Книговод

Восстание на золотых приисках

Линдсей Джек


Джек Линдсей
Восстание на золотых приисках

I. Балларат

   -- А теперь хватит, -- сказал мистер Престон. -- Чтобы я больше не слышал таких глупых выдумок.
   Он сидел на скамье перед ветхой хижиной, которую построил вместе с сыном. Сбоку на протянутой веревке висели синие рубашки из грубой ткани. В воздухе стоял запах мыла и мокрой одежды.
   -- Отец, но ведь ты сам сказал... -- начал было Дик.
   -- Мало ли, что я сказал. Из худа добра не выйдет. Ступай, помоги матери.
   Мистер Престон сидел, положив ногу на ногу; выбив трубку о каблук сапога, он плотно сжал губы и окинул взглядом хижины, палатки и шахтные колпаки, теснившиеся по ту сторону долины.
   Над колпаками высились похожие на виселицы сооружения, с которых свешивались длинные парусиновые трубы для вентиляции. Глухой деловитый гул доносился с бесчисленных выработок, с речки, где промывалось золото, от сараев и полуразвалившихся складов. Скрип лебедок смешивался с криками старателей.
   Мистер Престон -- медлительный мужчина средних лет, с добрым, всегда немного удивленным лицом, -- покачал головой и, повернувшись, посмотрел на сына; затем мысли его снова обратились к вопросу, который беспокоил его даже больше, чем то, что он назвал глупыми выдумками. Он не мог решить, остаться ему в Балларате или переехать в один из вновь открытых золотоносных районов. Это его очень тревожило. На его участке как будто совершенно не было золота, но кто знает? Он припомнил все слышанные им рассказы об участках, брошенных отчаявшимися владельцами, где первый же новый старатель, едва копнув землю, находил кучу самородков. Кто знает?
   Вот это-то и сводило его с ума. Может, потеряешь целое состояние, оставив участок, где золота хоть пруд пруди в каком-нибудь дюйме от твоей кирки. Или зря провозишься на участке, которому грош цена, а уйди ты в другое место, и можешь сразу наткнуться на золотоносную жилу.
   -- Не надо огорчать отца, -- сказала миссис Престон, устало разогнувшись, когда Дик подошел к ней. -- У него и так хватает забот. Добыча становится все меньше и меньше.
   -- Знаю, мама, -- сказал Дик, взяв из рук матери мокрую рубашку и выжимая ее. -- Я и не хочу его тревожить. Но, право, ты не должна стирать все это сама. Дай, я постираю.
   Мать стояла рядом с ним, вытирая руки о передник и глядя на сына с улыбкой. Дик принялся тереть белье о стиральную доску, ласково улыбаясь ей в ответ.
   -- У тебя тоже усталый и огорченный вид, -- сказал он.
   -- Ну, я-то в порядке, -- ответила она. -- У меня не так уж много дела.
   -- Мама, ты знаешь, что это неправда. Ты ничего не ешь и говоришь, что слишком устала, чтобы есть, и тут же говоришь, что мало работала и поэтому не так голодна, как мы. Просто тебе нужно больше заботиться о себе.
   Она вздохнула.
   -- У нас, кажется, ничего не выходит, Дик. Напрасно мы уехали из Мельбурна.
   -- Не говори так. Мы еще разбогатеем.
   -- А какой в нем прок, в богатстве? Мне его не нужно. Я хочу спокойной жизни у себя дома. Но пока мы все вместе и здоровы, я не жалуюсь. -- Она сказала это более веселым тоном. -- Теперь скажи мне, Дик, -- из-за чего весь этот шум? Твой отец так сердится, когда начинает говорить об этом, что мне не хочется его расспрашивать. Но ты, видно, понимаешь, в чем дело.
   Дик был польщен таким обращением к нему.
   -- Что ж, пожалуй, я и впрямь кое-что понимаю. Но только потому, что мне все объяснил Шейн Корриген. Тут дело не в одних лицензиях. Правительство, видишь ли, ничем не хочет помочь нам, старателям, а ведь страна стала по-настоящему богатеть именно благодаря нам. Она ничего не стоила, пока не нашли золота, а теперь правительство хочет разорить старателей и, что бы у нас ни творилось, зажимает им рот.
   -- Полагаю, что в советах, которые может дать большинство из них, не слишком много толку, -- засмеялась миссис Престон. -- И не замечаю, чтоб они были до такой уж степени разорены -- разве только те, кому до того не везет, что они нигде не могут найти золота. Но я не думаю, чтобы твой Шейн и в этом винил правительство. Не так ли?
   -- Нет, не совсем так, -- сказал Дик. Он почувствовал, что потерял нить своих мыслей. Все казалось таким ясным, когда говорил Шейн Корриген, а теперь почему-то стало темным и запутанным. Он покраснел, а мать улыбнулась.
   -- Я не говорю, что ты неправ, Дик. Но ты не должен ввязываться в дело, которое тебе не по плечу. А теперь спасибо за то, что ты выстирал и выжал белье. Развесить его я могу и сама. Иди, помоги отцу; когда у нас будет на что жить, то найдется и время, чтобы переделать мир.
   -- Хорошо, мама, -- ответил он.
   Он радовался тому, что мать как будто немного пришла в себя и снова стала проявлять интерес к жизни; но было стыдно, что он так плохо объяснил ей положение вещей. Вечная история. Когда отец кричал, что вся эта агитация среди старателей -- сплошная ерунда, и не желал даже слышать о ней, Дик проникался уверенностью в правоте старателей, и ему хотелось принять участие в борьбе, которая, по словам Шейна, еще предстояла. Но стоило матери спокойно произнести несколько слов, как Дик начинал чувствовать себя глупым и неловким, и тогда ему хотелось одного -- вернуться в свою шахту и долбить киркой твердую желтую породу.
   Дик положил последнюю выжатую штуку белья и отправился в шахту к отцу. Он шел по равнине, мимо грязных палаток и убогих хижин из древесной коры или из грубой дранки. Старатели разворотили всю долину. Уцелело только несколько чахлых деревьев да забрызганных грязью полузатоптанных кустов. Повсюду виднелась белая и рыжая глина. Вся обширная бугристая долина, окаймленная холмами, превратилась в настоящую глиняную пустыню. Охваченные золотой лихорадкой, старатели опустошили даже прелестную зеленую лощину, где еще три года тому назад росли эвкалипты и перечные деревья и журчал прозрачный ручей; теперь все тут было искорежено, изрыто и повсюду виднелись только кучи глины.
   Но Дика это не трогало. Он был слишком увлечен происходящим, чтобы замечать опустошение или огорчаться из-за него. Он любил суету и шум приисков: там всегда что-нибудь случалось. Сегодня кто-нибудь "отчаливал", на следующий день обрушивалась кровля, и старатель оказывался погребенным под нею. Каждый вновь прибывший приносил с собой рассказы о неудачах, необыкновенном везении, чудесных происшествиях, приключениях с туземцами, с полицейскими или ворами... Дик любил даже неудобства и грязь, вечно портящиеся, наспех сделанные, приспособления для добычи золота, любил опасности и тяжелый труд. Все это входило в игру.
   По мере приближения к прииску шум становился все громче. Жужжание тысяч работающих и разговаривающих людей смешивалось со скрипом и треском лебедок, щелканьем тормозов, стуком бадей, глухими ударами кирок и скрежетом лопат. Желтую глинистую почву столько топтали, что она превратилась в трясину. Дик пробирался по доскам, проложенным между кучами пустой породы, в белых и красных потеках грязи.
   Отец Дика стоял у границы своего участка размером восемь на восемь ярдов и беседовал с каким-то стариком.
   -- Мы сняли верхний пласт, -- говорил старик, -- углубились на двенадцать футов и напали на жилу. Вид был такой, словно смотришь в корзинку с золотистыми имбирными пряниками -- так блестело там золото. Но в Маунт Александер нам уже не так повезло, и мы перебрались в Биг Бендиго.
   -- Но какое же место сейчас самое обнадеживающее? -- спросил мистер Престон, хмурясь и похрустывая костяшками пальцев, что, как хорошо знал Дик, было у него признаком раздражения..
   -- В Иглхоке мои дела пошли лучше, -- продолжал старик, не обращая внимания на то, что его перебили. -- Золото просто блестело в кучах песку, и каждому старателю приходилось сидеть всю ночь на своей куче с ружьем или пистолетом. Там было столько золота, что впору было делать из него кирки и лопаты.
   -- Иглхок, вы говорите? -- спросил мистер Престон. --Я уж довольно давно собираюсь перебраться в другое место. Здесь мне не везет. Золота тут, как говорится, и на булавочную головку не хватит. Там вон проходит отличная жила, а у нас одна пустая порода.
   Старик оглядел участок и завел разговор о том, в какую сторону идет жила. Дик видел, что отец взволнован и готов принять решение двинуться дальше. Хотя Дик еще недавно радовался предстоящей перемене, несущей с собой веселое возбуждение, теперь у него пропало желание уезжать из Балларата; ему хотелось остаться и узнать, чем кончится восстание, к которому, по словам Шейна, готовились старатели.
   -- Поработаем еще немного на этом участке, -- вмешался он в разговор. -- Я слышал, как кто-то рассказывал, что наткнулся на богатейшую жилу как раз тогда, когда собирался все бросить.
   -- Да, да, -- сказал мистер Престон, вновь заколебавшись. Он чувствовал себя несчастным, так как не знал, на что решиться. Прежде чем отказаться от места учителя в Мельбурне, он прочел все, что мог достать, по горному делу, но знал, видимо, меньше, чем любой старый золотоискатель из Калифорнии, который не умел даже подписать свое имя.
   -- Я спущусь вниз, отец, -- сказал Дик.
   Мистер Престон кивнул головой и направился к вороту. Дик поставил одну ногу в бадью и стал спускаться, держась рукой за канат. Глубина шахты достигала пятидесяти футов, и спуск был утомительно-медленным; заржавевший ворот скрипел и скрежетал, сматывая канат. Свободной рукой и ногой Дик отталкивался от стен, чтобы не удариться; бадья сильно раскачивалась и порой начинала вращаться. Но, наконец, Дик достиг дна шахты и с трудом вытащил из бадьи сапог, который всегда застревал там под тяжестью его тела. Затем он взял кирку и двинулся вперед по проходке.
   Штольня была не длинная, футов двадцать, но, при глубине в пятьдесят футов, света не хватало, и для освещения с кровли свисали два фонаря. Степы были небрежно забраны досками и корою, под ногами на целый фут стояла вода. Глина засасывала сапоги Дика, сверху на его широкополую шляпу капало, и он слышал, как за обшивкой осыпается земля. Дик поставил на место покосившуюся распорку. Потом, шлепая по воде, он подошел к Сандерсу -- костлявому шотландцу, компаньону Престона, отбивавшему породу при свете фонаря.
   -- Дело дрянь, вода поднимается.
   -- Да, придется нам ее вычерпывать, -- сказал Сандерс, ухмыляясь и встряхиваясь.
   Он был так долговяз, что выпрямиться в штольне не мог.
   -- Вода расшатывает крепления. Если мы не будем следить за кровлей, она обрушится на нас.
   -- Брось, с кровлей все в порядке, -- сказал Сандерс. Он ничего не имел против того, чтоб копать землю или промывать золотоносный песок, но терпеть не мог возню с креплением и установкой стоек.
   Дик решил серьезно поговорить с отцом насчет крепления. Все так спешили с проходкой, что пренебрегали простейшими предосторожностями. Вот почему было так много несчастных случаев.
   -- Лучше нам избавиться от воды, прежде чем двигаться дальше.
   -- Пусть будет по-твоему, -- весело сказал Сандерс, -- Я не против того, чтоб вычерпывать воду и ставить распорки, -- лишь бы это не заняло слишком много времени. Но в маленькой штольне это ни к чему. -- Он показал на неровную блестящую стену, которой оканчивалась штольня. -- Посмотри на нее. Кто знает, что там за нею? Может, целый мешок самородков.
   -- Или еще куча глины, -- ответил Дик, который был так же полон надежд, как Сандерс, но считал долгом охлаждать пыл слишком нетерпеливых взрослых.
   -- Что ж, всякое бывает, -- согласился Сандерс, нащупывая у себя в рубашке жевательный табак.
   Они вернулись к началу штольни, и Сандерс дал сигнал, чтоб его подняли наверх. Затем он спустил вниз кожаное ведро, и Дик принялся вычерпывать желтую воду, выливая ее в железную бадью, подвешенную к канату. Штольня шла под уклон, так что дно шахты было вскоре осушено; Дику пришлось ходить взад и вперед по штольне, продолжая вычерпывать воду. Штольня была вырыта неправильно, но мистер. Престон считал, что золото может находиться только в нижних пластах, и потому проходка велась с уклоном вниз. Сандерс отказался выровнять штольню, ибо в этом случае пришлось бы заново крепить кровлю.
   Вычерпывать при тусклом свете фонаря воду из проходки, где воняло глиной и корой, было довольно нудным делом, но Дику это нравилось. Он что-то напевал, спускаясь и поднимаясь по скользкому подземному проходу. Приходилось быть осторожным, чтобы не упасть: стоило схватиться рукой за одну из стоек, как кровля могла бы обрушиться.
   Дик пел, потому что жизнь была захватывающе интересна. Он чувствовал, что на его плечах лежит ответственность за семью и золотоносный участок, не говоря уже о проблеме старательских прав; но это бремя его не тяготило. Дик часто спрашивал себя: что случится, если он перестанет следить за тем, чтобы мать не переутомлялась, отец не следовал советам первого встречного, а Сандерс своей небрежностью не довел шахту до полного разрушения? А ведь, кроме этих важных дел, ему надо было еще выяснить поднятые Шейном вопросы о положении в стране.
   Но все это входило в игру. Он стал тихонько насвистывать.

II. Шейн Корриген

   Шейн работал неподалеку на участке, владельцы которого приняли его в компанию, предложив небольшую долю. В течение последних трех лет он бродил с одного прииска на другой, собирая золотой песок в спичечные коробки, а затем снова все растрачивал. В 1851 году он служил палубным матросом на судне, но дезертировал, как только это судно прибыло в Порт Филипп.
   -- Я был не единственным. Вся команда ушла. А если хотите знать, то и сам капитан тихонько посмеивался себе в бакенбарды. Я слышал, каким тоном он сказал, что ему не найти людей для новой команды, -- впрочем, так оно и было, -- а затем и сам отправился искать золото.
   Дик знал, что в этом рассказе не было ничего невероятного. Когда было найдено золото, все словно сошли с ума. Отец Дика, учительствовавший в Мельбурне, бросил работу и отправился в Джилонг, но из-за своей нерешительности упустил момент, когда золото добывали диким способом, прямо на поверхности. Из Джилонга Престоны перебрались в Балларат. Иногда им везло, но за этим следовали недели, когда удавалось намыть всего несколько песчинок. Неудивительно, что мистер Престон был обескуражен. И все же у него не хватило решимости все бросить. Всякий новый рассказ про удачную находку, самородок или богатую жилу вселял в него новые надежды.
   Дику нравилась бродячая жизнь, и все же иногда он чувствовал, что здесь что-то не так; это бывало, когда они с отцом возвращались домой усталые и с пустыми руками, а в жалкой хижине-палатке их встречала миссис Престон и кормила скудным обедом, отдающим дымом сухой травы.
   Но, слушая старателей, которые пели вокруг костра под аккомпанемент варгана [варган -- музыкальный инструмент типа губной гармоники], он сразу забывал все несчастья, а рассказы старых золотоискателей о Калифорнии увлекали Дика не менее, чем его отца.
   Восхищали и рассказы Шейна. Шейн был еще молод, ему недавно перевалило за двадцать, и пятнадцатилетнему Дику было лестно иметь такого друга. Шейн, казалось, объездил весь свет: в Южной Америке он сражался, в Китае играл в азартные игры, в Сан-Франциско вербовщики напоили его допьяна и отправили в плавание, потом на голландском судне он занимался ловлей жемчуга. И вот теперь, как только кончится работа, он должен встретиться с Диком.
   -- Завтра после обеда постарайся освободиться, мальчуган! -- сказал Шейн, таинственно подмигивая и кивая головой.
   -- Хорошо, -- ответил Дик. -- Надеюсь, отец не рассердится, если я разок устрою себе праздник. А в чем дело?
   -- Да ведь тебе уже все известно, -- сказал Шейн своим мягким, проникновенным, характерным для ирландца голосом, в котором чувствовался оттенок насмешки. -- Будто ты не слыхал, как гнусно вела себя полиция в деле Бентли, этого подлого убийцы, которого покрывает двурушник и предатель судья Дьюс? -- Его голубые глаза злобно сверкнули. -- Ну-ка, попробуй скажи, что ты жалкая гнида и вся эта мерзость не приводит тебя в бешенство! Но, Дик Престон, возможно, будут беспорядки. Так что, мой дорогой, лучше не ходи, если боишься за свою драгоценную шкуру. Мы обязательно накостыляем им шею и выставим отсюда, так и знай.
   -- Кто? Почему? -- спросил Дик. Он знал, что шотландцу Скоби проломили голову, когда тот стучался в двери ресторана гостиницы "Эврика" после его закрытия на ночь; впрочем, отец Дика одобрял судью, который прекратил дело, сказав, что пьяницам так и надо.
   -- Да ну тебя! -- и Шейн дал ему дружеского пинка. -- Ты просто струсил.
   -- Ничуть, -- горячо возразил Дик. -- Я, конечно, пойду с тобой. Мне бы только хотелось побольше узнать об этом.
   -- Да, но сумеешь ли ты постоять за себя? -- Склонив голову набок, Шейн взглянул на него проницательными, смеющимися глазами. -- Да падет стыд на мою голову за то, что я сбил с правильного пути мальчика, которому следует сидеть дома и учить уроки возле маминой юбки.
   -- Ты отлично знаешь, что я могу постоять за себя, -- сердито ответил Дик. -- Я пойду с тобой.
   -- Конечно, дело не в том, заслужил Скоби то, что получил, или получил то, что заслужил, -- сказал Шейн. -- Хотя он шумел ничуть не больше, чем обычно шумит человек, когда на него вдруг нападет охота промочить глотку. Но ложь и жульничество вывели ребят из терпения. Этот каторжник Бентли, отпущенный с Ван-Дименовой земли, орудует на пару с судьей Дьюсом, словно оба они -- воры из одной шайки: Да, правительство все больше и больше позорит себя и с каждым днем все сильнее теснит нас, бедных старателей, из-за лицензий. Живому человеку такого не стерпеть. -- Он сплюнул. -- Это тирания, вот что, мой храбрый дружок, и никакой ирландец не станет с этим мириться;
   -- Англичанин также, -- решительно поддержал Дик, хотя и сам не вполне понимал, что он этим хочет сказать.
   -- Жму твою руку, -- примирительным тоном сказал Шейн и крепко стиснул руку Дика. -- Да, ты парень неплохой, только соображаешь медленно. Но когда ты вырастешь, это пройдет.
   Дик уже собирался возмутиться, но заметил веселый огонек в глазах Шейна и только рассмеялся.
   -- Итак, долой тиранию! -- сказал Шейн.
   -- Долой тиранию!
   Они оба засмеялись.
   -- Хватит ли у нас времени, чтобы сыграть в кегли до темноты? -- спросил Шейн.
   -- Только не сегодня, -- сказал Дик. -- Я хочу помочь матери.
   -- Пай мальчик. Правильно, я и сам пойду и помогу тебе стирать белье.
   Непринужденно обняв Дика за плечи, он отправился в его хижину. Дик гордился своим рослым рыжим другом, у которого было такое приятное ирландское лицо.
   -- Вы больше палец о палец не ударите, миссис Престон, -- сказал Шейн, когда они вошли в хижину. -- Мы с Диком покажем вам для разнообразия, как надо управляться с домашними делами. Добрый вечер, сэр.
   -- Добрый вечер, -- пробормотал мистер Престон, который при свете чадной керосиновой лампы пытался изучать руководство по горному делу. -- Надеюсь, вы отвыкаете от ваших буйных ухваток. Пора, пора.
   -- Честное слово, -- сказал Шейн, -- я стал таким смирным, что почти все время только то и делаю, что слушаю, как мухи летают. Интересно, чем объясняют ученые люди, вроде вас, что, когда становится очень тихо, мы всегда слышим, как летают именно мухи?
   Мистер Престон хотел нахмуриться, но не сумел.
   -- Ты дурень, Шейн Корриген, --ласково сказал он. --Но веди себя как следует и будешь хорошим парнем.
   -- Ты только послушай! -- Шейн повернулся к Дику с деланным изумлением. -- Он же слово в слово сказал то, что я сам всегда говорю! Рад слышать, что мистер Престон согласен со мною. Если миссис Престон дозволит мне взглянуть на ее очаг, я научу ее всему тому, чему сам научился, когда был коком на борту "Мэри Уилкинс" -- бригантины водоизмещением в 114 тонн. Ничто так не способствует развитию кулинарной мысли, как куча голодных моряков, которые толпятся вокруг тебя с ножами и вилками, и особенно, если дело происходит посреди океана.



   Мистер Престон покачал головой и, склонясь к керосиновой лампе, вновь погрузился в чтение, продолжая наживать головную боль. В то же время Шейн приступил к приготовлению обеда, одновременно давая советы по части кулинарии под открытым небом. Дик пришел в восторг, видя, что мать, хотя и считает в душе влияние ирландца вредным для своего сына, все же не может устоять перед его непринужденными манерами.

III. Беспорядки у гостиницы Бентли

   Назавтра около полудня, оставив Сандерсу записку для отца, Дик улизнул из шахты. Ему было стыдно, что он не поговорил с отцом прямо, но, хотя он и знал, что отец отпустит его с работы, мысль о пререканиях, которые неизбежно возникнут из-за этого, была ему невыносима. Да, кроме того, Дик и сам еще не решил, как отнестись к происходящим событиям.
   Не принимая всерьез всего сказанного Шейном, Дик тем не менее понимал, что у старателей есть достаточно оснований для недовольства. Составляя большинство населения Виктории, они не имели голоса в политических делах. Из двухсот тысяч человек участвовать в выборах не мог ни один. А вот налог в тридцать шиллингов должен был ежемесячно платить каждый старатель. И хотя против самого налога никто особенно не возражал, но бесчеловечное поведение полиции при поисках неплательщиков вызывало бурные протесты.
   Шейн ходил взад и вперед по желтой глинистой площадке между кучей породы и надшахтным сараем.
   -- Разрази меня гром! -- воскликнул он. -- Наконец-то ты явился. Вот уже добрых полчаса ноги сами тащат меня отсюда, так что мне пришлось бегать взад и вперед, чтобы только угомонить их.
   Они отправились к холму Спесимен, где стояла гостиница "Эврика". Владелец ее, Бентли, открыл при гостинице кегельбан, всегда имел в запасе несколько колод карт для игроков, -- словом, лез из кожи вон, чтобы привлечь посетителей в любое время дня и ночи. Но, когда явился Скоби и принялся барабанить в дверь, Бентли почему-то был не в духе. Он выскочил и, как рассказывали Дику, свалил Скоби ударом топора, выкрикивая: "Прекрати этот шум, болван, и дай мне спать!"
   У подножия холма Шейн и Дик влились в поток старателей, направляющихся к месту сборища. Лощина Спесимен была заполнена людьми, твердо решившими выразить свой протест.
   В основном тут были англичане и ирландцы с небольшой примесью шотландцев и валлийцев, но встречались также группы немцев, французов, американцев и итальянцев; многие были в лохмотьях, измазанных глиной, которая преследовала их всюду -- на работе, во время отдыха и сна; другие были одеты чисто, в куртках из саржи и молескиновых брюках; одни пришли с непокрытыми головами, другие в широкополых шляпах или головных уборах из пальмовых листьев.
   Дик начал понимать, что все это куда серьезнее, чем можно было судить по болтовне Шейна. Только подлинное сознание несправедливости могло собрать воедино такую массу старателей.
   Шейн и Дик долго толкались в задних рядах толпы. Кто-то говорил, взобравшись на пень, но до них доносились только отдельные слова, сопровождаемые глухим ревом собравшихся. Наконец, им удалось пробраться поближе, и теперь они уже лучше видели ораторов. Молодой человек с серьезным загорелым лицом произносил речь. Рядом стоял крепко сложенный голубоглазый шатен, лет двадцати пяти, больше шести футов ростом, с густыми широкими бровями. Он-то и привлек к себе внимание Дика.
   -- Кто это стоит у пня? -- спросил он.
   -- Это Питер Лейлор, -- ответил Шейн. -- А другой -- Хэмфри.
   -- Мы взываем только к конституционным принципам, -- кричал Хэмфри, и чем больше он волновался, тем чаще попадались в его речи обороты, свойственные жителям Уэльса.
   -- Мы добиваемся только справедливости. Мы требуем, прежде всего, права голоса в делах управления. Пока мы его не получим, как с рабами будут с нами обращаться. Пока мы не станем сильны, никакое правительство не будет считаться с нашими интересами. По горам и долам гоняли нас. Преследования, обиды и оскорбления терпели мы от чинодралов, с нами обращались как с подонками общества, -- а подумайте только о том, что мы сделали для этой страны.
   В толпе поднялся тихий глухой ропот, подобный песне надвигающейся бури, которая звучит в листве деревьев. Дик вздрогнул. Нельзя было не испугаться этих звуков, говоривших о силе, спорить с которой так же невозможно, как с бурей, а между тем этот Хэмфри своими словами сам ее поднимал.
   -- За последние три года Виктория превратилась из жалкой скотоводческой дыры в процветающий штат. Сделали это мы! А нам за это что? Пренебрежение, пощечины, гнет! Но мы уважаем закон. Мы хотим законности и порядка. Мы хранили молчание, хотя иной раз гнев закипал в наших сердцах от наглости тех, кто поставлен над нами. Мы столько терпели, сколько может терпеть свободный человек, -- даже больше.
   Коренастый лысый мужчина вскарабкался, держась за плечо Лейлора, на пень, где уже стоял Хэмфри.
   -- Да, все это правда, ребята. Мы терпели слишком долго. То, что случилось теперь, -- выходит за всякие границы. Если мы и на этот раз подчинимся, -- значит, мы самые презренные из рабов. Убийца отпущен без суда, потому что судья у него в долгу. Так и знайте, ребята, --тень моего старого дружка Скоби глядит на вас и требует справедливости. Мы должны стоять друг за друга и брать силой то, чего нам не дают по доброй воле.
   Толпа гневно заревела. У Дика мурашки пошли по коже от страшного предчувствия. Он все еще не совсем понимал происходящее; но и его увлекли призывы ораторов. Он чувствовал, как Шейн, стоявший подле него, весь напрягся и даже охнул от восхищения, вызванного новым оратором, и от непреодолимого желания что-нибудь сделать. В сердце Дика рождался тот же порыв. Он знал теперь, что так говорить можно только правду.
   -- Кеннеди -- парень что надо, -- сдавленным голосом сказал Шейн. -- Чего бы я не дал, чтобы пожать ему сейчас руку! Или съездить по морде одного из этих лягавых! Клянусь всеми святыми!
   Хэмфри поднял руку и продолжал прерванную было речь:
   -- Никаких насилий, ребята! Мы подняли знамя возмущения и, клянусь богом, не опустим его. Да, не опустим, пока правительство не предоставит нам наших прав. Но не давайте им повода отговориться тем, что мы, мол, шайка бунтовщиков. Только этого они и хотят. Не играйте им на руку, прибегая к насилию. Соблюдайте дисциплину. Мы здесь для того, чтобы выразить протест против судьи, продавшего свой приговор, и собрать деньги на борьбу с этой продажностью.
   Маленький рыжеватый человечек с подстриженной бородкой все время подпрыгивал, стоя возле Лейлора, словно ему не терпелось выступить самому и в то же время жаль было прерывать оратора.
   -- Это Рафаэлло, -- шепнул Шейн.
   Человечек повел мохнатыми бровями; в глазах у него сверкало яростное веселье.
   -- Раскошеливайся, ребята! -- закричал он, когда Хэмфри сделал паузу. -- Выверните ваши карманы ради святого дела свободы.
   -- А ты сам что даешь? -- шутливо отозвался один из старателей.
   Рафаэлло принял эти слова как оскорбление.
   -- Все! -- воскликнул он, сверкая глазами. Он схватился за карманы брюк и вывернул их наизнанку, рассыпав монеты по земле. -- Вот! -- он рванул рубашку и вытащил три банкноты. Помахав ими, он подбросил их в воздух. Затем, внезапно став серьезным, повелительно поднял руку. Наступило молчание. -- И мою жизнь впридачу, если понадобится!
   -- Ай да старина Раффи! -- закричали старатели.
   Хотя участники митинга были сильно возбуждены, но настроение у них было добродушное, и они соблюдали порядок. Ораторы сумели разжечь старателей и в то же время держали их в руках. Глаза Дика снова устремились на молодого великана Питера Лейлора, который стоял в непринужденной позе возле пня и прислушивался к словам сначала Хэмфри, потом Кеннеди, и, наконец, Рафаэлло. Его привлекательное подвижное лицо светилось гордой решимостью, и он явно руководил собранием, хотя сам ничего не говорил.
   -- Ты знаешь Лейлора? -- спросил Дик у Шейна. -- То есть, знаком ли ты с ним?
   -- Малость знаком, -- ответил Шейн. -- С ним все знакомы. Он не прячется от людей.
   -- Ты познакомишь меня с ним?
   -- А зачем тебе это? Просто подойди к нему после митинга и скажи: "Питер Лейлор, я хочу примкнуть к вашему движению, потому что, как и вы, "свободу я люблю". Он тут же пожмет тебе руку, даром что ты самый обыкновенный паренек.
   -- Нет, я хочу, чтобы ты познакомил меня с ним.
   -- Ладно, -- сказал Шейн, хлопнув его по плечу. -- Я скажу ему, что ты сам не мог с ним познакомиться, потому что застенчив как барышня.
   -- Нет, нет! -- запротестовал Дик.
   -- Ш-ш, -- успокоительно сказал Шейн. -- Эх ты, шумливый щенок, ты, что же, решил перекричать ораторов?
   Теперь на пне стоял какой-то немец, который громил продажность правительственных комиссаров и чиновников, спекулировавших землей; но Дика не интересовали его неистовые крики. Он посмотрел в сторону гостиницы, перед которой выстроился отряд полиции. Офицер, командовавший отрядом, -- молодой англичанин, с правильными аристократическими чертами лица, -- небрежно сидел на лошади, со скучающим и презрительным видом наблюдая за толпой.
   -- Взгляни-ка на этого красавчика, -- сказал Шейн, подталкивая Дика. -- Как бы мне хотелось сбить с него спесь!
   Они с Диком повернулись и стали пробираться к гостинице, где старатели, до которых не долетали речи ораторов, говоривших с пня, развлекались насмешками над полицией. Подойдя к гостинице, Дик заметил в одном из окон верхнего этажа белобрысого человека со светло-серыми глазами. В этих светлых глазах тускло мерцала такая ненависть, что Дик вздрогнул и схватил Шейна за руку.
   -- Это Бентли, та самая крыса! -- закричал Шейн и нагнулся в поисках метательного снаряда. Но на дороге не было камней, и поэтому он швырнул в окно свою палку. Стекло разбилось, и белесое лицо исчезло. Среди стоявших поблизости поднялся ропот. Они подхватили крик Шейна.
   -- Там Бентли! Давайте его сюда! Давайте сюда этого каторжника!
   Дик увидел, как, спотыкаясь, по ступенькам крыльца сбежал человек, волоча правую ногу, словно она была повреждена. При виде его бледного лица с безумными глазами толпа завопила: "Бентли!"
   Бентли кинулся к небрежно сидевшему на лошади офицеру, и тот выслушал его с тем же презрением, с каким смотрел на Лейлора. Затем офицер, внезапно выпрямившись в седле, быстро подал команду, и полицейские двинулись вперед, через дорогу. Один из конников соскочил с лошади и помог Бентли взобраться в седло. Старатели пустили в ход весь свой запас ругательств, обзывали Бентли трусом и вонючкой. Бентли, без куртки, но в шляпе, наспех нахлобученной на лоб, яростно рванул поводья и, повернув коня, поскакал галопом по дороге.
   Толпа ринулась к цепи полицейских. Юный офицер, повернувшись с ленивым презрением, отдал отрывистую команду, и полицейские взяли винтовки на изготовку.
   -- Соблюдайте спокойствие! -- кричали Лейлор и человек, которого звали Макинтайр. Толпа недовольно отхлынула назад.
   -- Он поскакал в правительственный лагерь, -- сказал Шейн.
   -- Да, --подтвердил человек, стоявший рядом с ним. --Должно быть, чтобы привести подкрепления. Ну, что ж, пусть-ка сунутся ко мне. Берусь справиться с двоими.
   Другой мужчина взобрался на пень, не обращая внимания на попытки Лейлора и других вожаков успокоить его.
   -- Кто это? -- спросил Дик.
   -- Не знаю, -- ответил Шейн.
   -- Это брат Скоби, -- сказал маленький коренастый старатель из Уэльса, стоявший рядом с ними.
   -- За солдатами небось кинулся! -- кричал человек, взобравшийся на пень. -- Этот вандемонский бездельник, убийца моего бедного брата! Он кинулся за своими сообщниками! За судьей Дьюсом, которого можно купить и продать; за доктором Карром, который, если его подмазать, поклянется, что черное -- это белое; за комиссаром Ридом, который лжет и клевещет на нас, забыв всякий стыд. Как сказал мой друг Кеннеди, тень моего убитого брата сегодня здесь с нами. Он смотрит на нас своими мертвыми глазами. Его кровь вопиет из земли. Это кровь Авеля -- почти такая же древняя, как само время, и она все еще вопиет к нам.
   Толпа орала и бесновалась, и нужен был только вожак, чтобы повести ее за собой.
   Шейн снова принялся искать камень, но ничего не нашел.
   -- Можешь ты где-нибудь найти камень? -- серьезно спросил он Дика. -- Черт возьми, у меня до того руки чешутся, что я просто лопну, если не раздобуду камня.
   Дик пытался помочь Шейну. Но вокруг была такая давка, что он видел у себя под ногами лишь клочок земли и -- ни одного камешка.
   -- Мне необходимо что-нибудь швырнуть, -- не унимался Шейн. -- Проклятие, Дик Престон, какая жалость, что ты упрямишься и не желаешь дать мне взаймы свою голову, чтобы хоть разок запустить ею!
   Он принялся шарить по карманам и вытащил большие подержанные часы.
   -- Придется пожертвовать ими ради доброго дела, -- сказал он и поцеловал их. -- Сейчас около половины третьего, если учесть, что они спешат минут на сорок. -- Затем, тщательно прицелившись, он запустил часами в большой фонарь, висевший на цепи перед входом в гостиницу.
   Фонарь разлетелся вдребезги, и град осколков осыпал полицейских. Одному из них порезало щеку.
   Толпа радостно загудела. Люди бросились вперед, сметая с пути полицию. Начальник караула Эймс -- человек, которого старатели уважали за справедливость, -- встал в дверях и пытался перекричать толпу. Но его оттолкнули, и старатели ринулись в гостиницу, ломая по пути мебель. Перила лестницы с грохотом обрушились. Какой-то старатель схватил перекладину и начал размахивать ею, стараясь разбить лампы. В буфете били бутылки. Дик, которого толпа увлекла за собой, заметил, что несколько мужчин, слив виски из бутылок в ведро, пустили его потом по рукам. Гостиница была разгромлена.
   Дик и Шейн с трудом выбрались на улицу; им хотелось увидеть, что происходит на дороге. Полиция выстроилась у обочины. Юный офицер пригнулся к шее лошади, слушая, что ему говорит начальник караула Эймс; впрочем, он по-прежнему был ко всему равнодушен. С каждым мигом толпа росла. Добрых десять тысяч старателей теснились и кричали на холме. Бегство Бентли через прииски привлекло сюда почти всех мужчин, желавших разнюхать, чем тут пахнет.


   -- Солдаты!
   Наступило молчание. Шейн схватил Дика за руку и указал на долговязого парня, ирландца с виду, который шел вразвалку к концу кегельбана, держа в руках охапку бумаг и тряпья. Толпа следила за ним, затаив дыхание. Дойдя до наветренного конца кегельбана, парень свалил свою ношу под холщовым навесом и не спеша чиркнул спичкой. Дик взглянул на молодого офицера, который, сидя на лошади, через головы толпы следил за происходящим. Офицер медленно поднес руку к кобуре револьвера, но затем, пожав плечами, наклонился вперед и похлопал лошадь по шее.
   Бумага вспыхнула, пламя побежало по кегельбану, и холст загорелся. Ветер быстро погнал языки огня к гостинице. Толпа снова стала вопить и стучать ногами, и этот шум слился с ревом огня. Солдаты, присланные из лагеря после того, как туда примчался перепуганный Бентли, уже въезжали в лощину Спесимен, но спасти дом было невозможно. Он весь был охвачен пламенем.
   Черная тучка появилась над черным холмом и пролила несколько крупных капель дождя; но огонь, достигший теперь крыши, вырывался из-под конька, и золотой его венчик, словно в дикой пляске, метался над столбами дыма. Затем ветер вдруг утих и крыша провалилась со страшным грохотом.

IV. Свалка

   Дику захотелось выбраться из этой неразберихи. Теперь, когда гостиница сгорела, у старателей пропала всякая решимость; им больше нечего было делать, и они растерялись. Солдаты оттеснили их назад и усердно старались не допустить распространения огня. Военный в форме старшины громким голосом, тонувшим, однако, в общем шуме, читал закон о мятежах. Дик понял все же, что старшина именем королевы приказывает толпе разойтись.
   -- Это мерзавец Мильн, -- сказал Шейн. -- Чтоб у него язык сгорел!
   Старатели, охваченные гневом, который не находил выхода, то топтались на одном месте, то начинали наседать на солдат, и вскоре неподалеку завязалась драка. Дика оттеснили от Шейна. Сперва он отчаянно боролся, а потом решил, что лучше всего -- поскорее убраться отсюда. Пуская в ход кулаки, локти и колени, Дик выбрался, наконец, на свободное место. Он стоял, тяжело дыша, полный решимости уйти домой, как только сообразит, где легче пробраться сквозь толпу.
   Но тут он услышал чьи-то крики и узнал голос Шейна. Он снова нырнул в толпу и протолкался через нее как раз вовремя, чтобы увидеть, как Шейна тащили сквозь ряды полицейских; лицо Шейна было разбито и окровавлено.
   -- Надеть наручники на это животное! -- сказал офицер холодным, равнодушным голосом.
   Полицейские поспешно защелкнули наручники на запястьях Шейна. Стоявшие поблизости старатели возмущенно закричали и бросились вперед, но, испугавшись при виде направленных на них ружей, остановились.
   -- Освободим его! -- завопил Дик. -- Вперед!
   Толпа угрожающе двинулась на полицейских, Дик споткнулся и, наклонившись, увидел у себя под ногами большую почерневшую головню. Он поднял ее, размахнулся изо всех сил и метнул в лейтенанта. Головня угодила тому прямо в живот. Лейтенант громко замычал от боли, скорчился и рухнул с лошади на землю. Лошадь встала на дыбы, а затем рванулась вперед, смяв ряды полицейских. Те отпрянули, чтобы избежать копыт напуганной лошади; и лишь немногие, бросив винтовки, кинулись на помощь упавшему офицеру.
   Дик, в сопровождении десятка наиболее смелых старателей, напал на полицейских; началась ожесточенная свалка. Добравшись до лошади, Дик схватился за повод и повернул ее туда, где стоял в наручниках Шейн. Тот воспользовался сумятицей и вырвался из рук державшего его фараона. Следя за движениями Дика, он ринулся вперед и встретился с ним в небольшом пространстве, которое очистили испуганные лошадью полицейские. Люди, возившиеся с потерявшим сознание офицером, заслоняли Дика и Шейна от выстрелов, но нельзя было терять ни минуты. Один из полицейских, гнавшихся за Шейном, налетел с размаху на группу, занятую спасением офицера, и с руганью растянулся на земле.
   -- На коня! -- закричал Дик.
   Шейн отчаянно пытался взобраться на лошадь, но та все еще брыкалась, а наручники делали задачу особенно трудной. Дик вскочил в седло и, нагнувшись, втащил Шейна на загривок лошади, так что его голова и руки болтались по одну сторону, а ноги -- по другую. Старатели, сообразив, что задумал мальчик, расступились. Дик ударил ногами в бока лошади и поскакал.
   Люди с приветственным криком тут же сомкнули ряды; а когда полицейские, оттащив в сторону раненого офицера, отбили натиск старателей, Дик уже отъехал на несколько сот ярдов, и густая толпа отделила его от полиции.


   Как ни плотно стояли старатели, они расступались перед Диком, и он несся галопом, пока не достиг первых палаток на равнине. Там он остановил лошадь, соскочил с нее и стащил Шейна, ухватившись за пояс его молескиновых штанов. От неудобной езды у Шейна кружилась голова, и он стоял, держась за седло и моргая.
   Поблизости в это время никого не было, так как все старатели собрались возле гостиницы. Лишь неопрятная женщина вышла из ближайшей хижины и окинула их безразличным взглядом.
   -- Спрячь наручники, -- сказал Дик.
   -- Куда к черту я их спрячу, -- ответил Шейн, вращая глазами. -- Пусть у меня кровь отхлынет от головы, и тогда я соберусь с мыслями. Не забудь, что я ехал вниз головой и все время боялся, как бы дорога не поднялась и не стукнула меня по башке.
   Он зашатался и оперся о Дика, затем с сожалением посмотрел на наручники.
   -- Куда бы мне спрятать эти проклятые штуки? В один брючный карман обе руки не засунешь, а пиджак я оставил дома. Я мог бы воздеть руки к небу и сделать вид, что молюсь, но не привлечет ли это взоры человечества ко мне, бредущему по стезям грешного мира сего?
   -- Подожди минутку, -- сказал Дик. -- Вон там валяется старый мешок.
   Он отошел в сторону и поднял рваный мешок, затоптанный в грязь.. Затем набросил мешок на наручники, чтобы казалось, будто Шейн несет его обеими руками.
   -- Эта изящная поза скорее подошла бы застенчивой барышне, нежели мне, Шейну Корригену из Корригена в баронетстве Кильмарни, -- сказал Шейн. -- Впрочем, принимая во внимание обстоятельства, это все же лучше, чем получить по физиономии.
   -- Ладно, сегодня нам с лягавыми воевать не придется, -- сказал в утешение ему Дик и, ударив лошадь по крупу, послал ее назад по той же дороге, по которой они приехали.
   -- Точно! -- сказал Шейн. -- Они все на холме и веселятся на тамошней ярмарке. Но как нам снять эти дрянные штуки?
   -- У нас дома есть напильник. Пошли быстрее!
   Они торопливо зашагали по направлению к дому, выбирая безлюдные тропинки и беседуя.
   -- Напильник -- это вещь, -- согласился Шейн. -- Но он поднимет такой визг и скрежет, что покойники проснутся. Да что там, приличные покойники -- это еще полбеды А вот лягашей или каких-нибудь косоглазых доносчиков, будь они трижды прокляты, я бы предпочел не будить.
   -- Вот что я тебе скажу, -- ответил Дик. -- Я спущу тебя в нашу шахту. Там, конечно, прекратили работу, когда начались беспорядки. А потом я спущу тебе напильник, и, если ты отойдешь подальше в штольню, никто ничего не услышит.
   -- Эта мысль ниспослана небом, -- сказал Шейн. -- Если не считать того, чтобы я сам распилил свои наручники. Чем мне держать напильник? Мне бы не хотелось зубами, потому что тогда я так наточу их, что превращусь в тигра.
   -- Ну, так я убегу после обеда и сам буду пилить. А сейчас лучше всего спустить тебя в шахту.
   Они прокрались к шахте, прячась за сараями и кучами породы. Насколько они могли судить, все старатели, до единого, ушли на холм Спесимен. Одни лишь китайцы не вмешивались в это дело и продолжали вынимать столбы из заброшенных выработок и промывать золото вдоль берегов Яррови. Но оттуда, где они работали, участок Престона не был виден.
   -- Приходи поскорее, -- сказал Шейн, -- потому что я насквозь отсырею до наступления ночи.

V. Наручники

   С помощью ворота Дик спустил Шейна в шахту, а сам отправился домой. Миссис Престон стояла на пороге, но она смотрела в направлении холма, где происходило сборище, и не услышала шагов Дика; ему пришлось сделать круг, чтобы зайти на шахту, и теперь он подошел к дому с противоположной стороны.
   -- Ты невредим! -- вырвалось у нее, когда сын ее окликнул. -- Мы так беспокоились. Отец ушел в лощину Спесимен.
   -- Я могу и сам за собою присмотреть, -- сказал Дик. -- Мы с Шейном пошли туда только чтобы узнать, что там происходит.
   Мать недоверчиво взглянула на него, и Дик увидел, что она плакала.
   -- Я бы не хотела, чтоб ты говорил мне неправду, Дик, -- сказала она.
   Дику стало не по себе, хотя, в сущности, он сказал правду. Ему захотелось рассказать матери обо всем, что произошло, но, когда он уже раскрыл рот, оказалось, что говорить ему не о чем; а между тем можно было рассказать так много, -- если б только у него нашлись нужные слова.
   Он не знал, правы ли были старатели, что подожгли гостиницу, но ему казалось, что поджог сам по себе не имел большого значения. Имело значение то, что говорили ораторы; но когда Дик пытался припомнить, что именно они говорили, на память приходило только слово "Свобода", строгое, загорелое, подвижное лицо Лейлора и страстный, напряженный энтузиазм толпы, ее глубокая решимость сделать жизнь свободной и справедливой.
   Но какими словами рассказать обо всем этом? Даже если старатели поступили неправильно, все же стремились они к справедливости. В них пробудилось нечто, придавшее им решимость упрямо, отчаянно сопротивляться всему, что, по их мнению, было несправедливо и деспотично.
   Дик понимал: пережитое им в толпе было необыкновенно важно, а все остальное не имело никакого значения. Но он еще не мог этого выразить. Так что, по сути дела, он не солгал матери. Ему просто не хватило слов.
   -- Я был только одним из многих в толпе, -- добавил он, словно этим все было сказано. Он гордился тем, что оказался в числе старателей, гордился больше, чем надменный молодой лейтенант своими золотыми галунами и непринужденной посадкой в седле.
   -- Как ты напугал отца! -- сказала миссис Престон. -- Ты поступил необдуманно, Дик. Он будет повсюду искать тебя там.
   Дику хотелось раздраженно ответить, что пусть они не обращаются с ним, как с маленьким ребенком, который не способен позаботиться о себе. Но он не мог обидеть мать, да и отца тоже. Когда мистер Престон вернулся запыленный и усталый, Дик молча выслушал длинный выговор. Он чувствовал, что заслужил его, но в то же время ни о чем не жалел. Сразу же после ужина он поспешил с напильником к шахте. Там он вдвое удлинил канат, намотанный на ворот, и бросил один конец Шейну. Потравливая канат, Шейн спустил бадью с Диком.
   -- Я так дрожал от холода, -- сказал Шейн, -- что боялся, как бы не попадали твои стойки и меня не завалило породой. Какое счастье услышать твой ангельский голосок, Дик Престон, а если ты захватил с собой огарок свечи, то меня еще ожидает и дополнительное блаженство при виде твоего ангельского личика; кроме того,, можно будет, наконец, выяснить, не отвалились ли отмороженные части моего тела.
   Дик не догадался взять с собой свечи и не мог найти в темноте фонарь. В кармане у Шейна были спички, и Дик достал их; но, сидя в шахте, Шейн прижал коробок, к сырой глине, и теперь спички не зажигались.
   -- Неважно, -- сказал Дик. -- Я с таким же успехом: поработаю напильником и в темноте.
   -- Не сомневаюсь. Но с тебя станется, что ты при этом отпилишь что-нибудь и от меня. Впрочем, придется, рискнуть. Только пили поосторожнее, и если я заору благим матом, сперва прекращай работу, а уж потом задавай вопросы.
   Дик взялся за наручники и начал пилить. Темнота очень замедляла работу. Дик все время должен был помнить о том, что напильник может соскользнуть с закругленного металлического края наручника и поранить Шейна, а невозможность следить за тем, как продвигается дело, настолько отупляла Дика, что он потерял счет времени и ему стало казаться, будто он пилит уже много часов подряд. Однако, ощупав канавку, он обнаружил на железе лишь неглубокую царапину.
   -- Черт возьми! -- сказал Шейн, который терпеливо сидел скрючившись на земле, пока Дик пилил. -- Ты, видно, принес сюда пилку для дамских ноготков!
   Дик стал пилить еще усерднее и раз даже задел Шейна. Ему казалось, что он должен был, по крайней мере, уже раз пять перепилить наручники. А между тем канавка как будто совсем не углублялась. Наконец, когда он потерял уже всякую надежду, вспотел и почувствовал, что еле шевелит руками, в наручниках что-то подалось.
   -- Ага, с одним покончено, -- облегченно вздохнув, сказал Шейн. Он выпрямился, размял ноги и опять сел. --Давай дальше.
   Приободрившись, Дик снова стал пилить, и на этот раз, несмотря на его усталость, работа, казалось, пошла быстрее. Шейн вытянул свою освобожденную правую руку и завопил от восторга.
   -- Теперь уже не долго. Отдохни, малыш. У меня одна рука свободна, и я сам справлюсь с другим наручником. После того, как мои руки побывали в тюрьме, приятно опять приложить их к чему-нибудь.
   Он зажал распиленный конец наручников между колен и принялся пилить с такой силой, что искры полетели. Визг металла отдавался по всей штольне.
   -- Что нового? -- спросил он, не переставая пилить.
   -- Ничего особенного. Отец говорит, что они арестовали троих -- Мак-Интайра, потом печатника и еще одного, не помню его имени.
   -- Но Мак-Интайр был одним из тех вожаков, которые орали вовсю, чтоб мы шли назад и вели себя прилично.
   -- Верно. Но они схватили именно его. Все говорят, что остальных двух вообще и в толпе-то не было. Полиция набросилась на них на шоссе. Должно быть, им нужно было кого-нибудь арестовать.
   -- Ну, теперь ты видишь, какой в этом городе самый верный способ угодить в неприятную историю, -- свистнув, сказал Шейн. -- Надо просто сидеть сложа руки. Лягавые и солдатня не будут тебя бояться и поэтому обвинят в том, что сделали другие.
   Он снова набросился на наручники и, довольный, засмеялся.
   -- Ну, готово. Теперь я снова свободный человек -- и все благодаря тебе, Дик Престон.
   -- Как ты думаешь, узнали нас?
   -- Об этом не может быть и речи. Они не узнают нас среди тысяч людей, которые побывали сегодня там, особенно теперь, когда я избавился от этой улики.
   -- Ну, мы еще не совсем избавились; нельзя же оставить ее здесь, чтобы отец на нее наткнулся.
   -- Спрячь под куском породы, а завтра брось в речку, -- сказал Шейн. -- Ведь не потащишь же ты эту штуку домой.
   Дик согласился с этим предложением. Шейн поднял его наверх в бадье, после чего Дик, в свою очередь, поднял Шейна, снова обмотав канат вокруг вала ворота. Заметив неподалеку кучу породы, они спрятали распиленные наручники под комом светлой глины, чтобы легче было их отыскать. Затем Дик поспешил назад в хижину.

VI. Посещение театра

   На следующее утро Дик встал рано, принес матери несколько ведер воды из речки и ускользнул на участок. Удостоверившись, что поблизости никого нет, он подошел к куче породы, где были спрятаны наручники, и стал шарить под комом белой глины. К его удивлению, наручников там не оказалось. У Дика замерло сердце. Он оглянулся, снова проверил все приметы и убедился в том, что не ошибается. Он спрятал наручники именно под этим комом глины, -- и вот они исчезли.
   Кровь прилила к голове Дика, когда он понял, что кто-то их нашел и унес. Но знал ли нашедший, что они были спрятаны именно Шейном и Диком?
   Дику хотелось верить, что они были найдены случайно. Но нет, это не могло произойти так быстро! Ни один старатель еще близко не подходил к шахтным колпакам. Значит, кто-то шпионил за ним и за Шейном?
   Дик тут же отправился в палатку, которую Шейн делил со своими компаньонами. Когда он пришел, Шейн мылся в помятом оловянном тазу, потом причесывался перед осколком зеркала, покрытом трещинами и пузырями; Дику не сразу удалось отвести его в сторону. Сначала Шейн отказался верить Дику, твердя, что тот ошибся местом.
   -- Нет, -- настаивал Дик. -- Я считал шаги и запомнил, что эта куча ближе всего к лебедке Митчелла.
   -- Что ж, -- сказал Шейн, хмурясь, -- тогда удивительно, что мы оба еще не сидим в кутузке с головы до ног в наручниках. Если б лягавые что-нибудь знали, они схватили бы нас обоих прежде, чем мы успели бы продрать глаза.
   -- Пожалуй, что и так, -- согласился Дик, снова обретая надежду. -- Когда полицейские после этой свалки арестовали ни в чем не повинных людей, то поднялся такой шум, что теперь они последние сапоги отдадут, лишь бы заполучить тех, кого засудят любые присяжные.
   -- "Тех" -- то есть нас с тобой, как это ни грустно, -- сказал Шейн, делая себе пробор гребенкой, в которой отсутствовало большинство зубьев. -- Что бы ни случилось с этими наручниками, пока что они еще не добрались до правительственного лагеря. Иначе на нас бы уже напустились все четыре комиссара и полк солдатни в ярко-красных мундирах, да еще, может быть, парочка пушек впридачу.
   Дику пришлось удовлетвориться этими слабыми утешениями. Однако, по мере того как день склонялся к вечеру, а их никто не трогал, Дику стало казаться, что он действительно ошибся относительно места, где были спрятаны наручники; поэтому он согласился пойти с Шейном на театральное представление, которое давали на холме Эврика. Мистер Престон нахмурился, когда Дик, сообщив о приглашении Шейна, попросил отпустить его; но тут уже миссис Престон встала на защиту Шейна.
   -- Вот так так, -- сказала она мужу. -- Ты бранишь мальчика за то, что он ввязывается в политику и в эту историю с Лигой Реформ. А затем ты бранишь его за то, что он хочет развлечься. Нельзя же одновременно сердиться и за то, и за другое.
   -- Я его не бранил, -- сказал мистер Престон, протирая очки, которые надевал при чтении.
   -- Ну, так ты нахмурился.
   Мистер Престон поморгал, взглянул на свои очки и медленно водрузил их на нос.
   -- У меня нет возражений против серьезной драмы, -- сказал он. -- Но я, гм, не думаю, чтоб в Балларате поставили что-нибудь классическое. Послушай, Дик, я расскажу тебе о том вечере, когда видел Макреди в "Отелло". Это было зрелище, действительно возвышающее душу. Он выглядел совершеннейшим мавром, а говорил, как истый английский джентльмен.
   -- Дик уже слышал все это, -- заметила миссис Престон, твердо решив, что Дику сегодня следует отдохнуть.
   -- Да, о да, -- сказал мистер Престон, мигая и глядя на нее поверх очков. -- Мы не можем рассчитывать в Балларате на такого актера, как Макреди. Что сегодня идет, Дик?
   -- "Жертва вдовы" и еще "Ирландский наставник", для концовки, -- краснея, ответил Дик. Он уже читал афиши. -- В том же исполнении, в каком они с успехом, шли недавно в присутствии коронованных особ.
   Мистер Престон пососал зуб; это был признак раздумья.
   -- Лучше бы ты лег спать. Но раз мать согласна, то и я не возражаю. Возвращайся домой сразу же. после спектакля. Завтра вечером я, может быть, почитаю, тебе "Отелло". Конечно, это будет неудачным подражанием красноречию Макреди, и я приложу к этому все усилия. То есть, я хочу сказать, что это подражание будет настолько удачным, насколько позволяют мои малые способности. Мы не должны допустить, чтоб твое образование страдало из-за того, что обстоятельства привели нас, гм, в не совсем благовоспитанное общество.
   Дик с нетерпением ждал вечера, а пока что старался разузнать что мог о последствиях беспорядков. Судья был вынужден отпустить арестованных под залог, так как в противном случае можно было ожидать нового и еще более опасного бунта старателей; образовался комитет, который взял на себя организацию защиты обвиняемых; было решено послать к губернатору -- сэру Чарльзу Хотхэму -- делегацию с требованием снятия выдвинутых обвинений.


   Но у Дика пока что пропал интерес к политике. Отмыв лицо до блеска и надев лучшую рубашку и куртку, он встретился с Шейном, и оба они отправились к холму Эврика. Смеркалось, шоссе было ярко освещено длинным рядом фонарей; в Балларате началась обычная ночная жизнь с барами, игорными домами, кабаками, притонами, китайскими закусочными и танцевальными салунами.


   Дик и Шейн прежде всего отправились перекусить в китайский ресторан Джона Аллу. Вывеска под фонарем, подвешенным к металлическому кронштейну, гласила: "Всегда горячий суп". Пройдя мимо группы людей, которые собрались возле лавки Пиппена и, сидя на бочках, болтали и читали вслух объявления об аукционе и о пароходстве "Белая Звезда", Дик и Шейн вошли в ресторан, где рядом с доской, покрытой китайскими письменами, висел рисунок, изображавший дилижанс, несущийся во весь опор. Надпись на рисунке гласила: "Билетная касса дилижансов на Мельбурн и Джилонг".
   Они уселись на скамью рядом с несколькими разговорчивыми китайцами и тремя дюжими матросами в грубых морских сапогах, свитерах и полосатых шерстяных кепи и принялись за рис, приправленный пряностями. Затем они стали ходить по шоссе, рассматривая витрины магазинов и читая объявления о "Распродаже", "Большом танцевальном вечере в концертном зале Джона О'Гроутса" и "Последние сообщения из Крыма".
   Наконец они взобрались на холм Эврика. Театральное здание из дерева и парусины стояло почти напротив гостиницы Критерион. Пробравшись сквозь толпу старателей, одетых по-праздничному в синие и красные саржевые рубашки, перехваченные длинными алыми кушаками, в ковбойские шляпы и высокие сапоги, Дик и Шейн вошли в зал.
   Дик впервые попал в театр и сидел на жесткой скамье в нетерпеливом ожидании, не замечая шумливых старателей и не решаясь оторвать глаза от занавеса -- вдруг он поднимется без предупреждения и Дик что-нибудь пропустит! Чтобы время шло быстрее, он изучал объявления на занавесе и прислушивался к пиликанью инструментов, настраиваемых в оркестре.
   Когда начался спектакль, Дик пришел в восторг и уже не замечал никаких недостатков в постановке, хотя Шейн, который побывал во всех театрах от Дублина до Сан-Франциско, отпускал замечания столь оскорбительного характера, что они понравились бы даже мистеру Престону. Содержание пьесы Дика почти не занимало, хотя у него и создалось представление, что дело шло об интригах некоей лукавой вдовы. Но он был очарован непринужденными манерами и уверенной декламацией актеров, всем этим театральным миром с его напускным блеском и мишурой. Когда же Шейн упрямо указывал ему на убожество декораций и безвкусицу в костюмах актеров, Дику становилось не по себе и он старался не слушать друга.
   Наконец, первая пьеса кончилась, занавес опустился, и зрители шумным потоком устремились в бары, где заказывали всякие смеси, бывшие тогда в ходу: персиковую настойку, херес с сахаром и лимоном или лимонадом и льдом, коктейли. Шейн ограничился смесью простого пива с имбирным, клянясь при этом, что в ней нет никакого алкоголя, но Дик не поверил ему на слово и выпил лимонаду, несмотря на предупреждение Шейна, что это опасное и вредное для здоровье зелье. Пил он так поспешно, что часть лимонада попала ему в дыхательное горло и он поперхнулся.
   -- Видишь, какое это страшное зелье! -- сказал Шейн. -- У тебя вся душа выйдет наружу пузырьками.
   Но Дику было не до шуток: он боялся пропустить вторую пьесу. Шейн сказал, что у них еще куча времени, но Дик потащил его назад в театр, и им пришлось ждать несколько минут, пока старатели снова не заняли своих мест и не начали нетерпеливо стучать ногами. Когда занавес рывком поднялся, Дик, к своему удовольствию, увидел на сцене того же "знаменитого" актера.
   -- Смотри, какой он стал красный! -- заметил Дик Шейну. -- Это потому, что он в новой роли?
   -- Это потому, что был антракт, -- ответил Шейн.
   Сначала Дик не уловил смысла этого ответа, но немного спустя сквозь толщу его восхищения пробилось понимание того, что актер изрядно выпил. Публика заметила это задолго до Дика и стала громко высказывать свое мнение. Актер пришел в ярость, потерял самообладание, начал натыкаться на мебель и чуть не опрокинул бутафорское дерево. Потом, по ходу действия, ему пришлось ненадолго уйти за сцену, там он явно выпил еще, и, когда вернулся, публика встретила его криками: "Передай бутылку, друг! Не скупись! Нечего лакать тайком!"
   В следующей сцене он должен был просить прощения у своего отца, но рассердился на актера, исполнявшего эту роль, и, когда тот отвернулся, лягнул его в зад.
   Обиженный актер замахал кулаком перед самым носом "знаменитости".
   -- Можешь пить, сколько влезет, -- кричал он, -- но не смей больше меня лягать! Если ты это еще хоть раз сделаешь, я уложу тебя на месте!
   Публика радостно орала и била в ладоши, приглашая актеров решить спор дракой. "Знаменитость" икнула, царственным жестом отстранила своего партнера и, подойдя к рампе, произнесла:
   -- Леди и джентльмены! Этот грубый тип, я хочу сказать, этот болван, этот исландский дог, у которого ушки на макушке, утверждает, будто я пьян. Итак, джентльмены, я задаю вам всем вопрос. Я обращаюсь в данном случае не к дамам, ибо это дело исключительно мужское. Итак, я заявляю вам всем, что если я его лягнул, то он знает, что заслужил это.
   -- Давай, давай, старина! -- откликнулась публика. -- Лягни его еще разок!
   -- Пьян ли я, джентльмены?
   -- Нет! -- ответило несколько человек, раскачиваясь на сиденьях, хлопая в ладоши и стуча по скамьям.
   -- Да! -- кричали другие. -- Дай ему хорошенько! Актер нахмурился и жестом потребовал тишины.
   -- Джентльмены, я всегда предпочту быть пьяным, чем глупым. Согласитесь, что всякий напьется, если его заставят играть с таким вот дураком! Разве я не играл в присутствии губернатора Нового Южного Уэльса? Но пьян ли я, джентльмены?
   За ним поспешно опустили занавес, который при спуске заскрипел и чуть было не застрял, так как заело валик. После этого кто-то -- вероятно, второй актер -- просунул ногу под занавес и столкнул ораторствовавшую "знаменитость" в оркестр. "Знаменитость" полетела вниз, задевая музыкантов и их пюпитры, и растянулась рядом с контрабасом, где принялась болтать ногами и вопить, держась за шейку инструмента.


   В зале раздался оглушительный взрыв хохота, старатели повскакали с мест, выкрикивая шутливые советы и приветствия. Антрепренер и служители принялись очищать зал, угрожая вызвать полицию. Насмеявшись до хрипоты, публика позволила выставить себя за дверь, более довольная, чем если бы пьеса была сыграна как следует до конца.
   -- Что бы там ни говорил недоброжелательный критик обо всей программе, концовка была замечательная, --объявил Шейн.
   Дик, как и остальные старатели, смеялся от души, но ему было немного жаль крушения того театрального мира, которым он был так приятно поглощен в начале вечера. Однако ему не хотелось давать Шейну повод посмеяться над собой и своей неопытностью, и он ничего не сказал.

VII. Неожиданная встреча

   Они пошли домой и, чтобы сократить путь, свернули в плохо освещенный переулок. Когда они проходили, между двумя темными лачугами, из мрака вынырнула сгорбленная фигура и плаксивый голос произнес:
   -- Мистер Престон... Мистер Корриген...
   -- Это еще кто? -- резко спросил Шейн, вглядываясь в незнакомца.
   -- Нет, нет, вы меня не знаете, конечно, не знаете! -- заскулил человек, подходя ближе. -- Для таких благородных молодых людей я -- пустое место. Да, пустое место. Я уверен, что вы меня не знаете.
   -- Но я тебя знаю! -- сердито сказал Шейн. -- Ты -- Черный Макфай. Прочь с дороги!
   -- Так, значит, вы меня знаете? -- В плаксивом голосе послышалась угрожающая нотка. -- Подумать только! Какая честь быть таким известным человеком! А куда вы направляетесь, молодые люди?
   -- Нам с тобой не по пути, старое чучело! -- ответил Шейн. -- Убирайся в свою собачью конуру.
   Дику приходилось слышать имя Макфая, хотя его самого он ни разу не встречал. Макфай был старый попрошайка, живший в сарае неподалеку от китайского квартала и занимавшийся тем, что вынимал столбы из заброшенных выработок; однако поговаривали, что, помимо этого занятия, у него были и другие, менее почтенные: он не гнушался ни доносами, ни ростовщичеством, ни продажей краденого, ни организацией мелких краж, ни торговлей опиумом.
   -- Пошел вон, собака! -- повторил Шейн.
   Но Макфай и не думал повиноваться. Он неуклюже затрусил рядом с юношами, которые ускорили шаг, стараясь отделаться от него.
   -- Вы так от меня не отвяжетесь, -- заскрипел он. -- Пусть я стар. О да, пусть я стар и слаб и никому на свете не нужен, но если вы хотите перегнать меня, ребятишки, то вам понадобится лошадь, хорошая сильная лошадь, вроде той, которую украли вчера у лейтенанта Дальримпла.
   Шейн и Дик остановились и молча смотрели на Макфая. Макфай же, хрипя, оперся о столб и свесил голову набок.
   -- Что это значит? Выкладывай! -- произнес, наконец, Шейн. -- Я не стал бы угрожать старому человеку, но не думаю, чтобы тебя можно было считать человеком. Выкладывай, говоря т тебе!
   -- Я -- бедный старик, -- сказал Макфай, воздевая руки к небу. -- Жизнь у меня тяжелая, и вы видите, какие на мне лохмотья, хотя я дожил уже до седых волос. Иной раз я сам удивляюсь, как у меня душа не расстается с телом. Вы, верно, слыхали, молодые люди, что я иногда ссужаю деньги под залог. Разумеется, когда у меня есть кой-какие деньжата, а это случается не часто. Иногда я продаю невыкупленные залоги. Дело чистое, тут ничего не скажешь.
   -- Говорят тебе, выкладывай! -- вышел из себя Шейн. -- Выкладывай сейчас же, а не то пожалеешь, клянусь своей душой!
   -- А разве я не выкладываю? -- спросил Макфай, съежившись и обращаясь к Дику. -- Замолвите за меня словечко, мистер Престон. Ваш ирландский друг нагнал на меня страху. Он не слушает того, что я говорю, и только кричит: "Выкладывай!", и теперь я совсем запутался.
   -- На что вы намекаете? -- спросил Дик; у него, как и у Шейна, чесались руки проучить мерзавца, но его останавливали возраст старика и та насмешливая злая сила, которая чувствовалась в нем.
   -- И этот тоже! -- захрипел Макфай. -- О небо, сколько неблагодарности в этом мире!
   Шейн угрожающе двинулся к нему.
   -- Я хочу только кое-что продать вам, -- заговорил Макфай, прикрывая лицо руками. -- Я же вам сказал, что люди приносят мне иногда в залог вещи. У меня-то обычно нет денег, но мой хозяин дает мне взаймы, если дело того стоит. Как раз сейчас у меня есть кое-какие невыкупленные вещи. Итак, молодые люди, разве одному из вас не хочется купить прекрасную пару браслетов? Мне нужно найти покупателя, понимаете?
   -- Браслеты? -- свирепо повторил Шейн. -- Золотые или серебряные?
   -- Нет, нет! -- прогнусавил Макфай, набираясь храбрости. -- У некоторых типов странные вкусы. Вы ведь знаете. Речь идет о стальных браслетах...
   Дик и Шейн безмолвно переглянулись. Итак, Макфай каким-то образом раздобыл наручники. То ли он рыскал по прииску накануне ночью и видел, как их прятали, то ли ему рассказал об этом другой жулик, вор или осведомитель, какой-нибудь шпик из той банды, которую, как говорили, он возглавлял.
   -- Не смотрите на меня так, -- продолжал Макфай. -- Бесполезно думать о том, как хорошо было бы прикончить меня. Не воображаете же вы, что я настолько глупый старик, чтобы в мои лета прийти сюда, не приняв никаких мер предосторожности. -- Он злобно зашипел. -- О нет, я оставил у одного своего друга записку, которую он отнесет в правительственный лагерь, если я исчезну. Понятно?


   -- Назови свою грязную цену, -- с презрением сказал Шейн.
   -- Двадцать фунтов, -- ответил Макфай. -- И не говорите, что это дорого. Вы знаете, что в лагере я могу получить больше. Но я предпочитаю обделывать свои делишки с друзьями. Живи и жить давай другим, -- говорю я. Я-то сам не собираюсь нести их в лагерь, но если вы не заплатите двадцать фунтов, владелец потребует их назад, и вы, конечно, понимаете не хуже меня, куда он пойдет и что сделает.
   -- У меня нет двадцати фунтов, -- сказал Шейн. -- А у Дика, как тебе известно, вообще нет ни фартинга.
   -- Но у вас есть друзья, у вас есть разные возможности, -- захихикал Макфай. -- Как бы я хотел быть таким сильным молодым парнем, как вы! Я бы живо раздобыл жалкие двадцать фунтов. Но спешить некуда. Даю вам сроку до завтрашнего вечера. Принесите деньги ко мне домой. Я буду ждать вас. И не забывайте про записку, которую я оставил там, где вы ее достать не можете. Если со мной что-нибудь случится, она попадет прямо в руки к правительственным комиссарам. Доброй ночи, молодые люди.
   Он заковылял по переброшенным через канаву доскам и исчез в тени лачуги.
   -- Что же нам теперь делать? -- спросил, наконец, Дик.
   -- Понятия не имею, -- ответил Шейн. -- Если б дело было только во мне, я бы удрал в Новый Южный Уэльс. Но он знает, что ты не можешь этого сделать, черт его подери. Идем, незачем стоять тут. Придется нам пораскинуть мозгами до завтрашнего вечера, вот и все.

VIII. Лачуга Черного Макфая

   Когда назавтра в полдень Дик с Шейном снова встретились, ни один из них еще не придумал способа перехитрить Макфая.
   -- Я избил бы этого старикашку, как собаку, -- свирепо сказал Шейн. -- Но вполне возможно-, что он вправду оставил письмо для полиции.
   -- Боюсь, что тебе не собрать двадцати фунтов, -- сказал Дик. -- Мне противно даже думать о том, чтобы откупиться от него; но что же нам остается делать?
   -- Мне не достать столько денег, даже если бы я и захотел, -- ответил Шейн. -- Мы сейчас в пустой породе, золотом не пахнет, а из моих компаньонов ничего не извлечь. Адамс -- такой тип, что не даст посмотреть на деньги, даже если от этого зависит твоя жизнь; Хикс же готов отдать последнюю рубашку, но у него ничего нет. На прошлой неделе он проиграл в карты все, что у него было.
   После этого они разошлись по своим участкам, и Дик, поднимавший из шахты бадьи с желтой глиной и гравием, с каждой минутой становился все мрачнее. Если его поймают, то, несомненно, приговорят к долгому заключению и тогда он не сможет больше присматривать за домом. Его не столько пугало заключение в тюрьму, сколько горе, которое он причинит отцу и матери. Что они станут без него делать? Они будут считать себя обесчещенными. Отец совсем потеряет голову, начнет прислушиваться к советам первого встречного и будет бродить с одного прииска на другой; мечта матери о спокойной жизни станет еще менее осуществимой.
   Дик поклялся, что если он выпутается из этой истории, то никогда больше не станет ввязываться в политику. Он забыл, что его увлекло чувство, двигавшее огромной массой старателей, которые выступили против несправедливости, и мог теперь думать только о том, что в своем эгоизме навлек беду на любящих родителей.
   Поужинав тушеным мясом, он ускользнул из дому. Пусть родители думают, что он, как обычно, бродит между костров и соседних палаток, прислушиваясь к песням и россказням старателей. Когда Дик разыскал Шейна, тот печально сидел на куче глины, взявшись руками за голову.
   -- А, Дик Престон, -- сказал Шейн, -- в хорошенькую историю я тебя втянул! От души сожалею обо всем, что случилось. За себя я не беспокоюсь, но мне тяжело думать, что я принес несчастье твоим близким, которые приглашали меня к своему столу. Что касается меня, я лучше дал бы себя дважды повесить, прежде чем уплатить старикашке хоть один фартинг, но ради тебя я попытался раздобыть немного золота. Пока у меня всего около десяти фунтов. Впрочем, возможно, и этого хватит, чтобы заткнуть ему глотку.
   Они отправились в китайский квартал. Макфай жил в сравнительно добротно построенном сарае, который был брошен хозяевами после прибытия китайцев. Стараясь не привлекать к себе внимания, Дик и Шейн свернули на тропинку, по шатким доскам перебрались через булькающую грязь и приблизились к сараю. Сквозь щели в стенах наружу пробивался слабый свет. Они постучались в дверь, и Макфай впустил их с такой быстротой, словно поджидал их, стоя у входа.
   -- А, вот и вы! -- Он потер костлявые руки. -- В самое время. Люблю разумных людей. Потому что я и сам разумный человек. Не старайся пробиться сквозь тернии. Да, библию я знаю. Не старайся пробиться сквозь тернии. Это еще никому не приносило пользы. В этом коротком совете скрыта мудрость, высшая мудрость. Я снимаю перед ней шляпу. И я рад видеть, что вы, молодые люди, не собираетесь делать глупости. Садитесь.
   Он указал им на неотесанную деревянную скамью, й сам уселся в старое кресло, из-под обивки которого торчали пучки конского волоса. На столике рядом с креслом стояла лампа, и свет, падавший на лицо старика, подчеркивал его отталкивающее уродство -- запавшие глаза, густые косматые брови, длинный тонкий нос, тонкие бледные губы. Растрепанная борода была грязножелтого цвета, с густой проседью.
   Дик и Шейн молча глядели на него, но он, казалось, больше не собирался говорить. Он сидел, что-то бормоча себе под нос, иногда кивая головой и потирая сложенные руки.
   -- Послушайте, Макфай, -- начал, наконец, Шейн, тщетно ожидавший, что тот скажет еще что-нибудь. -- Мы хотим выяснить ваше предложение.
   -- Да, да, выяснить, -- мягко и вкрадчиво сказал Макфай. -- Именно так. Выяснить. Если хотите, можете курить, молодые люди.
   -- Вы говорили о браслетах, -- продолжал Шейн, твердо решив так или иначе довести дело до конца. -- Что вы имели в виду?
   Макфай не поднял глаз и только шевелил сложенными на коленях пальцами. Дик с Шейном ожидали, что он опять скажет какую-нибудь раздражающе двусмысленную фразу. Но он опустил веки и по-прежнему мягко ответил:
   -- Ну, конечно, наручники. Наручники, которые защелкнулись на ваших запястьях после того, как вы были арестованы за буйное поведение. Наручники, распиленные вашим молодым дружком после того, как он напал на полицейских ее величества, которые находились при исполнении обязанностей, и набросился на офицера, который теперь в гошпитале. Конечно, наручники.
   Дик и Шейн, уже привыкшие к тому, что он ходит вокруг да около, были озадачены этими прямыми словами.
   -- Я уплачу вам за них десять фунтов, -- с усилием произнес Шейн, скрипнув зубами.
   -- Двадцать фунтов, -- поправил Макфай прежним мягким бесстрастным голосом.
   -- Я не могу достать двадцать, будь вы прокляты, -- теряя терпение, сказал Шейн.
   -- Двадцать фунтов, -- повторил Макфай; лицо его искривилось подобием улыбки, он поднял указательный палец и укоризненно погрозил Шейну. -- Мы сговорились на двадцати фунтах. Не стыдно вам пытаться обмануть бедного, беззащитного старика?
   -- У меня их нет! -- воскликнул Шейн.
   -- Кто может достать десять, может достать и двадцать, -- спокойно ответил Макфай. -- В банках и в кассах лавочников их сколько угодно.
   -- К тому же, -- продолжал Шейн, пропуская мимо ушей совет Макфая, -- откуда нам знать, что вы будете держать язык за зубами после того, как вернете наручники? Вы все равно сможете пойти и донести на нас.
   -- Конечно, мог бы, -- кивнул головой Макфай. -- Только я не пойду на это. Я -- деловой человек. И, конечно, не я -- главный. Я только исполнитель, который должен сбыть эти наручники. Я буду нем, как рыба. А так, как вы говорите, дела не делаются. Это уничтожило бы торговлю. Не осталось бы доверия. Спросите любого банкира или лавочника. Они вам скажут, мистер Корриген, что ничего нет ценнее в делах, чем это самое доверие, о котором вы сейчас говорили. -- Он снова погрозил пальцем. -- Платите, и вы в безопасности.
   Шейн молчал, и через некоторое время Макфай опять забубнил:
   -- Власти уже схватили трех человек по подозрению; теперь им требуется кто-нибудь, против кого есть настоящая улика. А распиленные наручники и есть настоящая улика. Такая, какую любят судьи и присяжные. У властей глаза на лоб полезут, если кто-нибудь явится к ним с чистеньким вещественным доказательством и скажет: "Посмотрите, что спрятали при мне Дик Престон и Шейн Корриген под кучей пустой породы". Это было бы получше любых свидетельских показаний. Кто может с уверенностью сказать, кого именно он видел во время свалки, при которой тысячи людей орали как оглашенные? Адвокаты живо заговорят об ошибках и алиби, присяжные скажут: "Это дело подстроенное". А вот наручники заставят мельбурнских присяжных иначе отнестись ко всему. Не так ли? Какой смысл идти и заявлять, что кто-то видел, как двое ребят закапывали наручники? Полиция сразу спросит: "Ну, а где же наручники? Где улики? А?"
   Закончив свою длинную речь, Макфай чихнул, закашлялся и стал шарить под столом. Нащупав бутылку, он вытащил ее и поднес ко рту, потом, отпив глоток, поставил бутылку на место и вытер рот волосатой тыльной стороной руки.
   -- Я не предлагаю вам, молодые люди, -- захихикал он. -- Вино до добра не доведет. Кто пьет, тот делает вещи, которые не по душе закону. Не так ли?
   -- Послушайте, -- яростно начал Шейн, но, с трудом взяв себя в руки, продолжил довольно спокойно:- У меня есть для вас десять фунтов. Берете их?
   -- Двадцать фунтов, -- повторил Макфай, и голос его снова стал мягким и вкрадчивым.
   -- Да падет на вас проклятие Кромвеля, если вы еще хоть раз повторите это! -- закричал Шейн, вскакивая с места. -- Возьмете вы десять фунтов наличными, с тем что остальные я отдам через несколько дней?
   -- Долго я ждать не смогу, -- сказал Макфай. -- Блюдо остынет. Судья скажет: "Почему вы не пришли раньше, милый мой?" Они ведь тоже понимают.
   -- Завтра вечером, -- попросил Шейн, бросив тревожный взгляд на Дика, который на протяжении всей этой беседы принужден был сидеть как беспомощный зритель.
   Макфай призадумался.
   -- Идет. До завтрашнего вечера. В такое же время. Но давайте сюда все, что у вас есть. А если не принесете остальные, то потеряете и то, что уже уплатили. Ясно?
   -- Ясно! -- мрачно сказал Шейн. -- Держите.
   Он выложил на стол несколько монет и мешочек с золотым песком. В этот момент снаружи послышались шаги. Макфай мгновенно сгреб деньги и песок и спрятал у себя па пазухой; повернувшись в бешенстве к Дику и Шейну, он подозрительно взглянул на них. Но увидев, что они поражены и встревожены не меньше, чем он сам, Макфай поспешно поднялся с кресла и заковылял вглубь комнаты.
   -- Ступайте туда, -- сказал он, откидывая полог из мешковины.

IX. Убийство

   Они зашли за полог и очутились в алькове, заставленном крадеными, как решил Дик, вещами: часами, кувшинами, цветочными горшками, вазами, одеждою. Заглянув в комнату через дыры в пологе, они увидели, что Макфай подошел к двери.
   -- Сюда нельзя, -- грубо сказал он. -- Уходи. Я сегодня нездоров. Делами не занимаюсь.
   Но гость не обратил внимания на эти слова, оттолкнул Макфая и вошел в сарай.
   -- Ах, это ты, Томми? -- сказал Макфай, уже не раздраженным, а льстивым голосом. -- Но все-таки я сказал правду, что мне сегодня нездоровится. Я не могу уделить тебе время...
   Вошедший -- худощавый, широкоплечий мужчина с длинными, нелепо болтавшимися руками и лицом, указывавшим на происхождение от европейца и китаянки, -- ничего не ответил. Он оглядел комнату, а затем уселся в кресло.
   -- Это мое место, -- ворчливо запротестовал Макфай. -- Не садись сюда, Томми. Пересядь куда-нибудь. Ну, вставай же!
   Томми не двинулся с кресла и ничего не ответил. Он сидел, разглядывая Макфая прищуренными глазами сквозь полуопущенные веки; пряди иссиня-черных волос свешивались ему на уши.
   Макфай встревожился еще сильнее.
   -- Ладно, Томми. Можешь немножко посидеть в моем кресле. Только нехорошо обращаться с бедным стариком в его собственном доме, как с собакой. Ну, давай, Томми, скажи, по крайней мере, что-нибудь. Что у тебя на уме?
   Появление нового пришельца, видимо, так встревожило старика, что он забыл о Дике и Шейне; но, спросив, что у Томми на уме, он как будто вспомнил о них, потому что, вместо того, чтобы повторить вопрос, отступил назад и невнятно заговорил:
   -- Нет, не отвечай мне, Томми. Я знаю, что ничего плохого. Только ты раньше никогда так не обращался со мной в моем собственном доме. Но я не сержусь. Выпей, Томми, а потом уходи. Говорю тебе, что мне нужно поспать.
   Томми по-прежнему сидел безмолвно и неподвижно. Макфай снова подошел к нему, бормоча:
   -- Мне нужно поспать, Томми. Ты мешаешь мне лечь в постель.
   Наконец Томми вытянул ноги и зевнул.
   -- Ты никогда не спишь, -- сказал он. -- Черту не нужно спать.
   Макфай продолжал бормотать. Томми ткнул в него пальцем.
   -- Эй, ты! Ты думал, Томми в Джилонге!
   Он сплюнул. Затем стал шарить под столом, нашел бутылку джина и стал пить, ставя ее в промежутках между глотками себе на колени.
   -- Бери ее, Томми, -- вертясь вокруг него, плаксиво протянул Макфай. -- Всю бутылку. Можешь взять ее. Мне не жалко бутылки джина для такого старого друга, как ты.
   -- Смотри, какой добрый стал! -- сказал Томми резким, невыразительным голосом, отбрасывая назад длинные волосы.
   -- Хватит, Томми! Говорю тебе, -- я болен. Ты что, сам никогда не болел и поэтому мне не веришь? Не пожелаю тебе таких дьявольских болячек, как у меня! Я хочу спать.
   -- Как ты можешь спать, когда у тебя такие болячки? -- насмешливо спросил Томми.
   -- Я хотел сказать, что попытаюсь уснуть, забыть о них.
   -- Так иди спать, -- ответил Томми и снова сплюнул.
   -- Я не могу спать при свете, -- сказал Макфай. -- Неужели у тебя совсем нет жалости?
   -- Тогда погаси свет.
   Макфай попытался засмеяться.
   -- О, да ты, как видно, шутник, Томми! Тебе захотелось пошутить. Ну, а теперь иди домой, в свою палатку.
   -- Томми будет теперь жить здесь.
   Макфай бродил по комнате, бормоча себе под нос и не зная, что предпринять.
   -- Как идет новая работа? -- спросил Томми, снова отпив из бутылки.
   -- Какая новая работа? -- в свою очередь спросил Макфай тоном оскорбленной невинности. -- Я, как всегда, роюсь немного в заброшенных выработках у реки -- вот и все.
   Томми тихонько захихикал.
   -- У тебя есть наручники. Скоро ты сам будешь носить их, если не станешь осторожней.
   Макфай остановился перед ним, судорожно дергая руками.
   -- Что ты сказал?
   Томми не ответил и снова погрузился в непроницаемое молчание.
   Затем он взглянул на Макфая.
   -- Ты сказал, -- тебе плохо. Я слышу тебя. Ну, так Томми тоже плохо. Плохо из-за тебя. Ты его надул. Но он за тобой следил, Макфай. Ты слишком часто его надувал. Делись и делись поровну. Это здорово получалось, не так ли? И Томми верил тебе, как проклятый дурак. Как насчет той половины, которую ты забрал у него после маленького дельца на складах Колак?
   -- Держи язык за зубами!
   -- Томми все равно, если у стен есть уши. Он пришел говорить в открытую, Макфай. Придется тебе потерпеть.
   -- У меня не было времени сказать тебе об этих наручниках, -- закудахтал Макфай. -- Убей меня на месте, если это не так. Ты слишком быстро ушел. Я собирался поделиться с тобою. Ты напился, а теперь думаешь, что я тебя надул. Тебя надувают там, где ты напиваешься, а я невинен, как младенец. Приходи ко мне завтра утром, и мы обо всем поговорим.
   -- Томми теперь все знает, -- ответил Томми, вытягивая ноги и давая этим понять, что он не собирается уходить со своего удобного места. -- Он останется здесь, пока все не разузнает.
   -- Кто это наговорил тебе? Будь они прокляты! -- неистовствовал взбешенный Макфай- -- Это Нелли, конечно, я знаю, что она.
   Он заскрежетал зубами..
   -- Заткнись! -- сказал Томми. -- С чего это ты стал называть имена? Я же тебе не говорил, кто. Так что, не слишком бросайся словами, а не то берегись, -- бросишься в собственную могилу!
   Макфай нерешительно ходил взад и вперед по комнате.
   -- Что ты собираешься делать, Томми? -- горестно спросил он наконец. --Не можешь же ты оставаться здесь вечно. Что ты собираешься делать?
   -- Томми останется, пока не придут те двое молодцов, из которых ты жмешь деньги. А когда они придут, будем жать вдвоем.
   Макфай не знал, что ответить на эти откровенные слова, потому что любой ответ только ухудшил бы его положение. Он бросил быстрый взгляд на альков и, что-то ворча, отошел в ту часть сарая, где за перегородкой находился чулан с выходом во двор. Оглядев альков, Дик заметил в задней части оконце и сообразил, что Макфай собирается шмыгнуть во двор, чтобы убедить Шейна и его самого незаметно выбраться через это оконце.
   Томми не стал удерживать Макфая. Он только прислушался, и, когда тот постучал тарелкой о тарелку, создавая впечатление, будто готовит еду, Томми бесшумно поднялся с кресла, осторожно поставил на пол бутылку и ножом, извлеченным из-за пояса, начал приподнимать половицы. Но Макфай, который медленно отодвигал засовы на задней двери, решил взглянуть на Томми, прежде чем улизнуть во двор; он высунулся из-за перегородки и, увидев, что делает Томми, оцепенел от ярости, мгновение поколебался, а затем вернулся в чулан.
   Там он вытащил револьвер из-под своих лохмотьев, взвел курок и повернул щелкнувший при этом барабан, чтобы под курком оказался боевой патрон. Обычно, при ношении револьвера, в камеру, которая находилась под курком, патрона не вкладывали, чтобы избежать несчастных случаев.
   Затем, держа в руке револьвер со взведенным курком, Макфай тихонько вошел в комнату. Но, несмотря на осторожность Макфая, Томми услышал скрип половиц и поднял голову с беспечной полупьяной усмешкой.
   -- Все равно. Придется тебе поделиться. Видишь, Томми знает, где ты держишь деньжата.
   Но тут челюсти его сжались и он уставился на револьвер, направленный ему прямо в сердце. Что-то в выражении глаз Макфая подсказало Томми, что мешкать нельзя; он почувствовал возрастающий страх и злобу старика, палец которого уже нажимал курок.
   В то же мгновение, быстро схватив нож за лезвие указательным и большим пальцем, Томми запустил его в Макфая. Тот отпрянул, но лезвие уже вонзилось ему между ребер. Револьвер стукнулся об пол.
   -- Так, так, -- произнес Томми странным, пронзительным голосом. -- Так, так, Макфай. Не вини меня в этом. Ты сам напросился. Так, так!
   Наклонившись, Томми стал пальцами отдирать половицы, но остановился, когда из-под ногтей у него показалась кровь. Он лихорадочно осмотрелся в поисках предмета, который мог бы послужить ему рычагом. Не найдя ничего подходящего, Томми подошел к мертвецу и встал над ним, растерянно улыбаясь и облизывая губы.
   -- Ты ведь сам напросился на это, Макфай, -- бормотал он. -- Не вини меня теперь. Я хочу только взять обратно свой нож. Он мой, а не твой.
   Он вытащил нож, отер его о рваную рубашку Макфая и снова принялся приподнимать доски.
   -- Мы не можем оставаться здесь и смотреть на это, -- весь дрожа, прошептал Дик.
   -- Нет, -- ответил Шейн, кладя руку на плечо Дика, чтобы успокоить его. Он слышал, как потрескивает ящик комода, о который опирался Дик.
   Как ни слаб был этот звук, Томми тоже его услышал.
   -- Кто там? -- крикнул он, вскочив на ноги.
   -- Убирайся к черту, Томми! -- заорал во весь голос Шейн. -- Мы все видели!
   Томми в ужасе прыгнул назад, выронил нож и оперся о стол. Он пытался заговорить, но у него сперло дыхание. Видя, что Томми безоружен, Шейн выскочил из алькова, собираясь поднять револьвер, лежавший у тела Макфая. Дик последовал за ним. Увидев их, Томми понял, что ему не перехватить Шейна до того, как тот успеет поднять револьвер. Вместе с тем он уже оправился от ужаса, который сковал его, когда среди ночи, непонятно откуда, загремел обличавший его голос.
   Томми схватил со стола лампу и запустил ею в Шейна. Шейн отскочил в сторону -- и лампа ударилась о стену сарая. Томми кинулся к наружной двери, распахнул ее и исчез. Лампа разбилась -- и на мгновение стало темно, затем сразу же взвился столб огня. Пламя побежало по полу и охватило потолок.


   -- Выбирайся отсюда, -- закричал Шейн и, схватив Дика за руку, потащил к задней двери.
   Через секунду они уже очутились во дворе, вдыхая прохладный ночной воздух.
   -- Быстро! -- скомандовал Шейн. -- Сейчас здесь соберется толпа. Нужно убраться подальше от этого проклятого места, пока пламя не вырвалось наружу.
   Они опрометью бросились бежать, и когда остановились передохнуть, то увидели позади зарево пожара.
   -- Надеюсь, что продолжения не будет, -- сказал Дик, которому стало лучше после того, как на бегу он наглотался чистого и прохладного ночного воздуха. --Не скажу, чтобы мне было жалко Макфая. Мне бы только хотелось, чтобы Томми тоже прикончили.
   -- Мои дорогие десять фунтов приказали долго жить, -- сказал Шейн с грустной усмешкой. -- Вот уж точно -- исчезли в мгновение ока.
   Затем он добавил уже серьезно:
   -- Думаю, что мы в сравнительной безопасности. Теперь я, конечно, не верю, что Макфай оставил у кого-нибудь письмо насчет нас. Это он нас взял на пушку. Он хотел обделать дельце без ведома компаньонов. Я видел этого Томми прежде. Его прозвали Томми Китайцем. Макфай, как видно, все время надувал его. До чего грязные свиньи!
   Проводив Шейна и добравшись до дому, Дик остановился, чтобы перевести дыхание и стереть с лица пот, а затем с напускной беспечностью вошел в комнату.
   -- Ну, Дик, я надеюсь, ты получил удовольствие, -- сказала миссис Престон, поднимая глаза от шитья. -- Слышал ты какие-нибудь новые матросские истории? Ведь ты их так любишь.
   -- Для него было бы лучше... -- сказал мистер Престон, считавший своей обязанностью делать предложения, которые явно не имели шансов на успех у Дика, --да, для него было бы гораздо лучше, если бы он хоть один вечер посидел дома и занялся уроками, которые я ему задал, а не бездельничал у костров.
   -- Ну, ну, -- сказала миссис Престон. -- Не можешь же ты требовать, чтобы он работал весь день и весь вечер.
   -- Думаю, что мне надо попробовать посидеть дома. --сказал Дик. -- Я не прочь для разнообразия заняться уроками.

X. Уловка фараонов

   Дик не мог не слышать постоянных жалоб старателей на произвол властей, но больше не проявлял интереса к этим жалобам и держался в стороне. Он все время боялся, что расследование убийства Макфая и пожара приведет ко всяким разоблачениям; но никто этим делом особенно не занимался. Полиция произвела поверхностное следствие, но так как она исходила из того, что в основе всего лежит простая ссора между преступниками, то эту историю вскоре вообще забыли. Что касается старателей, то они не раз говорили при Дике:
   -- Потеря не велика, этот Макфай был порядочной дрянью.
   Дик успокоился, перестал бояться за будущее, но все же твердо решил не вмешиваться больше, в политику и вообще в дела, которые могут привести к столкновению с полицией.
   Все же он не мог не слышать того, что говорили старатели. На холме Бэйкери состоялся большой митинг, участники которого потребовали освобождения заключенных и увольнения ненавистного старшины Милна, читавшего вслух закон о мятежах, а также заявили о правах народа на полное представительство в парламенте, всеобщее избирательное право для всех мужчин, отмену имущественного ценза для депутатов, выплату им жалования (чтобы в парламенте могли заседать и рабочие), частых выборов в парламент, упразднения комиссии по золотым приискам и отмены лицензионного сбора, ложившегося всей тяжестью на старателей и лавочников. Эти вопросы обсуждались куда ни повернись, от них было не уйти.
   Наконец, правительство отстранило от исполнения обязанностей судью, который за взятку вынес приговор, послуживший толчком к волнениям, а содержатель гостиницы Бентли был вновь арестован. Его судили в Мельбурне, нашли виновным и приговорили к трем годам каторжных работ за непреднамеренное убийство. Трех человек, обвиненных в бунте, также судили в Мельбурне и тоже нашли виновными.
   Дик продолжал упорно трудиться либо под землей, в шахте, либо у промывного корыта, а вечерами сидел дома и учился под наблюдением отца. Он не мог уклониться от случайных встреч с Шейном, но сторонился его, потому что Шейн вечно говорил о Лиге Реформ.
   -- Приходи, и я познакомлю тебя с Питером Лейлором, -- сказал он как-то. -- Помнишь, ты сам упрашивал меня об этом.
   -- Я передумал, -- ответил Дик. -- К тому же мне нечего сказать ему.
   И как Шейн ни уговаривал, он отказывался пойти с ним.
   Однажды утром Дик работал на своем участке и вдруг услышал справа от себя, за кучей породы, страшный шум. Увидев, что несколько старателей отправились узнать, в чем дело, он присоединился к ним. Два человека в рваных, заляпанных глиной рубашках и штанах вступили в перебранку с двумя старателями, которые, как было известно Дику, владели участком, где происходила ссора. Двое незнакомцев с грубыми лицами, заросшими нечесанными бородами, явились на участок и отказались его покинуть.
   Участок этот не разрабатывался. С того времени, как россыпные залежи золота истощились, приходилось углублять шахты до семидесяти футов, чтобы добраться до русла россыпи, до жилы, то есть до того места, где в древности протекал золотоносный поток. Пласты, расположенные в стороне от жилы, никем не разрабатывались; для этого потребовались бы механизмы, а старатели-одиночки были решительно против введения машин, так как это означало бы появление синдикатов и дельцов, имеющих капитал. С появлением же синдикатов старатели перестанут быть свободными людьми, действующими на свой страх и риск, и вскоре превратятся в наемных рабов.
   При таком порядке вещей только участки, расположенные непосредственно над жилой, представляли ценность. Время и труд старателей, которые, достигнув глубины в семьдесят футов, обнаруживали, что не напали на жилу, пропадали даром. Поэтому старатели начали задерживать разработку участков, если не было уверенности в направлении жилы. Люди выставляли заявочные столбы на участке и располагались на нем. Если на участке оказывалась жила, он становился чрезвычайно ценным; если же нет, -- его бросали. Теперь в Балларате были тысячи подобных "сторожей" своих участков, и так как они пока что не получали никакого дохода с вложенных в эти участки денег, то, естественно, к лицензионному сбору относились особенно неприязненно. Всякий раз, как раздавался крик "лягаши!", они рассыпались по равнине и прятались в бесчисленных ямах, которыми она была изрыта; разыскать их там полиция не могла.
   Дик видел, что двое бродяг, занявших участок, постепенно довели "сторожей" до белого каления.
   -- Вылезайте, а не то получите хорошую трепку! -- кричали старатели, поднимая лопаты.
   -- Это наш участок, -- отвечали незнакомцы. -- Вы его заняли обманом.
   "Сторожа" обратились к собравшейся толпе.
   -- Послушайте, ребята, вы ведь можете подтвердить, что участок наш?
   -- Не слушайте их, -- в свою очередь взывали незнакомцы. -- Вы, может, и видели, что эти лживые псы разбили здесь свою палатку, -- но что с того? Они напали на нас на болоте Бахус и украли наши деньги и бумаги. Это настоящие акулы.
   -- Мы ваших безобразных рож и в глаза не видывали, -- старались их перекричать другие.
   -- Ну, так вот, теперь мы здесь и не уйдем, разве что вы нас выкинете.
   Толпа слушала, не становясь ни на чью сторону; старатели знали, как много было кругом жульничества, и не хотели принимать необдуманного решения. Но когда речь зашла о драке, они стали проявлять живой интерес.
   -- Правильно! Пусть решат дело дракой!
   Послышались крики: "В круг! В круг!"
   -- Я вам черепа лопатой раскрою, -- завопил один из "сторожей".
   -- Нет, не раскроишь, -- появляясь из ямы, ответил тот из противников, который был покрепче на вид. -- Ребята свидетели, что я буду драться с тобой по-честному. -- Он стал в позицию. -- Давай выходи! -- Он сделал выпад и ударил "сторожа" кулаком по лицу.
   -- Ну, тут тебе и крышка! -- ответил "сторож".
   Но один из старателей выхватил у него лопату. Лишившись оружия, "сторож" бросился на противника и повалил его на землю, отплатив за полученный удар.
   -- Ну, давай, давай еще! -- ревел победитель, прыгая вокруг побежденного.
   -- В круг, ребята, в круг! -- кричали в толпе.
   Но, заглушая эти вопли, раздался предупреждающий крик "лягаши!", "лягаши!" Старатели пытались убежать, спрятаться в бесчисленных ямах, но конная полиция отрезала им путь к отступлению. Конные и пешие полицейские цепью продвигались вперед, гоня перед собою не успевших скрыться, и старатели, проклиная все на свете, убедились, что они окружены. Сзади мчались галопом конные полицейские и занимали все господствующие позиции на холмах.
   -- Чтоб вас разразило и разорвало, фараоны! -- кричали старатели, отбиваясь от полицейских.
   Дика так сдавили в толпе, что ему пришлось напрячь все силы, чтоб не быть сбитым с ног и затоптанным. Он слишком поздно вспомнил о том, что и Шейн, и Сандерс предупреждали его об этой уловке полиции, которая затевала драки, разыгрывая незаконное занятие участков; зрелище драки всегда до такой степени поглощало старателей, что в это время их легко можно было окружить.
   Дик принялся лихорадочно шарить в рубахе, ища лицензию, но не мог найти ее. Он отлично знал постановление  1: "Настоящую лицензию иметь при себе и предъявлять по первому требованию любого комиссара, офицера, ведающего поддержанием общественного порядка, или любого другого, должным образом уполномоченного лица; передаче не подлежит". Куда же девалась его лицензия? Дома она, конечно, не могла остаться; он всегда носил ее при себе и помнил, что перед завтраком проверял, в кармане ли она. Но, может быть, она выпала, когда случайно нагнулся? Или же ее вытащил в давке кто-нибудь из старателей, рассчитывая выдать за свою во время неожиданной проверки?
   -- Назад! Не толкаться! -- кричали полицейские. -- Стройся!
   Люди неохотно, кое-как построились, и проверка началась. Полицейские были необычайно довольны тем, что им удалось успешно окружить такую толпу старателей, и теперь они грубо над ними издевались. Даже когда кто-нибудь быстро предъявлял лицензию и та оказывалась в полном порядке, они толкали предъявившего в разные стороны и ощупывали, чтобы проверить, нет ли при нем револьвера, так как существовало постановление, запрещавшее носить огнестрельное оружие. Дик увидел, как полицейский засунул руки в карманы одного старателя, потом под брючный пояс и под рубашку, отрывая пуговицы и разрывая материю. Старатель запротестовал.
   -- Заткнись! -- сказал полицейский. -- Тебе повезло. Убирайся!
   Наконец подошла очередь Дика.
   -- Где твоя лицензия? Ищи быстрей! -- потребовал полицейский.
   -- Оставил дома, -- робко сказал Дик. У него мелькнула мысль, что лицензия могла выпасть, когда он, по просьбе матери, задвигал под кровать чемодан.
   -- Придумай что-нибудь поновее. Ступай туда!
   Полицейский указал на группу старателей, которых окружали полицейские с винтовками наперевес.
   -- Пожалуйста, пойдемте ко мне домой! -- попросил Дик. -- Это недалеко. Я найду вам лицензию.
   Он знал, -- если лицензия не отыщется, отец заплатит деньги, но молил бога, чтоб она нашлась: этот непредвиденный расход будет отцу не под силу.
   -- Ступай туда! -- ответил полицейский, поднимая приклад винтовки.
   -- Ее могли украсть в толпе, -- жалобно сказал Дик. Он вдруг сообразил, что украденную лицензию можно будет обнаружить по имени владельца. -- "Р. Престон.  205. 8-го октября". Кто-нибудь уже предъявлял такую?
   -- Откуда, черт подери, мне знать об этом? -- сказал полицейский. -- Ври, да знай меру. К тому же теперь все равно слишком поздно. Ступай, куда велят, да поживее.
   Он крикнул ближайшему коннику:
   -- Слушай, Уилл, добавь-ка еще пару наручников, у меня все вышли...
   Дик робко пытался протестовать, но на него надели наручники и пинками загнали в группу арестованных.

XI. В кутузке

   Полиция арестовала более шестидесяти человек, не имевших при себе лицензии или пытавшихся уклониться от уплаты. Не принимались во внимание никакие объяснения, хотя некоторые старатели утверждали, что их лицензии остались в куртках, брошенных на участках. Нарушителей собрали вместе, надели на них наручники, как ка уголовников, а затем погнали под конвоем конной полиции по пыльной, опаленной солнцем дороге к лагерю на крутом западном склоне холма.
   Дик грустно брел среди других арестованных, бессильно опустив скованные руки. Сначала мысли его были заняты потерей лицензии и той брешью, которую новый расход пробьет в отцовском бюджете, но вскоре к этому прибавились еще более страшные опасения. На равнине, среди множества старателей, Дик не боялся, что его узнают; но если он предстанет перед судом в одиночку, без шляпы, под сверлящим взглядом полицейских, то тут его легко опознает любой из конников, охранявших гостиницу Бентли в день беспорядков. Кроме того, Дик боялся, что его упрячут в тюрьму, так как за него не успеют внести залог, и он ломал голову, как сообщить о случившемся отцу.
   Когда вереница скованных старателей и ликующих полицейских покидала равнину, ей вслед понеслись свистки и угрозы тех, кто спасся, предъявив лицензии или же спрятавшись в ямах. Было брошено несколько камней, но немного, потому что бросавшие боялись попасть в арестованных.
   Дик шагал вместе со всеми, погруженный в малодушное отчаянье. Подойдя к кутузке -- так называли здание суда и тюрьмы, -- он посмотрел на часы, недавно установленные на гостинице Баса, стоявшей напротив, и увидел, что еще только одиннадцать часов утра. Дик обрадовался, потому что впереди была большая часть дня, в течение которого можно установить связь с отцом.
   
   -- Правь, Британия!
   Ты, Британия, правишь волнами!
   Никогда, никогда, никогда
   Англичане не будут рабами! --
   
   тихонько напевал шедший рядом с Диком мускулистый йоркширец. Старатели в наручниках подхватили припев и, шагая по пыли, повторяли его тихими угрожающими голосами.


   -- Заставьте арестованных замолчать! -- закричал один из офицеров, ехавших впереди.
   -- Есть, сэр, -- ответил конник.
   -- Попробуйте еще хоть Пикнуть, -- понизив голос, злобно сказал стражник, -- и мы с вами расправимся, как только дойдем до лагеря.
   Старателей загнали в лагерь через деревянные ворота и оставили на открытом пыльном дворе, где их пекло солнце и терзали мухи, --которых они не могли отгонять скованными руками. Полицейские ушли в казарму, чтобы утолить жажду, и арестованные видели, как они спокойно отдыхали на крытой террасе. На страже осталось полдесятка чернокожих полицейских, которые явно гордились своими блестящими черными сапогами; они пересмеивались друг с другом и были явно довольны тем, что в их власти оказалось так много беззащитных белых.
   Старатели проминали туземцев-полицейских, словно они олицетворяли последнюю степень их унижения. Но Дик был так убит своим арестом, что даже не обращал внимания на охрану.
   Один из пленников погрозил скованными руками полицейским и мухам.
   -- Ох, как славно бы снова очутиться дома! -- сказал он с акцентом, выдававшим в нем уроженца лондонских трущоб. -- Дома с мамой. Зачем я ушел от нее, когда был смелым, но скверным мальчишкой? Как славно было бы снова увидеть уличного торговца, который продает липкую бумагу и распевает симпатичную песенку.
   Он загнусавил, подражая кому-то:
   
   "Прибегайте, покупайте,
   А потом кусачих, злобных,
   Черных мух уничтожайте!"
   
-- Уже за полдень, -- после долгого молчания сказал Дик человеку, который стоял рядом с ним, седеющему старику -- старателю из Корнуэльса. -- Накормят они нас завтраком?
   Тот воззрился на него.
   -- Видно, прежде не приходилось бывать здесь? -- "Он молод, да еще и порядком глуп, если думает, что они привели нас сюда для кормежки". -- Ты что, -- в первый раз?
   -- Да.
   -- Оно и видно. Ну, что ж, -- узнаешь.
   Хотя Дик был очень подавлен, но все же внимательно следил за невозмутимым старым корнуэльсцем, который молча уселся на землю, не обращая внимания на мух и беззвучно шевеля губами. Как бы Дик хотел научиться такому же хладнокровному отношению ко всему на свете! Наконец любопытство взяло в нем верх.
   -- Не скажете ли вы мне, что вы шепчете?
   -- Почему бы не сказать? -- ответил старик. -- Это гимны Джона Уэсли, которые я не раз певал на торфяных болотах. И когда я пою их, -- я всегда вижу вересковые заросли вокруг Бодмина, и мне тогда хорошо.
   Целых три часа арестованные провели в наручниках, под жгучим солнцем, осаждаемые роями мух. Потом, наконец, появились первые признаки каких-то перемен. Нескольких старателей увели в помещение суда. Дик выждал, пока мимо него прошел один из полицейских.
   -- Я хочу послать за отцом, -- сказал он.
   Полицейский поднял брови.
   -- Ты слишком молод, чтобы быть головорезом, но я, к сожалению, не могу бегать и ловить для тебя отцов. Придется тебе подождать и заявить об этом судье.
   Он прошел дальше, но Дику стало, легче оттого, что кто-то ласково поговорил с ним, и он сел на землю рядом с корнуэльсцем, пытаясь подражать спокойствию старика. Наконец пришел и его черед. Когда Дика ввели в помещение, где находился судья, в голове у него мутилось от жары, горло пересохло. От усталости он едва держался на ногах и не мог собраться с мыслями. Над его ухом забубнили чьи-то голоса... Дик с трудом понял, что обращаются к нему.
   -- Отсутствие лицензии... объяснение...
   Голос был монотонный, безжалостный, усталый. Дик взглянул в блестящие острые глазки, которые рассматривали его пристально, но без интереса. Он начал объяснять, но его тут же оборвали.
   -- Пять фунтов. Следующий!
   -- Мой отец уплатит, -- сказал он. -- Мой отец...
   -- Отходи, -- гаркнул стражник. -- Следующий! Эдвард Куин.
   Человек, сидевший за столом, раздраженно отмахнулся от Дика. Было что-то сказано о том, что его надо задержать, навести справки. Дик услышал, как следующий подсудимый -- Куин -- заговорил с сильным ирландским акцентом:
   -- Да, сэр. Я только сегодня утром зажег лицензией свою трубку, -- думал, что это проклятый счет от Робинзона; и в какой же ужас я пришел, когда понял, что зажег трубку правительственной бумагой!
   Раздались громкие голоса, угрожавшие, старателю привлечением к ответственности за оскорбление суда. Больше Дик ничего не расслышал, потому что его увели в помещение для ожидающих, где, по крайней мере, можно было сесть на скамью.
   -- Можно мне напиться? -- хрипло спросил он.
   Стражник принес ему тепловатой воды в оловянной чашке. Дик жадно выпил и почувствовал, что оживает. Полицейский записал, где он живет и имя его отца.
   Часы шли за часами. Дик был так счастлив, что в комнате прохладно и нет пыли, что почти перестал тревожиться. Все его мысли сосредоточились на ожидании отца, который, конечно, придет, как только получит известие о нем. Но как долго они промешкают, прежде чем послать за отцом?
   Вслед за Диком в то же помещение втолкнули несколько старателей, также ожидавших, что друзья или компаньоны внесут за них выкуп. Большинство сидело молча, свесив скованные руки между колен, но один старатель -- полупьяный француз -- все время болтал:
   -- Я ему говорю: "Ви не понимайт. Что у вас глаз нет, лягави ви?" Я говорю: "Позовите консуль la France [Франции], мне нужен le comte de Moreton de Chabrillon [Граф Де Моретон де Шабрийон]. Ви не понимайт. Immediatement. Le comte de Moreton de Chabrillon" [Немедленно. Графа Де Моретона де Шабрийона].
   Тут Дик услышал, что кто-то, стоявший у дверей, зовет его по имени. Он встал и пошел за стражником обратно в помещение суда, а француз кричал ему вдогонку:
   -- Позовите le comte de Moreton de Chabrillon [Графа Де Моретона де Шабрийона. (С франц. -- прим. перев.)]. Никто другой ни к чему. Это все лягави.
   Дик с беспокойством оглядел помещение. Да, отец его здесь, бледный и встревоженный. Увидев Дика, он попытался ободряюще улыбнуться.
   -- Пять фунтов, Ричард Престон, -- повторял кто-то.
   Дик видел, как отец подошел к столу, стоявшему сбоку, и отсчитал деньги. У мистера Престона возник спор с судейским из-за векселя какого-то бакалейщика.
   -- Он обанкротился, -- сказал судейский.
   Мистер Престон принялся шарить по карманам в- поисках другого векселя, чтобы заменить отвергнутый. Дик дрожал от нетерпения. Когда же, когда же, наконец, будут уплачены деньги и все уладится? Когда можно будет снова дышать воздухом свободы?
   Вдруг он почувствовал какую-то заминку. Полицейский сиплым голосом говорил, указывая на Дика... Судья наклонился вперед, покусывая перо. Он ткнул кончиком пера сначала в сторону полицейского, потом в сторону Дика и нахмурился.
   -- Штраф уплачен? -- спросил он.
   -- Да, сэр, -- сказал мистер Престон, опережая судейского чиновника. -- Все улажено. Могу я взять сына?
   -- Вопрос об отсутствовавшей лицензии теперь урегулирован, -- произнес чиновник.
   -- Хорошо, -- сказал судья невыразительным, дребезжащим голосом. -- Арестованного задержать для доследования.
   Мистер Престон стал возражать, спрашивать, в чем дело, но ему велели "заткнуться" и вывели из помещения; выходя, он обернулся и бросил на Дика вопросительный взгляд, полный осуждения и любви. Дик почувствовал, что лишился последней опоры.
   Он услышал, как судья сказал: "Мальчик, ранивший лейтенанта Дальримпла..."
   Затем его снова увели -- на этот раз в маленькую темную бревенчатую хижину.
   Тяжелая дверь захлопнулась за ним. Через щель в потолке в комнату проникал слабый свет. Он услышал, как кто-то заворочался на соломе.
   -- Это что за несчастная свинья здесь? -- раздался скрипучий голос. -- Ох ты, несчастная свинья! Ручаюсь, что ты только старатель. Мерзавец ты!
   Послышался страшный, надтреснутый смех...
   -- Не обращай на него внимания, -- произнес голос из другого угла. -- У него не все дома. Дружок. свистнул весь его золотой песок, а потом у него не оказалось лицензии и его схватили. Фараоны привязали его и еще несколько парней к дереву и оставили на ночь. После этого он и тронулся. Завтра он едет в психический гошпиталь. А ты что натворил, паренек?
   -- Он -- старатель! -- закричал безумец. -- Ох, несчастная свинья!

XII. Шейн в красном мундире

   Дик с трудом проснулся и не сразу сообразил, где он находится. Все кости у него болели, и он ворочался с боку на бок на койке, разглядывая непривычную обстановку. Он все еще был в наручниках, и его ребра и запястья омертвели там, где во время сна к ним прижимался металл.
   Когда рассвело, Дик смог рассмотреть своих соседей. Один из них был пожилой, бородатый, другой -- с виду лет тридцати, не больше, хотя в волосах его уже пробивалась седина. Этот второй заключенный и был сумасшедшим. Он сидел на краю койки, медленно покачивая головой из стороны в сторону.
   -- Не смотри на него, -- сказал пожилой, -- не то он опять начнет болтать и не скоро угомонится. За что ты тут?
   Дик объяснил.
   -- Меня обвиняют в краже, -- продолжал сосед. -- Но я невиновен. Просто мне не везет. Я не осуждаю полицию. Она предпочитает ловить кого следует, но кто-то наклепал на меня, и дело мое, кажется, плохо.
   Дик поверил соседу и сказал ему об этом. Тот принялся жать ему руку и клясться в вечной дружбе. Дику стало так жаль пожилого старателя, что он едва не предложил ему после отбытия наказания присоединиться к Престону и Сандерсу для разработки золотоносного участка. Но, вспомнив, что участок принадлежит отцу, промолчал.
   После скудного завтрака, состоявшего из грубого хлеба и водянистой каши, Дика вызвали на допрос в небольшое деревянное здание. Там за столом сидел офицер в пышном мундире. Как только Дик вошел, его схватил сзади за плечи полицейский и сильно встряхнул, а затем подтолкнул к улыбающемуся офицеру.
   -- Садитесь, -- сказал офицер сладким голосом, указывая на табурет.
   Дик, ошеломленный, сел.
   -- А теперь, молодой мистер Ричард Престон, -- продолжал офицер, -- надеюсь, вы будете вести себя разумно. Иначе вы только повредите себе.
   Дик был слишком угнетен, чтобы говорить, поэтому он просто кивнул головой.
   -- Вы знаете, почему вы здесь? -- спросил офицер, пристально глядя на него.
   Дик кивнул головой.
   -- Ах так, значит, вы знаете? -- Офицер, казалось, был удивлен. -- Так почему же?
   Дик все еще молчал. Он почувствовал, что полицейский вплотную подошел к нему сзади, чтобы снова встряхнуть, но офицер жестом отослал того на место.
   -- Лейтенант Дальримпл был ранен во время беспорядков перед гостиницей Бентли. Вы при этом присутствовали?
   Дик кивнул головой. Сначала он решил было все отрицать, но за ночь пал духом. Ему хотелось одного -- сказать правду и покончить с этим делом. Он не желал продолжать бесполезную борьбу. Лучше просидеть многие годы в тюрьме, чем терпеть дальше ужас ожидания и неопределенности.
   -- Имеются свидетели, готовые присягнуть, что вы бросили поленом в лейтенанта Дальримпла, ранили его и помогли спастись бегством одному из вожаков бунта.
   Дик откашлялся и с трудом произнес:
   -- Да, это правда.
   Офицер был удивлен и обрадован.
   -- Хорошо, очень хорошо. Вот это я и называю разумным поведением. Я позабочусь о том, чтобы его зачли в вашу пользу. -- Он откинулся на стуле. -- Теперь еще один вопрос. Если вы и тут поведете себя разумно, то вам это очень поможет. Кому именно из вожаков вы помогли бежать?
   Дик молчал. Он забыл о неизбежности этого вопроса и вот теперь корил себя за то, что вообще признал себя в чем-то виновным. Все равно они будут мучить его, допрашивая и запугивая; изменятся только вопросы, которые они станут задавать.
   -- Не знаю. Этого я не могу вам сказать.
   -- Бросьте! -- улыбнулся в ответ офицер. -- Какой смысл сказать так много и не договорить до конца?
   Но Дик сурово стиснул губы. Никто не заставит его выдать Шейна. Офицер внимательно посмотрел па него и отметил упрямый взгляд и плотно сжатые челюсти.
   -- Лучше скажите нам. Лучше скажите. Право, так будет лучше.
   Он быстро поднялся с места и сверху вниз посмотрел на Дика.
   -- Не могу, -- сказал Дик. -- Не хочу.
   Он ничего не сказал, хотя сначала его забрасывал вопросами один офицер, потом другой. Наконец они решили на время оставить его в покое.
   -- Этим вы не облегчаете свое положение, -- сказал офицер в конце допроса. -- Раз вы бросаете нам вызов, то не можете ожидать хорошего обращения с нашей стороны. Я снова поговорю с вами завтра утром, -- посмотрим, что вы тогда скажете.
   Дик почти не слушал его. Ему хотелось только, чтобы поскорее кончился допрос. Теперь все свои надежды он возлагал на тот день, когда его повезут к судье -- в Мельбурн, без сомнения, ибо власти боялись, что рассмотрение подобных дел в местных судах может вызвать беспорядки. Пусть бы уже с этим было покончено. Если ему предстоит тюрьма -- а тюрьмы ему теперь не миновать, -- то пусть он очутится там поскорее и начнет отбывать наказание, чтобы потом снова стать свободным человеком -- человеком, которого никто не сможет обвинять, мучить и допрашивать.
   Его отвели назад, в бревенчатую хижину, и втолкнули туда. Проходя в своей угол, он перехватил взгляд, которым обменялись тюремщик и бородатый пожилой заключенный. Дик был так несчастен, что в первый момент не обратил внимание на этот взгляд, но затем сразу понял его смысл. Он припомнил быстро опустившееся веко заключенного и жест, который тот украдкой сделал. Этот человек был полицейским шпионом, подсаженным в камеру, чтобы вытянуть у Дика признание.
   Дик сжал губы. О своей роли в восстании он уже поведал шпиону, но это было не страшно, потому что офицеру он тоже все рассказал. К счастью, он ни разу не упомянул имени Шейна.
   Шпион пытался снова втянуть Дика в разговор, но тот уклонился, сославшись на усталость и нездоровье. Дик теперь, удивлялся, как он мог поверить этому человеку; голос, который прежде казался ему грубовато-добродушным и искренним, теперь звучал елейно и фальшиво.
   В полдень сумасшедшего увели. Потом принесли обед -- тушеное мясо. Дик продолжал не поддаваться на льстивые уловки шпиона.
   -- У меня болит голова, -- сказал он.
   -- Ты мне теперь не веришь, думаешь, я и вправду вор, -- ворчал тот. -- Вот что получается, когда поговоришь по душам. Но я никак не могу отучиться от этого. Мне всегда кажется, что у всех душа так же нараспашку, как у меня, но когда-нибудь, верно, и я научусь уму-разуму.
   -- Я совершенно не верю обвинению в краже, -- ответил Дик, окончательно убежденный, что вообще не существовало никакого обвинения. -- Но я не могу говорить.
   -- Нет лучше средства, чем болтовня, чтобы почувствовать себя как дома и забыть про все беды, -- сказал шпион с сердечностью, которая была отвратительна Дику, так как он знал, что она напускная. -- У меня был друг, которого отчаялись спасти. Он уже совсем кончался. Но какой-то парень, который стоял за окном, начал рассказывать его любимую историю, да все и перепутал. Тут уж мой дружок не вытерпел. Он сел в постели и заявил, что хочет рассказать ее как полагается. История была длинная, и когда он окончил, то потребовал бренди и сбитых белков, а потом прожил еще пять лет и умер только потому, что однажды в ветреный день случайно попал на каток, а было это в Канаде.
   Дик не обращал на него внимания, хотя очень сердился на себя за то, что поверил этому человеку и верил бы до сих пор, если бы не перехваченный взгляд. Как это ужасно -- не знать, кому верить!
   День тянулся медленно. Принесли хлеб и суп, и через открытую дверь Дик увидел небо, обагренное закатом. Есть Дику не хотелось, но суп он с жадностью выпил. Шпион устал от бесплодных попыток втянуть мальчика в разговор и только время от времени спрашивал, как его головная боль. Мрак сгущался, и вскоре Дик услышал храп шпиона.
   Он и сам впал в полузабытье и проснулся оттого, что дверь снова открылась и кто-то остановился на пороге. Вошли двое мужчин, один из них -- с фонарем. Свет заиграл на красном мундире.
   -- Зачем вам это нужно? -- спросил грубый голос.
   -- Он должен подписать бумаги, -- ответил другой голос. -- А как он это сделает в наручниках? Я слышал, что поступили новые важные сведения. Но я пришел сюда не для того, чтобы спорить с вами. Я передал вам приказ, и если вы отказываетесь повиноваться, пеняйте на себя.
   -- Ну, ладно, вот он.
   Дик услышал, как звякнула связка ключей, и заметил, что стражник снял с нее один ключ.
   -- Порядок. Я верну его вам, когда приведу заключенного назад.
   Дик задрожал от радостного ожидания. Второй голос был ему знаком. Это был голос Шейна. Дик с трудом верил своим ушам, но все же это был голос Шейна. Надежда внезапно вернулась к Дику, согревая и укрепляя. Он тихо лежал, боясь, как бы что-нибудь не выдало Шейна. Он видел отблеск света на металле, слышал пыхтенье и сопенье стражника. Позади него ворочался шпион, напряженно вслушиваясь в разговор.
   -- А ну, вставай! Я же вижу, что ты не спишь! -- закричал стражник. -- Вставай или я подниму тебя сапогом. Капитан хочет видеть твою безобразную физию.
   Дик медленно поднялся, позевывая и моргая, делая вид, будто только что проснулся. Стражник схватил его и потащил из хижины.
   -- Справитесь с ним сами? -- спросил он Шейна. -- Я уже сменился с дежурства, и все же меня стащили с постели.
   -- Старый лгун! -- сказал Шейн. -- Вы же играли в карты.
   Дик пришел в ужас от безрассудства Шейна, вступившего в перепалку с этим человеком; но ссоры не последовало, стражник только проворчал:
   -- Ну, так я мог бы быть в постели. Я говорил в официальном смысле.
   -- Тогда возвращайтесь к своим картам.
   -- Им следовало послать сюда двоих. Так было бы правильнее.
   -- Ох, да убирайтесь вы! -- сказал Шейн, который, как увидел теперь Дик, был одет в полную форму рядового, с винтовкой через плечо. -- Вы думаете, мне не справиться с ребенком в наручниках?
   Стражник, ворча, ушел, закрыв дверь камеры и заперев ее. В тот же миг Шейн схватил Дика за шиворот и потащил за собой, прикрикивая:
   -- Ну, пошел, и без глупостей! Ты из молодых, да ранний!
   Но едва они миновали освещенный двор и очутились в тени сарая, как Шейн прошептал:
   -- Идем, дорогой мой! Мы не можем терять ни минуты.
   -- Сними с меня наручники, -- попросил Дик, готовый к любому приключению, как только с него снимут оковы.
   -- Пожалуй, теперь их уже можно снять, -- отозвался Шейн. -- Протяни-ка мне руки.
   Зажав винтовку между колен, Шейн отомкнул наручники Дика и спокойно положил их вместе с ключом на землю. Дик стал растирать омертвевшие запястья.
   -- Стой здесь, -- сказал Шейн, -- пока не услышишь мой свист.
   Взяв винтовку на плечо, он обошел сарай и очутился в освещенном пространстве между этим сараем и стеной. Здесь стоял только один часовой, потому что ему был отлично виден всякий, кто приближался справа или слева. Шейн пошел прямо на него. Часовой увидел человека в форме и стал в положение "смирно", думая, что ему принесли приказ от караульного начальника.
   -- Распоряжение лейтенанта Гардайна, -- сказал Шейн, подходя к часовому. -- Примите!
   Он взмахнул винтовкой и ударил часового по голове. Тот упал. Шейн тихо свистнул. Дик тотчас же обежал вокруг сарая и очутился рядом с ним.
   -- А ну, полезай, -- сказал Шейн, положив винтовку на землю и сбрасывая с головы кивер.
   Он нагнулся, Дик взлез ему на спину, затем встал На плечи и, взобравшись на стену, уселся верхом.


   -- Прыгай, дурак! -- прошипел Шейн.
   Дик прыгнул на ту сторону. Шейн поднял винтовку, воткнул ее дулом в землю и прислонил к стене так, чтобы получилась опора для ноги. С помощью этой опоры он подпрыгнул, ухватился за край стены, быстро подтянулся на руках и очутился по ту сторону.
   Раздался выстрел.
   Шейн и Дик пригнулись, хотя в этот момент они были невидимы и находились в безопасности, ибо стена отделяла их от преследователей; затем они побежали вниз по склону холма. В нижней своей части улица была хуже освещена, и они почувствовали себя увереннее, когда миновали группу разбросанных в беспорядке домов и достигли погруженной в темноту равнины. Время близилось к полуночи, и почти все костры уже погасли. В конце улицы Шейн сбросил с себя мундир и пояс.
   -- Сюда! -- сказал он и потащил Дика влево. Они побежали по лабиринту палаток и заброшенных выработок, стараясь обходить места, где еще горели костры. Наконец Шейн стукнул в дверь одного из сараев. Она тотчас же открылась, и оба беглеца проскользнули в сарай.
   -- Ну, вот мы и в безопасности, Дик! -- сказал Шейн тихим, довольным голосом. -- Теперь дай-ка мне мои собственные штаны, а эти я сброшу.
   В сарае горела свеча; человек, открывший им дверь, светловолосый русский юноша, подал испачканные глиной штаны Шейна и ушел, несколько раз пожав руки Дику и Шейну.
   -- Он почти не говорит по-английски, -- заметил Шейн, -- вот и старается выразить свои чувства другим способом.
   -- Ты мне не рассказал, как это тебе удалось все устроить, -- спросил Дик.
   -- Ох, да тут особенно и рассказывать нечего, -- ответил Шейн. -- Все устроил не я, а красный мундир. Я, видишь ли, приметил среди солдат ирландского парня, и вот я и несколько моих друзей, то есть твоих друзей, потому что мы все теперь заодно, подпоили этого парня, а когда он напился до бесчувствия, -- раздели его, и я натянул на себя его мундир.
   -- А он тебя не выдаст?
   -- Ну, нет! Нас было больше десятка, -- все ребята, на которых можно положиться, и мы непрерывно вертелись вокруг него, так что теперь черта с два сумеет он отличить одного от другого. Он проснется, и у него будет трещать голова, он больше ни о чем не сможет думать, а к тому времени, когда его кончат пороть, он и об этом забудет.
   -- Но как же ты заставил стражника отпустить меня?
   -- Слушай, и я тебе расскажу. Мы уговорили солдата сказать нам пропуск, уверив его, что принесем водку, сделанную на настоящем ирландском винокуренном заводе, и не менее крепкую, чем сама Ирландия. И он дошел до такого состояния и так хотел выпить еще, что Когда мы все пошли домой вместе с ним, то это не показалось ему странным. Ну, а я хорошо знаю местность. Ты, верно, заметил караулку около ворот, где всегда стоит часовой -- и днем и ночью. Я прошел через ворота, обогнул несколько строений, а затем отправился прямиком в караулку. Я знал, что лейтенант сидит в отгороженной каморке сбоку, потому что мне пришлось разок побывать там из-за лицензии, которую у меня стащили. Итак, я промаршировал в караулку, потребовал лейтенанта, вошел в каморку, вынул пистолет и сказал: "Одно слово -- и тебе крышка". Ты даже представить себе не можешь, как он побелел. Сначала я всунул ему кляп в рот, затем привязал к стулу, оставив руки свободными. Я сказал ему, что написать, и он написал. Затем я связал ему руки и взял винтовку из пирамиды. Затем вышел и сказал часовому, что офицер велел его не беспокоить. Затем пошел и вызвал тюремщика, а остальное ты знаешь не хуже, чем я.
   Дик, запинаясь, начал благодарить Шейна.
   -- Не трать слова понапрасну, -- сказал Шейн. -- Ты однажды спас меня от фараонов. Любезность за любезность! Будем надеяться, что больше нам не придется заниматься спасением друг друга. Совсем не обязательно, чтобы это превратилось у нас в привычку; что там ни говори, а это дело портит нервы.
   -- Возражений нет, -- сказал Дик. -- Но что со мной будет теперь? Мне бы хотелось побывать дома.
   Несколько секунд Шейн молча смотрел на него.
   -- Как ты думаешь, Дик, почему я ушел из дому?
   -- Почему?
   -- Потому что у меня не стало дома, а мать умерла на моих руках в канаве. Помещика звали Паркер. Великий мистер Паркер. Год был неурожайный, и мы не смогли уплатить арендную плату -- вся наша деревня, семнадцать дворов. Так вот, Паркер был, как говорится, человеком слова. Он явился и начал бушевать. "Я всегда плачу свои долги, -- сказал он. -- Я требую, чтоб и со мной обращались так же. Платите", -- сказал он. Тогда мы объяснили ему, что не можем заплатить. "Нет таких слов, как "не можем", "не могу", -- сказал Паркер. -- Я человек слова и плачу свои долги, а если б не платил, то был бы готов к тому, что меня выселят из дому. Убирайтесь отсюда со всеми вашими манатками, бездельники вы этакие!" И он всех нас выселил, а чтоб не было лишних разговоров, -- в один день спалил все семнадцать дворов. "Разве я не могу распоряжаться своим имуществом, как пожелаю?" -- сказал Паркер. Так что, видишь, я рано узнал жизнь.
   -- Таких вещей нельзя допускать! -- сказал Дик с горечью, рожденной собственным недавним опытом.
   -- Нельзя, конечно, нельзя! -- ответил Шейн. -- В этом-то все дело. Ты вот теперь научился кое-чему; так не думаешь ли ты, что стоит вступить в борьбу за свободу и справедливость, даже если при нашей жизни из этого ничего не выйдет? Разве скваттеры, которые пытаются здесь все захватить в свои руки, не те же паркеры? Вот с ними мы и боремся. Только благодаря им полиция стала такой самоуверенной и всемогущей. Так не думаешь ли ты, что стоит сразиться со всеми паркерами этого забавного мира?
   -- Стоит, -- сказал Дик. -- Определенно стоит.

ХIII. В укрытии

   Шейн ушел из сарая до рассвета. Он сказал, что должен посоветоваться с друзьями о дальнейшем. Все произошло так внезапно, что, кроме самого побега, ничего не было организовано, но кто-нибудь, несомненно, что-нибудь придумает. Дик, голодный, ждал в сарае и мучился желанием скорее увидеть родителей, успокоить их. Порою ему казалось, что лучше всего сдаться полиции и отбыть наказание, каково бы оно ни было. Затем его снова охватывала жгучая решимость не покоряться...
   К приходу Шейна голод и чувство одиночества довели Дика до того, что он почти жаждал сдаться, но, завидев лицо друга, отбросил все сомнения. А когда Шейн вытащил кулек с хлебом, сыром и куском холодного пирога, Дик почувствовал, что сдача была бы проявлением величайшей слабости и постыднейшим из поступков. Слушая Шейна, он съел все до крошки.
   -- Ребята послали меня к Фреду Верну. Он немец, но парень хороший. Один из членов Лиги Реформ. Ты на днях слышал его речь. Он немножко болтун, но все же на него можно положиться. У него есть друг, миссис Вертхайм, и она тебя спрячет. У нее собственный дом. Слишком рискованно прятаться в сараях и палатках, -- тебя обязательно увидит кто-нибудь.
   -- Но какой вообще смысл прятаться? -- спросил Дик, снова пав духом. -- Неужели мне придется всю жизнь прятаться от закона?
   -- Что за странный вопрос! -- ответил Шейн. -- Я же тебе говорил, что ребята собираются выступит ь в бой за свободу! Разве ты не хочешь быть здесь, когда настанет этот день?
   -- Ну, а если не настанет?
   -- Будь покоен, -- настанет. Но допустим даже, что нет. В этом случае ты тоже ничего не потеряешь, если спрячешься у миссис Вертхайм. Сперва надо выждать, пока вся эта шумиха уляжется, а затем уже двигаться дальше. Тогда ты сможешь улизнуть в Сидней или в Новую Зеландию, и никто даже не посмотрит в твою сторону, словно ты это не ты; а твои близкие смогут последовать за тобой.
   -- Ты сообщил им, что я на свободе?
   -- Да, я сказал одному из ребят, чтоб он передал об этом твоему отцу, -- мне самому лучше туда пока не ходить. Полицейские, возможно, следят за всеми, кто приближается к спичечной коробке, которую ты называешь своим домашним очагом. А я не хочу наводить их на свой след.
   -- Правильно, -- сказал Дик. Он встал с места, снова полный смелости и решимости. -- Прости, что я так раскис. На теперь обещаю, что всегда буду заодно с вами со всеми, и это мое последнее слово. Больше я не буду тебе докучать.
   -- Это еще не называется докучать! -- со смехом сказал Шейн. -- Просто заговорил твой пустой желудок, я по себе знаю.
   -- Ну, так пошли.
   Шейн схватил его за руку.
   -- Ты, видно, совсем рехнулся, если собираешься идти на улицу днем! Придется тебе подождать темноты, паренек. А теперь мне пора идти. Я вернусь только после захода солнца, но кто-нибудь принесет тебе еще еды, и что бы ни случилось, -- не вылезай из сарая, какой бы сильный припадок бродячей болезни с тобой ни приключился.
   -- Я не сойду с места. Обещаю тебе, -- сказал Дик; и Шейн ушел.
   Дик прилег, продолжая лихорадочно размышлять, но усталость взяла свое, и он уснул. Вскоре после полудня ему принес мешочек с провизией юноша канадец, который успокоил Дика, сказав, что через несколько минут будет говорить с мистером Престоном.
   -- Передай ему, чтобы он не тревожился, -- попросил Дик. -- И еще скажи, чтоб он заставил Сандерса проверить крепления.
   -- Тебе повезло, что ты убежал из кутузки, -- сказал канадец. -- Ты получил бы по меньшей мере пару лет каторжных работ. Уэстерну дали шесть месяцев за участие в беспорядках, а он даже близко не подходил к "Эврике".
   -- Я не так уж беспокоюсь за себя, -- серьезно ответил Дик, --но все-таки хотелось бы знать, чем все это кончится.
   -- Не изводись понапрасну, брат. Правительству придется сдаться, и мы заживем по-новому. Это я знаю твердо, а большего и не хочу знать. Мы постараемся уладить все миром, но если будет нужно, -- что ж, уладим по-другому. Ты Кеннеди знаешь?
   -- Я слышал его речь.
   -- Он хороший человек. Один из членов Лиги. Когда продажные болтуны начинают говорить о том, что все надо сделать вежливенько, надо объяснить людям, как неправильно они поступают, -- Кеннеди встает и поет:
   
   Увещеваний не слушает враг,
   Лучшего довода нет, чем тумак!
   
   -- Ну вот, может, если сэр Чарльз Хотхэм не возьмется за ум, то мы дадим ему хорошего тумака и спросим, нравится ли ему это, заешь его собаки!
   После ухода канадца Дик доел принесенную еду, и ему захотелось поразмяться. Он стал бродить по хижине и заглядывать во все щели подряд. Иногда мимо сарая проходили старатели, иногда женщины, а однажды прошел полицейский солдат. Дик отпрянул от щели в страхе, что он обнаружен, что биение его сердца или легкое посвистывание воздуха при дыхании могут выдать его даже в том случае, если солдат ничего не подозревает. Но все обошлось благополучно. Солдат больше не появлялся.
   Затем Дика напугал мальчуган, который, убив на камне жука, начал бесцельно заглядывать в сарай через самые широкие щели. Хотя Дик знал, что снаружи ничего не видно, он решил, что тот выследил его. Мальчишка подошел к двери и попробовал ее открыть, но Дин уже раньше задвинул засов. Он сидел, скрючившись, ожидая, что мальчик начнет колотить по непрочной стене из древесной коры, и одновременно доказывая себе, что попытка открыть дверь -- хороший знак, потому что такой карапуз не решился бы на это, если б не был уверен, что сарай пуст.
   После этого мальчик ушел. Дик стал с нетерпением ждать Шейна, теперь уже убежденный в том, что шаткие постройки на равнине, наскоро сооруженные из кое-как отесанных эвкалиптовых досок, коры, мешковины, парусины, дранок и жести, -- плохое укрытие от полицейских.
   Наконец, спустились сумерки, и вскоре пришел Шейн.
   -- Я не принес тебе никакой еды, -- сказал он. -- Но я думаю, ты достаточно съел, чтобы не умереть с голоду, а если ты мило улыбнешься, то тебя скоро накормят как следует. Возьми, надень это на себя.
   Он бросил Дику свернутую одежду. Дик развернул сверток, любопытствуя, какой костюм ему придется надеть.
   -- О, Шейн! -- вскричал он с отвращением. -- Это же девчоночье платье!
   -- Именно! -- ухмыльнулся Шейн. -- Влезай в него, мой мальчик.
   Дик чуть было не взбунтовался, но, поразмыслив, решил, что лучшей маскировки для хождения по шоссе не придумать, и настоял только на праве носить под юбкой свои штаны.
   -- Только хорошенько подверни их, -- сказал Шейн. -- Я сведу тебя к миссис Вертхайм. Она живет возле гостиницы "Герцогиня Кентская", которой заправляет -- о чем ты, вероятно, не знаешь -- миссис Спанхейк, старинная приятельница Верна. Верн дал клятву, -- вернее, целый десяток клятв, -- что миссис Спанхейк можно доверять, а миссис Спанхейк ручается головой за миссис Вертхайм. Но тебе нельзя ходить по дороге в собственном обличье, так что залезай скорее в эти финтифлюшки, а я возьму тебя под ручку и отведу в твое новое жилье.
   -- Сколько мне придется там прожить?
   -- Надеюсь, недолго. Губернатор отклонил требования делегации. Задал .ей перцу. Послезавтра на холме Бэйкери будет общая сходка, так что скоро придет и твое время.
   С помощью Шейна Дик напялил на себя блузу, нижнюю и верхнюю юбку, шаль и чепец. Башмаки были ему малы, их пришлось разрезать, чтобы он мог всунуть в них ноги. Но Шейн сказал, что легкая хромота только украсит Дика.
   -- У тебя будет грациозная, покачивающаяся девичья поступь. Любой полицейский при виде тебя растает и подумает, что ты напоминаешь ему далекую возлюбленную. И пора нам уже убираться отсюда. Один из наших парней видел, что поблизости бродил тип, про которого известно, что он осведомитель, черт его подери!
   Они тихонько выбрались из сарая -- причем Дик опирался на руку Шейна -- и благополучно вышли на шоссе. Затем им пришлось выдержать испытание в виде сверкающих огней и шумной толпы. Дважды полупьяные старатели пытались остановить Шейна и отпускали замечания .насчет его девушки, но Шейн и Дик продолжали идти быстрым шагом и, наконец, очутились перед домом миссис Вертхайм.
   -- Она сдает квартиры, -- сказал Шейн, -- но в данный момент у нее только один постоялец -- доктор, янки и хороший парень, телом и душой преданный делу свободы. Ты можешь доверить ему свою жизнь, кошелек и вообще все, что у тебя есть при себе.
   Стучать в дверь не пришлось. Она сразу же открылась, и Дик с Шейном вошли в дом. Хозяйка выкрутила фитиль керосиновой лампы, которая до этой минуты тускло горела на подставке в прихожей, и Дик увидел толстую добродушную женщину. Она внимательно разглядывала его.
   -- Himmel! [О небо! (С нем. --прим. перев.)] Это же настоящая картинка! -- сказала женщина с сильным немецким акцентом, воздевая к небу пухлые руки. -- Козима!
   В конце коридора появилась девочка примерно того же возраста, что Дик, со светлыми волосами, заплетенными в толстые косы, и блестящими синими глазами.
   -- Да, тетечка?
   Дик пришел в ярость оттого, что Шейн не предупредил его. В одежде девочки он чувствовал себя ужасно глупо.
   -- Тебе не стыдно, -- сказала миссис Вертхайм Козиме, -- смотреть на человека, который, даже переодетый, выглядит таким чистеньким и аккуратным? Я уверена, что он впервые в жизни носит юбку и при этом у него вид более аккуратный, чем у тебя, которая носит ее с рождения.
   Девочка тряхнула головой, ее льняные косы подпрыгнули.
   -- По-моему, он выглядит ужасно, -- холодно заметила она, -- и смешно.
   Дик уже успел покраснеть, но, услышав оценку своей внешности, почувствовал желание выскочить назад на шоссе, какие бы опасности его там ни ожидали. Он попытался укрыться за спиной Шейна, но тот опрокинул его расчеты, вежливо подтолкнув вперед.
   -- Не обращайте на нее внимания, -- сказала миссис Вертхайм. -- Она очень своевольная девица.
   -- Можно ли ей довериться? -- тихо спросил Шейн у миссис Вертхайм.
   -- Довериться? -- повторила она и повернулась к девочке, которая не мигая враждебно смотрела на Дика. -- Козима, где был убит твой отец?
   -- На баррикадах Дрездена, -- резко сказала девочка и, к облегчению Дика, отвела от него взгляд. -- И я хотела бы тоже быть там, чтобы умереть с ним и бросить вызов тиранам всего мира.
   Шейн и миссис Вертхайм улыбнулись в ответ на этот, исполненный энтузиазма, возглас. Но на Дика он произвел впечатление. Ему казалась прекрасной эта девочка, которая стояла в светлом круге от лампы, откинув назад золотистую головку, и он забыл о ярости, охватившей его, когда услышал ее оскорбительное замечание.


   -- Отведи его наверх и покажи, где его комната, -- сказала миссис Вертхайм. -- В мои годы не стоит лишний раз лазить по лестнице.
   -- Идем! -- повелительно сказала Козима.
   Не глядя, следует ли он за ней, она поднялась по лестнице. Дик шел сзади, крепко держась за перила, потому что башмаки спадали у него с ног.
   -- Вот твоя комната, -- сказала она, резко распахивая дверь. -- Надеюсь, ты не храпишь?
   -- Конечно, нет, -- возмутился Дик. -- Думаю, что не храплю. До сих пор никто не жаловался.
   -- Ну, так и не вздумай начать теперь, -- сказала Козима. -- Я сплю в соседней комнате, и если кто-нибудь мешает мне заснуть, я готова убить такого человека.
   Она угрожающе посмотрела на Дика, и он поразился, что у девочки с таким нежным округлым лицом может быть столь свирепый вид.
   -- Я это уже испытала; несколько месяцев назад здесь жил один постоялец, и он храпел.
   -- Ты его убила? -- спросил Дик, к которому теперь, когда Шейн и миссис Вертхайм не могли больше посмеяться над ним, стало понемногу возвращаться мужество.
   -- Он уехал как раз вовремя, -- сдержанно ответила Козима. Она повернулась, чтобы уйти, но остановилась в дверях. -- Послушай, ты... как тебя зовут?
   -- Дик Престон.
   -- Ну, так вот, Дик Престон. Я не думала того, что сказала внизу. Просто мне нужно было поставить ее на место. Она цепляется решительно за все, чтобы прочитать мне мораль. А я не выношу этого. Я ненавижу, когда меня пичкают моралью, поучениями и притчами. Если мне ставят кого-нибудь в пример, я готова убить этого человека. И я просто не выношу уроков музыки. Я с удовольствием убила бы человека, который изобрел фортепиано; а ты? Я не возражаю против труб, но они не хотят учить меня играть на трубе, они хотят, чтобы я училась играть на фортепиано. Так что, как видишь, я не думала того, что сказала.
   -- Я рад... -- запинаясь пробормотал Дик. -- Я...
   -- Потому что, видишь ли, -- сказала она, -- ты, по-моему, такой хорошенький, что этого не выразишь словами.
   И, хлопнув дверью, она шумно сбежала по лестнице.

XIV. Приятная передышка

   Дик чуть было не отказался перебраться из сарая к миссис Вертхайм, так как думал, что ему будет там очень тягостно. Однако на следующий день -- 29 ноября -- он вдруг захотел, чтоб события не развивались слишком быстро. Ему понравилась по-матерински ласковая миссис Вертхайм, все интересы которой сосредоточились на кулинарии и Козиме. Он был очарован Козимой. И кроме того, ему удалось немного побеседовать с американцем, доктором Кенворти, человеком, много путешествовавшим и много думавшим.
   У доктора Кенворти было что рассказать и о Калифорнии, и о конституции Британии и США, и о народном движении в Европе в 1848 году, во время которого погиб отец Козимы. Козима дополнила его повествование фантастическим описанием революций 1848-1849 годов, в котором не было ни начала, ни конца, и хотя Дик мало что понял из ее слов, но все же был глубоко взволнован.
   К тому же миссис Вертхайм замечательно стряпала; Дику никогда еще не доводилось пробовать блюда, какие она умела готовить; впрочем, даже у самой обыкновенной еды, поданной ею, был совсем особенный вкус.
   -- Вам нужно прибавить в весе, -- сказала она с явным удовольствием. -- То-то и оно. Прибавить в весе.
   Она вернулась на кухню.
   Мир теперь совершенно преобразился для Дика. Все в нем приобрело новый смысл. Перед мальчиком открывались неведомые дали, и он больше не рассматривал то, что произошло в Балларате, как случайные беспорядки, вызванные обидами нескольких тысяч старателей. Он рассматривал их как звено в цепи непрерывных усилий, прилагаемых людьми во имя мира и справедливости.
   Слушая, он думал именно об этом, хотя не мог найти слов для выражения своих мыслей. Происходило нечто великое, и сам он тоже был частью великого. Нечто великое потому, что все усилия добиться свободы каким-то образом объединялись, сплетаясь в силу, которая когда-нибудь станет необоримой.
   -- Я полагаю, -- сказал Кенворти, выставляя вперед челюсть, -- что мы никогда не достигнем полностью того, к чему стремимся. Люди с незапамятных времен кричат о свободе, и все-таки они еще очень далеки от нее. Однако всякая малость идет на пользу делу. Я верю в это. Одно добавляется к другому. И наступит день, когда правда победит. Но даже если этого и не случится, все равно мы должны продолжать борьбу. Именно борьба делает нас свободными.
   -- Довольно людям быть рабами, -- прервала его Ко-зима, подпрыгивая на софе от распиравшего ее желания высказаться. -- Я презираю рабов!
   -- Вы совершенно правы, мисс, -- сказал Кенворти. Он снова повернулся к Дику. -- Мы свободны, пока боремся, даже если через тысячу лет о нас скажут: "Эти бедняги все были тогда рабами". Да, молодой человек, такова моя философия. Зарубите ее себе на носу.
   Дик, наотрез отказавшись носить и дальше женское платье, снова надел рубашку и штаны. Однако миссис Вертхайм требовала, чтобы без блузки и чепца он и думать не смел подходить к окнам.
   -- Кто-нибудь обязательно заметит вас. Вы не женщина, поэтому не знаете, что такое соседи. Женщина, да еще вдова, сразу поняла бы все. А впрочем, может, вы и понимаете, раз у вас есть мать; и, надо думать, вы иногда слышите, что она говорит? Большинство людей и живет-то на свете главным образом для того, чтобы говорить, говорить, говорить, особенно в таком маленьком городке, и если не поостеречься, все они начнут болтать: "У миссис Вертхайм живет молодой человек, кто бы это мог быть?" И они придут одолжить соли или спичек или еще чего-нибудь и скажут: "А кто будет ваш новый жилец, миссис Вертхайм? Не правда ли, красивый парень?" -- и все это с улыбочками, и не успокоятся, пока не докопаются до всего. Но я повсюду рассказываю, что к Ко-зиме приехала из Мельбурна подруга, а так как у нее никаких подруг нет...
   -- Не желаю никаких подруг! Не стану заводить подруг! Противные девчонки! -- сверкая глазами, выпалила Козима.
   -- Как раз это я и хотела сказать, Козима. Зачем тебе нужно было обязательно ввернуть свое слово? Так вот, молодой мистер Престон, поскольку у Козимы нет подруг, никто не станет совать сюда нос, чтобы узнать, которая из них приехала.
   Итак, Дик обещал не подходить к окнам, не болтаться в коридоре, не ходить на кухню и не выглядывать во двор. А Козима обещала не выпускать его из виду, чтобы он не забыл об этом.
   Позднее в тот же день в городке началось смятение, послышался гул голосов, издалека донеслись глухие выстрелы. Кенворти еще не возвращался, а миссис Вертхайм не разрешила Козиме выйти из дому и разузнать, в чем дело.
   -- Чем меньше мы будем привлекать к себе внимание, тем полезнее для нас, -- сказала она.
   Козима и Дик затеяли страстный спор о том, что именно случилось. Дик предполагал, что между конной полицией и старателями произошла небольшая стычка, Козима же держалась мнения, что произошла всемирная революция, направленная против всех тиранов и рабовладельцев. Миссис Вертхайм сказала, что она не видывала такого возбуждения со времени скачек во Флемингтоне, на которых была год назад.
   Однако около десяти часов вечера явился Шейн, и Ко-зима сразу же бросилась к нему, требуя, чтобы он подтвердил ее догадку о событиях этого дня.
   -- Вы могли бы ошибиться и сильнее, -- сказал Шейн. -- Дела идут неплохо. Губернатор прислал войска, чтобы запугать нас. Ребята забросали камнями полицейских и атаковали солдатню из Мельбурна, хотя у тех были с собой две пушки. Это было в лощине Уорренхайт. Они отрезали обоз и перерыли несколько повозок в поисках ружей и патронов. Но, к сожалению, им не повезло. Там было только продовольствие и обмундирование и всякие такие вещи. Они преследовали войска почти до ворот правительственного лагеря. Но потом оттуда ринулись на них конные полицейские и ранили нескольких наших. Мы отошли, а солдаты залезли назад в лагерь, и, надо сказать, вид у них был плачевный.
   -- Сколько вы убили? -- с восхищением спросила Ко-зима.
   -- Ну, чтобы быть точным, мисс, -- сказал Шейн, -- должен признаться, -- ни одного. Хотя нескольких ранил.
   -- Они наемники тирании! -- воскликнула Козима, и глаза ее засверкали.
   -- Ну, ну, не растравляй себя, а то у тебя будет несварение желудка, -- сказала миссис Вертхайм. -- Я бы не позволила тебе наесться яблочным пирогом и драче-ной, да еще после ростбифа, если б знала, что ты потом договоришься до такого состояния. Теперь ты не будешь спать целый месяц.
   -- Неправда! Отвратительная неправда! -- ответила Козима и добавила с торжеством: -- Я никогда не сплю. Я и не подумаю спать, пока не будет провозглашен Свободный Мир.
   -- Осторожнее на поворотах, -- сказал Шейн, почесывая затылок. -- Мы сделаем для вас все, что сможем, мисс, но вам придется туговато, если на это потребуется год или вроде того.
   -- Но ведь года не потребуется, -- правда? -- обратилась Козима к Дику.
   Дик покраснел.
   -- Конечно, нет.
   Он знал, что Шейн в душе смеется над ним, и хотя готов был признать, что высокие принципы Козимы выглядели иногда ребяческими в применении к действительности, все же не мог согласиться с Шейном и миссис Вертхайм, которые явно считали их смешными.
   -- Ну, оставим пока политику в покое, -- сказала миссис Вертхайм. -- У меня в печке вкусный пирог, и, может быть, мистер Корриген согласится разделить с нами наш скромный ужин.
   -- Безусловно, -- отозвался Шейн, -- и вот доказательство моей правоты, когда я говорил, что у вас золотое сердце и проницательность патера Мак-Гайра. Впрочем, прошу прощения, вы, наверное, не знаете его. Он был священником в моей деревне и нагонял на меня ужас в детстве, потому что от него нельзя было ничего утаить. Никогда не забуду дня, когда я стоял, дрожа, перед ним, а он орал: "Не вздумай врать, Корриген, говори, что ты прячешь в шапке!" Я ему говорю: "Ваше преподобие, там только большая картофелина, которую я подобрал на дороге", а он в ответ: "Теперь я понимаю, почему у меня гак плохо уродился картофель". Ох, он был великий человек!
   -- И молодому мистеру Престону тоже надо перекусить. -- Миссис Вертхайм благожелательно улыбнулась. --Он растет и нуждается в питании. Ему это необходимо. В его возрасте нужна пища, которая укрепляет кости.
   -- В моем тоже, -- сказала Козима.
   -- Ни в коем случае, -- возразила миссис Вертхайм. -- Ты и так съела больше, чем нужно, и теперь не будешь спать всю ночь.
   -- У меня столько же костей, сколько у него, -- возмутилась Козима. -- Если вы не дадите мне есть, я больше никогда не буду заниматься музыкой. Изрублю топором фортепиано. Убью учителя, пусть даже это будет милый и добрый герр Бромбергер и пусть у него будет пятеро детей, которых я ненавижу!
   -- Ну, ладно, так и быть на этот раз, -- со вздохом согласилась миссис Вертхайм. -- По случаю гостей. Но ты ведь знаешь, как ты мучаешься от несварения.
   И, прежде чем Козима успела открыть рот, миссис Вертхайм вышла из комнаты.
   -- Какая бесстыдная ложь! -- сказала Козима. -- У меня в жизни не было несварения. Ни единого раза. Она это говорит, просто чтобы унизить меня.
   Губы ее задрожали, на глаза навернулись слезы.
   -- Не принимайте это близко к сердцу, -- сказал
   Шейн. -- У меня вот, признаюсь, много раз было несварение.
   -- Да, но вы -- мужчина! -- топнув ногой, воскликнула Козима. -- Мужчине все можно. Не то, что девочке. Ох, если бы я была мужчиной!
   -- Ну, ну! -- сказал Шейн. -- Вы же взяли верх над вашей тетей. Вам дадут кусок пирога.
   -- Да, это верно, -- сразу утешилась Козима.
   Дик никак не мог решить, была ли Козима вправду самой красивой девочкой на свете или ему это казалось: до сих пор он еще ни разу не вглядывался ни в одну девочку. И он дал себе слово внимательно рассматривать всех, кого он встретит, чтобы собрать материал для сравнения.
   -- Сыграй нам, Козима! -- крикнула миссис Вертхайм из коридора.
   -- Не хочу! -- отозвалась Козима. Потом она обратилась к Дику и Шейну: -- Я раз слышала человека, который замечательно играл на фортепиано. Он изображал грозу, и это было как настоящая гроза. Но как я ни стучу по клавишам, у меня все равно так не выходит, хотя, -- добавила она с гордостью, -- однажды я даже порвала струну.
   -- Пожалуйста, сыграйте нам что-нибудь, -- сказал Шейн, опередив Дика, который тоже хотел попросить Ко-зиму об этом, но был обескуражен ее явным отвращением к фортепиано. -- Только не грозу, а что-нибудь помелодичнее.
   -- С удовольствием.
   Козима подошла к инструменту, села на табурет, сгорбилась и подняла руки, плотно прижав локти к бокам и неуверенно растопырив пальцы. Она громко и очень тщательно отбарабанила песню: "На ней был веночек из роз".
   -- Отвратительно, -- правда? -- спросила она.
   -- Да нет, что вы, милая барышня. Так же красиво, как ваше личико, -- ответил Шейн. -- Именно эту песню я люблю слушать после драки с полицейскими и солдатней. Сыграйте ее нам еще раз.
   Козима снова заиграла, -- так же тщательно и без всякого выражения.
   -- Помоги мне накрыть на стол, Козима! -- позвала миссис Вертхайм.
   -- Не хочу! -- ответила Козима.
   -- Я очень голоден, -- бросил вскользь Шейн.
   -- Ах, бедняга, вы голодны? -- Козима вскочила с табурета. -- Сейчас помогу тете побыстрее управиться с ужином.
   Она выбежала из комнаты.
   Шейн улыбнулся.
   -- Забавное существо. -- Он снисходительно покачал головой. -- Девочка, -- что с нее возьмешь!
   Дик воззрился на него, потрясенный тем, что человек может быть так слеп.

XV. Восстание

   Следующий день прошел так же приятно. Невозможность принять участие в сходке старателей на холме Бэйкери огорчила Дика меньше, чем огорчила бы в прежние дни, когда рядом с ним не было Козимы. Зато Козима очень волновалась и хотела тайком удрать из дому.
   -- Я переоденусь мальчиком, -- предложила она, -- а ты снова оденься девочкой, и нас никто не узнает.
   -- Правильно, не узнают, -- заметил Дик, -- и меня не пустят на сходку.
   Кенворти вернулся домой, не дождавшись окончания сходки, и рассказал Дику, что старатели водрузили на флагштоке знамя восстания -- "Южный Крест". Оратора, призывавшего действовать только увещеваниями, чуть не разорвали на клочки. Старатели были разгневаны и полны воли к действию. На сходке было принято несколько резолюций. В одной из них осуждались слова помощника главного судьи в Мельбурне, который назвал порочной и преступной борьбу английских и ирландских рабочих за лучшие условия жизни.
   Потом явился Шейн. Он рассказал об остальных резолюциях. Старатели избрали исполнительный комитет Лиги Реформ. Был составлен протест против поведения военных, которые вводили в мирные поселки отряды солдат с примкнутыми штыками и приказывали полицейским и солдатам стрелять в народ, не прочитав предварительно вслух закона о мятежах. Была также осуждена вся система выдачи лицензий. Старатели единогласно решили сжечь все лицензии и наотрез отказаться от новых. Что сможет сделать правительство с десятками тысяч нарушителей закона о лицензиях?
   -- И мы их действительно сожгли, -- рассказывал Шейн. -- Вам бы надо было посмотреть, как проклятые бумажки летели в огонь -- сотни и сотни этих бумажек! Неплохо было погреть руки у такого костра. И, конечно, старатели во всех других крупных поселениях последуют нашему примеру. Пришел конец тирании военщины.
   -- А как, по-твоему, отнесется к этому правительство? -- спросил Дик.
   -- Придется им на все согласиться, не поморщившись, -- ответил Шейн. -- Что они еще могут сделать?
   -- Нет, они и не подумают соглашаться, -- спокойно возразил Кенворти. -- Все не так просто. Кого поддерживает правительство? Английских землевладельцев. Кто входит в Законодательное собрание? Ставленники правительства и представители скваттеров, -- людей, которые заграбастали всю землю и во что бы то ни стало желают сохранить за собой свои огромные поместья. Они будут бороться с вами до последней крайности. Дело не в том, что нравится полицейским и солдатам, а в том, что им прикажут делать.
   -- Ну, и что же из этого следует? -- спросил Шейн.
   -- Боритесь и победите! -- Кенворти хлопнул Шейна по спине. -- Я с вами до конца.
   При таком обороте событий Дик почувствовал к ним новый прилив интереса. Ему хотелось знать, что предпримут власти. На следующее утро Козиму отправили за покупками и за новостями. Вернувшись, она сообщила, что полиция и солдаты предприняли новую проверку лицензий, еще более беспощадную, чем в прошлый раз. Старателей арестовали скопом, прогнали по всей долине и обошлись с ними грубее, чем когда бы то ни было.
   -- Я слышала такую страшную историю! -- продолжала Козима. -- Ее рассказал в лавке один человек. Священник. Он рассказал, что отправил своего слугу отнести собранную среди благотворителей еду голодающим старателям. Полиция арестовала слугу, хотя он вовсе не был старателем. Он слабый калека и поэтому попросил, чтобы его не тащили через всю долину, а отвели прямо в суд, и тогда конный полицейский свалил его на землю и избил. В конце концов суд приговорил его к пяти фунтам штрафа, а когда священник заплатил их, слугу снова вызвали в суд и обвинили в нападении на полицейского и снова приговорили к пяти фунтам штрафа.
   Диком овладела утихшая было ярость. Он шагал взад и вперед по комнате.
   -- Я не могу оставаться здесь, когда кругом происходят такие события! -- сказал он. -- Пусть меня узнают, но я должен идти.
   Козима подбежала к нему, обняла и расцеловала.
   -- Мой герой! -- воскликнула она и тут же окатила Дика холодной водой, добавив: -- Я бы хотела расцеловать вас всех!
   Дик поспешил к холму Бэйкери. Отряды полицейских и солдат, предшествуемые цепями стрелков и охраняемые с флангов кавалерией, построившись в боевые порядки к югу от правительственного лагеря, шли теперь на прииски. Старатели отступали, временами останавливались, но задержать противника не могли. Взяв пленных, полицейские вернулись в лагерь. К тому времени, когда Дик добрался до холма Бэйкери, там уже снова развевалось синее, усеянное серебряными звездами знамя повстанцев.
   На холме Дик увидел толпу людей, охваченных энтузиазмом. Питер Лейлор, не расстававшийся с винтовкой, стоял на пне, откуда произносились речи, и кричал:
   -- Стройтесь, ребята!
   Старатели торопливо сбегались, держа в руках такое оружие, какое им удалось раздобыть, и, повинуясь словам и жестам Лейлора, строились в длинные неровные ряды. Дик встал в ряд, самый близкий к Лейлору. Незнакомый человек заносил в книгу названия образовавшихся отрядов и имена их командиров.
   Дик видел, как к Лейлору подбежал итальянец Рафаэлло. Лейлор взял его за руку и показал на группу невооруженных немцев и итальянцев.
   -- Синьор, мне нужен как раз такой человек, как вы. Скажите этим джентльменам, что, если они не могут раздобыть огнестрельное оружие, пусть каждый возьмет кусок железа, дюймов шести в длину, и прикрепит к дубинке. Такой пикой они вполне смогут пронзить тиранов насквозь.
   Рафаэлло отвел своих людей в сторону и передал им указания Лейлора. Раздался оглушительный взрыв криков, угрожающих и веселых. Люди бегали взад и вперед, спорили, ободряли друг друга, делились новостями, обращались к Лейлору за подтверждением какого-нибудь приказа или за помощью в затруднительном положении. Только что назначенные командиры ревностно обучали своих людей начаткам военной дисциплины. Вооруженные старатели, дефилируя перед Лейлором, произносили слова присяги повстанцев:
   -- Клянемся Южным Крестом нерушимо стоять друг за друга и бороться, защищая наши права и свободы!
   Дик увидел Шейна и вышел из рядов, желая перемолвиться с ним словечком. Шейн обменялся с Диком рукопожатием и дал ему револьвер.
   -- У меня их два, малыш. -- Он толкнул Дика к крупному румяному немцу. -- Знаменитый борец за свободу Фред Верн, а это патриот Дик Престон.
   -- Искренно рад знакомству с тобой, товарищ! -- сказал Верн, стискивая ручищей руку Дика, а потом потрясая длинной шпагой. -- Пришел час расплаты с угнетателями. Я, Фредерик Верн, клянусь в этом. Горе тому, кто встанет на моем пути. Месть моя будет ужасной, и говорю я это в здравом уме и твердой памяти. Дрожите, деспоты земли, ибо Фредерик Верн обнажил свою шпагу. Пусть исполнится правосудие даже наперекор небесам.
   Потом он понизил голос и доверительно сказал Дику:
   -- Я храбрый, очень храбрый человек. Почему мне не признаться в этом? Ты сам увидишь. Ты тоже не из робких. Для такого малыша ты исполнен доблести, и я жму тебе руку с большим восторгом.
   -- Пойдем, познакомься с Лейлором, -- сказал Шейн, уводя Дика.
   Верн, на прощание, помахал им шпагой. Кричали командиры, проверяя по спискам своих людей. Кто-то стрелял из револьвера.
   Лейлор стоял на пне, озираясь по сторонам. Когда Шейн с Диком подошли к нему, он слез с пня.
   -- Это мой друг, -- сказал Шейн.
   Лейлор пожал Дику руку.
   -- Хорошо быть среди друзей, -- сказал он. -- Всегда хорошо, а в такое время особенно. Мой друг, мы больше не балларатские старатели, мы идем по следам греков в Фермопилах, мы выходим на арену истории.
   Он повернулся и крикнул красивому ясноглазому юноше канадцу:
   -- Капитан Росс, пусть люди рассчитаются по двое.


   Передав приказ другим командирам, Росс подбежал к флагштоку и снял знамя. Потом, привязав его к палке, он стал во главе повстанческих отрядов.
   -- К холму Эврика, защитники Южного Креста! -- крикнул Лейлор, и колонна двинулась.


   Кое-кто нес на плече винтовку, другие тащили наточенные пики, у третьих были только кирки или лопаты. Дик шел рядом с Шейном. У костела повстанцы свернули и пошли через лощину. Отряд Дика был одним из передовых. Поднявшись на холм Эврика, мальчик оглянулся. Он увидел, что сдвоенные ряды повстанцев растянулись по всей широкой лощине и ее дальнему склону до самого костела.
   Когда последний ряд взобрался на холм, Лейлор велел строить баррикаду -- не столько в качестве укрепления, сколько для того, чтобы образовать заслон, за которым можно было бы без помех проводить учения и заниматься подготовительными работами. Размещенный в отгороженном лагере штаб повстанцев должен был внести большую четкость в ход восстания.
   Пространство, площадью приблизительно в акр, было наспех обнесено оградой из бревен, перевернутых телег, камней и всякого хлама. На холме не было настоящих шахт, потому что никто не знал, проходит ли там золотоносная жила, но несколько "сторожей" жили там на своих участках и, от нечего делать, вырыли неглубокие ямы. Несколько палаток этих старателей оказались в зоне, отведенной под лагерь; в них-то и расположился Лейлор со своим штабом.
   Людям разрешено было разойтись. Некоторые старатели вернулись в долину, другие рьяно принялись строить ограждения, третьи, соединившись в небольшие отряды, продолжали ученье. В каменном очаге развели огонь, и кузнец начал ковать наконечники для пик.
   Из всех старателей, собравшихся на холме Бэйкери, походным порядком в лагерь пришло около трети. Иные с осторожностью относились к мысли о вооруженном сопротивлении; другие хотели посмотреть, как будут развиваться события; некоторые разбрелись по своим хижинам и палаткам, намереваясь по первому призыву присоединиться к повстанцам, но пока желая спокойно есть и спать.
   Лейлор не мог держать под ружьем большое количество людей: для этого у него не было ни командиров, ни нужных средств. Он собирался сделать из лагеря командный пункт, где можно было бы с максимальной быстротой и пользой для дела продолжать обучение добровольных отрядов.
   Командиры, Верн и второй немец -- Льюмен, Кенворти и второй американец -- Макджил, Лейлор, Рафаэлло и несколько других, собрались неподалеку от лагеря, в лавке, которую содержал ирландец, некий Шенахан. Там они составили Декларацию независимости и избрали Лейлора главнокомандующим.
   В нескольких ярдах от лагеря Дик с Шейном нашли незанятый полуразрушенный сарай и устроили там себе ночлег. Когда спустились сумерки, повстанцы развели костры, и под летним звездным небом зазвучали песни -- песни ирландских повстанцев, английских чартистов, немецких борцов на баррикадах. Вблизи от Дика пела группа чартистов, арестованных в Англии за то, что они добивались всеобщего избирательного права с тайной подачей голосов, и приговоренных к каторжным работам с высылкой в Австралию. Дик был глубоко взволнован их песней.
   
   Я видел купы гордых ив
   В полях отчизны милых.
   Стихий бушующих порыв
   На землю повалил их.
   Огнем сверкает небосклон,
   Рычит, как зверь голодный:
   Пусть будет молнией сожжен
   Враг хартии народной.
   
   Не успели чартисты замолчать, как зазвучал молодой ирландский голос:
   
   Пусть клич наш слышит твердь:
   Победа или смерть!
   О сын Ирландии,
   Сражайся за свободу!
   Гони из сердца страх,
   Врага повергни в прах,
   Рази безжалостно
   И конных, и пехоту.
   
   Потом, словно прощаясь со старой жизнью, хор голосов запел балладу, сложенную австралийскими беглыми каторжниками:
   
   По течению Сиднея, милая,
   По теченью реки
   Я уйду на рассвете, любимая,
   По теченью реки!
   
   Командование выделило вооруженные отряды для охраны шахт. Повстанцы теперь рассматривали себя как законную власть и хотели поддерживать порядок. Другие отряды собирали оружие, амуницию и боевые припасы.
   -- Начало положено, -- сказал Шейн Дику, зевая и потягиваясь. -- Скоро этот мир станет вполне подходящим местом для житья.

XVI. Снова Томми

   На другой день, в пятницу, учения продолжались. Член Лиги Реформ, Холиок, был послан в Крезвик для вербовки волонтеров. Дик с Шейном и полудюжиной других старателей образовали отряд для сбора оружия -- любого оружия, какое только удастся найти. Лейлор приказал выдавать расписки за все отобранное имущество, чтобы владельцы впоследствии могли потребовать оплаты.
   Старатели, входившие в отряд, направились прежде всего к правительственному лагерю. Там они увидели, что повсюду расставлены часовые и дозорные, а постройки лагеря укреплены брустверами, сложенными из дров, связок сена и мешков с зерном, взятых из правительственных складов. Потом отряд приступил к обходу лавок.
   Большинство лавочников доброжелательно относилось к старателям -- своим постоянным клиентам. К тому же они были недовольны полицией, которая до того увлеклась преследованием повстанцев, что совершенно перестала обращать внимание на воров. А так как почти все лавки размещались в строениях, больше похожих на палатки, чем на дома, то кражи были делом нетрудным. Потеряв надежду на помощь полицейских, лавочники решили организовать ночные дозоры. Дику не раз случалось видеть, как, отойдя подальше от жилья, они упражнялись на рассвете в стрельбе из револьвера по листку бумаги, прибитому к дереву вместо мишени.
   Отряд славно поработал в это утро: удалось добыть четыре револьвера, допотопный кремневый аркебуз, малайский крис, несколько пачек зарядов и так называемую "вертикалку" -- двуствольное ружье, у которого верхний ствол представлял собой винтовку, а нижний -- дробовик, причем оно заряжалось с дула.
   В полдень, закусив хлебом и сыром, Дик улучил подходящую минуту и ускользнул, чтобы повидаться с родными. Мистер Престон был настроен весьма мрачно и предрекал неудачу восстания, но миссис Престон так обрадовалась, увидев Дика на свободе, здоровым и невредимым, что ее радость взяла верх над унынием мужа. Дик вернулся в лагерь повстанцев, принял участие в учениях, а потом уснул крепким сном в сарае, вместе с Шейном, полный уверенности в благополучном исходе дела.
   На следующее утро, в субботу, они снова отправились собирать оружие. Ружей и зарядов не хватало. У командования не было никаких запасов, и оно не могло обеспечить всем необходимым старателей, которые сотнями стекались в лагерь. Поэтому Лейлор старался возможно больше занять людей военной подготовкой, предоставляя им искать себе приют где придется. Из Крезвика пришла большая группа старателей, но из-за отсутствия пищи и пристанища большинство вернулось через перевал в Крезвик, а некоторые ушли на равнину к друзьям.
   В одной из балларатских лавок -- пятой по счету, которую посетил отряд Дика, -- хозяин заявил, что он уже снабдил несколько отрядов. В доказательство он предъявил расписки. Дик прочел безграмотные каракули:
   "Получено из лавки в Балларате 1 пистолет, для камитета X. Х-ю Маккарти. -- Да здравствует народ!"
   "Камитет Лиги Реформ -- 4 выпивки, читыре шиллинга; 4 пирога для патреотов ночного дозора -- X. Р."
   Затем лавочник показал еще одну расписку:
   "Получено 2 фунта 15 шил и шесть унций золота для Лиги Реформ, А. Блейк".
   -- Разве это подпись Блейка? -- спросил Дик у Шейна. Блейк был военным министром повстанцев, и Дику случалось видеть его подпись. -- Да Блейк и не стал бы заниматься сбором денег. У него и без того хватает дела в лагере.
   -- У человека, который выдал эту расписку, была черная борода, -- сказал лавочник. -- Сказать по правде, я и не, стал смотреть на его подпись. Он сказал, что он из лагеря повстанцев, и с ним было полдюжины ребят, которые так помахивали револьверами, что у меня пропала охота задавать вопросы. Я их вижу в первый раз, но мне подумалось, что они, может быть, из Крезвика. Разве это не так?
   -- Это жульничество, -- сказал Шейн. -- Какие-то грязные негодяи шляются тут под видом повстанцев и грабят лавки.
   Они поспешно вышли и стали выяснять, не побывал ли человек, именующий себя А. Блейком, в других лавках на этой улице. Некоторые торговцы давали сборщикам деньги без всякой проверки, но были и такие, которые требовали у них удостоверения на право сбора средств и настаивали, чтобы их отвели к Лейлору, Верну или другим, известным им, вожакам восставших.
   Наконец отряд набрел на лавку, из которой, по словам хозяина, жулики ушли минут десять назад.
   -- Вперед! -- радостно закричал Шейн. -- Мы идем по свежим следам.
   Они выбежали на улицу. Дик, который отстал, чтобы поправить свой патронташ, заметил в небольшом переулке вывеску "Бакалейная торговля" и решил, что не мешало бы порасспросить ее хозяина, раньше чем догонять товарищей. Он добежал по переулку до лавки и вошел в нее.
   Бакалейщик стоял у небольшой конторки, окруженный десятком людей подозрительного вида. Дик уже собирался заговорить, но вдруг узнал их главаря. Это был Томми Китаец. Около него стоял человек с черной бородой. Дик сразу понял, что он оказался один лицом к лицу с бандитами.
   -- А ну-ка, гони монету, -- говорил Томми.
   -- Но я вас совсем не знаю, -- лепетал бакалейщик, седой человек с крючковатым носом. -- Я не отказываюсь поддержать правое дело, но пусть ко мне пришлют кого-нибудь, кого я знаю! Да и деньги-то лежат в банке, а на руках у меня всего несколько шиллингов. А в банке сейчас ничего не получишь. Я слыхал, что солдаты укрепляют его, так как это единственное каменное здание в Балларате.
   Дик повернулся было, собираясь поскорее ретироваться, но один из бандитов схватил его за локоть.
   -- Это еще кто такой?
   Он вытащил Дика на середину лавки.
   -- Кто бы ни был, а вооружен он как следует, -- отозвался чернобородый, взводя курок револьвера.
   -- Свой, свой, -- ответил Дик, делая вид, что принимает бандитов за товарищей-повстанцев.
   -- Ах, вот как, свой? -- сказал Томми, потирая подбородок. Он пристально и угрожающе уставился на Дика. -- Сдается мне, что где-то я уже видел твою физиономию, а? -- Он еще раз вгляделся. -- Ну, как же! Конечно, видел!
   -- Не пойму, о чем вы тут толкуете, -- ответил Дик, пытаясь скрыть свой испуг.
   -- Ладно, ладно, -- продолжал Томми и выхватил из кобуры Дика револьвер. -- Для такого молокососа эта игрушка, пожалуй, тяжеловата. Держи-ка его покрепче, Джейкс. Мы займемся им немного погодя.
   Он повернулся к бакалейщику.
   -- Ну, давай пошевеливайся, некогда нам с тобой канителиться! Гони десять фунтов, не то придется стащить с тебя сапоги и поджарить пятки твоими же спичками.
   Бакалейщик отошел в сторонку и, причитая, стал перебирать какие-то ящики. Бандит, державший Дика, стоял так, что его кобура с револьвером прижалась к боку мальчика. Владелец револьвера был совершенно поглощен переговорами своего предводителя с лавочником.
   Дик внезапно вырвался и схватил револьвер:
   -- Ни с места! -- заорал он.
   Все бандиты обернулись к нему, некоторые подняли руки. Но не успел Дик вновь раскрыть рот, как кто-то сзади ударом кулака вышиб у него из руки револьвер. Это был не замеченный Диком бандит, который стоял, прислонившись к двери.
   Томми злобно рассмеялся.
   -- Здорово сработано, Карл! В свое время мы рассчитаемся с этим задорным петушком. Он выдал себя с головой.
   Но тут бакалейщик, о котором все забыли, поднял крышку одного из ящиков и извлек громадный кольт с взведенным курком.
   -- Как бы не так! -- сказал он. -- Руки вверх!
   Дик мгновенно хлопнулся на пол, чтобы не стоять на линии придела. Грабители попятились к стене.
   -- А ну-ка, паренек! Отбери у них оружие! -- приказал бакалейщик.
   Дик метнулся в сторону и отнял револьверы у троих. Один он сунул себе в кобуру, а два других бросил на пол возле бакалейщика, спустив сперва курки с боевого взвода. Затем он перебежал на другую сторону и начал отбирать оружие у остальных. Но он успел перебросить только три револьвера: здоровенный швед, стоявший позади других, внезапно схватил его, поднял и швырнул в бакалейщика.
   К счастью, швед не мог как следует размахнуться, -- иначе Дик сломал бы себе шею. Помогло и то, что один из бандитов в эту минуту, по неловкости, оказался на дороге, и Дик врезался в него со всего размаха. Бандит грохнулся на пол, и это смягчило падение Дика. Все же удар был так силен, что у мальчика затрещали кости. Дик лежал совершенно ошеломленный на стонущем бандите, не понимая, что произошло.
   Дикая какофония звуков раздавалась в его ушах. По лавке бегали люди, прозвучал револьверный выстрел, послышался чей-то стон. Затем грянул новый выстрел и едкий запах порохового дыма защекотал Дику ноздри. Он попытался встать, но кто-то, пробегавший мимо, придавил ему руку. Все же ему удалось выбраться из свалки и дотащиться до старого лавочника, который сидел, прислонившись к стене, белый как мел. Бандиты пробили отверстие в стене, сколоченной из тонких досок, обтянутых парусиной, и исчезли.
   -- Ты ранен, Дик? -- спросил Шейн, подбегая к нему.
   -- Нет, -- ответил Дик, -- только левая рука болит да чувствую себя так, как будто меня лягал целый табун лошадей.
   -- Ладно, этому парню досталось еще больше! -- Шейн нагнулся над бандитом, лежавшим на полу. -- Кто-то двинул его в висок, когда они удирали, так что бедняга готов. -- Он распорядился убрать труп, а сам заглянул в отверстие, через которое скрылась банда. -- Удрать-то они удрали, но урок получили славный. В другой раз крепко подумают, прежде чем рискнут прикрываться именем Южного Креста.
   -- Но как вы попали сюда? --спросил Дик, понемногу приходя в себя.
   -- Боб Джулиэн заметил, как ты побежал в переулок, и, когда ты не вернулся, сказал мне об этом. Мы решили посмотреть, в чем дело. К тому же мы сбились со следа негодяев.
   -- Ими верховодил Томми Китаец.
   -- Вот оно что! -- сказал Шейн. -- Я слышал, что он спутался с бандой беглых каторжников. Похоже, что в здешних зарослях скрывается немало всяких бродяг. Это не то, что честные беглецы прежних времен, которые мечтали только свободно вздохнуть после кандалов и прочих прелестей каторги.

XVII. В ловушке

   Под вечер того же дня депутация вождей Южного Креста, под защитой белого флага, направилась в правительственный лагерь с требованием рассмотреть вопрос о старателях вообще, а кроме того, освободить людей, арестованных в четверг, потому что они не более виновны, чем тысячи других золотоискателей, которые также сожгли свои лицензии.
   Офицеры и чиновники, принимавшие депутацию, пообещали справедливо и дружественно разобраться в деле, после чего депутаты вернулись в лагерь повстанцев.
   И в лагере, и на Красном Холме все еще продолжались учения, но из-за тесноты и отсутствия припасов не было никакой возможности собрать всех людей вместе. Все внимание командования было сосредоточено на дороге Мельбурн -- Джилонг, по которой должны были прибыть форсированным маршем сильные подкрепления для правительственного лагеря. Вдоль этой дороги, поблизости от горы Уорренхайп, были расставлены дозоры. Но большая часть старателей продолжала жить в своих палатках на равнине.
   После перенесенных волнений и напряжения первых дней восстания все испытывали потребность как-нибудь отвлечься; самые необузданные разбрелись по пивным и дансингам, где могли хоть частично растратить запас энергии.
   В этот вечер, когда, казалось, все отдыхали от военных приготовлений, Дику захотелось вновь повидаться с родными. Шейн занялся игрой в ландскнехт с товарищами, но Дик не любил карт. Он отправился домой один. Однако мысль о миссис Вертхайм и Козиме заставила его свернуть на главную улицу. Он подошел к их жилищу и постучался.
   Дверь открыла Козима.
   -- Входи, -- сказала она, -- только вытри сперва ноги.
   Дик вошел и спросил, где миссис Вертхайм.
   Козима ответила, что она ушла к своей приятельнице, миссис Спанхейк.
   -- Ах, как бы мне хотелось быть в лагере вместе с вами! -- сказала она, сжимая руки. -- Как ты думаешь, если я переоденусь мальчиком, -- возьмут меня?
   -- Ты ведь сама знаешь, -- тетя все равно разыщет тебя и заставит вернуться, -- ответил Дик. -- А кроме того, там не слишком-то удобно.
   -- Я презираю удобства, ненавижу удобства! -- воскликнула Козима. -- В доказательство, я буду сегодня спать на полу. Не могу тебе сказать, как я ненавижу и проклинаю свою перину.
   -- Но тебя все равно узнают, -- сказал Дик, -- пойдут тогда насмешки и всякие такие штуки.
   -- Я готова пойти на унижение, лишь бы это принесло пользу общему делу, -- возразила Козима. -- Но, пожалуй, ты прав.
   Дик не сомневался в том, что он прав и что насмешки над Козимой ничуть не помогли бы восстанию. Насмешки над Козимой, -- одна мысль об этом была для него невыносима.
   -- Ты страшно помогла мне, -- сказал он, покраснев, -- если только это можно назвать пользой.
   -- Чем же я тебе помогла? -- спросила Козима.
   -- Ты помогла мне увидеть разные вещи. Ты... но я не сумею этого объяснить.
   -- До сих пор я думала, что только благодаря виски люди видят разные вещи.
   -- Я хотел сказать, что ты помогла мне узнать правду о жизни.
   -- Это было бы чудесно, -- печально сказала Козима. -- Знаешь, мне иногда приходит в голову, что я страшно тщеславна, и тогда я нарочно мажу себе нос сажей и выворачиваю чулки наизнанку, и тетя считает меня просто неряхой. Но она ошибается... -- Козима помолчала, потом глубоко вздохнула и, наконец, решилась: -- Это я смиряю гордыню. Вот! -- Она подождала, пока ее слова дойдут до Дика, и продолжала: -- Только это тайна, я еще никому об этом не говорила, и если ты проболтаешься, то я сейчас же постригусь в монахини, потому что не смогу никому глядеть в глаза от стыда.
   -- Я лучше умру, чем скажу кому-нибудь, -- взволнованно сказал Дик.
   Он не совсем понимал, в чем состоит тайна, которую ему было велено хранить, так что мог дать это обещание с чистой совестью.
   -- Ну, смотри. Куда ты идешь теперь?
   -- Нужно повидаться с отцом и матерью. Они, вероятно, тревожатся.
   -- Можно мне пойти с тобой?
   -- Конечно, я был бы очень рад. Но твоя тетя на меня рассердится...
   -- Вовсе нет, она всегда сердится только на меня. Из-за всего.
   -- Но ведь тебе нужно присматривать за домом...
   -- Пусть сам присмотрит за собой. Как славно было бы, если бы воры утащили фортепиано! Ты только подожди минутку.
   Она побежала вверх по лестнице. Дик отлично знал, что миссис Вертхайм запретила бы Козиме идти с ним, но он был так потрясен непостижимой тайной, которой с ним поделились, и так хотел быть достойным доверия, что не мог отказать Козиме в ее просьбе. И затем ему очень хотелось прогуляться с нею. Через несколько минут он услышал ее шаги на лестнице и уже раскрыл рот, чтобы объяснить, почему молодой девушке не следует гулять в такой час. Но, к своему изумлению, он не увидел девушки. Перед ним стоял мальчик. Не будь уверен, что, кроме Козимы, некому было спуститься сверху, он бы ее ни в коем случае не узнал. На ней была голубая рубашка, старые вельветовые штаны и куртка, а косы она спрятала под кепи.
   -- Полгода назад один из жильцов оставил здесь этот костюм, -- объяснила Козима. -- Он сказал, что костюм придется мне впору, и я его припрятала.
   -- Но ты уверена, что твоя тетя не будет недовольна?
   -- Конечно, будет недовольна. Только это глупости, и о них не стоит говорить. Я оставлю ей записку.
   Она взяла карандаш, бумагу, написала несколько слов и вставила записку в раму зеркала, стоявшего в прихожей: "Рядовой К. Вертхайм ушел на дежурство. Вернется попозже".
   И она со смехом выбежала на улицу.
   Они немного прошли по дороге, потом свернули на равнину.
   -- Мне не хочется являться к твоим родным в таком виде, -- сказала Козима. -- Взрослые не так просто смотрят на вещи, как мы. Я подожду тебя поблизости.
   Дик оставил ее сидящей на старой перевернутой тележке неподалеку от своего дома, а сам побежал к родным. Он застал их обоих дома и услышал те же разговоры, что и вчера днем. Мистер Престон уверял, что губернатор пошлет тысячи солдат и матросов с пушками и что всех участников восстания повесят, как изменников, а Дика, которого он величал одним из зачинщиков, еще и четвертуют. Миссис Престон, более разумная, хотя уже не такая веселая, как прежде, просто уговаривала Дика держаться подальше от борьбы.
   -- Нам нужно перебраться на другие прииски, -- говорила она, -- или уехать в Новый Южный Уэльс. У отца все уже готово к отъезду.
   -- Приготовления не заняли много времени, -- сказал мистер Престон. -- Нечего было и готовить. Я все распродал. Получать тоже почти нечего. Сандерс и его родственники, которые были нашими компаньонами, купили участок. Теперь тут, чего доброго, откроется жила с самородками.
   -- Не падайте духом, -- сказал Дик. -- Все имущество крупных землевладельцев будет поделено между бедняками. Больше нельзя допускать, чтобы люди, которые стакнулись с правительством, владели половиной страны.
   -- Но тогда, -- уныло сказал мистер Престон, -- на каждого придется так мало, что из этого вообще ничего не выйдет. С таким же успехом мы могли бы попытаться завести ферму на участке нашей заявки, величиной восемь ярдов на восемь.
   -- Ты действительно думаешь, что мы все получим фермы? -- спросила миссис Престон.
   -- Разумеется, -- ответил Дик. -- Так говорят и Кенворти, и Кеннеди. Вот бы вам послушать их! Они замечательно говорят.
   -- Не сомневаюсь, -- сказал мистер Престон. -- Только ослы могут слушать этих краснобаев: у остальных уши недостаточно длинные.
   Но тут Дик вспомнил, что Козима ждет его. Он поспешно распрощался и пообещал прийти вновь завтра, в воскресенье. У него было грустно на душе, когда он вышел из хижины. Он шел потихоньку, раздумывая. Нагнувшись, чтобы завязать шнурок от башмака, он отчетливо услышал чьи-то шаги позади себя.
   Шаги тотчас же затихли. Дик выпрямился, пошел дальше и внезапно остановился снова. И снова ему послышались шаги человека, который останавливался, как только останавливался он. Место, где ждала его Козима, было совсем рядом, и Дик призадумался, как теперь быть. Он решил, не мешкая, встретить Козиму и вместе с ней бегом добраться до дороги.
   Но едва Дик свернул за угол сарая, как что-то темное упало ему на голову и плечи его захлестнула веревочная петля. После короткой борьбы он был сбит с ног и оказался на чьей-то широкой спине. Он попытался закричать, но не смог, задыхаясь в темном мешке, закрывавшем ему лицо. Он не представлял себе, кто же был его похититель. Во всяком случае, полиция едва ли стала бы заниматься такими похищениями. Человек, который нес Дика, все шел и шел. Потом он остановился, что-то заскрипело, человек сделал еще несколько шагов, и вдруг Дик очутился на земле.
   Когда мешок был сорван, он увидел громадного шведа из бандитской шайки, а рядом с ним стоял на коленях Томми Китаец и тыкал дулом револьвера Дику под ребра.
   -- Узнаешь нас на этот раз? -- спрашивал Томми. -- Чего ж ты не смеешься? Комедия, да и только! Два раза ты совал нос куда не следует. В третий раз тебе будет не до смеха! Понял? -- Он изо всех сил ткнул Дика револьвером. -- Ну, говори! Выкладывай. С чего это мы так хлопочем, чтобы заполучить тебя в гости, как ты думаешь? Э, да ты знаешь!


   Дик покачал головой.
   -- Не валяй дурака, мальчуган, -- продолжал Томми. -- Томми не из тех людей, которые легко прощают. Но все же тебя приволокли сюда не только, чтобы расплатиться за то, что ты дважды становился мне поперек дороги. Теперь ты понимаешь, для чего?
   Снова Дик покачал головой.
   Томми грозно нахмурился.
   -- Не ври, понял. Только ты и Томми знали, где Черный Макфай прятал свое золото. Знала еще одна женщина, но она не в счет. Это уж мое дело. Как же ты объяснишь, что на следующую ночь, когда Томми вернулся к сгоревшему сараю, там в золе не оказалось золота? А он искал на совесть, -- все пожарище изрыл, но ничего не нашел. Не иначе, как ты и твой чертов дружок -- ирландец -- успели уже там побывать. Выкладывай!
   -- Ни о каком золоте мы не знали, -- хрипло ответил Дик, полузадушенный пылью, набившейся ему в горло из грязного мешка. -- Кто-нибудь рылся там в обломках и нашел его случайно. А может, кто-то знал о нем и опередил вас.
   -- Так оно и было, -- зарычал Томми. -- Ты опередил!
   Дик покачал головой. Он понимал, что возражать бесполезно.
   -- Выкладывай! -- допытывался бандит. -- Тогда Томми отпустит тебя. Он не станет мстить, если отдашь золото. Но попробуй только заупрямиться, -- увидишь, что с ним шутки плохи. -- Он оглянулся на шведа. -- Не так ли?
   Швед ухмыльнулся беззубым ртом и сплюнул:
   -- Еще бы! -- ответил он. -- Настоящий зверь, ей-богу! -- Он беззвучно рассмеялся, покачиваясь.
   -- Я ничего не знаю ни о каком золоте, вот и все, -- сказал Дик, которому швед внушал еще больший страх, чем Томми.
   -- Томми теперь может и подождать, долго ждать, -- сказал Томми, не обращая внимания на протест Дика. -- Как бы заставить тебя сказать? -- Он вновь обратился к шведу: -- Нечего тебе тут делать, Гусси. Нужно найти место, где он мог бы слушать свои собственные вопли. Тебе это по вкусу, а?
   -- Еще бы! -- отозвался швед, потягиваясь так, что его рубашка расстегнулась, обнажив могучую волосатую грудь. -- Пощекочи его. Развяжи ему язычок.
   На мгновение Томми остановился и задумался.
   -- Сегодня вечером нам не уйти. Все парни разбрелись, да и подходящее дело наклевывается. Днем пленника тоже не потащишь. Значит, завтра ночью.
   Швед, в знак согласия, помотал головой и зевнул. Затем они с Томми взялись за работу: привязали Дика к столбу .посреди сарая и заткнули ему рот кляпом.
   -- Теперь об этом нашем деле, -- сказал Томми шведу. -- Ты будешь сторожить снаружи. Тима и Айзека пошли сюда, как только они придут. Клема и Фрица пошли к Красной Мэри. Они знают, зачем. Гвидо пошли вслед за мной. Ты знаешь, зачем. Сам иди к Нелли. К вечеру чтобы все было готово. А этот мальчуган пусть пока поголодает.
   Швед кивнул:
   -- Верное средство.
   Томми вышел своей бесшумной походкой. Швед, сунув за щеку добрую порцию табака, последовал за ним.

XVIII. Козима приходит на выручку

   Дик был до того напуган случившимся, что забыл о Козиме, но теперь снова вспомнил о ней. И мысли о том, все ли благополучно с девочкой и не думает ли она плохо о нем, тревожили Дика больше, чем собственные злоключения. Он попытался освободиться от веревок, но только выбился из сил и запыхался. Он судорожно выпутывался, как ему казалось, много часов подряд, а потом в изнеможении сдался.
   Дик уныло сидел, опершись спиной о столб, и вдруг услышал какое-то царапанье. Словно чуть слышно скреблась мышь.
   Сарай, как большинство построек золотоискателей, был частично сколочен из неотесанных досок, частично обтянут парусиной. Сквозь парусину, лицом к которой сидел Дик, слабо просачивался звездный свет. Видимо, у хозяев сарая не хватило досок, -- их всегда недоставало в Балларате, где деревья были безжалостно истреблены и порублены на крепления для шахт, -- и половину сарая пришлось обтянуть парусиной и тряпками.
   Дик не отрываясь смотрел туда, где как будто скреблась мышь; внезапно он заметил, что нижний край парусиновой стены приподнимается. Звездный свет был достаточно ярок, чтобы это разглядеть. Кто-то лез в сарай:
   Через секунду незваный гость был уже внутри, тихонько, жалобно повторяя:
   -- Дик! Дик! -- Дик узнал голос Козимы. Мальчик задергался, пытаясь выплюнуть кляп, но тщетно. Он не мог ни освободиться, ни ответить Козиме, что он здесь. Глаза девочки не привыкли к темноте, и она видела еще хуже, чем Дик, различавший лишь смутное темное пятно, в котором по шепоту можно было узнать Ко-зиму.
   -- Дик, ты здесь? -- прошептала Козима-невидимка.
   Она секунду подождала ответа, потом снова скользнула к стене, под которой пролезла в сарай, и, приподняв парусину, выглянула наружу. Дик пришел в отчаяние. Неужели она уйдет, не заметив его, хотя стоит совсем рядом с ним? Он стал колотить головой о столб, к которому был привязан. Козима бесшумно прошла по сараю и, к радости Дика, наткнулась на него. С подавленным криком она попятилась. Потом протянула вперед руку.
   -- Дик, ты умер? Это ты, Дик? Они убили тебя?
   Дик изо всей силы мотал головой, но веревки жестоко врезались в него. Козима еще раз протянула руку и дотронулась до лица Дика. Нащупав кляп, она все поняла. Подойдя вплотную к мальчику и уже ничего не боясь, она стала деловито освобождать его от кляпа. Работа была нелегкой, и Дику казалось, что Козима никогда не справится с ней. Он нетерпеливо ждал, пока она возилась с туго затянутыми узлами грубой пеньковой веревки. Что, если сейчас придут люди, которых велел прислать Томми? Ничего нет страшнее, чем неудача в ту минуту, когда до спасения -- один шаг.
   Дику хотелось крикнуть Козиме, чтобы она поторопилась, но, к счастью, он не мог этого сделать, иначе девочка совсем бы растерялась. Наконец, он услышал ее облегченный вздох и почувствовал, что веревки ослабели и упали. Дик выплюнул тряпки, засунутые ему в рот.
   -- Уф!
   -- Дик, они сделали тебе больно? Они ранили тебя?
   -- Нет, только связали. Но нужно торопиться. Они скоро вернутся.
   Козима принялась развязывать ноги Дика.
   -- Нет, сперва руки. Тогда я смогу помочь тебе.
   Она изо всех сил стала дергать тугие узлы.
   -- У меня кровь идет из-под ногтей, -- сказала она. --Я так рада! Только жалко, что я не могу сильнее дергать веревки. Они страшно запутаны.
   В конце концов она разобралась в них, и Дик освободил руки.
   -- Остальное я сделаю сам.
   Он быстро развязал веревки и встал. Сделав было шаг к парусиновой стене, он вдруг остановился.
   -- Как мы выберемся отсюда? Где швед -- человек, который сторожит меня?
   -- Снаружи, как раз напротив этой стены. Он особенно следит за нею. Из-за того, наверно, что она самая ненадежная. Я была здесь уже тогда, когда отсюда вышел второй человек, но я боялась сдвинуться с места, пока сторож не перешел на другую сторону. Тогда я подбежала и пролезла сюда. И как раз вовремя. Я слышала, что он вернулся, а когда выглянула, то увидела его на старом месте.
   -- Как ты нашла меня?
   -- Я услышала шум, когда они схватили тебя. Я тихонько подползла и видела, как они тебя потащили. Ну, я и пошла вслед за вами.
   -- Но как нам выбраться отсюда до их прихода?
   Они ничего не могли придумать. Другие стены были так крепко сколочены из досок, что любая попытка Дика и Козимы сломать их была бы немедленно замечена шведом. Они подошли к двери, но решили, что тут и пробовать не к чему. Дверь открывалась наружу, и швед немедленно сцапал бы их, тем более, что она была подвешена на тугом ржавом шпингалете, -- ее скрип привлек бы внимание стражи. Дик помнил, что, когда тот вышел из сарая, дверь немилосердно заскрежетала.
   -- У него большая палка, -- зашептала Козима. Потом она вдруг оживилась. -- Я придумала. Я смогла залезть сюда, потому что в зарослях что-то зашумело и он ушел с поста и стал рыскать в кустарнике. И если мы снова устроим там шум, то он снова пойдет проверять, а мы выскользнем наружу и спрячемся по ту сторону сарая.
   -- Но как мы можем шуметь в зарослях, когда мы сидим здесь?
   -- А ты не можешь что-нибудь бросить? Смотри, вот ту дощечку легко отодрать от стены.
   Они осторожно отодвинули дощечку в сторону; образовалось маленькое треугольное отверстие, сквозь которое виден был кусок площадки перед сараем.
   -- Мне не кинуть камня через отверстие, -- сказал Дик. -- Оно слишком мало. Я могу задеть за край, тогда камень упадет под углом, и швед начнет проверять там, где он нам совсем не нужен.
   -- Зачем бросать? Я лучше придумала, -- сказала Козима и подошла к боковой стене. -- Я наткнулась на палку, когда лезла сюда. У нее раздвоенный конец, -- должно быть, палка для походной кровати. А что, если мы сделаем из нее рогатку?
   -- А где взять резинку?
   -- Я сниму подвязки. Но сперва найдем палку.
   Они нашли ее среди шестов и жердей, предназначавшихся для походных кроватей. Раздвоенный конец был толстоват, но вполне годился. Козима сняла круглые подвязки, перекусила нитки, которыми были сшиты их концы, и, связав обе резинки между собой, привязала всю полосу к рогатке.
   -- Так себе рогатка, -- сказал Дик. -- И узел будет мешать. Но, пожалуй, я смогу выстрелить в заросли камнем, лишь бы он не был велик.
   Они принялись обшаривать пол, но там валялись только голыши, слишком маленькие для их цели. Наконец, возле стены они нашли вполне подходящий ком засохшей глины. Дик еще немного отодвинул дощечку, приставил рогатку прямо к отверстию, натянул резинку и выстрелил комом глины. Тот вылетел и, шурша, упал в кусты.
   Дик и Козима ждали, затаив дыхание. Потом с восторгом увидели грузную фигуру, котора я шла по площадке к зарослям.
   -- Бежим! -- сказала Козима и от волнения схватила Дика за руку. Они бросились к парусиновой стене. Дик приподнял ее, и Козима выползла наружу. Дик немедленно последовал за ней. Они обогнули сарай, кучи пустой породы, пробежали мимо лачуг, перебрались по доскам через канаву и очутились на большой дороге.
   -- Все в порядке! -- воскликнул Дик. -- Козима, ты спасла мне жизнь!
   -- Ох, я так напугалась! -- ответила Козима. -- А я-то думала, что я храбрая.
   -- Ты самая храбрая девочка на свете, -- настаивал Дик.
   -- Пф! -- сказала Козима. -- Такой храброй может быть любая девчонка. Нет, никуда я не гожусь. Когда я сперва не нашла тебя, то уже готова была убежать, только этот великан вернулся и помешал мне. Тебе хотелось бы сейчас чаю?
   -- Да, но...
   -- Только ты не рассказывай тете, что я так напугалась, иначе она всю жизнь будет донимать меня.
   -- Конечно, я не скажу ей ничего подобного. Это было бы неправдой. Если бы ты знала, от чего ты меня спасла!
   -- Я бы хотела, чтобы ты написал об этом моей кузине в Баварию. Она отвратительная девчонка и никогда не поверит, если я сама напишу ей.
   -- Но я с ней незнаком.
   -- Да. Тебе она, конечно, тоже не поверит. Отвратительнее нет девчонки на свете. Носит очки, и уши у нее торчат. Ох Дик, как я напугалась! Видно, леди Макбет из меня не получится, а она всегда была моей любимой героиней.
   Разговаривая, они быстро шли по дороге к центральной части городка.
   -- Светает, -- сказал Дик. -- Ты, должно быть, ждала целую вечность.
   -- Во всяком случае, мне так показалось, -- созналась Козима. -- Я была рада, что мне холодно и неудобно, иначе я уснула бы.
   Они шли теперь вдоль западного склона холма, на котором были расположены правительственные войска.
   -- Прислушайся, -- сказал Дик. -- Слышишь, там какой-то шум. И свет вспыхнул. Вот еще раз.
   Один за другим вспыхнули огоньки и погасли.
   -- Готов поклясться, что я видел движущихся солдат! -- воскликнул Дик. -- Я видел, как сверкнули штыки. Козима, это, может быть, готовится внезапное нападение на наш лагерь! И ничего не сделано, чтобы его отразить!

XIX. Лагерь "Эврика"

   Козима хотела бежать вместе с Диком в лагерь и предупредить о готовящемся нападении, но Дик воспротивился этому со всем пылом, на какой только был способен. Ей следует вернуться, говорил он, и успокоить миссис Вертхайм. Она должна также разбудить доктора Кенворти и передать ему, что нужно немедленно собрать старателей, которые рассеяны кто где, в хижинах и палатках. Оставшиеся в Балларате рудокопы из Крезвика тоже разбрелись по постоялым дворам и винным лавкам; следовало собрать и их. Если эта помощь не подоспеет вовремя, немногочисленные повстанцы в лагере едва ли сумеют оказать сопротивление нападающим.
   Вторая половина доводов Дика подействовала на Ко-зиму. Она сказала, что сама найдет дорогу, и побежала домой. А Дик, позабыв о своих злоключениях, устремился к западным холмам, в лагерь. Но он так спешил и так хотел сократить путь, что, заблудившись, сперва наткнулся на болото, а потом чуть не упал в заброшенную шахту.
   Он кинулся в обход, но вторично сбился с пути и беспомощно блуждал в лабиринте надшахтных построек, куч пустой породы и палаток, из которых доносилось хриплое дыхание спящих. Ему пришло в голову поднять тревогу и разбудить золотоискателей, но тогда пришлось бы потратить много времени на объяснения, а оно было дорого. Он должен предупредить лагерь, где собрались почти все вожаки восстания, охраняемые лишь несколькими отрядами.
   Дик тяжело дышал, изнемогая от усталости, и только мысль об опасности, нависшей над великим делом, поддерживала его. Казалось, он вечно будет плутать в этом хаосе; а солдаты тем временем все ближе и ближе подкрадываются к лагерю и окружают его. Если им удастся захватить или убить командиров, что будет с восстанием?
   Он понимал, что атакующие должны начать наступление до рассвета, иначе оно неминуемо будет отбито сбежавшимися повстанцами. Такая победа чрезвычайно ободрила бы старателей не только в Балларате, но и во всей провинции Виктория и даже в Новом Южном Уэльсе.
   Уже светало, когда Дик добрался до подножия холма "Эврика". Он различал на левом фланге цепи наступающих, отряды "красных мундиров" в боевом порядке, а вдали еще около сотни конных полицейских. Потеряв надежду достичь лагеря вовремя, Дик сунул руку за револьвером, чтобы предупредить старателей об опасности выстрелами. Но револьвера не было, его взял Томми. Потеряв надежду, Дик все-таки продолжал мчаться вперед, думая только о том, чтобы присоединиться к кучке повстанцев на вершине холма.
   Прозвучал сигнал горниста, и Дик услышал команду офицера, топот лошадей и бегущих солдат. Он достиг лагеря и вскарабкался наверх с южной, еще не осажденной стороны. В лагере ошеломленные люди выскакивали из палаток, натыкаясь друг на друга; они протирали заспанные глаза, наспех оправляли патронташи и растерянно осматривали револьверы. Не прошло и двух минут, как пули градом посыпались на лагерь. Дик слышал их Посвист над головой и щелканье при попаданиях в бревенчатые стены. В стрелковые укрытия -- бывшие палатки "сторожей" в нижней части лагеря -- тотчас же сбежалось человек тридцать канадцев из отряда Рэнджера, отличных, хладнокровных стрелков. Другие старатели заняли позиции на баррикаде против лощины и открыли ответный огонь. Солдаты сперва дрогнули и пришли в замешательство.
   Дик увидел Шейна и кинулся к нему:
   -- Есть у тебя лишний револьвер?
   Но Шейн только отмахнулся и побежал к баррикаде. Какой-то старатель, пораженный пулей в сердце, упал рядом с Диком, выронив свой револьвер на кучу фашин. Дик подскочил, схватил оружие и, добежав до баррикады, начал стрелять. Патронташ его уцелел. Стоявший рядом с ним англичанин из Мидленда охал, безуспешно пытаясь зарядить свой старинный пистолет кварцевым щебнем.
   Горнист протрубил сигнал сбора сорокового полка. Дик любовался им, несмотря на то, что это был враг. Горнист храбро расхаживал по левому флангу, повторяя тот же сигнал. Справа от него солдаты выстраивались в шеренги. Разведчики рассыпались во все стороны. Один отряд поднялся на вершину холма позади гостиницы "Свободная торговля" и прикрывал наступление. За линией вражеских солдат валялись, как попало, убитые и раненые.
   Правительственные войска наступали уже со всех сторон: с юга -- кавалерия, с севера -- конная полиция. Дик заметил в одном из укрытий раненного в бедро американца, который, не думая о собственном спасении, обнадеживал и подбадривал товарищей. Но его слова заглушались выстрелами... Обе стороны были упорны и беспощадны.
   А Дик все стрелял, стрелял...
   Оглянувшись, он увидел Питера Лейлора, стоявшего на краю вырытого в земле укрытия.
   -- В укрытия! -- кричал Лейлор, призывая людей уйти с ненадежной баррикады и указывая им, где нужно спрятаться.
   Пуля угодила ему в плечо, и он свалился.
   Дик плохо понимал, что происходит вокруг. Все было затянуто пороховым дымом, в котором расплывались очертания перебегающих людей. Он чувствовал тяжелые толчки крови в сердце и в голове и едкий запах, издаваемый древним ружьем, из которого кто-то стрелял поблизости. Он видел, как человек, методично стрелявший из винтовки с колена, вдруг рухнул на землю. Картины сменяли одна другую так стремительно, что он не успевал осмыслить их и в то же время думал, что этому не будет конца, что ему суждено вечно стрелять в цепи красных мундиров, подползающие все ближе и ближе.
   Мимо него пробежал Рафаэлло, крича:
   -- Запомните этот день! Свято помните эту субботу!..
   Солдаты наступали уже сплошной цепью, поливая повстанцев дождем пуль, поражавших каждого, чья голова появлялась над баррикадой. Дик увидел Росса, храброго юношу канадца, и как тот упал навзничь -- пуля попала ему в живот. Отряд старателей, расположенный со стороны Мельбурнской дороги и состоявший преимущественно из ирландцев и немцев, вооруженных только пиками, храбро выдерживал атаку кавалерии, несмотря на тяжелые потери, которые нес от ураганного огня солдат.


   -- В атаку! -- раздалась команда.
   Дик увидел блеск примкнутых штыков. Солдаты достигли баррикады. С поразительной быстротой они обошли ее с флангов, разрушили, орудуя ногами и прикладами винтовок, и ворвались в лагерь. С веселыми криками они кололи штыками всех, кто попадался им на пути, кололи даже мертвых и раненых, валявшихся на земле. "Ура!" -- вопили они. Один из них добрался до флагштока и сорвал флаг Южного Креста. Они топтали его ногами, а потом разорвали в клочья. Нечего было и думать о дальнейшем сопротивлении. Внезапность атаки решила дело. Все было кончено раньше, чем старатели в городке и на равнине успели повскакать с постелей и сообразить, что происходит. Конные полицейские и кавалеристы сорокового полка, держа сабли наголо и револьверы наготове, окружили баррикаду тесным кольцом; лишь немногим повстанцам удалось пробиться сквозь него и скрыться в окрестностях.
   Дик бросился в сторону юга. По пути ему попался убитый, у которого из перекошенного рта текла струйка крови; это был Тонен, командир отряда немцев. Повсюду лежали раненые, истекая кровью... Какой-то старатель подбежал к заброшенному шахтному навесу и пытался туда вскарабкаться. За ним погнался солдат. Высоко подняв винтовку, он вонзил ему штык в шею. Дик поскользнулся на краю ямы, упал, и развалившийся штабель бревен накрыл его. Это спасло ему жизнь.
   На какое-то мгновение Дик был оглушен, но потом сообразил, что ему лучше всего остаться здесь. Он провалился в одно из крайних укрытий, в котором только-только мог уместиться; его завалило слоем бревен, и было ясно, что здесь он в безопасности.
   Солдаты стаскивали в кучу палатки, обливали их дегтем и поджигали. Некоторые пытались защитить бросивших оружие и сдавшихся старателей, но другие свирепствовали, убивали всякого, кто попадался под руку, и орали:
   -- Разбудили мы тебя, бедняга! Ну, валяй спи дальше!
   Тяжелый запах крови, пороха и дегтя стоял в воздухе. И тут напряжение минувшей ночи и этого страшного утра внезапно одолело Дика: он почувствовал невыразимую усталость и дурноту и потерял сознание.
   Когда он очнулся, все было кончено. Резня и разрушение были ужасны, но кратковременны. Довольные своими подвигами, солдаты даже не потрудились основательно обыскать лагерь. Дик слышал грохот телег неподалеку и проклятия людей, подбиравших раненых и убитых. Рыдали и всхлипывали женщины.
   Дик приподнялся и осторожно выглянул. Он увидел группу плакавших и ломавших руки женщин; это были жены и дочери погибших. Тут же стояли дети; они цеплялись за юбки матерей и ревели, а некоторые тупо и равнодушно молчали. Поблизости на земле лежал мертвец; возле него сидела небольшая рыжая собачонка. Она охраняла мертвого хозяина и принималась бешено лаять, стоило кому-нибудь приблизиться. Потом она тыкалась носом в руки и лицо мертвеца и испуганно выла, потому что он не просыпался. Она напала на солдат, подошедших, чтобы убрать тело. Они прогнали ее ударами прикладов.
   Дик застонал и отвернулся. Он видел достаточно.

XX. Затерян в зарослях

   Когда стемнело, Дик вылез из ямы. Хотя его томил страх и лежать было неудобно, все-таки он поспал днем. Такой усталости он еще никогда не испытывал. Теперь, выбравшись из своего укрытия, Дик почувствовал страшный голод. Блуждая по разрушенному лагерю, он обшаривал обгоревшие сараи и палатки, пока, наконец, не нашел еду. Из-под перевернутого ящика, который каким-то образом избежал огня, он вытащил половину большой пресной лепешки и несколько холодных картофелин.
   Дик запихивал еду в рот и жадно жевал, боясь, что вдруг что-нибудь помешает ему доесть все до конца. Револьвер и лента с патронами были при нем. Он огляделся, -- не валяются ли где-нибудь еще патроны, но ничего не обнаружил: ведь у повстанцев их было так мало. Он уже совсем потерял надежду раздобыть их, как вдруг его рука наткнулась на разорванный патронташ с патронами нужного калибра, а потом, после вторичного обыска палаток, Дику удалось найти каравай хлеба.
   Он присел на вершине холма среди груды обломков, пытаясь осмыслить дневные события. Неужели мир, в котором существовали такие высокие жизненные цели и такая непоколебимая решимость, навеки исчез, сметенный несколькими выстрелами и штыковыми ударами? Неужели Лейлор так и погиб в той яме, в которую упал, когда был ранен? И куда девался Шейн?
   Холм, где все еще остро пахло кровью и гарью казался во мраке особенно пустынным. Огоньки в хижинах, у подножья, лишь подчеркивали его безлюдность.
   Дик не знал, что предпринять.
   Нет, он знал. Ему хотелось осторожно спуститься с холма, пробраться к дому Вертхаймов и попросить Ко-зиму и ее тетю спрятать его. Но хорошо ли это будет по отношению к ним и разумно ли по отношению к самому себе? На мгновение снова мелькнула мысль о том, чтобы сдаться, и тут же исчезла. Дик твердо решил не попадаться в руки врага.
   Он должен уйти из Балларата. Очутившись в безопасности, он напишет родителям или пошлет весточку через верного человека. Но сейчас нужно уходить. Дик печально огляделся. На юге виднелись массивные очертания потухшего вулкана Бунинйонг, о котором туземцы говорили, что он похож на человека, лежащего на спине, подняв колени. Впрочем, Дик не собирался идти на юг. Он найдет какое-нибудь убежище в зарослях и там, на свободе, все хорошенько обдумает.
   Пусть он ничего не знает о жизни в австралийских зарослях, но у него есть револьвер, и, конечно, он сумеет прокормить себя. Спички тоже есть. Сохранились ли они? Да, в кармане почти полная коробка. Дик пошел на север, взял правее Литл-Бендиго. Хлеба ему дня на два хватит. А в зарослях опасны только змеи.
   Дик обходил стороной шахты и сараи и вскоре очутился вдали от всякого жилья. Хотя звезды светили довольно ярко, идти в темноте было нелегко. Но Дик не замедлял шага. До рассвета он должен оставить далеко позади Балларат и его окрестности.
   И действительно, когда он проснулся под высоким белым эвкалиптом, разбуженный дневным светом, Балларат был далеко. Казалось, человеческая нога ни разу не ступала по древнему девственному австралийскому лесу. Дик хотел уйти от людей, и вот его желание исполнилось с по-истине устрашающей легкостью. Но в сиянии утренних лучей заросли не казались враждебными, они попросту были равнодушны и совершенно не замечали вторжения какого-то ничтожного Дика.
   Дик мало что знал об австралийских животных. Семь лет тому назад его отцу пришлось из-за плохого здоровья покинуть Лондон и поселиться в Мельбурне. И хотя мальчик не мало дней провел со своими товарищами на холмах, окружающих Мельбурн, а потом много колесил по проселочным дорогам, заросли всегда представлялись ему просто подходящим местом для пикника.
   Дик понятия не имел, где он сейчас находится, но так как заметил, с какой стороны взошло солнце, все же какая-то ориентировка у него была. По его соображению, он шел на северо-запад. Ему нужна была вода.
   У Дика было смутное представление, что если он пойдет по зарослям все на запад, то, сделав миль пятьдесят, окажется в Арарате, где его никто не знает и где, может быть, удастся получить работу. Не в шахте. С золотоискательством он покончил. На ферме или в одной из типографий, которых с ростом населения становилось все больше. Мало вероятно, чтобы полиция стала его искать. Он уже не имел значения: восстание породило таких политических преступников, которые в глазах закона были куда опаснее Дика.
   Вскоре Дик начал понимать, как сложно разобраться в австралийских зарослях. Нескончаемые овраги пересекали друг друга во всех направлениях, они вели куда угодно и никуда. Он пытался не сбиться с пути, следя за солнцем, но порой ему начинало казаться, что он кружит все время около одного и того же места. Все овраги были похожи друг на друга. Все эвкалипты, устремленные к небу, казались одним и тем же эвкалиптом, покрытым тоненькими серовато-голубыми листочками, изогнутыми, как сабля, и дававшими слишком мало тени, потому что они были повернуты ребром к солнцу. Можно было подумать, что на земле росли одни эвкалипты. Никаких животных Дик не видел. Он еще не научился различать жизнь в австралийских зарослях и даже не замечал хлопотливых птиц, хотя смутно улавливал их щебет. Дику было не до птичьих песен, и все-таки они его подбадривали. Без них сухие знойные заросли были бы непереносимы. И его мучила жажда.
   Есть ему тоже хотелось, но прикосновение сухого хлеба к сухому небу было неприятно. Пекло солнце. Дик уже не пытался придерживаться определенного направления и слепо шел, гонимый надеждой набрести на ручей. Порою ему казалось, что он слышит журчание воды совсем близко, но спереди или сзади, слева или справа, -- определить не мог.
   Он остановился и прислушался, но опять-таки не мог понять, что это: журчание воды, биение крови в его опаленной солнцем голове, слабое стрекотание цикады в кустарнике или тихий шелест темных деревьев, чьи листья гроздьями свешивались до земли.
   Но то было действительно журчание воды. Растительность становилась все зеленее и свежее. Пробившись сквозь древовидные папоротники и путаницу дикого винограда и ломоноса, с которых вспорхнули, возбужденно щебеча, пестрые птички, Дик увидел неглубокую речку, струящуюся в сумрачной лощине между двух холмов. Он лег на землю и жадно припал к воде, потом сел и принялся за хлеб -- на этот раз с удовольствием. Немного поспав, он проснулся и начал лениво наблюдать за тем, что окружало его.
   Со стороны могло показаться, что он только бесцельно глазеет. На самом деле чувства его осваивались с новой обстановкой и приспосабливались к ней. Он смотрел сквозь нависшие аркой древовидные папоротники и любовался играми птиц. Вокруг него порхали, охотясь за насекомыми, желтогрудые крапивники, и Дику стало как-то уютнее, когда, проследив за одним из крапивников, он обнаружил его гнездо -- куполообразную постройку из мха, сухих папоротников и травы, свисающую с куста. Он видел молодые побеги, видел зеленых ящериц, ускользавших при малейшем его движении. Ему нравились даже муравьи. Один раз трава раздвинулась и из нее выглянула коричневая мордочка маленького кенгуру -- валлаби.
   У Дика стало спокойнее на душе, но двигаться ему по-прежнему не хотелось. Пусть окрепнет это ощущение домашнего уюта. У него был револьвер, была вода, и он чувствовал себя в безопасности.
   Потом беспокойство и даже какой-то страх снова овладели им, и он встал, решив исследовать овраг. Он заглянул в гнездо крапивника и позавидовал, увидев, что оно выложено пухом. Дик бродил по склонам, стараясь не отходить от ручья. Над водой звенели голоса караваек, и Дику снова захотелось есть. Он наткнулся на дерево джибунг с почти зрелыми плодами и съел несколько штук целиком, выплюнув только твердые косточки. Он знал, что эти плоды не ядовиты, потому что один из его товарищей собирал их во время прогулки по окрестностям Мельбурна.
   Заметив коричневую тень, мелькнувшую в зарослях, Дик выстрелил, но промахнулся. Сразу же им снова овладел мучительный страх. Исчезло ощущение домашнего уюта, и он не понимал, чем это вызвано: тем ли, что он стрелял, или тем, что промахнулся. Сгущались сумерки, неся с собой ощущение огромного покоя, пока еще недоступного Дику. Доев хлеб, он все же улегся на сухой камень, откуда было слышно тихое бормотанье речки.
   Как счастлив был бы Дик, будь у него еда! Прозрачная ночь, сверкающая южными звездами, словно омыла его душу и тело своей невозмутимой благожелательностью. Жизнь была хороша. Никогда еще мальчик не чувствовал себя таким спокойным, таким уверенным! Словно вся земля принадлежала ему.
   Но он был голоден.
   Когда первый его сон был прерван глухим криком совы мопок, -- "мо-пок! мо-пок!" -- им безраздельно овладел страх. Он схватился за револьвер. Тьма была населена таинственными существами, смутными порождениями безмолвия. Какие-то неведомые ноги топотали вокруг него. Чьи-то неведомые глаза смотрели на него. Он был одинок и напуган.
   Вокруг пищали и бормотали неведомые тихие голоса. Хрустнула сухая ветка. Шорох крыльев нарушил покой деревьев, которые словно поникли под тяжестью ночи. Снова безмолвие и ощущение неведомой и враждебной жизни, которая смыкается вокруг него все теснее и теснее.
   Но он не собирался сдаваться без боя. Он еще крепче ухватился за револьвер и стиснул зубы.
   Спустя немного времени Дик снова уснул.

XXI. Речка

   Дик вздрогнул и проснулся. Сквозь сон он услышал хриплый вопль и стал размахивать руками, уверенный, что над ним наклонился страшный враг. Но, с трудом раскрыв глаза, он увидел, что уже светло, что небо заслонено от него лишь пушистой веткой и что вопит тройка птиц -- кукабурр, сидящая на другой, соседней ветке. Раскрывая длинные, как у зимородка, клювы, они хрипло хохотали. Дику казалось, что они смотрят прямо на него, что именно к нему относится их грубый, совсем не птичий смех.
   Увидев, что мальчик проснулся, птицы взлетели, опустились на землю поодаль, снова взлетели и исчезли за купой чахлых самшитов. Потом издали донесся новый взрыв каркающего хохота, словно они рассказывали друг другу, как забавно было разбудить и напугать глупого заблудившегося человечка.
   Дик продолжал лежать, стараясь прийти в себя. Затем чувство одиночества целиком завладело им, и он заплакал при мысли о Козиме, о родителях, о вкусном-завтраке, приготовленном миссис Вертхайм... От того, что он спал на камне, у него ломило все тело.
   Постепенно слезы сменились огромной благодарностью за то, что он жив, любовью к голубому утру, щебечущим птицам, журчащим струям речки. Дик вскочил на ноги, но сразу же снова лег.
   Торопиться не следовало. Он понял это накануне, когда стрелял в кенгуру и промахнулся. Он не должен действовать опрометчиво, иначе опять заблудится, попусту растратит патроны и умрет от голода и жажды. Нужно ко всему относиться легко, -- тем легче, чем тяжелее ему приходится. А это очень трудно -- уметь в нужный момент легко ко всему относиться.
   Он заставил себя успокоиться и принялся обдумывать свое положение, лежа на спине, заложив руки за голову, жуя травинку и глядя в утреннее бледноголубое небо.
   Затем, тихо и довольно насвистывая, Дик перекувырнулся и приступил к дневным трудам. Ему помнилось, что на топких берегах речки он видел следы чьих-то когтей. Сняв башмаки и предусмотрительно поставив их на свою каменистую кровать, где он не мог бы их не заметить, Дик пошел вверх по течению. Да, на отлогом берегу отпечатались следы животных, приходивших сюда на водопой. Маленьких животных, судя по следам, -- валлаби, австралийских медведей, падемелонов.
   Дик вернулся назад, захватил башмаки и, перебравшись на другой берег, пошел к водопою. Спрятавшись за куст, он взвел курок револьвера. Потом оглянулся и подобрал несколько подходящих для его цели камней. Из них он соорудил подпорку, на которую мог бы опираться, прицеливаясь, и упражнялся в наводке на цель до тех пор, пока не уверился в том, что, когда придет время стрелять, рука его не дрогнет.
   Он неподвижно лежал за кустарником. Мурлыкала речка. Мелькали, словно яркие пятна, птицы, что-то щебеча друг другу. Они казались Дику шпионами, следящими за его приготовлениями, чтобы потом рассказать о них всем обитателям зарослей. Но он лежал неподвижно. Все сильнее и сильнее хотелось есть, а желание двигаться становилось непереносимым. Дик мечтал о том, как он вскочит и помчится на поиски животного, которое можно было бы подстрелить. Но он понимал: при его неопытности и плохой стрельбе ничего хорошего из этого не выйдет. Он заставил себя лежать неподвижно.
   И он был вознагражден за это. Внезапно и совершенно беззвучно из травы выглянула коричневая мордочка. Неуклюжий темный зверек спрыгнул вниз, к воде. Лучи солнца падали на него, и Дик видел темный, красноватосерый густой и грубый мех. Зверек напился, поднял мордочку, мигнул и огляделся, свесив черные передние лапы.
   Дик тщательно прицелился и выстрелил. В первый момент ему показалось, что выстрел не попал в цель, но потом он увидел, что животное, сделав попытку повернуться и убежать, упало на бок, дрыгая лапами. Дик перебежал через речку и остановился над зверьком в недоумении, не зная, чем прикончить его, -- в руках не было ни ножа, ни дубинки. Почему он не сделал себе дубинку! Душить животное Дику было неприятно, а тратить патрон на то, чтобы убить его, тоже было невозможно. Поэтому он поднял все еще слабо бьющегося валлаби и опустил головой в воду. Зверек скоро издох, но кровь продолжала капать на светлый мех брюшка, а черный хвост колыхался в речке.


   Теперь следовало подумать, как освежевать тушу. Дик потащил ее к месту своего ночлега и положил на камень, служивший ему постелью. Он уже с нежностью относился к этому камню, словно к чему-то родному. Потом он начал искать острый кремень. Сперва ничего подходящего не попадалось, но, наконец, он нашел узкий камень с острыми краями, до того не похожий на все валявшиеся кругом камни, что Дик подумал, -- не туземец ли обронил его.
   Этим камнем ему удалось снять шкуру с кенгуру -- работа неприятная и утомительная, потому что трудно было удержать кремень в нужном положении. Сложив каменный очаг, чтобы подольше удерживать жар, Дик развел костер из листьев и веточек. Когда костер разгорелся, он подбросил в него сучьев с поваленного ветром дерева, лежавшего невдалеке. После того, как запылали и сучья, он положил на очаг мясо, подгреб к нему палочкой раскаленные угли, а сверху добавил еще топлива.
   Когда Дик вытащил мясо из очага, -- оно выглядело очень грязным и подгоревшим. Опасения его оправдались: сверху мясо обуглилось, а изнутри не прожарилось. Но Дик вымыл его в речке, жадно вдыхая запах и обжигая пальцы, а затем с удовольствием съел свое неудавшееся жаркое.
   Положив остатки туши под тенистым деревом и укрыв их листьями, Дик отправился на поиски каких-нибудь плодов или ягод и вернулся уже с наступлением темноты. Плодов он не нашел, но унывать из-за этого не стал. Ему удалось собрать немного ягод и спелых шишек, и он решил положить их утром на камень и посмотреть, -- расклюют ли их птицы. Если да, то, значит, они годятся и для него.
   Дику пришлось доесть все жареное мясо, потому что, к несчастью, на него уже набросились мухи, муравьи и мошки. Туша тоже кишела муравьями. Он промыл ее и положил на камень, выступавший посредине речки: там, по крайней мере, до нее не могли добраться муравьи.
   Сгустилась безмолвная тьма, и Дик лег спать. Природа снова казалась ему дружелюбной, и он был уверен, что теперь ночные голоса -- даже грубые пронзительные крики сов -- не потревожат его. Он тихо лежал, медленно погружаясь в сон.
   Вскоре его разбудило чье-то завывание. Дик сообразил, что это воют динго, дикие собаки, и ему стало боязно, хотя он и слышал, что динго не нападают на людей. Но вдруг они голодны и все-таки нападут? Вой у них был очень голодный. В ветвях прошуршал опоссум; и вдруг сквозь дрему Дик увидел, что снизу, из темноты, на него глядят горящие холодным огнем кошачьи глаза. Вскочив, он стал бить палкой по земле, и глаза исчезли.
   Он вспомнил: какой-то старатель рассказывал при нем о местных диких кошках -- свирепых полосатых животных. Снова завыли динго, и тут Дик понял, что было причиной этой ночной тревоги: ее вызвала разбрызганная кровь валлаби и запах туши, лежащей на камне. Хищные животные учуяли его.
   Больше он не спал, хотя, чем глуше становилась ночь, тем сильнее сказывалась усталость. Он пролил кровь, чтобы утолить голод, и вот теперь его окружило тесное, до ужаса тесное кольцо диких зверей, жаждущих крови.
   Он решил выстроить себе утром убежище и перед самым рассветом уснул. Он не слышал даже смеха гиен и проснулся, когда солнце высоко взошло над гребнями восточных гор и лесные ласточки порхали, ловили насекомых и шумно садились на кусты.
   Ведь день Дик неустанно трудился, собирая повсюду топливо, пока у него не получилась большая куча валежника. Потом он долго искал себе убежище и, наконец, нашел его на берегу речки, -- маленькую пещеру под известняковым обрывом. Он перетащил туда весь свой валежник и из части его сделал изгородь, которую накрепко перевязал лозой дикого винограда и укрепил подпорками. Потом развел костер и изжарил остатки мяса.
   Лежа в убежище, он снова почувствовал себя в безопасности. Сзади на него, во всяком случае, никто не мог напасть. Револьвер на взводе -- под рукой, а с боков и спереди его защищает изгородь. Дик решил поддерживать огонь в костре до утра и все время повторял себе: "Проснись, когда огонь начнет гаснуть, проснись, когда огонь начнет гаснуть!"
   Он уснул, повторяя эти слова, и, к собственному удивлению, действительно проснулся, когда костер начал угасать. Наверно потому, что стало холоднее, -- решил он.
   Но, когда подбрасывал в огонь заранее приготовленное топливо, им опять овладело беспокойство, прогнав приятное ощущение уюта, появившееся, как только он нашел пещеру. Все, что он делал, было вполне разумно, но нельзя же прожить у этой речки всю свою жизнь! Рано или поздно, но уйти придется. Одни зимние дожди чего стоят! Да и запас патронов и спичек тоже когда-нибудь истощится.
   "Ну, что ж, -- подумал он. -- Мне нужно пробыть здесь еще несколько дней, пока я не привыкну к зарослям. Потом пойду на запад".
   Решив это, Дик снова уснул, не обращая внимания на вой динго.

XXII. Положение ухудшается

   Следующие пять дней Дик посвятил исследованию оврага. Ему удалось подстрелить двух валлаби и опоссума, а свое убежище он сделал еще более надежным. Дику нравилось строить, хотя он понимал, что пещеру скоро придется покинуть. Очень заботило его и нарушало все планы отсутствие сосуда, в котором можно было бы нести воду. Он непрерывно размышлял над этим вопросом, тщетно разыскивая тыкву, которая не протекала бы. Что такое "тыква", он толком не знал, хотя читал о ней в книгах. Но какова бы она ни была, в Австралии она явно не росла.
   А как обходятся туземцы? Должны же они во время своих переходов носить в чем-то воду от речки до речки, от колодца до колодца! Дику пришло в голову, что для его цели годится шкура валлаби, если только ее аккуратно снять, очистить и высушить на солнце. Он решил сделать попытку со шкурой следующего же убитого им зверька. Все мысли Дика были сосредоточены на том дне, когда он отправится в поход через заросли, но в то же время страшно не хотелось покидать берега речки, где он чувствовал себя как дома.
   Быть может, Дик долго еще придумывал бы предлоги для оттяжки путешествия, если бы выбор не был сделан помимо его воли. Чем увереннее он становился, тем дальше отходил от речки в поисках плодов и трав, чтобы внести разнообразие в пищу, которая приелась ему и подчас становилась невыносимой.
   Ясным утром, звеневшим от птичьих песен, позавтракав недожаренным валлаби, -- а это особенно чувствовалось, когда мясо было холодным, -- Дик отправился в обычные поиски. Он следил за полетом пестрых попугаев, так как заметил, что они питаются цветочным медом, извлекая его из чашечек своими, похожими на щетки, языками. Из этого он сделал вывод, что они едят также мякоть плодов, и надеялся, следуя за ними, набрести на плодовые деревья.
   Попугаи вспорхнули, что-то резко выкрикивая. Дик устремился за ними. Но после напряженной погони по холмам, во время которой птицы словно дразнили его, кружась над ним и поджидая, чтобы он подошел вплотную, а потом опять срываясь с места, -- он окончательно потерял их из виду в заросли молодых эвкалиптов. Дик остановился, соображая, где он находится, и понял, что заблудился.
   Это был страшный удар, потому что в пещере остались все его запасные патроны, не говоря уже о мясе, которое он собирался взять с собой, чтобы продержаться первые дни пути.
   Почти все утро Дик бесцельно бродил, пытаясь найти дорогу назад, но потом окончательно убедился, что ничего из этого не выйдет. Нужно собраться с мужеством и сразу же идти на запад. И он пошел на запад, стараясь все время следить за солнцем. К вечеру его стал мучить голод, -- охота была неудачной, он только зря истратил два патрона на скользящие по траве тени, которые принял за валлаби. Однажды он издали увидел больших кенгуру, но не захотел возиться с ними. Мелкие животные были ему больше по вкусу.
   Голод и жажда разбудили его еще до рассвета. Полизав влажные от росы листья и чуть не наступив на черную змею, он снова пустился в путь. Увидев на дереве гоанну, Дик бросился наутек. Впервые в жизни ему встретилось такое чудовище. Это была взрослая гоанна, шести футов длиной, черно-желтого цвета, вцепившаяся длинными когтями в дерево и похожая на ящерицу, которая не может решить, кем бы ей хотелось быть, -- змеей или крокодилом. Она поспешно вскарабкалась по стволу, болтая черножелтым хвостом. Дик не знал, что эти животные безобидны и что туземцы едят их, иначе он попытался бы ее застрелить. Но он предпочел удрать, думая, что на деле она так же грозна, как с виду.
   Встреча с гоанной лишила Дика равновесия, и он начал бояться, что в зарослях действительно водятся звери, нападающие на человека. Он опять увидел змею -- тигровую змею со множеством темных перекрещивающихся полос -- и ощутил ядовитую силу, исходящую от нее. Зеленый древесный уж свалился чуть ли не на плечи Дику и, хотя Дик знал, что уж не ядовит, все же страшно перепугался. Должно быть, воздух в этот день был насыщен чем-то таким, что заставляло всех пресмыкающихся выползать наружу.
   Не решаясь двигаться дальше, Дик уныло присел на голой, со всех сторон открытой полянке. Он неподвижно сидел в полном изнеможении и вдруг увидел, что большая птица ринулась вниз, схватила в траве зеленого древесного ужа. Птица взлетела, держа добычу в клюве, потом уронила ее на скалу, снова взлетела и повторяла все это до тех пор, пока уж не издох. Зачарованный, Дик смотрел, как птица поглощает ужа.
   Потом голод снова погнал его в путь. До самого захода солнца Дику удалось съесть лишь несколько плодов джибунга. От мучительной жажды рот и горло у него словно обросли шерстью. Коричневая змея ползла по сухому дну оврага, и он пошел за ней, вспомнив рассказ старателя о человеке, спасшемся при таких же обстоятельствах тем, что последовал за змеей и пришел к воде.
   Но змея пропала из виду между камней. В небе парил орел, на ветках трещали сороки.
   Все тело у Дика ныло, глаза налились кровью и горели, внутренности сжигала изнуряющая жажда. Он без сил упал на землю, в ожидании ночной прохлады. Спать он не мог, но временами впадал в лихорадочное полузабытье. Утренняя роса вернула ему самообладание, но он уже больше ни на что не надеялся. Мимо него грациозно проскользнул падимелон -- серый с красноватой шеей, коричневыми лапами и ослепительно белым брюхом; прыгая, он выбрасывал лапы вперед, в отличие от кенгуру, которые подбирали их.
   Дик выстрелил и промахнулся. Его рука ни на что не опиралась, и стрелять было трудно: он не справлялся с отдачей. Пробираясь сквозь кустарник, Дик неожиданно наткнулся на дроздиное гнездо. В нем лежало три яйца. Дик разбил одно и, увидев, что оно свежее, залпом выпил. Потом выпил и остальные два. Дрозд летал над ним в ветвях перечного дерева и бранился.
   Дику стало легче, но еще сильнее захотелось есть, и он принялся искать гнезда. После долгих поисков ему удалось найти одно, но яйца оказались насиженными и так воняли, когда он разбил их, что пришлось убежать. По-прежнему не было ни признака воды.
   В полдень он растянулся под кустом, не в силах больше двигаться под палящим зноем. Пыль и песок словно пропитали его насквозь. В горле пересохло, глаза воспалились. Над зарослями колыхалось марево -- мерцающая дымка прозрачного зноя, похожего на расплавленное стекло. Почва стала суше и каменистее, на ней росли только блестящие эвкалипты, кустарник да чахлая, редкая трава; повсюду торчали обгорелые пни -- следы лесного пожара.
   Дика изводила неотвязная мошкара. Над левым запястьем он заметил черное пятнышко и попробовал согнать его, приняв за москита или мошку, но оказалось, что это клещ. Он попытался вытащить его, зная, что клещи вызывают паралич у собак и детей, -- он сам видел собаку, у которой после укуса клеща отнялись ноги. Но тут он вспомнил, что клещей ни в коем случае нельзя вытаскивать. Вонзившийся хоботок отрывается и остается в теле, вызывая жар и нагноение. "Смажь клеща керосином, --говорила ему мать. -- Годится и табачная жижа из трубки. Хорошенько запомни это. Не вытаскивай клеща".
   А к чему помнить, если у него нет ни керосина, ни табачной жижи?
   Дик в ужасе смотрел на клеша. Это была последняя капля, переполнившая чашу. Он лег на землю, содрогаясь от рыданий, но глаза его были сухи.
   Вдруг он услышал какой-то шум. Мгновенно забыв и о своем несчастье и о своей слабости, он схватился за револьвер. Осторожно выглянув из-за кустарника, он увидел туземца, идущего по открытой поляне. Туземец был снаряжен по-охотничьи, за поясом из кожи опоссума у него торчали каменный топор, бумеранг и короткая дубинка для охоты на мелких животных. В руках туземец нес дротик и три копья, каждое с особым наконечником. Весь его костюм состоял из набедренного пояса.
   Дик испуганно следил за туземцем, так как наслушался россказней о жестоких нападениях чернокожих на первых переселенцев, хотя некоторые старатели утверждали, что чернокожие добродушны и нападают только, если их принудят к этому. Несколько минут назад Дик готов был приветствовать смерть. Но сейчас, очутившись лицом к лицу с опасностью, он мгновенно весь собрался, напряженно думая о том, как поступить. До сих пор ему пришлось видеть всего лишь нескольких чернокожих в Мельбурне, совершенно опустившихся пьяниц, да короля Билли, главу балларатского племени, разгуливавшего в лохмотьях, на которых красовалась бляха с надписью: "Король Билли". Но этот обнаженный охотник был совсем иным. Дик представления не имел, как отнестись к нему.
   Размышляя над тем, что ему делать, Дик заметил другую фигуру, отделившуюся от купы деревьев слева, -- второго туземца, скользившего бесшумно, как тень. Он подумал было, что это тоже охотник -- товарищ первого -- и что сейчас появятся еще туземцы и он будет окружен целым племенем. Но, наблюдая за вторым туземцем, Дик сообразил, что тот преследует первого. В одной руке чернокожий держал длинное копье с наконечником, на котором был десяток устрашающих зазубрин, в другой -- дубинку.


   Пока Дик ломал голову над тем, что ему предпринять, второй туземец поднял копье и прицелился в спину первому. Не раздумывая, Дик оперся локтем о развилину ветки, поднял револьвер и выстрелил во второго туземца. Первый подскочил на месте, обернулся и, не успел Дик прийти в себя от удара, полученного при отдаче, как чернокожий был уже около своего преследователя, лежащего на земле в луже крови, струящейся из раны в боку. Одним ударом каменного топора он отсек голову врага.
   В ту же секунду Дик выпрямился и поднял руку с револьвером не то в виде объяснения, не то -- угрозы.
   -- Я стрелял в него, -- сказал он, даже не подумав о том, что туземец может не понять его. -- Он хотел бросить тебе копье в спину. Я не мог этого стерпеть.
   Туземец широко улыбнулся, и Дик решил, что его лицо со сплющенным носом очень приятно.
   -- Ты бах-бах? -- спросил туземец, все еще широко улыбаясь, и тут только Дик почувствовал, как он рад, что чернокожий говорит по-английски. -- Я буду много рассказать тебе. Много рассказать вон там.
   Туземец показал на юго-восток и ухмыльнулся.
   -- Мне нужна вода, -- сказал Дик, сперва открывая рот, а потом глотая слюну, чтобы смысл его слов уж никак не мог ускользнуть от туземца. -- Вода.
   -- Иди со мной, -- ласково сказал тот. -- Воды много-много.
   Он пошел впереди, легко скользя между деревьями, а Дик плелся сзади. Правда, надежда отчасти вернула ему силы, но все же он шел нетвердо. Перед его глазами колебалась ослепительная текучая дымка зноя. Наконец они добрались до маленького лагеря. Дик, словно сквозь туман, увидел хижину из коры, туземку с завернутым в лохмотья ребенком за плечами, тощую собаку. Туземец принес воду в сплющенной жестяной кружке.
   Вода была теплая и отдавала прогорклым маслом, но Дик пил и наслаждался. Вдруг он ощутил неприятное подергивание в руке и вспомнил о клеще.
   -- Посмотри, -- сказал он слабеющим голосом. -- Ты не сможешь вытащить?
   И потерял сознание.

XXIII. Джим-туземец

   Когда он пришел в себя, рука уже не болела и к ней была приложена припарка из приятно пахнущих трав. Он лежал на грубо сколоченной койке, а рядом стоял туземец и глядел на него со своей обычной широкой улыбкой.
   -- Один, два, три дня, -- сказал он, загибая пальцы на руке. -- Спал. Нехорошо спал. Теперь хорошо.
   Дик чувствовал себя совсем слабым. Он понимал, что у него был солнечный удар и одновременно приступ лихорадки, вызванной клещом. Он ответил туземцу улыбкой и спросил, как его зовут. Тот почему-то не хотел назвать свое имя и бормотал бессвязные слова, но потом все-таки сказал, что на ферме, где он работал, его звали Джимом. По другому его замечанию Дик понял, что некоторое время Джим был также проводником. "Быть может, -- думал Дик, -- он впутался в какую-нибудь историю или бежал до окончания срока вербовки. Или скрытность Джима объяснялась другой причиной, как-нибудь связанной с верованиями его племени".
   Человек, которого ранил Дик, был врагом Джима и принадлежал к соседнему племени. Но и тут Дик не совсем понял объяснения Джима, и опять ему было не ясно, -- то ли тот нарочно путает, то ли у него просто не хватает слов.
   Имя жены Джима Дику так и не удалось выяснить. Он решил называть ее "женой Джима". Услышав это обращение, Джим заулыбался, закивал головой, в знак согласия, и стал объяснять жене, после чего та тоже расплылась в улыбке, словно Дик пожаловал ее почетным титулом. Лицо у нее было такое же добродушное, как у Джима, но куда более безобразное, -- с точки зрения Дика, конечно. Джим, вполне вероятно, считал ее красавицей, а может быть, он просто об этом не думал.
   Сперва их жилье показалось Дику просто кучей хлама, но, приглядываясь во время выздоровления к окружающему, он быстро понял свою неправоту. Количество вещей, помещавшихся в соломенной корзине женщины, было поистине поразительно.
   Сперва она вытащила оттуда плоский камень и истолкла на нем собранные ею коренья, потом поджарила их и накормила ими Дика. Когда Дик благодарно улыбнулся ей, она улыбнулась ему в ответ, а Джим улыбнулся им обоим.
   Для растопки она вынула мелкие шишки и кучу сухих белых древесных губок. Накануне ночью прошел короткий ливень, погасивший огонь в очаге, и Джим на глазах у Дика разжег его при помощи двух палочек, тоже извлеченных из корзины.
   После этого Дик решил узнать, что же еще жена Джима носит в корзине, и выяснил, что, кроме нескольких дурно пахнущих кусочков мяса и жира, там лежат: куски кварца для стрел и ножей, камни для топоров, сухожилья кенгуру, заменяющие нитки, полоски кожи кенгуру для обмотки копий, шерсть опоссума для кремневых ножей, кусочки смолы, нужные при изготовлении и починке оружия, белая глина, желтая и красная охра, сосуд из древесной коры для воды, набедренные повязки и побрякушки, тряпье и пустая пивная бутылка.
   Все это Дик видел собственными глазами и теперь, что бы она ни вытащила из своей корзины, он ничему уже не удивлялся.
   -- Принесу тебе сахар с дерева, -- сказал однажды утром Джим, с трудом подбирая слова. Дик не понял, о каком сахаре идет речь, и стал следить за Джимом. Тот рукою поймал пчелу и, взяв у жены немного смолы, приклеил к своей пленнице кусочек меха опоссума. Улыбнувшись Дику, Джим выпустил пчелу и побежал за ней. Почему пчела не укусила Джима, пока он возился с нею, Дик не понимал. Все, что делал Джим, казалось на первый взгляд весьма несложным.
   Через час Джим вернулся, держа в руке пчелиные соты, завернутые в кору эвкалипта. Он, оказывается, следил за пчелой, пока она не привела его к улью в дупле.
   Когда Дик окреп, он попросил Джима научить его бросать бумеранги и копья.
   С бумерангом ему так и не удалось справиться, но зато научился неплохо владеть короткими копьями, которые нужно было бросать с помощью воммеры -- палки с шипом, на который насаживается копье. Копье полагалось держать двумя пальцами правой руки, причем воммера придавала ему равновесие и значительно увеличивала силу броска.
   Джим старался обучить Дика всем своим охотничьим уловкам, а по вечерам они сидели у костра и ели ягоды, толченые коренья и мясо кенгуру, которого жена Джимма жарила прямо в шкуре. Дика увлекла лагерная жизнь, он забыл обо всем, что прежде его волновало, забыл о своем страстном желании пробраться в Арарат. Когда мысль об Арарате случайно возвращалась к нему, он сразу же решал, что лучше обождать, -- каждый день, проведенный в зарослях, уменьшает опасность быть схваченным или узнанным. Родители, конечно, не беспокоятся за него, -- убеждал он себя, -- так как знают, что его не было ни среди убитых, ни среди взятых в плен повстанцев.
   Дик изо всех сил старался отогнать мысль, что они все-таки беспокоятся. Пока что он не мог даже подумать о том, чтобы уйти из лагеря.
   Он ходил на охоту вместе с Джимом, и тот очень терпеливо относился ко всем его промахам. Дика поражало уменье Джима выслеживать зверя, но иногда он вдруг схватывал объяснения туземца и видел, что никакого чуда в этом умении не было: оно складывалось из острой наблюдательности и сообразительности.
   И все-таки его всегда удивляла способность Джима выследить опоссума по следам когтей на стволе дерева или, если следов не было, по направлению полета москитов. Змей Джим находил, наблюдая за их постоянными спутниками -- сорокопутами.
   Позднее, говорил Джим, они перенесут свою стоянку на берег моря, к лагунам. Там, повязав голову водорослями, он будет плавать, плавать так тихо, что утки примут его за колышущуюся на волнах траву, пока он не схватит одну из них. Потом, сломав ей под водой шею, он оставит ее качаться на волнах, а сам будет охотиться за другой, и еще за другой, и поймает сколько ему нужно. Пеликанов он умеет приманивать, подражая щелканьем пальцев под водой всплеску рыбы.
   Наконец, Дик почувствовал, что пора сказать что-нибудь о своем желании добраться до Арарата. Но Джим не знал такого города или делал вид, что не знает. Он ухмылялся, качал головой и бормотал что-то несвязное.
   -- Это там? -- сказал Дик, указывая на запад.
   Джим кивнул головой и ухмыльнулся.
   -- Может, и так.
   -- Большой город.
   -- Может, и так.
   -- Ты проведешь меня туда?
   -- Может, и так.
   -- Значит, ты не знаешь, где он находится?
   Джим покачал головой.
   -- Может, и так.
   -- Когда ты поведешь меня туда?
   После того, как Дик повторил этот вопрос несколько раз, Джим ответил:
   -- Две, три луны.
   Он упорствовал в своем желании идти не на запад, а на юг, к побережью. Дик предположил, что существует, вероятно, соглашение с племенем, живущим на побережье, о праве на стоянку в лагунах.
   Но он чувствовал также, что Джим твердо решил не подходить близко к поселениям белых; возможно, он исходил при этом из не очень приятного опыта.
   -- Ты не любишь белых людей? -- допытывался Дик.
   -- Тебя люблю, -- ухмыляясь отвечал Джим, и большего Дик не мог от него добиться.
   Когда Дик начинал подробно объяснять, почему ему нужно в Арарат, Джим только ухмылялся и показывал на юг:
   -- Иди туда. Много еды.
   Дик сдался. Ему и хотелось и не хотелось идти в Арарат. Он уже совсем привык к Джиму и его жене. Здравый смысл, говоривший о том, что надо что-то предпринять для возвращения, просыпался в нем очень редко. К тому же он твердо решил никогда больше не испытывать ужаса затерянности и неспособности поддержать свое существование.
   Он до тех пор ежедневно практиковался в метании небольших копий, пока не стал настоящим мастером. После этого он почувствовал себя увереннее. В стрельбе из револьвера он практиковаться не мог из-за скудости запаса патронов. Но с копьями дело обстояло иначе. Взамен потерянного копья всегда можно сделать новое. Туземцы обучили его и этому.
   Когда Дик убил своего первого падимелона, он почувствовал, что больше не боится зарослей. Но ему хотелось научиться всему, чему только возможно. Он ходил с женой Джима собирать травы, корни, семена злаков, ягоды, научился отличать съедобные растения и готовить их. Каждый день он черпал у Джима новые сведения о зарослях. Время проходило в такой приятной смене занятий, что Дик не замечал его. Он пытался определить, сколько дней провел в овраге, сколько болел, сколько прожил с Джимом, но сбивался в счете. Во всяком случае, месяца два уже прошло.
   Однажды их посетили соплеменники Джима, человек тридцать мужчин и женщин, живших поблизости. Туземцы затеяли игры. Дик увидел шуточное состязание мальчиков, вооруженных тупыми копьями и стоявших двумя рядами в десяти шагах друг от друга. Он завидовал ловкости, с которой они ловили копья на свои овальные щиты. Больше получаса продолжалось это состязание, за которым весело наблюдали взрослые.
   После вечернего пиршества, состоявшего из мяса кенгуру, началась корроборри. Чернокожие женщины, одетые в шкуры опоссума, сели у большого костра. Мужчины, размалеванные белой и красной глиной, стали в круг, держась на расстоянии трех-четырех футов друг от друга.


   Женщины вибрирующими голосами запели нескончаемую песню. Дик не мог уловить сперва ни мотива, ни склада. Но потом он ощутил ее внутренний смысл, ее медленные ритмические пульсации. В ней была напевность ветра, и ритм набегающих волн.
   Время от времени женщины ударяли правой рукой по левой, раскрашенные мужчины в такт подпрыгивали и кружились, потом останавливались и приседали, издавая гортанные крики. Эти крики тревожили Дика, они казались ему ненужными и отвратительными, и все-таки он ждал их, и его охватывало странное ликование.
   Танцоры схватили оружие. Женщины продолжали тянуть жалобный, дрожащий напев, хлопая в ладоши, и их пронзительные выкрики становились все громче. Мужчины кружились, притоптывали, приседали, потрясали оружием, как бы сражаясь с окружавшим их мраком, поражая бесчисленных незримых врагов. Они кружились и кружились, и задорные пронзительные вопли неслись к огромным мерцающим австралийским звездам.
   Дику не хотелось, чтобы корроборри кончилась, и все-таки он обрадовался, когда она пришла к концу. Ему было страшно, хотя он не признался бы в этом. Но чернокожие были по-прежнему настроены дружелюбно. Они смеялись, болтали друг с другом и улыбались.
   Когда Дик лежал возле сделанной из коры хижины Джима, он чувствовал себя очень одиноким. Ему хотелось домой, хотелось повидать родителей и Шейна. Он даже не знал, остался ли Шейн в живых. Вспомнил он и Ко-зиму -- впервые за все время, что жил с Джимом. Она ему нравилась, она была так не похожа на остальных девчонок, которых он знал, -- девчонок, созданных, кажется, специально для того, чтобы портить все игры и хихикать по уголкам. Козима была совсем другая.
   Дику захотелось вернуться в Балларат.

XIV. Старый Нед

   На следующий день племя снялось с места. Туземцы перебирались на юг, но никто не торопился. Еды кругом было еще вдоволь. Дик радовался, что снова останется только с Джимом и его женой. В их обществе он чувствовал себя уверенно, не видел разницы между собой и ими, уже не замечал цвета их кожи и даже немногочисленности слов, которыми мог с ними обменяться, -- Дик теперь немного говорил на языке Джима.
   Среди толпы чернокожих он утратил это чувство уверенности. Там он был чужаком, пришельцем, и это его пугало.
   Но вот однажды явился вестник, и Джим объявил, что пора собираться в дорогу. Племя опередило их всего на несколько миль, и в два-три дня его можно будет без труда нагнать. Жена Джима уложила все имущество в соломенную корзину, Джим взял оружие, собака выловила на себе еще несколько блох и фыркнула на свое излюбленное дерево, Дик подтянул штаны -- и сборы к отъезду были закончены.
   Дику было неприятно, что женщина, вдобавок к младенцу за спиной, тащит на себе все самые тяжелые вещи, и он предложил нести одеяло. Но Джим с женой посмеялись над ним. Джим заявил, что на этот раз у нее очень легкая поклажа, она может нести в два раза более тяжелый груз, и женщина, в знак согласия, ухмыльнулась.
   Они шли довольно медленно, так как Джим по дороге отвлекался охотой на кенгуру. Дик не пошел с ним, -- он должен был помочь приготовить ужин. Джим вернулся часа через два; он застрелил только кенгуровую крысу, зато принес волнующее известие: невдалеке, вниз по течению речки, вдоль которой они шли, расположен лагерь белого человека.
   Дик вновь загорелся желанием выбраться из зарослей и оказаться среди людей, с которыми он сможет разговаривать так, как никогда ему не удастся разговаривать с Джимом. Он очень сблизился с ним, но их дружба была дружбой людей, живущих в зарослях, а Дик, хотя и понимал, сколь многим он обязан жизни в зарослях, не желал сдаваться. Приблизиться к природе полезно, но не менее полезно вовремя отдалиться от нее.
   Дик печально оглядел себя. Одежда его была грязна и изодрана, еле на нем держалась. Сам он загорел почти до черноты и привык ходить босиком.
   Он представил себе, каким показался бы матери, если б в таком виде вошел в родительский дом. Это огорчило и потрясло его. Как похож он стал на Джима! И при этом как многому научился! Дик чувствовал, -- уже ничто его по-настоящему не испугает, он стал тверже шагать по земле.
   -- Пойдем к этому человеку, -- сказал он.
   Какое счастье, что они натолкнулись на этого белого! Ведь Джим явно не желал и близко подходить к городу или даже к ферме. А одинокий белый человек, возможно, старатель, был именно таким товарищем, в котором нуждался Дик для возвращения к цивилизованной жизни.
   -- Он старик, -- сказал Джим. -- Дурной глаз.
   -- Неважно, -- ответил Дик, охваченный теперь одним желанием: оказаться в обществе белого. -- Пойдем к нему.
   Он попытался объяснить Джиму, что заставляет его уйти.
   -- Отец, мать ждут меня.
   Джим кивнул головой и улыбнулся. Дику грустно было прощаться, и он не мог придумать, как бы им условиться о новой встрече. Он постарался втолковать Джиму, что у него нет постоянного дома.
   -- Встретимся, -- уверенно сказал Джим.
   Дик пожал руку жене Джима, чем явно смутил ее, поблагодарил за все, что она для него сделала, и ушел вместе с Джимом. Они зашагали по берегу речки. Вскоре Дик увидел дым от костра. Джим решительно заявил, что теперь он уйдет, -- он не хочет встречаться с человеком, которого не знает. распрощался с ним и дальше пошел один.
   Обогнув холм, Дик радостно подбежал к одинокому путнику -- первому бег ому, встреченному им за много месяцев. Как и говорил Джим, это был старик, седовласый и седобородый. Такому старому человеку не следовало бы одиноко бродить по зарослям. Но Дика не удивил его возраст, -- он знал старателей преклонных лет, которые искали золото до тех пор, пока не умирали от голода и жажды в какой-нибудь глухой чаще.
   Старик взглянул из-под лохматых бровей и нахмурился. Дик понял, что Джим хотел сказать словами -- "дурной глаз". Во взгляде старика светилась злобная сила, и Дику он сразу перестал казаться дряхлым.
   -- Ты кто такой? -- грубо спросил он, нащупывая револьвер.
   -- Старатель, так же, как и вы, -- ответил Дик. -- Я заблудился.
   -- Я не заблудился, -- ответил незнакомец, подозрительно оглядывая Дика сверкающими запавшими глазами. -- Я-то свою дорогу знаю. Я знаю... -- Он замолчал и окинул Дика еще более угрожающим взглядом. -- Кто послал тебя?
   -- Никто. Говорю вам, что я заблудился и хочу добраться до какого-нибудь города -- Арарата или Бендиго. Я хочу на запад. В Аделаиду.
   -- А почему ты думаешь, что я тоже иду туда? Кто тебе сказал про меня?
   Дик начал сомневаться в том, что поступил благоразумно, променяв дружелюбного Джима на этого мрачного седобородого старика.
   -- Чернокожий по имени Джим...
   -- Где он сейчас?
   Пристально глядя вдаль, старик снова положил руку на револьвер. Дик подумал, что, пожалуй, ему тоже следует подтянуть свой револьвер и положить руку на кобуру. Не то, чтобы он ждал нападения, нет, просто хотел показать старику, что тот имеет дело не с беззащитным существом.
   -- Он догоняет свое племя, которое переселяется к побережью. Он не захотел идти со мною.
   -- На то у него свои причины, свои причины, -- сказал старик, медленно покачивая головою и закрывая глаза. Потом снова открыл их. -- У вас у всех так. Но меня вам не провести, и не думайте. Гнусен этот мир, и лишь в свой смертный час познает человек истину.
   От несвязных слов старика Дику все больше и больше становилось не по себе, но он сделал еще одну попытку договориться.
   -- Можно мне присоединиться к вам? Я думаю, вы идете куда-нибудь...
   -- Иду куда-нибудь!.. -- повторил старик. -- Так, так, теперь ты начал задавать вопросы. Я этого ожидал. Ты хитрец, да, да. Но я догадался. Тебе не провести старого Неда, у него мозги в порядке. -- Он потряс морщинистым кулаком перед носом у Дика. -- Стыдись, предатель и лживый убийца!
   Дик молчал. Он начал понимать, что либо ему надо не мешкая возвращаться и искать Джима, либо в одиночку идти на запад. Он боялся старика: тот, видимо, был не в своем уме.
   Но, бесцельно поковырявшись в костре, старый Нед поднял глаза на Дика и сказал совсем другим голосом:
   -- Добро пожаловать, сынок. Я рад товарищу. Мне не повезло на этот раз, совсем не повезло. Но везенье приходит и уходит. Я не жалуюсь.
   -- Я думал, вы ничего не будете иметь против того, чтобы я присоединился к вам, -- сказал Дик. -- Если, конечно, вы идете на запад.
   -- Запад, восток, все одно, -- уныло сказал старый Нед. -- Солнце всходит и солнце заходит, ветер дует и ветер утихает. А что в этом проку, спрашиваю я тебя?
   Дик не ответил, и старый Нед, спохватившись, заговорил спокойнее.
   -- Значит, молодой человек, мы пойдем вместе, ты и я. Мы пойдем на запад, туда, где заходит солнце. Запад -- хорошее место. Есть места похуже, чем то, где заходит солнце. На нем кровь. -- Он внимательно посмотрел на Дика. -- Я хотел сказать, -- на рукаве твоей рубахи.
   Дик посмотрел на рукав
   -- Это кровь кенгуру, которого мы с Джимом потрошили на прошлой неделе. А я-то думал, что оттер ее.
   -- Неважно, -- ответил старый Нед, ковыряясь в костре. -- Ее можно оттереть и втереть. Но отпереться от нее ты не сможешь. Ты ее пролил. И она уже не уйдет. Она на тебе, и никто не сможет отпереться.
   Дик не понимал, куда клонит старый Нед, но тот говорил тихо и печально, а не вызывающе, как вначале. Дик решил, что старик немного рехнулся, как многие одинокие старатели, которые слишком долго жили в зарослях. Они становились самоуверенными чудаками и нередко под конец сходили с ума.
   -- Располагайся как дома, -- сказал старый Нед, ложась на землю и уже совсем не напоминая того исполненного злобной силой человека, который встретил Дика... -- Не будем торопиться. Кто, говоришь ты, послал тебя ко мне?
   -- Я заблудился и чуть не умер от жажды. Но чернокожий, по имени Джим, спас меня.
   -- Могло быть и так. -- Старый Нед покачал головой. -- Располагайся как дома, потому что в расцвете жизни мы можем встретить смерть. Это мудрая мысль, как сказал лорд Нельсон. Он был великий человек, и они выбрали бы его английским королем, но пушечный снаряд настиг его, настиг его. "Мир становится все неблагодарнее", -- сказал он, испуская последний вздох, и правильно сказал. И это написано в Откровении, глава восемнадцатая, стих семнадцатый. Но об этом больше не надо. Молчи, глупец!
   Последние слова он пробормотал, обращаясь к самому себе. Дику снова стало боязно, но теперь, очутившись в обществе белого человека, он чувствовал, что предпочитает этого полоумного старика Джиму, доброму и разумному, но все-таки чужому.
   -- Когда мы пойдем?
   -- Завтра на рассвете. Зови меня Недом, потому что такое имя мне дали при крещении и, услышав его, дьявол обращается в бегство, ибо узнает, что я не из его племени. И это все, что я могу сказать.
   Дик решил вести себя как ни в чем не бывало и вытащил истолченные и поджаренные коренья, которые жена Джима подарила ему на прощание. Нед снова замолчал и сидел, поглаживая длинную изжелта-седую бороду. Теперь он был совсем кроткий, помог Дику приготовить ужин, потом вытащил из своего мешка несколько сухарей и начал медленно их жевать.
   Стемнело, и Дик улегся спать. Он видел, что Нед долго стоял на камне, обратившись лицом к западу и преклонив колени, и это зрелище успокоило его. Измученный сложным и непонятным разговором с Недом, он уснул.

ХХV. Сумасшедший

   На рассвете Дик проснулся с неприятным ощущением, что кто-то угрожающе на него смотрит. Подобное ощущение бывало у него и прежде, и оно всегда оказывалось неоправданным, но, окончательно проснувшись, Дик с удивлением обнаружил, что на этот раз он не ошибся.
   Перед ним сидел с револьвером в руке Нед и смотрел на него недобрым взглядом. Дик сразу же сунул руку за своим револьвером.
   -- Ты не найдешь его, предатель, -- с отрывистым, безумным смешком сказал Нед. -- Я его отобрал у тебя. Как ты думаешь, чего я дожидался? Я дожидался той минуты, когда в свой черед обворую тебя и стащу твой револьвер. Кража за кражу.
   -- Но почему? -- воскликнул Дик. -- Я же не сделал вам ничего плохого.
   -- Неважно, что ты не сделал, -- ответил Нед, хитро кивая головой. -- Важно, что ты замышлял.
   -- Я ничего не замышлял. Я только хотел добраться до города.
   -- Ложь тебе не поможет, -- сказал Нед, поднимая револьвер. -- Меня никто не проведет. Слюна ангелов пролилась мне в глаза, и теперь ложь не ослепляет меня, как темнота не ослепляет зеленоглазой кошки. Я получил этот дар в награду за свои страдания, -- злобно добавил он. -- Разрази меня гром, я сам не понимаю, почему не пристрелил тебя, пока ты спал.
   -- Я впервые увидел вас только вчера...
   -- Да, но видели другие.
   -- Я никогда не слышал вашего имени...
   -- Мне безразлично, как меня называют. Я и тебе не сказал своего настоящего имени. Никто не знает моего настоящего имени. Меня назвали Недом, чтобы отогнать дьявола. Но на этом свете еще никто ни разу не произносил моего настоящего имени. Ты не понимаешь, о чем ты спрашиваешь. А, может быть, и понимаешь. Может быть, это все -- козни дьявола. Только имей в виду, таким путем ты от меня ничего не добьешься. Никаким путем не добьешься. Ты для меня открыт, как для пули, которая сейчас впустит дневной свет в твою тьму.
   Дик отчаялся что-нибудь объяснить. Ему больше нечего было сказать. Он сидел, опершись подбородком о поднятые колени, стараясь не встретиться глазами с сумасшедшим, чтобы не рассердить его и не вызвать нового взрыва упреков и обвинений.
   -- Сейчас ты увидишь, как много я знаю, -- твердо и очень медленно произнес Нед. -- Страх божий овладеет твоей жалкой душонкой. Посмотри мне в глаза и попробуй сказать, что ты не знаешь Томми Китайца.
   От неожиданности Дик вздрогнул и уставился на старика. Нед хихикнул и радостно замотал головой.
   -- А, попался на удочку! Посмей же сказать, что ты его не знаешь.
   -- Нет, я знаю его, -- ответил Дик. Он не мог понять, был Томми другом или врагом Неда. Но, сообразив, что старик, видимо, связывает его, Дика, с бандой Томми, решил говорить правду. -- Он мой враг. После всего, что он сделал со мной, он, конечно, мой враг.
   Старый Нед рассмеялся хриплым, каркающим смехо м.
   -- Вот это здорово! Думаешь таким образом окрутить меня. Будь ты и вправду его врагом, я бы встретил тебя барабанным боем. Нет, так легко меня не надуешь. Что ж ты вчера не сказал: "Слушай, Нед, я пришел сюда, чтобы вместе с тобой выследить его, я враг этого негодяя, и мы сотрем его с лица земли". Но ты не сказал этого. Ты втерся ко мне с разными баснями про какого-то чернокожего. А вот сейчас, когда тебя вывели на чистую воду, ты стал притворяться, будто держишь мою сторону.
   -- Да откуда мне было знать, что вы знаете Томми? Я бы все рассказал, если бы мне пришло в голову...
   -- Если бы тебе это пришло в голову, я бы сразу догадался. Но ты все скрыл, думал, сможешь провести меня. А теперь видишь, что дело не пойдет. Я-то тебя знаю.
   -- Кто же я, по-вашему? -- крикнул Дик, у которого раздражение пересилило страх.
   -- Ты -- его шпион, -- прошипел Нед. -- Его шпион. Он послал тебя, чтобы ты завлек и погубил меня, как дьявол, который с ревом рыщет среди племен и народов и пожирает сердца грешников. Он стал бояться. Он причинил мне зло, много зла. Слишком много зла, чтобы жить на свете. Но я все предусмотрел. Имя его отмечено, и он уже все равно что покойник. Как он, верно, сейчас дрожит и трясется, каким холодным потом обливается его поганая душонка!
   -- Я готов сделать что угодно, -- сказал Дик, -- чтобы помочь вам и доказать, как я ненавижу этого злодея. Не знаю, из-за чего у вас с ним вражда, но я стану на вашу сторону, потому что он не может быть правым. Но сперва дайте мне возможность доказать.
   -- Ты станешь на мою сторону? Клянешься в этом?
   -- Клянусь! Только дайте мне возможность доказать это!
   Дик говорил искренно. Он не видел другого способа успокоить сумасшедшего и, к тому же, готов был помочь кому угодно в борьбе против Томми и его банды. Какая нелепость, что именно его обвиняют в дружбе с Томми, хотя вряд ли у кого-нибудь есть столько причин для нелюбви к этому человеку!
   -- Ладно, -- сказал Нед. -- Дам тебе такую возможность. Ты хочешь помочь мне?
   -- Конечно, хочу!
   -- Ну, что ж! Проведи меня к нему, и тогда я тебе поверю.
   Дик помолчал. Видно, справиться с навязчивой идеей старика было невозможно.
   -- Я не знаю, где он сейчас.
   -- Вот-вот, ты уже идешь на попятный. Я же говорил, что ты лжешь! -- Он поднял револьвер. -- Нет, от тебя мне не будет никакого проку, никакого проку...
   -- Подождите! -- в отчаянье воскликнул Дик. -- Я провожу вас к нему!
   Другого выхода у него не было. Если он согласится быть проводником старика, -- может быть, ему удастся удрать по дороге.
   -- Где же он сейчас? -- спросил Нед с торжеством в голосе.
   -- Где-то в зарослях. В двух днях ходьбы отсюда.
   Старик задумался.
   -- В двух днях ходьбы. Что ж, на этот раз ты, может, и не врешь. Ты проведешь меня к нему, и я прощу тебя и дам драгоценностей, и женю на своей дочке, на американской принцессе. Но не надейся, что тебе удастся ночью улизнуть. Я никогда не сплю. У меня отобрали сон. Зачем он мне, раз я безгрешен и на мне не лежит проклятие Адаму?
   -- Но ведь вы едите и пьете, -- сказал Дик и тут же мысленно выбранил себя за то, что стал противоречить старику.
   Но Нед не рассердился.
   -- Верно. Но не потому, что мне это нужно, -- сказал он, хитро усмехаясь, -- а для отвода глаз. Те, кто следят за мной, не должны пронюхать, кто я такой. Ну, а теперь вставай и веди меня к тому подлецу, который причинил мне зло.
   Когда Дик встал, Нед, не переставая целиться в него, взял полосу сыромятной кожи с петлей на конце и накинул ее на мальчика.
   -- А ну, опусти ее пониже.
   Дик покорно продел в петлю плечи, и старый Нед плотно притянул его руки к бокам.
   -- Сперва мне надо что-нибудь поесть, -- сказал Дик, стараясь выиграть время. Да он и в самом деле был голоден. -- Я ведь не так устроен, как вы. Если вы меня не накормите, я не смогу вести вас.
   -- Верно. Ты устроен не так, как я, -- согласился Нед. -- Ты понемногу начинаешь говорить правду.
   Он положил на камень несколько сухарей и позволил Дику подойти к ним и позавтракать. Есть было очень неудобно. Локти Дика были туго притянуты к ребрам, и ему приходилось сгибаться чуть ли не вдвое, а Нед смотрел на него и хихикал со злобной радостью.
   -- Ну, теперь идем, -- сказал он под конец. -- Веди меня самым коротким путем. Своих верных слуг я вознаграждаю щедрой рукой. А каково приходится моим врагам, ты увидишь собственными глазами.


XXVI. И еще раз Томми

   К полудню Дик почувствовал, что силы его иссякли. Старый Нед погонял его кожаным ремнем, словно он был лошадью, и утверждал, что Дик должен знать кратчайший путь к убежищу бандитов.
   -- Они должны быть где-то поблизости, --рычал он. --Я шел по следам Томми, заруби это у себя на носу... Ты ведешь меня правильно, -- мне говорили, что он пошел в этом направлении. Какие там два дня! Если идти добрым шагом, то можно добраться туда и к заходу солнца. -- Он снова стегнул Дика. -- Поторапливайся! Ага, ты не думал, что я такой ходок!
   Один раз Дик заметил туземца, прятавшегося за деревьями, и попытался помахать ему рукой и позвать, в надежде, что это один из соплеменников Джима. Но старый Нед, не видевший туземца, стал осыпать мальчика ударами, грозить и браниться. Несмотря на свой возраст, он не проявлял никаких признаков усталости. Его глаза горели мрачным огнем.
   Наконец Дик решил, что он должен сделать попытку убежать, даже если это будет стоить ему жизни. Все равно такая ходьба убьет его, тем более, что у него нет надежды найти бандитов, хотя из бормотания старого Неда он понял, что они должны быть где-то поблизости. Впрочем, думал он, может быть, и это утверждение -- просто бред безумного.
   Они остановились на краю небольшого оврага, и Нед уже собирался снова хлестнуть Дика. Дик быстро огляделся. Нужно было прыгнуть с десятифутовой высоты на дно сухого песчаного оврага, потом пробежать ярдов пятьдесят до излучины речки.
   -- Дайте мне попить, иначе я не смогу идти, -- задыхаясь, произнес Дик.
   -- Так и быть, -- презрительно отозвался Нед. -- Ты смертный и не похож на меня. Пока ты спал, мне была ниспослана манна. Сороки принесли мне ее в своих клювах. На, пей.
   Он отвязал флягу и, отвинтив крышку, протянул Дику. Тот поднес флягу к губам и сделал большой глоток.
   -- Довольно, -- сказал Нед. -- Давай ее мне.
   Одним движением Дик отнял флягу от губ, бросил ее Неду в лицо и высвободился из петли. В следующую секунду он спрыгнул с обрыва. Когда он коснулся земли, ноги у него подкосились. Но он тут же вскочил и помчался что было сил вдоль берега реки к излучине, ободренный глотком воды и надеждой на освобождение. Прыгая, он краем глаза успел заметить, что Нед пошатнулся и упал в колючий кустарник. Должно быть, старик не сразу отцепился от колючек, потому что Дик уже обогнул излучину, когда раздался звук выстрела, сделанного в приступе слепой ярости, поскольку мальчик уже скрылся из виду.
   Не останавливаясь, Дик добежал до поперечного оврага, промчался по нему еще с четверть мили, а затем вскарабкался на откос.
   Там он немного отдохнул, не переставая настороженно оглядывать овраги. Он не видел никаких признаков погони, но мешкать все-таки не осмеливался. Из отдельных замечаний Неда он понял, что старик хорошо знает заросли, а как метко тот стреляет, -- убедился воочию. В виде предостережения Дику, Нед однажды подстрелил попугая на верхушке перечного дерева.
   И вот Дик опять стал пробираться по зарослям на запад, сбегая с откосов и с трудом взбираясь на склоны. Но он был свободен, свободен!..
   Поднявшись на холм, он увидел внизу приветливую лощину. Обилие зелени говорило о присутствии воды, и у Дика от жажды вновь запершило в горле. Шумно прокладывая себе дорогу через кустарники, он сбежал вниз и очутился на небольшой полянке. С осененного папоротниками камня струился родник, образуя внизу пруд с белым, усеянным голышами дном, а на травянистом холмике возле пруда сидело около десятка людей. Их лошади были привязаны в стороне, там, где к лощине вплотную подходил еще один овражек. Добротный каменный очаг и постели, разложенные в неглубокой пещере у ручья, говорили о том, что незнакомцы обосновались здесь довольно давно.
   Позабыв обо всем на свете при виде людей и прохладной, журчащей воды, исполненный восторга, Дик с громким криком бросился вперед. Но, еще не успев добежать, но почувствовал, как сердце у него сжалось от предчувствия беды, и понял, что перед ним -- враги.
   Отступить он уже не мог. Хотя на него было направлено с полдесятка револьверов, особого страха Дик не испытал. Ему смертельно хотелось пить, сделать хотя бы один глоток воды, да и к тому же эти люди, как ни зачерствели их сердца, были в здравом рассудке!
   -- Я хочу пить! -- крикнул на бегу Дик.
   Люди безмолвно расступились и пропустили его. Спотыкаясь, он добежал до пруда, стал на четвереньки и погрузил пылающее лицо в прохладную воду. Потом начал пить.
   Все по-прежнему молчали. Почувствовав, что его усталая голова проясняется, Дик приподнялся и увидел Томми Китайца, который стоял в нескольких шагах и целился в него.
   -- Вот ты и пришел, -- сказал Томми с неумолимой улыбкой. -- Томми стоит свистнуть -- и ты бежишь, как собака.
   -- Я был в лагере повстанцев, а потом заблудился.
   -- Старая история, -- отмахнулся Томми. -- Мы с тобой уже раньше встречались. Что ты можешь мне сказать?
   -- Вы же не сердитесь на меня за то, что я убежал, когда вы собирались меня мучить?
   -- Мы не сердимся. Но мы помним. На этот раз мы будем осмотрительней.
   -- Еще бы! -- сказал, подходя к ним, огромный швед. -- Именно так!
   Он хотел стукнуть Дика, но Томми оттолкнул его.
   -- Погоди. Да и побоев с него мало.
   Он повернулся к Дику и сузил глаза. Остальные молча сомкнули круг. Дик слышал, как мирно пощипывали траву лошади. Мысли его разбегались. Невозможно было поверить, что под эти мирные звуки -- журчанье ручья, похрустыванье травы в зубах у лошадей, шелест листвы -- может случиться что-нибудь дурное.
   -- Ну, как, теперь ты одумаешься? Второй раз убежать не просто.
   -- Если вы опять меня спрашиваете о золоте старика Макфая, то я могу только повторить, что ничего не знаю, -- ответил Дик, с трудом сосредоточивая внимание на свирепых лицах, обращенных к нему. -- Я бы не скрыл, если бы знал. Золото дешевле жизни.
   -- Золото и есть жизнь, -- заметил Томми. -- Только золото и нужно человеку. Поэтому оно -- жизнь. Так, мальчики?
   Сообщники Томми насмешливыми возгласами выразили свое согласие.
   -- Еще бы! Именно так! -- сказал швед, с кровожадной ухмылкой утирая обеими руками рот, где недоставало передних зубов. -- Отдаю свою голову за монету. Чью угодно голову. За два пенса.
   -- А ты, часом, не за вознаграждением пришел? -- спросил один из бандитов.
   -- За каким вознаграждением?
   Громко смеясь, бандит указал на правительственное объявление, которое они для издевки прикрепили к большому камню. Дик прочел несколько напечатанных крупным шрифтом параграфов: "500 долларов за поимку... Живого или мертвого... Бродягу, известного под именем Томми Китаец, и его сообщников... Золото из Банка в..."
   -- Расскажи нам про Макфая, и мы отпустим тебя, -- сказал Томми Дику.
   -- Я ничего о нем не знаю. Найди я золотой клад, разве я стоял бы здесь перед вами в таком виде? -- ответил Дик, стараясь придумать доводы поубедительнее.
   -- Но там было золото, а теперь его нет. И ты знал, что оно было.
   -- Вам же известно, сколько жуликов живет на приисках. Наверно, кто-то раскопал его в пожарище до вас.
   -- Ну, что ж, парень, -- сказал Томми, немного подумав. -- Так ты говоришь, что не знаешь?
   -- Не знаю.
   -- А если это правда, то скажи, -- какая нам от тебя польза?
   -- Никакой пользы, -- согласился Дик. -- Но это еще не причина, чтобы вам что-нибудь сделать со мною.
   -- Нет, причина, -- сказал Томми, и его тонкие губы медленно расплылись в улыбке. -- И не одна, а куча причин. К чему нам мальчишка, который будет зря болтать о нас? Другое дело, если бы ты признался, что стащил у старика золото, которое принадлежит Томми, и все рассказал бы нам, и добавил бы это золото к тому, которое лежит у нас в сундучке -- вон в том сундучке! -- Он показал на дубовый, окованный железом сундучок, валявшийся на земле среди других вещей. -- Мы бы убедились тогда, что ты хороший мальчик. Мы бы приняли тебя к себе и знали бы, что не станешь болтать о нас. А иначе...
   Томми сплюнул.
   -- Я ничего не знаю о кладе Макфая, не знаю даже, был ли когда-нибудь такой клад, -- уныло сказал Дик, чувствуя, что говорит впустую.
   -- Тогда нам от тебя никакого проку, -- заключил Томми, медленно взводя курок.
   -- Еще бы! -- сказал швед, облизываясь. -- Черт подери! Именно так.
   -- А почему бы ему не присоединиться к нам? -- вмешался самый молодой из шайки, на лице которого еще сохранились следы грубоватого добродушия. -- Он ведь тоже вне закона, как и мы!
   Они отошли в сторону и начали совещаться. Дик устало сел на берегу пруда. За его спиной высилась скала; эту преграду ему не одолеть. Он не мог кинуться в сторону, где стояли лошади, или начать карабкаться по склону: его пристрелили бы задолго до того, как он достиг какого-нибудь прикрытия. Ему оставалось только ждать.

ХХVII. Мститель

   Томми Китаец отошел от спорящих.
   -- Мертвые держат язык за зубами, -- сказал он, и его тонкий рот слегка искривился.
   Дик пытался приготовиться к смерти. Но он не хотел умирать. Во всяком случае, не так. Если уж ему было суждено умереть молодым, то лучше бы его убили на холме Эврика. В такой смерти был бы, по крайней мере, смысл. В ушах Дика звучал возглас Рафаэлло: "Свято помните эту субботу!"
   Не успел Томми сделать шаг по направлению к Дику, как откуда-то прогремел голос:
   -- От души спасибо, мальчик. Вот и я.
   Дик взглянул наверх и увидел старого Неда, стоявшего на скале, которая нависла над полянкой. Бродяги остолбенели от изумления.
   -- Ты причинил мне зло, Томми! -- воскликнул Нед, и револьвер его щелкнул.
   Томми пошатнулся, дико замотал головой и рухнул на землю. Мгновенно последовал второй выстрел, и большой швед упал ничком.
   -- Это тебе, Гус!
   К этому времени бандиты оправились от неожиданности. Их потрясла небывалая смелость Неда. Они оцепенели при виде того, как бесстрашно он стоит на скале и не торопясь стреляет в них. Но тут они схватились за револьверы и в свою очередь начали палить. Однако от волнения и необходимости целиться в человека, стоявшего прямо над ними, они стреляли слишком высоко.
   Нед подстрелил еще одного бандита, потом следующим залпом сам был ранен.
   -- Ура лорду Нельсону и ангелам господним! -- завопил он надтреснутым голосом.
   По его щеке текла кровь, левая рука беспомощно повисла. Двумя выстрелами он свалил еще двоих. Потом выстрелил и промахнулся. В него попало несколько пуль.
   Он медленно начал клониться, скатился со скалы и упал вниз, на кустарник.
   Дик, скорчившись, притаился у ручья. Пятеро бродяг лежало на земле, трое из них были мертвы. Семеро оставшихся в живых бросились к Неду, проверяя, действительно ли старик мертв. Они стреляли в труп, пинали его ногами, потом стали проверять свои потери. Томми, швед и еще один были убиты. Двое раненых стонали и бранились, пока товарищи снимали с них одежду и делали перевязку.



   "Они придут за водой, чтобы обмыть раны", -- подумал Дик и стал отползать подальше. Но где укрыться? Он влез в пещеру и спрятался за камнем, лежавшим слева от входа.
   Один из бандитов, вспомнив о нем, обернулся.
   -- Это все твоя вина! -- заорал он. -- Будь ты проклят! Не думай, что ты там спрячешься!
   Он подбежал поближе и прицелился в Дика. Курок щелкнул, но выстрела не последовало. Стараясь попасть в старого Неда, бандит расстрелял все патроны, но в горячке позабыл считать выстрелы.
   С проклятием он схватился за патронную ленту и начал перезаряжать револьвер. Один на один, Дик попытался бы броситься на бандита и схватиться с ним. Но какой в этом был смысл теперь, когда за спиной одного стояло шестеро других? Даже выйди он победителем из борьбы, все равно они убили бы его.
   Но не успел бандит заложить первый патрон в барабан, как в воздухе просвистело копье и, корчась, он упал на землю. В горло ему вонзился длинный зазубренный наконечник. Дик узнал копье. Такие копья с зазубренными наконечниками были у Джима.
   В этот миг воздух зазвенел от пронзительного гортанного вопля, заставившего похолодеть даже Дика. Этот вопль был страшен в ночь корроборри, но сейчас, при ярком солнечном свете, он звучал несравненно грознее, потому что был предвестником кровопролития.
   Шестеро уцелевших бандитов принялись лихорадочно перезаряжать револьверы. Но в воздухе мелькало множество копий. Одному копье попало в бедро, другому -- в живот. Вскрикивая от боли, они пытались их вытащить, но только растравляли раны. Тот, кто был ранен в бедро, с огромным трудом вытащил древко копья, а наконечник застрял в ране; все же бандит медленно пополз к лошадям. Второй раненый упал, на его губах показалась кровавая пена. Третьему копье угодило в спину.
   Трое оставшихся невредимыми бежали с поля боя. Они бросились к лошадям, вскочили на них и, отпустив поводья, бешено поскакали к овражку, выходившему в лощину. Снова издав устрашающий вопль, туземцы, во главе с Джимом, сбежали со склона и начали приканчивать врагов. Джим мгновенно очутился возле Дика.
   -- Не ранен? -- спросил он, помогая Дику встать.
   -- Не ранен, -- улыбаясь ответил Дик.
   Он стал расспрашивать, как Джиму удалось узнать о случившемся, и постепенно выяснил из его отдельных слов и жестов, что охотник-туземец видел Дика со старым Недом и так был удивлен этим зрелищем, что сразу прибежал к Джиму и рассказал ему обо всем. Джим собрал несколько воинов племени и пошел по следам старого Неда. Это было несложно. Не отставая от старика, они добрались до лощины, но так как Нед был один, то туземцы не стали выдавать своего присутствия. Они были свидетелями того, как Нед стрелял в Томми и его сообщников, а когда над Диком нависла опасность, вмешались в побоище.
   Слушая Джима, Дик опять обратил внимание на объявление полиции, в шутку прикрепленное к скале. Как жаль, что он не может потребовать вознаграждения! Пятьсот фунтов! С ними он уладил бы все затруднения отца. Но как может объявленный вне закона взывать к закону? Золото, украденное из банка, лежало, должно быть, в сундучке, а на земле валялось семеро убитых и двое раненых бандитов.
   Оглянувшись, Дик, к своему ужасу, обнаружил, что туземцы прикончили раненых. Итак, перед ним было девять трупов и сундук. Ему выдали бы пятьсот фунтов, имей он возможность потребовать их. Конечно, рядом лежало золото, но Дику в голову не приходило, что он может в свой черед присвоить его. Лучше уж пусть этот проклятый сундук сгниет в лощине.
   Дик горестно и недоуменно смотрел на сундучок и раскиданные вещи, размышляя о том, возможно ли что-нибудь придумать. Заметив среди всякого хлама газету, он поднял ее, -- ему было интересно узнать, от какого она числа и что произошло в мире за время его отсутствия.
   Нет ли каких-либо новостей о Крымской войне?
   В глаза ему сразу же бросился заголовок:
   
   "Народ одержал большую победу. Присяжные оправдали старателей..."
   
   Дик стал жадно читать. Люди, схваченные в лагере повстанцев, предстали первого апреля перед мельбурнским судом и были оправданы. Присяжные отказались поддержать обвинение. Это был окончательный удар по правительственной партии, требовавшей строгого наказания повстанцев.
   Дик впился глазами в отчет. Газету издавали, по-видимому, сторонники народного дела, потому что в ней почти полностью было приведено решение присяжных.
   "В ответ на свою тиранию правительство услышало голос народа... Никакого обложения налогами без соответствующего представительства. Всеобщее избирательное право для мужчин... Свободный народ Виктории приветствует мучеников, боровшихся за свободу и противостоявших беззаконию, одетому в мундир закона... Сопротивление беззаконному применению силы -- первейшее из прав свободного человека. Эту великую истину подтвердили присяжные, которым мы приносим свои поздравления. После такого отпора правительство, жаждущее жертв, должно охладить свой пыл. Мы осмеливаемся предсказать, что больше никто из наших героев не предстанет перед судом. Правительство может быть недовольным, может отказаться от признания своих ошибок и объявления амнистии. Но решение присяжных является амнистией, исходящей от народа. Люди, сражавшиеся на холме Эврика, получат свою награду в виде восхвалений и будут причислены не к уголовным преступникам, как того хотело бы правительство, а к национальным героям".
   
   Постепенно Дик начал осмыслять факты, прикрытые высокопарными фразами. Оправдание всех арестованных означало, что участников восстания больше не будут привлекать к ответственности. Дик стал свободным человеком. Он может безбоязненно всюду показываться. Его залила огромная теплая волна благодарности.
   Дик посмотрел на число, которым была помечена газета. Второго апреля. Потрясенный, он попытался подсчитать. Пять месяцев. Неужели он провел в зарослях целых пять месяцев? Дик оглядел свои лохмотья. Потрм подумал о разнице между мальчиком, бежавшим из Балларата, и тем человеком, каким он стал теперь, и понял, что никакие пять месяцев из его прежней жизни не были так богаты опытом.
   -- Слушай, Джим, -- сказал он. -- Умеет кто-нибудь из твоих ездить верхом?
   Джим кивнул головой. Дик порылся в одежде убитых -- отвратительное занятие -- и нашел огрызок карандаша. Сорвав объявление, он написал на обороте:
   "Любому белому, который прочтет эту записку. Пожалуйста, сообщите полиции, что у меня сейф с золотом, а девять грабителей убиты. Податель сего укажет дорогу. Р. Престон".
   
   На секунду Дику стало страшно подписывать свое имя, -- в нем все еще жила боязнь, что оно выдаст его, -- но потом он нащупал газету, которую сунул под рубашку, чтобы ни на секунду не расставаться с ней, словно она была настоящей гарантией прощения. Он был в безопасности.
   Дик отдал записку туземцу, которому Джим объяснил, что нужно сделать. Туземец вскочил на коня и с криком поскакал по оврагу.
   -- Теперь можно и поесть, -- сказал Дик. -- Видишь, здесь куча всяких припасов. Как ты думаешь, те трое удравших вернутся назад?
   -- Не думаю, -- усмехнувшись, ответил Джим.
   Дик весело огляделся и, попросив туземцев оттащить трупы и поблагообразнее уложить их, подошел к наваленным кучей вещам. Там были одеяла, котелки, кастрюли, инструменты, банки с консервами. Дик решил все подарить чернокожим, хотя, несомненно, эти вещи были краденые и Дик не имел права распоряжаться ими. Но туземцы заслужили награды, а другого способа наградить их у Дика не было. К тому же он не сомневался, что вещи накрадены из разных лавок и домов по всей округе и установить владельцев теперь почти невозможно.
   Поэтому Дик сказал, что Джим и его соплеменники могут все взять себе; и они, быстро и весело разобрав вещи, разбросанные кругом, тут же попрятали их в кустарник. Дик хотел было отдать им и лошадей, но, поразмыслив, решил, что лошади уведены с окрестных ферм и рано или поздно у чернокожих могут возникнуть из-за них неприятности.
   Так или иначе, туземцы пришли в восторг от того, что они получили. После дружеского обеда, приготовленного из провианта бандитов, Дик и его спасители устроились на ночлег, разведя сначала большой костер и поставив дозорных.
   Назавтра после полудня в овраге появился туземец, ускакавший накануне с посланием Дика. За ним следовало пять конных полицейских и двое проводников туземцев. При виде полицейских у Дика заколотилось сердце. Вот когда его странствиям действительно пришел конец. Но он все еще был не совсем уверен в правдивости газетного отчета и поэтому чувствовал себя неспокойно.
   Загорелый сержант с суровым лицом спешился и протянул Дику руку.
   -- Мистер Ричард Престон? Да, должен сознаться, я ожидал встретить кого-нибудь повзрослее. Не всякий может одним махом захватить сейф с золотом и прикончить девятерых, не говоря уж о том, -- добавил он, оглянувшись вокруг, -- чтобы пригласить отряд чернокожих в качестве телохранителей.
   -- Ну, туземцы-то все и сделали, -- ответил Дик.
   Он рассказал сержанту о том, что произошло.
   -- Кажется, я знал этого старого Неда, -- заметил сержант. -- Непутевый человек. И пьяница. Но я не слышал о ссоре между ним и бандой Томми. В общем все это выяснится. Да, пословица о том, что и у вора своя честь, не врет. Кстати, когда вы ушли из Балларата?
   -- Третьего декабря, -- сказал Дик, глядя сержанту прямо в глаза.
   -- Так я и думал. -- На жестком лице сержанта появилась улыбка, и он вплотную подошел к Дику. -- Несколько слов по секрету, юный Престон. Такая работа, как эта, мне больше по душе, чем охота за старателями. Но приказ есть приказ. Хотя вы мне очень нравитесь, я немедленно арестовал бы вас за измену и бунт, но, к счастью, мне сейчас дан другой приказ. Пусть это останется между нами. Больше не будет никаких арестов из-за того, что произошло до третьего декабря и в этот день. За Лейлора назначено вознаграждение в четыреста фунтов, и мы знаем, где он находится, и при этом, да будет вам известно, он в полной безопасности.
   -- Он не погиб?
   -- Нет, но потерял руку. А за Верна назначено пятьсот фунтов, и мы знаем, что он в Мельбурне. Он думает, что ему удалось здорово провести нас. Но у правительства связаны руки, и я лично очень рад этому. Однако приказ есть приказ, и, повернись все иначе, я бы надел на вас наручники. Но раз все обстоит так, как обстоит, то вы получите пятьсот фунтов. И дайте мне еще раз вашу руку, молодой человек.
   Он обменялся с Диком горячим рукопожатием.

ХХVIII. Награда

   -- Словом, сейчас мы уже можем расстаться с Балларатом, -- сказал Дик, попивая чай, налитый ему не устававшей восхищаться матерью.
   На Дике был его лучший костюм, прекрасно сидевший на нем до ухода из Балларата, а теперь тесный и короткий.
   -- Но Сандерс говорит, что добыча пошла лучше, -- проговорил мистер Престон, немного робевший перед сыном. -- Жаль бросать сейчас участок. Помнишь, ты сам раньше говорил, что преждевременно бросать -- значит, делать глупость.
   -- Я думал, вы его уже продали, -- сказал Дик.
   -- Я все подготовил к продаже, но в последнюю минуту решил, что еще немножко подожду. Не думаешь ли ты...
   -- Ненавижу золотоискательство, -- ответил Дик. -- У нас теперь появились деньги, и я хочу купить земельный участок. Сержант говорил мне, что в южной Австралии можно дешево купить хорошую пахотную землю. Хочу купить ферму, чтобы сеять пшеницу и разводить овощи.
   Мистер Престон кашлянул и прочистил горло.
   -- Бывают занятия и похуже...
   -- Нет занятия лучше, -- сказал Дик. -- Мне хочется получше узнать страну, в которой я живу, а кроме того -- оно мне нравится.
   -- Дик, дорогой! -- воскликнула миссис Престон, всплескивая руками. -- Мне так нравится фермерская жизнь! Но подумать только, что ты пережил!
   -- Дело не в том, что я сделал, -- возразил Дик, чувствуя свое превосходство над бестолковыми взрослыми. -- Дело в том, чему я научился. Шейн с радостью присоединится к нам. У него оказалось больше здравого смысла, чем у меня. Он несколько дней прятался в лачуге на горе Бунинйонг, а потом перебрался в Джилонг. Он согласен со мной, что поиски золота не настоящее дело для мужчины. Вот выращивать пшеницу -- это настоящее дело.
   -- Вы посмотрите только на него! -- воскликнул мистер Престон. -- Он говорит так, словно все знает!
   -- А что же здесь удивительного? -- с гордостью сказала миссис Престон. -- Дик, после .чая придет Козима.
   Она была для меня таким утешением в те дни, когда мы о тебе ничего не знали! Она пришла однажды утром и назвала себя... Но я уже рассказывала тебе об этом.
   -- Да, -- сказал Дик, хотя с удовольствием послушал бы об этом второй раз. -- Ручаюсь, что она согласится со мной. У нее есть голова на плечах.
   -- Конечно, есть, -- поддержала его миссис Престон. --Она говорит, что ты -- герой.
   -- Ну, я не об этом, -- краснея под загаром, сказал Дик.
   -- Но согласись, Дик, -- заметил мистер Престон, -- что, если бы я не переехал на золотые прииски, ты никогда бы не поймал бандитов и не мог бы заняться фермерством.
   -- Да, все это как-то связано, -- задумчиво произнес Дик. -- Но я совершенно прав насчет того, чем нам сейчас нужно заняться.
   -- Совершенно прав, -- подтвердила миссис Престон.
   -- Ты совсем его захвалишь, -- запротестовал отец, набивая трубку.
   -- Нет, папа, -- серьезно сказал Дик. -- Я слишком хорошо понял, как легко потерпеть в жизни крушение. Просто я люблю эту страну и понимаю, как приятно выращивать пшеницу и делать полезное дело собственными руками.
   -- Ну, что ж, Дик, -- великодушно заявил мистер Престон. -- В общем, ты, наверно, прав.
   -- И у нас будет отличный дом, -- сказал Дик. -- Небольшой, конечно, но удобный, и там будут цветы, и плодовые деревья, и... и...
   -- Я понимаю, что ты хочешь сказать, -- подхватила миссис Престон. -- Такой дом -- моя заветная мечта.
   Дик подумал о другой мечте, с которой он уже не расстанется, о мечте, которая представлялась ему в образе Рафаэлло, бегущего по вершине холма под градом пуль и взывающего: "Свято помните эту субботу!"
   Но не было разлада между двумя мечтами -- мечтой о свободном мире и мечтой о зреющей золотистой ниве.
   И внезапно Дик понял, что ему ферма нужна по-иному, чем его родителям. Она была нужна ему для работы, которая влечет его, которую он считает стоящей. А, кроме того, ферма послужит ему точкой опоры, без которой он не сможет вести борьбу.
   -- Шейн идет, -- глядя в окно, сказала миссис Престон.
   Шейн ворвался в комнату. Он был одет в алый свитер, опоясанный зеленым кушаком, молескиновые штаны, морские сапоги и широкополую шляпу с болтающимися кисточками, чтобы отгонять мух. Шейн сорвал шляпу и поклонился.
   -- Здорово я замаскировался? -- спросил он. -- Мне, разумеется, понятно, что теперь я ни к чему полицейским, но я хотел польстить им маскировкой.
   -- Тебя все равно сразу можно узнать, -- сказал Дик.
   -- Вы только навлечете на себя подозрения, --поддержала его миссис Престон.
   -- Ну, что ж, -- согласился Шейн, -- в конце концов, действительно, зачем человеку прятать свою красоту?
   -- Надеюсь, вы не собираетесь опять сбивать моего сына с пути истинного? -- сказал мистер Престон, улыбаясь и приминая табак в трубке.
   -- Вы называете это -- сбивать с пути истинного? Да я как раз наставил его на путь истинный -- и вот посмотрите на него. Он теперь может без всякой посторонней помощи влезть в любую самую неприятную историю.
   -- А скажите, был какой-нибудь смысл в вашей истории? -- настаивал мистер Престон.
   -- Огромный! -- воскликнул Шейн. -- Она изменила облик мира -- ни мало, ни много. Я целый месяц скрывался вместе с доктором Кенворти. Он немножко просветил меня, и теперь я лучше разбираюсь в вещах. Правительству волей-неволей пришлось сдаться. Оно разбито наголову. Скваттеры -- эти старые черти, эти земельные воры -- потерпели поражение. Мы скоро получим все, за что боролись, за что тщетно боролись чартисты в Англии. А почему мы победили?
   -- Почему? -- сомнительно качая головою, спросил мистер Престон.
   -- Потому, что боролись не в одиночку. Все до единого порядочные люди в стране после нашего выступления помогали нам, кто словом, а кто и делом. События повернулись в нашу пользу после митинга в Мельбурне. Мы скоро добьемся всего, за что боролись. Права голоса для всех, даже для самых бедных. Конца самоуправства фараонов и солдатни. Тайного голосования, чтобы не было подкупов и избиений, как в Англии. И всех остальных требований чартистов.
   -- Ура! -- закричал Дик.


   -- Да, и кое-чего мы уже добились. Но не думайте, что остановимся на этом. Скоро им и в Англии придется согласиться на всеобщее избирательное право и тайное голосование. Им не удержать рабочих после того, как мы показали дорогу. А вслед за Англией к нам присоединится весь мир. Говорю вам, что мы кое-что сделали, чтобы изменить облик мира.
   -- Трудновато мне поверить вам, -- сказал мистер Престон. -- Может быть, вы и правы, но я никогда не думал, что история делается таким путем. Можно сказать, прямо под моим носом.
   -- Но, даже если мы выиграем эту партию, до конца еще далеко. Когда мы получим право голоса, мы не прекратим борьбу. Я-то их знаю, они хитрые бестии. Борьба только начинается. Но мы хорошо начали, и наши товарищи погибли не зря.
   -- Я не могу согласиться с вами во всем, -- моргая, сказал мистер Престон, -- но в общем кое-что вы сделали. Отдаю вам должное.
   -- Мы еще переделаем мир так, чтобы в нем стоило жить! -- воскликнул Дик.
   Миссис Престон давно уже не слушала их и безмятежно что-то шила, время от времени отодвигая занавеску из бумажной материи и бросая взгляд в окно.
   Посмотрев в последний раз, она обернулась к Дику:
   -- Идет Козима, -- сказала она.

--------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Линдсей Д. Беглецы; Восстание на золотых приисках: Повести. Для старшего возраста / Пер. с англ. Н. Рыковой, А. Кулишер; Послесл. В. Голант; Ил.: Т. Ксенофонтов. -- Ленинград: Детгиз. [Ленингр. отд-ние], 1956. -- 328 с.; ил.; 21 см. -- (Библиотека приключений и научной фантастики).
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов