Шкляр Евгений Львович - Poeta in aeternum

Poeta in aeternum

В эти дни...

В дни господства злой, звериной воли,

Повергающей людское в прах, --

Трудно петь о счастьи, о привольи,

О каких-то солнечных мирах.

Но еще труднее петь о братстве

В этом мире возмущенных душ,

Осквернивших в грубом святотатстве

Лик Того, Кто благ и всемогущ.

Трудно в годы новаго Атиллы

Петь, когда сердца сжимает сталь

Демонической и темной силы,

Возносящейся на пьедестал.

В эти дни, когда в зловещей славе

Вновь сбирается к жестокой жатве смерть,

Быть поэтом -- значит, не лукавя,

С лирой жить и с лирой умереть;

Соловьем средь ястребиной стаи

Петь и верить, верою пленясь,

Что, когда тела нас разделяют,

Дух любви объединяет нас,

И смыкает радостно и жарко

Племена в один любовный круг,

Как на площади Святого Марка

Голубей, кормящихся из рук.

Poeta in aeternum. С. 4.

I. ФРАГМЕНТЫ ВЕЧНОСТИ

Звезда любви

Затерянных огней мерцанье

И снега затаенный хруст,

И вздрагивающие сани

В пустыне, где такая грусть,

Где я о милой вспоминаю

С такой мучительной тоской,

Что не тревожит тьма ночная

Души утратившей покой.

А снег кружится под санями

И звезды высоко плывут

В моря, простершие над нами

Свой ослепительный уют.

И ты, звезда моя, -- в какие

Моря далекие плывешь,

Какия песни дорогия

Мне, одинокому поешь?

Не о кострах-ли тех, чье пламя

Полночный освещает бор,

Нависший черными крылами

Над снежным саваном озер?...

Poeta in aeternum. С. 8.

Литовский голос. 1934, 2 января (с подзаголовком "Новогодние фрагменты")

Стихи о незнакомой эстонке

Как память о милом ребенке,

Тебе этот ласковый стих, --

Моей незнакомой эстонке

С глазами монгольских святых.

Разрез этих глаз и поныне

Преследует душу мою:

Их взор, лучезарный и синий,

Я в сердце своем затаю.

И больше никто не узнает

О блеске лазоревых глаз

И в них отраженном Алтае,

Чьей дочерью ты назвалась.

Так в сердце ворвавшись, как буря,

Как вихрь необъятных степей,

Ты, властныя брови нахмурив,

Господствуешь в келье моей.

И профиль твой, скорбный и тонкий,

И хмель этих уст заревых

Напомнят всегда об эстонке

С глазами монгольских святых.

С глазами, в которых не тонет,

Но вечен, не знающий лжи,

Готама на царственном троне, --

Недремлющий сторож души.

Poeta in aeternum. С. 9.

Литовский голос. 1935, 25 февраля.

* * *

Как в море речное теченье

Безследно уносит волну, --

Так в жизни проходят мгновенья,

Подобные сладкому сну.

Их мало. Но помнятся ясно

Те несколько редких минут,

Которыя в жизни злосчастной

Безоблачным счастьем зовут.

Париж

Poeta in aeternum. С. 10.

* * *

В. Бичюнасу

Земное, как миг, преходяще

И так же ничтожно, как миг.

Но греет больных и скорбящих

Надежды приветливый лик.

И в этой надежде -- основа

Здоровья окрепшаго вновь,

Когда в нем почудится слово,

Безсмертное слово: "Любовь".

Париж

Poeta in aeternum. С. 11.

* * *

Огромное, медное солнце,

И моря зеленый хрусталь,

И утлое наше суденце,

И парус -- обрывок холста!

И берег далекий, но близкий

И ясный в подзорный прибор,

Крик чаек. Соленыя брызги

И волн многоглавый собор...

И, кажется, в этом соборе,

Покорное бурям одним,

Великое, гневное море

Томится по жертвам своим.

Poeta in aeternum. С. 12.

Ковчег души

И час настал... И сорок дней кипела

Вода вокруг взнесеннаго челна,

И сорок дней дрожали дух и тело,

Пока пришла последняя волна...

То были дни всемирнаго потопа,

Когда Отца разгневал человек,

И все, от ящера до антилопы,

Попрятались в спасительный ковчег.

Ковчег души, ковчег души спасенной, --

Тебя несет безпутный ураган

Навстречу ветрам, бурям и циклонам, --

К чуть видным, но желанным берегам,

Где может быть, с улыбкою восхода,

О, сердце изстрадавшееся, -- верь, --

Улягутся бушующия воды

И распахнется солнечная дверь!

Poeta in aeternum. С. 13.

Наше эхо. 1930. No 319, 30 марта.

Прекрасная тишина

И прозвучала осени труба...

Но юны мы, как будто с колыбели

Весенние ветра нам сладко пели,

И не тускнела ясная судьба.

А небо багровело впереди,

Дыша громами, молнией и зноем,

Темнели тучи, падали дожди,

Спускались ночи мертвенным покоем.

И в темноте безжизненных пустынь

Два василька блеснули по дороге,

Но зримыя лишь избранным, немногим,

Влюбленным в восхитительную синь...

Между ресниц, как за оградой, в храме

С тех пор молюсь очам моей весны,

Не осквернив ненужными словами

Пленительной, прекрасной тишины.

Poeta in aeternum. С. 14.

Наше эхо. 1929. No 149, 5 сентября (с посвящением М -- ль Го -- въ).

Памяти Антона Чехова

Когда есть в делах вековая живучесть,

И разум -- в зените, и дух еще жив, --

Какая жестокая, скорбная участь --

Уйти, всех трудов до конца не свершив!

Но то, что от гения миру осталось, --

Быть может лишь крохотный, нищий удел,

Быть может лишь самая скудная малость, --

Страница великих и трепетных дел.

И в строчках насыщенной болью страницы --

Герои недавно-скончавшихся лет, --

Знакомыя будни, знакомые лица,

Косоворотки и блеск эполет...

Когда над судьбою Вишневаго Сада

Поныне свинцовыя тучи висят --

Кто знает, -- не вспыхнет-ли тайной усладой

Надежда на лучший, лазоревый сад?...

Poeta in aeternum. С. 15.

Наше эхо. 1929. No 106, 16 июля.

Порт

(Из поэмы "Каспий")

Соленый ветер дует с моря...

На рейде, там, где берег крут,

Фелюги, выгрузив цикорий,

За рисом в Персию плывут.

Смолой и нефтью пахнут доки,

Скрежещет якорная цепь,

А под горой, на солнцепеке

Сверкает бронзовая степь.

Мне виден порт в сияньи новом,

За гривой локонов морских,

И закипает в сердце хвором

Веселый, вдохновенный стих.

Я знаю, -- нет иного счастья,

Чем там, где мачты, как леса,

Где днем и ночью ладят снасти

И заправляют паруса...

Где так пленительны закаты

В часы сгущающейся мглы,

И пахнет пряным ароматом

Степной ромашки и смолы...

Poeta in aeternum. С. 16.

Наше эхо. 1929. No 117, 28 июля (с датами 1921 -- 1929).

Король голубых снегов

Синева на горах, --

Голубые снега,

Кораллы огней,

Звенящих алмазов, сапфиров

И солнц, отраженных

В коронах лавин...

Вот льдины, горящия

Зноем пустынь,

Где странствует Вечность...

Вот скрытые снежным ковром

Замерзшие камни

Когда завывают ветра,

Пронзая мильонами жал

Продрогшие кости туристов,

Дыхание ветра те камни

Уносит стремительно вниз,

В туманную пропасть...

И после обвала,

Через несколько дней

На первой странице газет

Чернеет в кайме:

"Ad Aeternum!"

А там, на горах ледяных,

Горящих сиянием вечности,

У самых небес,

Где снег так похож на хрусталь,

Свой взор лихорадочно яркий

В багряную даль устремив,

Беззвучно хохочет

Изсохший и желтый отшельник,

Похожий на гостя из черных могил:

И вымысел странный, и бред

Роятся в его голове...

К ногам подползают снега

С покорной и льстивой улыбкой

Обвалы гремят, как грома,

И шалью ложатся туманы,

А тусклое зимнее солнце

Приветно сверкает ему, --

Владыке снегов голубых!...

Poeta in aeternum. С. 17 -- 18.

Балтийский альманах. 1928. No 1, май. С. 7. (с подзаголовком "Из книги "Звездочет").

Великая армия

Да, --

Простучали барабаны.

Да-дадада-дадада...

Простучали барабаны.

Тра-татата-татата...

Прокричали трубы.

Великая Армия!

Снежныя бороды рыцарей,

Свинцовыя, тяжкия руки,

Пунцовыя, медныя трубы.

Да-дадада-дадада...

Проходят в стремительном марше,

В таком горделивом величьи...

О, тучи, о, тучи --

Железные рыцари неба, --

Куда вы спешите,

Какую страну

Полонить вы стремитесь?...

Темнее -- одежды,

И гуще, и гуще

Ряды великанов...

Орудие грянуло

Там, за холмом ледяным,

Блеснуло и грянуло

Залпом стократным,

И пики стальныя скрестились

И сшиблись червонныя шпаги.

Так начался бой

Грозовой...

А там, на ничтожной земле,

Дымился, поверженный в пламя,

Грозой развороченный дом.

Париж

Poeta in aeternum. С. 19 -- 20.

Балтийский альманах. 1929. No 3, март. С. 63.

Наше Ничто

Круглый, маленький мир,

Безконечные солнца вселенной --

В непробудных ночах,

Поглощающих вечности лет..,

Миллионы веков

Воплотившихся в кольцах созвездий,

Миллиарды миров,

Неоткрытых никем, никогда...

Наблюдательный глаз

И простое стекло звездочета,

Самый точный прибор --

Телескоп в Гималайских горах,

Любопытства гипноз,

Заставляющий бредить о Марсе, --

Все -- лишь пенистый след

В океане, за темной кормой...

Разве можно познать, --

То, чего никогда не познаешь,

То, чего никогда

Не осилишь пытливым умом?...

Париж

Poeta in aeternum. С. 21.

Балтийский альманах. 1929. No 3, март. С. 63.

* * *

Океаны звуков -- в одной антенне,

Миллионы следящих рук,

Огненных сверканий и свечений --

Заколдованный, яркий круг,

Хор звенящих в мире симфоний,

Темп вселенной, бьющийся в нас,

В негре, играющем на саксофоне

В баре, в полночный час, --

Деньги и желчь всемирной биржи,

Море криков и топоты ног, --

Это жизнь, -- с точностью старой кассирши,

Сводящая дневной итог...

И какой-то слепой, говорящий о трупах,

О сраженьях, о грозных полках --

Так безумно и дерзко смеется в рупор,

Говоря на всех языках!

Poeta in aeternum. С. 22.

Вечер

Я. Е. Левину

Большие, черные дома,

И фонари на перекрестках,

И ночь, сводящая с ума

Меж улиц чопорных и жестких...

Вот призрак женщины с лицом

Изсиня-бледным под вуалью...

Мне так запомнилась вначале

Рука, блеснувшая кольцом...

Но стало ясно, кто она...

Ея глаза сказали это, --

Глаза, боящиеся света

И масляные от вина!

Poeta in aeternum. С. 23.

* * *

Надоело толкаться на рынке,

Думать только о сне и еде,

Слишком рано шальныя снежинки

Заблестели в блатной бороде...

Суждено-ли гулящему сыну,

Коли станет душе невтерпеж,

Придорожную выбрать осину,

Или первый попавшийся нож...

Приключится какой-нибудь выбор,

Да и годы виски серебрят, --

Аккуратен серебряный рыбарь,

Отлетевших надежд шелкопряд.

Заболтается-ль труп на осине,

Под ножом-ли заерзает грудь, --

Будет сумрак спокойный и синий,

А глаза, что застывшая ртуть.

И никто, видно, толком не скажет,

Что за сумраком, -- в темных полях,

Где радеет зеленая пажить

И кончается жизненный шлях,

Все уста, все глаголы немеют

И ничтожен людской кругозор, --

Мир, котораго видеть не смеет

Недостойный и слепнущий взор!

Poeta in aeternum. С. 24.

Очарованный пилот

Бирюзовая даль, лабиринты и горы,

И зубчатыя башни в горах,

И моря, отразившие звездные хоры, --

Мир, презревший опасность и страх.

Этот край, где безсильны земные законы,

Край, не знающий тлена и лжи, --

Солнце ярко рядит в золотыя короны

И лучами проводит межи.

Столько света, тепла, голубого приволья,

Словно в кубке хмельного вина,

Что пьянит и все сердце сжимает до боли:

В этом доме живет Тишина.

И когда, высоту забирая все круче,

Все смелей направляя свой лет,

Обгоняя ветра, сквозь туманы и тучи,

Держит путь свой стальной самолет, --

Жалким кажется шум и гуденье мотора,

А пропеллер -- забавой для птиц.

Тишина наполняет чертоги и горы,

Перед ней распростертыя ниц.

Эти дали пьянят, увлекают пилота,

И, -- так часто случается тут, --

Остановится, дрогнет мотор самолета,

Белым шлемом вспорхнет парашют,

И счастливо достигнув земного простора,

Летчик, словно очнувшись от сна,

Снова рвется в эфир, в неприступныя горы,

И моря, где плывет Тишина.

Poeta in aeternum. С. 25

Обелиск

Резьбой египетской усыпан,

Он привезен был с корабля

По прихоти Луи-Филиппа,

Ученаго и короля.

И словно шоколадный пряник

Внедрен в огромный круглый торт,

Который на парижском плане

Зовется площадью Конкорд.

И может быть, рукой из стали,

Жестокой, грубой и скупой,

Он будет сброшен с пьедестала

На плиты скользкой мостовой.

И будут копошиться дети,

Косматые, как их отцы,

На камне, видевшем столетья,

Эпох начала и концы.

И может быть, у изголовья

Валяться будет, чтимый встарь,

Забрызганный вином и кровью,

Христовой эры календарь.

Париж

Poeta in aeternum. С. 26.

Сегодня. 1927. No 102, 8 мая.

Пророк и вольнодумец

Пророк однажды встретил вольнодумца.

Кляня его исчадьем адских сил,

Он нищему сказал: "Остерегись безумца,

Чтоб он тебя пинком не наградил".

Бедняк пророка поблагодарил за милость:

Такой совет и бедному хорош.

Но неожиданно рука его раскрылась:

То нищему безумный подал грош.

"Несчастный, ты прельстился даром чародея!"

В сердцах воскликнул праведный пророк.

"Рука дающего вовек не оскудеет, --

Лишь в подаяньи познается Бог!"

Так вольнодумец медленно ответил

Служителю небес, котораго не чтил,

И лик его был радостен и светел:

Безумец, -- он пророка победил!

Poeta in aeternum. С. 27.

Колодники

По Владимирской славной дороге,

Было время -- колодники шли

Меж конвойных, безмолвных и строгих,

На далекий, глухой Сахалин...

Шли на каторгу, словно на свадьбу,

С головою, обритой в кружок,

И все думали, как повидать бы

Старый Нижний, родимый Торжок!..

И, как будто в плену алкоголя,

Вскинув молча крылатую бровь,

Били камни в жестокой неволе,

Кандалами звеня про любовь...

А на серых суровых халатах

Застывала слезинками грусть...

Так -- в отрепьях, во вшах и заплатах

Ты томилась, безпутная Русь!..

Но найдутся такие на свете, --

Не страшны им ни цепи, ни кнут, --

Что за ласку, как малыя дети,

Все, что хочешь тебе отдадут...

За веселье без меры, без края,

За духмяный и росный простор,

Облаков лебединыя стаи

В зеркалах бирюзовых озер,

За луга, за степное приволье,

За сады, где звенят соловьи,

И за все страстотерпныя боли, --

За великия муки твои!..

Пусть бренчат кандалы бунтовские, --

Каторжанин к их звону привык,

Ибо в нем -- неразгадной России

И кровавый, и пламенный лик!..

Poeta in aeternum. С. 28.

Мисс Универзум

Славься, мудрый судья Тутанхамон, --

Ты, чей дух все живое томит

И наивным повествует дамам

О загадках и снах пирамид,

О стране, где везде манускрипты,

Где в чести укротители львов,

Заклинатели змей из Египта,

Продавцы заговорных зубов.

Часто в барах античной Равенны,

Где дымится гранатовый грог,

Я читаю в глазах мисс Вселенной

То, чего разгадать я не мог.

И вдали от факиров и мумий,

Там, где снежным становится след,

В самоедском, задымленном чуме

Полыхает лазоревый свет,

Свет всемирных, всесветных сияний,

Свет еще неизвестной нам Мисс, --

Той, которой в слепом обожаньи

В вечной верности мы поклялись.

Я готов вместе с турком и персом,

В час оранжевый утренних зорь,

С минарета на Мисс Универзум

Бросить свой умоляющий взор.

И в кварталах красавца -- Шанхая,

У фиордов, где царствует лед,

Эту мисс Универзум, -- я знаю,

Встретит мыслей моих самолет

Но ея чародейством истерзан,

Я никак не могу разрешить,

Отчего эта мисс Универзум --

Только ложь опустевшей души?

Poeta in aeternum. С. 29.

Карменсита

Не о знойном, бронзовом Таити,

Грусть моя. Ее не утаишь, --

Эту грусть по смуглой Карменсите,

Таитянке, брошенной в Париж.

Не к лицу возлюбленной поэта

Душу жечь, подобную огню,

В городах, затянутых в корсеты

Безконечно-длинных авеню.

И казаться искренне-веселой

Там, где под гитарный звон

Пред глазами прыгают креолы

И над ухом воет саксофон.

Где испанцы, словно в гациэнде,

Так небрежно носят котелки,

И сверкают шоколадных денди

Розовые зубы и белки.

Там всегда, в накуренной Ротонде,

Под полотнами безвестных мастеров,

Предо мной встают на горизонте

Очертанья темных островов,

И тогда, жильцы шато и сити, --

Не сравнить все ваши города

Ни с одной деревней на Таити,

Где лишь солнце, зелень и вода!

Париж

Poeta in aeternum. С. 30.

Сегодня. 1927. No 125, 5 июня (с подзаголовком "Из цикла "Голубь в метрополитене"").

Воспоминание

П. Пильскому

Не бальный блеск, не роскошь туалетов,

Не бледность тонкаго прозрачнаго лица

Пленяют волнодумцев и поэтов

И покоряют мудрые сердца!

О, нет!.. Есть красота совсем иная...

Она подобна девичьему сну,

И траур черными крылами оттеняет

Ея слепительную белизну...

Не в мимолетной и забвенной встрече,

Но каждый раз с ней связано одно:

Молитва о погибших и ушедших,

О тех друзьях, которых нет давно!..

Воспоминание -- вот та, иная,

Страдальческая красота,

Чья глубина собой напоминает

Улыбку пригвожденнаго Христа!

Poeta in aeternum. С. 31.

* * *

На Пасху, когда озаряются своды

Церквей -- огоньками лампад,

Светло вспоминаются юные годы

И юныя песни звучат.

И помнится церковь с привратником сонным,

Беззубый, зевающий рот,

И благовест синий, покоем рожденный,

Знакомый заезд у ворот.

Гудят прихожане, как майския осы,

Спеша по домам разойтись,

И стонет от гула толпы стоголосой

Веселая вешняя высь.

А дома -- и сбитень, и яйца, и ситный,

Играет в лапту детвора, --

Да так, что становится просто завидно:

Прошла золотая пора...

Смеркается...Вот и огни замерцали,

А в небе поют светляки,

Да тени ложатся на тихия дали,

И сырость ползет от реки...

Poeta in aeternum. С. 32.

Наше эхо. 1931. No 620, 3 апреля.

II. ИСКАТЕЛИ ПРЕКРАСНОГО

Моим друзьям -- поэтам Литвы.

К. Д. Бальмонту

Какой невероятный океан, --

Полночных звезд сверкающее море,

Где взор земной в небесном тонет взоре,

Где каждый миг извечным осиян...

Звезда лесов, звезда полей и нив,

Ты ярче всех, -- звезда родного края,

И на тебя, единую, взирая,

Не надо мне ни трута, ни огнив,

И ты один, с молитвой на челе,

От пращуров, как сын, Литвою полоненный,

Ея былым, увенчанным короной

Великих и могутных королей, --

Балмутис -- Бальмонт, вождь -- поэт,

Литвин, с душой, вобравшей дух Баянов,

Певец морей и звездных океанов, --

Тебе, солнцепоклонному, привет!..

Poeta in aeternum. С. 34.

Наше эхо. 1929. No 178, 9 сентября (с заголовком "Другу Литвы, Константину Бальмонту", в качестве стихотворного посвящения отрывка "Витовт и Тимур" из поэмы "Летува золотое имя").

Юргису Балтрушайтису

Никогда не забуду той встречи, в апреле,

Ваш приезд, утомленность от встреч,

И весеннюю комнату в тихом отеле,

Где звенит иностранная речь.

И тетрадку стихов в голубом переплете,

Колыханье огней в зеркалах.

Проницательный взор, брови в тонком полете

Над глазами, презревшими страх.

Через пропасти к небу, в ничто, в голубое, --

Ваш тончайший, ласкающий стих,

И вы сами, готовый к великому бою, --

Вы, кто мудрости тайну постиг.

Вас давно полонили земныя ступени,

Убаюкали горние сны,

И укрыли прекрасныя, лунныя тени

От осенней, больной желтизны.

Много лет не кончается ваш поединок

За лазурный и благостный стих,

Ибо молоды вы, нестареющий инок,

Вы, в безмолвьи звончее других!

Poeta in aeternum. С. 35.

Наше эхо. 1929. No 241, 22 декабря.

К. Бинкису

Кажется, вчера это было...

Мы все пели родную новь...

Сердце тебя полюбило,

Словно первую любовь...

Десять долгих лет промелькнуло

В золотом окрыленьи дней...

Знаю: парижскаго гула

Не миновать было мне...

А потом, я вспомнил в Берлине

Васильков твоих синий плен --

Среди асфальтовой пустыни,

Где людей затмил манекен.

О, я вспомнил нашу встречу,

Воспетые тобой васильки, --

Их я в сердце поныне мечу

Острым жалом тонкой тоски...

Не жалею того, что было,

Но ценю: в однообразии дней

Сердце тебя полюбило,

Как странника близкаго мне.

Наши души -- на той Голгофе,

Где людския страсти бурлят,

Где страшен твой Дантовский профиль

И внимательный нервный взгляд!..

Poeta in aeternum. С. 36.

Наше эхо. 1929. No 236, 17 декабря (с заголовком "Казис Бинкис. Из книги "Искатели прекрасного"").

П. Вайчюнасу

Мы нищи и бедны в земном раю,

Меж сытыми -- кочующия тени...

О, Господи, скажи, когда, в каком краю

Укажешь ты заветныя ступени.

И приоткроешь тайну многих дней

Еще невидимых, но ясных,

Подобных пене лунных кораблей,

Плывущих к берегам прекрасным...

Команда кораблей -- мы, -- певческая голь,

А море -- мир земной, безглавый.

В нас бродит хмель, творенья алкоголь,

Поэм и песен золотые сплавы...

Пройдут века, -- и может быть о нас

Разскажут в новых поколеньях, --

То будет о Литве седой разсказ, --

О первых днях, -- о днях весенних!

И твой суровый, изможденный лик

Улыбкой грустной и усталой

Потомкам улыбнется из-за книг

С гранитной глыбы пьедестала.

И девушка, как юная Литва, к тебе

Придет, слезами окропив страницы,

В которых сетовал ты о ея судьбе,

И звал -- без Вильны не смириться!

Poeta in aeternum. С. 37.

Наше эхо. 1929. No 211, 17 сентября (с заголовком "Петру Вайчюнасу. Из книги "Искатели прекрасного"").

Людасу Гире

Горе тем, кто позорит святыню...

А любовь -- не святыня ли, нет, --

Если ей, попираемой ныне,

Кротко молится бедный поэт...

Эх, никто никогда не узнает,

Отчего ты спокоен в труде,

А улыбка змеится и тает

В лучезарной твоей бороде!..

Отчего, суете равнодушный,

Презирающий пепел и прах,

Ты, велениям сердца послушный,

Возжигаешь огни на горах...

И с тобою, как брат вдохновенный,

Золотой пламенея душой.

Я не в силах от этого плена

Уклониться, где так хорошо...

Эти тихия наши беседы,

Твой добрейший и ласковый взор,

Эти сказы о подвигах дедов,

О красотах литовских озер,

О печалях и радостях наших,

О борьбе, об отчизне труда, --

Чьих полей нет милее и краше,

Чьих лесов не забыть никогда!

Может быть, в отдаленные годы

Словно память о грозной борьбе,

Пронесется дыханьем свободы

Незабвенная весть о тебе...

И почтив твое славное имя,

Знаю: -- Годы его не умчат, --

Над стихами склонятся твоими

Золотыя головки внучат!..

Poeta in aeternum. С. 38 -- 39.

Наше эхо. 1929. No 217, 24 ноября.

Б. Сруоге

Той отчизне, где льды и фиорды

Могут сердце от лжи уберечь,

Были б впору: ты, ровный и гордый,

И твоя вдохновенная речь...

Но душе жизнелюбца -- литвина

Ближе солнца пылающий сок,

Слаже те искрометные вина,

От которых пьянеет песок...

Я не знаю другого поэта,

Кто бы мог так высоко взнестись

И отметить немеркнущей метой

Золотую, гремящую высь...

И в расплавленном море песчаном,

У морей, где цветет синева,

Златоустым, стоустым органом

Расточать голубые слова...

Но житейским пучинам и глубям, --

Верю: -- правды твоей не убить,

Если даже мы землю разлюбим,

Чтоб ее никогда не любить...

Если даже возникнут печали, --

Места нет ни унынью, ни мгле,

Ибо солнце -- в сверкающих далях,

Что поэт -- на земле!...

Poeta in aeternum. С. 44.

Наше эхо. 1929. No 223, 1 декабря (с заголовком "Балис Сруога. Из книги "Искатели прекрасного"").

Из Майрониса

Где вьется Шешупа, где пенится Неман, --

Там ясная родина наша, -- Литва!

И песня Бируты звучит по селеньям,

И слышится братьев литовцев молва!

Пусть стремятся реки наши

В безпредельность моря,

Пусть ликуют песни наши

В мировом просторе!

Где жемчуг так розов, где зелены руты,

Вплетенныя в длинныя косы сестер, --

Кукушка кукует, и сладким уютом

Пленится прохожий -- там дом наш и двор!...

Там, -- где жемчуг, ток кукушки,

Руты благодать,

Там -- отчизна, там усадьба,

Там -- старушка-мать!

Poeta in aeternum. С. 45.

Огонек

В. В. Гадалину

За желтой розсыпью взошедшаго зерна,

За пышным бархатом густого чернозема,

За грудью нив, где мир и тишина,

Зажглись огни родительского дома...

Спешу на них, и шпорю скакуна,

А сердце бьется как-то по иному...

Когда докучный день склоняется к концу,

Спешу, лечу, усталый и счастливый,

Скорей, скорей к заветному крыльцу,

И ветер ласково играя конской гривой,

Невидимым пушком проводит по лицу...

И всюду -- тишина, и нивы, нивы, нивы...

О, милый край, в душе моей

Подобен ты библейской Иордани...

И чем грядущее печальней и темней,

Тем прошлое яснее и желанней:

Так в темноте бушующих ночей

Мерцают маяки воспоминаний!..

Но огонек один милее всех иных:

Ему скитальческое сердце радо,

Когда из прошлаго покажется на миг,

За серою кладбищенской оградой,

Великолепие блестящих мостовых,

Дворцов и храмов Петрограда...

Poeta in aeternum. С. 52.

В громовый день

День расплавлен... Ни ветра... Ни тени...

Вся земля -- раскаленная гать...

Сохнут мысли и гнутся колени,

И так мало терпения ждать,

Ждать, когда над полосками хлеба,

Над прудом -- островком бирюзы,

По мостам осажденного неба

Загремят батареи грозы!..

И за ними, ватагой раздольной,

Понесутся полки кирасир

Завоевывать пиками молний

Этот буйный, грохочущий мир!..

А внизу, где с времен стародавних

Страх молнийная родит борьба, --

Этот страх -- в заколоченных ставнях,

А спасенье в глухих погребах!..

И кто знает, что лучше, что выше --

Низко шею под сводами гнуть,

Иль, взобравшись на самую крышу

Колокольни, оттуда дерзнуть,

Захватив воздух полною грудью,

Окунуться в небесный свинец

И, под грохот надземных орудий,

Вдруг почувствовать сладкий конец...

И так нежно, неслышно и нежно,

Затая глубочайшую грусть,

Упорхнуть в этот грохот мятежный,

Бросив только останки, -- и пусть...

Осмеют ли безвольные люди

Этот прах оскорбленной мечты, --

Дерзновенья никто не осудит, --

Ибо в нем -- золотые бунты!...

Poeta in aeternum. С. 53 -- 54.

Из Фауста Кирши

Извечная теплота

(Amžių šiluma)

И взглянул Господь на землю,

Посмотрел, -- не я-ли там,

Между тех, кто мир приемлет,

Вознесенный к небесам.

И познал я Божью волю,

Лучезарные пути,

Дух напрягся, и от боли

Сердце вздрогнуло в груди.

Господи, земные хоры,

Дух мой, пыль глухих дорог,

Все в -- бездонной власти взора

Ты прилежно уберег!

И в ответ мне прозвенело:

Возрыдай и с теми будь,

Кто у темнаго предела

Распахнули солнцу грудь.

И осталось в поколеньях,

В тех, кто верует светло,

Навсегда в веках, в рожденьях

Благотворное тепло.

II.

Туман -- все времена,

Все чувства -- скорбь одна.

Я руку протянул к мечте

У гробового склепа: --

Там -- все в минувшей красоте,

Здесь -- духа серый пепел.

И много дней суровых

Переживаю снова.

Вершины -- глубоко во мгле,

А семя зреет в небе,

И тихо я в моей земле

Служу молебен.

Poeta in aeternum. С. 55 -- 56.

Юозап-Альбин Гербачевский

Гимн Люциферу

(Фрагменты)

На чистейшем небосклоне

Я пишу кипящей кровью,

Неустанно гася звезды,

Я -- могильщик слов Христовых!..

На земном Христовом шаре,

Я -- в веках могильщик жизни,

Осквернивший крест Голгофы

Трупом Авеля -- собрата

И метлой -- кометой Каина...

Погасил я солнц мильоны,

Недругом воспламененных

В ночи моего проклятья!..

И кровавый блик пожаров

На могилах розовеет!..

И -- познанья Царь великий,

Псам бросающий объедки, --

Я крылом сметаю черным

С лучезарной книги магов --

Прах земных и рабьих мыслей...

Я -- Апостол мудрой Славы,

На заре -- титанов мысли

Подымающий к вершинам,

Чтобы после их низвергнуть

Псам и алчущим шакалам!..

Я секу бичом Перуна

И влеку в громах циклонов

В глубь пучин -- моих проклятий

Эту свору душ святейших, --

Ибо славлю только Зверя!..

Poeta in aeternum. С. 57 -- 58.

III. В ПЕСЕННОМ КРАЮ

Дети Ирана

Литва и Латвия, -- от колыбели,

У моря, зыблющего их ладьи,

Всегда стремились к сокровенной цели,

Заманчиво их ждущей впереди!

Один народ, одно и то же племя,

Седое, как пленительный Иран,

Сверкающее в ценной диадеме

Холодных прибалтийских стран.

Какой судьбой, каким далеким ветром

Его на темный север занесло

От побережий, где к священным кедрам

Путь направляет легкое весло.

От Ганга, где в молитвенном экстазе,

Житейских чар преодолев искус,

Чалмой Пророка голову украсив,

Свершает омовение индус.

Латыш -- литовцу брат единокровный

Родная Латвия -- Литве сестра.

Так факелы дрожат светло и ровно,

Зажженные от одного костра.

Один народ, одно и то же племя,

Один язык, и -- разная судьба!

Но чуется то грозовое время,

Когда сплотит их общая борьба!

Poeta in aeternum. С. 62.

В песенном краю

Над антенами, над куполами зданий,

Над рекой, упавшей в синий мир

И просящей ненасытной дани

От ручьев, лелеющих сапфир.

Над страной, где освещают маки

Факелами васильковый шлях.

Кто-то чертит золотые знаки --

Звезды на небесных хрусталях.

И сдвигаются стальныя латы,

Червонеет шлем, темнеет бронь...

"Слава, слава!" говорят гарматы,

Белым пламнем пламенеет конь.

И на нем с большим мечом, простертым

За рубеж, где зыблется мираж,

Словно вызов всем живым и мертвым

Бросил смелый и отважный страж.

Узнаю тебя, Литва былая!..

В черный час, в бушующие дни

Этот вызов, что давно пылает

В богатырском сердце сохрани!..

По ночам, когда полны преданий

Заповедные, дремучие леса, --

Нет антен, ни куполов, ни зданий, --

Есть одна лишь тайная краса!

Той красы, которую воспели

Нищие поэты, -- пастухи

На простой пастушеской свирели

В час, когда слагаются стихи, --

В мире нет вольнее и чудесней,

Как не может быть иной страны,

Где любовь и Бог созвучны песне,

Где страданья с песней рождены.

Все мы -- дети песеннаго края,

И не раз весною, видно мне, --

Лошадей своих в реке купает

Белокурый парень на коне...

Как далеко он от того другого, --

Всадника, закованного в бронь!

Но в устах -- раз сказанное слово,

Но в глазах раз вспыхнувший огонь,

Он поет, -- сохи спокойный ратник, --

Но в его задумчивых глазах

Виден тот поющий, звездный всадник

Что в хрустальных скачет небесах.

Poeta in aeternum. С. 63 -- 64.

В полях Дзукии

Там, где Неман берега крутые

Отразил в небесной глубине,

Грезилось в просторах Сувалкии

О вспоенной солнцем стороне...

И недаром вдохновенным дзукам

Дар напевный издавна знаком:

Завещали деды дальним внукам

Любованье каждым васильком.

Вот еще вчера желтели нивы,

Колосились пышные поля,

Развевалась лошадиной гривой

Овсяная Дзукская земля...

И глядела меж берез и елок --

(Этот взор я свято уберег...)

Куполами розовых костелов,

Алтарями синих синагог...

Эх, никто не плачет по минувшем,

Только я, когда-б хватило сил,

Этот мир, в туманах потонувший

Безпокойным сердцем воскресил.

. . . . . . . . . . .

Poeta in aeternum. С. 4.

* * *

Меж листвы густой и загорелой

Вас встречает взором, полным слез,

На ограде, выкрашенной бело,

Под крестом согнувшийся Христос.

Пролетели к мужниной усадьбе

Суженые, девки и дружки

С гармонистом, выпившим на свадьбе

И обутым в новы сапожки...

Эх, пляшите огненные звуки,

Чортом мчись осатанелый конь,

Коль заслышишь: "Джингуль-Джингулюкай"

И хмельную, пьяную гармонь...

Да и все как будто опьянели, --

От какого крепкого вина?..

Только вслед глядит осиротело

Друг -- корчмарь из мутнаго окна...

И пьяны, как будто, а не пили...

Знать не знает старый эконом,

Что лучи проезжих опоили

Первосортным, солнечным вином...

Потому чертями пляшут кони.

Гармонист от молодости пьян

И что силы лупит по гармоньи

Как в большой турецкий барабан...

Может быть, все это лишь казалось,

Пронеслось неизъяснимым сном...

Ведь недаром ночевала жалость

Под моим приветливым окном...

И не зря мне пела в Сувалкии

Васильков лазоревая синь, --

Где ничтожны ропоты мирские

И светла душистая пустынь...

Poeta in aeternum. С. 66 -- 67.

Витовт перед Грюнвальдом

Много было ратников могучих,

Много было во Литве бояр

В городцах, на тех высоких кручах,

Где играет солнцем Светозар...

В теремах служилую ватагу

Ждал приют и ласковый огонь,

И не раз текла хмельная брага

По усам на блещущую бронь...

За дубовыми, тяжелыми столами

В оксамитах, белыя лицом,

Девушки, плененныя орлами,

Возседали розовым кольцом.

А кругом текло хмельное море,

Отражаясь в сотнях ярких глаз,

В палашах, в безсвязном разговоре,

В золоте насечек и кирас...

* * *

Но один был трезв, спокойный и суровый,

Чуждый страсти и пустой молве,

Юный вождь народа небольшого,

И поэт, поющий о Литве...

На востоке -- русы, с юга -- ляхи,

Рыцари, татарская Орда...

Пусть бояре -- в трепете и страхе,

Витовт -- князь не дрогнет никогда!..

И покуда будет жить в народе

Воля к жизни, к радости побед, --

Пронесется песня о свободе

Сквозь туманы, через сотни лет...

Прозвенит в веках седая слава,

И поэт о Витовте споет,

И помолится, склонив глаза и главы,

О великом Витовте народ!

Веры нет иной превыше веры,

Кровь тогда покажется вином,

А страданья -- радостью без меры,

Если веря, мыслишь об одном --

О величии родного края --

Этих нив, лесов и пышных рек,

Там, где Неман, водами играя,

Все влечет в свой безпокойный бег...

-- Быть Литве? раздался громкий голос.

Шумный зал, как вкопанный, затих...

-- Быть Литве?... И чаша раскололась

Надвое, из рук упав стальных.

-- Полно, бражники, цедить вино вам!

Завтра рыцарей увидите вы вновь.

И глаза блеснули блеском новым,

И метнулась грозной тенью бровь!

* * *

-- Коль не быть Литве, не быть вам тоже,

Враг задушит вас, как брошенных котят.

Ну, живее, виры, в этот час погожий

Станем друг за другом, и за рядом -- ряд!

-- Разве вам влачить ярмо не больно,

И в плену томиться, как в пыли...

Завтра будут рыцари довольны,

Или сгинуть нам с лица земли!..

Кончил Витовт слово. Поднялись секиры,

И мечей взметнулась голубая гать.

А на завтра утром выступали виры

Летуве -- Отчизне славы добывать...

Poeta in aeternum. С. 70 -- 71.

IV. БАТЬКИНЫ ПАРТИЗАНЫ

Поэма

И сказал батька Махно: "Хорошему

человеку тюрьма не нужна, а плохого

жалеть нечего". И первым делом жег тюрьмы.

Желтый океан в степях Украйны.

В небесах лазурный океан.

И недаром солнце жмудской дайны

Южных согревает христиан.

И недаром в синеву Дуная,

В среброглазый, в сребролицый ток,

Золотыя песни окунает

Юг и север, запад и восток.

Не забыть украинцу во вовеки

Край отцов, наследные луга,

Край чудесный, где из млека реки,

А у них -- кисельны берега.

Батькивщина, дорогая ненько, --

Золотой гречихи пышный цвет;

Дождик прогуляется маленько,

А потом -- обилью края нет!

Но пришла беда на батькивщину:

У Дуная, Буга и Днепра

Задымились хаты и овины,

Запылали отчи хутора.

В шинелях и потускневших шлемах,

С речью непонятной чужаки

Отымали плуг, последний лемех,

Чтобы плавить пули и штыки.

Угоняли скот и резали на мясо,

Увозили сено, лен и хлеб...

Родину штыками опоясав,

Всю Украйну обратили в склеп.

Застрочили бойкие максимки

По урочищам, в поникшей ржи,

А у серых малых -- по старинке --

Лишь берданки, фомки да ножи.

Но не видя смертоносной дали,

Губы сжав, железа супротив,

Шли чубы на полчища из стали,

Раззоренья края не простив.

И когда шел толк об атамане,

Чтобы немца выбросить в окно,

Вынырнула тень в тумане

Нестора Иванова Махно...

* * *

Славен край, столица Гуляй -- Поле, --

Махноград, махновская Москва:

Там, у тех, кто изнывал по воле,

Проходила злобная тоска...

И ходили ласковыя чарки,

Чарочки ходили по рукам...

"Керенки" крутились на цыгарки,

А шелка на свитки мужикам...

Парубкам шел бархат на портянки:

Эх, и гарно было в них гулять...

С патехвоном лежа на тачанке

Чернобровых девок забавлять.

Патехвон споет им про Севилью.

И пылают девки, как кумач.

А ведь было... В чаще волки выли,

И сычи вдруг подымали плач.

И кружилась в поле завирюха,

А теперь кудахчет патехвон

Про Севилью, шпанскую маруху,

Про цирюльню, про гитарный звон.

Жил смешной такой цирюльник.

Стриг. А парубок любой,

Коли станет стричь рукой разгульной,

Срежет волос вместе с головой.

Батька сам -- сибирский каторжанин,

Ростом мал, силен, широкоплеч,

И не терпят батьки горожане

За его повадку, глаз и речь...

Всю деревню город туманят...

Города заразою кишат!.."

И дарил Махно "сынкам", как пряник,

Никополь, Полтаву, Павлоград...

У "сынков" властительнаго батьки

Вместо прежних плуга и косы

Завелись и "керенки" и "катьки",

Золотые зубы и часы...

Запылали тюрьмы и базары,

Затрещали лавки и ларьки:

Голытьба гуляет, и недаром

По квартирам щелкают курки.

И выпустил батька Махно свою

валюту "керенки" с надписью: "Чем

наши гроши хуже ваших?"

За мужицким батькой много силы:

Все украинцы, деревня вся.

Ешь и пей!!! Тащи что мило,

Яйца, поросят, гуся!..

Одевайся в барские шубейки,

Не беда коль в талии трещат...

За любовь хохлушки, или еврейки

Отвали тысченок пятьдесят!

Все равно: у батьки казначейство:

"Разве наши хуже ваших"... -- Эх,

Прежде были большия злодейства...

Есть такая книжка "Красный смех"...

И над ней, бывало, батька плачет,

В комнатушке штаба запершись.

Невдомек сынкам, что это значит,

Коль слезами очи налились!

"Эх, сынки!.. Хочу людей исправить,

Злость унять, хоть нету пчел без жал,

Чтоб Украйну видеть в славе,

И чтоб вас никто не обижал!"

"Знаем, батько, чуем, батько, сами!"

И вздыхал в раздумьи нищий люд:

"Коль не будет ладу между нами,

Нас в кайданы снова закуют!"

Так неслась не месяцы, но годы,

Повинуясь батькиным слезам,

На путях к ветрам иной свободы

Вольница махновских партизан.

* * *

По ветрам иной буянной воли

Истомилась батькина душа, --

Краше нет столицы "Гуляй -- Поле",

Нет милей походнаго коша.

Быть поре, -- на то и зреет время,

Быть поре, -- коль старики помрут,

Встанет новь, неукротимый кремень,

И зажжется исполинский трут.

Жил когда-то маленький учитель,

Непонятному учил ребят, --

Дескать, мир -- не светлая обитель,

А темница, люди-ж -- ястреба!

Дескать. Всюду перекатной голью

Заправляет хитрый богатей,

И кружились в школе Гуляй -- Поля

От учебы головы детей.

Пятый год пришел за жуткой славой

И взмахнул горячим кумачем,

И тянулся долго след кровавый

За его простреленным плечом.

Лет двенадцать рана заживала

На далеком Карском руднике,

Где никто не видел, как бывало

Гнев вскипает в сжатом кулаке.

Не учитель -- беглый каторжанин,

С бомбой мести в раненой груди,

И в какой затейливой пижаме,

Что с тузом бубновым позади.

Узнаю тебя, упрямый Нестор,

С оспенным, обветренным лицом,

Твой завет: "Сынки, ни с места,

Победить, иль умереть бойцом"...

Да и сам ты, из какого плена

Не ушел, скрываясь между скал,

Чтобы выдолбить таежное полено

И на нем перемахнуть Байкал.

По участкам значились приметы:

-- Ростом мал, корявое лицо...

Но пришло семнадцатое лето,

Разомкнулось ржавое кольцо.

И вернулся маленький учитель,

Чтоб учить не в школьных стенах, но

Стать, как грозный, безпощадный мститель,

Батькой гнева, Нестором Махно.

И сказал батька Махно: Я -- враг

формы. Пусть сынки носят цилиндры

и монокли -- а были бы вояки.

Было время -- клокотало сердце,

Было время -- подкреплялась голь

Добрым медом, крепкой водкой с перцем,

Всем, в чем бродит пышный алкоголь.

Ныли раны, ссадины и шрамы,

Жгло суставы, вздутые от пуль,

И порой склонялся чуб упрямый,

А на грудь ложился тяжкий куль.

Мчались всадники в цилиндрах, в камилавках,

Пулеметчики в шикарных котелках,

Где-то стянутых из-под прилавка

Щеголями в свитках и портках.

Стаей демонов неслась мужичья лава;

Умань, Харьков, Купрянск, Кривой-Рог,

Александровск, Кременчуг, Полтава

Распростерлись у махновских ног.

Как зачумленные, заметались власти,

Взвились вверх тормашками штабы.

Так корабль, когда теряет снасти,

Жалкий раб стихии и судьбы.

Все смешалось: кухни и обозы,

Пехотинцы, пушки, новь и старь,

Запыхтели сотни паровозов,

Увозя людей и инвентарь.

Удирали все, пока не поздно:

Барыни с болонками, купцы,

Раненые, тысячи тифозных,

Маклеры, студенты и борцы.

Всех их, словно ветром, уносило,

Как птенцов из стараго гнезда,

Ибо вслед тела мужичья сила,

Под откос спуская поезда.

И звенело в сумках, в магазинах,

В пулеметах, в фляжке боевой,

Что еще "не вмерла Украина",

Что придет еще последний бой.

Poeta in aeternum. С. 77 -- 83.

POETA IN AETERNUM. Восьмой сборник стихов (1925--1935). Рига, 1935.

Подготовка текста -- Ольга Артисюк, 2000 -- 2001.

Публикация -- Русские творческие ресурсы Балтии, 2000 -- 2001.