Вас. И. Немировичъ-Данченко.
Рисунка С. Ф. Плошинскаго.
С.-Петербургъ.
Книгоиздательское Товарищество "Просвѣщеніе".
Забалканскій пр., с. д. No 75.
1911.
Сантиментальная литература торжествующей добродѣтели и наказаннаго порока до того разошлась съ нашею дѣйствительностью, что теперь, даже такъ называемый въ каталогѣ книгъ "старшій возрастъ", и тотъ смѣется надъ наивными авторами. Мы,-- до сихъ поръ тщательно скрывая отъ пробуждающейся наблюдательности и жажды знанія настоящую будничную явь, воспитывая въ молодыхъ сердцахъ только мягкія чувства,-- убили въ людяхъ волю, мужество и характеръ. Бороться съ кровожаднымъ Молохомъ войны -- можно не только разсыропливая умъ въ красивой легендѣ вѣчнаго мира, въ сказкѣ побѣдоносныхъ слезъ и всепоборающаго смиренія. Вооруженный этимъ сомнительнымъ оружіемъ молодой боецъ въ первой жизненной встрѣчѣ окажется сраженнымъ. Онъ уступитъ всѣ свои позиціи, и, разумѣется, такому врагу какъ нельзя лучше обрадуются насильники и палачи. Тѣхъ же цѣлей можно достигать, не затуманивая страшной были розовыми миражами. Рядомъ съ посѣвомъ добрыхъ чувствъ, съ культурою мягкихъ сердецъ и любви къ вѣчному благу -- рисуйте крѣпнущему уму правду нашей жизни, такую, какова она "есть", а не "должна быть". Думаю, что въ соединеніи съ нѣжнымъ, всепрощающимъ, добрымъ вы такимъ образомъ не убьете въ будущемъ работникѣ воли, смѣлости, характера. Въ доброй и мягкой (тамъ, гдѣ этому слѣдуетъ быть) природѣ вы воспитаете бодрость и силу. И не повадно будетъ чернымъ дружинамъ вѣчнаго зла -- глушить и убивать подымающуюся на нихъ молодую жизнь.
Юности нуженъ подвигъ, героизмъ, неожиданность. Правда юности въ подъемѣ, въ восторгъ, въ порывѣ, въ борьбѣ. Потому то въ западныхъ литературахъ явился рядъ писателей, дающихъ молодому читателю "романы приключеній". Они переводятся и на русскій языкъ, -- и очень жаль. Чѣмъ создавать и выдумывать несуществующее, проще и лучше рисовать то, что дѣйствительно было и есть. Вѣдь жизнь -- не въ однихъ понизахъ, но и въ вершинахъ. Великаго достаточно и въ яви, нечего за нимъ охотиться въ ходульномъ царствѣ картонныхъ рыцарей и сверхъестественныхъ богатырей.
По отношенію къ дѣтской литературѣ мы признаемъ освященный временемъ обманъ. Обманъ дидактическій -- самый скучный и пошлый изъ всѣхъ, Это не обманъ яркой сказки, чарующей наивною передачею недавней вѣры первобытнаго человѣчества. Не потому ли къ этимъ лимонаднымъ "розовымъ библіотекамъ" съ такою ненавистью относится юношество.
Вѣдь мы видимъ же его въ музеѣ и на выставкѣ хотя бы того же Верещагина, гдѣ суровая правда жизни встаетъ передъ зрителемъ во всемъ своемъ грозномъ ужасѣ. И почему то на печатныхъ страницахъ мы лицемѣримъ и прячемъ то, что будущій работникъ долженъ знать, къ чему надо загодя приготовиться.
Изъ за занавѣса
Дома
Первыя вѣсти
Дорога
По душѣ
Тихій уголокъ
Тамо сѣдохомъ и плакахомъ
Перемѣна декорацій
У сестеръ милосердія
Встрѣчи
Въ общинѣ
По дунайскому берегу
Въ первомъ огнѣ
Третья Плевна: наканунѣ
" " ночь на аванпостахъ
" " передъ боемъ
" " между ранеными.....
" " двинулись
" "въ полосѣ обстрѣла
" " отбитая аттака
" " адъ...
" " послѣ штыковаго боя
" " на смерть обреченные...
" " ночь въ редутѣ
" " ночная тревога
" " турки идутъ
" " первый ударъ
" " зеленое знамя
" " послѣдній ударъ
" " сраженные львы
" " путь, проложенный штыками
"Gloria victis"
Старые знакомые
Передъ разлукой
Передъ дебютомъ
Въ виду новыхъ враговъ
Болгарская осень
Безсонная ночь
Верховцевъ на зеленыхъ горахъ
Въ офицерскомъ клубѣ
Ночью на батареѣ
Верховцевъ возвращается
Выигрышъ въ 200,000
Ночью въ траншеѣ
Въ госпиталѣ
Зубковъ отъ кавалеріи
Счастливый день
Свиданіе
На Шипкѣ
Начало конца
Въ Кришинскомъ редутѣ
Сонъ Мирской
Воскресшіе мертвецы
Послѣ боя
На берегу Дуная
За мною дѣти! не отставать!
Раненый турокъ
Горталовъ одинъ теперь на стражѣ редута
Поѣздъ смерти
Обозъ съ больными и ранеными
Пострюченко велъ его коня подъ уздцы
Сонъ Мирской
Воскресающіе мертвецы
Изъ-за занавѣса на сцену доносился глухой говоръ толпы, шуршанье женскихъ платьевъ, стукъ перседвигавшихся стульевъ, повизгиваніе настраиваемыхъ скрипокъ и кряхтящая октава контръ-баса. Здѣсь, у кулисъ, пахло газомъ. Душно, смрадно... На всѣхъ этихъ красивыхъ издали деревьяхъ слоями лежала пыль. Декоративная работа дѣлала вблизи отвратительными зеленыя и желтыя пятна, красные блики, замѣнявшіе цвѣты... Коверъ на полу -- весь въ дырьяхъ... Мебель, казавшаяся приличною издали, тутъ точно вся въ лишаяхъ. На нее страшно сѣсть. Позолота сошла. Жалко, скудно, убого... Пыль въ воздухѣ, -- непривычные люди кашляли. Какіе-то безобразные холсты замѣняли небо... Двѣ-три лампы изъ стоявшихъ между кулисами чадили немилосердно. Стекла ихъ давно почернѣли -- никому не приходило въ голову повернуть фитиль. Пожарный, дежурившій около, даже потемнѣлъ отъ копоти, -- но не догадывался, въ чемъ дѣло. Солдаты, которые въ слѣдующемъ актѣ должны будутъ изображакать храбрыхъ воиновъ, храпѣли въ одномъ углу, точно перекликиваясь съ храпомъ спавшаго въ другомъ бутафора. На столикѣ, у самыхъ кулисъ, вся покрытая желваками высохшихъ чернилъ, стояла дрянная стеклянная чернильница съ огрызкомъ гусинаго пера. Зачастую этотъ "письменный приборъ" подавали ея величеству королевѣ Елисаветѣ для подписанія смертнаго приговора Маріи Стюартъ. Заплеванные окурки валялись вездѣ.
-- Гдѣ же, наконецъ, Мирская?-- наскакиваетъ режиссеръ на горничную, которая изъ одной женской уборной перебѣгаетъ въ другую съ коробкою румянь.
-- У себя-съ....
-- И давно?..
-- Давно сидятъ... Онѣ ничего и не дѣлали-съ... Уставши.
-- Да, вѣдь, ее вызывали... Всѣмъ театромъ.
-- Онѣ были раздѣвши ужъ...
Режиссеръ подбѣжалъ къ двери уборной и постучалъ въ нее.
-- Кто тамъ?-- послышался извнутри утомленный голосъ.
-- Я-съ... Неупокоевъ...
-- Нѣтъ времени... Одѣваюсь...
-- Пожалуйста, не задержите... Черезъ четверть часа начинаемъ,...
Мирская сидѣла неподвижно... Кругомъ та же непроглядная обстановка. На столикѣ, у большого зеркала, разбросаны коробки съ пудрой, ящики съ румянами, красками; фальшивые локоны валялись рядомъ съ головнымъ уборомъ, аляповатымъ вблизи, но издали сверкавшимъ всѣми своими гранеными стеклами, которыя должны были изображать изумруды, рубины, брилліанты... Мирская пока убавила огонь... Теперь, при свѣтѣ одинокой лампы подъ абажуромъ, стекла поблескивали тускло и некрасиво... Разсыпанная пудра на тетрадкѣ съ ролью, и въ ней же, въ этой бѣлой массѣ, подымавшейся кверху при всякомъ движеніи въ комнаткѣ, -- большіе мѣдные браслеты, застегивающіеся повыше локтя. Все это сбрасывалось нетерпѣливо, быстро. Лишь бы поскорѣе избавиться отъ мишуры... Стала ненавистною, противной... На стулѣ, около, брошено яркое платье. Свѣтъ искрится на красныхъ полосахъ его, вспыхиваетъ желтымъ блескомъ на широкихъ извивахъ грубаго позумента и пропадаетъ въ углу, гдѣ изъ закрытой корзины откровенно выглядываютъ на свѣтъ Божій бѣлыя ботинки, вѣеръ, какой-то шиньонъ, плащъ, черное платье, все это перепутавшееся донельзя... Одна изъ стѣнъ уборной -- старая кулиса, изображающая пейзажъ... Зеленая вода, синее небо, сѣрая скала и деревья съ необыкновенными цвѣтами. Стѣна эта колышется порою, какъ занавѣска въ открытомъ окнѣ, подъ легкимъ напоромъ лѣтняго вѣтра... За нею, за этою стѣною, отчетливо и ясно слышатся голоса...
Мирская бросила руки на колѣни и неподвижно глядитъ въ темный уголъ. Тонкіе, изящные пальцы едва-едва отдѣляются отъ свѣжей бѣлизны пеньюара, на которомъ они лежатъ теперь... Дѣвушка дышитъ съ натугой... Точно, ей противень этотъ воздухъ, сырой и затхлый, пропитанный чадомъ лампы... Брошенные назадъ, за кресло, волосы падаютъ до пола, словно золотистый, каскадъ сбѣгаетъ тамъ внизъ съ нервной головки... Большіе синіе глаза полузакрыты!... Изъ-подъ нихъ чуть мерцаетъ взглядъ дѣвушки. Между бровями легла темная складка, видимо мысль работаетъ; видимо что-то не даетъ ей покоя и отдыха даже въ эту непродолжительную минуту досуга. Мирская нѣтъ-нѣтъ да и вздрогнетъ. Будто ей холодно въ этой теплой комнаткѣ... Пальцы изрѣдка похрустываютъ, когда она перегибаетъ ихъ, не умѣя совладать съ своими мыслями... Она слышала какъ режиссеръ бѣгалъ звать ее -- на выходъ. До нея долетали послѣдними своими отзвучіями крики публики и гуль апплодисментовъ; она ясно различала свое имя, но ей не хотѣлось оставлять покойнаго кресла, набрасывать противное красное платье съ золотыми позументами, опять видѣть опротивъвшую рампу съ неизмѣнно-дымящими лампами, марево направленныхъ на нее биноклей, раскраснѣвшихся лицъ, хлопающихъ рукъ... Еще недавно она съ восторгомъ выходила на вызовы... Сознавала себя царицей толпы въ эти минуты. Думала, что эта толпа живетъ ея жизнью, думаетъ ея мыслью, волнуется ея чувствомъ. Она кланялась, но кланялась какъ королева, сознающая свое могущество, пришедшая только отдать долгъ вѣжливости восхищеннымъ подданнымъ. Теперь ей было не до того... Сама не знала какъ -- но ей до-нельзя опротивѣли и румяна, и фальшивые камни, и яркія балаганныя платья и мишурные галуны... Послѣ сценъ, проникнутыхъ отчаяніемъ, одушевленіемъ, восторгомъ и ненавистью, возбужденіе гасло -- оставалось одно утомленіе... Утомленіе переходило въ отвращеніе ко всему этому жалкому міру ходуль и румянъ, скверныхъ декорацій и дурныхъ нравовъ...
Она пришлась не ко-двору міру подѣльныхъ волосъ и поддѣльныхъ чувствъ. Была чужда этому царству холщевыхъ деревьевъ, картонныхъ домовъ, густо намазанныхъ премьершъ, комиковъ, всѣмъ своимъ комизмомъ обязаннымъ пестротѣ брюкъ и нелѣпости парика, драматическихъ любовниковъ, объясняющихся тирадами, гдѣ отсутствовалъ смыслъ. Все дышало ложью и напускнымъ одушевленіемъ. Чувство становилось ремесломъ, бѣлила и румяна -- натурой... Героизмъ здѣсь не былъ настоящимъ, -- какъ не были, настоящими безобразныя, намалеванныя горы, намазанные и накрахмаленные люди... Одно только искренно, -- зависть ко всему и ко всѣмъ, зависть къ красотѣ, къ уму, къ таланту, къ граціи и даже къ покупному успѣху. Зависть къ богатой соперницѣ, зависть къ минутной любимицѣ толпы, зависть къ случайной выходкѣ пьянаго комика, неожиданно вырвавшейся у равнодушныхъ зрителей рукоплесканія. При встрѣчѣ цѣловались, а за спиною -- клеветали другъ на друга. Лгали, покупали и продавали одинъ другого. Всѣ были друзьями, и потому вовсе не было дружбы!..
Мирская потянулась, дотронулась руками до лица и, замѣтивъ, что оно горитъ у нея ото всѣхъ этихъ воспоминаній, покрыла его слегка пудрою... Она знала, что уже пора одѣваться. Но теперь, въ эту самую минуту, ей невыносимо было опять перетянуть свои руки мѣдными браслетами, надѣть на себя эту смѣшную вблизи діадему, набросить красное платье... Она Богъ знать что бы дала, только бы не выходить сегодня на сцену. Съ удовольствіемъ уступила бы и рукоплесканія и успѣхъ Мышкиной -- только бы не быть у рампы, на глазахъ у всѣхъ... Но вѣдь нельзя было обрывать спектакля. Сегодня-то во всякомъ случаѣ слѣдовало кончить, и Мирская рѣшительно встала, ногою отодвинувъ назадъ кресло...
-- Маша!-- крикнула она горничную и прибавила огня. Уборная ярко освѣтилась, но не стала оттого пригляднѣе... Напротивъ, ея убожество такъ и било въ глаза.
Занавѣсъ, замѣнявшій стѣну, заколыхался. Притаившійся тамъ jeune-premier сообразилъ, что артистка собирается одѣваться. Послышался на мгновеніе какой-то шорохъ, и опять все стихло...
-- Анна Александровна! вы звали?-- вошла худенькая блѣдная дѣвушка.
-- Да, я... Помоги мнѣ одѣваться.
-- Тамъ уже музыка началась...
-- Успѣю... Мой выходъ въ серединѣ акта...
Визгливое пѣніе смычковъ доносилось и сюда... Оно еще больше раздражало Мирскую. Этотъ площадный, заигранный вальсъ чуть ли не каждый разъ терзалъ ея уши. И музыканты его исполняли вяло, сонно, не глядя въ ноты, а такъ себѣ, только водя по струнамъ и дуя въ кларнеты... Вотъ нелѣпая нота контръ-баса такъ и сѣла въ ухо, и опятъ посвистываніе флейты, неистовый визгъ скрипокъ...
-- Господи! И зачѣмъ они это!-- невольно поморщилась она.
Сбрасывая съ себя пеньюаръ, Мирская засмотрѣлась въ зеркало.
-- Однако, какъ я похудѣла!..
Въ самомъ дѣлѣ, подъ глазами легли синія тѣни; щеки точно ввалились. Только одни глаза не теряли своего прежняго блеска, хотя выраженіе ихъ было далеко не столь увѣренное, смѣлое, бодрое, какъ прежде. Она ближе наклонилась къ зеркалу... Ей точно доставляло удовольствіе сознавать, какъ она подурнѣла...
-- Сама хотѣла!.. -- злорадно отвернулась она...
Хотѣла! Да, вѣдь, то, къ чему она стремилась, цѣль, къ которой шла, не имѣла ничего общаго съ этою дѣйствительностью... Вѣдь, не чадныя же лампы свѣтили ей въ лучезарномъ далекомъ, не размалеванныя деревья холщевыхъ, кулисъ манили ее подъ свою прохладную тѣнь.
-- Анна Александровна, можно?..
-- Это вы, Сашенька?-- повеселѣла Мирская.
-- Я... послышалось щелканіе дверной ручки.....
-- Что вамъ надо?... Не шалите, голубчикъ. Я одѣваюсь.
-- Братъ пріѣхалъ. Только сегодня изъ-подъ Плевны. Васъ хочетъ видѣть очень... Раненъ -- но пустяки... скоро пройдетъ! Оцарапало только. Его съ донесеніемъ послали въ Питеръ. Онъ у насъ проѣздомъ, до завтра.
-- Нѣтъ, знаете, юноша, -- лучше послѣ театра... Пріѣзжайте ко мнѣ чай пить. Только не жалуйтесь. Я сегодня зла... Очень зла, Сашенька....
Ручка отъ двери опять зашумѣла...
-- Это вы, юноша, напрасно... Заперто...
-- Такъ послѣ театра?
-- Да... Скучно, Сашенька... Какъ это вы здѣсь торчите!.. Я не понимаю. Тамъ дерутся, -- настоящее дѣло идетъ, а здѣсь, вѣдь, -- тоска, мертвечина... Маша, надѣнь чулки мнѣ -- тѣ -- знаешь?.. Да гдѣ бархатныя туфли?... Уѣзжайте, Сашенька...
-- Анна Александровна!..-- заоралъ кто-то надъ самымъ ухомъ юноши. Оглянулся.
Въ двери къ Мирской стучался режиссеръ.
-- Сейчасъ вашъ выходъ. Вы готовы?
-- Да....
-- Ну, такъ пожалуйте...
Въ дверяхъ Мирская вскользь подала руку юношѣ, и когда тотъ поцѣловалъ, дѣвушка незамѣтно обтерла ее объ атласъ платья... Быстро прошла къ кулисамъ и стала между двумя деревьями, готовая выйти по знаку помощника режиссера, слѣдившаго за выходами... На сценѣ уже бѣсновался Трохинъ и наивничала Мишкина. Сквозь промежутокъ кулисъ видна была только часть театра. И какія тамъ все скучающія лица были! Видимое дѣло -- большинство сошлось потому, что времени дѣвать некуда. Одни разговаривали подъ шумокъ спектакля: другіе, зѣвая, смотрѣли на Трохина. Дамы сидѣли неподвижно и тоже скучали... Все это сквозь мерцаніе газа и трепетаніе нагрѣтаго имъ воздуха... Въ противоположной сторонѣ кулисъ почесывался театральный мужикъ у занавѣса и суетился режиссеръ, подготовляя выходъ какому-то любителю... Наконецъ, Трохинъ, въ порывѣ комическаго неистовства, неожиданно сорвалъ съ себя парикъ и бросилъ его на землю. Скучавшая до тѣхъ поръ публика разразилась хохотомъ... Послышались апплодисменты, крики: "браво, Трохинъ!"...
Сіяющій Трохинъ раскланивался направо и налѣво, прижимая руки къ сердцу и улыбаясь....
А между тѣмъ Мирской въ этотъ самый смѣшливый моментъ нужно было выходить съ словами скорби и отчаянія... Монологъ ея, благодаря шутовству Трохина, былъ потерянъ..
-- Вамъ!-- подсказалъ ей иззади помощникъ, режиссера.
Мирская на минуту зажмурилась, -- а когда открыла глаза, -- прямо въ лицо ей смотрѣли сотни глазъ... Десятки биноклей были подняты въ уровень ея плечъ и шеи... И глаза, и бинокли досаждали ей въ эту минуту нервнаго раздраженія: она чувствовала, что ей некуда уйти отъ нихъ, некуда спрятаться, и еще пуще злилась.
А публика второй разъ вызывала Трохина.
Мирская радостно вздохнула, выходя на улицу...
Легкій холодокъ августовской ночи пахнулъ ей въ лицо и освѣжилъ утомленные нервы. Почувствовала себя сильнѣе и бодрѣе... Сѣрая громада театра, облитая луннымъ блескомъ, отходила назадъ; впереди выдвигалась узенькая улица съ жалкими фонариками, робко мигавшими сквозь.тусклыя стекла... Въ деревянныхъ домикахъ провинціальнаго городка уже не было огней. Изрѣдка только свѣтилось занавѣшенное окно, за которымъ, въ тѣсной коморкѣ своей работалъ безсонный труженикъ... Публика изъ театра еще не разъѣзжалась... Тамъ доигрывали какой-то водевиль -- были молчаливы улицы съ переулками, разбѣгавшими направо и налѣво въ тьму неглубокихъ овраговъ, точно имъ стыдно было показаться съ подслѣповатыми домишками, съ грязью невылазной, въ торжественномъ сіяньѣ этой ночи....
Мирская пошла пѣшкомъ...
Она дорожила минутами одиночества.... Никто не мѣшалъ, никто не лѣзъ на глаза...
Она нарочно замедляла шаги, пріостанавливалась, вдыхая въ себя эту почти уже осеннюю свѣжесть; а когда добралась до бульвара, -- сѣла на одну изъ скамей, подъ чахлое дерево, на которомъ пыли было больше, чѣмъ листьевъ...
Откуда-то, со стороны, доносились разсѣянные звуки клавишей. Точно кто-то припоминалъ забытый мотивъ. Звуки эти таяли въ воздухѣ, пробуждая въ ея сердцѣ давно позабытыя ощущенія, давно уже заснувшую жажду чего-нибудь новаго, болѣе широкаго, свѣтлаго... Она также рвалась прежде, задыхаясь въ крѣпкой клѣткѣ семьи... Мирская весело выпорхнула на свѣтъ Божій, въ его тепло и прохладу; бодро принялась за дѣло; къ чему душа лежала, то скоро стало ей доступно и открыто. Она грезила о славѣ, и слава улыбнулась ей; она, въ порывахъ молодого задора, мечтала властвовать надъ толпою, и толпа преклонялась предъ нею; пока первыя упоенія успѣха кружили ей голову, -- жилось легко и вѣрилось безгранично. Все постылое, холодное отошло назадъ... Но скоро и въ этотъ рай вползла змѣя. Вопросъ: къ чему это? сталъ тревожить молодую головку. Быстро тускнѣли сіяющія краски еще недавно обаятельнаго міра. На этихъ небесахъ погасали яркія звѣзды, поблекли цвѣты полей... Талантъ остался, порывы только примолкли, а сомнѣніе уже работало, срывая заманчивые, фантастическіе миражи, какъ вѣтеръ срываетъ съ голой, сѣрой скалы засвѣтившуюся подъ румянымъ отблескомъ заката тучку... Подъ красивою оболочкою, еще наканунѣ такъ манившаго къ себѣ міра, оказались дырявыя кулисы, душная сцена, вонючія уборныя, подлыя сплетни...
Мирская уже рѣшила, что она уйдетъ отсюда...
Уйдетъ, -- но куда?
Тутъ -- работа безплодна, борьба мелка и требуетъ такого оружія, какимъ ея живая душа не располагала... Тутъ нужны другія силы...
Она поняла, что нынче со сцены не учать, а забавляютъ. Актеръ сталъ ремесленникомъ, артистъ уступилъ свое мѣсто клоуну, искусство -- балагану. Серьезныя, полныя глубокаго смысла, пьесы -- не по плечу исполнителямъ, скучны -- для зрителя. Толпа ищетъ грубаго смѣха или пошлыхъ драматическихъ эффектовъ. И какъ декорація здѣсь замѣняетъ природу, такъ и жизнь на сценѣ замѣнилась легкомысленною шуткой или ходульною мелодрамой. На мѣстѣ вдохновенныхъ писателей, изучавшихъ тайники человѣческаго сердца выросли карикатуристы, понявшіе, что ихъ публика скучаетъ думать и тяготится чувствовать... Прежде наслаждались, поучались, нынче -- убиваютъ время. Прежде сцена была дѣломъ, теперь она. стала антрактомъ между дѣлами.
Мирская задыхалась... Искала алтаря и попала въ кабакъ, культъ, которому служили многіе, не быль ея культомъ. Боги эти міра были ей чужды, и присутствіе ихъ не шевелило ея сердца...
Но бросить одно дѣло можно, только найдя другое... Гдѣ же оно?
Мирская тщетно искала его. Въ томъ обществѣ, гдѣ она вращалась, и мужчина шелъ по торнымъ путямъ: въ канцелярію, въ острогь, въ лавку, въ хозяйство... Другихъ не было. А если и были, то никто ихъ не видѣлъ, женщинѣ еще менѣе оставалось. Жена, актриса, писательница, учительница. Укладывайся въ одну изъ этихъ формъ, или всю жизнь не прикладывай ни къ чему рукъ. Она была знакома съ этими типами скучающихъ и ни за что не захотѣла бы ихъ нерадостнаго ничегонедѣланья...
Теперь -- одна на пустомъ бульварѣ, дыша свѣжестью этой ночи, она невольно перебирала въ памяти все пережитое ею и, сама не помня который разъ, рѣшала, что такъ продолжать нельзя, что нужно ставить это, уйти на другое дѣло... И точно ненарокомъ -- передъ нею мелькнула страница недавно прочитаннаго ею разсказа... Немудренъ быль этотъ разсказъ. Не отличался ни талантомъ, ни яркостью красокъ... Очевидецъ, разсказывалъ, какъ на дальнемъ югѣ дрались и умирали; какъ въ смрадныхъ госпиталяхъ цѣлые дни, недѣли и мѣсяцы, не слыша ласковаго голоса, лежали сраженные бойцы... Гибли "за великое дѣло любви", и для каждаго, кто захотѣлъ бы уйти отсюда, изъ этого міра "ликующихъ и праздно-болтающихъ", тамъ нашлась бы настоящая работа... Ничья сила, какъ бы крохотна она ни была, не пропала бы даромъ, и ничья жизнь не прошла бы безплодно... Нужны и гиганты, и пигмеи. Карликамъ найдется дѣло, какъ оно находится великанамъ...
Ее, Мирскую, еще не тянуло туда... Ей казалось труднымъ, невыполнимымъ то, для чего туда ѣхали другіе... Она была, слишкомъ, добросовѣстна, чтобы по первому возбужденію расходившихся нервовъ бросить все и отправиться на эту ниву крови... Пожалуй, еще съ своею неподготовленностью сядетъ на шею настоящимъ работникамъ... Она не знала еще, что дымъ и ея слабыя руки будутъ на счету.
Но она уже невольно сопоставляла этотъ міръ скуки, казеннаго дѣла, мелкихъ интересовъ и будничныхъ заботъ съ тѣмъ, который смутно пока ей мерещился издалека. "Какова тамъ роль женщины?" -- задавала она себѣ тысячу разъ вопросы, но никто здѣсь не могъ отвѣтить на нихъ. Она видѣла, что большія барыни суетились, разносили на хвостахъ сплетни, волновались безъ толку, а дѣла отъ того никакого не выходило.
Она знала, что онѣ отвсюду собирали дѣвушекъ -- какая бы ни пришла, все равно -- наперебой записывали ихъ въ списки и затѣмъ, снабдивъ первымъ появившимся докторомъ, отправляли на югъ... Туда, гдѣ лилась кровь, гдѣ умирали и убивали... Но что было тамъ съ этими дѣвушками, что онѣ дѣлали, нужны ли были, нѣтъ ли -- объ этомъ пока никто не зналъ. Газеты, занятыя стратегическими соображеніями, доморощенныхъ Наполеоновъ -- по пяти копеекъ за строку или картинными описаніями боевыхъ эффектовъ, -- сраженій, похожихъ на суздальскія картины, гдѣ на первомъ планѣ красуется зеленый генералъ, и только между ногъ его лошади намалеваны красные и желтые солдаты, -- газеты, захлебывавшіяся патріотическими восторгами, -- ни однимъ словомъ не заикались пока о сестрахъ милосердія...
Можетъ быть, онѣ и не нужны тамъ... Можетъ быть... Но здѣсь тоска... Здѣсь смерть... а тамъ!.. тамъ, все-таки, живое дѣло, какъ бы на него ни смотрѣли моралисты. Тамъ люди, по долгу или за идею, а все же несутъ свои головы. Тамъ каждая ставка -- жизнь. Тамъ играютъ по-большому... Поля битвъ, гдѣ ложится сотни и тысячи, -- все же не мѣщанская душная клѣтка съ будничными заботами и грошовыми интересами... Герои -- не здѣсь, а тамъ... Лишенія -- тоже не здѣсь... Мученики -- да ихъ кругомъ ни одного не видать -- а тамъ полнымъ-полно...
Мирская вспомнила и другое.
Она точно вчера переживала день объявленія войны... Какъ радовалось все ее окружавшее, и она знала -- чему именно... Не рѣзнѣ же, не истребленію! Всѣ, въ комъ были живы надежды, въ комъ не погасла вѣра въ народъ, ждали, что, принявъ это крещеніе огнемъ и мечомъ, онъ начнетъ новую жизнь полноправнымъ гражданиномъ. Война открывала новые горизонты: въ ней бойцы завоюютъ счастье своей странѣ...
Значить тамъ, на тѣхъ, облитыхъ кровью, поляхъ -- не только жизнь, но и смыслъ..
Начинается новая эра... Восходитъ новое солнце...
А здѣсь?...
И Мирская, гадливо окинувъ и этотъ чахлый бульваръ, и эти тихія улицы, встала и быстро пошла далѣе.
Позади, гдѣ въ лунномъ блескѣ еще подымалась сѣрая громада театра, послышался грохотъ разъѣзжавшихся дрожекъ и крики кучеровъ. Мирская, сообразивъ, что спектакль окончился, вспомнила, что ее ждетъ одинъ изъ старыхъ друзей, возвращавшійся изъ-за Дуная въ Петербургъ. Она назначила ему именно этотъ часъ послѣ театра, когда она любила собирать вокругъ себя немногихъ близкихъ ей знакомыхъ. Нанявъ проѣзжавшаго мимо извозчика, она быстро добралась до гостиницы, гдѣ стояла со дня своего пріѣзда, въ этотъ городъ.
Дома она не нашла еще никого.
На столикѣ лежало нѣсколько конвертовъ. Одни изъ нихъ она разорвала, не читая: Мирская хорошо знала по почерку, отъ кого они и что въ нихъ. Другіе -- прочла и, видимо, ничего пріятнаго они не принесли ей. Скомкала и бросила въ корзину подъ столъ.
-- И все одно и то же! Какъ имъ не надоѣстъ!..
На туалетномъ столикѣ ея лежалъ букетъ живыхъ цвѣтовъ. Мирская разсѣянно подошла къ нему. Ароматъ свѣжихъ розъ, тонкій и возбуждающій, носился около. Она поднесла цвѣты къ лицу и улыбнулась.
-- Этотъ умнѣе. Глупыхъ писемъ не пишетъ, а посылаетъ цвѣты, которые, по крайней мѣрѣ, не наскучатъ.
Но, какъ бы опровергая свои же слова, утомленно опустилась на диванъ и выронила букетъ... Очевидно, она и забыла о немъ, хотя мелькомъ взглядъ ея, пробѣгая по комнатѣ, нѣсколько разъ останавливался на этихъ яркихъ, пышныхъ розахъ, которымъ недоставало только влажнаго блеска дико-растущихъ на волѣ цвѣтовъ. Очевидно, и эта комната, какъ и все здѣсь, была ей противна. Аляповатые трактирные обои стѣнъ, которые такъ и рѣзали глаза золотыми разводами, широкая бронзовая рамка плохого зеркала, старый коверъ на полу съ какими-то нелѣпыми звѣрями краснаго и зеленаго цвѣта, тяжелые занавѣсы и совсѣмъ уже нелѣпо-голубыми портьерами прикрытый альковъ, точно также какъ и рваныя кулисы сцены, опротивѣли ей уже давно. Она не жила, а томилась въ этомъ уголкѣ. Она не могла безъ отвращенія выйти въ коридоръ, зная, что тамъ съ дѣловитымъ видомъ, будто отыскивая знакомаго, топчется какой-нибудь изъ ея безчисленныхъ. поклонниковъ. Она и у себя въ номерѣ довольствовалась полусвѣтомъ, она, -- любившая до сихъ поръ яркій блескъ огня, вовсю; довольствовалась потому, что при сильномъ освѣщеніи ей еще ненавистнѣе рѣзала глаза эта аляповатая, мѣщанская позолота... На стѣнѣ красовалось, четырехъ-угольное пятно. Мирская невольно улыбнулась, вспомнивъ, сколько труда стоило ей убѣдить хозяина вынести изъ ея комнаты двухъ отвратительныхъ наядъ, грубо намалеванныхъ въ темномъ, еще грубѣе намазанномъ, гротѣ. Хозяинъ, считавшій это произведеніе доморощеннаго Неффа чудомъ искусства, долго не соглашался обезобразить комнату.
Обношенныя салфетки на столахъ, давно немытыя сторы, пыль по угламъ, все такъ и дышало трактиромъ. Мирская только ежилась, вспоминая, сколько сотенъ самаго разношерстнаго люда останавливалось ранѣе ея въ этой комнатѣ; какія, быть можетъ, отвратительныя сцены разгула и разврата совершались въ ея обманчивой тишинѣ... Тѣмъ не менѣе, дѣваться было некуда, поневолѣ приходилось довольствоваться номеромъ... Тутъ и пахло всегда какъ-то странно: чѣмъ-то затхлымъ, кислымъ. Мирская выливала на полъ духи, но они не помогали нисколько. Словно подъ-стать размалеваннымъ кулисамъ и пропитаннымъ запахомъ пота и скипидара уборнымъ было ея неприглядное жилье... Сидя здѣсь на диванѣ, она невольно жалась въ одинъ его уголъ, точно инстинктивно желая занять какъ можно менѣе мѣста въ этой противной ей комнатѣ.
А цвѣты, валявшіеся у ея ногъ на полу, напрасно тратили свое благоуханіе; какъ вся ея жизнь, забытыя и заброшенныя, эти алыя розы словно еще пуще алѣли отъ стыда за сосѣдство съ этими нелѣпыми красками ковра... Во всемъ этомъ жильѣ, только они да нервное, недовольное личико Мирской и напоминали природу, настоящую жизнь... И какъ нарочно -- взглядъ ея, скользившій по сторонамъ, изъ-подъ полусмежавшихся рѣсницъ, не видѣлъ ихъ, раскрывавшихъ ему навстрѣчу свои чудные ароматные вѣнчики...
Въ коридорѣ послышались шаги. Скоро кто-то стукнулъ въ дверь къ Мирской.
Она вздрогнула выпрямилась, мелькомъ взглянула въ зеркало и поправила волосы.
-- Войдите!
-- Войдите, -- еще разъ повторила Мирская и пошла къ дверямъ.
Молодой армейскій офицеръ съ подвязанной рукой вбѣжалъ въ комнату. На старенькомъ сюртукѣ у него болтался какой-то ордіелокъ. Шпоры безтолково звякали..
-- Голубушка, Анна Александровна!..-- только и могъ онъ проговорить, цѣлуя ея руки...
Раскраснѣвшись, она посмотрѣла на него, загорѣвшаго, огрубѣвшаго на болгарскомъ солнцѣ.
-- Перемѣнился?...
-- Да... Больше на мужчину сталь похожъ... Прежде вѣдь вы дѣвченка-дѣвченкой были...
Ока заглянула въ его глаза, подмѣтила ихъ новое, серьезное выраженіе, остановилась на складкѣ, которая легла между его бровями... "Должно быть, досталось ему тамъ... Выросъ..."
-- Однако, вы похудѣли, юноша...
-- Какъ не похудѣть-то!.. Тамъ не по-здѣшнему.
-- Кормы-то, должно быть, плохи?
-- Работы по горло, а что до изобилія плодовъ земныхъ, такъ и сухарю солдатскому радъ. На походѣ-то -- ресторановъ вѣдь нѣтъ...
-- И серьезнѣе... Ишь складка-то на лбу. Въ первый разъ думать пришлось?
-- Да!.. Есть надъ чѣмъ!.. Тамъ задумаешься -- смерть близко ходитъ.
-- А руку гдѣ вамъ попортило?
-- Это вторая Плевна на память подарокъ сдѣлала.. Такъ, оцарапала немного...
Позади, ожидая очереди, стоялъ его братъ, еще моложе.
Этотъ едва-едва шестнадцать лѣтъ пережилъ и, видимо, очень сокрушался, что ему не тридцать. Морщилъ брови, старался казаться серьезнымъ, когда взглядъ такъ и бѣгалъ по угламъ, глаза такъ и смѣялись чему-то. Онъ пощипывалъ верхнюю губу, ужасно гордясь раннимъ пушкомъ; на словахъ прикидывался опытнымъ, много пережившимъ мужчиной, хотя дома безъ церемоніи игралъ съ молоденькой, лѣтъ восьми, сестренкой...
-- Здравствуйте, старикъ!-- протянула и ему руку Мирская. Онъ солидно пожаль ее, хоть самому такъ и хотѣлось поцѣловать. Мирскую охватилъ порывъ шаловливаго кокетства.
-- А поцѣловать-то хочется?.. А?..
Юноша прикинулся было серьезнымъ, да не выдержалъ, -- расхохотался.
-- Ужасно хочется...
И онъ приникъ къ ея рукѣ.
-- Ну, довольно... будеть вамъ. Брысь!..
-- Анна Александровна! Вы бы чайкомъ насъ угостили...-- попросилъ офицеръ, поднимая букетъ съ пола и съ наслажденіемъ нюхая его...
Мирская позвонила и приказала горничной подать чаю. Усадивъ гостей, она еще разъ оглядѣла, все ли у нея въ порядкѣ...
-- Ну, разсказывайте...-- обернулась она къ офицеру.
-- Что же именно?
-- Все разсказывайте. Какъ и что у васъ?
Онъ усмѣхнулся.
-- У насъ-то много. Съ чего начать только?...
-- Съ самого себя. Въ сколькихъ дѣлахъ вы были?
-- Пока въ трехъ только...
-- Ого!.. Да вы, Величковскій, совсѣмъ герой... А здѣсь почему мало?
Она указала ему на грудь.
-- Здѣсь пока еще у штабныхъ фазановъ много... Намъ потомъ, да и то еще бабушка на-двое сказала.
-- А страшно?-- снаивничала она и покраснѣла.
Величковскій внимательно взглянулъ на нее.
-- Знаете, это какъ-то странно выходитъ... Сначала, и жутко и любопытно... а потомъ только жутко и совсѣмъ ужъ неинтересно... Пока не привыкнешь... А привыкнешь -- и ничего... Да это все потомъ... Вы разскажите мнѣ, какъ вы здѣсь устроились. Поди, успѣхи? Фуроръ... Въ чаду живете?
Веселаго блеска въ глазахъ у нея какъ будто и не бывало. Улыбка сбѣжала съ лица; опять въ чертахъ его легло то утомленіе, которое такъ портило его въ театрѣ и здѣсь, пока она была одна.
-- Да, успѣхи... Только знаете что, юноша?..
-- Что?-- взволновался онъ, глядя на нее.
-- Я вотъ и живу въ трактирѣ, да и играю, какъ мнѣ кажется, тоже въ трактирѣ. Такъ вся жизнь какая-то трактирная выходить.
-- Ну, это у васъ опять нервы расходились...
-- Нѣтъ, не нервы...
-- А ваши успѣхи... искусство?!
-- Это не мои успѣхи... Это успѣхъ моихъ плечъ, груди, рукъ, -- только не мои... А искусство? такъ до чего оно дошло теперь -- лучше и не говорить... Весь этотъ годъ пересмотрите афиши -- что мы играемъ? Ни объ одну серьезную пьесу не споткнетесь. Всѣ -- какія-то смѣшливыя, глупыя, грубыя или мелодрамы... Знаете, Beличовскій, такъ надоѣло, такъ надоѣло!.. Точно гніешь здѣсь... Вамъ этого не понять. Вы тамъ работаете;, живое дѣло дѣлаете. У васъ каждую минуту кипитъ все кругомъ -- хоть и бойня, все же и голова и сердце безотходно заняты... Потомъ -- какая школа для характеровъ, какая сцена для великодушія, отваги, любви къ человѣчеству!.. А здѣсь..... Вѣдь вамъ, послѣ; всего вами пережитаго, дико покажется все это... Вы будете сами задыхаться, сами вонъ попроситесь на Божій свѣтъ, на воздухъ...
-- Ну, нѣтъ... Мнѣ послѣ этой школы, о которой вы съ такимъ восторгомъ говорите, дома очень пріятно... И вовсе не замѣчаю, чтобы здѣсь было скучно...
-- Можетъ быть... Но мнѣ, понимаете, мнѣ скучно, гадко, отвратительно!-- заторопилась она.-- До того скверно, что я завтра откажусь -- благо контракту скоро конецъ -- и уѣду.
-- Что же вы дѣлать-то станете?.. Вѣдь вы сложа руки сидѣть не можете.
-- Не могу...
-- А тутъ хоть какое ни на есть, да дѣло.
-- Отъ этого дѣла сломя голову за тридевять земель -- въ тридесятое царство. Ахъ, какъ вы счастливы, Господа! Какъ бы я хотѣла быть мужчиной!
-- Ну, тоже!
-- Что тоже?.. У васъ живое дѣло, вы -- живые люди. А мы такъ себѣ, маріонетки какія-то... Куклы, глупыя куклы и больше ничего...
-- Нѣтъ... Я вотъ знаю нѣсколькихъ у насъ тамъ...
-- Какъ у васъ?.. На войнѣ?
-- Да... Сестры милосердія есть... Это мученицы... Солдату столько не выпадаетъ труда, сколько имъ...
Мирская вся обратилась въ слухъ... Она сама хотѣла труднаго, непосильнаго дѣла. Жизнь такъ и кипѣла въ ней -- просила простора и воли... Ее именно тянуло къ необычайной работѣ, гдѣ она могла бы заморитъ себя, надломиться даже, только скорѣе, полнѣе, удовлетворить этой неукротимой, неистовой жаждѣ настоящаго дѣла; и чѣмъ оно тяжелѣе, тѣмъ лучше... Мирская даже и не спрашивала Величковскаго, боясь отвлечь его мысли въ другую сторону. Она представляла ему говорить... Ея лицо оживилось: яркій румянецъ уже игралъ на этихъ до тѣхъ поръ блѣдныхъ щекахъ, глаза смотрѣли почти весело... А молодой офицеръ, подъ живымъ впечатлѣніемъ недавно видѣнныхъ имъ сценъ любви и самоотверженія, восторженно разсказывалъ объ этихъ простыхъ дѣвушкахъ, тамъ, на дальнемъ югѣ, скромно дѣлавшихъ великое дѣло... Онъ точно взялъ ее за руку и велъ за собою въ скорбный міръ госпиталей и перевязочныхъ пунктовъ, показывая ей невиданный доселѣ просторъ для всякой живой души, для всякой честной воли...
-- Какъ хорошо... Какъ хорошо!-- повторяла она про себя, глядя прямо въ разгорѣвшееся одушевленіемъ лицо разсказчика.
А когда онъ перешелъ къ отношеніямъ солдата къ сестрѣ милосердія, когда онъ сталъ передавать о благоговѣніи, съ которымъ простая душа встрѣчаетъ каждый шагъ самоотверженныхъ дѣвушекъ, о взглядахъ благодарности, съ которыми раненые, которые уже не могутъ говорить, обращаются къ сестрамъ, о робкихъ и ласковыхъ отрывочныхъ, и безыскусственныхъ именахъ: "родная", "голубушка", "мать ты наша", "милая", какими солдатъ привѣтствуетъ, труженицъ, Мирская уже не могла выдержать долѣе...
-- Вотъ это и есть то самое, о чемъ я мечтала... Вотъ такая жизнь по мнѣ и только такая!.. Это настоящее...
Величковскій сталъ говорить ей о цѣлыхъ дняхъ и цѣлыхъ ночахъ безысходной, неустанной работы. Онъ точно самъ испугался успѣха сказаннаго имъ. Ему не хотѣлось взять на свою совѣсть какого-нибудь неосторожнаго шага, на который, какъ онъ зналъ, была способна Мирская... Ему вдругъ пришло на умъ охолодить ея восторги, и онъ пустился въ подробную, мелочную обрисовку трудностей дѣла, выпадающаго на долю сестры. Онъ сталъ даже преувеличивать. Изнанка госпиталей мрачными красками начала выясняться передъ Мирской... Смрадныя раны, переполненныя червями, которыхъ нужно очистить, вымыть и перевязать; черная работа, которую зачастую приходится дѣлать сестрѣ, не желающей оставить больного въ грязномъ бѣльѣ и на грязной постели; полное отсутствіе отдыха въ горячіе дни послѣ большихъ, сраженій; изморъ, трудъ до обморока, до отупѣнія, безъ досуговъ.... Грязь, грязь и грязь кругомъ... Дождливые дни, болгарская слякоть, отсутствіе палатокъ для сестеръ -- конца нѣтъ этому!..
И вдругъ Величковскій остановился изумленный, пораженный... Слова его произвели дѣйствіе, противоположное его ожиданіямъ.
Мирская смотрѣла на него сіяющими глазами. На лицѣ ея такъ и отпечатлѣвалось выраженіе восторга. Точно человѣкъ нашелъ то, чего долго и напрасно искалъ, во что онъ уже потерялъ вѣру...
-- Какъ это хорошо!.. какъ это хорошо...
-- Что жъ тутъ хорошаго?-- опомнился Величковскій.
-- Когда вы ѣдете въ Петербургъ?-- спросила она его вмѣсто отвѣта.
-- Послѣзавтра...
-- Вы меня возьмете съ собой?.. Я васъ не стѣсню... Только по пути вы мнѣ разскажете остальное.
-- Зачѣмъ же вамъ туда?..
-- Вы и не говорите!!.. Я рѣшилась -- сейчасъ и окончательно рѣшилась...
-- На что это?..
-- Я отправлюсь туда къ вамъ. И вы, пожалуйста, не противорѣчьте, потому что все это будеть напрасно... А вамъ все-таки большое-большое спасибо. Вы не повѣрите, какъ я заранѣе уже счастлива... Счастлива до того, что точно дышать нечѣмъ, воздуху мало...
-- Вотъ тебѣ и на... А сцена, театръ?...
-- Ну ихъ!.. Пускай тутъ блистаетъ Мышкина. Я не для сцены... Не гожусь... Да что за сцена, когда тамъ умираютъ тысячи?.. Нѣтъ -- я туда... съ вами, если возьмете, безъ васъ, одна, -- если откажете... Я съ сегодняшняго же вечера начну укладываться...
-- Вамъ въ Петербургѣ придется пройти большой искусъ.
-- И пройду.
-- Поучиться.
-- И поучусь... Что жъ изъ того?.. Даромъ, вѣдь, ничего не дается, тѣмъ болѣе, что такое хорошее дѣло...
-- Анна Александровна, -- умоляющимъ тономъ заговорилъ младшій Величковскій: -- а какъ же мы-то?...
-- Что вы?
-- Безъ васъ?
Она расхохоталась.
-- Чѣмъ скорѣе здѣсь вы всѣ меня забудете, -- тѣмъ лучше. На старую дорогу я не вернусь -- новой попытаю!.. Вы знаете, до чего здѣсь все мертво?-- обернулась она къ офицеру: -- Когда у васъ были тамъ неудачи, тутъ наши барыни только судачили объ этомъ, и то больше въ тонѣ безплодныхъ сожалѣній. Общество и не шелохнулось даже. Такъ же мирно и безболѣзненно садились вечеромъ играть въ вистъ, съ такою же душевною ясностью апплодировали въ театрѣ разнымъ каскаднымъ. пѣвицамъ, столько же пропивали на шампанскомъ. Словно это воюютъ гдѣ-то въ Австраліи или въ Патагоніи. Точно никому не больно это дѣло. До того не близко, что напослѣдокъ даже ужъ и интересоваться перестали вовсе. Заглянуть въ газеты, прочтутъ телеграммы и съ тѣмъ же волчьимъ аппетитомъ за столъ садятся. Противно смотрѣть стало на все это...
Когда всѣ ушли, Мирская опять точно застыла въ уголкѣ своего дивана...
Неподвижная, она долго сидѣла тамъ, безучастно слушая, какъ въ коридорѣ мало-по-малу замирали шаги, какъ трактирная суета становилась все тише и тише, такъ что даже отдаленный стукъ билліардныхъ шаровъ сталь доноситься въ ея комнату вмѣстѣ съ отголосками игравшихъ и дребезжаньемъ дрожекъ на улицѣ... Вошла горничная, приготовила постель, спросила о чемъ-то.
Мирская ей отвѣтила машинально и видало невпопадъ, потому что та съ удивленіемъ оглянулась на нее.
Стало совсѣмъ тихо.
Такъ тихо, что даже скрипѣніе и шорохъ мыши подъ половицей дѣйствовали на нервы.
Все, о чемъ говорили сегодня, съ новою силою воскресало въ памяти. Намеки обращались въ ясныя, опредѣленныя фразы; картина за картиной создавались и проносились передъ нею, вполнѣ законченныя, вполнѣ дорисованный. Точно сегодня она пережида что-то особенное, крупное, такое, что должно будетъ оставить слѣдъ на всей ея жизни...
Въ будущемъ, стало свѣтло...