Записки, принадлежащие перу жандармского генерала Спиридовича[1], несомненно представляют своеобразный интерес. Интересно их классовое происхождение. Это воспоминания, написанные активнейшим врагом рабочего класса, одним из активных участников и руководителей борьбы с революционным рабочим движением, преданнейшим слугой дворянства и самодержавия. Классовое происхождение записок Спиридовича придает им особый интерес. Другая их сторона, делающая их интересными -- это то, что записки Спиридовича освещают массу вопросов из истории рабочего движения так, как воспринимали и оценивали их враги рабочего класса -- жандармские генералы.
С точки зрения фактов, сообщаемые Спиридовичем сведения особенно сенсационно-нового не дают ничего. Настолько сейчас уже хорошо разработаны архивы царских хранилищ, и настолько ориентирован теперь пролетариат в своей прошлой революционной борьбе, что даже сокровенные откровения царского жандарма не дают ничего нового сравнительно с тем, что знаем мы из архивных документов. Но все же записки Спиридовича интересны. Они легко читаются, они написаны не рядовым офицерским бурбоном, а образованным жандармом-литератором, жандармом-историком, автором двух крупных работ по истории революционного движения, и это не только отразилось на записках в стилистическом отношении, но зачастую Спиридович в них излагает не только то, о чем вспоминает, но и то, о чем знает, как жандарм-историк. Странно, конечно, говорить о жандарме-историке революционного движения, но потребности борьбы с движением пролетариата и крестьянства ставили перед жандармским управлением задачу создания исторической сводки, исторического справочника об идеях и фактах революционной борьбы, необходимых им для текущей практической борьбы с революционным движением. Таким "ученым", таким создателем справочника и являлся Спиридович. Это дало ему возможность быть хорошо осведомленным в истории революционного движения, но это же в значительной степени испортило непосредственность и безыскусственность записок, превратив их порой в историческую справку весьма невысокого, с точки зрения исторической науки, свойства, вышедшую из-под пера классового дворянского историка.
Записки Спиридовича охватывают довольно большой хронологический период от ранних лет его юности и до революции 1905 года. И с точки зрения автобиографических сведений, и с точки зрения описания тех событий, в которых Спиридович участвовал или которые он наблюдал, записки эти интересны и хранят на себе печать своего классового происхождения. Воспитанник кадетского корпуса и юнкерского училища, армейский офицер, поступивший в жандармы, Спиридович в первой части своих записок вскрывает и описывает постановку классового воспитания и выработки дворянско-феодальным государственным аппаратом своих слуг и хранителей. Ставши жандармом, Спиридович попадает в недра Московской охранки, а потом становится ответственным руководителем Киевской охранки, как раз в тот момент, в эпоху конца 90-х и начала 900-х годов, когда развитие промышленного капитализма меняло всю хозяйственную структуру России и, прежде всего, меняло соотношение сил, когда на общественную арену выступили исчезающие в горниле капитализма кадры мелкой буржуазии, когда к ним присоединились вырастающие на дрожжах капитализма кадры кулацкой сельской буржуазии, когда в недрах растущего промышленного капитализма появился его могильщик -- пролетариат. Эта эпоха конца 90-х и начала 900-х годов являлась эпохой ожесточенных классовых битв, которые вела мелкая буржуазия, на которые собирался и шел пролетариат. Как раз в эти-то годы, в этой обстановке и явился Спиридович в Московском охранном отделении.
Охранное отделение, это -- часть государственного аппарата дворянско-феодального общества, ставившего себе целью специальную задачу борьбы со всякими и со всеми проявлениями и выступлениями, направленными против существующего строя. Отсюда ясно, что Спиридовичу в первый же момент вступления в жандармы пришлось столкнуться с революционным движением и городской, и сельской мелкой буржуазии, и пролетариата. В своих записках он дает картину внутренней организации этого боевого органа -- форпоста самодержавия, занимавшегося исключительно борьбой с революционным движением пролетариата и крестьянства. Он описывает людей, описывает методы и приемы борьбы, описывает организацию и тактику.
В 90-х годах революционная мелкая буржуазия уже успела обратить на себя пристальное внимание дворянско-феодального аппарата и его органов охраны, как опасный и ожесточенный враг. Террористические удары "Народной Воли" не прошли даром для дворянско-феодального общества, и оно направило все свои силы на то, чтобы предотвратить возможность выступлений, подобных выступлению 1 марта 1881 года. В то же самое время, появившийся всей массой на общественной сцене пролетариат, уже приковавший к себе внимание дворянско-феодального аппарата власти, не выяснился перед ним, как основной враг, как основной могильщик всего дворянско-феодального мира. Наоборот, аппарат власти, находящийся еще всецело в руках дворянско-феодальных, если и не одинаково враждебно, то во всяком случае с большой ревностью смотревший на помыслы буржуазии принять участие во власти, в конце 90-х годов еще мог думать, что путем частичных уступок пролетариату насчет буржуазии он может не только удержать власть в своих руках, но и укрепить устои дворянско-феодального мира. Если такие мысли были чужды тем органам власти, которые находились в руках буржуазии или которые тесно связались с растущей буржуазией, как министерство финансов и министерство торговли и промышленности, то министерство внутренних дел, в лице всех его органов, а следовательно, и в лице департамента полиции и охранного отделения находилось еще всецело в руках дворянско-феодальных слоев и являлось чистым выразителем дворянско-феодальной сущности российского самодержавия.
В тот момент, когда Спиридович перешел порог Московского охранного отделения, здесь велась ожесточенная борьба со всеми проявлениями революционных выступлений со стороны мелкой буржуазии. Рост студенческих движений, оформление революционного движения буржуазных слоев крестьянства и городской мелкой буржуазии, попытки и приступы партии эсеров поднять старое знамя "Народной Воли", в его тактической ипостаси, в виде террористических актов, привлекли к себе внимание жандармского управления и встречали энергичный отпор. Провокация, как метод разведки и наблюдения в стане врага, применялась руководителями и Московского и Киевского охранного отделения в широких размерах. Неутомимая охота за отдельными представителями партии эсеров с помощью внутренней и внешней агентуры велась жандармским управлением и его руководителями. И Зубатов (руководитель Московского охранного отделения) и Спиридович, ставший впоследствии руководителем Киевского охранного отделения посвящали много сил и энергии, проявляли много изобретательности в своей борьбе с революционной тогда частью российской мелкой буржуазии.
Несколько другую тактику применяло Московское охранное отделение по отношению к рабочему вопросу. Рабочие в конце 90-х годов уже массой вышли на политическую сцену, и охранное отделение пером Зубатова отлично оценило, что в лице рабочего класса оно имеет такую силу, какой еще не было ни у народовольцев, ни у эсеров. (Охранники отлично понимали, что соединение густых массовых рабочих колонн с революционной теорией, организация этих массовых батальонов вокруг боевых революционных знамен может превратить рабочий класс в коллектив такой мощности, как говорил Зубатов, который представит собой угрозу самому существованию дворянско-феодального общества. Но, понимая это, они, конечно, не понимали еще и не могли тогда понять, иначе они не были бы жандармами и слугами дворянско-феодального общества, что именно этот-то класс, эти-то батальоны и уничтожат неизбежно дворянско-феодальный мир. Поэтому, оценивая революционную роль пролетарских колонн, Зубатов поставил себе целью отвлечь их, хотя бы ценой некоторых уступок насчет буржуазии, от революционной борьбы и по возможности привлечь и использовать их в целях укрепления дворянско-феодального общества. Зубатов учел и стремление рабочей массы к организации, и стремление рабочей массы к общему улучшению своего положения, учел, наконец, и то, что в этот период причины борьбы пролетариата коренились в условиях труда и быта на фабрике. Зубатов не имел еще перед собой в 90-х годах единой пролетарской армии, объединенной единой классовой программой, единой целью уничтожения дворянско-феодального мира. Имея пред собой густые рабочие колонны, стремящиеся к организации и улучшению своего положения, с одной стороны, и имея уже пред собой революционную теорию, идущую на соединение с рабочим классом, Московская охранка, при помощи выработанной Зубатовым особой тактики, ставила своей целью овладеть рабочим классом организационно и организационно рассеять его; овладев рабочим классом организационно, овладеть им идеологически и идеологически обезглавить его, привив рабочему классу свою собственную идеологию и вырвав из рабочих рядов носителей классовой революционной идеологии. Эти цели продиктовали Зубатову те мероприятия, которые получили название "полицейского социализма" и раскинулись довольно широко по Москве и Юго-Западному краю, встречаясь в Вильне, Минске, Одессе. Они носили, в зависимости от места, разные названия, но везде их цель была одинакова.
Наряду с этой специфической зубатовщиной, раскинувшей свои корни по центральным губерниям и центральным городам юго-запада и юга России, из-под руки Зубатова выросла и специфическая форма организации рабочего движения в Ленинграде, тогдашнем Петербурге, связавшаяся впоследствии с именем попа Гапона. Гапониада, -- от имени возглавлявшего ее попа Гапона, -- теперь подробно разработана, и Спиридович в своих записках фактически ничего нового не дает, кроме подтверждения того, что Гапон находился в тесной связи с охранным отделением и до и после 9 января и что эта разновидность полицейской организации рабочего движения, возглавляемого Гапоном, тоже имела тенденции развернуться по всей России, перекинуться из Петербурга в Москву, укрепиться в Киеве и других местах. То, что рассказывает Спиридович о петербургских зубатовских организациях и о результате их 9 января, не выходит, с точки зрения фактов, почти из рамок общеизвестного. Здесь есть кое-какие штришки, которые дополняют историю гапониады новыми фактами и, конечно, резко отличаются в своей аналитической части от того, что знает и как понимает теперь рабочее движение Петербурга современная историческая мысль.
В петербургском рабочем движении интересно сплелись две струи. Одна -- это та, которая приводила и в московские и другие зубатовские организации части рабочего класса. Это своеобразный российский тред-юнионизм, выросший здесь в Петербурге из среды мелко-буржуазных, привилегированных по своему положению слоев рабочего класса, в то время как в Минске он вырастал из среды мелко-буржуазных ремесленников, а в Москве его носителем являлась мелко-буржуазная по своему социальному положению, но противоположная по своему внутреннему классовому положению, связанная с деревней, текстильная масса. Связь между струей русского тред-юнионизма и тем, что представляла собой гапониада и дала своеобразный характер петербургскому движению, -- своеобразный характер, выразившийся, в конечном итоге, в том, что тред-юнионисты, вышедшие из кружка Карелина, потащили за собой Гапона, вышедшего из Петербургской охранки. Судьба петербургских союзов, как и судьба всех жандармских начинаний этого рода, была одинакова. Рабочий класс жестоко разочаровал жандармских тактиков, показав им на деле, что он -- рабочий класс -- это растущий могильщик всего дворянско-буржуазного мира. Овладеть и обезглавить рабочий класс не удалось. Наоборот, через зубатовские организации, через гапоновские союзы рабочий класс перекинулся, организовался и выступил 9 января и в течение января 1905 года по России, как единый класс с единой классовой целью, с единой классовой программой. Ценность 9 января как раз и заключается в том, что этот день был днем яркого осязаемого проявления перехода революционной мощи рабочего класса в новое качество. Количественно движение, охватившее весь Петербург, а за ним и всю Россию, превратившее зубатовские союзы и Петербург в очаги революционной борьбы, выросло с необыкновенной силой, превратившись само в резко-классовое, резко очерченное политическое движение, политическую борьбу рабочего класса. В зародыше 9 января сохранило уже все формы борьбы, какие развернул рабочий класс в своей борьбе в 1905 году. Массовая политическая стачка, политическая демонстрация и, наконец, вооруженная борьба с дворянско-феодальным строем, борьба, имеющая своей целью уничтожение самодержавия в первую очередь, -- все эти формы уже были указаны рабочим классом 9 января.
В тот момент, когда Спиридович вступил в двери охранного отделения, до этого было еще далеко. На первом плане в 90-х годах перед жандармским управлением стояла борьба с революционным движением мелкой буржуазии. Спиридович удачно сражался с московским студенчеством, он проявил великолепный талант ищейки и сыщика в борьбе с организациями эсеров; им был пойман ряд крупных боевиков, во главе с Гершуни, рабочее же движение в те годы воспринималось еще, как движение стихийной массы, для которой зубатовская тактика является наилучшим орудием. К 1905 году, когда террористические удары партии эсеров заставили Спиридовича уйти с поста начальника Киевской охранки, рабочее движение, всей своей массой перекинувшееся через зубатовские союзы, выявилось как политическое движение, отодвигая этим самым в сторону героических представителей революционных слоев мелкой буржуазии.
Отлично понимая смысл и сущность своей деятельности, Спиридович никогда не понимал и даже теперь, когда в эмиграции написал свои воспоминания, не может понять, что он принимал участие в классовой борьбе, находясь на той стороне баррикад, защищая ту сторону баррикад, которые штурмовали революционный рабочий класс и крестьянство. Отсюда в своих оценках Спиридович представляет и оценивает революционеров и революционные выступления, как действия, полные жестокости и бесчеловечности и в то же самое время он своим изложением и описанием тех или других мероприятий руководимого им отделения, тех или других разговоров по поводу выступления, операций или подготовки судебного процесса с представителями прокуратуры -- генералитета старой власти -- дает такие сочные картины классовой сущности государственного, аппарата самодержавия, какие трудно найти у какого-нибудь другого мемуариста, вышедшего из дворянского лагеря.
Если записки Спиридовича с точки зрения фактов дают мало нового (это, правда, не его вина, это, наоборот, мерило нашей успешности исторического изучения), то с точки зрения вскрытия классовой сущности всех государственных органов дворянско-феодального мира старой России записки Спиридовича дают чрезвычайно красочный и чрезвычайно сочный материал. Факты, сообщаемые в этих записках, невелики и быть может не всегда значительны, но их классовая сущность бьет в глаза читателю. В каждой строчке записок Спиридовича, в особенности в той части, где описывается не только подготовка и обучение кадров дворянско-феодального мира, а действия активных слуг дворянско-феодального общества, видна классовая сущность этого исчезнувшего навсегда с российской земли мира; классовая сущность, состоящая в беспредельной эксплуатации и угнетении трудящихся и в беззастенчивом распоряжении в своих классовых целях и интересах всем государственным аппаратом старой России.
С. Пионтковский.
В Нижнем Новгороде, высоко над Волгой, почти в центре старого Кремля с его древними кирпичными, покрытыми мхом стенами и башнями, раскинулось покоем буро-красное здание Аракчеевского кадетского корпуса. Фасад корпуса выходит на Кремлевскую площадь, с кафедральным собором, корпусною церковью и казенными зданиями; одно крыло смотрит на свой садик-плац, другое же глядит с высоты Кремля на убегающую в даль Волгу, на расстилающуюся за ней безбрежную даль лесов и лугов, на раскинувшиеся у слияния ее с Окой село Кунавино и ярмарку. Перед окнами корпуса -- Мининский сквер с памятником-обелиском гражданину Минину[2]. У главного входа четыре медные на зеленых деревянных лафетах пушки эпохи Александра I с громадными гербами графа Аракчеева[3], с его девизом: "без лести предан".
Корпус наш был основан на средства, завещанные графом, и находился сперва в Новгороде, откуда и перемещен в Нижний Новгород...
С трепетом я перешагнул его порог осенью 1884 г., явившись в корпус, как выдержавший вступительный экзамен.
* * *
Ближе всего к кадетам стояли воспитатели. Они были для кадет наставниками, руководителями и заменяли им, как могли, близких родных. В то время педагогических курсов для воспитателей еще не было. Воспитателями являлись простые из строя офицеры, большею частью сами прошедшие кадетский корпус.
Были недалекие воспитатели, но они как-то быстро испарялись. Один штабс-капитан сапер, назначенный к нам в отделение, додумался читать нам вслух "Бурсу" Помяловского. Мы веселились от души, слушая чтение, но после ухода воспитателя проделывали в классе на практике все, что проделывали бурсаки и до чего сами мы не доходили. Мы репетировали "лимоны" маленькие и большие, делали "смази всеобщие", "вешали соль", проделывали и многое другое. Но этот воспитатель, хотя и с ученым кантом, являлся печальным исключением и вскоре оставил корпус. Время его воспитательства осталось у нас в памяти каким-то сумбурным. Его подлаживания к нам, скабрезные рассказы с целью понравиться достигали обратных результатов. Мы не любили его, мы понимали, что он делает многое, чего не должен был делать...
Научное образование в корпусе было поставлено основательно. Преподаватели относились к делу добросовестно, учили хорошо, проверяли знания строго, и в результате, кадеты приобретали действительные познания в пределах программы. Слабее других предметов были поставлены языки. Говорить на иностранных языках не выучивались, кто же поступал в корпус, владея этими языками, тот уходил из корпуса, разучившись говорить на них.
Был между нашими преподавателями один небезынтересный тип, немного "красный", как говорили тогда, которого мы звали "Иван Петров". Тучный, здоровый, с полным бритым лицом, медленной походкой и громким голосом, он преподавал физику и космографию.
Он любил острить с кадетами над начальствующим персоналом, рассказывал на уроках, что происходило на педагогических комитетах, кто из воспитателей подавал голос против кадет, кто за и т. д. Разговаривая с классом, он часто не слушал, какую чушь нес отвечавший у классной доски кадет, и обращал на него внимание только тогда, когда тот, добравшись до конца, выкрикивал: "что и требовалось доказать", и ударял крепко мелом по доске. Иван Петров тогда оглядывался, смотрел в упор на отвечавшего и медленно произносил "ступай, садись", и ставил хороший балл, причем, ставя, говорил, как бы про себя "болваны".
В один из подобных ответов, когда Иван Петров был особенно в ударе и, разговаривая и смеясь с кадетами, уже совершенно не слушал, что отвечал вызванный, последний так громко выкрикнул заключительную фразу и так сильно хлопнул мелом, что Иван Петров вздрогнул.
Молча повернулся он к кадету, долго и пристально смотрел на него среди всеобщей тишины и, наконец, отчеканил: "Ослу, скотине превеликой, от бога дан был голос дикий. Ступай, садись, болван, одиннадцать баллов".
Фурор был полный.
Иван Петров ввел у нас "пятки". Так назвал он последние пять минут урока, объяснив, что у японцев есть обычай сидеть некоторое время на пятках, ничего не делая. И вот он устанавливает такие же пять минут ничегонеделания или "пятки", в течение которых он будет говорить о чем угодно, но только не об уроке.
"Пятки" выполнялись свято и были спасительны, когда был спрос, урок же был трудный, Иван Петров не в духе и резал одного за другим, ставя единицы. Мы с нетерпением смотрели на часы и когда приближались последние пять минут, со всех сторон раздавалось: "пятки", "пятки". Иван Петров обводил класс злым взглядом и говорил: "Негодяишки, дождались-таки пяток". Спрос прекращался. Иван Петров усаживался поверх чьей-нибудь парты и начинал разговоры.
Многое из тех разговоров было понято нами только позже; многого он не должен был говорить, но в общем мы его любили. Начальство внимательно относилось к урокам этого учителя и нередко во время их, в окошке классной двери, появлялась фигура директора.
Уже после нашего выпуска Иван Петров перешел в Петербург и сделался директором горного института и во время первой революции вел себя как-то неважно, двусмысленно. Его фамилия -- Долбня[4].
Незадолго до нашего выпуска ввели новый предмет -- законоведение.
Физическое воспитание занимало видное место в корпусе. Гимнастикой начинался и кончался день. Каждая рота в строю проделывала гимнастические упражнения в течение получаса и, кроме того, были отдельные уроки гимнастики поротно с палками. Всюду в ротах имелись гимнастические машины, и на переменах между уроками каждый старался пройти через какую-либо машину, особенно взобраться на мускулах по наклонной лестнице.
Венцом физического воспитания являлось строевое учение, производившееся по всем правилам военных уставов.
Кадет учили танцевать, но настоящая выучка всяких мазурок, венгерок и венских вальсов происходила не при учителе танцев, а в классах, за классными досками... Для кадет устраивались и балы, которых очень ждало всегда дамское общество и особенно местные институтки.
К женщине внушалось рыцарски-военное отношение. В отпуске на каникулах начинались невинные ухаживания, переходившие у некоторых в серьезные чувства и кончавшиеся впоследствии браками. Погоны, форма, уменье хорошо танцевать помогали кадетам у барышень...
Область половой сферы оставалась вне внимания нашего начальства; кадет считали детьми до восемнадцатилетнего возраста и, как во многих семьях, о взрослых юношах думали, что они "ничего еще не знают и ничего не понимают". Между тем уже с 4 класса многие кадеты познавали женщину. Одни бегали в отпускные дни на свидание к разным швеечкам и модисткам, других прибирали к рукам опытные дамы общества, а некоторые бывали даже и в публичных домах.
На одной из глухих улиц Нижнего Новгорода приютилось в те годы некоторое учреждение -- "Конкордия". Кто-то из кадет узнал его первым; свел одного, другого товарища, и вскоре опытная хозяйка сумела сделать свое учреждение крайне популярным и соблазнительным для кадет. Барышни были молодые, веселые, брали пустяки, играл рояль, давали пиво. А главное -- таинственность запрета, опасность предприятия и молодечество. "Он был в Конкордии" -- звучало серьезно.
Летом же, во время ярмарки, некоторые храбрецы, переодевшись в отпуске в штатское платье, пробирались с городскими товарищами в самые сомнительные ярмарочные вертепы.
II
Параллельно с официальным воспитанием шло саморазвитие кадет в их внутренней кадетской жизни. Каждый класс жил своей жизнью, своими интересами. Товарищество спаивало класс. Можно было быть умным или глупым, прилежным или лентяем, храбрым или трусоватым, но нельзя было быть плохим товарищем. Решение класса являлось обязательным для каждого кадета. Решено не отвечать какого-либо предмета и кого бы ни вызвал учитель, хотя бы первого ученика, все отказывались отвечать...
В самых младших классах новички пытались, бывало, прибегать под защиту начальства, ходили жаловаться на щипки, побои, но их быстро отучали от этого. Несколько потасовок, неразговаривание класса в течение некоторого времени, и мальчик становился как и все. Если случалось, что кто-либо обижал зря менее сильного, класс вступался и кто-нибудь усмирял обидчика. Бывало иногда, что новички таскали потихоньку чужие вещи. Тогда воришку разыскивали и, набросивши ему на голову шинель, били его всем классом, что называлось "через шинель", и воровство не повторялось...
Наказание тяжкое, беспощадное, но таковы были взгляды кадет на товарищество...
Повиновение старшим кадетам было беспрекословное. Старшие этим не злоупотребляли, но тяжелая рука семиклассника частенько опускалась на младших по разным поводам.
Однажды наш пятый класс второй роты потребовал у эконома прибавки кулебяки за завтраком и получил ее, чем отнял эту прибавку у седьмого класса. На следующее же утро седьмой класс вызвал десять человек нашего класса на разбор. Шел допрос.
-- Ты прибавки требовал?
-- Требовал.
-- Кулебяку ел?
-- Ел.
-- Получай... Следовали удары. Избили всех десятерых, и больше мы уже никогда не посягали на права и привилегии седьмого класса.
Начальство знало об этих наших обычаях, но не вмешивалось в них. Они регулировали нашу общественную жизнь, служили хорошей цели, хотя иногда бывали и грубы. Вмешательство не приводило к хорошим результатам, скорее, наоборот, вредило кадетской жизни.
Кадеты щеголяли формой, гордились ею, особенно разъезжаясь на каникулы. Погоны были нашей гордостью. Лишиться погон считалось позором.
Высшим наказанием в корпусе считалось именно "лишение погон" -- наказание, налагавшееся в исключительно редких случаях.
В отпуске многие играли в оловянные солдатики...
Играли в шашки и шахматы, выпиливали, рисовали, клеили картонажи.
Рассказывание анекдотов, особенно исторических, было любимейшим препровождением времени. Тогда же говорилось без конца о разных полках и их подвигах; спорили, какой полк лучше, какой старее.
В корпусе почти все были дети простых армейских офицеров. Гвардия рисовалась для нас особенно красивой, почетной и в ореоле славы. Мы знали, что многими гвардейскими частями командовали высочайшие особы. О них говорили мы с особым любопытством и серьезностью; это была семья государя, а выше его для нас ничего не было. К нему в Петербург летели наши мечты...
Хождение в отпуск являлось приятным развлечением.
Благодаря отпускам, в нашу однородную военную семью врывалась иногда струя, чуждая общему настроению. То были попытки некоторых просветителей подойти к кадетам и вовлечь их в кружковщину.
В отпуску кадеты встречались с разными людьми и с "красной" молодежью. И хотя в глазах студентов и вообще невоенного общества кадет считали способными только к шагистике, танцам и ухаживаниям, тем не менее с нами все-таки общались и невоенные люди.
Будучи в пятом классе, один из наших одноклассников, которого я назову X., подружился в отпуску с несколькими молодыми людьми без определенных занятий. Они собирались летом в какой-то полуразрушенной бане и читали там запрещенные книжки. X. рассказывал об этом нам иногда по секрету, но выходило как-то неясно, что они там делают и для чего. Мы стали замечать некоторую перемену в нашем товарище... Стали предостерегать его от его городских товарищей и стали уговаривать бросить их. X. был вовлечен в какой-то кружок, но как юноша вдумчивый и сильного характера, не дал сбить себя с толку, перейдя же в военное училище, он совсем оставил конспирацию, хорошо учился, вышел в гвардию и сделался хорошим офицером...
Умный, интересный, сильный и хороший музыкант А. пользовался большим успехом у женщин, и его приглашали в городе нарасхват. Вскоре познакомился он с одной польской семьей, где была дочь -- петербургская курсистка-фельдшерица и сын студент. Семья считалась передовой. Началось ухаживание и параллельно занятия по самообразованию -- совместные чтения сперва легальных, а затем и запрещенных книг. Ученье у А. пошло скверно, с товарищами он стал разговаривать немного свысока и как будто снисходительно. С особой таинственностью и важностью говорил он о Герцене[5] и Лаврове[6], имена которых не представляли для нас в то время никакого интереса, и как-то раз стал восхищаться Марком Волоховым из гончаровского "Обрыва"[7].
Этот роман мы все знали хорошо, Волохова мы считали просто мерзавцем и подлецом за то, что он обесчестил девушку, и мы сцепились с А. в жарком споре. С того момента и сам А. и его городская компания низко упали в наших глазах. А. замкнулся от нас... Он принимал участие в событиях 1905 года, затем сделался нелегальным, бежал, болтался эмигрантом по Швейцарии и, наконец, пропал с житейского горизонта. Пример одного из тех несчастных сбитых с пути революционерами военных, которые изменяли честным военным заветам, перекрашивались в революционеров всяких партий, а затем... изменяли и им.
Кадеты очень любили праздники. С большой торжественностью праздновались дни именин и рождения государя императора и другие царские дни, весело проходило рождество.
Особенно торжественно встречалась в корпусе святая пасха.
Но самым большим днем жизни корпуса являлся корпусный праздник, справлявшийся 18 марта.
Наступил 1890-1891 учебный год. Мы в старшем выпускном классе. Появились новые обязанности: дежурства по роте, по кухне, прислуживание священнику во время богослужения, чтение за обедней псалтыря.
Отношение к нам начальства стало более серьезное, со стороны младших кадет -- почтительное. За хорошее поведение и учение назначали вице-фельдфебелем и производили в унтер-офицеры.
В числе других получил золотой галун на погоны и я; меня произвели в вице-унтер-офицеры.
В свободное время все чаще и чаще беседовали мы, кто в какое училище выйдет.
Десять человек, в том числе и я, записались в Павловское училище. Мы стали старательней заниматься фронтом и гимнастикой.
Прошли выпускные экзамены и прошли благополучно, все окончили корпус хорошо. По традиции окончание корпуса надо было ознаменовать попойкой...
III
Павловское военное училище помещалось в Петербурге в огромном здании на Большой Спасской улице на Петербургской стороне.
Курс училища был двухгодичный.
Атмосфера серьезности, деловитости, военщины в лучшем смысле слова, охватывала входившего в училище. Там все было построено на мысли: выработать в течение двух лет из бывшего кадета образованного хорошего пехотного офицера. Отсюда вытекал и весь режим училища с его системой обучения и воспитания.
С первого же дня бывших кадет выстраивали на плацу и начинали беспощадно гонять маршировкой под оркестр музыки неимоверно большим и скорым шагом. Мы изнемогали от непривычки, особенно малые ростом, но на это не обращали внимания. Тогда же учили отданию чести. То была первая муштровка, посредством которой новым юнкерам сразу придавали военную выправку и молодцеватый вид, что не трудно было сделать с кадетами и без чего училище не выпускало в город своих юнкеров.
Нас разбили на роты, причем я и еще два аракчеевца попали в первую роту, которая называлась ротой его величества.
Через несколько дней нас привели к присяге. На плацу построилось училище с хором музыки...
В тот же день мы получили первое предупреждение относительно революционеров. Каждому из нас выдали памятную книжку Павловца, в которой был помещен старый приказ по военно-учебным заведениям, касающийся революционной пропаганды среди военных.
В 80-х годах тогдашним социалистам-революционерам удалось проникнуть в военную среду и сорганизовать в Петербурге несколько военных кружков, куда были вовлечены и несколько юнкеров Павловского училища. Дознание раскрыло всю организацию. Государь милостиво отнесся к юнкерам и наказания, которые они заслужили, были значительно смягчены. К этому печальному для военных эпизоду и относился приказ, предостерегавший юнкеров от революционеров. Мы очень заинтересовались им и не раз беседовали затем о революционерах и их подходах к военным.
Для многих юнкеров это предостережение сослужило хорошую службу в столице, где неопытная молодежь часто наталкивалась на разного рода просветителей и пропагандистов, для которых военная среда была всегда очень заманчива.
Военное обучение и образование были поставлены в училище образцово...
В результате мы увлекались военным делом со всем пылом молодости.
Мы старались довести строй, ружейные приемы и гимнастику до щегольства. Многие перед сном проделывали ружейные приемы и гимнастические упражнения перед громадными зеркалами, и это считалось вполне нормальным. Знание воинских уставов назубок считалось шиком и доходило даже до ненужных подробностей. Так, например, некоторые знали, какой вес по закону должна иметь офицерская перчатка или офицерский нейзильберовый свисток.
Быть по одежде, по выправке и строю лучше других училищ, быть по стрельбе "выше отличного", ходить быстрей стрелков -- считалось идеалом.
Параллельно шло ознакомление со всеми новыми военными течениями по литературе; юнкера увлекались модными и очень популярными тогда книжками Бутовского[8]. Его "Воспитание и обучение современного солдата" было настольной книжкой многих юнкеров старшего курса; его "Наши солдаты" -- читалась всеми. По ним знакомились мы с психологией будущих подчиненных, мы старательно готовились быть хорошими офицерами.
Примеры блестящих строевых офицеров были у нас перед глазами -- это наши училищные офицеры. Два брата Герчиг, Делонг и Крашенинников особенно ценились юнкерами. Позже, один из братьев Герчиг командовал полком в Феодосии в 1905 году в то время, когда туда пришел бродивший по Черному морю, под начальством одного из одесских товарищей, взбунтовавшийся "Потемкин Таврический"[9]. Город был в панике. Отцы города готовы были выполнить все требования бунтовщиков, но Герчиг рассыпал одну из своих рот по берегу моря и, когда к городу приблизилось высланное броненосцем судно, Герчиг дал по нему несколько залпов. Несколько человек перекувырнулось в море, и этого было достаточно: подошедшие повернули обратно, и броненосец ушел, как оказалось позже, к берегам Румынии.
Общеобразовательные науки преподавались лекционно.
Незаметно прошел первый год училища и промелькнул второй. Мы были на старшем курсе. Некоторые из нас, а в том числе и я, были произведены в портупей-юнкера...
В тот год я выбрал скромную вакансию в квартировавший в Вильне 105 пехотный Оренбургский полк.
4 августа 1893 г. в Красном селе у царского валика мы были произведены в офицеры.
IV
Оренбургский пехотный полк стоял в Вильне.
Наш полк, как и все войска Виленского военного округа, учился серьезно.
Отношение к солдатам было не только хорошее, но даже сердечное.
Солдат поверял офицеру свои нужды и часто секреты.
Битья, как системы, не существовало...
Вопроса национальностей по отношению солдат не существовало: офицеры относились одинаково ко всем без различия вероисповеданий, и занятие привилегированных мест ротных писарей евреями было самым обыкновенным делом.
Вообще же национальный вопрос в Вильне был злободневным явлением. Главным являлся польский вопрос. У нас в полку запрещалось говорить по-польски; в дивизии преследовались польские бородки. Существовало процентное отношение офицеров-поляков к общему числу. Офицеры не принимались польским обществом, за что отплачивали недружелюбием к полякам вообще.
Взаимная антипатия между русскими и поляками была очень сильна. Она выявилась с особой силой тогда при постановке и открытии памятника усмирителю в Литве польского бунта генералу графу Муравьеву[10]. Последний, как известно, принявшись за усмирение серьезно, покончил с ним быстро и с меньшими на Литве жертвами, чем того достиг в Привислянском крае более гуманный, как говорили, граф Берг[11].
Постановка памятника подняла старые споры. По городу ходили слухи, что поляки взорвут памятник. Однако все обошлось благополучно. Правительство, щадя самолюбие офицеров-поляков распорядилось тогда не привлекать их на торжество открытия, что и было исполнено.
Литовского вопроса в то время как бы не существовало. Все литовцы с некоторой гордостью называли себя поляками, поляки же Привислянского края не признавали за поляков не только литовцев, но и виленских поляков, говоря про них: "То какой он поляк, он виленский".
Польско-русская вражда не отражалась, однако, на отношениях офицеров к офицерам -- полякам у себя в полку: с ними мы дружили отлично, служили они образцово и товарищами были хорошими.
Еврейский вопрос стоял во весь свой колоссальный рост, но не был так болезнен, как польский. Офицеры были окружены евреями: портной еврей, сапожник еврей, подрядчики и поставщики евреи, фактор еврей, деньги в долг дает еврей, всюду евреи, евреи и евреи, и многие весьма симпатичные. И по отношению их офицеры были настроены доброжелательно.
Религиозная рознь существовала несомненно, но тогда она не обострялась. Но перед каждой пасхой шли разговоры о том, что опять какая-то еврейка где-то скрала или пыталась скрасть какого-то христианского мальчика для надобностей своей пасхи. Кто, где, что и как, никто не знал. И почти в каждой офицерской семье, где был ребенок мальчик, перед пасхой предупреждали денщика, чтобы он лучше смотрел за ребенком и одного его за ворота не выпускал: детей воруют. Так говорили, такова была людская молва. Кем и чем она питалась, нас тогда не интересовало; городское население этому верило, верили и мы, офицеры, верили и солдаты...
Жизнь гарнизона протекала между службой, городскими знакомствами и удовольствиями. Но событие, связанное с царствующей династией, взволновало тогда особенно эту жизнь.
20 октября 1894 года телеграф принес известие из Ливадии о кончине императора Александра III. Трудно передать чувство, охватившее офицеров при этом известии: его надо пережить.
Как, не стало его? А как же Россия? Россия без Александра III? Он -- богатырь и воистину русский человек был именно олицетворением России, ее силы, ее могущества. Его не стало...
На следующий день полк принес присягу на верность службы государю императору Николаю II Александровичу.
Началось новое царствование, полное внутренних волнений, принесшее России большие войны и кончившееся столь внезапно ужасной катастрофой.
Второе событие связано с великим князем Николаем Николаевичем...
* * *
Но полковая служба не удовлетворяла молодежь.
Естественно, что все более живое, энергичное, не успевшее завязнуть в местных интересах, стремилось уйти из полка...
Думал об уходе и я. Перевод в гвардию у меня не состоялся, так как командир полка, обещавший взять меня к себе в полк, поссорился с тем, кто хлопотал за меня. Приходилось рассчитывать на себя.
Следуя общей среди молодежи моде, я стал готовиться в академию, выбрав военно-юридическую, но в то же время подумывал о переводе в корпус жандармов. О службе жандармов я много говорил с одним из моих товарищей. Мы не понимали тогда, конечно, всей серьезности службы этого корпуса, не знали его организации и всех его обязанностей, но в общем она казалась нам очень важной. Мы знали смутно, что жандармы борются с теми, кто бунтует студентов, крестьян, рабочих, вообще, как считали мы, социалистами. Эти последние, в глазах многих из нас, отождествлялись со студентами и казались нам революционерами. Понятие о революционерах у нас было примитивное. Мы считали, что все они нигилисты и представляли мы их в лице Волоховых, Базаровых[12] и вообще как "Бесов" Достоевского[13]. Мы слыхали о них по сдержанным рассказам об убийстве ими царя-освободителя; мы слышали, что убил какой-то Рысаков[14], а раньше стрелял какой-то Каракозов[15]. Кто они, мы хорошо не знали; говорить о них считалось вообще неловким и неудобным, так как это было из запрещенного мира.
За последние годы, около 1 мая[16], мы всегда слышали, что рабочие вновь хотят что-то устроить, где-то будут собрания и надо будет их разгонять, для чего от полка посылались наряды. Получала наряд и моя рота. Лежишь, бывало, с полуротой в лощине, за городом около "Нового Света" и ждешь этого сборища. Лежишь час, другой, третий, никто не собирается; ждать надоело, лежишь и ругаешь в душе бунтовщиков, что зря из-за них треплешься и попусту теряешь время. Мы знали, что в Ярославле Фаногорийский гренадерский полк здорово проучил бунтовщиков при каких-то беспорядках[17], и государь объявил им свою благодарность. Видно, действительно, молодцами работали!
По простой военной терминологии, все эти господа назывались у нас общим именем -- "внутренними врагами государства". В ротах у нас учили, что "солдат есть слуга царя и отечества и защитник их от врагов внешних и внутренних". На вопрос же о том: кто такой враг внутренний, отвечали так: "Это -- воры, мошенники, убийцы, шпионы, социалисты и вообще все, кто идут против государя и внутреннего порядка в стране".
Мы знали, что главную борьбу с ними ведут жандармы, и это не могло нам не нравиться, так как это была та же защита нашей родины, та же война, но лишь внутренняя.
Но вся служба жандармерии была окутана для нас какой-то тайной. Сами жандармские офицеры своею сдержанностью и какой-то особой корректностью усиливали это впечатление и заставляли смотреть на них с некоторой осторожностью. В них не было офицерской простоты, они не были нараспашку и даже внушали к себе какой-то непонятный страх. Почему и отчего -- это было неясно.
В полку у нас на корпус смотрели очень хорошо. Несколько наших офицеров уже служили там, занимали хорошие должности и были предметом нашей зависти. В Вильне жандармерия была представлена блестяще. Генералы фон-Эксе и Черкасов пользовались уважением русского общества, первый же был принят и в польских кругах и принадлежал к местной аристократии.
Я лично в жандармах ничего нехорошего не видел. Еще с детства я помню, что жандармы были хорошо приняты, бывали они и у нас в доме. Даже женихом одной из моих сестер был жандармский ротмистр...
Уже в полку, читая много по истории, прочел я как-то в одном из исторических журналов "Записки голубого жандарма" из эпохи 60-х годов. Они произвели на меня большое впечатление тем, сколь много добра сделал тот жандармский штаб-офицер, состоя в Вильне при графе Муравьеве во время усмирения польского бунта...
Матушка моя не раз говорила мне затем, что она хотела бы видеть меня или артиллеристом или жандармом, сестры же уже прямо убеждали меня идти в жандармерию. Воспитанные в архангельской провинциальной глуши, далекие от всякой политики, они были чужды обычных интеллигентских предрассудков против синего мундира и смотрели на жандармского офицера просто: офицер, служба серьезная, очень важная, жалованье хорошее и форма красивая, чего же еще нужно для брата? А что ругают -- так за глаза и царя ругают. Все это в общей сложности создало у меня желание поступить в корпус жандармов, и я, почитывая для военно-юридической академии, в то же время не упускал из виду, как бы найти протекцию для перевода в корпус.
Но многие в обществе не любили жандармов, службу их бранили и говорили о них, что они все доносчики. Это неприязненное отношение к жандармам я встретил тогда же в семье почтенного присяжного поверенного, на дочери которого я хотел жениться. Русский человек, сын генерала, севастопольского героя, мой будущий тесть не хотел и слышать, чтобы его зять был жандармом. Он предлагал нам с дочерью материальную помощь, а также устроить меня куда-либо на гражданскую службу, которая обеспечивала бы меня лучше, чем полк, лишь бы я не шел в жандармы. Я упорствовал, доказывая ему, что служба корпуса жандармов идейная и полезная для государства. Не имея ничего мне возразить по существу, он все-таки был против нее. Мы долго спорили, и каждый остался при своем мнении. Я не покидал намерения поступить в корпус, но не отказывался от мысли жениться на его дочери.
Но перевестись в корпус жандармов было очень трудно. Для поступления в корпус от офицеров требовались прежде всего следующие условия: потомственное дворянство; окончание военного или юнкерского училища по первому разряду; не быть католиком; не иметь долгов и пробыть в строю не менее шести лет. Удовлетворявший этим требованиям должен был выдержать предварительные испытания при штабе корпуса жандармов для занесения в кандидатский список и затем, когда подойдет очередь, прослушать четырехмесячные курсы в Петербурге и выдержать выпускной экзамен. Офицер, выдержавший этот второй экзамен, переводился высочайшим приказом в корпус жандармов.
Всем формальным условиям я удовлетворял, но у меня не было протекции; отбор же офицеров был настолько строг, желающих было так много, что без протекции попасть на жандармские курсы было невозможно.
Скоро, однако, случай помог мне.
* * *
Через несколько месяцев меня вызвали в Петербург, я подал докладную записку о желании "продолжать службу его императорскому величеству в отдельном корпусе жандармов" и получил приглашение на предварительные испытания.
На испытание явилось около 40 офицеров всех родов оружия. Не без трепета входил я в комнаты штаба корпуса жандармов, помещавшегося в знаменитом доме "У Цепного моста" против церкви святого Пантелеймона. Все казалось там страшно таинственным и важным. Единственно доступный и любезный человек это -- швейцар. Все остальное заморожено холодом. Видимо, то же испытывали и другие офицеры.
В ожидании экзаменаторов мы перешептывались о них. Оказалось, что экзаменационная комиссия состояла из старших адъютантов штаба корпуса при участии представителя департамента полиции, тайного советника Янкулио. Этот худощавый старик, напоминавший наружностью Победоносцева[18], внушал нам особый страх, но почему, мы сами не знали.
В первый день держали устный экзамен. Меня спросили, читал ли я фельетон "Нового Времени"[19] о брошюре Льва Тихомирова: "Конституционалисты в эпоху 1881 года"[20] и что я могу сказать по этому поводу. Вещь была мне известна, и мой ответ удовлетворил комиссию. Предложив затем мне перечислить реформы Александра II[21] и предложив еще несколько вопросов по истории и администрации и выслушав ответы, председатель комиссии объявил, что устный экзамен мною выдержан и что мне надлежит явиться на следующий день держать письменный...
На письменном экзамене мне попалась тема: "Влияние реформы всесословной воинской повинности на развитие грамотности в народе..."
Экзамены я выдержал. Меня внесли в кандидатский список, и я должен был ждать вызова для слушания лекций...
Выдержав испытание, я вернулся в Вильну и стал ждать вызова, а в это время виленская жандармерия собирала обо мне наиподробнейшие сведения. Политическая благонадежность и денежное состояние подверглись наибольшей проверке. Первое объяснять не приходится, второе же преследовало цель, чтобы в корпус не проникали офицеры, запутавшиеся денежно, зависящие от кого-либо в материальном отношении. Жандарм должен был быть независим.
Вызов меня на курсы затянулся. Прошло почти два года.
Летом 1899 года я совершенно неожиданно получил вызов на жандармские курсы.
V
В конце января 1826 года генерал-адъютант граф Бенкендорф[22] подал императору Николаю I записку, в которой излагал следующее:
"События 14 декабря[23] и ужасные заговоры, которые в течение более 10 лет подготовляли этот взрыв, достаточно доказывают как ничтожность имперской полиции, так и неизбежную необходимость организации таковой согласно искусно скомбинированному и деятельно выполненному плану.
Для того, чтобы полиция была хороша и охватывала все пространство империи, она должна иметь один известный центр и разветвления, проникающие во все пункты; нужно, чтобы ее боялись и уважали за моральные качества ее начальника. Он должен называться министром полиции и инспектором жандармов. Только этот титул даст ему расположение всех честных людей, которые хотели бы предупредить правительство о некоторых заговорах, или сообщить ему интересные новости. Мошенники, интриганы и глупцы, обратившиеся от их заблуждений или ищущие искупить свои ошибки доносами, будут знать куда обратиться. Этот титул объединил бы всех жандармских офицеров, разбросанных по всем городам России и по всем дивизиям армии, дал бы средство поставить туда людей интеллигентных и использовать людей чистых.
Чины, ордена, благодарность поощряют офицера более, чем денежные суммы поощряют людей, секретно используемых, которые часто играют двойственную роль: шпионят для и против правительства...
Эта полиция должна употреблять все свои усилия, чтобы завоевать моральную силу, которая в каждом деле есть главная гарантия успеха..."
Записка эта подверглась изучению государя и обсуждению нескольких избранных императором лиц, и 25 июня 1826 года, в день рождения императора Николая I, появился приказ об учреждении корпуса жандармов, о назначении генерал-адъютанта графа Бенкендорфа шефом жандармов и командующим императорской главной квартирой. 3 же июля состоялся указ о преобразовании особой канцелярии министерства внутренних дел в третье отделение собственной его величества канцелярии. Во исполнение этого указа, начальники губерний по всем делам, подведомственным третьему отделению, должны были доносить прямо его императорскому величеству.
Граф Бенкендорф в своих записках сообщает об этой реформе следующее:
"Всю империю разделили в сем отношении на семь округов; каждый округ подчинен генералу и в каждую губернию назначено по одному штаб-офицеру; дальнейшее же развитие и образование нового установления было предоставлено времени и указаниям опыта.
Учреждение в то же время третьего отделения собственной его величества канцелярии представляло под моим начальством средоточие этого нового управления и вместе высшей, секретной полиции, которая в лице тайных агентов должна была помогать и способствовать действиям жандармов"[24].
Так появился корпус жандармов. Если вспомнить, что в течение всего предшествовавшего тому века главными участниками всех политических заговоров являлись военные; что военными были совершены цареубийства Петра III[25] и Павла I[26], а во главе заговора против отца Николая Павловича стоял главный начальник государевой охраны генерал-адъютант граф Пален; что и в деле декабристов, проекты которых восходили до убийства императора Александра I и всех членов царствовавшей династии, все участники, за исключением нескольких человек, были военные, -- принявши все это во внимание, легко понять, почему в деле сформирования корпуса жандармов государь Николай Павлович принял ближайшее участие, почему корпусу дана была организация, восходившая до собственной его величества канцелярии и почему внимание новой высшей полиции было так сильно направлено на военную среду.
Борьба с злоупотреблениями во всех частях управления, во всех состояниях и местах; наблюдение за сохранением государственного порядка и спокойствия; наблюдение за нравственностью учащейся молодежи; обнаружение бедных и сирых, нуждающихся в материальной помощи, -- вот обязанности корпуса жандармов согласно инструкции, преподанной им их первым шефом.
Корпус жандармов -- глаза и уши императора, говорили тогда. Общественное благо -- его цель. Белый платок -- для утирания слез -- эмблема его обязанностей. Какая же среда могла дать соответствующий контингент лиц для выполнения такой высокой задачи? Только русская армия, в массе своей всегда служившая верой и правдой своим государям, создавшая им славу, ковавшая величие и могущество России. Она и выделила из себя и весь состав вновь образованной жандармерии.
"По мысли государя, -- говорил историк Шильдер[27], -- лучшие фамилии и приближенные к престолу лица должны были стоять во главе этого учреждения и содействовать искоренению зла".
В царствование Александра II на офицеров корпуса жандармов было возложено производство дознаний по делам о государственных преступлениях, на правах следователей под наблюдением прокуратуры, согласно новых судебных уставов.
Всесильный диктатор, "волчьи зубы, лисий хвост" -- граф Лорис-Меликов[28] добился уничтожения независимости корпуса жандармов. В феврале 1880 года шеф жандармов был уволен от должности, третье же отделение и корпус жандармов были подчинены Лорис-Меликову. Высочайшим же указом 6 августа того же года корпус жандармов был подчинен министру внутренних дел, тому же Лорис-Меликову, по званию шефа жандармов, третье отделение было уничтожено, и вместо него был образован департамент государственной полиции.
Подчинив себе корпус, Лорис-Меликов не сумел, однако, целесообразно использовать его силы в то тяжелое время. Охрана государя была поставлена преступно небрежно. Ею ведали чиновники секретного отделения канцелярии обер-полицмейстера.
В упоении собственной славы, Лорис-Меликов, в одном из своих всеподданнейших докладов, красиво изобразил государю то успокоение и благополучие, которого он достиг якобы в империи своими либеральными мерами, смешав непозволительно для государственного человека в одну кучу народ, либеральное общество, политиканов и революционеров. За тот знаменитый доклад, образчик безграничного самомнения, легкомыслия и политического невежества со стороны министра внутренних дел, Россия заплатила, спустя немного времени жизнью своего царя-освободителя.
После убийства Александра 11 было создано Петербургское охранное отделение с чинами корпуса жандармов. Предупреждение покушения на жизнь Александра III в марте 1887 года арестом "Террористической фракции Народной Воли"[29] с бомбами на пути предполагаемого проезда государя явилось блестящим актом деятельности корпуса за то время. Чины корпуса раз громили по всей России терроризовавшую прежнее правительство "Народную Волю" и, согласно высочайше утвержденному в августе 1881 года "Положению об усиленной охране", приняли к исполнению новую обязанность -- производство расследования без участия прокурорского надзора.
Совокупностью энергично принятых мер достигнуто было успокоение.
Новое царствование императора Николая Александровича принесло с собой общественное оживление, властно выдвинулся новый социальный фактор -- рабочий вопрос. Корпусу предстояла новая сложная работа.
В 1899 году, когда я был вызван на жандармские курсы, организация и обязанности корпуса были в общем таковы: корпус состоял из генералов, офицеров и унтер-офицеров.
Одна часть корпуса была сведена в губернские жандармские управления, которые осуществляли по-старому наблюдения, кое-где вели политический розыск, а также производили дознания и расследования. К этой категории относились и офицеры резерва, специализировавшиеся на производстве дознаний.
Вторая часть корпуса была сведена в железнодорожные полицейские управления и несла службу исключительно в полосе отчуждения железных дорог, исполняя функции и общей и политической полиции.
В ведении офицеров корпуса были также охранные отделения в Петербурге, Москве и Варшаве, входившие в состав градоначальств и обер-полицмейстерств и занимавшиеся политическим розыском. В крепостях же были крепостные жандармские команды, наблюдавшие в крепостных районах. Кроме того, в состав корпуса входили Петербургский, Московский и Варшавский дивизионы, несшие наружно-полицейскую службу и бывшие жандармами только по форме.
Главным начальником жандармов являлся министр внутренних дел по званию шефа жандармов, во главе корпуса стоял его командир, строевою частью ведал штаб, всей же розыскной и наблюдательной -- департамент полиции, куда поступала также и вся отчетность по производству дознаний и расследований.
Железнодорожные жандармы зависели почти исключительно от штаба, губернские же -- от департамента полиции. Двойственность подчинения корпуса отражалась на всей его службе.
Назначение же начальников управлений не высочайшими приказами, а командиром корпуса, вносило в корпусную жизнь произвол, протекционизм и лишало его высший персонал независимости и самостоятельности, столь необходимых для органа такого важного государственного значения, какое имел корпус в царской России.
* * *
Лектора нам читали уголовное право, производство дознаний и расследований и железнодорожный устав. Мы отлично усвоили все права и обязанности железнодорожной жандармерии и познакомились с формальной стороной дознаний, но и только. О самом же главном для нас (об общественных и революционных движениях и о методах борьбы с революцией) нам тогда ничего на курсах не говорили.
Между тем, большинство из нас горело желанием отдаться всецело борьбе с революционерами. Как ни далеко стояла тогда армия от политики, кое-что о начинающемся рабочем движении доходило и до нас, о подпольной работе социалистов мы слыхали, знали мы и то, что царя-освободителя убили именно они. На курсах же нам было выдано для ознакомления с порядком производства дознаний несколько томов дела о покушении на Александра III. Но только нам не давали никаких разъяснений по этому делу, которое одно, могло бы составить ряд поучительных для жандармского офицера лекций по истории революционного движения и по розыску. В конце декабря 1899 года мы выдержали выпускной экзамен и были переведены высочайшим приказом в корпус жандармов. Нам дали в штабе лист со свободными вакансиями, причем адъютант по строевой части, подполковник Чернявский, с особенным пренебрежением швырнул нам отдельный листок с вакансиями охранных отделений, и мы разобрали вакансии согласно желанию в порядке успехов сдачи выпускного экзамена. Одни пошли на железные дороги, часть в губернские, четверо же, и в том числе я, решили окунуться в самую гущу и взяли вакансии в охранные отделения. Чернявский смотрел на нас с нескрываемой враждебностью и буквально фыркал, а не говорил, когда мы обращались к нему за какими-либо справками.
Я вышел в Московское охранное отделение, пугавшее всех тем, что начальником его был штатский Зубатов[30]. В синем уже мундире с белыми аксельбантами вернулся я через несколько дней в Вильну.
Ясный морозный январский день. Много снегу. Московский "Ванька" резво катит меня с чемоданом с вокзала на Большую Дмитровку, где у сестры меня ждет жена.
Через час, переодевшись в мундир, еду в Гнездниковский переулок являться в охранное отделение.
Двухэтажное здание зеленоватого цвета окнами на переулок. Вхожу в небольшую правую дверь. Темный вход; довольно большая полунизкая передняя, из которой несколько маленьких дверей в крошечные приемные. В дальнем правом углу странная витая лестница наверх. Из того же угла теряется в темноте узкий коридорчик.
Некто в штатском спрашивает меня, что мне угодно и, узнав, что я новый офицер и приехал на службу, схватился снимать пальто и, попросив подождать, полетел по витой лестнице.
Вошел полицейский надзиратель и любезно раскланялся. Постояв немного, он заглянул в каждую дверь и плотно прикрыл их -- очевидно дежурный. Из темного коридорчика появился служитель с огромным подносом, полным стаканов чая, и осторожно стал подниматься по винтовой лестнице.
Вскоре скатившийся с нее докладчик попросил меня следовать за ним. Поднимаюсь: чистый широкий коридор. Прохожу большую светлую комнату; много столов, за ними чиновники -- пишут; стучат машинки; груды дел. Дальше -- небольшая комнатка, полная дуг с листками, что похоже на адресный стол. Проходим через маленькую темную переднюю и входим в небольшой, в два окна, кабинет. Американский стол-конторка, диван, несколько стульев.
Навстречу поднимается упитанный, среднего роста штатский, полное здоровое румяное лицо, бородка, усики, длинные русые волосы назад, голубые спокойные глаза. Представляюсь. Он отвечает:
-- Медников, старший чиновник для поручений, -- и, улыбаясь, просит садиться. -- Я мы вас ждем, очень рад-с, скоро придет и начальник.
Говор спокойный, певучий, немного простоватый. Сидит, откинувшись на спинку, поглаживая себя по ляжкам, изредка отбрасывает волосы рукой назад.
Обмениваемся ничего не значащими фразами о погоде и морозе. Смотрю на портреты на стене. Один из них женский, как узнал потом, революционерки Курпатовской[31], на другом же красивый мужчина. Увидев, что смотрю на него, Медников говорит: "Это Судейкин"[32].
Почему Курпатовская украшала тот кабинет, для меня осталось невыясненным навсегда. Никогда она никакого отношения к службе отделения не имела, если не считать того, что бывала обыскиваема к арестована.
Немного спустя Медников стучит в дверь, что в углу комнаты, и приглашает меня жестом за собой. Вхожу в большой, нарядный не казенный кабинет. На стене прелестный, тоже не казенный царский портрет. Посреди комнаты среднего роста человек в очках, бесцветный, волосы назад, усы, борода, типичный интеллигент, это -- знаменитый Зубатов.
Представляюсь, называя его "господин начальник". Он принимает мой рапорт стоя, по-военному, опустив руки и, дав договорить, здоровается и предлагает папиросу. Отказываюсь, говорю, что не курю. Удивляется.
-- Может быть и не пьете?
-- И не пью.
Начальник смеется и, обращаясь к Медникову, говорит: "Евстратий, и не пьет!"... Евстратий сидит плотно, гладит себя по ляжкам, ухмыляется. Спросил, женат ли я, как думаю устроиться, и, предложив еще несколько вопросов, Зубатов сказал, чтобы я шел являться обер-полицмейстеру, и мы распрощались.
Дом обер-полицмейстера помещался на том же дворе, но фасадом и подъездом выходил на Тверской бульвар. Обер-полицмейстер полковник Дмитрий Федорович Трепов[33] бывший конногвардеец, высокий, красивый и представительный мужчина, встретил меня сурово-вежливо, предложил несколько вопросов, сказал комплимент по адресу отделения и его начальника и, пожелав успеха в службе, распрощался.
Сделав затем несколько визитов, я вернулся в отделение, где перезнакомился со служащими. Помощником начальника был жандармский подполковник Сазонов, которому Зубатов и передал меня для выучки. Были в отделении еще два жандармских офицера -- Петерсен и Берарди, но они находились в командировках. Поручик Берарди вел тогда расследование о хищениях в разных войсковых частях оружия и о переправе его через Кавказ в Персию. В двух местах были скрадены даже артиллерийские орудия. Военное министерство само просило, чтобы расследование произвел жандармский офицер. Берарди блестяще справился с поручением и был награжден Владимиром 4 степени, что тогда являлось редкой наградой, и потому Берарди был тогда героем дня в корпусе. Позже он до самой революции состоял начальником дворцовой полиции, а при большевиках был расстрелян. Это был выдающийся офицер.
В отдельном кабинете сидел сумрачный в очках блондин, бывший когда-то революционером, Л. П. Меньщиков[34]. В комнате рядом сидели делопроизводитель, от которого почти всегда отдавало букетом, и чиновник для поручений Л. И. Войлошников[35], симпатичный, приветливый, хороший человек. В 1905 году, при Московском восстании, Войлошников был расстрелян на Пресне дружиной социалистов-революционеров на глазах жены и маленьких детей. Тогда это произвело на всех крайне тяжелое впечатление. Мне было как-то не по себе в этой необычайной военной обстановке.
Скоро затем Сазонов пригласил меня к себе в свой громадный кабинет с двумя письменными столами, с портретами по стенам и с зерцалом на угловом столике, и дал краткое, но толковое объяснение о том, что такое охранное отделение и какие его права и обязанности. По-товарищески же посоветовал, к кому и как относиться и с кем и как держаться. О Зубатове и о Медникове он говорил особенно серьезно, упирая на то, что они отлично знают свое дело. Советовал мне не допытываться очень, где, что и как, объясняя, что со временем само все придет и что так будет лучше, так как очень любопытных не любят. Предупредил он и о том, что по отношению посторонних надо быть сдержанным на словах, быть осторожным, конспиративным, как выразился он, т. е. ничего о служебных делах не рассказывать; не рассказывать ничего и домашним.
В шесть часов Сазонов сказал мне:
-- Ну, теперь пойдем прощаться к начальству, таков у нас порядок.
Мы прошли в кабинет Медникова, где кроме него были и Зубатов и Войлошников. Поглаживая бородку, стоял Меньщиков.
-- Ну, что же, господа, пора и по домам, -- сказал нам Зубатов и, пожав руку каждому и пожелав всего хорошего, ушел в свой кабинет. Медников с грохотом закрыл свою конторку, приветливо распрощался с каждым из нас и все разошлись.
Только к семи часам вечера, когда было уже совсем темно, вернулся я домой, где жена и сестра с мужем забросали меня вопросами. Я же был как в тумане. Все, что я видел и слышал, было так ново, странно и таинственно. Совет Сазонова о конспиративности звучал в ушах. Я кое-как разъяснился, говоря, что все были очень вежливы, приветливы и конспиративны. Это слово сразу очень понравилось.
В Москву я попал в первый раз. Мне так хотелось посмотреть город, хотелось на воздух. Я оделся и поехал в Кремль.
Вот она, белокаменная, вот она -- сердце России. При какой странной обстановке я тебя вижу впервые. Я любуюсь тобой поздно вечером, приехав рано утром... Как все это странно... Что за странная новая служба... Какие странные люди... Зубатов, Медников... А тот, что возится внизу в коридорчике, несуразный в большой шляпе и с пледом на плечах... И помещение странное... Железная витая лестница... и я.
VI
Московское охранное отделение того времени занимало исключительное положение среди розыскных органов России и деятельность его распространилась далеко за пределы Москвы и ее губернии. Отделение уже вычистило к тому времени Москву и раскрыло несколько революционных организаций вне ее.
Так, в 1895 году отделение арестовало в Москве кружок студента Распутина[36], имевший намерение подготовить покушение на молодого государя и делавший для того некоторые приготовления. Оно разгромило перед тем складывавшуюся благодаря Натансону партию "Народное право"[37], арестовав по разным городам ее главарей и взяв в Смоленске ее типографию. Оно проникло своим розыском даже в Петербург и арестовало в 1896 г. на Лахте типографию "Группы Народовольцев"[38].
Ко времени моего приезда отделение работало по северо-западному краю, где в Минске, как раз весною 1900 года, оно произвело большие аресты социалистов-революционеров, во главе с Е. Гальпериным, Л. Клячко и Г. Гершуни[39], где работала и "бабушка" Е. Брешковская, ускользнувшая тогда от ареста[40].
Та организация называлась "Рабочей партией политического освобождения России"[41], имела свою типографию, где была напечатана ярко-террористического характера брошюра "Свобода", наделавшая тогда много шума. Типография та была арестована отделением.
Все это, а также и другие успехи по преследованию революционеров были достигнуты отделением с помощью внутренней агентуры, т. е. через тех членов революционных организаций, которые по тем или иным побуждениям давали политической полиции сведения о деятельности своих организаций и их отдельных членов.
Они выдавали своих близких жандармерии, служа для нее шпионами, и назывались у политической полиции "сотрудниками", у своих же шли под именем "провокаторов".
Сотрудник не считался на службе у отделения, он не был его чином, не значился по ведомостям, поступавшим в Государственный Контроль; он был для отделения человеком другого враждебного лагеря, помогавшим лишь правительству в его борьбе с революционерами, откуда и самое название -- сотрудник.
Не жандармерия делала Азефов[42] и Малиновских[43], имя же им легион, вводя их как своих агентов в революционную среду; нет, жандармерия выбирала лишь их из революционной среды. Их создавала сама революционная среда. Прежде всего они были членами своих революционных организаций, а уже затем шли шпионить про своих друзей и близких органам политической полиции.
Чины охранного отделения или жандармского управления, от начальника до младшего филера, никогда в революционные ряды не становились.
Уменьем привлекать из революционных и общественных кругов лиц, которые освещали бы их деятельность, тогда славилось именно Московское охранное отделение. Наличностью этих сотрудников из социалистов и общественников и объяснялись успехи Московского отделения и его популярность.
В числе таких сотрудников отделения уже тогда состояли двое, из которых один, убежденный враг социализма и революционеров, являлся образчиком самого лучшего, идейного, преданного правительству сотрудника, каких вообще бывало немного, другой же, наоборот, дал впоследствии пример типа отрицательного и нежелательного -- сотрудника-провокатора. Первым была Зинаида Гернгросс, вторым -- Евно Азеф.
Зинаида Федоровна Гернгросс[44] стала сотрудничать на Московское охранное отделение в 1895 г. и раскрыла властям московский террористический кружок Распутина, подготовлявший покушение на императора Николая II, которое предполагалось совершить при въезде государя в Москву на коронационные торжества 1896 г.
Дело было разрешено в административном порядке, и сама Гернгросс, как замешанная в нем, была выслана на 5 лет в Кутаис, где вышла замуж за врача Жученко, а затем скоро переехала в Юрьев и выехала за границу.
Будучи убежденной монархисткой и всей душой ненавидя революционные партии с их подпольной грязью, Жученко решила бороться с ними жесточайшим образом, не преследуя при том никакой корыстной цели. Она вновь стала сотрудничать на департамент полиции и оказала ему ряд ценных услуг по раскрытию деятельности партии социалистов-революционеров, и, благодаря ей в руки правосудия были преданы многие серьезные революционные деятели и предупреждены грандиозные террористические покушения.
В 1909 году, благодаря измене Меньшикова, Жученко была разоблачена Бурцевым[45], и в августе того же года центральный комитет партии социалистов-революционеров объявил ее провокатором.
В том же году к Жученко, жившей с сыном в Шарлоттенбурге, заявился добровольный шеф революционного розыска социалист В. Л. Бурцев, средства розыска которого, кстати сказать, были те же, что и у ненавистного ему департамента полиции, т. е. внутренняя агентура, которую он вербовал среди чиновников правительства и филерство, которое осуществлялось в нужных случаях членами революционных партий. То, что считалось преступным и подлым со стороны правительства, признавалось необходимым и хорошим в своих собственных руках: такова этика революционеров.
При двух свиданиях с Бурцевым Жученко честно, открыто, с полным достоинством и мужеством и в гордом сознании той государственной пользы, которую она приносила родине, раскрывая работу подтачивающих ее революционных партий, высказала свои взгляды на сотрудничество.
-- Да я служила, -- говорила она Бурцеву, -- к сожалению, не пятнадцать лет, а только три, но служила, и я с удовольствием вспоминаю о своей работе, потому что служила не за страх, а по убеждению. Теперь скрывать нечего. Спрашивайте меня, и я буду отвечать. Но помните: я не открою вам ничего, что повредило бы нам, служащим в департаменте полиции... Я служила идее... Помните, что я честный сотрудник департамента полиции в его борьбе с революционерами... Сотрудничество -- одно из наиболее действительных средств борьбы с революцией... Я не одна: у меня много единомышленников как в России, так и за границей. Мне дано высшее счастье остаться верной до конца своим убеждениям, не проявить шкурного страха, и мысль о смерти меня не страшила никогда[46]...
Честный фанатик, революционер Бурцев столкнулся с не менее честным фанатиком -- сотрудником Жученко. И моральная победа в этом столкновении правительства с революцией осталась всецело на стороне правительства -- на стороне Жученко. Фанатик революционер должен был признать моральную силу убежденного сотрудника, и Бурцев пожал на прощанье руку Жученко со словами: "Как человеку честному, жму вашу руку".
И перед этой моральной силой честности, долга и мужества склонился даже и центральный комитет партии социалистов-революционеров: Жученко не мстили, ее не тронули.
Прямою противоположностью является в то время скромный еще сотрудник, но впоследствии сделавшийся знаменитостью, как провокатор, -- Азеф.
Азеф, это -- беспринципный и корыстолюбивый эгоист, работавший на пользу иногда правительства, иногда революции; изменявший и одной и другой стороне, в зависимости от момента и личной пользы; действовавший не только как осведомитель правительства, но и как провокатор в действительном значении этого слова, т. е. самолично учинявший преступления и выдававший их затем частично правительству, корысти ради.
Между этими двумя крайностями располагался ряд иных сотрудников, молодых и пожилых, всяких сословий, профессий и категорий. Единственная среда, которая не давала "сотрудников", -- это было офицерство: предательство и спекуляция на товариществе были чужды офицерству царской России.
Мастером по приобретению сотрудников считался сам начальник отделения -- Зубатов.
Сергей Васильевич Зубатов учился в одной из московских гимназий и, будучи в старших классах, принимал участие в ученической кружковщине, где сталкивался, между прочим, с одним из основателей партии социалистов-революционеров Михаилом Гоцем[47].
После гимназии он не пошел в университет, а поступил чиновником в охранное отделение, где дослужился до помощника начальника, а затем, как знаток розыскного дела, вне правил, т. к. не был жандармским офицером, был назначен и начальником.
Начитанный, хорошо знакомый с историей, интересовавшийся всеми социальными вопросами, Зубатов был убежденным монархистом. Он считал, что царская власть, давшая России величие, прогресс и цивилизацию, есть единственная свойственная ей форма правления.
"Без царя не может быть России, -- говорил он нам не раз, -- счастье и величие России -- в ее государях и их работе. Возьмите историю". И доказательства сыпались, как из рога изобилия.
"Так будет и дальше. Те, кто идут против монархии в России -- идут против России; с ними надо бороться не на жизнь, а на смерть".
И он боролся всеми законными, имевшимися в его распоряжении средствами и учил и нас, офицеров, тому же.
Пройдя в молодости революционные увлечения, зная отлично революционную среду с ее вождями, из которых многие получали от него субсидии за освещение работы своих же сотоварищей, он знал цену всяким "идейностям", знал и то, каким оружием надо бить этих спасителей России всяких видов и оттенков.
Для успеха борьбы нужно было осведомление через сотрудников, и Зубатов искал их. После каждых групповых арестов или ликвидации Зубатов подолгу беседовал с теми из арестованных, кто казался ему интересным. Это не были допросы, это были беседы за стаканом чая о неправильности путей, которыми идут революционеры, о вреде, который они наносят государству. Во время этих разговоров со стороны Зубатова делались предложения помогать правительству в борьбе с революционными организациями. Некоторые шли на эти предложения, многие же, если и не шли, то все-таки сбивались беседами Зубатова с своей линии, уклонялись от нее, другие же совсем оставляли революционную деятельность.
Одним из таких сбитых временно с его революционного пути оказался и знаменитый по последующей работе Гершуни. По заарестовании в Минске Гершуни содержался под стражей в Москве. У Зубатова были, конечно, сведения о том, что делал Гершуни в Минске, как формировал он там летучие библиотечки, фабриковал небольшие типографии и рассылал их с Брешко-Брешковской по разным городам. Знал он и о взглядах Гершуни на террор, как на необходимый способ борьбы с правительством. Данных, хотя и агентурных, было достаточно, чтобы послать Гершуни административным порядком в далекую Сибирь, но Зубатов этого не сделал. Он хотел переломить Гершуни идейно. Он не раз вызывал Гершуни надопросы. Долгие беседы вели два противника, и в результате Гершуни дал подробное показание и тем купил себе свободу, избавив себя от ссылки. Он был освобожден и вернулся в Минск. Моральная победа Зубатова была велика, но не надолго.
Зубатов не понял тогда достаточно хорошо Гершуни, не разглядел в нем уже готового убежденного террориста, слишком доверчиво отнесся к нему, поверил ему. Очутившись на свободе, Гершуни оправился от влияния Зубатова и отомстил правительству, как видно будет дальше, жестоко.
Зубатов не смотрел на сотрудничество, как на простую куплю и продажу, а видел в нем дело идейное, что старался внушить и офицерам. Учил он также относиться к сотрудникам бережно.
"Вы, господа, -- говорил он, -- должны смотреть на сотрудника как на любимую женщину, с которой вы находитесь в нелегальной связи. Берегите ее, как зеницу ока. Один неосторожный ваш шаг, и вы ее опозорите. Помните это, относитесь к этим людям так, как я вам советую, и они поймут вас, доверятся вам и будут работать с вами честно и самоотверженно. Штучников гоните прочь, это не работники, это продажные шкуры. С ними нельзя работать. Никогда и никому не называйте имени вашего сотрудника, даже вашему начальству. Сами забудьте его настоящую фамилию и помните только по псевдониму.
Помните, что в работе сотрудника, как бы он ни был вам предан и как бы он честно ни работал, всегда, рано или поздно, наступит момент психологического перелома. Не прозевайте этого момента. Это момент, когда вы должны расстаться с вашим сотрудником. Он больше не может работать. Ему тяжело. Отпускайте его. Расставайтесь с ним. Выведите его осторожно из революционного круга, устройте его на легальное место, исхлопочите ему пенсию, сделайте все, что в силах человеческих, чтобы отблагодарить его и распрощаться с ним по-хорошему.
Помните, что, перестав работать в революционной среде, сделавшись мирным членом общества, он будет полезен и дальше для государства, хотя и не сотрудником; будет полезен уже в новом положении. Вы лишаетесь сотрудника, но вы приобретаете в обществе друга для правительства, полезного человека для государства".
Благодаря таким взглядам Зубатова, работа по розыску приобретала интересный характер. Проводя их в жизнь, Зубатов сумел поставить внутреннюю агентуру на редкую высоту. Осведомленность отделения была изумительна. Его имя сделалось нарицательным и ненавистным в революционных кругах. Москву считали гнездом "провокации".
Заниматься в Москве революционной работой считалось безнадежным делом.
Красиво и убедительно говорил Зубатов, подготовляя из нас будущих руководителей политического розыска, но воспринять сразу эту государственную точку зрения на внутреннюю агентуру было трудно. Мы принимали, как бесспорные, все советы относительно сотрудника и все-таки они в наших глазах были предателями по отношению своих товарищей. Мы понимали, что без шпионов ничего нельзя знать, что делается во вражеском лагере; мы сознавали, что сотрудников надо иметь так же, как надо иметь военных шпионов, чтобы получать необходимые сведения о неприятельских армии и флоте, об их мобилизационных планах и т. д. Все это мы понимали хорошо, но нам, офицерам, воспитанным в традициях товарищества и верности дружбы, стать сразу на точку холодного разума и начать убеждать человека, чтобы он, ради пользы дела, забыл все самое интимное, -- дорогое и шел на измену, было тяжело и трудно. Наш невоенный начальник не мог этого понять. Да мы и не говорили много с ним об этом. Но между собою мы, офицеры, подолгу беседовали на эту тему. В нас шла борьба.
В результате государственная точка зрения победила. Мы сделались сознательными офицерами розыска, смотревшими на него, как на очень тяжелое, неприятное, щепетильное, но необходимое для государства дело. Впрочем, жизнь, как увидели мы позже, очень упрощала нашу задачу. Переубеждать и уговаривать приходилось редко: предложения услуг было больше, чем спроса...
Правой рукой Зубатова был Евстратий Павлович Медников, человек в то время лет пятидесяти. Он заведывал агентами наружного наблюдения, или филерами, которые, наблюдая на улицах за данными им лицами выясняли наружно, что те делали, с кем встречались и какие места посещали. Наружное наблюдение развивало данные внутренней агентуры.
Медников был простой, малограмотный человек, старообрядец, служивший раньше полицейским надзирателем. Природный ум, сметка, хитрость, трудоспособность и настойчивость выдвинули его. Он понял филерство как подряд на работу, прошел его горбом и скоро сделался нарядчиком, инструктором и контролером. Он создал в этом деле свою школу -- Медниковскую, или как говорили тогда, "Евстраткину" школу. Свой для филеров, которые в большинстве были из солдат уже и тогда, он знал и понимал их хорошо, умел разговаривать, ладить и управляться с ними.
Двенадцать часов ночи. Огромная низкая комната с большим дубовым столом посредине полна филеров. Молодые, пожилые и старые, с обветренными лицами, они стоят кругом по стенам в обычной позе -- расставив ноги и заложив руки назад.
Каждый по очереди докладывает Медникову данные наблюдения и подает затем записку, где сказанное отмечено по часам и минутам, с пометкой израсходованных по службе денег.
-- А что же Волк? -- спрашивает Медников одного из филеров.
-- Волк, Евстратий Павлович, -- отвечает тот, -- очень осторожен. Выход проверяет, заходя куда-либо, также проверку делает и опять-таки и на поворотах, и за углами тоже иногда. Тертый.
-- Заклепка, -- докладывает другой, -- как заяц, бегает, ничего не видит, никакой конспирации, совсем глупый...
Медников внимательно выслушивает доклады про всех этих Заклепок, Волков, Умных, Быстрых и Галок, -- так по кличкам назывались все проходившие по наблюдению. Он делает заключения, то одобрительно кивает головой, то высказывает недовольство.
Но вот он подошел к филеру, любящему, по-видимому, выпить. Вид у того сконфуженный; молчит, точно чувствует, что провинился.
-- Ну что же, докладывай! -- говорит иронически Медников. Путаясь и заикаясь, начинает филер объяснять, как он наблюдал с другим филером Аксеновым за "Куликом", как Кулик зашел на "Козихинский пер., дом No 3, да так и не вышел оттуда, не дождались его".
-- Так-таки и не вышел, -- продолжает иронизировать Медников.
-- Не вышел, Евстратий Павлович.
-- А долго ты ждал его?
-- Долго, Евстратий Павлович.
-- А до каких пор?
-- До одиннадцати, Евстратий Павлович.
Тут Медников уже не выдерживает больше. Он уже знает от старшего, что филеры ушли с поста в пивную около 7 часов, не дождавшись выхода наблюдаемого, почему он и не был проведен дальше. А у "Кулика" должно было состояться вечером интересное свидание с "приезжим" в Москву революционером, которого надо было установить. Теперь этот неизвестный "приезжий" упущен.
Побагровев, Медников сгребает рукой физиономию филера и начинает спокойно давать зуботычины. Тот только мычит и, высвободившись, наконец, головой, всхлипывает: