Скабичевский Александр Михайлович - Начало и развитие русской критики

НАЧАЛО И РАЗВИТІЕ РУССКОЙ КРИТИКИ.

Виссаріонъ Григорьевичъ Бѣлинскій.

(Окончаніе) *).

*) См. "Міръ Божій", No 9, сентябрь.

VI.

Съ прекращеніемъ "Телескопа" и отъѣздомъ Станкевича заграницу начинается новый періодъ въ жизни Бѣлинскаго, самый печальный и мрачный во всѣхъ отношеніяхъ, и въ матеріальномъ, и въ умственномъ, что отразилось весьма неблагопріятно и на литературной дѣятельности Бѣлинскаго въ этотъ періодъ.

Закрытіе "Телескопа" оставило Бѣлинскаго въ концѣ 1836 г. буквально безъ всякихъ средствъ къ жизни -- когда у него на рукахъ были еще братъ и. племянникъ. Иной трудъ, кромѣ литературнаго, былъ для него почти немыслимъ. Въ серединѣ 1837 года онъ издалъ грамматику русскаго языка, но грамматика эта, по своему слишкомъ ужъ философскому изложенію, оказалась неудобною для преподаванія, и потому не продавалась. Въ тоже время съ нимъ случилась болѣзнь, очёнь его испугавшая и заставившая его съ іюня до сентября 1837 года прожить на Кавказѣ, на водахъ въ Пятигорскѣ. Въ этомъ безвыходномъ положеніи Бѣлинскій могъ существовать только помощью друзей: П. Боткина, К. Аксакова, Ефремова, что заставляло его съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе запутываться въ долгахъ. Но, какъ и прежде, въ первые годы по выходѣ изъ университета, такъ и теперь, онъ мало заботился о своемъ матеріальномъ положеніи,-- теперь, пожалуй, и меньше, чѣмъ прежде, такъ какъ онъ съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе погружался въ сферы отвлеченнаго мышленія. Этому крайнему отрѣшенію отъ дѣйствительности, отъ реальной жизни со всѣми ея нуждами и тревогами, Бѣлинскій наиболѣе былъ обязанъ своему знакомству съ семействомъ Бакуниныхъ, и въ особенности одному изъ членовъ семьи, М. Бакунину.

Семейство Бакуниныхъ было однимъ изъ рѣдкихъ въ то время помѣщичьихъ семействъ, по своей образованности стоящихъ впереди вѣка, и въ которыхъ умственные интересы преобладали надъ всѣми прочими. Вотъ какъ изображаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ это семейство Лажечниковъ.

"Въ одномъ изъ уѣздовъ Тверской губерніи есть уголокъ (Пушкинъ нѣкоторое время жилъ близъ этихъ мѣстъ, у помѣщика Вульфа), на которомъ природа сосредоточила всю заботливую любовь свою, украсивъ его всѣми лучшими дарами своими, какіе могла только собрать въ странѣ семимѣсячныхъ снѣговъ. Кажется, на этой живописной мѣстности рѣка течетъ игривѣе, цвѣты и деревья растутъ роскошнѣе, и болѣе тепла, чѣмъ въ другихъ сосѣднихъ мѣстностяхъ. Да и семейство, жившее въ этомъ уголкѣ, какъ-то особенно награждено душевными дарами. Зато, какъ было тепло въ немъ сердцу, какъ умъ и талантъ въ немъ разыгрывались, какъ было въ немъ привольно всему доброму и благородному! Художникъ, музыкантъ, писатель, учитель, студентъ, или просто добрый и честный человѣкъ, были въ немъ обласканы равно, не смотря на состояніе и рожденіе. Казалось мнѣ, бѣдности и отдавали въ немъ первое мѣсто. Посѣтители его, всегда многочисленные, считали себя въ немъ не гостями, а принадлежащими семейству. Душою дома былъ глава его, патріархъ округа. Какъ хорошъ былъ этотъ величавый, слишкомъ семидесятилѣтній, старикъ, съ непокидающею его улыбкой, съ бѣлыми, падающими на плечи, волосами, съ голубыми глазами, ничего не видящими, какъ у Гомера, но съ душою, глубоко зрящею, среди молодыхъ людей, въ кругу которыхъ онъ особенно любилъ находиться и которыхъ не тревожилъ своимъ присутствіемъ. Ни одна свободная рѣчь не останавливалась отъ его прихода. Въ немъ забывали лѣта, свыкнувшись только съ его добротой и умомъ... Онъ любилъ все прекрасное, природу, особенно цвѣты, литературу, музыку, и лепетъ младенца въ колыбели, и пожатіе нѣжной руки женщины, и краснорѣчивую тишину могилы. Что любилъ онъ, то любила его жена, умная и пріятная женщина, любили дѣти, сыновья и дочери. Никогда семейство не жило гармоничнѣе. Откуда, съ какихъ концовъ Россіи, ни стекались къ нему посѣтители! Сюда, вмѣстѣ съ Станкевичемъ, Ботвинымъ и многими другими даровитыми молодыми людьми (имена ихъ смѣшались въ моей памяти), не могъ не попасть и Бѣлинскій..."

Бѣлинскій провелъ въ 1836 году нѣсколько мѣсяцевъ, лѣтомъ и осенью, въ деревнѣ Бакуниныхъ, и друзья его, особенно Станкевичъ, возлагали большія надежды на смягченіе и уравновѣшеніе духа неистоваго Виссаріона подъ вліяніемъ этого семейства. "Бѣлинскій отдыхаетъ у Бакуниныхъ,-- писалъ Станкевичъ одному своему другу въ концѣ сентября 1836 г.,-- я увѣренъ, что эта поѣздка будетъ имѣть на него благодѣтельное вліяніе. Полный благородныхъ чувствъ, съ здравымъ, свободнымъ умомъ, добросовѣстный, онъ нуждается въ одномъ только: на опытѣ, не по однимъ понятіямъ, увидѣть жизнь въ ея благороднѣйшемъ смыслѣ; узнать нравственное счастіе, возможность гармоніи, которая для него казалась недоступною до сихъ поръ, но которой онъ теперь вѣритъ. Какъ смягчаетъ душу эта чистая сфера кроткой, христіанской, семейной жизни!.. Семейство Бакуниныхъ -- идеалъ семейства. Можешь себѣ представить, какъ она должна дѣйствовать на душу, которая не чужда искры Божіей! Намъ надобно ѣздить туда исправляться..."

Болѣе всего въ этомъ семействѣ сошелся Бѣлинскій съ старшимъ сыномъ Бакуниныхъ, Михаиломъ. М. Бакунинъ былъ отставной артиллерійскій офицеръ съ большими діалектическими способностями, съ упорнымъ, настойчивымъ, даромъ мышленія. Онъ познакомился съ Станкевичемъ въ 1835 году. Послѣдній сразу оцѣнилъ его врожденный даръ къ философскимъ занятіямъ, усадилъ его за нѣмецкихъ философовъ -- Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, и черезъ годъ или два, ко времени отъѣзда Станкевича за границу, Бакунинъ занялъ первое мѣсто въ кружкѣ и, за отсутствіемъ Станкевича, сдѣлался руководителемъ Бѣлинскаго по философіи.

И вотъ, подъ вліяніемъ, съ одной стороны, Бакунина, съ другой -- В. Боткина, яраго поклонника чистаго искуства, члены кружка мало-помалу увлеклись философіею и искусствомъ до крайней исключительности. Все остальное въ мірѣ и въ жизни перестало для нихъ существовать. Въ философіи и въ искусствѣ они начали искать разрѣшенія не только великихъ тайнъ бытія, но и такихъ житейскихъ мелочей, которыя очень легко разрѣшаются простымъ здравымъ смысломъ. Съ утра до вечера и ночи напролетъ они только и дѣлали, что толковали о феноменологіи и логикѣ Гегеля. Нѣтъ параграфа во всѣхъ трехъ частяхъ логики, въ двухъ эстетики, энциклопедіи и пр., который бы не былъ взятъ отчаянными спорами нѣсколькихъ ночей. Люди, любившіе другъ друга, расходились на цѣлыя недѣли, не согласившись въ опредѣленіи "перехватывающаго духа", принимали на обиды мнѣнія объ "абсолютной истинѣ, о ея по себѣ бытіи". Всѣ ничтожнѣйшія брошюры, выходившія въ Берлинѣ, гдѣ только упоминалось о Гегелѣ, выписывались, зачитывались до дыръ, до пятенъ, до выпаденія листовъ въ нѣсколько дней.

Надо прибавить ко всему этому, что всѣ эти пренія происходили на самомъ тарабарскомъ языкѣ. Друзья не переводили на русское, а перекладывали цѣликомъ, да еще, для большей легкости, оставляя всѣ латинскія слова, давая имъ русскія окончанія и семь падежей.

Но молодые философы испортили себѣ не одинъ языкъ, но и пониманіе: отношеніе къ жизни, дѣйствительности сдѣлалось школьное, книжное. Это было то ученое пониманіе простыхъ вещей, надъ которыми такъ геніально смѣялся Гёте въ своемъ разговорѣ Мефистофеля со студентомъ. Все непосредственное, всякое пустое чувство было возводимо въ отвлеченныя категоріи и возвращалось оттуда безъ капли живой крови, блѣдной алгебраической тѣнью. Во всемъ этомъ была своего рода наивность, потому что все это было совершенно искренно. Человѣкъ, который шелъ гулять въ Сокольники, шелъ для того, чтобъ отдаться пантеистическому чувству своего единства съ космосомъ; и если ему попадался солдатъ подъ-хмелькомъ или баба, вступавшая въ разговоръ, философъ не просто говорилъ съ ними, но опредѣлялъ субстанцію народную въ ея непосредственномъ и случайномъ явленіи. Самая слеза, навертывавшаяся на вѣкахъ, относилась къ своему порядку, къ "гемюту" или къ "трагическому въ сердцѣ". То же въ искусствѣ. Знаніе Гёте, особенно второй части "Фауста" (оттого ли, что она хуже первой, или оттого, что труднѣе ея) было столь же обязательно, какъ имѣть платье. Философія музыки была на первомъ планѣ. Разумѣется, о Россини и не говорили; къ Моцарту были снисходительны, хотя и находили его дѣтскимъ и бѣднымъ, зато производили философскія слѣдствія надъ каждымъ аккордомъ Бетховена и очень уважали Шуберта, не столько за его превосходныя кантаты, сколько за то, что онъ бралъ философскія темы для нихъ: "Всемогущество Божіе", "Атласъ". Друзья наши заразили своими философствованіями и всѣхъ дамъ въ бакунинской усадьбѣ. По словамъ Лажечникова, слово "абсолютъ" слышалось даже изъ женскихъ устъ".

До какого полнаго отрицанія самой дѣйствительности дошли члены кружка, и въ какой религіозный культъ возвели они свои философскія занятія, объ этомъ мы можемъ судить по слѣдующимъ выдержкамъ изъ письма Бѣлинскаго одному пріятелю, писаннаго изъ Пятигорска 7 августа 1837 года.

"Утони, исчезни въ наукѣ и искусствѣ, возлюби науку и искусство, возлюби ихъ, какъ цѣль и потребность твоей жизни, а не какъ средство къ образованію и успѣхамъ въ свѣтѣ -- и ты будешь блаженъ, а кто достигъ блаженства, тотъ носитъ въ себѣ Бога... Богъ есть истина,-- слѣдовательно, кто сдѣлался сосудомъ истины, тотъ есть и сосудъ Божій; кто знаетъ, тотъ уже и любитъ, потому что, не любя, невозможно познавать, а познавая, невозможно не любить; Богъ есть вмѣстѣ и истина, и любовь, и разумъ, и чувство, такъ какъ солнце есть вмѣстѣ и свѣтъ, я теплота...

"Внѣ мысли -- все призракъ, мечта; одна мысль существенна и реальна. Что такое ты самъ? Мысль, одѣтая тѣломъ; тѣло твое сгніетъ, но твое я, останется; слѣдовательно, тѣло твое есть призракъ, мечта но я твое существенно и вѣчно. Философія -- вотъ что должно быть предметомъ твоей дѣятельности. Философія есть наука идеи чистой, отрѣшенной; исторія и естествознаніе суть науки идеи въ явленіи. Теперь спрашиваю тебя: что важнѣе -- идея или явленіе, душа или тѣло? Идея ли есть результатъ явленія или явленіе есть результатъ идеи? Безъ сомнѣнія, явленіе есть результатъ идеи. Если такъ, то можешь ли ты понять результатъ, не зная его причины? Можетъ ли для тебя быть понятна исторія человѣчества, если ты не знаешь, что такое человѣкъ, что такое человѣчество? Вотъ почему философія есть начало и источникъ всякаго знанія, вотъ почему безъ философіи всякая наука мертва, непонятна и нелѣпа... Только въ философіи ты найдешь отвѣты на вопросы Души твоей; только она дастъ миръ и гармонію душѣ твоей и подарить тебя такимъ счастіемъ, какого толпа и не подозрѣваетъ, и какого внѣшняя жизнь не можетъ ни дать тебѣ, ни отнять у тебя. Ты будешь не въ мірѣ, но весь міръ будетъ въ тебѣ. Въ самомъ себѣ, въ сокровенномъ святилищѣ своего духа найдешь ты высшее счастіе, и тогда твоя маленькая комнатка, твой убогій и тѣсный кабинетъ будетъ истиннымъ храмомъ счастія. Ты будешь свободенъ, потому что не будешь ничего просить у міра, и міръ оставитъ тебя въ покоѣ, видя, что ты ничего у него не просишь".

Такъ какъ огромное большинство общества не обнаруживало склонности къ исключительному погруженію въ философскія глубины до пренебреженія всего прочаго, то друзья наши отвѣчали на такое легкомысліе всѣхъ смертныхъ глубокимъ презрѣніемъ къ нимъ. Походить на нихъ было позорно. Заслужить въ "обществѣ" титло "солиднаго", "почтеннаго человѣка", по мнѣнію кружка, и особенно Бѣлинскаго, значило совсѣмъ уронить себя. Термины "добрый малый", "bon vivante, "bon camarade", считались настоящими бранными словами, синонимомъ безнадежной и жалкой пустоты и ничтожества. "Я на этотъ счетъ очень чувствителенъ,-- говоритъ Бѣлинскій въ письмѣ къ одному пріятелю въ 1837 году,-- для меня дышать однимъ воздухомъ съ пошлякомъ и бездушникомъ -- все равно, что лежать съ связанными руками и ногами".

VII.

Изъ этого полнаго отрицанія дѣйствительности, признанія призрачными всѣхъ частныхъ явленій жизни и всего видимаго міра друзья наши кинулись въ противуположную крайность: именно, апофеозъ дѣйствительности, признаніе, что все дѣйствительное со всѣми своими недостатками, несовершенствами и гнусностями -- разумно.

"Новый міръ намъ открылся,-- пишетъ Бѣлинскій, къ Станкевичу въ сентябрѣ 1839 г.,-- сила есть право и право есть сила:-- нѣтъ, не могу описать тебѣ, съ какимъ чувствомъ услышалъ эти слова -- это было освобожденіе. Я понялъ идею паденія царствъ, законность завоевателей; я понялъ, что нѣтъ дикой матеріальной силы, нѣтъ владычества штыка и меча, нѣтъ произвола, нѣтъ случайности -- и кончилась моя опека надъ родомъ человѣческимъ, и значеніе моего отечества предстало мнѣ въ новомъ видѣ. Слово "дѣйствительность" сдѣлалось для меня равносильно слову "Богъ"... "Дѣйствительность!" твержу я, вставая и ложась спать, днемъ и ночью,-- дѣйствительность окружаетъ меня, я чувствую ее вездѣ и во всемъ, даже въ себѣ, въ той новой перемѣнѣ, которая становится замѣтнѣе со дня на день. Давно ли я спорилъ... что не хочу и не обязанъ терять времени и принуждать себя съ людьми чуждаго мнѣ міра? И что же? Я теперь каждый день сталкиваюсь съ людьми практическими, и мнѣ уже не душно въ ихъ кругу, они уже интересны для меня объективно, и я не въ тягость имъ..."

Это примиреніе съ дѣйствительностью приписывали прежде философіи Гегеля, которою увлеклись члены кружка послѣ Шеллинга и Фихте. Но это не совсѣмъ вѣрно. Философія Гегеля, какъ извѣстно, заключается въ томъ, что все существующее она признаетъ развитіемъ абсолютной идеи или духа, причемъ полагаетъ три неизбѣжные фазиса этого развитія. Въ первомъ фазисѣ абсолютная идея пребываетъ сама въ себѣ, находясь въ безсознательномъ состояніи непосредственнаго бытія. Чтобы дойти до самосознанія, идея распадается на таящіеся въ ней противорѣчія и такой моментъ разложенія идеи представляетъ второй періодъ ея развитія. Далѣе же затѣмъ слѣдуетъ третій періодъ, когда противорѣчія возсоединяются, согласуются, и идея является въ новомъ блескѣ, сознанная разумомъ въ единствѣ своего многоразличія. Первый періодъ Гегель называлъ тезомъ, второй антитезомъ, третій синтезомъ. Сообразно гегелевской философской системѣ, внѣшній, матеріальный міръ частныхъ и случайныхъ явленій никакъ не можетъ быть признанъ разумнымъ, такъ какъ онъ представляетъ собою второй періодъ развитія идеи, антитезъ, распаденіе абсолютной идеи на свои противорѣчія ради самосознанія. Объяснимъ, это слѣдующимъ простымъ примѣромъ: абсолютная идея, отождествляемая философіею Гегеля съ божествомъ, представляется исполненною безпредѣльнаго добра. Но для того, чтобы это добро, благо самоопредѣлилось, необходимо, чтобы явился антитезъ добра; и такой антитезъ представляется въ жизни въ видѣ зла. Мы можемъ утверждать, что зло въ жизни неизбѣжно, необходимо, какъ антитезъ, самоопредѣленіе добра; но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы оно было дѣйствительно, а тѣмъ болѣе разумно, такъ какъ зло существуетъ не само по себѣ, а лишь какъ антитезъ добра, принадлежитъ къ призрачнымъ явленіямъ матеріальнаго міра. Когда же явится синтезъ, то въ немъ не окажется уже зла, а лишь самоопредѣлившее добро, которое одно только и можетъ быть дѣйствительнымъ и разумнымъ.

Друзья же наши поняли знаменитый афоризмъ Гегеля, что дѣйствительно -- то разумно и что разумно -- то дѣйствительно, въ томъ фаталистическомъ смыслѣ, что все, что ни дѣлается на свѣтѣ, какъ бы оно ни казалось дурнымъ и возмутительнымъ по своему безобразію, ведетъ ко благу, все это разумно, потому что представляется ничѣмъ инымъ, какъ развитіемъ разумной идеи. Изъ этого положенія они вывели то прямое заключеніе, что человѣкъ, одаренный разумомъ, развитымъ высшимъ философскимъ мышленіемъ, не имѣетъ ни малѣйшаго права ни возмущаться тѣмъ, что онъ видитъ вокругъ себя дурного, ни тѣмъ болѣе стремиться измѣнить это дурное къ лучшему. Какъ истинный философъ, онъ долженъ смотрѣть на все окружающее съ высоты птичьяго полета съ невозмутимымъ спокойствіемъ и не изъявляя при этомъ ни злобы, ни гнѣва, ни мести, стремиться лишь постигнуть совершающееся въ его философской разумности. Такое олимпійски-спокойное и безстрастное созерцаніе міра на философскомъ языкѣ называлось объективнымъ отношеніемъ къ жизни въ противоположность съ отношеніемъ субъективнымъ, въ которомъ человѣкъ вносить въ свои сужденія о явленіяхъ жизни личныя чувства и интересы.

Сообразно такому ученію, члены кружка измѣнили радикально свои прежніе взгляды и на искусство: они изгнали изъ него всю область субъективной, личной поэзіи, и стали требовать, чтобы искусство, въ свою очередь, относилось къ жизни съ полною объективностью.

Такое примирительное отношеніе къ живой дѣйствительности,-- прямое слѣдствіе замкнутой жизни въ тѣсномъ кружкѣ, при полномъ отсутствіи такихъ захватывающихъ интересовъ общественной жизни, которые заставляли бы сильно биться молодыя сердца, -- печально отразилось на всей литературной дѣятельности Бѣлинскаго въ мрачный періодъ его жизни въ концѣ 30-хъ годовъ. Надо замѣтить при этомъ, что друзья наши снова пріобрѣли въ свое распоряженіе журналъ. Въ это время выходило въ Москвѣ ежемѣсячное изданіе "Московскій Наблюдатель", издателемъ котораго былъ Степановъ, а редакторами Андросовъ и Шевыревъ. Въ 1838 году Шевыревъ оставилъ журналъ, а на мѣсто его редакцію принялъ въ полное свое распоряженіе Бѣлинскій со своими друзьями. Вотъ въ этомъ-то самомъ "Московскомъ Наблюдателѣ" и разразился Бѣлинскій рядомъ статей, отъ которыхъ впослѣдствіи открещивался, стыдясь ихъ и обижаясь, когда кто-либо напоминалъ ему о нихъ.

Подъ вліяніемъ схоластическихъ доктринъ, къ которымъ пришли друзья, Бѣлинскій радикально измѣнилъ свои эстетическіе взгляды. Прежде, выходя изъ теоріи непроизвольности творчества, онъ относился сочувственно къ каждому лирическому стихотворенію, проникнутому естественнымъ и непроизвольнымъ чувствомъ. Теперь же, на основаніи идеала объективно-спокойнаго созерцанія жизни, истинно художественнымъ произведеніемъ онъ сталъ считать только такое, въ которомъ, при полной объективности, онъ видѣлъ такое тѣсное, безразличное соединеніе идеи съ формою, чтобы идея совершенно поглощалась формою. Всякое же преобладаніе идеи или чувства надъ формою, по его мнѣнію, выдѣляй произведеніе изъ предѣловъ истинно художественнаго творчества.

Отправляясь отъ такой узкой доктрины, Бѣлинскій началъ отрицать все, что не подходило въ ней, съ слѣпотой, поразительной для человѣка съ такимъ тонкимъ эстетическимъ чутьемъ, какимъ онъ былъ одаренъ. Такъ, мало того, что Гёте за его олимпійскую безстрастность онъ поставилъ выше Шиллера, но онъ началъ совершенно отрицать Шиллера. "Шиллеръ,-- говорить онъ,-- въ которомъ философскій элементъ безпрестанно боролся съ художественнымъ элементомъ и часто побѣждалъ его, Шиллеръ, едва ли не въ большей части своихъ произведеній, принадлежитъ къ числу этихъ полупоэтовъ (недоносковъ, витающихъ между художественностью и краснорѣчіемъ). Гёте и нашъ Пушкинъ -- вотъ чисто поэтическія натуры: "одному довольно сорваннаго цвѣтка, а другому завядшаго цвѣтка, нечаянно найденнаго имъ въ книгѣ, чтобы ринуть душу читателя въ міръ безконечнаго". Сравнивая при этомъ произведеніе Шиллера "Идеалы" съ "Нереидой" Пушкина, Бѣлинскій ставитъ послѣднее на неизмѣримую высоту выше "Идеаловъ", именно, на томъ основаніи, что первое выражаетъ ясную и, опредѣленную идею, которую вы можете формулировать, тогда какъ въ "Нереидѣ" Пушкина есть идея, но она такъ конкретно слита съ формой, что вамъ, чтобы выговорить ее, надо оторвать ее отъ формы, а форма такъ прекрасна, что у васъ не поднимается рука на такую операцію". Изъ этого Бѣлинскій дѣлаетъ слѣдующее заключеніе: "спросите всѣхъ, что лучше -- "Идеалы" или "Нереида" -- большинство станетъ за "Идеалы", но чьи глаза одарены ясновидѣніемъ вѣчной красоты, тѣ даже не станутъ и сравнивать этихъ двухъ произведеній"... Прежде Бѣлинскій нападалъ на Пушкина по слѣдамъ Полевого за то, что тотъ отрѣшился отъ литературныхъ круговъ въ сферы большого свѣта, и предрекалъ, что это должно гибельно отозваться на его талантѣ. Теперь же, напротивъ того, онъ смѣялся надъ мнѣніемъ, что среда можетъ испортить поэта, считая такое мнѣніе дѣтскимъ прекраснодуміемъ. Теперь для него не было среды, не было жизни съ различными ея вліяніями, хорошими и дурными, а существовала только отвлеченная сфера творчества, чуждая всякихъ отношеній къ жизни, существовала сама для себя, завися, отъ одного возвышенія поэта надъ всѣмъ міромъ и безстрастнаго созерцанія людской жизни, кишащей гдѣ-то тамъ внизу... Извѣстныя произведенія Пушкина "Подите прочь! какое дѣло..." и "Пока не требуетъ поэта", сдѣлались любимыми произведеніями для Бѣлинскаго, которыя онъ теперь то и дѣло приводилъ въ своихъ статьяхъ ради нагляднаго представленія своихъ идеаловъ поэта и творчества.

Къ числу явленій творчества, которыя Бѣлинскій отрицалъ вслѣдствіе ихъ субъективности, относились и всѣ сатирическія произведенія. Бѣлинскій признавалъ, что поэтъ имѣетъ право воспроизводить въ своихъ произведеніяхъ сферу пошлости, отрицательный міръ призраковъ и случайностей, но и въ такомъ случаѣ онъ требовалъ, чтобы поэтъ относился къ своимъ образамъ совершенно объективно, чтобы "поэтическимъ ясновидѣніемъ своимъ онъ провидѣлъ ихъ идею и, проведя ихъ черезъ свою творческую фантазію, просвѣтлялъ этою идеею ихъ естественную грубость и грязность". Идеаломъ такого объективнаго изображенія отрицательныхъ явленій жизни Бѣлинскій считалъ Гоголя. Такъ, въ своей статьѣ "Горе отъ ума" онъ представилъ параллельный разборъ "Ревизора" Гоголя и "Горе отъ ума" Грибоѣдова. "Ревизоръ" представляется, въ разборѣ Бѣлинскаго, идеаломъ художественной комедіи по своей объективности, развитію дѣйствія, выдержанности характеровъ. Между тѣмъ "Горе отъ ума" Бѣлинскій совершенно исключаетъ изъ области художественныхъ произведеній на томъ основаніи, что въ комедіи этой почти нѣтъ никакого дѣйствія; характеры, вмѣсто того, чтобы выражаться въ поступкахъ, сами себя обличаютъ въ сатирическихъ монологахъ; субъективный, сатирическій элементъ преобладаетъ въ комедіи надо всѣмъ, и въ каждомъ стихѣ вы чувствуете присутствіе самого Грибоѣдова.

Уже въ первый періодъ своей дѣятельности Бѣлинскій, равно и всѣ его друзья, воспитанные по нѣмецкой метафизикѣ, отрицательно относились къ французамъ, за ихъ скептицизмъ, матеріализмъ, безвѣріе и пр., но съ точки зрѣнія философіи Шеллинга, полагая, что каждая народность что-нибудь собою представляетъ, Бѣлинскій готовъ былъ признать долю пользы и за нелюбимыми французами, какъ законодателями модъ, правилъ обхожденія, вѣжливости и хорошаго тона. Теперь же Бѣлинскій началъ смотрѣть на весь французскій народъ, какъ на скопище развратныхъ изверговъ, не имѣющихъ ничего святого, и каждый разъ, когда рѣчь заходила о французахъ, разражался ожесточенною бранью. "У французовъ,-- говорилъ онъ,-- во всемъ желчный, слѣпой разсудокъ, который хорошъ на своемъ мѣстѣ, т.-е., когда дѣло идетъ объ уразумѣніи обыкновенныхъ житейскихъ вещей, но который становится буйствомъ передъ Господомъ, когда заходитъ въ высшія сферы знанія. Народъ безъ религіозныхъ убѣжденій, безъ вѣры въ таинство жизни -- все святое оскверняется отъ его прикосновенія, жизнь мретъ отъ его взгляда. Такъ оскверняется для вкуса прекрасный плодъ, по которому проползла гадина"...

VIII.

Подобное крайнее направленіе не замедлило отразиться и на характерѣ "Наблюдателя", который друзья наши взяли въ свои руки. Онъ сталъ наполняться исключительно почти произведеніями нѣмецкихъ поэтовъ, причемъ Гёте и Гофманъ стояли на первомъ планѣ. Ни одной книжки не обходилось безъ какихъ-либо философскихъ и эстетическихъ разсужденій. Такимъ образомъ журналъ имѣлъ вовсе не такой энциклопедическій характеръ, какой мы привыкли себѣ представлять съ именемъ этого рода изданій у насъ, въ Россіи. Это былъ журналъ спеціальный, философо-критическій исключительно. Рядомъ съ критическими статьями, построенными на основаніи философіи Гегеля, тамъ встрѣчались статьи, посвященныя изложенію гегелевской философіи, наконецъ, выдержки изъ самого Гегеля. Таковы были, напримѣръ, "Гимназическія рѣчи Гегеля", "О философской критикѣ художественнаго произведенія" Ретшера. Читатели журнала, повидимому, не совсѣмъ были довольны крайнею сухостью многихъ статей журнала, въ особенности статьей Ретшера. По крайней мѣрѣ, объ этомъ мы имѣемъ свидѣтельство самого Бѣлинскаго: "Многіе читатели жаловались,-- говорить онъ въ одной изъ своихъ статей,-- на помѣщеніе нами статьи Ретшера: "О философской критикѣ художественнаго произведенія", находя ее темною, недоступною для пониманія". И при этомъ Бѣлинскій обращается къ публикѣ съ наставительнымъ тономъ: "прежде всего мы скажемъ, что не всѣ статьи помѣщаются въ журналахъ только для удовольствія читателей; необходимы иногда и статьи ученаго содержанія, а такія статьи требуютъ труда и размышленія".

Но, какъ ни низко стояло наше общество въ своемъ развитіи, оно все-таки имѣло настолько живое чутье, что отвернулось отъ проповѣдниковъ высокомѣрнаго равнодушія къ общественнымъ нуждамъ и бѣдствіямъ ради отвлеченнаго углубленія въ высшія философскія сферы, и "Московскій Наблюдатель" подъ новой редакціей пошелъ еще хуже, чѣмъ прежде; подписчиковъ сдѣлалось еще менѣе, а въ 1839 году, едва дойдя до пятой книжки, онъ долженъ былъ прекратить свое существованіе.

Печально отразилось на Бѣлинскомъ все это увлеченіе. Матеріальное положеніе его, по прекращеніи "Московскаго Наблюдателя", сдѣлалось снова отчаянно. "При такихъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, -- говоритъ И. Панаевъ въ своихъ воспоминаніяхъ -- Бѣлинскій задолжалъ въ лавочку. Въ долгъ ему не хотѣли ничего отпускать. Обѣдъ его, при которомъ я не разъ присутствовалъ, былъ и безъ того неприхотливъ: онъ состоялъ изъ дурно-свареннаго супа, который Бѣлинскій густо посыпалъ перцемъ, я куска говядины изъ этого супа..."

Нравственное же состояніе Бѣлинскаго было еще хуже. Вмѣсто ожидаемаго примиренія, онъ обрелъ окончательный разладъ и съ самимъ собою, и съ окружающимъ его міромъ. Послѣднее время пребыванія въ Москвѣ онъ постоянно былъ въ раздраженномъ и взволнованномъ состояніи духа.

-- Нѣтъ,-- сказалъ онъ однажды Панаеву:-- мнѣ, во что бы-ни стало, надобно вонъ изъ Москвы... Мнѣ эта жизнь надоѣла, и Москва опротивѣла мнѣ...

Въ то же время со всѣхъ сторонъ онъ слышалъ возраженія и порицанія высказываемымъ имъ въ своихъ статьяхъ взглядамъ. Дѣло дошло впослѣдствіи даже до личнаго оскорбленія, до того, что когда Бѣлинскому былъ представленъ какой-то артиллерійскій офицеръ, послѣдній не захотѣлъ подать Бѣлинскому своей руки.

Спасительнымъ выходомъ изъ этого отчаяннаго положенія послужило для Бѣлинскаго приглашеніе А. А. Краевскаго принять участіе въ качествѣ критика въ его петербургскихъ изданіяхъ "Отечественныхъ Запискахъ" и "Литературныхъ прибавленіяхъ къ Инвалиду". Приглашеніе послѣдовало 20 іюня 1839 г., 5-го же іюня Бѣлинскій послалъ редактору "Отечественныхъ Записокъ" письмо съ изъявленіемъ готовности принять на себя завѣдываніе критическимъ отдѣломъ журнала, и, будучи еще въ Москвѣ, началъ уже посылать свои статьи въ редакцію "Отечественныхъ Записокъ". Въ октябрѣ же 1833 г. онъ оставилъ Москву.

Въ Петербургъ пріѣхалъ Бѣлинскій все тѣмъ же фанатикомъ философскаго примиренія съ дѣйствительностью, проповѣдникомъ чистаго искусства и французо-ненавистникомъ и впродолженіи цѣлаго года все еще продолжалъ носиться съ идеями московскаго кружка. Такъ, первымъ дѣломъ онъ напечаталъ въ "Отечественныхъ Запискахъ" двѣ статьи, написанныя имъ еще въ Москвѣ,-- по поводу "Бородинской годовщины" Ѳ. Глинки и "Мендель, критикъ Гёте",-- статьи, возбудившія наибольшее негодованіе во всѣхъ благомыслящихъ людяхъ, и которыхъ впослѣдствіи Бѣлинскій наиболѣе стыдился. Вотъ что разсказываетъ И. Панаевъ о томъ, какъ относился Бѣлинскій въ это время къ своимъ убѣжденіямъ и возраженіямъ противъ нихъ:

"Черезъ нѣсколько дней послѣ моего возвращенія изъ Москвы, Бѣлинскій принесъ мнѣ прочесть свою рецензію на книгу Ѳ. Глинки "Бородинская годовщина", которую онъ отослалъ для напечатанія въ "Отечественныя Записки".

"-- Послушайте-ка,-- сказалъ онъ мнѣ:-- кажется, мнѣ еще до сихъ поръ не удавалось ничего написать такъ горячо и такъ рѣшительно высказать наши убѣжденія. Я читалъ эту статейку Мишелю (Бакунину), и онъ пришелъ отъ нея въ восторгъ, -- ну, а мнѣніе его чего-нибудь да стоитъ! Да, что много говорить, я самъ чувствую, что статейка вытанцовалась...

"И Бѣлинскій началъ мнѣ читать ее съ, такимъ волненіемъ и жаромъ, съ какимъ онъ никогда ничего не читалъ ни прежде, ни послѣ.

"Лихорадочное увлеченіе, съ которымъ читалъ Бѣлинскій, языкъ этой статьи, исполненной страшной торжественности и напряженнаго паѳоса, произвелъ во мнѣ нервное раздраженіе. Бѣлинскій самъ былъ явно раздраженъ нервически... ,,

"-- Удивительно! превосходно!-- повторялъ я во время чтенія и по окончаніи чтенія:-- но я вамъ замѣчу одно...,

"-- Я знаю, знаю, что -- не договаривайте,-- перебилъ меня съ жаромъ Бѣлинскій:-- меня назовутъ льстецомъ, подлецомъ, скажутъ, что я кувыркаюсь, передъ властями... Пусті, ихъ Я не боюсь открыто и прямо высказывать мои убѣжденія, что бы обо мнѣ ни думали...

"Онъ началъ ходить по комнатѣ въ волненіи.

"-- Да! это мои убѣжденія!-- продолжалъ онъ, разгорячаясь болѣе и болѣе.-- Я не стыжусь, а горжусь ими... И что мнѣ дорожить мнѣніемъ людей развитыхъ и друзей моихъ... Они не заподозрятъ меня въ лести и подлости. Противъ убѣжденій никакая сила не заставить меня написать ни одной строчки... они знаютъ это... Подкупить меня нельзя... Клянусь вамъ, Панаевъ,-- вы вѣдь еще меня мало знаете...

"Онъ подошелъ ко мнѣ и остановился передо мною. Блѣдное лицо его вспыхнуло, вся кровь прилила-къ головѣ, глаза его горѣли.

"-- Клянусь вамъ, что меня нельзя подкупить ничѣмъ! Мнѣ легче умереть съ голода -- я и безъ того рискую эдакъ умереть каждый день (и онъ улыбнулся при этомъ съ горькой ироніей), чѣмъ потоптать свое человѣческое достоинство, унизить себя вередъ кѣмъ бы то ни было, или продать себя...

"Разговоръ этотъ со всѣми подробностями живо врѣзался въ мою память. Бѣлинскій какъ будто теперь передъ мною...

"Онъ бросился на стулъ, задыхавшись... и, отдохнувъ немного, продолжалъ съ ожесточеніемъ:

"-- Эта статья рѣзка, я знаю, но у меня въ головѣ рядъ статей, еще болѣе рѣзкихъ... Ужъ какъ же я отхлещу этого негодяя Менделя, который берется судить объ искусствѣ, ничего не смысля въ немъ..."

По Петербургъ со своимъ шумомъ и гамомъ жизни чисто реальной, преисполненной насущныхъ интересовъ, не замедлилъ дать сильный толчокъ всѣмъ заоблачнымъ фантазіямъ молодого мыслителя и совершенно поколебать ихъ. Не малое вліяніе оказали, при этомъ удаленіе изъ замкнутаго кружка, встрѣча съ массою людей, думавшихъ совсѣмъ иначе, перемѣна занятій... Недаромъ впослѣдствіи въ своей статьѣ "Москва и Петербургъ" Бѣлинскій говорилъ, между прочимъ:

"Петербургъ имѣетъ на нѣкоторыя натуры отрезвляющее свойство; сначала кажется вамъ, что отъ его атмосферы, словно листья съ дерева, спадаютъ съ васъ самыя дорогія убѣжденія; но скоро замѣчаете вы, что то не убѣжденія, а мечты, порожденныя праздною жизнью и рѣшительнымъ незнаніемъ дѣйствительности, и вы остаетесь, можетъ быть, съ тяжелою грустью, но въ этой грусти такъ много святого, человѣческаго... Что мечты! Самыя обольстительныя изъ нихъ не стоитъ въ глазахъ дѣльнаго (въ разумномъ значеніи этого слова) человѣка самой горькой истины, потому что счастіе глупца есть ложь, тогда какъ страданіе дѣльнаго человѣка есть истина, и притомъ, плодотворная въ будущемъ..."

Но было бы ошибочно думать, чтобы московскія увлеченія Бѣлинскаго спали съ него дѣйствительно съ легкостью и быстротою осеннихъ листьевъ. Напротивъ того, годы тянулось переходное состояніе въ умственномъ мірѣ Бѣлинскаго, причемъ онъ переживалъ тотъ же періодъ сомнѣній, рефлексій и болѣзненно-мучительнаго раздвоенія, какой переживали и всѣ его современники. Вотъ что свидѣтельствуетъ объ этомъ Тургеневъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Бѣлинскомъ:

"Вскорѣ послѣ моего знакомства съ нимъ (1843 г.) его снова начали тревожить тѣ вопросы, которые, не получивъ разрѣшенія, или получивъ разрѣшеніе одностороннее, не даютъ покоя человѣку, особенно въ молодости: философическіе вопросы о значеніи жизни, объ отношеніяхъ людей другъ къ другу и къ божеству, о происхожденіи міра, о безсмертіи души и т. п. Не будучи знакомъ ни съ однимъ изъ иностранныхъ языковъ (онъ даже по французски читалъ съ большимъ трудомъ) и не находя въ русскихъ книгахъ ничего, чтобы могло удовлетворить его пытливость, Бѣлинскій поневолѣ долженъ былъ прибѣгать къ разговорамъ съ друзьями, къ продолжительнымъ телкамъ, сужденіямъ и разспросамъ; и онъ отдался имъ со всѣмъ лихорадочнымъ жаромъ своей, жаждавшей правды, души... И такъ, когда я познакомился съ Бѣлинскимъ, его мучили сомнѣнія. Эту фразу я часто слышалъ и самъ употреблялъ не однажды; новъ дѣйствительности и вполнѣ она примѣнялась къ одному Бѣлинскому. Сомнѣнія его именно мучили, лишали его сна, пищи, неотступно грызли и жгли его, онъ не позволялъ себѣ забыться и не зналъ усталости; онъ денно и нощно бился надъ разрѣшеніемъ вопросовъ, которые самъ задавалъ себѣ. Бывало, какъ только я приду къ нему, онъ, исхудалый, больной (съ нимъ сдѣлалось тогда воспаленіе въ легкихъ и чуть не унесло его въ могилу), тотчасъ встанетъ съ дивана и едва слышнымъ голосомъ, безпрестанно кашляя, съ пульсомъ, бившимъ сто разъ въ минуту, съ неровнымъ румянцемъ на щекахъ, начнетъ прерванную наканунѣ бесѣду. Искренность его дѣйствовала на меня, его огонь сообщался и мнѣ, важность предмета меня увлекала, но, поговоривъ часа два, три, я ослабѣвалъ, легкомысліе молодости брало свое, мнѣ хотѣлось отдохнуть, я думалъ о прогулкѣ, объ обѣдѣ, сама жена Бѣлинскаго умоляла и мужа, и меня, хотя немножко погодить, хотя на время прервать эти пренія, напоминала ему предписаніе врача... но съ Бѣлинскимъ сладить было нелегко. "Мы не рѣшили еще вопроса о существованіи Бога, -- сказалъ онъ мнѣ однажды съ горькимъ упрекамъ,-- а вы хотите ѣсть".

IX.

Это переходное состояніе отражается и въ сочиненіяхъ Бѣлинскаго эпохи сотрудничества его въ "Отечеств. Запискахъ". Перебирая статьи его этой эпохи, вы видите, какъ постепенно Бѣлинскій, отрѣшаясь отъ идеализма, все болѣе и болѣе становится на реальную почву и изъ поклонника чистаго искусства превращается въ проповѣдника искусства для жизни.

Такъ, въ 1840 году была напечатана имъ извѣстная уже намъ критическая статья, посвященная разбору "Горя отъ ума" Грибоѣдова рядомъ съ "Ревизоромъ" Гоголя. Въ статьѣ этой, какъ мы видѣли, преобладаютъ еще идеи московскаго періода: комедія Гоголя превозносится за объективность, а "Горе отъ ума" выключается изъ ряда художественныхъ произведеній за преобладаніе въ ней сатиры.

Но и въ этой статьѣ вы видите уже кое-какія вѣянія новаго духа. Бѣлинскій не считаетъ уже все дѣйствительное разумнымъ и не проповѣдуетъ примиреніе съ мрачными сторонами жизни въ сферѣ отвлеченнаго мышленія. Напротивъ того, дѣйствительнымъ онъ признаетъ только разумное въ жизни, все же остальное относитъ къ категоріи призрачнаго. "Дѣйствительность,-- говоритъ онъ,-- есть во всемъ, въ чемъ только есть движеніе, жизнь, любовь; все мертвое, холодное, неразумное, эгоистическое -- есть "призрачность". Сообразно этимъ двумъ категоріямъ, онъ дѣлитъ и поэзію на положительную поэзію разумной дѣйствительности и отрицательную -- неразумной призрачности.

Но особенно замѣчательна эта статья тѣмъ, что въ ней Бѣлинскій впервые рѣшился признать романтизмъ явленіемъ вполнѣ отжившимъ и не имѣющимъ никакого значенія въ современной жизни. По его мнѣнію, согласно съ философіею Гегеля, древній классицизмъ и средневѣковый романтизмъ суть двѣ противоположности, тезъ и антитезъ. Въ классицизмѣ Бѣлинскій видитъ преобладаніе формы надъ идеей, чувственной красоты надъ духомъ; въ романтизмѣ -- наоборотъ: преобладаніе духа надъ формой. Современное искусство, по мнѣнію Бѣлинскаго, должно примирить эти крайности и быть ихъ синтезомъ.

"Наше новѣйшее искусство,-- говорить онъ,-- начатое Шекспиромъ и Сервантесомъ, не есть ни классическое, потому что мы "не греки и не римляне", и не романтическое, потому что мы не рыцари и не трубадуры среднихъ вѣковъ! Какъ же его назвать? Новѣйшимъ. Въ чемъ его характеръ? Въ примиреніи классическаго и романтическаго, въ тождествѣ, а слѣдовательно, и въ различіи отъ того и другого, какъ двухъ крайностей. Происходя исторически, непосредственно отъ второго, изслѣдовавъ всю глубину и обширность его безконечнаго содержанія и обогатя его дальнѣйшимъ развитіемъ христіанской жизни и пріобрѣтеніемъ новаго знанія, оно примирило богатство своего романтическаго содержанія съ пластицизмомъ классической формы".

Правда, это было лишь повтореніемъ мыслей, высказанныхъ уже 1830 году въ диссертаціи Надеждина. Но десять лѣтъ тому назадъ мысли эти были еще преждевременны. Къ тому же, Надеждинъ не могъ имѣть такого вліянія на общество, какъ Бѣлинскій, по своей уклончивости, непрямотѣ, вилянію передъ классицизмомъ. Наконецъ, нужно принять во вниманіе и то обстоятельство, что написанная на латинскомъ языкѣ диссертація Надеждина была доступна лишь немногимъ. Статья же Бѣлинскаго произвела громовое впечатлѣніе выстрѣла, возвѣстившаго конецъ и наступленіе эпохи 40-хъ годовъ. Послѣ статьи Бѣлинскаго крики противъ романтизма начинаютъ раздаваться въ литературѣ чаще, рѣшительнѣе, громче, и въ концѣ 40-хъ годовъ романтизмъ сдѣлался браннымъ прозвищемъ для всего отсталаго и отжившаго.

Но не въ одномъ только отвлеченно-философскомъ синтезѣ классицизма и романтизма полагалъ Бѣлинскій сущность современной поэзіи. Главнымъ первомъ не только поэзіи, но и всей жизни своего вѣка онъ сталъ теперь считать стремленіе къ дѣйствительности. Въ той же статьѣ ю "Горе отъ ума" вы читаете слѣдующія многозначительныя строки:

"Мечтательность въ XIX вѣкѣ такъ же слишкомъ пошла и приторна, какъ и сентиментальность. Дѣйствительность -- вотъ пароль и лозунгъ нашего вѣка, дѣйствительность во всемъ, и въ вѣрованіяхъ, и въ наукѣ, и въ искусствѣ, и въ жизни. Могучій, мужественный вѣкъ, онъ не терпитъ ничего ложнаго, поддѣльнаго, слабаго, расплывающагося, но любить одно мощное, крѣпкое, существенное... Мечтательность была высшею дѣйствительностью только въ періодѣ юношества человѣческаго рода; типы и формы поэзія улетучиваются въ ѳиміамъ молитвы, во вздохъ блаженствующей любви или тоскующей разлуки. Поэзія же мужественнаго возраста человѣчества, наша новѣйшая поэзія осязаетъ изящную форму, просвѣтляетъ эѳиромъ мысли, и на яву дѣйствительности, а не во снѣ мечтаній -отворяетъ таинственные врата священнаго храма духа. Короче, какъ романтическая поэзія была поэзіей мечты и безотчетнымъ порывомъ въ область идеаловъ, такъ новѣйшая поэзія есть поэзія дѣйствительности, поэзія жизни..."

Въ томъ же году, въ статьѣ по поводу сочиненій Марлинскаго, Бѣлинскій еще болѣе развилъ эту идею поэзіи дѣйствительности, жизни. "Истинно-художественное произведеніе,-- говоритъ онъ,-- всегда поражаетъ читателя своей истиной, естественностью, вѣрностью дѣйствительности до того, что, читая его, вы безсознательно, но глубоко убѣждены, что все разсказываемое или представляемое въ немъ, происходило именно такъ, и совершиться иначе не могло. Когда вы его кончите, изображенныя въ немъ лица стоятъ передъ вами, какъ живыя, во весь ростъ, со всѣми своими малѣйшими особенностями -- съ лицомъ, съ голосомъ, съ поступью, со своимъ образомъ мышленія; они навсегда и неизгладимо запечатлѣваются въ вашей памяти, такъ что вы никогда уже не забудете ихъ. Цѣлое пьесы обхватываетъ все существо ваше, проникаетъ его насквозь, а частности ея памятны и живы для васъ только по отношенію къ цѣлому. И чѣмъ больше читаете вы такое художественное созданіе, тѣмъ глубже, ближе и неразрывнѣе совершается въ васъ внутреннее и задушевное усвоеніе и сдруженіе съ нимъ. Простота есть необходимое условіе художественнаго произведенія, по своей сущности отрицающее всякое внѣшнее украшеніе, всякую изысканность. Простота есть красота истины, а художественныя произведенія славны ею, тогда какъ мнимо-художественныя часто гибнутъ отъ нея, и потому по необходимости прибѣгаютъ къ изысканности, запутанности и необыкновенности...Въ искусствѣ все невѣрное дѣйствительности есть ложь, и обличаетъ не талантъ, а бездарность. Искусство есть выраженіе истины, и только одна дѣйствительность есть высочайшая истина, а все внѣ ея, т. е. всякая выдуманная какимъ-нибудь "сочинителемъ" дѣйствительность, есть ложь и клевета на истину".

Впродолженіе 1841 и 1842 годовъ успѣлъ Бѣлинскій отрѣшиться мало-по-малу и отъ своего французоѣдства и началъ ставить французскую литературу на одномъ ряду съ нѣмецкою, какъ ея антитезъ, имѣющій свое значеніе.

"Для нѣмца,-- говоритъ онъ,-- наука и искусство -- сами себѣ цѣль и высшая жизнь, абсолютное бытіе; для француза, наука и искусство -- средства для общественнаго развитія, для отрѣшенія личности человѣческой отъ тяготящихъ и унижающихъ ее оковъ преданія, моментальнаго опредѣленія и временныхъ (а не вѣчныхъ) общественныхъ отношеній. Вотъ причина, почему литература французская имѣетъ такое огромное вліяніе на всѣ образованные народы; вотъ почему ея летучія произведенія пользуются такою всеобщностью, такою извѣстностью; вотъ почему они такъ и недолговѣчны, такъ эфемерны..."

Въ Англіи видитъ Бѣлинскій примиреніе этихъ двухъ крайностей. Въ то же время въ рецензіи на романъ Жоржъ-Зандъ "Берваръ-Мопра", онъ впервые является поклонникомъ этой писательницы, которая въ послѣдующій періодъ его жизни сдѣлалась для него столь же любимымъ поэтомъ, каковы были Гете и Гофманъ въ лѣта его юности.

"Это не де-Бальзакъ,-- восклицаетъ въ восторгѣ Бѣлинскій,-- съ своими герцогами, герцогинями, графами, графинями и маркизами, которые столько же похожи на истинныхъ, сколько самъ де-Бальзакъ похожъ на великаго писателя, или геніальнаго человѣка. У Жоржъ-Зандъ нѣтъ ни любви, ни ненависти къ привилегированнымъ сословіямъ, нѣтъ ни благоговѣнія, ни презрѣнія къ низшимъ слоямъ общества; для нея не существуютъ ни аристократы, ни плебеи; для нея существуетъ только человѣкъ, и она находитъ человѣка во всѣхъ сословіяхъ, во всѣхъ слояхъ общества, любитъ его, сострадаетъ ему, гордится имъ и плачетъ о немъ. Но женщина и ея отношенія къ обществу, столь мало оправдываемыя разумомъ, столь много основывающіяся на преданіи, предразсудкахъ, эгоизмѣ мужчинъ -- эта женщина наиболѣе вдохновляетъ поэтическую фантазію Жоржъ-Зандъ и возвышаетъ до паѳоса благородную энергію ея негодованія къ легитимированной насиліемъ невѣжества лжи, ея живую симпатію къ угнетенной предразсудками истинѣ. Жоржъ-Зандъ есть адвокатъ женщины, какъ Шиллеръ былъ адвокатъ человѣчества. Мудрено ли послѣ этого, что г-жа Дюдеванъ ославлена слѣпою чернью, дикою, невѣжественною толпой, какъ писательница безнравственная! Это открываетъ людямъ новыя истины, тому люди не дадутъ спокойно кончить вѣка; зато, когда сведутъ въ раннюю могилу, то непремѣнно воздвигнуть великолѣпный памятникъ, и какъ на святотатца будутъ смотрѣть на того, кто бы дерзнулъ сказать лотъ одно слово противъ предмета ихъ прежней остервенѣлой ненависти... Вѣдь и Шиллеръ при жизни своей слылъ писателемъ безнравственнымъ и развратнымъ..."

Какая рѣзкая разница и въ идеалѣ, и въ симпатіяхъ, и въ тонѣ между Бѣлинскимъ 1839 года и 1841! Тотъ ли это Бѣлинскій, который смотрѣлъ на произведенія Шиллера, какъ на уродливые ублюдки, смѣсь краснорѣчія и поэзіи, въ женскомъ вопросѣ видѣлъ однѣ бредни еенъ-симонистевъ. а Жоржъ-Зандъ самъ считалъ, подобно невѣжественной толпѣ, писательницею безнравственною?

Послѣ этого Бѣлинскій неоднократно возвращался къ женскому вопросу, и каждый разъ рѣчи его въ защиту угнетенной женщины были преисполнены искренней, задушевной теплоты и глубокаго сознанія ненормальности положенія женщины въ обществѣ.

Въ 1843 году Бѣлинскій окончательно разстается съ послѣдними слѣдами московскихъ увлеченій. Годъ этотъ во многихъ отношеніяхъ замѣчателенъ въ ходѣ развитія нашей мысли. Онъ можетъ считаться рубежомъ въ переходномъ процессѣ этого развитія: до него мы видимъ еще преобладаніе метафизики и мистицизма; послѣ него мысль начинаетъ съ большею и большею силою и смѣлостью стремиться на почву реализма. До него передовые люди находились подъ сильнымъ вліяніемъ германской философіи; послѣ него начинаетъ преобладать вліяніе общественнаго движенія, господствовавшаго въ то время во Франціи.

Къ этому времени въ литературѣ нашей совсѣмъ уже исчезаетъ прежняя борьба классиковъ съ романтиками. Возникаютъ двѣ новыя литературныя партіи, которыя борятся между собою уже не за ту или другую эстетическую теорію или школу поэзіи, а за направленіе русской образованности, за судьбы нашего отечества во всемъ содержаніи его жизни. Таковы славянофилы и западники. Славянофилы сосредоточились въ Москвѣ вокругъ журнала Погодина "Москвитянинъ" и имѣли во главѣ Хомякова, бр. Кирѣевскихъ и Аксаковыхъ. Западники утвердились въ Петербургѣ, сгруппировались въ "Отечественныхъ Запискахъ" вокругъ Бѣлинскаго. Прежній московскій кружокъ совсѣмъ къ этому времени распался. Станкевичъ умеръ. К. Аксаковъ примкнулъ къ славянофиламъ; кто занялся службою или разными практическими дѣлами, кто уѣхалъ заграницу навсегда.

Во главѣ же новаго западническаго кружка, рядомъ съ Бѣлинскимъ, стояли теперь Герценъ, писавшій подъ псевдонимомъ Искандеръ, оказавшій сильное вліяніе на Бѣлинскаго въ его переходѣ отъ московскихъ увлеченій къ новому реальному строю мыслей, Б. Боткинъ, Грановскій, только что занявшій каѳедру исторіи въ Московскомъ университетѣ и какъ разъ въ 1843 году читавшій въ Москвѣ публичныя лекціи, надѣлавшія много шума и произведшія большое впечатлѣніе на московскую публику. Позже къ тому, же западническому кружку примкнули Тургеневъ, Некрасовъ, Панаевъ, Григоровичъ, Гончаровъ, Кавелинъ, Вл. Милютинъ и пр. Все это были дѣятели, обладавшіе блестящими талантами, впослѣдствіи получившіе общее наименованіе "людей сороковыхъ годовъ". Можно положительно сказать, что впродолженіе всѣхъ 40-хъ годовъ каждая вновь появляющаяся на литературномъ поприщѣ сила обязательно примыкала въ кружку Бѣлинскаго.

Понятно становится послѣ этого, что, начиная съ 1841 г., мнѣнія "Отечественныхъ Записокъ" съ каждымъ годомъ дѣлались все болѣе и болѣе господствующими въ литературѣ того времени. Эстетическія понятія, историческая оцѣнка литературы, отзывы о современныхъ писателяхъ стали повторяться и другими, и, наконецъ, пріобрѣтаютъ рѣшительное преобладаніе. Прежніе враги (Гречъ, Булгаринъ, Сенковскій, Полевой), вліянія которыхъ опасался Бѣлинскій такъ еще недавно, пали сами собою, не столько отъ полемики, веденной противъ нихъ, сколько отъ самаго достоинства взглядовъ Бѣлинскаго и того высокаго уровня, на который онъ поставилъ критику, и при которомъ само собой обнаруживалось ничтожество этихъ враговъ. Теперь вся сила полемическаго жара Бѣлинскаго устремилась противъ партіи славянофиловъ, которые едва только основали свой новый журналъ "Москвитянинъ" (въ 1842 г.), какъ тотчасъ же начали свои нападки на направленіе "Отечественныхъ Записокъ", причемъ за первымъ озлобленнымъ нападеніемъ послѣдовали другія, отчасти косвенныя, отчасти прямо мѣтившія на Бѣлинскаго, какъ, напр., стихотвореніе "Безыменному критику", знаменитое въ свое время стихами:

Нѣтъ! твой подвигъ не похваленъ!

Онъ Россіи де привѣтъ!

Карамзинъ тобой ужаленъ,

Ломоносовъ -- не поэтъ...

Бѣлинскій -- всегда находившій жизнь и наслажденіе въ полемикѣ (исключая, конечно, второго метафизическаго періода своей дѣятельности) -- не оставался въ долгу. Онъ нѣсколько разъ обращался къ "Москвитянину" въ статьяхъ или спеціальныхъ замѣткахъ; друзья его, напр., Герценъ, съ своей стороны приняли участіе въ полемикѣ.

Не ограничиваясь полемическими статьями, спеціально посвященными борьбѣ съ славянофилами, Бѣлинскій ни въ одной своей статьѣ, о чемъ бы онъ ни трактовалъ, не опускалъ случая осыпать своихъ враговъ злыми и ожесточенными сарказмами, видя въ нихъ мистиковъ и романтиковъ, которые, увлеченные патріотическимъ пристрастіемъ ко всему русскому, отрицали все хорошее на Западѣ и преклонялись передъ всѣмъ русскимъ, не разбирая, хорошо оно или дурно, возводили все русское, народное въ идеалъ, доходя до слѣпого обожанія устарѣлыхъ обычаевъ, нравовъ, костюмовъ и пр. Онъ нападалъ на нихъ за отрицаніе петровской реформы, за порицаніе натуральной школы и вообще всякаго произведенія и искусства. въ которомъ имъ не нравилось критическое отношеніе къ русской жизни.

Оставаясь по прежнему гегеліанцемъ, Бѣлинскій началъ употреблять гегелевскую діалектику уже не въ видѣ одного усматриванія въ жизни различныхъ противорѣчій и искусственнаго сведенія ихъ въ примиряющіе синтезы, а съ цѣлью проповѣди вѣчнаго прогресса. "Ничто, -- говоритъ онъ въ обозрѣніи литературы за 1842 г.,-- не является вдругъ, ничто не является готовымъ; но все имѣющее идеи своимъ исходнымъ пунктомъ, развивается по моментамъ, движется діалектически, изъ низшей ступени переходя на высшую. Этотъ непреложный законъ мы видимъ и въ природѣ, и въ человѣкѣ, и въ человѣчествѣ. Природа явилась не вдругъ, готовая, но имѣла свои дни, или свои моменты творенія. Царство ископаемое предшествовало въ ней царству прозябаемому, прозябаемое -- животному. Каждая былинка проходитъ черезъ нѣсколько фазисовъ развитія, и стебель, листъ, цвѣтъ, зерно, суть не что иное, какъ непреложные послѣдовательные моменты въ жизни растенія. Человѣкъ проходитъ черезъ физическіе моменты младенчества, отрочества, юношества, возмужалости и старости, которымъ соотвѣтствуютъ нравственные моменты, выражающіеся въ глубинѣ, объемѣ и характерѣ его сознанія. Тотъ же законъ существуетъ и для обществъ, и для человѣчества..."

Этотъ законъ прогресса примѣняетъ Бѣлинскій и къ искусству. Если развивается все сущее, то и искусство, въ свою очередь, подлежитъ развитію. "Въ эпоху младенчества и юношества народовъ,-- "говоритъ Бѣлинскій,-- искусство всегда болѣе или менѣе -- выраженіе религіозныхъ идей, а въ эпоху возмужалости -- философскихъ понятій". Кромѣ того, Бѣлинскій признаетъ вліяніе на развитіе и характеръ искусства природы, мѣстности, страны, климата, наконецъ, политическихъ обстоятельствъ. Всѣ эти соображенія приводятъ Бѣлинскаго къ слѣдующему выводу:

"Духъ нашего времени таковъ, что величайшая творческая сила можетъ только изумить на время, если она ограничится "птичьимъ пѣніемъ", создастъ себѣ свой міръ, не имѣющій ничего общаго съ историческою и философскою дѣйствительностью современности, если она вообразитъ, что земля не достойна ея, что ея мѣсто на облакахъ, что мірскія страданія не должны смущать ея таинственныхъ сновидѣній и поэтическихъ созерцаній! Произведенія такой творческой силы, какъ бы ни громадна была она, не войдутъ въ жизнь, не возбудятъ восторга и сочувствія ни въ со временникахъ, ни въ потомствѣ... Свобода творчества легко согласуется съ служеніемъ современности: для этого не нужно принуждать себя писать на темы, насиловать фантазію; для этого нужно только быть гражданиномъ, сыномъ своего общества и своей эпохи, усвоить себѣ его интересы, слить свои стремленія съ его стремленіями; для этого нужна симпатія, любовь, здоровое практическое чувство истины, которое не отдѣляетъ убѣжденія отъ дѣла, сочиненія отъ жизни. Что вошло, глубоко запало въ душу, то само собой проявится во внѣ".

Сообразно съ этими новыми воззрѣніями Бѣлинскаго на искусство, измѣнилась и оцѣнка его поэтическихъ произведеній. Онъ сталъ смотрѣть на нихъ не съ одной лишь эстетической точки зрѣнія, началъ искать въ нихъ не одного соотвѣтствія идеѣ и формѣ, а обращать вниманіе и на то, насколько произведеніе выражаетъ духъ современности и удовлетворяетъ интересамъ общества. Такъ, напримѣръ, взглядъ его на Пушкина совершенно измѣнился сравнительно съ тѣмъ, какой онъ высказывалъ въ "Московскомъ Наблюдателѣ". Въ рядѣ статей, посвященныхъ разбору стихотвореній Пушкина, онъ ставитъ на видъ историческое значеніе Пушкина, какъ поэта, отдаетъ ему въ этомъ отношеніи полную справедливость, но въ то же время смотритъ, какъ на большой недостатокъ Пушкина, на его стремленіе къ чистому искусству и отрѣшеніе отъ современности, и вслѣдствіе этого отрицаетъ значеніе Пушкина для 40-хъ годовъ.

"Какъ бы то ни было,-- говоритъ Бѣлинскій,-- по своему воззрѣнію, Пушкинъ принадлежитъ къ той школѣ искусства, которой пора уже миновала совершенно въ Европѣ, и которая даже у насъ не можетъ произвести ни одного великаго поэта. Духъ анализа, неукротимое стремленіе изслѣдованія, страстное, полное вражды и любви мышленіе, сдѣлались теперь жизнью всякой истинной поэзіи. Вотъ въ чемъ время опередило поэзію Пушкина и большую часть его произведеній лишило того животрепещущаго интереса, который возникаетъ только какъ удовлетворительный отвѣтъ на тревожные болѣзненные вопросы настоящаго... Личность Пушкина высока и благородна; но его взглядъ на свое художественное служеніе, равно какъ и недостатокъ современнаго европейскаго образованія, тѣмъ не менѣе, были причиной постепеннаго охлажденія восторга, который возбудили первыя его произведенія. Правда, самый неумѣренный восторгъ возбудили его самыя слабыя въ художественномъ отношеніи, піэсы; но въ нихъ видна была сильная, одушевленная субъективнымъ стремленіемъ личность. И чѣмъ совершеннѣе становился Пушкинъ, какъ художникъ, тѣмъ болѣе скрывалась и исчезала его личность за чуднымъ, роскошнымъ міромъ его поэтическихъ созданій. Публика, съ одной стороны, не была въ состояніи оцѣнить художественнаго совершенства его послѣднихъ созданій (и это, конечно, не вина Пушкина); съ другой стороны, она вправѣ была искать въ поэзіи Пушкина болѣе нравственныхъ и философскихъ вопросовъ, нежели сколько находила ихъ (и это, конечно, была не ея вина)"...

По поводу новыхъ взглядовъ Бѣлинскаго на искусство Тургеневъ разсказываетъ слѣдующій анекдотъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Бѣлинскомъ: "Помню я, съ какой комической яростью онъ однажды при мнѣ напалъ на -- отсутствующаго, разумѣется -- Пушкина, за его два стиха въ "Поэтъ и Чернь".

Печной горшокъ тебѣ дороже

Ты пищу въ немъ себѣ варишь!

"-- И, конечно,-- твердилъ Бѣлинскій, сверкая глазами и бѣгая изъ угла въ уголъ; -- конечно, дороже. Я не для себя одного, я для своего семейства, я для другого бѣдняка въ немъ пищу варю -- и прежде чѣмъ любоваться красотою истукана,-- будь онъ распрофидіасовъ Аполлонъ,-- мое право, моя обязанность накормить своихъ -- и себя, на зло всякимъ негодующимъ баричамъ и виршеплётамъ".

На основанія этихъ новыхъ своихъ взглядовъ на искусство Бѣлинскій впродолженіи всѣхъ послѣднихъ пяти лѣтъ своей жизни былъ горячимъ и рьянымъ защитникомъ только-что возникшей въ то время реальной беллетристики, или, какъ тогда называли, натуральной школы. Ведя свое начало отъ Гоголя, эта школа далеко опередила своего основателя. Она заимствовала отъ него одну внѣшнюю форму. Между тѣмъ, духъ, господствовавшій въ ней, идея, лежавшія въ ея произведеніяхъ, же имѣли ничего общаго съ мистическими тенденціями Гоголя. По своему внутреннему содержанію, натуральная школа была отголоскомъ того общественнаго движенія, которое въ то время господствовало во Франціи. Защита раба отъ произвола господина, женщины отъ семейнаго рабства, осмѣяніе апатіи и рутины, грубаго невѣжества, отсутствія честности, гуманности я гражданскаго чувства -- вотъ мотивы натуральной школы.

Вслѣдствіе этого, натуральная школа по самому существу была тенденціозна. Писатели, принадлежавшіе къ ней, изображали жизнь съ цѣлью ея анализа, выраженія своихъ общественныхъ симпатій и антипатій. Въ концѣ сороковыхъ годовъ школа эта окончательно утвердилась въ нашей литературѣ. Въ это время въ ней подвизались уже Искандеръ, Тургеневъ, Гончаровъ, Григоровичъ, Достоевскій, Некрасовъ, И. Панаевъ и пр.

Бѣлинскій глубоко понималъ значеніе и сущность этой новой школы. Съ энтузіазмомъ встрѣчалъ онъ каждый начинающій талантъ, идущій во этому направленію, и не упускалъ случая распространиться по поводу значенія въ его время натуральной школы, и значенія не одного только художественнаго, но преимущественно общественнаго, гражданскаго.

Былъ ли хоть сколько-нибудь обезпеченъ въ матеріальномъ отношеніи этотъ человѣкъ, стоявшій теперь во главѣ русской литературы? Увы! онъ по прежнему путался въ долгахъ я едва-едва сводилъ концы съ концами. Къ тому же, онъ былъ теперь уже не одинокимъ бобылемъ, а семьяниномъ: въ 1843 году, въ бытность въ Москвѣ, онъ сблизился съ одною институтскою классною дамою, на которой и женился въ ноябрѣ того же года. Онъ имѣлъ отъ нея двухъ дѣтей: сына, умершаго младенцемъ, и дочь, остававшуюся въ живыхъ и послѣ смерти отца. Журнальная работа въ "Отечественныхъ Запискахъ" очень скудно оплачиваемая, въ то же время истощала и умственныя, и физическія силы Бѣлинскій. Скверно было то, что, заведуя критическимъ отдѣломъ, онъ не могъ ограничиваться однѣми большими критическими статьями, а долженъ былъ ежемѣсячно писать массу мелкихъ рецензій о каждой вновь выходящей дребедени въ родѣ оракуловъ, сонниковъ, поваренныхъ книжекъ и т. п.

"Журнальная срочная работа высасываетъ изъ меня жизненныя силы, какъ вампиръ кровь,-- пишетъ онъ одному изъ своихъ друзей въ началѣ 1846 года.-- Обыкновенно, я недѣли двѣ въ мѣсяцъ работаю съ страшнымъ лихорадочнымъ напряженіемъ, до того, что пальцы деревенѣютъ и отказываются держать перо; другія двѣ недѣли я, словно съ похмелья послѣ двухнедѣльной оргіи, праздношатаюсь и считаю за трудъ прочесть даже романъ. Способности мои тупѣютъ, особенно память, страшно заваленная грязью и соромъ россійской словесности. Здоровье видимо разрушается"...

И дѣйствительно, здоровье съ каждымъ годомъ болѣе и болѣе измѣняло Бѣлинскому. Осенью 1845 года онъ выдержалъ сильную болѣзнь, которая грозила опасностью самой жизни. Все это заставило его въ началѣ 1846 года оставить "Отечественныя Записки", попытаться встать на ноги и самостоятельно устроить такъ свои дѣла, чтобы работать свободно, когда есть охота, а не по принужденію. Съ этою цѣлью Бѣлинскій задумалъ издать большихъ размѣровъ альманахъ подъ заглавіемъ "Левіафанъ". Подобные альманахи были тогда въ ходу. Передъ тѣмъ въ такомъ же родѣ былъ задуманъ и изданъ, въ началѣ 1846 года, Некрасовымъ "Петербургскій Сборникъ", въ которомъ участвовалъ и Бѣлинскій со своею статьею "Мысли и замѣтки о русской литературѣ". Въ Москвѣ въ 1846 и слѣдующемъ году явились два "Московскіе Сборника". Друзья Бѣлинскаго не замедлили со всѣхъ сторонъ снабдить его и серьезными -статьями, и беллетристикою для его сборника. Все это были труды первостепеннаго достоинства и предлагались издателю безвозмездно.

Но изданіе альманаха не состоялось. Крайнее разстройство здоровья принудило Бѣлинскаго ѣхать весною 1846 года въ Крымъ съ М. С. Щепкинымъ, причемъ поѣздка эта только и могла состояться при помощи друзей, которые собрали для этой цѣли въ складчину 500 рублей. Это была уже прямая помощь. Бѣлинскій не усумнился принять ее, зная привязанность къ нему друзей. Это. окончательно обезпечивало его поѣздку.

Между тѣмъ въ отсутствіе Бѣлинскаго состоялось пріобрѣтеніе въ аренду Некрасовымъ и Панаевымъ пушкинскаго "Современника", издававшагося послѣ его смерти Плетневымъ. Вернувшись изъ поѣздки, Бѣлинскій былъ очень обрадованъ неожиданнымъ для него извѣстіемъ о предстоявшемъ возникновеніи "Современника".

"Всѣ эти приготовленія,-- разсказываетъ Панаевъ въ своихъ воспоминаніяхъ,-- толки о новомъ изданіи, мысль, что онъ, освободясь отъ непріятной ему зависимости, будетъ теперь свободно дѣйствовать съ людьми,-- къ которымъ онъ питалъ полную симпатію, которые глубоко уважали и любили его; наконецъ, довольно забавная полемика, возникшая тогда между нами и "Отечественными Записками" -- все это поддерживало его нервы, оживляло и занимало его. Бѣлинскій принялся съ жаромъ за статью о русской литературѣ для "Современника" и отдалъ въ распоряженіе журнала весь тотъ богатый матеріалъ, который онъ собралъ для предполагавшагося "альманаха".

Но не долго продолжался этотъ подъемъ духа Бѣлинскаго. Здоровье его, не смотря на путешествіе въ Крымъ, ни мало не понравилось. Докторъ его уже въ началѣ 1847 года говорилъ, что ему. необходимо отправиться на. воды въ Силезію; но средствъ для этого, не было. Новый журналъ только-что. вставалъ еще на ноги и не могъ еще вполнѣ обезпечить Бѣлинскаго. А чтобы существовать, ему приходилось забирать въ редакціи впередъ. "Нынѣшній годъ,-- пишетъ онъ Боткину 22-го апрѣля 1847 г.,-- въ денежномъ отношеніи для меня ужасенъ, хуже прошлаго: я забралъ всѣ деньги но 1 января 1848 г., безъ меня, жена, а потомъ я по пріѣздѣ осенью, будемъ забирать сумму 1848 года. У меня на лекарство выходитъ рублей 30 я 40 серебромъ въ мѣсяцъ, если не больше, да рублей 50 серебромъ стоитъ докторъ. Домъ мой -- лазаретъ"...

Въ тому же жестоко поразила Бѣлинскаго смерть младенца сына. "Это меня уходило страшно,-- пишетъ онъ Тургеневу 12 апрѣля,-- я не живу, а умираю медленною смертью"...

И опять-таки друзья Бѣлинскаго не оставили его безъ своей поддержки и снова собрали сумму, необходимую ему на поѣздку за границу. Хотя и глубоко тронутый, но все-таки, скрѣпя сердце, принялъ Бѣлинскій эту помощь. "Скажу тебѣ откровенно,-- пишетъ онъ Боткину,-- эта жизнь на подаяніяхъ становится мнѣ невыносимою"..

Мая 5-го Бѣлинскій началъ-свое заграничное путешествіе, отъѣхавъ на пароходѣ, въ Штетинъ, а въ ноябрѣ того же года вернулся домой. Въ это время онъ побывалъ и въ Берлинѣ, и въ Дрезденѣ, и въ Швейцаріи, и въ Зальцбруннѣ, и въ Парижѣ. Очень усердно лечился онъ все это время, и въ первое время по возвращеніи изъ заграницы дѣйствительно казался бодрѣе и свѣжѣе и возбудялъ-было въ друзьяхъ надежду, что здоровье его понравится. Онъ поселился на новой квартирѣ, на Лиговкѣ, въ домѣ Галченкова, недалеко отъ нынѣшней станціи московской желѣзной дороги.

"Квартира эта,-- говоритъ Панаевъ въ своихъ воспоминаніяхъ,-- довольно просторная и удобная, на обширномъ дворѣ этого дома, во второмъ этажѣ деревяннаго флигеля, передъ которымъ расло нѣсколько деревьевъ, производила какое-то грустное впечатлѣніе. Деревья у самыхъ оконъ придавали мрачность комнатамъ, заслоняя свѣтъ.

"Наступила глухая осень, съ безразсвѣтными петербургскими днями, съ мокрымъ снѣгомъ, съ сыростью, проникающею до костей. Вмѣстѣ съ этимъ у Бѣлинскаго возобновилось снова удушье, еще въ болѣе сильной степени сравнительно съ прежнимъ. Кашель начинать опять страшно мучить его днемъ и ночью, отчего кровь безпрестанно приливала у него въ головѣ. Но вечерамъ чаще и чаще обнаруживалось лихорадочное состояніе, жаръ... Силы его гаснули замѣтно съ каждымъ днемъ".

Онъ, однако, все еще работалъ. Для первой книжки "Современника" приготовилъ онъ статью "Взглядъ на русскую литературу 1847 года" и нѣсколько библіографическихъ статей. Во второй книгѣ помѣщено только нѣсколько короткихъ рецензій. Для третьей книгѣ онъ далъ вторую статью о литературѣ 1847 г., гдѣ, между прочимъ, остановился на новыхъ повѣствователяхъ, которые были въ то же время его любимцами, Искандерѣ, Гончаровѣ, Тургеневѣ, Далѣ, Григоровичѣ, Дружининѣ. Въ четвертой книгѣ помѣстилъ онъ двѣ небольшія рецензіи. Этимъ и кончилась его литературная дѣятельность.

"Зима 1847--1848 г. тянулась для Бѣлинскаго мучительно,-- разсказываетъ Панаевъ, часто его видѣвшій.-- Съ физическими силами падали и силы его духа. Онъ выходилъ изъ дому рѣдко. Дома, когда у него собирались пріятеля, онъ мало одушевлялся и часто повторялъ, что ему уже не долго остается жить. Говорятъ, что больные чахоткой обыкновенно не сознаютъ опасности своего положенія. У Бѣлинскаго не было этой иллюзіи; онъ не разсчитывалъ на жизнь и не утѣшалъ себя никакими надеждами...

"Болѣзненныя страданія развились страшно въ послѣднее время отъ петербургскаго климата, отъ разныхъ огорченій, непріятностей и отъ тяжелыхъ и смутныхъ предчувствій чего-то недобраго. Стали носиться какіе-то неблагопріятные для него слухи, все какъ-то душнѣе и мрачнѣе становилось кругомъ его; статьи его разсматривались все строже и строже. Онъ получилъ два весьма непріятныя письма, написанныя, впрочемъ, съ большою деликатностью, отъ одного изъ своихъ прежнихъ наставниковъ, бывшаго учителя пензенской гимназіи, Попова, котораго онъ очень любилъ и уважалъ. Ему надобно было, по поводу ихъ, ѣхать объясняться, но онъ уже въ это время не выходилъ изъ дому...

"Нѣкоторые господа, мнѣніемъ которыхъ Бѣлинскій дорожилъ нѣкогда, начинали поговаривать, что онъ исписался, что онъ повторяетъ зады, что его статьи длинны, вялы и скучны... Это доходило и до него, и глубока огорчало его..."

"Къ веснѣ болѣзнь начала дѣйствовать быстро и разрушительно. Щеки его провалились, глаза потухли, изрѣдка только горя лихорадочнымъ огнемъ, грудь впала, онъ еле передвигалъ ноги и начиналъ дышать страшно. Даже присутствіе друзей уже было ему въ тягость.

"Я разъ зашелъ къ нему Утромъ (въ маѣ) -- разсказываетъ далѣе Панаевъ,-- на дворъ подъ деревья вынесли диванъ -- и Бѣлинскаго вывели подышать чистымъ воздухомъ. Я засталъ его уже на дворѣ. Онъ сидѣлъ на диванѣ, опустя голову и тяжело дыша. Увидѣвъ меня, онъ грустна покачалъ головою и протянулъ мнѣ руку. Черезъ минуту онъ приподнялъ голову, взглянулъ на меня и сказалъ:

"-- Плохо мнѣ, плохо, Панаевъ!

"Я началъ было нѣсколько словъ въ утѣшеніе, но онъ перебилъ меня.

"-- Полноте говорить вздоръ.

"И снова молча и тяжело дыша опустилъ голову. Я не могу высказать, какъ мнѣ было тяжело въ эту минуту... Я начиналъ заговаривать съ нимъ о разныхъ вещахъ, но все какъ-то неловко, да и Бѣлинскаго кажется, уже ничего не интересовало... "Все кончено!" думалъ я. Бѣлинскій умеръ черезъ нѣсколько дней послѣ этого..."

Присутствовавшіе при его смерти разсказывали, что Бѣлинскій, за нѣсколько минутъ до кончины, лежавшій уже въ постели безъ сознанія, вдругъ быстро поднялся, съ сверкавшими глазами, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ, проговорилъ невнятными, прерывающимися словами, но съ энергіей, какія-то слова, обращенныя къ русскому народу, говорившія о любви къ нему... Его поддержали, уложили въ постель, и черезъ нѣсколько минутъ онъ умеръ. Это было 26 мая, 1848 года, въ 6-мъ часу утра.

Немногіе петербургскіе друзья проводили тѣло его до Волкова кладбища, и могила его, украшенная впослѣдствіи мраморнымъ памятникомъ, была первою на Волновомъ кладбищѣ литературною могилою, вокругъ которой стали съ тѣхъ поръ хоронить лучшихъ русскихъ литераторовъ, вслѣдствіе чего и мостки, ведущіе къ могилѣ Бѣлинскаго, получили названіе литераторскихъ.

Семейство Бѣлинскаго осталось, конечно, безъ всякихъ средствъ. Похоронили Бѣлинскаго на деньги, собранныя близкими друзьями. Участвовавшіе въ складчинѣ, согласились вносить и впредь ежегодно извѣстную сумму, пока не будетъ обезпечено семейство покойнаго... Вдова Бѣлинскаго переѣхала на житье въ Москву и, нѣсколько времени спустя, получила въ томъ институтѣ, гдѣ была прежде классной дамой, мѣсто кастелянши... Когда, двѣнадцать лѣтъ спустя, основанъ былъ литературный фондъ, однимъ изъ первыхъ его дѣлъ было назначеніе пенсіи семейству Бѣлинскаго, и это была самая значительная пенсія, какія фондъ назначалъ.

А. Скабичевскій.

"Міръ Божій", No 10, 1894