Книговод

Мертвые всадники

Сытин Александр Павлович


   




Александр Сытин.
Мертвые всадники

Рассказы

ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА
1926 г.

Мертвые всадники

1

   Командир конного туземного полка Митроненко лет двадцать прожил в Туркестане. Его лицо от солнца сперва было бронзовым, потом почернело и, наконец, выгорело. Кожа лица стала желтая и сухая, как старый кожаный переплет.
   От яркого света и ветра с песком глаза привыкли щуриться и сделались узенькими. Резкие морщины легли сеткой на веки и скулы. Пыльные выцветшие усы и киргизский войлочный малахай на голове окончательно скрыли облик европейца. Многому научился Митроненко в этом крае. Двумя словами, сказанными с интонацией, свойственной ему одному, доводил он до исступления парламентера басмачей. Невозмутимо выслушивал проклятия и угрозы, запоминая и угадывая полезное. Старый лицемер, он был вежлив, как прирожденный азиат. Поэтому друзей умел приобретать так же легко, как врагов, и проводники никогда его не обманывали. Он перенял азиатскую манеру скрывать мысли, и лицо его, если было надо, застывало, как в судороге. Безразличную и тупую готовность пленника к смерти разгадывал он без ошибки. Никогда не убивая пленных, он умел прощать неожиданно, и потрясенный враг делался откровенным.
   Однако же, никто не может знать Азию до конца, и для Митроненко пришли черные дни. Вот уже две недели, старый командир был беспомощен, как новичок, вчера приехавший в эту страну. Кругом творилась непонятная чертовщина. Полк, с которым он прошел огонь и воду, замкнулся, ушел в себя и стал жить отдельной жизнью. Два года прошли в крупных и мелких стычках. Главным оружием неприятеля было коварство, и солдаты привыкли полагаться на своего командира. Засады были на каждом переходе. Мирные переговоры противник затевал только для того, чтобы отравить кого-нибудь за обедом. После об'явления перемирия, если отряд проходил по дну ущелья, целые глыбы гранита валились сверху, хотя никого не было видно.
   Полк научился отвечать внезапными нападениями на заре, ломая переходы по шестьдесят верст в ночь. Каждый сомнительный фунт груза без колебания выбрасывали на пыльную дорогу. Отстать от своих -- смерть. Последней горстью сухого урюка делились солдаты с полковым командиром на остановках среди обледенелых скал. В долинах с ним всегда обсуждали домашние дела. Теперь внимание солдат было сильнее, чем раньше, но заботливость и услуги, знак боевой дружбы, сопровождались молчанием. Солдаты переглядывались, без слов понимая друг друга, а когда приближался командир, равнодушно смотрели прямо перед собой. У всех, за исключением единственного европейца Митроненко, появилось что-то новое и важное.

2

   Взошла луна и ярко осветила мертвые сухие адыры. В черной тени, извиваясь по неглубоким ложбинам, рысью шли эскадроны Митроненко. Он все время проезжал по рядам и видел, что солдаты тревожны и нервничают. Последнюю неделю, во время ночных переходов, они чего-то боялись, но сегодня было особенно скверно. Еще засветло, обгоняя полк, услыхал он во втором эскадроне шопот.
   -- Керимджан! -- проговорил один рядовой другому, сдерживая коня, -- я думаю, что сегодня они придут непременно. -- Тот испуганно закивал головой.
   -- Я сам жду их. За весь день я не съел ни одной горсти плова. Я думаю...
   Но тут оба заметили Митроненко, и он так и не узнал, что думал Акбар-Али.
   Ни лаской, ни угрозой не выжал он из них ни одного слова. Акбар-Али сделал бессмысленные глаза, а Керимджан совершенно не понимал, что хочет от него командир. Митроненко плюнул и поскакал вперед, так как надо было высылать охранение. Старый и умный солдат, Митроненко чувствовал, как над его полком нависает тупой, безотчетный страх. Люди оглядывались по сторонам, как будто чего-то ждали. Положение становилось опасным, так как неожиданное нападение вызвало бы самую бессмысленную панику. Сегодня в охранение он выслал отряды вдвое сильнее, чем обыкновенно. Когда холмы стали более пологими и стало дальше видно, командир убедился, что старания его были напрасны. Застава повисла на носу. Всадники дозоров вовсе не имели вида кавалеристов и жались к полку с боков, как цыплята. Теперь каждый холм в стороне был смертельно опасен, так как полк скомкался и шел в слепую. Митроненко упорно пытался узнать, в чем дело. Он заезжал вперед, ехал позади, вмешивался в ряды. Солдаты вздыхали с облегчением, когда он был близко. Но в другом конце колонны сейчас же тревожным говором жужжали голоса. Митроненко спешил туда, но по рядам шипело: -- Тсс... и разливалось гробовое молчание. В полку бок-о-бок с командиром жила какая-то тайна, и страх переходил в ужас. Всадники стали сбиваться в кучу, ломая ряды и замедляя ход.
   Около полуночи Митроненко услышал в головном эскадроне бормотание молитвы.
   Кадыр-Хан, командир эскадрона, сердито пробурчал:
   -- Не обо всем надо говорить ночью.
   -- Алла-Акбар! Бисмилла! -- забормотали по рядам, и только тут, хлопнув себя по лбу, Митроненко понял, что страх был мистический. В другой раз он расхохотался бы от мысли, что его полк может бояться привидений, но сегодня ему было не до смеха. Повернув коня, он увидел, что солдаты, не смея превозмочь ужаса, не отрываясь смотрели в сторону. Волнистые адыры были освещены, как днем, и они там что-то видели. Митроненко, не обладавший азиатским зрением, отделился от отряда и галопом направился к холмам. Он приказал полку остановиться, так как нельзя по адырам итти вперед ночью, когда с боку творится невесть что..

3

   Скоро Митроненко ощутил какой-то гнилостный запах. С отвращением подумал, что подхватил гнилой насморк. Вчера пили болотную воду, процеживая сквозь тряпочку. Личинок и жуков было, как гренков в супе. Гнилым насморком хворали часто.
   Митроненко спустился вниз в темную ложбину. Вверху по косогору ехала группа всадников, выделяясь на светлом фоне неба. Митроненко подивился наглости неприятеля и остановил коня. Они ехали параллельно полку спокойным шагом, почти не скрываясь. Митроненко дал свисток. Разведка приблизилась, и он приказал захватить неприятельский дозор. Взвод рассыпался лавой, и Митроненко с облегчением вздохнул, ожидая выстрелов, от которых люди опомнятся и придут, наконец, в себя. Разведчики скрылись за холмом, но все было так тихо, как будто они производили ночные занятия. Митроненко обеспокоился. Рысью поехал он за ними, но вдруг осадил коня. За ближайшим бугром послышались дикие крики, полные ужаса. Нестройной толпой во весь опор мчались к нему всадники. Это были его солдаты. Роняя оружие, они рассыпались, как будто за ними летел шайтан. Не замедляя хода, они проскакали к полку, и два эскадрона шарахнулись от них в бок, как стадо баранов. Никто не преследовал беглецов. Вдогонку не раздалось ни одного выстрела.
   Покраснев от бешенства и позора, командир собрал безоружных и заставил их подобрать винтовки. Ругаясь и проклиная всех и вся, он погнал коня вперед. Солдаты ободрились и издали последовали за ним.
   Митроненко ехал, глядя по сторонам во все глаза. Снова ему показалось, что недалеко по низине кто-то проехал, конь захрапел и стал прясть ушами. Трупом понесло из темноты. Митроненко пришла, в голову нелепая мысль, что смрад идет от неизвестных всадников, и волосы дыбом поднялись у него на голове. В это время приблизились разведчики.
   -- Юсуп! Абдулла! -- заорал от ярости Митроненко. -- Какого дьявола вы там увидели? -- и он погнал коня дальше. Солдаты не отвечали. Молча взяли они в повод коня своего командира и силой повернули его назад. Митроненко несколькими ударами камчи располосовал спину Абдуллы. Он рвался назад, но Абдулла не выпустил повода.
   -- Ночь! Ночь! -- твердил Абдулла. -- Не надо смотреть в лицо ночи.
   . Разведчики окружили Митроненко тесным кольцом и во весь дух умчали с собой к полку. Скачка была похожа на бегство. Когда приехали, Митроненко пожал плечами и приказал полку трогаться вперед.

4

   Через полчаса всадники ровным галопом пересекли дорогу отряду. Полк остановился и сбился в кучу. Митроненко вырвался вперед. Кони храпели, дрожали всем телом, и туча трупной вони шла командиру навстречу. Митроненко увидел, что прямо на него, держа поводья в руках, едет шагом огромный распухший мертвец.
   Величайшим напряжением воли, от которого выступил пот по всему телу, Митроненко заставил себя опомниться. Медленно спрятал он револьвер в кобуру. Панический выстрел командира, конечно, обратил бы в бегство весь полк.
   Всадники ехали шагом к отряду, и отряд шагом пятился назад. С боку появился еще один, и пятеро мертвецов настойчиво приближались. Стиснув зубы от отвращения, Митроненко стал хлестать своего обезумевшего коня камчой и заставил его тронуться вперед. Он переловил лошадей с мертвецами и стамбовал их. Убитые солдаты с зеленовато-синими и бледными лицами нелепо покачивались при каждом движении лошади.
   Тут Митроненко заметил, что к нему вернулся голос. Не громко и очень властно приказал он всем приблизиться, и кавалеристы окружили его со всех сторон. Языки развязались, и все заговорили наперебой.
   Убитые были 5-го отряда, который шел по другому краю долины. Оба полка хотели заградить ущелье, чтобы не пропустить басмачей в Ялай. Митроненко приблизился к убитому великану. Правая рука трупа была привязана к палке, и казалось, что он держит ее кверху подняв над головой. К руке был привязан пакет, завернутый в шелковый платок. Митроненко развернул грамоту и стал читать. Гул шел по всему эскадрону. Люди передавали друг другу каждое слово:
   
   Именем Аллаха и светлейшего эмира Бухарского я,
   Курбаша Кур-Ширмат, объявляю, что так погибнет
   каждый, поднявший руку против эмира. Да смутится сердце
   врагов его. Да погибнут они, как пыль.
   Кто-то задул спичку, потому что на соседнем холме показалась кавалерия.

5

   На этот раз это были живые басмачи. Они покрыли весь холм, а снизу выпирали все новые.
   Однако, полк был похож на человека, которого до смерти перепугали пустяком.
   Ложный страх и сильное потрясение перешли в ярость.
   Прежде Митроненко никак не мог научить своих солдат кричать ура. Теперь его оглушил неистовый вопль, в котором было что-то похожее на радость.
   Командовать не пришлось.
   Сплошным лязгом загремели копыта и сабли. Поток рванувшейся атаки увлек его с собой. От первого же удара неприятельский отряд раскололся вдребезги. Осколками покатились группы и всадники по низинам. Бой рассыпался на поединки. Солдаты, задыхаясь от ярости, не помня себя, бросались один на троих. Короткое сопротивление неприятеля было сломлено стихийным порывом. Бегущих рубили наотмашь, и их короткие вопли уходили куда-то вдаль. В плен не брали, но остановить бойцов было нельзя. Стало светло, когда все затихло, и Митроненко отдышавшись приказал трубить сбор. Сухие адыры были усеяны трупами врагов с ужасными следами сабельных ударов. Изредка виднелись трупы кавалеристов. Митроненко приказал сделать перекличку и подобрать убитых и раненых.
   Эскадроны выстраивались. Сконфуженные, не глядя на своего командира, солдаты становились в ряды. Некоторые ловили неприятельских коней, бегавших поблизости.
   Наконец, взошло солнце. Все стало настоящим и обыкновенным. Митроненко оскалился до ушей, и видно было, что он ни на кого не сердится.
   Горнист робко приблизился и рассказал ему, что уже две недели, как незнакомые люди по кишлакам предсказывали, что скоро ночью весь полк окружат и перебьют мертвецы, которых подымет и пошлет Кур-Ширмат во имя Аллаха.

"Узун-Кулак"

1

   Командир отряда метался по курганче. Кругом разбросалась выжженная степь. Безлюдная, как золотое море. Солнце жгло жалкие колючки. Ни одного звука на десятки верст. Возле курганчи стояли тощие, маленькие лошадки. На двуколке торчали пулеметы. Люди, вялые и сонные, лежали головой в тени курганчи.
   И в течение двух месяцев похода ни одной встречи с неприятелем! Но... Нет никакой возможности послать за клевером для лошадей. Кусты саксаула вмиг оживут --неприятель нападет, окружит, вырежет...
   Если тронуться с места, всегда на горизонте, никогда не ближе, начнет маячить верблюд, всадник или пеший. Догнать невозможно -- проваливается. Уйти от вражеского глаза некуда. Только теперь командир это понял и ясно почувствовал, что отряд день и ночь был под наблюдением врага.
   Казалось, что пустое выцветшее небо враждебно наблюдает за каждым его солдатом. Два дня назад Аман Полван промчался по местности: вырезал экскурсию учащихся, перебил сельский совет, убил двух телефонистов. Исчез.
   -- Куда поехал?
   -- "Бельмейды" (не знаю).
   -- А, опять бельмейды!?
   Шашка трубача вылетела из ножен. Рев командира спас от удара мирного жителя.
   Кто виноват? Жители запуганы. Виноватых нет, а вот, пойди, поймай! Никакие хитрости не помогали, в отряде не было измены, но довольно было шепнуть хоть слово одному из красноармейцев, как об этом знала вся Фергана.
   Вырастающий слух точен и быстр, как молния. Он заменяет газету -- читают все. Он называется "Узун-Кулак".

2

   Месяца полтора назад крадущийся отряд вошел в спящий город.
   Колеса и копыта лошадей были обмотаны пахтой.
   Бесшумные тени прошли изгибы кривых улиц. Вдруг... Из темноты -- добродушный голос:
   -- Отряд 17?! -- Подъезжает адъютант начальника гарнизона.
   -- "Узун-Кулак" -- и все известно о вас!
   -- Вы две недели назад выступили из алайской долины. Когда переваливали Джяргарт, здесь все боялись, что вы от метели замерзнете. Ну и метель была! Вам готовы казармы, мы вас ждем уже два часа.
   Командир заскрипел зубами. Мягко спросил:
   -- Откуда вы все это знаете?
   -- На базаре говорили. Узун-Кулак!
   -- Рысью марш!
   Прятаться было смешно. Отряд загрохотал к казармам. Командир давно истощил ругань. Вдруг стал говорить мягко и ласково. Огонь в глазах стал гаснуть в то время, когда зубами готов был разорвать горло своему собеседнику.
   Чудилась измена. Он боялся бредить во сне. Спал один. Наконец, написал приказ пулеметной команде, передал кавалеристам его телеграммой: отряду соединиться в Ак-Кургане. Сам командир лично ночью, в халате и чалме, загнал насмерть туркменского жеребца, торопясь в Ала-Букэ. Но... когда кавалерия, с обмотанными копытами, рысью подошла к Таган-Кишлаку, ее уже ждал горячий плов и чай!
   Узун-Кулак!!!
   Опять? Проклятие! Старшина вывернул котлы в костер, обварил чаем кашевара и карьером вылетел в Ала-Букэ. Его встретил огонь пятисот винтовок, и только высокая курганча спасла отряд от гибели. Утром задыхающиеся лошади примчались на подмогу, с орудием и пулеметами, но степь и горы уже были пусты.

3

   -- Где же разбойник Полван?
   -- Бельмейды!
   Недоверие лилось на командира из глаз его отряда. Два месяца такого позора, что хоть пулю в лоб! Вчера ночью пешие разведчики протянули от секрета телефон в курганчу, чтобы с утра наблюдать степь и изловить хоть одного басмача. Ползли на локтях, колючками продрали мясо до костей. Утром раздался насмешливый писк телефона: ти-ти-ти-ти! Схватил трубку:
   -- Ассолом - Алейкюм! Это я, Аман Полван!
   Второй голос из секрета:
   -- Товарищ командир! хоть убейте, все сделали, как вы приказали. Это он сам, сволочь, с вами разговаривает.
   Командир положил трубку телефона. Отошел. Сел. Перед глазами пошли огненные круги. Уже из секрета бежали бегом к курганче ободранные и израненные колючками солдаты. Неподвижное небо враждебно сияло. Степь молчала гробовым молчанием.
   -- Поди поймай, попробуй! Кругом никого нет, да и прожить тут нельзя, на пятьдесят верст кругом ни капли воды, кроме колодца в курганче. Вышел из секрета. Осмотрелся. Часовые спали. Спали днем, лежа на горячей земле с винтовками в руках. Можно ли требовать от живого человека, чтобы он два с половиной месяца упорно смотрел в пустую мертвую степь? Часовые спали. Яркая до безумия мысль пронизала больную голову командира. Чуть не задохнулся от радостной ненависти, залившей все тело.
   -- " А, подожди, дай подумать ". Вернулся назад в курганчу. Вызвал начальника пулеметной команды и старшину. Явились. Вытянулись. Шопотом, глядя веселыми, безумными глазами, отдал странное распоряжение:
   -- Ни за какие поступки ребят не наказывать, никаких упущений не замечать. Поняли? Если даже один из вас повторит другому мое приказание -- расстреляю!
   -- Поняли!
   Вышли, посмотрели друга на друга, пожали плечами: "Сумасшедший!" -- Разошлись в разные стороны. Старшина побрел к каптеру и увидел спящих часовых.
   Аж переворотило внутри от злобы: "Застрелю!" -- и вдруг вспомнил приказ -- "не замечать", -- остановился, как вкопанный. Неожиданно улыбнулся хитро, и
   по - кошачьи, немножко бочком, пошел дальше. А командир приказал подать плов. Кашевар глаза вытаращил: "в первый раз, как из России выехали, вот штука!"
   Наелся. Повалился спать. Всю ночь продрыхнул. Встал в десять часов.
   Вяло и сонно приказал вьючить. Никак не продрыхнется! Тронулись. Ночевали в степи. Постов не проверял. Конной разведки не было, -- что за чорт! -- все равно будто дома, в Саратове!
   Приехали в Уч-Тепе. Что за чорт! Плов и чай уже готовы!
   Ага! Узун-Кулак! Поели да и спать, даже часовых не выставили... Я начальник пулеметной команды, вместе с старшиной, пьяные, захрапели в кустах, чуть не на сутки. Солдаты, -- кто на базар, кто в чай-хану, кто за урюком, а командир хоть бы что! Заказал старшине водки, налопался пьяный, один две бутылки самогону выпил, да и кричит: "Отряду собираться!" Куда это еще? Назад в Ала-Букэ!
   Часа три прошло, пока все собрались. Оказалось, что двух человек зарезали в саду, а командиру хоть бы что! Пьяный, ни черта не понимает. Наскоро произвели дознание, никому ни выговора, ничего. Кое-как сели и поехали. Дали крюку, -- шли неделю!
   В Ала-Букэ ждала неприятность: от командующего фронтом пакет:
   Срочно передать командование помощнику и явиться. Отряд распустился -- дисциплины никакой, по слухам, два человека зарезаны в садах, однако, донесения от вас не последовало. Если не восстановите порядка и дисциплины -- будете преданы суду.
   Читал один. Потирал от радости руки. Глаза смеялись. Разорвал бумагу, бросил. Через два дня отдыха отряд пошел ночью на Шаган. Ни дозоров, ни разведки не высылали. Командир всю ночь ехал в середине отряда. Достал запасные замки пулеметов, бросил их тихонько на пыльную дорогу и что-то бормотал.
   -- Положительно он с ума сошел!

4

   Пришли в Шаган утром. Въехали на закрытую со всех сторон площадь, как в западню. Остановились напротив единственной улицы. Два часовых остались около орудия, а пулеметы вкатили в сарай. Сняли с арб два огромных котла для варки плова. Жители ясно видели, что котлы набиты скарбом и запасным обмундированием.
   -- Ну и порядочки у урусов, ха-ха!
   Котлы вкатили в сарай.
   Солдаты разбрелись. Неожиданно к старшине вошел командир. Запер за собой дверь. Оглянулся и шопотом стал что-то говорить. Старшина побелел, как полотно, но сдержался. Через час восемь человек вытащили из сарая нагруженные котлы, в которых было обмундирование. С бранью потащили их через площадь на другую сторону. Там был второй сарай.
   Эти дураки тащили нагруженные котлы, вместо того, чтобы сразу же их опорожнить. Как будто не все равно, какой сарай.
   Ха-ха! хи-хи!
   Жители смеялись над лентяями и безалаберностью.
   По дороге солдаты переругались и чуть не разодрались, никто не хотел работать. Наконец, котлы дотащили до сарая.
   Шесть человек скоро отправились в сарай дрыхнуть, а остальные стали возиться на площади у расставленных котлов. Будет плов! Они разводят огонь и командир с ними!
   Вот дурачье! Пришло еще пять человек. Уже собрали в садах виноград, урюк и инжир. Пошли в сарай. Заказали старосте водку и даже анашу. Пировать, значит, собрались!

5

   -- Алла! Алла!
   -- Грунч! -- режь!
   За два квартала могучий залп двух сотен винтовок. Короткий вопль жителей:
   -- Басмачи кельды! Аман Полван! Аман Полван!
   Человек пятьсот всадников, в цветных халатах,
   шальным карьером вломились на площадь. Бросились к одинокой пушке, к сараю, где были пулеметы. На всех крышах, окружающих площадь, показались люди в чалмах, с винтовками.
   Но... что это? Позади котлов как по волшебству, распахнулись двери сарая, и дружный огонь четырех пулеметов хлынул в спину атакующих. Какой-то солдат, спавший у пушки, вскочил и изо всей силы рванул за шнур. Пустая пушка, накрытая брезентом, грохнула картечью. В упор, в середину толпы... Дым и пыль закрыли все. Вопли слились с пулеметным ревом.
   Через десять минут все было кончено. Только изредка, из общей груды тел, подымалось на секунду, с предсмертным стоном, окровавленное, в цветном халате человеческое существо.
   К вечеру командир отряда сел писать донесение. Отказался от водки, которую ему поднесли жители. Я на другом конце Шаган - Кишлака седобородый раненый в бок староста стонал и охал своему племяннику':
   -- Ну кто же мог знать, что этот урус - шайтан такой хитрый. Кто мог знать, что в этих проклятых котлах, под штанами и рубашками, были пулеметы?
   -- Ой-бой-бой-бой! И что пулеметные замки командир бросил нарочно, и что у него была еще и проклятая пушка, и что он вовсе не спал, а только ждал, чтобы выстрелить!
   -- Тьфу!
   -- Аман Полван убит! Сколько народу убито! Да! Вот тебе и Узун-Кулак! Проклятый красный шайтан! Ой-бой-бой-бой, как болит бок! Тьфу! -- И староста плюнул кровью.

Борьба за путь

1

   Два года тянулась гражданская война на линии! Оренбург -- Аральское море. Бесплодные степи не могли укрыть и пропитать ни красных, ни белых! и поэтому борьба шла вдоль железной дороги.
   Дорога уходила в безводные пустыни на тысячу верст на восток, в Среднюю Азию, и около нее жили оазисы, называемые городами.
   Железная дорога была артерией, питавшей все города Ферганы. Сердце этой артерии было где-то за Оренбургом в Европейской России. Борьба за дорогу была борьбой за весь огромный Туркестан. Паровозы дороги тянули миллионы пудов хлеба в страну, где сеяли хлопок.
   На десятки станций воду привозили в цистернах, так как на сотни верст кругом не было ни капли воды. Прекращение движения в одном месте дало бы застой и смерть нескольких городов,
   Так и случилось. Маргелан и Андижан умерли. Торговля прекратилась. Голод глянул остеклянелыми глазами на обезлюдевшие базары, и жители рассыпались кто куда. Сотни тысяч пудов не вывезенного хлопка остались гнить под открытым небом.
   Красные вели отчаянную борьбу и жертвовали всем, чтобы поддержать биение железнодорожного пульса страны, именуемого дорогой. Два года все паровозы от Оренбурга до Аральского моря отапливались хлопковым маслом. Потом жгли сотни тысяч пудов сушеной воблы, запасы которой лежали в складах Арала, но борьба становилась все труднее, так как в жаркой Фергане, которая являлась целью борьбы, белым помогали басмачи.
   Как филоксеры присасываются к виноградной лозе и тянут из нее сок, так басмачи на всем протяжении железной дороги нападали тучами на полотно и портили его, как могли. Они затопили Суйлюккинские каменноугольные копи, жгли поезда хлопка, убивали железнодорожников и разрушали вокзалы и мастерские.
   Раньше война знала разведку конную, пешую или воздушную. Здесь война создала разведку железнодорожную. Это был единственный способ поддержать слабеющее с каждым днем железнодорожное кровообращение страны. Броневые поезда ходить не могли, так как разношенный путь и ветхие мосты не выдержали бы их огромной тяжести, и появились поезда-разведки. К паровозу прицепляли две платформы, закрытые со всех сторон хлопковыми кипами. Внутри ставили пушки, пулеметы и размещались стрелки. Хуже всего было машинисту и всем, бывшим на паровозе, так как обыкновенный, открытый паровоз не давал никакой защиты в случае обстрела. Мудрено было прослужить месяц на паровозе поезда-разведки и остаться живым.

2

   На станции Коканд-товарный дремлет поезд-разведка. Жаркая ночь посылает из темноты степи волны сухого горячего ветра, и расплывчатые звезды смутно сияют в неясном небе. Около изношенного, дырявого от басмаческих пуль паровоза возятся механик и машинист. Паровоз парит, хлюпает, стонет -- немудрено, когда три раза в неделю от Коканда до Намангана даже самый паршивый басмач норовит всадить в него пулю, куда попало.
   Усталый машинист, с красными от бессонницы глазами, поседевший от этих поездок, возится около паровоза. За хлопковыми кипами на платформах мирно похрапывают солдаты, и на кипе смутно маячит часовой с винтовкой. Кругом измена, предательство, и подходить к поезду-разведке не разрешается никому.
   Разведка идет перед каждым пассажирским и товарным поездом. Защищает маленькие станции от нападения басмачей и охраняет рабочих во время работ.
   К машинисту бегом от телеграфной направляется какой-то человек.
   -- Кто идет?--тревожно кричит часовой.
   -- Комендант станции. Командира разведки сюда!
   -- Товарищ командир!
   -- Ну чего тебе?--гудит кто-то добродушно сонным басом.
   Из темной бойницы между хлопковыми кипами вылезает и прыгает на путь какая-то фигура. Комендант схватил командира за руку и взволнованно зашептал:
   -- С Уч-Курганом перерезано сообщение, напали басмачи. Три человека железнодорожников удрали на моторной дрезине и сообщили... Поезжайте немедленно, путь свободен...
   Командир очнулся от сна и, влезая на платформу, с бодрой усмешкой пробурчал машинисту:
   -- Карьер к Намангану!
   Паровоз, стоявший круглые сутки под парами, сорвался с места, и платформы с грохотом ринулись куда-то в темноту. На паровозе не было фонарей, солдаты молча будили друг друга, не курили, и маленький поезд темным пятном с красным огоньком инжектора мчался по темной степи..

3

   Вокзал станции Уч-Курган горел.
   В ста шагах от пылающего здания укрылась горсть жителей. Мужчины отстреливались, а женщины и дети сидели, сжавшись в комочек, и старались не мешать. Крыша вокзала провалилась, и взвившееся пламя светило далеко кругом.
   На высокую насыпь, выше вокзала, пыхтя въехал поезд-разведка. С ослепительным блеском куда-то в темную степь ударили пушки, и вой двух гранат пошел куда-то в темноту. Пламенной, красной струей зарычали пулеметы через головы осажденных, а по темной степи замелькали ответные красные огоньки, и на насыпь посыпались пули басмачей.
   Паровоз захлюпал каждой гайкой. С руганью и проклятиями, потрясая кулаками, седой машинист и механик нырнули куда-то под колеса паровоза, но механику сегодня не повезло. Он отчаянно закричал, забился и замолк. Машинист за ноги вытащил труп, в котором засело несколько пуль, отнес его на паровоз и сам полез на его место. Наконец, он окончил работу, и струя пара, бившая из-под колес, прекратилась.
   Машинист огляделся кругом. При красном пламени пожара отчетливо вырисовывались в темноте силуэты верблюдов.
   Дело известное! Сейчас привяжут на стыках цепи, да как погонят верблюдов пятьдесят, так из рельс наделают таких кренделей, что сам чорт ногу сломит! На полверсты дорогу обдерут!
   --- Давай вперед! -- кричит с платформы командир.
   Паровоз со злобным хрипением трогается в темноту, и грохот стрельбы на несколько минут заглушает нестерпимый рев верблюдов, которые очутились в полосе пулеметного огня.
   Близится рассвет, и огонь затихает. Басмачи уходят, так как с наступлением дня ровная степь не дает никакого укрытия, и пулеметы перещелкают всех. По небу потянулись серые полосы, и поезд, подобрав раненых, осторожно двигается к Намангану с донесением.
   Возле полотна ревет куча раненых верблюдов. Каждую ночь, вот уже десятые сутки, эти длинные желтые животные выныривают из темноты и тащат рельсы в разные стороны. Машинист давно привык считать их за враждебных ночных животных. Попались. И с насмешливой улыбкой он проехал по длинным желтым ногам, лежавшим на пути. Потом печально оглянулся на окровавленный труп механика, который лежал в углу с открытыми глазами и стукался головой о тендер при каждом толчке.
   -- Вот привезу тебя домой, то-то жена рада будет!--угрюмо пошутил суровый боец и налег на рычаг. Паровоз рванулся вперед, и поезд пошел в Наманган с донесением.

4

   Поезд подходит к станции Пап, и машинист сбавляет ходу. Широкая Сыр-Дарья разлилась и выступила из берегов, так как тающие снега теперь, в июле месяце, хлынули с гор мутными, желтыми потоками.
   Шесть лет назад через нее выстроили деревянный мост, который уже четыре года стоит сверх срока. Подгнившие балки заменяют новыми, но мост до того размотался, что когда проходит пассажирский поезд, то он оседает и раскачивается из стороны в сторону. Внутри вагонов паника, все двери закрыты. Мусульмане бросаются на колени и вопят Аллаху, и бледные кондуктора, которые ездят так три раза в неделю, считают в окно каждый пролет, пока поезд шажком плетется по качающемуся мосту.
   Разведка замедлила ход и остановилась. Впереди загремели выстрелы. Охрана моста открыла огонь, но противника не видно.
   Проклятие! По отлогому берегу в полуверсте скакали басмачи с длинными шестами в руках, а по реке вдоль берегов плыли два огромных пылающих плота.
   Груда бревен была сложена на каждом из них и пылала костром. Басмачи хотели сжечь мост. Дарья на этом месте около версты шириной, и сверху по течению, прямо посредине, шел самый большой горящий плот.
   Моторная лодка Дарьинской флотилии пыталась несколько раз зацепить плот и пробуксировать его на мель, но огонь с берега заставлял ее отступать, и больше половины матросов лежали на маленькой палубе убитыми и ранеными.
   Бледные артиллеристы наводили на плоты пушки, а пулеметчики развили такой огонь, что среди всадников на обоих берегах началась настоящая кутерьма. Вспыхнуло пламя пушки, и столб воды показался позади плота, шедшего посредине: перелет!
   Басмачи поскакали прочь от берега, и моторная лодка снова пошла к плоту. Пулеметы рычали, не переставая, и басмачи не могли помешать лодке. Она подошла вплотную и, хотя краска на бортах стала пузыриться от жары, матросы все-таки взяли плот на буксир.
   Второй плот сел на мель около берега, но зато третий, самый большой, шел прямо на средние деревянные быки, которые и так еле стояли под напором разлившейся воды. Снова забили пушки. Перелет влево. Плот закрыло холмом на берегу, и он исчез из вида. Через полчаса он снова покажется, но будет так близко, что остановить его будет уже нельзя.
   Бледный, как полотно, командир влез на хлопковую кипу и отчетливо закричал машинисту:
   -- Приказываю ехать на середину моста!
   В самом деле, терять было нечего: если мост не выдержит орудийной пальбы и рухнет, то погибнет разведка, но если не разбить плота, то он наверняка разрушит мост, и тогда город Наманган, лежащий за Дарьей, будет отрезан. Конечно, плот был только прелюдией, и как только рухнет мост, начнется избиение жителей Намангана.
   Машинисту об'яснять было незачем, он нажал на рычаг, и когда поезд тронулся, фамильярно похлопал по плечу покойника. В самом деле, выбраться из этой истории было трудно.
   Вот показался огромный плот. От него валил дым, и яркие языки пламени грозно лизали нагроможденные бревна. Пушки стали бить одна за другой. Попадание с первого выстрела, но горящая деревянная гора все-таки приближалась, а мост качался, как пьяный, при каждом ударе пушки, и даже у самых смелых солдат не хватало духа глядеть вниз, где мрачно шумели мутные волны.
   Лодка, рискуя получить рикошетом гранату, подошла к плоту, и обгорелые матросы с пузырями на коже, без ресниц, с опаленными головами, цеплялись баграми, где могли, и каждое оторванное бревно было победой.
   Плот уменьшился больше, чем наполовину, но зато мост качался все сильнее и даже при небольшом повреждении от огня должен был рухнуть. Куча бревен, шипя и окунаясь в воду, пылающими концами шла прямо на бык.
   Толпа стрелков, торопливо раздевшись, подплыла к перилам моста и, когда бревна подошли к мосту и пушки стрелять уже не могли -- был последний подвиг.
   Солдаты по пять, по шесть человек бросались в воду на горящие бревна и хватали руками горящие концы. Руки нескольких человек зашипели на обугленных бревнах, но, даже скрываясь под водой навсегда, обожженный до полусмерти человек не выпускал бревна, и холодные волны отрывали от плота бревно или два, усеянные стонущими, корчащимися людьми.
   Бревна нагромоздились возле быка, и холодные волны затушили весь пламень. Мост покачнулся, но выдержал последний напор, и бревна понеслись дальше.
   Лодки мчались по реке, спасая утопавших, а командир неподвижно смотрел на груду одежды, оставшейся от его солдат.
   Путь был снова спасен!

Искупление вины

1

   Басмачество вспыхнуло в сухих долинах и стало тлеть скрытым огнем по кишлакам. Угроза белогвардейского восстания, как дым близкого взрыва пламени тлеющего хлопка, носилась в воздухе.
   На притихших вокзалах гремели воинские поезда, и в бесконечные серые пустыни и к белым отрогам снеговых гор лились потоки конницы и, скрипя по расскаленному песку, ползли орудия.
   В сердце Средней Азии, где кончается железная дорога, высадился сводный эшелон.
   Люди опьянели от двухнедельной вагонной качки, а расплавленное солнце жгло вагоны и раскаляло ветер, который одним дуновением до кашля высушивал легкие.
   Есть никто не мог. Жажда и упадок сил от непрерывного пота расшатали последнюю спайку среди случайно составленного сводного эшелона.
   Поезд остановился.
   В гимнастерках, с темными пятнами пота во всю спину, осоловевшие, измученные люди нестройно побрели к глиняной крепости, охранявшей город.
   Все жадно глядели на арбакешей в полосатых халатах и белоснежных чалмах. Они сидели на лошадях, впряженных в скрипящие арбы, и с огромных колес их струился песок, как вода с мельничного колеса.
   Кривые узкие улицы, дома без окон с растрескавшимися глиняными дувалами казались необитаемыми. Тишина звала к отдыху, а груды пряного винограда и пахнущих сладких дынь были разложены на белых кошмах по всему базару.
   В широко раскрытых прохладных чайных, поджав ноги, неподвижно сидели люди и, затянувшись через длинную камышевую трубку голубым дымом булькающего чилима, запивали затяжку глотком чая из маленькой пиалы, ходившей по кругу.
   Не хотелось запираться в вонючие крепостные казармы, и большая часть отряда расположилась в бараках, прилегавших снаружи к крепости.
   Никто не предупреждал уставших красноармейцев, что враг борется только предательством, что для голодного, уставшего северянина шаганская и даже чарджуйская дыня -- яд, и красноармейцы разбрелись по базару.
   Только этого и надо было.
   В несколько часов весь базар был уставлен арбами с дынями, которые навезли басмачи из ближайших кишлаков.
   Чайханщики удерживали красноармейцев и даже ссорились с ними, но остановить никого не могли.
   Ведь все так просто.
   В этом году такой урожай, и когда больше продают, дешевле просят.
   -- Малярия. Лихорадка,-- твердил базарный аксакал, отталкивая людей, но его никто не слушал, и дыни шли нарасхват, чуть не задаром, а лукавые, предательские улыбочки продавцов красноармейцы встречали хохотом, как знак добродушия.
   Через два дня вспыхнула малярия, и третья часть огромного эшелона свалилась в госпиталь.
   Первый удар был уже нанесен. Красноармейцы поняли урок, но было поздно. Все палаты и коридоры госпиталя были заставлены койками.
   Внутри госпиталя было как в погребе, от льда на головах. Ни у кого меньше 40® не было, и сторожа швабрами гнали воду с каменного пола днем и ночью, а когда пришла желтая лихорадка с дезинтерией, то из госпиталя на носилках стали выносить трупы днем и ночью.
   Дело было сделано, и базарная площадь вымерла. Солнце жгло отвесными лучами завядшие дынные корки и семечки, а скромные торговцы рыскали кругом города на туркменских жеребцах, вооруженные до зубов, и радостная весть о желтой лихорадке у тортынчи - шайтанляр (чертей - большевиков) покатилась от одной банды к другой.
   Мирные жители раньше жались к крепости, как цыплята к наседке; теперь они уходили в другие города, так как нападения басмачей можно было ждать с часа на час.
   Но отряд не одумался.
   Правда, через две недели, обезумевшие от усталости и бессонницы врачи и фельдшера прекратили желтую лихорадку, но третьей части отряда уже не было на свете, а остальные без хины были ни на что не годны.
   Раздраженные люди теряли всякую выдержку и требовали от командиров удобств:
   "В экспедицию пешком, или верхом, по степи?! Не-ет, брат, шалишь, будя". И они потребовали арб.
   Беда была не в арбах, а в том, что отряд терял подвижность, и враг на каждом шагу имел возможность ставить ловушки. Пока скрипучие арбы вереницей тянулись к крепости, враг за городом спешно готовился к приему гостей...
   За двадцать верст от города, туда, где была безводная долина, выжженная, как новый кирпич, вооруженные всадники гнали отличный сытый скот, и когда подошел отряд, сцена была уже готова.
   Враг был так уверен в успехе, что даже не потрудился прилично изобразить мирных кочевников. Водопоя поблизости не было. Даже колючки не росли на земле, горячей, как сковорода. В стаде не было ни одной лошади; юрты не были расставлены; на земле совсем не было навоза, следовательно, стадо пришло недавно и даже не отдыхало. Сюда? Зачем!
   Но эти вопросы не пришли в голову никому.
   Наскоро расставив огромные котлы, басмачи сварили плов, насыпали в него полпуда зеленой анаши и стали изображать щедрых кочевников.
   -- В этом году такой урожай. И потом, мирные жители всегда помогут войскам против басмачей... Слезайте, пожалуйста. Винтовки? Здесь, в десяти верстах от города? Нет! Нет! Теперь они больше не нападут...
   -- И потом, что такое басмачи?.. Тьфу! Ружья у них обрезаны, стрелять они боятся, и когда стреляют -- жмурятся.
   Плов был очень жирный и сладкий, с айвой, урюком и кишмишом и, хотя слегка горчил, был очень вкусен. Когда у нескольких человек закружилась голова, и они стали пьянеть, то гостеприимные хозяева объяснили это солнечным ударом... -- Ах! ах! -- суетились добрые кочевники. -- Сейчас расставим юрты и перенесем их туда.
   Умиравший, сделавшийся фиолетовым, фельдшер прохрипел: -- Отравили. Бей их, ребята!
   Но этого объяснения и не понадобилось, так как в эту минуту из-за холма затрещали новехонькие, необрезанные винтовки, грянула басмачская кавалерия, и добрые кочевники пустились на утек.
   Пьяные, отравленные анашей, пулеметчики едва выпустили половину ленты, как уже были смяты и изрублены, но самые осторожные, те, кто ел меньше, и самые крепкие люди отряда сомкнулись в карре и стали пробиваться к пулеметам.
   Отдаленные глухие "бум-бум" показывали, что в городе гарнизон и жители отстаивают крепость, как только могут. Карре человек в пятьдесят стало пробиваться назад, к городу, и в сумерках было еще видно, как разноцветные пятна всадников, объятые клубами пыли, бросались на умиравшее, вяло двигавшееся карре, и по линии израненных умиравших красноармейцев пробегали редкие огни выстрелов последних патронов...
   Ночь скрыла все.

2

   Сухое солнце поднялось на безоблачном небе. Орлы-стервятники с голыми шеями, как у индюков, не двигая крыльями, плыли на пир, а на земле неподвижно возле золы потухающих костров лежали трупы людей, веривших в гостеприимство, и несколько храбрых изрубленных пулеметчиков.
   В трех верстах дальше, туда, откуда бухали пушки, возле самой реки, не спеша, кончали пленных, бившихся до полночи в карре.
   Командир отряда лежал на горячем песке, растянутый между четырьмя кольями. Его пытали и требовали распоряжения красноармейцам о содействии басмачам. Из-под ногтей ног струилась кровь от вбитых колючек, а ступни шипели на угольях... Голова командира стала серебряной за одну ночь. Двое басмачей крепко держали его голову лицом к мосту, чтобы показать как умирают его "солдаты..."
   Солнце до волдырей жгло открытую спину, но в голове бродили предсмертные последние мысли о погибшем отряде.
   Белесых от ужаса пленных подводили к краю моста. Десятки рук держали одного человека, отгибали голову назад, и огромный, как мясник, дунган, от которого пахло потом и бараниной, без халата, в одном белье, подымал руку и два раза полосовал широким ножом по открытой шее. Кровь лила, как из ведра, и предсмертный крик переходил в храп и бульканье. Зарезанного отпускали, он падал в воду и некоторое время, казалось, плыл, барахтаясь и кувыркаясь. После каждого убитого к командиру склонялось лицо:
   -- Яшасунь Советски Власть?.. (Да здравствует Советская Власть?).
   -- Яшасунь! (Да здравствует), -- шопотом отвечал несчастный и почему-то считал падавших в реку.
   -- Раз... Два... Три... -- На четвертом он остановился и подумал: "попробуем хоть что-нибудь сделать".
   Пятого солдата не подвели: костер отодвинули от ног командира, веревки развязали; подошел переводчик:
   -- Мине твоя не будет резит, солдат не будет резит, пойдем город, твоя солдат -- нам солдат, твоя солдат на крепость пулемет стреляй... Хорошо?..
   -- Дай подумать.
   Переводчик отошел.
   "О газах они ничего, наверно, не знают, о пироксилине тоже... Но поймут ли мои люди? Придется говорить языком одно, а глазами другое... А если решат, что я слабый трус... Ну что ж. Умереть никогда не поздно, попробуем бороться".
   -- Хорошо, -- сказал командир еле внятным голосом. Ему стали - бинтовать ноги и дали поесть. У пленных перерезали все веревки и повели купаться. На берегу, под огромным казаном, затрещали в огне сухие колючки, и зашипело сало для плова, а со стороны города бухали пушки, и каждый удар отдавался в измученном сердце.

3

   Командир съел ложки две-три плова, приказал людям выстроиться и подошел к шеренге, мягко ступая забинтованными ногами и опираясь на плечи двух басмачей.
   Внимательно осмотрел всех до одного. Все осунулись, глаза стали большими, и у многих седина тронула голову. Но как они выросли! Это не дети, которых можно зарезать за одну дыню.
   "Надо говорить, молчать долго нельзя, а то враг поймет, что хитришь..."
   -- Я приказываю сдаться... Мы присоединимся к ним и вместе с ними ударим на крепость... Жизнь дороже всего ..-- Говорил, говорил, а сам думал: "Только б не перебили".
   Дослушали до конца.
   -- Согласны?
   -- Согласны. Да. Хорошо, -- ответили вразброд вовсе не по-военному.
   "Кажется, поняли... Остается приказывать..."
   -- Саперы, вперед!
   Вышли.
   -- Пироксилин цел?
   -- Цел.
   -- Согласны запальники делать очень короткие, или несогласны?
   -- Да. Согласны!
   Ответы спокойные, вдумчивые и мстительные.
   -- В резерве будете. На место. -- А сам думает: "поймут басмачи или нет?"
   -- Кто живой от газовой команды -- вперед!
   Вышли.
   -- Газы есть?
   -- Да. Четыре баллона тяжелого...
   -- Сохранить для крепостного резерва согласны?
   -- Да!
   Командир убедился, что его поняли все люди и не понял ни один басмач.
   -- Саперам и газовикам особых приказаний больше не будет. Разойтись!
   Это обозначало: "прощайте, товарищи".
   Переводчик подозрительно заглянул в глаза командиру, но ничего не увидел, кроме усталости и покорности.
   Солдат развели, надели на них толстые ватные халаты, чтобы защитить от палящего солнца, и смешанный отряд басмачей и пленных красноармейцев двинулся к городу.
   Курбаша ехал и орал во все горло песню; "Хазыр крепоскь ульды". (Теперь крепость пропала).
   Басмачи перемигивались от радости, хлопали по плечу пленных красноармейцев и кормили их лепешками, сырым и сухим виноградом. Пленные сумрачно брали и ели, набираясь сил перед последней схваткой.

4

   Европейская часть города дымилась и разрушенные дома догорали. Азиатская часть была вся в развалинах. Улицы всего города были засыпаны разграбленным скарбом жителей, а одежда, материалы, материя и продукты грузились на арбы.
   Басмачи разложили по всем домам раненых, но теперь приходилось их вытаскивать и отправлять в горы.
   Крепость не давала ни минуты покоя. На всякую суету и вой грозно грохали старые пушки, изрыгая с парапета саженное оранжевое пламя, и взвизгнувшая граната или бомба рвала стены и крыши, ранила осколками и обваливала обломки на раненых, а едкая известковая пыль подымалась белым облаком и слепила глаза.
   Наступающие были вооружены новехонькими винтовками от эмира и брали количеством.
   Все дома и лачуги вокруг маленькой крепости были забиты наступающими.
   С воем, грохоча лестницами, бросалась цветная толпа с седобородыми имамами впереди. Живая волна ударялась в стену и взмывала кверху, чтобы затопить крепость. Но в упор вздыхало саженное пламя пушек, прожигая толпу насквозь картечью и рычали осатаневшие пулеметы.
   На полчаса, на час становилось тихо. Все крыши, окна, чердаки высоких зданий, все тополя и корчаги были покрыты стрелками, которые засыпали дождем пуль бойницы и стены крепости.
   Пулеметы сбивали целые гроздья людей, но все новые и новые лезли на место убитых, и последние часы крепости были сочтены...
   Внутри крепости заперлись все жители с гарнизоном из 30 человек и боролись, как могли, за свою жизнь. Бегом, на себе, перекатывали раскаленные от стрельбы и солнца пушки.
   Мужчины бегом выносили из порохового погреба ящики со снарядами, пулеметными лентами и патронами. На бегу, или в момент атаки учились артиллерийскому и пулеметному делу, заменяли выбывшие номера, а женщины набивали патронами пустые пулеметные ленты и оттаскивали в каменную казарму убитых и раненых.
   Третьи сутки все были без сна, и на угловой башне, в тени от пустых гранатных ящиков, спали выбившиеся из сил два подростка. Они лежали на боку, дышали друг другу в лицо и вздрагивали во сне при каждом ударе пушки.
   Два огромных цементных подвала на площади, бывшие торговые склады, были разграблены и заняты басмачами, но легкие орудия не могли разбить цементных сводов, и крепость скоро должна была погибнуть.
   После каждой неудачной атаки вьющейся гусеницей двигалась цепь перебегающих стрелков и вливалась в подвалы. Ночью они наполнят подвалы, и остановить их будет нельзя. Слишком близко.
   5
   Вновь прибывших пленных красноармейцев встретил приветственный вой, который раскатился по городу и отдался в подвалах.
   "Урус шайтанляр с четырьмя пулеметами полезут на крыши!.. У-у! Ой-бой-га-а!..." -- неслось по всем домам и улицам.
   Осажденные по крику и шуму поняли, что отряд погиб, а к басмачам подошло подкрепление.
   Комендант крепости сидел в казарме напротив председателя Угорисполкома.
   Оба молча поглядывали друг на друга. Нёожиданно задребезжал телефон, и комендант схватил трубку.
   -- Крепость'?
   -- Да! -- задыхаясь от волнения, ответил комендант.
   -- Я, командир отряда, говорю с городской станции... Мы в плену, но мы вам поможем. На горбанке и на школе будут пулеметы. Не сбивайте. К угловой башне выбросите пироксилин, а то взорвется от детонации. Раздайте противогазы. Больше говорить не буду. Ухожу. Не звоните. Следят. Прощайте.
   У коменданта закружилась голова, и он закричал:
   -- Прощай...
   Но ответа не было.
   Комендант побежал выполнять все полученные указания, а в это же время командир пленного отряда излагал курбаше через переводчика свой план атаки.
   Они сидели втроем в номере гостиницы, рядом с городской телефонной станцией. Курбаша сидел на плюшевом кресле, поджав ноги, и внимательно слушал. Снаружи стоял почетный караул. Курбаша кивал головой после каждой фразы переводчика:
   -- Ой-бой-бой. Джуда якши (очень хорошо). На крышах будут пулеметы?.. Все стрелки соберутся в подвалы для атаки?.. Тюра -- командир даст своих солдат для каждого подвала?..
   -- Командир молодес, -- сказал переводчик.
   -- Пока все люди не соберутся в подвалы, начинать нельзя, -- говорил командир. -- Мои солдаты будут впереди с большими бомбами, называется газ.
   Кас? Нема кас!.. -- переспросил курбаша,
   -- Катта бомба диди, -- объяснил переводчик, и командир продолжал с усталой покорностью:
   -- В другом подвале тоже будут мои солдаты впереди, а всех, кто не поместится в подвалы, надо собрать против угловой башни и ворот.
   -- Эга-а. Бульды (довольно), -- сказал курбаша, и план был принят.
   -- Начинать надо сразу по свистку, -- закончил командир отряда.

6

   Когда стало темнеть, и бледные звезды засияли на выцветшем небе, к подвалам сплошной вереницей потянулись сотни вооруженных людей. Двести-триста человек проползли к углублению против угловой башни и залегли, поблескивая оружием. Наконец, подвалы налились доверху вооруженными басмачами и невместившиеся вооруженные толпы собрались против деревянных, окованных толстым железом ворот.
   У входа в самый большой подвал столпились саперы, ожидая сигнала. Они уложили на лестнице вороха пироксилина и молча курили, чтобы было чем зажечь запальник. При каждой затяжке цигаркой красноватый свет освещал их сосредоточенные, суровые лица и белые чалмы толпившихся басмачей.
   На другой стороне, около открытых дверей другого подвала сидели газовики с баллонами тяжелого газа. Они тоже курили и ждали свистка. Противогазов надевать было нельзя. Испортишь все дело. Кто-то тихо пошутил:
   -- Ну что ж, понюхаем.
   -- Ваня, ты, што ль, вниз-то полезешь?
   -- Я, -- здоровенный детина взял кузнечный молот в одну руку, а другую положил под баллон с газом. -- Помоги, робя.
   -- Эй вы, черти, дорогу. -- И толкая басмачей, они втроем снесли стальной баллон на дно подвала.
   Не оглянувшись, не попрощавшись, двое вышли наружу, а третий остался внизу с молотом.
   На крыше горбанка и школы возились пулеметчики, тарахтели по железным листам и заглядывали в тёмный провал улиц.
   -- Куда побегут-то? Ты вот потарахти еще сапожищами-то. Как раз гранату из крепости слопаешь.
   -- Да-a, слопал...
   -- Т-сс. Тише.
   Около полуночи курбаша отовсюду получил донесения, что все исполнено. Курбаша подошел к краю крыши горбанка, но командир вырвал у него свисток из рук:
   -- Да здравствует Советская Власть!
   Резкий свист разрезал ночь пополам, и обняв курбашу и переводчика, командир бросился с крыши вниз головой, увлекая с собой обоих...
   Мрачный сапер вынул изо рта цигарку и поднял ее над головой:
   -- Прощайте, товарищи, -- и он сунул цигарку в пироксилин.
   Огромное оранжевое пламя взрыва с черными полосами земли поднялось выше тополей и осветило окрестности. Даже ничего не было слышно, а как будто кто-то надавил пальцами в уши. И долго сверху падали обломки цементных сводов, большие комья земли и куски трупов.
   Газовики действовали не хуже.
   В момент свистка, один из них нагнулся в темную пасть подвала и крикнул:
   -- Прощай, Ванюха!
   Из черной пасти донеслось глухое "Прощай" и взрыв баллона. Его было слышно, так как он опередил сапера.
   Ванюха со всего маху ударил молотом по баллону, баллон разлетелся в куски, и вместе с газовиком свалилось замертво человек пятьдесят.
   Газовики у входа с криками: "Прощай, прощай!" -- открыли баллоны, и тяжелый газ со свистом хлынул вниз в подземелье.
   Умирающая тысячная толпа басмачей забилась в исступленной агонии, но вопли и крики покрыл грохот безумного взрыва. Кто бросался наружу, получал струю газа в легкие и оставался на месте.
   Умирающие забили выход, а между ними свистели и пробивались вниз струи смертельного газа. Никто не вышел живым, и снаружи, как дрова, лежали друг на друге черные мертвецы газовой команды.
   По свисту толпа ринулась на угловую башню, но еще днем, по распоряжению коменданта, весь запас пироксилина спустили на веревках наружу, и теперь он взорвался от детонации.
   Атакующие получили в упор удар более сильный, чем залп батареи. Силой двойного взрыва разрушило башню и сорвало ворота, но на торжествующий рев бросившихся вперед басмачей ответила картечь четырех пушек.
   -- Огня, дьявол, туда! Ослеп, что ли!? -- И с крыш горбанка и школы вперебивку затрещали пулеметы, сверкая непрерывной огненной струей в темноту потрясенной ночи.
   С рассвета началась сумасшедшая работа для жителей. Мирные туземцы вернулись все на свои места и помогли работать.
   Две недели город хоронил трупы, чинил крепость и собирал рассеянный по улицам скарб. Две недели весь город утешал и ласкал сумрачных пулеметчиков, оставшихся в живых, и жители, сорганизовав военный оркестр, вместе со всем гарнизоном хоронили на лафетах черных газовиков, останки героев - сапер и командира с забинтованными ногами, размозженной седой головой и гордой улыбкой, застывшей на лице.
   Спросите теперь пленного басмача, знает ли он историю N - ского эшелона.
   -- Тьфу, -- будет ответ.-- Шайтанляр! (черти).
   В этой местности басмачей больше нет.

Красная роза закятчи

1. Данники эмира

   В этом году по всей Бухаре первый урожай очень хорош. Правда, ходили слухи про джураду (саранчу), но пшеница уже созрела, и декхане (земледельцы) приступили к уборке. Лето на переломе, и хотя раскаленный воздух дрожит и струится, все-таки небо не такое яркое, как прежде. Неподвижные тополя стоят рядами по берегам арыков, защищая воду от солнца. Они дышат испариной и как будто вздыхают от облегчения, когда легкий ветерок слегка тронет их серебряные листья.
   Вода с рисовых болот давно уже спущена в главный арык, и по всем кривым закоулкам кишлака Куч-Сай тянутся и громыхают по колдобинам высокие арбы, нагруженные зрелыми снопами пшеницы и вязанками риса.
   На каждом дворе, на убитом ровном току, началась молотьба. Мальчик, сидя на лошади, гоняет ее по кругу. Лошадь впряжена в постромки, и большой каменный вал катится вслед, а золотые снопы непрерывно шуршат, роняя тяжелые зерна на золотую солому. Легкая пыль подымается в воздух, но в ней густой запах зрелого поля, и к шуму пшеницы невольно тянется монотонная песня.
   На целую неделю вся вода кишлака свободна, и арыкаксакал (распределитель воды), оставив немного воды, чтобы не пересохли другие арыки, перепустил всюду воду на мельницу. Четыре бревна водяной мельницы мерно подымаются и стучат на весь кишлак, как большая деревянная колотушка. Под их тяжелые концы кладут жилистую болотную рисовую солому, и они, мерно падая один за другим, выколачивают красноватые зерна.
   В маленьком дворе, недалеко от мельницы, Кадырбай и его сын Селим заканчивают молотьбу. Кадырбай, босой, в длинных белых штанах из домотканной маты, подпоясан цветным платком, в который завернут зеленый жвачный табак. Рубашки на нем нет, его черная кожа густо покрыта белесой пылью. Он ходит вслед за сыном и торопливо перекладывает снопы.
   В это время во двор кто-то вошел.
   -- Яссолом алейкюм, Кадырбай, -- проговорил скрипучий, как колесо арбы, старческий голос, и Кадырбай вздрогнул и обернулся. Это был закятчи (сборщик).
   -- Ты уже кончаешь молотьбу. Я пришел получить херадж (подать с урожая),
   -- заскрипел старик, и радостное коричневое лицо Кадырбая, покрытое белой пылью, стало унылым.
   -- Тут уже одна солома. Пшеницы нет.
   Острые глаза закятчи забегали по снопам, а цепкие лапы зашуршали по соломе. Кадырбай позвал жену, приказал Селиму слезть с лошади, и они втроем, отбросив солому, стали сгребать пшеницу, а закятчи стоял и надсматривал.
   Когда все зерно было ссыпано посреди тока в две большие, остроконечные кучи, закятчи взял два глиняных кома и, намочив их в арыке, приложил к каждому большую медную печать, которая висела у него на поясе. Потом он взял вилы и осторожно установил комья на верхушке каждой кучки, чтобы Кадырбай не скрыл от своего урожая. Теперь, если взять хоть немного из кучи пшеницы, зерно сверху обсыпется, ком земли наклонится на бок, и закятчи возьмет штраф.
   -- Хе-хе, как песок! Нельзя дотронуться,-- заскрипел старик, любуясь на свою работу.
   Закятчи и Кадырбай засучили рукава, взяли друг друга за руки и начали торговаться, как это принято на базаре.
   -- Эгга, Кадырбай, -- сказал сборщик.--Сегодня у тебя очень много пшеницы. Пятьдесят пудов будет...
   -- Двадцать пять,-- возразил Кадырбай.
   -- Ты дурной человек,-- сказал закятчи.--Я и так десять пудов сбросил.
   Кадырбай загорячился.
   -- Тут не больше двадцати пяти. Сам Аллах видит, что у меня никогда не было столько, как ты говоришь, -- повторил Кадырбай.
   -- По-твоему выходит, что закятчи бека (жулик), -- заскрипел старик. -- Ты умный декхан и должен понимать, что закятчи не получает жалованья, а потому часть хераджа я должен взять себе: ни один тюра (господин) не может мерить пшеницу слуг эмира. Он был бы тогда рабом рабов, а не господином. Кроме того, ты клялся именем Аллаха, а это кюфр (нарушение шариата), и я могу взять с тебя штраф, что выйдет одно и то же, а, может быть, и еще больше, так как я не знаю, сколько надо брать, если кто-нибудь начинает клясться именем божьим. Ты человек бедный, и я согласен сказать амлекдару, что у тебя тридцать пять, но не меньше.
   -- Хорошо, -- с облегчением сказал Кадырбай. -- Только сними скорее печати. -- Сборщик с таинственным видом взял Кадырбая за руку и отвел в тень.
   -- Кадырбай, наш бек Мустафа, когда брал от податей свою часть, нарушил доверие солнца Бухары (эмира) и своими скверными руками взял в десять раз больше, чем нужно. Мудрый эмир наказал вора, и уже два дня, как бек Мустафа сидит на своем дворе в дырявом халате, как последний байгуш (бедняк). Что у него было -- cветлейший эмир взял в свою казну. Кысмет! Мустафа сидит у арыка и смотрит на землю и воду, которая ему больше не принадлежит. Новый бек еще не знает, сколько надо брать хераджа. Поэтому я приду через три дня. Хайер (прощай), -- проскрипел закятчи и пошел к соседу Кадырбая. Там сейчас же оборвалась песня, и замолк шум молотьбы.
   Кадырбай смотрел на пшеницу и вздыхал. Третьего дня приходил сарбаз (солдат) амлекдара (начальника области) и требовал джозие (подушную), а теперь продать запечатанную пшеницу было нельзя. Кадырбай посадил Селима караулить печати и пошел во внутренний двор к жене.
   -- Ханум, -- сказал Кадырбай, пока она сыпала в котел крошеный лук, собираясь варить маставу: -- я пойду на базар и продам нашего кунана (барана), чтобы заплатить джозие. -- Ханум держала мясо в руках, и слезы капали из ее глаз. Кадырбай очень любил свою жену и всегда помнил слова пророка: "Внимание мужа к хлопотам жены утишает гнев Аллаха". Поэтому он подсел к котлу, похвалил айран (кислое молоко), пообещал принести к маставе лепешек и, когда бедная женщина стала улыбаться, тронулся в путь.
   Глиняные дувала и дорога дышали жаром, длинная шерсть барана была совсем горячая, и Кадырбай поливал его водой из арыка и поил, пока довел до базара. Баран упирался, не шел, чихал от пыли, тряся своим жирным курдюком, но, наконец, послышался гул базарной толпы и скрип колес.
   Во всей Бухаре воров нет, а платить сбор за привод барана на базар Кадырбай не хотел, а поэтому, привязав кунана к тополю, он спокойно пошел к мясникам узнать цены и разглядывал шумную толпу. .Скоро он услыхал треньканье сааза. Кругом слепца собралась толпа, и Кадыр-бай протискался вперед.
   -- Покайтесь люди, монотонно пел слепец. Уже надвигается на вас бич Аллаха. В бекстве Мугафара появилась джурада. Она была роджиль (пешая), но уже все поля на ее пути стали черными, как после огня. Покайтесь, второго урожая не будет. Теперь джурада--парс (крылатая), и она скоро будет здесь. Покайтесь. -- Толпа в ужасе молчала, и мелкая монета сыпалась в чашку слепца.
   -- Кысмет,-- пробормотал Кадырбай и пошел к мясникам. Тут говорили о новом беке. Он назначил такой высокий сбор с приводимого на базар скота, что никто не хотел ни покупать, ни продавать, и Кадырбай пошел назад. Когда он стал отвязывать барана, из толпы вышел базарный аксакал.
   -- Это твой баран?
   -- Иок (нет), -- с живостью ответил Кадырбай.
   Давай тогда его сюда. Я через сарбаза -- глашатая найду хозяина.
   -- Мой, мой! -- взмолился Кадырбай, и аксакал взял с него четыре деньги вместо двух, чтобы он не дурачил базарное начальство.
   Было уже темно, когда Кадырбай вернулся домой. Ханум сидела на дворе у котла, снятого с очага, а маленький Селим неподвижно смотрел на огонь в ожидании ужина. Когда Ханум наполнила маставой кисы и разложила лепешки на железном подносе, маленький Селим повернулся к отцу.
   Ата! Пока ты был на базаре, приходил сосед и рассказал про джураду. Он сказал, что она роджиль. Хорошо было бы взять круглый камень и возить по ней, чтобы она вся издохла.
   Кадырбай перестал есть и засмеялся.
   -- Селим, ты дитя. Когда, однажды, в пустыне, пророк ложился спать, у его изголовья села джурада, и мудрый пророк прочел на ее крыльях надпись: "Нас девяносто девять пород, но если бы было сто, то мы съели бы весь мир". Пророк стал молиться Аллаху, чтобы он уменьшил рот джурады наполовину, поэтому у нее в углах сросся рот. А когда после этого пророк принимал подарки от всякой твари и выслушивал просьбы всех, к нему приполз муравей и, притащив ногу саранчи, поклялся в своей вечной вражде к ней. То же самое обещал пророку розовый скворец, который повсюду сопровождает джураду --и этого довольно. Человек не должен мешаться в дела Аллаха.
   Селим сидел и слушал, но Кадырбай послал его спать, а когда он ушел, Кадырбай ласково обратился к своей жене и сказал:
   -- Не будь печальной, пойди, укрой сына и не думай ни о чем. В прошлую джами (пятницу) мулла в мечети сказал, что Мубарек, друг пророка, когда ехал с кровавой битвы с неверными, то так сказал своим друзьям: "Тот, кто встает ночью и укрывает своих детей одеялом, более достоин, чем герой".
   Ханум п окраснела и улыбнулась, а Кадырбай поцеловал ее и пошел спать.

2. Огонь полей

   Небо стало светлым, и ясные лучи месяца померкли. Гомон птиц на старом карагаче разбудил Селима, и он высунул голову из-под одеяла. Летом он всегда спал здесь, на дворе, около наполненного водой хауза. Здесь было прохладнее. Поверх плоской крыши соседа ему был виден невысокий минарет, весь обложенный зелеными и синими изразцами. На круглом куполе минарета аист свил такое большое гнездо, что сверху всей башни минарета торчали сучья. По целым часам стоял он на одной ноге, и Кадырбай называл его сарбазом (часовым), потому что он хлопал клювом так громко, что его было слышно на базаре. Лист распустил большие белые крылья и медленно скользнул вниз. Сейчас же над гнездом выставилось несколько голых голов с длинными клювами. Вот между колонн минарета показался мулла. Он всегда начинал первым утренний призыв к намазу (молитве). Он слегка перегнулся через перила, поднял руки к небу и запел. Потом в одной, потом в другой стороне с дальних минаретов откликнулись муллы, и монотонные голоса стали перекликаться в прозрачном свежем воздухе.
   Изразцы минарета загорелись малиново-красными пятнами утренней зари, и небо стало сразу глубоким и синим. Солнечные лучи осветили синий изразцовый купол, так что стала видна каждая трещина; и сук гнезда, и белая одежда муллы, и его синяя борода стали красными.
   Где-то заскрипело колесо арбы, на улице послышался голос пешехода, и кишлак проснулся. Началась обычная жизнь.
   Селим встал, чтобы итти к хаузу умываться, и подумал, что надо не забыть сказать отцу убрать в сарай деревянный плуг, который лежал в углу двора. Как вдруг на улице послышался говор, потом крик нескольких голосов, и кто-то застучал в калитку с улицы, отчаянно закричав:
   -- Кадырбай, джурада кельды! (саранча пришла).--Потом раздался топот ног по улице и плач женщины в соседнем дворе. Селим набросил на себя халат. Из дома выскочил заспанный Кадырбай и спросил:
   -- Что он сказал?
   -- Джурада пришла, повторил Селим дрогнувшим голосом, и Кадырбай бросился к воротам, а Селим последовал за ним. Изо всех ворот выскакивали люди и бежали бегом, сами не зная за чем, а из открытых ворот слышался плач женщин. Хотя поля и бахчи были кругом всего кишлака, но все бежали в ту сторону, откуда было видно бекство Мугафара.
   Сейчас же за кишлаком начинались поля кукурузы. Здесь все дышало покоем и свежестью. Ломкие стебли кукурузы тянулись выше роста человека, а на острых длинных листьях сверкали слезы ночи. Дальше росла джугара (кормовой злак). Ее мягкие белые стволы, как будто вылепленные из теста, подымались на целую сажень от земли и заканчивались нарядными белыми шапками, слепленными из белых мягких зерен.
   Назойливая трещотка ночного сторожа, сгонявшая мелких птиц, умолкла, и бала, охранявший джугару, присоединился к толпе.
   Кадырбай свернул в сторону.
   Отсюда открывался далекий вид. Долина уходила вниз, и на горизонте синели тополя бекства Мугафара. Люди сказали правду. От соседнего амлекдара двигалась по воздуху черная туча, и по полям ползла за нею огромная тень.
   Это была джурада.
   Черная туча отливала на солнце серебром. Это блестели крылья джурады. Как кусок черной материи, растягивалась она по воздуху над цветущими обработанными бахчами чарджуйских дынь, и там, где куски этой черной тучи падали вниз, зелени больше видно не было.
   С поля, к краю холма, выбегали жители кишлака и с молчаливым отчаянием смотрели на гибель трудов своих. Вот обрывок черного волнующегося клуба распластался в воздухе, сразу застлал все бахчи внизу, и все ясно услышали треск, шелест и грозный шорох...
   -- Теперь дынь нет, джугары нет, -- медленно сказал кто-то, и толпа молча продолжала смотреть на поля. Какой-то декхан обернулся назад и показал рукой в небо.
   Над целым полем нависла сплошная стая розовых птиц. Это были розовые скворцы. Они воинственно кричали, а потом, растянувшись в правильные ряды, бросились на джураду. Они били саранчу клювами, и как только джурада подымалась на воздух, пернатые бойцы бросались навстречу и с быстротой молнии поражали врага. Скоро половина стаи вернулась назад. Вся грудь красивых птиц была покрыта кровью саранчи, и скворцы стали плескаться и брызгаться в арыке, а когда вторая половина стаи вернулась назад купаться, то птицы первой, еще мокрые, бросились вперед, и бой не прекращался ни на одну минуту.
   Целое облако джурады загудело куда-то кверху, но скворцы преградили ей дорогу, и когда саранча поднялась очень высоко, вверх над головой жителей, скворцы последовали за ней, и битая джурада дождем посыпалась сверху на поля.
   Селим смотрел, как очарованный, на эту борьбу, но когда взглянул на отца, то увидел у него на глазах слезы. Селим испугался и зарыдал, обхватив ноги отца, а он взял сына на руки и пошел домой.
   Возле кишлака им встретился сам амлекдар (начальник области) на белом коне, в золотом парчевом халате. Он ехал смотреть джураду. Его окружала толпа сарбазов (солдат), вооруженных ружьями. Тут были старики и юноши, которых амлекдар взял в сарбазы на всю жизнь за разные преступления и неплатеж подати.
   Кадырбай сошел с дороги, низко поклонился и вспомнил, что ему надо платить этому самому амлекдару подушные и за себя, и за жену, и за Селима, а иначе амлекдар через три дня возьмет его в солдаты, и жена с сыном умрут с голода.
   Приближаясь к дому, они услыхали по всему кишлаку плач, как по покойнику. По дороге сельчане рассказали, что новый бек приказал взять своим закятчи большую подать, так как джурада съела весь его хлеб. Кроме того, амлекдар взял несколько человек в солдаты за неплатеж податей. Богачи не берут в батраки даже за четвертую часть урожая, так как испугались джурады, и теперь все решили заняться торговлей.
   От этих новостей в первый раз в жизни кроткое лицо Кадырбая стало мрачным, и глаза приняли решительное выражение. Он пошел быстрее и, как только вошел в дом, приказал ханум запереть ворота и не впускать никого. Потом он влез сперва на одну кучу пшеницы, потом на другую и выбросил печати закятчи. Бедная ханум заломила руки от страха, но Кадырбай приказал ей принести мешки и стал с Селимом насыпать в них пшеницу. Когда мешки были наполнены, Кадырбай сказал:
   -- Ханум, все подати должны собираться согласно корана, но уже давно бек, амлекдар и и закятчи берут, сколько хотят, и, чтобы не умереть с голода, мы уйдем отсюда. Не плачь, свет моих очей, возьми котел, барана, одежду и полмешка пшеницы. Остальное я все продам.
   И Кадырбай пошел к чайханщику.
   Он спешил, потому что завтра придет закятчи, и солдаты амлекдара будут ловить Кадырбая по по всему бекству, а через неделю по всем площадям и чайханам Бухары, именем Аллаха и светлейшего эмира, глашатаи с длинными трубами объявят о розыске беглого солдата и неплательщика. Но даже каменные колодки амлекдара и темный клоповник эмира были не хуже голодной смерти. Кадырбай сразу же продал пшеницу и лишнюю утварь. Землю и дом, теперь, когда пришла джурада, никто из односельчан не купил бы: со своей землей и то нечего было делать.
   Через два часа из кишлака Куч-Сай вышел Кадырбай с женой и Селимом. Они гнали нагруженного осла, тянули на веревке своего непроданного барана, а перед ними расстилались черные, обугленные джурадой, поля. Избегая встреч, они сошли с дороги и пошли по ложбинам в ту сторону, где через поля и пустыни Бухары проходит железная дорога.

3. К врагам эмира

   Два дня шел Кадырбай с семьей по ложбинам. Ночью огонь не разводили, и Кадырбай сидя дремал, вздрагивая и озираясь по сторонам. Когда ожидание погони делалось невыносимым, он будил Селима, потом свою жену, и все трое трогались вперед, а Кадырбай так тяжело переставлял от усталости ноги, как будто они были закованы в каменные колодки амлекдара.
   На третий день, когда небо было еще серое и мглистое, как будто покрытое тучами, и солнце еще не вставало, они перешли саженный арык своего бекства.
   Здесь окончилась вода и жизнь.
   Густая трава по берегу арыка была границей обработанные полей, а впереди дымились от легкого ветра барханы желтого песка. Даже джурада не нашла бы здесь корма...
   Взошло солнце; красные полосы протянулись по вершинам песчаных холмов, и небо стало синим. Селим вспомнил аиста на минарете. Он потянул отца за полу халата и жалобно спросил:
   -- Ата! Где наш часовой?
   Земледелец оглянулся во все стороны, ища следов родной Бухары, но кругом подымались мертвые пески, и тоска пустыни залегла у него на сердце. Впереди на ровном месте заблестели серебряные нити рельс, и скоро в мертвых песках раздался такой рев, как будто грянула судная труба Азраила.
   В первый раз они увидели поезд.
   С лязгом и грохотом, оставляя черные и белые облака пара и дыма, вздымая клубы песка, пронеслось железное чудовище и скрылось неизвестно где.
   К вечеру все стало похоже на сон.
   Там, где не было ни капли воды и не росли даже колючки, среди песков стоял каменный дом. Скоро Кадырбай лежал в вагоне на полке и смотрел в открытое окно. Поезд летел, качаясь, как пьяный, не разбирая дороги от яркого лунного света. Безводные пески и камни были белые, как чалма. Но к полуночи, тяжело вздыхая, поезд домчался до воды, и в открытое окно пахнул сырой ветер. Мимо поплыли зеленые болота рисовых полей, потянулись белые гряды созревшего хлопка, а плоские крыши кишлаков и серебряные тополя, залитые лунным светом и устремившиеся в темное небо, мелькали так быстро, что Кадырбай слышал лопотанье и шум листьев, но ничего не успевал разглядеть.
   Вот потянулась чужая холодная степь с темным кустарником, и Кадырбай заснул, утомленный страхом и бессонными ночами. Под утро его разбудили какие-то люди с фонарями в руках и русские сарбазы одетые все по разному. На них не было одинаковых шапок и медных пуговиц, как у сарбазов русского падишаха (царя), которых Кадырбай видел в Бухаре, когда был еще маленьким мальчиком.
   -- Кагас барм (бумага есть)? -- спросил русский.
   -- Кайсы кагас (какая бумага)? -- со страхом спросил Кадырбай, глядя на красноармейца. Красноармеец молчал.
   -- Маныки кагас иок (у меня нет бумаги),-- с отчаянием закричал Кадырбай, и тот взял его за руку, чтобы увести с собой. Ханум зарыдала и стала кричать:
   -- Я говорила тебе, о Кадырбай, что надо платить эмиру, и джозие, и херадж, и аминанту, и лучше бы было итти в сарбазы к эмиру, а я собирала бы милостыню для Селима. Теперь эти кафыр (неверные) выдадут тебя беку, и ты умрешь. -- Она снова разрыдалась. Но красноармеец повернулся к ней и так выругал эмира, что у Кадырбая от ужаса побелело лицо. Потом все солдаты заговорили сразу. Они пожелали эмиру лопнуть и обещали когда-нибудь накласть ему по шее. При чем в один голос говорили, что Кадырбай хороший человек и не должен платить подати эмиру. Потом они дали Кадырбаю табаку, уложили его на полку и ушли. А Кадырбай, потрясенный таким святотатством против "священной личности эмира", дрожал всем телом и не знал, плакать ему или радоваться.
   Когда все успокоилось, и перебуженные соседи Кадырбая заснули, к Кадырбаю обратился с вопросом какой-то толстый бухарец.
   -- Ты куда едешь? -- спросил он Кадырбая.
   -- В Ташкент, -- отвечал декхан. -- Но у меня там нет ни родных, ни дома. А русских я боюсь.
   -- А где жить будешь? -- спросил толстяк.
   -- Не знаю.
   -- Я тоже из Бухары, -- сказал толстяк, запахивая свой шелковый халат и вытирая пот с жирного лица. -- Я найду тебе работу, не бойся, а жить пока ты будешь у меня. А теперь спи. И бухарец улегся на свое одеяло.

4. Новое рабство

   Утром поезд остановился, и толстый бухарец позвал Кадырбая с собой. У вокзала стояли пустые арбы. На них садились все, кому было по дороге, и ехали по кривым узким улицам. Арба, громыхая, проехала русский город и остановилась около туземного домика. Бухарец куда-то ушел, а семья Кадырбая расположилась на дворе около хауза с водой, где из-за угла возле дувала подымалась виноградная лоза толщиною в дерево и, распластавшись по тонким жердям, закрывала тенью весь двор.
   Через несколько часов бухарец пришел за Кадырбаем. Они пошли, и скоро Кадырбай услыхал такой шум, что ему показалось, будто вздыхает корова в дом величиной. Это был хлопковый завод.
   В ворота ехали арбы с мешками белой пахты, и на дворе, большом, как базарная площадь, лежала целая гора мешков с хлопком. Огромный дом в глубине гудел, как пчелиный улей, и оттуда-то валила густая пыль. Бухарец заговорил с русским, а Кадырбай увидел в стороне каменный хауз, большой, как озеро. Он был наполнен водой, и из него били фонтаны, рассыпаясь в пыль, и горели на солнце, как радуга. В водоеме охлаждались паровые трубы завода.
   Русский поговорил с толстяком, повел Кадырбая кругом всего дома и привел в кочегарку. Во всю стену огромного помещения подымались железные котлы, и, когда они открывались, из печей вырывалось пламя, как будто там был шайтан, и от жары дух захватывало. Полуголые люди, покрытые черною пылью, обливаясь горячим потом, бросали каменный уголь в открытое жерло; сноп искр вылетал оттуда, и Кадырбай закрывал глаза.
   Он разделся, повязал бедра платком, взял лопату и стал рядом с каким-то русским рабочим. Скоро он не знал, что на дворе, день или ночь, -- так темно было от пыли в кочегарке, а ненасытные жерла печей все открывались и требовали угля.
   Прошло несколько часов, в комнату вошла новая толпа полуголых людей, и все бывшие в кочегарке пошли в баню. Кадырбай, вымывшись, отправился в туземную часть города и заснул, как убитый.
   Утром, еще муллы не призывали к намазу, толстый хозяин разбудил Кадырбая и послал его на работу. Сегодня он пошел в кочегарку с другой стороны завода. Из темной дыры, высоко над землей, спускалась деревянная дорожка, и по ней выкатывались спрессованные, твердые, как камень, кипы хлопка. Они ехали, катились, нагромождались, и в темноте на дворе, беззвучно по толстой пыли, двигались люди, взваливали кипы на тележки и увозили.
   Из темноты сверху раздался окрик: "берегись!" И снова целая вереница кип раскатилась далеко по двору.
   Какой-то узбек позвал Кадырбая. В линтерном отделении (ватного производства) заболели двое рабочих, и их надо было заменить. Кадырбай со страхом оглянулся на кочегарку и пошел за провожатым вверх по широкой чугунной лестнице. В большой комнате вертелись огромные колеса, и бежали ремни.
   -- Смотри, -- сказал провожатый, -- если халат попадет на ремень, так тебя убьет об стену.
   Кадырбай робко обходил жужжавшие приводы. В этом помещении рядами стояли саженные решета; из трубы под потолком на них сыпались семена хлопка. Решета дрожали, как будто их тряс кто-то рукой, и груда семян просыпалась вниз в трубу, а весь сор оставался на решете. Душная хлопковая пыль плавала в воздухе, и все, кто тут был, работали с завязанным ртом.
   Из следующего помещения запахло вкусным жареным маслом. Пыли тут не было вовсе. В большой ящик с потолка дождем сыпалось бурое поджаренное семя, бывшее раньше зеленым с серебристым пухом. Из дыры в потолке спустилась черная махина прямо на семена. Из всех дыр ящика в желоба хлынуло черное масло, и пресс снова исчез наверху. Узбеки вытащили желтые доски жмыха, твердые, как камень, и Кадырбай улыбнулся, как будто увидел бухарского земляка. В Бухаре для своего барана он покупал такой хлопковый жмых.
   В следующем отделении круглые линтерные пилы вертелись на толстых осях и продирали волну хлопка, которая сыпалась на них, а потом мягкий короткий пух плавно бежал широким пушистым пластом на большой барабан. Это была очень легкая работа. Вату надо было снимать с барабана, и Кадырбай работал, пока ему не дали в руки медяшку и не повели во двор, где вдоль стены толпились рабочие.
   Глядя на них, Кадырбай сразу понял, кто где работает. Кочегары были черные, как земля, с красными глазами, а прессовальщики кип сплошь были облеплены белым пухом. От стоявших в конце очереди пахло жареным маслом, и по всей одежде у них были темные пятна.
   Кадырбай стал двигаться за ними.
   Из маленького окна денег дали больше, чем ожидал Кадырбай, и никого не надо было просить или торговаться. Кадырбай с радостью пошел домой, но у ворот его ждал толстый бухарец, который взял все до копейки за приискание работы.
   Валом валили рабочие из ворот. Среди них попадались бухарцы, и Кадырбай увидел, что все товарищи из Бухары были должниками толстяка. Все они не знали русских и боялись их, а толстяк всем нашел работу тут на заводе. Они радостно спешили домой, но, завидев своего нового хозяина, делались унылыми, и теперь, когда он у одного отбирал все, у другого половину и, со смехом похлопывая по плечу, увязывал деньги в пояс, это было ничем не лучше поборов бухарского закятчи. Кадырбай, низко опустив голову, побрел домой.

5. Пленник корана

   У Кадырбая были гости.
   На дворе, как из ведра, лил холодный, осенний дождь, и в маленькой темной комнате было холодно. На глиняном полу вдоль стены сидели, поджав ноги, три бухарца, и хотя от коптилки на стене шел такой слабый свет, что собеседники еле видели друг друга, разговор был очень оживленный, так как говорили о родине. Все знали бедность Кадырбая, и потому гости принесли с собой в платке лепешки и леденцы, которые разложили тут же на полу, а Кадырбай принес от чайханщика чайник и две пиалы (плошки). Жена Кадырбая, закрытая чимбеттом, слушала гостей, а рядом с ней сидел бледный Селим с ввалившимися глазами. Один из гостей, мрачный кочегар Юсуп, был бледен, как Кадырбай. У него также дома сидела семья и ждала, когда он принесет лепешек. Юсуп долго молчал и наконец заговорил:
   -- Из Бухары худые вести, о Кадырбай. Амлекдар ловит всех родственников неплательщиков и беглецов. Нас три брата убежало из Бухары, но из моего отца амлекдар сделал "красную розу". О, бой, бой! -- Кочегар замолчал; все неподвижно сидели, и перед глазами их появилась базарная площадь Куч-Сая, на высокой виселице висел повешенный, с перерезанным горлом, а из его шеи струями била кровь.
   -- Красная роза... -- прошептал Селим, и, широко открыв глаза, уставился на коптилку.
   -- Плохо, -- сказал второй гость. -- Ты, может быть, не знаешь, Кадырбай, но твоего дядю амлекдар заковал в каменные колодки, от которых ты убежал, и теперь он сидит в темном клоповнике.
   Кадырбай посмотрел на жену. Она покачнулась, но не сказала ни слова. Гость тоскливо продолжал:
   -- Скоро кончается работа на заводе, потому что идут дожди, и скоро завод будет делать только одно мыло. Масло и хлопок уже кончаются. Куда мы тогда пойдем? Толстый Ахмед звал меня к себе на работу. Он говорит, что у него недалеко от города есть родственник, у которого можно будет работать чарикером (батраком) за четвертую часть. Это очень мало, и если бы русские узнали, то они посадили бы Ахмеда в тюрьму. Я работал бы и за четвертую часть, только Ахмед будет плохо платить.
   -- Ахмед меня тоже звал. -- сказал Кадырбай, -- но я тоже боюсь. Он и этого не даст.
   Тут все стали говорить о полевых работах, так как все были земледельцы и любили потолковать о земле.
   -- Если посеять три танапа (полдесятины) пшеницы и хлопка,--говорил Кадырбай,--то во второй урожай можно посеять кукурузную паю (полову) \ и свезти в город. Тогда и заработок будет тоже.
   Но кочегар улыбнулся и сказал:
   -- Ахмед обещает дать омачь (деревянный плуг) и семена, но можно ли работать у закятчи?!
   -- Да, Ахмед очень жадный человек, -- сказал Кадырбай.
   -- Мой знакомый, который приехал из Бухары,-- продолжал кочегар! -- говорит, что Ахмед был закятчи (сборщиком податей) и воровал, потому и уехал из Бухары.
   Разговор продолжался бы дальше, но послышался заунывный рев гудка, и Кадырбай встал. Ему надо было итти в первую ночную смену.
   Гости стали прощаться. Кадырбай погладил по голове жену, поцеловал Селима и вышел во двор. Холодный осенний дождь за два квартала промочил его ватный халат насквозь, а он спешил по кривым улицам туземного города, скользя и опираясь о дувала, потому что здесь ни зги не было видно. Надо было притти без опоздания ко второму гудку.
   Когда Кадырбай шагнул в калитку завода, ночной сторож взял его за руку и повел в контору. Здесь было светло, как днем, и очень чисто, и Кадырбай с удовольствием огляделся вокруг, не замечая, что с него стекает вода, и он оставляет за собой на полу целые лужи. Потом он взглянул в сторону стола и вздрогнул. Около стола стоял бледный Ахмед, а по бокам стояли два красноармейца с саблями наголо. Какой-то военный в синем шлеме сидел за столом и писал. Он подозвал Кадырбая к столу и спросил:
   -- Скажи, этот человек брал у тебя деньги или нет?
   -- Он мне нашел работу. И кормил мою семью,-- твердо сказал Кадырбай.
   -- Ты дурак, -- сказал русский, -- ты сам кормил твою семью. Ты убежал от эмира, но теперь сам нашел себе нового эмира, которому отдаешь все деньги. Этот человек богатый, а ты бедный и работаешь для него. Мы не хотим, чтобы у нас были закятчи, как в Бухаре. Понял?
   -- Закятчи очень плохие люди, -- сказал Кадырбай. -- Но в коране сказано, что богатство и бедность -- в руке Аллаха...
   Русский засмеялся, а Кадырбаю стало страшно. Он подумал, что в русском сидит шайтан. И стал смотреть на бледного Ахмеда. Русский что-то писал, а потом снова спросил Кадырбая:
   -- Скажи, этот человек говорил тебе, чтобы ты работал у него на поле.
   -- Да, он меня звал,--сказал Кадырбай, не понимая, почему Ахмед задрожал всем телом и стал отказываться.
   -- А за какую часть ты должен был работать? -- снова спросил русский.
   -- За половину урожая...--сказал великодушный Кадырбай, чувствуя, как у него по спине пошел холод. Русский снова засмеялся, а Ахмед неподвижно уставился на него, как на змею, и молчал.
   -- Ну, так вот что, -- наконец, сказал русский Ахмеду. -- Мы знаем, что ты закятчи бека Мугафара. И потому отправим тебя с красноармейцами к беку. Говорят, он хотел тебя видеть.
   И Ахмед упал на колени.
   -- А ты, дурачок,-- сказал русский, поворачиваясь к Кадырбаю,-- приходи завтра утром сюда и скажи всем, кто из Бухары, что когда завод закроется, так вам всем дадут работу, да, кроме того, завтра вам выдадут деньги.
   Кадырбай поклонился и хотел уйти.
   -- Да не кланяйся, никому не кланяйся, -- сказал русский. И Кадырбай, почему-то покраснев, поспешил к двери. Он не понимал и боялся этих людей, 'которые смеялись над кораном и ругали эмира, хотя и чувствовал, что они относятся к нему очень хорошо. Кроме того, ему было жаль Ахмеда до слез. Теперь будет еще одна красная роза. И Кадырбай весь холодел при одной этой мысли.

6. "Красная роза" закятчи

   Кадырбай долго шел по заводу, пока достиг места своей работы. Здесь прессовались кипы. Электрические лампы тускло мерцали в облаках плавающего хлопка. В прессовальне не было никого, и вместе с Кадырбаем ввалилась новая смена. Все взяли лопаты и пошли к черной яме, которая была посреди прессовальни. По углам ямы подымались четыре балки, между которыми скользил огромный пресс. Он спускался из темной дыры в потолке. Яма была наполнена хлопком, но этого было мало. Всю последнюю неделю сверху подают хлопок с перерывами, потому что завод перерабатывает запасы последнего сбора. Вот из отверстия сверху повалила густая белая масса. Как белый сугроб, навалилась она на полную яму, и хлопья полетели по всей прессовальне, покрывая пушистым слоем весь пол. Рабочие с завязанным ртом сгребали деревянными лопатами хлопок в одну кучу, а потом кто-то из них прошел к двери и потянул за веревку. Это был сигнал, и сверху между балками беззвучно скользнул огромный
   пресс прямо на груду хлопка, а от него задрожал весь пол. Внизу под полом стала лязгать какая-то машина, обвязывая кипу толстой проволокой. Пресс ушел вверх и скрылся в темноте, а в углу ямы белела кипа. Она сама вывалилась в боковую дыру и медленно поехала с четвертого этажа вниз, во двор по деревянной дорожке.
   Яма опустела, но снова повалил хлопок сверху. Яма вновь наполнилась хлопком так, что краев не было видно, -- они сровнялись с полом прессовальни. Рабочие бродили, еле видя друг друга из-за плавающих волокон хлопка, и усаживались, где попало, чтобы передохнуть.
   Кадырбая в этот день поминутно клонило ко сну. Последнюю неделю Ахмед ничего не давал ему, кроме лепешек, и Кадырбай совсем ослабел. Кроме того, от холодного дождя и ветра он очень продрог, а тут было так тепло. Ласковый пушистый хлопок давал покой, грел и был мягче пуха. Так хорошо было забыться от всех горестей и растянувшись погреть в хлопке озябшие руки и ноги! Кадырбай опустился на ворох хлопка рядом с ямой и мгновенно забылся тяжелым сном. Он вздрагивал, ворочался, нежный белый пух облеплял его при каждом движении, и скоро Кадырбай слился с белым, ласковым сугробом хлопка и погрузился в блаженное забвение отдыха.
   Скоро будет вторая ночная смена. Сверху из темноты кто-то закричал:
   -- Ой, уртакляр (товарищи), хлопка больше нету. И скоро будет смена. Мы уходим.
   Рабочие побросали лопаты и стали надевать одежду, разбросанную по всей прессовальне. Минут через двадцать раздался второй гудок и работа завода пошла обычным порядком. В прессовальню вошла вторая ночная смена. Сверху хлынул белый поток, кто-то из рабочих потянул за веревку, и снова от пресса задрожал весь пол. Забрезжил мутный рассвет, сквозь сетку дождя стали видны деревья и двор завода. В прессовальню заглянул кочегар Юсуп и пошел дальше. Бухарцы искали друг друга, чтобы итти в контору завода за деньгами. Но в это время на дворе, там, где грузчики громоздили всю ночь новые кипы, что-то случилось. Несколько человек с ужасом разбежались по всему заводу, тревожно завыл гудок, и весь завод остановился в одну минуту. Из всех дверей бежали люди на склад, и безмолвная толпа, с ужасом глядя вверх, сгрудилась у стены хлопка. Сквозь лившийся дождь, среди кип, изготовленных за ночь, на высоте третьего этажа, лежала розовая кипа, и от дождя с нее текли вниз розовые полосы.
   -- Да ведь это Кадырбай,-- тихо и отчетливо проговорил кто-то из бухарцев, и вся толпа содрогнулась от ужаса. Несколько человек бросились с шестами на верх кипы, карабкаясь по груде хлопновых кип, и, наконец, ее столкнули шестами. Она стала катиться и падать с уступа на уступ, а люди внизу стонали от ужаса при каждом ее толчке. Наконец, она скатилась. Несколько человек взвалили ее на тачку и повезли к конторе завода, а с нее текли розовые ручьи и оставляли следы по дождевым лужам.
   -- "Красная роза" закятчи Ахмеда,-- мрачно сказал черный кочегар Юсуп, который лучше всех знал, как голодал Кадырбай.

Пришелец с запада

1. Детство Алимджана

   Старый вдовец Макай, казанский татарин, был чужаком в Туркестане. Вместо чалмы носил он круглую татарскую шапочку, одевался, как все русские, и ел все, даже свиную колбасу. Он был грамотен по-татарски, умел говорить по-русски, в городе мог позвонить по телефону и одно время даже служил у судьи переводчиком. Каждый кишлак дал бы ему землю и воду, но для хозяйства нужна жена, а породниться с бедняком никто не хотел. После службы у судьи Макай начал было торговать в горах среди киргиз, доставляя им вьюками материю и посуду. Но однажды на узком повороте над Дарьей все три лошади чего-то испугались и, взвиваясь на дыбы, одна за другой сорвались в пропасть. В одну минуту Макай стал нищим. Желтые волны понесли кувыркавшихся лошадей, а Макай бежал версты три по опасной тропе и провожал глазами плывшие тюки материи до тех пор, пока они не намокли. С тех пор Макай оставил мысль о женитьбе и, начиная с весны, занимался каким-нибудь делом. Макай был катта уста (большой мастер) и знал несколько ремесл. Лишь только сходил снег, Макай начинал работу с ткачами. Листья на тополях были еще не серебряные, а ярко зеленые и липкие, в воздухе носились длинные паутины, и лавочники начинали выбрасывать не проданные дыни, провисевшие в тростниковых плетенках всю зиму. С восходом солнца Макай будил маленького Алимджана и вместе с сыном шел к весенним уличным ткачам. На стук в калитку выходили мастера с целой охапкой шелестящего серебряного белого шелка. Пройдя кривыми закоулками, они останавливались на большой улице, где было больше тени от тополей, и разматывали основу. Один стоял на месте и перебирал руками, выпуская из мешка толстую пачку шелка, нежную, как девичья коса. Впереди не спеша шел Макай и через каждые десять шагов втыкал палки в щели глиняного дувала. Следом остальные бережно укладывали основу на палки и оглядывались и перекликались между собой. Обыкновенно основу растягивали на целый квартал до угла. Оба конца ее мастера привязывали веревками к деревьям и расправляли паутинные нити шелка. Они были натянуты так туго, что маленький Алимджан любил бросать на серебряную паутину весенние сережки тополя и смотреть, как они просыпаются вниз. Алимджан разносил веретена с шелком из второго мешка, и старый ткач.с желтым лицом задумчиво шел вдоль всей основы, мурлыча песенку о шелковом саазе (бандуре). Ткачи становились каждый между двумя палками и пропускали поперек основы челноки, перебирая нити, как струны, худыми ловкими пальцами. Прохожие не мешали весенним ткачам, стараясь итти посреди улицы, и никогда ни одна арба не задевала основы. Если проехать было нельзя, то арбы сворачивали в другую, улицу и объезжали место работы. Пока солнце текло по небу, воздушная полоса основы меняла свой цвет. С утра она была голубовато-серая, и сквозь нее было видно землю. К полуденному намазу вдоль дувала уже вилась зеленая полоса каймы, а к вечеру материя была готова. Лучи заходящего солнца горели красно-желтыми столбами в клубах базарной пыли, и шелк блестел голубыми и розовыми отливами, как жемчуг. Ткачи с помутившимися от усталости глазами свертывали и укладывали хрустящую материю в мешок и торопливо расходились по домам. В этой работе проходила целая неделя, иногда две. На тутовых деревьях поспевали листья, и в прохладных комнатах мастеров выводилась шелковичная грена. Они начинали кормить червей, а Макай приступал к новой работе. У него не было денег, чтобы ждать, пока черви вырастут и завьются в коконы. С мешком и палкой, взяв сына за руку, Макай шел по кишлакам чинить битую посуду. Они приходили в чайхану и садились. Жители приносили целую груду битой посуды, которую надо было починить. Разбитые фаянсовые тарелки, пиалы русского фарфора, стеклянные стаканы лежали грудою черепков, и Макай принимался за работу.
   Сидя на приступочке чай-ханы, он брал черепок, и, зажав его между коленами, наставлял дрель. На согнутой палке, похожей на лук, была туго натянута струна. Макай вставлял петлю струны в палку дрели и терпеливо водил луком из стороны в сторону. Игла дрели скрипела, впиваясь в фаянс или стекло, и Алимджан подавал отцу нужные черепки.
   Макай складывал их, вставляя в ямки снаружи посуды железные скобки, и мазал трещины мастикой, которая каменела и не размокала в воде. Чашка была как новая. Странно было видеть стеклянную посуду, скрепленную железными скобками, и Макая называли большим мастером. Весь яркий солнечный май, а иногда и июнь, проводили они таким образом и шли от кишлака к кишлаку. За. два месяца кожа на босых ногах делалась толстая, как подошва, и не трескалась от пыли и солнца. К концу июня они возвращались в город и начинали готовить темный душистый мед из дынь. Прозрачные негодные дыни нового урожая покупал Макай по дешевке у лавочников и складывал в одну большую груду. Теперь у маленького Адимджана было больше работы, чем у Макая. Под огромным казаном разводили огонь, и целыми ночами Алимджан подкладывал ветки. Макай хранил в тайне изготовление меда, и Алимджан не знал, что, кроме дынь, кладет туда старый мастер. Макай говорил, что каждый ремесленник имеет свои секреты и маленький мальчик не должен их знать, чтобы не проболтаться. Алимджан старался поддерживать ровный огонь и ночью, чтобы увидеть, светил дымной веткой, заглядывая в котел. Дыни в казане делались темными, и от них шел крепкий и сладкий запах и кружил голову. Темный сок золотыми искрами заливал куски дынь и подымался в котле.
   Через три дня бекмес был готов. Все содержимое котла вываливали в мешки и подвешивали на балках в тени, чтобы мухи не слетались со всего Керманшаха. Темные капли звонко шлепали в подставленные котлы. Алимджан так хотел спать, что глаза у него слипались, как будто они были вымазаны бекмесом. Два дня они отдыхали и спали. Снова начинали они варить дыни, а мешки все висели, и целые недели на разные голоса звенели капли. Наконец, запасы первых мешков были готовы. Дыни внутри были плотно слежавшиеся, как хлеб, котлы до половины были наполнены медом,..Одуряющий сладкий запах шел от мешков, и Макай прищелкивал языком.
   Цукат, хороший цукат. Алимджан бежал за своей маленькой подругой Зарой, дочерью муллы соседней мечети. С видом старого мастера Алимджан подводил ее к котлам и гордо показывал все их производство. Зара макала пальчики в котлы и сравнивала бекмес на вкус. Макай давал детям две-три копейки, и они бежали за лепёшками. Они ели хлеб с дынным медом и строили дом из платья матери Зары. Алимджан совершенно входил в роль старого Макая и выкладывал все его соображения. Теперь у него есть хозяйка и он посеет рис, потому что он уморился ходить по кишлакам и чинить посуду. Если так будет продолжаться, то он совсем состарится. Зара слушала, не переводя дыхания, и они играли, пока не приходила мать Зары и не уводила ее домой. Последний раз случилось так, что пришел сам мулла. Он больно потянул за ухо Алимджана в то время, как мальчик намечал арык для рисового поля. Алимджан заплакал от оскорбления. Он сидел у арыка и, обхватив колена руками, неутешно рыдал, как в тот .день, когда умерла его мать. Но через час прибежала Зара и, глотая слезы, стала просить его, чтобы он поскорее вырос и тогда она выйдет за него замуж.
   -- Ну, пожалуйста. Ну, пожалуйста, --твердила она, и у Алимджана в глазах мутилось от горя. Только вечером, когда Алимджан поклялся, что никогда ее не забудет, она ушла. Утром погонщики прйвели верблюдов с мехами, чтобы взять готовый бекмес. Верблюды кряхтели, когда на них грузили булькающие меха, и медленно позванивали своими медными колокольчиками. Макай не получил сразу денег за бекмес. Одолжаться у лавочника не хотел и потому пошел на работу в мечеть. Высоко над землей шла стена, на которой обвалились зубцы. Как всегда, Алимджан последовал на работу за отцом. Не следовало старому голодному Макаю взбираться на высокие леса, где приходится ходить с тяжелыми камнями по узким доскам и не глядеть вниз. Через два часа после начала работы, Алимджан увидел, как его отец взмахнул руками и с диким воплем исчез за краем лесов.
   От ужаса у мальчика закружилась голова. Он сел й схватился за какую-то балку, чтобы не упасть, а когда, дрожа от страха, спустился вниз, то увидел черную лужу крови на камнях возле мечети. Труп уже унесли. У Алимджана подломились ноги, и он сел на землю, бессмысленно глядя на камни, залитые кровью.
   Эту ночь он спал у сердобольного лавочника, а под утро прибежала Зара. Она совала мальчику в рот медовые орехи, облитые своими слезами, чтобы заставить его замолчать.
   Через две недели откуда-то с края света приехал казанский татарин, одетый, как старый Макай, и увез маленького Алимджана с собой. Соседи пожалели Макая, подарили маленькому Алимджану новые штаны, подушку и одеяло и провожали его, когда он вместе с дядей садился на арбу, чтобы ехать в Россию. Жители Керманшаха совершенно забыли старого Макая и его сына, как забывали людей, унесенных потоком или упавших в пропасть.
   Но через восемь лет, в двадцать втором году, после того, как над всей страной пронеслись вихри революции, болезней, голода и гражданской войны в Керманшах явился великан-татарин. Это был Алимджан.
   Ближайший город за триста верст протягивая свою длинную руку через снежные перевалы и выжженные долины, насаждал администраторов. Алимджан был прислан для созданья в Керманшахе европейской школы. Все вспомнили маленького Алимджана, и уже в день его приезда шли пересуды по всему городу. Не считая начальника милиции, Алимджан был единственным европейцем. В день приезда йлимджан жадно смотрел на глиняные дома и дувала, где он любил и знал каждый закоулок. Он хотел посмотреть, где была их лачуга, и, как будто очнувшись от сна, увидел, что деревья, которые он помнил молодыми, выросли, Алимджан не поехал смотреть родной дом, |так как сентиментальность мало принята на востоке, и сразу же отправился в дом начальника милиции, у которого решил жить первое время.

2. Усыновление пришельца

   У начальника милиции Керманшаха собрались гости. Лицо хозяина четкое, как на римской медали, было сегодня приветливо, насколько оно вообще могло быть приветливым. Большая керосиновая лампа щедро освещала гостей, сидевших в кругу на полу, поджав ноги.
   Горные киргизы, от одежды которых пахло снегом, бараниной и кумысом, сидели вперемешку с жителями долины, узбеками. Луговой холодный ветер в горах, который дует с ледников, вызывает такой же загар, как и солнце долины; поэтому киргизы были такие же черные, как и оседлые земледельцы долины. Керманшах в это время был еще предоставлен самому себе. Иногда забредала шайка басмачей. Они требовали фуража и мяса, отбирали скот и, зарезав на прощанье какого-нибудь администратора, исчезали в беспредельных степях, которые тянулись в сторону Алая. Вслед являлся военный отряд, месяцами преследовавший шайку, и жители вздыхали свободно. В обиходе жителей отвага была нужна, как штаны, ружье или киса плова. Поэтому никто из собравшихся не стремился удивить остальных рассказом из своей жизни, который среди европейцев показался бы необычайным. Чтобы приехать на базар, надо было не сорваться вместе с грузом с горной тропы, не утонуть в потоке и не попасть в лапы басмачей.
   Возделывать поле, ожидая каждый день набега, было еще труднее. Все давно привыкли к стычкам и переполоху, и надоело это всем до смерти. Молчал даже начальник милиции, хотя ему было что расказать. Неделю назад шайка, за которой он охотился, оцепила его дом, чтобы захватить врасплох, сонным. В одном белье он выскользнул с пятью своими джигитами из Керманшаха, а через три дня привез с собой труп предводителя шайки и выставил его для опознания в тени на базарной площади. Родственники за телом не явились, но прошел слух, что шайка рассыпалась, и Керманшах мог быть, спокоен, так как обычно урока хватало месяца на два. Только лихорадочный блеск глаз у начальника милиции и подвязанная левая рука подтверждали рассказы милиционеров о том, что во время последнего дела его изрядно рубнули по плечу шашкой. Кербалай, глава киргизского рода Чуназ, посадил его вместо себя на почетное место, где было больше подушек, и все считали, что этого довольно. Общее внимание привлек Алимджан, но больше всего гости были заняты водкой. Эгга! сегодня ее было сколько угодно. Пиала с кишмишевкой ходила по кругу, и каждая затяжка чилима подымалась облаком дыма к лампе. Когда пиала обошла круг несколько раз, Кербалай обратился к вновь приехавшему:
   -- Алимджан! Давно, когда твой отец был жив и торговал по горам, я сажал на седло маленького сына Макая, а теперь ты вырос, и мои волосы стали, как снег.
   -- Старик снял с головы большой малахай.
   -- Я ничего не знаю о том, где ты был, расскажи нам что-нибудь новое, потому что дни наши одинаковы.
   -- Кербалай, -- почтительно Заговорил Алимджан, -- я мог бы остаться там, потому что эти восемь лет я учился день и ночь.
   -- О -бо, домулла (ученый), --задумчиво сказал Кербалай.
   -- Но, я приехал, -- сказал Алимджан, -- потому, что не мог забыть горных пастбищ с травой выше всадника и горячей долины с белым полем созревшего хлопка. Там люди живут так тесно, как клетки в медовом соту. В одном городе их больше, чем пчел в улье, и живут они друг над другом.
   -- Значит, у тебя было много друзей, -- укоризненно спросил Кербалай, потому что нельзя уезжать от своего друга на всю жизнь.
   -- Нет, отец мой. Люди там отделены друг от друга каменными стенами и о своих делах разговаривают на ухо. Их так много, что они ничего не знают один про другого. Поэтому твой друг тот, который здоровается с тобой, но когда ты
   заболеешь и даже умрешь, он может не придти на твои похороны.
   -- Так это, значит, правда,-- печально сказал Кербалай. -- Я слышу это уже от третьего человека.
   Начальник .милиции засмеялся, но Кербалай укоризненно покачал головой, и тот стал серьезным.
   -- Если ты был один, Алимджан, ты должен был помнить о нас, не забыл ли ты коня?
   -- Отец мой, там ездят все на арбах, которые катятся сами без лошадей. Но я ездил в большой дом, где учатся садиться на коня, и не забыл, чему ты учил меня в детстве.
   -- Завяжи мне руку, как ты треножишь коня.-- И Кербалай без улыбки протянул руку. Япимджан взял шелковый платок, которым был подпоясан сосед-узбек, и, закрутив его в жгут, двумя движениями сделал узел выше кисти. Петля была свободна, но узел закляк, как замок, и лицо Кер-балая осветилось улыбкой. Он ударил по плечу Алимджана и медленно проговорил:
   -- Я вижу, ты не забыл людей, с которыми рос. Ты теперь один, но я помню старого Макая, и, если тебе будет плохо, приходи ко мне, как если бы ты был моего рода.
   Это было усыновление, и Алимджан, взяв руку старика, молча положил ее на свою голову. Снова шумно заговорили все, и пиала водки опять пошла по кругу. Алимджан не сказал Кербалаю главной причины своего возвращения, но многие догадывались об этом. Дочь муллы главной мечети Керманшаха упрямо не хотела выходить замуж, хотя ей было теперь уже восемнадцать лет, и, по местным понятиям, она стала уже старухой.
   Алимджан надеялся сегодня увидеть ее и, пытаясь заглушить волнение, пил больше всех, но водка, способная свалить быка, на этот раз только слегка туманила голову. Наконец, решив, что время уже пришло, он встал и, не прощаясь ни с кем, вышел и сел на коня.

3. Верность маленькой женщины

   Яркая луна светила поперек улиц, и плоские дома без окон, освещенные с одной стороны, плыли мимо одинокого всадника. Потянулись сады. Мартовская ночь дыхнула цветущими деревьями, и далеко белели отдельные минареты. За мечетью он услышал низкие отрывистые аккорды сааза, и грудной женский голос пел, перевиваясь с монотонными звуками:
   
   Я ждала его, глядя на солнце,
   Я ждала его при луне, --
   Неужели он не вернется?
   Я буду ждать его до старости,
   Глаза мои потухнут от слез, --
   Неужели он не вернется?
   
   Алимджан узнал голос Зары и задохнулся от волненья. Он осадил коня. В пролом дувала из сада выглянуло белое, как цветущая ветка миндаля, лицо девушки. Чимбетт был отброшен с ее лица. Она протянула руки. На одной из них висел сааз на шелковой ленте. Алимджан не помнил потом, как он оказался возле стены, и через несколько секунд по уснувшим улицам Керманшаха бешено мчался всадник, а впереди него на седле сидела боком закутанная с ног до головы девушка. Они выехали за город, и Алимджан, легко спрыгнув на землю, бережно снял Зару с седла.
   -- Восемь лет. Восемь лет, -- твердила она, -- а теперь глупые слезы закрывают мои глаза, и я не вижу твоего лица. -- Алимджан почтительно целовал ее руки и молчал.
   -- Днем я гадала по птицам, ночью считала звезды, чтобы знать, сколько слез ты обо мне уронил, и мне было тебя жаль.
   Она засмеялась, покраснела и положила голову к нему на грудь.
   -- О чем молчит моя госпожа? -- спросил Алимджан, которому казалось, что он очнулся после долгого сна, а все европейское вместе с городами ушло далеко, как сон.
   -- Я боюсь за тебя. Что хочешь ты делать завтра?
   -- Я принес с собой много мудрости, моя госпожа, -- ответил Алимджан и восторженно показал рукой туда, где дремали дома Керманшаха.
   -- Я хочу посадить то, что я знаю, на этой плодородной земле и Алла-Акбар. Пусть все цветет и зреет, как миндаль, вокруг каждого дома. Он хотел говорить, но Зара стала плакать, покачиваясь, как ребенок.
   -- Они убьют тебя, убьют они тебя, -- твердила она. -- Ты пришел разрушить адат, по которому они жили тысячи лет. Мой отец стар, я не могу его оставить и итти за тобой. Я надеялась на город, но никто не защитит нас.
   Потом она заговорила шопотом:
   -- Кругом рыскают басмачи, и мой отец с ними, потому что они говорят, что они будут защищать коран.
   Алимджан погладил Зару по голове, как ребенка, и усадил под деревом. От легкого ветра осыпались и кружились лепестки миндаля и падали на ее одежды, лицо и волосы. Она осмотрелась и с мокрыми от слез глазами стала петь под аккомпанимент сааза детские песенки, которые оба пели восемь лет назад. Алимджан хотел говорить о деле, о том, что она подвергается опасности, но песни нахлынули, как детские сны, и он жадно слушал, ловя каждое слово. Небо стало прозрачным, в таловых деревьях затиликали желтые птицы.
   -- Mhe пора домой, -- опомнившись сказала Зара. Она так покраснела, что хотела набросить на лицо чимбетт, и Алимджан стал смотреть в сторону, чтобы не мучить ее,
   -- Нет, нет. Я пойду пешком, -- торопливо сказала она и, неожиданно поцеловав Алимджана в губы, исчезла в саду. Алимджан медленно поднялся на седло и, бросив повод, рассеянно смотрел по сторонам. Конь шагал по кривым улицам, перешел на рысь, и Алимджан был уже недалеко от дома начальника милиции, как вдруг в стороне раздалось четкое "па-ту" выстрела, и недалеко от Алимджана пропела пуля.
   -- Не следует гулять одному и так долго, холодно сказал начальник милиции, который прогуливался перед домом. Он пристально уставился на Алимджана, и великан покраснел. Суровый администратор смягчился и пробормотал:
   -- Идите спать, к обеду я разбужу вас, а в мусульманскую школу, в мечеть, мы пойдем вдвоем, так как я хочу, чтобы вы оттуда вернулись.
   Алимджан поблагодарил и пошел спать.

4. Начало борьбы

   Начальник милиции терпеливо сидел, пока джигит массировал его левую руку и перевязывал раненое плечо. Алимджан внимательно читал курс физики и по временам смотрел на часы, висевшие на стене. Наконец, он закрыл книгу и заговорил.
   -- Я пропустил целых три дня из-за разной чепухи, но сегодня я немедленно отправлюсь в мечеть, мне это необходимо.
   Начальник милиции кивнул головой.
   -- Я согласен с вами, что даже хорошее здание с отоплением и скамейками еще не является школой, и вам к зиме придется себе добывать учеников. Однакоже я намерен итти с вами. Подождите минутку, я сейчас окончу перевязку.
   Он торопливо оделся, и они вышли из дома. Алимджан от нетерпения ускорял шаг, и они быстро дошли до огромной, сумрачной мечети, от которой веяло прохладой, хотя кругом было настоящее пекло.
   -- Посмотрим наших мечтателей, -- грустно сказал Алимджан и шагнул через порог. Они прошли маленький крытый дворик и вошли в мечеть.
   Все было так, как восемь лет назад. Оставив туфли у входа, сидели на ковре ученики, поджав под себя ноги. Каждый держал книгу корана в руках. Так же, как восемь лет назад, была в руках у муллы длинная палочка, которой он хлопал ошибавшихся по ладоням. Монотонно и торжественно читал мулла книгу корана и хором все за ним повторяли, не отрываясь глазами от книги. Это было не умение читать, а выучка текста наизусть, и потому за восемь лет они добрели до середины толстой книги. Только способнейшие могли, глядя на страницу, говорить вслух то, что на ней написано. Новой, незнакомой книги прочесть никто не мог. При таком способе учения ученики питали к книге благоговейное и суеверное почтение. Так изучались и хранились из поколения в поколение книги корана. Алимджан огляделся. Два его сверстника, которых он оставил здесь восемь лет назад, сидели на прежнем месте. Они возмужали, щеки их были покрыты бородой, а в глазах появился фанатический огонь. Они упорно твердили одно и то же, желая окончить медрессе (высшее духовное училище), чтобы впоследствии быть муллами. Алимджан вспомнил, как начальник милиции хохотал вчера, и уверял, что, если Алимджан захочет расчленить коран на азбуку, то каждая буква вернется ружейной пулей, и оглянулся. Лицо начальника милиции было бесстрастно и холодно. Резные, губы сложились безразлично, как у покойника. Алимджан подошел к мулле близко и поклонился. Мулла встал и сумрачно нахмурил свои пучковатые седые брови.
   -- Я хочу учиться так, как учили отцов моих, -- сдержанно сказал Алимджан. Отец Зары насмешливо посмотрел и пожал плечами, как будто перед ним стоял маленький Алимджан, сын бездомного Макая. По лицам учеников пробежали насмешливые, подобострастные улыбки. Мулла оглядел всех и обратился к Алимджану.
   -- Я слыхал, что мудрость твоя велика, как небо, но... -- и, не договорив, мулла закрыл пальцами уши и нос, как это делают на молитве, чтобы оградить себя от нашептываний и сладострастных зрелищ шайтана. Ученики повторили его жест. Алимджан спокойно вошел в круг и сел. Все потеснились и дали ему место. Мулла стал читать дальше, а начальник милиции беспечно разглядывал высокий изразцовый свод, потонувший вверху в прохладном сумраке. Иногда он оглядывался на дверь, через которую, как он слышал, часто входили басмачи. При звуках шагов снаружи его правая рука как будто нечаянно опускалась на револьвер. Ученики хором, покачиваясь взад и вперед, повторяли каждую фразу, и Алимджан с ними. Через некоторое время мулла остановился, чтобы сделать передышку, и Алимджан сказал:
   -- Отец мой, я хочу, чтобы ты убедился, как помню я все то, чему ты меня учил, -- и, не дожидаясь ответа, он бегло стал читать с начала книги. Мулла, не решаясь перебить священное чтение, сидел багровый от досады, а изумленные ученики ловили каждое слово.
   -- Наконец, мулла не выдержал и перебил: -- У тебя хорошая голова, но слова пророка надо читать сердцем, а не трещать языком, как сорока.
   Алимджан решил не терять терпения и поблагодарил за урок. Он решил повиноваться .суровому приказанию, которое он увидел в глазах начальника милиции, и поднявшись поблагодарил еще раз без смущения, но и без насмешки. Они вышли на улицу. У входа в мечеть сидел слепой дувана (святой). Басмачи не убили его до сих пор только потому, что он жил подаянием. Подобно многим святым, он не признавал отдельных мест и толкований корана. Суждения дуваны приводили в трепет муллу и его сторонников. Вольнодумство прощалось ему только потому, что на этой земле не было ничего, что он любил бы, и его считали юродивым. Если его забывали покормить, он сидел день и два неподвижно, молча обдумывая свои новые вольности. Кто-нибудь, вспомнив про дувану, бегом приносил, ему лепешку и горсть урюка или немного плова. Два года назад бродячая шайка ослепила его, и с тех пор он стал еще более равнодушен к холоду и лишениям. Летом он обыкновенно сидел в своих пестрых лохмотьях на самом солнцепеке у входа в мечеть. Когда Алимджан проходил, дувана остановил его за ногу.
   -- Я слышал о тебе, -- сказал дувана, подняв кверху свои закрывшиеся навсегда глаза. -- Ты хочешь сделать то, о чем говорил я, но осла учат мудрости палкой и подходят осторожно, чтобы он не ударил копытами. Если ты женишься на дочери врагов твоих, ты умрешь. Иди дальше твоей дорогой и не благодари, -- я ветер, который принес тебе в уши слова врагов. -- Алимджан поклонился .и молча пожал грязную руку своего предшественника, проповедника грамотности. Они пошли дальше, и начальник милиции, по своему обыкновению, смеялся:
   -- Боюсь, что от ходячей живой книги мудрости, как вас называет Кербалай, останется один переплет, но это--участь, которой может подвергнуться каждый. Скажите, что вы теперь намерены делать?
   -- Сегодня хорошая погода, -- сказал Алимджан, -- и поэтому, как только смеркнется, лунное затмение будет видно совершенно отчетливо. Сегодня у нас двадцать седьмое, вы должны мне помочь, -- и он стал что-то шептать своему спутнику на ухо. Начальник милиции расхохотался так, что на него оглянулось несколько лавочников, и сказал:
   -- Я давно прослыл шайтаном, но еще ни разу не доходил до того, чтобы объявлять час, в который я перестану держать луну в лапах. Вы, конечно, знаете, глубокое убеждение жителей, что луну закрывает чорт, и прогнать его можно только шумом. -- И он стал хохотать до слез.
   -- Вся округа, -- продолжал он прерывающимся от смеха голосом, -- целый час и двадцать минут будет убеждаться в том, что я шайтан, а вы мой подручный бес. Дорогой друг, я сделаю, как вы хотите, но вас будут бояться семь поколений. Вас не будут обижать, как дувану, и только в худшем случае могут отрезать нос.
   Он совсем развеселился, достал платок и стал вытирать глаза, бережно держа на перевязи левую руку.
   Алимджан, невольно улыбаясь, глядел на него. Продолжая говорить, они вошли в дом и сели обедать. После обеда они смотрели в окно и любовались необычным зрелищем. По улице вдаль ехали джигиты начальника милиции, и один из них трубил в саженную медную трубу. Это был глашатай. Через него население оповещалось обо всех новостях. Другой кричал во все горло, что сегодня будет лунное затмение и окончится оно ровно в половине десятого. После этого джигит переводил дух и снова кричал на всю улицу:
   -- Так говорит мудрость книг нового учителя Алимджана, который зовет к себе учеников.
   Как всегда, на звук трубы выбегали из домов жители, но, услышав святотатственную новость, убегали назад, крепко захлопывая за собой двери. Вслед за глашатаем улица так пустела, что на пыльной дороге оставались только собаки и куры. Начальник милиции приседал от удовольствия, глядя на все это, но когда джигиты скрылись из вида, он стал печальным и нежно положил здоровую руку на плечо Алимджана.
   -- Дорогой друг, вам надо было бы показывать ваши опыты, как фокусы, дуване, если бы у него были глаза, а он рассказывал бы всюду о ваших проделках. Ни о какой пользе не надо было бы даже заикаться. О пользе они догадались бы сами, вы понимаете. Ваше дело было бы только в том, чтобы их соблазнить. Я где-то читал, -- грустно продолжал он, -- что когда во Франции впервые появилась картошка, то ее садили так, чтобы каждый мог украсть и посадить у себя. Вот именно так вам надо было бы поступать с вашими знаниями, но вы, конечно, не пойдете на это. Вы боитесь обесценить науку. В этом вы такой же фанатик, как и они. Да, да. Я знаю, итак, ляжем спать, потому что ночью будет много хлопот.--И он отечески стал заботиться о постели и о мокрой простыне на окне.

5. Война с шайтаном

   Когда Алимджан проснулся, уже вечерело. На небе выступила полная луна, но она почти не светила, так как еще бродили рассеянные лучи опустившегося солнца. На серебряный диск луны ровно в указанное время с нижнего края стала набегать тень. Она была такого цвета, как закопченное стекло, если через него смотреть на солнце. Весть о том, что слова глашатая подтверждаются, молниеносно распространилась по всему Керманшаху. Как всегда во время лунного затмения, все жители высыпали из домов на плоские кровли и на улицу. Тихий вой женщин вместе с плачем детей донесся до дома, и начальник милиции разбудил Алимджана.
   -- Вставайте, начинается представление с участием десятков тысяч артистов. Если только поблизости нет воинского отряда, то на шестьдесят верст кругом мы единственные зрители.
   Они вышли из дома. Тень положительно ползла на луну. Свет луны усиливался с каждой минутой, так как солнце совсем опустилось. Казалось, луна борется с грозной тенью, но сегодня шайтан был настойчив и дерзок, как никогда. Его черная лапа в виде дрожащего черного пятна, которое видели все, двигалась вверх, закрывая блестящий диск.
   Приближался час, который мог окончиться светопреставлением. Каждый добрый мусульманин в это время должен помочь пророку и производить как можно больше шуму. Шайтан, дух ночи, боится криков и звона меди; поэтому по всему Кер-маншаху грянули медные тазы. Мужчины изо всех сил били палками по котлам, а вой женщин и визг детей наполняли каждый уголок ночного воздуха. Наконец, луна вся закрылась тенью, которая дрожала медно-красным пятном. Сплошной человеческий вопль, смешанный со звоном металла, поднялся почти до визга. Грохнул могучий залп, потом еще и еще. Начальник милиции имел скверную привычку смеяться в самые серьезные минуты. Он наклонил голову, слушая залпы, и со смехом сказал Алимджану:
   -- Вот прекрасный случай захватить всех укрывающихся басмачей. Это можно было бы сделать совершенно безопасно, так как сейчас каждый патрон нужен для божьего дела--для стрельбы вверх.
   -- Почему же вы этого не сделаете?--спросил Алимджан.
   -- Я вовсе не хочу иметь пятьдесят мучеников за коран в своем округе. Они и так мне надоели, -- отвечал начальник милиции, пожав плечами. Алимджан с уважением посмотрел на этого человека, так хорошо знавшего край. Начальник милиции продолжал:
   -- Престиж их поднимется, но это не так важно, -- и он опять засмеялся.--Воображаю, что сейчас делается у Кербалая. Все то же самое, да еще рев тысячи голов насмерть перепуганного скота. Эгга! вот хорошо, а то я думал, что уши лопнут, -- радостно продолжал он, так как появился верхний край диска луны, и стрельба мгновенно затихла. Однако, он обрадовался слишком рано. Крик перешел в торжествующий рев, и звон меди стал нестерпим. Он плюнул и пошел в дом. Алимджан направился за ним, но кто-то их остановил. Это был дувана.
   -- Ты слышал голоса ослов, сын мой? -- спросил он Алимджана.
   -- Я думаю, мертвые и те услышат, -- раздраженно ответил начальник милиции и помолчав небрежно прибавил:
   -- Скажи мулле, чтобы он помнил сегодняшний вечер. Я не помешал никому стрелять из ружей, хотя они своей стрельбой мешали мне спать. -- Он лукаво подмигнул Алимджану, и оба отправились спать, зная, что шум скоро утихнет.

6. Успехи Алимджана

   Жаркий день раскинулся над Керманшахом. Город спал после борьбы с шайтаном. Алимджан вошел в комнату начальника милиции с книгой корана в руках.
   -- Нет ли у вас клея? -- спросил он. Начальник милиции протянул ему пузырек, стоявший на полке, и Алимджан стал добросовестно склеивать листы. Потом вынес книгу на веранду и, раскрыв ее, положил на солнце.
   -- Если очень покоробятся листы, то придется положить под пресс, -- сказал он, озабоченно шагая по комнате. Начальник милиции улыбался.
   --- Вы затеяли скверное дело,--сказал он, -- и я не знаю, чем оно кончится. Сегодня мой джигит говорил, что старики хотят собраться в мечети, чтобы поговорить с вами. Они хотят знать, почему вы желаете учить их детей. Обратите внимание на то, что ваша программа их совершенно не интересует. Когда ставят вопросы таким образом и задают их в мечети, то не надо ссориться с тем, кто спрашивает. А вы, как я вижу, собираетесь над ними посмеяться. Кроме лого, я не советую вам ездить на ночные прогулки, так как они только ускоряют события. Слыхали ли вы о том, что Файзулла Шамурзин, самый богатый купец Керманшаха, посватался к дочери главного муллы. Похоже на то, что в этот раз ее заставят выйти замуж.
   Алимджан побледнел, как полотно, а начальник милиции сказал почти ласково:
   -- Никогда не обнаруживайте ничего на своем лице, иначе вы недолго проживете в этих местах. -- Он хотел сказать еще что-то, но в дверь постучали, и вошел один из почетных стариков Керманшаха. На голове у него была зеленая чалма в знак того, что он ездил на поклонение в Мекку.
   Вошедший поздоровался с начальником милиции и без всяких предисловий обратился к Алимджану:
   -- Старики Керманшаха собрались в мечети и хотят видеть тебя. Ты шиит (сектант), и они хотят знать, как ты будешь учить их детей.
   Начальник милиции нахмурился.
   -- Передай всем, медленно сказал он, -- что учитель приехал из города, и жалованье будет получать не от стариков, а из казны, как я и мои джигиты. Поэтому юноши должны слушать то, что он говорит. Разве старики спрашивают меня, почему я посылаю джигитов в ту или иную сторону. Учителя будет спрашивать город, а не старики. Кроме того, заставлять никого не будут, -- учиться у нового учителя будут только те, которые пожелают. А теперь ступай.
   Хаджи не прощаясь вышел из комнаты.
   -- Мы пойдем через час, пусть они переговорят между собой,--закрывая дверь за стариком, сказал начальник милиции.
   -- Я не сказал ему,--продолжал он,--что вы новометодный преподаватель. Учиться грамоте или читать коран по азбуке, а не по тексту, это святотатство. Даже не знающие ни слова по-русски всегда делают нехорошие добавления к слову "новометодный" .
   Алимджан ничего не ответил и нетерпеливо посмотрел на часы. Скоро они отправились в мечеть и, когда пришли, то увидели, что вместо учеников вокруг муллы сидели седобородые старики.
   В середине круга вместе с муллой сидели лучшие ученики. Все собравшиеся встали и поздоровались с начальником милиции, но Алимджану никто даже не кивнул головой. Когда все снова уселись, начальник милиции сказал:
   -- Старые люди не знают, что к нам приехал учитель из города, но я передавал вам, что жалованье он будет получать из казны, и потому юноши могут учиться задаром. Они не должны будут приносить ему ни кур, ни яиц, ни масла.
   Он продолжал перечислять добровольные пожертвования, которыми пользовался мулла, до тех пор, пока старик не сделался совсем багровым. После него заговорил мулла:
   -- Я хорошо учил, я долго учил тех, которые хотели учиться. Я не знаю, чему еще можно научить юношу, когда он может прочесть любое место корана.
   Старики одобрительно закивали головами, и мулла обратился к лучшему своему ученику, отец которого, сидевший тут же, покраснел от гордости.
   -- Дело лучше слов... Читай ты...
   Но прежде, чем мулла успел дать ему коран, Алимджан с невинным лицом протянул юноше склеенную книгу, которую принес с собой. Она была в таком же переплете, и ученик начал беглое чтение с первой страницы. Он так хорошо знал ее содержание, так часто ее цитировал, что теперь спешил, не думая о возможности ошибки. Почетные старики всего Керманшаха почтительно слушали его, слегка наклонив головы, а он смотрел поверх них, как учитель, и голос его звучал властно и резко. Почти не глядя в книгу, он переворачивал страницы, но скоро на лицах других учеников, смотревших на книгу сбоку, появилось смущение, потом улыбки, а мулла, взглянув в коран, стал бледным. Чтец начал уже третью главу, а виньетки, бывшие в конце первых двух глав, еще не появлялись.
   -- Мудрость твоего ученика осталась позади, а книга ушла вперед,--твердо сказал Алимджан, и чтец замолк.
   -- Кто, кроме неверного шиита, может перебить священное чтение? -- высокомерно спросил мулла.
   -- Он читает не то, что перед ним написано,-- ответил Алимджан, и старики в беспокойстве подняли головы.
   -- Может быть, ты дал ему безбожную книгу?-- спросил Алимджана старик с крючковатым носом и желтым лицом. Это был отец Файзуллы Шамурзина. Его сыну мулла давно уже прочил Зару в жены. Алимджан не удостоил ответом своего врага.
   -- Ученик спешил переворачивать листы, -- громко сказал Алимджан, обращаясь ко всем.
   -- Листы книги склеены, -- робко проговорил ученик, растерянно поглядев на муллу. Два старика невольно улыбнулись, но остальные мрачно смотрели на Алимджана.
   -- Горе нам. Кощунство! -- вскричал мулла. Он действительно склеил листы корана. Все поднялись с мест, но Алимджан властно протянул руку, и говор стих.
   -- Я сделал это потому, что никто из вас не умеет читать, и, если ваша голова ослабеет, то слово пророка для вас замолчит навсегда. Разве нельзя читать также, как вы, и глядеть на доску, а не в коран.
   Наступило гробовое молчание, и все глядели на муллу. Наконец, один старик встал и обратился к своему сыну:
   -- Завтра ты пойдешь к учителю Алимджану, ты слышишь, что я сказал?
   -- Да, отец, -- сказал юноша, склонив голову.
   Другой старик таким же образом обратился к своему сыну, и неизвестно, что произошло бы дальше, но мулла встал и яростно закричал:
   -- Неужели вы не видите, что это учитель нового метода, разве вы не понимаете, что он хочет раздробить коран на буквы?
   Роковое слово "новометодный" решило дело. Всегда это название сопровождалось в мечети громовыми проповедями. Старики загудели. В толпе послышались проклятья, и начальник милиции вмешался.
   -- Это неправда, -- громко сказал он, и гул голосов затих. -- Всегда купец ругает другого, у кого товар лучше.
   Затем он обратился к собранию:
   -- Пусть старики подумают своей серебряной головой над тем, что случилось, а мы пойдем. Мулла забыл, что мы находимся в мечети, и его голос кричит слишком громко для святого места.
   Начальник милиции, не дожидаясь ответа, увлек за собой Алимджана и со смехом сказал ему на улице:
   -- Сегодня вы победили. Вы приобрели сразу двух учеников, но пока на этом надо остановиться; посмотрим, что будет дальше.

7. Внимание Кербалая

   Новостей долго ждать не пришлось. Через неделю Файзулла Шамурзин привез мулле такие подарки, что о них заговорил весь Керманшах. По слухам, мулла назначил свадьбу Зары и Файзуллы на праздник байрам, который должен был быть в июне, через два месяца. Алимджан уговаривал Зару оставить дом отца и быть его женой. Девушка со дня на день откладывала разговор с отцом. Она опасалась открытого убийства любимого человека. Они продолжали видеться каждую ночь, и всякий раз Алимджан рисковал жизнью. Несколько раз в него стреляли из садов, когда он возвращался домой. Нередко какие-то тени скользили вдоль дувал за ним и провожали его до самого дома. Алимджан похудел, и в глазах его появилась мрачность. Правда, к его двум ученикам прибавилось еще три, но мысль о Заре не давала ему покоя. Он работал целыми днями. Азиатское преклонение учеников перешло в преданность. Они поглощали учебники на мусульманском языке и торжественно поклялись Алимджану закончить свое образование в России. Они хотели продолжать его дело. Как-то днем, во время урока, к дому начальника милиции подъехали двое пожилых киргиз. В поводу они привели пять туркменских жеребцов с такими сухими ногами, что от скакунов не отказался бы любой эмир. Старики вошли в дом, и старший из них сказал:
   -- Я ищу приемного сына Кербалая, родонанальника рода Чуназ.
   -- Это я, -- просто сказал Алимджан, поднявшись с места. Киргиз важно пожал ему руку и медленно проговорил:
   -- Брат мой, наш отец Кербалай посылает тебе этих коней, так как он слышал, что пришел день, когда ты должен делать подарки. Кербалай не хочет, чтобы его сына считали бедным.
   Алимджан безмолвствовал, тронутый до глубины души, но в дверях появился начальник милиции и сказал:
   -- Мудрость Кербалая и стариков знает, как надо дальше помочь молодому человеку, а мы будем ждать дорогих гостей к обеду.
   Киргиз поклонился и вышел не прощаясь. Алимджан увидел в глазах учеников радость и сочувствие и покраснел до ушей.
   -- Чорт возьми, этим двум нужен целый боченок водки, -- пробормотал начальник милиции и пошел делать приготовления к обеду. Алимджан хотел продолжать прерванный урок, но ученики стали говорить о грозных слухах, которые ходили по базарным чайханам.
   Недалеко в горах билась с буденовцами огромная банда басмачей. Предводительствовал ими сам Кур - Ширмат. Басмачи надеялись прорваться в долину, чтобы уйти в горы в сторону Китая. Мулла и его сторонники подготовляли жителей к появлению Кур - Ширмата. Везде рассказывали случай в мечети и говорили, что теперь надо ждать неурожая потому, что люди начинают верить, будто земля круглая, и дождик идет сам.
   Алимджан выслушал все новости и рассмеялся. Кур - Ширмат был окружен, и это знали все. Алимджан успокоил учеников и напомнил им о последнем случае. Все стали смеяться. Вновь появившаяся шайка человек в пятнадцать произвела несколько грабежей, но начальник милиции нагнал и расщелкал их в степи в один день. Шайка была из сторонников муллы, и самого старика начальник милиции не арестовал только потому, что не хотел делать большого шума. Скот и имущество вернули кому надо. Теперь, напомнив об этом случае, Алимджан сказал, что милиция сильнее муллы, и бояться муллу не надо. Продолжать урок не пришлось, так как вернулись киргизы. Ученики ушли. Начальник милиции пригласил гостей к столу. Потянулось медленное пьянство, и Алимджан тоскливо погрузился в свои мысли. Уже стемнело, и он должен был ехать на условленное место, но оставить гостей было нельзя. Старый киргиз ласково улыбнулся Алимджану и сказал:
   -- Тебе неинтересно сидеть со стариками и тянуть водку. Ты молод, и у тебя есть другие удовольствия. Иди за ними, а то к утру ты сделаешься стариком от горя.
   Алимджан поднялся, не скрывая своей радости, и пошел во двор, где стоял оседланный конь. Через десять минут он был на месте.
   Зары не было. Алимджан осмотрел сад и, привязав коня, побрел между деревьями. Это было место, где они встретились в первый раз. Заблудиться Зара не могла, -- очевидно, она еще не приходила. Алимджан сел под дерево и незаметно для себя заснул. Уже светало, когда кто-то робко тронул его за плечо. Алимджан открыл глаза. Перед ним стояла Зара. Она была бледна, ее платье было разорвано в нескольких местах. Она со страхом оглядывалась во все стороны и твердила:
   -- Беги, спасайся.
   Великан взял ее за руки и нежно усадил рядом с собой.
   -- Мой любимый, -- торопливо заговорила Зара. -- Мой отец не посмел отказаться от подарков, так как нельзя обидеть Кербалая, но за мной следят, и, если нас увидят вместе, то тебя убьют белым днем.
   -- В меня часто стреляют, только я не боюсь, -- уверенно сказал Алимджан, и юношеская задорная улыбка заиграла на его губах. Зара охнула, как ребенок, и, побледнев еще больше, стала рассказывать дальше.
   -- Сегодня ночью я узнала такие дела, о которых не услышат даже длинные уши начальника милиции. Кур-Ширмат прорвался, и его ждут сюда. Через два часа об этом будет знать весь Керманшах. Семь дней назад караван прошел мимо Ташкента. Его охраняют переодетые афганы. Говорят, там есть даже иглизы. Я подслушала все это. Я не знала, что мой отец -- глава басмачей Керман-шаха. Уйти к тебе теперь поздно, надо переждать. Сейчас мы не пройдем с тобой и одной улицы, как нас убьют. Беги к твоему другу и скажи все. Ты видишь? -- и она показала синяки на руках. -- Я была связана. За меня не бойся. Когда можно будет, я буду с тобой. Послушай моего совета и береги себя, а то я умру с горя. Прощай.
   Она поцеловала его в губы, как в первый раз, и убежала в соседний сад через пролом в стене. Алимджан не успел ее схватить. Он побежал за ней, но ее нигде не было. Медленно вышел он из сада, сел на коня и поехал шагом. Мысль о том, что она осталась одна, что он ее упустил, жгла его сердце. В то же время ему не верилось, что опасность была так близка.
   Город только что просыпался, и начиналась обычная уличная жизнь. Красильщики из Бухары окунали материю в большие чаны с краской и развешивали ее тут же на веревках. Медник ковал холодной ковкой казан, оглушая всю улицу. Мальчишки запускали змея с плоской крыши дома. Весна уже окончилась. Вода в арыках стала где зеленая, где синяя, от сережек тополей, и Алим-джан вспомнил, что в это время он с отцом уходил в кишлаки чинить посуду.
   Навстречу из дома к нему вышел начальник милиции. Лицо у него было бледное, сапоги в пыли, и видно было, что он провел бессонную ночь. Алимджан, не сходя с коня, рассказал ему почти все.
   -- Я не хотел вас беспокоить, -- ответил начальник милиции,-- но еще с вечера кони стоят оседланными и я послал на разведку в кишлак джигитов.
   -- Но ведь вы сами говорите, -- перебил его Алимджан, -- что наши войска будут преследовать Кур-Ширмата.
   Начальник милиции засмеялся.
   -- Кавалеристы найдут нас еще теплыми, но воскресить нас не сумеют. Во дворе стоят оседланные кони, подарок вашего папаши, -- со смехом продолжал он. -- Пойдите в дом и захватите мыло, полотенце и табак. Кербалай курит всякую дрянь. Да возьмите на вашей кровати винтовку с патронами, я ее приготовил для вас. Мы поедем на базар и там узнаем все.
   Они проехали закоулками, и Алимджан от изумления осадил коня, не веря глазам своим. Базарная площадь вымерла. Как будто чума пронеслась над городом. Все лавки были заперты. Нигде не было ни одного человека, и вымершие улицы имели враждебный вид. Начальник милиции насмешливо потянул носом, но сейчас же снял карабин, так как сзади послышался мягкий топот одинокого всадника. Из-за угла на всем скаку вывернулся джигит, покрытый пылью и, не останавливая коня, закричал:
   -- Начальник! За мной последам идет разведка Кур - Ширмата.
   -- Экскурсия, -- с мрачной насмешкой буркнул начальник милиции и, ударив коня камчей, взял с места в галоп.
   Алимджан последовал за ним.
   Когда все трое выезжали из города, то уже сзади слышался топот погони и раздалось несколько выстрелов, но они пустили в карьер, и свежие кони далеко опередили преследователей.
   -- Я боюсь за наших гостей, -- сказал Алимджан.
   -- Ну вот еще! Поймай волка в горах, -- насмешливо сказал джигит и пригнулся к седлу.
   Кони полетели, как птицы. Через полчаса беглецы поехали шагом, чтобы дать вздохнуть коням, и далеко в стороне джигит заметил всадников. Они махали руками и что-то кричали. Скоро они приблизились. Это были трое учеников
   Алимджана. Они были на плохих лошадях, и один из них был весь залит кровью.
   -- Учитель, -- медленно сказал раненый. -- Наши отцы попрятались, но их, наверное, убьют. Они приказали нам ехать к Кербалаю. Для них не было лошадей. Нас догнали, и остальных двух убили. Мы решили остановить тебя, чтобы ты отомстил. Поезжай, а то ты тоже погибнешь. Наши лошади никуда не годятся, и, кроме того, мы их совсем загнали.
   Начальник милиции повернулся к Алимджану и с улыбкой сказал:
   -- Если мы оставим их здесь, то из наших молодых ученых басмачи приготовят котлетный фарш.
   -- Кроме того, мы будем опозорены, и нам незачем будет ехать к Кербалаю,--ответил Алимджан.
   Начальник милиции кивнул головой и приблизился к раненому. Он достал бинты, ловко и заботливо наложил повязки на голову и плечо раненого, а потом приказал молодым людям сесть позади на лошадь джигита, Алимджана и свою.
   В Туркестане часто ездят вдвоем,, но теперь, когда за плечами была погоня, юноши стали отказываться. Начальник милиции побледнел, и глаза его стали прозрачными от бешенства. Молодые люди торопливо исполнили приказание, и шесть всадников на трех лошадях торопливо спустились на дно глухого оврага. Начальник милиции прекрасно знал местность и потому ехал впереди.
   Они ехали весь день, и уже стемнело, когда овраг окончился, и они выбрались на ровное место. Начался кустарник. Ветви орешника задевали всадников по коленям, иногда копыта коней звенели по камням, и слышался плеск воды. Алим-джан не мог понять, как начальник милиции угадывает направление в такой тьме. Около полуночи из темноты впереди раздался окрик:
   -- Ким? (кто).
   -- Чуназ, -- отвечал начальник милиции, назвав род Кербалая, но из темноты с грохотом засверкали выстрелы, и прямо на беглецов затопотали всадники. Начальник милиции, джигит и Алимджан стали стрелять, и, как показалось Алим-джану, удачно. Потом все трое круто повернули вправо и помчались во весь дух. Лошади изнемогали. Пули летели роем. Через несколько минут бешеной скачки навстречу послышался топот. Беглецам терять было нечего. -- Кербалай! Кербалай! -- закричал начальник милиции, оборачиваясь и стреляя в преследователей. На этот раз он не ошибся. Это были киргизы. Они подъехали, и погоня отстала где-то во тьме.
   -- Жив ли приемный сын Кербалая? -- раздался в темноте звонкий голос. -- Мы спешили к нему на помощь.
   -- Я здесь, -- отвечал Алимджан.
   -- А твой друг?
   -- Спасибо за память, -- со смехом сказал начальник милиции.
   Беглецов окружил отряд человек в пятьдесят, и кто-то, подъехав вплотную, крепко пожал всем руки. Учеников пересадили на запасных лошадей, и все тронулись в горы.

8. Любители оружия

   За три дня они поднялись выше ореховых лесов и миновали кустарники.
   Начались луга. Высоко в небе громоздились ледники. От них несло таким холодом, что приходилось надевать кожух, когда сверкало летнее солнце. Иногда дорогу преграждали серые или красные гранитные скалы. Отряд растягивался гуськом, сворачивая между обломками. На поворотах неожиданно открывались горные озера. Нередко зеленая глубокая вода была окружена белой рамой снега и льда. Здесь никогда не ступала нога европейца. Озера не были занесены ни на какую карту. Глубину их нередко определяли несколькими арбами веревок. Вековые сосны уходили вверх, как средневековые башни. Они были покрыты седыми клочками моха. Кони и всадники казались маленькими, когда объезжали вековых стариков. Алимджан жадно оглядывался во все стороны, и ему казалось, что он когда-то уже был здесь и все это видел.
   На седьмой день перед вечером подъехали они к становищу.
   -- Эгга! -- радостно закричал тучный киргиз, выбегая из юрты.
   Это был сам Кербалай. Он обнял начальника милиции, потом Алимджана и приказал зарезать двух баранов и принести два чанача бузы (два меха браги). Согласно обычая, Кербалай не задавал гостю вопросов, а рассказывал о себе. Начальник милиции слушал рассказы о новой жене, которую ему тут же и показали, о выгодной продаже баранов, о хорошей траве на пастбищах, и непривычная ласковая улыбка освещала его бронзовое чеканное лицо.
   Вечером после ужина глава рода задумчиво тянул кумыс и глядел на перебегающие искры костра. Алимджан встал и торжественно протянул руку над огнем.
   -- Отец, у меня есть душман (заклятый враг),-- сказал он.
   -- Ким? (кто) -- тревожно спросил Кербалай.
   -- Басмачи,-- ответил Алимджан. -- Они убили двух моих учеников, они оскорбили мою невесту и положили на ее нежные руки черные пятна, они хотели несколько раз убить меня! Отец, басмачи везут из Бухары винтовки для Кур-Ширмата. Четырнадцать дней, считая сегодняшний, они прошли мимо Ташкента.
   Теперь Кербалай вскочил на ноги.
   -- Ничь? (сколько).
   -- Ка-ра-в-а-н,-- раздельно выговорил Алимджан.
   Тучный Кербалай дрожал от нетерпенья. Начальник милиции сидел неподвижный, как статуя, но глаза его сверкали. Алимджан рассказал все.
   -- Эй! позвать караванбаша Юсупа.
   Кербалай хлопнул в ладоши, и старый караванбаши, низко поклонившись, вошел в юрту и сел.
   -- Юсуп бай,--сказал Кербалай. -- Я даю тебе в Бухаре караван. Веди его в Фергану так, чтобы не встретить ни одного русского. Закрой твои глаза и скажи нам дорогу, по которой ты идешь.
   -- Кербалай, я пойду к Ташкенту. Никто не будет думать, что я тут. Тогда я сверну на горы и в четыре дня перевалю в Фергану.
   -- Юсуп, скажи, где боялся бы ты врага? -- спросил начальник милиции.
   -- После первого перевала плохая дорога. Там, над большой пропастью, на целый чакрым (звук-человеческого голоса) тянется деревянная дорога Колья вбиты в скалу. Если там будет засада, верблюды испугаются и попадают в пропасть. Но я могу пойти по другой дороге. Я подымусь еще выше, где очень много снега, и пройду по льду горного озера. Мало кто его знает. В пять лет один раз там проходят люди. Иногда только барантачи (разбойники) по этой дороге гонят к Ташкенту скот.
   Тут снова заговорил Кербалай:
   -- Юсуп, четырнадцать дней назад ты вышел С караваном из Бухары. Скажи, когда ты будешь на перевале?
   Юсуп долго думал, загибая пальцы и качая седой остриженной головой.
   -- Раньше, чем послезавтра, я не могу,-- наконец, сказал он.
   -- Я хорошо знаю места, о которых ты говоришь, Юсуп, -- сказал Кербалай, -- но ты человек мудрый и потому поедешь с нами.
   Юсуп поклонился и вышел из юрты, а Кербалай приказал приготовиться к утру для дальней дороги всем пастухам и охотникам. Когда ложились спать, он сказал Алимджану:
   -- Мы будем убивать врагов моего сына и завладеем их оружием.
   Алимджан мрачно улыбнулся, и все торопливо улеглись вокруг костра, который горел тут же в юрте.

9. Ледяная западня

   С рассвета по обледенелой горной тропинке над пропастью потянулись вереницей всадники Кербалая. День выдался холодный. Далеко внизу клубился густой туман, и дна пропасти не было видно.
   -- Отец,-- сказал Алимджан.-- Для них ружья дороже жизни и, наверно, они пойдут по двум дорогам, чтобы хоть половину довезти Кур-Ширмату.
   Кербалай не возражал и молча кивнул головой.
   Весь день тропинка шла вверх, но привала не делали. Не слезая с седла, съели по лепешке и куску сыра. К концу дня, когда стало темнеть, тропа раздвоилась.
   -- Куда пойдет сын мой?--спросил Керба-лай.
   -- К озеру,-- был ответ.
   -- Хорошо, прощай,-- отвечал Кербалай и отдал приказание. Алимджан поехал направо вверх, а Кербалай налево вниз. Всадники через одного поворачивали в разные стороны и отряд разделился пополам.
   Пошел снег, и почти совсем стало темно, когда перед ними поднялись скалы, и недалеко открылось большое белое пространство. Это было замерзшее горное озеро. Алимджан остановил отряд и приказал не разводить огня.
   Неприхотливые пастухи разбрелись между скал, чтобы переспать до утра. Алимджан, начальник милиции и Юсуп сидели в темноте и беседовали.
   -- Юсуп, сколько у нас вооруженных людей?-- спросил Алимджан.
   -- Тридцать охотников имеют винтовки, десять револьверы, остальные шестьдесят безоружны,-- ответил Юсуп.
   -- Завтра я возьму пять человек, которые не боятся умереть,-- сказал Алимджан,-- а ты пройдешь на тот берег со стрелками и, когда надо будет, будешь стрелять.
   -- Майли (хорошо),--буркнул Юсуп сонным голосом и заснул.
   Через несколько минут начальник милиции мягко спросил:
   -- Алимджан, вы не спите?
   -- Нет.
   -- Вы давно не видели себя в зеркало? -- грустно продолжал спрашивать голос (лица Алимджан не видел из-за темноты).
   -- С тех пор, , как мы бежали в горы,-- отвечал Алимджан,-- а что?
   -- У вас появилась седина. Вы молоды, и мне тяжело глядеть на вас. Кроме того, вы были единственный пришелец с запада, которого я уважал.
   -- Теперь я верю в сны и потерял всякую радость,-- тихо прервал Алимджан своего друга, и голос его дрогнул.
   -- Мой мальчик,-- сказал начальник милиции.-- Жизнь в долине, ваша работа с учениками вспоминается мне как что-то давнишнее и милое.
   -- А помните, как вы меня охраняли?--грустно засмеявшись, сказал Алимджан. Начальник милиции молча вздохнул, но великан нашел в темноте его руку, крепко пожал ее.
   -- Алимджан, -- просто сказал начальник милиции,-- с рассветом мы будем играть в любительском спектакле, и если плохо сыграем, то получим пулю в лоб. Но я надеюсь, что мы расплатимся за все.-- Неожиданно он рассмеялся так жестко, что Алимджан вздрогнул.
   -- Я буду на первой роли,-- продолжал он.
   -- Идет,--сказал Алимджан, и оба, дрожа от холода, заснули, так как до рассвета осталось не более часа.
   Только что забрезжил серый день, как все проснулись от холода. Алимджан взял пятерых пастухов с револьверами и вместе с ними и начальником милиции спустился на лед. Стрелки Кербалая вместе с Юсупом, пригнувшись, пробирались за скалами на указанное место. Начальник милиции тронулся с пастухами на разведку. Далеко впереди поднимался скалистый берег, а справа вдоль озера темнела полоса воды. Там со дна били ключи, и вода не замерзала даже зимой. Там, среди скал, за полыньями должны были залечь стрелки. Зоркие пастухи скоро заметили впереди людей и верблюдов. Начальник милиции быстро изложил свой план, и все побежали бегом. Люди на берегу махали руками и угрожали. Раздалось несколько предупреждающих выстрелов, но начальник милиции не замедлил шага. Высокий человек, похожий на афганца, закричал с берега и приказал всем приблизиться. Начальник милиции, со страхом оглядываясь назад, рассказал, что он совдагер (купец) и его чуть не убили барантачи (разбойники).
   -- Вот у этих пастухов они отняли весь скот,-- добавил он, глядя с бессмысленным страхом на высокого человека. Тот внимательно слушал, упорно вглядываясь ему в лицо, и потом повернулся назад и стал отдавать приказания.
   -- Здесь останутся только погонщики, остальные пойдут со мной. Пусть развьючат верблюдов для отдыха. Ты знаешь дорогу?--неожиданно обратился он к Алимджану.
   -- Я туда не пойду, меня убьют барантачи,-- ответил Алимджан, и афганец успокоился.
   -- Мы хорошо знаем дорогу--сказал один из пастухов,--и проведем вас, только помогите нам отнять наш скот у барантачей.
   Афганец повернулся к одному из своих и сказал:
   -- Я не буду больше ждать проводников из долины. Мы сумеем перейти озеро, ведь, перешли же они. Кроме того, скот нам понадобится. Пусть эти люди идут впереди, и, если они солгали, стреляйте в них.
   Скоро восемьдесят человек охраны каравана спустились на лед.
   Пастухи тронулись впереди, и мрачное злорадство промелькнуло в глазах начальника милиции. Ветер стал теплым, лед по щиколотку был покрыт водой, но провожатые уверенно шли вперед, и остальные потянулись за ними. Наконец все дошли до конца озера.
   -- Пора,--сказал начальник милиции и, обернувшись назад, выстрелил в упор в высокого человека. Тот взмахнул руками и грохнулся на лед. По всему озеру загремела беспорядочная стрельба, и глухое эхо прибрежных скал повторяло раскатами по горам каждый выстрел.
   Алимджан был ранен, три пастуха убиты, и их халаты тлели от выстрелов в упор.
   Но вот с береговых скал, из-за полыньи захлопали вразброд выстрелы. Стрелки Кербалая били на выбор, и темные фигуры заметались на белом снегу. Началась паника. Люди бежали назад и падали через несколько шагов. На лед спускались охотники Кербалая и бежали к одинокому каравану, который остался теперь без всякой охраны.
   Прошел целый месяц. Становище Кербалая было похоже на военный лагерь. Вновь сформированный эскадрон вытоптал целое пастбище ежедневными занятиями.
   Алимджана и начальника милиции не было. Они участвовали в борьбе с
   Кур-Ширматом. Вот уже целый месяц, как они спустились в долину и присоединились к войскам.
   Иногда откуда-то из долины привозили на Джай-лау убитых и раненых. Среди них были и милиционеры, влившиеся в отряд, и киргизы. Кербалай беспокоился за своих детей, как он называл Алимджана и начальника милиции, но пока им везло. Последние дней десять от них не было никаких известий, и Кербалай тревожился. На одиннадцатый день перед вечером прибыл вестник, и от его новостей все Джай-лау загудело, как пчелиный улей.
   Кур-Ширмат сдался. Его окружили и прижали к Дарье. Не получив обещанного подкрепления от эмира, он пообещал служить красным. Дав обещание бороться с басмачеством, он сообщил сведения, по которым были захвачены и разоружены две крупные банды. Поэтому ему оставлялось оружие, и его ждали в Керманшах, как гостя. Но все это было не главное. Вестник с волнением рассказывал Кербалаю, что церемония парада и сдачи Кур-Ширмата закончится конным состязанием. Алимджан умолял Кербалая поторопиться.
   Киргизам предстояло принять участие в состязании, и дело шло о чести всего рода. Закончив свое сообщение, вестник робко шагнул вперед и сказал:
   -- Кроме всего этого, у меня есть дело, .которое касается твоей личной чести. Невеста твоего приемного сына жива. Ее прятали по кишлакам, но сейчас она в Керманшахе. Если ты опоздаешь, и нас победят на улаке, то будет плохо. Никто не отдает замуж девушку за битого. Поэтому, как только придет Байрам, ее отдадут замуж за Файзуллу Шамурзина. Ты делал подарки, посылал сватов, но род Чуназов потеряет свою невесту. Так говорит Алимджан.
   С этими словами вестник поклонился и вышел.
   Кербалай созвал стариков рода на совещание.
   Всю ночь и половину следующего дня они думали, кого послать на поле от рода в роковой день. Перед вечером следующего дня Джай-лау опустело.
   Молодые и старики с дикими, необъезженными конями в поводу тронулись в Керманшах.
   Трехдневный путь по горам, способный убить европейца, только утомил отборную молодежь, ехавшую защищать честь рода.
   Впереди всех был крепкий, как дуб, Кербалай.
   На четвертый день они были уже в окрестностях Керманшаха. Слегка осунувшиеся и утомленные всадники с изумлением смотрели на удивительное зрелище. Вся степь была усеяна народом. По дороге стояли зеленые арки. В поле чай-ханщики расставили бесконечные столы, и дым от шашлыка уходил далеко в степь.
   Через два часа должен был прибыть отряд Кур-Ширмата.
   Вдоль дороги шеренгами стояли войска, а позади них скромно темнели ряды стрелков Кербалая. Дальше уже начинались пригородные сады. Огромные столы для гостей ломились от плова и мяса.
   Грянул оркестр, и толпа загудела.
   На коне с серебряной сбруей показался гордый Кур-Ширмат. Он выглядел, как эмир. На белоснежной чалме алмазной пряжкой был приколот высокий султан из перьев. Золотой парчевый халат сверкал на солнце. Слегка приподнявшись в седле, он надменно оглядывал толпу. По бокам от него в красных чалмах, расшитых золотом, ехали суровые афганцы. Дальше непрерывным потоком тянулась конница. Люди эмира, пришедшие с Кур-Ширматом, били в бубны и пели боевые песни.
   Разукрашенные сбруи лошадей стучали серебряными украшениями, подвесками и разноцветными бусами. Наконец, весь отряд в тысячу человек проехал к садам и спешился. Войска садились вперемежку с гостями.
   Скромные горцы, прибывшие с Кербалаем, были поражены пышностью врагов и великолепием праздника. К Кербалаю подъехали Алимджан и начальник милиции. Оба отряда киргиз соединились. Кербалай поцеловал Алимджана и крепко пожал руку начальнику милиции. Кербалай начал расспрашивать их об улаке. Они поехали вперед, и начальник милиции показал рукой в поле. Только во второй раз на своем веку Кербалай видел такие большие приготовления к играм.
   Уже три дня, как несколько тысяч народа съехались сюда на арбах. Любопытные жили тут четвертый день, чтобы в день улака быть ближе к полю. Вместо "здравствуй", люди говорили друг другу:--байга! (скачка) -- улак!
   Границы поля были обозначены красными флагами. Кербалай грозно нахмурился, повернулся к Алимджану и сказал:
   -- Завтра, если мы победим, прямо с этого поля мы поедем сватать твою невесту.
   Алимджан расцвел в улыбке.
   С края поля поднималась большая скала. Там заседали старейшины, и Кербалай послал туда вестника.
   Не дожидаясь ответа старейшин, Кербалай повел отряд в отведенную курганчу (огороженное место). Плотно пообедав, все завалились спать, а Алимджан вместе с начальником милиции поехал по городу. Их встретил посланный Кербалая и сообщил им решение старейшин: они разрешили допустить сто человек от киргиз, сто человек от гостей и двести человек от горожан. Далее вестник рассказал, что во главе гостей будет сам Кур-Ширмат. Горожане выбрали Файзуллу Шамур-зина. Вестник прибавил, что он сообщил старейшинам об избрании Кербалая.
   Друзья повернули коней и поехали мимо шумного лагеря гостей. Там шли лихорадочные приготовления к завтрашней схватке. Афганцы и узбеки эмира осматривали коней, сбрую, подпруги и проверяли каждую пряжку.
   Какой-то афганец, сидя на лошади, поднял ее на дыбы и заставил ее пройти на задних ногах шагов двадцать. Гул одобрения пошел по всему лагерю. Городские наездники проезжали мимо на туркменских жеребцах, воспитанных для улака.
   Файзулла Шамурзин насмешливо поклонился Алимджану, но великан холодно отвернулся, и Файзулла заскрипел зубами от ярости. Он с ненавистью посмотрел вперед на высокий глиняный дувал, за которым дико ржали кони. Там был Кербалай.
   День перевалил за полдень, и оба друга хотели заехать в чай-хану, чтобы пообедать, как вдруг из толпы вышла женщина.
   Она была закутана, как все узбечки. Лицо ее было закрыто чимбеттом, она подошла к коню Алимджана и подала записку. Он не успел опомниться, как она исчезла в толпе. На клочке бумаги по-узбекски было написано:
   Мой любимый. Победи и будь жив... Целую тебя...

Твоя Зара.

   Алимджан спрятал письмо и вошел в чай-хану. Начальник милиции отговорился и скоро ушел, и великан сидел и думал. Однако он знал, что увидеть ее сегодня невозможно, и с тяжелым сердцем отправился в курганчу.
   Киргизы спали прямо на земле. Начальник милиции и Кербалай растянулись на попонах. Для Алимджана на земле было разостлано одеяло, и вместо подушки в головах лежало седло. Часовые охраняли спящих.
   Алимджан позвал Кербалая.
   Я не сплю, -- отозвался глава рода.
   -- Кербалай, кого ты называешь батыр? (богатырь)--спросил Алимджан.
   -- Того, кого чтит народ, -- не задумываясь, ответил Кербалай. И тут же прибавил киргизскую словицу: -- Народ свят.
   -- Я кого будет чтить народ? -- снова спросил Алимджан.
   -- О-ох! Алимджан, -- отвечал Кербалай, -- того, кто завтра будет победителем на улаке. Но Алла-Акбар, мы не отдадим врагам нашей славы.
   -- Отец, -- тихо сказал Алимджан. -- Горожане выбрали Файзуллу Шамурзина.
   -- Кысмет (судьба), -- вздохнул Кербалай. -- Значит, мы имеем на двести врагов больше. Спи. -- И он опустил голову на седло.

10. Улак

   Перед Кербалаем на конях выстроились сто человек всадников. Это был цвет племени каракиргизов. Старики допустили только самых честных, сильных и смелых. В числе ста были также Алимджан и начальник милиции. Надо было ехать на поле. Кур-Ширмат и Файзулла промчались со своими отрядами, но Кербалай не спешил. Он поднял голову и осмотрел всех.
   -- Если кто из вас боится, пусть уйдет. Иншаллах. Я не буду смеяться.
   Глубокое молчание и каменная неподвижность всадников были ответом. Кербалай кивнул головой и тронул лошадь.
   -- Что ж, поборемся, -- пробормотал Алимджан своему другу, сжимая бока огромного вороного коня. Из диких коней, которых привел с собой Кербалай, выбрали сто. Необъезженные кони ржали и рвались во все стороны, но могучие всадники сдерживали их в рядах. Молчаливые всадники на разъяренных конях шагом тронулись по улице.
   -- Ой-бой-бой! Шайтанляр! (черти), -- пробормотал старый горожанин, когда отряд повернул к полю. Внизу, под обрывом, у подножья горы столпились и перемешались гости и горожане. Кербалай со своими всадниками также вмешался в толпу. Игра заключалась в том, что победители должны были отнять у остальных тушу козла, называемую улак. Сегодня два раза надо было провезти ее кругом поля и привезти до старейшин. Как всегда, люди одной и той же партии могли передавать тушу друг другу и помогать один другому. Один из старейшин объявил число кругов. Во время борьбы всадники, по адату (обычай), могли бить друг друга камчами (нагайками) и топтать лошадьми, если это возможно. Поэтому у всех было надето по два толстых халата, несмотря на жару, чтобы удар не сразу доставал до тела. Четверо старейшин подошли к краю обрыва, держа тушу козла. У туши была отрезана голова и обрублены ноги. Кожа на шее и ногах была зашита. Старейшины раскачали тушу и бросили ее вниз со скалы. Исступленный вопль толпы всадников отвечал снизу. Стотысячная толпа зрителей подхватила крик. Гром покатился по степи. Пыль скрыла место борьбы. Отважные афганцы подымали коней на дыбы, прокладывая себе дорогу шаг за шагом. Киргизы и горожане спешили за ними. Огромный рослый узбек эмира поймал при падении тушу. Под градом ударов плетей он не успел взять ее на седло, и улак упал вниз на землю. Толпа напирала с краев. В середине толпы, где была туша, многие кони оставались стоять некоторое время на задних ногах. Всадники опускались с седла и хватали тушу. Какой-то горожанин поднял улак с земли и подхватил на седло, прижав тушу ногой. От камчей верхний халат на нем разлетелся в клочья. Он закрыл рукой лицо от ударов. Выдрессированный туркменский скакун взвился на дыбы и стал прокладывать себе дорогу.
   Файзулла Шамурзин охранял горожанина. Он бил камчей наотмашь по лицу каждого, кто только поворачивал голову к всаднику.
   Рядом с ним оказался Кур-Ширмат, но Файзулла его не ударил. Кур-Ширмат схватил улак и взял его к себе на седло. Это была измена горожан. Крики киргиз "позор, позор" были заглушены общим шумом. Кур-Ширмат рванулся вперед, но тут ему на голову, как гром, свалился удар. Кур-Ширмат зашатался на седле и оглянулся.
   Это был Алимджан. Дикая лошадь Кербалая укусила за ногу Кур-Ширмата, и снова все смешалось в пыли. Толпа сдвинулась с места. Улаком завладели афганцы.
   -- Га-а! Кур-Ширмат! Кур-Ширмат! -- и вся толпа в слепом карьере рванулась куда-то вперед. Впереди всех вихрем неслись афганцы. Наперерез им мчались узбеки эмира, чтобы окружить и защитить от врагов. Горожане и киргизы рассыпались по всему полю.
   Вокруг Алимджана было десятка два всадников Кербалая. Лошади взбесились от сутолоки и безудержно понеслись сами не зная куда. Афганцы проскакали уже полтора круга, но, если обезумевшие лошади ударят сбоку, то все разлетится вдребезги. Это понимали все.
   Всадники, задыхаясь от скачки, били камчами и без того обезумевших лошадей. Справа близко послышался храп и неистовый топот. Это спешили афганцы. Га! Всадники сбились, и несколько коней с маху покатились по земле, давя своих ездоков.
   -- Клынчь... клынчь... (шашка),--адским визгом пронесся боевой клич рода Кербалая. Десяток охотников, призывая на помощь и топча конями своих и чужих, промчались вперед.
   -- Кербалай! -- грянуло по всему полю. Но горожане огромной ватагой разбросали киргизов и снова улаком завладел Кур-Ширмат.
   -- Афганы! Афганы! -- ревела стотысячная толпа. Рядом с Кур-Ширматом один в толпе врагов очутился Алимджан. Он почти ничего не видел и не понимал от ударов, которые сыпались со всех сторон. Его большое тело корчилось в сплошной судороге.
   -- Алимджан! Алимджан! -- чуть не рыдая, кричал Кербалай, порываясь на помощь сквозь толпу. Но кони распластывались в карьере, и помочь было нельзя.
   Алимджан помнил одно: кругом враги, заклятые враги, и теперь они победят.
   -- Эх! -- Алимджан вынул правую ногу из стремени и уперся ею в бок лошади Кур-ШирМата. Бросив повод, великан схватил обеими руками улак, на котором сидел Кур-Ширмат. От камчей, из обеих рук хлынула кровь, но великан вырвал тушу. Конь споткнулся без повода, но Алимджан успел поймать за повод коня Файзуллы, и оба коня -- Алимджана и Файзуллы -- на всем скаку грянули оземь.
   Кербалай подхватил улак. Его окружили киргизы, и снова его боевой клич потряс воздух. Кур-Ширмат с горожанами бросился навстречу. Какой-то великан киргиз так ударил его камчей по лицу, что тот слетел с седла и исчез в общем потоке.
   Киргизы оцепили Кербалая и сомкнулись тесным кольцом.
   Афганцы и горожане толпой ударили сбоку. Их сдержали, и пострадали только крайние всадники. Враги не проникли в серединку лавины. Киргизы прошли в карьер все поле.
   Дальше. Дальше. Еще четверть круга, и один из старейшин взмахнул над обрывом большим покрывалом в знак победы Кербалая.
   -- Кербалай! -- стонало все поле. Задыхающийся, истерзанный и суровый примчался он с отлогой стороны к кругу старейшин и бросил тушу на землю.
   -- Батыр (богатырь)! -- всадники сорвали его с седла и карьером отнесли к краю поля, где стояли столы. В это время недалеко в стороне раздался слабый крик женщины:
   -- Алимджан! Алимджан!
   Несколько горожан тронулись с поля в толпу. На седле одного из них была закутанная с ног до головы девушка.
   Чуткое ухо киргиз уловило беспомощный крик в общем реве толпы.
   Ликующая буйная лавина повернула на горожан. Грозный смех и крик: -- Невеста Чуназ -- раздались среди всадников Кербалая. Как щенят, разбросали они горожан и, перехватив Зару на седло, с гиком помчались дальше.
   Кербалай, забыв вытереть кровь с лица, приказал искать Алимджана. Его скоро привезли...
   Он был без памяти. У него была разбита голова, но кости все были целы. Начальник милиции сидел за столом со стаканом водки и улыбался, хотя у него была вывихнута рука.
   -- Ух, -- сказал добродушный Кербалай...-- Теперь они будут вместе. А я на них буду смотреть.
   -- Зара, поцелуй своего жениха, -- продолжал глава рода, приняв чимбетт с лица Зары.
   Его слова покрыл приветственный рев толпившихся пеших и конных, так как честь рода была спасена.

----------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Мертвые всадники. Рассказы / Александр Сытин. -- М.--Л.: Земля и фабрика, 1926. -- 137 с.; 17 см. -- (Б-ка приключений).
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов