Книговод

Лев Николаевич Толстой

Елпатьевский Сергей Яковлевич


   

Левъ Николаевичъ Толстой.

Воспоминанія и характеристика.

   Десять лѣтъ назадъ Л. Н. Толстой, послѣ перенесенныхъ за лѣто въ Ясной Полянѣ всяческихъ заболѣваній, поздней осенью пріѣхалъ на южный берегъ Крыма въ Гаспру, имѣніе гр. С. В. Паниной, предоставившей въ распоряженіе Л. Н. огромный двухэтажный домъ, прекрасно расположенный высоко надъ моремъ, съ паркомъ, съ открытыми на море широкими верандами.
   Вскорѣ по пріѣздѣ Л. Н. общіе знакомые передали мнѣ сказанную имъ фразу: "нужно дать д-ру Елпатьевскому тысячу руб. на Яузляръ" {Мы, ялтинскіе люди, устраивали тогда санаторію Яузляръ для недостаточныхъ туберкулезныхъ больныхъ, и я помѣстилъ въ "Русск. Вѣд." фельетонъ съ призывомъ къ пожертвованіямъ.}. Это облегчило для меня знакомство съ Л. Н. Мнѣ очень хотѣлось видѣть его, но я зналъ, что онъ пріѣхалъ въ Крымъ отдыхать, зналъ, какая масса людей, иногда желающихъ только повидать его, надоѣдаетъ ему своими визитами, и потому стѣснялся ѣхать къ нему и, вѣроятно, не успѣлъ-бы познакомиться.
   Мы застали Л. Н.-- я пріѣхалъ съ ялтинскимъ врачемъ И. Н. Альтшуллеромъ, лечившимъ въ то время покойную дочь Л. Н. Марью Львовну,-- въ постели, такъ какъ у него была повышенная температура. Какъ ни хорошо зналъ я Толстого по портретамъ, лицо его поразило меня. У него были изумительные глаза, острые, пронзительные, у меня нѣтъ другого сравненія, какіе-то медвѣжьи глаза. Глубоко посаженные, смотрѣвшіе изъ подъ большихъ лобныхъ дугъ, они какъ-то сразу охватывали всего человѣка -- и именно пронизывали его. Они были суровые и немножко насмѣшливые, и все лицо съ косматыми бровями и глубокими морщинами, избороздившими большой лобъ, было строгое и суровое. И весь онъ, съ широкими сутуловатыми плечами, съ большими, длинными руками, казался крупнымъ, массивнымъ,-- крупнѣе, чѣмъ онъ былъ въ дѣйствительности. Но больше всего поразилъ меня глубоко крестьянскій обликъ его,-- и сутуловатыя плечи, и большія руки, словно всю жизнь тяжко работавшія, и мужицкая сѣдая борода, не по графски обряженная,-- типичный обликъ крупнаго и костистаго старика, великорусскаго крестьянина,-- властнаго и суроваго. Очевидно, не на меня одного производилъ онъ такое впечатлѣніе. Тотчасъ по возвращеніи изъ Гаспры, я увидѣлся съ А. П. Чеховымъ, который очень интересовался, какое впечатлѣніе произведетъ на меня Толстой. Я сказалъ, что Л. Н. бурмистръ стараго воспитанія изъ дореформеннаго крѣпостного большого имѣнія... Чеховъ не соглашался и утверждалъ, что Л. Н.-- лѣсной нарядчикъ, что ходитъ по порубкѣ, мѣряетъ саженью полѣнницы и отпускаетъ дрова. Я спросилъ: "правда, у него медвѣжьи глаза"?-- "Лѣсные",-- отвѣтилъ Чеховъ...
   Л. Н. былъ очень возбужденъ и много говорилъ. Съ презрительнымъ смѣхомъ разсказывалъ онъ намъ удивительную исторію, о которой только что писали ему изъ Петербурга. Какой-то провинціальный чиновникъ -- я помню, изъ какого города онъ былъ, открылъ чудо, случившееся съ нимъ, и такъ какъ чудеса въ то время были въ вѣдѣніи Побѣдоносцева, то и сообщилъ по инстанціи. Былъ-ли Побѣдоносцевъ одураченъ, что трудно допустить въ такомъ умномъ и въ высокой степени реальномъ человѣкѣ, или онъ имѣлъ свои особыя соображенія, но онъ повѣрилъ въ чудо и пустилъ его, куда слѣдуетъ, и пошло оно гулять по Петербургу.
   Дѣло было удивительно ясное, по-дѣтски наивное, чудо, несомнѣнно, случилось въ видахъ движенія по службѣ (каковое и воспослѣдовало), и было высоко комично слушать разсказъ Л. Н. о роли Побѣдоносцева въ этомъ дѣлѣ. Л. Н. не могъ утерпѣть, вскакивалъ съ постели, рылся въ своей шкатулкѣ и вычитывалъ намъ наиболѣе пикантныя мѣста изъ полученнаго имъ длиннаго письма.
   Какъ-то разговоръ перешелъ на общія темы, и Л. Н., обращаясь ко мнѣ, заговорилъ о соціализмѣ, опять въ томъ-же возбужденномъ тонѣ, и особенно возмущался насиліемъ, проявляющимся въ требованіи 8-ми часового рабочаго дня, насиліемъ надъ трудомъ и трудящимися, и въ качествѣ возраженія привелъ: "а, можетъ быть, я хочу, какъ отъ вѣковъ указано, работать отъ восхода солнца и до заката?" Мнѣ не хотѣлось поднимать перчатку и вступать въ споръ съ лихорадившимъ и возбужденнымъ Л. Н., поэтому я уклонился отъ спора, на который онъ, несомнѣнно, вызывалъ меня.
   Тутъ-же пришлось и лечить его, выслушивать и выстукивать, на что онъ охотно согласился. У него оказалась увеличенная и довольно плотная селезенка, мы рѣшили, что у него тульская малярія, которая у него бывала и раньше, и назначили ему вспрыскиванія подъ кожу мышьяку, отъ чего онъ рѣшительно отказался. Мы разъясняли ему, что въ виду нашей увѣренности въ томъ, что малярія давняя, одной хины недостаточно, что въ виду его желудочно-кишечныхъ непорядковъ, внутрь мышьякъ назначать неудобно, что впрыскиванія мышьяка не просто желательны, а необходимы, но въ виду повтореннаго рѣшительнаго отказа мы не настаивали, ограничились хиной, и вопросъ о мышьякѣ предоставили на его усмотрѣніе.
   Настоящее знакомство состоялось чрезъ нѣсколько дней. Л. Н. былъ здоровъ и спустился ко мнѣ изъ кабинета въ гостинную, гдѣ мы были одни,-- и первый его вопросъ былъ:
   -- Вы какъ думаете, что дѣлаетъ мышьякъ въ организмѣ?
   Я отвѣтилъ, что мышьякъ то дѣлаетъ, что затянувшаяся малярія проходитъ, и смѣясь, прибавилъ, что я не признаю парламентаризма въ отношеніяхъ врача и паціента, а только самодержавіе, что онъ можетъ намъ не вѣрить и выбрать другихъ врачей, но, если желаетъ лечиться у насъ, то долженъ исполнять наши предписанія. Повидимому, онъ былъ нѣсколько огорченъ, что я уклонился отъ словопренія и разочарованно выговорилъ:
   -- То-то... А я думалъ, вы скажете, что мышьякъ тамъ соединяется...
   И развилъ мысль, что мышьякъ совсѣмъ не соединяется съ тѣмъ, съ чѣмъ, по его разсчету, я долженъ балъ бы соединить, а что онъ... и т. д.
   Мы разговорились о Крымѣ, и онъ очень оживился, когда я замѣтилъ, что очень люблю крымскихъ татаръ, что они превосходные, добрые, честные люди, и Л. Н. сталъ разсказывать, какъ во время севастопольской кампаніи онъ пріѣзжалъ въ Ялту верхомъ горами, какъ ночевалъ въ татарскихъ деревняхъ и какое прекрасное воспоминаніе осталось у него отъ тогдашняго знакомства съ татарами.
   Мы встрѣтились нашими симпатіями и къ уфимскимъ башки рамъ.
   -- Почему вы говорите: птицы небесныя?-- спросилъ онъ меня.
   Я отвѣтилъ, что въ житницы не собираютъ, и разсказалъ,--
   что особенно понравилось Л. Я.,-- какъ мой знакомый купецъ далъ голодавшему башкиру три рубля и, когда узналъ, что изъ нихъ башкиръ только рубль истратилъ на питательные продукты, а остальное пошло на платокъ женѣ и на гостинцы мальчишкѣ -- сталъ ругать его и грозить, что онъ помретъ съ голоду, и какъ башкиръ со смѣхомъ отвѣтилъ купцу слѣдующей репликой:
   -- А чудной ты, Степанъ (такъ звали купца)! Видишь, птица летаетъ,-- кто ее кормитъ? Такъ ежели Богъ птицу кормитъ, меня-то развѣ не накормитъ?
   -- Вотъ, вотъ,-- вѣрно. Они такіе...
   Оказалось, что Л. Н. когда-то давно былъ на кумысѣ въ Бузулукскомъ или Бугульминскомъ уѣздѣ и такъ же полюбилъ башкиръ.
   -- Я даже имѣніе купилъ тамъ,-- тогда дешево было, что-то 7--8 руб. за десятину. Это еще когда я не былъ христіаниномъ,-- прибавилъ онъ.-- А потомъ мои продали въ десять разъ дороже.
   Я чувствовалъ, какъ проходила та нотка отчужденности и нѣкотораго стѣсненія, которая оставалась у меня отъ перваго свиданія.
   -- Что на васъ оказало наибольшее вліяніе въ ранней юности?-- неожиданно спросилъ онъ меня.-- Какая литература? Какія книги?
   Я сталъ вспоминать и перечислять ему: "Училище Благочестія" (житія святыхъ), "Калевала", "жизнеописанія Плутарха"... Гоголь... Диккенсъ...
   -- И на васъ тоже Диккенсъ?-- живо подхватилъ Л. Н.-- Вы порусски читали?.. По-англійски это несравненно лучше выходитъ... На меня онъ имѣлъ очень большое вліяніе, любимый былъ писатель... Я его нѣсколько разъ перечитывалъ. А вы?
   Я только что передъ тѣмъ перечиталъ,-- уже не помню, въ который разъ -- "Записки Пиквикскаго клуба" и сообщилъ объ этомъ ему. Л. Н. пришелъ въ пріятное настроеніе духа, онъ подвернулъ ногу подъ себя и принялъ свою любимую позу.
   -- Ну, а кто вамъ тамъ больше всѣхъ нравится?
   Я отвѣтилъ, что самый очаровательный джентльменъ -- самъ мистеръ Пиквикъ.
   -- Конечно, конечно!.. Ну, а еще кто изъ второстепенныхъ?
   Я такъ люблю всѣхъ и второстепенныхъ лицъ въ "Запискахъ Пиквикскаго клуба", что затруднился и назвалъ м-ра Уэллера.
   -- Младшій? А мнѣ больше нравится старшій Уэллеръ,-- отецъ. Помните?
   Онъ полѣзъ въ карманъ, казалось, бездонный, и уморительно долго съ насупленнымъ лицомъ запускалъ въ него свою руку и говорилъ:
   -- Помните,-- сначала, вытащилъ веревочку, ремешки и потомъ уже деньги...
   Я и не ожидалъ, что Л. Н. можетъ такъ громко, такъ весело и заразительно хохотать.
   Мы вспоминали поѣздку пиквиквистовъ въ дилижансѣ съ легкомысленнымъ Бобомъ Сойеромъ. Л. Н. съ особенной любовью вспоминалъ Рождество въ деревнѣ у достопочтеннаго эсквайра, милую сцену въ кухнѣ,-- и веселый и довольный вскочилъ со стула.
   -- Ну, теперь пойдемте завтракать!
   И пошелъ впередъ своей быстрой эластичной походкой, и было видно, что онъ радуется, что такъ легко и сильно идетъ, и бѣгомъ безъ одышки поднимается по лѣстницѣ. Я часто потомъ наблюдалъ эту характерную его походку и его радость отъ этой мускульной силы и легкости своего тѣла.
   Черезъ нѣсколько дней Л. Н. безъ нашихъ настояній согласился на впрыскиваніе мышьяку, причемъ счелъ нужнымъ объяснить, что Марья Львовна, которой тоже назначены были впрыскиванья мышьяку, не хочетъ впрыскивать, если не согласится на впрыскиванья онъ, Л. Н.
   -- Ну, что ужъ, впрыскивайте...
   А потомъ пошли черные дни для Л. Н., когда въ продолженіе 2--3 недѣль смерть неотступно рѣяла надъ его кроватью. Онъ не берегся, не слушалъ ничьихъ совѣтовъ и предостереженій, выходилъ во всякую погоду и ежедневно дѣлалъ большія прогулки верхомъ и пѣшкомъ.
   По заявленію родныхъ, непосредственной причиной заболѣванія была большая прогулка верхомъ, больше 20-ти верстъ въ холодный, вѣтренный зимній крымскій день. Л. Н. не любилъ шоссе и проѣзжихъ дорогъ и предпочиталъ уединенные проѣзды между отдѣльными имѣніями, узенькія татарскія тропы,-- и самъ признался мнѣ потомъ, что ему въ тотъ день не разъ приходилось перелѣзать черезъ изгороди и проводить свою лошадь и что онъ очень усталъ, вспотѣлъ и продрогъ.
   Онъ заболѣлъ инфлуэнцой, осложненной гриппознымъ воспаленіемъ легкихъ. Его организмъ былъ уже ослабленъ предшествовавшимъ желудочно-кишечнымъ заболѣваніемъ и маляріей, у него былъ рѣзко выраженный склерозъ артерій и давняя атонія кишечника, и ему было уже 75 лѣтъ. А главное, была та скверная форма такъ называемаго блуждающаго воспаленія легкихъ, которая такъ опасна для стариковъ. Воспаленіе началось бурно, температура поднялась быстро за 40о, и сразу же обнаружился упадокъ дѣятельности сердца. Бывавшіе у него и раньше перебои усилились до того, что иногда невозможно было сосчитать пульсъ, нульсоБая волна была мягкая и слабая, быстро развилась рѣзкая одышка, наступила крайняя слабость и скоро пришлось примѣнять возбуждающія средства. Когда воспалительный фокусъ разрѣшался въ одномъ легкомъ, дѣлался легкій промежутокъ въ день-два и, казалось, наступало выздоровленіе, -- появлялся фокусъ въ другомъ легкомъ, и опять сердце изнемогало, и каждую минуту можно было ожидать конца. А потомъ опять разрѣшался фокусъ, а воспалительный процессъ изъ нижней доли переходилъ въ среднюю или верхнюю долю.
   И для насъ наступили черные дни. Пришлось лечить Л. Н. и нести огромную, тяжкую отвѣтственность за него намъ двумъ съ докторомъ И. Н. Альтшуллеромъ и переживать вдвоемъ самое страшное время, такъ какъ, на наше несчастье, уѣхалъ въ отпускъ мѣстный земскій врачъ, котораго мы оба очень цѣнили, къ которому хорошо относился и Л. Н. и который жидъ почти рядомъ съ Гаспрой. Утромъ и вечеромъ мы устраивали консиліумъ, и одинъ изъ насъ поочередно оставался на ночь. Л. Н. былъ покорный и безропотно переносилъ все то, что мы назначали ему: и компрессы, и мушки, и впрыскиванія подъ кожу и лекарства. Мнѣ кажется, что и отношеніе къ медицинѣ у него было, такъ сказать, крестьянское. Онъ, такъ же, какъ крестьяне, признавалъ только серьезное леченіе, дѣйственное, очевидное, показательное. Онъ сколько угодно позволялъ себя выстукивать и выслушивать, хотя ему было тяжело и съ помощью другихъ держать свое тѣло на вѣсу, охотно измѣрялъ температуру, охотно ставилъ спиртовые компрессы. Въ особенности, кажется, уважительно относился онъ къ мушкамъ и, сколько мы ни терзали его, онъ никогда противъ мушекъ не протестовалъ,-- и, мнѣ думается, не только потому, что мушки всегда сказывались значительнымъ эффектомъ и улучшали его состояніе, а и потому, что мушки вообще серьезное средство, которое и у крестьянъ въ большомъ почетѣ. Но онъ глубоко презиралъ всякія "микстуры", и на почвѣ этого у меня вышло даже съ нимъ недоразумѣніе, единственное за все время леченія.
   На мою долю выпала одна изъ самыхъ тяжелыхъ ночей за все время болѣзни Л. Н.
   На вечернемъ консиліумѣ, въ виду крайней слабости и очень плохого пульса, мы рѣшили всю ночь -- онъ не спалъ по ночамъ изъ-за одышки и кашля -- держать его подъ возбуждающими и было назначено -- одинъ часъ впрыскиваніе подъ кожу камфоры, другой часъ -- столовая ложка шампанскаго, третій часъ -- ложка микстуры дигиталиса, а потомъ -- опять камфора, шампанское, дигиталисъ. На мое несчастіе Софья Андреевна, безотлучно сидѣвшая въ опасныя ночи у изголовья Л. Н. и очень облегчавшая намъ аккуратный пріемъ лекарствъ, въ эту ночь, или, вѣрнѣе, въ эти часы отсутствовала. Среди ночи, когда пришло время для очередной ложки дигиталиса, Л. Н. отказался принять и не помогли никакія мои просьбы и убѣжденія. Я далъ ему ложку шампанскаго, но, когда и въ слѣдующую очередь онъ заявилъ, что онъ вообще дигиталиса принимать не будетъ, я со всей деликатностью сказалъ ему фразу, которую долго обдумывалъ:
   -- Левъ Николаевичъ, помогите намъ лечить васъ и не дѣлайте моего пребыванія здѣсь излишнимъ.
   Онъ, очевидно, очень разсердился и раздраженно, угрюмо отвѣтилъ:
   -- Выпью... Только уйдите {Мнѣ было очень тяжело говорить такъ съ Л. Н., ко я считалъ себя обязаннымъ настоять.}.
   Я ушелъ и сынъ Л. Н., Сергѣи Львовичъ, коротавшій со мной ночь въ смежной комнатѣ, видѣлъ изъ-за двери, какъ Л. Н., дѣйствительно, выпилъ дигиталисъ. Больше онъ не протестовалъ противъ дигиталиса, и вообще это былъ единственный конфликтъ за все время леченія; наоборотъ, Л. Н. трогалъ Насъ крайней деликатностью и не высказывавшейся, по чувствовавшейся благодарностью за то, что мы возимся съ нимъ.
   

II.

   Больше всего поразила меня въ Л. Н., за время его болѣзни, его неустанная мысль, и мнѣ думается, что именно за болѣзнь я понялъ, какъ онъ мыслилъ всю жизнь. Л. Н. зналъ свое положеніе, и тѣмъ поразительнѣе было наблюдать эту непрестанную, никогда не прерывающуюся работу мысли, которая шла въ немъ все время болѣзни. Помню -- на другой же день послѣ страшной ночи Л. Н. стало лучше, температура упала почти до нормы, выправился пульсъ, такъ что не было уже надобности въ очень энергичномъ примѣненіи возбуждающихъ, и я утромъ оставилъ его съ радостнымъ, успокоеннымъ чувствомъ. А, когда вечеромъ вернулся изъ Ялты, я засталъ у постели Л. II. Марью Львовну съ тетрадкой и карандашемъ, записывающую то, что диктовалъ ей Л. Н. Онъ былъ крайне слабъ, лежалъ неподвижно, когда попробовалъ самъ прочитать, что записала М. Л., рука его задрожала, бумажка выпала. И не могъ онъ держать карандаша въ рукахъ, а мысль все работала. Казалось, мысль его была внѣ зависимости отъ тѣла, жила отдѣльной жизнью и на порогѣ смерти была такая-же ясная и сильная. М. Л. сообщила мнѣ, что въ этотъ разъ онъ частью диктовалъ новыя мысли, пришедшія ему въ голову, а частью заставилъ ее исправить нѣкоторыя мѣста изъ старой, заброшенной работы, къ которой онъ давно не возвращался. Было очевидно, что въ ту ночь, когда его сердце изнемогало, онъ все думалъ, и мысль его все работала. И такъ повторялось нѣсколько разъ,-- при малѣйшемъ улучшеніи онъ снова звалъ Марью Львовну, пока самъ не взялъ въ руки карандашъ.
   Черезъ мои руки прошли тысячи лежачихъ больныхъ,-- они умирали и выздоравливали, были раздраженные и злые, бунтовавшіе противъ надвигавшейся смерти, были кроткіе и покорные,-- пользуюсь опредѣленіемъ того же Л. Н., по-русски покорные, мирившіеся съ тѣмъ, что приближалось къ нимъ,-- но за всю мою долгую медицинскую жизнь я не запомню пи одного случая, гдѣ бы такъ думали въ то самое время, какъ подходила смерть, думали не о дѣтяхъ, не объ неустроенныхъ дѣлахъ, не о неснятыхъ съ совѣсти камняхъ, а объ общемъ, о дальнемъ, о томъ, что не касалось личной жизни, ближней жизни.
   И даже покорный намъ, онъ и въ самыя тяжелыя минуты оставался тѣмъ же непокорнымъ, какимъ онъ былъ всю жизнь, и случалось, что насмѣшливый огонекъ блестѣлъ въ его глубокихъ пронзительныхъ глазахъ. Помню, какъ-то во время выслушиванія -- Л. Н. было лучше -- я машинально повторялъ: "хорошо... очень хорошо... отлично..." Л. Н. ничего не сказалъ, но, когда снова началось ухудшеніе и температура поднялась за 39о, онъ сказалъ мнѣ, тоже послѣ выслушиванья:
   -- Ну, что С. Я.-- хорошо?.. Очень хорошо?.. Отлично?
   Д-ръ Альтшуллеръ очень смѣялся надо мной по этому поводу, по скоро и самъ попался. Также въ одинъ изъ свѣтлыхъ промежутковъ, продолжавшихся долѣе обычнаго, когда мы совсѣмъ было успокоились, д-ръ Альтшуллеръ имѣлъ неосторожность разсказать Л. H. про тверского доктора -- нѣмца, который ежедневно аккуратно записывалъ въ бюллетени больного: "лютше... лютше..." а потомъ пріѣхалъ и записалъ: "кончался". И при слѣдующемъ же обостреніи Л. Н. тоже спросилъ его:
   -- Ну, что, И. Н., лютше?
   Л. Н., несомнѣнно, зналъ всю опасность своего положенія и, нужно думать, чувствовалъ, какъ смерть все ближе заглядываетъ на него изъ-за изголовья. Чѣмъ дальше шла болѣзнь и чѣмъ больше изнемогало тѣло, тѣмъ серьезнѣе становилось лицо, тѣмъ меньше говорилъ онъ словъ намъ, докторамъ, и роднымъ. И тѣмъ покорнѣе становился къ медицинѣ. И временами мнѣ казалось, что онъ продѣлываетъ всю эту сложную и тяжелую, временами мучительную систему леченія только изъ деликатности, чтобы не огорчить родныхъ отказомъ отъ лѣченія, чтобы не обидѣть насъ врачей, которые такъ много хлопотали около него и которымъ такъ хотѣлось вылѣчить его.
   Помню, когда всякая опасность миновала, мы собирались спустить его съ постели, и Л. Н. лежалъ съ тетрадкой, самъ записывалъ въ нее свои мысли, и былъ очень веселъ и оживленъ,-- я, послѣ выслушиванія, захотѣлъ взять реваншъ и сказалъ ему:
   -- Ну, что, Левъ Николаевичъ,-- кто оказался правъ? какъ вы теперь находите,-- хорошо, очень хорошо, отлично,-- или худо, очень скверно?
   Онъ сдѣлался сразу очень серьезенъ, долго молчалъ и медленно и раздумчиво выговорилъ:
   -- Вы думаете,-- хорошо сдѣлали, что вылѣчили меня? Я уже приготовился... Вы думаете, это легко? Настроиться... и опять придется. Все равно придется...
   Онъ, очевидно, не забылъ этого разговора... Черезъ нѣсколько дней мнѣ же пришлось присутствовать при первомъ спускѣ его съ кровати. Онъ торопливо, дрожащими руками одѣвался и не могъ скрыть того особеннаго волненія и удовольствія, которое испытываютъ долго и тяжело хворавшіе больные, когда имъ позволяютъ, наконецъ, встать съ постели. И было радостно, и трогательно, и немножко смѣшно смотрѣть, какъ Л. Н. дѣлалъ осторожно, словно нащупывая полъ, свои первые шаги, какъ постепенно расправлялъ свои длинныя ноги, какъ, наконецъ, заложивши своимъ привычнымъ жестомъ руки за поясъ, попробовалъ сдѣлать легкій пируэтъ и засмѣялся, когда ему удался пируэтъ. Вдругъ онъ неожиданно обратился ко мнѣ и полу-шутя, полу-серьезно сказалъ:
   -- Былъ у меня знакомый, тульскій же помѣщикъ, почему-то все ѣздилъ ко мнѣ непремѣнно въ каретѣ. А карета была неимовѣрно грязная,-- я ему и говорю однажды: "ты бы хоть когда-нибудь распорядился вымыть карету!" -- А онъ мнѣ отвѣчаетъ: "нельзя мытъ, если ее начать мыть, такъ она развалится"... Вотъ вы вымыли меня, а что изъ этого толку?
   Я ему отвѣтилъ, что мы еще поѣздимъ и шибко поѣздимъ. Л. Н. все ходилъ по комнатѣ и улыбался и все учился ходить.

-----

   И тогда болѣзнь Л. Н. нашла широкій отзвукъ среди общества; намъ приходилось отвѣчать на множество телеграммъ изъ разныхъ концовъ Россіи и изъ заграницы. Скоро обнаружилось вниманіе и съ другой стороны. Почти тотчасъ-же, какъ появились въ газетахъ извѣстія о тяжеломъ положеніи Л. Н., стали появляться въ окрестности Гаспры какіе-то темные, чужіе люди, никому неизвѣстные, которые сидѣли въ сосѣднихъ кофейняхъ, въ лавочкахъ, перехватывали съ вопросами прислугу и извозчиковъ, заходили во дворъ, нюхали, справлялись на задворкахъ. Разъ я уѣзжалъ въ Ялту послѣ вечерняго тяжелаго консиліума,-- у самаго выѣзда изъ дачи выскочила изъ кустовъ какая-то темная фигура и, схватившись за экипажъ, подозрительно встревоженнымъ голосомъ спросила:
   -- Что, г. докторъ, какъ съ Л. Н., говорятъ, худо?
   Я бросилъ ему: "очень хорошо, выздоравливаетъ", и велѣлъ гнать лошадей. И это потустороннее вниманіе наростало во время и по мѣрѣ ухудшенія положенія Л. Н. Помню послѣднюю вспышку воспалительнаго процесса у Л. Н., быть можетъ, наиболѣе страшную, именно потому, что она была послѣдней, послѣ ряда такихъ же вспышекъ, изъ которыхъ онъ еле-еле выкарабкивался, становясь все слабѣе и слабѣй. Тогда уже пріѣхали изъ Москвы постоянный врачъ Л. Н., д-ръ Никитинъ, и д-ръ Щуровскій, вернулся изъ отпуска и земскій врачъ Волковъ. Положеніе Л. Н. было особенно тяжелое, онъ былъ въ забытьи, дыханіе было очень затруднено, появился легкій ціазнозъ и обнаружены были признаки начинающагося отека легкихъ. Консиліумъ изъ пяти врачей призналъ положеніе почти безнадежнымъ и мы съ минуты на минуту ожидали начала агоніи.
   И какъ-разъ въ эту страшную минуту пришли опредѣленныя извѣстія, что рядомъ, въ Мисхоръ, прибыло лицо судебнаго вѣдомства съ порученіемъ немедленно послѣ смерти Л. Н. опечатать всѣ его бумаги, что мисхорскому священнику даны опредѣленныя инструкціи проникнуть во что-бы то ни стало къ умирающему Толстому и устроить видимость пріобщенія Толстого къ церкви... И больше появилось темныхъ, подозрительныхъ людей, расхаживавшихъ съ тросточками по шоссе, мимо Гаспры.
   Я и по сіе время не знаю, сколько было правды въ этихъ сообщеніяхъ,-- мнѣ положительно извѣстно, что мисхорскій батюшка не дѣлалъ никакихъ попытокъ насильственно проникнуть въ домъ,-- но извѣстія были настолько опредѣленны и настойчивы, что взбудоражили всѣхъ, окружавшихъ постель Толстого. Мы, врачи, совѣщались на консиліумѣ, какъ намъ поступить въ случаѣ насильственнаго вторженія чужихъ, темныхъ людей, а въ домѣ происходила тревога, собирали бумаги, письма Л. Н., чтобы уберечь ихъ отъ вторженія и исторженія, и все очистили, кромѣ маленькаго шкафика съ очень важными бумагами, что стоялъ въ комнатѣ больного прямо предъ его глазами и откуда поэтому нельзя было ничего извлекать.
   Все миновало. Л. Н. выздоровѣлъ, и скрылись темныя птицы, что вились надъ его скорбнымъ одромъ, гдѣ рѣшался вопросъ о жизни и смерти...

-----

   Выздоровленіе Л. Н. шло медленно. Медленно возвращались къ нему силы, и долго возили его въ креслѣ по аллеямъ сада. Только умственный силы возвратились быстро, и скоро вернулся онъ къ своимъ привычнымъ умственнымъ занятіямъ. Снова сталъ очень оживленъ и интересовался всѣмъ, что происходило кругомъ. Пріѣзжали изъ Ялты Чеховъ и Горькій, мы ходили за кресломъ Л. Н. и вели бесѣду или сидѣли у оконъ дома, за чаемъ. И снова насмѣшливый огонекъ заблестѣлъ въ глазахъ Л. Н. Не помню, съ кѣмъ, онъ при первомъ же случаѣ успѣлъ сцѣпиться все по тому же вопросу о соціализмѣ, о насиліи надъ человѣкомъ и неизбѣжномъ принужденіи, вытекающемъ изъ соціализма.
   Вернулся къ обычной мысли, къ обычной манерѣ работать. Онъ получалъ огромную корреспонденцію и отвѣчалъ на нее. Не смотря на свой заявленный уходъ отъ искусства, онъ, очевидно, никогда не могъ дѣйствительно уйти отъ него. Не знаю, писалъ ли онъ тогда "Хаджи-Мурата", но, очевидно, много думалъ о немъ. Онъ часто говорилъ мнѣ о "Хаджи-Муратѣ", и когда узналъ, что я былъ на войнѣ на Кавказѣ (въ турецкую кампанію), разспрашивалъ, слышалъ ли я о немъ, сохраняются ли еще тамъ воспоминанія Къ сожалѣнію, я только смутно помнилъ разсказы старыхъ кавказскихъ офицеровъ о томъ, какъ Хаджи-Муратъ, кажется, похитилъ княгиню Чавчавадзе и еще какую-то другую даму и какъ рыцарски обращался съ ними, да еще смутно мелькало воспоминаніе о какой-то киняжѣ "Хаджи-Муратъ". Книжкой этой Я. Н. особенно интересовался, говорилъ, что онъ искалъ ее и не могъ найти, и даже просилъ меня помочь ему розыскать.
   Очевидно, онъ въ то же время слѣдилъ за журналами и интересовался русской беллетристикой, новыми талантами. Разъ онъ спросилъ меня, не знаю ли я Куприна, въ то время еще не очень извѣстнаго, разсказъ котораго изъ цирковой жизни объ атлетѣ незадолго передъ тѣмъ появился въ "Мірѣ Божьемъ", и очень заинтересовался имъ, когда я сказалъ, что Купринъ -- бывшій офицеръ, и вкратцѣ передалъ сложную біографію его. Я воспользовался случаемъ и попросилъ позволенія познакомить съ нимъ А. И. Куприна, который тогда жилъ въ Ялтѣ и просилъ меня устроить ему знакомство съ Л. Н. Онъ охотно согласился.
   Л. Н. высоко цѣнилъ Чехова и однимъ изъ любимыхъ имъ чеховскихъ разсказовъ была "Душечка". Разъ онъ спросилъ меня, какъ я отношусь къ Чехову. Я отвѣтилъ, что я -- горячій поклонникъ его разсказовъ, но не очень люблю его драмы.
   -- А я совсѣмъ не люблю... Совсѣмъ не нравятся...-- И сталъ развивать мысль, что драма -- совсѣмъ особый родъ литературы, имѣющій свои непреложные законы, что въ драмѣ долженъ быть непремѣнно узелъ, центръ, изъ котораго все бы исходило и къ которому все сходилось бы, чего у Чехова совсѣмъ нѣтъ.
   Я оговорился, что не все еще видѣлъ на сценѣ, что вотъ "Дядя Ваня" въ чтеніи мнѣ умѣренно понравился, а когда я увидѣлъ пьесу въ Москвѣ на сценѣ Художественнаго театра,-- очень. Л. Н. перебилъ меня:
   -- Меня, вотъ, тоже уговорили въ Москвѣ -- поѣзжай, непремѣнно поѣзжай на "Дядю Ваню"! Поѣхалъ -- еще хуже!
   А потомъ Л. Н. всталъ съ кресла, расправилъ свои ноги и снова принялся за свои прогулки. И все пошло по старому. Въ Гаспрѣ не было "дерева бѣдныхъ" и такой ежедневной толпы просителей но посѣщенія разныхъ людей все увеличивались. Проникали къ нему со своими просьбами и докуками разные странники, калики-перехожіе, нѣкоторые изъ нихъ давніе его знакомые, и онъ разсказывалъ мнѣ про нихъ исторіи. Начался весенній сезонъ, Ялта наполнялась пріѣзжими, мимо Гаспры проѣзжали экскурсіи Ялтинскаго горнаго клуба. Всѣмъ хотѣлось видѣть Л. Н., и нерѣдко въ воротахъ дачи, во дворѣ можно было видѣть экскурсантовъ, ждавшихъ, не покажется-ли Л. Н. въ окнѣ. Разъ случилась такая сцена. Мы сидѣли большимъ обществомъ на дворѣ, у оконъ дома,-- кажется, былъ Горькій и Чеховъ -- Л. Н. былъ внутри, ходилъ по комнатѣ, время отъ времени останавливался у открытаго окна и бесѣдовалъ съ нами, когда во дворъ буквально ворвалась толпа экскурсантовъ, очевидно, замѣтившихъ Л. Н. Впереди бѣжала дама съ сѣдыми волосами и молодымъ лицомъ, запыхавшаяся, раскраснѣвшаяся и стала говорить Л. Н. что-то торопливое, путанное, что трудно было разобрать:
   -- Мы... Левъ Николаевичъ... Ваши произведенія. "Дѣтство и Отрочество"... Мы всѣ... "Дѣтство и Отрочество"...
   Все продолжалось минуты двѣ и кампанія удалилась, а Л. Н. сердито ходилъ по комнатѣ и раздраженно передразнивалъ: "Дѣтство и Отрочество"!.. "Дѣтство и Отрочество"!.. Я попробовалъ заступиться за даму и сказалъ, что она просто сконфузилась, да и запыхалась, но Л. Н. все сердился и говорилъ:
   -- Навѣрное, и не читала ничего больше... Навѣрное и не читала!-- И снова передразнилъ: "Дѣтство и Отрочество", "Дѣтство и Отрочество!"
   Онъ выздоравливалъ и по мѣрѣ выздоровленія вставалъ и вырисовывался предо мной настоящій здоровый Толстой, въ его огромности, сложности и необыкновенности. Именно необыкновенности... Я говорю не объ умственномъ голодѣ Толстого и его вѣчно несытой совѣсти, не о его вѣчныхъ исканіяхъ, -- съ юности до астаповской комнаты, -- за которыми такъ напряженно слѣдила не только Россія, но и вся Европа, можно сказать, цѣлый міръ, -- объ его исканіяхъ, такъ рѣдко въ такой мѣрѣ встрѣчавшихся въ мірѣ. Я говорю объ огромности его, какъ человѣка, о необыкновенности его индивидуальныхъ, обыкновенныхъ человѣческихъ чертъ.
   Мой знакомый московскій врачъ, долго лѣчившій Толстого и хорошо его знавшій, какъ-то разсказывалъ мнѣ, какой былъ аппетитъ у Льва Николаевича, когда ему перевалило уже за шестьдесятъ, когда онъ не пилъ водки и не употреблялъ искусственныхъ возбуждающихъ аппетитъ средствъ, сколько онъ могъ съѣдать, очевидно, какъ обычную норму питанія. Повидимому, у него былъ и, такъ сказать, мускульный голодъ. Ему недостаточно было просто выкупаться въ рѣчкѣ подъ Ясной Поляной, а нужно было при этомъ совершить рядъ гимнастическихъ мудреныхъ и трудныхъ упражненій, даже въ то время, когда ему было подъ 70 лѣтъ. Онъ не могъ ходить, какъ всѣ люди, "прогуливать себя", и его обычной нормой была ежедневная прогулка пѣшкомъ- или верхомъ на 15--20 верстъ. И, повидимому, онъ уставалъ, если двигался меньше и отдыхалъ, если мускулы его работали столько, сколько они требовали,-- я всегда встрѣчалъ его веселымъ и бодрымъ,-- именно отдохнувшимъ, когда онъ возвращался послѣ длиннаго путешествія верхомъ или пѣшкомъ.
   Былъ и умственный голодъ...
   Повидимому, ему чуждо было и несвойственно и не удовлетворяло его -- "поработать", "подумать," -- а нужно было сильно работать, много думать,-- надъ тѣмъ, что приходило къ нему изо дня въ день въ видѣ безчисленныхъ писемъ и разспросовъ, надъ постоянными, никогда не прерывавшимися запросами его духа, надъ своей проповѣдью и надъ художественными образами, старыми и новыми, которые неотступно стояли предъ нимъ, отъ которыхъ онъ никогда не могъ уйти, даже тогда, когда считалъ вредомъ и преступленіемъ свою работу надъ этими художественными образами.
   Повидимому, онъ уставалъ отъ недѣланія и отдыхалъ отъ большого дѣланія. Онъ отдыхалъ, когда ему удавалось вдосталь наработаться, и, когда онъ выходилъ къ завтраку своей легкой эластичной походкой, оживленный, съ блескомъ въ глазахъ, я зналъ, что онъ хорошо поработалъ за утро, что онъ много передумалъ и много написалъ. Иногда онъ и самъ разсказывалъ, въ подтвержденіе моихъ мыслей, то большое, что онъ сдѣлалъ за утро. Были у Л. Н. Толстого благодушные, тихіе разговоры, они были, когда что-нибудь вспоминалось, когда онъ всматривался въ новаго человѣка, -- но часто разговоръ былъ битвой, напряженной работой мысли, нападеніемъ и самообороной -- болѣе нападеніемъ, чѣмъ самообороной,-- стремленіемъ не только убѣдить собесѣдника въ своемъ, но прежде всего разбить его доводы. И было недовольство и усталость, если не удавалось ему отдохнуть, поработать мыслью и чувствомъ въ этомъ спорѣ.
   Онъ былъ необыкновенный человѣкъ. Во всемъ человѣческомъ... Онъ самъ писалъ о своихъ властныхъ инстинктахъ и самъ мнѣ вскользь упоминалъ объ нихъ, о тѣхъ неодолимыхъ инстинктахъ, которые владѣли людьми въ его посмертныхъ произведеніяхъ, въ разсказахъ "Дьяволъ" и "Отецъ Сергій"... Онъ былъ игрокъ въ той же необузданной мѣрѣ, какъ былъ игрокомъ Достоевскій, проигравшій платья своей жены. Софья Андреевна разсказывала мнѣ, какъ онъ проигралъ домъ, старый графскій домъ Толстыхъ. Л. Н. самъ разсказывалъ мнѣ, какъ на Кавказѣ, на случайной остановкѣ на какой-то станціи, онъ проигралъ все, что у него было съ собой, какъ другой разъ, не помню гдѣ, онъ могъ проиграть и проигралъ бы не только то, что имѣлъ съ собой, но и все, что вообще имѣлъ, если бы не остановилъ его товарищъ.
   Мнѣ пришлось играть съ Л. Н. Я видѣлъ, какъ онъ играетъ, и могъ представить себѣ, какъ онъ игралъ въ молодости. Л. Н. уже выздоровѣлъ. Какъ-то я заѣхалъ къ нему вечеромъ послѣ путешествія въ продолженіе цѣлаго дня по горамъ и былъ встрѣченъ Львомъ Николаевичемъ съ необыкновеннымъ энтузіазмомъ,-- оказалось, у нихъ не было четвертаго партнера въ винтъ. Я не только усталъ, но и жестоко простудился въ горахъ, чувствовалъ, что у меня былъ сильный жаръ, и спѣшилъ домой, но Л. Н. такъ упрашивалъ меня, что я остался, оговорившись, что я сыграю только одинъ роберъ. Мнѣ везло нелѣпое счастье, и я кончилъ роберъ въ двѣ игры, заказавши большой и малый шлемъ. Когда я поднялся, чтобы уходить, Л. Н. запротестовалъ и началъ доказывать, что кончать роберъ въ двѣ игры -- случай исключительный и какъ таковой не можетъ входить въ понятіе нормальнаго робера и потому я долженъ остаться еще на два робера. Какъ ни плохо я чувствовалъ себя, я не могъ не согласиться.
   Я не знаю, правда ли, что характеръ человѣка сказывается въ карточной игрѣ, но Л. Н. я долженъ причислить къ самымъ азартнымъ, самымъ отчаяннымъ игрокамъ, какихъ я только встрѣчалъ въ жизни. Онъ страшно рисковалъ, упорно не хотѣлъ уступать игры противникамъ. Онъ весь былъ въ волненіи и, помню, когда онъ назначилъ большой шлемъ, и я по первому же ходу убилъ его туза козырной двойкой, онъ прямо подскочилъ на стулѣ и крикнулъ: "что-же это такое!" Послѣдній роберъ я игралъ съ Л. Н.; мы оба отчаянно рисковали, и онъ остался въ полномъ восторгѣ, когда мы тоже въ двѣ игры взяли блестящій роберъ.
   Было чудесное, ослѣпительное, ялтинское весеннее утро, когда мы. провожали Л. Іі. на пароходъ. Шла обычная пароходная сутолока съ носильщиками, чемоданами, узлами, дѣтьми. Каюта была биткомъ набита родными Л. Н. и провожавшими его ялтинцами,-- тамъ стало душно, и мы вышли съ Л. Н. на палубу и усѣлись на канаты, сложенные на носу парохода. Мы любовались красивой Ялтой, выглядѣвшей особенно красиво въ это чудесное весеннее утро. Л. Н. былъ мягкій, сердечный. Почему-то онъ снова заговорилъ объ учащейся молодежи, о чемъ мы не разъ говорили въ Гаспрѣ, и повторилъ съ той же нѣжностью:
   -- Да, они лучше насъ... Чище, чѣмъ мы были.
   Въ Гаспрѣ онъ мнѣ разсказывалъ, чѣмъ жила молодежь въ его время.
   Л. Н. распрашивалъ у меня о дѣлѣ, которымъ въ то время я много занимался -- объ устройствѣ въ Крыму пріѣзжихъ бѣдныхъ туберкулезныхъ людей -- и горячо высказывалъ свое сочувствіе этому дѣлу и вдругъ неожиданно спросилъ: "сколько вамъ лѣтъ"? Я отвѣтилъ, что 48. Къ моему удивленію, лицо его сразу сдѣлалось серьезнымъ, даже суровымъ, онъ взглянулъ на меня исподлобья пронизывающимъ и -- я не могу найти другого выраженія -- завистливымъ взглядомъ и, отвернувшись, угрюмо выговорилъ: "Сорокъ восемь!.. Самое лучшее время моей работы... Никогда такъ не работалъ. Онъ пересталъ любоваться Ялтой, долго молчалъ и потомъ тихо выговорилъ -- должно быть больше себѣ, чѣмъ мнѣ:-- "Анну Каренину писалъ"...
   Подошелъ А. И. Купринъ,-- знакомство было назначено именно на пароходѣ -- и Л. Н. снова сталъ милъ и любезенъ. Я не хотѣлъ мѣшать и оставилъ ихъ вдвоемъ.
   Когда мы разставались, Л. Н. взялъ съ меня слово, что я пріѣду къ нему въ Ясную Поляну.

-----

   Ближайшей же осенью я заѣхалъ въ Ясную Поляну. Л. Н. былъ на своей обычной прогулкѣ, очевидно, очень продолжительной, такъ какъ я долго сидѣлъ безъ него съ семьей. Спустились сумерки, зажгли огни въ домѣ, когда внизу хлопнула дверь. Должно быть, ему сказали внизу о моемъ пріѣздѣ, онъ взбѣжалъ по лѣстницѣ черезъ ступеньку и еще съ лѣстницы говорилъ мнѣ: "Здравствуйте!.."
   -- А ну, присядьте!-- былъ первый его привѣтъ мнѣ, тутъ-же у перилъ лѣстницы, куда я вышелъ встрѣчать его. Я не понялъ, чего онъ хотѣлъ, и стоялъ въ недоумѣніи.
   -- Вотъ такъ -- сказалъ онъ мнѣ, и показалъ, чего онъ хотѣлъ. Я присѣлъ неловко и неуклюже и тотчасъ послѣ меня Л. Н. присѣлъ почти до полу и легко, эластично, гораздо лучше меня вскочилъ. Я смѣялся и говорилъ искренне удивленный:
   -- Гдѣ же мнѣ за вами, Л. Н.. угоняться!..
   Л. Н. былъ чрезвычайно доволенъ,-- и тѣмъ, что онъ взбѣжалъ на лѣстницу, не задыхаясь, и тѣмъ, что я присѣлъ неловко и не такъ низко, какъ онъ, и не такъ высоко подпрыгнулъ, -- и я увѣренъ, что въ эту минуту мой комплиментъ принесъ ему болѣе удовольствія, чѣмъ если бы я расхвалилъ всѣ его сочиненія.
   Онъ былъ очень радушенъ и чрезвычайно оживленъ, когда мы сидѣли за чаемъ. Подробно разспрашивалъ о Ялтѣ, объ общихъ знакомыхъ, о моемъ дѣлѣ устройства въ Ялтѣ туберкулезныхъ больныхъ, живо интересовался переселеніемъ крымскихъ татаръ въ Турцію, разспрашивалъ о причинахъ этого движенія, и мнѣ пришлось долго объяснять ему эту и горестную и нелѣпую исторію.
   Послѣ чая онъ предложилъ мнѣ:
   -- Не хотите-ли, я прочитаю вамъ двѣ вещи, которыя я написалъ за это время?
   Я очень хотѣлъ, и мы ушли съ Л. Н. въ маленькую комнату.
   У меня остался непріятный осадокъ отъ этого вечера. Л. Н. читалъ одинъ изъ наименѣе удачныхъ своихъ народныхъ разсказовъ -- "Первый винокуръ". Мое положеніе было особенно тяжелое, потому еще, что Л. Н., очевидно, очень нравилось написанное имъ и особенно нравилось именно то, что мнѣ рѣшительно не нравилось Онъ подчеркивалъ мѣста, которыя меня коробили, самъ смѣялся надъ мѣстами, которыя были для меня не смѣшны.
   Когда Л. Н. кончилъ и спросилъ мое мнѣніе, я очутился въ очень трудномъ положеніи. Со всевозможной деликатностью, я былъ вынужденъ высказать то, что я думалъ и какіе нашелъ недостатки. Въ общемъ я высказалъ, что разсказъ приблизительно въ этой редакціи давно обращается въ народѣ и что передѣлка его мало прибавитъ народу. Не столько изъ моихъ словъ, сколько изъ моихъ умолчаній Л. Н. понялъ, что разсказъ мнѣ не понравился, и очень огорчился. И сейчасъ же вступилъ въ споръ, который скоро перешелъ на общую почву. Л. Н. говорилъ, что для народа нужно писать именно это, именно такъ, а то, что онъ писалъ раньше, было одно баловство (я не ручаюсь за выраженія, а только за общій смыслъ), что это баловство народу не нужное и даже вредное, а я говорилъ, что народъ самъ уходитъ отъ нѣкоторыхъ старыхъ темъ и старыхъ манеръ и приходитъ и все болѣе будетъ приходить къ тому, что и какъ писалъ Толстой художникъ. Я утверждалъ, что искусство и художественная форма народу еще нужнѣе, чѣмъ намъ, и что скоро придетъ время, когда народъ будетъ читать не только народные разсказы Толстого, а всего Толстого. Я разсказывалъ Л. Н. о Вятской крестьянской газетѣ, которую я получалъ тогда, о томъ, какъ широко использованъ тамъ Некрасовъ, о новомъ тогда начинаніи -- выпускѣ маленькими брошюрками художественныхъ разсказовъ.
   Споръ нашъ становился все интереснѣе для меня, и Л. Н. оживился и забылъ огорченіе, защищая свои взгляды,-- когда въ комнату вошла Софья Андреевна, очевидно, слышавшая начало нашего спора, и обратилась ко мнѣ:
   -- Вотъ и я ему говорила...
   Она стала излагать свое мнѣніе о прочитанномъ разсказѣ, въ менѣе стѣснительныхъ и болѣе опредѣленныхъ выраженіяхъ, сильно сгущая краски. Мои попытки внести умиротворящую ноту были неудачны. Л. Н. продолжалъ спорить и защищаться, но на губахъ его была сконфуженная улыбка и весь онъ былъ огорченный и сконфуженный. Такъ чтеніе второй вещи и не состоялось. Я даже не могъ узнать, что еще онъ хотѣлъ прочитать мнѣ.
   Я почувствовалъ потомъ, что Л. Н. никакого неудовольствія на меня не имѣетъ, и вся эта исторія не помѣшала намъ проститься тепло и сердечно.
   

II.

   Понять Толстого -- задача трудная. И долго люди стояли въ недоумѣніи предъ нимъ, такъ онъ былъ сложенъ и, казалось, внутренно противорѣчивъ, такой онъ былъ необыкновенный человѣкъ, такъ одинокъ былъ путь, которымъ онъ шелъ въ жизни...
   Вопросъ о Толстомъ восходитъ къ вопросу о человѣкѣ вообще, къ величайшей проблемѣ человѣческаго духа. И пониманіе Толстого въ значительной мѣрѣ сводится къ пониманію двойственности человѣческаго духа, того непримиряющагося и, повидимому, непримиримаго, что заложено въ человѣкѣ, вѣчно борющихся въ человѣкѣ силъ,-- инстинкта и вершинъ сознанія, вѣры и сомнѣнія, мысли и дѣйствованія и той равнодѣйствующей, что называется волей. Быть можетъ, къ пониманію и другихъ непримиренностей въ человѣкѣ, отношеній индивидуума къ коллективу, вѣчной борьбы индивидуальности и общности.
   Этотъ конфликтъ борющихся и непримиряющихся въ человѣческой душѣ силъ былъ всегда основной проблемой философіи, вѣчной темой поэзіи и художества, сюжетомъ самыхъ знаменитыхъ драмъ, пережившихъ вѣка, и виситъ проклятіемъ и... благословеніемъ надъ человѣчествомъ. И прежде всего тяжкой драмой для отдѣльныхъ людей.
   А люди, большіе и малые, жаждутъ прежде всего успокоенія, внутренняго примиренія, согласованности души, чтобы легка была воля, потому что воля, способность выбирать, куда идти, такъ отграничивающая человѣка отъ животнаго, давно сдѣлалась тяжкимъ бременемъ человѣка, такимъ тяжкимъ, что на раснутьи жизни люди, случается, выбираютъ самоубійство, какъ наилегчайшее рѣшеніе вопроса или, вѣрнѣе, освобожденіе отъ рѣшенія вопроса -- куда идти.
   Вѣчно къ вѣрѣ тянетъ человѣка, или по крайней мѣрѣ, къ увѣренности, а сомнѣніе разрушаетъ вѣру и не пускаетъ вѣру въ человѣческую душу, лишаетъ его увѣренности. И мысль препятствуетъ дѣйствованію -- многомыслящіе люди труднѣе поднимаемы къ дѣйствованію, и инстинктивно отворачиваются отъ многомыслія люди дѣйствованія. Повидимому, мысль, размышленіе, долго Практикуемое и занимающее большое мѣсто въ психикѣ человѣка, есть по существу, если не противоположное, то качественно отличное, задерживающее, противорѣчивое дѣйствованію...
   И можетъ быть, нужно посмотрѣть на Гамлета не съ Тургеневской точки зрѣнія, какъ только противоположеніе Донъ-Кихоту, а именно съ этой болѣе широкой, болѣе сложной точки зрѣнія,-- внутренняго, органическаго противоположенія въ самомъ человѣкѣ чувства, мысли и дѣйствованія.
   Можетъ быть, правильно будетъ сказать, что наименѣе конфликтовъ тамъ, гдѣ недалеко и неглубоко проведены эти разныя линіи человѣческаго духа и что, чѣмъ болѣе удлинены онѣ и глубоки, тѣмъ чаще, тѣмъ тяжелѣе, тѣмъ неизбѣжнѣе эти конфликты. Малымъ, среднимъ людямъ облегчается жизнь не только тѣмъ, что средняя мысль не строгая и не требовательная и средняя совѣсть не тяжка и не обременительна, но и тѣмъ, что они всегда люди общности, и что ихъ мышленіе, ихъ воля и дѣйствованіе въ значительной мѣрѣ диктуются имъ со стороны и за нихъ общностью,-- окружающей обстановкой, моралью и разумомъ ихъ круга. Гораздо труднѣе большимъ людямъ, необыкновеннымъ людямъ, и вотъ почему рѣдко гармоничны бываютъ большіе люди и наиболѣе тяжки драмы, переживаемыя ими. Можетъ не быть драный у необыкновенныхъ людей, когда одна линія проведена дальше, чѣмъ другая, когда она доминируетъ надъ другими, будетъ ли это чувствованіе, мышленіе, дѣйствованіе, какъ было у Будды, Сократа, Наполеона. Великая драма, легко переходящая въ трагедію, начинается тамъ, гдѣ необыкновенно далеко проведены всѣ линіи человѣческаго духа, гдѣ онѣ не сходятся, гдѣ глубже антагонизмъ между вѣрой и сомнѣніемъ, между мышленіемъ и дѣйствованіемъ.
   Раньше было легче примиреніе въ человѣкѣ, согласованность ума и увѣренность души. Въ тѣ "доисторическія" времена, когда царствовалъ инстинктъ всевластный, всепокоряющій, когда было слабѣе размышленіе и сильнѣе дѣйствованіе, когда вѣра была окутана тайной и вооружена чудомъ, а сомнѣніе было безоружное и немощное, когда больше и властнѣе было міровоспріятіе и мірочувствованіе и было меньше и слабѣе знаніе и міропониманіе. И, можетъ быть, та первобытная цѣльность личности, по которой такъ тоскуютъ сейчасъ, которой восхищаются въ людяхъ древности и которую такъ безплодно подъ разными лозунгами стремятся воскресить въ нашей жизни,-- есть цѣльность человѣка властнаго инстинкта, великой вѣры и малаго сомнѣнія, малой мысли и яркой води и яркаго дѣйствованія и, можетъ быть, этимъ объясняется, что люди, зовущіе къ воскрешенію дѣльности жизни,-- такъ сильны въ критикѣ и отрицаніи и такъ немощны въ утвержденіи.

-----

   Мы часто смѣшиваемъ слова "геніальный человѣкъ" и "необыкновенный человѣкъ". Понятія не всегда сходятся. Человѣкъ можетъ быть геніальнымъ и въ то же время обыкновеннымъ человѣкомъ; можетъ быть необыкновеннымъ, какъ человѣкъ, и не геніальнымъ. Левъ Николаевичъ Толстой былъ геніальный человѣкъ въ области художественнаго творчества и былъ необыкновенный, какъ человѣческая личность.
   Именно въ указанномъ мною необыкновенно далекомъ проведеніи линіи человѣческаго духа и широкомъ расхожденіи этихъ линій. И въ смыслѣ великой драмы, внутренней драмы, въ которую вылилась его жизнь.
   Онъ былъ человѣкъ огромныхъ инстинктовъ и великихъ запросовъ человѣческаго духа, большой вѣры и великаго сомнѣнія, напряженной мысли и жажды дѣйствованія. Такъ онъ опредѣлился съ юности. Онъ хотѣлъ непремѣнно летѣть и полетѣлъ изъ окна и въ то же время въ ту же юность онъ все размышлялъ, онъ уже тогда говорилъ: я думаю, что я думаю о чемъ я думаю {Въ "Отрочествѣ" съ говоритъ: "Изъ всего этого тяжелаго моральнаго труда я не вынесъ ничего, кромѣ изворотливости, ума, ослабившей во мнѣ силу воли и привычки къ постоянному моральному анализу, уничтожившей свѣжесть; чувства и ясность разсудка". (Изд. одинадцатое, часть I, стр. 184-185).}. И въ періодъ, когда надъ нимъ властвовали его огромные инстинкты, великимъ бунтомъ поднималась со дна души его огромная совѣсть. У него былъ голодный, никогда не сытый умъ и голодная, вѣчно алчущая и жаждущая совѣсть. И была вѣчная борьба, вѣчный конфликтъ въ душѣ его, доходившій до мысли о самоубійствѣ.
   И онъ всегда, всю жизнь жаждалъ примиренія, внутренняго согласованія, и остался несогласованнымъ. Онъ искалъ вѣры и усумнился въ чудѣ, издѣвался надъ чудомъ и создалъ, придумалъ вѣру безъ тайны, вѣру -- мораль, безчудную, размышляющую вѣру...
   Онъ былъ непримиримый. Онъ всю жизнь стремился къ кротости, круглости, къ покорности, примиренности и согласованности Каратаева и всегда оставался гнѣвнымъ, непокорнымъ и бунтующимъ, съ рѣзкими углами личности, съ далеко продвинутыми и несогласованными сторонами его человѣческаго я,-- всегда оставался рѣзко выраженнымъ я, чуждымъ общности.
   Такъ онъ и умеръ непримиренный несогласованный... Я не видѣлъ его послѣднія десять лѣтъ, но изъ того, что я зналъ о немъ и изъ того, что я читалъ въ его послѣднихъ литературныхъ выступленіяхъ, онъ оставался для меня тѣмъ же, какимъ я его зналъ -- гордымъ, гнѣвнымъ, бунтующимъ человѣкомъ. Да, онъ примирилъ себя, онъ убѣдилъ себя, что примирился, и, можетъ быть, это самоубѣжденіе стоитъ настоящей примиренности, увѣрилъ себя, что онъ покорный, согласованный,-- онъ настроился на примиренность, какъ настроился на смерть въ періодъ гагаринскаго умиранія. И дѣйствіе совершилъ, свой уходъ изъ Ясной Поляны, отъ всего, отъ чего давно собирался уйти, но все-таки не ушелъ, чувствуется мнѣ, отъ себя самого.
   Онъ всегда останется огромной глыбой человѣческаго "я", но не монолитомъ, а глыбой съ широкими прослойками разныхъ породъ. Въ немъ не было гармоніи, онъ весь изъ диссонансовъ,-- какъ ни стремился всю жизнь къ гармоніи, какъ ни жаждалъ устранить и потушить диссонансы своей души.
   Нужно помнить, что, не смотря на огромныя колебанія его духовной жизни, на конфликты, доходившіе до мысли о самоубійствѣ, онъ всегда былъ рѣдко, можно сказать, необыкновенно здоровъ умственно и душевно, и къ нему совершенно неприложимы опредѣленія, такъ удобныя и такъ охотно прилагающіяся въ подобныхъ случаяхъ: неврастенія, неуравновѣшенный человѣкъ.
   Къ нему не заростетъ тропа, какъ къ геніальному художнику, и къ нему долго будутъ идти люди, какъ къ человѣческой загадкѣ, тѣ, кого волнуетъ проблема человѣческаго духа.
   И прежде всего Л. Н. Толстой -- русскій, сынъ своей родины, гдѣ литература нспоконъ вѣковъ была полна неудовлетворенностью, исканіями, тоской и покаяніемъ, сынъ своего народа, давно уже непримиреннаго и несогласованнаго въ элементарныхъ сторонахъ человѣческой души. Трудно представить себѣ Толстого, поднявшагося изъ Швейцаріи, такъ давно во многомъ примиренной и согласованной и такъ внутренно во всемъ увѣренной,-- и понять его можно только въ обстановкѣ Россіи, ея прошлаго и настоящаго, среди русскихъ полей, среди русскаго диссонанса.
   Онъ -- какъ гора поднимается съ равнины, и съ вершины горы можно далеко обозрѣвать равнину, онъ, какъ факелъ ночью, въ свѣтѣ котораго выступаютъ краски и линіи, окутанныя покровомъ ночи. Но гора поднялась изъ той-же равнины и факелъ горитъ тѣмъ-же освѣтительнымъ матерьяломъ, который есть въ равнинѣ. И если большой человѣкъ освѣщаетъ глубины народа, изъ котораго онъ вышелъ, то и онъ освѣщается и понимается только изъ народа, который поднялъ его на гору. Онъ ваятель, но онъ и глина и мраморъ.
   Цѣлый рядъ недоумѣнныхъ вопросовъ встаетъ предъ нами. Какъ случилось, что Л. Н. Толстой, при наличности эпохи, въ которой онъ жилъ, при той обстановкѣ личной и общественной, среды властвующихъ и сытыхъ людей, въ которой онъ складывался,-- какъ онъ пришелъ къ опрощенію, къ отреченію отъ своего міра, къ проповѣди? Онъ былъ гордый человѣкъ, онъ былъ человѣкъ чести, съ огромно развитымъ чувствомъ собственнаго достоинства, онъ былъ прежде всего человѣкъ борьбы, со всѣми свойствами, обыкновенно сочетающимися съ гордыми, сильными людьми, съ огромнымъ самолюбіемъ, съ любовью къ славѣ, къ власти, вліянію, верховенству надъ людьми.
   Мы напрасно старались бы раздѣлять Толстого, какъ часто дѣлаютъ, на періоды жизни,-- Толстой до мысли о смерти и до обращенія къ религіи и Толстой -- послѣ обращенія. И также безплодно, какъ безплодно вышло это у самого Толстого, пытались бы втиснуть его во второмъ періодѣ въ рамки смиренія, покорности и непротивленія. Онъ всю жизнь былъ одинъ и тотъ-же, -- Л. Н. Толстой. Всю жизнь у него шла борьба за утвержденіе своего "я", правды въ себѣ и за утвержденіе той общечеловѣческой правды, которую онъ считалъ единственной правдой. И всю жизнь, утверждая, онъ отрицалъ и, созидая, разрушалъ,-- и трудно сказать, на что больше положилъ онъ сердца и души, страсти и блеска и таланта,-- на утвержденіе и созданіе или на отрицаніе и разрушеніе?
   Ему никогда не удавалось смирить въ себѣ гордаго человѣка, и до конца жизни онъ оставался человѣкомъ пламеннаго противленія.
   Какъ же могъ такой человѣкъ, съ такими яркими, индивидуальными чертами, придти къ своему вѣроученію, не къ творчеству новыхъ идеаловъ, новой сильной и яркой жизни, а къ старому вѣковѣчному русскому ученію о непротивленіи злу? Какъ онъ, сильный, гордый и страстный человѣкъ, пришелъ къ проповѣди смиренія, покорности и недѣланія?
   Потомъ, пусть онъ не прошелъ школу научной дисциплины, но онъ былъ человѣкъ мысли, большой напряженной мысли. Онъ былъ хорошо знакомъ съ французскими предреволюціонными дѣятелями мысли, съ англійскими и нѣмецкими мыслителями, и все продолжалъ слѣдить за "Джорджами", за всякими вспыхивавшими въ мірѣ новыми словами и лозунгами. И онъ жилъ въ эпоху, когда наука дѣлала все болѣе и болѣе блестящія завоеванія и развертывала предъ человѣчествомъ все новыя, безконечныя перспективы... Потомъ, онъ любилъ красоту столь же страстно, какъ страстно любилъ онъ жизнь,-- всякую красоту: красоту природы и красоту искусства, а въ особенности музыки...
   Какъ онъ, такой чуткій и такой жадный къ красотѣ и мысли человѣкъ, пришелъ къ отрицанію цѣнности науки, цѣнности красоты, и не только къ отрицанію, а и къ признанію вредности самаго искусства, начиная съ того, которымъ онъ занимался всю жизнь?
   Можетъ быть, и еще вопросъ встанетъ: почему онъ не пошелъ по той дорогѣ, по которой шли люди его времени и его круга, по которой шла вся русская литература и русская интеллигенція въ лицѣ величайшихъ своихъ представителей?
   Можетъ быть, кое-что объясняется эпохой, въ которую онъ росъ и складывался. Нужно помнить, что Л. Н. родился въ 1828 г., что его юность протекала въ первую половину 40-хъ годовъ, въ одну изъ самыхъ темныхъ эпохъ русскаго безвременья, когда декабристы уже ушли въ прошлое, а люди 60-хъ годовъ еще не вырисовывались въ жизни, когда замиралъ голосъ Бѣлинскаго и не начинались новые голоса, когда университеты представляли то, чѣмъ былъ Казанскій университетъ во время поступленія въ него Толстого. Правда, онъ жидъ въ обстановкѣ старой дворянской графской усадьбы, въ традиціяхъ и живыхъ явленіяхъ стараго крѣпостного строя,-- но, вѣдь, люди 60-хъ годовъ, его сверстники, вышли изъ того же безвременья, изъ тѣхъ же усадебъ, изъ тѣхъ же традицій, изъ того же крѣпостного строя,-- тѣ люди, которые создали расцвѣтъ русской жизни въ 60-хъ годахъ, въ наукѣ, въ литературѣ, въ музыкѣ, тѣ люди обновленнаго строя, которые перестраивали русскую жизнь, проводили реформы 60-хъ годовъ, создавали судъ и адвокатуру и земство.
   Почему онъ не пошелъ съ ними?

-----

   Мнѣ приходилось упоминать, что первое, главное, что поразило меня при встрѣчѣ съ Толстымъ былъ его крестьянскій обликъ. Въ лицѣ, въ согнутыхъ плечахъ, въ длинныхъ большихъ рукахъ, казалось, всю жизнь державшихся за соху, за косу. У него былъ не только внѣшній, но и внутренній крестьянскій обликъ,-- къ тому времени, какъ я его встрѣтилъ, уже окончательно сложившійся, тотъ, который проявлялся во всей его жизни, который донесъ онъ до могилы... И въ этомъ -- главный отвѣтъ на вопросы, поставленные мною выше.
   Да, онъ былъ графъ. И воспитывался графомъ и долго оставался графомъ. Можно сказать даже, что до конца жизни графскія черты прослойками входили въ его крестьянскій обликъ и своеобразно окрашивали его. Притомъ онъ былъ графъ своей эпохи, своего времени. Повторяю, онъ родился въ 1828 году, онъ былъ окруженъ въ дѣтствѣ и юности въ лицѣ старшихъ, людьми 20-хъ, 80-хъ годовъ, людьми, такъ сказать, французской культуры, для которыхъ французскій языкъ былъ, если не роднымъ, то, во всякомъ случаѣ, языкомъ дѣтства и болѣе чѣмъ дѣтства, -- языкомъ, на которомъ думали, которымъ пользовались въ личныхъ отношеніяхъ, въ самой интимной перепискѣ, тѣми людьми, что еще продолжали говорить какъ въ старыхъ литературныхъ произведеніяхъ: "я радъ, сдѣлавъ ваше знакомство", чей русскій языкъ былъ въ значительной мѣрѣ переводомъ съ французскаго. Онъ, вѣдь, родился и росъ еще въ пушкинскія времена. Первыя произведенія Л. Н. еще отмѣчены галлицизмами. И уже знаменитымъ писателемъ онъ продолжалъ писать письма къ близкимъ людямъ на французскомъ языкѣ, очевидно, болѣе интимномъ, болѣе привычномъ, а, можетъ быть, и необходимомъ для сношеній съ интимными людьми, продолжавшими думать по-французски. Дѣло, конечно, не въ одномъ языкѣ, а во всей культурѣ, въ которой воспитался онъ, въ обстановкѣ дома, въ манерѣ, въ тонѣ, въ библіотекахъ тогдашнихъ дворянскихъ усадебъ, въ книгахъ и идеяхъ, которыя занимали людей дворянскихъ усадебъ и такъ рѣзко отграничивали ихъ тогда отъ всей окружающей жизни, отъ мѣщанства и купечества, мелкаго чиновничества и духовенства,-- и прежде всего отъ крестьянства.
   По своей соціальной позиціи, по обстановкѣ и составу того круга, въ которомъ онъ выростахъ, онъ не приходилъ въ столкновеніе съ тѣмъ новымъ слоемъ дворянско-разночинческимъ, который выростахъ въ то время въ Россіи и который далъ взрослыхъ людей 60-хъ и 70-хъ годовъ. Въ этомъ смыслѣ прошла мимо него университетская жизнь и не положила на него печати, которую клалъ университетъ на людей его эпохи. Когда онъ сложился, пережилъ уже Кавказскій и Севастопольскій періоды, сталъ уже писателемъ, получившимъ широкую извѣстность, онъ оставался въ существѣ человѣкомъ старорусской дворянской усадьбы, огромнымъ, сложнымъ, мудренымъ человѣкомъ, но графомъ, живущимъ той же жизнью, какою жилъ Пьеръ Безуховъ въ молодости, мечтавшимъ о флигель-адъютантствѣ, о томъ, о чемъ мечтали люди его круга. Онъ уже не умѣщался въ рамки своего круга, но онъ презиралъ демократическія ляшки Тургенева, онъ не связался духовными связями съ либеральными литераторами и дѣятелями 60-хъ годовъ, въ кругу которыхъ онъ одно время вращался въ Петербургѣ,-- они были чужіе для него люди.
   И тѣмъ не менѣе онъ пришелъ къ мужику... И путь, пройденный имъ отъ графа до мужика, отъ западно-европейской культуры къ крестьянской душѣ и къ крестьянскому міропониманію, есть вся исторія и содержаніе его жизни. На этомъ пути онъ какъ-то прошелъ мимо, обошелъ стороной новую русскую жизнь, складывавшуюся и выроставшую на его глазахъ на обломкахъ крѣпостного строя. Да, позже онъ искренно и горячо относился къ Герцену, о которомъ такъ сердечно говорилъ мнѣ, онъ былъ мировымъ посредникомъ перваго призыва, онъ горячо сочувствовалъ освобожденію крестьянъ и вообще крестьянской реформѣ, но онъ какъ-то бокомъ всталъ къ тому, что совершалось тогда, не только въ центрахъ, но и на мѣстахъ,-- къ земству, къ судебнымъ институтамъ, входившимъ въ мѣстную жизнь, къ которымъ онъ такъ скоро повернулся спиной.
   Можетъ быть, нужно оговориться, что, отправляясь въ жизненный путь изъ дворянской усадьбы, онъ въ то же время отправлялся и отъ мужика.

-----

   Изгородь дворянской усадьбы никогда не была такъ высока, какъ стѣны западно-европейскихъ замковъ, и деревня всегда широкой волной вливалась въ помѣщичьи и даже графскіе дома, въ видѣ кормилицъ и нянекъ и разныхъ людей отъ сохн. И, случалось, эти волны наперекоръ французскому языку и французской культурѣ именно по-русски, по народному настраивали души дворянскихъ дѣтей.
   Извѣстно, что сдѣлала для души и для творчества Пушкина нянька его. И, когда Левинъ возвращался съ своими горями изъ московскаго свѣта въ свою усадьбу, тамъ ждала его нянька, со всей строгостью и лаской, которой владѣли старыя няньки, и у молодого помѣщика, котораго описываетъ Толстой тоже была нянька, смотрѣвшая за нимъ, обнимавшая его любовью своей и своимъ неуклоннымъ вниманіемъ. Въ помѣщичьи усадьбы доносились пѣсни деревенскія и стоны крестьянскіе. И кругомъ,-- и въ церкви, и въ томъ, чѣмъ пропитанъ былъ весь укладъ, обнимала ихъ деревенская вѣра, хрестьянская вѣра, такая всеобъемлющая. Л. И. Толстой ушелъ въ другой міръ, далеко ушелъ отъ деревни, въ университетъ, на Кавказъ, въ Севастополь, въ московскій и петербургскій большой свѣтъ, но деревня все жила въ немъ. И первое его литературное произведеніе "Дѣтство и Отрочество" состояло, помимо личныхъ переживаній,-- изъ помѣщичьей усадьбы и деревни. Кругъ его творчества расширялся, туда вошли другіе міры, далекіе и отъ усадьбы и отъ крестьянства, вошли темы, развертывавшіяся на фонѣ міровыхъ событій, великихъ конфликтовъ человѣчества, но эта чуткость къ деревенскимъ людямъ проходитъ неизмѣнной полосой черезъ всѣ его произведенія, самыя далекія отъ деревни. Въ его "Казакахъ", въ кавказскихъ и севастопольскихъ разсказахъ, рядомъ съ офицерами, яркими и скульптурными, не меньшимъ вниманіемъ и такой-же любовной художественной обработкой пользуются нижніе люди, казаки и казачки, солдаты у костра, солдаты въ севастопольскихъ траншеяхъ. На широкомъ фонѣ громадной "Войны и Мира", рядомъ съ историческими фигурами военачальниковъ и государей, всегда привлекаютъ пристальное вниманіе Толстого -- крестьяне и солдаты не только въ смыслѣ массовой психологіи, но и какъ типы, какъ отдѣльные духовные міры,-- и Алпатычи, и дворецкіе, и рядомъ съ Наполеономъ и Александромъ I, Пьеромъ Безуховымъ и княземъ Андреемъ, одной изъ центральныхъ фигуръ является солдатъ Каратаевъ, сыгравшій такую огромную роль въ духовной жизни главнаго героя, Пьера Безухова, и быть можетъ, наиболѣе сосредоточившій на себѣ вниманіе Толстого.
   Высшей точкой литературнаго ухода Л. Н. отъ деревни была "Анна Каренина", нотамъ и нянька, и мужикъ съ своимъ трудомъ, съ своей косой, съ своимъ кислымъ кваскомъ тоже играетъ большую роль въ духовныхъ переживаніяхъ Левина.

-----

   Еще важнѣе остановиться на томъ, на какихъ типахъ изъ верховъ и низовъ онъ сосредоточивалъ наибольшее вниманіе, надъ кѣмъ работалъ съ большей любовью, кого больше и кого меньше авторски любилъ.
   Въ "Набѣгѣ" онъ раздѣляетъ солдатскую массу на три категоріи -- покорныхъ людей, отчаянныхъ людей и начальственныхъ людей. Симпатіи его привлекали къ себѣ именно покорные люди, такъ рѣзко отличные отъ облика самого Толстого и такъ характерные для крестьянской массы. Въ его первыхъ очеркахъ, въ молодыхъ писаніяхъ много сильныхъ людей и отчаянныхъ людей, въ "Казакахъ" даже и совсѣмъ нѣтъ покорныхъ людей, а только сильные и рѣшительные,-- и мужскіе и женскіе типы. Но уже въ другихъ кавказскихъ и севастопольскихъ очеркахъ рядомъ съ сильными встаютъ покорные,-- и они, солдаты и офицеры, занимаютъ первое мѣсто въ ходѣ военной жизни и привлекаютъ къ себѣ наибольшія симпатіи Толстого. Въ полной мѣрѣ вскрывается это въ самомъ широкомъ, самомъ огромномъ и самомъ геніальномъ произведеніи Л. Н. Толстого, въ "Войнѣ и Мирѣ". Да, тамъ есть великолѣпные типы сильныхъ людей,-- оба Болконскихъ, великолѣпный Багратіонъ, Долоховъ, но настоящимъ центральнымъ человѣкомъ войны онъ выставляетъ медлительнаго, жирнаго, толстаго Кутузова, съ романомъ m-me Жанлисъ подъ подушкой, подчеркивая именно его невоенныя черты,-- его, какъ носителя коллективнаго духа русской арміи, какъ понявшаго, по Толстому, стихійный народный, такъ сказать, безъ заранѣе обдуманнаго намѣренія, характеръ войны 1812 года. И самые любимые его типы были обыкновенные люди, не сильные, безъ рѣзко выраженныхъ индивидуальныхъ чертъ, по существу покорные люди, какъ Николай Ростовъ и эпизодическій, но яркій капитанъ Тимохинъ, и въ особенности такъ же любовно обдуманный, какъ и Каратаевъ, капитанъ Тушинъ, и люди порыва, беззавѣтнаго самопожертвованія, всегда нѣжнымъ, поэтическимъ флеромъ окутанные у Толстого, какъ Петя Ростовъ, повтореніе младшаго Козельцина изъ "Севастопольскихъ разсказовъ", и любы ему были, какъ настоящему писателю эпоса, цѣльные люди, законченные, люди инстинкта, такіе, какъ Стива Облонскій, Наташа Ростова.
   Всегда близки и дороги были Толстому воплощенные въ Пьерѣ Безуховѣ, и въ Левинѣ, и въ Нехлюдовѣ люди раздумья, люди совѣсти, исканій и вѣчныхъ пересмотровъ жизни, которыхъ онъ непремѣнно велъ къ примиренности, къ согласованности, къ покорности, которыхъ онъ неизмѣнно хотѣлъ связать съ психологіей массы, съ Каратаевыми, съ мужиками, съ цѣлостной деревенской жизнью Л. Н. опредѣленно не любилъ дѣлателей жизни, людей съ планами, активно вмѣшивавшихся въ жизнь и направлявшихъ свою жизнь не на устройство и примиреніе только своей совѣсти, своего міропониманія, а на перестройку формъ общественной жизни, общихъ условій ея, на государственную и политическую дѣятельность. Онъ зло издѣвается надъ военными совѣтами, надъ выработкой военныхъ плановъ, надъ Наполеонами и Ростопчиными. И именно здѣсь, въ изображеніи этихъ непріязненныхъ Л. Н. типовъ, ему измѣняетъ его художественное могущество. Не только исторически невѣренъ, но блѣденъ и тусклъ вышелъ у него Наполеонъ, блѣденъ и тусклъ явился у него и образъ самаго значительнаго дѣлателя жизни эпохи 12-го года,-- Сперанскій. И потомъ, когда онъ мимоходомъ касался людей политическаго дѣйствованія, -- будетъ ли то Сергѣй Казариновъ или Николай Левинъ и приходившіе къ нему люди, или политическіе ссыльные (въ "Воскресеньи") -- всѣ они выходили блѣдны и скудны и всегда чувствовалось отношеніе къ нимъ Толстого насмѣшливое или пренебрежительно-жалостное.

-----

   Я уже говорилъ о томъ, какъ все "дѣланіе" 60-хъ годовъ прошло мимо художественнаго творчества Л. Н., не воплотилось въ образы, но еще поразительнѣе, что мимо него прошла огромная полоса русской жизни, -- 70-е годы и новая русская интеллигенція, такъ заполнившая съ 60-хъ годовъ поле русской жизни. Помимо огромнаго общественнаго значенія,-- позволительно было ожидать, что великаго художника заинтересуютъ разнообразіе и богатство типовъ людей 60-хъ и 70-хъ годовъ, даже независимо отъ идей, которыя они носили съ собой. Тамъ были и сильные люди, рѣзко обособленной индивидуальности, тамъ были люди покаянія и совѣсти, такъ близкіе, если не къ Толстому, то къ героямъ его произведеній, тамъ были, наконецъ, именно носители коллективнаго, деревенскаго русскаго духа, сознательно и преднамѣренно стремившіеся растворить свою индивидуальность въ народномъ коллективѣ, тамъ была, наконецъ, не только внутренняя, но и внѣшняя, такъ сказать, біографическая близость съ самимъ Л. Н. Толстымъ. Люди, вѣдь, также опрощались, также снимали съ себя интеллигентскій обликъ и входили въ крестьянскую упряжку, также оставляли за собой свои культурныя привычки и, случалось, даже отрицали духовныя цѣнности, которыми жили раньше. Вѣдь, самъ Толстой, несомнѣнно, былъ народникъ, по крайней мѣрѣ, въ психологическомъ отношеніи очень близкій къ людямъ именно 70-хъ годовъ. И тѣмъ не менѣе онъ прошелъ мимо, не заинтересовавшись, какъ художникъ.
   Многое можно объяснить тѣмъ, что Л. И. ни въ молодости, ни въ зрѣломъ возрастѣ никогда не жилъ одной жизнью съ этой новой интеллигенціей, что онъ мало зналъ этихъ новыхъ людей въ ихъ обстановкѣ,-- въ интимной жизни, но дѣло, конечно, не въ этомъ одномъ. Толстой былъ такъ могучъ въ своемъ художественномъ воспріятіи, что ему достаточно было и тѣхъ человѣческихъ документовъ, какіе заключались въ безконечныхъ судебныхъ процессахъ, и личныхъ встрѣчъ и даже продолжительныхъ знакомствъ съ дѣятелями 60-хъ и 70-хъ годовъ и послѣдовавшихъ десятилѣтій, чтобы понять ихъ и уловить ихъ типичныя особенности, ихъ психологическую индивидуальность.
   Дѣло въ другомъ, -- въ томъ, что онъ не хотѣлъ къ нимъ подойти, что они не гармонировали съ общимъ міросозерцаніемъ его, противорѣчили, шли въ разрѣзъ съ нимъ. Интересно, что Л. Н. Толстой, такъ долго думавшій надъ большимъ романомъ "Декабристы" и собиравшій для него матеріалы, не выполнилъ своего намѣренія, отказался отъ работы.
   Нужно думать, что причина отсутствія этихъ людей 60-хъ -- 70-хъ годовъ въ художественномъ творчествѣ Толстого лежитъ въ томъ, что они были непокорные люди, люди дѣланія, дѣйственнаго вмѣшательства въ государственную и народную жизнь, чуждые ему и, быть можетъ, непріятные, какъ чужды и непріятны были ему передовые литераторы 60-хъ годовъ. Да, онъ былъ народникъ и могъ подписаться подъ народнической формулой -- "все для народа и все чрезъ народъ", но онъ прибавлялъ: "все по народному", съ чѣмъ не могли согласиться народники 70-хъ годовъ, никогда не отказывавшіеся отъ общечеловѣческихъ идеаловъ и всегда находившіе, что, кромѣ личнаго самоусовершенствованія, нужно и измѣненіе и усовершенствованіе общихъ государственныхъ условій жизни народа,-- въ смыслѣ этихъ общечеловѣческихъ идеаловъ.
   Есть еще объясненіе. Въ душѣ Льва Николаевича было графское и крестьянское, и будило его мысль и привлекало его художественное вниманіе прежде всего и преимущественно все то, что связывалось съ старой помѣщичьей усадьбой, что жило въ деревнѣ и что билось около деревни. И мало тянуло его къ себѣ все другое, вмѣщавшееся между графскимъ и крестьянскимъ. Это было довольно точнымъ отраженіемъ дореформенной эпохи, когда, если не считать чиновничества, всегда неустойчиваго и не связаннаго постоянными непрерывными узами съ деревенской жизнью, Россія въ значительной мѣрѣ исчерпывалась этими двумя группами крестьянства и помѣстнаго дворянства, когда города были малы и слабы, мѣщанство и купечество были не крѣпки и не играли замѣтной роли и когда интеллигенціи не было, въ томъ объемѣ и той значительности, какъ сейчасъ. По содержанію и по объекту своего художественнаго творчества Толстой такъ и остался, если можно такъ выразиться, дореформеннымъ повѣствователемъ. У него тотъ же бытъ, та же обстановка, манеры жизни и психологія людей. Если многое изъ "Войны и Мира", изъ манеръ жизни и психологіи тогдашнихъ людей можетъ быть цѣликомъ перенесено въ сороковые и пятидесятые года, то и значительная часть "Анны Карениной" могла быть написана въ пятидесятыхъ годахъ и не встала бы въ противорѣчіе съ тогдашнимъ бытомъ и психологіей.
   

III.

   А потомъ онъ уходитъ въ деревню совсѣмъ, навсегда, въ покорную рязанскую деревню. И, уходя отъ міра, въ которомъ вращался онъ, уходилъ отъ всего, что составляло сущность этого міра, отъ манеръ, привычекъ, отъ прежнихъ духовныхъ цѣнностей, отъ морали и вѣры своего круга, уходилъ къ крестьянскому весь и ко всему. И деревня обняла его всего, сняла съ него старое платье и одѣла по-своему, по-крестьянскому, наполнила его душу всѣмъ тѣмъ, чѣмъ жила въ деревнѣ крестьянская душа. Явился Толстой босой, Толстой за сохою, Толстой, шьющій сапоги, Толстой, складывающій печки...
   Онъ глубоко всматривается въ крестьянскую душу, въ крестьянское міропониманіе, учится у стариковъ и у дѣтей, у Бондаревыхъ и у Сютаевыхъ, у старцевъ, у странниковъ, богомольцевъ и, по мѣрѣ того, какъ уходитъ отъ прежняго міра и отъ прежнихъ понятій, онъ приходитъ къ новому міропониманію и вырабатываетъ собственное вѣроученіе. И говоритъ: не ѣшь мяса, не кури, не люби плотской любовью, не любуйся на художественную красоту, не имѣй дѣла съ деньгами, не противься злу насиліемъ, не ищи и не строй царства Божьяго на землѣ, не ломай, не руши формъ жизни, уйди въ себя, созидай царство Божіе въ себѣ самомъ.
   Это не крестьянское вѣроученіе,-- это производное изъ толстовскаго отрицанія и крестьянскаго утвержденія,-- старо-крестьянскаго.

------

   Я сказалъ уже, что у Толстого былъ крестьянскій обликъ... Нужно прибавить -- обликъ великорусскаго крестьянина сѣверной и средней полосы Россіи, суроваго и крѣпкаго, у котораго было больше общности и меньше индивидуальности, больше покаянія и тоски, тайны и сумерекъ въ душѣ и меньше радости и веселія, чѣмъ у южнаго крестьянина, болѣе индивидуальнаго, у котораго меньше покаянія и болѣе радости и веселія.
   При томъ обликъ стараго крестьянина крѣпостной дореформенной Россіи... И она, эта старая Россія, съ своей психологіей, съ своимъ міропониманіемъ, съ старымъ укладомъ жизни, положила печать на Л. Н. Толстого, на его психологію, на его міропониманіе.
   Та деревенская Россія была покорная, непротивляющаяся. Она успѣла идеализировать эту покорность, возвести ее на степень святости, найти въ ней своего рода оправданіе жизни, -- можетъ быть, единственное, что она могла сдѣлать, чтобы сохранить душу цѣлостной. Она по любила тогда непокорныхъ людей, людей гордыни, тѣхъ, кто "зазнался", тѣхъ, кто "высоко о себѣ понимаетъ", кто хочетъ выскочить, лѣзетъ впередъ, она любила смирныхъ Е добрыхъ, мягкихъ и уступчивыхъ. Это она сложила сказку объ Иванушкѣ-дурачкѣ, который все бралъ въ жизни, о тѣхъ, кто былъ покорный, кто самъ никогда не хотѣлъ, у кого хотѣнье всегда сочеталось съ щучьимъ велѣньемъ. Она не любила ярко выраженной индивидуальности, выступающей изъ общности, она подозрительно относилась къ "умственности", и ироніей и недоброжелательствомъ звучали старыя опредѣленія: "умъ за разумъ зашелъ", "книгъ начитался". И было тогда много молитвы, и покаянія, и прощенія.
   Крестьянскій міръ былъ тогда особый міръ, отгороженный и отгораживавшійся. У него было все свое и всѣмъ своимъ удовлетворялся онъ. Была эпоха натуральнаго хозяйства. Деревня, если не потребляла все, что производила, то сама производила, что нужно было ей. И рѣдко зачѣмъ надо было поѣхать въ городъ, и люди доживали до глубокой старости и умирали, не побывавши въ сосѣднемъ городѣ. У нея была своя община, свое понятіе о правѣ, свой укладъ жизни и правила поведенія, и мораль, и вѣра. Даже своя наука, своя метеорологія, сбоя геологія и цѣлый рядъ другихъ наукъ вродѣ медицины и ветеринаріи, которыя худо-ли, хорошо-ли удовлетворяли крестьянскія нужды. Свои пѣсни, своя поэзія, свои романы и повѣсти...
   Деревня тогда была до извѣстной степени цѣлостная, по своему примиренная и согласованная. Тамъ мало было мѣста сомнѣнію и была крѣпкая вѣра, смиренная, старая русская вѣра, не знавшая догматовъ, плохо разбиравшаяся въ ипостасяхъ, но крѣпкая, всеобъемлющая, хрестьянская вѣра. И была мірская правда, можетъ быть, не всегда правильная, но тоже всеобъемлющая, всеопредѣлявшая мірская правда. Въ предѣлахъ своего отгороженнаго міра совершалось все крестьянское дѣланіе, строительство жизни. И въ этомъ было утвержденіе деревни.
   За предѣлами крестьянскаго міра начинался другой міръ, чуждый и враждебный, помѣщичья усадьба, городъ и чиновникъ, и то огромное, что смутно вырисовывалось предъ нимъ -- государство. Крестьянство знало только то государство, куда оно несло подати, для котораго справляло старую свирѣпую рекрутчину, куда оно все отдавало и отъ котораго никогда, до воли, ничего не получало, кромѣ утвержденія помѣщичьяго строя, податей, экзекуцій и плетей.
   Тамъ, въ другомъ;мірѣ, было все неправда, все "грѣхъ". И обида, учиняемая государствомъ крестьянству, и неправедное владѣніе дворянъ крестьянами, и самое понятіе частной собственности на землю. И выраженіе: "въ городу грѣхъ одинъ" -- опредѣляло тогдашнее крестьянское отношеніе къ городу. Въ этомъ было деревенское отрицаніе.
   Случалось, чужой враждебный міръ становился непереносенъ, тогда поднимался крестьянскій бунтъ, вставало крестьянство на государство, шла деревня на помѣщичью усадьбу. Короткій бунтъ, за которымъ слѣдовало долгое непротивленіе, замыканіе въ своемъ отгороженномъ мірѣ. И тѣ, кто не мирился съ деревенской примиренностью и покорностью, уходилъ русскимъ уходомъ -- въ келью, въ киновію, въ Сибирь, въ дремучіе лѣса, въ вольницу, на Бѣлыя воды... Случалось, что отрицалась война, какъ у духоборовъ, случалось, что отрицаніе доходило, какъ въ сектѣ бѣгуновъ, до отрицанія государства, паспортовъ, податей, даже постояннаго жилья, до признанія необходимости всю жизнь бѣгать и убѣгать отъ враждебнаго міра, доходило до самосожженія, до пріятія красной смерти.

-----

   Развѣ исповѣдь Л. Н. Толстого не есть старое русское деревенское покаяніе? Развѣ, подводя итоги своей жизни, онъ не рѣшилъ, что все, что онъ дѣлалъ раньше, есть сплошной грѣхъ,-- не осудилъ развѣ не только свои кутежи и игру, я увлеченія женщинами, и свою барскую жизнь, и владѣніе землей, но и свою умственность, свою гордыню, свое художественное творчество? Все было грѣхъ, грѣхъ... И развѣ опредѣленіе "грѣхъ" не играетъ у Толстого такую же всеобъемлющую роль, какъ въ народѣ? Развѣ не говорилъ онъ другими словами "въ городу грѣхъ одинъ"? И развѣ въ его отношеніи къ деньгамъ не звучитъ то же старо-крестьянское: "съ деньгами согрѣшишь?" Развѣ не этимъ объясняется оповѣщенный въ газетахъ случай отказа Л. Н. отъ большой суммы денегъ, которыя какая-то дѣвушка просила его взять и истратить на добрыя дѣла? И, равнымъ образомъ, знаменитый совѣтъ, поданный Толстымъ и казавшійся многимъ такимъ лицемѣрнымъ, не помогать голоднымъ крестьянамъ деньгами, а только пріѣзжать въ деревню, жить тамъ и платить за трудъ, за то, что полы вымоютъ, скамейку сдѣлаютъ, -- не тѣмъ же объясняется?
   Онъ говоритъ: не кури, потому что табакъ одурманиваетъ совѣсть, потому что грѣхъ -- курить...
   И все, и непротивленіе злу насиліемъ, и отрицаніе Толстовское, развѣ не отзвукъ старой народной психологіи? И, наконецъ, развѣ его послѣдній уходъ изъ Ясной Поляны, такъ договорившій послѣднее слово его жизни, не есть старый, исконный, русскій уходъ?
   Можно было бы болѣе подробно прослѣдить морально этическое ученіе Л. Н. Толстого и показать пунктъ за пунктомъ его крѣпкую связь, доходящую порой до полнаго сліянія съ крестьянской душой и деревенскимъ міропониманіемъ.
   Я ни одной минуты не хочу затемнять и преуменьшать значеніе той огромной работы мысли и совѣсти, которая происходила въ самомъ Толстомъ, какъ личности, которая принадлежала ему одному, -- она громадна, она на вѣка останется поученіемъ человѣчеству, но я хотѣлъ только понять эту огромную сложную эволюцію духа, понять, почему она привела Толстого къ основнымъ элементамъ его вѣроученія, и указать, что безъ пониманія народной души стараго крестьянскаго міра, безъ установленія связи между нимъ и душой Толстого, нельзя понять Толстого.

-----

   Эта народная душа съ тяжкой совѣстью, съ тоской и отчаянностью, съ покорностью и великой мечтой о дальнемъ и великомъ положила свою печать на всѣ ушедшія поколѣнія русскихъ писателей, независимо отъ того, были-ли они западниками или славянофилами, людьми 40-хъ или 70-хъ годовъ.
   Она покорила и великую, мятежную душу Достоевскаго.
   Онъ былъ другой человѣкъ, другого происхожденія, другого склада души, другой судьбы. Онъ былъ типичный разночинецъ по своему происхожденію, по воспитанію. Онъ прошелъ ту же русскую школу, которую проходили интеллигентные разночинцы, шкоду Бѣлинскаго, школу петербургскихъ интеллигентныхъ кружковъ, школу западно-европейскую, -- и Жоржъ-Зандъ, и Сенъ-Симона, и Фурье, -- наконецъ, онъ прошелъ страшную русскую школу тюрьмы, смертнаго приговора, каторги. И самъ онъ былъ другой -- не Толстой, не скульптурный,-- весь онъ былъ трепетъ, порывъ, взмятенная душа.
   Но было у нихъ и общее. Они жили въ одно время, они не встрѣчались, но нѣкоторое время вращались въ одномъ и томъ-же кругу. Бо время великихъ реформъ, во время давно небывалаго русскаго дѣланія жизни, къ которому стянулись дѣйственныя интеллигентныя силы страны. И оба ушли отъ дѣланія жизни, встали въ сторонѣ отъ главнаго теченія жизни и пошли своимъ путемъ. У Достоевскаго въ его произведеніяхъ нѣтъ великаго эпоса Толстого, отлитыхъ изъ бронзы, выкованныхъ изъ гранита или бѣлаго мрамора скульптурныхъ фигуръ, у него все мятущееся, все безумные порывы, все стоны и вопли, бунтари духа, великіе безудержные отрицатели. У него болѣе, нежели у Толстого, отчаянныхъ людей, лютыхъ сердецъ, взмятенныхъ душъ; но такъ же, какъ у Толстого, наибольшее вниманіе и наибольшія художественныя краски привлекаютъ къ себѣ люди бѣдные, униженные и оскорбленные, необороненные, покорные отъ природы или покорные, потому что растоптанные, измятые жизнью. И надъ всѣмъ, отчаяніемъ и безуміемъ порывовъ, отрицаніемъ и воплями и дикими криками,-- висятъ тихія слезы, задавленные вздохи, слова прощенія и любви.
   Надъ Раскольниковыми и Иванами Карамазовыми стоятъ во всей авторской любовности Алеши, и Мармедадовы, и Идіоты, и Сони, и Илюшеньки. И такъ же, какъ у Толстого -- надъ всѣмъ русское покаяніе, Достоевское покаяніе, то тихое, плачущее пьяными слезами, то бурное, пламенное, непремѣнно требующее всепародпости, колѣнопреклоненія на Сѣнной площади, въ основѣ то-же русское покаяніе, какъ покаяніе Никиты передъ народомъ въ толстобокой "Власти тьмы". И симпатіи обоихъ -- и Толстого, и Достоевскаго -- не привлекали къ себѣ дѣлатели жизни, люди борьбы во всемъ разнообразіи типовъ, которое давала окружавшая ихъ жизнь.
   "Смирись, гордый человѣкъ"! говорилъ одинъ. "Не противься злу насиліемъ"! говорилъ другой. Оба они были великіе представители народнаго духа, стараго народнаго міропониманія и, можетъ быть, нужно сказать, послѣдніе великіе представители. Послѣдніе, потому что измѣняется народная психологія, ломается и по другому настраивается душа народа...

-----

   Замѣчательно, что вѣроученіе Толстого мало распространяется въ народѣ, не смотря на знакомство народа съ нѣкоторыми произведеніями Толстого, не смотря на несомнѣнное обаяніе его имени. Во всякомъ случаѣ менѣе распространяется, чѣмъ можно было бы ожидать, не только вслѣдствіе огромнаго таланта и великой убѣжденности, но и вслѣдствіе указанной мною близости вѣроученія Толстого къ интимнымъ сторонамъ крестьянской души. Можетъ быть, еще замѣчательнѣе, что такъ называемое толстовское движеніе больше сказывается въ интеллигентныхъ слояхъ, вѣрнѣе сказать, въ культурныхъ слояхъ. Я говорю не о музеяхъ и толстовскихъ обществахъ въ Москвѣ и Петербургѣ, но о томъ, если не крупномъ, то, во всякомъ случаѣ, одно время бывшемъ замѣтнымъ фактомъ русской жизни, толстовскомъ движеніи, захватившемъ и учащуюся молодежь, и самые разнообразные слои культурнаго общества и выразившемся, помимо чисто идейнаго вліянія на людей, въ образованіи толстовскихъ кружковъ, толстовскихъ колоній. Это движеніе замѣчалось не только въ Россіи, въ газеты проникали извѣстія объ образованіи толстовскихъ общинъ заграницей, -- въ Англіи, Америкѣ.
   А народъ мало отзывался. Были люди преданные, вѣрные, проникшіеся вѣроученіемъ Толстого, писавшіе и ходившіе къ нему за разъясненіями своихъ духовныхъ запросовъ. Были одиночки, проводившіе въ жизнь его воззрѣнія со всей убѣжденностью и самопожертвованіемъ вновь обращенныхъ, съ отказомъ отъ присяги, отъ военной службы, даже подъ угрозой дисциплинарнаго батальона... Но одиночки. Ни частныя свѣдѣнія, ни газетныя сообщенія не говорили и не говорятъ о возникновеніи широкаго толстовскаго народнаго движенія, формированіи общинъ, вообще народнаго собиранія подъ именемъ, подъ лозунгами Толстого.
   Этого нельзя объяснить только народной неосвѣдомленностью или народной неподвижностью. Въ то же время народъ клубковался около новыхъ вѣроученій. Подъ разными формами распространяется протестантизмъ и образуются христіанскія общины, ширится и укрѣпляется старообрядчество, проникаетъ въ народъ темное и загрязненное іоаннитское движеніе, живетъ и распространяется штундизмъ, возникаютъ новыя религіозно-нравственныя теченія,-- Новый Израиль, "братцы", а о толстовскомъ движеніи, какъ таковомъ, въ крестьянствѣ не слышно.
   Очевидно, есть что-то,-- или въ Толстовскомъ ученіи или въ самомъ крестьянствѣ, или въ томъ и другомъ, что мѣшаетъ ихъ сближенію.

------

   Мнѣ кажется, справедливымъ будетъ одинъ отвѣтъ: толстовское вѣроученіе, вытекавшее въ основѣ изъ народнаго духа, опоздало придти къ народу, опоздало, потому что измѣнилась подоснова народной души,-- что Толстой подходилъ къ народу со старымъ, хотя очищеннымъ и возвышеннымъ міропониманіемъ, въ то время, какъ народъ самъ началъ уходить отъ этого міропониманія.
   Измѣнилось все. Прежде всего измѣнилась самая позиція деревни. Рухнуло давно подтачивавшееся старое натуральное хозяйство, исчезла отгороженность деревни отъ окружающаго міра. Если, по Глѣбу Успенскому, шмыгаютъ мимо деревни поѣзда и вопятъ: "давай молоко, давай яйца, давай шерсть", то и деревня кричитъ поѣздамъ: "давай ситецъ", "давай чай-сахаръ", "давай плугъ", "давай газеты"... Теперь деревня не можетъ ни дать труда всѣмъ своимъ членамъ, ни обойтись безъ города, безъ фабрики,-- она уже втянута въ міровой оборотъ. И городская культура вплотную подошла къ деревнѣ, въ костюмахъ, въ манерахъ, во вкусахъ.
   Глубоко измѣнилась народная душа. Съ 60-хъ годовъ отвалился камень отъ гроба народа и глянуло на свѣтъ замурованное крестьянское лицо. И новая жизнь проснулась въ народѣ. Какое-никакое просвѣщеніе стадо проникать въ деревню, какія-никакія новыя слова доносились туда, и новыя чувства медленно стали наростать, перестраивать древнюю народную психологію, просачиваться Въ народную душу. А потомъ весь періодъ, предшествовавшій 1905 году и послѣдовавшій за нимъ, манифестъ 17 октября и новые лозунги, пришедшіе въ деревню и новая практика жизни, по своему истолковавшая и примѣнившая манифестъ 17 октября, все это глубоко потрясло народную душу, даже тѣхъ народныхъ массъ, на которыхъ менѣе рѣзко сказалось все то, что совершалось съ 60-хъ годовъ. И лозунги и практика жизни, предметные уроки, преподносимые ею, сдѣлали то, что теперь все крестьянство вышло на улицу, все втянуто именно въ дѣланіе, въ устройство своей жизни, по крайней мѣрѣ, въ необходимость думанья объ этомъ устройствѣ.
   И все это,-- то, что теперь невозможно "уйти отъ грѣха", укрыться отъ зла старымъ русскимъ укрывательствомъ, что всѣ должны бороться, подъ угрозой пропасть и погибнуть,-- произвело переворотъ, истинное потрясеніе основъ народной души, размѣры котораго и значеніе для будущаго Россіи трудно предусмотрѣть.
   Рушится, или вѣрнѣе разрушается вѣковая основа крестьянской жизни,-- община, крестьянскій міръ. Ломается старая деревенская правда, семейная правда, мірская правда и встаетъ новая правданеправда въ глазахъ народа -- голая, одиночная.
   И уходитъ въ прошлое старая русская покорность... Мечущееся въ глаза, вспыхнувшее въ деревняхъ и городахъ озорство, какъ неизбѣжный результатъ развала и разбора стараго уклада и старой правды и не пришедшихъ на смѣну новаго уклада жизни и новой правды,-- мѣшаетъ намъ разсмотрѣть новое крестьянское лицо и познать складывающуюся новую народную волю,-- несомнѣнно, болѣе непокорную волю. Какъ хаосъ жизни мѣшаетъ намъ вглядѣться въ новыя формы общности, проявляющіяся въ народѣ, какъ на спѣхъ складывающаяся "частушка" говоритъ только объ уходѣ отъ старой пѣсни, о нестройныхъ попыткахъ запѣть по-новому.

-----

   Потомъ вѣроученіе Толстого не несло въ народъ поднимающаго, мѣняющаго, являющагося новымъ откровеніемъ, новой правдой. Основа его вѣроученія была именно давняя основа крестьянскаго міропониманія. Его прекрасныя сказанія были извѣстны народу изъ Житій Святыхъ, изъ огромной апокрифической литературы, широко обращавшейся въ народѣ въ видѣ устныхъ сказаній и старыхъ легендъ. Его непротивленіе злу насиліемъ давно знакомо народу по малому противленію, но только пассивнымъ формамъ сопротивленія, которыя онъ противопоставлялъ вѣковому злу, со всѣхъ сторонъ окружавшему его. И ему, народу, сдавленному зломъ, ему, просыпающемуся, встающему съ зрячими глазами, ему мало хотя и великаго слова: "ищите царствія Божія въ васъ самихъ", ему, которому стало въ немоготу то царствіе, что вокругъ него.
   И слово Божіе, которое несетъ Толстой, и толстовская вѣра, нужно думать, не замѣнятъ ему старой'вѣры, стараго слова Божія, явленнаго съ неба, проникнутаго тайной, обвѣяннаго чудомъ, ему, великорусскому крестьянину, которому нужно непремѣнно свидѣтельство неба, и тайна, и чудо...
   И не пойметъ онъ Толстого, всего Толстого, пути, которымъ онъ шелъ, черезъ что онъ проходилъ. Народъ пойметъ уходъ Толстого, какъ понимаетъ онъ Алексѣя Божьяго человѣка и Некрасовскаго дядю Власа, какъ понимаетъ всѣ случаи, когда Богъ посѣтитъ душу человѣка и уйдетъ богатый къ бѣднымъ, и уйдетъ разбойникъ въ монастырь отъ своихъ разбойныхъ дѣлъ, и мытарь станетъ апостоломъ. Но народъ не пойметъ всей вышины и трудности порога, черезъ который перешагнулъ Толстой, уходя отъ графскаго къ крестьянскому, всей личной драмы, тяжести и сложности конфликта, который Толстой пережилъ. И что всего важнѣе,-- нужно думать, народъ не пойметъ ухода Толстого отъ науки и искусства не потому, что онъ не знаетъ науки и искусства, а потому, что онъ самъ пошелъ обратнымъ путемъ именно къ. наукѣ, къ знанію, именно къ искусству, именно къ тому, отъ чего уходилъ Толстой.
   Пути народа и Толстого не встрѣтились, а разошлись, и въ этомъ -- основная причина недостаточнаго успѣха Толстовскаго ученія среди народа.
   Не будетъ парадоксомъ сказать, что и въ будущемъ, нужно думать, наибольшее вліяніе будетъ имѣть Толстой съ своимъ вѣроученіемъ на интеллигенцію и культурные классы, на нѣкоторыя сектантскія группы и, быть можетъ, на южно-русское раціоналистическое крестьянство.
   Вѣроученіе Толстого, какъ вѣроученіе, вѣроятно, останется островомъ, на который будутъ приходить съ материка отдѣльные вѣрующіе, люди потревоженной совѣсти, люди раздумья надъ жизнью. Выросшее на родныхъ ржаныхъ поляхъ, оно пришло туда, когда поля оказались засѣянными другими хлѣбами.
   Я не хочу сказать, что вѣроученіе и вообще вся философскоморальная система Толстого мало дадутъ народу,-- вкладъ, внесенный имъ въ народное сознаніе, огромный и значеніе его будетъ роста по мѣрѣ роста народнаго сознанія и по мѣрѣ ознакомленія народа съ Толстымъ, но нужно думать, что большее вліяніе будетъ имѣть не утвержденіе Толстого, а его отрицаніе.Его безпощадное отрицаніе лжи, спутанности жизни, свѣтъ, внесенный имъ въ разные темные лабиринты русской жизни,-- я говорю не объ одной вѣрѣ, -- вообще вся огромная критическая работа толстовской мысли и толстовскаго гнѣвливаго сердца... И, конечно, отрицаніе будетъ утвержденіемъ, и многое изъ результатовъ его работы жизни войдетъ въ созиданіе того будущаго народнаго міропониманія, къ которому придетъ народъ, сдвинувшійся съ старыхъ позицій, уходящій отъ древнихъ міроосновъ.
   И, по мѣрѣ роста народа и ознакомленія его съ Толстымъ, все большее и большее значеніе будутъ имѣть для народа его великолѣпныя художественныя творенія,-- именно то, отъ чего онъ пренебрежительно отвернулся, что считалъ вреднымъ баловствомъ. Мы, читатели, еще не введены во владѣніе всѣмъ наслѣдствомъ Толстого, и не пришло еще время подводить итоги и дѣлать расцѣнку. Можно думать, что, чѣмъ дальше будетъ уходить въ прошлое Толстой, тѣмъ крупнѣе будетъ вырисовываться онъ, какъ личность, вся жизнь его, всѣ тревоги и муки совѣсти, вся страстная, напряженная работа его вѣчно ненасытнаго ума. И будетъ вставать онъ изъ могилы все выше и выше...
   Какъ гора на равнинѣ, какъ свѣточъ въ ночи...

С. Елпатьевскій.

"Русское Богатство", No 11, 1912

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов