Книговод

Первые люди на Луне

Уэллс Герберт Джордж


Герберт Уэллс.

Первые люди на Луне.

Herbert Wells. The First Men in the Moon (1900).

Без указания переводчика.

  
   Источник: Уэллс Г. Борьба миров. Первые люди на Луне / Рис. В. Васильева. - Хабаровск: Хабаровское книжное издательство, 1957. - 368 с. С. 161 - 367
   Оптическое распознавание символов и вычитка: http://sobakabaskervilej.ru (Официальный сайт повести Артура Конан Дойла "Собака Баскервилей").
  

Итак, три тысячи, стадиев (1) было от Земли до Луны...
Не удивляйся, дорогой! Если тебе и кажется,
что я говорю о предметах слишком возвышенных
и заоблачных, то дело лишь в том, что я доставляю
приблизительный подсчет пути, пройденного в последнее
путешествие.
Лукиан. "Икароменипп" (2)

1
М-Р БЕДФОРД ВСТРЕЧАЕТСЯ С М-РОМ КАВОРОМ В ЛИМНЕ

   Теперь, когда я сажусь писать эти строки в тени виноградных лоз, под синим небом Южной Италии, мне кажется немного странным, что участие мое в изумительных похождениях м-ра Кавора было в конце концов делом чистейшей случайности. Кто угодно мог оказаться на моем месте. Я впутался в эту историю именно тогда, когда воображал себя надежно застрахованным от всяких душевных волнений.
   Только потому приехал я в Лимн, что это место казалось мне самым бедным событиями уголком в целом мире.
   -- Будь, что будет, -- говорил я себе. -- Во всяком случае здесь я могу работать спокойно.
   А в результате появилась эта книга. Так самовластно расстраивает судьба наши крохотные планы.
   Здесь, быть может, надо упомянуть, что незадолго до моего переселения в Лимн мне сильно не повезло в кое-каких деловых предприятиях. Теперь, окруженный всеми утехами богатства, я не без некоторого затаенного удовольствия могу признаться в былой нужде. Я готов допустить даже, что все беды постигли меня отчасти по моей собственной вине. Я не лишен способностей, но ведение коммерческих операций не принадлежит к числу их.
   Я был, однако, еще очень молод в те дни и -- наряду с другими вздорными убеждениями -- питал горделивую веру в свои деловые таланты. Летами я и теперь молод, но испытания, выпавшие мне на долю, состарили меня душевно. Стал ли я от этого мудрее -- другой вопрос.
   Вряд ли стоит вдаваться здесь в подробности тех спекуляций, которые вынудили меня искать убежище в Лимне, в графстве Кент. В наше время даже торговые сделки граничат с авантюрой. Я рисковал вовсю. В вещах такого рода всегда приходится брать и давать попеременно. При окончательном расчете мне пришлось только давать. Но после того как я отдал все, что у меня было, несговорчивый кредитор начал придираться ко мне. Вы, вероятно, сами знаете, как неумолима бывает оскорбленная добродетель. Мой кредитор не давал мне ни отдыха ни срока. В конце концов я пришел к убеждению, что мне остается лишь один выход, а именно -- сочинить пьесу, если я не хочу до конца дней своих зарабатывать себе хлеб в должности писца. Я одарен некоторой фантазией и привык жить на широкую ногу. Поэтому я решил, что дам отчаянный бой, прежде чем покорюсь судьбе. Независимо от веры в мои деловые способности я в то время полагал, что могу написать очень недурную пьесу. Сколько мне известно, такое убеждение довольно часто встречается у молодых людей. Я знал, что, если не считать законных коммерческих операций, -- самые богатые барыши дает театр. Эта ненаписанная драма уже давно представлялась мне последним средством, отложенным про запас, на черный день. Теперь черный день наступил, и я принялся за работу.
   Вскоре, однако, я заметил, что писание пьес -- дело довольно длительное. Сперва я думал, что для этого достаточно каких-нибудь десяти дней, и в поисках приюта на время работы приехал в Лимн. Я был очень рад, когда мне удалось найти маленькую одноэтажную дачку. Наняв ее по контракту на три года, я привез туда кое-какую мебель и решил -- впредь до окончания пьесы -- лично заниматься домашним хозяйством. Моя стряпня, конечно, ужаснула бы миссис Бонд, составительницу знаменитой поваренной книги, и, однако, уверяю вас, все было довольно вкусно. У меня имелись кофейник, одна кастрюля для варки яиц, другая для картофеля и наконец сковорода для ветчины и сала. Этим ограничивалось мое незатейливое кухонное оборудование. Нельзя вечно утопать в роскоши, но простота и дешевизна нам всегда по карману.
   Я купил в кредит бочонок пива вместимостью в восемнадцать галлонов (3), и простодушный булочник навещал меня ежедневно. Конечно, не могло быть и речи о каких-либо прихотях, но я видывал и худшие времена. Мне было немного жаль булочника. В самом деле, это был достойнейший человек. Но я надеялся, что и с ним -- рано или поздно -- смогу расквитаться.
   Не подлежит спору: если кто-нибудь ищет уединения, то Лимн для него самое подходящее место. Деревня эта расположена в той части графства Кент, где преобладает глина, и моя дача стояла на древнем приморском утесе, а окна были обращены к морю поверх Ромнейской низины. В дождливую погоду этот уголок почти недоступен. Я слышал, что иногда почтальон привязывает к ногам деревяшки, пробираясь через самые топкие участки своего обычного пути. Я ни разу не видел, как он делает это, но легко могу поверить. Перед дверьми немногочисленных хижин и дачных особняков, из которых состоит деревня, воткнуты большие веники, чтобы счищать с ног налипшие сгустки грязи. Одна эта подробность может дать некоторое понятие о геологическом строении всего околотка. Я сомневаюсь, чтобы поселок вообще мог возникнуть в этом месте, но он сохранился как угасающее воспоминание о временах, безвозвратно минувших. В эпоху римского владычества здесь находилась большая торговая гавань Портус Леманус, а нынче море отступило на шесть километров. Морские валуны и остатки римских кирпичных построек разбросаны по всему склону холма, а от его вершины старинная Уотлингская дорога, еще сохранившая местами свою мостовую, прямо, как стрела, тянется к северу. Стоя на холме, я часто старался представить себе галеры (4) и легионы (5), пленных и чиновников, женщин и купцов -- таких же смелых спекулянтов, как я, -- всю сутолоку и сумятицу оживленной гавани. А теперь здесь осталось лишь несколько каменных обломков на поросшем травою склоне. В том месте, где когда-то была расположена гавань, теперь простирается низина, вытянувшаяся широкой дугой до отдаленного Дендженеса и усеянная здесь и там купами деревьев и колокольнями средневековых городков, которые медленно умирают по примеру древнего Лемануса.
   Вид с утеса на низину принадлежит к числу красивейших, какие мне когда-либо приходилось встречать. Полагаю, что из Лимна будет километров двадцать до Дендженеса, который лежит на море, как плот, а далее к западу в лучах заходящего солнца поднимаются Гастингские холмы. Иногда они кажутся совсем близкими и резко очерченными, иногда смутными, плоскими, и сплошь да рядом тучи совершенно скрывают их. Вблизи низина исчерчена рвами и каналами.
   Окно, возле которого я работал, обращено было к гребню холма, и из этого окна я впервые увидел Кавора. В то время я корпел над сценарием пьесы, напрягая все свои умственные силы в этой трудной работе, и -- весьма естественно -- появление незнакомца отвлекло мое внимание.
   Солнце садилось. Ясное небо отливало зелеными и желтыми красками, и на этом фоне черным пятном обозначилась чрезвычайно странная маленькая фигурка.
   То был коротенький, кругленький, тонконогий человечек с резкими порывистыми движениями. Его диковинная внешность казалась еще более причудливой благодаря костюму: представьте себе крикетную(6) круглую шапочку, пиджак, короткие штанишки и чулки вроде тех, какие носят велосипедисты. Чего ради он так наряжался, я до сих пор не знаю, потому что он никогда не играл в крикет и не ездил на велосипеде. То было совершенно случайное сочетание разнородных одежд. Человек махал руками, вертел головой и жужжал. Что-то электрическое было в этом жужжании. Кроме того, он часто и громко откашливался.
   Только что прошел дождь, и на скользкой дорожке вихляющая походка незнакомца казалась еще более странной. Остановившись прямо против солнца, он вытащил часы и поглядел на них, как бы не зная, на что решиться. Затем судорожно повернулся на каблуках и стал удаляться со всеми признаками чрезвычайной поспешности. Руками он больше не махал и делал широкие шаги. Это позволяло заметить относительно крупные размеры его ступней. Помню, что тогда они показались мне нелепо огромными от прилипшей к подошвам грязи.
   Случилось это в первый день моего пребывания в Лимне, когда моя энергия начинающего драматурга еще не успела остыть, -- и я увидел во всем этом происшествии лишь досадную помеху -- напрасную потерю пяти минут. Но когда вечером следующего дня явление повторилось с изумительной точностью и затем эти посещения начали возобновляться из вечера в вечер, если только не было дождя, -- работать над сценарием стало довольно трудно.
   "Черт побери этого субъекта, -- ворчал я, -- в марионетки он готовится, что ли?"
   И несколько вечеров подряд я проклинал его от всего сердца.
   Затем досада уступила место удивлению и любопытству. Чего ради человечек проделывает все эти фокусы? В конце второй недели я уже не мог более выдержать и, лишь только он появился, я распахнул мое французское окно(7), прошел через веранду и направился к тому месту, где он неизменно останавливался.
   Он уже успел вытащить часы, когда я приблизился к нему. У него было пухлое, румяное лицо и карие глаза с красноватыми белками. Все это я тогда разглядел впервые, потому что то тех пор видел его против света.
   -- Одну минуту, сэр, -- сказал я, когда он повернулся, чтобы уйти.
   Он поглядел на меня с изумлением.
   -- Одну минуту?.. Пожалуйста! Но если вы желаете побеседовать со мною немного дольше и если вам не трудно -- ваша минута уже истекла, -- то соблаговолите проводить меня.
   -- С удовольствием, -- сказал я и зашагал с ним рядом.
   -- Привычки мои неизменны. Время, которое я могу посвящать общению с внешним миром, весьма ограничено.
   -- Я полагаю, вы разумеете то время, когда вы гуляете?
   -- Вот именно. Я прихожу сюда любоваться закатом солнца.
   -- Это неправда!
   -- Сэр?!
   -- Вы никогда не смотрите на закат.
   -- Никогда не смотрю?
   -- Нет. Я следил за вами тринадцать вечеров подряд, и вы ни разу не взглянули на солнце, ни единого раза.
   Он нахмурил брови, как человек, решающий трудную задачу.
   -- Пусть так! Я наслаждаюсь солнечным светом, воздухом, я иду по этой тропинке, через эти ворота (он кивнул головой куда-то назад, себе за плечо) и потом я обхожу вокруг...
   -- Неправда! Вы туда совсем не ходите. Все это чепуха. Там нет дороги. Сегодня, например...
   -- О, сегодня... Разрешите мне подумать. Ага! Я только что посмотрел на часы, увидел, что гуляю ровно три минуты лишних, сверх назначенного получаса, решил, что не стоит идти кругом, повернулся.
   -- Вы каждый раз так делаете.
   Он поглядел на меня задумчиво.
   -- Быть может, вы правы. Теперь мне начинает казаться, что это именно так. Но о чем вы хотели побеседовать со мной?
   -- Да об этом самом.
   -- Об этом самом?
   -- Да. Почему вы это делаете? Каждый день вы производите здесь шум.
   -- Произвожу шум?
   -- Да. Вот так.
   Я передразнил его жужжание. И было совершенно очевидно, что звук ему не понравился.
   -- Неужели я так делаю?
   -- Каждый божий день.
   -- Я об этом и понятия не имел.
   Вдруг он запнулся. Посмотрел на меня многозначительно.
   -- Возможно ли, -- сказал он, -- что у меня создалась такая привычка?
   -- Похоже на это.
   Оттянув большим и указательным пальцами свою нижнюю губу, он уставился на лужу у себя под ногами.
   -- Я занят серьезной умственной работой, -- сказал он. -- А вы спрашиваете -- почему? Ну так вот, сэр, смею уверить вас, что я не только не знаю, почему я так поступаю, но до сих пор даже совсем об этом не подозревал. Если вдуматься хорошенько, то вы совершенно правы: я никогда не заходил дальше этого поля... А вас такие вещи раздражают?
   Не знаю почему, я уже начал чувствовать к нему некоторую симпатию.
   -- Нисколько не раздражают. Но представьте себе, что вы пишете пьесу.
   -- Этого я представить себе не могу.
   -- Ну, так занимаетесь чем-нибудь другим, требующим напряженного внимания.
   -- Ах, -- сказал он, -- в самом деле!
   И погрузился в глубокую задумчивость. Лицо его так красноречиво выражало самую искреннюю печаль, что мне стало жаль этого чудака. В конце концов довольно невежливо спрашивать у человека, с которым вы совсем незнакомы, почему он жужжит на тропинке, открытой для общего пользования.
   -- Видите ли, -- сказал он робко, -- это у меня такая привычка.
   -- О, я хорошо понимаю...
   -- Я должен от нее избавиться.
   -- Но лишь в том случае, если это не слишком затруднит вас. В конце концов это не мое дело. Я и без того был слишком дерзок...
   -- Отнюдь нет, сэр, -- сказал он, -- отнюдь нет! Я вам чрезвычайно признателен. Мне надо остерегаться таких вещей. Впредь я и буду остерегаться. Могу я побеспокоить вас еще раз? Что это за звук?
   -- Нечто в этом роде, -- сказал я.-- Зззууу. зззууу... Но, право...
   -- Я вам чрезвычайно признателен. В самом деле, я иногда бываю рассеян до нелепости. Вы совершенно правы, сэр, совершенно правы. Я вам премного обязан. С этим надо покончить. А теперь, сэр, я уже завел вас слишком далеко...
   -- Надеюсь, что моя дерзость...
   -- Отнюдь нет, сэр, отнюдь нет...
   Мы поглядели друг другу в глаза. Я приподнял шляпу и пожелал ему доброго вечера. Со странной ужимкой он ответил на мое приветствие, и затем мы пошли каждый своей дорогой. Поднявшись к себе на крыльцо, я остановился и взглянул назад, на моего удалявшегося собеседника. Вся повадка его резко изменилась. Он сгорбился и съежился. Не знаю почему, но этот контраст с его недавней жестикуляцией и жужжанием показался мне почти трагическим. Я следил за ним глазами, пока он не исчез из виду. Затем, пожалев от всего сердца, что вмешался не в свое дело, я вернулся к своей пьесе.
   На следующий вечер он не появлялся. Не видел я его и день спустя. Но я не переставал думать о нем, и мне пришло в голову, что в качестве сентиментально-комического персонажа он мог бы пригодиться мне для развития интриги в моей пьесе. На третий день он пришел ко мне с визитом.
   На первых порах я недоумевал, зачем его принесло. Он чопорно начал какой-то пустой разговор, но потом внезапно приступил к делу. Он желал купить у меня мою дачу.
   -- Видите ли, -- сказал он, -- я вас нисколько не виню, но вы принудили меня изменить укоренившуюся привычку, и это расстраивает мне весь день. Я гулял здесь много лет, да, много лет подряд. Без сомнения, я жужжал... И вы сделали все это невозможным.
   Я посоветовал ему гулять в каком-нибудь другом направлении.
   -- Нет, здесь нет другого направления. Это единственное. Я наводил справки. И теперь ежедневно в четыре часа я оказываюсь в тупике.
   -- Но, дорогой сэр, если для вас это так важно...
   -- Это необычайно важно. Видите ли, я... Я исследователь, я занимаюсь научными изысканиями, я живу...-- он умолк и, видимо, погрузился в размышления. -- Вон там, -- сказал он вдруг и ткнул куда-то пальцем, едва не угодив мне прямо в глаз. -- Живу в том доме с белыми трубами, которые вы можете видеть над деревьями. Положение мое необычно... совсем необычно. Я собираюсь поставить один весьма важный опыт... Смею уверить вас, самый важный из всех, какие когда-либо видел мир. Это требует постоянного напряжения мысли, непрерывной умственной работы невнимания. Послеполуденные часы были для меня наилучшим временем... Самым богатым новыми идеями... новыми точками зрения.
   -- Но почему вы по-прежнему не ходите сюда?
   -- Теперь все изменилось... Я не могу больше отдаваться течению собственных мыслей. Вместо того, чтобы думать о моей работе, я вынужден думать о вас и о вашей пьесе, о том, что вы с раздражением следите за мной. Нет, я должен купить у вас дачу.
   Я задумался. Конечно, следовало всесторонне обсудить это дело, прежде чем дать окончательный ответ. В те дни я вообще был склонен ко всевозможным деловым комбинациям, и продажа чего бы то ни было особенно прельщала меня. Но, во-первых, дача была чужая, и если бы даже мне удалось сбыть ее за хорошую цену, то как оформить эту сделку, если о ней пронюхает настоящий хозяин. А, во-вторых, -- ну да что там говорить, -- ведь я был официально объявлен неоплатным должником и потому не имел права вступать ни в какие имущественные договоры. Кроме того, важное и ценное открытие, быть может связанное с теми опытами, которыми занимался незнакомец, также заинтересовало меня. Мне пришло на ум, что прежде всего надо побольше разузнать о его научных изысканиях, -- не с какими-нибудь затаенными целями, конечно, а просто потому, что это могло немного развлечь меня во время писания пьесы. Я сразу закинул удочку.
   Мой гость тотчас же согласился дать мне все нужные пояснения. И беседа наша скоро превратилась в монолог. Он говорил, как человек, который долго молчал, усердно обдумывая занимавший его предмет. Разглагольствовал он около часу, и надо признаться, что слушать его мне было трудновато. Но все-таки с начала и до конца нашей беседы я испытывал то совсем особое удовольствие, которое мы ощущаем, отрываясь от надоевшей работы.
   Во время нашего первого разговора главная цель научных занятий моего собеседника осталась для меня загадкой. Речь его наполовину состояла из технических терминов, мне совершенно неизвестных. Раза два он пояснял свою мысль при помощи того, что ему угодно было называть элементарной математикой: химическим карандашом он набрасывал на обложке тетради такие вычисления, что мне нелегко было даже притворяться, будто я хоть отчасти его понимаю.
   -- Да, -- говорил я, -- да, продолжайте, пожалуйста.
   Как бы там ни было, я все же успел убедиться, что имею дело не с юродивым, разыгрывающим ученого. При всем его кажущемся тщедушии в нем чувствовалась несомненная сила. В чем бы ни состояло его открытие, оно, очевидно, могло послужить и для практических целей. Он рассказывал мне о своей лаборатории и о двоих-трех помощниках, простых рабочих, которых он подучил. Ну, а от лаборатории до патентного бюро только один шаг. Он пригласил меня осмотреть лабораторию. Я согласился с величайшей готовностью и немного спустя, одним -- двумя замечаниями, брошенными вскользь, вынудил его повторить приглашение. Вопрос о продаже дачи на время остался в стороне.
   Наконец он встал и начал прощаться, извиняясь за продолжительность своего визита. По его словам, он редко имел удовольствие поговорить с кем-нибудь о своей работе. Ему не часто удается встретить такого понятливого слушателя, как я, а с цеховыми учеными он не желает иметь никакого дела...
   -- Они так мелочны, -- пояснил он, -- такие интриганы. И если вы выдвигаете идею, новую, плодотворную идею... Я не хочу ни о ком говорить дурно, но...
   Я привык подчиняться внезапным душевным порывам. Быть может, я несколько поторопился. Но здесь надо вспомнить, что я был совсем одинок, писал пьесу в Лимне уже две недели подряд, и вдобавок мне было совестно, что я помешал ему прогуливаться возле моей дачи.
   -- А почему бы, -- сказал я, -- вам не усвоить новую привычку взамен той, которую я от вас отнял? По крайней мере на то время, пока мы не договоримся насчет продажи. Ведь вам нужно обдумывать на досуге вашу работу. До сих пор вы занимались этим на прогулках. К несчастью, с этим покончено, вернуться к прежнему порядку вы не в силах. Но вы можете приходить сюда и беседовать со мной о вашей работе. Пользуйтесь мною как стенкой, о которую ваши мысли станут ударяться словно мячик, а вы снова будете подхватывать их на лету. Я слишком мало образован, чтобы украсть вашу идею, а в ученом мире никаких связей у меня нет.
   Я замолчал. Он сосредоточенно обдумывал мое предложение. Как видно, оно пришлось ему по вкусу.
   -- Но я боюсь наскучить вам, -- сказал он.
   -- Вы полагаете, что я слишком туп?
   -- О, нет, но технические подробности...
   -- Однако, сегодня вам удалось заинтересовать меня чрезвычайно...
   -- В самом деле, это было бы великой помощью для меня. Ничто так не уясняет нам наших собственных мыслей, как их связное изложение. До сих пор...
   -- Дорогой сэр, ни слова более!
   -- Но можете ли вы уделить для этого время?
   -- Перемена занятий -- наилучший отдых, -- сказал я с глубоким убеждением.
   Так мы и сговорились. На ступенях веранды он вдруг обернулся ко мне.
   -- А я уже и теперь обязан вам чрезвычайной благодарностью, -- сказал он.
   Я вопросительно хмыкнул.
   -- Вы совершенно избавили меня от нелепой привычки жужжать, -- пояснил он.
   Насколько помню, я сказал, что всегда рад быть ему полезным, и он ушел.
   Надо полагать, что течение мыслей, прерванных последними словами нашей беседы, возобновилось немедленно. Чудак начал размахивать руками по-старому. Ветерок донес до меня слабое эхо:
   -- Зззууу...
   Что ж, в конце концов это меня совсем не касалось.
   Он явился ко мне на следующий день и затем еще через день, и к нашему обоюдному удовольствию прочитал мне две лекции по физике. С таким видом, как будто все это чрезвычайно ясно и просто, он толковал об "эфире", о "силовых трубах", о "потенциале тяготения" и тому подобных вещах, а я сидел перед ним в складном кресле и повторял: "Да", "Продолжайте, пожалуйста", "Я вас слушаю", чтобы только не дать ему замолчать. То была ужасно трудная материя, но, я думаю, он не подозревал, до какой степени я далек от всякой возможности понять его хотя бы приблизительно. Иногда мне приходило в голову, что я зря теряю время, но во всяком случае я отдыхал от проклятой пьесы. Порою, в течение нескольких секунд, некоторые вещи прояснялись для меня, но исчезали в тот самый миг, когда я уже готов был ухватить их. Иногда внимание мне окончательно изменяло, и я более не старался что-нибудь понять. Я сидел и таращил глаза, спрашивая себя, не лучше ли просто-напросто использовать моего нового знакомца в качестве главного действующего лица в каком-нибудь веселом водевиле, а все прочее оставить в стороне. Но затем мне снова удавалось кое-что уловить.
   При первой возможности я постарался осмотреть его дом, который был велик и скудно меблирован. Там не было другой прислуги, кроме его подручных. Трапеза хозяина и весь уклад его жизни отличались философской простотой. Он пил только воду, питался исключительно растительной пищей и вообще не позволял себе никаких прихотей. Но при первом же взгляде на его научное оборудование мои последние сомнения рассеялись. От погреба до чердака все выглядело очень солидно и внушительно. Странно было видеть такие вещи в захолустной деревне. Комнаты нижнего этажа были заняты станками и аппаратами, в кухне и в судомойне находились весьма объемистые плавильные печи, динамомашина помещалась в погребе, а газометр -- в саду. Сам хозяин все показал мне с доверчивым простодушием человека, слишком долго жившего в полном уединении. Откровенность его хлестала через край, и счастливый случай дал мне возможность стать его слушателем.
   Три помощника были весьма почтенными представителями сословия английских мастеровых. Они были добросовестны, хотя и не очень понятливы, выносливы, вежливы и трудолюбивы. Один из них, Спаргус, заведовавший кухней, а также всеми слесарными работами, был когда-то моряком; второй, Гиббс, ведал столярной частью; а третий, некогда садовник, считался теперь старшим помощником и исполнял самые разнообразные поручения. Но в сущности все трое были простыми чернорабочими. Всю исследовательскую работу вел сам Кавор. Невежество его сотрудников могло показаться беспросветным даже по сравнению с моим отрывочным полузнанием.
   А теперь обратимся к самому предмету исследований. Здесь, к несчастью, передо мной встает весьма серьезное затруднение. Я отнюдь не ученый специалист. Если бы я попытался изложить строго научным языком м-ра Кавора цель его опытов, то боюсь, не только сбил бы с толку читателя, но и сам бы безнадежно запутался. При этом я, конечно, допустил бы какую-нибудь грубую погрешность и сделался бы посмешищем в глазах всех знатоков математической физики в нашей стране. Итак, полагаю, всего лучше будет, если я стану описывать здесь мои впечатления моим собственным неточным языком, вместо того, чтобы рядиться в мантию ученого, на которую не имею никакого права.
   Объектом изысканий м-ра Кавора являлось вещество, не проницаемое (он употреблял другой термин, который я позабыл, но слово непроницаемое как нельзя лучше передает соответственное понятие) для всех форм лучистой энергии. Он разъяснил мне, что лучистая энергия -- это свет, теплота, рентгеновские лучи, возбудившие так много толков года два тому назад, электрические волны Маркони или, наконец, тяготение. Все эти виды энергии, -- говорил он,-- излучаются из какого-нибудь центра и действуют на другие тела на расстоянии, отчего и происходит термин лучистая энергия.
   Ну так вот: почти все известные нам вещества являются не проницаемыми для тех или иных форм энергии. Стекло, например, проницаемо для света, но гораздо менее проницаемо для теплоты, почему им пользуются для изготовления каменных экранов; а квасцы, тоже проницаемые для света, препятствуют распространению теплоты. С другой стороны, раствор иода в двусернистом углероде целиком поглощает свет, но остается проницаемым для теплоты. Он скроет от вас огонь, но позволит жару достигнуть до вас. Металлы не проницаемы не только для света и теплоты, но и для электрического тока, который проникает сквозь раствор иода и сквозь стекло почти так же свободно, как если бы их вовсе не было на его пути. И так далее.
   Все нам известные вещества проницаемы для силы тяготения. Пользуясь экранами разного рода, вы можете защитить любой предмет и от света, и от тепла, и от электрического влияния солнца, и от теплоты, излучаемой землей. Металлическими листами вы можете заслониться от маркониевых лучей, но ничто не оградит вас от солнечного или земного притяжения. Почему это так, сказать трудно. Кавор не видел оснований, по которым такое не проницаемое для тяготения вещество не может существовать, и я, конечно, был не в силах возразить ему. Длиннейшими вычислениями, без сомнения понятными лорду Кельвину, профессору Лоджу(8), профессору Карлу Пирсону и всякому другому крупному ученому, но лишь вызывавшими безнадежную путаницу у меня в голове, Кавор доказывал, что подобное вещество не только мыслимо теоретически, но и должно обладать некоторыми определенными свойствами. То была изумительная цепь логических и математических умозаключений. В свое время она поразила и заинтересовала меня чрезвычайно, но повторить ее здесь я не в состоянии.
   -- Да, -- говорил я в ответ, -- да! Продолжайте, пожалуйста.
   Впрочем, для дальнейшего изложения нашей истории достаточно будет сказать, что Кавор считал возможным приготовить это непроницаемое для тяготения вещество из сложного сплава различных металлов с примесью некоего нового элемента, если не ошибаюсь, -- гелия, который ему присылали из Лондона в запечатанных каменных кувшинах. Эта деталь моего рассказа уже вызвала кое-какие сомнения, но -- насколько я помню -- именно гелий присылали ему в запечатанных каменных кувшинах. То было нечто весьма летучее и разреженное... О, если б я догадался тогда делать заметки!
   Но мог ли я предвидеть, что такие заметки со временем мне понадобятся?
   Всякий, у кого есть хоть искра воображения, легко поймет, какие чудеса техники обещало подобное вещество. Поэтому я надеюсь, что читатель заразится хотя бы отчасти волнением, охватившим меня, когда истина наконец раскрылась предо мною после мудреных толкований Кавора. В самом деле, хорошенький отдых для сочинителя театральных пьес!
   Прошло немало времени, прежде чем я убедился, что правильно понимаю его. При этом я, конечно, остерегался задавать вопросы, чтобы не разоблачить перед ним всей глубины моего невежества.
   Но никто из читателей этой книги не разделит целиком моих тогдашних чувств, потому что из моего спутанного рассказа до сих пор неясно, что это поразительное вещество было в скором времени действительно приготовлено.
   Сколько помнится, с тех самых пор, когда я впервые побывал в доме у Кавора, мне вряд ли удалось поработать над моей пьесой хотя бы в течение одного часа подряд. Совсем другое занятие нашлось для моей фантазии. Возможности, заложенные в этом веществе, казались беспредельными. В какую бы сторону я мысленно ни обратился, повсюду я видел ошеломляющие перевороты. Например, достаточно положить лист этого вещества под любой самый тяжелый груз, и его можно будет поднять простой соломинкой. Само собой разумеется, я прежде всего приложил мысленно этот новый принцип к пушкам, броненосцам и вообще к военному делу. Затем перешел к мореплаванию, транспорту, строительству и ко всем видам промышленного производства. Случайность, поставившая меня у колыбели новых времен, -- потому что здесь несомненно рождалась новая эпоха, -- принадлежала к числу тех, которые выпадают один раз в тысячелетие. И все это развертывалось, развертывалось без конца. Между прочим, я уже предвидел, что мне предстоит воскреснуть в качестве делового человека. Воображению моему представлялись бесконечно разветвляющиеся акционерные общества, участие в прибылях и здесь, и там, и повсюду, синдикаты, привилегии, концессии, тресты. Они непрерывно расширялись и умножались, пока, наконец, одна исполинская акционерная компания для эксплуатации каворита не становилась властительницей всего земного шара.
   И я участвовал во всем этом!
   Тут я пошел напрямик. Я знал, что все ставлю на одну карту, но не хотел терять времени.
   -- Мы стоим накануне величайшего открытия, сказал я, упирая на слово "мы", -- Если вы хотите удержать меня в стороне от этого, то вам придется меня застрелить. С завтрашнего дня я буду вашим четвертым помощником.
   Казалось, он был удивлен моим энтузиазмом, но не обнаружил ни малейших признаков подозрительности или враждебности. Как видно, он еще не научился ценить себя по достоинству.
   Он поглядел на меня с некоторым сомнением.
   -- Вы действительно намерены это сделать? -- спросил он. -- А ваша пьеса? Как быть с вашей пьесой?
   -- Пропади она пропадом! -- крикнул я, -- Дорогой сэр, неужели вы не понимаете, чего вы уже достигли? Неужели вы не понимаете, что вы готовитесь совершить?
   В моих устах это был простой вопрос, не требовавший ответа, но оказалось, что Кавор действительно не понимал. Во всех житейских делах он не смыслил ровно ничего. Этот удивительный маленький человечек все время работал, руководясь исключительно теоретическими интересами. Когда он говорил, что "предпринимает самый важный опыт из всех, какие видел мир", он подразумевал, что посредством этого опыта он примирит множество противоречивых теорий и разрешит множество спорных вопросов. О практическом применении нового вещества он думал не больше, чем машина, изготовляющая артиллерийские орудия, думает о конечных целях войны. Интересное вещество можно было приготовить, и он собирался сделать это, v`la tout, как говорят французы.
   Далее начиналось чистейшее ребячество. Чудесное вещество перейдет к потомству под именем каворита или каворина, а его изобретателя выберут в действительные члены Королевского Общества (9); портрет его, как выдающегося ученого, будет помещен в журнале "Природа", и все прочее в том же роде. Только это он и предвидел. Если б я не подвернулся на его пути, он кинул бы в мир свою бомбу так же беззаботно, как энтомолог описывает новый вид комара. И бомба лежала бы и шипела, как парочка -- другая игрушек того же сорта, которые уже подожжены и брошены нам в головы руками неосторожных ученых.
   Когда я окончательно понял это, пришел мой черед ораторствовать, а Кавор только повторял:
   -- Продолжайте, пожалуйста.
   Я вскочил со стула. Я начал расхаживать взад и вперед по комнате, махая руками, как двадцатилетний юнец. Я старался втолковать ему, какая грозная ответственность лежит на нем, лежит на нас обоих. Я уверял его, что мы можем чудовищно разбогатеть и что нам легко будет произвести любую социальную революцию по нашему усмотрению. Мы будем править целым миром, будем его владыками. Я рассказывал об акционерных обществах и патентах и настаивал на необходимости сохранить до поры до времени открытие втайне. Все это, видимо, было так же непонятно Кавору, как мне его математика. Выражение растерянности появилось на его румяном личике. Он пробормотал что-то о своем равнодушии к богатству, но я немедленно заткнул ему рот. Он обязан разбогатеть, и весь его лепет тут не поможет. Я дал ему понять, что я человек практический, и рассказал о своей деловой опытности. Я умолчал о том, что в данный момент я неоплатный должник, ибо это было положение временное и скоропреходящее, но я постарался согласовать свой образ жизни, столь, по-видимому, скромный, с моими притязаниями на звание финансиста. И вот, совершенно незаметно, по мере того как разрастались и уточнялись наши планы, мы пришли к соглашению относительно каворитовой монополии. Кавор будет изготовлять вещество, а я возьму на себя коммерческую организацию всего дела и в особенности рекламу.
   Будто пиявка, я присосался к слову "мы"... "Вы" и "я" перестали существовать в моем лексиконе.
   Кавор полагал, что доходы, о которых я говорил, надо будет употребить на поощрение научных исследований, но я решил, что вопрос этот мы обсудим после.
   -- Ладно, -- кричал я, -- ладно!
   Но я настаивал на том, что прежде всего следует приготовить чудесное вещество.
   -- Ведь без этого вещества, -- повторял я, -- не сможет отныне обойтись ни один дом, ни одна фабрика, ни один корабль. Оно распространится несравненно шире, чем любое патентованное средство. Из десяти тысяч мыслимых способов его применения, Кавор, нет ни одного, который не обогатит нас больше, чем может померещиться фантазии скупца.
   -- Да, -- сказал он, -- кажется, я начинаю понимать вас. Удивительно, право, как совершенно новые точки зрения открываются, когда поговоришь о какой-нибудь вещи...
   -- И особенно, если поговорить с подходящим человеком, -- добавил я.
   -- Я полагаю, -- сказал он, -- что нельзя питать безусловного отвращения к богатству. Вот только одно обстоятельство...
   Он запнулся. Я молчал и ждал.
   -- Знаете, не исключена вероятность, что нам так и не удастся приготовить этот сплав. Он может принадлежать к числу тех вещей, которые мыслимы теоретически, но на практике приводят к нелепости. Или, чего доброго, уже после того как мы начнем приготовлять его, обнаружится какая-нибудь маленькая загвоздка...
   -- Ну, этой загвоздкой мы займемся тогда, когда она обнаружится, -- сказал я.
  

2
ПЕРВАЯ ПРОБА КАВОРИТА

   Но опасения Кавора оказались напрасными. Диковинное вещество было приготовлено 14 октября 1899 года.
   Вследствие не совсем обычного стечения обстоятельств вещество образовалось совершенно случайно, когда м-р Кавор всего менее ожидал этого. Он сплавил несколько различных металлов с некоторыми другими химическими элементами, -- дорого бы я дал теперь, чтобы знать, с какими именно, -- и собирался в течение недели поддерживать смесь в жидком состоянии, а затем позволить ей медленно остыть. Если он не ошибался в своих расчетах, то последняя реакция должна была наступить, когда температура спустится до 60® по Фаренгейту. Но за его спиною между рабочими начался спор о том, кто должен поддерживать огонь в плавильном горне. Гиббс, обычно выполнявший эту работу, пожелал вдруг свалить ее на бывшего садовника под тем предлогом, что каменный уголь выкапывают из земли, а потому столяру не подобает иметь с ним дело. Садовник, напротив, утверждал, что уголь есть особого рода металл или руда, не говоря уже о том, что сам он теперь уже не садовник, а повар. Спаргус, со своей стороны, настаивал, что Гиббс, будучи столяром, обязан топить печь, так как уголь, в сущности, ископаемое дерево. В результате этих пререканий Гиббс перестал поддерживать огонь в печи, и никто не подумал заменить его. А Кавор был в это время слишком занят новой интересной проблемой каворитовой летательной машины (причем упустил из виду сопротивление воздуха и еще два других существенных обстоятельства) и потому не заметил беспорядка у себя в лаборатории. И вот -- открытие его родилось на свет преждевременно, когда он шел через поле к моей даче для нашей обычной вечерней беседы и чаепития.
   До сих пор в моей памяти необычайно живо рисуются все подробности этого события. Вода уже закипела, и все было готово. Приближающийся звук "зззууу" заставил меня выйти на веранду. Подвижная маленькая фигурка Кавора казалась совершенно черной на фоне заката. Трубы его дома поднимались над пышно окрашенной осенней листвой. Далее виднелись мутно-синие Уильденские холмы, а слева расстилалась окутанная туманом низина, молчаливая и широкая.
   И вдруг...
   Трубы метнулись к небу, распадаясь при полете на отдельные ряды кирпичей. За ними последовала кровля и куча всевозможной утвари и мебели. Потом, все обгоняя, поднялось огромное белое пламя. Деревья, которые росли вокруг дома, начали качаться, закручиваться и ломаться на отдельные куски, падавшие прямо в огонь. Грянул громовой удар, от которого я до конца дней моих оглох на одно ухо. Оконные стекла позади меня рассыпались на тысячу осколков.
   Едва успел я спуститься по трем ступеням веранды, как вдруг налетел вихрь.
   Моментально полы моего пиджака поднялись мне на голову. Длинными прыжками и совершенно против воли я начал подвигаться навстречу Кавору. В тот же миг изобретателя подхватило, завертело и понесло по бурно волнующемуся воздуху. Я увидел, как жестяной колпак одной из печных труб на моей даче ударился оземь в шести ярдах(10) от меня, перепрыгнул оттуда футов за двадцать и быстро понесся большими скачками к самому центру сумятицы. Кавор, отчаянно лягавшийся и барахтавшийся, свалился на землю, перевернулся, покатился, вскочил на ноги. Тут его снова подняло и понесло с чудовищной быстротой, пока он наконец не исчез среди трясущихся и шатающихся деревьев, которые изгибались во все стороны около его дома.
   Облако дыма и пепла и глыба какого-то мерцавшего синеватым светом вещества поднялись наверх, прямо к зениту. Большой кусок забора пролетел мимо меня, упал рядом, распластался на земле, -- и самое худшее миновало. Неистовый вихрь превратился в обыкновенный ураган. Я вновь почувствовал, что могу дышать и держаться на ногах. Повернувшись к ветру спиной, мне удалось остановиться и кое-как собраться с мыслями.
   За эти несколько секунд внешний облик окружающего мира резко изменился. Ясный закат померк, небо оделось угрюмыми тучами, на земле все было расшатано и опрокинуто бурей. Я обернулся, чтобы посмотреть, устояла ли моя дача, потом заковылял к деревьям, между которыми исчез Кавор. Сквозь их высокие оголенные ветви теперь пробивалось пламя горящего дома.
   Я углубился в рощу, перебегая от одного дерева к другому и хватаясь за стволы, но некоторое время поиски мои были тщетны. Наконец среди груды сломанных ветвей и досок, наваленных возле полуразрушенной садовой ограды, я заметил какое-то движение. Я бросился туда, но еще не успел добежать, когда круглый темно-коричневый предмет выделился из кучи, встал на облепленные глиной ноги и протянул вперед пару беспомощных окровавленных рук. Кое-какие остатки одежды еще болтались на ветру вокруг этой уродливой массы. Сперва я не мог понять, что означает эта земляная глыба, стоящая передо мной, но скоро узнал Кавора, сплошь обмазанного глиной, в которой он только что вывалялся. Наклонившись против ветра, он счищал грязь со своих глаз и губ.
   Он вытянул руку, напоминавшую сгусток глины, и пошатываясь шагнул ко мне навстречу. От его лица, искаженного только что пережитым волнением, продолжали отваливаться мелкие кусочки грязи. Он казался таким изуродованным и жалким, каким только можно представить себе человеческое существо, и потому слова его изумили меня чрезвычайно!
   - Поздравьте меня, -- прохрипел он, -- поздравьте меня!
   - Поздравить вас? -- воскликнул я. - Господи помилуй, с чем же это?
   -- Дело сделано!
   -- И вправду сделано! Почему произошел этот чертовский взрыв?
   Ветер отнес в сторону его слова. Я, однако, понял, что, по мнению Кавора, никакого взрыва не было. Новый порыв ветра толкнул меня прямо к нему в объятия, и мы стояли, цепляясь друг за друга.
   -- Попробуем вернуться ко мне на дачу, -- проревел я ему прямо в ухо.
   Он меня не расслышал и в ответ крикнул что-то о трех мучениках науки. Затем, кажется, добавил, что потеря в общем невелика. В эту минуту он был уверен, что его три помощника погибли во время катастрофы. К счастью, это не подтвердилось. Тотчас же после его ухода они направились в единственный имевшийся в Лимне трактир, чтобы там, за хорошей выпивкой, еще раз обсудить вопрос о топке печи.
   Я повторил предложение вернуться ко мне на дачу, и на этот раз Кавор меня понял. Ухватив друг друга за руки, мы двинулись в путь, и нам удалось наконец найти приют в уцелевших остатках моего жилища. Некоторое время мы сидели в креслах и отдувались. Все стекла были выбиты и все мелкие вещи валялись в совершенном беспорядке, но ничего непоправимого не произошло. К счастью, кухонная дверь устояла, и потому вся посуда и утварь были целы. Даже керосинка не погасла, и я снова вскипятил воду для чая. Покончив с этим, я обратился к Кавору за разъяснением.
   -- Все в порядке, -- твердил он, -- дело сделано, и все в порядке.
   -- Все в порядке! -- запротестовал я. -- Да ведь ни одна скирда не устояла на месте. Вы не найдете ни одного целого забора, ни одной соломенной кровли на протяжении тридцати километров вокруг нас.
   -- Я говорю, все в порядке, потому что это действительно так. Правда, я не предвидел этого маленького сотрясения. Мой ум занят проблемами общего характера, и я иногда упускаю из вида практическую сторону вопроса. Но все в порядке.
   - Дорогой сэр, -- воскликнул я, -- неужели вы не понимаете, что причинили соседям убыток на многие тысячи фунтов?
   -- В этом отношении я всецело полагаюсь на вас. Конечно, я совсем не деловой человек. Но не думаете ли вы, что они припишут все случившееся циклону?
   -- А взрыв?
   -- Не было никакого взрыва. Все очень просто. Только, как я уже говорил, я иногда упускаю из вида разные мелочи. Это напоминает ту историю с жужжанием, но в более широком масштабе. По недосмотру я приготовил мое вещество -- каворит -- в виде большого тонкого пласта.
   Он помолчал.
   -- Ведь вы понимаете, что это вещество не проницаемо для тяготения, что оно мешает взаимному притяжению тел?
   -- Да, -- сказал я, -- да.
   -- Ладно! Лишь только температура смеси упала до 60® Фаренгейта и химический процесс закончился, находившийся наверху воздух, а также часть крыши и потолка утратили всякий вес. Я полагаю, вы знаете, -- нынче все это знают, -- что воздух имеет вес, что он давит на все тела, находящиеся на поверхности земли, давит во всех направлениях с силою четырнадцати с половиною фунтов на каждый квадратный дюйм.
   -- Я это знаю, -- сказал я. -- Продолжайте.
   -- Я также знал это,-- заметил он. -- Но это показывает, как бесполезно знание, не согласованное с действительностью. Видите ли, над нашим каворитом воздушное давление прекратилось, а весь окружающий воздух продолжал давить с силой четырнадцати с половиною фунтов на каждый квадратный дюйм этого внезапно потерявшего всякий вес воздуха. Ага! Теперь вы начинаете понимать. Воздух, окружавший каворит, с неудержимой силой нажал на воздух, находившийся непосредственно над веществом. Воздух над каворитом был насильственно вытеснен кверху; воздух, занявший его место, немедленно потерял вес, перестал сопротивляться давлению, в свою очередь устремился кверху, пробил насквозь потолок и крышу...
   -- Вы понимаете, -- продолжал он, -- образовалось нечто вроде атмосферного фонтана, нечто вроде каминной трубы в атмосфере. И что, по-вашему, должно было случиться, если бы сам каворит не освободился и не был засосан в трубу?
   Я задумался.
   -- Воздух без конца продолжал бы подниматься вверх над этой адской штукой.
   -- Совершенно верно, -- сказал он. -- Огромный воздушный фонтан...
   -- ...бьющий в мировое пространство. Господи, помилуй, да ведь этак улетучилась бы с земли вся атмосфера. Наш мир потерял бы весь свой воздух. Все человечество должно было бы погибнуть от этого маленького комочка вещества.
   -- Здесь неуместно говорить о мировом пространстве, -- возразил Кавор, -- но, по существу, нам от этого было бы не легче. Воздух был бы счищен с земного шара, словно кожура с банана, и отброшен кверху на тысячу километров. Правда, он скоро свалился бы обратно, но уж на задохшийся мир. С нашей точки зрения он мот бы и вовсе не возвращаться.
   Я пялил на него глаза. Я был слишком ошеломлен и еще не понимал, что все мои надежды обмануты.
   -- Что же вы намерены теперь предпринять? -- спросил я.
   -- Прежде всего хочу немного соскоблить с себя глину, если здесь найдется садовый скребок, а затем, с вашего позволения, приму здесь ванну. После этого мы потолкуем на досуге. Я думаю, -- сказал он, кладя свою грязную руку мне на плечо, -- всего благоразумнее будет не говорить с посторонними людьми об этом деле. Я знаю, что причинил большие убытки, -- вероятно, даже жилые дома разрушены кое-где в окрестностях. Но, с другой стороны, я не в состоянии возместить этот ущерб, А если истинная причина происшедшего разгласится, то это лишь вызовет общее раздражение и помешает моей дальнейшей работе. Как вы знаете, нельзя предвидеть решительно все, и я не могу осложнять моих теоретических выводов практическими соображениями. Позднее, когда на сцену выступите вы, с вашим практическим чутьем, и каворит будет пущен в ход -- не правда ли, ведь так говорят, пущен в ход? -- и принесет все те выгоды, на которые вы рассчитываете, мы можем вознаградить пострадавших. Но не теперь, ни в коем случае не теперь. При нынешнем неудовлетворительном состоянии метеорологии люди, не находя иного объяснения, припишут все совершившееся циклону. Быть может, даже будет устроена публичная подписка в пользу потерпевших, а так как мой дом обрушился и сгорел, то и я, вероятно, получу некоторую сумму, которая пригодится нам для продолжения наших опытов. Но если обнаружится, что во всем виноват я, то никакой подписки не будет, и все останутся ни при чем. Мне самому после этого уже никогда не придется спокойно работать. Мои три помощника, быть может, погибли, быть может -- нет. Это подробность второстепенная. Если они погибли, потеря невелика. Они были усердны, но бесталанны, и вся эта несчастная случайность в значительной степени объясняется тем, что они совсем не следили за печью. Если они не погибли, то вряд ли у них хватит смекалки, чтобы правильно объяснить все это дело. Они охотно поверят в сказку о циклоне. И если на то время, пока дом мой негоден для жилья, вы разрешите мне занять одну из свободных комнат вашей дачи... -- Он смолк и посмотрел на меня,
   Мне пришло в голову, что человек такого сорта не совсем обыкновенный постоялец.
   -- Я думаю, -- сказал я, вскакивая на ноги, -- что для начала лучше будет поискать скребок.
   И я повел его к разрушенным остаткам оранжереи.
   Пока он мылся, я в одиночестве обсуждал этот вопрос. Теперь мне стало ясно, что близкое знакомство с м-ром Кавором влечет за собой кой-какие неудобства, которых я ранее не предвидел. Его рассеянность, едва не обратившая в безлюдную пустыню весь земной шар, в любой миг может причинить другие серьезные неприятности. Но я был молод, дела мои находились в совершенном расстройстве, и душевное состояние у меня было самое подходящее, чтобы пуститься в отчаянную авантюру, обещающую какие-нибудь выгоды в случае счастливого исхода. В глубине души я уже твердо решил, что мне причитается по крайней мере половина барышей от всего этого дела. К счастью, как я уже говорил, я нанял дачу на три года без обязательства производить ремонт. Мебель моя была куплена в кредит, застрахована и, следовательно, не подвергалась никакому риску. В конце концов я решил не прерывать моей связи с Кавором и довести дело до конца.
   Правда, взгляд мой на вещи сильно изменился. Я уже больше не мог сомневаться в огромных возможностях этого вещества, но меня начали одолевать сомнения насчет орудийных лафетов и патентованных сапог.
   Мы тотчас же принялись за работу, чтобы оборудовать заново лабораторию и продолжать наши опыты. Теперь Кавор говорил, больше чем когда-либо применяясь к уровню моего понимания. Он растолковал мне, каким образом нам надлежит действовать, приготовляя это вещество во второй раз.
   -- Конечно, мы снова сварганим этот сплав, -- говорил он с шутливостью, которой я, признаться, никогда не ожидал от него. -- Быть может, мы ухватили за хвост самого сатану, но со всеми теоретическими сомнениями покончено раз и навсегда. Мы постараемся в пределах возможного оградить нашу маленькую планетку от всякого ущерба. Но здесь надо идти на риск. Этого избежать нельзя. Научно-экспериментальная работа всегда связана с риском. И тут, в качестве человека практического, вы обязаны помочь мне. Я полагаю, что мы можем изготовлять каворит в виде узких и очень тонких каемок, но я еще не знаю наверное. Мне смутно мерещится какой-то новый метод. Я не в силах объяснить, в чем он состоит. Но довольно странно, что первая мысль о нем пришла мне в голову, когда я катался по грязи, подгоняемый ветром, и еще не знал, чем окончится все это приключение.
   Оказалось, что даже с моей помощью вопрос о методе разрешить нелегко. Но мы не переставали трудиться над восстановлением лаборатории. Пришлось сделать очень много, прежде чем мы успели окончательно наметить план нашей второй попытки. Единственной помехой для нас явилась забастовка наших трех работников, которые отказались подчиняться мне, как старшему мастеру. Но после двухдневных переговоров мы добились полюбовного соглашения с ними.
  

3
ПОСТРОЙКА ШАРА

   Отчетливо помню, каким образом Кавор впервые изложил мне свою идею относительно шара. Смутные недодуманные мысли об этом бродили у него в голове и прежде, но в тот день его словно осенило. Мы возвращались ко мне на дачу для чаепития, и по дороге он начал жужжать. Потом вдруг воскликнул:
   -- Так оно и будет! С этим покончено! Свертывающиеся шторы!
   -- С чем покончено? -- спросил я.
   -- С пространством и вообще... Теперь хоть на Луну!
   -- Что вы хотите этим сказать?
   -- Нам нужен шар. Вот что я хочу сказать!
   Я увидел, что это мне не по зубам, и некоторое время не мешал ему разглагольствовать по-своему. Я и понятия не имел, куда он клонит. Но, напившись чаю, он мне все объяснил.
   -- Вот в чем дело, -- сказал он. -- В прошлый раз я растворил вещество, ограждающее тела от тяготения, в плоском резервуаре с отвинчивающейся крышкой. Лишь только смесь остыла и химический процесс завершился, началась кутерьма. Над резервуаром все потеряло свой вес. Улетел воздух, улетел дом, и если бы не улетело само вещество, то, право, не знаю, чем бы все это кончилось. Но предположите, что вещество ничем не удерживается и может свободно подняться кверху.
   -- Оно тотчас же поднимется?
   -- Совершенно верно, и шуму будет не больше, чем при выстреле из пушки крупного калибра.
   -- А какая от этого польза?
   -- Я улечу вместе с ним.
   Я поставил чашку и молча поглядел на Кавора.
   -- Вообразите шар, -- объяснил он, -- достаточно просторный, чтобы в нем могли поместиться два человека с багажом. Шар будет сделан из стали и обложен изнутри толстым стеклом. В нем будут находиться изрядный запас сгущенного воздуха и концентрированной пищи, аппарат для дистилляции воды и так далее. А снаружи сталь будет покрыта тонким слоем...
   -- Каворита?
   - Да.
   -- Но как вы залезете внутрь?
   -- Такой же вопрос задают дети, когда мать запекает яблоки в тесте.
   -- Да, я знаю. Но все-таки -- как?
   -- Это очень просто. Понадобится всего-навсего герметически завинчивающаяся крышка. Правда, ей придется дать довольно сложное устройство. Так, например, нужен клапан, чтобы в случае надобности выбрасывать наружу разные вещи, не теряя слишком много воздуха.
   -- Как в "Полете на Луну" Жюля Верна?
   Но Кавор никогда не читал фантастических романов.
   -- Кажется, я начинаю понимать, -- сказал я с расстановкой, -- вы можете влезть внутрь и завинтить крышку, пока каворит будет еще горячим. А когда он остынет и сделается не проницаемым для тяготения, вы полетите...
   -- По касательной(11)...
   -- Вы полетите по прямой линии... -- Я вдруг запнулся. -- Что может помешать телу вечно передвигаться в пространстве по прямой линии? -- спросил я. -- Вы никуда не долетите, а если долетите, то каким образом вернетесь обратно?
   -- Как раз теперь я думал об этом, -- ответил Кавор. -- Потому я и сказал, что все кончено. Внутренний стеклянный шар будет не проницаем для воздуха. Если не считать входного отверстия, то весь он будет сплошным. Стальной шар можно сделать из отдельных створок, и каждая створка будет свертываться наподобие шторы. Этого легко достигнуть при помощи пружин, приводимых в движение электрическим током, а ток будет распространяться по платиновым проволокам, впаянным в стекло. Все это второстепенные подробности. Главное же дело в том, что вся каворитовая внешняя поверхность шара, если не считать роликов для штор, будет состоять из этих штор или окон, называйте их, как хотите. И вот, когда эти окна или шторы закрыты и ни свет, ни теплота, ни тяготение, ни всякий другой вид лучистой энергии не имеют доступа внутрь шара, -- он полетит в пространстве по прямой линии, как вы говорите. Но откройте окно, вообразите, что одно из окон открыто. Тотчас же любое тяжелое тело, случайно оказавшееся в этом направлении, начнет притягивать нас.
   Я сидел, напрягая всю силу внимания.
   - Теперь понимаете? -- спросил он.
   -- О да, понимаю.
   -- Практически говоря, мы получим возможность лавировать в пространстве, как нам будет угодно, отдаваясь притяжению то одного небесного тела, то другого.
   -- О да. Это довольно ясно. Только...
   -- Ну?
   -- Я не понимаю, на кой прах мы станем делать это. Ведь это, в сущности, значит лишь выпрыгивать из нашего мира и затем падать обратно.
   -- Не совсем так. Например, можно отправиться на Луну.
   -- А что вы выиграете, добравшись туда?
   -- Мы посмотрим... Подумайте, какой это будет вклад в науку!
   -- А есть ли там воздух?
   -- Должен быть.
   -- Это неплохая мысль, -- сказал я, -- но она подавляет меня своей грандиозностью. На Луну! Для начала я предпочел бы что-нибудь поменьше...
   -- Об этом не стоит и толковать, потому что на мелких небесных телах нет воздуха.
   -- Почему бы не использовать идею свертывающихся штор -- каворитовых штор в стальных ящиках -- для подъема тяжестей?
   -- Ничего не выйдет, -- заявил он. -- В конце концов путешествие в мировое пространство лишь немного опаснее, чем полярная экспедиция. Ведь ездят же люди в полярные экспедиции...
   -- Да, на Земле... А тут... да ведь это значит вылететь, словно ядро, в мировое пространство ни с того ни с сего!..
   -- Во имя научных открытий...
   -- Называйте это, как хотите, дело не меняется... Впрочем, можно написать книгу, -- заметил я.
   -- Я не сомневаюсь, что там есть минералы, -- сказал Кавор.
   -- Например?
   -- Сера, различные руды, быть может, золото, быть может, новые элементы.
   -- А стоимость транспорта? -- сказал я. -- Нет, вы совсем не деловой человек. От нас до Луны четыреста тысяч километров.
   -- Мне кажется, что перевозка любого груза обойдется не слишком дорого, если вы упакуете его в каворитовый ящик.
   Об этом я не подумал!
   -- Доставка за страх и риск покупателя, а?
   -- Мы, впрочем, не обязаны ограничиваться Луной...
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Существует еще Марс: чистая атмосфера, новые пейзажи, восхитительное чувство легкости. Будет очень приятно побывать там.
   -- Есть ли на Марсе воздух?
   -- О да, конечно.
   -- Кажется, по-вашему, туда так же просто отправиться, как в какую-нибудь санаторию. Кстати, как далеко отсюда до Марса?
   -- В настоящее время триста миллионов километров, -- сказал Кавор, -- и вы пролетите недалеко от Солнца.
   Воображение мое опять разыгралось.
   -- В конце концов, -- сказал я, -- тут имеется кое-что, а именно самое путешествие...
   Необычайные перспективы вдруг раскрылись передо мной. Я представил себе солнечную систему, пересекаемую во всех направлениях каворитовыми пакетботами и шарами, нарядно убранными внутри, как самые роскошные каюты. В мозгу моем зазвучали слова: "Преимущественное право на эксплуатацию планетарных богатств". Я вспомнил старую испанскую монополию на американское золото. Но здесь речь шла не о той или иной планете, а обо всех зараз. Я посмотрел на румяное лицо Кавора, и внезапно воображение мое пустилось в пляс. Я встал и начал расхаживать взад и вперед по комнате. Язык мой развязался.
   -- Начинаю понимать, -- говорил я, -- начинаю понимать. -- В один миг мои сомнения уступили место энтузиазму. -- Но это поразительно! -- кричал я. -- Это колоссально! Я никогда не мечтал ни о чем подобном.
   Лишь только исчез холодок, вызванный моими возражениями, Кавор в свою очередь воодушевился. Он тоже расхаживал взад и вперед большими шагами. Он тоже махал руками и кричал. Мы вели себя, как одержимые. Мы действительно были одержимы нашей идеей.
   -- Все это мы уладим, -- оказал он в ответ на какое-то второстепенное затруднение, указанное мною. -- Все это мы живо уладим. Сегодня же ночью мы примемся за чертежи литейных форм.
   -- Мы возьмемся за это немедленно, -- ответил я.
   И мы поспешили в лабораторию, чтобы тотчас же приступить к работе.
   Всю эту ночь я чувствовал себя, как ребенок, попавший в сказочную страну. Заря застала нас за работой, и мы забыли погасить электрические лампы при наступлении дня. Хорошо помню, какой вид имели эти чертежи. Я тушевал и раскрашивал, а Кавор чертил. Чертежи были грязные, сделанные наспех, но поразительно точные. В одну ночь мы закончили наброски, нужные для заказа стальных штор и рам. Проект стеклянного шара был готов через неделю. Мы отказались от наших вечерних бесед и отменили весь прежний распорядок дня. Мы все время работали, а спали и ели лишь тогда, когда уже совсем выбивались из сил от голода и усталости. Нашим энтузиазмом мы заразили трех чернорабочих, хотя они и понятия не имели, для чего нужен шар. В эти дни Гиббс совсем отвык ходить и не только по двору, но даже по комнатам носился мелкой рысью.
   И шар постепенно рос. Прошел декабрь, январь. Я коротал время, расчищая метлой дорожку в снегу от дачи к лаборатории. Наступил февраль, затем март. В последних числах марта можно было уже предвидеть близкое окончание всех работ. В январе четверка лошадей приволокла к нам огромный ящик. Стеклянный шар был уже готов, и его положили у подъемного крана, который должен был позднее вставить его в стальную скорлупу. Полосы и шторы стальной оболочки -- она была не сфероидальная в точном смысле слова, но многогранная, со свертывающейся шторой на каждой грани, -- получены были в феврале, и вся нижняя половина тогда же собрана. Каворит был наполовину приготовлен еще в марте, металлическая паста прошла через две стадии производства, и мы облепили ею стальные полосы и шторы. Просто удивительно, как точно в этой работе мы сохранили все основные черты первоначального плана. Когда сборка шара была совершенно закончена, Кавор предложил удалить наспех сколоченную кровлю временной лаборатории, где производились все эти работы, и построить вокруг шара печь. Таким образом последняя стадия в изготовлении каворита -- разогревание докрасна металлической пасты в струе гелия -- должна была совершиться уже после того, как этой пастой будет покрыт весь шар.
   Теперь предстояло обсудить, какие запасы следовало взять с собой: концентрированные пищевые продукты, сгущенные эссенции, стальные цилиндры, содержащие запасной кислород, аппарат для удаления углекислоты и возобновления кислорода посредством перекиси натрия, конденсаторы для воды и т. д. Я помню, как небольшая кучка постепенно разрасталась в углу: жестянки, свертки, ящики и другие вещественные доказательства задуманного нами путешествия.
   Хлопот у нас было множество, и для размышления не оставалось времени. Но однажды, когда все сборы уже близились к концу, странное настроение овладело мною. Все утро я помогал складывать печь и теперь сидел, измученный этой работой. Все окружающее казалось мне каким-то мрачным и неправдоподобным.
   -- Скажите, Кавор, на кой прах мы все это затеяли?
   Он улыбнулся:
   -- Теперь скоро можно и в путь.
   -- Луна, -- рассуждал я глубокомысленно. -- Что вы надеетесь найти на Луне? Я до сих пор полагал, что Луна совсем мертвый мир.
   Он пожал плечами.
   -- Что вы рассчитываете найти там?
   -- А вот увидим.
   -- В самом деле? -- спросил я, глядя куда-то в пространство.
   -- Вы переутомились, -- заметил Кавор. -- Лучше пойдите погуляйте сегодня вечером.
   -- Нет, -- сказал я упрямо. -- Я хочу сперва закончить печь.
   Так я и сделал, после чего целую ночь страдал бессонницей.
   За всю жизнь не приходилось мне переживать такой ночи. Накануне банкротства я тоже спал довольно плохо, но самая тягостная из моих тогдашних бессонниц могла показаться сладкой дремотой по сравнению с этим мучительным бдением. Безумный страх внезапно охватил меня при мысли о том, что мы собираемся сделать.
   Не помню, чтобы до этой ночи я когда-либо задумывался над предстоящими нам опасностями, Но теперь вдруг все они выстроились передо мной, как полчище призраков. Странность и неестественность нашего предприятия поразили меня. Я чувствовал себя, как человек, пробудившийся от сладких снов среди самой ужасной действительности. Широко раскрыв глаза, я лежал на постели. И с каждым мгновением наш шар представлялся мне все более хрупким и жалким, наша затея все более и более безрассудной, а Кавора я уже начал считать настоящим сумасбродом.
   Я вылез из постели и начал бродить по комнате. Затем сел у окна, глядя на небо в бесконечное мировое пространство. Между звездами зияла пустота, неизмеримая тьма. Я старался припомнить отрывки астрономических сведений, приобретенные беспорядочным чтением. Но все это было слишком неопределенно и не могло дать никакого понятия о том, что нас ожидает. Наконец я снова улегся в постель и дождался нескольких мгновений сна или, говоря точнее, кошмара, во время которого я падал, падал, падал в бездонной пропасти неба.
   За завтраком я удивил Кавора. Я сказал ему напрямик:
   -- Я с вами в шаре не полечу.
   На все его увещания я отвечал с мрачным упорством:
   -- Это слишком безумно, и я не хочу в этом участвовать. Это слишком безумно.
   Я отказался сопровождать его в лабораторию. Некоторое время я бродил вокруг дачи, потом взял шляпу и палку и пошел куда глаза глядят. Выдалось чудесное утро: теплый ветер, ярко-синее небо, первая весенняя зелень и чириканье птиц. Я позавтракал говядиной и пивом в трактирчике возле Ильгема и озадачил хозяина, заметив в ответ на его рассуждения о погоде:
   -- Человек, который в такие дни покидает мир, должен быть просто сумасшедшим.
   -- То же самое и я сказал, когда в первый раз услышал об этом, -- ответил хозяин. Тут я узнал, что по крайней мере одной грешной душе наш мир показался несносным, ибо в этой самой деревне кто-то перерезал себе горло. Это направило мои мысли в другую сторону.
   После полудня я сладко заснул на солнцепеке, затем с новыми силами продолж

Первые люди на Луне.

Новая повесть Г. Д. Уэльса

The First Men in the Moon

Перевод с английского В. П. Лачинова (1901).

   Первая публикация: Cosmopolitan Nov, 1900.
   Стереотипное издание: The Strand Magazine Dec 1900 - Aug 1901. Первое отдельное издание: George Newnes, 1901, 344pp.
   Источник текста: Вестник иностранной литературы. - 1901. -  8-11
   Оптическое распознавание символов и вычитка: http://sobakabaskervilej.ru (Официальный сайт повести Артура Конан Дойла "Собака Баскервилей").

Менипп. Три тысячи стадий
от Земли до луны... Не удивляйся,
товарищ, если я буду говорить
тебе о надземных и воздушных материях.
Я рассказываю по порядку
недавно совершенное мною путешествие.
"Икароменипп" Лукиана.

Глава I.
Мистер Бедфорд встречает мистера Кавора в Лимпне.

   Когда я сажусь писать здесь, в тени виноградных лоз, под синим небом южной Италии, мне приходит на мысль, что мое участие в изумительных приключениях м-ра Кавора было делом чистейшего случая. Я попал в эту историю в то время, когда считал себя отдаленным от малейшей возможности каких-либо отвлекающих от работы опытов. Я приехал в Лимпн, воображая это место самым безмятежным уголком в мире. "Здесь, во всяком случае, -- говорил я сам себе, -- я найду покой и возможность работать!".
   И эта книга есть следствие моего пребывания там. Так расстраивает судьба маленькие планы людей.
   Быть может, здесь уместно будет упомянуть, что недавно я прогорел в некоторых коммерческих предприятиях. Сидя теперь среди богатой обстановки, приятно вспомнить о моей бывшей нужде. Я могу допустить даже, что до некоторой степени я сам был виновником моих бедствий. Может быть, есть роды деятельности, к которым я имею некоторую способность, но ведение коммерческих операций не из их числа. В те дни я был молод, то есть я и теперь еще молод годами, но то, что со мной приключилось, несколько состарило мой ум; умудрило ли оно меня сколько-нибудь, это, пожалуй, сомнительно.
   Едва ли нужно вдаваться в подробности спекуляций, приведших меня в Лимпн. Достаточно сказать, что я отчаянно рисковал. В этих делах все сводится к тому, чтобы давать и брать, и мне довелось в конце концов лишь отдать. Я пришел тогда к мысли, что мне не остается ничего более, как написать пьесу, если я не желаю трудиться всю жизнь на положении клерка. Постепенно я привык смотреть на эту ненаписанную драму, как на маленький запасец про черный день. И этот черный день настал.
   Скоро оказалось, что сочинение драмы потребует большего времени, чем я предполагал, - сначала я клал дней десять на это дело; но надо было иметь "pied-a-terre", вот я и приехал тогда в Лимпн.
   Мне посчастливилось найти маленький бенгало, который я и нанял на трехлетний срок. Я расставил там кое-какую мебель и начал сам готовить себе кушанье. Моя стряпня, конечно, шокировала бы миссис Бонд, но у меня были две кастрюли для варки яиц и картофеля, сковородка для жаренья сосисок и кофейник. Кроме того, я запасся ящиком пива в кредит, и отпускающий на книжку булочник являлся ко мне ежедневно. Это, быть может, не было обстановкою сибарита, но у меня случались и худшие времена.
   Без сомнения, если кому-нибудь нужно уединение, то Лимпн самое подходящее место. Он расположен в глинистой части графства Кент, и мой бенгало стоял на краю старого приморского утеса, откуда через равнину Ромни-Марш виднелось море. В ненастную погоду место это почти неприступно, и я слышал, что по временам почтальону приходится переправляться на лыжах через более сочные участки своего района. Перед дверьми немногих хижин и домов, составляющих нынешнюю деревню, торчат воткнутые в землю толстые пучки березовых прутьев для очистки обуви от налипшей глины. Я сомневаюсь, чтобы деревня обосновалась на этом месте, если бы она не была увядающей памятью давно минувшего. Здесь был расположен крупный порт Англии в римскую эпоху, Portus Lemanus; ныне же море находится в четырех милях отсюда. У подножья крутого холма рассеяны кучи камня и кирпича, остатки от римских построек. Я часто стоял на холме и думал о кипевшей здесь некогда жизни, - о галерах и легионах, о пленниках и чиновниках, о женщинах и торговцах, о спекулянтах, вроде меня, обо всей сутолоке и шуме, царивших когда-то здесь в гавани. А теперь несколько груд мусора на поросшем травой скате холма, пара овец да я. Там, где был порт, расстилается ныне болотистая равнина, тянущаяся широкой полосой до отдаленного Дёнгенеса и пестреющая там и сям группами деревьев да башнями церквей в старых средневековых городках, сменивших приморский Леман.
   Вид на болото -- один из самых красивых, какие мне случалось встречать. Дёнгенес находится отсюда милях в пятнадцати; он кажется паромом, лежащим на поверхности моря, а далее к западу виднеются холмы Гастингса. Иногда они отчетливо вырисовываются на горизонте, иногда же бывают подернуты дымкой, и часто, в туманную погоду, совсем исчезают из виду. Все ближайшие части равнины исполосованы плотинами и канавами.
   Окно, у которого я работаю, обращено к линии этой гряды холмов, и из такого окна я впервые узрел Кавора. Это случилось как раз в то время, когда я корпел над моим сценарием, сосредоточившись на этой трудной работе и, естественно, Кавор остановил на себе мое внимание.
   Он нахмурил брови, как будто встретил проблему.
   Солнце только-что село, небо было окрашено в желтый и зеленый цвета, и на фоне его вдруг появилась, в виде темного пятна, довольно странная фигурка.
   Это был низенький, кругленький, тонконогий человечек, с нервными движениями; костюм его состоял из пальто, брюк и чулок, как у велосипедиста, а шапочка вроде той, что носят крикетисты. Зачем он так одевался -- не постигаю, ибо он никогда не ездил на велосипеде и не играл в крикет. Вероятно, это было случайное соединение разнородной одежды. Он жестикулировал, мотал головой и гудел на подобие проволоки электрического телеграфа.
   Перед тем шел дождь, и этот спазмодический характер его прогулки еще усиливался крайне скользкой тропинкой. Дойдя до места, откуда виден закат солнца, он остановился, вынул часы и постоял с минуту, как бы в нерешимости. Затем каким-то конвульсивным телодвижением он повернулся и поспешно пошел назад, не жестикулируя более, но широко шагая на своих относительно длинных ногах, которые казались еще длиннее от прилипшей к подошвам глины.
   Это произошло в первый день моего пребывания, когда моя сочинительская энергия достигла высшей точки, и я взглянул на этот инцидент лишь как на досадную помеху - потерю пяти минут. Я возвратился к своему сценарию. Но когда на следующий день явление повторилось с замечательной точностью и стало повторяться каждый вечер, сосредоточение над сценарием потребовало больших усилий. "Проклятый человек, - говорил я про себя, - можно подумать, он готовится в марионетки", и несколько вечеров я проклинал его от всего сердца.
   Затем моя досада уступила место удивлению и любопытству. Зачем ему нужно проделывать это? На четырнадцатый вечер я не вытерпел и, как только он появился, я открыл французское окно, прошел через веранду и направился к тому пункту, где он всякий раз останавливался.
   Он держал в руке часы, когда я подошел к нему. У него было широкое, красное лицо, с красновато-карими глазами, -- раньше я видел его лишь против света.
   -- Одну минуту, сэр, -- сказал я, когда он повернулся.
   Он посмотрел на меня удивленно.
   -- Одну минуту, -- промолвил он, -- конечно. И если вы желаете говорить со мной дольше и не будете делать слишком много вопросов -- ваша минута уже прошла, -- то не угодно ли вам будет сопровождать меня?
   -- С удовольствием, -- ответил я, становясь рядом с ним.
   -- Мои привычки регулярны. Мое время для бесед ограниченное.
   -- Теперь это, кажется, ваше время для моциона.
   -- Да. Я прихожу сюда любоваться закатом солнца.
   -- Ничуть не бывало.
   -- Сэр?
   -- Вы никогда не смотрите на закат.
   -- Никогда не смотрю?
   - Никогда. Я наблюдал за вами тринадцать вечеров подряд, и ни разу вы не смотрели на закат солнца, ни одного разу.
   -- Все равно, я наслаждаюсь солнечным светом, атмосферой, я хожу вдоль этой тропинки, через вон те ворота, -- он кивнул головой в их сторону, -- и гуляю кругом.
   -- Это неправда. Вы никогда не гуляете кругом. Сегодня, например.
   -- Сегодня? Сегодня, видите ли, я только что взглянул на часы и, увидал, что прошло уже три минуты сверх положенного получаса, и решил, что уже некогда гулять кругом, и повернул назад.
   -- Но вы постоянно так делаете.
   Он посмотрел на меня в раздумье.
   -- Может быть; итак, теперь я подумаю об этом... Но о чем вы желали поговорить со мной?
   -- Вот именно об этом самом.
   -- Об этом?
   -- Да. Зачем вы это делаете? Каждый вечер вы приходите сюда шуметь.
   -- Шуметь?
   -- Вы производите шум, вот в таком роде.
   И я имитировал его гуденье.
   Он посмотрел на меня, и было очевидно, что это гуденье вызвало у него отвращенье.
   -- Разве я делаю это? - спросил он.
   -- Каждый Божий вечер.
   -- Я не замечал. -- Он остановился и посмотрел на меня серьезно. -- Неужели, -- сказал он, -- у меня образовалась привычка?
   -- Похоже на то.
   Он оттянул нижнюю губу двумя пальцами. Он глядел на лужу у его ног.
   -- Мой ум очень занят, -- сказал он. -- А вы хотите знать, п_о_ч_е_м_у? Уверяю вас, что не только я не знаю, почему я это делаю, но даже не знал, что я делаю это. Вы говорите правду: я никогда н_е з_а_х_о_д_и_л дальше этого поля... И это надоедает вам?
   Я почему-то начинал смягчаться по отношению к нему.
   -- Не надоедает, -- сказал я. -- Но вообразите, что вы пишете драму!
   -- Не могу этого вообразить.
   -- Ну, так вообразите, что занимаетесь чем-нибудь таким, что требует сосредоточенности.
   -- Да, конечно, -- сказал он в раздумье.
   Он казался до того огорченным, что я смягчился еще более. К тому же, с моей стороны было довольно нахально требовать от незнакомого человека объяснения, зачем он гудит на публичной дорожке.
   -- Вы видите, -- сказал он робко, -- это привычка.
   -- О, я вполне признаю это.
   -- Я должен оставить ее.
   -- Зачем же, если это вас облегчает? Притом же, это не мое дело, вы вольны в своих действиях.
   -- Вовсе нет, -- возразил он, -- вовсе нет. Я чрезвычайно обязан вам. Мне следует воздержаться от этого. Впредь я и буду воздерживаться. Могу я попросить вас еще раз воспроизвести эти звуки?
   -- Нечто вроде вот такого звука, -- сказал я, -- зузу, зузу. Но знаете...
   -- Я очень вам обязан. Действительно, я чрезвычайно рассеян. Вы правы, сэр, совершенно правы. Да, я вам очень обязан. Это должно прекратиться. А теперь, сэр, я уже увел вас дальше, чем бы следовало.
   -- Надеюсь, моя дерзость...
   -- О, нисколько, сэр, нисколько!
   Мы посмотрели мгновение друг на друга. Я приподнял шляпу и пожелал ему доброго вечера. Он конвульсивно ответил, и мы разошлись.
   У изгороди я оглянулся на удалявшегося незнакомца. Его манеры резко изменились; он шел, прихрамывая и как-то съежившись. Этот контраст с его прежним жестикулированием, даже гудением, почему-то растрогал меня. Я наблюдал за ним, пока он не скрылся из виду, затем я вернулся в мой бенгало, к моей пьесе.
   В следующие два вечера он не появлялся. Но все это время он не выходил у меня из головы, и у меня являлась мысль, что, как сентиментальный, комический характер, он мог бы явиться полезным сюжетом в развитии плана моей драмы. На третий день он сделал мне визит.
   Некоторое время я недоумевал, что привело его ко мне, -- он вел безразличный разговор самым оффициальным образом, затем вдруг неожиданно перешел к делу. Он желал купить у меня мой бенгало.
   -- Видите ли, -- сказал он, -- я нисколько не сержусь на вас, но вы разрушили мою привычку, а это расстраивает мой день. Я гулял здесь годами, да, годами. Нет сомнения, я гудел... Вы сделали все это невозможным.
   Я заметил, что он мог бы использовать другое направление.
   -- Нет. Здесь не имеется другого направления. Это - единственное. Я производил рекогносцировку. И теперь каждые после-обеда я не знаю, куда деваться.
   -- Но если это так важно для вас...
   -- Чрезвычайно важно. Видите ли, я... я... исследователь. Я занят научным исследованием. Я живу, -- продолжал он после короткой паузы. -- вон в том доме с белыми трубами, который вы видите там за деревьями. И мои обстоятельства необычайны. Я близок к осуществлению о_д_н_о_г_о и_з в_а_ж_н_е_й_ш_и_х о_т_к_р_ы_т_и_й и, могу вас уверить, одного из важнейших открытий, какие когда-либо были сделаны. Это требует постоянного размышления, постоянного умственного простора и деятельности. И послеобеденное время было моим самым светлым временем, возбуждающим новые идеи, новые точки зрения.
   -- Но почему же вам не приходить сюда попрежнему?
   -- Теперь это было бы совсем не то. Вмешалось бы самосознание. Я должен бы был думать о вас с вашей пьесой, следящим за мной, раздраженным, - вместо того, чтобы думать о моей работе... Нет, мне необходимо иметь этот бенгало.
   Я погрузился в размышление. Натурально, мне нужно было обдумать вопрос, прежде чем ответить что-либо решительное. Я был вообще довольно склонен к аферам в те дни, и продажа была заманчива для меня; но, во-первых, бенгало был не мой, и даже если бы я продал его ему за хорошую цену, мне было бы затруднительно сдать проданное имущество, когда бы настоящий владелец пронюхал бы об этой сделке; а во-вторых, я ведь был несостоятельным должником. Очевидно, это было очень щекотливое дело. Кроме того, возможность, что Кавор находится на пути к какому-нибудь ценному изобретению, также заинтересовала меня. Мне хотелось узнать подробнее об его исследовании, не с каким-нибудь бесчестным намерением, а просто в виду того, что ознакомление с этим исследованием было бы отдыхом от моего сочинительства. Я стал допытываться у моего собеседника.
   Он охотно согласился удовлетворить моему любопытству, и наша беседа превратилась в монолог. Он говорил без умолку почти целый час, и я должен сознаться, что довольно плохо понимал его речь. В это первое свидание я очень мало уяснил себе цель в его работы. Половина его слов состояла из технических терминов, совершенно для меня непонятных; некоторые же пункты он пояснил мне при помощи элементарной математики, делая выкладки на клочке оберточной бумаги. "Да, -- говорил я, -- да, - да... Продолжайте". Тем не менее, я убедился, что он не шутит, не играет словами. Несмотря на его чудаковатый вид, в нем видна была сила, делавшая невозможным подобное предположение. Он рассказывал, что у него есть мастерская и три помощника, первоначально работавших в качестве плотников, которых он приспособил к своему делу. А ведь от мастерской до патентного управления, выдающего привилегии на изобретения, всего один шаг. Он пригласил меня побывать у него в мастерской, на что я охотно согласился.
   Наконец, он стал прощаться, прося извинения за продолжительность своего визита. Поговорить о своей работе, сказал он, доставляет ему удовольствие, которым он весьма редко пользуется. Ему не часто случается встретить такого интеллигентного слушателя, как я; с профессиональными же учеными он очень мало водился.
   -- Так много мелочности, -- пояснил он мне, -- такая масса интриг! И в особенности, когда имеешь идею новую, плодотворную идею... Не хочу быть жестоким, но...
   Я -- человек верящий в сердечные побуждения. Я сделал, может быть, необдуманное предложение. Но припомните, что я был одинок, сидел в Лимпне уже две недели над сочинением пьесы и меня еще мучила мысль о расстроенной прогулке моего собеседника.
   -- Так сделайте эти визиты, -- предложил я, -- вашей новой привычкой, вместо той, которой я лишил вас. По крайней мере, до тех пор, пока мы не решим вопроса о бенгало. Вам нужно обдумывать вашу работу, что вы делали всегда во время вашей послеобеденной прогулки. К сожалению, прогулка эта расстроилась; но почему бы вам не приходить побеседовать о вашей работе ко мне, пользуясь мною как своего рода стеною, в которую вы можете бросать свои мысли и получать их отраженными обратно? Я не настолько сведущ, чтобы сам мог похитить вашу идею, и у меня нет знакомых ученых.
   Он соображал. Очевидно, мое предложение ему понравилось.
   -- Но я боюсь наскучить вам, -- сказал он.
   -- Вы думаете, я слишком туп?
   -- О нет, но технические подробности...
   -- Как бы то ни было, вы крайне заинтересовали меня сегодня.
   -- Конечно, это было бы большим подспорьем для меня. Ничто так не уясняет идей, как изложение их другому. До сих пор...
   -- Ни слова более, сэр.
   -- Но можете ли вы уделять мне ваше время?
   -- Нет лучше отдыха, как перемена в занятиях, -- проговорил я с чувством глубокого убеждения.
   Дело было улажено. Уходя, он заявил, что чрезвычайно мне обязан. Я издал вопросительный звук.
   -- Вы излечили меня от смешной привычки гуденья.
   Я ответил, что радуюсь, если мог оказать ему какую-нибудь услугу.
   Но, вероятно, направление мысли, вызванное нашей беседой, вновь овладело им тотчас по выходе от меня. Руки его начали размахивать прежним манером. Слабое эхо гуденья доносилось до меня по ветерку...
   Ну, это было не мое дело.
   Он явился на другой день и на следующий день и прочел две лекции по физике, к нашему общему удовольствию. Он говорил с видом человека, имеющего вполне ясное представление об "эфире", о "проводниках силы", о "гравитационном потенциале" и тому подобных вещах, а я сидел на другом моем кресле и приговаривал: "Да, да, продолжайте, я слежу за вашим изложением".
   Это была страшно запутанная материя, но я не думаю, чтобы он подозревал, насколько основательно я его не понимаю. Бывали моменты, когда я начинал сомневаться, хорошо ли я пользуюсь своим временем, но, во всяком случае, я отдыхал от сочинения этой проклятой драмы. По временам мое внимание совсем ослабевало, и я подумывал, не лучше ли изобразить этого чудака в виде центральной фигуры великолепного фарса.
   При первом удобном случае я пошел поглядеть его дом. Это было большое строение, небрежно меблированное; тут не было никакой прислуги, кроме трех его помощников; его обыденная и частная жизнь характеризовалась философской простотой. Он был приверженцем воды и растительной пищи и всего логически следующего отсюда сурового режима. Но обстановка его дома возбуждала много недоумений. Тут все имело вид лаборатории, от подвала до чердака, и являлось удивительным уголком среди глухого поселка. Комнаты нижнего этажа были наполнены станками и аппаратами, пекарня и котел судомойни превратились в печи изрядной величины; в подвале помещались динамо-машины, а в саду находился газометр. Он показывал мне все это с доверчивостью и экспансивностью человека, чересчур долго жившего в одиночестве.
   Три его помощника были из числа людей, что называется, "на все руки". Добросовестные, и если не интеллигентные, то сильные, вежливые и услужливые. Один, Спаргус, готовивший кушанье и справлявший всю металлическую работу, был прежде матросом; второй, Джибс, был столяр, третий же, экс-садовник, являлся тут главным помощником. Но это были простые работники. Весь интеллигентный труд исполнял сам Кавор. Они пребывали в глубоком невежестве, даже по сравнению с моим смутным пониманием.
   Теперь о свойствах этих исследований. Тут, к несчастью, является серьезное затруднение. Я не ученый эксперт, и если бы попробовал излагать высоко-научным языком м-ра Кавора цель, к которой были направлены его опыты, то боюсь, что не только спутал бы читателя, но и сам бы запутался и, наверное, наделал бы ошибок, на которых меня поднял бы насмех любой студент, слушавший лекции математической физики. Поэтому, пожалуй, лучшее, что я могу сделать, это передавать мои впечатления своим собственным неточным языком, без всякой попытки облечься в тогу знания, носить которую я не имею ни малейшего права.
   Целью изысканий м-ра Кавора было такое вещество, которое должно бы быть "непрозрачным" - он употреблял какое-то другое слово, которое я позабыл, но термин "непрозрачный" верно выражает идею - для "всех форм лучистой энергии". "Лучистая энергия", как он объяснял мне, есть нечто подобное свету, или теплоте, или рентгеновским лучам, или маркониевским электрическим волнам, или тяготению. Все эти вещи, говорил он, излучаются из центра и действуют на тела через пространство, откуда и происходит термин "лучистая энергия". Почти все вещества непрозрачны или непроницаемы для той или иной формы лучистой энергии. Стекло, например, прозрачно для света, но гораздо менее прозрачно для теплоты, так что его можно употреблять как ширму против огня, а квасцы прозрачны для света, но совершенно не пропускают тепло. С другой стороны, раствор иода в двусернистом углероде не пропускает света, но вполне тепло-прозрачен. Он скроет от нас огонь, но сообщит всю его теплоту. Металлы непрозрачны для света, но не для теплоты и электрической энергии, и так далее.
   Далее - все известные нам вещества прозрачны для тяготения. Вы можете употреблять разного рода экраны, чтобы оградить что-нибудь от света или теплоты, или электрической энергии солнца, или от теплоты земли; вы можете защитить предметы металлическими листами от электрических волн Маркони, но ничто не преградит тяготения солнца или притяжения земли. Однако, почему тут должно оказаться ничто - это трудно сказать. Кавор не видел причины, почему бы не могло существовать такого преграждающего притяжение вещества, и я, конечно, не в состоянии был ему ответить. Я никогда ранее не думал о подобной возможности. Он показал мне вычислениями на бумаге, которые лорд Кельвин, или профессор Лодж, или профессор Карл Пирсон, или какой-нибудь из великих ученых, без сомнения, уразумел бы, но в которых я ничего не понял, что не только подобное вещество возможно, но что оно должно удовлетворять известным условиям. "Да, -- повторял я, -- да, продолжайте", слушая его изумительные рассуждения, которые не могу здесь воспроизвести. Достаточно для предлагаемой истории сказать, что, как полагал Кавор, он может сфабриковать такое вещество, недоступное притяжению, из сложного сплава металлов и какого-то, кажется, нового элемента, называемого, если не ошибаюсь, г_е_л_и_е_м, которые был прислан ему из Лондона в запечатанных глиняных кувшинах. Это, несомненно, было что-то газообразное и летучее.
   Как жалко, что я не делал заметок, но мог ли я тогда предвидеть, что понадобятся такие заметки?
   Всякий, обладающий хоть каплей воображения, поймет необычайные свойства подобного вещества и заразится до некоторой степени тем волнением, которое начал испытывать я, когда это понимание выплыло из тумана непонятных фраз, которыми осыпал меня Кавор.Но, вероятно, никто из читателей этой истории не будет сочувствовать мне вполне, потому что из моего сухого рассказа невозможно заключить о непоколебимости моего убеждения, что это удивительное вещество будет добыто.
   Я не помню, чтобы я уделял в день хотя час непрерывной работы своей пьесе после моего визита Кавору. Мое воображение было теперь занято иным. Казалось, нет предела удивительным свойствам вещества, о котором идет речь; на какой только путь я не вступал, везде я приходил с ним к чудесам и переворотам. Например, если бы вам понадобилось поднять тяжесть, какую бы громадную ни было, вам стоило бы только подложить под нее лист нового вещества, и вы могли поднять ее соломинкой. Моим первым естественным побуждением было применить этот принцип к пушкам и броненосцам, ко всему материалу и способам ведения войны, затем к судоходству, к средствам передвижения, к строительному искусству, словом, ко всевозможным формам человеческой промышленности. Случай, приведший меня к самому зарождению такой новой эпохи, -- а это была эпоха, никак не менее -- был один из тех, что бывают единожды в тысячу лет. Между прочим, я видел в этом открытии свое собственное возрождение в качестве дельца. Я прозревал в нем акционерные компании и их филиальные отделения, и применения всякого рода, и синдикаты и трэсты, и привилегии, и концессии, расширяющиеся и распространяющиеся все дальше и дальше, пока единая обширная, огромная каворитная компания не овладеет всем миром.
   И я участвую в этом!
   -- Мы у величайшего изобретения, какое когда-либо было сделано, -- сказал я и сделал ударение на слове "мы". -- Я приду завтра же, чтобы работать в качестве вашего четвертого помощника.
   Мой восторг как будто удивил его, но не возбудил никаких подозрений или враждебного чувства. Скорее он ценил себя ниже, чем следовало.
   Он посмотрел на меня с сомнением.
   -- Вы серьезно думаете? -- спросил он. -- А ваша пьеса? Как же вы с пьесой?
   -- К чорту пьесу! -- воскликнул я. -- Дорогой сэр, разве вы не видите, что вы изобрели? Разве вы не видите, к чему ведет ваша работа?
   Но это был лишь риторический оборот речи: он действительно ничего не видал. Этот чудак работал все время на чисто теоретической почве! Если он и говорил о своем исследовании, как о "важнейшем из всех, какие когда-либо бывали в мире", то он просто разумел под этим, что его исследование подводит итог множеству теорий, разрешает бесчисленные сомнения, но нимало не думал о практическом применении искомого вещества. Такое вещество возможно, и он пытался добыть его. V`la tout, как говорят французы.
   Вне этого он был сущий ребенок. Если ему удастся достигнуть цели, найденное вещество перейдет в потомство под именем каворита или каворина, он сделается членом королевского общества и портрет его будет помещен в журнале "Nature". Вот и все, что он видел. Он метнул бы в свет эту бомбу с таким же простодушием, как если бы открыл новый вид комара, когда бы только я случайно не познакомился с ним. И бомба лежала бы лишь и шипела, подобно прочим мелким открытиям ученых.
   Когда я сообразил все это, настала моя очередь говорить, а Кавору пришлось слушать и лишь поддакивать. Я прыгал от восторга, быстро шагал по комнате, жестикулируя, как двадцатилетний юноша. Я старался выяснить ему его обязанности и ответственность в этом деле, н_а_ш_и обязанности и ответственность. Как я уверял его, мы сможем приобрести столько богатств, что в состоянии будем произвести всякого рода социальный переворот, какой лишь пожелаем; мы можем владычествовать и повелевать всем миром. Я толковал ему о компаниях и привилегиях и о шкапе для секретных процессов; но все эти вещи, кажется, интересовали его столько же, сколько меня интересовала его математика. Его красноватое лицо выражало смущение. Он пробормотал что-то о равнодушии к богатству, но я горячо стал возражать ему. Я дал ему понять, какого я сорта человек, и что я обладаю значительной деловой опытностью. Я умолчал о том, что я банкрот, ведь это было мое временное состояние, и постарался примирить мою явную бедность с моими финансовыми претензиями. Совсем нечувствительно по мере того, как разрастались эти проекты, мы пришли к заключению о возможности создать каворитную монополию. Кавор будет выделывать вещество, я же буду его рекламировать.
   Я все время употреблял местоимения "мы", "вы", слова "я" как будто бы не существовало для меня.
   Его идея была та, чтобы прибыли, о которых я говорил, употреблялись на дальнейшие изыскания, но это, конечно, можно было решить лишь впоследствии.
   -- Хорошо, хорошо, -- говорил я. -- Главное, -- настаивал я, - надо, чтобы нам удалось добыть это вещество.
   -- Ведь это такое вещество, -- восклицал я восторженно, -- без которого не может обойтись ни один дом, ни одна фабрика, ни одна крепость, ни одно судно, вещество более универсальное, чем патентованное медицинское средство! Нет ни одной формы, ни одной из тысячи возможных применений, которые не обогатили бы нас, Кавор, и в такой степени, которая превосходит самые смелые мечты скряги!
   -- Верно! -- подтвердил Кавор, -- я начинаю прозревать. Удивительно, как приобретаешь новые точки зрения, беседуя с кем-нибудь о предмете!
   -- В особенности когда случится поговорить, как это случилось теперь вам, с человеком вполне подходящим.
   -- Полагаю, никто, -- сказал Кавор, -- не питает о_т_в_р_а_щ_е_н_и_я к огромному богатству. Одно только... -- он остановился, как бы колеблясь высказаться. -- Знаете, весьма возможно, что нам не удастся приготовить это вещество. Пожалуй, это одна из тех вещей, которые возможны в теории, но на практике оказываются абсурдом. Или, когда мы станем приготовлять его, встретится неожиданно какое-нибудь мелкое препятствие!..
   -- Ну, так что ж! Когда препятствие встретится, мы преодолеем его! -- воскликнул я.
  

Глава II.

Первая выделка каворита.

   Но опасения Кавора были неосновательны, поскольку они касались действительного изготовления вещества. В день 14 октября 1899 года это невероятное вещество было готово.
   Курьезно, но оно было добыто в конце концов случайно, когда Кавор всего менее рассчитывал на это. Он сплавил вместе несколько металлов и еще что-то - подробностей я не знаю - и намеревался оставить эту смесь на неделю в покое, чтобы дать ей медленно остынуть. Если только он не ошибся в своих вычислениях, последняя стадия его комбинации должна была наступить, когда температура приготовляемого вещества понизится до 60® Фаренгейта. Но случилось, что, без ведома Кавора, возник спор между его людьми относительно ухода за печью. Джибс, смотревший за ней до сих пор, вдруг вздумал свалить эту обязанность на своего сослуживца, бывшего садовника, ссылаясь именно на то, что каменный уголь водится в земле и, следовательно, не может входить в круг ведения столяра; экс-садовник, однако, возражал на это, что каменный уголь -- металл или вроде руды и потому относится к поварской области. Но Спаргус настаивал на том, что это дело Джибса, ввиду того, что, как всем известно, уголь есть ископаемое дерево. Вследствие того Джибс перестал подваливать уголь в печь, и никто другой этого не делал, а Кавор был слишком погружен в разрешение некоторых интересных проблем, касающихся летательной каворитной машины (пренебрегая сопротивлением воздуха и некоторыми другими условиями), и потому не заметил, что в его лаборатории не совсем ладно. И преждевременное рождение его изобретения произошло как раз в тот момент, когда он шел через поле к своему бенгало для нашей послеобеденной беседы и чаепития.
   Я очень живо помню это происшествие. Вода для чая уже кипела, и все было приготовлено, когда, услыхав звуки каворовского гуденья "зузу", я вышел на веранду. Его подвижная фигурка рисовалась темным пятном против заходившего осеннего солнца, а вправо из-за группы деревьев, великолепно окрашенной лучами заката, выглядывали белые трубы его дома. Вдали на горизонте тонули подернутые синеватой дымкой холмы Вильден; влево расстилалась обширная, окутываемая туманом равнина Ромни-Марш. И вдруг!..
   Печные трубы взлетели к поднебесью, рассыпавшись целым дождем кирпичей, крыша, и разная мебель, и утварь последовали за ними. Затем все было охвачено огромным белым пламенем. Деревья вокруг трещали, раскалывались в щепы, летевшие к огню. Страшный громовой удар оглушил меня так сильно, что я на всю жизнь остался глух на одно ухо.
   Я сделал несколько шагов от веранды по направлению к дому Кавора, как вдруг поднялся сильнейший вихрь.
   Мгновенно фалды моего сюртука завернуло мне на голову, и я помчался вперед большими прыжками, совершенно против своей воли. В тот же самый момент изобретатель также был подхвачен ветром, закружился и покатился в завывающем вихре. Я увидел, как колпак от одной из моих печных труб ударился о земь в шести ярдах от меня и затем был унесен к центру разгрома. Кавор катился все далее и далее по земле, затем был приподнят и унесен с быстротой ветра, пока, наконец, не исчез между корчившимися от жара деревьями.
   Масса дыма и пепла и полоса какой-то синеватой блестящей материи поднялись к зениту. Крупный кусок забора промелькнул мимо меня и воткнулся в землю. После этого вихрь постепенно улегся, продолжался лишь резкий ветер, и я испытывал немалую радость, видя себя целым и невредимым.
   В этот миг весь мировой облик преобразился. Мягкий отблеск заката исчез, небо задернулось черными тучами, все было сметено бушевавшей бурей. Я оглянулся, чтобы посмотреть, стоит ли мой бенгало, затем поплелся к деревьям, среди которых пропал из виду Кавор; сквозь тонкие, обнаженные от листвы ветви их блестело пламя его горевшего дома. Я долго тщетно искал его; наконец, среди кучи поломанных ветвей и досок обвалившегося забора я увидал что-то, копошащееся на земле. Прежде чем я успел подойти ближе, какая-то темная фигура встала и протянула свои окровавленные руки. Платье на ней было изодрано, и лоскутья развевались по ветру.
   В первую минуту я не узнал этой темной глыбы, потом разглядел, что это был Кавор, сплошь облепленный грязью, в которой он катался. Счищая грязь с лица, он сделал несколько шагов в мою сторону. Он имел невыразимо жалкий вид, и потому его замечание до крайности удивило меня.
   -- Поздравьте меня, -- говорил он прерывающимся от волнения голосом, -- поздравьте меня!
   -- Поздравить вас? О, Боже, с чем?
   -- Я сделал это.
   -- Вы с_д_е_л_а_л_и ? Отчего произошел этот взрыв?
   Порыв ветра унес его слова. Я понял только, что, по его заявлению, никакого взрыва и не было.
   -- Постараемся вернуться в мой бенгало! -- крикнул я ему над самым ухом.
   Он не расслышал и бормотал что-то о трех "мучениках науки". Вероятно, его мучила мысль, что три его помощника погибли в этом урагане. По счастью, он ошибался: как только он ушел ко мне, в бенгало, они, в свою очередь, отправились в ближайший шинок обсуждать вопрос о печах за приличной выпивкою.
   Я повторил Кавору мое предложение вернуться в бенгало, и на этот раз он расслышал. Мы пошли под-руку искать приюта под остатками моей крыши. Оказалось, что все окна у меня были разбиты и более легкие предметы обстановки разбросаны в беспорядке, но непоправимого вреда не было причинено. По счастью, кухонная дверь устояла против действовавшего на нее давления, так что вся моя посуда и утварь уцелели. Керосиновая печка еще горела, и я поставил на нее воду для чая. Сделав все нужные приготовления, я вернулся к Кавору слушать его объяснения.
   -- Совершенно верно, -- настаивал он, -- совершенно верно. Я сделал это, и все идет превосходно.
   -- Но, -- возразил я, -- как все идет превосходно? Ведь, наверное, нет ни одного стога сена, ни одного забора, ни одной соломенной кровли, которые бы не сгорели или не были повреждены на двадцать миль кругом.
   -- Ей Богу же, все идет превосходно! Я конечно, не предвидел этого маленького разгрома. Мой ум был занят другой проблемой, и я способен не обращать внимания на эти побочные практические результаты. Но все идет превосходно!
   -- Но, дорогой сэр, -- воскликнул я, -- разве вы не видите, что вы причинили убытков на тысячи фунтов стерлингов?
   -- Конечно, я не практик; но не думаете ли вы, что они посмотрят на это как на циклон?
   -- Однако, взрыв?
   -- Это был не взрыв. Дело произошло очень просто. Только, как я сказал, я способен не досмотреть таких мелочей. Это тоже "гуденье" в широких размерах. По недосмотру, я приготовил это новое вещество, этот каворит, в виде тонкого и большого листа... -- Он остановился на минуту. -- Вам вполне ясно, что вещество это непрозрачно для тяготения, что оно преграждает взаимное притяжение между телами?..
   -- Да, -- промолвил я, - да.
   -- Так вот, как только оно достигает температуры 60® Фаренгейта и процесс его выработки заканчивается, воздух, часть кровли и потолок, и пол над ним перестают иметь вес. Предполагаю, что вам известно, это теперь всякий знает, что воздух и_м_е_е_т в_е_с, что он производит давление на всякий предмет, находящийся на поверхности земли, производит давление по всем направлениям с тяжестью, равной 14 1/2 английским фунтам на квадратный дюйм?
   -- Знаю, - сказал я. - Продолжайте!
   -- И я тоже знаю, -- заметил он. -- Только это показывает нам, как бесполезно знание, если вы не применяете его на практике. Вы видите, над нашим каворитом это действие прекратилось; воздух тут перестал производить какое бы то ни было давление, воздух же, находящийся по сторонам каворита, продолжал производить давление, равное 14 1/2 фунтам на каждый квадратный дюйм того воздуха, вдруг сделавшегося невесомым. Ага, вы начинаете соображать! Воздух, окружающий каворит, сдавливал воздух над ним с непреодолимой силой. Воздух над каворитом, насильственно вытесняемый, должен был подниматься, притекавший же ему на смену воздух с боков тотчас же терял вес, переставал производить давление, следовал за предыдущим кверху, пробил потолок, сбросил крышу... Вы понимаете, - продолжал он, - образовался своего рода атмосферный фонтан, какая-то печная труба в атмосфере. И если бы сам каворит не был подвижным, неприкрепленным, а воздух продолжал бы все время втягиваться в трубу, то как вы думаете, что произошло бы?
   Я подумал.
   -- Полагаю, что воздух устремлялся бы все выше и выше над этим адским листом, уничтожающим притяжение вещества.
   -- Именно так, -- подтвердил он, -- исполинский фонтан...
   -- Бьющий в небесное пространство! Ведь через него улетучилась бы вся земная атмосфера! Он лишил бы мир воздуха. Последствием была бы смерть всего человеческого рода! И все это наделал бы кусок этого вещества.
   -- Не совсем так: атмосфера не рассеялась бы в небесном пространстве, -- сказал Кавор, -- но все равно было бы нехорошо. Воздух был бы прогнан с земли и улетел бы за тысячи миль, потом он вернулся бы обратно, но уже на задохшийся мир! С нашей точки зрения, это было бы немногим лучше, чем если бы он вовсе не вернулся.
   Я был пока еще слишком ошеломлен, чтобы ясно осознавать, что все мои надежды разрушены.
   -- Что вы намерены делать теперь? -- спросил я.
   -- Прежде всего хорошо бы достать садовую лопату; я бы немного очистил облепившую меня грязь, а потом, если позволите воспользоваться вашими домашними удобствами, мне бы хотелось взять ванну. После этой операции нам будет привольней побеседовать. Мне кажется, -- продолжал он, положив свою грязную руку мне на плечо, -- не следует ничего говорить об этом деле посторонним. Знаю, что я причинил много вреда -- вероятно, даже и жилые дома пострадали кое-где тут в окрестностях. Но, с другой стороны, я не в состоянии заплатить за сделанный мною вред, и если действительная причина катастрофы будет оглашена, это поведет только к озлоблению и к остановке в моей работе. Человек не может предвидеть всего, а я ни на минуту не могу согласиться прибавить бремя практических соображений к моим теоретическим исследованиям. Впоследствии, когда вы примете участие в деле с вашим практическим умом, когда каворит пойдет в ход и осуществятся все наши предположения, мы в состоянии будем уладить дело с этими людьми. Но не теперь, не теперь. Если не будет предложено никакого иного объяснения, публика при современном неудовлетворительном состоянии метеорологии припишет все циклону; быть может, устроят еще публичную подписку, и так как мой дом сгорел, то я должен буду получить порядочную долю вознаграждения, которая очень пригодится для продолжения наших опытов. Но если узнают, что именно я виновник, то, конечно, не будет никакой подписки, и у меня уже никогда не явится шансов работать спокойно. Мои три помощника могли погибнуть или не погибнуть. Это - деталь. Если погибли - не велика потеря; они были более усердны, чем способны, и преждевременное событие должно быть в значительной мере приписано их совместной небрежности в уходе за печью. Если же не погибли, то едва ли они настолько сведущи, чтобы могли объяснить дело. Они поверят россказням о циклоне. И если бы на время непригодности моего дома для занятий мне можно было поселиться в одной из несданных еще комнат этого бенгало...
   Он приостановился и посмотрел на меня вопросительно.
   "Человек с такими способностями, -- подумал я, -- был бы не совсем обыкновенным жильцом".
   -- Может быть, -- сказал я, вставая, -- нам лучше всего будет начать с приискания лопаты, -- и я повел его к разбросанным обломкам оранжереи.
   Пока он брал ванну, я обдумывал и разбирал весь вопрос. Ясно было, что общество мистера Кавора имеет свои неудобства, которых я не предвидел. Рассеянность, которая чуть было не обезлюдила земной шар, может во всякую минуту привести к какой-нибудь новой беде. С другой стороны, я был молод, мои дела крайне запутаны, и я склонялся в пользу смелого предприятия, с шансом хорошего исхода. Я твердо решил в своем уме, что мне должна достаться, по крайней мере, половина выгоды в случае благоприятного окончания дела. К счастью, я снял в наймы мой бенгало на три года, не будучи ответственным за поправки, а моя мебель была куплена на скорую руку, в долг, и вся застрахована. В конце концов я решил продолжать мои сношения с Кавором и посмотреть, чем все это кончится.
   Конечно, положение дел теперь сильно изменилось. Я не сомневался более в удивительных свойствах его вещества, но у меня начало закрадываться сомнение насчет пушечного станка и патентованных сапог.
   Мы дружно принялись за восстановление его лаборатории, чтобы скорей было можно приступить к нашим опытам. Кавор теперь больше, чем прежде, стал применяться к уровню моих знаний, когда явился вопрос, как должно впредь изготовляться это вещество.
   -- Разумеется, мы должны опять изготовить его, -- заявил он веселым тоном. -- Мы, может быть, потерпели неудачу, но теоретическая сторона осталась теперь уже за нами. Если можно будет избегнуть крушения всей нашей маленькой планеты, так мы избегнем. Но тут д_о_л_ж_е_н б_ы_т_ь риск. В экспериментальной работе всегда бывает риск. И в этом случае вы должны выступить на сцену, как практический человек. Что касается меня, то мне сдается, что вещество можно бы устроить в виде очень узкой полоски, с каймами по краям. Впрочем, я еще не знаю. У меня есть смутное представление о другом способе, которое я пока еще затрудняюсь объяснить. Но любопытно, что он пришел мне на ум, в тот самый момент, когда я катился по грязи, подталкиваемый ветром, как вещь, которую мне безусловно следовало бы сделать, когда бы я догадался пораньше.
   Даже при моем содействии мы встретили кое-какие маленькие затруднения, продолжая тем временем работать над реставрацией лаборатории. Нужно было вдоволь потрудиться, пока настала наконец пора окончательно решить вопрос о точной форме и методе нашей второй попытки. Единственной задержкой теперь была стачка трех рабочих, которые протестовали против моей деятельности в качестве старшего над ними. Но дело это нам удалось уладить после двухдневного перерыва в работе.
  

Глава III.

Сооружение шара.

   Помню отчетливо тот случай, когда Кавор сообщил мне свою идею о шаре. Мысль эта мимолетно появлялась у него и ранее, но в это время она, казалось, вдруг осенила его в совершенно определенной форме. Мы возвращались в бенгало пить чай, и на пути он что-то бормотал про себя. Вдруг он воскликнул:
   -- Это так! Кончено дело!
   -- Что кончено? -- спросил я.
   -- Пространство какое бы то ни было! Луна!
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Что хочу сказать? Да то, что это должен быть шар! Вот что я хочу сказать!
   Я увидел, что теперь от него не добиться толку, и дал ему волю болтать. Я не имел тогда ни малейшего представления о его плане. Но, напившись чаю, он начал объяснять мне, в чем дело.
   -- В прошлый раз, -- сказал он, -- я вылил это вещество, преграждающее притяжение, в плоский резервуар, с крышкой, которая придерживала его. Едва только оно охладилось и процесс выделки закончился, как произошел весь этот разгром; ничто над ним не имело весу: воздух устремился кверху, дом тоже взлетел, и если бы самое вещество не взлетело также, то Бог знает, что бы вышло! Но предположите, что вещество это ничем не прикреплено и может совершенно свободно подниматься.
   -- Оно тотчас летело бы.
   -- Верно. И это произвело бы не больше смятения, чем какой-нибудь выстрел из пушки.
   -- Но какая была бы от этого польза?
   -- И я бы полетел вместе с ним!
   Я отодвинул стакан с чаем и с изумлением смотрел на моего собеседника.
   -- Вообразите шар, -- пояснял он, -- довольно большой, чтобы вместить двух пассажиров с их багажом. Он будет сделан из стали и выложен толстым стеклом; в нем будут содержаться достаточные запасы твердого воздуха, концентрированной пищи, воды, опреснительный аппарат и т. д., а на наружной стальной оболочке он будет покрыт глазурью из...
   -- Каворита?
   - Да.
   -- Но как же вы войдете внутрь этого шара?
   -- Это очень легко. Герметически закрывающаяся горловина, как у парового котла - вот и все, что нужно. Тут это будет, конечно, несколько сложнее; придется устроить клапан, для того чтоб можно было, в случае надобности, выбрасывать вещи без лишней потери воздуха.
   -- Подобно тому, как это описано у Жюля Верна в его "Путешествии на луну"?
   Но Кавор не читал произведений, основанных на фантазии.
   -- Начинаю понимать, -- сказал я. -- И вы могли бы влезть туда и подвинтиться, пока еще каворит горячий; когда же он остынет, он сделается непроницаем для притяжения, и вы полетели бы.
   -- По касательной.
   -- Вы полетели бы по прямой линии... -- Я вдруг остановился. -- Однако, что же помешало бы этому полету по прямой линии в пространстве продолжаться вечно? -- спросил я. -- Вы не можете быть уверены, что попадете куда-нибудь, а если и попадете, то как вы вернетесь обратно?
   -- Я только что думал об этом, -- сказал Кавор, -- Это-то я и подразумевал, когда воскликнул, что кончено дело. Внутреннюю стеклянную оболочку шара можно устроить непроницаемою для воздуха и, за исключением горловины, сплошною, стальную же оболочку составною, сложенную из отдельных кусочков или секций, причем каждая секция может передвигаться. Ими не трудно будет распоряжаться при помощи пружин и закреплять их или ослаблять посредством электричества, проводимого платиновыми проволоками, пронизывающими стекло. Все это вопрос деталей. Вы видите, что внешняя каворитная оболочка шара будет состоять из окон или заслонов, -- называйте их, как хотите. Вот когда все эти окна будут закрыты, то никакой свет, никакая теплота, никакое притяжение или лучистая энергия не в состоянии будут проникать внутрь шара, и он полетит чрез пространство по прямой линии, как вы говорите. Но откройте окошко, вообразите, что одно из окошек открыто! Тогда всякое тяжелое тело, которое случайно встретится на нашем пути, притянет нас.
   Я сидел, стараясь вникнуть в смысл его речи.
   -- Вы понимаете? -- спросил он.
   -- О, да, п_о_н_и_м_а_ю.
   -- Так что мы можем лавировать в пространстве по желанию, поддаваясь притяжению то одного, то другого тела.
   -- О, да. Э_т_о довольно ясно. Только...
   -- Что?
   -- Только я не совсем понимаю, зачем мы будем делать это? Ведь это будет только прыганье с земли и обратно на землю.
   -- Не совсем. Можно, например, слетать на луну.
   -- Но если мы и попадем туда, что мы там найдем?
   -- Тогда увидим!.. Примите в соображение новейшие исследования.
   -- Есть ли еще там воздух?
   -- Может быть, и есть.
   -- Это великолепная идея, -- сказал я, -- но меня все-таки поражает грандиозность замысла. Луна! Я предпочел бы не шагать сразу так далеко.
   -- Об этом не может быть и речи, тут воздух был бы помехой.
   -- Почему бы не применить эту мысль о пружинных заслонах - каворитных заслонах в крепких стальных ящиках к подниманию тяжестей?
   -- Этого нельзя сделать, -- упорствовал Кавор. -- И что ни говорите, отправиться в небесное пространство менее опасно, если даже и опасно, нежели в полярную экспедицию; а ведь ездят же люди на разыскание полюса.
   -- Не деловые люди. И, кроме того, им платят за полярные экспедиции. Вдобавок, если что случится неладно, там все-таки есть способ извернуться. А тут мы взлетим в небесное пространство, и вся недолга.
   -- Назовите это изысканием.
   -- Может быть, можно было бы написать книгу в таком роде, - заметил я.
   -- Я не сомневаюсь, что там есть минералы, -- заметил Кавор,
   -- Например?
   -- Сера, различные руды, золото, может быть, даже новые элементы...
   -- Да, но стоимость перевозки... -- сказал я. -- Знаете, вы не практический человек. Ведь до луны четверть миллиона миль.
   -- Мне кажется, не дорого бы стоило перевезти любую тяжесть куда угодно, если запаковать ее в каворитный ящик.
   Я не подумал об этом.
   -- Со сдачей франко на голову покупателя, не так ли?
   -- Мы можем не ограничиться одной луной, - продолжал развивать свою идею Кавор.
   -- Что вы хотите сказать? - спросил я.
   -- Есть еще Марс, прозрачная атмосфера, новая обстановка, веселящее чувство легкости. Приятно было бы побывать там.
   -- А воздух есть на Марсе?
   -- О, да!
   -- Вы, кажется, желали бы отправиться туда как в санаторию? А кстати, как далеко до Марса?
   -- Двести миллионов миль в настоящее время, -- отвечал Кавор веселым тоном, -- и вы промчитесь неподалеку от солнца.
   У меня опять разыгралась фантазия.
   -- Во всяком случае, -- сказал я, -- это очень интересно. Подобное путешествие...
   Я вдруг увидал, как в сновидении, всю солнечную систему пронизанной каворитными пароходами, аэростатами de luxe. Права патента первенства в изобретении мелькнули в моем уме - планетные привилегии. Я вспомнил старую испанскую монополию на американское золото. И не то, чтобы в той или другой планете, но во всех планетах сразу. Я пристально смотрел на красное лицо Кавора, и воображение у меня все более и более разгоралось. Я быстро шагал по комнате взад и вперед; язык мой совсем развязался.
   -- Я начинаю вникать, - сказал я, - начинаю постигать! -- Переход от сомнения к энтузиазму совершился у меня как-то необычайно быстро. -- Но это ужасно! - восклицал я. - Это грандиозно! Мне и во сне не снилось ничего подобного.
   Раз мое охлаждающее противодействие было устранено, его собственное дотоле сдерживаемое возбуждение вспыхнуло во всей силе. Кавор тоже забегал по комнате, жестикулируя и восклицая. Мы вели себя как люди, осененные вдохновением. Мы и в самом деле были вдохновлены.
   -- Мы уладим все это! -- сказал он в ответ на указанное мною какое-то побочное затруднение. -- Мы живо уладим все это. Сегодня же вечером мы примемся за чертежи для литейных форм.
   -- Отлично, -- отозвался я, и мы поспешили в лабораторию, чтобы тотчас же приступить к этой работе.
   Я был как ребенок, очутившийся в сказочном мире, во всю эту ночь. Утренняя заря застала нас обоих еще за работой, при электрическом свете. Я припоминаю теперь, как выглядели эти чертежи - я затушевывал и раскрашивал их, в то время как Кавор чертил; они были перемараны, исполнены все торопливо, но составлены с замечательной точностью. Мы послали заказы на стальные заслоны и рамы, понадобившиеся в результате этой ночной работы, а план стеклянного шара был изготовлен в неделю. Мы прекратили наши послеобеденные беседы и вообще изменили всю старую рутину. Мы усердно работали, а спали и ели только тогда, когда уже не в состоянии были дольше работать от голода или усталости. Наш энтузиазм заразил и наших троих рабочих, хотя они не знали, для какой цели предназначался шар. В эти дни Джибс отказался от прогулок и ходил всюду, даже через комнату, торопливой походкой.
   А он постепенно все рос, этот шар. Декабрь прошел, январь. Я потратил целый день на расчистку снега и прокладку дорожки от бенгало к лаборатории. Февраль, март. В конце марта и конец работы был уже в виду. В январе привезли на нескольких лошадях огромный ящик: это был наш шар из массивного стекла; его положили у крана, устроенного для подъема шара и помещения его в стальную оболочку. Все принадлежности этой оболочки -- она была собственно не сферическая, а многогранная, с валиком на каждой грани -- прибыли в феврале, и нижняя половина ее была уже скреплена болтами.
   Каворит оказался наполовину изготовлен в марте месяце, металлическое тесто прошло уже две стадии своей фабрикации, и ровно половину его мы наложили, в виде пластыря, на стальные бруски и заслоны. Когда скрепление шара было окончено, Кавор предложил снять грубую крышу с временной лаборатории, где производилась работа, и построить печь подле лаборатории. Таким образом последней стадии изготовления каворита, в которой тесто нагревается до красного каления в струе гелия, предстояло совершиться тогда, когда сплав уже будет находиться на шаре.
   А затем нам следовало обсудить и решить, какую провизию взять с собой: прессованную пищу, концентрированные эссенции, стальные цилиндры, содержащие запасной кислород, аппараты для удаления углекислоты и пыли из воздуха и для восстановления кислорода посредством перекиси содия, холодильники, и т. д. Припоминаю, какую груду они образовали в углу комнаты, все эти жестянки, свертки, коробки.
   То было горячее время, и некогда было предаваться раздумью. Но в один прекрасный день, когда дело уже подходило к концу, мне что-то взгрустнулось. Проработав все утро над кладкой кирпича в возводимой нами печи, я присел отдохнуть, утомившись до полусмерти. Все мне представилось сумасбродным и невероятным.
   -- Подумайте-ка, Кавор, -- сказал я. -- здраво рассуждая, к чему все это?
   Он улыбнулся.
   -- Теперь время готовиться в путь.
   -- На луну, -- размышлял я вслух. -- Но чего вы там ждете? Я полагаю, что луна -- мертвый мир.
   Он пожал плечами.
   -- Чего вы от нее ожидаете?
   -- Там увидим.
   -- У_в_и_д_и_м л_и? -- спросил я и устремил взор в пространство.
   -- Вы утомлены, -- заметил он. -- Вам бы лучше прогуляться сегодня после обеда.
   -- Нет, -- сказал я упрямо. -- Я кончу эту кладку кирпича.
   И действительно, я кончил, и обеспечил себе бессонную ночь.
   Никогда еще, помнится, у меня не бывало такой скверной ночи. Было, правда, несколько худых ночей перед моим крахом, но даже самая худшая из них была сладкой дремотой в сравнении с этой бесконечной тревожной бессонницей. Мною вдруг овладел сильный страх при мысли о нашей затеи.
   До этой ночи я, кажется, ни разу и не думал о рисках, которым мы подвергаемся. Теперь они предстали, как полчище привидений, осаждавших некогда Прагу, и выстроились все передо мной. Странность нашего предприятия, его надземный характер ошеломляли меня. Я был подобен человеку, пробудившемуся от сладких грез к мрачной действительности. Я лежал с широко раскрытыми глазами, и каждую минуту шар представлялся моему воображению все более и более хрупким и слабым, а Кавор - все более и более нереальным, фантастическим существом, и предприятие - все более и более безумным.
   Я встал с кровати и начал ходить по комнате; затем сел у окна и вперил взоры в бесконечное пространство. Между звездами пустота, непроницаемый мрак. Я старался припомнить отрывочные сведения из астрономии, которые я приобрел в своем не систематическом чтении, но все это было слишком смутно, чтобы дать какое-нибудь понятие о вещах, которые мы могли ожидать. Наконец, я опять лег в постель и поймал несколько минут сна, вернее кошмара, в котором мне грезилось, будто я падаю, падаю все ниже, лечу все глубже и глубже, лечу вечно в небесную пропасть.
   Я немало удивил Кавора, объяснив ему за завтраком, что не намерен отправляться с ним в шар.
   На все его убеждения я упорно отвечал:
   -- Затея чересчур безрассудная, и я не желаю в ней участвовать. Затея слишком безумна.
   Я не пошел с ним в лабораторию и, побродив немного вокруг моего бенгало, взял шляпу и палку и пошел куда глаза глядят. Утро было великолепное; теплый ветер и темносинее небо, первая зелень весны и пение сонма птиц. Я позавтракал бифштексом и пивом в харчевне близ Фульгама и привел в восторг хозяина харчевни замечанием по поводу погоды:
   -- Человек, покидающий здешний мир при наступлении таких чудных дней, поступает до крайности глупо!
   -- Вот это самое и я говорю, как услыхал про это, -- сказал хозяин.
   Я понял, что для одной бедной души, по крайней мере, наш мир оказался слишком тесен, и последовало самоубийство. Я пошел далее с новой нитью для своих размышлений.
   В послеобеденное время я приятно соснул на солнечном припеке, затем, освеженный, продолжал свой путь дальше.
   Не доходя Кентербэри, я зашел в комфортабельно выглядевший трактир. Хозяйка была приличная, чистенькая старушка. У меня было еще достаточно денег, чтобы заплатить за номер, и я решил переночевать здесь. Хозяйка была разговорчивая особа, и между многими прочими сведениями и подробностями я узнал, что она никогда не бывала в Лондоне.
   -- Дальше Кентербэри нигде не бывала, -- повторяла она. -- Грех сказать, чтобы я была непоседа.
   -- А не хотели ли бы вы совершить вояж на луну? -- спросил я.
   -- Нет, ни за что бы я не села в воздушный шар, ни за что на свете, -- быстро возразила она, полагая, очевидно, что это была довольно обыкновенная прогулка.
   После ужина я сел на скамейку у двери гостиницы, болтая с двумя рабочими о выделке кирпичей, об автомобилях, о прошлогоднем крикете. А на небе красовался бледный новый месяц, голубоватый, без всяких резких очертаний, словно далекая горная вершина, и медленно плыл к западу над скрывшимся недавно солнцем.
   На следующий день я вернулся к Кавору.
   -- Вот и я, -- сказал я, -- я был немного не в духе. Вот и все.
   Это был единственный раз, когда я почувствовал мало-мальски серьезное сомнение насчет нашего предприятия. Просто нервы разыгрались. После этого я работал немного сдержаннее и совершал каждый день часовую прогулку.
   Наконец, кроме отложенного на время накаливания сплава в печи, все наши хлопоты были покончены.
  

Глава IV.

Внутри шара.

   -- Влезайте! -- сказал Кавор, когда я сидел на краю горловины и смотрел в темную внутренность шара.
   Мы были одни. Дело шло к вечеру, солнце только что закатилось, и на всем был разлит тихий полусвет сумерек.
   Я всунул и другую ногу в отверстие и соскользнул по гладкому стеклу на дно шара; затем приподнялся, чтобы принять от Кавора жестянки с пищей и другие снаряды. Внутри было жарко - термометр стоял на отметке 80® Фаренгейта, - и так как нужно было уменьшить по возможности потерю теплоты лучеиспусканием, то мы были одеты в туфли и костюм из тонкой фланели. Впрочем, у нас был с собой узел толстой шерстяной одежды и шерстяных одеял на случай холода. Под руководством Кавора я расставлял этот багаж, цилиндры с кислородом и прочее вокруг моих ног, и вскоре все нужное в дорогу было уложено. Он обошел еще раз нашу непокрытую лабораторию, чтобы посмотреть, не забыли ли чего-нибудь, затем влез вслед за мной. Я заметил, что он держит что-то в руке.
   -- Что это у вас? -- спросил я.
   -- Взяли ли вы что-нибудь для чтения?
   -- Ах, Боже мой, н_и_ч_е_г_о не взял!
   -- Я забыл сказать вам. Наше путешествие может продлиться... мы, может быть, будем странствовать не одну неделю.
   -- Но...
   -- Мы будем летать в этом шаре совершенно без всякого занятия.
   -- Как жаль, что я не знал!
   Он высунулся из отверстия.
   -- Посмотрите, - сказал он, - тут есть кое-что!
   -- Есть еще время?
   -- Мы имеем еще час в своем распоряжении.
   Я взглянул. Это был старый нумер газеты "Tit-Bits", вероятно, принесенный кем-нибудь из наших людей. Далее, в углу, я увидел разорванные листы "Lloyd's News", и, забрав их, спустился обратно в шар.
   -- Что вы достали? -- спросил я.
   Я взял книгу из его рук и прочел: "Собрание произведений Вильяма Шекспира".
   Он слегка покраснел.
   -- Мое воспитание было чисто научное, -- сказал он, как бы извиняясь.
   -- И вы никогда не читали его?
   -- Никогда.
   -- Это такая вещь, которую должно знать наизусть, хотя, признаюсь, я и сам мало читал Шекспира, и, сомневаюсь, чтобы много нашлось охотников читать его.
   Я помог Кавору завинтить стеклянную крышку горловины, затем он нажал пуговку, чтобы закрыть соответствующий заслон в наружной оболочке. Полоса полусвета, проникавшая в отверстие, исчезла, и мы остались во мраке.
   Некоторое время мы хранили молчание. Хотя наш шар не был непроницаем для звука, все было совершенно тихо. Я заметил, что нет ничего, за что бы можно было ухватиться, когда произойдет толчек при нашем старте, и сообразил, что должен буду испытывать большое неудобство по отсутствию какого бы то ни было сиденья.
   -- Отчего у нас нет стульев? -- спросил я.
   -- Я уладил все это, -- сказал Кавор. -- Стулья нам не понадобятся.
   -- Почему же?
   -- Увидите, -- отвечал он тоном человека, не желающего продолжать разговор.
   Я замолчал. Мне вдруг ясно и живо представилось, что я поступил крайне глупо, согласившись сесть в этот шар. "Не лучше ли, - задавал я себе вопрос, - убраться отсюда по добру по здорову, пока еще не поздно?" Я знал, что мир вне этого шара будет довольно холоден и негостеприимен для меня -- уже несколько недель я жил исключительно на субсидии от Кавора, -- но все же мир этот будет не так холоден, как абсолютный нуль, и не так негостеприимен, как пустое пространство. Когда бы не боязнь показаться трусом, думаю, что даже и в эту минуту я еще мог бы добиться того, чтобы он выпустил меня. Но я все колебался на этот счет, обуявшая меня щепетильность все более и более усиливалась, а время уходило.
   Последовал легкий толчок, послышался шум, похожий на то, как будто откупорили бутылку шампанского в соседней комнате, и слабый свистящий звук. На мгновение я почувствовал огромное напряжение; мне показалось, что ноги у меня точно налиты свинцом. Но это ощущение продолжалось бесконечно малое время.
   Однако, оно вывело меня из оцепенения.
   -- Кавор, -- проговорил я во мраке, -- мои нервы не выдерживают долее. Я не думаю, чтобы...
   Я остановился. Он ничего не отвечал.
   -- Будь проклята вся эта затея! -- вскричал я. - Я безумец! Что мне здесь делать? Я не иду, Кавор; предприятие это слишком рискованное; я ухожу!
   -- Вы не можете это сделать, -- сказал он.
   -- Не могу? А вот увидим!
   Он ничего не отвечал несколько секунд.
   -- Теперь слишком поздно нам препираться, Бедфорд, - сказал он после этой паузы, - легкий толчок -- это был старт. Мы уже летим, летим так же плавно, как бомба, пущенная в бесконечное пространство.
   Некоторое время я был ошеломлен случившимся. Мне нечего было сказать, как будто я никогда ранее не слыхал об этой идее покинуть наш мир. Затем я заметил неизъяснимую перемену в своих физических ощущениях. Это было необычайное чувство легкости, нереальности. К нему присоединилось какое-то странное ощущение в голове, почти апоплексического характера, и сильный шум в ушах. Ни одно из этих ощущений не ослабевало с течением времени, но, наконец, я так привык к ним, что не испытывал ни малейшего неудобства.
   Я услышал, как что-то щелкнуло, и электрическая лампочка засветилась.
   Я взглянул на лицо Кавора, оно было белое, такое же, как чувствовалось мне, и мое собственное. Мы молча смотрели друг на друга. От действия прозрачной темной поверхности стекла позади Кавора, в которой отражалась, как в зеркале, его фигура, он казался как бы летящим в пустоте.
   -- Итак, мы взаперти! -- сказал я наконец.
   - Да, -- подтвердил он, -- мы взаперти! Не шевелитесь! -- воскликнул он, заметив какой-то жест с моей стороны. -- Оставьте ваши мускулы в совершенном покое, в бездейст

Герберт Уэллс.

Первые люди на Луне.

The First Men in the Moon, 1901.

Переводчик К. К. Толстой.

  
   Первая публикация перевода: Новый журнал иностранной литературы. -- СПб., 1901.
   Источник: Уэллс Г. Дж. Повести и рассказы. - Киев: Изд-во Академии наук Украинской ССР, 1956. - 624 с.
   Примечание: печаталось по собранию сочинений Уэллса, выпущенном издательством "Земля и Фабрика" в 1930 г.
   OCR Купин А. В.

Три тысячи стадий от Земли до Луны...
Не удивляйся, приятель, если я буду говорить тебе
о надземных и воздушных материях.
Просто я хочу рассказать
по порядку мое недавнее путешествие.
"Икароменипп" Лукиана.

  

Глава I
МИСТЕР БЕДФОРД ВСТРЕЧАЕТСЯ С МИСТЕРОМ КАВОРОМ В ЛИМПНЕ

   Когда я сажусь писать здесь, в тени виноградных лоз, под синим небом южной Италии, мне кажется почему-то, что мое участие в необыкновенных приключениях м-ра Кавора было чисто случайным. Несомненно, так это и было. Я впутался в эту историю в то время, когда меньше всего думал о каких-либо приключениях. Я приехал в Лимпн, считая это место самым тихим и спокойным в мире. "Здесь, во всяком случае, -- говорил я себе, -- я найду покой и возможность работать".
   И в результате -- эта книга. Так разбивает судьба все наши планы.
   Быть может, здесь уместно упомянуть, что еще недавно мои дела были очень плохи. Теперь, среди богатой обстановки, даже приятно вспомнить о нужде. Допускаю даже, что до некоторой степени я сам был виновником моих бедствий. Вообще я не лишен способностей, но коммерческие операции не для меня. Но в то время я был молод и самонадеян; я молод еще и теперь, но после всех пережитых мной приключений стал гораздо серьезней, хотя вряд ли это научило меня благоразумию.
   Едва ли нужно вдаваться в подробности спекуляций, в результате которых я попал в Лимпн, в Кенте. Коммерческие дела связаны с риском, и я рискнул. В этих делах все сводится к тому, чтобы отдавать и брать, мне же пришлось в конце концов лишь отдать. Когда я уже почти все ликвидировал, явился неумолимый кредитор. Может быть, вы встречали таких неумолимо добродетельных людей или попадали в их лапы. Он жестоко разделался со мной. Я решил написать пьесу, чтобы не стать на всю жизнь клерком. У меня есть воображение и вкус, и я решил бороться с судьбой. Я верил не только в свои коммерческие способности, но и считал себя талантливым драматургом. Писание пьес казалось мне делом очень выгодным, и это еще более окрыляло меня. Мало-помалу я привык смотреть на эту ненаписанную драму как на запас про черный день. Скоро этот черный день настал, я засел за работу.
   Однако оказалось, что сочинение драмы потребует большего времени, чем я предполагал; сначала я клал на это дело дней десять; прежде всего необходимо иметь "pied-a-terre" {Временное помещение для случайного пользования (франц.)}, поэтому я и приехал тогда в Лимпн. Мне удалось найти небольшой одноэтажный домик, который я и нанял на три года. Я расставил там кой-какую мебель и решил сам готовить себе еду. Моя стряпня шокировала бы, конечно, миссис Бонд, но, уверяю вас, готовил я недурно и с комфортом. У меня были две кастрюли для варки яиц и картофеля, сковородка для сосисок и ветчины и кофейник. Не всем доступна роскошь, но устроиться скромно можно всегда. Кроме того, я запасся восемнадцатигаллонным ящиком пива, -- в кредит, конечно,-- и отпускающий на книжку булочник являлся ко мне ежедневно. Разумеется, устроился я не как сибарит, но у меня бывали и худшие времена. Я немного беспокоился о булочнике, очень славном малом, однако надеялся, что сумею с ним расплатиться.
   Без сомнения, для любителей уединения Лимпн -- самое подходящее место. Он расположен в глинистой части графства Кент, и мой домик стоял на краю старого приморского утеса, откуда за отмелью Ромни-Марш видно море. В ненастную погоду место это почти неприступно, и я слышал, что иногда почтальону приходится перебираться через болота на ходулях. Хотя я не видел сам, но верю этому. Перед дверьми лачуг и домишек деревни торчат воткнутые в землю березовые веники для очистки обуви от налипшей глины.
   Я думаю, что то место осталось бы необитаемым, если бы не наследье давно минувших времен. Здесь когда-то, в эпоху Римской империи, была большая гавань, Портус Леманус; теперь же море отступило на целых четыре мили. У подножия крутого холма сохранились камни и кирпичи римских построек, и старинная Уотлинг-стрит, до сих пор еще местами замощенная, прямая, как стрела, тянется на север.
   Я часто стоял на холме и думал о кипевшей здесь некогда жизни, о галерах и легионах, о пленниках, и начальниках, о женщинах и торговцах, о спекулянтах, вроде меня, о сутолоке и шуме в гавани.
   А теперь -- кучи мусора на заросшем травой скате холма, пара овец -- да я!
   Там, где была гавань, расстилается теперь, вплоть до отдаленного Дендженеса, болотистая равнина, с редкими метелками деревьев да церковными башнями старых средневековых городов, сменивших приморский Леманус.
   Вид на болото -- один из самых красивых, какие мне случалось встречать. Дендженес находится отсюда милях в пятнадцати: он кажется плотом в море, а далее к западу виднеются холмы Гастингса. Иногда они отчетливо вырезываются на горизонте, иногда же бывают подернуты дымкой, и часто в туманную погоду их совсем не видно. Вся равнина исполосована плотинами и канавами.
   Окно, у которого я работал, выходило в сторону холмов, и из этого окна я впервые увидел Кавора. Я корпел над сценарием, стараясь сосредоточиться на трудной работе и, естественно, Кавор остановил на себе мое внимание.
   Солнце уже закатилось, небо окрасилось в желтый и зеленый цвет, и на фоне заката вдруг появилась темная, странная фигурка.
   Это был низенький, кругленький, тонконогий человек, с порывистыми движениями; костюм его состоял из пальто, брюк и чулок, как у велосипедиста, и шапочки, как у игроков в крикет. Зачем он так нарядился -- не знаю, он никогда не ездил на велосипеде и не играл в крикет. Вероятно, это вышло случайно. Он размахивал руками, подергивал головой и гудел. Гудел как мотор. Вы, наверно никогда не слышали такого гуденья. Иногда он прочищал себе горло, громко откашливаясь.
   Недавно прошел дождь, и порывистость его походки усиливалась от скользкой тропинки. Встав прямо против солнца, он остановился, вынул часы и постоял с минуту. Потом судорожно повернулся и поспешно пошел назад, не размахивая больше руками, но широко шагая длинными ногами, которые казались еще уродливей от прилипшей к подошвам глины.
   Это случилось как раз в день моего приезда, когда я всецело был поглощен своей пьесой, и я досадовал, что потерял из-за этого чудака пять драгоценных минут. Я снова принялся за работу. Но когда на следующий день явление повторилось с поразительной точностью и стало повторяться регулярно каждый вечер, я уже не мог боле сосредоточиться над сценарием. "Это не человек, а какая-то марионетка", -- подумал я с досадой, проклиная его от всего сердца.
   Скоро досада сменилась удивлением и любопытством. Зачем он это проделывает? На четырнадцатый вечер я не выдержал и, как только незнакомец появился, открыл французское окно, прошел через веранду и направился к тому месту, где он обычно останавливался.
   Когда я подошел, он держал в руке часы. У него было широкое красное лицо, с красноватыми карими глазами, -- раньше я видел его лишь против света.
   -- Одну минуту, сэр, -- сказал я, когда он повернулся. Он посмотрел на меня с удивлением.
   -- Одну минуту,-- промолвил он, -- извольте. Если же вы желаете говорить со мной дольше и не будете задавать слишком много вопросов -- ваша минута уже прошла, -- то не угодно ли вам проводить меня?
   -- Охотно, -- ответил я, поравнявшись с ним.
   -- Я очень занят. Время для бесед у меня ограничено.
   -- Вы сейчас прогуливаетесь?
   -- Да, я прихожу сюда любоваться закатом солнца.
   -- Не думаю.
   -- Сэр?
   -- Вы никогда не смотрите на закат.
   -- Никогда не смотрю?
   - Никогда. Я наблюдал за вами тринадцать вечеров подряд, и ни разу вы не смотрели на закат солнца, ни разу.
   Он сдвинул брови, как бы решая какой-то вопрос.
   -- Все равно, я наслаждаюсь солнечным светом, атмосферой, я гуляю по этой тропинке, через те ворота, -- он кивнул головой в сторону,-- и затем...
   -- Нет, вы никогда так не ходите. Это неправда. Сегодня вечером, например...
   -- Сегодня вечером! Я только что взглянул на часы и, увидев, что прошло уже три минуты сверх положенного получаса, решил, что уже поздно гулять, и пошел назад.
   -- Но вы постоянно так делаете.
   Он задумчиво посмотрел на меня.
   -- Может быть. Я подумаю об этом... Но о чем вы желали поговорить со мной?
   -- Вот именно об этом.
   -- Об этом?
   -- Да, зачем вы это делаете? Каждый вечер вы приходите сюда гудеть.
   -- Гудеть?
   -- Вы гудите вот так.
   И я имитировал его гуденье.
   Он посмотрел на меня, -- очевидно, гуденье ему понравилось.
   -- Разве я так делаю?
   -- Каждый вечер,
   -- Я не замечал. -- Он остановился и посмотрел на меня серьезно.-- Неужели, -- сказал он, -- у меня уже образовалась привычка?
   -- Похоже на то. Не правда ли?
   Он оттянул нижнюю губу двумя пальцами и уставился в лужу у своих ног.
   -- Я все время напряженно думаю, -- сказал он. -- Хотите знать, почему? Уверяю вас, сэр, что я сам не знаю, почему я это делаю, даже не знаю, что делаю это. Вы говорите правду: я никогда не заходил дальше этого поля... И это мешает вам?
   Я несколько смягчился.
   -- Не мешает, -- сказал я. -- Но вообразите, что вы пишете драму.
   -- Не могу этого вообразить.
   -- Ну тогда вообразите, что занимаетесь чем-нибудь, что требует сосредоточенности.
   -- Да, конечно, -- сказал он и задумался.
   Он казался огорченным, и я смягчился еще больше. К тому же с моей стороны было довольно невежливо требовать от незнакомого человека объяснений, зачем он гуляет в общественном месте.
   -- Вы видите,-- сказал он робко, -- это привычка.
   -- Вполне согласен с вами.
   -- Я должен это прекратить.
   -- Зачем же, если это вам нравится. Притом же я не так уж занят, это совсем не обязательно.
   -- Вовсе нет,-- возразил он, -- вовсе нет. Я очень обязан вам. Мне следует воздержаться от этого. Я постараюсь. Могу я попросить вас воспроизвести еще раз этот шум?
   -- Вот так, -- сказал я, -- зузу, зузу. Но знаете...
   -- Я очень вам обязан. Действительно, я очень рассеян. Вы правы, сэр, совершенно правы. Да, я вам очень обязан. Это прекратится. А теперь, сэр, я уже увел вас дальше, чем следует.
   -- Надеюсь, вы не обиделись...
   -- Нисколько, сэр, нисколько.
   Мы посмотрели друг на друга. Я приподнял шляпу и пожелал ему доброго вечера. Он порывисто раскланялся, и мы разошлись.
   У изгороди я оглянулся на удалявшегося незнакомца. Его манеры резко изменились: он шел, прихрамывая, съежившись. Этот контраст с его оживленной жестикуляцией, с гудением почему-то растрогал меня. Я наблюдал за ним, пока он не скрылся из виду, затем поспешно вернулся в домик, к своей пьесе.
   Следующие два вечера он не появлялся. Но я думал о нем и решил, что, как комический тип чудака, он мог бы, пожалуй, войти в мою пьесу. На третий день он зашел ко мне.
   Сначала я недоумевал, почему он пришел, -- он вел безразличный разговор, самым официальным образом, затем вдруг перешел к делу. Он желал купить у меня домик.
   -- Видите ли, -- сказал он, -- я нисколько не сержусь на вас, но вы нарушили мою старую привычку, мой дневной распорядок. Я гуляю здесь уже много лет. Без сомнения, я гудел... Вы сделали это невозможным.
   Я заметил, что он мог найти другое место для прогулок.
   -- Нет. Здесь нет другого такого места. Это единственное. Я уже справлялся. И теперь после обеда я не знаю, куда мне идти.
   -- Ну, дорогой, если это так важно для вас...
   -- Чрезвычайно важно. Видите ли, я... я -- исследователь. Я занят научными изысканиями. Я живу...-- он запнулся. -- Вон там, -- добавил он, указывая рукой и чуть не попав мне в глаз, -- в том доме с белыми трубами, за деревьями. И окружающая меня обстановка ужасна. Я -- накануне одного из важнейших открытий, уверяю вас, накануне одного из важнейших открытий, какие когда-либо были сделаны. Для этого нужна сосредоточенность, покой, энергия. И послеобеденное время было для меня наиболее плодотворным, у меня возникали новые идеи, новые точки зрения.
   -- Но почему же вам не приходить сюда попрежнему?
   -- Теперь это совсем не то. Я уже не могу забыться. Я буду думать, что вы отрываетесь от вашей пьесы и следите за мною, и я не смогу сосредоточиться на своей работе... Нет! Мне необходим этот домик.
   Я задумался. Конечно, мне нужно взвесить предложение, прежде чем ответить что-либо решительное. Я тогда был вообще склонен к аферам, и продажа показалась мне заманчивой. Но, во-первых, домик был не мой, даже если бы я продал его за хорошую цену, я не смог бы его передать, так как домохозяин пронюхал бы об этой сделке; во-вторых, я был обременен долгами. Очевидно, это было очень щепетильное дело. Кроме того, возможно, что Кавор сделает какое-нибудь важное открытие, -- это также интересовало меня. Мне хотелось расспросить подробнее об его изысканиях, -- не из корыстных целей, а просто потому, что я рад был отдохнуть от своей пьесы.
   Я начал расспрашивать.
   Он оказался словоохотлив, и скоро наша беседа превратилась в монолог. Он говорил как человек, долго сдерживавшийся и наконец прорвавшийся, говорил без умолку, почти целый час, и я должен сознаться -- слушать его было не легко. Но все же я был доволен, что нашел предлог не работать. В это первое свидание я мало что понял в его работе. Половина его слов состояла из технических терминов, совершенно для меня непонятных; некоторые же пункты он пояснял мне при помощи элементарной (как он говорил) математики, записывая вычисления чернильным карандашом на конверте. "Да, -- говорил я, -- да, -- да... Продолжайте". Тем не менее я убедился, что это не шарлатан, Несмотря на чудаковатый вид, в нем чувствовалась сила. Во всяком случае, из его планов может что-нибудь выйти. Он рассказывал, что у него есть мастерская и три помощника, простых плотника, которых он приспособил к делу. А ведь от мастерской до бюро патентов всего один шаг. Он пригласил меня побывать у него в мастерской, на что я охотно согласился. Продажа моего домика была отложена под благовидным предлогом.
   Наконец, он собрался уходить, извиняясь за продолжительный визит. Беседа о своей работе, по его словам, для него редкое удовольствие. Не часто приходится встретить такого образованного слушателя, как я. С профессиональными же учеными он не общается.
   -- Они так мелочны, -- жаловался он, -- такие интриганы! В особенности, когда возникает новая интересная идея... Я не хочу быть несправедливым, но...
   Я -- человек импульсивный, и сделал, может быть, необдуманное предложение. Но вспомните, что я сидел в одиночестве в Лимпне уже две недели над пьесой и чувствовал себя виноватым в том, что нарушил его прогулки.
   -- А почему бы, -- предложил я, -- не завести вам новой привычки, -- бывать у меня, вместо старой, которой я помешал? По крайней мере, до тех пор, пока мы не решим вопроса о продаже дома. Вам нужно обдумывать вашу работу, что вы делали всегда во время вашей послеобеденной прогулки. К сожалению, прогулки эти расстроились. Так почему бы вам не приходить ко мне поговорить о вашей работе, пользуясь мною как стеной, в которую вы можете бросать, как мячик, свои мысли и ловить их? Я не настолько сведущ, чтобы похитить вашу идею, и у меня нет знакомых ученых.
   Он задумался. Очевидно, мое предложение ему понравилось.
   -- Но я боюсь наскучить вам, -- сказал он.
   -- Вы думаете, я настолько туп?
   -- О нет, но технические подробности...
   -- Вы очень заинтересовали меня сегодня.
   -- Конечно, это было бы полезно для меня. Ничто так не выясняет идей, как изложение их другим. До сих пор...
   -- Ни слова больше, сэр.
   -- Но можете ли вы уделять мне время?
   -- Лучший отдых -- это перемена занятий, -- глубокомысленно проговорил я.
   Он согласился. На ступеньках веранды он обернулся и сказал:
   -- Я очень вам благодарен.
   -- За что?
   -- Вы излечили меня от смешной привычки гудеть.
   Я ответил, что рад оказать ему хоть такую услугу, и он ушел.
   Но, вероятно, поток мыслей, вызванный нашей беседой, вновь увлек его. Он начал размахивать руками. Слабый отзвук его гуденья донесся до меня по ветру...
   Но какое мне до этого дело?
   Он явился на другой день и на третий и прочел две лекции по физике, к нашему обоюдному удовольствию. Он говорил с видом ученого знатока об "эфире", о "силовых цилиндрах", о "потенциале тяготения" и тому подобных вещах, а я сидел в другом своем кресле и повторял: "Да, да, продолжайте, я слежу за вашей мыслью".
   Все это было ужасно трудно, но, кажется, он не подозревал, что я его совсем не понимаю. Иногда я готов был раскаяться в своей оплошности, но, во всяком случае, я радовался, что оторвался от этой проклятой пьесы. Подчас я начинал что-то смутно понимать, но мое внимание ослабевало, Я тупо смотрел на него и собирался вывести его в виде центральной комической фигуры в своей пьесе, Затем снова прислушивался.
   При первом удобном случае я пошел посмотреть его дом, -- довольно большой, небрежно меблированный, без всякой прислуги, кроме трех помощников. Стол его, так же как и частная жизнь, отличался философской простотой. Он пил воду, ел растительную пищу, вел регулярную жизнь. Но обстановка его дома от подвала до чердака походила на лавку какого-нибудь захолустного поселка. Комнаты нижнего этажа были наполнены станками и аппаратами, в пекарне и в котле прачечной горели горны, в подвале помещались динамомашины, а в саду висел газометр.
   Он показывал мне все это с доверчивостью и экспансивностью человека, долго жившего в одиночестве. Его обычная замкнутость сменилась припадком откровенности.
   Три его помощника были, что называется, "мастера на все руки". Добросовестные, хотя и малосведущие, выносливые, обходительные. Один, Спаргус, исполнявший обязанности повара и слесаря, был прежде матросом. Второй, Гиббс, был столяр, третий же, бывший садовник, занимал место главного помощника. Все трое были простые рабочие. Всю квалифицированную работу выполнял сам Кавор. Они были еще более невежественны, чем я.
   А теперь несколько слов о технике изобретений. Тут, к несчастью, возникает серьезное затруднение. Я совсем не ученый эксперт, и если бы попробовал излагать научным языком м-ра Кавора цель его опытов, то, наверно, не только спутал бы читателя, но и сам бы запутался и наделал бы таких ошибок, что меня поднял бы насмех любой студент-математик, Поэтому лучше передавать попросту свои впечатления, без всякой попытки облечься в тогу знания, носить которую я не имею никакого права.
   Целью изысканий м-ра Кавора было такое вещество, которое должно бы быть "непроницаемо" (он употреблял какое-то другое слово, которое я позабыл, но этот термин верно выражает его мысль) для "всех форм лучистой энергии".
   "Лучистая энергия", -- объяснял он мне, -- нечто подобное свету, или теплоте, или рентгеновским лучам, или электрическим волнам Маркони, или тяготению. Все эти лучи, -- говорил он, -- излучаются из центра и действуют на другие тела на расстоянии, отчего и происходит термин "лучистая энергия". Почти все вещества непрозрачны или непроницаемы для той или иной формы лучистой энергии. Стекло, например, проницаемо для света, но менее проницаемо для теплоты, так что его можно употреблять как ширму против огня; квасцы проницаемы для света, но совершенно не пропускают теплоты. Раствор иода в двусернистом углероде не пропускает света, но проницаем для теплоты. Он скрывает от нас огонь, но сообщает всю его теплоту. Металлы непроницаемы не только для света и теплоты, но и для электрической энергии, которая легко проходит через раствор иода и стекло. И так далее.
   Все известные нам вещества "проницаемы" для тяготения. Можно употреблять различные экраны для защиты от света или теплоты, или электрической энергии Солнца, или от теплоты Земли; можно защитить предметы металлическими листами от электрических волн Маркони, но ничто не может защитить от тяготения Солнца или притяжения Земли.
   Почему, -- это трудно сказать. Кавор не видел причины, почему бы не могло быть такого преграждающего притяжения вещества, и я, конечно, ничего не мог ему возразить. Я никогда ранее не думал об этом. Он доказал мне вычислениями на бумаге (которые лорд Кельвин, или профессор Лодж, или профессор Пирсон, или какой-нибудь другой ученый, без сомнения, уразумел бы, но в которых я ничего не понимал), что не только подобное вещество возможно, но что оно должно удовлетворять известным условиям, Это была удивительная цепь логических рассуждений, хотя я и не могу их повторить. "Да, -- повторял я, -- да, продолжайте". Достаточно сказать, что Кавор полагал возможным сделать вещество, непроницаемое для притяжения, из сложного сплава металлов и какого-то нового элемента, кажется, гелия, присланного ему из Лондона в запечатанных глиняных сосудах, без сомнения, газообразного и разреженного, -- жаль, что я не делал заметок...
   Но мог ли я тогда предвидеть, что они понадобятся?
   Всякий человек, обладающий хоть малой долей воображения, поймет, как необычайно подобное вещество, и разделит до некоторой степени мое волнение, когда я начал понемногу понимать туманные выражения Кавора. Комическая история! Конечно, я не сразу понял, так как боялся, задавая ему вопросы, показать свое невежество.
   Но, вероятно, никто из читателей не разделит моего волнения, потому что из моего бестолкового рассказа не видно, что это удивительное вещество будет найдено.
   Я не помню, чтобы я уделял хотя бы один час в день своей пьесе после моего визита к Кавору. Мое воображение было теперь занято другим. Казалось, что нет предела удивительным свойствам этого вещества. Какие чудеса, какой переворот во всем! Например, для поднятия тяжести, даже самой громадной, достаточно было бы подложить под нее лист нового вещества, и ее можно было бы поднять соломинкой.
   Прежде всего я применял это вещество к пушкам и броненосцам, к военной технике, затем к судоходству, к железным дорогам, к строительному искусству -- словом, ко всевозможным формам промышленности. Случай привел меня к колыбели новой эпохи, -- а это была, несомненно, эпоха,-- такой случай бывает однажды в тысячу лет. Последствия этого открытия бесконечны. Благодаря ему я снова могу стать дельцом. Мне мерещились акционерные компании с филиалами, синдикаты и тресты, патенты и концессии, -- они растут и охватывают весь мир, соединяясь в одну огромную компанию. И я участвую во всем этом. Я решил действовать напрямик, хотя это и было рискованно.
   -- Мы -- накануне величайшего изобретения, какое когда-либо было сделано, -- сказал я и сделал ударение на слове "мы". -- Я приду завтра же работать в качестве вашего четвертого помощника.
   Мой энтузиазм удивил его, но не возбудил никаких подозрений или враждебного чувства. Очевидно, он недооценивал себя. Он посмотрел на меня с сомнением.
   -- Вы это серьезно думаете? -- спросил он. -- А ваша пьеса! Как же быть с пьесой?
   -- К черту пьесу! -- воскликнул я. -- Дорогой сэр, разве вы не видите, чего вы достигли? Разве вы не видите, куда ведет ваше изобретение?
   Но это был лишь риторический оборот речи: он действительно ничего не видел. Этот чудак работал все время чисто теоретически. Если он и говорил о своем исследовании как о "важнейшем" из всех, какие только были в мире, то он просто подразумевал под этим, что его изобретение подведет итог множеству теорий и разрешит бесчисленные сомнения. Он думал о практическом применении нового вещества не более, чем машина, отливающая пушки. Такое вещество возможно, и он пытался добыть его.
   Только и всего, v`la tout, как говорят французы.
   Вне своей работы он был сущий ребенок! Если он добьется своего, то вещество перейдет в потомство под названием каворита или каворина, он сделается академиком и портрет его будет помещен в журнале "Nature" {"Природа" (франц.)} Вот и все, о чем он мечтал! Он бросил бы в мир бомбу этого открытия, как какой-нибудь новый вид комара, если бы не я. И бомба лежала бы и шипела, такая же ненужная, как и прочие мелкие открытия ученых.
   Когда я сообразил все это, настала моя очередь говорить. Кавору пришлось только слушать и поддакивать. Я подпрыгивал от восторга, расхаживал по комнате, жестикулировал, как двадцатилетний юноша. Я говорил ему о его обязанностях и ответственности в этом деле, о наших обязанностях и ответственности. Я уверял его, что мы приобретем столько богатства, что сможем произвести целый социальный переворот, сможем владеть и управлять всем миром. Я говорил ему о компаниях и патентах и о сейфе для секретных бумаг, но все это интересовало его столько же, как меня его математика. На его небольшом красноватом лице появилось выражение смущения. Он пробормотал что-то о своем равнодушии к богатству, но я горячо стал ему возражать. Он на пути к богатству -- и глупо отказываться. Я дал ему понять, что я за человек, сказал, что я обладаю опытом в коммерческих делах. Конечно, я умолчал о том, что я обанкротился, -- ведь это была временная неудача, -- и постарался объяснить, почему я при моих средствах веду такой скромный образ жизни. Скоро мы пришли к заключению о необходимости учредить компанию по монопольной продаже каворита. Кавор будет добывать его, а я буду рекламировать.
   Я говорил "мы", "вы", -- слова "я" как бы не существовало для меня.
   Кавор хотел, чтобы вся прибыль шла на дальнейшие изыскания, но об этом мы могли сговориться потом.
   -- Хорошо, хорошо,-- поддакивал я. -- Главное -- надо добыть каворит.
   -- Ведь это такое вещество, -- восклицал я восторженно, -- без которого не сможет обойтись ни один дом, ни одна фабрика, ни одна крепость, ни одно судно, -- вещество более универсальное, чем патентованные медицинские средства! Каждое из десяти тысяч его возможных применений должно нас обогатить, Кавор, -- сказочно обогатить!
   -- Теперь, -- подтвердил Кавор, -- я начинаю понимать. Удивительно, как расширяешь горизонт в беседе с другим человеком!
   -- В особенности, когда поговоришь с подходящим человеком.
   -- Я думаю, -- сказал Кавор,-- что никто не питает отвращения к богатству. Однако... -- он запнулся. Я молча ждал. -- Возможно, что нам не удастся добыть это вещество. А что, если это возможно только в теории, а на практике окажется абсурдом? Вдруг мы натолкнемся на препятствия...
   -- Мы преодолеем все препятствия! -- решительно сказал я.
  

Глава 2
ПЕРВОЕ ИЗГОТОВЛЕНИЕ КАВОРИТА

   Опасения Кавора не оправдались. 14 октября 1899 года это сказочное вещество было изготовлено.
   Забавно, что открытие произошло случайно, совершенно неожиданно для Кавора. Он сплавил несколько металлов и еще что-то (я жалею, что не знаю состава) и намеревался оставить смесь на неделю, чтобы дать ей медленно остынуть. Если он только не ошибся в своих вычислениях, то последняя стадия процесса должна была наступить, когда температура приготовляемого вещества понизится до шестидесяти градусов по Фаренгейту. Но случайно, без ведома Кавора, между его помощниками разгорелся спор о том, кому смотреть за печью. Гиббс, смотревший за печью, вздумал свалить эту обязанность на своего сослуживца, бывшего садовника, ссылаясь на то, что каменный уголь та же земля и, следовательно, не может входить в круг ведения столяра. Бывший садовник возражал, что каменный уголь -- металл или руда и что его надо варить. Спаргус же настаивал на том, что это дело Гиббса, так как всем известно, что уголь -- ископаемое дерево. Гиббс бросил засыпать уголь в печь, и никто другой этого не делал, а Кавор был слишком погружен в разрешение некоторых интересных проблем о летательной каворитной машине (пренебрегая сопротивлением воздуха и некоторыми другими условиями), и поэтому не заметил, что в его лаборатории не все благополучно. И преждевременные роды его изобретения произошли в тот момент, когда он шел через поле к моему домику, чтобы побеседовать со мной за чаем. Я очень хорошо помню, как это случилось. Вода для чая уже кипела, и все было приготовлено. Услышав характерный звук гуденья Кавора "зузу", я вышел на веранду. Его подвижная фигура вырисовывалась темным пятном на фоне заходящего осеннего солнца, а вправо, из-за деревьев, окрашенных светом заката, выглядывали белые трубы его дома. Вдали, на горизонте, синели в дымке холмы Уильден; влево дымилась туманом болотистая равнина. И вдруг...
   Печные трубы взлетели на воздух, рассыпавшись щебнем кирпичей, за ними последовали крыша и разная мебель. Затем вспыхнуло белое пламя. Деревья кругом свертывались, раскалываясь в щепы, летевшие к огню. Страшный громовой удар так оглушил меня, что я на всю жизнь оглох на одно ухо! Все стекла в окнах разлетелись вдребезги.
   Я сделал несколько шагов от веранды по направлению к дому Кавора, и меня подхватил вихрь.
   Фалды моего пиджака взлетели мне на голову, и я помчался вперед прыжками, совершенно, непроизвольно. В тот же самый момент изобретатель также был подхвачен ветром, закружился и покатился в вихре. Я видел, как, колпак от одной из печных труб слетел на землю в шести ярдах от меня и понесся к центру взрыва. Кавор, болтая ногами и размахивая руками, катился кубарем по земле, потом взлетел на воздух и со страшной быстротой понесся и исчез среди корчившихся от жара деревьев около своего дома. Клубы дыма и пепла и полоса какого-то синеватого блестящего вещества взлетели к зениту. Большой обломок забора промелькнул мимо меня, воткнулся в землю и упал плашмя, -- самое худшее миновало. Воздушная буря стихла и превратилась в сильный ветер, и я убедился, что у меня целы ноги, и я могу дышать.
   Вся природа вокруг точно преобразилась. Спокойный отблеск заката потух, небо задернулось черными тучами, подул порывистый, резкий ветер. Я оглянулся, чтобы посмотреть, уцелел ли мой домик, затем направился к деревьям, где исчез Кавор; сквозь их голые ветви блестело пламя горевшего дома. Я вошел в заросли, хватаясь за стволы, и долго искал Кавора; наконец среди кучи бурелома и досок от забора я увидел что-то, копошащееся на земле. Прежде чем я успел подойти ближе, какая-то темная фигурка встала и протянула окровавленные руки. На ней висели и развевались лохмотья.
   В первую минуту я не узнал этой земляной глыбы, потом разглядел, что это Кавор, облепленный грязью, в которой он вывалялся. Он наклонился вперед против ветра, протирая глаза и отплевываясь. Потом протянул руку и, пошатываясь, сделал шаг ко мне навстречу. Его возбужденное лицо было перепачкано грязью. Он выглядел таким несчастным и жалким, что я очень удивился его замечанию.
   -- Поздравьте меня, -- пробормотал он, -- поздравьте меня!
   -- Поздравить вас? С чем?
   -- Я сделал это.
   -- Вы сделали? Отчего произошел взрыв?
   Порыв ветра отнес его слова. Кажется, он сказал, что никакого взрыва не было. Ветер толкал нас, и мы невольно цеплялись друг за друга.
   -- Идемте ко мне! -- крикнул я ему в ухо. Но он, очевидно, не расслышал и пробормотал что-то о трех "мучениках науки", о том, что "это ужасно".
   Он думал, что три его помощника погибли при взрыве. К счастью, он ошибся. Как только он пошел ко мне, они отправились в соседний трактир обсудить за бутылкой спорный вопрос о печи.
   Я вторично предложил Кавору пойти ко мне, на этот раз он расслышал. Мы взялись под руку и пошли искать приют под остатками моей крыши. Все звенья в окнах вылетели, более легкие предметы из мебели упали на пол, но большего вреда взрыв все же у меня в доме не причинил. К счастью, кухонная дверь устояла против напора, и посуда и утварь уцелели, даже керосинка не потухла, и я поставил на нее воду для чая. Сделав это, я вернулся к Кавору. выслушать его объяснения.
   -- Совершенно верно, -- повторял он, -- совершенно верно, -- я сделал это. Все идет отлично.
   -- Не может быть, -- возразил я, -- все идет отлично! Наверное, в округе на двадцать миль не уцелело ни одного стога сена, ни одного забора, ни одной соломенной крыши.
   -- Все идет отлично. Конечно, я не предвидел этого небольшого взрыва. Я был поглощен другой проблемой и не обратил внимания на эти побочные практические результаты. Но все идет отлично,
   -- Но, дорогой, -- воскликнул я, -- разве вы не видите, что причинили убытков на тысячу фунтов стерлингов?
   -- Конечно, я не практик, но не думаете ли вы, что они примут этот взрыв за циклон?
   -- Однако взрыв...
   -- Это был не взрыв. Все объясняется очень просто. Я не предусмотрел некоторых мелочей. Это вроде моего гуденья, только в более широком масштабе. По недосмотру я приготовил это новое вещество, этот каворит, в виде тонкого и большого листа... -- Он запнулся. -- Вы знаете, что вещество это не подвержено силе тяготения, что оно преграждает взаимное притяжение между телами?
   -- Да, да, -- подтвердил я.
   -- Как только каворит достигает температуры шестидесяти градусов по Фаренгейту и процесс его выработки заканчивается, то воздух, часть кровли, потолок, пол перестают иметь вес. Вам известно, это каждый знает, что воздух имеет вес, что он давит на всякий предмет на поверхности земли, производит давление по всем направлениям с тяжестью, равной четырнадцати с половиной английским фунтам на квадратный дюйм.
   -- Знаю, продолжайте.
   -- И я тоже знаю, -- заметил он, -- однако это доказывает, как бесполезно знание, если не применять его на практике. Итак, над нашим каворитом (теперь это уже прошло) давление воздуха сверху прекратилось, воздух же по сторонам каворита продолжал давить с силою четырнадцати с половиной фунтов на каждый квадратный дюйм того воздуха, который вдруг сделался невесомым. Вы понимаете? Воздух, окружающий каворит, сдавил воздух над ним с непреодолимой силой. Воздух над каворитом, насильно вытесняемый, должен был подниматься, притекший же ему на смену воздух с боков тотчас же терял вес, переставал производить давление, следовал за предыдущим кверху, пробил потолок, сбросил крышу... Таким образом, образовался как бы атмосферный фонтан, печная труба в атмосфере, и если бы каворит не был подвижным и воздух продолжал бы все время втягиваться в трубу, то что произошло бы? Как вы думаете?
   Я подумал.
   -- Полагаю, что воздух устремлялся бы все выше и выше над этим адским листом, уничтожающим силу тяготения.
   -- Совершенно верно, -- подтвердил он, -- исполинский фонтан...
   -- Бьющий в небесное пространство. Через него улетучилась бы вся земная атмосфера. Он лишил бы земной шар воздуха. Все люди погибли бы. И все это наделал бы один кусок этого вещества.
   -- Не совсем так: атмосфера не рассеялась бы в небесном пространстве, -- сказал Кавор, -- но последствия были бы плохие. Воздух поднялся бы над Землей на тысячи миль. Потом он спустился бы обратно, но все живое задохнулось бы. С нашей точки зрения, это было бы немногим лучше, чем если бы он совсем не вернулся. Я был ошеломлен и разочарован.
   -- Что вы теперь намерены делать? -- спросил я.
   -- Прежде всего надо достать садовый скребок. Я хочу счистить с себя грязь, а потом, если позволите, принять у вас ванну. После этого мы побеседуем с вами. Мне кажется, -- сказал он, положив грязную руку мне на плечо, -- не следует ничего говорить об этом посторонним, Я знаю, что причинил много вреда -- вероятно, пострадали и все дома в окрестности. Но, с другой стороны, я не в состоянии заплатить за причиненный мной вред, и если причина катастрофы будет оглашена, то это поведет только ко всеобщему озлоблению и помешает моей работе. Нельзя предвидеть всего, а я не могу считаться с практическими последствиями при моих теоретических работах. Впоследствии, при вашем практическом уме, когда каворит пойдет в ход и осуществятся все наши предположения, мы сможем уладить дело с этими людьми. Но только не теперь, но только не теперь! Если не будет предложено никакого другого объяснения, публика при современном неудовлетворительном состоянии метеорологии припишет все циклону. Быть может, устроят даже подписку, и так как мой дом сгорел, то и я получу приличную сумму, которая очень пригодится для продолжения наших опытов. Но если узнают, что я виновник всего, то, конечно, не будет никакой подписки, и у меня уже не будет возможности работать спокойно. Мои три помощника могли погибнуть или остаться в живых. Это не так важно. Если погибли, то виноваты сами. Они были усердные, но мало способные работники, и взрыв произошел в значительной мере из-за их небрежности при уходе за печью. Если же они не погибли, то едва ли смогут объяснить, в чем дело. Они поверят россказням о циклоне. Хорошо бы на время поселиться в одной из комнат вашего домика...
   Он приостановился, смотря на меня вопросительно.
   "Человек с такими способностями, -- подумал я, -- не совсем удобный жилец".
   -- Может быть, -- сказал я уклончиво,-- лучше всего сначала найти скребок, -- и я повел его к остаткам оранжереи.
   Пока он брал ванну, я раздумывал о происшедшем. Ясно, что дружба с мистером Кавором имеет свои неудобства, которых я раньше не предвидел. Его рассеянность, которая чуть было не погубила население земного шара, может во всякую минуту привести к какой-нибудь новой беде. С другой стороны, я нуждался в деньгах, был молод и склонен к смелым авантюрам. Я уже решил, что мне должна достаться, по крайней мере, половина прибыли от изобретения каворита. К счастью, я снял домик на три года, без ремонта, а вся моя мебель была куплена в долг и застрахована. В конце концов я решил не покидать Кавора и посмотреть, чем это все кончится. Конечно, положение теперь сильно изменилось. Я не сомневался более в чудесных свойствах нового вещества, но у меня начало закрадываться сомнение насчет пригодности его для артиллерии и для патентованных сапог.
   Мы дружно принялись за восстановление лаборатории, чтобы скорей приступить к опытам. Кавор теперь больше применялся к уровню моих знаний при разговорах о том, как должно изготовляться новое вещество.
   -- Разумеется, мы должны опять изготовить его, -- заявил он весело. -- Мы, может быть, потерпели неудачу, но теоретические соображения мои оказались правильными. Мы примем все меры, чтобы избегнуть гибели нашей планеты. Но риск неизбежен. В исследовательской работе риск неизбежен, и вы должны помочь мне как практик. Мне кажется, что вещество лучше всего устроить в виде узкой полоски, с каймой по краям. Впрочем, я еще не знаю. У меня есть смутное представление о другом методе, которое я еще затрудняюсь формулировать. Но любопытно, что эта мысль пришла мне в голову в тот самый момент, когда я катился по грязи и не знал, чем все это кончится.
   Нам пришлось довольно много провозиться над восстановлением лаборатории. Мы не сразу решили вопрос о том, как надо обставить вторичный опыт. Трое помощников были очень недовольны тем, что я стал старшим над ними. Но дело это удалось уладить,-- правда, после двухдневного перерыва в работе.
  

Глава 3
ИЗГОТОВЛЕНИЕ ШАРА

   Я хорошо помню, как Кавор развивал мне свою идею о шаре. Мысль об этом мелькала у него и раньше, но вполне ясно осознал он ее только в ту минуту. Мы шли ко мне пить чай, и дорогой Кавор что-то бормотал про себя. Вдруг он вскрикнул:
   -- Конечно, так! Это победа! Вроде свертывающейся шторы!
   -- Какая победа? -- спросил я.
   -- Над пространством! Над Луной!
   -- Что вы этим хотите сказать?
   -- Что? Это должен быть шар. Вот что я хочу сказать!
   Я понял, что от него не добиться толку, и не стал расспрашивать. Я не имел тогда ни малейшего представления о его плане. После чая он сам начал объяснять мне свой проект.
   -- В прошлый раз, -- сказал он, -- я вылил вещество, не подверженное силе тяготения, в плоский чан, с крышкой, которая придерживала его. Как только вещество охладилось и процесс выплавки закончился, произошла катастрофа, -- ничто над ним не имело веса: воздух устремился кверху, дом тоже взлетел, и если бы самое вещество не взлетело так же, то неизвестно, чем бы это все кончилось. Но предположите, что вещество это ничем не прикреплено и может совершенно свободно подниматься?
   -- Оно тотчас летело бы.
   -- Верно. И это произвело бы не больше смятения, чем какой-нибудь выстрел из пушки.
   -- Но какая была бы от этого польза?
   -- И я бы полетел вместе с ним,
   Я отодвинул стакан с чаем и с изумлением посмотрел на моего собеседника.
   -- Представьте себе шар, -- объяснял он мне, -- довольно большой, чтобы вместить двух пассажиров с багажом. Он будет сделан из стали и выложен толстым стеклом: в нем будут содержаться достаточные запасы сгущенного воздуха, концентрированной пищи, аппараты для дистиллированной воды и так далее. Снаружи стальная оболочка будет покрыта слоем...
   -- Каворита?
   -- Да.
   -- Но как же вы попадаете внутрь?
   -- Так же, как в пуддинг.
   -- А именно?
   -- Очень просто. Нужен только герметически закрывающийся люк. Здесь это будет, конечно, несколько сложнее; придется устроить клапан, для того чтобы можно было, в случае надобности, выбрасывать вещи без большой потери воздуха.
   -- Как у Жюля Верна в "Путешествии на Луну"? Но Кавор не читал фантастических романов.
   -- Начинаю понимать, -- сказал я. -- И вы могли бы влезть туда и закрыть люк, пока еще каворит теплый; когда же он остынет, он преодолеет силу тяготения, и вы полетите?
   -- По касательной.
   -- Вы полетите по прямой линии... -- Я вдруг остановился. -- Однако что может помешать этому полету по прямой линии в пространстве продолжаться вечно? -- спросил я. -- Вы не можете быть уверены, что попадете куда-нибудь, а если и попадете, то как вы вернетесь назад?
   -- Я только что думал об этом, -- сказал Кавор, -- это-то я и подразумевал, когда воскликнул: "Победа!" Внутреннюю стеклянную оболочку шара можно устроить непроницаемой для воздуха и, за исключением люка, сплошной; стальную же оболочку сделать составной из отдельных сегментов, так что каждый сегмент может передвигаться как у свертывающейся шторы. Ими не трудно будет управлять при помощи пружин и подтягивать их или распускать посредством электричества, пропускаемого через платиновую проволоку в стекле. Все это вопрос деталей. Вы видите, что, за исключением штор, внешняя каворитная оболочка шара будет состоять из окон или иллюминаторов, -- называйте их, как хотите. Вот когда все эти окна или иллюминаторы будут закрыты, то никакой свет, никакая теплота, никакое притяжение или лучистая энергия не в состоянии будут проникать внутрь шара, и он полетит через пространство по прямой линии, как вы говорите. Но откройте окно; вообразите, что одно из окон открыто! Тогда всякое тяжелое тело, которое случайно встретится на пути, притянет нас.
   Я сидел задумавшись.
   -- Вы понимаете? -- спросил он.
   -- Да, понимаю.
   -- Итак, вы можете лавировать в пространстве по желанию, поддаваясь притяжению то одного, то другого тела.
   -- Да. Это довольно ясно. Только...
   -- Что?
   -- Только я не совсем понимаю, зачем мы будем делать это. Это прыжок с Земли и затем обратно.
   -- Конечно, Можно, например, слетать на Луну.
   -- Но если мы попадем туда, что мы там найдем?
   -- Посмотрим... По новейшим данным науки...
   -- Есть ли там воздух?
   -- Может быть, и есть.
   -- Великолепная идея, -- сказал я, -- но не чересчур ли смелый замысел! Луна! Я предпочел бы не лететь сразу так далеко.
   -- Но это невозможно, -- нам помешает воздух,
   -- Почему бы не применить вашу идею о пружинных заслонках, каворитных заслонках в крепких стальных ящиках для поднимания тяжестей?
   -- Этого нельзя сделать, -- упорствовал Кавор. -- Путешествие в далекое пространство не более опасно, чем какая-нибудь полярная экспедиция. Отправляются же люди к полюсу.
   -- Только не деловые люди. И, кроме того, им хорошо платят за полярные экспедиции. Если там и случится несчастье, все-таки можно спастись. Но лететь в пространство -- и ради чего?
   -- Хотя бы ради науки.
   -- Чтобы написать потом книгу...
   -- Я не сомневаюсь, что там есть минералы, -- заметил Кавор,
   -- Например?
   -- Сера, различные руды, золото, может быть, даже новые элементы.
   -- Да, но стоимость перевозки... -- возразил я. -- Нет, вы не практический человек. Ведь до Луны четверть миллиона миль.
   -- Мне кажется, перевозка любой тяжести обойдется недорого, если запаковать ее в каворитный ящик.
   Я не подумал об этом.
   -- Франко на голову покупателя, не так ли?
   -- Мы не ограничимся одной Луной.
   -- А именно?
   -- Есть еще Марс: прозрачная атмосфера, новая обстановка, приятное чувство легкости. Там очень хорошо.
   -- А воздух есть на Марсе?
   -- Конечно.
   -- Вы, кажется, хотите отправиться туда как в санаторий. Кстати, какое расстояние до Марса?
   -- Двести миллионов миль, кажется, -- ответил весело Кавор,-- и пролетим близко от Солнца.
   У меня опять разыгралась фантазия.
   -- Во всяком случае, -- сказал я, -- это очень интересно. Такое путешествие...
   Передо мной открывались такие возможности. По всей солнечной системе курсируют суда из каворита, шары "люкс". Патент на изобретение, закрепленный на всех планетах. Я вспомнил старинную испанскую монополию на американское золото. Не на одной планете, а на всех сразу. Я пристально посмотрел на красное лицо Кавора, и воображение мое точно запрыгало и заплясало. Я встал и зашагал по комнате и дал волю своему языку:
   -- Я понимаю, я понимаю. -- Переход от сомнения к энтузиазму совершился у меня необычайно быстро. -- Это восхитительно! Грандиозно! Это похоже на сон!
   Лед моего скептицизма был сломан. Фантазия Кавора не знала удержу. Он бегал по комнате, жестикулировал и говорил. Мы были точно одержимые.
   -- Мы все устроим, -- сказал он в ответ на какое-то мое возражение, -- все устроим. Сегодня вечером мы начнем чертежи литейных форм.
   -- Отлично, -- согласился я, и мы поспешили в лабораторию, чтобы приняться за работу.
   Я, как ребенок, витал в сказочном мире всю эту ночь. Утренняя заря застала нас обоих за работой при электрическом свете. Я помню эти чертежи. Я сводил и раскрашивал их, а Кавор чертил; чертежи были грязные, сделанные наспех, но очень точные. Мы сделали в эту ночь чертежи стальных частей и рам, план стеклянного шара был изготовлен в неделю. Мы прекратили наши послеобеденные беседы и вообще изменили весь распорядок жизни. Мы работали без отдыха, а спали и ели только тогда, когда уже валились с ног от голода или усталости. Наш энтузиазм заразил и наших троих помощников, хотя они и не знали, для какой цели предназначался шар. Даже Гиббс перестал отлучаться от работы и стал расторопным.
   Шар понемногу рос. Прошел декабрь, январь. Я целый день разметал снег на дорожке от моего домика до лаборатории. Февраль, март. В конце марта мы надеялись кончить. В январе нам доставили на нескольких лошадях огромный ящик -- шар из массивного стекла, который мы положили около подъемного крана, чтобы потом вставить его в стальную оболочку. Все части этой оболочки -- она была не сферическая, а многогранная, со свертывающимися сегментами, -- прибыли в феврале, и нижняя половина ее была уже склепана.
   Каворит почти изготовили в марте, металлическая паста прошла уже через две стадии процесса, и мы наложили ее в виде пластыря на стальную броню. Мы почти ни в чем не отступали от плана Кавора. Когда шар был склепан, Кавор предложил снять крышу с временной лаборатории, где производилась работа, и построить новую печь. Таким образом, последняя стадия изготовления каворита, во время которой паста нагревается докрасна в струе гелия, должна была закончиться тогда, когда мы будем уже внутри шара.
   Затем нам оставалось обсудить и решить, какую провизию взять с собой: прессованную пищу, консервированные эссенции, стальные цилиндры с кислородом, аппараты для удаления углекислоты из воздуха и для восстановления кислорода посредством перекиси содия, конденсаторы для воды и так далее. Помню, какую большую груду образовали в углу все эти жестянки, свертки, ящики, -- вещественные доказательства нашего путешествия.
   В это горячее время некогда было предаваться раздумью. Но однажды, когда сборы уже подходили к концу, я впал в скверное настроение. Все утро я складывал печь и, выбившись из сил, присел отдохнуть. Все показалось мне сумасбродным и невероятным.
   -- Подумайте, Кавор, -- сказал я. -- К чему все это?
   Он улыбнулся.
   -- Теперь уже поздно.
   -- Луна, -- размышлял я вслух, -- что там интересного? Я полагаю, что Луна -- мертвый мир.
   Он пожал плечами.
   -- Что там интересного?
   -- А вот посмотрим.
   -- Вы думаете, что посмотрим? -- усомнился я и задумался.
   -- Вы утомлены, -- заметил Кавор, -- вам надо прогуляться сегодня после обеда.
   -- Нет, -- сказал я упрямо. -- Я закончу кладку печи.
   Действительно, я кончил, и ночью потом мучился от бессонницы.
   Никогда еще у меня не было такой бессонницы. Было, правда, несколько скверных ночей перед моим банкротством, но даже самая худшая из них показалась бы сладкой дремой по сравнению с этой бесконечной головной болью. Я вдруг испугался нашей затеи.
   До этой ночи я, кажется, ни разу и не подумал об опасностях нашего путешествия. Теперь они явились как полчище привидений, осаждавших некогда Прагу, и выстроились все передо мной. Необычайность нашего межпланетного путешествия подавляла меня. Я походил на человека, пробудившегося от сладких грез среди мрачной действительности. Я лежал с широко раскрытыми глазами, и наш шар казался мне таким хрупким, жалким, Кавор -- фантастом, а предприятие его -- безумным.
   Я встал с кровати и начал ходить по комнате; затем сел у окна и стал смотреть в бесконечное пространство. Между звездами такая пустота, такой мрак! Я старался припомнить отрывочные сведения по астрономии из случайно прочитанных книг, но они не давали никакого представления о том неизвестном, что нас ожидает. Наконец, я лег в постель и уснул не надолго, или, вернее, промучился в кошмарах. Мне снилось, будто я стремглав падаю в бездну неба.
   Я очень удивил Кавора за завтраком. Я объявил ему решительно:
   -- Я не намерен лететь с вами.
   На все его убеждения я упорно отвечал:
   -- Затея ваша безрассудна, и я не желаю в ней участвовать. Затея ваша безумна.
   Я не пошел с ним в лабораторию и, походив немного вокруг моего домика, взял шляпу и палку и отправился гулять. Утро было великолепное: теплый ветер и голубое небо, первая зелень весны, пение птиц.
   Я позавтракал бифштексом и пивом в трактире около Эльгэма и удивил хозяина своим замечанием по поводу погоды:
   -- Человек, покидающий Землю в такую прекрасную погоду, безумец!
   -- То же самое сказал и я, как только услышал об этом, -- подтвердил хозяин.
   Очевидно, какой-то бедняга покончил самоубийством. Это еще более подкрепило мое решение.
   После обеда я подремал на солнце, потом отправился дальше.
   Недалеко от Кентербери я зашел в уютный ресторан. Посуда сверкала, и хозяйка, опрятная старушка, мне понравилась. У меня нашлись деньги, чтобы заплатить за номер, и я решил переночевать. Хозяйка была разговорчивая особа и, между прочим, сообщила мне, что она никогда не бывала в Лондоне.
   -- Дальше Кентербери я никуда не ездила, -- сказала она. -- Я не бродяга.
   -- А не хотели бы вы полететь на Луну? -- спросил я.
   -- Нет, ни за что бы я не села в воздушный шар. Ни за что на свете, -- быстро возразила она, полагая, очевидно, что это довольно обыкновенная прогулка.
   После ужина я сел на скамейку у двери гостиницы и говорил с двумя рабочими о выделке кирпича, об автомобилях, об игре в крикет, А на небе новый месяц, голубой и далекий, как альпийская вершина, спускался к западу вслед за Солнцем.
   На следующий день я вернулся к Кавору.
   -- Вот и я, -- сказал я, -- я был немного не в духе.
   Это был единственный раз, когда я усомнился в нашем предприятии. Нервы! После этого я стал работать не так усердно и ежедневно гулял не менее часа. Наконец все было готово, оставалось только нагреть сплав в печи.
  

Глава 4
ВНУТРИ ШАРА

   -- Спускайтесь -- сказал Кавор, когда я вскарабкался на край люка и заглянул в темную внутренность шара.
   Мы были одни. Смеркалось. Солнце только что закатилось, и во всем чувствовалась тишина сумерек.
   Я спустил другую ногу и соскользнул по гладкому стеклу внутрь шара. Затем повернулся, чтобы принять от Кавора жестянки с пищей и другие припасы. Внутри было жарко: термометр показывал восемьдесят градусов по Фаренгейту; при полете надо беречь тепло, и мы надели туфли и костюм из тонкой фланели. Впрочем, мы захватили узел толстой шерстяной одежды и одеяла -- на случай холода. По указанию Кавора, я расставлял багаж, цилиндры с кислородом и прочее около своих ног и вскоре уложил все необходимое. Кавор обошел еще раз нашу лабораторию, чтобы посмотреть, не забыли ли мы чего-нибудь, потом влез вслед за мной.
   Я заметил что-то у него в руке.
   -- Что это у вас? -- спросил я.
   -- Взяли ли вы что-нибудь для чтения?
   -- Нет!
   -- Я забыл сказать вам. Наше путешествие может продлиться... может быть, не одну неделю.
   -- Но...
   -- Мы абсолютно ничем не будем заняты.
   -- Жаль, что я не знал об этом раньше.
   Кавор высунулся из люка.
   -- Посмотрите, что здесь, -- сказал он.
   -- Есть еще время?
   -- В нашем распоряжении еще час.
   Я взглянул. Это был старый номер газеты, вероятно, принесенный кем-нибудь из наших помощников. Затем в углу я увидел разорванные листы журнала. Я забрал все это в шар.
   -- Что вы достали? -- спросил я его.
   Я взял книгу из его рук и прочел: "Собрание сочинений Вильяма Шекспира". Кавор слегка покраснел.
   -- Мое воспитание было чисто научным, -- сказал он, как бы извиняясь.
   -- И вы не читали Шекспира?
   -- Нет, не читал.
   -- Он сам не очень много знал, и познания его были несистематичны.
   - Да, мне об этом говорили, -- сказал Кавор.
   Я помог ему завинтить стеклянную крышку люка, затем он нажал кнопку, чтобы закрыть соответствующий заслон в наружной оболочке. Полоса света, проникавшая в отверстие, исчезла, и мы очутились в темноте.
   Некоторое время мы молчали. Хотя наш шар и пропускал звуки, кругом было тихо. Я заметил, что не за что ухватиться при старте и что нам придется испытывать неудобства из-за отсутствия сиденья.
   -- Отчего вы не взяли стулья? -- спросил я.
   -- Ничего, я все устроил, -- сказал Кавор. -- Стулья нам не понадобятся.
   -- Как так?
   -- А вот увидите, -- сказал он тоном человека, не желающего продолжать разговор.
   Я замолчал. Мне вдруг ясно представилась вся глупость моего поступка. Не лучше ли вылезть, пока еще не поздно? Я знал, что мир вне этого шара будет; холоден и негостеприимен, -- уже несколько недель я жил на субсидии от Кавора, -- но все же мир этот будет не так холоден, как бесконечность, и не так негостеприимен, как пустота. Если бы не боязнь показаться трусом, то думаю, что даже и в эту минуту я еще мог выбраться наружу. Но я колебался из-за непонятной щепетильности, а время шло.
   Последовал легкий толчок, послышался шум, как будто откупорили бутылку шампанского в соседней комнате и слабый свист. На мгновенье я почувствовал огромное напряжение, -- мне показалось, что ноги у меня как будто налиты свинцом. Но это ощущение скоро прошло.
   Однако оно вывело меня из оцепенения.
   -- Кавор, -- проговорил я в темноте, -- мои нервы выдержат более. Я не думаю, чтобы...
   Я замолчал.
   Он ничего не отвечал.
   -- Будь проклята вся эта затея! -- вскричал я. - Я безумец. Что мне здесь делать? Я не полечу, Кавор. Предприятие это слишком рискованно, я выхожу.
   -- Вы не можете этого сделать, -- спокойно ответил он.
   -- Не могу? А вот увидим.
   Он молчал несколько секунд.
   -- Теперь уже поздно, Бедфорд. Легкий толчок -- старт. Мы уже летим, летим так же плавно, как снаряд, пущенный в бесконечное пространство.
   -- Я... -- начал было я и замолчал. Некоторое время я был ошеломлен и ничего не мог сказать, как будто я никогда раньше не слыхал об идее -- покинуть наш мир. Затем я почувствовал перемену в своих физических ощущениях, -- необычайную легкость, нереальность, странное головокружение, как при апоплексии, и звон в ушах. Ни одно из этих ощущений не ослабевало с течением времени, но скоро я так привык к ним, что не испытывал ни малейшего неудобства.
   Что-то щелкнуло, -- вспыхнула электрическая лампочка.
   Я взглянул на лицо Кавора, такое же бледное, наверное, как и мое. Мы молча смотрели друг на друга. На фоне прозрачной темной поверхности стекла Кавор казался как бы летящим в пустоте.
   -- Итак, мы взаперти, -- сказал я наконец.
   - Да, -- подтвердил он, -- взаперти. Не шевелитесь! -- воскликнул он, заметив мой жест. -- Пусть ваши мускулы бездействуют, как будто вы лежите в постели. Мы находимся в особом мирке. Поглядите на эти вещи.
   Он указал на ящики и узлы на дне шара. Я с изумлением заметил, что они приподнялись почти на фут от сферической стены. Затем я увидел по тени Кавора, что он опирается более о поверхность стекла; протянув руку назад, я почувствовал, что и мое тело тоже повисло в воздухе.
   Я не вскрикнул, не замахал руками, но почувствовал ужас. Какая-то неведомая сила держала и увлекала нас вверх. Легкое прикосновение руки к стеклу приводило меня в быстрое движение. Я понял, что происходит, но это не успокоило меня. Мы были отрезаны от всякого внешнего тяготения, действовало только притяжение предметов, находившихся внутри нашего шара. Вследствие этого всякая вещь, не прикрепленная к стеклу, скользила -- медленно по причине незначительности наших масс, к центру нашего мирка. Этот центр находился где-то в середине шара, ближе ко мне, чем к Кавору, так как я был тяжелее.
   -- Мы должны вращаться, -- сказал Кавор, -- вращаться в воздухе вместе со всеми вещами.
   Странное это ощущение -- витать в пространстве: сначала жуткое, но потом, когда страх проходит, не лишенное приятности, очень покойное, -- похожее на лежание на мягком пуховике. Полная отчужденность от мира и независимость! Я не ожидал ничего подобного. Я ожидал сильного толчка вначале и головокружительной быстроты полета. Вместо этого я почувствовал себя как бы бесплотным. Это походило не на путешествие, а на сновидение.
  

Глава 5
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ЛУНУ

   Кавор погасил свет, сказав, что у нас не очень большой запас электрической энергии и что нам надо беречь ее для чтения. В продолжение некоторого времени, -- я не знаю, как долго это длилось, -- мы находились в темноте. Из пустоты выплыл вопрос,
   -- Куда мы летим? В каком направлении? -- спросил я.
   -- Мы летим от Земли по касательной, и так как Луна теперь близка к своей третьей четверти, то мы направимся к ней. Я открою заслонку...
   Щелкнула пружина, и одно из окон на наружной оболочке шара открылось. Небо было так же черно, как и тьма внутри шара, но на нем блестело множество звезд.
   Кто видел звездное небо только с Земли, тот не может представить себе, какой вид оно имеет, когда сорвана полупрозрачная вуаль земной атмосферы. Звезды, которые мы видим на Земле, -- только рассыпанные по небу призраки, проникающие сквозь нашу туманную атмосферу.
   Теперь же я видел настоящие звезды!
   Много чудесного пришлось нам увидеть, но вид безвоздушного, усеянного звездами неба незабываем.
   Маленькое оконце захлопнулось с треском, другое, соседнее, открылось и через мгновение захлопнулось также, потом третье, и, наконец, я зажмурил глаза от ослепительного блеска Луны.
   Некоторое время я пристально смотрел на Кавора и на окружающие предметы, чтобы приучить мои глаза к свету, прежде чем смог взглянуть на сверкающее светило.
   Четыре окна были открыты для того, чтобы притяжение Луны могло действовать на все предметы в нашем шаре. Теперь уже я не витал в пространстве, но мои ноги покоились на стеклянной оболочке, обращенной в сторону Луны. Одеяла и ящики с провизией также соскользнули к стеклянной стенке и расположились там, заслонив часть вида. Мне казалось, что я смотрю "вниз", на Луну. На Земле "вниз" значит к земной поверхности, по направлению падения тела, а "вверх" -- в обратном направлении. Теперь же сила тяготения влекла нас к Луне, а Земля висела у нас над головой. Когда же все каворитные окна были закрыты, то "вниз" означало направление к центру нашего шара, а "вверх" -- к его наружной стенке.
   Любопытно, что, в противоположность нашему земному опыту, свет шел к нам снизу. На Земле свет падает сверху или со стороны. Здесь же он исходил из-под наших ног, и чтобы увидеть наши тени, мы должны были глядеть вверх.
   Сначала я испытывал легкое головокружение, стоя на толстом стекле и глядя вниз, на Луну, через сотни тысяч миль пустого пространства; но это болезненное ощущение вскоре рассеялось. Зато -- какое великолепие!
   Читатель может представить себе это, если теплой летней ночью ляжет на землю и, поднимая ноги кверху, будет смотреть между них на Луну. Однако по какой-то причине, -- вероятно, из-за отсутствия воздуха, -- Луна казалась нам значительно ярче и больше, чем на Земле. Малейшие детали ее поверхности были отчетливо видны. И теперь, когда мы смотрели на нее не через воздух, контуры ее стали резко очерченными, без расплывчатого сияния или кольца; только звездная пыль, покрывавшая небо, обрамляла края и обозначала очертания ее неосвещенной части. Когда я стоял и смотрел на Луну между ног, то ощущение фантастичности, часто появлявшееся у меня со времени нашего старта, опять вернулось с удесятеренной силой.
   -- Кавор, -- сказал я, -- как странно. А эти компании, которые мы собирались устроить, и залежи минералов...
   -- Что такое?
   -- Я не вижу их здесь.
   -- Ну, так что же,-- ответил Кавор, -- вы еще увидите.
   -- Я привык смотреть на все практически. Однако... -- В эту минуту я был почти уверен, что никакого мира не существовало.
   -- Этот номер газеты может вернуть вас к жизни.
   Я взял газету, поднял ее над головой и нашел, что в таком положении удобно читать. Мне бросился в глаза столбец мелких объявлений. "Джентльмен дает деньги взаймы", -- прочел я. Я знал такого джентльмена. Какой-то чудак продавал велосипед "новый, стоящий пятнадцать фунтов", за пять фунтов стерлингов. Затем какая-то дама, очутившись в бедственном положении, самоотверженно хотела продать ножи для рыбы и вилки -- свой "свадебный подарок". Без сомнения, кто-нибудь тщательно рассматривал эти ножи и вилки, кто-нибудь другой пробовал велосипед, а третий доверчиво вступил в разговор с благодетелем, ссужающим деньги, в ту самую минуту, когда я пробегал глазами эти объявления.
   Я рассмеялся и выпустил газету из рук.
   -- Видны ли мы с Земли? -- спросил я.
   -- А что?
   -- Один мой знакомый очень интересуется астрономией, и мне пришло в голову, что, может быть, он теперь как раз смотрит на нас в телескоп?
   -- Потребуется самый сильный телескоп, чтобы заметить нас даже как точку.
   Несколько минут я молча смотрел на Луну.
   -- Целый мир, -- сказал я, -- здесь это чувствуешь гораздо сильнее, чем на Земле. Обитаемый, пожалуй...
   -- Обитаемый! -- воскликнул Кавор. -- Нет, забудьте об этом. Вообразите себя ультраарктическими путешественниками, исследующими пустыню. Взгляните сюда, -- он показал рукой на бледное сияние, -- это мертвый мир! Мертвый! Огромные потухшие вулканы, пространства застывшей лавы, равнины, покрытые снегом, замерзшей ал путь.
   Я зашел в маленькую уютную гостиницу недалеко от Кентербери. Весь ее фасад исчезал под вьющимися растениями, а хозяйка была чистенькая старушка, которая мне очень понравилась. В кармане у меня нашлось достаточно денег, чтобы заплатить за ночлег. Я решил остаться в гостинице на ночь. Хозяйка была весьма говорливая особа. Она между прочим сообщила мне, что ни разу в жизни не была в Лондоне.
   -- Я никуда не ездила дальше Кентербери, -- сказала она. -- Не люблю шататься по свету.
   -- А что бы вы сказали, если бы вам предложили отправиться на Луну? -- воскликнул я.
   -- Ну, от всех этих воздушных шаров я не жду никакого проку, -- ответила она очень спокойно, как будто речь шла о самой заурядной экскурсии. -- Я бы ни за что на свете не полетела.
   Это показалось мне забавным. После ужина я сел на скамью у дверей гостиницы и поболтал немного с двумя рабочими. Мы говорили о производстве кирпича, об автомобилях, которые были тогда еще новинкой, и о прошлогодних состязаниях в крикет. А на небе узкий молодой месяц, синий и мутный, как отдаленная горная вершина, склонялся к западу вслед за солнцем.
   На другой день я вернулся к Кавору.
   -- Я полечу, -- сказал я. -- Я немножко развинтился, вот и все.
   То был единственный случай, когда я серьезно усомнился в успехе нашего предприятия. Просто нервы зашалили. После этого я работал уже не так напряженно и каждый день гулял не менее часа. И вот, если не считать предстоявшего последнего разогрева печи, все труды наши были закончены.
  

4
ВНУТРИ ШАРА

   -- Полезайте, -- сказал Кавор, когда я уселся на край входного отверстия и заглянул вниз в черное нутро шара. Мы были совсем одни. Наступили сумерки, солнце село, и повсюду царила вечерняя тишина.
   Я спустил вниз вторую ногу и соскользнул по гладкому стеклу на дно шара; затем повернулся и стал брать из рук Кавора ящики и банки со съестными припасами и прочий багаж. Внутри было жарко, термометр показывал 80® по Фаренгейту. Так как нам предстояла потеря лишь самой ничтожной доли этого тепла через лучеиспускание, мы были одеты в тонкую фланель, а на ногах у нас были туфли. Однако на всякий случай мы захватили с собой целый тюк теплой суконной одежды и несколько толстых одеял. По указаниям Кавора я укладывал свертки, цилиндры с кислородом и прочие вещи рядышком у своих ног, и скоро все очутилось на месте. Кавор некоторое время расхаживал по не имевшему кровли помещению, стараясь вспомнить, не забыли ли мы чего-нибудь, и затем вскарабкался следом за мной. В руке его я заметил какой-то предмет.
   -- Что это такое? -- спросил я.
   -- А вы ничего не захватили с собой, чтобы почитать?
   -- Нет.
   -- Я забыл сказать вам. Ведь многое еще не совсем ясно. Путешествие может затянуться... На целые недели, чего доброго. У нас не будет никакого занятия.
   - Когда бы я знал...
   Он высунулся из люка.
   -- Смотрите, -- сказал он, -- там что-то белеет.
   -- А у нас еще есть время?
   -- О да, около часа.
   Я вылез наружу. То был старый номер юмористического журнала "Сплетник". Его, должно быть, принес сюда один из наших рабочих. Кроме того, я нашел в углу обрывок газеты "Новости Ллойда". Я взобрался обратно в шар с этой добычей.
   -- А вы что берете с собой? -- спросил я.
   Взяв книгу у него из рук, я прочитал заглавие: "Сочинения Вильяма Шекспира".
   Он слегка покраснел.
   -- Я получил строго научное образование, -- сказал он, словно оправдываясь.
   -- Никогда не читали Шекспира?
   -- Никогда.
   -- У него кое-что есть, знаете ли... Но изложено без всякой системы.
   -- Мне так и говорили, -- подхватил Кавор.
   Я помог ему завинтить стеклянную крышку люка и нажал кнопку, чтобы закрыть соответствующую часть внешней оболочки. Тонкий, продолговатый сноп полусвета, проникавший к нам сверху, исчез. Мы остались в темноте.
   Некоторое время мы не говорили ни слова. Хотя оболочка шара не мешала распространению звуков, все было по-прежнему тихо. Я заметил, что здесь не за что ухватиться при толчке, неизбежном при начале полета, и подумал, что отсутствие стульев будет весьма чувствительным неудобством.
   -- Не беда, я все это предвидел, -- сказал Кавор. -- Стулья нам не понадобятся.
   -- Почему?
   -- Увидите, -- ответил он тоном человека, не желающего продолжать разговор.
   Я смолк. Мне вдруг стало ясно, что я, должно быть, совсем сошел с ума, если согласился забраться внутрь этого шара. "Неужели, -- спрашивал я себя, -- слишком поздно вернуться обратно?" Уже несколько недель, растратив все свои сбережения, я жил исключительно за счет Кавора, а потому знал, что внешний мир за пределами шара встретит меня очень холодно и негостеприимно. Все равно! Ведь не будет же наш земной мир холоднее абсолютного нуля и негостеприимнее пустого пространства. Если бы не боязнь прослыть трусом, я, вероятно, тотчас же заставил бы Кавора отпустить меня. Но я только колебался, волновался и злился, а время шло.
   Послышалось негромкое хлопанье, как будто в соседней комнате откупорили бутылку шампанского, и затем -- слабый свистящий звук. На один миг я ощутил чувство огромного напряжения; казалось, груз, весящий неисчислимое количество тонн, подвешен к моим ногам. Это продолжалось всего один миг.
   Но это заставило меня решиться.
   -- Кавор! -- крикнул я куда-то в темноту. -- Нервы мои совсем измочалены. Я не думал...
   Я запнулся. Он ничего не ответил.
   -- К черту! -- крикнул я. -- Я дурак. Зачем я сюда забрался? Я не полечу, Кавор! Это слишком рискованно. Я вылезу.
   -- Вы этого не сделаете, -- сказал он.
   -- Не сделаю? Посмотрим!
   В течение нескольких секунд он не отвечал мне.
   -- Теперь слишком поздно ссориться, -- сказал он наконец. -- Это хлопанье означало, что мы тронулись в путь. Мы уже летим со скоростью пушечного ядра по мировому пространству.
   -- А... -- промолвил я и замолчал. Все, что я мог бы сказать, не имело больше никакого значения. Некоторое время я стоял совсем ошеломленный. Можно было подумать, что прежде я никогда не слыхал о нашем намерении покинуть Землю. Потом я заметил неизъяснимую перемену в моих телесных ощущениях. Мною овладело чувство легкости, нереальности. При этом голова кружилась почти так, как будто меня хватил апоплексический удар, и глухой шум крови раздавался в ушах. Ни одно из этих ощущений не ослабело с течением времени, но я под конец так освоился с ними, что не испытывал более никаких неудобств.
   Я услышал щелканье выключателя. Вспыхнула электрическая лампочка.
   Я увидел лицо Кавора, такое же бледное, каким, вероятно, было и мое собственное лицо. Мы молча глядели друг на друга. На фоне прозрачной черноты стекла, находившегося позади, Кавор казался реющим в пустоте.
   -- Вот мы и попались, -- сказал я наконец.
   -- Да, -- сказал он, -- мы здесь заперты.
   -- Не двигайтесь! -- воскликнул он, заметив, что я собираюсь пошевелить рукой. -- Приведите в состояние покоя все мускулы, как будто вы лежите в постели. Мы здесь в нашей собственной вселенной. Посмотрите на эти вещи.
   Он указал на ящики и тюки, сложенные поверх одеял на дне шара. С изумлением я увидел, что они реют в воздухе на расстоянии приблизительно одного фута от сферической стены. Затем по тени Кавора я понял, что и он более не прикасается к стеклу. Я провел рукой позади себя и убедился, что я тоже повис в пространстве и ни на что не опираюсь.
   Я не вскрикнул и не начал размахивать руками. Казалось, меня схватила и поднимает кверху какая-то неведомая сила. Легкое прикосновение рукой к стеклу заставило меня быстро передвинуться. Я понял, что случилось, но это нисколько не уменьшило моего страха. Мы были отрезаны от всякого внешнего тяготения, и продолжало действовать лишь взаимное притяжение предметов внутри шара. Поэтому все, что не было прикреплено к стеклу, валилось очень медленно, вследствие малого размера масс, к центру тяготения нашего крохотного мира. Этот центр находился приблизительно посредине шара, но несколько ближе ко мне, чем к Кавору, так как я весил гораздо больше.
   Свободно парить в пространстве -- какое это невообразимо странное ощущение! Сначала довольно жуткое, но затем, когда страх проходит, отнюдь не тягостное и необычайно спокойное. В нашем земном опыте, насколько мне известно, это всего больше напоминает лежание на пышной мягкой перине. Но прибавьте сюда чувство полной независимости и отрешенности от всего. Ничего подобного я не предвидел. Я ждал резкого толчка при отлете, головокружительного ощущения быстроты. Вместо того я словно освободился от собственного тела. Это было больше похоже на сновидение, чем на путешествие.
  

5
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ЛУНУ

   Кавор погасил свет. Он сказал, что наш запас электрической энергии ограничен и следует поберечь ее на тот случай, если нам захочется почитать. Некоторое время -- как долго это продолжалось, не знаю, -- нас окружал непроницаемый мрак.
   Один вопрос напрашивался сам собою:
   -- Куда мы летим? По какому направлению?
   -- Мы удаляемся от Земли по касательной линии, -- ответил Кавор, -- и, так как Луна близка к третьей фазе, мы летим приблизительно в ее сторону. Я открою штору.
   Послышалось щелканье, и во внешней оболочке шара образовалось окно. Небо снаружи казалось таким же черным, как тьма внутри, но четырехугольник окна был усеян неисчислимым множеством звезд.
   Тот, кто видел звездное небо только с Земли, не может представить себе, как выглядит оно, когда его не заслоняет мутный, слабо мерцающий покров воздуха. Звезды, которые мы различаем с Земли, только редкие одиночки, прорывающиеся сквозь нашу туманную атмосферу. Но теперь я понял истинный смысл выражения -- "небесное воинство".
   Много поразительных вещей довелось мне увидеть за пределами нашего земного мира, но я думаю, что всего дольше буду помнить это безвоздушное, запыленное звездами небо.
   С легким щелканьем исчезло окошко, другое -- с ним рядом -- открылось и немедленно закрылось опять, потом -- третье, -- и на один миг я был вынужден зажмурить глаза, ослепленный светом ущербной Луны.
   Некоторое время я глядел на Кавора и на предметы, окружавшие меня, стараясь снова приучить к свету мои глаза. Лишь после этого осмелился я обратить их в сторону этого белого зарева.
   Теперь открыты были четыре окна, чтобы лунное притяжение могло действовать на все материальные тела, находившиеся внутри шара. Я заметил, что уже больше не рею в пространстве: мои ноги твердо упирались в стекло, обращенное в сторону Луны.
   Одеяла и ящики с провизией тоже медленно ползли по стеклу и, собравшись в кучу, отчасти заслонили нам поле зрения. Мне казалось, что, глядя на Луну, я смотрю вниз. На земле вниз означает в сторону Земли, а вверх -- противоположное направление. Теперь сила тяготения влекла нас к Луне, и я не мог отделаться от мысли, что Земля находится у меня над головой. Но когда все каворитовые шторы были опущены, вниз означало -- к центру нашего шара, а вверх -- к его внешним стенкам.
   Свет проникал к нам снизу, и это самым курьезным образом противоречило нашему земному опыту. На Земле солнечный или лунный свет падает сверху или, преломляясь, доходит сбоку, но здесь он струился у нас прямо из-под ног, и, чтобы увидеть собственные тени, нам приходилось глядеть наверх.
   Вначале я испытал нечто вроде головокружения, стоя на стекле и глядя вниз на Луну через сотни тысяч километров пустого пространства. Но это неприятное ощущение быстро рассеялось. И тогда я стал наслаждаться невиданным великолепием открывшегося передо мною зрелища.
   Читатель легче всего может себе представить это зрелище, если в ясную летнюю ночь он ляжет на землю и, задрав ноги кверху, станет глядеть из-за них на Луну. По какой-то причине, вероятно потому, что отсутствие воздуха усиливало яркость лунного света, Луна уже казалась значительно больше, чем она кажется с Земли. Мельчайшие детали лунной поверхности видны были совершенно отчетливо. И так как мы смотрели на нее сквозь безвоздушное пространство, ее очертания обрисовывались ярко и резко. Вокруг Луны не было ни отблеска, ни марева. Звездная пыль, покрывавшая небо, доходила до самых краев диска, обозначая контуры его неосвещенной части. И когда я стоял и рассматривал Луну у себя под ногами, ощущение невозможности всего совершающегося овладело мной с удесятеренной силой.
   -- Кавор, -- сказал я, -- все это очень странно на меня действует. Помните акционерные общества, которые мы хотели учредить, и наши беседы о минералах...
   -- Ну?
   -- Я больше не в состоянии думать о них.
   -- Ничего, -- сказал он, -- это скоро пройдет.
   -- Надеюсь, что мне удастся преодолеть это, но только... мне теперь кажется, что наш земной шар никогда не существовал.
   -- Этот номер "Известий Ллойда" поможет вам убедиться в противном.
   Сначала я бессмысленно таращил глаза на газету, потом поднес ее к лицу и убедился, что могу читать совершенно свободно. Взгляд мой упал на страницу объявлений. "Джентльмен, обладающий независимыми средствами, дает деньги взаймы", прочитал я. Ах, я хорошо знал этого джентльмена. Далее какой-то чудак хотел продать за пять фунтов "легкодорожный велосипед, совершенно новый, стоящий 15 фунтов", а дама, очутившаяся в затруднительном положении, стремилась сбыть с рук по дешевой цене серебряные ножи и вилки, свой свадебный подарок. Без всякого сомнения, какой-нибудь простодушный покупатель деловито осматривал эти ножи и вилки, другой простофиля с торжествующим видом катил на велосипеде, а третий -- доверчиво совещался с благосклонным джентльменом в то самое время, как я читал эти строки. Я рассмеялся и бросил газету.
   -- Можно ли нас увидеть с Земли? -- спросил я.
   -- А вас это почему интересует?
   -- Я знаком с одним человеком, который немножко занимается астрономией. Было бы очень забавно, если бы мой друг случайно заметил нас в телескоп.
   -- Ему понадобился бы один из сильнейших земных телескопов, чтобы разглядеть нас, да и то в виде крохотного пятнышка.
   Некоторое время я молча рассматривал Луну.
   -- Это целый мир, -- сказал я. -- Здесь это понимаешь гораздо яснее, чем на Земле. Быть может, там есть люди...
   -- Люди! -- вскричал Кавор. -- Ну, нет, выбросьте это из головы. Считайте себя сверхполярным путешественником, обследующим пустынные области мирового пространства. Взгляните-ка туда.
   Он указал на сверкающую белизну под нами.
   -- Все это мертво... совсем мертво. Огромные, потухшие вулканы, пустыни, покрытые лавой, груды снега, замерзшей углекислоты или затвердевшего воздуха. Повсюду провалы, трещины, пропасти. И вечный покой. В течение двухсот лет и даже более люди систематически наблюдали за этой планетой в телескопы. И как вы думаете, какие перемены они заметили?
   -- Никаких?
   -- Нет: они нанесли на карты два бесспорных обвала, одну сомнительную новую трещину и легкое периодическое изменение окраски, вот и все.
   -- Я не знал, что они заметили даже это.
   -- Заметили, но о людях и говорить не приходится.
   -- Кстати, -- спросил я, -- какой величины предметы можно рассмотреть на Луне в самый сильный телескоп?
   -- Можно было бы увидеть средних размеров церковь. Наши астрономы несомненно заметили бы города, постройки и всякие иные сооружения, воздвигнутые человеческими руками. Быть может, на Луне живут насекомые, например муравьи, которые прячутся в глубоких расселинах от холода лунной ночи, или какая-нибудь неизвестная порода существ, не имеющая на Земле себе подобных. Это всего вероятнее, если нам вообще предстоит найти там какую-нибудь жизнь. Вспомните о свойствах физической среды на Луне. Жизнь там должна приспособиться к дню, длинному, как две земных недели, и к столь же долгой ночи, которая с каждым часом становится все холодней и холодней под этими яркими звездами. На Луне ночью царствует предельный холод, абсолютный нуль, на 273®Ц ниже нашей земной точки замерзания. Следовательно, жизнь должна там погружаться в зимнюю спячку на ночь и опять возрождаться с наступлением каждого нового дня.
   Он задумался.
   -- Можно представить себе червеобразные существа, пожирающие затвердевший воздух, как земные черви пожирают землю, или, пожалуй, там живут толстокожие чудовища...
   -- Кстати, -- спросил я, -- почему мы не захватили с собой ружья?
   Он ничего не ответил на этот вопрос.
   -- Нет, -- промолвил он, -- надо продолжать полет. Мы все увидим своими глазами, когда доберемся туда.
   -- Во всяком случае, -- заметил я, -- минералы там имеются, каковы бы ни были внешние условия.
   Кавор сказал мне, что хочет немного изменить направление полета, временно отдавшись земному притяжению. Для этого нужно будет секунд на тридцать открыть окно, обращенное к Земле. Он предупредил, что у меня может закружиться от этого голова, и посоветовал упереться руками в стекло, чтобы не упасть. Я последовал его указаниям и уперся ногами в продуктовые ящики и баллоны с кислородом, которые иначе могли свалиться на меня. Затем с легким щелканьем свернулась штора. Я неуклюже упал на руки и лицо и на один миг увидел между моими черными растопыренными пальцами нашу мать-Землю, планету, светившуюся на опрокинутом книзу небе.
   Мы находились еще очень близко от нее. Кавор сказал, что высота, достигнутая нами, вероятно не превышает тысячи двухсот километров. Огромный диск заполнял все небо. Но было уже совершенно очевидно, что Земля имеет шаровидную форму. Области, лежавшие непосредственно под нами и объятые полутьмой, рисовались очень смутно. Далее, к западу, широкая полоса Атлантического океана блестела, как расплавленное серебро, под лучами заката. Мне показалось, что я узнаю окутанные туманом береговые линии Франции, Испании и Южной Англии. И затем с новым щелканьем штора опять закрылась, и я, совсем ошалев, медленно пополз по гладкой поверхности стекла.
   Когда, наконец, у меня в голове все пришло в порядок, стало опять совершенно несомненно, что Луна находится внизу, у меня под ногами, а на уровне горизонта лежит Земля -- та самая Земля, которая была низом для меня и для моих предков с самого начала времен.
   Так ничтожны были требовавшиеся от нас усилия, и все давалось нам так легко вследствие почти полной невесомости наших тел и окружающих предметов, что в течение первых шести часов после отлета (по хронометру Кавора) мы не испытывали ни малейшего желания подкрепиться. Я удивился, заметив, как быстро промелькнуло это время. Принявшись наконец за еду, я удовольствовался сущей безделицей. Кавор осмотрел аппарат, поглощавший углекислоту и воду, и объявил, что он находится в совершенно удовлетворительном состоянии, так как мы потребляем очень мало кислорода. Так как все темы для разговоров казались исчерпанными и делать было решительно нечего, то мы поддались овладевшей нами странной сонливости. Разостлав одеяла на дне шара с таким расчетом, чтобы защититься от лунного света, мы пожелали друг другу спокойной ночи и немедленно заснули.
   Итак, то погруженные в сон, то беседуя и немного читая, изредка закусывая, хотя и без большого аппетита, но по большей части в своеобразном дремотном спокойствии, которое не было ни бдением, ни сном, в бездне времени, не разделенного на дни и ночи, мы падали неслышно, мягко и быстро все вниз и вниз, по направлению к Луне(12).
   Любопытно, что за все время пребывания внутри шара мы не чувствовали ни малейших признаков голода и не испытывали никаких неудобств, воздерживаясь от пищи. Сперва мы принуждали себя есть, но позднее перешли на полный пост. Поэтому мы не израсходовали и сотой доли взятых с собой концентрированных пищевых продуктов.
   Количество выдыхаемой нами углекислоты также было поразительно невелико. Но почему это так, я не берусь объяснить(13).
  

6
ПОСАДКА НА ЛУНЕ

   Помню, однажды Кавор внезапно открыл шесть окон и так ослепил меня, что я громко вскрикнул. Все видимое пространство под нами занимала Луна -- исполинский кривой клинок белой зари, исщербленный прорезами мрака, серповидный берег, затопляемый волнами тьмы, из которой поднимались навстречу солнцу вершины гор и утесов. Надо думать, читатель не раз видел картинки или фотографии, изображающие поверхность Луны. Поэтому нет нужды описывать здесь общий характер этого пейзажа: кольцевидные горные цепи, гораздо более обширные, чем все наши земные горы, их вершины, блистающие при солнечном свете, и резкие глубокие тени; серые беспорядочные равнины, кряжи, холмы, кратеры, непосредственно переходящие от ослепительного блеска к таинственной черноте. Мы летели наискось над этим миром на расстоянии не более полутораста километров от его пиков и хребтов. И мы могли видеть то, чего никогда не увидят ничьи земные глаза; мы наблюдали, как под ярким дневным светом резкие очертания скал и оврагов на равнинах и внутри кратеров становились серыми и мутными от сгущавшегося тумана, а сверкающая белизна их поверхности разрывалась на полосы и лоскутья, суживалась, пропадала. Вместо нее здесь и там появлялись и ширились какие-то странные пятна коричневого и оливкового цвета.
   Но у нас не было времени следить за всем этим, так как теперь наступал самый опасный момент нашего путешествия. Надо было все больше и больше приближаться к Луне, около которой мы кружились, замедлять быстроту полета и подстерегать случай, когда можно будет снизиться на ее поверхность.
   Кавор работал с чрезвычайным напряжением. Что касается меня, то я оставался в мучительно-тревожном бездействии. То и дело я подвертывался ему под руку. Он прыгал по шару с проворством, невозможным на Земле. В течение этих последних решительных часов он то и дело открывал и закрывал каворитовые окна, производил вычисления, смотрел на свой хронометр при свете электрической лампочки. Долгое время окна были закрыты, и мы безмолвно висели в темноте, кружась в пространстве.
   Затем Кавор нажал кнопку штор, и четыре окна внезапно открылись. Я зашатался и прикрыл глаза рукой, потрясенный, ослепленный и обожженный непривычным блистанием солнца у себя под ногами. Потом ставни опять захлопнулись, и у меня голова закружилась от внезапно ударившей в глаза темноты. И снова я поплыл в черной, безбрежной тишине.
   Тут Кавор зажег электричество и сказал мне, что хочет связать весь наш багаж в один тюк и завернуть его в одеяла, чтобы уменьшить силу толчка при спуске. Эту операцию мы проделали, закрыв предварительно все окна, чтобы все наши вещи снова сгруппировались в центре шара. Это была весьма странная работа: два человека свободно плавали в сферическом пространстве, наполняя тюк и стягивая его веревками. Вообразите это, если можете: ни верха, ни низа, и после каждого движения совершенно неожиданные результаты. То меня с силой прижимало к стеклу после неожиданного толчка со стороны Кавора, то я беспомощно барахтался в пустоте. Иногда ступни Кавора проплывали у меня перед глазами, иногда мы ложились друг на друга крест-накрест, но наконец нам удалось прочно увязать в большой мягкий тюк все наши вещи, не считая двух одеял -- каждое с отверстием для головы, -- в которые нам предстояло закутаться.
   Тогда Кавор открыл на секунду окно, обращенное к Луне, и мы увидели, что падаем по направлению к большому центральному кратеру, окруженному несколькими малыми кратерами, которые были расположены в виде креста. Затем Кавор вновь подставил наш маленький шар ослепляющему и обжигающему Солнцу. Я полагаю, что он пользовался солнечным притяжением как тормозом.
   -- Завернитесь в одеяло! -- крикнул он, отталкиваясь от меня. В первую минуту я ничего не мог понять.
   Затем я подтянул одеяло, которым окутаны были мои ноги, и прикрыл голову и глаза. Кавор внезапно затворил все окна, снова отворил одно из них и тотчас же закрыл опять; потом начал открывать их одно за другим, вводя каждую штору в соответственный стальной цилиндр. Раздался дребезжащий звук, и мы покатились кувырком, ударяясь о стекло и о большой тюк с багажом и цепляясь друг за друга. А снаружи какое-то белое вещество разлеталось брызгами, как будто мы катились вниз по снежному склону...
   Хлоп -- трах -- бац!.. Хлоп -- трах!..
   Раздался глухой удар, и меня придавил к стеклу тюк с нашим имуществом. На некоторое время все стихло. Затем я услышал пыхтение и ворчание Кавора и щелкание последней свертывающейся шторы. Я сделал усилие, оттолкнул в сторону завернутый в одеяло багаж и выбрался из-под него. Открытые окна казались полосами черной тьмы, усеянной звездами.
   Мы были живы и лежали во мраке у подножья стены большого кратера, в который свалились.
   Мы сели, тяжело переводя дыхание и ощупывая свои ушибы. Мы никак не ожидали, что нам так круто придется при посадке. Я поднялся с мучительным усилием на ноги.
   -- А теперь, -- сказал я, -- поглядим на лунный пейзаж. Но только здесь чертовски темно, Кавор.
   Стекла запотели, и я, разговаривая, протирал их одеялом.
   -- Осталось еще полчаса или около того до рассвета, -- сказал он. -- Надо ждать.
   Невозможно было различить что-либо. Если б мы находились в стальном шаре, то видели бы то же самое. Протирание одеялом ни к чему не привело: стекло тотчас же помутнело вновь от сгустившейся сырости, смешанной на этот раз с шерстяными волокнами. Конечно, не следовало пользоваться одеялом для этой цели. Стараясь протереть стекло, я поскользнулся на влажной поверхности и ударился подбородком о цилиндр с кислородом, высунувшийся из тюка.
   Можно было прийти в отчаяние, так все выходило нелепо. Мы только что прибыли на Луну, неведомые чудеса окружали нас, а мы видели только серую влажную стену стеклянного пузыря, в котором прилетели.
   -- Черт побери, -- сказал я, -- да ведь с таким же успехом мы могли остаться дома!
   Я присел на тюк, дрожа от холода, и крепче закутался в одеяло.
   Вдруг сырость превратилась в ледяные кристаллы и сосульки.
   -- Не можете ли вы дотянуться до калорифера? -- спросил Кавор. -- Да, вот до этой черной кнопки. Иначе мы замерзнем.
   Я не заставил просить себя дважды.
   -- А теперь, -- сказал я, -- что нам делать?
   -- Ждать, -- ответил он.
   -- Ждать?
   -- Конечно. Нам придется подождать, пока воздух внутри шара опять нагреется и стекло прочистится. До тех пор мы ничего не можем предпринять. Здесь еще ночь; надо дождаться наступления дня. А пока что, не хотите ли поесть?
   Некоторое время я не отвечал ему и продолжал трястись от холода. Затем нехотя отвернулся от мутного загадочного стекла и посмотрел прямо в лицо Кавору.
   -- Да, -- сказал я с расстановкой, -- я голоден. И, кроме того, я ужасно разочарован. Я ожидал... Не знаю, право, чего именно я ожидал но только не этого.
   Я призвал на помощь всю мою философию, оправил одеяло, в которое был закутан, снова уселся на тюк и приступил к моей первой трапезе в лунном мире. Не помню, успел ли я ее закончить. Отдельными полосками, которые вскоре слились в более обширные участки, стекло стало светлеть, и взвилась туманная завеса, скрывавшая до сей поры все окружающее от наших глаз.
   И мы увидели лунный пейзаж.
  

7
ВОСХОД СОЛНЦА НА ЛУНЕ

   Этот пейзаж при первом взгляде показался нам чрезвычайно диким и пустынным. Мы находились посреди огромного амфитеатра, на обширной круглой равнине, образовавшей дно гигантского кратера. Стены его, состоявшие из высоких утесов, окружали нас со всех сторон. На западе их уже коснулся свет невидимого Солнца. Он достигал даже их подножья и позволял различать беспорядочное нагромождение темных сероватых скал, окаймленных здесь и там расщелинами и снежными насыпями.
   Утесы эти находились от нас, быть может, в километрах двадцати, но благодаря отсутствию атмосферы сверкающие очертания их обрисовывались совершенно отчетливо. Стены кратера поднимались, ослепительно яркие, на фоне усеянной звездами черноты, которая нашим земным глазам представлялась скорее богато вышитым бархатным занавесом, чем широким небесным простором.
   Восточные утесы казались лишь темной кромкой звездного купола. Над ними не было ни розового отблеска, ни брезжущей белизны, словом никаких признаков наступления дня. Только зодиакальный свет(14), огромный конус мерцающего тумана, направленный острием к блестящей утренней звезде, возвещал о скором появлении Солнца.
   К нам проникал лишь свет, отраженный западными утесами. Он озарял обширную, слегка пересеченную равнину, застывшую и серую, которая постепенно темнела к востоку и становилась неприглядно черной у подошвы утесов. Бесчисленные круглые серые вершины, призрачные курганы и насыпи какого-то снегоподобного вещества, тянувшиеся подобно горным хребтам и исчезавшие в далекой тьме, дали нам возможность впервые составить себе некоторое понятие об истинных размерах кратера. Курганы эти напоминали снежные кучи. В то время я думал, что это и вправду снег. Но нет, это были нагромождения замерзшего воздуха.
   Такой вид имела окружающая местность на первых порах. Но затем вдруг с поразительной быстротой наступил лунный день.
   Солнечный свет спустился с утесов; он коснулся снеговых масс, нагроможденных у их подножья, и стал приближаться семимильными шагами. Казалось, что все далекие утесы задрожали и задвигались; облако серого тумана поднялось со дна кратера; развертывающиеся серые клубы становились все крупнее, все шире, все гуще, пока, наконец, западная часть равнины не задымилась вся сплошь, словно мокрое полотно, и лишь отраженное сияние вершин пробивалось сквозь туманную пелену.
   -- Это воздух, -- сказал Кавор, -- это несомненно воздух; иначе он не испарялся бы от одного прикосновения солнечного луча. И с такой быстротой...
   Он поднял глаза кверху.
   -- Глядите, -- сказал он.
   -- Куда? -- спросил я.
   -- На небо. Уже начинается...
   На черном поле появилось маленькое синее пятно. Звезды кажутся крупнее. А мелкие звезды и туманности, которые мы видели в пустом пространстве, теперь исчезли.
   Быстро и неотвратимо день приближался к нам. Одна серая вершина за другой озарялась солнечным светом и немедленно расплывалась в клубящийся белый пар. Наконец, к западу от нас ничего не осталось, кроме разрастающейся стены тумана, кроме шумно надвигающегося и увеличивающегося дымного облака. Далекие утесы отступали все дальше и дальше, тускнели, меняли свои очертания и наконец совсем исчезли в этой белой мути.
   Все ближе и ближе надвигался этот туманный прилив, перемещавшийся быстро, как тень облака, подгоняемого свежим юго-западным ветром. Вокруг нас закурилась тонкая передовая дымка.
   Кавор схватил меня за руку.
   -- Что такое? -- спросил я.
   -- Глядите, Солнце восходит! Солнце!
   Он заставил меня повернуться и указал на вершину восточного утеса, выступавшего из тумана перед нами и едва заметного на черном небе. Но теперь его очертания были обозначены странными красноватыми вспышками, языками малинового пламени, которые тряслись и плясали. Я предположил, что это, должно быть, спирально закрученные струи пара, отразившие солнечный свет и создавшие на небе этот гребень огненных языков. Но оказалось, что это были солнечные выступы, -- огненная корона Солнца, навсегда скрытая от земных глаз завесой атмосферы.
   И затем -- показалось Солнце.
   Решительно и непреклонно выступила блестящая линия, выступил тонкий ободок яркого света, который принял форму полукруга, превратился в арку, превратился в пылающий скипетр, -- и метнул в нас волну зноя, точно копье.
   Право, мне показалось, будто мне выкололи глаза. Я громко вскрикнул и отвернулся, совсем ослепший, ощупью отыскивая одеяло позади тюка с багажом.
   И одновременно с появлением этого жгучего света раздался звук, первый звук, долетевший до нас с тех пор, как мы покинули Землю, -- шипение и свист, бурный шорох одежды наступающего дня. Тут шар накренился, и мы, незрячие и ошеломленные, повалились друг на друга. Шар еще раз покачнулся, а шипение стало громче. Я закрыл глаза, я делал неуклюжие усилия, чтобы прикрыть голову одеялом, и этот второй толчок опрокинул меня. Я свалился на тюк и, приоткрыв на секунду глаза, мельком увидел воздух по ту сторону стекла. Воздух разбегался, воздух кипел, как снег, в который воткнули раскаленный добела железный прут. При первом прикосновении солнечных лучей затвердевший воздух обратился в месиво, в грязь, в талую жижу. Он шипел и, лопаясь пузырями, превращался в газ.
   Шар закачался еще сильнее, и мы уцепились друг за друга. В следующий миг нас подбросило, перевернуло, и я очутился на четвереньках. Лунный рассвет схватил нас в свои объятия. Он как будто хотел показать нам, жалким людишкам, что может сделать с нами Луна.
   Вторично я мельком увидел все то, что творилось снаружи, -- клубы пара, полужидкую грязь, плескавшуюся, опадавшую, растекавшуюся. Мы барахтались в темноте. Я очутился внизу, и колени Кавора упирались мне в грудь. Затем он, кажется, отлетел прочь от меня, и одну секунду я лежал, вытянувшись во весь рост, и глядел кверху. Огромная глыба тающего вещества обрушилась на шар, похоронила его под собою и теперь разжижалась и кипела вокруг нас. Я видел пузыри, танцевавшие на стекле. Чуть слышным голосом Кавор крикнул что-то. Новая лавина тающего воздуха налетела на нас, и, бормоча бессильные жалобы, мы начали катиться вниз по склону, все быстрее и быстрее, перелетая через трещины, подпрыгивая на буграх, уносясь прямо к западу, в шумное и неистовое кипение лунного дня.
   Уцепившись друг за друга, мы крутились и вертелись, перекатываясь туда и сюда. Тюк с багажом вскакивал на нас, колотил нас, мы сталкивались, мы хватались друг за друга, потом нас снова разбрасывало в разные стороны. Вдруг наши головы встретились, -- и казалось, -- вся Вселенная рассыпалась огненными стрелами и звездами. На Земле мы успели бы раз двадцать расшибиться насмерть, но на Луне, к счастью для нас, вес наш был в шесть раз меньше земного, и мы, падая, ушибались не слишком сильно. Я вспоминаю ощущение нестерпимой тошноты, как будто мозг перевернулся у меня в черепе, и затем...
   Кто-то ощупывал мое лицо; чьи-то слабые прикосновения неприятно раздражали мои уши. Потом я заметил, что нестерпимый блеск окружающего пейзажа несколько ослаблен синими очками. Кавор склонился надо мной. Я увидел его обращенное вниз лицо и глаза, тоже защищенные цветными стеклами. Он тяжело и неровно дышал, и из его рассеченной губы струилась кровь.
   -- Вам лучше? -- спросил он, вытирая тыльной частью руки окровавленный рот.
   Мне чудилось, что все качается вокруг меня. Но в действительности у меня просто кружилась голова. Я заметил, что Кавор закрыл несколько ставней во внешней оболочке шара, с целью оградить меня от падавших отвесно лучей. Все предметы вокруг меня блестели необычайно ярко.
   -- Господи, -- вздохнул я, -- но ведь это...
   Я приподнял шею, чтобы осмотреться. Я увидел, что снаружи все сияло ослепительным светом -- разительная перемена после угрюмой тьмы, встретившей нас на первых порах.
   -- Долго ли я пролежал без чувств? -- спросил я.
   -- Не знаю, хронометр разбился. Не очень долго... Мой милый мальчик, я так испугался...
   Некоторое время я лежал неподвижно, стараясь собраться с мыслями. На лице Кавора я видел следы только что пережитого волнения. Я не говорил ни слова. Я ощупал свои ушибы и внимательно посмотрел на лицо Кавора, желая знать, не потерпел ли он каких-нибудь повреждений. Тыльная часть моей левой руки пострадала всего сильнее: кожа с нее была содрана начисто. Лоб у меня распух, и из него сочилась кровь. Кавор дал мне небольшую дозу подкрепляющего лекарства, -- какого, не помню, -- которое он захватил с собой, отправляясь в путь. Немного спустя я почувствовал себя гораздо бодрее. Я начал осторожно шевелить членами. Вскоре я уже мог говорить.
   -- Этого не должно было случиться, -- сказал я, как будто в нашем разговоре не было никакого перерыва.
   -- Нет, не должно.
   Кавор задумался, упершись руками и коленями. Он поглядел сквозь стекло наружу и затем снова уставился на меня.
   -- Господи, боже мой, -- сказал он, -- нет!
   -- Что же произошло? -- спросил я после недолгого молчания. -- Мы перескочили в тропики?
   -- Случилось именно то, чего я ожидал. Воздух испарился... если только это воздух. Во всяком случае это вещество испарилось, и показалась поверхность Луны. Мы лежим на каменистой насыпи. Кое-где видна почва. Довольно странная почва.
   Тут ему, вероятно, пришло в голову, что в дальнейших пояснениях нет никакой надобности. Он помог мне сесть, и я увидел все собственными глазами.
  

8
ЛУННОЕ УТРО

   Резкая отчетливость, беспощадная белизна и чернота окружающей картины совершенно исчезли. Солнечный свет приобрел слабую янтарную окраску. Тени на стенах кратера были темно-пурпурового цвета. На востоке серая полоса тумана еще убегала, прячась от солнца, но на западе небо было синее и чистое. Я начал догадываться, что пролежал без сознания довольно долго. Мы больше не находились в пустоте. Вокруг нас образовалась атмосфера. Очертания предметов стали более характерными, более выразительными и разнообразными. Если не считать мест, находившихся в тени и покрытых белым веществом, -- не затвердевшим воздухом, однако, а обыкновенным снегом, -- полярный облик окружающего пейзажа исчез совершенно. Широкие рыжеватые полосы обнаженной неровной почвы тянулись на солнцепеке. Здесь и там, у окраины снежных сугробов, появились недолговечные лужицы и ручейки текущей воды. Только они одни двигались в этой обширной пустыне. Солнечный свет вливался в два верхние окошка нашего шара и создавал внутри температуру жаркого лета. Но наши ноги были еще в тени, и шар лежал на снежном сугробе.
   Здесь и там, разбросанные по откосу и издалека заметные благодаря маленьким полоскам нерастаявшего снега вдоль теневой стороны, виднелись какие-то предметы, похожие на палочки... Да, -- на сухие искривленные палочки такого же ржавого цвета, как скала, на которой они лежали. Палочки в совершенно мертвом мире! Затем, внимательнее присмотревшись к ним, я заметил, что почти вся окрестная почва имеет волокнистое строение, напоминающее ковер из коричневых игл, который можно видеть под хвойными деревьями.
   - Кавор, -- сказал я,
   -- А?
   -- Быть может, теперь это мертвый мир... Но когда-то...
   Вдруг одно пустячное обстоятельство привлекло мое внимание. Я различил между иглами несколько маленьких кругляшей, и мне показалось, что один из них шевельнулся.
   -- Кавор, -- прошептал я.
   -- Что?
   Я ответил не сразу. Я смотрел, охваченный недоумением. В первый миг я не мог поверить собственным глазам. Я нечленораздельно вскрикнул, схватил Кавора за руку и указал ему.
   -- Глядите! -- крикнул я, вновь получив дар слова. -- Вон там, да. Там!
   Он посмотрел туда, куда я указывал пальцем,
   -- Эге, -- сказал он.
   Как описать то, что я увидел? Это была сущая безделица. Однако она показалась мне такой чудесной, такой волнующей. Я уже говорил, что на иглистом покрове лежали маленькие тельца, круглые или, говоря точнее, овальные, которые издали можно было принять за очень мелкие камешки. Но вот сперва одно такое тельце, потом другое двинулось, перевернулось, лопнуло, и из каждой образовавшейся таким образом трещины показался миниатюрный желтовато-зеленый росток, потянувшийся навстречу горячей ласке только что взошедшего Солнца. На первых порах этим все и ограничилось, но затем шевельнулось и лопнуло третье тельце.
   -- Семена, -- сказал Кавор. И затем я расслышал, как он прошептал тихонько: -- Жизнь!
   Жизнь! Тотчас же нас обоих осенила мысль, что путешествие наше было не напрасно, что мы прилетели не в мертвую минеральную пустыню, но в мир, который живет и движется. Мы продолжали наблюдать, затаив дыхание. Помню, я протирал рукавом стекло, бывшее передо мной, стараясь удалить с него остатки сырости. Картина казалась отчетливой и ясной только в самой середине поля зрения. Вокруг этого центра мертвые волокна и семена увеличивались и искажались вследствие кривизны стекла. Но нам было довольно и того, что мы видели. На освещенном Солнцем косогоре эти чудесные коричневые тельца одно за другим лопались и раскрывались, как стручки, как кожура плодов. Они разевали жаждущие уста и пили тепло и свет, лившиеся к ним каскадами от только что взошедшего Солнца.
   Ежеминутно лопались новые семена, а тем временем передовые разведчики уже выбирались из своих расколотых скорлупок и переходили в следующую стадию роста. С твердой уверенностью, с быстрой, непреклонной решимостью эти удивительные растеньица внедряли корешок в почву, а в воздух выпускали причудливую маленькую почку, похожую на узелок. Через короткое время весь косогор был усеян крохотными кустиками, выстроившимися на солнцепеке.
   Но не долго простояли они так. Напоминавшие узелок почки распухали, надувались и раскрывались порывистыми толчками, выбрасывая наружу коронку из маленьких острых язычков. Распускавшиеся колечком тонкие, заостренные коричневатые листья быстро удлинялись, удлинялись в то самое время, как мы на них смотрели. Движения их были медленнее, чем у самого медлительного животного, но гораздо быстрее, чем у всех известных мне растений. Не знаю, право, с чем можно сравнить скорость их роста? Кончики листьев росли так проворно, что мы простым глазом могли видеть их движение. Коричневые стручки морщились и опадали с такой же быстротой. Случалось ли вам в холодный день взять в теплую руку термометр и следить, как тоненькая ниточка ртути поднимается вверх по трубке? Именно так росли лунные растения.
   Всего через несколько минут, как нам показалось, наиболее развившиеся экземпляры превратились в стебельки и выпустили второе кольцо листьев. Весь косогор, еще так недавно казавшийся безжизненным под сухим хвойным настилом, теперь потемнел от низкой, оливково-зеленой травы, ощетинившиеся острия которой вздрагивали от силы своего роста.
   Я обернулся, -- и что же: по верхнему краю скалы, к востоку от нас, такая же бахрома, только немного менее разросшаяся, покачивалась и изгибалась, чернея на фоне ослепительного солнечного неба. А позади нее обрисовывался какой-то неуклюжий силуэт с толстыми разветвлениями, словно у кактуса. Этот силуэт распухал у нас на глазах, надувался, как пузырь, который наполняют воздухом.
   Вскоре я заметил, что и на западе над низкой порослью поднимается другой такой же пузырь. Но тут свет падал на его гладкие бока, и я различил их ярко-оранжевую окраску. Пузырь разрастался в то время, как мы смотрели на него. Если мы отворачивались на одну минуту, то после этого замечали, что его очертания уже успели совершенно измениться. Он выпускал во все стороны тупые набухшие ветви и через короткое время стал похож на коралловое дерево в несколько футов высотой. По сравнению с такой проворной растительностью земной гриб-дождевик, который иногда за одну ночь достигает целого фута в диаметре, может показаться безнадежным лентяем. Но гриб-дождевик растет, преодолевая силу тяготения в шесть раз большую, чем на Луне.
   Из всех оврагов, со всех плоских равнин, которые были скрыты от наших глаз, но не от живительных лучей Солнца, над гребнями и обрывами ярко блистающих скал поднималась щетинистая борода колючей растительности, буйно спешившей воспользоваться недолгим днем, чтобы зацвести, дать плод и новые семена и к вечеру умереть. Этот рост был похож на чудо. Так в библейской легенде деревья и травы спешили прикрыть наготу только что сотворенной Земли.
   Вообразите это! Вообразите эту зарю. Воскресение замороженного воздуха, возбуждение и оживление почвы, затем это молчаливое распространение растительности, этот невиданный нигде на Земле натиск острых и мясистых листьев. Представьте себе все это, залитое ослепительным сиянием, по сравнению с которым самый интенсивный солнечный свет, видимый у нас на Земле, показался бы тусклым и слабым. И, однако, вокруг этих стремительно разраставшихся джунглей, всюду, где только была тень, еще тянулись синеватые полосы снега. А чтобы завершить картину наших впечатлений, вспомните, что мы глядели сквозь толстое стекло, искажавшее очертания предметов. Отчетливым и ярким был только центр картины. А по ее краям все казалось преувеличенно крупным и нереальным.
  

9
НАЧАЛО РАЗВЕДОК

   Вдруг мы перестали смотреть наружу сквозь стекло. Мы обернулись друг к другу с одной и той же мыслью, с одним и тем же молчаливым вопросом в глазах. Чтобы эти растения могли развиваться, нужен был воздух, хотя бы разреженный, -- воздух, которым могли дышать также и мы.
   -- Открыть люк? -- спросил я,
   -- Да, -- ответил Кавор, -- если то, что мы видим, действительно воздух.
   -- Очень скоро, -- сказал я, -- эти растения будут одного роста с нами. Но предположите, предположите в конце концов... так ли это? Почем вы знаете, что это воздух? Быть может, это азот... Быть может, даже углекислота.
   -- Это легко проверить, -- сказал он.
   Он достал из тюка большой лоскут смятой бумаги, поджег его и проворно выкинул в клапан люка. Я бросился вперед и сквозь толстое стекло начал следить за этим маленьким огоньком, от свидетельства которого зависело теперь так много.
   Я увидел, как бумага вылетела наружу и легко свалилась на снег. Розовое пламя исчезло. Одну секунду можно было думать, что оно совсем погасло. Но потом я заметил у самого края маленький синий язычок, который задрожал, вырос и распространился.
   Очень скоро весь бумажный лист, кроме той его части, которая непосредственно соприкасалась со снегом, обуглился и сморщился. Над ним поднялась дрожащая струйка дыма. У меня больше не осталось никаких сомнений: атмосфера Луны состояла либо из чистого кислорода, либо из воздуха, подобного земному. Значит, если она не слишком разрежена, то способна поддерживать нашу, чуждую ей жизнь. Мы могли выйти наружу и жить.
   Я сел, обхватив люк ногами, и уже готовился отвинтить его, но Кавор меня остановил.
   -- Сперва надо принять маленькую меру предосторожности, -- сказал он. Далее он объяснил, что хотя снаружи несомненно имеется атмосфера, содержащая кислород, -- она, чего доброго, настолько разрежена, что может причинить нам серьезный вред. Он напомнил мне о горной болезни и о кровотечениях, которыми часто страдают воздухоплаватели, слишком быстро поднимающиеся ввысь, Затем он потратил несколько минут на приготовление очень противной на вкус микстуры, которую заставил меня проглотить. От этого питья я слегка оглох, но в остальном оно не произвело на меня никакого неприятного действия. Тогда Кавор позволил открыть люк.
   Крышка была уже настолько отвинчена, что более густой воздух из внутренности шара начал вырываться вдоль нарезок винта со звуком, напоминавшим пение чайника, готового закипеть. Тут Кавор велел мне остановиться. Вскоре стало совершенно очевидно, что снаружи давление гораздо слабее, чем внутри. Но насколько слабее, этого мы не могли определить.
   Я сидел, придерживая крышку руками и готовясь завинтить ее вновь в случае, если, вопреки нашей страстной надежде, лунная атмосфера окажется слишком разреженной для нас, а Кавор держал наготове цилиндр со сгущенным кислородом, чтобы немедленно восстановить нормальное давление. Мы оба молчали, поглядывая то друг на друга, то на фантастическую растительность, которая быстро и бесшумно продолжала распространяться снаружи. А тем временем пронзительное посвистывание не умолкало.
   Кровь начала стучать у меня в ушах, и шум от движений Кавора ослабел. Я заметил, что вдруг стало очень тихо. То было первое следствие разреженности воздуха.
   По мере того как наш воздух вырывался из-под винта, влага, заключенная в нем, сгущалась в маленькие клубы пара.
   Теперь я почувствовал затрудненность дыхания, которая не прекращалась за все время нашего пребывания во внешней атмосфере Луны. Кроме того, довольно неприятное ощущение в ушах, в кончиках пальцев и в задних стенках гортани также привлекло мое внимание, но вскоре все это прошло.
   Тут, однако, началось головокружение и тошнота, которые внезапно поколебали мое мужество. Я завинтил крышку люка на пол-оборота и с боязливым вопросом обратился к Кавору. Но теперь он был храбрее меня. Он ответил мне голосом, необычайно слабым и как бы доносившимся издалека, вследствие разреженности воздуха, передававшего звук. Он выпил глоток водки и посоветовал мне последовать его примеру. Действительно, мне стало немного легче. Я снова отвернул крышку люка. Шум в ушах стал гораздо громче, и я заметил, что свистящий звук прекратился. Но некоторое время я как-то не мог поверить этому.
   -- Ну? -- сказал Кавор еле слышным голосом.
   -- Ну? -- отозвался я.
   -- Будем продолжать?
   На одну секунду я задумался.
   -- И это все?
   -- Если только вы можете выдержать...
   Вместо ответа я продолжал отвинчивать. Я снял круглую заслонку и осторожно положил ее на тюк. Пара снежинок закружилась и исчезла, когда разреженный чуждый воздух(15) вторгся в пределы нашего шара. Я сел на край люка, выглядывая наружу. Внизу, на расстоянии одного метра от моего лица, расстилался девственный лунный снег.
   Последовала короткая пауза. Наши взгляды встретились.
   -- Вы не чувствуете сильной боли в легких? -- спросил Кавор.
   -- Нет, -- сказал я, -- я могу это выдержать.
   Он протянул руку за своим одеялом, сунул голову в отверстие, проделанное в нем, и закутался. Затем он тоже сел на край люка и спустил ноги, так что они оказались на высоте шести дюймов над лунным снегом. Одну минуту он колебался. Затем подался вперед и ступил обеими ногами на девственную почву Луны.
   Он сделал несколько шагов. Края стекла в комически исковерканном виде отразили его фигуру. Одну секунду он стоял, озираясь по сторонам. Затем оттолкнулся и прыгнул.
   Я знал, что стекло все искажает и преувеличивает. И однако мне показалось, что это был совершенно необычайный прыжок. Одним махом Кавор отлетел от шара футов на двадцать или тридцать. Теперь он стоял высоко на скале и махал руками, обращаясь ко мне. Но как он ухитрился это проделать? Я был сбит с толку, как человек, только что увидевший непонятный новый фокус.
   Не зная, что думать, я тоже выбрался из люка. Прямо подо мною оседал и таял снежный сугроб. Перед ним образовалось нечто вроде канавки с проточной водой. Я сделал один шаг и подскочил.
   Я почувствовал, что лечу по воздуху, увидел, что скала, на которой стоял Кавор, несется мне навстречу, уцепился за нее и повис, испытывая неизъяснимое удивление.
   Я истерически захохотал. Я был страшно смущен. Кавор склонился надо мной и пискливым голосом посоветовал быть осторожнее.
   Я совсем позабыл, что на Луне, которая по своей массе в восемь раз уступает Земле и в четыре раза меньше ее в поперечнике, мой вес стал приблизительно в шесть раз легче. Но теперь факты властно требовали, чтобы я вспомнил об этом.
   -- Мы скинули с себя помочи нашей матери-Земли, -- сказал Кавор.
   Рассчитывая усилия и подвигаясь вперед осторожно, как хилый ревматик, я взобрался на вершину и встал рядом с Кавором на солнцепеке. Шар лежал внизу, на постепенно уменьшающемся сугробе, футах в тридцати от нас.
   Насколько хватал глаз, в чудовищном беспорядке были разбросаны скалы, заполнявшие дно кратера. Та же колючая поросль, которая окружала нас, пробуждалась к жизни и в других местах. Здесь и там она чередовалась с разбухшими массами кактусов и с багряными и пурпуровыми лишайниками, которые разрастались так быстро, что можно было подумать, будто они карабкаются вверх по скалам. Вся площадь кратера показалась мне тогда совершенно однообразной пустыней, тянувшейся до самого подножья внешних утесов.
   Эти утесы, по-видимому, не были покрыты растительностью. Их отвесные стены, террасы и платформы не привлекали тогда к себе нашего внимания. По всем направлениям они находились в нескольких километрах от нас. Мы, очевидно, стояли в самом центре кратера и глядели на них сквозь туманную дымку, медленно расползавшуюся от ветра.
   Ибо теперь даже ветер чувствовался в разреженном воздухе, быстрый, но слабый ветер, который заставлял нас ежиться, хотя мы почти не ощущали его давления. Казалось, он дул поперек кратера, направляясь к ярко освещенной части его со стороны туманного сумрака у подножья обращенной к Солнцу стены. Очень трудно было рассмотреть что-либо в этом сгустившемся на востоке тумане. Мы были вынуждены глядеть туда, сощурившись и прикрывая глаза руками, чтоб защититься от лютой силы неподвижного Солнца.
   -- Как видно, здесь одна сплошная пустыня, -- сказал Кавор, -- совершенная пустыня.
   Я еще раз оглянулся по сторонам. Вопреки очевидности я все еще рассчитывал заметить какие-нибудь признаки человеческого присутствия -- башню или дом, или какое-нибудь сооружение. Но глаз встречал повсюду только беспорядочно разбросанные вершины, гребни скал, колючие кустарники и раздувшиеся кактусы, которые все пухли да пухли, наглядно опровергая все подобные надежды.
   -- Кажется, эти растения здесь -- единственные хозяева, -- сказал я. -- Я не замечаю ни малейших следов какого-нибудь другого существа.
   -- Ни животных, ни птиц, ничего. Да и что делали бы животные в течение ночи?.. Нет, здесь только растения.
   Я закрыл глаза рукой.
   -- Это напоминает пейзажи, которые можно видеть во сне. Эти штуки меньше похожи на земные растения, чем те чудовища, которые живут среди скал, на дне океана. Взгляните-ка туда, не правда ли -- настоящая ящерица, превратившаяся в растение? И какой ослепительный свет!
   -- А ведь еще только раннее утро, -- сказал Кавор. Он вздохнул и оглянулся.
   -- Этот мир не создан для людей... И однако есть в нем что-то неизъяснимо привлекательное.
   Некоторое время он молчал, потом начал задумчиво жужжать по своему обыкновению.
   Я почувствовал какое-то мягкое прикосновение и увидел, что тонкий побег сине-багрового лишайника обвился вокруг моего башмака. Я дернул ногою, лишайник рассыпался в порошок, и каждая его частичка тотчас же начала расти.
   Тут я услышал пронзительный крик Кавора: оказалось, его уколол острый шип кустарника.
   Он стоял в нерешительности, глаза его блуждали по окрестным скалам. Вдруг какой-то розовый отблеск промелькнул на шероховатой поверхности каменной глыбы. Это был совершенно необычайный цветок, багрово-алый, с синеватым отливом.
   -- Глядите, -- сказал я оборачиваясь; и что же: Кавор исчез.
   Одну секунду я стоял на месте, совсем ошеломленный. Затем поспешно сделал шаг вперед, чтобы посмотреть вниз, с обрыва скалы. Но в моем удивлении я опять позабыл, что мы находимся на Луне. На Земле усилие, которое я сделал, заставило бы меня передвинуться на один метр; на Луне оно швырнуло меня метров за шесть, то есть по крайней мере на пять метров дальше края. Это было похоже на те ночные кошмары, когда нам мерещится, будто мы падаем, падаем без конца. Ибо если при падении на Земле тела пролетают в первую секунду шестнадцать футов, то на Луне они пролетают только два фута, имея при этом лишь одну шестую своего земного веса. Полагаю, что я падал или, вернее, спускался с высоты около десяти метров. Это длилось довольно долго -- секунд пять или шесть, Я парил в воздухе и падал, как перо, и наконец увяз по колени в снежном сугробе на дне оврага, у подножья серо-синей, испещренной голубыми жилками скалы.
   Я оглянулся по сторонам.
   -- Кавор! -- позвал я. Но Кавора нигде не было видно. -- Кавор! -- крикнул я громче, и скалы ответили мне эхом.
   Я неистово метался среди скал и карабкался обратно на вершину.
   -- Кавор! -- вопил я. Мой голос звучал, как блеяние заблудившегося ягненка.
   Шар тоже пропал из виду, и на один миг ужасное ощущение беспомощности и одиночества заставило сжаться мое сердце.
   Потом я увидел Кавора. Он смеялся и махал руками, стараясь привлечь мое внимание. Он стоял на голой вершине скалы в двадцати или тридцати метрах от меня. Его голоса я не мог слышать, но жесты говорили: "Прыгай!" Я колебался. Расстояние казалось мне огромным. Я рассудил, однако, что без сомнения могу прыгнуть дальше, чем Кавор.
   Я сделал шаг назад, собрался с силами и подскочил. Мне показалось, что я взлетел на воздух и никогда больше не опущусь вниз...
   Летать таким манером было и страшно, и приятно, и дико неправдоподобно, как в кошмаре. Я понял, что сделал слишком большое усилие. Я пронесся над головою Кавора и увидел колючую чащу под собой в овраге. Я вскрикнул от испуга, широко раскинул руки и вытянул ноги.
   Я ударился о какую-то большую губчатую массу, которая тотчас же рассыпалась, выбросив множество оранжевых спор по всем направлениям и обдав меня оранжевым порошком. Я покатился в самую пущу оранжевых плевков и лежал там, корчась от беззвучного смеха.
   Я заметил круглое личико Кавора, выглядывавшее поверх колючей заросли. Он кричал, спрашивая о чем-то. Я тоже попробовал крикнуть, но не мог. Он спустился ко мне, осторожно пробираясь между кустарниками.
   -- Надо остерегаться, -- сказал он. -- Луна не признает никакой дисциплины. Она заставит нас переломать себе все кости.
   Он помог мне встать на ноги.
   -- Вы слишком напрягаете свои силы, -- сказал он, сбивая рукой желтое вещество с моей одежды.
   Я стоял смирно и пыхтел, позволяя ему чистить мои локти и колени и слушая его наставления:
   -- Мы совсем не считаемся с разницей в силе тяготения. Наши мускулы еще не приспособились к новым условиям. Надо будет попрактиковаться немного после того, как вы отдохнете.
   Я вытащил два или три небольших шипа у себя из руки и присел на обломок скалы. Все мышцы мои дрожали. Я чувствовал себя так, будто первый раз в жизни свалился на землю, обучаясь езде на велосипеде.
   Вдруг Кавору пришло в голову, что после солнечного зноя я могу простудиться в холодном овраге. Поэтому мы вскарабкались обратно на солнцепек. Если не считать нескольких ссадин, я ничуть не пострадал во время падения, и по совету Кавора мы стали искать место, удобное для следующего прыжка. Наш выбор остановился на гладкой каменной площадке, находившейся метрах в десяти и отделенной от нас невысокой зарослью оливково-зеленых колючих растений.
   -- Вообразите, что это находится здесь, -- сказал Кавор с видом спортивного инструктора и указал место приблизительно на расстоянии одного метра от моих ног. Я перескочил совершенно благополучно и, признаюсь, почувствовал некоторое удовольствие, когда Кавор промахнулся на полметра и в свою очередь отведал колючек.
   -- Вы видите, что надо быть осторожнее, -- сказал он, вытаскивая из рук воткнувшиеся шипы. После этого он перестал быть моим наставником и сделался просто товарищем в изучении искусства ходьбы на Луне.
   Мы наметили еще более короткое расстояние и перескочили его без труда. Затем прыгнули обратно, потом снова вперед и повторили это упражнение несколько раз, приучая свои мускулы к новым условиям. Я бы никогда не поверил, если бы не узнал на опыте, как быстро нам удалось приспособиться. В самом деле, в изумительно короткое время, -- менее чем после тридцати прыжков, -- мы уже могли заранее определять размер требуемого усилия с такой же почти точностью, как на Земле.
   А тем временем лунные растения распространялись вокруг нас, делаясь все больше и все гуще, утолщаясь, переплетаясь и запутываясь, -- колючие кустарники, зеленые кактусовые массы, грибы, мясистые лишайники, поражавшие своими странными, изогнутыми формами. Но мы были так заняты своей чехардой, что некоторое время не обращали никакого внимания на их безостановочный рост.
   Необычайное возбуждение овладело нами. Я думаю, оно отчасти объяснялось сладостным чувством освобождения из тесного шара. Но главную роль, однако, играл здесь мягкий разреженный воздух, несомненно гораздо более богатый кислородом, чем наша земная атмосфера. Несмотря на странный характер окружающей обстановки, я чувствовал себя совсем беззаботно, как лондонский обыватель, впервые за свою жизнь очутившийся в горах. И ни одному из нас в голову не приходило бояться чего бы то ни было, хотя всевозможные неожиданности подстерегали нас со всех сторон.
   Веселый задор охватил нас. Мы наметили поросший лишайниками бугор метрах в пятнадцати от нас и один за другим благополучно перескочили на его вершину.
   -- Отлично! -- кричали мы. -- Отлично!
   Кавор сделал три шага и прыгнул на приглянувшийся ему снеговой косогор, расположенный в добрых двадцати метрах, если не дальше. На одну секунду я замер на месте, разинув рот: такой смешной казалась его маленькая фигурка, распластанная в воздухе. Вы только представьте себе запачканную крикетную шапочку и взъерошенные волосы, маленькое круглое тельце и широко раздвинутые ноги над фантастической ширью лунного пейзажа. Смех напал на меня, но затем я поспешил в свою очередь прыгнуть. Гоп-ла! -- и я уже стоял рядом с Кавором.
   Мы сделали еще несколько скачков, достойных Гаргантюа(16), прыгнули раза три или четыре и наконец уселись в заросшей лишайниками впадине. Мы испытывали резь в легких. Мы сидели, держась за бока и тяжело переводя дух, и с одобрением смотрели друг на друга. Кавор просипел что-то насчет "изумительных переживаний". И затем мне в голову пришла одна мысль. В первый миг это была не слишком страшная мысль, а просто весьма естественный вопрос, подсказанный создавшимся положением.
   -- Кстати, -- сказал я, -- а где, собственно говоря, находится наш шар?
   Кавор поглядел на меня.
   -- Эге?
   Истинное значение моих собственных слов вдруг поразило меня с необычайной остротой.
   -- Кавор, -- воскликнул я, хватая его за руку, -- где наш шар?!
  

10
ЛЮДИ ЗАБЛУДИЛИСЬ НА ЛУНЕ

   По лицу его я увидел, что он заразился моей тревогой. Он встал и окинул взглядом кустарники, которые теснились и поднимались вокруг нас в своем бурном неистовом росте. С видимым сомнением он поднес руку к губам. Заговорил с внезапной неуверенностью.
   -- Я думаю, -- сказал он медленно, -- что мы оставили шар... где-то... там.
   Палец его нерешительно описал широкую дугу.
   -- Я не знаю наверное. -- Смущение, которое выражал его взгляд, усилилось. -- Во всяком случае, он не может быть далеко.
   Тут и я вскочил на ноги. Впившись глазами в дремучую чащу, непрерывно сгущавшуюся вокруг нас, мы обменивались бессвязными восклицаниями.
   Повсюду на озаренных Солнцем склонах шелестели и покачивались колючие кустарники, раздувшиеся кактусы, ползучие лишайники, а там, где еще оставалась тень, медленно подтаивали снежные сугробы. К северу, к югу, к востоку, к западу простиралось однообразное нагромождение непривычных нашему глазу растительных форм. И где-то между ними, уже погребенный под этой путаницей стеблей, скрывался наш шар, наше жилище, наша кладовая с припасами, наша единственная надежда на спасение из этой фантастической пустыни, в которой мы теперь заблудились.
   -- В конце концов я думаю, -- сказал Кавор, указывая пальцем на запад, -- что он может быть там.
   -- Нет, -- возразил я. -- Мы описали кривую линию. Смотрите. Вот отпечаток моих каблуков. Совершенно очевидно, что шар должен лежать где-то дальше к востоку, гораздо дальше. Нет, он наверное там!
   -- Мне помнится, -- сказал Кавор, -- что Солнце все время было по правую сторону от меня.
   -- А я помню, что при каждом прыжке тень моя передвигалась прямо передо мной.
   Мы посмотрели друг другу в глаза. Внутренняя поверхность кратера представилась нашему воображению небывало огромной, а разраставшаяся чаща совершенно непроницаемой.
   -- Господи, какие же мы дураки!
   -- Очевидно, мы должны снова отыскать шар, -- сказал Кавор. -- И как можно скорее. Солнце начинает жечь. Мы бы уже совсем обессилели от жары, если б здесь не было так сухо. И кроме того... я голоден.
   Я уставился на него. До сих пор я совсем не думал о пище, но тут сразу почувствовал звериный голод.
   -- Да, -- сказал я выразительно, -- я тоже хочу есть.
   С твердой решимостью во взгляде Кавор обернулся.
   -- Конечно, мы должны найти шар.
   Стараясь по возможности сохранять спокойствие, мы начали осматривать бесконечные каменные гряды и заросли, покрывавшие дно кратера. Каждый из нас молчаливо спрашивал себя: есть ли у нас хоть какая-нибудь надежда отыскать шар, прежде чем зной и голод успеют нас прикончить. вии, как если бы вы лежали в постели. Мы находимся в своем собственном целом мире. Поглядите на эти вещи!
   Он показал на ящики и узлы, лежавшие поверх одеял на дне шара. Я с удивлением увидел, что они теперь плыли, приподнятые почти на фут от сферической стены. Затем я увидал по тени Кавора, что он не опирается более о поверхность стекла. Протянув руку назад, я убедился, что и мое тело тоже висит в пространстве, отделенное от стекла.
   Я не кричал, не жестикулировал, но на меня напал страх. Казалось, будто какая-то неведомая сила держит и увлекает нас кверху. Простое прикосновение руки к стеклу быстро приводило меня в движение. Я понимал, что происходит, но это не успокоило меня. Мы были отрезаны от всякого внешнего притяжения, действовало только притяжение предметов, находившихся внутри нашего шара. Вследствие этого всякая вещь, не прикрепленная к стеклу, падала медленно, по причине незначительности наших масс, к центру нашего шара.
   -- Мы должны кружиться, -- сказал Кавор, -- и носиться по воздуху, бок о бок с вертящимися между нами вещами.
   Это было до крайности странное ощущение, витать таким образом свободно в пространстве, сначала, правда, ужасно жуткое ощущение, но когда страх прошел, не лишенное вовсе приятности, очень покойное; действительно, всего ближе в земном кругу подходит к этому ощущению лежание на мягком пуховике. Но тут совершенная отчужденность от мира и независимость! Я не рассчитывал на что-либо подобное. Я ожидал сильного толчка вначале и головокружительной быстроты полета. Вместо этого я почувствовал себя как бы бесплотным. Это не было похоже на начало путешествия, скорее на начало сновидения.
  

Глава V.

Путешествие на луну.

   Кавор тотчас погасил свет, сказав, что у нас не слишком большой запас электрической энергии и что нам надо беречь его для чтения. В продолжение некоторого времени, долгого или короткого - не знаю, господствовал полумрак.
   Один вопрос выплыл из пустоты.
   -- Куда мы летим? В каком направлении? -- спросил я.
   -- Мы летим от земли по касательной, и так как луна теперь близка к своей третьей четверти, то мы направимся к ней. Я открою окно.
   Щелкнула пружина, и одно из окон в наружной оболочке шара открылось. Небо было черное, как мгла внутри шара, но фигура открытого окна обозначилась бесчисленным множеством звезд.
   Кто видел звездное небо только с земли, не может вообразить себе, какой вид оно имеет, когда полу-прозрачная вуаль нашего воздуха отдернута. Звезды, которые мы видим на земле, это не более как рассыпанные по небу призраки, проникающие в нашу туманную атмосферу. Много чудного пришлось нам увидеть, но ничто так не поразило меня, как это безвоздушное, усеянное мириадами звезд небо.
   Маленькое оконце захлопнулось с треском, другое, соседнее, открылось и через мгновение захлопнулось также, затем третье, и на минуту я должен был зажмурить глаза от ослепительного блеска луны.
   Некоторое время я должен был пристально смотреть на Кавора и на окружающие меня предметы, чтобы снова приучить мои глаза к свету, прежде чем мог повернуть их к этому сверкающему блеску.
   Четыре оконца были открыты для того, чтобы притяжение луны могло действовать на все предметы в нашем шаре. Теперь оказалось, что уже я не витаю свободно в пространстве, но что мои ноги покоятся на стекле, в стороне шара, обращенной к луне. Одеяла и ящики с провизией также сползли медленно к стеклянной стенке и расположились там, заслонив часть небесного пейзажа. Мне казалось, что я смотрю "вниз", когда я глядел на луну. На земле "вниз" значит к земной поверхности, по направлению падения тел, а "вверх" -- в обратном направлении. Теперь же сила притяжения влекла нас к луне, а наша земля была у нас над головой. Само собой разумеется, когда же все каворитные окошки были закрыты, "вниз" означало к центру нашего шара, а "вверх" -- к его наружной стенке.
   Точно также, в противоположность земному опыту, мы получали свет, идущий снизу вверх. На земле свет падает сверху или косвенно с боков; здесь же он врывался из под наших ног, и чтобы увидеть наши тени, мы должны были глядеть вверх.
   На первых порах я испытывал нечто вроде головокружения, стоя на одном только толстом стекле и глядя вниз на луну через сотни тысяч миль пустого пространства; но это болезненное ощущение вскоре рассеялось. А затем, какой блеск и великолепие вида!
   Читатель всего лучше может вообразить это, если он теплой летней ночью ляжет на землю и, подняв ноги кверху, будет смотреть меж ними на луну; только по какой-то причине, вероятно, потому, что отсутствие воздуха делало ее гораздо более блестящей, луна казалась нам уже значительно крупнее, сравнительно с тем, как она представляется с земли. Малейшие детали ее поверхности были отчетливо видны. С тех пор, как мы стали видеть ее не через воздух, контуры ее представлялись резко очерченными, не было никакого сияния или кольца вокруг нее; лишь звездная пыль, покрывавшая небо, обрамляла ее края и обозначала очертания ее неосвещенной части.
   И когда я стоял таким образом и глядел на луну между ног, то предчувствие невозможного, часто являвшееся у меня со времени нашего старта, опять вернулось с удесятеренною силою.
   -- Кавор, -- сказал я, -- а эти компании, которые мы собирались устроить, и все остальное насчет минералов...
   -- Что такое?
   -- Я не вижу их здесь.
   -- Ну, так что ж, -- отвечал Кавор, -- вы утешитесь в этом.
   -- Однако...
   В эту минуту я был почти уверен, что тут никогда не было никакого мира.
   -- Этот экземпляр "Lloyd's News" может помочь вам.
   Я взял газету, поднял ее над головой и нашел, что в этом положении можно читать совершенно удобно. Мне бросился в глаза столбец мелких объявлений. "Один джентльмэн дает деньги взаймы", прочел я. Я знал этого джентльмена. Далее, какой-то чудак предлагал велосипед, "новехонький и стоящий 15 фунтов", за пять фунтов стерлингов; затем какая-то дама, очутившаяся в бедственном положении, желала продать несколько рыбных ножей и вилок, свой "свадебный подарок". Без сомнения, кто-нибудь тщательно рассматривал эти ножи и вилки, кто-нибудь другой пробовал этот велосипед, а третий доверчиво вступил в переговоры с благодетелем, ссужающим деньги, в ту самую минуту, когда я пробегал глазами эти объявления.
   Я рассмеялся и выпустил газету из рук.
   -- Видимы ли мы с земли? -- спросил я.
   -- А что?
   -- Я знал одного господина, очень интересующегося астрономией, и мне пришло на ум, что, быть может, он как раз теперь смотрит на нас в телескоп.
   -- Нужен бы был самый сильный телескоп, какой только имеется на земле, чтобы увидать нас теперь, даже как самое ничтожное пятнышко.
   Некоторое время я молча созерцал луну.
   -- Это целый мир, -- сказал я, -- здесь это чувствуешь гораздо сильнее, чем на земле. Жители, пожалуй...
   -- Жители! -- воскликнул Кавор. -- Нет, выкиньте это из головы. Вообразите себя ультра-арктическим путешественником, исследующим пустынные безжизненные пространства. Взгляните сюда! -- Он показал рукой на бледное сияние луны. -- Это мертвый мир! Мертвый!
   Огромные потухшие вулканы, необозримые пространства застывшей лавы, равнины, покрытые снегом, замерзшей углекислотой или обледенелым воздухом; всюду обвалы, ущелья и пропасти. Никакой жизни, никакого движения! Люди наблюдали эту планету систематически в телескопы около двухсот лет, и много ли перемен они заметили, как вы думаете?
   -- Никаких.
   -- Они отметили два бесспорных обвала, одну сомнительную трещину и незначительное периодическое изменение окраски, вот и все.
   -- Я не знал, что они отметили даже это.
   -- О, да! Но что касается жителей...
   -- Кстати, -- спросил я, -- какой наименьший предмет покажут самые сильные телескопы на луне?
   -- Можно было бы увидать церковь порядочных размеров. Наверно увидели бы города, или строения, или что-нибудь подобное человеческим сооружениям. Пожалуй, там есть какие-нибудь насекомые, вроде муравьев, например, которые могут скрываться в глубокие норы от лунной ночи, или какие-нибудь новые неведомые существа, не имеющие себе подобных на земле. Это самое вероятное, если мы вообще встретим там какую-либо жизнь. Подумайте только о различии условий. Жизнь там должна приспособляться ко дню, в четырнадцать раз более продолжительному, чем наши дни: непрерывный двухнедельный солнечный блеск и зной при безоблачном небе, и затем ночь, такой же продолжительности, становящаяся все холоднее и холоднее под этими студеными, резко очерченными звездами. В эту длинную ночь там должен царить страшный холод, доходящий до абсолютного нуля, до 273® Цельзия ниже земной точки замерзания. Какая бы жизнь там не была, ей надо перезимовать эту морозную ночь, и ежедневно снова пробуждаться.
   Он задумался.
   -- Можно, пожалуй, вообразить себе червеподобные существа, питающиеся твердым воздухом, точно так же как дождевой червяк питается землей или какие-нибудь толстокожие чудовища...
   -- Кстати, -- сказал я, -- отчего мы не захватили с собой пушки?
   Кавор ничего не сказал на этот вопрос.
   -- Нет, -- сказал он, наконец, -- нам надо продолжать наш путь. Увидим, когда доберемся до места.
   У меня же все было свое на уме.
   -- Конечно, -- вспомнил я, -- где-нибудь да найдутся мои минералы, какие бы ни были там условия.
   Затем Кавор сказал мне, что желает несколько переменить наш курс, отдавшись на минуту действию земного притяжения; для этого он намерен был открыть на тридцать секунд одно из обращенных к земле окошек. Он предупредил, что от этого у меня закружится голова, и советовал мне протянуть руки к стеклу, чтобы ослабить падение. Я последовал его указанию и уперся ногами в ящики с провизией и цилиндры с воздухом, желая предупредить их падение на меня. Затем ручка щелкнула и окошко раскрылось. Я неуклюже упал на руки и лицо и на мгновение увидал между моими темными, растопыренными пальцами нашу родную землю, в виде планеты на нижней части небесного свода.
   Мы были еще очень недалеко от земли, по словам Кавора, всего, пожалуй, в каких-нибудь восьмистах милях, и огромный земной диск застилал все небо. Но уже отсюда ясно было видно, что наша планета имеет шарообразную форму. Материк под нами рисовался смутными очертаниями в вечернем полумраке, а к западу широкая серая полоса Атлантического океана блестела, как расплавленное серебро, озаряемая заходящим солнцем. Я различил, как мне казалось, тусклые, подернутые дымкой береговые линии Испании, Франции и южной Англии... В эту минуту ставень закрылся, и я очутился в странном положении, медленно скользя по гладкой поверхности стекла.
   Когда, наконец, все в моем уме пришло в порядок, опять оказалось вне всякого сомнения, что луна находится "внизу", у меня под ногами, а земля где-то далеко, на краю горизонта, та самая земля, которая всегда была "внизу" и для меня и для всех людей с самого сотворения мира.
   Так слабы были требовавшиеся от нас усилия, так легко все нам давалось, благодаря уничтожению веса, что мы не чувствовали ни малейшей потребности в подкреплении сил за все время, протекшее с момента нашего отправления в путь (около течение шести часов по хронометру Кавора). Кавор осмотрел аппарат для поглощения углекислоты и воды и нашел его в удовлетворительном состоянии, благодаря, конечно, тому, что наше потребление кислорода было чрезвычайно мало; так как тема для разговора пока истощилась и нам нечего было более делать, то нами овладела дремота; разостлав наши одеяла на дне шара таким образом, чтобы укрыться как можно надежней от лунного света, мы пожелали друг другу "покойной ночи" и почти мгновенно заснули.
   Таким образом мы то почивали, то разговаривали или читали что-нибудь, по временам закусывали, хотя без особенно большого аппетита (любопытно, что во все время пребывания в шаре мы не чувствовали ни малейшей потребности в пище; сначала мы принуждали себя есть, но потом постились, так что не извели и двадцатой части взятой с собою провизии; количество выдыхаемой углекислоты также было ничтожно; но почему -- не сумею объяснить); по большей же части мы пребывали в состоянии покоя, которое не было ни сном, ни бодрствованием, и падали, падали все время, не имевшее в себе ни дня, ни ночи, бесшумно, плавно и быстро, по направлению к луне.
  

Глава VI.

Высадка на луну.

   Помню, как в один прекрасный день Кавор вдруг открыл разом шесть окошек и так ослепил меня светом, что я вскрикнул от боли в глазах и выругался.
   Все видимое пространство занимала луна, -- исполинская шашка с блестящим лезвием, иззубренным темными выемками: постепенно вырисовывающийся из мрака берег, где там и сям выглядывали на яркий солнечный свет остроконечные вершины гор. Предполагаю, что читатель видал рисунки или фотографии луны, так что мне нет надобности описывать очертания лунного ландшафта: эти колоссальные кольцеобразные лунные цепи, более обширные, чем наши земные горы, вершины, ярко освещенные днем и отбрасывающие резко очерченные тени; эти серые, беспорядочные равнины, кряжи, холмы, кратеры -- все детали лунной поверхности, то залитые ослепительным светом, то погруженные в таинственный сумрак. Мы витали близ этого мира, всего в какой-нибудь сотне миль над его хребтами и остроконечными вершинами. Теперь мы могли наблюдать то, чего ни один глаз на земле никогда не увидит. Среди белого дня резкие очертания лунных скал и оврагов, лощин и дна кратеров заволакивались туманом; белизна их освещенных поверхностей разрывалась на полосы и лоскутья, суживалась и исчезала; лишь там и сям появлялись и расширялись пятна бурого и оливкового цвета.
   Недолго, однако, пришлось нам наблюдать эти явления, так как теперь наступал опасный момент нашего путешествия: нам приходилось спускаться все ближе и ближе к луне, около которой мы кружились; замедлять наше движение и высматривать место, где бы поудобнее можно было, наконец, опуститься на ее поверхность.
   Для Кавора это было время напряженного внимания и усиленной работы, для меня же время тревожного бездействия. Он прыгал вокруг шара от одной точки к другой с проворством, какое было немыслимо на земле. Он то и дело отпирал и запирал каворитные форточки, делая при этом вычисления и посматривая на свой хронометр при свете электрической лампочки. Долгое время наши окна оставались закрытыми, и мы безмолвно висели во мраке, кружась в бесконечном пространстве.
   Затем Кавор стал ощупью искать пуговки от ставен, и вдруг открылись разом четыре окна. Я зашатался и прикрыл глаза, опаленные и ослепленные непривычным сиянием солнца, блиставшего у меня под ногами. Затем ставни снова захлопнулись, и у меня закружилась голова среди внезапно наступившего мрака.
   По прошествии некоторого времени Кавор осветил наше жилище электричеством и сказал, что надо связать весь наш багаж вместе и завернуть его в одеяла, чтобы избежать сотрясенья при спуске нашего шара. Мы делали это при закрытых окнах, потому что при этом условии наши вещи естественно расположились в центре шара. Это была курьезная работа: вообразите, если можете, двух человек, свободно плававших в этом сферическом пространстве, упаковывая и увязывая свои пожитки. Всякое усилие обращалось в неожиданные движения. То меня прижимало к стеклянной стенке вследствие толчка от налетевшего на меня со всей силы Кавора, то я беспомощно барахтался в пустоте; звезда электрического света была у нас то над головой, то под ногами; то ноги Кавора чуть не задевали меня по лицу, то мы сталкивались на пути друг с другом. Но в конце концов вещи наши были благополучно связаны в большой мягкий тюк, -- все вещи, за исключением двух одеял с дырой для просовывания головы, которые мы оставили, чтобы надеть их на себя.
   Затем Кавор мигом открыл одно окно со стороны луны, и мы увидели, что спускались к огромному центральному кратеру, с несколькими меньшими кратерами, расположенными вокруг него крестообразно. Потом Кавор открыл наш маленький шар со стороны ослепительно яркого солнца. Вероятно, он хотел воспользоваться притяжением солнца как тормоза.
   -- Покройтесь одеялом! -- вскричал он, отскакивая от меня в сторону.
   Я вытащил одеяло из-под ног и закутался с головою. Кавор быстро закрыл ставни, потом опять открыл одно окно и так же быстро захлопнул его, потом началось открывание поочередно всех окон. Шар наш пришел в колебательное состояние, и мы внутри его кружились, ударяясь о стеклянные стенки и о толстый тюк нашего багажа или же сталкиваясь друг с другом, а снаружи какое-то белое вещество обдавало брызгами наш шар, как будто мы катились вниз по снежному откосу...
   Последовал сильный толчок, -- я наполовину был погребен под тюком из наших пожитков и на некоторое время все стихло. Затем я мог расслышать пыхтенье Кавора и хлопанье ставней в оконных рамах. Я сделал усилие, сбросил с себя наш завернутый в одеяла багаж и вынырнул из под него. Наши открытые окошки зияли как темные отверстия, усеянные звездами.
   Мы были еще живы и лежали во мраке, в тени, отбрасываемой большим кратером, на дно которого свалился наш шар.
   Мы сидели, переводя дух и ощупывая шишки на теле от ушибов. Ни один из нас не предвидел такого грубого обхождения, какому мы подверглись, вступая в лунный мир. Я с трудом поднялся на ноги.
   -- Теперь посмотрим на лунный пейзаж! -- сказал я. -- Но темень, Кавор, хоть глаз выколи.
   Стеклянная поверхность шара запотела, и, разговаривая, я вытирал ее одеялом.
   -- Остается полчаса или около того до наступления дня, -- сказал Кавор. -- Надо подождать.
   Невозможно было разглядеть что-либо в царившей густой темноте, мы словно были заключены в стальном шаре. Мое вытиранье одеялом было только размазываньем стекла: едва успеешь вытереть стеклянную стенку, как она тотчас опять тускнела от вновь сгустившегося пара и от прилипавших волосков шерстяного одеяла. Разумеется, надо было применять для этой операции чего-нибудь другое, а никак не одеяло.
   В моих усилиях протереть стекло я нечаянно соскользнул по влажной поверхности и ударился коленом об один из цилиндров с кислородом, торчавших из нашего тюка.
   Положение было отчаянное и нелепое. После долгого странствования мы очутились на луне, среди неведомых чудес, и все, что мы могли видеть теперь - это была тусклая, струящаяся стенка стеклянного пузыря, в котором мы прибыли!
   -- Чорт возьми, -- воскликнул я, -- для этого не стоило трогаться с места.
   Я присел на тюк, дрожа от холода и закутываясь плотней в одеяло.
   Вдруг мокрая поверхность стекла замерзла и изукрасилась узорами.
   -- Не можете ли вы достать из тюка электрический нагреватель? -- сказал Кавор. -- Иначе мы рискуем замерзнуть.
   Я поспешил вытащить требуемый прибор.
   -- А теперь, -- спросил я, -- что нам делать?
   -- Ждать, -- отвечал он.
   -- Ждать?
   -- Конечно. Надо подождать, чтобы воздух у нас снова отогрелся, и тогда это стекло прояснеет. До тех пор нам нечего делать. Здесь еще ночь -- надо выждать наступления дня. А пока не хотите ли закусить?
   Некоторое время я ничего не отвечал и сидел, дрожа от холода. Я с досадой отвернулся от мутной стеклянной стенки и смотрел во все глаза на лицо Кавора.
   -- Да, -- сказал я после короткой паузы, -- я проголодался. Я чувствую себя сильно разочарованным. Я ожидал... Не знаю, чего я ожидал, только во всяком случае не этого!
   Я призвал на помощь всю свою философию; поправив на себе импровизированный плед, я снова уселся на тюке и приступил к моей первой трапезе на луне. Не помню, кончил ли я ее, как вдруг стеклянная поверхность стала проясняться, сначала отдельными полосками, но, быстро расширявшимися и сливавшимися, пока тусклая вуаль, скрывавшая лунный мир от наших взоров, исчезла.
   Мы с любопытством глядели на ландшафт луны.
  

Глава VII.

Восход солнца на луне.

   Вид, представившийся нашим взорам, носил чрезвычайно дикий, угрюмый характер. Мы находились в громадном амфитеатре, среди обширной круглой равнины, на дне исполинского кратера. Его крутые скалистые стены замыкали нас со всех сторон. С западной стороны падал на них свет еще невидимого солнца, достигая самой подошвы утеса, и показывал беспорядочно нагроможденные друг на друга темные и серые скалы, испещренные там и сям снежными полосами. Скалы эти находились от нас милях в десяти или более, но сначала, при отсутствии атмосферы, очертания их были отчетливо видны до мельчайших подробностей. Они стояли ярко освещенные против заднего, погруженного во мрак плана картины, который представлялся нашим земным глазам скорее великолепным, усеянным блестками, бархатным занавесом, чем обширным небосводом.
   Восточные утесы сначала представлялись нам в виде простой каймы к усеянному звездами небесному куполу. Ни румянца зари, ни чуть брезжащего рассвета, ничего, что возвещало бы скорое наступление утра! Только Корона, зодиакальный свет, направляющийся к блестящей утренней звезде, предупреждали о близком появлении солнца.
   Разлитый вокруг нас слабый свет происходил от отражения световых лучей западными скалами. Он озарял обширную, волнообразную равнину, серую и холодную, - серый колорит постепенно сгущался по направлению к скалам восточной окраины и, наконец, переходил в совершенную тьму на границе этих сумрачных скал; бесчисленные круглые, серые горы и горки, валы из белого, напоминающего снег, вещества, соединявшие и продолжавшие горные хребты вплоть до глубокого мрака, дали нам первое понятие о расстоянии стены кратера. В первое время я принял их за сугробы обыкновенного снега; но на самом деле то были бугры и массы замерзшего воздуха.
   Так было вначале; затем внезапно, изумительно быстро наступил лунный день.
   Солнечный свет скользнул по бокам скал, коснулся у их подошвы глыб осыпавшегося камня и, шагая в семимильных сапогах, мигом добрался до нас. Отдаленные утесы как будто зашевелились, задрожали, и со дна кратера стал подниматься серый пар, клубы его становились все шире и гуще, пока, наконец, вся западная сторона равнины не задымилась, как мокрый платок, повешенный перед огнем сушиться.
   -- Это воздух, -- сказал Кавор, -- это, наверное, воздух, иначе не поднимался бы пар при первом прикосновении солнечного луча...
   Он устремил взгляд кверху.
   -- Поглядите! -- воскликнул он.
   -- Куда? -- спросил я.
   -- На небо. Уже. На черном фоне голубая полоска! Звезды кажутся больше, а маленькие звездочки и все туманности, которые мы видели в небесном пространстве, исчезли.
   День быстро приближался. Серые вершины гор одна за другой охватывались ярким светом и затем покрывались дымящимся паром. Наконец, все видимое пространство на западе от нас заволоклось постепенно сгущавшимся и расширявшимся туманом. Отдаленные скалы отступали все более и более в глубь, тускнели, теряли свои очертания среди клубящегося пара, тонули и, наконец, исчезали во мгле.
   Все ближе и ближе подходил слой туманов, надвигаясь так же быстро, как бегущая по земле тень облака, гонимого юго-западным ветром. Нас охватывал легкий сумрак.
   Кавор схватил меня за руку.
   -- Что такое? -- спросил я.
   -- Посмотрите! Солнечный восход! Солнце!
   Он повернул меня к вершине одного из восточных утесов, выступавшей в смутных очертаниях из окружающей мглы и немного более светлой в сравнении с темным небосводом. Но теперь контуры ее обозначались странными красноватыми фигурами - настоящими языками алого пламени, извивавшимся и плясавшим на небе. Я объяснил себе это явление прохождением света сквозь клубы пара, но на самом деле это были солнечные выступы, огненная корона вокруг солнца, которая всегда закрыта от земных глаз нашей атмосферной вуалью.
   И затем - солнце!
   Сверкнула блестящая линия, -- тонкая полоска невыносимо яркого света, скоро принявшая изогнутую форму, -- и метнула к нам столб знойного тепла, пронзивший нас, как острие.
   Я вскрикнул от боли в глазах и отвернулся, почти ослепленный, разыскивая ощупью мое одеяло под тюком.
   И вместе с этим жгучим светом раздался звук, первый звук, достигший нашего слуха с тех пор, как мы покинули землю, - свист и шелест, резкий шорох, производимый воздушным платьем наступающего дня. С появлением света и звука шар наш накренился, и, ослепленные и опаленные, мы беспомощно зашатались, толкаясь друг о дружку. Шар снова накренило; свистящие и шипящие звуки становились все громче. Я невольно зажмурил глаза, делая неловкие усилия закрыть голову одеялом, но еще одно накренение шара свалило меня с ног. Я упал на тюк, и когда открыл глаза, увидал мельком воздух на наружной стороне нашего стекла. Он был жидкий, кипящий, подобно снегу, в который воткнули раскаленный до-бела железный прут. То, что было твердым воздухом, вдруг при первом прикосновении солнечных лучей превратилось в тесто, в кашу, в клокочущую жижу, которая шипела и пузырилась.
   Последовало еще более сильное качание нашего шара, бросившее нас в объятия друг друга. Через миг нас завертело, швырнуло кверху, и затем я свалился на четвереньки. Лунный рассвет играл нами, как мячиком. Луна хотела показать нам, слабым людям, что она может с нами сделать.
   Передо мной вновь промелькнуло, что делалось снаружи - какие-то клубы пара, полужидкая грязь или сало, скользящая и падающая вниз. Нас кидало из стороны в сторону. Я очутился на дне шара, и колени Кавора упирались мне в грудь. Затем он словно улетел от меня; некоторое время я лежал, едва переводя дух и безнадежно глядя вверх. Огромная лавина полужидкого вещества хлынула на наш шар и погребла нас под собой; теперь вещество это разрежалось и страшно бурлило. Я видел пузыри, прыгавшие на поверхности стекла. Слышались слабые восклицания Кавора.
   Затем другая громадная лавина тающего воздуха подхватила нас, и мы покатились вниз по откосу с непрерывно-возрастающей быстротой, прыгая через расселины, срываясь с уступов, покатились на запад, в кипучую сумятицу лунного дня.
   Хватаясь друг за друга, мы кружились внутри шара; нас кидало из стороны в сторону; наш тюк багажа скакал через нас, толкался между нами. Мы сталкивались, стукались головами, опять разлетались в различные стороны, а между тем вся вселенная озарилась роскошным ярким светом! На земле мы уже десять раз раздавили бы друг друга, но на луне, к счастию для нас, наш вес составлял всего одну шестую земного веса, и мы падали довольно благополучно. Припоминаю чувство сильнейшей боли, такое ощущение, как будто мозг перевернулся у меня в черепе, и затем...
   Что-то работало у меня на лице; какие-то тонкие щупальца терзали мои уши. Потом я увидал, что яркое освещение окружающего ландшафта ослабляется синими очками, очутившимся каким-то образом у меня на носу. Кавор стоял, склонившись надо мною, я видел его лицо снизу вверх; глаза его тоже были защищены синими окулярами. Дыхание у него было неровное и порывистое, губа у него была окровавлена от ушиба.
   -- Теперь лучше? -- спросил он, отирая кровь рукой.
   Все еще мне казалось качающимся, но это уже было просто головокружение. Я заметил, что Кавор закрыл некоторые из ставней в оболочке шара, чтобы защитить меня от прямо падавших лучей солнца. Я увидал, что все вокруг нас было залито ярким светом.
   -- Боже, -- вздохнул я, -- только этого недоставало!..
   Я приподнял шею, чтобы посмотреть на внешний мир: там был ослепительный блеск, полный контраст с унылым мраком наших первых впечатлений.
   -- Долго я был без чувств? -- спросил я.
   -- Не знаю, хронометр разбился. Должно быть, недолго, мой дорогой. Я было испугался...
   Я лежал некоторое время, ничего не говоря и стараясь вникнуть в смысл его слов. На лице его еще были заметны следы душевного волнения. Я ощупывал рукой свои контузии и обозревал физиономию Кавора, отыскивая и на ней подобные же повреждения. Всего более пострадала у меня правая рука, на которой была содрана кожа; лицо тоже было поцарапано и в крови. Кавор дал мне маленькую дозу какого-то укрепляющего средства, которым он запасся в дорогу, -- забыл, как оно называется. Через некоторое время я почувствовал себя немного лучше и начал бережно расправлять свои члены. Вскоре я мог уже разговаривать.
   -- Еще не кончилось? -- спросил я, как будто не было ни малейшего перерыва.
   -- Нет, не кончилось!
   Он сидел в раздумьи, поглядывая то через стекло, потом на меня.
   -- Что случилось? -- спросил я после небольшой паузы. -- Мы спрыгнули под тропики?
   -- Случилось то, чего я ожидал. Этот воздух испарился... если, впрочем, то был воздух. Во всяком случае, вещество это, какое бы ни было, испарилось, и поверхность луны сделалась видна. Мы лежим на бугре какого-то землистого возвышения. Там и сям обнажилась и самая почва, -- довольно странного вида эта почва.
   Ему показалось излишним вдаваться в дальнейшие объяснения. Он помог мне сесть, и я в состоянии был увидеть все собственными глазами.
  

Глава VIII.

Лунное утро.

   Резкие контрасты, разительные переходы от белого к черному в окружающем пейзаже совершенно исчезли. Солнечный свет придал всему янтарный оттенок; тени на скалистой стене кратера представлялись пурпурными. К востоку от нас темный слой тумана все еще полз, укрываясь от солнечного восхода, но на западе небо было голубое и чистое. Я начинал постигать продолжительность моего обморока.
   Мы были уже не в пустом пространстве. Вокруг нас поднялась атмосфера. Очертания предметов обрисовывались отчетливее, сделались резче и разнообразнее, за исключением рассеянных там и сям полос белого вещества, которое было уже не воздух, а снег; арктический вид местности также исчез. Повсюду расстилались ярко освещенные солнцем широкие, ржаво-бурые пространства голой, изрытой почвы. Там и сям по краям снежных сугробов виднелись наскоро образовавшиеся прудки и струящиеся ручейки, единственные шевелящиеся предметы среди этой обширной голой пустыни. Солнечный свет обливал верхние три четверти нашего шара, давал нам тут жаркое лето, но наши ноги оставались еще в тени, и шар помещался на снежном сугробе.
   На скате бугра виднелись разбросанные то там, то сям, обрамленные белыми нитями еще нерастаявшего снега, какие-то палочки, вроде сучков или прутиков, сухие, искривленные хворостинки, такой же рыжеватой окраски, как и скала, на которой мы лежали. Это сильно заинтересовало меня. Прутики! В безжизненном мире? Но когда мой глаз несколько пригляделся к их строению, я заметил, что вся лунная поверхность имеет волокнистый вид, подобный ковру из опавших бурых хвой, какой бывает в тени сосен.
   -- Кавор! -- сказал я.
   -- Ну?
   -- Теперь это, может быть, и мертвый мир, но прежде...
   Нечто новое остановило на себе мое внимание. Я увидал между опавшими иглами множество маленьких круглых предметов, и мне показалось, что один из них шевелится.
   -- Кавор! -- проговорил я шепотом.
   -- Что?
   Но я ответил не сразу. Я пристально глядел на поразившие меня предметы. В первую минуту я не поверил глазам. Я издал какой-то нечленораздельный звук и схватил Кавора за руку.
   -- Посмотрите, -- вскричал я, когда язык у меня, наконец, зашевелился. -- Вон там! Да!.. И там!
   Он последовал взглядом за моим указательным пальцем.
   Как описать то, что я увидел? Это была крохотная вещь и, однако, она казалась такой чудесной, такой жизненной... Я сказал, что между хвоями, устилавшими почву, были рассеяны какие-то круглые или овальные тельца, которые можно было принять за крошечные камешки. И вот, сначала одно из них, потом другое зашевелилось, вдруг покатилось и раскололось, причем из каждого выглянула зеленовато-желтая тень, как бы вырываясь наружу к теплым животворным лучам восходящего солнца. Через минуту зашевелилось и лопнуло третье такое же тельце.
   -- Это семена, -- сказал Кавор, и затем я услышал, как он тихонько прошептал: -- Жизнь!
   "Ж_и_з_н_ь!"... И тотчас же у нас мелькнула мысль, что, значит, наше далекое путешествие совершено не напрасно, что мы прибыли не в бесплодную каменистую пустыню, а в мир, который живет и движется! Мы наблюдали с напряженным вниманием. Помню, как старательно протирал я с помощью слюны находившийся передо мной просвет в стеклянной стенке шара, заботясь, чтобы не было на нем на малейшего следа тусклости.
   Но картина была ясною и живою лишь в середине поля зрения. Вокруг же этого центра мертвые хвои и семена являлись в преувеличенном и искаженном виде, вследствие кривизны стекла. Все-таки мы могли видеть достаточно! По всему освещенному солнцем скату пригорка, одно за другим, эти чудесные бурые тельца растрескивались, как оболочки семян или стручья, жадно раскрывая уста, чтобы упиться теплом и светом, лившимся целым каскадом от только что взошедшего на небе солнца.
   Ежесекундно все большее и большее количество этих зернышек лопалось в то время, как их передовые застрельщики уже выползали из расколовшихся скорлупок и переходили во вторую стадию прозябания. С полной уверенностью и быстрой сообразительностью, эти удивительные семячки пускали из себя корешок в землю и маленький, скорченный, в виде клубочка, росток на воздух. В короткий промежуток времени весь скат бугра покрылся крохотными растеньицами, вылупившимися при ярком солнечном свете.
   Недолго оставались они в этом состоянии. Почкообразные ростки надулись, разбухли и раскрылись, высунув наружу кончики крошечных, остроконечных, буроватых листочков, которые мгновенно стали удлиняться, так быстро, что мы могли видеть их рост. Движение это было медленнее, нежели движение какого-нибудь животного, но быстрее виденных мною доселе движений растений. Как бы нагляднее передать вам ход этого произрастания? Кончики листьев вытягивались приметно на глаз. Скорлупки морщились, съеживались и уничтожались с такой же быстротой. Случалось ли вам в холодный день взять термометр в вашу теплую руку и наблюдать, как тоненький столбик ртути заметно поднимается в трубке? Вот и эти лунные растеньица развивались так же скоро, - прямо на наших глазах.
   В несколько минут, как нам показалось, ростки более развившихся растений вытянулись в стебелек и пустили из себя второй круг листьев, и весь пригорок, еще так недавно казавшийся безжизненным, усыпанным лишь опавшей хвоей, пространством, покрылся темной, оливково-зеленой травянистой растительностью из колючих колосьев, поражавших мощью своего роста.
   Я повернул лицо к востоку и там тоже вдоль всего верхнего края скалы тянулась подобная же бахрома растительности, хотя на несколько низшей ступени развития, казавшейся черной от контраста с ослепительным блеском солнца. А за этой бахромой виднелся силуэт массивного растения, неуклюже вытянувшегося, на подобие кактуса, и приметно пучившегося, надувшегося, как пузырь, наполняемый воздухом.
   Затем, обратив взоры на запад, я увидал, что другое такое же раздувшееся растение поднимается на лугу. Но тут свет падал на его гладкие бока, и я мог разглядеть, что они были окрашены в яркооранжевый цвет. Махина вырастала на наших глазах; стоило отвернуться на минутку и затем снова взглянуть на нее, как контуры ее уже были иные; она выпускала из себя толстые, мясистые ветви и в короткое время преобразилась в кораллообразное деревцо, вышиной в несколько футов. В сравнении с этим быстрым ростом развитие земного гриба-дождевика, который, как говорят, иногда в одну ночь достигает фута в диаметре, показалось бы очень медленным. Но дождевик растет, парализуемый притягательной силой, в шесть раз превосходящей притяжение луны.
   Далее, из оврагов и равнин, которые были скрыты от наших взоров, но не от живительных лучей солнца, над рифами и мелями сияющих скал, высунулись новые колючие стержни трав и массивных растений, спешивших воспользоваться коротким днем, в продолжение которого они должны распуститься, отцвесть, принести плод и семя - и сгибнуть. Он походил на чудо, этот поразительно-быстрый рост лунной растительности. Так, надо думать, появились первые деревья и растения при сотворении мира и покрыли уныло пустынную поверхность ново-созданной земли.
   Вообразите себе этот лунный рассвет! Вообразите это оттаивание мерзлого воздуха, эту оживающую и шевелящуюся почву и затем этот бесшумный рост злаков, этот быстрый не по земному, выгон массивных растений и колючих колосьев. Представьте себе все это залитым ослепительно-ярким блеском, в сравнении с которым самый сильный солнечный свет на земле показался бы слабым и тусклым. И среди этого шевелящегося луга виднеются еще то там, то сям полосы синеватого снега. Чтобы составить себе полное понятие о нашем впечатлении, вы должны еще помнить, что мы видели все это через толстое изогнутое стекло, дающее, подобно чечевице, лишь в центре ясные и верные изображения предметов, к краям же изображения являлись в увеличенном и искаженном виде.
  

Глава IX.

Разведки начинаются.

   Мы перестали наблюдать через стекло и повернулись друг к другу с одной и той же мыслью, с одним и тем же вопросом в наших глазах. Для того, чтобы эти растения могли расти, там должен быть какой-нибудь воздух, хотя бы разреженный, воздух, которым и мы могли бы дышать.
   -- Открыть отверстие? -- предложил я.
   -- Да, -- ответил Кавор. -- Если только это воздух, что мы сейчас видим.
   -- Через короткое время, -- заметил я, -- эти растения будут также высоки, как и мы с вами. Но можно ли быть уверенными? Почем мы знаем, что это вещество -- воздух? Может быть, это азот, может быть, даже углекислота!
   -- Это легко узнать, -- промолвил Кавор, и тотчас приступил к испытанию.
   Вынув из тюка большой кусок какой-то смятой бумаги, он зажег ее и поспешно выбросил через отверстие шара. Я наклонился вперед и стал внимательно следить через толстое стекло, какой вид имеет эта брошенная наружу бумага, и что станется с эти маленьким огоньком, от показания которого зависело так много!
   Я заметил, что бумага медленно опустилась на снег и пламя как будто исчезло. На мгновение оно казалось совершенно угасшим... но затем я увидал на краю бумаги синеватый огненный язычок, который постепенно шел дальше и дальше!
   Мало-помалу весь лист, за исключением места непосредственного соприкосновения со снегом, обугливался и съеживался, пуская вверх трепетавшие струйки дыма. Никакого сомнения не оставалось больше для меня: атмосфера луны состояла либо из чистого кислорода, либо из воздуха и, следовательно, способна была, если только не находилась в слишком разреженном состоянии, поддерживать нашу жизнь вне шара. Мы, значит, могли выйти из заключенья и... жить!
   Я уселся у самого выхода и собирался уже отвинчивать крышку, но Кавор остановил меня.
   -- Погодите! Сначала нужна маленькая предосторожность.
   Он сказал, что хотя это, несомненно, была атмосфера, содержащая кислород, но, может быть, настолько разреженная, что могла причинить нам серьезный вред; при этом Кавор напомнил мне о горной болезни и кровотечении, которому часто подвергаются воздухоплаватели при слишком быстром подъеме аэростата; затем он принялся изготовлять какой-то лекарственный напиток, который и заставил меня выпить вместе с ним. Я почувствовал некоторое оцепенение от этого снадобья, однако оно не произвело на меня особого действия. Тогда лишь он позволил мне начать отвинчивать.
   Едва только стеклянная крышка у горловины подалась немного, как более плотный воздух изнутри нашего шара начал быстро вытекать наружу по нарезу винта, с пением, похожим на гуденье котла перед закипанием воды.
   Тогда Кавор уговорил меня отказаться от моего намерения. Скоро сделалось очевидным, что атмосферное давление вне шара значительно меньше, чем давление внутри. Насколько оно было меньше, этого мы не могли определить.
   Я сидел, ухватившись обеими руками за штопор, готовясь снова закрыть его, если, вопреки нашей пламенной надежде, лунная атмосфера окажется чересчур разреженной для нас; Кавор же сидел с цилиндром сгущенного кислорода в руке, -- для восстановления нормального давления. Мы смотрели друг на друга в молчании, поглядывая по временам на фантастическую растительность, все развивавшуюся бесшумно на наших глазах. Резкий свист вырывавшегося наружу воздуха не продолжался попрежнему.
   Кровеносные сосуды уже начали трепетать в моих ушах, и звуки от движений Кавора делались все слабее, вследствие разрежения воздуха.
   В то время, как наш воздух с шипением вырывался наружу через нарезы винта, содержавшиеся в нем водяные пары сгущались в маленькие клубы.
   Я начал испытывать затруднительность дыхания, что продолжалось в течение всего времени, пока мы подвергались действию внешней лунной атмосферы; но бывшее у меня неприятное ощущение в ушах, под ногтями и в горле прошло.
   Взамен того последовало головокружение, сопровождавшееся тошнотой и лишавшее меня бодрости духа. Я завернул наполовину крышку от выхода, сделав поспешное заявление Кавору; но он оказался бодрее меня. Он ответил мне голосом, казавшимся крайне тихим и отдаленным, вследствие разреженности воздуха, доносившего звук. Он рекомендовал мне выпить рюмку водки, и сам первый подал пример; проделав то же, я почувствовал себя несколько лучше. Я опять отвернул штопор обратно. Шум в ушах сразу усилился, и затем мне показалось, что шипение вырывающегося из шара воздуха прекратилось. Некоторое время я не был уверен, действительно ли это так.
   -- Ну что? -- спросил Кавор чуть слышным голосом.
   -- Ну что? -- ответил и я то же самое.
   -- Идти ли нам вперед?
   Я подумал.
   -- Это все? -- спросил я...
   -- Если вы можете выдержать.
   Вместо ответа я принялся совершенно отвинчивать крышку. Я снял ее и бережно положил на тюк. Несколько хлопьев снега закружились и исчезли, когда этот непривычный нам разреженный воздух наполнил наш шар. Я стал на колени, уселся у края отверстия и выглянул оттуда.
   Внизу, на расстоянии одного ярда от моего лица, лежал чистый, не попиравшийся еще ничьей ногой, снег луны.
   Наступила небольшая пауза. Взоры наши встретились.
   -- Ну, как вы себя чувствуете? Ваши легкие не очень страдают? -- спросил Кавор.
   -- Нет, -- отвечал я. -- Я могу это выносить.
   Кавор протянул руку за своим одеялом, просунул голову в дыру посредине и, завернувшись как следует, сел на краю отверстия, спустив ноги до расстояния в каких-нибудь шесть дюймов от лунного снега. С минуту он колебался, потом бросился вперед и стал на девственную, никем еще не попиравшуюся почву луны.
   Когда он шагнул вперед, фигура его представилась мне в фантастическом виде, от преломления лучей у края стекла. Постояв с минуту и осмотрев окружающую вблизи местность, он собрался с духом и... прыгнул.
   Изогнутое стекло показывало все в искаженном виде, и тут прыжок Кавора показался мне страшно большим, унесшим его на громадное расстояние, по крайней мере футов на двадцать или на тридцать от меня. Он стоял высоко на скалистой массе и делал какие-то знаки в мою сторону; может быть, он и кричал мне, но звук его голоса не долетал до меня. Однако, чорт побери, как же это он сделал такой гигантский прыжок? Я испытывал чувство, как человек, сейчас увидавший новый, кажущийся волшебством, фокус.
   Едва придя в себя от удивления, я тоже спустился через отверстие шара. Как раз напротив меня снежный сугроб провалился, образовав что-то вроде канавы. Я сделал шаг и прыгнул.
   Я оказался летящим по воздуху к скале, на которой стоял Кавор, сделавший в этот момент шаг вперед, мне навстречу, и ухватился за выступ скалы в состоянии бесконечного удивления и смущения. Кавор наклонился и кричал мне свистящими звуками, что следует быть осторожным.
   Я забыл, что на луне, масса которой в восемь раз меньше массы нашей земли, а диаметр в четыре раза меньше массы земного, мой вес составлял всего только шестую часть той величины, которую он имел на земле. Но теперь мой полет напомнил мне об этом факте.
   -- Мы ведь здесь без помочей, на которых нас водила мать-земля, -- сказал Кавор.
   С большими усилиями, двигаясь так же осторожно, как человек, страдающий ревматизмом, я поднялся на вершину скалы и стал рядом с Кавором, под палящими лучами солнца. Шар наш лежал позади, на тающем сугробе снега, футах в тридцати от нас.
   Насколько можно было окинуть взором огромный хаос беспорядочно разбросанных скал, образовавших дно кратера, повсюду такой же колючий хворостник, как и непосредственно окружавший нас, вступал в жизнь, разнообразимый там и сям толстыми кактусообразными растениями да алыми и пурпурными лишаями, которые росли так быстро, как будто ползли по камню. Все пространство кратера показалось мне тогда однообразной пустыней, вплоть до подошвы окружающих скалистых стен.
   Стены эти, повидимому лишенные растительности, за исключением основания их, имели множество контрфорсов, террас и платформ, которые в то время не особенно привлекали наше внимание. Они тянулись на несколько миль от нас по всем направлениям; повидимому, мы находились почти в центре кратера, и видели отдаленные предметы сквозь легкий туман, подгоняемый ветром. Теперь тут в разреженном воздухе дул быстрый, хотя и слабый ветерок, очень холодный, но оказывавший весьма легкое давление. Он дул по окружности кратера, направляясь, повидимому, к жаркой, освещенной его стороне из туманного мрака противоположной стены. Трудно было глядеть на этот расстилавшийся на востоке туман; приходилось смотреть, прищуриваясь, прикрывая рукой глаза, вследствие ослепительного блеска неподвижного солнца.
   -- Тут, повидимому, пустыня, -- сказал Кавор, -- совершенная пустыня.
   Я снова стал обозревать окрестное пространство. Меня все еще не покидала надежда увидеть какой-нибудь признак quasi-человеческого существования, какую-либо верхушку строения, какой-нибудь дом или орудие, но куда ни обращал я взоры, всюду те же нагроможденные беспорядочно скалы, в виде пиков и гребней, тот же колючий хворостник, те же уродливые кактусы, все спесивее и спесивее раздувавшиеся, словом - полное как будто разрушение надежды на человеческую жизнь.
   -- Похоже на то, что эти растения существуют лишь сами для себя, -- сказал я, -- я не вижу тут ни малейшего следа какого либо иного создания.
   -- Ни насекомых, ни птиц! Никакого следа, ни кусочка и ни частички животной жизни. Да если бы и были животные, что стали бы они делать в здешнюю бесконечную ночь?.. Нет, очевидно, тут только и есть одни эти растения.
   Я прикрыл глаза рукой.
   -- Это походит на фантастический ландшафт, созданный сновидением. Эти предметы менее похожи на земные сухопутные растения, чем растительные формы, которые мы воображаем пробивающимися меж скал, на дне моря. Посмотрите хоть вон на тот кактус, что ли! Можно подумать, что это ящерица, преображенная в растение. А какой ослепительно яркий свет!
   -- А между тем, ведь это еще только прохладное утро, -- сказал Кавор. Он вздохнул и поглядел вокруг себя. -- Нет, здешний мир не пригоден для людей, -- промолвил он, -- и, однако в некоторых отношениях... он не лишен интереса.
   Он умолк на некоторое время и погрузился в размышления, сопровождаемые его обычным в таких случаях гудением. Я вздрогнул от нежного прикосновения чего-то: оказалось, что тонкий листик растущего лишая вполз мне на ботинку. Я стряхнул его, он рассыпался прахом, и каждый кусочек его тотчас же начал опять расти. Затем я услыхал резкое восклицание Кавора, уколовшегося, как оказалось, об острый шип колючего кустика.
   Он, видимо, колебался; глаза его искали чего-то среди окружающих скал. В эту минуту я увидал невдалеке от меня какой-то цветок, похожий на гвоздику.
   -- Посмотрите! -- сказал я, оборачиваясь, но Кавор исчез.
   В испуге я поспешно пошел посмотреть с края скалы. Но, пораженный внезапным исчезновением Кавора, я снова забыл, что мы на луне. Широкий шаг, сделанный мною, перенес бы меня при земной обстановке не более, чем на ярд; на луне же он перенес за шесть или, по меньшей мере, за пять ярдов через край скалы. Впечатление было похоже на кошмар, когда чудится, что падаешь все ниже и ниже. Ибо в то время, как на земле падающее тело проходит в первую секунду шестнадцать футов, на луне оно проходит всего два фута, имея притом вес в шесть раз меньший сравнительно с весом, имевшимся на земле. Я упал или, вернее сказать, спрыгнул футов на тридцать. Мне показалось, что это заняло много времени - пять или шесть секунд, как полагаю. Я летел по воздуху и упал, как перо, увязнув по колена в снежный сугроб на дне оврага, среди синевато-серых скал с белыми прожилками.
   Я осмотрелся кругом.
   -- Кавор! -- крикнул я, но никакого Кавора не было видно. -- Кавор! -- завопил я еще громче, но лишь горное эхо откликнулось на мой отчаянный призыв.
   Вскарабкавшись на вершину скалы, я опять стал кричать со всей мочи: "Кавор! Кавор!". Крик мой напоминал блеяние заблудившегося ягненка.
   Шара тоже не было видно, и на минуту меня охватило страшное ощущение одиночества среди чужого, неведомого мира.
   Наконец, я увидал Кавора. Он смеялся и жестикулировал, чтобы привлечь мое внимание. Он стоял на площадке скалы, ярдах в двадцати или тридцати от меня. Я не мог слышать его голоса, но жесты его говорили: "Прыгай!". Я поколебался -- расстояние казалось огромным. Однако, я рассудил, что, наверное, буду в состоянии махнуть на большее расстояние, чем сам Кавор.
   Я отступил шаг назад, собрался с духом и прыгнул изо всей силы. Казалось, я прыгнул прямо вверх, в воздух, как будто мне уже никогда и не нужно спускаться вниз...
   Было жутко и вместе с тем очень приятно нестись таким образом прямо по воздуху. Мой скачок оказался слишком большим. Я пролетел над головой Кавора и увидал под собой усаженный колючими растениями овраг, куда мне предстояло свалиться. В испуге я крикнул, простер вперед руки и растопырил ноги.
   При падении я шлепнулся на огромный гриб, который лопнул подо мной, развеяв по всем направлениям массу оранжевых спор и обдав меня оранжевой пылью; затем я скатился на дно оврага.
   Вскоре я увидал маленькое круглое лицо Кавора, выглядывавшего из-за колючей изгороди. Он кричал, что-то спрашивая у меня. Я пытался тоже крикнуть ему, но не мог этого сделать, потому что чересчур запыхался. Он направлялся меж тем ко мне, осторожно раздвигая кусты.
   -- Нам нужно держаться на-стороже, -- сказал он, -- Эта луна не признает никакой дисциплины. Она даст нам разбиться вдребезги, -- Он помог мне встать на ноги. -- Вы чересчур напрягали силы, -- сказал он, смахивая рукой желтую пыль с моей одежды.
   Я стоял смирно, лишь тяжело дыша и позволяя ему счищать с моих колен и локтей прилипшее студенистое вещество и читать мне нотации по поводу моих злоключений.
   -- Мы должны приноровляться к здешнему притяжению. Наши мускулы еще недостаточно приучены. Необходимо попрактиковаться. Когда у вас восстановится правильное дыхание...
   Я вытащил из руки два или три вонзившихся в нее шипа и присел в изнеможеньи на камень. Руки и ноги у меня дрожали; я испытывал такое же чувство разочарования, какое охватывает при первом падении учащегося ездить на велосипеде у нас на земле.
   Кавору вдруг пришло на мысль, что холодный воздух на дне оврага после солнечного зноя может породить у меня лихорадку, и мы вскарабкались на вершину скалы, озаренную солнцем. Оказалось, что, кроме нескольких ссадин, я не получил никаких серьезных ушибов при падении, и теперь, по предложению Кавора, мы высматривали безопасное и удобное место спуска для нашего следующего прыжка. Мы выбрали, наконец, площадку на скале, в расстоянии около десяти ярдов, отделенную от нас целой чащей темно-зеленых колосьев.
   -- Прыгнем отсюда, -- сказал Кавор, разыгрывавший роль инструктора, и указал на место футах в четырех от носков моих гамашей.
   Этот скачок я совершил без труда и, должен сознаться, не без удовольствия увидал, что Кавор не допрыгнул на один фут или около того и свалился в колючий кустарник.
   -- Видите, как надо быть осторожным! -- сказал он, вытаскивая шипы, вонзившиеся ему в лицо и руки; с этого момента он перестал менторствовать и сделался моим товарищем, таким же, как я, учеником в искусстве лунного передвижения.
   После этого мы выбрали еще более легкий прыжок и совершили его шутя, затем отпрыгнули назад, потом снова вперед, и повторили это упражнение несколько раз, приучая наши мускулы к новой норме. Я никогда не поверил бы, если бы не узнал по собственному опыту, как быстро усваивается это приспособление. В самом деле, в весьма короткое время, после двадцати или двадцати пяти прыжков мы могли уже определять усилие, необходимое для данного расстояния, почти с земною уверенностью.
   И все это время лунная растительность быстро развивалась вокруг нас, становилась выше и гуще, -- все эти колючие колосья и толстые, мясистые кактусы, грибы и лишаи, поражавшие своими необычайными формами. Однако, мы были так поглощены нашими упражнениями в прыгании, что не обращали пока ни малейшего внимания на это буйное развитие лунных растений.
   Сильнейшая экзальтация овладела нами. Отчасти, я думаю, это было чувство радости по случаю нашего освобождения из продолжительного плена в тесном шаре; но главным образом тут действовала приятная мягкость и свежесть лунного воздуха, который, я уверен, содержит гораздо большую пропорцию кислорода, чем наша земная атмосфера. Не взирая на странный вид и необычайные свойства всего, нас окружающего, я чувствовал себя столь же отважным и опытным, как любой лондонский хулиган, очутившийся впервые среди гор, не думаю, чтобы кто-либо из нас обоих, хотя и лицом к лицу с неведомым, испытывал особенный страх.
   Нас обуревал дух предприимчивости. Мы выбрали обросший мхом пригорок, находившийся от нас ярдах в пятнадцати, и благополучно перемахнули друг за другом на его вершину.
   Кавор сделал три шага и отправился на манивший прохладою снежный скат. Я оставался с минуту неподвижным, пораженный уморительным видом его парящей в воздухе фигуры в грязной, измятой спортсменской фуражке, с взъерошенными волосами и маленьким круглым туловищем, с длиннейшими руками и подкорченными под себя тоненькими, козлиными ножками, -- фигурки, составлявшей такой резкий контраст с волшебными декорациями обширной лунной панорамы. Я громко расхохотался и последовал сам за своим забавным товарищем. Скок! -- и я очутился рядом с ним.
   Мы сделали несколько исполинских шагов, на подобие Гаргантюа, скакнули еще раза три-четыре и уселись, наконец, в поросшей мхом лощине. Наши легкие работали с большим трудом. Мы сидели спокойно, тяжело переводя дух и вопросительно поглядывая друг на друга. Кавор бормотал что-то об "удивительных ощущениях". Затем мне пришла в голову одна мысль. В тот момент мысль эта не была особенно ужасной - она была лишь естественным вопросом, который возникал сам собою из данного положения.
   -- Кстати, -- сказал я, -- а где же наш шар?
   Кавор посмотрел на меня.
   -- Как?
   Я вдруг понял все значение того, о чем зашла речь, и ужаснулся.
   -- Кавор, -- вскричал я, кладя руку ему на плечо, -- где же наш шар?
  

Глава X.

Заблудившиеся люди на луне.

   На лице Кавора отразился до некоторой степени мой испуг. Он встал и начал внимательно осматривать окружавший нас, быстро разраставшийся кустарник. В смущение_он приложил руку к устам и заговорил без своей обычной уверенности:
   -- Мне кажется, - сказал он, запинаясь, - мы оставили его... где-то... вон т_а_м_... -- Его дрожащий указательный палец поворачивался по дуге круга. -- Не знаю наверно, - продолжал он с возрастающим смущением во взорах, -- во всяком случае, это не может быть далеко отсюда.
   Мы оба встали, перекидываясь незначащими фразами; глаза наши напряженно искали в переплетавшейся и сгущавшейся чаще.
   Повсюду кругом нас, на освещенных солнцем скатах виднелись лишь колючие кусты, пухлые кактусы, ползущие лишаи, да кое-где, в местах, оставшихся в тени, лежали еще снежные сугробы. На север, на юг, на восток и на запад, во все стороны расстилалась однообразная пелена необычных для нас растительных форм. И где-то, уже погребенный среди этого хаоса неистовой лунной растительности, лежал наш шар, наш дом, наша единственная провизия, единая наша надежда выбраться из этой фантастической пустыни, покрытой эфемерными растениями.
   -- Я думаю, -- промолвил вдруг Кавор, указывал пальцем в северном направлении, -- что он, вероятно, остался вон там.
   -- Нет, -- возразил я, -- мы двигались но кривой линии. Смотрите, вот отпечатки моих каблуков. Ясно, что шар должен быть восточнее, много восточнее. Нет, он должен быть вон там.
   -- Мне кажется, -- заметил Кавор, -- что солнце все время было у меня вправо.
   -- А мне сдается, -- возразил я, -- что при каждом прыжке моя тень бежала прямо передо мной.
   Мы посмотрели вопросительно друг на друга. Дно кратера приняло в нашем воображении громадные размеры, чащи кустарника казались нам непроходимо густыми.
   -- Боже мой, как безрассудно мы поступили.
   -- Очевидно, нам надо найти наш шар, -- сказал Кавор, -- и найти как можно скорей. Солнце печет все сильнее. Мы уже изнемогали бы от жары, если бы не было так сухо тут в воздухе. К тому же... я проголодался.
   Я посмотрел на него с изумлением. Доселе я и не подозревал еще этой стороны дела, но теперь моментально почувствовал также волчий аппетит.
   -- Да, -- воскликнул я, -- и я тоже голоден.
   Кавор встал с решимостью во взоре.
   -- Разумеется, нам надо отыскать наш шар!
   Спокойно, насколько это было возможно при нашем тревожном состоянии духа, мы обозревали бесконечные каменистые гряды, чащи кустарника, составлявшие дно кратера, взвешивая молча, каждый про себя, шансы найти наш шар, прежде чем зной и голод окончательно нас обессилят.
   -- Это не может быть далее каких-нибудь пятидесяти ярдов отсюда, -- промолвил Кавор, с нерешительными жестами. -- Единственное средство -- кружиться по близости, пока не нападем на шар.
   -- Да, это все, что можно сделать в нашем положении, -- согласился я, не выказывая, однако, особого рвения начать наши поиски. -- Хоть бы этот проклятый колючий кустарник не разрастался так быстро.
   -- Вполне присоединяюсь к вашему желанию, -- сказал Кавор. -- Но ведь шар наш покоился на снежном сугробе.
   Я внимательно осматривал окружающую местность, в тщетной надежде узнать какой-нибудь бугорок или куст вблизи нашего шара. Но повсюду взор встречал одно и то же: стремящиеся кверху кусты, раздувающиеся грибы, тающие и постоянно меняющие форму снежные сугробы. Солнце палило нестерпимо; слабость, при истощении сил от голода, еще более увеличивала затруднительность нашего критического положения. И в тот момент, когда мы стояли так, смущенные и затерянные, среди неведомой природы, мы услыхали впервые на луне звук несколько иной, нежели шелест растений, дуновение ветра или наши собственные звуки.
   "Бум!.. Бум!.. Бум!"
   Он вырывался из-под наших ног, прямо из-под почвы. Нам сдавалось, что мы ощущаем его столько же ногами, сколько ушами. Никакой умопостигаемый звук не мог бы удивить нас более, или преобразить полнее свойство окружающих нас предметов. Ибо этот звук, густой, медленный и мерный, не мог быть ничем иным, казалось нам, как только ударами какого-то гигантского погребенного колокола:
   "Бум!.. Бум!.. Бум!"
   Звук, напоминавший колокольный звон тихого монастыря или ночной гул многолюдного города, таинственно разносился по этой фантастической пустыне. На взгляд ничего не изменилось в окружающей местности: однообразные кусты и кактусы, колыхавшиеся от ветра, тянулись без перерыва до самых отдаленных утесов; на исполинском темном куполе неба висело палящее солнце. Но среди этой обстановки раздавался, как будто предостережение или угроза, новый загадочный звук:
   "Бум!.. Бум!.. Бум!"
   Мы спрашивали друг друга слабым, упавшим голосом:
   -- Это колокол?
   -- Похоже на колокол.
   -- Что же это такое?
   -- Что бы это могло быть?
   - Считайте! -- сказал Кавор, но предположение его запоздало, так как при этом слове удары колокола прекратились.
   Столь неожиданно наступившее безмолвие было для нас как бы новым ударом. На минуту можно было усомниться, действительно ли мы слышали так поразившие нас таинственные звуки.
   Я почувствовал прикосновение руки Кавора к моему плечу. Он говорил вполголоса, словно боясь разбудить какое-то спящее существо.
   -- Отправимся скорее на поиски нашего шара. Нам надо вернуться к шару. Эти загадочные звуки непостижимы для нас.
   -- В какую же сторону нам отправиться?
   Он колебался. Убеждение в присутствии вокруг и вблизи нас каких-то невидимых существ овладело нашим умом. Что это за существа? Где они пребывают? Эта окружающая нас пустыня, то мерзлая, то опаленная, не представляет ли она только внешнюю кору и личину какого-нибудь подлунного мира? А если так, какого рода этот мир? Каких обитателей может он изрыгнуть на нас?
   И вдруг, пронизывая удручающую тишину, раздались, как неожиданный громовой удар, звон и треск, как будто разом распахнулись громадные металлические ворота.
   Это остановило наши шаги. Мы стояли с беспомощно разинутыми ртами. Затем Кавор тихонько подкрался ко мне.
   -- Не понимаю! -- прошептал он мне над самым ухом. Он неопределенно махал рукой по направлению к небу, -- смутное выражение еще более смутных мыслей. -- Убежище. На случай чего-нибудь...
   Я осмотрелся кругом и кивнул головой, в знак согласия.
   Мы пустились на поиски шара, двигаясь втихомолку, с преувеличенной осторожностью, производя как можно меньше шума. Мы направились к ближайшей чаще кустарника. Но раздавшийся снова откуда-то звон, похожий на то, как будто молоты ударяли по котлу, заставил нас ускорить шаги.
   -- Надо пробираться ползком! -- прошептал Кавор.
   Нижние листья колючих растений, уже осеняемые свежею верхней листвой, начинали вянуть и свертываться, так что мы могли пробираться между утолщающимися стеблями без особенного вреда для наших особ. На уколы в лицо или руку мы уже не обращали внимания. В середине чащи я остановился и тревожно уставился в лицо Кавора.
   -- Подлунные, -- прошептал он.
   -- Они могут вылезть наружу.
   -- Нам надо найти наш шар!
   -- Да, -- отозвался я, -- но как его найти?
   -- Надо ползать, пока на него не наткнемся.
   -- А коли не наткнемся?
   -- Прячьтесь! Высматривайте, что это за существа!
   -- Мы будем держаться вместе, -- сказал я.
   Он подумал.
   -- Какой путь нам избрать?
   -- Надо идти наудачу.
   Осмотрев внимательно местность, мы поползли через нижние заросли, делая, по возможности, круг, останавливаясь над каждым грибом, при каждом звуке, имея в мыслях только наш шар, из которого мы так легкомысленно выскочили. По временам из почвы под нами исходили сотрясенье, толчки, странные, необъяснимые механические созвучия; а иногда слышался какой-то слабый треск и гул, доносившиеся к нам через воздух. Но под влиянием обуявшего нас страха мы не дерзали взобраться на какое-нибудь возвышение, откуда бы можно было обозреть кратер. Долгое время мы не замечали никаких признаков присутствия или близости существ, отзвуки которых были так многочисленны и упорны. Когда бы не мучительное чувство голода и жажды, испытываемое нами, то наше ползание походило бы на яркое сновидение. Так это было нереально. Единственным элементом, имеющим намек на реальность, были эти таинственные звуки.
   Вообразите себе всю фантастическую обстановку! Кругом нас безмолвные чащи зелени, кусты с колючей листвой на верхушке, под нашими руками и коленями ползучие, ярко окрашенные лишаи, волнуемые энергичным их ростом, так же как волнуется ковер, колеблемый ветром. По временам исполинские грибы, как пузыри, раздуваемые жгучими лучами солнца, лопались и обдавали нас брызгами своих спор. Время от времени встречались новые, еще невиданные растительные формы с яркой окраской. Самые клеточки, образующие эти растения, были величиной с мой большой палец и напоминали цветные стеклянные бусы. Все эти предметы были озарены ярким блеском солнца, и отчетливо рисовались на темносинем небе, где, несмотря на солнечный свет, сверкали еще немногие, пережившие своих померкших сестер, звезды. Самые камни обладали какими- углекислотой или воздухом; всюду трещины, ущелья, пропасти. Никакой жизни, никакого движения. Люди наблюдали эту планету систематически в телескопы около двухсот лет, и много ли перемен они заметили? Как вы думаете?
   -- Никаких.
   -- Они отметили два бесспорных обвала, одну сомнительную трещину и незначительное периодическое изменение окраски -- вот и все.
   -- Я не знал, что они заметили даже и это.
   -- Да, но никаких следов жизни!
   -- Кстати, -- спросил я, -- какой наименьший предмет на Луне обнаружат самые сильные телескопы?
   -- Можно было бы увидеть церковь большой величины. Наверное, увидели бы города и строения или что-нибудь подобное. Пожалуй, там есть какие-нибудь насекомые, вроде муравьев, например, которые могут скрываться в глубокие норы от лунной ночи, или какие-нибудь неведомые существа, не имеющие себе подобных на Земле. Это самое вероятное, если мы вообще найдем там какую-нибудь жизнь. Какие разные условия! Жизнь там должна приспособляться к дню, в четырнадцать раз более продолжительному, чем у нас на Земле: непрерывный, двухнедельный солнечный блеск и зной при безоблачном небе, и затем ночь, такая же длинная, холодная, под студеными, резко очерченными звездами. В такую длинную ночь там должен быть страшный холод, доходящий до абсолютного нуля, до двухсот семидесяти трех градусов Цельсия ниже земной точки замерзания, Всякой жизни там пришлось бы погружаться в зимнюю спячку на всю эту долгую морозную ночь и снова пробуждаться при наступлении долгого дня.
   Он задумался.
   -- Можно, пожалуй, вообразить себе червеподобные существа, питающиеся твердым воздухом, точно так же как дождевой червяк питается землей, или какие-нибудь толстокожие чудовища...
   -- Почему же, -- спросил я, -- мы не захватили с собой пушки?
   Кавор ничего не ответил на этот вопрос.
   -- Нет, -- сказал он наконец, -- нам надо продолжать наше путешествие. Увидим, когда доберемся туда.
   -- Конечно, -- вспомнил я, -- минералы там должны быть при всех условиях.
   Кавор сказал мне, что желает переменить наш курс, отдавшись на минуту действию земного притяжения. Для этого он хочет открыть на тридцать секунд одно из обращенных к Земле окон. Он предупредил, что у меня может закружиться голова, и советовал проткнуть руки к окну.
   Я последовал его совету и уперся ногами в ящики с провизией и цилиндры с воздухом, чтобы не дать им упасть на меня.
   Окно щелкнуло и раскрылось.
   Я повалился на руки и лицо и на мгновение увидал между моими темными растопыренными пальцами нашу Землю -- планету внизу небесного свода.
   Мы находились сравнительно близко от Земли, по словам Кавора, -- всего на расстоянии каких-нибудь восьмисот миль, и громадный земной диск закрывал почти все небо. Ясно было видно, что наша планета имеет шарообразную форму. Материки вырисовывались смутными очертаниями, широкая серая полоса Атлантического океана блестела, как жидкое серебро на закате. Я рассмотрел, как мне показалось, тусклые, подернутые дымкой береговые очертания Испании, Франции и южной Англии.
   Снова щелканье -- и окно закрылось, и я медленно скользнул по гладкой поверхности стекла.
   Снова оказалось, что Луна находится "внизу", у меня под ногами, а Земля где-то далеко, на краю горизонта, -- та самая Земля, которая всегда была внизу и для меня и для всех людей с самого начала жизни.
   Так слабы были требовавшиеся от нас усилия, так легко все нам давалось благодаря невесомости, что мы не чувствовали ни малейшей потребности в подкреплении наших сил в течение шести часов (по хронометру Кавора).
   Кавор осмотрел аппарат для поглощения углекислоты и воды и нашел его в удовлетворительном состоянии, благодаря, конечно, тому, что наше потребление кислорода было ничтожно. Все темы для разговоров исчерпались, нам нечего было больше делать, и мы задремали.
   Разостлав наши одеяла на дне шара таким образом, чтобы укрыться как можно надежнее от лунного света, мы пожелали друг другу спокойной ночи и почти мгновенно заснули.
   Так, проводя время в дремоте, разговаривая, читая, закусывая, хотя и без большого аппетита (любопытно, что во все время нашего пребывания в шаре, мы не чувствовали ни малейшей потребности в пище; сначала мы принуждали себя есть, потом перестали и постились, так что не извели и двадцатой части взятой с собой провизии; количество выдыхаемой углекислоты также было ничтожно; почему -- не сумею объяснить), -- но большей частью находясь в состоянии покоя, которое не было ни сном, ни бодрствованием, -- мы падали сквозь пространство времени, не имевшее ни дня, ни ночи, падали бесшумно, плавно и быстро по направлению к Луне.
  

Глава 6
ВЫСАДКА НА ЛУНУ

   Помню, как Кавор вдруг открыл разом шесть окошек и так ослепил меня светом, что я вскрикнул от боли в глазах и закричал на него. Все видимое пространство занимала Луна, -- исполинский ятаган с блестящим, иззубренным темнотой лезвием, постепенно вырисовывающийся из отлива мрака берег, блестящие на солнечном свете остроконечные пики и вершины. Думаю, что читатель видел изображение или фотографии Луны, так что мне нет надобности описывать очертания лунного ландшафта, грандиозные кольцеобразные лунные цепи, более обширные, чем наши земные горы, вершины, ярко освещенные днем и отбрасывающие резко очерченные тени; серые беспорядочные равнины, кряжи, холмы, кратеры -- все детали лунной поверхности, то залитые ослепительным светом, то погруженные в таинственный полумрак. Мы витали близ этого мира на расстоянии сотни миль над его хребтами и остроконечными пиками. Теперь мы могли наблюдать то, чего ни один глаз на Земле никогда не увидит. Среди белого дня резкие очертания лунных скал и оврагов, лощин и дна кратеров заволакивались туманом; белизна их освещенной поверхности разрывалась на полосы и лоскутья, суживалась и исчезала; только кое-где появлялись и ширились пятна бурого и оливкового цвета.
   Недолго, однако, пришлось нам любоваться этим видом. Наступал самый опасный момент нашего путешествия. Нам приходилось спускаться к Луне, около которой мы кружились, замедлять наше движение и высматривать место для посадки.
   Кавор напряженно работал. Я же бездельничал и волновался, все время попадался ему под руку. Он прыгал по шару с проворством, невозможным на Земле. Он то и дело отпирал и запирал каворитные окна, делая при этом вычисления и посматривая на свой хронометр при свете электрической лампочки. Долгое время окна оставались закрытыми, и мы безмолвно висели во мраке, кружась в пространстве.
   Кавор нащупал кнопки и открыл сразу четыре окна. Я зашатался и прикрыл глаза, ослепленные непривычным сиянием Солнца, блиставшего у меня под ногами. Затем ставни снова захлопнулись, и у меня закружилась голова от внезапной темноты.
   Затем Кавор зажег электричество и сказал, что надо связать наш багаж и завернуть в одеяло, чтобы избежать сотрясения при спуске шара. Мы делали это при закрытых окнах, когда наши вещи расположились в центре шара. Это была забавная работа: вообразите, если можете, двух человек, которые плавают в сферическом пространстве, упаковывая и увязывая свои пожитки. Малейшее усилие обращалось в неожиданное движение. То меня прижимало к стеклянной стенке вследствие толчка от налетевшего на меня Кавора, то я беспомощно барахтался в пустоте; звезда электрического света сияла у нас то над головой, то внизу; то ноги Кавора чуть не задевали меня по лицу, то мы сталкивались друг с другом. Наконец вещи были связаны в большой мягкий тюк, -- вес, за исключением двух одеял с отверстием для головы: в них мы хотели закутаться.
   Кавор открыл одно окно со стороны Луны, и мы увидели, что опускаемся к огромному центральному кратеру, окруженному крестообразно несколькими меньшими. Затем Кавор открыл наш шар со стороны ослепительного Солнца, -- вероятно, он хотел воспользоваться притяжением Солнца как тормозом.
   -- Закройтесь одеялом! -- вскричал он, отлетая в сторону.
   Я не сразу понял, потом вытащил одеяло из-под ног и закутался с головой. Кавор закрыл заслонку, снова открыл одно окно и быстро его захлопнул, потом начал открывать поочередно все окна. Шар наш заколебался, и мы внутри завертелись, ударяясь о стеклянную стенку и о толстый тюк багажа или же сталкиваясь друг с другом. Снаружи какое-то белое вещество обдавало брызгами наш шар, как будто мы катились вниз по снежному откосу... через голову кувырком, удар -- опять кувырком...
   Сильный толчок, -- я наполовину был погребен под тюком багажа... Тишина. Затем я услышал пыхтение Кавора и хлопанье стальных заслонов. Я сбросил завернутый в одеяло багаж и выбрался из-под него. Наши открытые окна блестели в темноте звездами.
   Мы остались живы и лежали во мраке, в тени, отбрасываемой большим кратером, на дно которого скатился наш шар.
   Мы сидели, переводя дыхание и прощупывая синяки на теле от ушибов. Ни один из нас не предвидел такого нелюбезного приема в лунном мире. Я с трудом поднялся на ноги.
   -- Посмотрим на лунный пейзаж, -- сказал я. -- Какая темнота, Кавор!
   Стеклянная поверхность шара запотела, и, разговаривая, я протирал ее одеялом.
   -- Остается полчаса или около этого до наступления дня, -- сказал Кавор.-- Надо обождать.
   Ничего не было видно в окружающей темноте, мы сидели, как заключенные, в стальном шаре. Протирание одеялом не помогало: стекло снова потело от сгустившегося пара и облипало волосками шерсти. Надо было прибегнуть к чему-нибудь более подходящему. Протирая стекло, я нечаянно соскользнул по влажной поверхности и ударился коленом об один из цилиндров с кислородом в тюке. Нелепое положение! После долгого странствования мы очутились на Луне, среди неведомых чудес, и могли видеть теперь тусклую мокрую стенку нашего стеклянного пузыря.
   -- Проклятие! -- разозлился я. -- Ради этого не стоило улетать с Земли.
   Я присел на тюк, дрожа от холода и закутываясь плотнее в одеяло.
   Мокрая поверхность стекла замерзла и покрылась морозными узорами.
   -- Не можете ли вы достать из тюка электрическую печь, -- сказал Кавор, -- иначе мы рискуем замерзнуть.
   Я не заставил его повторять эту просьбу дважды.
   -- А теперь, -- спросил я, -- что нам делать?
   -- Ждать, -- отвечал он.
   -- Ждать?
   -- Конечно. Надо подождать, пока воздух снова согреется. Тогда и стекло просветлеет. До тех пор нам нечего делать. Здесь еще ночь, -- надо обождать наступления дня. А пока не хотите ли закусить?
   Я ничего не ответил и сидел, дрожа от холода. Я с досадой отвернулся от мутной стеклянной стенки и старался разглядеть лицо Кавора.
   -- Да, -- сказал я после короткой паузы, -- я проголодался. Я сильно разочарован. Я ожидал... Не знаю, чего я ожидал, только во всяком случае не этого.
   Я призвал на помощь всю свою философию; натянув получше одеяло, я снова уселся на тюке и приступил к своему первому завтраку на Луне. Не помню, кончил ли я его, -- как вдруг стеклянная поверхность стала проясняться быстро расширявшимися и сливавшимися полосками. Наконец тусклая вуаль, скрывавшая лунный мир от наших взоров, исчезла.
   Мы с любопытством выглянули наружу.
  

Глава 7
ВОСХОД СОЛНЦА НА ЛУНЕ

   Нам представилась дикая и мрачная картина. Мы находились среди громадного амфитеатра, в обширной круглой равнине, на дне гигантского кратера. Его обрывистые стены замыкали нас со всех сторон. С западной стороны на них падал свет еще невидимого Солнца, достигая подошвы обрыва и показывая хаотическое нагромождение темных и серых скал, перерезанных сугробами и снежными ущельями. Края кратера находились от нас милях в двенадцати, но в разреженной атмосфере блестящие очертаний их были видны отчетливо. Они вырисовывались ослепительно ярко на фоне звездной темноты, которая нашим земным глазам казалась скорее великолепным, усеянным блестками бархатным занавесом, чем небом.
   Восточный край походил на темную кромку звездного купола. Ни розового отблеска, ни брезжащего рассвета, -- никакого признака наступления утра. Только корона, -- зодиакальный свет, большое конусообразное светящееся пятно, направленное вершиной к блестящей утренней звезде, -- предупреждала нас о близком появлении Солнца.
   Слабый свет вокруг нас отражался от западного края кратера и открывал обширную волнообразную равнину, холодную и серую, постепенно темнеющую к востоку и переходящую в черную тень обрыва. Бесчисленные круглые серые вершины, призрачные холмы, сугробы из снегоподобного вещества, простирающиеся хребтами, дали нам представление о размерах кратера. Холмы казались покрытыми снегом. Но то, что я принял сначала за снег, оказалось замерзшим воздухом.
   Так было сначала, а потом вдруг сразу наступил лунный день.
   Солнечный свет скользнул по скалам, коснулся нагромождений у их оснований и, точно в сапогах-скороходах, быстро достиг до нас. Отдаленный край кратера как будто зашевелился, дрогнул, и со дна стал подниматься серый туман; клубы его становились все шире и гуще, и западная часть равнины скоро задымилась, как мокрый платок, повешенный перед огнем сушиться.
   -- Это воздух, -- сказал Кавор, -- несомненно, воздух, иначе пар не поднимался бы при лучах Солнца...
   Он взглянул вверх.
   -- Смотрите! -- воскликнул он.
   -- Куда? -- спросил я.
   -- На небо. Видите? На черном фоне голубая полоска. Звезды кажутся больше, а часть их и туманности, которые мы видели в небесном пространстве, исчезли!
   День наступил быстро. Серые вершины одна за другой вспыхивали и клубились дымящимся паром. Вся равнина на запад казалась морем тумана, прибоем и отливом облачных волн. Края кратера отступали все дальше и дальше, тускнели, меняли свои очертания и скоро исчезли в тумане.
   Все ближе и ближе надвигался дымный прилив, с быстротой бегущей по Земле тени облака, подгоняемого юго-западным ветром. Вокруг стало сумрачно.
   Кавор схватил меня за руку.
   -- Что? -- спросил я.
   -- Смотрите! Солнечный восход! Солнце!
   Он заставил меня обернуться и показал на восточный край кратера, выступивший из окружающего нас тумана и немного просветлевший по сравнению с темным небом. Контуры его обозначились странными красноватыми вспышками, языками багрового колеблющегося пламени. Я подумал сначала, что это клубы тумана поглощают солнечный блеск и вспыхивают языками на небе, но это была солнечная корона, которая на Земле скрыта от наших глаз атмосферой.
   И вдруг показалось Солнце.
   Сверкнула ослепительная линия, -- тонкая лучезарная полоска, скоро принявшая форму дуги, -- и метнула в нас огненное копье зноя.
   Как будто у меня выкололи глаза! Я громко вскрикнул и отвернулся, почти ослепленный, отыскивая ощупью одеяло под узлом.
   И вместе с этим жгучим светом раздался первый звук, достигший до нашего слуха с тех пор, как мы покинули Землю: свист и шелест, бурный шорох воздушной одежды наступающего дня. С появлением света и звука шар наш накренился, и мы, как слепые, беспомощно повалились друг на друга. Шар снова качнулся, и свист стал громче. Зажмурив глаза, я старался закрыть голову одеялом, но новый толчок свалил меня с ног.
   Я упал на узел, и когда открыл глаза, то увидел на мгновенье блеск воздуха снаружи стекла. Воздух был жидкий, он кипел, как снег, в который воткнули добела раскаленный железный прут. Отвердевший воздух при первом прикосновении солнечных лучей превратился в пасту, в грязную жижу, которая шипела и пузырилась, превращаясь в газ.
   Шар снова покачнулся, и мы с Кавором ухватились друг за друга. Нас подбросило, перевернуло, и я упал на четвереньки. Лунный рассвет играл нами как мячиками, точно хотел показать нам, слабым людям, что может с нами сделать Луна.
   Снаружи что-то блеснуло, заклубился пар, потекла и закапала полужидкая грязь. Нас швыряло в темноте, Я очутился внизу, и колени Кавора уперлись мне в грудь. Затем его сбросило, и несколько мгновений я лежал на спине, глядя вверх. Лавина полужидкого кипящего вещества упала и погребла наш шар. Я видел, как по стеклу прыгали пузыри. Кавор вскрикнул.
   Другая лавина тающего воздуха подхватила шар, и он покатился под откос, перепрыгивая через расщелины, срываясь с уступов, -- все быстрей и быстрей к западу, в раскаленную, белую, кипящую бурю лунного дня.
   Ухватившись друг за Друга, мы катались по шару вместе с тюком багажа. Мы сталкивались, сшибались головами и снова разлетались в разные стороны, с фейерверками искр в глазах! На Земле мы давно раздавили бы друг друга, но на Луне, к счастью, наш вес был в шесть раз меньше -- и все обошлось благополучно. Я припоминаю чувство сильной боли, такое ощущение, как будто мозг перевернулся у меня в черепе, и затем...
   Что-то шевелилось у меня на лице, тонкие щупальцы ухватили мои уши. Потом я заметил, что яркий блеск ослаблен надетыми на меня синими очками. Кавор наклонился надо мной, я увидел снизу его лицо, -- глаза его также были защищены синими очками. Дышал он порывисто, и губа у него была рассечена в кровь.
   -- Ну что, лучше? -- спросил он, обтирая кровь рукой.
   Все вокруг качалось, но это было просто головокружение. Кавор закрыл несколько заслонов в оболочке шара, чтобы скрыть меня от Солнца. Все вокруг нас было залито ярким светом.
   -- Ох,-- вздохнул я, -- что...
   Я поднял голову, чтобы посмотреть наружу. Ослепительный блеск сменил мрачную темноту.
   -- Долго я лежал без чувств? -- спросил я.
   -- Не знаю, хронометр разбился. Должно быть, недолго, мой дорогой, но я очень испугался...
   Я лежал молча, стараясь вдуматься в случившееся. На лице его еще отражалось пережитое волнение. Я ощупывал рукой свои ушибы и искал следы повреждений на лице Кавора. Больше всего пострадала у меня правая рука, на которой была содрана кожа; лоб тоже был разбит в кровь. Кавор дал мне дозу какого-то подкрепляющего средства, которое он захватил с собой, -- я забыл, как оно называется. Я почувствовал себя лучше и начал расправлять свои члены. Вскоре я мог уже разговаривать.
   -- Это не должно было случиться, -- сказал я, как бы продолжая начатый разговор,
   -- Нет, не должно.
   Он задумался, положив руки на колени. Взглянул наружу через стекло, потом на меня.
   -- Нет, не должно, -- повторил он.
   -- Что случилось? -- спросил я. -- Мы попали под тропики?
   -- Случилось то, что я ожидал. Воздух испарился, если только это воздух. Во всяком случае, вещество это испарилось, и показалась поверхность Луны. Мы лежим на какой-то каменистой скале. Кое-где обнажилась почва -- довольно странная!
   Кавор не стал вдаваться в дальнейшие объяснения. Он помог мне сесть, и я увидел все своими глазами.
  

Глава 8
УТРО НА ЛУНЕ

   Резкие контрасты белого и черного в окружающем пейзаже исчезли. Солнечный свет придал всему янтарный оттенок. Тени на скалистой стене кратера стали пурпурными. На востоке все еще клубился туман, укрываясь от солнечного света, но на западе небо было голубое и чистое. Значит, я долго пролежал в обмороке.
   Мы находились уже не в пустоте, а в атмосфере. Очертания предметов вырисовались отчетливей, резче и разнообразней, за исключением рассеянных полос белого вещества, -- но не воздуха, а снега; пейзаж уже не походил на арктический. Всюду расстилались ярко освещенные Солнцем широкие ржаво-бурые пространства голой изрытой почвы; кое-где по краям снежных сугробов блестели лужи и ручьи, которые одни только оживляли мертвый пейзаж. Солнечный свет проникал к нам в два отверстия и превратил наш климат в жаркое лето, но ноги наши оставались еще в тени, и шар лежал на снежном сугробе.
   На скате нерастаявшего сугроба виднелись разбросанные сухие ветки такой же бурой окраски, как и скала. Это заинтересовало меня. Ветки! В мертвом мире! Но когда я пригляделся к ним, то заметил, что вся лунная поверхность покрыта волокнистым покровом, похожим на ковер из опавшей бурой хвои под стволами сосен.
   -- Кавор! -- воскликнул я.
   -- Что?
   -- Теперь это мертвый мир, но раньше...
   Внимание мое было привлечено другим: я заметил между опавшими иглами множество маленьких кругляшей, и мне показалось, что один из них шевелится.
   -- Кавор, -- прошептал я.
   -- Что?
   Я ответил не сразу. Я пристально смотрел, не веря своим глазам. Потом издал нечленораздельный звук и схватил Кавора за руку.
   -- Посмотрите, -- показал я. -- Вон там! И там! Он посмотрел туда, куда я показывал пальцем.
   -- Что такое? -- спросил он.
   Как описать тот предмет, что я увидел? Он был невелик и, однако, показался мне таким чудесным, таким необычайным. Я уже сказал, что между иглами, устилавшими почву, были рассеяны какие-то круглые или овальные тельца, которые можно было принять за гальку. Вдруг одно из них, потом другое, зашевелилось и раскрылось, показывая зеленовато-желтый росток, потянувшийся к лучам восходящего Солнца. Через несколько мгновений зашевелилось и лопнуло третье тельце.
   -- Это семена, -- сказал Кавор и как бы про себя прошептал: -- Жизнь!
   "Жизнь!.." Тотчас у меня промелькнула мысль, что наше далекое путешествие совершено не напрасно, что мы прибыли не в бесплодную пустыню минералов, а в живой, населенный мир. Мы продолжали с интересом наблюдать.
   Помню, как тщательно прочищал я запотевшее стекло.
   Жизнь мы могли наблюдать, только смотря сквозь центр стекла. Ближе к краям мертвые иглы и семена увеличивались и искажались выпуклостью. И все-таки мы могли увидеть многое! По всему освещенному Солнцем откосу чудесные бурые тельца лопались, как семена или стручки, -- они жадно раскрыли уста, чтобы пить тепло и свет восходящего Солнца,
   С каждой секундой количество лопающихся семян увеличивалось, между тем как их передовые застрельщики уже вытягивались из расколовшихся скорлупок и переходили во вторую стадию роста. Уверенно и быстро эти удивительные семена пускали из себя корешок в почву и изогнутые ростки в воздух. Скоро весь откос покрылся крохотными растеньицами, впитывавшими яркий солнечный свет.
   Но недолго оставались они в этом состоянии. Почкообразные ростки надулись и раскрылись, высунув кончики крошечных остроконечных бурых листочков, которые росли быстро на наших глазах. Движение это было медленней, чем у животных, но быстрее, чем у всех виденных мною растений. Как нагляднее передать вам процесс этого произрастания? Листочки вытягивались. Коричневая оболочка семян морщилась и быстро распадалась. Случалось ли вам в холодный день взять термометр в теплую руку и наблюдать, как тонкий столбик ртути поднимается в трубке? Так же быстро росли и эти лунные растения.
   В несколько минут, как казалось, ростки более развившихся растений вытянулись в стебелек и пустили из себя второй побег листьев. Весь откос, еще недавно такой мертвый, усыпанный иглами, покрылся теперь темной оливково-зеленой растительностью колючих листьев и стеблей, поражающих мощью своего роста.
   Я повернулся к востоку, и -- чудо!-- там тоже вдоль всего верхнего края скалы показалась бахрома растительности, поднимавшаяся так же быстро, темневшая на солнечном блеске. А за этой бахромой возвышался силуэт массивного растения, узловатого, вроде кактуса, пучившегося и надувшегося, как пузырь, наполненный воздухом.
   На западе другое такое же растение поднималось над порослью. Но здесь свет падал на него сбоку, и я мог разглядеть, что растение окрашено в ярко-оранжевый цвет. Оно росло на наших глазах. Стоило отвернуться на минуту и снова на минуту и снова взглянуть на него, как контуры его уже изменялись; оно выпускало из себя толстые, массивные ветви и в короткое время преобразилось в кораллообразное дерево высотой в несколько футов. В сравнении с этим быстрым ростом развитие земного гриба-дождевика, который, говорят, в одну ночь достигал фута в диаметре, показалось бы очень медленным. Но дождевик растет при силе тяготения, которое в шесть раз больше, чем на Луне.
   Из всех оврагов и равнин, которые были скрыты от наших глаз, но не от живительных лучей Солнца, над грядами и рифами сияющих скал вытягивались заросли тучной колючей растительности, спешившей воспользоваться коротким днем, в продолжение которого нужно расцвести, обсемениться и погибнуть. Этот быстрый рост лунной растительности казался чудом.
   Представьте это! Представьте рассвет на Луне! Оттаивание мерзлого воздуха, оживающую и шевелящуюся почву, бесшумный быстрый рост стеблей и листьев. И все это залито ослепительным светом, в сравнении с которым самый яркий солнечный свет на Земле показался бы слабым и тусклым. И среди этих джунглей -- в тени полосы синеватого снега. И, кроме того, не забудьте, что все это мы видели через толстое выпуклое стекло, дающее, подобно чечевице, лишь в центре ясные и верные изображения, к краям же увеличенные и искаженные.
  

Глава 9
ПЕРВЫЕ ИЗЫСКАНИЯ

   Мы перестали наблюдать и повернулись друг к другу с одной и той же мыслью, с одним и тем же вопросом в глазах. Раз эти растения живут, значит, есть воздух, которым могли бы дышать и мы.
   -- Открыть люк? -- предложил я.
   -- Да! -- согласился Кавор. -- Если только там воздух.
   -- Скоро, -- заметил я, -- эти растения достигнут человеческого роста. Но можно ли быть абсолютно уверенным, что там есть воздух? Может быть, это азот или углекислота?
   -- Это легко проверить, -- сказал Кавор и приступил к опыту.
   Он вынул из узла обрывок смятой бумаги, зажег ее и поспешно выбросил через люк. Я наклонился вперед и начал внимательно следить через толстое стекло за бумагой и за огоньком, от которого зависело так много!
   Я заметил, что бумага медленно опустилась на снег и пламя как будто погасло. Но через мгновение на краю бумаги показался синевато-огненный язычок, который полз и ширился.
   Скоро весь обрывок, за исключением кусочка, соприкасавшегося со снегом, обуглился и съежился, выпустив вверх легкую струйку дыма. Никакого сомнения не оставалось больше для меня: атмосфера Луны состоит либо из чистого кислорода, либо из воздуха и, следовательно, способна, если только она не находится в слишком разреженном состоянии, поддержать нашу жизнь. Значит, мы можем выйти наружу и жить.
   Я уселся у люка и собирался уже отвинчивать крышку, но Кавор остановил меня.
   -- Необходима маленькая предосторожность.
   Он сказал, что хотя это, несомненно, атмосфера, содержащая кислород, но, может быть, настолько разреженная, что мы ее не вынесем. При этом Кавор напомнил мне о горной болезни и кровотечении, которому часто подвергаются воздухоплаватели при слишком быстром подъеме аэростата. Затем он принялся изготовлять какой-то противный на вкус напиток, который я выпил вместе с ним. Снадобье несколько расслабило меня -- и только. После этого Кавор позволил мне открыть люк.
   Как только стеклянная крышка люка немного поддалась, более плотный воздух нашего шара начал быстро вытекать наружу по нарезу винта с шумом, похожим на бурление закипающего котла.
   Кавор остановил меня. Очевидно, атмосфера давления вне шара значительно меньше, чем давление внутри, но насколько меньше -- этого мы не могли определить.
   Я сидел, ухватившись обеими руками за крышку люка, готовясь снова привинтить ее, если, к несчастью, лунная атмосфера окажется чересчур разреженной. Кавор же сидел с цилиндром сгущенного кислорода в руке, чтобы регулировать воздушное давление. Мы молча смотрели то друг на друга, то на фантастическую растительность, бесшумно выраставшую на наших глазах. Резкий свист не прекращался.
   В ушах у меня зазвенело, звуки от движений Кавора делались все слабее вследствие разрежения воздуха.
   Наш воздух с шипением вырывался наружу через нарезы винта, а содержащаяся в нем влага сгущалась в маленькие клубы пара.
   Дыхание стало затрудненным. Эта затрудненность дыхания чувствовалась нами постоянно во время нашего пребывания во внешней атмосфере Луны. Потом появилось неприятное ощущение в ушах, под ногтями пальцев и в горле, которое скоро прошло и сменилось головокружением и тошнотой. Я испугался, прикрыл крышку люка. Но Кавор оказался более выдержанным. Голос его казался мне очень тихим и отдаленным вследствие разреженности воздуха.
   Он посоветовал мне выпить рюмку водки, и сам первый подал пример. Я почувствовал себя несколько лучше и отвернул крышку, -- звон в ушах усилился, между тем как свист вырывающегося из шара воздуха как будто прекратился. Однако я не был уверен, что это так.
   -- Ничего? -- спросил еле слышно Кавор.
   -- Ничего, -- повторил я.
   -- Выйдем наружу?
   -- Это все? -- усомнился я.
   -- Если вы можете выдержать.
   Вместо ответа я отвинтил крышку, снял ее и положил на люк. Несколько хлопьев снега закружилось и исчезло, когда лунный разреженный воздух наполнил наш шар. Я опустился на колени, уселся у края отверстия и выглянул наружу. Внизу, на расстоянии одного ярда от моего лица, лежал чистый, девственный лунный снег.
   Мы молча переглянулись.
   -- Ну, как ваши легкие? -- спросил Кавор.
   -- Ничего, -- ответил я, -- довольно сносно.
   Кавор протянул руку за одеялом, просунул голову в отверстие посредине и, закутавшись, сел на краю люка. Ноги его находились на расстоянии шести дюймов от снега.
   С минуту он колебался, потом спрыгнул и стал на девственную почву Луны.
   Фигура его через стекло показалась мне фантастической. Постояв и осмотревшись, он вдруг прыгнул.
   Выпуклое стекло показывало все в искаженном виде, и прыжок Кавора показался мне гигантским. Он отлетел футов на двадцать или на тридцать от меня. Он стоял на скале и махал мне рукой. Может быть, он кричал, но я ничего не слышал. Каким образом смог он сделать такой гигантский прыжок? Какое-то колдовство!
   Ничего не понимая, я тоже спустился через люк. Прямо передо мною снежный сугроб подтаял и образовал яму. Я сделал шаг и прыгнул.
   По воздуху я перелетел на скалу, на которой стоял Кавор и ухватился за нее в изумлении. Потом истерически расхохотался и смутился. Кавор наклонился ко мне и хрипло прошептал, что надо быть осторожным.
   Я забыл, что на Луне, масса которой в восемь раз, а диаметр в четыре раза меньше, чем у Земли, мой вес составлял всего только одну шестую часть земного моего веса. Неожиданный полет напомнил мне об этом.
   -- Мы ходим здесь без помочей матери-Земли,-- заметил Кавор.
   Осторожно передвигаясь, как ревматик, я поднялся на вершину скалы и стал рядом с Кавором под палящими лучами Солнца. Шар наш лежал футах в тридцати позади, на рыхлом сугробе снега.
   Всюду над хаосом нагроможденных скал, образовавших дно кратера, щетинились заросли, такие же, как и около нас, с торчащими кое-где кактусообразными растениями, которые росли так быстро, точно ползли по камням. Все пространство кратера, вплоть до обрыва стен, казалось сплошной однообразной пустыней.
   Стены эти, по-видимому лишенные растительности, за исключением основания, образовывали множество выступов и площадок, на которые сначала мы не обратили внимания. Они тянулись за много миль от нас по всем направлениям; повидимому, мы находились в центре кратера и смотрели на все сквозь легкую мглу. В разреженной лунной атмосфере дул резкий, хотя и слабый ветер. Он дул из темной туманной части кратера по направлению к жаркой, освещенной стене. Трудно было смотреть на расстилавшийся на востоке туман; приходилось прищуриваться и прикрывать рукой глаза из-за ослепительного блеска неподвижного Солнца.
   -- Пустыня, -- сказал Кавор, -- совершенная пустыня.
   Я снова осмотрелся, надеясь увидеть какой-нибудь признак человеческого существования -- верхушку строения, сооружение или машину, но всюду хаотически громоздились пики и гребни скал, щетинились заросли и торчали Уродливые раздутые кактусы. Никакого признака жизни.
   -- Очевидно, здесь живут одни эти растения, -- сказал я, -- не заметно ни малейшего следа другой жизни.
   -- Ни насекомых, ни птиц! Никакого признака животной жизни. Да если бы здесь и были животные, что стали бы они делать в эту бесконечную ночь? Нет, очевидно, тут живут одни эти растения.
   Я прикрыл глаза рукой.
   -- Это похоже на фантастический ландшафт какого-нибудь необыкновенного сновидения. Эти растения так же мало похожи на земные, как подводные водоросли. Посмотрите на это чудище! Можно подумать, что это ящер, преображенный в растение. И какой ослепительный свет!
   -- А между тем сейчас только еще прохладное утро,-- сказал Кавор.
   Он вздохнул и огляделся.
   -- Нет, здешний мир непригоден для людей, -- промолвил он, -- однако в некоторых отношениях... он не лишен интереса.
   Он замолчал и, задумавшись, засопел.
   Я вздрогнул от какого-то легкого прикосновения, -- оказалось, что лишай вполз мне на ботинок. Я стряхнул его, он рассыпался, и каждый кусочек его опять начал расти. Кавор вскрикнул, уколовшись об острый шип колючего кустарника.
   Он, видимо, колебался: глаза его искали что-то среди окружающих скал.
   На шершавом хребте скалы краснела гвоздика -- очень редкий экземпляр, багровая магнета.
   -- Посмотрите, -- сказал я, оборачиваясь, но Кавор исчез. В испуге я подошел к краю скалы, но, пораженный исчезновением Кавора, снова забыл, что мы находимся на Луне. Большой шаг, сделанный мною, передвинул бы меня на Земле на один ярд, на Луне же -- перенес на шесть или пять ярдов через край скалы. Это походило на сон. На Земле падающее тело проходит в первую секунду шестнадцать футов, на Луне же -- всего два фута, имея при этом вес в шесть раз меньший. Я упал, или вернее, спрыгнул на тридцать футов. Мне показалось, что прыжок длился пять или шесть секунд. Я полетел по воздуху и опустился, как перышко, увязнув по колени в снежный сугроб на дне оврага, среди синевато-серых скал с белыми прожилками.
   -- Кавор! -- крикнул я, но Кавора нигде не было. -- Кавор! -- завопил я еще громче, но лишь горное эхо откликнулось на мой отчаянный призыв.
   Вскарабкавшись на вершину скалы, я крикнул: "Кавор!" Крик мой напоминал блеяние заблудившегося ягненка.
   Шара тоже не было видно, и на минуту меня охватило страшное ощущение одиночества.
   Наконец я увидел Кавора. Он смеялся и махал рукой, стараясь привлечь мое внимание. Он стоял на площадке скалы, ярдах в двадцати или тридцати от меня. Я не мог слышать его голоса, но жесты его говорили: "Прыгай". Я колебался, -- расстояние казалось огромным. Однако я решил, что, наверное, смогу прыгнуть дальше, чем Кавор.
   Я отступил на шаг назад, собрался с духом и прыгнул вверх в воздух, -- казалось, я не смогу спуститься вниз.
   Жуткое и приятное ощущение полета! Мой прыжок оказался слишком большим. Я пролетел над головой Кавора и увидел, что падаю в овраг с колючками. В испуге я крикнул, протянул вперед руки и расставил ноги. Я упал на огромный гриб, который лопнул подо мной, развеяв массу оранжевых спор и обдав меня оранжевой пылью. Потом скатился на дно и затрясся от беззвучного смеха.
   Из-за колючих кустов выглянуло маленькое круглое лицо Кавора. Он о чем-то спрашивал меня.
   -- Что? -- хотел я ответить, но у меня перехватило дыхание. Он осторожно спускался ко мне между зарослями.
   -- Нам нужно держаться осторожней, -- сказал он, -- эта Луна не признает земных законов. Она разобьет нас вдребезги, -- Он помог мне встать на ноги. -- Вы чересчур напрягаетесь, -- сказал он, смахивая рукой желтую пыль с моей одежды.
   Я стоял тихо, запыхавшись, пока он счищал с моих колен и локтей студенистое вещество и читал мне наставления.
   -- Мы должны приспособиться к тяготению. Наши мускулы еще недостаточно приучены. Необходимо практиковаться. Когда у нас восстановится правильное дыхание...
   Я вытащил из руки два или три вонзившихся шипа и присел в изнеможении на скалу. Руки и ноги у меня дрожали. Я чувствовал себя неловко, как пробующий ездить в первый раз на велосипеде.
   Кавору вдруг пришла мысль, что холодный воздух на дне оврага после солнечного зноя может простудить меня, и мы вскарабкались на вершину скалы, озаренную Солнцем. Оказалось, что, кроме нескольких ссадин, я не получил никаких серьезных ушибов при падении. Кавор предложил найти более безопасное и удобное место для нашего следующего прыжка. Мы выбрали, наконец, площадку на скале, па расстоянии около десяти ярдов, скрытую зарослью темнозеленых колосьев.
   -- Прыгнем отсюда, -- предложил Кавор, разыгрывавший роль инструктора, и указал на место футах в четырех от моих ног.
   Этот прыжок я совершил без труда и, должен сознаться, что не без удовольствия заметил, что Кавор недопрыгнул на один фут или около того и свалился в колючие заросли.
   -- Видите, как надо быть осторожным, -- сказал я, вытаскивая шипы. Теперь он перестал разыгрывать из себя учителя и стал моим товарищем в школе лунного хождения.
   После этого мы выбрали еще более легкий прыжок и совершили его шутя, затем прыгнули назад, потом снова вперед, и повторили это упражнение несколько раз, приучая наши мускулы к новому режиму. Я никогда не поверил бы, если бы не узнал по собственному опыту, как быстро можно приспособиться. После двадцати или двадцати пяти прыжков мы легко определяли усилие, необходимое для каждого расстояния.
   Между тем лунная растительность продолжала расти, становилась выше и гуще, -- мясистые кактусы, колючие стебли, грибы и лишаи поражали своими необычайными формами. Однако мы были так поглощены нашими упражнениями, что мало обращали внимания на буйный рост лунных зарослей.
   Мы были очень возбуждены. Отчасти, я думаю, это было чувство радости по случаю нашего освобождения из продолжительного заключения в тесном шаре; но главная причина -- мягкость и свежесть лунного воздуха, который, очевидно, содержит гораздо больше кислорода, чем наша земная атмосфера. Несмотря на странную, необычайную обстановку, мы вели себя как лондонцы, очутившиеся на лоне природы. Мы не испытывали страха перед неведомым будущим.
   Нас охватила жажда деятельности. Мы выбрали мшистый пригорок ярдах в пятнадцати от нас и благополучно взобрались на его вершину.
   -- Отлично! -- кричали мы, -- Отлично!
   Кавор сделал три шага в сторону снежного ската. Я остановился неподвижно, пораженный уморительным видом его парящей в воздухе фигуры в грязной, измятой спортсменской фуражке, с взъерошенными волосами, с круглым туловищем, длинными руками и поджатыми козлиными, тонкими ножками, -- фигуры на фоне лунного простора.
   Я громко расхохотался и последовал за ним. Прыжок! -- и я очутился рядом с Кавором.
   Мы сделали несколько исполинских шагов, наподобие Гаргантюа, сделали три-четыре прыжка и уселись в поросшей мхом лощине. Мы запыхались и сидели спокойно, с трудом переводя дыхание, и вопросительно поглядывая друг на друга. Кавор бормотал что-то об "удивительных ощущениях". Затем я вдруг вспомнил. В этом не было еще ничего страшного, это был вполне естественный и уместный вопрос.
   -- Однако, -- сказал я, -- где же наш шар?
   Кавор посмотрел на меня.
   Я вдруг понял, что случилось, и испугался.
   -- Кавор, -- закричал я, -- а где же наш шар?
  

Глава 10
ЗАБЛУДИВШИЕСЯ ЛЮДИ НА ЛУНЕ

   На лице Кавора отразился мой испуг. Он встал и начал внимательно осматривать окружавшие нас быстро разраставшиеся заросли. Он приложил руку к губам и заговорил без своей обычной уверенности:
   -- Мне кажется... мы оставили его... где-то... там...-- он показал неопределенным жестом. -- Не знаю наверно. -- В его глазах выразилось смущение. -- Во всяком случае, он где-то недалеко.
   Мы оба встали, напряженно всматриваясь в чащу джунглей. Повсюду вокруг, на освещенных Солнцем скатах, виднелись лишь колючая щетина, раздутые кактусы, ползучие лишаи, да кое-где в тени синели снежные сугробы. На север, на юг, на восток и на запад, во все стороны расстилались однообразные заросли необычайных растительных форм. И где-то, погребенный среди этого хаоса стеблей, лежал наш шар,-- наш дом, наша провизия, наша последняя надежда выбраться из этой фантастической пустыни, покрытой эфемерными растениями.
   -- Я думаю, -- Кавор показывал пальцем на север, -- что шар, наверное, там.
   -- Нет, -- возразил я, -- мы двигались по кривой линии. Смотрите, вот отпечаток моих каблуков. Ясно, что шар находится восточнее. Нет, он где-нибудь там.
   -- Мне кажется, -- сказал Кавор, -- что Солнце все время было вправо.
   -- А мне кажется, что при каждом прыжке моя тень падала вперед.
   Мы посмотрели вопросительно друг на друга. Дно кратера приняло в наших глазах громадные размеры, чащи кустарника казались мне непроходимыми.
   -- Какое безрассудство!
   -- Очевидно, нам надо найти наш шар, -- сказал Кавор, -- и найти как можно скорей. Солнце печет все сильней. Мы давно уже изнемогли бы от жары, если бы воздух не был так сух. К тому же я проголодался.
   Я посмотрел на него с удивлением. Об этом я не подумал, но после его слов сразу почувствовал волчий аппетит.
   -- Да, и я тоже проголодался. Кавор решительно встал.
   -- Нам надо найти шар.
   Стараясь держаться спокойнее, мы всматривались в бесконечные каменные гряды, в чащи на дне кратера, молча, каждый про себя взвешивая шансы найти наш шар прежде, чем нас обессилит зной и голод.
   -- Он находится не дальше пятнадцати ярдов отсюда, -- сказал Кавор несколько нерешительно. -- Единственный способ -- искать вокруг, поблизости.
   -- Да, это лучший способ, -- согласился я, не торопясь, однако, начать поиски. -- О, если бы эти проклятые колючки росли не так быстро!
   -- Вполне разделяю ваше желание,-- сказал Кавор.-- Но ведь шар наш остался в снежном сугробе.
   Я огляделся по сторонам, тщетно надеясь узнать какой-нибудь бугор или кактус вблизи нашего шара. Но везде было одно и то же: стремящиеся кверху заросли, раздувающиеся грибы, тающие и постоянно меняющие очертания снежные сугробы. Солнце палило нестерпимо; мы слабели от голода, и это еще более увеличивало затруднительность нашего положения. И в тот момент, когда мы стояли так, смущенные и растерянные, мы вдруг услыхали странный звук, не похожий ни на шелест растений, ни на свист ветра, ни на наши шаги.
   Бум... Бум... Бум...
   Звук исходил из-под наших ног, из-под почвы. Казалось, что мы ощущаем его не только ушами, но и ногами. Он отдавался глухим отдаленным гулом. Странный, необъяснимый звук, не связанный ни с чем окружающим. Густой, медленный и мерный, как удары гигантского погребального колокола:
   Бум... Бум... Бум...
   Звук, напоминавший о церквах, о ночном гуле многолюдного города, об ожидании и бодрствовании, о размеренном порядке, таинственно разносился по фантастической пустыне. Ничего не изменилось в окружающем пейзаже: однообразные заросли и кактусы колыхались от ветра, до самого горизонта на темном куполе неба палило Солнце, но загадочный звук трепетал в воздухе как предостережение или угроза:
   Бум... Бум... Бум...
   Мы тихо спрашивали друг друга:
   -- Как будто колокол?
   -- Похоже на колокол.
   -- Что это такое?
   -- Что это может быть?
   - Считайте, -- сказал Кавор, но опоздал, так как удары прекратились.
   Тишина, ритмический беспорядок тишины тоже казался нам странным. Действительно ли мы слышали таинственный звон?
   Я почувствовал прикосновение руки Кавора к моему плечу. Он говорил вполголоса, как бы боясь кого-то разбудить.
   -- Будем держаться вместе и искать наш шар. Нам надо вернуться к шару. Мне непонятны эти загадочные звуки.
   -- Куда же мы пойдем?
   Он колебался. Мы почувствовали присутствие каких-то неведомых существ. Что это за существа? Где они живут? Не является ли окружающая нас пустыня, то мерзлая, то спаленная, только оболочкой какого-нибудь подлинного мира? А если так, то каков этот мир? Каких обитателей может он изрыгнуть на нас?
   И вдруг, пронизывая тишину, раздался громовой удар, звон и скрежет, как будто распахнулись громадные металлические ворота.
   Мы замедлили шаги, потом остановились в изумлении. Кавор тихо подошел ко мне.
   -- Не понимаю, -- прошептал он мне над самым ухом. Он неопределенно махнул рукой в небо, -- смутное выражение еще более смутных мыслей.
   -- Надо найти убежище. На случай, если...
   Я осмотрелся кругом и кивнул головой в знак согласия.
   Мы пустились на поиски шара, двигаясь тихо, с преувеличенной осторожностью, стараясь производить как можно меньше шума. Мы направились к ближайшим зарослям, но раздавшийся снова звон, похожий па удар молота по котлу, заставил нас ускорить шаги.
   -- Надо пробираться ползком, -- прошептал Кавор.
   Нижние листья колючих растений, затененные свежей верхней листвой, начали уже вянуть и свертываться, так что мы сравнительно легко могли пробираться между утолщающимися стеблями. На уколы в лицо или руку мы уже не обращали внимания. В середине чащи я остановился и тревожно уставился в лицо Кавора.
   -- Подземные, -- прошептал он. -- Там, внизу.
   -- Но они могут выйти наружу.
   -- Нам надо найти наш шар.
   -- Да, но как его найти?
   -- Надо ползать, пока мы не наткнемся па него.
   -- А если не наткнемся?
   -- Будем прятаться. Посмотрим, что это за существа.
   -- Мы будем держаться вместе, -- сказал я. Кавор задумался.
   -- Какой путь нам избрать?
   -- Надо итти наудачу.
   Мы осмотрелись и поползли через заросли, стараясь двигаться по кругу, останавливаясь перед каждым грибом, при каждом звуке, думая только о шаре, который мы так легкомысленно покинули. Иногда из почвы под нами слышались удары, звон, странные, необъяснимые механические звуки; затем мы слышали слабый треск и гул, доносившийся к нам через воздух. Мы боялись взобраться на возвышение, чтобы взглянуть на кратер. Долгое время мы не замечали никаких признаков присутствия существ, о существовании которых свидетельствовали эти настойчивые частые звуки. Если бы не мучительное чувство голода и жажды, то наше ползание походило бы на яркое сновидение. Так все это было нереально. Единственным намеком на реальность были эти таинственные звуки,
   Представьте себя в нашем положении. Кругом нас безмолвная чаща, колючие листья вверху, под нашими руками и коленями ползучие яркие лишаи, выпирающие в быстром росте, как ковер, надуваемый снизу ветром. Иногда исполинские грибы, как пузыри, надутые Солнцем, лопались и обдавали нас пылью своих спор. Все новые, невиданные растительные формы с яркой окраской. Даже клеточки, образующие эти растения, были величиной с мой большой палец и напоминали цветные стеклянные бусы. Все это озарялось ярким блеском Солнца и отчетливо вырисовывалось на темносинем небе, где, несмотря на солнечный свет, сверкали еще немногие звезды. Странно! Даже камни были необычайны по форме и строению. Все было странно: даже наше самочувствие -- каждое движение заканчивалось чем-нибудь неожиданным. Дыхание застревало в горле, кровь пульсировала в ушах: тук, тук, тук, тук...
   И порой доносились откуда-то глухой шум, удары молота, звон, грохот машин и мычание огромных зверей.
  

Глава 11
ПАСТБИЩЕ ЛУННЫХ ЧУДОВИЩ

   Так мы, два несчастных земных отщепенца, заблудившиеся в лунных джунглях, ползли в страхе перед доносившимися до нас странными звуками. Ползли мы так довольно долго, прежде чем увидели селенита и лунное чудовище, хотя рев и мычание доносились до нас все ясней и ясней. Мы ползли через каменистые овраги, через снежные сугробы, по грибам, лопавшимся под нами пузырями и выпускавшим из себя водянистую жидкость, ползли как бы по мостовой из дождевиков, сквозь колючие заросли и тщетно высматривали покинутый нами шар. Звуки, издаваемые лунными чудовищами, походили то на мычание, то на яростное завывание, то на животный рев, как будто эти невидимые существа искали корм и ревели.
   В первый раз они промелькнули так далеко, что мы не смогли разглядеть их, хотя и испугались, Кавор полз впереди и первый заметил их близость. Он замер и подал мне знак не шевелиться.
   Треск и шум в чаще показывали, что они приближаются. Пока мы сидели на корточках, прислушиваясь и стараясь определить их местонахождение, страшное мычание раздалось позади нас, верхушки зарослей закачались, и мы почувствовали чье-то горячее и влажное дыхание. Обернувшись, мы увидели среди качающихся стеблей лоснящиеся бока лунного чудовища и его огромную выгнутую спину, выделяющуюся на фоне неба.
   Конечно, мне трудно сказать, что именно я увидел в ту минуту, так как первые мои впечатления были дополнены потом последующими наблюдениями. Прежде всего меня поразили огромные размеры животного: в окружности его туловище имело не менее восьмидесяти, а в длину не менее двухсот футов. Бока его поднимались и опадали от тяжелого дыхания. Я заметил, что его исполинское рыхлое тело почти лежало на грунте, и что кожа у него была морщинистая, в складках, белая, темная только на спине. Ног его я не заметил. Мне кажется, что мы заметили профиль его почти лишенной мозгов головы, с тонкой шеей, мокрым всепожирающим ртом, маленькими ноздрями и закрытыми глазами (эти чудовища всегда закрывают глаза от солнечного света). Мы мельком увидели и красную пасть, когда чудовище разинуло рот, чтобы зареветь и замычать, почувствовали даже его дыхание. Затем чудовище опрокинулось набок, как судно, которое волокут по отмели, подобрало складки кожи и проползло мимо нас, проложив просеку среди чащи и скрывшись в зарослях. Скоро показалось другое такое же чудовище подальше, третье -- еще дальше, и, наконец, появился селенит, -- очевидно, пастух, гнавший эти громадные туши на пастбище. В испуге я судорожно ухватился за ногу Кавора. Мы замерли и долго смотрели вслед селениту.
   В сравнении с чудовищами он казался муравьем, пигмеем не более пяти футов ростом. На нем была одежда из какой-то кожи, так что все тело его было закрыто; но тогда мы об этом еще не знали. Селенит представлял собой крепкое насекомоподобное существо с длинными бичеобразными щупальцами и рогом на цилиндрическом туловище. Голова была скрыта под огромным, утыканным остриями шлемом.
   Впоследствии мы узнали, что селениты пользовались этими остриями для наказания упрямых чудовищ. Два темных стекловидных наглазника сбоку придавали птичий вид металлическому аппарату на его лице. Рук не было видно, и селенит передвигался на коротких ногах, которые, хотя и были обернуты во что-то теплое, показались нам очень жидкими: у них были слишком короткие бедра, длинные голени и маленькие ступни.
   Несмотря на тяжелое, по-видимому, одеяние, селенит шел довольно большими шагами, и все время работал рогом. По его походке в ту минуту, когда он проходил вдали мимо нас, было заметно, что он торопится, сердится. Вскоре после того, как мы потеряли его из виду, протяжное мычание чудовищ перешло в короткий резкий визг, сопровождаемый возней. Рев, удаляясь, становился тише и, наконец, совсем смолк, -- вероятно, чудовища достигли пастбища.
   Мы прислушались. Тишина. Мы поползли дальше искать наш пропавший шар.
   Во второй раз мы увидели лунных чудовищ довольно близко, среди скал. Пологие обрывы густо поросли каким-то растением с зелеными мшистыми клубками -- их-то и поедали чудовища, Мы остановились на опушке чащи, наблюдая чудовищ и высматривая кругом, нет ли где селенита. Чудовища лежали на пастбище, как огромные жирные паразиты, и жадно пожирали корм. Неуклюжие и неповоротливые, они, казалось, состояли из одного жира, -- смитфильдский бык в сравнении с ними был бы образцом проворства. Их искривленные жующие пасти и закрытые глаза вместе со смачным чавканьем выражали такое животное наслаждение, что еще сильней почувствовалась пустота наших желудков.
   -- Свиньи! -- разозлился Кавор. -- Отвратительные свиньи!
   Бросив на чудовищ завистливый взгляд, Кавор пополз через кусты вправо. Убедившись, что растение совершенно непригодно для человеческого питания, я пополз вслед за ним, грызя сорванный стебель.
   Но скоро нас вторично остановило приближение селенита. На этот раз мы могли лучше рассмотреть его. Верхний покров его был действительно одеждой, а не скорлупой. Одежда у второго селенита была такая же, как и у первого, с той лишь разницей, что у него на затылке торчало что-то, похожее на вату. Селенит стоял па выступе скалы, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую, как бы охраняя кратер. Мы притаились неподвижно, боясь привлечь его внимание. Скоро он повернулся и скрылся.
   Мы наткнулись на другое стадо мычавших чудовищ, поднимавшихся по скату обрыва; потом мы проходил через место, где раздавались звуки, похожие на стук машин, как будто под почвой работала огромная фабрика. Звуки эти еще доносились до нас, когда мы достигли окраины открытого пространства, ярдов двести в диаметре. Если не считать лишаев, кое-где выступавших по краям, поляна была совершенно голая, покрытая желтоватой пылью. Сначала мы боялись пуститься по этой пыльной равнине, но так как она представляла меньше препятствий для ползания, то мы, наконец, решились спуститься и начали осторожно прокрадываться вдоль ее края.
   Подземный шум прекратился, слышался только шорох быстро растущих растений. Вдруг шум снова возобновился, более резкий и громкий, чем раньше. Стук этот, несомненно, шел откуда-то снизу. Инстинктивно мы плотно прижались к почве, готовые при малейшей опасности прыгнуть в чащу. Каждый удар, казалось, отдавался в нашем теле. Грохот и стук становился все громче и громче, порывистая вибрация усиливалась. Скоро весь лунный мир пришел в какое-то мерное содрогание, наподобие пульса.
   -- Прячьтесь, -- шепнул Кавор, и я повернулся к кустам.
   В этот момент раздался оглушительный удар, как будто залп из пушки, и произошло то, что еще и теперь пугает меня во сне. Я повернул голову, чтобы взглянуть на Кавора и протянул руку вперед. Рука моя не нащупала ничего. Под ней зияла пропасть.
   Моя грудь опиралась о что-то твердое, а мой подбородок оказался на краю вдруг разверзшейся бездны. Моя рука протянулась в пустоту. Вся эта плоская, кругла равнина оказалась гигантской крышкой, которая двигалась теперь с шахты в приготовленную для нее выемку.
   Если бы Кавор не поспешил ко мне на помощь, я, наверное, так и остался бы висеть на краю пропасти, пока не упал бы вниз. Но Кавор, к счастью, не растерялся. Он находился немного дальше меня от края, когда крышка начала отодвигаться, и, заметив опасное положение, в котором я очутился, схватил и оттащил меня за ноги. Я отполз от края на четвереньках, привстал, шатаясь, и побегал вслед за Кавором по звонкому зыбкому металлическому листу. Очевидно, крышка быстро сдвигалась, кусты впереди, к которым мы бежали, уносились в сторону. Скоро спина Кавора исчезла в густой чаще, и пока я карабкался вслед за ним, чудовищная крышка со звоном задвинулась. Долго мы лежали, затаив дыхание, не смея подползти к шахте.
   И, наконец, осторожно мы решились заглянуть вниз безопасного места. Заросли вокруг нас трещали и колыхались от ветра, дувшего в шахте. Сначала мы не увидели ничего, кроме гладких отвесных скал, уходивших в непроницаемый мрак; но потом разглядели внизу движущиеся и огоньки.
   Таинственная пропасть так захватила нас, что мы позабыли даже о нашем шаре. Когда глаза наши освоились с темнотой, то мы разглядели крохотные прозрачные фигурки, двигавшиеся между тускло светящимися точками.
   Мы молча смотрели вниз, не находя от изумления слов.
   Мы не могли понять, что значат эти копошившиеся на дне пропасти фигурки.
   -- Что это может быть? -- спросил я. -- Что это моет быть?
   -- Инженерные работы. Они, очевидно, проводят ночь в этих шахтах, а днем выходят на поверхность.
   -- Кавор, может быть, это люди?
   -- Нет, не люди.
   -- Не будем рисковать. Нам необходимо найти шар.
   Он со вздохом согласился и, осмотревшись, выбрал управление. Мы стали снова пробираться сквозь чащу, Сначала мы ползли довольно быстро, но скоро энергия наша ослабела. Среди красноватых зарослей послышались шум и крики. Мы притаились: звуки долго раздавались поблизости, но мы ничего не увидели. Я шепнул Кавору, что вряд ли долго продержусь без пищи, губы мои пересохли.
   -- Кавор, я больше не могу.
   Он обернулся и с ужасом посмотрел на меня.
   -- Надо потерпеть.
   -- Меня мучит жажда, -- настаивал я, -- посмотрите на мои губы.
   -- Я тоже чувствую жажду.
   - Ах, если бы остался хоть кусочек того снега!
   -- Нет, он растаял весь. Мы перенеслись из арктического пояса в тропический со скоростью одного градуса в минуту...
   Я стал сосать свою руку.
   -- Шар! -- сказал Кавор.-- Только в нем наше спасение.
   Мы возобновили поиски. Я думал только о еде, о прохладительных напитках; особенно хотелось мне выпить пива. Я вспомнил о ящике пива, который остался у меня в погребе в Лимпне. Припомнилась мне также и кладовая с припасами: холодное мясо, паштет из почек -- нежное мясо, почки и жирная подливка. Я даже начал зевать от голода. Мы выбрались на равнину, покрытую коралловыми мясистыми растениями, которые с треском разламывались от прикосновения. Я поглядел на поверхность излома. Растение походило на съедобное. Мне показалось, что и пахнет оно недурно
   Я отломил ветку и обнюхал.
   -- Кавор! -- прохрипел я.
   Он взглянул на меня, и лицо его искривилось в улыбку.
   -- Нельзя, -- сказал он,
   Я бросил ветку, и мы продолжали пробираться через эти соблазнительные заросли.
   -- Кавор, -- спросил я, -- почему нельзя?
   -- Яд! -- сказал он, не оборачиваясь.
   Мы проползли дальше. Наконец я не выдержал.
   -- Я все-таки попробую.
   Он жестом хотел остановить меня, но опоздал. Я уже набил себе полный рот. Он присел, наблюдая за выражением моего лица. Его лицо исказилось гримасой.
   -- Недурно! -- сказал я.
   -- Неужели! -- воскликнул он.
   Он наблюдал, как я жую, на лице его выражалось колебание между желанием и запретом. Наконец он не держал и набил себе рот. Несколько минут мы жадно Растение походило на гриб, но ткань его была гор более рыхлая, и при проглатывании согревало горло. Сначала мы испытывали просто механическое удовлетворение от еды, потом кровь у нас начала двигаться быстрее, и ощутили зуд на губах и в пальцах. Фантастические мысли ключом забили в нашем мозгу.
   -- Как тут хорошо, -- сказал я, -- адски хорошо! Какая прекрасная колония для избыточного земного населения! Для избытка земного населения!
   И я сорвал новую порцию.
   Я радовался, что на Луне есть такая вкусная пища. Муки голода сменились теперь беспричинным весельем. Страх и подавленное настроение исчезли. Я смотрел на Луну не как на планету, с которой нужно поскорее убраться, а как на обетованный рай для человечества. Я позабыл о селенитах, о лунных чудовищах, о проклятой крышке шахты и о пугавших нас звуках. Так подействовали на меня лунные грибы.
   Кавор ответил одобрительно на мое повторенное в третий раз замечание об "избыточном населении". Я почувствовал головокружение, но приписал это действию пищи после долгого голодания.
   - Вы сделали великое открытие, Кавор, -- пробормотал,-- вро... вроде картофеля.
   -- Что? -- удивился Кавор. -- Великое открытие вроде картофеля?!
   Я посмотрел на него, удивленный хрипотой его голоса и несвязным выговором. Очевидно, он опьянел от грибов, возразил, что он заблуждается, полагая, что он открыл Луну, -- он только добрался до нее.
   Я положил руку на его плечо и пытался разъяснить ему это обстоятельство, но мои объяснения оказались лишком мудреными для его мозга. Да и мне было трудно высказать ясно свои мысли. После минутной тщетной попытки понять меня (неужели мои глаза стали такими же рыбьими, как у него?) он пустился разглагольствовать на другую тему.
   -- Мы, -- объявил он торжественно, икая при этом, -- продукт нашей пищи и питья.
   Он повторил эту фразу, а я стал оспаривать его положение. Вероятно, я немного уклонился в сторону от предмета спора, но Кавор все равно не слушал меня. Он поднялся, опираясь рукой на мою голову, и стоял, озираясь по сторонам, совсем не боясь лунных обитателей.
   Я пытался доказать, что стоять опасно, но не мог привести веских доказательств. Слово "опасно" перепуталось у меня со словом "нескромно" и в конце концов перешло в слово "нахально". Я обращался с речью преимущественно к посторонним, более внимательным слушателям: к коралловидным растениям. Я чувствовал, что необходимо выяснить путаницу с Луной и картофелем, и пустился пространные рассуждения о важности точного определения в доказательствах. Мое самочувствие было уже такое приятное, как сначала.
   Затем каким-то образом я перескочил к проекту колонизации.
   -- Мы должны аннексировать Луну, -- говорил я, без всяких колебаний. Это наше призвание. Кавор, мы сатапы... То-есть -- сатрапы. О такой империи не меча даже Цезарь! Будет пропечатано во всех газетах. Ко... компания Кавореция... да... компания.
   Я совсем опьянел. Я пустился в перечисление всех конечных благодеяний, которые наше прибытие может принести Луне. Стал доказывать, что прибытие Колумба было благодетельно для Америки; потом запутался и продолжал бессмысленно повторять: "Подобно Колумбу!"
   После этого момента мои воспоминания о действий на нас лунного гриба становятся туманными. Помню, что мы возмущались проклятыми насекомыми и решили, что позорно прятаться здесь, на спутнике Земли; мы набрал полные пригоршни коралловых грибов, очевидно, для самозащиты и, не обращая внимания на уколы шипов, вышли на припек.
   Почти тотчас же мы встретились с селенитами. Их было шестеро, они шли гуськом по каменистой долине, издавая свистящие жалобные звуки. Они заметили нас, смолкли и остановились, как животные, повернув головы к нам.
   Я сразу отрезвел.
   -- Насекомые,-- бормотал Кавор,-- насекомые... И они воображают, что я буду перед ними ползать на животе, на позвоночном животе!
   -- На животе! -- повторил он с негодованием.
   Затем вдруг в ярости он сделал три больших шага и прыгнул к селенитам. Прыгнул он неудачно, -- несколько раз перекувырнулся в воздухе, перелетел над ними и исчез с треском среди кактусоподобных растений. Как отнеслись селениты к этому странному и, на мой взгляд, невежливому вторжению непрошенного гостя с иной планеты, -- не сумею сказать. Кажется, они повернулись назад обратились в бегство.
   Но хорошо не помню.
   События перед наступившим потом беспамятством слабо отпечатлелись в моем мозгу. Помню, что я шагнул, чтобы последовать за Кавором, но споткнулся и растянулся между камнями. Мне сделалось дурно, и я потерял сознание. Смутно вспоминается мне какая-то борьба, потом металлический зажим...
   Мои последующие ясные воспоминания касаются уже нашего плена в глубине под лунной поверхностью. Мы очутились в темноте, среди странных беспокойных звуков; тело у нас было покрыто царапинами и синяками, голова же мучительно болела.
  

Глава 12
ЛИЦО СЕЛЕНИТА

   Я очутился сидящим на корточках в гулком мраке. Долго я не мог понять, где я и как попал в это затруднительное положение. Я вспомнил о чулане, куда меня иногда запирали в детстве, затем о темной и шумной спальне, я однажды лежал больной. Но эти звуки не походили на знакомые мне шумы, и воздух был пропитан запахом скотного двора. Мне показалось, что мы еще работаем над сооружением шара и что я зачем-то вошел в погреб Кавора. Затем я вспомнил, что мы уже сделали наш шар, и подумал, что нахожусь в шаре в межпланетном пространстве.
   -- Кавор, нельзя ли зажечь свет? -- сказал я.
   Ответа не последовало.
   -- Кавор! -- окликнул я.
   Вместо ответа послышались стоны.
   -- Моя голова! -- прошептал он. -- Голова!
   Я хотел приложить руки к пылавшему лбу, но руки мои оказались связанными. Это меня очень удивило. Я поднес их к губам и почувствовал прикосновение холодного гладкого металла. Руки мои были скованы. Я попробовал раздвинуть ноги, но они тоже оказались скованными; кроме того, меня приковали к полу толстой цепью, обвитой вокруг туловища.
   Меня охватил такой страх, какого я еще ни разу не испытывал во время наших похождений.
   -- Кавор, -- крикнул я, -- почему я связан? Зачем вы сковали меня по рукам и по ногам...
   -- Я не сковывал вас, -- ответил он, -- это селениты.
   Селениты! Моя мысль сосредоточилась на этом с
   -- Он не может находиться дальше чем в пятидесяти метрах отсюда, -- сказал Кавор, нерешительно помахивая рукой. -- Нам остается только бродить здесь поблизости, пока мы не наткнемся на него.
   -- Это все, что мы можем сделать, -- сказал я, не спеша, однако, пуститься на поиски. -- Но мне бы хотелось, чтобы проклятые колючки не росли так быстро.
   -- Вся беда в этом, -- сказал Кавор. -- Но ведь шар лежал на снежной насыпи.
   Я оглянулся по сторонам в тщетной надежде узнать какой-нибудь бугор или куст, который прежде видел вблизи шара. Но повсюду расстилалось то же пестрое однообразие; повсюду поднимавшиеся вверх кустарники, пучившиеся грибы, уменьшавшиеся снежные сугробы изменялись неудержимо и непрерывно. Солнце обжигало и жалило; слабость, вызванная нестерпимым голодом, увеличивала наше душевное смятение. И в то время, как мы стояли растерянные и заблудившиеся среди всех этих невиданных диковин, мы впервые за все время пребывания на Луне услышали звук, который не был ни шелестом подымающихся растений, ни слабыми вздохами ветра, ни шумом наших собственных шагов:
   Бум!.. Бум!.. Бум!..
   Звук раздавался у нас под ногами, он вылетал из-под почвы. Казалось, мы слышали его не только ушами, но и ступнями ног. Его медлительные раскаты заглушались расстоянием, делались гуще, проходя сквозь толщу отделявшего его от нас вещества. Право, не знаю, какой другой звук мог бы сильнее удивить нас или резче изменить наше отношение ко всему окружающему. Ибо этот звук, гармоничный, медленный и уверенный, -- судя по нашему первому впечатлению, -- не мог быть ничем иным, кроме боя гигантских подземных часов.
   Бум!.. Бум!.. Бум!..
   Звук, напоминавший о тихих монастырских обителях, о бессонных ночах в людных городах, о бодрствовании и размеренном чередовании часов, многозначительно и таинственно раздавался в этой загадочной пустыне. Для глаза все осталось неизменным: кустарники и кактусы тихо покачивались на ветру; сплошною стеною тянулись далекие утесы; все еще темное небо было совсем пустынно, и неподвижное Солнце палило и жгло. И посреди всего этого, как предупреждение или угроза, мерно ударял этот непонятный звон.
   Бум!.. Бум!.. Бум!..
   Внезапно ослабевшими и понизившимися голосами мы спрашивали друг у друга:
   -- Часы?
   -- Похоже на часы.
   -- Что это такое?
   -- Что это может значить?
   -- Считайте, -- посоветовал Кавор, но опоздал, потому что на этом слове бой прекратился. Эта тишина, наступившая так внезапно, еще более потрясла нас. На один миг можно было усомниться, действительно ли мы слышали этот звук. Или, быть может, он все еще продолжался... В самом деле, неужели я слышал звон?
   Я почувствовал, как на моей руке сжались пальцы Кавора. Он заговорил вполголоса, словно опасаясь разбудить какое-то спящее существо.
   -- Будем держаться вместе, -- прошептал он, -- и отыщем шар. Мы должны вернуться к шару. Здесь творится что-то непонятное.
   -- Но куда идти?
   Он колебался. Непререкаемое убеждение, что вокруг нас, совсем близко, находятся невидимые существа, вытеснило все другие помыслы из наших голов. Кто эти существа? Где они? Неужели эта бесплодная пустыня, попеременно замерзающая и выгорающая, -- только скорлупа, только личина некоего подземного мира? И если это так, то какого мира, каких обитателей может он каждый миг извергнуть на нас?
   Тут, пронизывая и разрывая тишину, внезапно и резко, словно неожиданный удар грома, послышался звон и лязг, как будто большие металлические ворота вдруг распахнулись настежь.
   Мы замерли на месте. Разинув рты, мы беспомощно переглядывались. Затем Кавор подкрался ко мне.
   -- Я не понимаю, -- прошептал он, близко придвинувшись к моему лицу. Он протянул руку к небу, -- неясный намек на еще более неясные мысли.
   -- Надо найти убежище на случай, если...
   Кивком головы я дал понять, что совершенно согласен с ним.
   Мы двинулись вперед, ступая украдкой и стараясь как можно меньше шуметь. Мы пошли по направлению к густой заросли кустарников. Стук, напоминавший удары молотков по котлу, заставил нас ускорить шаги.
   -- Надо ползти, -- прошептал Кавор.
   Нижние листья колючих растений, затененные верхними, уже начали вянуть и свертываться. Поэтому мы могли прокладывать себе путь между быстро утолщавшимися стеблями без особого вреда для себя. На случайные уколы в лицо или в руки мы уже не обращали внимания. В самой глубине чащи я остановился и, отдуваясь, посмотрел в лицо Кавора.
   -- Под землею, -- прошептал он. -- Внизу.
   -- Они могут выйти наружу.
   -- Мы должны найти шар.
   -- Да, -- сказал я. -- Но как?
   -- Надо ползти, пока не доберемся до него.
   -- А если не доберемся?
   -- Надо прятаться. Надо поглядеть, что они собой представляют.
   -- Будем держаться вместе, -- сказал я.
   Он задумался.
   -- Но куда идти?
   -- Все равно. Надо попытать счастья.
   Мы внимательно посмотрели вправо и влево. Затем поползли сквозь чащу с величайшими предосторожностями, описывая, насколько я мог судить, кривую линию, останавливаясь перед каждым случайно шевельнувшимся грибом, при каждом звуке, думая только о своем шаре, который покинули с таким легкомыслием. Время от времени под землею слышались содрогания, удары, странные, необъяснимые металлические звуки; один раз, немного спустя, нам опять показалось, что мы различаем слабый лязг и шум возни, доносившиеся к нам по воздуху. Но мы были слишком напуганы, мы не смели взобраться на какой-нибудь возвышенный пункт, чтобы осмотреть оттуда весь кратер. В течение долгого времени мы не замечали никаких признаков близости тех существ, которые напоминали о себе такими частыми, настойчиво повторявшимися звуками. Если бы не дурнота, вызванная голодом, и не сухость в горле, -- это ползание на четвереньках было бы похоже на сон. Оно казалось совершенно нереальным. И только звуки, долетавшие до нас, имели характер самой несомненной действительности.
   Вы только представьте себе наше положение. Вокруг нас непроходимая чаща, у нас над головами безмолвная колючая листва, под нашими руками и коленями тоже безмолвные, но будто живые, ярко окрашенные лишайники, ходившие ходуном от силы своего роста, словно ковер, раздуваемый снизу ветром. То и дело пузырчатые грибы, разбухшие на солнце, неясно обрисовывались над нами. То и дело нам преграждало путь какое-нибудь новое растение, отливавшее яркими красками. Клеточки, из которых состояли эти растения, были величиною с сустав большого пальца. Они напоминали бусы из цветного стекла. Все это озарялось ослепительным блистанием солнца и обрисовывалось на иссиня-черном небе, на котором, несмотря на солнечный свет, еще можно было различить редкие звезды. Здесь все было необычайно, вплоть до формы и строения камней. Все внешние впечатления были для нас новы, каждое движение кончалось каким-нибудь сюрпризом. Дыхание застревало в гортани, кровь колотилась в ушах: стук, стук, стук...
   А тем временем снова и снова откуда-то доносились шум отдаленной суматохи, удары молотков, лязг и грохот машин и наконец послышалось мычание каких-то огромных животных.
  

11
ЛУННЫЙ СКОТ

   Так мы, бедные земные изгнанники, заблудившиеся в буйно разраставшихся лунных джунглях, ползли, жестоко напуганные звуками, доносившимися до нас. Помнится, мы ползли довольно долго, прежде чем увидели первого селенита или первую лунную корову, хотя уже давно слышали непрерывно приближавшиеся к нам мычание и хрюканье. Мы ползли по каменистым балкам, по осыпанным снегом откосам, среди грибов, которые лопались, как пузыри, от нашего прикосновения, извергая водянистую жидкость; ползли по настоящей мостовой из каких-то растений, напоминавших наши земные грибы-дождевики, ползли сквозь нескончаемые поросли кустарника. Все безнадежнее глаза наши отыскивали покинутый шар. Звуки, издаваемые лунными коровами, иногда напоминали громкое и протяжное мычание теленка, а иногда разрастались до удивленного и яростного рева, чтобы затем тотчас же превратиться в приглушенное чавканье, как будто эти невидимые для нас твари старались есть и реветь в одно и то же время.
   В первый раз мы увидели их мельком и здорово испугались, хотя и не успели рассмотреть их как следует. Кавор в это время полз впереди и первый заметил их приближение. Он замер на месте и остановил меня молчаливым жестом.
   Шумная поступь и треск ломающегося кустарника приближались как будто прямо к нам. И вдруг, в то время, как мы, сидя на корточках, старались определить направление этого шума, позади нас раздался страшный рев, такой близкий и неистовый, что вершины колючих кустарников наклонились, и мы почувствовали на себе чье-то жаркое и влажное дыхание. Тогда, обернувшись, мы смутно различили сквозь гущу раскачиваемых стеблей лоснящиеся бока лунной коровы и длинную линию ее спины, обрисовавшуюся на фоне неба.
   Конечно, мне теперь трудно сказать, что именно разглядел я в тот раз, ибо я после того видел лунных коров неоднократно, и первое впечатление несомненно изгладилось. Но прежде всего я был поражен огромными размерами животного. Тело его имело в обхвате футов двадцать, а в длину не меньше двухсот. Бока его поднимались и опускались от затрудненного дыхания. Я заметил, что гигантская дряблая туша почти касалась почвы и что кожа была морщинистая, беловатая, с черной полосой вдоль спинного хребта. Ног я не видел. Мне помнится также, что мы разглядели в тот раз -- по крайней мере в профиль -- почти безмозглую голову на густо обросшей жиром шее, слюнявый всеядный рот, маленькие ноздри и плотно зажмуренные глаза (потому что лунная корова всегда жмурит глаза на солнечном свете). Мы мельком увидели огромную красную яму, когда животное раскрыло рот, чтобы снова замычать. Из ямы на нас пахнуло дыхание. Потом чудовище накренилось, словно корабль, который волокут по отмели, подобрало все складки своей кожи, еще раз перевернулось и проползло мимо нас, проложив тропу среди кустарников. Вскоре густая, перепутавшаяся заросль совершенно закрыла его. Другое животное показалось немного дальше, за ним третье, и, наконец, в должности пастуха, гнавшего на пастбище эти живые мешки для фуража, глазам нашим предстал селенит (17). Увидя его, я судорожно вцепился в ногу Кавора, мы замерли на месте и не смели пошевелиться долгое время после того, как он исчез из вида.
   Рядом с лунными коровами селенит казался совсем крошкой, простым муравьем, ростом не более пяти футов. Он был одет в платье из какого-то вещества, напоминавшего кожу, так что нельзя было рассмотреть по-настоящему ни одной из частей его тела, но мы тогда, конечно, не догадывались об этом. Поэтому он показался нам плотным колючим созданием, чем-то вроде сложного насекомого с похожими на хлысты щупальцами и с дребезжащей металлической рукой, прикрепленной к лоснящемуся цилиндрообразному телу. Голова его была скрыта под огромным шлемом, снабженным многочисленными остриями. Впоследствии мы узнали, что этими остриями селениты подгоняют непослушных коров. Кроме того, у него были окуляры из темного стекла, глядевшие в разные стороны, что сообщало несколько птичий облик металлическому аппарату, прикрывавшему его лицо. Руки его не высовывались наружу из ящика, облекавшего его тело, и он выступал на коротких ногах, которые, хотя и были завернуты во что-то теплое, показались чрезвычайно тощими нашим земным глазам. У этих ног были очень короткие бедра, очень длинные голени и маленькие ступни.
   Несмотря на такое, видимо очень тяжелое, одеяние, селенит подвигался вперед довольно крупными, с нашей земной точки зрения, шагами, и его дребезжащая рука работала непрерывно. Когда он проходил мимо нас, его движения выражали поспешность и гнев. И вскоре после того, как он исчез в чаще, мы услышали мычание лунной коровы, внезапно превратившееся в короткий резкий визг. Мычание, удаляясь, постепенно становилось тише и затем вдруг смолкло. Вероятно, это означало, что животные достигли пастбища.
   Мы прислушивались. Некоторое время в лунном мире господствовала полная тишина. И все-таки далеко не сразу мы решились ползти дальше на поиски затерявшегося шара.
   Когда мы снова увидели лунных коров, они паслись на небольшом расстоянии от нас в местности, усыпанной обломками скал. Наклонные поверхности этих скал густо поросли какими-то пятнистыми зелеными растениями, имевшими вид плотных мшистых пучков. Их-то и поедали животные. Завидев стадо, мы остановились на опушке чащи, по которой ползли, и стали рассматривать невиданную скотину, осторожно оглядываясь в то же время по сторонам в надежде еще раз увидеть селенита. Лунные коровы лежали на пастбище, как громадные слизняки, как большие жирные глыбы, и ели прожорливо и шумно, с какой-то всхлипывающей алчностью. Неуклюжие и неповоротливые, они, казалось, состояли из одного только сала. По сравнению с ними тучный смитфильдский вол мог бы показаться образцом проворства. Их искривленные, непрерывно жующие рты и зажмуренные глаза и их смачное причмокивание говорили о полнейшем физическом блаженстве, которое возбуждающим образом подействовало на наши пустые желудки.
   -- Свиньи, -- пробормотал Кавор с необычным для него возбуждением, -- отвратительные свиньи!
   И, бросив на них взгляд, полный сердитой зависти, он пополз вправо через кусты. Я оставался на месте, пока не убедился, что пятнистые растения совсем не годятся в пищу человеку; после этого пополз следом за моим товарищем, пережевывая сорванный стебель.
   Вскоре нас опять заставило остановиться появление селенита, и на этот раз мы могли рассмотреть его более подробно. Мы увидели, что его оболочка была действительно одеждой, а не ракообразной скорлупой. По своему облачению он был во всем подобен первому селениту, встреченному нами, если не считать того, что клочки чего-то, похожего на вату, торчали из его шеи. Он стоял на высоком утесе и вертел головой вправо и влево, как бы обозревая кратер. Мы лежали совсем тихо, опасаясь привлечь его внимание, и он через некоторое время повернулся и исчез.
   Мы наткнулись на другое стадо лунных коров, мычавших в овраге, и затем миновали какое-то место, где раздавались звуки, напоминавшие стук работающих машин, как будто под нами, недалеко от поверхности, находилась огромная фабрика. И еще прежде чем эти звуки успели смолкнуть в отдалении, мы очутились у окраины обширного открытого пространства, имевшего метров двести в поперечнике, и совершенно ровного. Не считая ползучих лишайников, кое-где выступавших по краям, все это пространство было пусто и посыпано желтой пылью. Сначала мы побаивались двинуться через эту площадку, но так как ползти здесь было гораздо легче, чем по зарослям, мы расхрабрились и начали осторожно пробираться вдоль ее края.
   Немного спустя шум, доносившийся снизу, прекратился, и некоторое время все было тихо, если не считать шороха быстро развивавшихся растений. Затем вдруг поднялся грохот, гораздо более неистовый и близкий, чем все, слышанное нами до сих пор, Вне всякого сомнения этот грохот доносился снизу. Мы инстинктивно бросились ничком, готовясь к прыжку в чащу, находившуюся рядом с нами. Нам представлялось, что каждый удар отдается в наших телах. Громыхание и стук становились все громче и громче, прерывистое дрожание усилилось, пока, наконец, нам не стало мерещиться, что дрожит и пульсирует весь лунный мир.
   -- Прячьтесь, -- шепнул Кавор, и я повернул к кустам.
   В этот миг грянул удар, похожий на выстрел из пушки, и затем случилось то, что доныне преследует меня во сне, как кошмар. Я приподнял голову, чтобы посмотреть в лицо Кавору, а руку протянул вперед. Но рука ничего не встретила на своем пути. Она внезапно погрузилась в бездонную дыру.
   Грудью я ударился обо что-то твердое и увидел, что лежу, касаясь подбородком самого края неизмеримой бездны, которая внезапно разверзлась передо мною, а руки мои болтаются в пустоте. Все это плоское круглое пространство оказалось не чем иным, как гигантской крышкой, которая теперь скользила в сторону, уходя в специально предназначенную для нее выемку и открывая жерло шахты.
   Если бы не Кавор, то я, вероятно, так бы и остался висеть над пропастью, пока удар о стенку выемки не столкнул бы меня вниз. Но Кавор не испытал душевного потрясения, парализовавшего мои силы. Он находился несколько позади меня, когда впервые двинулась крышка, и, заметив мою растерянность, схватил меня за ноги и оттащил прочь. Я приподнялся, отполз на четвереньках подальше от провала, потом вскочил и побежал следом за Кавором по грохотавшему и подгибавшемуся металлическому листу. Очевидно, крышка отодвигалась со все возраставшей быстротой, и кусты за ее пределами, бывшие прямо против меня, перемещались в сторону в то время, как я бежал.
   Еще немного, и было бы слишком поздно. Спина Кавора исчезла в колючих зарослях, и, пока я карабкался вслед за ним, чудовищный люк окончательно задвинулся с громким звоном. Мы долго лежали, пыхтя и отдуваясь и не смея приблизиться к шахте.
   Наконец, с величайшими предосторожностями и понемножку, мы заняли положение, позволявшее нам заглянуть вниз. Кусты вокруг нас трещали и раскачивались от движения воздуха, врывавшегося в шахту. Сперва мы ничего не могли рассмотреть, кроме гладких вертикальных стен, сливавшихся с темнотой. И затем постепенно мы различили множество маленьких и слабых световых точек, передвигавшихся взад и вперед.
   На некоторое время эта громадная таинственная бездна заставила нас позабыть все на свете, даже наш шар. Когда мы несколько освоились с темнотой, нам удалось рассмотреть крохотные призрачные фигурки, двигавшиеся между этими светящимися булавочными головками. Мы глядели вниз, изумленные, не веря собственным глазам, сбитые с толку до такой степени, что почти потеряли дар слова. У нас не было никакого ключа для решения этой загадки.
   -- Что это значит? -- спрашивал я. -- Что это может значить?
   -- Инженерные работы. Должно быть, эти существа проводят ночи в пещерах и выходят наружу только днем.
   -- Кавор, -- спросил я, -- неужели возможно, что там живут какие-то существа... похожие на людей?
   -- Те, которых мы видели, -- не люди.
   -- Нам надо остерегаться.
   -- Ничего нельзя предпринять, пока мы не отыщем шар.
   -- Мы ничего не можем предпринять, пока не отыщем шар.
   С громким стоном Кавор согласился со мной и стал на четвереньки, чтобы продолжать путь. Он осмотрелся, вздохнул и указал направление. Мы стали пробираться сквозь чащу. Некоторое время мы ползли вперед очень решительно, потом ослабели.
   Вдруг среди пурпуровых зарослей над нами послышался шум шагов и крики. Мы легли ничком, и некоторое время звуки раздавались где-то совсем близко от нас. Но на этот раз мы ничего не видели. Я хотел шепнуть Кавору, что не в силах двигаться дальше без всякой пищи, но рот мой слишком пересох, шептать было невозможно.
   -- Кавор, -- сказал я громко, -- я должен что-нибудь съесть.
   Он обратил ко мне свое лицо, изображавшее глубокую тревогу.
   -- На этот раз вам придется воздержаться, -- сказал он.
   -- Но я должен, -- настаивал я. -- И пить! Взгляните-ка на мои губы.
   -- Ничего не поделаешь! Мне тоже хочется пить. -- Если б здесь осталось хоть немного снегу.
   -- Он весь растаял. Мы перемещаемся из полярной области в тропики со скоростью одного градуса в минуту.
   Я начал грызть свою руку.
   -- Шар! -- сказал я. -- Нам нужен только шар!
   Мы возобновили поиски. Но мои мысли были заняты исключительно едой и прохладительными напитками. Особенно хотелось пива. Как навязчивая идея меня преследовало воспоминание о бочонке, оставленном в погребе в Лимне. Мечтал я также о примыкающей к погребу кладовой, в частности о паштете из мяса и почек -- нежное мясо, множество почек, а между ними густая, жирная подливка. Приступы голодной зевоты то и дело одолевали меня. Наконец мы добрались до ровного места, сплошь поросшего красными мясистыми растениями красивого кораллового цвета. Когда мы дотрагивались до них, они щелкали и лопались. Я внимательно осмотрел поверхность излома. Эта проклятая штука несомненно имела съедобный вид. Мне даже показалось, что она довольно хорошо пахнет.
   Я отколупнул кусочек и понюхал.
   -- Кавор! -- сказал я хриплым шепотом.
   Он поглядел на меня и сморщился.
   -- Не надо, -- сказал он. Я положил сломанный кусок, и некоторое время мы ползли вдоль этих соблазнительных мясистых порослей.
   -- Кавор, -- спросил я, -- почему не надо?
   -- Яд, -- ответил он, не оборачиваясь.
   Мы проползли еще некоторое расстояние, прежде чем я окончательно решился.
   -- Попытаю счастья, -- сказал я.
   Он сделал запоздалое движение рукой, чтобы помешать мне. Я набил рот до отказа. Кавор присел на корточки, наблюдая за мною с каким-то странным выражением лица.
   -- Хорошо! -- сказал я.
   -- О господи! -- воскликнул он.
   Он смотрел, как я жую. На лице его отражалась борьба между желанием и страхом. Наконец он поддался соблазну и тоже начал откусывать огромные куски. Некоторое время мы жадно ели.
   По вкусу это растение слегка напоминало земные грибы, но было более рыхло и при проглатывании слегка обжигало горло. Сначала мы испытывали чисто физическое наслаждение от самого процесса еды. Потом кровь наша стала разогреваться, мы почувствовали покалывание в губах и кончиках пальцев, и новые, довольно несуразные мысли зароились в наших умах.
   -- Хорошо! -- сказал я. -- Чертовски хорошо! Какая находка для наших безработных, для наших бедных голодных безработных.
   И я отломил себе новую порцию.
   Необычайно отрадно было думать, что на Луне имеется такая хорошая пища. Голодная тоска уступила место беспричинной веселости. Страх и отчаяние, терзавшие меня, совершенно рассеялись. Я уже больше не считал Луну планетой, с которой надо бежать как можно скорее. Нет, она казалась мне убежищем для обездоленной части человеческого рода. Отведав этих грибов, я тотчас же позабыл селенитов, лунных коров, крышку и подземные шумы.
   Когда я в третий раз повторил мою фразу о "находке для безработных", Кавор стал одобрительно поддакивать. Я чувствовал, что у меня шумит в голове, но приписал это действию пищи после долгого поста.
   -- Пр'всходное 'ткрытие, Кавор, -- сказал я. -- П'хо-же на к'ртофель.
   -- Что? -- спросил Кавор, -- 'ткрытие Луны только кт'офель?
   Я взглянул на него, пораженный его охрипшим голосом и неотчетливым произношением. Мне вдруг пришло в голову, что мы, быть может, отравились этими грибами. Я вообразил также, сам не знаю почему, будто Кавор приписывает себе открытие Луны. Но ведь он вовсе не открыл ее! Он только первый до нее добрался. Я взял его за руку и попробовал растолковать ему это, но мои рассуждения были слишком сложны для его отяжелевшего мозга. Вдобавок мне вдруг стало необычайно трудно излагать мои мысли. Кавор тщетно силился меня понять. Помню, я тогда подумал, что под влиянием грибов и у меня, должно быть, сделались такие же рыбьи глаза, как у него. Но он скоро перестал меня слушать и сам пустился в разглагольствования.
   -- Мы, -- объявил он с торжественной икотой, -- только продукты пищи и питья.
   Он повторил это еще раз, и так как я вдруг почувствовал охоту к философским рассуждениям, то и решил его опровергнуть. Возможно, что при этом я несколько запутался. Но Кавор, несомненно, очень плохо меня слушал. Он с трудом поднялся на ноги, опираясь на мою голову, что было довольно невежливо. Он стоял теперь, поглядывая по сторонам и очевидно не испытывая больше никакого страха перед обитателями Луны.
   Я попробовал указать ему, что это опасно, хотя сам уже лишь очень смутно понимал, в чем заключается опасность, но слово "опасно" как-то перемешалось у меня со словом "нескромно", и я промолвил что-то, прозвучавшее как "укромно" или "огромно". После безуспешной попытки как-нибудь разъединить эти слова я продолжал мои философские рассуждения, обращаясь главным образом к незнакомым, но внимательным коралловым побегам, окружавшим меня. Я чувствовал, что надо как-то выяснить эту путаницу между Луной и картофелем. Я пустился в длиннейшие рассуждения, доказывая, что прежде всего необходима величайшая точность терминологии. Я тщетно старался не замечать того обстоятельства, что мои телесные ощущения были уже далеко не так приятны, как прежде.
   Я теперь сам не помню, в силу какого сцепления идей я опять начал рассуждать о проектах колонизации.
   -- Мы должны завоевать Луну, -- сказал я. -- Никаких поблажек! Это удел белого человека, Кавор. Мы -- ик! - сатапы... Я хочу сказать, сатрапы, 'мперия, какая не снилась и Цезарю. Все будет в газетах. Кавордеция, Бедфордеция -- ик! -- с ограниченной ответственностью (18). Я хочу сказать -- с неограниченной! Этак будет практичнее.
   Вне всякого сомнения я был пьян.
   Теперь я повел речь о том, какими великими благодеяниями для Луны чревато наше прибытие. Для начала я поставил себе довольно трудную задачу доказать, что прибытие Колумба было, вообще говоря, благодетельно для Америки. Я, однако, запутался в собственных доводах и повторял:
   -- Подобно К'лумбу!
   Начиная с этого момента, мои воспоминания окончательно спутываются. Помню, как оба мы заявили, что не желаем больше церемониться с проклятыми насекомыми и что неприлично людям трусливо прятаться на каком-то там спутнике Земли. Помню также, что мы вооружились огромными охапками грибов, вероятно собираясь использовать их в качестве метательных снарядов, и, не обращая внимания на колючки, вышли из чащи.
   Почти тотчас же мы наткнулись на селенитов. Их было шестеро. Они шли среди скал, переговариваясь причудливыми чирикающими и хныкающими звуками. Все они, очевидно, заметили нас одновременно. Они мгновенно смолкли и остановились, как животные, обратив к нам свои лица.
   На одну секунду я совсем отрезвел.
   -- Гниды, -- пробормотал Кавор. -- Гниды! И они воображают, что я буду пресмыкаться перед ними на брюхе, на моем позвоночном брюхе. На брюхе! -- повторил он медленно, как бы стараясь обуздать свое негодование.
   Потом вдруг, с яростным воплем, он сделал три больших шага и прыгнул прямо на селенитов. Прыгнул плохо. Он несколько раз перевернулся в воздухе, пролетел над своими врагами и с громким плеском исчез среди пузырчатых кактусов.
   Что подумали селениты об этом изумительном и, по-моему, весьма неприличном вторжении обитателей другой планеты, я сказать не могу. Кажется, я видел их спины в то время, как они разбегались в разные стороны, но наверное ничего не помню. Все, случившееся в последние минуты перед тем, как я окончательно потерял сознание, рисуется в уме моем смутно и слабо. Знаю, что я шагнул вперед с целью последовать за Кавором, но споткнулся и упал головой вперед среди скал. Мне вдруг стало ужасно худо. Помню также яростную борьбу и сжатие металлических клещей.
  
   Мое следующее отчетливое воспоминание относится к тому времени, когда мы были уже пленниками в неведомых глубинах под поверхностью Луны. Мы лежали в темноте, и вокруг нас раздавались какие-то странные назойливые звуки. Тела наши были покрыты царапинами и ушибами, и головы болели нестерпимо.
  

12
ЛИЦО СЕЛЕНИТА

   Я почувствовал, что сижу на корточках в грохочущей темноте. Долгое время я не мог понять, где нахожусь и каким образом попал в эту передрягу. Я вспомнил шкаф, в котором меня иногда запирали, когда я был ребенком; затем вспомнил темную и очень шумную спальню, где лежал когда-то, будучи болен. Но звуки, раздававшиеся теперь вокруг меня, не были похожи ни на один из знакомых мне шумов, и в воздухе чувствовался слабый запах конюшни. Тогда я вообразил, что мы все еще продолжаем работать над постройкой шара и что я спустился в погреб, находившийся под домом Кавора... Потом я припомнил, что мы уже закончили шар, и мне померещилось, что я все еще нахожусь в нем и лечу по мировому пространству.
   -- Кавор, -- сказал я, -- нельзя ли зажечь здесь свет?
   Он не отозвался.
   -- Кавор! -- повторил я.
   В ответ послышался стон:
   -- Голова! Ох, как болит голова!
   Я попробовал приложить руки ко лбу, в котором тоже чувствовал боль, и заметил, что они связаны. Это сильно поразило меня. Я поднес их к губам и ощутил холодную гладкость металла. Я попытался раздвинуть ноги и увидел, что они тоже скованы и что, кроме того, я прикован к полу более толстой цепью, обвивавшей мою поясницу.
   Это испугало меня гораздо больше, чем все испытанное с самого начала наших необычайных похождений. Некоторое время я молча старался вырваться из своих уз.
   -- Кавор, -- наконец закричал я пронзительным голосом, -- почему я связан? Зачем вы сковали мне руки и ноги?
   -- Я вас не сковывал, -- ответил он. -- Это сделали селениты.
   Селениты! В течение нескольких минут мой ум беспомощно цеплялся за это слово, потом я припомнил все: снежную пустыню, оттаивание воздуха, появление растений, наши диковинные прыжки и карабкание среди скал и зарослей, покрывавших дно кратера. Весь ужас лихорадочных поисков опять ожил в моей душе... И наконец я вспомнил огромную крышку, отодвинувшуюся над жерлом шахты.
   В то время как я пытался восстановить в памяти самые последние события, предшествовавшие нашему плену, боль в голове сделалась нестерпимой. Я наткнулся на неприступную преграду, на пустоту, которую никак не удавалось заполнить.
   -- Кавор!
   -- Что?
   -- Где мы?
   -- Почем я знаю!
   -- Быть может, мы умерли?
   -- Вот глупости!
   -- Значит, они поймали нас?
   Он ответил невнятным хрюканьем. Очевидно, под еще непрекратившимся действием грибного яда он стал необычайно раздражительным.
   -- Что же вы намерены делать?
   -- Откуда мне знать, что делать?
   -- Ах, вот как! -- сказал я и смолк.
   Теперь я окончательно вышел из оцепенения
   -- О господи, -- сказал я, -- пожалуйста, перестаньте жужжать.
   Мы опять замолчали, прислушиваясь к несмолкаемой путанице звуков, которая напоминала заглушенный стенами шум улицы или фабрики. Я ничего не мог понять. Мой слух улавливал то один ритм, то другой, и я тщетно старался разгадать их значение. Но спустя долгое время я различил новый, гораздо более определенный звук, не смешивавшийся с остальными и как бы выделявшийся на общем смутном звуковом фоне. То был последовательный ряд не очень громких, но отчетливых постукиваний и шорохов, напоминавших удары ветвей плюща по оконному стеклу или порхание птицы в клетке. Мы прислушивались и всматривались, но тьма окружала нас со всех сторон, как бархатный занавес. Затем последовал звук, похожий на щелкание хорошо смазанного замка. И вот передо мною из бездонной черноты возникла тонкая светлая линия.
   -- Глядите, -- шепнул Кавор чуть слышно.
   -- Что это такое?
   -- Не знаю.
   Мы смотрели во все глаза.
   Тонкая светлая линия превратилась в ленту, более широкую и более бледную. Теперь она казалась лучом голубоватого света, падающего на белую стену. Ее края перестали быть параллельными. С одной стороны появилась глубокая зубчатая выемка. Я хотел сказать об этом Кавору и с удивлением вдруг заметил, что его ухо ярко освещено, тогда как все остальное тело продолжает оставаться во тьме. Я повернул голову, насколько позволяли оковы.
   -- Кавор, -- сказал я. -- Это позади нас.
   Ухо исчезло, -- уступило место глазу.
   Вдруг щель, пропускавшая свет, расширилась и превратилась в отворенную дверь. Позади ее открылось пронизанное голубоватым мерцанием пустое пространство, и странный комический силуэт обрисовался на сапфировом фоне.
   Мы оба делали судорожные усилия, чтобы обернуться, но это нам не удалось, и мы были вынуждены смотреть через плечо. При первом взгляде мне показалось, что на пороге стоит какое-то неуклюжее четвероногое с низко опущенной головой. Потом я различил тщедушное тело и коротенькие, тощие ножки селенита, глубоко втянувшего голову в плечи. Он был без шлема и внешней оболочки, которую эти существа носят на поверхности Луны.
   Он предстал нам в виде неопределенной черной фигурки, но наше воображение инстинктивно дополнило его облик чисто человеческими чертами. По крайней мере мне на одну секунду представилось, что это горбун с высоким лбом и продолговатой физиономией.
   Он сделал три шага и снова остановился. Движения его были совершенно бесшумны. Затем он опять пошел вперед. Он ступал, как птица, ставя одну ногу прямо перед другой. Он удалился в сторону от светового луча, падавшего сквозь дверь, и совершенно исчез в темноте.
   Одну секунду мои глаза искали его совсем не там, где он действительно находился, и потом я заметил, что он стоит, -- ярко освещенный, -- прямо против нас. Но только тех человеческих черт, которые я приписал ему, у него не было вовсе!
   Конечно, мне следовало бы ожидать этого, но только я не ожидал. Его внешний вид совершенно ошеломил меня. Казалось, у него было не лицо, а уродливая страшная маска, которая должна была немедленно исчезнуть или получить какое-нибудь объяснение. Нос совсем отсутствовал, а тусклые навыкате глаза сидели по бокам, так что я в первую минуту предположил, что это уши. Но, как оказалось, ушей тоже не было... Впоследствии я пробовал нарисовать одну из этих голов и не мог... Рот, изогнутый книзу, напоминал рот человека, искаженный злобной гримасой; шея, поддерживавшая голову, разделялась на три сочленения, как ножка краба. Других сочленений я не мог рассмотреть, потому что они были скрыты обмотками, составлявшими единственную одежду этого создания.
   И эта тварь теперь разглядывала нас.
   Некоторое время мой ум бессильно боролся с сумасшедшей нелепостью представшего предо мной видения. Я полагаю, что селенит тоже был удивлен, и, быть может, с гораздо большим основанием, чем мы. Но только -- черт его побери -- он ничем не выказывал этого! Мы по крайней мере знали, чем объясняется наша встреча с этими несуразными созданиями. Но вы представьте себе, что должен был почувствовать, например, благовоспитанный лондонский обыватель, натолкнувшись на парочку живых существ, ростом с человека, совершенно непохожих на других земных животных и резвящихся на лужайках Гайд-Парка. Вы только постарайтесь вообразить нашу внешность! Мы были скованы по рукам и ногам, измучены и грязны. Бороды у нас отросли дюйма на два, лица были исцарапаны и окровавлены. Кавора вы должны представить себе в коротких штанишках, во многих местах разорванных колючками, в егерской фуфайке и в старой крикетной шапочке, из-под которой взъерошенные волосы торчали по всем румбам компаса. При голубоватом свете лицо его казалось не красным, а очень темным, его губы, а также кровь, запекшаяся на моих руках, были совсем черные. Я, кажется, выглядел еще хуже, чем он, потому что с головы до ног был покрыт желтой пылью гриба, на который свалился. Куртки наши были расстегнуты, а башмаки сняты и лежали возле наших ног. И мы сидели, повернувшись спиной к причудливому голубоватому свету и глядя на чудовище, которое могла породить только фантазия какого-нибудь Дюрера (19).
   Кавор первый нарушил молчание. Он заговорил, внезапно охрип и начал откашливаться. Снаружи донесся неистовый рев, как будто лунная корова завыла от боли; все это закончилось пронзительным воплем, после чего вновь наступила тишина.
   Тут селенит повернулся и опять исчез во тьме, постоял с минуту у двери и наконец затворил ее. И мы снова остались в этом таинственном бормочущем мраке, в котором недавно пробудились.
  

13
М-Р КАВОР СТРОИТ ГИПОТЕЗЫ

   Несколько минут мы оба молчали. Наши умственные силы были явно недостаточны, чтобы до конца понять все случившееся с нами.
   -- Они поймали нас, -- сказал я наконец.
   -- А всему причиной ваши грибы!
   -- Но ведь без них мы бы ослабели и умерли с голода.
   -- Мы могли найти шар.
   Его упрямство заставило меня потерять терпение, и я выругался сквозь зубы. Некоторое время мы кипели молчаливой яростью друг против друга. Я барабанил пальцами по полу и перебирал звенья оков. Наконец не выдержал и заговорил снова.
   -- Что же вы все-таки думаете обо всем этом? -- спросил я смиренно.
   -- Они разумные существа; они выделывают различные орудия и работают... Огоньки, которые мы видели...
   Он запнулся. Ясно было, что из всего сказанного нельзя сделать никаких выводов.
   -- В конце концов они гораздо человечнее, чем мы имели право ожидать. Я полагаю...
   Он опять замялся. Это раздражало меня ужасно.
   -- Ну?
   -- Я полагаю, что на каждой планете, где встречаются разумные животные, они имеют руки и череп, прикрепленный к верхней половине тела, и ходят выпрямившись...
   Тут его мысли приняли другое направление.
   -- Мы здорово удалились от поверхности, -- сказал он. -- Тысячи на две футов или даже больше.
   -- Почему вы так думаете?
   -- Здесь гораздо прохладнее. И голоса наши звучат громче. Чувство слабости совсем исчезло. Шум в ушах и жжение в горле -- тоже.
   До сих пор я этого не замечал, но теперь заметил.
   -- Воздух сгустился. Мы спустились километра на полтора. Мы внутри Луны.
   -- Мы никогда не предполагали, что целый мир находится внутри Луны.
   -- Нет.
   -- Да и как могли мы догадаться...
   -- Нет, могли. Но... так легко свыкаешься с ложными мнениями.
   Он задумался.
   -- Теперь, -- сказал он, -- это кажется совершенно очевидным... На Луне несметное множество пещер, она обладает внутренней атмосферой, и в самом центре пещер должно находиться море. Известно, что Луна имеет меньший удельный вес, чем Земли; известно, что на лунной поверхности мало воздуха и воды; известно также, что Луна -- планета, родственная Земле, и не может отличаться от нее по своему составу. Итак, ясно, как день, что Луна должна быть полой внутри. Однако никто не подозревал до сих пор этого обстоятельства. Правда, Кеплер...
   Голос его оживился, как у человека, натолкнувшегося на интересную цепь выводов.
   -- Да, Кеплер в своей фантастической повести(20) в конце концов сказал правду.
   -- Как жаль, что вы не потрудились выяснить все это, прежде чем мы прилетели сюда, -- огрызнулся я.
   Он ничего не ответил и лишь начал тихонько жужжать, что всегда свидетельствовало у него о напряженной работе мысли.
   Я почувствовал, что терпение мне изменяет.
   -- Как вы думаете, что случилось с нашим шаром?
   -- Затерялся, -- проговорил он таким тоном, как будто это был совершенно неинтересный вопрос.
   -- Затерялся среди растений?
   -- Если только селениты не нашли его...
   -- И тогда?
   -- Почем я знаю!
   -- Кавор, -- начал я с истерической раздражительностью, -- перед задуманной мною акционерной компанией открываются самые блестящие перспективы...
   Он опять ничего не ответил.
   -- Господи! -- воскликнул я. -- Подумать только, как мы усердно трудились и хлопотали, чтоб угодить в этот капкан. Чего ради мы сюда явились? Что нам нужно? Что такое Луна для нас или мы для Луны? Мы захотели слишком многого. Мы слишком сильно рисковали. Следовало начать с чего-нибудь поменьше. Это вы предложили лететь на Луну. Дались вам каворитовые свертывающиеся шторы! Я убежден, что можно было использовать их для земных целей... Совершенно убежден! Разве вы обдумали как следует то, что я вам предлагал? Стальной цилиндр...
   -- Чепуха! -- сказал Кавор. Мы прекратили нашу беседу.
   Некоторое время Кавор продолжал несвязный монолог без всякого участия с моей стороны.
   -- Если селениты нашли шар, -- начал он, -- если они найдут его... Что они с ним сделают? Вот вопрос! Вот, быть может, самый важный вопрос. Конечно, они не поймут, что это за штука. Если бы они знали толк в таких вещах, они уже давно прилетели бы на Землю. Во всяком случае они прислали бы нам что-нибудь. Такую возможность они уж, наверное бы, использовали. Нет! Но теперь они пожелают обследовать шар. Совершенно очевидно, что они умны и любознательны. Они станут рассматривать шар, заберутся внутрь, начнут играть кнопками. И тогда -- трах!.. Это будет значить, что нам суждено окончить нашу жизнь на Луне... Странные существа, необычайный предмет для изучения.
   -- Что касается необычайных предметов изучения... -- начал я, но от злости язык изменил мне.
   -- Послушайте, Бедфорд, -- сказал Кавор, -- вы отправились в экспедицию по доброй воле.
   -- Вы говорили мне: считайте это путешествием в неисследованную страну.
   -- При таких путешествиях риск неизбежен.
   -- Особенно, если вы отправляетесь в дорогу без оружия и не обдумав предварительно всех возможностей.
   -- Я был исключительно занят постройкой шара. Мы слишком увлеклись. Все это свалилось на нас совсем невзначай.
   -- Свалилось на меня -- следовало бы сказать.
   -- И на меня тоже. Мог ли я думать, начав заниматься молекулярной физикой, что это приведет меня именно сюда... а не в какое-нибудь другое место.
   -- Во всем виновата ваша проклятая наука! -- крикнул я. -- Это настоящий дьявол. Средневековые инквизиторы и попы были правы, а люди нашего времени заблуждаются. Вы начинаете с мелочей, и вдруг наука сулит вам богатейшие дары. Но лишь только вы соглашаетесь принять эти дары, наука разрывает нас в клочья каким-нибудь совершенно непредвиденным способом. Людские страсти ничуть не меняются, а оружие становится все более смертоносным... Сегодня наука опрокидывает вверх дном вашу религию, завтра -- все ваши понятия об обществе, повергает вас в отчаяние и в нищету.
   -- Бесполезно ссориться со мной именно теперь. Эти существа, селениты, -- называйте их как хотите, -- изловили нас и сковали по рукам и по ногам. Угодно вам запастись терпением или нет, все равно надо идти до конца... Предстоят испытания, во время которых нам потребуется все наше хладнокровие.
   Он смолк, как бы ожидая, что я соглашусь с ним, но я продолжал капризничать.
   -- К черту вашу науку! -- пробормотал я.
   -- Теперь встает вопрос, каким способом можем мы объясниться с селенитами. Боюсь, что жесты у них и у нас совершенно различны. Из всех живых существ только люди и обезьяны указывают...
   Мне было ясно, что он говорит вздор.
   -- Почти все животные, -- крикнул я, -- указывают глазами или носом.
   Кавор задумался.
   -- Да, -- сказал он наконец. -- А мы так не делаем. Такая разница во всем... Такая огромная разница... Пожалуй, можно попробовать... Но разве я знаю... Существует речь... Селениты издают звуки, нечто вроде посвистывания или чирикания. Не думаю, чтобы нам удалось подражать им. Да и соответствуют ли у них эти звуки разговору? Быть может, их органы чувств совсем не похожи на наши, и они сообщают друг другу свои мысли иначе, чем мы. Конечно, у нас есть разум и у них есть разум. Должно найтись что-нибудь общее. Кто знает, как далеко можем мы зайти по дороге взаимного понимания.
   -- Ну нет, это нам не по плечу, -- сказал я. -- Они отличаются от нас больше, чем самые диковинные земные животные. Они созданы совсем из другого теста. Не стоит и толковать об этом.
   -- Я не согласен с вами. Там, где имеются умственные способности, они должны иметь нечто схожее, если даже развились на различных планетах. Конечно, если бы все сводилось к одному инстинкту, если бы мы или они были только животными...
   -- А разве они не животные? Они больше похожи на муравьев, ставших на задние лапки, чем на людей. А кому удалось объясниться с муравьями?
   -- Вспомните, однако, их машины и одежды. Нет, я не согласен с вами, Бедфорд, разница велика.
   -- Она непреодолима!
   -- Сходство должно перекинуть через нее мост. Помню, я когда-то читал статью профессора Гальтона(21) о возможности сообщения между планетами. К несчастью, я в то время не предвидел, что этот вопрос когда-нибудь может приобрести для меня чисто практическое значение, и потому, боюсь, не отнесся к нему с должным вниманием. Однако погодите, дайте вспомнить...
   "Идея Гальтона заключалась в том, что следует начинать с простейших истин, которые должны входить в состав всякого мышления. Таковы, прежде всего, великие принципы геометрии, Гальтон предлагал взять какую-либо из главных теорем Эвклида и дать понять посредством чертежа, что она нам известна. Например, доказать, что углы у основания равнобедренного треугольника равны, что если мы начертим равные стороны, то углы будут одинаковы. Или, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Обнаружив наше знакомство с вещами такого рода, мы тем самым покажем, что одарены логически мыслящим разумом... Теперь, предположим, что я начерчу геометрическую фигуру мокрым пальцем или просто изображу ее в воздухе..."
   Он умолк. Я сидел, обдумывая его слова. На одну минуту его безумная надежда вступить в сношения с этими страшными существами сообщилась мне. Потом гневное отчаяние -- результат усталости и физических лишений -- опять взяло верх. С необычайной живостью я вновь осознал непростительное безумие всех поступков, совершенных мною в жизни.
   -- Осел, -- повторял я, -- безнадежный осел! Как видно, я только для того и живу, чтобы садиться в калошу на каждом шагу. Зачем мы бросили шар... Чтобы прыгать по лунному кратеру в поисках за патентами и концессиями... Если бы у нас по крайней мере хватило здравого смысла повесить носовой платок на палке, чтоб мы знали, куда вернуться.
   Я смолк, задыхаясь от ярости.
   -- Совершенно очевидно, -- рассуждал сам с собою Кавор, -- что селениты вполне разумные существа. Далее можно допустить целый ряд гипотез. Так как они не умертвили нас сразу, им, вероятно, доступна идея милосердия... Или во всяком случае идея самообуздания и, кто знает, быть может, они даже собираются вступить в общение с нами... Они могут пойти нам навстречу... А это помещение и его стражи, -- все, что мы видели до сих пор лишь мельком. А эти кандалы! Все свидетельствует о высоком умственном развитии.
   -- Боже мой! -- кричал я. -- Почему я не обдумал всего как следует. Промах за промахом. Сперва одно сумасбродство, потом другое. А все потому, что я верил вам. Как жаль, что я не продолжал работать над моей пьесой! Это было мне как раз по плечу. То был мой мир, я создан для такой жизни. Я мог бы уже закончить пьесу. Я уверен... что это была бы очень недурная пьеса. Сценарий был почти готов. А вместо того... Извольте радоваться! Прыжок на Луну. Я сам загубил свою жизнь. Старая трактирщица в Кентербери была гораздо умнее меня.
   Я оглянулся и не договорил последней фразы. Тьма опять уступила место голубоватому свету. Дверь отворилась, и несколько селенитов бесшумно вошли в нашу келью. Я притих, всматриваясь в их уродливо комические лица.
   Потом внезапно чувство тягостного враждебного отчуждения сменилось интересом. Я заметил, что два первых селенита несли чаши. В понимании простейших потребностей умы наши имели в конце концов нечто общее. Чаши, сделанные из того же металла, что наши цепи, казались совсем темными при этом голубоватом свете. И в каждой чаше лежало несколько кусков какого-то беловатого вещества. Вся тоска, все душевные и телесные муки, угнетавшие меня, вдруг свелись к чувству голода. Я жадно глядел на чашу, и, -- хотя воспоминание об этом до сих пор преследует меня во сне, -- мне в то время казалось безразличным, что на концах рук, протянувшихся ко мне, были не пальцы, а перепонка с одним суставом, напоминавшим кончик слонового хобота.
   Вещество, наполнявшее чаши, имело студенистое строение и беловато-бурую окраску. Оно напоминало мне ломтики холодного суфле и слегка пахло грибами. Позднее, после того как мне удалось увидеть разрубленные туши лунных коров, я начал догадываться, что нас тогда попотчевали лунной говядиной.
   Мои руки были так крепко скованы, что я едва мог дотянуться до чаши. Но лишь только селениты заметили эти тщетные усилия, они проворно ослабили мои наручники. Их щупальцы были мягки и холодны на ощупь. Я немедленно набил себе рот пищей. Она была такая же дряблая, как все органические ткани на Луне. По вкусу она напоминала вафли или меренги и отнюдь не казалась неприятной. Я снова набил себе рот.
   -- Я давно только этого и ждал, -- сказал я, откусывая еще более объемистый кусок.
   Некоторое время мы ели, позабыв обо всем на свете. Мы ели и пили, как бродяги, забравшиеся в чужую кухню. Никогда, ни прежде, ни после, я не испытывал такого волчьего голода. Если б я не пережил этого на опыте, то никогда бы не поверил, что в трехстах пятидесяти тысячах километров от нашего собственного мира, в ужасной душевной тоске, ощущая на себе взгляды и прикосновения существ, более уродливых и страшных, чем наихудшие порождения кошмара, я буду в состоянии жрать до отвала, совершенно позабыв обо всем окружающем. Селениты стояли вокруг и следили за нами, то и дело издавая тихое нечленораздельное щебетание, которое, как я полагаю, заменяет у них речь. Я даже не вздрагивал, когда они прикасались ко мне. Утолив первые порывы голода, я заметил, что Кавор ест с такой же бесстыдной жадностью.
  

14
ПОПЫТКИ ОБЩЕНИЯ

   Когда мы наконец насытились, селениты снова крепко стянули нам руки, после чего ослабили цепи на ногах и таким образом возвратили нам некоторую свободу движений. Затем они отстегнули кандалы, прикрепленные к нашим поясницам. Чтобы проделать все это, они должны были обращаться с нами довольно бесцеремонно. То и дело их уродливые головы почти вплотную приближались к моему лицу, и я чувствовал прикосновение их щупальцев к своему затылку и шее. Помню, что их близость не внушала мне тогда ни страха, ни отвращения. Я полагаю, что наш неисправимый антропоморфизм(22) заставил нас воображать, будто человеческие головы скрыты под масками селенитов. Их кожа, как и все окружающее, казалась синеватой, но это зависело от освещения. Она была твердая и блестящая, как крылья жуков, а не мягкая, влажная или волосатая, как кожа позвоночных животных. Вдоль макушки, от лба к затылку, у них тянулась низкая поросль белесоватой щетины, и такая же щетина, только более длинная, в виде дуги окаймляла сверху каждый глаз. Селенит, развязывавший меня, помогал иногда ртом работе рук.
   -- Они, как видно, решили освободить нас, -- сказал Кавор. -- Помните, что мы на Луне. Не делайте резких движений.
   -- А вы не попробуете пустить в ход вашу геометрию?
   -- Попробую, если представится удобный случай. Но, конечно, они должны сделать первый шаг.
   Мы продолжали сидеть неподвижно, а селениты, закончив свою работу, отошли прочь и, казалось, рассматривали нас. Я говорю -- "казалось", потому что глаза их глядели не вперед, а вбок, и определить направление их взгляда было так же трудно, как направление взгляда курицы или рыбы. Они переговаривались щебечущими звуками, которые я не в состоянии ни воспроизвести здесь, ни точно описать. Дверь, находившаяся у нас за спиной, растворилась шире, и, глядя через плечо, я увидел широкое пустое пространство, где собралась небольшая толпа селенитов. Видимо, то была весьма смешанная и пестрая компания.
   -- Быть может, они хотят, чтобы мы повторяли за ними эти звуки? -- спросил я у Кавора.
   -- Не думаю, -- сказал он.
   -- Мне кажется, они стараются растолковать нам что-то.
   -- Но я не вижу никакого смысла в их жестах. Взгляните на этого молодца, который вертит головой, как человек, надевший слишком узкий воротничок.
   -- Давайте кивать ему головами.
   Мы так и сделали, но, не добившись никакого результата, начали подражать движениям других селенитов. Это, видимо, заинтересовало их. Все они одновременно стали повторять то же самое движение. Но так как это ни к чему не привело, мы наконец бросили это занятие, а они опять зачирикали что-то по-своему. Затем один из них, низкий и гораздо более толстый, чем все остальные, выделявшийся также своим непомерно широким ртом, присел на корточки, привел свои руки и ноги в то положение, в котором был скован Кавор, и после этого проворно поднялся.
   -- Кавор, -- крикнул я, -- они хотят, чтоб мы встали!
   Он поглядел на меня, разинув рот.
   -- Это верно, -- сказал он.
   С чрезвычайными усилиями и стонами, потому что руки наши были скованы, мы сделали попытку подняться на ноги. Селениты расступились, очищая место для наших слоноподобных движений, и зачирикали еще усерднее. Лишь только мы, наконец, очутились на ногах, толстый селенит приблизился к нам, погладил своими щупальцами наши лица и направился к отворенной двери. Это тоже было достаточно ясно, и мы последовали за ним. Мы заметили, что четыре селенита, стоявшие у входа, были гораздо выше остальных и носили такую же одежду, как те, которых мы встретили в кратере, -- а именно, круглые колючие шлемы и цилиндрические, футляры, облегавшие тело. Все четверо держали в руках палки с остриями и рукоятками, сделанные из того же тускло блистающего металла, что и чаши. Эти палки были похожи не столько на копья, сколько на стрекала, которыми у нас на Земле погоняют скот. Четыре вооруженных селенита окружили нас, лишь только мы вышли из нашей кельи в пещеру, откуда проникал свет.
   На первых порах эта пещера не произвела на нас особого впечатления. Мы смотрели только на селенитов, маршировавших рядом с нами; кроме того, надо было внимательно следить за нашими собственными движениями, потому что иначе мы могли удивить и испугать стражей и себя самих неожиданно высоким прыжком. Впереди всех шагал низкорослый, приземистый селенит, сообразивший, каким образом можно заставить нас подняться на ноги. Теперь, посредством движений, которые почти все были нам столь же понятны, он предлагал нам следовать за ним. Его лицо, похожее на водосточную трубу, оборачивалось то ко мне, то к Кавору, с быстротой, свидетельствовавшей о живейшем любопытстве. Итак, повторяю, в течение некоторого времени мы были заняты только этими мелочами.
   Но, наконец, обширное помещение, по которому мы проходили, также не могло не заинтересовать нас. Вскоре стало совершенно очевидно, что главным источником тех нестройных звуков, которые поразили нас после пробуждения от сна, вызванного ядовитыми грибами, была работа огромной машины. Ее взлетающие кверху и вертящиеся лопасти были неясно видны над головами и между телами шагавших вокруг нас селенитов. И не только звуки, сотрясавшие воздух, исходили от этого механизма, но также и тот особенный голубоватый свет, который озарял помещение. Мы считали как нельзя более естественным, что подземная пещера освещается искусственным светом, и даже тогда я оценил по достоинству значение этого факта не прежде, чем снова очутился в темноте. Я не могу объяснить устройство виденного мною огромного аппарата, потому что ни я, ни Кавор не имели возможности внимательно присмотреться к его работе. Помню, что огромные металлические цилиндры один за другим вылетали из центра машины. Их головки описывали, как мне показалось, параболическую линию. Каждый цилиндр, достигнув высшей точки своего полета, выпускал нечто вроде свободно движущейся руки, которая погружалась в другой, поставленный вертикально цилиндр и толкала его вниз. Вокруг аппарата двигались рабочие -- маленькие фигурки, своим телосложением значительно отличавшиеся от наших провожатых. Каждый раз, когда одна из трех подвижных рук машины погружалась в соответственный цилиндр, раздавался резкий металлический звон, затем рев, и из верхнего конца вертикального цилиндра выливалось светоносное вещество, озарявшее пещеру. Оно убегало, как закипевшее молоко убегает из кастрюли, и затем сияя струилось в блистающий чан, который стоял внизу. Это был холодный голубой свет, похожий на фосфорическое свечение, но гораздо более яркий. Из чана жидкость растекалась по желобам во все концы пещеры.
   -- Стук... Стук... Стук... -- отстукивали движущиеся руки непонятного аппарата, и светоносное вещество шипело и разливалось. На первых порах машина показалась нам не слишком большой, и мы были уверены, что находимся совсем близко от нее. Но потом я заметил, какими крохотными представляются фигурки селенитов, толпящихся вокруг, и лишь после этого догадался об истинных размерах машины и пещеры. Теперь с гораздо большим почтением смотрел я на наших провожатых. Мы остановились, и Кавор с жадным вниманием стал рассматривать громыхающий механизм.
   -- Это замечательно, -- сказал я. -- Что это такое по-вашему?
   Озаренное голубым светом лицо Кавора выражало почтительное удивление.
   -- Мне кажется, что я вижу сон. Поистине эти существа... Люди не могут создать ничего подобного. Обратите внимание на эти поршни. Ведь они не соединены с рычагами.
   Приземистый селенит прошел несколько шагов не оглядываясь. Потом он вернулся и стал между нами и машиной. Я избегал глядеть на него, так как догадывался, что он хочет заставить нас идти дальше. Он зашагал в том направлении, в котором ему угодно было вести нас, затем вернулся и потрогал наши лица, чтобы привлечь наше внимание.
   Мы с Кавором переглянулись.
   -- Нельзя ли как-нибудь показать ему, что мы интересуемся машиной? -- спросил я.
   -- Да, -- сказал Кавор, -- надо попробовать.
   Он повернулся к проводнику, улыбнулся, указал пальцем на машину, потом на свою голову, потом опять на машину. В силу странного заблуждения он, кажется, вообразил, будто ломаный английский язык сделает его жесты более понятными.
   -- Моя на это смотрит, -- сказал он. -- Моя думает очень много. Да.
   Его поведение на один миг, видимо, смутило селенитов, спешивших вперед. Они поглядели друг на друга, их уродливые головы задвигались, чирикающие голоса что-то запищали скороговоркой. Один из них, высокий и тощий, носивший нечто вроде плаща впридачу к обмоткам, заменявшим одежду у всех остальных, обхватил своей похожей на слоновый хобот рукой поясницу Кавора и тихонько потащил его вслед за проводником, снова двинувшимся вперед.
   Кавор упирался.
   -- Надо наконец объясниться с ними. Они, вероятно, считают нас какими-то животными, быть может новой породой лунных коров. Мы должны показать им, что нам доступны серьезные умственные интересы.
   Он начал неистово трясти головой.
   -- Нет, нет, -- говорил он. -- Моя не хочет идти, одну минуту. Моя глядеть на это.
   -- Не думаете ли вы, что теперь будет очень кстати доказать им какую-нибудь геометрическую теорему, -- посоветовал я, в то время как селениты опять начали совещаться.
   -- Быть может, парабола... -- начал Кавор.
   Вдруг он громко вскрикнул и подскочил футов на шесть или даже выше.
   Один из четырех вооруженных стражников уколол его своим стрекалом.
   С быстрым и угрожающим движением руки я обернулся к владельцу стрекала, стоявшему позади меня, и он попятился. Мой жест, а также внезапный крик и скачок Кавора, очевидно, удивили селенитов. Они поспешно отступили. В течение целой минуты, которая, казалось, длилась целую вечность, мы с выражением негодующего протеста стояли перед внезапно расширившимся полукругом этих чудовищных существ.
   -- Он уколол, меня! -- сказал Кавор прерывающимся голосом.
   -- Я это видел, -- ответил я. -- Черт вас побери! -- крикнул я, обращаясь к селенитам. -- Мы не желаем сносить такое обращение. За кого вы нас принимаете?
   Я быстро поглядел вправо и влево. В синеватом полумраке пещеры я увидел много селенитов, подбегавших к нам. Среди них были толстые и тонкие и один -- с гораздо более крупной головой, чем у прочих. Пещера была широкая и низкая. Ее дальние концы исчезали во тьме. Помню, что своды словно выгибались под тяжестью скал, давивших сверху. И выхода не было видно нигде. Неведомое подстерегало нас сверху, снизу, со всех сторон. Впереди стояли чудовищные существа со стрекалами, -- и лицом к лицу с ними мы, два беззащитных человека.
  

15
МОСТИК НАД ПРОПАСТЬЮ

   Враждебное молчание продолжалось несколько секунд. Я полагаю, что за это время и мы и селениты успели обдумать создавшееся положение. Моей самой ясной мыслью было сознание, что мне не к чему прислониться спиной и что мы несомненно будем окружены со всех сторон и убиты. В то же время меня не переставала мучить совесть: в самом деле, ведь все наше путешествие было сплошным непростительным безумием! Почему согласился я отправиться в эту сумасшедшую, нечеловеческую экспедицию?
   Подойдя ближе, Кавор взял меня за локоть. Его бледное испуганное лицо казалось совсем призрачным в синеватом свете.
   -- Мы ничего не можем сделать, -- сказал он. -- Произошла ошибка. Они не понимают нас. Надо идти. Они хотят, чтобы мы шли вперед.
   Я посмотрел сперва на него, потом на новых селенитов, которые спешили на помощь к товарищам.
   -- Ах, если б руки мои были свободны!
   -- Это бесполезно, -- пропыхтел он.
   -- Нет!
   -- Надо идти!
   Он повернулся и пошел в том направлении, которое нам указывали.
   Я последовал за ним, стараясь казаться возможно более послушным и в то же время ощупывая цепи у себя на руках. Кровь моя кипела. Я больше не обращал внимания на устройство пещеры, хотя нам понадобилось немало времени, чтобы пройти ее всю насквозь, -- а если и заметил тогда что-нибудь, то все позабыл. Помню, что я думал, во-первых, о моих цепях, а во-вторых, о селенитах, особенно о тех, у которых на головах были шлемы, а в руках стрекала. Сначала они шли в один ряд с нами и на почтительном расстоянии, но когда к ним присоединились трое других, они подошли ближе и опять очутились на расстоянии вытянутой руки. Я затрепетал, как побитая лошадь, когда они приблизились к нам. Низенький толстый селенит сперва шел справа от нас, но потом снова зашагал впереди.
   Какими неизгладимыми чертами вся эта картина запечатлелась у меня в памяти: затылок низко опущенной головы Кавора прямо передо мной, его устало поникшие плечи, лицо проводника с широко разинутым ртом, то и дело оборачивающееся в нашу сторону, и бдительные конвойные со стрекалами. Все это, взятое вместе, напоминало одноцветный рисунок, оттиснутый синей краской. И если не считать этого, то я припоминаю теперь только одну вещь, не имевшую прямого отношения ко мне лично, -- а именно нечто вроде желоба, тянувшегося сперва по дну пещеры, а потом вдоль каменистой тропинки, по которой мы шли. Желоб был наполнен тем ярко светящимся голубым веществом, которое вытекало из большой машины. Я шел как раз возле него и могу засвидетельствовать, что светоносное вещество совсем не излучало тепла. Оно ярко сияло, но не было ни теплее, ни холоднее, чем все остальные предметы в пещере.
   Кланг, кланг, кланг! -- Мы прошли прямо под глухо случавшими рычагами другой огромной машины и достигли широкого туннеля, который, если не считать голубой ниточки, струившейся справа от нас, совсем не был освещен. Здесь было тихо, и мы уже могли расслышать шаги наших необутых ног. Гигантские причудливые тени, отбрасываемые нашими телами и телами селенитов, падали на неровные стены и своды туннеля; здесь и там покрывавшие их кристаллы сверкали, как драгоценные камни. Местами туннель расширялся, превращаясь в сталактитовую пещеру, ответвления которой исчезали во мраке.
   По этому туннелю мы шли очень долго. С легким журчанием струился жидкий свет, и топот наших ног будил нестройное эхо. Я не переставал думать о своих цепях. Если повернуть одно кольцо так, а потом отогнуть вот так... Заметят ли селениты, что я пытаюсь освободить руки? И что сделают, если заметят?
   -- Бедфорд, -- сказал Кавор, -- мы спускаемся. Мы спускаемся все ниже.
   Его замечание отвлекло меня от мрачных мыслей.
   -- Если бы они хотели убить нас, -- сказал он, замедляя шаги, чтобы поравняться со мной, -- они уже давно могли бы сделать это.
   -- Да, -- сказал я, -- это верно.
   -- Они не понимают нас, -- говорил он. -- Они думают, что мы какие-то невиданные звери, быть может одичавшая разновидность лунных коров. Но когда они присмотрятся к нам внимательнее, то поймут, что мы разумные существа.
   -- Это случится тогда, когда вы начнете им доказывать ваши геометрические теоремы, -- откликнулся я.
   -- Это очень вероятно. Некоторое время мы шагали молча.
   -- Видите ли, -- сказал Кавор, -- я полагаю, что это селениты низшего класса.
   -- Адские шуты! -- сказал я, злобно глядя на их отвратительные рожи.
   -- Если мы будем терпеливо сносить все, что они...
   -- Мы вынуждены все сносить, -- сказал я.
   -- Но, должно быть, существуют и другие, не столь глупые. Ведь это лишь внешняя корка их мира. Он несомненно спускается далеко вглубь -- пещеры, переходы, туннели и наконец море на глубине нескольких сот километров.
   Слова его заставили меня вспомнить о двух с лишним километрах скал и туннелей, которые, быть может, уже лежал то странными формами и строением. Все было странное: и самочувствие было новое, необычное, и всякое движение заканчивалось каким-либо сюрпризом. Дыхание было тяжелое, кровь приливала к голове, в ушах шумело...
   А время от времени доносились откуда-то разные звуки, словно удары молота, колокольный звон, грохот машин, и, наконец, мычание каких-то громадных животных!
  

Глава XI.

Пастбища лунных чудовищ.

   Таким образом мы, двое несчастных земных путешественников, затерянных в этой непроходимой лунной чаще, ползали в неописуемом страхе перед доносившимися до нас таинственными звуками. Ползли мы, как нам казалось, уж долгое время, но все не видали ни одного лунного жителя, селенита, ни лунных животных, хотя мычание и хрюканье последних доносилось до нас все яснее и яснее. Мы ползли через каменистые овраги, через снежные сугробы, по грибам, лопавшимся под нами, как тонкие пузыри, и выпускавшим из себя водянистую жидкость; мы ползли, так сказать, по мостовой из грибов, под нескончаемой сетью кустарников, и наши взоры все безнадежно высматривали покинутый нами шар. Шум, доносившийся от лунных животных, был то продолжительный, ровный звук, похожий на мычание теленка, то энергичный гневный рев, как будто эти невидимые существа мычали все сразу, разыскивая себе корм.
   В первый раз они промелькнули так далеко, что мы не могли разглядеть их хорошенько. Кавор в это время полз впереди, и первый заметил их близость. Он остановился, сделав мне знак тоже не шевелиться.
   Треск веток, хрустевших под ногами лунных животных, двигался, повидимому, прямо на нас; и пока мы сидели на корточках, прислушиваясь и стараясь определить близость и направление этого шума, вдруг страшное мычание раздалось позади нас, и до того сильное, что верхушки колючего кустарника закачались от вызванного им сотрясения воздуха, и мы почувствовали горячее и влажное дыхание животного, издававшего эти оглушительные звуки. Обернувшись, мы смутно увидали сквозь чащу качавшихся стеблей длинные очертания туловища у лунного чудовища.
   Само собой разумеется, мне трудно сказать, что именно я увидел в то время, так как тогдашние мои первые впечатления были исправлены и дополнены последующими наблюдениями. Прежде всего мне бросились в глаза огромные размеры животного: обхват его тела, казалось, был не менее восьмидесяти, а длина туловища не менее двухсот футов. Бока его вздувались и опадали от тяжкого дыхания. Я заметил, что его исполинское мягкое, лишенное почти всякой упругости тело покоилось во всю длину на земле, и кожа у него была морщинистая, в складках, и белого цвета, только на спине черная. Ног же его не было видно. Мне кажется, что мы видели еще тогда_хотя_профиль его почти безмозглой головы, с толстенной шеей, мокрым, всепожирающим ртом, маленькими ноздрями и крепко зажмуренными глазами (это чудовище всегда закрывает глаза от солнечного света). Мы мельком видели его необъятную красную пасть, когда оно разинуло рот, чтобы поблеять и помычать немного; мы ощущали дыхание этой пасти; затем чудище поплелось дальше, как судно, которое волокут по отмели, стягивая в бесчисленные складки всю свою шкуру; таким образом оно прошло мимо нас, проложив тропу средь кустарника и быстро скрывшись из наших глаз в густой чаще. За ним появилось другое такое же чудовище, на большем от нас расстоянии, за ним еще и еще несколько, и, наконец, промелькнул селенит, как будто направлявший эти одушевленные массы говядины к пастбищу. Я судорожно уцепился за ногу Кавора при виде этого лунного обитателя; мы замерли на месте и долго смотрели в ту сторону, когда он уже скрылся у нас из виду.
   В сравнении с чудовищами он казался пигмеем, муравьем, едва ли достигавшим 5 футов роста. На нем была одежда из какого-то особого вещества вроде кожи, так что никакой части его тела не было видно; но тогда мы об этом, конечно, не знали. Он имел вид плотного щетинистого существа, представлявшего какое-то подобие суставчатого насекомого, с длинными бичеобразными щупальцами и доходившими до пят руками, вылезавшими из цилиндрического туловища. Форма его головы была скрыта огромным, усаженным острыми гвоздями, шлемом - впоследствии мы узнали, что он пользовался этими остриями для бодания упрямых чудовищ, - и на металлическом забрале красовались окуляры из темного стекла. Долговязые руки его болтались по бокам, и он бодро держался на коротких ногах, которые, хотя и были обернуты чем-то, казались, на наш земной взгляд, крайне неуклюжими. У них были слишком короткие бедра, неимоверно длинные голени и маленькие ступни.
   Несмотря на это, повидимому, тяжелое одеяние, он шел, с земной точки зрения, очень большими шагами и размахивал все время руками. Его походка в ту минуту, когда он проходил вдали мимо нас, изобличала поспешность и некоторый гнев; вскоре после того, как мы потеряли его из виду, протяжное мычание чудовища перешло вдруг в короткий и резкий визг. Звуки удалялись от нас, становились все тише и, наконец, совсем смолкли, вероятно, потому, что пастбища были достигнуты.
   Мы прислушивались - везде в лунном мире царила тишь; тогда мы поползли снова, в поисках за пропавшим шаром.
   Когда мы опять увидали чудовищ, они находились довольно близко от нас, на громадном обвале. Пологие бока скал густо поросли каким-то растением, с зелеными, пятнистыми листьями, которые и ощипывались чудовищами. Мы остановились на опушке чащи, по которой ползли, в виду чудовищ, наблюдая их и посматривая кругом, нет ли где селенита. Чудовища лениво развалились, жадно и шумно пожирая корм. Они представлялись жирными тушами, крайне неуклюжими и неповоротливыми, так что смитфильдский бык в сравнении с ними был бы образцом проворства. Их искривленные, жующие рты и зажмуренные глаза, вместе с аппетитными звуками чавканья, производили впечатление животного наслаждения, которое подействовало на нас очень возбуждающе при наших пустых желудках.
   -- Это свиньи! -- воскликнул Кавор, с необычайной живостью. -- Отвратительнейшие свиньи!
   И бросив на чудовищ сердитый и завистливый взгляд, он пополз через кусты вправо. Я же задержался достаточно долго, чтобы убедиться, что растение, пожираемое чудовищами, совершенно непригодно для человеческого питания; затем я пополз вслед за Кавором, грызя конец стебля от этого растения.
   Теперь мы были опять остановлены появлением вблизи нас селенита, и на этот раз могли лучше его рассмотреть. Мы увидали, что верхний покров его действительно был костюмом, а не скорлупой, как у раковидных животных. По виду он был совершенно похож на ранее виденного нами мельком селенита, с той лишь разницей, что у этого еще на затылке болтались какие-то косички. Он стоял на выступе скалы и поворачивал голову в ту и другую сторону, как бы осматривая кратер. Мы притаились неподвижно, боясь привлечь его внимание нашим ползанием. Постояв несколько времени, он повернулся и исчез.
   Далее мы наткнулись на другое стадо мычавших чудовищ, поднимавшееся по скату оврага; потом мы проходил через место, где раздавались звуки, похожие на стук машин, как будто какая-то огромная фабрика находилась недалеко от поверхности. Пока эти звуки еще доносились до нас, мы достигли окраины большого открытого пространства, пожалуй до двухсот ярдов в диаметре. Если не считать лишаев, кое-где высунувшихся мысками по краям его, вся площадь была совсем голая, усеянная лишь желтоватой пылью. Сначала мы боялись пуститься по этой пыльной равнине, но так как она представляла менее препятствий нашему ползанию, чем непролазный колючий кустарник, то мы, наконец, решились спуститься на нее, и начали осторожно прокрадываться вдоль края.
   На некоторое время подземный гул прекратился, и всюду, помимо слабого шороха от быстро развивавшейся буйной растительности, было совсем тихо. Потом вдруг раздался снова стук, более громкий и более резкий, чем слышанный ранее. Стук этот, несомненно, исходил откуда-то снизу. Инстинктивно мы плотно прижались к почве, готовые при малейшей опасности нырнуть в соседнюю чащу. Каждый удар вибрировал, как будто пронизывая наши тела. Все громче и громче становился стук, и все усиливалась эта порывистая вибрация, пока, наконец, весь лунный мир не пришел в какое-то мерное содрогание, подобное биению пульса.
   -- Прячьтесь! -- прошептал Кавор, и я шмыгнул по направлению к кустам.
   В этот момент раздался оглушительный удар, словно выстрел из пушки, и затем... произошел эпизод, воспоминание о котором и теперь еще часто тревожит меня в сновидениях... Я повернул голову, чтобы посмотреть на Кавора, и по обыкновению протянул руку вперед, но - о ужас! - рука моя не встретила ничего, погрузилась внезапно в зияющую бездну!
   Я ударился грудью о что-то твердое, и мой подбородок очутился на краю неизмеримой пропасти, внезапно разверзшейся подо мною; моя рука была протянута в пустое пространство. Вся эта плоская, кругообразная равнина была ни что иное, как гигантская крышка, сдвигавшаяся теперь с шахты, которую она прикрывала, в приготовленную для нее выемку.
   Если бы не Кавор, поспешивший ко мне на помощь, я, вероятно, так и остался бы, оцепенелый, в этом положении, повиснув на краю огромной пропасти, пока бы не был увлечен в ее бездну. Но Кавор, по счастию, не испытал впечатления, парализовавшего меня. Он был немного далее меня от края, когда крышка начала отодвигаться, и, заметив опасное положение, в котором я очутился, схватил меня за ноги и оттащил в сторону. Я пополз прочь от края на четвереньках, затем привстал, шатаясь, и побежал за Кавором по гремящему и трясущемуся металлическому листу. Повидимому, это было колебание с постоянно возрастающей скоростью, и кусты впереди меня как будто уносились в сторону, по мере того, как я бежал.
   Вскоре спина Кавора исчезла в густой чаще, и пока я карабкался вслед за ним, чудовищная покрышка со звоном задвинулась совершенно. Долгое время лежали мы, затаив дыхание и не смея приблизиться к отверстию шахты.
   Но, наконец, как нельзя осторожнее, мы приползли на позицию, откуда можно было посмотреть вниз. Кусты вокруг нас трещали и колыхались от ветерка, дувшего в шахту. Сначала мы не видели ничего, кроме гладких, отвесных скал, падавших в непроницаемый мрак; но потом понемногу приметили внизу массу едва уловимых огоньков, перебегавших туда и сюда.
   На время эта таинственная пропасть поглотила все наше внимание, так что мы даже забыли о нашем шаре. Когда глаза наши достаточно привыкли к темноте, мы могли разглядеть крохотные прозрачные фигурки, двигавшиеся между этими тускло светящимися точками. Ошеломленные, не веря своим глазам, мы молча наблюдали это явление, настолько непонятное для нас, что мы не знали, что и подумать. Мы не могли различить ничего, что бы дало нам указание на значение этих копошившихся на дне пропасти фигурок.
   -- Что бы это могло быть? - спросил я.
   -- Горный промысел!.. Они, должно быть, проводят ночь в этих пещерах, а днем выходят на поверхность.
   -- Кавор, - сказал я, - может быть, это некоторое подобие людей?
   -- Нет, это не люди. Нельзя особенно рисковать!
   - Нам нельзя ничего делать, пока не найдем шара.
   Он согласился со вздохом и, осмотревшись кругом, указал управление. Мы стали пробираться вновь через чащу. Первое время мы ползли решительно, но затем энергия наша стала ослабевать. Вдруг между большими кустами послышались топот и раздались крики вокруг нас. Мы приостановились и легли пластом; звуки долго раздавались то тут, то там, и временами очень близко к нам подходили. Но в это время мы не видали ничего. Я попробовал было шепнуть Кавору, что едва ли долго буду в состоянии продолжать путь без пищи, но мой рот чересчур пересох для шептания.
   -- Кавор, - сказал я, - мне нужно подкрепиться.
   Он обернулся и с ужасом посмотрел на меня.
   -- Надо потерпеть! - сказал он.
   -- Но мне необходимо утолить жажду, -- настаивал я. -- Взгляните на мои губы!
   -- Я тоже иногда чувствую жажду.
   - Ах, если бы остался хоть кусочек того снега!
   -- Нет, он растаял весь до-чиста! Мы перенеслись из арктического пояса в тропический, со скоростью одного градуса в минуту...
   Я стал глодать руку.
   -- Ш_а_р! -- сказал Кавор. -- В нем одно наше спасение.
   Подстрекаемые надеждой отыскать шар, мы с удвоенной энергией пустились в дальнейшее странствование ползком. Мои мысли были всецело устремлены на различные яства, на шипучие и пенистые прохладительные напитки; в особенности мне страстно хотелось пива. Я вспомнил о ящике пива, который остался у меня на погребе в Лимпне. Припомнилась мне также и соседняя кладовая с съестными припасами, между которыми были особенно соблазнительны для меня в ту минуту кусок говядины и паштет из почек, т. е. нежный бифштекс и пирог, полный почек, с густой и сочной подливой. Припадки голодной зевоты начали одолевать меня чаще и чаще. Мы выбрались на ровные места, покрытые красными, мясистыми растениями, на подобие коралла, которые с треском разламывались от легкого толчка. Я поглядел на поверхность излома. Проклятое растение, несомненно, имело удобнокусаемую ткань. Затем мне показалось, что оно и пахнет весьма недурно.
   Я отломил сучок и стал его нюхать.
   -- Кавор! -- воскликнул я хриплым голосом.
   Он взглянул на меня. Лицо его искривилось в улыбку.
   -- Нельзя, -- сказал он.
   Я бросил сучок, и мы продолжали пробираться ползком через эти заманчивые мясистые растения.
   -- Кавор, -- спросил я, -- почему н_е_л_ь_з_я?
   -- Это ядовитые растения, -- ответил он, не оборачиваясь.
   Мы проползли еще порядочное пространство, наконец, я не решился.
   -- Я все-таки попробую, - сказал я.
   Он сделал запоздалый жест, чтобы отклонить меня от моего намерения. Но я уже набил себе полный рот. Он присел, наблюдая мое лицо; его собственное лицо страшно исказилось.
   -- Это недурно, -- сказал я.
   -- О, Господи! - вскричал он.
   Он наблюдал, как аппетитно я чавкаю; на лице его выражалось колебание между желанием и запретом; наконец, он не выдержал и, в свою очередь, жадно накинулся на эту предательскую снедь.
   Пожираемое нами растение несколько походило на земные грибы, но ткань его была гораздо более рыхлая, и при проглатывании оно першило в горле. В начале мы испытывали просто механическое удовлетворение от наполнения пустоты в желудке, потом кровь у нас стала двигаться быстрее, и мы ощутили зуд на губах и в пальцах; затем новые и довольно несуразные идеи ключом забили в нашем мозгу.
   -- Тут хорошо, -- сказал я, -- адски хорошо! Какое прекрасное жилище для избытка нашего населения! Для нашего несчастного лишнего населения!
   И я наломал себе новую приличную порцию.
   Мысль, что на луне есть такая хорошая пища, наполнила мою душу несказанным восторгом. Удрученное состояние духа, вызванное голодом, сменилось теперь беспричинною радостью и веселостью. Страх и скверное состояние, в котором я жил до этого времени, исчезли бесследно. Я смотрел уже на луну не как на планету, с которой желательно бы поскорее убраться, а как на чудное прибежище для обездоленного человечества. Я, кажется, забыл совершенно о селенитах и о лунных чудовищах, и о проклятой крышке шахты и о пугавших нас звуках, едва только отведал лунных грибов.
   Кавор в ответ на мое повторенное в третий раз замечание об "избыточном населении", ответил словами одобрения. Я почувствовал головокружение, но приписал это возбуждающему действию пищи после долгого поста.
   - Великолепное открытие ваше, Кавор! -- сказал я. -- Оно уступает только картофелю.
   -- Что вы хотите сказать? -- удивился Кавор. -- Открытие луны, уступающее только картофелю?!
   Я посмотрел на него, удивленный хрипотой его голоса и несвязным выговором произносимых им слов. Я мигом сообразил, что он опьянел, вероятно, от этого предательского гриба. Я сообразил также, что он заблуждается, полагая, будто открыл луну, -- он только добрался до нее. Я положил руку на его плечо и попробовал разъяснить ему это обстоятельство, но мои объяснения оказались слишком мудреными для его мозга. Да и мне было трудненько объясняться. После минутной тщетной попытки уразуметь мои слова - припоминаю, что от грибов глаза у меня, как и у него, стали похожи на рыбьи, - он пустился в разглагольствование на свою собственную тему.
   -- Мы, -- объявил он, торжественно икая при этом, -- существа, созидаемые нашей пищей и питием.
   Он повторил эту сентенцию, и так как я в этот момент был в настроении, склонном к лукавому мудрствованию, то решил оспаривать такое положение. Возможно, что я немного уклонился в сторону от предмета, но Кавор все равно вовсе не слушал меня. Он с усилием поднялся на ноги, опираясь рукой о мою голову, и стоял, озираясь кругом, повидимому, вполне чуждый страха перед лунными обитателями.
   Я пытался доказывать, что так стоять опасно, по причине, не особенно ясной для меня самого; но слово "опасно" как-то спуталось у меня со словом "нескромно" и вышло что-то похожее на слово "нахально"; попытавшись распутать эти понятия, я резюмировал свои доводы, обращаясь преимущественно к посторонним, но более внимательным слушателям - к коралловидным растениям, стоявшим по обе стороны нашего привала. Я чувствовал, что необходимо разом выяснить эту путаницу между луной и картофелем, и пустился в пространные рассуждения о важности точного определения употребляемых в доказательство выражений. При этом я старался игнорировать тот факт, что мои физические ощущения не были уже так приятны, как в первый момент после трапезы.
   Каким-то путем, не припомню, мой ум вновь вернулся к проекту колонизации.
   -- Мы должны аннексировать эту луну, -- сказал я. - Тут не должно быть никаких сомнений и колебаний. Это часть миссии белого человека. Кавор, мы - hic! - сатапы!.. Я хочу сказать сатрапы. Это империя, о какой не мечтал даже Цезарь... Будет пропечатано во всех газетах. Ко... компания Кавореция. Бедфордеция. Бедфордеция. Hic - ограниченная... Я хочу сказать - неограниченная.
   Очевидно, я был пьян. Я пустился в перечисление всех бесконечных благодеяний, которые наше прибытие может принести луне, причем запутался в сложных доказательствах, что прибытие Колумба было, в конце концов, благодетельно для Америки; наконец, я забыл, что, собственно, намеревался доказать и продолжал повторять: "Подобно Колумбу, подобно Колумбу", чтобы заполнить паузу.
   С этого момента мои воспоминания о действий гнусного гриба становятся туманными. Я едва помню, что мы выказали намерение не выносить глупых выходок со стороны каких-то идиотских насекомых, и решили, что для нас позорно прятаться здесь, на каком-то с_п_у_т_н_и_к_е земли; помню также, что мы запаслись большими охапками коралловых грибов, не знаю, для метательных ли целей или так, просто, на всякий случай, и, не обращая внимания на уколы колючих кустарников, пустились в дальнейшее странствие к солнечному свету.
   Почти тотчас же нам пришлось натолкнуться на лунных жителей - селенитов. Их было шестеро, они шли гуськом по каменистой равнине, издавая несодеянный писк и визг. Повидимому, они сразу приметили нас, мгновенно все смолкли и остановились, как вкопанные, повернувшись лицом в нашу сторону.
   Я вмиг отрезвился.
   -- Насекомые, -- пробормотал Кавор, -- насекомые! И они воображают, что я буду ползать перед ними на животе, на моем п_о_з_в_о_н_о_ч_н_о_м животе! На животе! -- повторил он с негодованием.
   Затем вдруг с бешеным криком он сделал три размашистых шага и прыгнул по направлению к селенитам. Прыгнул он неважно: несколько раз перекувырнулся в воздухе, покружился как раз над самыми насекомыми, и исчез, громко шлепнувшись где-то среди пузатых кактусов. Как отнеслись селениты к этому ошеломившему их и, на мой взгляд, неблагородному вторжению непрошенного гостя с иной планеты - не сумею сказать. Припоминается мне только вид их спин, когда они разбежались в различные стороны... а впрочем, не утверждаю это положительно. Все последние инциденты перед наступившим у меня потом беспамятством оставили в моем мозгу очень слабое и неясное впечатление. Знаю только, что я сделал шаг, чтобы последовать за Кавором, но споткнулся и растянулся во весь рост между камнями. Нет сомнения, мне внезапно сделалось дурно, и я утратил сознание. Кажется, происходила жесткая схватка, отчаянная борьба, и в результате я очутился в каких-то железных объятиях.

......................................................................

   Мои последующие ясные воспоминания застают нас уже пленниками на неведомой глубине под лунной поверхностью; мы пребывали в непроглядном мраке, среди странных, невесть откуда исходивших звуков; тело у нас было покрыто царапинами и шишками, голова же трещала от боли.
  

Глава XII.

Лицо селенита.

   Я очутился сидящим на корточках во мраке, наполненном шумом. Долго я не мог понять, где я и как я попал в это затруднительное положение. Я вспомнил о чулане, в который меня иногда запирали в детстве, затем о темной и шумной спальне, в которой я лежал однажды, когда был болен. Но эти раздававшиеся кругом меня звуки не были похожи ни на какой мне известный; кроме того, здесь в воздухе было распространено благовоние, напоминавшее запах скотного двора. Затем мне показалось, что мы еще за работой над сооружением шара и что я за чем-то вошел в погреб Каворова дома. Но тут я припомнил, что мы уже кончили наш шар, и я подумал, что мы, должно быть, еще в шаре и странствуем по поднебесью.
   -- Кавор, - сказал я, - нельзя ли нам осветиться?
   Ответа не последовало.
   -- Кавор! -- настаивал я.
   Вместо ответа послышались стоны.
   -- Моя голова! -- прошептал он. -- Ох, как болит у меня голова!
   Я хотел было приложить руки ко лбу, тоже сильно болевшему, но оказалось, что они у меня связаны. Это страшно испугало меня. Я поднес их к губам, и почувствовал прикосновение холодного гладкого металла. Руки мои были скованы. Я попробовал раздвинуть ноги, но и они оказались в оковах; затем я убедился, что, кроме того, я был прикован к полу еще более толстой цепью, обернутой вокруг моего туловища.
   Меня охватил такой страх, какого я еще ни разу не испытывал в прежних наших похождениях и несчастьях.
   -- Кавор, -- громко завопил я, -- почему я связан? Зачем вы связали меня по рукам и по ногам?
   -- Я не связывал вас, -- отвечал он. -- Это - селениты.
   Селениты! Мой ум уцепился за это слово на некоторое время. Затем и вся память вернулась ко мне: безжизненная снежная пустыня, таяние мерзлого воздуха, быстрое прозябанье растений, наше странное прыгание либо ползанье среди скал и растительности кратера. Вся тягость наших неистовых поисков за исчезнувшим шаром отчетливо вспомнилась мне... Наконец, открывание большой крышки, находившейся над шахтой!
   Затем, когда я силился припомнить наши последние действия вплоть до печального положения, в котором мы очутились, моя головная боль стала совсем нестерпимой. Я уперся как бы в неодолимую преграду, в безвыходный тупик.
   -- Кавор!
   -- Что?
   -- Где мы?
   -- Почем я знаю.
   -- Мы умерли?
   -- Какая чушь!
   -- Значит, они нас взяли в плен?
   Он ничего не ответил, только сердито проворчал что-то. Продолжавшееся еще легкое действие яда сделало его, повидимому, крайне раздражительным.
   -- Что вы намерены делать?
   -- Почем же я знаю.
   -- Да, конечно, -- пролепетал я и замолчал.
   Однако, я вышел из оцепенения, в котором пребывал так долго.
   -- Боже мой, -- вскричал я, -- хоть бы вы прекратили ваше гуденье!
   Мы снова погрузились в молчание, прислушиваясь к глухому сочетанию странных звуков, напоминавшему гул многолюдной улицы или фабрики. Сначала я не мог разобраться в этом хаосе, но после долгого прислушиванья стал различать новый и более резкий элемент, выделявшийся среди других звуков. Это был ряд последовательных, довольно неопределенных созвучий, легких ударов и шорохов, вроде шуршания неподвязанной ветки плюща, бьющейся об окно, или порхания птицы в клетке. Мы прислушивались и напрягали зрение, стараясь разобрать что-нибудь, но темень была непроглядная. Затем послышался звук, напоминавший осторожное повертывание ключа в замке. И, наконец, передо мной сверкнула, как бы вися в бездне мрака, тонкая светлая линия.
   -- Глядите! -- тихо прошептал Кавор.
   -- Что это такое?
   -- Не знаю.
   Мы вытаращили глаза.
   Тонкая светлая линия превратилась в более широкую полосу и стала бледнее. Явление приняло вид голубоватых лучей, падающих на белую стену. Бока светлой полосы перестали быть параллельными; образовалась глубокая выемка на одной стороне. Я обернулся, чтоб указать на это Кавору, и был немало поражен, увидав его ухо ярко освещенным, -- вся же остальная фигура оставалась в тени. Я повертывал голову, насколько мне позволяли мои оковы.
   -- Кавор, - проговорил я, - это за нами.
   Ухо его исчезло, уступив место глазу.
   Вдруг щель, пропускавшая свет, еще больше расширилась и оказалась просветом отворяющейся двери. Снаружи распахнулась яхонтовая перспектива, и в дверях стояла странная фигура, силуэт которой резко обрисовывался при ярком свете.
   Мы оба делали судорожные усилия, чтобы повернуться, и, не успев в этом, сидели, глазея через плечо на диковинное явление. Сначала, по первому впечатлению, я подумал, что перед нами стоит какое-нибудь неуклюжее четвероногое с опущенной вниз головой; но вскоре разглядел, что это была тщедушная фигура селенита, с короткими и чрезвычайно тонкими, кривыми ногами, с головой, вдавленной меж плечами. Этот был без шлема и без верхней одежды.
   Мы видели перед собой лишь темную фигуру, но инстинктивно наше воображение наделяло ее человеческими атрибутами. Я заметил, что он несколько сутуловат, что лоб у него высокий, а лицо продолговатое. Селенит сделал три шага вперед и остановился на минуту. Движения его были совершенно бесшумны. Затем он еще чуть-чуть подвинулся. Ходил он по-птичьи - ноги его ступали одна перед другой. Он вышел из полосы света, проникавшего через дверь, и словно утонул в тени. Некоторое время мои глаза тщетно искали его; потом я увидал его стоящим уже против нас в ярком свете. Однако, человеческие черты, какие я ему приписывал, совершенно отсутствовали. Передняя часть его лица как будто провалилась и представляла из себя впадину. Конечно, я должен был ожидать этого, но все-таки не приготовился, и такое открытие ошеломило меня. Казалось, что это совсем не лицо, а какая-то безобразная маска, похожая скорее на шлем с забралом... Я не умею лучше объяснить описываемое мною зрелище. Случалось ли вам видеть голову какого-нибудь насекомого в большом увеличении? Тут не было ни носа, ни малейшего выражения, все выглядело блестяще, жестко и окаменело, с выпуклыми, шарообразными глазами, которые сначала, на тени, я принял было за уши... Я пробовал нарисовать такую голову, но это мне решительно не удавалось. Главное затруднение тут - это полнейшее отсутствие выражения или, вернее сказать, полнейшее отсутствие перемен в выражении. Похоже было, как будто перед нами стоит и смотрит на нас машина. Таков был субъект, явившийся и уставившийся прямо на нас! Но если я говорю об отсутствии изменчивости в выражении, то это не значит, чтобы на лице селенита не было своего рода определенного, застывшего выражения, как есть своего рода известная мина у угольного ящика или у пароходного вентилятора. Тут выделялся особенно рот, вроде человеческого, на свирепо глядевшем лице...
   Шея, на которой болталась голова, расчленялась на три сустава, очень напоминавшие короткие членики в ноге краба. Суставов в конечностях у селенита я не мог видеть: они были обмотаны чем-то вроде ремней или полосок какой-то ткани, составлявших единственную одежду нашего визитера.
   В то время мой ум весь был поглощен мыслью о нелепой фигуре этого создания. Полагаю, что и селенит был изумлен - может быть даже, с большим основанием, чем мы. Только он, негодяй, не выказывал этого! Мы понимали, чем вызвано это свидание несовместимых существ. Вообразите, как были бы, например, поражены почтенные лондонцы, натолкнувшиеся на пару живых существ, величиною с человека, но абсолютно не похожих ни на какое земное животное и бегающих среди овец в Гайд-парке!
   Такое же изумление должен был испытывать и он при виде нас, пришельцев с другой планеты.
   Представьте же себе нас в нашем тогдашнем виде! Скованные по рукам и ногам, измученные и грязные, обросшие длинной бородой, с исцарапанными до крови лицами. Кавора вы должны вообразить в его велосипедных брюках, продранных во многих местах шипами колючего кустарника, в его егеровской рубашке из сосновой шерсти и в старенькой фуражке крикетиста, со взъерошенными волосами, беспорядочно торчащими во все четыре страны света. При тамошнем голубом освещении лицо его выглядело не красным, как обыкновенно, а совершенно темным; его губы и запекшаяся кровь у него на руках казались вовсе черными. Я, если возможно, находился еще в худшем виде, чем он, потому что был вдобавок ко всему осыпан желтыми спорами грибовидных растений, среди которых мне пришлось рыскать. Пиджаки наши были расстегнуты, штиблеты сняты и лежали у наших ног. Мы сидели спиной к фантастическому голубоватому свету, уставившись глазами в чудовище, какое разве только Дюрер мог измыслить.
   Кавор первый прервал молчание, он начал что-то говорить, но у него страшно хрипело в горле, и он стал отхаркиваться. Тогда снаружи раздалось вдруг боязливое мычанье, словно какой-нибудь лунный теленок испугался чего-то. Мычанье закончилось пронзительным визгом, и снова кругом воцарилась мертвая тишина.
   Селенит повернулся, юркнул снова в тень, показался на миг у входа, спиною к нам, и захлопнул дверь за собою. Мы опять очутились в таинственном мраке, наполненном странными звуками, во мраке, приветствовавшем наше печальное пробуждение.
  

Глава XIII.

Мистер Кавор высказывает кое-какие соображения.

   Некоторое время никто из нас не говорил ни слова. В общем все, что мы навлекли на себя, казалось мне выше моего понимания.
   -- Они нас поддели, -- проговорил я, наконец.
   -- А все этот гриб.
   -- А если б я не съел его, мы б ослабели и подохли.
   -- Мы могли бы отыскать шар.
   Я вышел из терпения от упрямства Кавора и выругался про себя. Некоторое время мы молча ненавидели друг друга. Я барабанил пальцами по почве, находившейся у меня под ногами, и тер одно о другое звенья моих кандалов. Наконец, я вынужден был заговорить снова.
   -- Во всяком случае, что же вы думаете делать? -- смиренно спросил я Кавора.
   -- Это - разумные существа, они умеют устраивать различные штуки и производят нечто. Эти огоньки, виденные нами...
   Он запнулся. Было ясно, что отсюда он ничего не мог вывести.
   Когда он заговорил снова, то признал только следующее:
   -- В конце концов они более человечны, нежели мы вправе были ожидать. Я полагаю...
   И Кавор умолк, раздражая мое нетерпение.
   -- Да?
   -- Вообще я полагаю, что на всякой планете, где есть разумные существа, они имеют вертикальную грудную клетку и обладают руками и ходят выпрямившись... - Затем его мысли переменили направление. -- Мы находимся некоторым образом внутри планеты, на глубине нескольких тысяч футов, если не более.
   -- Почему?
   -- Здесь холоднее. И наши голоса раздаются в соответственной мере громче. Ощущенье усталости также исчезло, и шум в ушах, и спазмы в горле.
   Я этого раньше не замечал, но теперь убедился, что он прав.
   -- Да.
   -- Воздух сделался гуще; мы находимся, вероятно, на большой глубине, пожалуй, даже на расстоянии мили от поверхности луны.
   -- А мы ведь и не воображаем, что существует целый мир внутри луны.
   -- Нет.
   -- Да и как мы могли бы?
   -- О, мы бы могли, только ум любит действовать по привычке! -- Кавор задумался на некоторое время. - Теперь, - сказал он, - это представляется само собою неоспоримым. У луны имеется, должно быть, множество пещер с атмосферою внутри их; а в центре этих пещер расположено озеро. Все знали, что луна имеет меньший удельный вес, чем земля, знали, что снаружи у нее не особенно много воздуха или воды, знали также, что это - планета, родственная земле, и невероятно, чтобы она имела иной состав. Масса трубчатого вида логически вытекала отсюда, ясно, как день; однако же, никто не признал этого факта. Кеплер, конечно... - В тоне Кавора послышался теперь интерес человека, напавшего на любопытный вывод в своих размышлениях. -- Да, -- проговорил он, -- Кеплер со своими п_о_д_п_о_ч_в_е_н_н_ы_м_и пустотами оказался в конце концов прав.
   -- Хорошо бы было, если б вы побеспокоились об этом раньше.
   Он ничего не отвечал, только тихонько гудел про себя, отдавшись, повидимому, течению своих мыслей. Мое терпение подходило к концу.
   -- Что же, однако, вы думаете, произошло с шаром? -- донимал я Кавора.
   -- Потерялся, -- ответил он, как человек, отделывающийся от неинтересного вопроса.
   -- Среди тех кустарников?
   -- Если только о_н_и не нашли его.
   -- И тогда?
   -- Почем я знаю.
   -- Кавор, -- проговорил я с истерической нотой, -- дело представляется в очень блестящем виде для моей Компании...
   Он не ответил ни слова.
   -- Боже милосердный, -- воскликнул я, - только подумать обо всех тягостях, перенесенных нами ради того, чтобы попасть в эту яму! Что же теперь с нами станется? Куда нам деваться? Что такое луна для нас или мы для луны? Мы захотели слишком многого, покусились чересчур дерзко. Нам бы следовало начать с более мелких предприятий. Это вы предложили луну. С ними каворит мигом бы справился. Я уверен, что мы могли бы воспользоваться им для земных целей. Ну да, разумеется! Поняли ли вы на самом деле, что я предлагал? Стальной цилиндр...
   -- Чушь! -- возразил Кавор.
   Мы прекратили разговор.
   Спустя некоторое время Кавор стал продолжать прерванный монолог, хотя без особенного содействия с моей стороны.
   -- Если они найдут шар, -- начал он, -- если они найдут его... что они будут с ним делать? Да, в_о_т в ч_е_м в_о_п_р_о_с; в этом-то именно и есть вопрос... Они, во всяком случае, не поймут, что это такое. Если бы они понимали такого рода вещи, то уж давно бы примчались к нам на землю. А полетели бы они? Почему же нет! Или прислали бы что-нибудь к нам? Они не могли бы удержаться от подобной возможности. Нет; но они станут разглядывать шар. Несомненно, что это разумные и вдумчивые существа; они станут разглядывать его, войдут внутрь, начнут играть кнопками и фррр... то есть луна останется для нас обиталищем на всю жизнь! Какие странные существа! Какие странные сведения!..
   -- Что касается странных сведений... -- проговорил я, но язык застрял у меня в горле.
   -- Послушайте же, Бедфорд, -- сказал Кавор, -- ведь вы отправились в эту экспедицию по собственной доброй воле.
   -- Вы толковали мне о ней, называя это исследованием.
   -- Но всегда же есть риск в исследованиях.
   -- В особенности когда их предпринимают, ничем не вооружившись и не думая о возможных последствиях.
   -- Я всецело был поглощен мыслью о шаре, когда события застигли нас и отшвырнули от цели.
   -- Застигли м_е_н_я, хотите вы сказать.
   -- И меня точно так же. Как мог я знать, принимаясь за исследования по молекулярной физике, что судьба забросит меня сюда, в такую даль от всего?
   -- И все эта проклятая наука! -- завопил я. -- Она сущий дьявол! Средневековые фанатики и священники были правы, а современное человечество в заблуждении. Вы обращаетесь к науке, как к целебному средству, и она же подносит вам яд, и едва вы его приняли, вас разрывает на куски самым неожиданным образом. Это старые страсти, но с новым оружием. То они ниспровергают всю вашу религию, то социальные идеи, то повергают вас, как теперь, в отчаяние и муки!
   -- Во всяком случае, вам не из-за чего со мною ссориться. Эти существа, эти селениты, или как бы мы их не называли, поймали нас, связав по рукам и ногам. Какое бы средство мы ни избрали, чтобы освободиться, во всяком случае надо с этим считаться... Нам предстоят опыты, требующие всего нашего хладнокровия.
   Кавор остановился, как бы ожидая от меня подтверждения, но я сидел, насупясь.
   -- Будь она проклята, ваша наука! -- пробормотал я.
   -- Задача состоит теперь в установлении общения. Жесты, как я опасаюсь, окажутся здесь непохожими на наши. Указывание, например. Ни одно существо, кроме человека и обезьяны, не указывает пальцем.
   По моему, это было совершенно неверно.
   -- Но почти каждое животное, - закричал я, - указывает глазами или носом!
   Кавор задумался над этим.
   -- Да, -- согласился он, наконец, -- а мы так не делаем; тут столько различий, столько различий!.. Следовало бы... но как я стану разговаривать? У них есть речь - звуки, производимые ими, что-то вроде свиста или писка. Не знаю, как мы сумеем подражать; это ведь их разговор, такие звуки. Но у них могут быть также иные внешние чувства и средства к общению. Конечно, у селенитов есть души, и у нас тоже есть; так должно же оказаться что-нибудь общее; но кто знает, как далеко мы сможем зайти в понимании друг друга.
   -- Это для нас недоступно, -- проговорил я. -- Они более от нас отличаются, чем самые диковинные животные на земле. У них совсем другой тип. Нечего и толковать тут.
   Кавор задумался.
   -- Я этого не скажу; раз у них есть души, то, наверное, есть что-нибудь с_х_о_ж_е_е с нами, хоть они и живут на другой планете. Конечно, если бы тут шла речь только об инстинкте, если бы мы или они были только животными...
   -- Да они и есть, пожалуй, только животные; они гораздо более похожи на муравьев, поставленных на задние лапки, нежели на человеческие существа. А кто же когда-нибудь мог установить духовное общение с муравьями?
   -- Но эти приспособления и одежды... нет, я не согласен с вами, Бедфорд; разница, конечно, велика...
   -- Она неодолима.
   -- Но сходство должно пересилить. Я припоминаю, что читал когда-то статью покойного профессора Гальтона о возможности сообщения между планетами. К сожалению, в то время мне не казалось вероятным, чтобы отсюда могла проистечь для меня материальная польза, и боюсь, что я не оказал ей должного внимания, ввиду нынешнего стечения обстоятельств, однако... дайте мне теперь ее припомнить. Мысль Гальтона была та, что надо начать с общеизвестных истин, которые доступны всякому разумному существу и составляют основу его мышления. Так можно начать с великих принципов геометрии. Он предлагал взять какую-нибудь основную теорему Евклида и показать построением, что ее справедливость нам известна. Доказать, например, что углы у оснований равнобедренного треугольника равны, так что если начертить равные стороны, то углы будут одинаковы; или что квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов двух других сторон. Обнаруживая знание подобных вещей, мы покажем вместе с тем, что обладаем логическим разумом. Теперь предположите, что я... я мог бы начертить геометрическую фигуру мокрым пальцем или даже обозначить ее в воздухе...
   Кавор запнулся и замолчал. Я сидел, обдумывая его слова. Некоторое время его безумная надежда на общение, на взаимное понимание с этими сказочными существами увлекла и меня; но затем злобное отчаяние, возникшее отчасти от моей усталости и физического недомогания, одержало окончательно верх: я ощутил внезапно с новою силой все крайнее сумасбродство того, что я сделал.
   -- Осел! -- твердил я себе, -- ах ты осел, неисправимый осел!.. Ты создан как будто лишь для того, чтобы жить задним умом... Зачем мы вылезли из шара?.. В надежде на патенты и концессии в лунных кратерах? Хоть бы у нас хватило смысла прицепить платок на палку, чтобы заметить место, где мы оставили шар...
   И я замолчал, злясь невообразимо.
   -- Несомненно, -- философствовал Кавор, -- это разумные существа; поэтому можно установить заранее известные положения. Если они не убили нас сразу, то у них должно быть понятие о милосердии. Милосердие? Или, по крайней мере, о сдержанности; быть может, об обмене мыслей. Они могут к нам снова явиться. А эти пещеры и виденный нами пастух, а эти кандалы!.. Все высокая степень развития...
   -- Клянусь небом, -- закричал я. -- Мне пора бы одуматься! Одна ерунда за другою. Сначала одно сумасбродное путешествие, а затем и другое. Но я доверился вам! Зачем я не корпел над своей пьесой! Вот к чему я был действительно способен; это была моя сфера, та жизнь, что я вел прежде, я мог бы окончить пьесу, я в том уверен, это была бы отличная пьеса! Сценарий у меня уж был почти готов, а тут... Подумайте только, скакнуть на луну! В практическом отношении я загубил свою жизнь. У той старухи в кентерберийском трактире было гораздо более здравого смысла...
   Но я взглянул вверх и замер среди своих сентенций. Мрак снова сменился голубоватым светом. Дверь была раскрыта, и несколько селенитов бесшумно вступили уж в комнату. Я совершенно притих, уставившись на их личинкообразные бесстрастные лица.
   И вдруг тяжелое ощущение этой дикой галиматьи сменилось живым интересом: я заметил, что передний селенит и следующий за ним несут чаши. Насущную потребность, по крайней мере, наш ум постигал одинаковым образом. Это были чаши из какого-то металла, казавшиеся, как и наши кандалы, темными среди голубоватого света, и каждая заключала в себе некоторое количество белесоватых кусков. Все мрачные, тоскливые мысли, осаждавшие меня, вдруг исчезли, уступив место голоду. Я волчьими глазами впился в эти чаши, и - как будто все это происходило во сне - в те время мне не казалось особенно важным, что на конце рук, протягивавших мне эту чашу, находились не целые кисти, а лишь ладонь с большим пальцем, как на конце у слонового хобота.
   Содержимое чаши была студенистая масса светло-бурого цвета, напоминавшая немного куски холодного воздушного пирога, притом с легким запахом, словно грибным. Судя по виденным нами тут же отделенным частям лунного зверя, я склонен думать, что мы лакомились чем-то вроде лунной телятины.
   Мои руки были так крепко скованы, что я едва мог протянуть их к чаше, но когда селениты заметили делавшиеся мною усилия, то двое из них ловко ослабили некоторые звенья цепи, обвивавшей мою кисть. Их щупальцы-руки, касавшиеся меня, были мягки и холодны. Я тотчас ухватил горсть пищи. Она была такого же студенистого состава, как все, повидимому, органические ткани на луне; вкусом немного похожа на вафлю или влажный меренг, но во всяком случае была недурна. Я зацепил еще две горсти.
   -- Я хочу есть! -- завопил я, хватая еще больший ком...
   Некоторое время мы ели совершенно ни о чем не думая, просто ели и пили, как бродяги на кухне. Никогда в жизни, ни прежде, ни после, я не был голоден до такой степени, и, кроме того, я убедился на опыте, чему бы никогда прежде не поверил, что за четверть миллиона миль от нашего земного мира, среди ужасной душевной тревоги, окруженный со всех сторон зоркой стражей и чувствуя прикосновение существ, более несуразных и чуждых человеческого подобия, нежели самые дикие порождения кошмара, я все-таки был в состоянии есть, совершенно забыв о всем прочем. Селениты стояли вокруг нас, следя за нами и издавая время от времени легкое, едва уловимое чириканье, заменявшее им, надо полагать, словесную речь. Я даже не вздрагивал при их прикосновении, а когда первый пыл насыщения миновал, я был в состоянии убедиться, что и Кавор уплетает с подобным же бесстыдством и непринужденностью.
  

Глава XIV.

Опыты относительно обмена мыслей.

   Когда, наконец, мы окончили трапезу, селениты снова крепко скрутили нам руки, но распустили слегка цепи вокруг наших ног и вновь закрепили их так, чтобы дать нам некоторую свободу движений; затем они сняли цепи у нас с поясницы. Все это время они обращались с нами совершенно свободно; порою одна из их причудливых голов приближалась вплотную к моему лицу, и мягкие щупальцы трогали мою голову, либо шею. Мне не помнится, чтобы я пугался или чувствовал отвращения от такой близости. Я думаю, что наш неизлечимый антропоморфизм заставлял нас и тут воображать себе человеческие головы вместо жестких суставчатых масок. Кожа их, как и все прочее здесь, выглядела голубоватой, но это происходило от освещения; она была жесткая и блестящая, как тараканьи крылья. Она не обладала ни мягкостью, ни влажностью, ни волосистостью, как кожа у позвоночных животных. Вдоль головного гребня шел невысокий ряд беловатой щетины, от затылка до самого лба, и еще более широкие полосы щетины осеняли по обеим сторонам глаза. Развязывавший меня селенит пускал в ход и челюсти, помогая рукам.
   -- Они, повидимому, освобождают нас, -- сказал Кавор, -- помните же, что вы на луне; не делайте резких движений.
   -- А вы не попробуете пустить в ход свою геометрию?
   -- Если к тому будет случай; но, разумеется, они могут сделать первый шаг в этом направлении.
   Мы оставались неподвижными, а селениты, окончив свои приготовления, стояли позади нас и, кажется, на нас глазели. Я сказал "кажется" потому что их глаза были по бокам, а не спереди головы, и направление их взглядов было так же трудно определить, как, например, у курицы или у рыбы. Они разговаривали друг с другом своими шуршащими звуками, которые мне представлялось невозможным воспроизвести или описать. Дверь позади нас раскрылась шире, и, глянув через плечо, я увидал широкое пустое пространство, в котором стояла, повидимому, небольшая кучка селенитов.
   -- Не желают ли они, чтоб мы воспроизвели эти звуки? -- спросил я Кавора.
   -- Не думаю, -- возразил он.
   -- Мне кажется, что они силятся что-то нам растолковать.
   -- Я не могу проделать ни одного из их жестов. Вы заметили, как один из них все время ерзает головой, точно человек с слишком узким воротником?
   -- Дернем и мы своими головами по направлению к нему.
   Мы сделали это и, найдя недостаточным, попытались перенять некоторые другие движения селенитов. Это как будто их заинтересовало; во всяком случае, они все повторяли одни и те же самые движения; но так как это, повидимому, ни к чему не приводило, мы, наконец, прекратили свое занятие, и они тоже, заведя опять, пересвистываясь друг с другом, какую-то беседу. Затем один из них, немного поменьше и потолще прочих, с особенно громадным ртом, неожиданно шлепнулся на землю близ Кавора и сложил свои руки и ноги точно так же, как тот; затем ловким движением он встал во весь рост.
   -- Кавор, -- воскликнул я, -- они хотят, чтоб мы встали!
   Тот глядел на них, разиня рот.
   -- Да, это правда, -- проговорил он.
   С большим трудом и с кряхтением, потому что руки у нас были связаны, мы попытались встать на ноги. Селениты очистили место для наших слонообразных туловищ и защебетали как будто еще быстрее. Едва мы встали, как тучный селенит подошел к нам, похлопал каждого из нас щупальцами по лицу и двинулся вперед к раскрытой двери. Это также было довольно понятно, и мы последовали за ним. Мы увидали, что четверо селенитов, стоявшие в дверях, были выше остальных ростом и одеты совершенно так же, как те, что мы видели в кратере, а именно: в заостренных круглых шляпах и цилиндрических латах. При этом каждый из них имел древко с острием на конце и скобой из того же темного металла, как и чаша. Эти четверо селенитов конвоировали каждого из нас с обеих сторон, в то время как мы выходили из темницы в пещеру, откуда к нам проникал свет.
   Пещера эта не произвела на нас ни малейшего впечатления: все наше внимание было поглощено движениями и позами селенитов, следовавших за нами по пятам, и необходимостью контролировать собственные наши движения; иначе мы могли бы метнуться вдаль, встревожив их и себя излишней стремительностью. Нами предводительствовало то же маленькое и толстое существо, которое разрешило задачу, как уговорить нас встать на ноги; оно двигалось с жестами, которые почти все нам казались понятными и приглашали следовать за ним. Его грибовидная физиономия поворачивалась то к одному из нас, то к другому, с быстротою, в которой явно чувствовалось любопытство. Некоторое время, я повторяю, мы были всецело захвачены такого рода подробностями.
   Но, наконец, перед нами открылась обширная площадь, составлявшая цель нашего странствия. Тут сделалось очевидным, что источником многих звуков, по крайней мере гула, наполнявшего наш слух с тех пор, как мы очнулись от опьянения грибом, являлось множество машин, находящихся в действии. Их взлетающие и вертящиеся составные части неясно виднелись через головы и просветы между туловищами селенитов, толпившихся вокруг нас; от этих механизмов исходило не только сплетение звуков, наполнявших собою воздух, но и особый голубой свет, озарявший всю площадь. Мы отнеслись, как к совершенно естественному явлению, к тому, что подпочвенные пещеры освещаются искусственным светом; даже теперь, хотя факт был у меня перед глазами, я не улавливал, в сущности, его серьезного значения, до тех пор, пока не наступил потом мрак. Системы и устройства большого виденного нами аппарата я не смогу объяснить: ни один из нас не изучал, что это была за история и как она работала. Крупные металлические валы мелькали один за другим, руководимые центром, и их концы описывали, как мне казалось, параболическую линию. Каждый из таких валов ударял по какому-то движущемуся стержню, в то время как тот поднимался до самого верха, и погружал его обратно в вертикальный цилиндр, опускавшийся в свою очередь, под этим давлением; когда каждый из трех поршней падал, раздавались звон, треск, и из вершины вертикального цилиндра выбрызгивало светящееся вещество, которое озаряло всю площадь, переливаясь через край, как молоко из кипятившегося горшка, и струилось сверкающим потоком в блестящий бассейн, расположенный внизу. Это был холодный голубой свет, напоминавший сияние фосфора, но несравненно ярче; а из бассейна, куда впадал поток, он распространялся через каналы по всей пещере.
   Дзуд, дзуд, дзуд, шумели мелькающие поршни этого непостижимого аппарата, и со свистом выбрасывалось сверкающее вещество. Сначала все это показалось мне не особенно обширным и похожим на наши аппараты, но затем я увидал, как необычайно малы были селениты в сравнении с этим механизмом, и я постиг громаднейшие размеры пещеры и световой машины. Перед этим содрогающимся чудовищем я с особым уважением поглядел на лица селенитов и остановился, так же как Кавор, чтобы рассмотреть удивительный механизм.
   -- Но это поразительно! -- воскликнул я. -- Что это такое может быть?
   Озаренное голубоватым светом, лицо Кавора было полно благоговейного раздумья.
   -- Нет, я не брежу; несомненно, эти существа... люди не могут создать ничего подобного. Взгляните на эти поршни! Есть ли меж ними соединительные стержни?
   Толстенький селенит прошел, между тем, не обращая внимания, несколько шагов вперед. Затем он вернулся обратно и встал между нами и громадной машиной. Я предпочитал не смотреть на него, так как предчувствовал до некоторой степени, что он намеревается гнать нас вперед. Он снова двинулся в том же направлении, в каком желал, чтобы мы шли, вновь вернулся и потрогал наши лица, чтобы обратить на себя внимание.
   Кавор и я молча переглянулись.
   -- Нельзя ли нам показать ему, что мы заинтересованы машиной? -- проговорил я.
   -- Да, -- отвечал Кавор, -- попробуем.
   Он обратился к нашему проводнику и улыбнулся, показывая на машину; затем еще раз; потом показал на свою голову и снова на машину. Какое-то, очевидно ложное соображение, внушило ему мысль, что ломаный английский язык может помочь его жестам.
   -- Мой глядит на него, -- заговорил Кавор, -- мой думает его очень сильным, да.
   Его выходки как будто удержали на миг селенитов от желания гнать нас вперед. Они переглянулись друг, с другом, их странные головы зашевелились, чирикающие голоса быстро затараторили. Затем один из селенитов, сухое, долговязое существо, с какой-то мантией на придачу к наряду, облекавшему остальных, обвил за талию Кавора своим слоновым хоботом, взамен руки, и нежно начал тащить его вслед за нашим проводником, который снова двинулся вперед.
   Но Кавор упорствовал.
   -- Мы можем именно теперь приступить к объяснениям; они, быть может, воображают, что мы какая-нибудь новая порода животных, новый сорт лунных телят, чего доброго. В высшей степени важно, чтобы мы сразу обнаружили перед ними свои умственные интересы. - И Кавор стал энергично мотать головой. -- Нет, нет, -- говорил он, -- мой не пойти, одна минут! Мой смотрит на него.
   -- Нет ли какой-нибудь геометрической теоремы, которую бы вы кстати могли привести им по этому поводу? -- внушил я Кавору, когда селениты вновь остановились.
   -- Разве что о параболе, -- начал он, но вдруг пронзительно вскрикнул и подскочил на шесть футов, если не более.
   Один из четверых вооруженных жителей луны кольнул его копьем! Я обернулся к копьеносцу, стоявшему сзади меня, с резким и угрожающим жестом. Тот отпрянул назад. Это, в соединении с внезапным криком и прыжком Кавора, явно ошеломило всех селенитов. Они быстро метнулись в различные стороны и вылупили на нас свои нелепые, неподвижные глаза. И вот один момент, длившийся как будто бы целую вечность, мы стояли, громко протестуя, среди рассыпавшихся около нас полукругом нечеловеческих образин.
   -- Он уколол меня! -- воскликнул Кавор прерывающимся от волнения голосом.
   -- Я видел, -- отозвался я. - Ах, вы проклятые! -- обратился я к селенитам. -- Мы этого терпеть не намерены! За какого чорта вы нас принимаете?
   Я быстро оглянулся по сторонам и далеко, в голубом сумраке пещеры, увидал множество новых селенитов, уже бежавших по направлению к нам. Пещера раскидывалась необъятно вширь и вглубь; ее окраины всюду тонули во мраке. Своды же, как сейчас помню, точно давили нас всею этою тяжелою массою каменных глыб, оказавшихся нашей тюрьмой. Сверху и снизу и по всем направлениям расстилалось неведомое пространство, населенное странными тварями, угрожавшими нам теперь копьями и своими погаными лапами, в то время как нам не откуда было ждать поддержки!
  

Глава XV.

Головокружительный мост.

   Эта враждебная пауза длилась не более мгновения. Я полагаю, что и мы оба, и селениты очень скоро одумались. Моим самым неотразимым впечатлением было, что бежать уж решительно некуда: нас окружат и убьют. Невероятное легкомыслие нашего появления здесь предстало опять передо мной в виде колоссального мрачного упрека. С чего я пустился в это безумное нечеловеческое предприятие! Кавор подошел ко мне сбоку и положил руку мне на плечо. Его бледное, перепуганное лицо казалось привидением при голубом свете.
   -- Нам ничего тут не поделать, -- проговорил он. -- Это недоразумение, они не понимают. Приходится идти, раз они желают этого.
   Я взглянул на него и затем на новых селенитов, прибывавших на помощь к товарищам.
   -- Ах, если б у меня руки были свободны!
   -- Это ни к чему не приведет, - порывисто возразил он.
   -- Неправда.
   -- Пойдемте же!
   Он повернулся и пошел по направлению указанного нам пути. Я двинулся за ним следом, стараясь казаться как можно покорнее и ощупывая меж тем кандалы, сковывавшие мне руки. Кровь во мне так и кипела. Я ничего больше не видел в этой пещере, хотя протекло, вероятно, немало времени, пока мы прошли ее насквозь, или если я видел что-нибудь, то тотчас забывал. Мои мысли были сосредоточены, должны быть, на моих оковах, на селенитах, в особенности на тех, что носили шлемы и копья. Сперва они шли параллельно с нами и на почтительном расстоянии, но теперь к ним присоединилось еще трое стражей, и они начали пододвигаться ближе, до тех пор, пока не очутились на расстоянии руки от нас. Я бесился, как пришпориваемая лошадь, когда они к нам подступали. Маленький, толстенький селенит поместился было справа от меня, но теперь снова пошел впереди.
   Как отчетливо отпечатлелась у меня в мозгу картина этого шествия: и затылок понуренной головы Кавора, приходившийся как раз против моего лица, и его опустившиеся усталые плечи, и пучеглазая, ежеминутно оглядывающаяся физиономия нашего проводника, и копьеносцы с каждой стороны, бдительные, хотя и с разинутыми ртами, -- все сплошь голубые фигуры. В конце концов припоминаю и еще одну вещь, помимо моих чисто личных обстоятельств, а именно, какое-то подобие ручья на дне пещеры, сбоку от того скалистого пространства, по которой мы ступали; и ручей этот был полон того же светящегося ярко-голубого вещества, которое выплескивалось из огромной машины. Я шел совсем рядом с эти каналом и могу удостоверить, что от него не исходило ни малейшего тепла: он только ярко светился, но не был сам ни теплее, ни холоднее, чем все остальное в пещере.
   "Кланг, кланг, кланг!"... раздалось над нами, и вот мы очутились снова под шумными рычагами другой необъятной машины; наконец, дошли до широкого туннеля, в котором могли даже слышать шлепанье своих босых ног и который, за исключением тонкой голубой полоски, справа от нас был совершенно погружен во мрак. Тени превращали в гигантов наши несчастные фигуры, так же как и фигуры селенитов, отражавшиеся на неровной стене и сводах туннеля. Время от времени сверкали по бокам какие-то кристаллы, вроде драгоценных каменьев; время от времени туннель превращался в сталактитовую пещеру или отделял от себя узкие ходы, пропадавшие во мраке.
   Мы шли по этому туннелю, вероятно, немалое время. "Трик, трик"... журчал тихонько светящийся ручеек, и наши шаги, вместе с отдающимся эхом, производили неравномерный шум. Моя мысль вновь обратилась к вопросу о кандалах. Если бы мне удалось сдвинуть одно звено таким образом и затем повернуть его так... Но если б я пытался сделать это постепенно, то они увидали бы, что я высвобождаю руку из цепи. В таком случае, что бы они сделали?
   -- Бедфорд, -- проговорил Кавор, -- туннель направляется вниз, он непрерывно идет книзу.
   Его замечание вывело меня из угрюмой задумчивости.
   -- Если бы они хотели убить нас, -- продолжал Кавор, отступая назад, чтобы идти со мной рядом, -- то нет ни малейшей причины, почему они раньше не сделали этого.
   -- Да, -- согласился я, -- это верно.
   -- Они не понимают нас, -- проговорил Кавор, -- они думают, мы просто странные животные, какая-нибудь дикая порода, выродившаяся, должно быть, из лунных телят. Лишь когда они лучше понаблюдают за нами, они признают, что мы не лишены разума.
   -- Если б вы им начертили ваши геометрические построения, -- заметил я.
   -- Можно и это.
   Мы шли молча некоторое время.
   -- Видите ли, -- разглагольствовал Кавор, -- это, может быть, селениты низшего разряда.
   -- Ужасные болваны! -- проговорил я, со злобой глядя на их возмутительные физиономии.
   -- Потерпим пока то, что они с нами проделывают...
   -- Нам приходится терпеть.
   -- А затем могут встретиться и другие селениты, не такие глупые. Тут еще не самые глубокие места в их планете. Мы будем спускаться все ниже и ниже, через пещеры, проходы, туннели, все вглубь, пока не придем к озеру, находящемуся на сотни миль под поверхностью.
   Его слова заставили меня задуматься о каменистом слое, толщиной в милю с лишком, и о пещере, находящейся уже, пожалуй, над нашими головами. Эта грандиозная тяжесть как будто ложилась мне на плечи.
   -- Мы далеко от солнца, от открытого воздуха, -- сказал я, -- но в шахте всего на полмилю глубиною уже становится душно.
   -- А здесь этого нет; тут происходит, вероятно, вентиляция! Воздух должен устремляться от темной стороны луны к солнечному свету; вся углекислота должна извергаться наружу при этом и питать лунные растения. Вверху этого туннеля, например, чувствуется настоящий морской бриз. Что же это за мир? Первые сведения, полученные нами в этой пещере, эти машины...
   -- И это копье, -- добавил я. -- Не забывайте про копье.
   Кавор мигом ушел вперед от меня, но пробормотал:
   -- Даже и это копье.
   -- Как?
   -- Я обозлился в первую минуту, но, может статься, было необходимо нас подстрекнуть; у них, быть может, иная кожа и, вероятно, совсем иные нервы. Они могут не понимать нашей обидчивости, точно так же, как, например, какому-нибудь жителю Марса может не понравиться наша земная привычка подталкивать локтем.
   -- Но они станут осторожнее, когда попробуют толкнуть меня.
   -- Что же касается геометрии... то, в сущности, и их путь есть также путь вразумления, только насчет составных элементов их жизни, а не мысли. Пища, принуждение, боль -- они начинают с существенного.
   -- Это вне всякого сомнения, -- проговорил я.
   Кавор пустился в толкования о громадном и полном чудес мире, в котором мы очутились. Я мало-по-малу убедился из его тона, что даже и теперь он не был приведен в полное отчаяние перспективой спускаться все глубже и глубже, в самые недра безлюдной планеты. Его мысль витала среди машин и изобретений с целью выяснения тысячи загадочных предметов. Не то, чтобы он хотел найти какое-нибудь применение этим предметам, нет, он просто желал лишь познать их.
   -- В конце концов, -- говорил он, - это прекрасный случай! Тут происходит встреча двух миров, и чего только мы не увидим! Вообразите себе, что теперь находится под нами.
   -- Особенно много мы не увидим, если свет не сделается ярче.
   -- Здесь только внешняя оболочка, там, внизу, в этом же направлении -- там будет всякая штука; там будут товары, которыми мы нагрузимся при обратном пути.
   -- Только какая-нибудь редкая порода животных, -- проговорил я, -- могла бы удовольствоваться лишь тем, что приблизилась к самой сути... Но отсюда не следует, чтобы нам показали эту суть.
   -- Если они убедятся, что мы разумные существа, - возразил Кавор, - то захотят узнать в свою очередь что-нибудь о земле; даже если у них и нет великодушных побуждений, они начнут нас учить, чтобы самим научиться... А какие удивительные вещи они должны знать! Никем не предугаданные вещи.
   Кавор стал соображать о возможности познания таких вещей, каких он не надеялся никогда постигнуть на земле. Он фантазировал таким образом, несмотря на порядочную рану от копья, уже попортившего его кожу. Многое из сказанного им я забыл, так как мое внимание было отвлечено тем фактом, что туннель, по которому мы двигались, становился все шире и шире. Судя по колебанию воздуха, мы вышли как будто на открытое пространство; но насколько оно было велико в действительности, этого мы не могли сказать, потому что оно не было освещено. Наш светлый ручеек бежал узкой, извивающейся нитью, теряясь из виду далеко впереди; теперь и каменные стены по бокам исчезли. Ничего не было видно, кроме ближайшей к нам почвы да извивающегося быстрого потока, искрящегося голубоватым светом. Фигуры Кавора и вожака-селенита вырисовывались также передо мною. Бока их ног и головы, обращенные к ручейку, были отчетливо видны и казались ярко-голубыми. Теневые же стороны, так как отблеск туннеля не освещал их более, бесследно тонули в окружающем мраке. Вскоре я заметил, что мы подходим к какой-то покатости, так как голубой ручеек мгновенно пропал из виду.
   В следующую минуту, когда он вновь показался, мы подошли уже к началу обрыва. Сверкающий поток образовывал тут как бы колеблющийся изгиб и затем круто низвергался вниз. Он падал на такую глубину, что звуки этого падения совершенно не доходили до нашего слуха. Тьма, пронизавшая его светлою нитью, стала теперь еще гуще и непрогляднее; виднелась лишь какая-то штучка вроде перекладины, переброшенной от края бездны и тянувшейся вдаль, теряясь и исчезая во мраке.
   На мгновение мы с Кавором подошли к самому краю и решились взглянуть в эту темную пропасть; но тут наш проводник схватил меня за руку, затем оставил меня, подошел к концу дощечки и начал ступать по ней, озираясь все время назад. Убедившись, что мы на него смотрим, он повернулся к нам спиною и зашагал по перекладине с такой же уверенностью, как мы по твердой земле. Один миг фигура его была видима, затем превратилась в голубое пятно и утонула во мраке. Мы помолчали.
   -- Сомневаться нельзя -- пробормотал Кавор.
   Один из прочих селенитов также сделал несколько шагов по перекладине и, обернувшись, без всякой опаски, пристально посмотрел на нас. Остальные были готовы следовать за ним. Появился опять проводник с выжидательной миной. Он вернулся взглян лове. Затем я вспомнил: снежная пустыня, таяние мерзлого воздуха, быстрый рост растений, наше странное прыгание и ползание среди скал и растительности кратера. Вспомнил, как мы искали шар... Как открылась огромная крышка над шахтой.
   Я силился припомнить, что случилось потом, но мне мешала сильная головная боль. Я уперся в непроходимую преграду, в безвыходный тупик.
   -- Кавор!
   -- Что?
   -- Где мы?
   -- Не знаю.
   -- Мы умерли?
   -- Какая чушь!
   -- Значит, они нас забрали?
   Он ничего не ответил, только сердито заворчал. Продолжавшееся еще действие яда сделало его очень раздражительным.
   -- Что вы намерены делать?
   -- Почем я знаю!
   -- Да, конечно,-- прошептал я и замолчал. Скоро я вышел из своего оцепенения.
   -- Черт побери! -- крикнул я. -- Прекратите ваше сопение!
   Мы снова погрузились в молчание, прислушиваясь к глухому гулу -- не то многолюдной улицы, не то фабрики. Сначала я не мог разобраться в хаосе звуков, потом начал различать новый, более резкий звук. Это был ряд последовательных неопределенных звуков, легких ударов и шорохов, вроде шуршания ветки плюща об окно или порхания птицы в клетке. Мы прислушивались и напрягали зрение, но темнота окутывала нас черным бархатом. Послышался звук, точно щелкнул хорошо смазанный замок. И передо мной блеснула во мраке тонкая светлая линия.
   -- Посмотрите! -- шепнул Кавор.
   -- Что это такое?
   -- Не знаю.
   Мы смотрели во все глаза.
   Тонкая светлая линия превратилась в широкую полосу и стала бледней, потом приняла вид голубоватых лучей, падающих на белую стену. Края светлой полосы перестали быть параллельными; один из них потемнел. Я обернулся, чтобы указать на это Кавору, и удивился, увидя его ухо ярко освещенным, -- все остальное находилось в темноте. Я повернул голову, насколько позволяли оковы.
   -- Кавор! Это позади вас!
   Ухо его исчезло, уступив место глазу!
   Щель, пропускавшая свет, расширилась и оказалась просветом отворяющейся двери. Снаружи виднелся сапфировый проход, а в дверях показалась странная фигура, силуэт которой уродливо вырисовывался на светлом фоне.
   Мы оба сделали судорожную попытку повернуться, но не смогли, и сидели, косясь через плечо. Сначала мне показалось, что перед нами стоит неуклюжее четвероногое с опущенной головой; потом я разглядел, что это была тщедушная фигура селенита, на коротких тонких ножках, с головой, вдавленной между плеч. Он был без шлема и без верхней одежды.
   Мы видели перед собой только темную фигуру, но инстинктивно наше воображение наделяло ее человеческими чертами. Я решил, что он несколько сутуловат, что лоб у него высокий, а лицо продолговатое.
   Селенит сделал три шага вперед и остановился. Движения его были совершенно бесшумны. Затем он еще немного подвинулся. Ходил он по-птичьи, переступая ногами.
   Он вышел из полосы света, проникавшего через дверь, и исчез в тени.
   Я тщетно старался его рассмотреть, лотом вдруг увидел его стоящим уже против нас в полосе света. Однако человеческие черты, какие я ему приписывал, совершенно отсутствовали!
   Этого я совсем не ожидал. И был страшно поражен. Казалось, что у него не лицо, а ужасная маска, ужас, бесформенность, не поддающаяся описанию, без носа, с двумя выпуклыми глазами по бокам,-- сначала я принял их за уши. Я пробовал нарисовать такую голову, но это мне не удалось. Рот был искривлен, как у человека в припадке гнева...
   Шея, на которой болталась голова, расчленилась на три сустава, напоминавшие ногу краба. Суставов конечностей я не мог увидеть, так как они были обмотаны чем-то вроде оловянной бумаги, -- вот и все одеяние.
   Таково было существо, смотревшее на нас!
   В то время я весь был поглощен мыслью о нелепой фигуре этого создания. Полагаю, что и селенит был изумлен не меньше, чем мы. Но только он, проклятый, не показывал этого. Мы по крайней мере знали, как произошло это свидание! Вообразите, как были бы, например, поражены почтенные лондонцы, натолкнувшись на пару живых существ, ростом с человека, но совершенно не похожих на земных животных и разгуливающих среди овец в Гайд-парке! Наверное, так же был поражен селенит.
   Представьте себе наше положение! Скованные по рукам и ногам, измученные и грязные, обросшие бородой, с подбитыми, исцарапанными лицами. Кавора вы должны представить себе в велосипедных брюках (продранных во многих местах шипами колючего кустарника), в егеровской рубашке и в спортсменской кепке, с взъерошенными, торчащими волосами. В голубом свете лицо его казалось не красным, как обыкновенно, а темным; губы и запекшаяся кровь на руках казались совсем черными. Я, вероятно, выглядел не лучше, потому что был осыпан желтыми спорами грибовидных растений, среди которых мне пришлось прыгать. Жакеты наши были расстегнуты, ботинки сняты и лежали рядом. Мы сидели спиной к фантастическому голубоватому свету, уставившись глазами в чудовище, какое мог нарисовать один только Дюрер.
   Кавор первый прервал молчание, он начал что-то говорить, но у него хрипело в горле, и он стал отхаркиваться. Снаружи послышалось боязливое мычание лунного чудовища. Мычание закончилось пронзительным визгом, и снова наступила мертвая тишина.
   Селенит повернулся, скользнул снова в тень, показался на миг у входа, спиной к нам, и захлопнул за собой дверь. Мы опять очутились в таинственном мраке, наполненном странными звуками.
  

Глава 13
МИСТЕР КАВОР ВЫСКАЗЫВАЕТ СВОИ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ

   Мы оба молчали. В общем, все, что с нами произошло, казалось выше моего понимания.
   -- Они нас захватили,-- проговорил я наконец.
   -- И все из-за грибов.
   - А если бы я не начал их есть, мы ослабели бы и умерли от голода.
   -- Мы могли бы отыскать шар.
   Я разозлился на упрямого Кавора и выругался про себя. Мы почувствовали ненависть друг к другу. Я барабанил пальцами по полу, между ногами, и позвякивал цепями. Наконец я не выдержал и заговорил снова.
   -- Что же нам делать дальше? -- спросил я.
   -- Это разумные существа, они умеют работать и производить... Эти огоньки, виденные нами...
   Он запнулся, очевидно, не зная, что предпринять. Потом заговорил снова, признавшись в своей ошибке.
   -- В конце концов, они отнеслись к нам лучше, чем мы вправе были ожидать. Я полагаю...
   Кавор запнулся.
   -- Что?
   -- Вообще я полагаю, что на всякой планете, где есть разумные существа, они имеют вертикальную грудную клетку, руки и ходят выпрямившись...
   Нить его мыслей оборвалась.
   -- Мы находимся внизу, на глубине нескольких тысяч футов или даже больше.
   -- Почему?
   -- Здесь холоднее. И наши голоса громче. Ощущение усталости исчезло, а также шум в ушах и спазмы в горле.
   Я этого сначала не замечал, но потом убедился, что он прав.
   - Да.
   -- Воздух сделался гуще. Мы находимся, вероятно, на большой глубине, пожалуй, на расстоянии мили от поверхности Луны.
   -- А мы и не воображали, что существует целый мир внутри Луны.
   -- Нет.
   -- Да и как мы могли?
   -- Мы бы могли, но наш ум чересчур консервативен. -- Кавор задумался.
   -- Теперь, конечно, это неоспоримо. Внутри Луны, очевидно, много пещер с атмосферой, в центре же их расположено море. Известно, что Луна имеет меньший удельный вес, чем Земля, что на ней мало воздуха и воды. Думали, что эта планета родственна Земле и имеет тот же состав. Отсюда легко было сделать вывод, что она полая внутри. Однако же никто не признавал этого факта. Кеплер, хотя...
   Кавор с удовольствием разглагольствовал на любимую тему.
   -- Да, -- продолжал он, -- предположение Кеплера о подпочвенных пустотах, sub-volvani, -- оказалось правильным.
   -- Хорошо было бы, если бы вы подумали об этом раньше.
   Он ничего не ответил и засопел, отдавшись, повидимому; течению своих мыслей. Мое терпение истощилось.
   -- Что же, по-вашему, произошло с шаром? -- спросил я.
   -- Потерян, -- равнодушно ответил он, как будто это его совсем не интересовало.
   -- Среди зарослей?
   -- Если только они не нашли его.
   -- Что тогда?
   -- Почем я знаю.
   -- Кавор, -- истерически заговорил я, -- дела моей компании идут блестяще...
   Он ничего не ответил.
   -- Черт возьми! -- воскликнул я. -- Сколько лишений перенесли мы для того, чтобы попасть в эту яму! Что же теперь будет с нами? Куда нам деваться? Что нам Луна, что мы для Луны? Мы захотели слишком многого, слишком рискнули. Нам следовало бы начать с меньшего. Это вы предложили лететь на Луну! Эти каворитные заслонки! Я уверен, что мы могли бы применить их для земного употребления. Несомненно! Вы плохо поняли, что я предполагал... Стальной цилиндр...
   -- Ерунда! -- возразил Кавор.
   Мы прекратили разговор.
   Скоро Кавор возобновил прерванный монолог, без всякого поощрения с моей стороны.
   -- Если они найдут шар, -- начал он, -- если найдут... что они с ним сделают? Вот в чем вопрос! Они во всяком случае не поймут, что это такое. Если бы они знали толк в таких вещах, то уже давно бы прилетели к нам на Землю. Полетели бы они? А почему бы и нет? Или послали бы что-нибудь к нам? Они не удержались бы. Они станут разглядывать шар. Несомненно, это разумные существа: они начнут рассматривать его, войдут внутрь, дернут заслонки. И шар улетит... То-есть мы останемся на Луне до конца наших дней. Странные существа, странные знания...
   -- Что касается странных знаний... -- начал я и запнулся.
   -- Послушайте, Бедфорд, -- сказал Кавор, -- вы ведь отправились в эту экспедицию по собственной доброй воле.
   -- Вы убеждали меня и называли это исследованием.
   -- Всякое исследование сопряжено с риском.
   -- В особенности, когда его предпринимают, ничем не вооружившись и не думая о последствиях.
   -- Я всецело был занят мыслью о шаре, события вынудили нас.
   -- Вынудили "меня", хотите вы сказать.
   -- И меня точно так же. Разве я знал, принимаясь за исследования по молекулярной физике, что судьба забросит меня в такую даль?
   -- Во всем виновата проклятая наука! -- разозлился я.-- Вы обращаетесь за помощью к науке, и она преподносит вам подарочек, который разрывает вас на куски или уносит к черту на кулички...
   -- Бесполезно ссориться. Эти существа, селениты, называйте их как хотите, поймали нас и сковали по рукам и ногам. Какой бы способ спасения мы ни избрали, чтобы освободиться, с этим нельзя не считаться... Нам предстоят еще серьезные испытания. Будьте хладнокровны.
   Кавор остановился, как бы ожидая от меня поддержки, но я сидел насупившись.
   -- Проклятая наука! -- прошептал я.
   -- Надо разрешить проблему сношений. Жесты их, я опасаюсь, совсем не похожи на наши. Например, показывание пальцем. Ни одно существо, кроме человека и обезьяны, не показывает пальцем.
   По-моему, это было не совсем верно.
   -- Почти каждое животное указывает глазами или носом, -- возразил я.
   Кавор задумался.
   -- Да, -- согласился он наконец, -- но мы так не делаем. Тут столько различий, столько различий... Следовало бы... но как я стану разговаривать? У них свой язык, они издают звуки, вроде писка или визга. И как мы можем обучиться? Да и язык ли это? Но у них могут быть другие чувства, другие средства общения. Несомненно, у селенитов есть разум, и у нас должно найтись что-нибудь общее. Но сможем ли мы понять друг друга?
   -- Это невозможно, -- проговорил я.-- Они отличаются от нас больше, чем земные животные. Они из другой глины. Мы не сговоримся.
   Кавор задумался.
   -- Я этого не нахожу. Раз у них есть разум, то, наверное, найдется что-нибудь общее с нами, хоть они и живут на другой планете. Конечно, если бы мы или они были только животными и обладали одними инстинктами...
   -- А разве они не животные? Они гораздо более походят на муравьев на задних лапках, чем на человеческие существа. А разве можно сговориться с муравьями?
   -- А машины и одежды? Нет, я не согласен с вами, Бедфорд; разница, конечно, велика...
   -- Непреодолима.
   -- Но сходство должно найтись. Я припоминаю, что читал когда-то статью покойного профессора Гальтона о возможности межпланетных сообщений. К сожалению, в то время это мне не казалось вероятным, и я не вынес из чтения пользы и не отнесся к статье с должным вниманием... Постойте, я припомню.
   По теории Гальтона, следовало начать с общеизвестных истин, которые доступны всякому разумному существу и составляют основу мышления. Например, можно начать с геометрии. Он предлагал взять какую-нибудь основную теорему Эвклида и показать построением, что она нам известна. Доказать, например, что углы равнобедренного треугольника равны, что если начертить равные стороны, то углы будут одинаковы, или что квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов. Обнаруживая знание подобных вещей, мы покажем вместе с тем, что обладаем логическим разумом. Теперь предположите, что я... начертил бы геометрическую фигуру мокрым пальцем или обозначил бы ее в воздухе.
   Кавор замолчал. Я сидел, обдумывая его слова. На несколько мгновений его безумная надежда на общение, на взаимное понимание с этими сказочными существами увлекла меня, но затем отчаяние -- следствие усталости и физических недомоганий -- взяло верх. Я снова стал раскаиваться в нашем сумасбродном предприятии.
   -- Осел! -- ворчал я. -- Осел, неисправимый осел! Ты создан для того, чтобы жить задним умом... Зачем мы вылезли из шара?.. В надежде на патенты и концессии в лунных кратерах? Хотя бы догадались прицепить платок на шест у того места, где мы оставили шар...
   И я в гневе замолчал.
   -- Несомненно,-- рассуждал Кавор, -- это разумные существа. Поэтому можно установить заранее известные положения. Раз они не убили нас сразу, то у них должно быть понятие о милосердии. Милосердие! Или по крайней мере о сдержанности, быть может, об обмене мыслями. Они могут к нам снова явиться. А эти пещеры и часовой?! Эти кандалы?! Несомненно, они обладают развитым умом...
   -- Полно молоть чепуху! -- оборвал я. -- Довольно сумасбродств. Сначала одно сумасбродное путешествие, а затем другое. Но я доверился вам. Зачем я не корпел над своей пьесой? Вот мое предназначение, моя сфера! Я бы мог окончить пьесу, я в этом уверен, это была бы отличная пьеса. Сценарий у меня был уже почти готов, а тут... Подумать только, полететь на Луну! Так глупо, непрактично погубить свою жизнь! У той старухи, в трактире в Кентербери, было гораздо больше здравого смысла.
   Я взглянул вверх и остановился. Мрак снова сменился голубоватым светом. Дверь раскрылась, и несколько селенитов бесшумно скользнули в помещение. Я молча смотрел на их уродливые лица.
   Вдруг настроение мое резко изменилось. Я заметил, что первый и второй селенит несут чаши. Они поняли, что нам необходима еда. Это были чаши из какого-то металла, казавшиеся, как и наши кандалы, темными в этом голубоватом освещении. В каждой лежали белые куски. Мои мрачные мысли вдруг исчезли, уступив место голоду. Я волчьими глазами впился в эти чаши (потом я часто видел это во сне). В то время я не обратил внимания, что на конце рук, протягивавших чаши, находились не целые кисти, а лишь ладонь с большим пальцем, похожая на кончик слонового хобота.
   Чаша была наполнена студенистой массой светлобурого цвета, напоминавшей холодный воздушный пирог, с легким грибным запахом. Очевидно, это было мясо лунных коров.
   Мои руки были так крепко скованы, что я едва мог дотронуться до чаши. Селениты заметили мои усилия, и двое из них ловко ослабили мои наручники. Их щупальца-руки, касавшиеся меня, были мягки и холодны. Я взял один кусок. Пища была такая же студенистая, как все органические вещества на Луне, и напоминала вафлю или пирожное, но на вкус довольно приятная... Я взял еще два куска.
   -- Я хочу есть! -- сказал я.
   Некоторое время мы ели, ни о чем не думая, как голодные бродяги на кухне. Никогда в жизни, ни раньше, ни после, я не был так голоден, и, кроме того, я убедился на опыте, чему бы никогда прежде не поверил: за четверть миллиона миль от нашего земного шара, находясь в подавленном настроении, под стражей, чувствуя прикосновения кошмарных, уродливых существ, я ел с аппетитом, забыв обо всем. Селениты стояли вокруг, следя за нами и издавая иногда легкое чириканье, заменявшее им, очевидно, речь. Я уже не вздрагивал при их прикосновении. Когда я несколько утолил свой голод, то убедился, что Кавор ест с таким же аппетитом и беззастенчивостью.
  

Глава 14
ПОПЫТКА ОБЪЯСНИТЬСЯ С СЕЛЕНИТАМИ

   Когда мы, наконец, кончили есть, селениты снова крепко сковали нам руки, но ослабили цепи на ногах и закрепили их так, чтобы дать нам возможность двигаться. Затем они сняли цепи у нас с туловища. Обращались они с нами непринужденно, иногда они наклонялись близко к моему лицу, и мягкие щупальца дотрагивались до моей головы или шеи. Однако я не пугался и не чувствовал отвращения от такой близости. Я думаю, что наш неизлечимый антропоморфизм заставлял нас и тут представлять человеческие лица под этими масками. Кожа их, как и все остальное, казалась голубоватой, -- вероятно, от освещения; она была жесткая и блестящая, как надкрылья у жуков, отнюдь не мягкая, влажная и волосистая, как у позвоночных животных. Вдоль головы от затылка до лба тянулись поросли игл, такие же иглы торчали по обеим сторонам над глазами. Развязывавший меня селенит пускал в ход и челюсти, помогая рукам.
   -- Они, повидимому, освобождают нас, -- сказал Кавор. -- Помните, что вы находитесь на Луне; не делайте резких движений.
   -- А вы не пустите в ход свою геометрию?
   -- Если представится случай; они могут сами начать первые.
   Мы держались пассивно. Селениты, кончив возиться с цепями, стали позади и, казалось, наблюдали за нами. Я сказал "кажется" потому, что глаза у них были сбоку, а не спереди, и направление их взглядов было так же трудно определить, как, например, у курицы или у рыбы. Они разговаривали друг с другом звуками, похожими на шелест тростника, -- звук этот невозможно воспроизвести или точно определить. Дверь позади нас раскрылась шире, и, заглянув через плечо, я увидал широкое пустое пространство, где стояло несколько селенитов, чем-то, повидимому, взволнованных.
   -- Может быть, они хотят, чтобы мы воспроизвели эти звуки? -- спросил я Кавора.
   -- Не думаю, -- возразил он.
   -- Мне кажется, что они пытаются что-то нам растолковать.
   -- Я не могу повторить ни одного из их жестов. Вы заметили, как один из них все время вертит головой, точно человек в узком воротничке.
   -- Давайте и мы кивнем им головой.
   Мы закивали головой, но это не оказало никакого действия; тогда мы попытались подражать другим движениям селенитов. Это как будто их заинтересовало, -- во всяком случае, они стали повторять одни и те же движения. Но так как это, повидимому, ни к чему не привело, то мы прекратили свои эксперименты, и они тоже начали пересвистываться друг с другом. Затем один из них, поменьше и потолще, с большим ртом, неожиданно лег около Кавора, сложил свои конечности, точно они были скованы, и затем быстро встал,
   -- Кавор, -- догадался я, -- они хотят, чтобы мы встали.
   Кавор глядел на них, раскрыв от удивления рот.
   -- Очевидно, -- согласился он.
   С большим усилием, со стоном, так как руки у нас были скованы, мы попытались встать. Селениты очистили место для наших неуклюжих движений и защебетали еще быстрей. Когда мы встали, тучный селенит подошел к нам, похлопал каждого из нас щупальцами по лицу и двинулся вперед к раскрытой двери. Мы поняли и последовали за ним. Мы заметили, что четверо селенитов, стоявших в дверях, были выше остальных ростом и одеты совершенно так же, как те, которых мы видели в кратере: в игольчатые шлемы и цилиндрические латы. Каждый из них держал копье с острием на конце и эфесом из того же темного металла, как и чаши. Они окружили нас, как стража, и мы вышли из темного склепа в освещенную пещеру.
   Мы не рассматривали пещеру, так как все наше внимание было занято наблюдением за движениями и поведением селенитов и необходимостью контролировать собственное наше движение: иначе мы могли бы встревожить их излишней стремительностью. Впереди шел маленький толстый селенит, который показал нам, -- что надо встать. Он жестами как бы приглашал нас следовать за ним. Его похожее на желоб лицо поворачивалось то к одному из нас, то к другому, с быстротой, в которой чувствовалось любопытство. Некоторое время, я повторяю, мы интересовались только поведением селенитов.
   Наконец, перед нами открылась обширная площадь, и мы поняли, что тот гул, который мы слышали как только пришли в себя после отравления грибами, исходит от множества движущихся машин. Их взлетающие и вертящиеся части неясно виднелись над головами и между туловищами окружавших нас селенитов. Эти машины наполняли воздух не только волнами звуков, но и странным голубым светом, озарявшим всю площадь. Нам показалось совершенно естественным, что подземная пещера освещается искусственным светом; только потом, когда мы опять вступили в темноту, понял я значение этого света. Систему и устройство этого гигантского аппарата я не смогу объяснить, так как никто из нас не изучал его работу. Огромные металлические цилиндры мелькали один за другим в центре, их концы описывали, как мне показалось, параболу. Каждый из них, поднявшись до высокой точки взлета, выпускал поршень и погружал его в вертикальный цилиндр, увлекая вниз. Вокруг аппарата копошились фигурки селенитов. Когда каждый из трех поршней опускался, раздавались звон, рев, и из вершины вертикального цилиндра вытекало светящееся вещество, которое озаряло всю площадь, переливаясь через край, как кипящее молоко из кастрюли, и струилось сверкающим потоком в блестящий бассейн внизу. Холодный голубой свет походил на фосфорический, но блестел более ярко. Из бассейна он растекался по трубам.
   Тук, тук, тук, тук, -- отстукивали поршни этого непонятного аппарата, и светящееся вещество шипело и переливалось. Сначала аппарат не поразил меня своими размерами, но потом я заметил, как малы были рядом с ним селениты, и понял, как колоссальна пещера и машина. Я невольно с уважением посмотрел на селенитов, и мы с Кавором остановились, чтобы рассмотреть удивительный механизм.
   -- Поразительно! -- воскликнул я. -- Что это такое?
   Озаренное голубоватым светом, лицо Кавора выражало глубокое раздумье.
   -- Нет, это не сон! Неужели эти существа... люди не могли создать ничего подобного. Взгляните на эти рычаги! Есть ли у них шатуны?
   Толстый селенит прошел вперед, затем вернулся обратно и встал между нами и громадной машиной. Даже не взглянув на него, я понял, что он торопит нас идти. Он снова двинулся вперед, потом вернулся и ощупал наши лица, чтобы обратить на себя внимание.
   Мы с Кавором молча переглянулись.
   -- Нельзя ли как-нибудь показать ему, что мы заинтересованы машиной? -- проговорил я.
   -- Что ж, -- ответил Кавор, -- попробуем.
   Он обернулся к нашему проводнику и улыбнулся, показывая на машину; потом показал на свою голову и на машину. Неизвестно почему, он решил, что ломаный английский язык может дополнить его жесты.
   -- Мой глядит на него, -- заговорил Кавор, -- мой думает его очень сильный, да?
   Его поведение остановило на минуту спешивших куда-то селенитов. Они переглянулись друг, с другом, задвигали головами и зачирикали. Затем один из селенитов, сухой и длинный, одетый во что-то вроде мантии, в придачу к оловянному наряду, как у всех остальных, обвил талию Кавора своим слоновым хоботом и осторожно потянул его вслед за проводником, который снова двинулся вперед.
   Но Кавор воспротивился.
   -- Мы можем сейчас с ними объясниться; они, быть может, воображают, что мы какая-нибудь новая порода животных, новый сорт лунных чудовищ, чего доброго. Нужно показать им, что мы разумные существа и интересуемся окружающим.
   Кавор отрицательно покачал головой.
   -- Нет, нет, -- говорил он, -- мой не пойдет одна минута. Мой смотрит на него.
   -- Нет ли какой геометрической теоремы, которую вы могли бы привести по этому поводу? -- спросил я Кавора, когда селениты скова остановились,
   -- Может, о параболе, -- начал он, но вдруг пронзительно вскрикнул и отпрыгнул на шесть футов. Один из стражей кольнул его копьем. Я с угрожающим жестом обернулся к копьеносцу, стоявшему позади меня. Он отступил. Это вместе с неожиданным криком и прыжком Кавора смутило селенитов. Они отступили, разглядывая нас. В течение нескольких мгновений, которые показались нам вечностью, мы стояли, возбужденные, среди нечеловеческих существ.
   -- Он уколол меня! -- воскликнул Кавор прерывающимся от волнения голосом.
   -- Я видел,-- отозвался я.
   -- Проклятые! -- обратился я к селенитам. -- Мы не будем этого выносить! За кого вы нас принимаете?
   Я быстро посмотрел направо и налево. Издалека, в голубом сумраке пещеры, к нам бежало несколько селенитов. Они были шире и стройней, один с большой головой. Пещера казалась огромной и сливалась с темнотой. Своды как бы подгибались под тяжестью каменных глыб, державших нас взаперти. Ни одного выхода из этого подземелья. Вокруг -- неизвестность, и эти безобразные существа с копьями и щупальцами и два беззащитных человека!
  

Глава 15
МОСТИК НАД ПРОПАСТЬЮ

   Эта неприятная пауза длилась не более мгновения. Скоро и мы и селениты одумались. Я понял, что бежать нам некуда: нас окружат и убьют. Невероятное легкомыслие нашего появления здесь предстало предо мной в виде огромного мрачного упрека. Зачем пустился я в это безумное нечеловеческое предприятие?
   Кавор подошел и положил руку на мое плечо. Его бледное перепуганное лицо казалось мертвенным в голубом свете.
   -- Ничего не поделаешь, -- проговорил он. -- Вышло недоразумение. Они нас не поняли. Приходится повиноваться.
   Я взглянул на него и затем на новых селенитов, прибывших на помощь к товарищам.
   -- Ах, если бы у меня руки были свободны!
   -- Это бесполезно, -- вздохнул он.
   -- Неправда.
   -- Пойдемте же.
   Он повернулся и пошел туда, куда нас вели. Я последовал за ним, стараясь казаться покорным и ощупывая кандалы на руках. Кровь во мне кипела. Я ничего больше не видел в этой пещере, хотя протекло, вероятно, немало времени, пока мы прошли ее. А если что и видел, то позабыл. Мое внимание было сосредоточено на цепях и на селенитах, в особенности на вооруженных. Сначала они шли параллельно с нами и на почтительном расстоянии, но потом к ним присоединилось еще трое стражей, и они подступали ближе, на расстоянии руки от нас. Я бесился как пришпориваемая лошадь, когда они к нам подступали. Маленький, толстенький селенит шагал справа от меня, но потом снова пошел вперед.
   Как отчетливо отпечатлелась у меня в мозгу картина этого шествия: затылок понуренной головы Кавора, как раз против моего лица, его опустившиеся усталые плечи, безобразное, ежеминутно оглядывающееся лицо проводника; конвойные со всех сторон, настороже, с разинутыми ртами, -- все в голубом свете. Припоминаю еще одну подробность, помимо чисто личных обстоятельств, -- желоб на дне пещеры, по бокам скалистой дороги, по которой мы ступали; желоб этот был наполнен тем же светящимся голубым веществом, которое вытекало из огромной машины. Я шел близко и заметил, что от него не исходило ни малейшего тепла; оно только ярко светилось, но не было ни теплее, ни холоднее всего остального в пещере.
   Кланг, кланг, кланг...
   Мы очутились под стучавшими рычагами другой огромной машины; наконец дошли до широкого туннеля, где гулко отдавалось шлепание наших необутых ног.
   Только справа светилась в темноте тонкая голубая полоска. Гигантские уродливые тени двигались за нами по неровной стене и сводам туннеля. Иногда в стенах сверкали кристаллы, похожие на драгоценные камни; туннель то превращался в сталактитовую пещеру, то разветвлялся в узкие ходы, пропадавшие во мраке.
   Мы долго шли по этому туннелю. Тихо журчала голубая светлая струя, и наши шаги отдавались эхом, похожим на плеск. Я думал о цепях. А что, если повернуть цепь и попытаться ее сбросить?..
   Но если я попытаюсь сделать это, то они заметят, что я высвобождаю руку. Что они тогда сделают со мной?
   -- Бедфорд, -- сказал Кавор, -- мы спускаемся. Все время спускаемся.
   Его замечание отвлекло меня от мрачных мыслей.
   -- Если бы они хотели убить нас, -- продолжал Кавор, замедляя шаг, чтобы поравняться со мной, -- то они сделали бы это раньше.
   -- Да, -- согласился я, -- это верно.
   -- Они не понимают нас, -- проговорил Кавор, -- они принимают нас за странных животных, может быть, за выродков лунного скота. Но когда они лучше ознакомятся с нами, то признают нас за разумных существ,
   -- А что, если бы вы начертили им геометрические теоремы? -- заметил я.
   -- Можно попробовать.
   Некоторое время мы шли молча.
   -- Возможно, -- начал опять Кавор, -- это селениты низшего разряда.
   -- Ужасные болваны! -- проговорил я, со злобой посматривая на их ужасные лица.
   -- Пока же надо покоряться.
   -- Да, приходится.
   -- Нам могут попасться другие -- более сообразительные селениты. Это еще только окраина их мира. Мы будем спускаться все ниже и ниже, через пещеры, проходы, туннели, вглубь на сотни миль, пока не достигнем моря.
   Его слова заставили меня задуматься о толще пластов, которые нависли над нашими головами. Как будто тяжесть легла мне на плечи.
   -- Вдали от солнца и воздуха, -- сказал я, -- но в шахтах на глубине полумили становится душно.
   -- Здесь это незаметно. Возможно, вентиляция! Воздух устремляется от темной стороны Луны к солнечному свету; углекислота выходит наружу и питает лунные растения. Вверху этого туннеля, например, чувствуется почти ветер. Странный мир! Эти пещеры, эти машины...
   -- И это копье! -- добавил я. -- Не забывайте про копье!
   -- Даже и это копье, -- отозвался он, опережая меня,
   -- А именно?
   -- Я разозлился в первую минуту, но, возможно, это было необходимо. У них, вероятно, другая кожа и другие нервы. Они могут не понимать нашей чувствительности. Какому-нибудь жителю Марса может также не понравиться наша земная привычка -- подталкивать локтем.
   -- Во всяком случае, им следовало бы быть поосторожней.
   -- И затем геометрия. Они, по-своему, тоже стараются понять нас, но начинают с основных элементов жизни, а не с мыслей. Пища, принуждение, боль -- они начинают с самого существенного.
   -- Несомненно, -- проговорил я.
   Кавор принялся разглагольствовать о громадном и чудесном мире, в котором мы очутились. По его тону чувствовалось, что его совсем не пугал этот спуск вглубь лунной норы. Он думал о лунных машинах и изобретениях, а не об опасностях, как я. Он интересовался ими, но не с практической целью, а просто ради знания.
   -- В конце концов, -- говорил он, -- нам представляется необыкновенный случай. Это встреча двух миров! Подумайте, что мы еще увидим? Что там под нами?
   -- Ну, много мы не увидим в такой темноте.
   -- Здесь только внешняя оболочка. Там, внизу, в глубине -- там все. Вы заметили, как различны селениты. Нам будет о чем порассказать потом на Земле!
   -- Какая-нибудь редкая порода животных, -- возразил я, -- могла бы радоваться тому, что ее ведут в зоологический сад... Но из этого не следует, что нам хотят что-то показывать...
   -- Если они убедятся, что мы разумные существа, то захотят расспросить нас о Земле. Даже если у них и нет высоких побуждений, то все же они начнут нас учить, чтобы потом самим научиться... А сколько интересного они должны знать! Сколько неожиданного!
   Кавор продолжал мечтать о знаниях, каких он никогда не постиг бы на Земле, фантазировал, несмотря на рану от копья. Многое из того, что он говорил, я уже забыл, так как больше интересовался тем, что туннель, по которому мы двигались, становился все шире и шире. Воздух стал свежей, мы вышли как будто на открытое место, но насколько оно было обширно, этого мы не могли сказать, потому что оно не было освещено. Светлый ручеек извивался узкой нитью, исчезая далеко впереди, -- каменных стен по бокам уже не было. В темноте виднелась только дорога и журчащая полоска фосфорического света. Фигура Кавора и передового селенита выступали передо мной. Ноги их и головы со стороны ручейка светились голубоватым отблеском, другая же половина сливалась с темнотой туннеля.
   Вскоре я заметил, что мы подходим к уклону, так как голубой ручеек пропал из вида.
   Когда он снова показался, мы подошли уже к краю обрыва. Сверкающий ручеек, точно в нерешительности, свернул в сторону и потом ринулся вниз. Он падал на такую глубину, что до нас не доносился звук его падения. Только глубоко внизу светилось голубоватое туманное пятно. Тьма стала еще гуще и непроглядней; на краю обрыва торчало что-то вроде доски, конец которой исчезал во мраке. Из пропасти тянуло теплым воздухом.
   Мы с Кавором подошли к самому краю и заглянули в голубоватую бездну. Проводник схватил меня за руку. Потом остановился, встал на конец доски и оглянулся назад. Заметив, что мы на него смотрим, он повернулся к нам спиною и пошел по доске так же уверенно, как по туннелю. Скоро он обратился в голубое пятно и исчез во мраке. Я заметил что-то большое, чернеющее в темноте. Мы стояли молча.
   -- Несомненно!.. -- пробормотал Кавор.
   Один из селенитов прошел вперед по доске и обернулся к нам, как бы выжидая. Остальные готовились последовать за нами. Снова показался передовой селенит, -- очевидно, он вернулся узнать, почему мы не двигаемся.
   -- Что там такое? -- спросил я.
   -- Я не вижу.
   -- Мы не пройдем тут, -- сказал я.
   -- Я не смогу пройти и трех шагов, -- подтвердил Кавор. -- Даже если бы мои руки были свободны.
   Мы в ужасе переглянулись.
   -- Они не знают, что такое головокружение, -- продолжал Кавор.
   -- Мы не можем пройти по такой доске.
   -- Очевидно, у них другое зрение. Я наблюдал за ними. Они, верно, не понимают, что мы ничего не видим в такой темноте. Как нам растолковать им это?
   -- Необходимо им дать понять.
   Мы переговаривались, с надеждой, что селениты как-нибудь нас поймут. Необходимо им объяснить это, но, взглянув на них, я убедился, что это невозможно. У нас с ними было больше отличий, чем сходства. Во всяком случае, я не пойду по доске. Я немного высвободил кисть руки из широкой цепи и начал крутить обе кисти в противоположные стороны. Я стоял около доски. Двое селенитов схватили меня и потащили к мостику. Я отрицательно закачал головой.
   -- Не пойду, -- говорил я, -- бесполезно. Вы не понимаете.
   Третий селенит тоже стал подталкивать меня.
   -- У меня есть хорошая мысль! -- сказал Кавор, но я уже ему не верил.
   -- Смотрите, -- кричал я, -- остановитесь! Это хорошо для вас,
   Я повернулся и отпрыгнул назад, выругавшись, так как один из селенитов кольнул меня копьем.
   Наконец я высвободил руки из щупальцев селенитов и повернулся к копьеносцу.
   -- Проклятый! -- закричал я. -- Я предупреждал тебя! Из чего я, по-твоему, сделан, что ты втыкаешь в меня копье? Если ты еще раз меня тронешь...
   Вместо ответа селенит снова кольнул меня, Я услыхал голос Кавора, тревожный и умоляющий. Он и тут хотел идти на компромиссы с этими тварями.
   -- Бедфорд! -- крикнул он. -- Я нашел способ.
   Но вторичный укол копьем вывел меня из себя. Цепь на моей руке распалась, вместе с ней распалось и благоразумие, заставлявшее меня быть покорным в лапах этих лунных тварей. Я был вне себя и не думал о последствиях. Цепь обмоталась вокруг моего кулака. Я ударил по лицу селенита.
   Последствия моего удара оказались неожиданными, как и все в лунном мире.
   Мой броненосный кулак прошел через тело селенита, и он лопнул, как студень с жидкостью внутри. Он раскололся, рассыпался, как гриб-поганка! Его легкое тело отлетело в сторону на несколько ярдов и упало, мягко шлепнувшись. Я был ошеломлен. Я не верил, что живое существо может быть таким рассыпчатым. Все это походило на сон.
   Но скоро все стало реальным и страшным. Кавор и остальные селениты стояли неподвижно с того момента, как я повернулся, и до того момента, как мертвый селенит разлетелся на куски. Они стояли наготове позади нас. Оцепенение длилось не больше секунды, после того как упал селенит. Все растерялись. Я также замер с вытянутой рукой, стараясь понять, что случилось. "Что же дальше? -- пронеслось в моем мозгу. -- Что же дальше?" Потом все сразу пришли в движение!
   Я сообразил, что мы должны сбросить цепи, но для этого надо разогнать селенитов. Я поглядел на троих копьеносцев. Неожиданно один из них метнул в меня копье. Оно просвистело у меня над головой и полетело в пропасть позади. Я набросился на селенита с такой же стремительностью, как копье, пролетевшее надо мной. Он повернулся бежать, но я сшиб его, поскользнулся в его расползшемся теле и упал. Он точно извивался у меня под ногами. Потом я привстал и увидел в голубоватом свете спины селенитов, скрывавшихся во тьме. Я разогнул цепь на ногах и встал, держа ее в руке. Второе копье просвистело около меня, как дротик, и я бросился в темноту, откуда оно вылетело. Затем вернулся к Кавору, все еще стоявшему около светящегося ручейка и возившемуся со своими цепями. Он что-то бормотал о своем новом способе общения.
   -- Следуйте за мной! -- крикнул я.
   -- Но мои руки... -- ответил он.
   Я не решался подойти к нему, боясь не рассчитать шагов и свалиться в пропасть. Кавор понял и подошел ко мне, протянув руки. Я стал развязывать его цепь.
   -- Где они? -- прошептал он.
   -- Убежали, но они вернутся. Это -- мстительные существа. Куда нам бежать?
   -- Туда, к свету, в туннель...
   -- Хорошо, -- согласился я, снимая цепи с его рук.
   Я встал на колени и начал развязывать цепи у него на ногах. Что-то с плеском упало в ручеек, обдавая нас брызгами. Вдалеке, вправо от нас, послышался какой-то свист и писк.
   Я сорвал цепь с ног Кавора и сунул ее ему в руку.
   -- Бейте вот этим! -- проговорил я и, не дожидаясь ответа, побежал большими прыжками обратно по тому пути, по которому мы шли. Позади меня раздался шум от прыжков Кавора.
   Мы бежали, но наш бег, конечно, не походил на бег по Земле. На Земле после прыжка почти тотчас же снова касаешься почвы; на Луне же несешься по воздуху несколько секунд, прежде чем опустишься вниз. Получалась как бы передышка, в течение которой можно было просчитать до семи или восьми. Шаг -- и я взлетаю на воздух! В моем мозгу проносятся вопросы: "Где селениты? Что они собираются делать? Доберемся ли мы до туннеля? Далеко ли позади Кавор? Уж не отрезали они его от меня?" Новый прыжок -- и новая передышка.
   Вдруг я увидел селенита, бежавшего передо мной. Его ноги передвигались совершенно так же, как у человека, ходящего по Земле. Я увидел, как он оглянулся, услыхал, как он запищал и бросился в сторону, в темноту. Мне показалось, что это был наш проводник, однако я не уверен в этом. Скоро мелькнули каменные стены, и еще через два прыжка я уже находился в туннеле и стал передвигаться медленней из-за низких сводов. На повороте я остановился и оглянулся, Шлеп, шлеп, шлеп, -- вдали показался Кавор, разбрызгивавший при каждом прыжке струи голубоватого света. Он приблизился и налетел на меня. Мы стояли, схватившись один за другого. Хорошо, что мы были одни, без наших тюремщиков. Мы оба запыхались и говорили отрывисто!
   -- Вы все испортили! -- начал Кавор. -- Что нам делать?
   -- Ерунда. Все равно нам грозила смерть. Спрятаться.
   -- Но как?
   -- В темноте.
   -- Где?
   -- В одной из боковых пещер.
   -- А потом?
   -- Там видно будет.
   -- Хорошо, идемте.
   Мы добрались до темной пещеры. Кавор шел впереди. Он остановился в нерешительности, потом выбрал какой-то темный проход, обещавший надежное убежище. Он пошел вперед, потом обернулся.
   -- Совсем темно.
   -- Ваши ноги будут нам освещать дорогу. Вы забрызганы светящейся жидкостью.
   -- Но...
   Послышался отдаленный гул вроде ударов гонга со стороны главного туннеля, -- очевидно, началась погоня. Мы кинулись дальше в темную боковую пещеру. Дорогу нам освещал фосфорический блеск от ног Кавора,
   -- Хорошо, -- проговорил я, -- что они сняли с нас ботинки. Иначе эхо от топота наполнило бы всю пещеру.
   Мы бежали, делая маленькие прыжки, чтобы не удариться о свод. Как будто мы удалялись от гула. Звуки становились глуше, реже и, наконец, совсем заглохли.
   Я остановился, оглянулся и услышал шаги Кавора. Скоро он тоже остановился.
   -- Бедфорд, -- прошептал он, -- впереди нас какой-то свет,
   Я взглянул, но сначала ничего не заметил. Затем различил голову и плечи Кавора, выступавшие темным пятном на более светлом фоне. Этот сумрак не походил на голубоватый блеск -- его серовато-белый оттенок напоминал дневной рассвет. Кавор тоже заметил это, и у нас обоих появилась надежда.
   -- Бедфорд, -- шепнул он, и голос его дрогнул, -- этот свет... возможно...
   Он не решался высказать свою тайную надежду. Мы молчали. Потом по звуку его шагов я понял, что он пошел вперед. Я последовал за ним. Сердце у меня сильно билось.
  

Глава 16
РАЗЛИЧНЫЕ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ

   Свет все усиливался. Скоро он стал почти так же ярок, как фосфоресценция на ногах Кавора. Туннель расширился в пещеру, и этот новый свет брезжил на дальнем ее конце. Я заметил еще один признак, и сердце мое запрыгало от радости.
   -- Кавор, -- сказал я, -- свет падает сверху. Несомненно, падает сверху.
   Кавор ничего не ответил, но ускорил шаги.
   Несомненно, это был сероватый, серебристый свет. Скоро мы в него попали. Он падал сверху в щель пещеры, и когда я заглянул вверх; то -- хлоп -- на лицо мне упала капля воды. Я отступил в сторону; хлоп -- другая капля упала на камень.
   -- Кавор, -- сказал я, -- если приподнять одного из нас, то можно будет достать рукой трещину.
   -- Хорошо, я подниму вас, -- согласился Кавор и легко поднял меня, как ребенка.
   Я сунул руку в щель, и сразу нащупал выступ, за который можно было держаться. Белый свет отсюда казался еще ярче. Я подтянулся выше, держась за выступ двумя пальцами, почти без всякого усилия, хотя на Земле мой вес больше шестидесяти четырех килограммов; ухватился за другой выступ, повыше, и стал ногами на первом. Потом ощупал скалу. Расщелина расширялась кверху.
   -- Тут можно карабкаться, -- сказал я Кавору, -- сможете вы подпрыгнуть до моей руки, если я протяну ее вам вниз?
   Я встал в расщелине, опираясь ногой и коленом о выступ и протянул руку. Кавора я не мог видеть, но слышал легкий шум от его движений, когда он нагнулся, чтобы подпрыгнуть. Прыжок -- и он повис у меня на руке, такой же легкий, как котенок. Я подтянул его кверху, пока он не ухватился рукой за выступ и не выпустил мою руку,
   -- Черт возьми! -- воскликнул я. -- Здесь, на Луне, поневоле приходится сделаться горцем.
   И стал карабкаться дальше. Через несколько минут я взглянул вверх. Расщелина расширялась, и свет становился все ярче. Только...
   Это оказался вовсе не дневной свет!
   Скоро я разглядел, что это за свет, и готов был разбить себе голову о камни от разочарования. Я увидел склон, поросший целым лесом небольших булавовидных грибов, светившихся мягким серебристым светом. С минуту я смотрел на нежное сияние, затем прыгнул в самую середину грибной заросли. Я сорвал с полдюжины грибов и с досадой расшиб их о камни; сел и рассмеялся желчно.
   Скоро показалось красное лицо Кавора.
   -- Опять фосфоресценция, -- крикнул я ему, -- не стоит торопиться. Присаживайтесь и будьте как дома.
   Он пробормотал что-то по поводу постигшей нас неудачи, Я принялся сшибать грибные макушки и сбрасывать их в расщелину.
   -- Я думал, что это дневной свет, -- проговорил Кавор.
   -- Дневной свет! -- воскликнул я. -- Утренняя заря, закат Солнца, облака, небо. Увидим ли мы все это когда-нибудь?
   Говоря это, я вдруг ясно представил себе наш земной мир так отчетливо и ярко, как задний план какой-нибудь старой итальянской картины.
   -- Изменчивый колорит неба, моря, зеленые холмы и рощи, солнечные города и деревни. Вспомните, Кавор, как блестят крыши при закате. Вспомните, как пламенеют от Солнца окна!
   Он не отвечал.
   -- А тут мы пресмыкаемся в этом диком мире. Что это за мир, с чернильным морем, запрятанным в бездне, на поверхности -- то дневной зной, то мертвящая тишина ночи. И эти существа, гонящиеся за нами, покрытые чешуей, насекомые-люди, порождение кошмара! Впрочем, они правы. Зачем мы явились сюда давить их и разрушать их мир? Теперь уже вся планета знает о нашем прибытии, и все гонятся за нами. Каждую минуту мы можем услышать их писк или гонг. Что нам делать? Куда скрыться?
   -- Это вы виноваты, -- сказал Кавор.
   -- Как так? -- удивился я.
   -- Я уже составил план.
   -- Знаю я ваши планы.
   -- Если бы вы не сопротивлялись...
   -- Под их копьями?
   -- Ну да. Они бы нас перетащили.
   -- Через мост?
   -- Да. Перенесли же они нас вглубь.
   -- Скорей муха перенесет нас на потолок.
   Я снова принялся за истребление грибов. Потом вдруг вскрикнул от радости:
   -- Кавор, наши цепи из золота!
   Кавор сидел, задумавшись, обхватив голову руками. Он медленно повернулся и равнодушно поглядел на меня. Потом, когда я повторил свои слова, так же равнодушно посмотрел на цепь, обмотанную вокруг его правой руки.
   -- Да, -- сказал он, -- действительно, это золото.
   Отвлекшись на минуту, он снова погрузился в свои размышления. Я тоже молчал, пораженный своим открытием; при голубоватом свете металл казался бледным. Неожиданное открытие дало новое направление моим мыслям, которые унесли меня далеко. Я забыл, что недавно только упрекал Кавора за наш полет на Луну. Золото...
   Кавор первый прервал молчание.
   -- Мне кажется, -- сказал он, -- есть только два выхода из нашего положения.
   -- Какие?
   -- Либо попытаться проложить себе дорогу, пробиться силой -- если понадобится -- на поверхность и продолжать наши поиски шара до тех пор, пока мы не найдем его или пока холод нескончаемой ночи не прекратит наше существование, либо...
   Он остановился.
   -- Продолжайте, -- подстрекнул я его, хотя знал, что он скажет.
   -- Или попытаться еще раз установить добрые отношения и взаимное понимание с обитателями Луны.
   -- Что касается меня, то я предпочитаю первый выход как более благоразумный.
   -- Я сомневаюсь в этом.
   -- А я не сомневаюсь.
   -- Видите ли, -- пояснил Кавор, -- я не думаю, чтобы можно было вообще судить о селенитах по тем, которых нам пришлось видеть. Их центральный мир, их цивилизованный мир находится внизу, в глубинах около моря. Эта часть Луны -- только окраина, пастбища. Те селениты, которых мы видели, пастухи и машинисты. Они употребляют копья, очевидно, для погони скота. Недостаток сообразительности, -- они думали, что мы можем делать то же, что и они, -- несомненная грубость -- все это подтверждает мои предположения. Но если бы мы вынесли...
   -- Ни один из нас не может вынести перехода по шестидюймовой доске через бездонную пропасть.
   -- Верно, -- согласился Кавор,-- но...
   -- Я не согласен, -- обрезал я.
   -- Предположите, -- продолжал убеждать меня Кавор, -- что мы заберемся в какой-нибудь уголок, где мы в состоянии будем защищаться. Если мы продержимся с неделю или около того, то, наверное, весть о нашем появлении дойдет до более образованных селенитов...
   -- Если таковые есть.
   -- Несомненно есть. Откуда же иначе взялись бы эти машины?
   -- Возможно, но нам от этого не будет лучше.
   -- Мы могли бы начертать надписи на стенах.
   -- А почему вы думаете, что их глаза увидят эти надписи?
   -- Тогда мы высечем на стенах буквы.
   -- Все возможно, конечно.
   Мысли мои направились в другую сторону.
   -- Во всяком случае, -- сказал я, -- вы не думаете, что селениты умней людей.
   -- Они знают гораздо больше, чем мы, или, по крайней мере, столько же.
   -- Да, но... -- я на минуту запнулся. -- Думаю, вы согласитесь со мной, Кавор, что вы человек исключительный.
   -- Как так?
   -- Вы человек одинокий, то-есть были таким... Вы не женаты?
   -- Никогда и не собирался. Но почему...
   -- Вы никогда не стремились разбогатеть?
   -- Нет, не стремился.
   -- Вы стремились только к знаниям?
   -- Так что же? Вполне понятная любознательность...
   -- Вы так думаете. Вы думаете, что ум каждого человека жаждет познаний. Помню, когда я спросил у вас, к чему вы делаете все эти изыскания, вы отвечали, что вам хотелось бы стать академиком, хотелось бы приготовить вещество, называемое "каворитом", и тому подобное. Вы отлично знаете, что занимались своими исследованиями вовсе не ради этого. Но мой вопрос захватил вас врасплох, и вы чувствовали, что надо указать какую-нибудь достаточно основательную и вескую причину. На самом же деле вы производили все изыскания не ради жажды знаний.
   -- Может быть...
   -- Вряд ли найдется хоть один человек среди миллиона, подобный вам. Большинство людей желает, разумеется, разных вещей, но очень немногие жаждут знаний ради знания. И я не из числа тех немногих. Селениты, повидимому, подвижные, деятельные существа, но почему вы знаете, что даже самые интеллигентные из них заинтересуются нами или нашим миром? Они даже не подозревают о его существовании. Ведь они никогда не выходят по ночам на поверхность, -- они замерзли бы, если бы вышли. Они, наверное, никогда не видали ни одного небесного светила, кроме яркого, жгучего Солнца, Откуда они могут знать, что существует другой мир? Да и какое им дело до другого мира? А если им и случалось видеть звезды или Землю, то что же из этого? Разве будут подземные жители наблюдать за светилами? Ведь и люди не стали бы делать подобных наблюдений, если бы это не понадобилось им для определения времени года и для мореплавания. Зачем же это лунным жителям? Предположим, что среди них найдется несколько философов, подобных вам. Это будут как раз те селениты, которые никогда и не услышат о нашем существовании. Предположите, что какой-нибудь селенит спустился бы на Землю, в то время как вы проживали в Лимпне. Ведь вы последним узнали бы об этом. Вы никогда не читали газет. Итак, как видите, все шансы против вас. А ради взвешивания этих шансов мы сидим тут сложа руки и теряем драгоценное время. Положение наше очень скверное. Мы явились сюда безоружными, потеряли наш шар, остались без пищи; показались селенитам и дали им повод считать нас какими-то дикими, диковинными зверями. Если эти селениты не лишены разума, то они будут гоняться за нами, пока не найдут, постараются поймать нас живьем, а коли им это не удастся, то убьют -- только и всего. Поймав нас, они также и убьют нас по какому-нибудь недоразумению. Возможно, что потом они будут спорить о нас, но нам от этого не станет легче.
   -- Продолжайте.
   -- С другой стороны, золото здесь такой же обыкновенный металл, как у нас на Земле железная руда. Если бы нам удалось захватить его с собой, отыскать наш шар, прежде чем они на него натолкнутся, и вернуться на Землю, тогда...
   -- Что тогда?
   -- Тогда мы могли бы поставить дело на более солидную почву. Могли бы вернуться сюда на более крупном шаре, с оружием и пушками.
   -- Что вы! -- ужаснулся Кавор.
   Я швырнул в трещину еще один гриб.
   -- Во всяком случае, -- продолжал я, -- мне принадлежит половина решающих голосов в этом деле, а вопрос этот чисто практический. Я -- человек-практик, а вы нет. Я не намерен доверять селенитам и геометрическим чертежам... Вот и все. Довольно с нас тайн. Вернемся на Землю, а потом опять на Луну. Кавор раздумывал.
   -- Да, -- сказал он, -- мне следовало бы полететь на Луну одному.
   -- Сейчас самый важный вопрос -- как добраться до шара.
   Помолчав, Кавор как будто согласился с моими доводами.
   -- Я думаю, -- заговорил он, -- что у нас есть кое-какие данные. Ясно, что когда Солнце находится на этой стороне Луны, то воздух должен устремляться через эту губчатую планету с темной стороны на солнечную, должен вытекать из лунных пещер в кратеры... Значит, здесь должна быть тяга.
   -- Здесь есть тяга.
   -- Значит, мы не в тупике. Где-нибудь расщелина идет кверху. Течение воздуха направляется снизу вверх, этот же путь следует избрать и нам. Если мы попытаемся найти выход из этой трубы или камина, то мы из этого лабиринта, где нас ищут...
   -- Однако предположите, что проход окажется слишком узким...
   -- Тогда мы спустимся обратно.
   -- Тсс, -- шепнул я, услышав какой-то шум. -- Что это такое?
   Мы прислушались. Отдаленный шум и звон гонга.
   -- Они нас принимают за животных, -- возмутился я, -- и хотят напугать этой музыкой.
   -- Они идут вдоль туннеля, -- проговорил Кавор.
   -- Вероятно.
   -- Но они не обратят внимания на эту трещину, они пройдут мимо.
   Я прислушался.
   -- На этот раз они, наверно, захватили оружие. -- Вдруг я вскочил. -- Они нас найдут, Кавор! -- закричал я, -- Они заметят грибы, которые я бросал вниз. Они...
   Я не договорил и прыгнул через шляпки грибов к верхнему концу пещеры. Я заметил, что углубление поворачивает вверх и переходит в темную щель. Я уже собирался туда влезть, как вдруг счастливая мысль осенила меня, и я вернулся назад.
   -- Что вы делаете? -- спросил Кавор.
   -- Полезайте вперед, -- сказал я и сорвал два светящихся гриба и сунул один корнем вниз в карман своего фланелевого жакета так, чтобы он освещал нам путь, другой же гриб отдал Кавору. Шум усилился, -- казалось, что селениты находятся совсем близко, под самой расщелиной. Но, может быть, им трудно взобраться, или они не решаются, боясь нашего сопротивления. Во всяком случае, мы убедились теперь в своем мускульном превосходстве вследствие нашего рождения на другой планете. Через минуту я карабкался уже с богатырской силой вслед за сверкающими синеватым светом пятками Кавора.
  

Глава 17
СРАЖЕНИЕ В ПЕЩЕРЕ ЛУННЫХ МЯСНИКОВ

   Не помню уже, сколько времени мы карабкались вверх, пока не достигли решетки. Может быть, мы поднялись на несколько футов, но тогда мне казалось, что мы проползли, протискались, проскакали и вскарабкались по крайней мере почти на целую милю вертикально вверх. Когда я вспоминаю об этом, то в моих ушах раздается позвякивание золотых цепей. Они звенели при каждом нашем движении. Я содрал кожу на пальцах и на коленях и оцарапал щеку. Скоро мы стали карабкаться более медленно и осторожно. Шум преследовавших нас селенитов заглох. Вероятно, они не полезли по нашим следам в расщелину, хотя и заметили сорванные нами грибы. Местами щель так суживалась, что мы с трудом протискивались вверх; иногда она, напротив, расширялась, образуя широкие пустоты, утыканные колючими кристаллами или обросшие светящимися грибами. Проход то извивался, то спускался вниз почти горизонтально. Часто журчала и капала вода. Раз или два от нас что-то шмыгнуло в сторону. Возможно, что это были ядовитые пресмыкающиеся, но они не причинили нам вреда, а мы так торопились, что нам было не до них. Наконец далеко вверху забрезжил знакомый нам синеватый свет, и мы увидели, что он просачивается через решетку, преградившую нам путь.
   Пошептавшись, мы с удвоенной осторожностью полезли вверх. Когда мы добрались до решетки, я прижался лицом к ее прутьям и стал разглядывать пещеру. Она была обширна и освещалась, без сомнения, ручейком того же синего света, который струился от виденной нами машины. Вблизи моего лица между прутьями решетки капала вода.
   Я хотел разглядеть дно пещеры, но решетка находилась в углублении, края которого мешали мне видеть. Затем мы обратили внимание на шум, и я заметил неясные тени, скользившие по тускло освещенному своду высоко вверху.
   Несомненно, в пещере находились селениты, может быть, даже их было много: мы слышали их голоса и какие-то слабые звуки, которые я принял за их шаги. Кроме того, до нас доносились мерные удары ножа или топора по чему-то мягкому. Потом раздался звон, вроде лязга цепей, свист и грохот, точно от платформы, и снова удары ножа. Тени показывали, что селениты двигались быстро и ритмически, в такт с этим мерным стуком, и останавливались, когда он прекращался.
   Мы наклонились друг к другу и начали перешептываться.
   -- Они работают, -- прошептал я, -- они чем-то заняты.
   - Да.
   -- Они не ищут нас и не собираются нас ловить.
   -- Может быть, они о нас и не слыхали.
   -- За нами гонятся другие, там, внизу... А что если мы вдруг покажемся?
   Мы переглянулись.
   -- Новый удобный случай вступить с ними в переговоры, -- заметил Кавор.
   -- Ну нет, -- ответил я, -- только не сейчас.
   Мы молчали, занятые своими мыслями. Снова послышался стук, и тени задвигались.
   Я стал внимательно осматривать решетку.
   -- Она непрочная, -- сказал я, -- можно согнуть две полосы и пролезть между ними.
   Мы посовещались несколько минут. Затем я ухватился обеими руками за прут, ногами уперся в скалу и потянул прут. Он погнулся так быстро, что я чуть не упал вниз. Взобравшись выше, я согнул другой прут, затем вынул из кармана светящийся гриб и бросил его вниз, в расщелину.
   -- Будьте осторожны и не торопитесь, -- шепнул мне Кавор, когда я пролезал через решетку. Передо мной промелькнули работающие над чем-то фигуры, я нагнулся так, что край впадины, в которой находилась решетка, скрывал меня от них; Лежа, я подал знак Кавору последовать моему примеру. Мы залегли рядом и стали наблюдать за тем, что делалось в пещере.
   Пещера была гораздо больше, чем нам сначала показалось. Мы смотрели из самой низкой ее части. Пещера расширялась вдаль, но нависшие своды скрывали от нас отдаленную ее часть. Вдоль пещеры тянулись, исчезая вдалеке, какие-то огромные бледные трубы, над которыми возились селениты. Сначала мне показалось, что это большие белые цилиндры. Затем я заметил головы без глаз и кожи, похожие на бараньи головы в мясной лавке, и разглядел, что это туши лунных чудовищ, которых селениты разделывали, как команда китобойного судна отшвартованного кита. Селениты резали мясо полосами, и на некоторых тушах виднелись обнаженные ребра. Удары топориков селенитов и производили этот звук: чид, чид, чид. В стороне был протянут канат провода, обвешанный кусками свежего мяса. Эта бесконечная аллея туш, предназначенных для продовольствия, свидетельствовала о густоте населения лунного мира и подтверждала наше первое впечатление от огромной шахты.
   Сначала мне показалось, что селениты стоят на досках, положенных на козлы, но потом я увидел, что и настил, и подпорки, и топорики были такого же свинцового цвета, как и мои кандалы, пока я не разглядел их при белом свете. Кстати сказать, я не помню, чтобы мне случалось увидеть какие-нибудь деревянные вещи на Луне; двери, столы, вся обстановка, вроде нашей земной мебели, была сделана из металла и, кажется, по большей части из чистого золота, которое из всех металлов, конечно, заслуживает предпочтения -- при прочих равных условиях -- по легкости обработки, по ковкости и по прочности. На дне пещеры кое-где валялись толстые ломы -- очевидно, для переворачивания мясных туш -- длиной приблизительно в шесть футов и с рукояткой -- очень подходящее для нас оружие. Пещера освещалась тремя ручьями синего цвета.
   Мы долго лежали молча и наблюдали.
   -- Ну что? -- спросил наконец Кавор.
   Я сполз ниже и обернулся к нему. Меня осенила блестящая мысль.
   -- Если только они не спускают этих туш с помощью кранов, -- сказал я, -- то мы, очевидно, находимся недалеко от поверхности.
   -- Почему?
   -- Потому что лунные чудовища не могут прыгать, и у них нет крыльев.
   Кавор выглянул из впадины, где мы лежали.
   -- Меня удивляет только... -- начал он. -- Впрочем, мы и не уходили далеко от поверхности.
   Я дернул его за рукав, чтобы он замолчал: я услыхал шум из расщелины под нами. Мы притаились и начали прислушиваться. Скоро у меня не осталось никакого сомнения, что кто-то тихо лез вверх по расщелине. Не торопясь, бесшумно я взял в руку обрывок цепи и ждал появления врага.
   -- Смотрите за теми молодцами с топорами, -- сказал я.
   -- Они заняты своим делом, -- ответил Кавор.
   Я выбрал место для удара в отверстии решетки. Скоро я услышал тихое щебетание поднимавшихся селенитов, шорох их рук, цеплявшихся за камни, и падение щебня.
   В темноте за решеткой что-то двигалось. Что-то блеснуло и направилось на меня. Я вскочил и отбил удар. Это было острие копья. Я понял потом, что длинное копье не попало в цель только благодаря недостатку места. Копье высунулось из решетки змеиным жалом и, промахнувшись, скрылось; потом снова вытянулось. Я ухватил и вырвал копье, но в меня направилось другое. Я вскрикнул от радости, когда почувствовал, что селенит, державший и не выпускавший копья, не выдержал. Тогда я стал наносить добытым трофеем удары сквозь решетку среди писка, раздававшегося в темноте. Кавор тоже вырвал копье и прыгал, размахивая им, но не попадая в цель. Кланг, кланг, -- зазвенело о решетку, и по воздуху просвистел топор, ударившийся о скалу вблизи нас и напомнивший мне о мясниках над мясными тушами в пещере.
   Я обернулся и увидел, что они, выстроившись, приближаются к нам, размахивая своими топорами. Это были толстые приземистые коротконожки с длинными руками, мало похожие на тех селенитов, которых мы видели раньше. Если они и не слышали о нас, то очень быстро поняли, в чем дело. Я, держа копье, смотрел на них.
   -- Охраняйте, Кавор, решетку! -- крикнул я, и с ревом, чтобы устрашить их, ринулся навстречу.
   Двое из мясников метнули свои топоры, но промахнулись, а остальные мгновенно обратились в бегство. Затем и эти двое побежали вверх по пещере, прижав к туловищу руки и наклонив головы. Я никогда не видал, чтобы люди так убегали!
   Захваченное мною копье оказалось плохим оружием, тонким и хрупким, слишком длинным, годным только для метания. Я преследовал селенитов до первой туши, потом остановился и поднял один из брошенных ломов. Он оказался увесистым, хорошим оружием для разгрома селенитов. Я бросил копье и поднял второй лом для другой руки. Погрозив ломами кучке селенитов, которые остановились вдали в пещере, я обернулся к Кавору.
   Он прыгал около решетки, грозно размахивая обломком копья. Все обстояло благополучно. Кавор отражал нападение селенитов снизу. Но что делать дальше?
   Мы загнаны в тупик. Но мясники наверху, очевидно, захвачены врасплох; они, наверное, перепугались, и у них, кроме топориков, нет никакого оружия. Их коренастые фигуры (они были ниже ростом и толще, чем селениты-пастухи) были рассеяны среди пещеры, это свидетельствовало об их нерешительности. Я их напугал своей бешеной яростью. Но зато их было очень много. Селениты же внизу, несомненно, вооружены длинными копьями. Возможно, что они приготовили нам и другие сюрпризы... Черт возьми! Если мы ударим на мясников, то селениты с копьями останутся у нас в тылу, если же не атаковать, то их соберется еще больше. Кто знает, какие орудия разрушения -- пушки, бомбы, минометы -- может выслать для нашего истребления этот неведомый мир, находящийся у нас под ногами, этот обширный мир, до глубин которого мы еще не добрались. Нам ничего более не оставалось, как самим наступать на противника. Тем более, что скоро показались новые полчища селенитов, сбегавших вниз по пещере, по направлению к нам.
   - Бедфорд! -- крикнул Кавор и отскочил от решетки.
   -- Назад! -- закричал я ему. -- Что вы делаете?
   -- Они втащили какую-то пушку.
   Между копий показалась голова и плечи селенита, несшего какой-то сложный аппарат.
   Кавор не годился для такого боя. Несколько секунд я колебался, потом ринулся вперед, размахивая своими ломами, стараясь ревом испугать селенита, который целился вкось, прижав аппарат к животу. Свист... Это оказалась не пушка, а что-то вроде самострела. Выпущенный заряд попал прямо в меня среди прыжка.
   Я не упал, а только опустился несколько раньше, и над нашими головами. Мне казалось, что страшная тяжесть давит мне на плечи.
   -- Так далеко от солнца и свежего воздуха, -- сказал я. -- В рудниках даже на глубине одного километра бывает очень душно.
   -- Здесь мы этого, однако, не замечаем. Вероятно, действует вентиляция. Воздух с неосвещенной части Луны стремится к Солнцу. Он выдувает из пещер всю углекислоту, питающую растения. Вы чувствуете здесь легкий ветерок... И какой это, должно быть, удивительный мир. Вспомните шахту и машину.
   -- И стрекала, -- подхватил я, -- пожалуйста, не забывайте стрекал.
   Некоторое время он шагал чуть-чуть впереди меня.
   -- И стрекала тоже, -- сказал он,
   -- В самом деле?
   -- Я тогда рассердился, но... Быть может, это было неизбежно. У них не такая кожа, как у нас, и, вероятно, совсем другие нервы. Они не понимают нашего негодования... Совершенно так же существу, прилетевшему с Марса, мог бы не понравиться наш земной обычай толкаться локтями.
   -- Я бы посоветовал им быть осторожнее и не толкать меня.
   -- Да, вот еще геометрия... Избранный ими способ в конце концов тоже ведет к взаимному пониманию. Они начинаются с главных стихий жизни, а не мышления. Пища. Принуждение. Боль. Они пускают в ход самое существенное.
   -- О, в этом не может быть никакого сомнения, -- сказал я.
   Кавор стал говорить о чудесном, поразительном мире, в который мы теперь поневоле углублялись. По тону его голоса я постепенно начал догадываться, что его вовсе не ужасала перспектива спуска в самые глубокие норы этой чуждой нам планеты. Мысли его были заняты машинами и изобретениями, и он отнюдь не разделял мрачных опасений, терзавших меня. Он интересовался всеми этими вещами совсем не потому, что хотел извлечь из них какую-нибудь практическую пользу; нет, он просто мечтал изучить их.
   -- В конце концов, -- сказал он, -- это небывало счастливый случай. Встреча двух миров! Чего только мы не увидим! Подумайте, что находится внизу, у нас под ногами.
   -- Ну, мы не много увидим при этом освещении, -- заметил я.
   -- Это только внешняя корка... Там внизу... Там вы найдете все, что угодно. Заметили вы, как сильно эти селениты отличаются друг от друга? Нам будет о чем порассказать, когда мы вернемся обратно на Землю.
   -- Какое-нибудь редкое животное, -- возразил я, -- может утешаться такими же мыслями, в то время как его ведут в зоологический сад... Откуда вы взяли, что нам будут показывать все эти вещи?
   -- Когда они заметят, что мы разумные существа, -- сказал Кавор, -- они пожелают узнать что-нибудь о Земле. Если даже чувство великодушия им неизвестно, они будут учить нас, чтобы самим учиться... А чего они только не знают! Вещи, которых мы и вообразить не в состоянии...
   Кавор принялся рассуждать о том, что селениты, вероятно, обладают такими знаниями, о которых на Земле нельзя и мечтать. Он философствовал как ни в чем не бывало, тогда как рана, нанесенная стрекалом, должно быть, еще не подсохла у него на теле. Многое из того, что он тогда говорил, улетучилось из моей памяти; к тому же я был занят совсем другим: я заметил, что туннель, по которому мы шли, становится все шире и шире. Движение воздуха указывало, что мы приближаемся к какому-то весьма обширному помещению. Но истинные размеры этого помещения мы определить не могли, потому что оно не было освещено. Маленький поток света изгибался и исчезал где-то далеко впереди. Скалистые стены по обе стороны от нас тоже исчезли. Теперь ничего нельзя было различить, кроме тропинки и журчащего быстрого ручейка, излучавшего голубое сияние. Фигуры Кавора и селенитов, шедших впереди меня, их ноги и головы, обращенные к ручейку, были ярко озарены голубым светом, но с противоположной стороны их тела, больше не освещаемые отблесками стен туннеля, слились с окружающим мраком.
   Вскоре я увидел, что мы приближаемся к какому-то провалу, потому что маленький голубой поток внезапно пропал из вида.
   Несколько минут спустя мы достигли самого края обрыва. Сияющий ручеек, как бы испугавшись, сворачивал под прямым углом и затем низвергался вниз. Он падал с такой большой высоты, что звук от его падения совершенно не долетал до нас. Где-то далеко внизу, в неизмеримой глубине, виднелось голубоватое сияние, нечто вроде светящегося тумана, а тьма, -- после того как исчез ручеек, -- казалась совсем пустой и черной, и в ней можно было рассмотреть лишь что-то вроде дощечки, начинавшейся на краю обрыва и уходившей во мрак. Из пропасти на нас повеяло жарким воздухом.
   Одну минуту мы с Кавором стояли у самого края, так близко, как только было возможно, и всматривались в озаренную синеватым мерцанием бездну. Затем проводник потянул меня за руку.
   После этого он оставил меня, подошел к концу дощечки и остановился там, глядя назад. Потом, видя, что мы следим за ним, повернулся и пошел по доске так уверенно, как будто это была твердая земля. Одну секунду его фигура была видна совершенно отчетливо, потом обратилась в расплывающееся синеватое пятно и наконец исчезла во мраке. Мне почудилось, что неясные очертания какого-то предмета обрисовываются в черноте.
   Наступило короткое молчание.
   -- Несомненно... -- сказал Кавор.
   Другой селенит сделал несколько шагов по дощечке, обернулся и посмотрел на нас, как ни в чем не бывало. Остальные по-прежнему стояли вокруг, готовясь следовать за нами. Вновь показалась фигура проводника. Он вернулся узнать, почему мы не двигаемся вперед.
   -- Что там такое? -- спросил я.
   -- Я не вижу.
   -- Мы ни в коем случае не можем пройти здесь.
   -- Я не пройду здесь и трех шагов, если мне даже освободят руки, -- сказал Кавор.
   Лица у нас вытянулись. В совершенном смятении мы глядели друг на друга.
   -- Они не знают, что такое головокружение, -- сказал Кавор.
   -- По этой доске пройти немыслимо!
   -- У них другое зрение, чем у нас. Я наблюдал за ними. Они, вероятно, не понимают, что значит для нас темнота. Как объяснить им?
   Кажется, мы обменивались этими замечаниями в смутной надежде, что селениты поймут нас, хотя бы отчасти. Я помню ясно, что в ту минуту мы желали только одного, а именно -- объясниться с ними. Но, взглянув на их лица, я понял, что никакое объяснение невозможно. Сходство, существовавшее между нами, не могло преодолеть отчуждавших нас различий. Как бы там ни было, я твердо решил, что не пойду по доске. Я быстро освободил руку из распустившейся цепи и начал вертеть кулаки в противоположных направлениях. Я стоял ближе всех к мосту, и, в то время как я постепенно разламывал цепь, два селенита схватили меня и стали осторожно подталкивать вперед. Я неистово мотал головой.
   -- Не пойду! -- говорил я. -- Ни за что! Вы не понимаете!
   Третий селенит пришел на помощь двум первым. Я был вынужден сделать шаг вперед.
   -- Подождите, -- сказал Кавор. -- Мне пришла в голову хорошая идея.
   Но я уже знал, чего стоят его идеи.
   -- Эй вы! -- крикнул я селенитам. -- Полегче! Быть может, это хорошо для вас...
   Тут я подпрыгнул и разразился проклятиями. Дело в том, что один из вооруженных селенитов кольнул меня сзади своим стрекалом.
   Я вырвал руки из маленьких щупальцев, удерживавших меня. Я повернулся к владельцу стрекала.
   -- Будьте вы прокляты! -- крикнул я. -- Ведь я же предупреждал вас! Кто я такой, по-вашему, что вы колете меня? Если вы прикоснетесь ко мне еще раз!..
   Вместо ответа он кольнул меня вторично.
   Послышался умоляющий, испуганный голос Кавора. Я полагаю, он все еще хотел так или иначе объясниться с этими тварями.
   -- Говорю вам, Бедфорд, -- кричал он, -- я придумал способ!..
   Но вторичный укол, казалось, освободил скрытые запасы энергии, таившиеся во мне. В тот же миг металлическое кольцо, сжимавшее мое запястье, сломалось, и вместе с ним отпали все соображения, побуждавшие меня до сих пор оставаться покорным в лапах этой лунной нежити. В ту секунду я совсем обезумел от страха и гнева. О последствиях своих поступков я больше не думал. Цепь обмоталась вокруг моего кулака, и я ударил прямо по лицу существо, вооруженное стрекалом...
   Последовал один из тех дурацких сюрпризов, которыми так богат лунный мир.
   Моя бронированная рука пробила селенита насквозь. Она расквасила его, как... как конфету с жидкой начинкой. Он был разбит вдребезги. Он рассыпался и расплескался. Можно было подумать, что я ударил по гнилому грибу. Его хилое тело отскочило метров на двенадцать и мягко шлепнулось при падении. Я был очень удивлен. Никогда бы я не поверил, что живое существо может быть таким хрупким. На один миг мне почудилось, что все это только сон.
   Потом опять все стало совершенно реальным и грозным. Ни Кавор, ни селениты ничего не успели сделать за промежуток времени, прошедший от того момента, когда я впервые обернулся, -- и до падения мертвого селенита на землю. Все торопливо отступили подальше от нас обоих. Общее оцепенение длилось по меньшей мере еще секунду после того, как свалился селенит. Вероятно каждый старался сообразить, что именно случилось. Смутно помню, что я стоял, вытянув вперед руку и тоже пытаясь собраться с мыслями. "Что же дальше? -- пронеслось у меня в мозгу, что же дальше?". Затем все опять пришло в движение.
   Я понял, что мы должны освободиться от цепей, а для этого прежде всего надо отогнать стоящих перед нами селенитов. Я повернулся лицом к трем вооруженным стражам. В ту же секунду один из них метнул в меня свое стрекало. Оно просвистело над моей головой и, кажется, свалилось в находившуюся позади бездну.
   Лишь только стрекало пронеслось мимо, я, собрав все силы, прыгнул прямо на селенита. Он хотел бежать, но я сшиб его на землю, вскочил на него, поскользнулся на его раздавленном теле и упал. До сих пор помню, как он извивался у меня под ногами.
   Я тотчас же сел и справа и слева от себя увидел голубые спины селенитов, искавших спасения во мраке. Резким усилием я отогнул кольцо, сорвал цепь, опутывавшую мои лодыжки, и вскочил на ноги. Второе стрекало прожужжало мимо меня, как дротик, и я кинулся в темноту, откуда оно прилетело. Затем я обернулся к Кавору, все еще стоявшему возле светоносного ручейка у самой пропасти. Он судорожно возился со своими цепями, не переставая молоть какой-то вздор о своей "идее".
   -- Идите сюда! -- крикнул я.
   -- У меня руки связаны, -- ответил он.
   Затем, догадавшись, что я боюсь подбежать к нему, потому что плохо рассчитанное движение может сбросить меня вниз с обрыва, он, волоча ноги и вытянув руки, подошел ко мне.
   Я тотчас же начал освобождать его от цепей.
   -- Где они? -- прохрипел он.
   -- Убежали. Но скоро вернутся. Они бросают в нас свои стрекала. Куда идти?
   -- Вдоль ручейка света. Обратно в туннель.
   -- Да, -- сказал я. Его руки были уже свободны.
   Я опустился на колени и начал работать над его ножными оковами. Трах -- пролетело что-то, -- я не успел заметить, что именно, -- и сверкающие капли полетели во все стороны из синего ручейка. Вдалеке, справа от нас, слышалось чирикание и посвистывание.
   Я сорвал цепи с ног Кавора и сунул их ему в руку.
   -- Деритесь этим,-- сказал я и, не ожидая ответа, понесся большими скачками обратно вдоль тропинки, по которой мы только что пришли. Меня подгоняло гнусное ощущение, что в любую минуту одна из этих тварей может прыгнуть из темноты мне прямо на спину. Позади себя я слышал топот Кавора.
   Мы подвигались вперед большими скачками. Но здесь надо иметь в виду, что этот бег сильно отличается от всякого бегания на Земле. На нашей планете человек прыгает и почти тотчас же снова касается грунта. Но на Луне -- вследствие значительно меньшей силы притяжения -- вы в течение нескольких секунд несетесь по воздуху, прежде чем опять падаете наземь. Как мы ни торопились, все же создавалось впечатление долгих пауз, во время которых можно было сосчитать до семи или до восьми. Гол, -- и я взлетал кверху. Всевозможные вопросы теснились у меня в мозгу. "Где селениты? -- Что они теперь делают? -- Успеем ли добраться до туннеля? -- Далеко ли отстал Кавор? -- Неужели им удалось его отрезать?" Затем -- хлоп! -- удар ногами о почву и новый прыжок.
   Я заметил впереди селенита, удиравшего от меня. Ноги его передвигались совершенно так же, как у человека, который бежит на Земле. Я видел, как он оглянулся на меня через плечо, слышал его испуганный крик, когда он сворачивал с моего пути в темноту. Кажется, это был наш проводник, но я в этом не уверен. Затем, после нового большого прыжка, скалистые стены появились справа и слева от меня; еще два или три прыжка, и я очутился в туннеле. Здесь я был вынужден замедлить бег, чтобы не ударяться головой о низкие своды. Я добрался до поворота, остановился и посмотрел назад. Шлеп, шлеп, шлеп! -- вдали появился Кавор, разбрызгивавший при каждом прыжке светоносную жидкость, и вскоре налетел на меня. Мы стояли, опираясь друг на друга. На одну минуту нам удалось избавиться от наших преследователей, и мы были одни. Мы оба почти задохлись. Пыхтя и отдуваясь, мы обменивались бессвязными фразами.
   -- Вы все испортили, -- просипел Кавор.
   -- Вздор! -- крикнул я. -- Все равно нам грозила смерть.
   -- Что же теперь делать?
   -- Прятаться.
   -- Разве это возможно?
   -- Здесь достаточно темно.
   -- Но где?
   -- В одной из этих боковых пещер.
   -- А потом?
   -- Там видно будет.
   -- Хорошо. Пойдем.
   Мы побежали вперед и вскоре добрались до разветвлявшейся в разные стороны темной пещеры. Кавор был впереди. Некоторое время он колебался и наконец выбрал какую-то черную щель, где, вероятно, можно было хорошо спрятаться. Он пошел вперед и тотчас же вернулся.
   -- Здесь слишком темно, -- сказал он.
   -- Ваши ноги будут освещать нам дорогу. Вы совсем пропитались этим светоносным веществом.
   -- Но...
   Тут стали слышны какие-то нестройные звуки, среди которых выделялось что-то, напоминавшее звон гонга. Звуки приближались по главному туннелю. То было грозное предвестие начавшейся погони. Мы устремились дальше в неосвещенную пещеру. Пока мы бежали вперед, сияющие ноги Кавора озаряли наш путь.
   -- Какое счастье, -- пропыхтел я, -- что они сняли с нас сапоги. Не будь этого, здесь повсюду был бы слышен наш топот.
   Мы бежали по возможности маленькими скачками, чтобы не ушибаться о своды пещеры. Спустя некоторое время мне показалось, что мы удаляемся от испугавшего нас шума. Он слышался все глуше, все менее отчетливо и наконец стих совершенно.
   Я остановился и посмотрел назад. Я слышал только топот Кавора, все еще продолжавшего бежать. Но вскоре он тоже остановился.
   -- Бедфорд, -- прошептал он, -- там, впереди, я вижу какой-то свет.
   Я взглянул и сперва ничего не мог рассмотреть. Потом, заметил, что голова и плечи Кавора смутно обрисовываются в поредевшем мраке. Я заметил также, что это мерцание было не голубое, как всякий другой свет, виденный нами до сих пор внутри Луны, но бледно-серое, напоминавшее слабый отблеск дневного света. Кавор обратил внимание на эту разницу одновременно со мной или, быть может, немного раньше, и это внушило нам обоим одну и ту же страстную надежду.
   -- Бедфорд, -- прошептал он, и голос его задрожал. -- Этот свет... быть может...
   Он еще не смел сказать, на что он надеется. Наступило недолгое молчание. Вдруг по удаляющемуся стуку его шагов я понял, что он идет навстречу этому бледному мерцанию. С сильно бьющимся сердцем я последовал за ним.
  

16
РАЗЛИЧНЫЕ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ

   По мере того как мы подвигались вперед, свет становился все ярче. Немного спустя он светил уже почти так же сильно, как смоченные светоносной жидкостью ноги Кавора. Туннель, расширившись, превратился в пещеру, и свет падал из ее дальнего конца. Тут я заметил нечто, заставившее мое сердце запрыгать от радости.
   -- Кавор, -- сказал я, -- свет льется сверху. Я совершенно уверен, что сверху.
   Он ничего не ответил, но еще проворнее зашагал вперед. Несомненно, это был серый свет, серебристый свет...
   В следующую минуту мы уже находились прямо под ним. Он проникал сквозь щель в стене пещеры, и в то время как я впился в него глазами, на лицо мое упала водяная капля. Я вздрогнул и отступил. Тут вторая капля с совершенно отчетливым звуком ударилась о каменистый пол.
   -- Кавор, -- сказал я, -- если один из нас подсадит другого, то можно взобраться в эту расщелину.
   -- Я подсажу вас, -- сказал он, и тотчас же поднял с такой легкостью, как будто я был грудным ребенком.
   Я просунул руку в расщелину, и пальцы мои нащупали маленький карниз, за который можно было ухватиться. Теперь белый свет казался гораздо ярче. Я подтянулся на двух пальцах почти без всякого усилия, хотя на Земле мой вес равняется шестидесяти килограммам, добрался до еще более высокого выступа скалы и поставил ноги на узкий карниз. Здесь я выпрямился во весь рост и стал ощупывать скалу пальцами. Расщелина расширялась кверху.
   -- Здесь не трудно будет взобраться, -- сказал я Кавору. -- Если вы подпрыгнете, то, вероятно, успеете схватиться за руку, которую я протяну вам.
   Словно клин, я втиснулся между стенами расщелины, уперся в карниз ступней и коленом и протянул руку вниз. Я не мог видеть Кавора, но слышал шорох его движений, когда он приседал, чтобы прыгнуть. -- Гоп-ла! -- Он повис на моей руке и показался мне не тяжелее котенка. Я тащил его кверху, пока он не уцепился за карниз и не освободил мою руку.
   -- Черт побери, -- сказал я. -- На Луне не трудно быть альпинистом.
   После этого я очень рьяно начал карабкаться кверху. В течение нескольких минут я лез, не поднимая головы, и потом снова поглядел кверху. Расщелина непрерывно расширялась, и свет становился ярче. Только...
   Это совсем не был дневной свет.
   В следующую секунду я уже мог рассмотреть, что это такое, и от разочарования едва не начал биться головой о скалы. Дело в том, что я очутился на неровном открытом склоне, поросшем целым лесом небольших булавовидных грибов, из которых каждый ярко сиял, излучая серебристо-розовый свет. Один миг я тупо глядел на это мягкое свечение, затем прыгнул вперед и оказался по самой середине грибной заросли. Я сорвал полдюжины грибов, расплющил их о скалу и сел, хохоча горьким смехом, когда красное лицо Кавора выглянуло из расщелины.
   -- Это тоже фосфоресценция, -- сказал я. -- Не стоит торопиться. Садитесь и будьте как дома.
   И пока он плевался и ругался от разочарования, я от нечего делать сшибал макушки грибов в расщелину.
   -- Я думал, что это дневной свет, -- сказал он.
   -- Дневной свет! -- воскликнул я. -- Рассвет! Закат! Облака! Голубое небо! Да разве мы увидим их когда-нибудь вновь?
   Когда я говорил эти слова, целая картина нашего мира встала передо мной, -- крохотная, но яркая и отчетливая, как задний план на полотне старого итальянского живописца.
   -- Изменчивое небо, изменчивое море, холмы и зеленые деревья, города и селения, озаренные солнцем... Кавор, представьте себе мокрую от дождя крышу, на которой играет закат; представьте окна дома, обращенные к западу...
   Он ничего не ответил.
   -- Здесь мы ползаем в норах гнуснейшего мира, который и миром назвать нельзя, с чернильным океаном, скрытым в мрачных глубинах, с палящим днем и мертвенным молчанием ночи на поверхности. И за нами охотятся отвратительные твари, иглокожие существа, люди-насекомые, порождения кошмара. Что ж, в конце концов они правы по-своему! Зачем явились мы сюда давить их и нарушать установленные ими порядки... Вероятно, теперь уже вся планета гонится за нами по пятам. Каждую минуту мы можем услышать их хныкание и звуки их гонгов. Что нам делать? Куда идти? Здесь мы чувствуем себя так же уютно, как змеи, забравшиеся в пригородную дачу.
   -- Это ваша вина, -- сказал Кавор.
   -- Моя вина? -- воскликнул я. -- О господи!
   -- Ведь я уже придумал план действия.
   -- Черт побери ваши планы!
   -- Если б мы отказались двинуться с места... -- Несмотря на стрекала?
   -- Да. Селениты понесли бы нас.
   -- По этому мосту?
   -- Да. Им пришлось бы перенести нас на ту сторону.
   -- Пусть лучше муха пронесет меня по потолку!
   Я снова занялся уничтожением грибов. Вдруг я заметил кое-что, поразившее меня даже в ту минуту.
   -- Кавор, -- сказал я -- наши цепи сделаны из золота.
   Он сосредоточенно думал о чем-то, подперев щеки руками. Он медленно повернул голову и посмотрел на меня, а когда я повторил мои слова, он закрутил цепь вокруг своей правой руки.
   -- Действительно, это так, -- сказал он. -- Действительно.
   Но мимолетное выражение интереса уже исчезло с его лица. Одну секунду он как будто колебался, но потом снова углубился в размышления. Некоторое время я сидел, недоумевая, как это я не распознал золота гораздо раньше; потом сообразил, что голубой свет делает металл совершенно бесцветным. Неожиданное открытие дало новое направление моим мыслям, которые унеслись далеко. Я уже позабыл, что только что спрашивал Кавора, зачем явились мы на Луну. Золото...
   Кавор заговорил первый.
   -- Мне кажется, что у нас остались два выхода из нашего положения.
   -- Какие?
   -- Мы можем попробовать снова выйти на поверхность... Если нужно, то прорваться с боем, -- и затем отыскивать шар, пока не найдем его, или пока ночной холод не убьет нас. Или...
   Он замялся.
   -- Ну, -- сказал я, хотя знал заранее, куда он клонит.
   -- Мы можем еще раз попытаться так или иначе установить взаимное понимание с разумными существами, населяющими Луну.
   -- Поскольку дело касается меня, я стою за первый выход.
   -- А я сомневаюсь.
   -- А я нет!
   -- Видите ли, -- сказал Кавор, -- я не думаю, чтобы мы имели право судить о селенитах по тем образчикам, которые видели до сих пор. Их центральный цивилизованный мир лежит гораздо ниже, в глубоких пещерах вокруг моря. Здесь, во внешней коре, расположен пограничный округ, пастушеская область. Так по крайней мере полагаю я. Селениты, которых мы видели, соответствуют нашим ковбоям или кочегарам. Их стрекала, по всем вероятиям служащие для понукания лунных коров, отсутствие воображения, которое они проявили, ожидая, что мы в состоянии делать все, что делают они, их несомненная грубость, -- словом все подтверждает правоту моего взгляда. Если б мы согласились вытерпеть...
   -- Никто из нас не мог бы вытерпеть переход по доске шириной в шесть дюймов над бездонной пропастью.
   -- Нет, -- сказал Кавор, -- но тогда...
   -- Я бы не вытерпел! -- воскликнул я.
   Тут он указал на целый ряд других возможностей.
   -- Представьте, что мы отыщем какой-нибудь угол, где сможем отбиваться от этих батраков и крестьян. Если мы продержимся там с неделю или около того, весть о нашем появлении вероятно достигнет более цивилизованных и просвещенных частей Луны... -- Если только они существуют.
   -- Они должны существовать. Иначе откуда взялись бы эти удивительные машины?
   -- Это возможно, но это наихудший исход.
   -- Мы будем чертить надписи на стенах.
   -- Почем вы знаете, что глаза селенитов заметят эти надписи?
   -- Ну, мы будем вырезывать их очень глубокими чертами.
   -- Это, конечно, возможно.
   Мои мысли приняли другое направление.
   -- Мне начинает казаться, -- сказал я, -- что вы считаете селенитов бесконечно умнее людей.
   -- Они должны знать гораздо больше, чем мы. Или, на худой конец, их знания сильно отличаются от наших.
   -- Да, но... -- я запнулся. -- Я полагаю, Кавор, вы согласитесь со мною, что вы человек исключительный.
   -- Почему?
   -- Ну, вы... человек одинокий, всегда были одиноки. Вы не женились.
   -- Не чувствовал в этом ни малейшей надобности. Но какое отношение...
   -- И вы никогда не старались разбогатеть?
   -- Это тоже было мне совсем не нужно.
   -- Вы стремились только к познанию?
   -- Что ж, некоторая любознательность вполне естественна.
   -- Это вы так думаете. И в этом все дело. Вы полагаете, что каждый человек прежде всего желает знать,
   Помню, однажды, когда я спросил вас, что заставило вас заняться научными исследованиями, вы ответили, что хотите сделаться членом Королевского общества, приготовить новое вещество, которое назовут каворитом, и т. д. Вы прекрасно знаете, что это не так. Но в то время мой вопрос застал вас врасплох, и вы постарались придумать какое-нибудь правдоподобное объяснение для ваших поступков. В действительности вы занимались научными исследованиями потому, что это вам приятно. Такой у вас нрав, вот и все.
   -- Быть может, это верно...
   -- Только у одного человека из миллиона бывает такой нрав. Большинство людей желает... ну, весьма различных вещей, но лишь весьма немногие стремятся к познанию ради познания. Я, например, совсем не стремлюсь и отлично сознаю это... По-видимому, селениты очень энергичные и деятельные существа, но кто сказал вам, что самый развитой из них способен заинтересоваться нами или нашим миром? По-моему, они даже не знают, что такой мир существует. Они никогда не выходят на поверхность в ночное время. Они бы замерзли, если бы вышли. Они, наверное, никогда не видели ни одного небесного тела, кроме пылающего Солнца. Откуда им знать, что существует другой мир? А если они и знают, то какое им до него дело? Если даже они видели мельком звезды или земной полумесяц, что из этого следует? С какой целью народ, обитающий внутри планеты, станет наблюдать за явлениями такого рода? Люди не занимались бы астрономией, если б она не нужна была им для летосчисления и мореплавания. Но для чего станут заниматься ею лунные жители?
   Ладно, допустим далее, что здесь имеется несколько философов, вроде вас. Именно они среди всех селенитов никогда не услышат о нашем существовании. Предположите, что какой-нибудь селенит свалился на Землю в то время, как мы жили в Лимне. Да вы были бы последним человеком в целом свете, узнавшим о его появлении. Ведь вы никогда не читаете газет. Итак, вы видите, что все шансы против вас. И, однако, для обсуждения этих шансов мы сидим здесь и ничего не делаем, а драгоценное время летит. Говорю вам, мы попали в очень трудное положение. Мы явились сюда без оружия, мы потеряли наш шар, мы не захватили с собой пищи, мы показались селенитам и дали им основание предположить, что мы диковинные, сильные и опасные звери. Если селениты не совсем дураки, они теперь будут гоняться и охотиться за нами, пока не найдут. А когда найдут, попробуют схватить нас живьем, а если это им не удастся, то убьют нас. И этим кончится все дело. Если даже они поймают нас, то, вероятно, все-таки убьют в результате какого-нибудь недоразумения. Покончив с нами, они, быть может, начнут спорить и препираться о том, кто мы такие, но нам от этого будет мало пользы.
   -- Продолжайте.
   -- С другой стороны, золото валяется здесь, как у нас дома старое железо. Если нам удастся захватить его с собой, если мы успеем отыскать шар прежде, чем на него натолкнутся селениты, и вернемся на Землю, тогда...
   -- Ну?
   -- Мы можем поставить все это дело на более солидную основу. Мы вернемся сюда в шаре более крупных размеров, с ружьями...
   -- Господи, помилуй! -- воскликнул Кавор, как будто услышал что-то ужасное.
   Я швырнул в расщелину еще один светящийся гриб.
   -- Послушайте, Кавор, -- сказал я, -- мне, как-никак, принадлежит половина решающих голосов в нашем предприятии, и мы обсуждаем чисто практический вопрос. Я человек деловой, а вы нет. Поскольку от меня зависит, я больше не стану объясняться с селенитами посредством геометрических чертежей. Вот и все! Я предлагаю вернуться на Землю, сохранить в тайне наше открытие и затем прилететь сюда снова.
   Он сидел в глубокой задумчивости.
   -- Да, -- сказал он, -- лучше было бы мне явиться сюда одному.
   -- Теперь, -- сказал я, -- прежде всего надо решить вопрос, каким образом отыскать шар.
   Некоторое время мы сидели молча, обхватив руками колени. Затем Кавор, видимо, согласился с моими доводами.
   -- Я думаю, -- сказал он, -- что у нас есть кое-какие данные. Совершенно несомненно, что в то время, как Солнце освещает одну сторону Луны, воздух должен устремляться сквозь эту губчатую планету, передвигаясь к темной стороне. И во всяком случае на этой стороне воздух будет распространяться по лунным пещерам и вытекать в кратер... Ну, так вот, разве вы не чувствуете здесь сквозняка?
   -- Чувствую.
   -- А это значит, что где-то есть выход. Позади нас эта расщелина изгибается и идет вверх. Течение воздуха устремляется по ней, и мы тоже должны направиться этим путем. Если мы сделаем эту попытку и отыщем нечто вроде каминной трубы, то не только выберемся из этих переходов, где селениты преследуют нас, но и...
   -- А если труба окажется слишком узкой?
   -- Мы опять спустимся вниз. Тс... тсс, -- сказал я вдруг, -- что это такое?
   Мы прислушались. Сперва раздавалось какое-то невнятное бормотание, затем прозвучал резкий звон гонга.
   -- Они, должно быть, считают нас за лунных коров, -- сказал я, -- если хотят застращать такими способами.
   -- Они идут по проходу там, внизу, -- сказал Кавор.
   -- Должно быть, так.
   -- Они не обратят внимания на расщелину. Они пройдут мимо.
   Снова я стал прислушиваться.
   -- На этот раз, -- прошептал я, -- они, вероятно, захватили с собой какое-нибудь оружие.
   Тут я вдруг вскочил на ноги.
   -- Боже мой, -- вскричал я. -- Кавор, но они заметят грибы, которые я сбросил вниз. Они...
   Я не договорил начатой фразы. Я обернулся и прыгнул через грибную заросль по направлению к дальнему концу пещеры. Я увидел, что пещера сворачивает там в сторону и опять становится узкой расщелиной, пронизанной сквозняком и уходящей в непроглядную тьму. Я уже готов был углубиться туда, когда меня вдруг осенила счастливая мысль.
   -- Что вы делаете? -- спросил Кавор.
   -- Идите, -- сказал я, а сам вернулся, сорвал два светящихся гриба, сунул один из них в боковой карман моей фланелевой куртки, чтобы он освещал мне путь, а второй гриб вручил Кавору.
   Теперь селениты шумели так сильно, что, очевидно, должны были находиться под самой расщелиной. Но им было трудно влезть туда или, быть может, они колебались, опасаясь сопротивления с нашей стороны. Во всяком случае мы могли теперь утешаться мыслью об огромном мускульном превосходстве, которое нам давало рождение на другой планете. Минуту спустя я уже торопливо полз кверху, следуя за светящимися голубым светом пятками Кавора.
  

17
БИТВА В ПЕЩЕРЕ ЛУННЫХ МЯСНИКОВ

   Я не знаю, как долго мы карабкались, прежде чем добрались до решетки. Быть может, мы поднялись на высоту лишь нескольких десятков метров, но в то время мне казалось, что мы ползли, протискивались и притягивались на мускулах больше километра, считая по вертикальной линии. Всякий раз, когда я вспоминаю об этом подъеме, в ушах моих отдается тяжелый лязг золотых цепей, сопровождавший каждое наше движение. Скоро суставы моих пальцев и колени были ободраны в кровь, и я здорово поцарапал себе щеку. Некоторое время спустя наша первоначальная прыть уменьшилась, движения стали более обдуманными, и мы уже не ушибались так больно. Шум, производимый преследовавшими нас селенитами, постепенно замер в отдалении. Быть может, в конце концов они не заметили наших следов у решетки, несмотря на улику в виде кучи грибов, которые должны были валяться внизу. Порой расщелина настолько суживалась, что мы едва могли пробираться сквозь нее; порой она расширялась, образуя большие пустоты, щетинившиеся колючими кристаллами или густо поросшие тускло мерцающими прыщевидными грибами. Иногда она извивалась спиралью, а иногда тянулась вперед почти по горизонтальной линии. То и дело мы слышали падение капель и журчание воды. Раза два мне почудилось, что какие-то маленькие живые существа прошмыгнули мимо нас, но мы так и не успели их как следует рассмотреть. Весьма возможно, что это были ядовитые гады. Впрочем, они не причинили нам вреда, а мы были в таком состоянии духа, что эта мелкая ползучая нечисть ничего не значила для нас... Наконец, далеко вверху, опять блеснул знакомый голубоватый свет, и мы увидели, что он проникает сквозь решетку, преграждавшую нам путь.
   Мы стали шептаться, указывая друг другу на эту решетку, и поползли вверх гораздо осторожнее. Вскоре мы очутились непосредственно под нею -- и, прижавшись лицом к брусьям, я мог рассмотреть некоторую часть находившейся впереди пещеры. Это было весьма обширное помещение, освещавшееся ручейком того же самого голубого света, который струился из виденной нами машины. У самого моего лица, между брусьями решетки, непрерывно капала вода.
   Прежде всего я, естественно, постарался разглядеть, что находится на полу пещеры. Но решетка лежала в углублении, края которого скрывали ближайшие предметы от наших глаз. Тут мое внимание было вновь привлечено разнообразными звуками, доносившимися до нас, и я различил множество смутных теней, которые двигались по тускло освещенному своду высоко вверху.
   Было совершенно несомненно, что в этом пространстве находятся селениты, быть может весьма многочисленные, потому что мы могли слышать их чирикание и какие-то слабые звуки, которые я счел топотом ног. Кроме того, раздавались мерные, правильно повторявшиеся удары: тук, тук, тук. Они то смолкали, то начинались вновь и напоминали стук ножей или заступов по чему-то мягкому. Затем раздавалось лязгание цепей, свист и грохот, как будто грузовая платформа катилась вдоль пустого помещения, после чего стук возобновлялся. Тени на потолке двигались быстро и ритмично, в такт этому правильно повторявшемуся стучанию, и останавливались, когда оно прекращалось.
   Мы тесно сдвинули наши головы и неслышным шепотом начали обсуждать создавшееся положение.
   -- Они чем-то заняты, -- сказал я. -- Они работают.
   -- Да.
   -- Они не ищут нас. Они ничего о нас не знают.
   -- Быть может, они никогда о нас не слыхали.
   -- Те, которые гонятся за нами, остались внизу. Если мы внезапно появимся здесь...
   Мы поглядели друг на друга.
   -- Быть может, удастся вступить в переговоры,-- сказал Кавор.
   -- Нет, -- сказал я, -- только не теперь! Некоторое время мы молчали, поглощенные своими мыслями.
   -- Тук, тук, тук! -- раздавались удары ножей, и тени двигались взад и вперед.
   Я осмотрел решетку.
   -- Она не слишком прочна, -- сказал я. -- Можно отогнуть два прута и пробраться между ними.
   Мы потеряли немало времени в бесплодных пререканиях. Затем я ухватился обеими руками за один из брусьев решетки, уперся ногами в скалу так, что они оказались почти на одном уровне с моей головой, и изо всей силы потянул за брус. Он поддался так внезапно, что я едва не полетел вниз. Тогда я вскарабкался повыше, отогнул соседний брус, вынул из кармана светящийся гриб и швырнул его в расщелину.
   -- Только не будьте, пожалуйста, опрометчивы, -- шепнул мне Кавор в то время, как я пробирался в расширившееся отверстие. Пролезая сквозь решетку, я мельком увидел хлопотливые фигурки селенитов, и тотчас же упал ничком так, что края углубления, в котором помещалась решетка, скрыли меня от их глаз. Уткнувшись носом в землю, я знаком посоветовал Кавору следовать за мной. Вскоре мы уже лежали бок о бок в углублении, рассматривая поверх его краев пещеру и ее обитателей.
   Пещера оказалась гораздо обширнее, чем мы предположили с первого взгляда, и мы находились в самом дальнем конце ее покатого дна. Она расширялась по мере удаления от нас, своды ее становились ниже и совершенно скрывали от наших глаз более отдаленные части. И вытянувшись в ряд вдоль стены, исчезая, наконец, в глубине далекой перспективы, лежали во множестве какие-то огромные предметы, объемистые бледные цилиндры, над которыми хлопотали селениты. Сначала эти предметы показались мне крупными белыми болванками, о назначении которых я не мог догадаться. Потом я заметил обращенные в нашу сторону безглазые и ободранные головы, напоминавшие головы баранов в лавке мясника, и различил, что позади них находятся туловища лунных коров, которых селениты разрубали так, как экипаж китобойного судна разрубает тушу пришвартованного к борту кита. На одной из дальних туш уже виднелись обнажившиеся белые ребра. Удары топориков производили постукивание, слышанное нами. Какая-то штука, вроде тележки, двигавшаяся вдоль стального каната, бегала по наклонному дну пещеры с грузом уже разрубленного мяса. Эта огромная вереница туш, предназначавшихся в пищу, подтверждала догадку о многочисленности лунного населения, зародившуюся у нас, когда мы в первый раз мельком поглядели в шахту.
   Сначала мне показалось, что селениты стоят на досках, положенных на козлы (*), но потом я увидел, что и доски, и козлы, и топорики отбрасывают такой же свинцовый отблеск, как мои цепи. Много толстых металлических полос валялось на земле. Как видно, ими пользовались, чтобы перевертывать с боку на бок мертвых коров. В длину эти полосы имели футов до шести, и каждая была снабжена рукояткой, словно заступ. В случае нужды эти металлические брусья могли послужить весьма удобным оружием. Вся пещера освещалась тремя поперечными потоками голубой жидкости.
   {(*)Сколько помнится, я совсем не видел на Луне предметов, сделанных из дерева: двери, столы и все другие вещи, изготовляемые у нас на Земле плотниками, там выделываются из металла, и притом, как я полагаю, главным образом из золота. В самом деле, при прочих равных условиях, золото может считаться наиболее удобным из всех металлов вследствие легкости его обработки, ковкости и прочности.}
   Долгое время мы лежали молча, рассматривая все бывшее перед нами.
   -- Что же дальше? -- спросил наконец Кавор. Я согнулся еще ниже и повернулся к нему. Блестящая мысль осенила меня.
   -- Если они не спускают сюда этих туш при помощи подъемного крана, то мы, должно быть, находимся гораздо ближе к поверхности, чем я думал.
   -- Почему?
   -- Лунная корова не может прыгать, и у нее нет крыльев.
   Кавор снова посмотрел через край впадины.
   -- Этого следовало ожидать, -- начал он, -- ведь мы в конце концов все время оставались довольно близко от поверхности...
   Я схватил его за руку и заставил замолчать: я услышал шум в расщелине позади нас.
   Мы съежились и лежали тихо, как мертвые, напрягая зрение и слух. Вскоре я уже более не сомневался, что кто-то преспокойно взбирается вверх по расщелине. Медленно и совершенно беззвучно я обмотал руку цепью и ждал, что будет дальше.
   -- А вы пока не спускайте глаз с этих молодцов с топориками, -- сказал я.
   -- Они работают по-прежнему, -- сказал Кавор.
   На всякий случай я попробовал, удобно ли будет бить кулаком наотмашь между брусьями решетки. Теперь я мог совершенно отчетливо слышать тихое щебетание поднимающихся селенитов, шлепание их ладоней по скале и шорох осыпающегося щебня.
   Затем я увидел, как что-то задвигалось в черной тьме пониже решетки, но что именно, -- рассмотреть не мог. Казалось, какое-то существо прицелилось в меня, и затем -- трах! Я вскочил на ноги и изо всех сил ударил по направленному в меня тонкому острию копья. Впоследствии я догадался, что длина этого копья при чрезвычайной узости расщелины помешала ему попасть в меня. Как бы там ни было, оно просунулось сквозь решетку, как змеиное жало, ударило мимо цели, спряталось и выдвинулось опять. Но на этот раз я успел схватить его и вырвать, не прежде, однако, чем второе копье было брошено в меня и опять мимо.
   Я испустил вопль торжества, чувствуя, как селенит выпустил копье после мгновенного сопротивления. Затем я начал колоть им между брусьями решетки. Пронзительные крики доносились из темноты, а тем временем Кавор, схватив второе копье, прыгал и махал руками со мною рядом, тщетно стараясь подражать мне. Бац, бац, бац, -- сыпались удары сквозь решетку, -- и вдруг топор пролетел по воздуху и ударился в скалу над нашими головами, напомнив нам о мясниках, находившихся в пещере.
   Я обернулся и увидел, что все они приближаются к нам развернутым строем, потрясая топориками. То были коротенькие толстенькие карапузы с руками, гораздо более длинными, чем у тех селенитов, которых мы видели прежде. Если они действительно никогда до сей поры не слыхали о нас, то надо признаться, что они с невероятной быстротой сообразили, в чем дело. Одну секунду я глядел на них, не выпуская копья из рук.
   -- Охраняйте решетку, Кавор! -- крикнул я, потом громко завыл, чтобы смутить нападающих, и бросился к ним навстречу. Двое, бывшие впереди, метнули в меня свои топорики, но безуспешно, а все прочие немедленно разбежались. Тогда оба смельчака тоже пустились наутек вдоль пещеры, прижав руки к телу и наклонив головы. Я никогда не видел, чтобы люди так бегали.
   Я знал, что копье -- плохое оружие для меня. Оно было слишком тонко и слишком хрупко, им можно было только колоть, а при его длине нелегко было выдергивать его обратно. Поэтому я преследовал селенитов только до первой туши. Здесь я остановился и поднял один из металлических брусьев, валявшихся кругом. Он был достаточно тяжел и как нельзя лучше годился для расправы с целой ордой селенитов.
   Тогда я отшвырнул копье в сторону и взял второй брус в другую руку. Теперь я почувствовал себя гораздо увереннее. Я погрозил моими брусьями селенитам, столпившимся в верхней части пещеры, и обернулся поглядеть на Кавора.
   Он прыгал из стороны в сторону у решетки и наносил удары в пустоту древком уже сломавшегося копья. Он мог удерживать селенитов внизу, -- по крайней мере некоторое время. Я опять оборотился в сторону пещеры. Что оставалось нам делать, черт побери?
   В сущности мы были уже окружены; но наше внезапное появление ошеломило мясников; они, вероятно, растерялись, и у них не было никакого оружия, кроме маленьких топориков. Стало быть, именно через пещеру следовало спасаться.
   Приземистые маленькие фигурки, гораздо более короткие и толстые, чем фигурки лунных пастухов, толпились по склону в беспорядке, красноречиво свидетельствовавшем о нерешительности. А на моей стороне были все преимущества бешеного быка, выбежавшего на людную улицу. Но при всем том мясников было, по-видимому, страшно много. У селенитов, оставшихся внизу, в расщелине, оказались дьявольски длинные копья. Быть может, они готовят нам еще какой-нибудь сюрприз... Но, черт побери, если мы пойдем в атаку вдоль пещеры, то оставим их далеко позади себя, а если будем медлить, маленькие уродцы, находящиеся перед нами, вероятно, получат подкрепление. Одному богу известно, какими диковинными орудиями для нашего уничтожения -- пушками, бомбами, самодвижущимися минами -- располагает неведомый мир, находящийся у нас под ногами, -- обширный мир, которому мы успели разбередить только внешнюю кожицу. Было совершенно ясно, что нам остается только одно -- идти в атаку. И это стало еще яснее, когда показались новые селениты, бежавшие по направлению к нам по наклонному дну пещеры.
   -- Бедфорд! -- крикнул Кавор и -- глядь: он уже очутился на половине дороги между мной и решеткой.
   -- Назад! -- крикнул я, -- Что вы делаете?
   -- Они принесли... что-то вроде ружья.
   И действительно, у решетки, между ощетинившимися копьями, показались голова и плечи необычайно худого и угловатого селенита, державшего какой-то сложный аппарат.
   Я понял, что Кавор совершенно неспособен выдержать бой такого рода. Одну секунду я колебался; затем бросился назад, потрясая брусьями и громко крича, чтобы помешать селениту правильно целиться.
   Он целился очень странно, держа свое оружие около живота. З-з-з-з! -- Это было не ружье. Это скорее напоминало самострел. Стрела поразила меня во время прыжка.
   Я не упал; я просто опустился на землю немного раньше, чем следовало. По ощущению в плече я понял, что стрела слегка задела меня и скользнула мимо. Потом моя левая рука нащупала древко, и я заметил, что небольшое копье воткнулось в мое тело возле плеча. Миг спустя я уже твердо стоял на ногах с металлическим брусом в правой руке и наотмашь ударил им селенита. Он сломался, рассыпался на куски. Голова его разбилась, как яйцо.
   Я кинул брус, вытащил копье из плеча и начал колоть в темноту сквозь решетку. После каждого удара раздавались пронзительные вопли и чириканье. Наконец я изо всех сил швырнул копье в селенитов, опять поднял брус и обратился против толпы, наполнявшей пещеру.
   -- Бедфорд! -- кричал Кавор в то время, как я пробегал мимо него. -- Бедфорд!
   Помнится, я слышал его шаги позади меня.
   Гоп, гоп, гоп!.. Каждый скачок длился целые века. С каждым скачком пещера становилась все обширнее, и число селенитов явно возрастало. Вначале казалось, что они бегают вокруг нас, как муравьи в потревоженном муравейнике. Двое или трое сунулись мне навстречу, размахивая топориками, но большинство бежало, причем некоторые прятались между тушами лунных коров. Но тотчас же в виду появлялись другие, вооруженные пиками или совсем безоружные. Мне чудилось, что я вижу какое-то небывалое существо, сплошь состоящее из одних рук и ног и старающееся где-нибудь укрыться. В пещере становилось заметно темнее. -- Фью! -- что-то пролетело у меня над головой, -- фью, фью! Подпрыгивая, я увидел копье, воткнувшееся в одну из туш слева от меня. Потом, когда я опустился, другое копье ударилось о землю прямо передо мной, и я услышал впереди жужжание самострелов. Фью, фью! В течение одной секунды это был настоящий ливень. Они стреляли залпами. Я остановился как вкопанный.
   Не думаю, чтобы мысли мои были совершенно ясны в ту минуту. Но, кажется, издавна запомнившиеся слова военной команды пронеслись в моем уме: "Зона обстрела! Ищи прикрытия". Как бы там ни было, я метнулся в сторону и остановился между двумя тушами, громко пыхтя и чувствуя себя очень скверно.
   Я оглянулся, отыскивая глазами Кавора. Один миг казалось, что он исчез бесследно. Затем он вынырнул из темноты между вереницей туш и скалистой стеной пещеры. Я увидел его маленькое темно-синее лицо, лоснившееся от пота и искаженное волнением.
   Он говорил мне что-то, но я не слышал. Я понял, что, перебегая от одной лунной коровы к другой, мы можем подвигаться вдоль пещеры, пока не представиться случай сделать вылазку. Спасти нас могла только вылазка.
   -- Следуйте за мной, -- сказал я и помчался вперед.
   -- Бедфорд! Бедфорд! -- кричал он тщетно.
   Мой ум лихорадочно работал в то время, как мы подвигались по тесному проходу между мертвыми тушами и стеной пещеры. Скалы изгибались, и селениты не могли обстреливать нас анфиладным огнем. Хотя в этом тесном пространстве нам нельзя было прыгать, все же благодаря нашей земной силе мы подвигались гораздо проворнее, чем наши противники. Я сообразил, что теперь мы находимся как раз посреди них. Лишь только нам удастся подойти к ним вплотную, они будут не опаснее черных тараканов. Но... Сперва надо выдержать залп. Я придумал военную хитрость. Я снял на бегу свою фланелевую куртку.
   -- Бедфорд! -- пыхтел Кавор позади меня.
   Я оглянулся.
   -- Что? -- спросил я.
   Он указывал вдаль, туда, куда уводила вереница туш.
   -- Белый свет! -- крикнул он. -- Опять белый свет!
   Я взглянул, и это была правда: смутный белый призрак полусвета маячил на потолке в дальнем конце пещеры. Это удвоило мои силы.
   -- Не отставайте! -- крикнул я.
   Плоский, длинный селенит высунулся из мрака, пронзительно взвизгнул и убежал. Я остановился, движением руки удержав Кавора, сгорбился в три погибели у ближайшей туши, положил па землю куртку и брусья, показался селенитам и опять спрятался.
   -- Зззз -- фью-у! -- стрела пролетела тотчас же. Мы находились совсем близко от селенитов. Они столпились в кучу, -- толстые, низкие и высокие, все вместе, -- и поставили свою маленькую батарею метательных приборов поперек пещеры. Две или три стрелы пролетели вслед за первой, после чего залпы прекратились.
   Я опять высунулся, и стрела просвистела на один волосок мимо моей головы. На этот раз последовало не менее дюжины выстрелов. Я слышал, как селениты, стреляя, щебетали и чирикали в величайшем возбуждении. Я снова поднял куртку и брусья.
   -- Пора, -- сказал я и выставил вперед куртку.
   -- Зззз -- зззз! -- В один миг моя куртка обросла густой бородою стрел. Кроме того, они истыкали всю коровью тушу, находившуюся позади нас. Моментально я сорвал куртку с бруса, бросил ее, -- полагаю, что она до сей поры лежит там, -- и устремился на селенитов.
   Минуты две продолжалась бойня. Я слишком рассвирепел, чтобы соразмерять удары, а селениты, вероятно, слишком растерялись, чтобы сопротивляться. Во всяком случае они не сделали ни малейших попыток вступить в битву со мною. Вся кровь бросилась мне в голову. Помню, что я шагал по этим кожистым щуплым существам, как человек шагает по высокой траве, взмахивая косой сперва вправо, потом влево. Шлеп, шлеп, -- во все стороны разлетались мелкие капли влаги. Я ступал по живым существам, которые ломались, пищали и превращались в скользкую жижу у меня под ногами. Толпа расступалась передо мной, смыкалась позади и растекалась, как вода. Никакого определенного плана действия у селенитов, видимо, не было. Несколько копий пролетело мимо меня; одно из них слегка поранило мне ухо. Кроме того, у меня оказалась одна царапина на руке и одна на щеке, но я заметил это только тогда, когда льющаяся кровь успела охладиться, и я почувствовал мокроту.
   Право, не знаю, что делал в это время Кавор. Мне тогда казалось, что битва длится целое столетие и будет продолжаться вечно. Затем все вдруг кончилось, и ничего больше не было видно, кроме голов и спин разбегавшихся во все стороны селенитов... В общем, я был, по-видимому, невредим. С громким криком я пробежал еще несколько шагов вперед и затем обернулся. Я совсем ошалел.
   Длинными порхающими шагами я прорвался насквозь, через всю их толпу, и теперь они остались позади меня и бегали взад и вперед, ища, где бы укрыться.
   С величайшим удивлением и внезапной радостью я почувствовал, что закончилась великая битва, в которую я кинулся очертя голову. Мне чудилось, я одержал победу не потому, что селениты были невероятно хрупки, но потому, что сам я необычайно силен. Я рассмеялся идиотским смехом. Экая удивительная штука, эта Луна!
   С неясной мыслью о новых убийствах я одну секунду глядел на раздавленные и скорченные тела, разбросанные по дну пещеры, и затем поспешил вслед за Кавором.
  

18
СНОВА ПОД СОЛНЦЕМ

   Вскоре мы увидели, что пещера расширяется перед нами в какую-то туманную пустоту. Минуту спустя мы достигли наклонной галереи, которая соединялась с огромной цилиндрической шахтой, тянувшейся вертикально вверх и вниз. Галерея, не имевшая ни дверей, ни барьеров, делала вокруг шахты полтора оборота и затем, высоко вверху, снова исчезала в скале. Она напоминала мне извивающиеся спиралью железные дороги на Сен-Готарде. Все было поразительно велико. Мне вряд ли удастся описать здесь колоссальные размеры этого сооружения, грандиозное впечатление, которое оно производило. Скользнув взглядом по исполинскому отвесу стен шахты, мы заметили высоко у себя над головами круглое отверстие с тускло мерцающими звездами, причем половина его была ослепительно озарена белым солнечным светом. Оба мы одновременно вскрикнули.
   -- Идем! -- сказал я и первый двинулся вперед.
   -- Но что делается там? -- спросил Кавор и осторожно приблизился к краю галереи. Я последовал его примеру, наклонился и заглянул вниз. Но яркий верхний свет ослепил меня, и теперь я мог видеть только бездонную тьму, в которой призрачно маячили пурпуровые и багровые пятна. Но если я ничего не видел, зато кое-что слышал. Из тьмы доносился звук, напоминавший гневное жужжание потревоженного пчелиного улья. Этот звук доносился со дна огромной ямы, которая, быть может, имела в глубину километров шесть, считая от того места, где мы стояли.
   Один миг я прислушивался, потом схватил мои металлические брусья и двинулся вверх по галерее.
   -- Вероятно, это та самая шахта, в которую мы уже заглядывали -- сказал Кавор. -- Та, что была под крышкой.
   -- И тогда внизу мы видели огни...
   -- Огни, -- сказал он, -- да, огни того мира, который нам никогда не суждено увидеть.
   -- Мы еще вернемся, -- сказал я.
   Теперь, когда нам удалось прорваться так близко к поверхности Луны, я был почти уверен, что мы найдем шар.
   Ответа Кавора я не расслышал.
   -- Что? -- переспросил я.
   -- Ничего, -- ответил он, и мы молча начали подниматься кверху.
   Я полагаю, что наклонная боковая дорога имела от шести до восьми километров, принимая в расчет ее кривизну, и была так крута, что на Земле нам было бы почти невозможно подниматься по ней. Но на Луне мы шагали с величайшей легкостью. На этом отрезке нашего пути мы встретили только двух селенитов, которые, заметив нас, тотчас же убежали сломя голову. Очевидно, они уже слышали о нашей силе и свирепости. Вообще -- сверх ожиданий -- нам уже не пришлось больше преодолевать никаких серьезных препятствий. Спиральная галерея, сузившись, превратилась в круто поднимавшийся кверху туннель, на дне которого виднелись многочисленные следы лунных коров. Туннель этот был так короток по сравнению со своим непомерно высоким сводом, что в него тотчас же начал проникать свет. Затем где-то далеко впереди ослепительным блеском засияло выходное отверстие -- крутой горный склон, увенчанный порослью колючих кустарников, теперь уже высоких и изломанных, сухих и мертвых, рисовавшихся щетинистыми силуэтами против солнца.
   И странно: мы, люди, которым недавно та же самая растительность казалась такой зловещей и страшной, теперь смотрели на нее с волнением изгнанников, возвращающихся к себе в отечество. Мы радовались даже разреженному воздуху, который заставлял нас задыхаться на бегу и сильно затруднял нашу беседу, ибо теперь снова приходилось напрягать голос, чтобы слова звучали отчетливо. Освещенный солнцем круг над нами становился все шире и шире, а позади нас туннель все более погружался в непроглядную черноту. Мы увидели колючие кустарники уже без малейшего проблеска зелени -- бурые, сухие и толстые. Тень верхних ветвей, все еще не видимых для нас, запутанным узором покрывала беспорядочно нагроможденные скалы. Тотчас же за устьем туннеля простиралось обширное истоптанное пространство, по которому выходили и входили лунные коровы.
   Миновав это пространство, мы наконец выбрались на солнцепек. Зной подействовал на нас угнетающе. Мы с трудом перебрались через открытую площадку, вскарабкались по склону между кустарниками и сели, пыхтя и отдуваясь, в тени, отбрасываемой нависшей массой лавы. Но даже в тени скала была горяча на ощупь.
   Воздух был чрезвычайно жарок, и мы сразу почувствовали себя очень скверно, но все же, как-никак, мы избавились от кошмара. Мы воротились обратно в наши собственные владения, в звездный мир. Все страхи и все душевное напряжение нашего бегства по темным переходам и расщелинам остались позади. Последняя битва внушила нам безграничную веру в себя. Со смутным недоумением оглядывались мы назад, на черное отверстие, из которого только что вышли. Там, внизу, в голубом мерцании, которое теперь представлялось нам совершенным мраком, нас встретили существа, казавшиеся нелепыми карикатурами на людей, -- создания со шлемообразными головами. Мы боязливо следовали за ними и повиновались им, доколе повиновение не стало окончательно невозможным. И вот эти существа были раздавлены, как воск, разлетелись, как солома по ветру, рассеялись и исчезли, как порождения сна.
   Протирая глаза, я спрашивал себя: полно, да уж не привиделось ли нам все совершившееся во сне, вызванном ядовитыми грибами. Но тут я вдруг заметил кровь у себя на лице, тотчас же почувствовал боль в руке и плече, к которым приклеилась рубашка.
   -- Черт побери, -- сказал я, осторожно ощупывая свои ранения, и вдруг далекое жерло туннеля представилось мне глазом, внимательно наблюдающим за нами.
   -- Кавор, -- спросил я, -- что они теперь сделают? И что делать нам?
   Он покачал головой, не переставая глядеть на туннель.
   -- Как знать, что они теперь сделают? Все зависит от того, что они думают о нас, а разве мы можем это угадать? Многое также зависит от того, какими средствами борьбы они располагают. Вы правильно сказали, Кавор, что мы коснулись только внешнего покрова этого мира. У них там, в глубине, вероятно, есть всякие штуки. Даже от их самострелов нам может прийтись плохо.
   -- И все-таки, -- продолжал я, -- если мы даже не отыщем сразу наш шар, у нас есть шансы... Мы можем держаться... Даже ночью. Мы можем опять спуститься вниз и вступить в новый бой.
   Я пытливо оглянулся по сторонам. Весь характер пейзажа совершенно переменился, потому что чудовищно разросшиеся кустарники уже увядали и засыхали. Гребень, на котором мы сидели, был очень высок, и с него открывался обширный вид на кратер, высушенный осенним дыханием кончающегося лунного дня. Ряд за рядом тянулись продолговатые откосы и бурые истоптанные луга, на которых паслись лунные коровы. Вдали, на солнцепеке, дремало целое стадо -- разбросанные там и сям туши, каждая с полоской тени вблизи себя, похожие на баранов, прикорнувших на холмике. Нигде не было видно ни малейшего следа селенитов. Я не мог решить, что с ними сталось, -- убежали они, завидя наше появление, или вообще имели привычку удаляться, выгнав лунных коров на пастбище. В то время я склонялся к первому предположению.
   -- А что если поджечь эти кусты? -- спросил я. -- Мы могли бы найти шар среди пепла.
   Казалось, Кавор не слышал. Защитив глаза рукою, он смотрел на звезды, которые, несмотря на яркий солнечный свет, во множестве виднелись на небе.
   -- Как вы думаете, -- спросил он наконец, -- долго ли мы находимся здесь?
   -- Где здесь?
   -- На Луне.
   -- Два земных дня или около того.
   -- Больше десяти дней! Знаете ли вы, что Солнце уже прошло зенит и склоняется к западу. Дня через четыре и даже меньше наступит ночь.
   -- Но... ведь мы ели только один раз.
   -- Я знаю. И... однако посмотрите на звезды.
   -- Но почему время представляется нам менее долгим, когда мы находимся на маленькой планете?
   -- Не знаю. Но это так.
   -- Как же надо измерять время?
   -- Голодом, усталостью... Но все это здесь совсем иное, чем у нас. Мне лично кажется, что с тех пор, как мы впервые вылезли из шара, прошло всего несколько часов, быть может очень долгих часов, но и только.
   -- Десять дней! -- повторил я. -- Это значит...
   Я посмотрел на Солнце и увидел, что оно находится как раз на половине пути между зенитом и западным краем горизонта.
   -- Осталось только четыре дня... Мы не смеем сидеть здесь и болтать о пустяках. Как вы думаете, с чего начать?
   Я вскочил на ноги.
   -- Надо наметить какой-нибудь определенный пункт, который легко запомнить. Мы можем повесить флаг, или платок, или что-нибудь в этом роде, а потом разделим всю местность на квадраты и станем обследовать их поочередно.
   Кавор тоже поднялся и теперь стоял со мной рядом.
   -- Да, -- сказал он, -- нам ничего другого не осталось, как пуститься на охоту за шаром. Мы можем найти его. Несомненно, мы можем найти его. Если же нет...
   -- Надо искать!
   Он посмотрел направо и налево, скользнул взглядом по небу, потом взглянул на туннель и вдруг озадачил меня; сделав нетерпеливое движение рукой.
   -- Мы вели себя ужасно глупо. Попали в такой тупик... Как много могли мы сделать!
   -- Мы и теперь можем кое-что сделать.
   -- Но совсем не то, что прежде. Здесь, у нас под ногами, целый мир. Подумайте, какой мир! Вспомните о машине, которую мы видели, о движущейся крышке и о шахте! А ведь это лишь далекая окраина, и те существа, с которыми мы дрались, всего-навсего невежественные крестьяне, живущие у самой поверхности, пастухи и чернорабочие... А там, внизу, пещеры за пещерами, туннели, дороги... Чем дальше в глубину, тем обширнее, величественнее и населеннее должен становиться лунный мир... Обязательно! И в самом внизу -- Центральное море, омывающее сердцевину Луны. Представьте себе его чернильные воды при скудном свете... если, впрочем, глаза селенитов нуждаются в свете... Подумайте о притоках этого моря, каскадами струящихся по каналам. Подумайте о приливах на его поверхности, о его течениях и водоворотах. Быть может, там есть корабли, которые плавают по этому морю; быть может, внизу находятся обширные города и оживленные дороги, быть может, там царствуют мудрость и порядок, превышающие человеческое разумение. А мы можем умереть здесь, никогда не увидев хозяина этого мира. Мы замерзнем и умрем здесь, и воздух затвердеет и потом оттает, но нас тогда... тогда селениты найдут нас, найдут наши окоченелые безмолвные тела, отыщут шар и поймут слишком поздно, сколько мыслей и сколько энергии потрачено здесь понапрасну.
   Во время произнесения этой речи голос его звучал слабо и словно доносился издалека, как у человека, разговаривающего по телефону.
   -- А темнота? -- спросил я.
   -- Это можно преодолеть.
   -- Как?
   -- Я не знаю. Откуда мне знать? Можно взять факел. Можно добыть лампу. Наконец, те, нижние, селениты могут понять, что нам требуется.
   Одну секунду он стоял, опустив руки, и с грустью на лице рассматривал враждебную пустыню. Затем, безнадежно махнув рукой, обернулся ко мне и предложил заняться систематическими поисками шара.
   -- Мы еще вернемся, -- сказал я.
   Он оглянулся по сторонам:
   -- Прежде всего надо попасть обратно на Землю.
   -- Мы можем доставить сюда переносные лампы, железные кошки для лазания по скалам и сотни других необходимых вещей.
   -- Да, -- сказал он.
   -- Ручательством за успех служит золото.
   Он поглядел на мои золотые брусья и некоторое время не говорил ни слова. Он стоял, сложив руки за спиной, и осматривал кратер. Наконец тяжело вздохнул и заговорил:
   -- Я отыскал сюда путь, но найти путь еще не значит быть хозяином пути. Что случится, если я принесу мою тайну обратно на Землю? Я не знаю, удастся ли мне сохранить ее хотя бы в течение года, хотя бы в течение нескольких месяцев. Рано или поздно все станет известным. Да и другие люди могут сделать то же самое открытие, и тогда... Все державы устремятся сюда, они будут воевать между собою и с лунным народом. Все это повлечет усовершенствование военного искусства и создаст новые поводы для войны. Если я раскрою мою тайну, то скоро, очень скоро эта планета до самых глубочайших галерей своих будет усеяна трупами. Все прочее сомнительно, но это достоверно. И разве человеку нужна Луна? Какую пользу могут извлечь люди из Луны? Даже свою собственную планету они превратили в поле битвы, в арену нескончаемого безумия. Как ни тесен мир человека и как ни короток его век, все же у него довольно найдется дела и на Земле. Нет, нет, наука слишком долго трудилась, выковывая оружие для глупцов. Пора ей отойти в сторону. Пусть глупец сам откроет мою тайну, -- лет этак через тысячу.
   -- Есть способы сохранить тайну, -- сказал я.
   Он взглянул на меня и улыбнулся.
   -- В конце концов, -- сказал он, -- стоит ли беспокоиться? У нас очень мало шансов отыскать шар, а там, внизу, что-то затевается. Только неискоренимая человеческая привычка не терять надежды до самой смерти заставляет нас думать о возвращении. Настоящие трудности для нас только начинаются. Мы показали этому лунному народцу нашу склонность к насилию, мы дали им почувствовать, кто мы такие, и шансов на спасение у нас не больше, чем у тигра, который вырвался на волю и растерзал человека в Гайд-Парке. Вести о нашем появлении разносятся теперь из галереи в галерею, все ниже и ниже, к центральным областям. Разумные существа не могут позволить нам вернуться с нашим шаром на Землю после всего, что мы здесь натворили.
   -- Понапрасну теряя здесь время, -- ответил я, -- мы не увеличиваем наших шансов.
   Теперь мы стояли бок о бок.
   -- В конце концов, -- сказал он, -- лучше всего нам разойтись. Надо повесить носовой платок на этих высоких шипах, как следует укрепить его и, отправляясь от этого центра, обследовать кратер. Вы пойдете на запад, описывая полукруги вправо и влево против заходящего Солнца. Сперва вы должны идти так, чтобы тень падала с правой стороны от вас до тех пор, пока она не образует прямого угла с линией, проведенной от этого платка. После этого идите, имея тень по левую руку от себя. Я буду делать то же самое в восточном направлении. Надо заглядывать в каждый овраг, обследовать каждую расщелину ме уть, почему мы не двигаемся.
   -- Мы не можем тут пройти ни за что на свете, -- проговорил я.
   -- Я бы не смог и трех шагов ступить, -- подтвердил Кавор. -- когда бы даже мои руки были свободны.
   Мы взглянули на вытянутые лица друг друга в полнейшем отчаянии.
   -- Они не в состоянии понять, что такое головокружение, -- продолжал Кавор.
   -- Для нас совершенно немыслимо ходить по таким жердочкам.
   -- Вряд ли у них зрение такое же, как у нас; я наблюдал за ними. Они, верно, не понимают, что для нас тут полнейшая тьма. Как бы нам растолковать им это?
   Мы толковали об этих обстоятельствах, как я полагаю, со смутною полу-надеждою, что селениты как-нибудь поймут нас. Я как нельзя яснее сознавал, что вся суть в том, чтобы им растолковать это, но взглянув в их бесстрастные лица, я убедился, что растолковать нельзя и думать. Именно тут обнаруживалось, что сходство их с нами не в состоянии перевесить отличий. Ну, как бы то ни было, я не намерен был идти по их дощечке. Я быстро просунул руку через ослабленный узел цепи и начал дергать кандалы в противоположные стороны. Я стоял близ перекладины, и, когда начал так делать, двое селенитов схватили меня и тихонько потащили к их мостику. Я яростно замотал головою.
   -- Не пойду, -- говорил я, -- напрасно! Вы не понимаете?
   Еще один селенит присоединил свои усилия. Я должен был двинуться вперед.
   -- Смотрите, -- кричал я, -- остановитесь! Все это очень хорошо для вас... - и я отпрыгнул назад, повернувшись на каблуках. Но тотчас же разразился проклятиями, потому что один из вооруженных селенитов кольнул меня сзади копьем. Высвобождая свои кулаки из сдерживавших их оков, я напустился на копьеносца.
   -- Будь ты проклят! -- кричал я. - Говорил я тебе! На кой чорт, ты думаешь, я создан, чтобы шпиговать меня таким образом? Если ты еще раз меня тронешь...
   Вместо ответа он снова кольнул меня.
   Я услыхал голос Кавора, тревожный и умоляющий. Даже и тут, повидимому, он хотел идти на компромиссы с этими тварями, но вторичный укол копьем как будто разрядил во мне накопившуюся энергию. В один миг звено цепи упало и вместе с ним рушились все соображения, державшие нас безответными в лапах этих лунных уродов. В это мгновение, обезумев от боли и гнева, я не раздумывал о последствиях. Цепь обвилась вокруг моего кулака...
   Но тут произошел снова один из тех адских сюрпризов, которых не перечесть в лунном мире.
   Мой броненосный кулак прошел как будто прямо насквозь чрез селенита, и он лопнул, как яйцо. Это было вроде того, как если бы ляпнуть какое-нибудь сухое пирожное с жидким содержимым. Он раскололся, его студенистое тело потекло, расползаясь на дюжину ярдов и шлепнулось с легким звуком. Я был ошеломлен; мне не верилось, что какое-нибудь живое существо могло быть таким жидким. На мгновение мне показалось, что все, происходящее со мной, сон.
   Но оно опять сделалось грозной действительностью. Ни Кавор, ни прочие селениты, повидимому, не шевельнулись с того момента, как я повернулся, и до той поры, как мертвый селенит рухнулся на землю. Каждый стоял позади нас обоих, каждый держался наготове. Это затишье длилось по крайней мере секунду после того, как селенит свалился. Каждый, должно быть, старался сообразить, в чем дело, и я тоже, помню, стоял, слегка согнув свою руку и также пытаясь сообразить. "Что же дальше? -- вопил мой рассудок. -- Что дальше?" Дальше - в одно мгновение все зашевелилось.
   Я понял, что мы должны сбросить свои оковы, но прежде, чем мы окажемся в состоянии это сделать, селениты должны быть отогнаны. Я сурово взглянул на группу троих копьеносцев, и вдруг один из них метнул в меня копьем. Оно просвистело у меня над головой и упало, я думаю, в пропасть, находившуюся позади. Я прыгнул прямо на селенита с такой же стремительностью, как копье, промчавшееся надо мною. Он пустился удирать от моего прыжка, но я его сшиб и пошел прямо по его телу; поскользнулся в его разлезшихся внутренностях и упал. Я очутился на корточках. По обе стороны виднелись голубые бока селенитов, скрывавшихся во тьме. Я отогнул со всей силы звено цепи, охватывавшей мои щиколотки, разнял ее и вскочил на ноги, держа цепь в руке. Другое копье просвистело около меня, как дротик, и я ринулся опять в темноту, из которой сейчас только выступил. Затем я вернулся вновь к Кавору, все еще стоявшему около светящегося ручейка, у его излучины, и судорожно трудившемуся над своими кандалами.
   -- Ступайте сюда! -- крикнул я.
   -- Но мои руки... -- отвечал он.
   Однако сообразив, что я не решаюсь к нему возвращаться, потому что мои плохо рассчитанные шаги могли бы перенести меня через край бездны, он поплелся ко мне, волоча свои ноги и протягивая вперед беспомощные руки. Я тотчас схватил его цепи, чтобы освободить его от них.
   -- Где селениты? -- пролепетал он.
   -- Убежали прочь, но они вернутся. Это -- мстительные существа. Какой путь мы изберем?
   -- Пойдем по направлению света, к туннелю, а?
   -- Хорошо, -- сказал я, и его руки были свободны.
   Я встал на колени и пригнулся, работая над его ножными кандалами. Бац! Шлепнулось неизвестно что и расплескало голубоватый ручеек, обдавший нас брызгами. Где-то, вправо от нас, послышалось снова свистание и чириканье.
   Я сорвал цепь с ног Кавора и сунул ее ему в руку.
   -- Бейте вот этим! -- проговорил я и, не дожидаясь ответа, пустился огромными прыжками обратно по тому пути, которым мы явились. Я слышал шум от прыжков Кавора вслед за моими.
   Мы пробежали так громадное пространство, но этот бег, как вы должны понять, был совсем нечто иное, чем на земле. На земле, если прыгнешь, то почти тотчас снова касаешься почвы; на луне же несешься по воздуху несколько секунд, прежде чем снова опустишься вниз. Несмотря на нашу отчаянную спешку, это производило как бы длинные паузы, в течение которых можно было просчитать до семи или восьми. Шаг -- и вы взлетаете на воздух. Всякого рода вопросы проносятся за это время в мозгу: "Где же теперь селениты? Что они станут делать? Доберемся ли мы до туннеля? Далеко ли позади Кавор? Уж не отрезали ли они его от меня?" Затем бумс! И вот новый прыжок и новая пауза, до следующей передышки.
   Я увидал вдруг селенита, бежавшего передо мною. Его ноги двигались совершенно так же, как у человека, ходящего по земле. Я увидал, как он оглянулся через плечо на меня, услыхал, как он вскрикнул и бросился в сторону, скрывшись во мраке. Мне кажется, что это был наш проводник, однако, не ручаюсь. Затем, при другом дальнем полете мелькнули каменные стены по бокам, и еще через два прыжка я уже был в туннеле и двигался, умеряя прыжки, вследствие низких сводов. Достигнув поворота, я остановился, взглянул назад и - плюх, плюх, плюх, -- показался вдали Кавор, разбрызгивая при каждом прыжке струи голубоватого света. Вот он стал вырисовываться яснее и яснее и, наконец, совсем налетел на меня. Мы стояли, схватившись один за другого. Хотя на миг мы отделались от гонителей и были одни.
   Оба мы страшно запыхались; говорили отрывисто, короткими фразами.
   -- Что нам делать?
   -- Спрятаться.
   -- Где?
   -- В одной из боковых пещер.
   -- А затем?
   -- Думать.
   -- Хорошо; шевелитесь!
   Мы снова метнулись в пространство и добрались до темной пещеры, ветвящейся многими ходами. Кавор был впереди. После некоторого колебания, он выбрал темную нору, обещавшую, повидимому, хорошее убежище. Он двинулся вперед и, обертываясь ко мне, проговорил:
   -- Тут страшная темень.
   -- Ваши ноги посветят нам. Вы сплошь обрызганы светящейся жидкостью.
   -- Но...
   Вдруг масса звуков, и в особенности звуки, напоминавшие удары гонга, приближавшиеся по главному туннелю, коснулись нашего слуха. Это было предвестием громадной погони. Мы ринулись дальше в темную боковую пещеру. Пока мы здесь мчались, наш путь озарялся лучами, исходившими от ног Кавора,
   -- Счастье, -- пролепетал я, -- что они стащили с нас сапоги, а то бы мы наполнили всю пещеру их стуком.
   И мы пустились дальше, делая как можно меньше прыжки, чтобы не удариться о своды. Через некоторое время мы как будто удалились от шумной толпы. Звуки становились все глуше, все реже и, наконец, совсем замерли. Я приостановился и, оглянувшись, опять услыхал шлепанье Кавора, возвращавшегося ко мне. Затем и он остановился.
   -- Бедфорд, -- прошептал он, -- виднеется словно какой-то свет впереди нас.
   Я взглянул, но сначала не мог ничего разобрать. Затем я различил голову и плечи Кавора, выступавшие темным пятном из более слабого сумрака. Я разобрал также, что эта смягченная мгла не была голубого оттенка, как вообще свет внутри луны, но слегка сероватого, страшно тусклого бледного оттенка, напоминавшего дневной рассвет. Кавор отметил эту разницу так же быстро, как я, если еще не быстрей, и его, как и меня, я полагаю, она наполнила той же дикой надеждой.
   -- Бедфорд, -- шепнул он дрожащим голосом, -- этот свет, этот свет, может быть, это...
   Он не решался высказать, на что он надеялся. Тут наступила пауза. Вдруг я услыхал по звуку его ног, что он устремился к белесоватому просвету. Я поспешил за ним с сильно бьющимся сердцем.
  

Глава XIV.

Различные точки зрения.

   Свет все усиливался по мере того, как мы подвигались вперед. В короткое время он стал почти так же ярок, как фосфоресценция на ногах Кавора. Наш туннель, расширяясь, преобразился в пещеру, и этот новый свет брезжил на дальнем ее конце. Я приметил нечто такое, что наполнило мою душу ликующей надеждой.
   -- Кавор, -- сказал я, -- свет этот падает сверху! Я убежден, что он падает сверху!
   Он ничего не ответил, только запрыгал еще быстрее.
   Несомненно, это был сероватый серебристый свет.
   Еще один миг, и нас уже обдавало лучами виденного света. Из трещины в стене пещеры сочилась вода, и в ту минуту, когда я рассматривал эту расселину, хлоп -- огромная капля упала мне прямо на нос. Я отступил в сторону; послышалось падение другой капли на каменный пол.
   -- Кавор, -- сказал я, -- когда бы один из нас поднял другого, можно бы достать рукой трещину!
   -- Хорошо, я подниму вас, -- ответил он и тотчас же легко поднял меня, как маленького ребенка.
   Я запустил руку в щель, и сразу нащупал маленький выступ, за который можно было держаться. Отсюда видно было, как белый свет становился все ярче. Я притянулся выше, держась за выступ всего двумя пальцами, почти без всякого усилия, хотя на земле во мне более четырех с половиной пудов; затем ухватился рукою за более высокий угол скалы, и стал ногами на первом выступе. Укрепившись таким образом, я ощупывал пальцами камни стены; расселина понемногу расширялась кверху.
   -- Тут можно карабкаться, -- сказал я Кавору. - Сумеете вы подпрыгнуть до моей руки, если я протяну ее к вам?
   Я втиснулся между боками трещины, опираясь ступней и коленом о выступ и протянул руку вниз. Кавора я не мог видеть, но слышал легкий шум его движений, когда он присел, чтобы прыгнуть. Затем, скок -- и он повис у меня на руке всем телом, которое было не тяжелее, чем тело котенка! Я начал тянуть его кверху, пока он не ухватился рукой за мой выступ, и таким образом мог освободить меня.
   -- Вот штука! -- вырвалось у меня. -- Здесь, на луне, пожалуй, сделаешься альпинистом!
   С этими словами я пустился в дальнейшее восхождение. Прокарабкавшись еще несколько минут я взглянул вверх: расселина постепенно все расширялась, и свет становился все ярче. Только...
   Это был совсем не дневной свет. Через секунду я разглядел уже, что это за свет, и готов был разбить себе голову о камни от горького разочарования, ибо я увидал перед собою лишь холмистое открытое пространство, на котором виднелся целый лес небольших булавовидных грибов, эффектно светившихся мягким серебристым светом. С минуту я постоял, любуясь их нежным сиянием, затем прыгнул в самую середину этой грибной поросли. Я сорвал с полдюжины грибов и с досадой разбил их о камни; затем уселся, смеясь горьким смехом, когда показалось красное лицо Кавора.
   -- Это опять фосфоресценция, -- закричал я ему. - Нет надобности очень торопиться. Садитесь и будьте как дома!
   Пока он пробормотал что-то по поводу постигшей нас неудачи, я принялся сшибать грибные макушки и сбрасывать их в расселину.
   -- Я думал, это - дневной свет, -- проговорил Кавор.
   -- Ах, дневной свет! -- воскликнул я. -- Утренняя заря, закат солнца, облака, ветры! Увидим ли мы когда-нибудь все это?
   В то время, как я произносил эти слова, перед моим умственным взором предстала картинка нашего мира так ясно и отчетливо, как задний план на какой-либо итальянской картине.
   -- Изменчивый колорит неба, изменчивый вид моря, зеленеющие холмы и рощи, весело сверкающие на солнышке города и деревни! Вспомните, Кавор, хоть влажную от дождя крышу во время заката! Вспомните отблеск на окнах, выходящих на запад!
   Он ничего не отвечал.
   -- А тут мы ползаем в норах, среди этого дьявольского мира; и что это за мир, с чернильным океаном, спрятанным в какой-то преисподней; а на поверхности: то палящий зной днем, то мертвящая ночная стужа! И все эти уроды, гонящиеся за нами, эти футлярные люди, люди-насекомые, порождения кошмара! Впрочем, в сущности они правы. Какое тут у нас дело, что мы пришли их тревожить и разорять? Судя по многому, теперь уж вся планета на ногах, и все гоняются за нами. Каждую минуту мы можем услыхать их пищанье или концерт на гонгах. Что же нам делать? Куда деваться? Здесь нам так же прекрасно, как рыбе на песке!
   Я снова принялся за истребление грибов. Потом вдруг я увидал что-то и вскрикнул от радости:
   -- Кавор, да ведь наши цепи из золота!
   Кавор сидел, погруженный в глубокие думы, подперев голову руками. Он медленно повернул лицо в мою сторону и равнодушно поглядел на меня; когда я повторил свои слова, он также равнодушно посмотрел на цепь, обмотанную вокруг его правой руки.
   -- Да, -- сказал он, -- действительно она из золота.
   Отвлекшись лишь на минуту, он снова предался своим размышлениям. Я тоже сидел несколько времени молча, удивляясь тому обстоятельству, что сейчас лишь заметил, из какого драгоценного металла сделаны наши оковы. Это неожиданное открытие дало новое направление моим мыслям, которое унесло меня далеко, далеко. Я забыл, что недавно лишь спрашивал, какое у нас дело на луне. Я грезил о золоте...
   Кавор первый прервал молчание.
   -- Мне кажется, -- сказал он, -- существуют два выхода из нашего положения.
   -- А именно?
   -- Либо мы можем попытаться проложить себе путь - пробиться силой, если понадобится -- обратно наружу, на поверхность луны и продолжать поиски нашего шара до тех пор, пока мы не найдем его, или, пока стужа нескончаемой ночи не положит конца нашему существованию, либо...
   Он остановился.
   -- Верно, продолжайте, -- подстрекнул я его, хотя знал наперед, что он скажет.
   -- Либо мы могли бы попытаться еще раз установить добрые отношения и взаимное понимание с обитателями луны.
   -- Что касается меня, то я предпочитаю первый выход, как более благоразумный.
   -- Я сомневаюсь в этом.
   -- А я не сомневаюсь.
   -- Видите ли, -- пояснил Кавор, -- я не думаю, чтобы можно было судить о селенитах по тем экземплярам, которые нам пришлось видеть. Их центральный мир, их цивилизованные страны находятся там, далеко внизу, в более глубоких пещерах вокруг их моря. Эта область лунной коры, в которой мы пребываем, лишь глухое захолустье, это область пастбищ. Те селениты, которых мы видели, должно быть, лишь пастухи и машинисты. Употребление ими копий, по всей вероятности, для погони скота, недостаток воображения, какой они выказали, ожидая, что мы можем делать сплошь то же, что и они, их несомненная грубость -- все, все, повидимому, указывает на их низкое социальное положение. Но если бы мы вынесли...
   -- Ни один из нас не в состоянии вынести длинного перехода по шестидюймовой перекладине через бездонную пропасть.
   -- Это верно, -- сознался Кавор; но он пустился в новую сферу догадок. - Предположите, что мы заберемся в какой-нибудь уголок, где мы в состоянии будем отбиться от этого мужичья. Когда бы, например, мы могли бы продержаться на этой позиции с неделю или около того, то, вероятно, весть о нашем появлении мало-по-малу дошла бы и до более интеллигентных, более заселенных частей планеты...
   -- Если таковые существуют.
   -- Должны существовать; иначе откуда же взялись бы те грандиозные машины?
   -- Это возможно, но все же это оказалось бы худшим из двух шансов.
   -- Мы могли бы начертать надписи на стенах.
   -- А почем вы знаете, что их глаза увидят сделанные нами знаки?
   -- Ну, если мы вырежем их...
   -- Это возможно, конечно. - Мои мысли приняли другое направление. -- Во всяком случае, -- сказал я, -- вы ведь не думаете, что эти селениты несравненно умнее людей?
   -- Они должны знать на много больше нас, чем мы, или, по крайней мере, знать много такого, чего мы не знаем.
   -- Да, но... -- Я на минуту запнулся. -- Думаю, вы вполне согласитесь со мною, Кавор, что вы человек исключительный.
   -- Как?
   -- Ну, вы... вы человек одинокий, то-есть были таким... Вы не женаты?
   -- Никогда не чувствовал к тому желания. Но почему вы заговорили об этом?
   -- И вы никогда не бывали богаче, чем в настоящее время?
   -- Никогда не имел и такого желания.
   -- Вы стремились лишь к знанию?
   -- Так что ж! Некоторое любопытство вполне естественно...
   -- Вы думаете? Вы думаете, что ум каждого человека жаждет познаний? Помню однажды, когда я спросил у вас, к чему вы делаете все эти изыскания, вы отвечали, что вам хотелось бы стать академиком, членом королевского общества, хотелось бы приготовить вещество, названное "каворитом", и тому подобное. Вы ведь отлично знаете, что занимались своими исследованиями вовсе не ради этого; но в то время мой вопрос захватил вас врасплох, и вы чувствовали, что надо указать какую-нибудь достаточно побудительную причину. На самом же деле вы производили все изыскания лишь потому, что это неодолимая потребность вашего ума.
   -- Может быть, и так...
   -- Но вряд ли найдется хоть один человек на миллион, который бы имел такую потребность. Большинство людей желает, разумеется, разных вещей, но лишь очень немногие жаждут знания ради знания. И я не из числа этих немногих. Селениты, видимо, подвижные, деятельные существа, но почему вы знаете, что даже самые интеллигентные из них заинтересуются нами или нашим миром? Не думаю, чтобы они даже подозревали о существовании нашего мира. Ведь они никогда не выходят по ночам на поверхность, -- они замерзли бы, если бы вышли. Они, наверное, никогда не видели ни одного небесного светила, кроме ярко сияющего, жгучего солнца. Как они могут знать, что существует другой мир? Да и какое им дело до этого мира, хотя бы они даже знали о нем? А если им и случалось видеть мельком немногие звезды или даже прибывающий мало-по-малу серп земли, так что же из этого? Мыслимо ли, чтобы народ, обитающий внутри планеты, дал себе труд наблюдать такого рода вещи? Ведь и люди не делали бы подобных наблюдений, когда бы это не понадобилось для определения времени года и для мореплавания; на что же лунным-то жителям наблюдать эти явления?.. Ну, предположим, что здесь отыщется несколько философов, подобных вам. Так это окажутся как раз те селениты, которые никогда и не услышат о нашем существовании. Предположите сами, что какой-нибудь селенит спустился бы на землю в то время, как вы проживали в Лимпне; ведь вы оказались бы последним человеком в мире, до которого достиг бы слух об этом событии! Вы никогда же не читаете газет. Итак, видите, все шансы против вас. А ради взвешивания этих шансов мы сидим тут, сложа руки, меж тем как драгоценное время уходит. Говорю вам, мы влопались в очень скверное положение. Мы явились сюда безоружными, мы потеряли наш шар, мы не добыли себе пищи; мы показались селенитам и дали им повод считать нас какими-то диковинными, сильными и опасными зверями; так если эти селениты не совсем глупы, они будут гоняться за нами, пока нас не найдут, а когда найдут, попробуют поймать нас, и поймают, если смогут, а коли им не удастся забрать нас живьем, то убьют, и конец всему делу! Поймав нас, они тоже, вероятно, убьют нас по какому-нибудь недоразумению. Ну, а когда мы погибнем, они может быть, потолкуют о нас между собою, но нам от этого не будет легче...
   -- Продолжайте!
   -- С другой стороны, золото здесь, повидимому, такой же обыкновенный металл, как у нас на земле чугун. Если бы нам удалось захватить его с собой некоторую толику желтенького металла, да разыскать наш шар, прежде чем "лунари" на него натолкнутся, да вернуться себе во-свояси, тогда...
   -- Что тогда?
   -- Тогда мы могли бы поставить дело на более солидную ногу. Могли бы вернуться сюда в шаре более крупных размеров, захватив с собой ружья и пушки.
   -- Боже милосердный! -- вскричал Кавор, как будто мои слова заключали в себе нечто ужасное.
   Я яростно швырнул в трещину новый светящийся гриб.
   -- Во всяком случае, -- сказал я, -- мне принадлежит половина решающих голосов в этом деле, а вопрос этот практического свойства. Я практический человек, а вы нет. Я не намерен доверять селенитам и геометрическим чертежам... Вот и все! Довольно с нас тайн. Бросьте всю эту чертовщину и двинемся дальше!
   Кавор раздумывал.
   -- Когда я собрался на луну, -- промолвил он, -- мне следовало бы пуститься в это путешествие одному.
   -- Вопрос, подлежащий теперь обсуждению и решению собрания, - напомнил я, - это каким образом добраться до шара.
   Некоторое время мы хранили молчание. Наконец, он как будто решил сдаться на мои доводы.
   -- Я думаю, -- заговорил Кавор, -- это можно сообразить по некоторым данным. Ясно, что когда солнце находится на здешней стороне луны, воздух должен устремляться через эту ноздреватую планету с темной стороны на сторону, освещенную солнцем. По этой стороне, во всяком случае, воздух должен расширяться и вытекает из лунных пещер в кратер... Прекрасно! Здесь должна быть известная тяга воздуха.
   -- Действительно, тяга есть.
   -- А это значит, что тут не глухой конец; где-нибудь позади нас расселина продолжается и идет кверху. Течение воздуха направляется снизу вверх, этот же путь следует и нам избрать. Если мы встретим какое-нибудь подобие трубы или жилья, то мы не только выберемся из этого лабиринта, где они нас ищут...
   -- Однако предположите, что ущелье окажется слишком узким...
   -- Тогда мы спустимся обратно.
   -- Тсс!.. -- шепнул я, услыхав какой-то шум. -- Что там такое?
   Мы стали прислушиваться. Сначала это был неявственный ропот, затем отчетливо донесся звон гонга.
   -- За коров они нас, что ли, принимают, -- возмутился я, -- если думают устрашить нас подобною музыкою?
   -- Они идут вдоль туннеля, -- проговорил Кавор.
   -- Должно быть, так.
   -- Но они не обратят внимания на эту трещину; они пройдут мимо.
   Я прислушался.
   -- На этот раз, - прошептал я, - они, наверно, запаслись каким-нибудь оружием. -- Затем вдруг я вскочил на ноги. -- Боже мой, да они, наверное, нас выследят, Кавор! -- вскричал я, -- Они заметят грибы, которые я швырял вниз. Они...
   Я не докончил фразы, повернулся и сделал прыжок через шляпки грибов к верхнему концу площади. Я увидал, что она возвышается дальше, а затем вновь обращается в ущелье, уходящее в непроницаемый мрак. Я уже собрался лезть в это ущелье, как вдруг счастливая мысль осенила меня, и я вернулся назад.
   -- Что вы делаете? -- спросил Кавор.
   -- Полезайте вперед! -- отвечал я; сам же пустился назад к грибной поросли, сорвал два светящихся экземпляра и сунул один, корнем вниз, в карман своего фланелевого жакета, для того, чтобы он освещал нам путь при нашем карабканьи; затем я вернулся с другим грибом, для Кавора. Теперь шум, производимый селенитами, усилился до того, что казалось, они должны были находиться совсем уже близко, под самой расселиной. Но, может быть, им трудно было взобраться в нее или они не решались на это, боясь возможного сопротивления с нашей стороны. Во всяком случае, у нас было теперь успокоительное сознание громаднейшего мускульного превосходства, дарованного нам рождением на другой планете. Через минуту уже я карабкался с богатырскою силою вслед за сверкающими синеватым светом пятками Кавора.
  

Глава XVII.

Битва в пещере лунных мясников.

   Не знаю, какое пространство прошли мы, карабкаясь по бокам ущелья, пока не достигли решетки. Может быть, мы поднялись всего на несколько сот футов, но тогда мне казалось, что мы проделали целую милю, если не более, вертикального восхождения. Всякий раз, как я вспоминаю об этом, мне тотчас приходит на память звяканье наших золотых цепей, сопровождавшее каждое наше движение. Очень скоро у меня кожа на пальцах и на коленях была ободрана, а на щеке вскочила шишка от ушиба. Спустя некоторое время первоначальная стремительность наших движений немного уменьшилась, они стали более обдуманными и осторожными, менее трудными и мучительными. Шум преследовавшей нас погони селенитов затих где-то вдали. Должно быть, они не полезли по нашим следам в расселину, несмотря на выдававшую нас массу сорванных грибов, которые должны были лежать там внизу. По временам ущелье до того суживалось, что мы лишь с громадным трудом протискивались вверх; в других местах оно, напротив, расширялось, образуя большие пустоты, утыканные по стенам колючими остроугольными кристаллами или обросшие светящимися грибовидными растениями. Иногда проход закручивался, как улитка, иногда шел совершенно полого, почти в горизонтальном направлении. Время от времени слышалось мерное падение капель воды. Раз или два нам показалось, будто неподалеку от нас шуршат какие-то букашки, но мы их ни разу не видели. Пожалуй, это были какие-нибудь ядовитые твари, но они не делали нам вреда, а мы находились в таком напряженном состоянии, что нам было не до ползающих букашек. Наконец, далеко наверху показался знакомый нам синеватый свет, и мы увидали, что он идет из-за решетки, преградившей внезапно нам путь.
   Сообщив шепотом друг другу об этом явлении, мы с удвоенной осторожностью продолжали наше карабканье. Добравшись вплотную до самой решетки, мы прижались лицом к ее перекладинам; я мог увидеть тогда часть пещеры, находившейся за решеткой. Это было, повидимому, обширное пространство, освещенное, без сомнения, каким-нибудь потоком того же синеватого света. Капельки воды тем временем мерно падали между перекладинами решетки, близко от моего лица.
   Прежде всего я, разумеется, старался разглядеть, что находится на полу пещеры, но наша решетка лежала в углублении, края которого скрывали все от наших взоров. Затем наше ослабевшее внимание было привлечено вновь различными звуками, и я разглядел множество бледных теней, двигавшихся по тускло освещенной площадке высоко над нашими головами.
   Несомненно, там было несколько селенитов, может быть, даже значительное число: мы слышали их гомон и какие-то слабые звуки, которые я объяснял себе, как шум их шагов. Кроме того, слышен был ряд правильно повторяющихся звуков, - чик, чик, чик! - который то возникал, то прекращался, звуков, похожих на то, как будто рубили ножом или сечкой что-нибудь мягкое. Потом раздавался резкий металлический звук вроде лязга цепей, какой-то свист и грохот, словно громыханье ломовой телеги по ухабистой дороге, и затем вновь прежнее: чик, чик, чик! По движению отбрасываемых теней видно было, что соответствующие им фигуры двигаются быстро и ритмически, в такт с доносящимся мерным звуком, и останавливаются, когда он прекращается.
   Эта бесконечная аллея туш, предназначенных для продовольствия, свидетельствовала о густоте населения лунного мира и подтверждала наше первое впечатление от огромной шахты.
   Сначала мне показалось, что селениты стоят на досках, положенных на козлы, но потом я увидел, что и настил, и подпорки, и топорики были такого же свинцового цвета, как и мои кандалы, пока я не разглядел их при белом свете. Кстати сказать, я не помню, чтобы мне случалось увидеть какие-нибудь деревянные вещи на Луне; двери, столы, вся обстановка, вроде нашей земной мебели, была сделана из металла и, кажется, по большей части из чистого золота, которое из всех металлов, конечно, заслуживает предпочтения -- при прочих равных условиях -- по легкости обработки, по ковкости и по прочности. На дне пещеры кое-где валялись толстые ломы -- очевидно, для переворачивания мясных туш -- длиной приблизительно в шесть футов и с рукояткой -- очень подходящее для нас оружие. Пещера освещалась тремя ручьями синего цвета.
   Мы долго лежали молча и наблюдали.
   -- Ну что? -- спросил наконец Кавор.
   Я сполз ниже и обернулся к нему. Меня осенила блестящая мысль.
   -- Если только они не спускают этих туш с помощью кранов, -- сказал я, -- то мы, очевидно, находимся недалеко от поверхности.
   -- Почему?
   -- Потому что лунные чудовища не могут прыгать, и у них нет крыльев.
   Кавор выглянул из впадины, где мы лежали.
   -- Меня удивляет только... -- начал он. -- Впрочем, мы и не уходили далеко от поверхности.
   Я дернул его за рукав, чтобы он замолчал: я услыхал шум из расщелины под нами. Мы притаились и начали прислушиваться. Скоро у меня не осталось никакого сомнения, что кто-то тихо лез вверх по расщелине. Не торопясь, бесшумно я взял в руку обрывок цепи и ждал появления врага.
   -- Смотрите за теми молодцами с топорами, -- сказал я.
   -- Они заняты своим делом, -- ответил Кавор.
   Я выбрал место для удара в отверстии решетки. Скоро я услышал тихое щебетание поднимавшихся селенитов, шорох их рук, цеплявшихся за камни, и падение щебня.
   В темноте за решеткой что-то двигалось. Что-то блеснуло и направилось на меня. Я вскочил и отбил удар. Это было острие копья. Я понял потом, что длинное копье не попало в цель только благодаря недостатку места. Копье высунулось из решетки змеиным жалом и, промахнувшись, скрылось; потом снова вытянулось. Я ухватил и вырвал копье, но в меня направилось другое. Я вскрикнул от радости, когда почувствовал, что селенит, державший и не выпускавший копья, не выдержал. Тогда я стал наносить добытым трофеем удары сквозь решетку среди писка, раздававшегося в темноте. Кавор тоже вырвал копье и прыгал, размахивая им, но не попадая в цель. Кланг, кланг, -- зазвенело о решетку, и по воздуху просвистел топор, ударившийся о скалу вблизи нас и напомнивший мне о мясниках над мясными тушами в пещере.
   Я обернулся и увидел, что они, выстроившись, приближаются к нам, размахивая своими топорами. Это были толстые приземистые коротконожки с длинными руками, мало похожие на тех селенитов, которых мы видели раньше. Если они и не слышали о нас, то очень быстро поняли, в чем дело. Я, держа копье, смотрел на них.
   -- Охраняйте, Кавор, решетку! -- крикнул я, и с ревом, чтобы устрашить их, ринулся навстречу.
   Двое из мясников метнули свои топоры, но промахнулись, а остальные мгновенно обратились в бегство. Затем и эти двое побежали вверх по пещере, прижав к туловищу руки и наклонив головы. Я никогда не видал, чтобы люди так убегали!
   Захваченное мною копье оказалось плохим оружием, тонким и хрупким, слишком длинным, годным только для метания. Я преследовал селенитов до первой туши, потом остановился и поднял один из брошенных ломов. Он оказался увесистым, хорошим оружием для разгрома селенитов. Я бросил копье и поднял второй лом для другой руки. Погрозив ломами кучке селенитов, которые остановились вдали в пещере, я обернулся к Кавору.
   Он прыгал около решетки, грозно размахивая обломком копья. Все обстояло благополучно. Кавор отражал нападение селенитов снизу. Но что делать дальше?
   Мы загнаны в тупик. Но мясники наверху, очевидно, захвачены врасплох; они, наверное, перепугались, и у них, кроме топориков, нет никакого оружия. Их коренастые фигуры (они были ниже ростом и толще, чем селениты-пастухи) были рассеяны среди пещеры, это свидетельствовало об их нерешительности. Я их напугал своей бешеной яростью. Но зато их было очень много. Селениты же внизу, несомненно, вооружены длинными копьями. Возможно, что они приготовили нам и другие сюрпризы... Черт возьми! Если мы ударим на мясников, то селениты с копьями останутся у нас в тылу, если же не атаковать, то их соберется еще больше. Кто знает, какие орудия разрушения -- пушки, бомбы, минометы -- может выслать для нашего истребления этот неведомый мир, находящийся у нас под ногами, этот обширный мир, до глубин которого мы еще не добрались. Нам ничего более не оставалось, как самим наступать на противника. Тем более, что скоро показались новые полчища селенитов, сбегавших вниз по пещере, по направлению к нам.
   - Бедфорд! -- крикнул Кавор и отскочил от решетки.
   -- Назад! -- закричал я ему. -- Что вы делаете?
   -- Они втащили какую-то пушку.
   Между копий показалась голова и плечи селенита, несшего какой-то сложный аппарат.
   Кавор не годился для такого боя. Несколько секунд я колебался, потом ринулся вперед, размахивая своими ломами, стараясь ревом испугать селенита, который целился вкось, прижав аппарат к животу. Свист... Это оказалась не пушка, а что-то вроде самострела. Выпущенный заряд попал прямо в меня среди прыжка.
   Я не упал, а только опустился несколько раньше, чем следовало, и по ощущению в плече заключил, что заряд только слегка контузил меня. Я отбил древко и заметил, что стрела вонзилась чуть не наполовину в мое плечо. Подскочив, я ударил селенита ломом. Он рухнул, и голова его раскололась как яйцо.
   Я бросил лом, выдернул стрелу из плеча и начал размахивать ломом в темноте, При каждом ударе под решеткой раздавался жалобный писк и визг. Я метнул туда стрелу, схватил лом и кинулся на толпу в пещере.
   -- Бедфорд! -- умолял Кавор, когда я пролетел мимо него, -- Бедфорд!
   Я слышал позади себя его шаги. Шаг, прыжок, толчок, снова прыжок...
   Каждый прыжок, казалось, длился вечность. С каждым прыжком пещера расширялась, и число селенитов увеличивалось. Сначала они бегали, как муравьи в разоренном муравейнике, некоторые размахивали топориками, но большинство спасалось бегством, вперед или в сторону по аллее туш. Скоро показались селениты, вооруженные копьями. Я видел целую кучу рук и ног. В пещере становилось темней... Что-то просвистело над моей головой. Опять. Подпрыгнув, я увидал, что копье вонзилось в одну из туш влево от меня. Когда я опустился, то другое копье ударилось в грунт передо мной, и я услышал отдаленный треск. Целый ливень копий.
   Я остановился как вкопанный.
   Не думаю, чтобы я тогда отчетливо соображал. Но, помнится, в моем мозгу промелькнула стереотипная фраза: "Огневая завеса, под прикрытие!" Я встал между двумя тушами, тяжело дыша и чувствуя себя убийцей.
   Я искал Кавора. Одно мгновение мне казалось, что он погиб, но вскоре он показался из темноты между тушами и каменной стеной пещеры. Я увидал его маленькое лицо, тусклое, синее, вспотевшее, выражавшее сильное волнение.
   Он что-то сказал, но я не расслышал. Я решил, что нам лучше всего пробираться от туши к туше, вверх по пещере, пока не пробьемся наружу. Пробиться наружу, другого выхода нет.
   - За мной! -- сказал я и пошел вперед.
   - Бедфорд! -- кричал Кавор, но тщетно: я его не слушал.
   Я обдумывал план спасения, поднимаясь по узкому проходу между тушами и стеной. Пещера закруглялась, и селениты не могли стрелять вдоль. Хотя в узком пространстве мы и не могли делать прыжков, однако благодаря нашей земной силе мы продвигались быстрее селенитов. Я решил, что скоро мы опять вступим с ними в бой. Когда мы ворвемся в их ряды, то они окажутся для нас не более опасными, чем черные тараканы. Однако сначала надо выдержать их обстрел, Я обдумывал стратегический план и на бегу скинул фланелевый жакет.
   -- Бедфорд! -- задыхался сзади Кавор.
   Я обернулся и спросил, что ему надо.
   Он показывал вверх, через туши.
   -- Белый свет! -- сказал он. -- Опять белый свет!
   Я взглянул вверх: действительно, вдалеке брезжили белые призрачные сумерки. Силы мои сразу удесятерились.
   -- Не отставайте! -- крикнул я Кавору.
   Длинный, плоский селенит высунулся из мрака, но тотчас же скрылся с писком. Я остановился и подал знак Кавору, чтобы и он не двигался. Затем повесил свой жакет на лом, спрятался за ближайшую тушу, положил жакет с ломом и высунулся на секунду.
   Зз-зз! -- просвистела стрела. Мы находились на очень близком расстоянии от селенитов, толстых, длинных и коротких, толпившихся кучей около батареи своих орудий, направленных в пещеру. Три или четыре стрелы последовали за первой: затем обстрел прекратился.
   Я высунул голову и оказался на волосок от гибели. Просвистела целая дюжина стрел, раздались крики и чирикание селенитов, свидетельствовавшие об их возбуждении. Я поднял с полу жакет и лом.
   -- Теперь пора! -- воскликнул я и выставил свой жакет.
   Зз-зз! Зз-зз! В одно мгновение он был продырявлен тучей стрел, перелетавших через тушу над нашими головами. Я схватил лом, сбросил жакет, -- он так и остался на Луне, -- и ринулся в атаку.
   С минуту длилась бойня. Я рассвирепел и не давал пощады. Селениты же, вероятно, перепугались и плохо защищались. У меня, как говорится, кровь бросилась в голову. Помню, что я пробивался между этими насекомообразными существами, как через высокую траву, кося и направо и налево -- раз, два! Брызгала какая-то жидкость, под ногами что-то хрустело и пищало, рассыпаясь на куски. Толпа расступалась и снова смыкалась, как вода. Они сражались в беспорядке. Копья свистели вокруг меня; меня поранили в ухо, в руку и в щеку, но я заметил это потом, когда почувствовал на щеке запекшуюся кровь.
   Что делал Кавор, я не знаю. Мне казалось, что этот бой длится целый век и никогда не кончится. И вдруг конец -- остатки селенитов обратились в бегство... Я почти не пострадал. Пробежал вперед, крикнул и оглянулся.
   Я был изумлен.
   Я летел через них громадными скачками. Селениты остались позади или разбегались в разные стороны. Неожиданный конец боя, в который я бросился очертя голову, обрадовал меня. Мне казалось, что я победил не потому, что селениты оказались такими хрупкими, а потому, что я оказался таким сильным. И я самодовольно расхохотался. Ах, эта удивительная Луна!
   Посмотрев на искрошенные и корчившиеся тела, разбросанные по пещере, я поспешил к Кавору.
  

Глава XVIII.

На солнечном свете.

   Теперь мы увидали, что пещера, тянувшаяся перед нами, выходит на тускло освещенное пустое пространство. Спустя минуту мы попали в какую-то покатую галерею, которая вела в обширное круглое пространство, в огромную цилиндрическую шахту, идущую отвесно вверх и вниз. Вокруг этой шахты вилась покатая галерея, без всякого парапета или перил, и, сделав полтора оборота, повертывала опять вверх, на скалу. Кое-где галерея напомнила мне спиральный рельсовый путь через Сен-Готард. Стена была страшно высокая. Я не отваживаюсь изобразить вам титанические размеры всего этого места и титаническое впечатление, производимое им. Окинув глазами стены гигантской шахты, мы разглядели далеко вверху круглое отверстие, усеянное слабо мерцавшими звездами и озаренное наполовину ослепительным белым солнечным светом. При виде этого зрелища мы оба радостно вскрикнули.
   - Идем скорее! -- сказал я, пускаясь вперед.
   -- Но что же там? -- промолвил Кавор и, осторожно ступая, пошел по краю галереи.
   Я последовал его примеру и, поднимаясь по краю, отважился взглянуть вниз, но я был ослеплен верхним светом и мог видеть только бездонную тьму, с мелькавшими в ней яркими пятнами малинового и пурпурного цвета. Однако, если я не мог видеть, то я отлично мог слышать. Из этого мрака доносились к нам звуки - звуки, подобные сердитому жужжанию, которое услышишь, приложив ухо к пчелиному улью, звуки, исходившие из этой громадной пропасти, простиравшейся, быть может, на четыре мили вглубь под нашими ногами.
   Я прислушался с минуту, затем подхватил свой лом и зашагал впереди вверх по галерее.
   -- Это, должно быть, шахта, в которую мы раньше заглядывали, -- сказал Кавор, - под крышкой.
   -- А внизу та преисподняя, в которой мы видели мелькавшие огоньки.
   -- Огоньки? -- сказал Кавор. -- Да, огоньки того мира, которого уж никогда нам больше не увидеть.
   -- Отчего же? - возразил я. - Мы сюда вернемся. Теперь, когда мы избегли такой опасности, я преисполнился надежды, что мы найдем наш пропавший шар.
   Ответа Кавора я не расслышал.
   -- Что вы сказали? -- переспросил я.
   - Нет, ничего особенного, - ответил он, и мы торопливо зашагали вверх по галерее.
   Этот обходный путь тянулся, полагаю, не менее четырех-пяти миль, даже не считая еще бугров, и поднимался так круто, что на земле восхождение было бы почти невозможно, но здесь, при лунных условиях, оно не представляло ни малейшего затруднения. В течение всей этой части нашего бегства мы видели только двух селенитов, да и те, едва только приметили нас, как стремглав убежали. Очевидно, молва о нашей силе и буйстве уже дошла и до них. Наша дорога к лунной поверхности неожиданно сделалась ровной и гладкой. Спиральная галерея вдруг превратилась в круто поднимающийся туннель, пол которого носил на себе обильные следы пребывания лунного скота, туннель, до такой степени прямой и отвесный в сравнении с обширными сводами, что почти ни одна часть его не была совсем темной. Почти тотчас же открылся просвет, и вверху показался блистающий ослепительным светом наружный выход туннеля. Тут виднелось подобие альпийской вершины, увенчанной гребнем из колючего кустарника, теперь уже выросшего, но поникшего долу, высохшего и помертвелого, выступавшего в виде резкого силуэта на солнце.
   И... странная вещь!.. Мы, люди, которым эта самая растительность недавно казалась такой ужасной, смотрели теперь на нее с чувством глубокого волнения радости, чувством, подобным тому, которое испытывает вернувшийся домой изгнанник при виде родных мест. Мы радостно приветствовали даже разреженность воздуха, затруднявшую нам дыхание и благодаря которой разговаривать было уже не так легко, как прежде: требовалось усилие, чтобы быть услышанным. Пространство, освещенное наверху солнцем, мало-помалу все расширялось, а внутренность туннеля погружалась в непроницаемый мрак. Видневшийся наверху колючий кустарник лишился уже всяких признаков зелени: он побурел и иссох; его густо переплетавшиеся верхние ветви прикрывали своей тенью нависшие скалы. У самого выхода из туннеля была широкая утоптанная дорога, по которой гоняли лунный скот.
   Мы вышли, наконец, через эту дорогу на свет и зной, подействовавшие на нас угнетающим образом. Мы с трудом перешли через открытую палящим лучам солнца поляну и, вскарабкавшись по крутому пригорку, меж стеблями колючих растений, уселись, наконец, страшно запыхавшиеся, на его макушке, под тенью, даваемой выступом застывшей лавы. Но даже в тени скала была горячая.
   Воздух, пыщащий зноем, словно раскаленный, повергал нас в сильнейшее физическое томление, зато мы не помнили себя от радости, что давивший нас так долго кошмар прекратился. Нам казалось, что мы опять очутились в нашем родном местечке, в подзвездном мире. Все страхи и трудности нашего бегства чрез мрачные пещеры и расселины в скалах теперь миновали. Последний бой и одержанная победа преисполнили нас громадной самоуверенностью относительно селенитов. Мы оглядывались почти недоверчиво на зияющее отверстие, из которого сейчас только вынырнули. Там, глубоко внизу, в лунных недрах при голубоватом свете, представлявшемся теперь в наших воспоминаниях ближайшей переходной ступенью к полнейшему мраку, мы встретились с тварями, представлявшими собою лишь глупую пародию на людей, эти насекомые со шлемообразными головами; а мы-то ходили в страхе перед ними и во всем покорялись, пока не произошла вооруженная схватка, положившая конец этому игу. И вот все эти гномы растаяли, как воск, рассыпались прахом, убежали, исчезли, как сонная греза!
   Я протирал глаза, спрашивая себя, уж не спали ли мы, не пригрезились ли нам, в самом деле все эти вещи под опьяняющим действием съеденных нами грибов, но вдруг почувствовал кровь у себя на лице и убедился, что моя рубашка прилипла к плечу и руке так крепко, что больно было отодрать ее.
   -- Ах, чорт возьми! -- проговорил я, ощупывая свои раны, и вдруг весь отдаленный туннель предстал в моем воображении под наблюдающим оком. -- Кавор, - спросил я. - что они теперь намерены делать? И что теперь нам предпринять?
   Он покачал головой, не отрывая глаз от темневшего выхода.
   -- Как знать, что они намереваются делать?
   -- Это зависит от понятия, которое они составили себе о нас, и я не вижу способа угадать это. Затем это зависит от того, что у них имеется в запасе. Верно, как вы говорите, Кавор: мы коснулись лишь верхней пленки этого лунного мира. У них есть, быть может, всякая штука там, внутри планеты. Даже своими самострелами они могут наделать нам немало вреда... Но при всем том, - резюмировал я в заключение, -- если бы даже нам и не посчастливилось отыскать наш шар сразу, мы все-таки имеем шансы. Мы можем выдержать здешние условия, даже здешнюю длинную ночь. Мы можем для этого сойти опять вниз и отвоевать себе место.
   Потом я начал осматривать испытующим взором окружавшую нас местность. Характер пейзажа резко менялся, вследствие прежнего буйного роста и теперешнего увядания кустарника. Высокий холм, на котором мы сидели, господствовал над обширной долиной кратера, сплошь покрытой уже увядшею, сухою растительностью в этот период лунного дня, соответствующий поздней осени. Один за другим тянулись пологие бугры, чередовавшиеся с полями, где пасся скот: вдали целое стадо грелось, подремывая, на солнце. Но нигде не было видно ни малейших признаков селенитов. Убежали ли они при нашем появлении на поверхность или просто у них было обыкновение уходить после выгона скота на пастьбу - не могу решить. В то время я предполагал первое.
   -- Если бы пустить огонь по этой высохшей поросли, - сказал я, - то мы, пожалуй, нашли бы наш шар между пеплом.
   Кавор, повидимому, не слыхал моих слов. Он внимательно смотрел, прикрыв глаза рукой, на звезды, которые, не взирая на яркий солнечный свет, были еще во множестве видны на небосводе.
   -- Как вы думаете, сколько времени мы уже пробыли здесь? -- спросил он, наконец.
   -- Где здесь?
   -- На луне.
   -- Два дня, вероятно.
   -- Нет, около десяти дней. Солнце уже перешло зенит и склоняется теперь к западу. Дня через четыре, а может, и скорее того наступит ночь.
   -- Но ведь за все время нашего пребывания здесь мы ели только один раз!
   -- Знаю. И... Но так по звездам!
   -- Однако, почему же время должно представляться иным вследствие нахождения нашего на меньшей планете?
   -- Не знаю. Но это так!
   -- Как же следует считать время?
   -- Голод... утомление... все здесь иное. Все здесь по новому, не так, как на земле. Мне казалось, что со времени нашего выхода из шара прошло всего лишь несколько часов, несколько добрых часов, не более.
   -- Десять дней! -- сказал я, -- Значит, нам остается... -- я взглянул на солнце, -- оно уже прошло полпути от зенита до западного края горизонта, -- остается всего только четыре дня!.. Кавор, нам нельзя дремать, нельзя сидеть тут, сложа руки. Как вы думаете, с чего нам начать наши поиски? - Я встал. -- Надо наметить какой-нибудь определенный и издалека видимый пункт; можно вывесить флаг или платок, или что-нибудь в этом роде, затем разбить ближайшую местность соответственно четырем странам света и обходить ее систематически, каждый в своем участке.
   Он поднялся и стал рядом со мною.
   -- Да, -- подтвердил он, -- нам ничего более не остается, как снова начать охоту за нашим шаром. Ничего более. Может быть, мы найдем его, разумеется, мы найдем. А если нет...
   -- Мы должны продолжать наши поиски.
   Он огляделся кругом во все стороны, посмотрел вверх, на небо, вниз, на туннель, и немало удивил меня внезапным нетерпеливым движением.
   -- Как глупы мы, что попали в этот туннель! Подумайте только, что бы могло быть и каких бы дел мы могли бы натворить там!
   -- Мы и теперь можем кое-что сделать.
   -- Но никогда нам не сделать того, что мы могли тогда. Ведь тут, под нашими ногами, ц_е_л_ы_й м_и_р. Подумайте, как он должен быть интересен! Вспомните о машине, которую мы видели, о шахте с ее крышкой! Но это еще были начальные, находящиеся лишь у поверхности вещи. И те несчастные твари, которых мы видели и с которыми сражались, не больше, как невежественная чернь, захолустные жители, пастухи и мясники, мало чем превосходящие животных. А что встречалось бы нам ниже? Наверное, пещеры на пещерах, и туннели, и различные сооружения, и пути сообщения... Ведь эти внутренние области должны иметь все более и более простора, по мере их углубления. Наконец, еще ниже должно находиться центральное море, омывающее самую сердцевину луны. Подумайте о его темных, как чернила, волнах, при скудном освещении! Да и нуждаются ли, впрочем, их глаза каком-нибудь свете! Подумайте о многоводных, бегущих каскадами реках, питающих этот внутренний океан! Подумайте о приливах и отливах, происходящих на его поверхности! Быть может, у них там есть и корабли, плавающие по этому "черному" морю, быть может, там, в самых недрах планеты, есть многолюдные могущественные города и пестреющие народом пути сообщения; быть может, там, царят мудрость и порядок, превосходящие человеческий разум! А мы, пожалуй, умрем здесь и никогда не увидим властелинов, какими они должны быть, - мудрецов, правящих этим внутренним миром луны! Нам легко тут замерзнуть и испустить дух; и воздух замерзнет на нас, и вновь оттает; и тогда... тогда они случайно набредут на нас, натолкнутся на наши окоченелые, безмолвные трупы, найдут и шар, который нам не удастся сыскать, и поймут, наконец, хотя слишком поздно, сколько мыслей и благородных усилий погибло здесь так бесплодно!
   Голос его во время этого монолога звучал, как голос разговаривающего в телефоне, доносясь слабо, как будто издалека.
   - Но этот мрак? -- проговорил я.
   -- Ну, это препятствие преодолимое.
   -- Каким образом?
   -- Не знаю, мало ли как. Откуда я могу знать? Можно носить факел, захватить с собой лампу или фонарь! Можно бы придумать и другие способы.
   Он постоял с минуту с опустившимися руками и печальным лицом, уныло глядя в пространство; затем, с жестом, выражавшим покорность судьбе, он обратился ко мне с предложением о систематических поисках затерянного шара.
   -- Мы ведь можем потом вернуться обратно, -- проговорил я.
   -- Прежде всего нам надо вернуться на землю.
   -- Мы можем потом привезти с собой лампы и железные крючья для лазания, и сотню других необходимых вещей.
   -- Да, -- согласился Кавор.
   -- Мы захватим отсюда, как залог успеха, все это золото.
   Он посмотрел на мои золотые ломы, но ничего не промолвил. Он стоял, заложив за спину руки и обводя грустным взором окружность кратера. Наконец, он вздохнул и повел такую речь:
   -- Да, я отыскал сюда дорогу, но найти путь не всегда означает быть его хозяином. Если я привезу свою тайну обратно на землю, то что произойдет отсюда? Я не вижу возможности сохранить секрет своего изобретения в течение года, даже неполного года. Рано или поздно оно должно обнаружиться, или другие люди вторично откроют его. А тогда... правительства и державы всеми силами начнут стараться сюда проникнуть; они передерутся между собой из-за притязаний на лунные территории, вступят в драку и с этим лунным народом; это только распространит вооруженную борьбу и увеличит поводы к распрям. В скором, весьма скором времени, если я оглашу мой секрет, эта планета, вплоть до глубочайших внутренних галерей, будет усеяна сплошь людскими трупами. В чем другом, а в этом нельзя ни мгновение сомневаться... И не то, чтобы луна была нужна для чего-нибудь человеку. На что им луна? Да и из своей собственной что они сделали? Только лишь поле вечной битвы, арену вечной бессмыслицы! Нет, наука и так уже много трудилась над выковываньем смертельного оружия для безумцев! Пора приостановить эту работу. Пусть они снова додумаются сами в тысячелетний период времени!
   -- Есть способы сохранения тайны, -- заметил я.
   Кавор лишь посмотрел на меня и улыбнулся.
   -- Наконец, -- сказал он, -- из чего нам препираться? У нас так мало шансов разыскать шар, а там внизу, тревога продолжается. Это лишь по человеческой привычке надеяться до самой последней минуты мы думаем о возвращении на землю. Наши затруднения только теперь начинаются. Мы причинили насилие этому лунному люду, мы дали почувствовать им свою силу и свирепость, и наши шансы не лучше шансов того тигра, который вырвался из клетки и загрыз человека в Гайд-Парке. Молва о нас, по всей вероятности, разносится из галереи в галерею и распространится до самых центральных внутренних областей... Никакие здравомыслящие существа никогда не допустят нас взять этот шар с собою обратно на землю после того, что они видели или слышали о наших подвигах.
   -- Но мы не улучшим наших шансов, рассиживая_ здесь, -- сказал я.
   Мы оба встали.
   -- В конце концов, -- сказал Кавор, -- мы должны разъединиться. Надо вывесить платок на верхушке одного из этих высоких стволов кустарника, крепко привязать его, и от этого пункта, как от центра, приняться за работу по всей площади кратера. Вы пойдете на запад, описывая полукруг в ту или иную сторону, по направлению к заходящему солнцу. Вы должны двигаться сначала так, чтобы ваша тень ложилась от вас вправо, до тех пор, пока она не будет пересекать под прямым углом путь от нашей вехи; а затем двигайтесь так, чтобы ваша тень ложилась влево от вас. Я буду проделывать то же самое в восточном направлении. Мы будем заглядывать в каждый овраг, осматривать каждую группу скал, мы приложим все усилия, чтобы отыскать наш шар. Увидав селенитов, постараемся от них спрятаться. Для утоления жажды можно глотать снег, а если почувствуется потребность в пище, надо убить первого встречного теленка, если это окажется возможным, и есть без церемонии его мясо сырым. Итак, каждый из нас двинется своей дорогой.
   -- А если один из двух натолкнется на шар?
   -- Он должен вернуться к вывешенному платку и стоять там, подавая сигналы другому.
   -- А если никто из нас...
   Кавор взглянул на солнце.
   -- Мы будем искать шар до тех пор, пока нас не застигнет ночь и стужа.
   -- Предположите, что селениты нашли шар и спрятали.
   Кавор пожал плечами.
   -- А если они теперь в погоне за нами?
   Он также ничего не ответил.
   -- Запаситесь-ка лучше на всякий случай дубинкой, -- сказал я.
   Он кивнул отрицательно головой и устремил пристальный взор через расстилавшуюся перед нами пустыню.
   -- Ну, двинемся в поход! -- проговорил он.
   Но с минуту он сам не двигался, глядя смущенно на меня, и как будто колебался.
   -- До свидания! -- сказал он, наконец.
   Я почувствовал странное волнение при мысли о предстоящей разлуке и только-что хотел протянуть ему на прощание руку, как, глядь, он уже отпрыгнул далеко от меня, по направлению на север. Он несся по воздуху, как будто подхваченный ветром свернувшийся лист, плавно опустился на почву и сделал новый прыжок. Я постоял с минуту, наблюдая за его полетом, потом нехотя повернулся лицом на запад, выбрал место для скачка поудобнее, и с чувством, как у человека, собирающегося нырнуть в ледяную воду, устремился вперед для обзора моей пустынной половины лунного мира. Я спустился довольно неловко между скалами, постоял капельку, осматривая вокруг себя местность, затем вскарабкался на каменную площадку и прыгнул дальше. Когда теперь я начал искать глазами Кавора, он уже скрылся из виду; но платок ясно был виден на пригорке, ослепительно белый при блеске яркого солнца. Я решил не терять этого платка из виду, что бы ни случилось.
  

Глава XIX.

Мистер Бедфорд в одиночестве.

   Спустя короткое время мне уже казалось, будто я всегда был один на луне. Сначала я охотился довольно усердно, но жара была еще очень сильная, а разреженность воздуха вызывала такое ощущение, как будто грудь была сдавлена обручем. Я пришел теперь в лощину, заросшую по краям щетиной высоких, бурых иссохших кустов, и уселся под их увядшей листвой, чтобы отдохнуть немного и простыть. Я предполагал посидеть тут очень короткое время; положил свои ломы около себя и сидел, подперши голову обеими руками. Обводя глазами окружающую местность, я увидел, что скалы лощины, кое-где покрытой полосами высохшего мха, были изрезаны жилами золота, и что там и сям из слоя каменных обломков и остатков растительности выглядывали округленные массы самородного металла; но я отнесся довольно равнодушно к этому открытию. В самом деле, какой интерес или значение могли иметь теперь для меня эти лунные сокровища? Я не верил, чтобы мы когда-нибудь нашли наш шар в этой сожженной солнцем пустыне. Мне казалось, что нет побудительной причины к дальнейшим стараниям, до тех пор, пока не появятся селениты. Затем я подумал, что должен напрягать все силы, повинуясь тому неразумному императиву, который побуждает человека прежде всего охранять и защищать свою жизнь, хотя, может быть, лишь для того, чтобы вскоре потом умереть более мучительной смертью.
   Зачем мы пришли на луну?
   Это представлялось мне очень трудной, едва ли когда-нибудь разрешимой загадкой. Какой это бес сидит в человеке, побуждающий его нередко навсегда отказаться от счастья и безмятежной жизни, трудиться, подвергать себя явным опасностям, даже идти на вернейшую гибель? Я начинал понимать здесь, на луне, то, что давно должен бы знать, что человек создан не затем лишь, чтобы заботиться о собственном благополучии, чтобы хорошо поесть, пользоваться комфортом и весело проводить время, и сам человек, когда представится к тому удобный случай, покажет, что это именно так. Сидя здесь, среди бесполезного лунного золота, в обстановке иного, чуждого мне мира, я стал сводить счеты всей моей жизни. Предполагая, что мне суждено умереть брошенным на луне, я задал себе вопрос: какой цели я добивался? Мне не удалось уяснить себе этот пункт, но во всяком случае теперь мне стало яснее, чем когда-либо прежде, что во все время моего существования я никогда не служил целям моей личной жизни. Для чего -- этого я не мог сказать. Я бросил раздумывать о цели нашей экскурсии на луну, и поставил вопрос шире: зачем я появился на землю?.. В конце концов я запутался в беспочвенных рассуждениях...
   Мысли мои стали мешаться, сделались смутными, сбивчатыми, не развивавшимися более в определенных направлениях. Я не чувствовал тягости или утомления -- на луне это немыслимо, но все-таки, вероятно, я очень устал. Как бы то ни было, я заснул.
   Сон, или вернее, дремота, подействовала на меня успокоительно; тем временем, пока я дремал, солнце спускалось все ниже и ниже; жара уменьшалась. Когда, наконец, какой-то отдаленный крик или шум разбудил меня, я почувствовал себя бодрым и способным к работе. Я протер глаза, расправил слегка одеревенелые члены и тотчас же решил возобновить свои поиски. Взвалив свои золотые дубины на плечи, я вышел из этого оврага, изобиловавшего драгоценным металлом.
   Солнце, несомненно, стояло ниже, гораздо ниже, чем прежде; в воздухе сделалось несравненно холоднее. Очевидно, я спал довольно долго. Мне показалось, что над западными утесами висит синеватая дымка. Я вспрыгнул на ближайший холм и стал осматривать внутренность кратера. Не было видно ни малейшего признака скота или селенитов, не было видно и Кавора, но мой платок все еще развивался вдали, на более высокой ветке кустарника. Осмотревшись вокруг, я прыгнул на следующий удобный для наблюдения возвышенный пункт.
   Я продолжал свой путь полукругами, постепенно все расширявшимися, что, правду сказать, было до крайности утомительно и безнадежно. В воздухе действительно стало гораздо прохладнее, и я заметил, что под западными утесами тень удлиняется и расширяется. Я то и дело останавливался и производил рекогносцировку, но по-прежнему не было никаких признаков Кавора, никаких признаков селенитов. Мне подумалось, что скот, вероятно, уже загнан внутрь планеты, так как нигде на полях его не было. У меня же все более и более усиливалось желание встретить Кавора. Солнце спустилось уже так низко, что отстояло от края горизонта не более как на диаметр своего диска. Меня тревожила мысль, что селениты теперь, пожалуй, закроют свои крышки и отдушины и оставят нас в жертву приближающейся ужасной лунной ночи. Мне казалось, что давным-давно пора уже прекратить поиски шара, и посоветоваться вместе, что нам делать. Мы должны решить этот вопрос как можно скорее. Раз эти отдушины будут закрыты, мы пропали. Нам необходимо пробраться опять вглубь луны, хотя бы даже с опасностью_жизни. В моем воображении уже рисовалась страшная перспектива нашего замерзания до смерти и бесплодных попыток_стучаться, выбиваясь из сил, в крышу большой шахты.
   В самом деле, я уже совсем забыл о шаре, я думал только, как бы поскорей найти Кавора. Я взвешивал своевременность быстрого возвращения к нашему платку, как вдруг -

я увидал наш шар!

   Не столько я нашел его, сколько он меня. Он лежал гораздо далее к западу от того места, куда я дошел, и наклонные лучи заходящего солнца, отражавшиеся от его стекол, выдали его присутствие. В первый момент я подумал, что это какая-нибудь новая хитрая затея против нас со стороны селенитов, затем вдруг понял и с радостными криками пустился к нему огромными прыжками. Я неверно рассчитал один из этих прыжков и шлепнулся в глубокий овраг, свернув себе слегка лодыжку на правой ноге; после того спотыкался почти при каждом прыжке. Я был в состоянии истерической ажитации, дрожал, как в лихорадке и совсем запыхался еще задолго до того, как достиг своей цели. Раза три, по крайней мере, я должен был останавливаться, чтобы передохнуть, и, несмотря на разреженность и сухость воздуха, пот лил с меня ручьями.
   Но я не думал ни о чем, кроме шара, пока до него не добрался; я забыл даже свое беспокойство о местопребывании Кавора. Мой последний прыжок перенес меня прямо к шару; я прижался к нему тяжко дыша и тщетно пытаясь закричать: "Кавор, здесь шар!" Я заглянул через толстое стекло внутрь шара; находившиеся там вещи, казалось, были сбиты в кучу. Когда, наконец, ко мне вернулась способность к движению, я просунул голову в горловину и увидал, что все было в целости, ничто не пострадало. Все лежало так, как мы оставили, когда вылезли из шара на снежные сугробы. Теперь я забрался внутрь и некоторое время был всецело занят переборкой нашего инвентаря. Всунув в тюк и свои золотые дубинки, я принял немного пищи -- не столько потому, что чувствовал в ней потребность, сколько потому, что съестное попалось мне на глаза. Затем мне пришло в голову, что пора выйти и подать сигнал Кавору.
   Во всяком случае все шло хорошо! У нас еще будет время набрать много того магического вещества, которое дает возможность господствовать над людьми. Тут же, поблизости, золота не оберешься, а наш шар, даже наполовину нагруженный этим металлом, может двигаться так же легко и свободно, как если бы он был совсем пустой. Мы можем теперь возвратиться сами себе господами и властелинами нашего мира, и тогда...
   Я размечтался на эту тему. Какой монополист, какой император может сравниваться с людьми, владеющими луной?
   Пробудившись от этих заманчивых грез, я вспомнил, что пора, наконец, сходить за Кавором. Нет сомнения, он уныло скитается где-нибудь там на востоке.
   Я, наконец, выкарабкался из шара и огляделся вокруг. За буйным ростом растительности быстро следовало ее увядание, и весь вид окрестных скал изменился; но все-таки еще можно было узнать тот пригорок, на котором при нашем прибытии только что начали всходить молодые растения, и то скалистое возвышение, с которого мы впервые обозревали обширное дно кратера. Но колючий кустарник на склоне холма стоял уже бурый, иссохший, вытянувшись футов на 30 в вышину и отбрасывая длинные тени, а маленькие семена, висевшие пучками на его верхних ветках, уже почернели и совершенно созрели. Работа кустарника была сделана, и он готов был упасть и рассыпат чем следовало, и по ощущению в плече заключил, что заряд только слегка контузил меня. Я отбил древко и заметил, что стрела вонзилась чуть не наполовину в мое плечо. Подскочив, я ударил селенита ломом. Он рухнул, и голова его раскололась как яйцо.
   Я бросил лом, выдернул стрелу из плеча и начал размахивать ломом в темноте, При каждом ударе под решеткой раздавался жалобный писк и визг. Я метнул туда стрелу, схватил лом и кинулся на толпу в пещере.
   -- Бедфорд! -- умолял Кавор, когда я пролетел мимо него, -- Бедфорд!
   Я слышал позади себя его шаги. Шаг, прыжок, толчок, снова прыжок...
   Каждый прыжок, казалось, длился вечность. С каждым прыжком пещера расширялась, и число селенитов увеличивалось. Сначала они бегали, как муравьи в разоренном муравейнике, некоторые размахивали топориками, но большинство спасалось бегством, вперед или в сторону по аллее туш. Скоро показались селениты, вооруженные копьями. Я видел целую кучу рук и ног. В пещере становилось темней... Что-то просвистело над моей головой. Опять. Подпрыгнув, я увидал, что копье вонзилось в одну из туш влево от меня. Когда я опустился, то другое копье ударилось в грунт передо мной, и я услышал отдаленный треск. Целый ливень копий.
   Я остановился как вкопанный.
   Не думаю, чтобы я тогда отчетливо соображал. Но, помнится, в моем мозгу промелькнула стереотипная фраза: "Огневая завеса, под прикрытие!" Я встал между двумя тушами, тяжело дыша и чувствуя себя убийцей.
   Я искал Кавора. Одно мгновение мне казалось, что он погиб, но вскоре он показался из темноты между тушами и каменной стеной пещеры. Я увидал его маленькое лицо, тусклое, синее, вспотевшее, выражавшее сильное волнение.
   Он что-то сказал, но я не расслышал. Я решил, что нам лучше всего пробираться от туши к туше, вверх по пещере, пока не пробьемся наружу. Пробиться наружу, другого выхода нет.
   - За мной! -- сказал я и пошел вперед.
   -- Бедфорд! -- кричал Кавор, но тщетно: я его не слушал.
   Я обдумывал план спасения, поднимаясь по узкому проходу между тушами и стеной. Пещера закруглялась, и селениты не могли стрелять вдоль. Хотя в узком пространстве мы и не могли делать прыжков, однако благодаря нашей земной силе мы продвигались быстрее селенитов. Я решил, что скоро мы опять вступим с ними в бой. Когда мы ворвемся в их ряды, то они окажутся для нас не более опасными, чем черные тараканы. Однако сначала надо выдержать их обстрел, Я обдумывал стратегический план и на бегу скинул фланелевый жакет.
   -- Бедфорд! -- задыхался сзади Кавор.
   Я обернулся и спросил, что ему надо.
   Он показывал вверх, через туши.
   -- Белый свет! -- сказал он. -- Опять белый свет!
   Я взглянул вверх: действительно, вдалеке брезжили белые призрачные сумерки. Силы мои сразу удесятерились.
   -- Не отставайте! -- крикнул я Кавору.
   Длинный, плоский селенит высунулся из мрака, но тотчас же скрылся с писком. Я остановился и подал знак Кавору, чтобы и он не двигался. Затем повесил свой жакет на лом, спрятался за ближайшую тушу, положил жакет с ломом и высунулся на секунду.
   Зз-зз! -- просвистела стрела. Мы находились на очень близком расстоянии от селенитов, толстых, длинных и коротких, толпившихся кучей около батареи своих орудий, направленных в пещеру. Три или четыре стрелы последовали за первой: затем обстрел прекратился.
   Я высунул голову и оказался на волосок от гибели. Просвистела целая дюжина стрел, раздались крики и чирикание селенитов, свидетельствовавшие об их возбуждении. Я поднял с полу жакет и лом.
   -- Теперь пора! -- воскликнул я и выставил свой жакет.
   Зз-зз! Зз-зз! В одно мгновение он был продырявлен тучей стрел, перелетавших через тушу над нашими головами. Я схватил лом, сбросил жакет, -- он так и остался на Луне, -- и ринулся в атаку.
   С минуту длилась бойня. Я рассвирепел и не давал пощады. Селениты же, вероятно, перепугались и плохо защищались. У меня, как говорится, кровь бросилась в голову. Помню, что я пробивался между этими насекомообразными существами, как через высокую траву, кося и направо и налево -- раз, два! Брызгала какая-то жидкость, под ногами что-то хрустело и пищало, рассыпаясь на куски. Толпа расступалась и снова смыкалась, как вода. Они сражались в беспорядке. Копья свистели вокруг меня; меня поранили в ухо, в руку и в щеку, но я заметил это потом, когда почувствовал на щеке запекшуюся кровь.
   Что делал Кавор, я не знаю. Мне казалось, что этот бой длится целый век и никогда не кончится. И вдруг конец -- остатки селенитов обратились в бегство... Я почти не пострадал. Пробежал вперед, крикнул и оглянулся.
   Я был изумлен.
   Я летел через них громадными скачками. Селениты остались позади или разбегались в разные стороны. Неожиданный конец боя, в который я бросился очертя голову, обрадовал меня. Мне казалось, что я победил не потому, что селениты оказались такими хрупкими, а потому, что я оказался таким сильным. И я самодовольно расхохотался. Ах, эта удивительная Луна!
   Посмотрев на искрошенные и корчившиеся тела, разбросанные по пещере, я поспешил к Кавору.
  

Глава 18
В СОЛНЕЧНОМ СВЕТЕ

   Вскоре мы увидели, что пещера обрывается в туманную пропасть, и вышли в наклонную галерею, которая привела нас в обширное круглое пространство, к огромной цилиндрической шахте, идущей вертикально вверх и вниз. Вокруг нее извивалась галерея безо всякого парапета или перил и через полтора оборота поворачивала вверх, в скалы. Галерея эта напоминала мне спираль железной дороги через Сан-Готтард. Все было необычайно, грандиозно. Невозможно описать титанические размеры этого сооружения и подавляющее впечатление от него. Далеко вверху, над обрывом гигантской шахты, мы заметили круглое отверстие со слабо мерцавшими звездами на дневном небе. Мы оба невольно вскрикнули от радости.
   - Скорей! -- торопил я, бросаясь вперед.
   -- А что там? -- спросил Кавор и осторожно подошел к краю шахты. Я последовал его примеру и заглянул вниз, но мне мешал свет сверху, и я разглядел только во мраке спектральные полосы малинового и пурпурного цвета. Но хотя я не мог видеть, зато мог слышать. Из темноты доносился гул, похожий на гудение пчел, если приложить ухо к улью, -- гул из пропасти, глубиной, быть может, мили четыре...
   Я прислушался, потом взял лом и пошел вперед, вверх по галерее.
   -- Вероятно, это та самая шахта с крышкой, куда мы смотрели, -- заметил Кавор.
   -- А внизу те же самые огни!
   -- Огни! -- повторил Кавор. -- Да, огни того мира, которого нам никогда не увидеть.
   -- Мы еще вернемся, -- утешил я его.
   После нашего бегства я начал надеяться, что мы найдем шар.
   Ответа Кавора я не расслышал.
   -- Что? -- спросил я.
   -- Ничего, -- ответил он, и мы торопливо зашагали вверх по галерее.
   Этот наклонный боковой проход тянулся, вероятно, не менее четырех или пяти миль, и поднимался так круто, что идти по нему на Земле было бы совершенно невозможно, но здесь, на Луне, это было очень легко. Мы заметили только двух селенитов, которые при нашем приближении обратились в бегство. Очевидно, до них дошла весть о нашей силе и быстроте.
   Подъем оказался довольно легким. Спиральная галерея перешла в крутой туннель с отпечатками следов лунных стад, такой узкий и короткий по сравнению с обширными сводами, что почти весь он был освещен. Скоро стало светлей, и вверху показался блистающий ослепительным светом выход: альпийский склон, увенчанный гребнем колючего кустарника, теперь уже высохшего и помертвевшего, четко вырисовывавшегося на Солнце.
   Странно, что мы, люди, которым эта самая растительность казалась недавно такой ужасной, смотрели теперь на нее с таким же чувством, как вернувшийся домой изгнанник при виде родных мест. Мы радовались даже разреженному воздуху, который мучил нас одышкой при быстром движении и затруднял наши разговоры. Приходилось сильно напрягать голос. Все шире и шире становился освещенный Солнцем круг; туннель позади нас погружался в непроницаемый мрак. Видневшийся наверху колючий кустарник уже побурел и засох. Его густо переплетавшиеся ветки затеняли узорами нависшие скалы. У самого входа в туннель расстилалась широкая утоптанная площадка для лунных стад.
   Мы вышли, наконец, по ней на ослепительный свет и невыносимый зной. Мы с трудом перешли через открытое место и, вскарабкавшись по откосу, между стволами колючих растений, уселись, запыхавшись, под выступом застывшей лавы. Но даже и в тени скала была горячая.
   Воздух веял огнем. Физически мы чувствовали себя неважно, но зато нас не мучил больше ночной кошмар. Нам казалось, что мы опять вернулись к себе под звезды. Все страхи и трудности нашего бегства через мрачные пещеры и расщелины теперь миновали. После последнего боя мы уже не боялись селенитов. Оглядываясь на зияющее отверстие, мы сами не верили, что там были. Там, глубоко внизу, в голубоватом свете, переходившем в мрак, мы встретились с существами -- извращенными подобиями людей, с насекомыми со шлемообразными головами. И мы их боялись и подчинялись им, пока, наконец, не возмутились. И вот они растаяли как воск, рассыпались прахом, исчезли, как кошмарные призраки.
   Я протер глаза, сомневаясь, -- уж не видели ли мы все это во сне, под опьяняющим действием съеденных грибов, но вдруг заметил кровь у себя на лице и убедился, что рубашка крепко прилипла к моему плечу и руке.
   -- Черт возьми! -- проговорил я, ощупав свои раны. Вход отдаленного туннеля, казалось, наблюдал за нами своим черным глазом. -- Кавор, что же они будут делать? Что нам делать?
   Он покачал головой, не отрывая глаз от темного входа туннеля.
   -- Откуда мы можем знать, что они намерены делать?
   -- Это зависит от того, что они о нас думают, нам же это не известно. Затем это зависит от того, что у них имеется в резерве. Вы правы, Кавор: мы коснулись лишь окраины лунного мира. У них там, в глубине, могут быть неожиданные сюрпризы для нас. Даже своими самострелами они могут причинить нам немало вреда. Но все же -- резюмировал я, -- если даже мы и не найдем наш шар сразу, то все-таки у нас есть шансы. Мы можем еще держаться! даже ночью. Мы можем сойти вниз и отвоевать себе место.
   Потом я начал осматриваться. Характер пейзажа резко изменился вследствие роста и засыхания растительности. Вершина, на которой мы сидели, возвышалась над обширной долиной, сплошь покрытой увядшей, сухой растительностью поздней, послеполуденной лунной осени. Один за другим тянулись пологие бугры и поля, где пасся лунный скот; вдали грелось и дремало на Солнце, точно овцы, целое стадо, отбрасывая тени. Селенитов нигде не было видно. Убежали ли они при нашем появлении, или они обычно скрывались после выгона стада на пастбища, этого я не могу сказать. Тогда я предполагал первое.
   -- Если поджечь этот сушняк, то мы, пожалуй, нашли бы наш шар среди пепла.
   Кавор, повидимому, не слыхал моих слов, -- он внимательно смотрел, прикрывая глаза рукой, на звезды, которые, несмотря на яркий солнечный свет, были хорошо видны на небе.
   -- Как вы думаете, сколько времени мы пробыли здесь? -- спросил он, наконец.
   -- Где здесь?
   -- На Луне.
   -- Два дня, наверное.
   -- Нет, около десяти дней. Солнце уже перешло зенит и склоняется к западу. Дня через четыре, а может быть, и раньше, наступит ночь.
   -- Но ведь мы ели только один раз?
   -- Знаю, но так выходит по звездам.
   -- Разве время здесь, на меньшей планете, другое?
   -- Не знаю, но выходит так.
   -- Как же следует исчислять время?
   -- Голод, утомление -- все здесь иное. Все здесь другое, не такое, как на Земле. Мне казалось, что со времени нашего выхода из шара прошло всего несколько часов, несколько длинных часов -- не больше.
   -- Десять дней, -- удивлялся я, -- значит, нам остается... -- Я взглянул на Солнце,-- оно уже прошло полпути от зенита до запада. -- Остается всего только четыре дня... Кавор, нам нельзя сидеть тут сложа руки. С чего нам начать?
   Я встал.
   -- Надо наметить какой-нибудь отдаленный и издалека видный пункт, можно вывесить флаг или платок, или что-нибудь еще, наметить участки и искать кругом.
   Кавор поднялся и стал рядом со мной.
   -- Да, -- согласился он, -- нам ничего больше не остается, как искать наш шар. Ничего больше. Может быть, мы найдем его. Разумеется, мы его найдем. А если нет...
   -- Мы должны искать.
   Он огляделся кругом, посмотрел вверх, на небо, вниз, в туннель, --и удивил меня внезапным нетерпеливым жестом.
   -- Какие мы безумцы! Зачем попали мы в этот туннель! Подумайте только, сколько мы успели бы сделать!
   -- Мы и сейчас можем еще кое-что сделать.
   -- Никогда нам не сделать того, что упущено. Ведь тут, под нашими ногами, целый мир. Подумайте, как это интересно! Вспомните о машине, которую мы видели, о шахте с крышкой! Но все это только начало. А те несчастные создания, с которыми мы сражались, только невежественные, захолустные жители окраин, пастухи и мясники. Там же внизу... Огромные подземелья, туннели, сооружения, пути сообщения... На глубине все грандиозней и населенней. Несомненно, там должно находиться Центральное Море, омывающее сердцевину Луны. Подумайте о его черных, чернильных водах при скудном освещении, если только их глаза нуждаются в свете! Подумайте о многоводных, бегущих каскадами потоках, питающих это море! Подумайте о его приливах и отливах! Может быть, у них есть суда, многолюдные большие города и пути сообщения. Быть может, у них разум и порядок. А мы погибнем здесь и никогда не увидим разумных существ, создавших все эти сооружения. Мы здесь замерзнем и умрем. Воздух замерзнет на нас и вновь оттает. И вот тогда они случайно набредут на наши окоченелые, безмолвные трупы, найдут и шар, который нам не удастся отыскать, и поймут, наконец, хотя и слишком поздно, сколько мыслей и усилий погибло так бесплодно.
   Голос его во время этого монолога звучал точно сквозь телефонную трубку, откуда-то издалека.
   - Но эта темнота, -- возразил я.
   -- Это не так уж важно.
   -- Как так?
   -- Не знаю. Откуда я могу знать? Можно захватить факел, лампу или фонарь. Те, другие, могут нас понять.
   Он постоял с минуту с опущенными руками и печальным лицом, уныло глядя в пространство; затем с жестом самоотречения обратился ко мне с предложением начать систематические поиски шара.
   -- Мы ведь можем потом вернуться обратно, -- утешал его я.
   -- Прежде всего нам надо вернуться на Землю.
   -- Мы можем потом привезти с собой лампы и железные крючья для лазания и другие необходимые вещи.
   -- Да, -- согласился Кавор.
   -- Мы захватим с собой золото.
   Он посмотрел на золотые ломы, но ничего не ответил. Он стоял, заложив за спину руки и грустно глядя на кратер. Наконец, вздохнул и снова заговорил:
   -- Да, я нашел сюда путь, но найти путь -- не значит еще быть его монополистом. Если я привезу свое изобретение на Землю, то что произойдет? Я не смогу скрывать его даже в течение одного года. Рано или поздно все обнаружится, или другие люди вторично откроют его. А тогда... Правительства и державы будут стараться сюда проникнуть, будут воевать из-за лунных территорий между собой и с лунными жителями. Это только усилит вооружения и даст лишний повод к войнам. В непродолжительном времени, если я только оглашу мой секрет, вся эта планета, вплоть до глубочайших галерей, будет усеяна людскими трупами. В чем другом, а в этом не приходится сомневаться... Конечно, Луна людям не нужна. Для чего им новая планета? Что сделали они со своей Землей? Поле вечной битвы, арену вечной бессмыслицы. Мир человеческий мал, и жизнь человеческая коротка,-- еще довольно дел на Земле! Нет, наука и так уже слишком много трудилась над выковыванием оружия для безумцев. Пора с этим, покончить! Пусть люди откроют это изобретение через тысячу лет.
   -- Можно сохранить тайну, -- возразил я.
   Кавор посмотрел на меня и улыбнулся.
   -- Наконец,-- продолжал он, -- из-за чего нам спорить? У нас так мало шансов разыскать шар, а там, внизу, уже готовятся. Только человеческая привычка надеяться до самой последней минуты заставляет нас думать о возвращении на Землю. Наши затруднения только теперь начинаются. Мы показали лунным жителям нашу силу и жестокость. Шансы наши на спасение такие же, как у тигра, который вырвался из клетки и загрыз человека в Гайд-парке. Весть о нас, по всей вероятности, разносится из галереи в галерею, до центральных областей... Никакие разумные существа не допустили бы нас взять шар с собой обратно на Землю после всего, что они видали или слышали о нас.
   -- Но мы не улучшим наших шансов, если будем сидеть здесь, -- сказал я.
   Мы оба встали.
   -- Лучше будет, -- сказал Кавор,-- если мы пойдем в разные стороны. Надо вывесить платок на верхушке одного из этих стволов, крепко привязать его и от этого пункта, как от центра, приняться за поиски по всему кратеру. Вы пойдете на запад, полукругом в сторону заходящего Солнца. Вы должны двигаться сначала так, чтобы ваша тень падала от вас вправо, до тех пор, пока она не будет пересекать под прямым углом путь от нашей вехи, а затем двигайтесь так, чтобы ваша тень ложилась влево от вас. Я буду делать то же самое в восточном направлении. Мы будем заглядывать в каждый овраг, осматривать каждую скалу, мы приложим все усилия, чтобы отыскать наш шар. Селенитов будем избегать. Для утоления жажды можно глотать снег, для утоления голода надо убивать лунный скот, если только мы сможем, и есть сырое мясо. Итак, каждый из нас пойдет своей дорогой.
   -- А если один из двух натолкнется на шар?
   -- Он должен вернуться к вывешенному платку и ждать там, подавая сигналы.
   -- А если никто из нас...
   Кавор взглянул на Солнце.
   -- Мы будем искать шар до тех пор, пока нас не застигнет ночь и стужа.
   -- А вдруг селениты нашли шар и спрятали?
   Кавор пожал плечами.
   -- А если они теперь гонятся за нами? Он ничего не ответил.
   -- Возьмите на всякий случай один лом, -- предложил я.
   Он кивнул отрицательно головой и посмотрел на расстилавшуюся перед ним пустыню.
   -- Ну, идемте, -- проговорил он.
   Он почему-то заколебался и посмотрел на меня смущенно.
   -- До свидания, -- сказал он наконец. "Проклятие, -- подумал я, -- мы могли действовать лучше!" Мне не хотелось с ним расставаться, хотя мы и должны были надоесть друг другу. Я хотел протянуть ему на прощание руку, но он уже сомкнул ноги и прыгнул на север. Он несся по воздуху как сухой лист, плавно опустился и снова прыгнул. Я постоял с минуту, наблюдая за его полетом, потом нехотя повернулся на запад, выбрал место для прыжка и, с чувством человека, собирающегося прыгнуть в ледяную воду, устремился обследовать свою половину лунного мира. Я спустился неудачно между скалами, осмотрелся вокруг, вскарабкался на каменную площадку и прыгнул снова...
   Кавор уже скрылся из виду; но платок ясно был виден на пригорке, ослепительно белый при блеске яркого Солнца.
   Я решил не терять из виду платка, что бы ни случилось.
  

Глава 19
МИСТЕР БЕДФОРД ОСТАЕТСЯ ОДИН

   Скоро мне уже казалось, будто я всегда был один на Луне. Сначала я искал довольно усердно, но было еще очень жарко, а разреженность воздуха вызывала такое ощущение, как будто грудь сдавило обручем. Я попал в лощину, заросшую по краям щетиной высоких бурых засохших кустарников, и уселся под ними отдохнуть в тени. Я предполагал просидеть очень недолго.
   Положив около себя лом, я сидел, подперев голову руками. Меня мало интересовало то, что скалы лощины, кое-где покрытые полосами высохшего мха, блестели золотыми жилами, а местами из-под опавшей листвы сверкали кругляки самородков. Зачем все это мне? Меня охватила какая-то расслабленность, я не верил, что мы найдем наш шар в этой сожженной Солнцем пустыне. К чему искать! Пусть являются селениты. Затем я решил напрячь все свои силы, повинуясь тому инстинкту самосохранения, который побуждает человека прежде всего охранять и спасать свою жизнь, хотя, может быть, вскоре ему и придется умереть более мучительной смертью.
   Зачем попали мы на Луну?
   Это казалось мне очень сложной загадкой. Какой порыв побуждает человека отказаться от счастья и покоя и стремиться навстречу опасностям, нередко даже гибели? Я начинал понимать здесь, на Луне, то, что давно должен был бы знать, а именно, -- что человек создан не для того лишь, чтобы заботиться о собственном благополучии, о хорошей еде, о комфорте и веселом времяпровождении.
   Это чувство знакомо почти каждому человеку, и он делает неразумные поступки вразрез с собственными интересами, вразрез со своим благополучием.
   Зачем? Почему?
   Сидя здесь, среди бесполезного лунного золота, в чуждом для меня мире, я стал подводить итог всей своей жизни. Думая, что мне суждено погибнуть на Луне, я задал себе вопрос: к какой цели я стремился? Мне не удалось уяснить себе этот пункт, но во всяком случае мне стало яснее, чем когда-либо прежде, что я не преследовал своих личных целей, что всю свою жизнь я жил для чего-то другого. Для чего -- этого я не мог сказать. Я бросил раздумывать о том, зачем мы полетели па Луну, и поставил себе вопрос шире: зачем я вообще жил на Земле?
   В конце концов я запутался в отвлеченных рассуждениях.
   Мысли мои стали расплывчатыми и туманными. Я не чувствовал тяжести или разбитости в теле -- на Луне этого с нами не бывало, но, вероятно, все же я устал. Так или иначе, но я заснул.
   Сон, или вернее, дремота, освежил меня. Солнце спускалось все ниже и ниже. Жара спадала. Когда, наконец, я очнулся от какого-то отдаленного крика или шума, то почувствовал себя бодрым и свежим. Я протер глаза и расправил руки. Затем встал -- тело мое немного затекло -- и решил возобновить поиски. Взвалив свои золотые дубинки на плечи, я вышел из золотоносного ущелья.
   Солнце, несомненно, стояло гораздо ниже, чем прежде. Воздух похолодел. Очевидно, я проспал долго. Мне показалось, что над западными утесами висит синеватая дымка. Я вспрыгнул на ближайшее возвышение и стал осматриваться. Нигде не было видно ни лунного скота, ни селенитов. Кавора я также не увидел, но зато разглядел мой платок вдали, на высокой ветке кустарника; осмотревшись, я перепрыгнул на следующий удобный для наблюдения возвышенный пункт.
   Я продолжал свой путь полукругами, постепенно все расширявшимися, -- это было довольно утомительно и безрезультатно. Воздух действительно стал прохладней, и я заметил, что под западными утесами тени удлинились.
   Я часто останавливался и осматривался, но Кавора нигде не было. Селениты тоже куда-то исчезли, и я подумал, что они уже загнали скот внутрь планеты, так как стад тоже нигде не было. Я хотел поскорей найти Кавора. Солнце спустилось так низко, что отстояло от горизонта не более, чем на диаметр своего диска. Я боялся, что селениты закроют крышки и отдушины и оставят нас в жертву страшной лунной ночи. Мне показалось, что Кавор уже давно прекратил поиски шара, и что нам необходимо посоветоваться. Мы должны решить вопрос, что нам делать. Мы не нашли шара, и искать его уже поздно. Если отдушины закроют, то мы погибли. Нас поглотит бесконечная ночь -- мрак пустоты и смерти. Я чувствовал дрожь при одной мысли об этом. Нам необходимо пробраться вглубь Луны, хотя бы даже с опасностью для жизни. В моем воображении уже рисовалась страшная картина нашего замерзания и бесплодных попыток достучаться в крышку большой шахты.
   Я совсем забыл про шар, я думал только о том, как бы скорей найти Кавора. Я уже собирался идти в шахту без него, боясь опоздать; уже возвращался к платку, как вдруг...
   Я увидел шар.
   Скорей не я его, а он нашел меня. Он лежал гораздо далее к западу, чем я зашел; наклоненные лучи заходящего Солнца ярко горели на его стеклах. В первую минуту я подумал, что это какое-то новое оружие селенитов, но потом понял.
   Протянув руки, с радостным криком бросился я к нему. Я неверно рассчитал один из своих прыжков и упал в глубокий овраг, ушибив лодыжку на правой ноге. После этого я спотыкался почти при каждом прыжке. Я находился в истерическом возбуждении, дрожал как в лихорадке и запыхался, еще не достигнув цели. Раза три я должен был останавливаться, чтобы передохнуть, и, несмотря на разреженность и сухость воздуха, пот лил с меня ручьями.
   Я думал только о шаре, пока до него не добрался, -- забыл даже свое беспокойство о Каворе. Мой последний прыжок перенес меня прямо к шару; я прижался к нему, тяжело дыша и тщетно пытаясь крикнуть: "Кавор, Кавор, шар здесь!" Я заглянул через стекло во внутренность шара. Все вещи были сбиты в одну кучу. Передохнув наконец, я просунул голову в люк и увидал, что все в целости. Все вещи лежали так, как мы их оставили, выпрыгивая из шара на снежный сугроб. Я залег внутрь и занялся переборкой нашего инвентаря, всунул в тюк золотые ломы и поел немного -- не потому, чтобы я чувствовал потребность в еде, но потому, что съестное попалось мне на глаза. Затем мне показалось, что пора выйти и подать сигнал Кавору.
   Во всяком случае, все благополучно. У нас еще найдется время набрать того магического вещества, которое дает власть над людьми. Поблизости много золота, а наш шар, даже наполовину нагруженный этим металлом, может лететь так же легко и свободно, как если бы он был пустой. Мы сможем теперь возвратиться на Землю, и потом...
   Наконец я поднялся и вылез из шара и огляделся вокруг. Вечерний воздух похолодел. Стоя в углубления, я осмотрелся, тщательно обследовал кусты вокруг, прежде чем прыгнуть на ближайшую скалу, и вспомнил свой первый прыжок на Луне. Прыгнул легко, без всякого усилия. Растительность увяла так же быстро, как выросла. Весь вид окрестных скал изменился, но все-таки еще можно было узнать тот пригорок, на котором при нашем прибытии начали всходить молодые растения, и то скалистое возвышение, с которого мы обозревали кратер. Но колючий кустарник на склоне холма уже побурел, высох, вытянулся футов на тридцать в вышину и отбрасывал длинные тени, а маленькие семена висели пучками на его верхних ветках и уже почернели, совершенно созрев. Работа кустарника была сделана, и он готов был упасть и рассыпаться впрах под разрушительным действием ледяного воздуха длинной лунной ночи.
   А огромные кактусы, которые раздувались на наших глазах, теперь полопались, разбросав свои споры на все четыре стороны. Удивительный уголок во вселенной -- пристань первых людей на Луне!
   Когда-нибудь я поставлю тут среди кратера столб с соответствующей надписью. Если бы только этот лунный мир узнал об этом, какой бы переполох поднялся там, в глубине.
   Но пока, повидимому, он не подозревает, какое значение имеет наше прибытие, иначе этот кратер стал бы ареной отчаянной борьбы, а не оставался бы безмолвной пустыней. Я стал высматривать место поудобнее, откуда можно было бы подать сигнал Кавору, и увидал ту самую скалу, на которой он стоял перед первым своим прыжком,-- она осталась такой же голой и бесплодной. С минуту я не решался уйти так далеко от шара. Затем, устыдившись своего малодушия, прыгнул...
   С этого возвышенного пункта я снова начал обозревать кратер. Далеко, у самой верхушки отбрасываемой мной тени, белел платок, развевающийся на кустарнике. Мне казалось, что Кавор должен был бы заметить меня. Но его нигде не было видно.
   Я стоял, выжидая и наблюдая, в надежде каждую секунду увидать его. Вероятно, я простоял так очень долго. Пробовал кричать, но крик глохнул в разреженном воздухе. Я пошел было назад к шару, но из страха перед селенитами отказался от своего намерения -- сигнализировать о моем местонахождении, вывесив одно из одеял на соседнем кустарнике. Я снова стал разглядывать кратер.
   Он производил гнетущее впечатление своей пустынностью. Смолкли звуки из мира селенитов. Мертвая тишина. Кроме слабого шелеста ближайшего кустарника, -- ни малейшего звука. Дневная жара уже спала; ветер был довольно холодный.
   -- Проклятый Кавор!
   Набрав побольше воздуха, я приложил руку ко рту и крикнул во все горло:
   -- Кавор!
   И звук моего голоса походил на отдаленный слабый крик.
   Я поглядел на сигнальный платок, поглядел на расширявшуюся тень западного утеса, поглядел из-под ладони на Солнце. Мне показалось, что оно опускается по небу заметно для глаз.
   Я сознавал, что надо действовать, не теряя ни одной минуты, если я хочу спасти Кавора, Я снял с себя жилет и повесил его как знак на ветках, потом пустился напрямик к платку. Расстояние в две мили я пролетел в несколько прыжков. При каждой остановке я искал Кавора и удивлялся, куда он скрылся. При каждом прыжке я замечал, что Солнце садится, и каждый раз, касаясь ногами скал, я испытывал искушение вернуться назад.
   Последний прыжок -- и я очутился в ложбине под платком. Еще один шаг -- и я на нашем наблюдательном пункте. Стоя возле платка, я внимательно осмотрел окрестность, уже покрытую тенью. Далеко, у подошвы пологого склона, чернело отверстие туннеля, через которое мы убежали; моя тень достигала его края.
   Кавора нигде не было.
   Мертвая тишина. Только шелестит кустарник и растут тени. Меня стало знобить. "Кав..." -- пробовал я крикнуть еще раз и убедился в бесполезности человеческого голоса в разреженном воздухе.
   Молчание. Молчание смерти.
   Затем я заметил что-то ярдах в пятидесяти от меня, у подошвы склона, среди переломленных веток. Что бы это могло быть? Я знал, но не хотел верить.
   Я подошел ближе -- это была шапочка крикетиста, которую носил Кавор. Я не дотронулся до нее и стоял неподвижно.
   Разбросанные вокруг ветки были поломаны и потоптаны. Наконец я шагнул вперед и поднял шапочку.
   Я держал ее в руке и рассматривал поломанные и примятые колючие заросли. На некоторых ветках виднелись темные пятна, но я боялся к ним прикоснуться. Невдалеке ветер перекатывал какой-то белый лоскут.
   Это был кусок бумаги, измятый, точно его крепко сжимали в кулаке.
   Я поднял его, -- на нем виднелись красные пятна. Я разобрал также бледные следы карандаша. Разгладив бумажку, я увидел на ней прерывистые каракули букв.
   Я сел на ближайший камень и стал разбирать записку:
   "Я ранен в колено, -- кажется, у меня раздроблена коленная чашка, и я не могу ни идти, ни ползти". Начало было довольно разборчиво. Затем менее четко; "Они гнались за мной некоторое время, и теперь это вопрос..." По-видимому, сначала было написано "времени", но затем зачеркнуто и заменено каким-то непонятным словом, "...прежде чем они захватят. Они преследуют меня". Затем почерк делался судорожным. "Я уже слышу их", -- догадался я, но дальше было совершенно неразборчиво. Потом несколько слов, довольно четких: "Эти селениты совсем другие, -- они, повидимому, командуют..." Снова неразборчиво. "Черепа у них больше, тела более стройные, ноги короче. Одеты они в золотые пластинки. Голоса у них более приятные, движения обдуманы... Хотя я и ранен и положение мое безнадежно, но их появление дает мне надежду". Это похоже на Кавора! "Они не стреляли в меня и не покушались... убить. Я хочу..."
   В конце резкий росчерк карандашом, и на оборотной стороне записки и по краям -- кровь.
   Пока я стоял, ошеломленный и растерянный, со странной запиской в руке, что-то мягкое, холодное и легкое коснулось моей руки и исчезло -- белая пушинка. Первые снежинки -- предвестники наступающей ночи.
   В испуге взглянул я наверх. Небо уже потемнело и покрылось множеством холодных ярких звезд. Я посмотрел на восток -- растительность стала темнобронзовой. На западе Солнце, утратившее теперь в сгустившейся белой мгле половину своего жара и блеска, уже коснулось края кратера и скрылось за горизонтом. Заросли и зубчатые скалы вырисовывались четко черными тенями на освещенном небе. Большое облако тумана опускалось в огромное озеро темноты. Холодный ветер пронизывал весь кратер. В один миг я был окутан падающим снегом, и все заволоклось серой, мрачной пеленой.
   Вдруг я услышал не громкий и отчетливый, как в первый раз, а слабый и глухой, подобно замирающему голосу, звон колокола, тот самый, который приветствовал наступление солнечного дня:
   Бум!.. Бум!.. Бум!..
   Эхо прокатилось по кратеру, точно он задрожал, как мерцающие звезды. Кровавый красный диск Солнца опускался все ниже и ниже...
   Бум!.. Бум!.. Бум!..
   Что случилось с Кавором? Я тупо слушал звон, пока он не прекратился.
   И вдруг зияющее отверстие туннеля закрылось, подобно глазу, и исчезло.
   Я очутился в полном одиночестве.
   Надо мной и вокруг меня, охватывая со всех сторон, подступая все ближе и ближе, раскинулась вечность, безначальная, бесконечная; необъятная пустота, в которой и свет, и жизнь, и бытие -- лишь мимолетный блеск падающей звезды: холод, тишина, безмолвие, бесконечная ночь мирового пространства.
   Одиночество, казалось, подступило ко мне, почти касалось меня.
   -- Нет! -- воскликнул я. -- Нет! Не теперь еще! Погоди! Погоди!
   Мой голос перешел в визг. Я бросил скомканную бумажку, вскарабкался на гребень, чтобы осмотреться, и, собрав весь остаток воли, запрыгал по направлению к оставленному мною знаку, еле заметному в туманной дали.
   Прыг, прыг, прыг. Каждый прыжок, казалось, длился столетия. Бледный отрезок Солнца скрывался за горизонтом, удлинявшаяся тень грозила поглотить шар, прежде чем я доберусь до него. Две мили -- не менее сотни прыжков, -- воздух разрежался; точно выкачиваемый насосом, и холод сковывал мои суставы. Но если умирать, то умирать в движении. Ноги мои скользили в снегу. Один раз я упал в кусты, которые рассыпались впрах подо мной; другой раз я споткнулся и скатился кубарем в овраг, исцарапав до крови лицо и руки.
   Но все это было ничто в сравнении с промежутками, с ужасными паузами в воздухе перед надвигающимся приливом ночи. Дыхание мое свистело, точно в легкие мне втыкались ножи. Сердце билось так сильно, что отдавалось в голове.
   "Доберусь, доберусь ли я?"
   Я дрожал от страха.
   "Ложись! -- уговаривало меня отчаяние. -- Ложись!"
   Чем ближе я подходил к цели, тем отдаленнее она мне казалась. Я закоченел, оступался, ушибался, порезался несколько раз, но кровь не выступала.
   Наконец я увидел шар.
   Я выбился из сил и упал. Легкие мои хрипели. Я пополз. На губах моих скоплялся иней; ледяные сосульки свисали с усов; я весь покрылся замерзшим воздухом.
   Оставалось еще ярдов двенадцать.
   В глазах у меня потемнело.
   "Ложись! -- кричало отчаяние. -- Ложись!"
   Я прикоснулся к шару и остановился.
   "Слишком поздно! -- нашептывало отчаяние. -- Ложись!"
   Я боролся изо всех сил. Я стоял у люка, отупев, полуживой. Кругом лежал снег. Я соскользнул внутрь. Там было немного теплее.
   Снежные хлопья, хлопья замерзшего воздуха танцевали вокруг меня. Я попытался окоченелыми пальцами закрыть и крепко завинтить крышку.
   Я всхлипнул.
   -- Я должен! -- пробормотал я, стиснув зубы. Затем дрожащими, хрустящими пальцами стал нащупывать кнопки штор. Пока я возился -- раньше мне никогда не приходилось этого делать, -- я смутно видел через запотевшее стекло красные лучи заходящего Солнца, мерцавшие сквозь буран, и темные очертания зарослей, гнувшихся и ломающихся под тяжестью снега. Все гуще и гуще крутились хлопья, чернея на светлом фоне. Что, если я не справлюсь с заслонками?
   Наконец что-то щелкнуло под моими руками, и в одно мгновение последнее видение лунного мира исчезло из моих глаз. Я погрузился в тишину и мрак межпланетного пространства.
  

Глава 20
МИСТЕР БЕДФОРД В БЕСКОНЕЧНОМ ПРОСТРАНСТВЕ

   Я чувствовал себя так, точно меня убили. В самом деле, я представляю себе, что человек, которого внезапно убивают, должен ощущать то же самое, что и я. В первый момент -- муки агонии и ужас, затем -- тьма и безмолвие; ни света, ни жизни, ни Солнца, ни Луны, ни звезд, -- пустота бесконечности. Хотя я это сделал сам, хотя я уже испытал все это вместе с Кавором, однако я был ошеломлен, оглушен, подавлен. Казалось, что я несся вверх в бесконечный мрак. Мои пальцы скользили по кнопкам, я повис, утратив вес, и мягко натолкнулся на тюк, золотую цепь и золотые дубины, плававшие в середине шара.
   Не знаю, как долго продолжалось это парение. Внутри шара чувство земного времени утратилось еще больше, чем на Луне. При первом прикосновении к тюку я точно пробудился от тупого сна. Я понял, что если я хочу бодрствовать и жить, то должен зажечь свет или открыть окно, чтобы увидеть что-нибудь. Кроме того, я замерз. Я оттолкнулся от тюка, схватился за тонкие тросы на стекле и вскарабкался до края люка. Ознакомившись со всеми кнопками, я оттолкнулся оттуда, перелетел через тюк и, столкнувшись с чем-то толстым и мягким в воздухе, схватился за трос около кнопок и подтянулся до них. Потом я зажег лампочку, чтобы посмотреть, на что я натолкнулся. Я убедился, что это был старый номер газеты "Lloyd's News", оторвавшийся и носившийся в пустоте. Я вспомнил о своем размере по сравнению с бесконечностью, рассмеялся и почувствовал, что задыхаюсь. Хорошо было бы достать немного кислорода из цилиндра. Сделав это, я зажег грелку, согрелся, достал провизию и поел. Затем осторожно принялся знакомиться с устройством каворитных штор, чтобы убедиться, смогу ли я узнать, куда несется шар.
   Я открыл и тотчас же захлопнул первую штору, -- меня ослепил и опалил солнечный свет. Подумав, я приоткрыл шторы с противоположной стороны и увидел огромный рог Луны, а позади нее -- маленький рог Земли. Я очень удивился, что нахожусь так далеко от Луны. Я почти не испытал толчка при подъеме. Как в земной атмосфере, отлет по касательной от Луны был в двадцать восемь раз легче, чем на Земле. Я думал, что нахожусь над нашим кратером, во мраке ночи, но кратер стал теперь частью белого рога, заполнявшего небо. А Кавор?
   Он теперь бесконечно малая величина.
   Я пытался представить себе, что с ним могло случиться. Но тогда я думал, что он погиб. Мне казалось, что я вижу его, распластанного и раздавленного, у подошвы голубого водопада. И вокруг него -- эти тупоумные насекомые...
   Прикосновение летающей газеты сделало меня на время практичным. Мне необходимо было вернуться на Землю, но, по моим наблюдениям, шар уносился все дальше от Земли; что бы ни случилось с Кавором, даже если он остался жив, что мне казалось невероятным после того, как я увидел запятнанный кровью обрывок бумаги, я 6eссилен ему помочь. Он находился там, живой или мертвый, за покровом беспросветной ночи, и должен оставаться, по крайней мере, до тех пор, пока я не смогу призвать людей на помощь. Собирался ли я это сделать? Да, я думал об этом. Вернуться на Землю, если это возможно, и затем обдумать, что предпринять: либо показать и объяснить устройство шара немногим надежным людям и действовать вместе с ними, или же сохранить тайну, продать золото, приобрести оружие, припасы и одного помощника, вернуться на Луну, расправиться с селенитами и освободить Кавора, если это еще возможно, и захватить побольше золота, чтобы дальнейшие опыты построить на более солидном фундаменте. Но все это пустые надежды. Прежде всего надо вернуться на Землю.
   Я принялся думать о возвращении на Землю. Когда предо мной предстали все трудности этой проблемы, я совсем перестал думать о том, что будет после возвращения туда. В конце концов главное -- это вернуться на Землю.
   Я решил, что лучше всего полететь обратно к Луне, приблизиться к ней насколько возможно, чтобы усилить скорость движения; после этого закрыть окна шара и, облетев вокруг Луны, открыть окна в сторону Земли. Достигну ли я Земли или же просто буду вращаться вокруг нее по гиперболической, параболической или какой-нибудь другой кривой, -- этого я не знал. Потом я догадался и, открыв некоторые из окон к Луне, показавшейся на небе впереди Земли, я взял курс в сторону так, чтобы стать против Земли, так как иначе я пролетел бы мимо нее. Разрешить все эти проблемы было нелегко, -- ведь я не математик, -- и вернулся на Землю только благодаря счастливому случаю. Если бы я знал тогда, сколько шансов по теории вероятностей против меня, я бы не стал даже делать попыток вернуться на Землю. Решив, что мне нужно делать, я раскрыл все окна на Луну и скорчился на дне. От толчка я поднялся на несколько футов в воздухе, повис в самом глупом положении и ждал, пока диск Луны увеличится и будет находиться от меня на нужном расстоянии. Затем я закрою все окна, пролечу мимо Луны со скоростью, приобретенной при падении на нее, -- если только не упаду на нее, и направлю полет к Земле.
   Это я и сделал.
   Наконец я убедился, что мой полет в сторону Луны достиг цели, и закрыл окна. Я не чувствовал никакого страха, никакого неприятного ощущения, -- просто решил сидеть в этой маленькой клеточке вещества среди беспредельного пространства, пока не достигну Земли. Нагреватель достаточно отеплил шар, воздух освежен был кислородом, и, за исключением слабого прилива крови к голове, который я постоянно чувствовал с тех пор как удалился от Земли, я чувствовал себя физически довольно хорошо.
   Я решил беречь свет, погасил его. Пришлось сидеть в темноте при блеске Земли и мерцании звезд. Кругом была такая тишина, что я чувствовал себя единственным существом во вселенной, хотя -- странно! -- чувство одиночества или страха было не больше, чем если бы я лежал в постели на Земле. Это казалось мне очень странным, так как в последние часы моего пребывания в кратере Луны я испытывал мучительное чувство одиночества...
   Невероятно, но это так, -- тот промежуток времени, который я провел в пространстве, совершенно не походил на земное время. Иногда мне казалось, что я восседаю в неизмеримой вечности, подобно какому-то богу на листе лотоса, а иногда, наоборот, мой полет с Луны на Землю казался мне лишь мгновением. В действительности же полет продолжался несколько недель. Но в этом куске пространства я вложил все свои волнения, чувство голода и страха. Я парил со странным ощущением шири и свободы, думая обо всем пережитом, о моей жизни, о мотивах и сокровенной сущности моего существа. Мне казалось, что я расту, что я неподвижен, что я лечу среди звезд, но все время я помнил о ничтожестве Земли и моей жизни на ней.
   Я не смогу объяснить всего, что я чувствовал и думал. Без сомнения, все это результат тех необычных физических условий, в которых я находился. Я изложу свои мысли без всяких комментариев. Самым странным было то, что я сомневался в собственном тождестве. Я, если можно так выразиться, диссоциировался от Бедфорда. Я смотрел на Бедфорда как на тривиальную, случайную вещь, с которой я почему-то связан. Я считал Бедфорда во многих отношениях ослом или жалким животным, между тем как раньше я гордился тем, что он незаурядная, сильная личность. Он для меня был не просто ослом, но потомком многих поколений ослов. Я обозревал его школьные дни, его возмужалость, его первую любовь, так же как рассматривают действия муравья в песке... Кое-что из этого прозрения, к сожалению, осталось во мне, и я сомневаюсь, чтобы я когда-нибудь снова стал таким же самодовольным, как прежде. Но в то время это меня нисколько не мучило, потому что я был убежден, что я не в большей мере Бедфорд, чем кто-либо иной, и что я только дух, парящий в молчаливом, невозмутимом пространстве. Какое мне дело до Бедфорда? Я не ответственен за него.
   Сначала я боролся с этим забавным представлением. Я старался вызвать разные воспоминания, нежные или сильные эмоции; я думал, что если я вспомню какое-нибудь сильное чувство, то расколотость сознания прекратится. Но я не мог этого сделать. Я видел перед собой Бедфорда, быстро сбегающего вниз по Чэнсери-Лэн, со шляпой, сдвинутой на затылок, с развевающимися фалдами сюртука, на свой публичный экзамен. Я видел, как он в толпе молодежи здоровается с товарищами. Неужели это я? Я видел Бедфорда в тот же вечер в гостиной какой-то дамы; испачканная шляпа его лежала на столе, а он сам почему-то плакал. Разве это я? Я видел его рядом с этой дамой, они о чем-то возбужденно говорили, но оба казались мне посторонними. Я видел Бедфорда, спешащего в Лимпн, чтобы сочинять на досуге пьесу, и знакомящегося с Кавором, работающего в кожаной куртке над шаром; видел его, уходящего в Кентербери из страха перед полетом. Неужели это я? Я не верил этому.
   Я думал, что это галлюцинация, происходящая от моего одиночества и оттого, что я потерял всякий вес и чувство сопротивления. Я старался вернуть себе это чувство, ударяясь, о шар, щипал себя и перебирал пальцами. Я даже зажег свет, схватил порванный листок газеты "Lloyd's News" и прочел убедительно реалистические объявления о велосипеде, о джентльмене с частными средствами и о бедствующей леди, продающей фамильные вилки и ложки. "Без сомнения, их очень много, --говорил я себе. -- Вот это твой мир, ты -- Бедфорд, и ты возвращаешься, чтобы жить среди подобных тебе существ". Но какой-то внутренний голос все же доказывал: "Это не ты читаешь, это Бедфорд, а ты не Бедфорд, -- ты это хорошо знаешь. В этом-то вся ошибка".
   -- Проклятие! -- выругался я. -- Если я не Бедфорд, то кто же я?
   Но на этот вопрос я не мог найти никакого ответа, хотя в моем мозгу проносились самые фантастические мысли, прозрения каких-то теней вдали...
   Знаете ли вы, у меня было такое представление, точно я находился не только вне мира -- вне всех миров, вне пространства и времени, и что бедный Бедфорд есть только щель, через которую я глядел на жизнь.
   Бедфорд! И все же я был связан с ним и знал, что где бы и чем бы я ни был, я должен жить его желаниями, его радостями и печалями до конца его жизни, -- а потом?..
   Но довольно об этой замечательной фазе моих переживаний.
   Я рассказываю об этом просто для того, чтобы показать, как изолированность и удаление человека от Земли влияет не только на функции и чувствования его физических органов, но и на сознание, порождая странные и неожиданные уклонения. Во время этого межпланетного путешествия я был полон подобными странными нереальными мыслями, равнодушный ко, всему, апатичный, точно мрачный мегаломаниак среди звезд и планет мировой пустыни. Бесконечно мелким и тривиальным казался мне не только тот мир, к которому я возвращался, по и освещенные голубоватым светом пещеры селенитов, их шлемоподобные головы, их гигантские и чудесные машины и судьба заброшенного на Луну беспомощного Кавора.
   И все это продолжалось до тех пор, пока я не почувствовал на себе притяжения Земли, вовлекавшего меня снова в ту жизнь, которая является единственной реальной для людей. И тогда действительно все яснее и яснее я стал ощущать, что я не кто иной, как Бедфорд, и возвращаюсь после удивительных приключений к нашему миру и к жизни, с которой чуть было не расстался. Я стал думать о том, как спуститься на Землю.
  

ГЛАВА 21
МИСТЕР БЕДФОРД В ЛИТЛЬСТОНЕ

   Моя линия полета была почти параллельна поверхности Земли, когда я попал в верхние слои атмосферы. Температура в шаре начала подниматься. Я знал, что мне придется, наконец, упасть на Землю. Глубоко подо мной, в темнеющем сумраке, простиралась обширная гладь океана. Я открыл окна и падал, переходя из солнечного света в вечер, из вечера в ночь. Все обширнее и обширнее становилась Земля, поглощая звезды, и меня окутывала облачная звездная вуаль. Наконец Земля оказалась уже не шаром, а плоскостью, потом впадиной. Это была уже не планета на небе, а мир человека. Я закрыл все, кроме края окна, направленного к Земле, и стал падать с ослабевающей скоростью. Водная ширь приблизилась настолько, что я различал уже темный блеск волн, поднимавшихся мне навстречу. Шар очень нагрелся. Я закрыл последнюю светлую полосу окна и сидел, хмурясь и кусая пальцы, в ожидании удара...
   Шар с плеском ударился в воду -- должно быть, он нырнул. После удара я открыл каворитные шторы. Я опускался вниз все медленнее и медленнее, а затем почувствовал, что шар давит снизу мне на ноги, летит вверх, как пузырь. Я плавал в поплавке шара в море, и мое путешествие в мировом пространстве окончилось.
   Ночь была темная и мрачная. Две желтые огненные булавочные головки вдали указывали, что идет судно; ближе -- то вспыхивало, то гасло красное пламя. Если б не истощился запас электричества в моей лампе, я бы зажег свет. Несмотря на страшную усталость, я был лихорадочно возбужден и радовался окончанию полета.
   Потом я сел неподвижно, положив руки на колени, и глядел на отдаленный огонь. Он качался вверх, вниз, колыхался. Мое возбуждение прошло. Я понял, что должен провести, по крайней мере, еще одну ночь в шаре. Я чувствовал себя разбитым и усталым. Наконец я уснул.
   Меня разбудил изменившийся ритм движения. Я взглянул в стекло и увидел, что шар сел на мель на большой песчаной косе. Вдали виднелись дома и деревья, а над морем, между небом и водой, висело в воздухе туманное отображение корпуса судна.
   Я встал и пошатнулся. Я хотел поскорее выбраться из шара. Люк находился наверху, и я стал отвинчивать крышку. Наконец мне удалось открыть люк. Воздух со свистом ворвался внутрь. Но на этот раз я уже не стал ждать, пока уравняется давление. Через мгновение я почувствовал в руках тяжесть отвинченной крышки, и надо мной блеснуло родное земное небо.
   Воздух с такой силой ударил меня в грудь, что я стал задыхаться. Я выпустил из рук винт от стеклянной крышки, вскрикнул, схватившись за грудь руками, и присел. Одышка прошла, и я стал глубоко вдыхать воздух. Наконец я мог снова подняться и двигаться.
   Я попытался высунуть голову в люк, но шар накренился набок. Словно что-то потянуло мою голову вниз, и я быстро откинулся назад, чтобы не упасть лицом в воду. Наконец мне удалось пролезть через люк на песок, на который набегали волны.
   Я не пытался встать. Мне казалось, что мое тело внезапно налилось свинцом. С прекращением действия каворита мать-Земля наложила на меня свою руку. Я сел, не обращая внимания на волны, заливавшие мои ноги.
   При сером, сумрачном рассвете тускло блестели зеленоватые полосы. Невдалеке стояло на якоре судно, бледный силуэт с желтым огоньком. В песок ударялись мелкие, длинные волны. Направо возвышался каменистый риф с лачугами, маяк, бакен и шест. За рифом тянулся пляж, поблескивавший лужами и заканчивавшийся приблизительно на расстоянии мили низким берегом, поросшим кустарником. На северо-востоке виднелся какой-то уединенный морской курорт -- ряд жилых домов, четко выделявшихся на небе и показавшихся мне очень высокими. Я не мог понять, каким чудакам могло прийти в голову воздвигнуть эти здания среди такой пустыни.
   Это напоминало мне Брайтон.
   Долго я сидел, позевывая и растирая лицо. Наконец, я попытался встать. Мне казалось, что я поднимаю тяжесть. Наконец, я встал.
   Я посмотрел на дома вдали. В первый раз после нашей голодовки в кратере я подумал о земной пище. "Копченая свинина, -- пробормотал я, -- яйца! Хороший поджаренный хлеб и хороший кофе!.. Каким образом, черт побери, я отправлюсь за всем этим в Лимпн?" -- Я не понимал, где нахожусь. Во всяком случае, это какой-то восточный берег, -- очевидно, Европа.
   Я услышал шаги по отмели. Какой-то маленький, круглолицый добродушный человек во фланелевой одежде, с простыней на плече и купальным костюмом на руке появился на пляже. Значит, я нахожусь в Англии. Он посмотрел очень внимательно на шар и на меня, затем стал приближаться. Должен признаться, что я походил на дикаря -- грязный, заросший. Но в тот момент я не думал об этом. Он остановился в двадцати шагах от меня.
   -- Здорово, земляк! -- окрикнул он нерешительно.
   -- Здравствуйте! -- ответил я.
   Он приблизился, ободренный моим ответом.
   -- Что это за чертовщина? -- спросил он,
   - Не можете ли вы мне сказать, где я нахожусь? -- спросил я.
   - Это Литльстон, -- ответил он, указывая на дома. -- А это Дэндженесс! Вы только что высадились? Что это за штука? Машина?
   -- Да.
   -- Вы приплыли к берегу. Вы, наверно, потерпели кораблекрушение? В чем дело?
   Я быстро соображал, стараясь определить на вид, что это за человек, когда он приблизился ко мне.
   -- Клянусь Юпитером! -- воскликнул он. -- Вы долго в ней пробыли? Я думаю... Ну... Куда вас отнесло? Вы спаслись на ней?
   Я решил придерживаться этой версии и сделал несколько неопределенных замечаний.
   -- Я нуждаюсь в помощи, -- сказал я хрипло. -- Мне необходимо доставить на набережную некоторые вещи, которые я не могу оставить здесь.
   Я заметил трех других добродушных молодых людей с полотенцами, в фланелевых жакетах и соломенных шляпах.
   Повидимому, это были первые утренние купальщики из Литльстона.
   -- Помощь! -- сказал молодой человек. -- Охотно!
   Он приготовился действовать.
   -- Что вы хотите?
   Он обернулся и замахал руками. Трое молодых людей ускорили шаги. Через минуту они были около меня и стали забрасывать меня вопросами, на которые я не особенно охотно отвечал.
   -- Я смертельно устал. Я весь в лохмотьях.
   -- Подымитесь в отель, -- сказал маленький человек. -- Мы присмотрим за этой штукой.
   Я стал колебаться.
   -- Я не могу, -- сказал я. -- В этом шаре находятся два толстых бруска золота.
   Они недоверчиво переглянулись и посмотрели на меня с любопытством. Я подошел к шару, наклонился, влез, и вскоре у них в руках очутились ломы селенитов и сломанная золотая цепь....
   Если бы не усталость, я бы расхохотался, глядя на них. Они походили на котят около жука. Они не знали, что делать с этими предметами. Толстый маленький человек наклонился и поднял за конец один лом и со вздохом опустил. Все сделали то же самое.
   -- Это или свинец, или золото! -- высказал предположение один из них.
   -- Скорей золото! -- сказал другой.
   -- Несомненно, золото, -- подтвердил третий,
   Все посмотрели на меня, а потом на судно, стоявшее на якоре.
   -- Несомненно! -- воскликнул маленький человек. -- Но где вы это достали?
   Я был слишком утомлен, чтобы лгать.
   -- Я достал это на Луне.
   Они переглянулись с изумлением.
   -- Послушайте! -- сказал я. -- Я не стану теперь доказывать. Помогите мне перетащить эти слитки золота в отель. Я думаю, что с передышками двое из вас смогут перенести один лом, я же поволоку эту цепь. Когда я поем немного, я все расскажу вам.
   -- А как же быть с этой штукой?
   -- Она не испортится здесь, -- сказал я. -- Ничего, черт побери! Пусть остается. Когда начнется прилив, она поплывет.
   Молодые люди послушно подняли мои сокровища на плечи, и с чувством свинцовой тяжести в членах я повел за собой процессию по направлению к видневшемуся вдали "морскому фасаду". На полпути к нам на помощь подбежали две маленькие девочки с лопатами, а за ними -- худощавый, громко сопевший мальчик. Кажется, он катил велосипед и сопровождал нас справа на расстоянии двухсот ярдов или около того, а затем сел на свой велосипед и покатил по гладкому песку по направлению к шару.
   Я оглянулся ему вслед.
   -- Он не дотронется до него, -- сказал уверенно коренастый молодой человек, успокаивая меня.
   Скоро Солнце прорезало серые облака горизонта и залило блеском свинцовое море. Я почувствовал себя бодрей. Вместе со светом Солнца в моем уме появилось сознание огромного значения всего того, что я сделал и что мне еще предстоит сделать. Я громко рассмеялся, когда передовой зашатался под тяжестью моего золота. Как изумлен будет мир, когда я стану тем, кем я должен быть. Если бы я не был так утомлен, то меня очень позабавил бы хозяин литльстонского отеля, когда он стал метаться между золотом и моими почтенными носильщиками, не зная, за кого принять меня, оборванного и грязного. Но в конце концов я очутился в ванной комнате с теплой водой для умывания, в новой одежде,-- правда, очень тесной, -- но во всяком случае чистой, одолженной мне маленьким человечком. Он дал мне, кроме того, бритву, но я не решился коснуться своей густой щетинистой бороды.
   Я сел за английский завтрак и ел с аппетитом, -- хроническим многонедельным аппетитом. Затем я решил отвечать на вопросы четырех молодых людей и рассказать им все, что со мной случилось.
   -- Хорошо, -- сказал я, -- так как вы настаиваете, то я скажу вам, что добыл это золото на Луне.
   -- На Луне?
   -- Да, на Луне, там, в небесах.
   -- Что вы хотите этим сказать?
   -- То, что говорю, черт побери!
   -- Что вы сейчас вернулись с Луны?
   -- Вот именно! Через пространство в этом шаре.
   И при этих словах я откусил яйцо.
   Я решил при повторном полете на Луну захватить с собой ящик яиц.
   Я ясно видел, что они не верили ни одному моему слову. Они, очевидно, считали меня самым наглым лжецом, какого они только встречали. Они переглянулись, а потом уставились на меня. Они смотрели, как я солил яйца, с интересом наблюдали, как я посыпал перец. Золотые слитки, под тяжестью которых у них сгибались колени, гипнотизировали их. Предо мною лежали слитки, весом в несколько тысяч фунтов. Их так же невозможно было украсть, как дом или участок земли. Когда я взглянул на их полные ожидания лица, склонившиеся над моей чашкой кофе, я понял, сколько подробных объяснений я должен им дать, чтобы меня поняли.
   -- Вы, конечно, не думаете... -- начал было самый молодой таким тоном, точно он обращался к упрямому ребенку.
   -- Будьте любезны, подайте мне гренки, -- перебил я, и высыпал все на тарелку.
   -- Но послушайте! -- начал другой. -- Мы не можем поверить вам.
   -- Ну, так что же! -- сказал я, пожав плечами.
   -- Он не хочет рассказывать нам, -- сказал младший в сторону и затем хладнокровно заметил:
   -- Вы ничего не имеете против того, чтобы я закурил?
   Я кивнул головой и продолжал завтракать. Двое из них отошли от стола и стали у дальнего окна тихо переговариваться. Вдруг я вспомнил.
   -- Прилив кончается? -- спросил я.
   Наступила пауза. Они колебались, кому из них ответить на мой вопрос.
   -- Скоро отлив, -- сказал толстяк.
   -- Ну, во всяком случае, -- сказал я, -- он не уплывет далеко.
   Я разбил третье яйцо и обратился к ним с маленькой речью.
   -- Послушайте! -- сказал я. -- Прошу вас, не воображайте, что я сумасшедший и рассказываю вам небылицы. Я принужден быть очень кратким и сдержанным. Я отлично понимаю, что это может показаться очень странным и невероятным. Могу вас уверить, что вы живете в замечательное время. Но я не могу вам теперь объяснить все, -- это невозможно. Даю вам честное слово, что я явился с Луны. Это все, что я могу открыть вам. И все же я чрезвычайно обязан вам, чрезвычайно обязан. Надеюсь, что мое обхождение не показалось вам оскорбительным.
   -- Нисколько! -- сказал приветливо самый молодой из них. -- Мы отлично понимаем...
   И глядя на меня в упор, он откинул назад свое кресло с такой силой, что оно чуть не опрокинулось.
   -- Совсем нет, -- подтвердил толстый молодой человек. -- Не воображайте этого!
   Они все встали и стали прогуливаться взад и вперед, закурили папиросы, стараясь показать, что они нисколько не интересуются мной и моим шаром.
   -- Я пойду все-таки посмотрю на судно, -- сказал вполголоса один из них.
   Если бы не любопытство, то они все ушли бы и оставили меня одного. Я продолжал спокойно есть третье яйцо.
   -- Погода замечательная, не правда ли? -- заметил толстяк. -- Не помню такого лета.
   Вдруг раздался треск, как от зажженной ракеты, начиненной крепким порохом.
   И где-то зазвенело разбитое стекло.
   -- Что такое? -- спросил я.
   - Неужели... -- вскрикнул маленький человечек и подбежал к угловому окну.
   Все кинулись к окнам. Я продолжал сидеть.
   Потом вскочил, отшвырнул третье яйцо и тоже подбежал к окну.
   Я начал догадываться.
   - Ничего не видно! -- воскликнул маленький человечек, бросаясь к двери.
   -- Это тот мальчишка! -- крикнул я хриплым от бешенства голосом. -- Проклятый мальчишка!
   Повернувшись, я оттолкнул официанта (он в этот момент нес мне какое-то новое блюдо), стремительно бросился из комнаты вниз и побежал по эспланаде перед отелем.
   Спокойное море покрылось зыбью, и на том месте, где раньше лежал шар, вода клокотала как в кильватере судна. Вверху клубилось что-то вроде облачка, и трое или четверо зевак на набережной с недоумением на лицах глядели вверх по направлению неожиданного взрыва. И больше ничего! Чистильщики сапог, швейцар и четверо молодых людей в своих фланелевых жакетах бежали вслед за мной. Из окон и дверей раздавались крики, и отовсюду стали сбегаться любопытные.
   Я был слишком взволнован этим новым событием, чтобы обращать внимание на публику.
   Сначала я был так ошеломлен, что не понял, что случилось непоправимое несчастье, -- ошеломлен, как человек, оглушенный сильным ударом. Потом, наконец, я понял...
   Какое несчастье!
   У меня было такое ощущение, точно кто-то выливает из посуды искры на мой затылок. Мои колени подкосились. Я понял, что случилось. Этот проклятый мальчишка улетел в небеса. Я остался здесь. Золото в столовой -- единственное мое богатство на Земле. Что же будет потом? Огромное, непоправимое несчастье.
   -- Послушайте, -- послышался сзади голос маленького человечка. -- Вы должны знать...
   Я бегал в бешенстве по пляжу. Собралось около двадцати или тридцати человек, которые буквально осадили меня и бомбардировали нелепыми вопросами. Все смотрели на меня подозрительно. Наконец, я не выдержал.
   -- Я не могу! -- крикнул я. -- Говорю вам, что я не могу. Я неспособен на это! Вы сами виноваты. Проклятые!
   Я нервно жестикулировал. Они отступили на шаг, как будто я угрожал им. Я прошел через толпу, вернулся в столовую отеля и стал звонить. Когда на мой зов явился официант, я набросился на него.
   -- Вы слышите? -- крикнул я. -- Достаньте себе помощника и перенесите эти брусья в мою комнату направо.
   Он не понял меня. Я стал на него кричать. Явился бедно одетый старичок в зеленом переднике и двое молодых людей в фланелевых жакетах. Я бросился к ним и показал, что надо делать. Как только золото перенесли в мою комнату, я почувствовал себя готовым для борьбы.
   -- А теперь все вон! -- крикнул я. -- Вон, если не хотите видеть перед собой человека, сошедшего с ума!
   Официант замешкался в дверях, я схватил его за плечи и вытолкал вон. А затем запер дверь, сбросил с себя платье маленького человечка и лег в постель. Долго я лежал в постели, злясь, задыхаясь и дрожа от холода.
   Наконец я несколько успокоился, встал с постели и позвонил пучеглазому коридорному. Когда он явился, я потребовал фланелевую ночную рубашку, сода-виски и хорошие сигары. Я несколько раз в нетерпении бросался к звонку, прежде чем мне подали то, что я просил. После этого я снова запер дверь на замок и стал обдумывать свое положение.
   Итак, наш великий эксперимент окончился неудачей. Это было поражение, и я один остался в живых. Это было полное крушение, непоправимое несчастье. Мне ничего больше не оставалось, как спастись самому, насколько это возможно при нашей неудаче. От одного удара разлетелись все мои планы о возвращении на Луну и отыскании Кавора. Мое намерение вернуться на Луну, наполнить шар золотом, произвести анализ каворита и заново открыть великую тайну, наконец, может быть, отыскать тело Кавора -- все это было теперь неосуществимо.
   Я один остался в живых, и это было все.
   Мне кажется, что этот отдых в постели был лучшим выходом из того положения, в котором я очутился. Если бы не это, я либо потерял бы голову, либо совершил бы какой-нибудь роковой, необдуманный поступок. Наедине же в комнате я мог обдумать свое положение и принять необходимое решение.
   Конечно, мне было совершенно ясно, что случилось с мальчиком. Он влез в шар, стал трогать кнопки, закрыл нечаянно каворитные заслонки и полетел вверх. Он не мог завинтить крышку люка, но если б даже он и сделал это, то только один шанс из тысячи был за его возвращение. Очевидно, он вместе с тюками будет притянут к центру шара и останется там. Таким образом он перестанет быть предметом земного шара, может быть, им заинтересуются обитатели какой-нибудь части мирового пространства. Меня это мало интересовало. А что касается моей ответственности в этом деле, то чем более я размышлял на эту тему, тем яснее мне становилось, что если я сохраню спокойствие, то мне нечего тревожиться. Если бы ко мне явились его опечаленные родители с требованием возвратить им погибшего сына, я бы потребовал о т них обратно мой шар или же спросил их, что они думают о всей этой истории. Сначала мне представлялись плачущие родители, полицейские и другие осложнения, но потом я увидел, что мне надо только держать язык за зубами -- и ничего не будет. И действительно, чем больше я лежал, курил и думал, тем более мне становилась очевидной мудрость молчаливой недоступности.
   Каждый британский гражданин имеет право, если только он не причиняет никому вреда и не совершает ничего неприличного, являться внезапно, куда ему угодно, оборванным и грязным, и иметь при себе любой запас золота. Никто не имеет права задерживать его. Я формулировал это, наконец, самому себе и повторял эту формулу как какую-то великую хартию своей свободы.
   Придя к такому заключению, я принялся думать о тех обстоятельствах, о которых сначала не вспомнил, а именно -- о своем прежнем банкротстве. Обдумав все спокойно на досуге, я пришел к выводу, что если только я скроюсь временно под чужим именем и сохраню свою отросшую за два месяца бороду, то вряд ли подвергнусь атаке того назойливого кредитора, о котором я уже упоминал. Затем уже можно будет действовать. Все это, без сомнения, не совсем хорошо, но что же мне оставалось делать?
   Я решил действовать быстро и энергично.
   Я приказал принести письменные принадлежности и написал письмо в нью-ромнейский банк (по указанию коридорного, самый близкий), в котором сообщал директору, что я хочу открыть себе у него текущий счет, и просил прислать двух доверенных лиц с соответствующими документами, в карете с хорошей лошадью, чтобы привезти несколько сот фунтов золота. Я подписал письмо фамилией "Блэк", которая показалась мне весьма почтенной. Затем я достал фалькстонскую адресную книгу, выписал оттуда адрес портного и попросил его послать ко мне закройщика снять мерку на суконный костюм; заказал чемодан, мешок для платья, желтые ботинки, рубашки, шляпы и так далее; от часового мастера я выписал себе часы. Отослав письма, я заказал себе самый лучший завтрак, какой только можно было получить в гостинице. После завтрака я закурил сигару, сохраняя полное хладнокровие и спокойствие, и мирно отдыхал, пока, согласно моему распоряжению, не явились из банка два клерка, которые взвесили и забрали мое золото. После этого я, накрывшись с головой одеялом, улегся спать.
   Улегся спать. Без сомнения, это слишком прозаическое занятие для человека, только что возвратившегося с Луны. Вероятно, молодой впечатлительный читатель найдет мое поведение неприличным. Но я страшно устал от всех хлопот, и -- черт побери! -- что мне было делать? Конечно, никто мне не поверил бы, если бы я вздумал рассказывать свою историю: это только подвергло бы меня новым неприятностям. Я улегся спать. Потом, выспавшись, решил действовать открыто, по своему обыкновению. Я отправился в Италию и здесь пишу эту историю. Если читатель откажется поверить этому рассказу как факту, пусть он примет это за вымысел. Это меня не касается.
   А теперь, когда мой рассказ окончен, я спрашиваю себя, какую пользу принесло это приключение? Все думают, что Кавор был неудачный изобретатель, взорвавший при своих опытах в Лимпне свой дом и себя самого, удар же от моего спуска в Литльстоне считают результатом опытов с взрывчатыми веществами правительственного учреждения в Лидде, в двух милях расстояния. Должен сознаться, что я не признал своего участия в исчезновении мастера Томми Симонса (так звали мальчишку). Это, может быть, создало кое-какое затруднение полиции. Мое появление на набережной Литльстона в изодранном костюме, с двумя брусками несомненного золота, объясняют по-разному, но меня это мало интересует. Говорят, что я нарочно все запутал в своем рассказе, чтобы избежать расспросов о том, откуда я добыл золото. Хотел бы я видеть человека, который способен был бы изобрести рассказ, такой связный, как мой. Ну, и пусть их принимают это за вымысел!
   Я рассказал свою историю и думаю, что мне снова надо приняться за свой труд. Даже тому, кто побывал на Луне, все ж таки нужно добывать средства к существованию. Бот поэтому-то я и работаю регулярно здесь, в Амальфи, над сценарием той самой драмы, которую я писал до моей встречи с Кавором. Должен признаться, что мне трудно сосредоточиться на моей драме, когда в мою комнату падает лунный свет. Здесь теперь полнолуние, и в последнюю ночь я долго сидел на балконе и глядел на эту сияющую планету, на которой так много сокровищ. Представьте себе столы и стулья, рамы и брусья из чистого золота! Черт побери! Если б только снова наткнуться на этот каворит! Но подобная вещь не случается дважды в жизни. Здесь мне немного лучше, чем в Лимпне, -- только и всего. А Кавор совершил самоубийство таким утонченным способом, к какому никогда еще не прибегал ни один человек. Так кончается эта история, похожая на ночное сновидение. Она плохо вяжется с нашими обычными представлениями, -- взять хотя бы прыгание, еду, дыхание, отсутствие веса, -- и, действительно, бывают минуты, когда, несмотря на мое золото с Луны, я готов поверить, что все это было только сном...
  

Глава 22
НЕВЕРОЯТНОЕ СООБЩЕНИЕ МИСТЕРА ЮЛИУСА ВЕНДИЖИ

   Когда я кончил свой рассказ о возвращении на Землю в Литльстоне, я написал "конец", подвел черту и отложил перо, вполне уверенный, что вся история о первых людях на Луне закончена. Я не только это сделал, но и передал свою рукопись в руки литературного агента, позволил ему продать ее, видел, как наибольшая часть ее появилась в "Strand Magazine", и сел за работу над сценарием начатой в Лимпне пьесы, как вдруг оказалось, что мой рассказ еще не окончен. Следуя за мной из Амальфи в Алжир, меня догнало (с тех пор прошло уже почти шесть месяцев) одно из самых невероятных сообщений, какие я когда-либо получал. Меня известили, что м-р Юлиус Вендижи, голландский электрик, -- который в надежде открыть способ сообщения с Марсом производил опыты при помощи аппарата, вроде употребляемого м-ром Тесла в Америке, -- вдруг получил странные отрывочные послания на английском языке, бесспорно исходившие от м-ра Кавора на Луне.
   Сначала я принял это за шутку какого-нибудь читателя моего манускрипта. Я написал м-ру Вендижи в шутливом тоне, но он ответил так, что у меня рассеялось всякое подозрение, и я, взволнованный, поспешил из Алжира в маленькую обсерваторию на Сан-Готтарде, где он работал. После его рассказа и его опытов, и в особенности после того как он при мне получил послание м-ра Кавора, я уже не сомневался более. Я сразу решил принять его предложение остаться при обсерватории, чтобы помочь ему в приеме ежедневных сообщений с Луны и постараться вместе с ним послать наш ответ на Луну. Оказалось, Кавор был не только жив, но и находился на свободе в обществе муравьеподобных существ, муравьев-людей, в голубоватом мраке лунных пещер. Он стал немного прихрамывать, но в общем был совершенно здоров, более здоров, -- пояснял он, -- чем раньше, на Земле. Он перенес лихорадку, но она не оставила никаких последствий. Он был убежден, что я либо замерз в лунном кратере, либо погиб в межпланетном пространстве.
   М-р Вендижи стал получать сообщения Кавора в то время, когда занимался совершенно другими исследованиями. Читатель, конечно, помнит, какой интерес в начале нового столетия вызвало сообщение м-ра Николая Тесла, знаменитого американского электрика, о том, что он получил послание с Марса. Его сообщение обратило внимание на давно уже известный всему ученому миру факт, что из какого-то неизвестного источника в мировом пространстве до Земли постоянно доходят электромагнитные волны, подобные волнам, употребляемым синьором Маркони в беспроволочном телеграфе. Кроме м-ра Тесла, значительное число других изобретателей занялось усовершенствованием аппарата для приема к записи этих колебаний, хотя очень немногим удалось достигнуть какого-нибудь успеха в этом направлении. Однако к этим немногим мы должны причислить и м-ра Вендижи. С 1898 года он почти всецело посвятил себя этому предмету и, располагая большими средствами, построил на склонах Монте-Розы обсерваторию, приспособленную во всех отношениях для таких наблюдений.
   Мои научные познания, -- должен признаться, -- невелики, но насколько они дают мне возможность судить, придуманные м-ром Вендижи способы приема и передачи разных электромагнитных возмущений в мировом пространстве очень оригинальны и остроумны. Благодаря счастливому стечению обстоятельств, аппарат этот был пущен в ход приблизительно за два месяца до того как Кавор сделал первую попытку вступить в сношения с Землей. Таким образом мы получили целый ряд сообщений Кавора. К несчастью, однако, это только обрывки, а самые важные открытия, которые он мог бы сообщить человечеству, -- инструкция относительно изготовления каворита, если только он передал об этом, -- пропали в мировом пространстве. Нам так и не удалось ответить Кавору. Поэтому он не знает, что мы приняли из его сообщений, не знает вообще, что нам известно об его усилиях войти в сношения с Землей. А его настойчивость, -- он отправил восемнадцать подробных описаний событий на Луне, к сожалению, мы их целиком не получили, -- свидетельствует, что он не утратил интереса к родной планете после двухгодичного пребывания на Луне.
   Можете представить, как удивился м-р Вендижи, когда его приемный аппарат для электромагнитных волн отметил английскую речь Кавора. М-р Вендижи ничего не знал о нашем безумном путешествии на Луну, и вдруг сообщение на английском языке из межпланетного пространства!
   Читатель хорошо поймет, при каких условиях отправлялись эти послания. Где-нибудь на Луне Кавору удалось, наверное, соорудить огромный электрический аппарат, он установил секретно прибор Маркони. Он имел возможность пускать эти аппараты в ход через неравные промежутки времени: иногда в течение получаса или около того, иногда же в течение трех или четырех часов в один прием. В эти моменты он передавал свои послания на Землю, не обращая внимания на тот факт, что относительное положение Луны и земной поверхности постоянно изменяется. Вследствие этого обстоятельства и несовершенств наших приемников сообщения его получались очень отрывочными, иногда совершенно неразборчивыми. Часто мы тщетно ломали над ними голову. К тому же Кавор не был специалистом в этом деле: частью он позабыл, частью же он не знал общеупотребительного кода и поэтому, в особенности, когда он утомлялся, путал слова и ошибался самым курьезным образом.
   В общем, мы, по всей вероятности, потеряли добрую половину его сообщений, а многие дошли до нас в отрывочном, искаженном виде. Поэтому в кратком рассказе, который следует за этой главой, читатель встретит пробелы и недомолвки. М-р Вендижи и я работаем над полным, снабженным примечаниями, изданием отчета Кавора, который мы надеемся опубликовать вместе с подробным описанием аппаратов, причем первый том издания выйдет в ближайшем январе. Это будет полный научный отчет, настоящий же мой рассказ -- только популярное изложение. Но в этом изложении мы даем необходимое дополнение к рассказанной мной истории и изображаем в общих чертах устройство этого другого мира, столь близкого и родственного нам и, однако, столь непохожего на нашу землю.
  

Глава 23
КРАТКИЙ ОБЗОР ШЕСТИ ПЕРВЫХ СООБЩЕНИЙ МИСТЕРА КАВОРА

   Первые два сообщения м-ра Кавора лучше оставить для большого тома. В них просто излагаются очень кратко, с некоторыми спорными второстепенными подробностями, факты постройки шара и нашего отлета с Земли. Всюду Кавор говорит обо мне как об умершем, но характер рассказа изменяется, как только речь заходит о нашем прибытии на Луну. Он называет меня "бедным Бедфордом", "этим бедным молодым человеком" и порицает себя за то, что привлек к делу молодого человека, "совсем не приспособленного к такому путешествию", которого он побудил покинуть планету, "где его, несомненно, ожидали успехи", ради такого рискованного предприятия. На мой взгляд, он недооценивает той роли, которую я благодаря своей энергии и практическим способностям сыграл в реализации теоретической идеи его шара. "Мы прибыли", -- констатирует он факт, не вдаваясь в описание нашего перелета через пространство, точно речь идет о самом обычном путешествии по железной дороге.
   А затем он становится очень пристрастен ко мне. Такой несправедливости я никак не ожидал от человека, преданного интересам науки. В своем рассказе я отнесся гораздо более беспристрастно к Кавору, чем он ко мне. Кое-что, правда, в рассказе растянуто, но зато ничего не скрыто.
   Сообщение Кавора таково:
   "Вскоре обнаружилось, что чрезвычайная странность окружающей обстановки и явлений: большое уменьшение веса, разреженность воздуха и его насыщенность кислородом; происходивший от этого огромный эффект наших мускульных усилий, быстрое и волшебное развитие растительности из незаметных зародышей, темный цвет неба -- все это очень нервировало моего спутника. На Луне его характер испортился. Он стал импульсивным, вспыльчивым и строптивым. Скоро он объелся гигантскими пузырчатыми растениями, и последовавшее за этим отравление привело к тому, что мы попали в плен к селенитам, не успев ознакомиться с их жизнью..." (Как вы видите, он ничего не говорит о том, что сам объелся этими "пузырчатыми растениями").
   Дальше он рассказывает, что "мы имели с ними столкновение, и Бедфорд, не поняв некоторых их жестов, -- удивительные в самом деле жесты! -- прибегнул к насилию. Он с бешенством набросился на них и убил троих; после этого мне пришлось бежать вместе с ним. В результате мы выдержали сражение с большой толпой селенитов, желавших преградить нам путь, и при этом убили семерых или восьмерых. О терпимости этих существ более чем достаточно свидетельствует тот факт, что при моем вторичном пленении я не был убит. Мы пробили себе путь на поверхность Луны и разошлись в разные стороны в том же кратере, где высадились, чтобы скорее найти шар. Но вскоре я натолкнулся на отряд селенитов, предводительствуемый двумя, которые по внешности не походили на тех, которых мы видели до сих пор; у них были большие головы и маленькие тела, и одеты они были более тщательно, чем остальные. В течение некоторого времени мне удавалось избегать встречи с ними, потом я упал в расщелину, разбил голову, повредил коленную чашечку и, почувствовав, что я не могу карабкаться, решил, если возможно, сдаться. Они, заметив мое беспомощное положение, потащили меня с собой внутрь Луны. О Бедфорде я ничего больше не слышал и никаких следов его не обнаружил; кажется, не видел его никто и из селенитов. Одно из двух: или его застигла ночь в кратере, или, что более вероятно, он нашел шар и, желая опередить меня, улетел вместе с ним. Боюсь, что, не умея управлять шаром, он нашел более тяжелую смерть в межпланетном пространстве".
   Тут Кавор оставляет меня в покое и переходит к более интересным темам. Мне не хотелось бы, чтобы подумали, будто я пользуюсь своим положением издателя для того, чтобы выставить себя в благоприятном свете, но я должен протестовать против неправильного освещения событий Кавором, Он ничего не говорит о своем отчаянном послании на запачканной кровью бумаге, в котором сообщал совершенно другую историю. Добровольная сдача представляет собой совершенно новую версию, которая, несомненно, пришла ему в голову потом, когда он начал чувствовать себя в безопасности среди лунных обитателей. Что же касается моего намерения "опередить" его, то я предоставляю читателю решить вопрос, кто из нас был прав. Я знаю, что я не идеальный человек, -- я и не претендую на это. Но разве я таков, каким он меня изобразил?
   Таковы мои возражения. Дальше я могу излагать Кавора без всяких комментариев, так как он нигде больше не упоминает обо мне.
   Повидимому, настигнувшие его селениты утащили его вглубь "большой шахты" при помощи приспособлений, которые он характеризует как "разновидность воздушного шара". По его чрезвычайно путаному рассказу и многим случайным намекам и указаниям в последующих сообщениях мы можем догадаться, что эта "большая шахта" является частью колоссальной системы искусственных шахт, которые, начинаясь с лунных кратеров, спускаются на глубину ста миль или больше по направлению к центру Луны. Эти шахты сообщаются посредством поперечных туннелей. Они разветвляются, образуя глубокие пещеры, и расширяются в большие шарообразные пространства. На сотни миль вглубь Луна похожа на скалистую губку. "Отчасти, -- говорит Кавор, -- это губчатое строение естественно, но в значительной степени -- это также результат работы поколений селенитов. Огромные круглые насыпи из скал и земли образуют вокруг туннелей большие круги, которые приняты были земными астрономами, введенными в заблуждение ложной аналогией, за вулканы".
   В такую шахту селениты спустили Кавора при помощи аппарата, названного им воздушным шаром, сначала в чернильный мрак, а затем в фосфоресцирующий свет. Послания Кавора свидетельствуют о том, что, как ученый, он был удивительно невнимателен к подробностям, но мы догадываемся, что этот свет обязан своим происхождением потокам и каскадам воды, "без сомнения, содержащей в себе фосфоресцирующие организмы". Вода стекала к Центральному Морю. Когда же спустились вниз, то, как говорит он, "селениты также начали светиться". И, наконец, далеко внизу он увидел нечто вроде озера из холодного огня -- воды Центрального Моря, сиявшего и клокотавшего, "подобно закипающему светящемуся голубому молоку".
   "Это Лунное Море, -- говорит Кавор в одном из последних сообщений, -- не находится в покое; солнечное притяжение гонит его непрерывным потоком вокруг лунной оси; оттого на нем наблюдаются странные бури, воды его кипят и шумят, а по временам над ним веют холодные ветры и слышны раскаты грома, которые отдаются вверху и в туннелях огромного муравейника. Только тогда, когда вода находится в движении, она излучает свет, в редкие же периоды покоя вода темная, Если смотреть на море, то его воды подымаются и падают маслянистой зыбью, хлопья и большие полосы сияющей пузырчатой пены подымаются вместе с тяжелыми, слабо сияющими волнами. Селениты плавают по пещерным туннелям и лагунам на маленьких плоскодонных лодках, похожих на выдолбленные челноки, и перед моим путешествием к галереям вокруг обиталища Великого Лунария, властителя Луны, мне позволено было даже совершить небольшую экскурсию по водам моря.
   "Пещеры и галереи очень извилисты. Значительная часть этих путей известна только опытным морякам среди рыбаков, и нередко селениты пропадают в лабиринтах. Там водятся, как мне рассказывали, странные существа, хищные и опасные твари, которых не в силах была уничтожить наука Луны. Среди них замечательна Рафа, спутанная масса хватательных щупалец, размножающаяся при рассечении на части, и Тзи, колючее животное, которое никогда не бывает видимо: так тихо и внезапно оно нападает..."
   Затем Кавор дает кое-какие описания. "Эта экскурсия напомнила мне о пещерах мамонтов, о которых я читал когда-то; если б у меня был желтый факел, вместо голубого света, и солидный лодочник с веслом, вместо селенита с лицом каракатицы, стоявшего у машины на корме челнока, я мог бы подумать, что внезапно вернулся на Землю. Окружавшие нас скалы были очень различны: черные, бледно-голубоватые, изрезанные прожилками, а однажды они заблестели и засверкали так, как будто мы вошли в сапфировый грот. Бледно фосфоресцирующие рыбы поблескивали и исчезали в светящейся глубине. Затем показалась длинная ультрамариновая аллея вдоль одного из каналов внутреннего обращения и пристань. Иногда мелькала гигантская, кишащая селенитами шахта какого-нибудь вертикального прохода.
   "В одной обширной пещере, изобиловавшей сверкавшими сталактитами, многочисленные обитатели заняты были рыбной ловлей. Мы поплыли мимо одной из них и увидели длинноруких рыбаков-селенитов, забрасывающих сети. Это были низкорослые, горбатые насекомые, с очень сильными руками, короткими ногами и морщинистыми масками вместо лица. Когда я глядел, как они вытягивают сеть, то она мне казалась самым тяжелым предметом на Луне. К ней привязаны были грузила, -- без сомнения, из золота, -- тянули ее очень долго, так как в этих водах прятались в глубине самые крупные съедобные рыбы. Рыба в сетях блестела голубым полумесяцем, голубой светящейся струей.
   "Среди добычи попалось какое-то яростное черное животное с многочисленными щупальцами и неприятным выражением глаз. Появление его вызвало страшный визг и писк. Селениты торопливо разрубили его на части своими маленькими топориками. Отрубленные щупальца продолжали прыгать и извиваться. Впоследствии в лихорадке я все бредил этим чудовищным существом, с такой силой и стремительностью выплывавшим из глубины неведомого моря. Это было самое деятельное и злое из всех живых существ, которые мне пришлось встретить внутри Луны...
   "Поверхность этого моря на двести миль, если не больше, ниже поверхности Луны. Все города Луны расположены, как я узнал, над этим Центральным Морем, в пещерах и искусственных галереях и сообщаются с внешним миром гигантскими вертикальными шахтами, выходы которых образуют "кратеры", как их называют земные астрономы. Крышку, покрывающую подобное отверстие, я видел во время скитаний по поверхности Луны еще до моего плена.
   "О наружной части Луны я до сих пор мало знаю. Там имеется колоссальная система пещер, в которых лунные стада находят себе убежище в течение ночи, бойни и тому подобное. В одной из этих пещер я с Бедфордом выдержали сражение с селенитами-мясниками. Я видел потом нагруженные мясом воздушные шары, спускавшиеся из мрака. До сих пор я обо всем этом знаю не больше, чем очутившийся в Лондоне зулус о британских запасах хлеба. Однако ясно, что эти вертикальные шахты и растительность на лунной поверхности должны играть существенную роль в вентилировании и обновлении лунной атмосферы. Однажды после моего освобождения я наблюдал дувший в шахте сверху вниз холодный ветер, затем такой же ветер, но только теплый, вроде сирокко, подувший снизу вверх и вызвавший у меня лихорадку. Через три недели я заболел какой-то лихорадкой, и, несмотря на сон и хинные таблетки, которые я, к счастью, захватил с собой, я долго болел: меня знобило. Болезнь тянулась почти до того времени, когда меня повезли к Великому Лунарию, властителю Луны.
   "Я не стану распространяться о моем горестном положении, -- прибавляет он, -- в эти дни моей болезни". И он подробно останавливается на разных мелочах, которые я опускаю. "В течение долгого времени, -- говорит он, -- у меня была чрезвычайно высокая температура, и я потерял всякий аппетит. Длинные промежутки бодрствования сменялись сном с мучительными кошмарами. Однажды я так ослаб, точно лежал при смерти, в истерике, Я тосковал по ярким краскам среди однообразного голубого света..."
   Затем он снова сообщает о лунной атмосфере. Астрономы и физики говорили мне, что сообщение Кавора не противоречит тому, что нам известно о Луне. Если б у земных астрономов хватило мужества и воображения сделать смелый вывод, -- говорил м-р Вендижи, -- то они предсказали бы почти все, что сообщил Кавор о Луне. Мы знаем, что Луна и Земля -- спутники, один больше, другой меньше, -- из одной и той же массы и материи. И так как плотность Луны составляет лишь три пятых плотности Земли, то вполне вероятно, что Луна внутри губчатая. Не было никакой необходимости, -- сказал академик сэр Жабец Флап, наиболее талантливый популяризатор звездных миров, -- отправляться на Луну для того, чтобы сделать такие открытия, и он шутливо намекает на Грюйера, но, конечно, ему следовало бы раньше сообщить нам о своем знании того факта, что Луна -- полое тело. И если Луна полая, то в таком случае кажущееся отсутствие воздуха и воды легко объяснимо. Море расположено внутри, на дне пещер, а воздух просачивается сквозь огромную губку галерей, согласно простым физическим законам. В пещерах Луны большая тяга. При солнечном свете воздух во внешних галереях на солнечной стороне нагревается, его давление увеличивается, некоторая часть воздуха вытекает наружу и смешивается с испаряющимся воздухом кратеров (растения удаляют угольную кислоту), между тем как большая часть воздуха обтекает кругом по галереям для замены сжимающегося воздуха охладевающей ночной части. Поэтому на Луне существуют постоянное воздушное течение с запада на восток в наружных галереях и течение снизу вверх в шахтах во время лунного дня, чрезвычайно усложненное, конечно, галереями и остроумными изобретениями селенитов...
  

Глава 24
ЕСТЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ СЕЛЕНИТОВ

   Послания Кавора, начиная с шестого и кончая шестнадцатым, большей частью так отрывисты и так переполнены повторениями, что из них трудно составить последовательный рассказ. Конечно, они будут полностью даны в научном отчете, но здесь можно ограничиться извлечениями и ссылками, так же как и в предыдущей главе. Мы подвергли каждое слово самой строгой критике, и мои воспоминания и впечатления помогли мне разобраться в непонятном. Естественно, что нас, как живых существ, интересовало больше странное общество лунных насекомых, среди которых жил в качестве почетного гостя человек, чем физические условия их мира.
   Я уже сообщал, кажется, что селениты, которых я видел, напоминали человека вертикальным положением тела и четырьмя конечностями, по строению же головы и конечностей походили на насекомых. Я, кроме того, упомянул, что вследствие сравнительно небольшой силы тяготения на Луне тела их хрупки и мягки. Все это подтверждает также Кавор. Он называет их "животными", хотя, конечно, они не подходят ни под одно подразделение в классификации земных существ, и указывает, что "насекомые на Земле, к счастью для человека, никогда не бывают большими". Самые крупные земные насекомые, живые или вымершие, едва достигают шести дюймов в длину; "но здесь, на Луне, при меньшей силе тяготения, существа, средние между насекомыми и позвоночными, могли, повидимому, достигнуть человеческих и сверхчеловеческих размеров".
   Кавор не упоминает о муравье, но при всех его указаниях мне вспоминается муравей, неутомимо деятельный, одаренный умственными способностями и социальными инстинктами. Кроме двух полов -- мужского и женского, -- как почти у всех других существ, у муравьев есть бесполые -- рабочие, солдаты, -- отличающиеся друг от друга структурой, сложением, силой и назначением, и, тем не менее, все это члены одного и того же вида. Селениты также отличались большим разнообразием форм. Конечно, они не только значительно превосходят муравьев ростом, но даже, по мнению Кавора, по своему уму, нравственности и социальной мудрости стоят гораздо выше людей. У муравьев четыре или пять разных форм, у селенитов же их очень много. Я указывал уже на различия. Селениты, которых я видел, были очень различны. По моим наблюдениям, различия в росте и соотношениях частей у селенитов были не меньше, чем между человеческими расами, Но замеченные мною в районе наружной коры различия -- ничто в сравнении с теми огромными различиями, о которых говорит Кавор. Повидимому, селениты окраин -- те, которых я видел, -- почти одних профессий: это -- пастухи, резники, мясники и так далее. Но внутри Луны, -- чего я тогда не знал, -- есть другие виды селенитов, отличающиеся от первых ростом, соотношением частей, силой и наружным видом; тем не менее, они все принадлежат к одному роду и, несмотря на все свои различия, сходны по родовым признакам. Луна является как бы огромным муравейником, но вместо четырех или пяти сортов муравьев там имеется несколько сот различных сортов селенитов с промежуточными, переходными формами.
   Кажется, Кавор заметил это очень скоро. Из его рассказов я заключаю, что он передан был пастухами лунных стад в руки других селенитов, которые обладают "более широкими черепами (головами?) и более короткими ногами". Поняв, что он откажется последовать за ними даже под угрозой копий, они перешли с ним по узкому, как доска, мостику, вроде того, на который я отказался ступить, и спустили его вниз, в область мрака, на чем-то, что сначала показалось ему похожим на лифт. Но это оказался баллон, который, конечно, был невидим в темноте. Очевидно, то, что я принял за перекидной мостик в пустоту, в действительности было ступеньками к шару. Кавор спустился вниз в более освещенные пещеры. Сначала спускались в тишине, -- если не считать писка селенитов, -- а потом среди гама и гула.
   Освоившись с темнотой, Кавор стал понемногу различать окружающее.
   "Представьте себе огромное цилиндрическое пространство, -- говорит Кавор в своем седьмом сообщении, -- быть может, четверть мили в диаметре, сначала очень тускло освещенное, а потом все более и более спускающееся вниз, в голубую светящуюся глубину. Представьте себе колодец с винтовой лестницей или же глубокую шахту лифта, в которую вам приходилось заглянуть, -- все это, увеличенное во сто раз, рассматриваемое в голубое стекло. Представьте себе, что вы смотрите вниз, что вы чувствуете необычайную легкость в теле и не испытываете головокружения, как на Земле, и вы поймете мое первое впечатление. Вообразите широкую галерею вокруг шахты, в виде спирали, такой крутой, что подъем на ней на Земле был бы невозможен, с низенькими перилами на краю бездны, исчезающими вдали на расстоянии нескольких миль от начала.
   "Когда я взглянул вверх, то увидел почти то же самое. Точно я глядел в высокий конус. В шахте дул ветер сверху вниз. С поверхности Луны доносилось все слабее и слабее мычание лунных стад, которых загоняли после дневной пастьбы. А вверху и внизу по винтовым галереям рассеяны были многочисленные лунные обитатели, -- бледные фосфорические существа, поглядывавшие на нас или чем-то занятые.
   "Либо мне пригрезилось, либо, на самом деле вместе с ледяным ветром упала снежинка. А затем, падая подобно снежинке, быстро пролетела к центральным частям Луны какая-то фигурка -- маленькое человекообразное насекомое на парашюте.
   "Сидевший возле меня большеголовый селенит, видя, что я двигаю головой, точно вижу что-то, протянул вперед свой хоботок -- "руку" и указал на видневшийся очень далеко внизу выступ -- небольшую площадку, висевшую в пустоте. Она летела вверх к нам, скорость спуска быстро уменьшалась, через несколько мгновений мы очутились рядом с ней и остановились. Брошенный с шара канат был схвачен, и я очутился внизу на площадке, среди большой толпы селенитов, проталкивавшихся вперед, чтобы увидеть меня.
   "Это была удивительная толпа. Я поразился, как различны эти обитатели Луны!
   "Казалось, что в этой суетящейся толпе нельзя найти двух сходных между собой существ. Они различались по форме, по размерам, они представляли самые разнообразные вариации общего типа селенитов. Некоторые были очень высокие, другие же сновали между ног своих братьев. Все они казались каким-то гротеском, уродливой карикатурой на человека. У каждого из них что-нибудь было гипертрофировано до уродства: у одного большая правая передняя конечность, похожая на огромную муравьиную лапу; у другого ноги точно ходули; у третьего нос, вытянутый хоботом, и это делало его похожим на человека, если бы не зияющий рот. Форма головы пастухов лунных стад, насекомоподобная (хотя без челюстей и усиков), тоже была очень различна: то широкая и низкая, то узкая и высокая, то на кожистом лбу выдавались рога или другие странные придатки, то раздвоенная с какими-то бакенбардами, с человеческим профилем. В особенности бросалось в глаза уродливое строение черепов. У некоторых черепа были огромные, напоминавшие волдыри, с маленькой лицевой маской. Попадались изумительные экземпляры с микроскопическими головками и пузыристыми телами; фантастические, жидкие существа, служившие как бы основанием для больших трубообразных расширений нижней части лицевой маски. Мне показалось очень странным, что двое или трое из этих волшебных обитателей подземного мира -- мира, защищенного огромными пластами от действия Солнца или дождя, -- держали в своих щупальцах-руках зонтики -- настоящие земные зонтики. Потом я вспомнил о виденном мною парашюте в шахте.
   "Эти лунные жители вели себя так же, как человеческая толпа; они толкались и напирали друг на друга, карабкались друг на друга, чтобы взглянуть на меня. С каждой минутой число их увеличивалось, и они все энергичнее напирали на диски моих стражей (Кавор не объясняет, что он подразумевает под словом "диски"), новые призраки выплывали из мрака и поражали меня своим видом. Вскоре меня посадили на носилки, которые подняли сильные носильщики, и понесли среди полумрака через толпу, к отведенным мне на Луне аппартаментам. Мимо меня мелькали глаза, лица, маски, слышался шелест кожи, похожий на шелест крыльев жука, блеяние и похожее на треск кузнечиков щебетание селенитов..."
   Повидимому, Кавора поместили "в шестиугольном помещении", где он оставался в течение некоторого времени взаперти. Впоследствии ему была предоставлена некоторая свобода, -- почти такая же, какой пользуются люди в цивилизованном городе на Земле. Повидимому, то таинственное существо, которое является правителем и властителем Луны, назначило двух селенитов "с широкими головами", для того чтобы охранять и изучать Кавора и попытаться заговорить с ним. Невероятно, но эти два фантастических насекомых, эти существа другого мира, вскоре стали, сообщаться с Кавором при помощи человеческой речи.
   Кавор называет их именами Фи-у и Тзи-пуфф. Фи-у был около пяти футов ростом, с маленькими тонкими ножками в восемнадцать дюймов и небольшими ступнями, как у всех селенитов. На этих ножках покоилось маленькое тело, трепетавшее при каждом ударе сердечного пульса. У него были длинные, мягкие многосуставные руки со щупальцами на конце, шея, состоявшая, как обыкновенно у селенитов, из нескольких суставов, но очень короткая и толстая.
   "Его голова, -- говорит Кавор, очевидно, намекая на какое-то предыдущее, не дошедшее до нас описание, -- обычного лунного типа, но странно видоизмененная. Зияющий рот необыкновенно мал и свисает вниз, лицевая маска состоит почти из одного широкого, плоского носа. На каждой стороне по Маленькому глазу.
   "Голова представляет огромный шар, вместо шероховатого кожистого покрова, как у пастухов лунных стад, на лице его тонкая мембрана, через которую можно наблюдать все движения пульсирующего мозга. Это существо с уродливо гипертрофированным мозгом на теле карлика".
   В другом месте Кавор находит, что сзади он похож на Атланта, поддерживающего мир.
   Тзи-пуфф, кажется, тоже походил на Фи-у, но у него было очень длинное "лицо" и, при ясно выраженной гипертрофии мозга, его голова была не круглая, а грушеобразная, узким концом вниз. К услугам Кавора были предоставлены носильщики, кривобокие существа с огромными плечами, паукообразные привратники и скрюченный прислужник.
   Метод, с каким Фи-у и Тзи-пуфф приступили к разрешению проблемы языка, был очень остроумен. Они вошли в "шестиугольную клетку" к Кавору и начали подражать каждому его звуку, даже кашлю. Он, повидимому, очень быстро понял, что они хотят, и начал повторять им слова и называть предметы. Вероятно, процедура была одна и та же. Фи-у слушал, а потом в свою очередь указывал на предмет и повторял слышанное слово. Первое слово, которым он овладел, было слово "мэн" -- человек, второе "муни" -- лунянин, которое Кавор употребил вместо слова "селенит" для обозначения лунной расы. Уловив нужное слово, Фи-у повторял его Тзи-пуфф, который запоминал без ошибки. Они заучили в первый урок сотню английских имен существительных.
   Затем они, повидимому, привели с собой художника, и тот помогал им рисунками и диаграммами, в сравнении с которыми рисунки Кавора казались весьма несовершенными. "Это было, -- говорит Кавор, -- существо с очень подвижной рукой и строгим взглядом, и рисовал он с невероятной быстротой".
   Из одиннадцатого сообщения, без сомнения, мы уловили только отрывок. Высказав несколько отрывочных мыслей, Кавор продолжает:
   "Подробное изложение наших бесед интересно только для лингвистов и отвлекло бы меня в сторону. Кроме того, я сомневаюсь, чтобы мне удалось описать все те способы, к которым мы прибегали, чтобы понять друг друга. Потом перешли к глаголам, -- по крайней мере, тем, которые я мог выразить рисунками; некоторые прилагательные оказались легкими для понимания, но зато, когда мы дошли до отвлеченных имен существительных, до предлогов, до тех обычных оборотов речи, при помощи которых столь многое выражается на Земле, я почувствовал себя так, точно нырял в пробковом костюме. И действительно, эти трудности казались непреодолимыми, пока, наконец, на четвертый урок не явился четвертый помощник, существо с огромной, похожей на футбольный мяч головой, мозг которого был приспособлен распутывать сложные аналогии. Он вошел с видом рассеянного человека и споткнулся о стул. В случае затруднения Фи-у и Тзи-пуфф прибегали к самым странным приемам, чтобы обратить внимание этого эксперта: они кричали, били его, кололи, пока, наконец, вопрос не доходил до его сознания. Но зато потом он соображал удивительно быстро. Когда являлась необходимость в мышлении, превосходящем недюжинный разум Фи-у, то прибегали к помощи этого длинноголового селенита, который неизменно передавал свое заключение Тзи-пуфф с тем, чтобы последний сохранил его в своей памяти. Таким образом мы подвигались вперед.
   "Прошло как будто много времени, -- на самом же деле всего несколько дней, -- и я начал объясняться с этими лунными насекомыми. Конечно, вначале это было очень скучное, приводившее в отчаяние собеседование, но незаметно установилось взаимное понимание. Я научился быть терпеливым. Беседу всегда вел Фи-у. Он часто издавал звук, вроде "гм-гм". Повторял одни и те же выражения, вроде: "так сказать", "разумеется".
   "Вот вам образчик его беседы. Представьте, что он характеризует своего товарища-художника:
   "-- Гм, гм!.. Он, так сказать, рисовать. Пить мало, есть мало, -- рисовать. Любить рисовать. Больше ничего. Ненавидеть всех, кто не рисовать. Ненавидеть всех, кто рисовать лучше. Ненавидеть всех, кто не хотеть весь мир рисовать. Гневный! Гм! Все ничего не значить... только рисовать... И, разумеется, поняли, он рисовать. Странно. Не правда ли?
   "-- Он, -- в сторону Тзи-пуфф, -- может вспоминать слова. Вспоминать удивительно больше, чем другой. Мыслить нет, рисовать нет, только вспоминать. Рассказывать... (Тут он обратился к помощи своего талантливого помощника, не находя нужного слова). Истории, все. Раз слышать -- всегда рассказывать.
   "Это изумительно похоже, на сон -- слышать, как в ночном мраке эти необычайные существа (к их нечеловеческому образу нельзя даже привыкнуть) беспрестанно насвистывают какое-то подобие человеческой речи, задают мне вопросы, отвечают. Я точно попадаю в басню, где муравей и кузнечик разговаривают между собой, а пчела их судит".
   По мере успеха этих лингвистических упражнений положение Кавора улучшилось.
   "Первые страхи и недоверие, вызванные нашим столкновением,-- рассказывает он, -- стали постепенно проходить, они стали считать меня разумным существом... Я теперь могу уходить и приходить, когда мне угодно, меня ограничивают лишь в моих собственных интересах. Таким образом, я смог соорудить этот аппарат, а потом, благодаря счастливой находке среди материалов, разбросанных в этом колоссальном складе-погребе, я попытался послать на Землю свои сообщения. До сих пор не было сделано ни малейшей попытки помешать мне в этом, хотя я сказал Фи-у, что сигнализирую Земле.
   "-- Вы говорите другим? -- спросил он меня.
   "-- Да, другим, -- подтвердил я.
   "-- Другим, -- повторил он. -- О, да. Людям?
   "И я продолжал посылать свои сообщения".
   Кавор беспрерывно дополнял свои прежние рассказы о селенитах, как только прибавлялись новые факты, видоизменявшие прежние выводы: ввиду этого нижеследующие цитаты даны с известной осторожностью. Они извлечены из девятого, тринадцатого и шестнадцатого посланий, и, несмотря на неопределенность и отрывистость, дают настолько полную картину социальной жизни этой странной расы, что вряд ли человечество может надеяться получить более точные сведений в течение ближайших поколений.
   "На Луне, -- сообщает Кавор, -- каждый гражданин знает свое место. Он прикреплен к этому месту и, благодаря искусной тренировке и воспитанию, а также операции, в конце концов так хорошо приспособляется к нему, что для всего другого у него нет ни мыслей, ни органов. "Для чего ему знать другое?" -- спросил бы Фи-у. Если, например, селенит предназначен стать математиком, то его воспитывают для этой цели. В нем подавляют всякую зарождающуюся склонность к другим наукам и развивают его математические способности с необыкновенной психологической ловкостью. Его мозг растет или, по крайней мере растут математические способности его мозга, все же остальное культивируется лишь постольку, поскольку это необходимо для главного. В результате -- что остается у него, если не считать отдыха и еды? Вся его радость -- в упражнении и развитии своей исключительной способности, он интересуется только практическим приложением этой способности, его единственное общество -- товарищи по специальности. Его мозг непрерывно растет, по крайней мере те части, которые нужны для математических способностей; они все больше и больше набухают и как бы высасывают все жизненные соки и силу из остального организма. Его члены съеживаются, его сердце и пищеварительные органы уменьшаются, его насекомообразное лицо скрывается под набухшим мозгом. Его голос выкрикивает одни математические формулы, он глух ко всему, кроме математических задач. Способность смеяться, за исключением случаев внезапного открытия какого-нибудь парадокса, им совершенно утеряна. Новая математическая комбинация способна вызвать в нем глубочайшее волнение. И так он достигает своей цели.
   "Другой пример: селенит, предназначенный для деятельности пастуха, с самых ранних лет приучается думать о лунных стадах, учится обращаться с ними. Его тренируют таким образом, чтобы сделать его сухим и подвижным; его глаза затвердевают, образуя непроницаемую роговую оболочку и приобретая разрез, свойственный так называемому "лунному зрению". Он не принимает почти никакого участия в том, что происходит в глубине Луны; он смотрит на всех других селенитов, не занятых, подобно ему, лунными стадами, с равнодушием, насмешкой или враждебностью. Его мысль сосредоточена на отыскании пастбищ для лунных стад, а весь язык состоит из пастушеских терминов. Но он любит свою работу и с радостью выполняет свое назначение. Так же и во всем остальном у селенитов: каждый из них как бы является совершенной единицей в лунном механизме.
   "Большеголовые существа, занятые умственной работой, образуют как бы аристократию в этом странном обществе, и выше всех наверху лунной иерархии, как гигантский ганглий, стоит Великий Лунарий, которому я должен скоро представиться. Неограниченное развитие ума у селенитов интеллигентного класса возможно вследствие отсутствия в их строении костного черепа, черепной коробки, которая ограничивает человеческий мозг, не позволяя ему развиваться больше определенного размера. Умственная аристократия распадается на три главных класса, сильно отличающихся друг от друга по влиянию и почету. Администраторы, к числу которых принадлежит Фи-у,-- селениты с большой инициативой и гибкостью ума; каждый из них наблюдает за определенным кубическим участком лунного муравейника; эксперты, вроде нашего мыслителя с футбольной головой, приученные к производству некоторых специальных операций, и ученые, которые являются хранителями всяких знаний. К этому последнему классу принадлежит Тзи-пуфф, первый лунный профессор земных языков. Что касается последнего класса, то любопытно отметить одну маленькую особенность, а именно -- что неограниченный рост лунного мозга сделал лишним изобретение всех тех механических вспомогательных средств для умственной работы, к которым прибегает человек. Нет ни книг, ни отчетов, ни библиотек, ни надписей.
   "Все знание хранится в мозгах, подобно тому, как медоносные муравьи Техаса складывают мед в своих обширных желудках. Роль Семмерсетского и Британского музеев играют учреждения коллекции живых мозгов.
   "Отмечу, что администраторы, менее специализированные, большей частью проявляют очень живой интерес ко мне при встречах. Они отходят с дороги, смотрят на меня и предлагают вопросы, на которые отвечает Фи-у. Они передвигаются с целой свитой носильщиков, помощников, глашатаев, парашютоносцев и так далее -- очень странная процессия.
   "Эксперты же почти игнорируют меня, как и всех других, или же замечают меня для того только, чтобы продемонстрировать передо мной свое искусство. Ученые погружены в какое-то непроницаемое апоплексическое состояние самодовольства, из которого их способно пробудить лишь отрицание их учености. Обыкновенно их водят провожатые, часто в их свите встречаются маленькие деятельные создания, очевидно самки, -- я склонен думать, что это их жены. Но некоторые ученые слишком величественны, чтобы ходить пешком, и их переносят на носилках, похожих на кадки; на носилках этих покоятся колыхающиеся студенистые сокровищницы знания, вызывающие во мне чувство почтения и удивления. Только что я встретил одного такого ученого, на пути туда, где мне позволено забавляться сигнализацией, -- передо мной на носилках промелькнула огромная, голая, трясущаяся голова стойкой кожей. Спереди и сзади шли носильщики и какие-то странные, с трубообразными лицами, глашатаи, выкрикивающие о заслугах ученого,
   "Я уже упоминал о свитах, которые сопровождают большую часть людей интеллигентного класса: это телохранители, носильщики, вообще щупальца и мускулы, замещающие недостающие примитивные физические способности этих гипертрофированных умов. Носильщики почти всегда сопровождают их. Среди них попадаются быстроногие курьеры с паукообразными ногами, парашютоносцы и глашатаи, способные разбудить своим криком мертвого. Вне влияния контролирующего ума ученых хозяев эти подчиненные столь же инертны и беспомощны, как зонтики в стойке. Они живут только приказами, которым должны повиноваться, и обязанностями, которые должны выполнять.
   "Однако большинство насекомых, снующих по спиральным путям, наполняющих подъемные шары и опускающихся на легких парашютах, принадлежит, повидимому, к классу ремесленников. Это, в прямом смысле, "машинные руки", и некоторые из них постоянно в действии. Единственное щупальце пастуха у них приспособлено для схватывания, поднимания и подачи, между тем как остальные части -- только придатки. Некоторые, которым приходится иметь дело с звучащими, как колокол, механизмами, обладают сильно развитыми слуховыми органами; другие, работающие над химическими процессами, снабжены развитыми обонятельными органами; третьи имеют плоские ноги с неподвижными суставами для работы на подножках, четвертые же, которые, как мне сообщили, принадлежат к цеху выдувальщиков стекла, кажутся просто легочными мехами. Каждый из этих обыкновенных селенитов отлично приспособлен к той работе, которую он выполняет. Тонкая работа исполняется ловкими работниками, карликами, удивительно опрятными. Некоторых из них я мог держать на ладони. Есть особые селениты, которые вертят колеса и рычаги и доставляют двигательную силу для разных мелких работ. Для наблюдения за всеми работами, для поддержания порядка и усмирения проявляющейся иногда разрушительной тенденция у уклоняющихся от нормы натур приставлены самые сильные селениты, каких я только видел на Луне, -- нечто вроде лунной полиции, -- их, должно быть, с ранних лет тренировали для такой службы...
   "Работа всех этих селенитов-ремесленников представляет, вероятно, очень любопытный и интересный процесс. Я до сих пор ничего не знал об этом. Но недавно я увидел несколько молодых селенитов, заключенных в бочки, из которых высовывались только их передние конечности. Оказалось, что они нарочно подверглись сжатию, чтобы сделаться потом машинистами. При этой высокоразвитой системе технического воспитания длинная "рука", например, отрастает благодаря особым прививкам, между тем как ненужные части тела умерщвляются. Фи-у, если только я правильно понял его, объяснил мне, что в ранних стадиях развития селениты страдают при различных скрюченных положениях, но потом привыкают. Чтобы убедить меня в этом, он привел меня на место, где несколько курьеров подвергалось как бы прокатке в механических приборах. На меня такие воспитательные методы производят неприятное впечатление. Возможно, что это пройдет, и я смогу понять многое из их социального устройства. Эта жалкая, высунувшаяся из бочки щупальце-рука казалась мне протестом против искусственного уродства. Хотя, может быть, в конечном счете это более гуманный способ, чем наш земной метод выращивания детей, которых потом обращают в придатки машин.
   "Недавно, -- кажется, это было во время моего одиннадцатого или двенадцатого визита к этому аппарату, -- я сделал любопытное наблюдение над жизнью этих рабочих селенитов. Меня подвели к аппарату не обычным путем -- вниз по спиралям и набережным Центрального Моря, а через более короткий проход. Из лабиринта длинной темной галереи мы вступили в обширную низкую пещеру, пахнущую землей и сравнительно ярко освещенную. Свет исходил из колыхавшейся массы синевато-багровых грибовидных растений, напоминавших наши грибы, но выше человеческого роста.
   "-- Луняне едят их? -- спросил я Фи-у.
   "-- Да, пища.
   "-- А это что? -- вскрикнул я, увидев большого и неуклюжего селенита, неподвижно лежащего ничком среди грибов. Мы остановились.
   "-- Мертвый? -- спросил я. (До сих пор я еще не видел мертвых на Луне и заинтересовался).
   "-- Нет, -- ответил Фи-у. -- Он рабочий, сейчас нет работы. Лучше спать, пока не надо. Зачем его будить? Не надо нам ходить.
   "-- А вот другой! -- вскрикнул я.
   "И действительно, весь огромный грибной лес был усеян спящими селенитами. Они лежали, утомленные, до тех пор, пока не понадобятся для работы. Их было множество разных видов, и я мог перевернуть некоторых из них и хорошенько рассмотреть.
   "Когда я их переворачивал, они начинали громко дышать, но не пробуждались. Одного я хорошо запомнил, так как поза его походила на вытянувшегося человека. Передние конечности у него состояли из длинных щупалец, приспособленных, очевидно, для какой-то тонкой работы, и поза, в которой он заснул, выражала покорное страдание. Без сомнения, с моей стороны было ошибкой таким образом объяснить его выражение, но я это сделал, И когда Фи-у переворачивал его в сумраке среди багровых мясистых растений, я снова испытал чувство сострадания, хотя, когда он катился, он походил на насекомое.
   "Это свидетельствует лишь о неразумности наших чувств. Напоить рабочего, в котором не нуждаешься, и бросить его в сторону -- наверное, гораздо лучше, чем выгонять его из мастерской для того, чтобы он умирал с голоду на улице. В каждом сложном социальном организме принимаются меры от безработицы. Однако я до сих пор не люблю вспоминать об этих телах, распростертых под спокойными, светящимися арками мясистых растений, и избегаю короткого прохода, несмотря на неудобство более длинного и шумного пути.
   "Другой путь ведет меня кругом, через огромную сумрачную пещеру, переполненную и шумную. Здесь я могу наблюдать матерей селенитов, напоминающих маток пчелиного улья. Я вижу, как они выглядывают из шестиугольных отверстий стены, похожей на соты, или гуляют по широкой открытой площади за стеной и перебирают; в руках драгоценности и амулеты, изготовленные для них ювелирами с тонкими щупальцами, работающими в подвальных конурах. Они -- фантастически, иногда очень красиво разукрашены, держатся очень гордо, и головки у них (за исключением большого рта) крошечные.
   "Об условиях жизни различных полов на Лупе, о женитьбе и замужестве, о рождении селенитов я до сих пор узнал очень мало. Но ввиду быстрых успехов Фи-у в изучении английского языка, я, без сомнения, все это скоро узнаю. Я предполагаю, что, как у муравьев и пчел, огромное число членов селенитской общины -- среднего пола. Конечно, и на Земле есть закоренелые холостяки, которые не живут семейной жизнью. На Луне же, как и у муравьев, это явление сделалось нормальным, и необходимое замещение выбывающих членов падает на специальный и далеко не многочисленный класс матрон, матерей лунного населения, -- крупных и статных существ, прекрасно приспособленных к ношению личинок. Если я правильно понял объяснение Фи-у, они не способны ухаживать за молодыми особями, которых они рождают на свет: у них появляется иногда стремление к детоубийству. Поэтому при первой возможности нежные, мягкие и бледно-окрашенные создания передаются на попечение холостых самок, женщин-работниц, которые иногда обладают мозгом почти такого же размера, как и у самцов".
   К несчастью, здесь сообщение Кавора прерывается. Отрывистое, вызывающее мучительное чувство неудовлетворенного любопытства, изложение этой главы, тем не менее, дает нам представление об этом странном и изумительном мире, -- мире, с которым, быть может, скоро мы должны будем считаться. Перемежающееся падение посланий с неба, шуршание иглы приемного аппарата среди молчания горных склонов -- это только первое предостережение человечеству. На этом спутнике Земли мы находим новые элементы, новые приемы, новые традиции, ошеломляющую лавину новых идей, странную расу, с которой мы неизбежно должны будем бороться за господство, и золото, столь же обычное на Луне, как у нас, на Земле, железо или дерево.
  

Глава 25
ВЕЛИКИЙ ЛУНАРИЙ

   Предпоследнее сообщение описывает, иногда даже с большими подробностями, встречу Кавора с Великим Лунарием, правителем или властителем Луны. Кавор передал, повидимому, большую часть сообщения без перерыва, но конец почему-то оборван. Второе же сообщение отправлено было после недельного промежутка.
   Первое послание начинается так:
   "Наконец я могу передать..."
   Затем следует неразборчивое место, а потом дальнейший рассказ, начинающийся с середины фразы,
   Недостающее слово следующего предложения, по всей вероятности, "толпа". Дальнейшее же совершенно ясно:
   "...становилась все гуще и гуще, по мере того как мы продвигались ближе к дворцу Великого Лунария, -- если можно назвать дворцом ряд пещер. На меня отовсюду смотрели селениты; мелькали блестящие, рябые маски, глаза над уродливо развитым органом обоняния, глаза под огромными лобными плоскостями; толпа низкорослых, маленьких существ вертелась вокруг меня, визжала над плечами и подмышками передних насекомых, ко мне вытягивались шлемоподобные лица на извилистых, длинно-суставных затылках. Меня окружала охрана из тупоумных, корзинкоголовых стражей, которые присоединились к нам после того, как мы вышли из лодки, в которой проплыли вдоль каналов Центрального Моря. К нам присоединился также быстроглазый художник с маленьким мозгом, и среди множества парадных провожатых, причисленных к нашему штату, по дороге тянулась густая фаланга сухопарых носильщиков. Потом меня понесли на носилках, сделанных из какого-то тягучего металла, черной сетчатой ткани, со стержнями из бледного металла. По мере того как я подвигался вперед, окружавшая толпа увеличивалась, и скоро образовалась огромная процессия.
   "Во главе ее, наподобие герольдов, выступали четыре глашатая с трубообразными лицами; за ними следовали коренастые решительные стражники, по бокам -- блестящее собрание ученых голов, своего рода живая энциклопедия, которые, как объяснил Фи-у, должны были предстать перед Великим Лунарием для переговоров со мной. (Нет такого предмета в лунной науке, нет такой точки зрения или метода мышления, которых не носили бы в своей голове эти удивительные существа!) Затем следовали воины и носильщики, а за ними -- дрожащий мозг Фи-у, тоже на носилках. Затем следовал Тзи-пуфф на менее парадных носилках, и, наконец, я -- на носилках, более изящных, чем другие, окруженный своими камердинерами. Вблизи шли трубачи, оглашавшие воздух резкими выкриками, а затем разные большие мозги, специальные корреспонденты, как их можно было бы назвать, или же историографы, на которых возложена была задача наблюдать и запоминать каждую подробность этого знаменательного интервью. Целый отряд слуг, несших и волочивших знамена, пахнущие грибовидные растения и разные символические изображения, терялся сзади во мраке. По пути с обеих сторон стояли шеренгами полицейские и офицеры в латах, блиставших как сталь, а за ними колыхавшееся море голов.
   "Признаюсь, я до сих пор не могу привыкнуть к наружности селенитов и чувствовал себя как бы в муравейнике возбужденных насекомых. На миг я испытал что-то вроде ужаса. Это чувство уже овладело мною однажды в лунных пещерах, когда я в решительную минуту увидел себя невооруженным посреди толпы нападавших селенитов, но никогда чувство это не было во мне так сильно. Это, конечно, неразумное ощущение, и я надеюсь постепенно подавить его. Но когда я несся вперед в муравейнике селенитов, я с большим усилием подавил желание крикнуть или как-нибудь иначе выразить свое чувство и крепко ухватился за носилки. Это продолжалось не больше трех минут; потом я овладел собою.
   "Сначала мы поднимались по спирали, затем через анфиладу огромных, тщательно декорированных залов с куполообразными сводами. Аудиенция у Великого Лунария обставлена была, без сомнения, величественно. Каждая новая пещера, в которую мы вступали, казалась больше предшествовавшей и с более высокими сводами. Этот эффект усиливался облаками слабо фосфоресцирующего голубого фимиама, которые постепенно сгущались и окутывали туманом даже наиболее близкие фигуры. Мне казалось, что я непрерывно приближаюсь к чему-то огромному, туманному, нематериальному.
   "Я должен сознаться, что чувствовал себя неловко перед толпой селенитов. Я был небрит и непричесан: я не захватил с собой на Луну бритвы. Подбородок мой оброс густой бородой. На Земле я никогда не обращал внимания на свою наружность и следил только за чистотой тела; но в этих исключительных условиях, когда я, так сказать, являлся представителем целой планеты и земной расы и когда моя судьба зависела в значительной мере от привлекательности моей наружности, я многое дал бы за более изящный и достойный внешний вид. Я так глубоко верил, что Луна необитаема, что не принял решительно никаких мер предосторожности. На мне были фланелевая куртка, шаровары и высокие чулки, перепачканные лунной грязью туфли, а голову я просунул в дыру одеяла (такое одеяние я ношу до сих пор). Острые колючки не способствовали украшению моей наружности, а когда я колыхался на носилках, на коленях моих брюк зияла большая дыра; мой правый чулок все время спадал. Мне было очень больно, что я так недостойно представляю все человечество, и я хотел бы придумать что-нибудь необычное и импозантное. Но я ничего не мог придумать. Я сделал все, что можно было сделать из одеяла, а именно -- набросил его на плечи как тогу, а затем старался держаться прямо на носилках.
   "Вообразите себе самый обширный зал, какой вам когда-либо приходилось видеть, тускло освещенный голубым светом и затемненный голубовато-серым облаком, кишащий волнующейся массой уродливых разнообразных существ металлического или светлосерого цвета. Вообразите, что зал заканчивается открытым сводчатым ходом, за которым открывается еще более обширный зал, за этим -- третий и так далее. В конце же этой анфилады палат -- едва заметная подымающаяся вверх лестница, напоминающая Ara Coeli {"Алтарь неба" (лат.)} в Риме. Ступени этой лестницы при приближении казались все выше и выше. В конце концов я очутился под огромным сводом и, подняв свой взор к вершине ступеней, увидел Великого Лунария на престоле.
   "Он сидел на чем-то, похожем на сверкание голубого пламени. При этом сиянии казалось, что Лунарий парит в голубовато-черной пустоте. Сначала он показался мне маленьким светящимся облачком на темном троне. Его мозг имел в диаметре несколько десятков ярдов. Трон излучал голубые огоньки, окружавшие ореолом Лунария. Вокруг него стояли, поддерживая его, многочисленные слуги и телохранители, маленькие и тусклые в этом сиянии, а ниже в тени стояли огромным полукругом его интеллектуальные подчиненные, его напоминатели, вычислители, исследователи и другие знатные насекомые лунного двора. Еще ниже стояли привратники и курьеры, затем -- стража, у самого же основания лестницы колыхалась огромная, разнообразная, смутная, теряющаяся вдали масса селенитов. Их ноги скребли по скалистому полу; двигались они с каким-то шелестом.
   "Когда я вошел в предпоследний зал, раздались величественные звуки музыки и крики глашатаев замерли...
   "Я вошел в последний, самый большой зал...
   "Моя процессия развернулась веером. Мои стражи и хранители отошли вправо и влево, только носилки, на которых восседали я, Фи-у и Тзи-пуфф, двинулись через сияющий мрак зала по направлению к гигантским ступеням. К музыке примешалось какое-то жужжание. Оба селенита соскочили с носилок, но мне разрешили сидеть, -- полагаю, в виде особой почести. Музыка затихла, но жужжание продолжалось, -- точно по одному мановению движение десятка тысяч голов обратило мое внимание на окруженный ореолом разум, паривший надо мной.
   "Сначала, когда я стал всматриваться в лучистое сияние, этот лунный мозг показался мне похожим на опаловый расплывчатый волдырь с неясными пульсирующими призрачными прожилками внутри. Затем я заметил, как под этим колоссальным мозгом над краем трона выглянули вдруг среди сияния маленькие глазки. Никакого лица не было видно, -- только глаза, точно смотревшие сквозь пустые отверстия. Сначала я не замечал ничего другого, кроме этих пристальных глаз, но потом различил внизу маленькое, карликовое тело, с белеющими, скорченными суставчатыми, как у насекомых, членами. Глаза глядели на меня сверху вниз со странным напряжением, и нижняя часть вздутого шара сморщилась. Руки-щупальца поддерживали на троне эту фигуру.
   "Это было величественно и вызывало жалость. Я забыл зал и толпу.
   "Меня подняли по лестнице. Мне казалось, что надо мной распростерлась светящаяся страшная голова, и чем ближе я подходил к ней, тем более она концентрировала на себе все мое внимание. Сгруппировавшиеся вокруг своего властителя толпы слуг и помощников улетучились, казалось, во мраке. Я видел, как эти темные слуги прыскали охлаждающую жидкость на этот гигантский мозг, подпирали и поддерживали его. Я сидел, ухватившись за колыхающиеся носилки, и глядел на Великого Лунария. Наконец, когда я достиг маленькой площадки, шагах в десяти от престола, гул музыки достиг своего апогея и оборвался. Я был как бы распластан перед испытующим взглядом Великого Лунария.
   "Он рассматривал первого человека, которого увидел.
   "Я перевел, наконец, свой взгляд с этого воплощенного величия на толпившиеся вокруг него в голубом тумане бледные фигурки, а потом на столпившихся у подножия лестницы селенитов, стоявших в молчаливом ожидании. И снова мною овладел ужас... Но только на мгновение.
   "После паузы наступил момент приветствия. Мне помогли слезть с носилок, и я неуклюже стоял, в то время как два стройных сановника торжественно проделывали передо мной целый ряд любопытных и, без сомнения, глубоко символических жестов. Энциклопедический синклит ученых, сопровождавших меня до входа в последний зал, появился двумя ступенями выше слева и справа от меня, готовый к услугам Великого Лунария, а бледная голова Фи-у поместилась на полпути к трону, готовая служить посредником между нами, не поворачиваясь затылком ни к Великому Лунарию, ни ко мне. Тзи-пуфф поместился позади Фи-у. Шеренги придворных подвигались боком ко мне, с лицами, обращенными к Властителю. Я сел по-турецки, Фи-у же и Тзи-пуфф, в свою очередь, стали на колени выше. Снова наступила пауза. Ближайшие придворные смотрели то на меня, то на Великого Лунария, а среди толпы слышался тихий свист и писк нетерпеливого ожидания.
   "Вокруг жужжание замерло.
   "Все затихло.
   "Вслед за тем я услышал какой-то слабый звук. Это обращался ко мне Великий Лунарий: точно кто-то скреб пальцем по оконному стеклу.
   "Я внимательно наблюдал его некоторое время, а затем взглянул на бдительного Фи-у. Среди этих тощих существ я был таким толстым, мясистым и плотным, странной казалась здесь моя голова с громадной челюстью и черными волосами. Я снова уставился на Великого Лунария. Он умолк. Его слуги засуетились, и сияющая поверхность его головы оросилась и засверкала охлаждающей жидкостью.
   "Фи-у погрузился на некоторое время в размышление. Он советовался с Тзи-пуффом. Затем начал пищать на своем английском языке, -- он, видимо, волновался, и его нелегко было понять.
   "-- Гм... Великий Лунарий... хочет сказать, хоч жду скалами. Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы найти шар. Если мы встретим селенитов, то будем прятаться от них по мере возможности. Для питья будем пользоваться снегом, а если почувствуем потребность в пище, то надо попытаться убить лунную корову и есть ее мясо в сыром виде. Итак, каждый из нас пойдет своим путем.
   -- А если один из нас отыщет шар?
   -- Он должен вернуться к белому платку, стать возле него и подавать другому сигналы.
   -- А если никто из нас...
   Кавор посмотрел на Солнце.
   -- Мы будем искать, пока ночь и холод не застигнут нас.
   -- А что если селениты нашли и спрятали шар?
   Он пожал плечами.
   -- Или если они уже теперь гонятся за нами?
   Он ничего не ответил.
   -- Вы лучше захватите с собою дубину, -- посоветовал я.
   Он покачал головой и смотрел куда-то мимо меня в пустое пространство.
   Но он медлил пуститься в путь. Он застенчиво поглядел на меня, как будто колеблясь.
   -- До свиданья, -- сказал он.
   Я вдруг ощутил странное волнение. Мне стало грустно, что мы так часто раздражали друг друга, и особенно грустно, что я так часто раздражал и огорчал его.
   "Черт побери, -- подумал я, -- мы могли бы вести себя получше". Я уже хотел протянуть ему руку, чтобы как-нибудь выразить мои чувства, но он сдвинул ноги и отпрыгнул от меня прямо к северу. Одну минуту я стоял, провожая его глазами, потом нехотя повернулся лицом на запад, присел с чувством человека, бросающегося в ледяную воду, наметил цель для ближайшего прыжка и ринулся вперед, чтобы обследовать доставшуюся на мою долю половину лунного мира. Я свалился довольно неловко среди скал, встал на ноги, осмотрелся, вскарабкался на каменистую площадку и прыгнул опять.
   Когда я еще раз оглянулся, отыскивая глазами Кавора, он уже исчез. Но платок, ослепительно белый при ярком сиянии солнца, весело развевался на пригорке.
   Я решил не терять его из виду, что бы там ни случилось.
  

19
М-Р БЕДФОРД В ОДИНОЧЕСТВЕ

   Немного спустя мне уже казалось, что я всегда был один на Луне. Некоторое время я занимался поисками довольно усердно, но зной все еще был очень силен, и разреженность воздуха стягивала мне грудь, как ободом. Я попал в котловину, ощетинившуюся по краям кустарниками -- высокими, бурыми, совсем засохшими, и уселся под ними, чтобы отдохнуть и остыть. Я собирался отдыхать совсем недолго. Мои золотые брусья я положил рядом с собой и сидел, опершись подбородком на руки. Довольно равнодушно я заметил, что скалы, окружавшие котловину и кое-где покрытые побегами сухого лишайника, были испещрены золотыми жилками, а местами круглые и складчатые самородки блестели между растительностью. Какое мне было теперь до этого дело! Тяжкая истома охватила тело мое и душу; в ту минуту я уже не верил, что мне удастся отыскать шар в этой обожженной солнцем пустыне. Мне казалось, что не стоит делать никаких усилий, пока не появятся селениты. Но немного позднее, повинуясь тому неразумному инстинкту, который заставляет человека упорствовать и отстаивать свою жизнь хотя бы лишь для того, чтобы вскоре погибнуть гораздо более мучительной смертью, я решил, что надо бороться до конца.
   Зачем мы прилетели на Луну?
   Теперь мне это представлялось мудреной загадкой. Какой это дух побуждает человека вечно отказываться от спокойствия и счастья, мучиться, подвергать себя опасностям и часто идти на риск почти неминуемой гибели? Здесь, на Луне, я впервые начал смутно понимать то, что всегда должно было быть мне хорошо известно, а именно, что человек отнюдь не создан, чтобы жить спокойно и удобно, есть до отвала и постоянно развлекаться.
   Почти каждый человек, если вы поставите ему этот вопрос, не на словах, а на деле докажет вам, что он отлично понимает это. Вопреки собственным выгодам, к явному вреду для себя, он постоянно совершает самые безрассудные поступки. Какая-то посторонняя сила, а вовсе не его собственная воля, управляет им, и он вынужден повиноваться. Но почему? Почему? Сидя над грудами бесполезного золота, в окружении чуждого мира, я начал мысленно перебирать всю свою жизнь. Мне, вероятно, суждено умереть изгнанником на Луне, а я даже не знаю, к какой цели я стремился. Мне не удалось разъяснить этот вопрос, но во всяком случае я почувствовал острее, чем когда-либо, что я никогда не стремился ни к одной цели, намеченной мной самим, что, -- говоря по правде, -- за всю мою жизнь я никогда не достигал ни одной цели, которая была бы моей собственной целью. Чьей же цели, чьим намерениям служил я?.. Тут я перестал размышлять о том, чего ради прилетели мы на Луну, и посмотрел на вещи с более широкой точки зрения. Зачем появился я на Земле? Почему мне была дарована эта отдельная, особая жизнь?.. Под конец я совсем заблудился в бездонных умствованиях.
   Мысли мои стали мутиться и путаться, логическая связь между ними исчезла. Я не чувствовал себя отяжелевшим или разбитым усталостью, по-моему, это вообще невозможно на Луне, -- но все же, полагаю, я здорово утомился. Как бы то ни было, я заснул.
   Я думаю, что сон сильно подкрепил меня. А тем временем Солнце садилось и зной уменьшался. Когда, наконец, какой-то отдаленный шум разбудил меня, я вновь ощутил бодрость и охоту к деятельности. Я протер глаза и потянулся. Встал на ноги -- они немного затекли -- и решил тотчас же возобновить поиски. Положив золотые брусья себе на плечи, я вылез из котловины золотоносных скал.
   Солнце стояло ниже, несомненно много ниже, чем прежде. Воздух был гораздо прохладнее. Я понял, что, должно быть, спал довольно долго. Мне показалось, что тонкая пелена голубоватого тумана уже собирается возле западных утесов. Я вспрыгнул на небольшой скалистый бугор и осмотрел кратер. Нигде не заметно было ни лунных коров, ни селенитов, ни Кавора. Но я мог видеть вдалеке мой носовой платок, развевавшийся на колючем кусте. Я оглянулся по сторонам и прыгнул вперед к следующему возвышенному пункту.
   Я продолжал мой путь постепенно расширявшимися полукругами. Это было очень утомительное и безнадежное занятие. Воздух несомненно становился все холоднее, и мне показалось, что тень у подножья западных утесов расширяется. То и дело я останавливался и осматривался, но нигде не видел ни Кавора, ни селенитов, а коров, вероятно, опять загнали внутрь Луны. Я, по крайней мере, не встретил ни одной. Все сильнее и сильнее мной овладевало желание снова встретиться с Кавором. Диск Солнца опустился уже так низко, что его отделяло от горизонта расстояние, не превышавшее его собственного диаметра. Меня угнетала мысль, что селениты скоро закроют свои крышки и клапаны и покинут нас в жертву безжалостной лунной ночи. Мне казалось, что Кавору следовало бы уже прекратить поиски и встретиться со мной для нового совещания. Я чувствовал, что необходимо принять немедленно какое-нибудь решение. Нам не удалось найти шар; больше не было времени искать его, а лишь только закроются все крышки, мы можем считать себя безвозвратно погибшими. Великая ночь мирового пространства опустится на нас -- черная пустота абсолютной смерти. Все существо мое содрогалось от ее приближения. Мы должны были вернуться внутрь Луны, если даже нам суждено было быть убитыми при попытке сделать это. Меня преследовала страшная картина того, как мы, замерзнув до полусмерти, стучимся из последних сил в крышку большой шахты.
   Я уже больше не думал о шаре. Я думал только о том, как бы снова встретиться с Кавором. Я даже склонялся к мысли, что лучше вернуться во внутренность Луны без него, чем опоздать, разыскивая его. Я прошел большую часть пути по направлению к платку, когда вдруг...
   Я увидел шар!
   Правильнее будет сказать, что шар нашел меня, а не я его. Он лежал гораздо далее к западу, чем я предполагал, и косые солнечные лучи, отразившись в стеклах, внезапно оповестили о его присутствии своим ослепительным блеском.
   В первую минуту я вообразил, что это какое-то новое оружие, пущенное в ход селенитами против нас, но затем я понял...
   Я протянул руки, слабо вскрикнул и большими скачками помчался к шару. Один раз я прыгнул очень неудачно, свалился в глубокий овраг, повредил себе лодыжку и после этого хромал при каждом скачке. Я был почти в истерике, я дрожал с головы до ног и чуть не задохся, прежде чем успел добраться до шара. По крайней мере раза три я вынужден был останавливаться, прижимая руки к бокам, и, несмотря на сухость разреженного воздуха, все лицо мое было влажно от пота.
   Пока я не добрался до шара, я не мог думать ни о чем другом. Я даже позабыл мою тревогу о Каворе. Наконец при последнем прыжке я с силой ударился руками о стекло. Тут я растянулся, тяжело дыша и тщетно стараясь крикнуть: "Кавор, вот наш шар".
   Когда я немного оправился, то поспешил заглянуть сквозь стекло: все вещи внутри показались мне сваленными в одну беспорядочную кучу. Я наклонился, чтобы лучше видеть. Потом попробовал забраться внутрь. Пришлось несколько приподнять шар, чтобы просунуть голову в отверстие люка. Завинчивающаяся крышка лежала на своем месте, и теперь я увидел, что ничто не тронуто и не повреждено. Вещи оказались в том самом положении, в каком мы оставили их, когда выпрыгнули на снег. Некоторое время я был занят исключительно поверкой нашего имущества. Я заметил, что меня колотит сильнейший озноб. Как приятно было увидеть привычный сумрак внутри шара! Просто даже выразить не могу, как приятно. Забравшись внутрь, я присел среди багажа. Я глядел сквозь стекло на лунный мир и содрогался. Я положил на тюк мои золотые дубины, достал кое-какую провизию и поел, -- не потому, что мне хотелось, но потому, что пища была под рукой. Потом вспомнил, что пора выйти наружу и подать сигнал Кавору. Но вылез не сразу. Что-то удерживало меня внутри шара.
   В конце концов все улаживалось как нельзя лучше. У нас еще будет довольно времени, чтобы набрать здесь побольше того волшебного металла, который дает власть над людьми. Здесь повсюду раскидано золото, а наш шар, до половины нагруженный золотом, будет передвигаться в пространстве с такой же легкостью, как если бы он был совершенно пустым. Теперь мы можем вернуться обратно на Землю безусловными хозяевами своей судьбы и нашего мира и затем...
   Наконец я встал и с усилием выбрался из шара. Дрожь охватила меня, лишь только я очутился снаружи, потому что вечерний воздух был уже очень прохладен. Я стоял в котловине и осматривался. Я внимательно обыскал взглядом окружающие кусты, прежде чем вспрыгнул на ближайший выступ скалы и повторил оттуда мой первый лунный скачок. Но теперь это не стоило мне ни малейшего усилия.
   Растительность увяла так же быстро, как развилась, и весь облик окрестных скал резко переменился. Все же можно было узнать склон, на котором начали прозябать первые семена, и скалистую глыбу, с которой мы впервые рассматривали кратер. Но колючие кустарники на откосах стояли теперь бурые и высохшие, поднимаясь футов на тридцать в высоту и отбрасывая длинные тени, тянувшиеся, насколько хватал глаз, а маленькие семена, свисавшие с нижних ветвей, были совсем коричневые и зрелые. Растения выполнили свою работу и теперь готовились упасть и рассыпаться в прах под дуновением морозного воздуха, лишь только наступит ночь. А огромные кактусы, которые недавно надувались у нас на глазах, уже полопались и разбросали во все четыре стороны свои споры. Поразительный уголок Вселенной -- место высадки первых явившихся сюда людей.
   Я подумал, что со временем колонна с надписью будет возвышаться как раз посредине этой впадины. И мне пришло в голову: какая бешеная суматоха поднялась бы внутри Луны, если б этот кишевший подо мною мир мог понять всю важность переживаемой теперь минуты.
   Но до сих пор селениты не подозревали, что означает наше появление. Ибо, если бы они догадались об этом, весь кратер, конечно, уже гудел бы от шума погони, а вместо того там царила мертвая тишина. Я оглянулся, отыскивая глазами достаточно возвышенный пункт, с которого можно было бы подать сигнал Кавору, и заметил ту самую каменистую площадку, на которую он когда-то перепрыгнул, -- по-прежнему голую и бесплодную под лучами заходящего Солнца. Одну секунду я колебался, не смея удалиться от шара. Потом, с чувством стыда за это колебание, прыгнул.
   С этого места открывался более широкий кругозор, и я еще раз оглядел кратер. Далеко впереди, у самого конца громадной тени, которую отбрасывало мое тело, маленький, белый платочек болтался на кусте. Он казался совсем крохотным и страшно далеким, а Кавора не видно было нигде. Между тем, казалось бы, он уже должен был по нашему уговору отыскивать меня.
   Я стоял, выжидая и наблюдая, защитив рукой глаза от солнца и надеясь каждую минуту заметить приближающегося Кавора. Вероятно, я простоял таким образом довольно долго. Я хотел крикнуть, но вспомнил о чрезвычайной разреженности воздуха. Я нерешительно шагнул по направлению к шару. Затаенный страх перед селенитами мешал мне подать сигнал о моем местонахождении, повесив одно из наших постельных одеял на ближайший куст. Я опять оглядел кратер.
   Он казался таким пустынным, что у меня похолодело сердце. И какая тишина! Все звуки, некогда доносившиеся из глубины лунного мира, смолкли. Было тихо, как в могиле. Если не считать шелеста окружающих кустарников от только что поднявшегося легкого ветерка, то не слышалось ни единого звука, ни даже тени звука. А ветерок становился все холоднее.
   Черт побери Кавора!
   Я набрал полную грудь воздуха, сложил ладони трубкой около рта.
   -- Кавор! -- крикнул я изо всех сил... Это похоже было на писк лилипута, доносящийся издалека.
   Я посмотрел на платок, я посмотрел на тень западных утесов, расползавшуюся позади меня; прикрыв глаза рукой, я посмотрел на Солнце. Мне показалось, что оно совершенно явственно спускается вниз по небу.
   Я почувствовал, что должен немедленно предпринять что-нибудь, если хочу спасти Кавора. Я снял с себя куртку, повесил ее, как веху, на засохшие колючки кустарника и затем по прямой линии направился к платку. До него было, пожалуй, километра три -- пространство, которое можно было покрыть несколькими сотнями прыжков.
   Я уже говорил, что во время прыжков на Луне человеку кажется, будто он висит в воздухе. При каждом прыжке я думал о Каворе и дивился, чего ради он прячется. При каждом прыжке я чувствовал, что Солнце спускается все ниже у меня за спиной. Каждый раз, касаясь земли, я испытывал искушение поворотить обратно...
   Но вот -- последний скачок, и я очутился во впадине под платком. Еще шаг, и я уже стоял на нашем бывшем наблюдательном пункте возле самого платка. Я выпрямился во весь рост и начал обшаривать глазами окружающую местность, исполосованную непрерывно удлинявшимися тенями.
   Вдалеке, у подошвы покатого склона, виднелось отверстие туннеля, через которое мы бежали. Тень моя достигала до него, уходила дальше и касалась его, как палец ночи.
   Нигде ни малейшего следа Кавора, ни единого звука в этой мертвенной тишине, только шелест, да покачивание кустарников, да быстро удлиняющиеся тени. Вдруг я затрясся весь с головы до ног: "Кав..." -- начал я и еще раз понял все бессилие человеческого голоса в этом разреженном воздухе.
   Молчание! Молчание смерти!
   Тут на глаза мне попалось нечто, совсем маленькое, лежавшее метрах в пятидесяти вниз по склону, в путанице наклонившихся и поломанных ветвей. Что это может быть?.. Я уже знал это и, однако, почему-то не желал знать.
   Я подошел ближе. Так и есть: то была маленькая круглая шапочка, которую носил Кавор. Я не притронулся к ней. Я только стоял и смотрел.
   Вдруг я заметил, что ветви, разбросанные кругом, были истоптаны и придавлены. Я поколебался, сделал несколько шагов вперед и поднял шапочку.
   Я стоял с шапочкой Кавора в руке, рассматривая сломанные стебли и колючки. Кое-где виднелись небольшие темные пятна, к которым я не смел прикоснуться.
   Метрах в двадцати от меня ветерок подбрасывал что-то маленькое и белое.
   То был небольшой кусок бумаги, плотно скомканный, как будто его сильно сжали в руке. Я поднял его и на нем тоже увидел красные пятна. Кроме того, мне бросились в глаза слабые следы карандаша. Я развернул бумажку и узнал неровный, прерывистый почерк Кавора. Недописанные строки заканчивались кривым росчерком через всю страницу. Я стал разбирать эти строки:
   "Я ранен в колено; думаю, что коленная чашка повреждена; я не могу ни бегать, ни ползать". Так начиналась записка, и эти первые слова были совершенно отчетливы.
   Далее шло менее разборчиво: "Они гонятся за мной уже давно, и теперь только вопрос..." -- слово времени было, по-видимому, написано и заменено каким-то другим, совершенно недоступным для прочтения: "...когда они настигнут меня. Они окружают меня со всех сторон".
   Здесь почерк начал искажаться. "Я уже могу слышать их", скорее угадал, чем прочитал я; дальше следовало что-то совершенно невразумительное. Потом одна строчка опять была совсем отчетлива: "Селениты совсем другого типа, которые, видимо, распоряжаются". Почерк опять превратился в торопливую неразбериху:
   "У них более крупные черепа, гораздо более крупные, более тонкие тела и очень короткие ноги. Они издают негромкие звуки и подвигаются вперед с обдуманной уверенностью...
   "И хотя я ранен и совершенно беспомощен здесь, их внешний вид подает мне некоторую надежду" -- это было похоже на Кавора! -- "Они не стреляли в меня и не пытались... вред. Я намерен..." Далее внезапный росчерк карандашом поперек страницы, а на обороте и на полях -- кровь.
   В то время как я стоял, сбитый с толку и растерянный, с этой ошеломляющей находкой в руках, что-то мягкое, легкое и холодное коснулось на один миг моей руки и тотчас же перестало существовать, а затем крохотное белое пятнышко промелькнуло вверху под надвигающейся тенью. То была маленькая снежинка, первая снежинка -- вестница ночи.
   Я вздрогнул и оглянулся. Небо так потемнело, что уже казалось почти черным, и было сплошь усеяно множеством холодных, насторожившихся звезд. Я посмотрел на восток: свет, озарявший засыхающий мир, отливал темной бронзой; посмотрел на запад: Солнце, потерявшее в скопляющемся белом тумане половину своего жара и блеска, уже касалось стены кратера, исчезало из вида, и все кустарники и беспорядочные зубчатые скалы обрисовывались черными тенями на фоне неба. В огромном озере темноты на западе купалась широкая гирлянда тумана. Холодный ветер заставлял содрогаться весь кратер. Вдруг в одну секунду я был охвачен клубами падающего снега, и весь окружающий мир сделался серым и тусклым.
   И тогда опять прозвучал, но не громко и не внушительно, как в первый раз, а слабо и глухо, как голос умирающего, тот самый звон, который приветствовал когда-то наступление дня:
   Бум!.. Бум!.. Бум!..
   Звон будил эхо в кратере и вибрировал в такт мерцанию крупных звезд. Кроваво-красный солнечный полумесяц опускался при этих звуках:
   Бум!.. Бум!.. Бум!.. Бум!..
   Что случилось с Кавором? Все время, пока продолжался звон, я стоял, позабыв все на свете. Но вот звон прекратился.
   И вдруг отверстие туннеля внизу закрылось, как закрывается глаз, и исчезло из вида.
   Тогда я действительно остался один.
   Надо мною, вокруг меня, приближаясь ко мне, охватывая меня все теснее, надвигалась пустота; та самая пустота, которая существовала до начала времен и которая над всем восторжествует в конце; неизмеримая пустота, в которой и жизнь, и свет, и бытие -- лишь мимолетный отблеск падающей звезды; холод, тишина, молчание -- бесконечная и последняя ночь мирового пространства.
   Чувство одиночества и заброшенности стало до такой степени угнетающим, что, казалось, оно надвигается на меня и почти прикасается ко мне.
   -- Нет! -- крикнул я. -- Нет! Не надо! Погоди! Погоди! Ну, погоди!
   Голос мой перешел в визг. Я отбросил прочь скомканную бумажку, вскарабкался обратно на гребень, чтобы определить направление, и, собрав остаток воли, запрыгал к оставленной мною вехе, далекой и тусклой, видневшейся теперь на самой окраине тени.
   Прыг-скок, прыг-скок, прыг-скок. Каждый прыжок длился целые века.
   Прямо передо мною верхний отрезок Солнца, бледный и изогнутый, как змея, опускался все ниже, и надвигающаяся тьма грозила поглотить шар, прежде чем я успею до него добраться. Оставалось три километра, более сотни прыжков, а воздух вокруг меня редел, как будто его выкачивали воздушным насосом, и холод сковывал мои суставы. Но я решил, что если мне суждено умереть, то я умру прыгая. Раза два ноги мои поскользнулись на покрывающем землю снегу, это укоротило мои прыжки. Один раз я с размаху упал в кусты, которые рассыпались подо мною и обратились в пыль. В другой раз, опускаясь вниз, я споткнулся и полетел через голову в овраг. Я выбрался оттуда ушибленный, окровавленный и едва не сбился с пути.
   Но все эти мелкие неприятности были ничто по сравнению с теми ужасными паузами, когда я плыл по воздуху навстречу поднимающемуся приливу ночи. Мое дыхание вырывалось из груди с писклявым звуком, и мне чудилось, что в мои легкие вонзаются ножи. У меня было такое ощущение, будто сердце колотится у меня в мозгу.
   -- Доберусь ли я до шара? О господи, неужели не доберусь?
   Я весь содрогался от ужаса.
   -- Ложись! -- кричали мне боль и отчаяние. -- Ложись!
   Чем ближе я подходил к шару, тем более далеким он мне представлялся. Я закоченел. Я оступался, ушибался, несколько раз порезался; но кровь не вытекала из порезов. Наконец я увидел шар.
   Я опустился на четвереньки. Легкие мои сипели.
   Я пополз. Иней покрыл мои губы; ледяные сосульки свисали с усов. Я весь побелел от замерзающего воздуха.
   Осталось еще метров десять. В глазах у меня потемнело.
   -- Ложись! -- кричало отчаяние. -- Ложись!
   Я дотронулся до шара и остановился.
   -- Слишком поздно! -- кричало отчаяние. -- Ложись!
   Я упорно боролся. Я стоял возле люка, ошалевший и полумертвый. Я был весь осыпан снегом. Я забрался в люк. Внутри шара было чуть-чуть теплее.
   Хлопья снега -- хлопья замерзшего воздуха плясали вокруг меня, в то время как я старался окоченелыми руками вставить заслонку и плотно завинтить ее. Я всхлипывал. "Я должен это сделать!" -- пробормотал я сквозь зубы. Потом дрожащими, похрустывающими пальцами я стал отыскивать кнопки штор.
   Пока я возился, стараясь справиться с ними, потому что теперь в первый раз я прикасался к ним, я смутно видел сквозь толстое стекло, покрывавшееся изморозью, красные отсветы Солнца, плясавшие и вздрагивавшие среди бурана, и темные очертания кустарников, гнувшихся и ломавшихся под тяжестью снега. Снежные хлопья падали все чаще; против света они казались совсем темными.
   -- Ну, а что если шторы не послушаются меня?
   Тут что-то щелкнуло у меня в руках, и последнее видение лунного мира исчезло. Я опять очутился в тишине и мраке междупланетного шара.
  

20

М-Р БЕДФОРД В БЕСКОНЕЧНОМ ПРОСТРАНСТВЕ

   У меня было такое ощущение, словно меня убили. В самом деле, я полагаю, что человек, внезапно погибающий насильственной смертью, должен испытывать нечто подобное. Один миг мучительной агонии и страха. Затем тьма и безмолвие. Ни света, ни жизни, ни Солнца, ни Луны, ни звезд -- одна бесконечная пустота.
   Хотя все это случилось по моему желанию и хотя я уже пережил один раз то же самое в обществе Кавора, я был удивлен, ошеломлен, потрясен. Мне казалось, что меня низвергли в кромешный мрак. Пальцы мои отделились от кнопок. Я повис, утратив всякий вес, и вскоре натолкнулся легко и мягко на тюк, золотые цепи и брусья, плававшие среди шара.
   Не знаю, как долго продолжалось это парение. Дело в том, что внутри шара, еще в большей степени, чем на Луне, земное чувство времени утратило свое значение. Но, прикоснувшись к тюку, я как будто пробудился от мертвого сна. Я немедленно почувствовал, что если хочу бодрствовать и жить, то прежде всего надо зажечь свет или открыть окно, чтобы увидеть хоть что-нибудь. Кроме того, я озяб. Я оттолкнулся ногой от тюка, ухватился за проволоки, впаянные в стекло, и вскарабкался к самому краю люка.
   Там я мог ориентироваться и определить местонахождение выключателя и кнопок, управлявших движением штор. Снова оттолкнувшись, я еще раз облетел вокруг тюка, дотронулся до чего-то большого и мягкого, также плававшего в пустоте, ухватился рукой за проволоку вблизи самых кнопок и таким образом добрался до них. Прежде всего я зажег лампочку, желая узнать, с чем это я столкнулся, и увидел, что номер "Новостей Ллойда" выскользнул из тюка и свободно парит в воздухе. Это заставило меня вернуться из бесконечности в мир вещей моего собственного масштаба. Я не мог удержаться от смеха, но тотчас же стал задыхаться, и это подало мне мысль выпустить малую толику запасного кислорода из стального цилиндра. После этого я привел в действие калорифер, чтобы согреться, и немного поел. Затем со всяческими предосторожностями, я начал орудовать каворитовыми шторами, желая посмотреть, нельзя ли каким-нибудь образом угадать, куда движется шар. Я был вынужден тотчас же опустить первую свернутую мною штору и некоторое время сидел, совсем ослепленный Солнцем, внезапно ударившим мне в глаза. Немного подумав, я рассудил, что следует добраться до окон, расположенных под прямым углом к этому первому окну. На этот раз я увидел огромный лунный полумесяц и немного позади его крохотный полумесяц Земли. Я очень удивился, заметив, как далеко я уже улетел от Луны. Я, правда, ожидал, что не только не почувствую в настоящем случае того резкого толчка, который сопротивление земной атмосферы заставило нас испытать при отлете; я рассчитал также, что движение по тангенсу лунного вращения будет в двадцать восемь раз медленнее, чем около Земли. И, однако, я полагал, что увижу себя повисшим над нашим кратером, на самом краю лунной ночи; вместо того подо мною виднелись лишь очертания белого полумесяца, заполонившего все небо. А Кавор...
   Кавор уже превратился в бесконечно малую величину!
   Я силился представить себе, что случилось с ним. Но в то время я не мог думать ни о чем, кроме его смерти. Мне чудилось, что я вижу, как он лежит, согнувшийся и распластанный у подножия бесконечно высокого каскада голубого света, а на него глазеют эти глупые насекомые.
   Прикоснувшись к газетному листу, я на короткое время опять стал практическим человеком. Мне было совершенно ясно, что теперь надо возвращаться на Землю, но -- поскольку я мог судить -- я удалялся от нее прочь. Какая бы судьба ни постигла Кавора, если даже он жив, -- а это казалось мне невероятным, после того как я нашел запятнанную кровью записку, -- я был бессилен ему помочь. Живой или мертвый, он находился там, под покровом этой непроглядной ночи, и должен был там оставаться по крайней мере до тех пор, пока я не призову братьев-людей к нему на помощь. Сделаю ли я это? Во всяком случае я тогда имел в виду нечто в этом роде: вернуться на Землю, если возможно, и затем после зрелого обсуждения решить, что лучше: показать шар и объяснить его устройство нескольким лицам, на скромность которых можно положиться, и действовать совместно с ними, или сохранить все в тайне, продать золото, купить оружие, провизию, подыскать себе одного помощника и затем, обеспечив за собой все эти преимущества, воротиться назад, чтобы сойтись еще раз на равных правах с хилыми обитателями Луны, освободить Кавора, если возможно, и, во всяком случае, набрать достаточный запас золота, чтобы подготовить прочную основу для дальнейших предприятий. Но это значило слишком далеко заглядывать в будущее, а теперь следовало прежде всего вернуться обратно.
   Я начал раздумывать, каким образом наладить обратный перелет на Землю. Ломая голову над этой задачей, я совсем перестал беспокоиться о том, что мне предстоит делать по возвращении. Теперь все сводилось к тому, чтобы возвратиться.
   Наконец я сообразил, что лучше всего будет упасть обратно по направлению к Луне, дабы увеличить скорость, -- затем прикрыть окна и облететь Луну кругом, а, миновав ее, поднять шторы, обращенные к Земле, и таким образом направиться домой. Но удастся ли мне достичь Земли этим способом, или я буду попросту вращаться вокруг нее по какой-нибудь гиперболической или параболической кривой, -- этого я не знал. Повинуясь счастливому наитию, я открыл некоторые окна, обращенные к Луне, которая вновь появилась на небе, загораживая Землю. После этого я направил свой круговой полет с таким расчетом, чтобы стать как раз против Земли. Впоследствии я понял, что без этой уловки я наверное пролетел бы мимо. Мне пришлось немало потрудиться над этими сложными проблемами, -- ибо я не математик, -- и в конце концов я уверен, что не столько точный расчет, сколько удача помогла мне достигнуть Земли. Если б я знал тогда, как знаю теперь, сколь ничтожны были, по теории вероятностей, шансы успеха, вряд ли я стал бы трудиться над кнопками для последней попытки.
   Сообразив, что следует делать, я открыл все обращенные к Луне окна и скорчился. Толчком меня подбросило кверху, и я самым нелепым образом повис в воздухе. В этом положении я следил, как полумесяц становится все больше и больше, пока не почувствовал, что приблизился к Луне настолько, что это становится уже опасным. Тут надо было закрыть все шторы, пролететь, используя приобретенную скорость, мимо Луны и, если мне не суждено разбиться о ее поверхность, продолжать полет по направлению к Земле.
   Так я и сделал.
   Наконец я почувствовал, что передвигаюсь с достаточной быстротой, и одним движением руки заставил лунный полумесяц исчезнуть из моих глаз. Как это ни странно, но я помню, что не испытывал тогда ни страха, ни тоски. Я устроился поудобнее и начал в этом комочке материи свое долгое странствование по бесконечному пространству. Калорифер обогрел внутренность шара до вполне сносной температуры. Воздух был освежен кислородом. И если не считать легкого прилива крови к голове, не оставлявшего меня все время моих скитаний за пределами Земли, я чувствовал себя превосходно. Я погасил свет, опасаясь, что мне не хватит электрической энергии в конце полета, и сидел в темноте, озаряемый только проникавшим снизу сиянием Земли и блеском звезд.
   Все кругом было так спокойно и безмолвно, что поистине я мог вообразить себя единственным живым существом в целой Вселенной. И, однако, странным образом, я не чувствовал ни боязни, ни мучительного сознания одиночества, как будто я лежал, вытянувшись на постели, в своем собственном доме. Это представляется мне теперь тем более непонятным, что в последние часы блуждания по кратеру ощущение полнейшего одиночества было для меня нестерпимой пыткой.
   Сколь это ни мало вероятно, но время, проведенное мною в мировом пространстве, совершенно несоизмеримо ни с каким другим периодом моего существования.
   Порой мне представлялось, что я пребываю в этом положении целую вечность, как некое божество, восседающее на листе лотоса, а порой я готов был думать, будто путешествие мое с Луны на Землю длится всего одно мгновение. В действительности я прожил таким образом несколько недель нашего земного времени (23). Но за весь этот промежуток я не знал ни забот, ни печали, ни голода, ни страха. Я плавал внутри шара, размышляя с непонятным спокойствием обо всем, что мы испытали вместе с Кавором, обо всей моей жизни, о побудительных причинах моих поступков и о конечных итогах моего существования. В то время как я парил среди звезд, мне казалось, что я становлюсь все больше и больше. Я потерял всякое ощущение движения, и мысль о ничтожестве Земли, а тем более о бесконечном ничтожестве моей собственной жизни на этой планете никогда не покидала меня.
   Не берусь объяснить, что творилось тогда в моей душе. Без сомнения, все это можно прямо или косвенно приписать небывалой странности той обстановки, в которой я находился. Я изображаю мое тогдашнее душевное состояние совершенно просто, без всяких дополнительных рассуждений.
   Преобладающей чертой было непобедимое сомнение в моем собственном существовании. Я отделялся от Бедфорда, если так можно выразиться; я рассматривал Бедфорда, как некоторую случайность, с которой я был почему-то связан.
   Со всех точек зрения я находил Бедфорда ослом, несчастной скотиной, тогда как до сих пор со спокойной гордостью я считал его человеком энергическим и мужественным. Я считал его не только ослом, но потомком многих поколений ослов. Я обозревал его детство, отрочество, его первые опыты в любви приблизительно так, как можно следить за беспорядочной беготней муравья по песку...
   К моему великому сожалению кое-что сохранилось во мне до сих пор от этого периода душевного прояснения, и я очень боюсь, что мне уж никогда больше не удастся вернуться к невозмутимому полному самодовольству былых дней. Но в то время, о котором я здесь рассказываю, это было для меня ничуть не тягостно, так как я был совершенно убежден, что я отнюдь не Бедфорд или кто-нибудь другой, но просто дух, безмятежно плавающий в пространстве.
   Чего ради стал бы я огорчаться неудачами и недостатками этого Бедфорда? Ведь я не отвечал ни за них, ни за него самого.
   Некоторое время я боролся против этой воистину нелепой иллюзии. Я пытался призвать на помощь воспоминания о важных событиях, о сильных и нежных волнениях души; я сознавал, что если мне удастся снова пережить подлинный трепет истинного чувства, это возрастающее отчуждение от моего собственного "я" кончится.
   Но мне это не удавалось.
   Я видел Бедфорда, идущего с озабоченным видом по узкому тротуару Канцелярского переулка(24), со шляпой на затылке, с развевающимися полами сюртука, спешащего на государственный экзамен. Я видел, как он сворачивает вправо и влево, сталкивается и даже здоровается с другими подобными ему мелкими тварями на этой кишащей толпою дороге. -- Неужели это я? -- Я видел Бедфорда в тот же вечер в гостиной одной дамы: рядом с ним на столе лежала его шляпа, давно нуждавшаяся в чистке, а сам он плакал. -- И это я? -- Я видел его в обществе упомянутой дамы в различных позах, переживавшим весьма различные чувства... Никогда я не ощущал такой полной отчужденности от него.
   Я опять увидел его по-прежнему озабоченного, спешащего в Лимн, чтобы писать там пьесу; потом видел, как он заговаривает с Кавором; как он, скинув пиджак, работает над постройкой шара и убегает в Кентербери, испугавшись перелета...
   И это тоже я?.. Не может быть!
   Я хотел доказать самому себе, что являюсь жертвой галлюцинации, вызванной одиночеством, а также потерей веса и всякого чувства сопротивления. Я пытался вернуть себе это чувство, ударяясь со всего размаха о стенки шара, я щипал себя и хлопал в ладоши. Я зажег также лампу, поймал номер "Новостей Ллойда" и перечел все эти столь убедительные и несомненные объявления о почти новом велосипеде, о джентльмене, обладающем независимыми средствами, и о почтенной даме, очутившейся в затруднительном положении и распродающей свои свадебные подарки.
   Без всякого сомнения эти люди где-то существовали.
   -- Это твой мир, -- говорил я себе. -- И ты -- Бедфорд. Ты возвращаешься, чтобы жить среди вещей такого рода до самого конца твоих дней.
   Но в глубине моей души продолжали роиться сомнения.
   "Это не ты читаешь, -- читает Бедфорд. -- Но ведь ты не Бедфорд. Тут и начинается твоя ошибка".
   -- К черту! -- кричал я. -- Если я не Бедфорд, то кто же я такой?
   Но здесь все было темно, хотя странные видения проплывали у меня в мозгу, причудливые, смутные догадки, похожие на тени, на которые смотришь издалека.
   Поверите ли вы, мне иногда казалось, что я поистине представляю собою нечто, существующее не только за пределами мира, но за пределами всех миров, вне времени и вне пространства, и что бедняга Бедфорд был всего-навсего щелью, сквозь которую я глядел на жизнь.
   Бедфорд! Несмотря на все мои отречения от него, я был, конечно, неразрывно связан с ним и знал, что куда бы я ни отправился и что бы ни делал, я вынужден подчиняться его желаниям, сочувствовать его радостям и скорбям до самого конца его жизни. Ну, а после смерти Бедфорда... Что будет со мной?
   Впрочем, довольно распространяться об этом весьма интересном периоде в истории моих похождений. Я упомянул здесь о нем лишь для того, чтобы показать, как одиночество и разлука с нашей планетой могут подействовать не только на деятельность органов нашего тела, но и на всю нашу душевную систему, в которой вызывают явления неожиданные и странные.
   В течение большей части этого долгого путешествия по мировому пространству я размышлял о нематериальных предметах такого рода; раздвоенный и нечувствительный ко всему, объятый манией величия, я реял среди звезд и планет, населяющих пустоту бесконечности. Мир, куда я возвращался, точно так же, как озаренные голубоватым светом пещеры Луны, увенчанные шлемами головы селенитов, их гигантские чудесные машины, судьба Кавора, оставшегося пленником в этом мире, -- все это казалось мне бесконечно мелким, совершенно незначительным.
   Наконец я ощутил притяжение Земли, и это заставило меня вернуться к действительности. Вскоре я начал понимать все более и более ясно, что я действительно Бедфорд, возвращающийся после изумительных приключений в земной мир, и что у меня есть жизнь, которую я, весьма вероятно, потеряю при спуске. Я стал соображать, каким способом всего безопаснее можно упасть на Землю.
  

21
М-Р БЕДФОРД В ЛИТЛЬСТОНЕ

   Когда я достиг верхних слоев атмосферы, линия моего полета была приблизительно параллельна Земле. Температура внутри шара начала возрастать. Я понял, что надо опуститься немедленно, ибо подо мною в сгущающихся сумерках расстилалась широкая гладь моря. Я открыл все окна, какие только мог, и начал падать из солнечного дня в вечер и из вечера в ночь. Все пространнее, все больше становилась Земля, пожирая звезды, и мерцающая серебряным светом вуаль облаков расширялась как бы для того, чтобы обхватить меня. Вскоре Земля уже не казалась мне шаром, она стала плоской, потом вогнутой. Это уже не была планета на небе, но мир человека. Я закрыл все окна, обращенные к Земле, оставив только щель шириною около дюйма, и падал вниз с все увеличивающейся быстротой. Расширяющееся водное пространство было теперь так близко, что я мог различить темный блеск волн, поднимавшихся мне навстречу. Шар сильно разогрелся. Я закрыл последнюю щель в окне и сидел, нахмурившись и кусая себе пальцы, в ожидании толчка...
   Шар упал в воду с громким плеском. Должно быть, брызги взлетели на несколько сот футов в высоту. Услышав плеск, я тотчас же свернул все каворитовые шторы. Я опускался вглубь, но все медленнее и медленнее; затем почувствовал, что стекло начинает давить снизу на мои ноги и шар всплывает на поверхность, как пузырь. Наконец он поплыл, ныряя и покачиваясь, по морю, и мое путешествие через мировое пространство кончилось.
   Ночь была темная и пасмурная. Два желтых огонька вдалеке, точно две булавочных головки, указывали, что там проходит корабль, а немного ближе маячил столб красного света. Если бы моя электрическая лампочка не погасла за отсутствием энергии, меня могли бы выудить в ту же ночь. Несмотря на чрезвычайное утомление, которое я начал вдруг ощущать, я был очень возбужден. Я испытывал яростное, нетерпеливое желание, чтобы мое странствование закончилось немедленно.
   Наконец я перестал метаться по шару и сел, обхватив руками колени и глядя на далекий красный свет. Он колебался вверх и вниз, ни на минуту не останавливаясь. Мое возбуждение улеглось. Я понял, что мне надо провести по крайней мере еще одну ночь внутри шара. Я страшно отяжелел и устал. Поэтому я заснул.
   Остановка ритмического движения разбудила меня. Я поглядел сквозь выгнутое стекло и увидел, что шар прибило к большой песчаной отмели. Вдали обрисовывались дома и деревья, а с противоположной стороны изогнутое, смутное отображение корабля висело между морем и небом.
   С большим усилием я поднялся на ноги. Моим единственным желанием было выбраться наружу. Люк оказался наверху. Я стал его отвинчивать. Я приоткрывал крышку очень медленно. Наконец воздух запел вновь, как пел когда-то, вырываясь наружу. Но на этот раз я не выжидал, пока уравняется давление. Секунду спустя я ощутил тяжесть крышки у себя в руках и увидел над собой широкое и свободное, привычное мне старое небо Земли.
   Воздух с такой силой ударил мне в грудь, что я начал задыхаться. Я уронил стеклянный винт. Я вскрикнул, прижал руки к груди и сел. Некоторое время мне было очень худо. Потом я отдышался. Наконец мне удалось встать на ноги, и я мог снова двигаться.
   Я попытался высунуть голову в отверстие люка, и шар покатился. Мне казалось, что какая-то сила потянула мою голову вниз. Я проворно отшатнулся назад, потому что иначе лицо мое очутилось бы под водой. После долгих безуспешных стараний я успел выбраться на песок, по которому еще пробегали волны убывающего прилива.
   Я не делал никаких попыток встать. Мне казалось, что все тело мое вдруг налилось свинцом. Мать-Земля снова наложила на меня свою тяжелую руку без каворитовых перчаток. Я сидел, не обращая внимания на то, что вода заливает мои ноги.
   Наступал рассвет, довольно пасмурный, но здесь и там на небе видны были длинные зеленовато-бледные полосы. Невдалеке от берега какой-то корабль стоял на якоре, бледный силуэт с желтым фонарем на мачте. Вода омывала отмель длинными неглубокими волнами. Справа от меня изгибался берег, песчаный и низкий, на котором стояло несколько хижин, и на самом горизонте виднелись маяк, бакен и стрелка. Прямо передо мной тянулся плоский песчаный пляж, кое-где покрытый лужами и заканчивавшийся на расстоянии одного километра или немного больше низкой порослью кустарников. На северо-востоке был виден уединенный морской курорт. Унылой вереницей тянулись пансионаты и наемные дачи -- темные пятна на постепенно разгоравшемся небе; то были самые высокие предметы, которые мне удалось разглядеть на Земле. Право, не знаю, какие чудаки поставили эти высокие здания в таком месте, где свободного пространства было сколько угодно. Местечко это напоминало небольшой кусочек Брайтона, перенесенный в глухую пустыню(25).
   Долгое время сидел я там, зевая и вытирая себе лицо. Наконец попробовал встать. Мне показалось, что я поднимаю огромную тяжесть, но все-таки я успел подняться на ноги.
   Я глядел на отдаленные дома. В первый раз после голода, испытанного нами в кратере, я вспомнил о земной пище. "Копченая свинина, -- прошептал я, -- яйца! Поджаренные гренки и хороший кофе!.. И каким чертом доставлю я мой шар в Лимн". Я не знал, где я нахожусь. Но во всяком случае побережье было несомненно обращено к западу, а я видел очертания Европы, когда падал.
   Я услышал хруст песка под чьими-то шагами, и маленький круглолицый, приятный на вид человек во фланелевом костюме, с купальным полотенцем, наброшенным на плечи, и с купальным костюмом под мышкой появился на берегу. Я тотчас же понял, что нахожусь в Англии. Он очень внимательно рассматривал мой шар и меня. Он приближался, не спуская с меня глаз. Смею сказать, вид у меня был довольно дикий... Я был неописуемо грязен и взлохмачен. Но в то время я об этом позабыл. Человечек остановился метрах в двадцати от меня.
   -- Алло, парень! -- сказал он нерешительно.
   -- Алло, -- ответил я.
   Услышав мой ответ, он подошел ближе,
   -- Что это за штука? -- спросил он.
   -- Можете вы мне сказать, где я нахожусь? -- спросил я.
   -- Это Литльстон, -- сказал он, указывая на дома. -- А там дальше Дендженес. Вы только что вышли на берег? Что это у вас такое? Какая-то машина?
   -- Да.
   -- Вас прибило сюда волнами? Вы потерпели кораблекрушение или что-нибудь в этом роде?
   Я быстро обдумывал создавшееся положение. Я рассматривал внешность маленького человечка по мере того, как он подходил ближе.
   -- Черт побери, -- сказал он. -- Вам должно быть, пришлось круто. Я подумал, что вы... Ну ладно!.. Где вас разбило? Эта штука, должно быть, спасательный аппарат, а?
   Я решил до поры до времени не отвергать этого объяснения.
   -- Мне нужна помощь, -- сказал я хриплым голосом. -- Мне надо вытащить отсюда кое-что на берег, вещи, которые я не могу бросить без присмотра.
   Тут я заметил трех других приятных на вид молодых людей с полотенцами и в соломенных шляпах, которые шли по пляжу, направляясь ко мне. Очевидно, это была команда ранних купальщиков Литльстона.
   -- Помочь вам? -- сказал человечек. -- Пожалуйста! -- Он засуетился. -- А что, собственно говоря, нужно сделать?
   Он повернулся и начал махать руками. Три молодых человека ускорили шаг. Минуту спустя они стояли кругом, засыпая меня вопросами, на которые я не хотел отвечать.
   -- Я обо всем расскажу вам после, -- сказал я. -- Я совершенно измучен. Я теперь, как тряпка.
   -- Пойдем в гостиницу, -- сказал маленький человечек, подошедший ко мне первым. -- Мы присмотрим за всеми этими вещами.
   Я колебался.
   -- Нельзя, -- сказал я. -- В этом шаре лежат две большие штанги чистого золота.
   Они недоверчиво переглянулись, потом обратились ко мне с новыми вопросами. Я вернулся к шару, согнулся, забрался внутрь, и скоро золотые брусья селенитов и сломанная цепь лежали перед моими собеседниками. Если б я не был так ужасно измучен, то, наверное, посмеялся бы над ними. Они напоминали котят, собравшихся около жука. Они не знали, что это за металл. Толстый маленький человечек взялся за конец штанги, но тотчас же нагнулся, приподнял конец одного из брусьев и затем уронил его, громко охнув. То же самое проделали все остальные.
   -- Это свинец или золото, -- сказал один.
   -- О, это золото, -- сказал другой.
   -- Самое настоящее золото, -- сказал третий.
   Тут все поглядели на меня, а затем на корабль, лежавший на якоре.
   -- Это здорово! -- воскликнул маленький человечек. -- Но где вы достали это?
   Я был слишком утомлен, чтобы лгать.
   -- На Луне.
   Я увидел, что они опять переглядываются.
   -- Послушайте, -- сказал я, -- я сейчас не могу спорить и объясняться. Помогите мне отнести эти золотые слитки в гостиницу. Я полагаю, что, отдыхая по пути, двое из вас могут справиться с одной штангой, а я потащу цепь. Я расскажу вам все, когда немного поем.
   -- А как быть с вашим шаром?
   -- С ним ничего не сделается, -- сказал я. -- Во всяком случае, -- черт его побери, -- он пока может оставаться здесь. Если начнется прилив, он всплывет, -- вот и все.
   В чрезвычайном удивлении молодые люди послушно взвалили себе на плечи мои сокровища, а я с таким чувством, как будто члены мои были налиты свинцом, стал во главе шествия и направился к видневшемуся вдали кусочку "набережной". На половине дороги к нам присоединились две испуганные маленькие девочки с лопатками, а немного погодя появился худощавый мальчик, громко сопевший. Помню, он катил перед собой велосипед и сопровождал нас некоторое время, держась от нас немного поодаль по правую руку. Затем, вероятно, решив, что здесь нет ничего интересного, он вскочил на свой велосипед и поехал вдоль пляжа по направлению к шару.
   Я посмотрел ему вслед.
   -- Он не тронет вашего шара, -- сказал толстый молодой человек успокоительным тоном, и я слишком легко ему поверил. На первых порах это серое утро угнетающим образом действовало на мое настроение, но вот Солнце вышло из-за облаков над горизонтом, осветило окружающий мир и зажгло ярким блеском свинцовое море. Я развеселился. С появлением Солнца в уме моем пробудилось сознание всей важности того, что я сделал и собираюсь сделать. Я громко захохотал, когда молодой человек, шедший впереди, пошатнулся под тяжестью моего золота. Как удивится весь свет, когда я займу в нем подобающее мне место!
   Если бы не чрезвычайное утомление, я, вероятно, посмеялся бы и над хозяином литльстонской гостиницы, который не знал, что думать при взгляде, с одной стороны, на мое золото и на весьма почтенное общество, сопровождавшее меня, -- и с другой стороны, на мою грязную внешность. Но в конце концов я очутился в земной ванной комнате, где была теплая вода для умывания, и надел новый костюм, правда, уморительно короткий, но чистый, который одолжил мне симпатичный маленький человечек. Он предложил мне также бритву, но у меня не хватило мужества прикоснуться к колючей бороде, покрывавшей мое лицо.
   Я уселся за английский завтрак и ел с довольно вялым аппетитом, с аппетитом, имевшим несколько недель от роду и успевшим одряхлеть, -- и заставил себя ответить на вопросы четырех молодых людей. Я сказал им чистую правду.
   -- Ладно, -- промолвил я, -- так как вы настаиваете, то я признаюсь, что добыл это золото на Луне,
   -- На Луне?
   -- Да, на Луне, той, которая ходит по небу.
   -- Но что вы хотите этим сказать?
   -- То, что я говорю, черт побери!
   -- Значит, вы прилетели сюда прямо с Луны?
   -- Вот именно! Через мировое пространство в этом шаре.
   С чрезвычайным наслаждением я принялся за яйцо всмятку. Про себя я решил, что когда следующий раз полечу на Луну, то захвачу ящик яиц.
   Я мог ясно видеть, что они не верят ни одному слову из того, что я рассказал им, но несомненно они считали меня наиболее респектабельным лжецом, какого они когда-либо встречали. Они поглядели друг на друга и затем все сразу уставились на меня. Полагаю, они искали ключ к загадке, наблюдая, как я брал соль.
   Их, видимо, заинтересовала также моя привычка посыпать яйца перцем. Но прежде всего диковинные золотые слитки, под тяжестью которых они только что сгибались, привлекали их внимание. Теперь слитки лежали передо мною, каждый из них стоил несколько тысяч фунтов, и украсть их было так же немыслимо, как дом или участок земли. Глядя поверх чашки с кофе на их любопытные лица, я понял, какой необычайной ерундой должны казаться им все мои объяснения.
   -- Ведь вы не хотите убедить нас... -- начал младший из молодых людей ласково и убедительно, как говорят с упрямым ребенком.
   -- Пожалуйста, передайте мне гренки, -- сказал я и сразу заткнул ему рот.
   -- Но послушайте, -- начал другой, -- ведь не можем же мы вам поверить...
   -- Ну и пусть! -- сказал я и пожал плечами.
   -- Он не желает нам ничего рассказывать, -- сказал самый младший из молодых людей, обращаясь к остальным, и затем прибавил с величайшим хладнокровием: -- Вы позволите мне закурить папиросу?
   Я позволил ему это с величайшей готовностью и продолжал кушать свой завтрак. Двое других отошли, поглядели в дальнее окно и тихо переговаривались о чем-то. Вдруг неожиданная мысль поразила меня.
   -- Вероятно, начинается прилив? -- спросил я.
   Последовало недолгое молчание. Казалось, они не знали, кто должен отвечать мне.
   -- Отлив кончается, -- сказал маленький человечек.
   -- Ладно, -- сказал я. -- Мой шар далеко не уплывет.
   Я разбил скорлупу третьего яйца и произнес маленькую речь.
   -- Слушайте, -- сказал я. -- Пожалуйста, не подумайте, что я человек невежливый или что я хочу рассказать вам здесь нелепую ложь или что-нибудь в этом роде. Я вынужден быть сдержанным и соблюдать тайну. Я хорошо понимаю, что все это кажется вам чрезвычайно странным и что ваше любопытство возбуждено. Могу вас уверить, что вы являетесь свидетелями достопамятного события. Но я не могу теперь изложить вам все это яснее. Это немыслимо. Даю вам честное слово, что я только что прилетел с Луны, но это все, что я имею право сказать вам. И все же я вам бесконечно обязан, знаете ли... да, бесконечно. Надеюсь, что слова мои никому не показались обидными?
   -- О, нисколько, -- сказал самый младший ласковым тоном. -- Мы это отлично понимаем.
   Не спуская с меня глаз, он так сильно откинулся назад вместе со стулом, что едва не упал. Лишь с некоторым усилием ему удалось сохранить равновесие.
   -- Мы на вас ничуть не в претензии, -- подхватил толстый молодой человек. -- Пожалуйста, не думайте этого.
   Тут они все встали, начали расхаживать взад и вперед по комнате и закурили папиросы, стараясь всячески показать мне, что нисколько не обижаются на меня и не чувствуют ни малейшего любопытства ни ко мне, ни к моему шару.
   -- Что бы там ни было, но я хочу пойти поглядеть на этот корабль, -- пробормотал один из них.
   Если б они могли найти приличный предлог, чтобы удалиться, они наверное сделали бы это. Я доедал третье яйцо.
   -- Погода стоит отличная, не правда ли? -- заметил маленький человечек. -- Уже давно у нас не было такого лета...
   -- Фуу... взз! -- это было похоже на разрыв огромной ракеты.
   Где-то задребезжало оконное стекло.
   -- Что это такое? -- спросил я.
   -- Да ведь это!.. -- воскликнул маленький человечек и бросился к угловому окну.
   По его примеру все другие бросились к окнам. Я сидел, глядя на них.
   Вдруг я вскочил, отшвырнул яйцо в сторону и тоже побежал к окну.
   -- Там ничего не видно! -- воскликнул маленький человечек, устремляясь к дверям.
   -- Во всем виноват мальчишка! -- крикнул я голосом, охрипшим от бешенства. -- Этот проклятый мальчишка!
   Я оттолкнул лакея, вносившего мне новую порцию поджаренных гренков, выскочил из комнаты и во весь дух выбежал на маленькую смешную терраску перед гостиницей.
   Море, недавно казавшееся таким спокойным, было теперь покрыто беспорядочными волнами, а в том месте, где лежал шар, вода бурлила, как в кильватере корабля. Вверху расползалось маленькое облачко, извиваясь спиралью, будто клуб дыма, а на пляже три или четыре человека с недоумевающими лицами глядели на место неожиданного выстрела. И это было все. Коридорный, официант и четыре молодых человека в полосатых фланелевых костюмах выскочили за мною следом. Из дверей и окон доносились крики, и всюду появилось множество людей с разинутыми ртами.
   Некоторое время я стоял на месте, слишком ошеломленный только что совершившимся событием, чтобы думать об окружающих.
   В первую минуту я не понимал, что совершилась непоправимая катастрофа. Я просто ошалел, как человек, на которого неожиданно свалился тяжелый удар. Но немного спустя я начал догадываться об истинном значении постигшего меня несчастья.
   -- Господи, боже мой! -- воскликнул я.
   Дрожь пробежала по моей спине, как будто мне влили за воротник кипящую жидкость. Ноги мои ослабели. Только теперь я сообразил, что означает для меня эта катастрофа. Этот проклятый мальчишка умчался в небеса. Я остался с носом. Золото, лежащее в столовой, -- вот мое единственное достояние. Чем кончится все это? В голове у меня царила безысходная путаница.
   -- А я говорю, -- произнес голос маленького человечка позади меня, -- а я говорю...
   Я повернулся на каблуках и увидел человек двадцать или тридцать, смотревших на меня молча, но с чрезвычайной подозрительностью. Это было невыносимо. Я громко застонал.
   -- Я не могу! -- гаркнул я. -- Повторяю вам, что не могу! Это мне не по силам! Думайте, что хотите, и черт с вами!
   Я судорожно махал руками. Маленький человечек попятился, как будто я угрожал ему. Я прорвался сквозь толпу обратно в гостиницу. Я вбежал в столовую и яростно позвонил. Я вцепился в лакея, лишь только он вошел.
   -- Слышите! -- заорал я. -- Позовите людей и отнесите эти брусья в мою комнату, здесь направо!
   Он сразу не понял меня, а я вопил и теребил его. Наконец появился убогий с виду маленький старичок в зеленом переднике и за ним двое молодых людей во фланелевых костюмах. Я набросился на них и потребовал их содействия. Как только золото очутилось в моей комнате, я почувствовал себя готовым к борьбе.
   -- Теперь ступайте вон! -- крикнул я. -- Все вон, если не хотите видеть, как человек дойдет с ума в вашем присутствии!
   Я схватил лакея за плечи и вытолкал его, так как он замешкался на пороге. После этого, едва успев запереть дверь, я сорвал с себя одежду, данную мне маленьким человечком, разбросал ее во все стороны и забился под одеяло. Я долго лежал, потея, отдуваясь и стараясь овладеть собой.
   Наконец я настолько успокоился, что мог выбраться из постели и позвонить. Я велел пучеглазому лакею принести мне фланелевую ночную сорочку, содовую воду, виски и несколько штук хороших сигар. Когда, после нестерпимой проволочки, которая заставила меня несколько раз хвататься за колокольчик, все требуемое было мне, наконец, доставлено, я опять запер дверь и начал обсуждать создавшееся положение вещей.
   Великий опыт кончился совершенной неудачей. Это была полное поражение, и один я остался в живых. Это был провал, непоправимая катастрофа. Я уцелел при разгроме, но это было все. Одним роковым ударом все мои планы были разрушены. Намерение вернуться на Луну, начинить шар золотом, произвести анализ каворита и, таким образом, раскрыть великую тайну, наконец, быть может, отыскать тело Кавора, -- все это разом стало теперь неосуществимо.
   Я остался в живых, и только!
   Я полагаю, что решение улечься в постель было одной из самых счастливых мыслей, когда-либо приходивших мне в голову. Право, я думаю, что мог потерять рассудок или совершить какой-нибудь роковой, неосторожный шаг. Но, лежа в запертой комнате, без риска какой-либо помехи, я мог все обдумать и выработать на досуге план дальнейших действий.
   Мне было совершенно ясно, что случилось с мальчиком. Он забрался в шар, стал играть с кнопками, закрыл каворитовые окна и улетел. Вряд ли он предварительно завинтил крышку люка. Но если он даже успел это сделать, оставался один шанс из тысячи на его возвращение. Было вполне очевидно, что он будет отныне вместе с моими тюками витать где-то посреди шара, останется там навсегда и утратит всякий интерес с земной точки зрения, хотя, быть может, весьма заинтригует обитателей какой-нибудь отдаленной части мирового пространства. Очень скоро я окончательно убедился в этом. А что касается ответственности за все это дело, то чем больше я размышлял, тем очевиднее мне становилось, что надо лишь держать язык за зубами, и у меня не будет никаких хлопот по этому поводу. Если ко мне явятся опечаленные родственники с требованием вернуть пропавшего мальчика, я потребую, чтобы они вернули мне улетевший шар, или спрошу их, что они собственно хотят сказать. На первых порах мне мерещились плачущие родители и опекуны и всевозможные осложнения. Но потом я понял: мне надо попросту играть в молчанку, и тогда ничего не случится. В самом деле, чем дольше я лежал и курил, размышляя о случившемся, тем яснее постигал всю мудрость непроницаемого безмолвия.
   Каждый британский гражданин имеет право, -- если только он никому не причиняет вреда и не совершает никакой непристойности, -- внезапно появляться всюду, где ему угодно, таким оборванным и грязным, как ему угодно, и с таким количеством чистого золота, каким он почтет за благо навьючить себя. Никто не имеет право вмешиваться и препятствовать ему в его действиях. Я наконец совсем успокоился и повторил еще раз про себя эту великую хартию моих вольностей.
   Теперь предстояло рассмотреть некоторые обстоятельства, связанные с моим давним банкротством. Сперва мне было как-то неприятно думать об этом. Но, обсудив все совершенно трезво, я пришел к выводу, что, если я назовусь вымышленным именем и сохраню на лице своем бороду, отросшую за последние два месяца, мне нечего опасаться каких-нибудь преследований со стороны несговорчивого кредитора, о котором я упоминал в первой главе. Исходя из этого, уже не трудно было составить совершенно целесообразный план дальнейших действий.
   Я велел подать мне перо и чернильницу и написал письмо в Ньюромнейский банк -- самый ближайший, по словам лакея, -- и сообщил директору, что хочу открыть у него текущий счет и прошу прислать мне двух надежных людей с надлежащими полномочиями и с повозкой, запряженной хорошей лошадью, дабы я мог избавиться от нескольких сот фунтов золота, имевшихся в моем распоряжении.
   Я подписал письмо Г. Дж. Уэллс, потому что имя это показалось мне весьма благозвучным.
   Сделав это, я потребовал коммерческий справочник города Фолькстона, выбрал наудачу адрес портного и попросил его прислать мне закройщика, чтобы снять мерку для шевиотового костюма. Вместе с тем я заказал себе чемодан, дорожный мешок, коричневые ботинки, рубашку, несколько шляп на выбор и так далее. Часовщику я заказал также часы. Отправив все эти письма, я позавтракал так роскошно, как это только было возможно в гостинице, и лежал, покуривая сигару, пока, согласно моей просьбе, не явились два командированные банком клерка, которые взвесили и увезли золото. После этого я натянул одеяло себе на голову, чтоб меня не разбудил стук в дверь, и собрался спокойно заснуть.
   Я заснул. Несомненно, то был весьма прозаический поступок со стороны первого человека, вернувшегося на Землю с Луны, и я полагаю, что юный и одаренный пылким воображением читатель будет весьма разочарован моим образом действий. Но я ужасно устал и измучился и, черт побери, что еще мог я предпринять?
   Конечно, вряд ли кто-нибудь согласился бы мне поверить, если б я рассказал тогда мою историю, и это, разумеется, навлекло бы на меня множество неприятностей. Итак, я заснул. Когда я наконец проснулся, я уже опять готов был вступить в бой с целым миром по привычке, укоренившейся во мне с тех пор, как я стал совершеннолетним. Я решил уехать в Италию, где и пишу в настоящее время эту историю. Если люди не пожелают принять се как рассказ о действительных фактах, пусть они считают ее вымыслом. Это меня не касается.
   А теперь, когда повесть моя окончена, мне кажется весьма удивительным, до какой степени все это приключение прошло шито-крыто. Все полагают, что Кавор был не слишком блестящий научный экспериментатор, взорвавший на воздух свой дом и самого себя в Лимне, а выстрел, последовавший за моим прибытием в Литльстон, объясняют опытами со взрывчатыми веществами на казенном заводе в Лидде, в трех километрах оттуда. Сознаюсь, я никому не сообщил, что исчезновение мастера (26) Томми Симонса, -- так звали улетевшего мальчика, -- свершилось отчасти по моей вике. Для этого пришлось бы пуститься в слишком затруднительные объяснения. Мое появление на Литльстонском пляже в лохмотьях и с двумя брусьями чистопробного золота объясняют различными остроумными догадками, до которых мне нет никакого дела. Люди говорят, будто я выдумал все это с целью уклониться от расспросов о происхождении моего богатства. Хотел бы я поглядеть на человека, способного выдумать такой связный и логически последовательный рассказ. Ну, ладно, пусть принимают все это за выдумку.
   Я досказал мою историю и теперь полагаю, что мне надо снова принять на себя бремя житейских забот. Даже тот, кто побывал на Луне, вынужден все-таки добывать себе хлеб насущный. Итак, я работаю здесь, в Амальфи, над сценарием пьесы, которую я успел набросать, прежде чем Кавор забрел в мой мир. Я пытаюсь устроить мою жизнь на прежний лад, как до знакомства с Кавором. Но надо признаться, мне иногда трудно бывает сосредоточить внимание на пьесе, если лунный свет проникает ко мне в комнату. Здесь теперь полнолуние; и в прошлую ночь я провел несколько часов на висячем балконе, глядя на эту сияющую белизну, которая скрывает так много. Подумайте: столы, стулья, подмостки и брусья из чистого золота! Черт побери! Если б только можно было снова открыть этот каворит! Но такие вещи не повторяются дважды в жизни одного и того же человека. Здесь мне живется немножко лучше, чем в Лимне, но это все. А Кавор совершил самоубийство таким сложным способом, какой не приходил до сих пор в голову ни одному живому существу. Таким образом эта история обрывается так же бесповоротно и окончательно, как сновидение. Она так мало связана со всеми житейскими делами, выходит так далеко за пределы доступного человеку опыта; скачки, пища, дыхание, отсутствие веса, все это столь необычайно. По правде говоря, бывают минуты, когда, несмотря на мое лунное золото, сам я готов больше чем наполовину поверить, что все совершившееся со мною было только сном.
  

22
ПОРАЗИТЕЛЬНОЕ СООБЩЕНИЕ ОТ М-РА ЮЛИУСА ВЕНДИДЖИ

   Закончив рассказ о моем возвращении на Землю в Литльстоне, я написал слово "Конец", расчеркнулся и отложил перо в сторону, твердо уверенный, что история первых людей на Луне действительно кончена. Я не ограничился этим. Нет, я передал мою рукопись литературному агенту, позволил продать ее, видел большую часть ее напечатанной в журнале "Стрэнд-Магазин"(27) и только тогда понял, что до конца еще далеко. Месяцев шесть тому назад я поехал из Амальфи в Алжир, и там меня нагнало одно из самых поразительных известий, какие мне сужден ься прахом под разрушительным действием леденящего воздуха, когда наступит длинная лунная ночь. А огромные кактусы, которых мы видели еще раздувавшимися, давно уже полопались, разбросав свои споры на все четыре стороны луны. Удивительный уголок во вселенной эта пристань первых людей! Хорошо бы было со временем поставить тут, среди кратера, столб с приличествующей надписью. Я подумал, что если бы только этот внутренний лунный мир знал всю важность момента, какая бы страшная тревога поднялась тут! Но пока он, кажется, еще и не подозревает, какое значение имеет наше прибытие, иначе этот кратер наверное бы стал теперь ареной яростной борьбы, а не оставался бы безмолвной пустыней! Я стал высматривать местечко поудобнее, откуда бы можно было подать сигнал Кавору, и увидал ту самую скалу, на которую он сделал свой первый прыжок, и которая и теперь являлась такой же голой и бесплодной, как в тот момент. С минуту я колебался, можно ли уходить так далеко от шара. Затем, устыдившись своего колебанья, я прыгнул...
   С этого наблюдательного пункта я начал вновь обозревать кратер. Далеко, у самой верхушки отбрасываемой мной тени, чуть виднелся лишь белый платок, развевавшийся на высоком кустарнике. Мне казалось, что Кавор тем временем должен уже был бы высматривать меня. Но его нигде не было видно.
   Я стоял, выжидая и наблюдая, в надежде каждую секунду увидать его. Вероятно, я простоял так долго. Пробовал кричать, но, разумеется, безуспешно, благодаря разреженности воздуха. Я сделал нерешительный шаг назад к шару, но тайный страх перед селенитами заставил меня отказаться от осуществления мелькнувшей у меня мысли -- подать сигнал о моем местонахождении, вывесить одно из наших одеял на соседнем кустарнике. Я снова принялся внимательно оглядывать кратер.
   Царившая кругом пустынность и мертвая тишина нагоняли уныние на меня. Даже отдаленный гул, доносившийся из внутреннего лунного мира, теперь затих. Кроме слабого шелеста ближайших кустов, трепетавших от поднимавшегося легкого ветерка, не было слышно ни малейшего звука, ни тени звука. Дневная жара уже спала; ветерок был даже довольно свежий.
   -- Куда это запропастился Кавор?
   Набрав как можно более воздуху, я приложил руки ко рту и заорал во все горло: "Кавор!". Изданный мною звук напоминал голос лилипута, кричащего издалека.
   Я поглядел на сигнальный платок, поглядел на расширявшуюся тень западного утеса, поглядел из-под руки на солнце. Мне показалось, что оно почти заметно на глаз ползет вниз по небу.
   Я сознавал, что должен действовать, не теряя минуты, если хочу спасти Кавора, и пустился по прямой линии к сигнальному платку. Расстояние до платка было, повидимому, около двух миль, дело лишь нескольких сот прыжков и больших размашистых шагов. При каждой остановке я искал Кавора и удивлялся, как и куда он мог деваться.
   Последний прыжок, и я очутился в ложбине под платком; еще один большой шаг -- и я был на нашем прежнем наблюдательном пункте. Стоя возле платка, я внимательно осматривал окружающее пространство. Далеко, у подошвы пологого склона, виднелось отверстие туннеля, через которое мы убежали; моя тень достигала его края.
   Ни малейшего признака Кавора, ни малейшего звука, только усиливался шелест кустарников да расширялись ложащиеся тени. Вдруг меня стало знобить, как в лихорадке. "Кав...", попробовал я крикнуть и еще раз убедился в бесполезности человеческого голоса в этом разреженном воздухе.
   Молчание. Молчание смерти.
   Затем мой глаз уловил нечто, какую-то маленькую вещицу, лежавшую ярдах в пятидесяти от меня, у подошвы склона, среди поломанных веток. Что бы это было? Я знал, но, по некоторой причине, медлил в этом убедиться.
   Я подошел ближе: это была шапочка крикетиста, которую носил Кавор.
   Я увидал тогда, что разбросанные вокруг нее ветви были нещадно поломаны и потоптаны. После минутного колебания я сделал несколько шагов вперед и поднял фуражку.
   Я стоял с этой шапочкой в руке, рассматривая утоптанную вокруг меня почву. На некоторых ветках видны были маленькие пятна какого-то вещества, к которым мне было страшно прикоснуться. В небольшом расстоянии от того места, где я стоял, поднявшийся порыв ветра вынес на свет что-то маленькое и ярко белое.
   То был измятый, как будто крепко сжимавшийся клочок бумаги. Я поднял его; на нем виднелись какие-то красные пятна. Мой глаз уловил также бледные следы карандаша. Разгладив клочок, я увидал неровное и несвязное писанье, оканчивающееся кривой чертой через всю бумагу.
   Я сел на ближайший камень и начал разбирать писанное.
   "Я ранен около колена, кажется, у меня коленная чашка раздроблена, и я не могу ни бежать, ни ползти больше", так начиналась записка; это было написано довольно разборчиво. Затем, менее четко: "Они гнались за мной некоторое время, и теперь лишь вопрос..." повидимому, сначала было написано "времени", но затем зачеркнуто и заменено каким-то другим неразборчивым словом, "...когда они мной овладеют". Затем почерк делался судорожным. "Я могу слышать их", прочел я в догадке, но написанное вслед за тем было совершенно неразборчиво. Дальше шло несколько слов, довольно явственных: "Эти селениты другого сорта, повидимому, правители...", и опять было написано что-то непонятное. "Голова у них больше, и одеты они в платье, кажется, из тонких золотых пластинок; голоса их более приятны, движения обдуманы... Хотя я ранен и беспомощен, но их появление дает мне надежду".(Это похоже на Кавора) "Они не стреляли в меня и не покушались... вредить. Я намереваюсь..."
   Затем проведена карандашом кривая черта поперек всей бумаги; бурые же пятна по краям и на оборотной стороне оказались кровавыми.
   Пока я стоял, пораженный как громом, с этим изумительным сувениром в руке, что-то мягкое, очень мягкое, легкое и холодное прикоснулось на мгновение к моей руке и исчезло, какая-то белая пушинка мелькнула в воздухе, уносимая ветром. То были снежные хлопья, первые хлопья, предвестники наступающей ночи.
   В испуге взглянул я наверх; небо все потемнело, почти почернело, и было усеяно множеством тускло мерцающих звезд. Я посмотрел на восток -- горизонт принял темно-бронзовый оттенок, взглянул на запад - солнце, утратившее теперь, благодаря сгущавшейся белой мгле, половину своего жара и блеска, словно задевая за края кратера, скрывалось из виду, и все кусты и скалы вырисовывались на освещенном небосклоне в форме беспорядочно разбросанных черных фигур. Холодный ветер приводил в содрогание весь кратер. В один миг я был окутан падающим снегом, и весь окружающий мир погрузился в туман.
   Тогда я вдруг услыхал не громкий и пронзительный, как в первый раз, а слабый и глухой, подобно замирающему голосу, звон колокола, тот самый, который приветствовал наступление лунного дня:
   "Бум!.. Бум!.. Бум!.."
   И вдруг зияющее отверстие туннеля сомкнулось, подобно глазу, и исчезло из виду.
   На этот раз я очутился в полном одиночестве.
   Надо мной и вокруг меня, охватывая со всех сторон, подступая ко мне все ближе и ближе, была раскинута вечность, та, что была уже перед началом всего сущего и переживет его конец, та необъятная пустота, в которой весь свет, и жизнь, и бытие лишь мимолетный блеск падающей звезды, вечный холод, безмолвие, бесконечная и беспросветная ночь пространства.
   -- Нет! -- воскликнул я, -- нет! Не теперь еще! Погоди, погоди!..
   И, разъяренный, дрожа от холода и страха, я швырнул скомканную бумажку, вскарабкался снова на возвышение и изо всех сил прыгнул по направлению к оставленному мною знаку, еле заметному уже в туманной дали.
   Прыг, прыг, прыг! Каждый прыжок казался длившимся целые века. Бледный диск солнца опускался передо мной все ниже и ниже, удлинявшаяся тень грозила поглотить шар, прежде чем я доберусь до него. Ноги мои скользили по нараставшему снегу; один раз я упал в иссохшие кусты, которые рассыпались в прах подо мною; в другой раз я споткнулся и скатился кубарем в овраг, исцарапав при этом до крови лицо и руки. Но такие случайности было ничто в сравнении с промежутками, с теми ужасными паузами, когда застреваешь на воздухе перед надвигающимся приливом ночи.
   - Доберусь ли, о Боже мой, доберусь ли? - повторял я себе тысячу раз, пока этот мучительный вопрос не превратился в сплошную молитву, в какую-то ектенью.
   Когда я достиг шара, он уже был засыпан густым слоем снега. Продрогший от холода, я влез скорее внутрь и окоченелыми пальцами принялся затворять ставни.
   Пока я возился с затворами, долгое время безуспешно, -- раньше мне никогда не приходилось производить эту операцию, -- я мог смутно видеть через отпотевшее стекло красные лучи заходящего солнца, мерцавшие через снежную бурю, и темные очертания кустарника, гнувшегося и ломавшегося под тяжестью утолщавшегося снежного покрова. Все гуще и гуще становился падавший и крутившийся в воздухе снег. Что, если и теперь ставни не поддадутся моим усилиям?
   Наконец, что-то щелкнуло под моими руками, и вмиг это последнее видение лунного мира исчезло из моих глаз. Я погрузился в тишину и мрак междупланетного шара.
  

Глава XX.

Мистер Бедфорд в бесконечном пространстве.

   Состояние мое было почти такое же, как если бы я был убит. Мне кажется, что человек, внезапно и насильственно убитый, должен чувствовать нечто подобное тому, что чувствовал я в это время. В первый момент муки агонии и ужас; в последующий -- мрак и тишина: ни света, ни жизни, ни солнца, ни звезд, ни луны. Хоть это было совершено моей собственной волей, хотя я испытывал уже нечто подобное в обществе Кавора, тем не менее, я был ошеломлен и потрясен. Мне казалось, что я несусь прямо ввысь, в бесконечную тьму. Я витал, как тень, в воздухе, пока не столкнулся с нашим тюком, заключавшим в себе, между прочим, золотую цепь и золотые палицы; он так же носился в пространстве, пока не встретил меня в нашем общем центре тяжести.
   Не знаю, долго ли шло это круговращение. В шаре, конечно, еще более, чем на луне, чувство земного времени исчезает. Прикосновение тюка как бы пробудило меня от дремоты. Я тотчас же сообразил, что для того, чтобы сохранить бодрость, мне необходимо осветиться или открыть ставню. Кроме того, мне было очень холодно. Поэтому я оттолкнулся от тюка, уцепился за шнурки с внутренней стороны стенки, подполз к горловине и, кружась около тюка, задевая за что-то мягкое, также плававшее в пространстве, я, наконец, нащупал веревочки от кнопок и захватил их в руку. Прежде всего я зажег лампочку, чтобы посмотреть, с чем это я сталкивался, и открыл, что это старый экземпляр "Известий Ллойда", сорвавшийся с привязи и гулявший в пустом пространстве. Это вернуло меня из мира бесконечности к моим собственным реальным размерам. Я рассмеялся, отчего дыхание стало еще затруднительнее, чем прежде; это внушило мне мысль взять небольшое количество кислорода от одного из цилиндров, наполненных этим газом. Затем я привел в действие нагреватель, и, несколько обогревшись, подкрепил себя пищей. После того я начал весьма осторожно манипулировать каворитными затворами, чтобы посмотреть, нельзя ли каким образом угадать, где путешествует мой шар.
   Первый открытый мною заслон я тотчас же захлопнул опять, ослепленный внезапно брызнувшей струей солнечного света. Подумав немного, я открыл окна, расположенные под прямым углом к первому, и увидал исполинский полумесяц, а позади него маленький серповидный диск земли. Меня до крайности изумило, что шар уже так далеко улетел от луны. Я рассчитывал, что не только не получу здесь "пинка" вроде того, какой нам дан был земной атмосферой при нашем старте, или, по крайней мере, испытаю гораздо более слабый толчок, но кроме того "отлет" по касательной к поверхности луны должен был происходить по меньшей мере в двадцать восемь раз медленнее, чем на земле. Я ожидал увидеть шар еще висящим над нашим кратером, едва выходящим из области ночи, но все это было уже теперь лишь частью блестящего полукруглого диска, заполнявшего собой небосвод. А Кавор?..
   Он стал бесконечно малой величиной.
   Под вдохновляющим прикосновением кружившейся внутри шара газеты я снова сделался очень практичен на короткое время. Мне было совершенно ясно, что я должен делать, вернувшись на землю; но, насколько я мог видеть, шар, вместо того, чтобы приближаться, все больше и больше удалялся от нее. Что бы ни случилось с Кавором, я не мог помочь ему. Он находился там, живой или мертвый, за покровом непроглядной лунной ночи, и там он должен оставаться, пока я не получу возможности призвать его ближних, всех людей-братьев на выручку. Вот вкратце какой план созрел в моем уме: вернуться на землю и тогда, смотря потому, как окажется лучше, по более зрелом обсуждении, либо показать или объяснить устройство шара немногим известным скромностью лицам и действовать сообща с ними; либо сберечь мой секрет, продать золото, накупить оружия, припасов, найти помощника и вернуться с такой заручкой, чтобы бороться на равных условиях с убогим населением луны, и тогда или освободить Кавора, или добыть достаточное количество золота, чтобы поставить мои последующие предприятия на более твердую основу. Все это было как нельзя яснее, и я стал обдумывать, каким образом выполнить мое возвращение на землю.
   Я придумал, наконец, что надо спуститься обратно к луне как можно ближе, затем закрыть все окна, промчаться мимо нее, а миновав луну, открыть лишь окна, обращенные к земле, направившись таким образом прямехонько к дому. Но достигну ли я этим способом когда-нибудь земли или просто лишь буду кружиться около нее, по гиперболе или параболе какой-нибудь, этого я не сумел бы сказать. Вскоре меня осенила счастливая мысль, что, открыв затем некоторые из окон, обращенных раньше к луне, сиявшей на небе, опережая землю, я поверну шар вбок и полечу прямо к земле; иначе, без подобного приема, я должен был, очевидно, миновать землю. Я долго ломал голову над этой задачей, так как я не математик, и все-таки в конце концов уверен, что тут гораздо более мое счастье, чем умствования, помогло мне спуститься на землю. Знай я тогда, как знаю теперь, что большинство математических шансов было против меня, я, по всей вероятности, даже не дал бы себе труда коснуться кнопок, чтобы сделать попытку подобного рода. Придумав же решенье задачи, я открыл тогда все обращенные к луне окна и, сидя на корточках, выжидал постепенного увеличения полумесяца, пока не почувствую, что шар достаточно приблизился к нему, чтобы можно было закрыть окна, пролететь мимо луны с приобретенной от нее скоростью и направиться прямым путем к земле.
   Когда это было сделано, я закрыл от своих глаз панораму луны и, совершенно свободный от всякой тревоги и беспокойства, я сел в своей маленькой скорлупе, несущейся в бесконечном пространстве, оставаясь спокойно на-страже до тех пор, пока скорлупка не упадет на землю. Благодаря нагревателю, в шаре стало довольно тепло, воздух был освежен впущенной мной струей кислорода, и если не считать легкого прилива крови к голове, продолжавшегося у меня во все время нахождения вне земли, я чувствовал полный физический комфорт. Свет я погасил, из опасения, чтобы не истощился окончательно его источник, и пребывал в полной темноте, если не считать сияния земного диска да мерцания звезд. Повсюду царила такая абсолютная тишина, что я мог воображать себя единственным существом во вселенной, и, однако, не странно ли, чувство одиночества или страха меня волновало не более, чем если бы я лежал в кровати на земле. Теперь это кажется особенно странным после того, как в последние часы моего пребывания в кратере луны я испытывал такое мучительное сознание одиночества...
   Этот промежуток времени, проведенный мною в пространстве, не имеет никакой соразмерности со всякой другой полосой моей жизни. Иногда мне казалось, что я сижу уже целую вечность, точно какой-нибудь бог на листе лотоса; другой раз, напротив, представлялось, как будто прошла лишь минутная пауза после моего прыжка с луны на землю. В действительности это было несколько недель земного времени. Но за этот промежуток я не чувствовал ни забот, ни тревог, ни голода, ни страха. Я сидел, погруженный в думы о наших приключениях и о всей моей прежней жизни. Я казался самому себе растущим все выше и выше, утратившим всякую способность движения, парящим среди светил небесных, и непрестанно сознание ничтожных размеров земли и мимолетности моей земной жизни смутно проскальзывало в моих мыслях.
   Не берусь объяснить всего происходившего тогда в моем уме. Без сомнения, все, что там копошилось, должно быть приписано особым, исключительным физическим условиям, в которых я тогда находился. Всего любопытнее было возникшее у меня сомнение в своей личности. Я, если можно так выразиться, разобщился с Бедфордом, отпал от него; я смотрел на Бедфорда свысока, как на мелкое и ничтожное существо, с которым я лишь случайно был связан. Я видел в нем не более, как осла или иное жалкое животное, тогда как прежде склонен был взирать на него с гордостью, как на весьма умного и сильного человека. Теперь же я видел в нем не только осла, но потомка множества ослиных поколений. Я мысленно проследил его прошлое: его школьные годы, раннюю пору его зрелого возраста, его первую любовную встречу, - проследил не с большим интересом, чем если бы я вздумал проследить прошлое какого-нибудь муравья, копошащегося в песке... Кое-что из этого периода просветления, осталось у меня, к сожалению, и досель, и боюсь, что ко мне никогда вполне не возвратится прежняя самоудовлетворенность былого времени. Но в тот период обстоятельство это нимало не огорчало меня, так как я был убежден, что я столько же могу называться Бедфордом, как всякий другой человек, что я только дух, носящийся в тихом и ясном небесном пространстве. С какой стати мне огорчаться по поводу недостатков этого Бедфорда? Ведь я не ответствен ни за него, ни за них.
   Некоторое время я боролся против этого самообмана. Я пробовал призвать себе на помощь воспоминания о каких-либо выдающихся моментах моей жизни, о нежных или сильных душевных волнениях; я чувствовал, что если бы мог припомнить какой-нибудь порыв страсти, то эта возрастающая рознь мгновенно бы прекратилась. Но этого не удалось мне. Я видел Бедфорда быстро шагающим вниз по Чансери-Лен, со шляпой на затылке, с развевающимися фалдами, стремящимся на публичный экзамен. Я видел, как он увертывался от столкновения со встречными прохожими, проталкивался между ними, даже приветствовал других подобных ему ничтожных созданий в этом движущемся канале людской толпы. Разве это был я? Я видел Бедфорда в тот же вечер в гостиной некоей дамы; шляпа его лежала на столе подле него, и он был весь в слезах. Неужели это был "я"? Далее, я видел, как он спешил в Лимпн сочинять драму, знакомился с Кавором, работал над сооружением шара; затем предпринял экскурсию в Кентербэри, из боязни отправиться с Кавором в задуманное путешествие. Неужели же это был "я"? Я не верил.
   Я соображал, кроме того, что все это просто галлюцинация, происходящая от моего уединения и того факта, что я утратил всякий вес и чувство сопротивления. Я старался пробудить в себе это чувство, ударяясь головой о стенку шара, щипля свой палец и хлопая в ладоши. Между прочим, я зажег лампочку, схватил истрепанный номер "Ллойда" и начал перечитывать красовавшиеся на его задней странице убеждающие в реальности объявления о велосипедах Кетанея, о "ложках и вилках", предлагаемых одною лэди, очутившейся в бедственном положении, и так далее. Е было никакого сомнения, авторы этих объявлений действительно существуют, и говорил я самому себе: "Ведь это твой мир, и ты Бедфорд, и возвращаешься туда, чтобы провести всю остальную жизнь среди этого мира". Но червь сомнения внутри меня не унимался: "Да это не ты читаешь, это читает Бедфорд, н_о в_е_д_ь т_ы н_е Б_е_д_ф_о_р_д. В этом кроется твоя ошибка".
   -- Чорт побери, -- закричал я. -- Если я не Бедфорд, так кто-же "я"?
   Но на этот вопрос не было пролито ни одного луча света, хотя самые чудовищные фантазии проносились в моем мозгу, как бегущие тени, мелькающие вдали... У меня даже явилась мысль, что я действительно нечто, существующее не только вне земли, но вне всех миров, бытие вне пространства и времени, а бедный Бедфорд был только щелкой, через которую я смотрел на жизнь...
   Бедфорд! Хотя я отрекался от него, однако я несомненно был с ним связан и знал, что чем бы я ни был, я должен ощущать силу его желаний, должен радоваться его радостям и печалиться его горестям, пока не кончится его жизнь. А когда Бедфорд умрет, что тогда?..
   Но довольно об этой замечательной фазе пережитых мною впечатлений!
   Я рассказываю здесь об этом просто лишь затем, чтобы показать, как уединение и разлука с земной планетой производит странное и неожиданное расстройство не только в отправлениях и ощущениях каждого телесного органа, но также и в умственной лаборатории.
   Во продолжение большей части этого долгого странствования я думал исключительно лишь о подобных неестественных предметах, отрешившийся от себя. Безмятежный, витая в пустом пространстве среди звезд и планет; и не только тот мир, в который я возвращался, но и озаренные синеватым светом пещеры селенитов, их шлемомообразные головы, их гигантские, удивительные машины и участь Кавора, навеки канувшего в том мире, все это казалось мне бесконечно мелким, ничтожным, не стоящим никакого внимания...
   До тех пор, пока, наконец, я начал ощущать на себе действие притягательной силы земли, которая влекла меня назад, к реальной, человеческой жизни. И тут мне начало представляться яснее и яснее, что я все-таки Бедфорд, и возвращаюсь после изумительных приключений в свой мир, и легко может случиться, что я лишусь жизни при этом возвращении. Я начал выяснять себе условия, при которых мой шар должен грохнуться на землю.
  

ГЛАВА XXI.

Мистер Бедфорд в Литльстоне.

   Направление моего полета было почти параллельно поверхности, когда я достиг верхних слоев атмосферы. Температура шара начала с этих пор повышаться. Я знал, что мне надо когда-нибудь спуститься. Но далеко подо мной, в темнеющем сумраке, раскинулось обширное морское пространство. Я открыл все окошки, какие мог. Постепенно я перешел из яркого солнечного света к вечерним сумеркам, и от сумерек к ночному мраку. Все шире и шире вырисовывалась подо мной земля по мере появления звезд, и серебристо-прозрачная, светящаяся ночным светом облачная вуаль стремилась окутать меня. Наконец, земля представлялась мне уже более не круглой, а плоской, потом даже вогнутой. Она уже не была больше планетой, носящейся во мраке, но целым миром, населенным людьми. Я закрыл все, кроме пространства около дюйма в окошке, обращенном к земле, и начал спускаться с ослабленной быстротой. Крепнущий ветер веял теперь уже так близко, что я мог видеть мрачный блеск волн, вздымавшихся мне навстречу. Я защелкнул последнюю полоску в окне и сидел, мрачно грызя пальцы, в ожидании спуска...
   Шар шлепнулся об воду с громким всплеском. Вода разбрызгалась, должно быть, на несколько сажен кверху. Тогда я раскрыл вновь одно из каворитовых окошек и стал вновь спускаться, с каждым разом все медленнее и медленнее, пока не почувствовал, что шар прижимается к моим ногам и подскакивает все кверху, как пузырь. В конце концов я плавал, носясь по поверхности моря, и мое путешествие в пространстве пришло к концу.
   Ночь была темная, без просвета. Две маленьких желтых точки указывали вдали на плывущие суда, а впереди маячил красный огонек, то появляясь, то исчезая. Если бы электричество моей лампочки не пришло к концу, я решил бы, пожалуй, подняться вверх снова. Но, несмотря на крайнюю усталость, я начинал чувствовать возбуждение, волнуемый лихорадочной, нетерпеливой надеждой, что мое странствие может окончится.
   В конце концов я перестал суетиться и сидел, упершись в колени и глядя пристально на этот далекий красный свет. Он вспыхивал и погасал, мерцая все время. Мое возбуждение мало-по-малу улеглось. Я вспомнил, что мне придется провести, по крайней мере, еще одну ночь в шаре, почувствовал себя до крайности отяжеленным и утомленным и заснул вдруг мертвым сном.
   Перемена ритмического укачивания пробудила меня. Я посмотрел через стекло окошка и увидел, что я выброшен на берег, на громадную песчаную мель. Далеко где-то мелькали на горизонте дома и деревья, а со стороны моря какие-то неполные, смутные очертания корабля выделялись из волн и мрака.
   Я встал на ноги и начал вглядываться. Моим единственным желанием было выскочить из шара. Отверстие для выхода находилось вверху, и я стал вертеть штопор. Мало-по-малу горловина открывалась. Наконец, воздух засвистел, снова врываясь внутрь шара, как некогда он свистел, выходя наружу. Но на этот раз я не стал дожидаться, пока давление сделается равномерным.
   Через минуту уже крышка была у меня в руках, и передо мной было открытое пространство, открытая даль с хорошо мне знакомым земным сумраком.
   Воздух врывался мне в легкие, так что в первое мгновение я задохнулся. Громко вскрикнув, я бросил крышку, схватился руками за грудь и присел. Некоторое время я жестоко страдал; затем стал глубоко вдыхать воздух и, наконец, мог подняться и снова поползти вон из шара. Я попробовал сунуть свою голову в отверстие, но шар перевернулся и как будто что потянуло мою голову вниз, едва она выглянула на свет. Я снова нырнул обратно в шар, иначе бы мое лицо захлестнуло волною. Высовываясь и прячась так несколько раз, мне удалось, наконец, вылезти на песок, куда набегали еще время от времени отступавшие волны.
   Я даже не пытался встать на ноги. Мне казалось, что мое тело сделалось внезапно как будто свинцовым. Матерь-земля уже цеплялась за меня теперь и никакой каворит не спасал от нее. Я сел на песок, не обращая внимания на воду, заливавшую слегка мои ноги.
   Наступал вечер. Мглистые сумерки почти сплошь все окутали, оставляя лишь там и сям длинную серовато-зеленую полосу. Кое-где виднелся корабль, стоявший на якоре, то есть бледные очертания судна с желтым огоньком. Вода все продолжала сбегать длинными, пенистыми волнами. Вправо от меня вырисовывался изгибами берег, пустынная мель с несколькими лачугами, где выделялся лишь маяк, да поплавок, да песчаная стрелка. Влево же шел пологий песчаный откос, испещренный там и сям лужами и заканчивающийся на расстоянии около мили небольшим валом из щебня. К северо-западу виднелось какое-то укромное морское местечко: ряд жалких лачужек, самых маленьких, какие только я видел на земле, словно темные крапины в надвигающемся сумраке. Какие странные люди могли воздвигнуть эти узкие, вертикальные домики на таком малом пространстве, я не знаю. Это напоминало домики Брайтона, затерянные в пустыне.
   Долгое время я сидел так, зевая и потирая свое лицо. Наконец, я попытался встать. Это вызвало во мне такое чувство, как будто я поднимаю тяжесть, но я все-таки поднялся.
   Я поглядел на далекие домики. Первый раз со времени наших мучений среди кратера я вспомнил о земной пище. "Окорока, -- прошептал я, -- яичек, хорошей закуски и хорошего кофе... И на кой чорт я бросил все это в Лимпне?" Я подумал о том, где я теперь. Это был какой-нибудь восточный берег, но прежде чем опуститься, я видел перед собою Европу.
   Я услыхал скрип шагов по песку, и какой-то маленький, круглолицый добродушный человечек, во фланелевой рубашке, с купальным полотенцем на плечах и купальным костюмом, перекинутым через руку, показался на взморье. Я тотчас убедился, что, несомненно, нахожусь в Англии. Он посмотрел почти подозрительно на шар и на меня, и двинулся вперед, пристально вглядываясь. Я должен сознаться, что выглядел довольно дико и свирепо -- грязный, нечесаный, оборванный до последней возможности, но в эту минуту я позабыл об этом. Незнакомец подошел ко мне ярдов на двадцать.
   -- Эй, послушайте, -- обратился он, несколько нерешительно.
   -- Послушайте вы сами, - отвечал я.
   Он приблизился, ободренный моим ответом.
   -- Что это за такое за штука? -- спросил он меня.
   - Можете ли вы сказать мне, где я нахожусь? -- спросил я в свою очередь.
   - Это Литльстон, -- отвечал он, указывая на дома, -- а это Денгенес. Вы только что высадились? Что это за штуку вы приволокли? Какая-нибудь машина?
   -- Да.
   -- Вы приплыли к берегу? Вы потерпели крушение или что-нибудь подобное? В чем дело?
   Я быстро соображал, производя осмотр маленького человечка, оценивая его по мере приближения.
   -- Клянусь честью, -- сказал он, - вы, верно, порядочно странствовали! Я думал, вы... Ну, где же вы потерпели крушение? Эта штука какой-нибудь пловучий снаряд для спасения жизни?
   Я решился принять его толкование в эту минуту и слегка подтвердил его догадку.
   -- Я прошу помощи, -- резко проговорил я. -- Я хочу вытащить кое-что сюда на берег, - вещи, которых я не могу бросить.
   Тут я заметил трех несколько милых юношей, тоже с полотенцами и костюмами, в соломенных шляпах; они спускались по берегу прямо ко мне. Очевидно, это была ранняя компания купальщиков из Литльстона.
   -- Помощи? -- проговорил мой собеседник. -- Сейчас! - Он неопределенно засуетился. - Что, собственно, вы желаете, чтобы было сделано? - Он вертелся жестикулируя.
   Три юноши ускорили шаги. В минуту они уже были около меня и осыпали меня расспросами, на которые я не имел желания отвечать.
   -- Я расскажу все позже, - отговорился я. - Я выброшен на берег. Я потерпел несчастье.
   -- Пойдемте в отель, -- проговорил раньше всех маленький человечек. -- Затем мы посмотрим, что можно сделать.
   Я поколебался.
   -- Я не могу, -- проговорил я. -- В этом шаре находятся две больших золотых полосы.
   Они недоверчиво посмотрели друг на друга, затем на меня, с сильным недоумением. Я направился к шару, остановился, влез внутрь, и вот перед ними лежали ломы селенитов и разорванная цепь. Если бы я не был так страшно утомлен, то мог бы вдоволь насмеяться. Они уставились на золото, как котята на таракана. Они не знали, как взяться за такую массу. Маленький жирный человек пригнулся и поднял за конец один из этих ломов, затем бросил его, издав порядочное кряхтенье, за ним и все остальные проделали это.
   -- Это свинец или золото? -- проговорил один.
   -- О, это з_о_л_о_т_о! -- проговорил другой.
   -- Золото самое настоящее, -- подтвердил третий.
   Тогда они все впились в меня глазами, потом уставились на корабль, стоявший на якоре.
   -- Верно, я вам говорю! -- воскликнул маленький человечек. -- Но где вы это добыли?
   Я слишком утомлен, чтобы придумывать ложь.
   -- Я добыл это на луне. - Я увидел, как они вытаращили глаза друг на друга. - Глядите сюда, - сказал я. -- У меня теперь нет охоты вас убеждать. Помогите мне перенести эти золотые слитки в отель. Я полагаю, что двое из вас могут справиться с одним ломом, я же постараюсь снести эту цепь, и расскажу вам побольше, когда немного поем.
   -- А как же насчет вот той штуки?
   -- Она тут не мешает, -- проговорил я. -- Во всяком случае, чорт с ней, пускай она тут остается. Когда придет время, она полетит как нельзя лучше.
   С чувством величайшего удивления молодые люди послушно взвалили мои сокровища к себе на плечи и, передвигая ногами, как будто налитыми свинцом, я двинулся впереди этого оригинального шествия по направлению к отдаленному приморскому домику. На половине пути к нам присоединились еще две благоговейно ступавшие маленькие девочки, с садовыми лопатками в руках; потом появился мальчуган, перегнувшийся в три погибели и сопевший, как паровоз. Он был, помнится мне, сперва на велосипеде и конвоировал нас на некотором расстоянии, ярдов в двадцати, с правого боку; затем, я полагаю, он признал нас неинтересными, вскочил снова на велосипед и умчался по берегу вверх, в направлении к шару.
   Я оглянулся на него.
   -- Он не тронет машины, -- заметил мне толстый человечек успокоительным тоном; а я очень нуждался в успокоении.
   Сперва серое утро как будто царило и в моей душе, но вот солнце выступило из облаков, столпившихся на горизонте, и озарило весь мир, придав свинцовому морю ярко-искрящуюся поверхность. Я воспрянул духом. Сознание важных подвигов, которые я совершил и какие еще мне предстояло совершить, проникло в мою душу вместе с солнечными лучами. Я громко расхохотался, глядя, как передний носильщик сгибался под тяжестью моего золота. Когда я не на шутку займу опять место в земном мире, как этот мир будет дивиться на меня.
   Если бы не моя крайняя усталость, то владелец литльстонского отеля также позабавил бы меня; он долго колебался, глядя то на мое золото и почтенную свиту, то на мою весьма непрезентабельную внешность. Но в конце концов я очутился опять в земной ванной комнате, с теплой водой, чтобы омыться, и с переменой белья, хотя, повидимому, и слишком малого на мой рост, но все-таки чистого, одолженного мне находчивым маленьким человечком. Он дал мне и бритву, но я не мог решиться приступить к щетинистым аванпостам бороды, покрывавшей мою физиономию.
   Я уселся за английский завтрак и начал уничтожать его с каким-то вялым аппетитом: он копился уже несколько недель и успел одряхлеть. Я отмалчивался на вопросы всех четырех юношей, но, наконец, сказал им правду.
   -- Ну, - проговорил я, -- раз вы настаиваете, я достал все это на луне.
   -- На луне?
   -- Да, на луне, которая на небе.
   -- Но что вы хотите сказать?
   -- То, что я говорю, черт побери!
   -- Что вы прибыли сюда прямо с луны?
   -- Именно, через пустое пространство на этом шаре, - и я с наслаждением проглотил яйцо; при этом я заметил про себя, что когда отправлюсь обратно на поиски Кавора, то захвачу с собой лукошко яиц.
   Я ясно видел, что они не верят ни одному слову из того, что я говорил. Очевидно, они считали меня самым отъявленным лгуном, какого когда-либо встречали. Они переглянулись друг с другом и вновь сосредоточили блестящие взгляды на мне. Я думаю, они надеялись найти какие-нибудь разъяснения даже в том способе, как я солил свое кушанье. Казалось, они усматривали особое значение в том, как я начинял яйцо перцом. Эти странным образом выделанные массы золота, которые они несли на себе, не давали им покоя. Драгоценности эти лежали теперь передо мною, ценою каждая несколько тысяч фунтов; украсть их было также немыслимо, как похитить целый дом или участок земли. Поглядывая на их уморительные лица из-за своей чашки кофе, я подумал, в какие странные объяснения я должен им пуститься, чтобы меня вновь сделалось возможным понимать.
   -- Не разумеете же вы в самом деле... -- начал было самый молодой из моих спутников, тоном, каким уговаривают маленьких упрямых детей.
   -- Пожалуйста, передайте мне блюдо с тартинками, -- проговорил я, и быстро опустошил его.
   -- Однако, предупреждаю вас, -- начал другой юноша. -- мы ведь и не думаем этому верить.
   -- Так что же! -- проговорил я, и пожал плечами.
   -- Он не желает нам рассказывать, -- проговорил самый младший, как бы a parte, и затем с напускными совершеннейшим равнодушием хладнокровно спросил: -- Вы позволите мне закурить?
   Я дружески кивнул головой и продолжал свой завтрак. Двое других высунулись из окна, находившегося в некотором отдалении и тихо совещались друг с другом. Меня вдруг пронизала одна мысль.
   -- А ведь время бежит, -- проговорил я.
   Тут наступила пауза, как бы в ожидании, кто первый должен мне ответить.
   -- Приближается самое время отлива, -- проговорил маленький человечек.
   -- Ну, во всяком случае, -- проговорил я, -- о_н не уплывет далеко.
   Я разбил третье яйцо и обратился с небольшим спичем.
   -- Господа, -- проговорил я. -- Прошу вас, не думайте, как вы наверное делаете, будто я говорил вам несообразную ложь или что-нибудь подобное. Я вынужден лишь быть немного лаконичным и таинственным. Я вполне понимаю, что это может быть неприятно и что ваше воображение должно разыгрываться. Могу уверить вас, что вы живете в замечательное время; но я не могу вам теперь ничего разъяснить; это невозможно. Даю вам честное слово, что я явился с луны. Это все, что я могу сказать вам... Тем не менее, я бесконечно вам обязан. Понимаете вы, бесконечно. Надеюсь, что мое обхождение никоим образом вас не обидело?
   -- О нет, ни малейшим образом, -- проговорил юнейший из юнцов, чрезвычайно любезно. -- Мы это вполне понимаем. - И, глядя пристально все время на меня, он откачивался в кресле до тех пор, пока оно совсем почти опрокидывалось, и с некоторой ловкостью возвращался обратно.
   -- Ни капельки не обидели, -- проговорил толстенький человечек, -- и не думайте этого!
   Затем все встали, рассыпались в разные стороны и стали прохаживаться, покуривая папироски и вообще стараясь показать, что они совершенно ко мне дружелюбны, ни мало не стеснены и вполне чужды малейшего любопытства относительно меня и моего шара.
   -- А все-таки я пойду поглядеть одним глазом на это судно, -- услыхал я, как проговорил вполголоса один из компании. И если б только они послушались собственного желания, то, я уверен, все бы ушли, оставив меня одного. Я, между тем, принялся за третье яйцо.
   -- Погода, - заметил толстенький человечек, - стояла великолепная, не правда ли. Я не запомню, когда у нас было такое лето...
   - Ззззззз... - послышался звук, как от громадной ракеты. И где-то послышались осколки разбитого окна.
   -- Что это? -- воскликнул я.
   - А вдруг это... -- воскликнул маленький человечек и бросился к угловому окну.
   Все прочие побежали к окну, а я сидел, на них глядя.
   Вдруг быстро вскочил и я, бросив третье яйцо, и тоже ринулся к окну. У меня промелькнула ужасная мысль.
   - Ничего там не видно, -- кричал маленький человечек, направляясь к двери.
   -- Не тот ли этот мальчуган? -- закричал я, разражаясь бешеной яростью. -- Это, наверное, проклятый мальчишка! - В суматохе я оттолкнул слугу, который нес мне какое-то новое блюдо, и, стремглав выскочив из комнаты, сбежал по лестнице на маленькую веранду перед отелем.
   Море, бывшее перед тем спокойным, вздымалось теперь бурными гребнями валов, и пространство, где прежде находился шар, было теперь залито клокочущими волнами, как на месте только что спущенного корабля. А вверху кружилось маленькое легкое облачко, и три, четыре человека на взморье глазели, с недоумением в лицах, на это неожиданное явление. И это было все! Рыбаки и слуга, и четыре юноши в летних костюмах побежали все следом за мною. Из окон и из дверей слышались крики, и отовсюду высыпал суетящийся люд, с разинутыми ртами.
   Некоторое время я стоял неподвижно, слишком ошеломленный такой неожиданной развязкой, чтобы думать о людях, меня окружавших.
   - Кавор там, - бормотал я, - там, наверху. И не единой душе неизвестно, как изготовить его вещество. О, Боже милосердный!
   Какое несчастье!
   Я ощутил, как будто кто-нибудь из лейки поливает мой холодеющий затылок. Колени у меня подкосились. Да, этот проклятый мальчишка был там, в небесных высях. Я же остался совсем "одиноким". Тут было золото в столовой отеля, мое единственное имущество на земле; тут были мои кредиторы. О, Господи, что из всего этого выйдет? Общее впечатление сводилось к какой-то гигантской, неразрешимой путанице.
   -- Я вам говорю, -- раздавался сзади меня голос маленького человечка. -- я говорю вам, знаете...
   Я обернулся и увидел человек двадцать или тридцать, нечто вроде иррегулярной осады; все они бомбардировали меня безмолвно вопросительными взглядами, исполненными сомнений и подозрений. Для меня стал невыносимым гнет этих взоров, и я громко выругался.
   -- Я н_е м_о_г_у, -- завопил я, -- говорю вам, что не могу. Я не в силах. Вам остается лишь пялить глаза и убираться к чорту.
   Я судорожно жестикулировал. Толстенький человечек отступил на шаг в сторону, когда я ему пригрозил. Я ринулся через толпу прямо в отель; вбежав снова в столовую, я бешено зазвонил. Я схватил за шиворот появившегося слугу.
   - Слышите вы, - закричал я, - помогите мне стащить эти полосы тотчас же в мою комнату. - Он не сразу меня понял; я бешено кричал на него. Появился еще какой-то испуганный старичок в зеленом халате; потом еще двое юношей в фланелевых рубашках. Я кинулся к ним и попросил их услуг. Едва лишь золото было в моей комнате, как я почувствовал себя свободным. - Теперь уходите! -- закричал я, -- уходите все прочь, если не желаете видеть человека, сходящего с ума у вас на глазах!
   Я вытолкал слугу за плечи, когда он замялся. Затем, как только дверь за ними всеми была заперта на ключ, я сорвал с себя платье маленького человечка, разбросав его во все стороны, и тотчас улегся в постель. Тут я пролежал, ругаясь про себя и дрожа, как в лихорадке, довольно долгое время. Наконец, я достаточно успокоился, чтобы встать с постели, позвонил пучеглазого слугу и потребовал себе ночную сорочку, соду и виски да несколько хороших сигар. Когда все это было доставлено, я снова замкнул двери и постарался взглянуть прямо в лицо своему положению.
   Общий результат грандиозного опыта сводился к полнейшему неуспеху. Это было крушение, и я оказывался единственным лицом, оставшимся в живых. Это была полная неудача, увенчавшаяся последним несчастьем. Ничего не оставалось теперь более, как лишь спасаться самому, насколько можно, от последствий нашей неудачи. В силу одного рокового удара, все мои смутные надежды на возвращение и отыскание Кавора теперь рухнули. Мое намерение отправиться на выручку Кавора, или, по крайней мере, наполнить шар золотом и анализировать кусочек каворита, чтобы таким образом раскрыть его великую тайну, - все эти грезы рассыпались прахом.
   Я остался один в живых, вот и все!
   Я признал, что улечься в постель было одной из счастливейших мыслей, какая могла у меня явиться в данном случае. Действительно, я думаю, что мог бы или окончательно свихнуться, или совершить какой-нибудь непоправимый жестокий поступок. Но тут, запершись наглухо и оградив себя от вторжений, я мог обдумать свое положение, все его последствия и распорядиться как надо, без всякой помехи.
   Разумеется, для меня было как нельзя более ясно, что произошло с мальчуганом. Он забрался в шар, стал играть кнопками, закрыл окошки каворита и взлетел на воздух. Было в высшей степени невероятно, чтобы он привинтил крышку горловины. А даже если он это и сделал, то все-таки была тысяча шансов против его возвращения назад. Представлялось вполне очевидным, что он направится к центру мировой сферы, да так и останется там, вне участия в обычных земных интересах, каким бы замечательным феноменом он ни казался для обитателей какого-нибудь отдаленного уголка в пространстве. Я очень быстро пришел к убеждению относительно этого пункта. Что же касается моей ответственности по этому поводу, то, чем более я размышлял, тем яснее мне становилось, что если только я буду оставаться спокойным, то мне не придется тревожиться на этот счет. Если предо мною предстанут гневные родители, требуя возвращения погибшего мальчика, то я могу просто потребовать возвращения моего потерянного шара, или спросить, что они желают сказать. Сначала перед моим воображением мелькали было и плачущие родители, и полиция, и усложнения всякого рода, но потом я увидал, что мне просто лишь надо держать язык за зубами, и ничего тогда не случится. Действительно, чем дольше я лежал, покуривая и размышляя, тем более делалось очевидным, что самое мудрое - оставаться в покое. Всякий британский гражданин располагает правом, если только он никому не причинил ущерба или обиды, появиться внезапно, где ему вздумается, и каким угодно грязным оборванцем, и с каким угодно количеством чистого золота, какое он окажется способным привезти с собой. При этом никто не имеет малейшего права мешать или задерживать его в такого рода действиях. В конце концов я формулировал это себе и повторял непрерывно как известного рода лютую хартию вольностей.
   Раз я отыскал такой выход с одной стороны, то мог воспрянуть духом и разобрать подобным же образом некоторые обстоятельства, о которых я едва решался перед тем думать. А именно, все, что касалось моего денежного банкротства. Но теперь, вникая в это дело спокойно и на досуге, я без труда увидал, что если только я скроюсь куда-нибудь, усвоив себе на время какое-нибудь менее известное имя и сохраню бороду, отросшую за два месяца, то риск относительно преследования меня несносными кредиторами, на которых уже я намекал прежде, делался весьма незначительным. Отсюда до известного рода разумных земных действий был всего один шаг.
   Я распорядился, чтобы мне доставили письменные принадлежности, и написал письмо в новый Ромнейский банк, ближайший, как сообщил мне слуга отеля; я уведомлял директора банка, что хотел бы открыть у него текущий счет, и просил его прислать двух особ, заслуживающих доверия и с надлежащими полномочиями, в кебе с хорошей лошадью, чтобы отвезти несколько сот пудов золота, очутившихся в моем распоряжении. Я подписал письмо: "Г. Д. Уэльс", что показалось мне весьма почтенным именем. Покончив с этим, я отправился в контору, вызвал управляющего и попросил его прислать мне портного, чтобы снять мерку для суконной пары; велел, кроме того, принести мне чемодан, панталоны, сорочки, шляпы (для примерки); часовщику же заказал часы. Разослав все эти письма, я съел такой хороший завтрак, какой только отель мог изготовить, и лежал затем, посасывая сигару, до тех пор, пока, согласно моим инструкциям, явились два надлежаще уполномоченные клерка из банка, свесили и забрали у меня золото. После этого я укрылся с головой одеялом, чтобы оградить себя от всякого стука в дверь, и заснул с величайшим комфортом.
   Да, я предался сну. Без сомнения, это было несколько прозаично для первого человека, вернувшегося сейчас с луны, и мне не трудно представить, что какой-нибудь молодой, одаренный фантазиею читатель найдет мое поведение подрывающим всякий интерес к моей личности, но я был до крайности утомлен и измучен, и, черт побери, что же мне еще оставалось делать? Ведь, разумеется, не было ни малейшего шанса, что мне поверят, когда бы я стал рассказывать свои похождения. Это, наверно, лишь подвергло бы меня множеству неприятностей.
   Итак, я заснул. Проснувшись, наконец, я стал взирать на мир так, как я всегда привык это делать с тех пор, как начал жить сознательною жизнью. Я уехал из Литльстона в Италию, где и пишу эту историю. Если свет не захочет признать ее фактом, то пусть признает за небылицу; меня это не касается.
   А теперь, когда счеты покончены, я восхищаюсь при мысли, как гладко сошло и было закончено все приключение. Каждый убежден, что Кавор был не особенно даровитым научным исследователем, который спалил свой дом и самого себя в Лимпне; удар же, сопровождавший мое прибытие в Литльстон, объясняют в связи с опытами над взрывчатыми веществами, которые постоянно производятся в одном из лиддских казенных учреждений, за две мили от города. Я должен сознаться, что до сих пор не обнаружил своей прикосновенности к исчезновению Томми Симонса, - так звали мальчугана. Да это, пожалуй, и не легко было бы доказать, если бы я даже и попытался пуститься в разъяснения. Мое появление в лохмотьях, с двумя полосами чистейшего золота, на литльстонском берегу толкуется разными остроумными способами, и меня мало трогает, что вообще думают об этом. Иные говорят, что я нарочно сочинил всю историю, во избежание слишком подробных расспросов об источнике моего богатства. Хотел бы я видеть человека, который бы мог выдумать историю, настолько последовательную, как моя. Ну, они желают считать эту за выдумку, пусть так и будет!
   Я поведал свои приключения, а теперь, полагаю, мне снова придется навалить на себя бремя земных забот. Даже человек, побывавший на луне, должен все-таки добывать себе пропитание. Вот я и работаю тут в Амальфи над сценарием той самой драмы, которую я набрасывал еще прежде, чем Кавор вторгся в мою жизнь. Однако, должен сознаться, что мне не легко сосредотачивать внимание на пьесе, когда лунный свет проникает в мою рабочую комнату. Теперь полнолуние, и в прошлую ночь я целыми часами безумствовал, вперив взоры на этот сияющий светлый щит, который сулит так много. Представьте только себе и столы и стулья, и станки и палки из чистого золота! О, проклятие! Если бы хоть кто-нибудь вновь натолкнулся на этот каворит!.. Но подобные вещи не случаются два раза в жизни. Я живу тут немного получше, чем в Лимпне, вот и все. А Кавор покончил самоубийством более сложным образом, чем какое бы то ни было человеческое существо, и вся история разрешается в конце концов совершенно как сновидение. Она так мало вяжется с остальными жизненными происшествиями, столь многое в ней стоит вполне обособленно от человеческого опыта -- прыганье, питание, дыхание, в этих сферах, лишающих веса, -- что в самом деле бывают моменты, когда, несмотря на лунное золото, я более чем наполовину готов поверить, что все происшедшее было сон.
   Здесь оканчивается история в том виде, как мы ее первоначально получили. Но затем нам было доставлено до крайности странное сообщение, несомненно подтверждающее самым любопытным и неожиданным образом правдивость всего рассказа. Если верить нашему корреспонденту, то мистер Кавор еще жив на луне и посылает на землю депеши.
  
  
  
  
ет сказать... он догадывается, что вы... гм!.. люди, что вы -- человек с планеты Земля. Он хочет сказать, что приветствует вас, приветствует вас... и хочет, так сказать, познакомиться с устройством вашего мира и причиной, почему вы прибыли в наш мир".
   "Он умолк. Я готов был уже ответить, но он снова начал. Он сделал несколько неразборчивых замечаний, -- очевидно, какие-то комплименты по моему адресу. Он сказал, что Земля то же для Луны, что Солнце для Земли, и что селениты желали бы изучить Землю и людей. Он указал еще, -- без сомнения, тоже из любезности, -- на разницу в объемах и диаметрах Земли и Луны и на то удивление и раздумье, которое всегда вызывала в селенитах наша планета. Я стоял, потупив глаза и, подумав, решил ответить, что и люди, с своей стороны, интересуются Луной, но думают, что она необитаема, что я совершенно не рассчитывал на такой великолепный прием. Великий Лунарий, в знак признательности, стал поворачивать, как прожектор, свои длинные голубые лучи, и весь огромный зал огласился писком, шепотом и шуршанием в ответ на мой рассказ. Затем Лунарий задал Фи-у целый ряд вопросов, на которые я ответил.
   "Он понимает, -- сообщает Кавор, -- что мы живем на поверхности Земли, что наш воздух и море находятся снаружи шара; все это он знает уже давно от своих астрономов. Но он желает иметь более подробные сведения об этом, так как твердость Земли склоняла их всегда к мысли, что она необитаема. Он хотел узнать, каким крайним колебаниям температуры мы подвержены на Земле, и очень заинтересовался моим докладом о тучах и дожде, вспомнив о том факте, что лунная атмосфера во внешних галереях нередко очень туманна. Он удивился, что солнечный свет не слепит наших глаз, и заинтересовался моей попыткой объяснить ему, что голубая окраска неба происходит от преломления света в воздухе, хотя я сомневаюсь, чтобы он понял это. Я объяснил, каким образом радужная оболочка человеческого глаза способна вызывать сокращение зрачка и охранять нежную внутреннюю ткань от избытка солнечного света, и мне позволили приблизиться и остановиться на расстоянии нескольких футов от Властителя, чтобы он мог рассмотреть устройство моего глаза. Это привела нас к сравнению лунного и земного глаза. Первый не только необыкновенно чувствителен к такому свету, какой свободно выносят люди, но может видеть теплоту, -- всякая разница в температуре на Луне делает предметы видимыми для него.
   "Радужная оболочка оказалась органом, совершенно не известным Великому Лунарию. Некоторое время он забавлялся тем, что устремлял свои лучи на мое лицо и наблюдал, как сокращаются мои зрачки. Эти опыты ослепили меня на некоторое время...
   "Но, несмотря на эти неудобства, я почувствовал уверенность в своей безопасности. Я мог закрывать глаза, обдумывать свой ответ и почти забывал, что Великий Лунарий безлик...
   "Когда я снова спустился по ступеням на отведенное мне место, Великий Лунарий спросил, как мы защищаемся от жары и бурь, и я ему объяснил постройку и оборудование наших зданий. Здесь мы наткнулись на недоразумения и ложные предположения, возникавшие, как я полагаю, вследствие неточности моих выражений. Долгое время я не знал, как объяснить, что такое дом. Ему и его приближенным, без сомнения, показалось очень странным, что люди строят дома, в то время как они могли бы спускаться в подземелья. Новое недоразумение было вызвано моей попыткой объяснить, что первоначально люди жили в пещерах и что теперь они проводят железные; дороги и помещают многие учреждения под землей. Я думаю, что чересчур увлекся в своем стремлении к научной полноте. Такие же недоразумения вызвала моя попытка объяснить устройство рудников. Оставив, наконец, эту тему, Великий Лунарий спросил, что мы делаем с внутренностью нашего шара.
   "По всему собранию до самых отдаленных углов прокатился писк, когда выяснилось, что люди почти ничего не знают о недрах того мира, на поверхности которого росли и развивались бессчетные поколения наших предков. Три раза мне пришлось повторить, что из четырех тысяч миль между поверхностью Земли и ее центром людям известна только одна четырехтысячная часть, что они знают Землю до глубины одной мили, да и то в самых общих чертах. Очевидно, Великий Лунарий хотел спросить, что побудило меня явиться на Луну, когда мы не изучили нашей собственной планеты, но его интересовали подробности относительно условий жизни на Земле, переворачивающие все его обычные представления.
   "Он вернулся к вопросу о погоде, и я попытался описать ему непрерывное изменение неба, -- снег, мороз, циклоны.
   "-- Но ночью разве не холодно? -- спросил он.
   "Я ответил, что ночью холоднее, чем днем.
   "-- А разве ваша атмосфера не замерзает?
   "Я ответил, что нет, что холод у нас незначителен и ночи коротки.
   "-- И воздух не делается жидким?
   "Я готов был уже дать отрицательный ответ, но вспомнил, что, по крайней мере, часть нашей атмосферы, водяные пары, превращается в жидкость и образует росу, а иногда замерзает и образует иней, -- процесс, совершенно аналогичный замерзанию внешней атмосферы Луны во время ее долгой ночи. Я сообщил об этом. Великий Лунарий продолжал расспрашивать о сне. Потребность сна, являющаяся регулярно каждые двадцать четыре часа у всех земных существ, составляет, по его мнению, явление земной наследственности. На Луне селениты отдыхают; через редкие промежутки времени, после исключительных физических усилий. Затем я пытался описать ему, блеск летней ночи на Земле и перешел к описанию тех животных, которые ночью бродят, а днем спят. Я стал рассказывать ему о львах и тиграх, но он, повидимому, ничего не понял. Дело в том, что если не считать чудовищ Центрального Моря, то на Луне нет таких животных, которые не были бы подчинены воле селенитов; так было с незапамятных времен. У них имеются разные морские чудовища, но нет хищных зверей, и им непонятна мысль о каком-то большом и сильном звере, подстерегающем их во мраке ночи".
   (Далее следует пробел слов в двадцать, которые невозможно разобрать).
   "Он заговорил со своими приближенными, как мне показалось, о странном легкомыслии и неразумии человека, живущего исключительно на поверхности Земли, подверженного всем переменам погоды, не сумевшего даже покорить себе зверей, которые похищают его соплеменников, и однакоже дерзнувшего перелететь на чужую планету. Во время этой беседы я сидел в стороне, погруженный в размышление. После этого я, по его желанию, рассказал ему о различных породах людей.
   "Он засыпал меня вопросами:
   "-- И для всех видов работы у вас существует одна порода людей? Но кто же мыслит? Кто управляет?
   "Я дал ему в общих чертах описание нашего общественного устройства.
   "Он приказал спрыснуть свою голову охлаждающей жидкостью, а затем потребовал, чтобы я подробней повторил свое объяснение.
   "-- Разве они не заняты своими делами? -- спросил Фи-у.
   "-- Некоторые из них, -- ответил я, -- мыслители, другие -- служащие, одни -- охотники, другие -- механики, третьи -- артисты, четвертые -- ремесленники. Но все принимают участие в управлении.
   "-- Но разве они не различно устроены для различных занятий?
   "-- Особой разницы, кроме одежды, нет; -- сказал я. -- Их мозги, может быть, и отличаются немного друг от друга, -- прибавил я, поразмыслив.
   "-- Их умы должны сильно отличаться, -- заметил Великий Лунарий, -- иначе они все захотят делать одно и то же.
   "Для того чтобы наиболее приспособиться к его представлениям, я заметил, что его предпосылка совершенно правильна.
   "-- Все различия скрыты в мозгу, -- сказал я, -- но все это незаметно снаружи. Быть может, если б можно было видеть умы людей, они оказались бы столь же различными и неодинаковыми, как и у селенитов. Оказалось бы тогда, что есть более и менее способные люди, -- люди, хватающие далеко, и люди, двигающиеся очень медленно; люди, ум которых напоминает трубу, и люди, которые могут вспоминать, не думая... (Три следующих слова неразборчивы.)
   "Он прервал меня, чтоб напомнить мне о моем прежнем сообщении.
   "-- Но вы сказали, что все люди управляют? -- настаивал он.
   "-- До известной степени, -- ответил я, и, как мне кажется, это еще более запутало вопрос.
   "Наконец он понял.
   "-- Вы хотите сказать, -- спросил он, -- что на Земле нет Великого Властителя?
   "В моем уме промелькнули различные лица, но в конце концов я подтвердил ему, что такого нет.
   "Я объяснил ему, что все автократы и императоры обычно кончали тем, что предавались пьянству и разврату или становились насильниками, и что огромная часть населения Земли отказалась бы от повторения этого опыта. Это еще более изумило Великого Лунария.
   "-- Но каким образом вам удается сохранить хотя бы ту мудрость, которая у вас есть? -- спросил он.
   "И я объяснил ему, каким образом мы стараемся прийти на помощь ограниченности наших... (Тут нехватает одного слова, -- вероятно, "мозгов".) Рассказал о книгохранилищах. Я объяснил ему, как развилась наша наука благодаря соединенным усилиям бесчисленных незначительных людей. На это он ничего не возразил, заметив только, что мы, вопреки нашей социальной дикости, очевидно, многого достигли, иначе мы не могли бы попасть на Луну. Однако контраст был слишком велик. Селениты вместе с накоплением знаний росли и изменялись; люди же накопляли знание и оставались зверями. Он так и сказал... (Далее неразборчиво.)
   "Затем он заставил меня рассказать, как мы путешествуем вокруг Земли, и я описал ему наши железные дороги и пароходы. Некоторое время он не мог понять, как мы познакомились с употреблением пара около ста лет тому назад, но когда он это понял, то очень изумился. (Упоминаю здесь как об интересном факте, -- селениты для измерения времени пользуются, так же как и мы, годами, но я не понимаю их систему счисления. Это, однако, никакой роли не играет, так как Фи-у понимает нашу систему.) Затем я рассказал, что люди впервые стали селиться в городах только девять или десять тысяч лет тому назад и что мы до сих пор не соединены в одно общество и живем в государствах с различными формами правления. Это было передано Великому Лунарию. Он очень удивился. Сначала он думал, что у нас имеются только административные деления.
   "-- Наши государства -- только грубые очертания будущих штатов, -- сказал я, и рассказал ему... (Здесь следует тридцать или сорок неразборчивых слов.)
   "Великий Лунарий удивился, что люди стремятся сохранить разные языки.
   "-- Они хотят в одно и то же время и сообщаться друг с другом и не сообщаться, -- заметил он и долго расспрашивал меня о войнах.
   "Сначала он мне не поверил.
   "-- Вы хотите сказать, -- спросил он, как бы недоумевая, -- что вы рыскаете по поверхности вашего мира, -- того мира, богатства которого вы едва затронули, убивая друг друга, как убивают зверей для еды?
   "Я должен был признаться, что это так.
   "Он стал расспрашивать меня о подробностях.
   "-- Но разве не наносится при этом ущерб вашим судам и вашим несчастным маленьким городам? -- спросил он.
   "И я заметил, что мое сообщение о порче имущества и судов во время войны произвело на него почти такое же впечатление, как и сообщение об убийствах.
   "-- Расскажите мне подробней, -- сказал Великий Лунарий. -- Покажите мне это ясней. Я не могу ничего понять.
   "И тут я, хотя и не очень охотно, стал ему рассказывать историю земных войн.
   "Я рассказал ему о началах и церемониях войны, о предупреждениях и ультиматумах, о построении в боевой порядок и о походах. Я дал ему представление о маневрах, позициях и бое. Я рассказал ему об осадах и атаках, о голоде и тяжелых страданиях в траншеях и о часовых, замерзающих в снегу. Рассказал о поражениях и нападении врасплох, о безнадежных сопротивлениях и о безжалостном преследовании бегущих, о трупах на полях сражения. Я рассказал, кроме того, о прошедших временах, о нашествиях и избиениях, о гуннах и татарах, о войнах Магомета и калифов и о крестовых походах. По мере того, как я рассказывал, а Фи-у переводил, селенитов охватывало все большее волнение, и они громко пищали.
   "Я рассказал ему, что орудия выпускают заряды в тонну весом, которые на расстоянии двенадцати миль способны пробить железную броню толщиною в двадцать футов. Рассказал я также про мины под водой. Я описал ему действие максимовской пушки и все, что я мог вообразить себе о битве при Колензо. Великий Лунарий едва верил всему этому и часто прерывал перевод моих слов, чтобы услышать от меня подтверждение. Особенно сомнительным показалось ему мое описание людей, пирующих и веселящихся перед битвой.
   "-- Но, конечно, они не любят войны? -- перевел Фи-у.
   "Я уверял их, что многие люди смотрят на войну как на славное призвание; это поразило все собрание.
   "-- Но какая польза от этих войн? -- спросил Великий Лунарий.
   "-- Какая польза! -- ответил я. -- Война уменьшает население!
   "-- Но какая в этом необходимость?
   "Наступила пауза. Его голову обрызгали охлаждающей жидкостью, и он снова заговорил..."
   Уже с того момента, когда в рассказе упоминается о молчании перед началом речи Великого Лунария, в приемник попадают какие-то другие волны, которые потом перебивают сигналы Кавора. Эти волны, очевидно, тоже лунного происхождения, но их настойчивое чередование с сигналами Кавора указывает на какого-то экспериментатора, умышленно старающегося перебить сообщение Кавора и сделать его неразборчивым. Сначала эти волны были короткие и правильные, так что при некотором напряжении, с потерей немногих слов, мы все же могли расшифровать сообщение Кавора; потом они стали длиннее, неправильными, как будто намеренно проводили вроде черты поперек письма. Долгое время ничего нельзя было поделать с этими нелепыми зигзагообразными знаками, потом неожиданно путаница прекратилась, оставляя несколько слов ясными, а затем опять возобновилась и продолжалась на протяжении всего сообщения, совершенно искажая его смысл. Если это действительно было умышленное вмешательство, то почему селенитам понадобилось предоставить Кавору, который не знал об искажении его сообщения, возможность продолжать свою передачу? Почему селениты выбрали этот способ, а не приостановили сигнализацию Кавора (ведь это было бы удобней и вполне зависело от них) -- этого вопроса я не могу разрешить. Так, повидимому, было -- и это все, что я могу сказать. Последняя часть описания аудиенции у Великого Лунария начинается с середины фразы:
   "...обстоятельно расспрашивал меня о моей тайне. Скоро мы поняли друг друга, и я спросил его, почему при таких знаниях они не додумались до каворита. Я убедился, что они знакомы с ним теоретически, но считали изготовление его практически невозможным, потому что на Луне нет гелия, а гелий..."
   Поперек последних букв слова "гелий" снова легла черта. Заметьте слово "тайна", так как на этом слове, и на нем одном, я основываю свое толкование нижеследующего послания, -- последнего послания, которое, по нашему мнению, отправил нам Кавор.
  

Глава 26
ПОСЛЕДНЕЕ СООБЩЕНИЕ КАВОРА НА ЗЕМЛЮ

   Таким образом обрывается предпоследнее сообщение Кавора. Кажется, будто видишь, как он движется в голубом мраке вокруг своего аппарата и в последний раз подает сигнал на Землю, совершенно не подозревая, какая нас разделяет завеса недоумений, не подозревая о подстерегавших его опасностях. Его несчастная потребность быть понятым всеми жестоко обманула его. Он говорил о войнах, он рассказывал о силе людей и их неразумной страсти к насилиям, об их неутомимой жажде завоеваний и их страсти к ссорам. Он сделал нашу расу предметом ужаса и отвращения для всего лунного мира, и, наконец, я убежден, у него вырвалось самое роковое признание, а именно, -- что только от него одного зависела, по крайней мере, в течение продолжительного времени, возможность появления других людей на Луне. Для меня очевидно, в каком направлений заработал после этого холодный, нечеловеческий разум лунного мира. Смутное подозрение должно было закрасться в душу Кавора, а может быть, над его головой удар разразился неожиданно. С какой тяжестью на сердце он бродил по Луне, чувствуя угрызения совести за свою болтливость! Великий Лунарий, вероятно, обдумывал создавшееся положение, и Кавор расхаживал по Луне так же свободно, как и раньше. Но, очевидно, что-то помешало ему добраться до электромагнитного аппарата, после того как он отправил только что изложенное сообщение. Несколько дней мы от него ничего не получали. Может быть, состоялась новая аудиенция, где он держался более сдержанно. Кто знает?
   И вдруг совершенно неожиданно, как предсмертный крик среди глубокой ночи, слетело с неба последнее сообщение, отрывок, обрывки двух фраз.
   Первая:
   "Я поступил безумно, сообщив Великому Лунарию..."
   За этими словами последовала пауза, продолжавшаяся, может быть, с минуту. Можно предположить, что помешало какое-то внешнее препятствие. Что-то произошло... Представляю себе такую картину: ему помешали, он стоит в нерешительности среди неясной громады аппарата, в сумрачной, освещенной голубым светом пещере... внезапно бросается к аппарату, но слишком поздно... Затем торопливо переданные слова:
   "Каворит делается так: возьмите..."
   Затем одно слово, совершенно лишенное смысла: "лезно".
   И это все.
   Быть может, в последний роковой момент он хотел выразить, что все "бесполезно". Во всяком случае, мы не знаем, что стало с его аппаратом. Но что бы там ни случилось, мы не получим больше сообщений с Луны. Что касается меня, то я ясно представляю себе такую картину: облитый голубоватым светом, похожий на призрак, всклокоченный Кавор отчаянно борется в объятиях насекомообразных селенитов, они напирают на него, пищат, упрекают, быть может, даже сражаются, -- шаг за шагом он отступает. От последней попытки обратиться с речью или сигналом к своим земным сородичам он вынужден отказаться и погрузился в Неизвестность, во мрак, в молчание, которому нет конца...
  
  
  
  
о было получить за всю свою жизнь. Говоря короче, мне сообщили, что голландский электротехник м-р Юлиус Вендиджи, производя опыты с аппаратом, отчасти похожим на тот, который м-р Тесла построил в Америке в надежде наладить связь с Марсом, получает ежедневно весьма любопытные отрывки посланий на английском языке, несомненно исходящие от м-ра Кавора с Луны.
   Сперва я подумал, что это остроумная мистификация, подстроенная кем-то, видевшим мой рассказ в рукописи. Я написал м-ру Вендиджи шутливое письмо, но он ответил мне так серьезно, что, отбросив всякие подозрения в сторону, я поспешил в маленькую обсерваторию на склонах Сен-Готарда, где работал мой корреспондент. Когда я ознакомился с его записями и аппаратурой, а также с новыми посланиями Кавора, мои последние сомнения исчезли. Я немедленно принял предложение м-ра Вендиджи остаться с ним, чтобы помогать ему вести записи и попытаться при его содействии отправить ответное послание на Луну. Мы выяснили, что Кавор не только жив, но находится на свободе в обществе этих фантастических муравьеподобных существ, людей-муравьев, обитающих во мраке лунных пещер. Он, по-видимому, стал хром на одну ногу, но во всех остальных отношениях был совершенно здоров; по его собственным словам, здоровье его было гораздо лучше, чем когда бы то ни было на Земле. Одно время он хворал лихорадкой, но она прошла без всяких дурных последствий. Весьма любопытно, однако, -- он был совершенно убежден, что я или погиб в лунном кратере, или затерялся в глубинах мирового пространства.
   Его первые послания были получены м-ром Вендиджи, когда этот джентльмен занимался исследованиями совершенно другого рода. Читатель без сомнения помнит, какая суматоха поднялась в начале текущего столетия, когда известный американский электрик м-р Николай Тесла(28) заявил, что он будто бы получает послания с Марса. Это сообщение снова напомнило широкой публике одно обстоятельство, уже давно известное ученым специалистам. Установлено совершенно бесспорно, что электромагнитные волны, исходящие из какого-то неведомого источника в мировом пространстве и во всем подобные тем, которыми пользовался синьор Маркони (29) для беспроволочного телеграфирования, постоянно достигают Земли. Кроме м-ра Тесла, значительное число других наблюдателей занималось усовершенствованием аппаратов для приема и записи этих колебаний, хотя лишь немногие соглашались признать эти колебания за сигналы, подаваемые каким-то внеземным отправителем. К этим немногим, однако, мы несомненно должны причислить м-ра Вендиджи. С самого 1898 года он занимался почти исключительно этим вопросом и, будучи человеком весьма состоятельным построил себе обсерваторию на склонах Монтерозы, в местности, чрезвычайно удобной для наблюдений такого рода.
   Допускаю, что мои собственные научные познания очень невелики, но все же они дают мне право утверждать, что сконструированные м-ром Вендиджи приборы для записи электромагнитных возмущений в мировом пространстве в высшей степени оригинальны и остроумны. Вследствие счастливой случайности эти приборы были установлены и пущены в ход месяца за два до того, как Кавор сделал первую попытку наладить связь с Землей. Поэтому мы имеем отрывки его посланий с самого начала. К несчастью это только отрывки, и самое важное из всего того, что он мог бы сообщить человечеству, а именно: наставление, каким образом изготовлять каворит, если и было им когда-нибудь передано, то рассеялось, никем не записанное, в мировом пространстве. Нам ни разу не удалось послать Кавору ответ. Поэтому он не знал, что именно из его сообщений получено и что затерялось; он даже не знал наверное, что на Земле вообще известны его попытки связаться с нами. И упорство, с которым он отправлял восемнадцать длинных описаний лунных дел -- ибо их было бы всего восемнадцать, если б мы получили их целиком, -- доказывает, как часто мысли его обращались к родной планете, покинутой им два года назад.
   Легко вообразить, как удивился м-р Вендиджи, когда обнаружил, что его запись электромагнитных возмущений чередуется с бесхитростным английским языком м-ра Кавора. M-p Вендиджи ничего не знал о нашем безумном путешествии на Луну, и вдруг -- этот английский язык из междупланетной пустоты!
   Читатель должен по возможности ясно представить себе те условия, при которых передавались эти послания. Где-то внутри Луны Кавор несомненно получал по временам доступ к обширной коллекции электрических аппаратов и, очевидно, соорудил из них -- быть может тайком -- передаточный прибор типа Маркони. Этим прибором он пользовался не особенно регулярно: иногда передача длилась полчаса или около того, иногда три или четыре часа подряд. В этих случаях он передавал свои послания на Землю, не заботясь о том, что относительное положение Лупы и различных пунктов на земной поверхности непрерывно изменяется. Вследствие этого, а также по причине неустранимого несовершенства наших воспринимающих аппаратов его послания дошли до нас в весьма отрывочном виде. Иногда они "расплываются" или "тускнеют" таинственным и совершенно безнадежным образом. Прибавьте к этому, что он никогда не был опытным радиотехником; он частью позабыл, а может быть никогда по-настоящему не знал общепринятого кода, -- лишь только он утомлялся, то начинал пропускать слова или перевирать их самым курьезным манером.
   Поэтому мы, вероятно, потеряли около половины отправленных им посланий, а многое из того, что мы имеем, искажено, бессвязно и частью совсем темно. Итак, в предлагаемом ниже извлечении читатель найдет значительное число перерывов, зияний и внезапных переходов от одной темы к другой. М-р Вендиджи и я подготовляем совместно полное и совершенно научное, снабженное всеми необходимыми справками издание записей. Мы надеемся выпустить его в свет вместе с подробным описанием наших инструментов. Первый том выйдет в январе будущего года. Это будет полный научный отчет, тогда как здесь предлагается лишь популярное изложение. Но оно, по крайней мере, позволит мне надлежащим образом закончить рассказанную мною историю и, сверх того, даст общую картину лунного мира, такого близкого и, вместе с тем, такого своеобразного и столь непохожего на наш собственный мир.
  

23
ИЗВЛЕЧЕНИЕ ИЗ ПЕРВЫХ ШЕСТИ ПОСЛАНИЙ М-РА КАВОРА

   Два первых послания м-ра Кавора можно смело сохранить для большого издания. Они попросту излагают, очень кратко и с кое-какими различиями, интересными, но не имеющими важного значения, всю историю постройки шара и нашего отлета с Земли. Кавор повсюду говорил обо мне, как о покойнике, но тон его странным образом изменяется, когда он начинает рассказывать о нашей высадке на Луне. "Бедный Бедфорд", говорит он обо мне. "Бедный молодой человек", и он горько порицает себя за то, что побудил молодого человека, "отнюдь не подготовленного для подобных приключений", покинуть нашу планету, "на которой его без сомнения ждали лестные успехи, -- и отправиться в столь рискованную экспедицию". Я полагаю, что он недооценивает ту роль, которую моя энергия и практическая сметка сыграли в осуществлении его чисто теоретической идеи. "Итак, мы прибыли", говорит он, не добавляя более ни слова к рассказу о нашем путешествии через мировое пространство, как будто это была самая заурядная поездка по железной дороге.
   И затем он становится все более и более несправедливым ко мне. Несправедливым до такой степени, какой, право, я не мог ожидать от человека, всю свою жизнь посвятившего служению научной истине. Вспоминая мой гораздо раньше написанный рассказ о тех же событиях, я смею заявить, что я был всюду гораздо справедливее к Кавору, нежели он ко мне. Я смягчил очень немногое и не пропустил ничего. А он вот что говорит обо мне:
   "Вскоре стало очевидно, что небывалая странность нашего положения и всего окружающего -- значительная потеря веса, разреженный, но богато насыщенный кислородом воздух, вытекающее отсюда чрезвычайное увеличение результатов каждого мускульного усилия, быстрое развитие фантастических растений из мельчайших спор и наконец мрачное небо -- возбуждающим образом подействовали на моего товарища. Он стал порывистым, резким и задорным. Вскоре он имел безумие наесться каких-то гигантских пузырчатых растений, вследствие этого опьянел, и потому мы были взяты в плен селенитами, прежде чем успели присмотреться к ним".
   (Заметьте, пожалуйста, он ничего не говорит о том, что тоже покушал этих "пузырчатых растений"!).
   После этого он продолжает свой рассказ следующим образом: "Конвоируемые селенитами, мы дошли до трудно проходимого места, и Бедфорд, не поняв значения некоторых их жестов (в самом деле, хорошенькие жесты!), впал в неистовство. Он совершенно рассвирепел, убил трех селенитов и вынудил меня бежать вместе с ним после этого преступления. Затем нам пришлось сражаться с целой толпой этих существ, преградивших нам путь, и мы убили еще семерых или восьмерых. К чести селенитов надо сказать, что, когда они снова схватили меня, то не подумали немедленно меня умертвить. Мы с Бедфордом выбрались на поверхность и, достигнув кратера, разлучились, чтобы легче было найти шар. Но вскоре я натолкнулся на отряд селенитов под командою двух существ, весьма непохожих даже по своему внешнему виду на тех, которых мы видели прежде. Эти новые селениты отличались от прочих более крупными головами, маленькими телами и более сложным одеянием. Некоторое время мне удавалось прятаться от них, но потом я свалился в овраг, довольно серьезно повредил себе голову и вывихнул ногу в подъеме; почувствовав, что мне слишком трудно ползать, я тогда решил сдаться, если они позволят мне сделать это. Они позволили и, видя мою беспомощность, понесли меня обратно внутрь Луны. Что касается Бедфорда, то с тех пор я ничего не слышал о нем и не видел его; сколько известно, не видели его и селениты. Должно быть, ночь застигла его в кратере или -- что более вероятно -- он нашел шар и, намереваясь украсть у меня мое изобретение, улетел. Но боюсь, -- он не сумел справиться с механизмом и лишь нашел более медленную и мучительную смерть в мировом пространстве".
   Тут Кавор оставляет меня и обращается к более интересным темам. Мне не хочется злоупотреблять правами издателя, переделывая в собственных интересах рассказ моего спутника, но я вынужден протестовать здесь против того освещения, которое он дает событиям. Он ничего не говорит о наспех нацарапанной, запятнанной кровью записке, в которой он изложил или пытался изложить историю своего пленения. Исполненная достоинства сдача представляет собой совсем иной вариант всего этого дела, вариант -- я вынужден на этом настаивать, -- который пришел ему в голову лишь после того, как он начал чувствовать себя в полной безопасности среди лунного народа; а что касается попытки "украсть его изобретение", то я охотно предоставляю читателю произнести свой приговор, выслушав оба наши рассказа. Я знаю, что я не образец добродетели, и я не претендую на это. Но разве я таков, каким мой товарищ нарисовал меня?
   Однако этим ограничиваются мои вины в глазах Кавора. Начиная с этого места, я могу издавать его послания в совершенном спокойствии духа, так как он более не упоминает обо мне.
   По-видимому, селениты, изловившие Кавора, спустили его затем в "большую шахту" при помощи аппарата, который он сравнивает с воздушным шаром. Весь отрывок этот довольно темен, но из кое-каких намеков, рассеянных в других местах, мы имеем право заключить, что большая шахта входила в состав целой системы искусственных труб, которые соединяют центральные области Луны с поверхностью так называемых лунных "кратеров" и погружаются вглубь более чем на сто километров. Эти шахты сообщаются одна с другой поперечными туннелями, они соединяются с бездонными пещерами и расширяются в большие шаровидные помещения. Вся твердая масса Луны на протяжении более ста километров представляет собой настоящую каменную губку. "Губчатое строение лунной коры, -- говорит Кавор, -- частью возникло совершенно естественно, но в значительной мере оно создано трудами былых поколений селенитов. Огромные круглые насыпи выброшенных на поверхность скал и земли образуют у входного отверстия туннелей большие кольца, известные земным астрономам (обманутым мнимым сходством) под названием вулканов" (30).
   В одну из таких шахт селениты спустили Кавора на аппарате "вроде воздушного шара", -- сперва в черную темноту и потом в область постепенно усиливающегося фосфорического свечения. В своих посланиях Кавор обнаруживает несколько неожиданное со стороны ученого специалиста невнимание к мелким подробностям, но мы догадываемся, что этот свет излучали потоки и каскады воды, "без сомнения заключавшей в себе какие-нибудь светящиеся микроорганизмы", которая струилась все более обильно по направлению к Центральному морю. "Когда мы спустились уже довольно глубоко, -- говорит Кавор, -- селениты тоже начали светиться". Наконец далеко внизу под собою он увидел озеро холодного огня, -- воды Центрального моря, сверкающие и волнующиеся и "как блестящее синее молоко, готовое закипеть".
   "Это лунное море, -- говорит Кавор в одном из позднейших посланий, -- не является неподвижным океаном; солнечное притяжение заставляет его воды неустанно передвигаться вокруг лунной оси; бури, кипение, причудливые подъемы его уровня то и дело повторяются, и порою холодные ветры дуют от него на оживленные дороги огромного муравейника. Лишь во время движения вода излучает свет; в редкие минуты полного спокойствия она кажется черной. Обычно волны поднимаются и падают, как маслянистые бугры, -- хлопья и длинные полосы блестящей пузырчатой пены плывут поверх медленного и слабо светящегося течения. Селениты путешествуют по подземным проливам и лагунам в маленьких плоских лодках, похожих на наши челноки. Незадолго до отправления моего в галереи, окружающие резиденцию Великого Лунария, властелина Луны, мне позволили совершить небольшую экскурсию по этим водам.
   "Пещеры и переходы весьма извилисты. В большинстве своем эти пути известны только опытным рулевым из числа рыбаков, и часто случается, что некоторые неосторожные селениты навсегда исчезают в неведомых лабиринтах. Мне рассказывали, что там, в отдаленных убежищах, скрываются диковинные существа, из которых иные весьма свирепы и опасны, и лунная наука до сих пор не успела их истребить. Среди этих чудовищ особенно замечательна Рафа -- перепутанная масса прожорливых щупальцев, которые, будучи разрублены на куски, немедленно начинают размножаться; а также Тзи -- жестокая, издали разящая тварь, которой никто никогда не видел, так внезапно и быстро убивает она всякого, приближающегося к ней".
   После этого следует небольшой описательный отрывок.
   "Эта экскурсия напомнила мне читанное мною когда-то описание Мамонтовой пещеры; если бы желтый факел освещал мой путь вместо этого вечного голубого света, и широкоплечий лодочник орудовал веслом вместо селенита с головой, похожей на ящик, управлявшего машиной на корме челнока, я мог бы вообразить, будто внезапно вернулся на Землю. Окружавшие нас скалы были очень разнообразны, иногда они казались совершенно черными, иногда были окрашены в бледно-голубой цвет и испещрены жилками, а в одном месте они искрились и сверкали, как будто мы попали в сапфировый грот. В глубине под нами мелькали и исчезали призрачно светящиеся рыбы. Затем вдруг раскрывалась длинная синевато-зеленая перспектива канала, а немного спустя можно было мельком увидеть огромную, переполненную народом вертикальную шахту.
   "В одном месте посреди обширного водного пространства, над которым свисали блестящие сталактиты, столпилось множество рыбачьих лодок. Мы приблизились к одной из них, и я стал наблюдать за работой лунных рыбаков, которые вытягивали сети своими необычайно длинными руками. Они были похожи на маленьких горбатых насекомых с чрезвычайно развитыми верхними придатками, с короткими кривыми ногами и морщинистыми лицевыми масками. Сеть, которую они вытаскивали, была, вероятно, самой тяжелой вещью, какую я только видел на Луне; к ней привешены были грузила -- без сомнения золотые -- и вытягивать ее пришлось очень долго, потому что в этих водах самые большие и наиболее вкусные рыбы скрываются в глубине. Рыбы, наполнявшие сеть, поднимались кверху, словно голубое лунное сияние.
   "Среди добычи на этот раз оказалась какая-то черная гадина с многочисленными щупальцами и злыми глазами, необыкновенно подвижная и яростная. При виде ее рыбаки запищали и зачирикали; потом быстрыми и нервными движениями они принялись рубить ее на куски своими топориками. Отрубленные члены продолжали извиваться и вытягиваться угрожающим образом. Впоследствии, когда я захворал лихорадкой, мне много раз чудилась эта остервенившаяся свирепая тварь, такая сильная и такая подвижная, поднимающаяся из пучин неведомого моря. Это было самое деятельное и злое живое существо, которое я когда-либо видел внутри Луны...
   "Уровень этого водного пространства, должно быть, лежит километров на триста ниже поверхности Луны. Все города, как я после узнал, расположены поблизости от Центрального моря, в просторных пещерах и искусственных галереях, уже описанных мною и сообщающихся с поверхностью огромными вертикальными шахтами, которые неизменно выводят в так называемые лунные кратеры. Во время скитаний, предшествовавших моему пленению, я уже видел крышку, закрывавшую жерло одной из таких шахт.
   "О тех частях Луны, которые расположены ближе к поверхности, я еще не узнал ничего безусловно достоверного. Там существует огромная система пещер, где лунные коровы ютятся в течение ночи: там устроены бойни и другие подобные учреждения, -- в одной из таких боен я и Бедфорд сражались с лунными мясниками. -- А с тех пор я видел, как воздушные шары, нагруженные мясом, спускаются откуда-то сверху из темноты. До сих пор я знаю об этих вещах не больше, чем зулус, недавно попавший в Лондон, может знать об организации английской хлебной торговли. Совершенно ясно, однако, что вертикальные шахты и растительность на поверхности Луны должны играть важную роль в освежении лунной атмосферы. Несколько раз с тех пор как я вышел из моей темницы, холодный ветер дул сверху вниз вдоль по шахтам, а позднее по направлению к поверхности подул горячий ветер вроде сирокко (31), вызвавший у меня лихорадку. В течение трех недель или около того я хворал этой неприятной болезнью и, несмотря на продолжительный сон и на хинные таблетки, которые к счастью уцелели у меня в кармане, я чувствовал себя очень скверно почти до тех пор, пока меня не отвели во дворец Великого Лунария, властелина Луны".
   "Я не хочу, -- замечает далее Кавор, -- распространяться о моем жалком положении во время болезни". И после этого сообщает множество мелких подробностей, которые я здесь опускаю.
   "Моя температура, -- продолжает он, -- в течение долгого времени держалась на ненормально высоком уровне, и я потерял всякий аппетит. Иногда я страдал бессонницей, иногда меня мучили страшные сны; я до сих пор помню период слабости, когда я мучительно тосковал о Земле. Я испытывал страстное желание, чтобы какой-нибудь другой цвет нарушил вечное однообразие этой синевы..."
   Тут он снова начинает говорить о лунной атмосфере, заключенной внутри губчатой каменистой громады. Астрономы и физики уверяли меня, что рассказ его во всех своих подробностях соответствует тому, что и прежде было известно о природе Луны. М-р Вендиджи утверждает, что если бы у земных астрономов хватило смелости и воображения довести до конца все выводы из имеющихся в их распоряжении данных, они могли бы заранее предсказать все то, что Кавор сообщил о строении. Луны. Они теперь знают почти наверное, что Луна и Земля не столько планета и спутник, сколько две сестры -- младшая и старшая, образовавшиеся из одной и той же массы и следовательно состоящие из однородного вещества. А так как плотность Луны равняется лишь трем пятым плотности Земли, то отсюда явствует, что Луна, должна быть пронизана обширной системой пещер.
   "Не было никакой необходимости, -- сказал сэр Джебетс Флапп, член Королевского Общества, остроумный популяризатор тайн звездного мира, -- отправляться так далеко для выяснения столь нетрудных загадок". Далее он говорит, что Луна похожа на грюйэрский сыр. Но во всяком, случае было бы очень мило с его стороны еще до нашего путешествия сообщить все то, что он знал о пещерном строении Луны. Если в ее недрах скрываются обширные пустоты, то видимое отсутствие воздуха и воды на поверхности легко объяснить. Море находится внутри, в глубине пещер, а воздух течет вдоль галерей согласно законам физики. Лунные норы, по общему правилу, очень хорошо вентилируются. По мере того как солнечный свет обходит вокруг Луны, воздух внешних галерей согревается, давление его увеличивается. Некоторая часть воздуха выходит на поверхность и смешивается с испаряющимся воздухом кратера (где растения поглощают углекислоту), в то время как большая часть стекает вниз по галереям, вытесняя более плотный воздух холодной стороны. Итак, непрерывный восточный ветер дует по внешним галереям, а воздух поднимается по шахтам в течение лунных дней, хотя движение это, конечно, чрезвычайно усложняется благодаря извилинам и неодинаковым размерам галерей, а также под действием остроумных приборов, установленных селенитами.
  

24
ЕСТЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ СЕЛЕНИТОВ

   Послания Кавора, начиная с шестого и кончая шестнадцатым, в большей своей части так отрывочны и изобилуют такими повторениями, что трудно составить из них последовательный рассказ. Конечно, они будут помещены полностью в научном отчете, но здесь будет гораздо удобнее по-прежнему цитировать и делать извлечения, как в предыдущей главе. Мы подвергли каждое слово внимательному критическому разбору, и мои собственные воспоминания и впечатления о лунном мире принесли нам неоценимую помощь при истолковании тех мест, которые иначе показались бы непроницаемо темными. Конечно -- как оно и естественно для людей -- мы гораздо больше интересовались диковинным общественным устройством лунных насекомых, в среде которых Кавор, по-видимому, жил как почетный гость, чем физическими особенностями их мира.
   Помнится, я уже раньше указывал совершенно определенно, что селениты, которых я видел, напоминают человека вертикальным положением тела и четырьмя конечностями, а общий вид их голов и сочленений я сравнивал с головами и сочленениями насекомых. Я упоминал также, что вследствие меньшей силы притяжения на Луне тела их чрезвычайно хрупки. Кавор подтверждает мой рассказ во всех этих пунктах. Он называет селенитов "животными", хотя, конечно, их нельзя уподобить ни одной породе земных существ, и он указывает, что "к счастью для человека, насекомые никогда не достигали на Земле особенно больших размеров". Самые крупные земные насекомые, как ныне живущие, так и вымершие, имеют самое большее шесть дюймов в длину; "но здесь, вследствие меньшей силы притяжения Луны, существо, являющееся столь же насекомым, сколь позвоночным, получило возможность развиться до человеческих и даже сверхчеловеческих размеров".
   Он никогда не упоминает о муравьях, но все намеки, рассеянные в его рассказе, постоянно напоминали мне муравьев, предусмотрительных, неутомимо деятельных и живущих правильно организованными общинами. Кроме того, селениты похожи на муравьев анатомическим строением тела, а также, тем что наряду с самцами и самками, как у почти всех других животных, между ними встречается много других бесполых существ -- рабочих, воинов и так далее. Селениты различаются телосложением, характером, силой и назначением и, однако, принадлежат к одному и тому же виду. Конечно, селениты гораздо крупнее муравьев. По мнению Кавора, они значительно превосходят даже людей если не ростом, то во всяком случае разумом, нравственностью, знаниями и мудростью своего общественного устройства. И если у известных нам муравьев можно наблюдать четыре или пять различных типов, то среди селенитов число типов почти бесконечно. В одной из предыдущих глав я указывал, как велика была внешняя разница между теми, живущими вблизи лунной поверхности селенитами, которых мне довелось встретить; в самом деле, разница в росте и в телосложении была ничуть не меньше, чем между наименее схожими человеческими расами. Но все различия, виденные мною, совершенно ничтожны сравнительно с тем бесконечным разнообразием, о котором повествует Кавор. Как видно, живущие у поверхности селениты занимаются более или менее одинаковыми работами: это пастухи, резники, мясники и т. п. Но внутри Луны, чего я совершенно не подозревал, обитает множество других селенитов, отличающихся друг от друга ростом, строением членов, мускульной силой и всей своей внешностью. И, однако, это не различные виды живых существ, но лишь различные типы одного и того же вида. При всех наружных изменениях они удерживают черты сходства, указывающие на их видовое единство. Луна -- своего рода исполинский муравейник. Но только вместо четырех или пяти типов муравья существует несколько сот типов селенита и, кроме того, целый ряд переходных форм от одного типа к другому.
   По-видимому, Кавор заметил это очень скоро. Я скорее угадываю, чем узнаю из его рассказа, что он был взят в плен лунными пастухами, находившимися под командой двух селенитов с "более объемистыми мозговыми ящиками (головами?) и гораздо более короткими ногами". Убедившись, что он не в состоянии идти, несмотря даже на уколы стрекалами, они потащили его в темноту, переправились по узкому, похожему на дощечку мосту, -- быть может по тому самому, идти через который я отказался, -- и положили его во что-то, показавшееся ему с первого взгляда лифтом. Это была корзина воздушного шара, который, конечно, остался в свое время абсолютно не видимым для нас, а то, что я счел дощечкой, уводящей в пустоту, в действительности было, вероятно, сходнями, переброшенными из корзины на пристань. С помощью этого шара Кавор стал спускаться во все более и более освещенные пещеры Луны. Сначала спуск проходил в совершенной тишине, если не считать чирикания селенитов, а потом среди все усиливающегося шума и суеты. Немного спустя глаза Кавора настолько освоились с темнотой, что он начал постепенно различать окружающие предметы и таким образом мог начать свое знакомство с таинственными недрами лунного мира.
   "Представьте себе огромное цилиндрическое пространство, -- говорит он в седьмом послании, -- имеющее, быть может, метров триста в поперечнике. Сперва оно очень тускло освещено, но потом становится гораздо светлее. По сторонам его выдаются широкие платформы, расположенные спиралью, дальний конец которой исчезает внизу, в синей глубине. Представьте себе пролет огромной винтовой лестницы или шахту лифта, самую большую из всех виденных вами, и мысленно увеличьте ее во сто раз. Вообразите, что вы смотрите в эту шахту при полусвете сквозь синее стекло. Но при этом вообразите также, что вы чувствуете себя необычайно легко и не испытываете головокружения, которое могло бы охватить вас на Земле, и вы поймете мое первоначальное впечатление. Вокруг шахты вообразите широкую галерею, извивающуюся спиралью, гораздо более крутой, чем это было бы возможно на Земле, и образующую дорогу, которая защищена от бездны лишь маленьким парапетом и исчезает, наконец, во мраке на глубине приблизительно трех километров.
   "Поглядев кверху, я увидел приблизительно то же самое; мне казалось, что я смотрю в очень узкий конус. Ветер дул вниз по шахте, и мне почудилось, что я слышу звучавшее все слабее и слабее мычание лунных коров, которых загоняли обратно по окончании дневной пастьбы. Вверх и вниз по галерее двигались многочисленные лунные обитатели, бледные, слабо светившиеся существа, глазевшие на нас или занятые какими-то непонятными мне делами.
   "Не знаю, померещилось мне это или действительно снежинка пролетела в струе ледяного воздуха. А затем, падая, словно снежинка, быстро пронеслась в глубь Луны крохотная фигурка - маленький человечек-насекомое, прицепившийся к парашюту.
   "Большеголовый селенит, сидевший со мною рядом, видя, что я поворачиваю голову с жестом человека, интересующегося всем окружающим, вытянул свою хоботообразную руку и указал нечто вроде дамбы, которая появилась далеко внизу: то была маленькая пристань, нависшая над пустотой. По мере того как мы приближались к ней, скорость нашего движения уменьшалась; несколько секунд спустя мы оказались на одном уровне с пристанью и остановились. Был брошен и подхвачен причальный канат, и меня выволокли на пристань, где собралась большая толпа селенитов, толкавшихся, чтобы поглазеть на меня.
   "То была совершенно неправдоподобная толпа. Впервые я уяснил себе, как велики различия, встречающиеся среди обитателей Луны.
   "В самом деле, казалось, что среди этой толкотни нельзя насчитать и двух похожих друг на друга индивидов. Одни раздувшиеся и выпяченные, другие такие маленькие, что могли бегать между ногами своих товарищей. У каждого была совершенно невероятно преувеличена какая-нибудь отдельная черта; у одного выдавалась огромная правая рука, вроде антенны; другой, казалось, состоял из одних ног, и можно было подумать, что он взобрался на ходули; у третьего на краю лицевой маски торчало некое подобие носа, и это делало бы его похожим на человека, если бы не лишенный всякого выражения зияющий рот. Странная и (если не считать отсутствия челюстей и усиков) совершенно насекомоподобная голова лунного пастуха подверглась здесь самым невероятным изменениям; в одном случае она была широкая и низкая, в другом -- высокая и узкая; здесь кожаный лоб был украшен рогами и странными наростами, там виднелась раздвоенная борода или карикатурный человеческий профиль. Особенно часто бросались в глаза черепные коробки, раздувшиеся, словно пузыри, в то время как лицевая маска сведена была к очень скромным размерам. Виднелось также несколько субъектов с микроскопическими головами и вздутыми телами, а рядом с ними фантастические тощие существа, которые, видимо, лишь служили подставками для вытянутых словно трубы придатков к нижней части маски. Но тогда меня всего больше поразило, что два или три фантастических обитателя подземного мира, мира, защищенного от солнца или дождя несчетными километрами скал, держали в своих щупальцеобразных руках зонтики -- настоящие земные зонтики! Но тут я вспомнил парашютиста, которого видел во время спуска.
   "Этот лунный народ вел себя совершенно так же, как человеческая толпа в сходных условиях: они толкались и пихались, оттесняли друг друга и даже карабкались один другому на плечи, желая посмотреть на меня. Число их с каждой секундой увеличивалось, и они все сильнее напирали на диски моих стражей" (Кавор не поясняет, что он хочет этим сказать). "Каждую секунду новые фигуры появлялись из мрака и я не мог не смотреть на них. Но вот мне сделали знак и помогли взобраться в носилки, которые подняли на плечи здоровенные носильщики; после этого меня понесли сквозь эту волнующуюся толпу в предназначенные мне покои. Вокруг себя я видел при голубом полусвете глаза, лица, маски, слышал шум, напоминавший шуршание крыльев жуков, громкое блеяние и стрекочущее щебетание селенитов".
   Можно догадаться, что его отнесли в "шестиугольный покой" и на некоторое время заперли там. Позднее ему предоставили гораздо больше свободы; в сущности, он был почти так же свободен, как любой обыватель цивилизованного города на Земле. И, по-видимому, таинственное существо, являющееся правителем и господином Луны, назначило двух селенитов "с большими головами", поручив им охранять и изучать пленника и, если это возможно, как-нибудь объясниться с ним. Как удивительно и невероятно это ни покажется, но эти два существа, фантастические человекоподобные насекомые, обитатели другого мира, вскоре уже беседовали с Кавором на земном языке.
   Кавор называет их Фи-У и Тзи-Пуфф. По его словам, Фи-У ростом не выше пяти футов; у него маленькие тонкие ножки около восемнадцати дюймов в длину и небольшие ступни обычного лунного типа. На них колышется маленькое тело, вздрагивающее от пульсации сердца. У него длинные и мягкие, многосуставные руки, оканчивающиеся щупальцами, шея с многими сочленениями, как у всех селенитов, но при этом исключительно короткая и толстая. "Голова его, -- говорит Кавор, видимо, намекая на какое-то предшествующее описание, затерявшееся в пространстве, -- принадлежит к обычному лунному типу, но странным образом видоизмененному. Как у всех селенитов, рот его -- только зияющая, лишенная всякого выражения дыра; но он чрезвычайно мал и оттянут книзу, и вся маска сводится в сущности к приплюснутому кончику носа. По обеим сторонам этого последнего помещаются маленькие глаза.
   "Голова представляет собой большой шар. Твердая кожистая шкура лунных пастухов превратилась в тонкую пленку, сквозь которую отчетливо видна пульсация мозга. Это -- существо с чудовищно увеличенным мозгом и с телом, имеющим карликовые размеры".
   В другом отрывке Кавор сравнивает Фи-У с Атлантом (32), поддерживающим земной шар. Тзи-Пуфф, по-видимому, был насекомым в том же роде, но "лицо" его было значительно удлинено, и разрослись свыше всякой меры лишь некоторые части мозга. Поэтому голова имела не круглую, а грушевидную форму и узкой частью своей была обращена вниз. К свите Кавора принадлежали также носильщики -- могучие существа с огромными плечами, длинноногие скороходы с паучьими ногами и один постоянно сидевший на корточках служитель.
   Фи-У и Тзи-Пуфф разрешили проблему изучения языка очень просто. Они явились в "шестиугольную келью", где был заключен Кавор, и стали подражать каждому звуку, который он издавал, начиная с кашля, Он, видимо, быстро понял их намерения и начал повторять слова, жестами поясняя их значение. Способ был, вероятно, всегда одинаков. Фи-У некоторое время внимательно следил за Кавором, затем тоже указывал называемый предмет и произносил услышанное им слово.
   Первым словом, которым он овладел, было "мэн" (человек) и вторым "муни" (лунянин). Видимо, Кавор наскоро изобрел это обозначение для лунной породы живых существ, чтобы не пользоваться более сложным словом "селенит". Лишь только Фи-У уяснял себе значение слова, он повторял его Тзи-Пуффу, который тотчас запоминал его совершенно безошибочно. За первый же урок они усвоили около сотни английских имен существительных.
   Позднее они привели с собою художника, который помогал истолкованию слов, делая наброски и чертежи, так как собственные рисунки Кавора были довольно плохи. Это было, -- говорит Кавор, -- "существо с очень подвижной рукой и внимательными глазами", рисовавшее необычайно проворно.
   Одиннадцатое послание, без сомнения, является лишь отрывком более длинного сообщения, После нескольких бессвязных фраз, значение которых непонятно, оно гласит следующее:
   "Но это может заинтересовать только лингвиста, и, кроме того, мне понадобилось бы слишком много времени, чтобы сообщить все подробности целой серии бесед, из коих я воспроизвел здесь лишь самые первые. Я даже сомневаюсь, чтоб мне удалось хотя бы приблизительно описать здесь все уловки, к которым мы вынуждены были прибегать с целью достигнуть взаимного понимания. Глаголы дались нам без особых трудностей, по крайней мере глаголы действительного залога, которые я мог пояснить рисунками; кое-какие прилагательные тоже были усвоены довольно легко, но когда мы обратились к отвлеченным понятиям, предлогам и общераспространенным фигуральным выражениям, посредством которых так много выражается на Земле, я почувствовал себя в тупике. По правде сказать, трудности казались неодолимыми, пока на шестом уроке не появился четвертый участник занятий -- обладатель огромной яйцеобразной головы, специальность которого, очевидно, заключалась в решении сложных проблем посредством аналогии. Он вошел с озабоченным видом и споткнулся о стул. То и дело приходилось толкать и щипать его, чтобы привлечь его внимание. Но лишь только он догадывался, чего от него требуют, проницательность его была изумительна.
   "Каждый раз, когда возникала проблема, превышавшая далеко незаурядные умственные силы Фи-У, эта длинноголовая личность вносила свою долю в работу и немедленно сообщала свое заключение Тзи-Пуффу, который всегда был нашим арсеналом для фактических сведений. Таким образом мы подвигались вперед.
   "Работа показалась мне очень долгой, и, однако, она была коротка: всего через несколько дней я уже разговаривал с этими лунными насекомыми. Конечно, первые наши беседы были чрезвычайно нудны и утомительны, но незаметно мы добились взаимного понимания, -- как нельзя более вовремя, потому что терпенье мое приходило к концу. Теперь мы постоянно беседуем. Я хочу сказать, что беседу ведет Фи-У. Он употребляет при этом целый ряд междометий вроде м"м и, кроме того, постоянно повторяет одну или две фразы -- "смею сказать", "если вы меня понимаете" и т. д., которыми усеивает всю свою речь.
   "Вот образчик его беседы. Представьте себе, что он хочет дать характеристику приведенного им с собою художника:
   "М"м -- м"м! Он, смею сказать, рисует. Ест мало. -- Пьет мало. -- Рисует. -- Любит рисовать. -- Ничего другого не любит. -- Ненавидит всех, кто не рисует, как он. -- Сердитый. -- Ненавидит всех, кто рисует лучше, чем он. -- Многих ненавидит. -- Ненавидит всех, кто не думает, что весь свет надо рисовать. -- Сердитый. -- М"м! Ничего не знает, только рисовать. Вас любит... Если вы понимаете... Новые вещи, чтобы рисовать. Гадко -- поразительно, -- э?
   "-- Он (обращаясь к Тзи-Пуффу) любит вспоминать слова. -- Удивительно вспоминает. -- Больше, чем другой. -- Думать не может, рисовать не может. -- Только вспоминать. Рассказывать, -- тут он обращается к своему талантливому помощнику в поисках нужного слова, -- истории и все. -- Слышит раз, говорит всегда.
   "Мне кажется истинным чудом, о котором я прежде не мог и грезить, что эти чудовищные существа (постоянно имея с ними дело, я до сих пор не могу подавить в себе жуткое чувство, вызываемое их внешностью) передразнивают своим чириканием связную человеческую речь, задают вопросы, дают ответы. Мне кажется, что я опять стал ребенком, и мне рассказывают басню о том, как стрекоза и муравей спорят друг с другом, и их судит пчела..."
   По мере того как эти лингвистические упражнения подвигались вперед, Кавора, видимо, стали держать менее строго. "Испуг и недоверие, вызванные нашим несчастным столкновением, -- говорит он, -- постепенно ослабевают благодаря несомненной разумности всего того, что я делаю..." "Я теперь могу уходить и приходить, когда мне угодно, и должен подчиняться лишь некоторым ограничениям, установленным для моего собственного блага. Таким образом мне удалось добраться до аппаратов, хранящихся в этом огромном подземном складе, и посредством их я сделал попытку посылать эти сообщения. До сих пор никто не мешал мне, хотя я совершенно ясно дал понять Фи-У, что сигнализирую на Землю.
   "-- Вы говорите с другим? -- спросил он, наблюдая за мной.
   "-- С другими, -- сказал я.
   "-- С другими, -- сказал он. -- О да, с людьми.
   "И я продолжал передавать мои послания".
   Кавор постоянно вносил поправки в свои предшествовавшие описания жизни селенитов по мере того, как он узнавал новые факты, которые могли изменить его выводы; поэтому мы лишь с некоторыми оговорками приводим нижеследующие выдержки. Мы заимствуем их из девятого, тринадцатого и шестнадцатого посланий. При всей неопределенности своей и отрывочности они, однако, дают столь полную картину общественной жизни этой странной породы существ, что более подробного описания человечеству, вероятно, придется ждать еще в течение многих поколений.
   "На Луне, -- говорит Кавор, -- каждый гражданин знает свое место. Для этого места он рождается. В результате сложной системы воспитания, обучения и смелых хирургических операций он лишается понятий и даже органов, служащих для каких-нибудь других надобностей. "Да и зачем ему это?" -- спросил бы Фи-У. Если, например, селенит должен стать математиком, его учителя и воспитатели стремятся единственно к этой цели. Они подавляют всякую склонность к чему-либо иному. Они поощряют пристрастие своего питомца к математике с необычайным психологическим искусством. Его мозг растет или, по крайней мере, математические способности мозга растут, а все прочее существо развивается лишь постольку, поскольку это необходимо для поддержания самой важной части. Наконец, если не считать отдыха и пищи, все удовольствия его связываются с упражнением этой господствующей способности, все интересы ограничиваются областью ее применения. Свои досуги будущий ученый проводит исключительно в обществе подобных ему специалистов. Мозг его непрерывно увеличивается, по крайней мере в тех частях, которые связаны с математикой. Эти части разрастаются и, по-видимому, высасывают все жизненные соки и всю силу из остального тела. Члены математика высыхают, сердце и пищеварительные органы уменьшаются, насекомоподобное личико прячется под вздувшимися мозговыми извилинами. Голос становится простым скрипом, пригодным лишь для изложения математических теорем. Он теряет способность смеяться, не считая тех случаев, когда ему удается придумать курьезный математический парадокс; самые глубокие и пылкие чувства его связываются с новыми вычислениями. Таким образом достигает он своей цели.
   "Или в другом случае: селенит, которому предстоит сделаться погонщиком лунного скота, с ранних лет привыкает думать о лунных коровах, жить среди них, интересоваться всем, что их касается, упражняться в уходе и в погоне за ними. Его тренируют, чтобы он стал подвижным и деятельным, глаза его обрастают твердой и угловатой роговой оболочкой, он теряет, наконец, всякий интерес к внутренним частям Луны; он смотрит на всех селенитов, недостаточно знакомых с искусством вождения стад, равнодушно, насмешливо или враждебно. Мысли его заняты лунными пастбищами, и его речь состоит из технических терминов его ремесла. Поэтому он любит свою работу и бывает совершенно счастлив, выполняя долг, оправдывающий его существование. И так обстоит дело с селенитами всех сословий, -- каждый представляет собой в совершенстве законченную составную часть общей машины...
   "Большеголовые существа, выполняющие умственную работу, являются своего рода аристократией в этом странном обществе, и во главе их, как средоточие лунного мира, стоит этот чудесный гигантский нервный узел, Великий Лунарий, перед которым я вскоре должен буду предстать. Безграничное умственное развитие интеллигентного класса стало возможным вследствие отсутствия в лунной анатомии твердого черепа, этой своеобразной костяной коробки, ставящей неустранимую преграду для развития человеческого мозга и как бы говорящей: "до сих пор и не далее". Большеголовые селениты распадаются на три главных разряда, пользующиеся отнюдь не одинаковым влиянием и уважением. Таковы прежде всего администраторы, к числу которых принадлежит Фи-У. Селениты этой категории отличаются разносторонним умственным развитием, незаурядной силой характера и большой подвижностью. Каждый из них управляет определенным участком или, лучше сказать, определенным кубическим пространством внутри Луны. За ними следуют эксперты, вроде нашего длинноголового мыслителя, вышколенные исключительно для некоторых специальных умственных операций, и наконец ученые, являющиеся хранителями накопленного знания. К этому последнему разряду относится Тзи-Пуфф, первый лунный профессор земных языков. Здесь надо кстати сообщить одну любопытную подробность: беспредельное развитие лунных мозгов сделало ненужными все те вспомогательные пособия, которые сыграли такую большую роль в умственном развитии человека. На Луне нет ни книг, ни записей, ни библиотек. Все знания сохраняются в раздувшихся мозгах, как запасы меда в брюшке техасского медового муравья. Лунный Соммерсетовский институт и лунный Британский музей(33) представляют собою коллекции живых мозгов.
   "Я успел заметить, что многосторонне развитые администраторы, при каждой встрече со мною, обнаруживают живой интерес.
   "Они охотно сворачивают с дороги, рассматривают меня и задают вопросы, на которые отвечает Фи-У. Я постоянно вижу, как лунные администраторы проходят то туда, то сюда в сопровождении целой свиты носильщиков, служителей, глашатаев, носителей парашютов и т. д. -- пестрые группы, на которые стоит посмотреть. Эксперты обычно не обращают на меня никакого внимания, точно так же, как и друг на друга, а если и замечают меня, то лишь для того, чтобы тотчас же начать крикливое изложение своих специальных познаний. Ученые по большей части погружены в невозмутимое самодовольство, из которого их может вывести только внезапное отрицание их научных заслуг. Обычно их водят маленькие надзиратели и служители, очень деятельные существа женского пола, которые, как я полагаю, служат для них чем-то вроде жен; но самые глубокомысленные ученые слишком важны, чтобы ходить пешком, и их таскают с места на место в особого рода бочках. Эти трясущиеся студни познания внушают мне почтительную боязнь. Я только что встретил одного из них, направляясь сюда, где мне позволено забавляться электрическими игрушками, и до сих пор у меня перед глазами стоит эта огромная голова, трясущаяся и лысая, покрытая тонкой кожицей и передвигающаяся на своих нелепых носилках. Впереди и позади его маршируют носильщики и уродливые глашатаи с трубообразными лицами, возвещающие его славу.
   "Я уже упоминал о свите, которая сопровождает большинство работников умственного труда: стражи, носильщики, лакеи -- так сказать, внешние щупальцы и мускулы, всегда готовые к услугам непомерно развитых мозгов. Носильщики сопровождают их почти неизменно. Кроме того, часто встречаются проворные скороходы с ногами, как у пауков, "руки" для держания парашютов и крикуны с глотками, способными разбудить даже мертвеца. За пределами своего специального назначения эти подчиненные личности так же инертны и беспомощны, как зонтики, поставленные в стойку. Они существуют только для исполнения приказов, которым должны повиноваться, и обязанностей, которые на них раз навсегда возложены.
   "Однако главная масса селенитов, которая снует взад и вперед по спиральным дорогам, переполняет поднимающиеся воздушные шары или падает вниз, цепляясь за хрупкие парашюты, принадлежит, -- как я полагаю, -- к сословию ремесленников. Выражение "механические руки" перестало быть на Луне простым словесным образом и сделалось повседневным явлением: одно из щупальцев лунного пастуха коренным образом видоизменилось для схватывания, поднимания, подачи, тогда как все остальные обратились в простые придатки к этому наиболее важному члену. Некоторые селениты, имеющие, надо думать, дело с механизмами, которые производят колокольный звон, имеют необычайно развитые слуховые органы; те, чья работа связана с тонкими химическими операциями, носят на лице очень крупный орган обоняния, выдающийся далеко вперед; у иных, работающих на педалях, совсем плоские ступни и неподвижные суставы, а другие, -- мне говорили, что это стеклодувы, -- кажутся простыми мехами для раздувания. И каждый из этих рядовых селенитов, которых я видел за работой, в совершенстве приспособился к своим обязанностям. Мелкие работы выполняются карликами, удивительно миниатюрными и изящными. Иные из них могли бы поместиться у меня на ладони. Существует также не мало селенитов-вертельщиков, единственное занятие и единственная радость которых заключается в том, чтобы служить источником двигательной силы для различных мелких приборов. А чтобы поддерживать этот порядок и подавлять разрушительные склонности у сошедших с правильного пути натур, существуют самые мускулистые создания из всех виденных мною на Луне -- нечто вроде лунных полицейских, которые с раннего детства, надо думать, научаются величайшему почтению и повиновению обладателям раздутых голов.
   "Подготовка всех этих разнообразных типов рабочей силы представляет собою, должно быть, очень интересный и своеобразный процесс. Я еще мало осведомлен на этот счет, но совсем недавно мне пришлось натолкнуться на множество юных селенитов, заключенных в кувшины, из которых высовывались только их передние конечности: все они подвергались сплющиванию, чтобы со временем стать специалистами по обслуживанию особого рода машин. При этой высокоразвитой системе технического воспитания вытянутая "рука" выращивается при помощи химических возбудителей и питается посредством впрыскиваний, тогда как все остальное тело вынуждено терпеть голод. Фи-У, если только я правильно понял его объяснения, сообщил мне, что на ранних стадиях подготовки эти маленькие уродцы, видимо, страдают от неестественного положения своего тела, но впоследствии примиряются со своим жребием. И он повел меня в пещеру, где растягивали и выламывали будущих скороходов, чтобы сообщить надлежащую гибкость их членам. Я сознаю, что это весьма неразумно, но, когда мне случается мимоходом взглянуть на подобные воспитательные приемы, это производит на меня неприятное впечатление. Надеюсь, однако, что это пройдет, и что со временем я сумею лучше оценить эту сторону изумительного общественного строя селенитов. Жалкая рука, высовывавшаяся из кувшина, показалась мне немым протестом против искусственного уродства и красноречиво говорила об утраченных возможностях. Воспоминание о ней до сих пор преследует меня, хотя, разумеется, в конечном итоге, это гораздо более гуманный способ, нежели наш земной обычай позволять детям становиться нормально развитыми людьми и затем делать из них придатки к машинам.
   "Совсем недавно -- думаю, что то был мой одиннадцатый или двенадцатый визит к этому аппарату, -- я узнал любопытную подробность из жизни селенитов-ремесленников. Меня повели кратчайшей дорогой, а не так, как обычно -- вниз по спиралям и затем по набережным Центрального моря. Из длинной, извилистой и темной галереи мы проникли в обширную пещеру, сильно пахнувшую землей и довольно ярко освещенную. Свет исходил от густой поросли синевато-багровых грибовидных растений. Некоторые из них поразительно напоминали наши земные грибы-дождевики, но поднимались до высоты человеческого роста и даже больше.
   "- Муни едят это? -- спросил я, обращаясь к Фи-У.
   "- Да, пища.
   "- Господи! -- воскликнул я. - А что это такое?
   "Глазам моим предстала фигура чрезвычайно рослого и неуклюжего на вид селенита, лежавшего ничком между стеблями. Мы остановились.
   "- Он умер? -- спросил я. (До сих пор я не видел на Луне ни одного покойника, и любопытство мое было сильно возбуждено).
   "- Нет, -- отозвался Фи-У, -- его - работник -- нет работы. Тогда немножко выпил -- пока нам не нужно. Зачем будить, э? Ему не надо везде ходить.
   "-- А вот и другой! -- воскликнул я.
   "В самом деле, все поросшее грибами обширное пространство было усеяно телами селенитов, спавших под действием наркоза в ожидании того времени, когда Луне потребуются их услуги. Здесь было несколько десятков рабочих всех типов, и мы могли переворачивать их с боку на бок и рассматривать так внимательно, как это мне до сих пор еще никогда не удавалось. Они шумно дышали, когда я трогал их, но не просыпались. Одного я особенно отчетливо запомнил: он произвел на меня сильнейшее впечатление, вероятно потому, что игра света и положение тела сообщали ему сходство с человеком. У него были длинные деликатные щупальцы, очевидно приспособленные для какой-то тонкой работы, и поза, в которой он заснул, выражала покорное страдание. Несомненно, я ошибся, истолковав в этом смысле его выражение, но так мне почудилось. И когда Фи-У откатил его обратно в тень мясистых багрово-синих грибов, я испытал очень неприятное ощущение, хотя, когда спящий покатился, свойства насекомого обнаружились в нем совершенно явственно.
   "Все это может лишь служить иллюстрацией того, как неразумны бывают наши привычные душевные переживания. Опоить ненужного рабочего снотворным напитком и отложить в сторону несомненно гораздо гуманнее, чем прогнать с фабрики и позволить ему умирать с голоду на улицах. В каждом обществе со сложной организацией неизбежно случаются перебои в спросе на работу тех или иных специалистов, и селениты очень удачно разрешили проблему безработицы. И, однако, так безрассудны бывают иногда даже люди науки, что я до сих пор не люблю вспоминать об этих телах, распростертых под молчаливыми светящимися аркадами мясистых грибов, и избегаю ходить более короткой дорогой, несмотря на все неудобства другой дороги, более длинной и более людной.
   "Эта более длинная круговая дорога проходит через большую полутемную пещеру, переполненную народом и шумную, где я могу видеть, как из шестиугольных отверстий в похожей на пчелиные соты стене выглядывают матери лунного мира, пчелиные королевы этого улья. Иногда они прогуливаются тут же по широкому открытому пространству, рассматривая и выбирая игрушки и амулеты, изготовляемые им на потеху тонкорукими ювелирами, работающими в подвальных конурах. Лунные женщины очень величественны на вид. Все они фантастически, а иногда очень красиво наряжены, выступают гордо и обладают, если не считать выпяченных ртов, почти микроскопическими головами.
   "О взаимоотношениях полов на Луне, о замужествах, свадьбах и рождениях среди селенитов мне удалось до сих пор узнать лишь очень немного. Однако, по мере успехов Фи-У в английском языке, неведение мое без сомнения скоро исчезнет. Я придерживаюсь того мнения, что, по примеру муравьев и пчел, значительное большинство членов лунной общины принадлежит к среднему полу. Конечно, и у нас на Земле в больших городах много найдется мужчин и женщин, которые никогда не знали радостей отцовства и материнства. Но здесь, как у муравьев, это стало нормальным положением для большинства, и вся работа по воспроизведению расы возложена на особый и отнюдь немногочисленный класс матрон, матерей лунного мира. Это -- статные дородные создания, как нельзя более пригодные для того, чтобы вынашивать личинки будущих селенитов. Если я правильно понял объяснения Фи-У, матери совершенно неспособны выращивать малышей, которых производят на свет. Периоды сумасшедшего баловства сменяются у них припадками злобного неистовства, -- и потому, возможно раньше, крохотные существа, рождающиеся нежными, мягкими и бледно окрашенными, передаются на попечение безмужних самок, женщин-работниц, которые во многих случаях обладают мозгами, по размерам своим не уступающими мужским".
   К несчастью, как раз в этом месте послание прерывается. При всей отрывочности и неполноте этой главы, она все же дает некоторое представление об этом странном и поразительном мире, -- о мире, с которым нашему собственному миру, быть может, придется столкнуться рано или поздно. Прерывистый шепот посланий Кавора, поскрипывание записывающей иглы в тишине горных склонов есть лишь первый вестник наступающей перемены во всех условиях жизни человечества, перемены, которую мы вряд ли можем вообразить. На нашем спутнике имеются новые для нас формы общественного строя, новые технические усовершенствования, новые понятия, ошеломляющая лавина новых идей, странная порода существ, с которыми мы неизбежно должны будем вступить в борьбу за господство над миром, -- и наконец золото, столь же распространенное там, как у нас железо или дерево...
  

25
ВЕЛИКИЙ ЛУНАРИЙ

   Предпоследнее послание описывает с мелочными, зачастую излишними подробностями встречу Кавора с Великим Лунарием, который является правителем, или властелином Луны. По-видимому, Кавор отправил большую часть этого послания без всякой помехи с чьей-либо стороны, но под конец его перебили. Следующее, самое последнее послание было получено через неделю.
   Первое из этих двух посланий начинается так: "Наконец я могу рассказать здесь", -- затем оно становится не доступным для прочтения и через некоторое время возобновляется на половине фразы.
   Отсутствующее слово в этой фразе, вероятно, -- "толпа". Далее идет совершенно ясно: "становилась все гуще по мере того, как мы приближались к дворцу Великого Лунария, если только можно назвать дворцом вереницу пещер. Со всех сторон на меня смотрели лица, образины и маски, бледные и раздутые, с большими глазами, сидевшими поверх страшных, похожих на щупальцы ноздрей, или маленькие глазки под чудовищными лбами; пониже кишмя-кишели более мелкие создания, толкавшиеся и визжавшие, и головы, смешно сидевшие на длинных изогнутых шеях, высовывались между чужими плечами или из-под рук. Поддерживая вокруг меня свободное пространство, маршировала цепь дюжих гвардейцев с головами, похожими на ящики для угля. Они окружили нас, лишь только мы вышли из лодки, в которой плыли по каналам Центрального моря. Художник с маленьким мозгом также присоединился к нам, а за ним сплошная толпа сухопарых носильщиков сгибалась под тяжеловесными знаками отличия, полагавшимися такой важной особе, как я. Последнюю часть пути я проделал на носилках. Носилки эти были сделаны из темной и очень упругой металлической сети, с рукоятками из более бледного металла. По мере того как я подвигался вперед, вокруг меня сгруппировалась длинная и очень сложная процессия.
   "Впереди всех в качестве герольдов выступали четыре существа с трубообразными лицами, оравшие во все горло; затем шли дюжие внушительные пристава, а справа и слева от меня целый млечный путь ученых голов, нечто вроде живой энциклопедии, которая, -- как объяснил мне Фи-У, -- должна стоять поблизости от Главного Лунария на тот случай, если ему понадобится какая-нибудь справка. (Нет ни одной мелочи лунной науки, ни одной точки зрения или метода мышления, которых эти удивительные существа не хранили бы в своих головах!) Далее следовали гвардейцы и носильщики и за ними трепыхавшийся мозг Фи-У тоже на носилках. Потом подвигался Тзи-Пуфф на немного менее пышных носилках; затем, на самых изящных носилках, -- я, окруженный прислужниками, которые обычно подавали мне блюда за столом. После этого шли новые трубачи, раздиравшие слух своими яростными воплями, и наконец несколько больших мозгов, которые можно назвать специальными корреспондентами или историографами, так как им поручено было подметить и запомнить все подробности этого начинавшего новую эпоху свидания. Свита слуг, тащивших и волочивших знамена, пучки благовонных грибов и разные курьезные символы, исчезала позади в темноте. Дорогу ограждали пристава и офицеры в кирасах, блестевших, как сталь, а за их рядами, так далеко, как только глаз мой мог видеть в потемках, шевелились головы несметной толпы.
   "Надо признаться, что я до сих пор отнюдь не привык к своеобразной внешности селенитов, и увидеть себя, так сказать, плывущим по этому сплошному морю взволнованных насекомых было отнюдь не приятно. На один миг мне стало совсем не по себе. Я уже пережил нечто подобное раньше в лунных пещерах, когда впервые почувствовал себя беззащитным и беспомощным среди толпы селенитов, но даже тогда я не ощущал этого с такой живостью. Это, конечно, совершенно неразумное чувство, и я надеюсь со временем победить его. Но в ту минуту, когда я подвигался вперед по волнам этой толпы, мне лишь решительным усилием воли удалось подавить крик или другое какое-нибудь неподобающее проявление моих чувств. Это продолжалось минуты три; потом я опять взял себя в руки.
   "Некоторое время мы поднимались по спиральной дороге и потом вступили в вереницу огромных зал с высокими сводами и изящным убранством. Мое приближение к особе Великого Лунария несомненно было обставлено с таким расчетом, чтобы создать живейшее впечатление его величия. Каждая новая пещера, в которую мы входили, казалась обширнее и обладала более высоким сводом, нежели предыдущая. Впечатление все расширяющегося пространства усиливалось благодаря тонкой дымке слабо мерцающего голубого фимиама, который сгущался по мере того, как мы подвигались вперед, и скрывал очертания даже ближайших фигур. Мне казалось, что я постепенно приближаюсь к чему-то все более огромному, туманному и менее материальному.
   "Я должен признаться, что в присутствии этой толпы чувствовал себя чрезвычайно неопрятным и жалким. Я был небрит и нечесан; я не захватил с собою на Луну бритвы: жесткая борода окаймляла мой рот. На Земле я всегда склонен был пренебрегать всяким уходом за своей внешностью, если не считать простой опрятности; но при тех исключительных обстоятельствах, в которых я теперь очутился, будучи представителем моей планеты и моей породы, причем даже судьба моя в значительной мере зависела от того, насколько привлекательным покажется мой внешний вид, я дорого бы дал за что-нибудь более внушительное и живописное, нежели лохмотья, в которые я был одет. Я был так безмятежно убежден в необитаемости Луны, что совсем не подумал принять какие-либо предосторожности по этой части. Я был одет во фланелевую куртку, короткие штаны и спортивные чулки, запачканные всеми видами грязи, какие только существуют на Луне, кроме того, в туфли (на одном из них не хватало каблука) и в одеяло с отверстием посредине, куда я просунул голову (эту одежду, кстати сказать, я все еще продолжал носить). Жесткая щетина отнюдь не украшала моей физиономии, а на коленях моих штанов зияла широкая прореха, тем более заметная, что я сидел на носилках, подогнув ноги; мой правый чулок то и дело сползал вниз. Я отлично отдавал себе отчет, что моя внешность должна дать невыгодное представление обо всем человечестве, и если бы каким-нибудь образом можно было смастерить наспех что-нибудь более приличное и достойное, я бы, конечно, сделал это. Но у меня ничего не было. Я, как мог, использовал одеяло, завернувшись в него на манер тоги, и сидел настолько прямо, насколько это позволяло колыхание носилок.
   "Теперь вообразите самую обширную залу из всех, когда-либо виденных вами, слабо освещенную голубым светом и полную серо-синего тумана, кишащую металлическими или лиловато-серыми существами, фантастически непохожими одно на другое. Вообразите, что эта зала оканчивается открытой аркой, позади которой лежит еще более просторная зала, а за второй -- третья, еще более обширная, и так далее. В самом конце перспективы большая лестница со ступенями, напоминающими ступени жертвенника Неба в Риме, поднималась кверху и исчезала из вида. Эти ступени казались все выше и выше, по мере того как мы приближались к их подножию. Но наконец я прошел под последней огромной аркой и увидел самый верх этих ступеней, а на них Великого Лунария, восседавшего на своем троне.
   "Он сидел, охваченный ослепительным голубым сиянием. Во тьме, окружавшей его, казалось, будто он плавает в черно-голубой пустоте. Сначала он представился мне маленьким светящимся облачком, нависшим над мрачным троном. Мозг его имел, должно быть, много метров в поперечнике. По какой-то причине, мне непонятной, множество синих продолговатых лучей поднималось позади трона, на котором он восседал, и окружало его как бы нимбом. Вокруг него совсем маленькие и почти исчезавшие в этом сиянии многочисленные служители поддерживали и подпирали его, а по обе стороны от него, в тени, построившись широким полукругом, стояли служители его ума, памяти и счета и все высокопоставленные насекомые лунного двора. Еще ниже расположились пристава и скороходы, затем, по всем бесчисленным ступеням трона, -- гвардейцы, а у самого подножия огромной, разнообразной, неотчетливой и наконец совсем исчезающей в непроницаемой тьме толпой кишели низшие чины лунной иерархии. Их ноги производили непрерывный царапающий шорох на каменистом полу, их члены двигались с шуршащим рокотом.
   "Когда я вступил в предпоследнюю залу, раздалась музыка и зазвучала с царственным величием, а крики глашатаев стихли.
   "Наконец я проник в последнюю, самую большую залу.
   "Моя процессия развернулась, как веер. Мои пристава и стражи отошли вправо и влево, а трое носилок, на которых помещались я, Фи-У и Тзи-Пуфф, двинулись по темному блестящему полу к подножью гигантской лестницы. Тут раздалось громкое ритмическое жужжание, смешавшееся с музыкой. Оба селенита сошли со своих носилок, но меня попросили по-прежнему сидеть, вероятно в знак особого почета. Музыка стихла, но жужжание продолжалось, и одновременное движение десяти тысяч голов заставило меня посмотреть кверху на охваченный нимбом верховный разум, паривший надо мной.
   "Сначала, когда я впился взглядом в это сверкающее сияние, Великий Лунарий показался мне похожим на непрозрачный бесформенный пузырь, по которому пробегали смутные волнообразные содрогания, явственно заметные. Под его громадой, на самом краю трона, можно было рассмотреть маленькие пристальные глазки, выглядывавшие из сияния. Лица не было, одни глаза, как будто глядевшие сквозь дырки. Сперва я ничего не видел, кроме этих маленьких, уставившихся на меня глаз, и затем немного пониже различил крохотное карликовое тело и члены с суставами, как у насекомого, сморщенные и белые. Глаза смотрели на меня со странной неподвижностью, а нижняя часть раздувшегося шара морщилась. Бессильные маленькие щупальцы поддерживали это существо на троне.
   "Это было величественно. Это было убого. Можно было позабыть и зал и толпу.
   "Я начал подниматься по лестнице. Мне казалось, что излучающий темное сияние мозг разрастается и по мере того, как я приближаюсь к нему, все более и более заслоняет собой все остальное. Ряды слуг и помощников как бы умалялись и исчезали перед величием этого центра. Я заметил, что какие-то почти невидимые существа опрыскивали освежающей жидкостью огромный мозг, растирали его и поддерживали. Что касается меня, то я сидел, скорчившись на моих носилках, устремив взор на Великого Лунария и не будучи в силах оторвать от него своих глаз. Наконец, когда я достиг площадки, отделенной от трона каким-нибудь десятком ступеней, царственная гармония музыки достигла наивысших нот и вдруг оборвалась. И я остался, как на ладони, в этом обширном пространстве под пытливыми взорами Великого Лунария.
   "Он рассматривал первого человека, с которым ему довелось встретиться.
   "Наконец глаза мои обратились от его величия к другим фигурам, слабо обрисовывавшимся среди голубого тумана, а потом еще ниже по ступеням, где толпились селениты, целые тысячи, притихшие в напряженном ожидании, сгрудившиеся внизу на полу. Снова необъяснимый ужас охватил меня... и тотчас же прошел.
   "После недолгого молчания начались приветствия. Мне помогли спуститься с носилок, и я неуклюже стоял, пока два стройных чиновника проделывали вместо меня множество курьезных и, без сомнения, глубоко символических жестов. Энциклопедическая галактика (34) ученых мужей, сопровождавшая меня при вступлении в большую залу, расположилась на две ступени ниже справа и слева от меня, в полной готовности отвечать на вопросы Великого Лунария, а бледный мозг Фи-У поместился на половине пути к трону с таким расчетом, чтобы владелец этого мозга мог обращаться к нам, не поворачиваясь спиной ни к Великому Лунарию, ни ко мне. Тзи-Пуфф стал позади него. Проворные пристава приблизились ко мне с обеих сторон с лицами, обращенными в сторону высочайшего присутствия. Я уселся на пол, поджав ноги по-турецки. Фи-У и Тзи-Пуфф преклонили колени. Наступила пауза. Глаза придворных обращались то ко мне, то к Великому Лунарию, то опять ко мне; взволнованное чирикание и посвистывание пробежало по невидимой внизу толпе и прекратилось.
   "Жужжание смолкло.
   "В первый и в последний раз за время моего пребывания на Луне установилась полная тишина.
   "Я услышал слабый скребущий звук. Великий Лунарий обращался ко мне. Это было похоже на царапанье ногтем по стеклу.
   "Некоторое время я внимательно наблюдал за ним, потом взглянул на проворного Фи-У. Среди этих хрупких существ я чувствовал себя до нелепости толстым, мясистым и плотным. Мне казалось, что голова моя состоит из одних челюстей и черных волос. Глаза мои вновь обратились к Великому Лунарию. Он умолк; его помощники суетились; и по блестящей поверхности мозга стекали капли освежающей жидкости.
   "Фи-У некоторое время размышлял. Он посоветовался с Тзи-Пуффом. Потом он зачирикал по-английски -- вначале он немного нервничал и поэтому выражался не очень ясно.
   "-- М"м -- Великий Лунарий -- хочет сказать -- хочет сказать -- он догадывается, что м"м вы люди -- что вы человек с планеты, называемой Земля. Он хочет сказать, что рад видеть вас -- рад видеть вас -- и хочет узнать -- изучить, если я смею употреблять это слово -- положение вещей в вашем мире, и узнать причину, по которой вы явились сюда.
   "Он сделал паузу. Я уже хотел отвечать, когда он заговорил вновь. Он пустился в околичности, не совсем для меня ясные, хотя я склонен думать, что целью его было сказать мне несколько комплиментов. Он объявил, что Земля является для Луны тем же, чем Солнце для Земли, и что селенитам весьма желательно узнать что-нибудь о Земле и людях. Потом он сообщил мне, несомненно также в виде комплимента, относительную величину и диаметры Земли и Луны и пустился рассуждать о том, как селениты постоянно дивились нашей планете и что именно они думали о ней. Я размышлял, опустив глаза, и решил ответить, что люди тоже всегда спрашивали себя, что находится на Луне, и считали ее мертвой, не догадываясь о той пышности, которую мне пришлось сегодня увидеть. Великий Лунарий в знак одобрения начал вращать свои голубые лучи самым запутанным образом, и по всей большой зале пробежали чирикание, шепот и шелест, когда Фи-У перевел мои слова. Затем Великий Лунарий качал задавать Фи-У множество вопросов, на которые было легче ответить.
   "Он сказал, что, -- насколько он понимает, -- мы живем на поверхности Земли и что воздух и вода покрывают земной шар; это последнее обстоятельство, между прочим, он и прежде знал от своих специалистов по астрономии. Теперь ему очень хотелось получить более подробные сведения насчет этого, -- как он выразился, -- необычайного положения вещей, ибо до сих пор, судя по твердости Земли, ее всегда склонны были считать необитаемой. Прежде всего он желал узнать, каким колебаниям температуры подвержены земные существа, и чрезвычайно заинтересовался моим описанием облаков и дождей. Он довольно легко мог представить себе эти явления, потому что в лунных галереях, обращенных к теневой стороне, часто стоит густой туман. Он, кажется, удивился, узнав, что мы не считаем солнечный свет слишком ярким для наших глаз, и был очень заинтересован моей попыткой объяснить ему, что небо кажется у нас голубого цвета вследствие отражения воздуха, хотя я сомневаюсь, чтобы он понял меня совершенно ясно. Я объяснил, каким образом радужная оболочка человеческого глаза сокращается, уменьшая размеры зрачка и тем предохраняя нежные внутренние ткани от избытка солнечного света; он дозволил мне приблизиться на несколько шагов к его высочайшему присутствию с целью поглядеть на это устройство. Это повлекло за собой сравнение между земными и лунными глазами. Последние не только чрезвычайно чувствительны ко всякому свету, который видят и люди, но, кроме того, могут также видеть теплоту, и поэтому всякое колебание температуры внутри Луны также позволяет селенитам различать окружающие предметы.
   "Радужная оболочка глаза была органом, совсем незнакомым Великому Лунарию. Некоторое время он забавлялся, направляя мне прямо в лицо свои лучи и наблюдая за сокращением моих зрачков. Вследствие этого я на несколько минут почти ослеп.
   "Несмотря на эту маленькую неприятность, было нечто успокоительное в несомненной разумности этого обмена вопросами и ответами. Я мог закрывать глаза, обдумывая ответы, и почти забывал тогда, что у Великого Лунария нет лица...
   "Когда я опять спустился на мое прежнее место, Великий Лунарий спросил, каким образом мы укрываемся от зноя и бурь, и я рассказал ему об искусстве архитектуры и о меблировке. Здесь начался целый ряд недоразумений, вызванных, -- в том надо признаться, -- главным образом неточностью моих выражений. Долгое время я с величайшими трудностями старался растолковать ему, что такое дом. Ему и всем окружающим его селенитам несомненно величайшим чудачеством казался людской обычай строить дома, тогда как можно спускаться в пещеры. Новые недоразумения начались в результате моей попытки объяснить ему, что первоначально люди устраивали свои жилища в пещерах и что даже теперь они проводят иногда железные дороги и помещают многие учреждения под поверхностью Земли. Я полагаю, что тут стремление к научной точности увлекло меня на ложный путь. Порядочная путаница возникла также вследствие неуместной попытки с моей стороны объяснить ему устройство рудников. Бросив наконец эту тему невыясненной, Великий Лунарий спросил, каким образом мы пользуемся внутренностью земного шара.
   "Волна щебетания и чирикания прокатилась до отдаленнейших концов этого обширного собрания, когда я наконец втолковал ему, что мы, люди, ровно ничего не знаем о недрах того мира, на поверхности которого с незапамятных времен жили бесчисленные поколения наших предков. Мне пришлось повторить три раза подряд, что из шести тысяч километров вещества, лежащего между поверхностью Земли и ее центром, люди успели изучить лишь слой, не превышающий в толщину двух километров. Я понял, что Великий Лунарий спрашивает, зачем явился я на Луну, если мы едва успели приступить к изучению нашей собственной планеты; но на этот раз он не стал требовать от меня более подробных объяснений, так как ему хотелось поскорее узнать дальнейшие подробности об этом сумасшедшем мире, ниспровергавшем все его установившиеся понятия.
   "Он вернулся к вопросу о погоде, и я попытался описать ему вечно изменчивое небо, снег, мороз и ураганы.
   "-- А когда наступает ночь, - спросил он, - у вас бывает очень холодно?
   "Я сказал ему, что ночью бывает холоднее, чем днем.
   "-- А ваша атмосфера не замерзает?
   "Я ответил отрицательно: у нас для этого недостаточно холодно, потому что наши ночи очень коротки.
   "-- Ваш воздух даже не разжижается?
   "Я уже хотел сказать "нет", но тут мне пришло в голову, что по крайней мере одна часть нашей атмосферы, а именно заключенные в ней водяные пары, иногда разжижаются и ложатся в виде росы, а иногда замерзают и образуют иней -- процесс, вполне аналогичный замерзанию всей внешней атмосферы Луны в течение более долгой ночи. Я дал разъяснения по этому пункту, после чего Великий Лунарий стал говорить со мной о сне. Ибо потребность в сне, регулярно возобновляющаяся каждые двадцать четыре часа у всех живых существ, также принадлежит к числу земных свойств. Обитатели Луны отдыхают лишь изредка и после чрезвычайных усилий. Затем я попытался описать Великому Лунарию нежное великолепие летней ночи, а далее перешел к описанию животных, которые ночью рыскают, а днем спят. Я рассказал ему о львах и тиграх. И тут мы опять попали в тупик. Ибо, если не считать обитателей вод, на Луне нет живых существ, которые не были бы приручены и совершенно покорны воле своих хозяев, и так было всегда с незапамятной древности. Селенитам известны чудовищные твари, обитающие в воде, но хищных зверей они совсем не знают, и им трудно представить себе существо сильное и большое, бродящее "снаружи" по ночам".
   Здесь запись обрывается на протяжении приблизительно двадцати слов.
   "Он беседовал со своими помощниками, -- как я полагаю, -- о странном легкомыслии и неразумии человека, живущего лишь на поверхности своего мира, являющегося игрушкой ветров и волн, и всех случайностей открытого пространства, неспособного даже объединить свои силы для победы над хищными зверями, которые поедают его ближних, и однако дерзающего вторгаться на чужую планету. Во время этой беседы я сидел задумавшись, а затем по желанию Великого Лунария стал рассказывать ему о различиях среди людей. Он засыпал меня вопросами.
   "-- Значит, у вас все работы исполняют люди одного и того же типа? Но кто мыслит? Кто управляет?
   "Я вкратце изобразил ему демократическую систему государственного устройства.
   "Когда я закончил мои объяснения, он попросил окропить его лоб освежающей жидкостью и затем потребовал, чтобы я повторил мои объяснения, полагая, что он чего-то не понял.
   "-- Значит, они не занимаются разными делами? -- спросил Фи-У.
   "Я ответил, что одни люди бывают мыслителями, а другие чиновниками; некоторые охотятся, некоторые занимаются механикой; есть также художники, чернорабочие...
   "-- Но управляют все, -- сказал я.
   "-- А разве тела их не устроены различным образом для исполнения столь различных обязанностей?
   "-- Среди нас не существует никаких различий, - сказал я, -- кроме, быть может, различия в одежде. Да еще умы, пожалуй, несколько отличаются один от другого, -- добавил я подумав.
   "-- Умы должны сильно отличаться один от другого, -- сказал Великий Лунарий. -- Иначе все люди захотели бы делать одно и то же.
   "Не желая слишком резко идти наперекор его предвзятым мнениям, я сказал, что догадка его совершенно правильна.
   "-- Разница существует, -- сказал я, -- но она скрыта в мозгу. Кто знает, если б можно было видеть умы и души людей, они оказались бы такими же разнообразными и несхожими, как тела селенитов. Есть большие люди и маленькие люди, люди прозорливые и люди проворные, люди шумные, с умом, как труба, и люди, которые все запоминают и никогда не думают... (Здесь в записи не удалось разобрать три слова подряд).
   "Он прервал меня и напомнил мое предыдущее утверждение.
   "-- Но ведь вы сказали, что все люди управляют?-- настаивал он.
   "-- До известной степени, -- сказал я и, боюсь, напустил еще больше туману своим пояснением.
   "Тут он добрался до весьма существенного факта.
   "-- Неужели вы хотите сказать, - спросил он, -- что не существует властителя Земли?
   "Я припомнил кое-кого из высокопоставленных особ, но тем не менее заверил Великого Лунария, что единого властителя в конце концов не существует. Я объяснил, что самодержцы и императоры, с которыми мы имели дело на Земле, обычно впадали в пьянство, пороки или злодейства и что наиболее многочисленная и влиятельная часть земного населения, к которой принадлежу я, а именно англо-саксы, не намерена более допускать такие опыты. Тут Великий Лунарий еще больше изумился.
   "-- Но каким образом вы сохраняете даже ту мудрость, которую успели приобрести? -- спросил он. И я растолковал ему, как мы облегчаем работу наших ограниченных (здесь пропущено одно слово, вероятно "мозгов") при помощи книг. Я рассказал ему, как соединенными усилиями бесчисленных маленьких людей созидалась наша наука. И Великий Лунарий в ответ на это сказал, что мы, очевидно, успели достигнуть многого, несмотря на нашу политическую отсталость, ибо в противном случае нам не удалось бы попасть на Луну. И все же контраст между нами разителен. Селениты растут и изменяются вместе с ростом знаний; а люди копят знания, сами оставаясь всего-навсего хорошо вооруженными скотами. Он сказал это... (Тут небольшой отрывок записи становится неотчетливым.)
   "Потом он заставил меня описать, каким образом передвигаемся мы по нашей Земле, и я рассказал ему о железных дорогах и кораблях. Некоторое время он не мог понять, что мы пользуемся силой пара всего около ста лет, но когда наконец понял, то, кажется, весьма изумился. (Здесь надо, кстати, упомянуть то любопытное обстоятельство, что селениты считают годы совершенно так же, как мы на Земле, хотя я совсем не понимаю их нумерационной системы. Это, однако, несущественно, так как Фи-У понимает нашу систему счета.) После этого я стал рассказывать, что человечество обитает в городах всего девять или десять тысяч лет и что мы еще не слились в единое братство, но повинуемся различным правительствам. Когда Великий Лунарий понял это, он снова весьма удивился. Сперва он думал, что я имею в виду просто административные районы.
   "-- Наши государства и империи представляют собой только грубейшие наброски того порядка, который должен установиться со временем, -- сказал я и начал объяснять ему... (В этом месте отрывок записи протяжением, вероятно, от тридцати до сорока слов совершенно неудобочитаем.)
   "Великий Лунарий был чрезвычайно поражен глупостью людей, которые до сих пор не поняли, как неудобно и невыгодно существование многих языков. -- Они хотят общаться между собою и, однако, совсем не общаются,-- сказал он и затем долгое время настойчиво расспрашивал меня о войне.
   "Вначале он был совсем ошеломлен и не хотел верить.
   "-- Неужели вы хотите сказать, - спрашивал он, -- что вы бегаете по поверхности вашего мира, к богатствам которого едва успели прикоснуться, и убиваете друг друга в пищу диким зверям?
   "Я сказал, что это совершенно верно.
   "Он потребовал у меня более точных подробностей, желая облегчить этим работу своего воображения.
   "-- Но разве корабли и ваши бедные маленькие города не страдают от этого? -- спросил он, и я заметил, что уничтожение ценного имущества и прочих жизненных благ, видимо, произвело на него почти такое же сильное впечатление, как убийства.
   "-- Расскажите мне об этом побольше, -- сказал Великий Лунарий. -- Рисуйте мне картины. Я не могу представить себе такие вещи.
   "И вот, в течение некоторого времени, хотя довольно кратко, я излагал ему историю земных войн.
   "Для начала я рассказал о церемониях и обрядах, которыми сопровождается объявление войны, о предостережениях и ультиматумах, о мобилизации и сосредоточении войск. Далее я сказал несколько слов о маневрировании, позициях и боевом порядке. Я рассказывал об осадах, приступах, о голоде и лишениях в окопах, о часовых, замерзающих в снегу. Я рассказывал о засадах и панических отступлениях, об отчаянной обороне и слабеющей надежде, о безжалостном преследовании бегущих и о трупах на поле битвы. Рассказывался ему также о далеком прошлом, о нашествиях и избиениях, о гуннах, татарах, о войнах Магомета и калифов и о Крестовых походах. По мере того как я продолжал мой рассказ, а Фи-У переводил, селениты аукали и бормотали со все возрастающим волнением.
   "Я сообщил им, что броненосец может перебросить за восемнадцать километров снаряд, весящий тонну, и пробить железную плиту толщиной в двадцать футов; упомянул я и о том, что мы умеем пускать мины под водой. Я описал действие пулеметов и по мере сил своих постарался изобразить сражение при Колензо(35). Великий Лунарий слушал с таким недоверием, что один раз даже перебил переводчика и потребовал, чтобы я еще раз подтвердил мои слова. Особенно сомневались селениты, слушая описание того, как люди веселятся и ликуют, отправляясь в (сражение?).
   "-- Но ведь это не может им нравиться? -- перевел Фи-У.
   "Я заверил его, что люди моей расы считают битву одним из славнейших событий в своей жизни, и необычайно изумил этим все собрание.
   "-- Но какая польза от войны? -- спросил Великий Лунарий, возвращаясь к своей излюбленной теме.
   "-- О, что касается пользы, -- ответил я, -- то война уменьшает избыток народонаселения.
   "-- Но для чего это нужно?..
   "Последовала пауза; струи охлаждающей жидкости оросили лоб Великого Лунария, и он заговорил снова..."
   Тут целый ряд волнообразных колебаний, которые впервые стали мешать работе воспринимающего аппарата, когда Кавор описывал молчание, воцарившееся прежде чем впервые заговорил Великий Лунарий, начал серьезно спутывать наши записи. Эти колебания, очевидно, являлись результатом радиации, исходивших из лунного источника, и их упорное вторжение в чередующиеся сигналы Кавора как бы указывало, что кто-то намеренно старается вмешаться в передачу и сделать ее невразумительной. Сперва эти колебания были невелики и повторялись регулярно так, что при некотором старании и с потерей лишь очень немногих слов мы могли выделить из них послание Кавора; затем они стали шире и больше и немного спустя вдруг потеряли прежнюю правильность, причем невольно создавалось такое впечатление, словно кто-то зачеркивает написанные строки. Долгое время никак не удавалось избавиться от этой извивавшейся сумасшедшими зигзагами черты. Потом совершенно внезапно вмешательство приостановилось, дав нам возможность прочитать еще несколько слов, но после этого возобновилось опять и продолжалось до самого конца передачи, совершенно изгладив все, что Кавор пытался нам сообщить. Если вмешательство действительно было преднамеренное, то почему селениты предпочли позволить Кавору продолжать передачу своего послания в счастливом неведении того, что они уничтожают его запись, когда, очевидно, было совершенно в их власти и, казалось, гораздо легче и удобнее остановить его в любой момент? - Этой задачи я решить не берусь. По-видимому, так было, и это все, что я могу сказать. Последний клочок рассказа о свидании с Великим Лунарием возобновляется на полуфразе:
   "...очень настойчиво допрашивал меня о моей тайне. Вскоре мне удалось добиться полного взаимного понимания и наконец выяснить то, над чем я безуспешно ломал голову с тех пор, как понял все могущество лунной науки, а именно -- почему сами селениты никогда не открыли каворита. Я узнал, что это вещество им теоретически известно, но они всегда считали его получение практически немыслимым, потому что в силу каких-то причин на Луне нет гелия, а гелий..."
   На последних буквах слова гелий вновь появляется все та же извилистая черта. Но вы обратите внимание на слово "тайна", ибо на нем и на нем одном я основываю мое объяснение следующего очередного послания; последнего, как мы полагаем с м-ром Вендиджи, -- из всех, отправленных нам Кавором.
  

26
ПОСЛЕДНЕЕ ПОСЛАНИЕ КАВОРА НА ЗЕМЛЮ

   Предпоследнее послание Кавора оборвалось на половине фразы. Мне кажется, что я вижу его в голубом полумраке пещеры над аппаратом, вижу, как он сигнализирует нам, не подозревая, что завеса уже опустилась между нами, не подозревая также и тех страшных опасностей, которые нависли над ним самим. Роковой недостаток простейшего здравого смысла погубил его. Он разглагольствовал о войне, он говорил о силе людей и об их неискоренимой склонности к убийству, об их ненасытной жадности и неутомимой драчливости. Он ужаснул весь лунный мир этим повествованием о существах нашей породы, и затем -- я полагаю -- у него вырвалось роковое признание, что от него одного, по крайней мере на долгое время, зависит возможность нового появления людей на Луне. После этого мне лично уже совершенно ясна та линия поведения, которую должен был избрать холодный и бесчеловечный Лунный разум. Надо думать, что в конце концов Кавор догадался об этом. Легко представить себе, как он разгуливал по Луне, горько раскаиваясь в своей роковой нескромности. Я предполагаю, что в течение некоторого времени Великий Лунарий обдумывал создавшееся положение вещей, и в течение всего этого времени Кавор мог свободно ходить, куда ему было угодно. Но после отсылки последнего из приведенных мной посланий какие-то препятствия мешали ему снова приблизиться к электромагнитному аппарату. Семь дней подряд мы не получали от него никаких сообщений. Быть может, он добился новой аудиенции у Великого Лунария и пытался как-нибудь опровергнуть свои прежние утверждения. Кто возьмется угадать, что там в действительности происходило?
   И затем внезапно, словно прозвучавший среди ночи крик, за которым следует мертвая тишина, пришло самое последнее послание. Это наиболее короткий отрывок из всех имеющихся в нашем распоряжении, бессвязное начало двух фраз.
   Первая из них гласит: "Безумием с моей стороны было сообщить Великому Лунарию..."
   Последовал перерыв, длившийся около минуты. Невольно представляешь себе какую-то внешнюю помеху. Уход от инструмента, жуткое колебание среди аппаратуры, нагроможденной в темной, тускло озаренной синим светом пещере, потом внезапный скачок назад, исполненный запоздалой решимости. Торопливая передача: "Каворит делается так: возьми..."
   Потом следовало еще одно слово, ничего не значащее: "Лезно".
   И это все!
   Быть может, он старался наспех передать слово "бесполезно", когда уже свершалась его судьба. Что произошло после этого вокруг аппарата, мы сказать не можем. Но я знаю наверное, что мы никогда больше не получим нового послания с Луны. Что касается меня лично, то мне приснился необыкновенно яркий сон и помог работе моего воображения, -- почти так же живо, как если бы я лично присутствовал там, -- я вижу освещенного голубым светом растрепанного Кавора, который бьется в лапах этих лунных насекомых, бьется все отчаяннее и безнадежнее, в то время как они напирают на него, -- кричит, требует, наконец, быть может, даже начинает драться, а они насильно уводят его шаг за шагом прочь от всякой возможности сообщения с братьями-людьми, уводят все дальше в Неведомое, во мрак, в молчание, которому нет конца...
  
  

Примечания:

   (1) Стадий - древнегреческая мера длины, равняется 600 греч. футам.
  
   (2) Лукиан Самосатский - греческий писатель 2 в. н. э., автор сатирических диалогов, в которых жестоко высмеивает религиозные суеверия своего времени.
  
   (3) Галлон равен 4,54 литра.
  
   (4) Галера - гребное судно крупных размеров, которое могло ходить также под парусами.
  
   (5) Легион - основная тактическая единица римской армии, соответствующая бригаде.
  
   (6) Крикет - игра на открытом воздухе, весьма популярная в Англии. Игроки, разделившись на две партии, загоняют мяч в ворота палками с изогнутым концом.
  
   (7) Большое двустворчатое окно, доходящее до самого пола и заменяющее дверь.
  
   (8) Лорд Кельвин (Вильям Томсон - один из величайших физиков 19 столетия; скончался в 1907г. Проф. Оливер Лодж - известный современный английский физик, ряд популярных книг его переведен на русский язык ("Пионеры науки". "Легкая математика". "Мировой эфир").
  
   (9) Высшее научное учреждение в Англии, соответствующее Академии наук.
  
   (10) Ярд = 91 см.
  
   (11) Не удерживаемый более притяжением Земли снаряд будет отброшен вращением планеты, как отбрасываются брызги грязи ободом быстро катящегося колеса телеги; снаряд полетит по прямой линии, касательной к поверхности земного шара, с тою скоростью, какую имеет при вращении Земли соответствующая точка земной поверхности на широте Лимна -- около 1/3 км в секунду.
  
   (12) Можно вычислить, что под влиянием одного лишь лунного притяжения предмет с поверхности Земли должен был бы падать на Луну в течение 43 дней. Столько же времени должно было продолжаться падение на Луну снаряда Кавора, если бы снаряд этот не был брошен с Земли с известной начальной скоростью и летел все время прямо к Луне. Начальная скорость в 1/3 км в секунду должна сократить продолжительность полета приблизительно на сутки, а маневрированье снаряда в пространстве -- несколько удлинить путешествие. В итоге перелет героев романа с Земли на Луну должен был длиться около полутора месяцев.
  
   (13) Исследования показали, что при увеличении мускульной работы человека количество выдыхаемой им углекислоты возрастает вдвое и даже втрое. Вполне естественно поэтому, что в состоянии невесомости, когда мышечные усилия крайне ничтожны, организм должен выделять весьма мало углекислоты.
  
   (14) Зодиакальный свет -- слабое сияние, нередко наблюдаемое у нас в западной части неба в ясные безлунные ночи, особенно отчетливо -- весною. Свет этот -- отраженный солнечный; его отбрасывают бесчисленные мелкие частицы вещества, рассеянные далеко кругом Солнца и окружающие его облаком в форме огромной сплющенной чечевицы.
  
   (15) Физически нельзя допускать, что на Луне существует воздух, который на ночной ее стороне замерзает. Если бы атмосфера Луны на одной стороне переходила в жидкое или твердое состояние, то весь газ, находящийся на другой половине, устремился бы в холодную область и здесь сгустился бы или замерз, - как устремляется в холодильник и сгущается там пар из цилиндра паровой машины. В этом пункте автор романа делает недопустимое предположение.
  
   (16) Гаргантюа - сказочный богатырь, герой сатирического романа французского писателя Франсуа Раблэ.
  
   (17) Луна по-латыни -- selena; отсюда селенит -- житель Луны.
  
   (18) В Англии и Америке акционерные общества официально именуются "Компаниями с ограниченной ответственностью".
  
   (19) Альбрехт Дюрер -- знаменитый немецкий живописец а гравер (1471--1528). Уэллс имеет здесь в виду его рисунки фантастического характера -- "Меланхолия", "Рыцарь и смерть" и др.
  
   (20) Кеплер -- гениальный германский астроном XVII века, открывший законы движения планет, оставил нам, между прочим, описание физических условий, господствующих на Луне. Жителей той половины Луны, которая всегда обращена к Земле и, следовательно, на небе которой Земля неизменно висит в одной точке, вращаясь лишь вокруг своей оси, Кеплер называл "sub-volvani", т. е. живущие под Вольвой (volva -- от volvere, вращаться -- название, которое будто бы присвоено Земле лунными жителями). Эти sub-volvani, по мнению Кеплера, спасаются от дневного зноя и ночного холода в глубоких пещерах, где проводят большую часть времени; лишь под вечер выходят они из подземелий на поверхность Луны.
  
   (21) Френсис Гальтон - выдающийся английский антрополог, умерший в 1911 г.
  
   (22) Антропоморфизм - склонность приписывать всем живым существам и даже природным явлениям человеческие свойства.
  
   (23) Под действием одного лишь притяжения земного шара каждое тело с расстояния Луны должно падать к Земле в течение пяти дней. Следовательно, если бы снаряд не маневрировал в мировом пространстве, его падение на Землю длилось бы также всего пять дней; маневры, конечно, должны были увеличить продолжительность перелета.
  
   (24) Старинный переулок в одном из центральных лондонских кварталов.
  
   (25) Известнейший морской курорт в Англии, привлекающий многие тысячи купальщиков.
  
   (26) В Англии при обращении к мальчику слово мистер заменяют словом мастер.
  
   (27) Популярный в Англии иллюстрированный ежемесячник, в котором действительно был напечатан в 1901 г. настоящий роман Уэллса.
  
   (28) Ссылка на Тесла не вымышлена автором романа. Знаменитый американский электротехник (родом славянин-хорват) действительно сообщил в конце 1900 года, что ему удалось заметить загадочные электрические колебания при производстве опытов на большой высоте. "Тесла наблюдал, -- читаем мы в одном английском научном журнале 1901г., -- на специальном приборе повторные электрические колебания, причина которых заставляла его теряться в догадках. Он вынужден был допустить, наконец, что они обязаны своим происхождением токам, идущим от планет, и теперь он полагает, что было бы вполне возможно посредством усовершенствованного аппарата сноситься с их обитателями". Далее, со слов Н. Тесла, сообщалось, что он приступает к постройке аппарата, который даст возможность послать на Марс количество энергии, достаточное для воздействия на электрические приемники, вроде телеграфов или телефонов. "На основании опытов и измерений, -- писал Тесла, -- я не сомневаюсь, что с помощью надлежащим образом построенного аппарата возможно переслать энергию на другие планеты -- например на Марс и Венеру, даже при наибольшем их удалении от Земли. Мой электрический метод дает практическое разрешение вопроса передачи и получения сообщений с планет. Мы можем притом надеяться, что планетные существа так же просвещены, как и мы". Смелые утверждения Тесла вызвали оживленную полемику в газетах и журналах того времени и породили надежды, отзвуком которых и является это место романа Герберта Уэллса.
  
   (29) Маркони -- итальянский инженер, один из изобретателей радиотелеграфа. Уэллс не упоминает другого изобретателя -- русского физика Попова, который за несколько месяцев до Маркони в 1895 году разработал идею беспроволочного телеграфа.
  
   (30) Предположение об искусственном происхождении лунных кольцевых гор весьма маловероятно.
  
   (31) Так называется в Италии и на южном побережье Франции сухой, горячий ветер, периодически дующий из Африки.
  
   (32) В греческой мифологии титан, поддерживавший небесный свод или (по позднейшим представлениям) земной шар.
  
   (33) Соммерсетовский институт в Лондоне владеет обширной коллекцией научных пособий и моделей, а Британский музей является одной из величайших мировых библиотек.
  
   (34) Млечный путь, с которым автор сравнивает длинный ряд лысых голов.
  
   (35) Неудачная для англичан битва при ферме Колензо на реке Тугеле произошла 15 декабря 1899 года в начале англо-бурской войны.
  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов