Книговод

Пугачевцы

Салиас Евгений Андреевич


СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ III.

ПУГАЧЕВЦЫ.
(Части V--VIII).

Русскій бунтъ -- безсмысленный и безпощадный
Пушкинъ.

Tragt Holz und lasst Gott kochen!!
Поговорка.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литог. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст.
1901.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

I.

Остёръ топоръ, да и сукъ зубастъ!

   Снѣжная, голая равнина волнообразно стелется во всѣ края; ни хижины, ни дерева, ни куста, ни единой темной точки... Гдѣ край земли, край неба! Весь видимый міръ, внизу, вверху и кругомъ, стоитъ серебристо-бѣлый, безъ единаго пятнышка, безъ единой темной черточки. Это не міръ Божій -- это единообразный, всюду бѣлый, ровно бѣлый, невозмутимый и безжизненный просторъ. Далеко направо, дрожитъ и сіяетъ точка -- это запоздавшая звѣздочка; далеко налѣво, алое пятно все румянится и расплывается, не то въ поднебесьи, не то по снѣгамъ. Одинокая звѣздочка, затерянная въ бѣломъ просторѣ, переливается изъ красно-огненной въ блѣдно-синюю, все чаще мигаетъ, вздрагиваетъ и тухнетъ... Алое пятно горитъ и пылаетъ; вотъ прорвалось оно вдругъ и яркій пламень льется оттуда, и сразу, чрезъ весь видимый, бѣлый просторъ, рванулся и пролетѣлъ изъ края въ край длинный и узкій огненный столбъ, за нимъ другой, третій... Словно пламенныя струи и брызги льются и сыплются оттуда, наполняя и зажигая все пространство. Мертвый дотолѣ, бѣлый міръ сталъ теперь живой, пурпуровый міръ, горящій, переливающійся и словно колеблющійся въ золотѣ и огнѣ.
   Красное солнце тихо восходитъ и проводитъ край между серебристыми снѣговыми глыбами и засинѣвшимъ куполомъ неба...
   Начинается новый день, ясный, тихій, морозный. День этотъ 25 декабря 1773 года... Рождество Христово.
   Солнце поднялось выше. По засинѣвшему небу узоромъ плывутъ маленькія, малиновыя облака причудливыхъ очертаній.
   Среди снѣговъ, желто-грязной лентой, извивается дорога -- большой трактъ Казанка. По этому тракту, въ полсотнѣ верстъ отъ Казани, несутся бойко проѣзжіе: большой расписной возокъ пятерикомъ, а за нимъ нѣсколько кибитокъ и повозокъ; всюду мелькаютъ мундиры, цвѣтныя шапки, кивера, оружіе. Колокольчики звонко заливаются... Въ переднемъ возкѣ сидитъ офицеръ, еще молодой человѣкъ, на видъ лѣтъ 35-ти, а на дѣлѣ, десятью годами старше -- Генералъ-аншефъ Александръ Ильичъ Бибиковъ. Онъ дремлетъ, утомленный путемъ въ полторы тысячи верстъ. Его полусонная мысль далека отъ снѣжной однообразной равнины, скрыпучаго возка, ямщика и лошадей и гула звонкаго колокольчика; онъ думаетъ о Петербургѣ, родной семьѣ и дѣлахъ. Вотъ открылъ онъ большіе, будто выпуклые, черные глаза, полные огня и воли, глянулъ еще разъ кругомъ себя, и снова сомкнулись они сами собой. И все отпечатлѣвшееся сейчасъ во взорѣ -- преобразилось подъ опущенными вѣками. Его дремотная мысль, раздраженная усталью и скукой долгаго пути, вызываетъ иные образы иного міра, далекаго, чуждаго окружающему...
   Вотъ снѣгъ и небеса бѣлѣлись сейчасъ кругомъ... но это ужъ не снѣгъ безжизненной равнины и не холодное зимнее небо... Это яркій блескъ сіяющихъ огней, свѣчей и люстръ, это яркій блескъ большого бѣломраморнаго зала... Вотъ заливался колокольчикъ, пѣлъ, дрожалъ, вдругъ замиралъ и снова пѣлъ неумолкая... Теперь это звучно и страстно поющіе аккорды оркестра, то густо гудящіе надъ головой, то тихо, трепетно замирающіе, гдѣ-то вдали, словно въ борьбѣ за свое бытіе. Казалось, скончались они, но вотъ опять побороли!... И съ новой жизнью, съ новой силой и страстью несутся они назадъ, и гремятъ, и поютъ. И среди моря свѣта, разлитаго и замкнутаго межъ блестящихъ мраморныхъ сводовъ и ясныхъ зеркалъ, гдѣ сіяютъ и дрожатъ уходящія вереницы обманчивыхъ огней -- движется и колышется, путаясь и переплетаясь, бѣлоголовая и ярко пестрая толпа. Золото и серебро, бархатъ и парча, букли и пудра, малиновые и голубые кафтаны, звѣзды, кресты, женскіе уборы, голыя руки и плечи, расшитые шлейфы -- все движется, сіяетъ и гудитъ. Словно радуга упала съ небесъ въ эти стройные, бѣлые своды, волшебно разсыпалась въ алмазныя дребезги всѣхъ цвѣтовъ и всѣхъ переливовъ; и звучной, сіяющей, горячей волной плещется все и бьется; замкнутое холоднымъ мраморомъ сводовъ и стѣнъ...
   Это балъ -- монарха Екатерины.
   Бибиковъ въ средѣ этой пестрой толпы; онъ съ трудомъ подвигается въ блестящей тѣснотѣ и скучаетъ... Но вотъ колыхнулась та людская волна, которая заливала его по горло, и журча, расплеснулась на двое. Онъ одинъ, и прямо на него, средь свѣта и блеска -- движется высокая, стройная женщина. Она тихо скользитъ къ нему, величава и спокойна, только длинный, матовосѣрый шлейфъ, усыпанный серебромъ, тяжело и угрюмо ворчитъ за ней по паркету, будто молвитъ уступающей волнѣ людской:-- дорогу... И склонись!.. Жемчужносѣрый атласный корсажъ схватилъ пышную, полуобнаженную грудь и перекрещенъ синей лентой, со снѣжнаго плеча къ бедру, гдѣ затерялась въ кружевахъ орденская звѣзда. Нити крупныхъ жемчужинъ мертваго блеска обвили округлую шею, а межъ нихъ мерцаетъ кровавый рубинъ и вздрагиваетъ на бѣломъ и живомъ мраморѣ волнующейся груди. Красавица въ этой опаловой одеждѣ -- вся, жемчужина, и не блеститъ веселымъ, игривымъ блескомъ. Тысячи лучей и огоньковъ, разсыпанныхъ кругомъ, не смѣютъ играть и переливаться въ этихъ тускло-суровыхъ и тяжелыхъ складкахъ царской одежды. За-то надъ откинутой слегка головкой столпомъ стоитъ сіянье!.. Средь бѣлыхъ буклей, что затѣйливо вьются по высокому лбу, оттѣняя чарующій взоръ и ясную улыбку -- ярко горитъ и вспыхиваетъ алымъ огнемъ небольшая корона. Серебристая искра льется изъ алмазовъ, и будто струится за движущейся головкой... И мёртвы, блѣдны, холодны всѣ лучи, разлитые въ залѣ, будто меркнетъ все,-- тамъ, гдѣ высится эта головка. Словно одинъ лучъ денной, оторвавшись отъ солнца, остался на ней, и могуче сверкаетъ среди ночи и ночныхъ огней, освѣщая склоненную кругомъ толпу.
   Бибиковъ склоняется также и сторонится.
   -- Александръ Ильичъ! Хозяйка къ вамъ... Слышится ему среди свѣта, ослѣпившаго взоръ.
   -- У нея до васъ покорнѣйшая, Монаршая просьба.
   -- Ваше Величество! Приказывайте...
   -- Желаетъ ли мой гордецъ Бибиковъ во истину служить Государынѣ? Она въ долгу не будетъ...
   -- Уплаты и не проситъ вѣрный слуга родины,-- снова склоняется онъ предъ свѣтомъ взора и улыбки.
   -- Ваше Бибиковское слово?
   И она медленно,-- слегка отводитъ полную, бѣлую руку отъ матовыхъ складокъ одежды и протягиваетъ къ нему розовой ладонью вверхъ,-- словно, чтобъ взять это слово.
   -- Вѣрный исполнитель мудрыхъ указаній и голоса совѣсти, когда нужда во мнѣ Царицѣ. Сверчокъ въ своемъ шесткѣ, когда не нуженъ!
   -- Veut-il, этотъ вѣрный Бибиковъ... Se charger du Marquis de Pougatcheff...
   -- Не по Сенькѣ шапка! Но готовъ, если укажутъ! По пѣсенкѣ россійской, Царица:
  
   Сарафанъ ты мой дорогой,
   Вездѣ ты пригожаешься!
   А не нуженъ, сарафанъ, и подъ лавкой лежишь!
  
   -- У меня такого сарафана нѣтъ. Если нуженъ, не брошу, а брошу, не нагнусь опять... усмѣхается она, и ямки нѣжныхъ щекъ смѣются вмѣстѣ съ ней. У того сарафана свой нравъ всегда, и свой капризъ. Aussi volontaire, que fîdele! Eh bien, мой вѣрный слуга... (Не рабъ!.. Не рабъ! Oh! jé profite des leèons!...). Хозяйка бала инвитуетъ васъ на завтра въ аудіенцію Монарха. Ainsi au revoir, mon cher et noble... сарафанъ!..
   "Новый трудный подвигъ ждетъ отъ тебя родина!.." думаетъ онъ...
   А надъ головой его все поютъ неумолчно тѣ же страстные аккорды; кругомъ давно сплеснулась, журча, людская волна; а та бѣлая голова уже далеко, снова плыветъ надъ склоненной толпой и могуче сверкаетъ лучезарной денницей въ средѣ тысячи малыхъ и большихъ ночныхъ огней...
  

II.

   Сіяетъ солнце на той же снѣжной равнинѣ, мертвой изъ края въ край, и тотъ же звонкій, душу надрывающій колокольчикъ звенитъ одиноко надъ степью. Далеко, на краю однообразной равнины зачернѣлось что-то, вотъ понемногу изъ темнаго пятна перешло въ длинную полосу, и, наконецъ, изъ полосы стали выдѣляться хижины, крыши, плетни и близъ дороги маленькая покосившаяся деревянная церковь. Будто сѣрыя лохмотья нарвали и бросили на снѣга.
   Слышенъ негромко гудящій благовѣстъ. Проѣзжіе оживились, во всѣхъ саняхъ заговорили, указывая и поглядывая на селенье. Поровнявшись съ церковью, поѣздъ остановился, многіе повскакали изъ повозокъ, и густой говоръ поднялся отовсюду.
   -- Какъ разъ подоспѣли... Александръ Ильичъ не пропуститъ...
   -- Здѣсь что-ль. Видно здѣсь! Не все-ль равно. Здѣсь такъ здѣсь.
   Кучки сошлись и одной массой окружили большой возокъ, откуда при помощи лакея вылѣзъ Бибиковъ и, сбросивъ большую шубу, остался въ шубкѣ, крытой чернымъ бархатомъ, и въ собольей шапкѣ. Онъ оглянулъ всѣхъ бодрымъ и зоркимъ взглядомъ большихъ глазъ и выговорилъ, добродушно усмѣхаясь.
   -- Вишь арава! Нагонимъ мы робу на добрыхъ людей. Эдакой аравой въ церковь ввалимся... А вы... Кому не охота, Богъ проститъ, кати впередъ до заѣзжаго двора. Намъ все у правите червячка заморить. А мы за васъ помолимся. А?..
   Всѣ заговорили почтительно, усмѣхаясь и переглядываясь, нѣкоторые рѣшились послѣдовать совѣту и пошли къ своимъ повозкамъ. Оставалось человѣкъ шесть офицеровъ. Одинъ изъ нихъ, блѣдполицый, оглянувшись на уходящихъ, подобострастно обратился къ начальнику, надѣвавшему съ помощью деньщика большіе теплые сапоги.
   -- Ваше Высокопревосходительство, не безопасно ли будетъ оставаться намъ въ малолюдствѣ.
   -- Что-жъ насъ волки съѣдятъ, что ли?
   -- Никакъ нѣтъ-съ... но, Ваше Высокопревосход...
   -- Охъ, воинъ,-- сморщившись прервалъ Генералъ,-- а еще цѣлый арсеналъ натыкалъ за поясъ.
   Нѣсколько повозокъ двинулись и, объѣхавъ возокъ, понеслись по дорогѣ. Остался только возокъ и съ нимъ три кибитки.
   -- Александръ Ильичъ! Наприте ножкой-то объ земь! сказалъ молодой парень, по прозвищу Ѳерьзя -- запыхавшись отъ натягиванья на барина лѣваго сапога. Во! Во такъ! Влѣзъ!
   -- Ну теперь полѣземъ въ снѣгъ. Господи благослови... Пришлось Рождество Христово середь степи встрѣтить. Я чаю, обѣдня-то на половинѣ. А вы тутъ покуда, смотри, не замерзните! обратился Бибиковъ къ ямщикамъ.
   -- Зачѣмъ замерзать, Ваше Просходительство! отозвался одинъ съ возка.
   -- То-то... Ты ужъ мое брысь-ходителѣство доставь до Казани...
   Кучка изъ шести человѣкъ двинулась по глубокому снѣгу къ церкви, до которой было шаговъ триста. На паперти стояли два мужика и давно внимательно смотрѣли на нежданныхъ гостей, приложивъ руки къ глазамъ козырькомъ отъ лучей сіявшаго солнца.
   -- Эва, день милый! сказалъ Бибиковъ, озираясь кругомъ.-- Погода-то пригодная для праздника Христова. Носъ-то, носъ, смотри, отморозилъ;-- вдругъ воскликнулъ онъ, обращаясь къ молодому офицеру въ Преображенскомъ мундирѣ, полнолицему и румяному съ ясными, синими глазами. Этотъ хватился за носъ, но тотчасъ понялъ шутку.
   -- Безъ носу остаться не гоже! отозвался онъ, шутя, а еще хуже, Ваше Превосходительство, во сто кратъ -- остаться съ носомъ.
   Всѣ разсмѣялись.
   -- Это ты, другъ, Гаврило Романычъ, въ мой огородъ запустилъ камешекъ. Я что-ль такъ останусь отъ Самозванца. Ну, матушка Царица тогда и скажетъ: дурака послала, онъ своихъ и набралъ, все по ихнему и вышло!..
   -- Богъ милостивъ! сказалъ Преображенецъ -- и всѣ смолкнувъ вдругъ, тихо подвигались по снѣгу къ церкви.
   -- Александръ Ильичъ... Батюшка, глядите! вскрикнулъ вдругъ шедшій сзади Ѳерьзя и, разиня ротъ, онъ указывалъ впередъ на церковь.
   Всѣ подняли глаза и остановились въ недоумѣньи.
   Небольшая кучка крестьянъ отчаянно вырвалась изъ церкви, давила другъ дружку на паперти и, дико оглядываясь на нихъ, разбѣгалась въ разныя стороны, исчезая за плетнями и въ сугробахъ оврага: тутъ же выскочилъ какой-то солдатъ, затѣмъ дьяконъ въ облаченьи и тоже бросились бѣжать... Скоро все опустѣло, только на паперти валялась старуха, силилась встать и снова падала.
   -- Что это... Пожаръ, можетъ,-- вымолвилъ Бибиковъ.-- Пойдемъ скорѣй, поможемъ. Нѣтъ, сдается мнѣ -- это отъ насъ. Вотъ край-то!
   -- Дикіе люди, сказалъ кто-то.
   -- Жалкіе люди, скажите.
   Путники быстро приблизились къ церкви.
   -- Батюшки родимые! завопила старуха, всхлипывая и все стараясь тщетно встать.-- Не губите для праздника Господня!..
   Бибиковъ съ сумрачнымъ лицемъ быстро вошелъ въ церковь...
   Все было пусто въ бѣдной старенькой церкви, тускло горѣли свѣчи предъ образами, пахло ладаномъ и тулупами, близъ амвона вился дымокъ изъ брошеннаго на полъ кадила и стлался пеленой.
   Въ царскихъ вратахъ, отворенныхъ настежь, стоялъ священникъ въ полномъ облаченьи съ крестомъ въ рукахъ, лицомъ къ выходу. При появленіи Бибикова -- онъ поднялъ крестъ дрожавшими руками и приложился къ нему.
   -- Что это?... Отецъ іерей! вымолвилъ Бибиковъ въ недоумѣньи.
   Священникъ, молодой и красивый человѣкъ, впился въ него большими сѣрыми глазами; лице его было блѣдно и исказилось испугомъ. Онъ провелъ глазами по всѣмъ вновь вошедшимъ...
   -- Что вы за люди? Чего вамъ?... Глухо вымолвилъ онъ, все еще озираясь.-- Коль вы добрые люди, не оскверняйте храма Божьяго нарушеньемъ литургіи.
   Генералъ подошелъ ближе, всѣ обступили священника и узнали, что обѣдня прервалась въ самомъ началѣ всеобщимъ смятеніемъ и бѣгствомъ, и что онъ одинъ остался въ церкви ожидать лихихъ людей.
   -- Коль вы пріѣзжіе люди, издалече,-- заключилъ священникъ, то вамъ не вдомекъ такое слабодушіе мірянъ... здѣсь, у насъ, тяжкія времена. На прошлой недѣлѣ былъ оскверненъ и разграбленъ Татарвой сосѣдственный храмъ во время заутрени и побиты иные на смерть, а священникъ скончался вчера, не стерпя побой. Я чай, вѣдомо вамъ, проявился самозванный злодѣй. Міряне полагали васъ изъ воровскихъ быть, ну, и упасли животы.
   -- Я изъ Питера -- генералъ Бибиковъ, и вонъ моя свита; товарищи,-- почти грустно вымолвилъ генералъ.-- Запоздавъ въ Казань, мы желали, ради праздника великаго, помолиться Богу и вздумали зайти въ первую церковь на пути. Видно, не въ добрый часъ.
   Священникъ оглядѣлъ снова всѣхъ недовѣрчиво и, недоумѣвая, затѣмъ вернулся въ алтарь и продолжалъ обѣдню.
   Бибиковъ подозвалъ Ѳерьзю и что-то приказалъ ему, затѣмъ сталъ у клироса, перекрестился и, вздохнувъ, задумался глубоко. Спутники его стали угрюмы, перешептывались и качали головами.
   Чрезъ полчаса церковь, вслѣдъ за вернувшимся деньщикомъ, стала наполняться народомъ, который все еще робко, но съ любопытствомъ оглядывалъ офицеровъ и жался въ глубинѣ, при входѣ. Дьяконъ не вернулся, и священникъ окончилъ обѣдню одинъ. Послѣ креста, Бибиковъ обратился къ нему съ вопросомъ объ имени его и объ названьи селенья. Священникъ съ недовѣріемъ отвѣчалъ и вступилъ было въ разспросы, но генералъ поклонился ему, перекрестился еще на образа и угрюмо пошелъ изъ церкви.
   -- Поздно спохватились... шепталъ онъ, выходя.-- Горитъ, вездѣ горитъ!
   Кучка офицеровъ послѣдовала за нимъ, тихо и молча къ повозкамъ.
   Народъ издали провожалъ ихъ, все еще, казалось, недоумѣвая.
   -- Вотъ я сказывалъ,-- шепнулъ жалобно блѣднолицый офицеръ -- Куницынъ.
   -- Будь насъ еще менѣе, можетъ бы и приняли дубьемъ. Здѣсь не Петербургъ!
   Бибиковъ, шедшій впереди, остановился и обернулся; взоръ его загорѣлся, остановившись на офицерѣ.
   -- Замолчи! Баба! Я тебя верну назадъ, къ твоей тетушкѣ подъ юбку! Мнѣ здѣсь такихъ не надо! не громко, но отчеканивая слова, выговорилъ Бибиковъ.
   Куницынъ покраснѣлъ и слезливо глядѣлъ на начальника. Садясь въ возокъ, генералъ обернулся. Офицеры уже отошли.
   -- Ѳерьзя, позови Державина сюда.
   Ѳерьзя вернулся съ молодымъ Преображенцемъ.
   -- Гаврило Романычъ. Сядешь, братецъ, со мной до перекладки. Перекинемъ словечка два! задумчиво и почти глухо сказалъ Бибиковъ.
   Офицеръ почтительно поклонился и вслѣдъ за генераломъ влѣзъ въ возокъ. Ѳерьзя взмостился на облучкѣ и крикнулъ: готово!
   -- Съ Бог...омъ! Но-о!-- въ носъ пропѣлъ ямщикъ.
   Поѣздъ двинулся; опять залились колокольчики, заскрипѣли полозья и защелкалъ кнутъ надъ шершавыми спинами лошадей.
   Отправившіеся впередъ были уже верстъ за 15 и приближались къ мѣсту, гдѣ предполагалось позавтракать.
   До Казани оставалось верстъ сорокъ. По пути имъ попадались вереницы подводъ съ поклажей, съ сундуками и всякимъ добромъ; затѣмъ попались два возка и сани парой. Встрѣчные оглядѣли другъ друга вопросительно и разъѣхались, но ѣхавшіе изъ Казани остановились и глядѣли вслѣдъ офицерамъ.
   Изъ саней выскочилъ Разумникъ Бѣлокопытовъ въ валенкахъ и тулупчикѣ и подошелъ къ ближайшему возку. Онъ немного похудѣлъ, скулы торчали больше, и синяки окаймляли его свиные глазки.
   -- Мамашенька... офицеры въ Казань ѣдутъ. Новые, мамашенька. Чать изъ Московскихъ полковъ...
   -- Имъ тамъ на заѣзжемъ дворѣ скажутъ, ну и обернутъ,-- отозвалась проснувшаяся комендантша.-- Ты не озябъ, родимый. А то, садись ко мнѣ.
   -- Разумникъ! Разумникъ!-- кричала Лукерья Кузьминишна, высовываясь изъ передняго возка.-- Что! Что? Ахъ, чучело! Иди что-ль сюда.
   -- Чего вы?-- подошелъ Разумникъ.
   -- Что мать-то говоритъ? Каки-таки?
   -- Это изъ Московскихъ полковъ.
   -- Такъ что-жъ.
   -- Ничего.
   -- Чего-жъ мы-то уперлись середь поля. Наплевать! Пошелъ.
   Возки двинулись. Разумникъ на ходу ввалился въ сани и разбудилъ спавшаго подъ ковромъ спутника. Тотъ, получивъ ударъ въ спину, заворчалъ.
   -- Осипъ Кесырычъ! Офицеровъ, братъ, московскихъ прозѣвалъ!
   -- Много! О! Гдѣ? Ты видѣлъ... Не Бибиковъ?
   А!-- Джули вскочилъ и оглядывался.
   -- Какіе тебѣ жирнорали... Все эдакіе... Курносые!.. Да и въ саняхъ запросто... Гдѣ? Нѣтъ!-- соображалъ Разумникъ, позѣвывая.-- Ихъ князь съ Силомъ Титычемъ вернутъ изъ Марквашей, что-жъ ихъ пущать туда. Тоже люди...
  

III.

   Вокругъ постоялаго двора, въ селѣ Маркваши, толпился народъ, стояли повозки, возки и одна большая красноватая колымага на полозьяхъ, у плетней кормилось лошадей съ пятьдесятъ. Вереница отпряженныхъ подводъ, наваленныхъ верхомъ, растянулась шнуромъ по дорогѣ. Кучера, лакеи и казачки сновали, кричали и возились...
   Изъ большой горницы постоялаго двора долеталъ даже на улицу веселый говоръ крикливыхъ голосовъ и взрывы хохота.
   На крыльцо вышелъ оттуда лакей Ѳедька и крикнулъ кучкѣ кучеровъ.
   -- Эй, братцы, гдѣ бы мнѣ промыслить свайку?
   -- Свайку?-- переспросилъ равнодушно ближайшій кучеръ, похлестывая по снѣгу кнутомъ.
   -- Барину. Чертъ! Не мнѣ...
   -- У меня есть... въ городѣ! Аль имъ побаловаться вздумалось?-- спросилъ другой.
   -- Како-то колѣно выкинуть приспичило. Подай, говоритъ, хоть издохни.
   Всѣ молчали.
   -- Что-жъ? Родить мнѣ ее что-ль... Ахъ, чтобы вамъ... Уйду вотъ въ Оренбургъ... Право. Тьфу!
   Ѳедька постоялъ, поглядѣлъ на небо, потомъ на народъ, плюнулъ злобно и вернулся въ избу, хлопнувъ дверью.
   Въ горницѣ было человѣкъ десять и шелъ оживленный говоръ и споръ.
   Въ углу былъ большой столъ, уставленный въ безпорядкѣ блюдами, тарелками и бутылками. Одна изъ бутылокъ, пролитая, валялась среди лужи, на полу, около двухъ разбитыхъ стакановъ. Въ горницѣ сильно пахло ромомъ. За столомъ на лавкахъ помѣщались: Черемисовъ, слегка красный и громко смѣявшійся чему-то. Андрей Уздальскій, недавно женившійся, угрюмый и молчаливый. Около него новый тесть его, генералъ Сельцевъ, съ кускомъ телятины, которую онъ, придерживая пальцемъ, аккуратно рѣзалъ ножемъ и клалъ въ ротъ, запивая краснымъ виномъ. Онъ не былъ голоденъ, а просто безсознательно нагружался пищей и, казалось, не обращалъ никакого вниманія на окружающій гулъ.
   На другой лавкѣ сидѣли майоръ Колоштанъ, прапорщикъ Сельцевъ, вернувшійся недавно изъ Петербурга съ крестомъ на груди, и князь Дмитрій Селимовъ, т. е. Селимъ-Хайбъ-Улла, всѣ навеселѣ, и слѣдили внимательно за движеніями Ахлатскаго, нагнувшагося на полу. Ахлатскій, сильно пьяный, сидѣлъ верхомъ на положенной на полу бутылкѣ, вытянувъ ноги, и вдѣвалъ на свѣтъ нитку въ иголку. Это была предложенная шутка объ закладъ. Онъ сопѣлъ, пыхтѣлъ и ругался.
   -- Брось!-- кричалъ Черемисовъ изъ-подъ образного угла,-- не вдѣнешь. Иди пить, Сила Титычъ! Экая вѣдь упрямая скотина!
   -- Мнѣ-ль этого дѣла не разумѣть. Этимъ живемъ!-- въ десятый разъ повторялъ на распѣвъ Ахлатскій, покачиваясь на бутылкѣ, то вправо, то влѣво, и тщетно стараясь удержать равновѣсіе, чтобъ улучить секунду и вдѣть нитку.
   -- Эхъ горе мое. Нѣтъ у меня моего Казимірушки -- всплакнулъ Черемисовъ.-- Пропадетъ онъ тамъ отъ Пугачева.
   -- Небось. Не пропадетъ!-- воскликнулъ Уздальскій.-- Коли и впрямь братъ его у злодѣя въ генералахъ.
   -- И на кой прахъ онъ остался въ городѣ?-- спросилъ генералъ Седьцевъ.
   -- Звалъ вѣдь... звалъ!!-- кричалъ Черемисовъ.-- Уперся. Не поѣду, да и шабашъ!
   -- Не боюсь, говоритъ, да и не вѣрю, что полѣзетъ онъ на Казань.
   -- Да и впрямь не полѣзетъ!-- сказалъ Андрей.-- Вѣдь это мы зря собрались, да дралу... Съ тоски...
   -- Если Оренбургъ взялъ, фортецію...-- замѣтилъ Селимъ,-- то Казань гораздо легче... А тамъ и въ Москву...
   -- Вотъ бы колѣно-то было! загоготалъ Черемисовъ,-- кабы онъ Москву-то осадилъ, какъ Гаврюшка Отрепьевъ.
   -- Гришка, а не Гаврюшка,-- сказалъ Андрей.-- Да, событіе было бы диковинное,
   -- Что-жъ радоваться-то!-- воркнулъ молодой Сельцевъ на князя.
   -- Я не радуюсь! Я говорю... колѣно... Эй, голоштанъ. Давай выпьемъ, братъ, съ горя да съ печали. Пьяному не горе -- по колѣно море. А то за здоровье Емельки Пугачева... А? Ну, давай за Емелькино здоровье...
   Черемисовъ, въ восторгѣ отъ выдумки, нагнулся къ Колоштану со стаканомъ.
   -- Давай! Мнѣ что? У меня ни кола, ни двора,-- отозвался майоръ, совершенно опьянѣлый.
   -- И чего ты, князь, не надумаешь,-- покачалъ головой генералъ Сельцевъ.
   -- Дѣдушка Илюша... съ горя. Сирота я... Была у меня одна зазнобушка -- турецкая Мохнатушка -- и та окалѣла. Запарили сердечную.
   -- Вдѣлъ!-- закричалъ Ахлатскій, показывая иголку съ ниткой.
   Селыхевъ и Селимъ протестовали.
   -- Нѣтъ! Нѣтъ! Вретъ!-- кричалъ Уздальскій.-- Я видѣлъ. Надо ногу на ногу положить, а онъ растопырилъ обѣ на полу. Эдакъ всякій вдѣнетъ.
   -- Подавай теперь свайку... Вотъ сдѣлай-ко,-- закричалъ Черемисовъ.-- Идетъ на сто рублей. Кто желаетъ? Ѳедька! Ну! свайку
   -- Нигдѣ нѣтъ. Улусъ Андреевичъ.
   -- Что-о! Когда тебѣ сказано... найди!
   Черемисовъ, безцеремонно растолкавъ своихъ сосѣдей, вылѣзъ изъ-за стола и полѣзъ съ кулаками на лакея.
   -- Да что-жъ мнѣ ее...-- Ѳедька присѣлъ и растопырилъ руки и ноги.-- Родить что ль мнѣ ее, Улусъ Андре.....
   Раздался ударъ, и Ѳедька торчмя растворилъ головой дверь.
   -- Гляди, гляди,-- закричалъ кто-то...-- Офицеры! Изъ Москвы! Ей-Богу!
   Всѣ бросились къ окнамъ. Ко двору подъѣхали повозки, и офицеръ Мавринъ, вылѣзая, разспрашивалъ народъ.
   Всѣ высыпали на крыльцо, перезнакомились и вошли въ горницу.
   По заявленію офицера Бушуева о томъ, что генералъ Бибиковъ ѣдетъ вслѣдъ за ними, стали наскоро убирать и чистить горницу для его завтрака.
   -- Что это вы! Не надо!-- сказалъ входя Мавринъ и останавливая возившихся и укладывавшихъ.-- Ты тоже...-- шепнулъ онъ Бушуеву,-- не знаешь нешто Александра Ильича. Разбранитъ. Оставьте.
   -- Да вѣдь тутъ все пьяно... Вонь -- шепнулъ Бушуевъ.-- Хоть бутылки-то пусть приберутъ, коли ихъ самихъ прибрать нельзя.
   -- Господа!-- обратился Мавринъ,-- вы только потѣснитесь мало, чтобы одинъ уголъ очистить для генерала-аншефа.
   Деньщики между тѣмъ накрывали столъ и таскали ящички и погребцы изъ повозокъ. Офицеры уже закусывали, угощаемые княземъ Черемисовымъ, и разспрашивали. Кой-кто, попьянѣе, вышелъ. Колоштану у колодца, гдѣ поили лошадей, ямщикъ поливалъ голову изъ бадьи.
   -- Такъ вы отъ Пугачева на утекъ! Во какъ. Аль такъ страшенъ?-- говорилъ Бушуевъ князю.
   -- Губернаторъ-то нашъ давно ужъ въѣхалъ въ Козьмодемьянскій уѣздъ... Ради усмиренія бунта,-- замѣтилъ генералъ Сельцевъ лукаво.
   -- Къ Самозванцу... Что-жъ! дѣло.
   -- На двѣсти верстъ дальше. Вы же ѣхали, я чай, теперь чрезъ Козьмодемнянскъ.
   Всѣ расхохотались.
   -- Генералъ всѣхъ васъ вернетъ. Не пуститъ. Вотъ ужо увидите!-- сказалъ Мавринъ.
   -- Да вѣдь Оренбургъ взятъ. И Самару осадилъ ужъ Пугачъ-то.
   -- Пугачъ? Ищь какое имя ему придумали!-- разсмѣялся одинъ изъ прибывшихъ.
   Вся компанія живо перезнакомилась окончательно съ офицерами.
   . Черемисовъ вдругъ рѣшилъ.
   -- Вотъ что, честные други... Тамъ Самара -- не Самара, Пугачъ -- не Пугачъ. А ѣду я назадъ домой. И закачу я тамъ и намъ, и вамъ... и его превосходительству -- коли честь сдѣлаетъ пожаловать -- такой обѣдище! Та-а-кой!! И ты, Сила Титычъ, не будь свинья, вертай тоже. Куда намъ по вотчинамъ. Хуже тамъ зарѣжутъ вотъ эти хамье!-- показалъ Черемисовъ на стоящаго въ углу Ѳедьку съ разбитымъ носомъ и слезливо мигавшаго на гостей.
   -- Ворочайтесь, господа. Генералъ Бибиковъ въ мѣсяцъ все усмиритъ.
   -- Былъ одинъ такой-то, Каромъ звали. Не знаю нынѣ званье ему какое...-- шепнулъ Ахлатскій.
   Поднялся споръ; генералъ Сельцевъ хотѣлъ непремѣнно ѣхать къ зятю въ Сокольское, гдѣ уже была его жена и молодая Дарья Ильинишна Уздальская. Ахлатскій уперся ѣхать въ гости въ деревню Бѣлокопытовой.
   -- Опять за старое!-- махнулъ рукой князь.-- Вотъ, господа, посудите...-- обратился онъ ко всѣмъ пріѣзжимъ.-- Вотъ эта скотина два года уже возжается все съ одной Грушей Яблоковной...
   -- Генералъ! генералъ!-- раздалось на дворѣ, и все зашевелилось и высыпало на улицу. Возокъ лихо подкатилъ...
   -- Что это за съѣздъ?-- спросилъ Бибиковъ у Маврина, вылѣзая въ дверку.
   -- Казанскіе дворяне городъ уже покидаютъ изъ боязни злодѣя...
   -- Дворяне?-- громче вымолвилъ Бибиковъ, входя на крыльцо и оглядывая кучку, высыпавшую изъ избы.-- Дворяне бѣгутъ изъ города, потому что проявился въ степяхъ Оренбургскихъ назойливый и дерзкій воръ?! Каторжникъ!.. Не вѣрю!.. Я, господа, ѣду въ Казань по повелѣнію великой государыни умиротворить край; мои главные помощники въ семъ дѣлѣ -- будутъ дворяне той округи. Тотъ, кто дворянинъ по чувствамъ благороднымъ, а не по званью одному -- тотъ поѣдетъ вслѣдъ за мной; кто не поѣдетъ, тотъ -- не дворянинъ и не достоинъ именоваться таковымъ... Ну, да вотъ, милости прошу отвѣдать моей дорожной хлѣба-соли... Кстати и потолкуемъ!-- мягче добавилъ генералъ, входя.
   Во время завтрака Бибиковъ познакомился со всѣми, ласково, любезно поговорилъ со всякимъ, даже съ присмирѣвшимъ Ахлатскимъ, даже съ Колоштаномъ, который, уничтоживъ въ себѣ хмѣль ледяной колодезной водой, пунцовый мялся теперь предъ генераломъ и смущался тѣмъ, что сюртукъ его былъ облитъ и весь мокрый.
   -- Стыдитесь, господа дворяне,-- говорилъ Бибиковъ всей компаніи Черемисова,-- вы не дѣвки красныя и не ребята бѣжать отъ дерзкаго вора-казака; онъ на ваше сословіе посягаетъ, волнуя и поднимая вашихъ же крѣпостныхъ .. Онъ прямо врагъ вашего сословія, а не царицывъ! А вы же и бѣжите! Мы изъ Питера поспѣшаемъ сюда поймать бродягу, исправить заблужденія и усмирить край, а вы, въ защищенье коихъ мы посланы царицей -- вы же срамно бѣжите и бросаете насъ. Это есть поступокъ прямо неблагородный, образъ мыслей прямо недостойный русскаго дворянина!.. Вернитесь, господа дворяне, со мной, мнѣ помогать, и тѣмъ самымъ докажите родинѣ, царицѣ, и себѣ самимъ древнюю доблесть нашего сословія.
   Такъ говорилъ Бибиковъ, а самъ думалъ, глядя на Черемисова, Селима, Колоштана и другихъ:
   -- Да это какая-то Татарва чумазая да пьяная! Ну, край! Авось въ городѣ пайду иныхъ... истинныхъ дворянъ.
   Половину присутствующихъ затронули слова:
   -- Вернитесь со мной, мнѣ помогать...
   Они запрягли лошадей и собрались за генераломъ. Другая половина осталась, но была поражена тѣмъ, что Лукерья Кузьминишна проѣхала обратно чрезъ Маркваши въ Казань. Она сама собой повернула назадъ, узнавъ, что во встрѣчномъ возкѣ ѣдетъ въ городъ новый главнокомандующій Бибиковъ.
   Ужъ коли Лукерья Кузьминишна обернула оглобли, ну, стало пошелъ въ Казань.
   Когда вечеромъ всѣ пріѣзжіе въ городъ разъѣхались по домамъ и вновь расположились, когда засвѣтился снова огонь въ потемнѣвшихъ, большихъ и лучшихъ домахъ, на главныхъ улицахъ -- городъ снова оживился. Вдобавокъ, въ губернаторскомъ дворцѣ и на дворѣ его, гдѣ давно царствовала зловѣщая для жителей и страхъ наводящая мгла и тишина -- теперь снова засіяли окна, зашумѣли голоса. Оставшіеся жители, которые не могли выѣхать, были обрадованы. Купечество, не выѣзжавшее, ликовало. Горожане тоже... Многіе ѣздили въ гости къ вернувшимся, разспрашивали и разузнавали:
   -- Что? Какъ? Что говоритъ?! Каковъ онъ?!
   Вернувшіеся отвѣчали, выдумывали и приписывали ему всякій вздоръ.
   Одна вѣсть ошеломила многихъ.
   -- Всѣмъ помѣщикамъ мѣста и должности раздастъ! Всѣхъ въ службу на время бунта!.. А тамъ и награды!
   Многіе изъ невыѣзжавшихъ изъ города и готовившихся хоронить имущество въ землѣ, ожидая Пугачева, ѣздили смотрѣть на дворецъ губернаторскій и проѣзжали разъ, и два, и три, мимо него. Они весело оглядывали свѣтящіяся окна, радостно прислушивались къ шуму и говору.
   -- Авось не простой вѣдь генералъ! Онъ Аншефъ!
   Простой народъ тоже толпился предъ воротами до глубокой ночи. Кто весело глазѣлъ на повозки, на лошадей и людей, кто съ тупымъ любопытствомъ, кто искоса и непривѣтливо. Иные, наглядѣвшись на новые мундиры, отходили прочь, почесывая за затылкомъ:
   -- Нѣтъ вонъ оно что!.. Обождемъ еще... Что будетъ? Поспѣшишь -- напорешься на рожонъ.
   Въ сумерки случилось важное происшествіе, имѣвшее не маловажныя послѣдствія. Вышелъ изъ воротъ губернаторскаго дома круглолицый и веселый малый Ѳерьзя и крикнулъ въ толпу.
   -- Эй, братцы! Ребятушки. Обыватели казанскіе! Гдѣ у васъ тутъ по сусѣдству царевъ кабакъ? Укажи кто на милость пріѣзжему человѣку изъ Питера! Я угощу вожатыхъ. Денегъ у насъ куры не клюютъ -- давятся ими!
   Десятокъ голосовъ отозвался, и цѣлая куча народа повалила за Ѳерьзей въ кабакъ, кто и не пьетъ собрался, и вся куча влѣзла за нимъ и нашла тамъ другую кучу. Ѳерьзя раскошелился въ кабакѣ -- выпилъ, кой-кого угостилъ и на вопросъ: чьи будете?-- объявилъ.
   -- Я Иванъ. Крѣпостной буду генерала-аншефа и кавалера Александра Ильича Бибикова и состою деньщикомъ при немъ съ измальства. Въ Туретчинѣ съ нимъ былъ и въ Шведчинѣ, и въ Польшѣ, и въ Варшавѣ, и въ Питерѣ, и вшендзе!..
   -- Вшендзе? Гдѣ это будетъ?
   -- Земля такая! Ступай только прямо, безпремѣнно придешь.
   Два часа Ѳерьзя пилъ, поилъ и разсказывалъ про барина Александра Ильича, про аншефа, "Генерала, значитъ, надъ всѣми, то-есть генералами, начальственнаго".
   Народъ вышелъ ошалѣлый отъ вина и отъ "тѣхъ дѣловъ", что расписалъ Ѳерьзя.
   Долго потомъ на улицахъ, на базарахъ, въ кабакахъ и даже за заставами толковалъ народъ, передавая слухи.
   -- Высланъ на него изъ Питера такой енералъ... Ну!!

-----

   Бибиковъ обошелъ большой домъ, гдѣ, благодаря бѣгству Брандта съ семействомъ и увозу многихъ вещей, было не очень удобно. Онъ не захотѣлъ помѣститься въ спальнѣ и кабинетѣ губернатора и выбралъ себѣ около залы маленькую итальянскую комнатку, гдѣ когда-то, всего три мѣсяца назадъ, сидѣла Параня, задумчиво глядя во мглу, и гдѣ вздремывалъ иногда подъ звуки музыки покойный Ахметъ Измаилъ-Бей. Бибиковъ, при помощи двухъ лакеевъ, устроился очень быстро. Велѣлъ принести кровать, столъ и два кресла, а затѣмъ притащить три разнокалиберные сундука изъ возка. Устроивъ постель, онъ снялъ съ себя два большихъ образка въ золотыхъ ризахъ и, потребовавъ молотокъ и гвоздь, повѣсилъ образа въ головахъ кровати.
   -- Вотъ и ладно!-- прибавилъ онъ, отойдя и глядя.-- Теперь съ Богомъ!..
   Когда люди притащили и поставили между двухъ оконъ большой письменный столъ изъ корельской березы, Бибиковъ справился:-- Съ ящиками? А ключъ есть? Ну ладно. На чужой сторонѣ. припираться слѣдъ. Взявъ изъ сундуковъ, что стояли на полу, нѣсколько портфелей, большую чернильницу и шкатулку съ деньгами, онъ заперъ все въ столъ, оглядѣвъ и замки, и ключъ.
   Затѣмъ притащили два большихъ ящика, полныхъ одинакими печатными листками -- манифесты императрицы къ народу, и поставили въ уголъ близъ кровати.
   Тогда Бибиковъ оглядѣлъ небольшую комнатку, жалостливо прищелкнулъ языкомъ и вымолвилъ себѣ подъ носъ.
   -- Эка обида! На юру буду...
   -- Вы чего это?-- отозвался въ дверяхъ уже вернувшійся Ѳерьзя.-- А-а! Знаю!-- Поднялъ онъ чрезъ секунду палецъ въ воздухѣ и пошелъ изъ комнаты.
   -- Да ты чего думаешь, Ѳерьзя? Постой!
   Ѳерьзя вернулся, высунулся въ дверь и ухмыльнулся.
   -- Ширмочку? То-то. Ужъ я нюхомъ... Сейчасъ спроворю.
   Чрезъ полчаса, безцеремонно перешаривъ весь домъ и кладовыя Брандта, Ѳерьзя отрылъ въ хламѣ росписныя ширмы и, притащивъ ихъ, загородилъ ими постель. Ширмы состояли изъ старыхъ, полинялыхъ и прорванныхъ картинокъ подъ остатками стеколъ. Это были различные колорированные виды Саксоніи и Дрездена. Frauen-Kirche und Königstein уцѣлѣли больше другихъ и торчали прямо предъ изголовьемъ постели. Бибиковъ, съ удовольствіемъ усмѣхаясь, снова оглядѣлъ горницу и подумалъ:
   -- Образа, манифесты и пистолеты!-- И за ширмочкой! Все на мѣстѣ! Высплюсь лихо, а завтра съ утра... и начну!
   -- Александръ Ильичъ!-- спросилъ Ѳерьзя, видѣли вы истопника здѣшняго.
   -- Нѣту.
   -- Гляньте ему разъ въ рожу, да и прикажите мнѣ его въ три шеи.
   -- А что?
   -- Не по нутру онъ мнѣ. Печку растапливаетъ чудно, будто въ первый разъ въ жизнь свою. Татаринъ! Прозвище дрянное -- Лаханью звать. По россійскому ни слова, вишь, не смыслитъ. А ткнулъ я его, для пробы, заговорилъ. Бестія и есть. Ну, а тутъ и бумаги государскія по столамъ, и деньги. Не ровенъ часъ... ужъ у меня нюхъ на такую птицу.
   Бибиковъ не слушалъ и думалъ о письмѣ, которое лежало на столѣ. Оно было написано элегантнымъ почеркомъ, по-французски, и за подписомъ Бжегинскаго. Его подали генералу чрезъ часъ по пріѣздѣ. Казиміръ умно, дѣльно, знаючи предметъ, говорилъ о положеніи края, куда прибылъ генералъ, и предлагалъ свои услуги, прося въ награду освобожденіе изъ плѣна и ссылки.
   -- Зачѣмъ?-- думалъ теперь Бибиковъ.-- Что ему надо? Помогать? Это не въ ихъ расчетѣ! Вредить?.. Богъ съ нимъ. Обойдусь... И онъ бросилъ письмо въ ящикъ.
   Доставъ изъ красиваго ларца пару пистолетовъ, Бибиковъ подумалъ, сталъ было заряжать ихъ, но остановился и улыбнулся, глядя на Ѳерьзю, давно глядѣвшаго на барина.
   -- Ништо! Я вѣдь тутъ ляжу!-- замѣтилъ Ѳерьзя, указывая порогъ дверей въ залу.
   -- Ну, ты, коли что... въ чужомъ пиру и опохмѣлишься! усмѣхнулся Бибиковъ.
   -- Нѣту, ужъ коли моего барина тронуть захотятъ, тутъ ужъ тебѣ не чужой пиръ будетъ, а свой!-- отвѣчалъ Ѳерьзя.-- Генеральшѣ писать, я чаю, будете,-- прибавилъ онъ, уставляя чернильницу, перо и синюю золотообрѣзную бумагу.
   Бибиковъ, не раздѣваясь, надѣлъ шубу и отпустилъ Ѳерьзю... Оставшись одинъ, онъ прошелся два раза, сталъ на серединѣ комнаты, задумчиво глядя въ темныя окна, и, наконецъ, вымолвилъ едва слышно.
   -- Да... вотъ!.. что Господь дастъ?
   Онъ двинулся и сѣлъ въ кресло.
   -- Пугачевъ? думалъ онъ.-- Что Пугачевъ? Не въ казакѣ бѣгломъ сила. Казакъ -- чучело въ рукахъ голодныхъ, обнищалыхъ, засуженныхъ... Въ рукахъ остервенѣлыхъ, мстящихъ.
   Долго думалъ этотъ человѣкъ, на котораго глядѣла теперь въ ожиданіи вся Россія и ждала... Наконецъ онъ прошепталъ:
   -- Сгину или поборю стоголоваго дракона? И онъ глянулъ невольно на образа, висѣвшіе въ изголовьи постели.-- Что же? Сгину?.. Поборю? Нѣтъ!.. Что же?
   Грусть спокойная и глубокая разлилась по лицу его, и картины недалекаго будущаго словно пронеслись вихремъ въ этой комнатѣ надъ его опущенною головой, словно мелькнули на мигъ въ его глазахъ и исчезли въ темныхъ углахъ горницы. Онъ всталъ, провелъ рукой по лицу и по головѣ и вымолвилъ твердо.
   -- Полно бабиться, Александръ Ильичъ... Отдохни вотъ въ ночь, а съ утра за дѣло! За трудное и великое дѣло! А они и не чаютъ, что это дѣло трудно, велико! Спасешь слѣпого отъ края пропасти -- спасибо не жди!..
   Въ то же время, въ тотъ же вечеръ, въ маленькомъ домикѣ одного изъ переулковъ Казани, сидѣла за накрытымъ столомъ женщина лѣтъ за пятьдесятъ, но на видъ много старѣе, въ темномъ капотѣ и съ повязаннымъ платкомъ на головѣ; а противъ нея молодой, круглолицый и румяный офицеръ. Онъ только что пріѣхалъ, обнялъ мать, съ которой не видался уже десять лѣтъ, и, разспрашивая объ ея житьѣ-бытьѣ, поминая о покойномъ отцѣ и братѣ, разсказывалъ о себѣ и о Питерѣ. Изрѣдка останавливался онъ, улыбался, радовался, цѣловалъ мать и снова разспрашивалъ и разсказывалъ. Это былъ офицеръ Преображенскаго полка Державинъ, малый бѣдный, усердный и честный, съ трудомъ выбившійся въ десять лѣтъ службы изъ рядовыхъ въ подпоручики. Нравомъ добрый, степенный и услужливый, сердцемъ -- горячій и прямой. Много намыкался онъ, долѣзая до своего чина. Теперь ему вдругъ повезло. Бибиковъ взялъ его съ собой членомъ состоящей при немъ секретной комиссіи, послѣ часовой бесѣды съ нимъ въ Питерѣ. Однимъ взялъ этотъ малый. Языкомъ хорошо владѣетъ, а по бумагѣ перомъ еще лучше.
   Наговорившись вдоволь съ матерью, Ѳеклой Андреевной, молодой человѣкъ всталъ и вышелъ во дворъ, гдѣ стояло нѣсколько крестьянскихъ дровней. Человѣкъ съ десятокъ мужиковъ дожидались молодого барина, котораго видѣли теперь въ первый разъ.
   -- Здорово, голубчики! Вотъ я васъ повыспросить хочу, что, какъ въ уѣздѣ-то? слышно, безчинствуютъ...
   Мужики сначала неохотно, но потомъ даже съ увлеченіемъ разсказывали всѣ безчинства, что творятся по деревнямъ.
   -- У большихъ господъ покуда смирно... ничего. А вотъ гдѣ махонька вотчина, по-просту сказать, поселокъ, да и баринъ-то, такъ токмо прозвищемъ единымъ баринъ, а малодушный, всего дворовъ 10 иль 20, ну, у эдакихъ озорничество такое, что упаси Богъ.
   Потолковавши съ мужиками и вывѣдавъ все, что ему было нужно, Державинъ вернулся въ домъ, расцѣловался съ матерью и пошелъ въ приготовленную ему горницу... Тутъ все было припасено материнскою нѣжностью. Громадные пуховики на постели, и розовая восковая свѣча, и сахарная смородиновая водица на ночь. На столѣ около кровати былъ положенъ псалтырь, сынку для чтенія, на сонъ грядущій. Державинъ заперся щеколдой, отодвинулъ псалтырь и, доставъ нѣсколько книгъ изъ сундука, положилъ ихъ на столъ. Двѣ книжки были сочиненія Ломоносова, другая князя Козловскаго, третья носила нѣмецкое заглавіе. Въ этой послѣдней было вложено нѣсколько исписанныхъ и измаранныхъ листовъ. Державинъ раздѣлся, легъ и, взявъ Ломоносова, сталъ проглядывать страницы, которыя давно уже зналъ наизусть.
   -- Да. Вотъ... Геній! шепнулъ онъ вдругъ словно въ отвѣтъ на тайную думу.-- Мало чего хочется... Эдакъ всякій бы захотѣлъ, очинилъ перо, да и витійствуй... Изъ мужиковъ, изъ льдовъ архангельскихъ!.. А ты тутъ все-таки дворянинъ, жилъ въ столицѣ и все-жъ ничего не выходитъ... да и не выйдетъ ничего.
   И онъ глянулъ на нѣмецкую книгу и на испещренные листы.
   -- Пустяковина. Баловничество одно! Вишь, чего захотѣлось. Да и не до того теперь. Служба. Узнаетъ Александръ Ильичъ -- дастъ звону.
   И словно разсердясь на себя, онъ вдругъ потушилъ свѣчку и, укутавшись, улегся спать.
  

IV.

   На утро въ семь часовъ, еще до свѣту, Бибиковъ уже работалъ за письменнымъ столомъ. Часовъ въ девять въ той залѣ, гдѣ когда-то подъ звуки мазурки летала, горя отъ наслажденія и восторга, Параня, гдѣ негодовалъ князь Данило и плакался Иванъ, гдѣ роились гости, остря надъ проявившимся вновь бездѣльникомъ Ермолаемъ Погашевымъ -- теперь толпились офицеры, явившіеся за приказаніями, ставились столы и разсаживались съ два десятка писцовъ и копіистовъ, частью привезенныхъ, частью взятыхъ заимообразно изъ магистрата и приказа призрѣнія. Чернила, бумаги, перья и песочницы покрыли столы, и скоро поднялся скрипъ. Ордеры, рапорты, указы и промеморіи росли на сѣрыхъ листахъ, подписывались Бибиковымъ и, попадая въ сумки гонцовъ, летѣли въ разные края, и въ Петербургъ, и въ Сибирь, и въ Астрахань, и въ Польшу. Въ полдень одинъ изъ офицеровъ поскакалъ къ Фрейману узнать: "какъ все обстоитъ?" Другой поѣхалъ вернуть губернатора изъ Козмодемьянска, третій и четвертый отправились развозить манифесты по уѣздамъ, пятый, Мавринъ, имѣлъ тайное порученіе, шестой готовилъ помѣщенія для ожидаемыхъ изъ столицы войскъ, седьмой, Державинъ... сидѣлъ сумрачный безъ дѣла на стулѣ у дверей комнаты Бибикова и ждалъ порученья.
   У подъѣзда рыскали экипажи Казанцевъ, но швейцаръ-заика (ночевавшій съ медвѣдемъ) отвѣчалъ всѣмъ:
   -- Не принимаютъ... Та-а... ска-азалъ: за-автра...
   Пріемъ всѣхъ желающихъ явиться къ генералу-Аншефу не по дѣлу, а ради представленья, былъ назначенъ на второй день.
   Часа въ два Бибиковъ вышелъ въ залу и, увидавъ Державина, вымолвилъ съ особою интонаціей.
   -- А? Господинъ подпоручикъ, пожалуйте!
   Державинъ понялъ по этому тону, что сейчасъ получитъ какое нибудь порученье и, войдя въ кабинетъ оффиціально, слегка вытянулся съ серьезнымъ и почтительнымъ выраженіемъ лица.
   -- Пока занятія секретной комиссіи не открыты, вы, господинъ офицеръ, исполните личное мое секретнѣйшее порученье.
   Улыбка скользнула по лицу Бибикова, но онъ скрылъ ее и продолжалъ тѣмъ же дѣловымъ тономъ.
   -- Вы, господинъ подпоручикъ, отправитесь немедля по городу, разыскивать всѣхъ вообще старыхъ бабъ сплетницъ и всѣхъ старыхъ дѣвокъ въ особенности...-- Бибиковъ разсмѣялся.-- И чрезъ нихъ, голубчикъ мой,-- уже улыбаясь заговорилъ онъ,-- развѣдай ты мнѣ, кто тутъ есть изъ дворянъ богатые, кто бѣдные. Тебѣ твоя матушка въ помочь будетъ въ этомъ дѣлѣ. Развѣдай, кто у нихъ тутъ голова, да не разумомъ, а кто т.-е. побогаче, да погорластѣе, кто, значитъ, кашеваръ во всѣхъ общественныхъ затѣяхъ. Узнаешь, кто поваръ, альбо стряпуха главная, освѣдомись, къ кому и за масломъ сбѣгать намъ, какъ кушать-то начнемъ, т.-е. кто не богатъ, не знатенъ, да прытокъ и намъ въ помочь быть можетъ. Уразумѣлъ, аль повторить.
   -- Уразумѣлъ-съ... сказалъ Державинъ, видимо недовольный порученьемъ, и прибавилъ:-- что указать изволите... еще... По службѣ?
   -- А? Да... Это я тебѣ сдѣлаю, молъ, въ дружбу -- по бабью пошатаюсь, а по службѣ ты, молъ, мнѣ эдакого и приказать не можешь. Такъ что-ль. А?
   Бибиковъ добродушно, но упорно глядѣлъ въ лицо молодого человѣка.
   Тотъ смутился. Бибиковъ приложилъ палецъ ко лбу офицера.
   -- Смекай, братецъ, болѣ... Смекай, порученье это во сто кратъ важнѣе, чѣмъ ѣхать губернатора сюда за хвостъ тащить или Фреймана моимъ прибытіемъ пугать. Послѣ самъ смекнешь, коли теперь не можешь. Ну, съ Богомъ, за дѣло...
   Державинъ вышелъ, недоумѣвая, и отправился домой. Потолковавъ съ матерью, чрезъ часъ онъ былъ уже у стариннаго покровителя своего отца, генерала Нефедъ Иваныча Кудрявцева, и перетолковалъ съ нимъ о казанскомъ дворянствѣ.
   -- Есть у насъ истые дворяне въ округѣ, да на лицо-то ихъ нѣтъ.
   Отъ старика Кудрявцева Державинъ явился къ Бибикову уже въ вечеру и засталъ его нѣсколько сумрачнымъ. Передавъ собранныя свѣдѣнія, онъ хотѣлъ удалиться. Бибиковъ его остановилъ, взялъ свѣчу со стола и, подойдя къ стѣнѣ близъ печки, подозвалъ его.
   -- Гляди! вымолвилъ онъ, указывая на бѣлую штукатурку.
   На стѣнѣ была наклеена бумажка, а на ней надпись съ большими ошибками, но разборчивая:
   -- Явленый Государь тебя бабьяго слугу въ бараній рогъ согнетъ. Смирися и отъѣзжай во свояси по добру.
   -- Пустяковина, а дерзостно безмѣрно.
   -- Мало-ль тутъ народу въ домѣ? сказалъ Державинъ.
   -- То-то и плохо, что я далѣе залы не ходилъ. А кто... Хоть тресни.
   Словно чудомъ. Входилъ Ѳерьзя одинъ... да Татаринъ истопникъ въ печкѣ кочергой размѣшивалъ два раза.
   -- Малограмотнымъ писано, это не изъ копіистовъ,-- замѣтилъ Державинъ, разглядывая надпись.
   -- Не то бѣда! Когда, Гаврило Романычъ, есть куражъ это наклеить на стѣнѣ, то будетъ куражъ и украсть какую изъ бумагъ... Рука-то смѣла! Кабы мнѣ эту руку перетянуть отъ врага въ свое пользованье... Вотъ бы хорошо было. Найду, не накажу, а обласкаю, да переманю.
   Отпуская Державина, Бибиковъ велѣлъ ему быть на утро при общемъ пріемѣ и затѣмъ попросилъ, проходя внизу, послать къ нему Ѳерьзю.
   -- Онъ мнѣ здѣсь -- что твой тайный инквизиторъ гишпанскій!
   -----
   На слѣдующій день былъ пріемъ у генерала-Аншефа.
   Зала и всѣ комнаты наполнились прибывшими гостями, отъ архіерея Беньямина съ черновымъ проектомъ увѣщевательной грамоты ко всѣмъ православнымъ братіямъ до Разумника, убоявшагося премудрости наукъ гимназическихъ и съ бумагой въ рукѣ просившагося сиплымъ басомъ о принятіи его "по желанію мамаши" въ службу государственную -- рядовымъ.
   Знакомство Бибикова съ Казанью, дворянской и чиновной, продолжалось не долго, и затѣмъ, послѣ пріема въ губернаторскомъ домѣ, вся Казань волновалась, кричала и спорила нѣсколько дней кряду, по поводу "обхожденія" новаго главнокомандующаго. Бибиковъ, пока принималъ представлявшихся подчиненныхъ и гостей -- высказался весь и всѣхъ сбилъ съ толку. Онъ разъ двадцать измѣнялся выраженіемъ лица, словомъ, голосомъ и манерой держаться.
   Послѣ заискивающе добродушнаго и ласковаго, онъ вдругъ становился рѣзкимъ, почти грубымъ. Послѣ горячаго участія и сердечнаго расположенія, которымъ дышало лицо его, вдругъ то же лицо и голосъ дѣлались ледяными и обдавали человѣка начальнической важностью, даже что-то непріязненное сквозило въ словахъ и взглядѣ. Секретъ былъ простъ. Глубоко проницательный и знавшій распознавать людей по одному слову и жесту, и притомъ прямодушный и впечатлительный, Бибиковъ дѣйствовалъ подъ вліяніемъ того мгновеннаго чувства, которое рождалось въ-немъ при взглядѣ на человѣка.
   Старикъ Кудрявцевъ, архіерей Беньяминъ, предводитель Макаровъ, генералъ Сельцевъ и одинъ никому не знакомый старичокъ капитанъ-поручикъ, выползшій вдругъ изъ своего домишка, ради пріѣзда славнаго Бибикова -- были приняты не только вѣжливо, но и радушно. Князь Черемисовъ -- вѣжливо, но сдержанно. Ахлатскій и офицеръ Сельцевъ сурово и рѣзко, ибо и тотъ, и другой еще на постояломъ дворѣ произвели непріятное впечатлѣніе, Ахлатскій своей красноватой съ перепоя, пухлой физіономіей, Сельцевъ своимъ франтоватымъ видомъ и своей развязностью, которая обуяла его съ поѣздки въ столицу гонцемъ Кара.
   Во всякомъ случаѣ публика разъѣхалась, говоря и думая:
   -- Этотъ не Каръ. Посмотримъ...
   -- Носомъ не тычетъ? спрашивала Лукерья Кузьминишна у Черемисова.
   -- Какое -- тычетъ, матушка. Клюетъ! до крови клюетъ...
   Всѣмъ было объявлено, что на дняхъ генералъ будетъ просить всѣхъ дворянъ съѣхаться въ соборъ для выслушанія послѣ литургіи манифеста ея императорскаго величества о настоящихъ грустныхъ приключеніяхъ.
   На другой день князь Черемисовъ давалъ обѣдъ и вечеръ и явился съ приглашеніемъ къ Бибикову, который обѣщалъ быть, ввечеру.
   Проработавъ цѣлое утро до часу, написавъ нѣсколько рапортовъ, письмо къ государынѣ и два частныхъ письма -- женѣ и другу Фонвизину -- Бибиковъ, въ мундирѣ и въ орденахъ, поѣхалъ съ визитомъ къ главнѣйшимъ личностямъ города. Затѣмъ осмотрѣлъ подробно вмѣстѣ съ преосвященнымъ и съ предводителемъ городской кремль и стѣны его, будто ради прогулки. Затѣмъ, распростившись съ ними, велѣлъ ѣхать въ тотъ глухой переулокъ, гдѣ былъ домикъ госпожи Ѳеклы Андреевны Державиной, и подъѣхавъ къ воротамъ, не выходя, спросилъ молодого офицера. Весь кварталъ всполошился при видѣ экипажа въ шесть лошадей цугомъ, и толпа окружила его, глазѣя на кафтаны лакеевъ и кучеровъ, на богатую сбрую и на мудреный генерала киверъ, виднѣвшійся сквозь стекло экипажа.
   Ѳекла Андреевна съ сынкомъ на долго стала почтенной барыней въ глазахъ всѣхъ сосѣдокъ квартала.
   Вызвавъ изъ дому молодого человѣка, Бибиковъ повезъ его къ себѣ и дорогой объяснилъ, что ждетъ отъ него исполненія настоящаго и важнѣйшаго дѣла... У себя въ кабинетѣ онъ объяснился.
   -- Напиши ты мнѣ, братецъ мой, воззваніе къ здѣшнему дворянству такое, чтобъ ихъ въ потъ бросило и морозъ по кожѣ пробралъ. Объявлю я послѣ завтра имъ о настоятельной нуждѣ въ деньгахъ и людяхъ... Уразумѣлъ?..
   Державинъ улыбался, радуясь пріятному порученію, но мотнулъ головой.
   -- Боюсь -- не съумѣю.
   -- Боишься... Ну, и слава Создателю! Стало, напишешь складно и хорошо. А еще напиши ты мнѣ, сейчасъ же, коротенькое объявленіе о наградѣ въ десять тысячъ рублей тому, кто предоставитъ Самозванца живьемъ въ мои руки. Это такъ, на вѣтеръ... Въ Питерѣ приказали. Я самъ не сталъ бы дурачиться...
   Въ эту минуту вошелъ тотъ же блѣднолицый офицеръ Куницынъ; Бибиковъ съ нетерпѣніемъ обратился къ нему, тотъ вытянулся и доложилъ, запыхавшись.
   -- Ваше превосходительство...
   -- Ну? Ну?
   -- Честь имѣю доложить вашему превосходительству, что...
   -- Э-эхъ... бросьте разъ навсегда эти величанья. Вотъ съ Питера не могу отучить. Я чаю, всего дѣла на гривну, а словъ на полтину. Ну-съ.
   -- Гонецъ отъ Симбирскаго воеводы къ вашему превос... Къ вамъ!
   -- Зовите скорѣе. Сюда введите.
   Получивъ пакетъ и прочтя бумагу, Бибиковъ измѣнился въ лицѣ, и, отпустивъ гонца -- офицера, взглянулъ на Державина.
   -- Городъ Самара взята злодѣемъ! Это ужъ не слухъ!
   Державинъ сдѣлалъ движеніе и онѣмѣлъ.
   Наступило молчаніе.
   -- Надо дѣйствовать! Не терять времени! вымолвилъ, наконецъ, молодой человѣкъ.
   -- А людей нѣтъ... Войска нѣтъ... Денегъ нѣтъ. Ничего нѣтъ! А есть только молодцы изъ дворянъ, что за здоровье Пугачева пьютъ!
   Бибиковъ въ волненіи зашагалъ по комнатѣ и прибавилъ:-- спасибо еще, что подъ пьяную руку; а замѣшкаемся еще, и отъ трезвыхъ того же дождемся!
   -- Надо дѣйствовать,-- повторилъ Державинъ.-- Съ людьми и деньгами не мудрено дѣйствовать. Надо выдумать...
   -- Что-жъ намъ съ тобой вдвоемъ итти Самару освобождать!..
   Черезъ минуту Бибиковъ вымолвилъ.
   -- Ну, прости. Ступай, садись за дѣла... Воззваніе-то пока брось, а давай мнѣ скорѣе объявленіе. А то обвинятъ въ медленности...
   Державинъ вышелъ.
   -- Это ужасно. Большой городъ! Съ хлѣбомъ -- солью! И духовенство!
   -- Срамцы! Хамы! заговорилъ Бибиковъ самъ съ собой!-- Не поздно ли спохватились!
   Забывъ про вечеръ Черемисова, Бибиковъ сѣлъ за рапортъ въ военную коллегію.
   Въ десять часовъ посланный Черемисовымъ тайкомъ лакей видѣлъ еще свѣтъ во всѣхъ окнахъ губернаторскаго дома и видѣлъ, какъ трое гонцовъ на тройкахъ съѣхали со двора и понеслись къ разнымъ заставамъ города.
   У князя все общество негодовало на гордость столичнаго генерала.
   -- Обѣщалъ вѣдь безпремѣнно! клялся Черемисовъ гостямъ.-- Не стану я врать. Отродясь не вралъ.
   Всякій дѣлалъ свое предположеніе: кто о гордости, о чванствѣ, иные о внезапной болѣзни... Никто не догадался о настоящей причинѣ.
   -- Можетъ дѣла какія задержали? замѣтилъ Разумникъ на ухо матери.
   Князь Черемисовъ разслыхалъ и махнулъ сердито рукой.
   -- Ты ужъ у насъ разгадчикъ! Дѣла? Въ полночь! и прибавилъ.-- А ну-те совсѣмъ. Прикажу подавать ужинать.
   Чрезъ часъ послѣ подсматривавшаго лакея Черемисова, подъѣхалъ къ губернаторскому дому Державинъ и, видя свѣтъ повсюду, несмотря на позднее время, вошелъ и доложилъ о себѣ. Онъ привезъ писанный полулистъ -- объявленіе къ жителямъ.
   Въ залѣ, гдѣ Державинъ дожидался, еще писали чиновники и копіисты, дремля надъ работой. Бибиковъ вышелъ въ залу и обратился къ писарямъ.
   -- Ну, ступайте теперь... Завтра получите по полтинѣ на брата и отдохнете. А? Гаврило Романычъ? Что? Написано? Спасибо! Давай. Ладно... Прости. Увидимся въ соборѣ... Стой...
   И Бибиковъ, усталый, пристально впился глазами въ Державина.
   -- Ты на словахъ куражный молодецъ и умница... Что, коли я тебя изловлю... Посрамишься ты на дѣлѣ? А?
   -- Надеждой льщусь, что подобнаго не будетъ.
   -- Ну, смотри! Завтра, аль послѣ завтра, придется, любезный, тебѣ жутко... Я тебя испробую на дѣлѣ. Ну, прости. Почивай, коли можешь... А мнѣ еще дѣла полонъ ротъ. Ахъ, Создатель! вѣдь я званъ былъ на вечеръ... Обидѣлъ, пожалуй! Э-эхъ! Надо было упредить князя... Этого... Какъ его? Я чаю ждалъ, обидѣлся.
   Бибиковъ постоялъ минуту, глядя на Державина и, уже думая о Самарѣ и рапортѣ, прибавилъ разсѣянно:
   -- Завтра заѣзжай къ этому князю... Бурятову... что ли? да извинись отъ моего лица.-- И онъ вошелъ въ кабинетъ.
   Уже среди глубокой ночи люди тихонько убирали въ залѣ писарскіе столы и выносили вонъ.
   Къ дверямъ комнаты Бибикова, на ципочкахъ, подошелъ Ѳерьзя и, видя свѣтъ въ замочной скважинѣ, вошелъ и покачалъ головой.
   -- Ночку-то не опочивали,-- укоризненно вымолвилъ онъ.-- Не гоже, уморились.
   Бибиковъ бросилъ работу -- онъ пересталъ уже писать и теперь что-то набрасывалъ перомъ на клочкѣ бумаги, который былъ измаранъ штрихами и кружками.
   -- Ну, что это? воркнулъ Ѳерьзя.-- Чего вы это напачкали на бумагѣ. Добро бы еще писали. А то, вишь, рисовать ночью вздумали.
   Бибиковъ усмѣхнулся и, глядя на оба измаранные листа, вымолвилъ.
   -- Это, глупый, прожектъ, какъ вора войсками окружить, а это вотъ завтра я говоритъ буду дворянамъ, все что тутъ намарано-то.
   -- Говоритъ! А вотъ, я вамъ скажу: гренадеры, да гусары пріѣхали.
   Бибиковъ радостно поднялся.
   -- Благослови Богъ -- первоприбывшихъ! Зови полковниковъ!
   -- Теперь? Усните хоть малость.
   -- Зови! Зови! Не упрямься.
   Перетолковавъ съ начальниками прибывшихъ войскъ, которые скакали отъ Москвы на подводахъ, Бибиковъ только въ пять часовъ утра легъ отдохнуть.
  

V.

   Въ ясное, морозное утро, въ десятомъ часу, при громкомъ, гульливомъ благовѣстѣ во всемъ городѣ -- Бибиковъ уже ѣхалъ въ соборъ.
   Густыя толпы народа наполняли Воскресенскую улицу и Кремль... Все стремилось къ Благовѣщенскому собору. Нѣкоторыя кучки народа, завидя экипажъ его, бросались съ крикомъ: Ура!! и бѣжали по бокамъ до собора. Тамъ уже чернѣлась сплошная масса народа, экипажей и лошадей и покрывала все ровное и голое пространство между папертью собора, Сумбековой башней и Спасскимъ монастыремъ.
   Все казанское дворянство и купечество тѣснилось въ ожиданіи главнокомандующаго во внутренности собора. Началась обѣдня, послѣ обѣдни былъ отслуженъ молебенъ, и затѣмъ преосвященный Веніаминъ прочелъ слѣдующій Манифестъ, прослушанный съ усиленнымъ вниманіемъ всей неподвижной толпой. Только при имени Бибикова, нѣкоторые повернули головы въ его сторону и снова устремили взоръ и слухъ къ преосвященному.
   Веніаминъ читалъ:
   "Объявляемъ чрезъ сіе всѣмъ нашимъ вѣрнымъ подданнымъ. Къ крайнему оскорбленію и сожалѣнію нашему, увѣдомились мы, что по рѣкѣ Иргизѣ, въ Оренбургской губерніи, предъ недавнимъ временемъ, нѣкто бѣглый съ Дону и въ Польшѣ скитавшійся, казакъ Емельянъ Пугачевъ, набравъ толпу подобныхъ себѣ бродягъ, дѣлаемыхъ въ тамошнемъ краю ужасные разбои, безчеловѣчно отъемля съ жизнію имѣнія тамошнихъ жителей; а чтобы злодѣйскую свою толпу умножать отъ часу болѣе, не токмо всѣми встрѣчающимися себѣ злодѣями, но и тѣми несчастными людьми, коихъ чаетъ онъ найти погруженными еще во тьмѣ крайняго невѣжества, дерзнулъ сей злодѣй принять на себя имя покойнаго императора Петра III. Излишне было бы обличать и доказывать здѣсь нелѣпость и безуміе такого обмана, который ни малѣйшей вѣроподобности не можетъ представить человѣку, имѣющему только общій смыслъ человѣческій. Богу благодареніе! Протекло уже то, для Россіи страшное, невѣжества время, въ которое симъ самымъ гнуснымъ и ненавистнымъ обманомъ могли влагать мечъ въ руки брата на брата такіе отечества предатели, каковъ былъ Гришка Отрепьевъ и его послѣдователи. Уже всѣ истинные сыны отечества познали и долговременно выкупали потомъ плоды внутренняго спокойствія въ такой степени, что нынѣ приводитъ каждаго въ содроганіе и единое тѣхъ плачевныхъ временъ воспоминаніе. Словомъ, нѣтъ и не можетъ нынѣ быть ни единаго изъ носящихъ достойно имя россіянина, который бы не возгнушался толь безумнымъ обманомъ, какимъ разбойникъ Пугачевъ мечтаетъ себѣ найти и обольщать невѣждъ, унижающихъ человѣчество своею крайнею простотою, обѣщая вывести ихъ изъ всякой властямъ подчиненности. Какъ будто бы не самъ Творецъ всея твари основалъ и учредилъ человѣческое общество таковымъ, что оно, безъ посредственныхъ между государя и народа властей существовать не можетъ. Но какъ дерзновенія сего изверга имѣютъ вредныя для тамошняго края слѣдствія, такъ что и слухъ о производимыхъ тамо отъ него лютѣйшихъ варварствахъ можетъ устрашить людей, обыкшихъ представлять себѣ несчастіе другихъ, далече отстоящихъ, приближеніемъ опасности для себя самихъ, то мы, прилагая всегда неусыпное попеченіе о внутреннемъ душевномъ спокойствіи каждаго изъ нашихъ вѣрноподданныхъ, чрезъ сіе всемилостивѣйше объявляемъ, что къ конечному истребленію сего злодѣя, приняли мы немедленно всѣ достаточныя мѣры и съ числомъ войскъ, довольнымъ на искорененіе толпы разбойниковъ, которые отважились уже нападать на бывшія въ той сторонѣ малыя военныя команды и умерщвлять варварскимъ образомъ попадавшихся въ ихъ руки офицеровъ, отправили туда нашего генералъ-аншефа, лейбъ-гвардіи маіора и кавалера Александра Бибикова, не сомнѣваясь объ успѣхѣ сихъ предпринятыхъ нами мѣръ къ возстановленію спокойствія и къ розгнанію свирѣпствующихъ злодѣевъ въ части Оренбургской губерніи, пребываемъ мы въ томъ внутреннемъ удостовѣреніи, что всѣ наши любезные вѣрноподданные, гнушаясь дерзновеніемъ и ниже тѣни вѣроятности имѣющимъ обманомъ разбойника Пугачева, никогда не допустятъ себя уловить и никакими ухищреніями людей злокровныхъ, ищущихъ своей корысти въ слабомыслящихъ людяхъ и не могущихъ насытить алчности своей иначе, какъ опустошеніями и пролитіемъ невинной крови. Впрочемъ, надѣемся мы несомнѣнно, что, внимая долгу своему, каждый изъ истинныхъ сыновъ отечества воспособствуетъ сохраненію тишины и порядка огражденіемъ себя отъ уловленія злонамѣренныхъ и должнымъ начальству повиновеніемъ. Тако да поживутъ любезные подданные наши, ради собственнаго блаженства своего, къ чему обращаемъ мы все попеченіе наше, и въ чемъ всю славу нашу полагаемъ и полагати будемъ...
   Преосвященный кончилъ и вернулся съ амвона въ алтарь. Глубокое молчаніе, царствовавшее въ соборѣ, постепенно перешло въ шопотъ... Все зашевелилось. На паперти послышался шумъ и загудѣла желѣзная дверь отъ напора толпы... Кучка старухъ и нищихъ лѣзла къ проходу архіерея, чтобы подойти подъ благословеніе.
   -- Дьяволы! Говорятъ: не лѣзь!... раздался начальническій крикъ, оглашая своды собора.-- Вотъ я те за мѣсто Владыки -- благословлю палкой!
   Бибиковъ слышалъ возгласъ и пожалъ плечами.
   -- Чудное дѣло -- эти манифесты,-- говорилъ, выходя сѣдобородый купецъ.-- Объ чемъ собственно читаютъ? Понятно!.. А скажутъ тебѣ, повтори-т-ко своими словами, что слышалъ... Вѣдь помрешь -- а эдакъ не выведешь...
   -- Ученая рѣчь! Государственная! отвѣчалъ другой. И понять то не легко.
   -- Родименькій,-- приставала одна баба къ солдату. Что ему будетъ за эфто?..
   -- Кому?
   -- Злодѣю-то...
   -- За что, тетка? За бунтъ-то, за его?...
   -- Нѣту, родименькій, за эфто, что владыко-то вычиталъ, про него...
   -- Не знаю...-- протянулъ солдатъ, не понимая вопроса.
   -- То-то вотъ... И я не знаю...-- А у меня два сынка къ ему ушли. Имъ-то что будетъ?
   -- А все то же, что и ему...
   -- Вотъ!.. И я имъ такъ-то сказывала!-- и баба прослезилась.
   Бибиковъ сейчасъ же послѣ цѣлованія креста поздоровалсяисъ знакомыми и пригласилъ всѣхъ присутствующихъ къ себѣ. Вся масса экипажей потянулась за нимъ къ губернаторскому дому. Густая толпа бросилась по тому же направленію, и скоро темныя волны залили домъ, дворъ дома, ближайшія улицы и переулки. Казань гудѣла и грохотала. Никогда еще такого не бывало; всѣ лица были оживлены и довольны, всѣ улыбались, весело переглядывались и перекликались.
   Когда вся зала, убранная и очищенная, наполнилась дворянствомъ, Бибиковъ обратился къ нимъ съ рѣчью.
   Полное молчаніе воцарилось въ залѣ, только одинъ голосъ Бибикова звучалъ ясно, отчетливо, изрѣдка дрожалъ и слегка рвался отъ неподдѣльнаго внутренняго волненья, иногда былъ грозенъ и суровъ, подчасъ, понижаясь, становился грустенъ.
   Описавъ положеніе края, генералъ - аншефъ просилъ содѣйствія деньгами или людьми.
   -- Я жду изъ столицы четыре тысячи войска,-- заключилъ онъ,-- но этого мало для пораженья всѣхъ злодѣевыхъ скопищъ и истребленья заразы. Какъ взята Самара, такъ можетъ при разлитіи зла погибнуть и Казань. Какой же отвѣтъ дастъ мнѣ Казанское доблестное дворянство и Казанское честное купечество?..
   Бибиковъ кончилъ и оглянулъ всѣхъ присутствующихъ. Первый заговорилъ новый предводитель Макаровъ, но замялся, и нельзя было разобрать ни слова. Онъ оглядывался на своихъ и словно спрашивалъ глазами.
   -- Ну? Ну?! Что-жъ вы! Отвѣчай кто...
   -- Ваше высокое превосходительство,-- раздался голосъ изъ третьихъ рядовъ, и сѣдоволосый купецъ, лѣтъ 60-ти, выдвинулся впередъ.-- Не взыщи, по простотѣ молвить,-- поклонился онъ.-- Всего иждивенья у меня тыщенокъ десять, да семья великая, торговля тоже куда негодная стала. Возьми, на перво, родимый, ваше высокоство, тыщу рублевъ... А буде нужно, опосля не постою, все бери. Что-жъ? По простотѣ скажу! Своя-то рубашка къ тѣлу-то ближе, да вѣдь онъ -- злодѣй-то, ее и сыметъ самъ, то-ись, какъ нагрянетъ!..
   Бибиковъ приблизился къ нему и молча обнялъ старика. Тотъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и сталъ всхлипывать...
   -- Батюшка!.. Золотой!.. Да я все... Да бери все... Что-жъ... Все-то мое,-- Божье да Царицыно...
   Шумъ и шепотъ пошелъ по залѣ. Купечество и дворянство совѣщалось, каждое промежъ собой.
   -- Что деньгами!-- заговорили въ одной кучкѣ бородачей.-- А во какъ мы.-- Обчество, поставимъ двѣ тысячи наемниковъ. Въ пополненье арміи. Совсѣмъ готовыхъ, значитъ...
   -- Ладно! Обутыхъ да одѣтыхъ?
   -- А то нагишемъ что-ль, умница.
   -- Да.
   -- Да чуръ еще на чистоганъ снаряжать, а не изъ жертвовательнаго гнилья. А то выищутся молодцы рѣшетиловскимъ сукнецомъ отжертвоваться.
   -- Что двѣ тьщи... Три, аль четыре...
   -- Ты двѣ-то безъ обмѣра отпусти -- и за то спасибо!..
   Бибиковъ, поблагодаривъ ближайшихъ, снова взглянулъ на Макарова, и лицо его стало холодно. Предводитель, сморщась, пролепеталъ, что дворянство тоже немедленно ради отечества и Матушки Царицы... соберется перетолковать... Больше Макаровъ ничего не сказалъ.
   Чрезъ полчаса всѣ разъѣзжались... Бибиковъ ушелъ къ себѣ сумрачный.
   -- Вздоръ! на всякую комедь пойду, а заставлю,-- шепнулъ онъ самъ себѣ.
   На подъѣздѣ, въ кучкѣ, толпившейся у подаваемыхъ экипажей, раздался голосъ Макарова.
   -- Князь... Что-жъ, братъ, поѣдемъ ко мнѣ перетолковать. Вѣдь ты у насъ изъ первыхъ сребренниковъ.
   -- Толкуй ты...-- отозвался князь Черемисовъ, позѣвывая.-- Это невылазное дѣло, отецъ мой... Мало дать -- руки марать! А много не могу... Я братъ, не ты... У меня суконной фабрики нѣтъ. Порѣшайте промежъ себя, я не отстану.
   -- Тьфу ты, проклятые! Затвердили одно! Порѣшайте, я не отстану... Да вѣдь и отставать не отъ кого -- впереди-то нѣтъ никого!-- отчаянно воскликнулъ Макаровъ.-- Вонъ Магистратъ, гляди, чрезъ недѣлю тыщи двѣ состроитъ солдатъ. А мы въ крапивѣ сидѣть будемъ. Съ кого же я начну. Не у Силы же Титыча просить пойду его халатъ.
   -- Что-жъ я одинъ... Порѣшайте... Дѣло, говорю, невылазное,-- бурчалъ князь Черемисовъ, уже влѣзая въ сани.
   Чрезъ часъ Бибиковъ сидѣлъ въ домѣ Лукерьи Кузьминишны Баршкаевой. Старуха, принимая Генерала, оторопѣла совсѣмъ, но черезъ нѣсколько минутъ разговора, послѣ многихъ любезныхъ словъ гостя, ободрилась и думала, глядя на него.
   -- Эко золото человѣкъ, а сказывали фуфырка.
   На просьбу о

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА

Томъ II.

ПУГАЧЕВЦЫ.
(Части I--IV).

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литог. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст.
1901.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Мірская молва -- морская волна!
(Поговорка).

I.

   Силенъ и грозенъ море-океанъ, но сильнѣе и грознѣе его гульливое, перемѣнчивое море житейское!
   Бываетъ на морѣ-океанѣ: безпредѣльно и незыблемо стелется живое лоно водъ, облитое золотомъ солнца, или объятое звѣздною синевой полуночи, или укрытое мглой, горделиво смотрится оно въ далекія небеса, спокойное, величавое, словно полное какою-то великою, тайною думой.
   Много загадочной жизни въ одушевленномъ, живомъ просторѣ морскомъ... Сверху тишь да гладь, позлащенная солнцемъ, а подъ нею сокрытаго много...
   Бываетъ и на морѣ житейскомъ: стоитъ оно въ чудномъ затишьи, всюду миръ и покой, также величаво отражаетъ оно и свои далекія небеса, неразгаданныя и непроглядныя разумомъ людскимъ. Порою и надъ житейскимъ моремъ тяготѣютъ душныя темныя ночи и также, кой-гдѣ среди тьмы, мерцаютъ слабо и робко отблески свѣта тѣхъ неизвѣданныхъ небесъ. Минутные лучи вспыхиваютъ и тухнутъ, будто падаютъ съ тѣхъ мглистыхъ небесъ и будто тонутъ въ темной житейской глубинѣ... Послѣ ночи, и надъ этимъ моремъ занимается заря, и надъ нимъ загорается золотое солнце, освѣщая и согрѣвая. Это море бываетъ тоже сковано думой глубокою, подчасъ безсильною и дремотною, но придетъ день, надумается оно и скажетъ свое слово.
   Бываетъ и на морѣ-океанѣ, бываетъ и на морѣ житейскомъ, что пронесется на зарѣ вѣтерокъ, подымется рѣзвая зыбь, и ровно, стройно побѣжитъ, зашумитъ чередовая волна; она рѣчь заводитъ, ворчитъ и поетъ, и свое слово сказываетъ...
   Бываютъ тоже грозные порывы гнѣва и злобы. Шевельнутся на небосклонѣ черныя тучи, наплывутъ и нагромоздятся съ грохотомъ и огнемъ; невидимый силачъ могучимъ порывомъ бросится на спокойное лоно, и начнутъ подыматься подъ вихремъ лохматыя головы и побѣгутъ слѣпо послушные, злые оборвыши волны. И рвутся, слѣпые, другъ о друга, злобно роютъ и грызутъ оковавшіе ихъ берега, съ маху опрокидываются на утесы, но дробясь во прахъ о недвижный гранитъ не сокрушаютъ его, а лишь омываютъ временемъ навѣянную пыль.
   И какъ на морѣ-океанѣ, такъ и на морѣ житейскомъ, среди грозной непогоды, всплываетъ со дна, носится и мечется на мутныхъ волнахъ, всякое потаенное исчадье, всякое чудо-юдо далекаго дна, а затѣмъ, растерзанное и выброшенное волной, умираетъ на изрытыхъ берегахъ, или послѣ бури погружается снова въ свою невѣдомую пучину. Бываетъ, что среди бури шипящимъ змѣемъ изовьется вдругъ высокій смерчъ и злобно хлестнетъ къ небу бѣшеной пѣной и грязью.
   Но то небо далеко. Стихнетъ непогода, разсѣются тучи, и небо попрежнему чисто, спокойно и, какъ всегда, безучастно...
  

II.

   Въ ту пору, о которой рѣчь пойдетъ, житье-бытье на Руси святой было ничего, слава Богу! Времена только были непонятныя, тяжкіе времена; безправье да неурядица, грѣхъ да бѣда, просто дымъ коромысломъ по всей землѣ православной. Знать, самый онъ, черный день пришелъ, да заглянулъ на дворъ. За грѣхи что ль наказалъ Господь! Трудно стало жить, куда трудно! Почитай даже совсѣмъ нельзя жить. Ложись да и помирай... А то ничего! Слава Богу!..
   Въ селѣ Таковскомъ, что вотчина столичнаго вельможи, жили-были мужикъ Савка, да мужикъ Яшка, свойственники и кумовья.
   На краю слободы, по правую руку отъ храма Божьяго стоитъ изба Савки, по лѣвую Яшки... Оба мужика жили дружно, въ помощь великую одинъ другому были, хотя сами того не вѣдали.
   Съ виду Савка и Яшка совсѣмъ не схожи, а по нраву и обычаю своему въ конецъ рознятся.
   Савка съ виду рослый, саженный, крѣпышъ, головища большая, румянецъ во всю щеку пухлую, носъ вверхъ, ротъ широкій, свѣтлый волосъ лежитъ прядью плоскою, борода и усъ густые, окладистые. Лобъ не высокъ и узенекъ, глазъ большой и сѣрый, открытый, добрый и будто стеклянный. Смотритъ прямо, можетъ видитъ все, а можетъ ничего не видитъ. Ничего не примѣтишь въ немъ изъ чувствъ человѣчьихъ. Глазъ какъ глазъ, на то данъ, чтобы смотрѣть, а не за тѣмъ, чтобы сказывать что-либо о себѣ. Ноги и руки у Савки тяжелыя, а кулакъ пудовикъ. Туловище крѣпкое и сплошное, словно отрубокъ топорной работы. Человѣкъ Савка добрый и не задорный, работящій, но на подъемъ тяжелъ; силы непомѣрной, но самъ мухи не тронетъ. А натравятъ -- медвѣдя сомнетъ. Примется ѣсть -- сопитъ, словно работаетъ. Когда работаетъ, молчитъ, какъ нѣмой, и не отдыхаетъ.
   Весной объ осени, лѣтомъ о зимѣ не помышляетъ. Гадать не привыченъ, на черный день про запасъ ничего за душой. Что у Савки подъ глазами, то и на умѣ, а что на умѣ, то и на языкѣ. Помышлять одно, а сказывать другое несподручно, мыслями спутаешься. Что ни скажутъ Савкѣ -- вѣритъ. Что ни прикажутъ -- сдѣлаетъ, лишь бы не мудреное. Старыхъ слушается, хоть бы и негоразды были старики. Молодому, будь хоть семи пядей во лбу, Савка не довѣрится. Молоко не обсохло учить-то! Въ дѣлѣ какомъ Савка не мудритъ, а какъ батька училъ съ молоду, такъ и онъ свахляетъ. Старымъ порядкамъ, хоть бы тягостнымъ, повинуется охотливо; новыхъ порядковъ, хоть бы и пригодныхъ, смерть не любитъ.
   Коль кругомъ села все тихо и смирно, живи себѣ день за день, какъ дѣды жили. Дѣды были не глупѣе, а свой вѣкъ прожили -- ничего.
   Что новости, что бѣды, Савкѣ все одно. Новость подлецъ, никогда не скажется, а норовитъ врасплохъ взять. Коли спросятъ Савку:
   -- Какъ живется-можется? Новаго что?
   -- Ничего, хорошо.
   И на дѣдовъ ладъ живучи, привыкъ Савка не мудрствовать. Случится нужда по-своему поступить, не вѣдая какъ старые люди поступили бы тутъ, ну и мало у Савки на себя надежды, понукать себя приходится.
   -- Небойсь, говоритъ.
   И какъ тутъ поступить... не можетъ надумать и идетъ стало не на вѣрнякъ.
   -- Авось, говоритъ.-- Какъ-нибудь!
   По воскресеньямъ Савка молится, но не Богу, а угодникамъ: больше все Миколѣ, а онъ, чудотворецъ, молитъ Бога о насъ. Взываетъ Савка къ Богу, только когда проситъ чего или когда въ бѣду попалъ.
   -- Подай, Господи! говоритъ...
   -- Упаси, Боже!..
   -- Не приведи Богъ.
   А чтобы благодарить Бога, слова у Савки нѣтъ; не сказать же: спасибо де, Господи. Во храмѣ Божьемъ Савка знай крестится, да поклоны кладетъ, сколько душа приметъ, да поясница вынесетъ. Молитвъ Савка не знаетъ ни единой. Святаго Евангелія чтеніе слушаетъ благоговѣйно, но про что оно, не вѣдаетъ. Боится Савка грѣха, да что дѣлать! Одинъ Богъ безъ грѣха. За Савкой его мало, потому что онъ въ церковь ходитъ каждое воскресенье и въ праздники, постится исправно, а исповѣдываться и причащаться даже охотникъ большой, да къ тому же свѣчей въ годъ наставитъ не мало Миколѣ угоднику, да не маленькому въ придѣлѣ, а большому, что у праваго клироса. Нечистаго Савка боится, но знаетъ, что на него есть крестная сила. За то начальства всякаго Савка боится страсть! Почитай гораздо пуще чорта, потому что этого и крестнымъ знаменьемъ не возьмешь. Отъ начальства одинъ батюшка царь спасенье. Да вѣдь до царя далеко. Не даромъ ему прозвище: красное солнышко. Тебѣ де его не видать, а ты де ему что мошкара осенняя.
   Есть у Савки и баба... Женился онъ на Аринѣ давно и не спроста. Разъ объ лѣто случился на селѣ, какъ завсегда водится, пожаръ большущій. Половина села Таковскаго сгорѣла, и погорѣльцы усѣлись среди дороги глядѣть на головни и гадать, какъ горю пособить... Сѣлъ Савка съ матерью и сталъ будто думать... А тутъ около него дѣвка Арина со своими сидитъ, примостилась на узелкѣ и воетъ... Арина сидитъ воетъ, а Савка сидитъ глядитъ на дѣвку... Къ зимѣ кой-какъ отстроились погорѣлые, и Савка тоже. Разъ какъ-то, идя по селу, наткнулся Савка на Арину и крикнулъ, будто вспомнилъ что.
   -- Стой! Чортъ!.. Ариша... А помнишь выла-то... на пожарищѣ...
   -- А то нѣтъ... осклабилась пухлолицая Арина.
   -- А ты бы, дѣвка, ко мнѣ пошла хозяйничать.
   -- Чего врешь-то.
   -- Вотъ и не вру.
   Черезъ мѣсяцъ Савка и Арина пришли изъ церкви домой, и Савка пояснилъ женѣ таинственно:
   -- Это дѣло, Арина, еще въ пожаръ мнѣ втемяшилось. Да запамятовалъ я опосля...
   Арина вышла баба хозяйка и работникъ... Только и не работаетъ, когда спитъ. И чего только баба въ лѣтній день не передѣлаетъ? Двухъ рукъ мало. А когда зима придетъ и время бездѣльное, то у Арины одна рука и нога на веретенѣ, другая рука старшаго мальчугана держитъ, а другая нога въ люлькѣ младшаго качаетъ. Глаза въ печку заглядываютъ, уши къ клѣти прислушиваются. Однимъ развѣ зубамъ дѣла нѣтъ, потому что хлѣба мало.
   Савка и бабу свою, и парнишекъ любитъ, но разговаривать съ ними не охотникъ... Развѣ когда приказать иль обругать надо. Ласкать не ласкаетъ тоже, и ужъ коли потянется когда въ близость, то стало учить! И тутъ ужъ не противничай, поучитъ не со зла -- легонько, а будешь увертываться -- прощай! Но драться всегда Савка не самъ надумается, всегда другіе надоумятъ.
   -- Что де ты, дуракъ, волю бабѣ даешь... Парнишекъ не учишь... Срамота!..
   Вотъ и спохватится мужикъ и полѣзетъ, и зная силу свою, наровитъ легонько. Да по его кулаку и легонько -- накладисто, и у Арины отъ одной тукманки его одинъ глазъ давно съ морготой. Моргаетъ зря, будто подмигиваетъ кому... Поврежденъ что ль? Арина не пеняетъ, да и некому. Дѣло житейское. Кабы мужъ да не дрался, такъ это что жь бы такое было?
   Какъ настали времена тяжкія... да повалили бѣды на голову мужиковъ, что шишки еловыя въ лѣсу, горькую чашу принялъ и Савка... И долго ли, коротко ли, а не уберегся и пропалъ пропадомъ. Загубили окаянные, Богъ имъ прости!
   Что же такое? Чего ропщетъ Савка?
   Ничего! Только вотъ непонятные порядки на Руси пошли. Совсѣмъ карачунъ мужику. Нынѣ живъ и здоровъ и все исправно обстоитъ, а на утро глядь, все вверхъ донышкомъ. Кто живъ былъ, безъ болѣзни померъ, а кто богобоязненъ и исправенъ былъ, угодилъ въ каторгу, либо въ солдаты. Прощалыга богатѣющимъ вельможей зажилъ, а иной домовитый мужикъ оголѣлъ и по міру пошелъ... И все безпричинно на голову валится. Совсѣмъ даже непонятно.
   Да съ чего же бѣда-то такая?
   Таскаются по Руси всякіе пройдохи, разносятъ и разглашаютъ все такое, что помраченье одно. Разбрасываютъ всякія печатки ругательныя, листки съ цыферью, манифесты одинъ другого чуднѣе...
   Ходятъ дьяки, писаря и разный приказный людъ не у дѣлъ, и одно сказываютъ. Ходятъ монахи и офени: другое баютъ по-шепту. Наѣзжаетъ начальство ряженое, что не начальство, а таковымъ сказывается. Нынѣ одинъ пріѣдетъ, указъ читаетъ, а завтра другой поретъ за исполненіе указа, а тамъ наѣдетъ третій, деретъ за неповиновеніе, а четвертый наскачетъ и пойдетъ поря невѣсть за что и про что... Молчи! И правый виноватъ, и виноватый правъ.
   Тотъ попался за утайку настоящей законной печатки, а другой за поступленіе, какъ наказывала такая же печатка, а иной опять всѣхъ тѣхъ печатокъ уберегаясь, ряженыхъ и самозванцевъ убѣгая, видишь, истинное начальство царское якобы за самозванное принялъ.
   И кто тебѣ другъ, и кто тебѣ врагъ, и гдѣ правда, и гдѣ кривда, и кто дѣло молвитъ, и кто морочитъ, никому не вѣдомо.
   Да и за вѣрное сказываютъ умные люди, что само начальство, слышь, не знаетъ, начальство оно или такъ якобы только для виду. Чудное дѣло! Какъ есть антихристовы времена пришли. Да и, сказываютъ, ужъ видѣли его: вельможей одѣтъ, въ золотѣ да въ бархатѣ, и со своими разговоръ велъ совсѣмъ не по-русски. Мимо церкви ѣхалъ и отвернулся.
   Такъ вотъ какія бѣды на Руси были, такія и на селѣ Таковскомъ.
   Баре-господа оброкъ положили безмѣрный. Какъ ни прикидывай, а ужъ никакъ не угодишь весь уплатить. Ну да все еще со грѣхомъ-то пополамъ уплатить-бы и можно. Да внезапно приключилась бѣда, какой и не чаяли Таковскіе мужики: вышелъ бунтъ на селѣ, да такъ еще потрафилось, что Савка всему бунту вышелъ заводчикъ.
   Пришелъ нѣкій дьякъ изъ столицы и роздалъ манифесты царскіе, въ коихъ крѣпко запрещалось платить оброкъ, а въ казну подушной полагалось всего три алтына со двора, тому дьяку за цѣлыхъ полста лѣтъ впередъ. Опричь этого манифеста роздалъ дьякъ всему селу печатки ругательныя, гдѣ выходило всѣмъ сестрамъ по серьгамъ, а ужъ больше всего господамъ не гоже прописано было.
   Ушелъ тотъ дьякъ, собравъ подушную. Взялъ Савка свою печатку и припряталъ, да навѣдавшись разъ въ городъ, съ дураковъ-то и покажи ее какому-то писарю. Писарь ехида смолчалъ, и вернулся Савка въ Таковское цѣлъ и невредимъ. А тутъ на селѣ что Свѣтлое Воскресенье: радуются мужики; скоро, баютъ, вольность будетъ, да не простая, а совсѣмъ вольная. Прошла недѣля. Вдругъ налетѣло войско, солдаты, при нихъ офицеръ, да палачъ въ красной рубашкѣ... И писарь тотъ бестія съ ними. Пошла переборка!
   Печатки палачъ перебралъ и сжегъ на улицѣ. Офицеръ обѣщалъ сто рублевъ за поимку того дьяка... Да поди-ка его сыщи!
   За симъ, какъ быть должно, зачали пороть. Село большое, людное. Трудное, копотливое дѣло было, но въ двое сутокъ кое-какъ съ Божьей помощью всѣхъ перепороли. Савка молча тоже легъ подъ розги. Драли, драли его... нѣтъ конца... что за притча! думаетъ Савка. А самъ все ни слова, все ждетъ: вотъ перестанутъ!
   А вышла бѣда. Сталъ выборъ дѣлать офицеръ, кого увезти, и говоритъ:
   -- А гдѣ нѣмой? Тотъ, что заводчикъ, да не сознался.
   И увезли Савку въ городъ съ другими пятью.
   Сидитъ Савка въ острогѣ мѣсяцъ, другой, третій, и съ нимъ старецъ. Свѣдали они отъ истопника острожнаго, что имъ разрѣшенье скоро выйдетъ въ ссылку, въ Легіонъ, а гдѣ то мѣсто, не вѣдомо никому подлинно; вѣдомо только, что будетъ имъ указано тамъ съ Туркой драться за вѣру... Полагать надо турецкій городъ.
   Старикъ и Савка сговорились, имъ помогли согласники стариковы. Бѣжали они изъ острога и махнули верстъ за сто, въ лѣсъ, гдѣ было много монастырей, и постригся Савка.
   Прожилъ мужикъ въ монастырѣ болѣе года, но подъ самый Новый Годъ вдругъ налетѣли команды, многихъ монаховъ пересѣкли и забрали въ городъ, въ томъ числѣ и Савку.
   Опять перегнали и засадили ихъ въ тотъ же острогъ, но ужъ тотъ же самый истопникъ сказываетъ, что Легіонъ тотъ наши взяли и разрушили, и что царица не приказала болѣе драться за вѣру, а что нынѣ Савкѣ за его постриженье должно выйти разрѣшеніе итти въ Сибирь, потому что мужику не показано самовольно стричься, хотя бы и ради Господа Бога иль спасенія души. Потому что, какъ мужикова душа продажная, то отъ ея спасенія помѣщику ущербъ.
   Черезъ полгода надѣли Савкѣ колодку, прицѣпили къ канату и погнали по Казанкѣ въ Сибирь.
   Савка не горевалъ. И въ Сибири люди живутъ!
  

III.

   Ну, а Яшка?
   Мужикъ Яшка -- малый не промахъ. Онъ тѣломъ малъ и худъ, тощій, почитай плюгавый, словно съежился весь; лицо изжелта-бѣлое, но пухлое, отекшее, носъ горбится, скулы роздало, лобъ высокій, въ вискахъ схваченъ. Карій глазъ завалился подъ бровь и сверкаетъ оттуда, хоть малый, да острый; глазъ этотъ не злой, но ненадежный. Яшка имъ все видитъ и что на глазахъ, и что не на глазахъ, и обо всемъ сей глазъ своей сударынѣ смѣкалкѣ докладываетъ. И что не случись въ смѣкалкѣ Яшкиной, карій глазъ сейчасъ ужъ то провѣдалъ и запрыгалъ въ щелкѣ своей; прямо тоже не смотритъ, развѣ на мгновеніе, а больше все бѣгаетъ по сторонамъ, словно боится, что, уставившись, проболтаетъ про то, что есть тамъ, "себѣ на умѣ".
   Волосъ у Яшки черный, не густъ, и небольшая голова лохматится кудрями кручеными. Борода свѣтлѣе, но тоже темная; волосъ рѣдкій, весь клинушекъ волосяной насквозь видно, усъ тоже словно у махонькаго; и сѣдины дождется, и все не выростетъ.
   На подъемъ Яшка легокъ, проворенъ, силы не велики, ловокъ за то, и гдѣ рукой или кулакомъ взять не можетъ, тамъ приноровится, слѣва глянетъ, справа зайдетъ, и наконецъ возьметъ смѣкалкой.
   Случается задоръ беретъ его, но чаще на словахъ, чѣмъ на дѣлѣ. Мужики сказываютъ, что Яшкинъ языкъ, что ножъ: молвитъ, что рѣжетъ.
   Языкъ Яшкинъ зря не болтаетъ, что на умѣ. Яшка надумаетъ на рубль, глянетъ на гривну, а молвитъ на алтынъ. Случается, руками одно строитъ, а на мысляхъ раскладываетъ другое, предбудущее время, либо позапрошлое судитъ. Объ лѣто помышляетъ, что зимой испробуетъ, зимой раздумываетъ, какъ лѣтомъ уберется. Въ трудномъ случаѣ Яшка изворотится. Онъ не прочь отъ того, что одна голова хороша, а двѣ лучше, а все наровитъ обойтись безъ другой головы... Другая-то голова не своя...
   Случается Яшкѣ зарваться не вѣсть куда на мысляхъ. Такое иной разъ смѣкалка у себя на мысляхъ разложитъ, что Яшка глазъ свой отъ начальства коситъ совсѣмъ въ сторону. Проболтаешь, что въ башку лѣзетъ,-- "ахъ ты!" будетъ. Великой вѣры въ дѣдовъ и отцовъ обычай Яшка не имѣетъ. Испробовать удачу любитъ... Ладно? И слава Богу! Не ладно? Въ другой разъ, братъ, не поймаешь, инако распорядимся.
   Гдѣ Савка за ухомъ почесываетъ и понукаетъ себя напрасно, Яшка косится и смѣкаетъ. Не мытьемъ, такъ катаньемъ, а взять все можно. Яшка не думаетъ, что новое, что бѣдовое -- одно: бываетъ новое не хуже стараго. Ей-Богу! А набѣжитъ новость худая, смѣкни живѣе, да и дай сдачи.
   Спросишь Яшку:
   -- Какъ живете-можете? Что новаго?
   Отвѣтствуетъ Яшка, и въ словѣ его насмѣшка не надъ собой однимъ, надъ всѣми:
   -- Чему у насъ быть?.. Живемъ, хлѣбъ жуемъ.
   Вѣдомо Яшкѣ, что все на свѣтѣ какъ Богу угодно, но Господь милостивъ...
   -- За Богомъ молитва не пропадаетъ.
   -- На Бога надѣйся, а самъ не плошай!
   -- Богъ помочь!
   Молится Яшка тоже угодникамъ Божьимъ, но все же и о Богѣ помнитъ, яко есть Онъ на небесахъ, и молится не въ одной бѣдѣ, чтобы просить Господа. Иной разъ молвитъ, и на лицѣ спасибо видно.
   -- Вишь, Господь-Батюшка какъ солнышко выстроилъ!
   -- Вишь, Отецъ Небесный какъ перо птицѣ далъ!
   -- Слава Тебѣ, Господи, говоритъ.
   Во храмѣ Яшка крестится и поклоны кладетъ не сплошь да рядомъ, а въ надлежащее время, больше при выходахъ, при отворѣ царскихъ вратъ, предъ чтеніемъ святаго Евангелія. А какъ возгласитъ батюшка... И всѣхъ православныхъ христіанъ... тутъ особенно усердствуетъ Яшка, крестится... Своя-то рубашка къ тѣлу ближе... Молитвъ знаетъ наизусть довольно, но что въ нихъ сказывается -- мудрено! Что угодно Богу и что грѣхъ, Яшка хорошо знаетъ. И опять знаетъ тоже, что грѣхъ малый, а что великій грѣхъ...
   -- Убить человѣка -- грѣхъ великій.
   -- Просвирку бросить псу -- грѣхъ великій.
   -- Оскоромиться -- Господь проститъ.
   -- Утянуть гривну, другую изъ оброка, про себя, грѣха тутъ мало!
   -- Сосѣдову жонку по ягоды въ лѣсъ звать, грѣха тутъ пожалуй нѣтъ.
   Впрочемъ Яшка иной разъ самъ себя умиротворяетъ, да утѣшается.
   -- Одинъ Богъ безъ грѣха, говоритъ.
   -- Эхъ-ма! Дѣло житейское!
   И чуетъ Яшка, что у него на совѣсти и предъ Господомъ Богомъ, и предъ царемъ малую толику не чисто.
   У Яшки тоже жена, но Аксюта не чета Аринѣ: она баба красивая, но хворая и ледащая. Наработать много не можетъ. Ну, а какъ сталъ еще Яшка ее баловать, да не бить, то и вышла вся цѣна бабѣ -- алтынъ.
   Много намаялся и Яшка отъ чудныхъ порядковъ, но когда кумъ Савка угодилъ въ острогъ, его еще Богъ миловалъ. И такъ прожилъ Яшка на селѣ благополучно до весны 1773 года. А тутъ съ половодьемъ дошелъ чередъ и до него. И смѣкалка его не помогла.
   Пріѣхалъ на село государственный секретарь, съ виду важный, какихъ еще не наѣзжало на село, съ нимъ приказные, дьяки, палачъ, капралъ и команда! Прочиталъ онъ Таковскимъ красный манифестъ царскій, въ коемъ повелѣвалось: Не довѣряться зря всякимъ проходимцамъ и по указу императорскаго величества не платить болѣе никакихъ сборовъ, понеже много было попусту уплачено за прошлое время. За симъ оброкъ вносить и работу справлять на баръ отнюдь не дозволено, ибо господа по новому разрѣшенію нарочитое жалованье отъ царицы получать будутъ. Рекрутовъ поставлять освобождалось всякое село на десять годовъ, кое внесетъ за то по сорока алтынъ со двора.
   Прежніе манифесты, у кого нашли, отобрали, и палачъ сжегъ на улицѣ.
   Собрали мужики деньги, радуясь настоящему начальству, получили отписку въ уплатѣ сей новой рекрутской повинности, и обязуясь по тому манифесту поступать, приложили руку. Яшка, какъ грамотный, расписался тоже закорючкой.
   На грѣхъ наѣзжай въ ту пору сосѣдній помѣщикъ съ полсотней псарей. Капралъ и команда въ разсыпную отъ нихъ. Разузнавъ, въ чемъ дѣло, баринъ схватилъ государственнаго секретаря, избилъ по щекамъ и велѣлъ запереть въ клѣтушку вмѣстѣ съ его писарями, а самъ, захватя собранныя деньги, уѣхалъ, будто въ городъ жаловаться на самозванца. Мужики сначала одурѣли, но, прождавъ сутки, спохватились -- какъ возможно съ царскимъ секретаремъ попустить такое обхожденіе, и разломавъ двери, съ почетомъ вывели его. А тутъ вдругъ и скачутъ опять помѣщикъ со псарями, но съ ними вельможа.
   -- Я губернаторскій товарищъ иль по-вашему, по-дурацкому, государственный секретарь!-- говоритъ вельможа:-- и гляди, что вамъ учиню за ослушаніе! Подавай начальниковъ бунта!
   -- Ряженые братцы! Ряженые!-- говоритъ настоящій секретарь.-- Это бестія помѣщикъ свое холопье перерядилъ. Я ихъ всѣхъ съ рыла знаю. Заступитесь! Не давайте себя морочить. Въ отвѣтъ за меня пойдете.
   Ряженыхъ приняли въ дубье. Одни убѣжали, другихъ взяли, отодрали по приказу государственнаго секретаря и пустили, а ряженаго государственнаго секретаря и сосѣдняго помѣщика по его же наказу посадили въ овинъ. Государственный секретарь уѣхалъ, много довольный вѣрностью царицѣ и обѣщалъ еще многія льготы.
   На другое же утро наскакали мушкатеры верхомъ и офицеры. Таковскіе сбѣжались со страха въ кучу. Пошла пальба. Что тутъ народу легло, Боже Господи! Что ни дворъ, либо увѣчный, либо покойникъ. Тутъ же привезли и государственнаго секретаря, истиннаго то... то бишь не истиннаго, а ряженаго... Не второго, что ряженымъ былъ, а перваго, что былъ ряженый... тьфу, прости Господи!.. того, что манифестъ красный читалъ! Привезли, разложили и драли. А послѣ того дранья на Таковскомъ кладбищѣ и схоронили. Яшку съ двумя десятками своихъ Таковскихъ же угнали въ городъ, въ острогъ. Сидя въ острогѣ, Яшка озлобился безмѣрно. Не тотъ человѣкъ! Станетъ сказывать какъ было дѣло, трясется весь, бѣлѣетъ лицомъ. Отъ страху? Какое отъ страху!
   Но Яшка не Савка, на третій же день изъ острога бѣжалъ въ Кержинскій лѣсъ, гдѣ великій притонъ былъ бѣгунамъ, ибо старцы тамъ жили въ скитахъ и всякаго принимали. Постригаться Яшка не пожелалъ, хотѣлъ снова жену и дѣтей добыть и съ ними бѣжать вмѣстѣ. Одинъ старецъ, по имени Яковъ, призрѣлъ его и соболѣзновалъ ему болѣе другихъ.
   -- Слушай, тезка, тебѣ у насъ дѣлать нечего, коли ты семейный и семью свою бросить желанье не имѣешь. Ступай ты подъ Новгородъ, что Нижнимъ звать, въ село Прорву. Тамъ спроси моего свояка, что звать Егоръ Сергѣевымъ. А ему скажи: здорово молъ дядя Соломоновъ-Хвостъ! Такъ и скажи. Онъ тебѣ твое дѣло справитъ. Чужимъ же прозвище сіе не болтай по дорогѣ.
   Пошелъ Яшка. Не разъ наскакивали душегубцы, да что съ него взять, одна новая рубаха, да и ту тезка далъ. Зазывали къ себѣ, да не пошелъ Яшка въ головорѣзы. Смѣкалка сказываетъ, что проку въ томъ не жди,-- а вотъ что Соломоновъ-Хвостъ скажетъ... Черезъ мѣсяцъ былъ Яшка у Хвоста.
   -- Тебѣ, братъ, одно осталось: иди обѣляться за-границу польскую. А тамъ верни опять и на-границѣ скажися бѣглымъ ради старой вѣры. Имъ нынѣ ходъ въ Россію слободенъ по царскому указу. Назовись какъ пожелаешь, получишь видъ и съ нимъ дозволеніе на селитьбу. Тогда вызовешь жену и дѣтей, и селися гдѣ хошь.
   Яшка отказался итти въ такую даль. И такъ ужъ лѣто все прошлялся безъ толку.
   -- Ну не можешь, иди подъ Казань. Иди ты по Казанкѣ верстъ сто, и тамъ придешь въ село Микитское. Тамъ ты найдешь старика Власа, а у него спроси, гдѣ живетъ недалече отъ Казани старецъ, что звать Бирсомъ Благоутробнымъ. Онъ знаетъ и укажетъ путь. Старецъ сей тебя научитъ. Чаятельно мнѣ, онъ тебя можетъ на Приволжьѣ поселить. Тамъ край добрый, воровской, письменности не требуютъ, и какъ самъ народъ все бѣглый, то для бѣгуновъ страннопріимный.
   Пошелъ Яшка по Казанкѣ. Много онъ повстрѣчалъ такихъ же шатуновъ, какъ и самъ, и много наслушался диковиннаго.
  

IV.

   Шелъ 1773 годъ. Стояла ясная теплынь осенняя. Сентябрское солнце опускалось на небосклонѣ, и догоравшими, чуть теплыми лучами озаряло бѣлокаменную столицу и ея "сорокъ сороковъ"; ярко горѣли золотыя шапки храмовъ православныхъ.
   Версты за три отъ Москвы, со стороны села Петровскаго, бойкою рысью бѣжалъ шестерикъ ямскихъ лошадей, запряженный въ большой желтый рыдванъ. За нимъ, на трехъ тройкахъ, неслись телѣжки, наполненныя молодцами, около десяти человѣкъ. Ѣхалъ, по всему, важный вельможа и его челядь.
   На широкихъ козлахъ сидѣлъ красивый парень въ мундирѣ, деньщикъ вельможи, съ медалью на груди. Изъ кареты выглядывалъ на Москву молодой человѣкъ, съ виду лѣтъ тридцати, военный, въ красивомъ мундирѣ съ красными выпушками, виднѣвшимися изъ-подъ накинутаго плаща.
   Солнце уже сѣло, когда проѣзжіе въѣхали въ Ямскую слободу, и рыдванъ застучалъ и покатилъ бодрѣе.
   Ямщикъ покрикивалъ. Народъ встрѣчалъ и провожалъ проѣзжихъ любопытнымъ глазомъ, кто поближе -- шапку ломалъ. Окошки въ избахъ подымались и стукали; собаки заливались дружнымъ лаемъ. Скоро появилась застава.
   -- Тверскія ворота! вымолвилъ ямщикъ, и затѣмъ оборотясь налѣво, гдѣ среди полянки, въ зелени деревьевъ и кустовъ, виднѣлась бѣленькая церковь, обнесенная оградой, снялъ шапку и перекрестился. Деньщикъ послѣдовалъ его примѣру и за нимъ всѣ молодцы во всѣхъ телѣжкахъ.
   -- Монастырь что-ль? спросилъ кто-то.
   -- Страстной монастырь! А вотъ тебѣ Дмитрій Солынскій, тамъ икона чудотворная, сказалъ другой.
   Карета повернула налѣво вдоль вала. Изрѣдка передній ямщикъ подымалъ руку съ кнутомъ и, указывая на церкви за оградами, говорилъ сосѣду:
   -- Петровъ монастырь!
   -- Вонъ монастырь Рожественскій.
   -- Тутъ знать по валу все монастыри.
   -- Все по валу, вотъ сейчасъ на гору взъѣдемъ, будетъ Срѣтенскій монастырь. А во, гляди, вся эта улица на версту будетъ пустая, до Варварки пустая. Всѣ домы заколочены и пропускъ надысь токмо чинить стали, а то однѣ собаки ходили.
   -- Отъ чумы! Неужто вся вымерла?
   -- До чиста! Да ихъ много такихъ-то. Она по всей Москвѣ ходила ходуномъ. Ужъ какъ ухитрялись ее словить, да нѣтъ, хитра бестія.
   -- Кто?
   -- А чума-то.
   Деньщикъ поглядѣлъ на ямщика и ухмыльнулся, но промолчалъ.
   -- Кабы она въ Крымскій бродъ не сунулась, такъ и по сю пору бы шлендала по городу. Какъ увидѣли ее въ водѣ по колѣно, наскочили бутори на нее и затопили. Имъ за то кресты дадены, вотъ какъ у тебя...
   На телѣжкахъ шла рѣчь о томъ же. Наконецъ, одинъ изъ молодцовъ перебилъ:
   -- Полно вамъ все о чумѣ, инда волосъ дыбомъ...
   -- Далеко-ль еще до Покровки-то?
   -- Недалечко. Вонъ крестъ-то, видишь.
   -- Хорошо-ль кормятъ у Артемія-то Никитича? Аль вяленою глиной съ приправой изъ дождевой бочки!
   -- Вѣстимо! Все свое, изъ вотчинъ. Спасибо скажи: на постояломъ-то дворѣ все за алтыны. Наголодался бы...
   Уже стемнѣло совсѣмъ, когда рыдванъ, подъѣхавъ, завернулъ къ большому барскому дому и въѣхалъ на широкій дворъ, покрытый пожелтѣлою травой.
   -- Артемій Никитичъ какъ можетъ? спросилъ молодой офицеръ, вылѣзая изъ экипажа на руки столпившейся дворни.
   -- Слава Богу, изволитъ здравствовать!
   -- Бѣги, докладывай, ребята: князь Данило Родивонычъ Хвалынскій, прямо изъ-подъ Турки въ гости заѣхалъ.
   Половина дворни бросилась въ домъ.
   -- Здорово, Сидоръ! Моихъ молодцовъ прошу жаловать, продолжалъ князь, здороваясь съ дворецкимъ.-- Мы не на долго. Завтра закупимъ коней и въ путь къ батюшкѣ въ Азгаръ.
   -- Чтой-то такъ поспѣшно, князенька? баринъ васъ не пуститъ. Погостите у насъ, батюшка, провожалъ князя дворецкій.
   На верху широкой каменной лѣстницы стоялъ старикъ, хотя сѣдой, но бодрый, плотный, съ румянымъ и свѣжимъ лицомъ. Онъ поднялъ руки и весело раскрылъ объятья на встрѣчу князю. Это былъ Артемій Никитичъ Соколъ-Уздальскій.
   -- Дорогому гостю! Милости прошу. Здравствуй, молодецъ, поцѣлуемся. Проводилъ парнишку, а тутъ, гляди, чуть не генералъ.
   Они обнялись, и хозяинъ повелъ гостя въ горницы.
   -- Спасибо, что меня стараго тетерева не забылъ навѣстить. Не гордъ, не въ дѣда! Твой дѣдъ, покойный Зосима, прямо на постоялый бы завернулъ. Ты вѣдь нынѣ въ силѣ. Вы понаторѣли при дворѣ. А мы вотъ на дворѣ, а я такъ, почитай, еще на заднемъ, въ Москвѣ. Ну садись, сказывай, а я слушать учну. Къ отцу въ Казань ѣдешь, показаться. Далече. Предъ отъѣздомъ молебствіе закажемъ. Нынѣ на Руси: краткій путь -- башка въ шишкахъ, дальній путь нога въ гробу. Какой на тебѣ чинъ? Полковникъ! Эй, Петька, Сидорка! Вы!! Ужинъ скорѣе, романеи съ погреба. Разопьемъ, друже, погуторимъ, а тамъ уснешь, а къ заутренѣ вмѣстѣ небось. Въ шесть часовъ! Успѣешь всхрапнуть дотоль.
   Артемій Никитичъ болталъ безъ умолку вплоть до ужина, смѣялся, вскрикивалъ и сыпалъ на князя вопросами, не давая ему отвѣчать ни на одинъ.
   Князь Хвалынскій молчалъ и, глядя въ веселое лицо бодраго старика (прежняго питерскаго хлѣбосола временъ Елизаветы), думалъ про себя:
   "И этотъ праздный человѣкъ подозрѣвается государыней въ измѣнѣ. Этотъ тетеревъ, какъ онъ сказывается, замѣшался будто въ злоумышленіяхъ Хрущевыхъ да Гурьевыхъ. Не можно этому быть. Онъ весь тутъ какъ на ладони".
   Подали ужинъ. Часовъ въ девять князь направился въ отведенный ему покой, приказалъ стащить всѣ перины съ высокой кровати и улегся на доскахъ, подославъ коверъ.
   -- Эхъ, князинька! жаловался дворецкій Сидоръ.-- Вѣдь вы тутъ не подъ Туркой; этакъ-то жестко.
   Деньщикъ Алеша отвѣчалъ за князя.
   -- То, Сидоръ Егорычъ, по питерскому, а подъ Туркой-то мы въ единорогахъ спали. Влѣзешь въ него, ежомъ умостишься на самомъ зарядѣ и спишь.
   -- А какъ выпалитъ?
   -- Ну тогда перемахнешь къ Туркѣ въ лагерь.
   -- О-охъ! Страсть! испуганно вздохнулъ Сидоръ Егорычъ.-- А что Турка съ рожи страшнѣе Нѣмца?
   -- А то нѣтъ? Турка, если съ боку глядѣть, совсѣмъ вѣдьма. А сзади зайдешь, будто огурецъ...
   -- Ахъ ты Господи! воскликнулъ Сидоръ, приложивъ руку къ щекѣ, какъ бы отъ зубной боли.
   Князь разсмѣялся.
   -- Не слушай его, Сидоръ. Онъ балагуръ. Разбуди-ка меня къ заутрени, а то съ пути какъ бы не проспать.
   Въ спальнѣ хозяина шла иная бесѣда. Артемій Никитичъ сидѣлъ пасмурный въ креслахъ. Предъ нимъ стоялъ, заложивъ руки за спину, по виду подъячій, а по говору человѣкъ приближенный, маленькій, сѣроглазый, съ нечисто выбритымъ лицомъ и съ большою плѣшью.
   -- Не будь я Наумъ Подружкинъ, не будь ваша тварь вѣрная, а будь ракалья, коли я не стараюсь изъ всѣхъ силъ, тихо говорилъ онъ.-- Да коли ужъ нельзя справиться? Я радъ бы услужить всячески, а на нѣтъ и суда нѣтъ. Послѣ завтра всѣ изготовятся. Полтысячи на желтой бумагѣ будутъ.
   -- А доѣхать. Шутишь что-ль?
   -- Ваши молодцы духомъ доскачутъ. Токмо раскошеливайтесь, а то не ваша забота. Съ вѣтромъ вмѣстѣ пріѣдутъ.
   -- Сколько тебѣ-то еще нужно?
   -- Мнѣ-то? Да триста рублевъ еще. Такъ всѣхъ тыща и будетъ.
   Артемій Никитичъ отсчиталъ деньги; Подружкинъ получилъ и поклонился.
   -- Простите. Завтра ввечеру зайду.
   -- Ладно. Похлопочи же. Не задерживай.
   Оставшись одинъ, старикъ задумался, и наконецъ, придя въ себя, сказалъ тихо вслухъ:
   -- Завтра пощупаю, помну, что вылѣзетъ? Да нѣтъ... Царедворецъ!.. Въ царьки мѣтишь, Данилко.
  

V.

   Артемій Никитичъ былъ изъ древняго рода Соколъ-Уздальскихъ, много древнѣе и именитѣе рода Хвалынскихъ, но уже менѣе блестящаго.
   Соколъ-Уздальскіе княжеской крови. Одинъ изъ нихъ былъ свойственникъ Грознаго, но они не чванятся этимъ, а чванятся тѣмъ, что первый родоначальникъ ихъ, Дмитрій, правнукъ Андрея Ярославича Суздальскаго, брата Св. Александра Невскаго. Слѣдовательно, не подъ стать Уздальскимъ гордиться тѣмъ, что одинъ изъ нихъ -- свойственникъ царя много разъ женатаго и поэтому богатаго свойствомъ.
   Около 1400 года сынъ Дмитрія, Василій, получилъ въ удѣлъ городъ Уздаль въ землѣ Суздальской, и его старшій сынъ Иванъ наслѣдовалъ ему. На одной изъ охотъ Иванъ обогналъ всѣхъ на конѣ своемъ и первый достигъ краснаго звѣря. Прозвище Сокола присудили ему князь и бояре, и осталось оно на вѣки за нимъ и его родомъ.
   У Ивана, или, какъ говорилось, у Сокола, князя Уздальскаго, было два сына: Андрей Соколъ (по отцу) и Василій. Обидѣлъ отецъ меньшаго сына ради большаго. Въ нищенскомъ видѣ пришелъ Василій въ Москву и билъ челомъ на отца и брата...
   Но всѣ увѣщанья, что грѣхъ и стыдъ пускать по міру сына единокровнаго убогимъ и босымъ, не дѣйствовали на отца.
   На позоръ и посрамленье Сокола-Уздальскаго, взялъ Василія къ себѣ въ хоромы князь, но приказалъ ему ходить босымъ и всякому отвѣтствовать: "Потому де я босъ.... что отецъ у меня родной -- ехида и скаредъ".
   Василій Босой сталъ родоначальникомъ Босыхъ, имѣвшихъ видную долю въ Московскомъ государствѣ... Послѣдній Босой сложилъ голову по повелѣнію Грознаго.
   По присоединеніи Суздальскаго княжества въ Москвѣ Уздальскіе превратились въ бояръ, и ужъ не назывались князьями. Нѣкоторые изъ Уздальскихъ были стольниками, кравчими, постельничими царей московскихъ. Иные и на воеводство ѣзжали, и въ совѣтѣ царевомъ сиживали.
   Одинъ изъ нихъ, Дмитрій, бѣжалъ съ Курбскимъ за предѣлы русскіе, но послѣ двухлѣтняго отсутствія вернулся по требованію царя и былъ прощенъ, но одинъ изъ сыновей его, уже не молодой, снова бѣжалъ и поселился въ Литвѣ... Проклятье отца и прозвище Сокола-Лихолюбца проводили его въ побѣгъ со святой родины. Бѣглецъ сталъ родоначальникомъ шляхетскаго рода Соколинскихъ. Въ тяжелую годину самозванцевъ и воровъ, безправія и крамолъ, сыновья Дмитрія, Михаилъ и Андрей, были доблестными сподвижниками Пожарскаго, и Михаилъ погибъ въ битвѣ съ войсками Хоткевича.
   При царѣ Ѳедорѣ Алексѣевичѣ бояринъ Ѳедоръ Соколъ-Уздальскій былъ другомъ боярина Артамона Матвѣева и женатъ на его родственницѣ.
   Никита Соколъ-Уздальскій былъ любимцемъ царевича Алексѣя Петровича, замѣшался въ дѣло о побѣгѣ царевича къ Кесарю и былъ запытанъ... Вдова его и старшій сынъ Матвѣй съ бабушкой и съ малолѣтнимъ братомъ Артеміемъ скрылись изъ Москвы въ деревню. При Петрѣ II явился изъ вотчины своей ко двору молодого государя красавецъ и молодчина Матвѣй Никитичъ и полюбился Петру Алексѣевичу. Дочь сильнаго при дворѣ вельможи влюбилась въ него, и отецъ согласился на свадьбу, не взирая на бѣдность молодого Матвѣя.
   -- Воистину Соколъ сей юноша! говорили всѣ.
   За недѣлю до сговора Матвѣй заболѣлъ, и черезъ два мѣсяца никто не узнавалъ прежняго Сокола. Сглазили его люди лихіе. Оспа (которая вскорѣ затѣмъ унесла и молодого государя) страшно изуродовала Матвѣя. Не было на немъ подобія Божьяго, не только красоты. Названная невѣста полюбила другого, а Матвѣй съ горя сбился съ пути доблести и позорилъ по Москвѣ имя Соколъ-Уздальскихъ.
   При Аннѣ Іоанновнѣ учинилъ онъ во дворцѣ неприличную дворянину забаву съ Нѣмцемъ изъ Курляндіи и былъ высланъ изъ столицы въ свое Сокольское, гдѣ вскорѣ женился.
   Братъ его Артемій остался на службѣ, въ великой силѣ не былъ, но исподволь дошелъ до чина бригадира и при Елизаветѣ Петровнѣ былъ вдругъ за что-то пожалованъ тысячью душъ и сталъ бояринъ знатный по своему хлѣбосольству и пирамъ.
   Позднѣе пріѣхалъ къ дядѣ въ Петербургъ и поступилъ въ гвардію молодой Алексѣй Матвѣевичъ Соколъ-Уздальскій. Тѣ, кто помнили красавца Матвѣя Уздальскаго при его появленьи въ Москвѣ при Петрѣ II, узнавали сына его Алексѣя. Дядя Артемій Никитичъ сталъ за него хлопотать, говоря:
   -- Спустилъ Сокола съ руки: невѣдомо далеко-ль взлетитъ?
   Вскорѣ весельчакъ Алексѣй женился, и сталъ съ огромнымъ приданымъ жены чуть не богаче дяди Артемія.
   Уздальскіе были всѣхъ древнѣе родомъ при дворѣ императрицы, и были первые на балахъ и вечеринкахъ, но не въ дѣлахъ государственныхъ; ибо и дядя и племянникъ отличались особенною лѣнью.
   Алексѣй однако былъ еще плоше дяди. Онъ едва писалъ и читалъ русскую грамоту, когда нѣкоторые его сверстники и товарищи уже знали разныя иноземныя нарѣчія. Рубли серебряные считалъ до тысячи, а далѣе путался.
   Видя, что Алексѣя всѣ обгоняютъ въ почестяхъ, да чтобъ утѣшить его послѣ внезапной смерти жены его, Артемій Никитичъ выхлопоталъ ему у императрицы посольское званіе ко двору одного изъ нѣмецкихъ государей.
   -- Я не служу, все обѣдаю: такъ ты, Алеха, нашу фамилію выручай, сказалъ онъ.
   Алексѣй собрался, оставивъ у дѣда сынишку Андрюшу. Проводили его друзья до польской границы, надѣясь, что обгонитъ онъ своихъ совмѣстниковъ по службѣ... Доѣхалъ Алексѣй до Варшавы, пожилъ тамъ и черезъ четыре мѣсяца снова представился государынѣ въ Питерѣ со словами.
   -- Уволь, матушка-царица! Не можно мнѣ до Нѣметчины ѣхать. Страшусь! Чего? Самъ не вѣдаю. Дозволь остаться въ Петербургѣ и служить твоему величеству дома.
   Поѣздка Уздальскаго въ Польшу не обошлась даромъ. Влюбился Алексѣй въ молоденькую панну Людовику, дочь шляхтича, увезъ ее и привезъ съ собою въ Москву. Очарованный ея кротостью, Алексѣй женился на ней за мѣсяцъ до рожденья сына Вячеслава.
   По воцареніи Петра III, Алексѣй попалъ вдругъ въ бергъ-коллегію, восхотѣлъ поусердствовать, отличиться, и заварилъ такую кашу, что государь лично стыдилъ его при всѣхъ придворныхъ. Заплакалъ Алексѣй, и изъ жалости оставленъ былъ при мѣстѣ, но когда вступила на престолъ Екатерина Алексѣевна, то многіе называемые Елизаветинцы получили абшидъ.
   -- Малоумные люди у статскихъ дѣлъ -- зло великое государству! сказала царица.
   -- Новая метла помела! злобно говорили всѣ отставленные.-- Паки Нѣмцевъ и бироновщину ждать надо. Анна третья воцарилась.
   А Алексѣю царица, перемолвивши два слова, сказала:
   -- Гораздо знать древенъ и старъ вашъ родъ, что изъ ума выжилъ! Пропустите новыхъ впередъ.
   Артемій послѣ похоронъ Петра III словно вздурился и самъ уѣхалъ въ Москву, бросилъ обжорствовать и все кулакомъ грозился неизвѣстно кому. Алексѣй же уѣхалъ въ деревню и, потерявъ Людовику, женился въ третій разъ. Онъ горевалъ и скучалъ. Единственною утѣхой его была крошка-дочь, отъ покойной Людовики, названная по дню рожденія Прасковьей.
   Алексѣй не долго прожилъ и, раздѣливъ дѣтей еще при жизни, завѣщалъ дочь попеченьямъ обожавшей ее мачихи, а сыновей -- дядѣ Артемію.
   Марфа Петровна Уздальская, родомъ Городищева, осталась съ дѣвочкой въ удѣльномъ имѣніи близъ Казани, а молодые люди поѣхали въ Москву къ дядюшкѣ. Андрей сталъ кутить, вскорѣ совсѣмъ сбился съ пути и женился на поповой дочери своего прихода; второй -- Вячеславъ, робкій, стыдливый, жилъ въ домѣ дѣда и проводилъ время въ большомъ саду или въ церкви Покрова и слѣпо повиновался дѣду.
   Однажды послѣ долгой бесѣды съ Артеміемъ Никитичемъ онъ исчезъ... Не видя брата, Андрей спросилъ, гдѣ Вячеславъ, и узналъ отъ дѣда, что юноша уѣхалъ въ Польшу погостить къ теткѣ, родной сестрѣ своей матери.
   Черезъ полгода старикъ объявилъ, что Вячеславъ не хочетъ возвращаться въ Россію и проситъ все свое имущество продать, а деньги переслать къ нему въ Краковъ. Съ той поры никто ничего не слыхалъ о Вячеславѣ. Былъ слухъ черезъ годъ, что Вячеславъ умеръ, а дѣдъ Артемій ничего не объяснилъ Андрею, а поводилъ бровями, да говорилъ:
   -- Не вѣдаю... Не пишутъ! Всѣ подъ Богомъ ходимъ.
   Вскорѣ Андрей забылъ о братѣ и не спрашивалъ ничего. Въ то же время жена его, послѣ родовъ сына, названнаго Артеміемъ, въ честь дѣда, сошла съ ума и зарѣзалась. Андрей вдругъ остепенился, пересталъ пить и болтаться по трактирамъ, а занялся усердно какимъ-то дѣломъ, подъ протекціей и наблюденіемъ Артемія Никитича.
   Прошелъ годъ. Открылся въ Москвѣ заговоръ противъ царицы; замѣшанъ былъ Андрей... И Артемій Никитичъ чистъ оказался, хоть и былъ допросъ ему. Государыня простила молодого человѣка, говоря:
   -- Грѣшно и не приличествуетъ намъ казнить малоумнаго. Начальный измѣнникъ и нашъ персональный оскорбитель не сей юноша, а иной, руководившій его за отца...
   Андрею приказано было ѣхать жить въ деревню. Артемій Никитичъ остался жить въ столицѣ, хотя многіе вьявь называли его, со словъ государыни, "начальнымъ всему заводчикомъ и крамольникомъ".
   Однако однажды какой-то петербургскій царедворецъ (человѣкъ въ силѣ) прислалъ ему письменное приглашеніе поступить на службу и обѣщалъ важную должность.
   Артемій Никитичъ усмѣхнулся, не двинулся съ Покровки, а вмѣсто отвѣта нарисовалъ что-то негодное на томъ самомъ письмѣ вельможи и отправилъ его назадъ съ припискою: "Не желаешь ли вотъ этого!?"
   Съ той поры строптивый старикъ-холостякъ былъ на примѣтѣ.
  

VI.

   Князь Данило хлопоталъ о покупкѣ лошадей. Онъ не хотѣлъ ѣхать на вновь заведенныхъ почтовыхъ. Помимо важныхъ вельможъ, всѣ продолжали ѣздить на своихъ лошадяхъ, останавливаясь и кормя гдѣ случится, даже въ лѣсу и въ полѣ. Лучше всего было дворянину ѣхать съ конвойными верховыми. Князь везъ съ собой изъ Петербурга десять человѣкъ, изъ которыхъ шестеро были его крѣпостные; остальныхъ взялъ онъ у знакомыхъ для доставленія въ ихъ вотчины.
   Деньщикъ и любимецъ его Алеша ѣхалъ съ нимъ изъ Турціи. Алеша съ дѣтства былъ при князѣ, съ нимъ игралъ еще въ Азгарѣ, съ нимъ рядомъ сражался и наконецъ спасъ князя отъ смерти, вытащивъ его однажды изъ боя раненаго, повидимому, на смерть.
   Въ полдень лошади были найдены. Шесть упряжныхъ подъ рыдванъ продалъ князю Артемій Никитичъ, верховыя были куплены въ Ямской слободѣ. Князь и Алеша производили имъ смотръ на большомъ дворѣ.
   -- Кони на славу,-- замѣтилъ главный кучеръ Уздальскаго.-- Токмо вели, князь, опробовать, не чумные ли. Нынѣ чума во всякую скотину лѣзетъ.
   -- Какъ же опробовать-то? смѣялся князь.
   -- Есть у меня такой молодецъ! Обойдетъ три раза кругомъ, ощупаетъ, повожжается на разные лады и скажетъ, чумные ли.
   Князь Данило подробно и внимательно оглядывалъ каждую лошадь, толкуя со своими молодцами. Отобравъ лучшаго жеребца, онъ отдалъ его Алешѣ въ подарокъ.
   -- На вотъ тебѣ. Ты вѣдь будешь командиръ эскадрона-то! И въ Азгаръ пріѣдемъ, твой конь будетъ, а не мой, сказалъ князь.
   Артемій Никитичъ сидѣлъ между тѣмъ у себя за письменнымъ столомъ и читалъ письмо отъ одного стараго пріятеля изъ Костромы, поданное какимъ-то просителемъ... Прочитавъ, онъ позвалъ Сидора и велѣлъ ввести подателя письма. Вошелъ человѣкъ лѣтъ за тридцать, черноволосый, въ длинной синей поддевкѣ. Умный, выразительный взглядъ его въ секунду обѣжалъ кабинетъ и пытливо остановился на хозяинѣ.
   -- Здорово. Ты нижне-ломовскій купецъ Кафтанниковъ?
   -- Былъ имъ, а нынѣ голоштанный. По нѣмецкому звать: Панкратъ! Бойко и развязно вымолвилъ купецъ и тряхнулъ головой.
   -- Банкротъ? Да. Генералъ пишетъ, что ты богатый купецъ былъ, да разными затѣями разорился. Веселаго нрава... Ну садись.
   -- Много чести!.. Нынѣ насъ сажать не приходится, разсмѣялся этотъ громко.-- Посидѣли, будетъ! А теперь по міру походи, да постой.
   -- Ну, ну, садись. Не ломайся.
   -- Покорно благодаримъ.
   Купецъ, усмѣхаясь, сѣлъ на кончикъ стула, положилъ шапку на колѣни и мялъ ее обѣими руками.
   -- Ну говори же, чѣмъ тебѣ я пособить могу. Генералъ не пишетъ ничего.
   -- Корму засыпьте...
   -- Денегъ что-ль взаймы, на разживу?
   -- Какія деньги! У меня своихъ тыщи были, да мнѣ никакихъ денегъ не хватитъ. Я съ покорнѣйшею просьбой: должность мнѣ какую опредѣлите. Въ приказчики что-ль поставьте куда въ имѣніе. Воровать не буду. Ей-ей! Да коли милость ваша будетъ, почаще къ себѣ въ Москву вытребывайте. Смерть моя, кататься да шляться охотникъ. Не будь стыдно, въ ямщики бы пошелъ, а то въ офени... Посижу недѣлю въ одномъ мѣстѣ, зудъ въ ногахъ зудитъ...
   Артемій Никитичъ сталъ внимательно вглядываться въ собесѣдника. Умное лицо купца все ухмылялось, бойко и беззаботно.
   -- Путешествовать любишь... вонъ оно что...
   Артемій Никитичъ помолчалъ и выговорилъ тихо и косясь на Кафтанникова...
   -- Есть у меня дѣло одно... Нуженъ мнѣ приказчикъ. Да только ужъ больно много ѣзды... Въ мѣсяцъ одинъ верстъ тысячу наѣздишь...
   -- Батюшка! воскликнулъ этотъ громко и вспрыгнулъ съ мѣста.-- Самое оно по мнѣ... Заслужу.
   -- Такъ-то такъ. Да дѣло-то щекотливое. Поѣздивши-то, вдоволь пожалуй посидишь потомъ... въ острогѣ.
   Кафтанниковъ пересталъ смѣяться, пристально вглядѣлся въ лицо Уздальскаго, словно впился въ него глазами, и наконецъ выговорилъ:
   -- Артемій Никитичъ! Сама судьбища тебѣ въ руки суетъ Кафтанникова. Ты мнѣ дѣло свое не пояснилъ, сказываешь токмо, что острогомъ пахнетъ. Такъ вотъ посему-то оно мнѣ и охотливо. Коли что жжется, мнѣ подавай. И ожгусь не затужу. Таковъ уродился.
   -- Ну, ладно. Приходи завтра послѣ обѣда. Я тебя еще пощупаю, каковъ ты есть человѣкъ. А тамъ и за дѣло...
   -- Ладно, прости... Да вотъ что... Ты завтра довѣриться намѣренъ... такъ и я въ долгу не останусь... Я не Нижняго-Ломова купецъ, а города Ржева Владимірскаго, и не Кафтанниковъ, а Долгополовъ... А письмецо это генеральское подложное, мною писано, чтобы до твоего лица дойти. Теперь, коли охота, можешь меня приказной сволочи выдать, потому мнѣ сыскъ идетъ, почитай вездѣ, за мои долги.
   Артемій Никитичъ разинулъ ротъ. Купецъ все такъ же ухмылялся, бойко, весело и добродушно.
   -- Подписался? выговорилъ Уздальскій, разглядывая письмо.
   -- Аль не схоже скажешь? Нешто генералъ не такъ пишетъ живете или слово, а это опять завитушка у добра, какъ у него.
   -- Ну, молодецъ! Хорошо что сознался. Я въ тебя и вѣры болѣ имѣю. Ну, до свиданья. Да! Постой. Кто тебя надоумилъ ко мнѣ лѣзть?
   -- Про тебя Артемій Никитичъ слухъ такой... не взыщи... что у тебя дѣловъ много темныхъ и разживныхъ. А это мнѣ бѣгуну да Панкрату и на руку.
   -- Отъ кого жъ ты слышалъ это?
   -- Да вотъ хоть отъ моего прежняго ходока по дѣламъ торговымъ, Подружкина...
   "Болтаютъ!" подумалъ про себя Артемій Никитичъ. Отпустивъ Долгополова, старикъ вышелъ на широкій дворъ, гдѣ собралась вся дворня глазѣть на князя и на проводку коней. Здѣсь онъ велѣлъ снова вывести лошадей, проданныхъ князю, и хвасталъ ими.
   Пока шелъ смотръ, въѣхалъ на дворъ въ маленькой одноколкѣ человѣкъ съ окладистой бородой и отозвалъ Артемія Никитича въ сторону.
   -- Преосвященный приказалъ оповѣстить васъ, что съѣзду быть нынѣ ввечеру въ Рогожской у старцевъ.
   -- Боже! отвѣчалъ Артемій Никитичъ, косясь на князя и словно соображая, не примѣчаетъ-ли онъ за нимъ, но князь былъ занятъ своимъ дѣломъ.
   Да повелѣлъ еще узнать у васъ, тихо проговорилъ пріѣзжій Уздальскому,-- какой такой гость у васъ. Вправду-ли сынокъ Родивона Зосимовича Азгарскаго?
   -- Правда. Вонъ онъ самый! Скажи: не нашего де поля ягода. Я ужъ его пыталъ. А на съѣздъ буду безпремѣнно. Прости!
   Человѣкъ съѣхалъ со двора, а Уздальскій и князь пошли обѣдать.
   -- Что жъ? Не желаешь еще погостить? спрашивалъ хозяинъ гостя послѣ обѣда.
   -- Нѣтъ, Артемій Никитичъ! Ужъ пусти, отца давненько не видалъ, брата, сестру... Не терпится мнѣ.
   -- Ну, а съ батькой-то вздорить тебѣ много. Ухъ, будете воевать!
   -- Почто?
   -- А по то, что онъ не твоего поля ягода. За границы государства не ѣзжалъ, а у себя насмотрѣлся всего довольно, чтобы не по твоему судить.
   -- Полагаю, что батюшка и не съ твоего поля, Артемій Никитичъ,-- усмѣхнулся князь.
   -- Онъ человѣкъ тоже нашего времени, старый... памятуетъ, какъ и я, великую императрицу, дщерь Петрову...
   -- Онъ въ деревнѣ сидьмя сидѣлъ споконъ вѣку! Тотъ кустъ, да не та ягода...
   -- А какая жь я-то ягода на твой глазъ? Ну-тка, князь?.. разсмѣялся притворно старикъ.
   -- Ты, Артемій Никитичъ... Ты Елизаветинецъ, да къ тому же еще...
   -- Такъ, такъ? а къ тому жь еще что?
   -- Масонъ! вдругъ вымолвилъ князь, упорно глядя въ лицо хозяина.
   Старика покоробило. Снова засмѣялся онъ тѣмъ же неестественнымъ смѣхомъ.
   -- Глупство! Петербургскія сказки! И въ Москву-то уѣдешь, какъ въ монастырѣ живешь, и то ваша братья покою не дастъ. Масонъ! Елизаветинецъ! съ увлеченьемъ выговорилъ Артемій Никитичъ.-- Истинно есть! Тебѣ того же желаю. Елизаветинецъ означаетъ истиннаго Россіянина, глядящаго въ оба, сожалѣющаго прошлое величіе родины и ожидающаго еще горшихъ дней. Вотъ была чума, и еще будетъ, да не такая, иная будетъ! Свѣтопреставленья грознѣе!
   -- Спасибо на посулѣ. Ужъ больно ты, Артемій Никитинъ, тороватъ.
   Наступило краткое молчанье. Артемій Никитичъ всталъ и началъ ходить въ волненіи по кабинету. Князь тоже былъ раздосадованъ и, поднявъ съ пола какую-то тесемку, нетерпѣливо вертѣлъ ее въ рукахъ и вязалъ узлы.
   -- Масонъ! Масонъ! А что такое масонъ? Стали швыряться новымъ словомъ, а что оно сказываетъ? Никому не вѣдомо. Въ Бога не вѣришь: масонъ! Екатерину великою не почитаешь: масонъ! Науками занятъ иль въ гости мало ѣздишь: опять масонъ. А то и воръ -- масонъ!
   -- Я свое поясненье имѣю масону,-- выговорилъ князь холодно: недовольный, завидующій, лѣзъ къ дѣламъ государства и не попалъ, обойденъ наградами, забился въ темный уголъ, чтобъ оттуда вредить всячески правленію государыни.
   -- Это все я? захохоталъ старикъ, остановясь предъ княземъ.
   -- Нѣту, не ты. Ты отъ праздности, или такъ, прости за откровенное слово, съ жиру!..
   -- Съ жиру! Я! Ладно! Имъ быть по-твоему Пусть будетъ съ жиру. А неурядица, неустройство всего отечества, разбои, смертоубійство, раскольничьи безобразія въ лѣсахъ. Самозванство на Приволжьи, атаманство, душегубство! А войны безконечныя; то на Турокъ лѣземъ зря, то не въ свое дѣло мѣшаемся. Слышь, Поляка дѣлить. Да съ кѣмъ? Съ Нѣмцами! Вѣдь это все одно, что родного брата жиду продавать. Вы воюете, кресты да вотчины съ тысячами душъ себѣ загребаете, а православный народъ рекрутчиной да алтынами отбояривайся. А тягости подушныя, поземельныя, да еще тамъ всякія. А волокита приказная, судьи да палачи, да плети, да Сибирь на праваго и виноватаго.
   -- Полно, прежде-то болѣе правды въ судахъ было, какъ мѣшокъ-то ходилъ и кричалъ на улицахъ. Да Курляндцы Русскихъ судили! молвилъ князь.
   -- Я про тѣ времена не говорю, я про свои сказываю и равняю съ нынѣшними. Ты въ разныхъ Гирсахъ иль Букарештахъ воевалъ... Вотъ теперь насмотришься на наши Букарешты, какъ у насъ своя Турка приказная нашу же кровь пьетъ. Увидишь невиданное сребролюбство да мздоимство. Ты вѣдаешь ли, какую народъ поговорку сказываетъ про Господа Бога! Сказываетъ: почто Бога бояться, онъ не приказный; знать одолѣли! Тебѣ хорошо? А ты воззри на государство. Чума! Чума!
   Князь разсмѣялся и бросилъ тесемку на столъ.
   -- Чему ты радуешься?
   -- И въ чумѣ виновата государыня?
   -- Я не про эту чуму сказываю. Я про всероссійскую приказную чуму. А про московскую тоже скажу: охранять края государства правительская забота.
   -- По твоему, будь теперь императрица Елизавета иль Петръ Ѳедорычъ, не было бы и чумы въ Москвѣ, аль была бы излѣченная.
   Князь засмѣялся. Артемій Никитичъ не отвѣчалъ и послѣ минутнаго молчанья выговорилъ насмѣшливо:
   -- Объявила она тоже Нѣмцамъ изъ Риги, что я де молъ...
   -- Кто она? отчетливо и холодно произнесъ князь.
   -- Екатерина Алексѣевна; одна у насъ царица. Царьковъ-то много развелось! ехидно процѣдилъ сквозь зубы Артемій Никитичъ.-- Сербская принцесса Хламида Угаровна! прибавилъ онъ и захохоталъ.
   Князь Данило вспыхнулъ, всталъ и вдругъ выговорилъ громко и повелительно:
   -- Была Ангальтъ-Цербтская принцесса, а нынѣ великая монархиня всей Россіи, императрица Екатерина Вторая, которой я, князь Хвалынскій, присягалъ въ долгѣ службы и въ вѣрности противу всякаго супостата иноземнаго и отечественнаго, а потому не подобаетъ мнѣ слушать болѣе твои крамольничьи рѣчи...
   Наступило молчанье.
   -- Прости, Артемій Никитичъ,-- вымолвилъ черезъ минуту князь.-- Я у тебя гость. Повиненъ, что погорячился, но сказаннаго все же назадъ не возьму. Елизаветинское время мнѣ тоже памятно. Ты охотникъ равнять?.. Равняй въ могилу сошедшихъ... Елизаветино царство и Елизаветинцы свое отбыли, ихъ дѣяніямъ счетъ сведенъ. А Екатерина Алексѣевна всего еще одиннадцать лѣтъ правитъ, и мудростью своихъ дѣяній уже всю Европу дивитъ... Да ты не улыбайся лукаво -- правду сказываю. Проживемъ, еще многое увидимъ, чего и не чаяли.
   -- Вѣстимо!.. Я тоже скажу... Увидимъ подлинно, чего не чаяли!-- разсмѣялся сердито старикъ.
   -- Ты загадокъ не загадывай! Говорить, такъ говори открыто. Не морочь. Я говорю, что счастье и величіе отечества отъ Екатерины Второй произойдетъ.
   -- Коли сіе ждать? Пора бы! Нынѣ вѣдь царствуютъ не долговѣчно! снова засмѣялся Уздальскій.
   -- Охъ! Языкъ -- врагъ людской!
   -- Ты что ль наушничать пойдешь, за хлѣбъ-за-соль суднымъ дѣломъ отплатишь! Иди. Крестъ дадутъ.
   -- Я воинъ, а не сыщикъ. Государынѣ преданъ, но языкъ мой не ушей холопъ, а разума моего. Запомни ты токмо, Артемій Никитичъ; проживешь хоть мало, царствованіе узришь славное и побѣдное.
   -- Исполать вамъ!..
   Разговоръ прекратился. Послѣ краткаго и неловкаго молчанья князь всталъ и объявилъ, что пора приказать собираться. Хозяинъ не останавливалъ.
   Черезъ два часа большой рыдванъ стоялъ у подъѣзда. Молодцы разсаживались по лошадямъ; вся дворня Уздальскаго высыпала провожать, въ воротахъ толпились прохожіе, перешептывались, соображали и дивились.
   -- Вельможный! Вишь колымага-то!
   -- Въ ей жить можно.
   -- Сказываютъ, князь свѣтлѣйшій въ Питеръ ѣдетъ къ царицѣ.
   -- Чуму-то, видали, слышь, у Калужской заставы! Въ эдакой тоже колымагѣ въѣхала въ Москву.
   -- Ври больше!
   Князь прощался на лѣстницѣ съ хозяиномъ менѣе дружно, но обнимаясь.
   -- Прошу прощенья. Не памятуй худого,-- говорилъ Уздальскій.-- Господь подастъ, свидимся черезъ полгода. Посмѣемся.
   -- Чему?
   -- Объ Елизаветинцахъ да объ Екатерининцахъ. Кому смѣхота будетъ, кому горе! Хе-хе! Кто въ дудочку, а кто въ кулакъ...
   Князь остановился на лѣстницѣ, обернулся и сказалъ сухо:
   -- Я темныхъ рѣчей смерть не жалую. Доскажи побасенку.
   -- Чего тебѣ пояснять! Самъ разумникъ. Не взыщи съ насъ, что не горазды. Впредь милости прошу жаловать. Хлѣбъ-соль ѣшь, а правду рѣжь. Ну прости. Отцу поклонъ отъ стараго тетерева.
   Князь съ гуломъ съѣхалъ со двора. Всадники поѣхали за рыдваномъ, гарцуя и прощаясь съ дворней. Князь Данило разсѣянно смотрѣлъ на проѣзжаемыя улицы и наконецъ вымолвилъ самъ себѣ:
   -- Крамольничать, пустовать, вотъ на что пригожа ваша братья. Эхъ, матушка царица, моя бы на то воля, не Турку бъ я давилъ на Дунаѣ, когда своя завелась!
   Артемій Никитичъ, проводивъ князя, вернулся въ кабинетъ и приказалъ Сидору:
   -- Ну теперь всѣхъ пущай, сбыли глазатая... Этотъ изъ-за крестишка какого не прочь и судное дѣло на шею мнѣ нацѣпить.
   Артемій Никитичъ былъ еще золъ. Черезъ минуту вошелъ въ кабинетъ здоровый казакъ и поклонился.
   -- А, Яицкій пріятель. Здорово! Что...
   Артемій Никитичъ всталъ и подошелъ къ казаку.
   -- Съ Питера, во свояси ѣду... Зашелъ къ твоей милости.
   -- Ну? Разсудила великая монархиня.
   Казакъ вздохнулъ.
   -- И не допустили... чуть въ крѣпость не попалъ.
   -- А Орловъ Григорій, царекъ-то?
   -- Обѣщался....
   -- А все жь обѣщался!-- живо воскликнулъ Артемій Никитичъ.
   -- Обѣщался мной пушку зарядить да выпалить.
   -- Да. Эна какъ!.. Что жь? Я тебѣ сказывалъ. Я ихъ знаю... Ничего не подѣлаете... Бери...-- Артемій Никитичъ оглянулся кругомъ.-- Бери силкомъ. Нешто васъ мало атамановъ на Яикѣ-то? Эхъ, вы! Сталъ бы я въ вашей кожѣ терпѣть неправды, да пословъ посылать, да тратиться. Созвалъ сходъ! На коней! За сабли!..
   -- А тамъ жди другого генерала Фреймана, да пушки, да пытку... Эхъ Артемій Никитичъ, у насъ ужъ и теперь изъ трехъ атамановъ одинъ въ острогѣ иль въ Сибири, одинъ на кладбищѣ, а третій жмется да хвостомъ вертитъ, съ напуга бунтомъ не возьмешь. Опробованное дѣло! Не войной же Яику на Имперію итти.
   -- Да, съ просьбой и отъѣхали...
   -- Просьбу подали генералу. Какъ бишь имя-то ему?.. Запамятовалъ. Онъ взялъ и приказалъ за отвѣтомъ быть черезъ трое сутокъ. Ну, пришелъ я въ срокъ. Вотъ эдакъ же въ покойчикъ въ свой позвать велѣлъ, да эдакъ сидя за столикомъ да не глядя молвитъ: Ты челобитчикъ?-- Я-съ!-- Посланецъ съ Яика?-- Я-съ!-- Ну скажи тамотко, атаманью Яицкому: будете де опять просьбы писать, бумагу другую берите. На эдакой-то на каляной негоже!.. Ну, ступай съ Богомъ!-- и выпроводилъ вонъ.
   Артемій Никитичъ началъ хохотать.
   -- Аль веселое что?-- угрюмо спросилъ казакъ.-- Мнѣ одно не въ домекъ. Грамотка стало пропала задаромъ. А дойди я до самой царицы, не то бы было мучителямъ нашимъ. Вѣрно!
   -- Погоди еще, скрутятъ васъ не такъ... Придется бѣжать на службу въ Туретчину, либо... за умъ хватиться.
   -- За умъ? Да что жъ дѣлать-то!-- отчаянно сказалъ казакъ.-- Вотъ ты умный вельможа. Научи...
   Уздальскій говорилъ долго, научая казака, и совѣтовалъ ему передать товарищамъ, чтобы выжидали временъ, кои не за горами.
   Черезъ часъ яицкій казакъ угрюмо выходилъ изъ дома Уздальскаго и, сѣвъ на лошадь, молча поѣхалъ по темнымъ улицамъ первопрестольной.
   На одномъ изъ угловъ, гдѣ алѣлъ надъ грязною улицей и лужами яркій свѣтъ, выбившійся изъ растворенной двери кабака, слышались крики, крикливое пѣніе и громче всего гремѣлъ и ругался чей-то голосъ.
   -- Пьянство. Въ столицѣ и нищій при деньгахъ!-- подумалъ казакъ.
   Между красноватымъ свѣтомъ изъ двери и всадникомъ появилась какая-то тѣнь и затмила яркіе лучи, свѣтившіеся въ лужахъ грязи. Предъ глазами казака мелькнула на мгновеніе, рисуясь на огнѣ, длиннополая фигура съ головой безъ шапки и съ длинною бородой клиномъ, которая торчкомъ топырилась на груди, гдѣ ярко сверкнуло что-то въ лучахъ огня.
   -- Чудно! Какъ схоже!-- подумалъ казакъ.
   Фигура мелькнула ближе и, шлепая въ грязи, шибко шла мимо.
   -- Онъ и есть! Отецъ Мисаилъ!-- вскрикнулъ казакъ и соскочилъ съ лошади.
   -- Спаси Господи! Меня зовешь? раздался голосъ въ темнотѣ.
   -- Отецъ Мисаилъ, здѣсь, въ Москвѣ!-- ахалъ казакъ, придвигаясь къ монаху, босоногому, безъ шапки, съ большимъ образомъ на груди и съ длиннымъ посохомъ въ рукѣ...
   -- Мнѣ вездѣ путь! на гонителей воздвигать... Ангеломъ своимъ заповѣсть о мнѣ сохраните мя во всѣхъ путѣхъ моихъ!-- груднымъ сильнымъ голосомъ заговорилъ монахъ.
   -- Куда-жъ ты эдакъ ночью-то идешь?
   -- Спаси Господи... въ Кіевъ!.. а тамъ на Поволжье... Отъ антихриста человѣка стеречь... Пришли времена. Блюди себя, человѣче, блюди. Силенъ врагъ Божій... Возсѣлъ онъ на престолъ и гоненіе поставилъ... Вышелъ Іуда на лобзаніе съ дреколіемъ, искупителя въ Москву волочить. Блюди себя.
   Монахъ шагнулъ и исчезъ въ темнотѣ. Казакъ окликнулъ было его снова, но пьяная куча народа съ пѣснями повалила вереницей изъ кабака и заглушила его голосъ.
   Казакъ сѣлъ на лошадь и двинулся, ворча про себя:
   -- Да! Не новымъ временамъ быть, а впрямь антихристу!
  

VII.

   Князь Данило ѣхалъ скоро, дѣлая по сту верстъ въ сутки, и былъ уже недалеко отъ Нижняго-Новгорода. Однажды пришлось ему обгонять длинную колонну народа. Рубища, мрачныя лица, сѣрые кафтаны двигались кучей и при совершенномъ безмолвіи шаркали по дорогѣ. Вся кучка была привязана къ длинному канату. Одни шагали, уткнувшись головой и взглядомъ въ грязную дорогу, другіе едва поспѣвали, большая часть тащилась. Во главѣ, позади и по бокамъ шагали человѣкъ двадцать солдатъ. Опередивъ ихъ, Хвалынскій велѣлъ остановиться и обратился къ капралу.
   -- Что за люди?
   -- Канатные... ваша милость.
   -- Куда путь?..
   -- Изъ Москвы... въ Казань гонимъ...
   -- А тамъ въ Сибирь, прибавилъ солдатъ.-- Далече еще имъ драть-то...
   Кучка стояла молча, большая часть оглядывала ноги или просто переводила духъ, только передніе глядѣли на Хвалынскаго и то какъ-то безсмысленно-каменными глазами.
   Хвалынскій велѣлъ Алешѣ дать на партію пять рублей.
   Одинъ изъ канатныхъ, мужикъ съ окладистою русою бородой, принялъ деньги, но не поклонился, не вымолвилъ ни слова.
   -- Хоть бы спасибо сказали. Ты! ругнулъ Алеша.-- Воистину вы знать канатные! Ты, какъ тебя звать-то?
   -- Савка! лѣниво вымолвилъ мужикъ.
   -- Чего-жь спасибо не скажешь. У! дурни!
   Рыдванъ двинулся. Партія зашагала, и никто изъ кучки не провожалъ глазами опередившій и удалявшійся рыдванъ. Отупѣнье было въ нихъ или черное безразличное чувство ко всему свѣту Божьему. Жизнь проявлялась въ нихъ однимъ шарканьемъ по грязной дальней дорогѣ.
   Въ сумерки князь въѣхалъ въ деревушку; здѣсь приходилось кормить и ночевать. Избы были наперечетъ и всѣ курныя и полуразвалившіяся, ни одной просторной.
   -- Князинька... какъ прикажешь? Тутъ намъ не можно разложиться... и твоей милости вздохнуть негдѣ, и конямъ мѣста нѣтъ, сказалъ Алеша.
   -- Спроси поди, много-ль до селенья какого?
   Алеша долго стучался въ одной избѣ, затѣмъ въ другой: выругался и перешелъ къ третьей. Никто не двинулся и не откликнулся.
   -- Эй вы!.. Чумой что-ль хватило?.. Чаю въ семъ краю она не была!..
   На краю деревушки показался мужикъ изъ-за угольной избы.
   -- Эй, молодецъ,-- крикнулъ одинъ изъ наѣздниковъ и сталъ махать рукой. Мужикъ остановился и не двигался.-- Подойди чтоль... дурной...
   Мужикъ повернулъ круто, и во весь духъ припустился къ опушкѣ лѣса.
   -- Народецъ!
   -- Важно!.. Нагони кто изъ васъ и приведи ради потѣхи.
   Одинъ молодецъ поскакалъ и тоже скрылся въ лѣсу.
   Между тѣмъ изъ шестой избы, гдѣ стучалъ Алеша, завылъ младенецъ.
   -- Выходи кто ни есть, не то оконники повышибаю.
   Высунулась старуха.
   -- Хозяина вышли...
   -- Нѣту, милостивецъ; какъ передъ Господомъ нѣту... Весь посёлокъ угнали.
   -- Ну, а ты, бабушка, не укажешь-ли, далеко-ль тутъ гдѣ селенье побольше вашего?
   Старуха вышла и стала Алешѣ показывать и объяснять.
   -- Князинька! вернулся Алеша:-- тутъ недалече большое селенье Никитское, сказываетъ старуха, богатое... Да намъ не по пути.
   Старуха подошла, поклонилась и боязно оглядывала всѣхъ.
   -- Что у васъ за народъ за чудной?-- спросилъ князь.
   -- Боязныя времена, милостивецъ, оборони Богъ, налѣзешь на начальнаго на кого...
   Князь рѣшился ѣхать на ночлегъ въ Никитское, рыдванъ повернулъ въ сторону съ дороги.
   Въ эту минуту появился молодецъ, догонявшій мужика.
   Онъ ѣхалъ верхомъ и велъ на кушакѣ привязаннаго бѣглеца. Мужикъ этотъ былъ Яшка. Блѣдный, со сверкающимъ и злымъ взглядомъ, шелъ бѣглецъ на привязи. Его окружили верховые.
   -- Чего ты удралъ!-- спросилъ князь.-- Откуда ты? Изъ Никитскаго села?
   Яшка поколебался и вымолвилъ:
   -- Тамошній.
   -- Ну кажи дорогу туда.-- Сажай его на козлы.
   Яшка струсилъ и слегка дрожалъ.
   -- Чего оробѣлъ? Дурень!
   Яшку посадили на козлы и двинулись въ село Никитское.
   Дорогой онъ перемолвилъ съ кучеромъ пару словъ и тотчасъ же повеселѣлъ. Смѣкалка доложила ему:-- Не бойся, братъ; то не государственный секретарь.
   За версту отъ Никитскаго, Яшка бойко обернулся къ князю:
   -- Ваше сіятельнейство! Я васъ прямо приведу къ старику Власу, у него и изба большущая.
   Совсѣмъ стемнѣло, когда рыдванъ Хвалынскаго остановился у большой избы среди села Никитскаго. Наѣздники спѣшились и стучали въ ворота. Князь вышелъ. Кучка мужиковъ окружила его.
   -- Позволь, государь, вы сами-то отколь? забасилъ мужикъ, обращаясь къ одному изъ наѣздниковъ.
   -- Изъ столицы, Петербурха.
   -- А по какому дѣлу пожаловали?
   -- Переночевать.
   -- Та-акъ...
   -- Эй вы! хозяева! крикнулъ одинъ изъ верховыхъ.-- Кто тутъ живетъ-то?
   -- Власъ! Старшой... Ты стучи въ подоконникъ. Спитъ я чай... Ночное пожертвованіи старуха рѣшила въ умѣ дать тысячу рублей -- и отвѣчала любезно:
   -- Спасибо за честь, ваше превосходительство. Чѣмъ богата, тѣмъ и слуга вашей милости. Позволь, тотчасъ вынесу, что могу. (А ну какъ, деньги-то, онъ это -- себѣ, невольно подумала Бартыкаева).
   Бибиковъ взялъ старуху за руки и весело расцѣловался съ ней на обѣ щеки.
   -- Спасибо, матушка, поцѣлуемся за таковую вашу готовность. Самой государынѣ репортую я о таковой преданности отечеству и престолу. А деньги, матушка, пришлите въ пакетѣ въ канцелярію и надпишите такъ: генералу Бибикову на дворянскій легіонъ, а я вамъ пришлю росписочку, которую вы,-- смѣю васъ завѣрить,-- и внучатамъ своимъ сохраните на показъ.
   -- Нынѣ же,-- ваше превосходительство. Чрезъ часика два... (Нѣту, видно и впрямь на ополченье, подумала старуха).
   Ввечеру и на утро десятки и сотни Казанскихъ дворянъ, пріѣзжихъ офицеровъ, чиновниковъ, писарей и даже дворня дома Брандта узнали и толковали о событіи, что помѣщица Казанской губерніи Лукерья Кузьминишна Бартыкаева пожертвовала "устрашенныя деньжищи" на дворянскій легіонъ.
   Въ залѣ, на главномъ столѣ, за которымъ сидѣлъ Мавринъ, лежалъ пакетъ съ надписью: генералу Аншефу и кавалеру Александру Ильичу Бибикову -- на дворянскій легіонъ отъ помѣщицы дворянки Лукерьи Бартыкаевой. На верху была крупная надпись рукою Бибикова. Отъ истинной Россіянки первая лепта на великое и благое дѣло.
   А Лукерья Кузьминишна летала, если не мотылькомъ, то майскимъ жукомъ, и показывала гостямъ золотообрѣзный листъ съ слѣдующими строками:
   "По власти мнѣ высочайше данной, я нижеподписавшійся, именемъ великой монархини нашей, благодарю Казанскую помѣщицу Лукерью Кузьминишну Бартыкаеву за истинно примѣрный и доблестный подвигъ ко благу любезнаго отечества. Да возможетъ сей подвигъ истинной благородной Россіянки найти подражателей. Генералъ-аншефъ Александръ Бибиковъ."
   -- Молодецъ -- старуха! говорили пріѣзжіе.-- А раскошелилась-то, кажется, не очень... Вѣдь это Александръ Ильичъ такъ... ради своей учтивости.
   -- Ахъ она бестія! Распробестія! Архибестія! восклицали казанцы, а за ними и многіе другіе. И что дала-то.. Три тыщенки... Неужто-жъ и впрямь она додумалась объ дворянскомъ легіонѣ. Сама! Лукерья! Объ легіонѣ! Тьфу!!
   -- Какова Бартычиха-то?.. Какова цринцесса-то наша калмыцкая.
   -- Ну, постой, Лукерья,-- воскликнулъ Черемисовъ при извѣстіи объ легіонѣ и роспискѣ.-- Я тебѣ носъ утру съ твоими тремя тыщенками... Шалишь. Я и тебѣ, да и этому фельдмаршалу -- обоимъ покажу, какъ нашъ братъ жертвуетъ! Въ неоплатные долги влѣзу, а всѣмъ носъ утру.
   И Черемисовъ на другое же утро ѣхалъ и везъ генералу двѣнадцать тысячъ, собираясь въ случаѣ чего -- еще обѣщать, кромѣ того, полсотни обмундированныхъ рекрутъ изъ своихъ крестьянъ.
   Губернаторскій домъ былъ полонъ народу. Въ залѣ и въ гостиныхъ были кучи офицеровъ изъ вновь прибывшихъ полковъ. Тутъ были и гусары, и драгуны, и гренадеры, и егеря, и офицеры гвардейскихъ полковъ. Между послѣдними сидѣли у окна и тихо разговаривали Державинъ и пріѣхавшій отъ Фреймана князь Данила Хвалынскій. Послѣдній былъ въ изношенномъ и смятомъ сюртукѣ съ обвѣтреннымъ, опухшимъ Лицомъ и красными глазами.
   -- Цѣлые дни и ночи!.. говорилъ онъ. А морозы, вѣдаете, каковы были. За то селеній десять раздавилъ... Три гнѣзда такихъ сжегъ, что стоютъ самой Берды. Да и молодцы у меня были! Огонь! Осталось десятковъ шесть.
   -- И все охотники?-- спросилъ Державинъ, съ оживленіемъ слушая князя.
   -- Самъ набиралъ. Есть и изъ моихъ холопей... Кто по охотѣ, кто по найму. Фрейманъ мнѣ давалъ было своихъ, да спасибо. Одной паршивой овцой стадо испортишь.
   Въ другомъ углу кучка офицеровъ спорила о томъ, когда успѣютъ собраться въ Казань всѣ назначенныя войска изъ Польши и изъ столицы.
   -- Чрезъ двѣ недѣли всѣ здѣсь будутъ!-- рѣшилъ наконецъ одинъ бѣлокурый съ оранжевымъ, словно загорѣлымъ, лицомъ. До тѣхъ поръ онъ молча сидѣлъ между ними.
   Всѣ офицеры смолкли, будто считая неучтивымъ спорить съ нимъ. Самъ же онъ снова смолкъ, не шевелился и будто забылъ уже о сказанномъ. Въ этомъ человѣкѣ было что-то суровое и грубо-повелительное. Князю Черемисову, взглянувшему на него, почему-то особенно захотѣлось узнать его имя, но въ эту минуту князь Данило обратился къ незнакомцу.
   -- Михельсонъ, поди-ко сюда на пару словъ. Познакомьтесь сперва. Подпоручикъ Державинъ, Подполковникъ Михельсонъ, товарищъ мой и однокашникъ.
   Михельсонъ молча протянулъ руку офицеру.
   -- Я имѣлъ уже удачу слышать о подвигахъ господина подполковника,-- выговорилъ Державинъ почтительно.
   Всѣ трое усѣлись въ углу и заговорили шепотомъ, поглядывая на высокую фигуру, стоявшую у окна ко всѣмъ спиной.
   -- Извѣстный конфедератъ!-- громче сказалъ Хвалынскій.-- Его нашъ полкъ въ плѣнъ взялъ. А меня его братъ чуть не убилъ!
   -- Бжегинскій? Казиміръ! Какъ не знать!-- вымолвилъ Михельсонъ.
   -- Голова! Но и ехидный... Какъ короля-то выкрасть хотѣли, онъ, кажется, тоже былъ изъ числа похитителей... Вотъ не чаялъ въ Казани встрѣтить.
   Тутъ только прислушивавшійся Черемисовъ замѣтилъ смотрящаго въ окно, будто прячущагося отъ него, Казиміра Бжегинскаго.
   -- На кой шутъ ты здѣсь?-- подошелъ къ нему князь.
   -- Треба...-- холодно шепнулъ конфедератъ, дожидавшійся своей очереди.
   Вошелъ Бушуевъ и, оглядѣвъ всѣхъ, вызвалъ Державина.
   -- Гаврило Романычъ. Пожалуйте къ генералу!
   Державинъ отправился въ итальянскую комнатку и нашелъ Бибикова одного на срединѣ комнатки съ двумя пакетами и съ открытымъ листомъ въ рукахъ. Онъ поднялъ опущенные глаза и пристальнымъ, проницательнымъ взглядомъ встрѣтилъ молодого человѣка.
   -- Умирать, я чаю, неохота? А?-- тихо сказалъ онъ серьезнымъ тономъ.-- А надо, любезный, умирать въ такія времена. Честному дворянину и бравому офицеру не сносить головы!.. Что дѣлать! Коли самъ толкнулся ко мнѣ...-- И онъ вопросительно смолкъ.
   -- Я готовъ...-- глухо вымолвилъ Державинъ, слегка мѣняясь въ лицѣ и припоминая недавнія слова Бибикова: Я испробую на дѣлѣ.
   -- Нѣтъ!.. Ты не готовъ!.. Никто не готовъ!.. А случится -- не посрамимся... Въ Самарѣ, злодѣевъ наперсникъ Араповъ дворянъ вѣшаетъ, офицеровъ крошитъ топоромъ... Слышалъ про это?.. Ну!.. Вотъ подорожная на семь подводъ... по Самарскому тракту.
   Державинъ опустилъ глаза, румянецъ показался на его блѣдныхъ щекахъ.
   -- Что?-- тихо молвилъ Бибиковъ.-- Пахнетъ смертью.
   -- Пожалуйте!-- протянулъ руку Державинъ.
   -- Вотъ еще два пакета. Отъѣдешь 30 верстъ, распечатай оба и прочти. Коли сробѣешь, не гадь дѣла... Вернись... Другого пошлю...
   -- Пожалуйте!-- еще тише молвилъ Державинъ.
   -- Не гадь дѣла... Говорю, не гадь...
   Молодой человѣкъ протянулъ руку, взялъ конвертъ и, поднявъ глаза, шепнулъ.
   -- Богъ милостивъ.
   -- Берешься за гужъ? Ну, прости. Господь храни тебя. Поцѣлуемся! Можетъ въ послѣдній... И я вѣдь тоже подъ Богомъ!-- поспѣшилъ добавить Бибиковъ.
   Слезы навернулись на глаза молодого человѣка, и онъ почти выбѣжалъ въ залу и на подъѣздъ.
   "Въ Самару! Въ Самару!" -- стучало у него гдѣ-то надъ сердцемъ и что-то особенное было въ этомъ словѣ, что-то, заставлявшее его думать о матери, о покойномъ отцѣ, о томъ, что вотъ, солнце сіяетъ на небѣ... Какъ хорошо, ярко сіяетъ! Прежде онъ не замѣчалъ такого блеску ни на небѣ, ни на землѣ. Хорошъ вѣдь міръ Божій?... Въ Самару!!
   Пріемъ у генерала-аншефа продолжался долго.
   Прибывшій ранѣе всѣхъ, князь Данила долго ждалъ очереди, два раза напоминалъ о себѣ чрезъ Бушуева и Куницына, но Бибиковъ отвѣчалъ тихо:
   -- Коли нужно, обождетъ. Меня не застрѣлитъ, небось...
   -- Полковникъ князь Хвалынскій?!-- громко раздался наконецъ въ гостиной голосъ Бушуева.-- Пожалуйте!
   Князь Данило пошелъ въ комнатку, гдѣ когда-то на балѣ шептались конфедераты.
   -- А! Князь. Съ Варшавы не видались, кажися. Какою судьбой въ Татарію попали. Ахъ да... Помню... Вы вѣдь и въ крѣпости сидѣли? Что-жъ? Это еще спасибо -- другой бы до Сибири проѣхалъ.
   -- Я въ отпускѣ у родителя,-- холодно отозвался Данило.
   -- Вы казанскій помѣщикъ? И вы тоже?!-- воскликнулъ генералъ.
   -- Да-съ. И желаю воспользоваться случаемъ послужить царицѣ...
   -- Ну что-жъ. Помогать мнѣ. Милости просимъ. У меня такихъ офицеровъ, какъ вы, мало... Вы не трусъ! А нужда въ офицерахъ то великая, князь. Вы изъ Питера?
   Данило объяснилъ, что былъ уже въ краю, но не у Фреймана, а со своимъ отрядомъ охотниковъ, и усмирилъ нѣсколько деревень, повѣсивъ человѣкъ двадцать пять.
   -- Ne relevant que du souverain!-- усмѣхнулся Бибиковъ и прибавилъ:-- Нѣтъ, ужь вы, князь, если теперь соберетесь кого повѣсить или пристрѣлить -- сообщите напередъ главнокомандующему въ краѣ. Ну, что Фрейманъ?.. Плохъ?..
   Данило передалъ подробно все, что зналъ о войскахъ и о бунтующемъ краѣ и о тѣхъ рѣшительныхъ мѣрахъ, которыя, по его мнѣнію, нужно принять. Онъ прибавилъ, что отъ Бибикова всѣ ожидаютъ несомнѣнно скораго усмиренія края, судя уже по первымъ его распоряженіямъ и выбору себѣ помощниковъ.
   -- Сдается мнѣ, что и въ Питерѣ скоро тоже будутъ довольны вами, генералъ.
   -- Да! Да! А не спросите гуся, не зябнутъ ли ноги?!.
   -- Ваше превосходительство справитесь съ бунтомъ въ два, три мѣсяца.
   -- Одно скажу только... Люди набалованы и распущены -- нельзя болѣ.
   -- Арава, а не войско. Фрейманъ, сказываютъ, въ кольчугѣ выѣзжаетъ къ своимъ!-- усмѣхнулся князь.
   -- Я на здѣшнихъ и не полагаюсь, а на пріѣзжихъ. И на моихъ!..
   Бибиковъ простился съ княземъ, не провожая его до двери, что дѣлалъ со всѣми; онъ остался среди комнаты и шепталъ, глядя на вошедшаго Куницына.
   -- Герой! Veni, vidi... и перваго, кто подвернулся -- на висѣлицу! Или изъ пистолета! Самъ, и сыщикъ, и судья, и палачъ. Три села сжегъ, а куда пошли погорѣльцы -- въ Берду!.. Царицѣ услужилъ?!.
   -- Это знаменитый князь Хвалынскій?-- почтительно спросилъ Куницынъ.
   -- Знаменитый?! Эдакихъ знаменитыхъ я тебѣ, голубчикъ роту наберу и, коли влѣзутъ въ одинъ мѣшокъ, то и въ воду ихъ!..
   -- Человѣкъ, сказывали мнѣ, не любезный... для общества.
   -- Человѣкъ?-- вздохнулъ Бибиковъ задумчиво.-- Великое это слово, голубчикъ мой. И всего-то мудренѣе человѣкомъ быть... Я вотъ какъ стараюсь сего званія добиться. А должно и умру -- не добьюсь!.. А онъ-то... Хвалынскій-то?.. Много ихъ на Руси такихъ. Вотъ они что!..-- показалъ Бибиковъ на ящикъ изъ возка.-- Осина подъ орѣхъ!..
  

VI.

   Уже болѣе мѣсяца, какъ князь Данило выѣхалъ изъ Азгара, а уже успѣлъ многое сдѣлать. Отправившись когда-то по собственной охотѣ прикомандироваться къ корпусу генерала Кара, онъ встрѣтилъ бѣжавшаго главнокомандующаго уже на берегахъ Камы, близъ Чистополя, и вернулся назадъ, не желая быть подъ командой Фреймана. Черезъ десять дней князь снова скакалъ верхомъ и на подводахъ по Бугульминской дорогѣ съ тремя сотнями конныхъ молодцовъ. Это былъ его собственный региментъ черныхъ гусаръ, стоившій ему нѣсколько тысячъ рублей, помимо содержанія. Деньги были заняты въ Казани, но Родивонъ Зосимычъ на запросъ сына уже обѣщался немедленно выслать ихъ заимодавцу, полагая, что князь купилъ домъ или деревню. Люди охотники и наемщики навербовались быстро изъ того люда, что кишилъ теперь всюду по городамъ и по дорогамъ, безъ вида, безъ дѣла, безъ хлѣба и часто безъ совѣсти, потерянной понемногу и поневолѣ съ холоду и съ голоду. И многіе молодцы, тянувшіе "до батюшки, явленнаго царя", попали въ черные гусары и охотно, весело (а главное, сытно и тепло) поскакали съ княземъ-командиромъ усмирять того же "явленнаго батюшку" и его сподвижниковъ.
   Князь не зачислилъ себя въ корпусъ Фреймана, а дѣйствовалъ самостоятельно... Жегъ, билъ и вѣшалъ все и всѣхъ, попадавшихся подъ руку на пространствѣ отъ Бугульмы до Юзеевой, и между прочимъ сбрилъ три большія татарскія деревни. Благодаря этому (какъ и угадалъ Бибиковъ) душъ восемьсотъ, оставшихся вдругъ безъ крова и хлѣба, тучей двинулись въ Берду, побросавъ женъ и дѣтей, но унося съ собой звѣрскую ярость и злобу на царицыны порядки и полки.
   Черный региментъ въ двѣ недѣли навелъ ужасъ на провинцію, и его боялись, какъ если-бъ то былъ легіонъ чертей... Но въ региментѣ оставалось уже мало людей! Узнавъ о прибытіи Бибикова, князь рѣшилъ, что, исполнивъ свой долгъ по мѣрѣ силъ, онъ можетъ вернуться и стать подъ команду генерала-Аншефа и продолжать служить родинѣ и монархинѣ въ рядахъ регулярныхъ войскъ.
   -- Не люблю я этого боярина,-- думалъ князь, выходя теперь отъ Бибикова.-- Да, все равно...-- Какъ, бишь, его въ Петербургѣ звали-то? Спартанецъ въ схимѣ! Кажись такъ...
   Недовольный пріемомъ, Данило пошелъ домой... Въ воротахъ его встрѣтилъ нарочный изъ Азгара, который привезъ провизію и посылки... Данило разобралъ ящикъ и, найдя письмо жены, сѣлъ читать, какъ-то лѣниво и безстрастно; окончивъ, онъ снова еще разъ перечелъ письмо, повелъ плечами, качнулъ головой и молвилъ:
   -- Бабы-то?-- Всѣ на одинъ покрой! Только и свѣту, что въ окошкѣ. Я одинъ -- у этой! А не пріѣзжай я во время въ Азгаръ, выдь за Уздальскаго -- то же бы нынѣ ему писала.-- Онъ подумалъ и прибавилъ.-- Какъ все вышло... Пріѣхалъ... Женился... Чужая невѣста все натворила... Подстрекнуло... Не будь она сговорена за этого недоросля, ничего бы, можетъ, и не было. А первое-то время?... Да!... Токмо теперь будто очнулся, какъ отъ запоя. Ну, да что-жъ! Но волосамъ плакать, головы не вернешь... Уѣду все жъ на службу, въ Питеръ. Поживетъ и съ батюшкой, а тамъ... Да что гадать-то!
   Данило бросилъ письмо на столъ и задумался.
   Милуша писала мужу на большомъ синемъ листѣ съ краснымъ обрѣзомъ, почти безъ ошибокъ, четкимъ и красивымъ почеркомъ, удивительно схожимъ съ рукой покойнаго учителя ея Кустова.
   "Другу моему и товарищу, отъ супруги его Людмилы, нижайшій поклонъ. Здравствуй, свѣтикъ мой, многія лѣта. Поминаешь ли о женѣ своей, аль иной другой плѣнился и почто не подашь вѣсточки о себѣ: окажи Божеску милость -- развяжи, коль въ чемъ преступилась, то бъ вѣдала. А я противъ моего дорогого, не токмо поступленьемъ, ниже словомъ негоднымъ неповинна. Господь видитъ! Я, вся дни недѣли, тожь и ночку до самой зорьки, глазъ не смыкая, все объ другѣ въ туженьи: гдѣ-то онъ, мой душевный другъ, и какъ обрѣтается? Не могу я тебя, свѣтика, изъ разума вынуть; все ты будто стоишь предо мной, ненаглядный... А все я, какъ перстъ одна. Нѣту моего дорогого, и гдѣ, не вѣдаю, и бѣда какая приключается отъ сраженій... Почто онаго бездѣльника не словите, то-бъ вернулся ко мнѣ. А ужь дорвуся я, зацѣлую любаго. Во снѣ завижу я друга, сердце такъ и упадетъ. Что-жъ въ явѣ будетъ съ нимъ, какъ у груди твоей почувствуется, да буду въ рукахъ у друга. О Господи! Льзя-ль словами написать, ангелъ мой, какъ безпамятно я тебя люблю. И въ разумѣ ты одинъ, и въ сердцѣ ты-жъ опять, и предъ очами имъ бываетъ вижу въ сумерки въ опочивальнѣ, якобы живой стоишь. День-деньской одинешенька и ночь ноченскую тужу. За день, весь домъ измыкаю, свекоръ батюшка сказываетъ, якобы маятникъ часовъ столовыхъ. Старшимъ угодить забываю, праздникамъ не радуюсь. Все въ обманѣ себя утѣшаю: наѣдетъ мой дорогой расплохомъ. Востану отъ сна, да съ горя, что кроватка пуста, и усну опять до обѣдовъ. А чуть примѣчу въ домѣ необыкновенное -- зашумятъ, альбо говоръ, и стану ждать... Не золотой ли мой? И учнетъ сердце въ груди жаться, тяжко. Во истину сказываю. Будешь наѣзжать, вышли изъ Казани гонца о себѣ, а оплохомъ меня не бери. На радостяхъ помереть могу отъ напугу сердечнаго. Золото мое ненаглядное. Коли-бъ мнѣ съ тобой быть -- помѣхой не буду! Поѣдешь на сраженіе -- я молиться пойду къ образницѣ. А послѣ отдохнулъ бы у меня. Вотъ тебя въ Юзеевой, пишешь къ свекру, тараканы одолѣли. Я имъ изводъ знаю. Еще дитей отъ цыганки научена за два рубля. То-бъ спокойно и почивалъ. Взяла бы я Агафонова, да съ нимъ хорошохонько до друга добралась на подводахъ. Отпиши-т-ко ты мнѣ -- дозволишь-ли? При семъ посылаю образокъ Матери Господней, нарицаемой Одигитріи... Въ мысляхъ по тебѣ, я его на сохраненье отъ злодѣевъ, бисеромъ и шелками на холстинкѣ вытѣснила. Пусть Заступница друга моего оборонитъ отъ злодѣева нападенія. Пожалуй, родной, надѣнь его на шейку и носи неснимаемо, наипаче когда въ сраженьяхъ ѣдешь. Не обмани жену. Ты, вишь, обтатарился, сказываетъ свекоръ. Молвишь: на мнѣ крестъ есть... Крестъ крестомъ, а я Заступницѣ еженочно молюсь о тебѣ... Она тебя и упасетъ, ради меня грѣшной. Пріѣдешь, я развѣдаю, носилъ ли, аль нѣтъ. Коли же обманулъ, я тебѣ обо все лѣто въ ласку не дамся... Такъ и знай!... Охъ, солгала, дорогой. И гдѣ мнѣ противность такую вмѣстить, зря болтаю. Токмо и жива, что вернетъ другъ въ Азгаръ. Продлися еще мало наше разлученье, я пѣшкомъ къ тебѣ уйду. Утомилась я, все одна съ тѣмъ малеваньемъ, что Нѣмецъ по кости писалъ съ тебя въ столицѣ. Я и день съ нимъ хожу неразлучно, съ образами на шеѣ ношу, и спать вмѣстѣ кладу. Какъ зачнетъ у печки Кирилловна храпѣть, а я его къ себѣ изъ пазухи вытащу, цѣлую несчетно, да и бесѣдую по шепту: хорошо ли тебѣ, Данилушка, спокойно-ль, родименькій -- тепло-ль... Такъ съ нимъ и усну... Да онъ-то все молчитъ!... Да и малъ-то!... Не гнѣвайся, дорогой, что все такое вписываю...
   Дѣловъ и приключеній какихъ любопытныхъ въ Азгарахъ -- все тѣ же. Ну, и утѣшаюсь любовными мечтами. Прости меня. Я и рада бы разное умное для писанія надумать, да что не вымыслю, все ни складу, ни ладу нѣтъ. Мучительно мнѣ таковое помышленье, что ты умница рѣдкая и что мнѣ до тебя, что травкѣ до звѣздочки. Родимый голубчикъ, не бери ты меня по разуму моему, а возьми за любовь мою многую. А ужъ люблю я моего друга, какъ даръ Господень, коего я еще и не замолила. Жизнь ты моя, сердце мое, сыночекъ мой, голубчикъ. Не знаю, и какъ мнѣ еще милаго друга назвать... Почто я, глупая, не могу такъ все описать, какъ оно во мнѣ есть. Стану выводить слова, и не то выведу. А словъ, кои бы истинныя были и всѣ чувствованья мои тебѣ описали -- не могу выискать. Умница ты моя, научи ты меня словамъ такимъ. Чую я, что могу быть не вовсе глупой. Любый голубчикъ, золото мое несравненное. Не забывай горемычную меня, супругу твою. Остаюсь въ надеждѣ той. Коли бы мнѣ перстенькомъ обернуться, какъ въ сказкахъ сказывается, да на твоемъ пальчикѣ быть, родимый голубчикъ, такъ бы завсегда!... Я бъ ту руку все цѣловала, а людямъ не примѣтно. Вся твоя супруга Милуша Дмитріевна, княгиня Хвалынская, рожденная Кречетова. Писано сего дня декабря двадцать седьмого, а въ годъ отъ P. X. тысяча семь сотъ семьдесятъ третій.
   Данило нѣсколько разъ пробѣгалъ глазами это письмо и тихо говорилъ:
   -- Д-дура!!... Только и свѣту, что въ окошкѣ!
  

VII.

   Наступилъ новый 1774-й годъ.
   Прошла недѣля съ пріѣзда Бибикова въ Казань. Онъ усиленно работалъ. Вѣсти хорошія и дурныя поперемѣнно приходили отовсюду. Десять разъ въ день приходилось ему унывать отъ дурныхъ вѣстей и снова ободрять себя какими-нибудь другими извѣстіями изъ столицы. Городъ становился оживленнѣе. Явился, наконецъ, губернаторъ Брандтъ. Бибиковъ принялъ его любезно и спросилъ только:
   -- Очень радъ имѣть честь познакомиться. Изволите состоять на государственной службѣ?
   -- Да-съ,-- пролепеталъ Брандтъ, недоумѣвая.
   -- Какую должность изволите править?...
   Старикъ смутился, замялся и объяснилъ Бибикову, что ѣздилъ въ уѣздъ лично усмирять огромный бунтъ, произведенный монахомъ.
   Вѣсти изъ окрестностей губернаторъ привезъ такія же плохія. Всюду совершались грабежи, убійства; цѣлыя селенія подымались поголовно, и шайки бунтующихъ бродягъ рыскали въ уѣздахъ или уходили въ цареву Москву, т.-е. въ Берду, обѣщаясь потомъ съ царемъ вмѣстѣ итти на царицыну Москву.
   Тѣмъ не менѣе въ самой Казани не унывали и даже веселились. Бѣжавшіе дворяне продолжали съѣзжаться изъ своихъ вотчинъ, понявъ, что тамъ было еще опаснѣе, особенно для мелкопомѣстныхъ.
   Уѣхавшіе въ другія губерніи ворочались теперь ради любопытства и ради слуха, что -- Казань нынѣ, что твой Петербургъ.
   И дѣйствительно, Казань съ каждымъ днемъ оживлялась все болѣе.
   Войска, прибывавшія постоянно, наполняли городъ. Разнородные мундиры, еще не виданные никогда въ Казани, пестрѣли повсюду.
   Вслѣдъ за первымъ гренадерскимъ батальономъ и Бахмутскимъ гусарскимъ полкомъ вступили въ городъ второй гренадерскій полкъ и Владимірскій, за ними вслѣдъ гусарскій Изюмскій, затѣмъ чрезъ два дня Томскій и Вятскій полки, за ними два карабинерныхъ полка: Архангелогородскій и Санктпетербургскій, прибывшіе изъ Польши, и, наконецъ, казачій Чугуевскій полкъ. Одновременно съ ними съѣзжались и столичные гвардейцы Преображенскаго и Измайловскаго полковъ и офицеры лейбъ-гвардіи Коннаго полка... Казань увидѣла у себя въ гостяхъ съ одной стороны героевъ и знаменитостей военныхъ, турецкой и польской компаній, о которыхъ уже слыхала; съ другой,-- красивыхъ молодцовъ, столичныхъ щеголей, которые скоро обворожили барынь и барышень...
   Всякій день прибывали новые офицеры съ московскаго тракта и кой-какъ размѣщались по знакомымъ или же по отведеннымъ квартирамъ. Всякій день зала Бибикова была полна офицеровъ, или представлявшихся по пріѣздѣ, или являвшихся по дѣламъ, или просто навѣдывавшихся ради свѣжихъ вѣстей изъ Питера и изъ Берды.
   Понемногу начались снова и незамѣтно участились обѣды, завтраки, ужины и вечеринки въ честь военныхъ гостей...
   Въ числѣ этихъ офицеровъ, весело дожидавшихся дальнѣйшаго назначенія своихъ полковъ, были Преображенцы: князь Одоевскій и князь Долгорукій, Лунинъ, Кологривовъ, сводный братъ Бибикова, генералъ Ларіоновъ; затѣмъ молодые гвардейцы: Кошелевъ, Филисовъ, Пушкинъ, Толстой, Бибиковъ (родственникъ же генерала-аншефа), Олсуфьевъ, Шиповъ, Сумароковъ... казаки-чугуевцы: Тутолминъ и Гончаровъ, и, наконецъ, два храбреца Серба, съ собственными региментами гусаръ, Шевичъ и Хорватъ. Всѣ ждали генерала князя Голицына, который долженъ былъ принять главное начальство надъ всѣми войсками, какъ вновь прибывшими, такъ и надъ остатками корпуса Кара, который подъ начальствомъ Фреймана, разбиваемый и добиваемый бунтовщиками, все отступалъ ближе и ближе. Князь Голицынъ былъ уже въ пути.
   Итакъ Казань ликовала. Бибиковъ того и хотѣлъ. На оживленные обѣды и вечера герои Турціи привезли разсказы о Румянцевѣ и о молдованкахъ. Петербургскіе гвардейцы, все болѣе молодежь -- были и 16 лѣтніе -- привезли свои имена и свои мундиры, свою развязность и французскія слова на русскій ладъ. Офицеры, прибывшіе изъ бунтующаго края, навезли ужасныя росказни объ дерзостныхъ и кровожадныхъ ворахъ Яицкихъ и объ Емелькѣ, и потѣшные анекдоты очевидцевъ о запуганномъ и голодающемъ Рейнсдорпѣ, объ "успѣшной ретирадѣ" убѣжавшаго Кара, о защипанномъ Фрейманѣ.
   Лучшіе дома Казанцевъ были биткомъ набиты; улицы съ утра до вечера полны народомъ: и сѣрыя волны этого народа уже пестрѣли яркими мундирами гусаръ, карабинеръ и деньщиковъ-гвардейцевъ. Постоянныя кучки толпились у гостинаго двора, у Спасскихъ воротъ, въ Кремлѣ и у Петро-Павловской церкви, гдѣ бѣлѣлись прибитыя публикаціи за подписомъ Бибикова. Въ этихъ кучкахъ сходились вмѣстѣ читать, и карабинеры изъ подъ Варшавы и Кракова, и Сербскіе гусары, и крестьяне изъ округи, и Чугуевцы, и Казанскіе татары, и гренадеры чуть не прямо съ Ларги и съ Кагула!..
   Публикація гласила слѣдующее:
   Я нижеподписавшійся главнокомандующій войсками ея императорскаго величества всемилостивѣйшей нашей государыни генералъ-аншефъ, лейбъ-гвардіи маіоръ и разныхъ орденовъ кавалеръ, объявляю чрезъ сіе, что какъ все бѣдствіе, угнетающее нынѣ Оренбургскую губернію огнемъ и мечомъ и пролившее уже потоки крови собсівенныхъ нашихъ собратій и согражданъ, происходитъ единственно отъ самозванца Емельяна Пугачева, бѣглаго съ Дону казака и въ Польшѣ не малое время скитавшагося, который въ буйствѣ своемъ дерзнулъ безъ всякаго подобія и вѣроятности взять на себя высокое названіе покойнаго императора Петра III, то онъ паче всѣхъ и заслуживаетъ для пресѣченія внутренняго междуусобія и для возвращенія любезному отечеству драгоцѣннаго покоя, воспріять достойную злодѣйству и измѣнѣ его казнь, дабы инако отъ продолженія оныхъ, другіе изъ одного невѣжества погрѣшившіе, равному жребію подверженными не были, когда его постигнетъ месть озлобленныхъ имъ божественныхъ и человѣческихъ законовъ. Почему я съ моей стороны, по ввѣренной мнѣ власти, желая спасти сихъ послѣднихъ и обратить зло на главу, истиннаго его виновника, самозванца Емельяна Пугачева, какъ изверга рода человѣческаго и недостойнаго имени россіянина, обѣщаю симъ, тому или тѣмъ, кто изъ усердія къ отечеству, поймавъ его, приведетъ ко мнѣ, или къ кому ни есть изъ подчиненныхъ моихъ и отдастъ подъ стражу живого,-- дать въ награжденіе десять тысячъ рублей.
   Генералъ-аншефъ Александръ Бибиковъ.
   -----
   Въ Крещенье вечеромъ большой домъ князя Черемисова сіялъ огнями, освѣщая всю улицу и весь кварталъ. Помимо оконъ, изъ которыхъ столпомъ выливался свѣтъ, домъ былъ обставленъ плошками и бочками со смолой.
   Огромные, сіяющіе, пламенные языки колыхались среди тишины ночи и мороза, и весь домъ, вся снѣжная улица, и сосѣдніе дома, словно колебались и вздрагивали въ лучахъ порывисто прыгавшихъ огней. Вереницы экипажей вились среди густыхъ кучекъ народа, бочекъ и плошекъ.
   Визгъ полозьевъ заглушался криками кучеровъ, форейторовъ и лакеевъ, а ихъ брань и возгласы покрывалъ гулъ глазѣвшаго народа, кричавшаго: ур-ра-а!! при всякомъ сильно блеснувшемъ у подъѣзда мундирѣ.
   -- Господа-то -- баре. Прибѣжали опять! усмѣхались въ народѣ.
   -- За генераломъ прибѣжали. А то всѣ въ бѣгахъ были...
   Въ большой залѣ, уже съ десяти часовъ переполненной танцорами и мундирами, не виднѣлось польскихъ кунтушей, не слышна была польская рѣчь, съ хоръ не гремѣла мазурка.
   Въ гостиныхъ не было карточныхъ столовъ и игръ... Голосъ Ахлатскаго не звучалъ нахально... Онъ тихонько затерялся въ углѣ... Оркестръ былъ другой, полковникъ Хорватъ прислалъ своихъ полковыхъ музыкантовъ въ чудныхъ и богатыхъ нарядахъ. Одна Лукерья Кузьминишна, расфранченная въ пухъ и прахъ, смѣло расхаживала съ костылемъ по кучкамъ военной молодежи и ахала, качая головой.
   -- Эки вы красавцы! Всѣ эдаки-то у васъ въ Питерѣ! Слава Создателю, что года-то мои горячіе минули... пробубенилась бы Лукерья!
   Князь Черемисовъ не ходилъ, а леталъ по дому, предупреждая всѣхъ и извиняясь впередъ за плохой ужинъ, причемъ объяснилъ, что его первый поваръ, Агѣй, извѣстный въ Казани искусникъ, заболѣлъ предъ баломъ за два дня. (Болѣзнь повара Агѣя заключалась, однако, въ томъ, что, побитый наканунѣ бариномъ, онъ былъ уже въ Бугульмѣ на пути въ Берду).
   Бибиковъ пріѣхалъ рано, былъ веселъ и любезенъ и, постоянно окруженный дворянами, шутилъ и острилъ надъ самозванцемъ, смѣялся надъ (будто бы) преувеличенными слухами о бунтѣ, хотя въ душѣ былъ въ этотъ вечеръ встревоженъ болѣе, чѣмъ когда-либо, вслѣдствіе новыхъ донесеній.
   -- Безпорядки велики, но опасности нѣтъ,-- говорилъ онъ равнодушнымъ голосомъ.-- Бунтъ не въ Россіи, а въ Татаріи. Край тотъ въ огнѣ... Правда... Но, вотъ, погоди, я сими молодцами залью и не такое полымя въ два мѣсяца. Кабы не срамцы командиры, да не негодница -- гарнизоны -- никогда бы такого не бывало... Поспѣшностью дѣло перегадили.
   Его веселый, спокойный видъ, самоувѣренность и остроты надъ бунтовщиками окончательно успокоили самыхъ боязливыхъ Казанцевъ. И всѣмъ сообщилась эта твердая увѣренность въ немедленномъ успѣхѣ.
   Во время бала дворянство узнало вдругъ, что оно ставитъ три тысячи ополченцевъ. Кто рѣшилъ, когда? Неизвѣстно.
   И всѣ, молчавшіе на пріемѣ генералъ-аншефа, теперь взбунтовались на предводителя. Въ одинъ голосъ загремѣли всѣ въ кабинетѣ князя.
   -- Срамота! Нешто можно три тысячи ставить, наравнѣ съ купцами, да татарвой!-- говорили Кудрявцеву одни.
   -- Не смѣй ты онаго и помыслить,-- кричали другіе и грозились улыбавшемуся Макарову.
   -- Князь Данило Родивонычъ, выручите вы насъ, не давайте сему состояться!-- просили третьи Хвалынскаго.
   -- Пять тысячъ ополченцевъ! Шесть тысячъ! Десять тысячъ! кричали нѣкоторые, хотя изъ гостиной въ гостиную.
   -- Вотъ эдакъ-то у насъ завсегда! говорилъ кто-то.
   Во время же бала пронеслось два слуха: говорили, что плѣнные поляки хотятъ изъ себя составить полкъ уланъ, если правительство дозволитъ. Самые разнообразные толки начались объ этомъ. Кто-то обратился съ вопросами къ генералъ аншефу.
   -- Ну, что-жъ, въ добрый часъ!.. это доброе извѣстіе!-- сказалъ Бибиковъ.-- Что имъ тутъ торчать да глазѣть, когда всѣ воевать будутъ. Ну, а что Казанское ополченіе -- дворянское-то? Погорѣло?
   -- Какъ можно, ваше превосходительство. И люди, и деньги будутъ, дайте имъ разойтись...
   Между тѣмъ кабинетъ Черемисова былъ полонъ московскихъ гостей, и толки уже шли исключительно о поставляемомъ дворянами легіонѣ.
   Въ одномъ углу командиръ 2-го гренадерскаго полка князь Долгоруковъ объяснялъ стоявшимъ вокругъ него казанцамъ.
   -- Мужика выучить скоро нельзя. Его не только не выучишь изъ ружья стрѣлять, кремень прилаживать, а и косу заплетать не скоро обучишь... А что-жъ араву на казаковъ вести. Карову ретираду повторить.
   -- Надо его артикуломъ просолить -- вотъ тогда онъ воинъ! вступился князь Одоевскій.
   -- Вонъ у Фридриха солдаты. Вотъ ужъ я насмотрѣлся, въ Берлинѣ будучи! Да и самъ-то Ѳедоръ Ѳедорычъ молодецъ! прибавилъ Долгоруковъ въ шутку тогдашнее прозвище Фридриха Великаго.
   -- А наши-то голштинцы, покойнаго Петра Ѳедорыча тоже каковы были. Стоятъ по росту, лицомъ то даже одинъ на другого схожъ, какъ братья родные. Всякій артикулъ дѣлаютъ скоро, въ разъ, какъ одинъ человѣкъ. Коса и пукли -- волосокъ къ волоску... А что надо, чтобы изъ холопа, черныша подлаго, сдѣлать такого браваго терьера. Надо его просолить въ воинскомъ обученіи.
   -- Да-съ. Во истину!-- вступился Черемисовъ, почтительно увивавшійся вокругъ гостей.-- Свѣжепросольные въ битву не годны!
   Всѣ разсмѣялись.
   -- Ахъ! А гдѣ огурчики?-- вспомнилъ Ахлатскій, глядя на гостей.
   -- Господа! Не видалъ ли кто огурчиковъ?..
   Но этотъ вопросъ не нашелъ сочувствія въ петербургскихъ офицерахъ, никто не разсмѣялся и даже не спросилъ, что такое огурчики. Вообще, пріѣзжіе косились на Ахлатскаго испрашивали, изъ дворянъ ли онъ.
   Около столика съ закуской, съ пирогами и съ водками разныхъ сортовъ толпилась кучка казанцевъ. Громче всѣхъ ораторствовалъ генералъ Сельцевъ и, разжевывая кусокъ пирога, налѣзалъ на Макарова и твердилъ, опрыскивая его изо рта говяжьей начинкой...
   -- По морозу-то! Что вы? Какъ можно по морозу! Тамъ снѣгъ въ десять аршинъ глубины.
   Макаровъ уже раза два отеръ лицо и, наконецъ, согласился и взялъ назадъ свое мнѣніе -- преимущественно убѣжденный не разсужденіями Сельцева, а картечью говяжьей начинки, которая летѣла въ него.
   Дѣло шло объ обуви будущихъ ополченскихъ егерей. Кучка петербуржцевъ въ другомъ углѣ тихо говорила про свои заботы. Одинъ молоденькій преображенецъ увѣрялъ:
   -- Право, не знаю, зачѣмъ столько насъ наѣхало. Вѣдь не всѣмъ же надаютъ крестьянъ да крестовъ. У Бибикова задаромъ ничего не получишь. А поди, лѣзь!
   -- Такъ и слѣдъ! отозвался чугуевецъ Гончаровъ.-- Въ Typціи награды-то даромъ что ль доставались. Спросите вонъ у Михельсона.
   -- Нѣмецъ всегда возьметъ. Не мытьемъ, такъ моченымъ бѣльемъ! замѣтилъ Олсуфьевъ.
   -- Генералъ его очень тотъ разъ обласкалъ. Намъ показалъ, говорилъ: вотъ, офицеръ -- молодецъ!
   -- И выведетъ! Посмотрите. Вотъ тоже брата своднаго поставитъ командиромъ всего ополченія...
   -- Ларіонова!.. Да! Онъ его не даромъ съ собой привезъ. А ужъ куда плохъ! Кончится вотъ компанія, ему сотни три, четыре душъ и дадутъ.
   -- Компанія!! захохотали нѣсколько голосовъ.
   -- Кому?.. Бибикову!.. Что-жъ? Коль умиротворитъ край -- я бы и тысячу далъ...-- сказалъ подходя князь Данило.
   Всѣ смолкли и какъ-то холодно приняли его вмѣшательство, онъ прошелъ далѣе, принявъ молчаніе за согласіе.
   -- Головой-то въ небесахъ!-- Князь Хвалынскій,-- пробурчалъ одинъ.
   -- А чѣмъ онъ лучше хоть нашего князя Долгорукова. Еще много хуже! А важничаетъ! Что въ туретчинѣ чиновъ и крестовъ нахваталъ въ два года, да офицера, какъ собаку, застрѣлилъ...
   -- А, вѣдь, полѣзетъ въ гору... Гляди, чрезъ года три, что изъ него будетъ...
   -- Правда ль, сказываютъ, будто онъ говоритъ про себя, что по роду и племени онъ ведетъ линію отъ Карлуса Квинтуса...
   -- Не бойсь... Они прямо отъ Мамая...
   -- Просто... прямехонько отъ Карлика Свинтуса!-- сострилъ кто-то.
   Затѣмъ за ужиномъ прошелъ слухъ, что какой-то важный вельможа въѣхалъ въ городъ. Вѣсть эта пришла съ улицы, и вслѣдъ за ней Кошелевъ, адъютантъ Голицына, явился на балъ въ дорожномъ платьѣ, при оружіи, и велѣлъ доложить о себѣ генералъ-аншефу.
   Бибиковъ извинился и немедленно всталъ... Черемисовъ громогласно предложилъ выпить за здоровье главнокомандующаго и за погибель Пугачева. Бибиковъ отвѣчалъ, смѣясь...
   -- Это, князь, честь ему не въ мѣру велика -- пить за его погибель! Я же предлагаю вамъ за здравіе казанскаго дворянскаго легіона!
   И провожаемый криками "ура", Бибиковъ вышелъ въ переднюю, окруженный всѣми.
   -- Садитесь!.. Кушайте!-- отсылалъ онъ хозяина и другихъ.
   -- Не взыщите, что потревожилъ.
   Экипажъ Бибикова еще не пріѣхалъ. Онъ сѣлъ въ сани Кошелева и шибкой рысью направился къ губернаторскому дому, разспрашивая офицера о столичныхъ новостяхъ.
   -- Слышно, поговариваютъ о мірѣ!..-- сказалъ Кошелевъ.
   -- Что? Слава Богу, Слава Богу... А то не справимся ни съ Туркой, ни съ казакомъ. За двумя зайцами!.. Слава Богу.
   Они повернули въ узкую улицу... Въ это мгновеніе раздался крикъ сзади.
   -- Стой! Стой!..
   Верховой догналъ ихъ. Сани остановились. Верховой въ татарскомъ кафтанѣ налетѣлъ сзади въ упоръ, усадилъ на дыбы великолѣпнаго коня и, махая рукой съ нагайкой надъ головой Бибикова, вымолвилъ быстро и громко.
   -- Царь Петръ Ѳедорычъ указалъ тебя, бабьяго холопа, оповѣстить, что бичева на тебя уже свита, а что слово государево крѣпко.
   Бибиковъ, поблѣднѣвъ отъ гнѣва, приподнялся въ саняхъ... и хотѣлъ крикнуть: держи!.. но остановился. Раздался выстрѣлъ адъютанта... Всадникъ вскрикнулъ, покачнулся на сѣдлѣ, но усидѣлъ и, пригнувшись на лошади, свистнулъ и исчезъ въ темной ночи. Только снѣгомъ забросало сани.
   -- Попалъ. Держи!-- крикнулъ Кошелевъ.
   -- Полно! Садись!-- глухо вымолвилъ Бибиковъ и задумался.
   Чрезъ минуту, уже въѣзжая во дворъ дома, онъ пробормоталъ.
   -- Да! Кабы мнѣ эдакихъ...
  

VIII.

   На краю города, близъ озера Кабана, гдѣ уже кончались строенья и шли одни плетни, торчала, повались слегка на бокъ, маленькая избенка; въ окнѣ свѣтился огонекъ. Среди ночи къ этой избушкѣ подскакалъ всадникъ, остановилъ мокрую лошадь и, оглянувшись назадъ, прислушался. Все было тихо, пустынно и морозно, небо было темно и туманно; впереди, съ пустого, замерзшаго озера несся вѣтеръ, сзади,-- плетни, заборы, избы и дома безмолвно тянулись и уходили во тьму ночную; кой-гдѣ мерцало три-четыре огонька. Только въ одномъ мѣстѣ надъ городомъ стояло небольшое зарево.
   -- Вишь, сатану тѣшить освѣтился. Дай срокъ -- ты у насъ попляшешь, проборматалъ всадникъ, и, слѣзая осторожно съ лошади, крикнулъ:
   -- Вавила! Спитъ, лѣшій. Теперь его ножемъ не разбудишь!! Вавила!! Щенокъ!
   Всадникъ этотъ былъ Елисей Обваловъ, т.-е. Долгополовъ.
   Въ избѣ зашевелились, и огромная фигура Вавилы вылѣзла и отворила ворота.
   -- Готово? Спросилъ онъ, взявъ лошадь и вводя ее во дворъ.
   -- Готово, да не даромъ. Зацѣпилъ, сатана. Изъ пистолета дернулъ. Какъ бы не прихворнуть. Въ плечо... Ноетъ.
   Они поставили лошадь подъ навѣсъ и вошли въ избу, гдѣ въ углу, подъ полушубкомъ кто-то храпѣлъ на полу.
   -- Ѳедька? Ну что жъ, съ нами ѣдетъ?
   -- Съ нами. Ушелъ совсѣмъ... Меня тутъ въ грѣхъ ввелъ, Елисей Ануфричъ. Прибѣгъ сюда, да и тащитъ изъ за пазухи рублевъ двѣсти... Захватилъ, должно, у князя. Показалъ. Сосчитали. Ну... А тамъ и залегъ; сопитъ... Я сижу... сижу... тутъ въ сѣнцахъ топоръ. Тихо такъ, безлюдно. Онъ лежитъ, а деньги топырятся въ пазухѣ. Меня и почни лукавый пхать на него съ топоромъ... Тьфу!-- И Щенокъ плюнулъ...-- Насилу вѣдь высидѣлъ, Елисей Ануфричъ. Спасибо, ты наѣхалъ, выручилъ. Ей, ей! Вставай, Ѳедька!... Чортъ... Ишь вѣдь...
   Ѳедька проснулся, вскочилъ и, заспанный, глупо глядѣлъ на обоихъ.
   -- Экій вѣдь... Спи вотъ съ деньгами-то почаще! У! Дуракъ! Тьфу! И Щенокъ опять злобно плюнулъ.
   Между тѣмъ Обваловъ скинулъ свой кафтанъ и, снявъ съ руки окровавленную рубашку, ощупывалъ плечо.
   Вавила и Ѳедька принялись тоже глядѣть. Рана была поверхностная, пуля только скользнула по плечу и изорвала мясо. Боль сильнѣе сказывалась въ ключицѣ и отчасти во всей рукѣ.
   -- Вишь, сатана... ворчалъ Обваловъ.-- Дернула по краю, а ноетъ, братцы, во гдѣ!-- И онъ указалъ подъ горло.-- Поѣду къ знахарю, а завтра ввечеру быть всѣмъ въ сборѣ, слышишь, въ Агафьиномъ кабакѣ. И Ялаю скажи. Я заѣду и въ путь... Тутъ вѣдь порядки пошли новые. Какъ разъ и въ каменное заведеніе угодишь съ рѣшетчатымъ окошечкомъ. Этотъ генералъ крутой...-- Обваловъ не кончилъ и прислушался... Кто-то бѣжалъ по улицѣ и ударился въ ворота. Обваловъ дунулъ на огонь, и всѣ притихли въ темнотѣ.
   -- Отворяй!-- крикнулъ подъ окномъ задыхавшійся голосъ.
   Всѣ вышли на дворъ... Лай-ханъ, запыхавшись, махалъ руками.
   -- Ну! ну! Сказывай! чего?
   -- Упасайся... Всѣ... Команда! за мной услѣдили.-- Лай-ханъ не договорилъ и пустился бѣжать къ озеру. Обваловъ вскочилъ на лошадь, вылетѣлъ въ ворота и поскакалъ въ другую сторону. Щенокъ и Ѳедька бросились вслѣдъ за татариномъ и скоро, догнавъ его, всѣ трое исчезли во тьмѣ...
   Все стихло. Но черезъ минуты три въ томъ же переулкѣ тихо кралось съ десятокъ солдатъ, а впереди шелъ Ѳерьзя. Оцѣпивъ избу, онъ влетѣлъ въ нее и обшарилъ все, затѣмъ оглядѣвъ слѣды людей и лошади на свѣжемъ снѣгу, онъ вымолвилъ съ досадой.
   -- Тьфу! Думалъ, накрылъ. Обида!
   А на утро близъ озера Кабана валялся замерзлый трупъ съ перерѣзаннымъ горломъ. Это былъ Ѳедька.
   Щенокъ еще до зари достучался въ кабакъ и пилъ до вечера, угощая прихожихъ. Правая рука его, рубаха и колѣно были въ крови.
   На другой день вечеромъ сытая и бойкая тройка выѣхала изъ Казани по Оренбургскому тракту. Въ саняхъ сидѣлъ Обваловъ съ подвязанной рукой, спалъ Лай-ханъ, свернувшись комкомъ, а громадина Щенокъ на облучкѣ правилъ лошадьми. Тройка неслась вскачь.
   -- Не гоже, Вавила! Грѣхъ!-- повторялъ часто Обваловъ, выѣзжая изъ города.
   Всюду, гдѣ останавливался Обваловъ чрезъ каждыя 30, 40 верстъ, хозяева принимали и провожали его съ поклонами, даромъ поили, кормили всѣхъ трехъ спутниковъ и давали отличныхъ лошадей, Чѣмъ далѣе удалялись путники отъ Казани, то болѣе обгоняли они по пути народу, шедшаго пѣшкомъ большими партіями.
   -- Къ царю? кричалъ имъ Обваловъ.
   Прохожіе всегда оживлялись и кидались къ санямъ съ криками и вопросами, но Обваловъ не останавливался и кричалъ: Милости просимъ.. Вали! Вали къ батюшкѣ.
   Въ деревняхъ и селеньяхъ народъ высыпалъ на улицу при ихъ проѣздѣ. Нѣкоторые косились на нихъ и ругали вслѣдъ, но когда повозка останавливалась мѣнять лошадей, то мѣсто остановки вразумляло народъ. Кучки съ почтеніемъ окружали домъ и сани, а иногда помогали запрягать лошадей и снимали шапки при выходѣ Обвалова. Это былъ -- царевъ гонецъ. Проѣзжіе -- государевой руки.
   Медаль на груди производила свое дѣйствіе, а равно и казацкая яицкая шапка, которую онъ надѣлъ, выѣхавъ изъ Казани. Проѣзжая нѣкоторыя селенія и между прочимъ Качуевскій фельдшанецъ и Бугульму, Обваловъ снялъ эту шапку и былъ не царскій гонецъ, а купецкій братъ, ѣхавшій по дѣламъ, въ удостовѣреніе чего былъ у него исправный видъ. Для хозяевъ, у которыхъ онъ бралъ лошадей, пилъ и ѣлъ, не платя ни гроша, былъ у него другой листъ, написанный церковнымъ письмомъ. Хозяева эти, дававшіе все съ охотой тремъ путникамъ, были всѣ старовѣры и раскольники.
   Миновавъ ночью разстояніе между Качуемъ и Бугульмой, гдѣ стояли остатки арміи Кара подъ начальствомъ Фреймана, онъ часто показывалъ свой паспортъ, но далеко запряталъ яицкую шапку.
   -- И куда лѣзете, оглашенные!-- провожалъ ихъ дорожный караулъ.-- Попадете къ Пугачу въ лапы. Дастъ онъ вамъ торговлю.
   -- Ништо! Съ насъ взять-то нечего. Мы не офицеры, не дворяне! отвѣчали они.
   За Бугульмой Обваловъ и Ялай-ханъ вынули другое платье и вполнѣ преобразились въ Яицкихъ казаковъ. Первый былъ эсаулъ, второй пятидесятникъ. Даже Щенокъ надѣлъ высокую Яицкую шапку и сталъ совсѣмъ смахивать на колокольню.
   -- Ну, здѣсь мы баре, чиновные люди,-- сказалъ Обваловъ. Почитай, даже и плечу полегчало, какъ минули Бугульму.
   На вторыя сутки они скакали уже изъ Сурманаевской въ Юзееву. Кой-гдѣ направо и налѣво отъ дороги возвышались бугры, и снѣжная равнина казалась засоренной; неубранные замерзлые трупы лошадей и людей, обломки телѣгъ и саней, обломки оружія -- все это кой-гдѣ торчало у дороги, полузанесено снѣгомъ.
   -- Поучилъ ихъ тутъ батюшка государь!-- говорилъ Обваловъ, а самъ думалъ: быть бы Емельяну царемъ, и я бы въ вельможи вышелъ. А кто его знаетъ... Былъ, вѣдь, сказываютъ, монахъ Григорій тому болѣ ста лѣтъ -- царемъ. Наши старцы помогли.
   Въ Юзеевой Обваловъ узналъ отъ хозяина, что не вдалекѣ шляется какой-то черный региментъ сотни въ четыре и озарничаетъ. Какой то князь ими командуетъ, къ царю не суется, а летаетъ по селеньямъ и обижаетъ народъ... Недавно только ушелъ куда-то со своей командой. На него наскочить гонцу цареву -- бѣда!
   -- Три раза былъ здѣсь. Да мы ужъ учены: какъ наѣдетъ, всѣ по избамъ и прикурнемъ. Мы де царицыны. Драть то и не за что...
   Обваловъ узналъ, что эти черные гусары -- ополченцы князя Данилы Хвалынскаго. Онъ не зналъ, что князь въ Казани, и боялся попасть ему на глаза съ фальшивымъ паспортомъ, да и лицо его князь могъ помнить.
   Потолковавъ съ стариками раскольниками, путники выѣхали и повернули изъ Юзеевой, съ большого Оренбургскаго тракта на деревню Кутлумбетеву.
   -- Крюку не много тамъ. Съ Переволоцкаго форпостами въ Москву-то проберемся!-- рѣшилъ Обваловъ.
   Былъ полдень, когда Обваловъ въѣзжалъ въ Кутлумбетеву. Особое движеніе на улицѣ, толпы народа, шумъ и гамъ, не удивили его. То же было во всѣхъ селеніяхъ по пути. Но среди слободы строились рели, то есть висѣлица. Это ихъ удивило; они остановились за полверсты и потолковали. Гусаръ или, вообще, солдатъ было не видно.
   -- Можетъ, были... Послѣ нихъ осталось,-- сказалъ Щенокъ.
   -- Я князя-то Хвадынскаго въ лицо знаю.
   -- Дуракъ. Кабы были, такъ я чай на реляхъ десятка бы два висѣло. А, видишь, нѣтъ ничего.
   Они рѣшились и въѣхали.
   На слободѣ весело гудѣлъ народъ. Попадались среди татаръ и калмыки, и Яицкіе казаки. У одной большой избы стоялъ возокъ; кучки народу обступили его и громко кричали и спорили.
   -- Чтой-то у васъ?-- спросилъ Обваловъ перваго попавшагося при въѣздѣ?
   -- А ничего... Народъ галдитъ!
   -- А висюля-то... что жъ?
   -- Вѣшать... Двухъ офицершъ словили въ степи да привезли. Хотятъ побаловаться.
   -- Молодцы!-- весело разсмѣялся Обваловъ и подъѣхалъ къ дому, гдѣ стоялъ возокъ и гдѣ онъ долженъ былъ мѣнять лошадей.-- Здорово, братцы...-- крикнулъ онъ.-- Что за офицерши у васъ.
   -- Генеральши! весело отозвался одинъ рослый татаринъ съ малиновымъ пятномъ на щекѣ. Онъ былъ хозяинъ дома и, повидимому, распоряжался всей затѣей.
  

IX.

   Когда Каръ бросилъ свои войска и вдругъ выѣхалъ изъ Сурманаевой, передавъ команду Фрейману, Параня была больна съ горя, и Марѳа Петровна напрасно утѣшала дочь въ ея невиновности въ смерти Иванушки. Онѣ было собирались уже ѣхать въ Казань и прямо оттуда въ монастырь, гдѣ Параня хотѣла немедленно постричься, но усилившаяся болѣзнь Парани остановила ихъ. Молодая дѣвушка лежала десять дней въ бреду, и какой-то фельдшеръ, присланный Фрейманомъ, кой-какъ лѣчилъ ее. Дѣвушка не поправлялась. Старуха мать сидѣла надъ больной день и ночь, забывъ про Пугачева, про барабаны и сраженія. Она привыкла отчасти къ этой бивуачной жизни въ избѣ и къ тому же теперь ей было не до того. Она услала Гаврилу въ Казань за лѣкаремъ, обѣщая большія деньги за пріѣздъ, и вмѣстѣ съ Улитой ухаживала по цѣлымъ днямъ за своимъ дорогимъ Парашкомъ. Офицеры войска и самъ Фрейманъ принимали живое участіе въ ея горѣ, но помочь могли только скудной провизіей. Вдобавокъ ихъ положеніе становилось еще хуже. Фрейманъ, боясь нападенія казаковъ на его голодный отрядъ, собирался отступить въ Бугульму, а Марѳѣ. Петровнѣ, разумѣется, нельзя было остаться и приходилось везти больную въ возкѣ по морозу. Марѳа Петровна ходила просить генерала подождать отступать, ради Парани, но Фрейманъ, улыбаясь, отвѣчалъ старухѣ, что это невозможно, и потомъ остался въ убѣжденіи, что старуха отъ горя сошла съ ума.
   Князь Данила, бывшій у нихъ два раза, отнесся къ болѣзни Парани довольно равнодушно.
   -- Больна? Балуется! подумалъ онъ.-- Княгиней хотѣлось быть!..
   Понемногу войска выступали и скоро очистили Сурманаеву. Марѳа Петровна съ ужасомъ думала, какъ они останутся на произволъ крестьянъ и татаръ. Параня безстрастно относилась ко всему, хотя положеніе ея улучшилось. Она стала размышлять. Она впервые ощутила, нашла въ себѣ, къ своему потерянному жениху, то какое-то чувство, котораго прежде не было.
   -- Вотъ теперь такъ полюбился онъ мнѣ во истину,-- все думала она.-- И поздно!..
   Ея мысли предстоялъ не тотъ Иванушка-дурачекъ, которымъ она помыкала прежде. Тотъ смирный и стыдливый малый, съ румяными щеками и добрыми глазами, который все плакался -- исчезъ теперь и стушевался въ далекомъ прошломъ. Она забыла его. Образъ этого добраго и глуповатаго на видъ Ванюши исчезъ за другимъ образомъ, строгимъ, туманнымъ, таинственнымъ... про котораго говорила Марѳа Петровна: царствіе ему небесное! и котораго Параня въ молитвѣ начала уже поминать вмѣстѣ съ своимъ отцомъ и называла страшнымъ, мало понятнымъ именемъ: Новопреставленный рабъ Божій Іоаннъ. Этотъ образъ, свѣтлый и грустный, таинственный и страшный, преслѣдовалъ Параню во снѣ и на яву... Дико было ей вспомнить, что этого же новопреставленнаго (слово это загадкой звучало въ ея ушахъ) она еще недавно называла Иванушкой-дурачкомъ, посылала его изловить Жаръ-Птицу Пугача, затѣмъ услала на смерть!.. Изъ-за чего? Изъ-за креста! Изъ-за того крестика, что былъ у князя Данилы. Или изъ-за другого чего?
   -- Ради похвальбы -- загубила и потеряла милаго. Кабы не я, не исполнилъ бы онъ порученья генерала.-- И Параня любила обращаться мысленно къ этому милому образу новопреставленнаго раба Іоанна, который сталъ теперь неизмѣримо выше ея; свѣтлый ликъ его носилея предъ ея закрытыми глазами и будто заглядывалъ ей глубоко въ душу.
   Параня мысленно опускалась предъ нимъ на колѣни, обнимала его ноги, рыдала и просила прощенья... И клялась любить вѣчно, любить въ тиши четырехъ стѣнъ монастырской кельи: любить и молиться, и за него, и ему... И вмѣстѣ съ молитвой, съ клятвами, съ отчаяньемъ, съ мольбой о прощеньи рвалось изъ души ея какое-то новое, порывисто пылкое чувство уловить этотъ вѣчно ясный, но скользящій образъ и слиться съ нимъ во едино, удержать его, или вмѣстѣ съ нимъ уйти,-- туда, гдѣ онъ, въ тотъ же свѣтъ и въ ту же тайну...
   -- Милый, дорогой, незабвенный мой!..-- просила она, подымая руки надъ головой.
   И кто-то отвѣчалъ ей постоянно, словно стучалъ молотомъ по сердцу.
   -- Нѣтъ! Нѣтъ! Нѣтъ!!!
   И что-то уродливое, ледяное, безпощадно тяжелое охватывало и томило все ея молодое существо.
   -- Это новопреставленный рабъ Божій Іоаннъ,-- звучало надъ ней, а сердце спрашивало: гдѣ же Иванушка.
   Однажды послышался шумъ въ горницѣ, гдѣ были люди... Шумъ и говоръ около ея постели.
   -- Вѣрно лѣкарь изъ Казани! думалось ей.
   Громкое восклицаніе Марѳы Петровны подняло ее съ кровати, и какъ была, она бросилась на встрѣчу словъ матери.
   -- Ванюша? Живъ? Господи милостивый... Живъ.
   Очищенная уже Сурманаева стала наполняться личностями "государевой руки", говорили одни, и "Пугачевцами", какъ говорили немногіе. Въ числѣ этихъ муравьевъ, отдалившихся отъ Бердинской кучи, былъ Максимка; Онъ появился за какимъ-то своимъ дѣломъ. Узнавъ про генеральшу Уздальскую -- онъ явился и разсказалъ, что за прошлый мѣсяцъ былъ въ Оренбургѣ у князя Ивана Родивоныча, котораго, сильно раненаго послѣ сраженья съ Чернышевымъ, привезъ ночью къ городу "невѣдомый человѣкъ" и, бросивъ сани и лошадей у городскихъ воротъ, убѣжалъ. Что князь былъ плохъ... Лѣкаря все надъ нимъ бранились; одинъ сказывалъ -- что ему не жить, а другой -- все пробовалъ въ жисть обратить.
   -- Въ тѣ поры,-- объяснилъ Максимка, былъ я около мѣсяца въ захватѣ у злодѣя, и померъ Иванъ Родивонычъ, аль живъ, самъ не видалъ, а сказывали мнѣ, что живъ, токмо плохъ и не токмо службу не правитъ, а полагательно долженъ вскорости Богу душу отдать.
   Долго никто не вѣрилъ Максимкѣ.
   -- Да не врешь ли ты, окаянная башка!-- все сомнѣвалась Марѳа Петровна и вдругъ закричала:-- Батюшки-свѣты! заупокой-то... живого поминали!..
   Параня пережила крутое чувство, ломающее человѣческое существо, когда узнала, что Иванушка какъ былъ, такъ и остался...
   -- Живъ! живъ еще!-- закричала она, зарыдала отъ радости, и мысленно приникла съ поцѣлуемъ къ ясному, свѣтлому образу... но оторопѣла. Этотъ ясный и милый ея образъ -- не Иванушка!-- Этотъ рабъ Божій Іоаннъ, жилецъ иного міра!.. Иванушку ей отдали, но въ тотъ же мигъ тотъ образъ, что пробудилъ въ ней дотолѣ невѣдомыя чувства, тотъ, что глядѣлъ ей такъ хорошо и глубоко въ душу, будто лаская и освѣщая взглядомъ самые затаенные уголки ея души...-- тотъ образъ теперь вдругъ скользнулъ отъ нея и исчезъ. На мѣсто его сталъ добрый и румяный Иванушка, не прежній, а больной, умирающій... но все-таки Иванушка.
   И еслибъ въ эту минуту Параня сказала матери то, что подслушала вдругъ у себя на сердцѣ, въ чемъ боялась признаться и своему разуму, то Марѳа Петровна конечно бы ахнула и перекрестилась. Впрочемъ, это чудное, непонятное чувство -- чувство сознанія объ исчезнувшемъ на вѣки образѣ милаго усопшаго -- стушевалось тотчасъ и прежде нежели Параня успѣла вполнѣ вникнуть въ него.
   Параня сидѣла на кровати съ румянцемъ на щекахъ и плакала. Она вѣрила, что Иванушка, спасенный невѣдомымъ человѣкомъ, будетъ жить...
   -- Иванушка... Мой Иванушка... Здѣсь... На свѣтѣ... Не дамъ я ему болѣ воевать... Лишь бы жилъ,-- шептала она сама себѣ...
   Марѳа Петровна, которая обрадовалась, что дорогой ея Парашокъ сразу выздоровѣлъ, стала собираться въ Казань, но скоро снова обомлѣла и даже перепугалась. Парашокъ опять лихое надумалъ и старуха, поговоривъ съ дочерью, совсѣмъ опѣшила.
   -- Хочу ѣхать въ Оренбургъ къ Иванушкѣ. Онъ помретъ, коли я не поѣду,-- повторила Марѳа Петровна Улитѣ.-- Такъ вѣдь и сказала сейчасъ. Что теперь намъ дѣлать?
   -- Что вы? Черезъ злодѣя стало... ѣхать-то...
   -- Черезъ злодѣя. А иначе не можно. Злодѣй, извѣстно, прямо на дорогѣ сидитъ, черезъ его... самого... Улитушка.
   -- Это стало смерть, матушка!-- говорила Улита.
   -- Смерть! Смерть! Онъ живъ ли, нѣтъ ли, а мы изъ-за него прямо въ царствіе небесное полѣземъ. Ужъ лучше бы стократы ему живому быть, а намъ того не вѣдать, пока бы сраженьи эти всѣ не кончились,-- разсудила Марѳа Петровна, вздыхая...
   -- Такъ! Такъ! Истинно!-- вздыхала и Улита.
   А Параня сидѣла на кровати, улыбалась, думала, и лицо ея часто вспыхивало и сіяло счастьемъ.
   Максимка пропалъ съ какимъ-то мужикомъ, котораго называли Яковомъ, но явился снова къ Уздальскимъ черезъ три дня и, сбивчиво объяснивъ свое отсутствіе, сталъ снова разсказывать о князѣ, прикрашивая подвигъ своего Ивана Родивоныча. Какъ бы очевидецъ, описывалъ онъ битву и гибель Чернышева и офицеровъ его отряда. Пушки, дымъ, пули, шашки, трескъ и крики перемѣшивались въ его описаніи, и повсюду среди грохота и дыма летала въ его разсказѣ фигура Ивана Родивоныча на конѣ. Наконецъ, выпалила еще пушка, чуть не сбила луну съ неба и попала въ князя...
   Параня слушала, едва переводя дыханіе, и вѣрила, всему вѣрила... Если бъ Максимка сказалъ, что Иванъ Родивонычъ перебилъ тутъ всѣхъ злодѣевъ и убилъ Пугачева, то и тогда бы Параня заставила себя повѣрить... ибо эта вѣра оживляла и воскрешала на глубинѣ души ея то чувство, котораго не было въ ней прежде къ Ивану и которое родилось въ ней къ рабу Божію Іоанну... Это чувство какъ будто хотѣло снова растаять и исчезнуть и Параня старалась привязать его къ новому образу князя Ивана гонца, князя Ивана раненаго, князя Ивана героя большого сраженія.
   По разсказу Максимки, подтвержденному божбой и клятвами, князь упалъ за-мертво, а когда очнулся, то лежалъ на спинѣ въ саняхъ, а вокругъ ходили солдаты, ахали и дивились, ввозя сани въ городскія ворота.
   -- Господь-то Батюшка чудо явилъ!-- всплакнула Марѳа Петровна.-- Да ты не врешь ли, окаянная башка.
   -- Увидаться! Увидаться скорѣе! Я выхожу милаго!-- восклицала Параня и стала проситься, хоть одна, пѣшкомъ съ Максимкой.-- Богъ не проститъ мнѣ, коли я не пойду.
   Двое сутокъ Марѳа Петровна плакалась и умоляла дочь ѣхать въ Казань, или хоть послѣдовать за отрядомъ Фреймана и съ нимъ дожидаться въ безопасности, когда возможно будетъ увидѣться съ женихомъ.
   -- А онъ помретъ покуда. Нѣтъ! Нѣтъ, маменька!
   -- Пошлемъ къ нему спросить, какъ намъ быть, ждать его или ѣхать куда. Максимка живо слетаетъ и обернетъ назадъ.
   Параня согласилась на посылку Максимки только тогда, когда Марѳа Петровна обѣщала чрезъ двѣ недѣли ровно, даже и въ случаѣ неявки Максимки, пустить ее одну въ Оренбургъ окольнымъ путемъ черезъ степи.
   Максимка, получивъ тихонько отъ Парани десять рублей, пустился весело въ обратный путь и исчезъ. Прошло двѣ недѣли слишкомъ. Параня плакала, упрекала мать, въ лихорадочномъ волненіи не спала ночи, а днемъ бродила около матери, обѣщаясь уйти одной, съ Гаврилой.
   -- Сердце мое говоритъ мнѣ -- что я пройду безъ бѣды и миную злодѣя. Маменька! Пусти!..
   Марѳа Петровна, получившая съ Гаврилой деньги изъ Казани, рѣшилась, понадѣявшись на эти деньги, и собралась въ дорогу.
   -- Откупимся, коль въ бѣду попадемъ!-- утѣшалась она, рѣшаясь на безумное путешествіе по снѣжнымъ степямъ мимо кочующихъ Киргизовъ.
   Въ Крещенье они выѣхали съ своими людьми и съ двумя провожатыми, которые взялись ихъ доставить въ Оренбургъ чрезъ незанятые форпосты и фортеціи, дѣлая около 600 верстъ крюку. Это былъ путь тогдашнихъ гонцевъ Рейнсдорпа.
   Параня, пускаясь въ опасный путь, радовалась и горѣла отъ нетерпѣнія и, хотя смутно сознавала безсмысленность своего поступка, не могла владѣть собой и побороть то чувство, которое говорило ей:
   -- Скорѣе! Скорѣе! Ничего... Богъ милостивъ! Доберемся!
   Они проѣхали Юзееву и взяли въ сторону на Кутлумбетеву, затѣмъ на татарское селенье Каракызъ, оттуда должны были начать круговое движеніе по кочующимъ кибиткамъ и юртамъ, чтобы пріѣхать къ Оренбургу, уже съ степной восточной стороны...
   На слѣдующій же день, за нѣсколько верстъ отъ Кутлумбетевой, на зарѣ, кучка татаръ напала на нихъ, окружила возокъ, обобрала и, перевязавъ ихъ и людей, повезла въ ближайшее село на расправу...
   Село это и было -- Каракызъ. Тутъ связанныхъ барынь свезли въ большую хату близъ мечети и посадили въ холодный чуланъ, а Улиту и Гаврилу, хотя держали на свободѣ, но не выпускали изъ виду.
   Марѳа Петровна ни слова не вымолвила съ той минуты, какъ напавшіе татары связали ей руки, она будто окаменѣла на вѣкъ. Лице ея стало неподвижно, будто всѣ черты его замерли; взглядъ ея маленькихъ глазъ былъ спокоенъ, но сталъ какой-то стеклянный, безсмысленный, какъ у куклы. Параня была смущена, поражена, но не боязнью близкой смерти. Она не вѣрила возможности такой развязки. Она боялась мысленно за мать, боялась этого недобраго спокойствія Марѳы Петровны. Параня заговаривала съ матерью, но та глядѣла и не отвѣчала.
   Съ ранняго утра и до полдня просидѣли онѣ связанныя и окостенѣли отъ холода. Говоръ у избы прекращался, толпа уходила и снова сходилась... Не вдалекѣ стучали и рубили... Параня взглянула разъ на улицу въ замочную скважину и увидѣла противъ мечети висѣлицу... Словно ножемъ ударило ее и она словно очнулась отъ сна. Она начала понемногу вдумываться и вдругъ стала все сознавать.
   Татаринъ съ пятномъ на щекѣ заглянулъ въ дверь чулана и, ухмыляясь, крикнулъ весело:
   -- Небось, барыньки! На народѣ помирать -- гоже! Смерти бояться -- грѣхъ. Ваши попы такъ сказываютъ!-- И татаринъ загоготалъ и снова захлопнулъ дверь.
   Дѣйствительность простая, незатѣйливая, стала рисоваться предъ Параней. Она поглядѣла на мать, на себя, и ужасъ сталъ проникать ей въ душу.
   -- Какъ? Такъ просто... Возьмутъ, поведутъ и будутъ вѣшать. Мужики. Татары... Сейчасъ! И такъ просто, какъ будто это -- не смерть будетъ! Что-жъ они развѣ не понимаютъ, не знаютъ, что это смерть. Я думала она бываетъ инако! Какъ же это!.. Вдругъ! Сейчасъ!-- И ужасъ все болѣе охватывалъ душу дѣвушки.
   Шумъ усилился, кто-то громко заговорилъ и всё ближе отъ дверей чулана. Двери отперли. Параня какъ-то переставала понимать. Вотъ стоитъ предъ ней незнакомецъ въ казацкомъ платьѣ, за нимъ другой, оба усмѣхаются и разспрашиваютъ... Одинъ беретъ ее за воротъ.
   -- Смерть! И вотъ сейчасъ... Да развѣ такъ бываетъ!
   -- Никакъ обѣ ошалѣли!
   -- А молодка то?-- Сахаръ!
   Ворвался еще кто-то, бросился къ казаку... Они борются... Это Гаврило.
   -- Артемія Никитича! Артемія Никитича!-- кричитъ кто-то.
   И вотъ Параню и ее мать развязываютъ, ведутъ... Татаринъ съ пятномъ на щекѣ бѣжитъ впередъ, отворяетъ дверь... Онѣ обѣ въ теплой горницѣ.
   -- Очнитесь, Марѳа Петровна. Очнитесь. Все слава Богу! Прасковья Алексѣевна. Что это вы? Да ничего же... Вотъ они васъ не дадутъ въ обиду татарскимъ собакамъ.
   -- Не бойтесь, ваше превосходительство. Я за васъ все село выжгу!
   Это говорили Гаврило и какой-то молодой казакъ. Параня очнулась и поняла, что все прошло!
   Обваловъ, узнавшій имя захваченныхъ дворянокъ, разспросилъ Г'аврилу. Какъ царевъ гонецъ, легко разубѣдилъ онъ и разогналъ Татаръ, даже приказалъ возвратить всѣ ограбленныя вещи и деньги, обѣщаясь, въ случаѣ неповиновенія, повѣсить на изготовленныхъ реляхъ самихъ зачинщиковъ Муллу, Гицуля, т.-е. дьякона и всѣхъ старшинъ... А то и все село!
   -- Я царевъ гонецъ -- ну и шабашъ! Кто сунется -- руби голову!..
   Татары въ мигъ согласились на все... и даже съ охотой.
   -- Мы вѣдь, бачка, не для худа... Побаловаться думали... Отплатить за своихъ.
   -- Барыня! Барыня! Прикажешь самоварчикъ поставить?-- приставалъ Татаринъ съ пятномъ на щекѣ и усмѣхался точно такъ же, какъ говорилъ: "Смерти бояться грѣхъ!"
   -- Ну, да! Нешто смерть такъ бываетъ. Я и чуяла, что это не то!-- думала успокоившаяся Параня.
   Марѳа Петровна была въ томъ же положеніи; она сначала какъ будто пришла въ себя, но чрезъ минуту снова озиралась на всѣхъ тѣмъ же стекляннымъ взглядомъ.
   -- Маменька! Что-жъ ты... Богъ съ тобой!..-- говорила Параня, хотя уже не боялась за мать и думала, что перепугъ скоро пройдетъ.
   Обваловъ объяснилъ имъ втайнѣ, что онъ взялъ на себя умышленно имя гонца Пугачева, чтобы проѣхать по торговымъ дѣламъ своимъ въ Илецкую защиту, и что у него даже есть видъ собственнаго издѣлія, съ которымъ можно всюду проѣхать, обманувъ злодѣевъ, но, однако, разъ на него напали Башкиры и ранили въ плечо. Онъ пожелалъ, разумѣется, имъ услужить ради Артемія Никитича. Узнавъ цѣль ихъ путешествія, онъ взялся дать имъ надежнаго провожатаго и такой же видъ съ злодѣевой печатью, чтобы доставить сохранно и безопасно, но не въ осажденный Оренбургъ, гдѣ близко сидитъ самъ злодѣй, а въ Яицкъ.
   -- Оттуда васъ комендантъ Симоновъ живо доставитъ въ Оренбургъ. У нихъ на то способы есть вѣрные...
   Въ сумерки возокъ и повозка съ людьми выѣхали изъ Каракыза; на облучкѣ возка сидѣлъ Лай-Ханъ.
   -- Доставишь... за мной не пропадетъ!-- сказалъ ему наединѣ Обваловъ.-- А пріѣдешь въ Берду -- молчка! А то оба въ кулевые попадемъ.
   Всѣ ѣхали, однако, вмѣстѣ до Переволоцкой крѣпости и тамъ остановились у знакомаго Обвалову. Этотъ, отлучась на полчаса, принесъ Паранѣ сѣрый листъ, исписанный крючками -- слѣдующаго содержанія:
   "Всѣмъ моимъ вѣрнымъ подданнымъ указую я симъ пропускнымъ листомъ чинить моимъ Генеральшамъ Уздальскимъ неудержимый пропускъ безпрепятственно, въ противность коего учинено будетъ съ ослушникомъ по строгости власти моея".
   Царь Петръ Третій Ѳедорычъ.
   Когда Уздальскіе были въ степи верстъ за 20 ть, за Переволоцкой крѣпостью начался вѣтеръ. Густые, большіе, все увеличивающіеся хлопья снѣга завертѣлись въ воздухѣ, и порывистые удары вихря чуть не валили съ ногъ лошадей... Небо потемнѣло, словно въ сумерки, и въ двухъ шагахъ уже не было видно эти... Они остановились, стали поджидать отставшую повозку, гдѣ были люди, и простояли съ полчаса, заваливаемые снѣгомъ, но повозка не явилась. Возокъ и лошади словно провалились, уходя въ снѣгъ, который, кружась, лѣпился въ нихъ отовсюду.
   -- Лай-Ханъ, что это?-- спросила Параня,-- ѣхать нельзя. Можетъ, гдѣ село близко.
   -- Буранъ, осударыня. Когда буранъ -- село не близко.
   -- Что же намъ дѣлать, Лай-Ханъ?
   -- Стоять. Ждать, что хочетъ Аллахъ. Поколѣвать намъ или не поколѣвать?
   -- А долго ждать?
   -- Коли поколѣвать -- то долго! Покуда поколѣешь!-- спокойно сказалъ Лай-Ханъ.
  

X.

   Свѣтлый, блестящій день стоитъ надъ государевой Москвой съ яркимъ солнцемъ среди чистаго неба, съ морозомъ крещенскимъ, трескучимъ на славу, съ сіяющими алмазными глыбами снѣгу. На гладкой снѣговой равнинѣ за рогатками слободы кишитъ нѣсколько тысячъ конницы, пѣхоты и десятка три орудій на санныхъ полозьяхъ. Туча народа глазѣетъ на равнину съ рогатки и съ валу. Государь Петръ Ѳедорычъ обучаетъ войско. Ученье указано ради мороза -- не будь морозъ, не было бы ученья. Пѣхота движется, поворачивается, какъ одинъ человѣкъ.
   Конница летаетъ, то скучится тучей, то далеко разсыпается по снѣговой равнинѣ, словно черный бисеръ, разбросанный по скатерти. Артиллерія, окончивъ разъѣзды свои по сугробамъ и разные хитрые извороты, теперь, уставившись въ рядъ, гремитъ и полыхаетъ въ мишень... Словно частоколъ чугунный, по которому летаетъ огонекъ взадъ и впередъ.
   Командиръ Чумаковъ обучаетъ свою конницу казацкую. Шигаевъ муштруетъ пѣхоту Татаръ, а панъ Барскій артиллерію учитъ. Новый полковникъ, панъ Барскій, много заслужилъ у государя, и великая отъ него польза. Не зналъ государь, не смекнули и атаманы, что подѣлать съ орудіями при глубокихъ снѣгахъ! Хоть всѣ бросай за негодностью! А полковникъ новый смекнулъ. Пристроилъ орудія на розвальняхъ крестьянскихъ, да и выѣхалъ въ степь. Прежде орудія сзади въ снѣгу завязали всегда, а теперь гдѣ и кавалерія не прошла, а орудія ужъ прошли... Вотъ теперь полковникъ и обучаетъ свою артиллерію на полозьяхъ и летаетъ мотылькомъ. Вотъ кончилось ученье, и по улицамъ Бердинскимъ волнами вливается народъ по разнымъ направленіямъ. Стоятъ избы оледенѣлыя, и нѣтъ-нѣтъ треснетъ морозъ по бревнамъ, словно лопаткой по водѣ. Изъ всѣхъ трубъ струею сѣрой вытягивается дымъ, не колыхнется ни на волосъ и винтомъ идетъ въ ясное небо. Сердито скрипитъ замерзлый снѣгъ подъ сотнями мелькающихъ лаптей и сапогъ... За ними шумя, гремя выступаетъ войско. Выѣзжаетъ съ атаманами государь на дюжихъ коняхъ, а за нимъ народъ бѣжитъ. Густой дымокъ выбивается изо рта всякаго бѣгущаго и вьется у обмерзлаго лица. За бороды и усы казацкіе, за рысьи шапки башкирскія, за все цѣпляется морозъ. Всѣ атаманы-казаки, что дѣды сѣдобородые... Нѣсколько казачекъ молодыхъ бѣгутъ съ розовыми щеками, знать зацѣловалъ ихъ морозецъ на-пропалую. И укрывайся, нѣтъ ли, рукавомъ молодуха -- шалитъ, проклятый. И казакъ, и мужикъ, и калмыкъ спѣшитъ не по дѣлу, а до теплой избы поскорѣе... Отворить дверь, такъ и полыхнетъ оттуда паръ столбомъ. Обмерзлые кони съ бѣлыми мордами, бодро, размашисто несутъ ноги на ходу, а за ними орудія на полозьяхъ визжатъ по твердому пути и гудятъ, подпрыгивая на ухабахъ. Всадники ежатся въ сѣдлахъ и сердито кричатъ, надавливая на толпу пѣшеходовъ.
   -- Вотъ ужъ дымъ коромысломъ на слободѣ!-- гово дѣло...
   -- А куда ваше сіятельнейство отбыть изволишь отсель? обратился Яшка къ Хвалынскому.
   -- А тебѣ на что? Назавтра съ зарей въ Казань.
   -- Возьми меня подъ Казань.-- У тебя лошадь подручная идетъ.
   Ворота между тѣмъ отворились. Князь, не слушая, что болталъ Яшка, пошелъ въ избу. Молодцы шныряли и ужъ хозяйничали, шумя на дворѣ.
   Хозяинъ, старикъ лѣтъ семидесяти, заметался и обробѣлъ; фонарь, которымъ онъ свѣтилъ князю въ сѣняхъ, дрожалъ въ его рукѣ. Бабы закидались, одна заголосила.
   -- Пресвятая Богородица! Господа прогнѣвили.
   -- Небойсь, небойсь! Не воры! Все на деньги возьмемъ. Князь никого не обидитъ, крикнулъ Алеша.
   -- Кня-азь! зашептались мужики, ни на шагъ не отходя отъ избы.
   -- Какъ тутъ быть, шепталъ одинъ.
   -- Обождемъ. Что будетъ, шепталъ другой...
   -- Може и ничего, а може начальный...
   -- Эй! Что вы уткнулись?-- Помогай выкладывать,-- крикнулъ одинъ изъ наѣздниковъ.
   И вся кучка разомъ хлынула къ рыдвану словно съ цѣпи, и потащила узелки, ящички, погребцы. Всѣ спѣшили, словно грабили.
   -- А-ахти! Птицей жареной отшибаетъ! шепталъ одинъ, таща и обнюхивая ящикъ.-- Должно именитый князь, рѣшила его голова натощакъ.
   Князь расположился въ холодной, большой и чистой горницѣ, и ужиная разспрашивалъ хозяина о житьѣ-бытьѣ. Старикъ переминался и повторялъ на всѣ лады:
   -- Ничего, государь, слава Богу.
   Черезъ часъ все стихло. Мужики разбрелись по избамъ.
   Одинъ изъ нихъ спалъ безпокойно, ему пригрезился жареный гусь. Яшка не спалъ тоже и на задахъ дома шептался со старикомъ Власомъ, объясняя, что его поймали на пути и велѣли вести ко Власу, старшому.
   -- Ничего. Небось! Бѣды нѣтъ. Проѣзжатель.
   Когда Власъ ушелъ, Яшка сѣлъ на заваленкѣ и задумался. Денегъ-то, серебра-то! Эка жизнь ихняя! Кастрюлечка и та изъ серебра. А у тебя за пазухой однѣ блохи.
   Старикъ хозяинъ легъ на палати, но вдругъ вскочилъ и разбудилъ сына.
   -- А гдѣ, сынокъ, та тетрадка, что монахъ-то оставилъ, шепнулъ онъ.
   -- Тамо, батъко, за образницей... въ горницѣ.
   Старикъ вздрогнулъ и опустился на лавку.
   -- Сынку! Загибли мы! тихо всхлипнулъ онъ.-- Примѣтитъ онъ ихъ, пропадемъ.
  

VIII.

   Около полуночи, среди мертвой тишины и всеобщаго сна, раздался стукъ въ ворота. Смѣлая рука стучала.
   -- Хозяинъ! А хозяинъ! Живо! Подымайся!
   Въ избѣ зашевелились, кто-то вышелъ и отворилъ ворота.
   -- Чего? снова крикнулъ стучавшій.-- Князь?! Я самъ князь.-- Буде врать. Власа старшого давай. Буди. Живо!
   -- Чего оретъ? крикнули люди изъ-подъ навѣса.-- Заткни ему глотку. Князя разбудитъ.
   Одинъ изъ наѣздниковъ пошелъ къ воротамъ, а отворившій ихъ бросился въ сторону и скрылся.
   -- Живо лошадь! Бери эту и давай свѣжую, изъ той деревни получишь... Я чай не въ первой! По уговору! кричалъ проѣзжій.
   -- Не спѣши, молодецъ, я тебѣ не холопъ, отозвался парень.
   -- Ну, олухъ! Живо... Не то какъ пса убью...
   -- Вишь прыткій...
   -- Я царскій гонецъ!
   Князь уже прислушивался, и при послѣднемъ словѣ вскочилъ съ сѣна, на которомъ спалъ, и глянулъ въ окно. Предъ воротами стоялъ приземистый малый въ темномъ кафтанѣ, съ шашкой за поясомъ, а за нимъ, дымясь и опустивъ голову, сопѣла брошенная имъ лошадь.
   -- Алеша, введи его,-- сказалъ князь.
   Между тѣмъ гонецъ и наѣздникъ дошли до рукопашной. Наѣздникъ отъ сильнаго удара кулакомъ покатился кубаремъ на землю.
   -- Убили! Братцы! Разбой!-- завопилъ онъ, и все поднялось кругомъ.
   Нѣсколько чѣловѣкъ выбѣжали изъ-подъ навѣса и изъ избы. Незнакомецъ уже отвязывалъ одну изъ лошадей князя. На него бросились. Онъ выхватилъ шашку, но увидя человѣкъ десять, бросился въ воротамъ и вскочилъ на свою лошадь.
   -- Словить его!-- крикнулъ князь на крыльцѣ.
   Одинъ изъ молодцовъ бросился къ незнакомцу и ухватилъ его лошадь подъ уздцы. Блеснула шашка, и малый со стономъ покатился по землѣ.
   Незнакомецъ поскакалъ.
   -- На коней! Въ погоню!.. Взять его живьемъ!-- крикнулъ Данило, словно командовалъ въ битвѣ.
   Черезъ минуту человѣкъ десять наѣздниковъ безъ сѣделъ повскакали на лошадей и съ гиками полетѣли по деревнѣ... Изо всѣхъ избъ вылѣзли мужики и кучей столпились опять предъ воротами Власа съ криками, вопросами и шептаньемъ.
   Подняли наѣздника и положили на солому. Шашка разсѣкла ему шею и вошла въ плечо.
   -- Что Гриша?-- спросилъ князь.
   -- Отходитъ,-- сказалъ Алеша, оглядывая раненаго.-- Эхъ, времена тяжкія... Вѣдь ужь это третій! Николи мы, Данило Родивонычъ, такъ не ѣзжали... Время-то какое! Просто военное время!
   -- Хуже, Алеша... Что военное время?! Тамъ вѣдаешь, съ кѣмъ дѣло имѣешь.
   -- Царскій гонецъ вишь!.. Ахъ ты пёсъ!-- покачивалъ головой Алеша.
   -- Не годно ты сказываешь,-- молвилъ одинъ изъ подступившихъ мужиковъ.-- Какъ такъ сказывать про царскаго гонца.
   -- Вы чего!.. лохмачи!..-- крикнулъ князь.
   -- А мы того!..-- грубо выговорилъ одинъ, выступая изъ кучки.-- Ты вотъ незнамый человѣкъ съ царскимъ гонцомъ худое учинишь тутъ, и былъ таковъ, а въ отвѣтѣ мы будемъ.
   На селѣ показались наѣздники вскачь и двое держали подъ уздцы лошадь незнакомца. Онъ сидѣлъ на ней съ закрученными назадъ руками.
   -- Не годно такъ съ царскими слугами поступать!-- заговорилъ тотъ же мужикъ.
   Едва всадники стали предъ воротами, какъ лошадь незнакомца грянулась объ землю. Его подхватили и подвели къ крыльцу. Мужики тоже обступили,
   -- Кто ты таковъ человѣкъ?-- спросилъ князь, напрасно стараясь разглядѣть въ темнотѣ лицо пойманнаго.
   -- Я царскій гонецъ, а за оное ваше преступленье закона вы отвѣтъ дадите... Давайте лошадь другую.
   -- Откуда ты?
   -- Изъ Москвы везу ордеръ въ Казань, и коли вы, какъ сказываютъ ваши молодцы, полковникъ гвардіи и князь, то прикажите дать мнѣ лошадь безъ проволочки времени.
   -- Я лейбъ-гвардіи гусарскій офицеръ князь Хвалынскій, поэтому ты можешь мнѣ сказать, отъ кого и къ кому у тебя ордеръ.
   -- Я отъ московскаго генералъ-губернатора князя Волконскаго съ ордеромъ къ казанскому губернатору генералъ-поручику Брыкалову.
   -- Вѣстимо! Дай ему, государь, лошадь, не задерживай,-- заговорили мужики.
   -- Молчать!-- крикнулъ князь.-- Ты врешь! Генералъ-губернаторъ казанскій не Брыкаловъ, а Брантъ.
   -- Точно такъ-съ... Я смѣшалъ.
   -- Покажи мнѣ ордеръ! Развяжите ему руки. Сабли на голо и не дремать...
   Незнакомца развязали. Онъ повалился въ ноги.
   -- Помилуй, князь. Пощади! Мнѣ не приказано никому ордеръ сей являть. Братцы, заступитесь,-- обратился онъ къ толпѣ.
   Мужики заворчали.
   -- Вѣстимо! Царскій указъ нельзя всякому въ руки давать.
   -- Ввести его въ избу! Стать на караулъ въ сѣняхъ. Если кто изъ нихъ пикнетъ или сунется... Рубить!-- крикнулъ князь.
   -- Робята! За дубье! Разбирай частоколъ!-- раздались голоса, однако никто не тронулся.
   Незнакомца ввели въ горницу. Это былъ Долгополовъ. Князь съ любопытствомъ оглядѣлъ его и замѣтилъ его умное лицо и выразительный взглядъ.
   -- Вяжи руки за спину и обыскивай!-- сказалъ князь.
   Трое наѣздниковъ скрутили незнакомца, повалили на полъ, а Алеша осторожно нагнулся и сталъ ощупывать.
   Долгополовъ, блѣдный какъ снѣгъ, дышалъ тяжело и дико озирался. Алеша разстегнулъ его кафтанъ и понемногу вывалилъ пачки печатныхъ листковъ. Князь взялъ нѣсколько.
   -- Всѣ подобные, какъ одно,-- замѣтилъ Алеша.
   Князь подошелъ къ свѣчкѣ и прочелъ про себя первый попавшійся. Въ заголовкѣ стояло: "Манифестъ". Затѣмъ слѣдующее:
   "Мы Божіею милостью императрица Екатерина Алексѣевна объявляемъ, кому вѣдать надлежитъ, что, весьма желая въ покоѣ пребывать и пріятностями услаждаться, почитаемъ дворянство намъ великимъ стѣсненіемъ и потому всѣмъ нашимъ вѣрноподданнымъ указуемъ тѣхъ самыхъ дворянъ..."
   Князь вспыхнулъ и пересталъ читать далѣе.
   -- Подай сюда всѣ. Обыщи, еще нѣтъ ли.
   -- Всѣ съ... Вѣдь тутъ ихъ съ сотни три.
   -- А, дай-кось... Стой... Еще есть!-- радостно вскрикнулъ Алеша и потащилъ съ шеи незнакомца большую ладонку. Въ мѣшечкѣ вмѣстѣ съ образами было маленькое письмо и листъ, сложенный въ восьмушку. Они были перевязаны синею тесемкой, которая вся была въ узлахъ.
   Князь обмеръ при видѣ тесемки, что вертѣлъ онъ въ рукахъ во время бесѣды съ Артеміемъ Никитичемъ. Ошибиться было трудно. Князь, почему-то не глядѣвшій тогда въ лицо своего собесѣдника, во все время разговора машинально разсматривалъ тесьму и хорошо помнилъ тѣ узлы, что навязалъ на ней въ нетерпѣніи, а затѣмъ бросилъ ее на полъ кабинета Артемія Никитича. Князь Данило былъ самъ не свой. Многое стало ему ясно теперь въ Уздальскомъ.
   -- Ну, старый тетеревъ, добро же! Самъ сатана тебя мнѣ въ руки пихаетъ.
   Князь Данило взялъ пистолетъ и осмотрѣлъ его. Затѣмъ выслалъ всѣхъ изъ горницы и, оставшись наединѣ съ незнакомцемъ, сказалъ:
   -- Тебя кто послалъ?
   -- Московскій генералъ губернаторъ.
   -- Артемій Никитичъ Уздальскій.
   Долгополовъ побѣлѣлъ какъ снѣгъ.
   -- Онъ тебѣ далъ манифесты. Да онъ же тебѣ и тесемочку далъ перевязать вотъ это,-- медленно проговорилъ князь, упорно глядя въ глаза оторопѣвшаго купца. Того шелохнуло. Казалось, что всѣ чувства, его волновавшія, перешли въ одно изумленіе, онъ даже ротъ разинулъ. Князь не могъ не улыбнуться.
   -- Сознаешься ли? Чего и сатана не знаетъ, то мнѣ вѣдомо?
   Долгополовъ молчалъ, какъ убитый, и ни слова не могъ князь отъ него добиться.
   -- Ну, ладно. Поѣдемъ съ тобой до Казани. Тамъ заговоришь, какъ на дыбки подымутъ. Эй, молодцы! Хозяина пошли.
   Снова всѣ наполнили горницу. Пришелъ старикъ Власъ, тоже блѣдный и дрожащій.
   -- Есть у тебя чуланъ, гдѣ запереть его до утра?
   -- Нѣтъ, государь. Въ овинѣ можно.
   -- Ну, въ овинѣ. Ты, Алеша, назначь на смѣну часовыхъ.
   -- Я самъ, Данило Родивонычъ, уберегу. Что молодцевъ морить? Всѣ съ пути заморены... Я самъ...
   -- Добро. Завтра съ собой его привяжемъ на Гришину лошадь... А что Гриша?..
   -- Скончался.
   -- Царство небесное!-- князь перекрестился.-- Ну ступайте. Да смотрите, не упустить...
   -- Помилуй Богъ, князинька! Говорю, самъ до утра не смѣнюся,-- сказалъ Алеша.
   Незнакомца вывели и заперли связаннаго въ овинъ. Алеша сѣлъ у овина съ саблей и пистолетами.
   Князь читалъ отобранные листки. Это были фальшивые манифесты, переполненные безсмыслицей, грязными словами, вмѣстѣ съ текстами Св. Писанія.
   Князь слыхалъ еще въ Питерѣ о такихъ манифестахъ, но онъ дивился теперь, что дворянинъ и умный старикъ замѣшался въ такомъ дѣлѣ. Листки были глупы и безграмотны. Въ концѣ манифеста, послѣ воззванія не работать и изводить помѣщиковъ, было обѣщанье, что скоро наступятъ благословенные дни, что по всей Руси грянетъ радостная вѣсточка, что нѣкто "возстанетъ паки изъ гроба, ухищренья вражескія преодолѣвъ, и объявитъ вѣчную волю".
   "Саморучно убилъ бы стараго пса, не взирая на его хлѣбъ соль", подумалъ князь и сжалъ кулаки. Тутъ онъ вспомнилъ о письмѣ и о бумагѣ, перевязанныхъ тесемкой. Письмо было написано церковнымъ языкомъ и все состояло изъ отрывковъ Посланій апостольскихъ, составленныхъ вмѣстѣ. Смыслъ былъ не ясенъ князю. Много говорилось о предтечѣ, обѣщался миръ, любовь и царство небесное на землѣ. Листъ оказался билетомъ и былъ выданъ въ Москвѣ, помѣченъ сентябремъ 1773 года, т. е. за нѣсколько дней предъ тѣмъ. Показатель его значится вольноотпускной дворовый человѣкъ сержанта гвардіи Аѳанасія Иваныча Комарова -- Елисей, Онуфріевъ сынъ, Обваловъ. По годамъ и по примѣтамъ это долженъ быть видъ незнакомца-гонца.
   Крѣпко спалъ князь. Давно уже занялась заря, давно уже одинъ наѣздникъ стоялъ надъ нимъ, повторяя боязливо:
   -- Князинька! А, князинька? Данило Родивонычъ!
   Трое другихъ стояли за нимъ поодаль.
   -- Бѣда стряслась... князинька!
   -- Бѣда? Какая?
   -- Да тотъ... гонец-то... Никто не виновенъ, опричь Алешки поганца. Вотъ тутъ въ сѣнцахъ нашли мы: тебѣ, сказываютъ, знать все и прописано.
   Наѣздникъ боязливо подалъ бумажку, сложенную трехъугольникомъ и исчерченную карандашомъ.
   Князь прочелъ.
   "Высокоблагородному господину, распрогенералу, князю Данилѣ Родивонычу, вашей свѣтлости. Не гнѣвайся, государь мой, что гонецъ царскій васъ обошелъ и благонадежно укрылся съ самовольнаго вашего захвата и въ сохранности въ голенищахъ тридесять червонцевъ и двѣ сотни оныхъ царскихъ манифестовъ при мнѣ отъѣхали. Чтобъ впредь было надежнѣе. А самый тотъ Алеша, что часы наряжалъ, на мое увѣщеванье склонился и въ помочь мнѣ согласникомъ учинился, а на тебя плевать приказалъ. А кто таковъ есмь, то ваша княжеская свѣтлость по виду моему вѣдаетъ. А за воровское отнятіе трехъ сотенъ таковыхъ манифестовъ я въ надеждѣ имѣю, вашей свѣтлости, тебѣ, гораздо горше мзду воздамъ. И когда придетъ день сей славный, меня стерегися. Вотъ тебѣ и весь сказъ, чортовъ кумъ! А тебѣ я, чорту, слуга: Елисей Обваловъ".
   Хвалынскій скомкалъ сѣрую бумагу. Онъ былъ пораженъ не цидулей, не побѣгомъ перехитрившаго плута, даже не дерзостью его, въ виду того, что князь зналъ, откуда онъ, кто таковъ и кѣмъ посланъ: измѣной своего человѣка былъ князь пораженъ. Алешу нельзя было подкупить никакими деньгами, нельзя было и увлечь пустымъ краснобайствомъ... Что же сказалъ ему, что сдѣлалъ этотъ Обваловъ? Какая это сила, которая только коснулась честнаго Алеши и уже унесла его безъ слѣда?
   Наѣздники ждали гнѣвнаго допроса, можетъ-быть и пристрастья, плетей. Князь бывалъ крутъ во гнѣвѣ.
   Но Данило Родивонычъ молча расплатился съ хозяиномъ, молча вышелъ на улицу. Лице его было сумрачно и, садясь въ рыдванъ, онъ не. поднялъ глазъ на холопей и не посмотрѣлъ никому въ лицо. Смущенъ онъ былъ. Боялся ли, что они прочтутъ его смущенье, боялся ли, что на ихъ лицахъ найдетъ вовсе, небывалое выраженіе...
   -- Ваше сіятельнейство! Дозволь мнѣ къ вамъ въ службу, заговорилъ кто-то у окна.
   Это былъ Яшка.
   -- Чего? задумчиво отозвался князь.
   -- Отслужу, говорю. У васъ три подручныя! А мнѣ въ Казань нужда.
   -- Ладно. Садись. Пошелъ живѣе!.. не глядя отвѣчалъ князь.
   Яшка взмахнулся на свободную лошадь. Рыдванъ и конная свита выѣхала вскачь изъ деревни. Верховые перешептывались, одни угрюмо ворчали, помоложе усмѣхались.
   -- Да! Алеша не даромъ!.. Не таковъ молодецъ.
   -- Знать тотъ человѣкъ колдунъ. Когда бы иной какой, а то Алеша... Вотъ тѣ дяденька и Алеша! Хи-хи-хи!
   -- Времена сокровенныя! Какое такое стрясется на насъ!.. Алеша! А!..
   -- Буди воля Твоя! перекрестился наконецъ старшій.
   Мужики глядѣли вслѣдъ удаляющагося рыдвана, говоря:
   -- Ай да гонецъ! Спроворилъ важно. И сторожа сманилъ.
   Исчезли конные за лѣсомъ, и отлегло на душѣ мужиковъ.
   -- И слава Тебѣ Боже нашъ!..
   И всѣ спокойно разошлись до будущаго проѣзжателя. А тамъ опять боязнь, сомнѣнье, догадки и боязнь. Старикъ Власъ тащилъ изъ-за образницы пачки тетрадокъ и листовъ большого формата съ надписью: Страды, ухмылялся радостно и крестился двумя перстами.
   -- Нѣтъ, отче. Вонъ за сіи печатки бумажныя что бываетъ... да еще гонцамъ... Тебя монашескій санъ упасетъ, а я задаромъ пропаду.
   Власъ прокрался въ другую горищу къ печкѣ, оглянулся и швырнулъ въ огонь цѣлую стопу. Заклубился черный дымъ, вспыхнулъ одинъ красный язычекъ, другой, прорвался въ срединѣ третій и запылало большое пламя. Десятки листовъ завертывались, сказались и летѣли въ трубу.
   -- Что пустовать на старости. Ты, отче, нонѣ здѣсь, а завтра на Аѳонѣ, аль въ Ерусалимѣ, а Власъ тутъ, и тащи его въ острогъ! Вѣру истинную я и безъ книжицъ этихъ въ себѣ содержать могу нерушимо.
  

IX.

   Пустыненъ и дикъ тотъ край, гдѣ сошлись два силача, два потока, гдѣ слилась съ ясною, синею Камой, сѣрая, угрюмая Волга, и развернувшись широкимъ разливомъ, гонитъ свои сердитыя волны по унылымъ, безлюднымъ доламъ, вдоль сыпучихъ желтыхъ песковъ и косматыхъ ворчливыхъ камышей.
   На крутомъ скатѣ берега взгромоздились высокія и тяжелыя барскія хоромы, среди густой чащи вѣковыхъ деревъ. Развѣсистыя липы садовыхъ аллей и бѣлыя березы рощи обступили кругомъ и дружно охватили все, и хоромы съ флигелями, и службы, и затѣйливые павильоны, и оранжереи; на верху горы, куда добрались послѣднія березки рощи, на гладкой полянѣ, бѣлѣется и блеститъ, какъ снѣгъ, златоглавый храмъ съ колокольней и стоитъ свѣтлымъ вѣнцомъ надъ всею темною зеленью и угрюмымъ жильемъ боярскимъ. Рядомъ съ богатымъ храмомъ, будто богатырь-сторожъ, вытянулась бѣлая колокольня и, ярко сіяя золотою шапкой, смотрится въ свѣтлые дни въ колыхающуюся глубь мимоидущихъ волнъ.
   Въ далекія времена, на этомъ же мѣстѣ, прилѣпившись къ отвѣсной крутизнѣ, стояла на обрывѣ, мхомъ одѣтая, сторожевая башня царства Казанскаго, Азгаръ.
   Однажды вѣчно бѣгущія волны видѣли не вдалекѣ отсюда остервенѣлый бой, слышали грохотъ оружія, протащили много воиновъ въ кольчугахъ и броняхъ и унесли къ себѣ на дно, волей-неволей, упиваясь кровью человѣческой. Вслѣдъ за воинами, вскорѣ рухнулась въ сѣрую глубь и высокая башня Азгарская, лишь развалины свисли надъ обрывомъ и потихоньку сыпались въ гульливыя, безучастныя волны.
   Недалеко, въ котловинѣ, гдѣ пріютился большой городъ, пировало войско побѣдное, гремѣли цѣпями плѣнные, развевались на высокихъ мечетяхъ православныя знамена царя Московскаго. То были дни, когда пало ханство Казанское.
   Много прошло времени, и гдѣ разбросались послѣдніе камни Азгара, поросшіе бурьяномъ и крапивой, появился рабочій людъ. Какой-то неженатый бояринъ воздвигалъ хоромы на жалованной царемъ землѣ. Говорили, что то былъ русскій бояринъ, родичъ царя, говорили тоже, что то былъ казанскій князь, измѣнившій хану еще до покоренія, и теперь награжденный царемъ.
   Хоромы со свѣтлицами и теремами воздвигались надъ развалинами башни, и имя Азгара перешло къ нимъ; въ нихъ зажилъ татарскій княжескій родъ. Прозвище владѣтеля было Хавалъ-ымь, а Русскіе прозвали его Хавалъ-Гнѣздо.
   Хавалы были выходцы изъ Золотой Орды и затѣмъ родственники и первые приближенные казанскихъ хановъ. Еще въ войну Москвы съ ханствомъ, одинъ казанскій князь, по имени Хавалъ-Атръ-Миръ, былъ взятъ въ плѣнъ и приведенъ въ Москву. По паденіи ханства, Атръ-Миръ крестился въ православную вѣру, сталъ опричникомъ царскимъ и вызывалъ къ царю въ Москву и брата своего, оставшагося въ покоренной землѣ. Младшій, Хавалъ-ымь, отказался ѣхать и мѣнять вѣру отцовъ, но исходатайствовалъ чрезъ брата опричника большое помѣстье на берегу Волги, именно близъ развалинъ башни Азгарской,
   При царѣ Ѳеодорѣ Ивановичѣ здѣсь была уже большая вотчина. Основатель, по прозвищу Гнѣздо, умеръ, и сыновья его Хвалымъ-Тминъ и Хвалымъ-Шнуръ перешли въ православіе... Младшій изъ нихъ, Хвалымъ-Шнуръ, уѣхалъ и зажилъ въ столицѣ. При смутномъ времени и при избраніи на престолъ Михаила Романова, упоминаются знатные бояре князья Атрамировы и князья Хвалымовы.
   Родъ князей Хвалымовыхъ ничемъ не прославился, и послѣдній ихъ потомокъ князь Дмитрій Хвалымовъ былъ отправленъ въ дальнюю ссылку еще при царѣ Ѳеодорѣ Алексѣевичѣ, пропалъ безъ вѣсти, и родъ прекратился.
   За то старшій сынъ Хавала-Гнѣзда, Хвалымъ-Тминъ, оставшійся въ глуши Азгара, имѣлъ трехъ сыновей и жилъ до четвертаго рода... Сыновья его, въ отличіе отъ московскихъ князей Хвалымовыхъ, звались Хвалымскими князьями, а впослѣдствіи уже князьями Хвалынскими.
   Появленіе князей Хвалынскихъ на службѣ и при дворѣ почти совпало съ перенесеніемъ столицы въ новый городъ Петербургъ. Первый изъ вельможъ, зѣло больно наказанный царемъ Петромъ Алексѣевичемъ за нехотѣнье скидать кафтанъ и брить бороду, былъ князь Хвалынскій Зосима. Онъ же былъ одинъ изъ сорви-головъ, учинявшихъ умышленные скандалы на вновь заведенныхъ ассамблеяхъ, и разъ пять приходилось будто-бы ему пробовать цареву дубинку и напиваться насильно иноземнымъ зѣльемъ. Затѣмъ князь былъ временно въ званіи кардинала "Всепьянѣйшей коллегіи" и за это время отморозилъ себѣ лѣвое ухо, зачто получилъ прозвище корнаухаго кардинала. При воцареніи императрицы Екатерины Первой, князь Зосима добился того, о чемъ мечталъ всю жизнь, получилъ ленту. Немедленно бросилъ онъ столицу, пріѣхалъ въ Азгаръ и жилъ поочередно то въ Азгарѣ, то въ Казани. Здѣсь Зосима вскорѣ сталъ извѣстенъ во всѣхъ сосѣднихъ провинціяхъ своимъ крутымъ нравомъ и дерзостью поступковъ съ воеводами; былъ прозванъ людоѣдомъ за свирѣпое обращеніе со своими рабами и наконецъ умеръ въ своемъ казанскомъ домѣ, зарѣзанный неизвѣстною рукой. Это случилось въ годъ восшествія на престолъ императрицы Елисаветы Петровны. Два сына князя, Петръ и Родивонъ, были въ это время не при немъ. Петръ Зосимычъ, будучи другомъ и родственникомъ Долгорукаго, названнаго зятя молодого царя Петра II, почти добровольно раздѣлилъ его опалу и ссылку и былъ неизвѣстно гдѣ. Другой сынъ, Родивонъ Зосимычъ, уже женатый, получивъ извѣстіе о смерти отца, тотчасъ же бросилъ службу и поѣхалъ домой съ молодою женой, которая была побочною дочерью одного сильнаго при дворѣ вельможи; здѣсь, по пріѣздѣ въ Казань, родился у него сынъ, названный, въ честь дѣда княгини, Даніиломъ. Князь Родивонъ Зосимычъ остался безвыѣздно въ вотчинѣ, и только въ концѣ царствованія Елисаветы Петровны, чтобы разсѣяться послѣ смерти жены своей, поѣхалъ въ Петербургъ и повезъ своего восемнадцатилѣтняго сына Данилу къ своему совершенно случайному другу молодости, нежданно возвысившемуся, съ просьбой вывести въ люди.
   Вернувшись сейчасъ же назадъ, Родивонъ Зосимычъ снова зажилъ въ Азгарѣ съ остальными дѣтьми-сыновьями Александромъ и Иваномъ и съ крошкой, за годъ предъ тѣмъ родившейся, дочерью Серафимой.
   Старый другъ, къ которому отвезенъ былъ юноша князь Данило, былъ Румянцевъ. Князь поступилъ въ службу, разумѣется, военную. Съ протекціей Румянцева онъ могъ бы легко и скоро пойти въ гору, но гордость его и даже высокомѣріе мѣшали ему. Князь Данило слишкомъ часто вспоминалъ (и ошибался), что онъ потомокъ владѣтельныхъ князей Золотой Орды.
   При восшествіи на престолъ императрицы Екатерины, Румянцевъ объявилъ Данилѣ, какъ и многимъ другимъ своимъ любимцамъ, что такъ какъ Русскаго императора не стало, то полно и имъ служить. Князю Данилѣ крайне хотѣлось оставаться на службѣ, но надо повиноваться и слѣдовать примѣру покровителя. Чтобы оттянуть время, князь, не подавая въ отставку, поѣхалъ къ отцу.
   Въ Азгарѣ узналъ князь, что императрица отказала Румянцеву въ отставкѣ и что всѣ его партизаны остались на своихъ мѣстахъ. Князь Данило, проживъ немного съ отцомъ, вернулся на службу. Турецкая кампанія помогла карьерѣ гордаго Данилы. Онъ былъ постоянно при Румянцевѣ и, отличившись при Ларгѣ и особенно при Кагулѣ, гдѣ былъ раненъ, онъ былъ отпущенъ для излѣченія въ Россію, уже съ чиномъ майора. Легко поправившись въ Петербургѣ, онъ былъ представленъ императрицѣ какъ одинъ изъ кагульскихъ героевъ. На вопросъ государыни, какъ онъ былъ раненъ, князь Данило отвѣчалъ смѣло:
   -- Не мудрено было, ваше величество, быть ранену. Насъ было семнадцать тысячъ, а непріятеля около полутораста тысячъ. Стало-быть на каждаго нашего воина приходилось по восьми враговъ съ дробью.
   Монархиня милостиво улыбнулась на остроту, и на утро кагульскій майоръ былъ пожалованъ подпоручикомъ Измайловскаго полка.
   Повидавшись снова съ отцомъ послѣ семилѣтней разлуки, на одинъ мѣсяцъ, князь Данило обратилъ свое вниманіе на младшаго брата Ивана, котораго отецъ все еще не отпускалъ отъ себя и воспитывалъ, какъ дѣвочку. Неожиданная смерть любимца его Александра, на пути въ Москву, была причиной того, что Родивонъ Зосимычъ не хотѣлъ разстаться съ послѣднимъ сыномъ.
   Ивану было уже двадцать лѣтъ, но малый, не далекаго ума, едва читалъ и писалъ и занимался вмѣстѣ съ сосѣдомъ, уже не молодымъ Андреемъ Уздальскимъ, псарней, голубятней, посидѣлками и дѣвичниками по селамъ, и даже увлекся было азартными играми. По настоянію Данилы, недоросля отправили и записали въ Казани въ мѣстный полкъ рядовымъ, для полученія хотя бы перваго чина.
   Вернувшись тотчасъ въ Петербургъ, Данило собирался опять въ армію къ Румянцеву, но предъ выѣздомъ былъ потребованъ къ императрицѣ и получилъ секретное порученіе въ иной край.
   Данилѣ было поручено ознакомиться лично на мѣстѣ и собрать подробнѣйшія свѣдѣнія о планахъ, проектахъ и образѣ дѣйствій трехъ значительнѣйшихъ поляковъ и одного французскаго выходца, членовъ барской конфедераціи. Порученіе это отличило его въ глазахъ государыни. Здѣсь получилъ онъ чинъ подполковника. Лучшимъ доказательствомъ начинавшагося возвышенія была куча писемъ и просьбъ, полученныхъ изъ столицы о покровительствѣ, заступничествѣ, помощи и т. п. Князь даже самъ дивился.
   Окончивъ свое секретное статское порученіе, Хвалынскій отправился въ Варшаву и зачислился въ небольшую армію, дѣйствующую противъ враговъ короля Станислава, подъ главнымъ начальствомъ генерала Бибикова. Князь попалъ въ корпусъ Суворова, тщетно осаждавшаго въ это время цитадель Кракова, смѣло и ловко отнятую у русскихъ горстью конфедератовъ.
   Однажды, при неудачномъ штурмѣ цитадели, князь, находясь въ отрядѣ, который одинъ изъ всѣхъ пробился за крайнія укрѣпленія, ринулся въ кучку непріятеля, искрошилъ человѣкъ шесть, но седьмой повалилъ его ударомъ сабли въ плечо.
   Хорошо запомнилъ князь Данило лицо своего врага и долго жалѣлъ, что былъ тогда не въ силахъ дать сдачи. Штурмъ былъ вездѣ отбитъ; солдаты отряда Хвалынскаго, отступая, захватили человѣкъ десять плѣнныхъ, въ томъ числѣ и офицера, ранившаго князя, но за то его самого, найдя среди тѣлъ, по милости его деньщика Алеши, вынесли изъ свалки на плащѣ, и по потокамъ крови считали раненымъ на смерть. Крѣпкая натура взяла свое. Проболѣвъ восемь мѣсяцевъ, пролежавъ почти цѣлую зиму въ постели, князь Данило поправился къ веснѣ и лѣтомъ явился въ Петербургъ. Пріемъ сдѣланный ему при дворѣ смутилъ многихъ.
   -- Далече пойдетъ!
   -- Быть ему силой!
   Князь былъ произведенъ въ полковники; онъ получилъ новый орденъ Св. Георгія, кромѣ того чинъ поручика гвардіи и былъ записанъ во вновь формировавшійся лейбъ-гусарскій эскадронъ, особенно отличавшійся тогда красотой новаго блестящаго мундира.
   Провеселившись все лѣто въ Петербургѣ и въ Царскомъ Селѣ на безконечныхъ придворныхъ и частныхъ празднествахъ и пирахъ, все еще продолжавшихся въ честь повсемѣстныхъ побѣдъ русскаго оружія и пріобрѣтенія Бѣлоруссіи, князь сталъ подумывать о родныхъ, которыхъ снова не видалъ уже два года, и о временномъ отдыхѣ въ тиши деревенской.
   Въ іюлѣ князь собрался было совсѣмъ въ Азгаръ, но странный и внезапный случай задержалъ его.
   Послѣ одного изъ баловъ, на которомъ всѣ именитые и сильные люди и особенно сама монархиня были особенно милостивы къ князю, его вдругъ, на гуляньѣ въ Петергофѣ, безъ всякаго повода, оскорбилъ одинъ офицеръ, изъ небогатыхъ дворянъ, славившійся своимъ искусствомъ владѣть шпагой. Князь, несказанно удивленный, рѣшился было въ тотъ же вечеръ вызвать оскорбителя на поединокъ, но до него дошелъ слухъ и подтвердился, что одинъ изъ вельможъ столичныхъ подкупилъ того офицера за тысячу червонцевъ, чтобы оскорбить его и убить. Сказали князю и причину всего... Да вѣдь чего не сочинятъ въ столицѣ?!
   -- Напрасно! отвѣчалъ князь.-- Тогда и подавно трогать меня не слѣдъ!..
   И князь, тотчасъ же отправившись на квартиру офицера, засталъ его за обѣдомъ и тутъ же за тарелкой со щами и кашей застрѣлилъ на повалъ. Затѣмъ послалъ онъ къ вельможѣ-наемщику простую плеть, обѣщая на словахъ въ другой разъ пріѣхать самому съ таковою же.
   На другой день князь Данило былъ арестованъ и посаженъ въ крѣпость, гдѣ и высидѣлъ цѣлый мѣсяцъ. Въ началѣ сентября онъ былъ выпущенъ, и ему было указано ѣхать въ ссылку къ отцу въ вотчину... на мѣсяцъ или на два, но никакъ не далѣе, и къ тезоименитству великой государыни, 24-го ноября, быть безотложно въ столицѣ.
   Когда князь Данило выѣзжалъ изъ Петербурга, то до полсотни новыхъ друзей изъ знатнѣйшихъ фамилій провожали его въ путь.
  

X.

   За тысячу верстъ, да еще за тысячу... итого за двѣ тысячи верстъ отъ столицы...
   Отъ дикаго Приволожья до буйной рѣки Яика, отъ Прикамья до моря Каспія, протянулась степь-матушка, просторная, синяя, неоглядная, и тянется безконечно во всѣ края... Есть гдѣ разгуляться удали молодецкой, есть гдѣ вздохнуть широко, есть гдѣ разскакаться и растерять всѣ свои печали и тяжести сердечныя, есть гдѣ удало сложить буйную головушку, что не ужилась подъ началомъ и ушла на приволье пожить сама себѣ хозяйкою.
   И гуляетъ по степи вольница-негодница устрашенная, съ ножомъ за голенищемъ, безъ царя на умѣ, безъ Бога на совѣсти... Сволочились сходцы-молодцы со всей Руси, свои городки настроили и живутъ пробавляючись душегубствомъ и головорѣзью. Горемыка-ли оголѣлый и голодный, иль умница да лѣнивица, иль правый судомъ обойденный, иль бѣдный милостью людскою, бѣдами богатый; грѣшникъ окаянный и лютый разбойникъ, иль угодникъ Божій, иль мужикъ, бояринъ, монахъ, распопъ, солдатъ, профосъ, каторжникъ... Все едино, всѣхъ вербуетъ къ себѣ въ службу майоръ Жаворонокъ, что заливается звонко средь синихъ небесъ и степей. Просимъ милости! поетъ онъ. Рады товарищу! Дорога намъ головушка удалая, да кулакъ тяжелый. Законъ одинъ про всѣхъ: вольная волюшка! Подначалья нѣтъ, потому что нѣтъ ни судей съ писарями, ни воеводъ съ палачами, ни баръ-господъ съ бурмистрами. Правда, есть атаманы, есаулы, пятидесятники... Да покажи удаль свою, и самъ станешь есауломъ; заткни за поясъ отвагой и головорѣзью, и въ три дня самъ атаманъ. А въ житьѣ-бытьѣ, на отдыхъ, подъ небомъ яснымъ и звѣздами, самъ себѣ набольшій и никого не знай...
   -- А царицыны полки?
   -- Эхъ, друже, царицыны полки далече, далече, и не доскачешь... Да они тѣ же люди, одного ухлопалъ, съ другимъ побратался...
   -- А Господь небесный?
   -- Эхъ друже, Господь высоко, высоко, и не вѣсть гдѣ. Да Онъ Батюшка-небесный долготерпѣливъ, да и многомилостивъ. Проститъ грѣшнику раскаянному въ часъ смертный.
   -- И Бога не бойся, и царя не бойся!.. Кого жь бояться? Никого?! Стало живи себѣ, какъ у Христа за пазухой.
   -- Нѣтъ, братъ, бойся и стерегись гораздо. Таковъ свѣтъ, что коли нѣтъ ни Бога, ни царя, то бойся брата родного. Не дреми въ ночь темную, стерегися и средь бѣла дня... И всякъ, чей кулакъ тяжелѣе твоего -- атаманъ тебѣ, и всякъ, кто убожѣе тебя -- врагъ тебѣ. А помощи не проси: одинъ ты себѣ охрана и убѣжище. Одинъ у тебя другъ пріятель неизмѣнчивый, ножъ острый за голенищемъ, а судья одинъ про всѣхъ -- кулакъ заскорузлый, что онъ порѣшитъ, тому и быть.
   Пришелъ черный день на Русь, холодный, голодный, шальной, безправый, и погналъ людъ православный съ села и съ двора. Пошелъ бродить и скитальничать горемыка, попадая изъ огня да въ полымя. Набредетъ кто на просторъ и приволье степное -- начнетъ топить печали свои въ крови человѣческой.
   Въ сторонѣ той лихой и бѣдовой, среди пустого бора, близъ небольшой рѣки, разсыпалось по берегу десятка три домовъ и хатъ. Иные разваливаются; другіе высокіе, бѣлые, со дворами и задворками, на хоромы смахиваютъ. Видно тутъ нищій людъ объ руку съ богачемъ живетъ.
   Кому какъ повезетъ. Старое, исконное званье этому мѣсту Разсоша, но больше другое прозвище въ входу: Каиновъ Гай, за то что Каиново отродье живетъ здѣсь.
   На концѣ улицы, отступя отъ нея на сто сажень, прямо надъ рѣкой бѣлѣется большущая хата, о двухъ воротахъ, со дворомъ широкимъ, гдѣ и лошадей, и всякой скотины много. Хата эта -- Батькинъ уметъ. Живетъ тутъ уже года съ полтора бѣглый яицкій казакъ съ дочерью Устиньей. Укрылся онъ тутъ отъ бѣды послѣ бунта, и въ полтора года выстроился на диво всѣмъ, уметъ и кабакъ открылъ, и торговлю завелъ. Батька всякому радъ, только денежку высыпай, а дочь, по прозвищу Заноза, чего не высыплешь, сама сумѣетъ раскошелить молодца.
   Нѣтъ такой красавицы по всѣмъ узенямъ, по всему Иргизу и по всѣмъ марчугамъ и сыртамъ. Большая, полная, бѣлая и румяная, съ орлиными очами, какъ уголья, и знать приворотъ есть какой у нея, потому что у многихъ молодцовъ зонозой засѣла она на сердцѣ и загубила ихъ зря. На двѣсти верстъ кругомъ Занозу знаютъ и слушаются сходцы-молодцы пуще атамановъ своихъ, и на двѣсти верстъ крутомъ душегубство творится ей въ честь и службу. Только полюби!
   Но Заноза вѣдается только съ атаманами, а на другихъ и очами не вскинетъ. Пролѣзай самъ въ атаманы, и милости просимъ за ея лаской, а любви не проси. Не было еще такого молодца, который бы за сердце ее ухитрился взять, гордую душу ея смягчить. Ей всѣ атаманы равны: всѣ и постылы и милы. Десятерыхъ нынѣ всячески ворожитъ и ласкаетъ; завтра, колъ ухлопали, у нея десять другихъ. Казака-отца всѣ батькой зовутъ, вездѣ знаютъ, и много добра переходитъ въ его руки изъ-за дочери красавицы; нѣтъ атамана, что не сидѣлъ бы на Батькиномъ уметѣ по цѣлымъ недѣлямъ, глядя, не отрываясь, въ очи Занозы. Куда ни пустится шайка въ набѣгъ, а все Каиновъ Гай на дорогѣ, а въ Батькиномъ уметѣ и роздыхъ, и сборъ.
   Чаще всѣхъ навѣдывался атаманъ Чумаковъ. Немного спустя послѣ Кузнецова укрылся онъ въ Гаѣ, бѣжалъ изъ своей станицы; скоро въ атаманы попалъ, и отъ него они больше и разбогатѣли.
   Чумакъ атаманъ не простой, у него нынѣ молодцовъ съ пятьсотъ подъ рукой, а бываетъ -- и до тысячи дойдетъ; у него кони лихіе есть, повозка есть; ружей и ножей въ одномъ подвалѣ у Батьки кучи лежатъ, а въ другомъ пороху куча навалена, а въ третьемъ, говорятъ, денегъ не меньше. А на задворкахъ клѣти стоитъ пушка своя, отнятая съ большой бѣляны, что взялъ онъ на Волгѣ приступомъ за прошлое лѣто. Товаръ и пушка пріѣхали тогда на десяти повозкахъ къ Занозѣ въ уметъ, а купецъ, хозяинъ бѣляны, и весь народъ барочный, до единаго человѣка къ Господу Богу въ рай пошли.
   Въ Каиновомъ Гаѣ все притихло. Смеркается, и темнота все болѣе одолѣваетъ степь. На небѣ виситъ черная и грозная туча, укрывая мѣсяцъ; крупный дождь падаетъ, и зачастую молнія бѣгаетъ по степи краснымъ змѣемъ, а громъ гремитъ, раскатываясь во всѣ края. Еще страшнѣе кажется въ непогоду слобода у рѣчки. Не по виду страшна она, а всякому вѣдомо, какія дѣла творятся зачастую въ Каиновомъ Гаѣ.
   Въ уметѣ Батьки, какъ и завсегда, гости проѣзжіе и проходимцы. Свѣтло во всѣхъ окнахъ и внизу, и на чердакѣ. Въ одной горницѣ верхней, устланной чудною и богатою матеріей, всякаго чуднаго добра много. Сидитъ на подушкахъ полулежа Заноза; на ней рубаха вся расшитая цвѣтными снурками и серебромъ, запястья дорогія, на рукахъ и въ ушахъ тоже сіяетъ золото, на шеѣ нацѣплены богатыя ожерелья. Черная коса свисла вдоль спины до подушки и свернулась на полу кольцами какъ змѣя; рубаха свалилась съ праваго плеча, и не подымаетъ ее гордая красавица... Глянешь на плечо это бѣлоснѣжное, на руку еще бѣлѣе снѣга, что оперлась въ подушку алую, глянешь на лицо ея несказанной красоты, съ черными большими очами, и поймешь, за что прозванье ей Заноза, почему добра всякаго у нея много, почему лихіе молодцы загибали отъ нея и, мѣтя ради нея въ атаманы, покладали свои буйныя головы на Поволжьѣ и по инымъ мѣстамъ. Не многимъ посчастливилось побывать у Занозы въ горницѣ и, улегшись у ногъ ея государскихъ, смотрѣть не насмотрѣться на ея очи темныя, что темнѣе волжской ночи, на ея плечи бѣлыя, что бѣлѣе льдовъ поволжскихъ.
   Атаманъ Чумакъ валяется въ ногахъ у Занозы и задумчиво смотритъ на нее. Синій кафтанъ его, кушакъ красный, ножъ польскій и пара пистолетовъ турецкихъ сложены въ углу. Утромъ пріѣхалъ онъ отдохнуть въ уметъ послѣ ночи бурной, что просидѣлъ въ камышахъ, поджидая съ молодцами судно купеческое, да надули знать развѣдчики, даромъ наглядѣлись молодцы на тьму рѣчную, не смыкая очей, даромъ продозорили волны пустыя. Одни вѣтры степные нагулялись вдоволь около нихъ, посвистывая, да смѣясь имъ въ уши про ихъ незадачу.
   -- И въ кого ты уродилась, Заноза? выговорилъ наконецъ атаманъ.-- Правда, что мать у тебя краденая изъ Царьграда, да все-жь, я чаю, не такая была видомъ. Тебѣ бы хоть и не въ Гаѣ жить, а въ столицѣ Москвѣ. Хороша ты дѣвка... Вѣдь изъ всѣхъ атамановъ я одинъ отъ тебя не сохну и почитаю тебя за товарища, а не за бабу... Вѣдь мнѣ, Устинья, плевать на красоту твою. Есть она, нѣту ее, мнѣ все едино. А спроси въ Гаѣ про насъ, всякъ молвитъ, что ты моя зазноба, а я твой любезный.
   Улыбается Заноза, и еще краше лицо ея.
   -- Какъ былъ я бѣгуномъ послѣ яицкой похлебки,-- вымолвилъ снова атаманъ,-- много исходилъ краевъ и городовъ, и нигдѣ вѣдь не видалъ сатаны такого, какъ ты, проклятая... Помнится, въ Литвѣ видѣлъ я одну панну -- не хуже тебя, да въ очахъ то у нея не было того, что у тебя... Гляди, вѣдь и чортъ-искуситель, я чай, не такъ смотритъ... Что у тебя за приворотъ въ очахъ... Господь ли тебя благословилъ, аль ты вѣдьма? А? молви-ка.
   -- Полно балясничать-то... Не къ лицу тебѣ рѣчи-то эти медовыя. Скажи-ка, что съ Польши-то по сю пору духу нѣтъ. А пора-бы... Чика Зарубинъ навѣдывался сюда ужь другой мѣсяцъ будетъ. Кабы прождалъ онъ того-то... у насъ самого бы въ Яксаѣ къ бѣгунамъ причли.
   -- Кто жь его вѣдаетъ! сказалъ атаманъ помолчавъ.-- Какъ былъ я тамъ посланцемъ, сбирался онъ въ слѣдъ мой.
   -- Да ждать ли толку отъ того... Наша-то работа вѣрнѣе: загребай по Волгѣ...
   -- Нѣту, глупая, стрясись на Яикъ эдакое благословеніе, такъ тутъ не воровской казной, не алтынами запахнетъ. Все, брошу и пойду. Онъ намъ вольности яицкія вернетъ. Пойми, дѣвица, вольности войсковыя, обычаи дѣдовы старые, все, все что отняли,-- теперь съ увлеченіемъ выговорилъ Чумакъ.-- Я за это и все свое награбленное, и все что на Яксаѣ есть моего добра -- все отдамъ...
   Чумаковъ откинулъ назадъ свои черные кудри съ просѣдью. Лицо его озарилось дикою, львиной отвагой и взглядъ горѣлъ.
   -- Видала ты войскового атамана яицкаго Чумакова? Нѣтъ! Ну, увидишь.
   -- Ты вольности желаешь Яику, а атаманство себѣ. Это иное дѣло! А то мнѣ не вдомекъ было,-- тонко сказала дѣвушка.-- Такъ... А что онъ то... красивъ?
   -- Какъ ему не быть красивымъ! Русый, съ синими очами. Малость на дѣвку смахиваетъ, вотъ бѣда! За то царскаго рода! сказалъ Чумаковъ и прибавилъ, разсмѣявшись звонко:-- Коли не вретъ!
   -- А то нѣтъ! отозвалась Заноза задумчиво.-- Да ври... не въ томъ сила!..-- И помолчавъ она вымолвила вдругъ:-- холостъ онъ?
   Чумаковъ пристально глянулъ въ глаза красавицы и разсмѣялся.
   -- Ахъ ты... воструха! Ишь что у нея на умѣ.
   Лицо Занозы слегка зарумянилось.
   -- Ничего у меня на умѣ... а и было бы что, такъ убыли никому нѣтъ. Вотъ вольности казацкія съ атаманствомъ плохо ладятъ. Кому, кому,-- а тѣсно вмѣстѣ, насмѣшливо выговорила она.-- А тутъ обиды..
   -- Ну нѣтъ, родимая,-- прервалъ ее Чумаковъ.-- Я тебя почитаю всею душой, а коли ты эдако колѣно вымыслишь, да занозишь мнѣ и этого молодца, то я первый противу тебя пойду. Любовное дѣло на всѣхъ другихъ дѣлахъ кататься норовитъ. Тогда молодецъ мой и почнетъ валяться у тебя въ ногахъ и всю нашу государскую затѣю провалъ возьметъ. Нѣту, не балуй, Заноза, а то повздоримъ.
   Заноза глянула на Чумакова улыбаясь, но тотъ не шутилъ и лицо его было почти сурово.
   "Ну! подумала красавица.-- Ты, казакъ, еще со мной не тягался. Испробуй!"
   Внизу между тѣмъ, въ большой, просторной горницѣ сидѣлъ хозяинъ, здоровый и рослый казакъ съ плѣшью во всю голову и съ большою бородой. За столомъ доѣдалъ кашу гость, попъ въ рясѣ, но гладко остриженный. Наконецъ онъ всталъ, помолился и пересѣлъ отъ стола на другую лавку. Дождь съ новой силой захлесталъ по окнамъ.
   -- Да! времена! вымолвилъ попъ.-- Бывало во всемъ Царицынѣ мнѣ поклонъ отъ всякаго, а нынѣ вотъ иди въ скитъ, прячься. Люди разстригой зовутъ, распопомъ.
   -- Перемелется, отецъ Касьянъ. Можетъ еще въ протоіереи выйдешь, въ соборные. Бархатную ведерку напялишь на голову.
   -- Гдѣ тебѣ! Дай Богъ пріютиться.
   -- Филаретъ тебя нельзя лучше приметъ.
   -- То-то вотъ и иду къ нему. Авось...
   Они смолкли на минуту.
   -- Чтой-то! вымолвилъ разстрига, прислушиваясь вдругъ къ окну.
   Вдали въ сторонѣ рѣчки послышался ясно протяжный и отчаянный крикъ: "По-мо-ги-те!" Потомъ раздался выстрѣлъ и все стихло.
   -- Наши балуютъ,-- сказалъ Батька спокойно.-- Никакъ съ ними не справишься.
   -- Какъ то-есть? спросилъ разстрига.
   -- Вишь, въ эдаку темь... Своего могутъ, обманувшись, испортить, а то и убить. Вотъ и Устинья, дочь, не приказываетъ теперь въ близости Гая на проѣзжихъ лѣзть, да не слухаются... Мы поджидаемъ сюда гостя, такого гостя, что избави Богъ, коли наши молодцы его испакостятъ. Вотъ третій мѣсяцъ Устинья указала проѣзжателей не трогать.
   -- Пойдемъ, глянемъ, можетъ помочь нужна.
   -- Гдѣ тебѣ! Ужь готово. Одного изъ нашинскихъ на свѣтѣ ужь нѣтъ, да наплевать, не противничай указу! рѣшилъ Батька.
   -- Почто полагаешь такъ?
   -- Слыхалъ. Пальнули и притихло. Наши палятъ токмо на Волгѣ, когда судно берутъ, а на разбой мы имъ пороху не дадимъ, на то ножикъ да дубина. Пальнулъ-то проѣзжатель, да видно не мимо. Коли сюда въ Гай, то ко мнѣ же заѣдетъ.
   -- А великое должно-быть губительство душъ у васъ тутъ!
   -- Каиновъ Гай! Ѣдешь, идешь -- не зѣвай! Днемъ опасливо, а ужь наши молодцы пуще дьявола! Его молитвой осадитъ всякій, а на нашихъ одна пуля силу имѣетъ. Слышишь... ко мнѣ и есть.
  

XI.

   На крыльцо вбѣжалъ кто-то тяжелыми шагами и, обшаривъ въ темнотѣ дверь, поспѣшно отворилъ ее.
   Быстро вошелъ въ горницу незнакомецъ и вымолвилъ бойко:
   -- Чудомъ уцѣлѣлъ! Видно еще рано умирать!
   Онъ снялъ и отряхнулъ шапку, перекрестился на образа, потомъ поклонился хозяину. За поясомъ его блестѣли обмоченные дождемъ кинжалъ и пистолетъ.
   -- Ты палилъ на рѣчкѣ? Я чай успокоилъ? спросилъ Батька.
   -- Убилъ! Налѣзъ какой-то сзади, руки крутитъ, да наровитъ, песъ, пырнуть въ шею ножищемъ! А какъ выпалилъ, еще трое выросли изъ-подъ земли, да гнались за спиной вплоть до домовъ. Чудомъ ушелъ... Ну, здорово! И вошедшій снова поклонился.
   -- Кто таковъ?
   -- Изъ бѣгуновъ!
   -- Откуда?
   -- Изъ войска бѣжалъ Донского... До Польши бѣгалъ. И въ острогѣ сидѣлъ въ Малыковкѣ, а тамъ въ Казани; да наши помогли. Бѣжалъ паки. И во, все бѣгаю. За крестъ мученье принялъ. Сказывали, ты изъ согласниковъ, ну, къ тебѣ и зашелъ. Позволь остаться до зорьки. Умаялся. А потомъ пойду на Иргизъ, къ Филарету.
   -- Антихристову печать вахлять аль селиться!
   -- Имѣю ее. Справилъ законную на Добрянскомъ форпостѣ у границы Польской. А нынѣ къ селитьбѣ приступить хочу. Намаялся бѣгамши.
   -- Обѣляться ходилъ въ Польшу-то?
   -- Да. Пошелъ донскимъ казакомъ, хорунжимъ, а вернулся купцомъ пензенскимъ.
   -- Какъ звать?
   -- Купецъ Ивановъ, усмѣхнулся пришедшій.
   -- А свое-то прозвище токмо на утѣху писарской волокитѣ осталось! Ищи-свищи! Ну, садись. Ты вѣдь купецъ-то безтоварный. Да небось! И безъ денегъ поѣсть дадимъ.
   Вновь прибывшій былъ лѣтъ сорока на видъ, не высокаго роста и слегка сутуловатъ. Маленькая голова на худой шеѣ точно будто ввалилась между широкихъ костлявыхъ плечъ. Темнорусые короткіе волосы, безъ пробора, лохматились надъ лбомъ, гдѣ лоснилось желтое пятно. Рѣдкая бородка съ просѣдью клиномъ торчала впередъ. Онъ былъ отчасти лѣнивъ и медлителенъ въ движеніяхъ и въ говорѣ, и только блестящій и быстрый взглядъ круглыхъ карихъ глазъ изобличалъ живой нравъ и недюжинную мысль.
   -- Ну иди, поѣшь, купецъ,-- сказалъ хозяинъ.-- Какъ тебя во крещеньи попъ-то звалъ?
   -- Емельяномъ.
   -- Ну садись, Емельянъ. Не взыщи. Чѣмъ Богъ послалъ.
   Купецъ сѣлъ за столъ и, разломивъ хлѣбъ, незамѣтно сдѣлалъ имъ на столѣ особый знакъ. Хозяинъ всталъ съ мѣста и поклонился.
   -- Ну добро, человѣкъ!.. Садись, куда довлѣетъ твоему здоровью.
   И Батька передвинулъ прибывшаго подъ образной уголъ, ради почета, а самъ съ любопытствомъ подсѣлъ къ нему.
   -- Что несешь, купецъ Ивановъ?..
   -- Все то же, Батька. Тебя, слышь, такъ звать-то? У моря погодки ждетъ людъ православный. Либо преставленье свѣту будетъ вскорости, либо еще свѣтъ протянетъ малу толику... Вотъ, сказываютъ, подъ Москвой ходилъ по небу нашъ крестъ объ осьми концахъ... Всѣ видѣли!..
   -- Трубнаго гласа не было?-- вмѣшался изъ угла разстрига Касьянъ.
   -- Нѣтъ. Трубному гласу на послѣдяхъ быть.
   -- Ты теперь-то отколь?-- спросилъ хозяинъ.
   -- Съ Яика.
   -- Тамъ-то какъ? У насъ ужъ съ мѣсяцъ вѣстей нѣтъ.
   -- Да все тоже, Батька. Маются казаки. Старшинская рука неподобныя утѣсненья чинитъ; бьетъ, грабитъ, окаянствуетъ, а войсковой руки молодцы крехтятъ. Что подѣлаешь...
   -- Мы вотъ сунулись, да и закаялись!-- вздохнулъ хозяинъ.-- Слыхалъ, я чай, какъ въ Яицкѣ, позапрошлый годъ, молодцы, не стерпя гоненія канцелярскаго, иконы побрали изъ собора, да пошли на квартиру енераловъ Трубенбергина да Дурново, да поразвѣсили ихъ на перекладинахъ. Я тутъ былъ съ молодцами... ну а тамъ прибылъ къ намъ утѣшитель съ Москвы... енералъ!.. какъ бишь звать-то... Все вѣдь не россійскія прозвища-то...
   -- Фрейманъ?
   -- Такъ! Аль и ты вѣдаешь?
   -- Я всѣ яицкія печали вѣдаю. Что народу-то уходилъ онъ тогда!
   -- Страсть!-- махнулъ хозяинъ рукой.-- Кого прочесали картечью, то ничего. Тѣ у Господа.. А кто бѣжать-то пустился, къ переселенію, тѣмъ-то что было: переловили, судили, пытали, пристращивали. Всѣ амбары, весь гостиный дворъ, да весь мѣновой дворъ запрудили нами, не было мѣста во всемъ Яицкѣ, гдѣ бы не сидѣлъ народъ заключенный.
   -- Этакъ-то и у насъ въ Царицынѣ было,-- вмѣшался опять разстрига,-- тоже великое число засадили. Какъ проявился у насъ самозванецъ. Изъ-за его что загибло...
   Послышалось ржанье коня у воротъ. Хозяинъ вышелъ быстро, прислушался къ голосу на дворѣ и, вернувшись, поморщился.
   -- Таскается, лѣшій, не вѣстимо зачѣмъ. Опять наѣхалъ надглядать...
   -- Кто такой?-- спросилъ неспокойно купецъ Ивановъ, кончая ужинъ.
   -- Съ нашей станицы, Яксайской, дѣдъ Макаръ. У него, вишь, сынъ войсковой руки и тоже въ бѣгунахъ на Иргизѣ, за Яицкое же смятеніе. А самъ-то онъ старшинскую руку тянетъ. Хлопочетъ сына вернуть въ Яксай. Ѣздитъ все, то сюда, то на Иргизъ, то опять въ Яицкъ.
   Дверь отворилась и вошелъ сѣдой, какъ лунь, казакъ.
   -- Здравствуй, Батька, къ тебѣ, по грѣшности, отъ воды небесной спрятаться.
   Казакъ сѣлъ за столъ ужинать, всѣ замолчали, въ избѣ стало тихо, только ѣвшій стучалъ ложкой.
   Погода начала проясняться, громъ гудѣлъ уже вдали и изрѣдка вспыхивалъ небосклонъ.
   Купецъ Ивановъ и разстрига сидѣли поодаль и дремали, старикъ-казакъ у стола. Вдругъ кто-то подскакалъ къ умету, прямо на дворъ, бросилъ лошадь и, отворивъ дверь, выговорилъ:
   -- Батька! Выдь на мало.
   Хозяинъ вышелъ поспѣшно на крыльцо.
   -- Атаманъ здѣсь? Зови живо! Бѣляна-то запоздала. Валитъ теперь. Большущая! Молодцы ужъ въ сборѣ ждутъ атамана!-- проговорилъ быстро и запыхавшись молодой малый.-- Хорошо бы, Батька, пушку-то ухватить.
   -- Какъ атаманъ, дѣло его,-- и хозяинъ пошелъ на верхъ къ дочери.
   Черезъ минуту Чумаковъ вслѣдъ за нимъ спускался внизъ, одѣтый и вооруженный.
   -- Не входи въ большую горницу-то: Макаръ тамъ,-- говорилъ хозяинъ.
   -- Не съѣстъ!-- презрительно отозвался Чумаковъ и вошелъ въ общую горницу.
   -- Хлѣбъ-соль, дядя Макаръ. Почто къ намъ опять прибылъ?-- выговорилъ атаманъ подбоченясь и усмѣхаясь насмѣшливо.
   -- По дѣлу!-- сухо отозвался тотъ не глядя.
   -- По дѣлу... Ты часто не навѣдывайся, чтобы головы не сняли. Мы народъ беззаконный. А васъ кровопійцъ, старшинскую руку, мы не жалуемъ. Изъ васъ кого ухлопать, сто грѣховъ отпустится.
   -- У меня тоже сабля есть. Опробованная. Сволочилась куча со всѣхъ краевъ міра и чаетъ крѣпче ея нѣту,-- угрюмо отвѣчалъ Макаръ словно себѣ самому.
   Атаманъ вышелъ, сѣлъ на лошадь и вмѣстѣ съ пріѣхавшимъ за нимъ малымъ поскакалъ во весь опоръ. Въ степи было ясно и тепло, луна блестѣла на небѣ и играла въ мокрой травѣ и ручьяхъ.
   -- Да, дѣдушка,-- говорилъ между тѣмъ хозяинъ,-- не годное дѣло вы творите, старшинской руки казаки. Дождетесь вы опять бунту и передавятъ васъ всѣхъ.
   -- Мы ничего не творимъ,-- отвѣчалъ старикъ.-- Войсковая рука творитъ. Не нынѣ, завтра паки всполошатся, и паки ихъ уймутъ пушками, какъ два года тому, и паки бѣгуны будутъ, какъ ты вотъ, Батька. А порядки все будутъ тѣ же. Стараго не вернешь, атаманами не бывать, и бесѣдѣ въ кругу не бывать, пока государыня Екатерина Алексѣевна на Руси правитъ.
   -- Не вѣкъ ей править-то!-- горячо воскликнулъ молчавшій дотолѣ Ивановъ.-- Явись-ка Петръ Ѳедорычъ на Русь, что будетъ?!. А приди онъ на Яикъ, да кличъ кликни... Солнце покоробитъ отъ войсковой руки подвиговъ.
   -- Съ того свѣту стало итти ему, батюшкѣ,-- сказалъ Макаръ.-- Небылицы-то эти мы слыхивали! Я вѣдь въ Питерѣ былъ по наряду, какъ государя-то хоронили. Самъ за гробомъ-то шелъ... Враки-то эти токмо по Волгѣ ходятъ. А кто и вретъ-то, такъ не спроста!
   -- Вотъ у насъ въ Царицынѣ,-- вступился отецъ Касьянъ,-- былъ одинъ въ запрошлый годъ названецъ, Петромъ Ѳедорычемъ сказывался, а самъ казакъ простой Богомоловъ. Много тоже увѣровало. По сю пору, сказываютъ, доподлинно царь былъ, самъ Петръ Ѳедорычъ.
   -- Да и былъ,-- сурово вымолвилъ Ивановъ.
   -- Похоже!-- усмѣхнулся старикъ Макаръ, разжевывая большой пельмень.
   -- Вотъ обожди, опять явится міру и не такъ Москвой-то тряхнетъ!-- отвѣчалъ Ивановъ.
   -- Да то названецъ былъ, Богомоловъ,-- объяснилъ разстрига.-- Его въ Сибирь угнали. Гдѣ жъ ему явиться-то?
   -- Богомоловъ ли, иной ли, а быть ему паки явлену!-- сказалъ хозяинъ.-- Придетъ коли на Яикъ, енераловъ-то московскихъ всѣхъ передавятъ...
   -- Безъ тебя вѣдаю,-- грустно отозвался Макаръ!-- Къ нашему Яику приди нынѣ первый проходимецъ, да крикни поздоровѣе, и вся войсковая рука встанетъ, какъ одинъ казакъ, на всякій грѣхъ. Что жь хорошаго-то? А тамъ пойдетъ судъ, плети, дыбки... сироты, вдовицы... бѣгуны да раззоръ... Эхъ-ма! И я тоже, сказываютъ вотъ, старшинской руки... радъ бы и я въ рай... Да вѣдь силкомъ-то и туда не попадешь... Э-эхъ!-- Дѣдъ Макаръ вздохнулъ глубоко.-- Прошла что-ль гроза-то? Мнѣ бы пора; ночкой полпути отбыть можно.
   На лѣстницѣ заскрипѣли ступени. Заноза спустилась тихо внизъ и вошла въ горницу. Гордо и смѣло окинула она всѣхъ холоднымъ взоромъ и на поклонъ привставшихъ гостей кивнула молча головой.
   -- Ухъ! Горда ты, дѣвка,-- сказалъ Макаръ.-- Гордѣй тебя и не сыщешь. А чѣмъ горда-то? Красотой-то? Гляди у насъ какія казачки есть на Аксаѣ. Хоть бы Груня, моя внучка...
   -- Коли паче чаянія выищешь кого глупѣе себя, того и учи уму-разуму, а меня уволь,-- презрительно отвѣчала Заноза и, растворивъ окно, стала глядѣть на дворъ, повернувшись ко всѣмъ спиной.
   -- Кто такая будетъ, красавица-то -- бойко спросилъ купецъ Ивановъ.
   -- Дочь!-- мотнулъ Макаръ головой на хозяина.-- Отъ персидскаго султана родомъ вышла, а мать-то была Жаръ-Птица, изъ тѣхъ, что желуди подъ дубами ищутъ, да землю рыломъ пашутъ.
   -- Полно хаить-то!-- отозвался Батька лѣниво.-- Что тебѣ въ поясъ что ль кланяться? За какія милости твои?
   -- Вѣстимо!-- прибавилъ Ивановъ.-- Такая красавица однимъ глазомъ глянетъ, и за то спасибо! Коль и не султанова дочь, а царицей выглядитъ. Будь я султанъ какой, всего бы себя и царство свое ей предалъ... только полюби, молъ...
   Заноза обернулась, наклонивъ головку на бокъ и усмѣхаясь льстивымъ словамъ, вскинула на гостя красивыя очи.
   -- Вотъ завоюй царство-то, вымолвила она ласково,-- и приходи за мной. Полюблю.
   -- А на половинѣ не замиришься? усмѣхаясь сказалъ Ивановъ, заигрывая.
   -- На какой половинѣ?
   -- Меня возьми одного, а царство послѣ.
   -- Пожалуй и на половинѣ согласна. Дай царство, а себя-то послѣ...
   Всѣ разсмѣялись. Макаръ сталъ собираться и вышелъ къ лошади.
   -- Да и намъ тоже неча сидѣть! сказалъ Ивановъ.-- Ну прости, раскрасавица. Долго ты мнѣ теперь въ глаза лѣзть будешь и во снѣ, и на яву.
   -- Прости, не поминай лихомъ! слегка ломаясь, отвѣчала Заноза.
   -- Зачѣмъ! Ну ты, батюшка, то-жь къ Филарету? Вмѣстѣ пойдемъ, я тебя путемъ-дорогою ухлопаю, да оберу,-- засмѣялся Ивановъ.
   -- Хлопай, братъ. У меня нынѣ въ карманахъ однѣ дыры, отвѣчалъ Касьянъ.
   Они взялись за шапки. Заноза выглянула въ окно.
   -- Добрый вамъ путь! Вишь, мѣсяцъ свѣтитъ. Теплынь. Гроза-то далече.-- Ну прости ты, султанъ. Милости прошу, напредъ бывай,-- усмѣхнулась красавица.
   Растрига и купецъ Ивановъ простились и вышли.
   -- Куда не казистъ, вслухъ вымолвила Заноза.-- А чтой-то чудное есть въ глазу. Кто таковъ?
   -- Купцомъ сказался, отвѣчалъ Батька.-- Нашего согласья. И голова!
   Вошелъ снова въ избу старикъ Макаръ, забралъ свои вещи, помолился на образа и вымолвилъ:
   -- Прости, хозяинъ! Денька черезъ два на обратномъ пути паки заверну переночевать. Ты будь въ спокоѣ, обернулся онъ къ хозяйкѣ:-- я не развѣдчикъ да доноситель. Вѣдаешь, зачѣмъ ѣзжу; сына изъ бѣды вытянуть. Я хоть и не вашей душегубской руки, а все жъ донашивать не пойду.
   -- Донашивай! Не боимся! презрительно вымолвила Заноза, отворачиваясь.-- Къ намъ въ Гай съ розыскомъ и дуракъ не сунется. А мы къ вамъ, когда соберемся, такъ не съ повинною, дѣдушка, а за вашими старшинскими головами пріѣдемъ...
   Сѣдой Макаръ покачалъ головой и вышелъ бормоча:-- ну, дѣвка!..
  

XII.

   Изъ глухого мѣста вытекаетъ рѣчка Иргизъ. Быть бы ей большою рѣкой, да разбрелась на болота, и нѣсть конца этимъ болотамъ. Мѣстами поросли они густымъ лѣсомъ. И чаща, и вода вмѣстѣ. Забредешь -- не вылѣзешь, но кто знаетъ путь, найти можетъ малую тропу, что пробирается среди болотъ, по сухимъ мѣстамъ. Тропа вьется, заворачиваетъ среди елей и осинъ столѣтнихъ, и можетъ, по всему судя, привести только къ лѣшему въ лапы, но кто ужъ идетъ по ней, тотъ ужъ вѣдаетъ, куда идетъ.
   Средь лѣса и болотъ полянка небольшая, а на ней избушка, ветхая, чуть держится; въ избушкѣ сѣни, да двѣ горенки; въ крайней молельня. Это скитъ.
   Давнымъ-давно проживаетъ здѣсь старецъ Іовъ, человѣкъ знаемый по всѣмъ россійскимъ скитамъ. Даже старцы Керженскаго лѣса, не только старцы Узеней и Иргиза, знаютъ Іова и шлютъ-пересылаютъ къ нему людъ странный и безписьменный и всякаго горемыку, что свѣта Божьяго бояться долженъ.
   Старцу сему лѣтъ за 90. Самъ себѣ прозванье далъ онъ: Азъ Многогрѣшный! Великую эпитимію наложилъ онъ на себя ради души спасенія. Вотъ уже годовъ десятка три не выходитъ изъ лѣсу и не молвитъ ни слова, опричь имени Господа Бога да воздыханія: О! Азъ Многогрѣшный!
   За что наложилъ на себя старецъ обѣтъ нѣмоты, не вѣдомо; сказываютъ иные старцы, что въ годину грѣховную, когда святую Русскую землю окрестили антихристовымъ прозвищемъ Емперія, да пріялъ на себя русскій царь Петръ Алексѣевичъ таковое же грѣховное прозванье, то въ тѣ времена Іовъ былъ еще въ міру и тѣшилъ въ немъ дьявола, обѣта еще и не собирался давать, а проживалъ казакомъ на станицѣ.
   При старцѣ Іовѣ живетъ послушникъ, шестой десятокъ ему, и званья ему отъ Іова нѣтъ иного, какъ Грѣхъ.
   Грѣхъ все трудится, день и ночь. На десятинѣ пашетъ, сѣетъ и жнетъ. Зимой лапти плететъ въ продажу. Всякій день хлопочетъ, хлѣбы печетъ, дрова колетъ, молочню содержитъ въ чистотѣ. Онъ же за старца бесѣды ведетъ съ прохожими.
   Грѣхъ! молвитъ Іовъ и глянетъ ему въ очи. И Грѣхъ все, что нужно старцу, уразумѣетъ тотчасъ.
   Такъ они живутъ, Богу служатъ и безбѣдствуютъ.
   У самой калиточки во дворикѣ избушки ветхой стоитъ лавочка, и день деньской цѣлую половину года сидитъ на ней старецъ, грѣясь подъ солнышкомъ, пока Грѣхъ справляетъ свои дѣла. И вотъ сидитъ Іовъ, бѣлая борода по поясъ рясы черной, руки съ четками сложены недвижимо на колѣняхъ, и смотритъ старецъ на полянку и на опушку лѣса дремучаго, и молчитъ. Пятьдесятъ годовъ не видалъ онъ ничего, кромѣ полянки, лѣса да избушки. А что за лѣсами? За лѣсами повсюду навожденіе и строеніе дьяволово и аггеловъ его.
   Землю Господню, Русскую, дьяволъ нарѣзалъ на клочки и прозвища имъ мерзкія надавалъ, и правятъ вездѣ аггелы его, и повсюду искушенія его губятъ души человѣковъ. Братъ на брата идетъ, отецъ на сына, сынъ на отца, и былъ уже виденъ Ангелъ Господень и слышанъ былъ первый гласъ трубный о кончинѣ свѣта окаяннаго, но не вняли ему человѣки сатаною ослѣплены и прельщены, и скоро, не нынѣ, такъ заутро, прійдетъ часъ послѣдній, въ онъ же возстанутъ вси мертвіи изъ гробовъ, и возсядетъ Господь судить живыхъ и мертвыхъ.
   А великъ-ли этотъ міръ грѣха и скорби? Великъ! Но каковъ онъ, позапамятовалъ Іовъ.
   Вѣдомо старцу, чрезъ прохожихъ странниковъ, что за лѣсами, гдѣ солнце восходитъ, села православныя, города большіе и малые, и кишитъ вездѣ людъ грѣховный, и чѣмъ дальше, то больше грѣха и искушенія.
   Недалечко -- Волга рѣка и другія рѣки, гдѣ великое множество старцевъ отъ грѣха спасаются. Тамъ все скиты и обители вплоть до моря Хаспія, а за Хаспіемъ -- Татарва, а за Татарвой -- край земли. Оттуда обо всякое утро солнце выходитъ. А тамъ, гдѣ солнце заходитъ, тоже русскіе города. За городами -- три набольшіе города: Кіевъ, Москва и Іерусалимъ, гдѣ угодники Божіи содрагаются, глядя на окаянствующихъ и коснѣющихъ.
   За сими городами врата адовы и мудреное да грѣховное имъ прозвище: Самъ Пятитуркъ! Тамъ пребываетъ самъ дьяволъ Туркъ съ пятью набольшими аггелами. Со времени грѣховнаго царя богооступника-Петра Алексѣевича создалися сіи новыя адовы врата.
   За Самъ-Пятитуркомъ нехристь и нѣмецъ живетъ и вплоть до моря-окіяна. За окіяномъ край земли. Туда солнце на ночь уходитъ.
   А лѣсъ и болота и скитъ старца Іова, сказываютъ странники, какъ посередь міра на самомъ, выходитъ, на пупѣ земли. Знать сподобилъ самъ Господь старца Іова. Оно и правда -- солнышко въ полдень какъ разъ надъ скитомъ въ полнебѣ стоитъ.
   И вотъ сидитъ старецъ на скамеечкѣ и глядитъ на полянку... Тихо все, солнышко грѣетъ: только муха жужжитъ да комаръ поетъ. Тихо. Совершилъ вдругъ Іовъ крестное знаменіе и вымолвилъ:
   -- Господи Боже!
   Показался на полянкѣ конный. Лѣтъ съ десятокъ не видалъ Іовъ коня, и сердце стариково захолонуло. Начертанъ у него въ книгѣ священной точію такой всадникъ, только крыльевъ у этого нѣту, какія у того написаны.
   -- Грѣхъ! возопилъ Іовъ!-- Грѣхъ!
   -- Иду, иду. Водички что-ль испить? Нѣтъ!
   Глянулъ Грѣхъ въ очи Іова и перевелъ глаза на опушку лѣса.
   -- Конный гость прибылъ. Ну чего-жь? Коль за нами прибылъ -- сотворимъ молитву и предадимъ духъ Господу.
   Много странныхъ перебываетъ всегда въ годъ въ скиту Іова. Но конные никогда не заглядывали.
   Красивый русый молодецъ, въ синемъ кафтанѣ, съ богатымъ оружіемъ за шелковымъ поясомъ, подъѣхалъ, слѣзъ, пустилъ коня на траву и несмѣло приблизился къ старцамъ, приковавъ глаза къ бѣлой бородѣ старика.
   -- Чего тебѣ отъ насъ? сказалъ Грѣхъ. У насъ окромя Бога ничего нѣтъ, вертай въ люди.
   -- Сказывали, тутъ старецъ Іовъ проживаетъ? робко проговорилъ пріѣзжій.
   -- Вотъ онъ. Гляди! Отъ кого ты?
   -- Я издалеча. Мнѣ нужда до игумена Филарета.
   -- Ошибся путемъ, молодецъ, но отсюда не такъ-то далече, и я тебя проведу. Токмо пѣшкомъ, а верьхи не проѣдешь. Ты странный?
   -- Странный!
   -- По дѣлу ко святому отцу? Аль въ постриженье? Откуда? Куда? Какъ звать?-- закидалъ старикъ прибывшаго.
   Русый молодецъ поморщился, и неохотно, увертливо, отвѣчалъ на разспросы.
   -- Грѣхъ! Грѣхъ!-- возопилъ Іовъ.
   -- Какъ звать-то тебя?-- присталъ снова старецъ, прочитавъ что-то во взглядѣ Іова.
   Молодецъ запнулся, но вдругъ вымолвилъ:
   -- Individuum vagum, и легкая усмѣшка скользнула по его лицу.
   -- Чудное прозванье,-- замѣтилъ старецъ.
   Черезъ полчаса старецъ уже провожалъ молодца лѣсною чащей. Незнакомецъ велъ подъ узцы своего коня съ диковиннымъ заморскимъ, а не казацкимъ сѣдломъ, съ двумя торбами по бокамъ.
   Спустя часъ оба вышли на луговину, гдѣ Иргизъ, выбравшись изъ лѣсу и болотъ, протекалъ довольно широкою лентой среди очищенныхъ отъ камыша береговъ. Предъ незнакомцемъ появился деревянный храмъ съ колоколами подъ навѣсомъ и нѣсколько изрядныхъ домиковъ, стоящихъ среди лужайки кучкой. Среди всего высилась большая изба въ два яруса.
   -- Вотъ обитель святого отца игумена!-- сказалъ старецъ подобострастно.-- Ну, Богъ помочь. Прости. Я во-свояси.
   Незнакомецъ сѣлъ верхомъ и поѣхалъ черезъ луговину.
   Скиты кишѣли народомъ. Вокругъ храма расположилось до полсотни странниковъ и богомолокъ, и все спало на мѣшкахъ своихъ въ ожиданьи вечеренъ и ужина. Иноки сновали повсюду.
   Вопросъ незнакомца: "Можно-ль видѣть игумена Филарета?" произвелъ еще большее движенье. Его обступили, опрашивали и, наконецъ, повели къ большой избѣ. Онъ досталъ изъ кармана большой пакетъ и послалъ къ игумену. Черезъ мгновенье изъ горницы выскочило на крыльцо нѣсколько иноковъ, а за ними вышелъ въ сѣни благообразный старикъ, и пытливымъ взоромъ глянулъ на незнакомца, улыбаясь и протягивая руки. Русый молодецъ подошелъ подъ благословенье старца, а отецъ игуменъ сбнялъ молодца, затѣмъ молча оба вошли въ горницу. Иноки, перешептываясь, разсыпались по домикамъ разнести новость. До-сыта наврались въ этотъ вечеръ святые отцы, гадая и бесѣдуя, кто таковъ человѣкъ -- русый молодецъ?
  

XIII.

   Въ Каиновомъ Гаѣ прошли три дня безъ особенныхъ событій. Заноза и Батька были неспокойны. Атаманъ Чумаковъ все еще не возвращался съ разбоя и гонца отъ себя не присылалъ.
   "Должно убитъ!" -- думала Заноза. И пожалѣла, что некому будетъ ей столько золота доставлять, сколько Чумакъ возилъ.
   На третій день пріѣхалъ опять старикъ Макаръ, мрачный, повидимому не устроившій своихъ дѣлъ.
   Поздно ночью, когда оба казака уже спали на лавкахъ, къ избѣ Батьки подъѣхалъ конный, вызвалъ хозяина и, отдавъ лошадь, вошелъ въ избу. Не крестясь и не снимая шапки сѣлъ онъ за столъ и спросилъ ужинать у Макара. Старикъ неохотно отвѣчалъ, что онъ не хозяинъ и убрался вонъ изъ избы на сѣновалъ.
   Черезъ минуту вошелъ Батька, и русый красавецъ удивилъ его своею щегольскою фигурой и замашками человѣка не простого.
   -- Это Каиновъ Гай?-- спросилъ пріѣзжій.
   -- Онъ самый.
   -- Батька гдѣ живетъ?
   -- Я онъ и есть, -- сказалъ хозяинъ.-- Батька самый.
   -- А. Не вѣдалъ... А гдѣ Заноза красавица?
   Хозяинъ покосился недовѣрчиво на пріѣзжаго и вымолвилъ:
   -- На вышкѣ, позвать что-ль?
   -- Веди меня къ ней. Да ну, не упирайся. Стало знаю, что сказываю,-- добродушно сказалъ русый.
   Хозяинъ повиновался, и оба они поднялись по лѣстницѣ.
   -- Кто тамъ лѣзетъ?-- откликнулась Заноза.-- Я спать собралась.
   Она была въ постели.
   -- Обождешь спать!-- сказалъ русый входя и засмѣявшись притворилъ за собой дверь
   Хозяинъ остался за порогомъ и вернулся внизъ. Красавица оторопѣла и, привставъ, закрылась одѣяломъ.
   -- Не укрывайся. Почто красавицамъ прятаться, старухой будешь, успѣешь напрятаться,-- ласково и бойко молвилъ русый.-- Да полно! Ну!-- прибавилъ онъ, подходя къ кровати и обнимая женщину.-- Ну, красавица моя. Аль ты меня признать не хочешь? Аль не ждешь никого?
   Заноза оторопѣла и глядѣла на молодца съ просвѣтлѣвшимъ лицомъ.
   -- Дозволь встать, пріодѣться,-- выговорила она, словно оробѣвъ первый разъ въ жизни.
   -- Почто? Такъ ты краше. Теперь я съ тобой побуду да потолкую; ты вѣдь атаманша, всѣ дѣла вѣдаешь и все на Узеняхъ вершишь. А на утро давай проводника въ Яксай къ Чикѣ.
   Долго болталъ незнакомецъ съ атаманшей и разспрашивалъ ее.
   Черезъ два часа все стихло въ уметѣ. Русый молодецъ спалъ въ отдѣльной горницѣ, ему заготовленной. Дѣдъ Макаръ остался по уговору съ хозяиномъ до слѣдующаго утра, чтобы проводить незнакомца къ себѣ въ станицу Яксайскую.
   На разсвѣтѣ нѣсколько молодцовъ шагомъ подъѣхали къ умету. Атаманъ Чумаковъ вошелъ въ горницу.
   -- Что?-- вскочилъ хозяинъ.-- Покончили!
   -- Лихъ одинъ! Шестнадцать молодцовъ уходилъ. Насилу ушелъ,-- отозвался сердито атаманъ.-- Сама барка-то словно большая пушка... Подлетѣли мы на лодкахъ, а оттуда съ ружей дождило, дождило на насъ. Словно форпостъ какой. Насилу, говорю, самъ ушелъ.
   -- Эхъ горе!.. А у насъ гость ожиданный. Ступай, Заноза разскажетъ.
   -- Врешь!-- вскрикнулъ Чумаковъ и, бросивъ шапку и пистолеты, быстро поднялся по лѣстницѣ къ Занозѣ.
   -- Ну, что-ни ритъ усмѣхаясь Пугачевъ.-- Гляди атаманы, чѣмъ не Москва?
   У всѣхъ кабаковъ прилипаютъ пестрыя разношерстныя кучки крестьянъ и татаръ... Словно пчелы у дверей улья, роемъ хотятъ всѣ вразъ влѣзть въ двери.
   -- Бѣда охмѣлѣть въ эку погоду. А не пить нельзя!-- говоритъ мужикъ Савка съ ледяными сосульками усовъ и бороды.-- Морозъ куда сердитъ. Живо скрючитъ. Дакось еще на семитку раздавлю монаха.
   У большого кабака, что открылъ подъ Рождество и содержитъ своимъ иждивеньемъ шустрый мальчуганъ Максимка, первый стряпунъ въ Бердѣ -- толчется народу сотни съ двѣ, вокругъ бочки вина... Чарки ходятъ по рукамъ и губамъ. Человѣкъ съ полсотни влѣзли въ кабакъ и галдятъ тамъ, словно стая галокъ и грачей. Пуще всѣхъ заливается полковникъ Лысовъ. Онъ угощаетъ народъ изъ своего кошеля, то разсуждаетъ въ избѣ, то выйдетъ и охмѣлѣвшимъ голосомъ кричитъ на всю улицу, зазывая мимоидущихъ...
   -- Эй, атаманы! Эй, татарва, православные! Вали горѣлку жевать... Вали! Вали!
   Народъ прибываетъ, и еще двѣ бочки катятся на улицу изъ Максимкина кабака, потомъ поворачиваются стойкомъ и крышки долой -- топоромъ.
   Стонъ стоитъ!.. Морозъ трещитъ! Льется горѣлка! Хмѣлѣетъ бородатый народъ православный, хмѣлѣетъ и татарва бритая... Стали валиться на снѣгъ, ползаютъ, обнимаются, плачутъ и дерутся. А морозу то и на руку: гнетъ къ землѣ, давитъ въ уши и въ глаза, бьетъ по маковкѣ, какъ шальной; память отшибаетъ, да щекочетъ по спинѣ, не то огнемъ палитъ, не то холодомъ пробираетъ.
   -- Эхъ, чарка обходить стала мимо носу...
   -- Далеко свалился отъ бочки...
   -- Эка духота... А сказываютъ, морозъ... Врите... Избы-то, гляди, прыгаютъ, круги кружатъ.-- Стой, чего кружишься!
   -- Гей! Не валяться!-- кричитъ выходя Лысовъ.-- Слушай меня теперь, народъ православный, и вы татарва тоже слушай.
   И Лысовъ начинаетъ, покачиваясь, рѣчь держать. А народъ не слушаетъ, да пустыя бочки обнюхиваетъ.
   -- Выкати-ко еще парочку, атаманъ! А тамъ и сказывай...
   -- Ладно. Токмо изъ моего повиновенія не выходи потомъ, что я приказывать буду...-- оретъ Лысовъ,
   Среди слободы, выше всѣхъ и шире всѣхъ избъ стоитъ изба государева. Не узнать ее -- съ новой пристройкой, что клали рабочіе въ морозы зимніе по указу Петра Ѳедорыча. Тѣсно стало ему, и понадобилась горница для военной коллегіи, гдѣ совѣтъ идетъ зачастую и кругъ атаманскій судитъ и править, расправу чинитъ войсковую. Вправили срубъ, съ большимъ окномъ, крышу вывели тесовую и крыльцо узорчатое примостили. Съ крыльца въ сѣни и налѣво три горницы батюшки, въ одной гостей подчуетъ и обѣдаетъ, въ другой отдыхаетъ, въ третьей живетъ красавица румяная купчиха Фаина Ѳоминишна, что раздобылъ на Авзяномъ заводѣ проныра Хлопуша. Вездѣ ковры цвѣтные разложены, кресла стоятъ съ золотыми ручками съ дачи губернаторской, въ шкапахъ посуда кучей наставлена. Въ спальнѣ у постели вся стѣна въ шашкахъ, кинжалахъ, пищаляхъ и туркахъ; на стѣнахъ разноцвѣтные кафтаны и шапки бархатныя по гвоздямъ развѣшаны, да соболья шуба, что прислалъ изъ Питера цесаревичъ въ подарокъ батюшкѣ.
   Направо изъ сѣней дверь въ военную коллегію, стулья и лавки вокругъ стола большого, подъ краснымъ сукномъ съ золотою бахромой, а надъ золоченымъ кресломъ, что по срединѣ стоитъ, выше всѣхъ -- виситъ малеваный портретъ цесаревича Павла Петровича.
   По угламъ коллегіи стоятъ десятки знаменъ и хорунгъ бѣлыхъ съ яркокрасными осьмиконечными крестами. Въ углу образъ Богоматери, прозываемой: "Блаженное Чрево", въ ризѣ богатой. Привезли его старцы съ Иргизскихъ скитовъ отъ игумена Филарета въ благословеніе Искупителя ихъ отъ золъ и неправдъ. Диковинная горница эта коллегія -- прямо царская. А какъ ударитъ солнце въ красный столъ, да въ красные кресты на хорунгахъ, да въ ризу Богоматери, сіяніе такое чудесное, что робу нагоняетъ на прихожаго человѣка.
   За этой горницей дверка въ темный чуланъ, гдѣ стоятъ бочки съ казной -- да опустѣли нынѣ, а новыя не ѣдутъ...
   Въ концѣ сѣней -- кухня, гдѣ стряпаетъ новый поваръ изъ Казани, Агѣй, а рядомъ горница, гдѣ живетъ Твороговъ дворецкій и кучеръ государевъ Яковъ Таковскій.
   На дворѣ новая просторная конюшня, гдѣ шесть коней киргизскихъ. Въ сараѣ сѣдла казацкія, татарскія и персидскія, сбруя на всѣ лады и сани росписныя, волкомъ обитыя, и дуги узорчатыя съ колоколами валдайскими.
   Много добра раздобыто со всѣхъ краевъ...
   Загудѣлъ вотъ въ слободѣ звонкій колокольчикъ, все ближе и ближе лихая тройка подскакала прямо къ большой избѣ. Пугачевъ, вернувшись и пообѣдавши, дремалъ на лежанкѣ. Онъ проснулся, прислушался и, тряхнувъ головой, вскочилъ глянуть въ окно.
   -- Обваловъ!.. Насилу-то.. Здорово!..
   -- Здравствуй, батюшка, ваше величество!-- сказалъ Обваловъ, входя въ горницу. Порученьице выполнилъ. Въ самую рожу крикнулъ, да не даромъ обошлось. И Обваловъ показалъ раненую руку.
   -- Вѣсти! Вѣсти!..
   -- Вѣсти -- лучше не надо!.. Вавила съѣздилъ у меня въ Бѣлокаменную по добру да привезъ отъ нѣкоего человѣка... что? знамя! Сказываетъ та персона: -- Голштинское, выкрадено изъ Петергофа. Вотъ мы его и на древко... Да еще писаніе Артемія Никитича привезъ, пишетъ: коль плохъ былъ энтотъ, такъ добре, что похѣрили его. Тебѣ желаетъ здравствовать.
   -- Любо! Садись!.. Обѣдалъ? Нѣтъ!..-- весело заговорилъ Пугачевъ.
   -- Угощу, чѣмъ сами богаты. Эй, Фаина... эй, оглохла! Варенья Медовна! Бѣги къ Агѣю. Неси, что есть...
   -- Нѣту, пусти. Къ Овчинникову пойду!-- сказалъ Обваловъ. А вотъ что... Новый-то генералъ, что жданъ былъ...
   -- Ну! Бибиковъ! Орелъ? Ну?-- бодро подбоченясь, спросилъ Пугачевъ.
   -- Пожалуй что и орелъ...
   -- Изъ ручныхъ? Фіу! Знаю. Въ Прусскую кампанію не разъ видалъ. Ну а войска?
   -- Свѣжія наѣхали!
   -- Ништо... Одинъ такой-то тоже летѣлъ орломъ, да вернулъ вороной изъ Юзеевой. А нынѣ я не впримѣръ прежнему обзавелся войскомъ, да пушками. Увидишь нынѣ, какой порядокъ заведенъ. Пушекъ однѣхъ болѣе пяти десятковъ. Свои егеря и стрѣльцы. Антилеристъ полякъ Барскій, даже одинъ французъ, не то шведъ есть молодой, только пьянчуга... Боленъ теперь, уши отморозилъ. Одно, братъ,-- денегъ нѣтъ. Надулъ меня Хлопуша.
   -- Хлопуша?
   -- Да! Поѣхалъ на Иргизъ къ Филарету да къ Іову, да и замѣшкалъ. А тутъ ни алтына на жалованье войску. Ропщутъ проклятые... закручинился я совсѣмъ!
   -- Ну, не кручинься... Обогналъ я тутъ не далечко, ползетъ обозъ Хлопушинъ. Бочекъ съ двадцать пять съ патокой. Сказали, въ Берду.
   -- Съ патокой. Оно и есть!-- воскликнулъ Пугачевъ.-- Слава Создателю! А самъ-то гдѣ-жъ онъ?
   -- Въ саняхъ спалъ подъ войлокомъ. Я не будилъ, опросилъ мужичка и обогналъ. Думалъ, и то патока.
   -- Виватъ! Виватъ! Зыр-гутъ, да добже.
   Пугачевъ хлопнулъ въ ладоши и бодро заходилъ по горницѣ.
   -- Не побоюсь я твоего орла! Самъ на него ахну и располыхну. А Раздрыпа съ Оранбурхомъ долго не простоитъ. И его взялъ бы давно, да народъ жаль портить. Сами сдадутся. Собакъ, и тѣхъ ужъ пожрали. Ступай отдохни и приходи въ коллегію на совѣтъ и судъ моихъ графовъ. У меня ихъ четыре нынѣ, какъ и у императрицы. На лице трое, да одного Уфу послалъ брать!-- Чику -- графа Чернышева. А Орлова, Панина, да Воронцова графовъ -- увидишь.-- Пугачевъ разсмѣялся.-- Будемъ отвѣтствовать на ругательное писаніе Раздрыпа -- что прислалъ мнѣ. Ты, вѣдь, гораздъ на грамоту, ну, вотъ и отпишемъ ему по нашему.
   Пугачевъ отпустилъ Обвалова и сталъ ходить по горницѣ.
   Лицо его оживилось, глаза горѣли, изрѣдка онъ проводилъ рукой по волосамъ. Потомъ онъ остановился, подумалъ, усмѣхнулся, и, прищелкнувъ пальцемъ, повернулся на каблукахъ,
   -- Живетъ! Хоть на Москву!! И, надѣвъ малининовую шапку, онъ вышелъ на крыльцо.
   Пугачевъ стоялъ и поглядывалъ, улыбаясь, то на улицу и на проходящій народъ, то въ край слободы, откуда ждалъ Хлопушинъ обозъ, и весело мурлыкалъ атаманскую пѣсню:
  
   Яикъ, ты, Яикушка,
   Яикъ, сынъ Горыновичъ!..
   Про тебя, Яикъ Горыновичъ,
   Идетъ слава добрая...
  
   Затѣмъ онъ поднялъ глаза, долго смотрѣлъ въ синее небо и думалъ.
   -- Вотъ такъ-то было... Морозно... Тоже небо сине было. Шелъ улицей съ острожными... Кто копеечку несчастнымъ, кто алтынъ... Думалось -- отвернулся Господь по грѣхамъ, запропасть Емелькѣ въ острогѣ... А тутъ, почитай, кто сказываетъ по-шепту: небойсь... Выпорхнешь, покружишь еще соколомъ. Узнаютъ, каковъ ты есть человѣкъ, добрые люди, православные христіане... Подивятся твоей удали... Пройдешься улицей широкой, такъ что въ Москвѣ аукнется... Вотъ оно и есть... И все на ладъ ладится. И другой я человѣкъ сталъ.
   Пугачевъ снова оглянулъ улицу, гдѣ шелъ народъ, ломая шапку передъ нимъ.
   -- Еще бы годикъ такъ-то, а тамъ и съ колокольни долой... Аль за Кубань!.. Вездѣ люди, да хлѣбъ съ солью... Энто что?..
   И онъ пристально поглядѣлъ на слободу, откуда повалилъ народъ, гудя и волнуясь. Вдругъ лицо его потемнѣло, брови сдвинулись и улыбка пропала.
   Онъ замѣтилъ впереди всѣхъ Лысова.
   -- Ѳедулевъ!-- крикнулъ онъ въ избу.-- Бѣги за графами. Захватити и Обвалова. Живо! скажи бунтъ!!.
   Ѳедулевъ, выскочившій изъ кухни, пустился безъ шапки по улицѣ...
   -- А? Ты вотъ что? Отсюда чую... нагуляешь ты себѣ, Лыска, куль. Ишь, вѣдь, тоже выискался -- коноводъ. Пьяно -- распьяно!!
   Пугачевъ сталъ неподвижно, положивъ одну руку за пазуху, и, упираясь глазами въ надвигавшуюся густую кучу народа, словно мѣрилъ ее глазами, потомъ закусилъ верхнюю губу съ однимъ усомъ и ухмыльнулся злобно и презрительно.
   -- Ахъ Лыска! Лыска!-- шепнулъ онъ.-- Чижикъ да на сокола!..
  

XI.

   Опьянѣлая толпа изъ татаръ, крестьянъ и нѣсколькихъ казаковъ окружила крыльцо и безсмысленно уставилась глазами на Пугачева; въ переднихъ рядахъ шатались самые пьяные. Все стало молча... Лысовъ впереди всѣхъ небрежно приложилъ руку къ шапкѣ, но не снялъ ее и заговорилъ, обращаясь къ Пугачеву. Этотъ стоялъ и не двигался.
   -- Къ тебѣ, Петръ Ѳедорычъ,-- челомъ бьемъ -- потому... ты у насъ царь...
   И Лысовъ скривилъ лицо и усмѣхнулся.
   -- Башки на голо!!.-- крикнулъ вдругъ Пугачевъ, дѣлая шагъ впередъ, и далеко пролетѣлъ зычный крикъ. Эхо только отвѣтило у обледенѣлыхъ избъ: О-о-о!!!
   Передніе ряды попятились -- и всѣ сняли шапки, кромѣ Лысова.
   -- А мы тебѣ токмо... Разсудилось намъ...-- съ трудомъ старался сложить рѣчъ пьяный Лысовъ и вдругъ сразу вскрикнулъ:-- будетъ намъ жалованье за службу аль нѣтъ!
   Пугачевъ молча спустился съ крыльца и надвинулся на Лысова, мѣряя казака глазами. Тихо поднялъ онъ руку и, сорвавъ съ него шапку, швырнулъ ему въ лицо.
   -- Что-жъ... Я вѣдь...
   -- Ни-шкни! Собачья... прошипѣлъ Пугачевъ,-- судорожно стиснутые зубы не дали ему договорить.
   Въ это время Чумаковъ, Шигаевъ и Перфильевъ подошли къ крыльцу...
   -- Тащи его!-- обратился Пугачевъ къ послѣднему уже спокойнымъ голосомъ.-- Пусть проспится.
   -- За что-жъ! зарычалъ Лысовъ, барахтаясь,-- за что-жъ... Емельянъ Ива...
   Перфильевъ сильнымъ ударомъ по головѣ сшибъ его съ ногъ и не далъ договорить. Его увели.
   -- Чего вы? А? Говори?-- спокойно сказалъ Пугачевъ, ближе подходя къ рядамъ.-- Вамъ жалованье не выдавано... Не грѣши, народъ православный! Хлѣба у васъ въ волю, водки, почитай, тоже. Гляди въ Оренбурхѣ псовъ, да калъ ѣдятъ.
   -- Нѣтути, мы не про то...-- заговорилъ Савка, попавшій въ передніе ряды, пошатываясь и роняя шапку на снѣгъ...-- Мы... мы... мы... И онъ сталъ, присѣдая, нагибаться за шапкой.
   -- Полковникъ далъ горѣлка. Пить, пить... народъ!..-- заговорилъ татаринъ! Шамай.-- Голосъ у-у! его. Иди! Якши! Иди! Якши! Акча ни? Ни! Яманъ, Хазретъ.
   -- Батюшка! отецъ родной. Не можно... Ей-ей не можно! Вотъ Христосъ!-- бухнулся вдругъ Савка въ ноги къ Пугачеву.
   -- А коли ужъ не въ терпежъ вамъ, дѣтушки, жалованье укажу въ сумерки начать раздавать изъ своего иждивенья, а ужъ не дамъ вамъ кручиниться... Я не нѣмецъ... Будетъ ввечеру! Мое слово свято.
   -- Спасибо... Это все Лысовъ чортъ смутитель. Шайтанъ!-- отозвалось нѣсколько голосовъ русскихъ и татарскихъ.
   -- Батюшка. Ба-а... Ба-а-тю...-- всхлипывалъ Савка, ползая и хватая Пугачева за ноги.
   -- Да чего тебѣ, сердечный,-- ласково отозвался Пугачевъ, нагибаясь.-- Чего... Сказано, укажу раздавать.
   -- Брось ты ихъ! ваше величество,-- сказалъ Чумаковъ.-- Пошли прочь! Расходись... Но!!.. Дьяволово сѣмя!-- Чумаковъ сдѣлалъ видъ, что вынимаетъ саблю изъ ноженъ.
   Народъ сталъ разсыпаться.
   -- Нѣту! Постой... Пускай сказываетъ, что у него за кручина, возразилъ Пугачевъ, останавливая ближайшихъ къ себѣ и къ Савкѣ.
   -- Родимый, голубчикъ. Попусту мотаюсь: они ругаются. А я что?.. Коли дыра большущая, я не виновенъ. Раз... Разумѣешь.
   -- Эка ты подгулялъ-то...-- усмѣхнулся Чумаковъ.
   -- Подгулялъ, братъ, подгул...-- усмѣхнулся и Савка.-- Вѣрнѣе смерти!.. Съ вина это!
   -- Какая дыра-то... Про что ты просишь?-- спросилъ Пугачевъ.
   -- Дыра во-о... Три пальца влѣз... влѣзаютъ. Голубчикъ. Баатю-шка! Помоги.-- И Савка бултыхнулся опять.
   -- Пораненъ что-ль? Я не смекну. Да не валяйся. Морозно. Вставай.
   Савка съ трудомъ поднялся на ноги. Стоявшій сзади Ѳедулевъ засмѣялся.
   -- Это онъ про ведро... Худое у него...-- сказалъ онъ.
   -- Ведро! ведро!-- вскрикнулъ Савка, словно вспомнилъ.-- Сдѣлай Божеску милость Петру Ѳедоровичу. Не мнѣ. Батюшкѣ государю!-- съ упрекомъ выговорилъ онъ Ѳедулеву, указывая на Пугачева повисшимъ рукавомъ полушубка.
   -- Онъ воду таскаетъ изъ рѣчки, ну а ведро худо,-- объяснялъ Ѳедулевъ.-- Запаять проситъ.
   Всѣ разсмѣялись, кромѣ Пугачева, который смотрѣлъ на Савку и словно думалъ о чемъ-то постороннемъ.
   -- Родимый, дыра во-о!! Ты отъ рѣки шагаешь, а она течетъ... Ты съ водой, а воды нѣтъ! И вертай опять.
   -- Ѳедулевъ, справь ему ведро! Что-жъ гонять зря,-- сказалъ Пугачевъ.
   -- Отецъ родной! Батюшка!-- повалился вдругъ Савка въ ноги Ѳедулеву.-- Заставь Бога молить... Дыра-во...
   -- Экъ бултыхается! Ступай въ избу. Замерзъ. Шапка-то гдѣ?-- сказалъ Пугачевъ, входя на крыльцо.
   Шапки не было. Одинъ Татаринъ изъ послѣднихъ разошедшихся унесъ ее. Казаки снова разсмѣялись.
   -- Про что вы тутъ?-- подбѣжалъ Обваловъ, запыхавшись.
   -- Про ведро, мужиченко рѣчь завелъ!-- усмѣхнулся Пугачевъ.
   -- Про ведро!? Ѳедулевъ прибѣгалъ сказывать, что бунтъ...
   -- Начали-то и впрямь съ бунта, а покончили про дыру въ ведрѣ!-- сказалъ Чумаковъ.
   Едва только казаки вошли въ избу, какъ на слободѣ показался обозъ. Въ каждыхъ саняхъ была бочка, укрытая рогожей. Въ переднихъ саняхъ ѣхалъ Хлопуша съ неизмѣнной сѣткой на лицѣ.
   -- Чтой-то! Куда? спрашивали прохожіе.
   -- Патока государю!-- былъ отвѣтъ проводниковъ.
   -- Патока! И куда эдаку кучу. Ишь, государевы затѣи! толковалъ народъ. Гляди! Двадцать пять подводъ. И когда это съѣшь?
   Хлопуша остановился у избы Пугачева и, принятый всѣми съ громкими криками радости, снялъ шапку и сѣтку и попросилъ водки. Затѣмъ растворили двери на улицу и въ чуланъ и, выкативъ пустыя бочки, на ихъ мѣсто вкатывали съ трудомъ привезенныя вновь. Всѣ присутствовали при этомъ.
   -- Двадцать одна -- мѣдью...-- шепталъ Хлопуша Пугачеву. А вотъ четыре крестикомъ помѣчены -- серебро. Всего, Емельянъ Иванычъ, на четыре безъ малаго тысячи рублевъ. Вотъ тебѣ и накладная отъ Филарета... Держи. О масляной еще будетъ вдвое...
   -- Ну, стало нынѣ же раздавать на руки жалованье,-- сказалъ Чумаковъ?-- Да гдѣ казначей-то, графъ-то Панинъ?
   -- Послать за Овчинниковымъ,-- крикнулъ Пугачевъ весело. Чего не идетъ. Сейчасъ время и коллегіи быть; ты, графъ Воронцовъ шишига, сбѣгай, обратился онъ къ Шигаеву. Надо еще нынѣ же Айчуваку дать рублевъ съ сотню на раздачу нашимъ Оренбурхскимъ соглядатаямъ. Даромъ не жди отъ нихъ проку.
   Уставивъ кой-какъ бочки одна на другую и заперевъ чуланъ, Пугачевъ взялъ ключъ.
   Фаина Ѳоминишна, новая наперсница, почувствовала, сидя у окошка (какъ всегда сидѣла отъ зари до зари), что ей дуетъ въ ноги. Она вышла изъ своей горницы и оторопѣла, увидя дверь на улицу настежь и горницу коллегіи мокрую и грязную. Она остановилась, сложивъ пухлыя, бѣлыя руки надъ животомъ и выговорила своимъ глупымъ и бархатнымъ голосомъ, не обращаясь ни къ кому.
   -- Что-жъ вы горницу нахолодили, да напакостили. Утрась только мыли полъ.
   -- А-а! Фаина Ѳоминишна!-- увидѣлъ ее Хлопуша.-- Какъ поживаешь у государя? Съ лица благополучно, кажись... Здорово, родная.
   -- Здравствуйте!.. такъ же бархатно и глупо отозвалась она.
   -- Что ей дѣлается лупоглазой! пробормоталъ Пугачевъ, оглядывая горницу и чуланъ и что-то соображая...-- Сидится мягко, ѣстся сытно, спится сладко -- да и распираетъ съ жиру и въ Кіевъ, и въ Москву.
   -- А что? Аль наскучила... Такъ мы другую сыщемъ. Вздоритъ, аль не слухается.
   -- Какое вздоритъ... Ее и не разберешь, мертвая она, аль живая. Въ нее, кажись, изъ пушки выпали, она не сморгнетъ. Ей ей!..
   -- Изъ пу-ушки?..-- протянула Фаина Ѳоминишна обидчиво, но все-таки сладко...
   -- Изъ пу-ушки?.. И не стронувъ пухлыя руки съ живота, она, переваливаясь, пошла назадъ въ горницу.
   -- Бѣляна просто, какія по Волгѣ ходятъ съ товарами! сказалъ Хлопуша, глядя вслѣдъ Фаинѣ.
   -- Э-эхъ! Вотъ была королевна... Харлова! Не нажить мнѣ такой!-- задумался Пугачевъ. А это что. Телятина! Опоекъ!
   Черезъ часъ въ коллегіи за краснымъ столомъ сидѣли всѣ въ сборѣ. Пугачевъ на креслѣ подъ портретомъ, а вокругъ стола Чумаковъ, Шигаевъ, Овчинниковъ, Обваловъ, Перфильевъ и Бжегинскій. Въ сторонѣ у другого стола сидѣли письмоводитель Падуровъ и писарь Почиталинъ. Хлопуша сидѣлъ на лавкѣ за Перфильевымъ и не хотѣлъ сѣсть за столъ. Янъ Бжегинскій, названный Барскій -- похудѣлъ, лицо его было сумрачно, даже отчасти грустно, и онъ мрачно оглядывалъ присутствующихъ. Всѣ, помимо Пугачева, изрѣдка косо взглядывали на него. Видно было, что онъ съ ними уже не въ ладу, или будто мѣшаетъ имъ.
   Почиталинъ, стоя, громко читалъ вновь полученное письмо Рейнсдорпа Пугачеву, которое было полно ругательствъ.
   -- Давно-ль онъ у васъ?-- шепнулъ Хлопуша сосѣду, указывая глазами на Бжегинскаго.
   -- Еще послѣ Карова прилипъ. Мастеръ по антиллеріи!-- шепотомъ отвѣчалъ Перфильевъ.-- Гляди, каки фортеціи выводитъ. Пушки на саняхъ выдумалъ возить. Обучилъ своихъ лихо... А ужъ самъ-то куда не сподрученъ. Изъ своихъ видовъ какихъ-то присталъ. Въ лѣсъ смотритъ... Вѣстимо...
   -- Ахъ бестія! Ахъ бестія!-- повторялъ Обваловъ, слушая письмо Рейнсдорпа...-- Постой! Погоди, чортовъ сынъ.
   -- Ну, что сможемъ отвѣтствовать?-- спросилъ Пугачевъ у всѣхъ.
   -- Давайте, ваше величество, сообща надумаемъ,-- сказалъ Почиталинъ, блѣдный и худой, чахоточный казакъ.
   -- Я одинъ отпишу безъ урону чести. А ладно-ль?-- Увидите! возразилъ Обваловъ и, усѣвшись, очинилъ перо и началъ писать, сопя во всю мочь и скрипя по сѣрой бумагѣ.
   -- Ну, вы, графы! Нынѣ о чемъ коллегія. Докладывай!.. Графъ Орловъ, начинай,-- сказалъ Пугачевъ, опираясь на столъ локтемъ и опуская глаза.
   Чумаковъ, какъ самый рѣчистый и самый дѣльный, исполнялъ уже давно должность докладчика. Онъ собрался съ мыслями и началъ.
   -- Первое будетъ, ваше величество, ты...-- Чумаковъ оглядѣлся и продолжалъ:-- Всѣ, кажись, нашинскіе... Ты, Емельянъ Иванычъ -- Лыской не брезгуй. Онъ можетъ тебѣ и намъ нагадить гораздо... И чего ты уперся. Посади его тутъ... Ну, коли его завидущее око не сноситъ, что онъ не участникъ въ коллегіи... Допусти его, и всѣмъ пакостямъ предѣлъ будетъ.
   -- Не хочу!...-- тихо, но рѣзко отозвался Пугачевъ, не двигаясь и не подымая глазъ.
   -- Ну такъ задавить укажи! вспыльчиво сказалъ Чумаковъ,-- а не оставляй на волѣ. Онъ не нынѣ, завтра снюхается съ Оранбургскими... задави!
   -- Не хочу!-- такъ же повторилъ Пугачевъ.-- Что далѣ... Докладывай.
   Чумаковъ слегка двинулъ плечами, поморщился и, обождавъ, продолжалъ.
   -- Второе... Отберемъ мы изъ всего табуна подъ себя коней съ тридцать, самыхъ лихихъ, и откормимъ ихъ, на тотъ конецъ, что, коли насъ Бибиковъ расхлещетъ, порхнуть на Иргизъ.
   -- Экося. Что выпалилъ...
   -- Видали мы ихъ.
   -- Небойсь. Далеко кулику...-- отозвались всѣ.
   -- Недалече! Э-эхъ!-- вздохнулъ Чумаковъ, озираясь на всѣхъ, и сталъ доказывать, что Бибиковъ не похожъ на Кара, а войска изъ столицы и изъ Польши не похожи на Оренбургскія войска. Ссылаясь на вѣсти, привезенныя Обваловымъ, онъ сталъ говорить о необходимости обезпечить бѣгство, если не на Иргизъ, то хоть въ случаѣ бѣды спастись въ Сибирь и поднять каторжниковъ.
   -- Пустое. Пустое,-- заговорили Шигаевъ и Овчинниковъ.
   Пугачевъ взглянулъ на Бжегинскаго.
   -- Сущая все правда,-- молвилъ Янъ и снова замолчалъ.
   -- Завтра отберемъ коней,-- рѣшилъ Пугачевъ.
   -- Четвертое... прибылъ гонецъ отъ Чики.
   -- Когда? Что?-- оживился Пугачевъ.
   -- А вотъ въ обѣдъ... Сказываетъ, что Уфа стоитъ не хуже Оренбурга, а съ татарвой ему сладу нѣту... Укажи опосля позвать его къ тебѣ.. Пятое, что намъ подѣлать съ Пыжовымъ? Вѣшать, аль пустить. Все-жъ онъ офицеръ вѣдь.
   -- Кто такой Пыжовъ?-- вымолвилъ молчавшій до тѣхъ поръ Бжегинскій.
   -- Заговорилъ, какъ до его брата, дворянина, дошло дѣло,-- подумалъ Пугачевъ, подумалъ и Чумаковъ.
   -- Пыжовъ, Оренбургскій офицеръ,-- сказалъ Чумаковъ,-- что гонцемъ былъ пущенъ и попался намедни. Сказываетъ себя изъ нашихъ, изъ казаковъ, а не дворянскаго племени, ну, про мать росписалъ... ну, вотъ его государь и заперъ... Вѣшать не вѣшаетъ и не отпускаетъ. А онъ тутъ наши порядки вынюхиваетъ; какъ у насъ распьяно все по воскреснымъ днямъ; какъ мы расправляемся съ войсками -- мало-ль что еще пронюхаетъ на наши головы...
   -- Рѣшай, вы, братцы,-- спросилъ Пугачевъ.-- Вѣшать аль нѣтъ... Я сказываю пустить домой... Графъ Воронцовъ, говори первый...
   Шигаевъ сидѣлъ и глубоко задумался, глядя въ уголъ горницы на знамена...
   -- Шишига!-- крикнулъ Пугачевъ... Ишь, вѣдь, очумѣлъ.
   -- Ему, братцы, сердечко защемила какая-то купчиха, что онъ видѣлъ въ Оренбургѣ, на валу. Шишига! Эй... О купчихѣ.
   -- Когда это конецъ нашимъ бунтованьямъ!-- вдругъ грустно выговорилъ Марусенокъ.-- Сидѣли бы дома на станицѣ...
   Атаманы громко разсмѣялись.
   -- Ему обида, что на войнѣ -- баба рѣдка,-- замѣтилъ Пугачевъ.-- Ну, вы. подавай голоса про Пыжова. Панъ Барскій, что молвишь?
   -- По мнѣ вѣшать не слѣдъ,-- отвѣчалъ Бжегинскій мѣрно и тихо.-- Будетъ съ васъ труповъ. Растаетъ снѣгъ въ Бердѣ -- чума откроется.
   Кой-кто улыбнулся, двусмысленно, словно заранѣе ожидавъ этого мнѣнія.
   -- И отпускать не слѣдъ... зря!..-- прибавилъ Янъ мрачно.
   Всѣ глянули на Бжегинскаго пристальнѣе.
   -- А надо его въ кулевые зачислить, и когда будетъ какое порученіе опасное, его и послать...
   -- Любо-ль? спросилъ Пугачева у всѣхъ.
   -- Любо! Любо!.. Пусть сидитъ покуда.
   -- Еще что, Чумакъ?
   -- Еще то... Айчувакъ былъ у меня на зарѣ -- сказывалъ, что капкановъ у города еще прибавили.
   Всѣ расхохотались.
   -- Каки капканы?-- спросилъ Обваловъ.
   -- А это на насъ! Чтобы мы попадали въ нихъ.
   -- Ахъ нѣмецъ! Что надумалъ!
   -- Сказывали, что ихній же одинъ солдатикъ попалъ вчера ночью и замерзъ, бѣдняга. Ну, потомъ,-- продолжалъ Чумаковъ,-- говоритъ Айчувакъ, что сборъ на насъ паки былъ у нихъ, да Роздрыпа опять отказалъ... Опасается, перебѣгутъ всѣ къ намъ.
   -- Эка обида!!-- воскликнулъ Пугачевъ.-- Смерть руки чешутся на него. Тыщу рублевъ далъ бы побиться. Да сказывалъ ли онъ имъ въ допросѣ, что у насъ ни пороху, ни ядеръ нѣту...
   -- Навралъ, говоритъ, въ три короба не уберешь.
   -- Ну, а про то, что я запилъ, что татарвы много отъ насъ ушло... Что мы робѣемъ вылазки пуще прежняго,-- говорилъ Пугачевъ.
   -- Все, все сказывалъ... Да нѣтъ, не подымешь...
   -- Эка обида...-- А я было утѣшался... скоро-де вылѣзутъ на насъ. Видно, приходится Бибикова ждать... Надо ему висюлю заготовить, отличную отъ прочихъ... Во, вотъ!-- прибавилъ Пугачевъ быстро.-- Укажи завтра выстроить за рогаткой на московской дорогѣ большущую висюлю и выкласть на ней надписанье: Бибухову. А я этому Пыжову покажу, да пошлю его въ Казань доложить о томъ Бибикову. А Алеху кулевого за нимъ пошлю, соглядать. Коль не скажетъ -- зарѣзать пса гдѣ въ улицахъ казанскихъ.
   -- Слушаю. Завтра состроимъ!.. Энто и нашимъ дѣйствительно будетъ, а то поговариваютъ ужъ, что мы робѣемъ новаго-то генерала.
   -- Ну все что-ль.-- Аль еще что?
   -- Все... Только вотъ я что, атаманы, у васъ, да у тебя, государь, опросить хотѣлъ. Сказываютъ бѣгуны, Самару о Рождествѣ одолѣли... Кто ее?
   -- А шутъ его знаетъ... Я тоже думалъ. Чудно. Араповъ, атаманъ какой то, сказывается отъ меня, что я его послалъ. Должно, изъ донцевъ... Что? Аль готово?-- прибавилъ Пугачевъ, видя, что писавшій все время Обваловъ, положилъ перо и посыпалъ листъ пескомъ.
   -- Готово. Слушай. Что не любо, говори, переладимъ. Это стало, государь, мы отвѣтъ даемъ, а не ты. Тебѣ и рукъ марать о него не приходится.
   И Обваловъ началъ читать слѣдующее:
   "Оренбургскому губернатору, сатанину внуку, дьявольскому сыну! Прескверное ваше увѣщеванье здѣсь получено, за что васъ, яко всесквернаго общему покою ненавистника, благодаримъ. Да и сколько ты себя, по дѣйству сатанину, не ухищрялъ, однако власть Божію не перемудришь. Вѣдай, мошенникъ: извѣстно (да и по всему тебѣ, бестіи, знать должно) сколько ты не пробовалъ своего всесквернаго счастія, однако счастіе ваше служитъ единому твоему отцу-сатанѣ. Разумѣй, бестія, хотя ты по дѣйству сатанину во многихъ мѣстахъ капканы и разставилъ, однако ваши труды остаются вотще, а на тебя здѣсь хотя веревочныхъ не станетъ петель, а мы мочальныхъ найдемъ, да на тебя веревку свить можемъ. Да и-бъ мы вамъ совѣтовали, оставя свое невѣріе, придти къ нашему чадолюбивому отцу и всемилостивѣйшему монарху; егда придишь въ покореніе, сколько твоихъ озлобленій не было, не только во всѣхъ извиненіяхъ всемилостивѣйше прощаетъ, да и сверхъ того васъ прежняго достоинства не лишитъ; а здѣсь не безъизвѣстно, что вы и мертвечину въ честь кушаете, и такъ объяви вамъ сіе, да и пребудемъ по склонности вашей къ услугамъ готовы".
   -- Ну что? Аль поддать еще жару!-- спросилъ Обваловъ, окончивъ чтеніе.
   -- Любо! Любо!-- закричали всѣ...-- Молодца, Елисей Онуфричъ. Залѣпи! Нынѣ-жъ и пошлемъ съ Айчувакомъ.
  

XII.

   Всѣ расходились.-- Пугачевъ остановилъ одного Бжегинскаго и, когда они остались наединѣ, онъ ласково спросилъ его о причинѣ замѣтной внезапной тоски.
   -- И прежде ты не смѣшливъ бывалъ, а нынѣ и вовсе носъ повѣсилъ. Мои тебя и вовсе скоро за царицина соглядая да подсмотрщика почтутъ. Что закручинился, повѣдай, родимый.
   Бжегинскій сначала неохотно, потомъ оживившись, передалъ часть того, что было у него на душѣ... Онъ получилъ письмо съ посланнымъ изъ Казани отъ брата татариномъ, въ которомъ тотъ описывалъ Бибикова, его кипучую дѣятельность, умныя мѣры, принимаемыя къ усмиренію края, и отличныя войска, прибывающія всякій день. Братья знали, что офицеры и солдаты эти не походили на оренбургскихъ.
   -- Такъ ты полагаешь, конецъ моей гульбѣ?-- глухо спросилъ Пугачевъ, внимательно выслушавъ Бжегинскаго.
   Тотъ отвѣчалъ утвердительно. Пугачевъ долго думалъ и, наконецъ, вымолвилъ.
   -- Да въ чемъ лихъ намъ, въ войскѣ, аль въ генералѣ?..
   -- Войско -- конь, сѣдокъ важенъ!-- сказалъ Бжегинскій.-- Возжи подрѣзать.
   -- А то и сѣдока?... А?... Такъ? Это истинно!
   Оба замолчали и задумались. Первый заговорилъ Пугачевъ.
   -- Испробую я, панъ. Пошлю молодца кулевого, да обѣщаю ему въ награду рублевъ тыщу... Что-жъ... стоитъ вѣдь, коли ты говоришь, что сѣдокъ важенъ, а не кони. Ты тоже пораскинь мыслями... Ввечеру свидимся... Правда, ты нашими бесѣдами брезгуешь... Ну, завтра здѣсь увидимся. Денегъ не надо-ль. Мнѣ привезли.
   -- Нѣтъ, спасибо!-- грустно улыбнувшись, отвѣчалъ Бжегинскій и, простившись, выходилъ изъ избы.
   -- Постой на часъ! остановилъ его Пугачевъ.-- Чуденъ ты! Съ какого ты рожна ко мнѣ вышелъ отъ нихъ... Денегъ тебѣ не надо... Вина не пьешь... Не изъ холоповъ, изъ добродзеевъ... А? Аль опять не отвѣтишь.
   Бжегинскій молчалъ и смотрѣлъ въ уголъ на осьмиконечные кресты бѣлыхъ знаменъ, недвижно повиснувшихъ въ воздухѣ.
   -- Они-то всѣ... мои-то... Что казаки, что татарва -- все одно вѣдь... Изъ-за дубины за шашку схватились. Будь ихъ жистъ хорошая -- ихъ бы ко мнѣ въ становище калачемъ не заманилъ никакой шайтанъ... Да и я то... Я то... развѣ... Э-эхъ!!.
   Пугачевъ махнулъ рукой и замолчалъ на мгновенье.
   -- Кабы мнѣ ходъ былъ въ люди,-- горячо молвилъ онъ.-- Я былъ въ прусской-то войнѣ не изъ послѣднихъ... Изъ кожи лѣзъ. Ну, вотъ. Въ есаулы начальство не пустило -- въ цари вышелъ... Почешутъ нынѣ затылки-то... Да не обо мнѣ рѣчь. Ты, скажи, съ чего лѣзешь... А?
   -- Тебѣ этого, Емельянъ Иванычъ, не смекнуть. Брось! Прости -- сказалъ Бжегинскій.
   -- Нѣтъ, постой. Я, братъ, многаго чего не вѣдаю по моей малограмотности и простому состоянію, но коли мнѣ пояснятъ, я все пойму... мнѣ вотъ одинъ про звѣзды въ Польшѣ толковалъ. Я все понялъ... Ты полоненный... Такъ! смекаю. Назадъ хочешь, что-ль... Помочь тебѣ бѣжать до Вятки я смогу, чрезъ Иргизскихъ старцевъ цѣлехонекъ у меня дойдешь до Варшавы.
   -- Нѣтъ. Спасибо!
   -- Стой!.. Ты не мыслишь-ли, что я инако пригожусь, что я впрямь въ царяхъ буду въ Москвѣ сидѣть на престолѣ... Ни-и! Изъ грязи да въ князи! не можно, братъ! День мой -- ну, и вѣкъ мой! Я токмо погуляю гораздо по Россіи. Пусть галдятъ обо мнѣ! Ну, что-жъ молчишь, не откроешься... Ну, Богъ съ тобой, спасибо за послугу. Ступай. А нужда будетъ, приди и сказывай. Все сдѣлаю, что могу.
   Бжегинскій вышелъ и задумчиво пошелъ въ свою избу, гдѣ дожидалась его Шерфе, послѣдовавшая за нимъ въ Берду.
   -- Хоть тресни -- не пойму. Зачѣмъ онъ затесался къ намъ!-- подумалъ Пугачевъ, оставшись одинъ.-- А вѣдь что проку отъ него -- не перечтешь. Золото!
   -- Ваше величество!-- вошелъ Яшка.-- Тутъ казаки. Кузнецовъ съ дѣвкой -- просятся пустить.
   -- Какой такой Кузнецовъ, да еще съ дѣвкой?.. Пусти!
   Вошелъ Батька, а за нимъ высокая, стройная, и все такая же гордая -- Заноза. Пугачевъ ахнулъ и вскочилъ на встрѣчу.
   -- Къ тебѣ, ваше величество. На поклонъ!-- молвилъ Батька.
   Пугачевъ усадилъ обоихъ и сталъ разспрашивать, вспоминать и все глядѣлъ на Занозу. Она, казалось, стала еще красивѣе, горделивѣе; еще болѣе огня было въ глазахъ ея и въ лицѣ.
   Пугачевъ еще тогда въ Каиновомъ-Гаѣ былъ пораженъ красотой Занозы. Теперь вспомнилъ онъ свои и ея слова, которыми они перекинулись въ ту бурную ночь, когда онъ ужиналъ у Батьки Христа-ради, и тотчасъ вынулъ изъ стола и далъ Кузнецову 25 рублей.
   -- Вотъ тебѣ за ужинъ, Батька. Спасибо за хлѣбъ, за соль, коими купца Иванова угостилъ въ Гаѣ. Ну, выдь на мало -- мнѣ съ дѣвкой о своемъ дѣлѣ перетолковать надо.
   Увидя Занозу, Пугачевъ невольно вздумалъ, что эта была единственная женщина, которая могла бы ему замѣнить отчасти Харлову, и рѣшилъ про себя тотчасъ взять ее въ Берду на мѣсто Фаины.
   -- Не запамятовала, лебедушка,-- вымолвилъ онъ, когда Кузнецовъ вышелъ,-- какъ я тебѣ цѣлое царство пообѣщалъ за твою любовь.
   -- Зачѣмъ? Помню, ваше величество!-- отвѣчала Заноза, гордо поднимая на него свои угольные глаза подъ длинными рѣсницами.-- Я тебѣ тогда-жъ молвила: Завоюй де царство и бери! У тебя, вижу, слово крѣпко.-- Ну, и мое тожъ нерушимо. Вотъ она -- я!..
   Заноза распахнула руки, колыхнулась ея высокая грудь подъ ожерельемъ, засвѣтилось ласково все лицо съ алымъ румянцемъ,
   Пугачевъ обомлѣлъ и невольно подвинулся къ ней...
   -- Экая чародѣйка! Впрямь царицей глядишь! Поцѣлуй разокъ-то?...
   -- Нѣту, зачѣмъ!.. Богъ любитъ троицу!..
   И она три раза расцѣловалась съ нимъ и снова гордая, полная спокойной важности, глядѣла ему прямо въ лицо, закидывая голову назадъ и раскрывая бѣлую и полную шею, гдѣ блестѣло монисто, унизанное червонцами.
   -- Что-жъ, останешься ты у меня въ Москвѣ... пока Оренбургъ не одолѣю. А тамъ и на истинную Москву бѣлокаменную походомъ пойдемъ.
   -- Какъ твоему величеству угодно! отвѣчала Заноза.-- А ты допрежде того одолѣлъ бы вотъ Симонова. Берду-то брось, а изъ нашего Яицка осаждай Оренбургъ. Въ комендантскихъ палатахъ было-бы повадливѣе, чѣмъ въ избѣ-то бердинской.
   -- Ладно. Поѣзжай въ Яицкъ. Какъ управлюсь здѣсь, буду туда, и разживемся въ комендантскихъ палатахъ. Хоть объ закладъ вдаримъ! Сто карбованцевъ съ меня, а съ тебя... Что съ тебя взять... Самое тебя возьму!.. У казаковъ, моихъ атамановъ, будешь какъ за царицу... Такъ что-ль? По рукамъ?
   Заноза разсмѣялась и ничего не сказала... Они разстались.
   -- Эка красота! околдовала въ два раза пуще Харловой! подумалъ Пугачевъ и прибавилъ:-- Одначе... Не время нюни распускать. За государскія дѣла, Емеля, принимайся; сиречь, за воровскія свои дѣла.
   Пугачевъ разсмѣялся и, позвавъ Яшку, велѣлъ ввести Айчувака.
   Вошедшій Айчувакъ низко поклонился и сталъ у порога.
   -- Мое почтеніе, Трифонъ Калмыковичъ. Я у тебя въ долгу. Завтра расплачуся. За царемъ служба не пропадаетъ!
   Разспросивъ его подробно объ Оренбургѣ, Пугачевъ узналъ, что въ церквахъ и на площадяхъ читаются новыя объявленія, обѣщающія за его голову десять тысячъ рублей.
   -- Ну, что-жъ горожане?
   -- Да что... слухаютъ да усмѣхаются. Поди-ко сними, сказываютъ, попробуй!..
   Научивъ Айчувака, какъ описать бѣдственное положеніе Берды, Пугачевъ отпустилъ его. Въ сѣняхъ дожидался Алеша сумрачный и безпокойный. Пугачевъ позвалъ его.
   -- Ну, Алексѣй... Твое обстоятельство самое дрянное. Судъ атаманскій знаешь: въ куль да въ воду. Ты, братъ, въ кулевыхъ давно и по сю пору ничѣмъ не откупился.
   -- Я готовъ, ваше величество, что прикажешь.
   -- По твоей винѣ дерзостной -- тебѣ еще и порученіе не подошло. Вѣдь тебя пошлютъ на самое трудное. Мало, мало, коли укажутъ -- похѣрить кого изъ командировъ. Вотъ, къ примѣру, пошлютъ убить Раздрыпина.
   -- Что-жъ...-- вымолвилъ Алеша.-- За одно пропадать.
   -- Да ты повѣдай, какъ ты -- такое выдумалъ. Укрывать у меня на вышкѣ соглядая, да еще князя.
   Алеша разсказалъ подробно, что спряталъ князя Ивана не какъ шпіона, а чтобъ спасти его... А тутъ случился самый судъ... что князь хорошій, добрый баринъ и что онъ изъ-за него хотя опять готовъ попасться. Выслушавъ все, Пугачевъ задумался, потомъ объявилъ, что порученье Алеши будетъ не трудное. Въ Бердѣ выстроится висѣлица генералу Бибикову, и офицеръ Пыжовъ пошлется къ нему, какъ кулевой -- объявить это... Алеша же -- слѣдитъ за исполненіемъ этого и въ противномъ случаѣ -- зарѣзать его, или же быть зарѣзаннымъ въ свою очередь третьимъ.
   -- Ну, вотъ... ступай... когда нужно будетъ снаряжаться, я за тобой пошлю.
   Черезъ полчаса Пугачевъ одинъ, безъ своихъ полковниковъ, верхомъ, въ сопровожденіи только своего конвоя изъ нѣсколькихъ казаковъ, объѣзжалъ Берду. Осмотрѣвъ разныя избы, гдѣ помѣщалась конница, пошутивъ съ казаками насчетъ предстоящей порки новаго московскаго генерала, онъ оглядѣлъ лошадей, замѣтилъ худыхъ и хромыхъ, выговорилъ-виноватымъ. Объявивъ, что жалованье будетъ раздаваться на другой день утромъ, онъ отправился кругомъ Берды по валу и, осмотрѣвъ свои бастіоны и орудія, велѣлъ въ одномъ мѣстѣ выкидать и вычистить напавшій снѣгъ, чтобъ углубить ровъ. Затѣмъ онъ заѣхалъ въ большую избу, гдѣ содержались арестанты за разныя вины и гдѣ помѣщали также плѣнныхъ и приговоренныхъ. Тутъ же былъ теперь запертъ Оренбургскій капитанъ Пыжовъ, доставленный калмыками, которые поймали его на пути въ Сурманаеву. Тутъ же въ другой горницѣ былъ запертъ Лысовъ. Пугачевъ слѣзъ съ лошади, одинъ вошелъ въ избу и отворилъ горницу, гдѣ былъ Лысовъ.
   -- Выспался?-- спросилъ онъ у сидящаго на полу Лысова.
   -- Да! грубо отвѣчалъ этотъ.
   -- Ну вылѣзай. Пошелъ. Только, смотри, въ послѣдній.
   -- И я говорю въ послѣдній...-- усмѣхнулся Лысовъ.
   Пугачевъ вошелъ въ другую горницу, гдѣ сидѣлъ на лавкѣ капитанъ Пыжовъ, блѣдный, съ испуганно искривленнымъ лицомъ. Онъ вздрогнулъ и вскочилъ, когда дверь отворилась. Пугачевъ остановился на порогѣ.
   -- Ну что, баринъ... господинъ капитанъ! Какъ живется-можется? Смерти ждешь?.. Ты Богу молись! Слушай-ка... Тебѣ что лучше... Чтобъ самого тебя похѣрили со свѣту, или чтобы тебѣ задачу задали... Говори.
   Пыжовъ не понялъ и, словно застывъ, безсмысленно глядѣлъ въ лицо Пугачева... Онъ думалъ, что конный топотъ, голоса на дворѣ и весь поднявшійся шумъ были его послѣднія минуты...
   -- Пріѣхали! Потащутъ!.. думалось ему...
   Пугачевъ раза два объяснилъ, что пріѣхалъ предложить выборъ или быть повѣшеннымъ, или взяться за исполненіе порученія...
   Пыховъ, понявъ наконецъ, опустился на колѣни и сталъ просить помилованія.
   -- Вѣруешь ли ты, что я Петръ Ѳедорычъ, государь?.. Молчишь!.. Слабодушный народъ! Ну, а знаешь ли ты, что коли не исполнишь въ точности моего указа, и обманомъ меня взять вздумаешь -- то я тебя могу похѣрить въ тотъ же часъ; что отъ меня не уйдешь... Ну, слушай. Ты, отъ моего царскаго величества будешь пущенъ гонцомъ въ Казань къ генералъ-аншефу Бибикову, что прибылъ на мѣсто Кара, съ особымъ порученіемъ, кое тебѣ завтра растолкуютъ... надо, вишь, его упредить, что висюля у насъ для него готова.
   -- Меня онъ и разстрѣляетъ за это!-- глухо сказалъ Пыжовъ.
   -- Такъ! И хорошо сдѣлаетъ.... Потому, ты вражій гонецъ. Такъ не хочешь! Боишься?.. Ну, неча дѣлать -- я тебя укажу повѣсить!..-- усмѣхаясь сказалъ Пугачевъ, давно рѣшившій, что Пыжовъ повѣшенъ въ Бердѣ не будетъ.
   Пыжовъ снова повалился въ ноги.
   -- Ну, господинъ капитанъ, болтыханьемъ ты ничего не возьмешь. Размысли, что я тебѣ представляю... А чрезъ денекъ дай отвѣтъ...
   -- Изволь... Что-жъ... не губи только...
   -- Размысли... Вѣдь и тамъ тебѣ смерть... Стало, что-жъ ты возьмешь... А? Вотъ, видишь, господинъ капитанъ, у тебя на умѣ обманъ. И напрасно... Обманешь -- зарѣжутъ.
   Пыжовъ сталъ креститься и клясться, что съѣздитъ въ Казань и явится къ Бибикову.
   -- Ну, ладно. А покуда сиди... И я, братъ, такъ-то въ Питерѣ сидѣлъ да смерти ждалъ.
   Выйдя отъ Пыжова, Пугачевъ на-рысяхъ выѣхалъ изъ Берды, чтобъ осмотрѣть пикеты, постоянно выставленные по всѣмъ дорогамъ въ Оренбургъ, въ Казань и въ Илецкую защиту, которая еще не сдавалась. На этотъ разъ онъ отправился по Оренбургской дорогѣ и нашелъ пикетъ въ шалашѣ среди степи... Три лошади стояли привязанныя и спутанныя, а три казака лежали въ шалашѣ, мертво пьяные, полузамерзлые, и между ними валялись двѣ калмыцкія скляницы, осушенныя до дна... Пугачевъ приставилъ къ нимъ караулъ, послалъ одного верхового за санями, чтобы свезти пьяныхъ, и за свѣжей смѣной, а другого казака отправилъ къ графу Орлову съ приказомъ узнать немедленно, кто изъ полковниковъ дежурный по пикетамъ и артауламъ, кто ставилъ этотъ пикетъ, и доложить себѣ въ коллегіи о виновныхъ. Затѣмъ отрядилъ двухъ казаковъ освидѣтельствовать пикеты на другихъ дорогахъ...
   -- Кто нынѣ провинился и еще провинится,-- воскликнулъ онъ грозно,-- того завтра укажу разрѣшетить изъ ружей. Коль вы въ толкъ не берете, что намъ караулы да пикеты по дорогамъ для нашего пьянаго становища пуще глазъ нужны, то я вамъ оное поясню однимъ на спинахъ -- ѣзжалами ременными, другимъ -- порохомъ съ пулями.
   Отпустивъ конвой и оставивъ съ собой одного Творогова, онъ повернулъ на дорогу въ Каргале, гдѣ жилъ съ семьей своей Хлопуша, и поскакалъ къ нему въ гости.
  

XIII.

   Уже вечерѣло, улицы Бердинскія пустѣли, народъ пересталъ шмыгать взадъ и впередъ, только еще по близости кабаковъ, по вновь заведенному порядку, ѣздили въ двухъ дровняхъ два казака и подбирали валявшихся. Однихъ везли въ такъ называемую пьяную избу на ночь, а замерзлыхъ и опившихся въ другихъ дровняхъ вывозили изъ слободы и бросали въ ровъ.
   Проѣзжая не далеко отъ избы Пугачева, дровни, уже полныя десяткомъ лежавшихъ въ нихъ, остановились около протянувшагося на снѣгу мужика, и два казака нагнулись надъ нимъ, чтобъ тащить въ тѣ или другія дровни, т.-е. къ живымъ или мертвымъ, въ пьяную избу или ровъ.
   -- Этотъ не дышитъ, кончился,-- замѣтилъ одинъ изъ казаковъ, нагибаясь надъ русымъ мужикомъ.
   Савка, мертво пьяный, дѣйствительно растянулся бездыханно. Разглядѣвъ ближе багровое, посинѣлое лицо съ раскрытымъ ртомъ, казаки съ трудомъ потащили его въ заднія дровни и бухнули на мертвую кучу.
   -- Восьмой!-- счелъ казакъ.-- Ишь, Лысовъ, что народу угостилъ; нынѣ было не въ примѣръ опивицъ. Доѣдешь до рогатки -- и весь десятокъ будетъ... Ну, буде!..
   И казаки разъѣхались въ разныя стороны. Переднія дровни поѣхали къ пьяной избѣ, а вторыя къ выѣзду. Казакъ шелъ около своего воза, подгоняя лошадь и, добравшись до вала, остановился у обледенѣлаго края, политаго водой... Стаскивая за ноги трупы до политаго края, онъ выпускалъ ихъ изъ рукъ, и они сами съѣзжали въ ровъ -- гдѣ, полузасыпанные снѣгомъ, чернѣлись и торчали тамъ и сямъ человѣческіе члены. Ровъ этотъ, гдѣ сваливали трупы, назывался -- въ отличіе отъ другихъ рвовъ на другихъ концахъ Берды -- Харловской ямой, потому что здѣсь была брошена и зарыта теперь снѣгомъ Харлова съ маленькимъ братомъ. Мимо этого рва шла дорога въ Каргале. Другой ровъ по Оренбургской дорогѣ -- назывался комендантскимъ, ибо тамъ брошены были трупы симбирскаго коменданта Чернышева и его 30-ти товарищей... Все это было теперь скрыто глубокими снѣгами, только по краямъ собаки дорывались до нѣкоторыхъ...
   Казакъ, стащивъ Савку, сперва оглядѣлъ его карманы и, найдя нѣсколько мѣдяковъ, взялъ себѣ. Полушубокъ Савки показался казаку свѣжѣе его собственнаго, но, подумавъ, онъ молвилъ.
   -- Нехай! Другіе сымутъ!..-- И подтащивъ къ краю тѣло, пустилъ его по скользкой ледяной горкѣ... Здоровенный Савка зашуршалъ по льду, съѣхалъ на спинѣ внизъ и уперся въ снѣгъ, гдѣ торчала мертвая нога въ дрянномъ лаптѣ. Затѣмъ, тщетно общаривая всѣ трупы поочереди, казакъ такъ же спускалъ ихъ. Остальные семеро, скатываясь, налетали съ размаху на тѣло Савки и прикрывали его собой.
   Казакъ сѣлъ въ пустыя дровни, запѣлъ для храбрости, косясь на ровъ, и рысью выѣхавъ назадъ въ слободу, завернулъ въ ближайшій кабакъ; ихъ было безъ числа въ царевой Москвѣ.
   Въ кабакѣ шло угощеніе. Полковникъ Лысовъ опять поилъ народъ, увѣщевая на утро быть готову -- стоять за него горой. А на какое дѣло быть готову -- не сказалъ.
   -- Нонѣ въ ночь великое происхожденье будетъ!-- сказалъ онъ уходя.
   Между тѣмъ въ государевой избѣ было тихо и темно. Поваръ Агѣй спалъ въ своей каморкѣ. Твороговъ, возвратившійся съ верховыми лошадьми, запрегъ сани и поѣхалъ снова въ Каргале за Пугачевымъ. Яшка разыскивалъ по Бердѣ своего кума и уже отчаивался найти.
   Въ темнотѣ ночи какая-то фигура казака прокралась во дворъ и, не слышно войдя съ задняго крыльца въ сѣни, повернула въ горницу Фаины Ѳоминишны, гдѣ раздавался сапъ съ присвистомъ. Казакъ подвинулся къ спящей Фаинѣ, еще одѣтой и потащилъ ее за руку. Потомъ сталъ дергать за плечо. Фаина Ѳоминишна не просыпалась.
   -- Фаина, Фаинушка!..-- тихо шепталъ онъ надъ ней.-- Экъ разоспалась!..-- И онъ слегка ткнулъ женщину въ бокъ.
   -- А-а!! А-а!! рѣж... Батюшки! рѣ-жутъ!-- вдругъ заорала она, какъ шальная на всю избу.
   -- Что ты. Эй... Я это! Марусенокъ! Я, чума! Ей-ей, чума!-- уговаривалъ женщину казакъ.
   -- О-охъ!-- вздохнула Фаина и прибавила уже своимъ сладкимъ голосомъ:-- напужалъ, родной... Темно? Аль я вздремнула. Кое время. А гдѣ-жъ самъ-то...
   -- Въ Питерѣ, у Хлопуши въ гостяхъ, не скоро еще будетъ. Сейчасъ токмо Твороговъ вернулся, да опять за нимъ поѣхалъ. Агѣй дрыхнетъ. Я какъ свѣдомился, что ты одинехонька, такъ и къ тебѣ. Ну, что нынѣ-то, опять забиждалъ тебя.
   -- И-изъ пу-ушки, сказалъ, выпалитъ!-- бархатно протянула Фаина Ѳоминишна.-- Теля-ти-ной зоветъ...
   -- Эка злодѣй!-- отозвался съ упрекомъ Марусенокъ, но самъ въ темнотѣ шаловливо усмѣхался.
   -- Поцѣлуемся. Красавецъ мой, графчикъ,-- зашептала Фаина Ѳоминишна.-- Огня что-ль... запалить...
   -- Нѣтъ! зачѣмъ. Хуже... стой!.. Чтой-то?.. Слухай!..
   Марусенокъ притаился... Въ сѣняхъ слышались осторожные шаги.
   -- Охъ? Что коли самъ... Убьетъ.
   -- Молчи, глупая.
   Шаги послышались ближе, явственнѣе, и кто-то сталъ осторожно подниматься по лѣсенкѣ на чердакъ. Одна ступень скрыпнула сильнѣе, затѣмъ все стихло.
   -- Ктой-то!-- заговорилъ Марусенокъ.
   -- Не Яша ли...
   -- Красться-то почто-жъ ему... Нѣтъ, это... Э! Смекнулъ! Ишь что!! Ну! Оно, Фаинушка, на руку намъ. Я Емельяна дождусь здѣсь съ тобой.
   -- Какъ можно.
   -- Не твоя забота... Я ужъ промаха не дамъ. А ты, золотая... Полно спать-то. Еще рано.
   -----
   Около полуночи Пугачевъ подъѣхалъ къ избѣ. Въ его горницѣ былъ свѣтъ, а на лавкѣ сидѣлъ Марусенокъ, притворяясь задремавшимъ. Фаина Ѳоминишна у себя на постели старалась храпѣть, но выходило неестественно, до тѣхъ поръ, пока она въ самомъ дѣлѣ не заснула.
   -- Чего это?..-- увидѣлъ Пугачевъ Марусенка.
   Тотъ будто очнулся... Пугачевъ зорко глянулъ на него, подумалъ и усмѣхнулся насмѣшливо.
   -- Заждался... Дѣло есть...-- началъ было Шигаевъ.
   -- О-охъ! Шишига! У меня, братъ, носъ о семи концахъ. Да и ты бабьихъ дѣлъ мастеръ -- извѣстный. Что-жъ, пожалуй. На всѣхъ хватитъ, мнѣ не жаль. Она не Харлова... А токмо я скажу, что на чистоту надо, а не увертками...
   -- Вотъ выдумалъ. А ты укажи взять фонарь, да слазить на вышку... Кто тамъ сидитъ -- сволочить внизъ, да спросить, за какимъ дѣломъ онъ залѣзъ.
   Пугачевъ не понялъ. Шигаевъ повторилъ и прибавилъ вошедшему Творогову.
   -- Ваня! Бери фонарь. Слазимъ на вышку.
   Пугачевъ остался въ сѣняхъ и глядѣлъ, какъ двое казаковъ влѣзли на чердакъ.
   -- Съ-пьяну онъ что-ль... Нѣтъ...-- думалъ Пугачевъ, ожидая подъ лѣсенкой, пока казаки обшаривали чердакъ.
   -- Ахъ ты, проклятый!-- послышался голосъ Шигаева.-- Не даромъ я за тобой глазъ-то имѣлъ... Ваня, давай бичевку, связать его.
   -- Не подходи, убью!-- раздался голосъ Лысова.
   Пугачевъ стрѣлой бросился къ лѣстницѣ. Лицо его поблѣднѣло, онъ зайцемъ вскарабкался по ступенямъ, съ злобой цѣпляясь за нихъ. Въ секунду былъ онъ на верху.
   Лысовъ сидѣлъ въ углу чердака, гдѣ попрежнему была навалена большая куча разнаго добра въ мѣшкахъ. Онъ былъ блѣденъ и, свирѣпо озираясь, какъ волкъ, окруженный собаками, тяжело сопѣлъ и держалъ въ рукѣ пистолетъ съ откинутымъ кремнемъ.
   Пугачевъ влетѣлъ и остановился на мигъ, но увидя угрожающую съ пистолетомъ руку, ахнулъ и бросился на Лысова. Раздался выстрѣлъ, вскрикнули казаки и соръ посыпался на нихъ съ потолка. Дымъ наполнилъ чердакъ, но скоро въ этомъ дыму обрисовалась фигура Пугачева, который волочилъ Лысова къ лѣстницѣ и задыхаясь повторялъ:
   -- Меня!.. Меня?.. Меня!..
   И Лысовъ съ грохотомъ рухнулся по этой лѣстницѣ внизъ головой, какъ когда-то маленькій Елагинъ, брошенный имъ. Пугачевъ спрыгнулъ вслѣдъ за нимъ по ступенькамъ, снова поднялъ Лысова съ пола и чрезъ секунду уже на крыльцѣ съ страшною силой швырнулъ его на улицу. И снова подскочилъ было, но остановился и какъ-то простоналъ. Всѣ члены его тряслись, дыханіе сперлось и побѣлѣлое лицо искривилось судорогой... Приложивъ руку къ груди, захлебываясь, словно пробѣжавъ нѣсколько верстъ -- онъ тихо вошелъ на крыльцо и сталъ отворять дверь на блокѣ -- и не смогъ. Страшная сила, съ которой волочилъ и швырялъ онъ, какъ мячъ, дюжаго Лысова -- оставила его... Ноги подкашивались, и какая-то струя чего-то словно выходила изъ его тѣла и все болѣе ослабляла его съ каждымъ мигомъ. Не одолѣвъ двери съ пятифунтовымъ блокомъ, онъ опустился на подгибавшихся ногахъ и сѣлъ на крыльцѣ.
   Все это произошло такъ быстро, что Шигаевъ и Твороговъ появились на крыльцѣ, когда Пугачевъ сидѣлъ уже, тяжело переводя дыханіе... Лысовъ хрипѣлъ и барахтался на снѣгу, какъ пьяный...
   -- Не зацѣпилъ? А?..-- спросилъ Шигаевъ, оглядывая Пугачева.
   -- Н-нѣтъ...-- едва выговорилъ этотъ,-- съ трудомъ поднялся и, тяжело ступая, почти ввалился въ горницу.
   Чрезъ пять минутъ Шигаевъ стоялъ предъ Пугачевымъ, сидѣвшимъ на лавкѣ... Фаина Ѳоминишна тоже проснулась, сидѣла и плакала съ перепугу... Лицо Пугачева все еще было блѣдно...
   -- Коли эдакъ да часто... Надорвешься... Сначала морозъ пробираетъ и, кажись, избу выворочу кулакомъ, а тамъ блоху не раздавишь... Даже обидно... Не стоитъ онъ...
   -- Дозволь ты мнѣ его... Вѣдь онъ мнѣ ужъ съ недѣлю пообѣщался забраться такъ въ ночь, да тебя соннаго урѣзать. Я думалъ съ-пьяну. Дозволь. Я сейчасъ... А дрогнетъ рука -- татарина найму.
   -- Не могу... Боюся... Не могу.
   -- Я чтой-то и не смекну,-- сказалъ Шигаевъ.-- Что онъ тебѣ, батька съ маткой что-ль.
   -- Скажу я тебѣ... Боязно мнѣ трогать его поганаго, а то-бъ давно сжилъ. Были мы въ Сакмарскомъ городкѣ на свадьбѣ, какъ Татищеву еще только одолѣли. Ну, была тамъ ворожея, аль колдунья... Изъ Сибири что-ль сказывалась... Тебя не было, ты еще валялся отъ убивства старшинскаго... Ну, вотъ эта вѣдьма ворожила намъ... Мнѣ, русачку тому, да Лыскѣ -- троимъ!.. И говоритъ: эхъ, тѣснота молодцамъ на бѣломъ свѣтѣ... Помрутъ русый да рыжій не своей смертью, а кто ихъ уходитъ, двадцать недѣль проходитъ.
   -- У-ухъ!-- отозвалась вдругъ Фаина Ѳоминишна, словно испугалась чего.
   -- Мнѣ тогда не въ домекъ было... А теперь я это смекаю... А еще тоже сказала: высоко полетишь -- далече упадешь и на четыре части развалишься.
   -- У-ухъ!-- снова отозвалась Фаина Ѳоминишна.-- Во всю ночь теперь не засну!
   -- А вотъ помню я тоже... какъ былъ я въ Польшѣ на Вяткѣ,-- задумчиво продолжалъ Пугачевъ.-- Иду разъ селеньемъ мнѣ невѣдомымъ, дорогою... Дѣвченочка у колодца двухъ коней поитъ. Ведерка большущая и не справится... Я взялъ у ней коней, напоилъ, да и спрашиваю, какъ мнѣ ближе на границу пройти... А она говоритъ... Иди, иди, на царство придешь... Да, такъ и сказала. Чудно.
   -- Что-жь, вы, ваше величество... Почивать бы ужъ время!-- выговорила Фаина Ѳоминишна и, разинувъ ротъ, прищуривъ глаза, она зѣвнула и закончила зѣвокъ, будто горюя:-- Аха-ха-ха! ха-ха!
   -- Поди ты спать! Экая баба... не сподручная!-- досадливо вымолвилъ Пугачевъ.
   -- Не сподру-у-чная!-- повторила Фаина Ѳоминишна своимъ обидчивымъ, и все-таки пѣвучимъ голосомъ и ушла, переваливаясь, къ себѣ въ горницу.
   -- Шишига! Благо ты шляешься. Возьми ты ее къ себѣ. Ей-Богу.
   -- Куда мнѣ ее?-- отозвался Марусенокъ угрюмо. Кладъ какой! Отошли обратно на Авзяный... Что съ Лысовымъ-то?.. Онъ тутъ связанный лежитъ.
   -- Запереть его опять въ арестантской, да и держать, пока Оренбургъ стоять будетъ. А тамъ увидимъ.
   Шигаевъ вышелъ. Пугачевъ задумался и, опершись локтями на столъ, положилъ голову на руки и долго сидѣлъ не шевелясь. Брови его сдвинулись, небольшіе каріе глаза прищурились... только губы и скулы слегка двигались, и шевелилась рѣдкая съ просѣдью бородка.
   -- Емельянъ?!. Пугачевъ?!.-- едва слышно выговорилъ онъ вслухъ и снова задумался и снова не двигался...
   -- Дворяне?.. Мѣщане?.. Подлый народъ?..-- снова зашепталъ онъ черезъ часъ...-- И когда все это зачалось... Сказывалъ попъ на Зимовейской станицѣ... что съ Ноевыхъ сыновъ... Я-то, стало, противъ Ноева регламента пошелъ...
   Пугачеву не спалось. Онъ снова одѣлся и вышелъ на крыльцо. Ночь была звѣздная, свѣтлая, до разсвѣта оставалось еще часа три... Пугачевъ пошелъ въ конюшню... Удушливымъ тепломъ пахнуло на него.
   -- Ого?..-- Кайсакъ!-- позвалъ онъ.
   Одна изъ лошадей заржала. Онъ вошелъ въ стойло къ своему любимому киргизскому коню и сталъ ласкать его...
   Конь этотъ былъ присланъ ему однимъ богатымъ киргизомъ въ отвѣтъ на подаренные ему нѣмецкіе пистолеты, взятые на повѣшенномъ полковникѣ Чернышевѣ.
   Пугачевъ самъ осѣдлалъ коня и шагомъ выѣхалъ за ворота; объѣхавъ нѣсколько постовъ, заѣхавъ на два земляныхъ укрѣпленія, вновь перестроенныхъ Бжегинскимъ, онъ оглянулъ часовыхъ и смѣны -- но ни слова не молвилъ никому и шагомъ поѣхалъ вдоль по валу... Доѣхавъ до рогатки, онъ увидѣлъ не вдалекѣ дровни въ одну лошадь, которыя только что выѣхали въ степь по Оренбургской дорогѣ... Пугачевъ прищурился, стараясь среди ночи разглядѣть что-либо, но не могъ различить ничего, и рысью пустился въ догонку... Это была бочка на дровняхъ, а на ней Максимка... Пугачевъ окликнулъ его; тотъ, словно смутясь сразу остановилъ лошадь и, оглядываясь, молча снялъ шапку...
   -- Куда?..
   Максимка замялся и напрасно старался что-либо выговорить.
   -- За водой что-ль...
   -- Да!-- отозвался этотъ...
   -- Раненько... Молодецъ!-- И Пугачевъ хотѣлъ уже вернуться, но вдругъ, будто сообразивъ что-то, снова остановился и усмѣхнулся.
   -- Максимъ!.. Ты гдѣ-жъ воду-то берешь?.. въ Оренбургѣ?
   Максимка молчалъ. Пугачевъ подъѣхалъ ближе къ бочкѣ и, не слѣзая съ коня, потянулся съ сѣдла къ крышкѣ бочки.
   -- Можно глянуть мнѣ? играя въ вѣжливость и почтительность,-- спросилъ онъ.
   Максимка, дрожа всѣмъ тѣломъ, пролепеталъ.
   -- Ваше величество...
   Пугачевъ сбросилъ крышку, опустилъ руку въ бочку, пошарилъ въ какой-то массѣ и вынулъ руку, бѣлую -- въ мукѣ.
   -- Ну вотъ Максимушка и кулевой!-- разсмѣялся онъ.-- Въ куль, да въ воду!
   Максимка съ плачемъ соскочилъ и упалъ на колѣни предъ лошадью Пугачева.
   -- Молоко на губахъ, а каки дѣла творитъ... То-то ты кабакомъ разжился. Сколько здѣсь?
   -- Не знаю... Простите... Закаюсь.
   -- Гдѣ добылъ и почемъ? Сказывай правду...
   -- За 12-ть рублевъ въ Каргале... въ Петербурхѣ у Сеитовца.
   -- Кому продашь...
   -- Купцу Оренбургскому.
   -- А по чемъ... Ну? Сказывай, щенокъ.
   -- За сто рублевъ, уговоръ былъ.
   -- Ловко!.. Которую же ты это бочку везешь?..
   -- Первую... Ей-ей... Первую.
   -- А?! Ты врешь?!-- Пугачевъ досталъ пистолетъ изъ-за пояса и осмотрѣлъ его...-- Ну?
   -- Пятую... Простите, помилуйте. Я вамъ деньги...
   -- Ахъ ты плутяга... Съ этихъ лѣтъ?.. Который тебѣ годъ-отъ.
   -- Девятнадцатый...
   Пугачевъ поглядѣлъ, подумалъ и, засунувъ пистолетъ, вымолвилъ.
   -- Слушай, дьяволенокъ. Я тебя отпущу, но смотри, чтобы тебѣ больше съ бочкой по воду не ѣздить... Слышишь?.. А второе -- оставайся въ Оренбургѣ у своего князька этого, и если вывѣдаешь чрезъ него, когда положено у нихъ выступленіе на меня, да извѣстишь ты меня хоть бы за сутки, я тебя совсѣмъ оправдаю. И помнить не буду. Ну, ступай. Уговоръ лучше денегъ, смотри никому не сказывай, что я тебя словилъ, да отпустилъ.-- А то васъ разведется много -- придется вѣшать. Ну, гони... гони...
   И Пугачевъ повернулъ назадъ въ улицу. Максимка закрылъ бочку, вскочилъ на нее и веселый, но еще дрожащими отъ испуга руками нахлестывая лошадь, крупной рысью пустился къ Оренбургу.
   Пугачевъ ѣхалъ шагомъ по валу; поровнявшись съ Харловской ямой, поглядѣлъ туда, гдѣ среди снѣга чернѣлись вновь набросанные трупы...
   -- Тутъ, сердечная, съ братишкой!..-- молвилъ онъ.-- Ухъ, Лыска! мало тебя убить...
   Пугачевъ пріостановилъ лошадь, ему послышался чей-то голосъ... Онъ прислушался... Все кругомъ было мертво, тихо.
   -- Грѣхъ!.. Грѣ-ѣхъ!-- вдругъ раздалось въ Харловскойямѣ и стихло.
   Снова все было мертво кругомъ, только звѣзды мерцали. Пугачевъ подъѣхалъ ближе къ краю. Какая-то темная фигура копошилась на глубинѣ ямы и, протягивая руки къ нему, тянулась оттуда... Лошадь Пугачева завидѣла, захрапѣла и шарахнулась въ сторону... Пугачевъ пришпорилъ ее и поскакалъ отъ вала въ слободу.
   А въ Харловской ямѣ послѣ него копошился мужикъ Савка, бранился, стараясь напрасно вскарабкаться вверхъ по ледяной горкѣ и, согрѣваясь въ напрасныхъ усиліяхъ, отдыхалъ и кричалъ:
   -- Грѣхъ живыхъ хоронить!.. Грѣхъ! Грѣхъ!
  

XIV.

   Начинало разсвѣтать... Полумгла и полусвѣтъ боролись и словно тѣни или пятна скользили по городскимъ стѣнамъ, по высокому валу, по бастіонамъ съ орудіями и дремлющими часовыми. Городъ еще спалъ...
   Егорьевская церковь одиноко возвышалась за чертой городского вала съ разбитыми рамами, съ изрытыми отъ ядеръ и пуль стѣнами. Наружныя двери на паперти были растворены настежь, и громадныя глыбы снѣга всыпались чрезъ паперть въ двери и въ разбитыя окна и почти вплоть до алтаря и клировъ зарыли внутренность церкви бѣлыми сугробами. За церковью, скрытыя отъ города, стояли дровни съ бочкой и бродилъ Максимка, поглядывалъ въ окна во внутренность церкви и бурчалъ что-то про себя или же начиналъ кричать и колотить себя руками по плечамъ, чтобъ отогрѣть застывшіе члены... Въ степи поднимался и сновалъ вѣтеръ, все усиливаясь. Высокіе бѣлые столбы ходили по снѣговому простору.
   -- Буранъ будетъ! Да и какой! О-го-го!..-- рѣшилъ Максимка, поглядывая въ сторону Берды.
   Когда немного просвѣтлѣло и отворились городскія ворота, нѣсколько бочекъ выѣхали и потянулись къ рѣкѣ... Максимка все ждалъ. Когда же первыя выѣхавшія вернулись въ городъ, онъ выдвинулся изъ-за церкви, далъ кругъ по рѣкѣ около проруби, облилъ крышку и бока бочки и, въѣхавъ въ Бердинскія ворота, двинулся улицами. Максимка былъ доволенъ собой и ухмылялся...
   -- "Эки дураки -- люди!" -- думалось ему по поводу его дерзкой шутки, т.-е. бочки съ мукой...-- "Вишь, караулятъ. Боятся его пуще смерти, а я во, за ночь съ нимъ бесѣдовалъ... Даже убить меня собирался... да не убилъ. Не тотъ я молодецъ".
   Максимка повернулъ съ большой улицы и направился въ противоположную часть города, гдѣ были мучные лабазы.
   Городъ по виду былъ угрюмъ... Много лавокъ были заперты... Кабаковъ почти не видать было, и отъ времени до времени на улицахъ проходили къ валу на смѣну отряды солдатъ, проѣзжали казаки. У всѣхъ былъ угрюмый, сонливый и недовольный видъ.
   У губернаторскаго дома было тихо... Генералъ-поручикъ еще не вставалъ. Онъ приказалъ себя разбудить въ девять часовъ, а въ десять еще наканунѣ просилъ къ себѣ губернаторскаго товарища и главнѣйшихъ отрядныхъ начальниковъ для неотложнаго дѣла.
   Одна новость была въ домѣ губернатора: въ прихожей у дверей канцеляріи лежали какіе-то два огромныхъ желѣзныхъ обруча съ винтами и колесцами -- это были два капкана страшныхъ размѣровъ, присланные отъ статскаго совѣтника Тимашева съ приказомъ доложить его превосходительству что: это де вновь, по новому образцу состроенные нѣмцемъ механикомъ, а что какая-де ихъ сила великая, покажетъ самъ господинъ Тимашевъ и прибудетъ въ полдень для ихъ экзерциціи и испробованія. Въ канцеляріи собирались, раздѣваясь и здороваясь, писаря и копіисты; одни, позѣвывая, садились глазѣть въ окна, другіе, за отсутствіемъ начальства, разгоняли сонъ разными шалостями и выходками. Особенно въ этотъ разъ доставалось губернатору. Одинъ рябоватый подканцеляристъ, переведенный наканунѣ изъ магистрата за способности, видѣлъ губернатора въ первый разъ въ исполненіи должности и подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ представлялъ его... Обмотавъ руку грязной тряпицей (изображавшей перчатку) и водя пальцемъ въ воздухѣ, онъ откидывался назадъ и говорилъ въ носъ при дружномъ, но сдержанномъ хохотѣ окружающихъ.
   -- И это вамъ ни можитъ писайтъ луччи... фуй! и ни можитъ? фуй-фуй и фуй!
   Другіе около большой кучи сложенныхъ столбиками печатныхъ объявленій десятый разъ читали верхніе экземпляры... это были вновь привезенные изъ Казани манифесты. Нѣкоторые не читали, не слушали подканцеляриста и не глядѣли въ окна, а бѣгали вокругъ столовъ и боролись. Особенно доставалось одному -- боявшемуся щекотки. Подъ конецъ его повалили на полъ, щекотали и прекратили только тогда, когда онъ началъ кричать во все горло.
   -- Черти! Семеновъ! Дьяволъ... Заору! Ей-ей заору! Семеновъ... А-а-а!!!
   Всѣ разсыпались отъ него и тихо укоряли:
   -- Что ты! Чумной. Вотъ чумной-то!
   Это самое а-а-а!! такъ пронеслось въ домѣ, что все вдругъ со страхомъ стихло и усѣлось въ канцеляріи; только нѣкоторые продолжали тихо ругать закричавшаго... Крикъ достигъ смутно и до проснувшагося губернатора... Онъ зѣвнулъ, всталъ съ постели и подумалъ:
   -- Ja! Um Gottes Willen! Eine reguläre feindliche Armee von zehntausend Mann, würde mich nicht in Schrecken setzen, allein ein Verräther mit dreitausend Rebellen macht ganz Orenburg zittern!.. ist es doch merkwürdig, das ich nicht kann!..
   Когда генералъ сидѣлъ за своимъ неизмѣннымъ кофеемъ со сливками и пѣнками, ему доложили, что господа офицеры съѣхались въ залѣ.
   Рейнсдорпъ вышелъ... Это были все тѣ же Оренбургскіе герои, маршировавшіе вокругъ города или лежавшіе въ постеляхъ отъ зубныхъ, головныхъ, ножныхъ и другихъ болей, пока мятежники разбивали Кара и Фреймана и вѣшали барона Билова, Елагина, Чернышева и многихъ другихъ...
   Рейнсдорпъ объявилъ имъ ожиданное и всѣми вотще замедляемое, всячески избѣгаемое -- выступленіе на злодѣя.
   -- Напрасно,-- вымолвилъ Тавровъ, бывшій тутъ же.
   Рейнсдорпъ удивленно взглянулъ на всегдашняго своего критика, всегда стоявшаго прежде за наступательный образъ дѣйствій.
   -- Напрасно!.. повторилъ Тавровъ.-- Взъерошутъ васъ-паки. Взъерошутъ васъ и нынѣ, и присно, и во вѣки вѣковъ. Вы съ чѣмъ ходите на злодѣя? Съ мыслями, пусть-ко другой кто -- а я поберегуся -- какъ бы не попасться злодѣю въ лапы... А вы идите Берду брать... И возьмете!..
   -- Да вы бы хоть разъ указали намъ, ваше превосходительство, какимъ путемъ взять ее!-- сказалъ комендантъ.
   -- Я выйду съ вами.-- Начальничать я не могу, я артиллеристъ, и пребуду у орудій. Попаду въ случай -- сшибусь -- но начальничать не беруся.
   Рейнсдорпъ откашлялся, сказалъ рѣчь, въ которой изобразилъ, что городъ начинаетъ уже страдать отъ голода, что хлѣбы изъ рубленой соломы и размолотой воловьей кожи, продававшіеся на базарѣ -- повели только къ болѣзнямъ и ропоту; что онъ опасается бунта; что злодѣи, по вѣстямъ изъ Берды, сидятъ безъ пороха и ядеръ. Многое число татаръ отъ нихъ ушло. Самозванецъ пьянствуетъ безъ просыпу. Наконецъ, что самая благопріятная пора пришла, показать себя, освободить городъ отъ осады и заслужить признательность отъ царицы и отечества. Итакъ,-- окончилъ рѣчь губернаторъ,-- будьте готовы на завтра съ честью сразиться съ негодяями и истребить ихъ; отрядъ будетъ состоять изъ всѣхъ войскъ при всѣхъ орудіяхъ со-стѣнъ. Три отряда будетъ -- и я ихъ поручаю троимъ. Вамъ, господинъ Валленштернъ, вамъ, Баронъ Корфъ. и вамъ, господинъ Наумовъ.
   Сказавъ это мѣрно и важно, Рейнсдорпъ поклонился и отправился въ свой кабинетъ. Всѣ офицеры стали спускаться въ переднюю, молча и угрюмо. Всякій про себя снова искренно посылалъ къ черту губернатора, Пугачева и всю Россію. Когда половина офицеровъ уже разъѣхалась, на крыльцо вошелъ въ замасленой шубѣ -- Пыжовъ. Онъ только что явился изъ Берды и желалъ видѣть губернатора. Его обступили и разспрашивали.
   Онъ разсказалъ все съ нимъ приключившееся и, наконецъ, прибавилъ, что злодѣй его выпустилъ съ условіемъ заѣхать на одинъ день въ Оренбургъ, а потомъ отправляться на встрѣчу Бибикову и передать ему, что висѣлица для него готова...
   -- Во истину... Въ одни сутки поставилъ,-- говорилъ Пыжовъ,-- большущая! А на ней намалевано желтой краской Бибикову! Коли ты меня, сказалъ, обманешь -- быть тебѣ зарѣзану аль задавлену моими молодцами... И какая вѣдь у дьявола вѣра... Будто и воистину онъ меня здѣсь руками достанетъ... Ладно!.. Я вотъ къ генералу просить, чтобы меня не высылали теперь, а то мнѣ, коль попадуся опять -- вѣрная смерть, онъ не проститъ. Я хочу перейти на бастіонъ къ орудіямъ...
   Пыжовъ отправился въ залу и былъ потребованъ въ кабинетъ... Черезъ полчаса бесѣды Рейнсдорпъ сказалъ:
   -- Если же вы, господинъ капитанъ, вопреки моему приказу, будете распространять подобные вредные слухи о строгихъ порядкахъ злодѣевыхъ, объ ихъ усиленіи и твердости,-- я васъ укажу арестовать и отдамъ подъ судъ. Ступайте домой, на службу не являйтесь, пока я не прикажу, и никому изъ офицеровъ сихъ вздорныхъ и глупыхъ рѣчей не держите. Гарнизонъ и безъ оныхъ слуховъ въ смутительномъ состояніи.
   Пыжовъ обѣщался честнымъ словомъ молчать.
   Слухъ о новой вылазкѣ молніей прошелъ по городу... Прибавлялось, что Тавровъ самъ поведетъ, а потому лучше будетъ и успѣшнѣе.
   Съ десятокъ народу въ этотъ же вечеръ пробовали отправиться верхомъ въ Берду съ извѣстіемъ, но всѣ вернулись наза будь у нихъ да есть,-- про себя усмѣхнулся хозяинъ, укладываясъ на лежанкѣ.
  

XIV.

   Ночью лунною ѣдутъ два казака на коняхъ. Уже давно они въ пути, давно выѣхали изъ Каинова Гая, и безъ конца степь необозримая, и все въ ней молчитъ, все притаилось. Межъ небомъ и землей тишь чудесная, ни птицы, ни звѣря, ни человѣка, ни единаго вопля иль вздоха. Синяя степъ, да лунное небо, да два казака на коняхъ.
   -- Богу Господу молиться тутъ важно!-- вымолвилъ старый, бѣлобородый Макаръ. Я сызмала въ храмахъ не охотникъ молиться, гдѣ народъ галдитъ. То ли дѣло въ степи матушкѣ... А ты, молодецъ, какъ посудишь?
   Молодой всадникъ тряхнулъ головой.
   -- Старина! Тѣло твое захирѣло, въ гробъ просится, ну у тебя въ головѣ и молитвы. Молодому казаку въ степи этой подъ стать проскакаться или пѣсню затянуть про кралю свою, звонкимъ голосомъ сказалъ молодой русый.
   -- Кралю?
   -- Такъ молвятъ, старина, въ Литвѣ. Краля, аль казачка, зазноба дѣвица, что плачетъ по тебѣ вспоминаючи.
   -- А былъ ты въ Литвѣ долгонько знать?
   -- Еще десять мѣсяцевъ накинь -- годъ будетъ.
   -- Ты, чаю, самъ-отъ Ляхъ, хоть и казацкая одежда на тебѣ.
   Молодой шевельнулся, но только перебралъ повода въ другую руку...
   -- Изъ Литвы -- такъ и Ляхъ! эхъ старинушка!
   -- А коли нѣтъ, такъ скажись, откуда родомъ.
   -- Изъ матери родимой!
   -- Не сказывай, Господь съ тобой. Ну, а путь твой каковъ, молодецъ? Не взыщи, званья твоего не вѣдаю.
   -- Званье мое: проходимецъ, а путь мой, старинушка, окольный; отъ батюшки-лѣса къ матушкѣ-степи съ поклономъ.
   -- Слыхали мы такъ-то.
   -- Назвался языкомъ, ну и кажи мнѣ дорогу на Узени, а куда мнѣ съ конемъ путь лежитъ, да нелегкая несетъ, того старина вѣдать тебѣ можетъ не подъ силу. Будь тебѣ годовъ поменѣе, открылся бы я во всемъ, а въ старыхъ потребы нѣтъ. Одно любо мнѣ, что вѣры ты старой.
   Макаръ тоже шелохнулся и зорко глянулъ.
   -- А по чемъ судишь, прохожій человѣкъ?
   -- Отрицаешься-ли?..
   -- Грѣха сего на душу не приму. Да почто мнѣ и таиться? Степи наши ни разумомъ, ни окомъ не смѣришь, а тѣснители и гонители степи не жалуютъ.
   Замолчали всадники и проѣхали такъ не мало; только копыта коней стучали по землѣ, да звѣздочки моргали съ неба.
   -- Подлинно-ли бывалъ ты, старина, въ столицѣ?
   -- По наряду службу несъ. Ходилъ противъ нехристей, бывалъ и въ столицѣ.
   -- И видалъ, сказываешь, государя покойнаго?
   -- Царство небесное ему батюшкѣ, самолично отвѣтствовалъ ему. Когда изволилъ окликнуть: "Съ какой стороны, молодецъ?" "Съ Узней, ваше величество!" крикнулъ я таково здорово!
   -- А много-ль на Узеняхъ кто видалъ государя?..
   -- Сказываю опять тебѣ: одинъ я... Посему и почетъ мнѣ на дому великъ, что одинъ я бывалъ въ столицѣ.
   И снова смолкли всадники. И вплоть до зари не молвили ни слова.
   Тихо подвигались кони по степи, и въ дремотѣ, одолѣвающей очи, тихо покачивались на сѣдлахъ ѣздоки утомленные.
   Сползъ тихонько съ неба на землю золотой мѣсяцъ и, закраснѣвшись, ушелъ въ землю за окраиной степи. Зардѣлась заря, алая, ясная. Вѣтерокъ пронесся свѣжій и шевельнулъ стариковою бородою сѣдою, свистнулъ надъ ухомъ молодца, встряхнулъ долой его кафтана, и стихъ, и умчался далече... знать къ морю Каспію, персидскія суда по волнамъ гонять...
   Скоро вспыхнула вся степь раздольная, словно пожаромъ краснымъ охватило ее. Глянулъ на концѣ земли царевичъ всесвѣтный и пошелъ подыматься, тихо и плавно, въ высокое небо, раскидывая лучи безчисленныя по доламъ, рѣкамъ и дубравамъ; зарумянилась степь, горитъ, сіяетъ... но все молчитъ недвижимо и безжизненно...
   Загорѣлись алымъ огнемъ кони и всадники. Снялъ старикъ съ бѣлой головы шапку и, заправивъ за ухо кудри сѣдые, перекрестился три раза.
   -- Новый денекъ Господь увидѣть сподобилъ. Что не ломишь шапки, молодецъ, прохожій человѣкъ? Аль на твой обычай не гоже оно?!
   Русый незнакомецъ только прищурился отъ луча яркаго, что прыгнулъ ему въ лицо изъ-за края земли, и ощупавъ пистоли за кушакомъ, вздохнулъ тяжело.
   -- Басурманятся люди нынѣ... Господи батюшка! тихо прошепталъ Макаръ.-- А може онъ и Татаринъ.
   Солнце красное было уже высоко, когда незнакомецъ опять заговорилъ.
   -- Ну что же, старина, далеко ль Яксай? Обнадеживалъ ты, къ полдню будемъ...
   -- Ранѣе будешь. Всего верстъ два десятка. Примѣчай, молодецъ. Вонъ на небѣ облачко, караваемъ выглядитъ... Ну бери отъ него внизъ, да влѣво, къ степи. Вишь, свѣтленько малость?
   -- Вижу...
   -- То Яксайская станица и хата Чики Зарубина. У него дружище его и кумъ, Чумаковымъ звать, разбойничаетъ въ округѣ. Я чаю, видѣлъ въ Гаѣ, у Батьки.
   -- Съ чего же свѣтъ такой?..
   -- А новая изба-то, лѣсина вся свѣжая, въ Троицу годовалая была. Все строенье новешенько. Кумъ Чумаковъ, должно, ворованнымъ потчуетъ. Грѣховный народъ!..
   -- Вѣрно ли сказываешь, что то Чикинъ уметъ?
   -- Эва! Я родился въ Яксаѣ, такъ кому же знать!
   Незнакомецъ словно вздохъ подавилъ въ себѣ, пріостановилъ было коня, натягивая поводья, и опять пустилъ, но черезъ полчаса опять остановилъ и оглянулся кругомъ. Въ немъ очевидно происходила борьба. И хоть робкій, смущенный, но не добрый взглядъ бросилъ онъ на сѣдого казака...
  

XV.

   Среди синеватой дремлющей степи, межъ двухъ рѣчекъ, раскинулась большая Яксайская станица.
   Хаты и задворки, бѣдная сожженная солнцемъ зелень садовъ и огородовъ, кой-гдѣ торчащія одиноко маленькія яблони, рябины почти безъ листа -- все смотритъ уныло.
   Солнце жаркое стоитъ середь чистаго неба и припекаетъ...
   Въ краю этомъ и сентябрь маемъ поглядываетъ. Однако деревца у храма и мурава окрестная осеннею желтизною покрыты, и хоть тепло еще грѣетъ солнце, но теплынь эта бабьимъ лѣтомъ прозывается.
   Скоро вездѣ, гдѣ теперь жаворонокъ заливается иль дрозды дробно перелетаютъ, гдѣ странники журавли отдыхаютъ на пути, скоро все заглохнетъ подъ глыбами снѣговыми, и пойдетъ гулять, да свистать, да завывать одинъ великанъ грозный, буранъ степной, заметая снѣгомъ и зарывая все безъ разбора.
   Станица тоже пріуныла, мертво въ ней. Спятъ что ль казаки, иль ушли куда? Одни спятъ въ полдень, другіе сидятъ по хатамъ сумрачные, потому что нечему радоваться. Недалече отъ нихъ бѣды сыпятся, дойдутъ можетъ и до нихъ не нарокомъ.
   На улицѣ овцы кучатся у плетней, поросята рысцой снуютъ и тыкаютъ мордами то заборъ, то кучу, то другъ дружку; куры снуютъ и пѣтухи важно расхаживаютъ и воюютъ. Кой-гдѣ лошадь спутанная подпрыгиваетъ и подбриваетъ травку, что посвѣжѣе да послаще. Кой-гдѣ корова лежитъ, жуетъ, пережевываетъ и глядитъ предъ собой не сморгнувъ, будто думу думаетъ.
   Близъ хатъ, на крылечкахъ, а то и середь улицы, казачата сидятъ, иль лежатъ, борются, скачутъ, кричатъ, кто въ кафтанѣ, кто въ рубашкѣ, а иной такъ совсѣмъ налегкѣ, въ чемъ мать родила.
   Изрѣдка выглянетъ кто изъ взрослыхъ на крылечко, больше старухи; иногда пробѣжитъ черезъ улицу казачка; иная спѣшитъ въ хату изъ огорода съ чѣмъ-нибудь въ подолѣ, илъ съ хворостомъ, другая съ ведрами выступаетъ, покачиваясь. Вонъ направо у кладбища, гдѣ погуще кусты, за плетнемъ, гдѣ и тихо, и темно, бѣлѣется что-то; то выглянетъ, то пропадетъ. Мимо храма пробѣжалъ къ кладбищу молодой казакъ, оглянулся и перемахнулъ ограду, увязъ было въ бурьянѣ да выдрался и пропалъ между кустовъ и могилокъ. Разговоръ тихій слышится тутъ, потомъ еще что-то чудное! Чего -- чудное? Просто цѣлуются и нашли же мѣсто, озорники!
   Казакъ этотъ Максимъ Шигаевъ, по прозвищу Марусенокъ, первый красавецъ и озорникъ на станицѣ. Сказываютъ, что онъ сынъ Чумакова, сказываютъ тоже, что онъ сынъ Чики Зарубина. Оба казака души не знаютъ въ Марусенкѣ. Можетъ оттого, что покойницу его мать, Марусю, выкраденную изъ Украйны, оба любили крѣпко...
   Въ новой хатѣ Зарубина въ образномъ углу свѣтлой горницы сидитъ русый малый. Онъ пріѣхалъ уже дня съ три въ станицу и остановился у Чики, но на улицу ни разу не выходилъ и помимо хозяевъ ни съ кѣмъ не видался...
   Давно сидитъ онъ одинъ въ горницѣ. Казаки ушли, а бабамъ не дозволено входить къ нему. Русая голова его склонилась, синіе большіе глаза задумчиво смотрятъ на связки какихъ-то листьевъ, что развѣшаны сушиться по стѣнѣ, но ничего не видятъ эти глаза -- ни стѣны, ни связокъ, ни горницы. Словно жизнь отлетѣла отъ нихъ и унеслась туда же, гдѣ носится мысль его. А гдѣ? Далеко отъ станицы Яксайской и степей Яицкихъ.
   Незнакомецъ видитъ хоромы съ зубчатыми башнями, какихъ и не грезилось казакамъ. Садъ столѣтній, большой и густой...
   Народъ бродитъ тамъ, но не по-казацки одѣтый, и не по-русски. Вотъ морщинистое лицо старушки-тетки его, угрюмое, суровое, сильное волей желѣзною. Не жалѣетъ она родного, а ждетъ вѣсти -- не доброй, а громкой!! Вотъ другое, молодое и красивое лицо. Оно въ слезахъ предъ разлукой, въ немъ любовь и боязнь. Сидѣть бы дома, говоритъ оно, мирно и счастливо, не играя своею жизнью.
   На крыльцѣ застучали каблуки, заскрипѣли ступени, и пожилой казакъ, невысокій, но плечистый, вошелъ въ горницу. Это былъ Чика Зарубинъ.
   -- Ну? нетерпѣливо вымолвилъ незнакомецъ.
   -- Скоро, государь! Въ сей часъ Донцы наѣхали. Купецъ Ивановъ съ Твороговымъ и Лысовымъ. Да вотъ забота, Чумаковъ съ ними прилетѣлъ. Онъ уже давно въ бѣгахъ. Узнаютъ -- бѣда, скрутятъ и прямо въ Яицкій острогъ, да въ Сибирь. Покуда ты Донцамъ откройся, государь. Они нашей руки, войсковой, и народъ вѣрный.
   -- Сегодня, сейчасъ? нерѣшительно вымолвилъ русый.
   -- Сейчасъ! Марусенокъ, крестникъ, за ними побѣжалъ, да что-то замѣшкался. У него, дурня, завсегда дѣло съ бездѣльемъ объ руку идетъ.
   Незнакомецъ всталъ и нерѣшительно, медленно подошелъ къ окну, отошелъ снова, взялся за голову. Лицо его измѣнилось и поблѣднѣло. Долго молчали оба. Казакъ хозяинъ почтительно стоялъ у дверей.
   Что думалъ молодой малый? Онъ молился про себя. Дерзкое, трудное дѣло начиналъ онъ. Великій грѣхъ бралъ на свою совѣсть. А кто скажетъ: онъ ли отдастъ отвѣтъ Богу за послѣдствія его нынѣшняго перваго, главнаго шага; иль отвѣтъ дадутъ невѣдомые лихіе люди, что привыкли играть огнемъ, что жжетъ не ихъ самихъ, а ихъ жертвы? Не отступить ли, пока время! Зачѣмъ? Какъ знать, что судилъ ему Богъ!.. Бывали примѣры на Руси! Правда, въ иное время, полтораста лѣтъ назадъ...
   На крыльцо вбѣжалъ Шигаевъ, оправился и степенно вошелъ въ горницу.
   -- Ты опять съ Грунькой! шепнулъ Чика.-- Долазаешь ты до бѣды.
   -- Чего головой-то мотаешь. Кладбище-то отсель видать. Говорю -- долазаешь.
   -- Слыхали! нетерпѣливо отозвался Марусенокъ и прибавилъ громче:-- Макара привезли; убили въ степи... Сейчасъ сюда будутъ казаки, государь.
   Русый сильно измѣнился на лицѣ при имени Макара.
   -- Кто убилъ его? Невѣдомо? спросилъ Чика.
   -- Пуля-то знаетъ, да не сказываетъ! усмѣхнулся Марусенокъ.
   -- Жаль дѣда Макара! обратился Чика къ незнакомцу.-- Онъ въ Питерѣ бывалый и твое величество, я чаю, видывалъ.
   Незнакомецъ ничего не отвѣтилъ, поблѣднѣлъ еще болѣе и отвернулся къ окну.
   Казаки отошли въ уголъ и зашептались.
   -- Меня не послушаетъ, ты упроси. Пусть хоть на улицу не выходитъ, говорилъ Чика.-- То бѣгунъ былъ, а то вдругъ прилѣзъ.
   -- Увидитъ старшина Матвѣй, въ тотъ часъ колодки надѣнетъ и въ Яицкъ свезутъ, отвѣчалъ Марусенокъ грустно.
   Снова застучали на крыльцѣ и въ горницу вошелъ тотъ же купецъ Ивановъ, одѣтый теперь по-казацки и на видъ совсѣмъ другой человѣкъ. Войдя, онъ опустился на колѣни, поклонился русому до земли, и снова ставъ на ноги, проницательно, востро глянулъ карими глазами въ лицо молодого незнакомца.
   Сразу не полюбилось русому это лицо, съ пятномъ на лбу, и ястребиный взглядъ карихъ глазъ. Они поглядѣли другъ дружкѣ въ глаза... Словно мѣрились, выходя на поединокъ. Усмѣшка какъ будто скользнула по лицу казака и мгновенно скрылась. Привѣтствіе ли, радость ли простаковъ сказались въ усмѣшкѣ той? Нѣтъ! мысль прыткая, но затаенная, головы хитрой невольно отразилась на лицѣ.
   Смутился слегка незнакомецъ отъ усмѣшки этой и отвелъ глаза въ сторону.
   "Не Зарубину чета -- человѣкъ этотъ! Скверный глазъ у него, подумалъ онъ.-- Довѣриться ли ему? Да онъ уже знаетъ."
   -- Ты донецъ? какъ звать тебя?
   -- Съ Дону, государь, казакъ. Но ты купцомъ зови Ивановымъ. Слуга тебѣ по гробъ.
   -- Повѣдалъ тебѣ Зарубинъ о милости Господней и великой чести, что нынѣ посѣтила войско Яицкое?
   Казакъ не отвѣчалъ, но снова опустился на колѣни, снова поклонился до земли, но все не потухали и сверкали малые каріе глаза его. Вошли еще трое донцовъ: Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.
   Вечерѣло. Солнце зашло давно, а полъ-неба все еще горѣло, словно пожаръ. На станицѣ слышались пѣсни, а отъ качелей несся рѣзвый хохотъ и проносился по слободѣ. По задворкамъ тихо крался казакъ, оглядываясь по сторонамъ,-- все тотъ же Марусенокъ, Максимъ Шигаевъ, любимецъ атамана Чумакова, крестникъ и пріемышъ Чики. Ему всего 20 лѣтъ, и въ станицѣ Яксайской онъ первый красавецъ и умница, первый мотыга и пьяница. Товарищей подпоить, перепить и набуянить, по оврагамъ да по рощицамъ съ казачками возиться, а ночью красться къ нимъ въ огороды,-- онъ тоже первый. И теперь -- не даромъ Марусенокъ бѣжитъ на выгонъ: ждетъ его близъ рѣчки, подъ вязомъ, Груня, родственница стараго и почитаемаго казака Матвѣя, что должность старшины правитъ на станицѣ, и первая красавица изъ всѣхъ казачекъ станичныхъ.
   Расцѣловалъ ее Марусенокъ въ десятый разъ, посадилъ на траву и глянулъ пристальнѣе.
   -- Что ты въ печали? Аль бѣда какая!
   -- Дѣдуся моего нашли въ степи. Привезли. Убитый! Груня заплакала.-- Безъ него заѣдятъ меня. Одинъ заступникъ былъ.
   -- Эхъ-ма! Вѣдаю, да запамятовалъ, что онъ тебѣ дѣдъ. У меня своя забота, Груня! Во какая! и малый показалъ на горло.-- Ну не кручинься, сладимъ твое горе.
   Марусенокъ утѣшалъ казачку на всѣ лады, а она все тихо плакала, утираясь рукавомъ. Небось, не скажетъ казакъ, что женится на сиротѣ, а пустословьемъ утѣшаетъ. Черезъ часъ казакъ прощался со смѣхомъ.
   -- Теперь не время мнѣ! Не нынѣ, завтра, такое на станицѣ будетъ... Только бы прицѣпиться намъ къ чему... Ахти будетъ! Давно не бывало! Прости, голубка. На зарѣ навѣдаюсь къ тебѣ.
   -- У насъ же покойникъ!
   -- Ну что жь. И пусть себѣ лежитъ. Мы въ огородѣ...
   -- Какъ можно, покойникъ-то... Дѣдусь... Да и старшина сказывалъ: увижу еще Марусенка, застрѣлю саморучно.
   -- Небойсь. Выходи въ огородъ: не придешь, въ самыя сѣни прилѣзу. Прости.
   И расцѣловавъ дѣвушку, Шигаевъ припустился въ станицу. Долго глядѣла Груня въ полусумракѣ ему во слѣдъ, и когда онъ уже въ улицѣ, на бѣгу, обнялъ ради потѣхи проходившую съ ведрами казачку, дѣвушка тяжело вздохнула и тихо побрела домой.
   Около полуночи. Спитъ Яксайская станица. Въ хатѣ Зарубина окна заставлены и завѣшаны, и въ главной горницѣ свѣтло какъ днемъ. За большимъ столомъ сидитъ русый молодецъ, въ свѣтло-синемъ кафтанѣ на распашку, подъ которымъ видна тонкая шелковая рубаха.
   Вокругъ него, за тѣмъ же столомъ размѣстились семь казаковъ: Чумаковъ, Чика, Шигаевъ, Ивановъ и трое Донцовъ: Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.
   Давно уже совѣтъ держатъ они и теперь смолкли, и лица ихъ стали угрюмы. Одинъ Ивановъ промолчалъ все время, пытливо вглядываясь въ товарищей.
   -- Такъ, государь, вымолвилъ снова Чика.-- Остеръ топоръ, да и сукъ зубастъ. Ничего не вымыслишь. Ступай до времени къ Чумакову; тамъ въ Каиновомъ Гаѣ всяка рука коротка, а здѣсь накроютъ, бѣда. А дождемся погодки, я за вами слетаю.
   -- Нѣту, кумъ,-- вымолвилъ Чумаковъ.-- Я назадъ не поѣду. Буде атаманствовать.
   -- Свѣдается старшина, тебя и скрутятъ, да въ правленіе Яицкое.
   -- Небось! Живого не свезутъ. Нѣту. Надо разсудить пока.
   -- Повѣщенье о легіонѣ есть готовое, да этимъ однимъ не возьмешь...
   -- А еще нѣту ничего, разсуждалъ Чика.
   -- Деньгами, говорю, вымолвилъ русый.-- У меня отъ Филарета тысяча рублей. А дослать, еще пришлетъ.
   -- Однѣми деньгами, государь, тоже болѣе десятка аль двухъ не сманишь, замѣтилъ казакъ Овчинниковъ и прибавилъ Иванову:-- ты что молчишь?
   -- Слушаю, отозвался Ивановъ кратко.
   -- По мнѣ, зажги станицу съ угла, да и пусти, что старшинская рука жжетъ,-- вымолвилъ Лысовъ.
   Никто не отвѣтилъ на это, одинъ русый пожалъ плечами.
   -- А форпосты?.. Хоть Кожихаровъ форпостъ для начала? спросилъ Чумаковъ.
   -- Что форпосты? Бударинскій нашъ, прямо голову кладу, отозвался Чика.-- Да много-ль тамъ? двадцать человѣкъ, да одна пушка... Что жь это? Съ Яксая треба хотя пять десятковъ казаковъ добрыхъ.
   -- На бударинскомъ форпостѣ болѣ двадцати казаковъ! вымолвилъ Лысовъ, но снова наступило молчаніе и никто ему не отвѣчалъ.
   -- Вотъ что, государь, и вы, атаманы: обождемъ дня три, какія вѣсти придутъ отъ Ялай-хана. Коль заручимся сотней Татаръ, ну и смекнемъ тогда. Я еще останусь у Чики. Въ три дня много воды утечетъ,-- рѣшилъ Чумаковъ.
   Русый всталъ, всѣ казаки тоже поднялись и вышли въ другую горницу. Скоро всѣ разлеглись такъ спать по лавкамъ. Русый, оставшись одинъ, потушилъ огонь, отворилъ окно и выглянулъ, вдыхая вечерній воздухъ.
   Ночь была свѣтлая и тихая, и высоко стояла въ небѣ луна, разливая свѣтъ. Степь, станицы, огороды и хаты, все плавало въ таинственной, серебристой синевѣ ночной. Узенькая и извилистая рѣчка ярко-бѣлою тесемкой вилась изъ станицы и уходила въ степь; кой-гдѣ черными пятнами стояли на ней островки камышевые. Затишье чудное спустилось на всю окружность, и надо всемъ сіяла луна. Мимо ея бѣжали маленькія, желтоватыя облачка, изрѣдка набѣгали на нее, и она уходила и пряталась за нихъ, и меркла окрестность. Но вдругъ луна снова вылетала изъ-за нихъ и снова сіяла среди неба, а уходящая тѣнь скользила по хатамъ и садамъ. Словно играла луна съ облаками, то прячась, то выглядывая.
   "Изъ-за чего? думалъ молодой малый. Жить бы тихо и мирно, въ уголкѣ своемъ, не затѣвая погибельныхъ подвиговъ. Пожелала она иного... громче да славнѣе, и сгубитъ. А если... Если суждено и мнѣ..."
   И чудная картина возставала на глазахъ его: Кремль златоглавый... Звонъ колокольный... Толпы несмѣтныя и оглушительные клики... Стоитъ онъ на краю стѣны зубчатой, и у ногъ его кишитъ этотъ людъ... Она около него, ея рука въ его рукѣ... Но что это за огонекъ въ этой толпѣ, въ концѣ Кремля... Нѣтъ! то не Кремль... Огонекъ этотъ здѣсь, въ концѣ станицы? Это вѣрно хата старшины... Всѣ окна растворены и освѣщены, черныя фигуры шевелятся подъ ними на улицѣ. Тамъ заупокойная служба... Тамъ лежитъ старый казакъ, измѣной убитый...
   "Прости Господи и отпусти грѣхъ невольный, шепчетъ молодой человѣкъ.-- Великому дѣлу малая былинка помѣхой была. Когда ломитъ молнія дубъ, по листочкамъ бѣжитъ! Онъ сказалъ, умирая; помереть и тебѣ окаянно середи степи! Безсмылица! Злоба умирающаго. Иль гласъ пророческій? Нѣтъ, вздоръ! Полно думать о стариковыхъ словахъ, рѣшилъ молодецъ.
   Набѣжала снова туча на луну. Тѣнь опять пошла по станицѣ. Скрипнула калитка у избы Чики, шепотъ слышится...
   -- Твороговъ, пойдемъ со мной. Я къ Грунькѣ, ты къ Манькѣ. Хаты рядомъ.-- И два казака двинулись по улицѣ.
   -- Обида, луна торчмя торчитъ! Хоть бы вѣтеръ ударилъ да заволокъ ее облачищемъ; и видать, и слыхать какъ днемъ...
   -- Нейбось! Тамъ всѣ Богу молятся. А на зорькѣ, мы..
   -- Ножъ, Марусенокъ...
   -- Не въ первой... А то нѣтъ!.. Гораздъ, братъ...
   И смолкли голоса, удаляясь по слободѣ.
   "На свиданіе, подумалъ русый. Повсюду ты смотришь, луна: много ль свиданій въ эту ночь на глазахъ твоихъ?.. Марусенокъ... Огоньки и черныя фигуры... Гораздъ, братъ!. Помереть и тебѣ окаянно!"
   И молодой малый уже дремалъ у окна.
  

XVI.

   Красный кругъ опустился надъ лохматымъ деревомъ, спрятался за него, и сквозитъ вязъ большой, такъ что всѣ вѣточки видно на красномъ пятнѣ: то луна уходитъ за край степи. У храма зарумянилось небо, и скоро чернымъ столбомъ перерѣзываетъ колокольня уже алѣющій небосклонъ. Вѣтерокъ пронесся, вздрогнули вѣтки и листья, и перекликаются задорно пѣтухи по всей сонной станицѣ. Скрыпнули ворота и стукнули тяжело. Какая-то густая кучка птицъ пронеслась черезъ улицу; донесся издали топотъ частый по землѣ. Скачетъ кто? Иль можетъ кони казацкіе, ночевавъ въ степи, поскакали гурьбой къ водопою. И вотъ опять все стихло, какъ мертвое. Знать еще малость вздремнуть захотѣлось станицѣ... Но вдругъ что-то хлестнуло по воздуху, раскатилось во всѣ края и будто дробью посыпало по хатамъ и по степи.
   "Это выстрѣлъ!" думаетъ молодой русый въ просонкахъ.
   "Палятъ! Кому палить теперь? думаетъ Чика въ другой горницѣ. Ишь атаманы-то до страшнаго суда рады спать!.." Чика потягивается и зѣваетъ сладко, глядя на спящихъ на скамьяхъ.
   Топотъ слышенъ на улицѣ. Скачетъ кто-то... Нѣтъ, то человѣкъ бѣжитъ запыхавшись... Къ хатѣ бѣжитъ, вотъ ударился объ калитку... заперта! Здоровымъ кулакомъ треснулъ въ доски казакъ Твороговъ.
   -- Зарубинъ!..
   И снова ударилъ въ ворота и зачастилъ.
   -- Зарубинъ! Зарубинъ!
   -- Ори больше! Дурень! тихо отозвался Чика уже на дворѣ.-- Разбудишь его.
   -- Зарубинъ!
   -- Слышу! Да ну входи, оголтѣлый! ворчитъ Чика, отпирая калитку.
   -- Зару...бинъ!.. задыхается Твороговъ и упирается руками въ грудь, чтобы вымолвить хоть слово:-- Марус... Мар...
   -- Ну?!
   Твороговъ махнулъ рукой.
   -- Убитъ... Старшина...
   Чика ахнулъ и бросился въ хату.
   -- Кумъ! Марусенокъ убитъ! О-охъ! застоналъ онъ.
   Казаки повскакали, и черезъ мгновенье звѣрь заревѣлъ, вылетѣлъ на свободу и понесся къ хатѣ старшины. То Чумаковъ съ саблей мчится по станицѣ. Чика догоняетъ кума.
   Встрѣчные сторонятся, ахаютъ и крестятся. То не люди, а бѣсы запоздалые несутся въ полумракѣ зари...
   -- Что-жъ выдавать! за ними! воскликнулъ Овчинниковъ.
   И еще трое пустились туда же и скоро были у хаты старшины.
   Ужъ заварили кашу Чумаковъ съ Зарубинымъ.
   -- Грѣха-то что! О-охъ! вздохнулъ Овчинниковъ.
   -- Не замѣшкались молодцы,-- отозвался Твороговъ, оглядывая хату и дворъ.
   Въ большой горницѣ лежалъ покойникъ въ гробу на столѣ. Одинъ изъ высокихъ шандаловъ со свѣчой и аналой были повалены, а дьячекъ, выбѣжавъ съ Псалтыремъ во дворъ, дрожитъ какъ листъ и прячется за колодезь. Тутъ же баба старая тяжело сопитъ и крестится, а на крышѣ сарая спасся и стоитъ казакъ съ ружьемъ. На порогѣ дома, около выставленной гробовой крышки, лежитъ безголовый старшина Матвѣй; голова скатилась съ крыльца къ плетню, а кровь хлещетъ изъ трупа по ступенямъ и паръ идетъ отъ нея. Въ корридорѣ лежитъ раненый молодой казакъ и изрѣдка вскрикиваетъ.
   -- Атаманы! Старшину... Помогите!
   За плетнемъ въ огородѣ пять казаковъ стоятъ и нагибаются. Марусенокъ лежитъ на землѣ, кровь льется по его кафтану, и онъ стонетъ и захлебывается.
   -- На вылетъ! говоритъ Овчинниковъ.
   -- Неси домой, родимые,-- чуть не плачетъ Зарубинъ.
   -- Добро-жъ начали... покончимъ! кричитъ Чумаковъ.-- Лысовъ, на колокольню! Звони! Чика, мы съ тобой! Сполохъ!!
   Солнце глянуло и позолотило все; зашевелилась станица; бѣжитъ съ просонокъ народъ отовсюду къ хатѣ старшинской.
   -- Войсковая рука! гремитъ зычный голосъ Чумакова.-- Войсковая рука!! Оружайся! Не выдавай!!
   И высоко машетъ Чумаковъ своею шашкой, и алая кровь еще капаетъ съ нея ему на кафтанъ.
   А солнце равно золотитъ все: и крестъ на храмѣ сіяетъ, и крышка гроба у крыльца, и поднятая сабля Чумакова горитъ въ лучахъ. Даже галунъ сверкаетъ на шапкѣ раненаго Марусенка, голова котораго безсильно колыхается межъ двухъ несущихъ его казаковъ.
   Раздался протяжный, басистый и дробный ударъ на колокольнѣ станичнаго храма. Еще спавшіе казаки проснулись теперь, и много лбовъ на станицѣ перекрестилось.
   -- Чтой то? Неужто заутреня! Праздника нѣтъ... Пожаръ можетъ?... Нѣту!.. Нигдѣ не горитъ!? Чудно!..
   Другой ударъ, сильнѣе, гуще, звучно пролетѣлъ надо всѣми хатами казацкими и улетѣлъ изъ станицы въ степь.
   -- Чудно. Пойти спросить! Може и то пожаръ.
   Третій ударъ запоздалъ немного, но вдругъ съ гуломъ словно бросился въ догонку за первыми, и затѣмъ разъ, два! разъ, два! загудѣлъ басисто колоколъ надъ всею окрестностью. Густыя, торжественно протяжныя волны звуковъ то замирали, то густѣли снова и, словно дрожа въ воздухѣ, покатились одна за другой изъ станицы во всѣ края онѣмѣлой и безлюдной степи. Только верстъ за десять отдыхавшая стая журавлей прислушивалась пугливо къ этому гулу и расправляла крылья, чтобы взмахнуть въ поднебесье...
   -- Чудное дѣло... Аль сполохъ! Что-то у хаты старшинской. На ножи лѣзутъ. Аль бѣда?
   -- Ахти! Войсковая рука рѣжетъ! Чумаковъ душегубъ. Боже Господи!!
   Зашевелилась станица. Колоколъ все гудитъ и все несутся невидимкой черезъ станицу, словно догоняя другъ дружку, гульливыя и звучныя волны. Изъ хатъ выбѣгаютъ казаки и казачки на улицу. Кто ворочается, кто бѣжитъ далѣе, кто толчется на мѣстѣ, озирается и спрашиваетъ бѣгущихъ. Кучки казаковъ лѣзутъ черезъ плетни изъ огородовъ въ слободу. У всѣхъ хатъ слышатся голоса:
   -- Сполохъ! Чику убили!
   -- Рѣжутся! Господи Іисусе! всхлипываетъ старуха у калитки.-- Свѣтопреставленье! Гдѣ Акулька-то?
   -- Запирай ворота! Буди батьку! Гдѣ жена?
   -- Чику убили... Убери телка-то. Пришибутъ.
   Девяностолѣтній казакъ Стратилатъ, еще молодчина съ виду, вышелъ на крылечко, ахнулъ и сталъ креститься.
   -- Вонъ оно. Не стерпѣли. Слышь убили кого-й-то.
   -- Войска что-ль съ пушками? спрашиваетъ здоровенная казачка, тетка Палисадуха, выкатившись за ворота. Вся она въ сажѣ и изъ заткнутаго подола сыплются уголья.
   -- Въ тебя чтоль палить! Дрофа! смѣется бѣгущій казакъ.-- Ишь расписалась.
   -- Слышь убили! Касатушки, убили!
   -- Кого? Голубчикъ, кого?
   -- Кого?! О дура!..
   -- Ехорушка? А Ехорушка! шамкаетъ бѣгущему изъ окошка сѣдая какъ лунь голова.-- Не хоритъ-ли?
   -- Горитъ... да не огонь. Сиди, дѣдусь Архипъ, въ хатѣ. Рѣжутся казаки!
   Чиха пронесся въ шинокъ и выскочилъ вновь оттуда съ десяткомъ казаковъ, еще что съ вечера ночевали тамъ.
   -- Бочку выкачу, братцы! На вотъ, впередъ! и онъ бросилъ кошель на порогъ и бѣжитъ далѣе. Кучка изъ шинка разсыпается съ гуломъ и крикомъ.
   -- Ого-то! Похлебка! Бѣжи хлебать...
   -- Атаманъ Чумаковъ проявился! Убитъ Марусенокъ!
   -- Шапку-то, шапку забылъ!
   Со всѣхъ хатъ, со всѣхъ краевъ станицы выскакиваетъ и сбѣгается народъ; кто шапку нахлобучиваетъ, припускаясь рысью, кто на ходу шашку изъ ноженъ тащитъ, кто кафтанъ натягиваетъ, держа пистолетъ въ зубахъ. Безоружные хватаются за дубье, за вилы, за что попало на дорогѣ, и крики безъ конца...
   -- Заржавѣла родимая безъ работы!
   -- Убирай ребятъ! У-у! Бабы! Винтовку?!
   -- Стой, брось ведра-то, давай коромысло. Все лучше!
   -- Марусенка убили! Марусенка убили!
   Словно разоряемый муравейникъ, кишитъ станица. Перепуганные неожиданно, скотъ и птица мечутся по улицѣ отъ однихъ бѣгущихъ подъ ноги другимъ.
   Въ воздухѣ все гудятъ невидимыя волны звуковъ, а по слободѣ черныя и бѣлыя людскія волны катятся къ хатѣ старшины, заливаютъ ее со всѣхъ сторонъ, а оттуда, тоже словно волны, отбитыя скалой, разсыпаются по станицѣ кучки казаковъ съ дикими криками.
   -- Вырѣзай старшинскую руку! Буде имъ людъ-то поѣдомъ ѣсть.
   -- Игнашка, вали къ Герасимову! Во отплачу я Захаркѣ!
   -- Ну, жутко нонѣ будетъ старшинской рукѣ!
   Гулъ раскатистый, возгласы, крики и въ иныхъ углахъ ярая схватка, выстрѣлы и стоны. Одурѣла станица, и скоро, очнувшись, оробѣетъ того, что натворила.
   Колоколъ смолкъ. Тихо стало вдругъ въ воздухѣ. Да и на станицѣ тише. Вся толпа скучилась въ одномъ мѣстѣ середи станицы, близъ хаты, гдѣ цѣлую семью Герасимова, войсковой руки, а не старшинской, вырѣзали душегубы свои ради мести.
   -- Охъ, грѣхъ какой!
   -- Зарубины заварили. Чумаковъ бѣгунъ всему заводчикъ. Изволочитъ теперь всю станицу волокита приказная изъ Яицка!
   -- Старшинской руки двадцать человѣкъ зарѣзали и застрѣлили, а сколько ихъ на коняхъ теперь въ поле удрало, а кто прямо въ Яицкую канцелярію съ доносомъ. Не пройдетъ двухъ дней, нагрянетъ судъ войсковой.
   -- Братцы станичники! раздался надъ толпой голосъ Чумакова.-- Атаманы-молодцы! Великій грѣхъ! Лихая бѣда стряслась! Богъ видитъ, не хотѣлъ я васъ въ бѣду вводить. Да не стерпѣла душа, какъ Марусенка убили. Сами вѣдаете, какія злобства чинилъ Матвѣй, какъ истомилъ злодѣй всю станицу безсудностью, извѣтами и ссылкой. Простите, атаманы, каюсь. Нагрянетъ теперь на станицу Яицкая расправа. Но вотъ что молвлю я, атаманы. Коль заодно сгибать казаку, такъ ужъ лучше оружайся казакъ и сдавайся съ бою. Чья возьметъ...
   -- Оружайся!! кричатъ въ отвѣтъ.-- Заодно згинать. Еще чья возьметъ!
   -- Но не таковъ еще лихъ нашъ, какъ чаете вы, атаманы. Можетъ Господнею милостью и щедротой выручимся мы изъ бѣды и не пойдетъ станица въ отвѣтъ за грѣхъ свой. Отдохните мало по домамъ, а будетъ сполохъ, сбирайся громада къ Чикиной хатѣ, на майданъ, на старый дѣдовъ ладъ. Въ кругъ казацкій! А старшиной выбирай кого теперь же. Чику? Любо?
   -- Любо! Любо! Чикѣ старшиной быть! орутъ подговоренные.
   -- Чикѣ! Зарубину! Зарубину! Повторяютъ ближайшіе.
   -- И повѣдаетъ Чика вамъ вѣсть добрую. И, разсудите въ кругу, что предпріять. Любо-ль, атаманы?
   -- Любо! Любо! Майданъ!
   -- Назвался груздемъ, полѣзай въ кузовъ!
   И расходится понемногу толпа по хатамъ, и многіе качаютъ головами.
   -- Охъ грѣхъ-то, грѣхъ какой!
  

XVII.

   Было осеннее утро, свѣжее, свѣтлое, тихое. На небѣ ни облачка, въ степи широкой тишь да гладь. А люди вздорятъ. Бунтуетъ Яксайская станица, и уже часъ, какъ снова по вчерашнему гудитъ станичный колоколъ протяжно и густо, и отовсюду валитъ казачество къ хатѣ Зарубина, гдѣ наставлены кругомъ лавки, скамьи и пустыя бочки стойкомъ. Будетъ майданъ, бесѣда въ кругу казацкомъ.
   Густая толпа залила хату. Не за пустымъ дѣломъ сполошилъ Чумаковъ станицу. Такое дѣло, что вымолвить боязно; а что? еще не вѣдомо никому, кромѣ него да новаго старшины Зарубина, и сказываютъ оба къ тому же, что все даромъ съ рукъ сойдетъ войсковой руки казакамъ.
   На крыльцѣ показалось пять казаковъ, впереди нихъ Зарубинъ и Чумаковъ. Всѣ вошли въ середину круга. Смолкъ звонъ колокольный, смолкъ и гулъ толпы.
   -- Будьте здоровы, атаманы молодцы! гаркнулъ новый старшина Чика.
   -- Спасибо!
   -- Благодарствуй!
   -- Здравствуй самъ многовѣчно! загудѣли голоса, такъ что рамы дрогнули въ хатѣ.
   -- Напредъ майдана, всѣмъ міромъ помолимся Богу и угодникамъ Божьимъ,-- снова крикнулъ Чика.
   Толпа шевельнулась, обернулась лицомъ къ храму, что бѣлѣлся въ концѣ станицы; поднялись десятки и сотни рукъ, поскидали шапки, и запестрѣлась вся темная куча русыми, черными и сѣдыми маковками.
   Безмолвно заколыхалась толпа, совершая крестное знаменье и кладя земные поклоны; только шуршали кафтаны да сапоги по землѣ. Словно пестрое море съ пестрыми волнами шумѣло и билось на мѣстѣ. Затѣмъ толпа снова безмолвно обернулась къ хатѣ. Мѣрный и зычный голосъ Чики прервалъ тишину.
   -- Старые заслуженные люди, молодцы-атаманы, малолѣтки и все честное казачество станичное, кланяюсь всѣмъ чинно и милости прошу: стань всѣ въ кругъ! Старые, бывалые и умные люди напередъ всѣхъ выходи! Кто хилъ, аль присталъ, по скамьямъ садись! Молодцы атаманы по нихъ выровнись! малолѣтки да выростки прислушивай, ума набирайся, въ майданъ не мѣшайся. Бабу глупую, и старуху и молодуху, гони вонъ! Совѣтъ да любовь, атаманы! Посудимъ-порядимъ. Господи, благослови!
   Чика снова поклонился въ поясъ.
   Толпа стала разбираться; старики были уже впереди. Чумаковъ, извѣстный прежній краснобай, взлѣзъ на бочку и оглянулъ толпу. Со стороны храма толпа раздвигалась и пропускала дряхлаго старика казака, который тихо плелся, опираясь на молодого подростка.
   -- Пропустите дѣдушку Архипа! тихо передавалось и предшествовало его проходу...
   Нѣкоторые казаки снимали шапки передъ нимъ. Старикъ добрелъ до круга, снялъ шапку, помолился на храмъ, потомъ молча поклонился на всѣ четыре стороны и тяжело опустился на скамью. Чумаковъ и Зарубинъ переглянулись и поморщились.
   -- Помолчите мало, атаманы-молодцы, заговорилъ Чумаковъ пріосаниваясь.-- Прислушайте рѣчи моей. Коль согласно скажу я, спасибо молвите, коль не согласно, аль не любо, ахайте малоумнаго. Посудимъ-порядимъ, и что повелите, на то я слуга вашего здоровья!!.
   Чумаковъ выждалъ, чтобы майданъ стихнулъ совсѣмъ, и заговорилъ:
   -- Воспомянемъ, атаманы, времена не далекія, былину великаго войска Яицкаго. Времена, когда велись порядки дѣдовскіе; когда отважные выборные люди чинили судъ міромъ и расправа шла своя, безобидная, не розная, а всѣмъ равная и вершилася во очію, предъ всѣмъ войскомъ, на майданѣ казацкомъ, на свѣтѣ Божьемъ, а не по избамъ старшинскимъ, не за затворами, не черезъ приказную волокиту, что пристращиваетъ, пытаетъ, да изволочивъ, гонитъ въ Сибирь.
   -- Правда истинная! Сама она -- правда! воркнула толпа.
   -- Воспомянемъ славные подвиги дѣдовы, какъ хаживали они многотысячною доблестною ратію на Кайсаковъ иль къ морю Каспію, забирать корабли товарные, и во многіе иные предѣлы далекіе. И ворочались домой съ добычей безчисленною, съ табунами коней и верблюдовъ, кои тащили въ кадушкахъ казну несмѣтную, да вороха шелковъ, мѣха многоцѣнные, камни самоцвѣтные, да оружіе дорогое на воспоминанье и на похвальбу предъ выростками. И ходила молва славная во всѣ предѣлы вражескіе о великомъ и побѣдномъ войскѣ Яицкомъ. И устрашенные ханы Кайсацкіе, Крымскіе и Бухарскіе слали на Яикъ гонцовъ да посланцевъ просить честнаго мира и дружества. А везли тѣ гонцы обратно отвѣтъ атаманскій. "Не замиримся во вѣкъ съ басурманомъ и нехристемъ! Не пригоже дружество съ погаными для воина православнаго! Будетъ де вамъ миръ и упокой вѣчный, какъ башки посшибаютъ вамъ атаманы... Принесутъ-де вамъ други-атаманы объ весну предбудущую подарочки свойскіе. Кто саблю, кто кинжалъ, кто турку, а кто сайдакъ калмыцкій со стрѣлами закаленными". И чесались за ухами ханы басурманскіе и гадали, какъ задобрить чорта-сосѣдушку, зубастаго и долгорукаго казака яицкаго. Слыхали-ль вы про сію былину? Позапамятовали безпамятные! Отшибли вамъ память порядками новыми...
   -- Помнится небойсь!-- загудѣла толпа.
   -- Добро! А помните-ль, какое дружество велось искони съ царями московскими? Какъ посланцы яицкіе ѣзжали въ Москву и били челомъ государямъ добычей дорогою, товаромъ краснымъ, рыбой диковинною. "Прими-де ты, надёжа царь бѣлый, наше жертвованье: заморскія диковинки,-- царевичамъ на утѣху, золото -- въ казну твою, на нужды многія, а насъ помилуй, заставь за себя Бога молить, не вяжи намъ руки, не клади запретъ удали да волѣ атаманской. Дозволь, молъ, государь батюшка, гулять казаку по морямъ, по марчугамъ и сыртамъ, да креститъ Татарву сталью кованою. А будетъ тебѣ потреба въ войскѣ богатырскомъ, токмо кличъ кликни; придетъ къ тебѣ весь Яикъ, и станетъ стѣной каменною супротивъ врага твоего. А одолѣетъ врагъ, то повалятся за тебя всѣ башки казацкія. А какъ послѣдняя свалится -- казачата придутъ!.. И нѣсть на свѣтѣ врага лютаго, короля державнаго, хана, лыцаря, кой устоялъ бы супротивъ отважности ихъ!" И милостиво слушали цари нуждушки и челобитье нашихъ посланцевъ и съ милостью отпускали домой, сказывая: "Гуляйте, дѣтушки, по морямъ, по степямъ... Только честь знайте, и попусту не дразните Татарву окаянную". И какъ, атаманы, были мы еще царемъ Михайломъ жалованы крестомъ старой вѣры, и красой-бородой, такъ и милостями всѣхъ государей понынѣ были сысканы, и въ вольностяхъ казацкихъ никогда не обижены.
   Чумаковъ остановился, оглянулъ молчаливо внимательную толпу и крикнулъ:
   -- Вѣрно ли сказываю, атаманы?
   -- Вѣрно! Вѣрно! Искони велися оные порядки казацкіе!
   -- Еще допрежде царя Михайлы такъ-то было.
   -- Любо ли, атаманы, оное житье-бытье дѣдово?-- выкрикнулъ Чумаковъ.
   -- Любо! Ой, любо!..
   -- To-ль житье наше нонѣшнее? Ну-тка!
   Загудѣла толпа -- заволновалась, заревѣла.
   -- Памятуете-ль, атаманы, что было позапрошлый годъ въ Яицкѣ? Памятуете-ли генерала Фрейманова, да сотни побитыхъ, да сотни въ Сибирь погнатыхъ? По всему Яику-то аукнулось!
   -- Туда треклятымъ дорога!-- вымолвилъ тихо дѣдъ Архипъ.
   Ближайшіе казаки огрызнулись на него.
   -- Держи, старый, языкъ за зубами, благо забыли тебя надысь успокоить!
   -- Вѣдомо вамъ тоже,-- продолжалъ Чумаковъ,-- какіе нынѣ порядки повелися въ Яицкѣ. Какъ дьяковъ московскихъ посадили расправу чинить... Что же, атаманы? И намъ посиживать въ спокоѣ, да ждать пушки къ себѣ?
   -- Почто! Не гоже въ спокоѣ быть!..
   -- Досидишься до лиха!
   -- Вѣстимо досидишься, атаманы!-- продолжалъ Чумаковъ.-- Пора намъ разсудить въ кругу, какъ славное дѣдово житье-бытье завести. Посудите, порядите, умные, бывалые люди и честные атаманы. На тотъ рядъ и сполохъ битъ, на тотъ конецъ и рѣчь свою я завелъ! Что порѣшите, тому и бытъ. А я слуга міру!
   Чумаковъ слѣзъ въ толпу. Толпа загудѣла. Всѣ заговорили вдругъ.
   -- Золотыя твои рѣчи, Чумакъ!-- сказалъ молодой казакъ изъ ближайшихъ.
   -- Медъ точишь, молодецъ!-- прибавилъ другой.
   -- Ишь загалдѣли,-- замѣтилъ кто-то, оглядываясь на толпу.-- Набрешутъ гораздо, а разсудятъ: что калено желѣзо въ воду ткнуть, одинъ пшикъ!
   Надъ толпой поднялся подсаживаемый молодцами на скамейку старикъ Стратилатъ.
   -- Гляди, старый вылѣзъ. Слухай дѣдушку.
   -- Гей, атаманы. Возьми угомонъ!
   -- Гей! Буде орать-то! Аль въ Кіевѣ не слышно!-- кричали со всѣхъ сторонъ.
   Смолкла понемногу толпа. Стратилатъ поклонился всѣмъ и заговорилъ.
   -- Поведу я рѣчь, дѣтушки, съизначала, какъ разуму хватитъ... Вѣдомо всему станичному казачеству, яко мнѣ годовъ много. Кто сказываетъ десятый десятокъ къ концу идетъ, а кто, слышь, что давнымъ-де давно вышла пора костямъ твоимъ на упокой. А я молвлю: что успѣю-де, належуся еще въ досталь до суда-то Божьяго. А сколько-де мнѣ годовъ, того я не вѣдаю, и житію, что послалъ мнѣ Господь счета не велъ, грѣха сего на душу не пріялъ и безумія, въ томъ Богу не дамъ...
   -- А ты не смазывай повозку-то, время не терпитъ!-- сказалъ старшина Чика.
   -- Проселками-то не води. Умаешь и себя, и кругъ.
   -- Валяй напрямки, дѣдусь. Что кружить-то попусту!
   -- Не спѣши, люди православные... Не смазамшись, на дорогѣ сядешь... А безъ пути напрямки скакать, такъ невѣдомо куда прискачешь и придется тебѣ прохожаго человѣка спрашивать: куда-де занесла меня нелегкая и какъ званье мѣсту? И осмѣютъ люди... Коня-де умаялъ, а куда прискакалъ -- не вѣдаетъ.
   Нѣсколько казаковъ разсмѣялись, многіе заворчали.
   -- Невременное дѣло теперь смѣхоту заводить!
   -- Не гнѣвитесь, атаманы. Къ тому я о годахъ помянулъ своихъ, чтобы свѣдали молодцы, сколь многое давалося мнѣ видѣть на вѣку моемъ. Вѣдомо вамъ, что совершилъ я многіе походы. И въ Полтавскомъ побоищѣ по своей охотѣ и безъ наряду былъ я, дѣтушки, и получилъ самоличное спасибо отъ Петра Алексѣича за то, что съ охотниками полѣзъ было полонятъ Свейскаго королевича, и изъ сотни вернулись мы къ царю назадъ семеро. Такъ вотъ, молодцы, уходился я гораздо, разума не мало пособралъ, и смогу я нынѣ точно отвѣтствовать Чумаковой рѣчи, безъ урону чести моей... Вѣрно сказывалъ онъ о старомъ житьѣ атаманства Яицкаго... Время, подлинно, устрашенной доблести! Но къ тому я рѣчь сведу, что времена тѣ не вернешь, да и не гоже вертать ихъ.
   -- Почто не гоже? Поясни!-- быстро отозвался Чумаковъ.
   -- Мало-ль, что бывало въ старину... Во всѣ-то вѣки свои норовы и порядки... Мните вы себя равными дѣдамъ силой и крѣпостью. Ой, молодцы, истинно сказываю: никакого подобія нѣтъ! Нонѣ, на прикладъ возьмемъ, чуть малая стужа, морозится казакъ и лупится казачье рыло, яко тыква. Захватитъ кого буранъ въ степи, и поминай его въ молитвѣ успокоеньемъ... А моего вотъ родителя, царство ему небесное, застигъ его пѣшаго буранъ за полста верстъ отъ дому! Улегся онъ подъ великій сугробъ, вздремнулъ отъ сумерекъ и до сумерокъ, а послѣ бурана пришелъ домой! А гляньте-ка тоже на кладбище, велико ли число могилецъ дѣдовыхъ, отцовыхъ, да и своихъ... Дѣдовыхъ совсѣмъ мало, отцовыхъ -- болѣ, а вашинскихъ -- тьма тьмущая. А почто, скажите?
   -- Скажи самъ. Чего опрашивать-то!
   -- У дѣдовъ про обычай было сказать: пошелъ кувшинъ по водичку, тамъ ему и натычка... Почалъ выростокъ въ Татарву бѣгать, тамъ ему дѣдушкой и оставаться. И подлинно, помянешь вотъ хоть бы моихъ кумовъ... Петра Косой -- въ Хивѣ загибъ, Наумъ съ Андрюхой на Каспіи рыбу кормить мигнули топорами, изъ Степана Кайсаки несказанное сотворили. Да и много множество иныхъ, кои воинскую смерть обрѣли въ предѣлахъ далекихъ...
   -- А дѣдушка Стратилатъ почто же уберегся? У храма лечь хочетъ!-- усмѣхнулся Чумаковъ, а за нимъ фыркнули нѣсколько ближайшихъ казаковъ.
   -- А по то, молодецъ,-- обернулся къ нему Стратилатъ,-- чтобы предъ кончиной малоумныхъ внучатъ отъ худого отвести, да въ иныя медовыя рѣчи на сполохѣ дегтя накласть, не во гнѣвъ будь сказано твоей чести.
   И Стратилатъ, усмѣхаясь, поклонился Чумакову въ поясъ. Громкій хохотъ пріободрилъ его, и онъ продолжалъ:
   -- Сказываю я, много перемѣнчивъ свѣтъ... Полагаете вы тѣ же ханы нынѣ, и тѣ же силы ихнія. Нѣтъ, дѣтушки! Ханы нынѣ тоже дурачество свое бросили, тоже ума набрались, и полчища ихнія и числомъ больше, и оруженны инако. У нихъ поди и пушки есть не хуже государственныхъ. Истинно сказывалъ вамъ Чумаковъ и о дружествѣ съ царями московскими, подлинно посланцы наши ѣзжали съ подарками и казну возили. Да опять, дѣтушки, перемѣнилися порядки. У царицы Катерины своей казны много, и ей нѣтъ нужды въ вашихъ алтынахъ яицкихъ, и подобаетъ ей содержать атамановъ въ смиреньи, потому что состоитъ она нынѣ въ уговорѣ съ ханами, и не можно ей попустить васъ разбойничать въ ихъ предѣлахъ... И времена, дѣтушки, другія, и казаки яицкіе не тѣ нынѣ. И вотъ сказываю я вамъ: безумія Богу не давайте и на времена нонѣшнія не ропщите.
   -- Что-жь, хороши новые-то порядки?
   -- Что отняли у насъ расправу-то круговую? Повадка сія добрая, да вотъ что, дѣтушки, кругъ-то вашинскій не подобенъ дѣдову. Мы живали въ несравненномъ съ вами согласіи, судили и рядили безъ ехидства. А нонѣ собери кругъ: онъ тебя почище московской волокиты изволочитъ!
   Ропотъ пошелъ по всей толпѣ.
   -- Знамо всѣмъ, что ты радъ бы старшинскую руку тянуть,-- огрызнулся Чумаковъ.
   -- Почто пущали стараго народъ блазнить? крикнули изъ толпы.-- Долой его! Его на кладбищѣ черви ждутъ -- не дождутся.
   -- Смекайте вотъ! усмѣхнулся Стратилатъ.-- У дѣдовъ-то на кругу что хоть молви; коли любо тебѣ, такъ хоть за Татарву стой. А вы что? Онъ де блазнитъ! Долой де его! Стало однимъ согласникамъ судить. Одни согласники добре не разсудятъ.
   -- Почто жь? Тебя не спросились!
   Усмѣхнулся Стратилатъ, покачалъ головой и вымолвилъ:
   -- Скажу я притчей: Была у Софрошки телка. Утащили волки телку и сожрали. Пошелъ Софрошка въ степь и кличетъ: "Собирайтесь атаманы-волки въ кругъ. Разсудите лихъ мой, пожрали вы мою телушку! Гожее ли дѣло?" Собралися волки на майданъ и разсудили его. Сказываютъ, отъ Софрошки поясокъ да шапка остались на майданѣ-то волчьемъ.
   Чумаковъ заговорилъ что-то въ отвѣтъ старику, но гульливый, раскатистый хохотъ заглушилъ его слова.
   Чика влѣзъ на бочку и обратился къ Стратилату.
   -- Дѣдушка, ты гораздъ смѣшить майданъ, а ты лучше молви, что рѣшить казачеству. Кашу заварили, а расхлебывать не въ моготу.
   -- Сиди смирно, не сожалѣючи временъ прошлыхъ: вотъ что, бунтовой старшина! А за грѣхъ, что натворили, виновные отвѣтъ и дадутъ.
   -- Такъ что-ль разсудите, атаманы молодцы? обратился Чика къ толпѣ.-- Ждать розыску и виновныхъ выдавать въ Яицкъ на расправу?
   Толпа безмолвствовала.
   -- Ну добро, погоди, атаманы! Коль поясницу отлежали, бабы бородатыя, я васъ тряхону.
   -- Слухай повѣщенье! крикнулъ Чумаковъ.
   -- Како повѣщенье?
   -- Смирно! гаркнулъ Чика съ бочки.-- Иная рѣчь теперь... старшинская! Слухай!-- Чика откашлянулся и грознымъ голосомъ заговорилъ протяжно:-- По указу императорскаго величества повѣщаю всему казачеству станичному вѣдомость изъ Яицкаго города. Поелику россійскій государь Екатерина Алексѣевна въ войнѣ великой съ царьградской Туркой и съ Ляхами польскими, то многіе свои полки уложила въ сраженьяхъ лютыхъ... Посему повелѣно выставить къ Рождеству въ Москву пять тысячъ казакъ съ Яика.
   Гулъ пошелъ повсюду.
   -- Укусило, бабы бородатыя! злобно шепнулъ Чика.-- Смирно! Слухай до конца. Выставить пять тысячъ казакъ конныхъ, но не оружныхъ, потому не оружныхъ, что завербуютъ ихъ въ московскій легіонъ на 25 лѣтъ, на подобіе некрутъ, и будутъ они сражаться не по-казацкому, а обучатъ ихъ воинскому подвигу по гусарски. Слыхали! Наѣдутъ дьяки да писаря, такъ приводи, кого сдавать въ легіонъ. Вотъ вамъ указъ! Нашли его молодцы въ хатѣ старшины покойнаго Матвѣя...
   И Чика протянулъ ближайшимъ гербовую бумагу съ восковыми печатями на шнурахъ.
   Словно море подъ вихремъ заволновался весь майданъ, словно зыбь морская покачиваются головы казачьи. И какъ волны морскія бѣгутъ, растутъ и сыпятся съ гуломъ на берегъ, такъ рѣчи дикія, безсвязныя и безразборныя росли въ толпѣ, бѣжали, гудѣли и сыпались на старшину.
   -- Морочишь! Небывалое брешешь! Неслыханное слушать велишь!
   -- Не къ лицу казаку гусарская повадка.
   -- Почто не къ лицу? засмѣялся сердито Чика.-- Не съ бородой казакъ будетъ гусаромъ. Бороды повелѣно брить.
   Давно находили грозныя тучи на волнующееся море казацкое, давно глухо гудѣло оно... и вотъ, за словами Чиви, грянулъ ударъ оглушительный. Даже самъ Чика опѣшилъ.
   -- Чего брешешь, собака! Дави его! Бей! Чего морочишь майданъ, свиное твое рыло!..
   -- Не гнѣвись на меня, честное казачество. Не моя вина. Я указъ повѣщаю, выисканный у Матвѣя. Что порѣшите, тому и быть.
   -- Бѣжать! Бѣжать, атаманы! Въ Золотую мечеть! На Кубань!
   -- Нѣтъ! За Каспій плыть. За Каспіемъ раздолье!
   -- Къ Некрасовымъ, атаманы! Идемъ къ Некрасовымъ! Реветъ звѣрь-толпа; ухмыляется одинъ Чика Зарубинъ въ руку, поглаживая усъ курчавый и мигая куму Чумакову.
   -- Помолчите мало, атаманы! вступается Чумаковъ.-- Приликуетъ ли православному въ кабалу итти челомъ бить собакѣ-нехристю? Пригодно ли побросать землю, хаты дѣдовы, родимый Яикъ? Нѣтъ, не гоже. Сказалъ бы я вамъ,-- лукаво вымолвилъ Чумаковъ,-- какъ по моему разсудку въ семъ случаѣ поступаться слѣдъ...
   -- Сказывай! Сказывай!
   -- Напередъ надлежитъ мнѣ вѣдать доподлинно, какое мнѣ число согласниковъ ждать и какое число супротивниковъ, потому что есть межь васъ и таковые, что сидѣть да ждать порѣшили и виноватыхъ выдавать.
   -- Разступися, братцы! Разбирайся!
   -- Чаятельно, всѣ согласники.
   Толпа смѣшалась и, словно водоворотъ, два тока съ ревомъ шли одинъ на другой. Человѣкъ двадцать, все болѣе сѣдобородыхъ стариковъ, стали отдѣльно отъ громады казацкой. Въ числѣ несогласниковъ были и два дѣда: Стратилатъ, хитро ухмылявшійся, и Архипъ, который косо оглядывался кругомъ. Худое, скуластое и желтое лицо его было озлоблено.
   -- Почто противничаешь, дѣдушка. Брось! заискивающе обратился Чумаковъ къ Стратилату.
   -- Кривдой меня не возьмешь,-- отвѣчалъ старикъ.-- Смекаю я, у васъ съ Чикой на умѣ недоброе; вы заварили все, вы же совсѣмъ хотите народъ смутить... Про бороды тожь ввернули. Обождемъ и свѣдаемъ, подлинно ли бороды скрести повелѣно: тогда разсудимъ, что предпріятъ!
   -- Какъ наѣдутъ, дѣдушка, бородобрѣи-то московскіе, не время будетъ рядить! крикнулъ голосъ изъ толпы.
   -- Садись да и жмурься!
   -- Тебя перваго оголятъ, дѣдушка! усмѣхнулся Чумаковъ.-- Изъ стараго казака дѣвчонку спроворятъ!
   -- Ты не зубоскаль,-- вдругъ обидѣлся старикъ.-- Ишь пристали, что собаки. На вотъ, съ вами стану...
   И старикъ перешелъ къ толпѣ.
   -- Любо! Любо! Ай да дѣдушка! одинъ ты полета стоишь!
   -- Ну, а на энтихъ плевать! сказалъ тихо Чика, показывая глазами на оставшихся несогласниковъ съ Архипомъ во главѣ.
   -- Ну, атаманы! крикнулъ Чумаковъ.-- Великою милостью сподобилъ насъ Господь и несказанную судьбу судилъ намъ. Слухайте! Господи благослови!-- Чумаковъ перекрестился и продолжалъ:-- Слыхали вы, что въ запрошлую весну проявился въ городѣ Царицинѣ Государь, что почитаютъ якобы покойнымъ, когда вѣдомо, что онъ чудесно спасенъ Отцомъ Небеснымъ отъ ухищренья вражескаго!
   Тишина безмолвная наступила кругомъ.
   -- Государя великаго,-- продолжалъ Чумаковъ,-- захватили окаянные и увезли было въ Сибирь, но онъ, отецъ Всероссійскій, ушелъ съ вѣрными слугами и проявился нынѣ на Яикѣ, чтобъ объявиться вѣрнымъ подданнымъ своимъ казакамъ Яицкимъ и, паки пріявъ правленье, итти на царство. Хотите-ль въ службу цареву? Такъ укажетъ вамъ Чика, гдѣ сыскать царя-государя.
   -- Хотимъ! Сказывай!! Всѣ пойдемъ! Гдѣ?
   -- Гдѣ? гаркнулъ Чика подымаясь, рядомъ съ кумомъ.-- Приносите клятву страшную заслужить батюшкѣ-царю, помереть за него, хоть за-утрова, коли треба будетъ. Давайте клятву! И не робѣйте тогда никакой волокиты, ни яицкой, ни московской.
   -- Всѣ даемъ! Предъ Господомъ!
   -- Свѣта не взвидѣть!
   -- Помереть всѣмъ нераскаянно.
   -- Сказывай! Сказывай! Гдѣ?! кричала громада въ одинъ голосъ и, поваливъ скамейки, напирала на Чику.
   -- Здѣсь! Въ хатѣ! молвилъ Чика, указывая на свой домъ.
   Онѣмѣла толпа, словно заколдовало ее это слово. Муха пролетитъ -- слышно. Только тысяча глазъ горитъ и искрится на старшину. Всякое дыханье сперлось, словно боится всякій казакъ дыхнуть... боится, что отъ его вздоха исчезнетъ сразу все, что зародилось у него на сердцѣ отъ чудеснаго слова старшины.
   Долго длится гробовое молчаніе.
   Заколдованная тишина объяла все и всѣхъ.
   -- Трекляты черти!! пронзительно рѣзнуло по воздуху... Будто пуля просвистала надъ всѣми головами...
   Всѣ шевельнулись и подняли головы. На бочкѣ стоялъ сгорбившись и трясясь, старый казакъ Архипъ, и придерживая накинутый на бѣлой рубахѣ кафтанъ, поднялъ костлявый кулакъ надъ толпой, злобно оглядывая ее мутными, ввалившимися глазами, надъ которыми, какъ усы, нависли лохматыя сѣдыя брови.
   -- Трекляты черти!! вскрикнулъ онъ снова, надсѣдаясь хрипливо отъ ярости. Казалось, душа его выскочитъ изъ тѣла съ этими словами.
   -- Эй, дѣдушка, баба-яга, не мѣшайся!-- сказалъ Чика.-- Уберите его, молодцы! Ишь остервенился.
   Но никто изъ казаковъ не тронулся снимать дѣда, и всѣ глаза теперь уставились на старика; боязливо и трепетно глядѣли всѣ на его бѣлыя губы и беззубый ротъ, будто боялись того, что слетитъ съ нихъ сейчасъ.
   -- Черти трекляты!-- судорожно взвизгнулъ дѣдъ, обращаясь на всѣ стороны съ искривленнымъ отъ злобы лицомъ.-- Не уходились. За старое, злодѣи! Трекляты! Кашу заваривать? Бѣды кликать? По міру вдовицъ, сиротъ пустить? Трекляты! Самозванничать? Проявился царь? Здѣсь? Черти трекляты!-- И дѣдъ задохнулся.-- Трекляты!!-- и опять задохнулся.-- Трекля...-- совсѣмъ задохнулся дѣдъ.
   -- Молодцы! Убирай его!-- крикнулъ Чика и потащилъ старика съ бочки.
   Дѣдъ злобно отбивался, но вдругъ ослабѣлъ, повалился съ бочки и прохрипѣлъ тихо:-- Трекляты!!
   Нѣсколько выростковъ подхватили его и повели подъ руки, почти понесли домой... Нѣсколько разъ останавливался дѣдъ въ слободѣ, стараясь повернуть голову къ майдану, и сжималъ кулаки безсильные.
   Тамъ на крыльцѣ стоялъ Чика безъ шапки передъ раскрытою настежъ дверью и говорилъ громко:
   -- Выди, государь батюшка. Объявись вѣрнымъ слугамъ твоимъ!
   -- На колѣни! Ура!!-- крикнулъ Чумаковъ, бросая шапку и опускаясь на землю.
   Безмолвствуетъ, словно мертвая, вся толпа. Но вотъ передніе ряды опустились съ Чумаковымъ на колѣни, а за ними, озираясь и дивясь, колыхнулась и вся громада казацкая.
  

XVIII.

   Поздно вечеромъ тотъ же дымъ коромысломъ на Яксайской станицѣ.
   Станичники отъ мала до велика хлопотали по хатамъ и по слободѣ. Казаки чистили и точили оружіе, прилаживали сбрую сѣдельную. Казачата коней ловили по степи и гнали въ станицу, къ рѣкѣ и къ кузнямъ, поить и ковать. Казачки мѣсили, пекли, жарили... Ребятишки малые присмирѣли и жались по угламъ, а старики и старухи охали и вздыхали. Всѣ переглядывались, перешептывались; что то особенное, не то страшное и недоброе, не то дивное и чудесное, облакомъ стояло надъ станицей, проникло въ воздухъ, въ людей, во всѣ хаты, во всѣ углы хатъ, даже въ задворки и въ чащу садовъ.
   Въ хатѣ Матвѣя, бывшей старшинской, ярко свѣтились окна; дѣдъ Макаръ былъ уже похороненъ, но на крылечкѣ вновь стояли теперь двѣ желтыя размалеванныя гробовыя крышки, а изъ плетня перевѣсился къ нимъ и тянулся кустъ рябины, ярко освѣщаемый изъ окна. Въ горницѣ шла служба заупокойная, а въ гробахъ лежали старшина Матвѣй съ сыномъ. Мало тутъ было молящихся, и то больше старичье. Въ углу сѣней, на мѣшкахъ съ овсомъ, забилась красавица Груня, и плакала, утираясь концами желтой косынки. По саду бродилъ кто то, укрываясь и прислушиваясь ко всему, что дѣлалось и говорилось въ хатѣ.
   У окошекъ маленькой и бѣдной хаты дѣда Архипа толпилось человѣкъ съ десять и горячо толковали, поминая его имя. Старикъ лежалъ на полу горницы на подстилкѣ изъ свѣжаго сѣна въ безпамятствѣ.
   -- Ишь! Со злобы-то... что бываетъ!-- замѣтилъ кто-то.-- Помретъ вѣдь.
   Въ церкви стояла куча гробовъ, и нѣсколько бабъ выли, полулежа на паперти, въ ожиданіи священника.
   У Зарубина было всего люднѣе. Толпа казаковъ, бабъ и ребятишекъ издали глядѣла на освѣщенныя и занавѣшанныя окна. Нѣкоторые надвигались на хату, но ихъ гоняли.
   Одна тетка Полисадуха два часа неутомимо лѣзла въ избу, на часовыхъ и на атамановъ, и таки добилась своего. Русый вышелъ къ ней въ сѣни. Она глянула на него и вымолвивъ:-- ну вотъ, я и видѣла!-- спокойная и довольная пошла домой.
   -- Государь!-- таинственно и восторженно ходило по толпѣ.
   -- Названецъ!.-- робко шепотомъ отдавалось кой-гдѣ, подавленное вздохомъ.
   -- Господи батюшка! Чтой-то будетъ!?-- раздавалось громче и смѣлѣе.
   На крыльцѣ избы Чики стояли два казака на часахъ, съ саблями наголо. Въ отдѣльной горницѣ шла громкая, суетливая стряпня; сѣрыми клубами валился дымъ изъ трубы дома и на безвѣтріи разстилался пеленой черезъ улицы станицы. Въ передней горницѣ тѣ же казаки держали совѣтъ. Два писаря писали въ углу, на большихъ столахъ. Два гонца поскакали уже въ Каиновъ-Гай и къ Филарету.
   Въ задней горницѣ лежалъ на подушкахъ Марусенокъ. Онъ едва слышно хрипѣлъ и метался въ бреду. Чика сидѣлъ надъ пріемышемъ, не шевелясь, ухвативъ голову руками, и тяжело дышалъ. Чика любилъ своего крестника Марусенка, какъ любитъ мать родная. Два знахаря станичные что-то готовили въ углу для больного.
   За версту отъ станицы, по дорогѣ въ Яицкую крѣпость, спрятались у рѣчки въ высокихъ камышахъ съ десятокъ казаковъ съ конями въ поводу и выжидали въ засадѣ. Уже пятерыхъ доносчиковъ переловили они и утопили въ рѣкѣ.
   Въ полночь они снова вылетѣли стрѣлой на проѣзжавшаго рысью стараго казака. Но этого двое молодцовъ скрутили на сѣдлѣ и повезли, держа лошадь за уздцы, къ хатѣ Зарубина.
   -- Срамъ, дѣдушка Стратилатъ! Срамота! И тебя бы въ рѣчку слѣдъ!-- говорили они по пути старику.-- Своихъ выдавать! Вотъ погоди, будетъ тебѣ отъ государя!
   -- Отъ названца-то?.. Пущай! Мнѣ и такъ еще не много житья. Вишь розыскали себѣ царя... изъ Донцовъ!..
   -- Изъ Донцовъ!-- усмѣхнулся одинъ изъ казаковъ.-- И чего брехать?
   -- Мнѣ неча брехать. Я не нонѣ, завтра у Господа буду отвѣтъ давать и въ дѣлахъ, и въ рѣчахъ. А я по христіанскому, по Божьему стало, васъ малоумныхъ остеречь хочу... Подлинно вѣдомо мнѣ, что этотъ самый названецъ донской казакъ есть.
   -- Ты, дѣдушка, охулки на душу свою не клади. Не морочь!-- вымолвилъ казакъ постарше.-- Что намъ въ головахъ путы путать, мы и такъ, вишь, нынѣ дѣлами-то войсковыми путаны-перепутаны!
   -- Я не морочу,-- отвѣчалъ Стратилатъ.-- Сказываю вамъ по моему христіанству. Вашему царю утрось и сыскъ былъ тайный. Пріѣзжалъ ряженый писарь изъ Яицка, да взять не посмѣлъ. Я и писаря того видалъ. И званье онъ мнѣ названцево сказывалъ: Емельянъ Пугачевъ. А здѣсь онъ вѣстимо званье свое таитъ. И писарь сказывалъ, что таитъ...
   -- И что ты, дѣдушка, тутъ набрехалъ. Вѣдь на сто рублевъ набрехалъ-то!-- выговорилъ казакъ, качая головой.-- Пугачевъ тутъ при царѣ состоитъ. Я тебѣ его хошь покажу. А онъ званье свое, правда, таилъ...
   -- Неча показывать. Меня не обморочишь. Писарь-то ужъ въ Яицкѣ и донесъ ужъ, я чаю, какъ Пугачевъ въ цари-то вышелъ у васъ... не за урядъ! сострилъ старикъ.
   -- Полно, мельница!-- взбѣсился, наконецъ, казакъ. Вотъ я тебѣ сейчасъ же покажу и Батюшку, и Пугачева твоего донского.
   Всадники подъѣхали къ избѣ Чики и спѣшились.
  

XIX.

   Было 14 сентября 1773 года.
   Солнце еще не поднималось надъ степью пустынною, гдѣ гулялъ одинъ вѣтеръ, а изъ улицы Яксая выѣзжала уже на коняхъ вереница вооруженныхъ казаковъ.
   Русый молодецъ ѣхалъ впереди, близъ него Чика Зарубинъ и Чумаковъ, а затѣмъ Лысовъ, Твороговъ, Овчинниковъ и бывшій купецъ Ивановъ, передъ выѣздомъ назвавшій себя Емельяномъ Пугачевымъ.
   На коняхъ казацкихъ развѣвались восемь бѣлыхъ знаменъ съ красными крестами-осьмиконечниками.
   За десять верстъ отъ станицы ожидавшая въ степи кучка татаръ и калмыковъ пристала къ нимъ съ своимъ атаманомъ Лай-Ханомъ.
   Въ полдень приблизились они къ зданію, обнесенному тыномъ и валомъ. То былъ Бударинскій форпостъ.
   Всѣ форпостные казаки быстро вышли на встрѣчу съ одною пушкой и тоже присоединились... Конный отрядъ въ полтораста человѣкъ пустился далѣе, по безлюдной, голой степи и двигался тихо, молчаливо, угрюмо... Только топотъ конный и трель копытъ по твердой землѣ, да звонъ и бряцанье збруи и оружія, только вѣтеръ свиститъ и играетъ роковыми знаменами. Бичъ Божій и за нимъ кровавая смерть выѣхали на грѣшную Русь! Облетитъ это знамя бѣлое, этотъ красный крестъ полъ-Руси крещеной, и заплатитъ внукъ страшный долгъ дѣда и прадѣда!
   Будетъ море разливанное крови людской и въ немъ -- капля виноватой!..
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   Вотчина князей Хвалынскихъ, Азгаръ, худое мѣсто. Сказываютъ люди, что оно давнымъ-давно проклято было однимъ святымъ пустынникомъ, который спасался по близости сторожевой башни Азгарской еще во времена хановъ Казанскихъ. Татары что-то негодное сотворили съ тѣмъ пустынникомъ; онъ ушелъ, а мѣсто проклялъ.
   Княжескія хоромы съ двумя крылами, прильнувшими къ нимъ по бокамъ, тяжело протянулись среди сада; подумаешь, большое, тяжелое животное разлеглось, протянувъ лапы, и спитъ, могучимъ сномъ объятое. Къ тому же, изъ средины фасада, два большія круглыя окна, будто два темные глаза, смотрятъ угрюмо и не сморгнувъ на Волгу. Предъ ними и вдоль большой террасы выравнялись пять двухсотлѣтнихъ старцевъ, пять огромныхъ дубовъ, и изрѣдка лѣниво и грозно пошевеливаютъ головами, будто ворча себѣ подъ носъ, или поминаютъ другъ дружкѣ про то, что слышали и видѣли на своемъ вѣку, а можетъ и Хавала-Гнѣздо поминаютъ, что ихъ насажалъ и выходилъ.
   По скату къ рѣкѣ все пусто и глухо; подъ расходящимися въ три стороны липовыми аллеями нѣтъ живой души. Рѣдко днемъ гуляетъ здѣсь князь, еще рѣже дворовые люди, а ночью, если и мелькнетъ что въ чащѣ, то ужъ конечно не живые люди, а безпокойныя души умершихъ вотчинниковъ Азгарскихъ блуждаютъ по роднымъ мѣстамъ, гдѣ жили и умирали, оставляя по себѣ крѣпкую память: княгини и княжны незавидную, а князья тяжелую, а то и очень грѣшную.
   Живой человѣкъ изъ дворни иль изъ села не посмѣетъ ночною порой пройти по саду, а если ужъ прикажутъ, то пробѣжитъ, озираясь на чащу или пристально всматриваясь въ даль аллей и дорожекъ. Сказываютъ Азгарцы въ шутку, что въ саду и средь мѣсяца мая зима стоитъ и морозъ пробираетъ человѣка.
   Садъ Азгара около полуночи и въ правду дурное мѣсто. На краю сада, у обрыва, гдѣ развалины башни, видали татарина съ длинною козлиною бородой, съ золотымъ шлыкомъ на головѣ и съ конскими ногами. Онъ, коли завидитъ, бѣгаетъ за народомъ, догнать никогда не можетъ, но издали взвизгиваетъ злобно и швыряетъ чѣмъ-то, что въ тѣло впивается, какъ клещъ. Видѣть ничего не видно, а мѣсто синѣетъ, пухнетъ, и умираетъ человѣкъ; однако вотъ ужъ лѣтъ съ пятьдесятъ Богъ миловалъ Азгарцевъ. Видать его -- видали, но ни въ кого еще онъ не попалъ.
   Направо, гдѣ малый овражекъ на краю сада и рощи, стоитъ полинялый розовенькій домикъ, разрисованый, съ башенкой и балкончикомъ; лѣстница къ нему отвалилась, входа нѣтъ, а исправлять ее не приказано. Никто въ тотъ домикъ не входитъ, даже и днемъ, а ломать его, сказываютъ люди, князь Родивонъ Зосимычъ боится. Сонъ ему былъ такой...
   Въ иныя ночи, особливо лѣтнею ясною порой, въ домикѣ этомъ бродитъ высокая и худая фигура: то плачетъ и ноетъ, то поетъ, то опять рыдать начнетъ, и вдругъ застонетъ на весь садъ. Нарядъ на ней чудной, не русскій. Всѣ знаютъ, а старики и помнятъ, что жила здѣсь Персіянка, а кто говоритъ Шведка, любимица дѣда князя Родивона Зосимыча. Для нея былъ домикъ тотъ выстроенъ, въ немъ же нашли ее однажды удавленною. Кто сказываетъ, что она съ тоски сама удавилась, а кто -- что по княжему приказу ее повѣсили, а кто, изъ стариковъ, за вѣрное сказываетъ, что то нечистый ее задавилъ, и какъ разъ дѣло то было среди Великаго Поста. Она-то, извѣстно, не постилась, ну, а оно ему на руку!
   Въ рощѣ тоже есть дурное мѣсто, гдѣ на полянкѣ большущая осина растетъ, молніей обожженная. Тамъ, случалось, видали Азгарцы, какъ въ лунныя ночи пляшутъ по ночамъ и идутъ хороводомъ вокругъ осины десять молодцовъ-красавцевъ въ бусурманскихъ яркихъ кафтанахъ и съ сизыми мертвецкими лицами. Эти молодцы были, говорятъ, заморены голодомъ въ башнѣ Азгарской еще когда вотчины и хоромъ не было тутъ. Проплясавъ, они кидаются другъ на дружку и грызутся свирѣпо. Пропалъ человѣкъ, если завидятъ они его; тотчасъ бросятся и загрызутъ. Молодца четыре, изъ смѣльчаковъ, пропали безъ вѣсти, потому что ходили туда ночью.
   Послѣдній ходившій туда въ полночь, истопникъ Азгарскій, тоже пропалъ безъ вѣсти, да только этотъ, сказываютъ, все это колѣно пристроилъ. Его въ солдаты собрались отдавать, онъ и вызвался сходить на полянку... и пропалъ. Азгарцы, думая, что и его тѣ плясуны загрызли, поминали его душу, а черезъ мѣсяцъ кто-то видѣлъ его въ кабакѣ въ селѣ Сокольскомъ.
   Близъ дома, гдѣ перекрещиваются двѣ большія аллеи, стоитъ на чугунномъ пьедесталѣ бѣлая статуя княгини Мавры Васильевны, первой супруги князя Зосимы, съ которою жилъ онъ всего годъ и не имѣлъ дѣтей. На этомъ мѣстѣ была бесѣдка, и здѣсь, вернувшись невзначай съ гостями съ осенняго поля, засталъ молодой князь жену свою съ молодцомъ стремяннымъ... Здѣсь же упала княгиня на песокъ и билась подъ княжимъ ножомъ охотничьимъ, а самъ князь кричалъ въ безуміи гостямъ:
   -- Краснаго настигъ! Ай да лисичка!
   Здѣсь же и похоронили княгиню Мавру безъ всякаго отпѣванія. Неизвѣстные люди донесли въ столицу объ этомъ происшествіи, и пріѣхалъ судъ. Первому пріѣзжему воеводѣ съ писцомъ отвели лучшій покой въ хоромахъ и послали гостинцу ввечеру, на серебряномъ подносѣ. Три человѣка тащили тотъ подносъ, на которомъ были груши, яблоки и разныя сласти, а подъ ними лежало во весь подносъ пять рядовъ золотыхъ. Черезъ полгода пріѣхалъ другой воевода изъ сосѣдняго города. Съ нимъ князь долго бесѣдовалъ у себя въ покоѣ и много шумѣлъ, а проводивъ его изъ Азгара съ почетомъ, долго говаривалъ потомъ зачастую:
   -- Звѣрье ненасытное! Раззоръ!
   Еще черезъ полгода пріѣхалъ вельможа изъ столицы. Остановился въ Казани и требовалъ туда князя на спросъ. Поѣхалъ князь съ великою пышностью, въ рыдванѣ въ двѣнадцать лошадей цугомъ; вся сбруя золотомъ сіяла. Конные и пѣшіе, до сотни, скакали и бѣжали впереди и вокругъ рыдвана, а за версту впереди шли два саженные скорохода и шибко дрались, сгоняя всѣхъ съ дороги. Черезъ два дня, прогостивъ въ городѣ, вернулся князь такъ же пышно и вмѣстѣ съ вельможей. Вельможа ѣхалъ въ рыдванѣ, а князь верхомъ у дверецъ. По пріѣздѣ, въ залѣ поставили большо дъ... Двое смѣльчаковъ не вернулись, но и въ Берду не доѣхали. Въ числѣ замерзшихъ -- былъ Айчувакъ.
   Степь бушевала, столбомъ гулялъ буранъ, поднимая холмы, гдѣ были ямы, и вырывая ямы, гдѣ прежде возвышались глыбы снѣга... Адъ кромѣшный краше снѣгового бурана въ степи.
  

XV.

   На квартирѣ своей у окна сидѣлъ въ большомъ креслѣ, положивъ ноги на скамеечку, князь Иванъ. Другой князь Иванъ, а не тотъ, что скакалъ гонцемъ отъ Кара къ Чернышеву, не тотъ, котораго усовѣщевала Параня, не срамиться и не бабиться. Да! Иванъ былъ теперь уже не тотъ добродушный ротозѣй и румяный плаксунъ. Голова его была выбрита во время болѣзни, большой, широкій, синеватый шрамъ шелъ отъ виска чрезъ весь лобъ къ носу... Лице его стало желтовато-блѣдно, худо и спокойно-задумчиво. Глаза свѣтились попрежнему ясно, но слабо и грустно... Улыбка хоть и набѣгала изрѣдка на лицо, но не веселая... При этой улыбкѣ губы не разъѣзжались, вздувая толстыя, румяныя щеки, а вытягивались на бѣлыхъ зубахъ, загибались внизъ, и въ этой улыбкѣ было что-то тоскливое и болѣе умное. Прежній Иванушка дурачекъ теперь глядѣлъ Иванушкой умницей, все понимающимъ и изрѣдка улыбающимся надъ простотой людской... Шрамъ его не зажившей вполнѣ раны не безобразилъ его, а отнялъ только и будто прикрылъ собой то глуповато добродушное выраженіе лица, которое заставило Параню говорить жениху:
   -- Эхъ ты, Иванушка дурачекъ!-- Ротозѣй ты мой!
   Князь Иванъ много перемѣнился, много похорошѣлъ. Долгая болѣзнь, продолжавшаяся полтора мѣсяца, съ 13-го ноября по новый годъ, имѣла огромное вліяніе на его тѣло, на его лице и даже на его душу.
   Максимка не совралъ, когда разсказывалъ Уздальскимъ о спасеніи князя "невѣдомымъ человѣкомъ". Дѣйствительно, послѣ удара, который Иванъ получилъ въ голову среди налетѣвшихъ коней и людей, онъ пришелъ въ себя въ лежачемъ положеніи, на спинѣ въ розвальняхъ, окруженный говорящимъ и спрашивающимъ людомъ... Боль, тупая и тяжелая, сдавившая его голову, какъ въ тискахъ, давала ему только смутно понимать все окружающее... Онъ чувствовалъ только, что онъ еще живъ, хотя, можетъ быть, не надолго, что онъ въ городѣ и окруженъ оренбуржцами и что Параня ничего... ничего этого не вѣдаетъ... Затѣмъ его повезли по улицѣ, чаще и чаще мелькалъ народъ надъ его опрокинутой головой... Собака какая-то близко нюхала его лице... И не сознавая вполнѣ, что съ нимъ дѣлаютъ и куда везутъ, онъ, однако, хорошо видѣлъ и разглядѣлъ черный носъ и ноздри собаки и бѣлые оскаленные зубы... Но вотъ, толкнуло его на ухабѣ, и боль изъ головы точно расплылась въ лѣвое плечо... И въ то же время Ивану показалось, что эту боль въ плечѣ онъ уже давно чувствуетъ, но что прежде она казалась естественною, а теперь стала вопросомъ: что такое?.. Улицы и дома все тянутся и онъ все ждетъ... но чего онъ ждетъ -- не знаетъ.
   -- Да это князь Хвалынскій!-- говорилъ кто-то. И затѣмъ какіе-то люди и какіе-то голоса и лица что-то кричатъ и опять везутъ.
   -- Параня! Зачѣмъ они... не вели имъ... Я не хочу ѣхать... Когда же? Параня!.. вертится у него мысль.
   И вотъ они его уже не везутъ... Его подымаютъ на руки -- несутъ... но онъ вдругъ вырывается у нихъ изъ рукъ и летитъ внизъ... летитъ стремглавъ, съ ужасной быстротой... Свистъ и гулъ!.. Это воздухъ разрѣзается его стремительнымъ полетомъ. Вотъ внизу все какіе-то куски, острые и твердые, и онъ летитъ на нихъ...
   -- Параня! Не вели имъ!..-- вскрикнулъ онъ. И все переходитъ въ какой-то круговоротъ. Въ него проникаетъ что-то, въ него сыпятъ что-то, но оно сыплется на полъ, и ему жалко... И они жалѣютъ.
   Затѣмъ онъ помнитъ что-то отрадное, что являлось къ нему какимъ-то освободителемъ, спасительно касалось до него, оживляло и приводило въ наслажденіе... Спокойно и хорошо становилось на душѣ, словно съ него снимали тяжесть, громадную, давившую его... Онъ наслаждался, но это наслажденіе было не долгое, оно исчезало понемногу, уходило... И нельзя было сказать, когда оно перестало быть. Онъ умолялъ, просилъ это не уходить...
   -- Давай! послышалось ему однажды и онъ снова ощутилъ это отрадное прикосновеніе -- это освобожденіе.
   И во всемъ его тѣлѣ долго и часто повторялось потомъ это слово... Все существо его сосредоточивалось на этомъ словѣ.-- Давай!-- было для него отдыхъ отъ огня, который сжигалъ его голову и все тѣло. Давай!-- прерывало круговоротъ какихъ-то обрывковъ, красныхъ пятенъ, лицъ и криковъ, и смѣху... Давай!-- это былъ образъ Парани, который любилъ его и трогалъ его и который исчезалъ, когда являлся тяжелый огонь.
   -- Вѣдь это ледъ! Давай -- есть ледъ! Ледъ на головѣ, а я въ постели?-- сказалъ онъ разъ... Комната... моя комната въ Оренбургѣ... Параня! Сурманаева! Чернышевъ и Алеша... Рана!.. Рана въ голову... Я убитъ: нѣтъ... Я живъ... Я раненъ, я боленъ. Меня лѣчатъ, но... если все-таки смерть... Параня?
   Иванъ приподнялся въ постели и въ тотъ же мигъ снова стремительнымъ полетомъ полетѣлъ куда-то далеко, далеко, внизъ -- безъ конца, но вотъ все тише, тише, тише... Онъ уже не летитъ, не падаетъ, онъ остановился,
   -- Давай!! гремитъ около него и въ немъ самомъ. Это что-то теперь кружится въ немъ, бѣжитъ -- и стучитъ молоточками. Молоточки эти разные... Вотъ бѣгутъ и стучатъ маленькіе, черные, бархатные молоточки, они добрые, они любятъ его. Но вотъ близится одинъ побольше, шершавый; тихо близится онъ -- ползетъ, и вотъ ударилъ изо всей силы и прошелъ, но боль осталась отъ удара. Какъ шарики, опять побѣжали маленькіе молоточки и за ними другіе и третьи, и сотни, тысячи... Но вотъ, опять онъ тащится, тотъ большой молотокъ, огромный, злой!!.
   -- Бойся его... Иванушка!-- кричитъ вдругъ Параня.-- Непремѣнно бойся!
   Молотокъ подвинулся, откачнулся, и вотъ ждетъ Иванъ, робѣетъ. А молотокъ подымается, все подымается! Вотъ высоко замахнулся, упалъ и ударилъ! И вездѣ прогремѣлъ его ударъ. Все... задавилъ онъ, разсыпавшись по Ивану. Но вотъ становится все легче. Злой молотокъ разбился, и изъ него вышла цѣлая кучка кругленькихъ и легонькихъ молоточковъ. Они бѣгаютъ, кубаремъ катаются по Ивану, весело смѣясь, и даже не стучатъ и пощекочиваютъ. Они заливаются, смѣются... И Иванъ имъ смѣется. И Параня смѣется.
   -- Сними молоточекъ!-- сказалъ разъ Иванъ Городищеву. Теперь одинъ остался.
   Городищевъ не понялъ, но обрадовался, ибо Иванъ былъ между жизнью и смертью въ продолженіе двухъ недѣлъ и теперь заговорилъ первый разъ. Какъ онъ боялся прихода большого молотка, такъ и доктора, его лѣчившіе, боялись этого молотка, называя его иначе.
   У князя Ивана былъ раздробленъ черепъ и сильное воспаленіе ві мозгу. Въ то же время пуля, распластавшаяся звѣздой и засѣвшая у лопатки, давила артерію, а докторъ "изъ Киргизъ самоучка" увѣрялъ, что пуля въ плечѣ и должна, скользя, выйти подъ мышкой...
   Рейнсдорпъ прислалъ къ Ивану своего доктора Курляндца, который взялся его вылѣчить и, являясь, возился и пачкался съ нимъ, часто повторяя деньщику и Городищеву,-- давай! Это было одно изъ десяти русскихъ словъ, имъ выученныхъ. Давай!-- означало очень многое, и между прочимъ ощупанная и вынутая имъ пуля была тоже радостное восклицаніе: Давай!! Послѣ извлеченія ея, Курляндецъ три часа не отходилъ отъ князя и прислушивался... А уходя, сказалъ успокоительно и улыбаясь Городищеву:
   -- Давай! Давай!..-- И показалъ на землю. А тамъ пріосанился и замахалъ руками, представляя этимъ будущее здоровье и бодрость князя Ивана.
   -- Оживетъ?-- спросилъ Городищевъ, неотходившій отъ друга ни на шагъ.
   -- Ja! Ja!-- отвѣчалъ Курляндецъ.
   Ивана весь Оренбургъ считалъ умирающимъ и не мало удивились въ городѣ, узнавъ о хорошемъ исходѣ болѣзни. А болѣзнь эта,-- физическія, долгія и острыя страданія странно и диковинно коснулись души, возвращенной къ жизни. Когда князь Иванъ поправился настолько, что сознательно могъ оглянуться вокругъ себя, то рядъ иныхъ новыхъ мыслей шевельнулся въ его головѣ. Сначала въ постели, потомъ на креслѣ у окна онъ по цѣлымъ днямъ сидѣлъ, изрѣдка пошевеливаясь съ грустнымъ, задумчивымъ лицомъ, и никакъ не могъ отдать себя отчета въ той перемѣнѣ, которая произошла въ немъ. Мысли и чувства, желанія и надежды, все словно выплыло на свѣтъ.
   Предъ нимъ стоялъ большой новый столъ, заказанный до болѣзни,-- столъ этотъ, вновь покрытый лакомъ, не походилъ на тотъ, который князь Иванъ видѣлъ когда-то въ столярной во время работы. Сколько жилокъ, сучечковъ, пятнышекъ вырисовалось ярче, подъ глянцовитымъ лакомъ... Все это было и тогда, но скрыто почему-то... гдѣ-то.
   "Вотъ такъ-то и я!" вдругъ пришло Ивану на умъ, и онъ подивился этому сравненію и тому, что оно пришло ему въ голову.
   Чрезъ нѣсколько дней онъ еще болѣе удивилъ себя. Онъ сидѣлъ утромъ по обыкновенію одинъ. Городищевъ былъ на службѣ. Иванъ оглядывалъ комнату, стѣны дома; затѣмъ сталъ думать о томъ, что за стѣнами, въ городѣ; всѣ улицы и площади Оренбурга предстали предъ нимъ. Губернаторскій домъ, крѣпостныя стѣны и бастіоны... Но онъ уже, не сидя въ комнатѣ, думаетъ о нихъ. Ему показалось, что онъ будто высоко поднялся на воздухѣ надъ городомъ и смотритъ сверху на все это. Вонъ издали размалеванный домикъ князя Ивана Родивоныча Хвадынскаго, который онъ изъ хвастовства расписать велѣлъ. Самъ онъ любитъ безмѣрно Параню Уздальскую. Вотъ онъ сидитъ у окна, больной, слабый, онъ чуть не умеръ! Смерть была около него... Ну, такъ что-жъ!.. Вонъ сколько народу ходитъ... Что онъ умретъ! Не все-ли равно!..
   И сразу князь Иванъ перелетѣлъ въ горницу къ окну... и очнулся отъ своихъ думъ...
   -- Это я на себя глядѣлъ, почитай какъ чужой человѣкъ! Я на себя?! Кто я? Что я?
   И онъ сталъ глядѣть себѣ на блѣдно-желтыя, еще слабыя руки, на протянутыя ноги въ теплыхъ сафьянныхъ сапожкахъ, на грудь и плечи въ бархатномъ мѣховомъ кафтанѣ съ застежками.
   -- Это князь Иванъ Родивоновичъ; такъ всѣ зовутъ. Отчего мнѣ это все жалко и я это все люблю больше, чѣмъ даже родныхъ?-- продолжалъ онъ думать, глядя на себя. Не все ли равно... А кого я больше люблю, это все или Параню?.. Ахъ нѣтъ, нѣтъ! Параню! Параню! Пускай это все пропадетъ, лишь бы она осталась. Да, вѣдь, тогда меня не будетъ, мнѣ будетъ все равно, гдѣ Параня?.. Какъ же это?!
   Мысли Ивана смутились.
   Послѣ этого, онъ часто сталъ "улетать" и привыкъ думать о князѣ Иванѣ Родіоновичѣ Хвалынскомъ, у котораго есть старикъ отецъ, братъ Данила, сестренка Фима.
   Однажды ему захотѣлось къ обѣду солянку -- поваръ ее сжегъ. Князь Иванъ разсердился, обѣщаясь повара въ другой разъ высѣчь, но въ самомъ пылу гнѣва вдругъ отлетѣлъ и поглядѣлъ въ горницу, гдѣ Иванъ Родивонычъ сердится и кричитъ изъ-за подожженной солянки...
   -- Эка! Великое дѣло! Ну, хлѣба поѣстъ...
   Князь Иванъ оторопѣлъ, тихо велѣлъ все прибрать и взялъ ломоть хлѣба съ солью.
   -- Это ему нужно,-- сказалъ онъ, глядя на себя.-- Человѣкъ и.. всякое твореніе безъ пищи жить не можетъ... А я бы и вовсе, пожалуй, ѣсть не сталъ... Я?.. Да гдѣ-жъ я-то?.. Или это тоже я...
   И опять спутались мысли...
   -- Должно, у меня разбили что-нибудь въ головѣ,-- рѣшилъ онъ разъ.
   -- Сталъ улетать... Что если это смерть!-- стукнулъ вдругъ въ немъ вопросъ.
   -- Вотъ эдакъ улетишь глядѣть на это... А тутъ останется... И не вернешься... Это будутъ класть въ гробъ, хоронить. Будетъ оно гнить въ землѣ, въ темномъ гробу... А я буду летать и глядѣть... на все, на всѣхъ.
   -- Буду все съ Параней; буду ее цѣловать... Какъ? Вѣдь губы тоже... Нѣтъ, тогда ужъ трогать ее нельзя будетъ, и она не будетъ вѣдать, что я около нея..
   -- Зачѣмъ я все думаю, не надо такъ думать. Это, можетъ быть, смерть подходитъ... Вѣдь, сказываютъ, кто умираетъ, чуетъ и говоритъ: я де-молъ умираю!.. Можетъ онъ такъ вотъ улетаетъ. Да! Да! Но я не хочу! Не хочу! Господи, я жить хочу... Городищевъ! Паша! Ты вернулся? Здѣсь? Поди сюда!-- сталъ кричать Иванъ, зная, что Городищева нѣтъ.
   Новый денщикъ Лопухъ прибѣжалъ на отчаянный крикъ барина, и Иванъ началъ его разспрашивать про свое лице, какъ оно ему кажетъ?.. Про умирающихъ, про мертвыхъ...
   Успокоившись, онъ отпустилъ деньщика, но тутъ же подумалъ:
   -- Вотъ онъ сидитъ -- Иванъ Родивонычъ! Боится умереть. Сейчасъ Лопуха призывалъ... А если онъ умираетъ, вотъ сейчасъ помретъ. Мнѣ-то что-жъ? Пущай! Я буду себѣ летать, да на Оренбургъ глядѣть. Можетъ быть Иванъ Родивонычъ уже и померъ...
   Иванъ схватился за голову и залился слезами.
   -- Что ты! Что ты, Ваня! Голубчикъ!-- раздался голосъ Городищева.
   Иванъ схватился за руки пріятеля.
   -- Ахъ, какъ я радъ!.. Сиди! Садись... Не оставляй меня. Я все улетаю, я боюсь... Я умру... Я не хочу умирать...
   Городищевъ въ этотъ же вечеръ сходилъ къ доктору и чрезъ одного новаго офицера Унгера объяснился съ Курляндцемъ. Тотъ посовѣтовалъ Городищему не оставлять князя одного и развлекать всячески. Городищевъ перетащилъ къ князю Ивану на квартиру Ладушкина... Затѣмъ и Бородавкинъ сталъ всякій день являться и просиживать дни и вечера. Онъ особенно успокоительно дѣйствовалъ на Ивана.
   -- Это вы, князинька, съ жиру балуетесь... Сидите въ горницѣ, здоровьемъ исправились, кушаете въ волю, службу не правите. Ну... Вотъ и начали летать... А я бы васъ посадилъ при нынѣшнихъ цѣнахъ въ городѣ на двадцать рублевъ въ годъ жалованья. Да погонялъ бы въ эти морозы на валъ, въ ертаулы аль къ выступленью на злодѣевъ. Вы бы летать-то перестали.
   -- Это я съ жиру... балуюсь!-- Сто разъ утѣшалъ себя Иванъ послѣ этого замѣчанія. Особенно его поразилъ Тавровъ, который, зайдя къ нему, сказалъ:
   -- Ты, князь голубчикъ, разумнѣе сталъ. Вотъ что... Гляди. Похудѣлъ, а похорошѣлъ; глаза свѣтятся, и смѣтливость въ нихъ примѣтна нынѣ. Все лицо разумнѣе глядитъ, а не то, что до-днесь было; булка какая-то сдобная, да румяная, да умишка съ птичій носокъ... Умницы всѣ эдакъ-то летаютъ... А дуракъ токмо то и видитъ, что у него подъ носомъ... Летай, братъ, летай, не бойся и не стыдись. Да поправляйся живѣе и приходи на свой бастіонъ... Въ офицерахъ нужда великая.
   Теперь Иванъ чувствовалъ себя уже вполнѣ здоровымъ... Въ этотъ день ему даже захотѣлось выѣхать покататься по городу и побывать на томъ бастіонѣ, гдѣ онъ когда-то палилъ изъ пушекъ, кланялся визжавшимъ пулямъ и гдѣ былъ убитъ офицеръ Сысоевъ. Но узнавъ, что на дворѣ холодъ, а въ степи буранъ, онъ остался.
   Лопухъ доложилъ, что явился мальчуганъ Максимка и еще невѣдомый ему человѣкъ, коего Максимка знаетъ.
   Иванъ долго усовѣщивалъ и бранилъ Максимку за его отлучку изъ дому и прибавилъ:
   -- Я тебя не почитаю моимъ служителемъ. Будь ты мой, я бы тебя велѣлъ тотчасъ высѣчь, а ты, вѣдь, вольный, да къ тому же сынъ мамушки нынѣшней новой княгини Хвалынской. А то бы я тебя въ острогъ посадилъ. Ты ступай, откуда пришелъ, а коли хочешь у меня жить, то не пропадай и не шатайся.
   Максимка разсудилъ на умѣ: ну такъ прости, князь! и отправился въ кухню.
   О своемъ свиданіи въ Сурманаевой съ Уздальскими Максимка умолчалъ, потому что не исполнилъ порученія Парани, за которое получилъ десять рублей.
   -- Какой такой человѣкъ еще?-- спросилъ Иванъ у деньщика.
   -- Алеша Горлицинъ, сказывается.
   Иванъ всталъ навстрѣчу и протянулъ Алешѣ руки.
   -- Ты меня опять отъ смерти упасъ, Алеша?
   Алеша признался, что на зарѣ объѣхалъ въ саняхъ все мѣсто битвы и, примѣтя признаки жизни въ князѣ, отвезъ его къ Оренбургу и убѣжалъ.
   -- Какъ же ты нынѣ въ городѣ?
   Алеша разсказалъ, что отсталъ отъ мятежниковъ и былъ уже въ канцеляріи губернатора на спросѣ и объявился отставшимъ. Иванъ обрадовался, но вспомнилъ, что то же было сказано Алешей и предъ гибелью Чернышева, когда онъ съ другими казаками велъ ихъ въ ловушку...
   -- "Онъ мнѣ жизнь дважды даровалъ", подумалъ Иванъ. "Богъ съ нимъ! Его дѣло. Не жалобу же мнѣ приносить на него"...
   -- Чѣмъ же мнѣ отплатить тебѣ, Алеша...
   Алеша, смущаясь, попросилъ 25 рублей... Иванъ подивился и далъ сто рублей. Алеша не взялъ и отсчиталъ себѣ двадцать пять.
   -- Меня эти рублики, Иванъ Родивонычъ, отъ смерти упасутъ,-- воскликнулъ Алеша и, не объяснивъ ничего, выбѣжалъ радостно отъ князя...
   -- "Богъ его вѣдаетъ, что у него на умѣ!" подумалъ Иванъ. "А золотая душа. Не даромъ сказываютъ, что онъ съ боку -- не чужой приходится -- Городищевымъ."
   -- "Да, не будь Алеши", снова думалъ Иванъ. "Давно бы давно быть мнѣ на томъ свѣтѣ."
   Въ сумерки пришелъ съ крѣпостной стѣны Городищевъ, за нимъ явился Ладушкинъ и всѣ трое сожителей сѣли ужинать, шутя и смѣясь надъ тѣмъ, что скоро и имъ придется ѣсть кошекъ и собакъ.
   Вдругъ съ шумомъ явился Макаръ Иванычъ Бородавкинъ, и заслоняя кого-то, выговорилъ съ басистымъ смѣхомъ:
   -- Кто за мной?-- Поворожите -- авось не отгадаете. Пыжовъ! Отъ Пугача. Прямехонько!
   Всѣ обрадовались и, окруживъ явившагося Пыжова, закидали вопросами.
   Въ третій разъ повѣдалъ капитанъ свои приключенія.
   -- Шалитъ,-- закончилъ Пыжовъ свои разсказы.-- Такъ я и поѣхалъ къ Бибикову, чтобъ онъ меня разстрѣлялъ.
   -- Смотри, какъ бы онъ тебя здѣсь чрезъ своихъ не ухлопалъ! замѣтилъ Городищевъ и объявилъ, что на утро назначено выступленіе на злодѣевъ.
   -- Всѣ войска, да болѣ 20-ти орудій.
   -- А подъ орудія у обывателей поотобрали всѣхъ лошадей.
   Проговоривъ долго о будущей вылазкѣ, офицеры также, какъ когда-то, сидѣли угрюмы, вылазка была еще опаснѣе прежней. Пыжовъ видѣлъ войска и порядки у самозванца и пуще напугалъ товарищей. Бородавкинъ угрюмо помалчивалъ, Ладушкинъ съ улыбающимся лицомъ мечталъ о производствѣ въ офицеры и даже о разбитіи злодѣевъ на голову. Городищевъ, хотя менѣе другихъ трусилъ, но все еще по старому говорилъ:
   -- Да, плохо. Завтра! Плохо!... Я такъ чую, что со мной ничего дурного не будетъ. Просто вотъ чую.
   -- Сухо -- дерево!-- отплюнулся Ладушкинъ, любившій Городищева пуще брата родного.
   Одинъ Иванъ улыбался кротко и умно, словно снисходя къ слабости людской и къ трусости своихъ товарищей.
   -- Богъ милостивъ. А главное не робѣть,-- говорилъ онъ.
   Разговоръ перешелъ на погибель Чернышева, и Иванъ въ сотый разъ разсказывалъ ощущеніе полученныхъ ранъ...
   -- Пустяковина! Вотъ тутъ въ постели плохо было... А тамъ что? Мнѣ, ей-ей, помнится, какъ бы вотъ сейчасъ было... Словно кто полѣномъ по спинѣ съѣздилъ и сшибъ съ лошади... А въ голову и не примѣтилъ... какъ хлестнули; я памятую, какъ подъ ихъ коней свалился. Я такъ полагалъ, что не саблей раненъ, а копытомъ...
   -- Гдѣ? Гдѣ копытомъ. Видать разрѣзъ!-- въ сотый разъ увѣрялъ Городищевъ, вглядываясь пристальнѣе въ рану Ивана.
  

XVI.

   Было еще около пяти часовъ ночи, когда городъ пришелъ въ необычайное волненіе. Войска выступали на злодѣя... Городищевъ и Ладушкинъ были на ногахъ и при тускломъ свѣтѣ сальной свѣчи наскоро завтракали. Иванъ тоже проснулся и поднялся съ постели, чтобы снаряжать пріятелей.
   -- Спи себѣ, чего ты встаешь!-- кричали ему друзья.
   Иванъ одѣлся и сталъ хлопотать... Онъ справился о погодѣ: холодно-ли? и отдалъ свою бѣличью шубенку подъ мундиръ Городищева. Вмѣстѣ съ Ладушкинымъ, они, смѣясь, съ трудомъ стали напяливать ее на плотнаго Городищева.
   -- Ну, вотъ такъ броня... И отъ морозу, да и отъ пуль оборонитъ,-- шутилъ Городищевъ.
   Всѣ суетились и спѣшили. Лопухъ, заспанный, тыкался носомъ, и все у него валилось изъ рукъ. Иванъ досталъ салфетку, самъ собралъ остатки пирога и, завернувъ, совалъ въ торбу, которую велѣлъ привязать къ сѣдлу Городищева.
   -- Проголодаетесь до сумерекъ-то... Гдѣ моя заграничная оловянница для вина?.. Лопухъ! Да приснися. Соня!-- сердился Иванъ, не находя фляжку, привезенную Данилой изъ Польши.
   -- Бери! Бери!-- совалъ онъ ее, наполнивъ виномъ, Ладушкину.-- Прозябнешь -- напьешься! Я, братъ, бывалый... старый воробей!! Покажи-ка пистоли...-- обращался онъ къ Городищеву...-- Заржавѣли!... Бери мои! Пропадешь съ этими... А твои, Ладушкинъ, дай я заряжу...
   Наконецъ -- одѣвъ и снарядивъ друзей, Иванъ отодвинулся отъ нихъ и поглядѣлъ на обоихъ.
   -- Ну, управились! Христосъ съ вами! Авось...
   Свѣтъ чуть брезжилъ въ замороженныя окна... Раздался стукъ на крыльцѣ, и Бородавкинъ въ тулупѣ и въ оружіи, блѣдный, ввалился въ комнату и обвелъ всѣхъ сверкающими глазами.
   -- Что!?-- вскрикнули невольно всѣ трое при видѣ его лица.
   -- Вѣдунъ!... Колдовство...-- Бородавкинъ развелъ руками.. Пыжовъ зарѣзанъ!
   Всѣ вздрогнули. Иванъ прошепталъ: Господи! Городищевъ, какъ надѣвалъ киверъ, такъ и остался съ поднятыми руками, а Ладушкинъ, ахнувъ, бросилъ на стулъ пистолеты, которые засовывалъ за поясъ.
   -- Зарѣзанъ въ кровати, на дому... А на столѣ...-- Бородавкинъ передвинулъ тарелки и стаканы.-- Вотъ эдакъ... Вѣдаете какъ на столѣ стоитъ... Ну, вотъ... эдакъ онучи лежатъ, свѣчка стоитъ, а эдакъ -- листъ писанный; да большущій листъ съ циферью. Убіенъ по указу государя Петра Ѳедорыча въ страхъ прочимъ!..
   -- Что-о!-- протянули всѣ...
   -- Ваше благородіе...-- прибѣжалъ -- Лопухъ, за вами нарочный отъ оберъ-коменданта. Наши ужъ выходятъ изъ города... Строжайше приказано звать... Въ Сакмарскія ворота вамъ...
   Всѣ словно очнулись...
   -- А вы оба у Валленштерна?-- спросилъ Бородавкинъ.-- Вамъ стало въ случаѣ не бывать! А я такъ съ Наумкой да съ Таврикомъ полѣземъ, какъ шальные. Вѣрно.
   -- Ну, Богъ васъ храни!-- сказалъ Иванъ, цѣлуясь съ Городищевымъ и съ Ладушкинымъ. Тебѣ крестъ, Паша, а ему чинъ. Буде ему солдатомъ-то ходить.
   Ладушкинъ засмѣялся и выбѣжалъ стрѣлой. Князь Иванъ проводилъ Городищева до сѣней, а потомъ сталъ глядѣть въ окно. Городищевъ вскочилъ на лошадь, перекрестился, подобралъ поводья и пустился рысью, трясясь и сгибаясь отъ непривычки ѣздить верхомъ. Ладушкина не было. Лошадь его Лопухъ держалъ въ поводу.
   "Гдѣ же онъ?" -- подумалъ Иванъ.
   Ладушкинъ показался изъ воротъ дома, который былъ наискось. Его провожала молодая женщина безъ шубы, наскоро накрывшаяся платкомъ; Ладушкинъ влѣзъ въ сѣдло, оглядываясь на нее, и молодцовато безъ нужды хлестнулъ лошадь поводьями и пустился галопомъ. Долго глядѣла ему въ слѣдъ женщина въ платкѣ, затѣмъ подняла руки и стала махать.
   "Вѣрно оглянулся на поворотѣ?.. Что это за женщина? То-то онъ спѣшилъ, чтобы съ ней проститься..." -- думалъ Иванъ и вдругъ ахнулъ. Пистолеты, данные Ладушкину, лежали на креслѣ, какъ опустилъ онъ ихъ при появленіи Бородавкина.
   "Вотъ кабы не бѣгалъ къ сосѣдкѣ, такъ и не забылъ бы... Съ чѣмъ же онъ теперь... А его могутъ послать на выскачку... Тутъ пистолеты нужны! Экая обида! Послать что-ль?.. Не нагонятъ..."
   Иванъ сталъ звать Лопуха, потомъ своего повара-татарина, потомъ Максимку, но никто не отозвался. Онъ пошелъ въ кухню и нашелъ одного маленькаго Леву, сироту инвалида Самцова, котораго Иванъ по обѣщанію, данному себѣ въ Бердѣ, взялъ къ себѣ въ домъ. Лева лежалъ на палатахъ подъ ворохомъ платья, только черные глазенки и бѣленькій носъ торчали изъ-подъ какой-то овчины. Еслибъ онъ не пискнулъ, Иванъ не замѣтилъ бы его.
   -- А гдѣ-жъ всѣ... Лопухъ?
   -- Ушелъ!..-- пискнулъ Лева.-- И Максимка ушелъ... Взялъ деньги изъ пола и ушелъ.
   -- Какія деньги?
   Лева объяснилъ, спѣша и захлебываясь почему-то, что дядя Максимъ пришелъ, поднялъ половицу и, вынувъ оттуда много денегъ, все считалъ сидѣлъ, а тамъ ушелъ.
   "Во снѣ вѣрно приснилось мальчугану",-- подумалъ Иванъ. Лопухъ вернулся. Онъ бѣгалъ смотрѣть на урѣзаннаго капитана. Иванъ собрался выѣхать въ первый разъ изъ дому и одѣлся какъ можно теплѣе.
   "А долго я хворалъ то!.." -- пришло ему на умъ. "Ахъ! Да ровно два мѣсяца. 13-го ноября погибъ Чернышевъ, а нынѣ 13-ое января. Опять дурное число! Что-то Паша?.. Ладушкинъ?.."
   Иванъ съ удовольствіемъ выѣхалъ въ маленькихъ санкахъ на одной лошади, оставшейся отъ тройки. Одну давно ужъ отобрали подъ орудія, а другую въ мясную лавку... Прежде всего онъ завернулъ въ переулокъ, гдѣ была квартира Пыжова; пестрыя кучи народа, мужики и бабы, татары и казаки, куча мальчишекъ запрудили проѣздъ. У крыльца стояли два солдата съ ружьями, защищая двери отъ народа, и тутъ же верховой гайдукъ около дрожекъ губернатора. Рейнсдорпъ былъ въ квартирѣ. Иванъ глянулъ въ толпу... и поневолѣ замѣтилъ возвышавшуюся надъ всѣми фигуру. Ему показалось знакомо лицо и пара блестящихъ глазъ, исключительно направленныхъ на него... Онъ захотѣлъ присмотрѣться, но фигура юркнула въ сѣрыя волны народа и Иванъ напрасно снова искалъ ее глазами.
   "Кто такой!.." -- припоминалъ онъ, съ трудомъ выбираясь изъ переулка, и вдругъ ахнулъ.
   "Щенокъ! Вавила! Тшинокъ Деталя-бельгійца, что бекешу укралъ, что въ Сурманаевой бунтовалъ. Онъ! Онъ! Здѣсь въ городѣ? Зачѣмъ?"
   Иванъ перенесся мысленно въ прошлое, не далекое по времени и далекое по событіямъ.
   "Балъ у Брандта!.. Мазурка!.. Емельянъ!.. Нѣтъ, Ермолай Пугачевъ! Какъ балагурили тогда... А что вышло... Цѣлую сильную фортецію, какъ Оренбургъ въ осадѣ держитъ! Московскія войска бьетъ".
   Иванъ хотѣлъ видѣть хотя первую половину вылазки съ городской стѣны.
   "Можетъ, злодѣй выступитъ да встрѣтитъ ихъ. Тогда все увижу!.."
   Скоро Иванъ былъ на своемъ бастіонѣ и смотрѣлъ въ степь. День былъ не ясный, но зато не очень морозный... По снѣговой равнинѣ, выйдя изъ трехъ разныхъ городскихъ воротъ, верстахъ въ двухъ отъ города двигались три отдѣльныя черныя массы. По серединѣ, все умаляясь, уходилъ на возвышенность Сырта средній отрядъ бригадира Корфа, состоявшій изъ 600 человѣкъ пѣхоты съ 9-ю орудіями; направо, подымаясь на ту же возвышенность, выступалъ, близясь къ центру, отрядъ оберъ-коменданта Валленштерна, гдѣ было 700 человѣкъ егерей, нѣсколько сотенъ казаковъ и 14 орудій. Это былъ самый лучшій отрядъ, далеко растянувшійся по равнинѣ большимъ темнымъ пятномъ. Лѣвое крыло -- отрядъ Наумова, огибалъ кирпичные сараи и шелъ на ту Маячную гору, близъ которой когда-то погибъ Чернышевъ. Съ нимъ былъ Тавровъ.
   Князь Иванъ усѣлся близъ орудія и, укутавшись, сталъ смотрѣть... Его вниманіе было особенно привлечено отрядомъ Валленштерна, гдѣ были на этотъ разъ оба его пріятеля.
   "Экъ у насъ..." -- думалъ Иванъ. "Нынѣ ты пушкарь, завтра -- пѣхтура, а тамъ -- въ конницѣ. Куда сунутъ, тамъ и воюй. Въ столицѣ не такъ".
   Кучка солдатъ недалеко отъ Ивана тоже внимательно глядѣла вдаль. Дѣльныя замѣчанія пересыпались смѣхомъ и шутками.
   Прошло около часа. Оба отряда, средній и правый, соединились и, протянувшись по возвышенности -- стали.
   -- Тт-п-п-рру-у!..-- отозвался около Ивана одинъ рябой солдатикъ...
   -- Съ Сырта, братцы, увидали Берду -- вотъ и уперлись. Оно отселева-то ничего, а оттедова боязно...
   -- Нашъ оберъ-комендантъ далече ходить не любитъ.
   Въ соединившихся отрядахъ стало замѣтно передвиженіе.
   -- Ворочай! Буде!-- сказалъ рябоватый.
   Поднялся смѣхъ.
   -- Гляди! Наумычъ-то претъ куда! На самое Москву!
   Налѣво отрядъ Наумова, поднявшись на Сыртъ близъ Маячной горы, довольно быстро подвигался къ центру и вился узкой и длинной змѣей по возвышенности.
   -- Его поджидаютъ... Должно, съ имъ повадливѣе. На міру и смерть красна...
   -- Вѣстимо, на людяхъ за тумака дашь два! Вѣдь эвто, братцы, войска, что вотъ и человѣки -- что одному боязно, то втроемъ одолѣешь...
   -- Гляди, колѣно како удралъ Наумычъ...
   -- А что? Переваливаетъ за Сыртъ!..
   Голова отряда Наумова начинала едва замѣтно исчезать за возвышенностью, словно тонула въ ямѣ... Скоро и туловище, и хвостъ этой длинной змѣи исчезъ въ снѣговой равнинѣ, не соединясь съ центромъ.
   -- Переда забираетъ. Почитай, онъ за полверсты отъ Берды... Во какъ!.. Ай да Наумычъ!..
   -- Тамъ, братцы, пузанъ Тавровъ съ своимъ кнутикомъ...-- замѣтилъ рябоватый, усмѣхаясь.-- Я чай поди, настегалъ тамъ кого... вотъ ноги и подбираютъ. Наколи эдакъ не заходили.
   -- А энти что-жъ?..
   -- У энтихъ мозоли на ногахъ, далече не пойдутъ.
   Иванъ глядѣлъ на горизонтъ и тоже не соображалъ ничего.
   Три отряда должны были соединиться на Сырту и совокупно двинуіься до противоположнаго ската къ Бердѣ. Отряды Корфа и Валенштерна не подвигались, занимая Сыртъ. Наумовъ исчезъ и, перевалившись за возвышенность, не соединясь съ ними, попадалъ въ положеніе авангарда передъ Бердой.
   "Это бы еще ладно" -- думалъ Иванъ.-- "А какъ если онъ много заберетъ влѣво да подойдетъ одинъ съ Яицкаго тракта, а Валленштернъ тутъ будетъ ждать, тогда Пугачевъ отрѣжетъ его отъ города... Правда, что Емелька этимъ движеніемъ,-- отвѣчалъ Иванъ себѣ же,-- попадетъ межъ нашихъ, да онъ этого не побоится. Да и гдѣ онъ, невѣдомо!"
   Послышался гулъ орудій за Сыртомъ.
   -- Запѣлъ соловушко. Это Наумычъ...
   Гулъ стихалъ и снова раскатисто оглашалъ степь. Отряды Корфа и Валленштерна двинулись немного впередъ, но все еще оставались въ виду города.
   -- Ну, ну, тетка! Поддай малость... Э-эхъ!-- опять стали говорить солдаты, пофыркивая.
   Прошло уже часа три, Иванъ чувствовалъ, что прозябъ на открытомъ бастіонѣ, и поѣхалъ домой, едва пробираясь отъ толпы зѣвакъ, запрудившихъ валъ и улицы, ближайшія къ городской стѣнѣ... На многихъ крышахъ чернѣлся народъ. На колокольняхъ пестрѣли шубы и платки разныхъ барынь и чиновницъ изъ оренбургскаго общества. Иванъ вернулся къ себѣ, усталый отъ перваго выѣзда на воздухъ, и прилегъ отдохнуть. Изрѣдка онъ прислушивался къ отдаленному гулу орудій и думалъ о своихъ друзьяхъ.
   "А что желательнѣе, быть убитымъ тамъ... Или какъ Пыжовъ?.. Бѣдняга! Вчера тутъ разсказывалъ... Времена-то какія... Когда же конецъ этимъ злодѣйствамъ... Сдается, что и конца не узрѣть".
   Было уже за полдень... Лопухъ прибѣжать съ валу, говоря, что Макаръ Иванычъ, и еще двое офицеровъ проскакали къ губернатору.
   -- Кажись, что бѣда какая!..
   Иванъ вскочилъ и хотѣлъ ѣхать опять на валъ, но почувствовалъ вдругъ себя дурно. Всѣ волненія дня ослабили его, онъ зашатался и опустился на стулъ...
   -- Тутъ какой-то Калмыченокъ,-- говорилъ Лопухъ,-- васъ повидать просится... Изъ Илецкаго города, аль изъ Яицкаго! Нужда ему до васъ, говоритъ.
   Иванъ не слушалъ и, сидя на стулѣ, немного поблѣднѣлъ.
   Лопухъ ушелъ, но вернулся опять, говоря, что Калмыкъ такъ и лѣзетъ.
   -- Какой Калмыкъ. Ну, пусти... Чего ему? А самъ разыщи живѣй Макара Ивановича!-- голосъ Ивана ослабъ.-- Да проси ко мнѣ. А не можетъ, пусть повѣдаетъ тебѣ, что наши, Павелъ Павлычъ и Левъ Александрычъ?..
   Крошечнаго роста, худенькій и желтенькій Калмычекъ вошелъ и поклонился... Иванъ оглядѣлъ его и подумалъ:
   -- "Гдѣ я его видѣлъ?"
   -- Кто ты? Откуда?
   -- Я, Дуртя... Калмыкъ... Изъ Яицка... Прасковья Алексѣевна и генеральша прислали, чтобы...
   Иванъ забылъ Оренбургъ, вылазку, друзей и бросился къ Дуртѣ. Лицо его ярко зарумянилось, въ первый разъ при разсказѣ Дурти, который съ трудомъ, ломая слова и выражаясь какъ-то странно, разсказывалъ, что Уздальскіе въ Яицкѣ, хотѣли проѣхать въ Оренбургъ, но что злодѣй атаковалъ Яицкъ, комендантъ заперся въ крѣпости, сжегъ городъ и, осажденный, послалъ сюда казаковъ просить помощи.
   -- И проѣзду теперь болѣ нѣтъ?..-- воскликнулъ Иванъ.
   -- Нѣту... Онъ спиной все закрылъ... Злодѣевъ царь.
   -- Да третевось пріѣзжали оттуда?
   -- Теперь ни! Какъ ѣдешь -- спина.
   Раздался шумъ въ сѣняхъ, ввалился съ громомъ, какъ всегда, Бородавкинъ и, махая руками, оплевывая Ивана, разсказалъ кой-какъ все, что произошло около Берды. Наумовъ, погоняемый Тавровымъ, былъ уже въ полуверстѣ отъ слободы, громилъ ее ядрами и послалъ его, Бородавкина, просить бригадира Корфа и оберъ-коменданта приблизиться тоже и соединясь, аттаковать...
   -- Я ползу туда, на моей савраскѣ... А къ намъ тащутся гонцы ихніе... Звать назадъ... Приказываетъ-де баронъ и оберъ-комендантъ отступить... А то отрѣжутъ-де молъ васъ... Тутъ, братъ князь, что было?! Тавровъ ругается, пѣна у рта, гонитъ по снѣгу гонца за гонцомъ: иди, Нѣмцы, сюда, въ подмогу!.. А тѣ оба тоже заартачились,-- гонца за гонцомъ... Васъ-де отрѣжетъ злодѣй! Далеко зашли! Мы-де назадъ...
   -- Ну? ну?-- слушалъ Иванъ.
   -- Ну, голубчикъ князь, тутъ вышло вишь какъ... Въ Наумовскихъ-то злодѣй палить бросилъ... Пусть Берду сжетъ... И давай сбираться въ кучу, супротивъ Корфа... Баронъ нашъ, это свидя, поверни на утекъ, за нимъ поверни и Валленштернъ. А тутъ ростоша, знаешь круто... Злодѣй увидѣлъ, да на нихъ и погналъ своихъ, какъ собакъ по зайцамъ... Тутъ ужъ я всего не видалъ, потому что меня услали къ губернатору просить приготовить на случай достальную команду. А встрѣтилъ я, вотъ идучи сюда, второго гонца. Страсть!-- Жарко, говоритъ, твоимъ-то было! Злодѣевы полки ихъ просто по пятамъ гнали; картечью да ядрами засыпали изъ пушекъ... А казаки нахалы, догоняя ихъ, въ пики ударили, да въ сабли... И крошили, крошили, говоритъ, страсть!!..
   Бородавкинъ махнулъ рукой.
  

XVII.

   На улицахъ снова началось движеніе. Появлялись и проходили безпорядочно скученныя партіи пѣхоты и казаковъ и ѣхали повозки... Одна изъ повозокъ стала у воротъ дома князя Ивана. Бородавкинъ не утерпѣлъ и собрался.
   -- Сбѣгать на площадь поглазѣть!... Я ужотко приду... А ты скажи, князь, своей барской барынѣ, сирѣчь Городищеву, чтобы и мнѣ отъ ужина вашего....
   -- Ахъ батюшки! Господи Владыко!-- завопилъ Лопухъ въ сѣняхъ.
   Иванъ вышелъ въ прихожую. За дверями шумѣли и толпились. Наконецъ, показалась спина Лопуха, отворявшая дверь на блокѣ... Чьи-то ноги торчали въ воздухѣ. Бородавкинъ вскрикнулъ и бросился впередъ... Иванъ за нимъ.
   -- Кто?... Паша?...-- отчаянно вскрикнулъ Иванъ.
   Два казака и Лопухъ вносили кого то окровавленнаго въ мундирѣ, съ трудомъ поворачивая въ дверяхъ...
   Все пошло кругомъ въ глазахъ Ивана... Казаки положили несчастнаго на диванъ. Бородавкинъ сновалъ, суетился, дѣлалъ что-то... Лопухъ кидался и что-то помогалъ. Чужія лица лѣзли въ двери, толклись въ сѣняхъ... Какой то знакомый голосъ началъ страшно стонать, а женщина въ платкѣ стояла у дивана, кричала, рвала на себѣ волосы и чепецъ...
   -- Уйди, князь. Поди ты! Лягъ!-- говорилъ кто то и тащилъ Ивана... Онъ очутился въ горницѣ предъ своей постелью и свалился въ нее. Голова его отяжелѣла.
   -- Это Ладушкинъ! Бѣдный Ладушкинъ! Забылъ пистолеты! За лѣкаремъ... пролепеталъ князь Иванъ.
   Чрезъ полчаса въ головѣ его просвѣтлѣлось и, придя въ себя, онъ всталъ, чтобъ итти къ раненому и помочь по мѣрѣ силъ.
   -- А Дуртя. Гдѣ Дуртя? Параня въ Яицкѣ?.. Правда-ли это? Гдѣ Дуртя... Бѣдный Ладушкинъ!.. Господи! Времена какія,-- мысленно причиталъ Иванъ, выходя изъ спальни.
   Ладушкинъ лежалъ безъ памяти, съ блѣднымъ и потнымъ лицомъ, глаза не были вполнѣ закрыты, а только прищурены... Кровь лила съ него струей и просочилась уже въ диванъ и въ кучу подложеннаго бѣлья. Несчастный былъ раненъ въ грудь насквозь, вѣроятно копьемъ... Изрѣдка онъ хрипѣлъ, и кровь вылетала изъ горла. Бородавкинъ стоялъ около него какъ-то осунувшись и на вопросъ Ивана махнулъ рукой и залился слезами.
   -- Жалко вѣдь... сказалъ онъ Ивану... Подростокъ! Сердце-то золотое было... У него мать въ Уфѣ!..
   -- Пошли за лѣкаремъ Щегловскимъ.
   -- Щегловскій, князь, уже скончался. Что народу! Что офицеровъ!? Переволоцкій, Буйнаковъ, Пушкаревъ, Раковъ, Мѣшковъ, Семеновъ...
   -- Убиты?..
   -- На мѣстѣ... Тамъ и остались. Да и мало-ль еще. Унгера привезли и тотъ ужъ скончался...
   -- Господи... закричалъ вдругъ Иванъ -- А гдѣ же... Гдѣ Городищевъ?
   Бородавкинъ выпрямился, вытаращилъ глаза и вымолвилъ:
   -- А-и-то...
   Иванъ ахнулъ, поблѣднѣлъ и, надѣвъ шапку и шубку, выскочилъ на улицу, какъ бы никогда и не болѣлъ.
   -- Куда!.. Къ губернатору!.. Я забылъ... Забылъ о Пашѣ,-- упрекалъ онъ себя, пускаясь почти бѣгомъ.
   У крыльца губернатора казаки держали подъ уздцы измученныхъ лошадей... Въ прихожей и въ канцеляріи губернатора толпилось много народу, и офицеры, и чиновники. Иванъ искалъ глазами кого-нибудь изъ командировъ и вдругъ услыхалъ въ сторонѣ у окна канцеляріи громовой голосъ Таврова.
   -- Никогда-съ! Никогда-съ!! Никогда-съ!!!
   Иванъ пошелъ на голосъ. Тавровъ, внѣ себя отъ ярости, потрясая своей татарской нагайкой съ пулей, зашитой на кончикѣ, съ пѣной у рта налѣзалъ на хладнокровнаго оберъ- коменданта.
   -- Теперь бы онъ сидѣлъ-съ, въ острогѣ-съ... Теперь былъ бы-съ конецъ-съ бунту-съ...-- кричалъ Тавровъ.
   -- Это противно воинскому регламенту!-- холодно говорилъ Валленштернъ.
   -- А трусу праздновать-съ?.. Улепету чинить? Это по регламенту-съ... По регламенту-съ?-- налѣзалъ Тавровъ съ хрипотой въ горлѣ...
   Иванъ подошелъ къ нимъ... Тавровъ разсѣянно поздоровался съ княземъ и сталъ какъ-то кружить около окна, словно придумывая, съ чѣмъ бы еще обрушиться на кого-нибудь... Иванъ обратился къ Валленштерну съ вопросомъ о Городищевѣ...
   -- Городищевъ? Это -- тотъ?... Да!... Толстый? отвѣчалъ оберъ-комендантъ.-- Онъ, сдается мнѣ, убитъ...
   -- Убитъ?-- скрипнулъ Иванъ.
   -- Кто не убитъ! привязался Тавровъ.-- Кто не трусы -- всѣ убиты! Какъ не быть убиту?.. Эдако колѣно отмочить?...-- обратился онъ къ Ивану и указывая нагайкой на Валленштерна... Спроси-т-ко, голубчикъ, спроси. Какъ они 13 орудій побросали! Да сто ящиковъ зарядовъ! Десять человѣкъ офицеровъ дали побить, изъ первыхъ молодцовъ!.. Съ полтыщи рядовыхъ ухлопали!.. Спроси-т-ко! Это, вишь, регламентъ воинскій такъ указуетъ!..-- выговорилъ Тавровъ не столько князю Ивану, сколько себѣ, и вдругъ обернувшись, снова бросился на Валленштерна...-- Какой регламентъ!? А? Какой!.. Тотъ, что писалъ Макарка -- своимъ огаркомъ!.. А? Тотъ что-ль? А? Огаркомъ! А? Макарки эдакіе!! Тьфу!
   Оберъ-комендантъ слегка пожалъ плечами и отошелъ. Съ его уходомъ Тавровъ немного успокоился и обратился къ писарю за веревочкой; тотъ добылъ веревочку, и Тавровъ подвязалъ себѣ на груди посинѣлую лѣвую руку... Оказалось, что онъ былъ раненъ -- около локтя. Иванъ давно уже не говорилъ ни слова и передумывалъ въ сотый разъ слова Валленштерна.
   -- Толстый! убитъ!.. Вы видѣли?-- спросилъ онъ Таврова.-- Видѣли Павла Городищева... Неужели и онъ... тоже...
   -- Городищевъ должно-быть покончилъ животъ. Я помню, сказывали мнѣ... Господинъ Тимашевъ,-- обратился онъ къ чиновнику, просматривавшему какую-то бумагу... Вы должны вѣдать... Что, Городищевъ, поручикъ?
   -- Отхваченъ, ваше превосходительство,-- отвѣчалъ Тимашевъ, продолжая проглядывать бумагу.
   -- Какъ отхваченъ?-- пробормоталъ Иванъ.
   -- При погонѣ злодѣемъ... Отсталъ, чтобъ одно орудіе... орудіе одно... спасти... И былъ отхваченъ... Разсѣянно тянулъ Тимашевъ, не поднимая глазъ отъ бумаги и стола.
   Иванъ чувствовалъ, что онъ шатается и падаетъ. Онъ ухватился за притолку и сѣлъ на окно...
   Вся горница, офицеры и чиновники, столы и бумаги, разговоры и движенья,-- все сливалось предъ его глазами въ одну сѣрую массу, туманную и безсмысленную.
   "Бѣдный Паша! Что онъ? Гдѣ онъ? Штейндорфа повѣсилъ! Пыжова отпустилъ!" думалъ Иванъ въ то же время, будто поневолѣ, отчетливо слушалъ и даже повторялъ самъ всѣ фразы, которыя долетали до него.
   -- Да вѣдь одинъ дуракъ въ рѣку камень броситъ, а семеро умныхъ его не вытатцутъ!-- кричалъ знакомый Ивану голосъ.
   Иванъ увидѣлъ стоящихъ вмѣстѣ среди канцеляріи Рейнсдорпа, Корфа, Валленштерна и Таврова съ поднятой нагайкою.
   -- Что дѣлать! Паша? Голубчикъ! Что мнѣ дѣлать теперь?..
   Иванъ побрелъ чрезъ силу кой-какъ домой и по дорогѣ встрѣтилъ рослаго мужика на веселѣ, который почтительно снялъ шапку и, пошатываясь, посторонился съ дороги. Это былъ Щенокъ. Онъ только что получилъ отъ Алеши 25 рублей и уже пропилъ изъ нихъ пять.
   Около своей квартиры Иванъ встрѣтилъ Лопуха, который бодро выскочилъ, нахлобучивая шапку.
   -- За батюшкой,-- сказалъ онъ, глупо улыбаясь.
   -- Что? Желаетъ причаститься? спросилъ Иванъ.
   -- Никакъ нѣтъ-съ... Это Макаръ Иванычъ шлютъ за батюшкой, а Левъ Александрычъ ужъ покончились. На счетъ панихиды Макаръ Иванычъ указалъ, да гробовщика подешевле сыскать.
   Иванъ вздохнулъ и перекрестился.
   Лопухъ бодро и весело припустился по улицѣ. Иванъ постоялъ, не вошелъ въ домъ, а тихо побрелъ къ площади, гдѣ чернѣлся народъ.
   Долго бродилъ онъ, безсознательно глядя себѣ подъ ноги. Когда стало смеркаться, Иванъ блѣдный и какъ опьянѣлый, въ мученьяхъ нерѣшительности, шелъ, едва таща ноги, и пробирался по направленію къ Сакмарскимъ воротамъ.
   "Что-жъ мнѣ дѣлать?" въ сотый разъ говорилъ онъ себѣ... "Вѣдь нельзя же оставить Пашу -- погибать".
   Не замѣчая самъ того, онъ уже давно шелъ вмѣстѣ съ кучкой Татаръ, женщинъ, стариковъ и дѣтей... Кто съ причитаньемъ и плачемъ, кто съ гуломъ и бранью -- всѣ они подвигались подъ конвоемъ къ Сакмарскимъ воротамъ. Иванъ шелъ съ ними и очнулся только при выходѣ изъ города.
   -- Иванъ Родивонычъ! Ты-то куда же... Что съ тобой? Да ты совсѣмъ хворый! раздался голосъ Алеши.
   Иванъ пришелъ въ себя и узналъ, что онъ попалъ въ партію, которую, по указу губернатора, велѣно выпроводить изъ города, какъ дармоѣдовъ, и что они волей-неволей идутъ въ Берду.
   -- Тамъ хлѣба въ волю...
   Ивану вдругъ пришло на умъ обратиться за помощью къ Алешѣ, чтобы имѣть вѣсти о Городищевѣ... Вдругъ сталъ онъ просить Алешу о спасеньи друга, предлагая ему за это денегъ, сколько тотъ пожелаетъ.
   Алеша грустно улыбнулся и объяснилъ, что спасти нельзя, а если-бъ то и удалось, то онъ не возьметъ ничего.
   -- Оные двадцать пять рублевъ, что я взялъ, меня отъ сквернаго дѣла упасли. Отъ убивства...
   Алеша обѣщался все-таки выйти немедленно изъ города съ выгоняемой партіей и на утро быть ужъ назадъ съ извѣстіемъ о судьбѣ Городищева.
   -- Если-бы ты его упасъ отъ смерти, я бы съ тобой подѣлился всѣмъ иждивеніемъ, какое мнѣ будетъ отъ батюшки въ удѣлъ,-- кончилъ Иванъ.-- А вольную твою справить ужъ и безъ того мой долгъ.
   -- Ладно... Что смогу, то все сдѣлаю... Токмо выкрасть Павла Павлыча -- впередъ сказываю, не можно... Онъ, я чаю, сидитъ въ арестантской избѣ, за стражей... Другое, что надумаю. Самъ, слышь, въ Яицкъ отбудетъ, озлился, что Симоновъ выжегъ городъ и изъ крѣпости отбивается изъ пушекъ.
   Они простились. Алеша догналъ выступавшую партію. Иванъ побрелъ назадъ, чувствуя, что едва держится на ногахъ и едва доползетъ до дома. Пройдя большую плошадь, гдѣ когда-то стоялъ онъ предъ первой вылазкой цѣлыхъ три утра, онъ снова подумалъ о Городищевѣ.
   -- Тогда какъ робѣлъ онъ, а ничего лихого не приключилось, а теперь, выѣзжая, говорилъ, что не чуетъ себѣ ничего дурного... А что вышло?
   Размышленія Ивана были прерваны шумомъ и криками. На одномъ изъ перекрестковъ онъ увидалъ новую кучу народа и свалку около хлѣбной лавки... Въ толпѣ мелькали разнаго рода печеные хлѣбы. Кто-то въ домикѣ кричалъ:
   -- Черти! Каины! Грабежъ...
   Въ толпѣ хохотали, ругались, нѣкоторые дрались и рвали хлѣбъ, другіе, захвативъ два, три хлѣба и пряча ихъ на бѣгу, скрывались за угломъ. Какой-то инвалидъ, выбивъ раму на улицу и осыпавъ толпу стеклами, перевѣсился оттуда и крикнулъ:
   -- Держи, братцы!
   И десятки хлѣбовъ, бѣлыхъ, ситныхъ, черныхъ, большихъ и малыхъ, полетѣли въ колыхавшуюся подъ окномъ толпу... Иванъ зналъ, что не проходило недѣли безъ того, чтобъ какую-нибудь лавку хлѣбную или мучную не разбили и, понявъ въ чемъ дѣло, побрелъ домой... Команда солдатъ съ капраломъ уже бѣжала на мѣсто бунта и, растолкавъ толпу, пробилась къ лавкѣ... Капралъ одинъ вошелъ въ лавку... Хлѣбы перестали вылетать. Толпа уже разбѣгалась и рѣдѣла... Но вдругъ... Вошедшій капралъ вылетѣлъ изъ окна на толпу вслѣдъ за хлѣбами, а высунувшійся затѣмъ инвалидъ кричалъ, хохоча и переваливаясь за окно.
   -- Пшеничный!.. Держи! Московскій калачикъ!..
   -- Не выдавай Егорыча!-- рявкнула команда и бросилась въ лавку и на народъ.
   Чрезъ секунду въ окно вылетѣлъ инвалидъ и упалъ на мостовую. Началась ожесточенная свалка. Кто-то заоралъ вдругъ во все горло.
   -- Пугачевъ! Пу-га-чевъ!.. чевъ!.. чевъ!.. чевъ!!!
   Между тѣмъ, невдалекѣ оттуда, на площади близъ казармъ толпилась другая куча горожанъ. Мужики и солдаты, бабы и дѣти окружали повозки. Въ нихъ лежали привезенные раненые солдаты, участвовавшіе въ вылазкѣ. Одни оглядывали сани и съ причитаньемъ искали своихъ. Другіе просто изъ любопытства лѣзли глазѣть.
   -- Гляди,-- шепталъ одинъ мѣщанинъ другому,-- энто Митрій Семенычъ, капралъ... Какъ его изрѣзали. Это саблей...
   -- Упокойникъ, аль токмо затихъ отъ ушибу?..
   -- Чего вы лѣзете, проклятые... Но-о! Я вотъ васъ. Чего не видали!-- кричалъ яицкій казакъ, грозясь нагайкой на гурьбу мальчишекъ.
   -- Тетка, а тетка. Отдай ты мнѣ его самый тулупчишка. Вѣдь не въ емъ же будешь хоронить,-- увѣрялъ одинъ молоденькій солдатикъ бабу, стоя надъ санями, гдѣ лежалъ умирающій унтеръ-офицеръ.
   -- Гляди. Гляди. Руку-то совсѣмъ отодрало прочь,-- замѣчали у другой повозки.-- И гдѣ она теперь будетъ?.. Рука-то.
   -- Мати Пресвятая Богородица!-- тихо плакался одинъ раненый, сидя въ повозкѣ.
   -- Водицы!.. Во-ди-цы!..-- хрипѣлъ другой, лежа на спинѣ...
   -- Ядро, бѣда -- особливо большое!-- слышалось около повозки...
   -- Эй, ребятки, чего на драныхъ глазѣть. Буде! Степка, пыдемъ въ войну играть,-- говорилъ одинъ востроглазый мальчуганъ, оглядѣвшій всѣхъ раненыхъ.
   -- Ладно, я буду злодѣй Петръ Ѳедорычъ, а ты, Митька,-- Карловъ-енералъ,-- отвѣчалъ Степка.
   -- Мало что?! Вишь, ловкій какой?.. Нѣтъ, мой чередъ, братцы, я первый сказалъ. А вы стало командиры. Ты Ивашка, Карловъ-енералъ.
   -- Чего я не видалъ! Вотъ тоже!..-- угрюмо просопѣлъ Ивашка.
   -- Ну, ты, Сеня?-- ласково просилъ Митька третьяго.
   -- Спасибо. Я вчера былъ. Шишка-то -- вотъ она! по сю пору видать.
   -- Такъ кто-жъ имъ будетъ. Какъ же, такъ-то, безъ Карлова то...
   -- А ты не дерись... Уговоръ!-- предложилъ Ивашка.
   -- Чортъ -- дуракъ! Не дерись!? Я жъ злодѣй Петръ Ѳедорычъ!-- вскрикнулъ убѣдительно Митька.-- Не дерись?! Что-жъ то за игра будетъ. Глупая твоя голова! Ну? Братцы? Ну?! Кто жъ Карловъ-енералъ?!.. Мальчуганы, насупясь, молчали...
  

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.

   Угрюмъ и грозенъ былъ видъ Яицкаго городка. На улицѣ кишилъ народъ; всѣ избы переполнились сбродомъ съ сосѣднихъ окраинъ; Казаки, Татары, Башкиры, Киргизы -- все перемѣшалось; лица, одежды и нарѣчія -- все спуталось. Не хуже царевой Москвы -- Берды. На базарѣ, близъ соборной церкви и войсковой избы, непрерывно толпились пестрыя кучки. Два казака: Каргинъ и Толкачевъ, повелѣвали въ городѣ. Небольшая крѣпость мрачно торчала среди города, съ заваленными воротами, съ вновь прорытыми валами, съ новыми траншеями и батареями на выдающихся концахъ и съ бастіономъ надъ оврагомъ, гдѣ было прежнее русло рѣки Старицы.
   Ближайшіе дома къ крѣпости не существовали -- на половину искрошенные и на половину сожженные... Здѣсь торчали черныя головни вокругъ красныхъ обнаженныхъ печей, тамъ печи были разрушены, и разсыпанный кирпичъ перемѣшался съ балками, брусьями и соломой... Стѣны и заборы, полы и крыши, двери, столы и лавки и разная утварь -- все это растрепленное и обращенное въ крупный соръ, какой-то страшной силой, наводило ужасъ на шмыгавшихъ кой-гдѣ Татаръ.
   Близко въ крѣпости никто не приближался... Оттуда, какъ изъ щелей, выглядывали пушки, да кой-гдѣ изъ-за стѣны торчалъ и двигался острый штыкъ... Изрѣдка на стѣнѣ вспыхивалъ огонекъ и исчезалъ, но въ грудахъ древеснаго хлама раздавался трескъ, рокотъ и поднималось высокое облако сора и снѣга. Часто же разрушительная сила шла далѣе... Новая стѣна трещала, и летѣли щепы отъ валившихся брусьевъ, новая изба покидалась людомъ съ крикомъ и визгомъ, и скоро она исчезала, превращаясь въ груду и очищая пространство.
   То и дѣло вспыхивали пожары... Мятежники бросались тушить или перерѣзывать пламя, если былъ вѣтеръ на строенье, но пушки гудѣли, крошили горящія головни, и людей, и скотъ, и все приближавшееся къ пожарищу.
   Ночью мятежники строились и укрѣплялись въ грудахъ разрушенныхъ избъ и подступали къ крѣпости, съ частой стрѣльбой; днемъ ихъ выбивали изъ ихъ окоповъ. И маленькая, но мрачная, покрытая почернѣлымъ снѣгомъ, крѣпостца стояла твердо, грозя раскидать весь городокъ по щепкѣ.
   Комендантъ Симоновъ и капитанъ Крыловъ, при первыхъ признакахъ бунта, заперлись въ стѣнахъ съ тысячей вѣрныхъ солдатъ и на всякія попытки и предложенія отвѣчали изъ пушекъ и изъ ружей, и все болѣе очищали окружность отъ строеній и домовъ... Осажденные ждали помощи изъ Оренбурга... Мятежники ждали самого батюшку царя, чтобъ справиться съ крѣпостью.
   Въ городѣ на улицахъ, на площадяхъ и въ домахъ шло пьянство, драки, казни подозрѣваемыхъ и общая неурядица... Въ стѣнахъ крѣпости не досыпали ночей, не доѣдали обѣдовъ и ужиновъ, не достаивали службы церковныя... При первомъ звукѣ призыва -- всѣ, отъ мала до велика, кидались на валъ и батареи, ради обороны и спасенья. Пощады нельзя было ждать! Осажденнымъ давно уже передали слова Пугачева.
   -- Возьму фортецію -- всѣхъ передавлю, отъ стараго до малаго. Теля и порося -- и тѣхъ повѣшу!
   Уздальскіе были въ стѣнахъ этой крѣпости. Не думала Параня, вмѣсто осажденнаго Оренбурга, гдѣ былъ женихъ -- увидѣть себя съ матерью въ маленькой грязной крѣпостцѣ, взятіе которой могло случиться ежедневно и гдѣ каждый часъ могъ привести къ неминуемой страшной смерти.
   Задержанныя бураномъ, онѣ кой-какъ добрались до Яицка, вторично избѣгнувъ смерти, благодаря счастливому случаю.
   Когда буранъ стихъ и дороги не оставалось и слѣда -- онѣ двинулись впередъ на угадъ. Лай-ханъ смекалъ, что было мочи, но, однако, говорилъ:
   -- Невѣдомо... Може, вмѣсто Яицка, въ Каспицкое море пріѣдемъ, а то въ Аймаянъ!
   -- Что это за Аймаянъ. Село что-ль?-- спрашивала Нараня.
   -- Ни! Какое село?! Въ Аймаянѣ только и живетъ одна вѣдьма!
   Чрезъ часъ пути, во сто саженяхъ отъ нихъ, среди однообразно бѣлой поверхности, зачернѣлось что-то. Они подъѣхали и нашли полузарытую въ сугробахъ арбу, павшую лошадь и двѣ маленькія фигуры, завернувшіяся въ войлокѣ, засыпанныя снѣгомъ и почти замерзшія. Лай-ханъ хотѣлъ ихъ оставить, но у Парани сердце сжалось при видѣ несчастныхъ.
   Ихъ взяли съ собой и отогрѣли.-- Калмыкъ Дуртя влѣзъ на облучекъ, а его женка, Тумысь, на возокъ. Они, родомъ изъ окрестности, приглядывались, спорили, смекали, указывая дорогу, и, наконецъ, провели на прямки въ Яицкъ.
   Комендантъ Симоновъ принялъ Уздальскихъ радушно и обѣщалъ доставить въ Оренбургъ... но на другой же день городъ заволновался и вспыхнулъ бунтъ... Казаки встали поголовно. Солдаты, отстрѣливаясь, отступили и заперлись въ крѣпости.
   Очутившись съ матерью въ двухъ горницахъ комендантскихъ палатъ осажденной крѣпости, около семейства капитана Крылова, Параня загоревала не о женихѣ, не объ осадѣ, не о смерти, въ случаѣ сдачи... Богъ милостивъ! Параня горевала о матери.
   Марѳа Петровна оправилась слегка по пріѣздѣ въ Яицкъ, но бунтъ, свалка на улицѣ, внезапное бѣгство и спасенье подъ выстрѣлами за стѣны крѣпости,-- снова вернули ее въ полубезсмысленное состояніе... Она больше лежала на постели, или тихо бродила по комнатамъ, боясь выйти за порогъ дома, не жаловалась, но, всегда словоохотливая, молчала теперь или тихо стонала.
   -- Что ты, мамонька!-- приставала Параня.
   -- Ничего..-- изрѣдка только отвѣчала мать.
   Иногда на нее находили минуты тревоги и тоски; она дико озиралась, дрожала всѣмъ тѣломъ, не узнавала и не подпускала къ себѣ никого; даже отъ Парани отмахивалась и кричала, забиваясь въ уголъ... Потомъ, сейчасъ же придя въ себя, начинала тихо плакать... Но ничего не объясняла, и ни на что не жаловалась. Наконецъ, почти переставъ ѣсть, она видимо слабѣла съ каждымъ днемъ и ужъ почти совсѣмъ не покидала постель.
   Параня однажды подмѣтила въ себѣ самой равнодушіе къ матери и ужаснулась... Но это была усталость... Больная измучила ее своимъ положеніемъ... Параня тоже ходила, какъ тѣнь, по двору крѣпости, или молча сиживала въ гостяхъ у Крыловыхъ, или же, неподвижно помѣстившись у окна своей горницы, глядѣла по цѣлымъ часамъ на кучи сложенныхъ дровъ... Всѣ полѣнья пересчитала она... Знала, какъ каждое лежитъ, гдѣ снѣгъ больше набился, гдѣ менѣе, гдѣ примерзъ и обледенѣлъ. Иногда она, украдкой отъ матери, плакала.
   Порой одиночные выстрѣлы, превратясь вдругъ въ частый и грозный гулъ, напоминали ей, что не нынче, завтра -- могутъ они всѣ быть перебиты, перерѣзаны.
   -- И болѣзные и здоровые -- всѣ помремъ...-- думала она...
   Но внутренній голосъ говорилъ ей, что не обѣ онѣ въ опасности, а одна ея мачиха или мать,-- какъ привыкла говорить и даже думать она;-- что смерть не придетъ къ нимъ, а болѣзнь Марѳы Петровны затягивается и сулитъ недоброе.
   -- Вотъ и тогда, въ татарскомъ поселкѣ,-- чуялось мнѣ, что не конецъ еще мой... Такъ и нынѣ...
   Когда выдавался день, что Марѳа Петровна спокойно сидѣла или лежала на кровати, а пушки затихали, ибо главные мятежники успокоивались или отлучались изъ города, то въ столовой комендантскихъ палатъ сходилось все общество помечтать о скоромъ освобожденіи. Тутъ былъ комендантъ Симоновъ, добрый и мягкій человѣкъ, уже не молодой; капитанъ Крыловъ, душа общества, любимецъ гарнизона и надежа всѣхъ. Рѣшительный, энергичный, огневой человѣкъ въ минуту опасности, веселый шутникъ и боліунъ во дни спокойствія, когда пушки молчали.
   -- Когда собаки не лаютъ!-- какъ выражался онъ.
   Крыловъ одинъ спасъ всѣхъ, когда бунтовщики бросились на нихъ и когда Симоновъ оробѣлъ и растерялся. Крыловъ же окопался въ одну ночь и далъ первый отпоръ первымъ попыткамъ мятежниковъ. Онъ же поддерживалъ во всѣхъ надежду на избавленье и тѣшилъ всѣхъ своими шутками и прибаутками.
   -- Я вѣдь не себя упасти и не васъ -- ухищряюсь; и не чаю тожъ заслужить награду!-- говорилъ онъ.-- Вы мнѣ аль крестишка -- тьфу! А я вотъ кого берегу!..-- И онъ указывалъ на розовенькаго, пятилѣтняго ребенка, своего сына.
   Ванюша Крыловъ былъ всеобщій любимецъ. Параня тоже полюбила его за рожицу и за имя. И звала его Иванушкой.
   -- У меня женихъ такъ же прозывается!-- объяснила она всѣмъ.
   Затѣмъ было въ крѣпости нѣсколько офицеровъ съ женами, почтительно относившихся къ Уздальскимъ. Мужья безсмѣнно находились при орудіяхъ, жены скучали, по временамъ приходили въ ужасъ -- когда положеніе становилось опаснѣе... Молодецъ и герой крѣпости, послѣ Крылова,-- былъ поручикъ Толстоваловъ. Онъ командовалъ охотниками при первой вылазкѣ и пожегъ ближайшія избы, чѣмъ освободилъ крѣпость отъ ежедневнаго дождя пуль и стрѣлъ.
   Толстоваловъ, несмотря на трудную службу при батареяхъ, не упускалъ случая видѣть Параню, или барышню генеральшу.
   Вылазка его была сдѣлана на глазахъ Парани и къ ней пришелъ онъ объявить объ успѣхѣ, прежде чѣмъ огромное зарево озарило окрестность.
   Въ крѣпости былъ тоже свой шутъ -- сотникъ Харчевъ. Надъ нимъ потѣшались вслѣдствіе двухъ случаевъ въ его жизни. Однажды въ степи на него напалъ киргизъ, прицѣлился въ пяти шагахъ и выпалилъ... Ружье или турку -- разорвало и убило киргиза, пока нехрабрый Харчевъ жмурился. Въ другой разъ онъ упалъ съ коня на всемъ скаку, но прямо на проходившую старуху. Ее было убилъ, а самъ остался невредимъ...
   Спасенные -- калмыкъ Дуртя и его жена Тумысь -- были при Паранѣ и привязались къ ней, какъ собаки... Люди, Гаврило и Улита, отставшіе въ буранѣ, не появлялись въ Яицкъ, а чрезъ недѣлю Дуртя, находившій возможность бывать въ городѣ, уходя и ворочаясь по ночамъ, принесъ вѣсти, что казаки нашли повозку верстъ за 40 отъ Яицка съ замерзшими людьми, вещи которыхъ они подѣлили. По описанію вещей, Параня узнала свои... Марѳа Петровна не спросила о людяхъ ни разу, словно забыла, и Параня ни слова не сказала матери объ ихъ участи. Дуртя и его жена замѣнили имъ погибшихъ.
   Оба едва говорили по-русски, но Параня умѣла съ ними справляться. Дуртя равно обожалъ Параню и ребенка Ванюшу Крылова...
   Во дни спокойствія и отдыха отъ осады -- Параня, ребенокъ и Дуртя, иногда и Толстоваловъ, вмѣстѣ гуляли по крѣпости, по бастіонамъ, или садились на валу, надъ Старицей, близъ колокольни, и мечтали объ истребленіи Пугачевцевъ и освобожденіи.
   -- А мнѣ бы и вѣкъ такъ свѣковать!-- намекнулъ однажды Толстоваловъ.-- Кончится осада, всѣ разъѣдутся... И опять тутъ одинъ будешь... Только утѣхи и будетъ, что Харчева киргизомъ дразнить!..
   -- А вотъ подъѣдетъ самъ Пугачевъ, возьметъ крѣпость, да всѣхъ насъ и передавитъ!-- сказала Параня.
   -- Поколѣ я живъ, васъ, Прасковья Алексѣевна, никакой злодѣй не тронетъ, хоть бы и самъ Пугачевъ,-- намекалъ Толстоваловъ.
   Дуртя раздобылъ себѣ чибузгу, т.-е. рожокъ, и часто игрывалъ господамъ, сопя и надуваясь. Дикіе и унылые звуки чибузги были по сердцу Паранѣ и гармонировали съ этой жизнью въ осажденной фортеціи.
  

II.

   Однажды, около двадцатаго января, въ городѣ стало особенно тихо и даже малолюдно... Главные мятежники съ своими начальниками отлучились въ Берду.
   Гарнизонъ отдыхалъ уже второй день, и можно было ограничиваться тремя десятками часовыхъ по всѣмъ краямъ.
   Марѳѣ Петровнѣ было лучше, она сидѣла на постели и молча ѣла кашку, даже сдѣлала нѣсколько вопросовъ дочери объ осадѣ, но прибавила чрезъ полчаса бесѣды:
   -- А Иванушкѣ грѣшно невѣсту забывать! Князь Черемисовъ сколько тоже времени не навѣдается... Чай все обѣды обѣдаетъ. А что губернаторъ?.. Нѣмецъ продастъ насъ злодѣямъ... Фрейманъ...
   Параню покоробило отъ тихо сказанной, безсмысленной рѣчи матери.
   Слезы выступили у нея на глаза.
   -- Мы въ Яицкѣ, мамонька, а не въ Казани. Въ Яицкой фортеціи.
   -- Нѣтъ... Нѣтъ... Не хочу... Не губи ты меня, ступай. Уходи!..-- вдругъ начала кричать Марѳа Петровна.
   Параня замолчала и, плача, вышла въ другую горницу.
   Въ уголку сидѣлъ на стулѣ Ванюша, сложивъ ручки; Дуртя, скорчившись и поджавъ ноги, сидѣлъ около него на полу и тихо шепталъ, тыча пальцемъ по воздуху.
   -- Отчего Пугачевъ красный!-- обратился Ванюша къ Паранѣ.-- Онъ развѣ красный?
   -- Красный? Нѣтъ!-- Сквозь слезы отвѣтила Параня.
   -- Да красный... Дуртя говоритъ...
   Дуртя прозвалъ Пугачева: красный, но не могъ объяснить, почему.
   Параня сѣла недалеко отъ нихъ около Тумыси, чинившей бѣлье, и задумалась. Дуртя продолжалъ что-то разсказывать ребенку съ быстрыми, угловатыми жестами и гримасами... Разобрать полу-русскій, полу-татарскій разсказъ было мудрено, но ребенокъ слушалъ, какъ всегда, со вниманьемъ... Они понимали другъ друга.
   Прошелъ часъ, Параня невольно прислушалась, какъ разсказывалъ Дуртя и какъ ребенокъ перебивалъ разспросами.
   -- Онъ по городъ ходить... туда ходить и сюда ходить,-- таинственно шепталъ Дуртя.
   -- Кто, онъ?
   -- Бѣлый... Хазретъ.
   -- Бѣлый?..
   -- Серебряный... А тутъ золотой, а туда мѣдный и тута мѣдный,-- показывалъ Дуртя то на лицо мальчика, то на руки и ноги. Онъ ходить, ходить... А Маштакъ болтать.
   -- Маштакъ?
   Дуртя заржалъ, потомъ лягнулъ рукой, еще что-то сдѣлалъ и мальчикъ спросилъ:
   -- Лосадка?
   -- Да лошадка. Маштакъ болтать: Арума! Арума, Хазретъ! Нахабаръ! Здоровка, бачка. Я таскать тебя многъ, мно-огъ таскать. Я, ни моченьки моей нѣтъ. Ни-и!
   -- Это лосадка говоритъ?
   -- Да, лошадка. А серебряный ему тожъ болтать: Я бери турсукъ дѣлай юра...
   -- Во отъ! воскликнулъ ребенокъ,-- лосадки не говорятъ.-- Онѣ только возятъ...
   Послышались шаги, дверь растворилась и вошелъ капитанъ Крыловъ. Ребенокъ бросился къ отцу и сталъ передавать все слышанное отъ Дурти, но Крыловъ, угрюмый, взялъ его на колѣни, сѣлъ и молча гладилъ мальчика по головкѣ.
   Параня, вглядѣвшись въ капитана, замѣтила его сумрачный видъ. Онъ, всегда учтивый, даже не взглянулъ на нее.
   -- Эхъ! Кабы не дитя -- наплевать бы мнѣ!-- Тихо заговорилъ онъ, какъ бы про себя. Я смерти никогда не робѣлъ... А вотъ... Жаль!.. Пять годочковъ... Вотъ чрезъ двѣ недѣльки минетъ пять лѣтъ, а тутъ убьютъ.
   -- А что?.. вымолвила Параня.
   -- Что... Междометіе жду великое. Какого еще не было... И Крыловъ грустно улыбнулся.
   Междометіе -- было его любимое слово, которымъ онъ въ шутку называлъ перестрѣлку осажденныхъ съ мятежниками во время приступа. Тотъ мѣтитъ,-- объяснялъ онъ,-- этотъ мѣтитъ -- оба палятъ и бьютъ -- выходитъ междометіе!
   Параня знала, что онъ разумѣлъ подъ этимъ словомъ, и стала разспрашивать, отчего онъ ждетъ приступа. Крыловъ сначала молчалъ и наконецъ молвилъ.
   -- Самъ тутъ... Пріѣхалъ изъ Берды!
   Параня шевельнулась и молча поглядѣла на капитана. Дуртя тоже разинулъ ротъ и уставился, даже Тумысь бросила штопанье.
   -- Красный. У-у! Собакъ -- песъ!.. молвилъ Дуртя.
   -- Жду, стемнѣетъ, придетъ Мустай-Мулла; послалъ его вывѣдать про ихъ умышленья на насъ,-- сказалъ Крыловъ.
   И снова всѣ смолкли, думая объ извѣстіи.
   -- Когда твое рожденье то?-- Обратился капитанъ чрезъ минутъ къ сыну.-- 2-го числа... Тебѣ что подарить. А?
   -- Пушку,-- молвилъ ребенокъ.
   -- Я бъ тебѣ Емельянову голову подарилъ.
   -- Зачѣмъ. Не хочу... Ну, лосадку...
   -- Она, сынку, десять тысячъ нынѣ стоитъ, коль ее продать Царицѣ. Разбогатѣли бы мы съ тобой. Поѣхали бы жить въ столицу, наукамъ обучаться, въ пенсіонѣ какомъ Нѣмецкомъ.
   "Десять тысячъ", думала Параня. "Нѣтъ. Я бы достала злодѣеву голову, такъ послала бы ее Царицѣ... такъ"...
   Вечеръ прошелъ, какъ всегда, тихо, уныло...
   Было за полночь. Въ крѣпости многіе еще не спали. Симоновъ и Крыловъ ходили съ одной батареи на другую, ободряли солдатъ и наказывали держать ухо востро. Ночь была не морозная, но пасмурная и темная. Татаринъ Мустай-Мулла, пробравшійся изъ города въ крѣпость, принесъ вѣсть, что Пугачевъ весь день просидѣлъ у казака Кузнецова, который вернулся въ Яицкъ изъ бѣговъ, и что дочь его красавица Устинья -- все подбивала Пугачева крѣпость брать, даже объ закладъ билась. Съ Пугачевымъ пріѣхали два казака, Перфильевъ и Шигаевъ.
   Всѣ, по заявленію Мустай-Муллы, порѣшили взять крѣпость на этихъ дняхъ приступомъ, и самъ Пугачевъ будетъ начальствовать. Весь гарнизонъ, отдохнувши за два дня, бодро встрѣтилъ дурную вѣсть.
   -- Не бойсь...-- говорилъ Крыловъ солдатамъ.-- Пугачевъ тожъ казакъ, а не шишига-чортъ аль колдунъ. Пули-то и на него льются. Башка-то его тожъ не изъ чугуна выплавлена. Гляди, вы десять тысячъ зацѣпите, да надуваните. Васъ тыща -- во, по десяти рублевъ на носокъ и набѣжитъ... Такъ что ль, ребятки?
   -- Вѣстимо... Что?!.-- отвѣчали солдаты.
   Крыловъ, обойдя всѣ стѣны и сдѣлавъ кой-какія распоряженія, отправился спать... Параня еще не ложилась, потому что Марѳа Петровна особенно стонала и металась на постели. Услыхавъ шаги Крылова въ сосѣдней горницѣ, Параня вышла къ нему.
   -- Что, Андрей Прохорычъ?
   -- Ничего, сударушка... Коли ушки на макушкѣ, такъ, авось, макушку не сшибутъ. Нынѣ ничего не жди. А вотъ завтра жди.
   Едва успѣлъ Крыловъ выговорить эти слова, раздался глухой ударъ на улицѣ, словно лопнулъ какой-нибудь гигантскій пузырь...
   -- Тамъ!-- вскрикнула Параня, указывая на крѣпостную церковь, помѣщавшуюся у вала надъ Старицей...
   Крыловъ замеръ. Разсыпная трель пальбы пронеслась на дворѣ... Тявкнула пушка, другая, третья.
   -- Вотъ оно!..-- крикнулъ Крыловъ...-- Марья! Ванюшу!.. Береги!-- крикнулъ онъ женѣ и выскочилъ на улицу... Параня, какъ стояла, такъ и осталась неподвижно среди горницы.
   Все поднялось въ крѣпости... Ружейный и пушечный гулъ зачастилъ и уже не прерывался... Стѣны дома словно вздрагивали отъ него, а стекла въ окнахъ какъ-то уныло дребезжали... Изрѣдка слышались крики и шумъ на дворѣ.
   -- Всѣхъ! Всѣхъ...-- долетѣлъ до Парани голосъ коменданта Симонова.
   У дверей горницы кто-то визжалъ. Параня вглядѣлась. Дуртя стоялъ на порогѣ, барахтался и уговаривалъ жену. Тумысь вцѣпилась въ его длинный, полосатый халатъ и не пускала, взвизгивая и пересыпая плачъ свой дикиии словами и возгласами...
   Что-то холодное коснулось руки Парани, она вздрогнула и увидала Ванюшу. Ребенокъ дрожалъ и со слезами жался къ ней. Параня взяла его на руки и усѣлась было въ углу горницы... Но тотчасъ вспомнивъ о матери, оставила ребенка. Войдя въ спальню, она вдругъ остановилась на порогѣ и попятилась.
   Марѳа Петровна въ одной сорочкѣ, съ разбитой по плечамъ сѣдой косой -- сидѣла среди кровати, уцѣпившись за матрацы руками, и глядѣла на дверь. Отъ этого-то безу й столъ, писцовъ посажали, машинку какую-то пристроили пытать, и пошелъ спросъ всей челяди и дворнѣ про кончину княгини... Князь Зосима ходилъ тише воды, ниже травы и очень горько плакалъ и убивался. На второй же день, ввечеру послѣ ужина, когда вельможа ушелъ опочивать въ свой покой, поднялась тревога. Случилось съ нимъ нездоровье; лѣкарей не было... Крикомъ кричалъ вельможа часа съ два, очень подобно пѣтушиному, и померъ... Писцы, кланяясь князю въ поясъ, уѣхали во свояси, а бумагу, что исписали, оставили, и князь ее на дворѣ пожогъ при всей дворнѣ. Многихъ изъ дворни перепороли за сказанное на спросѣ, а кто остался живъ -- услали въ Сибирь. Вскорѣ затѣмъ князя вытребовали къ царю на спросъ. Онъ уѣхалъ, да въ столицѣ и зажился. А когда вернулся, ужъ опять женатый и съ дѣтьми, то къ удивленію всѣхъ Азгарцевъ, привезъ изъ столицы мраморное изваяніе покойной княгини непостижимаго сходства; особливо платье очень похожее вышло.
   -- Живая княгинюшка! Только не говоритъ! ахнули Азгарцы.
   Поставили изображенье на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ скончалась она, но не успокоилась, со святыми душа страдалицы грѣховно похороненной, и бѣлая каменная княгиня зачастую шевелитъ руками и головой: не то грозится, не то словно молится, крестится. А пополуночи, въ день своей кончины и въ родительскую субботу, сходитъ она съ своего мѣста, бродитъ по аллеямъ темнаго сада и входитъ въ хоромы. Не растворяя дверей, скользитъ она сквозь нихъ и невидимкой ходитъ по покоямъ, только слышно какъ каменныя ноги стучатъ по полу. Крестятся тогда Азгарцы и молитву творятъ, обмирая отъ страха и укрываясь съ головой. До пѣтуховъ бродитъ она, а днемъ, глядишь, опять на мѣстѣ. Но и днемъ не любятъ Азгарцы пристально всматриваться въ лицо бѣлое; сказываютъ, бывало не разъ и днемъ, что осклабится вдругъ каменное лицо и звонко засмѣется княгинюшка, нагибаясь къ смотрящему.
   На краю березовой рощи, по близости церкви, но отдѣльно отъ кладбища, стоитъ чугунный черный крестъ. Это мѣсто зовется въ Азгарѣ: Олюшкина могилка. Мѣсто это у Азгарцевъ чуть не за святое прошло. Никто не побоится остаться хоть на ночь у этого креста, потому что покоятся тутъ косточки праведной души. Князь Зосима, вдовый, послѣ смерти жены своей, привезенной изъ Питера, не долго горевалъ, и полюбилъ до зарѣзу дѣвушку дворовую одного помѣщика изъ Казани, купилъ ее и привезъ въ Азгаръ, а сыновей своихъ отослалъ тогда же въ столицу на службу. Олюшка была не красавица, но, по словамъ старожиловъ, приворотила къ себѣ князя Зосиму такимъ приворотомъ, что князь и радовался, и печалился радостями и печалями Олюшки. Пальчикомъ двинетъ Олюшка, и все творится, все въ лоскъ ложится по приказу Зосимы Родивоныча; но въ томъ-то видно и была сила ея, что ей:
   -- Ничего не надо!
   Сидитъ, въ окно на небо смотритъ; выйдетъ на улицу, на небо смотритъ. Все думаетъ думу какую-то, говоритъ мало, усмѣхается тихо и рѣдко; и всякому встрѣчному и поперечно му слуга вѣрная. Послѣдняя ея рубашка не ея, а того, кому приглянулась или понадобилась.
   Скоро въ Азгарѣ вся дворня стала обожать Олюшку, потому что много меньше бѣдъ стряхивалось имъ на головы съ той поры, что Олюшка приворотила буйнаго князя Зосиму. Когда Олюшка стала беременна, прошелъ слухъ, что она будетъ княгиней.
   -- И давай Богъ! въ одинъ голосъ сказалъ весь Азгаръ.
   Даже дубы предъ домомъ, когда ворчали подъ вѣтромъ -- то вѣрно сказывали то же. Такова была слава Олюшки.
   Князь Зосима дѣйствительно подготовлялъ свадьбу и пиръ горой на всю провинцію.
   -- На всю Россію пусть аукнется, какъ князь Зосима Хвалынскій сочетается съ крѣпостною холопкой своею,-- объявилъ князь.
   Въ январѣ должна была отпраздноваться пышная княжая свадьба, о которой и до столицы слухи дошли, и вмѣстѣ съ ней готовилось крещенье каждый день ожидаемаго ребенка.
   Въ день Михаила Архангела, на зарѣ, родился ребенокъ, а въ полдень Олюшка, такъ любившая смотрѣть въ небо, улетѣла туда невидимкой, оставивъ свое маленькое тѣло середи большихъ княжихъ хоромъ и снующей, какъ громомъ пораженной, дворни. Къ новорожденному младенцу князь Зосима отнесся, какъ могъ только отнестись одинъ князь Зосима.
   -- Проклятое чадо! Распроклятое! кричалъ онъ, обезумѣвъ при видѣ покойницы.-- Ты убилъ, отнялъ ее у меня... Задавить его! Тащи! Вѣшай!
   И ударомъ ноги князь повалилъ богатую люльку. Ребенка унесли съ окровавленнымъ личикомъ; крохотная губка была разсѣчена при паденіи.
   -- Задавили?! сто разъ въ день спрашивалъ князь, не находя себѣ мѣста въ Азгарѣ.-- Задавили?!
   -- Задавили-съ,-- робко отвѣчалъ всякій; но такъ какъ не нашлось на такое дѣло смѣльчака, то на селѣ уговорили одну солдатку подмѣнить умершаго ея младенца княжескимъ и тихонько окрестить его.
   Весь Азгаръ зналъ кто такой солдаткинъ сынъ съ разсѣченой губой, и самъ князь видалъ его потомъ, не подозрѣвая ничего, потому что никто до самой княжей страшной смерти не посмѣлъ сказать, что виновникъ Олюшкиной кончины здравствуетъ на бѣломъ свѣтѣ.
   Олюшку похоронили въ рощѣ отдѣльно, и князь, пометавшись въ дикомъ горѣ по всѣмъ угламъ Азгарскихъ хоромъ, уѣхалъ жить въ Казань. Собирался князь вернуться скоро съ архитекторомъ, чтобъ устроить надъ свѣжею могилой другой храмъ, не хуже собора Казанскаго, во имя Св. Ольги,-- но не собрался.
   Въ Казани время пошло весело, годы за годами, и однажды утромъ нашли князя Зосиму въ его опочивальнѣ плавающаго въ крови, зарѣзаннаго... кѣмъ и какъ?-- осталось никому невѣдомо. Судъ порѣшилъ, что князь самъ зарѣзался, но слѣды кровяныхъ босыхъ ступней изъ его опочивальни въ сѣни смущали долго Азгарцевъ.
   -- Не таковъ былъ Зосима Родивонычъ, чтобы зарѣзаться! рѣшили Азгарцы.-- Умертвитель лихой былъ тутъ...
   Но босыя кровавыя ступни вышли изъ опочивальни лютаго князя и на вѣки ушли отъ людского суда. А какому Божьему суду въ этомъ случаѣ надлежало быть -- Азгарцы колебались рѣшить.
   А на Олюшкиной могилкѣ, чтобы не затерялось мѣсто погребенія человѣческаго, поставилъ чугунный крестъ пріѣхавшій изъ Питера князь Родивонъ Зосимычъ. И не самъ надумался объ этомъ молодой князь, Азгарцы пристали съ просьбами. Дорога имъ была, а теперь будто стала почему-то еще дороже, бѣдная Олюшкина могилка.
   Жизнь въ Азгарѣ шла своимъ деревенскимъ чередомъ. День тянулся просто, незатѣйливо, скучно и долго. Всякій обитатель, вставъ въ 5 и въ 7 часовъ утра и плотно поѣвши, расчитывалъ, какъ убить время и какъ нагулять себѣ голодъ къ обѣду въ полдень, а послѣ обѣда -- какъ промаяться и пробиться до ужина въ 7 часовъ; въ девять все уже спало крѣпкимъ сномъ.
   Князь Родивонъ Зосимычъ страдалъ подагрою уже лѣтъ пять, и расположеніе духа его зависѣло отъ болѣзни, то усиливавшейся, то слабѣвшей. Онъ сидѣлъ всегда у себя въ покойчикѣ съ растворенною дверью въ залъ, на большомъ креслѣ, и глядѣлъ въ окно, въ садъ, зная наизусть всѣ сучки и вѣточки того дуба, который растаращился предъ его окномъ. Дубъ этотъ былъ самый развѣсистый и громадный изъ всѣхъ, и ходило повѣрье у Азгарцевъ, что когда засохнетъ или свалится онъ, то конецъ и Азгару. Какой конецъ? Никто о томъ себя не спрашивалъ.
   Князь выходилъ изъ своей горницы каждый день два раза къ столу, съ помощью дочери и дворецкаго, а черезъ день, два ѣздилъ кататься по своимъ владѣньямъ, лѣниво кивая направо и налѣво сѣренькому люду, что шапку ломалъ на княжемъ проѣздѣ. Князь не зналъ почти никого изъ своихъ мужиковъ въ лицо, и часто спрашивалъ на проѣздѣ, если экипажъ ѣхалъ тихо:
   -- Мой что-ль?
   Если мужикъ отвѣчалъ отрицательно, то князь спрашивалъ: чей? Случалось лѣтомъ и про хлѣбъ, и про покосъ спрашивалъ князь:
   -- Мой что ль?
   Народъ привыкъ къ этому, не дивился даже, вѣровалъ, что именитому князю, какъ богатому вельможѣ, стыдно и не подобаетъ знать въ лицо своихъ рабовъ и границу своихъ земель.
   Князь Родивонъ Хвалынскій, прожившій со смерти крутого отца всю жизнь свою въ Азгарѣ и немного въ Казани, относился къ народу и къ своимъ владѣньямъ чрезъ очки своихъ управителей, старостъ, бурмистровъ.
   Придетъ управитель утромъ, что бывало постоянно, и разскажетъ про свои порядки въ порученномъ ему имѣніи или на хуторѣ. А князь слушаетъ разсѣянно. Новаго вѣдь не услышишь.
   Управитель дѣлаетъ то же, что дѣлалось за сто лѣтъ до него и сто лѣтъ послѣ него, т.-е. тянетъ послѣдній грошъ со всякаго мужика а, утянувъ себѣ въ году малую толику, несетъ, что слѣдуетъ барину. Черезъ десять лѣтъ онъ выкупается на свободу и замѣщается; или доходитъ до крупнѣйшихъ чановъ, посылается намѣстникомъ въ дальнее имѣніе (каковыхъ у князя было четыре), и тамъ живетъ самъ бариномъ, пока не запишется въ гильдію сосѣдняго города или пока не прорвется. Князь смотрѣлъ только на итогъ управленія осязательный, т.-е. на принесенныя деньги, а какъ велось дѣло -- ему было все равно.
   Если доложутъ ему, что засѣкли мужика, онъ спроситъ: "Много-ль дали?" (т.-е. розогъ). Иногда полюбопытствуетъ узнать, кто поролъ, кто считалъ, кто распоряжался.
   Если отправятъ въ острогъ, сошлютъ въ Сибирь, сдадутъ въ солдаты кого изъ недавныхъ, князь спроситъ, какъ звать, а за что, не спроситъ:
   -- Знамо, за дѣло.
   Жаловаться никто не смѣлъ итти къ князю, и давно ни одинъ мужикъ не перешелъ двора княжаго съ жалобой. Этотъ обычай укоренился еще при князѣ Зосимѣ, который жалобщиковъ приказывалъ подъ сердитую руку вѣшать на воротахъ.
   Дворню князь зналъ, но въ разсѣянности или изъ равнодушія часто называлъ Ваську -- Семкой, Никишку -- Петькой, и наооборотъ. Дѣвушекъ дворовыхъ молодыхъ и пожилыхъ (которыхъ помнилъ молодыми) князь зналъ по именамъ и даже болѣе... Всѣ онѣ, исключая невзрачныхъ, перебывали въ милости княжей. Jus primae noctis дѣйствовало въ Азгарѣ въ силу обычая, испоконъ вѣку, со временъ первыхъ Хвалымовъ, но особенно укрѣпилъ и узаконилъ этотъ обычай крутой князь Зосима.
   Въ минуты добраго духа князь останавливалъ иногда въ прогулкахъ какую-нибудь пожилую женщину словомъ:
   -- А здорово, ты, Марья! А помнишь, чучело... какъ надысь, лѣтъ тому... сколько лѣтъ-то? Много! Эхъ-ма! какая-жъ ты старая стала да корявая! Да и я-то ужъ расшатался.
   Князь дѣйствительно за послѣдніе года вдругъ быстро состарился, по милости нежданной гостьи -- подагры, и хотя ему было только шестьдесятъ лѣтъ, но онъ казался совершеннымъ старикомъ. Княгиня Анна Александровна, жена его, умерла, проживъ съ мужемъ, ни хорошо, ни дурно, около двадцати лѣтъ.
   Она была женщина черезчуръ обыкновенная, ни рыба, ни мясо; къ тому-жъ и не красива, и князь женился на ней только ради пріобрѣтенія себѣ протекціи по службѣ черезъ ея побочнаго отца, именитаго въ то время человѣка, впослѣдствіи умершаго въ ссылкѣ.
   Анна Александровна была невозмутимаго духа; даже пожаръ, бывшій въ домѣ за годъ до ея смерти, не взволновалъ ея. Всѣ переполошились въ домѣ, а княгиня взяла изъ кивота на руки образъ Богородицы Неопалимой Купины и пошла въ ту половину, что горѣла, ворча на шумъ и бѣготню холопей:
   -- Полно гомонить! Съ чего это вы расходились такъ?
   Князь звалъ жену почему-то "капустой", и въ первый разъ обратилъ на нее особенное вниманіе, когда она была уже на столѣ. Долго онъ смотрѣлъ въ лицо покойницы.
   -- Жена вѣдь она мнѣ? сказалъ онъ себѣ загадочно. И трудно рѣшить, что поразило его: то ли, что жена его уже мертвецъ, или что мертвецъ этотъ -- жена его.
   Послѣ смерти Анны Александровны, въ Азгарѣ ничего не измѣнилось. Все равно, еслибы вынесли изъ столовой двадцать четвертый стулъ: замѣтишь только, если присмотришься внимательнѣе. Сыновья отнеслись къ смерти матери по-своему. Данило поплакалъ немного во время похоронъ съ безконечными обрядами на старый ладъ, потому что всѣ плакали и причитали; но когда всѣ перестали, и онъ пересталъ. Къ тому же новая бѣда висѣла надъ нимъ: ѣхать на службу. Иванъ сталъ бояться ходить одинъ по вечерамъ чрезъ большія комнаты хоромъ, а ночью кутался съ головой и душился въ одѣялѣ, прося свою мамушку Авдотью лечь поближе.
   Анна Александровна при жизни вовсе не занималась дѣтьми. Они жили сами по себѣ, ѣли, спали и гуляли; ихъ никто не воспитывалъ, или воспитывали всѣ, т.-е. точнѣе сказать, воспитывалъ ихъ Азгаръ, складъ барской жизни и дворня; характеры же слагались изъ двухъ силъ; первая сила: родовые, потомственные пороки и добродѣтели, а вторая -- случай.
   Данило съ дѣтства былъ вылитый дѣдъ Зосима, и лицомъ, и характеромъ: гордый, бѣшеный, своенравный, смѣлый и умный. Петербургъ, кампанія, походы и служба, пріятели и сослуживцы, видоизмѣнили второго князя Зосиму и сдѣлали князя Данилу... Но ему еще осталась возможность вернуться назадъ и къ старости быть вторымъ Зосимой.
   Иванъ характеромъ и лицомъ, отчасти слабымъ сложеніемъ, добродушіемъ и безмятежною сонливостью, былъ въ свою мать; но вторая Анна Александровна измѣнилась тоже подъ вліяніемъ своего пола, играя украдкой отъ отца съ сельскими ребятишками въ лапту и въ бабки, а потомъ отъ жизни и службы въ Оренбургѣ, куда князь Иванъ нечаянно попалъ съ полкомъ изъ Казани.
   Князь звалъ Данилу дѣдушкой и Зосимой Родивонычемъ, а Ивана -- дочкой и пирожникомъ. Младшую дочь Серафиму, четырнадцатилѣтнюю, но уже вполнѣ развитую, онъ любилъ болѣе всѣхъ, потому что она была лицомъ очень похожа на него. Фимочка была рѣзвая, быстроглазая дѣвочка, выросшая безвыѣздно въ деревнѣ и отличавшаяся отъ остальныхъ сверстницъ своихъ, дворовыхъ и сѣнныхъ дѣвушекъ, только платьемъ и бойкимъ барскимъ голосомъ. Ее воспитали дѣвичья и швейная. Съ десятокъ дворовыхъ дѣвушекъ были ея любимицами и спутницами всюду, и въ затѣяхъ, и въ исполненіи ихъ. Надзору не было ничьего. Только разъ, за годъ назадъ, одна изъ нихъ, ея первый другъ, была, послѣ тихой бесѣды между мамушкой Авдотьей и княземъ Родивонъ Зосимычемъ, жестоко наказана розгами и умерла черезъ недѣлю, а княжнѣ, на ея слезы о своей любимицѣ, отецъ обѣщалъ за глупыя забавы съ дѣвками всѣхъ ихъ передрать и разослать по другимъ имѣніямъ.
   Князь любилъ Фимочку болѣе сыновей своихъ отчасти и потому, что она выросла на его глазахъ и была при немъ неотлучно, ухаживая за капризнымъ больнымъ старикомъ, когда сыновья пропадали одинъ на границѣ Европы, другой на границѣ Азіи.
   -- Что сыны? Имъ только денегъ высылай безъ задержки. Вотъ умрешь, тутъ и прискачутъ дѣлиться, говорилъ онъ.
   Князь цѣнилъ и судилъ все и всѣхъ по отношенію къ своему личному благу. Любилъ прежде всего на свѣтѣ свое спокойствіе, и не задумался бы пожертвовать всѣмъ своимъ состояніемъ и даже обоими сыновьями, еслибъ отъ этого можно было вернуть молодость, цвѣтущіе годы и утраченное здоровье.
   "Своя рубашка къ тѣлу ближе", была его все объяснявшая въ жизни и любимая поговорка. Со старостью себялюбіе развивалось все сильнѣе. Никто въ околоткѣ не называлъ князя злымъ бариномъ, но никто не считалъ и добрымъ. Боялись же его свои по привычкѣ, а чужіе -- потому что имя князей Хвалынскихъ все еще звучало грозно въ провинціи, какъ отголосокъ прежнихъ подвиговъ князя Зосимы.
   Послѣдніе годы, когда сыновья рѣдко навѣдывались, князь сталъ какъ будто скучать и началъ, катаясь, заѣзжать все чаще къ дьякону, жившему съ дочерью Василисой. Скоро у дьякона появилась новая тесовая изба, Василиса же перешла въ барскій домъ и поселилась въ трехъ горницахъ праваго крыла, соединеннаго съ домомъ террасой, и ей поручено было завѣдывать кладовыми и сундучною горницей.
   Князь звалъ ее фрейлиной, а весь Азгаръ княгиней.
   При вѣсти, однако, о возвращеніи князя Данилы, Василиса перебралась обратно къ отцу дьякону.
   Общество князя Родивона въ Азгарѣ состояло изъ дальнихъ сосѣдей, наѣзжавшихъ крайне рѣдко къ старику-подагрику съ дѣвочкой дочерью, которые по ихъ словамъ:
   -- Хозяйничать и радушничать были не ученые!
   Часто бывалъ въ послѣдніе годы Кречетовъ, сосѣдъ верстъ за семьдесятъ отъ Азгара и имъ князь довольствовался. Съ его пріѣздомъ являлись на сцену карты, особенно шашки и бирюльки, и вечера коротались.
   Другой частый посѣтитель князя былъ добрѣйшій и честнѣйшій душою отецъ Ареѳа, священникъ изъ села Сокольскаго, который ѣлъ много варенья и болталъ князю много наивнаго вздору.
   -- Это мой пустомолъ и богомолъ! острилъ князь про отца Ареѳу.-- Онъ за меня Богу молитъ и мнѣ всякую пустяковину мелетъ. Ну и спасибо ему! Я его вотъ и усахариваю вареньями, чтобы слаще за обѣдней пѣлъ.
   Скомороховъ, карликовъ и потѣшниковъ князь не любилъ.
   -- И у дѣдовъ моихъ такого завода не было, говорилъ онъ.
   Но все-таки былъ у князя въ домѣ всеобщій шутъ, не по званію, а по положенію, по привычкѣ барской производить кого-либо въ шуты и изощрять надъ нимъ праздвый умъ свой въ шуткахъ и прибауткахъ.
   Шутъ этотъ былъ Михалка, существо обойденное мачихой-судьбой. Не умри бѣдная Олюшка -- шутъ этотъ назывался бы: князь Михаилъ Зосимычъ Хвалынскій. Онъ считался бы по праву братомъ, а не шутомъ Азгарскаго вельможи.
   Теперь же Азгарцы, почитавшіе Олюшкину могилку, видно забыли, кто таковъ былъ Михалка. Это былъ для нихъ не Олюшкинъ сынокъ, а Мишутка, чортова махалка и Михайло Иванычъ Вѣдмедь!.. Добраго, умнаго прежде и богомольнаго человѣка довели люди до того, что теперь у него былъ свой Христосъ и своя богородица и своя вѣра въ нихъ. Михалка былъ полупомѣшанъ...
  

II.

   Князь Данило Хвалынскій былъ на паромѣ въ виду Казани и тихо двигался черезъ Волгу, широко разливающуюся подъ Услономъ.
   Видъ Волги обрадовалъ его.
   Вотъ эти же волны, думалъ онъ, протекутъ черезъ нѣсколько часовъ мимо Азгара... Недалеко! Недалеко!
   Черезъ часъ князь Данило былъ уже у себя, то-есть въ огромномъ домѣ Хвалынскихъ, на углу одного изъ большихъ переулковъ и Воскресенской улицы.
   Домъ этотъ былъ купленъ еще Зосимой Хвалынскимъ у какого-то вельможи, занимавшаго важную должность въ Казани при Петрѣ Великомъ и жившемъ въ немъ безвыѣздно зиму и лѣто. Князь Зосима долго жилъ въ немъ, но только по зимамъ, затѣмъ и Родивонъ Зосимычъ года три прожилъ тутъ, но теперь уже лѣтъ двадцать слишкомъ старый семидесятилѣтній домъ былъ плохъ, гнилъ, заброшенъ и запущенъ.
   Въ большой залѣ, гдѣ бывали асамблеи у вельможи и балы у князя Зосимы, хоры провалились; цѣлая угловая часть ихъ висѣла чуть не на воздухѣ и уже нѣсколько лѣтъ собиралась рухнуть.
   Большая лѣстница, подымавшаяся на второй этажъ прямо изъ прихожей, была заказана чтобы по ней не ходили, ибо она тоже едва держалась. Десятки большихъ горницъ были пусты, только разъ въ годъ наполнялись онѣ и то не мебелью, а мѣшками хлѣба и овса, которые привозили изъ Азгара въ продажу казанскимъ купцамъ.
   Штукатурка, когда-то раскрашенная и изукрашенная по стѣнамъ, теперь сыпалась и валилась; тутъ полбукета торчавшаго на стѣнѣ, или двѣ ноги какого-нибудь амура, тамъ половины вѣнка или лиры не хватало... Колонки и карнизы лѣпные и расписные, одинаково, чуть не ежедневно, обсыпали полы, и Архипычъ, исправляющій должность управителя пустого дома, а равно и сторожа, съ ругательствами собирался ежедневно вымести все... и не выметалъ, и дождался того, что метла уже не могла взять вороховъ извести, и на очистку приходилось уже нанимать рабочихъ и подводы. Архипычъ собирался нанять ихъ уже года съ два.
   Въ одной большой горницѣ, именуемой зеркальною, но безъ единаго зеркала, была свалена въ кучу поломанная мебель.
   Верхній этажъ былъ заколоченъ; тамъ все сгнило отъ дождей, поливавшихъ въ выбитыя окна. Жили тамъ сотни голубей. Одни только большія, сизыя, изразцовыя печи стояли по всему дому нерушимо, переживъ все, и вельможу, и сердитаго князя Зосиму, и позднѣйшихъ владѣтелей. Онѣ все такъ же сіяли и молодцевато глядѣли на все окружающее ихъ разоренье. Синенькіе цвѣточки на изразцахъ не поблѣднѣли, а стали совсѣмъ голубые.
   Какъ всегда въ одичалыхъ пустыхъ домахъ, домовой выкидывалъ здѣсь удивительныя колѣна, чтобы выжить изъ дома Архипыча. Громко ходилъ онъ по пятамъ старика, когда тотъ пойдетъ по горницамъ, и глухимъ, басистымъ, будто могильнымъ голосомъ повторялъ всякое движеніе его и всякое слово. А запоетъ иной разъ Архипычъ съ одиночества и тоски, или кашлянетъ, домовой озлится безмѣрно. На весь домъ огрызнется сердито, словно обидится стариковою дерзостью; всѣ стѣны загогочутъ, всѣ уголки ахнутъ, а по корридору будто пробѣжитъ онъ опрометью и топоча копытами. А тамъ по всей залѣ и по гнилымъ хорамъ словно дробью посыплетъ и начнетъ штукатуркой швырять. Защекочетъ что-то у Архипа за ухомъ, и волосы на головѣ пошевеливаться начнутъ. Коли день ясный, плюнетъ Архипычъ на проклятаго шатуна, а коли ночь темная -- перекрестится. Попробуй-ка ночью-то плюнь, онъ тебя такъ плюнетъ!.. Спаси Господи!
   Князь Данило помѣстился въ двухъ небольшихъ угловыхъ комнатахъ, прямо изъ прихожей налѣво. Здѣсь была мебель, и въ этихъ горницахъ останавливались всегда оба брата проѣздомъ черезъ Казань. Одна изъ нихъ желтая была спальней, а другая кабинетомъ князя Зосимы. Здѣсь сиживалъ Зосима по недѣлямъ, не выходя въ другія горницы и не принимая никого, когда на него нападало сердце на всякаго человѣка. Здѣсь въ желтой комнатѣ и окончилъ лютый бояринъ свое житіе подъ ножемъ невѣдомаго человѣка.
   Первая новость, которую объявилъ князю Архипычъ, послѣ обычныхъ словъ радости, цѣлованій и причитаній, заключалась въ томъ, что высланы, верстъ за шестьдесятъ по Бульгульминской дорогѣ, изъ Азгара лошади, на подставу для Ивана Родивоныча, который ожидается изъ Оренбурга въ Азгаръ и долженъ быть не позже послѣзавтра.
   Князь Данило обрадовался извѣстію и, зная со словъ Архипыча, что все въ Азгарѣ обстоитъ благополучно, рѣшился дождаться брата въ Казани, чтобы ѣхать вмѣстѣ къ отцу.
   Старый Архипычъ извѣстился съ пріѣздомъ князя о горѣ великомъ. Алеша былъ его племянникъ, и онъ любилъ его, какъ родного сына. Много допрашивалъ старикъ пріѣзжихъ съ княземъ молодцовъ о томъ, какъ бѣжалъ Алеша.
   Такъ какъ знакомыхъ у князя Данилы въ городѣ быть не могло, то онъ два дня просидѣлъ одинъ, гуляя по пустому дому и заглохшему саду.
   Изрѣдка разспрашивалъ онъ Архипыча объ Азгарѣ, но Архипычъ каждый разъ сводилъ бесѣду или на Алешу, или на прошлогоднее горе свое, заключавшееся въ томъ, что сына его Ѳедьку князь Родивонъ Зосимычъ въ солдаты отдалъ.
   -- Бѣды-то разомъ ходятъ,-- говорилъ Архипычъ.
   Разъ десять повторялся слѣдующій разговоръ между нимъ и княземъ:
   -- Да какъ было дѣло-то? говорилъ смѣясь Данила.
   -- Бунтъ, князинька. Проходимецъ какой-то непутными рѣчами Ѳедьку сманилъ. Монахъ отъ святыхъ мѣстъ, во какой образъ на груди и кружка, на храмъ собирать. Князь Родивонъ Зосимычъ сказывалъ, будто онъ казакъ съ Дону. Я тоже далъ ему пять алтынъ.
   -- На кабакъ.
   -- Нѣту, князинька, какъ можно, на храмъ.
   -- Казаку-то?
   -- Монаху же... Его и званье отецъ Мисаилъ. Ну вотъ онъ его и сманилъ. И нагруби онъ князю. Его и сдали, а я, сирота, все радовался, что хоть Алексѣй остался, и у васъ въ милости. Онъ вѣдь мнѣ за сына былъ тоже. А вотъ нынѣ и Алексѣй согрубилъ передъ вами и Господомъ, а я вовсе сирота!
   И Архипычъ сморкался и утиралъ слезы.
   -- Бунтъ-то какой же?
   -- А вотъ онъ самый и есть. Тутъ три офицера въ Казани нарочито для бунтовъ при губернаторѣ состоятъ, и то и дѣло съ солдатами на подводахъ ѣздятъ изъ села въ село. Тутъ, гляди, передрали, забрали въ острогъ. А онъ туда ушелъ. Ты туда, а онъ паки сюда. Ты паки сюда, а онъ за пятьдесятъ верстъ хватитъ.
   -- Отецъ Мисаилъ.
   -- Нѣту! Бунтъ-то самый.
   Прошло три дня въ ожиданіи, и князь Данило собрался ѣхать, но за часъ до его выѣзда тройка съ телѣжкой влетѣла во дворъ, и молодой бѣлокурый малый бросился къ Данилѣ на шею.
   Иванъ Хвалынскій, служившій въ гарнизонѣ Оренбургской фортеціи ради того, чтобы выйти изъ недорослей дворянскихъ, былъ добрый и сердечный малый, выхоженный на домашнихъ пирожкахъ и лепешечкахъ. Иванъ глядѣлъ на міръ Божій такъ, какъ его училъ сельскій батюшка,-- на жизнь, какъ его учили Азгарцы. "Подай Богъ князинькѣ великія почести и царевну-красоту въ женушки", слышалъ онъ съ колыбели и ждалъ до сихъ поръ. А за что? Почему?.. Возникалъ вопросъ. "Ахъ! Такому-то соколу ясному? Да кому уже послѣ этого и счастье... если не Иванушкѣ... не князинькѣ нашему!"
   Когда Ивану случалось внѣ Азгара, на службѣ, смущаться передъ выборомъ чего-либо важнаго, или въ случаѣ самостоятельнаго поступка, онъ спрашивалъ себя, какъ бы поступилъ братъ Данило? И подражалъ почитаемому съ дѣтства брату.
   Характера скромнаго и добродушнаго, ума не далекаго, отваги птичьей, Иванъ былъ мямлей по мнѣнію Данилы, добрымъ малымъ по мнѣнію князя-отца, золотомъ для Азгарской дворни, красавчикомъ и ангеломъ для мамушекъ и сѣнныхъ дѣвушекъ. И цѣловали же онѣ неустанно маленькаго Ваню, гдѣ онъ имъ ни попадался. А выросъ ребенокъ, сталъ юношей,-- не оставался въ долгу у второго поколѣнія, а платилъ ему тою же монетой за прежніе несносные поцѣлуи. Родивонъ Зосимычъ любилъ и понималъ сына Ивана лучше всѣхъ.
   -- Ну, подъ ко мнѣ, моя дочка милая. За кого мы тебя замужъ-то выдадимъ? Хорошаго тебѣ надо мужа, чтобы цѣнилъ твое сердце да чудесовъ въ рѣшетѣ съ тебя не взыскивалъ.
   Страшныя росказни дворовыхъ ребятишекъ, чудная сѣнь липовыхъ аллей сада, тихая и сонная синева Волги, услужливость холопей съ колыбели, затѣмъ однообразная и незатѣйливая жизнь, щедрая и глупая ласка одной хорошенькой Аксютки: все это вмѣстѣ окружало его съ рожденья и одуряло юношу, еще не видавшаго міра Божьяго, пустило наконецъ въ міръ не князя Ивана, а князиньку Иванушку, вмѣсто гражданина, золото, вмѣсто человѣка.
  

III.

   Весь день Иванъ пропадалъ въ городѣ будто по дѣламъ. Данило дивился и даже обижался на его равнодушіе къ себѣ послѣ двухлѣтней разлуки.
   Ввечеру Иванъ вернулся, и братья, усѣвшись за самоваръ и чай, стали толковать, разсказывая другъ другу свои дѣла. Данило разсказывалъ свой путь изъ Питера, побѣгъ Алеши и вообще жаловался на безпорядки.
   Иванъ все смѣялся добродушно и дивился не случаямъ съ Данилой, а самому батюшкѣ братцу, какъ онъ называлъ по привычкѣ старшаго и чиновнаго брата.
   -- Много зажились вы въ Нѣметчинѣ, братецъ: все сіе давно такъ ведется, всегда было. Да я чаю и въ заморскихъ краяхъ не угодники Божьи проживаютъ... И въ раю не оберешься мошенниковъ, потому и тамъ люди живутъ.
   -- Э, да ты, Ваня, вонъ какъ поговаривать сталъ!-- усмѣхнулся Данило.
   -- Про рай-то... Это не я, Милюковъ, нашъ губернаторскій товарищъ въ Оренбургѣ, всегда сказываетъ,-- добродушно отвѣчалъ Иванъ.
   -- Я ужъ полагалъ, ты самъ записался въ филозофы.
   -- Чего?!. Заморскихъ словъ, братецъ, не вѣдаю ни единаго... Только по-польски малую толику заучилъ. Цо то-есть! Падамъ до ногъ!
   -- Полно, братъ! Мнѣ польская рѣчь нутро подымаетъ... При мнѣ ты не говори ничего такого. Скажи-ка лучше: и въ вашихъ краяхъ, въ Оренбургѣ, тожь... смута?
   -- Вшендзе!
   -- Сказываю я тебѣ...-- гнѣвно вымолвилъ Данила, сверкнувъ своими сѣрыми глазами, круглыми и упрямыми,-- какъ у дѣда Зосимы были они.
   Иванъ оторопѣлъ и смутился.
   -- Простите, братецъ, не гнѣвитесь... Я полагалъ, что вы... Я токмо ради потѣхи.
   Братья помолчали.
   -- Ну и у васъ неурядица?
   -- Какъ и вездѣ. А намъ-то и подавно. Да и какъ не быть смутамъ? Заводовъ настроили, а народу нѣтъ. Ну бѣглыхъ и зазываютъ, и всякаго мошенника пріемлютъ, обласкиваютъ. На заводахъ Акинѳія Демидова Строгонова, Осокина и у другихъ полагается быть десять тысячъ переселенцевъ, а ихъ тамъ сходцевъ до сорока тысячъ, и народъ все безписьменный, не вѣдомо ни откуда они, ни коихъ помѣщиковъ.
   Иванъ пріостановился, усмѣхнулся и поглядѣлъ брату въ глаза, словно не рѣшаясь сказать что-то.
   -- Вы бранить не будете?
   -- Что такое?
   -- Я ужъ вамъ по истинѣ скажу, что со мной теперь приключилось. Вы мните, я самъ собой сюда пріѣхалъ. То-то нѣтъ. Я по наряду сюда безписьменныхъ велъ. Да что вышло-то?
   -- Ну, ну, говори!-- оживился Данило, интересуясь узнать служебные подвиги брата.
   -- Посылалъ меня Иванъ Андреевичъ.
   -- Кто такой?
   -- Да нашъ губернаторъ Рейнсдорпъ. Послалъ забрать съ нашихъ заводовъ всѣхъ самыхъ подозрительныхъ людей, то-есть холопей бѣглыхъ и каторжниковъ съ Сибири, и вести ихъ сюда въ Казань. Уже три года, видишь, сего не чинилось, и сволочилась ихъ тьма. Вотъ собралъ я четыре тысячи съ семи заводовъ. Конвой дали мнѣ изъ штатной команды города всего одиннадцать инвалидовъ, да опричь того три десятка сейтовскихъ татаръ. Ну я и повелъ сюда... Да что вышло-то? Произошла убыль, братецъ, да какая! Изъ четырехъ тысячъ довелъ сюда... молвить страшно... 810 человѣкъ!
   -- Что ты, Иванушка!-- ахнулъ Данила.
   -- Да. Оробѣлъ я безмѣрно...
   -- Предъ закономъ въ отвѣтѣ быть?
   -- Какой тебѣ законъ! Я оробѣлъ, что не удавили бы меня-то! Восемь разъ бунтовали, батюшка братецъ, путемъ-то дорогою...
   -- Да вѣдь, глупый, теперь подъ судъ пойдешь.
   -- Какое! Вы слушайте. Я прибылъ на лошадяхъ подставныхъ сюда впередъ, и уже былъ у губернатора. Не вѣдалъ, какъ и глаза губернатору показать. А онъ все спросилъ, какъ было дѣло. Похлопалъ меня по плечу, да и сказываетъ: спасибо и за этихъ. Помолитесь Богу, что сами цѣлы и невредимы. Предъ вами офицеръ никого не довелъ, самъ убитъ былъ.
   Данило покачалъ головой и разсмѣялся.
   -- Ну, а по Приволжью, на Низовьяхъ, тише стало?
   -- Какой тебѣ тише! Цѣлые деташементы воровъ бродятъ по всей Волгѣ, а то на судахъ плаваютъ. Атамановъ и есауловъ своихъ имѣютъ; даже пушки есть при нихъ. Вышлютъ на нихъ нашихъ гарнизонныхъ, много-то палить имъ не повелятъ, въ порохѣ нынѣ недочетъ великъ у насъ. Былъ запасъ пороха, да, сказываютъ, весь выдохся, негоденъ. Вотъ и велятъ солдатамъ живыхъ воровъ брать. Сунутся они, ихъ и перехлопаютъ, какъ клоповъ, а офицера за ноги на мачту, да съ нимъ и катаются пока не провоняетъ...
   -- Славно! Ну, а скажи, Мордва и Чуваши почто все бунтуютъ у васъ?
   -- А ужъ сего я доподлинно не вѣдаю. Объ нихъ губернаторъ всегда въ заботахъ и попечительствахъ. Вотъ и нынѣ ихъ псовъ въ вѣру православную повсюду крестятъ и мечети рушатъ, чтобъ истиннаго Бога почитали.
   -- Напрасно. Они отъ того и бунтуютъ. Не слѣдъ бы ихъ трогать.
   -- Какъ это вы диковинно судите, братецъ? Да они вѣдь,-- загорячился Иванъ,-- по своей вѣрѣ-то что творятъ? Младенцевъ нашихъ жарятъ да ѣдятъ; а большого убьютъ -- кровью его каймакъ приправляютъ.
   Данило разсмѣялся.
   -- Это тебѣ тамъ барыня какая разсказала?
   -- Не барыня... Всѣмъ вѣдомо... Спросите губернатора. Одинъ засѣдатель верхней расправы разсказывалъ одной купчихѣ, при мнѣ... при мнѣ, братецъ, что разъ какъ-то онъ...
   Данило расхохотался. Иванъ всталъ, махнулъ рукой, и не окончивъ разсказа пробормоталъ укоризненно:
   -- Вы, братецъ, все въ Нѣметчинѣ... Вы не знаете...
   Между тѣмъ наступилъ вечеръ. На дворѣ уже давно шелъ сильный дождь. Князь Данило подумалъ о предстоящей дурной и грязной дорогѣ, и вспомнилъ, что не далъ никакихъ приказаній на счетъ своего отъѣзда. Онъ кликнулъ Архипыча, потомъ еще двухъ людей, но никто не отозвался.
   -- Чего вамъ? спросилъ Иванъ.
   -- Какъ чего? Собраться въ путь заутра. Я вѣдь ничего не приказывалъ.
   -- Вотъ что, братецъ, я хотѣлъ...
   Иванъ смутился и замолчаъ. На вопросъ брата, онъ снова началъ и, смутясь, просилъ его остаться въ Казани еще на одинъ день, ради бала у губернатора. Данило согласился, но самъ ѣхать на балъ отказывался. Онъ не зналъ казанскаго губернатора Брандта и говорилъ, что вообще будетъ какъ въ лѣсу.
   -- Спознакомитесь. Долго ль? Всѣ рады будутъ,-- уговаривалъ Иванъ, и на отказъ брата прибавилъ наконецъ:-- мнѣ гораздо нужно, чтобы вы были на семъ балѣ.
   -- Зачѣмъ, помилуй? Невѣсту что-ль тебѣ выбирать будемъ,-- смѣялся Данило.
   -- То то и есть... смотрины!.. покраснѣвъ и не глядя въ лицо брата выговорилъ Иванъ.
   -- Жениться хочешь? Не шутишь? воскликнулъ Данило вставая.
   -- Что-жъ, братецъ? Мнѣ двадцать два года; скоро вотъ поручикомъ буду.
   -- Объ закладъ бьюсь -- подушку себѣ выискалъ.
   -- Кадую подушку?
   -- Такую... Не пуховую... Нешто въ этой Азіи есть дѣвицы? Подушки онѣ у васъ. Ну говори, кто такая?
   Иванъ разсказалъ брату, что онъ уже съ дѣтства, съ той поры, что Данило уѣхалъ на службу, полюбилъ одну дѣвочку; съ которою видался и игрывалъ у сосѣдей Городищевыхъ, что она теперь уже дѣвушка красавица, что онъ ждетъ только чина, чтобы выйти въ отставку и жениться.
   -- Прасковья Соколъ-Уздальская, внучка того, московскаго.
   -- Уздальская? прервалъ Данило.-- Ну, Иванушка, заглазно могу ахаять твой выборъ. Вся фамилія негодная. Артемій даже преступникъ и уйдетъ у меня въ допросъ, когда я вернусь въ Петербургъ. Отецъ ея покойный вѣкъ былъ негодница, спроси хоть у родителя. Внукъ въ польское подданство ушелъ, сказываютъ даже вѣру перемѣнилъ; другой, Андрей, ты самъ знаешь, алтына не стоитъ. Эхъ, Иванушка, хуже-то ты не нашелъ что-ль? Батюшка тебѣ сего и не дозволитъ. Онъ ее знаетъ. Ты ему сказывалъ или отписывалъ?
   Иванъ стоялъ у стола а совершенно смущенный, опустивъ голову, и тяжело сопѣлъ, оттопыривъ губы. Красивое лицо его стало глупо. Онъ безсознательно ковырялъ пальцемъ въ большой черной дырѣ, выжженной въ столѣ, очевидно, утюгомъ и вѣроятно въ незапамятныя времена дѣдовы.
   -- Стало никто ничего и не вѣдаетъ. Да она-то что? Идетъ за тебя? Любитъ что-ль крѣпко?
   -- Какъ же, братецъ, не любитъ! полужалостливо, полуукоризненно вымолвилъ Иванъ.-- Съ молодыхъ лѣтъ вмѣстѣ. Бывало еще въ горѣлки, въ коршуны играли. Она меня крѣпко любитъ, а мать еще пуще, Марѳа-то Петровна.
   -- Мать? Т. е. мачиха... Она кажись Городищева?
   -- Да. Онѣ пуще родныхъ любятся. Назвать мачихой -- обѣихъ обидишь. Она Параню-то приняла на руки двухъ годочковъ. И совсѣмъ она не похожа на братьевъ своихъ. Онѣ съ Андреемъ почитай въ годъ разъ видаются. Съ Артеміемъ Никитичемъ совсѣмъ не знаются. Вотъ только одно, что у нихъ нахлѣбникомъ живетъ Артема, сынишка Андреевъ. Отецъ его псарямъ своимъ препоручилъ. Марѳа Петровна изъ доброты его и пріютила къ себѣ на хлѣба.
   Долго Иванъ доказывалъ брату, что между Уздальскими казанскими и Уздальскими московскими нѣтъ ничего общаго, кромѣ имени.
   -- Ну, Господь тебя вѣдаетъ. Можетъ и впрямь выродокъ. Поѣдемъ на балъ... Покажешь, какого бобра убилъ. Коль пушистъ да съ сѣдиной, не ахаю, а родителя даже склоню. Да вѣрится, плохъ. Польскій онъ, боберъ-то твой,-- сострилъ Данило.
   Братья перевели разговоръ на завтрашній балъ, и вспомнили, что надо приготовить парики и мундиры. Данило вспомнилъ, что съ нимъ кстати его новый диковинный мундиръ, какого и въ Петербургѣ никто еще не видалъ, и рѣшилъ достать его сейчасъ изъ сундука и развѣсить, чтобы онъ разгладился. Братья снова стали кликать людей, но никто снова не явился. Данило взялъ свѣчу, вышелъ въ прихожую и не нашелъ ни души.
   -- Должно ужинаютъ, черти! Разыщемъ сами.
   -- Имъ есть о чемъ потолковать.-- Ваши съ Питера, мой съ Оренбурга: Максимка мальчуганъ, я чаю помните. Подарилъ мнѣ его еще махонькимъ, для забавы, Кречетовъ... ну, Ольгинскій, Дмитрій Дмитричъ... Онъ теперь вольный и мой деньщикъ. Вѣрный мальчуганъ!
   -- Кречетовъ? Пріятель батюшкинъ?-- Какъ не помнить! Я его въ прошлый пріѣздъ видалъ въ Азгарѣ. Кипятокъ!
   -- У него дочь замужъ идетъ за Уздальскаго. Предъ постомъ свадьба.
   -- Вотъ тоже бобра убила. Я чай подушка! Дура что-ли, иль уродъ? Я ее что-то не видалъ,-- сказалъ Данило, оглядывая сундуки.
   -- Она у Городищевыхъ бывала рѣдко. Кто говоритъ -- умница, а кто, что дура пѣтая. Да вѣдь онъ ее уходитъ живо. Онъ первую-то жену, поповну-то свою, забилъ съ пьяна. И умерла она отъ того, что онъ ее бутылкою, говорятъ, ударилъ.
   -- Дворянское занятіе пить да драться,-- покачалъ головой Данило.-- Это должно твои ящики?..-- Нѣтъ мои, да не тѣ... Обождемъ людей.
   Данило со свѣчой вернулся въ свою горницу и сѣлъ, позѣвывая, на диванъ. Иванъ ходилъ изъ угла въ уголъ.
   -- Ахъ! воскликнулъ вдругъ Данило.-- Они всѣ въ зеркальной, въ той, въ большой. Я самъ всѣ велѣлъ туда снести.-- Взгляни, голубчикъ, тамъ ли...
   -- Сундуки-то... Зачѣмъ имъ тамъ? Они здѣсь гдѣ... Зачѣмъ туда? какъ-то странно сказалъ Иванъ.
   -- Тамъ! Тамъ! Взгляни. Въ зеркальной.
   Иванъ взялся за свѣчу.
   -- Помилуй, и такъ увидишь. Луна въ окнахъ такъ и горитъ; какъ днемъ свѣтло.
   Иванъ поставилъ свѣчу и завозился; онъ медлилъ, словно искалъ чего. Данило внимательно присмотрѣлся и широко открылъ глаза.
   -- Иванушка?
   -- Что?
   -- Да ты... сдается мнѣ... ты никакъ робѣешь итти-то?
   -- Нѣ-ѣтъ! протянулъ Иванъ.-- А знаете, братецъ, они сейчасъ отужинаютъ.
   Данило расхохотался.
   -- Ахъ ты срамникъ! Ахъ ты... поручикъ будущій! Жениться хочешь, а темныхъ угловъ робѣешь!
   Иванъ обидѣлся и молча пошелъ изъ комнаты.
   -- Стой, не ходи!-- Скажи ты мнѣ, чего ты робѣешь? А?
   -- Видите иду... А что здѣсь въ домѣ въ нежиломъ... Спросите вотъ Архипыча... Что-жъ за охота середи ночи? Такъ зря, что покажется и задаромъ напугаетъ. Чего робѣть? На мнѣ крестъ... А зря, говорю, что покажется. Со страху и полотенце на стулѣ за мертвеца покажется. Я ужъ это хорошо знаю...
   -- Да ты мнѣ скажи, ты боишься нечистой силы?
   -- А вы? вопросилъ Иванъ, взглядывая на брата.
   -- Да я тебя спрашиваю.
   -- Вы, братецъ... вы диковинно спрашиваете. Вы же въ Бога вѣруете...
   -- Вѣрую. Такъ что-жъ изъ того?
   -- Ну вотъ видите, а спрашиваете! горячо и убѣдительно сказалъ Иванъ.
   -- Да по твоему стало, коли въ Бога вѣруешь, такъ и въ чорта вѣруй.
   -- Это вы грѣшное на меня валите, братецъ?-- Я того не говорилъ. Вы мои слова перемѣняете. Что-жъ на вашъ толкъ, его не надо бояться?
   -- Кого его?.. усмѣхнулся Данило.
   -- Ну его... Вѣдь знаете!-- Иванъ глянулъ на брата.-- Эхъ, братецъ,-- махнулъ онъ рукой.-- У васъ ко всѣму смѣхота одна.
   -- Ахъ, Иванушка, Иванушка! серьезно вымолвилъ Данило, качая головой.-- Я чаялъ тебя Оренбургская-то служба выправитъ, анъ выходитъ, горбатаго одна могила...-- Данило запнулся и прибавилъ усмѣхаясь.-- Ну что-жъ, не пойдешь въ зеркальную?
   -- Теперь, вѣстимо, не пойду... Его тутъ поминали, поминали,-- растопырилъ Иванъ руки,-- да иди туда! Теперь и впрямь полотенце...
   -- Кого поминали-то? хохоталъ Данило.-- Его! А?.. Скажи? Его!
   Иванъ снова махнулъ рукой и сѣлъ на окошко.
   -- Смотри, въ окно смотритъ на тебя. Гляди! Гляди! Съ рогами лѣзетъ!
   Иванъ медленно перекрестился и вымолвилъ глухо и обидчиво.-- Богъ съ вами! Зажились вы, братецъ, въ чужихъ краяхъ.
   Князь Данило всталъ, подошелъ къ брату и потрепалъ его по плечу. Иванъ тотчасъ же добродушно глянулъ на него.
   -- Ну полно, не гнѣвись.
   -- Я, на васъ? Какъ можно!
   -- Ну, ну! Полно. Свезъ бы я тебя съ собой, Ванюша, въ Питеръ, чѣмъ тебѣ жениться на подушкѣ,-- задумчиво выговорилъ Данило.
  

IV.

   На утро Иванъ снова исчезъ и, вернувшись въ обѣдъ, привезъ брату приглашенье на балъ отъ губернатора.
   Ввечеру онъ одѣлся прежде брата въ свой пѣхотный мундиръ Алексѣевскаго полка съ оранжевыми лацканами и, нещадно напудривъ парикъ, уѣхалъ впередъ. Данило началъ тоже одѣваться, и когда онъ былъ совсѣмъ одѣтъ въ свой новый мундиръ, при саблѣ, въ парикѣ, въ желтыхъ сафьянныхъ сапогахъ, въ высокомъ киверѣ и съ леопардовою кожей на спинѣ, старикъ Архидычъ ахнулъ, ошалѣлъ и руками всплеснулъ.
   -- Это заморскій кафтанъ аль православный? осмѣлился онъ спросить.
   Князь разсмѣялся.
   -- Русскій. Лейбъ-гвардіи гусарскаго эскадрона ея величества царицы нашей.
   -- Не гоже воину въ шкурахъ ходить. У насъ эдакъ одни Башкирчата въ дождикъ бѣгаютъ, подумалъ Архипычъ.
   Князь сѣлъ въ свой дорожный рыдванъ цугомъ, съ двумя молодцами въ ливреяхъ, и поѣхалъ на балъ.
   Грязныя и топкія улицы отъ прошлаго дождя, темныя и глухія, тянулись безъ конца. Лошади шли тихимъ шагомъ, увязая въ грязи. Экипажъ бросало изъ стороны въ сторону на выбоинахъ. Наконецъ, вдали показались огни: то былъ губернаторскій домъ въ глубинѣ большого двора, и яркій свѣтъ выливался столпами изъ большихъ оконъ. На дворѣ кругомъ стояли ряды каретъ, дрожекъ, линеекъ, бричекъ, большихъ рыдвановъ и просто телѣгъ, окрашенныхъ зеленою и желтою краской. У подъѣзда горѣло тускло нѣсколько плошекъ, шныряли кучера, форейторы и казачки въ ярко-желтыхъ ливреяхъ и шапкахъ съ позументами. Тутъ же толпились какіе-то солдаты въ неуклюжихъ желтыхъ мундирахъ съ огромными лацканами и въ огромныхъ шляпахъ и киверахъ. Гайдуки въ лохматыхъ голубыхъ шапкахъ размахивали нагайками.
   При появленіи князя изъ дверецъ рыдвана, когда свѣтъ мерцающихъ плошекъ упалъ на его грудь въ орденахъ, на подъѣздѣ произошло смятенье. Онъ поздоровался съ солдатами и спросилъ.
   -- Какого полка?
   -- Чугуевскаго...
   -- А вы?.. Кажись кирасиры.
   -- Келасиры-съ.
   -- Какъ попали сюда?
   -- Изъ Питера ссыльныхъ гнали, Турку и Кондратовъ.
   -- Конфедератовъ? Плѣнныхъ?..
   -- То-то ихъ! Поляковъ! Паръ восемьдесятъ. И турки тоже не мало было.
   -- Пѣшкомъ?
   -- Мы-то пѣшкомъ, а они въ бричкахъ.
   Поднимаясь по лѣстницѣ, устланной сѣрымъ сукномъ, князь пріостановился... Звуки бальнаго оркестра донеслись сюда и произвели на него странное впечатлѣніе... Эти звуки вдругъ пробудили въ немъ непріятное воспоминаніе. Князь остановился и сталъ припоминать.
   "Чудное дѣло! Пока не вспомнится, не войду", подумалъ онъ.
   Лѣстница была пуста, внизу только шныряли лакеи. Предъ нимъ стоялъ одинъ не то гайдукъ, не то солдатъ, въ какой-то полинялой епанчѣ, съ перевязью, сутуловатый, невзрачный, съ булавой въ рукахъ. Двѣ косички висѣли у него на вискахъ вдоль рябоватыхъ щекъ, а третья подлиннѣе лежала на спинѣ съ веревочнымъ бантикомъ... Густой слой муки, вмѣсто пудры, смѣшался съ обильнымъ слоемъ масла деревяннаго, вмѣсто помады.
   Это знать затѣя Нѣмца губернатора, подумалъ Данило.
   -- Швейцаръ на казанскій ладъ, что это пляшутъ, не знаешь? разсѣянно спросилъ князь.
   -- А то-пляа-пляа... пляшутъ... былъ отвѣтъ.
   Князь всмотрѣлся... Гайдукъ страшно заикался, и отвѣтивъ, все еще стоялъ, судорожно разинувъ ротъ.
   -- Что это ты? спросилъ князь.
   -- Та...а съ...на...апугу. Съ вѣд...медемъ ночевалъ.
   -- Какъ? Въ лѣсу?..
   -- Ни...и! Та...а, въ кро...въ кро...вати... Въ день анде...ала, баринъ по...шутилъ.
   -- Извѣргъ! подумалъ Данило.-- Чей ты?..
   -- Т...а князя Хва...а...лынскаго.
   Князь вспыхнулъ и сталъ подниматься далѣе. Стукъ и ровное притоптываніе, стройный звонъ шпоръ и громкіе восклики подъ аккорды музыки долетали до него.
   Мазурка! вдругъ вспомнилъ Данило и удивился.
   Быстро поднявшись до площадки, онъ вошелъ въ главныя двери.
  

V.

   Большая зала ярко освѣщена. Между бѣлыхъ колоннъ и мимо князя плавно и стройно несутся десятки паръ. Мазурка въ разгарѣ, и на каждый простой русскій мундиръ три блестящіе польскіе кунтуша и даже одинъ французскій костюмъ и одинъ турецкій. Князь совершенно онѣмѣлъ отъ изумленія и чуть не сталъ протирать глаза.
   -- Гдѣ я? невольно выговорилъ онъ громко.
   Появленіе въ дверяхъ статной фигуры нежданнаго гостя и новаго, еще невиданнаго, гвардейскаго мундира очевидно произвело точно такое же сильное впечатлѣніе.
   Мазурка гудѣла, но притоптыванье стихло; нѣсколько паръ сбились въ кучку, и всѣ обернулись къ вошедшему.
   Иванъ уже подбѣжалъ къ брату.
   -- Скажи, Ваня, гдѣ мы съ тобой, и что это за притча во языцѣхъ?
   -- Что? Балъ? А то новый плясъ, второй разъ ужь его, сказываютъ, въ Казани пляшутъ. Я еще его самъ не видывалъ и не знаю.
   -- А эти ссыльные: конфедераты, французскіе офицеры, Турки, весь этотъ срамной сгонъ ссыльныхъ? Что здѣсь острогъ или губернаторскій домъ? Толкучка или балъ?
   -- Тише, братецъ, услышатъ.
   -- Пусть слышатъ. Когда я говорю дѣло, то говорю громко. Срамота!
   -- Да чего вы осерчали? Я въ толкъ не возьму. Это все плѣнные. Вы же сами воевали и забрали. Полагать надо, вы тутъ знакомыхъ повстрѣчаете, разсмѣялся князь Иванъ.-- То-то не чаялось встрѣтиться на балѣ, послѣ воевательства.
   -- Тогда здѣсь не мѣсто офицеру гвардіи.
   Князь Данило уже сдѣлалъ движенье къ дверямъ, но въ эту минуту къ нему подошелъ почтенный старичокъ въ лентѣ.
   -- Яковъ Иванычъ, шепнулъ князь Иванъ.
   -- Благодарю за честь. Милости прошу, выговорилъ Брандтъ съ легкимъ нѣмецкимъ акцентомъ.
   Князь Данило холодно отрекомендовался, объяснилъ, что онъ съ пути, и извинился, что пріѣхалъ прямо на балъ. Иванъ глядѣлъ на брата и улыбался, сколько могъ, словно стараясь подсластить холодныя рѣчи брата.
   -- О, я извѣстился уже! И васъ давно знаю. Слава воинскихъ подвиговъ вашего сіятельства дошла и до насъ, жителей Азіи, улыбнулся Брандтъ любезно.
   Всѣ трое отошли отъ дверей. Танцы продолжались, но безъ прежняго огня. Конфедераты косились на князя Хвалынскаго. Брандтъ сталъ разспрашивать князя о Петербургѣ, о дворѣ, объ арміи Румянцова, объ общихъ знакомыхъ.
   -- Нѣтъ ли новостей, князь? Скоро ли миру дождемся?
   -- Да зачѣмъ вамъ, генералъ, миръ, когда васъ война дансерами даритъ? иронически сказалъ Данило.
   -- Да, да,-- усмѣхнулся Брандтъ, не понявъ.
   -- У васъ ей-ей забудешь, что находишься въ глуби Россіи, почти въ Татаріи. Я мыслилъ, войдя сюда, что обрѣтаюсь въ Варшавѣ, или въ Краковѣ, или подъ Гирсомъ.
   Губернаторъ снова усмѣхнулся, очевидно снова не понявъ, но уже зорко приглядывался къ выраженью насмѣшливаго лица собесѣдника.
   -- Много у васъ ссыльныхъ въ городѣ? вдругъ рѣзко спросилъ Данило.
   -- То-есть плѣнныхъ? съ удареньемъ сказалъ понявшій наконецъ Брандтъ.-- Очень много, князь. Восемьсотъ человѣкъ!
   -- Я чаю, не пеняютъ, житье не ссыльное, а масляница.
   Губернаторъ понялъ окончательно собесѣдника, тонъ его голоса и словъ, и вымолвилъ холодно и гордо:
   -- Усердствую по именному высочайшему указу государыни императрицы! Обращаюсь равно ласково и радушно со всѣми плѣнниками. Они гости не долговѣчные, заключится миръ и разъѣдутся по домамъ.
   -- Плѣнные? Да. Но ссыльные конфедераты... Мнѣ сдается, генералъ, зацѣдилъ Данило сухо и медленно,-- что тѣ изъ нихъ, которые, будучи жителями страны, уже присоединенной оружіемъ къ державѣ Россійской, суть подданные государыни и, подъемлясь на ея войска, симъ содѣлываются измѣнниками, а взятые въ бунтѣ и водворенные въ провинцію суть не плѣнники, а ссыльные. И не пригоже намъ, воинамъ, проливавшимъ кровь нашу на усмиреніе мятежныхъ, встрѣчаться съ ними на балахъ губернаторскихъ.
   -- Государыня, очевидно, съ вами, князь, не согласна... А еслибъ я самъ и судилъ по-вашему, то что дѣлать, князь! Я по должности службы моей обязуюсь принимать всѣхъ... кого бы и не желалъ,-- сухо выговорилъ старикъ.
   -- Точно, генералъ... Я, наприкладъ, гость почти незванный.
   -- О, я не до вашей персоны молвлю! снова привѣтливо и вѣжливо улыбнулся Брандтъ, и перевелъ разговоръ на старика отца князя, котораго онъ знавалъ въ молодости въ Петербургѣ.
   Черезъ пять минутъ онъ оставилъ Данилу.
   -- Вы все такъ же гнѣвны, братецъ,-- усмѣхнулся князь Иванъ.-- Смѣните гнѣвъ на милость.
   -- Такими порядками, Ваня, можно цѣлый край зажечь. Не даромъ онъ Брандтъ,-- сострилъ Данило.-- А ты говоришь не гнѣвитесь. Погляди: Нѣмцы правятъ, Татары бунтуютъ, Поляки пляшутъ! А Русскіе? Гдѣ они? Что они? Русскіе, вотъ какъ ты теперь, смотрятъ на все, разиня ротъ. Ну да Христосъ съ ними! Ты забылъ, что я на смотрины пріѣхалъ, веселѣе сказалъ Данило.-- Что, здѣсь зазнобушка-то, а?
   Князь Иванъ покраснѣлъ отъ удовольствія.
   -- Здѣсь. Вотъ глядите эта парочка, что сюда бѣжитъ, дѣвица съ этимъ вотъ конфедератомъ. Каково плыветъ? А вѣдь всего недѣля какъ обучилась этому танцу.
   Мимо братьевъ стройно и тихо пронеслась пара. Красивый молодой Полякъ ловко и легко несся, оттопыривая и звеня по полу красными каблуками съ металлическими подковками. Голубой кунтушъ съ серебрянымъ шнуромъ и кистями красиво перехватывалъ его гибкій станъ. Съ нимъ объ руку скользила по паркету, граціозно наклонивъ на бокъ свѣтлорусую головку, стройная, невысокая дѣвушка, въ бѣломъ атласномъ платьѣ съ золотой бахромой на юбкѣ и корсажѣ. Лицо ея пылало, глаза сіяли и словно искрились. Она вся отдалась шуму бала. Видно было, что все существо ея наслаждалось въ стремительномъ, порывисто-страстномъ движеньи новаго танца, что все вокругъ нея: музыка и огни, топотъ и возгласы, лица и мундиры, рѣчи и взгляды, все спуталось предъ ней въ одну сплошную, пеструю и горячую картину, все слилось для ней въ единое, полное и трепетное чувство, которое, какъ пахучая и жгучая волна, разливалось по ней и опьяняло все ея страстно увлеченное существо.
   Оба брата Хвалынскіе впились глазами въ эту пару. Она пронеслась въ уголъ залы, тамъ молніей обернулся на мѣстѣ кавалеръ, повернулъ даму и, отбивъ трель каблуками, снова понесся назадъ, и снова полетѣла пара на другой конецъ залы. Иванъ слѣдилъ глазами упоенья за молодою дѣвушкой и прошепталъ:
   -- Любая моя, Параня!
   Данило снова былъ взволнованъ.
   -- Какъ? Этотъ? Здѣсь? Пляшетъ еще!
   -- Что съ вами?
   -- Смотри, смотри!-- Данило указывалъ на промчавшагося кавалера.-- Знаешъ ты...
   -- Бжегинскій, конфедератъ.
   -- Я его, Ваня, грудью бралъ; имъ-то и былъ я тягостно раненъ, едва не померъ. Зачѣмъ я его бралъ? Для пляса?
   -- Бжегинскій... Такъ отъ него вы мучились, какъ писали батюшкѣ въ письмѣ?
   -- Да! не будь на мнѣ плаща или ударь онъ малость сильнѣе, то онъ все же бы отплясывалъ здѣсь, потому что не ушелъ бы отъ моихъ ребятъ, да я-то былъ бы на томъ свѣтѣ. Такъ я его для пляса бралъ! Славно!
   Князь Данило кусалъ губы, и голосъ его слегка прерывался отъ гнѣва. Иванъ боязливо глядѣлъ на брата.
   -- Дамъ вотъ сей же часъ половину моего наслѣдія отъ батюшки и два чина долой снять, чтобы саблей хлеснуть...
   -- Полноте! Что вы, братецъ?
   -- Не смущайся. Тутъ я ничего не сдѣлаю. Пусть пляшетъ... Ну веди меня къ зазнобѣ своей.
   Музыка смолкла. Мазурка пріостановилась на время. Старые и молодые, сидѣвшіе по стѣнамъ, встали и начали ряда, мы ходить по залѣ. Хвалынскіе направились къ кучкѣ пожилыхъ женщинъ.
   -- Вонъ энта курносая, широколицая помѣщица-богачка Бартыкаева,-- говорилъ Иванъ на ходу,-- другая помоложе вдова, комендантша Бѣлокопытова. Гульливая вдова. Посередь сѣдая-то, Марфа Петровна, а вонъ съ краю-то и она, моя радость... Ишь заливается... Всегда смѣется.
   Князья подошли. Иванъ представилъ брата одной Уздальской. Данило сѣлъ около нея на мѣсто ушедшей комендантши, а Иванъ зашепталъ съ дѣвушкой, впиваясь въ нее влюбленнымъ взглядомъ.
   Марѳа Петровна, женщина лѣтъ за сорокъ, но съ сильными морщинами, была простоватая, предобрая и преболтливая.
   Разговоръ начался съ бала и перешелъ на князя Родивона Зосимыча и на Азгаръ.
   -- Хвалынскіе и Городищевы испоконъ вѣку други и сосѣди, говорила Марѳа Петровна.-- Я васъ махонькимъ зачастую у насъ видала. Какой ужъ на васъ чинъ-то? самый знать важный... А зачѣмъ на васъ эта шкурка? Вы такъ въ ней и отражаетесь? Можно ее и во дворецъ надѣть?
   Данило, смѣясь, объяснялъ все подробно и изрѣдка взглядывалъ на ея падчерицу, болтавшую весело съ Иваномъ.
   Дѣвушка встала вдругъ, почти вспрыгнула, и подошла прямо къ князю, румяная, яснолицая, со смѣхомъ на розовыхъ, пухлыхъ губахъ, со смѣхомъ въ большихъ синихъ глазахъ, оттѣненныхъ длинными рѣсницами.
   "Бѣсъ-дѣвушка, подумалъ Данило: просмѣетъ и мужа, и дѣтей".
   -- А что, пане пулковнику, не пляшете?
   -- Я не панъ, и польскіе плясы мнѣ не къ лицу,-- серьезно отвѣчалъ Данило, слегка насупившись.-- Пусть ссыльные... Вы вѣдь Полька по своей матушкѣ, Прасковья Алексѣевна, но неужели вы, родясь въ Россіи, не выучились по-русски?
   -- Я Русская! отозвалась дѣвушка, раскрывая сіяющіе глаза и обиженно надувъ губки на князя.-- Моя мама вотъ Русская!
   -- Это ваша мачиха,-- умышленно сказалъ Данило.-- Кабы она вашею матушкой была, вы бы не были...
   -- Вы ничего не знаете, а рядите. Я вамъ сказываю, что это моя мама и что я Русская,-- сердито и упорно глядя въ глаза Данилы, произнесла дѣвушка.
   Иванъ, растерявшись, бормоталъ что-то обоимъ.
   -- Парашокъ, Парашокъ! упрекала ее Марѳа Петровна:-- ты пожалуй драться на князя полѣзешь.
   -- Зачѣмъ же вы,-- уже улыбаясь, вымолвилъ Данило,-- въ русскую рѣчь польскія слова сыпете?
   -- А мнѣ любо все польское. Вшистко! оживилась снова дѣвушка и блеснули глаза ея.-- Вшистко! Конфедераты, мазурка, краковякъ. Вшистко польско добже! И такое все чудесное, такое...
   Дѣвушка не договорила, схватила себя за румяныя щеки, какъ будто удерживая голову на плечахъ. Потомъ она снова порывистымъ движеньемъ сѣла на мѣсто къ Ивану и заговорила ему на ухо пѣвучимъ голосомъ.
   Ну, бѣсъ-дѣвка! подумалъ снова Данило.
   Въ эту минуту изъ угловой комнатки, называемой итальянскою и уютно освѣщенной краснымъ фонаремъ, висѣвшимъ на срединѣ, появился толстый Турокъ въ длиннополомъ кафтанѣ изъ тонкой шелковой и серебристой ткани и въ красныхъ востроносыхъ башмакахъ. Огромный, широкій поясъ опутывалъ его выпятившійся животъ, на головѣ громоздилась чалма, обмотанная бѣлымъ и зеленымъ тюрбаномъ съ темно-синею кистью на затылкѣ. На правомъ боку, около звѣзды, висѣла маленькая сафьянная сумочка, гдѣ былъ Коранъ, а на шеѣ блестѣлъ тоже какой-то орденъ и рядомъ съ нимъ треугольничекъ, вышитый золотомъ, талисманъ противъ глазу.
   Знакомъ былъ князю Данилѣ и этотъ костюмъ, да и самая личность. Это былъ Турокъ Ахметъ-Измаилъ-бей, взятый въ плѣнъ при Кагулѣ, и князь уже видѣлъ его мелькомъ, когда плѣнныхъ отправляли изъ лагеря въ Петербургъ.
   -- Это Турка, Махнатъ Саманилъ, сказала Марѳа Петровна.
   -- Что онъ у васъ тутъ дѣлаетъ? спросилъ князь.-- Я и не зналъ, что онъ въ Казани водворенъ.
   -- Спитъ да ѣстъ, князь. Продовольствіе ему выдается страшенное. На него, окаяннаго Махната, сто рублевъ въ мѣсяцъ идетъ отъ губернатора. По сю пору ничего по-нашему не смыслитъ, а заговоритъ по своему -- никакъ, Данило Родивонычъ, понять невозможно. Точно будто зря языкомъ вертитъ. И молится онъ по Казанской вѣрѣ богу особому, Мухоѣду, поучительно объясняла Марѳа Петровна.
   -- Мухамеду,-- поправилъ князь Данило свою собесѣдницу и прибавилъ:-- Мухамедъ пророкъ у нихъ, а не Богъ.
   -- Такъ это другой какой. А Туркинъ богъ -- Мухоѣдъ. Вѣрно, князь,-- настаивала она.
   Гуляющіе по залѣ заглядывались на мундиръ князя. Онъ интересовалъ ихъ болѣе Турка, который, наклонясь надъ тумбой, гдѣ стояли часы, внимательно разглядывалъ ихъ звѣздное небо, мѣсяцъ и солнце, и, казалось, обнюхивалъ часы и тумбу.
   Марѳа Петровна стала указывать и называть князю разныхъ гостей.
   -- Вонъ нѣмецкая семья Штейндорфъ; ихъ здѣсь огурчиками зовутъ: эта вонъ ихъ дочь, сынъ второй, Карлой звать. Первый-то Гастафъ, офицеромъ служитъ съ вашимъ братцемъ въ Оренбургѣ. Преглупыя имена. Отецъ Голтлипъ, мать Маланья... Тьфу! То бишь Амалья. Они недавно зажили здѣсь. Пріѣзжіе изъ Рыги... А вонъ Сельцевы... Стародавніе дворяне, князь: онъ генералъ, зато мать да и дѣвица куда не гоже рыльцами вышли. У нихъ бабушка Калмычка, сказываютъ, была. А можетъ и врутъ. Вонъ нашъ Нефедъ Иванычъ. Сто лѣтъ ему, князь, знаете ли вы это? А все нѣтъ да и выѣдетъ куда поглазѣть. Онъ въ моей Паранѣ души не чаетъ. Молодецъ еще, семидесяти лѣтъ не дашь. Я его сватаю все Паранѣ,-- разсмѣялась Марѳа Петровна.
   -- Да это генералъ Кудрявцевъ.
   -- То-то, Нефедъ Иванычъ!
   -- Надо мнѣ къ нему сходить. Забылъ онъ, чаю, меня.
   Князь Данило простился съ Марѳой Петровной, перешелъ черезъ залу и сѣлъ около старика, генерала временъ Петра Великаго, жившаго уже давно безвыѣздно въ Казани. Онъ пользовался особеннымъ уваженіемъ всего города, и каждый новый правитель губерніи заискивалъ прежде всего его расположенія.
   Князь Данило напомнилъ старику о себѣ, и разговоръ ихъ коснулся все того же... постояннаго въ тотъ годъ предмета бесѣдъ и толковъ.
   -- Скоро-ль быть миру съ Турціей? Отдадутъ ли Полоніи отхваченный кусокъ или нѣтъ? спросилъ Кудрявцевъ.
   Данило, какъ и всегда, отвѣчалъ на оба вопроса:-- Нѣтъ, да и хорошо, что нѣтъ.
   Князь Иванъ между тѣмъ угрюмо слушалъ, что толковала ему дѣвушка.
   -- Зачѣмъ ты, Ваня, не конфедератъ? Погляди-ка, съ увлеченьемъ восторженно и нараспѣвъ говорила она.-- Сравняй ты себя съ Бжегинскимъ... Какой молодецъ! Какъ пляшетъ, Ваня! Ахъ, Ваня, какъ пляшетъ! Точно на качеляхъ летишь внизъ, сердце щемитъ, духъ захватываетъ, будто ныряешь въ рѣкѣ, Ваня. Или... Не знаю! И страшно, и чудесно... Ахъ, Ваня!
   -- Ты, Параня, съ краковякомъ этимъ меня разлюбишь, боюсь.
   -- Мазурка! Мазурка! А не краковякъ. То совсѣмъ другой танецъ.
   -- Ну мазурка. Все едино! Я не про то...
   -- Какъ едино!? воскликнула дѣвушка съ увлеченьемъ.-- Ты не понимаешь!
   И синія очи ея широко раскрылись и сіяли опять.
   -- Все тѣ же ссыльные выдумали. Имъ бы въ острогѣ мѣсто, а не здѣсь,-- подражалъ Иванъ брату.
   Параня сморщила брови при словѣ острогъ и отвернулась, но вдругъ громко разсмѣялась и указала въ уголъ залы:
   -- Гляди! Гляди, Ваня! Мамочка, мамочка спитъ!
   Марѳа Петровна, разставшись съ княземъ, задремала на своемъ стулѣ. Параша смотрѣла на мачиху и неудержимо смѣялась. Соловьинымъ рокотомъ звучалъ въ залѣ этотъ смѣхъ, звонкій, страстный и ребячески счастливый.
   Снова тѣ же пары усаживались на старыя мѣста при звукахъ снова гремѣвшей мазурки. Янъ Бжегинскій явился изъ игорной комнаты и сѣлъ около своей дамы. Иванъ грустно отошелъ въ сторону. Конфедератъ снова завелъ свою непрерывную болтовню съ Параней, шепотомъ, близко нагибаясь къ ней. Дѣвушка-то смѣялась, то вдругъ становилась серьезна и качала головой, словно упрекая его за злыя, насмѣшливыя рѣчи. Послѣ двухъ-трехъ фигуръ Янъ выдумалъ новую фигуру, гдѣ всѣ заразъ подымались съ мѣстъ и нестройною бьющеюся толпой путались и стучали по залѣ, такъ что балъ на нѣсколько минутъ превращался, по выраженію Марѳы Петровны, въ молотьбу. На этотъ разъ фигура эта продолжалась долѣе обыкновеннаго. Паръ было много, и цѣлая густая толпа прыгала съ громомъ и путалась по залѣ.
   Янъ Бжегинскій и Параня тоже весело носились и сновали, пробираясь въ бьющейся толпѣ и сильно усталые, со смѣхомъ, и невольно, и нарочно, путались и наталкивались на другія пары. Иванъ издали взглядомъ грустно слѣдилъ за ними. Вдругъ, въ концѣ залы, гдѣ скучились случайно танцующіе, пара мелькнула и исчезла молніей въ полутемной итальянской комнаткѣ. Иванъ ахнулъ и, слегка мѣняясь въ лицѣ, опустился на стулъ.
   -- Что жъ это? Она съ нимъ?-- шепнулъ онъ и не кончилъ. Его душило въ горлѣ, точь въ точь, какъ въ дѣтствѣ предъ слезами.
   Молодой малый испугался за себя. "Ну, вдругъ заплачу?" -- подумалъ онъ и, вопросительно глянувъ на дремавшую на стулѣ Марѳу Петровну, онъ побѣжалъ въ игорную комнату.
   А Марѳа Петровна, несмотря на громъ, все подремывала, клевала носомъ и, вдругъ на секунду очнувшись, таращила глаза на залу, какъ будто бы въ дремотѣ ей почудилось что-либо особенно ужасное. Въ одно изъ этихъ мгновеній она увидѣла предъ собой проходящаго Ахметъ Измаила. Ей стало стыдно, что Турокъ подстерегъ ее сонную.
   -- Что, Махнатъ, хорошо? А!-- остановила она его, разгулявшись.
   -- М-м-м...-- визгливо промычалъ Ахметъ, хватаясь за високъ, будто отъ боли, чтобы выразить этимъ свое восхищеніе отъ бала.
   -- А энти-то?.. Энти? Хорошо?-- показала Марѳа Петровна на музыкантовъ, но Турокъ не понялъ, и она, приставивъ кулаки къ губамъ, протрубила:
   -- Ту-ру-ру! Ту-ру-ру!
   Ахметъ, наклонивъ голову на бокъ, искоса взглянулъ на ея жестъ, какъ лягавая собака на подачку, и вдругъ спросилъ:
   -- Арьялы кучукъ ахызъ?..
   -- Ну вотъ ты тутъ его и пойми!-- убѣдительно проговорила Марѳа Петровна сама себѣ и, глядя на Турка, прибавила жалостливо и со вздохомъ.-- Ахъ ты, Махнатъ мой, Махнатъ!.. Да еще Самониловичъ!..
   Турокъ вдругъ расхохотался, словно отъ нечаянной радости. Марѳа Петровна поглядѣла, тоже прыснула со смѣху, и оба принялись неудержимо хохотать, глядя другъ на друга.
   -- Ну тебя! Уморишь! До слезъ!-- задыхаясь махнула она наконецъ платкомъ.-- Ну-у!.. Брысь!.. Брысь!.. Сгинь, Махнатъ...
   Ахметъ-Измаилъ залился еще громче, но вдругъ сразу сдѣлался серьезенъ и важно пошелъ по залѣ, переваливаясь тяжелымъ туловищемъ и мягко ступая въ своихъ сафьянныхъ башмакахъ.
   А въ уголкѣ пустой и полутемной комнатки, подъ тускло мерцающимъ розовымъ фонаремъ, Янъ Бжегинскій былъ на колѣняхъ предъ Параней, привлекалъ ее за руки къ себѣ и умолялъ страстнымъ шепотомъ.
   Дѣвушка съ горячимъ и влажнымъ лицомъ, утомленная и возбужденная танцемъ, невольно упиралась рукой въ его взбитые, напудренные локоны и, слегка склонясь къ нему вздрагивающимъ тѣломъ, шептала сквозь слезы.
   -- Да! Да! Завтра... У насъ...
   -- Теперь!.. Одинъ! Только!
   -- Нѣтъ, завтра! Уйди. Увидятъ...
   Кто-то заслонилъ свѣтъ изъ залы, и Янъ отскочилъ къ дверямъ.
   -- Башмакъ развязался,-- сказалъ онъ кому-то въ дверяхъ.
   Дѣвушка, оставшись одна, двинулась, изнемогая, къ окну, приподняла занавѣску и отворила его, жадно вдыхая свѣжій осенній воздухъ, охватившій ее горячую голову и трепетную грудь.
   Она глянула во тьму, разстилавшуюся предъ окномъ, тяжело вздохнула и опустила голову на руку.
   Гулъ и громъ бальной залы гудѣлъ надъ ней, словно врывался въ окно чрезъ приподнятую занавѣсь и ея склоненную голову. Дѣвушка сѣла у окна, отдернула совсѣмъ занавѣску и устремила страстный, огненный, но грустный взоръ въ эту глухую безотвѣтную ночь.
   Еслибы могла синеокая красавица полетѣть взоромъ и мыслью, какъ летѣли тѣ бальные звуки, но унестись дальше ихъ, въ черныя степи, все прямо, все дальше, то увидала бы, что въ той сторонѣ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Та же темная, пасмурная ночь. Среди пустынной равнины стоитъ одиноко слободка, обнесенная вокругъ тыномъ и валомъ -- фортеція Татищева!
   Кой-гдѣ мерцаютъ огоньки, никто не спитъ, и весь гарнизонъ на ногахъ.
   Кругомъ фортеціи, въ полѣ, во мглѣ ночи, копышутся люди и колышутся, словно черныя волны. Войско самозванца, взявъ въ три дня двѣ крѣпости, Разсыпную и Озерную, въ ночь обложило Татищеву.
   Въ небольшомъ комендантскомъ домикѣ, въ столовой, сидитъ цѣлое семейство. Старуха-хозяйка у чайнаго стола завариваетъ чай, изрѣдка прислушиваясь уныло и чутко къ надворью. Молодая красавица, сидя на диванчикѣ, уже давно тихо плачетъ, положивъ голову на руки и словно забывъ, гдѣ она, и что дѣлается кругомъ.
   Въ углу горницы другая женщина, уже не молодая, въ чепцѣ и въ шали, сидитъ недвижимо, скрестивъ руки и безцѣльно глядя предъ собой. Она выплакала всѣ слезы, и сердце, задавленное горемъ, словно окаменѣло вмѣстѣ со всѣмъ тѣломъ. Маленькій ребенокъ, семи лѣтъ, возится на полу, перекатывая пушечное ядро, которое басисто гудитъ, подпрыгивая на сучковатомъ поду.
   -- Милости прошу, майорша,-- обратилась старушка съ чашкой чая къ женщинѣ въ чепцѣ; но та и не шевельнулась...-- Дочка!-- обернулась хозяйка къ красавицѣ.-- Полно! Воля Божья! Можетъ и мы въ сію ночь къ Господу взяты будемъ! Полно, моя вдовушка!-- старуха заплакала сама...-- Зато не дешево далась злодѣю Озерная, и покойный чрезъ мученическую кончину удостоится царствія небеснаго. Иди чашечку выпей...
   Красавица зарыдала и не шевельнулась. Хозяйка усадила ребенка въ маленькій стульчикъ предъ столомъ.
   -- Не облейся смотри,-- сквозь слезы наказывала она ребенку.
   -- Сахалу, мама, нѣтъ въ цаскѣ,-- выговорилъ ребенокъ, болтая ногами подъ столомъ.
   Послышались быстрые шаги въ прихожей, хлопнула дверь, и вошелъ пожилой и тучный офицеръ въ поношенномъ мундирѣ, комендантъ крѣпости. Измученный, мокрый, покрытый грязью и съ перевязанною рукой, онъ тяжело опустился на стулъ у самыхъ дверей.
   -- Ухъ! Намучился! Негодница! Еще десятокъ человѣкъ сгинули, передались.
   -- Ждешь, что-ль? Полѣзутъ?-- спросила хозяйка.
   -- Вѣстимо! Полно, вы... майорша, дочь!-- обратился онъ къ обѣимъ женщинамъ.-- Ухъ, бабье! Съ рожденья знаете, что двухъ смертей нѣтъ, а одна неминуча. А что мужей умертвили, такъ неча жалѣть, потерпите до утрова.
   Женщины не шевельнулись и почти не слыхали словъ коменданта.
   -- А что на утро? Секурсъ что ли ждешь изъ Оренбурга?-- спросила старушка.
   -- Секурсъ! Х мнаго, дикаго взгляда и попятилась Параня...
   -- Творецъ Небесный!-- воскликнула дѣвушка и отшатнулась назадъ отъ двери, притворяя ее... Что-то подсказало, словно приказало ей, немедля запереть эту дверь; и прежде чѣмъ она сознала, что дѣлать -- Параня защелкнула задвижку и прислушалась... Марѳа Петровна босикомъ добѣжала до двери, съ силой толкнулась въ нее и снова побѣжала на постель.
   Параня не могла стоять на ногахъ и опустилась на скамью, закрывая лицо руками... Ванюша плакалъ, около нея и требовалъ свою мать... Параня отвела ребенка къ Марьѣ Алексѣевнѣ Крыловой и вернулась.
   Съ улицы долетали крики... Въ сѣняхъ хлопали дверями, но гулъ и перекатистый рокотъ на валу заглушалъ все...
   Всѣ впечатлѣнья путались въ головѣ Парани. Взглядъ безумныхъ глазъ старухи матери, нагорѣвшая свѣча на столѣ, свѣтившаяся въ углу, и рыдавшая Тумысь, отъ которой отбился и ушелъ мужъ; недалекій гулъ орудій и дребезжанье всѣхъ окружающихъ предметовъ -- все словно подернулось пеленой. Параня начала безсмысленно повторять отрывки разныхъ долетавшихъ возгласовъ и командъ.
   -- Но все-жъ не смерть!..-- прервала она самое себя восклицаніемъ, которое шло съ глубины души ея.-- Нѣтъ. Нѣтъ! Вѣрую, Господи! А мамонька? Бѣдная мамонька!-- И она заплакала.
   Комната начала наполняться полу-одѣтыми офицершами. Кто какъ былъ съ просонья, бѣжалъ въ комендантскія палаты, нацѣпивъ куцавейку, шубку, а кто и мужнинъ или братнинъ кафтанъ. Всѣ лица женщинъ были перепуганы и съ неопредѣленнымъ выраженіемъ -- ожиданія... Всѣ охали и плакали, причитали и крестились, прислушиваясь къ гулу... Однѣ усѣлись по всѣмъ стульямъ, другія просто на полу -- кучками.
   Прошелъ часъ... Параня давно перестала плакать и волновалась. Ванюша, давно прибѣжавшій снова къ своей любимицѣ, заснулъ у нея на колѣняхъ. Она уложила его на чьей то шубѣ, въ углу, и стала глядѣть въ темныя окна... Ее тянуло... Тянуло неудержимо туда, гдѣ все гудѣло. Туда, гдѣ были всѣ, помимо женщинъ... Туда, гдѣ все рѣшалось...
   -- Что тамъ? Что тамъ?-- давно уже стучало у нея въ головѣ и въ ушахъ; наконецъ, она поднялась и начала ходить по горницѣ, среди кучекъ перешептывавшихся женщинъ. Онѣ словно боялись говорить громко, чтобъ не помѣшать общему важному дѣлу, отстаиванью крѣпости. Изъ благоговѣнья къ совершавшемуся тамъ дѣлу спасенія, невольно и безсознательно заговорили онѣ шепотомъ.
   Дверь растворилась изъ сѣней, небольшой солдатикъ съ окровавленной головой ввалился въ горницу и упалъ на порогѣ лицомъ въ полъ. Холодъ пахнулъ въ распертую дверь. Параня была въ эту минуту около двери и бросилась къ солдату. Всѣ женщины поднялись и засуетились, окружая упавшаго.
   -- Испить... Христа ра-ди...-- прохрипѣлъ солдатикъ, не подымаясь. Параня невольно повторила тѣ же слова, обращаясь ко всѣмъ. Женщины суетились.
   -- До вотъ кадка-то. Квасъ тамъ! Ну, да ничего... Пущай, бѣдняга, напьется.
   -- Дверь-то притворите... Морозъ!-- раздался голосъ.
   Параня сама подбѣжала къ кадкѣ, зачерпнула ковшемъ и снова нагнулась къ солдатику.
   -- Вотъ. Испей! На вотъ?-- твердила она.
   Но солдатикъ не шевельнулся. Она передала кому-то ковшъ и вмѣстѣ съ Тумысью и съ какой-то женщиной въ желтой кацавейкѣ подняла солдатика за плечо и перевернула. Голова его повисла на грудь...
   -- Охъ!.. Померъ!-- выговорила женщина.
   Параня вздрогнула и выпустила изъ рукъ плечо солдатика. То же сдѣлала и Тумысь. Трупъ мягко повалился на полъ...
   Параня отшатнулась и замерла, полусидя на полу и глядя на трупъ, но вдругъ накинула на себя какую-то шубку и выбѣжала на улицу. Въ сотнѣ шаговъ отъ нея кишили ряды солдатъ
   -- Пустите! Чортъ!-- Слышались голоса.-- Зиновей, Рогожей. Куда лѣзешь.
   -- Подь, скажи Андрею Прохорычу-то. Подь...-- слышался одинъ голосъ громче всѣхъ.-- Чего-жъ тутъ подсолнухами приросли, когда нашихъ бьютъ.
   -- Молчи, вы! Какъ начальство укажетъ!-- раздался голосъ сотника Харчева.
   -- Что? Аль у него Турку саму не разнесетъ, какъ намѣтитъ въ Харчева?-- замѣтилъ кто-то злобно.
   -- Братцы... Выходи! Кто охотнички со мной на вылазку!-- крикнулъ голосъ подбѣжавшаго Толстовалова.-- Комендантъ дозволилъ. Выходи...
   -- Всѣ! Всѣ!... Одинъ Харчевъ робѣетъ...
   -- Не указано... Выходи полсотни!
   Съ криками и толкотней отдѣлилась кучка солдатъ и двинулась впередъ къ валу.
   -- На Старицу!.. Тамъ стѣну взрыли. Проходъ широкій! шумѣли ихъ голоса.
   -- Тамъ, слышь, самъ начальничаетъ! Емельяна-то не забудь! Приводи живьемъ,-- провожали голоса оставшихся.
   Параня прошла ряды солдатъ и двинулась къ церкви.
   -- Барышня! Куда? Убьютъ!-- кричалъ за ней голосъ.-- Эхъ, маменька-то генеральша хвораетъ. Знала бы, отзвонила.
   Параня приблизилась къ церкви. Какія-то палочки то и дѣло валились около нея на землю. Удары изъ ближайшихъ пушекъ какъ то странно, ново, дѣйствовали на нее.
   Ей захватывало дыханье при всякомъ выстрѣлѣ и трепетъ пробѣгалъ по всему тѣлу, но въ этомъ чувствѣ не было страданья, а какое-то странное смѣшенье наслажденья и щекочущей боли.
   Предъ ней была каменная лѣстница куда-то наверхъ. Почти безсознательно вбѣжала она по ступенямъ и оглядѣлась... Кучка солдатъ, возня, тѣ же палочки валятся, крики, нѣсколько фигуръ лежатъ на снѣгу и что-то часто взвизгиваетъ у нея надъ ушами... Вдругъ что-то чекнуло! Кратко, рѣзко, безъ гула... Выпалила пушка въ пяти шагахъ отъ нея и затѣмъ послышалась команда офицера. Впереди передъ глазами Парани, среди теми ночи, мелькали, вспыхивали огоньки, какая-то темная масса копошилась внизу, во рву и за рвомъ. Никто не обращалъ вниманія, и она съ тайной радостью оглядывала все, что гремѣло, кричало, двигалось, вспыхивало вокругъ нея и внизу...
   -- Такъ вотъ оно что? Вотъ какъ оно!..-- думала дѣвушка.
   Вдругъ что-то обожгло ей плечо... и съ него свалилась на землю небольшая палочка... Параня тронула загорѣвшееся плечо рукой, оно было тепло и мокро... Острая боль чувствовалась все сильнѣе.
   Параня глянула на мокрую руку и при вспыхнувшемъ гдѣ-то мгновенномъ пламени увидала кровь. Сердце стукнуло въ ней.
   -- Ранена?.. Какъ? Чѣмъ?..
   Она оглянулась, взяла въ руки упавшую палочку... и увидала маленькую башкирскую стрѣлу.
   Между тѣмъ во рву была свалка.
   Предъ крѣпостными стѣнами, откуда гремѣли орудія, среди вала съ длиннымъ копьемъ въ рукѣ стояла сутуловатая фигура и кричала:
   -- На сломъ. Дьяволы! На сломъ!..
   Это былъ Пугачевъ.
   -- На сломъ! Атаманы! Братцы, на сломъ!-- повторяли десятки голосовъ, и никто не двигался или бросались по одиночкѣ и отступали вновь, давя другъ друга.
   -- Сбродня окаянная!-- кричалъ Пугачевъ и кололъ копьемъ отступавшихъ. Перфильевъ и Марусенокъ вели двѣ команды Башкиръ и Калмыкъ на два пункта... Огоньки вспыхивали ежеминутно на стѣнахъ крѣпости, и какъ горохомъ обсыпало все. Десятки валились, дико взвизгивая.
   -- Алла! Алла!.. Охъ!
   Въ мѣстѣ, гдѣ была взорвана часть вала и батареи, надъ Старицей, выскочила кучка солдатъ и бросилась въ рукопашную на колонну Перфильева... Башкиры смялись и поддались напору.
   -- Руби!.. Кроши собачье сѣмя!-- кричалъ Толстоваловъ, взмахивая саблей и рубя направо и налѣво.
   И полсотни солдатъ опрокидывали и мяли сотни татаръ... Ровъ наполнился валившимися тѣлами и брошеннымъ оружіемъ. Пушки крѣпостныя все гудѣли... Начинало разсвѣтать... Осаждающіе разсыпались во всѣ стороны.
   Пугачевъ стоялъ надъ грудой брусьевъ и бревенъ какой-то полуразрушенной избы и, обращаясь къ Марусенку, кричалъ, усмѣхаясь и грозя кулакомъ къ крѣпости,
   -- Постой на часъ. Возьму -- всѣхъ до единой души передавлю. Псы бунтователи! Своихъ московскихъ приведу. Сто рублевъ Занозѣ проигралъ!
   Къ восходу солнца все затихло у крѣпостныхъ стѣнъ, а къ полудню притихъ городъ. Пушки крѣпости давно молчали. Около полсотни казаковъ и татаръ у самыхъ стѣнъ и у вала поднимали раненыхъ и убитыхъ и перебранивались съ часовыми на стѣнѣ.
   -- Подбирай! Подбирай, атаманы!-- подсмѣивались со стѣнъ.-- А то, поди, полѣзете, негдѣ будетъ валяться.
   -- Ладно. Вотъ приведетъ Батюшка свою Гвардію изъ Берды, васъ, какъ капусту, нашинкуютъ. А то, вишь, накрошили, окаянные псы.
   -- А вы не лазай! Съ названцемъ-то съ своимъ поганымъ. Со свинымъ ухомъ побратались, да на православныхъ лѣзете,-- отвѣчали тѣ.
   -- А вы-то бабѣ служите.
   -- Ну, ты не ругайся.-- Убью!-- закричалъ вдругъ одинъ часовой, цѣлясь въ казака, но свой солдатъ остановилъ его.
   -- Чего зря бить. Брось. Вѣстимо, наша Царица не изъ казаковъ бѣглыхъ.
   Большая часть раненыхъ померзла за ночь, и мало народу пришлось отвозить по избамъ, за-то кучи свозили за городъ и валили въ общую яму. Въ одномъ руслѣ Старицы подняли четыреста труповъ.
  

III.

   Пугачевъ, лихо выспавшись у себя въ горницѣ войсковой избы, всталъ и, пообѣдавъ, верхомъ отправился къ большой избѣ, почти на краю городка.
   Здѣсь жилъ казакъ Кузнецовъ съ Устиньей. Вернувшись въ бунтующій Яикъ послѣ двухлѣтняго изгнанія, онъ теперь уже не звался Батькой. Устинья не отвѣчала на прозвище Занозы.
   -- То на Волгѣ была! То въ разбоѣ, а то въ домовничествѣ!-- говорила она.
   Гордая прежде Устинья Кузнецова стала теперь еще гордѣе. Она водилась теперь съ самимъ Государемъ. Къ тому же наряды, которые она навезла съ собой, прельщали и поражали всѣхъ Яицкихъ казачекъ, а въ церкви производили даже соблазнъ.
   -- Ишь награбастали, по Низовью-то душегубствуя,-- говорили про нихъ втихомолку.
   Пугачевъ послѣ неудачнаго приступа, о которомъ бился объ закладъ съ Занозой, повезъ ей сто рублей и три голландскихъ червонца или лобанчика къ ожерелью. Онъ нетерпѣливо подъѣхалъ къ избѣ Кузнецова, отдалъ лошадь Татарину и быстро вошелъ.
   Заноза встрѣтила его съ поклонамъ въ сѣняхъ и усмѣхнулась привѣтливо. Она была въ желтомъ сарафанѣ, черная коса, въ кулакъ толщиной, лежала на спинѣ, перевитая лентами и бусами; на головѣ ея была красная шапочка съ золотыми подвѣсками.
   -- Вотъ закладъ. Получай! Понадѣялся я зря на Татарву.
   Они вошли въ горницу. Петръ Кузнецовъ, спавшій на лежанкѣ, вскочилъ, поклонился и хотѣлъ выйти вонъ. Пугачевъ его остановилъ и показалъ на лавку, гдѣ сѣла Заноза.
   -- Присядь-ко. Нонѣ и въ тебѣ на бесѣдѣ потреба. Ты и Батька, ты-жъ и тятька.
   Заноза, не глядя на отца, медленно и важно посторонилась. Кузнецовъ присѣлъ.
   -- На утро званъ я быть атаманами на багреньѣ, а чрезъ денька два вернусь сюда.
   -- Твоя воля, Государь!-- сказалъ Батька глупымъ голосомъ.
   -- Ты, слуш-ка. Вѣдаю, что на то моя воля; и на многое множество дѣловъ моя воля, потому я, какъ Царь, властвую и державлю... А все-жъ есть таки дѣла, что я самъ вершить не могу и, выходитъ, мнѣ нужда согласія просить...
   -- Смекай, атаманъ. Вишь, сидитъ дѣвка? Вѣдь,-- дѣвка?.. Чортъ вѣдь,-- дѣвка-то. Ей-ей!-- усмѣхнулся Пугачевъ, невольно любуясь красавицей. Ну, видишь?..
   Кузнецовъ посмотрѣлъ на дочь, которая, закинувъ красивую головку, упорно и смѣло глядѣла въ лицо Пугачева. Усмѣхнувшись, казакъ снова перевелъ взглядъ на него.
   -- Ну, эта самая дѣвка меня любъ-травой опоила, сплю и вижу, какъ ей угодить. Ну вотъ... и смекай.
   Наступило молчанье.
   -- Не по послугѣ милостивъ -- вымолвила Заноза. Благодаримъ за ласковость.
   -- Полно, дѣвка, пусторѣчить! Соловья баснями кормить,-- выговорилъ Пугачевъ горячо.-- Видишь, я отъ тебя безъ огня горю. Готовъ тебѣ всю казну свою, все иждивенье съ руками отдать... Ну, атаманъ, отпустишь дѣвку со мной въ Берду. Что есть мое -- твоимъ будетъ. Озолочу!
   Кузнецовъ всталъ, поклонился низко и вымолвилъ.
   -- На все твоя воля, Государь. Я же, по навыкновенію моему съ Устюшей, никоего слова, альбо дѣла безъ ея воли не иму... Стало мое теперь дѣло сторона. Ты съ ей, какъ порѣшите, такъ тому и быть. А меня ты уволь. Она во всемъ сама себѣ набольшая, таку волю забрала еще дѣтенышемъ.
   И Кузнецовъ, поклонясь, вышелъ вонъ.
   Заноза первый разъ опустила глаза въ полъ, но взамѣнъ гордаго взгляда, легкая самодовольная усмѣшка подергивала углы ея розовыхъ губъ.
   -- Ну, стало, ты развяжи...-- вымолвилъ Пугачевъ, пересаживаясь къ Занозѣ и обнимая ее. Эка косища-то. Дюжину чертей повѣсить -- сдержитъ... Ну, болтни словечко.
   -- Ты мнѣ любъ,-- шепнула Заноза, поднимая на него глаза и слегка ломаясь.-- Твоя воля мнѣ не въ противность.
   -- Стало съ багренья,-- за тобой, тебя въ повозку, да въ Берду, а тамъ изъ повозки, да... куды жъ это будетъ?..-- тихо заговорилъ Пугачевъ, прижимаясь къ ней.
   Онъ дышалъ неровно ей въ лицо и, наконецъ, прильнулъ губами къ щекѣ красавицы. Заноза не сморгнула, только покосилась на сарафанъ, который онъ смялъ въ грязной рукѣ.
   -- Въ Берду... Такъ въ Берду... А то бы и здѣсь справить все.-- И Заноза второй разъ опустила глаза въ землю, видимо смущаясь своими словами.-- Тутъ бы повадливѣе справить.
   -- Чего справлять?
   -- Сватанье-то... да вѣнчанье,-- едва слышно молвила Заноза, не поднимая глазъ.
   Пугачевъ выпустилъ ее изъ рукъ и слегка разинулъ ротъ, глядя на нее... Легкій румянецъ побѣжалъ по щекѣ Занозы.
   -- Дѣвка! Чудишь! Нешто я... Что ты? Что ты? Аль ты полоумная? Нешто я, Государь Всероссійскій, могу на казачкѣ простой повѣнчаться. Хоть я тебя краше и не видалъ. Да вѣдь у меня жена въ живыхъ.
   -- Знаю, что жена есть! Слыхала. Да будемъ такъ говорить: выломалъ ворота -- калитка сама настежь...
   -- Царица -- она. На всю Россію гомонъ подыметъ...
   -- Царица Софья Дмитріевна... По дѣвичеству Недюжина!-- выговорила Заноза и, закинувъ назадъ голову, звонко расхохоталась.
   -- Не чуди!!-- вспыхнулъ Пугачевъ, вставая.-- Тамъ кто я ни будь, маловѣрная, а весь сей край у меня въ кулакѣ. Бровью поведу -- упокойникъ!..
   -- Такъ повели-жъ меня удавить, ваше величество,-- усмѣхаясь и заигрывая, сказала Заноза. Потому я въ полюбовницы къ тебѣ не пойду. Будь ты распроцарь, распрогосударь... Вотъ тебѣ мой сказъ. Коротокъ съ птичій носокъ,-- а его цѣлымъ войскомъ не повернешь на свой салтыкъ!..
   И Заноза, поднявшись тоже съ лавки, почти насмѣшливо поклонилась Пугачеву въ поясъ и стала противъ него, сложивъ руки подъ высокой грудью.
   Онъ стоялъ не шевелясь, ошеломленный, и глядѣлъ не сморгнувъ въ лицо дѣвушки, снова спокойное и холодное. Улыбки не было болѣе на ея губахъ, но глаза словно вспыхивали, и тонкія брови, сдвинувшись, отмѣтили морщинку на бѣломъ лбѣ, словно выточенномъ изъ кости.
   -- Я тебя силкомъ возьму, глупая баба...-- воскликнулъ онъ, наконецъ... Слово скажу, мои молодцы ремнями скрутятъ.
   -- Нѣту!-- невозмутимо спокойно качнула Заноза головкой.-- Не меня, пріятель. Не меня, всероссійскій ты мой Емельянъ Иванычъ.
   -- Молчи!-- крикнулъ Пугачевъ, наступая и поднимая руку, но, встрѣтясь глазами съ дѣвушкой, опустилъ руку, остановился и вымолвилъ: -- Колдунья что-ль... Страха въ ней нѣтъ. Тебѣ я говорю, не противься... Одинъ, безъ молодцовъ, возьму...
   -- Я казачка Яицкая, но на Приволжьѣ обученая...
   Заноза опустила руку въ карманъ, и вынула турецкій косой ножъ съ острымъ загнутымъ концомъ... Пугачевъ досадливо и принужденно засмѣялся...
   -- Ухъ, напугала... Страсть!..
   -- Я не пугаю -- ты пугаешь. Я токмо остеречь хочу...
   -- Позови тятеньку, да спроси, какъ одинъ такой-то на Низовьѣ меня осилить хотѣлъ,-- спокойно вымолвила Заноза.-- Я чаю и ты не желѣзомъ шитый!
   -- Ахъ ты шальная!-- закачалъ головой Пугачевъ.-- Ей-ей, шальная. Да ты это все ради смѣхоты что-ль заводишь...
   Заноза молча положила ножъ въ карманъ и, еще спокойнѣе сложивъ руки, глядѣла въ окно.
   -- Ну... Чрезъ два дня верну я съ багренья. И съ честью поѣдемъ въ Берду... А будешь ломаться, да пустовать -- укажу связать бичевой и вести, какъ ворованную Калмычку... Прости, касатушка Низовская! Вотъ тебѣ мое послѣднее слово. Слышишь?
   -- Слышу...
   -- Ну?!..
   -- А мое, ваше величество, послѣднее -- будетъ все то же, что и первое!-- И Заноза опять поклонилась въ поясъ.
   -- Вотъ я тебѣ покажу!-- крикнулъ Пугачевъ, но, не договоривъ, быстро вышелъ и, забывъ про лошадь, угрюмый пѣшкомъ пошелъ домой. Встрѣчныя кучки народа ворочались и провожали его съ криками и безъ шапокъ.
   Заноза долго оставалась среди горницы, не шевелясь и упершись глазами въ полъ. Тяжелую думу перебирала она въ головѣ. Морщинка на лбу сдвинулась черной чертой. Батька давно вошелъ и глядѣлъ на дочь.
   -- Не выгоритъ, дѣвка. Не мудри попусту, вымолвилъ онъ.-- Да и вѣкъ-то его не дологъ. Погуляетъ, а тамъ и въ кандалахъ насидится. А иди по казну... Что по осени за черемухой ходить...
   -- Мое слово свято...-- тихо вымолвила Заноза, не шевелясь.-- Казна не уйдетъ. А подъ вѣнецъ я его все-жъ сведу.
   -- Да!... Невидаль, въ полюбовницы къ бѣгуну итти.
   -- Да онъ, вишь, изъ казаковъ -- да каковъ! Ястребъ. Все ведетъ. А поди-ко, съ нашими управиться не легко... Да и охотниковъ въ его сани -- не мало. А сунуться никто не смѣетъ. Стало силенъ. Говорю, ястребъ -- птица!
   -- И я не ворона! И его не провороню. Небось! Гляди, чрезъ мѣсяцъ вотъ тутъ дѣвичникъ у царевой невѣсты будетъ!
   Пугачевъ между тѣмъ, раздосадованный, легъ спать. На зарѣ двѣ тройки съ колокольчиками стояли уже у войсковой избы. Бодрыя и плотныя лошади играли, нетерпѣливо били копытами рыхлый снѣгъ и прыгали... Нѣсколько казаковъ дожидались на крыльцѣ выхода Пугачева, въ томъ числѣ Лысовъ и Перфильевъ, вышедшій изъ избы.
   Чрезъ минуту подъѣхали верхомъ яицкіе коноводы мятежныхъ, казаки Каргинъ и Толкачевъ.
   -- Что? Въ путь собрались? На багренье?-- спросилъ первый у Перфильева.-- Зачѣмъ, не знаешь-ли, насъ государь требовалъ.
   -- Для посылки въ Берду,-- отвѣчалъ Перфильевъ...
   -- За Хвардіей?-- спросилъ Толкачевъ.
   -- Чего? Нѣтъ. Вовсе по другой нуждѣ. Государь надумалъ новешенькое. Что? Невѣдомо и мнѣ.-- И Перфильевъ важно замолчалъ, озираясь на окружающихъ.
   -- А любое это произвожденье -- багренье!-- заговорилъ Каргинъ.-- Выстроятся это всѣ,-- да на рѣку въ запуски. Кто первый. Эхъ намъ-отъ недосугъ. Я чаю, тамъ поди, что люду -- атамановъ ждетъ государя. Ктой-то возьметъ стовъ въ нынѣшній годъ. Атаманы еще съ мѣсяцъ багры-то ладили, да строили.
   Дверь растворилась, и Пугачевъ въ темнозеленомъ кафтанѣ на мѣху, съ красной шапкой и перетянутый пунцовымъ кушакомъ показался на крыльцѣ. Всѣ сняли шапки.
   -- Здорово, атаманье. А? Вы? Коменданты!-- обратился онъ къ Толкачеву и Карягину и сталъ приказывать отправить нарочныхъ въ Берду за Чумаковымъ, Обваловымъ и Овчинниковымъ.-- А коли-жъ у него заботы отлично-спѣшной нема, продолжалъ онъ, то-бъ всѣ графы и вся военная коллегія сюда прибыла на послѣ-завтра. Совѣтъ молъ держать и первой важности дѣло вершить, коего я безъ ихъ, молъ, согласія не пожелалъ повершить. Ну... Подстава вездѣ есть, Каргинъ?
   -- Полсотни отборныхъ коней выгнаты! отвѣчалъ Каргинъ.
   -- Ладно. Ну, кто со мной?..
   -- Дозволишь и мнѣ,-- вымолвилъ Лысовъ почтительно.-- У меня мальчуганъ напредки высланъ съ баграми.
   -- Ладно. Что-жъ?..-- неохотно сказалъ Пугачевъ.-- Только уговоръ -- не блаженничать на народѣ. Спуску болѣ не дамъ. Ну, Филя, садись со мной!-- прибавилъ онъ Перфильеву.
   Пугачевъ сѣлъ въ переднюю повозку съ верхомъ, убраннымъ коврами... Въ другую усѣлись казаки... Колокольчики брякнули и обѣ тройки помчались изъ Яицка въ степь.
   -- Верстъ съ двѣ сотни наберется! Ну, да въ вечеру будемъ!-- заговорилъ Пугачевъ... Э-эхъ, Филя, что я надумалъ объ ночь. Зачешутъ затылки, атаманы -- коллегія. Экая дѣвка -- эта Заноза Устинья Петровна-то. Русалка дѣвка.
   -- Что-жъ ты надумалъ-то.
   -- Вѣнчаться!-- весело ухмыляясь, выговорилъ Пугачевъ, глядя на Перфильева.-- Что?
   -- Не пригоже. Разговоръ побѣжитъ негодный въ народѣ...
   -- Небойсь... Я таковую честь хочу сотворить всему войску Яицкому, что на простой яицкой казачкѣ повѣнчаюсь. А женѣ, скажу, разводную ужъ послалъ и въ монастырь ее...
   -- Эхъ, Емельянъ Иванычъ... Не гоже! Не въ царицѣ дѣло... Сему мало кто и вѣруетъ, окромя татарвы. А у тебя, вѣдь, и во истину жена есть.
   -- Софья-то... Жива-ль? Може, ее въ Казани -- Бибиковъ удавилъ давно.
   -- Грѣхъ отъ живой жены...
   -- Грѣхъ?! Я, Филя, съ измалѣтства въ истинной вѣрѣ себя соблюдаю. Ну, мнѣ порядки-то поповскіе -- трынъ-трава. Съ Недюжиной вѣнчался, такъ и съ дюжиной повѣнчаюсь! разсмѣялся Пугачевъ.-- Въ старые-то года какъ казаки жили? Наши-то батьки какъ вѣнчались? Вѣдаешь-ли? Нѣтъ?.. То-то... Выкрадетъ въ Бахмутѣ дѣвченку смазливую, приведетъ ее въ станичную избу, аль на майданъ, накроетъ ее полой на міру, да кнутикомъ стегнетъ. Ты, скить, Устинья, альбо Софья... Будь мнѣ жена!.. А дѣвка въ отвѣтъ, съ поклономъ въ ноги. Ты скить, Иванъ, альбо Емельянъ, будь мнѣ мужъ... Поцѣлуются и аминь. И все вѣнчанье!.. Поповы то лясы, да балясы, да вѣнцы, да хожденья, послѣ придумали... И церквей-то, поди, не было по станицамъ.
   -- Это-жъ когда такое бывало? До пришествія Господня?
   -- Казакъ! Аль ты Нѣмецъ?.. Еще я помню, старые люди расписывали, какъ эдакъ-то вѣнчались у насъ на Зимойвейской станицѣ, а въ Курмоярской да въ Пяти-Избянской, поди, и нынѣ другого въ заводѣ нѣтъ. А разводъ самъ видалъ глазами. Прискучила женка, паки на міру вѣщай. Вотъ, молъ, честная станица, она мнѣ не жена, а я ей не мужь!.. И бери ее въ тотъ же часъ другой казакъ.
   -- Разводъ-то воистину я и самъ видалъ, тому годовъ съ двадцать, на Дону... Токмо все-жъ, люди баютъ, грѣхъ...
   Долго толковалъ Пугачевъ спутнику, что обычай дѣдовъ лучше нынѣшняго... Но Перфильевъ стоялъ на своемъ.
   -- И грѣхъ, да и не порядно... Матки переплетутся, ребятки тожь... Кто кому братъ, кто сватъ, а кто просто хватъ съ улицы, материнъ забавникъ, альбо дѣвка гульная, батькина утѣха. Ничего путемъ не распознать. Иди, дите, да шукай потомъ по степи: эй, кто мнѣ батька съ маткой, собака аль кошка... Нѣтъ, Емельянъ Иванычъ, есть порядки дѣдовы, что не лучше басурманскихъ.
  

IV.

   Уже давно стемнѣло, когда Пугачевъ прискакалъ въ небольшой уметъ. Движенье и шумъ встрѣтили его... Вокругъ пяти, шести избъ умета чернѣлось и волновалось море казаковъ, саней и лошадей; и повсюду валялись или торчали торчмя изъ снѣгу длинные шесты и багры. Гулъ стоялъ, словно на ярмаркѣ.
   Почетнѣйшіе казаки приняли Пугачева въ особой, приготовленной избѣ. Поужинавъ съ ними, онъ легъ спать.
   На утро съ зорькой, среди бѣлой снѣговой равнины, близъ умета, чернѣлась и копошилась какъ бы гигантская муравьиная куча. Казаки снаряжались выѣзжать на багренье. Цѣлый годъ ожидался нынѣшній день, къ тому жъ, изъ-за неурядицы въ краѣ, яицкіе атаманы запоздали немного отбыть свой главнѣйшій и любимѣйшій рыбный промыселъ на Яикѣ.
   Уметъ, гдѣ былъ Пугачевъ, находился за четыре версты отъ того мѣста рѣки, гдѣ было назначено багренье.
   Шумъ, крикливая брань, драки, толкотня и снованье людей и лошадей начались съ зарей и длились долго; когда солнце поднялось надъ степью и позолотило избы умета и тысячи людей и саней -- то все уже снаряженное, въ полномъ порядкѣ, разъѣзжалось и распутывалось изъ нестройной кучи въ правильные ряды и, наконецъ, двинулось къ тому мѣсту рѣки, откуда слѣдовало дѣлать ударъ на стовъ, т.-е. скакать на заранѣе назначенное мѣсто.
   Каждыя санки малаго размѣра были запряжены въ одну лошадь, съ звонкимъ колокольчикомъ подъ дугой. Въ каждыхъ саняхъ сидѣлъ одинъ казакъ съ работникомъ или малолѣткомъ; въ ногахъ лежала пешня и лопата; отъ каждыхъ санокъ далеко тянулись отъ гужей дуги и тащились сзади по снѣгу четырехъ- и пяти-саженные багры, прикрученные желѣзными концами къ гужамъ.
   Всѣхъ саней набралось болѣе пятисотъ... Нѣсколько казаковъ скакали верхомъ, наблюдая порядокъ. Они же съѣздили уже оглядѣть, нѣтъ ли гдѣ особыхъ сугробовъ или какой-либо помѣхи для скачки.
   Багренье на этотъ разъ было знаменательно потому, что самъ Пугачевъ явился по приглашенью распоряжаться на мѣсто войскового атамана, на которомъ лежала эта обязанность.
   Когда сотни санокъ достигли рѣки, стали рядомъ, то конные казаки поскакали доложить Пугачеву. Онъ вышелъ. Къ его избѣ подъѣхалъ Перфильевъ въ крошечныхъ санкахъ, накрытыхъ краснымъ сукномъ. Впряженная великолѣпная лошадь храпѣла и подбиралась отъ нетерпѣнья. Пугачевъ сѣлъ съ Перфильевымъ и двинулся, окруженный верховыми.
   Чрезъ четверть часа онъ былъ уже предъ гульливой и стройной теперь массой саней и лошадей, на далекое пространство растянувшейся рядами. Важнѣйшіе и старѣйшіе казаки были впереди. Скакать приходилось до стова версты полторы. Пугачевъ поднялся въ саняхъ и, оглядывая всю громаду, крикнулъ:
   -- Прислушай, атаманы! Быть багренью по добру и по правдѣ истинной, поравенной. Впередъ не заскакивать... Казакамъ другъ дружку не отшибать. Пусть конь беретъ да снаровка, а не нажимка. Кто провинится, да махнетъ изъ ряда раньше моего указа -- по обычаю, рубить гужи. Ну... Приглядывай...
   Пугачевъ вышелъ изъ саней и сталъ обходить ближайшихъ и разговаривать.
   У всѣхъ казаковъ лошади были откормлены и выхолены на этотъ разъ, и теперь каждый казакъ повисъ на возжахъ и едва сдерживалъ свою лошадь. У Перфильева лошадь тоже прыгала, подымалась на дыбы и кружила его... Всѣ глаза были устремлены на Пугачева... Что сдѣлаетъ онъ? Конные казаки съ топорами въ рукахъ разсыпались передъ рядами съ тѣмъ, чтобъ рубить гужи тому, кто выскачетъ изъ рядовъ ранѣе послѣдняго знака, т.-е. ранѣе, чѣмъ Пугачевъ сядетъ въ свои санки и пуститъ лошадь...
   Пугачевъ, поболтавъ съ передними казаками, быстро повернулъ къ своимъ санямъ и уже занесъ въ нихъ ногу. Въ переднихъ рядахъ какъ то охнули -- десятки голосовъ... Трое саней вылетѣли изъ рядовъ и съ маху проскакали Перфильева... Лошадь этого тоже рванулась съ мѣста, но Пугачевъ не успѣлъ да и не хотѣлъ еще сѣсть... Это былъ обманъ...
   Конные казаки бросились за выскакавшими съ поднятыми топорами...
   -- Стой! Простить!-- крикнулъ Пугачевъ,-- на первой -- милую... Но смотри, въ другой разъ не помилую...
   Смѣхъ и гулъ прошелъ въ рядахъ...
   -- Вишь, Государь Батюшка, впервые распоряжаетъ багренье, а всю повадку соблюдаетъ...
   -- Гляди, еще раза три обморочитъ.
   И говоръ сотенъ голосовъ стоялъ надъ рѣкой.
   -- Такъ что-ль веду?-- тихо спрашивалъ между тѣмъ Пугачевъ у Перфильева...
   -- Вѣстимо... Ты еще то, не садись... Разокъ обмани, а тамъ садись...-- тихо отвѣчалъ Перфильевъ.
   -- А не задавятъ они насъ?.. Я слыхалъ, тутъ каждогодно давятъ народъ.
   -- Небойсь, ускачемъ... Конь-то, гляди,-- птица.
   Пугачевъ отошелъ отъ санокъ... Его видимо самого забавляло все это... Онъ съ довольнымъ и веселымъ видомъ пошелъ къ рядамъ и, усмѣхаясь, поглядывалъ на бьющихся лошадей и на нетерпѣливыя лица казаковъ, стоявшихъ въ санкахъ и слѣдившихъ съ замираньемъ сердца за всѣми его движеньями...
   Снова пошелъ онъ къ своимъ санямъ и сталъ около нихъ... Наступило гробовое молчанье, несмотря на сотни живого люда, которые были въ десяти саженяхъ за его санями... Вдругъ, онъ бросился въ санки и крикнулъ:
   -- Вали!
   Перфильевъ пустилъ лошадь... Стоголосый стонъ пронесся сзади, словно ахнулъ какой сказочный звѣрь -- богатырь... И загудѣла земля отъ конскихъ копытъ.
   Санки Пугачева неслись стрѣлой, даже конные едва поспѣвали за ними... Пугачевъ оглянулся, и сердце екнуло въ немъ отъ увидѣннаго.
   -- Раздавятъ!!-- крикнулъ онъ Перфильеву и подумалъ: Дьяволово навожденье! Ей-ей?!
   За его санями мчалась вихремъ пестрая куча рядовъ лошадей и саней... Перевернись его санки или выпади онъ изъ нихъ -- и тогда смерть неминуемая подъ копытами и полозьями.
   -- Небойсь! небойсь!-- кричалъ Перфильевъ, стегая мчавшуюся лошадь и удаляясь болѣе и болѣе отъ громады скачущихъ...
   -- Ухъ ты! Страсть!-- прибавилъ и онъ, оглянувшись.
   Проскакавъ около полверсты, Пугачевъ снова глянулъ назадъ. Рядовъ не было; за нимъ по слѣдамъ несся десятокъ саней тѣсной кучей, затѣмъ рѣдкая и длинная колонна десятковъ саней, а затѣмъ, послѣ большого промежутка, что-то странное, чего сразу разобрать было нельзя... Вглядѣвшись, онъ невольно вскрикнулъ. Это была высокая куча навороченныхъ саней, багровъ, людей и лошадей... Торчали вверхъ лошадиныя ноги, багры и полозья. Сани и люди валились кубаремъ... Сзади налетали новые, съ маху взлетали на кучу, но затѣмъ, мелькнувъ высоко въ воздухѣ, кувыркомъ валились внизъ...
   Пугачевъ самъ видѣлъ, какъ одинъ казакъ вылетѣлъ изъ саней, показавшихся на секунду надъ всей кучей, и какъ, прежде чѣмъ онъ упалъ, надъ нимъ взвилась слѣдующая лошадь... Но боковые уже давно обскакивали наворотившуюся живую кучку и, сомкнувшись снова въ ряды, закрыли отъ него адскую картину
   Впереди виднѣлось уже на срединѣ рѣки назначенное мѣсто... Пугачевскія знамена, воткнутыя тамъ, сливалися съ бѣлизной снѣговъ, и когда скачущіе приближались къ стову, то увидѣли только въ бѣломъ снѣговомъ пространствѣ три большіе красные креста.
   Перфильевъ, проскакавъ знамена, скоро остановилъ уже утомленную лошадь... Переднія сани останавливались и отъѣзжали въ сторону, казаки выскакивали, хватались за пешни и багры и прорубали ледъ... За ними наѣзжали десятки другихъ и останавливались далѣе, затѣмъ сотни... Крикъ, гамъ и стукъ топоровъ и пешней огласилъ окрестность. Чрезъ полчаса вся рѣка на далекое пространство превратилась въ живой лѣсъ тонкихъ, покачивающихся жердей... Всякій запускалъ свой багоръ въ прорубь и тащилъ назадъ... Скоро на поверхности льда прыгала и билась, оттаскиваемая малолѣтками рыба, осетры, севрюги и всякая мелочь... У одной большой проруби собралось съ десятокъ казаковъ подбагривать счастливцу, и, наконецъ, на поверхности показалась на крюкахъ багровъ громадная бѣлуга.
   -- Батюшкѣ Государю ее... Первый кусъ! Тащи! Ай да Евсѣй Самойловичъ...-- заговорили всѣ...
   -- Эй, слышь... Страсть! Баютъ 30 пудъ. Кусъ!.. Государю! У Евсѣя Самойловича!-- Слышалось въ разныхъ мѣстахъ...
   Между тѣмъ на возвышенномъ берегу рѣки стоялъ Пугачевъ и Перфильевъ, окруженные сотней небагрившихъ казаковъ, кричавшихъ заразъ... Около двухъ десятковъ были поранены, въ изорванныхъ кафтанахъ, безъ шапокъ, нѣкоторые съ окровавленными руками, лицами и головами... Между ними, предъ Пугачевымъ стоялъ Лысовъ тоже съ разбитой щекой, но молчалъ, опустя глаза.
   -- Помолчите, атаманы... Не смекну до ночи!-- крикнулъ Пугачевъ.-- Дай сказывать старшому... Тебя какъ звать?
   -- Пядухъ... Батюшка... Я еще Петру Алексѣевичу Великому служилъ... Я болѣе полста разовъ багрилъ, а таковой обиды не терпѣлъ николи.
   -- Ну, сказывай, сказывай! Помолчите вы...
   Сѣдой, но бодрый казакъ Пядухъ, уже лѣтъ 70-ти, при водворившемся молчаньи, объяснилъ, что во время гоньбы атаманъ Лысовъ, силясь его обогнать и два раза оставаясь назади, крикнулъ: я царевъ полковникъ! Пусти! На это Пядухъ откликнулся: тутъ всѣмъ поравенно... Обскачи, коли твой конь полковничій. Тогда полковникъ Лысовъ, поравнявшись съ нимъ и нажавъ на него, выгнулся изъ саней да и ударилъ топоромъ по гужамъ.
   -- Со всего разскоку,-- продолжалъ Пядухъ,-- вѣстимо, чему быть... Мои саночки верхъ положами. Я съ Петрынькомъ -- турманомъ, спаси Господи, подъ нихъ. Багры пополамъ! А тутъ и пошли на насъ атаманы валиться да крошиться, какъ пельмени. Смотри, что народу изувѣчилось. Петрынекъ мой все кровь плюетъ. И обидѣлъ. И накалѣчилъ... А пуще всего -- багры поломалъ и безъ рыбки оставилъ. На багреньи, скить, были, а багрить не багрили. Простоялъ въ пустѣ. Разсуди... Расправь... Государь Батюшка.
   Пядухъ всплакнулъ и повалился въ ноги, ближайшіе тоже попадали на снѣгъ съ крикомъ:
   -- Расправь!..
   -- Ну, Лыска! Божеску терпѣливость треба имѣть съ тобой. Давно бы я тебя разсудилъ бытъ на реляхъ... Кабы не одна моя забота.-- Ну, свяжите его, атаманы, до Яицка, тамъ, что повелите, то и будетъ съ лиходѣемъ...
   -- Чему быть... Удавить его давно треба, пса поганаго!-- вымолвилъ Перфильевъ... Не даромъ сказываютъ, его отъ жида мать родила. Ишь, рыжій искаріотъ.
   Раздался смѣхъ окружающихъ.
   Едва успѣлъ Перфильевъ выговорить послѣднее слово, какъ Лысовъ ахнулъ и бросился на него, какъ звѣрь... Однимъ ударомъ въ лицо онъ сшибъ Перфильева съ ногъ и съ ревомъ бросился на него.
   -- Тьфу! плюнулъ Пугачевъ.-- И который вы разъ въ дракѣ. Разними, атаманы. А то и не соберешь ихъ потомъ по косточкамъ.
   Казаки бросились на обоихъ... Лысова насилу оттащили и связали. Онъ не противился, но блѣдный и задыхающійся, дико поводилъ и сверкалъ глазами... Когда онъ былъ скрученъ веревкой, его положили въ санки. Вязавшіе его казаки отошли прочь и, окруживъ на берегу Пугачева и принесенную ему громадную бѣлугу, съ любовію поглядывали то на бѣлугу, то на шевелящійся лѣсъ багровъ, и все вздыхали.
   -- Эка обида! Вотъ обидѣлъ-то человѣкъ! Безъ рыбки оставилъ... И за что? О-о-охъ!..
   -- Кто не багритъ нынѣ по озорничеству Лысова, съ меня получитъ по десяти рублевъ на носокъ,-- крикнулъ Пугачевъ.-- Въ Яицкъ за полученьемъ прошу атаманьевъ.
   Ближайшіе сняли шапки и повеселѣли.
   Между тѣмъ Перфильевъ отошелъ и отправился къ санямъ, гдѣ лежалъ связанный Лысовъ. Когда онъ подошелъ, тотъ, лежа на спинѣ, закричалъ на него, отвернулъ голову и зажмурилъ глаза.
   -- Не видать бы хари твоей во вѣкъ!..
   Перфильевъ нагнулся надъ нимъ и тихо молвилъ, неровнымъ отъ злобы голосомъ.
   -- Вотъ тебѣ Богъ Господь на небеси... И солнышко Божіе... И вотъ тебѣ я, казакъ Донской Перфильевъ, и мое нерушимое пообѣщанье. Быть тебѣ, Искаріоту, отъ меня въ сихъ дняхъ удавлену!
   И Перфильевъ медленно пошелъ назадъ къ Пугачеву, сжимая кулакъ; лѣвой рукой онъ ощупывалъ распухнувшую щеку отъ полученнаго удара.
   -- Не замѣшкайся, смотри,-- проворчалъ подъ носъ Лысовъ, косясь ему въ слѣдъ.-- А вотъ Лыска такъ сбагритъ на сихъ дняхъ въ одинъ ухватъ десять тысячъ съ московцевъ... Да твою башку за сотенку рублевъ тожъ сбудетъ.
   И Лысовъ усмѣхнулся...
   -- За мертваго пять посулено!-- пробурчалъ онъ чрезъ минуту! Ну, хошь и пять...
  

V.

   Вернувшись въ Яицкъ, Пугачевъ засталъ тамъ вызванныхъ изъ Берды казаковъ -- атамановъ.
   Онъ объявилъ имъ свое намѣреніе жениться на казачкѣ Устиньѣ Кузнецовой. Графы и Коллегія возстали противъ новости... Всѣ повторяли то же, что онъ слышалъ отъ Перфильева.
   Чумаковъ, оставшись ввечеру наединѣ съ Пугачевымъ, объяснилъ ему, что онъ дѣло негодное надумалъ и что соблазнъ въ народъ пуститъ извѣстіе о свадьбѣ Государя съ простой казачкой.
   -- Она не королевна, аль царевна...-- говорилъ онъ.-- Да возьми ты ее къ себѣ запросто. Я ее уломаю. Вѣдь я ее четвертый годъ знаю и чуть было отъ нея самъ безъ памяти не остался на Волгѣ-то. Она дѣвка -- расписной пряникъ, а душонка у нея скаредная и нравъ собачій. Не уживешься съ ней. Дай, я ее уломаю.
   -- Сладь, коли можешь. Я вѣнчаться не стою...
   Чумаковъ отправился къ Занозѣ и высидѣлъ у нея цѣлый день до сумерекъ, уговаривая не требовать вѣнца, а итти запросто -- даже обѣщалъ пять тысячъ рублей ей принести за согласіе...
   Заноза усмѣхалась или холодно, скучными глазами глядѣла въ окно, почти не слушая Чумакова.
   Знакомъ былъ ему этотъ взглядъ. Бывало на Волгѣ слыхалъ онъ, какъ иной атаманъ начнетъ плакаться да усовѣщевать ее, полюбить да и отдаться... А Заноза бывало отвѣтитъ:
   -- Сходи въ Персидское Царство! Привези мнѣ бочки три золота, да бочки три алмазовъ! Альбо сотворися Ханомъ Киргизскимъ, альбо первымъ атаманомъ Поволжскимъ, какимъ былъ Степанъ Разинъ!-- Вотъ тебѣ и весь сказъ.
   То же было и теперь.
   -- Что мнѣ твоя казна!... Мнѣ супружничество дорого! Отъ Каспія до Москвы загалдятъ люди про Царицу Устинью Петровну.
   -- Да ты слабоумная!.. воскликнулъ Чумаковъ,-- Аль вѣруешь въ его долгоцарствіе.
   Заноза сдѣлала гримасу...
   -- Ты вѣруешь?! Я не глупѣе тебя, Чумакъ!.. А захватятъ когда его, я опять на Волгу, да ужъ не Занозой, а вдовой Царицей....
   -- О-о, дура! Правду баютъ, что одна дѣвка отъ ребра, а другую чортъ изъ хвоста свилъ, да въ міръ пустилъ.
   Чумаковъ вернулся, взбѣшенный на упрямство Занозы.
   -- Ну что, графъ Орловъ?-- встрѣтилъ Пугачевъ своего любимца.
   -- А вотъ что, другъ,-- заговорилъ Чумаковъ, бросая шапку въ уголъ.-- Пора намъ посчитаться... Ты зачѣмъ думаешь, мы тебя надъ собой поставили. Для вѣнчаній?! Для милованій?! Нынѣ бабы, а тамъ, гляди, виномъ напиваться начнешь. Ты не Марусенокъ, бабьихъ дѣлъ мастеръ! Зачѣмъ я съ вами? А?-- почти закричалъ Чумаковъ.-- Я съ тобой на Рассею -- не воровать пошелъ! Наживаться на Волгѣ еще повадливѣе!.. Мы сказывали -- завести дѣдовы порядки на Яикѣ!.. Ну, я голову и кладу... А теперь что?!. Оренбургъ стоитъ -- крѣпче не надо. Московцы лѣзутъ. А ты -- вѣнчаться, на мѣсто того, чтобъ Яицкъ брать.
   -- Да бери его! Я тебѣ не помѣха,-- насмѣшливо отозвался Пугачевъ.
   -- Я Ѳедоръ Чумаковъ!-- Ты Петръ-то Ѳедорычъ... А будь я имъ -- такъ нынѣ бы подъ Москвой давно былъ.
   -- На Красной площади, съ колеса бы народъ тѣшилъ!..
   -- Не все одно, что-ль. Не нынѣ -- завтра будемъ! Токмо я тебѣ сказываю: коли вѣнчаться, то живѣе, да за дѣло, а не то я или на Волгу верну, или супротивъ тебя пойду... А я -- не Лысовъ!..
   И Чумаковъ, взволнованный вышелъ, не глядя въ лицо Пугачеву.
   Прошла недѣля. Въ Яицкомъ городкѣ стало шумно, людно и весело, несмотря на вѣсти изъ Казани, что генералъ Голицынъ принялъ уже начальство надъ войскомъ и хочетъ итти прямо на Берду.
   -- Нехай! Сами къ намъ въ руки попадутъ,-- усмѣхался Пугачевъ самоувѣренно и самодовольно.
   Военная Коллегія уѣхала снова въ Берду, рѣшивъ вопросъ о женитьбѣ, но всѣ постоянно, кромѣ Чумакова, навѣдывались въ Яицкъ и жили съ Пугачевымъ въ базарной избѣ, бывшей войсковой. Чрезъ недѣлю онъ самъ поѣхалъ въ "Москву".
   -- Что, графъ Орловъ, рожу воротишь. Что тебѣ не любо!-- присталъ онъ къ Чумакову.
   Чумаковъ былъ сумраченъ.
   -- А то, Петръ Ѳедорычъ, что ты безобразничаешь съ Занозой своей. Да съ вѣнчаньемъ и себя, и насъ безъ ножа зарѣжешь. Нешто ты таковъ до сего дни бывалъ. Отчего генералъ Каръ подъ горой-то растянулся?-- Отъ того, что сказывалъ:-- сами въ руки попадутся. А нынѣ ты тоже одно заладилъ... Нынѣ тебѣ море по колѣно... Ну, и пойдетъ топоромъ ко дну.
   -- Полно тебѣ всплакивать-то!-- отвѣчалъ Пугачевъ.-- Войсковъ у насъ отборныхъ двадцать тысячъ, орудіевъ до полсотни, денегъ до десятка тысячъ рублевъ... Антилеристъ панъ Барскій. Ты у насъ Фредрихъ Прусскій... Чего тебѣ еще?..
   -- Пропадемъ!-- повторялъ этотъ въ отвѣтъ.
   Чумаковъ одинъ былъ сумраченъ. Всѣ казаки атаманы были веселы. Марусенокъ, увивавшійся давно вокругъ татарки Шерфе, ухитрился ее переманить къ себѣ и сидѣлъ теперь съ ней въ избѣ по цѣлымъ днямъ, не сводя съ нея глазъ. Бжегинскій радъ былъ избавиться отъ нея. Ему было не до того. Плохія вѣсти приходили отъ Казиміра. Овчинниковъ былъ пьянъ отъ зари до зари и обморозилъ себѣ все лицо, провалявшись ночь на улицѣ. Шелудяковъ пропадалъ часто изъ Берды съ Лысовымъ, а Чумаковъ подозрѣвалъ ихъ въ стачкѣ съ Рейнсдорпомъ, чтобъ выдать Пугачева. Обваловъ и Падуровъ писали манифесты и одни за всѣхъ работали... Хлопуша уѣхалъ на Авзяный заводъ за дѣломъ. Отвезъ телятину Фаину Ѳоминишну и остался чеканить монету. Присланная имъ монета Пугачеву въ образчикъ была не хуже государственныхъ. Только профиль названнаго Петра Ѳедорыча походилъ скорѣе на профиль Фаины.
   Только два человѣка -- Чумаковъ и Бжегинскій -- производили смотры и ученье войскамъ и внимательно слѣдили за событіями и слухами изъ Оренбурга и изъ Казани.
   Въ одномъ изъ засѣданій Военной Коллегіи было рѣшено нѣсколько важныхъ дѣлъ:
   1) Содержащагося офицера Оренбургскаго гарнизона Алексѣевскаго полка Городищева послать на мѣсто прежняго умерщвленнаго офицера Пыжова объявить генералу Бибикову, что висѣлица ему отъ государя пріуготована, но покуда содержать въ арестантской избѣ.
   2) Сотника Алексѣя Горлицына, невышедшаго изъ кулевыхъ послать соглядатаемъ за симъ офицеромъ и, если онъ вторично обманетъ Коллегію, то удавить.
   3) Крестьянина села Таковскаго Якова произвести въ десятники.
   4) По случаю бракосочетанья Государя, жалованье оружейнымъ казакамъ и солдатамъ надбавить съ четырехъ рублей въ мѣсяцъ на пять. Неоружейнымъ крестьянамъ и татарамъ выдаватъ вмѣсто десяти алтынъ по двадцати алтынъ въ мѣсяцъ и сверхъ того чествовать мукой и сіухой.
   5) Графа Чернышева, находящагося съ корпусомъ подъ Уфой, пожаловать въ Фельдмаршалы. Графовъ Орлова и Панина, а равно полковника Барскаго и Хлопушу пожаловать въ генералы государевой арміи.
   6) Купца Елисѣя Обвалова пожаловать въ полковники и послать немедленно съ тремя вѣрными казаками къ старцу Іову на Иргизъ за патокой. Ему же жалуются государевы: персидское сѣдло, соболья шапка и тульская сабля за прошлую посылку въ Казань къ Бибикову, и за доставленіе въ сохранности -- отъ цесаревича Павла Петровича -- Голштинскаго знамени.
   7) Села же Таковскаго крестьянину Савелію за обиду, что свезли въ комендантскій ровъ съ опивицами, выдать серебряными деньгами рубль съ полтиной, саксачій тулупъ и таковую-жъ шапку.
   8) Графу Воронцову объявить отъ имени государя, что коли онъ броситъ ходить на совѣтъ Военной Коллегіи, къ тому-жъ не будетъ еще въ слѣдующій разъ на обученьи войскъ присутствовать, то будетъ разжалованъ изъ полковниковъ въ хорунжіе, а татарку его указано будетъ удавить.
   9) Нарядить гонца въ посылку въ Петербургъ къ цесаревичу Павлу Петровичу, благодарить за присылку батюшкѣ пары сапогъ съ отворотами.
   Послѣ совѣта Коллегіи Пугачевъ снова отлучился въ Яицкъ и остался тамъ. Чумаковъ посылалъ за нимъ слѣдить и доносить себѣ все, что дѣлалось, и доносчики заявили однажды, что государь сидитъ все у Занозы, дѣлаетъ приступы на крѣпость, но не старательно, а ради больше потѣхи, и что видѣли его однажды въ пьяномъ видѣ вмѣстѣ съ полковникомъ Лысовымъ.
   Послѣднее извѣстіе поразило Чумакова. Онъ отправилъ въ Яицкъ Перфильева и кстати далъ ему отвезти Пугачеву кольчугу, добытую гдѣ-то Хлопушей.
   -- Ступай, родимый,-- сказалъ онъ,-- и разнюхай. Съ чего онъ началъ пьянствовать... Да Лысова испробуй... Вѣдь онъ его пьянаго продастъ Симонову... Э-эхъ... Дѣло наше трещитъ, валится! И дѣвки, и сіуха пошли теперь... Да упроси его броню-то эту надѣть, да не сымать. Застрѣлитъ его тамъ какой щенокъ -- дѣло наше и пропадетъ.
   Перфильевъ, взявъ съ собой кольчугу, отправился въ Яицкъ и убѣдился, что тамъ что-то подстроено Лысовымъ, который втерся въ милость къ Устиньѣ, къ отцу ея и, ловко надувая всѣхъ, готовилъ что-то... Перфильевъ передалъ кольчугу и предупредилъ Пугачева быть осторожнѣе, но тотъ говорилъ и думалъ только о невѣстѣ, пирахъ и приготовленьи къ свадьбѣ.
   Когда Перфильевъ заговорилъ о войскѣ, что ждутъ на Берду, Пугачевъ отвѣчалъ:
   -- А ну васъ, съ вашими войсками! Я свистну, и всѣ твои генералы московскіе посыпятся, какъ шишки еловыя. Я нонѣ нареченный женихъ и тѣшусь молодкой, и на всю вашу опаску мнѣ плевать! Что-жъ за государствованіе мое будетъ -- коли все заботы однѣ... Довольно, что вотъ этотъ кафтанъ желѣзный на себя напялю.
   Свадьба была назначена на второе февраля. Заноза уже не выходила на улицу пѣшкомъ, а разъѣзжала въ саняхъ, устланныхъ золотой парчей, взятой въ одной изъ Яицкихъ церквей, которая была за годъ пожертвована кѣмъ-то на ризы. Священникъ той церкви, отецъ Ѳеофанъ, возмутился и сказалъ разъ послѣ обѣдни въ проповѣди:
   -- Цари истинные вѣнчаются -- подаянья въ храмы Божьи чинятъ,-- а предбудущая царица вѣнчается,-- изъ храмовъ тащитъ.
   Слова дошли до Занозы, и она, ни слова не сказавъ Пугачеву, приказала немедленно схватить и удавить отца Ѳеофана. Предупрежденный священникъ, однако, скрылся, и потомъ ужъ узнали, что его приняли ночью въ крѣпость...
   Заноза обѣщала полста рублевъ за голову попа.
  

VI.

   Въ крѣпости жили попрежнему, но, начиная опасаться голода, собрали всю провизію къ коменданту и выдавали гарнизону небольшія порціи хлѣба, соленыхъ огурцовъ и капусты.
   Симоновъ и Крыловъ не унывали. Послѣдній приступъ показалъ имъ ихъ силу; они боялись только, что Пугачевъ приведетъ съ собой свое войско изъ Берды. Татаринъ Мустай-Мулла и Дуртя выходили изрѣдка изъ крѣпости, болтались въ городкѣ и разузнали, что идутъ на Оренбургъ генералы, а что Пугачевъ все сидитъ у невѣсты и подъ вечеръ они вмѣстѣ напиваются до пьяна.
   -- Пошелъ кувшинъ по водичку!-- отозвался, усмѣхаясь, Симоновъ.-- Слава Богу!Кромѣ того, Симоновъ чрезъ Мустая Муллу велъ переговоры съ Лысовымъ, но держалъ дѣло втайнѣ.
   Параня, пролежавши два дня въ постели отъ боли въ плечѣ, выздоровѣла. Рана ея пріобрѣла ей всеобщее уваженье.
   -- Молодецъ-боярышня!-- говорили даже солдаты гарнизона.
   Одинъ раненый герой Толстоваловъ охладѣлъ къ ней и говорилъ, что не генеральское дѣло и не дѣвичье -- лѣзть, гдѣ сражаются.
   Параня была довольна и почти счастлива, отчасти отъ того, что знала: что такое сраженье? отчасти отъ того, что Марѳа Петровна, пролежавшая послѣ приступа почти безъ памяти четверо сутокъ, пришла въ себя, и горячечное безуміе покинуло ее. Она страшно измѣнилась, похудѣла, посѣдѣла и ослабѣла настолько, что не могла подняться одна съ подушекъ, но понимала все...
   Параня разсказала ей подробно всѣ ихъ приключенья и узнала, что мать ничего не понимала и какъ бы не видала съ той минуты, когда ихъ хотѣли вѣшать въ Каракызѣ. Бурана она совершенно не помнила и погибели людей не подозрѣвала. Ближайшее все въ Яицкѣ и, наконецъ, приступъ вовсе какъ бы не существовали для нея, тогда какъ приступъ именно и привелъ ее въ безпамятство.
   -- Богъ милостивъ!-- повторяла Параня,-- освободимся отселѣ. Злодѣя захватятъ московскіе генералы, а то одинъ изъ его полковниковъ предастъ коменданту за тыщу рублей. Мнѣ Крыловъ говорилъ.
   -- Давай Богъ, для тебя, дитятко. Рано тебѣ помирать, а мнѣ что-жъ. Я не доживу до избавленья...
   -- Что ты, мамонька! Христосъ съ тобой. Ты теперь слава Богу. Оправишься скоро совсѣмъ.
   Марѳа Петровна плакала и ничего не отвѣчала на увѣренія дочери.
   Узнавъ, что на 2-е февраля, по случаю дня рожденія всеобщаго любимца Ванюши Крылова, будетъ обѣдня и затѣмъ молебенъ въ домѣ -- Марѳа Петровна пожелала причаститься и, готовясь къ этому дню, заставляла Параню читать себѣ Евангеліе. Особенно безпокоилась она о томъ, будетъ ли у нея чисто вымытое бѣлье на этотъ день.
   -- Эхъ, Улиты моей нѣту!-- вспомнила она о любимой дѣвушкѣ.-- Она бы мнѣ все заготовила. Умерла, дура, по собачьи...
   Перебѣжавшій въ крѣпость отецъ Ѳеофанъ познакомился съ Уздальскими, и Марѳа Петровна скоро подружилась съ нимъ.
   Слабость ея, однако, все увеличивалась... Наконецъ, она едва могла шевелиться въ постели и иногда по цѣлымъ днямъ лежала на спинѣ.
   Многіе часто заходили провѣдать генеральшу. Комендантъ, Крыловъ, офицерши навѣщали ее. Даже солдаты иногда приходили спрашивать у Тумыси и у Дурти.
   -- Что? Какъ генеральша? Что боярышнина матушка?
   Отецъ Ѳеофанъ проводилъ уже у больной цѣлые дни, и его умныя и богоугодныя рѣчи утѣшали больную. Прежнее утомленіе Парани отъ матери теперь прошло. Она оставляла мать съ священникомъ и съ каждымъ днемъ ждала ея выздоровленія. У Парани была новая забота, которая ее одолѣвала. Она сама вполнѣ не могла отдать себѣ отчета, желаетъ она избавленія отъ злодѣя или наоборотъ?.. По временамъ странныя картины рисовались въ ея головѣ...
   "Пугачевъ беретъ Яицкъ! Онъ у ногъ ея проситъ, чтобъ она шла за него замужъ!.. Она не соглашается, но вдругъ приходитъ извѣстіе, что это не злодѣй, казакъ Емельянъ, а дѣйствительно Великій Государь Петръ Ѳедорычъ!"
   "Великая Государыня Императрица Прасковья Алексѣевна!" -- шепталъ ей кто-то на ухо.
   "Да! Это не Иванушка!.." говорила она.
   Въ то же время часто она горько упрекала себя, что почти снова забыла своего жениха Иванушку. Она рѣшила, что какъ только мать выздоровѣетъ, попробовать переодѣтой пробраться въ Оренбургъ съ Дуртей.Опасныя минуты, чрезъ которыя она прошла, сдѣлали ее еще смѣлѣе.
   "Пословица говоритъ: славны бубны за горами. Со мной, почитай, все то же было, что и съ Иванушкой, чуть не повѣсили, ранили... И на валу около пушекъ была!.." думала Параня.
   Наступилъ между тѣмъ давно всѣми ожидаемый день -- 2-е февраля. И въ крѣпости, и въ городкѣ, и мятежники, и осажденные одинаково ожидали его.
   Погода вдругъ стала великолѣпная и завернула оттепель.
   Въ городкѣ съ утра было особенное движеніе, пятнадцать троекъ пріѣхало изъ Берды наканунѣ. Вся военная Коллегія, всѣ Графы, кромѣ Чики, всѣ первѣйшіе Атаманы Берды, Каргале, Илецкаго и Сакмарскаго городковъ явились въ Яицкъ на свадьбу государеву. До двухъ тысячъ татаръ пришли пѣшкомъ изъ Берды. Хлопуша привезъ 50-ть бочекъ вина съ заводовъ для народнаго чествованія и свадебной гульбы.
   Улицы Яицка были запружевы толпами народа.
   Бѣлыя знамена съ красными крестами развѣвались повсюду... Колокола гудѣли съ утра. Имя нареченной Устиньи Петровны было на устахъ у всѣхъ...
   Въ крѣпости ожидали, что, напившись на свадьбѣ, пожалуй, полѣзутъ и на сломъ...
   -- Пущай!-- говорилъ Крыловъ.-- Пусть перепьются, да лѣзутъ. Любое дѣло!
   Всѣ, и офицеры, и офицерши, съ утра собирались къ поздней обѣднѣ ради новорожденнаго Ивана Андреевича и затѣмъ въ гости къ капитану на завтракъ. Праздникъ былъ, однако, простъ; ради недостатка въ провизіи готовились только два большіе пирога съ капустой, да зажарили еще небольшого цицарскаго пѣтуха, который былъ первымъ старожиломъ крѣпости.
   Когда загудѣли колокола въ городкѣ, загудѣлъ и крѣпостной колоколъ...
   -- Богъ говоритъ!-- будилъ Ванюшу Дуртя...-- Вставай! Богъ гу-умъ -- гумъ!
   Скоро капитанъ Крыловъ собрался къ обѣднѣ въ мундирѣ. Ванюша -- въ малиновой канаусовой рубашечкѣ, выложенной позументомъ, и въ татарскихъ сапожкахъ зеленаго сафьяна -- важно расхаживалъ но горницѣ, то торопилъ мать и отца, то заглядывался на загнутые вверхъ носки своихъ сапожковъ.
   -- Золотая теперь вѣнчаться на красный въ Мечеть!-- говорилъ ему Дуртя, показывая на городъ. (Золотая -- было имя, данное имъ Занозѣ).
   -- Какая, Калмыкъ, золотая...-- отозвался капитанъ.-- Мѣдная у нея башка-то, чтобъ итти замужъ за злодѣя съ живой женой... Изъ за одной свадьбы сей посидитъ въ острогѣ...
   -- О-охъ, золотая...-- не соглашался Дуртя.-- Тутъ золотая, тутъ и тутъ...-- показывалъ Дуртя себѣ на глаза, на голову, на затылокъ и на грудь.-- Золотая! Якши!.. Гузель!
   Параня тоже встала, одѣвалась при первыхъ ударахъ благовѣста и спѣшила въ церковь.
   Марѳа Петровна собиралась въ ея отсутствіе подняться съ постели и перемѣнить все бѣлье съ помощью Тумыси. Параня этого не знала.
   Послѣ молебна долженъ былъ прійти отецъ Ѳеофанъ съ дарами и причастить больную.
   Послѣ обѣдни священникъ сказалъ проповѣдь на текстъ: "Не всякому духу вѣруйте, не искушайте, аще отъ Бога суть; яко мнози лжепророцы изыдоша въ міръ; о семъ познавайте духа Божія и духа лестча".
   Окончивъ проповѣдь, обращенную болѣе къ солдатамъ гарнизона, которыхъ отецъ Ѳеофанъ убѣждалъ стоять за командировъ, фортецію и заслужить монархинѣ, священникъ прибавилъ:
   -- Въ притчѣ Господь глаголетъ: "Не входяй дверьми во дворъ овчій, но прелазя инуде, той тать есть и разбойникъ, а входяй дверьми -- пастырь есть овцамъ; сему дверникъ отверзаетъ, и овцы гласа его слышатъ, и своя овцы глашаетъ по имени, и овцы по немъ идутъ, яко вѣдятъ гласъ его; чуждемъ же не идутъ, а бѣжать отъ него, яко не знаютъ чуждаго гласа..."
   -- Крѣпитесь, братцы!-- сказалъ комендантъ на паперти.-- Скоро помогутъ, авось, изъ Оренбурга.
   -- А вотъ что, братцы-ребятушки,-- говорили солдаты расходясь,-- жрать-то скоро неча будетъ!..
  

VII.

   Становилось все теплѣе, солнце нагрѣвало сильно, и снѣгъ началъ таять и желтѣть на улицѣ. Часовъ въ десять день выглядывалъ весеннимъ. Вокругъ бывшей войсковой избы на базарѣ стояла и толпилась громадная, сплошная масса любопытныхъ и зѣвакъ: казаки, татары и крестьяне.
   Въ избѣ сновали, хлопотали, бѣгали и устраивали.
   На крыльцо таскали изъ подъѣхавшихъ дровней снопы соломы въ избу, которая была пуста, потому что Пугачевъ перешелъ на время въ другую.
   Извѣстный въ Яицкѣ заслуженный казакъ Стратилатъ съ Яксая, вошедшій теперь въ милость государя, и старая богатѣйшая казачка Павла, прозвищемъ Чабаниха, распоряжались всѣмъ въ избѣ. Они были выбраны состоять посажеными у невѣсты государевой. Имъ помогала посаженая государева, Арина, жена Хлопуши. Они рядили свадьбу, т.-е. приготовляли брачный покой въ избѣ.
   Вокругъ избы уставили до десяти пушекъ и нѣсколько бочекъ со смолой. Пушки привезли изъ Берды, чтобъ палить послѣ вѣнчанія, а затѣмъ съ ними же итти на приступъ къ крѣпости.
   Стратилатъ, Чабаниха и Арина суетились и распоряжались; около десятка казачекъ и казачковъ прислуживали имъ.
   Въ большой горницѣ, гдѣ еще недавно была канцелярія войскового атамана и гдѣ чинился судъ войсковой -- теперь стѣны обили дорогими коврами; два изъ нихъ, особенно яркіе, были взяты ужъ давно съ губернаторской лѣтней дачи въ окрестностяхъ Оренбурга. Рейнсдорпъ получилъ ихъ когда-то въ подарокъ отъ одного изъ хановъ сосѣдственной Киргизъ-Кайсацкой орды.
   Среди комнаты навалили около 20-ти сноповъ въ квадратную сажень, затѣмъ накрыли простымъ ковромъ, на него положили три перины, тонкія простыни изъ тафты и подушки въ такихъ же наволокахъ и затѣмъ двѣ собольи шкурки въ ногахъ.
   Стратилатъ, несмотря на свои годы, влѣзалъ на снопы и уминалъ ихъ ногами, какъ случалось ему дѣлывать то же послѣ жнитва на скирдахъ.
   -- Полно, старина,-- сшутилъ пришедшій поглазѣть Марусенокъ,-- государь самъ умнетъ. Не трудись.
   -- Поди! Уходи, атаманъ!-- вскрикнула Чабаниха.-- Чужимъ не годно глазѣть на свадебный рядъ!-- и она вѣжливо выпроводила молодца.
   Когда постель была готова, къ стѣнѣ надъ изголовьемъ повѣсили двѣ иконы и на нихъ два расшитыхъ убруса, т.-е. платка въ видѣ занавѣсокъ.
   -- Святымъ-то угодникамъ, стало, не гоже глазѣть на человѣчье дѣло,-- сшутилъ и старикъ Стратилатъ.
   -- Полно вамъ зубы-то скалить; добро молодой, а вѣдь тебя завтра въ могилу потащутъ!-- ворчала Чабаниха.
   -- Тебѣ, вѣдь, что ни чхни -- все грѣхъ!-- заступилась Арина за Стратилата.
   Затѣмъ въ двухъ углахъ поставили двѣ кадки съ перемѣшаннымъ зерномъ ржи, овса, ячменя, а поверхъ всего положили по пшеничному хлѣбцу. Когда вся горница была убрана.
   Чабаниха прогнала всѣхъ, осталась одна и, взявъ изъ пузырька святой воды отъ дня Богоявленія, опрыскала постель, кадки, стѣны и углы и всю комнату, приговаривая шепотомъ...
   -- Здѣсь крестъ святый держитъ и хранитъ ложеніе брачное; крестомъ его ограждаю, крестомъ дьявола побѣждаю отъ четырехъ стѣнъ, отъ четырехъ угловъ. Здѣсь тебѣ, окаянный дьяволе, глазу, навѣту и искушенію, нѣтъ ни части, ни мѣста! Здѣсь крестная сила Господня и расточатся врази его во вѣки вѣковъ. Аминь.
   На кухнѣ того же дома шла между тѣмъ стряпня, и во главѣ десятка казачатъ хлопоталъ поваръ князя Черемисова -- Агѣй. Онъ сердился и вздыхалъ поминутно. То того нѣтъ, то другого нѣтъ.
   -- Ну, сторона здѣсь. Дикобразная сторона! Хуже Сибири! Нешто изъ двухъ горшковъ съ ухватомъ обѣдъ можно состряпать,-- говорилъ онъ.-- Вотъ теперь мнѣ ретрапель нуженъ, а поди его во всемъ Оренбургскомъ краю и въ глаза не видывали!-- Однако объяснить, что такое ретрапель, Агѣй не захотѣлъ.
   Поварята изъ казачковъ покатывались со смѣху за спиной Агѣя... отъ басурманскихъ именъ, которыми онъ называлъ кушанья. Узнавъ, что Агѣй -- стряпунъ изъ Петербурга, присланный государю отъ нѣкоего вельможи согласника, народъ лѣзъ глядѣть и на Агѣя.
   -- Але матанъ куреву!-- кричалъ имъ Агѣй по нѣмецкому. И поднимался дикій хохотъ.
   Толпа любопытныхъ скоро перешла, однако, отъ войскового дома къ тому, гдѣ снаряжался подъ вѣнецъ государь. Тамъ было на лицо все атаманье: графы, генералы и полковники.
   Никогда еще Яицкое казачество не видывало ничего такого.
   Всѣ поѣзжане государева поѣзда были въ суконныхъ яркокрасныхъ чекменяхъ съ золотыми кушаками, въ такихъ же Яицкихъ шапкахъ, расшитыхъ галуномъ, и зеленыхъ сафьянныхъ сапогахъ. Болѣе всѣхъ, однако, обращалъ на себя вниманіе генералъ Барскій, т. е. Янъ Бжегинскій, одѣтый въ голубой кунтушъ съ двойными закинутыми за плечи рукавами. Вся грудь была залита серебрянымъ шитьемъ, шнурами и бляхами, полы, рукава и воротникъ были оторочены бобромъ. Лицо его было грустно, но отпущенные усы тщательно завиты колечками.
   У крыльца дома, среди обступившаго народа, стояло четверо большихъ саней, накрытыхъ коврами. Переднія сани были всѣхъ наряднѣе. Великолѣпная вороная тройка была на подборъ; сами атаманы выходили на крыльцо любоваться ею.
   На облучкѣ сидѣлъ казакъ Твороговъ. Подъ росписной дугой надъ головой коренника и на гривахъ пристяжныхъ висѣли и болтались лисьи и волчьи хвосты... Збруя сіяла и звенѣли десятки бубенчиковъ... На сидѣньи саней, сверхъ разложеннаго темно сѣраго бѣличьяго мѣха, лежала малиновая бархатная подушка съ золотыми по угламъ кистями.
   Близъ саней нѣсколько малолѣтковъ въ новыхъ темно-зеленыхъ кафтанахъ держали подъ уздцы съ два десятка верховыхъ коней... Всѣ отборные аргамаки и киргизки были приведены изъ Берды для поѣзжанъ. Впереди казакъ Ѳедулевъ и Яшка въ кафтанѣ десятника съ позументомъ на шапкѣ держали вмѣстѣ огромнаго сѣраго жеребца который, согнувъ богатырскую шею, грызъ удила; то оглядывался онъ кругомъ умнымъ и зоркимъ окомъ, то принимался рыть снѣгъ копытами и нетерпѣливо подбирался.
   -- Откелева такой конь?-- спрашивали изъ толпы.
   -- Отъ царевича Павла Петровича присланъ Батюшкѣ въ подарокъ, изъ Питера!-- отвѣчалъ Яшка.
   -- Чего врешь-то,-- шепталъ ему Ѳедулевъ.
   -- Намъ не врать -- такъ и не жить,-- усмѣхнулся Яшка, давно уже смекнувшій всѣ порядки царевой Москвы.
   -- Подержи-ка одинъ... Я до кума дойду...-- И оставивъ коня, Яшка подошелъ ко вторымъ санямъ, назначеннымъ для посаженыхъ и свахъ. На облучкѣ правилъ тройкой русый мужикъ въ новомъ тулупѣ.
   -- Савка, здорово, шельма!.. Я те вчера еще розыскивалѣ по городу.
   -- А-а! Яша... Ахъ дьяволъ! Кафтанье како напялилъ,-- воскликнулъ Савка... А я во, въ кучерахъ.
   -- Жалованный и на тебѣ тулупъ-то. Смотри, справишь ли тройкой?
   -- Эвось... Кто сюда-то везъ государя изъ Москвы. Твороговъ-то велъ подсѣдельныхъ. А что я тебѣ, Яша, молвлю. Я такъ-то сижу, да раскидываю въ мысляхъ. Коли-бъ видѣли насъ наши бабы... Таковскія, альбо сотскій, Парфенъ Егорычъ! А?..
   Гулъ прошелъ по толпѣ и превратился скоро въ громкое: Уррр-а-а!!
   Пугачевъ стоялъ на крыльцѣ въ бархатномъ аломъ чекменѣ, расшитомъ почти сплошь золотомъ, съ звѣздой почти на серединѣ груди и съ двумя большими золотыми крестами на шеѣ, въ родѣ наперсныхъ Архіерейскихъ. Бархатная алая шапка съ мѣховой оторочкой была надѣта на бекрень. На боку висѣла позолоченная сабля. Сѣрые суконные штаны были вправлены въ голенища желтыхъ сафьянныхъ сапогъ съ высокими каблуками на желѣзныхъ подковахъ.
   Онъ спустился съ крыльца и, весело оглядывая народъ, сталъ садиться верхомъ. За нимъ высыпала красная и блестящая кучка поѣзжанъ; тутъ же были два священника и причетъ. Казаки вынесли съ десятокъ новыхъ бѣлыхъ знаменъ съ нашитыми изъ краснаго бархата крестами.
   Раздался густой благовѣстъ по городку, выпалили три пушки у соборной церкви. Кони вздрогнули, все задвигалось, зашевелилось.
   -- Гонецъ пущенъ отъ невѣсты!-- понесся людской говоръ.
   Пугачевъ самъ съ наслажденіемъ оглядывалъ яркую картину, сіявшую въ лучахъ солнца.
   -- Ну, генералъ!-- обернулся онъ къ Хлопушѣ, который, одинъ въ черномъ кафтанѣ, съ петлицами и нашивками, съ сѣткой на лицѣ -- былъ какъ пятно въ блестящей красной кучѣ.
   -- Что, Ваше Величество? Гожій поѣздъ!
   -- Во вѣкъ не забуду... Все ты... И сукно красное, и кони, и звѣзда-то даже моя... Все... Спасибо, родимый...
   -- Что считаться. Радъ угождать... государь. Эдакаго времячка другого мнѣ не нажить! Гляди-ко, гонецъ скачетъ отъ невѣсты.
   Молодой казакъ Кузнецовъ, родственникъ невѣсты, подскакалъ среди раздавшагося народа къ дому и, круто осадивъ лошадь, выкрикнулъ бойко заученную наканунѣ рѣчь:
   -- Государь великій Петръ Ѳедорычъ! Указалъ оповѣстить твое величество царскій твой слуга атаманъ Стратилатъ: прося Бога въ помочь -- время тебѣ итти по невѣсту.
   -- Эка молодчина!-- раздалось кругомъ.-- Благослови Богъ въ путь поѣзжанъ и всѣхъ любящихъ гостей,-- громко сказалъ Хлопуша съ крыльца, обращаясь ко всѣмъ.
   И какъ ватажный атаманъ, по должности распоряжавшійся свадебной ватагой и поѣздомъ,-- онъ двинулся верхомъ на плотной вяткѣ впередъ всѣхъ... За нимъ пошли молодые казачата съ образами, затѣмъ казачата съ караваями хлѣба и солонками на блюдахъ, укрытыхъ узорчатыми платами; затѣмъ двое казаковъ несли свадебную свѣчу въ три пуда вѣсомъ. За ними двинулись священники съ крестами и причетъ. Затѣмъ рядами шелъ пѣхотный полкъ изъ 2-хъ сотенъ человѣкъ въ разныхъ мундирахъ разныхъ полковъ. Тутъ были и перебѣжчики отъ Кара и Фреймана, и гренадеры Карташева, и Чернышевскіе піонеры, и солдаты Оренбургскаго гарнизона. За ними, окруженные всадниками, ѣхали въ саняхъ посаженые: Чумаковъ и жена Хлопуши, Арина, а по срединѣ сваха государева, Варвара Зарубина, жена Чики.
   Вслѣдъ за ними двигались и развѣвались бѣлыя знамена съ кроваво-красными осьмиконечниками!.. Подъ ними гремѣли барабаны и выступали барабаньщики въ гренадерскихъ мундирахъ. За знаменами несли вдвоемъ Яшка и Ѳедулевъ голштинское знамя, за которымъ, отступя на сажень, удало и размашисто выступалъ подъ Пугачевымъ сѣрый жеребецъ, грызя удила и взмахивая гривой... Около Пугачева ѣхалъ на его любимомъ ворономъ киргизскомъ конѣ -- Перфильевъ, исправлявшій должность свадебнаго тысяцкаго и сурово оглядывавшій съ невеселымъ видомъ всю процессію. Его обязанность была -- не отлучаться ни на шагъ отъ жениха во все время свадьбы...
   -- Чего ты все... Словно ищешь кого?-- спросилъ тихо Пугачевъ, пріостанавливая коня.
   -- Искаріота ищу! Лыску! По что его нѣтъ?..
   -- Онъ въ обидѣ, что не дружкой!.. Эхъ, кабы ему своей смертью помереть,-- вздохнулъ Пугачевъ.-- То-то бы мнѣ быкъ съ плечъ.
   За Перфильевымъ ѣхали врядъ четверо дружекъ: Марусенокъ, Алеша, Овчинниковъ и Падуровъ, и снова двигались, развѣваясь, такія же знамена,-- за которыми, лихо изгибаясь, шла тройка и ѣхали сани государевы пустыя, предназначенныя посаженымъ невѣсты. Затѣмъ третьи сани, гдѣ сидѣли Бѣлобородовъ, Бжегинскій, Шелудяковъ и долженъ былъ сидѣть, но скрылся... Лысовъ.
   За послѣдними санями ѣхали кучей почетные казаки -- гости изъ Берды, Яицка и окружностей, человѣкъ до пятидесяти. Веселый говоръ шелъ между ними...
   Толпа рванулась за ними и напирала густой массой... Небольшія кучки бѣжали рядомъ съ поѣздомъ и забѣгали впередъ.
   Все двигалось и гудѣло, заглушая гулъ благовѣста.

-----

   Вокругъ дома Кузнецова тоже была толпа, но больше казачки, татарки и, вообще, женщины. Когда гонецъ поскакалъ отсюда объявить, что невѣста готова и ждетъ жениха, то въ большой горницѣ дома за покрытымъ столомъ сидѣли человѣкъ съ двадцать чинно и молчаливо въ ожиданіи... Только народъ съ улицы лѣзъ въ окна и шумѣлъ, особенно визжали и тараторили калмычки. Заноза сидѣла на лавкѣ, поставленной на возвышеніи за столомъ, выше всѣхъ остальныхъ; около нея сидѣлъ на жениховомъ мѣстѣ маленькій казаченокъ, дальній родственникъ, по бокамъ посаженые Стратилатъ и Чабаниха. Затѣмъ около Чабанихи отецъ Кузнецовъ, а рядомъ съ Стратилатомъ сваха, по прозвищу Чортово Корыто. Затѣмъ священникъ. Кругомъ стола и по стѣнамъ сидѣли всѣ остальные поѣзжане невѣсты, преимущественно жители Яицка. За лавкой невѣсты стояли: свѣчникъ, коровайникъ и дружка, державшій большой лотокъ, на которомъ лежала кичка, изукрашенная и расшитая шелками, бусами и унизанная кругомъ бисеромъ; задняя часть кички, или подзатыльникъ, былъ обшитъ соболемъ; вокругъ кички на блюдѣ лежали сѣмена, хмѣль, серебряныя деньги и золотые лобанчики. Среди всеобщей тишины, перешептываясь межь собой, поѣзжане говорили изрѣдка другъ дружкѣ.
   -- Вѣдь и впрямь царицей смотритъ! Знаетъ батюшка, гдѣ раки зимуютъ.
   -- Краше ея нѣтъ во всей округѣ!
   Заноза сіяла нарядомъ и сіяла гордой красотой. Несмотря на замѣчаніе "Чортова Корыта", на ворчанье Чабанихи е-хе-хе!.. На утро возьмутъ Татищеву и передавятъ всѣхъ.
   -- Богъ милостивъ!
   -- Богъ милостивъ! На Бога надѣйся, да самъ-то блюдись... Такъ! Ну, а ежели у тебя на пять тысячъ мятежныхъ нѣтъ ни порошинки, а есть четыре крысы инвалидныя, такъ Господь тебѣ поможетъ? А?! Какъ по твоему?
   -- Не грѣши! Наша Татищева не Разсыпная, и люднѣе, и оруженнѣе. Господь поможетъ, сразишь и не такую рать.
   -- Жена! Жена! Нынѣ не тѣ времена, какія были при судьяхъ израильскихъ,-- полугрустно, полуиронически сказалъ комендантъ.-- Нынѣ косточкой, ключицей, не уложишь стотысячную армію, и фортецію тоже, самую что ни на есть гнилую, не возьмешь однимъ звукомъ трубнымъ.
   Комендантъ сѣлъ къ столу и взялъ было стаканъ чаю, но вдругъ поглядѣлъ въ окно и вскрикнулъ.
   На улицѣ было свѣтло, какъ днемъ. Онъ вскочилъ и выбѣжалъ; хозяйка послѣдовала за нимъ и вышла на крыльцо.
   Народъ съ крикомъ выбѣжалъ на улицу. Высокое, зіяющее пламя колыхалось и прыгало въ концѣ слободы.
   -- Гей! За мной! Бочки, багры! Тащи что есть!-- крикнулъ комендантъ испуганно-снующему люду.
   Солдаты съ вала, народъ изъ всѣхъ избъ и изъ дома, все бросилось на огонь.
   Опустѣла слобода, и всѣ скучились на другомъ концѣ у пожара. Нѣсколько офицеровъ пробѣжали туда же. Комендантша стояла на крыльцѣ и все шептала:
   -- Боже Господи! За бѣдой бѣда. Чего же они всѣ-то убѣжали, валъ-то очистили?-- думала старушка, глядя на колыхающееся пламя, освѣщавшее всю крѣпость.
   Вдругъ раздался гулъ и топотъ конный на противоположномъ опустѣвшемъ концѣ улицы. Земля дрожала отъ него.
   Комендантша ахнула и онѣмѣла. Послышался дикій калмыцкій визгъ и гикъ, два-три выстрѣла и трескъ. Нѣсколько всадниковъ уже скакали вдоль улицы.
   Женщина все поняла; безъ крику бросилась въ домъ, схватила ребенка на руки и побѣжала въ другую дверь, но вернулась и стала среди горницы, побѣлѣлая лицомъ и дрожа всѣми членами.
   -- Бѣжать?
   Но куда и зачѣмъ? Обѣ женщины пришли въ себя и подняли головы на старушку.
   -- Матушка, что это?-- вымолвила молодая.
   Комендантша хотѣла отвѣчать, но задохнулась и, крѣпко обнявъ рукой перепуганнаго ребенка, другою указала на улицу.
   -- Смерть!-- глухо и спокойно вымолвила женщина, сидѣвшая въ углу.
   -- Мама, мама!-- вдругъ заплакалъ ребенокъ.
   Визгъ, вопль и трель ружейной пальбы шелохнула воздухъ. Вся фортеція загудѣла вдругъ отъ рукопашной на улицѣ. Прошло минутъ десять, и пальба начинала стихать и рѣдѣть. Женщины пытливо глядѣли въ настежъ-растворенныя двери.
   Вдругъ раздался стукъ тяжелыхъ шаговъ, и кто-то вбѣжалъ въ сѣни. Хозяйка двинулась навстрѣчу.
   -- Что, что?-- вымолвила она, вглядываясь въ сѣни, полуосвѣщенныя заревомъ пожара.-- Что? Отбили.
   Но вдругъ старушка дико вскрикнула и шарахнулась назадъ, а за ней вбѣжалъ на порогъ казакъ Лысовъ въ бѣлой окровавленной рубахѣ, и усталый оперся на свою обнаженную саблю.
   -- Ага! Одно бабье! Стало всѣ!-- воскликнулъ онъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Параня вздрогнула. Ужъ не увидала ли она этого окровавленнаго казака? Дѣвушка все еще сидѣла у окна въ розоватомъ полусвѣтѣ итальянской комнатки, и гулъ продолжавшейся мазурки не манилъ ее въ залу. Она трепетно обмирала въ новомъ для нея чувствѣ, которое лилось по всему ея утомленному существу. Она вздрогнула нѣсколько разъ, какъ отъ холода, и наконецъ, снова устремила задумчивый взоръ въ ту же непроницаемую тьму. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   А тамъ, въ степяхъ, въ столовой горницѣ комендантскаго дома, уже пятеро казаковъ въ кругу сидѣло у стола. Русый молча и задумчиво прилегъ на диванѣ. Татары и Калмыки толпились въ въ дверяхъ, въ сѣняхъ и на дворѣ. Середи улицы стучали топорами, кончая висѣлицу на двухъ столбахъ.
   Въ столовую вводились къ допросу офицеры и послѣ шли въ сѣни, гдѣ ихъ остригали въ кружокъ по-казацки, или на улицу, гдѣ ихъ по очереди вздергивали на висѣлицу. Въ другой сосѣдней горницѣ сидѣлъ за столомъ Пугачевъ съ писаремъ, и подробно разспрашивалъ передавшися и остриженныхъ офицеровъ, а писарь записывалъ по его приказу.
   Въ столовую ввели между тѣмъ страшно израненнаго хозяина дома.
   -- А-а! Старый! Ишь его распучило! Хочешь къ царю въ службу?-- спросилъ Чика Зарубинъ!
   -- Я комендантъ Елагинъ, слуга государыни Екатерины и вамъ холопамъ служить не могу.
   -- Храберъ больно. Подвысь.
   -- Гдѣ его вѣшать... Всякая бичева треснетъ. Обчистить развѣ жиръ прежде.
   -- И дѣло! Сдери кожу,-- рѣшилъ Лысовъ.
   Коменданта вывели. Русый вдрогнулъ и подошелъ къ столу.
   -- Что-жъ терзать-то зря? стараго?-- вымолвилъ онъ, обращаясь къ молчавшему и давно задумавшемуся Чумакову.-- Ну, убивайте, вѣшайте, а терзать что-жъ!
   -- Добро, добро! Ты, государь, успокойся...-- вступился Лысовъ.-- Закуси что-ль или спать иди.
   Русый отошелъ, сѣлъ въ уголъ и, положивъ голову на руки, глубоко задумался.
   -- Какъ звать?-- спросилъ Лысовъ вновь приведеннаго.
   -- Бригадиръ баронъ Билофъ!-- гордо отозвался офицеръ.
   -- Изъ Оренбурга на подмогу сюда пришелъ,-- объяснилъ кто-то.
   -- Къ намъ хочешь?,
   -- Были бы руки не скручены, я бы тебѣ бороду вырвалъ за одно это слово... Не взыщи, чѣмъ богаты.-- И офицеръ плюнулъ въ лицо Лысова.
   -- Задавить!-- бѣшено вскрикнулъ Лысовъ.
   -- Всѣ,-- объявилъ приводившій плѣнныхъ Твороговъ.-- Бабы вотъ еще!
   -- Давай! Ты кто? Ай! Славная дѣвка!
   Вошла молодая красавица со скрученными за спину руками, матово-блѣдная, но спокойная, и стала предъ кружкомъ; посинѣлыя губы ея шептали, глаза устремились черезъ казаковъ на образокъ, висѣвшій въ углу горницы. Неестественное положеніе рукъ еще болѣе обрисовывало ея пышный станъ и еще горделивѣе казалась красавица.
   -- Погоди на часъ, помолишься!.. Ты кто?-- спросилъ Овчинниковъ.
   Женщина молчала и молилась.
   -- Майорша Харлова. Я ее знавалъ,-- сказалъ Чика.-- Она дочь здѣшняго коменданта и вдова Харлова, что вчера вздернули въ Нижне-Озерной. Славная. Жаль безъ пользы губить. Пригодится. А?
   -- Вѣстимо пригодится,-- оживился Чумаковъ,-- любуясь красавицей. Женщина поблѣднѣла еще болѣе.
   -- Ты не желаешь-ли, государь?-- обернулся Чумаковъ.
   Русый пришелъ въ себя и махнулъ рукой.
   -- Не желаешь?
   -- Д-да,-- вдругъ, будто спохватившись, вымолвилъ тотъ.-- Веди сюда.
   -- Не горюй... Государь утѣшитъ тебя по мужѣ,-- сказалъ Чика смѣясь.
   Женщина зашаталась и упала безъ чувствъ на полъ. Нѣсколько татаръ подняли ее, ворча подъ носъ, и вынесли въ маленькую горницу, гдѣ была спальня коменданта.
   -- Еще баба! Кто такая?
   -- Вдова майора Веловскаго, котораго вы, холопы подлые, въ Разсыпной фортеціи умертвили. Коль оставите тоже въ живыхъ, я зарѣжу перваго пса, что меня пальцемъ тронетъ,-- глухо, но твердо выговорила Веловская.
   -- Го-го какая! Что-жъ, никто не желаетъ себѣ воструху?-- спросилъ Лысовъ.-- Такъ къ сатанѣ! Подвысь.
   -- Чего-жъ съ бабой хлопотать? И на вѣшалкѣ ужъ плотно гораздо. Ее за-просто велѣть Калмыкамъ придавить.
   -- Кончай, братцы, тошно,-- вымолвилъ вставая Чумаковъ и вышелъ въ сосѣднюю горницу, гдѣ былъ Пугачевъ.
   Онъ подсѣлъ къ новому своему другу и сталъ слушать подробный допросъ про оренбургскіе порядки, про губернатора, гарнизонъ, крѣпостныя стѣны и т. д.
   -- Есть еще кто изъ бабья?-- крикнулъ Чика въ столовой.
   -- Всѣ, кажись.
   -- Тутъ была жена онаго коменданта, старая,-- вымолвилъ вошедшій татаринъ Лай-ханъ.-- Да она больно завозилась какъ кожу сдирать стали со стараго. Ее сейчасъ молодцы на мелко порубили.
   -- Ну, конецъ государственному совѣту!-- хлопнулъ Лысовъ кулакомъ по столу.
   -- Добре. Кати бочку!
   -- Тутъ мальчугашка, братишка оной Харловой,-- сказалъ Лай-ханъ. Съ нимъ что?
   -- Пошелъ къ дьяволу! Сказано, конецъ государственному совѣту,-- крикнули казаки вставая и потягиваясь.
   -- Ну, а ты, Петръ Ѳедорычъ, чего же зѣваешь?-- обратился Чика къ Русому, подмигивая на дверь, куда вынесли женщину.
   -- Пусти, я замѣсто его пойду,-- вызвался Лысовъ.
   -- Прочь, кровопійца! повелительно крикнулъ вдругъ Русый, вставая, и лицо его вспыхнуло гнѣдомъ.
   Казаки переглянулись и наступило гробовое молчаніе.
   -- Ахъ ты, дворянское сѣмя!-- проворчалъ Лысовъ злобно. Бѣлорыльце!
   -- Полно, полно, Лыска!-- выговорилъ Чика холодно и махнулъ головой на кучку татаръ на порогѣ,-- услышатъ.
   Русый вышелъ къ Харловой, но скоро прошелъ оттуда на улицу и, разспрашивая, искалъ сына Елагина. Найдя ребенка, онъ провелъ его къ сестрѣ.
   -- Глянь-ко,-- сказалъ Лысовъ ему вслѣдъ:-- онъ бы ужъ ребеночка грудочкой покормилъ.
   Казаки окружили столъ, и весело болтая, ѣли и пили; наконецъ, атаманы Чика, Лысовъ и Овчинниковъ запѣли, до десятка казаковъ-есауловъ подтягивали:
  
   Одна у меня хозяюшка,
   Разудалая головушка,
   И единъ ножъ сотоварищъ.
  
   Скоро нѣсколько опьянѣлыхъ голосовъ запѣли разное. Пугачевъ съ Чумаковымъ вышли и присѣли къ столу.
   -- Ухъ, отощалъ!-- вымолвилъ Пугачевъ, хватая ломоть хлѣба.
   -- Емельянъ Иванычъ, выпьемъ! крикнулъ Лысовъ черезъ столъ.
   -- Спасибо.
   -- Ну, выпьемъ, душа! Аль рамазанъ какой на себя наложилъ?
   -- Знаешь не пью. Чего привязался! нетерпѣливо отвѣчалъ Пугачевъ.
   -- Эй, Лыска! крикнулъ Чика.-- Спляши, родимый, эту самую, что въ Украйнѣ обучился... что въ Разсыпной-то валялъ!
   -- Изволь, хрипнулъ совсѣмъ опьянѣлый Лысовъ.
   Раздался топотъ тяжелыхъ сапожищъ по полу, хохотъ и крики. На улицѣ было тоже пьянство и тѣ же крики. Всюду пахло виномъ и кровью . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- Менуэтъ! крикнулъ кто-то въ залѣ и захлопалъ въ ладоши.
   Параня очнулась и тяжело вздохнула.
   Она задернула занавѣску и перевела взоръ на фонарь, который обливалъ розовымъ свѣтомъ ея бѣлое атласное платье, такъ что она сіяла вся, какъ зорька лѣтняя. За ней давно уже стоялъ Иванъ и, насупившись, нещадно сопѣлъ.
   -- Не повѣрю я... Не повѣрю, что башмакъ развязался,-- вдругъ отчаянно замахалъ онъ руками.
   -- Ахъ, Иванушка! Ну, не развязался. Отстань, голубчикъ,-- полулѣниво, полугрустно шепнула дѣвушка.
   -- Отстань! А? Ну... ну хорошо... Такъ я... а вотъ что... я тебя знать не хочу.
   И князь Иванъ какъ сумашедшій выскочилъ въ ярко освѣщенную залу. Въ то же мгновеніе грянула музыка.
   -- Менуэтъ, менуэтъ! воскликнула вдругъ Параня, словно преобразившись; весело выскочила она изъ полутемной комнатки и оглянула залу радостно сіяющимъ взоромъ.
   Бжегинскій выбѣжалъ тоже изъ дверей комнаты, гдѣ играли въ карты, чтобы пригласить свою постоянную даму. Въ ту же минуту Иванъ остановилъ дѣвушку и сказалъ сухо и угрюмо:
   -- Желаешь со мной?
   -- Менуэтъ, пани Уздальска! протянулъ руку Бжегинскій.
   Дѣвушка поглядѣла на обоихъ и смутилась.
   -- Да ты сумѣешь ли, Иванушка?.. Вѣдь это трудный танецъ. Ты спутаешься въ фигурахъ. А? почти умоляющимъ голосомъ сказала Параня, но Иванъ не понялъ ея скрытой печали и борьбы.
   -- Не впервой. Помилуй! То не краковякъ вашъ дурац...
   Иванъ запнулся.
   Бжегинскій повторилъ свое приглашеніе.
   -- Я съ княземъ,-- жалостливо отозвалась Параня.
   И глаза ея говорили: видите, что-жъ дѣлать. И она прибавила поддразнивая:
   -- А вѣдь ты, Иванушка, сейчасъ сказывалъ, что знать меня не хочешь!
   Иванъ молча повелъ даму на мѣсто, но вдругъ вымолвилъ отчаяннно:
   -- Побожися ты мнѣ, что у тебя башмакъ развязался. Повѣрю тогда!
   -- Какъ можно? Грѣхъ божиться! разсмѣялась Параня принужденно, и не слушая, что говорилъ ей Иванъ, слѣдила глазами за Яномъ, который пошелъ выбирать себѣ даму.
   Зала снова оживилась. Танцующіе разбирались. Многіе появились изъ гостиной и игорной поглазѣть на танецъ. Брандтъ велъ за руку старуху Бартыкаеву, за нимъ выступала высокая фигура высокомѣрнаго князя Данилы, который шелъ съ губернаторшей.
   -- Онъ вѣдь больной, князь, нынче попляшетъ, а завтра будетъ въ кровати. Куда ему? говорила про мужа Анна Ивановна Брандтъ.
   Скоро всѣ были на мѣстахъ и менуэтъ начался. Брандтъ, жена его, Бартыкаева и князь Хвалынскій изображали почетную группу менуэта, которая двигалась плавно и медленно, двое ради важности, двое ради старыхъ костей. Князь Хвалынскій, головой выше всѣхъ и стройнѣе всѣхъ, танцовалъ такъ, что привлекалъ большую часть глазѣвшей публики къ себѣ. Не вдалекѣ Янъ Бжегинскій угрюмо водилъ свою даму, Доротею ІІІтейндорфъ, и все озирался туда, гдѣ былъ Иванъ, шагавшій бережно и подбираясь всѣмъ тѣломъ, какъ бывало шагалъ онъ въ Азгарскомъ огородѣ между грядъ клубники, а съ нимъ Параня, граціозно вьющаяся около него змѣйкой и изрѣдка восклицающая среди спутанной фигуры: "Ахъ, Ванюша!" или: "Что ты, что ты, Иванушка?" Тутъ же выступалъ, лѣниво покачиваясь и болтая руками, первый казанскій забіяка и сорви-голова Ахлатскій, просидѣвшій весь балъ въ игорной и уже немного на веселѣ. Онъ не переставая вралъ вполголоса всякій вздоръ своей дамѣ Бѣлокопытовой.
   -- Тише ты! тщетно убѣждала его комендантша.
   Крайняя затѣмъ пара, присоединившаяся уже послѣ начала менуэта, привлекла вниманіе по особой причинѣ. Кавалеръ былъ пріѣхавшій изъ деревни Андрей Соколъ-Уздальскій, съ весны не бывшій въ Казани. Онъ явился на балъ и пригласилъ Дарью Сельцеву, еще не успѣвъ поклониться хозяевамъ, и теперь во время танца раскланялся издали съ Брандтомъ, кивнулъ головой сестрѣ и Ивану, и отвѣчалъ знакомымъ на разные вопросы, сыпавшіеся со всѣхъ сторонъ.
   -- Правда-ль женишься? спросилъ его Ахлатскій черезъ голову Сельцевой.
   Андрей улыбнулся и весело кивнулъ головой.
   -- Не горюй! Бываетъ и хуже! сострилъ Ахлатскій и прибавилъ комендантшѣ:-- Ну а мы съ тобой когда женимся? Прямо отселѣ и до завтрева... Ты? Груша Яблоковна?
   Старикъ Брандтъ между тѣмъ усталъ и обратился къ близъ стоявшему высокому, плотному и круглолицему мущинѣ съ узенькими глазками и вообще съ татарскимъ типомъ лица.
   -- Князь! Голубчикъ! Замѣсти!
   -- А-а! отозвался тотъ.-- Нѣтъ, шалишь, губернаторъ. Назвался груздемъ, полѣзай въ кузовъ. Ну ужъ Богъ проститъ. Пусти.
   И князь Черемисовъ, первый казанскій богачъ и хлѣбосолъ, сталъ на мѣсто запыхавшагося старика.
   -- Пожалуйте вашу безцѣнную ручку, Лукерья Кузьминишна,-- началъ Черемисовъ, подтрунивая надъ своимъ заповѣднымъ врагомъ, Бартыкаевой.-- Когда вы въ первой-то плясали, при Петрѣ Алексѣевичѣ, аль при царѣ Дадонѣ, что ѣлъ изъ ладони...
   -- Нѣту, голубчикъ. Не такъ-то давно... Когда ты съ своимъ батькой Ракметомъ еще въ мечетяхъ Мухоѣду своему молились,-- ехидно огрызнулась Бартыкаева.
   И она, важно переваливаясь гусемъ и задирая назадъ голову, разрѣзала воздухъ своимъ расплюснутымъ калмыцкимъ носомъ, точно будто нюхала кругомъ себя.
   Ахлатскій не пропустилъ этого случая и, проходя около старухи, тоже задралъ голову и пропѣлъ фистулой:
  
   Пахнетъ, пахнетъ Калмычкомъ!
  
   Менуэтъ кончился и начался режуисансъ, совершенно противоположный менуэту танецъ. Теперь пары не двигались важно, а бѣгали, какъ въ горѣлки. Балъ, близясь къ концу, разгорался все болѣе. Кто и не умѣлъ плясать, а проглядѣлъ завидуя весь вечеръ на другихъ, теперь благодаря режуисансу пустился бѣгать, скакать и топать пуще всѣхъ, рѣшивъ по пословицѣ: "была не была!" Дирижировалъ танцемъ плѣнный французъ Гліонъ, въ мундирѣ мушкатера, собственнаго сочиненія. Даже красавецъ, некрещеный татаринъ Селимъ, родственникъ князя Черемисова, пустился въ плясъ, пригласивъ какую-то дѣвушку, просидѣвшую весь балъ въ углу залы, и прыгалъ козломъ со счастливымъ и радостнымъ лицомъ.
   Крѣпко спавшій на стулѣ Ахметъ-Измаилъ-бей проснулся отъ умышленнаго толчка одной пары и, поправивъ съѣхавшую на бокъ чалму, сталъ глядѣть на танцы. Къ нему подошелъ проигравшій весь вечеръ въ карты конфедератъ Казиміръ Бжегинскій, старшій братъ Яна, человѣкъ загадочный по виду, съ сдержанными и расчитанными словами и жестами, всегда сумрачный, глядящій изъ подлобья и всегда будто задумчивый, но видящій и смекающій все происходящее кругомъ.
   Измаилъ-бей оживился при видѣ его. Казиміръ говорилъ по-турецки, и съ нимъ только отводилъ душу плѣнный. Казиміръ своимъ тихимъ, проникающимъ въ человѣка голосомъ, спрашивалъ, весело ли бею.
   -- Такъ-же какъ на кораблѣ въ качку! отвѣчалъ бей.
   Вскорѣ къ нимъ подошелъ Брандтъ и заговорилъ съ Бжегинскимъ по-нѣмецки.
   -- Ну спасибо вашему брату Яну и вообще конфедератамъ. Генералъ Нефедъ Ивановичъ, уѣзжая, сказалъ, что не запомнитъ въ Казани бала so belustigend. Наша вѣдь молодежь трепака одного любитъ, oder dieses: орелъ и рѣшетка... Видѣли? кончилъ Брандтъ, указывая глазами на князя Данилу, сидѣвшаго не вдалекѣ, около Парани, которая, запыхавшись отъ режуисанса, откачнулась на стулъ и обмахивалась платкомъ.
   -- Да. И уже знаю, что онъ вамъ наговорилъ, отвѣчалъ Казиміръ.
   Брандтъ пожалъ плечами. Къ нимъ подошли еще два конфедерата. Одинъ изъ нихъ былъ знаменитый польскій партизанъ Потоцкій, жившій въ домѣ губернатора, державшійся гордо со всѣми и знавшійся только со своими.
   -- Я знаю князя еще съ Польши. Онъ былъ въ корпусѣ у генерала Суворова,-- вступилъ онъ въ разговоръ.-- Янъ былъ взятъ въ плѣнъ его отрядомъ при штурмѣ Кракова.
   -- Онъ дрался съ Яномъ въ сшибкѣ, братомъ былъ тяжело раненъ и ему непріятно было встрѣтиться съ нимъ. Это понятно,-- сказалъ Казиміръ.
   -- Всѣмъ нашимъ очень досадно, что Ihre Excellenz изъ-за насъ имѣли непріятность, важно сказалъ Пулавскій.
   -- Мы тутъ не виноваты, подхватилъ Казиміръ.-- Янъ зналъ, что раненый имъ офицеръ князь Хвалынскій, но не видалъ его въ лицо никогда, чтобъ имѣть возможность избѣгать. Да Янъ и не считаетъ князя личнымъ врагомъ.
   -- Разумѣется, вымолвилъ Брандтъ. Всякій дѣлалъ свое дѣло.
   -- Ахъ, чудакъ! воскликнулъ вдругъ Потоцкій.-- Зачѣмъ онъ подходитъ. Смотрите.
   Всѣ четверо стали глядѣть въ ту сторону, гдѣ Янъ Бжегинскій молодцовато подходилъ къ Паранѣ, приглашая танцовать. Онъ, улыбаясь, безцеремонно протянулъ къ ней руку, и локоть его былъ не далеко отъ лица князя Данилы.
   -- Пани Уздальска! сказалъ онъ.
   Параня издали завидѣла его, ждала, и при первомъ звукѣ его голоса подалась къ нему всѣмъ своимъ стройнымъ станомъ, но въ эту минуту слегка поблѣднѣвшій Данило положилъ руку свою на локоть Бжегинскаго и тихо сказалъ что то, поднимаясь съ мѣста.
   Бжегинскій вздрогнулъ и тоже тихо отвѣчалъ. Князь Данило поблѣднѣлъ и рука его стиснулась и поднималась.
   -- Князь, въ движеньи моемъ я не чаялъ обиды для васъ,-- холодно вымолвилъ Янъ отступая.
   Между тѣмъ Брандтъ, Казиміръ и конфедераты, а съ другой стороны князь Иванъ и еще нѣсколько человѣкъ были уже около нихъ.
   -- Добро, вымолвилъ Данило, смѣясь сухо и отходя.-- Заутра я соберу моихъ холопей и его, какъ жида, вспорю нагайками на дому,-- проворчалъ князь. Слышавшіе передали это губернатору.
   -- Пустое, сказалъ Брандтъ. Я этого не дозволю, поставлю караулъ.
   Между тѣмъ музыка смолкла, и трое лакеевъ тушили часть свѣчей въ залѣ, что было знакомъ въ прекращенію танцевъ.
   Гости со всѣхъ комнатъ сбирались въ столовую, весело болтая и распутываясь. Дремавшіе уже старики пріободрились, заглядывая черезъ анфиладу комнатъ въ ярко-освѣщенную столовую.
   Передовые, князь Черемисовъ, Ахлатскій, Измаилъ-бей, Андрей Уздальскій и генералъ Сельцевъ, уже окружили столъ съ закуской. Брандтъ и Анна Ивановна разсаживали гостей и искали глазами докучливаго и почетнаго гостя князя Хвалынскаго. Но князя Данилы не было. Взбѣшенный онъ уже уѣхалъ домой.
   Послѣднія кучки гостей сбирались изъ игорной въ столовую и шли черезъ залу; съ ними былъ Иванъ, задумчивый и скучный.
   Проходя залу, онъ остановился и повернулъ къ итальянской комнатѣ... Зачѣмъ? Онъ самъ не зналъ! Видѣть гдѣ были они, измѣнница его и проклятый конфедератъ. Приблизясь къ двери комнатки, которую онъ ожидалъ найти пустою, Иванъ разслышалъ голоса Потоцкаго, братьевъ Бжегинскихъ и польскій языкъ. Конфедеранты шептались. Иванъ прислушался.
   -- Противъ братца Данилы Родивоныча сговариваются. Ну погоди же! Чья возьметъ! Братецъ пожалуется царицѣ, такъ тутъ всѣхъ въ Волгу позакидать велятъ, какъ щенятъ,-- шепнулъ Иванъ.
   Голосъ Казиміра ясно выговаривалъ съ польскимъ удареньемъ:
   -- Яицкъ, потомъ Илецкъ, потомъ Разсыпная.
   -- Чего они наши фортеціи пересчитываютъ? удивился Иванъ.
   Въ главныхъ дверяхъ появился вдругъ офицеръ въ одинаковомъ съ княземъ Иваномъ мундирѣ, но усталый и неопрятный, одѣтый не по-бальному, гладко остриженный, безъ буклей и пудры, а съ сумкой черезъ плечо.
   -- Городищевъ! Паша! вскрикнулъ Иванъ и бросился на шею къ вошедшему товарищу и другу.-- Зачѣмъ? Что?
   -- Гонцомъ отъ Рейнсдорпа. Прямо сюда подкатилъ по его указу. Четыре дня и ночи, Ваня, трясся не вылѣзая изъ брички. Гдѣ губернаторъ?
   -- Садятся ужинать. Да зачѣмъ ты прибылъ. Аль что важное? Померъ что-ль кто?
   -- Пустое. Нашъ Иванъ Андреевичъ взбѣленился. Послѣ разскажу. Доложи-ка ты Брандту, Иванушка.
   И Городищевъ, доставъ два большихъ пакета изъ сумки, завернулъ въ кабинетъ Брандта изъ первой гостиной.
   Въ столовой покоемъ изогнулся большой столъ. Говоръ и смѣхъ, звонъ посуды и приборовъ, запахъ подаваемыхъ блюдъ, неслись оттуда на весь домъ. Иванъ вызвалъ губернатора, а самъ сѣлъ за столъ на пустое мѣсто около Уздальскихъ. Вскорѣ вернулся Брандтъ на свое мѣсто, и явился за нимъ Городищевъ, приглашенный имъ ужинать.
   -- Гонецъ! гонецъ! послышалось за столомъ, но никто не глянулъ на гонца.
   Городищевъ расцѣловался съ теткой Марѳой Петровной и съ Параней, которую считалъ двоюродною сестрой, затѣмъ усѣлся и началъ ѣсть за десятерыхъ и разсказывать Ивану и роднѣ объ Оренбургской срамотѣ, какъ говорилъ онъ. Говоръ, шумъ и смѣхъ не прерывались вокругъ стола и только смолкали слегка при появленіи новыхъ блюдъ.
   Конфедераты съ Потоцкимъ во главѣ сидѣли вмѣстѣ на краю стола, чокались и пили за здоровье своихъ, то съ грустью въ лицѣ, то со смѣхомъ. Ахметъ-Измаилъ молчалъ, какъ убитый, и сидѣлъ не прикасаясь ни къ чему, боясь свиного сала.
   Ахлатскій усѣлся на краю стола, предъ вѣеромъ бутылокъ, и его уже два раза унималъ князь Черемисовъ. Около него же сидѣлъ нѣкто Деталь, темная личность, полу-бельгіецъ, полу-еврей, сильно опьянѣлый, красный какъ ракъ, и громко ругалъ казачка, который за минуту предъ тѣмъ облилъ его соусомъ, хотя самъ же Деталь, ткнувъ вилкой, чуть не вышибъ у него изъ рукъ блюдо. Брандтъ болѣе всего наблюдалъ издали за бельгійцемъ и за Ахлатскимъ. Черемисовъ дѣлалъ хозяину знаки: ничего-молъ. Брандтъ былъ слегка задумчивъ послѣ прочтенія пакетовъ, привезенныхъ Городищевымъ, но затѣмъ развеселился.
   Иванъ сидѣлъ между Уздальскимъ и Городищевымъ и весь ужинъ болталъ съ товарищемъ, не обращая вниманія на Параню, даже не отвѣчая ей иногда на вопросы. Разъ, когда она попросила себѣ квасу налить, Иванъ умышленно такъ нехотя исполнилъ это, что Параня даже обернулась на него. Марѳа Петровна разспрашивала пасынка о его свадьбѣ и невѣстѣ, и наконецъ спросила:
   -- Зачѣмъ ты теперь-то налетѣлъ сюда. Крестьянъ небось продавать на сводъ,-- укорила Марѳа Петровна исподволь разорявшагося пасынка.
   -- Нѣтъ! Закладывать, разсмѣялся Уздальскій.
   -- Это еще что? Въ карету что-ль? Мужиковъ?
   -- Мнѣ денегъ дадутъ, а имѣнье возьмутъ въ закладъ, а потомъ...
   -- А потомъ оно фіу... присвистнула женщина.-- Разоряться-то все равно, по-старому ли, по-новому ли. Ну а свадьба-то скоро?
   -- Черезъ мѣсяцъ.
   Марѳа Петровна покачала головой.
   -- Бѣдная... Бѣдная... Горемычная. И дура же она, дура пѣтая, перепѣтая. Да и у отца ея вѣтеръ свищетъ въ башкѣ.
   -- Кого это ты такъ, маменька? вступилась Параня.
   -- Невѣсту вотъ братца твоего съ ея батькой... Дураки они, дураки, жалостливо говорила Марѳа Петровна, все качая головой.-- Не нашли они вѣтрогона да мотыгу хуже этого.
   -- Вмѣстѣ съ женой, добродушно отозвался Андрей,-- будемъ не тратить, а наживать.
   -- Такъ, такъ... Дыры въ карманахъ наживать.
   Городищевъ между тѣмъ все болталъ о Рейнсдорпѣ и объ Оренбургѣ.
   -- А каковы наши-то трусы! Горсть казаковъ вздурилась, а у нихъ душа въ пятки ушла.
   -- Да я не пойму, Наша. Скажи толкомъ: казаки или Калмыки? И что такое они взяли?
   -- Всякая сволочь... Взяли Илецкій городокъ. Ну и перевѣшали кой-кого. Къ Яицку предъ тѣмъ ѣздили, а какъ Симоновъ выступилъ на нихъ, всѣ и ударились въ разсыпную.
   -- Какъ бы они на Разсыпную не ударились, она тамъ близко, сшутилъ Иванъ грустнымъ голосомъ.
   -- Тамъ, братъ, комендантъ-то майоръ Веловскій. На него не сунешься. А сунешься, такъ въ послѣдній разъ въ жизни.
   -- А много бунтовщиковъ, Паша? разсѣянно спросила Параня, все болѣе прислушиваясь и приглядываясь чутко къ тому, что Янъ разсказывалъ шепотомъ своимъ сосѣдямъ. Ей почудилось, что Янъ назвалъ ея имя.
   -- Человѣкъ шестьсотъ, говорятъ, сказалъ Городтцевъ.-- Кто ихъ знаетъ, можетъ и болѣе.
   На томъ концѣ стола, послѣ разсказа Яна, послѣдовалъ громкій взрывъ хохота. У Парани сердце стукнуло отчего-то.
   "Какъ можно? Не можно!" подумала она себѣ въ отвѣтъ: "Да и что-жъ я такое сдѣлала?"
   -- Чему они радуются? пробормоталъ Иванъ злобно.
   -- А вотъ у нашихъ-то, Ваня, конфедератовъ, шепнулъ Городищевъ,-- въ субботу отберутъ оружіе и изъ Оренбурга всѣхъ отправятъ въ Троицкую фортецію.
   -- Давно бы пора.
   -- Стали пропадать, Ваня, что ни день, кто-нибудь изъ нихъ и тягу.
   Ужинъ кончился, загремѣли стулья, и все зашевелилось.
   Гости затолпились вокругъ хозяйки и благодарили, хваля блюда, а въ особенности соленья и варенья Анны Ивановны.
   -- Ну, гости! воскликнулъ Черемисовъ.-- Пора и по домамъ.
   Лакей отъ губернатора тихо позвалъ Городищева въ его кабинетъ. Брандтъ, скрывшись еще до конца ужина, сидѣлъ за кучей бумагъ, несмотря на позднее время и усталость.
   -- Скажите мнѣ, господинъ офицеръ, сами вы что думаете обо всѣхъ сихъ непорядкахъ въ Оренбургскомъ округѣ? сказалъ Брандтъ, когда Городищевъ вошелъ къ нему.
   -- Все это пустое, ваше превосходительство, не стоющее вниманія.
   -- Какъ?
   -- Полагать надо, что теперь все благополучно уже, ибо при выѣздѣ моемъ изъ Оренбурга былъ высланъ на бездѣльниковъ въ фортецію Татищеву бригадиръ баронъ Билофъ, а бригадиру барону Корфу указано было генералъ-поручикомъ спѣшить на соединеніе съ его отрядомъ изъ Переволоцкой фортеціи.
   Брандтъ молчалъ и задумался на мгновеніе.
   -- Однако онъ не есть простой бездѣльникъ, а дерзновенно принялъ на себя званіе.-- Брандтъ остановился и спросилъ:-- вамъ вѣдомо, кто таковъ предводитель мятежныхъ?
   -- Емельянъ Погашевъ, сказываютъ, донской казакъ.
   -- Въ бумагѣ сказано Ермолай.
   -- Виноватъ, ваше превосходительство, не упомню. Точно. Сдается и мнѣ Ермолай Погашевъ! Бѣглый казакъ или солдатъ съ польской границы, съ Добрянскаго форпоста.
   -- Въ донесеніи сказано, съ Бударинскаго форпоста.
   -- Виноватъ... Съ Бударинскаго... А чаятельно мнѣ, съ Добрянскаго. Такъ называлъ Губернаторъ. Впрочемъ сіе маловажно.
   -- Не маловажно, господинъ офицеръ. Добрянскій форпостъ на Польской границѣ у вратъ Германіи, а Бударинскій на границѣ Татаріи у вратъ Китая. Не могутъ не переврать,-- добавилъ Брандтъ, разглядывая бумаги.
   Городищевъ нетерпѣливо прислушивался къ гулу разъѣзда на крыльцѣ.
   -- Вѣдомо въ Оренбургѣ жителямъ, какое званіе пріемлетъ на себя сей бездѣльникъ? снова спросилъ Брандтъ.
   -- Какое званіе пріемлетъ? удивленно спросилъ Городищевъ.-- Ермолай Погашевъ.
   Брандтъ пристально посмотрѣлъ на офицера и вымолвилъ:
   -- Да. Такъ, такъ. Я запамятовалъ. Прощайте. Завтра явитесь утромъ. Я васъ немедленно пошлю назадъ.
   Городищевъ вышелъ и отправился на подъѣздъ.
   "Нелегкая васъ возьми съ Погашевымъ. Не отдохнувъ, опять семь сотенъ верстъ отсчитай", думалъ онъ.
   Городищевъ думалъ, что не найдетъ уже никого, но при разъѣздѣ на крыльцѣ была сумятица. Половины лакеевъ и кучеровъ не оказалось. Гости дожидались на лѣстницѣ, нѣкоторые вернулись въ темную залу. Близкіе знакомые пошли къ хозяйкѣ. Всѣ ворчали. На вопросы господъ отвѣчали въ швейцарской, что всѣ лакеи въ сосѣднемъ кабакѣ, что тамъ ихъ видимо-невидимо и что деньщикъ пріѣзжаго изъ Оренбурга офицера сманилъ всѣхъ въ кабакъ ради росказней объ Оренбургѣ.
   По уходѣ Городищева отъ Брандта къ нему заднею лѣстницей явился сыщикъ и доложилъ что-то. Губернаторъ велѣлъ немедленно арестовать деньщика Городищева.
   Лакеи понемногу явились. Каждый изъ гостей ругалъ своего лакея. Кто просто журилъ, а кто обѣщалъ:
   -- Постой на часъ! Дай срокъ! Я тебя ужо дома...
   Иные господа молчали и только изъ-подлобья поглядывали на своихъ явившихся холоповъ. Эти послѣдніе особенно старательно и спѣшно одѣвали своихъ господъ и выкрикивали кучеровъ.
   Одинъ казачокъ, въ малиновомъ кафтанѣ, какъ полоумный, вылетѣлъ въ дверь и, найдя Лукерью Кузьминишну Бартыкаеву въ толпѣ, бухнулся прямо въ ноги.
   -- Матушка! Голубушка! Ей-ей не причемъ! За Егоркой въ кабакъ бѣгалъ. Онъ, песъ, лошадей побросалъ.
   -- Cent raille diables! раздался вдругъ пьяный голосъ Деталя. On m'а volé mon maeteau... Ma choubska.
   По разспросамъ оказалось, что холопъ, служившій у мусью, исчезъ прежде всѣхъ, но взялъ ли шубку съ собой, неизвѣстно, и что въ кабакѣ его нѣтъ.
   Деталь стоялъ среди лѣстницы, подбоченясь, и ругался, покачиваясь изъ стороны въ сторону. Гости, спускаясь, старательно обходили его. Конфедераты толпились, хохотали надъ нимъ и поджигали его.
   -- Voyons! Peut-être qu'il ne l'a pas volé! сказалъ Янъ Бжегинскій.
   -- Mais morbleu! взбѣсился этотъ.-- А moins que ce ne soit mon manteau qui ait volé mon domestique! Dans ce chien de pays tout est possible. Canaille, va!
   -- Спросите, какъ звать его человѣка, вступился Городищевъ.
   Бжегинскій спросилъ.
   -- Un diable de nom! Je ne l'ai que depuis quelques jours. Tchi... Pchi... Attendez donc... Sacré matin! Tchinoque! Là!!
   -- Да это не имя.
   Поднялся веселый хохотъ.
   -- Щенокъ, ваше благородіе. Вавила это. Изъ Козьмодемьянска, сказалъ одинъ лакей.-- Ему званье такое: Щенокъ. Онъ должно ушелъ въ шинокъ.
   -- C'est èa... Tchinoque ou Chinoque. Гдѣ Chinoque? обратился Деталь къ лакею.-- Нэма, Chinoque? Un manteau, coquin! крикнулъ онъ затѣмъ неизвѣстно на кого, и съ этими словами взялъ первую попавшуюся шубку и надѣлъ; она затрещала у него на спинѣ.
   -- А вѣдь свинья! подумалъ про него князь Иванъ, выходя на крыльцо вслѣдъ за нимъ и садясь въ сани.-- Ты гдѣ згинулъ? прибавилъ онъ своему кучеру, когда они отъѣхали.-- Тоже въ кабакѣ былъ небось?
   -- Нѣту-съ. Я заглянулъ токмо... послухать.
   -- Что онъ тамъ вралъ-то вамъ?
   -- Сущая пустота... Болѣ все объ оной рати, что воюетъ тамъ... Сказывалъ -- сила великая. Китайскій царь тоже въ подмогу будетъ объ Рождественскомъ постѣ.
   -- Кому въ подмогу?
   -- А оному... Оной рати... На Москву, слышь, пойдутъ.
   -- Что ты врешь!
   -- Сущая пустота, князинька. И не слушалъ бы!
   Черезъ часъ, когда въ губернаторскомъ домѣ все опустѣло, стемнѣло и спало, въ ворота ломился громадный мужикъ.
   -- Что за дьяволъ тамъ? окликнулъ проснувшійся сторожъ.
   -- Я, Вавила! Пусти, голубчикъ! У меня тутъ мусья осталась. Баринъ мой, мусья.
   -- Протри буркулы-то. Вишь темно все. Разъѣхались. Пьяный чортъ.
   -- Ахъ, дьяволы! Право... Иди теперь до дома... пѣшкомъ. А все мусья, чтобъ тебѣ... Аль не ходить? Ну его къ теткѣ... Пойду къ царю въ Аранбухъ.
   Вавила повернулъ, шатаясь, къ Казанскому монастырю и скоро былъ на Арскомъ полѣ, но завязъ съ-пьяну въ грязи, упалъ и захрапѣлъ середи дороги.
  

VI.

   На утро братья Хвалынскіе должны были рано выѣхать въ Азгаръ, но встали поздно, и кромѣ того князь Данило поднялся сумрачный и около часу не говорилъ съ братомъ, а молча ходилъ по горницѣ, изрѣдка вскрикивая:
   -- Егоръ! Архипычъ! Чортъ!
   И зычно проносился его крикъ по дому. Архипычъ летѣлъ на крикъ барина, и каждый разъ, обруганный скотиной или осломъ, снова летѣлъ исполнять приказъ.
   Однажды, когда онъ не понялъ краткаго вопроса князя: "скоро-ль" и не зналъ, что отвѣчать, князь повернулъ его за плечи, и на этотъ разъ старый Архипычъ вылетѣлъ, торчмя головой, изъ комнаты.
   Черезъ часъ князь заговорилъ съ братомъ.
   -- Ну, что жъ вчерашнее позорище... Перепились, я чаю, всѣ, да передрались.
   Иванъ разсказалъ все и прибавилъ о пріѣздѣ Городищева и о бунтѣ татаръ и казаковъ.
   -- Ну, это пустое! Кто атаманъ шайки?
   -- Запамятовалъ, братецъ... Вотъ Паша придетъ, разскажетъ.
   -- Какой Паша? нетерпѣливо сказалъ Данила.
   -- Городищевъ, Павелъ, мой однокашникъ и пріятель. Онъ сынъ покойнаго Павла Петровича, брата Марѳы Петровны.
   -- Помню. Славный старикъ былъ. Настоящій старинный русскій дворянинъ. Не чета нынѣшнимъ татарскимъ князьямъ, да чухляндскимъ баронамъ!
   Черезъ минуту князь Иванъ рѣшился спросить брата объ отъѣздѣ и объ его угрозѣ относительно конфедерата.
   -- Я бы съ вами пошелъ, братецъ, сказалъ Иванъ.-- Самъ бы его отколотилъ.
   -- Ну его къ чорту! выговорилъ Данило.-- Руки марать.
   -- Такъ вы отложили? Ну жаль! Ей-ей.
   Данило не отвѣчалъ, и черезъ минуту, проискавъ что-то въ комнатѣ, крикнулъ снова старика и прибавилъ:-- Убью я этого пса! Затѣмъ онъ началъ одѣваться и на вопросъ Ивана о выѣздѣ, молвилъ сурово:
   -- Въ вечерню выѣдемъ. А покуда я къ Нефеду Иванычу съѣзжу, да къ Брандту тожь...
   -- И я тоже.
   -- Къ Кудрявцеву или къ губернатору...
   -- Нѣту... Зачѣмъ... Я къ Марѳѣ Петровнѣ. Проститься.
   -- Замирился! усмѣхнулся Данило, но не добродушно.-- Эхъ вы! Медовые люди! Нынѣ гнѣвается... а заутра опять сахаромъ...
   Иванъ слегка покраснѣлъ, но промолчалъ.
   -- Нѣтъ, я коли на мою невѣсту иль жену разгнѣваюсь -- за дѣло, а не за бездѣлье вѣстимо,-- то ужь не замирюсь вовѣкъ. А у твоей вчера -- конфедератъ на жениховомъ мѣстѣ былъ, а въ кладовой про запасъ ты, князь Иванъ Родивонычъ..
   Черезъ часъ оба брата разъѣхались въ разныя стороны.
   Домъ Уздальскихъ стоялъ на пустырѣ, за которымъ напротивъ двора виднѣлись древнія деревянныя стѣны Казанскаго женскаго монастыря. Домъ былъ не великъ, на дворѣ, съ двумя флигелями по бокамъ, а за нимъ виднѣлся небольшой, но густо разросшійся садъ, изъ котораго открывался видъ на городъ и кремль.
   У крыльца Иванъ увидалъ карету комендантши Бѣлокопытовой, и это удивило его, потому что комендантшу никогда не принимали прежде у Уздальскихъ. Марѳа Петровна говорила:-- Не люблю я вдовъ. Что ни вдова, то гулящая. Знать законъ такой!..
   "Пока я былъ въ Оренбургѣ, мало-ль что на перемѣну пошло? подумалъ, подъѣзжая Иванъ.-- Одинъ Бжегинскій чего стоитъ. Сегодня спрошу ее... Коль не любъ я ей, пусть такъ и молвитъ... Не хочу я и впрямь сахаромъ быть", вспомнилъ Иванъ слова и въ то же время чувствовалъ всей душой, что, если Параня скажетъ ему "Ты мнѣ не любъ, мой любый Янъ, а ты и не ѣзди къ намъ!", то онъ Иванъ не знаетъ, что ему съ собой и подѣлать. Хоть въ монастырь иди!
   Князь Иванъ встрѣтилъ комендантшу на лѣстницѣ; она была взволнована, румяна и быстро спускалась по отлогимъ ступенямъ. Комендатша Бѣлокопытова была вдова лѣтъ тридцати пяти, а на видъ -- двадцати пяти, бѣлая, румяная, съ узкими черными глазами миндалиной подъ красивою бровью. Носъ былъ немного вздернутъ и придавалъ всему лицу какое-то мило-дерзкое выраженіе. Однѣ губы, слегка толстыя и разъѣзжавшіяся, когда она смѣялась, портили ея лицо.
   За вдовой многіе ухаживали, но всѣ знали, что ея избранникъ сорви-голова Ахлатскій, и что увиваваться около комендантши не безопасно, потому что одинъ заѣзжій, даже съ ревизіей изъ Питера, бригадиръ, чуть не вылетѣлъ въ окно изъ дома Бѣлокопытовой, а сама хозяйка была больно побита Ахлатскимъ, и даже, говорятъ, закаялась любезничать съ кѣмъ-либо. Вдобавокъ ея собственный сынъ Разумникъ, малый девятнадцати лѣтъ, силачъ и дуракъ, былъ тайный надсмотрщикъ Ахлатскаго и доносчикъ всего, что дѣлала мамаша, потому что боялся его, какъ огня.
   На вопросъ Ахлатскаго подъ хмѣлькомъ:
   -- Кого ты боишься пуще: меня или императрицы?
   -- Вѣстимо васъ, Сила Титычъ! не запинаясь рѣшалъ Разумникъ.
   Бѣлокопытова переселилась въ Казань по смерти мужа изъ города, гдѣ онъ былъ комендантомъ, отдала сына во вновь открытую гимназію и, имѣя большой доходъ, жила порядочно, но все же не такъ широко, какъ могла бы жить, еслибы не безчисленные долги Силы Ахлатскаго, которые она поневолѣ уплачивала постоянно. Главный ея доходъ былъ съ большихъ фруктовыхъ садовъ въ Самарской и Оренбургской губерніяхъ. За то и прозвали ее Казанцы "Груша Яблоковна". Но мужчины прибавили другое, болѣе лестное прозвище.
   -- Пастила! чаще другихъ звалъ ее князь Черемисовъ.
   -- А зубъ нейметъ -- Сила сомнетъ, подшучивали пріятели.
   Иванъ поздоровался съ Бѣлокопытовой, помогъ ей сѣсть въ карету и замѣтилъ, какъ бѣлыя и пухлыя руки ея дрожали отъ волненія.
   -- Что съ ней такое? подумалъ онъ, и въ то же время услыхалъ на верху лѣстницы голосъ Марѳы Петровны.
   -- Уѣхала!.. Добро! И опять пускать не велю... Страмница... Груша Яблоковна... Помеломъ бы ее отсюда. Сваха поганая! Насмѣяться пріѣзжала.
   Марѳа Петровна внѣ себя отъ злости, увидавъ князя Ивана, такъ и накинулась на него.
   -- Видѣлъ Грушу-то? Видѣлъ разгонную вдову-то? Съ чѣмъ подъѣхала!
   Иванъ напрасно разспрашивалъ, въ чемъ дѣло. Марѳа Петровна шла къ себѣ въ угловую горницу, гдѣ виднѣлся самоваръ, и, проходя весь домъ, все бранилась, затѣмъ сѣла, и какъ всегда расплакалась о томъ, что она вдова съ сиротой, что ее всякій можетъ обидѣть и некому заступиться, что жизнь ея самая горючая, что Господь отъ нея отвернулся и т. д.
   Иванъ зналъ, что надо обождать, и молчалъ.
   Онъ нашелъ въ горницѣ маленькаго Артему и здороваго парня, суконщика Самойлова, крестника Марфы Петровны, который, изрѣдка навѣщая крестную мать-барыню, всегда выпивалъ нѣсколько стакановъ чаю и затѣмъ получалъ отъ нея рубль и два въ подарокъ. Артема, не слушая бабушки, макалъ пальцемъ въ недопитую чашку комендантши и рисовалъ круги по гладкому подносу. Самойловъ, стоя у двери, пилъ свой первый стаканъ, налитый по отъѣздѣ гостьи.
   Парани не было, и Артема объявилъ, что губернаторша увезла ее кататься... далеко... далеко; а съ ними поѣхалъ и голубой. Артема звалъ голубымъ Яна Бжегинскаго за его синюю чамарку, которую онъ надѣвалъ чаще другихъ.
   Иванъ вздохнулъ при этомъ извѣстіи и задумался.
   Марѳа Петровна наконецъ наплакалась и ждала отвести душу, ждала, чтобъ Иванъ спросилъ о причинѣ ея горя.
   Не дождавшись вопроса отъ задумавшагося малаго, Марѳа Петровна сама начала вопросами:
   -- И какъ ты полагаешь, Ванюша, по какому дѣлу пріѣхала Пастила-то ваша... Клюковна? (хотѣла сострить Марѳа Петровна). Что она въ мысли-то имѣла?.. А все ты же виноватъ! Да, ты, голубчикъ, ты! ты!
   И Марѳа Петровна разсказала, что комендантша пріѣзжала сватать Паранѣ -- Селима!! Татарина-то! Нехристя...
   -- Что жь, Марѳа Петровна, тутъ за обида! сказалъ Иванъ.-- Онъ родня князю Улусъ Андреичу и человѣкъ богатый. Я чаю, вѣдь съ окрещеньемъ сватается.
   -- А тебѣ бы еще какъ? Параню въ мечеть вести, да въ Мухоѣдову вѣру крестить. А?.. Да какъ она смѣла помыслить, что мой Парашокъ пойдетъ за новокрещенца? Что онъ за ней все бѣгаетъ, такъ развѣ мало за ней бѣгаютъ? Невидаль какая!
   Иванъ сталъ уговаривать Марѳу Петровну, что обиды собственно никакой тутъ не могло быть, что молодой Татаринъ Мурза Селимъ Гайбъ-Улла своего дворянскаго рода, и коли перекрестится, то будетъ княземъ, что эдакихъ свадебъ много было въ городѣ, и что самъ князь Черемисовъ окрестился такъ же. Марѳа Петровна все это знала давно, но вѣдь это все бывало съ другими, а ожидать того же для Парани...
   -- Самое холопье и ехидное размышленіе Груши этой Яблоковны. Прасковья Алексѣевна Соколъ-Уздальская за новокрещеннаго татарина! Да вѣдь Соколъ-то Уздальскіе князьями величались въ старое время при Московскихъ царяхъ. Алексѣй-то Матвѣичъ царицынымъ гонцомъ за граніщу уѣзжалъ... Далеко не отъѣхалъ, а все же... ѣздилъ!.. А все ты... Все вы съ Парашкомъ. Чего тянете, да таитесь отъ всѣхъ? Объявились бы, да за свадебку.
   Иванъ вскочилъ съ мѣста какъ ужаленный.
   -- Да развѣ я тяну-то, Марѳа Петровна!
   Потокомъ полилась рѣчь Ивана и кончилась наступательнымъ союзомъ его съ Марѳой Петровной противъ дѣвушки.
   Экипажъ, загремѣвшій на дворѣ, прервалъ ихъ заговоръ дѣйствовать на Параню, не ожидая чина поручика для князя, взять отставку и сыграть свидьбу. За своего отца Иванъ ручался и за Данилу тоже.
   -- Ну, ступай себѣ съ Богомъ,-- обратилась Марѳа Петровна къ крестнику.-- Сколько выпилъ?
   -- Четыре-съ, матушка! свѣжимъ голосомъ выговорилъ Самойловъ, отирая потъ, катившій съ его круглаго лица.
   Марѳа Петровна встала, сунула въ руку крестнику денегъ и промолвила:
   -- Ну, загляни опять когда. А дурь-то эту ты у меня изъ головы брось, слышишь!
   -- Слушаю-съ! отрѣзалъ Самойловъ.
   -- Видалое ли дѣло? Срамота... Ты красавецъ парень, да еще пятьсотъ карбованцевъ я отсчитаю на свадьбу. Слышько, Ванюша, что крестникъ-то мой надумалъ? Жениться! Да на бабѣ старой, моей ровесницѣ. Ухъ, глупая твоя башка! постучала Марѳа Петровна кулакомъ по лбу крестника.
   Иванъ между тѣмъ видѣлъ, какъ изъ коляски выпустила Анна Ивановна Брандтъ Параню и конфедерата, сама же съѣхала со двора. А они все не являлись. Иванъ оставилъ Марѳу Петровну убѣждать крестника и пошелъ чрезъ всѣ комнаты на встрѣчу.
   Приблизясь къ прихожей, онъ услыхалъ на лѣстницѣ голоса, и невольно, словно кто шепнулъ ему, осторожно и не стуча остановился близъ дверей.
   Параня смѣялась и поддразнивала конфедерата, тотъ говорилъ съ жаромъ и даже какъ будто сердясь, и оба стояли на верхнихъ ступеняхъ.
   -- Разъ сказать, обѣщать -- такъ надо сдѣлать! Тшеба, пани. Это обманъ!
   -- А если я не хочу... смѣнила мысли! подсмѣивалась Параня.-- Что жь сдѣлаешь, пане? А?
   -- Я сейчасъ вотъ... Силкомъ расцѣлую! Не одинъ, а сто разъ.
   -- О-о? отозвалась Параня.-- Это такъ можно въ землѣ Польской. А меня... О! нѣтъ...
   Иванъ, слушая, то холодѣлъ, то горѣлъ, какъ на огнѣ, и наконецъ ахнулъ, потому что Бжегинскій сдѣлалъ движеніе и вымолвилъ смѣясь:
   -- Такъ вотъ...
   Иванъ услыхалъ, какъ Параня отскочила ближе къ дверямъ и тяжело дышала среди наступившаго молчанія. Наконецъ, чрезъ нѣсколько мгновеній, она вымолвила дрожащимъ отъ гнѣва, но сильнымъ голосомъ:
   -- Когда я порѣшу чему не быть, такъ ужъ тому во вѣки не быть. Ступай панъ, уходи... Да и не навѣдывайся!
   -- Не любишь ты меня или любишь? съ отчаяніемъ произнесъ Бжегинскій.-- Не пойму я ничего въ тебѣ. Я пошутилъ, пани Уздальска. Но я чаялъ любви въ тебѣ. Поясни же мнѣ. Не любишь?
   -- Нѣтъ, рѣзко вымолвила Параня.
   -- А прежде... Вчера... Говорила...
   -- Вчера? Да!...
   -- Стало разлюбила въ едную ночь?
   -- Да.
   -- Какъ же такъ, пани? Смѣешься, пани?
   -- Нѣтъ, ей-ей, нѣтъ! Сама не вѣдаю, а истинно такъ.
   -- Кого же ты любишь? Скажи... Ротозѣя Хвалынскаго?
   Иванъ встрепенулся и ждалъ. Но Параня молчала и затѣмъ произнесла тихо и умоляющимъ голосомъ.-- Не гнѣвися. Вчера любъ ты мнѣ былъ, а нынѣ нѣтъ! Не гнѣвися. Обида за обиду. Я обманула, а ты сейчасъ хотѣлъ обидѣть меня... Прости. Богъ съ тобой. Бывай у насъ. Хочешь, входи теперь.
   -- Нѣтъ. Прости.
   Бжегинскій быстро сбѣжалъ по лѣстницѣ, а Параня долго стояла на верхней ступени, недвижимо, задумчиво, и наконецъ, тяжело вздохнувъ, тихо побрела въ комнаты. Иванъ бросился за шкафъ и пропустилъ дѣвушку, а когда она была у матери, пробѣжалъ на балконъ и опустился на первый стулъ. Сердце его билось радостно, и онъ шепталъ:
   -- Слава Тебѣ, Господи! Угодники Божіи! Святый Іоаннъ! Она меня... Она его не любитъ...
   Иванъ и молился, и говорилъ вслухъ, и совершенно запутался... Раздались шаги Парани, и онъ едва собрался съ силами, чтобы не выдать себя. Параня вышла на балконъ и, глянувъ на молодого человѣка, выговорила тотчасъ:
   -- Что ты, Иванушка? Словно тебя кто побилъ сейчасъ.
   -- Нѣтъ!..-- тихо и смущенно отозвался онъ.
   -- Скажи ты мнѣ... У меня нынѣ четыре жениха. Такъ вишь и посыпались вдругъ, какъ шишки еловыя. Первый Иванушка дурачекъ, красный колпачекъ,-- засмѣялась дѣвушка,-- второй панъ Бжегинскій, третій Селимъ... Мама тебѣ сказывала вѣдь... А четвертый вотъ уже двѣ недѣли ко мнѣ прямо сваху подсылаетъ, знаетъ, что мама на него губернатору жаловаться будетъ за обиду!-- громко разсмѣялась Параша.-- Бывшій острожный смотритель.
   -- Майоръ Колоштанъ!-- вскрикнулъ Иванъ.-- Пьяница, воръ! Изъ сдаточныхъ, холопскаго рода! Что жь это за потѣха такая? И Селимъ, и Колоштанъ... Я сейчасъ поѣду къ острожному псу... Я его...
   -- Полно, полно! Я надысь такой отвѣтъ указала свахѣ ему передать, что онъ вчера божился, что либо домъ нашъ подожжетъ, либо меня на улицѣ прибьетъ. Да вѣдь языкъ безъ костей... Ну, говори же, Иванушка, за кого мнѣ замужъ выходить. А ты, по истинѣ, по совѣсти. На свою руку не гни.
   -- За того, кого любишь... Тебѣ лучше вѣдать.
   -- А коли я никого не люблю?-- странно, какъ бы насильно усмѣхнулась дѣвушка и задумалась.-- Вотъ, ей-ей, никого. Ей-ей!
   -- Спасибо на правдѣ,-- вымолвилъ Иванъ.-- Прощай! Домой... Братъ ждетъ ѣхать въ Азгаръ.
   Иванъ сталъ блѣденъ, какъ снѣгъ, но глубоко задумавшаяся вдругъ Нараня ничего не видала и не слыхала.
   -- Прощай-же, Параня. Въ Азгаръ я...
   -- Да! Да! Прощай, прости!-- разсѣянно вымолвила она.
   Иванъ стоялъ и переминался. Параня словно нарочно опустила глаза въ землю и стояла, какъ каменная, сложивъ руки, сморщивъ брови и приковавъ красивые глаза къ рѣшеткѣ балкона. Иванъ повернулся вдругъ и побѣжалъ вонъ изъ дома, не простясь и съ Марѳой Петровной. Слезы лились по его блѣднымъ щекамъ. Легкій вѣтерокъ напомнилъ Ивану, что онъ забылъ свою шапку. Онъ хотѣлъ было вернуться, но отчаянно махнулъ рукой и безъ шапки влѣзъ въ свой экипажъ.
  

VII.

   Князь Данило, побывавъ у Кудрявцева, заѣхалъ къ Брандту, и на этотъ разъ болѣе понравился старику. Онѣ ни слова не сказалъ о вчерашнемъ и не извинился за свое гнѣвное поведеніе; но зато онъ былъ крайне любезенъ со старикомъ.
   Брандтъ совершенно растаялъ, и они долго говорили о новости -- бунтѣ въ Оренбургскомъ краѣ. Губернаторъ, прося сохранить тайну, разсказалъ ему, что зналъ, и выражалъ безпокойство на счетъ того, что крѣпости всей линіи почти безъ гарнизоновъ, безъ пороху, и въ розницу легко могутъ быть взяты. Рейнсдорпа онъ называлъ слишкомъ мягкимъ и нерѣшительнымъ правителемъ.
   Князь Данило не придавалъ значенія ни бунту, ни самозванству. Брандтъ напомнилъ ему, что начальникъ шайки, бѣглый солдатъ, Погашевъ, не первый самозванецъ, и что за годъ уже былъ въ Царицынѣ солдатъ Богомоловъ, назвавшійся Петромъ III.
   -- Ну и что же сотворилъ? Пять мѣщанъ поднялъ на бунтъ! И этихъ теперь перехватываютъ. Вотъ смотрите, генералъ, завтра прибудетъ гонецъ, что Погашевъ сей сидитъ въ острогѣ Яицкомъ.
   -- Жду! Жду! А все-таки страшусь за фортеціи. Въ розницу пятьсотъ бунтовщиковъ ихъ по очереди переберутъ, и Рейнсдорпъ ничего не сдѣлаетъ.
   Князь Данило всталъ.
   -- Что-жъ? Разбойничество Стеньки Разина стало повторятся, по вашему разсужденію?-- разсмѣялся князь.
   Брандтъ тоже весело и добродушно расхохотался и пошелъ провожать гостя черезъ залу.
   -- Мой нижайшій поклонъ вашему достопочтенному родителю. Что онъ къ намъ не навѣдается хотъ на одну зимку? Я чаю, княжнѣ пора ужъ жениха...
   -- А у васъ ихъ много въ Казани... для княжны Хвалынской?-- насмѣшливо спросилъ Данило.
   Брандтъ разсмѣялся снова и прибавилъ:
   -- Что дѣлать? Сами изволили замѣтить. Пьянство, карты, шалости. Тутъ вѣдь Азія. Вотъ только изъ татаръ есть прекрасные юноши. Видѣли вы вчера Селима? Давай Богъ намъ такихъ. Умница, смирный и учится много. Да вотъ скоро и ему карачунъ будетъ. Пропадетъ малый.
   -- Отчего-же?
   -- Окреститься хочетъ. Не мните, князь,-- спохватился Брандтъ,-- что я говорю, какъ протестантъ. Нѣтъ. А это у насъ про обычай вошло. Какъ казанскій татаринъ, дворянинъ или мурза что-ли по-ихнему, станетъ съ нашимъ дворянствомъ сноситься, окрестится въ вѣру православную, такъ и запропадетъ. Такіе начнетъ творить подвиги, что страсть. У меня такихъ въ губерніи съ десятокъ въ опекѣ, да двое въ домѣ умалишенныхъ съ пьянства, да еще двое при острогѣ, въ дворянскомъ отдѣленіи, за самое свирѣпое истязаніе и смертоубійство своихъ рабовъ. Вотъ и Селимъ туда норовитъ,-- разсмѣялся губернаторъ.
   Въ эту минуту вернулась съ прогулки Анна Ивановна Брандтъ и, разсказавъ о какой-то шуткѣ своей любимицы Парани, навела Данилу на мысль ѣхать къ Уздальскимъ.
   Тамъ, принятый Марѳой Петровной на лѣстницѣ съ почетомъ и съ особенною любезностью, князь нашелъ гостей: хромого генерала Сельцева съ женой и съ дочерью, лучшаго доктора въ городѣ, Итальянца Джули, и князя Черемисова.
   Бесѣда шла о свадьбѣ Уздальскаго, объ его невѣстѣ Кречетовой и объ ея отцѣ.
   Параня почему-то была особенно въ духѣ, сидѣла въ углу и шепталась съ Дашей Сельцевой, которая знала всегда все происходящее въ городѣ.
   Теперь она разсказывала Паранѣ, что вечеромъ будетъ у князя Улуса Андреевича розыгрышъ татарки. Татарку эту, не казанскую, а турецкую, изъ Крыма, Андрей Уздальскій, собираясь жениться, разыгрываетъ у Черемисова.
   Между тѣмъ Марѳа Петровна разсказывала гостямъ въ подробностяхъ, что ея сестра Барская, живущая съ мужемъ въ Оренбургѣ, пишетъ, что собиралась везти захворавшаго мужа въ Казань, да боится.
   -- Много разбоевъ въ округѣ ихнемъ. Какой-то злодѣй проявился и салтаномъ себя величаетъ китайскимъ.
   -- Что вы мамоньку слушаете?-- воскликнула бойко и весело Параня.-- Она всегда все въ ступѣ столчетъ. Тетушка отписываетъ, что тотъ злодѣй вовсе не салтаномъ назвался, а россійскимъ...
   -- Молчи, Парашокъ, молчи,-- поспѣшно перебила Марѳа Петровна.
   -- Сама молчи, старая грѣховодница,-- шутя отозвалась Параня и топнула ногой.
   -- При чужихъ людяхъ-то! Ахъ, безстыдница дѣвица! Что гости-то подумаютъ, какъ ты съ матерью поступаешься? Хорошо это, ваше превосходительство?
   Генералъ Сельцевъ по своей привычкѣ вытаращилъ глаза и разсмѣялся вмѣстѣ съ другими. Гости уже привыкли къ этимъ колѣнцамъ Парани. Одинъ князь Данило пристально и удивленно глянулъ на дѣвушку.
   -- А князь то что помыслитъ о тебѣ? А? Поѣдетъ къ родителю или въ Питербурхъ и разскажетъ всѣмъ, какую дѣвицу въ Казани видѣлъ!
   -- Полно ты мнѣ зубы-то заговаривать, яблоко моченое!
   И Параня сдѣлала матери гримасу.
   Князь Черемисовъ громко хохоталъ и проговорилъ:
   -- Ай да Прасковья Алексѣевна! Такъ! такъ! люблю. Что старшихъ слушать? Чего они смыслятъ? Ничего! Правда ли моя?
   -- Она еще то ли творитъ?-- весело жаловалась Марѳа Петровна Данилѣ.-- Спросите вы, князь, какъ она Осипъ Кесырыча обманула недавно. Я была у всенощной, видите-ли, а она...
   Данило прервалъ вопросомъ о томъ, кто Осипъ Кесырычъ, и докторъ Джули, вставъ съ мѣста, раскланялся предъ нимъ.
   -- Джузеппе Чезаре Джули!-- выговорилъ пѣвучимъ голосомъ худенькій и черненькій Венеціанецъ.
   Марѳа Петровна разсказала гостямъ послѣднее колѣнце своего Парашка, то есть, какъ дѣвушка легла на дорожкѣ въ саду около стѣны дома и послала дѣвчонку къ доктору сказать, что барышня выпала изъ окна и разбилась.
   -- Прибѣжалъ мой Осипъ Кесырычъ. Ахаютъ и охаютъ. А людишки-то мои тожь не вѣдаютъ, не то правда все, не то мороченье одно. И что тутъ было, государи мои? Согнали дѣвокъ, понесли ее въ горницы, положили. Лежитъ какъ мертвая, не дышетъ вѣдь, ей Богу! не дышетъ. Вотъ спросите Осипъ Кесырыча! Ей Богу!-- клялась Марѳа Петровна.
   -- Si signore,-- обратился Джули къ князю, какъ будто думая, что петербургскій князь долженъ знать непремѣнно по-итальянски.
   -- А ужь со мной-то она... бичеву вьетъ. Не родная я ей мать, вотъ и не почитаетъ,-- лукаво молвила Марѳа Петровна, подмигивая Сельцеву.
   -- Ну, постой же, вотъ уѣдутъ они, я тебя въ допросъ возьму!-- грозилась Параня изъ своего угла.
   Данило всталъ. Эти шутки матери съ дочерью произвели на него странное и нелѣпое впечатлѣніе, такъ что ему не захотѣлось оставаться долѣе.
   "Ай да Иванъ! Выискалъ себѣ невѣсту,-- думалъ онъ, выходя.-- Намъ въ лагерь Молдаванокъ привозили такихъ десятками, только не затѣмъ, чтобы жениться на нихъ".
   Князь Черемисовъ вышелъ за княземъ и сталъ звать вечеромъ къ себѣ. Данило отказывался всячески, но Черемисовъ такъ присталъ къ нему, что онъ обѣщалъ быть на минуту.
   Пріѣхавъ домой, Данило велѣлъ все готовить къ отъѣзду, чтобы въ ночь выѣхать. Онъ нашелъ брата на постели грустнаго и съ глазами красными, какъ у кролика.
   -- Что-нибудь да есть новое,-- обрадовался Данило, и ни слова не сказалъ брату о послѣднемъ впечатлѣніи, вынесенномъ изъ дома Уздальскихъ.
  

VIII.

   Князь Черемисовъ былъ богачъ-помѣщикъ изъ татаръ. Онъ окрестился только въ двадцать лѣтъ, по желанію отца своего, перешедшаго въ христіанство со всею семьей и домочадцами. Обращеніе его въ православіе, казалось, принесло несчастіе всей семьѣ, къ великой радости его единовѣрцевъ, и къ изумленію Русскихъ. Въ десять лѣтъ, изъ большой семьи, двухъ стариковъ, четырехъ сыновей и трехъ дочерей, остался одинъ младшій князь. Отецъ и двѣ дочери умерли отъ оспы, а третья сбѣжала и пропала безъ вѣсти; два сына умерли отъ пьянства въ чахоткѣ, а одинъ утонулъ.
   Отецъ Черемисова при крещеніи измѣнилъ имя Шакой на имя Андрей. Младшій сынъ, носившій имя Бахтіаръ и прозвище Улусъ, назвался въ крещеніи Борисомъ, но почему-то, сначала въ семьѣ, а затѣмъ и въ обществѣ, остался съ прозвищемъ, и изъ всѣхъ, по привычкѣ называвшихъ его Улусомъ Андреевичемъ, немногіе знали его настоящее имя. Даже празднуя и обѣдая у него, ежегодно, въ день Бориса и Глѣба, никто не задумывался надъ вопросомъ: какимъ образомъ князь Улусъ Андреевичъ Черемисовъ именинникъ въ этотъ день?
   Князь, уже по смерти отца, женился на сестрѣ пріѣзжаго доктора Джули. Вѣрнѣе сказать, Итальянка хитро женила на себѣ богатаго principe, но, проживъ вмѣстѣ три года, они разстались, потому что Francesca Giuli оказалась характеромъ сатана. Однажды, послѣ того какъ она бѣгала по дому за Улусомъ Андреевичемъ съ ножёмъ, грозя его зарѣзать, не днемъ, такъ во снѣ, князь выѣхалъ изъ дому, потомъ жаловался въ Петербургъ, прося развода, и получилъ позволеніе разстаться съ женою, обезпечивъ ея существованіе. Князь передалъ ей одно большое имѣніе въ сосѣднемъ съ Казанью намѣстничествѣ. Чрезъ два года, за свирѣпое обращеніе съ рабами и, въ особенности, вслѣдствіе скоропостижной смерти сельскаго дьякона-красавца у нея въ кабинетѣ, княгиня Франческа была взята въ опеку, а князя обязали принять имѣніе назадъ, женѣ же выдавать ежегодную пенсію.
   Братъ Франчески, Джузеппе, которому князь хотѣлъ поручить жену и платить пенсію обоимъ, отказался и отъ сестры, и отъ денегъ. Онъ вообще не бралъ у богача зятя ни гроша, жилъ медициной и получалъ, впрочемъ, большой доходъ, считаясь лучшимъ докторомъ во всей провинціи.
   Два сына князя, еще маленькіе, остались съ нимъ, и одного изъ нихъ, Бориса, онъ обожалъ до страсти. У Франчески, уже послѣ размолвки, родился еще сынъ и остался при ней. Князь Черемисовъ смѣялся и намѣкалъ своему пріятелю и вѣчному должнику Ахлатскому:
   -- Онаго, братъ, по праву бери ужъ ты на свое попеченіе.
   -- Возьму,-- отшучивался Ахлатскій.-- Опасаюсь токмо, что онъ, какъ выростетъ да заговоритъ, то первое же скажетъ: Паки, паки міромъ Господу помолимся.
   Черемисовъ прежде всего любилъ ѣсть и пить, и славился въ городѣ хлѣбосольствомъ, обѣдами и винами. Затѣмъ онъ давалъ всякому взаймы и почти навязывалъ тѣмъ, кто не бралъ.
   -- Вотъ за карбованцы меня и любятъ люди,-- объяснялъ онъ.-- Даромъ любить не будутъ.
   Состояніе было большое, однако уже начинало шататься. Въ особенности разоряли князя не обѣды, не пріемы и не ссуды въ долгъ безъ отдачи, а общій порокъ,-- карты, съ постояннымъ проигрышемъ. Ахлатскій бралъ у друга-пріятеля сколько могъ, но Черемисовъ не жалѣлъ.
   -- Что Сила Титычъ?-- говорилъ про него князь.-- Онъ воробей на гумнѣ. Картищи проклятыя, вотъ что заѣло нашего брата дворянина.
   Князь любилъ говорить часто, что онъ русскій человѣкъ и дворянинъ, будто старался этимъ заставить всѣхъ позабыть, что онъ новокрещенъ. Не было ему большей обиды, какъ если кто, шутя или на зло, назоветъ его выкрестомъ.
   Князь Черемисовъ, вернувшись домой отъ Уздальскихъ, отправился къ своимъ пріятелямъ конфедератамъ. Бжегинскіе жили во флигелѣ его дома даромъ и даже стоили ему денегъ, потому что Черемисовъ отказался брать съ казны нѣсколько рублей въ годъ, полагаемыхъ на наемъ квартиры для ссыльныхъ, и, поселивъ Бжегинскихъ у себя, отдѣлалъ большой флигель заново.
   Братья Бжегинскіе были Барскіе конфедераты, взятые въ плѣнъ и сосланные въ числѣ многихъ другихъ въ Казань, гдѣ ихъ всѣхъ было нѣсколько сотъ человѣкъ. Съ ними вмѣстѣ попалъ и бельгіецъ Деталь, сынъ Варшавской еврейки, родившійся въ Брюсселѣ, но юношей пріѣхавшій въ королевство Польское съ вдовой матерью. Портной по ремеслу, онъ открылъ въ Варшавѣ магазинъ платья, а затѣмъ сталъ въ ряды партизановъ конфедераціи, прельстившись чиномъ офицера, который ему обѣщали, но попалъ только въ плѣнъ.
   Братья Бжегинскіе долго оставались въ Петербургѣ на особомъ попеченіи и присмотрѣ, но когда правительство замѣтило, что они стали вліятельнымъ центромъ польскаго кружка, имѣвшаго большія средства, тайныя совѣщанія и частыя сношенія, не только съ Польшей, но и съ Франціей и даже съ Турціей, то ихъ отправили обоихъ въ Казань. Деталь, мастеръ на всѣ руки, отправился за Бжегинскими, такъ какъ со времени плѣна исправлялъ у нихъ должность портного, эконома и учителя французскаго языка. Деталь тоже составлялъ изъ травъ какіе-то духи для Яна и переплеталъ книги для Казиміра, и кромѣ того училъ перваго играть на флейтѣ, а второму переписывалъ набѣло огромныя письма и донесенія о Россіи и Русскихъ къ кому-то во Францію, кто титуловался въ письмахъ: Monseigneur. Въ Казани Деталь вдругъ (неизвѣстно какъ) разжился, взбунтовался противъ Поляковъ, и отъ зари до зари болтался по городу, обѣдая, ужиная и даже ночуя внѣ дома, у безчисленныхъ знакомыхъ, гдѣ игралъ на флейтѣ, показывалъ фокусы, кроилъ узенькіе атласные жилеты новѣйшаго фасона à la puce molestée и какіе-то суконные колпаки, которые прозвалъ calotte chismatique. Наконецъ, говоря на языкѣ полу-польскомъ, полу-русскомъ, довольно понятно, Деталь пускалъ турусы на колесахъ про Лондонъ и про Парижъ, гдѣ никогда не бывалъ, про кузена виконта или дядю маркиза, никогда не существовавшихъ и т. д. Янъ Бжегинскій сердился на отбившагося отъ рукъ портного, но молчалъ по приказу старшаго брата, а Казиміръ самъ не мѣшалъ Деталю врать, за то что бельгіецъ съ своей стороны честно молчалъ про всѣ донесенія его во Францію, которыя прежде переписывалъ.
   Братья Бжегинскіе были родомъ изъ Бѣлоруссіи, аристократы и съ порядочнымъ состояніемъ. Ихъ было четыре брата. Янъ и Казиміръ попали въ число основателей Барской конфедераціи; кромѣ того Казиміръ замѣшался и въ дѣло извѣстнаго похищенія короля Станислава. Третій братъ, тоже конфедератъ, бѣжалъ въ Америку и прославился тамъ своими подвигами въ войнѣ за независимость; четвертый отправился въ Турцію и былъ уже турецкимъ беемъ. Оставшійся дома старикъ дядя управлялъ общими дѣлами и высылалъ денегъ двумъ казанскимъ плѣнникамъ, такъ какъ другіе двое не нуждались въ средствахъ. Самый умный и дѣльный изъ четырехъ былъ старшій, Казиміръ, воспитанный во Франціи въ іезуитской школѣ и знавшій восемь языковъ, астрономію и даже немного астрологіи и алхиміи. Всегда угрюмый, почти мрачный, онъ, за исключеніемъ своихъ, не знался ни съ кѣмъ, кромѣ губернатора, Черемисова, Андрея Уздальскаго и Измаилъ бея; съ остальными Казанцами онъ оставался на шапочномъ знакомствѣ и сидѣлъ дома, занятый чтеніемъ и письмомъ. Младшій изъ всѣхъ братьевъ, Янъ, напротивъ ѣздилъ всюду, всегда щегольски одѣтый, всегда любезный, особенно съ женщинами, кокетливый съ дѣвушками, услужливый и почтительный со старухами. Яна всѣ любили, а нѣкоторыя молоденькія и обожали. Онъ былъ красавецъ и молодецъ на стрѣльбу, верховую ѣзду и танцы. Отношенія сорокалѣтняго Казиміра къ двадцати-двухлѣтнему брату были отношенія отца къ любимому сыну. Казиміръ баловалъ брата, предоставляя ему всѣ деньги на наряды, веселье и карточную игру, но часто и журилъ его, хотя исключительно за одно и то же: за дружбу съ Ахлатскимъ и другими, ему подобными. Янъ обѣщался отдаляться, быть больше въ своемъ кружкѣ конфедератовъ, но снова увлекался, и если не дружился въ дѣйствительности съ казанскою кутящею молодежью, то все-таки часто шалилъ вмѣстѣ съ другими, праздными сорви-головами.
   Однажды только, и недавно, Казиміръ былъ взбѣшенъ на Яна, разбранилъ его, выгналъ отъ себя, и не говорилъ съ братомъ цѣлую недѣлю. Причина была немаловажная. Янъ просилъ позволенія жениться. Предъ баломъ Брандта они снова помирились, и Казиміръ былъ слишкомъ погруженъ въ свои занятія, чтобы замѣтить, за кѣмъ волочится братъ, на комъ собирался жениться, и прошла ли эта нелѣпая затѣя.
   Когда князь Черемисовъ явился къ друзьямъ, то еще изъ прихожей услыхалъ громкій и гнѣвный голосъ Казиміра, большей частью скупого на слова, а тѣмъ болѣе на длинныя рѣчи и споры.
   -- Что такое приключилось? спросилъ входя князь, не понимавшій по-польски.
   Янъ молча лежалъ на диванѣ, угрюмый и грустный, а Казиміръ, полусидя на письменномъ столѣ, однообразнымъ, но сильнымъ голосомъ, какъ всегда, безъ жестовъ и не поднимая глазъ отъ полу, горячо объяснялъ что-то брату. При появленіи Черемисова онъ замолчалъ и на повторенный вопросъ отвѣчалъ сухо:
   -- Мало ли что у брата съ братомъ есть,-- и прибавилъ:-- испортила мнѣ Яна ваша Казань. Я буду просить императрицу о ссылкѣ насъ куда-нибудь, хоть въ Сибирь.
   -- Спроси у князя, правду ли я говорю? вымолвилъ Янъ по-русски, голосомъ дрогнувшимъ отъ волненія и грусти.
   Казиміръ молчалъ съ минуту и отвѣчалъ брату по-польски.
   -- Если хочешь посредника и судью между нами, я и на это согласенъ. Но выбери по крайней мѣрѣ кого изъ нашихъ, хоть Потоцкаго. Но я предупреждаю тебя въ послѣдній разъ, я не хочу, чтобы ты уступилъ мнѣ. Я хочу тебя убѣдить. Хочу, чтобы ты самъ понялъ и отказался по доброй волѣ. Въ нашемъ положеніи некогда только плясать, да кутить, нельзя и жениться. Надо быть готовымъ каждый день пожертвовать собой. А что касается дѣвушки, то въ ней польскаго только одна бойкость... Вотъ все! Больше я говорить не буду.
   Казиміръ подавилъ тяжелый вздохъ и обернулся къ Черемисову.
   -- Время къ вамъ въ гости... Пойдемъ.
   И всѣ трое вышли и отправились въ домъ.
   -- Гнѣвный онъ у тебя, мотнулъ головой Черемисовъ на шедшаго впереди Казиміра.
   Янъ тоскливо улыбнулся.
   -- Злюка? А? Змѣй Драконычъ? А? Правда-ль моя?
   Необычайное происшествіе, надѣлавшее много шуму въ городѣ, послужило поводомъ къ вечеринкѣ Черемисова.
   Андрей Уздальскій, отправившись однажды, года за два предъ тѣмъ, по дѣламъ въ Макарьевъ, привезъ оттуда съ собой красивую крымскую Татарку, которую купилъ за пятьсотъ рублей у какого-то астраханскаго купца, пріѣхавшаго на ярмарку съ персидскими товарами. Татарка, краденая изъ Бахчисарая и проданная сначала въ Ростовѣ-на-Дону, попала въ Царицынъ и, купленная опять проѣзжимъ купцомъ, была продана на Макарьевской ярмаркѣ Андрею и стала баловнемъ Казанцевъ. Всѣ ее дарили, и всѣ о ней заботились, и всѣ завидовали покупкѣ Уздальскаго. Черемисовъ даже ѣздилъ послѣ того тайно отъ друзей на ярмарку, въ надеждѣ купить такую же крымку, но безъ успѣха.
   Шерфе, съ крымскимъ типомъ лица, была красивое, но крошечное существо, съ виду ребенокъ лѣтъ двѣнадцати, и это именно и составляло ея прелесть для всѣхъ. Въ Казани процвѣтали татарскіе и калмыцкіе типы; маленькія сѣренькія щелки, вмѣсто глазъ, широкія скулы, курносые, рѣдко красивые, а чаще расплюснутые носы, и и даже на приказъ отца, она никакъ не могла по обычаю заплакать, причитать и, вообще, выразить свою скорбь дѣвичью. Лицо бѣлое, съ яркимъ румянцемъ блестѣло не столько радостью, сколько самодовольствомъ, взглядъ двухъ глазъ, двухъ неподвижныхъ углей, то обходилъ всѣхъ величаво, строго,-- то вспыхивалъ подъ вліяніемъ мысли тайной и озарялъ все лицо восторженнымъ свѣтомъ.
   Заноза была чудно хороша въ своемъ блестящемъ свадебномъ нарядѣ.
   На головѣ ея блестѣла повязка или вѣнчикъ дѣвичій изъ серебряной ткани съ кораллами, каменьями и серебряными висюльками; съ вѣнчика падалъ назадъ длинными складками до ногъ, бѣлый и тонкій, шелковый покровъ или сальникъ, въ которомъ надо было ѣхать въ церковь, укрытой отъ всѣхъ взоровъ. Подъ нимъ лежала на спинѣ тяжелая коса, синевато-черная, какъ вороново крыло, переплетенная полосни ками, бусами и лентами. Золотисто-бѣлая, шелковая рубаха, вышитая яркими шелками, обтягивала грудь, гдѣ лежало монисто изъ коралловъ, бусъ и червонцевъ. Рубаха, окаймленная около колѣнъ золотой бахрамой, падала на желтые, тѣлеснаго цвѣта сафьянные сапожки, красноголовки. Поверхъ рубахи былъ надѣтъ распахнутый на груди кубелякъ,-- безрукавка изъ лазореваго бархата, обшитая золотой съ шелками каймой, съ золотыми пуговицами, тяжелыми застежками и цѣпочками. Разрѣзанные рукава шелковой рубахи падали съ плечь до полу, а красивыя голыя руки были продѣты въ проймы, и на нихъ горѣли белезики, или обручи, усыпанные яхонтами и алмазами. Талію поверхъ рубахи обхватывалъ татауръ,-- золотой поясъ, усыпанный также каменьями. Белезики и татауръ прислалъ въ подарокъ женихъ. Поверхъ всего была наброшена на плечи длинная, серебряная парчевая мантія или сая. Наплечники были обшиты лопастями чернаго бархата и унизаны жемчугомъ.
   Тяжелъ былъ весь нарядъ, но глаза у поѣзжанъ разбѣгались на него.
   Заноза чутко прислушивалась къ приближающемуся треску барабановъ и первая увидала въ окно поѣздъ съ ватажнымъ Хлопушей во главѣ.
   -- Вотъ выбралъ ватажнаго?-- Безносаго!-- подумала она съ досадой.Когда поѣздъ приблизился къ дому, сваха опустила ей на лицо сальникъ. Заноза была рада теперь укрыться отъ всѣхъ. Лицо ея горѣло, руки дрожали и въ первый разъ съ начала сватовства и всѣхъ обрядовъ -- въ первый разъ, быть можетъ, въ жизни сердце ея дрогнуло какъ-то ново для нея, высокая грудь заколыхалась порывисто... Смущеніе, трепетъ и робость проникли въ Низовскую Занозу.
   Стратилатъ и Чабаниха встрѣтили Пугачева на крыльцѣ. Онъ одинъ съ тысячскимъ Перфильевымъ и съ своей свахой Варварой вошелъ въ домъ, и, приблизясь къ мальчику, сидѣвшему около Занозы, бросилъ ему на колѣни червонецъ... Мальчикъ слѣзъ и очистилъ мѣсто... Женихъ опустился на лавку около невѣсты, но она была укрыта сальникомъ, только грудь ея волновалась подъ нимъ. Прошло нѣсколько минутъ молчанія. Священникъ всталъ и прочелъ молитву...
   -- Время молодымъ къ вѣнцу!-- сказала Чертово-Корыто.
   -- Благослови Богъ!-- отозвались всѣ, поднимаясь съ мѣста.
   Женихъ и невѣста сошли съ возвышенія и поклонились въ землю, посаженые благословили ихъ иконами и передали казачкамъ, которые вышли вмѣстѣ съ коровайниками невѣсты и присоединились къ поѣзду. За ними вышелъ и казакъ свѣчникъ съ большой невѣстиной свѣчей въ полпуда вѣсомъ. А вслѣдъ за всѣми вышелъ и сталъ дружка съ лоткомъ, на которомъ была кичка.Петръ Кузнецовъ взялъ кольца и, обмѣнявъ ими дочь и Пугачева, поклонился ему въ поясъ, промолвивъ:
   -- Государь! Поялъ ты дочь мою Устинью Божіимъ указомъ;-- содержи и блюди ее, какъ повелѣлъ Господь, въ человѣколюбіи. Учи уму-разуму за печкой и на людяхъ не позорь...
   Затѣмъ Кузнецовъ взялъ маленькую казацкую плетку и, тронувъ дочь, передалъ ее Пугачеву.
   -- Колико мнѣ отцу служила, толико-жъ и тебѣ государь да послужитъ.
   Пугачевъ взялъ плетку, бросилъ на полъ и вымолвилъ:
   -- Мужнимъ словомъ да лаской учить буду.
   Затѣмъ онъ вышелъ на крыльцо и сѣлъ на лошадь. Невѣста, накинувъ большую шапку, лисью шубу и вся укрытая сальникомъ, была выведена на улицу обѣими свахами и помѣстилась съ ними въ саняхъ государевыхъ на алой подушкѣ, и сани эти теперь ѣхали уже вплоть за конемъ Пугачева.
   -- Обычаевъ и древнихъ всѣхъ повадокъ не блюдемъ. Какъ Господь велитъ!-- ворчала Чабаниха Стратилату и Кузнецову.
   -- Съ твоими повадками до вечера въ церковь не попадешь,-- отвѣчалъ Стратилатъ.-- Ну-те...
   -- Все едино!-- сказалъ Кузнецовъ, какъ-то совѣстливо отворачиваясь, когда на него указывалъ народъ, какъ на отца невѣсты.
   -- Грѣхъ! Окаянное игрище дьяволу. Не держится человѣкъ дѣдовой повадки -- ему на руку.
   -- Во-о... Ему и безъ насъ дѣловъ много на міру,-- молвилъ Кузнецовъ, входя назадъ въ домъ ожидать гонца объ окончаніи свадебной церемоніи.
   -- Экій озорной! Впрямь Низовскій разбойникъ!-- думала Чабаниха. Да и дочка-то -- атаманша воровская. Подъ вѣнецъ идетъ -- зубы сатанѣ кажетъ.
   И Чабаниха съ Стратилатомъ усѣлись въ сани, гдѣ правилъ Савка.
   Когда поѣздъ приблизился къ церкви, то снова загудѣли умолкнувшіе колокола и послышались три пушечные выстрѣла. Пугачевъ слѣзъ съ коня у паперти, высадилъ изъ саней Занозу, но, войдя въ церковь вмѣстѣ, они разошлись до начала вѣнчанья на двѣ разныя стороны подъ хоругви.
   Поѣзжане невѣсты и жениха, войдя въ церковь, раздѣлились тоже на двѣ половины.
   Началась служба...
   На эктеніи дьяконъ возглашалъ:
   -- Государя императора Петра Ѳедоровича и нареченной невѣсты его Устиньи Петровны...
   Пугачевъ ни разу не перекрестился и съ любопытствомъ слѣдилъ за службой.
   -- Давно-ль въ храмѣ былъ?-- шепнулъ ему Перфильевъ.
   -- И-и, братъ!.. Баютъ: -- крестили -- по храму носили!-- усмѣхнулся тотъ, качнувъ головой.
   Онъ оглянулся назадъ и полюбовался... Церковь была полна и вездѣ сіяли красные чекмени.
   Среди церкви держали темное голштинское знамя, шитое золотомъ, а по бокамъ два бѣлыхъ, съ яркими осьмиконечниками.

-----

   Между тѣмъ въ крѣпости человѣкъ пятнадцать гостей, позавтракавъ у капитана Крылова, сидѣли молча, ибо всѣ были унылы; одинъ только новорожденный весело игралъ съ Дуртей въ углу горницы. Они шушукались, и калмыкъ строилъ домикъ изъ палочекъ.
   -- Который годокъ-то пошелъ, Ванюша?-- въ сотый разъ отъ нечего дѣлать спрашивали ребенка гости.
   -- Семой, отвѣчалъ онъ сначала, но наконецъ ему надоѣли и онъ отвѣтилъ по-татарски.
   Всѣ разсмѣялись, но будто сдѣлавъ что-то неприличное, смолкли еще угрюмѣе. Причина этого унынія была та, что Симоновъ, зная число прибывшихъ изъ Берды казаковъ и навезенныхъ орудій, всѣмъ объявилъ, что имъ скоро, послѣ свадьбы злодѣя, конецъ. Крыловъ обнадеживалъ всѣхъ, но увѣренія и доказательства Симонова взяли верхъ надъ крѣпостными обитателями.
   Параня была въ своей горницѣ около матери. Больная исповѣдалась, причастилась и, по уходѣ отца Ѳеофана, рѣшила, что пришла пора умирать, и стала о дѣлахъ вспоминать...
   -- Поздравляю васъ, мамонька!-- вбѣжала Параня по уходѣ священника.-- Авось теперь скорѣе оправитесь.
   Марѳа Петровна подняла глаза на дочь... Лицо ея было не то что спокойно, а какъ-то особенно равнодушно и опять неподвижно, словно у восковой куклы.
   -- Присядь, Парашокъ... Да слушай!-- тихо вымолвила Марѳа Петровна и стала говорить мѣрно, медленно и останавливаясь.
   Сначала она заговорила о томъ, что дочь должна сдѣлать послѣ ея смерти по имѣніямъ и домамъ въ Казани и Пензѣ.
   -- Полно, мамонка, что ты это... Меня переживешь,-- прервала ее Параня.-- Погляди, нешто ты на хворую похожа.
   -- Волю мою, дочка, соблюди свято и нерушимо, а то благословеніе Господне уйдетъ отъ тебя,-- продолжала мать, не слушая...-- Замужъ выдь за Иванушку... Тебѣ-бы хотѣлось за царевича какого... Я тебя, дитятко, насквозь вижу! Царевичъ не прискачетъ, а Иванушку упустишь, а тамъ и засохнешь... Старая дѣвка -- сто пудъ на землѣ, сказываютъ люди. А вѣдь тебѣ уже годовъ много.-- Марѳа Петровна отдохнула и снова начала говорить... Она подробно описывала и наказывала дочери, гдѣ и какъ ее похоронить. Она желала быть похоронена непремѣнно въ имѣніи около мужа.
   -- Покуда здѣсь, на кладбищѣ... Только подальше отъ той могилы-то, что убивица, говорятъ. Не хочу я съ нимъ лежать. На такихъ могилахъ дьяволъ по ночамъ пакоститъ... А какъ будетъ вамъ избавленіе, свези ты меня въ родную землицу. Иванушка съ тобой поѣдетъ... Тутъ лошадокъ тогда пріищите сходно -- какъ злодѣя-то захватятъ, болѣе рублевъ двадцати до Казани не давай...
   Марѳа Петровна вздохнула и опять начала.
   -- Здѣсь, вотъ, на полкѣ я отложила нонѣ... Тумысь видѣла. Новые чулочки, да сорочку тафтяную... Какъ обмоете, ты сама на меня надѣнь... Да не давай гораздо умничать надо мной... Слышь!.. А то я знаю... Налѣзутъ всѣ услужничать, таскаютъ да тормошатъ зря... Тутъ вотъ обмоете, да и клади прямо въ гробъ... А то большихъ столовъ тутъ нѣтъ, а маленькихъ настроите, да уроните. Отецъ Ѳеофанъ обѣщалъ съ гробомъ не запоздать. Ручки-то мнѣ тожъ положи по христіански, вотъ эдакъ на поясъ... А то ино бываетъ съ поспѣхомъ, уложатъ на животъ... Не гоже, да и грѣхъ!.. Сама склади ручки-то... Слышишь?..
   Параня, давно блѣдная, сидѣла предъ матерью и, наконецъ, начала плакать... Она никогда не присутствовала ни при чьей смерти, а погребенія видала только на улицѣ, издали. Церкви же, гдѣ стояли за обѣдней покойники, она тщательно избѣгала. Смерть своей настоящей матери и отца она не помнила. Марѳа Петровна знала это и потому вдавалась въ подробности.
   -- Полно плакать-то... Послѣ наплачешься... А то позапамятуешь, что и волю мою не соблюдешь... Теперь тоже, когда уложите въ гробъ -- не давай мнѣ въ ротъ монетки класть. Это тоже грѣхъ! Присматривай, а то живо накладутъ. Будто на томъ свѣтѣ онѣ нужны. Къ тому же и пакостно оно, съ деньгами во рту лежать -- словно жидъ на базарѣ. Псалтырь читать -- возьми дьячка энтого, плѣшивенькаго, онъ человѣкъ, кажись, степенный... А коли зачаститъ зря, уйми... Ну, вотъ!.. Кажись все!.. Не забудь, Парашокъ, чего... Чтобъ все было по христіанству. А тамъ, какъ пріѣдешь въ Казань, изъ людишекъ кого увидишь тамъ, отпусти на волю. Въ монастырь нашъ дай рублевъ тыщу на поминовеніе. Ужъ не жалѣй. Ну, и дома поминай тожъ, какъ Богъ велитъ...
   Марѳа Петровна подумала и воскликнула.
   -- А пуще всего не давай тормошить съ обмываньемъ...
   -- Мамонька, да вѣдь ты здорова... Что-же все о такомъ рѣчи ведешь... страшномъ.
   -- Я помру нонѣ въ вечеру, альбо за ночь... А ты, дочка, не взмысли меня бояться... Грѣхъ это... Хоть я и не родная мать тебѣ... Мачиха... Но я зла къ тебѣ не была, я все мое дыханіе, какъ заповѣдалъ мнѣ твой батюшка -- на тебя имѣла... И чужого упокойника грѣхъ бояться -- завсегда я тебя журила... А родного и Богъ взыщетъ -- робѣть... Живыхъ людей, дочка, бойся, а покойникъ что?.. Лежитъ смирно, коли жилъ безгрѣшно... На мнѣ-жъ грѣха мало, а что есть, Господь проститъ... Ну! Не будешь меня робѣть... А?..
   Параня зарыдала и, опустившись на колѣни около постели матери, скрыла блѣдное лицо въ ея рукахъ...
   -- Мамонька! Да у тебя болитъ что, чего ты не сказываешь, почто ты собираешься?..
   -- Въ головѣ, дитятко, не гоже... Крутитъ, вертитъ, да все пуще... Помру, дочка. На воскресеніи и судѣ свидимся... Живи съ мужемъ праведно... Ну, дай мнѣ теперь голову помочить водички, да соснуть часокъ...
   Параня помочила голову матери, накрыла одѣяломъ и вышла на цыпочкахъ въ горницу, гдѣ уже разошлись всѣ гости. Только Дуртя сидѣлъ на полу, скорчившись, и что-то горячо шепталъ. Ванюша со своего стульчика слушалъ съ особеннымъ вниманіемъ, даже разинулъ розовенькій ротикъ и не замѣтилъ, какъ Параня усѣлась и плакала въ уголку горницы.
  

VIII.

   У соборной церкви выпалила пушка, ей вторили другія, имъ отвѣчали третьи у войсковой избы. Колокола загудѣли всюду...
   Вѣнчанье кончилось.
   По городу во весь духъ скакалъ казакъ Кузнецовъ и объявлялъ народу.
   -- Государь Батюшка повѣнчался въ добромъ здоровьи!
   Онъ съ этой вѣстью скакалъ къ Кузнецову -- отцу.
   Въ церкви начинало пустѣть, всѣ атаманы ужъ были на коняхъ... И поднявшійся вѣтерокъ игралъ знаменами, волновавшимися вокругъ паперти... Сплошная масса народа глядѣла во всѣ глаза на паперть... Каждый выходившій въ красномъ кафтанѣ обманывалъ взоры и усиливалъ вниманіе. Ждали появленія молодой четы.
   Между тѣмъ въ церкви, у выхода, обѣ свахи и посаженныя матери обѣихъ сторонъ хлопотали вокругъ молодой. Арина держала лотокъ съ кичкой. Чабаниха сняла съ Занозы дѣвичій вѣнчикъ и сальникъ и передала Чумакову... Варвара быстро расплетала огромную косу, заранѣе сплетенную такъ, чтобъ скорѣе раздвоить ее... Когда обѣ половинки легли отдѣльно, Варвара и Чабаниха вмѣстѣ крѣпко скрутили ихъ, уложили на темени головы и накрыли кичкой.
   -- Ну, полно тебѣ, государыня, простоволосой ходить.. Не видать волосикамъ свѣту Божьяго по самую кончину...
   Заноза едва не заплакала теперь и отъ боли, причиненной вкручиваніемъ волосъ, и отъ горя, что не видать ей болѣе и не расплетать съ лентами по плечамъ любимую косу.
   На рога кички Чабаниха снова накинула сальникъ.
   -- Въ вѣнчикѣ лучше!-- сказалъ, смѣясь, Пугачевъ.-- Испортили мнѣ молодую царицу.
   Въ это время Марусенокъ поднесъ молодымъ деревянную чарку съ виномъ. Пугачевъ отпилъ и передалъ Занозѣ, та отпила тоже... Это повторилось трижды, послѣ чего Пугачевъ бросилъ чарку на полъ и раздавилъ ее каблукомъ.
   -- Кто житіе наше смутитъ съ тобою, государыня жена, тому будетъ такожде!..-- сказалъ молодой и пошелъ изъ церкви... Заноза укрывалась сальникомъ.
   -- Небось! Я не чарка!-- шепнулъ ей на ухо Марусенокъ, какъ бы протискиваясь мимо нея къ выходу.
   -- Озорной!-- подумала молодая и усмѣхнулась.
   Когда молодая выходила на паперть, то вдругъ что-то защелкало объ ея саю и кичку. Свахи обсыпали ее сѣменами пшеницы и овса.
   -- Сколько зеренъ, столько дѣтокъ!-- шепнула Арина.
   Скоро поѣздъ при громѣ пушекъ потянулся снова по городку. Невѣсту до ночи завезли къ отцу и поѣхали пировать съ женихомъ.
   Когда ближніе поѣзжане жениха, т.-е. посаженые и дружки набрались въ избу, то большой столъ былъ ужъ укрытъ блюдами.
   Всѣ стали кругомъ, Перфильевъ взялъ большую чарку, налилъ виномъ и, оборотясь ко всѣмъ съ поднятой чаркой, выговорилъ мѣрно.
   -- Желаю многодѣтно здравствовать молодому государю съ молодой государыней, государынину отцу, государевымъ посаженымъ отцу съ матерью, дружкамъ съ полудружьями, свахамъ съ повозниками и всему честному поѣзду, всѣмъ любящимъ гостямъ, не всѣмъ поименно, а всѣмъ поровенно! О чемъ задумали, загадали -- опредѣли Господи таланъ и счастье, слышанное видѣть, желанное получить, въ чести и радости нерушимо.
   -- Благослови Богъ!
   -- Опредѣли Господи!
   Отвѣчали со всѣхъ сторонъ...
   Тысячскій выпилъ чарку до дна и, швырнувъ въ уголъ, разбилъ вдребезги... Нѣсколько молодыхъ казаковъ бросились за черепками и попрятали за пазухи -- ради примѣты жениться въ тотъ же годъ на желанной!..
   -- Милости прошу, атаманы-молодцы, честное казачество Яицкое и всѣ дорогіе гости,-- вымолвилъ Пугачевъ, показывая на столъ и мису съ виномъ.
   Началась попойка... Говоръ и шумъ... Пугачевъ вышелъ и, поговоривъ съ Чумаковымъ, который хотѣлъ немедленно ѣхать въ Берду -- простился съ нимъ. Затѣмъ сѣлъ снова на лошадь съ двумя торбами, наполненными мелкими серебряными деньгами, и поѣхалъ по улицамъ... Толпы съ крикомъ побѣжали за нимъ. Онъ бросалъ направо и налѣво мелочь, толпы кидались съ дикимъ визгомъ по направленію сыпавшихся монетъ... Крики и вопли дикіе, драки, потасовки и цѣлыя кучи сбиваемыхъ съ ногъ и валившихся на снѣгъ сопровождали Пугачева.
   Разбросавъ всю мелочь, онъ пришпорилъ коня и вскачь поѣхалъ къ крѣпости... Сожженная часть городка была безлюдна... Онъ объѣхалъ кучи головней и сору и приблизился къ краю самаго вала... Часовой на угловой батареѣ около колокольни увидалъ его и уставился на него въ изумленіи. Ярко сіялъ на солнцѣ чекмень Пугачева.
   -- Долго-ль вы еще будете мнѣ противничать!-- крикнулъ онъ.-- Вся Россійская Имперія мнѣ преклонилась. Жена ужъ въ монастырѣ грѣхи замаливаетъ, и я на другой нынѣ повѣнчанъ! А вы все упорствуете законному государю... А?
   Часовой снялъ шапку и, оглядываясь внутрь крѣпости, отвѣчалъ что-то едва слышно... Онъ, видимо, оробѣлъ и смутился...
   -- Ну, скажи, голубчикъ, своимъ односумамъ, коль преклоните завтра мнѣ фортецію -- всѣ будете жалованы виномъ и деньгами... А нѣтъ, не взыщи, возьму и всѣхъ передавлю.
   И Пугачевъ, отъѣхавъ отъ вала, остановился и подумалъ:
   "Что дѣлать, куда ѣхать... Дома пьютъ поѣзжане, къ молодой нельзя". Онъ пустилъ коня шагомъ и, объѣхавъ крайней улицей оживленную часть городка и кучи народа, выѣхалъ по Бердинской дорогѣ -- проскакаться въ степи.
   -- Долго-ль тебѣ еще гулять-то?-- задалъ онъ себѣ вопросъ и задумался...
   Между тѣмъ съ самаго его выѣзда изъ дома, верховой казакъ съ копьемъ издали слѣдилъ за нимъ, и ѣхалъ въ отдаленіи, заворачивая за нимъ повсюду. Онъ былъ словно въ нерѣшимости, слѣдовать за Пугачевымъ или нѣтъ. Иногда останавливался, озирался пугливо и словно колебался... Это былъ атаманъ Лысовъ,
   Разъ онъ уже совсѣмъ повернулъ было лошадь назадъ въ узкій переулокъ, но въ эту минуту Пугачевъ выѣхалъ въ открытую степь...
   -- Охъ!-- удивленно простоналъ Лысовъ.-- Самъ сатана въ руки суетъ!..-- И онъ поѣхалъ за нимъ въ полуверстѣ.
   Пугачевъ ѣхалъ шагомъ, не оглядываясь, и глубоко задумался.
   -- Погулять!-- шепталъ онъ.-- Погулять въ волю... А тамъ... Расшибутъ -- въ Сибирь, аль за Кубань... Охотниковъ найду...
   Вдругъ страшнымъ ударомъ въ спину его сбросило съ сѣдла на снѣгъ; онъ ударился головой, а конь съ испуга взвился на дыбы и помчался... Почти машинально схватился онъ за шашку, привсталъ, но второй ударъ въ грудь повалилъ его опять и словно отрезвилъ отъ перваго. Онъ увидѣлъ Лысова съ копьемъ.
   Пугачевъ, не убитый, благодаря кольчугѣ, выхватилъ шашку и мгновенно перерубилъ пополамъ уже въ третій разъ напправшее копье, затѣмъ онъ бросился къ всаднику и сразу стащилъ его съ сѣдла на земь.
   Завязалась глухая, молчаливая борьба. Лысовъ, багровый отъ усилій, страшно хрипѣлъ; онъ, кромѣ копья, не имѣлъ оружія...
   -- Сдавайся -- или изрублю!-- едва выговорилъ Пугачевъ и, послѣднимъ усиліемъ поваливъ навзничь противника, наступилъ ему колѣномъ на горло.
   Обѣ лошади умчались... Они были одни за версту отъ города.-- Пугачевъ не зналъ, что дѣлать; два раза взмахнулъ онъ шашкой и оба раза опускалась рука...
   -- Эхъ, кабы не вѣдунья!-- прошепталъ онъ злобно,-- давно бы я тебя искрошилъ, Искаріота!..
   По дорогѣ изъ города шибко ѣхала тройка... Вскорѣ, очевидно замѣтивъ красный мундиръ среди бѣлой равнины, тройка припустилась во весь духъ...
   Скоро Яшка осадилъ тройку около Пугачева, и изъ саней выскочилъ блѣдный Чумаковъ...
   -- Вонъ оно что!.. Ахъ, Лыска!
  

IX.

   Прошло нѣсколько дней. Въ Яицкѣ все притихло. Коллегія, атаманы, графы и всѣ пріѣзжіе гости разъѣхались... Кто въ Берду, кто въ Каргале и Илецкъ. Пугачевъ остался, но почти не показывался изъ дому... Изрѣдка его видали на крыльцѣ съ молодой женой, и то въ сумерки.
   Часто являлись гонцы изъ Берды отъ графа Орлова и звали батюшку въ Москву... Но онъ не ѣхалъ, и разъ послалъ приказъ всей коллегіи прибыть въ Яицкъ, чтобъ итти опять на сломъ крѣпости. Это было исполненіе прихоти Занозы.
   Вообще, Пугачевъ, видимо, впалъ въ апатію и лѣнь... или же наслаждался невозмутимо... Когда ему объявили гонцы, что атаманъ Лысовъ бѣжалъ изъ арестантской избы Бердинской, куда былъ посаженъ въ кандалахъ, то Пугачевъ отвѣчалъ:
   -- Ну, и дьяволъ его возьми. Онъ на волѣ, такъ и я гуляю. А убить ему меня не можно...
   О приближающихся войскахъ онъ говорилъ:
   -- Графъ Орловъ ихъ расчешетъ и мнѣ донесетъ; я его въ министры пожалую.
   Между тѣмъ въ Яицкѣ онъ часто видался и совѣщался съ вожаками Каргинымъ и Толкачевымъ. Они что-то предпринимали противъ крѣпости, но никто изъ простыхъ казаковъ не зналъ объ этомъ. Боялись измѣны... Одинъ Татаринъ Мустай-Мулла давно уже висѣлъ на столбу противъ вала Старицы на страхъ вывѣдчикамъ изъ крѣпости. Въ крѣпости же и подавно не знали ничего.
   Крыловъ, всегда дѣятельный и энергичный, Симоновъ, подозрительный и осторожный,-- оба, напротивъ, успокоились, когда пріѣзжіе разъѣхались, не сдѣлавъ приступа... Послѣ погибели Мустай-Муллы никто не отваживался войти въ городокъ за вѣстями. Дуртю Крыловъ жалѣлъ послать изъ-за Ванюши.
   Параня была все въ томъ же лихорадочномъ ожиданіи, что будетъ съ матерью... Марѳа Петровна упорно ждала всякій день смерти и все повторяла въ десятый разъ свои наказы дочери... Она не выздоравливала и не слабѣла, но лежала въ постели и только по вечерамъ, когда всѣ укладывались спать, начинала волноваться, тосковать и метаться по кровати...
   -- Забылъ меня Господь! Не беретъ меня къ себѣ. Отецъ Небесный. Аль я грѣшница лютая? Аль не будетъ мнѣ успокою вѣчнаго...
   Параня совершенно измучилась -- и скоро перестала вѣрить матери. Капитанъ Крыловъ объяснилъ ей:
   -- Може она умомъ рехнулась, и хвораетъ мыслями, что она хворая и должна помереть. Богъ милостивъ. Войска-то, слышь, подходятъ. Избавятъ насъ, поѣдете въ Казань, и тамъ она поправится.
   Однажды вечеромъ, когда всѣ уже спали въ комендантскомъ домѣ, Марѳа Петровна, какъ и всегда, волновалась, томилась и говорила вслухъ... Параня, привыкшая къ этому говору и жалобамъ, задремала, и скоро стѣны ея горницы преобразились... Ей снилась Казань... Балъ у Бранта... И много новыхъ лицъ, много блестящихъ мундировъ, и гдѣ-то надъ ней чудная, стройная музыка. Будто чудесной волной обдавали ее звуки и разсыпались, струились по всему тѣлу -- утомительной нѣгой переполняя душу...
   Раздался крикъ... знакомый ей... но страшный, дикій! И вотъ, все исчезло!.. Желтыя стѣны, тусклый свѣтъ лампадки въ углу... На постели сидитъ Марѳа Петровна, схватившись за откинутую назадъ голову, и захлебывается. Параня бросилась къ матери... Обхватила ее, замирая въ испугѣ... Марѳа Петровна опустилась на подушки и, держа обѣими руками руку дочери, простонала... Чрезъ минуту она дрогнула сильно всѣмъ тѣломъ, вытянулась, и судорожно стиснула руку дочери такъ, что пальцы ея хруснули...
   -- Мамонька! Мамонька! Что!.. Помочить головку? Мамонька!-- Параня нагнуласъ надъ матерью и повторяла вопросъ. Мать смотрѣла на нее... Параня хотѣла взять воды, но не могла освободить руки. Она опустилась на колѣни около постели и при мерцающемъ свѣтѣ лампадки взглядѣлась въ лицо матери. Прошло мгновеніе. Параня вдругъ вскрикнула, откачнулась и, вырвавъ руку, безъ чувствъ упала на коврикъ близъ постели. Мертвый взглядъ не матери, а мертвеца, точно ножемъ ударилъ ее въ сердце.

-----

   На другой день въ крѣпостной церкви стоялъ гробъ, около него толпился народъ, приходили и уходили разныя лица. Въ углу, около клироса сидѣла на ступенькѣ Параня въ бѣломъ платьѣ, которое падало широкими складками на полъ; волосы ея, подрѣзанные на половину, по ея собственному желанію соблюсти древній обычай, были распущены по плечамъ и падали до пояса... Она сильно измѣнилась за два дня, поблѣднѣла и похудѣла, и во взглядѣ ея синихъ глазъ явилось какое-то грустное выраженіе. Этотъ взглядъ не свѣтилъ кротко, какъ прежде, а пламенѣлъ.
   Параня видѣла въ окно церкви, какъ надъ вырытой могилой, которую прорубили съ трудомъ въ мерзлой землѣ, столпились Крыловъ и всѣ офицеры, но она не понимала, зачѣмъ сошлись они...
   Ее кто-то взялъ подъ руки и, накинувъ шубку, повелъ домой чрезъ дворъ. Это была Марья Алексѣевна Крылова.
   -- Такъ начинайте живѣе, сгоните весь народъ. Одно спасеніе.
   -- Контрмину!-- кричалъ знакомый голосъ, но Параня не узнала его и не поняла смысла словъ.
   Параня легла въ свою постель. Она мало понимала, что дѣлалось вокругъ нея, и словно застыла вся... Безсознательно чувствовала она какой-то тягостный отпечатокъ на своей рукѣ. Она вдумывалась и понимала все на одинъ мигъ! И затѣмъ, снова событія, мысли, ощущенія,-- итоги послѣднихъ дней, снова какъ-то сваливались въ груду -- непонятную и странную. Паранѣ думалось поочередно:
   -- Гдѣ мать. Вотъ въ гробу!.. Нѣтъ, эта не она... Гдѣ же она? Ея нѣтъ! Нигдѣ нѣтъ!
   -- Злодѣй осаждаетъ... Крѣпость защищается.-- Зачѣмъ? Боятся смерти?.. Онъ возьметъ -- всѣ умрутъ. А если не возьметъ -- то все-жъ всѣ умрутъ, послѣ...
   -- Всѣ люди умираютъ -- такъ зачѣмъ же всѣ они родятся.
   -- Умереть не страшно... Вотъ какъ оно просто бываетъ, но потомъ... потомъ... мертвый страшенъ...
   -- Мертвые ходятъ... Вотъ, придетъ мамонька... Ну что-жъ?.. Это бы хорошо... А если это придетъ... Это страшное съ сложенными руками... Это не она... А маменька пусть придетъ... Я ее не боюсь.
   Параня, давно ужъ не спавшая, заснула въ первый разъ. Заснула сладкимъ, возстановляющимъ сномъ...
   Но она не спитъ она просто лежитъ въ постели въ спальнѣ ихъ казанскаго дома.
   Вотъ вошла Марѳа Петровна и сѣла къ дочери на кровать...
   Веселая и довольная Параня бросилась къ ней на шею. Она ужъ годъ цѣлый не знала, куда мать пропала, ее всѣ искали. И вотъ она сама пришла и сѣла...
   -- А ты не пеняй, дитятко! Мнѣ въ новомъ-то домѣ лучше... Вотъ можно будетъ, и тебя туда сведу.
   И много говоритъ Марѳа Петровна, но все что-то давно ужъ сказанное и извѣстное Паранѣ, что Параня впередъ угадываетъ. Впрочемъ, Марѳа Петровна вовсе и не говоритъ, она только сидитъ и смотритъ, улыбаясь, а Параня угадываетъ, что мать думаетъ, и соглашается и обѣщаетъ, всячески клянется...
   -- Непремѣнно!..-- восклицаетъ Параня, обнимая мать и радуясь безконечно...
   -- Непремѣнно!-- воскликнула Параня во второй разъ и, вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ, проснулась... и оглядѣлась на маленькую комнатку комендантскихъ палатъ... Она еще чувствовала прикосновеніе чье-то... Тепло другихъ рукъ, другого лица, другой груди... Чувство сладкой радости свиданія еще было разлито на сердцѣ ея и перешло изъ сна въ дѣйствительность...
   -- Мамонька!-- вымолвила Параня и тихо, неслышно заплакала. Обильныя слезы покрыли ея лицо, а душа словно какъ распахнулась на встрѣчу какого-то теплаго и ароматнаго вѣянія. Оно словно освобождало дѣвушку отъ страшной тягости и не могла она вдоволь надышаться этой возрождающей, невидимо-вѣющей струей.
   -- Непремѣнно? Но что же -- непремѣнно?.. Параня не понимала, но за-то все, кромѣ этого слова, поняла хорошо... Все стало ей ясно и просто, но сама будто другая стала она. Неизъяснимое, новое чувство проснулось въ ней. Давнымъ давно, еще когда-то въ деревнѣ, въ дѣтствѣ, Параня любила сидѣть въ маленькомъ ихъ саду на холмикѣ, гдѣ росъ большой, раскидистый вязъ; приткнувшись къ толстому стволу, любила дѣвочка глядѣть по часамъ на всю окрестность, укрытая вязомъ со всѣхъ сторонъ... Надъ головой ея шумѣли густыя вѣтви и, перешептываясь, укрывали ее отъ высокаго и далекаго, раскинувшагося купола неба. Уютно, тепло, хорошо было тутъ. Направо отъ дерева рѣчка, въ извилинахъ большой бѣлый червячекъ, какъ звала она рѣчку; налѣво отъ дерева село, церковь, живой людъ, снующій вокругъ избъ... За деревомъ -- домъ и усадьба съ террасой.
   Передъ деревомъ прямо поля, луга и пашни и невозмутимо спокойная, прозрачно-синяя даль, миръ навѣвающая на душу.
   Однажды въ ночь гроза и буря разразились надъ деревней... Упалъ громовой ударъ и раскатился по всей окрестности... Что-то красное колыхнулось предъ домомъ!..
   На утро какая-то темно-зеленая почернѣлая куча лежала на землѣ, придавивъ клубничныя гряды, лохматая, некрасивая съ торчащими корявыми сучьями и чернымъ расщепленнымъ стволомъ... Кучу изрубили и увезли...
   Пошла Параня на опустѣлый холмикъ, и дрогнуло ея десятилѣтнее сердечко... Гдѣ же рѣчка направо отъ вяза, село налѣво и даль синяя... Все это было кругомъ, но было -- другое... Кругомъ нея и надъ головой было какъ-то особенно, чрезъ-чуръ просторно! Страшно просторно!..
   Параня затерялась въ этомъ просторѣ, надъ которымъ синѣло далекое небо, жгло солнце, гдѣ проносился свободно вѣтеръ...
   Одинъ вязъ упалъ, а на цѣлыя версты, казалось, окрестность раскрылась, обнажилась!.. Маленькая Параня заплакала и побѣжала съ голаго холмика домой съ новымъ горькимъ чувствомъ страха, трепета и одиночества. Теперь такое же чувство сказалось въ дѣвушкѣ.

-----

   Были уже сумерки. Еще наканунѣ въ крѣпости шла земляная работа. Осажденныя повели контрмину близъ той, которую они прослышали въ землѣ, когда рыли могилу для умершей генеральши.
   Теперь половина народа рубили мерзлую землю, приближаясь къ тому мѣсту, гдѣ услышана была работа мятежниковъ; другая половина горнизона укрѣпляла батарею надъ Старицей и перетаскивала изъ-подъ колокольни въ другое мѣсто -- пороховой складъ.
   Параня, помолясь и посидѣвъ въ церкви около гроба, спокойно поправила кой-что на покойницѣ, хотя не поднимала кисейнаго покрова съ лица ея, но безъ страха видѣла сквозь него знакомыя, но уже измѣнившіяся слегка черты...
   -- Это не мамонька, а мамонька приходила ко мнѣ не такая!-- утѣшала себя Параня, и даже улыбнулась сквозь слезы.
   Она вышла изъ церкви, тихо обошла всю крѣпость, всѣ работы, и узнавъ, что снова ждутъ приступа Пугачева, она рѣшила сама съ собой:
   -- Я буду помогать!
   Но тутъ же явилось чувство, говорившее...
   -- Если можно будетъ?
   -- А отчего-же нельзя?.. Слезы, увѣщанія и совѣты матери не связывали ее!-- И новое чувство полной независимости и испугало и обрадовало ее.
   Параня остановилась на одномъ бастіонѣ, задумалась и упрекнула себя:
   -- Что-жъ? Я радуюсь уже, что мамонька умерла.
   -- Нѣтъ! говорилъ голосъ... Но ты вольная птица. Вольная! Дѣлай, что хочешь. Некому перечить. Лети, куда хочешь...
   Долго простояла дѣвушка, глядя въ голую и пустую степь, унылые звуки вдругъ долетѣли до нея. Звуки эти за душу брали... Дуртя тихонько игралъ на своей чибузгѣ, гдѣ-нибудь приткнувшись.
   Дикіе, протяжные звуки жалобно дрожали въ затишьи и въ темнотѣ ночи.
   Параня все слушала чибузгу, и все оглядывала мертвую отверстую степь и подумала:-- некуда мнѣ летѣть!!
   Между тѣмъ совсѣмъ стемнѣло. Все улеглось и стихло.
   Параня вернулась и скоро тоже легла спать, но ей не спалось. Она стала думать, что на другой день будутъ похороны матери и она болѣе уже никогда не увидитъ даже и эти уже полузнакомыя черты...
   Она вдругъ встала, надѣла свое траурное бѣлое платье, за неимѣньемъ черной матеріи во всей крѣпости, и, оставивъ обрѣзанные волосы распущенными по плечамъ, накрылась только бѣлымъ платкомъ и шубкой, тихонько отправилась она въ церковь, рѣшивъ пробыть тамъ всю ночь. На дворѣ было свѣтло; серпъ лунный стоялъ высоко въ небѣ, и длинная черная тѣнь легла по двору отъ колокольни. Параня вошла въ церковь. Странный видъ имѣла она среди ночной тишины. Тускло горѣли и искрились шандалы вокругъ гроба; темные, пустынные углы съ едва-едва мерцающей позолотой навели какую-то тоскливую робость на дѣвушку. Въ алтарѣ было еще темнѣй и тише. Только окна бѣлѣлись отъ луннаго свѣта, ударявшаго въ нихъ: Во всей церкви только голосъ чтеца, однозвучный и унылый, однообразно прерывалъ окружающее затишье. Параня, поклонившись гробу, отошла, усѣлась на амвонѣ и безсознательно стала слѣдить за губами дьячка, за движеніями лица его и пальцевъ, перевертывавшихъ страницы псалтыря... Что-то безстрастное и безжизненное было во всей его фргурѣ; онъ словно не зналъ или забылъ, гдѣ онъ стоялъ и что дѣлалъ.
   На улицѣ давно уже ходили и бѣгали, слышались голоса, но Параня почти не замѣтила ничего и не обращала никакого вниманія. Много прошло времени, а она попрежнему сидѣла, неподвижно глядя на гробъ и свѣчи, и, плохо разбирая слова чтеца, ждала только, когда начнется снова безконечное кряду: Господи помилуй! Господи помилуй! Вдругъ Паранѣ почудился какой-то глухой подземный гулъ, словно подъ самой церковью... Чрезъ секунду что-то взревѣло въ землѣ и словно вырвалось наружу... И вслѣдъ за тѣмъ раздался оглушительный ударъ, отъ котораго сердце ея онѣмѣло... Стѣны церкви застонали и задрожали отъ пола до купола.
   На дворѣ что-то загудѣло, и дробь тяжелыхъ ударовъ по землѣ захватила у нея дыханіе... Стекла изъ двухъ оконъ зазвенѣли и посыпались на полъ. Словно вся крѣпость провалилась въ преисподнюю... Дьячекъ съ крикомъ бросился къ разбитому окну... Параня вбѣжала на паперть и пошатнулась въ ужасѣ. При лунномъ свѣтѣ увидала она передъ церковью какую то бѣлую, длинную, высокую груду!.. Столбъ дыма или пыли стоялъ надъ ней, освѣщенный луной... Крики ужаса и стоны снующаго и бѣгущаго люда огласили всю крѣпость.
   -- Что это?-- вскрикнула Параня сама себѣ и, оглянувшись еще, вдругъ поняла на половину.
   Высокой шестиярусной колокольни не виднѣлось болѣе въ воздухѣ... Не прошло мгновенья, какъ на грудахъ камней уже мелькали орудія, люди и фигура Крылова. За валомъ раздался уже знакомый калмыцкій визгъ и крики: на сломъ!! Съ камней разрушенной колокольни замелькали огоньки, загудѣли орудія и снова повторились уже знакомые Паранѣ сухіе и краткіе звуки, отъ которыхъ духъ захватывало.
   Параня остановилась, мимо нея бѣжали ряды солдатъ къ валу...
   -- Разсыпься! Разсыпься! Весь валъ! Весь валъ!-- пронесся зычный голосъ около Парани...
   -- Конецъ намъ, боярышня!-- крикнулъ ей кто-то, пробѣгая.
   Кучка солдатъ, бѣжавшихъ мимо, смялась, всѣ кричали, налѣзая другъ на дружку.
   -- Не налѣзай, чего тамъ... Эдакъ, ребята...
   Залпъ ружейный прервалъ слова...
   -- Только мы было съ Антонкой,-- заговорилъ кто-то скороговоркой,-- вздремнули подъ колоколами, а, глядь, она матушка какъ затряслась, будто вотъ человѣкъ, да ахнетъ внизъ да объ земь... Ахти!..
   Снова трель ружейной пальбы прервала слова, и затѣмъ снова говорилъ голосъ.
   -- Всѣ трое свалились живёхоньки! А нашъ-то Харчевъ и не проснулся. И глаза-то протеръ ужъ, какъ полыхать наши начали... Диву дались. Я ли не я! Съ эдакой вышки свалились, да живы!..
   Параня хотѣла уже, слѣдовать за пробѣжавшей кучкой. Около нея раздался вдругъ страшный, дикій визгъ. Тумысь среди развалинъ и камней лежала ничкомъ надъ обезображеннымъ трупомъ и, задирая голову, завывала, какъ собака, и рвала на себѣ выбившіеся изъ-подъ ермолки волосы. Параня нагнулась и узнала, т. е. поняла, что Дуртя былъ раздавленъ. Она заговорила съ несчастной калмычкой, но та не слушала. Сильно озябнувъ въ одномъ платьѣ, Параня вернулась за шубкой... Церковь уже наполнилась женщинами. Снова, какъ и въ прошлый приступъ -- всѣ плакали и охали, но теперь особенно вздыхали о покойницѣ.
   -- Что, коли одолѣетъ злодѣй... Похоронить не дастъ! Надругается надъ генеральшей.
   -- Живымъ-то хуже быть!-- сказалъ кто-то.
   -- Оно истинно... А все же мертвый...
   Параня не дослушала и, не найдя своей шубки, опустилась около гроба.
   -- Мамонька, моли Бога о насъ, коль угодно нынѣ Господу!..-- подумала Параня со слезами на глазахъ и стала молиться.
   Прошло нѣсколько долгихъ томительныхъ часовъ.
   -- Комендантъ проситъ!-- раздался вдругъ голосъ вбѣжавшаго сотника Харчева...-- Коли кто не робѣетъ изъ госпожъ -- помочь канонирамъ.
   -- Помилуй, родимый...
   -- Да что-же мы-то...
   -- Чѣмъ сможете. Перебито народу!.. Со всѣхъ краевъ -- недостача! Комендантъ проситъ... И Харчевъ выбѣжалъ снова.
   Параня поднялась, оглянулась на всѣхъ женщинъ и вымолвила:
   -- Что-жъ? Одолѣетъ злодѣй, все одно, помремъ лютой смертью. Хоть ядра подавать будемъ...
   И она выбѣжала изъ церкви... Уже совсѣмъ разсвѣло, и первый лучъ солнца, восходящаго въ снѣжной степи, пролетѣлъ въ пространствѣ. Морозъ охватилъ Параню, но она, не замѣчая, что была въ одномъ платьѣ, бросилась къ батареѣ, поставленной на развалинахъ колокольни... Раздался сильный ружейный залпъ по валу... Пули просвистали около нея...
   Парана, падая, вбѣжала на развалины по грудамъ камней, извести и сору.
   -- Лучше пусть убьютъ такъ! Одолѣютъ -- хуже будетъ!-- думалось ей.
   Колонна казаковъ съ Пугачевымъ во главѣ наступала... Мятежники дали еще одинъ сильный залпъ уже вблизи батареи, словно частый дождь хлестнулъ по ней и очистилъ ее, сбривъ все долой. Радостный крикъ прошелъ въ рядахъ мятежниковъ, и колонна двинулась дружно на опустѣлую батарею, гдѣ одиноко торчало большое орудіе. Яркое солнце выплыло изъ-за горизонта, и вся крѣпость зарумянилась.
   -- На сломъ! Ур-ра! Съ солнышкомъ! Ур-ра-а.
   Колонна бросилась по тѣламъ; передніе уже спускались въ широкій ровъ.
   Вдругъ у орудія появилась, сіяя въ лучахъ восхода, яркоосвѣщенная, розоватая фигура съ золотистыми, развѣвающимися кудрями... Фитиль мелькнулъ у нея въ рукахъ и опустился къ одиноко-молчавшему орудію... Ударъ чокнулъ и разорвалъ колонну пополамъ... Все опрокинулось, смѣшалось и съ воплемъ бросилось назадъ... На батареѣ же снова показалось нѣсколько солдатъ и снова заряжали орудія. Но колонны уже не было; наступавшіе бѣжали, опрокидывая другъ друга.
   -- Анделъ Господень! На насъ!-- кричалъ на бѣгу старый казакъ, крестясь и бросая оружіе. Очами видѣлъ...
   -- Сила Господня! Творецъ небесный!-- слышалось повсюду...
   -- Архангела во славѣ Своей послалъ! Самъ видѣлъ!!
  

X.

   Городокъ снова притихъ... Попрятался людъ отъ непогоды. Въ степи, бушевалъ буранъ. Снѣжные смерчи ходили въ воздухѣ, врывались въ улицы городка и хлестали ледянымъ снѣгомъ, засыпая глыбами дома и избы. Уныло гудѣлъ вихрь надъ крышами, завывалъ невидимкой въ трубахъ, врывался во всѣ щели. Изрѣдка словно шаловливая невидимая рука стучала по замерзлымъ окнамъ. Въ войсковой избѣ вечеромъ при нагорѣвшей свѣчѣ сидѣла Заноза, угрюмо задумавшись и вперивъ красивыя очи въ полусумракъ тѣсной горницы... Складочка на лбу у бровей сдвинулась крѣпче и говорила о тяжелой и глубокой думѣ... Непохожа была красавица на молодую жену!..
   Пугачевъ лежалъ на лавкѣ, подославъ шубу, и дремалъ... Они только-что поужинали... Прошло около часу... Пугачевъ пришелъ въ себя и прислушивался къ непогодѣ.
   -- Ужъ буранитъ!..-- вымолвилъ онъ женѣ...
   -- А я, куда люблю...-- отозвалась Заноза, вздохнувъ...
   -- Буранъ-то... Знать не приходилось его пробовать въ степи... Эхъ, бабы, бабы!
   -- Не буранъ... А любо мнѣ, когда вѣтеръ гудетъ такъ то... Вотъ, на Низовьяхъ въ буранъ плыть... Куда гоже... Словно какъ воевать на кого идешь!.. Я разъ такъ-то цѣлую ночь простояла на вышкѣ бѣляны на волну глядя... Сердце щемитъ, а гоже... Ну и буранъ тоже будто на гусляхъ строитъ что, извѣстно въ теплой избѣ слушать надо.
   -- То-то, въ теплой да съ хлѣбушкой въ животѣ... А вотъ байгушу иному эдакъ-то... Сиди безъ хлѣбушка, да и на улицу не выдь, у сосѣда потолкаться... А изба-то худая... И холодно, и голодно. Нѣтъ! Тутъ каки тебѣ гусли... Возьметъ топоръ да и нагрѣшитъ... Я вотъ все смекаю, броситься коли мнѣ на Русь изъ татарщины то этой... Много тамъ согласниковъ найдешь байгушей, то бишь бѣдняковъ много тамъ. И не повѣрятъ въ рожденье, а повалятъ за мной, пуще изъ вольности холопской да казны... Эка вотъ дьяволъ!.. То-то рады теперь въ фортеціи. Знаютъ, что не полѣзутъ...
   -- Даромъ, да зря налазился. Буде!-- насмѣшливо произнесла Заноза.
   -- Зря?.. Не самому-жъ мнѣ на пушку лѣзть. Вишь, тамъ и дѣвки за солдатъ палятъ -- да еще за анделовъ да архангеловъ кажутъ -- нашимъ-то дуракамъ! Эхъ! Да, старъ я сталъ... Бывало, у меня заразъ все въ рукахъ горитъ. А тутъ гляди -- сдается, я весь нынѣ лыкомъ сшитъ! Разваливается казакъ... Отгулялъ!.. Хочу къ вину себя приручить, сказываютъ, отъ вина кровь играетъ. А то куда плохъ сталъ...
   Онъ вздохнулъ. Заноза насмѣшливо усмѣхнулась въ полусумракѣ, но вдругъ задумалась и снова грусть набѣжала на ея лицо.
   Наступило молчаніе.
   Кто-то стучалъ въ ворота...
   -- Кого несетъ въ эту пору!-- привсталъ Пугачевъ.
   -- Не ходи! Небось, Твороговъ отопретъ...
   Раздался окрикъ на дворѣ, затѣмъ голосъ и шаги въ сѣняхъ.
   -- Здорово, государь съ государыней!-- хрипливо выговорилъ кто-то, входя.
   Узнать лица было невозможно... Шапка лохматая, лицо и борода до того обмерзли, что все слилось вмѣстѣ въ бѣлую массу.
   -- А, атаманъ, Филя?..-- узналъ Пугачевъ.-- Какими судьбами?..
   Перфильевъ, поставивъ у свѣчей на столъ большое обмерзлое лукошко, снялъ шапку, отряхнулся, обтерся и вздохнулъ тяжело.-- У-ухъ! Прости, государыня, что намочилъ...
   -- Неужто въ сей часъ изъ Берды?-- спросила Заноза.
   -- Да, изъ Москвы... Еще засвѣтло подъѣхалъ, да за три версты отъ городка захватилъ буранъ, да и водилъ по сю пору... Спасибо, не завелъ въ Аймаянъ къ чертямъ на сковороду... Со снѣгу-то -- въ полымя...-- сострилъ Перфильевъ и разсмѣялся...
   -- Ну, садись... Что за лукошко?..-- спросилъ Пугачевъ.
   -- Лукошко-то... Съ нимъ и ѣхалъ, а то-бъ обождалъ тебя въ Москвѣ... Ну, Емельянъ Иванычъ, мы тамъ безъ тебя гоже дѣло повершили -- въ коллегіи военной, графы, да я... Прислушай.
   Перфильевъ сѣлъ и заговорилъ вразумительно.
   -- Времена, значитъ, нонѣ намъ опасливыя... Всякій вѣрный атаманъ-казакъ дороже денегъ... И всякій злодѣй бѣльмомъ на глазу... Такъ что-ль?
   -- Ну... Ну... Вижу, похѣрили опять кого...
   -- Воистину... А что-бъ тебѣ не сумлеваться, то атаманы меня и послали пояснить. А то услышишь со стороны, зря осерчаешь. Авось, тоже сказывали, эвтимъ его проберетъ, уѣдетъ отъ молодой-то своей. Буде медовать-то, когда енералы на носъ лѣзутъ со всѣхъ краевъ. Происхожденье теперь будетъ: альбо къ нашему самодержавству, альбо затыкай хвосты за поясъ, да за Кубань...
   -- Ладно!.. У насъ хвосты-то объ сорока орудіевъ. Енералы твои повалятся, какъ клопы отъ вару...
   -- Да это мы слыхали... А вотъ енералы-то лѣзутъ, слышь, у Сурманаевой ужъ нонѣ, а ты все съ молодухой варенничаешь, ждешь, чтобъ накрыли.
   -- Я его не держу!..-- проворчала Заноза съ досадой.
   -- Такъ вотъ, чтобъ тебя потревожить, да и бѣльмо съ глазу долой -- атаманы тебѣ и шлютъ вотъ подарочекъ въ этомъ лукошкѣ...
   Перфильевъ усмѣхнулся, снялъ нагаръ со свѣчки и, развязавъ оттаявшее лукошко, раскрылъ его...
   Пугачевъ приподнялся и вскрикнулъ.
   Изъ лукошка выглянулъ на него Лысовъ.
   Отрубленная голова лежала лицомъ вверхъ, и рыжая борода топырилась и свѣтилась въ лучахъ свѣчки.
   -- О-охъ!..-- промолвилъ Пугачевъ.-- Озорники! Псы!
   Онъ отвернулся и сѣлъ въ уголъ. Заноза подошла со спокойно сложенными на груди руками къ столу и пытливо глядѣла въ прищуренные глаза головы.
   -- Саблей что-ль?-- молвила она.
   -- Савка, кучеръ... Топоромъ. Ну! Государь, Петръ Ѳедорычъ... Что-жъ?.. Аль вѣдуньины слова перебираешь... Вѣдь мы такъ порѣшили: не ты его порѣшилъ, а мы,-- стало-быть вѣдунья во ужъ и набрехала!..
   -- Бери, что-ль!.. Уноси! Убили... Ну! А озарничество это на что?.. Лиходѣй былъ, все-жъ не дворянинъ, свой братъ -- казакъ. Эка охота глазѣть! Уноси.
   Перфильевъ закрылъ лукошко, вынесъ его въ сѣни и передалъ Творогову.
   -- Куда хошь...-- послышался его голосъ.-- Не въ просолъ же мнѣ ее.
   И Перфильевъ вернулся въ горницу.
   -- Когда-жъ въ Москву... Енераловъ-то крошить?
   -- Да. Поди-ко, покроши... Въ шесть мѣсяцевъ они насъ похѣрятъ...
   -- Да что ты, дѣвка что-ль?-- вымолвила Заноза, наступая вспыльчиво.-- Я вотъ, баба, а и то вѣдуньямъ вѣры не даю. Что малодушничать-то. Ступай въ Берду, да расхлестай-ко московцевъ погожѣе, а то вѣдь и конецъ не далече... Кандалы-то да наручни по васъ давно плачутъ...
   -- Голицынъ што-ль въ Сурманаевой?-- угрюмо спросилъ Пугачевъ.
   -- Ихъ много со всѣхъ краевъ ползетъ! Было бы тенето -- а рыбка-то, Иванычъ, развелась. Много.
   Наступило молчаніе... Пугачевъ сидѣлъ неподвижный и сумрачный, и сопѣлъ, облокотя голову на руку. Заноза стояла передъ нимъ, также сложивъ руки на груди, и лицо ея выражало такъ много злобной досады, презрѣнія и почти ненависти, что если-бъ Пугачевъ въ этотъ мигъ поднялъ глаза на нее, то удивился бы и не взлюбилъ эту женщину на вѣки. Перфильевъ покачалъ головой и снова усмѣхнулся...
   -- Ну, что-жъ, Петръ Ѳедорычъ! А?
   -- Завтра на зорькѣ...
   -- Кончать московцевъ! Аминь!
   -- Не спѣши! Какъ кривая вывезетъ?!.
  

XI.

   Въ Азгарѣ жилось трудно... Подходила масленица, но никто не радовался ей... Всякому было о чемъ тужить.
   Бывало, предъ масленицей готовятъ всѣхъ лошадей на княжемъ дворѣ, и десятки саней выѣзжаютъ изъ усадьбы, чтобъ катать, по его дозволенію, всю дворню. Теперь ничего не предвидѣлось и сѣнныя дѣвушки пуще всѣхъ ругали лихое время, злодѣевы пакости подъ Казанью и ждали, когда же вернутся молодые князья, одинъ къ княгинѣ, а другой съ молодой супругой.
   Вѣсть о спасеньи и выздоровленіи князя Ивана была единственная добрая вѣсть за всю зиму; зима эта въ Азгарѣ съ самаго отъѣзда князя Данилы прошла уныло и скучно. Милуша начинала уже жалѣть свое дѣвичество и жизнь въ Ольгинѣ. Тогда не было супруга, а теперь былъ онъ на мѣсяцъ и уѣхалъ, бросилъ ее. Она истомилась и на всѣхъ наводила скуку своимъ тоскующимъ и молчаливо-грустнымъ видомъ. Любовь ея къ мужу давно перешла въ мученье, въ болѣзнь... Она не спала ночи, металась по постели и плакала, и, только наплакавшись, засыпала дѣтски здоровымъ сномъ.
   Розовенькія и пухлыя щечки давно опали и поблѣднѣли, но Милуша только похорошѣла отъ того еще болѣе. Личико стало умнѣе и въ немъ было меньше ребяческаго или дѣвичьяго.
   -- Кирилловна, утѣшь ты меня!..-- приставала иногда Милуша по ночамъ къ своей мамушкѣ...
   -- Утѣшь?!-- сердито ворчала старуха.-- Сказываю,-- кабы я была оборотень, обернулась бы княземъ Данилой Родивонычемъ и утѣшала. А эдакъ-то... Что-жъ я сдѣлаю!..
   Родивонъ Зосимычъ былъ менѣе ласковъ съ домашними и даже съ невѣсткой... Мужичье озлобило его. Давно уже пропадали изъ Азгара крестьяне безъ вѣсти, т. е. уходили, а за послѣднее время стали исчезать цѣлыя кучи и, вдобавокъ, изъ самыхъ лучшихъ.
   Однажды въ воскресенье пропало сразу человѣкъ съ полсотни, съ ними два старика и родственникъ Агафонова, малый дѣльный и искусный столяръ.
   -- Куда сгинули!-- грозно спрашивалъ старосту Родивонъ Зосимычъ.
   -- Вѣдомо тебѣ, отецъ родной. Все туда же... Самыхъ многоумныхъ и домовитыхъ оной чумой фатаетъ...
   -- Я же самъ сказывалъ, что и я радуюсь цареву явленію, коли точно онъ Петръ Ѳедорычъ... Да почто же бѣжать-то къ нему. У него войсковъ и безъ нихъ, чаю, многое множество.
   -- Не терпится! Волю-то мнятъ они заполучить отъ его.
   -- Дурень. Сему не быть. Безпутное брешешь. Нешто такое глупство возможно. Чьи-жъ вы будете. Вы вѣдь не вольноотпускные, какъ дворовые, коли моего согласія нѣтъ.
   -- Стало-быть, ничьи будемъ. Свои что-ль?-- И староста описалъ, растопыря пальцами въ воздухѣ, какую-то замысловатую фигуру, подходившую въ его соображеніе.
   -- Дурень! Свои!? Ты-же да будешь твой-же!
   -- Ну, стало его -- царевы.
   -- Пошелъ вонъ! Эки деревы!-- разсердился князь.
   Ввечеру Родивонъ Зесимычъ одумался и рѣшилъ, не ругаясь, разъяснить старостѣ всѣ обстоятельства, чтобы онъ, въ свою очередь, растолковалъ -- энтимъ деревамъ!
   Послали за старостой. Пришелъ онъ и, молча, покорно выслушалъ всѣ объясненія и доводы стараго барина.
   -- Уразумѣлъ теперь?
   -- Уразумѣлъ, отецъ родной.
   -- Вѣдь дѣло-то вотъ -- все на ладонкѣ. Чисто. Мудренаго ничего.
   -- Это точно. Что мудренаго? Да!
   -- Что: да?
   -- Такъ сказываю, что мудренаго.
   -- А ты путаешь... Свои! Аль его, царевы!-- объяснялъ князь ласково.-- Виданное ли дѣло -- всѣмъ, да быть вольнымъ, кто-жъ холопомъ-то будетъ. Ты размысли! А? Кто-жъ холопомъ-то будетъ?..
   -- Да. Эта... оно... того, холопомъ-то и некому!
   Князь расхохотался въ удовольствіи отъ своего яснаго довода. Да и староста тоже усмѣхнулся въ рукавъ.
   -- Ну, вотъ ты энтимъ деревамъ и поясни, какъ отъ меня слышалъ. Ну, ступай!
   На утро князь Родивонъ Зосимычъ, продумавшій цѣлую ночь и надумавшій много другихъ доводовъ, послалъ опять за старостой. Его нигдѣ не нашли, и всѣ розыски были напрасны. Наконецъ, Агафоновъ доложилъ, отчасти робѣя:
   -- Баба его молвитъ: хлѣба-де въ мошну наклалъ, да денегъ три рубля взялъ и ушелъ... Должно, все туда же...
   Князь вытаращилъ глаза. Поясненіе его, очевидно, возымѣло особую силу на старосту. Потомъ князь разсердился...
   -- Бездѣльники! Набаловались! Постой на часъ. Вернутся, я ихъ всѣхъ въ Сибирь!
   -- Непредвидѣнныя времена, Родивонъ Зосимычъ. Вотъ и въ Таковскомъ тожъ все... Словно моръ былъ на слободѣ. Почитай, одно бабье осталось да ребята, да хворые. Въ Сокольскомъ тоже вотъ... Всѣ, какіе остались за продажей на сводъ, теперь сами ушли. Всѣ избы заколочены. Зато, вотъ въ Ольгинѣ ничего. Все исправно...
   -- Потому что умѣетъ Митрій Митричъ съ ними ладить. Вонъ двое пропали, онъ избы, пишетъ, сжегъ, да выпустилъ бабье съ дѣтьми на морозъ. Ну, бѣгуновъ и не будетъ.
   Вскорѣ за обѣдней княжна Серафима читала Апостола. Одинъ дьячокъ былъ давно боленъ, а другой вдругъ исчезъ.
   -- Должно, опять туда-же. Вишь, косица... Тоже вѣдь...
   Чрезъ два дня увидѣли послѣ метели у плетня при въѣздѣ въ село -- пара лаптей торчитъ изъ снѣгу... Потянули -- и весь дьячокъ.
   -- Ахъ ты!.. Дьячокъ!! Поклепали! А онъ вонъ что!..
   Разъ пропала телушка...
   -- Знать, туда-же -- сострилъ Родивонъ Зосимычъ.
   -- Зачѣмъ мой-то другъ туда поѣхалъ!-- плакалась Милуша, не досыпая ночей и мыкаясь въ тоскѣ по дому и по саду.-- Ему-то что?
   -- Вотъ, постой, оголтѣлая,-- шутливо ворчала Кирилловна, за что-либо ссорясь съ Милушей.-- Я вотъ, возьму, да и уйду къ Петру Ѳедорычу. Кто тебѣ пяточки то щекотать станетъ безъ меня.
   -- Охъ, и я бы ушла. Данилушка тамъ. Уйду я. Ей-ей, уйду!
   Наконецъ, однажды на первыхъ дняхъ масляницы куча крестьянъ, человѣкъ во сто собралась на дворъ княжаго дома и выслала отъ себя мужика Евсея просить князя выйти къ димъ.
   -- Ради опроса на счетъ эвтихъ всѣхъ дѣловъ нонѣшнихъ.
   Князь вышелъ на крыльцо, сѣлъ и спросилъ въ чемъ дѣло.
   Тотъ же Евсей сталъ опрашивать...
   -- Какъ, то ись, быть на счетъ дѣловъ эвтихъ... Что вотъ царь пишетъ къ имъ: оброку не платить, начальство всякое принимать въ дубье и въ вѣчную волю поступить съ избой, съ домочадцами и со скотинкой...
   Евсей представилъ князю манифестъ, давно уже полученный отъ нѣкоего старца іеромонаха...
   Князь прочелъ манифестъ, разсердился и отвѣчалъ...
   -- Враки! Пустобрешество одно!.. Какая собака занесла сей манифестъ въ Азгаръ? Говори!
   Въ толпѣ пошелъ недовольный говоръ. Князь приказалъ молчать.
   -- Мы намолчалися... Буде!..Ему бы нонѣ помолчать лучше,-- раздался крикъ въ заднихъ рядахъ.
   Князь поднялся съ кресла и приказалъ Агафонову послать запереть ворота.
   Сотня крестьянъ была заперта... Передніе ряды и дворня, стоявшая за княземъ, были смущены дерзостью болѣе самого князя.
   -- Не гнѣвайся, отецъ родной! Взять его, горлодера, да задрать тутъ, чтобы не озарничалъ...-- говорили старики...
   -- Эй, кто крикнулъ? Выходи!-- объявилъ Агафоновъ громко... Но никто не откликнулся. Старики пошли, обшарили и спросили заднихъ, но задніе мужики молодца не выдавали.
   Тогда отобрали 25 изъ нихъ, и среди двора началась экзекуція... Толпа свидѣтелей, молча, глядѣла на наказаніе виновныхъ...
   Черезъ часъ дворъ очистился. Всѣ разошлись, а въ людской собралась дворня, и шелъ хохотъ и шутки, и разсказы.
   -- Пояснили ловко!
   -- Они, вишь, пришли съ печаткой, что царь написалъ... А мы имъ отвѣтъ написали на задахъ... Кузьку-то, да Фалалея, за-утро на кладбище стащутъ. Вѣрно!
   -- Фалалей-то вѣдь и крикнулъ...
   -- Какой тебѣ Фалалей... Фалалей сиповатъ... То паренекъ захожій, кумъ, слышь, чей-то... Въ гости понавѣдался на праздникъ!
   -- Ну, и ему тожъ, братцы, всписали. Помнится мнѣ третьяго года, за Матрешку, меня драли... Ну, куда тебѣ... Подобія того нѣтъ. Я хошь и не сидѣлъ денька два, авое... Подобія того нѣтъ...
   -- Пахомычъ у насъ ученый,-- обратились всѣ къ одному конюху.-- Онъ, вѣдь, въ Казани учился, за него, слышь, плачено было за обученіе два рубля въ годъ.
   Послѣ того дворовые часто говорили крестьянамъ по поводу всякаго новаго слуха изъ-подъ Казани.
   -- Да вы, ребята, приходи ужотко во дворъ. Родивонъ Зосимычъ вамъ пояснитъ все на счетъ всѣхъ ээтихъ дѣловъ!
   Въ концѣ невеселой масленицы пришелся день рожденія Милуши. Всѣ, по обыкновенію, отправились въ церковь къ заказной обѣднѣ. Милуша была все грустна; она ждала отца, но когда отецъ не пріѣхалъ ни къ обѣднѣ, ни послѣ обѣдни -- Милуша заскучала еще болѣе.
   За обѣдомъ, однако, всѣ немножко повеселѣли ради князя, который былъ въ духѣ... Кирилловна разсказывала, что видѣла князя Данилу во снѣ. Родивонъ Зосимычъ объявилъ, что Пугачева поймали, и войско распустили и что сына ждетъ на дняхъ въ Азгаръ... Милуша покраснѣла, глаза ея засіяли.
   -- Може, и нонѣ подъѣдетъ!-- сказалъ князь невѣсткѣ.-- Може спѣшилъ ко дню рожденья, да задержался отъ чего.
   Всѣ стали говорить и доказывали возможность внезапнаго пріѣзда Данилы Родивоныча. Милуша все усмѣхалась.
   Вдругъ въ концѣ обѣда застучали двери; изъ прихожей влетѣла дѣвушка и крикнула:
   -- Ѣдутъ! Ѣдутъ! Съ города. Кажись, Данило Родивонычъ!-- Милуша болѣе ничего не слыхала, и вмигъ выскочила на улицу... Вездѣ было тихо... Пытливо оглядывала она село и дорогу, чутко прислушивалась... Вслѣдъ за ней, усмѣхаясь беззубымъ ртомъ, вышла Кирилловна.
   -- Озябнешь, иди!.. Долго ждать-то еще! Сбрешутъ, а ты воистину!..
   Милуша, не понимая вполнѣ сказаннаго, вошла назадъ и вдругъ, при всеобщемъ смѣхѣ, понявъ подстроенную шутку, безъ чувствъ упала на полъ...
   Цѣлый день пролежала молодая женщина въ постелѣ, затѣмъ, выпросивъ у свекра бумаги, сѣла описать мужу все съ ней случившееся въ день рожденія.
   -- Смотри-поди!-- сказалъ Родивонъ Зосимычъ, отдавая бумагу,-- хочетъ жаловаться на меня супругу. Чуръ, не раскрашивать! А правду -- отпиши, пожалуй.
   Милуша, отстороняясь отъ бумаги, чтобы не закапать ее слезами, писала мужу:
   "Дорогому моему другу и супругу, отъ супруги его Людмилы".
   "Здравствуй, родимый, и не забывай своей горемычной жены. Не терпится мнѣ болѣ -- видѣть тебя, родной мой. Будь милостивъ, пожалѣй, возьми къ себѣ. Помереть боюсь тутъ... Ради Господа. И на томъ свѣтѣ мнѣ по грѣхамъ такого мучительства не принять. Пѣшкомъ уйду въ Казань, коль не вытребуешь отсель къ себѣ письменнымъ приказаніемъ. Злую шутку сшутилъ мнѣ свекоръ съ Серафимой, да со старой моей... Туда же, грѣховодница, за другими. Пріѣхали мы изъ храма отъ обѣдни, сѣли всѣ, какъ по заведенію. Сижу и я, боюсь глянуть въ очи свекру, все журитъ, что въ тоскѣ по тебѣ глупствую... Старая моя пошепталась мало, мнѣ не вѣдомо о чемъ, съ свекромъ, да и сѣла тожъ ко мнѣ. Сказываетъ: видѣла друга во снѣ и вотъ наѣдетъ. Сонъ въ руку будетъ. А Серафима въ отвѣтъ: праздничный-де сонъ до обѣда. И свекоръ тожъ: пора бы сынку, навоевалъ изрядно. Во мнѣ-то сердце дрожитъ, слушая ихъ пересмѣхи. И внезапу, шумъ на дворѣ... Бѣжитъ, да кричитъ сѣнная Аленка: князь ѣдетъ! Данило Родивонычъ! Они всѣ съ мѣстъ, а я ужъ давно на крыльцѣ и глядѣть... Сердце закатилось, вся жизнь въ глаза ушла... Гляжу... Нѣтъ никого... А въ столовой-то смѣхота великая. Поняла я ихъ проказы, что какъ былъ ты родной мой, за тридевять земель, такъ и остался, а я вновь одна и что все то, утѣхи ради, говоръ былъ... Ахъ, любый, какъ мнѣ тяжко тутъ причинялось. Крикнула я, будто мнѣ ножикъ въ грудь ткнули, да и повалилась; сказываютъ, полчаса меня въ чувство не могли вернуть. Свекоръ ужъ за Тихомъ нарочнаго угналъ. Кирилловна принесла съ людской образъ святого мученика врача Никиты, Авдотья тожъ свой принесла. А какъ вернулись въ меня чувствы, ужъ-то я наплакалась, родной мой, и теперь вспомнить ужасно. Такъ тяжко было, будто все тѣло разрушено. Вотъ, будто показали друга, а вотъ и нѣтъ опять... Будто ты во истину былъ тутъ, а я токмо почуяла, а видѣть не видала!.. А причина тому, что я всѣмъ сердцемъ увѣровала тому крику сѣнной. Свекоръ въ напугѣ простить просилъ, что было уморилъ.
   "Другъ ты мой, исполни ты мою прошенью: возьми меня отсель. Мнѣ жизнь въ тягость. Коли-жъ самъ скоро будешь, то все-жъ отпишися, родимый мой, когда ждать-то? Да повели ты мнѣ къ пріѣзду что сдѣлать; закажи урокъ какой, хотя бы и тягостную какую эпитемью наложи, чтобъ я вѣдала, что день-деньской по уроку и по твоему указу поступаюсь. То мнѣ великая утѣха будетъ, что я время провождаю, какъ отъ друга моего, отъ любаго, мнѣ указъ вышелъ. Повели изъ снѣгу монаха класть, альбо Четью-Минею въ память вычитывать. Хошь и тягостное надумай. Я надумалась вчера, коли бы мнѣ холопкой быть, а тебѣ бариномъ гнѣвнымъ. И должна-бъ я твою строгость да побои сносить. Родимый, пріѣдь сюда скорѣйше, альбо меня вытребуй. Не мучь жену. Голубчикъ... Истомилась я -- въ гробъ краше кладутъ... Охъ, дорогой мой... Имъ мнится мнѣ, любовь моя, благополучіе, имъ тягость мучительная, въ благословеніе мнѣ, альбо въ наказаніе. Разрѣши сію муку...
   Твоя вся до гроба вѣрная супруга Людмила, княгиня Хвалынская, рожденная Кречетова. Писано сего дня осьмого февраля".
   Письмо это нарочный свезъ въ Казань и вернулся чрезъ два дня съ словеснымъ порученьемъ отъ князя Данилы Родивоныча всѣмъ кланяться и сказать, что онъ собирается чрезъ недѣлю вмѣстѣ съ главнымъ генераломъ -- въ Бугульму.
   Милуша наплакалась вдоволь до вечера. Въ ночь же явился другой нарочный изъ Ольгина съ вѣстями, что Дмитрій Дмитричъ плохо себя чувствуетъ и, не имѣя возможности пріѣхать, проситъ князя прислать къ нему дорогую дочку-княгинюшку. Милуша съ радостью собралась въ сопровожденьи Николая и десятка молодцевъ на коняхъ. Кирилловну она оставила, будто бы въ наказанье... Она была все еще сердита на старуху за шутку.
   -- А я-то плакать не стану,-- ворковала Кирилловна.-- У меня кости и то хлябаютъ, какъ бабки въ мѣшкѣ, а тутъ еще, поди, растолкаешь ихъ по ухабамъ!-- Совсѣмъ развалишься... Ну, Христосъ съ тобой, злюка, царица Кащевна,-- добродушно улыбаясь, провожала старуха.
   -- Не запропади тамъ... Вези сюда мнѣ Митрича въ шахматы потѣшаться,-- говорилъ князь, прощаясь съ невѣсткой.
   Милуша сѣла въ возокъ и покатила.
   "Все ближе къ Казани" утѣшалась она, надѣясь, что отецъ проводитъ ее къ мужу, а не обратно въ Азгаръ.

-----

   Вечеромъ, за отъѣздомъ Милуши, въ Азгарѣ произошло неожиданное событіе, отъ котораго и Родивонъ Зосимычъ захворалъ было съ досады и гнѣва.
   Виновникъ всего былъ Михалка, выпущенный только наканунѣ изъ чулана, гдѣ просидѣлъ мѣсяцъ на хлѣбѣ и на водѣ.
   Шутъ и потѣшникъ, никогда и прежде не шутившій, уже давно, почти съ самой свадьбы Данилы ходилъ по дому и по всему Азгару, какъ тѣнь.
   -- Кажись, сдается мнѣ, что Михалка нашъ либо хвораетъ, либо тронулся, ваше сіятельство!-- еще въ ноябрѣ докладывалъ Агафоновъ.
   -- А что? Опять что ли затѣя какая. Онъ мнѣ ужъ сказывалъ, что новую всенощную себѣ придумалъ?-- смѣясь говорилъ князь.
   Михалка становился все тише, сумрачнѣе и молчаливѣе. Въ Рождество онъ былъ въ церкви, и затѣмъ узнали всѣ отъ одного двороваго, что Михалка пѣлъ молитвы у себя въ горницѣ, возглашая за священника и дьякона разными голосами. А затѣмъ отодралъ нещадно своего друга Безрылаго.
   Послѣднее обстоятельство особенно удивило всѣхъ.
   -- За что ты пса избилъ?-- спросилъ князь.
   -- Я его не билъ. Я изъ него изгонялъ бѣса. Въ немъ бѣсъ сидитъ, ему же имя легіонъ -- угрюмо объяснилъ Михалка. Я его хотѣлъ постомъ да молитвой изгнать изъ Безрылушки...-- чуть не прослезился Михалка.-- Да не беретъ... Ну, кнутомъ выгоню.
   -- Выгонишь? захохоталъ Родивонъ Зосимычъ.
   -- Выгоню!-- съ увѣренностью отвѣчалъ Михалка.-- Ужъ выходить было сталъ.
   -- Что-жъ помѣшало?
   -- Въ задней ногѣ застрялъ, и опять влѣзъ назадъ.
   -- Ну, и въ другой разъ застрянетъ!-- сшутилъ князь.
   -- Нѣтъ не застрянетъ!..-- вдругъ злобно закричалъ Михалка на весь домъ.
   Князь вздрогнулъ отъ неожиданнаго крика и вытаращилъ глаза отъ изумленія. Человѣкъ пять сбѣжались на крикъ.
   -- Да онъ свихнулся! Агафоновъ, отведи его домой, да гляди за нимъ. Кусаться-бы не началъ.-- Слышь, бѣсовъ изгонять сталъ.-- Тьфу! Прости Господи! Даже грѣхъ!-- рѣшилъ князь.
   Съ тѣхъ поръ за Михалкой стали приглядывать, но онъ какъ будто успокоился и только разъ снова исколотилъ свою собаку, а затѣмъ объяснилъ, что бѣсъ изъ Безрылаго такое слово Михалкѣ ночью на ухо сказалъ, что за него и чсловѣка-бы выпороть надлежало, не только пса.
   -- Ну, да погоди -- онъ. Я его выгоню. А застрянетъ въ ногѣ -- я знаю, что сдѣлать..
   Въ Крещенье Михалка, по совѣту Азгарцевъ, чтобъ излѣчиться отъ грѣшнаго помѣшательства, выкупался послѣ водосвятія въ проруби, а въ ночь страшный вой Безрылаго огласилъ всю усадьбу. Князь проснулся и прислушался... Вой и визгъ собаки продолжались долго. Дворня поднялась на ноги.
   -- Узнать, что онъ, чортъ, съ собакой творитъ,-- приказалъ князь.-- Да отнять ее у него, отдать на деревню.
   Агафоновъ побѣжалъ въ горницу Михалки и, отворивъ дверь, ахнулъ. Весь полъ былъ въ крови, а несчастная собака безъ задней ноги, отрубленной по самое туловище, билась, обливаясь кровью, и выла, задирая ногу вверхъ. Михалка сидѣлъ на сундучкѣ, скорчившись и держась руками за замокъ, а около валялась куча выброшеннаго на полъ платья, бѣлья и всякаго хлама.
   -- Ахъ ты изувѣръ!-- Что ты натворилъ! Князя разбудилъ да напугалъ,-- завопилъ Агафоновъ.-- Чортова Махалка!
   Михалка, все продолжая держаться руками за сундучекъ, усмѣхнулся лукаво.
   -- Чему ухмыляешься?!-- разозлился Агафоновъ.-- Чортъ!!..
   -- Онъ самый...-- шепнулъ Михалка, таинственно подмигивая на сундукъ.
   -- Что, онъ самый?
   -- Тутъ!-- еще тише шепнулъ Михалка, показывая подъ себя.-- Притаился... Будто и нѣтъ его.
   Между тѣмъ сбѣжалась дворня и съ просонокъ, среди ночи, ей было не до смѣху. Многіе отплевывались и крестились.
   Собаку, все завывавшую уже усталымъ и осиплымъ воемъ, унесли на село и пришибли. Михалку сняли силой съ сундука.
   -- Голубчики!-- взмолился Михалка, упираясь ногами. Вы упустите. Голубчики! Онъ въ другого кого влезетъ, да засядетъ. Дайте, я его утоплю пойду. Сундукъ-то не запертъ. Голубчики!
   Въ опростанномъ сундукѣ лежала задняя нога Безрылаго.
   -- Тьфу! Пакостникъ!-- говорили дворовые.
   -- Оставь!-- Не тронь лапу-то...-- Не гоже!..
   -- Вѣстимо. Кто-жь его знаетъ!-- Можетъ, и въ самъ дѣлѣ...
   -- Брось, братцы, до утрева. Запирай сундукъ. Дѣло ночное!
   -- Тьфу! Господи помилуй! Тьфу!..
   Не скоро всѣ снова улеглись спать. Заснули же только, кто посмѣлѣе. Дворовому Сенькѣ до утра мерещилась окровавленная Безрылкина лапа на днѣ пустого сундука.
   -- Вѣстимо. Господи спаси и помилуй!-- шепталъ онъ среди темноты людской. Такое-ли на свѣтѣ дѣется. Одинъ святой инокъ въ кувшинѣ Богоявленской водой его затопилъ. Въ обитель пролѣзъ, а въ лапу собачью ему не въ примѣръ повадливѣе...
   На утро позвали Михалку къ князю въ кабинетъ.
   -- Что ты, оголтѣлый, долго еще будешь баловничествовать,-- гнѣвно заговорилъ князь, сидя въ креслѣ за стаканомъ пунша, который приготавливала Фима, когда отцу нездоровилось.
   Михадка стоялъ у порога, переминаясь, но усмѣхнулся глупо на слова князя.
   -- Какъ ты смѣешь рожу оскаливать предо мной!-- вскриквулъ князь.-- Со своей рваной губой еще ухмыляется.
   -- Губу дворовые расшибли, а не батюшка. Враки!-- выговорилъ вдругъ Михалка.
   Князь не сразу понялъ отвѣтъ и наступило молчаніе. Догадавшись, Родивонъ Зосимычъ выслалъ дочь и всталъ съ кресла...
   -- Батюшка?-- тихо спросилъ онъ, надвигаясь на Михалку. Батюшка?!
   -- Ахъ ты... Такъ тебѣ мало обѣдни да вечерни служить за попа и за дьякона, да псовъ кромсать топорами... Мало? Ты вотъ куда хватилъ?..
   -- А вы губой не корите. Вы зачѣмъ про губу...
   -- Молчи, безумный. Я тебя выпороть укажу.
   -- Князя и дворянина поротъ не приходится,-- вдругъ важно выговорилъ Михалка.
   Князь обезумѣлъ отъ изумленія и остолбенѣлъ.
   -- Старшій братъ младшаго брата -- выпороть можетъ,-- продолжалъ Михалка, уже заложивъ палецъ за пуговицу кафтана и важно отставляя правую ногу впередъ.
   -- Что ты?!-- совершенно растерявш наконецъ, рыжеватые или желто-бѣлые волосы. Шерфе была отмѣтнымъ соболемъ, съ своею длинною черною косой, съ своими миндалевидными черными глазами, съ горбатымъ тонкимъ носикомъ, съ вздернутыми ноздрями и съ вѣчно-матовымъ лицомъ. Вдобавокъ это была безпокойная и огневая фигурка, то страстно тоскливая, то бѣшено веселая, съ горящимъ взоромъ и неумолкаемымъ хохотомъ на тонкихъ губахъ. Подчасъ случалось ей и пылить, больше изъ ревности, и она кидалась на разсердившаго ее противника, царапала его длинными ногтями, или быстрымъ движеніемъ снявъ башмакъ съ крошечной ноги, кидалась бить имъ своего врага изо всей силы по головѣ. Но существо это было слишкомъ мало, слабо, производило только смѣхъ и становилась потѣхой даже въ гнѣвѣ своемъ.
   Многіе, въ томъ числѣ и Черемисовъ, давно упрашивали Андрея продать или подарить имъ Шерфе, но Уздальскій, которому Татарка начинала прискучивать, изъ самолюбія не уступалъ ее никому. Теперь, съ пріѣздомъ въ Казань, онъ объявилъ вдругъ, что привезъ съ собой изъ деревни Шафку или Шарика, какъ прозвали Шерфе, и намѣренъ, ради своей свадьбы, подарить ее кому-нибудь.
   Охотниковъ явилось такъ много, что придумали продавать Шерфе съ торговъ, кто больше дастъ; но Андрей не захотѣлъ торга и рѣшилъ, что онъ отдастъ звѣрка, кому выпадетъ онъ по жеребью. Шерфе, разумѣется, не безпокоилась; когда узнала, что будутъ участвовать въ жеребьи только пріятели Андрея, и весело поѣхала съ Уздальскимъ на вечеръ.
   Когда князь Хвалынскій явился къ Черемисову, то нашелъ уже тамъ все собравшееся общество, отчасти все тѣхъ же, кото онъ уже видѣлъ вчера на балѣ, помимо двухъ, трехъ новыхъ личностей.
   Прежде всего Черемисовъ сталъ просить Данилу помириться съ Яномъ и, къ своему даже удивленію нашелъ въ князѣ полную готовность на это.
   Янъ, слегка смущаясь, первый подошелъ къ князю, послѣ того какъ Казиміръ, повернувшись быстро на каблукахъ, вышелъ изъ горницы и ушелъ къ себѣ. Данило былъ въ духѣ и почти охотно заговорилъ съ Яномъ.
   Какъ это случилось, князь самъ не зналъ. Часто приходилось ему въ жизни поступать на основаніи разсужденія: такъ, или пожалуй, или: что за важность.
   Когда Данило отошелъ отъ Яна, къ нему, человѣку высокаго роста, приблизилось вдругъ крошечное существо въ красномъ платьѣ, съ золотымъ поясомъ, и, прыгнувъ на него, повисло на шеѣ. Онъ невольно вздрогнулъ; многіе разсмѣялись.
   Шерфе пристально разглядѣла его носомъ къ носу и пискнула:
   -- Можно въ губы?
   И не дожидаясь обыкновеннаго въ этомъ случаѣ отъ каждаго отвѣта, она поцѣловала его, потомъ, соскочивъ на полъ, перебѣжала, вспрыгнула на диванъ и, повозившись какъ собака на одномъ мѣстѣ, усѣлась, поджавъ ноги подъ себя.
   Когда князю объяснили все, онъ сѣлъ около Шерфе и усмѣхаясь сталъ разглядывать ее. Звѣрокъ понравился и ему. Шерфе тотчасъ же перелѣзла къ нему на колѣни и стала молча гладить его по головѣ и по плечу, какъ сталъ бы иной охотникъ гладить лошадь по холкѣ. Затѣмъ Шерфе подозвала Андрея и сказала ему:
   -- Продай Шерфе вотъ эта челвѣкъ!
   И она начала жалостливо упрашивать Данилу купить ее, при громкомъ хохотѣ и шуткахъ всѣхъ. Князь соглашался не то шутя, не то серьезно, но Андрей не хотѣлъ измѣнить избранному способу передать Шерфе въ другія руки.
   Въ числѣ новыхъ для князя личностей былъ и полу-еврей Деталь, съ которымъ онъ заговорилъ нетвердымъ французскимъ языкомъ, а затѣмъ Разумникъ Бѣлокопытовъ съ разпухлою рожей и съ огромнымъ ячменемъ на глазу, отъ котораго его глупое лицо казалось не то удивленнымъ, не то испуганнымъ.
   При смѣхѣ, говорѣ, даже гулѣ голосовъ, начался жеребій, и черезъ полчаса всякой возни, причемъ каждый предлагалъ свой способъ жеребья, Татарка выпала на долю наименѣе плѣненнаго ею. Андрей шутя взялъ Шерфе на руки и передалъ ее выигравшему Яну. Конфедератъ слегка смутился при всѣхъ взглядахъ и шуткахъ, обращенныхъ къ нему; когда же Шерфе стала разглядывать его лицо, какъ бы видя его въ первый разъ, или желая провѣрить въ эту важную минуту впечатлѣнія прежняго времени, то поднялся безумный гвалтъ.
   Шерфе, оглядѣвъ Яна, перешла тихо къ князю Данилѣ (обыкновенно она всегда и всюду скакала) и, оглядѣвъ его въ свою очередь, обратилась къ Андрею съ угрозой и съ укоризной.
   -- Дуракъ! Свиніа! Вотъ! Зачѣмъ не эта челвѣкъ далъ миніа. Эта хорошо, а та -- не знаю.
   Хохоту не было конца.
   Князь Данило вскорѣ, не дожидаясь ужина, распрощался, извиняясь неотложнымъ отъѣздомъ въ Азгаръ.
   Съ отъѣздомъ князя многіе гости какъ-то пріободрились и повеселѣли. Петербургскій князь стѣснялъ ихъ. Селимъ пустился въ шутовскіе разсказы о свирѣпости Яна и совѣтовалъ Шерфе, чтобъ она ушла отъ Бжегинскаго къ нему.
   Ахлатскій разсказалъ -- какъ вымазалъ углемъ одного купца изъ гостинаго двора, который приходилъ за полученьемъ по счету. Деталь вдругъ ахнулъ, вспомнилъ что-то, полѣзъ въ карманъ и, вынувъ бумажку, вымолвилъ:
   -- Dites dons, vous autres, que signifie ceci en russe:-- И Деталь прочелъ написанное французскими буквами:
   -- Iabi vasse pluque ami encore mille!
   Никто не понялъ.
   -- Cependant, c'est du moscovite tout pur. Ça m'а été dit ce matin, et je l'ai inscrit pour ne pas l'oublier. Не вѣмъ, цо то есть, но то русски phrase.
   Долго бились всѣ надъ загадкой. Деталь клялся, что ему это сказалъ мужъ одной его знакомой чиновницы.
   Черемисовъ сѣлъ въ уголъ съ бумажкой и, ломая себѣ голову, прочиталъ громко разъ пятнадцать кряду.
   -- Iabi vasse pluque ami encore mille!
   Въ эту минуту вошелъ скрывавшійся въ гостиной дюжій Разумникъ и вдругъ услыхалъ громкій голосъ Черемисова, не обращенный ни къ кому, тогда какъ глаза его были устремлены на вошедшаго.
   -- За что же-съ? вымолвилъ Разумникъ удивленно въ отвѣтъ князю.
   -- Что за что? удивился и Черемисовъ.
   -- Вы изволите говорить, плюхами бы меня накормили. За что же-съ?
   Черемисовъ заоралъ:-- Ура!
   Загадка разъяснилась.
   Деталь, несмотря на свой всегда мѣдный лобъ, немного опѣшилъ при дружномъ хохотѣ всей компаніи отъ фразы:
   -- Я бы васъ плюхами накормилъ.
   Онъ взялъ свою флейту и сталъ играть, а затѣмъ запѣлъ было романсъ:
  
   Dis moi, Nannette, pourquoi je t'aime?..
  
   Но не кончилъ и заоралъ во все горло.
  
   Vive Henry Quatre!
   Vive ce roy vaillant!
   Ce diable à quatre,
   Ce modèle des amants! и т. д.
  
   И послѣ требованія Селима объяснить смыслъ, перевелъ такъ: "Хорошій король Анри четыре. И хорошій молодецъ. Чортъ сердитый. Очень много любитъ дѣвицъ", и т. д.
   Черемисовъ нашелъ, что такая пѣсня про короля или царя неприлична и спѣлъ въ свою очередь:
  
   Ужъ и гдѣ ты, жена, шаталася,
             Домой запоздалася?
   Я тебя, гульная баба,
             Отмочалю за космы!
  
   Когда онъ кончилъ длинную пѣсню, Деталь обернулся къ одному конфедерату Туровскому, и выговорилъ:
   -- Ils appelent èa une romance?
   И онъ съ гримасой заткнулъ носъ.
   Послѣ этого сѣли за столъ, а послѣ ужина и послѣ многихъ опустѣвшихъ бутылокъ не было конца тѣмъ штукамъ, которыя придумала повеселѣвшая компанія, чтобы справить свадьбу Яна и Шерфе яко-бы по-мордовски, съ разными подробностями.
   Напрасно Янъ отказывался, Шерфе была въ восторгѣ, и подпившее общество исполняло надъ ними обычай за обычаемъ и придумывало не вѣсть что... Даже гимназистъ Разумникъ, самъ-другъ съ ячменемъ, смущались, глядя на эту свадьбу.
  

IX.

   Князь Иванъ заболѣлъ отъ душевной борьбы. Онъ пробовалъ разлюбить свою Параню, и отъ одной этой пробы въ одинъ день чуть не похудѣлъ, какъ спица. Черезъ сутки братья усѣлись въ рыдванъ, но, отъѣхавъ нѣсколько шаговъ отъ дому, встрѣтили посланнаго отъ губернатора за Иваномъ. Этотъ хотѣлъ было дать на водку посланному и отдѣлаться, но Данило воспротивился нарушенію служебнаго долга. Черезъ полчаса Иванъ вернулся отъ Брандта съ новымъ порученьемъ ѣхать въ Оренбургъ, и чуть не плакалъ.
   Данило, не зная, какъ лучше уговорить и утѣшить брата въ его неожиданномъ горѣ, рѣшился было передать ему слышанное секретно отъ Брандта о самозванцѣ, но, подумавъ, нашелъ, что не слѣдъ и брату родному разглашать государственную тайну.
   Братья простились, и Данило второй разъ съѣхалъ со двора, окруженный своею конницей.
   Незадача была князю въ пути. Въ тотъ же день, въ сумерки, онъ неожиданно застрялъ на половинѣ дороги между Казанью и Азгаромъ. На второмъ переѣздѣ, послѣ часового роздыха, путники наѣхали вдругъ на заставу около какой-то маленькой деревушки. Рыдванъ и конныхъ остановили нѣсколько мужиковъ, которые, перегородивъ дорогу околицей, сколоченною кой-какъ изъ сосновыхъ лѣсинъ, требовали съ молодцовъ полтину за проѣздъ.
   Наѣздники зашумѣли, и крики скоро перешли въ драку. Дремавшій князь очнулся и выглянулъ въ окно. При видѣ мундира, мужики опѣшили и, не говоря ни слова, бросились со всѣхъ ногъ бѣжать отъ своей заставы въ поле. Снова началась травля, какъ за Яшкой въ Никитскомъ. Двоихъ тотчасъ же поймали и привели къ князю.
   Оказалось, что они самовольно выстроили заставу и собирали деньги. Хвалынскій хотѣлъ ихъ сдать въ деревушкѣ, но въ ней не нашлось ни единой души. Даже страшно было смотрѣть на пустую улицу и пустые дома. Словно чума прошла здѣсь. Мужики объяснили, что всѣ души были проданы помѣщикомъ Уздальскимъ на свозъ въ другой уѣздъ, а изъ оставшихся въ деревнѣ пятнадцати душъ кто попалъ въ бѣгуны, а кто перешелъ жить въ сосѣднее село Таковское. Въ устроеніи заставы мужики каялись.
   -- По бѣдности, родимый, прокормиться нечѣмъ.
   Князь велѣлъ разбросать околицу, а затѣмъ повезъ мужиковъ за пять верстъ въ Таковское. Они дорогой увѣряли молодцовъ князя и божились, что съ другихъ примѣръ взяли. Что заставъ видимо-невидимо въ околоткѣ по всѣмъ проселкамъ, только они вотъ сглупили съ Митюхой солдатомъ, который научилъ ихъ выстроиться на больно ужъ важномъ трактѣ.
   Мужики однако не пріуныли, и все время, что ѣхали съ молодцами, тоже посаженные на лошадей, подсмѣивались другъ надъ другомъ.
   -- Во, Петруха, и заставили столбовую! Вотъ-те и караульщики! Буде остановлять ѣздоковъ!
   -- Теперь сами поѣхали! отшучивался Петруха.
   -- И не зажила, а опять подкладывай!
   -- А ты, Егорка, не свались! Убьешься! подсмѣивался Петруха надъ тѣмъ, что оба были привязаны къ сѣдламъ.
   -- Ишь, вѣдь, разбойники! удивлялись молодцы князя.-- Смѣхоту завели. Ни почемъ.
   Еще за полверсты отъ Таковскаго всѣ замѣтили сильное движеніе на слободѣ.
   -- Ѣхать ли туда? Данило Родивонычъ? шепнулъ кучеръ Митроха, оборачиваясь съ козелъ къ князю.-- Тамъ, кажись, не ладно. Бунтъ пожалуй.
   Данило смутился, но тотчасъ же взбѣсился на себя за эту мгновенную робость.
   -- Пошелъ! крикнулъ онъ сердито, но однако осмотрѣлъ кремни на пистолетахъ и всыпалъ свѣжаго пороху.
   При въѣздѣ въ село, онъ велѣлъ остановиться и, выйдя изъ экипажа, пошелъ пѣшкомъ. Слобода была залита толпой.
   -- Что за сборъ здѣсь? вымолвилъ князь сурово и важно, подходя къ одной кучкѣ.
   Нѣсколько человѣкъ тихонько и молча разошлись и разсыпались, а бѣлобородый центръ кучки, старики на подборъ, встрѣтили Хвалынскаго со смущеньемъ и поклонились, поснимавъ шапки.
   -- Что за сходъ у васъ? спросилъ снова князь.
   Передніе упали на колѣни.
   -- Что вы? изумился Хвалынскій.
   -- Милостивецъ, не гнѣвайся! Коли насъ обжаловали, ты не вѣрь! заговорилъ одинъ старикъ.-- Мы токмо запоздали мало, потому разоръ великъ. А коли обождешь малость, мы сполна, какъ завсегда, внесемъ по силѣ своей.
   -- А разсуждали мы, родимый, что не сберешь ни алтына охотой, а надо избы обшарить, прибавилъ другой сѣдобородый.
   -- Что такое? Поясни, старикъ.
   -- Времена тягостныя. Мы все же внесемъ тебѣ, что есть, государь. Въ руки внесемъ, токмо обожди мало.
   -- Добро, добро. Сказывай напередъ, почто сходъ у васъ?
   -- На присягу.
   -- Какую присягу.
   -- Самъ вѣдаешь, милостивецъ, Государынѣ присягаемъ?
   -- Какъ? Вы еще не присягали? Да Государыня ужь сколько лѣтъ, какъ Божьей милостью царствуетъ.
   -- Вѣстимо Божьей милостью, родимый, и сколько лѣтъ,-- безсмысленно повторилъ мужикъ.-- Вотъ мы каждый мѣсяцъ ей, матушкѣ, и присягаемъ. И въ запрошлый присягали, а нонѣ тожь первое число, Покровъ. Сего грѣха за нами нѣтъ, чтобы не присягать. Токмо вотъ, по бѣдности, иждивенья не хватаетъ за присягу. Ужь больно часто.
   Князь, ни слова не говоря, велѣлъ вести себя ко священнику, который неожиданно оказался переведенный изъ Сокольскаго, знакомый князю и даже его бывшій учитель отецъ Ареѳа.
   Добрый старикъ невообразимо обрадовался, узнавъ ученика-князиньку, и охотливо объяснилъ ему все то же.
   -- Усердствуемъ, князинька, прихожане -- народъ богобоязный,-- сказалъ отецъ Ареѳа, усадивъ князя за столъ и угощая простоквашей.-- Начальство весьма довольно... Только сердце ноетъ, глядя на разореніе мужиковъ.
   -- Кто жь указалъ вамъ, батюшка, приводить такъ народъ къ присягѣ каждый мѣсяцъ?
   -- Государственный тайный ассессоръ по тайной коллегіи начальникъ,-- внушительно сказалъ отецъ Ареѳа.
   -- И самъ пріѣзжаетъ за деньгами!
   -- Вѣстимо, самъ и съ своею челядью. Вотъ какъ и вы, князинька, великій вельможа... У меня на дому стоитъ каждый разъ и обѣщалъ мнѣ за усердіе камилавку.
   "Ты, батюшка, не врешь ли? Не себѣ ли ты сборъ прячешь?" подумалъ Данило, но вспомнилъ, какою доброю славою пользовался издавна отецъ Ареѳа.
   Поговоривъ еще, князь убѣдился въ неподдѣльной правдѣ священника, а мужики подтвердили его слова. Государственнаго ассессора ждали чрезъ два дня, потому что, указавъ присягу каждый мѣсяцъ, онъ пріѣзжалъ въ первыхъ числахъ за деньгами. Князь задумался. Не велѣть мужикамъ платить, значило спутать ихъ и произвести, пожалуй, бунтъ, а затѣмъ усмиренье... Онъ рѣшился донести подробно обо всемъ Брандту и, написавъ письмо, отправилъ одного изъ своихъ наѣздниковъ въ Казань гонцомъ. Брандта просилъ онъ прислать команду въ Таковское, чтобы перехватать злоумышленниковъ и доставить ихъ подъ конвоемъ въ Казань. Самъ князь рѣшился ждать команды и ассессора.
   "Это моя обязанность вѣрнаго подданнаго, утѣшалъ онъ себя: по долгу службы и присяги и по христіанскому долгу, обязанъ я отложить путь и кончить здѣсь мытарство крестьянское. Еслибы всѣ мы вѣрные подданные матушки государыни поступали такъ, какъ я въ семъ случаѣ, то и неурядица была бы на Руси меньшая."
   Отъ нечего-дѣлать князь бесѣдовалъ со своимъ старымъ учителемъ.
   -- Доподлинно сказываю вамъ, что кончанье свѣту приходитъ,-- грустно говорилъ отецъ Ареѳа.-- Все предзнаменуетъ оное кончанье, яко Христосъ Господь заповѣдывалъ намъ... Въ Писаніи сказано: умноженіе зла, войны великія, проповѣдь евангельская по всѣмъ земли краямъ. Смекайте-ко, князинька. Зло на Руси превеликое, какого и не бывало. Войны съ Туркой устрашенныя, да и Татаръ казанскихъ поведѣно крестить и мечети ихъ валить. Да сбудутся слова Писанія!-- И отецъ Ареѳа прослезился, потомъ прибавилъ, утирая глаза:-- И ко всему-то этому и царя нѣтъ на Руси... А что та за земля безъ царя? Пропадать ей пропадомъ безпремѣнно.
   -- Что вы, батюшка, царь россійскій -- наша матушка Екакатерина Алексѣевна.
   -- Хорошо-бъ ежели бы Катерина Алексѣевна, все-бъ было лучше, а то никого... Слышь царьки разные правятъ, какіе изъ Русскихъ, а какіе и изъ Нѣмцевъ, изъ нехристей. Ихъ, слышь, великое, множество. Одинъ сказываетъ: я того желаю на Руси. А другой ему въ отвѣтъ:-- я посему не дозволю чинить... Эдакъ по-моему не гоже. А третій говоритъ:-- Врете вы всѣ. Я во какой указъ напишу! И выходитъ, князинька, отъ того по всей Руси великое противорѣчіе. И на селѣ иномъ, коли двое, либо трое баръ, какая околесица бываетъ! Великому же царству наипаче отъ такихъ-то царьковъ карачунъ быть долженъ. Примѣчайте, какъ пригоже было при Елизаветѣ Петровнѣ, поелику матушка была изъ царевъ, Петра Алексѣевича дщерь единокроввая. Правила одна готова, ну непорядковъ и не было. Либо вотъ заступникъ нашъ, солнышко ясное, императоръ россійскій Петръ Ѳеодорычъ... Почто онъ не царствуетъ? Чѣмъ прогнѣвали мы его царское величество?
   Князь, молчавшій до тѣхъ поръ и внимательно слушавшій добраго старика, сказалъ наконецъ:
   -- Петръ Ѳеодоровичъ померъ, батюшка, и ему наслѣдовала его законная супруга, Екатерина II.
   -- Да это я слыхалъ, князинька. Слухъ эвтотъ пущенъ былъ и у насъ.
   -- Да вы, кажись, не вѣрите. Вы полагаете, что императоръ Петръ III не скончался, а только не царствуетъ...
   -- Я того, Данило Родивонычъ, испровидѣть очами разума не возмогу: то дѣло государское, а не мое, попово. Его царева на то воля. Буди, какъ ему, отцу милостивому, угодно... А коли вы позволите, я такъ ты разсужу его. Всѣ мы предъ Господомъ Богомъ поравенно судимы будемъ... И всѣ мы тамъ ровни, что царь, что попъ, что князь, и Господь запроситъ такъ у царя, яко бы у пастыря: Почто ты паству свою не упасъ, не призрѣлъ, и волчьей ехидности предалъ на растерзаніе?..
   Хвадынскій долго, но напрасно, убѣждалъ старика.
   -- Откуда эти у васъ мысли сомнительныя? Не государственный ли это ассессоръ въ таковыхъ мысляхъ наставляетъ? спросилъ князь.
   -- Какъ можно? Я съ нимъ не отважился о таковомъ бесѣду вести. А слухомъ земля полнится. И правду ничѣмъ, князь, не укроешь. Кабы Петръ Ѳедоровичъ былъ на небо взятъ, такъ не стали бы его въ живыхъ почитать. А что манифестъ объ его смерти я самъ читалъ, то правда, но тогда же, родимый, никто этому отводу вѣры не далъ.
   Несмотря ни на какія увѣренія, отецъ Ареѳа только головой сѣдою качалъ...
   -- Почто же, князь, ежели доподлинно Петръ Ѳеодорычъ у Господа, почто законный преемникъ его не правитъ отечествомъ своимъ? Почто Павелъ Петровичъ не коронуется? Ась? Священникъ добродушно и лукаво подмигнулъ, полагая, что разбилъ въ дребезги всѣ доводы князя однимъ этимъ словомъ.
   -- По то не правитъ, что ему только нынѣ совершеннолѣтіе вышло...
   -- Истинно, такъ.-- Ну стало нынѣ и приметъ Всея Россіи правленье-то? снова подмигнулъ Ареѳа своимъ сѣрымъ глазкомъ.
   -- Это, батюшка, не наше дѣло вѣдать и судить,-- сухо отвѣчалъ князь.-- Какъ Государынѣ угодно будетъ. А наше дѣло молить Господа о сохраненіи ея жизни и здравіи на благоденствіе земли Русской...
   Священникъ вздохнулъ, провелъ рукой по серебряной бородѣ и смолкъ, очевидно несогласный съ княземъ.
   Князь, плохо проспавъ ночь въ душномъ домикѣ священника, рано утромъ вышелъ прогуляться по слободѣ...
   -- Данило Родивонычъ, подошелъ къ нему кучеръ Митроха,-- повели двумъ молодцамъ съ тобой неотлучно быть. Село это, сдается, на мой глазъ, худое. Мужичье подлое, такія все окаянныя рѣчи ведутъ... Упаси, Боже!
   Хвалынскій успокоилъ Митроху и пошелъ вдоль слободы. Село смотрѣло уныло; многія избы были заколочены за отсутствіемъ хозяевъ, которые были въ солдатахъ или въ Сибири, а то просто въ бѣгунахъ, какъ Яшка, или на канатѣ, какъ Савка.
   Скоро кучка крестьянъ обступила князя съ разспросами: кто совѣта просилъ, кто жаловался. Особенно смущены были всѣ извѣстіемъ о новомъ рекрутскомъ наборѣ и объ увеличеніи подушной...
   Многіе разспрашивали князя о новыхъ деньгахъ изъ бумаги.
   -- Годны ли онѣ?
   -- Все сіе маловажно, съ Божьею помощью отвертимся,-- сказалъ одинъ постарше.-- А вотъ, милостивецъ, поясни ты намъ. Народъ баетъ, ревизія быть должна, да не простая, а вишь и бабѣ счетъ сведутъ по всему царству.
   -- Да. Прежде этого не было, а теперь будетъ.
   Мужики поглядѣли и уныло смолкли, словно ожидали опроверженія отъ князя.
   -- Да какая вамъ, братцы, забота, что бабье въ перепись включатъ?
   -- Какъ, родимый? Великая напасть изъ того. Бабу до-днесь въ счетѣ обходили, по то, что она... Ну баба она, не мужикъ вѣдь! Самъ ты чай смѣкаешь, велика-ль отъ бабы польза? Отъ нея одинъ гомонъ на селѣ да побрехи. Стало нонѣ мужикъ за двухъ отдувайся и подушную вноси, а то и за три, за пять душъ. У меня во двору, баба моя -- разъ, да дѣвка -- два, да золовка, какъ есть ледящая, въ немочи пятый годъ, да старуха тоже престарѣющая, что и не знаемъ, какъ она и съ родни намъ. Ей два ста лѣтъ есть. Стало мнѣ что жь? Мнѣ топиться!.. Гдѣ жь мнѣ отбыть всѣ поборы, да присяганья, да еще за четыре бабы подушную уплатить?
   Хвалынскій объяснилъ, что хотя въ ревизіи и перепишутъ женщинъ, но что подушную мужики платить будутъ по-старому.
   -- Нѣтъ, милостивецъ,-- рѣшилъ одинъ, все время молчавшій молодой мужикъ.-- Коли бабу перепишутъ, то стало: плати!.. Зачѣмъ ее трогать, коли порядки старые будутъ? Что писаря-то станутъ развѣ зря трудиться надъ бабой? Вѣдь ея на Руси видимо-невидимо! Безъ пользы себѣ писаря эдакого дѣла не затѣяли бы, народецъ не такой.
   -- Подлинно, бабы великое множество, и зря, али утѣхи ради, счетъ ей сводить не подстать,-- прибавилъ другой мужикъ.
   -- Одно баю я,-- заговорилъ первый громко и злобно.-- Иди человѣки въ лѣса, иди человѣки въ скиты Божескіе, къ старцамъ. Тамо тебѣ успокой. А на селахъ да въ людяхъ нонѣ житье безпутное. Либо иди человѣки -- топись!.. А судъ Господень не за горами. Спроси-ко отца Мисаила... На Москвѣ большой колоколъ есть. Царемъ-колоколомъ его звать. Онъ надысь самъ звонилъ къ обѣднѣ.
   Хвалынскій пожалъ плечами и тихо побрелъ въ домъ священника, размышляя: "много зажился я въ чужомъ краю. Отвыкъ что-ль? Всегда такое смятенье въ умахъ было, либо нынѣ токмо? И что черезъ все это произойдетъ?"
   Къ вечеру вернулся гонецъ изъ Казани, одинъ, и привезъ князю письмо отъ Брандта, въ которомъ губернаторъ очень благодарилъ его за хлопоты по благоустройству провинціи, но сожалѣлъ, что не можетъ прислать ни одного солдата, такъ какъ единственная команда, имѣющаяся на лицо, человѣкъ сорокъ, находится въ Свіяжскомъ уѣздѣ для усмиренія бунта. Остальныхъ же человѣкъ двадцать пять инвалидовъ нельзя отнять отъ острога, охраненье котораго имъ поручено, вслѣдствіе огромнаго числа вновь присланныхъ каторжниковъ, пересылаемыхъ въ Сибирь. Брандтъ совѣтовалъ князю не безпокоиться о пустякахъ.
   -- Такъ я самъ его захвачу,-- упрямо рѣшилъ князь.
   На зарѣ слѣдующаго дня прибылъ въ бричкѣ незнакомецъ съ четырьмя помощниками изъ холопей. Это и былъ тайный ассессоръ: молодой малый лѣтъ двадцати пяти, плюгавый на видъ, смѣлый въ ухваткахъ, и съ оловянною звѣздой на кафтанѣ. Князь спрятался со своими людьми и, впустивъ шайку въ домикъ Ареѳы, перевязалъ всѣхъ. Ассессоръ не сробѣлъ и сталъ пугать князя каторгой. Не утерпѣлъ князь, и чрезъ полчаса всѣхъ пятерыхъ передрали кнутомъ среди улицы. Обманщикъ сознался въ винѣ и назвалъ себя. Это былъ сынъ подъячаго московскаго земскаго суда Сергѣй Подружкинъ, и дѣйствовалъ по наущенью отца. Князь не зналъ, какъ доставить виновныхъ въ городъ и наконецъ удивилъ несказанно всѣхъ -- отправивъ всю шайку въ Казань въ своемъ княжескомъ рыдванѣ, а самъ одинъ, верхомъ, поскакалъ въ Азгаръ.
  

X.

   На берегу широкой, голубой Камы, верстъ за семьдесятъ отъ Азгара, приклеилось около холма прибрежнаго маленькое сельцо Ольгино, помѣщика, провинціальнаго секретаря въ отставкѣ, но древняго рода дворянина, Дмитрія Дмитріевича Кречетова.
   Малъ золотникъ, да дорогъ, говорилось про помѣщика, пожилого человѣка маленькаго роста; говорилось то же про его маленькую, но красивую усадьбу съ балкономъ на колонкахъ и окруженную небольшимъ садомъ съ аллеями изъ акацій и съ желтыми дорожками; говорилось то же и про сельцо, чистое, хорошо отстроенное. Все было въ Ольгинѣ мало, но все миловидно. Наконецъ была въ Ольгинѣ маленькая дѣвочка, нынѣ дѣвица и невѣста, которую знали и старъ, и малъ во всемъ околоткѣ и во всей провинціи.,
   Помѣщикъ, вдовецъ подъ шестьдесятъ лѣтъ, и его единственная дочь были у всѣхъ примѣромъ: отецъ, какъ хозяинъ, дочь, какъ разумница и красавица.
   Дмитрій Дмитріевичъ, живой по характеру и бодрый человѣкъ, былъ, благодаря деревенской незатѣйливой жизни, мирной и здоровой обстановкѣ, еще чуть не красавецъ собой. Его лицо было благообразно, еще румяное и безъ морщинъ, съ бѣлою головой и бѣлою пушистой бородой, которую онъ ни за что не соглашался брить ради дворянскаго обычая. Вся его фигура маленькаго роста, но плотная и широкоплечая, его громкій голосъ, его бѣлые, какъ жемчугъ, зубы и, наконецъ, крѣпкая жилистая рука, все заставляло называть его "крѣпышемъ" и побуждало многихъ окрестныхъ помѣщиковъ завидовать Кречетову, а равно ставить его въ примѣръ и здоровьемъ, и силой, и лицомъ. Онъ слылъ за веселаго собесѣдника, занятнаго разсказчика про Бироновы порядки (на которые вдоволь насмотрѣлся онъ въ молодости, по мѣсту службы, и зналъ до мелочей), за примѣрнаго отца, обожавшаго и умно воспитавшаго единственную дочь, и въ то же время онъ слылъ за лихого и примѣрнаго барина, какихъ не было во всей провинціи. Про него разсказывались поступки съ крестьянами, которые заставляли, однако, тѣхъ же сосѣдей говорить:
   -- Да онъ самъ Бироновъ у себя-то. Такіе выверты подстать покойнику князю Зосимѣ Азгарскому.
   Крайне добродушный на видъ, Дмитрій Дмитріевичъ былъ вспыльчивъ и горячъ до безумія, и тогда-то становился онъ страшенъ всякому, даже баловню-ребенку, который бѣгалъ отъ отца прятаться за юбки мамушки. Кречетовъ и былъ въ сущности добрый человѣкъ, но сдерживалъ свою доброту, убѣждая себя, что много она ему напортила въ молодости, и что не слѣдъ ему нюни распускать!
   Въ то же время онъ былъ нерѣшительнаго, отчасти даже робкаго нрава во вседневной жизни. Подолгу накоплялись въ немъ досада или гнѣвъ, или недовольство, и въ то же время накоплялось и недовольство самимъ собой, своимъ малодушіемъ и непонятною нерѣшительностью: понемногу переполнялась чаша, капля за каплей, и наконецъ выступала черезъ край, вдругъ, сразу, непредвидѣнно и для него самого, и для другихъ. Бѣшеный гнѣвъ вырывался наружу безъ преградъ, дико и звѣрски, и смѣшивался съ какою-то таинственною радостью, съ какимъ то чувствомъ довольства собой, съ самовосхищеньемъ. Тайный голосъ шепталъ ему:
   -- Вотъ каковъ ты молодецъ. Тебя трогай, да не больно...
   Послѣ пыла и послѣдствій его Дмитрій Дмитріевичъ смущался, какъ всѣ добрые люди, и старался скрыть свой стыдъ замѣтною напускною суровостью, и тихонько, осторожно заглаживалъ свои вины, если могъ; но трудно и рѣдко возможно было загладить ихъ... Обстановка давала средства и потворствовала тому, чтобы послѣдствія гнѣва барина были часто непоправимы.
   И жалѣлъ Дмитрій Дмитріевичъ, глядя на себя, что гнѣвался кратко и шибко, и жалѣлъ, глядя на другихъ сосѣдей, что онъ не уродился таковъ, какъ они, то есть съ крѣпкимъ духомъ.
   -- Они сотворятъ что-либо по праву своему дворянскому и не тужатъ. Да и мѣру знаютъ. Исподволь ведутъ своихъ холопей. А ты вотъ молчишь, а тамъ пугнешь какъ шальной, а послѣ того и самъ подъ лавку! Не человѣкъ ты съ крѣпкимъ духомъ, а мякина.
   И Дмитрій Дмитріевичъ самъ себя часто не понималъ, что онъ за человѣкъ уродился. Случится ему, напримѣръ, наказать кого, и послѣ того совѣстно ему смотрѣть тому человѣку въ лицо. Иной разъ въ немъ точно два разные человѣка спорятъ, одинъ одно совѣтуетъ, а другой на другое тянетъ.
   -- Ну что, Богъ съ нимъ, съ виноватымъ! говоритъ одинъ.-- И холопъ по образу и подобію Божьему сотворенъ!-- Да ты баринъ, или не баринъ? подстрекаетъ другой...-- Воленъ ты взыскивать? Твой долгъ холопей учить!..
   А тутъ вдругъ часто и третій въ разговоръ этотъ душевный вступится, да и скажетъ подсмѣиваясь:
   -- Ахъ ты, зюзя, зюзя! Все-то ты мелешь безъ помолу. Не бояринъ ты и помѣщикъ -- попадья ты!
   И вскинется тогда Дмитрій Дмитріевичъ, шарахнется вдругъ какъ укушенный и начудеситъ... А пройдетъ дикій пылъ и мнется, и совѣстится...
   Дворня и крестьяне не любили барина и не уважали, несмотря на то, что жили хорошо и во всемъ околоткѣ считались самыми зажиточными и не разоренными бариномъ.
   -- Его овода кусаютъ! говорили Ольгинцы, насмѣшливо сравнивая гнѣвъ барина съ бѣшеными скачками самой смирной скотины отъ ловкаго уксуса овода.
   Одна дѣвочка-дочь обожала отца.
   Людмила или, какъ звали дѣвочку, Милуша родилась въ сорочкѣ. Все хорошее, а даже и дурное сошлось вмѣстѣ, чтобъ угодить ей и часто изъ несчастья выходило для нея счастье. Мать ея умерла, когда ей было всего пять лѣтъ отъ роду, и вдовый отецъ сталъ особенно обожать своего единственнаго ребенка. Затѣмъ его самого, бѣднаго дворянина, безъ покровителей, исключили изъ службы по проискамъ враговъ сильныхъ, и какъ ни горько было ему получить этотъ абшидъ, онъ поневолѣ повиновался и уѣхалъ въ свое маленькое помѣстьице во сто душъ, взятое въ приданое за покойною женой. И теперь чрезъ десять лѣтъ владѣлъ онъ тремя стами душъ, добытыхъ трудами изъ любви къ дочери.
   Село Ольгино (по имени покойницы) Дмитрій Дмитріевичъ холилъ и голубилъ столько же, сколько и Милушу, потому что предназначалось оно ей же въ приданое. Не погуби его по службѣ враги сильные, теперь не было бы Ольгино тѣмъ, чѣмъ оно есть.
   Дальній родственникъ Кречетова, разорившійся богачъ и извѣстный буянъ и силачъ, нѣкто Кустовъ, проигравъ послѣднее имущество въ карты, пошелъ по міру. Кречетовъ изъ жалости принялъ къ себѣ Кустова въ нахлѣбники. Буянъ, мотыга и игрокъ, подъ ударомъ, постигшимъ его, преобразился. Онъ положилъ на себя обѣтъ воздержанія и смиренія въ пищѣ, въ одеждѣ, въ словѣ и поступкахъ, зарылся въ книгахъ, какія только могъ Кречетовъ доставать ему изъ столицъ, и скоро сталъ примѣромъ благочестія, ума и начитанности. Ходили слухи, что онъ вмѣстѣ съ тѣмъ сталъ масономъ. Другіе увѣряли, что онъ сдѣлался раскольникомъ-молоканомъ. Во всякомъ случаѣ онъ завелъ дѣятельную переписку съ какими-то учеными людьми въ Петербургѣ.
   Несчастье, послужившее ему во благо, во благо же послужило и Милушѣ. Кустовъ, холостой и бездомный, обожалъ дѣвочку своего благотворителя и занялся ея воспитаніемъ. Много уже перечитала она священныхъ книгъ со своимъ учителемъ, когда ея ровесницы сидѣли за букваремъ.
   Кустовъ умеръ, когда его воспитанницѣ уже минуло тринадцать лѣтъ, и поэтому со смертью своей не исчезъ со свѣту безъ слѣда. Остался другой Кустовъ, красивый, молодой, черноокій, нелюбившій наряды и носившій всегда черненькое платьице съ бѣленькимъ фартучкомъ. Такъ же, какъ Кустовъ, выступала Милуша степенно и ровно, никогда не пылила и не сердилась, смѣялась добродушно и тихо. Она же была всеобщая заступница предъ отцомъ, что было не трудно, за исключеніемъ минутъ его пыла. Такъ же, какъ Кустовъ, не пропускала она ни единаго нищаго и странника, не накормивъ его и не наполнивъ его сумку всякимъ добромъ. Спокойствіе глубокое, съ виду важное и гордое, разлито было теперь во всемъ высокомъ и полномъ станѣ молоденькой Милуши. Всѣ на нее дивились, и свои, и чужіе. Лаская Милушу по гладко причесанной всегда головкѣ, Кречетовъ говаривалъ, указывая на ея высокій и красивый лобъ съ тонкими бровями:
   -- Здѣсь у насъ тишь, да гладь, да Божья благодать.
   -- Святая барышня-то у насъ! говорили люди.
   Милуша была счастлива... Да и отчего горевать ей? Собой красавица, здоровье Богъ послалъ крѣпкое, отецъ у нея баловникъ, мамушка Кирилловна -- рабъ вѣрный, песъ сторожевой, исполнитель всякаго пожеланья.
   Старуха Марья Кирилловна была еще мамушкой покойной матери ея, и затѣмъ выходила и Милушу. Способности, доброту нрава, даже ростъ и красоту Милуши брала старуха на себя.
   -- Я такую выходила! хвастала она.
   Кирилловна согрѣшила въ жизни своей: въ первый разъ вышла замужъ она уже пятидесяти лѣтъ, да за молодого (года за три до свадьбы Кречетовыхъ), прожила съ молодымъ двадцатилѣтнимъ мужемъ только годъ, и затѣмъ онъ утопился, а она, родивъ на свѣтъ мальчугана, за труды свои выхлопотала ему у барина отпускную. Максимка, когда ему минуло еще четыре года, былъ товарищемъ игръ, а потомъ поступилъ въ услуженье у князя Ивана и звался Максимъ Марьинъ.
   У Милуши, помимо Кирилловны, которую она обожала, были всегда книжки хорошія и цвѣтникъ свой съ такими цвѣточами, какіе только въ Питерѣ есть. Есть у нея тоже лѣсъ подъ Ольгинымъ, гдѣ она лѣтнею порой собираетъ въ кузовъ грибы бѣлые и подосиновики. Есть у нея быстрая студеная Кама, которую съ дѣтства зоветъ она Мамой, гдѣ она катается и изрѣдка уѣзжаетъ далеко въ лодкѣ съ рыбакомъ Тимошей. Или же въ полуденный жаръ лѣтній, раздѣвшись въ чащѣ прибрежныхъ камышей, она бросается въ свѣтло-синія волны, плаваетъ, ныряетъ, брызгается и смѣется крикамъ и аханьямъ мамушки Кирилловны, сидящей на берегу; опутанная съ головы до ногъ черною косой и разсѣкая волны бѣлою грудью, сіяетъ и блеститъ она, какъ русалка въ серебрѣ студеной воды... Зимой есть у нея ледяная гора, салазки атласомъ крытыя съ тонкими подрѣзами, и духъ занимается, какъ летитъ она вихремъ изъ сада на Каму. Наконецъ праздники есть у нея. Свѣтлая Недѣля съ лубками и красными яичками. Рождество и Святки, ряженье, гаданья, страхъ и замиранье предъ зеркаломъ, надъ лоханкой, надъ воскомъ, или же у стола, накрытаго на два прибора, въ банѣ, отдаленной отъ дома.
   Всѣ люди, ее окружающіе: отецъ, Кирилловна, сосѣди, дворовые и -- вся природа: грунтовые сараи, аллеи садовыя, небо синее, солнце жаркое, мѣсяцъ бѣлолицый и весь неисчислимый бисеръ звѣздочекъ ночныхъ, весь міръ Божій,-- все это для нея живетъ, дышетъ, цвѣтетъ, благоухаетъ... Все это она любитъ и вѣритъ, что все это и ее любитъ, для нея живетъ... Любитъ она все это не порывисто, не мятежно, но тихо, ласково и глубоко. Какъ любитъ она стаканъ свѣжаго молока выпить тихо, медленно, такъ же тихо гладитъ она рукой морщинистое лицо Кирилловны, усмѣхаясь съ любовью во взглядѣ, такъ же спокойно и улыбаясь любитъ она глядѣть на ночную звѣздную синеву.
   Однако и эту ясную безмятежную жизнь, и эту тихую, но глубокую душу осѣнило облачко темное и чудное. Сказать -- нѣтъ проще дѣла, а для Милуши оно было не просто.
   Пришелъ дѣвочкѣ девятый годъ... Гостили они съ отцомъ у Городищевыхъ... Собрались разъ всѣ въ лѣсъ верстъ за двадцать за грибами. Отбилась Милуша нечаянно отъ всѣхъ и пошла одна. Попалась ей на глаза бѣлка, заглядѣлась она на нее... Бѣлка прыгаетъ съ вѣтки на вѣтку, съ дерева на дерево, а Милуша любуется и подвигается за ней, и вдругъ споткнулась и упала на человѣка... Смотритъ, лежитъ молодой солдатъ и спитъ... Она поскорѣй отошла отъ него и стала аукать своихъ; никто не откликнулся. Оробѣла и заплакала дѣвочка, сѣла подъ деревомъ и стала думать, какъ приказывалъ Кустовъ, что дѣлать ей... ходить и аукать или ждать, чтобы спохватились о ней и стали искать. Вдругъ идетъ тотъ-же солдатъ. Милуша тихонько спряталась за кустъ, но онъ увидалъ ее и пошелъ прямо къ ней.
   Дѣвочка оробѣла еще сильнѣе. Одна она въ лѣсу большомъ, и незнакомый, можетъ дурной человѣкъ съ ней. Спрашиваетъ онъ что-то, она не слышитъ отъ робости и дрожитъ. Плакать -- и то боится! И вдругъ солдатъ нагнулся, поднялъ ее на руки и зашагалъ съ ней. Помертвѣла Милуша у него на рукахъ.
   Очнулся ребенокъ въ сторожкѣ лѣсной, и добрый кривой старикъ сказываетъ ей:
   -- Не бойся, барышня, я сейчасъ лошадку заложу и свезу тебя къ господамъ. Они на полянкѣ собрались всѣ, недалече.
   Привезъ дѣвочку кривой сторожъ на полянку; всѣ къ ней, а дѣвочка еле жива отъ страху. Разсказала она всѣмъ про солдата. Пожурилъ ее отецъ и Кустовъ, что не поняла глупая добраго солдата. Его бы отблагодарить надо было, а не пугаться.
   Съ трудомъ разспросили кривого старика о солдатѣ, потому что онъ оказался и глухимъ; старикъ пояснилъ, что солдата онъ въ первый разъ видѣлъ, хоть и давно живетъ въ лѣсу, и что онъ видно прохожій.
   Забыли давно всѣ и думать о солдатѣ и о испугѣ ребенка, но сама Милуша часто вспоминала о немъ съ Кирилловной, часто говорили они о добромъ солдатѣ, и даже полюбили его заочно.
   -- Кабы не онъ,-- говорила Кирилловна,-- можетъ быть и не нашли тебя, дитятко, аль бы нашли звѣрьми съѣденную всю. Спасибо ему!.. А былъ это самъ лѣсовикъ, сдается мнѣ,-- рѣшила надумавшись Кирилловна.-- Лѣшій злой заводитъ человѣка въ лѣсъ, а лѣсовикъ -- добрый, сердечный и къ дѣтямъ ласковый, онъ выводитъ изъ лѣсу.
   Глубоко запала въ душу дѣвочки эта догадка мамушкина.
   Объяснилъ Кустовъ Кирилловнѣ и Милушѣ, что лѣсовиковъ нѣтъ на свѣтѣ и быть не можетъ, что старая нянька вретъ все, и что толковать болѣе объ этомъ пустякѣ не стоитъ, но Милуша на этотъ разъ повѣрила учителю на половину. Ей хотѣлось, чтобы то былъ лѣсовикъ, а не солдатъ простой.
   Съ той поры Милуша и Кирилловна частенько и много толковали о лѣсовикѣ, потихоньку отъ всѣхъ, чаще всего ввечеру передъ сномъ. И разъ увидѣла Милуша его во снѣ... уносилъ онъ ее на край свѣта, но она не боялась и въ лицо ему смотрѣла.
   Кирилловнѣ сонъ не понравился, но промолчала мамушка и не пояснила его Милушѣ.
   "Не уносилъ ли онъ, думала старушка, мою Милочку на тотъ свѣтъ, благо анделъ она, а такихъ Господь прибираетъ къ себѣ, потому что не жилицы онѣ".
   -- А какъ, похожъ онъ былъ на того-то, на настоящаго? Можетъ не онъ тебя во снѣ-то уносилъ, а другой кто?-- спросила мамушка.
   -- Нѣту, Кирилловна, онъ! Лицо-то его! И во снѣ-то я его лѣсовикомъ звала, да и теперь вспоминаю, то же лицо. Я вѣдь того хорошо помню.
   Прошло нѣсколько лѣтъ. Забыли, наконецъ, Кирилловна съ Милушей о лѣсовикѣ. Померъ въ тотъ годъ Кустовъ, и много горевала Милуша по второмъ названномъ отцѣ своемъ. Часто, когда у нихъ бывали гости, Городищевы, Сельцовы или Андрей Уздальскій и другіе, отказывалась Милуша отъ игръ и горѣлокъ въ саду и уходила одна бродить въ тоскѣ по чащѣ или по берегу рѣки. Чаще всего ѣздила рыбу удить въ лодкѣ съ Тимошей по синеватому, безлюдному простору своей мамы Камы...
   Однажды она отпросилась на цѣлый день и заѣхала съ Тимошей далеко, чуть не до самой Волги, и стали они въ лодкѣ близъ островка. Тимоша то и дѣло рыбу таскалъ на удочкѣ изъ воды, а Милуша сидѣла печальная и вспоминала покойнаго Кустова.
   "Чудное дѣло! Смерть?-- думалось ей.-- Что она? Кто она? Отчего ее увидать нельзя?...
   Въ дѣтствѣ полагала Милуша, что придетъ старуха съ косой и, ударивъ человѣка по ногамъ, унесетъ его съ собой изъ дома въ поле. И боялась она завидѣть близъ себя эту старуху...
   Часто ввечеру, входя одна въ темную дѣтскую, оглядывала она уголки, не сидитъ ли гдѣ смерть съ косой. Однажды Кирилловну съ половою щеткой въ рукахъ приняла она за смерть и закричала во всю мочь, такъ что даже саму старуху мамушку перепугала до полусмерти.
   Потомъ долго думала она, послѣ объясненнаго сна, что лѣсовикъ, уносившій ее во снѣ -- смерть ея, что приходила за ней, но не унесла ее тогда, а только болѣзнь предсказала.
   А вотъ теперь, старуха съ косой не приходила, лѣсовикъ въ видѣ солдата не снился ни ей, ни кому другому -- а Кустова нѣту... Смерть взяла его...
   -- Гляди-ка, барышня! Гляди!-- воскликнулъ вдругъ Тимоша, выводя ее изъ задумчивости.-- Ишь молодцомъ гребетъ. А не рыбакъ вѣдь,-- солдатъ, воинъ.
   Оглянулась Милуша назадъ и видитъ, мимо ихъ посередь рѣки летитъ лодка стрѣлой по теченью, а въ ней сидитъ одинъ человѣкъ и размашисто загребаетъ веслами.
   -- Лѣсовикъ!-- вскрикнула Милуша и, закрывъ лицо руками, юркнула въ лодку.
   Перепугался и Тимоша того, что съ барышней сотворилось, и давно уже повторялъ ей:
   -- Уѣхалъ! Барышня! Не видать, далече. Ну его. Пропади онъ пропадомъ, какъ напугалъ!
   Разсказала Милуша все Кирилловнѣ, но Кирилловна не повѣрила!
   -- Думала ты все о немъ, сидючи въ лодкѣ, ну и додумалась. Ты, дитятко, бойся думанья, отъ него всякій лихъ человѣку бываетъ. Много думать негодно.
   -- Это лѣсовикъ узналъ про мое думанье и проѣхалъ мимо по Камѣ. Знать я скоро помру. А все же лицо у него такое красивое, доброе!-- думала Милуша и тихо грустила, собираясь умирать.
   Прошло еще года съ два безмятежнаго житья въ Ольгинѣ, и, наконецъ, вмѣсто смерти вышло для Милуши совсѣмъ иное.
  

XI.

   Пришла Людмилѣ Дмитріевнѣ шестнадцатая весна. Луга привольные и дремучіе лѣса опять такъ же чудно нарядились. Все словно воскресло, позолотилось, зацвѣло, зардѣлось... Снова залились птицы пѣвчія въ поляхъ и лѣсахъ и въ синевѣ небесъ... Снова по ночамъ теплымъ слышалась соловьиная пѣсня, раскатистая. Все снова улыбается, снова радуется, дышетъ, не надышется весеннею теплынью.
   Одной Милушѣ не по себѣ и одна она скучаетъ и жалуется Кирилловнѣ, что она смерти болѣе ужъ не боится... Скучно на свѣтѣ жить. Приди смерть въ видѣ лѣсовика за ней -- не испугается Милуша.
   Качала головой Кирилловна и журила дитятку за глупыя рѣчи.
   Пришелъ май мѣсяцъ. Разъ подъ вечеръ, когда вся природа засыпала, когда малѣйшая жизнь малѣйшей мурашки слышалась и чувствовалась, Милуша сидѣла молча, надъ мамой Камой... и глядѣла въ ея воды... Тоска тяжелымъ камнемъ надавила ей сердце... Она что-то давно уже спрашивала у мамы, сама не зная что? Но мама, темная и глубокая, холодно и величаво шла мимо межъ двухъ береговъ, укрытыхъ синевою ночной...
   Милуша была сама не своя, и всѣмъ тѣломъ трепетала въ этой майской тиши вечерней... Предъ ней носился неясный образъ, не то лѣсовикъ, не то Уздальскій, и сердце стучало въ ней шибко и неровно. Уста раскрылись сухи и горячи... Непокойныя руки, скрестившись на волнующейся груди, прижимались и дрожали; онѣ складывались въ объятья и словно искали... Словно не доставало имъ чего-то на этой груди. Они хотѣли прижать, приголубить. Но кого же?.. Зачѣмъ?.. Глаза, долго открытые на синюю даль, ослабѣли, сомкнулись. И почудилось Милушѣ, что легкое, ясное облачко заволокло отъ нея дальній берегъ, потомъ всю маму Каму закрыло и тихо поползло на нее. Вотъ подступило, скользнуло ей на грудь, охватило ее и тихонько повалило на душистую траву. Вся она млѣла, горѣла и, наконецъ, вскрикнула робко и тревожно...
   Съ этого вечера особенно загрустила Милуша, и ничто не тѣшило ея.
   -- Знаю-вѣдаю, что моей пташкѣ надо,-- усмѣхнулся разъ отецъ, встрѣтивъ ее одну, грустную и печальную.-- Обожди, найду.
   Милуша вся вспыхнула и отвернулась.
   -- Ну, сказывай, угадалъ вѣдь!-- И отецъ, взявъ дочь за голову, насильно старался заглянуть въ ея зарумянившееся лицо.
   -- Батюшка, батюшка!..-- билась Милуша укрываясь.
   -- Гляди мнѣ въ лицо, пташка моя.
   Отецъ ухитрился и заглянулъ ей въ глаза. Милуша зарыдала и, вырвавшись, бросилась бѣжать. Отецъ посмѣялся съ мамушкой и потолковалъ.
   Прошелъ часъ, смерклось. Ужинать подали, ночь прошла, Милуши не было дома. Вся усадьба поднялась на ноги. Отецъ просто чуть не рыдалъ, метался какъ безумный и обѣщалъ вольную тому, кто найдетъ барышню.
   Около полуночи пришла Милуша домой, блѣдная, вся въ слезахъ, и не глядя ни на кого, ушла къ себѣ въ горенку. Она просидѣла въ кустахъ береговыхъ, слышала, какъ ее звали, хотѣла откликнуться, но устыдилась.
   О чемъ толковалъ отецъ, то и случилось.
   Не мало было сосѣдей у Кречетовыхъ. Не мало было и такихъ про которыхъ мамушка часто говорили Милушѣ ввечеру, потихоньку, укладывая ее въ постель -- Вотъ молодецъ!.. Кабы такого женишка моей ясной звѣздочкѣ...
   Милуша улыбалась и думала:
   "Да... А вотъ и Павелъ Городищевъ тоже веселый, добрый, славный. А Сельцевъ какой тоже хорошій! А Уздальскій! Онъ вдовецъ, но добрый и большой шалунъ. Главное дѣло, онъ какъ-то смотритъ особо и рѣчь ведетъ иначе".
   Уздальскій былъ влюбленъ въ Милушу давно, и то, что замѣтила она въ немъ и считала его особенностью, было его чувство къ ней: но свататься онъ откладывалъ, ожидая, чтобъ изъ дѣвочки Милуша стала дѣвушкой. О томъ, полюбитъ ли она его -- онъ не думалъ. Она, деревенская барышня и небогатая невѣста, его, перваго жениха въ околоткѣ.
   Минуло Милушѣ шестнадцать лѣтъ, и они стали видаться чаще. Андрей сталъ казаться ей все лучше и красивѣе, и добрѣе.
   -- А вѣдь онъ лучше всѣхъ, Кирилловна?
   -- Одно слово -- соколъ!..
   Наконецъ однажды Кречетовъ спросилъ дочь:
   -- Любъ ли онъ тебѣ, звѣздочка моя?
   -- Д-да, батюшка,-- отвѣчала Милуша, и тихое славное чувство переполнило ея сердце, при этомъ первомъ громкомъ признаньи.
   Андрей наканунѣ посватался. Когда отецъ со слезами благословилъ ихъ, они поцѣловались. Милуша была полна кроткаго смятенія, взглядъ ея сталъ еще яснѣе, еще лучистѣе, уста улыбались. И еще болѣе стыдилась она всякаго чужого взгляда, еще болѣе румянилось все лицо ея, когда люди называли ее невѣстой.

-----

   Андрей Уздальскій былъ не дуренъ собой, но съ выраженіемъ лица глуповатымъ, такъ что онъ вызвалъ даже замѣчаніе государыни, видѣвшей его въ Петербургѣ, что родъ Соколъ-Уздальскихъ должно ужъ столь древенъ, что изъ ума выжилъ.
   Дѣйствительно, потомокъ Уздальскаго, стяжавшаго прозвище Сокола, и другого Уздальскаго, знаменитаго удальца и любимца царевны Софіи, былъ плохимъ представителемъ своего истинно княжескаго и славянскаго рода.
   Вернувшись изъ Петербурга въ Москву, послѣ неудачной попытки служить, къ дядѣ Артемію Никитичу, уже немолодой, Андрюша моталъ кое-какъ свои доходы, устраивалъ на Воробьевыхъ горахъ кулачные бои, борьбу съ медвѣдями, которыхъ самъ покупалъ; также затѣвалъ охоты и облавы, которыя его вовсе не занимали. Кромѣ того, не любя лошадей, разводилъ онъ ихъ и выѣзжалъ. Наконецъ, онъ женился на поповой дочери, некрасивой и глупой, вскорѣ сталъ пить, и спился бы окончательно, еслибы не смерть этой жены: тутъ онъ впервые очутился лицомъ къ лицу со смертью, о которой онъ ни разу въ жизни не подумалъ. При мысли простой и не новой, что и онъ можетъ вдругъ умереть -- Андрей остепенился.
   -- Отчего не затѣйничать, коли иждивенья хватаетъ? А такихъ затѣй, отъ которыхъ болѣзни наживаютъ да мрутъ люди, я не хочу,-- сказалъ онъ дядѣ.
   Затѣмъ Артемій Никитичъ всунулъ племянника въ кружокъ заговорщиковъ. Какъ гонялся Андрей за лисицей, не любя травли, такъ же попалъ онъ и въ заговоръ, самъ не зная, какъ и зачѣмъ. Его сослали на житье въ вотчину съ запрещеньемъ выѣзжать изъ Казанской провинціи, но не прошло и двухъ лѣтъ, какъ Уздальскій сталъ ѣздить свободно по всей Россіи. Всѣ, да пожалуй и самъ онъ, забыли про заговоръ, ссылку и запрещенье.
   Нѣсколько лѣтъ, проведенныхъ имъ въ вотчинѣ и въ Казани, были жизнью изо дня въ день. Только одна новая страсть явилась у него въ то время, заразившая всѣхъ, азартныя игры, которыя, какъ и у всѣхъ дворянъ, сильно разстроили его дѣла.
   Съ самаго пріѣзда изъ Москвы сталъ Андрей мечтать о второй женитьбѣ, но это было трудно. Послѣ своего брака съ поповной, Андрей хотѣлъ теперь блеснуть своею второю женитьбой и не находилъ долго себѣ невѣсты подъ пару. Одна была дурна, другая глупа, третья, по сказу подсылаемыхъ имъ людей, зла и дурнонравна!
   Наконецъ, нашлась одна красавица, умница, книжница и съ золотымъ сердцемъ. Это была Кречетова. За ней-то сталъ приглядывать Уздальскій и часто бывать въ Ольгинѣ; онъ долженъ былъ поджидать, потому что ей было всего тринадцать лѣтъ. Ни разу, ни въ одномъ случаѣ, ни въ словѣ, не опровергла Людмила Кречетова доброй славы своей.
   Уздальскій влюбился не въ дѣвочку, а въ ея добрую славу, и съ каждымъ годомъ привязывался все болѣе къ мысли, что Ольгинская умница будетъ его женой.
   "Будетъ у меня супруга красавица и грамотей, какихъ и въ Москвѣ нѣтъ",-- думалъ онъ.
   Стала дѣвочка стройною дѣвицей, посватался Андрей и сталъ готовить свадьбу. Всѣ, знавшіе Людмилу Кречетову, никогда не бывавшую нигдѣ, только по ея репутаціи красавицы и книжницы, завидовали Андрею, и онъ былъ полно и гордо счастливъ.
   Въ большомъ барскомъ домѣ села Сокольскаго все чистилось и все обновлялось на вновь занятыя деньги подъ залогъ имѣнья. Въ залѣ поставили большіе часы, присланные изъ Москвы, съ музыкой и съ такими чудесами, что вся провинція будетъ ѣздить и ахать. Изъ Казани привезъ Андрей двѣ пушки, чтобы палить во время вѣнчанья. Много народу взялъ онъ съ села во дворъ, и увеличенную въ составѣ кучу холоповъ обшивали въ новые кафтаны и ливреи. Наконецъ, все было устроено и готово, и все въ Сокольскомъ, отъ мала до велика, отъ дворецкаго до послѣдняго двороваго мальчугана, отъ залы съ новыми часами и до послѣдней вещицы въ шкапахъ -- все ждало будущую барыню Людмилу Дмитріевну Соколъ-Уздальскую.
  

XII.

   Послѣ сватовства и помолвки, Кречетовъ порѣшилъ объѣхать немногихъ своихъ знакомыхъ и пріятелей, чтобы въ первый разъ показать имъ свою дочь невѣсту, потому что у нѣкоторыхъ сосѣдей, гдѣ часто бывалъ онъ, дочь не бывала никогда. Къ инымъ онъ самъ не возилъ ее, ради того, что не было тамъ ей ровней-дѣвочекъ; къ другимъ издавна Милуша упрямилась не ѣхать. Она плакала при сборахъ въ путь, дрожала отъ страху, а то и заболѣвала, и всегда кончалось тѣмъ, что дикарка при помощи Кирилловны оставалась дома.
   Такъ не бывала Милуша никогда въ Азгарѣ у княжны, несмотря на просьбы князя. Однажды, давно, дѣвочки встрѣтились у Городнщевыхъ, не полюбились другъ другу, подрались, наплакались вдоволь, и потомъ имѣли самое невыгодное обоюдное воспоминаніе. Если дикарка не ѣхала въ Азгаръ, то и княжна Фима не просилась въ Ольгино.
   Первое посѣщеніе съ дочерью-невѣстой Кречетовъ рѣшилъ сдѣлать къ почетному и давнему другу Азгарскому. Женихъ долженъ былъ пріѣхать вслѣдъ за ними.
   Милуша обмирая въѣхала на Азгарскій дворъ, чуть не заплакала, когда, вошла въ огромныя хоромы, и долго, какъ младенецъ, жалась отъ всѣхъ къ отцу, несмотря на увѣренія князя Родивона Зосимыча, что онъ не кусается.
   Наконецъ, перемолвившись чрезъ силу съ Фимочкой, она послѣдовала за ней въ ея горницы. Вмѣстѣ перебрали онѣ обновы Фимы изъ Москвы, вмѣстѣ обошли, или точнѣе, облетѣли и хоромы, и садъ, и рощу и, наконецъ, собрались на островки Воложки удить рыбу, а оттуда вернулись друзьями.
   Въ сумерки Милуша подробно описывала Фимѣ свой домъ и садъ, а ввечеру явился изъ Сокольскаго Андрей Уздальскій, побывавшій въ дорогѣ подъ рухнувшимъ мостомъ и запоздавшій поэтому въ Азгаръ. Андрей умѣлъ болтать и оживилъ угрюмый Азгаръ своимъ присутствіемъ.
   Пребываніе въ Азгарѣ Кречетова съ дочерью по просьбѣ князя и Фимы продолжилось съ двухъ дней, назначенныхъ сначала, на цѣлыя двѣ недѣли. Андрей ѣздилъ къ невѣстѣ черезъ день всегда верхомъ и ворочался по дѣламъ въ Сокольское.
   Наконецъ, онъ собрался для закупокъ въ Казань. Кречетовы собрались далѣе съ визитами къ сосѣдямъ, но скучавшій князь и еще болѣе скучавшая княжна и слышать не хотѣли. И Кречетовы остались въ Азгарѣ до возвращенія жениха.
   Однажды вечеромъ, уже послѣ ужина, княжна Фима уже ушла спать, а старики молча, осторожно и сопя изъ всѣхъ силъ, растаскивали послѣднюю кучку бирюлекъ съ гладкаго подложеннаго подъ нихъ стекла. Милуша сидѣла одна, задумавшись на террасѣ. На этотъ разъ она не могла поджидать своего Андрюшу, который вѣроятно находился въ ту минуту уже въ Казани. Милуша надѣялась только, что онъ обманетъ и вернется ранѣе срока или дастъ крюкъ и заѣдетъ въ Азгаръ по дорогѣ въ городъ.
   Вдругъ лошадиный топотъ долетѣлъ до ея ушей.
   -- Обманулъ меня, другъ! встрепенулась Милуша, но ровнымъ спокойнымъ шагомъ вернулась въ темную залу и прошла въ переднюю. Тутъ все было уже потушено! Ощупью отыскавъ дверь, она отворила ее и впустила пріѣзжаго. Едва переступилъ онъ порогъ, не успѣлъ еще скинуть шубку, ужъ Милуша радостно обняла его, крѣпко прижалась къ нему и шепнула;
   -- Дорогой мой. Думаешь, ненарокомъ пріѣхалъ. Я ждала тебя, все ждала!.. Сердце мое сказало: жди.
   Ее обняли крѣпко сильныя руки, ее обожгли горячіе поцѣлуи, и незнакомый голосъ проговорилъ:
   -- Голубушка! Такъ ты ждала меня. Что батюшка?
   Ахнула тихо Милуша и вырвалась изъ объятій, какъ ужаленная. Онъ что-то спрашивалъ еще, сбросилъ шубку... Люди сошлись на голоса и огня принесли, но Милуша уже убѣжала. А пріѣхавшій князь Данило, снимая саблю и заряженные пистолеты, искалъ глазами сестру свою...
   -- Какъ ты выросла! Фимочка! Да гдѣ же она? Убѣжала къ батюшкѣ...
   Въ домѣ поднялась суматоха.
   -- Князинька! Князинька пріѣхалъ! Данило Родивонычъ!!!
   Все заходило ходуномъ въ домѣ, старики вышли въ залу, и князь Данило уже обнимался съ отцомъ. Дворня сбѣжалась въ домъ и, не смѣя войти въ залу, совала во всѣ двери лохматыя головы и заспанныя лица.
   -- Разбудите Фимочку, приказалъ Родивонъ Зосимычъ.
   -- Я ужъ съ нею расцѣловался, она первая встрѣтила меня, сказалъ Данило.
   На верху, въ угольной комнатѣ, сидѣла у себя на постели Милуша, румяная и взволнованная. Она едва переводила духъ, стрѣлой вбѣжавъ по лѣстницѣ, и часто проводила рукой по лицу, гдѣ горѣли полученные поцѣлуи и словно сжигали щеку и губы ея. Она дрожала слегка, то смѣялась, то охала, и все водила рукой по пылавшему лицу, все стирала эти горячіе поцѣлуи чужого человѣка... И чудное дѣло! эти поцѣлуи пронизали ее, проливались на сердце, разливались теплою струей по всему тѣлу ея, и вся она трепетала, какъ подстрѣленная голубка. Съ низу долеталъ шумъ, гулъ всеобщаго говора... Звали княжну, звали дворецкаго, приказывали ужинъ, бѣгали, толкались, хлопали дверями, кто-то упалъ, кто-то обругалъ кого-то... И все шумѣло, все толпилось, все кричало...
   Милуша чутко прислушивалась.
   -- Что дѣлать мнѣ? говорила она вслухъ.-- Срамъ! Срамъ! Уѣхать бы? Гдѣ же Кирилловна?
   "Каковъ онъ собой?" спрашивало что то въ Милушѣ, и казалось ей, что это щеки ея въ поцѣлуяхъ спрашиваютъ, а не она сама.
   Наконецъ, вошла Кирилловна и тоже объявила новость.
   -- Кирилловна! Мамушка! Что я натворила... Ѣхать намъ... Ѣхать надо!
   И Милуша разсказала все.
   -- И! Звѣздочка моя! Важность какая? Чего ты это? Добро бы мужикъ какой, а то князинька Ну обмахнулась! Скажешь, что, молъ, не подумайте дурно. Я, молъ, не знала, что это вы, жениха своего ждала. Да онъ, звѣздочка, и не примѣтилъ, я-чаю, кого облизалъ. Гдѣ въ эдакомъ Вавилонѣ примѣтить, что въ дому-то поднялся. Меня было старую раздавили сейчасъ, какъ бросилось съ просонку все холопье въ домъ... Ступай-ка внизъ... Ничего! утѣшала свое дитятко Кирилловна, но Милуша не двигалась.
   -- Каковъ онъ собой, Кирилловна... большой? рѣшилась она наконецъ спросить. Не большой, а другое слово подсказывали щеки.
   -- Красавецъ, какъ есть! Не хуже твоего Сокола! Генералъ уже, сказываютъ.
   За Милушей пришелъ, наконецъ, и отецъ, звать дочь представить пріѣхавшему князю, но Милуша разсказала и ему свою ошибку.
   -- Срамъ какой! по-своему принялъ Кречетовъ.-- Ты меня осрамила, Милуша... Какъ же такъ вѣшаться на шею? Срамота!
   -- А онъ-то самъ чего же облапилъ? И онъ гляди, хоть и князь! сердито заступилась Кирилловна.
   Рѣшено было ничего не говорить, если самъ князь не вспомнитъ. Милуша легла спать, но всю ночь проворочалась, всю ночь обмирала тревожно, и на зарѣ, въ полудремотѣ, въ полумглѣ, она уже не стирала поцѣлуевъ съ лица, а какъ-то, напротивъ, всѣмъ тѣломъ притаилась и точно прислушивалась къ своимъ щекамъ и къ оставшемуся на нихъ горячему слѣду...
   -- А Андрюша!? вдругъ вымолвила Милуша уже при дневномъ свѣтѣ. Дѣвушка тутъ только вспомнила о женихѣ.-- Обидѣла я Андрюшу. Забыла! упрекала она себя.
   На утро всѣ сошлись въ восьмомъ часу въ залѣ. Пошла и Милуша, уже спокойная, но все еще робкая и стыдливая и не рѣшившая въ себѣ самой, какъ глянуть въ глаза этого чужого и нечужого человѣка.
   Вошла Милуша въ залъ вмѣстѣ съ Серафимой. Князь Данило за минуту вышелъ къ себѣ, въ отведенную ему портретную. Предъ мѣстомъ его стояло начатое кушанье. Поздоровалась Милуша со всѣми и сѣла къ столу.
   -- Экая красавица! вымолвилъ Родивонъ Зосимычъ.-- Нынче еще краше; знать проспала ночку хорошо. Вотъ бы мнѣ эдакую Данилѣ подыскать,-- шутилъ старикъ.
   Раздались звонкіе шаги въ диванной, звукъ шпоръ, и князь вошелъ въ залу. Милуша сидѣла, опустивъ глаза на столъ, и думала: Срамъ! Срамъ! Вспомнитъ! Осмѣетъ!
   -- Вотъ моя единственная, Данило Родивонычъ! сказалъ Кречетовъ.-- Прошу любить да жаловать.
   Милуша вспыхнула, вся зарумянилась, привстала, все не поднимая глазъ на князя, и поклонилась.
   -- Ну, Дмитрій Дмитричъ, вымолвилъ князь Данило.-- По совѣсти скажу: такихъ красавицъ и въ Питерѣ нѣтъ, какъ ваша Людмила Дмитріевна.
   -- Смѣяться изволите! отвѣчалъ Кречетовъ счастливымъ и радостнымъ голосомъ.
   Милушка закраснѣлась еще болѣе.
   -- По чистой совѣсти! Пожелать надо Андрею Алексѣевичу умѣть любить такую супругу! продолжалъ Данило любезно, и затѣмъ, усѣвшись прямо противъ Милуши, онъ посмотрѣлъ пристально на потупившуюся дѣвушку.
   -- Мнѣ сдается, я гдѣ-то встрѣчалъ Людмилу Дмитріевну, добродушно и ласково сказалъ онъ, видя смущеніе дѣвушки.
   "Сейчасъ скажетъ!" подумала Милуша, подумалъ и Кречетовъ. Оба собрались промолчать или солгать.
   -- Не видалъ ли я васъ у Городищевыхъ въ мой прошлый пріѣздъ? Я былъ у нихъ раза два.
   Князь Родивонъ прервалъ разговоръ вопросомъ о Павлѣ Городищевѣ. Милуша успокоилась и наконецъ рѣшилась взглянуть на Данилу черезъ столъ. Подняла дѣвушка глаза и робко устремила ихъ, но вдругъ они раскрылись широко, блеснули ярко, и побѣлѣло какъ снѣгъ все лицо Милуши. Бросилась дѣвушка отъ стола, какъ раненая въ сердце, и дикимъ, отчаяннымъ крикомъ огласила весь домъ и какъ скошенная повалилась на полъ замертво. Безъ памяти унесли дѣвушку и уложили въ постель.
   Когда же Милуша пришла въ себя и осмотрѣлась, то задрожала всѣмъ тѣломъ и повела непонятныя смутныя рѣчи... Что же случилось съ бѣдною Милушей? Въ третій разъ повстрѣчала она своего лѣсовика.
  

XIII.

   Князь Иванъ, оставшись въ Казани по отъѣздѣ брата, конечно, пенялъ, что долженъ былъ снова ѣхать въ Оренбургъ, но и радъ былъ, что выигрывалъ одинъ лишній день, который могъ провести съ своею измѣнницей Параней.
   Зайдя къ Городищеву и уговорясь ѣхать вмѣстѣ, Иванъ, разумѣется, забылъ размолвку съ Параней и въ сумерки отправился къ Уздальскимъ. Онъ нашелъ Марѳу Петровну одну, занятую штопаньемъ чулокъ.
   -- Ну, вотъ и ты! воскликнула она.-- А Парашокъ мой опять меня надулъ. Сказала, что ты, не простясь, въ Азгаръ къ родителю уѣхалъ.
   Иванъ передалъ ей подробно отказъ Брандта дать ему отпускъ и новое его порученіе въ Оренбургъ, а самъ прислушивался чутко, не бѣжитъ ли Параня на его голосъ изъ своей комнаты, какъ бывало не разъ.
   -- Ну и хорошо! И слава Богу! Стало начальствомъ ты сысканъ, что тебѣ даютъ важныя поручительства. Эдакъ ты и чиновъ скорѣй нахватаешь. Мало что ты князь, Ванюша, ты ужъ утѣшь, будь генералъ. Чтобы когда-нибудь я, старая, коль доживу, могла быть на балѣ у дочки губернаторши... Я буду не чета Аннѣ Ивановнѣ. Драться съ дворянами учну тогда, съ важности своей...
   Иванъ перебилъ болтовню и спросилъ о Паранѣ.
   -- Въ садъ ушли, голубчикъ. Давно! Поди-ка ты, да зови ихъ. Не гоже съ этимъ сорванцомъ запаздывать въ саду. Да не дѣвичье и дѣло гулять такъ... Мнѣ изъ-за Парашка и такъ всѣ глаза вытыкали...
   -- А кто тамъ еще?
   -- А эти... ну ихъ! Все они же. Тараторы-то наши!
   -- Тараторы? Бжегинскій? спросилъ Иванъ удивленно.
   -- Ну да! И мусья эта. Одного Махната не хватаетъ. А то бы совсѣмъ Святки съ вѣдмедями.
   -- Напрасно вы, Марѳа Петровна, дозволяете Паранѣ это обхожденье съ нимъ... съ ними! поправился Иванъ. Вотъ уже и темнѣть стало. Развѣ это пригоже дѣвицѣ? Что подумаютъ чужіе то люди? А сами сказываете много пересудовъ. Вы ее, сказываютъ люди, по-польскому, а не по-россійскому ведете,-- вымолвилъ Иванъ взволнованнымъ голосомъ.
   -- Ванюша! воскликнула Марѳа Петровна, разинувъ ротъ.-- Да ты очумѣлъ что-ль? А? родимый?.. Очнись!...
   -- Истину сказываю, по любви.
   -- Да я-то что сказываю? Что ты впервой въ домъ-то пришелъ... А ты вотъ, глупая твоя голова, сунься-ко поди самъ, надумай, какъ юлу-то мою ухватить... Какъ усадить ее, да запретъ въ чемъ положить! Я тебѣ въ ножки поклонюсь, три свѣчи Святому Іоанну поставлю въ воскресенье.
   -- Вы ужъ безмѣрно повинуетесь.
   -- А ты не повинуешься? Вишь Илья Муромецъ какой. На, поди! Въ чужомъ-то глазу сучокъ выискалъ. Ты на себя-то глянь. Что она изъ тебя-то прядетъ! Вонъ по сю пору не добьешься, когда свадьба. А туда же! Богатырь запечный! Я того и жду, что вдругъ соберется она, да безъ нитки приданаго и обвѣнчается.
   -- Что я могу? Вы ей начало.
   -- Начало? Хорошо я начало. Ахъ ты! Меня вонъ и Артема, что ни скажу, знай свинымъ ухомъ дразнитъ. Такая ужъ знать безстрашная уродилась я.-- Марѳа Петровна начала хныкать.-- Ужъ коли чужихъ не боится ребенокъ, свои не суйся... Я чаю, шестерикомъ коней скорѣе управишь, чѣмъ Парашкомъ. Мать то ее не даромъ Варшавка была. Ты виноватъ все! Ты вотъ все-таки женихъ, хоть и не повѣщенный... Ты бы могъ иной разъ любовнымъ словомъ угомонить дѣвку. Глупая голова! Право! Поди ко зови домой. Вишь, во мнѣ начале ей выискалъ!
   И Марѳа Петровна утирала слезы чулкомъ.
   Иванъ махнулъ рукой и пошелъ въ садъ. Нигдѣ не было никого; поискавъ съ полчаса, онъ хотѣлъ ворочаться въ недоумѣньи, когда услыхалъ веселый хохотъ Парани, которая заливалась соловьемъ. Оказалось, что всѣ были на границѣ съ сосѣднимъ садомъ и сидѣли на поваленномъ плетнѣ, скрывавшемъ ихъ со стороны дома. Иванъ, недовольный и поисками, и мѣстомъ, выбраннымъ для бесѣды, сумрачный пошелъ къ нимъ мѣрными шагами. Онъ обогнулъ плетень и увидѣлъ Бжегинскаго на землѣ у плетня, и близехонько отъ дѣвушки. Нагнувшись всѣмъ тѣломъ къ ней и опустивъ голову надъ ея колѣнами, онъ держалъ въ рукахъ ея маленькую руку и внимательно разглядывалъ ладонь. Параня, немного сгорбившись и откачнувшись, смотрѣла тоже на свою раскрытую руку и старалась по временамъ, когда Янъ поднималъ голову, заглядывать ему въ лицо. Деталь сидѣлъ на корточкахъ, пережевывая въ зубахъ соломинку, кончикомъ которой онъ тоже изрѣдка показывалъ конфедерату на ладонь дѣвушки. Иванъ, при видѣ ихъ, остановился и духъ занялся у него.
   -- Иванушка, иди, иди! Мы гадаемъ. Онъ и тебѣ погадаетъ. Погадаете князю? Да? заглядывала дѣвушка въ нагнутое лицо Бжегинскаго.
   Параня даже забыла, что Иванъ хотѣлъ уѣхать, что она уже простилась съ нимъ.
   "И не удивилась?" подумалъ Иванъ.
   -- Слушайте же, продолжалъ Бжегинскій, не обращая вниманія на Ивана. Только Деталь притронулся къ своему атласному шлыку, собственной работы, и промычалъ:
   -- Salut, mon prince!
   -- Ну! ну! Когда я выйду замужъ и за кого? спросила Параня, усмѣхаясь и косясь на Ивана.
   -- Вы никогда замужъ не выйдете!
   -- Никогда! Вотъ панъ и солгалъ... и солгалъ!.. У меня можетъ и женихъ уже есть.
   -- Такъ линія показываетъ.
   -- Долго ли я проживу?
   -- Очень, очень... очень не долго, пани,-- смѣясь продолжалъ Бжегинскій.
   -- Нѣтъ... Я много хочу. Сто лѣтъ.
   -- И умрете вы не простою, а страшною смертью. Sérieusement. Je vois là une mort terrible, прибавилъ Янъ, обращаясь къ Деталю.
   -- Y a te faire pendre! воскликнулъ въ отвѣтъ Деталь.-- Basta! Dobje! Allons souper.
   Всѣ встали и двинулись домой. Параня усмѣхалась, но увидя сумрачное лицо Ивана, побѣжала впередъ къ матери.
   -- Diable! говорилъ идя Деталь.-- On ne soupe pas dans cette maison. Filons chez le cher homme, il mange à cette heure, le губернаторъ.
   Бжегинскій задумчиво кивнулъ головой.
   Иванъ и не понималъ, и не слушалъ. Все трое вошли въ домъ.
   -- Parle-t-il quelque fois? спросилъ Деталь, указывая глазами на Ивана.
   Бжегинскій снова кивнулъ головой и покосился узнать, не понимаетъ ли Иванъ.
   -- Quoi? La langue des fleurs!!, захохоталъ Деталь.-- Bonsoir, Mesdames! объявилъ онъ входя.-- Prostchay barinia.
   Марѳа Петровна не удерживала ни того, ни другого.
   -- До видзеня! проводила ихъ Параня, улыбаясь Яну.
   -- Простите отцы-турусы! вымолвила Марѳа Петровна, когда гостей уже не было.-- Православная то рѣчь видно не дается нехристямъ. Отчего ты, Парашокъ, и энтого... Саманила махнатаго не позовешь никогда на показъ? Ужъ такъ, отъ всѣхъ бы ссыльныхъ по казовому.
   Параня надула губки и отошла къ окну. Молчавшій все время Иванъ наконецъ раскрылъ ротъ и объявилъ свой отъѣздъ, не въ Азгаръ, а обратно въ Оренбургъ. Параня встрепенулась, пересѣла къ нему поближе и положила руку ему на плечо.
   -- Бѣдный Ванюша! Опять семьсотъ верстъ.
   -- Да... Ступай, бейся съ Башкирами... а тутъ Поляки отвоюютъ, что мнѣ подороже Яицкихъ фортецій.
   -- Бжегинскій меня отвоюетъ, такъ ли?
   Иванъ грустно молчалъ.
   -- Иванушка дурачекъ ты и есть! вымолвила Параня свою любимую ласку для жениха.-- Ты вотъ тамъ въ Оренбургѣ поймай Жаръ-Птицу какую, за хвостъ... Съ самоцвѣтными перьями, мое подвѣнечное платье и сошьемъ.
   -- Тебѣ все смѣхота. А вотъ убьютъ Башкирцы... Тогда...
   -- И-и! Типунъ тебѣ! Сухо дер ись, вымолвилъ Родивонъ Зосимычъ.
   -- Я то... Вѣстимо всему міру. Старшій родоначальникъ всей фамиліи и всѣхъ родовъ и вотчинъ. Мнѣ почетъ и благочестіе... А губа -- это враки. Дворня расшибла по зависти!-- спокойно толковалъ Михалка, глядя куда-то на стѣну.
   Князь отступилъ, сѣлъ въ кресло, разинувъ ротъ на своего собесѣдника, и не могъ выговорить ни слова. Всю свою жизнь провелъ онъ съ Михалкой и ничего подобнаго никогда не слыхалъ. Князь не былъ даже увѣренъ теперь: Михалка спятилъ, или онъ, князь, спятилъ, и у него самого гудитъ въ ушахъ такое, чего Михалкѣ во вѣки не посмѣть вымолвить.
   -- Мнѣ вотчины не надо,-- снова началъ Михалка.-- А свидѣтельство и письменность законную мнѣ прикажите выдать. Я въ гвардію поѣду!
   И Михалка вдругъ закричалъ, глядя на стѣну:
   -- Бригадиръ князь Михайло Зосимычъ Азгарскій. Честь имѣю кланяться! Какъ, Государь мой, здоровье супруги, дѣтокъ?..
   Затѣмъ, вдругъ Михалка откашлялся и запѣлъ въ носъ: Тайно-обра-зу-у-ю-ща.
   -- Агафоновъ! Сенка! Николашка! Эй! Черти!-- закричалъ князь на весь домъ такимъ голосомъ, что въ секунду всѣ сбѣжались.
   -- И жи-во-тво-ря-а-а-ща!!.-- продолжалъ пѣть Михалка, хладнокровно оглядывая прибѣжавшихъ людей и упираясь спиной въ притолку, какъ бы въ рѣшетку клироса.
   -- Въ чуланъ! Запереть! задыхался князь отъ гнѣва.-- Никого не... Одинъ!.. Одного запереть...
   Люди при видѣ блѣднаго лица князя бросились всѣ на Михалку и, ожидая сопротивленія, потащили его, но онъ спокойно зашагалъ изъ кабинета окруженный ими, какъ волкъ гончими. Пройдя залу, онъ вдругъ понизилъ голосъ до альта и возгласилъ, увлекаемый уже въ переднюю.
   -- И васъ всѣхъ православныхъ.
   Парадная дверь на блокѣ стукнула, и въ домѣ настала тишина. Фимочка была около отца и, смущенная, разспрашивала его.
   -- И попъ, и князь... И бѣсовъ выколачиваетъ... Видно, бѣсъ-то изъ Безрылаго въ него перелѣзъ.
   -- Онъ, батюшка, умомъ рѣшился. Мнѣ его даже жалко!
   -- Жалко, вѣстимо, но надо безпремѣнно его изъ Азгара вывести. Въ Двинскіе Дворики сошлю,-- рѣшилъ князь, вспомнивъ о своемъ маленькомъ имѣніи около Шенкурска.
   Это была Сибирь князей Хвалынскихъ, куда ссылались всѣ виновные -- на жительство.
   -- За что же, батюшка, онъ тамъ совсѣмъ пропадетъ!
   И Фима упросила отца подождать мѣсяцъ, что будетъ.
   -- Можетъ быть вернется на мысли!-- сказала она.
   -- Правда... Ну, пусть его сидитъ мѣсяцъ въ чуланѣ.
   И такъ, Михалка просидѣлъ въ заперти мѣсяцъ, тихо и смирно, и только изрѣдка въ полголоса распѣвалъ всѣ молитвы обѣдни и всенощной подрядъ и безъ ошибки.
   Въ рожденье Милуши, узника изъ чулана выпустили по ея просьбѣ, но въ хоромы не пустили.
   -- Что Михалка?-- спросилъ князь.
   -- Ничего-съ. Смиренъ,-- доложилъ Агафоновъ.-- У себя въ горницѣ. Кажись, ноги отсидѣлъ. Плохо ими двигаетъ, трясутся.
   Во время сборовъ Милуши въ дорогу, хлопотавшіе люди видѣли мелькомъ, какъ Михалка пробрался въ домъ и пропалъ въ концѣ корридора. гдѣ были кладовыя.
   -- Михалка пролѣзъ. Князь осерчаетъ!-- замѣтилъ кто-то.
   -- Ладно. Проводимъ княгиню -- словимъ.
   Часовъ въ семь вечера князь сидѣлъ съ Фимой у себя, близъ печки, и они тихо разговаривали о Милушѣ, дѣлая предположенія о томъ, доѣхала она до Ольгина, или еще нѣтъ.
   -- Привезла бы Митрича сюда,-- сказалъ князь.-- Я бы его упросилъ и мое мужичье по своему успокоить. Набаловались, поганые.
   Въ залѣ раздались, среди всеобщей тишины, медленные, мѣрные и звонкіе шаги, не холопскіе, а барскіе...
   Князь и Фима съ изумленьемъ переглянулись. Шаги приближались къ кабинету... И они глядѣли, не сморгнувъ, на растворенную дверь въ залу.
   -- Вотъ обругаю-то...-- думалъ князь, щуря свои слабые глаза въ полутемную залу.
   Фима вдругъ пронзительно вскрикнула и бросилась къ отцу, пряча лицо на груди его. Князь вздрогнулъ отъ крика дочери, но не могъ разглядѣть то, что испугало ее въ дверяхъ. Что-то красное расплывалось у него предъ глазами.
   -- Кто тутъ?.. Что?-- воскликнулъ онъ, силясь разглядѣть что-нибудь, но вдругъ ахнулъ и закрылъ лицо рукой.
   -- Господи... Господи...-- прошепталъ онъ едва слышно и слегка задрожалъ, прижимая къ себѣ дочь.
   На порогѣ столдъ его отецъ, князь Зосима. Въ томъ самомъ красномъ мундирѣ и лентѣ -- какъ онъ былъ написанъ на портретѣ.
   Фигура двинулась въ кабинетъ и приблизилась къ креслу, гдѣ сидѣлъ князь, а Фима на колѣняхъ прижалась къ отцу, пряча лицо.
   Нѣсколько секундъ продолжалось гробовое молчаніе... Фигура тихо заговорила. Князь, закрывъ глаза, шепталъ; "Господи помилуй!" И со страху, не разбирая словъ, все-таки невольно прислушивался... Вдругъ до слуха его долетѣли слова, сказанныя знакомымъ голосомъ.
   -- А на губу не гляди. Враки!
   Князь ахнулъ, какъ молоденькій бросился на красную фигуру. Звонкая пощечина огласила кабинетъ, а брань князя ободрила и Фимочку. Скоро въ домѣ пронесся ея звонкій смѣхъ и она хохотала до упаду.
   Михалка не даромъ просидѣлъ цѣлый день въ кладовой, гдѣ хранились старыя вещи и мундиры князей Хвалынскихъ.
   Опять сбѣжались люди на зовъ князя и опять увели Михалку. Но на этотъ разъ Родивонъ Зосимычъ рѣшилъ немедленно отправить Михалку въ Казань, въ сумасшедшій домъ, и съ вечера уже выѣхала изъ Азгара подстава.
  

XII.

   Въ ночь Милуша въѣхала во дворъ своей усадьбы... Отецъ, накинувъ халатъ, встрѣтилъ ее почти на крыльцѣ. Онъ былъ здоровъ, но сумраченъ.
   -- Ничего! Слава Богу! Опоить хотѣли людишки подлые,-- объяснилъ Дмитрій Дмитричъ.-- Во время хватился. Вотъ, завтра расправлюсь съ ними. Въ чай подсыпали чего-то, чуть не скрючило. Холопье-то расходилось -- удержу нѣтъ.
   Съ однихъ экзекуцій Милуша попала на другія. Весь слѣдующій день отецъ ея пробылъ въ сараѣ, и до сумерекъ раздавались на дворѣ дикіе вопли...
   -- Нонѣ, слышь, по всѣмъ поселкамъ въ воеводствѣ дера стоитъ!-- говорилъ Милушѣ старикъ Левонъ.-- Времена непокойныя. Свѣту, баютъ, пора пришла.
   -- Да что-жъ пороть-то. Не поможешь!-- рѣшила Милуша.
   -- Добро! Пусть поретъ! Они на селѣ-недоброе затѣваютъ. Нехай!..-- отвѣчалъ Левонъ -- А скажи-ко, родная, антилеристъ не то же оно, что, вотъ, антихристъ? На селѣ эдакій-то, народъ мутитъ.
   Милуша объяснила и то, и другое. Левонъ успокоился.
   Къ вечеру пришли сказать Дмитрію Дмитричу, что появившійся на деревнѣ прохожій солдатъ увелъ цѣлую семью. Изъ Карпухиной избы всѣ ушли, и старъ, и малъ. Одно бабье да ребятки остались.
   Дмитрій Дмитричъ ничего не отвѣчалъ, надѣлъ шапку и тубу, и по темнотѣ пошелъ на село. Милуша глядѣла въ окно на двигавшіеся по двору фонари провожатыхъ... Огоньки направились къ деревнѣ... Она легла спать, но проснулась отъ свѣта въ окнахъ, увидѣла зарево и, бросившись къ окну, ахнула...
   На краю села колебалось высокое пламя... Вѣтеръ былъ на село... На дворѣ шумѣли и выѣзжали бочки.
   Горничная Анька объяснила Милушѣ, что Митрій Митричъ зажегъ избу Карпухину, а пламя по вѣтру захватило другихъ, и теперь надо ждать, что все село сгоритъ до тла, и что велѣло было съѣзжаться бочкамъ, отстаивать пожаръ.
   Село сгорѣло на половину. Кречетовъ былъ золъ на себя, что далъ маху.
   Прошелъ еще день, Милуша звала отца въ Казань или въ Азгаръ, но Дмитрій Дмитричъ и слышать не хотѣлъ.
   -- Тутъ дѣла полонъ ротъ. Каки мнѣ нонѣ разъѣзды. Нуженъ глазъ да глазъ!
   Невиновные погорѣлые приходили къ барину, но Кречетовъ велѣлъ ихъ прогнать.
   -- Не обстроивать же мнѣ ихъ... Да они всѣ псы!
   На утро Кречетовъ съ разсвѣтомъ собирался что-то сдѣлать на селѣ такое, что пальчики оближешь. Онъ рано простился съ дочерью и ушелъ спать.
   Милуша легла въ постель, смущенная, ее что-то тяготило, и душа ея была въ тревогѣ. При малѣйшемъ шумѣ она озиралась и даже о мужѣ не думала.
   -- Не застудила ли я себя,-- объясняла себѣ Милуша свое душевное настроеніе.
   Вдругъ, среди ночи, кто-то тяжелыми шагами подошелъ къ дверямъ ея спальни и отворилъ ихъ.
   -- Кто тамъ? Что такое? Анька? Ты, что-ль?-- окликнула она.
   На порогѣ появился староста Митяй съ фонаремъ.
   -- Здорово, княгинюшка... Вставай, родная, попрытчѣй...
   Милуша сѣла на постели и, щурясь отъ фонаря, обомлѣла.
   -- Что ты, Митяй... Зачѣмъ ты сюда входишь...
   -- Вставай, родная моя, накинь на себя, что потеплѣе, да пойдемъ...
   -- Куда!.. Что ты? Какъ ты здѣсь?.. Гдѣ батюшка?..
   -- Батюшка на селѣ, приказалъ тебя сбирать живѣй, да къ нему... Надо живѣй, родная, живѣй... Я выду, а ты нарядись... Живѣе, родная!..-- повторялъ Митяй и выйдя сталъ у дверей и дожидался.
   Милуша быстро одѣлась и съ замираніемъ сердца вышла къ нему. Они спустились на дворъ, никого не встрѣтивъ въ домѣ. Все было пусто...
   -- Зачѣмъ же батюшка тамъ?
   -- Расправляется!
   -- Что ты? Ночью?.. Да меня-то зачѣмъ ему?..
   -- На селѣ... Вотъ пойдемъ...
   Милуша чувствовала, что она почему-то робѣетъ...
   Они вышли за ворота и скоро приблизились къ избѣ Митяя. Улица была пуста, но село не спало, вездѣ свѣтились огни. Митяй ввелъ княгиню въ свою избу...
   Бабы встали и поклонились ей... Въ углу кричалъ ребенокъ въ люлькѣ, привѣшанной къ жерди... Митяй поставилъ фонарь на лавку и приказалъ сыну запрягать сани.
   -- Ну, родная, куда тебя везти? Въ Азгары не могу. Тамъ меня за всѣхъ въ острогъ посадятъ... Хошь, въ городъ доставлю, а оттуда ворочайся къ князю. Да я чаю... и тамошнимъ барамъ царствіе небесное не далече отъ носка.
   Милуша онѣмѣла на лавкѣ и, пытливо глядя въ доброе лицо Митяя, дрожала всѣмъ тѣломъ.
   -- Господи! Что такое дѣется... Гдѣ батюшка?
   -- Придетъ сюда. Тотчасъ. Не пужайся...
   Прошло около получаса.
   -- Вотъ оно... Долгъ платежемъ красенъ!-- поглядѣлъ Митяй въ окошко...
   Страшное пламя пожара зіяло въ сторонѣ усадьбы. Барскій домъ полыхалъ...
   Милуша вскрикнула и бросилась къ дверямъ, но Митяй схватилъ ее и снова усадилъ крѣпкими лапами на лавку.
   -- Полно! Сиди! Тамъ и тебѣ спуску не будетъ. Суда Божьяго не смѣнишь... А вотъ тутъ я имъ тебя не дамъ!.. Свезу въ Казань.
   -- Гдѣ батюшка?!-- зарыдала Милуша.
   Митяй помолчалъ и вымолвилъ:
   -- Батюшку твоего, княгинюшка, народъ хотѣлъ по всѣмъ его лиходѣйствамъ примѣрно удавить, но онъ за ночь... Утекъ... А тебя, стало, мнѣ указалъ упасти... Ну, вотъ!..
   -- Куда?.. Безъ меня?.. Не правду сказываешь...
   -- Утекъ... Невѣдомо куда! Со страху о тебѣ запамятовалъ, а може и смекалъ, что мы тебя не обидимъ... Ну, вотъ... Сиди смирнехонько, заложатъ дровнишки -- съ Богомъ въ путь... О-охъ! Дѣла! Дѣла!-- вздохнулъ Митяй.
   Милуша начала тихо плакать... Она повѣрила Митяю о бѣгствѣ отца -- но боялась за него.
   -- Куда онъ бѣжалъ? Какъ? Пѣшкомъ?
   -- Невѣдомо!-- отвѣчалъ на все Митяй и кричалъ сыну: -- да ну, ты, копайся.
   Между тѣмъ съ полсотни мужиковъ стояли предъ горѣвшею усадьбой и молча глазѣли... Пламя колыхалось вокругъ всѣхъ стѣнъ и высоко выбрасывались синеватые языки, словно стараясь обогнать черный столбъ дыма, винтомъ клубившійся въ темное небо.
   -- А живо!.. Гляди къ утру ни хоромовъ, ни барина нѣтути... Кабы со всѣми-то такъ, по намефесту учинить.-- Вотъ бы и воля вольная.
   -- А, чать, теперь и до его дошло...
   -- Онъ въ опочивальнѣ къ кроваткѣ прикрученъ... Да, поди, дымкомъ-то придушитъ прежде огня.
   -- А то нѣтъ. Нешто вытерпишь.
   -- Ахъ, народъ! Грѣховный народъ!-- вопила баба... Богъ-то! Богъ! Нешто нѣтъ Его... Бога-то... А-ахъ!
   -- Поджаривай! Поджаривай!-- крикнулъ молодой парень...
   Раздался трескъ, и чрезъ минуту крыша продавилась внутрь...
   Искристый столбъ пламени подпрыгнулъ выше и, словно истративъ силы, сталъ спадать...
   -- Ну, прикрыло. Аминь! крикнулъ тотъ же парень.-- Поминай, какъ звали! Митреемъ Митричемъ, душеѣдомъ!..
   Народъ сталъ расходиться отъ потухающаго пожара.
   -- Княгиня-то пронюхала, вишь, да утекла!-- слышалось въ толпѣ.
   -- Небось! Она у Митяя. Да она, Христосъ съ ней, жалостливая была.
   -- Вали, братцы, къ Ѳедоту -- новый маньефестъ вычитывать...
   Чрезъ полчаса въ одной изъ крайнихъ избъ молодой парень при свѣтѣ лучины читалъ среди кучки крестьянъ:
   Божіею милостію Мы Петръ III Императоръ, Самодержецъ Всероссійскій и пр. и пр. и пр., объявляемъ всѣмъ нашимъ вѣрно поданнымъ, старшинамъ и старикамъ и всему Россійскому хрестіанству во всенародное извѣстіе: вы уже довольно знаете, что подъ скипетръ и корону нашу, почти уже вся Россія добропорядочнымъ образомъ, по прежней своей присягѣ, склонилась; сверхъ того донскаго и вольнаго войска казаки и старшины оказываютъ ко службѣ нашей, во искорененіи противниковъ, разорителей и возмутителей имперіи дворянъ, ревность и усердіе, и получили себѣ свободную вольность и монаршую милость нашу: Награжденіе древняго Святыхъ отецъ преданія -- крестомъ и молитвою, головами и бородами. Того ради, какъ мы есмь всемилостивѣйшій монархъ и попечитель объ всѣхъ вѣрноподданныхъ рабахъ, желаемъ преклонить воединое вѣрноподданство всѣхъ васъ и видѣть доказательство къ службѣ нашей -- ревности отъ васъ; вы же нынѣ помрачены и ослѣплены прельщеніемъ того проклятаго рода дворянъ, которые, не насытясь Россіею, природныя казачьи войска и государевыхъ людей хотѣли обратить въ хрестьянство и истребить казачій родъ. Мы, однако-жъ, по власти данной всевышней десницей, надѣемся, что вы, признавъ оказанныя противъ нашей монаршей власти и своего государя противность и звѣрское стремленіе, которыя вамъ всегда будутъ въ погибель и повелителямъ вашимъ -- раскайтесь и пріидите въ чувство покаянія, за что можете получить монаршее наше прощеніе и сверхъ награжденіе такое-жъ, каковое получили отъ насъ склонившіеся вѣрноподанные рабы. Во свидѣтельство того, мы собственною рукой подписать соизволили: Петръ.
   -- Что-жъ ты, чортово рыло, сказывалъ?-- заговорилъ вдругъ злобно одинъ мужикъ, вылѣзая впередъ къ лучинѣ...-- сказывалъ, якобы въ точію прописано ихъ жечь да давить. Гдѣ-жъ оно тутъ... А?
   -- То въ другомъ было, а въ ефтомъ, вишь, обинякомъ сказано!-- важно отозвался парень, складывая листъ...
   -- Въ другомъ?!. Эхъ вы... Грѣховодники! Зналъ бы я, что оно такъ-то...-- заговорилъ первый укоризненно, но махнулъ pyкой и отошелъ...
   -- И безъ тебя бы, небось, обошлись... заговорили нѣкоторые.
   -- И обходись... На моей душѣ -- грѣха бы не было.
   -- Это точно!.. И я тожъ думалъ,-- оно прописано...
   -- Да вы пойми. Обинякомъ прописано: во искорненьи злодѣевъ дворянъ.
   -- Морочить не гоже,-- заговорило еще нѣсколько человѣкъ, молчавшихъ дотолѣ.-- Оказывали, прописано, а тутъ во и нѣту...
   Человѣкъ десять съ ропотомъ повалили изъ избы.
  

XIII.

   Когда стало разсвѣтать, Митяй съ княгиней былъ верстъ за десять... Однако зарево все еще виднѣлось сзади, среди снѣговъ, а при разсвѣтѣ обратилось въ черное дымчатое пятно. Часто оглядывалась Милуша на родной кровъ и плакала... Она поняла теперь, что это была месть -- и въ душѣ не укоряла Ольгинцевъ... Много лихого надѣлалъ имъ ея отецъ, въ душѣ добрый и ласковый къ равнымъ себѣ.
   -- "Гдѣ-то онъ теперь. Въ Азгарѣ? Или тоже въ Казань спасся!" думала она...
   Утромъ, часовъ въ десять лошаденка Митяя начала приставать; все чаще похлестывалъ ее мужикъ, и, наконецъ, они стали...
   -- Надо дать вздохнуть малость!-- рѣшилъ Митяй...
   Простоявъ съ полчаса, они снова двинулись, но шагомъ.
   -- Вонъ Сокольское-то!.. Женишка-то твоего бывшаго,-- показалъ Митяй чрезъ нѣсколько минутъ на горку, гдѣ виднѣлась усадьба и садъ.
   Милуша тутъ только вспомнила, что отецъ могъ спастись къ Андрею Уздальскому.
   -- "Не поѣхать ли туда! подумала она.. Хоть въ ссорѣ, да случай особливый. А отца нѣтъ, выпрошу доставить меня въ Казань".
   Милуша видывала въ дѣтствѣ Дашу Сельцеву и помнила, что дѣвушкой она считалась доброю барышней и ей нравилась.
   Милуша подумала и рѣшилась.
   Чрезъ полчаса, проѣхавъ пустое село, проданное на сводъ Бартыкаевой, Митяй въѣхалъ на пустой дворъ, заваленный сугробами. Видно было по всему, что владѣлецъ былъ плохой хозяинъ. Строенія валились, нѣкоторыя службы стояли съ провалившимися крышами... Терраса у дома, сгнившая, свалилась на бокъ въ угрожающемъ видѣ; отъ прежнихъ перилъ оставались только угловыя колонки, да съ десятокъ столбиковъ. Медальоны со стѣнъ попадали и остались только пятна уцѣлѣвшей краски.
   Только одинъ старый Ѳома встрѣтилъ ее, котораго Милуша видала не разъ и который еще недавно привозилъ ей подарки жениха въ Азгаръ и между прочимъ шубку...
   Ѳома ахнулъ, увидя Людмилу Дмитріевну въ Сокольскомъ, да еще въ крестьянскихъ дровняхъ.
   Онъ быстро объявилъ ей съ поклонами, что барыня хвораетъ въ постели, а баринъ наканунѣ пріѣхалъ только изъ Казани, отлучился на хуторъ, а къ вечеру будетъ...
   Милуша отправилась, слегка смущенная, въ домъ. Хозяйка въ постели приняла нежданную гостью тоже смущаясь... Дарья Ильинишна Уздальская стала далеко не та Даша Сельцева, которую знавала когда-то Милуша.
   -- Какъ вы похудѣли и образомъ смѣнились!-- невольно сказала она поздоровавшись.
   Хозяйка улыбнулась тоскливо.
   Милуша думала, что Даша измѣнилась съ той поры дѣтства, но, въ дѣйствительности, Дашу не узнали бы и тѣ, которые были на свадьбѣ ея три мѣсяца назадъ.
   Замужняя жизнь ее уходила. Андрей только мѣсяцъ былъ къ ней ласковъ. Затѣмъ начались ссоры, дрязги... Онъ сталъ пить запоемъ, и подъ пьяную руку изрѣдка и билъ жену... Часто вздыхалъ по Милушѣ и укорялъ жену... Наконецъ, увезъ ее въ Сокольское, а самъ все чаще отлучался изъ деревни въ Казань, гдѣ проигрывался въ карты, продавалъ деревню за деревней и входилъ все въ большіе долги. Артему, оставленнаго въ домѣ Уздальскихъ, взялъ было къ себѣ, но вскорѣ отдалъ на воспитаніе какого-то нѣмца-часовщика. Милуша ничего этого не знала. Разсказавъ все о себѣ, она просила доставить ее въ Казань.
   Дарья была сильно смущена, что будетъ, когда вернется мужъ.
   -- И какъ она завернула къ намъ!-- удивлялась Дарья, выслушавъ разсказъ. Малоумной смотритъ!
   Когда Андрей подъѣхалъ къ крыльцу дома и узналъ отъ Ѳомы: кто гостья, то перемѣнился въ лицѣ и, пройдя въ свои комнаты, часъ не выходилъ оттуда, несмотря на зовъ жены. Милуша начинала думать, что онъ не хочетъ ее видѣть, и хотѣла уже ѣхать опять съ Митяемъ въ Казань.
   Наконецъ Андрей пришелъ, беззаботно веселый, довольный и наговорилъ Милушѣ кучу радушныхъ и разумныхъ рѣчей. Жена его, боязливо слѣдя за ними, только дивилась.
   -- Не сужены мы были -- стало и конецъ! Мнѣ не въ обиду вамъ, княгинюшка, не въ ущербъ. А я для васъ, дѣло конечное все справлю, не токмо въ Казань доставить.
   Милуша почувствовала скоро въ себѣ ворочавшееся прежнее расположенье къ Андрею. Чувство это было всегда -- простое, дружелюбное и теперь легко могло вмѣститься въ ней, вмѣстѣ съ страстною любовью къ мужу.
   Чрезъ два часа Милуша была въ большихъ саняхъ, заложенныхъ тройкой, вмѣстѣ съ добрымъ Андрюшей, прежнимъ другомъ дѣтства, и они съѣхали со двора. Тройка полетѣла.
   Уздальскій съ первой же версты началъ ругать кучера то за быструю ѣзду, то за чрезчуръ медленную и грозился бросить его среди поля... Съ Милушей онъ говорилъ мало...
   Проѣхавъ верстъ десять, онъ вдругъ вскочилъ, разбранилъ кучера и, приказавъ ему слѣзть среди пустой окрестности, перелѣзъ на облучокъ самъ.
   Кучеръ молча исполнилъ приказанье, но украдкой усмѣхнулся на княгиню.
   -- Пошелъ къ Захаркѣ!-- крикнулъ Андрей, указывая кнутомъ на лѣсъ и виднѣвшуюся лачугу... И жди меня тамъ до обратнаго пути...-- Самому пришлось доставить тебя, Милуша, то бишь княгинюшка!-- обернулся Андрей, когда тройка тронулась.
   -- И чѣмъ онъ плохой кучеръ!-- удивилась Милуша.-- Ты, Андрюша, по старому охотникъ править... Вотъ что!..
   Андрей не отвѣчалъ и хотѣлъ усмѣхнуться, но вышла гримаса. Онъ пустилъ тройку вскачь.
   Дорога пошла густымъ лѣсомъ и по огромнымъ сугробамъ. Милуша не знала дороги въ Казань и дивилась, не видя ни селъ, ни проѣзжихъ...
   Вдругъ среди быстрой ѣзды, среди деревъ, они наткнулись на пенекъ, что-то затрещало въ саняхъ. Уздальскій остановился и осмотрѣлъ сани.
   -- Не въ добрый часъ съѣхали, княгиня. Я хуже парня справилъ,-- сказалъ Андрей.-- Надо заѣхать, тутъ недалече, на мой хуторокъ въ лѣсу...
   Чрезъ двѣ верста на открытомъ мѣстѣ, окаймленномъ высоши деревами, появилась изба.
   Молодой парень уже стоялъ на крылечкѣ и, встрѣтивъ съ поклономъ Уздальскаго, зорко глянулъ на Милушу.
   -- Отдохнемъ-ко тутъ, княгинюшка,-- вымолвилъ Андрей страннымъ голосомъ и ввелъ Милушу въ избу.
   Затѣмъ онъ вышелъ и перемолвился съ малымъ.
   Милуша оглядѣлась; прихожая и еще двѣ горницы были убраны не по-мужицки, а по-барски, въ одной, была диванная, въ другой спальня.
   -- Я тутъ живалъ когда-то, еще холостымъ, а потомъ вдовымъ,-- сказалъ, входя, Андрей.-- Еще когда на тебѣ жениться думалъ, все здѣсь посиживалъ. Плохи дѣла-то, сегодня не доѣдемъ въ Казань -- оторвало полозье одно. Надо послать верхового за другими санями. Что дѣлать! Тутъ все хозяйственное есть... Ты отдохнешь въ опочивальнѣ, а я хоть тутъ.
   Милуша смутилась и оробѣла. Андрей поглядѣлъ на нее.
   -- Не порядно чужимъ спать въ одной избѣ, въ лѣсу!-- выговорилъ онъ.-- Что дѣлать!.. Да, можетъ, еще скорѣе справимъ. Трудно. Зимній день. Вишь, ужъ и темнѣть стало... Не кручинься. Отдохнешь. А завтра съ зорькой будутъ сани! Сейчасъ пошлю.
   Андрей вышелъ снова.
   Милуша, оробѣвшая отъ его голоса и прерывчатыхъ фразъ и страннаго взгляда, сѣла къ окну. День клонился къ вечеру... Она задумалась... Все это случилось такъ бистро и нежданно!! Вчера еще въ эту пору она была съ отцомъ, а теперь вдругъ въ лѣсу, невѣдомо гдѣ, съ Андреемъ Уздальскимъ, который прежде много ее любилъ.
   Какое-то непонятное, трудно уловимое чувство -- тревожило и смущало Милушу.
   -- Съ чужимъ бы ничего. А онъ любилъ... То-то и лихъ!-- шепталъ будто кто-то ей на ухо.
   Парень, поставивъ двухъ лошадей въ конюшню, проскакалъ верхомъ на третьей мимо окна.
   Андрей вернулся въ горницу. Онъ сталъ вдругъ такъ тихъ и молчаливъ, почти грустенъ, что Милуша съ удивленьемъ глядѣла на него.
   -- Разскажи та мнѣ, княютюшка, какъ у васъ пожаръ-то вышелъ,-- тихо и разсѣянно сказалъ онъ.
   Милуша, собравъ мысли, кое-какъ стала разсказывать все видѣнное, перечувствованное и утомившее ее за цѣлыя сутки.
   На дворѣ смеркалось. Разговоръ незамѣтно перешелъ на иное. Андрей уже, въ сввю очередь, говорилъ о своей долголѣтней любви, о горѣ и мукахъ, что вытерпѣлъ послѣ размолвки, о несчастной женитьбѣ своей на глупой дѣвушкѣ.
   -- Такъ ты не счастливъ?-- съ участіемъ воскликнула Милуша.
   Андрей махнулъ рукой.
   -- Все нынѣ... И жизнь моя земная, и все имущество, и вотчины -- все, иди себѣ прахомъ... И Артемѣ моему не достанется ничего.
   Голосъ Андрея дрожалъ и неподдѣльное горе звучало въ немъ. Милуша слушала, забывъ, гдѣ они, и ей становилось жалко Андрея... Наконецъ, слезы показались у нея на глазахъ.
   -- Прости ты мнѣ, Андрюша, все сіе зло, что я тебѣ причинила,-- вымолвила она, наконецъ.
   Андрей опустился вдругъ, нагнулся къ ней и, взявъ ея руки, покрылъ ихъ страстными поцѣлуями.
   Милуша вздрогнула, какъ ужаленная отъ неожиданности и прикосновенія холодныхъ губъ, и невольно вскочила. Она словно очнулась отъ забвенія. Испуганно, робкимъ взоромъ поглядѣла она на Андрея.
   -- Богъ съ тобой!-- махнулъ онъ рукой...-- Что? Обидѣлъ я тебя развѣ... Прости! Мнишь ты, что я это на потѣху иль озорничества ради сдѣлалъ... У меня сердце наболѣло... Ну, да Богъ съ тобой... Я бы вотъ могъ теперь... Ты въ моей волѣ!.. Андрей запнулся отъ взгляда Милуши.
   -- Андрюша, меня обидѣть тебѣ не трудно. Я по своему безумію...-- заговорила Милуша.-- По довѣрію къ тебѣ... А ты, стало, меня сюда обманомъ завезъ.
   Голосъ Милуши дрогнулъ.
   -- Полно, моя княгинюшка, смущаться... Что Уздальскій здѣсь съ тобой, что твой батюшка.-- Почти ты за одно. Вотъ, поужинаешь, да на отдыхъ, и почивай въ спокоѣ. А завтра будешь въ Казани, у отца.
   Андрей вышелъ, и чрезъ минуту вошла старуха татарка и стала накрывать на столъ...
   Милуша почему-то почувствовала влеченье къ старухѣ и обрадовалась ей, потому что думала уже, что она совсѣмъ одна съ Андреемъ въ лѣсу... Милуша опросила ее, но замѣтила, что татарка или совсѣмъ глуха, или не хочетъ отвѣчать.
   -- Какъ можно...-- утѣшала себя между тѣмъ Милуша.-- Болтали мнѣ сѣнныя, что было такое въ Азгарѣ... Все же это промежъ крестьянъ, да холопья, а онъ дворянинъ. Да и я... Лучше зарѣжусь... Что я неподобное какое размышляю.
   И Милуша пріободрилась. Голодъ и жажда сильно сказались въ ней при видѣ накрываемаго стола и даже пересиливали усталость. Она уже болѣе сутокъ не спала и не ѣла.
   Между тѣмъ Андрей былъ въ другой холодной горницѣ избы и долго стоялъ задумчивый... Потомъ вдругъ, словно рѣшившись, вернулся и сѣлъ ужинать, угощая Милушу. Едва она поужинала -- какъ усталость взяла свое и непобѣдимая дремота стала одолѣвать ее.
   -- Знать, я уморилась гораздо!-- молвила он, зарумянившись.-- Такъ очи и липнутъ!..
   Милуша простилась съ Андреемъ и, вяло, лѣниво войдя въ горницу, хотѣла запереться, но замка не было... Она подумала и какъ-то уже равнодушно махнула рукой.-- Сонъ пересилилъ соображеніе.
   -- Дрема, какъ съ ногъ сшибаетъ! Почитай, будто сто верстъ ушла.-- Милуша чрезъ силу раздѣлась, легла въ постель и, потушивъ свѣчу, въ тотъ же мигъ забылась.
   -- Данилушка,-- прошептала она уже въ полу-снѣ.-- Душно!
   Будто огненная сѣтка обвила ее всю, и показалось Милушѣивдругъ, что Данила около нея... Она безпокойно очнулась, открыла глаза. Все было тихо и темно...
   -- Ужъ и приснился, дорогой мой! Пожалуй, я застудилась шибко?-- думалось ей...-- Еще въ Ольгинѣ такая истома была... Вотъ точно, какъ въ тотъ день, когда хворала въ Азгарѣ отъ лѣсовика-то дорогого... И усмѣшка просилась на ея уста, но губы не повиновались Милушѣ; она внутренно улыбнулась и прильнула усталой головой къ подушкѣ... Ей почудилось вдругъ, что она невольно плачетъ, но лицо было сухо... Снова забылась она, но вдругъ словно отъ толчка пришла въ себя и уже сѣла на постели, схвативъ руками голову.
   -- Что такое...-- вслухъ вымолвила она.-- Непонятное со мной дѣется... Спаси Господи!.. Не то хворость, не то чудная какая истома. Огневица что-ль?!
   Та же огненная сѣтка чудилась ей на всемъ тѣлѣ. Сердце млѣетъ, будто таетъ тихонько и уничтожается. Она протянула руки въ темнотѣ горницы и грустно вымолвила:
   -- Данилушка! Былъ бы ты здѣсь!..
   Милуша тяжело переводила дыханіе и, пламеннымъ окомъ озираясь кругомъ, ощупывала голову руками. Тьма ночная, душная и беззвучная, казалось, пламенемъ вѣяла на нее отовсюду. А дремота еще пуще, опять одолѣваетъ, разливается по всему тѣлу и будто щекочетъ около сердца. Милуша снова упала на подушки, сбросивъ все съ себя... Прошла минута, и она крѣпко уснула... Полуобнаженная грудь прерывисто и тревожно волновалась, а губы шептали:
   -- Душно! Буде итти. Отдохнуть... Трава мягкая!..-- Входитъ уже Милуша, оглядываясь, на зеленую лужайку... И вотъ она опустилась на эту душистую траву; вѣтка торчитъ надъ ней... другая, третья... Она закинула голову... и стала озираться... Густой и душный лѣсъ стоитъ надъ ней, и кругомъ деревья лохматыя сдвинулись въ кучу, и переплетающіяся вѣтки колышутся и поютъ... Стройный хоръ, то многозвучный, громкій, то тихій, поетъ надъ ней. Всюду звуки! И будто вьются эти звуки, играютъ въ вѣтвяхъ, бѣгаютъ по макушкамъ, по травѣ и по груди ея... Вотъ разбѣжались далеко по лѣсу и умолкли; вотъ опять бѣгутъ, собираются, собрались кучей и, шаловливо ринувшись на Милушу, разсыпались по ней огненнымъ бисеромъ... Всякая жилка дрогнула въ ней, вѣтви спустились, любовно охватили ее отовсюду, и среди сплетающихся, мягкимъ и душистыхъ листьевъ, скользятъ пламенные солнечные лучи и жгутъ ея обнаженную грудь, и плечи, и руки. Она хочетъ двинуться и не можетъ; она вся связана и опутана. Вѣтви, листья, звуки, лучи яркіе -- все цѣпляется и крѣпко вьется, обвиваетъ ее. Кто-то назвалъ ее... Это онъ, Данило! Она не видитъ его, но знаетъ, чувствуетъ. И крѣпко обняла она своего Данилу. А на лицѣ ея, будто шопотъ или та же пѣсня, но однозвучная, тихая и холодная, будто ледяной поцѣлуй на губахъ. Будто въ жаждѣ томительной, холодную и свѣтлую струю пьетъ она этотъ долгій и непрерывный поцѣлуй, и ледяныя уста медленно теплѣютъ на ея горячихъ устахъ... Вдругъ вѣтви распались и, освободясь отъ огненной сѣти, она отрадно, глубоко и легко вздохнула полной грудью -- и заплакала, и разсмѣялась...
   Ясный, морозный день свѣтилъ сквозь снѣжные узоры и звѣздочки маленькаго окошка, когда Милуша пришла въ себя... Голова ея была свѣтла, свѣжа; отрадное чувство, легкое и сладкое, еще не покинуло все ея существо.
   -- Вотъ, отоспалась-то славно!-- весело подумала она.-- А во свѣете?! Никогда еще такъ живо не бывало... Вотъ, словно на яву, Данилушка!
   Но вдругъ Милуша перемѣнилась въ лицѣ и вскочила:
   -- Помилуй Богъ! Нѣтъ! Чтой-то я?.. Обезумѣла что-ль? Все мнѣ глупое чудится.
   Она задумалась, словно припоминала, вдругъ вздрогнула и, прошептавъ что-то безсвязное, начала быстро одѣваться... Милушѣ пришло на умъ окликнуть Андрея; она позвала, но его не было...
   Она одѣлась, вышла въ сосѣднюю горницу и сѣла, задумавшись, на диванъ... Андрей вошелъ... Милуша поднялась, молча подошла къ нему и стала глядѣть ему въ глаза.
   -- Андрюша!-- вымолвила она тихо и пытливо.
   Андрей вдругъ опустилъ глаза, поблѣднѣлъ и остался недвижимъ.
   -- Андрюша!-- уже съ ужасомъ, словно вырвалось, со дна души ея. Милуша двинулась и положила ему руку на плечо, вызывая на отвѣтъ.
   Губы Андрея шевельнулись, но ничего не сказалъ онъ.
   Прошло мгновенье... Милуша вдругъ задрожала вся съ головы до пятъ, какъ листъ отъ порыва вихря, и со стономъ опустилась на диванъ.
   -- Охъ! застонала она.-- Воръ! Воръ!.. Опоилъ... Укралъ, Господи! И не вернешь! Не вернешь!..-- прошептала она чрезъ минуту... О. лиходѣй!.. Тяжело землѣ отъ тебя...
   Андрей сдѣлалъ шагъ къ ней и глухо заговорилъ что-то...
   -- Далѣ! Далѣ! Тварь!-- вскрикнула Милуша, выпрямляясь.
   Андрей поблѣднѣлъ еще болѣе и не двигался.
   -- О!! Тварь, тварь!! Холопъ!-- горячо зашептала Милуша, всплеснувъ руками.-- Онъ вездѣ найдетъ тебя... Онъ убьетъ тебя... Да что въ томъ... Я бы убила... Вотъ... Да что!! Не вернешь!-- Милуша схватила себя за голову и, рыдая, упала на диванъ.
  

XIV.

   Въ Азгарѣ, рано утромъ, въ опочивальню князя Родивона Зосимыча вбѣжалъ Агафоновъ и сталъ настойчиво будить его...
   -- Вассіятсъ, Вассія! Вассія!-- быстро повторялъ онъ надъ изголовьемъ князя -- сокращая величанье.
   Родивонъ Зосимычъ открылъ глаза и молчалъ. Агафоновъ снова присталъ, пыхтя и вздыхая.
   -- Ваше сіятельствъ... Вассіятъ... Вассія.
   -- Что ты, ошалѣлъ что-ль?..-- проворчалъ Родивонъ Зосимычъ.
   Агафоновъ, перепуганный, разсказалъ князю, что двое Азгарцевъ привезли вѣсть, что Дмитрій Дмитричъ былъ изувѣченъ, привязанъ къ кровати и сожженъ до тла вмѣстѣ съ усадьбой...
   Князь поднялся на постели и поблѣднѣлъ...
   -- Княгинюшка и не вѣдомо гдѣ...-- добавилъ дворецкій.-- Жива-ль, нѣтъ ли!
   -- Охъ! Охъ! Дур... Дуракъ!.. Убилъ! Дур... вскрикнулъ князь.-- Воды!-- И онъ снова упалъ на подушки.
   Агафоновъ ошалѣлъ совсѣмъ, бросился за водой и, поваливъ столикъ съ часами, подалъ стаканъ... Князь нажился и помочилъ голову.
   -- Дуракъ... О, Господи!.. Экій грѣхъ!. Милуша, голубушка!.. Часы-то подними! Митричъ-то, живой... Въ постели?.. Охъ! И ты тоже! Эдакъ сонному ляпнулъ! Свинья!-- Князь взялъ себя за голову и крикнулъ.-- Да тебѣ набрехали ложе? А?! Въ Сибирь сошлю -- коли все слава Богу!..
   -- Вѣрно, батюшка. Охъ, вѣрно. Сталъ ли бы я зря пужать.
   Князь услалъ Агафонова сказать вѣсть дочери и сталъ вставать.
   Чрезъ четверть часа весь домъ былъ на ногахъ; Фимочка вбѣжала къ отцу съ крикомъ.-- Батюшка.. Милуша!.. Милуша!
   -- Милуша!-- пискливо передразнилъ ее князь...-- Что, Милуша? Вытьемъ не поможешь... И на глазахъ Родивона Зосимыча блеснули слезы.
   -- Поди вонъ! Видишь, одѣваюсь!-- выговорилъ онъ, отворачиваясь отъ дочери и утирая глаза.
   Фимочка бросилась назадъ, налетѣла въ корридорѣ на бородатаго мужика, но, не разглядѣвъ его, закричала и шарахнулась.
   Мужикъ ахнулъ пуще княжны и забормоталъ пугливо:
   -- Я это... Я! Матвѣй!.. Истопникъ... Прости, родная.
   На верху хлопотали дѣвушки около Кирилловны. Старуха билась на постели, рвала на себѣ волосы и вопила:
   -- Я! Чертовка старая! Я! Паскудница... Задавите меня, дѣвушки, собаку поганую! Сколько лѣтъ соблюдала дитятко, а тутъ одну пустила.-- Скажи поди князю:-- отодрать мамку-чертовку. Пускай отстегаетъ на конюшнѣ до смерти!
   И Кирилловна снова рыдала, повторяя...
   -- Милушушка! Княгинюшка!.. Творецъ милостивый!
   -- Мамушка! Кирилловна!-- уговаривали старуху.-- Полно убиваться. Може, ее выкралъ кто изъ дворовыхъ. Полно...
   -- О-охъ! О-охъ! Дѣвушки, вяжите меня. Голубушки!-- Къ воеводѣ меня!-- Въ Сибирь -- окаянную чертовку. Дѣвушки! Голубушки!
   Дворня волновалась не менѣе... На кухнѣ и въ людской шелъ говоръ.
   -- Гляди, и у насъ чего бы не было,-- сказалъ кто-то.
   -- Нынѣ, слышь, вездѣ такъ-то -- расправа идетъ.
   -- И то жди! сказалъ Митроха.-- Ну, я, братцы, за князя постою -- во какъ!
   -- А ты не бреши понапрасну,-- крикнулъ конюхъ Пахомычъ.-- Я кого и безъ князева указу -- разложу, да выпорю. Нешто Митрій Митричъ и князь равенные люди... У того въ услугѣ-то было старикъ Левонъ, да двѣ курицы на дворѣ.
   -- Оно истинно. Сунься-ко къ намъ кто!-- сказалъ Николай.-- Мы въ дубье... А то заберемъ у Родивона Зосимыча турки да пистоли, да огнемъ чесать учнемъ...
   -- Да наши бороды и помыслить того не смѣй!
   Князь между тѣмъ, слегка смущенный, писалъ письмо къ Данилѣ, гдѣ говорилъ о несчастномъ случаѣ и о выѣздѣ своемъ въ Казань. Затѣмъ, призвавъ Агафонова, велѣлъ сбираться немедленно всему дому въ отъѣздъ.
   -- Чтобъ завтра съ зарей выѣхать... Подставы ты сейчасъ вышли. Поѣдемъ на розыскъ за княгиней! объяснилъ онъ.
   Когда Агафоновъ вышелъ, князь задумался.
   -- А не пустятъ?!. Да! Такъ, вотъ, окружатъ, берлинку, да и... Князь остановился и прибавилъ.-- Ну, нѣтъ! Далеко кулику... Дворня не дастъ.
   Окончивъ письмо, князь призвалъ въ кабинетъ Митроху.
   -- Расправь ухо-то,-- да слушай, не носомъ, а ухами. Вотъ грамотка сыну, Данилѣ Родивонычу. Поѣдешь ты о двуконь въ городъ. Коль князя въ дому нѣтъ, разузнавай, гдѣ пребываетъ и, не съѣмши, не пимши, скачи въ губернаторскій дворецъ. Тамъ спроси, гдѣ главнокомандующій... Ну, чего ротъ разинулъ, Пентефрій! Генерала спроси, что ни есть главнаго. Главнаго генерала! Ну, ему скажешь, что-де я отъ князя Родивона Зосимыча Хвалынскаго пущенъ де по наиважнѣйшему дѣлу къ сыну его, къ полковнику Данилѣ Родивонычу... Такъ укажите, гдѣ-де его искать. Онъ тебѣ тутъ и укажетъ... Скачи опять и потомъ скачи, поколь сей грамоты не вручишь самому князю Данилѣ. Ну, дерево? Носомъ, аль ухами слушалъ? Говори!
   -- Ухами-съ. Будьте спокойны.
   -- Повтори, что тебѣ надлежитъ дѣлать?..
   Митроха повторилъ все и вдругъ заговорилъ боязливо:
   -- И спросить тоды гдѣ... главный, то-ись, калман... камландущій...
   -- Самъ ты, комландующій дуракъ!-- закричалъ князь.-- Говори: главный генералъ!.. Бибиковъ. Ну?
   Когда Митроха кончилъ, князь передалъ ему письмо и прибавилъ.
   -- Береги пуще ока! Да, слушай ты, Митроша, коли розыщешь ты Данилу Родивоныча скорѣйше и вернетъ онъ, да Богъ поможетъ намъ отыскать княгиню... Приходи за отпускной и сто рублей на разживу...
   -- За что! Животъ свой и такъ положу. Батюшка... За что!
   -- Не толкуй! А переврешь, да набалванишь! И въ Сибири тебѣ мѣста не сыщется. Мое слово свято. Ну, съ Богомъ! Скачи! Комландущее чучело!..
   Чрезъ три дня въ большомъ домѣ князей Хвадынскихъ въ Казани сновалъ людъ. Давно этотъ домъ, запустѣлый и одичалый, не видалъ въ стѣнахъ своихъ столько народу...
   Владѣлецъ, князь Родивонъ Зосимычъ, давно не бывшій въ Казани, явился вдругъ, и кой-какъ размѣстились всѣ въ нижнемъ этажѣ, такъ какъ наверхъ опасно было ходить по гнилой парадной лѣстницѣ. Князь немедленно услалъ дочь и людей поднять Казанскую Заступницу къ себѣ на домъ и отслужить молебенъ...
   Ввечеру у Родивона Зосимыча уже сидѣли въ гостяхъ князь Черемисовъ и предводитель Макаровъ, разсказывали про генерала аншефа, про казни въ городѣ, про войска, что должны быть уже около Оренбурга, и про великую монаршую милость ко всему дворянству казанскому. Милость эта -- былъ манифестъ императрицы, гдѣ она, при монаршей благодарности за снаряженіе легіона дворянскаго, приказала набрать рекрутъ и съ дворцовыхъ крестьянъ.
   -- Яко и она, монархиня великая и мать наша, причитаетъ себя къ здѣшнему дворянству и именуется Казанской помѣщицей! кричалъ почти Черемисовъ въ восторгѣ.
   -- Ну, что-жъ?-- спросилъ князь...
   Ему объяснили, что это великая честь всѣмъ дворянамъ и ему, князю.
   -- Да вы може, князь,-- вдругъ замѣтилъ Макаровъ,-- изъ Елизаветинцевъ...
   Князь промолчалъ. Макаровъ обѣщалъ на утро привезти князю прочесть отвѣтное письмо императрицѣ отъ дворянства.
   -- Многоумное и велерѣчивое посланье! Да сочинилъ-то кто? Офицеръ Преображенскій, Державинымъ звать.
   -- Да вѣрно-ль?-- сказалъ Черемисовъ.
   -- Самъ Александръ Ильичъ мнѣ сказывалъ!-- возразилъ предводитель, я его еще вчера видѣлъ.
   И оба поглядѣли на Родивона Зосимыча, чтобы узнать, какъ оно ему кажется, что они главнокомандующаго видѣли и видаютъ вотъ такъ же... какъ и его видятъ. Да.
   -- Привозите -- прочтемъ... Я тожъ казанскій помѣщикъ... Любопытствую... А что-жъ своего-то, грамотнаго, никого не нашли... Неужто жъ всѣ деревы!
   -- Да, вѣдь, онъ Казанскій... Сынъ здѣшняго бывшаго полковника Гаврилы Державина. Мать-то, Ѳекла Андреевна, и теперь тутъ вотъ живетъ, въ своемъ дому. Вотъ, чрезъ улицу.
   На утро князь прочелъ слѣдующее посланье, написанное Державинымъ, и посланное уже императрицѣ.
   "Всемилостивѣйшая Государыня, премудрая и непобѣдимая Императрица!
   "Дражайшее намъ и потомкамъ нашимъ неоцѣненное слово, сей пріятный и для позднѣйшаго рода Казанскаго дворянства ѳиміамъ, сея гласъ радости, вѣчной славы нашей и вѣчнаго нашего веселія, въ Высочайшемъ Вашего Императорскаго Величества къ намъ благоволеніи слыша, кто бы не получилъ изъ насъ восторга въ душу свою, чье бы не взъиграло сердце о толикомъ благополучіи своемъ? Облиста насъ въ скорби нашей и печали свѣтъ милосердія твоего! А потому, еслибы кто теперь изъ насъ не радовался, тотъ бы поистинѣ еще худо изъявилъ усердіе свое отечеству и Вашему Императорскому Величеству, даяніемъ нѣкоторой части имѣнія своего на составленіе корпуса нашего. И бысть угодна наша жертва предъ Тобою; се счастіе наше, се восхищеніе душъ нашихъ.
   "Сей есть прямо образъ мыслей благородныхъ, Ваше Императорское Величество, въ честь намъ сказать изволили. Что-жъ мы изъ сего Высочайшаго намъ признанія заключить должны. Не сущее ли одно токмо матернее побужденіе къ исполненію долга нашего? Не милосердіе ли одно? За то мы похвалу получаемъ, что истинное дѣло наше! Но кромѣ особливыя, и заслугу превышающія почести, хвалится ли за то священнослужитель, что онъ всенародно Бога молитъ? Кромѣ неописанныя Вашего Императорскаго Величества къ намъ милости, достойны ли и дворяне за то похвалы особливой, что они хотятъ защищать свое отечество? Они суть щитъ его, они подпора престола царскаго. Пепелъ предковъ нашихъ вопіетъ къ намъ и зоветъ на пораженіе самозванца. Гласъ потомства уже укоряетъ насъ, что въ вѣкъ преславной Великой Екатерины могло возникнуть зло сіе; кровь братій нашихъ, еще дымящаяся, устремляетъ насъ на истребленіе злодѣя. Что-жъ мы медлили? Чего давно недоставало намъ, дабы совокупно поставить грудь свою противъ хипщика? Ежели душа у дворянина есть, то все у него есть ко ополченію. Чего-жъ не доставало? Не усердія ли нашего? Нѣтъ! Мы давно горѣли имъ, мы давно собиралися и хотѣли пренебречь жизнь свою; а теперь, по милости Вашего Императорскаго Величества, есть у насъ и согласителъ мыслей нашихъ. Руководствомъ его составился у насъ корпусъ. Избранный въ немъ начальникъ трудится, товарищи его усердствуютъ, все въ порядкѣ. Имѣніе наше готово на пожертвованіе, кровь наша на изліяніе, души наши на положеніе; умремъ! Кто не имѣетъ мыслей сихъ, тотъ не дворянинъ.
   "Но сколько ни великъ восторгъ должности нашей, сколь ни жарко рвеніе сердецъ нашихъ, однако слабы бы были силы наши на истребленіе гнуснаго врага нашего, если-бъ Ваше Императорское Величество не ускорили войсками своими въ защищеніе наше, и паче всего присылкою къ намъ Его Превосходительства Александра Ильича Бибикова. Можетъ быть, мы бы были и по сю пору въ нерѣшимости составить корпусъ нашъ, ежели бы не онъ подалъ намъ свои благоразумные совѣты, онъ пріѣздомъ своимъ разсыпалъ туманъ унынія, носящагося надъ градомъ здѣшнимъ. Онъ ободрилъ души наши, онъ укрѣпилъ сердца, колеблющіяся въ вѣрности Богу, отечеству и тебѣ, всемилостивѣйшая Государыня: словомъ сказать, онъ оживотворилъ страну, почти умирающую. Величіе Монарха паче познается въ томъ, что онъ умѣетъ разбирать людей и употреблять ихъ во благовременіи: то и въ семъ не оскудѣваетъ Вашего Императорскаго Величества тончайшее проницаніе; на сей случай здѣсь надобенъ министръ, воинъ, судія, чтитель святыя вѣры. По прозорливому Вашего Императорскаго Величества изволенію, мы все сіе въ Александрѣ Ильичѣ Бибиковѣ видимъ; за все сіе изъ глубины сердецъ нашихъ, любомудрой душѣ твоей восписуемъ благодаренія...
   "Въ трехъ частяхъ Свѣта владычество имѣющая, славимая въ концахъ земныхъ, честь царей, украшеніе коронъ, изъ боголѣпія Величества своего, изъ сіянія славы своея, снисходишь и именуешься нашею Казанскою помѣщицею! О радости для насъ неизглаголанной, о счастія для насъ нескончаемаго! Се прямо путь къ сердцамъ! Се преславное превозношеніе праху нашего и потомковъ нашихъ! Та, которая даетъ законы полвселенной, подчиняетъ себя нашему постановленію! Та, которая владычествуетъ нами, подражаетъ нашему примѣру; тѣмъ ты болѣе, тѣмъ ты величественнѣе.
   "И такъ, исполненіемъ долга нашего, хотя мы не заслуживаемъ особливаго Вашего Императорскаго Величества намъ признанія любезнаго и намъ дражайшаго товарищества твоего; однако высочайшую волю твою разверстымъ принимаемъ сердцемъ и почитаемъ благополучіемъ, начертываемъ неоцѣненныя слова благоволенія твоего съ благоволеніемъ въ память нашу. Признаемъ тебя своею помѣщицею, принимаемъ тебя въ свое сотоварищество. Когда угодно тебѣ, равняемъ тебя съ собою. Но за сіе ходатайствуй и ты за насъ у престола Величества Твоего. Ежели гдѣ силы наши слабы совершить усердіе наше, помогай намъ и заступай насъ у тебя. Мы болѣе на тебя, нежели на себя, надѣемся".
   -- Молодца!-- сказалъ князь, прочитавъ.-- Наши деревы эдакъ бы не написали.На другой день по пріѣздѣ, князь узналъ, что на Арскомъ полѣ назначена казнь какого-то Татарина изъ мятежныхъ, и собрался ѣхать глядѣть, взявъ съ собою и Фимочку.
   Кирилловна, пріѣхавшая со всѣми, ходила, какъ тѣнь, по дому и заворчала теперь на стараго князя и княжну.
   -- Вмѣсто того, чтобъ невѣстушку шукать, а они на смертоубійства ѣздятъ. Рожна не видали тамъ.
  

XV.

   У губернаторскаго дома была тоже вѣчная толкотня офицеровъ и солдатъ, пріѣзжавшихъ и отъѣзжавшихъ экипажей.
   Большой дворъ былъ съ утра до вечера переполненъ толпой крестьянъ и татаръ изъ прощенныхъ бунтовщиковъ окрестности, которые являлись за помилованіемъ и за новыми паспортами. Число ихъ все увеличивалось съ каждымъ днемъ и доходило до четырехъ тысячъ человѣкъ въ день. У крыльца дома стояли дорожные возки, но еще безъ лошадей, для генерала и его свиты. Бибиковъ отправлялся къ войскамъ, намѣреваясь отдохнуть день или два на пути, въ Кичуевскомъ фельдшанцѣ и въ Бугульмѣ, куда уже выѣхала канцелярія, вещи, люди и поваръ...
   Въ той же итальянской комнаткѣ и у того же стола сидѣлъ Бибиковъ и такъ же писалъ...
   Онъ сильно измѣнился, похудѣлъ. Только страстный и упорный взглядъ его черныхъ выпуклыхъ глазъ горѣлъ по прежнему, но больнымъ, лихорадочнымъ блескомъ, а лицо пожелтѣло и слегка осунулось... Онъ писалъ быстро, но часто вздыхалъ тяжело, какъ вздыхаетъ человѣкъ отъ утомленія, и, не отрывая пера отъ бумаги, выпрямлялъ сгорбленную спину... Кучи бумагъ, донесеній, промеморій, помѣченныхъ городами Москвой, Петербургомъ, Самарой, Астраханью и Тобольскомъ, лежали кругомъ... На полу валялась куча гусиныхъ перьевъ, которыя онъ то и дѣло бросалъ и бралъ новыя изъ синей вазочки на столѣ...
   За нимъ у дверей сидѣлъ офицеръ Куницынъ и стоялъ Ѳерьзя. Изрѣдка Бибиковъ, не прерывая работы, говорилъ, приказывалъ и спрашивалъ кратко и не оборачиваясь... Уже дописывая страницу, онъ вымолвилъ:
   -- Просители есть!
   -- Трое, ваше превосходительство,-- отвѣчалъ Куницынъ.
   -- Съ пустяками?
   -- Должно-быть.-- Судя по виду-съ...
   -- А гонцы?
   -- Никакъ нѣтъ. Прикажите узнать. Може, наѣхалъ?-- сказалъ Куницынъ и вышелъ.
   -- Воды!.. Охъ! Спина моя, спинушка... Чѣмъ тебя я огорчила! Да и голова то обидѣлась, знать, что я ее натруживаю. Блажитъ, путаетъ дѣло; а другой попросить не у кого. Неурожай великій!
   Ѳерьзя подалъ стаканъ воды съ окна, гдѣ всегда стоялъ полный графинъ на подносикѣ.
   -- Во всякое то-ись, пустое дѣло сами входите,-- сказалъ укоризненно Ѳерьзя... Вы бы важнѣйшія сами-то вѣдали, а что не мудреное -- этимъ бы дали,-- показалъ онъ на дверь.-- Чего они дѣлаютъ! И въ комиссіи секретной, одинъ господинъ Мавринъ, а тѣ тоже больше для примѣра руки сидятъ... Знай, примѣриваютъ, да хвостики выводятъ. Небось, вы подписываете безъ хвостика... Не до него?!
   -- Кабы всѣ были, какъ мы съ тобой!! Такъ бунту ужъ конецъ! А?-- ласково спросилъ Бибиковъ.
   -- А то нѣтъ? Я свое дѣло правлю... И въ Бердинскую слободу бы слеталъ, кабы на то ваша воля. А задрали бы, ну... жену съ дитей вы не оставили-бъ. Да и барыня тожъ.
   -- Ваше превосходительство,-- вошелъ Куницынъ.-- Привели изъ острога бабу съ ребятами. Офицеръ сказываетъ -- по вашему указу... Имени не назвалъ. Говоритъ: секретная.
   -- Бабу съ ребятами... А? Да... Да... И то... Сейчасъ! Перевели манифесты?..
   -- Переводятъ еще... Татаринъ то толмачъ очень плохо смыслитъ русской грамотѣ. Тянетъ. Бжегинскій свое ужъ покончилъ и ему сѣлъ помогать.
   Ѳерьзя между тѣмъ взялъ пустой графинъ, чтобы снова наполнить водой, и вышелъ въ залу. Въ ней было нѣсколько офицеровъ съ бумагами и, между прочимъ, Мавринъ, Бушуевъ и Кологривовъ -- члены секретной комиссіи... Затѣмъ два чиновника-просителя и одна толстая краснолицая барыня, лѣтъ пятидесяти. У двери, подальше, стояла баба, лѣтъ сорока, въ острожномъ платьѣ, повязанная волосникомъ; свернувъ желтый платокъ въ комокъ, она держала его обѣими руками у рта и изрѣдка утирала имъ глаза... Мальчуганъ, лѣтъ десяти, и двѣ крошечныя дѣвочки дико косились на всѣхъ проходящихъ, уцѣпившись за юбки матери.
   Мавринъ остановилъ Ѳерьзю и, отойдя къ окну, сталъ тихо говорить съ нимъ...
   -- Возьмися!-- Ты молодецъ на это! Я Александра Ильича попрошу. Другого пошлютъ: и пропадетъ, и дѣло изгадитъ.
   Ѳерьзя отвѣчалъ что-то, они зашептались, но вдругъ онъ вспомнилъ о графинѣ...
   -- Сейчасъ!..-- Позвольте... Воды надо.
   -- Да, вонъ, бабу пошли!
   -- Тетка,-- подошелъ Ѳерьзя къ бабѣ, добѣжи до низу. Тамъ солдата увидишь, маленькаго. Онъ нальетъ воды, ты и тащи сюда.-- Генералъ еще не скоро выйдетъ.
   Женщина поспѣшно взяла графинъ, словно радуясь, что можетъ услужить...
   -- Стойте вы тутъ смирно,-- обратилась она къ дѣтямъ и пошла, но самая маленькая заревѣла и бросилась за матерью... Баба взяла ее на руки и спустилась по лѣстницѣ съ ребенкомъ и съ графиномъ.
   Бибиковъ показался на порогѣ и подошелъ къ просителямъ.
   Пожилой чиновникъ подалъ ему исписанный листъ.
   -- Скажите на словахъ, въ чемъ дѣло...
   -- Двадцать лѣтъ нахожусь я, ваше превосходительство, на службѣ, ваше превосходительство... И чина не получалъ... Соблаговолите оказать божескую милость...
   -- Это до меня не относится, государь мой, я не за тѣмъ посланъ царицей, чтобъ награждать здѣшнихъ чиновниковъ. Не посѣтуйте. Пошлите просьбу въ Сенатъ.
   И Бибиковъ подошелъ къ другому просителю. Въ это время барыня обошла его и, присѣдая, заговорила:
   -- Ваше сіятельство! Самоважнѣйшее дѣло понудило меня...
   Бибиковъ не слыхалъ и обратился къ чиновнику.
   -- Я, ваше превосходительство... Иванъ Маточкинъ, провинціальный секретарь, служу въ воеводскомъ правленіи товарищемъ. Иванъ Маточкинъ-съ! А по отечеству то-ись...
   -- Въ чемъ состоитъ ваша просьба.
   -- Дозвольте себя зачислить охотникомъ въ магистратскій эскадронъ -- что поставило здѣшнее гражданское общество. Не изъ усердія собственно-съ... Я человѣкъ не военный, отъ рожденія смирный-съ. да къ тому же и хворость... Третій годъ вотъ тутъ тяготѣніе подъ самой, ваше превосходительство, подъ душкой. А, собственно-съ, отъ жены-съ... Заѣла...
   -- Обратитесь въ магистратъ. Васъ зачислятъ...
   -- Такъ точно-съ, но окажите милость... По указу вашего превосходительства... А то не можно... Жена не дозволяетъ. Заплатила тамъ сторожу, онъ меня и не допускаетъ...
   -- Ну, это ваша забота. Я тутъ не при чемъ!-- невольно усмѣхнулся Бибиковъ.
   Въ двери вошла баба, передала графинъ Ѳерьзѣ и стала на свое мѣсто...
   -- Что такое...-- спросилъ Бибиковъ у Ѳерьзи, указывая на нее,-- зачѣмъ это!.. Ты скоро заставишь просителей полы мыть...-- едва слышно, но строго прибавилъ онъ...
   -- Ваше сіятельство!-- присѣдала снова барыня.
   -- Что вамъ угодно.
   -- Спасите отъ погибельной судьбы, яко всевластный посланецъ Монархини, имѣющій полную власть суда и смерти въ округѣ нашей...
   Въ эту миниту въ дверяхъ показался офицеръ съ сумкой. По лицу его видно было, что онъ съ дороги и съ мороза!
   -- Гонецъ? Откуда!-- спросилъ Бибиковъ, быстро идя къ нему навстрѣчу.
   -- Изъ подъ Уфы, ваше превосходительство.
   -- Хорошія или дурныя вѣсти...
   -- Ничего-съ!-- пробормоталъ офицеръ.
   -- Авось да небось. Э-хъ!-- нетерпѣливо вскрикнулъ Бибиковъ.-- Стоитъ еще Уфа?
   -- Стоитъ-съ, но стѣснена необыкновенно... Вотъ-съ отъ генералъ-маіора Ларіонова.
   И офицеръ сталъ доставать изъ сумки бумаги. Бибиковъ нетерпѣливо протянулъ руку и, взявъ пакетъ, собирался сорвать печать.
   -- Ваше сіятельство. Мое слезное прошеніе,-- затараторила барыня, далеко не слезно.
   -- Извините. Дѣлъ неотложныхъ много, сударыня. Усердно прошу васъ, изъяснить кратко...
   -- Мое дѣло вопіющее!.. Ваше сіятельство... Угрожающее спокою, какъ моему, такъ, можно сказать, порядку государственному...
   Барыня разсказала все-таки подробно о томъ, что у нея въ вотчинѣ, на птичномъ дворѣ, былъ мужикъ злодѣй, Харитонъ, по прозвищу Свищъ, что она его, за многократную кражу куриныхъ и иныхъ прочихъ яицъ, принуждена была наказывать зачастую; наконецъ, когда онъ укралъ двухъ шведскихъ пѣтуховъ и продалъ сосѣду, ея давнему врагу и недоброжелателю, который съ своей же крѣпостной дѣвкой вотъ уже шестой годъ...
   Бибиковъ нетерпѣливо стучалъ себѣ по рукѣ пакетами, взятыми у офицера, и вымолвилъ:
   -- Что вамъ, собственно, отъ меня угодно, сударыня?
   -- Я его отправила въ Сибирь... То-есть, не сосѣда, ваше сіятельство, а Свища. А того, какъ бы я могла. Нынѣ же онъ, бѣжамши съ дороги отъ своей партіи, явленъ паки на селѣ и чинитъ буйство, поджегъ птичный дворъ и можетъ великій уронъ учинить Имперіи, какъ злодѣй, склонный къ мятежу... Потому я и дерзнула собраться въ городъ, просить ваше сіятельство: выдать мнѣ писанный репортъ къ новому воеводѣ нашему, генералу Сельцеву, чтобъ мнѣ онаго Свища въ самой той моей вотчинѣ повѣсить...
   -- Отошлите его сюда въ острогъ!-- вымолвилъ Бибиковъ, собираясь итти.-- Онъ не дается... Злодѣй! Какъ есть, Свищъ!
   -- Пришлите жалобу въ воеводство, или же хоть губернатору. Это все до меня не относится...
   -- Какъ же, ваше сіятельство,-- обидѣлась вдругъ барыня,-- каждодневно по вашему указу здѣсь казнятъ повѣшаньемъ бунтовщиковъ, я сама видѣла. Энтихъ же можно, а моего...
   -- То, сударыня, мятежные колебатели спокойствія цѣлаго государства. Да и то бываетъ, слава Богу -- не каждодневно...
   -- Да, вѣдь, и Свищъ колебатель, и безпремѣнно...
   -- Онъ буянъ, а не мятежникъ изъ злодѣева скопища!..
   -- Будетъ мятежникъ... Ей-Богу, будетъ! Онъ меня шашницей обозвалъ, при моихъ же холопахъ... Помилосердуйте! А я къ тому-жъ нахожусь въ пріятномъ положеніи, будучи невѣста генерала Деталя, а оный Свищъ даже жениха моего привелъ въ колебаніе...
   -- Жалуйтесь губернатору!-- сказалъ Бибиковъ и, поклонясь, вышелъ въ кабинетъ...
   Барыня невѣста выпрямилась и, окинувъ взоромъ слегка улыбавшихся офицеровъ, вымолвила важно и грозно:
   -- Такъ я до царицы дойду...
   Куницынъ не выдержалъ и покатился со смѣху. Барыня позеленѣла отъ злости и пробормотала, выходя.
   -- Да-съ! Да-съ! Нечего фыркать-то, хоть и столичные. А не то, такъ я и до самого истиннаго государя дойду... До Петра Ѳедорыча! Да-съ!...
   Всѣ шелохнулись. Мавринъ вспыхнулъ.
   -- За такія рѣчи, сударыня...-- началъ онъ и пошелъ, было, за уходившей барыней.
   Бушуевъ догналъ и взялъ его за руку.
   -- Полно, что ты... Бѣленная баба! Стоитъ хлопоты затѣвать...
   Бибиковъ, вѣроятно, все слышалъ сквозь растворенную дверь, появился снова на порогѣ и вымолвилъ тихо, но гнѣвно, обращаясь къ Куницыну.
   -- Господинъ офицеръ! Отправляйтесь подъ арестъ, за неприличное вашему званію поведеніе. Мавринъ, арестуй... Да позови ко мнѣ этихъ!-- показалъ онъ на бабу съ дѣтьми и вышелъ снова.
   -- Что за семейка?-- спросилъ кто-то, когда дверь за женщиной затворилась.-- Да еще секретные, сказываютъ.
   -- Это? Жена его законная и дѣти. Я уже ихъ допрашивалъ въ комиссіи,-- отозвался Мавринъ.
   -- Чья жена?
   -- Чья? Самозванцева! Софья Пугачева...
   -- Ахъ ты!..-- ахнули нѣсколько человѣкъ, оборачиваясь на дверь, куда скрылась женщина и дѣти.
   -- Простая баба!
   -- Что-жъ ей, княгиней быть что ли, казачка съ Дону.
   Между тѣмъ женщина и дѣти стояли около стола Бибикова.
   Женщина плакала, дѣти косились на генерала и дико озирались. При первомъ же вопросѣ объ имени и отчествѣ, женщина повалилась въ ноги и нагибала за собой голову сына. Мальчикъ тоже сталъ на колѣни, косясь изподлобья на атласный жилетъ генерала. Самая маленькая дѣвочка, ковыряя въ носу, добродушно разсмѣялась...
   -- Полно. Полно!-- вымолвилъ Бибиковъ.-- Встань, голубушка, и отвѣчай. Тебя звать Софьей?
   -- Такъ, отецъ родной!-- плакалась женщина.-- Софьей Дмитріевной, въ дѣвичествѣ Недюжина... Сынка, вотъ, звать Трофимомъ, а дѣвченки-то -- Аграфена да Христина.
   Бибиковъ тихо и ласково сталъ разспрашивать женщину о мужѣ. Она скоро ободрилась и отвѣчала толково на всѣ вопросы. Наконецъ, Бибиковъ вымолвилъ.
   -- И какъ, по твоему, втемяшилось ему эдакій грѣхъ взять на душу... Назваться именемъ покойнаго Государя.
   -- Съ самаго это съ махана все вышло... Батюшка!
   Софья объяснила, что съ той поры все пошло, какъ вернувшійся изъ арміи мужъ, отлучившись разъ изъ дому, пріѣхалъ на каремъ маханѣ или конѣ ворованномъ и былъ захваченъ, да отправленъ въ Черкасскъ въ острогъ, откуда и бѣжалъ...
   -- Тогда все одно къ одному. Изъ острога въ бѣгуны, да опять въ острогъ, да опять въ бѣга. Бѣды и повалили. А тутъ ужъ, вотъ, слышу, и самъ -- назвался, сердечный... А не будь тотъ ворованый карій маханъ -- жили бы мы чать и по нынѣ въ тихости и спокоѣ.
   Бибиковъ усмѣхнулся и молвилъ про себя.
   -- Можетъ истина глаголетъ устами глупой бабы. Конь, острогъ, побѣгъ, опять острогъ -- Польша и, наконецъ, самозванство.-- Говаривалъ онъ когда тебѣ -- какъ службу правилъ въ нѣметчинѣ, что не тогда-ль еще имѣлъ онъ въ себѣ названье принять!..
   -- Нѣту, родной мой... Это ужъ тутъ въ первой я прослышала, какъ брали-то меня -- съ Зимовейской станицы сюда везти, солдатъ сказывалъ: твой-де Иванычъ -- царемъ самоназвался! Что-жъ, говорю... Онъ у насъ на огородѣ вмѣсто грядъ -- могилы накопалъ, тому года съ два. Такъ чего-жъ тутъ!.. А только, вотъ что!-- пріостановилась Софья.-- Я тебѣ моимъ разсудкомъ, родимый, скажу... Они тебя обманомъ ведутъ!..
   -- Какимъ обманомъ?-- съ любопытствомъ и усмѣхаясь, спросилъ Бибиковъ.-- Поясни, голубушка.
   -- Они тебѣ сказываютъ: онъ-де царь, изъ Питера наѣхалъ и мы-де за него. Это они врутъ. Имъ токмо ухватка нужна вольничать... Допрежь его, казаки говорили: явись-ко какой названецъ, какъ въ Царицынѣ былъ, то-то-бъ гульнули... А что онъ, Емельянъ, изъ нашего роду, то они и по рылу его видать могутъ... А онъ, родимый ты мой, тутъ неповиненъ. Что жъ, что онъ назвался... Экъ алтынъ?! Они не давай вѣры... Что-жъ бы онъ подѣлалъ одинъ?..
   -- Истинно есть!-- подумалъ Бибиковъ, добродушно глядя на женщину.-- Скажи-ко, ты показывала въ комиссіи, что избу свою продала казаку какому-то?..
   -- Такъ, родной мой, запродала давно весь срубъ на свозъ, казаку Есауловской станицы Еремѣ Евсѣеву -- еще въ прошломъ годѣ и денегъ 24 рубли съ денежкой получила. А нонѣ, слышь, указано отъ царицы избу-то вернуть въ Зимовейскую, да на народѣ сжечь... Обидно, родной мой, Еремѣ-то Евсѣичу.
   -- И опять истинно!-- подумалъ Бибиковъ и разсмѣялся...
   -- Выходитъ, родимый, меня воровкой поставили. А мнѣ, родимый, не въ догадку было, что, коли мой хозяинъ напакоститъ супротивъ начальства, тады избу жечь будутъ на народѣ... Я и продала...
   -- Не въ догадку тебѣ было?..-- усмѣхнулся Бибиковъ, почти весело...-- Ну, и мнишь ты: царица указала избу сжечь?
   -- Нѣту! Нѣту! Родимый!-- вздохнула Софья...-- Царица наша Ерему обижать не стала-бъ... Это все... они...
   -- Истинно, голубушка, они... И много они глупствъ иныхъ, горшихъ натворили...
  

XVI.

   Среди сугробовъ степи виднѣлось маленькое укрѣпленіе и около него кучка разбросанныхъ избъ. Это былъ Кичуевскій фельдшанецъ. Погода была тихая, но пасмурная, и на всемъ видимомъ пространствѣ валилъ крупный снѣгъ.
   Тринадцатаго марта, высланные впередъ люди генерала-аншефа пріѣхали сюда, и, устроивъ помѣщеніе въ лучшемъ домѣ, ожидали Александра Ильича съ часу на часъ.
   Нѣсколько гонцевъ съ разныхъ сторонъ, боявшіеся разъѣхаться съ генераломъ въ случаѣ метели, дожидались его... Толпа крестьянъ, несмотря на непогоду, толклась и глазѣла около избы, гдѣ шныряли офицеры и деньщики.
   Въ одной маленькой избѣ, на противоположномъ краю селенія, сидѣлъ въ углу на лавкѣ задумчивый и молчаливый Павелъ Городищевъ. Онъ уже сутки, какъ пріѣхалъ въ Кичуй, посланный на встрѣчу генералу отъ Бердинской коллегіи. Онъ обдумывалъ уже въ сотый разъ, какъ освободиться отъ своего тяжелаго порученія, и не находилъ исхода! Не образъ зарѣзаннаго Пыжова пугалъ его! Бѣжать въ Казань и даже далѣе -- было возможно и легко. Онъ зналъ, что за нимъ посланъ соглядатай, чтобы убить его, но осторожностью можно было обмануть, да, наконецъ, провѣдать, кто посланъ, и видѣть его. Слышалъ онъ въ Бердѣ, что пошлютъ Перфильева, но не вѣрилъ этому... Городищева смущало то обстоятельство, что Чумаковъ, отпуская его, сказалъ:
   -- Я тебя страхомъ брать не хочу. А ты, вотъ, побожился мнѣ на образъ, какъ христіанинъ, чтобъ тебя наказалъ Господь и чтобъ вѣки вѣчные душѣ твоей матери тошно было на томъ свѣтѣ, коль не соблюдешь клятвы своей. А то задавимъ теперь.
   Городищевъ долженъ былъ дать страшную для него клятву и свое нерушимое дворянское слово -- а затѣмъ рѣшилъ быть у Бибикова и исполнить въ точности порученіе. Онъ выѣхалъ тайкомъ въ Кичуй и сталъ ждать пріѣзда генерала.
   -- Что-жъ,-- думалъ онъ,-- выгонятъ изъ службы. И слава тебѣ, Создателю. Съ нѣмцами отъ разбойниковъ отстаиваться! У меня въ Оренбургѣ ничего нѣту. Поѣду въ вотчину къ Петѣ, да женюсь. Вѣкъ свой проживу...
   Между тѣмъ въ домѣ, гдѣ ожидали Бибикова, Ѳерьзя вдругъ созвалъ трехъ отставныхъ солдатъ, изъ прислуги, взятой въ Казани, объявивъ имъ, что надо зайца стравить, повелъ въ одну изъ малыхъ хатъ... Тамъ нашли они спящаго татарина въ саксачьемъ тулупѣ за печкой и прежде, чѣмъ онъ успѣлъ продрать глаза, связали его... Это былъ Лайханъ.
   -- Что, куманекъ -- бачка. Лахань моя сердечная!-- шутилъ Ѳерьзя.-- Опять въ истопники, что-ль, сбирался? Одиножды отъ меня утекъ, въ другой разъ треба было держать ухи востро... Тащи его!
   Лайхана связаннаго засадили въ овинъ.
   Поздно ночью, Кичуевская улица приняла иной видъ. Возковъ и повозокъ около полсотни въѣхало въ нее... Генералъ-аншефъ ужъ ужиналъ... Толпа офицеровъ, секретарей и канцеляристовъ гурьбой, со смѣхомъ и гуломъ разбрелись по избамъ размѣщаться, какъ Богъ послалъ; въ числѣ другихъ былъ одинъ польскій уланъ -- Казиміръ Бжегинскій.
   Чрезъ часъ Бибиковъ прочиталъ донесеніе изъ Бузулука отъ князя Голицына, спрашивавшаго, итти ли ему прямо на Берду или ждать; потомъ другое донесеніе отъ Фреймана, просившаго разрѣшенія дѣйствовать отдѣльно и двинуться на Илецкій и Яицкій городки, и, наконецъ, донесенье командира Казанскаго дворянскаго легіона, генерала Ларіонова (своднаго брата его), изъ-подъ Уфы, о томъ, что онъ еще за великими снѣгами не можетъ итти на Уфу, да и сбродъ злодѣйскій подъ началомъ у Чики, названнаго графа Чернышева, не въ примѣръ многочисленнѣе его отряда.
   -- Охъ! Всѣ были храбры въ Казани... Совались... А теперь снѣга, вишь, велики...-- Бибиковъ вздохнулъ, задумался, потомъ велѣлъ немедленно призвать трехъ канцеляристовъ и уже во второмъ часу ночи продиктовалъ три приказа... Онъ усталъ съ дороги, глаза слипались и, пока писались ордеры, онъ то и дѣло вздремывалъ.
   Гонца генерала Ларіонова позвали перваго. Вошелъ въ горницу рослый офицеръ съ заспаннымъ лицомъ и отрекомендовался капраломъ Казанскаго дворянскаго легіона.
   -- Ваше имя, господинъ капралъ?
   -- Сила Ахлатскій... Имѣлъ уже счастіе представляться вашему превосходительству въ Казани,-- отвѣчалъ легіонеръ.
   -- Вы отправитесь тотчасъ-же обратно, съ ордеромъ къ генералу Ларіонову... Да, кромѣ того, скажите на словахъ братцу, чтобъ не пенялъ на меня и ѣхалъ сюда, то-есть, къ Оренбургу... Здѣсь онъ мнѣ нужнѣе... Васъ я поздравляю съ новымъ начальникомъ легіона, маіоромъ Михельсономъ. Ему скажите, что Александръ Ильичъ проситъ стараго пріятеля Ивана Иваныча чрезъ недѣльки двѣ прислать васъ гонцомъ объ истребленіи шайки бродягъ и освобожденьи Уфы. Простите, господинъ капралъ. Въ добрый часъ. Погода, кажись, утихла.
   Ахлатскій вышелъ и бормоталъ:
   -- О-охъ, чертъ меня пихалъ въ легіонеры-то!
   Въ одно время съ Ахлатскимъ два гонца выѣхали въ противуположную сторону къ Голицыну и къ Фрейману. Смыслъ приказаній генерала-аншефа былъ такой: первому итти, хоть въ Персію, если злодѣй тамъ, и чрезъ двѣ недѣли съ нимъ помѣриться или передать главное начальство генералу Мансурову. Фреймана генералъ просилъ не повторять походовъ и атакъ:-- я съ Господомъ Богомъ -- на авось и небось!..-- а повиноваться Голицыну.
   Въ четыре часа Бибиковъ собирался лечь спать... Вошелъ Ѳерьзя и объявилъ, что открылъ злоумышленника и что взятый имъ бунтовщикъ татаринъ хочетъ покаяться и предать еще двухъ тайно находящихся въ Кичуѣ, изъ коихъ одинъ офицеръ Оренбургскаго гарнизона, передавшійся злодѣю не задолго предъ тѣмъ. Оба они умышляютъ.
   У Бибикова глаза смыкались...
   -- На мою что-ль жизнь умышляютъ?.. Ну, и Христосъ съ ними. Завтра ихъ турнемъ отсюда, а теперь, если ты, братецъ, мнѣ не дашь уснуть, такъ я и такъ ноги протяну, и безъ ихъ умышленій...
   -- Завтра прикажете напомнить?..
   -- Ну, ну завтра... За ночь-то, авось, они меня не убьютъ!-- усмѣхнулся Бибиковъ.
   Ѳерьзя, устроивъ постель, вышелъ. Бибиковъ скоро заснулъ...
   Въ это же время въ Кичуй въѣхали санки парой и путники попросились ночевать въ первую попавшуюся избу... Это былъ князь Иванъ Хвалынскій и Алеша.
   Оба они были прямо изъ Оренбурга, куда заѣзжалъ изъ Берды Алеша и взялъ съ собой князя; ради общаго дѣла, они вмѣстѣ двинулись въ Казань, но узнали на дорогѣ отъ гонцовъ, что генералъ уже въ Кичуѣ за часъ ѣзды.
   Ивану Але ево! Тьфу! Тьфу! откликнулась изъ угла Марѳа Петровна.
   Параня опять задумалась; наступило молчаніе, а Иванъ ждалъ, что скажетъ она.
   -- Ваня, Ваня! грустно вымолвила вдругъ дѣвушка.-- Я нынѣ утромъ всю мою куцавейку чаемъ облила.
   Иванъ вздохнулъ и отвернулся къ окну. Снова замолчала она.
   -- Параня! Сказывай, не морочь!! вдругъ черезъ минуту воскликнулъ Иванъ, оборачиваясь и измѣнившись въ лицѣ...-- Сказывай по Божьему... по истинному... любишь ты меня, или потѣшаешься?
   Марѳа Петровна перестала вязать, опустила чулокъ на колѣни и широко раскрыла глаза на Ивана. Параня оторопѣла и закраснѣлась.
   -- Дурной! Дурной! вымолвила кротко Марѳа Петровна.-- Что ты? Аль зелья какого кипучаго поднесли тебѣ? Который годъ любитесь, якобы братъ и сестра родные, а нынѣ, видишь, спросы каки спрашиваетъ. Дурной!
   -- Пускай по Божьему сказываетъ, хоть разъ... Я, Марѳа Петровна, измучился... Я... я... Изрубилъ бы я сего...
   -- Кого это? шелохнулась Параня.
   Марѳа Петровна вытаращила глаза.
   -- Кого? Того, кто всему помѣха!
   -- Ты не стыдись, Иванушка, ужъ приревнуй Парашка къ Туркѣ, къ Махнату... Что полякъ? Ты уберегайся отъ Турки. Въ тѣ поры, что ты въ порученьи будешь, я Парашка съ Туркой повѣнчаю, право-слово! А не то и съ холопомъ какимъ...-- Марѳа Петровна запнулась и прибавила живо:-- Тьфу! до какихъ рѣчей меня довелъ! Кипучка дурашная!-- Марѳа Петровна бросила чулокъ и вышла изъ комнаты.
   Молодые люди остались вдвоемъ. Параня думала о томъ, что Иванъ приревновалъ ее къ Бжегинскому.
   "Стало его полюбить можно... Не къ другому кому, а именно къ Яну приревновалъ Иванъ. Стало онъ лучше всѣхъ здѣсь. Въ Казани всѣ любятъ Яна, всѣ ласкаютъ. А свои?.. Вотъ хоть Ванюша?.. Тихій онъ и добрый; давно любитъ ее, много любитъ... Но въ немъ нѣту чего-то... Чего въ немъ нѣтъ?" Параня глубоко задумалась.
   Наступилъ вечеръ, давно уже князь Иванъ смотрѣлъ на милую, свѣтловолосую головку дѣвушки. Синіе глаза ея остановились на одномъ пятнѣ пола и не двигались. И все лицо это окаменѣло. Ужъ она ли это умѣетъ смѣяться подчасъ такъ звонко и беззаботно?
   -- Молви мнѣ хоть единое словечко! сказалъ Иванъ тихо и грустно.
   Подняла Параня глаза и вздохнула молча.
   -- Любъ тебѣ этотъ конфедератъ? Скажи.
   -- Нѣту, Ванюша, ей-ей. На балѣ, часъ времени былъ любъ. Онъ пляшетъ удало. Однимъ плясомъ меня не приворотишь къ себѣ. Забудешь эдакъ все какъ пляшешь. Голова кругомъ пойдетъ. А очнешься, и опять своя... Понимаешь! Впрочемъ я и сама не понимаю.
   -- Пожалѣешь ты, коли меня убьютъ тамъ мятежники?-- И Иванъ опустился на полъ предъ дѣвушкой, прижимаясь лбомъ къ ея рукамъ, сложеннымъ на колѣняхъ.-- Поплачешь тогда? Скажи.
   -- Молчи, дурной!-- И Параня положила руку ему подъ губы и опять задумалась.-- Вотъ кабы ты, Ванюша,-- заговорила дѣвушка послѣ долгаго молчанія.-- Вотъ кабы ты...-- И она вдругъ опять запнулась.
   -- Что? Сказывай, что?..
   -- Кабы ты... фортецію какую взялъ... Одинъ!! Нѣтъ... Лучше возьми въ полонъ этого атамана! Либо... Постой!-- Она подумала и вздохнула.-- Не знаю и сама... Покажи ты, Ванюша, что ты и удалѣе всѣхъ, и ретивѣй... Вотъ твой братъ!.. Кабы ты Данилой Родивонычемъ былъ!... Ты, Ванюша, ужъ такой смирный... Смотри-ко, какъ въ сказкахъ... Какіе удалые молодцы!.. Вотъ кабы мнѣ... Кабы ты, Ваня... Э!... Пустое я все сказываю! То вѣдь токмо въ сказкахъ... А у насъ въ Казани должно-быть никогда...
   Параня не договорила, понурилась и смолкла уныло. Иванъ глядѣлъ въ ея грустное лицо и дивился: другая опять дѣвушка сидитъ предъ нимъ и непонятныя рѣчи ведетъ...
  

XIV.

   Дѣвушка весь вечеръ промолчала, продумала. А когда пошла спать, легла не простясь съ матерью и пролежала всю ночь не шевелясь и раскрывъ синіе глаза свои на лампадку.
   "Люблю ли я Ваню?" думалось ей.
   И послѣ безсонной ночи, на разсвѣтѣ дня, Параня встала, накинула на себя куцавейку и тихонько вышла на большой балконъ... Было свѣжо. Она укуталась и, прижавшись въ уголъ балкона, выглядывала оттуда на садъ, на городъ и Кремль, полуукрытые сѣрымъ утреннимъ свѣтомъ зари. Пожелтевшія липовыя аллеи, отживъ свое, собирались на очередную смерть; и хотя было тихо, но листья то и дѣло кружились въ воздухѣ и падали на землю, одинъ за другимъ, словно плакали липы на свой ладъ.
   "Тоскливо какъ!" подумала Параня и сгрустнулось ей еще болѣе. Прямо предъ ней черезъ садъ виднѣлись на горѣ кремлевскія стѣны темнымъ вѣнцомъ и среди него пестрѣли храмовыя главы собора и монастырей, отдѣльно отъ всего высилась и рисовалась на блѣдномъ небѣ башня Сумбеки. Лѣвѣе, среди города, виднѣлся барскій домина князей Хвалынскихъ; верхнія окна, выбитыя и темныя, угрюмо чернѣлись въ желтыхъ стѣнахъ. На мертвеца съ провалившимися глазами похожъ былъ этотъ домина.
   Параня прильнула плечомъ къ рѣшеткѣ и, пріютившись отъ морознаго утра, задумала свою неотвязную и докучную думу.
   Понурилась русая безпокойная головка на грудь, и длинная, распущенная черезъ плечо коса спряталась подъ куцавейкой и лежитъ на колѣняхъ... Неровно колышется грудь дѣвушки, взоръ туманится, и не свѣтятся въ немъ синіе лучи. Слезы крупныя, тяжелыя скользятъ черезъ побѣлѣлыя шеки и капаютъ на атласную куцавейку... Плачетъ Параня тихо, горько, непрерывно. И уже не первый разъ сидитъ она тутъ на зарѣ, забившись въ уголъ, и не первый разъ плачетъ потихоньку отъ мамы.
   Чудная дѣвушка Параня! Она ли недавно румяная, рѣзвая, носилась въ мазуркѣ и, пылая огнемъ, страстно смѣялась всему міру въ лицо, а затѣмъ страстно шепталась съ конфедератомъ? Она ли съ побѣлѣлымъ лицомъ и слезами тоски пріютилась теперь на балконѣ?
   Что же съ ней? Первая красавица, первая приданница, обожаемая всѣми -- чего ей нужно? Чего же полусознательно ищетъ она въ мірѣ кругомъ себя, неотступно проситъ въ страстной молитвѣ? Хочетъ она сердце свое золотое, душу свою кипучую отдать безвозвратно... Себя всю отдать, умереть для себя и воскреснуть въ волѣ иной, чужой и милой. Но никто нейдетъ, не беретъ ее въ кабалу.
   Нѣтъ красавицы краше Парани.
   Много поется пѣсенъ любовныхъ на Руси святой про дѣвицу красу со змѣей косой русой до земли, съ очами Божьими, синими, что тихо, безъ лукавства, сердце крадутъ у молодца. Бѣлая, какъ снѣгъ сугробовъ зимнихъ, румяная какъ зорька лѣтняя: бѣлымъ лебедемъ она ходитъ-плаваетъ, взглянетъ душу полонитъ, слово молвитъ -- околдуетъ, усмѣхнется -- солнышкомъ засіяетъ... А полюбитъ?! Все возьми, жизнь возьми, да пусть только на одинъ мигъ въ затишьи ночномъ опутаютъ и обожгутъ молодца эти руки, да эти косы, да эти слезы дѣвичьи! А не полюбитъ, иль разлюбитъ? Прими молодца мать сыра земля. Не родиться бы ему на бѣлый свѣтъ!
   И пѣсни эти всѣ про Параню сложены!
   Бому же уступитъ, въ чьи объятья отдастъ Параню ангелъ-хранитель ея съ колыбели? Съ нимъ однимъ вела она свои ночныя бесѣды дѣвичьи, отъ матери скрытыя, людямъ не вѣдомыя!
   Гдѣ и кто молодецъ тотъ?
   Статенъ и пригожъ милый пѣсенъ русскихъ, черноокій, чернобровый, удалецъ, молодецъ. Лихо скачетъ онъ на конѣ и не боится ни врага лихого, ни лѣсу дремучаго, ни звѣря лютаго. Сердце его золотое, но страшенъ ножъ его острый, вѣрный товарищъ его и заступникъ. Женѣ отъ Бога данъ онъ въ оборону отъ злыхъ людей и бѣдъ бѣдовыхъ и отъ грозныхъ непогодъ житейскаго моря. Знай, жена, люби покрѣпче, ласкай горячей, слушайся вѣрнѣй и спи безбоязно на груди милаго, не страшась ничего, счастливая его счастьемъ, умная его разумомъ, богатая его лаской!..
   Нѣтъ. Не полюбитъ молодца этого Параня. И не онъ ей грезится! Не его она ждетъ...
   Носится Параня скрытымъ помысломъ въ томъ царствѣ червонномъ, гдѣ иные молодцы, все царевичи да витязи, красоты невиданной, молодечества неслыханнаго. На коняхъ шестикрылатыхъ великія дѣла творятъ они. Вороги ихъ и недруги заповѣдные -- не люди, а змѣи-драконы многоглавые, что плаваютъ по морямъ-океанамъ, иль чародѣи злобные, что живутъ на островахъ алмазныхъ, иль рати безчисленныя, что походами ходятъ по царствамъ заколдованнымъ, иль богатыри съ мечами кладенцами, что стерегутъ, проходу не даютъ въ чернограды стобашенные. И страшенъ тотъ царевичъ своимъ ворогамъ, и все по плечу тому витязю, и все на потѣху тому молодцу. На чудномъ конѣ своемъ чрезъ полъ-міра пролетитъ онъ, за облака взовьется, дно морское достанетъ. И чѣмъ беретъ все? Только свиснетъ своимъ посвистомъ, только полой кафтана тряхнетъ, только рукавичку вывернетъ на изнанку, только усъ расправитъ. И бѣгаетъ по міру молва стоустая, величаетъ его дѣла великія. И все творитъ онъ ради милой своей, ради царевны-красоты, что ждетъ его въ теремѣ высокомъ. А принесется онъ, приголубитъ она его да убаюкаетъ на груди своей и сторожитъ всю долгу ночь отдыхъ его отъ подвиговъ громкихъ.
   Вотъ бы съ кѣмъ вѣкъ свѣковать, съ кѣмъ вмѣстѣ и въ одну могилу лѣчь!
   Но нѣту болѣе витязей этихъ на землѣ Русской! Прошли тѣ времена золотыя. Много молодцовъ вокругъ Парани, но ни одному изъ нихъ и не снилось, чего хочетъ дѣвица.
   Что жь? Отдать себя Ивану и скоротать жизнь съ нимъ, радуясь его счастью? Отогнать отъ себя лукаваго лгуна,-- своего коня шестикрылата, что все уноситъ за облака и губитъ дѣвицу? А если будетъ день -- явится витязь нечаянъ, негаданъ, не въ урочный часъ, и заслонитъ собой мужа Иванушку, да поманетъ и уведетъ поцѣлуемъ за собой?
   Горе, горе тогда! Лучше жди, чѣмъ губить и добраго молодца, и себя. Что жь дѣлать, что постылы краснымъ дѣвицамъ Иванушки съ золотою душой, а подавай имъ все молодца съ ножемъ за голенищемъ. Вишь, милуетъ тотъ посвоему, по горячему, и деготь съ нимъ медомъ оборачивается.
   Очнулась Параня отъ благовѣста на храмахъ городскихъ... Садъ голый и сучковатый, липы и трава пожелтѣлыя, а за нимъ, на горѣ, кремлевскіе храмы, главы и шпицы -- все плаваетъ въ розовомъ туманѣ осеннемъ, что саваномъ развернулся и одѣваетъ окрестность. Все тоскливо, сыро и лучисто, будто въ слезахъ, и бѣлесоватымъ пятномъ расплывается восходящее за туманомъ солнце. Крѣпко спитъ еще Татарка-Казань, укрытая мглистыми бѣлыми волокнами, словно ветхимъ рванымъ покрываломъ. Кой-гдѣ, какъ изъ дыръ, торчитъ церковь, домъ барскій, или мечетъ съ минаретомъ. Крѣпко, знать, спитъ еще на зарѣ и мама Парани.
   Нѣтъ, Марѳа Петровна давно уже стояла надъ дочерью и сердце въ ней щемило.
   -- Да повѣдай ты мнѣ горе свое. И впрямь любишь ты что-ль -- кого я не знаю! сказала женщина въ отчаяніи.
   Не выдержала Параня, бросилась и повисла на груди мачихи-матери. И долго плакала про горе свое красавица.
   -- Горе мое -- никого не люблю я!.. И хочу я, мама, помираю хочу!.. Чего, сама не вѣдаю. Знать испорчена я...
  

XV.

   Бричка, запряженная тройкой, удало мчалась по степному пути изъ Казани въ Оренбургъ. Въ ней сидѣли два офицера, а на облучкѣ около ямщика торчалъ бочкомъ деньщикъ, здоровый и пухлолицый малый лѣтъ восьмнадцати. Городищевъ дремалъ, несмотря на толчки. Князь Иванъ сидѣлъ, вперивъ глаза въ окружающую голую равнину. Порою грустный взглядъ его застилали слезы, и онъ почти безпомощно опускалъ голову на грудь. Не тоска разлуки съ бывшею невѣстой, а увѣренность въ ея равнодушіи къ нему и любви къ конфедерату Бжегинскому снѣдала его сердпе. Иванъ ради утѣшенія и самообмана начиналъ мечтать, какъ отличится, захватитъ бунтовщика Ермолая и всѣхъ его товарищей по мятежу... Или половину захватитъ, половину уложитъ саблей... Привезетъ Ермолая въ Казань... Говоръ пройдетъ по городу о князѣ Иванѣ Хвалынскомъ. Куда ни пойдетъ Параня, вездѣ ей будутъ говорить про него и его удалость... Поѣдетъ онъ въ Петербургъ, будетъ представленъ государынѣ. Какъ глянетъ онъ съ плеча на Бжегинскаго: ты, молъ, ссыльный, а о моихъ подвигахъ стонъ стоитъ по всей Руси.
   Двое сутокъ напролетъ Иванъ рубилъ Калмыковъ, Татаръ, мятежныхъ казаковъ, бралъ города и крѣпости, начальствовалъ войсками, то арестовалъ Ермолая, то убивалъ его, то везъ скованнаго въ Казань. Наконецъ давалъ балы въ Казани на мѣстѣ смѣненнаго имъ губернатора фонъ-Брандта... На третьи сутки сонливость Городищева и подвиги князя Ивана какъ рукой сняло.
   Они остановились отдохнуть въ Бульгумѣ на нѣсколько часовъ. Имъ оставалась еще вдвое столько же до Оренбурга.
   Пока они обѣдали на постояломъ дворѣ, мимо окна пронеслась бричка, и въ ней узнали они оренбургскаго офицера Штейндорфа.
   Остановленный ими офицеръ бросился къ нимъ, какъ шальной. Заперлись всѣ трое въ комнатѣ и зашептались.
   Штейндорфъ передалъ имъ много новаго, негаданнаго.
   Фортеція Нижне-Озерная была взята, Татищева взята тоже, и въ ней перебиты, перевѣшаны всѣ. Затѣмъ взяты были еще двѣ фортеціи, и мятежное войско не въ 300 человѣкъ, а въ 30.000 разсыпалось въ окрестностяхъ Оренбурга.
   Все это случилось въ девять дней, съ 24-го сентября по 3-е октября. Губернаторъ Рейнсдорпъ, по словамъ офицера, потерялъ голову. Бригадиры Бѣловъ, Корфъ, Валленштернъ и другіе съ перепугу не слушаются приказаній генерала, и всякій дѣлаетъ, что ему кажется лучше. Изъ города каждый день пропадаютъ бѣглецы. Въ окрестностяхъ сильное волненіе, а на заводахъ Демидова и Строганова бунты. Нурали-ханъ и Киргизы помогаютъ мятежникамъ, и они даже ждутъ себѣ на подмогу китайскую армію въ сто тысячъ... Въ Оренбургѣ ни пороху, ни ядеръ, ни оружія. Нахальство и смѣлость мятежниковъ невообразимы. Всѣми войсками начальствуетъ молодой малый, русый и красивый, лѣтъ двадцати пяти, и войско мятежное считаетъ его за иного, нежели что онъ есть.
   -- За кого же? спросили оба слушателя.
   -- Я далъ честное слово губернатору никому не сказывать. Это содержится въ тайнѣ, пока не придетъ указъ изъ Петербурга, какъ поступать.
   -- Но вѣдь мы же офицеры! обиженно вымолвилъ Городищевъ.
   -- Я клялся не открывать никому,-- самодовольно выговорилъ Штейндорфъ.-- Но вы узнаете скоро сами еще по пути, потому что народъ вьявь толкуетъ о немъ.
   -- У насъ въ Казани называли сего начальника Ермолай Погашевъ? сказалъ Иванъ Хвалынскій.
   -- Нѣтъ! Нѣтъ! Теперь вѣрно извѣстно, Емельянъ Пугачевъ, казакъ бѣглый... Но онъ не начальникъ. Это пущено ими въ ходъ невѣдомо зачѣмъ, ибо Пугачевъ начальствуетъ токмо отрядомъ, а не всѣми войсками. Ихъ много такихъ-то: братья Зарубины, Лысовъ, Твороговъ, Овчинниковъ. Ну да вы все узнаете сами. Но какъ вы проберетесь? Вѣдь вся дорога теперь занята ихъ войсками, да и мосты черезъ Сакмару всѣ сожгутъ по распоряженію Рейнсдорпа.
   -- Что же онъ? Боится что ли, что Оренбургъ возьметъ этотъ... какъ вы сказываете, Пугачевъ что-ли? разсмѣялся Иванъ.-- Вѣдь это не фортеція Разсыпная, что давно разсыпалась сама... Умѣютъ ли они изъ ружей-то палить? Калмыки вѣдь боятся огня.
   Штейндорфъ всталъ и сказалъ съ досадой.
   -- А вотъ ступайте... Увидите, что они умѣютъ и чего не умѣютъ. Останетесь довольны. До свиданія.
   Штейндорфъ усѣлся въ свою бричку и скоро скрылся за пылью, поднятою колесами.
   -- Каковъ Нѣмецъ! А-а? Тайны отъ насъ имѣетъ! А кто болѣе русскій подданый, онъ иль мы? ворчалъ Городищевъ,-- а что, Иване, ежели и доподлинно вся дорога занята?
   -- Да вдругъ попадемъ мы въ полонъ! отвѣтилъ Иванъ.
   -- Да тебя за ноги повѣсятъ! разсмѣялся Городищевъ.
   -- А съ тебя кожу счистятъ, какъ съ Елагина.
   -- То-то ногами задрыгаешь.
   -- Затянешь не хороводную.
   Городищевъ захохоталъ, а князю сгрустнулось при мысли о смерти коменданта Елагина, какъ разсказывалъ ее Штейндорфъ.
   -- Да не враки ли все это, Паша? воскликнулъ Иванъ.
   -- И мнѣ тоже сдается. Тридцать тысячъ войска! А!
   -- А вотъ увидимъ. Можетъ и впрямь все правда. Ты, Максимка, не боишься мятежниковъ? обратился Иванъ къ своему деньщику.
   -- Мнѣ-то что жь бояться: я не охфицеръ,-- отозвался малый.
   Молодые люди пошли садиться въ телѣгу.
   "А вѣдь воевать не такъ сподручно, какъ чается издалече",-- отвѣчалъ теперь Иванъ про себя на свои прошлыя путевыя мечтанія.
   -- Э-эхъ ма! Двухъ смертей нѣту, а одна и безъ Ермолая была у меня на примѣтѣ,-- сказалъ Городищевъ.-- Лишь бы только сразу ухлопали, пулей либо саблей, а то вѣдь псы и доподлинно кожу сдирать начнутъ. Вотъ, я чаю, стоналъ сей горемыка Елагинъ! Ты его, я чаю, видалъ? Куда толстъ былъ! Вотъ не мнился ему такой конецъ.
   Они сѣли.
   -- Съ Богомъ! сказалъ старый ямщикъ сбирая вожжи.
   -- Охъ, да, старинушка! Подлинно съ Богомъ надо -- вздохнулъ Иванъ.
   Иванъ, сытно поѣвшій, вскорѣ задремалъ въ бричкѣ, но закричалъ дикимъ голосомъ во снѣ и проснулся.
   -- Чего ты? Что? встрепенулся Городищевъ.-- Аль судорога?
   -- Охъ, Паша, охъ! Приснилось мнѣ... Тьфу, страсть какая... Вижу, хотятъ Параню Татары какіе-то рѣзать...
   -- Въ Казани....
   -- Нѣтъ. Не знаю... Нѣтъ, какъ-то не въ Казани... И одинъ Татаринъ, вотъ какъ живого вижу, съ большущимъ пятномъ на щекѣ. Знаешь, эдакое красное пятно, что съ рожденія бываетъ.
   -- Знаю. У насъ въ Городищахъ у одной бабы эдакое пятно. Совсѣмъ будто мышь: и хвостикъ, и лапки.
   -- Ну, вотъ, вотъ.
   -- Чегожь ты заоралъ-то?
   -- Тебѣ говорю, онъ Параню рѣзать хотѣлъ,-- объяснялъ Иванъ.
   Черезъ минуту спутники снова оба дремали. Ихъ разбудилъ ямщикъ своими оханьями. Проснувшись, они увидѣли, что стоятъ среди огромной лужи и тины. Лошади ушли въ грязь по животы, колеса едва виднѣлись изъ вонючей воды.
   -- Вотъ-те и здравствуй! выговорилъ Городищевъ.-- Какъ же ты, чортъ старый, заѣхалъ сюда?
   Ямщикъ молчалъ и вздыхалъ.
   -- Что тутъ будешь дѣлать?-- Вѣдь не вывезутъ,-- замѣтилъ Иванъ, глядя на худыхъ лошадей.
   -- Надо, господа, облегчить лошадокъ: вылазить.
   -- Вылазить! По горло въ грязь!-- Ошалѣлъ ты что ли? закричалъ Городищевъ.-- Ну, стегай одровъ-то своихъ, а то я тебя отстегаю.
   Стеганье продолжалось полчаса, но лошади сначала не двигались, а потомъ на каждые три-четыре удара свистящаго кнута стали отвѣчать ляганьемъ.
   -- Раздѣваться да вылѣзать, что жь тутъ! рѣшилъ Городищевъ.
   -- О-го-го! закричалъ вдругъ кто-то сзади, шлепая по поясъ въ грязной, тинистой водѣ.
   Прохожій полѣзъ къ телѣгѣ раскачиваясь, махая руками и помогая этими движеніями вязнувшимъ ногамъ.
   Чрезъ минуту почти подоплывшая фигура оказалась Татариномъ, дюжимъ, высокимъ, бойкимъ и распорядительнымъ.
   -- Садись, бачка, на спину, объявилъ онъ Городищеву.-- Я тебя на сухонькое мѣсто вывезу, а тамъ приду за другимъ.
   Въ одну минуту Городищевъ уже былъ верхомъ на спинѣ Татарина и поѣхалъ на берегъ.
   -- Холодная водичка,-- весело сказалъ Татаринъ, снова шлепая въ тинѣ.
   Черезъ минутъ пять, поставивъ Городищева на ноги, Татаринъ снова и какъ-то даже охотливо лѣзъ назадъ; посадивъ Ивана себѣ на спину, онъ воскликнулъ, смѣясь и поворачивая лицо къ князю.
   -- И-и, бачка, хлѣба мало ѣшь.-- Я такихъ, какъ ты, трехъ унесу до моря Каспицкаго.
   -- Ахъ, Господи! воскликнулъ вдругъ Иванъ.-- Что это? Что?
   Восклицаніе это было такъ громко и странно, что Татаринъ остановился среди лужи и снова вопросительно обернулъ лицо къ своей ношѣ.
   -- Что случилось?-- крикнулъ и Городищевъ.
   -- Да у тебя... У него, Паша... Что жъ это такое? Вотъ диво-то!-- Не къ добру это,-- безсвязно восклицалъ Иванъ, волнуясь, болтая ногами и словно забывая, что сидитъ верхомъ не на лошади, а на человѣкѣ.
   -- Эй, бачка! Эй, оброню... Не бултыхайся! сталъ кричать и Татаринъ, теряя равновѣсіе и увязая въ тинѣ.
   Когда Иванъ былъ на сухомъ пути, а Татаринъ снова отплылъ и зашлепалъ у телѣги, помогая ямщику и лошадямъ, Городищевъ замѣтилъ смущеніе друга, выражавшееся всегда особенно громкимъ сопѣніемъ.
   -- Чего ты носомъ трубишь.
   -- Да у него пятно, Паша. Красное пятно на щекѣ,-- сказалъ Иванъ гробовымъ голосомъ.
   -- Неужто? Чудно! Вотъ такъ чудно! А говорятъ, снамъ не вѣрь.
   -- Я боюсь, Паша.
   -- Чего?
   -- Не къ добру все это.
   -- Эвося! весело воскликнулъ Городищевъ.-- Лишь бы бричку, да лошадей вытащить, да ѣхать.
   -- Нѣтъ, я боюсь,-- грустно говорилъ Иванъ.
   -- Ну, бойся, я тебѣ не помѣха.
   Въ темнотѣ проносились крики ямщика и Татарина.
   -- Но-но-но!.. Дьяволы!
   -- О-го-го-го... Анас-саны!
   Вмѣстѣ съ криками слышался плескъ и шумъ воды, храпъ лошадей и частые удары кнута.
   И долго продолжалось это.

-----

   Гонцы-офицеры безъ особенныхъ случайностей подвигались впередъ итбыли наконецъ верстъ за полтораста отъ Оренбурга, но далѣе проѣздъ сталъ затруднительнѣе отъ сонмища Башкиръ, казаковъ, мужиковъ и всякаго сброда. Въ послѣднія сутки ѣзды на нихъ были четыре нападенія, и имъ пришлось отстрѣливаться. При видѣ огня и даже одного оружія сволочь кидалась въ разсыпную съ хохотомъ или бранью и угрозами.
   -- Не проѣдемъ, братъ, рѣшилъ наконецъ Городищевъ.-- Надо заѣхать въ Сурманаеву къ одному старику. Онъ мнѣ все уладитъ и научитъ. Нынѣ, братъ, надо къ мужику прибѣгать за... какъ это сказывается по заморскому, за протексіоной.
   Въ сумерки они благополучно въѣхали въ деревушку, но изъ первой же избы стремительно бросились на нихъ семь человѣкъ словно по командѣ.
   -- Охвицеры!.. Гонцы!.. Держи! заорали они.
   Городищевъ выпалилъ два раза въ воздухъ, мужики отскочили съ ругательствами.
   На концѣ деревни они остановились, изъ избы выбѣжалъ старикъ.
   -- Здорово, Игнатъ.
   -- Павелъ Павлычъ! быстро и робко обратился хозяинъ къ Городищеву.-- Живѣй, живѣй! увидитъ народъ -- и мнѣ не уйти.
   Молодые люди вылѣзли изъ брички.
   -- Ты за кого, Павелъ Павлычъ? шепнулъ старикъ уже въ сѣняхъ на ухо Городищеву.
   -- Чего? громко вымолвилъ этотъ, не понявъ.
   -- Ништо, ништо, опосля! шепнулъ старикъ.
   Они вошли въ горницу. Отъ старика узнали они все тѣ же вѣсти, что бунтовщики бродили шайками по дорогамъ.
   -- Вы, стало, въ Оренбургъ, Павелъ Павлычъ? сказалъ хозяинъ.-- Съ Нѣмцами укрѣпляться... Та-акъ. Ну, Павелъ Павлычъ, я, родимый, такими милостями обязанъ твоему батюшкѣ, Павлу Иванычу, что все-таки буду вѣрно служить твоей милости. Что прикажешь?.. Пробраться обоимъ надо въ городъ? Добро.
   И старикъ вышелъ.
   -- Онъ, чаю, съ мятежниками за одно, вымолвилъ Хвалынскій.
   -- Пускай. А все жъ, братъ, онъ намъ дѣло справитъ.
   -- Да какъ?
   -- Достанетъ платье перерядиться,
   -- Ну, вотъ. Это страшно.
   -- А иначе не проберешься.
   Едва успѣли молодые люди сѣсть за обѣдъ, какъ вошелъ деньщикъ Максимка, а за нимъ священникъ.
   -- Отецъ Андрей, прихода тутошняго, до васъ дѣло имѣетъ, Павелъ Павлычъ,-- какъ-то неохотно пояснилъ Максимка.
   Священникъ поклонился и объяснилъ, что онъ получилъ изъ города Оренбурга публикацію губернаторскую о мятежникахъ и собирается ее прочесть на утро въ церкви.
   -- Ну, что же, мы же тутъ причемъ? спросили офицеры.
   -- Въ разсужденіи этомъ, господа милостивые, я, свѣдавъ о прибытіи двухъ офицеровъ и воиновъ, прибѣгаю усердно къ вамъ, не оставьте присутствовать во храмѣ, и мнѣ, старику, въ помощь быть. Міряне въ нашемъ поселкѣ -- голые разбойники, да и проходимцевъ здѣсь великое число, мнѣ одному отнюдь вѣры они не дадутъ въ публикаціи, а ради присутствія офицеровъ не отважатся ни на какую скверность.
   -- Да что же мы-то будемъ дѣлать? Въ чемъ помощь окажемъ? спросилъ Городищевъ.
   -- Не ровенъ часъ,-- сказалъ отецъ Андрей,-- меня, старика, за оное чтеніе обидѣть могутъ міряне, при вашемъ же званіи не дерзнутъ.
   Дѣлать было нечего. Они согласились, и священникъ ушелъ довольный.
   Иванъ Хвалынскій всю ночь не смыкалъ глазъ.
   "Вотъ, можетъ-статься, завтра же сражаться придется со всякимъ сбродомъ, думалось ему. Собирались переодѣваться да тайкомъ ѣхать, а тутъ еще внезапно надѣвай полную аммуницію и полѣзай на бунтовщиковъ".
   На утро они одѣлись въ парадную форму и отправились въ церковь.
   Самыя пестрыя и разнородныя кучки окружили паперть, а половина народа была въ пути. Нѣсколько человѣкъ двинулись къ нимъ отъ церкви на встрѣчу и закидали вопросами.
   -- Вы гонцы?
   -- Изъ Москвы? Съ Оренбурга?
   -- Ты что ль объявишь манифестъ?
   -- Да вы государевы что ль? присталъ одинъ рослый казакъ съ котомкой за плечами и съ дубиной.
   -- Государевы... Видишь офицеры,-- удивленно вымолвилъ Городтцевъ.
   -- А гдѣ онъ, батюшка милостивый? Гдѣ?
   -- Кто такое? Про кого ты спрашиваешь?
   -- Государь же.
   -- Какой государь? воскликнулъ Иванъ въ удивленіи.
   -- Вонъ оно что? Вы изъ государевыхъ, да токмо изъ другихъ, сказалъ казакъ съ котомкой и, презрительно усмѣхнувшись, прибавилъ:-- Изъ бабьихъ!
   Кучка отхлынула, косясь и ворча себѣ подъ носъ. Молодые люди вошли въ церковь. На проходѣ ихъ, нѣкоторые кланялись, заглядывали пристально и внимательно въ ихъ лица, но большинство смотрѣло подозрительно и злобно.
   На всѣхъ лицахъ было или смятенье и боязнь, или злоба и насмѣшка.
   Служба началась, церковь все болѣе наполнялась всякимъ сбродомъ. У паперти толпились Башкиры и Татары, не снимая шапокъ. Всѣ ждали нетерпѣливо.
   Послѣ цѣлованья креста отецъ Андрей вошелъ на амвонъ и началъ нетвердо:
   -- Братія, православные христіане и вы иновѣрцы, допущенные во святой храмъ токмо за важностью, чего услышите. Хочу я просвѣтить ваше заблужденіе и остеречь отъ неразумныхъ разглашеній. Послушайте, православные. Господа офицеры порукою суть мнѣ своимъ присутствіемъ во истинѣ того, что я по приказу, коего ослушать не могу, нынѣ буду...
   -- Да ну читай чтоль. Чего болты болтать,-- заворчалъ въ толпѣ огромный мужикъ плечомъ выше всѣхъ.
   -- Паша, гляди,-- шепнулъ Иванъ.-- Позналъ ты энтого дикобраза?
   -- Тотъ мужикъ, что у Деталя въ услуженьи былъ.
   -- Самый онъ. Ахъ бездѣльникъ! Вѣдь онъ въ шайку пробирается. И какъ живо! Знать не пѣшкомъ.
   Батюшка между тѣмъ долго раскладывалъ листъ и, погладивъ его рукой, наконецъ началъ читать:
   -- "По указу Ея Императорскаго Величества Государыни Императрицы Екатерины Алексѣевны, отъ губернской канцеляріи, отъ господина оренбургскаго губернатора, генералъ-поручика и кавалера Ренсдорпа публикуется. Извѣстнымъ учинилося, что о злодѣйствующемъ съ Яицкой стороны въ здѣшнихъ обывателяхъ, по легкомыслію нѣкоторыхъ разгласителей, носится слухъ, якобы отъ другого состоянія, нежели какъ есть. Но онъ, злодѣйствующій, въ самомъ дѣлѣ бѣглый донской казакъ Емельянъ Ивановъ сынъ Пугачевъ, который за его злодѣйство наказанъ кнутомъ съ поставленіемъ на лицѣ его знаковъ, но чтобы въ томъ познанъ не былъ, того ради онъ предъ предводительствуемыми никогда шапки не сымаетъ, чему нѣкоторые изъ здѣшнихъ бывшихъ у него въ рукахъ самовидцы, изъ которыхъ одинъ солдатъ Демидъ Куликовъ, вчера выбѣжавшій, точно засвидѣтельствовать можетъ, а какъ онъ, Пугачевъ, съ измѣнническою его толпою, по учиненіи нѣкоторымъ крѣпостямъ вреда, сюда идетъ, то по причинѣ того ложнаго разглашенія всѣмъ здѣшнимъ обывателямъ объявляется, что всякъ самъ изъ поступковъ его можетъ понять, что онъ, Пугачевъ, злодѣй и какъ изверженный отъ честнаго общества старается вѣрноподданныхъ Ея Императорскаго Величества честныхъ рабовъ поколебать и ввергнуть въ бездну погибели, а при томъ имѣніемъ ихъ обогатиться, какъ то онъ въ раззоренныхъ мѣстахъ и дѣлаетъ. Въ предвареніе чего всякій увѣщевается, во время наступленія его съ измѣнническою шайкой, стараться для сохраненія общества, дома и имѣнія своего стоять противъ толпы его до послѣдней капли крови своя, такъ какъ вѣрноподданнымъ Ея Императорскаго Величества рабамъ надлежитъ и присяжная каждаго должность обязуетъ и отнюдь никоимъ ложнымъ разглашеніямъ не вѣрить".
   Отецъ Андрей кончилъ. Гробовое молчаніе наступило кругомъ, но вдругъ громадный Вавила выступилъ изъ толпы къ амвону и выговорилъ:
   -- Батька! А манифестъ?
   -- Какой манифестъ? тихо отвѣчалъ священникъ.-- Иного ничего мнѣ не прислано.
   -- Не прислано... Э-эхъ ты батька, батька! Онъ, ребята, не то вычиталъ намъ, это все отводъ.
   -- Это одно лукавство ихнее! раздался голосъ изъ толпы.
   -- Морочитъ, косица! усмѣхнулся Щенокъ.
   -- Ты кто таковъ, чтобы во храмѣ Божьемъ священнослужителя поносить и оскорблять? воскликнулъ отецъ Андрей.
   -- Я васъ, батюшка, не поношу и не оскорбляю. Мнѣ плевать на васъ. А ты читай, что показано. Какой ты тутъ намъ огородъ вывелъ. Бѣглый казакъ? Кто такой бѣглый? А?! За это, вѣдаешь ли, какъ гораздо тебѣ бороду надрать можно, а то и еще гдѣ... Вѣдаешь ли, чего всякъ за царское изблеванье удостоенъ бываетъ. За это и тебя попа, и попадью твою свяжутъ хвостами да въ рѣчку.
   -- Правда! Истинно!-- закричали голоса: -- читай, что показано.
   -- И опять сказать,-- громче выговорилъ ободренный Щенокъ.-- Демидъ Куликовъ, что ты вычиталъ тутъ, кто таковъ?
   -- У насъ такого и въ заводѣ не было на слободѣ. Не было, не было!-- закричали голоса.
   -- Сія публикація изъ Оренбурга,-- сказалъ священникъ,-- и оный Куликовъ...
   -- Самъ-то ты куликовъ по болоту гоняешь. Манифестъ читай.
   -- Подай манифестъ, манифестъ!-- завопили отовсюду.
   -- Слушайте, братцы!-- выступилъ Городищевъ.-- Батюшка прочелъ вамъ, что слѣдовало, а иного манифеста никакого нѣтъ. Ты же, бездѣльникъ, какъ сюда попалъ? Народъ морочить!
   Щенокъ прищурился въ отвѣтъ и приставилъ руку козырькомъ ко лбу.
   -- А-а! Преблагороднѣйшій Павелъ Павлычъ. Здорово. Прости, что опозналъ друга пріятеля. Отдалече не вижу. Какъ можешь! Поздоровкаемся.-- И Щенокъ приблизился, грубо усмѣхаясь, и полѣзъ въ объятья Городищева.
   -- Мерзавецъ!-- воскликнулъ Городищевъ, ударивъ его въ лицо.
   -- Во храмѣ Божьемъ! Осквернять святыню Господню! Вонъ изыдите, вонъ! Окаянные грѣшники!-- воскликнулъ вдругъ отецъ Андрей, поднявъ руки и словно выросъ на полголовы. Глаза его сверкнули, голосъ гремѣлъ, и всякій изъ толпы, взглянувъ ему въ лицо, потуплялся и шелъ изъ церкви.
   Щенокъ между тѣмъ собрался было отвѣчать офицеру словами и дѣломъ, но священникъ, маленькій и тщедушный, ухватилъ за воротъ допотопнаго звѣря и кликнулъ причетъ.
   Церковь уже опустѣла. Щенокъ поглядѣлъ на отца Андрея и тоже слегка смутился. Что-то особенное и непонятное ему увидалъ онъ въ лицѣ этого попа, надъ которымъ сейчасъ шутилъ. Вдобавокъ Щенокъ увидалъ себя одного въ рукахъ шести человѣкъ.
   -- Ты, батюшка, прости. Я предъ Богомъ... Ты, Павелъ Павлычъ, не гнѣвися за мою преданность. Я обрадовался, что повстрѣчалъ тебя.
   -- Подобаетъ, господа офицеры,-- заговорилъ отецъ Андрей,-- спутать его и при проходѣ ссыльныхъ сдать въ гонку до города.
   Щенка окружили, но онъ уже очнулся отъ перваго смущенія, выше всѣхъ снова спокойно смотрѣлъ на нихъ, словно съ помоста.
   -- Господа благородные и ты, батюшка,-- заговорилъ онъ хладнокровно.-- Сами вы сказываете, не приличествуетъ во храмѣ Божьемъ озорничать. Я же, по безвинности моей, вамъ не покорюсь, и коли вы полѣзете мнѣ въ лапы, то я тутъ токмо нагрѣшу съ вами. Всѣхъ шестерыхъ по силѣ своей дюжой помну и церковь Божію съ вами испакощу. Вотъ что!
   Щенокъ повернулся, пошелъ изъ церкви, и никто его не тронулъ.
   -- Какова расшива плыветъ!-- сострилъ кто-то изъ причетниковъ.
   -- Не зѣло много въ помочь вы мнѣ были, господа офицеры,-- укоризненно заговорилъ отецъ Андрей.-- Только драку во храмѣ завели!..
   Молодые люди смутились и молчали. Отецъ Андрей все еще былъ взволнованъ и совсѣмъ иной человѣкъ.
   -- Чудной человѣкъ этотъ попъ,-- сказалъ Иванъ, выходя изъ церкви.
   Въ слободѣ густая толпа остановила ихъ снова.
   -- Стой! Воины! Мы вашего писательства въ храмѣ отвѣдали, отвѣдай и вы нашего. Чье лучше да истиннѣе? Читай ты, воловье рыло!-- закричали Щенку, толкая и подсаживая его на телѣгу.
   -- Нешто я грамотный, дурни! Мое дѣло слухать, а не разбирать печатки,-- отозвался Щенокъ презрительно.
   -- Гдѣ Пупырь? Подай Пупыря!.. Пупырь, Пупырь!-- завыла толпа.
   Появился Пупырь, маленькій, плюгавый мужичонка, съ выбитымъ глазомъ.
   -- Держи вотъ! Бери въ руки-то, очумѣлый!-- кричалъ на Пупыря Щенокъ, и совалъ ему печатный листъ.
   Пупырь взялъ его и, глупо усмѣхаясь, шевелилъ губами, словно разминалъ ихъ для предстоящаго чтенія.
   -- Да держи ближе къ глазу-то, чортъ!-- училъ Щенокъ.-- Аль ты носомъ честь будешь?
   Пупырь похрипѣлъ и началъ было читать по складамъ:
   -- По у-ка-зу е-го им-пе-ра...
   Но вдругъ появился изъ толпы человѣкъ, мѣщанинъ съ виду, вытащилъ изъ рукъ Пупыря листъ и, сложивъ его, спряталъ въ карманъ.
   -- Чего жъ ты, Елисей Онуфричъ? Не замай господа офицеры нашинской грамоты отвѣдаютъ.
   -- Негодно, братцы!-- вымолвилъ явившійся.
   Это былъ купецъ Долгополовъ или названный Елисей Обваловъ.
   -- Вѣрьте слову, негодно,-- заговорилъ онъ,-- не вѣдомо еще, чѣмъ Господь порѣшитъ. Насъ ли поищетъ милостью, либо врага возвеличитъ намъ въ наказанье. Коли ужь батюшка нашъ одолѣетъ врага, то господа офицеры свѣдаются въ скорости обо всемъ, чего они, мнится мнѣ, еще и не вѣдаютъ по сей часъ. Коли же насъ врагъ одолѣетъ, эти господа офицеры объ васъ не преминутъ вспомнить, и весь вашъ поселокъ въ Сибирь уйдетъ. Смѣкайте, православные, истинно ли я сказываю.
   -- Молодчина Елисей Онуфричъ!-- загудѣло десять голосовъ.-- Прячь, прячь! Наша грамота имъ и не по рылу.
   -- Да что же все это значитъ?-- нетерпѣливо заговорилъ Иванъ.-- Что вы хотѣли читать, и чего такого мы не вѣдаемъ?
   -- Я кума мила, въ овинъ повела, а чей куманекъ, мнѣ не домекъ!-- запѣлъ весело Обваловъ, приплясывая и семеня ногами по землѣ въ тактъ словамъ.
   Толпа захохотала.
   -- Да что вы таите-то? О комъ рѣчь? Оголтѣлые!-- взбѣсился Городищевъ.-- Коли о томъ бездѣльникѣ и ворѣ Емелькѣ Пугачевѣ, то вамъ читано было, что онъ каторжникъ клейменый.
   -- Нѣтъ тутъ тебѣ Емельки Пугачева... Чего приплетать небылицы-то!-- крикнули изъ толпы.-- За хвостъ бы, да объ землю!
   -- Нишни! Вы!-- погрозился Обваловъ на толпу.-- Ступайте, господа офицеры, своимъ путемъ-дорогою; може свидаемея еще когда. Не поминайте лихомъ. Мое почтевье. Эй, Алеша! Куда онъ дѣлся? Запрягать пора бы и въ путь... Ну, ребята, вали по домамъ. Черезъ двѣ недѣльки я опять у васъ побываю на обратномъ.
   -- Заѣзжай, Онуфричъ, заѣзжай!-- подхватила толпа и стала расходиться по слободѣ.
   Треть всей толпы, съ виду проходимцы, побрели вонъ изъ деревни по Оренбургскому тракту.
   Молодые люди вернулись домой, раздосадованные, чувствуя, что все утро проиграли глупѣйшую роль въ своихъ мундирахъ. Старикъ Игнатъ явился къ нимъ съ охапкой.
   -- На вотъ, ваше благородіе. Одежда богатая, безъ рубля алтынъ весь товаръ стоитъ.
   Старикъ бросилъ на лавку цѣлую кучу сѣренькаго платья.
   Ввечеру молодые люди со смѣхомъ снимали свои мундиры и надѣвали верблюжьи кафтаны, шаровары и рысьи шапки.
   -- А во и сайдаки со стрѣлами!-- принесъ имъ хозяинъ пару калчановъ калмыцкихъ.-- Пистолеты и сабли все зацѣпите, пригодится. Сайдаки токмо для виду. Коли ужь кто остановку причинитъ, то ты, Павелъ Павлычъ, запомни молвить такъ-то: лешты балдыранъ. И учинитъ всякъ пропускъ, коли онъ начальный, а коли ужь гулебщикъ, либо бѣгунъ какой, то не жди, сплюнь ему въ рожу изъ пистолета.
   -- А что такое: лешты балдыранъ?
   -- А лѣшій ихъ знаетъ. По ихнему калмыцкому чтой-то. Токмо сказываю: всякъ старшой пропускъ чинитъ по семъ словѣ.
   Въ ночь молодые люди собрались въ дорогу, но запоздали проискавъ и прождавъ напрасно Максимку. Хозяинъ наконецъ, подробно разспросивъ на селѣ о деньщикѣ, доложилъ, что мальчугана видѣли съ кѣмъ-то изъ проѣзжихъ, котораго онъ называлъ Алексѣемъ, и что съ тѣхъ поръ онъ не ворочался домой.
   -- Ну и шутъ съ нимъ, коли сбѣжалъ,-- рѣшилъ Иванъ.
   Оставивъ мундиры, кой-какія вещи и бричку у Игната, офицеры выѣхали верхомъ Калмыками. Съ ними же поѣхалъ отряженный проводникъ, родомъ Башкиръ. Игнатъ подробно наказывалъ ему, какъ сдать господъ съ рукъ на руки на уметъ Шамая, Татарина близъ Бердской слободы.
   -- Оный Шамай много мнѣ одолженъ и во всемъ вамъ служить будетъ. Ну Господь съ тобой, Павелъ Павлычъ, и ты, ваше сіятельство. Можетъ, Богъ дастъ, на доброе вернетесь, чѣмъ съ Нѣмцами укрѣпляться супротивъ закона! Да не лихъ вамъ. Молоды...
   -- Что ты, Игнатъ? удивился Городищевъ, уже выходившій въ сѣни.
   Старикъ не отвѣчалъ и обратился къ Башкиру:
   -- А ты, свиная нехристь, крѣпко накажи отъ меня Шамаю, что коли доставитъ господъ въ Оренбургъ сохранно, то пусть засылаетъ кого сюда за моею чалою кобылой. Даромъ стало, а не за деньги. У меня одно слово! Да онъ все это пойметъ самъ. Ты токмо не запамятуй о кобылѣ-то.
   -- Якши, якши,-- кивалъ этотъ головой.-- Ладно.
   -- А не доставитъ господъ въ цѣлости, я ему, басурману, съ плечъ голову снесу. Нонѣ оно самое повычное. Совсѣмъ непримѣтна стала жизнь человѣка. Скажутъ, казакъ атаманъ убилъ за сопротивленье закону. Ну Господь васъ храни. Вотъ и я, Павелъ Павлычъ, дожилъ, что тебѣ отплатилъ за милости и щедроты твоего батюшки покойнаго.
   Молодые люди молча перекрестились, молча сѣли на лошадей и выѣхали за ворота. Смутно было у нихъ на душѣ.
   Ночь стояла свѣжая, свѣтлая и серебристая. Слобода спала, а за ней разстилалась степь голая и отверстая во всѣ края.
  

XVI.

   Отъ деревни Сурманаевой до умета Татарина Шамая путники, переодѣтые Калмыками, доѣхали благополучно. На второй день на зарѣ подскакали къ нимъ три яицкіе казака, слегка пьяные, но, увидя оружіе, отъѣхали въ сторону, только одинъ крикнулъ:
   -- У калмыцкой собаки пистолей не видывано! Кого морочите! Коли же вы гонцы въ Оренбургъ съ грамотами, такъ вамъ бы честію явиться къ царю.
   -- Къ какому такому царю? закричалъ Иванъ.
   -- Къ какому? Одинъ царь-то!
   -- Поди опохмѣлись!-- крикнулъ Городищевъ.
   -- Скажи ему, бачка, шепнулъ башкиръ,-- Разина ты порода. Ой! не карашо для Яицка казакъ.
   -- Эй, ты, слушай! крикнулъ Городищевъ.
   -- Чего, отозвался одинъ.
   -- Разина порода!
   Казаки погрозились кулаками и собрались было ѣхать, но вдругъ одинъ изъ нихъ, будто укушенный, повернулъ коня и подскакалъ ко мнимымъ Калмыкамъ, а за нимъ и другіе двое. Иванъ оторопѣлъ, хотѣлъ взяться за пистолетъ, а рука вытащила саблю. Городищевъ выпалилъ разъ и промахнулся. Всадники сшиблись, а башкиръ вскрикнулъ: "Гайда!" и припустилъ лошадь во весь духъ, куда глаза глядятъ.
   -- Давай грамоты -- помилуемъ! кричалъ передовой, налѣзая на Ивана съ саблей.
   Городищевъ выпалилъ еще изъ другого пистолета, и налѣзавшій на Ивана старый казакъ съ ругательствомъ свалился на землю. Лошадь ускакала. На другого бросился Городищевъ съ саблею и крикнулъ Ивану:
   -- Пали, пали!
   Иванъ отвернулся отъ удара подскакавшаго къ нему третьяго казака, бросилъ саблю на землю и, вынувъ пистолеты, выпалилъ безсознательно изъ обоихъ заразъ чуть не въ упоръ. Раненый конь противника взвился на дыбы и опрокинулся, а казакъ, съ пулей въ головѣ, мертвый грянулся о землю, оставшійся повернулъ лошадь и ускакалъ во весь опоръ. Иванъ пустился было съ крикомъ въ погоню, но вспомнилъ, что безоруженъ.
   -- Эка обида! Ну, попадись ты мнѣ! крикнулъ Иванъ, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ испытаннаго.
   Молодые люди съѣхались, переглянулись и вздохнули.
   -- Ну, вотъ и побились! весело тряхнувъ головой вымолвилъ Городищевъ.-- Въ первой разъ въ жизни. Что жь? Двое на трое вѣдь. Токмо ты, воинъ, зачѣмъ же саблю-то бросилъ на земь?
   -- Я, Паша, ничего и не смекну. Какъ все это повершилось. Охъ, Господи!.. Двоихъ!.. И зачѣмъ лѣзли? помолчавъ выговорилъ Иванъ, отворачиваясь отъ двухъ труповъ, распростертыхъ на землѣ.
   -- Чего тебя трясетъ-то? Со страху?
   -- Отвратнѣе ничего нѣтъ: человѣчью кровь лить! прошепталъ Иванъ.
   Раздался топотъ, оба вздрогнули и обернулись. Это былъ Башкиръ.
   -- Ловкій ты песъ, свиное ухо!
   -- Мой, господа, ничего. Нѣтъ сайдакъ, нѣтъ сабля!
   -- А ноги есть, чтобъ удирать.
   -- А ноги не мой, ноги у маштакъ,-- хладнокровно отвѣтствовалъ этотъ, сваливая вину на лошадь.
   Въ полдень молодые люди были въ окрестностяхъ Оренбурга на уметѣ Татарина Шамая. Маленькій востроглазый и живой человѣкъ объяснилъ имъ прямо и просто:
   -- Проявился у насъ и идетъ въ Москву на царство вступать государь Петръ Ѳедорычъ. Всѣ здѣшнія фортеціи батюшка ужъ порастресъ, да и самый Аранбурхъ малость повредилъ.
   Молодые люди были поражены извѣстіемъ. Шамай обѣщался, однако, ради полученія чалой кобылы, самъ доставить ихъ до Оренбурга, ѣхать только слѣдовало по ночамъ, объѣхать деревушку Каргале, переплыть въ лодкѣ Сакмару и, бросивъ лошадей, пѣшкомъ войти въ городъ.
   -- А твой два маштакъ мнѣ даритъ! выговорилъ себѣ Шамай обѣ лошади въ награду за проводы.
   Молодые люди отдыхали еще на уметѣ. Проѣхать было нельзя отъ постоянныхъ разъѣздовъ мятежниковъ изъ Берды.
   На третій день въ полдень, когда Городищевъ сидѣлъ, зѣвая на лавкѣ, а Иванъ дремалъ въ углу, вдругъ вбѣжалъ Шамай.
   -- Смотри! Смотри! Господа! Ѣдутъ!..
   Оба вскочили съ мѣстъ.
   -- Что такое? Кто ѣдетъ?
   -- Смотри! Всѣ ѣдутъ. Много! Много ѣдутъ!
   Молодые люди бросились къ окнамъ. Послышался густой топотъ и вскорѣ появилась конница. Впереди всѣхъ скакалъ на лихомъ сѣромъ жеребцѣ, въ аломъ кафтанѣ и въ алой шапкѣ, молодой малый, съ русою бородкой. Онъ красиво и молодцевато сидѣлъ въ сѣдлѣ, а конь его размашисто ступалъ по дорогѣ. За нимъ скакало человѣкъ шесть казаковъ въ разноцвѣтныхъ кафтанахъ, а сзади не вдалекѣ неслась цѣлая ватага конныхъ всякаго разбора, человѣкъ до тридцати, старые и молодые, красивые и дурнорожіе, нарядные и оборванные, и наконецъ одинъ краснолицый, сутуловатый и безносый.
   Первая кучка пронеслась молодцовато, вторая на плохихъ лошадяхъ. Кто вскачь, кто рысью, въ перемежку. Шумъ, веселый говоръ, гиканье и смѣхъ заглушали конскій топотъ. Безносый, отставъ ото всѣхъ, махалъ шашкой и качался въ сѣдлѣ, очевидно пьяный. Двое казаковъ ради потѣхи ѣхали за нимъ и подгоняли нагайками его хромую лошадь. Иванъ, при видѣ русаго молодца, ахнулъ и протеръ глаза:
   -- Господи помилуй! воскликнулъ онъ вдругъ.
   -- Ваня! Ваня! воскликнулъ Городищевъ!-- Вотъ похожъ-то!
   -- На Параню! изумленно выговорилъ Иванъ, глядя на друга.
   -- Въ одно слово! тоже съ изумленіемъ вымолвилъ Городищевъ, и оба молча поглядѣли другъ на друга.
   -- Вотъ чудно-то,-- сказалъ наконецъ Иванъ.-- Живая Параня въ кафтанѣ. Господи помилуй!
   -- Видѣлъ, господинъ? Видѣлъ? приставалъ между тѣмъ Шамай. Онъ!-- Пётра Ѳедорычъ!
   -- Вотъ тебѣ и бездѣльникъ Емелька съ рваными ноздрями, да клейменый. Вѣдь красавецъ просто,-- сказалъ Иванъ.
   -- На казака бѣглаго походитъ мало, что ни говори! рѣшилъ Городтцевъ задумчиво.-- Одно слово Прасковья Алексѣевна, будущая княгина Хвалынская,-- прибавилъ онъ смѣясь.
   -- Якши! А? Петра Ѳедорычъ. Якши! Харашо? сказалъ Шамай, подбоченясь и представляя всадника на конѣ.
   -- Ничего!.. Для злодѣя хорошъ! усмѣхнулся Иванъ, качая головой въ недоумѣніи.
   -- Бѣглый ли? Емелька ли казакъ? спросилъ Городтцевъ.-- Просто диво! Ей ей!
   -- Кто жь вѣдаетъ? Не мы крестили, Паша,-- засмѣялся Иванъ.
   -- А-ахъ! Якши! повторялъ Шамай...-- Якши! Харашо Петра Ѳедорычъ!
  

XVII.

   Черезъ часъ въ большой татарской хатѣ, середи деревушки Каргале, сидѣли кругомъ человѣкъ десять казаковъ и держали совѣтъ. Русый молча сидѣлъ съ ними и никѣмъ не спрашиваемый задумчиво глядѣлъ на тусклый свѣтъ маленькаго окошка изъ слюды! Пугачева не было. Онъ уже дня три пропадалъ безъ вѣсти.
   Атаманскій кругъ послѣ совѣщанія рѣшилъ итти на утро къ Орской фортеціи, гдѣ, сказывали бѣгуны, много казны, пороху и оружія. Чика совѣтовалъ выступить немедленно съ вечера.
   -- А по мнѣ сейчасъ бы и въ путь,-- прибавилъ Лысовъ.
   -- Обождите, атаманы, Иваныча!-- сказалъ Чумаковъ.-- Онъ вѣдь не зря шляется. Можетъ новое что свѣдаетъ да привезетъ.
   -- Пугачева неча ждать,-- вмѣшался Овчинниковъ.-- Онъ можетъ ужъ давно въ острогѣ Оренбургскомъ сидитъ теперь. Больно прытокъ. Чего вздумалъ развѣдывать самолично... Вотъ и провѣдалъ себѣ кандылы.
   -- Пожалуй, что сидитъ!-- сказалъ Лысовъ.-- Нехай. Съ нимъ согласія мало. Что ни вздумай кругъ, а онъ на свое тянетъ да вершитъ...
   -- А много бы ты безъ него-то навершилъ?-- сердито отозвался Чумаковъ.-- Кто все развѣдываетъ, да все знаетъ, гдѣ какъ извернуться? Ты, что-ль, пьяная рожа?
   Лысовъ отвернулся и промолчалъ.
   -- Да, безъ Емельяна мы бы еще пожалуй около Яицка по степи зря кружили, сказалъ Русый.-- Онъ повелъ на фортеціи. Онъ же ухитрился какъ и Татищеву взять. Онъ же потомъ...
   -- Ну да!-- злобно перебилъ Лысовъ.-- Вѣстимо не ты, а онъ выдумщикъ у насъ и коноводъ. Ему бы ужъ и Петромъ Ѳедорычемъ быть, а не тебѣ, тётенька. Тебѣ бы въ кормилицы итти.
   Русый молчалъ, только слегла поблѣднѣлъ.
   -- Полно лаяться, Лысовъ, замѣтилъ Чумаковъ.
   Казаки поднялись и вышли на улицу. Атаманы стали готовиться ѣхать къ своимъ отрядамъ, чтобы на утро выступить къ Орской крѣпости.
   Черезъ полчаса кто-то крикнулъ:
   -- Пугачевъ!.. Онъ! Ѣдетъ, ѣдетъ!
   -- Емельянъ Иванычъ!-- повторилось на улицѣ и въ хатѣ, и всѣ зашевелились на встрѣчу.
   Пугачевъ въ сопровожденіи двухъ татаръ, усталый, но довольный и веселый, шагомъ подъѣхалъ къ хатѣ.
   -- Здорово, атаманы лежебоки. Я чаю вы ужъ упокоеньемъ поминали меня.
   Поѣвши и напившись каймаку, Пугачевъ спросилъ:
   -- Какъ дѣла, атаманы? Выкладывай свое. А тамъ я свое вытрясу.
   -- Да гдѣ ты былъ-то?-- спросилъ Чумаковъ.
   -- Гдѣ меня нѣту? Ну сказывай напередъ у васъ, лежебоки, что новаго? Что нашъ Петръ Ѳедорычъ, воздыхаетъ да сопитъ. А?
   Чика объявилъ рѣшеніе казацкаго круга итти на Орскъ.
   -- Это зачѣмъ?-- рѣзко спросилъ Пугачевъ.-- Почто ужъ не прямо въ Сибирь? Въ Иркутскъ? Право. Ишь что высидѣли. Это ты что-ль, Лысовъ, выпялилъ?
   -- Я сказывалъ, что ты не будешь въ согласникахъ.
   -- Въ Сибирь-то итти? Не спѣши. Всѣ тамъ будемъ. А теперь своею волей итти туда незачѣмъ.
   -- Что-жъ дѣлать-то!-- сказалъ Чика.-- Въ степи сидѣть, да ждать, чтобы выступили войска изъ Оренбурга?
   -- Зачѣмъ? Нѣтъ мы сами на Оренбургъ выступимъ. Мало, что пожгли его, мы его штурмовать будемъ.
   Послѣ долгаго спора и отказа большинства итти на городъ, Пугачевъ всталъ, надѣлъ шапку и вымолвилъ:
   -- Счастливо оставаться, атаманы.
   -- Куда ты?-- вымолвилъ все время молчавшій Чумаковъ.
   -- Въ степь, кличъ кликать. И черезъ недѣлю у меня, Емельяна Иванова, будетъ армія въ десять тысячъ не хуже вашей, а съ ней я пойду на Оренбургъ. А чучело-то это мнѣ не нужно,-- кивнулъ онъ головой на Русаго.
   -- И я съ тобой, Иванычъ!-- сказалъ Чумаковъ, вставая.
   -- Полно, атаманы!-- вымолвилъ Чика.-- Коли у насъ въ разбродъ пойдетъ, то намъ не жить. Ну бытъ по твоему, Емельянъ Иванычъ. Токмо скажи ты мнѣ, поясни, почему ты на такое дѣло идешь? Оренбургъ -- не Татищева! Свѣдалъ ты что-ль про нихъ что?
   Пугачевъ разсказалъ все, что узналъ, и передалъ подробныя свѣдѣнія объ Оренбургѣ, количествѣ гарнизона, о хлѣбныхъ запасахъ, о настроеніи солдатъ и казаковъ, о страхѣ, господствующемъ въ жителяхъ.
   -- Они опасаются, что мы полѣземъ на городъ: ну стало намъ и надо быть лѣзть. Небось, Москва не опасается. Вотъ что! А самое главное всѣмъ болтать я не стану. А вотъ ты Чика да Чумаковъ пойдемъ со мной. Я вамъ скажу, что у меня на умѣ. А ты, Лысовъ, не ходи, достань косушку вина, да и утѣшайся, а то съ Петромъ Ѳедорычемъ зубоскаль...
   И трое казаковъ вышли на улицу и, тихо разговаривая, пошли по слободѣ.
  

XVIII.

   Среди ночной тиши Городищевъ и князь Иванъ тихо подвигались на усталыхъ коняхъ черезъ пустую степь и трепетно ожидали, когда ихъ проводникъ Шамай укажегь имъ рѣчку и скажетъ: вотъ Сакмара.
   Пока они не переправились черезъ Сакмару, жизнь ихъ была на волоскѣ, потому что повсюду виднѣлась конная и пѣшая сволочь. То и дѣло останавливали и опрашивали Шамая то Яицкіе казаки, то татары и калмыки.
   Наконецъ Шамай, ѣхавшій впереди, привсталъ на стременахъ и, вытянувъ руку съ нагайкой предъ собой, вымолвилъ:
   -- Сакмара! Вашъ можно теперь башка крестилъ и слава Богъ говорилъ.
   Впереди змѣйкой извивалась въ камышахъ и блестѣла небольшая рѣка...
   -- Конь пропадай... Конь я бери. А вамъ съ Богомъ на ноги и Оренбургъ бѣги...
   Молодые люди спѣшились. Шамай пошелъ искать въ высокомъ тростникѣ спрятанную лодку.
   -- Чаятельно, святки и ряженье наше миновались; черезъ часъ будемъ въ Оренбургѣ!-- весело заговорилъ Городищевъ.
   Въ степи раздался топотъ скачущихъ. Молодые люди вздрогнули и собрались опять садиться на коней. Шамай выскочилъ изъ тростника.
   -- На нога! на нога! Ступай въ будара. Гайда! Гайда! Мой возьми конь! Шамай сѣлъ на лошадь, схатилъ двухъ другихъ подъ уздцы и скрылся съ ними въ тростникѣ шаговъ за двѣсти.
   Молодые люди бросились въ мѣсто, откуда выскочилъ Шамай, и найдя будару, т.-е. маленькую лодку, легли въ нее. Топотъ и голоса раздались въ нѣсколькихъ шагахъ, и Иванъ увидѣлъ сквозь тростникъ четырехъ всадниковъ, приближавшихся шибкой рысью.
   -- А коли-жъ и они за бударой?-- шепнулъ Иванъ.
   -- Избави Господь!-- отозвался Городищевъ.
   -- Не предалъ ли насъ Шамай? Сглазилъ я, Паша.
   Всадники подъѣхали шаговъ на десять и стали. На секунду тишина воцарилась надъ рѣкой, только лошади ихъ тяжело дышали...
   -- Весла есть, отчалимъ,-- шепнулъ Городищевъ.
   -- Зашумитъ тростникъ!.. Не можно! Ахъ, что дѣлать, Паша? Говори! Говори! заметался Иванъ. Отчалить?
   -- Нѣтъ! Молчи.
   -- Стой! Паша, коли я помру, а ты спасешься, скажи Паранѣ, что я, помирая...
   -- Ну тебя! Молчи. Типунъ тебѣ.
   Одинъ изъ всадниковъ обернулся къ остановившемуся поодаль Татарину и крикнулъ:
   -- Лай-ханъ, будара тутъ будетъ?
   -- Ma, бачка! Не величка есть!
   И задній объѣхалъ ихъ, приближаясь къ самой рѣкѣ.
   -- Отчаливай, чуть не въ слухъ выговорилъ Городищевъ.
   Молодые люди судорожно и отчаянно уперлись веслами въ берегъ, крѣпко налегли на нихъ, и будара скользнула на сажень отъ берега. Тростникъ зашелестѣлъ слегка, но тотъ же голосъ крикнулъ громко:
   -- Лай-ханъ! Не надо!..
   Молодые люди выплыли на средину рѣки. Иванъ гребъ, что было силы, а Городищевъ присѣлъ на середкѣ, и держалъ оба пистолета на готовѣ, въ случаѣ если на нихъ бросятся вплавь.
   -- Эй, кто тамъ? Кто такіе?-- крикнулъ имъ тотъ же голосъ повелительно, когда они выбрались изъ камыша.
   -- Молчи, Паша!
   -- Небойсь... Дай только отъѣхать...-- шепнулъ Городищевъ.
   Одинъ всадникъ подъѣхалъ къ самому берегу и крикнулъ по-татарски. Оба молчали. Татаринъ крикнулъ громче.
   -- Курды-мурды! Калмыцкій песъ! Свиное ухо! крикнулъ Городищевъ во все горло.
   -- Полно, Паша! Ну если вплавь.
   -- Не вытерпѣлъ, Ванюша! Коли ихъ намъ не видно, такъ и насъ не видать.
   Они пристали къ противоположному берегу, выскочили изъ бударки и побѣжали.
   -- Стой! Да куда жъ бѣжать-то?-- остановился Городищевъ. Дай вспомнимъ, въ коемъ мы мѣстѣ Сакмары. Выше, или ниже того, гдѣ мостъ Бердскій. Чаятельно выше!..
   -- И нѣтъ... ниже... Право ниже, Паша.
   Они посмотрѣли на небо и разсудили, что надо итти по звѣздамъ вправо, чтобы прямо прійти къ Бердскимъ воротамъ Оренбурга.
   Послѣ долгой усиленной ходьбы они увидѣли огоньки, и сильный запахъ дыма донесся къ нимъ съ вѣтромъ.
   -- А вѣдь это пожарище, это огоньки тлѣютъ, сказалъ Иванъ:-- это не въ домахъ огни свѣтятъ.
   Черезъ минуту не оставалось никакого сомнѣнья. Все предмѣстье Оренбурга чернѣлось въ видѣ еще дымящихся головней. Только одна изба уцѣлѣла да церковь Егорьевская стояла среди пожарища, а за ней темнѣлись стѣны города.
   -- Слава Отцу Небесному! Оренбургъ-то хоть на мѣстѣ.
   Часовой пугливо и громко окликнулъ ихъ.
   -- Свои, братъ, свои! Не зарься на кафтаны!
   -- Здорово, Егоровъ! воскликнулъ Городищевъ, узнавъ часового изъ своей роты.
   -- Что такое у васъ? Пожаръ что-ль былъ?
   -- Нѣту. Какой пожаръ, ваше благородье? Это насъ подпалилъ малость оный Емелька воръ.
  

XIX.

   -- Кто такіе, Лай-ханъ? спросилъ Пугачевъ вернувшагося отъ рѣчки Татарина.
   -- Калмыки! Своего не спознали и по-русски ругаются.
   -- Далеко-ль они? спросилъ Чика Зарубинъ.
   -- У-у! И не ищи! Калмыкъ со страху -- зайца обгонитъ.
   -- Ну, Лай-ханъ, бери коней и отойди съ ними, сказалъ Пугачевъ.-- Когда понадобишься, позовемъ.
   Оба спѣшились и стали развязывать Русаго, который былъ прикрученъ веревкой къ сѣдлу. Молодой малый тяжело дышалъ и молчалъ; его сняли съ лошади и, развязавъ ноги, поставили на землю. Лай-ханъ взялъ всѣхъ лошадей, повелъ ихъ и сталъ вдалекѣ у камыша.
   -- Ну, братъ. Ты свой нарядъ отбылъ. Не погнѣвайся нынѣ. Чужими руками полно жаръ загребать. Буде.
   Говоря это, Пугачевъ досталъ изъ-за пояса пистолетъ. Этотъ тихо ахнулъ и шелохнулся.
   -- Чика, отцѣпи шашку у него.
   Чика исполнилъ приказанье.
   -- Ну вотъ ты и разжалованный! сухо усмѣхнулся Пугачевъ.-- А теперь гайда въ адъ кромѣшный. Мнѣ мѣстечко готовь.
   -- Емельянъ Иванычъ, побойся Бога, глухо вымолвилъ Русый.-- Я думалъ, вы меня отпустите.
   -- Нѣтъ, родимый, такъ не подобаетъ. Не я это порѣшилъ. Кругъ войсковой порѣшилъ, послать тебя гонцомъ къ чертямъ,-- какъ-то странно, будто насилуя себя на веселый ладъ, вымолвилъ Пугачевъ.
   -- За что же это злодѣйство? Что я вамъ сдѣлалъ?
   -- Ни за что. А вишь что: первое, ты нонѣ съ нами, а на утро сробѣешь, покаешься самозванцемъ и народъ весь смутишь, благо довѣряютъ тебѣ. Второе, ты намъ не съ руки. Ты вишь бѣлоручка, барченокъ, крови человѣчьей робѣешь. Третье: буду я сказывать, что коли распубликованье учинили Нѣмцы вездѣ якобы всему бунту заводчикъ Емелька Пугачевъ, то по истинной справедливости треба мнѣ на твое мѣсто. Коли я, милый, не нонѣ, завтра повезу сани, такъ дай мнѣ и скатиться въ нихъ. Такъ-ли, Чика?
   -- Точно. Да всѣ атаманы Емельяна желаютъ. Онъ и видомъ, слышь, болѣе подобія имѣетъ съ государемъ, чѣмъ ты.
   -- Я не объ этомъ спорить хочу, Богъ съ вами. Я отступаюсь. Отпустите только меня. Богомъ божусь, что прямо отсюда проберусь на Иргизъ, а оттуда домой. И не услышите вы обо мнѣ никогда.
   Пугачевъ молча взглянулъ на Чику.
   -- Прытокъ больно... Пусти его!.. сказалъ Чика.-- Ты только явися гдѣ тутъ, да народу обжалуй насъ, такъ онъ живо порѣшитъ обоихъ. Не можно, любезный. Будетъ съ тебя, поцарствовалъ. Ну, помолись какъ умѣешь, что-жь псомъ кончаться то. Пали, Иванычъ!..
   -- Емельянъ Иванычъ, пощади! молодой малый всплеснулъ руками и зарыдалъ.
   -- Полно! полно! воскликнулъ Чика.-- Чего-жь ты глядишь? обратился онъ къ Пугачеву.-- Пали!
   Пугачевъ сопѣлъ тяжело и не шевелился. Русый держалъ его за руку съ пистолетомъ и дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
   -- Эхъ-ма! Не умѣетъ вашъ братъ и помирать! укоризненно вымолвилъ Чика.-- и ты тоже, Емельянъ, хуже дѣвки. Давай сюда пистоль.
   Чика взялъ пистолетъ изъ рукъ молчавшаго Пугачева и крикнулъ Русому;
   -- Ну, крестись, что-ль... Ну! не хочешь?
   -- Зарубинъ, пощади. Богъ свидѣтель, что я...
   Раздался выстрѣлъ. Шарахнулись кони въ камышахъ, и тихо ахнулъ Татаринъ. Размахнувъ руками, безъ крика повалился на землю молодецъ съ пулей въ сердцѣ. Но вся спавшая степь проснулась вдругъ и словно откликнулась на злодѣйство. И дотолѣ безмолвная, долго гудѣла теперь...
   -- Лай-ханъ! крикнулъ Чика.-- Давай коней! Бери вотъ, пусти внизъ по Сакмарѣ.
   -- Можно кафтанъ взять? заискивающе спросилъ Татаринъ.
   -- Попробуй! Убью! Ну, живо!
   Лай-ханъ передалъ лошадей Чикѣ, поднялъ трупъ и, взваливъ на плечо, потащилъ къ рѣкѣ. Черезъ минуту раздался плескъ воды. Татаринъ вернулся, бормоча жалобно:
   -- И кафтанъ пропалъ, и сапоги пропали...
   -- А ты... Хочешь помирать? спросилъ Чика, приставляя разряженный пистолетъ къ его лицу.
   -- Ни-и! Ни-и! завылъ Лай-ханъ, падая на колѣни.
   -- Нѣтъ, за него неча опасаться! сказалъ Пугачевъ.
   -- Добро! Коли охота жить, то держи теперь языкъ за зубами крѣпко.
   Все трое стали садиться на лошадей.
   -- Чего-жъ ты, Иванычъ! Своего коня не позналъ. Садись на царскаго! сказалъ Чика бодро и весело.
   -- И то правда, усмѣхнулся Пугачевъ.
   Чика сѣлъ. Татаринъ взялъ четвертую лошадь въ Поводу.
   -- Стремена припустить надо! сказалъ Пугачевъ. Ишь онъ коротконогій! А жаль было его. Чудно! Не могу я такъ вотъ неоружнаго убить. А разозли -- зубами изорву. А вѣдь не все-ль равно -- убивство, говорилъ онъ, уравнивая стремена.
   -- Спасибо, что заварилъ кашу, а расхлебать-то мы и безъ него съумѣемъ, сказалъ Чика и прибавилъ:-- барченокъ былъ.
   Пугачевъ сталъ садиться въ сѣдло. Лошадь прыгала.
   -- У, добрый конь! Дологъ-ли чередъ-то мой кататься? Стой окаянный!
   -- Твоя забота, Емельянъ Иванычъ! Будешь служить хорошо, любить будемъ. Теперь всѣ тебя желаютъ.
   Пугачевъ выбралъ мгновенье, вскочилъ и подобралъ поводья. Конь взвился на дыбы и ретиво заржалъ, грызя удила.
   -- У-ухъ... ты! персидскій!
   Они тронулись съ мѣста. Чика, смѣясь, снялъ шапку.
   -- Ну, теперь... Государь Петръ Ѳедорычъ, многовѣчно здравствуй! Ура!
   -- Спасибо! Что проку въ многовѣчіи? Но мнѣ, пріятель, будь улица моя не долгонька, да послободнѣе, чтобы было гдѣ съ локотками обернуться. Поживи мало, да гораздо!-- Пугачевъ вздохнулъ и прибавилъ:-- Ну, съ Богомъ! Припустимся. Глянь-ко, вотъ теперь какъ Емельянъ самодержавить учнетъ!
   Казаки гикнули и пустились вскачь. Конь Пугачева рвался впередъ и, лихо забирая ногами, летѣлъ какъ стрѣла. Пугачевъ ухарски пригнулся въ сѣдлѣ и, припуская еще поводья, гаркнулъ во все горло:
   -- Ау!.. Матушка... Москва!! Стой, не вались -- вдарю въ поджилки! А-а-у!..
   -- Ау!! откликнулась кругомъ все та же дикая, унылая степь.
  

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

   Два крупныхъ происшествія въ Азгарѣ, прервавшія спокойную, вседневную жизнь -- пріѣздъ князя Данилы и затѣмъ на утро обморокъ Кречетовой... все еще мѣшали Азгарской жизни войти снова въ обычную колею.
   Прошло двѣ недѣли, а князинька Данила былъ все еще предметомъ всеобщаго вниманія; невѣста Уздальскаго еще болѣе...
   Послѣ происшествія за столомъ, когда Милуша увидѣла предъ собой въ третій разъ и на подачу руки своего лѣсовика -- по крайней мѣрѣ, такъ думала она и вѣрила -- дѣвушка упала въ обморокъ и очнулась только у себя въ горницѣ.
   Придя совершенно въ себя, она бросилась къ отцу и стала умолять его уѣхать немедленно изъ Азгара. Старикъ уговаривалъ дочь со слезами на глазахъ и, полагая, что все дѣло въ стыдѣ, по поводу полученныхъ поцѣлуевъ,-- объяснялъ дочери, что князь про все забылъ, а если и вспомнитъ, то подкупятъ сѣнную дѣвушку на себя взять.
   -- А и свѣдаетъ -- что за лихъ!..
   -- Батюшка! поѣдемъ. Ради Господа! плакала Милуша и вся горѣла, какъ въ огнѣ. Я умру! умру! Батюшка, не губи меня. Поѣдемъ.
   Никакія увѣщанія не помогали. Когда Кречетовъ вышелъ и оставилъ дочь со старухой, Милуша, какъ безумная, кинулась къ Кирилловнѣ.
   -- Мамушка, убѣжимъ отсюда. Умру я здѣсь. Онъ лѣсовикъ. Мой лѣсовикъ! Либо смерть моя здѣсь приключится, либо иное что...
   Дѣвушка дрожала всѣмъ тѣломъ и, цѣпляясь, душила руками старуху. Кириловна хотѣла итти за Кречетовымъ, Милуша еще крѣпче уцѣпилась за нее.
   -- Нѣтъ. Придетъ сюда! Боюсь! И снова Милуша ослабѣла на диванѣ.
   Кречетовъ, сойдя внизъ и вдругъ испугавшись, что дочь подозрѣваютъ въ болѣзненныхъ припадкахъ, въ черной немочи, не выдержалъ и разсказалъ все про встрѣчу въ прихожей и поцѣлуи. Родивонъ Зосимычъ разсмѣялся добродушно.
   -- Дѣвицѣ и подобаетъ стыдливой быть! сказалъ онъ.
   Данила сначала слегка вспыхнулъ, а затѣмъ тоже сталъ смѣяться. Всѣ рѣшили, что ее усовѣстятъ, что бѣды тутъ нѣтъ, но когда Кречетовъ вернулся къ дочери -- увидѣлъ ее снова въ полузабытьи и выслушалъ скорый разсказъ Кириловны о лѣсовикѣ -- то немедленно велѣлъ закладывать лошадей своихъ, давно стоявшихъ на княжемъ корму.
   -- Прости, Родивонъ Зосимычъ. Что дѣлать съ дочкой. Рвется отсюда. Дома обойдется. Она у меня въ первой чудитъ такъ... Христосъ съ ней. Послѣ свадьбы навѣститъ тебя съ мужемъ.
   Кречетовы собрались. Милуша чуть живая, дрожащая, вся закутанная въ платкахъ и въ шубку, прошла съ Кириловной, не простясь ни съ кѣмъ, и приткнулась въ уголъ экипажа. Отецъ влѣзъ вслѣдъ за ней, старуху Кириловну молодцы подсадили, смѣясь, на козлы, при чемъ кто-то ее ущипнулъ ради потѣхи, и застоявшіеся сытые кони вынесли Кречетовыхъ изъ Азгара бойкой рысью, сбивая на каждомъ поворотѣ вскачь.
   Когда хоромы и садъ князей Хвалынскихъ исчезли изъ глазъ Милуши, она бросилась къ отцу съ рыданіями.
   -- Батюшка! Смерть моя... Зачѣмъ... Зачѣмъ...
   -- Дочка. Глупая!.. Вѣдь онъ Данила, сынъ Родивона Зосимыча. Я его дитей знавалъ. Это все вотъ старая балясница тебѣ мысли спутала. Нешто гоже такъ робѣть живого человѣка.
   -- Умру! шептала Милуша... Зачѣмъ уѣхали мы... Горитъ. Все горитъ... Воды... Пить...
   Чрезъ полчаса Милуша была вся въ огнѣ, съ туманнымъ взглядомъ, сухими губами.
   -- Батюшка. Мнѣ бы въ Азгарѣ жить. Зачѣмъ ты меня увезъ. Горькая моя доля. Лучше бы мнѣ не родиться...
   -- Хочешь ты назадъ?-- спрашивалъ перепуганный Кречетовъ.
   -- Да. Скорѣй... Въ Азгаръ... Я умру... Нѣтъ. Стой! вдругъ вскрикивала Милуша. Домой. Домой!
   Они то останавливались, то скакали снова. Старикъ потерялъ голову и началъ молиться, глядя съ ужасомъ на метавшуюся въ экипажѣ дочь. Кириловна пересѣла къ нимъ и держала дѣвушку. Кречетовъ то собирался вернуться, то погонялъ снова кучера и они неслись во всю мочь. Невозможность проскакать 70 верстъ до дому не кормя пришла ему постепенно въ голову. Милуша была окончательно не въ своемъ умѣ, бредила и стонала.
   -- Ворочай назадъ! крикнулъ наконецъ Кречетовъ. Загони лошадей! Подуши ихъ. Всѣхъ подуши! кричалъ кучеру потерявшійся старикъ, будто въ этомъ была вся сила.
   -- Хуже! Митрій Митричъ. Она его боится, замѣтила мамушка.
   -- Она теперь никого не узнаетъ, съ отчаяньемъ воскликнулъ Кречетовъ.
   Кучеръ повернулъ назадъ и припустилъ маршъ маршемъ въ Азгаръ. Черезъ часъ экипажъ влетѣлъ снова на Азгарскій дворъ. Князья встрѣтили ихъ.
   Сейчасъ же отнесли Милушу безъ сознанья на верхъ, въ ту же горницу, и послали верхового за сосѣднимъ лѣкаремъ Евреемъ, который лѣчилъ всѣхъ въ околоткѣ и былъ докторомъ старика князя.
   На случай, если Милуша очнется, комнату измѣнили видомъ и строжайше запретили входить къ ней кому-либо, кромѣ Кириловны и особо отряженной изъ двора дѣвушки. И всѣмъ сказывать велѣно барышнѣ, что она на полъ-пути въ Ольгино заболѣла, и лежитъ на разъѣзжемъ дворѣ. Предосторожности были напрасны. Милуша въ себя не приходила, металась по постели съ закрытыми глазами, бредила и не узнавала никого.
   Явился на другой день Моисей Тихъ, старикъ лѣтъ 60-ти, и объявилъ, что у больной огневица.
   -- То не важное дѣло!.. объяснилъ Тихъ.-- А важно -- куда огневица сядетъ... Въ бокъ ли, въ грудь, идъ въ жиротъ, а то въ голову... А у барышни -- Фрейлейнъ вся огневица застряла въ головѣ... Вотъ обида!.. Ну да Саваоѳъ милостивъ!-- прибавилъ перекрещенный Тихъ, предпочитавшій слово Саваоѳъ -- словамъ Богъ и Господь.
   -- Съ напугу что ль у нея все приключенье?-- спросилъ Кречетовъ.
   -- Нѣту. Полагательно, она зазнобилась давно, а коль и былъ напугъ, то отъ него токмо та бѣда, что въ головѣ засѣла огневица, объяснилъ Тихъ.
   Плакавшій Кречетовъ посулилъ Тиху за излѣченье дочери полъ-тыщи рублей, а коль мало то и больше, и перекрестился въ подтвержденье на образъ; а старикъ князь прибавилъ, что подаритъ шубу или просто выпоретъ въ сараѣ, смотря по исходу болѣзни гостьи.
   -- Коль не выхожу я барышню -- Фрейлейнъ, сказалъ Тихъ -- стало сочтены ея дни земные. А все мое умѣнье и старанье сами увидите.
   Съ этой минуты Моисей Тихъ не выходилъ изъ комнаты и приглядывался къ больной каждыя пять минуты Въ сосѣдней горницѣ сидѣли четыре дѣвки и два стола были завалены питьями, травами, припарками, тряпками, бинтами и т. д. Тихъ командовалъ и стряпалъ, засучивъ рукава. Гору цѣлую навалили въ одинъ день снадобьевъ по его требованію. На третій день, почти не спавшій Тихъ, оглядѣлъ успокоившуюся больную, потомъ об ша добылъ мятежническій пропускной листъ, чтобъ проѣхать мимо вновь разставленныхъ рогатокъ вокругъ Берды.
   -- Стало, и Паша тутъ. Слава Богу, а то-бъ запоздать могли.
   Дѣло общее у князя Ивана и Алеши было немудреное, только бы разыскать Городищева и Лайхана. Перваго воздержать отъ глупаго и опаснаго порученія, а второго выдать начальству, какъ злодѣйскаго развѣдчика. Алеша, на основаніи своихъ послѣднихъ размышленій, рѣшился (и на этотъ разъ вполнѣ искренно) предать себя прямо въ руки законной власти и просить помилованія за прилѣпленіе къ арміи злодѣя.
   Рано утромъ генералъ-аншефъ сидѣлъ уже за работой и, написавши рапортъ въ Петербургъ къ графу Чернышеву, сѣлъ за письмо къ другу своему, Фонвизину.
   Принявшись за письмо, онъ по обыкновенію-крикнулъ:
   -- Гэй?... Воды!..
   Ѳерьзя налилъ стаканъ воды и вмѣстѣ съ банкой варенья поставилъ Бибикову на столъ.
   -- Что-жъ, Александръ Ильичъ, съ моимъ зайчикомъ-то ты прикажешь, съ Лаханью. Онъ сказываетъ, что еще одинъ сотникъ злодѣевъ прибылъ и укрывается.
   Генералъ мотнулъ головой, чтобы Ѳерьзя не приставалъ, и этотъ вышелъ. Бибиковъ продолжалъ писать письмо къ Фонвизину, отпилъ глотокъ, хотѣлъ выпить весь стаканъ, но догадка, что лучше выразить одну свою мысль по-французски, въ случаѣ потери письма, заставила его оставить на секунду стаканъ. Онъ быстро началъ писать и, кончивъ, забылъ о водѣ.
   Письмо было слѣдующее:
   "Благодарю тебя, мой любезный Денисъ Ивановичъ, за дружеское и пріятнѣйшее письмо отъ 16-го января и за всѣ сдѣланныя вами увѣдомленія. Лестно слышать полагаемую отъ всѣхъ на меня надежду въ успѣхѣ моего нынѣшняго дѣла. Отвѣчаю за себя, что употреблю всѣ способы, и забочусь ежечасно, чтобъ истребить на толикомъ пространствѣ разлившійся духъ мятежа и бунта. Бить мы вездѣ начали злодѣевъ, да только сей саранчи умножилось до невѣроятнаго числа. Побить ихъ не отчаяваюсь; да успокоить почти всеобщаго черни волненія предстоятъ трудности. Болѣе же всего неудобнымъ дѣлаетъ то великая обширность сего зла. Но буди воля Господня! Дѣлаю и буду дѣлать, что могу. Неужели-то проклятая сволочь не образумится? Вѣдь не Пугачевъ важенъ, а важно всеобщее негодованіе. А Пугачевъ -- чучело, которымъ воры, Яицкіе казаки, играютъ. Увѣдомляй, мой другъ, сколь можно чаще о дѣлахъ внѣшнихъ.
   "Неужели и теперь о мирѣ не думаете? Эй, пора, право, пора! Газеты я получилъ, надѣюсь, что по твоей дружбѣ и впредь получать буду. J'avais diaboliquement peur de mes soldats qu'ils ne fassent pas comme ceux de la garnison de mettre les armes bas vis-à-vis des rebelles. Mais non, ils les battent comme il faut, et les traitent en rebelles. Ceèi me donne du courage. Да то бѣда, какъ нарочно, все противу насъ: и снѣга, и метели, и бездорожица. Но все, однако-же, одолѣвать будемъ. Прости, мой другъ; будь увѣренъ, что я тебя сердцемъ и душею люблю".
   Чрезъ минуту Бибиковъ остановился... Сильная рѣзь въ желудкѣ заставила его закончить письмо скорѣе.
   -- Чудно,-- подумалъ онъ, еще и не полдничалъ.-- Онъ задумался, вспомнилъ о словахъ Ѳерьзи, понюхалъ стаканъ и, когда рѣзь утихла, снова отпилъ глотокъ, но уже не работалъ. Чрезъ мгновеніе боль усилилась.
   -- Неужели отрава,-- подумалъ Бибиковъ.-- Кто же?... Въ Кичуѣ?!.
   -- Неужели-жъ то мщеніе за обиду -- этого маменькина сынка.-- Бибиковъ приказалъ позвать Куницына и, когда тотъ вошелъ, онъ долго глядѣлъ ему въ лицо. Куницынъ сначала стоялъ недоумѣвая и спокойно, но, наконецъ, сталъ смущаться отъ проницательнаго взгляда Бибикова.
   -- Я тебя обидѣлъ арестаціей... Той... Въ Казани... Куницынъ слегка покраснѣлъ и, молча, опустилъ глаза.
   -- Но неужли-жъ за взысканіе, хоть и строгое, по службѣ можно человѣка, да еще своего начальника, въ минуту, когда въ немъ великая нужда отчизнѣ,-- можно-ль, говорю я,-- извести въ отплату тайной отравой. Нутко! Отвѣчай.
   Куницынъ поднялъ опущенные глаза и, держа руки по швамъ, поглядѣлъ въ лицо Бибикова съ изумленьемъ.
   -- Отвѣчай!-- строго сказалъ Бибиковъ.
   -- Отравой!? Виноватъ-съ, ваше превосходительство. Я не уразумѣю, что, собственно, изволите...
   -- Кто мнѣ зелье наклалъ въ варенье? А?..
   -- Въ варе... Зелье!! Охъ, Господи!-- громко воскликнулъ Куницынъ, пораженный и всплеснулъ руками... Господи помилуй!-- прибавилъ онъ, поглядѣвъ на банку и переводя испуганные глаза на Бибикова.
   -- Ну, ступай,-- спокойно вымолвилъ Бибиковъ,-- да запамятуй о томъ, что мы говорили. А за напраслину -- я у тебя въ долгу не останусь... Да никому, ни полслова!
   Куницынъ вышелъ. Бибиковъ покачалъ головой и вымолвилъ.
   -- Кто-жъ наконецъ? Тайное навожденье! Но вдругъ онъ ударилъ себя по лбу...
   -- Неужели! Переводчикъ! Толмачъ татарскій! Ахъ ты Игнатьевъ ученикъ! А? Вотъ езуитъ-то... Ну, лихо же ты, братъ, подъѣхалъ. Манифестъ перевелъ и меня перевести хотѣлъ... На тотъ свѣтъ... Ахъ я, тетеревъ...
   Бибиковъ позвалъ Ѳерьзю, но въ то же время нѣсколько человѣкъ изъ его офицеровъ, а съ ними и незнакомые вошли въ сосѣднюю горницу.
   -- Ваше превосходительство, сказалъ Мавринъ, входя,-- господа офицеры, вновь прибывшіе изъ Петербурга и отправляющіеся въ армію, пожелали вамъ представиться. Князь Волконскій привезъ два указа изъ коллегіи.
   Бибиковъ вышелъ къ офицерамъ.
   -- Добро пожаловать! ласково и любезно вымолвилъ онъ, оглядѣвъ трехъ офицеровъ.
   -- Поручикъ лейбъ-гвардіи коннаго полка -- князь Волконскій!-- поклонился первый и подалъ пакеты...
   Мавринъ представилъ двухъ другихъ и назвалъ:
   -- Князь Путятинъ и господинъ Станкевичъ.
   Первый подалъ генералу письмо.
   Бибиковъ любезно принялъ всѣхъ, усадилъ и разспросилъ, потомъ пробѣжалъ бумаги и письма.
   -- Вашъ родственникъ и мой другъ,-- обратился Бибиковъ къ Путятину,-- проситъ васъ зачислить на самое видное мѣсто. Какъ угодно вамъ понимать: видное со стороны злодѣя, что-ль, или съ нашей?-- усмѣхнулся Бибиковъ, глядя на красиваго и элегантнаго юношу съ тонкими чертами лица.
   -- Ваше превосходительство!-- отвѣчалъ юноша, улыбаясь.-- Виднымъ мѣстомъ я почитаю то, гдѣ, пребывая у порученной должности въ виду непріятеля, можно поведеніемъ своимъ содѣлать себя и на виду у вашего превосходительства. Въ заднихъ рядахъ меня не замѣтитъ ни непріятель, ни начальство.
   -- Былъ бы я безмѣрно счастливъ, еслибъ всѣ мои сослуживцы держали такія рѣчи,-- сказалъ Бибиковъ, протягивая руку юношѣ... Вы сдѣлаете честь второму гренадерскому полку поступленіемъ въ него... Таковыми именно словами я и напишу объ васъ князю Голицыну и командиру полка Долгорукову.
   Станкевичъ пожелалъ быть причисленъ въ 24-й полевой командѣ, а князь Волконскій уже ѣхалъ на должность адъютанта къ Голицыну..
   -- У князя ужъ состоитъ волонтеромъ одинъ мой пріятель, Родіонъ Александровичъ Кошелевъ!-- замѣтилъ Бибиковъ.-- Будете вмѣстѣ.
   Въ эту минуту вошелъ Куницынъ и доложилъ, что офицеръ Оренбургскаго гарнизона, поручикъ Городищевъ, желаетъ представиться по дѣлу...
   -- Эхъ, не время... Впрочемъ, можетъ, онъ привезъ съ собой вѣсти хорошія... Подавай его живѣе...
   Вся молодежь, при имени города, шесть мѣсяцевъ осажденнаго, и офицера изъ его гарнизона, съ любопытствомъ повернули взоры къ дверямъ.
   Павелъ Городищевъ появился на порогѣ, замѣтно смущенный и взволнованный и, оглядѣвъ всѣхъ, смутился еще болѣе и остановился въ дверяхъ.
   -- Милости прошу, господинъ офицеръ...-- вымолвилъ Бибиковъ, вставая -- и всѣ тоже поднялись... Вы съ донесеніемъ отъ оренбургскаго губернатора?
   Городищевъ хотѣлъ говорить, но губы его беззвучно шевельнулись и слегка дрогнули. Черезъ мгновенье онъ оправился немного и выговорилъ глухо...
   -- Нѣтъ-съ... Я по дѣлу къ вашему превосходительству. Если позволите, секретно... передать... вамъ... наединѣ...-- Городищевъ запнулся. Бибиковъ пристально мѣрилъ его своими пронизывающими глазами и, казалось, уже подозрѣвалъ офицера.
   Всѣ другіе офицеры тоже съ удвоеннымъ любопытствомъ оглядѣли вновь прибывшаго.
   Во всей фигурѣ Городищева было что-то странное, не простое смущеніе и робость, а особенное волненіе, которое онъ напрасно старался скрыть... Вдругъ вошелъ Ѳерьзя и, злобно усмѣхаясь, сталъ около Городищева, не спуская съ него глазъ и будто готовый разорвать его на части при первомъ подозрительномъ движеніи.
   -- Говорите... господинъ офицеръ.-- Если ваше дѣло не государственное, то... эти господа, какъ дворяне, офицеры гвардіи -- намъ не помѣха.
   -- Я, ваше превосходительство, присланъ...-- началъ Городищевъ, мѣняясь слегка въ лицѣ...-- Я былъ отхваченъ при выступленіи на злодѣя изъ города, и меня хотѣли казнить, а вышелъ мнѣ указъ изъ Военной Коллегіи ѣхать на встрѣтеніе вашего превосходительства.
   -- Изъ Военной Коллегіи?!. Отъ графа Захара Григорьевича?
   -- Нѣтъ... Отъ Коллегіи его! Самозванца.
   Всѣ шелохнулись.
   -- Ну-съ!-- отозвался Бибиковъ, едва слышно и презрительно усмѣхаясь.
   Наступило гробовое молчаніе, и Городищевъ, все болѣе мѣняясь въ лицѣ, блѣдно-синими губами проговорилъ, запинаясь...
   -- Доложить вашему превосходительству, что самозванецъ васъ ожидаетъ и... заготовилъ... висѣлицу...
   Бибиковъ сдвинулъ брови, но, все еще недоумѣвая, сдѣлалъ шагъ впередъ...
   -- Какъ?-- вымолвилъ онъ тихо... Вы... По указу?!.
   Онъ вдругъ все понялъ и вспыхнулъ...
   -- Какъ? Такова его сила? Такову робу нагналъ!! О срамцы!! Негодница!! Какъ?! Вы, воинъ арміи Государыни, забыли присягу и должность гражданина. Честь и страхъ -- субалтернъ-офицера! Свое дворянское состояніе забыли! Вы согласились выйти въ посылку отъ мерзавца, бѣглаго казака?! Къ главнокомандующему въ краѣ, посланному ея величествомъ?!.. Вы -- безумный, или подлый трусъ, или нахалъ!..
   -- Ваше превосход... прошепталъ Городищевъ.
   -- Молчите!-- вскрикнулъ генералъ и глаза его сверкнули гнѣвомъ.-- Я персонально не оскорбленъ!-- Генералъ-аншефъ и посланникъ Государыни Императрицы осмѣянъ вами при сихъ юныхъ воинахъ, его подчиненныхъ... И онъ васъ отдаетъ подъ судъ за измѣну и нарушеніе воинскихъ порядковъ. Господинъ Мавринъ, разберите немедля все происхожденіе этого нахальнаго и безумнаго поступка, и чтобъ на утро же господинъ офицеръ оренбургскій и злодѣевъ гонецъ былъ или отправленъ въ домъ умалишенныхъ, или наказанъ по воинскому. Вотъ кто край сгубилъ!-- обернулся Бибиковъ къ офицерамъ, указывая на Городищева.-- Не воры яицкіе и татары со своимъ донскимъ чучелой, а вотъ кто!.. Эти срамцы, въ коихъ нѣтъ ни воинской, ни дворянской чести!
   Городищевъ понурилъ голову.
   -- Да-съ! Коль всѣ слуги царицы въ семъ краѣ подобны вамъ, господинъ пугачевскій посолъ, то я постигаю, какъ отважилось скопище воровъ и каторжниковъ колебать семь мѣсяцевъ предѣлы Россійскаго государства... Подите вонъ!...
   Городищевъ поднялъ смущенную голову, лицо его было страшно блѣдно и все въ слезахъ...
   -- Я дворянское слово...-- зашепталъ было онъ.
   -- Вонъ!!, вскрикнулъ Бибиковъ и, сильно взволнованный, вышелъ въ другую горницу...
   Мавринъ приказалъ арестовать Городищева... Этотъ взялъ себя за голову и, шатаясь, вышелъ за Мавринымъ.
   Офицеры разошлись, тихо разговаривая. Они были, видимо, смущены дерзостью оренбургскаго офицера.
   -- Ну, а мнѣ его... вымолвилъ князь Путятинъ.-- Ну, да... Ну, мнѣ его жалко... Слово далъ -- слово сдержалъ...
   -- Ты бы тоже сдѣлалъ, чтобъ отъ смерти уберечься?-- спросилъ Станкевичъ.
   -- Ну, вотъ!.. И юноша вспыхнулъ.
   -- Такъ нечего и жалѣть. Не надо было давать такого слова.
   -- Однако... Какъ онъ ихъ тутъ... усмѣхнулся Волконскій. Comme le Marquis de Pougatcheff les а dressé.

-----

   Чрезъ часъ Бибиковъ все еще не былъ вполнѣ спокоенъ, сидѣлъ въ спальнѣ на постели и изрѣдка качалъ головой въ отвѣтъ на свою мысль.
   -- Сила! Сила! Вотъ и надо силу на силу, страхъ на страхъ. Жаль! Да что дѣлать?.. Клинъ клиномъ выбивай.
   Въ горницу вошелъ Мавринъ съ бумагами... Бибиковъ разсѣяннымъ взглядомъ встрѣтилъ его.
   -- Разные репорты и ордера къ подписанію.
   -- Положи.
   -- Кромѣ того, ваше превосходительство... Тутъ Ѳерьзя захватилъ того истопника Лайхана, что въ Казани былъ во дворцѣ губернаторскомъ... Онъ пришелъ на допросѣ въ раскаяніе и многое важное показываетъ... Я ему обѣщалъ за то прощенье.
   -- Ну?-- лѣниво отозвался Бибиковъ.
   Мавринъ доложилъ, что пойманный Татаринъ выдалъ и указалъ на одного находящагося тайно въ Кичуѣ Пугачевскаго сотника или полковника, и что при его арестѣ найденъ съ нимъ же другой, сказывавшій себя оренбургскимъ офицеромъ, да еще княземъ Хвалынскимъ, но виды у обоихъ найдены за подписомъ самозванца для проѣзда изъ Берды.
   -- Все... Вездѣ... Охъ!.. Саранча!.. Князь Хвалынскій? усмѣхнулся Бибиковъ.
   -- Князя Хвалынскаго того... Извѣстнаго... выдаетъ себя братомъ... А въ видѣ у него сказано, что онъ военной коллегіи секретарь Елисей Обваловъ, т.-е. бердинской -- коллегіи! усмѣхнулся Мавринъ.-- Подобный же видъ у другого, по имени Алексѣя Горлицына... Тотъ сотникъ...
   -- Всѣ каторжники и самозванцы! Одинъ Петръ III, другой графъ Чернышевъ или Орловъ, а этотъ князь Хвалынскій.-- Эхъ!.. Спѣшить надо!.. Спѣшить!.. А мои-то все репорты пишутъ: куда имъ итти и что дѣлать за великими снѣгами? Какіе тутъ ужъ снѣга. Не сугробы, вездѣ полымя, огонь, а не снѣгъ!-- говорилъ Бибиковъ какъ бы самъ съ собой.
   -- Что-жъ прикажете съ ними... Съ этимъ княземъ, да еще...
   -- Дѣлай, голубчикъ, по совѣсти. Расправься самъ... Гдѣ ужъ мнѣ... Только дѣлу мѣшаютъ всѣ эти гонцы злодѣевы да варенья.
   -- Варенья?-- изумился Мавринъ, думая, что генералъ заговаривается.
   -- Пошли-ко ты улана-то ко мнѣ Бжегинскаго... Голова болитъ!..
   И Бибиковъ взялъ себя за голову. Простудился, знать.
   -- Прикажете по воинскому артикулу? Они полковники самозванцевы, и я почитаю, что...
   -- Ахъ, кабы были головы продажныя на базарѣ. Послалъ бы купить себѣ свѣжую!..-- вымолвилъ Бибиковъ серьезнымъ голосомъ.-- Что ты сказываешь. Ну, да! Да! Разумѣется... Изводить саранчу надо. Человѣчья кровь?.. Да что дѣлать! Вѣдь, это отребье человѣчье. Я отъ роду въ кровопійцы не мѣтилъ. А вотъ угодилъ... Голову ломитъ -- смерть! Не угодно ли тутъ...
   -- Изнуряете вы себя, Александръ Ильичъ,-- вымолвилъ Мавринъ съ чувствомъ.-- Отдохните хоть денекъ... Вѣдь, васъ признать не можно... Другой образъ сталъ...
   -- Богъ милостивъ! На Него уповаю... Пошли-ко Бжегинскаго... Да потомъ и Машмейру скажи -- зайти.-- Мавринъ вышелъ. Бибиковъ взялъ воду и варенье и поставилъ около себя.
   Чрезъ нѣсколько минутъ вошелъ Казиміръ Бжегинскій въ новомъ уланскомъ мундирѣ, который какъ-то не шелъ къ его угрюмой фигурѣ, и сталъ предъ генераломъ, какъ всегда, опустя глаза въ полъ... Онъ казался, однако, смущеннымъ...
   -- Здорово... Я за вами послалъ. Просьба у меня...
   -- Что прикажете, господинъ генералъ.
   -- А вотъ, подойдите...
   Бибиковъ, глядя искоса на Бжегинскаго, подлилъ воды въ стаканъ, медленно положилъ три полныя ложки варенья и размѣшалъ.
   -- Выкушайте вотъ этотъ стаканчикъ, а тамъ потолкуемъ...
   -- Какъ?
   Бибиковъ, пристально и упорно глядя въ лицо Казиміра, повторилъ то же и подвинулъ стаканъ.
   -- Я не понимаю... Вамъ угодно, чтобъ я выпилъ эту воду?..-- улыбнулся Бжегинскій, поднимая на секунду глаза.
   -- Да.
   -- Извольте. Очень вамъ благодаренъ за любезность.
   Бжегинскій двинулся и взялъ стаканъ; Бибиковъ не спускалъ съ него глазъ. Казиміръ поднесъ стаканъ къ губамъ, рука его дрогнула, но лицо все-таки было спокойно, съ вѣжливою усмѣшкой на губахъ. Бибиковъ уже невольно готовъ былъ шевельнуть рукой, чтобъ во время остановить...
   -- Прикажете выпить?-- вдругъ вымолвилъ Казиміръ неровнымъ голосомъ и какъ бы сознавая самъ значеніе и важность этого лишняго вопроса.
   -- Непремѣнно!-- рѣзко произнесъ Бибиковъ и откачнулся на спинку своего походнаго кресла.
   Казиміръ подавилъ въ себя тяжелый вздохъ, какъ-то осунулся вдругъ, словно теряя силы, и поставилъ стаканъ на столъ.
   -- Это я!..-- тихо, но отчетливо вымолвилъ онъ.
   Теперь голосъ Казиміра прозвучалъ совершенно иначе и онъ прямо поднялъ на Бибикова свой ястребиный взглядъ, спокойный и упорный.
   -- Да?.. Ну, тогда не пейте...-- горько усмѣхнулся Бибиковъ.-- Что тутъ?..
   -- Мышьякъ.
   -- Это для Бибикова или для главнокомандующаго, панъ Казиміръ Лойоловичъ,-- снова усмѣхаясь, сказалъ генералъ.
   -- О!! Вы честный и достойный человѣкъ... Патріотъ!.. Я не хотѣлъ бы дѣлать зла Александру Бибикову; но русскій генералъ, участникъ при дѣлежѣ моей отчизны,-- врагъ мнѣ... Дѣльный полководецъ, уничтожающій теперь сильнаго врага московитской имперіи и спасающій ее отъ погибели -- врагъ мнѣ. Поражая самозванца, вы отнимаете послѣднюю надежду конфедераціи -- спасти свое отечество отъ позора, рабства и отъ азіатскаго владычества. Я ссыльный конфедератъ Казиміръ Бжегинскій -- хотѣлъ васъ отравить, но не почитаю себя за то ни убійцей, ни преступникомъ, ни даже потерявшимъ гоноръ. Личной выгоды отъ смерти вашей я не ждалъ. Теперь казните меня.
   Казиміръ былъ блѣденъ, но глаза его горѣли, устремленные на задумчивое лицо Бибикова.
   -- Казнить... Да... Сейчасъ!.. Какъ вы хотите? Повѣсить или фузильировать!..
   Бжегинскій неестественно разсмѣялся.
   -- Что вамъ, генералъ, кажетъ утѣшнѣе!.. Хоть четвертуйте, или по закону и обычаю этой дикой земли -- клеймы на лицѣ выжгите или запытайте на колесѣ...
   Бибиковъ кликнулъ Ѳерьзю и послалъ за Мавринымъ. Вошелъ Бушуевъ.
   -- Распорядитесь господина Бжегинскаго арестовать и отправить подъ конвоемъ въ Казань; да прикажите написать ордеръ къ губернатору, чтобъ онъ былъ заключенъ въ тюремный замокъ, секретно, по причинѣ, мнѣ вѣдомой, впредь до другого моего ордера... Подите... Vous allez voir comment un officier russe же venge... Quand je serai à Petersbourg! прибавилъ Бибиковъ по-французски, чтобъ не быть понятымъ Бушуевымъ.
   Бжегинскій пристально поглядѣлъ на Бибикова.
   -- Je prévois la vengeance du general Bibikoff... Et cependant je ne puis pas le remercier... Je ne le puis pas!-- глухо выговорилъ Казиміръ.-- Je vous hais trop... Vous! Moscovites...
   Бибиковъ махнулъ рукой и вздохнулъ...
   Бжегинскій вышелъ, сверкая глазами и блѣдный, какъ полотно.
   Чрезъ часъ Бибиковъ легъ въ постель. Боль въ головѣ усиливалась и распространялась на грудь.
   "Какъ-бы и безъ конфедерата не помереть отъ простуды и отъ устали", подумалъ онъ и прибавилъ вошедшему доктору Машмейру:
   -- Ну, наша -- мери, лѣчи! Только, чуръ, не мазать. Repurgare et reclistirisare -- тоже не дамся. Ну, ну, смекай. Охъ, трещитъ-то какъ...

-----

   На утро, на краю Кичуевской слободы, стояла рота солдатъ, окруженная толпой крестьянъ и татаръ...
   Среди улицы былъ вбитъ въ снѣгъ столбъ. Куницынъ въ полной формѣ подъѣхалъ верхомъ и, осмотрѣвъ столбъ, отправился къ избѣ главнокомандующаго, куда вошелъ безъ доклада.
   Бибиковъ лежалъ на диванѣ, дрожалъ и тяжело дышалъ. Шаги вошедшаго привели его въ себя.
   -- Что?
   -- Вы приказывали явиться предъ исполненіемъ суда надъ пугачевцами...
   -- Да. Да. Что дѣлать? Мавринъ говоритъ -- нельзя. Поблажка... Истинно. Жаль мнѣ энтого. Вѣдь дворянинъ столбовой, древній родъ... Вѣдь онъ не измѣнникъ, не нахалъ!-- тихо и медленно говорилъ Бибиковъ какъ-бы самъ съ собой.-- Внукъ въ дѣдовыхъ сапогахъ -- ну и шлепается. Вчерась нянька пѣла ему, двадцатилѣтнему дитятку:
  
   Ладушки, ладушки,
   Были у бабушки...
  
   А на утро дитяткѣ запросъ:-- гдѣ у тебя гражданская доблесть, долгъ присягѣ, вѣрность отчизнѣ?! А у дитятки животъ набитъ аладьями съ медомъ, а голова -- пустой барабанъ. Да!-- Бибиковъ вздохнулъ.-- А тутъ казнить, разстрѣливать. На свою брать душу...
   Онъ не договорилъ, вдругъ всталъ и съ волненіемъ заходилъ по комнатѣ.
   -- Прикажете итти?-- спросилъ Куницынъ.
   -- Или я раздавлю эту гидру въ мѣсяцъ,-- горячо воскликнулъ генералъ.-- Или... или. Не въ монастырь же? Ну, такъ умру здѣсь... Или онъ меня повѣситъ, или я его повѣшу. Ступай! Пошли Маврина.
   Чрезъ нѣсколько минутъ вошелъ Мавринъ и нашелъ генерала въ томъ же волненіи. Предъ нимъ стоялъ молодой офицеръ, гонецъ отъ небольшого отряда, дѣйствовавшаго отдѣльно у Бузулука.
   -- Напиши ордеръ скорѣй,-- сказалъ генералъ.-- Вотъ онъ же немедленно повезетъ его назадъ. Полковника Соболева разжаловать въ рядовые за... за... медлительность и нерадѣніе по службѣ. А поручикъ Коневъ производится мною въ капитаны, и ему принять команду надъ деташементомъ.
   -- Слушаюсь,-- вымолвилъ Мавринъ.
   Гонецъ вытаращилъ глаза на генерала. Для него имена Соболева и Конева и ихъ судьба, рѣшенная въ секунду, однимъ словомъ генерала -- все, очевидно, имѣло большее значеніе, чѣмъ для Маврина. Онъ онѣмѣлъ, глядя на Бибикова.
   -- Написать то же Голицыну... Самъ напиши, что если черезъ двѣ недѣли будетъ все бездорожица, да снѣга будутъ все велики, то я самъ стану во главѣ войска и обѣщаю, что въ три дня у меня будетъ съ полсотни новыхъ полковниковъ, да съ полсотни новыхъ рядовыхъ изъ офицеровъ. Ну, ступайте...-- А Куницинъ?!-- вдругъ воскликнулъ Бибиковъ.-- Онъ ужъ тамъ! Я ему не...-- Бибиковъ запнулся, вздохнулъ и жестомъ отпустилъ офицеровъ.
   Между тѣмъ къ столбу въ слободѣ уже подъѣхалъ снова Куницынъ, а за нимъ привезли въ саняхъ трехъ приговоренныхъ къ казни.
   Куницинъ былъ слегка блѣденъ, какъ-то торопился и, оборачиваясь во всѣ стороны, ни разу не взглянулъ на обвиненныхъ. Выстроивъ роту съ заряженными ружьями, онъ приказалъ громко прочесть указъ генерала-аншефа, которымъ два самозванцева полковника: Алексѣй Горлицынъ и Елисей Обваловъ, а равно съ ними поручикъ Оренбургскаго гарнизона, Павелъ Городищевъ, приговариваются за измѣнническіе подвиги къ смерти -- чрезъ разстрѣляніе.
   Когда кончилось длинное чтеніе -- два солатда подвели Городищева и стали привязывать къ столбу.
   -- Живѣе! живѣе!-- покрикивалъ торопливо Куницинъ и, робко глянувъ въ лицо Городищева, отвелъ глаза въ сторону.
   Лицо это было ясно, бѣло, спокойно. Губы ровнымъ и внятнымъ шепотомъ произносили слова "Отче нашъ", а туманные глаза смотрѣли на далекое чистое небо. Слезы скользили на побѣлѣвшихъ щекахъ.
   -- И остави намъ долги наши, яко же и оставляемъ... вдругъ заспѣшилъ онъ громче, сильнѣе, голосъ его оборвался, и онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, которое стали прикручивать къ столбу...
   -- Паша! И я тоже!.. Паша! Вмѣстѣ!..-- раздался отчаянный хрипливый голосъ.
   Городищевъ встрепенулся и выпрямился.
   -- Я умираю... Мнѣ все едино!-- глухо молвилъ онъ Куницыну...-- Передъ Господомъ говорю вамъ, какъ христіанинъ и какъ дворянинъ, что это не Обваловъ, а истинный князь Иванъ Хвалынскій. Не берите грѣха. Доложите еще разъ...
   Солдаты по командѣ прицѣлились... У нѣкоторыхъ ружья замѣтно дрожали въ рукахъ... Раздался залпъ... Городищевъ вздрогнулъ, онъ былъ раненъ только въ ногу.
   -- Это что-жъ!-- крикнулъ Куницынъ.-- Сговариваться!? Такъ ввечеру изъ васъ пятаго...
   Солдаты переглянулись съ удивленіемъ и заговорили:
   -- Гдѣ сговариваться! Какъ можно, ваше благородіе!..
   -- Всякъ за свою душу!..
   -- Кому охота... эдакъ-то палить...
   -- Молчать! Заряжай!-- крикнулъ Куницынъ и объявилъ, что если то же повторится, то пятаго изъ роты разстрѣляютъ.
   Голосъ его рвался, онъ какъ-то визгливо выкрикивалъ слова и безъ всякаго повода то и дѣло вертѣлъ и хлесталъ свою лошадь.
   "Охъ, поскорѣй бы... Поскорѣй!" -- думалось ему...
   На бѣломъ горизонтѣ степи показалась тройка и крупной рысью приближалась къ Кичую.
   "Гонецъ, должно, отъ Голицына!" -- подумалъ Куницынъ.
   Раздалась снова команда... Затѣмъ залпъ. Городищевъ осунулся на столбъ, легкая судорога прошла по всѣмъ его членамъ, и тѣло замерло... Трупъ отвязали и отнесли въ сани.
   Алешу подвели второго... Онъ едва двигался, ноги подкашивались, и словно сонными глазами обводилъ онъ всѣхъ; но когда веревка обвила его, онъ точно очнулся вдругъ, рванулся и закричалъ.
   -- Нѣтъ! Нѣтъ!.. Господи! Да, нѣтъ же... Помилуйте... Солдатушки... Православные... Господи.
   Тройка въѣхала въ слободу и подскакала къ мѣсту казни...
   Офицеръ вышелъ оттуда и приблизился къ толпѣ...
   Рота, зарядивъ ружья, приготовилась... Алеша боролся съ двумя солдатами, которые его привязывали, отчаянно, безумно, и, всхлипывая, стоналъ, какъ отъ боли.
   -- Иванъ! Иванъ!-- вдругъ испуганно громко раздалось въ толпѣ, и подъѣхавшій офицеръ, разбрасывая зѣвакъ, несся къ Ивану. Этотъ вскрикнулъ и кинулся на шею къ брату.
   -- Паша! Ужъ мертвый! Паша... И меня тоже...
   -- Коли за дѣло.-- Что-жъ?.. За дѣло, я не помѣха!-- выговорилъ князь Данило,-- но поясните!..-- обратился онъ къ Куницыну.
   Въ секунду дѣло объяснилось. Послали за Мавринымъ.
   -- Братецъ! Попросите за Алешу... генерала. Онъ меня два раза спасъ отъ злодѣя...-- просилъ Иванъ.
   -- Алеша!-- воскликнулъ князь Данило.-- А? Въ полгода до столба доигрался. Давненько пора...
   -- Такъ вы, ваше сіятельство, подтверждаете, что онъ изъ шайки злодѣя,-- спросилъ Куницынъ.
   -- Поболѣ бы такихъ мерзавцевъ... Мой холопъ, бѣглый...
   -- Братецъ! Онъ мнѣ жизнь... Онъ хотѣлъ спасти Пашу и отстать отъ злодѣя. За этимъ и ѣхалъ сюда... Все инако вышло... Онъ спасъ меня...-- молилъ Иванъ со слезами на глазахъ.
   -- Это была прямая его должность.
   -- Охъ, Творецъ милостивый...-- ахнулъ Митроха въ толпѣ.-- Намъ Алексѣй Степанычъ!
   Алеша, откачнувшись отъ столба впередъ, съ распавшимся ртомъ, безсмысленнымъ взглядомъ уставился на князя Данилу, точно удивляясь чему... И вдругъ улыбнулся... не то глупо, не то горько.
   -- Спятилъ, сердечный!-- вздохнулъ кто-то изъ солдатъ.
   -- Эхъ-ма! Кончали бы ужъ живѣй!-- шепнулъ другой.-- Еще двухъ.
   -- Третій-то -- князь. Правъ, гляди, будетъ...
   Явился Мавринъ и, объяснившись съ Данилой -- перекрестился.
   Затѣмъ по командѣ опять раздался залпъ... Кто-то вскрикнулъ, но этотъ былъ Митроха... Алеша, плохо прикрученный, повалился на бокъ и повисъ надъ притоптаннымъ снѣгомъ. Трупъ отвязали и положили въ санки. Лицо все еще удивлялось чемуто и будто улыбалось.
   Иванъ, освобожденный, двинулся было къ санкамъ, гдѣ лежало тѣло Городищева, прикрытое рогожей, остановился и закрылъ лицо руками. Потомъ онъ снова шевельнулся итти за братомъ, но зашатался и упалъ безъ чувствъ на снѣгъ. Князь Данило, при помощи солдата и Митрохи, снесъ его въ свой возокъ и повезъ въ избу Маврина.
   "Одна секунда -- и я былъ бы единственнымъ наслѣдникомъ имени и всего имущества",-- думалъ Данила, идя за возкомъ.-- "Ну, да что... Эдакъ лучше... Срамъ тоже не малый -- эдакъ брата потерять..."
  

XVII.

   Было 21-го марта, день клонился къ вечеру. Въ крѣпости Переволоцкой, улица, всѣ дома, и избы, и степь, на цѣлую версту кругомъ, были загромождены войсками.
   Въ комендантскомъ домѣ шло совѣщанье у главнаго начальника всѣхъ войскъ, князя Голицына, гдѣ присутствовали начальники двухъ корпусовъ -- генералы Мансуровъ и Фрейманъ, и нѣсколько начальниковъ частей, въ томъ числѣ князь Долгорукій, Бибиковъ, князь Одоевскій, Толстой, Аршеневскій, Сербъ Хорватъ и адъютантъ князя Голицына, Кошелевъ.
   Изъ комнаты, гдѣ сидѣли офицеры, только что вывели купца, спасшагося отъ Пугачева и явившагося по собственной охотѣ къ Голицыну.
   Купецъ Елисей Обваловъ, объявивъ, что силы злодѣя разрознены, и что самъ онъ долженъ быть теперь съ малымъ отрядомъ около Илецкаго городка, предлагалъ провести кратчайшею дорогой на Илецкъ.
   Голицынъ по его уходѣ объявилъ всѣмъ, что купецъ ошибается, и что, по другимъ свѣдѣніямъ, болѣе вѣрнымъ, Пугачевъ долженъ быть на пути въ Татищеву.
   Подъ конецъ совѣщанія рѣшено было, въ виду приказанія отъ главнокомандующаго, двинуться въ ночь къ Татищевой около 5 часовъ, а полковнику Бибикову съ авангардомъ лыжниковъ-егерей выступить впередъ для развѣдокъ часа въ три...
   Затѣмъ Голицынъ съ адъютантами Волконскимъ и Кошелевымъ осмотрѣлъ всѣ орудія, поставленныя на санный ходъ, и нашелъ все въ исправности.
   -- Ну-съ, государи мои, до завтра!-- распустилъ всѣхъ Голицынъ.-- Предупреждаю опять... Прежде осторожность, потомъ храбрость и усердіе, а потомъ... Опять тоже осторожность... Вспомните генерала Кара. Да и несчастнаго Чернышева. А силы злодѣя были тогда еще вдесятеро менѣе. Теперь у него по вѣрнымъ извѣстіямъ тысячъ 20-ть войска, изъ которыхъ половина обучена, какъ сказываютъ, по-фридерикски, да полсотни орудій, а у насъ и половины того нѣтъ. Ну, да что за счеты! Помните, господа, что Александръ Ильичъ на вѣтеръ словъ не тратитъ, и какъ разъ произведетъ нѣсколько человѣкъ изъ офицеровъ въ солдаты, да укажетъ разжалованныхъ ставить въ первыя шеренги... Тамъ послѣ въ Питерѣ хлопочи, а здѣсь все-таки солдатомъ нагуляешься. Стоило пріѣзжать изъ столицы! Ну, будьте здоровы.-- И Голицынъ, распростившись, ушелъ спать.
   Скоро смерклось. Въ одной большой избѣ, въ гостяхъ у новаго командира 2-го Гренадерскаго полка, князя Долгорукова, собрались офицеры. Шелъ шумный и веселый говоръ; на лавкахъ и на опрокинутыхъ кадушкахъ, вмѣсто столовъ, деньщики разставляли провизію и бутылки...
   -- А la guerre, comme à la guerre!..-- заявилъ князь гостямъ.
   -- Excusez, mon colonel, en Asie comme à Petersbourg!-- отвѣчалъ князь Одоевскій, входя и указывая на ящики съ венгерскимъ и съ ромомъ.
   Старшіе офицеры полка: подполковникъ Филисовъ и секундъ-майоръ Пушкинъ принялись за стряпню и опоражнивали бутылки въ миску. Полковая молодежь: Олсуфьевъ, Голенищевъ, Вердеревскій, Шиповъ, и вновь прибывшіе и зачисленные: князь Путятинъ и Фридрихъ Штейндорфъ 3-й горячо спорили о томъ, что извѣстный по своимъ подвигамъ въ турецкую кампанію и по войнѣ съ конфедератами, гвардіи поручикъ князь Хвалынскій, который прикомандировался добровольно къ ихъ полку, вдругъ по неизвѣстнымъ причинамъ отпросился тому три дня у Голицына и уѣхалъ въ Казань.
   -- Конечно, не струсилъ...-- вскричалъ Пушкинъ.-- Я его знаю довольно коротко...
   -- И я порукой, что не Пугачевъ его напугалъ!-- замѣтилъ, смѣясь, Долгорукій...-- Онъ тутъ еще до насъ съ своимъ чернымъ региментомъ воевалъ...-- Говорятъ, даже глупостей надѣлалъ...
   -- Ну что же это?..-- повторяли всѣ...
   -- Къ нему прибылъ какой-то нарочный отъ его отца и привезъ письмо. Почемъ знать... Фамильные резоны!
   -- Я его встрѣтилъ, выѣзжая изъ Кичуевскаго фельдшанца!-- замѣтилъ князь Путятинъ.
   Всѣ, по приглашенію хозяина, принялись за ужинъ.
   Въ эту минуту высокая фигура, сгибаясь въ низенькую дверь, вошла въ горницу. Всѣ ахнули...
   -- Легокъ на поминѣ!-- воскликнулъ Долгорукій.
   Князь Данило поздоровался со всѣми и вымолвилъ, полушутя, полусерьезно...
   -- Вотъ и я, во свояси. Александръ Ильичъ меня заподозрилъ въ трусости. Ну, и пришлось вотъ прежде злодѣя побить, а тамъ уже думать о своихъ дѣлахъ... Но я не даромъ ѣздилъ, брата встрѣтилъ по дорогѣ... Онъ ѣхалъ сюда... Честь имѣю представить всѣмъ.
   Князь Иванъ, блѣдный и грустный, молча и конфузливо перезнакомился со всѣми офицерами и молча сѣлъ въ уголъ.
   Фрицъ Штейндорфъ, знававшій Ивана въ Казани, подсѣлъ къ нему.
   -- Я, разумѣется, съ вами, князь,-- говорилъ Данило Долгорукову, а брата я уже просилъ покуда зачислить въ резервъ къ Мансурову. Онъ и такъ уже былъ сильно раненъ и еще хвораетъ.
   Чрезъ нѣсколько минутъ явился адъютантъ Кошелевъ.
   -- Ну-съ... вымолвилъ онъ шутя...-- Вы и не думаете сбираться на танцы. Вѣдь, скоро полночь, а въ пять часовъ начало минуэта.
   Затѣмъ онъ разсказалъ анекдотъ, какъ къ нему прибѣжалъ одинъ офицеръ изъ курляндцевъ, Людвигъ, сказать, что два его товарища, Ѳадѣевъ и Шмаковъ, уговариваются и бьются объ закладъ, кто первый перебѣжитъ къ Пугачеву. Всѣ ахнули...
   -- Я отправился къ нимъ,-- прибавилъ Кошелевъ.-- И прямо спросилъ. Оказалось, что у нихъ закладъ во сто рублей, кто первый сцѣпится въ рукопашную съ непріятелемъ! Такъ и положено при атакѣ бѣжать на перегонки...

-----

   -- Что ты? Пьянъ, что ль, опять? Аль башкой совсѣмъ свихнулся!-- говорилъ Чумаковъ, стоя предъ Пугачевымъ...
   Они были въ просторной горницѣ комендантскаго дома Татищевской крѣпости. Пугачевъ задумчиво понурился около стола, гдѣ горѣла свѣча.
   -- Нѣту... Я вспоминаю... Вишь... Вотъ въ этой самой свѣтлицѣ, тому мѣсяцевъ семь на Листопадъ, какъ сказываютъ въ Литвѣ,-- были мы здѣсь всѣ... Вы Елагина обдирали. Русачекъ-то все охалъ, какъ вы давили -- офицерство да бабъ... И мнѣ, помнится, тошно было, да я опасался... Тогда тутъ я въ первое Харлову спозналъ... Тутъ тожъ я порѣшилъ на мысляхъ быть мнѣ главнымъ заводчикомъ... Вотъ нынѣ опять мы тутъ... Московцы идутъ на насъ...
   -- Ну?-- вымолвилъ Чумаковъ.-- Все то я вѣдаю... Чего жъ ты сидишь-то... Наши всѣ хлопочутъ... Барскій цѣлыхъ двѣ батареи новыя изъ снѣгу наворотилъ.. Я тожъ измучился, какъ песъ... А ты изъ пустого въ порожнее цѣдишь... Что ты?
   -- Може намъ конецъ... Такъ что-жъ возиться-то...
   -- Да и пора бы тебѣ, дьяволу. Разжирѣлъ ты, Иванычъ, не въ мѣру... Вотъ что!-- злобно выговорилъ Чумаковъ и вышелъ на улицу...
   Ночь была свѣтлая, на всѣхъ улицахъ кишили казаки... Ѣхала конница. Развозили орудія къ валу.
   -- Разыщи мнѣ его въ мановеніе ока,-- кричалъ Хлопуша, верхомъ среди кучи пѣхоты.
   -- Кого тебѣ?-- крикнулъ Чумаковъ.
   -- А-а? Тебя. Падуровъ изъ Переволоцкой прибылъ... Обваловъ застрялъ въ колодкѣ. Наскочилъ на какого-то князя, который его знаетъ...
   -- Ну?...
   -- Сюда, слышь, полѣзутъ... Не обморочишь! Видно, не Каровъ -- Голицынъ-то... Скажи поди Емельяну... Тьфу! Ну, ему-то...
   -- Что ему говорить... Онъ опять очумѣлый -- сидитъ, вылупя глаза.
   Въ эту минуту подъѣхалъ верховой на измученной лошади... Чумаковъ присмотрѣлся.
   -- Другой валитъ. Кто такой?.. А, Вавила! Ну! Ну!
   Щенокъ слѣзъ съ лошади и тяжело охнулъ.
   -- Разинь ротъ-то? Ну!-- крикнулъ Хлопуша.
   -- Уморился!..-- вздохнулъ Щенокъ..-- Генералъ графъ Воронцовъ указалъ тебѣ выговорить, что онъ въ Бердѣ будетъ ждать со своими войсками, а что итти ему нынѣ не можно...
   -- Почему?-- крикнулъ Чумаковъ внѣ себя.
   -- Я того не вѣдаю...
   -- Съ Татаркой сидитъ!! Ахъ, дьяволъ!.. Да онъ бы хоть выслалъ своихъ-то съ Овчинниковымъ. Этотъ-то идетъ сюда?
   -- Генералъ Овчинниковъ изъ Яицка еще не навѣдывался, и никакимъ голосомъ его, то-ись, не слышно... Тамъ онъ, аль нѣтъ... Ничего о немъ въ Москвѣ не вѣдомо...
   -- Славно! Ай да атаманы!-- сказалъ Хлопуша.
   -- Ахъ, оголтѣлые! Ахъ, окаянные!.. Сговоръ у нихъ, что-ль... Раздрыпинъ что-ль имъ заплатилъ! А?-- Чумаковъ снялъ шапку и сталъ обтирать рукой горячую голову...
   -- Нехай! И безъ нихъ обойдемся!... сказалъ Хлопуша.
   Къ крыльцу крупной рысью подъѣхалъ Бжегинскій и спрыгнулъ съ лошади.
   -- Ну. Вшистка добже!-- весело сказалъ онъ.-- Послѣднюю батарею окончилъ. Стоитъ, какъ изъ камня сбита. Мои всѣ на мѣстахъ не хуже твоихъ. Только Шигаевскихъ нѣтъ...
   -- Ихъ и не будетъ. Да и чортъ съ ними...-- махнулъ рукой Чумаковъ.-- Не чаялъ я сего отъ Марусенка.
   Всѣ вошли въ горницу. Пугачевъ сидѣлъ на томъ же мѣстѣ у стола...
   -- Задавилъ бы я тебя!-- крикнулъ Чумаковъ.-- Коли мы одолѣемъ московцевъ -- такъ развѣ то ужъ Микола угодникъ поможетъ...
   -- Такъ онъ злодѣямъ и сталъ помогать!-- усмѣхнулся Пугачевъ.-- Намъ, братъ, Ѳедя, на лѣшаго вся надежда!...
   -- А ты вотъ на конь, да и скачи къ Голицыну съ повинной? А!.. Ей Богу! Онъ тебя помилуетъ -- кнутомъ да щипцами! Краше Хлопуши будешь...-- отозвался Чумаковъ, распоясываясь.
   -- Небось!.. Гляди. По-Каровски растянется твой Голицынъ!-- сказалъ Пугачевъ хвастливо.-- Токмо свистну...
   -- Слыхали! Не свистнешь... Губы потрескались -- въ цѣлованьяхъ!..
   Было за полночь, всѣ четверо и пришедшій Перфильевъ давно уже спали на разложенныхъ на полу овчинахъ. Часовъ въ шесть ночи на дворѣ раздался гулъ, хохотъ и крики...
   Чумаковъ проснулся, прислушался и, одѣвшись, вышелъ на улицу. Человѣкъ пятьдесятъ казаковъ полка Хлопуши катили изъ разбитаго погреба нѣсколько бочекъ вина, направляясь къ своей батареѣ.
   Чумаковъ бросился на нихъ и въ мигъ нагайкой разогналъ всѣхъ отъ бочекъ. Двое стали кричать и ругаться. Чумаковъ выхватилъ саблю и двумя взмахами повалилъ обоихъ за мертво. Потомъ приказалъ подоспѣвшему Щенку разбить и разрубить топоромъ всѣ выкаченныя бочки. Вино широкимъ ручьемъ хлынуло по улицѣ, перемѣшиваясь съ кровью двухъ убитыхъ...
   -- Вотъ тутъ и отдыхай!-- вымолвилъ Чумаковъ, и войдя назадъ въ горницу, разбудилъ всѣхъ. Буде дрыхать то! Пора на мѣсто. Не ровенъ часъ. На зарѣ надо быть въ готовѣ. Днемъ лучше вздохнете...
   Всѣ поднялись, исключая Пугачева.
   -- Пускай его! На кой онъ прахъ нуженъ!-- сказалъ Перфильевъ.-- Дойдетъ дѣло до битья, очумѣетъ -- какъ ошпаренный вскочитъ.
   -- Вскочитъ-ли!-- сомнѣвался Чумаковъ.
   Поѣвъ каши и чернаго хлѣба въ комендантской кухнѣ, казаки вышли на дворъ и сѣли на лошадей. Все было тихо въ крѣпости.
   -- Указъ соблюдаютъ -- замѣтилъ Перфильевъ.-- Тише воды, да ниже травы.
   -- Скоро разсвѣтетъ!-- сказалъ Чумаковъ.
   Всѣ тихо двинулись вдоль улицы и объѣхали весь крѣпостной валъ. Войска вездѣ подремывали, но всѣ были на мѣстахъ...
   -- Спасибо еще, что не здорово морозитъ!-- сказалъ Хлопуша.
   Начало разсвѣтать. На большомъ Казанскомъ трактѣ что-то темнымъ шнуромъ окаймляло бѣлый горизонтъ степи... Казаки ахнули и переглянулись!..
   -- Москали!-- вымолвилъ Бжегинскій и поблѣднѣлъ... "Ну, братъ Казиміръ," подумалъ онъ по-польски.-- "Я въ плѣнъ не дамся. Лучше смерть, чѣмъ позоръ суда и казни."
   Всѣ бросились въ разныя стороны къ валу. Перфильевъ подскакалъ къ комендантскому дому, вбѣжалъ въ горницу и ткнулъ все еще спавшаго Пугачева.
   -- Слышь. Вставай. Московцы!
   -- Брешешь... Ну?..-- лѣниво отозвался Пугачевъ.
   -- Ей-ей. Лопни мои глаза. Видать подъ зорькой, по степи, будто углемъ мазнули... Московцы!...
   Пугачевъ вскочилъ на ноги и потянулся...
   -- Московцы!-- вымолвилъ онъ, усмѣхаясь.-- О-го-го! Нутка, Емельянушка, расправить косточки имъ слѣдъ теперь... Ты, Хлопуша, подбирай,-- смотри -- учнутъ валиться-то...
   -- То-то... То-то... Иди!
   Пугачевъ надѣлъ шапку, взялъ шашку и пистолеты и, напѣвая, вышелъ на улицу... Маленькіе глаза его загорѣлись и сверкали...
   Твороговъ подалъ ему любимаго Кайсака. Пугачевъ вскочилъ въ сѣдло.
  

XVIII.

   Было часовъ десять... Солнце ярко свѣтило на синемъ небѣ. На холмахъ, окружающихъ Татищеву справа и слѣва, чернѣлись войска, съ трудомъ подвигавшіяся по глубокимъ сугробамъ...
   Въ крѣпости было мертво тихо -- словно она была пуста, только орудія виднѣлись на крайнихъ батареяхъ.
   -- Не бѣжалъ ли злодѣй, побросавъ пушки!..-- ходило по войскамъ и думалъ всякій, вглядываясь въ крѣпость...
   Полковникъ Бибиковъ съ авангардомъ былъ уже на крайней лѣвой возвышенности и, поставивъ батарею, открылъ огонь по крѣпости, но ему не отвѣчали. Корпусъ Мансурова на лѣвомъ флангѣ и корпусъ Фреймана на правомъ -- тихо двигались къ двумъ крайнимъ выдававшимся укрѣпленіямъ. Впереди была пѣхота; налѣво Томскій и Вятскій полки подъ командой Толстого и Аршеневскаго, а за ними гусары Хорвата; направо бодро выступалъ впереди всѣхъ 2-й гренадерскій полкъ съ Долгорукимъ во главѣ, за ними полевыя команды и Изюмскіе гусары.
   Крѣпость молчала, какъ вымершая, ни единой живой души не виднѣлось на улицахъ, на валу и въ пригородѣ, къ которому двигались Долгоруковскіе гренадеры. Шутки не умолкали здѣсь въ рядахъ.
   -- Може въ пустое мѣсто Бибиковъ-то душитъ,-- говорилъ Олсуфьевъ, выступая близъ князя Данилы.
   -- Притаился, подлецъ -- словно тетеревъ!.. Голову спряталъ, а весь хвостъ наружи! шутилъ Филисовъ.
   -- Эхъ, кабы указали -- штурмомъ!-- шепталъ Путятинъ и его красивые глаза какъ-то вспыхивали.
   Прискакалъ адъютантъ Волконскій и остановилъ движеніе. Орудія выѣхали и открыли огонь, на другомъ флангѣ сдѣлали то же. Наконецъ, Татищева вдругъ будто вздохнула... Зашевелился людъ на валу и повсюду. И мгновенно страшный рокотъ изъ всѣхъ орудій крѣпости огласилъ окрестность, заглушая гулъ батарей атакующихъ войскъ...
   -- Да! Полста орудій -- это оркестръ хорошій!-- сказалъ Данило.
   Два часа гудѣла степь, не умолкая, и войска обсыпало, какъ градомъ...
   Московцы стояли крѣпко...
   Между тѣмъ Пугачевцы, чуя и видя, къ чему клонится битва, творили чудеса храбрости. Дѣло шло объ ихъ головахъ.
   Наконецъ, давно потускнѣвшее солнце отъ клубившагося дыма стало спускаться. Было уже за полдень. На крайнемъ лѣвомъ укрѣпленіи противъ Мансуровскихъ войскъ командовали Хлопуша и Перфильевъ...
   Давно уже громилъ ихъ Бибиковъ съ возвышенности, и много труповъ валялось на батареѣ, но Хлопуша при каждомъ новомъ трупѣ кричалъ:
   -- Нехай! То не въ счетъ. Души эвтихъ!-- И всѣ его двѣнадцать орудій полыхали на войска Мансурова и его батарею.
   Направо, надъ выдававшимся пригородомъ, на большомъ снѣговомъ укрѣпленіи командовалъ Бжегинскій и Чумаковъ...
   Пугачевъ среди улицы выстраивалъ двѣ тысячи отборныхъ молодцовъ на вылазку... Словно частый дождикъ посыпалъ улицу, и готовящійся людъ уже валился, не двинувшись съ мѣста...
   -- Посѣвай горохъ-то, посѣвай!-- кричалъ Пугачевъ,-- выростетъ сторицей... Атаманы. Стой замертво! Падуровъ, ты у меня за нихъ въ отвѣтѣ.
   И, пришпоривъ лошадь, онъ выскакалъ на видное мѣсто...
   Направо отъ крѣпости войска были еще далеко отъ Хлопушиной батареи... Но налѣво шевелились ближе и изъ длинной колонны перешли въ развернутый строй...
   Передній полкъ, въ которомъ Пугачевъ узналъ гренадеръ, двинулся въ атаку, на пригородъ.
   -- Вотъ она. Арума!.. Здорово, бачка! Арума Селямалыкъ!-- восторженно крикнулъ Пугачевъ по-татарски, пошатываясь въ сѣдлѣ, какъ опьянѣлый, и полетѣлъ къ своимъ...
   Чрезъ пять минутъ колонна казаковъ съ гиками хлынула изъ крѣпости, залила пригородъ и загудѣли выставленныя ими семь орудій...
   Наступавшіе гренадеры замялись и подались назадъ; потомъ снова двинулись...
   Къ орудіямъ прискакалъ Чумаковъ, принялъ начальство, а чрезъ минуту изъ пригорода вылетѣло на гренадеръ двѣ сотни Илецкихъ казаковъ съ Пугачевымъ во главѣ.
   -- Не въ первой гренадеръ чесать!-- кричалъ Пугачевъ.-- Вали!-- Все смѣшалось въ рѣзнѣ и давкѣ!
   Гренадеры стали отступать, но усиленный огонь атакующихъ войскъ сосредоточился на пригородѣ.
   Скоро подбитыя орудія повалились среди кучи тѣлъ. Выступившіе подвинулись назадъ. Пугачевъ, потерявъ свои двѣ сотни, окровавленный влетѣлъ назадъ въ пригородъ... Кайсакъ въ поту и въ крови носился и прыгалъ, какъ чортъ, на однѣхъ заднихъ ногахъ.
   -- Не давай... Держись!-- кричалъ Пугачевъ уже охрипнувъ.
   Чумаковъ, набравшій въ пригородѣ нѣсколько сотенъ, бросился въ свою очередь на вылазку, попалъ въ перекрестный огонь и вмигъ повалилась новая груда людей и лошадей...
   Гренадеры были близко. Уже ясно долеталъ ихъ крикъ: Ура!!
   Вотъ внесся въ пригородъ на сѣромъ конѣ какой-то командиръ и съ поднятою саблей налетѣлъ на Чумакова. Сабля свиснула и обожгла ему плечо, но Чумаковъ, поворачивая коня назадъ, выпалилъ въ противника, и Филисовъ съ прострѣленною шеей свалился съ коня. Но гренадеры уже у подбитыхъ орудій влѣзаютъ на кучи снѣга и кучи тѣлъ и близятся къ валу и новому бастіону Бжегинскаго. Пригородъ взятъ...
   -- Робята! Командиръ убитъ... Отплати поздоровѣй...-- кричалъ Данило, выступая во главѣ батальона Филисова вмѣстѣ съ Пушкинымъ и Штейндорфомъ...
   -- На валъ!..-- вскрикиваетъ Пушкинъ.
   Рота Штейндорфа бросается... Залпъ... Люди валятся... Фридрихъ вдругъ поворачивается и бѣжитъ.
   -- Назадъ!.. Бери!-- кричалъ Данило...
   -- Самъ попробуй!-- отзывается какой-то капралъ...
   Данило выпалилъ ему въ голову, и бѣглецъ кувыркнулся...
   -- Назадъ,-- кричитъ онъ. И бѣгущіе снова ровняются.
   -- Братцы, за мной!-- кричитъ Пушкинъ, и снова три ряда двинулись впередъ.
   Данило хватаетъ лѣвой рукою отстающаго Штейндорфа и, держа предъ собой за воротъ, идетъ на валъ, обсыпаемый пулями.
   Вдругъ его обрызнуло кровью... Въ рукѣ его, вмѣсто молодого малаго, безголовый трупъ и онъ бросаетъ его.
   -- Князь! Вмѣстѣ! По уговору! Младшіе впереди!-- кричитъ князь Путятинъ и, обгоняя Данилу, кидается на валъ. Вотъ онъ уже аршиномъ выше Данилы...
   -- Ура!-- вскрикиваетъ онъ, поднимая саблю... Но послѣ залпа сабля падаетъ изъ руки и, схватившись за грудь, юноша рухнулся назадъ... Данило бросается на его мѣсто... Другой залпъ пролетаетъ надъ, его головой... Онъ влѣзъ... На валу рѣзня... Вотъ Олсуфьевъ и Одоевскій налѣво, съ другого края появляется Толстой и Аршеневскій, за ними Томскій полкъ.
   -- Ура!-- кричитъ Станкевичъ и опережаетъ Данилу, бросаясь къ кучкѣ, сцѣпившейся въ рукопашную...
   Данило кинулся впередъ... Вокругъ сбитаго орудія кишитъ кучка, изъ средины ея вылетаетъ кто-то знакомый, съ пистолетомъ въ рукѣ... Онъ останавливается и отчаянно озирается на атакующихъ.
   Данило вскрикнулъ и бросился къ нему.
   -- Бжегинскій! Не уйдешь нонѣ...
   Данило замахивается, но Бжегинскій стрѣляетъ себѣ въ ротъ и падаетъ съ разнесеннымъ черепомъ. Данило ахнулъ и остановился надъ самоубійцей. Въ двухъ шагахъ отъ него лежитъ на спинѣ Олсуфьевъ.
   На улицахъ бой, рѣзня, крики и стоны... Изъ крѣпостныхъ воротъ въ безпорядкѣ вылетаютъ тысячи и конныхъ, и пѣшихъ, давя другъ друга. Это не вылазка, а позднее бѣгство, но Хорватъ съ своими гусарами рванулся на нихъ снаружи и стремительнымъ напоромъ опрокидываетъ все, давитъ и гонитъ назадъ...
   Крѣпость взята, все гудитъ, поливаясь кровью...

-----

   За три версты отъ Татищевой, по гладкой морозной дорогѣ несутся стрѣлой четверо всадниковъ на великолѣпныхъ, словно крылатыхъ коняхъ. Впереди Пугачевъ, за нимъ Перфильевъ, Хлопуша и Падуровъ.
   Верстъ за семь отъ крѣпости, на перекресткѣ они остановились и дали вздохнуть лошадямъ...
   Вдали, въ Татищевой, все еще слышался гулъ и рокотъ.
   -- Ну, Петръ Ѳедорычъ! Ты вали,-- сказалъ Хлопуша.-- А я къ себѣ въ Каргалу за женой. Буду въ умётъ заутра...
   -- Все ничего! Одна обида!.. Чумакъ живъ-ли?-- вымолвилъ Пугачевъ.
   -- Говорятъ тебѣ, я его видалъ верхомъ,-- сказалъ Перфильевъ, придерживая правою рукой другую, сильно окровавленную.
   -- Середь московцевъ! Какъ волка середь собакъ -- да еще пораненаго. И я видалъ. Коли-жъ онъ убитъ, аль захваченъ, все пропало... Мнѣ безъ Чумака, что тебѣ вотъ теперь безъ руки.
   На горизонтѣ показалось темное пятно; все шире и гуще становились оно.
   -- Скачутъ... Може наши... А може, гусары, да чугуевцы,-- сказалъ Перфильевъ.-- Неча ждать. Пошелъ!..
   И всадники снова съ моста пустили коней во весь опоръ. Хлопуша отдѣлился влѣво.
   Чрезъ нѣсколько минутъ на томъ-же мѣстѣ скакало нѣсколько сотъ казаковъ съ Чумаковымъ во главѣ.

-----

   Ввечеру въ Бердѣ вся улица загудѣла...
   -- Спасайтесь, дѣтушки,-- крикнулъ Чумаковъ, вскакавъ въ слободу... И все поднялось, выѣзжало, уходило и разсыпалось чернымъ бисеромъ по степи...
   Чумаковъ останавливалъ только конныхъ, все прибывающихъ по Татищевой дорогѣ. Шигаевъ собралъ свои свѣжія войска, взялъ нѣсколько подводъ, взялъ Шерфе въ кибиткѣ и двинулъ немедленно въ Каргале двѣ тысячи сытой конницы при шести орудіяхъ.
   Среди сумятицы сидѣлъ спокойно у колодца одинъ Савка, пьянехонекъ... и мочилъ себѣ ногу водой. Бѣглецы-всадники изъ Татищевой, врываясь въ Берду, сшибли Савку и задавили. Другой съ такого толчка взялъ бы, да померъ, а Савка доползъ на четверенькахъ до колодца и присѣлъ. Все спасается отъ московскаго генерала! А Савкѣ что?!
   -- Пущай ихъ!-- ласково улыбается онъ на сумятицу въ слободѣ.

-----

   Ввечеру, въ той же горницѣ комендантскаго дома, видѣвшей смерть семьи Елагиныхъ, барона Билова и другихъ, видѣвшей два раза Пугачева и пугачевцевъ, было теперь прибрано, накрытъ сукномъ столъ, и князь Голицынъ, несмотря на позднее время, слушалъ доклады генераловъ и адъютанта, князя Волконскаго.
   Уже три часа, какъ перерывали груды убитыхъ на улицѣ и на батареяхъ, надѣясь найти между ними трупъ самозванца!
   Кучи плѣнныхъ, связанныхъ вмѣстѣ, были размѣщены по избамъ, клѣтямъ и овинамъ. Въ лучшихъ избахъ лежали раненые солдаты. Во флигеляхъ комендантскаго дома были размѣщены раненые офицеры.
   -- Это бочка меду да ложка дегтя!-- говорилъ Голицынъ.-- Лучше бы не взять крѣпость, да взять злодѣя.-- Изъ докладовъ оказалось: побито мятежниковъ до трехъ тысячъ. Взято въ плѣнъ болѣе трехъ тысячъ и 36 орудій съ снарядами, раненыхъ въ войскахъ около пяти сотъ человѣкъ нижнихъ чиновъ, изъ нихъ 200 гренадеръ. Убито 130 человѣкъ, изъ нихъ 50 гренадеръ. Офицеровъ ранено 16-ть человѣкъ. Убито пять.
   Въ числѣ раненыхъ находились: адъютантъ Кошелевъ, Филисовъ, Сумароковъ, Швейковскій, Горчаковъ, Вердеревскій и другіе, и тяжело раненый князь Путятинъ. Въ числѣ убитыхъ Ѳадеевъ, Шмаковъ, Людвигъ, Олсуфьевъ и Станкевичъ.
   -- Недаромъ обошелся злодѣй!-- вздохнулъ князь Голицынъ.-- Ваши гренадеры, князь,-- ерои нынѣшняго дня,-- обратился онъ къ князю Долгорукому.
   На утро Волконскій доложилъ командующему, что юноша князь Путятинъ скончался тоже...
  

XIX.

   Прошло три дня... Край преобразился. Оренбургъ, освобожденный послѣ шести мѣсяцевъ осады, ликовалъ. Городскія ворота, заваленныя навозомъ и мусоромъ, теперь полугнилыя, распахнулись широко, и жители, а равно и гарнизонъ, бросился на Берду... Первые за провизіей, вторые -- добивать разсыпавшуюся кучу... Валленштернъ, Наумовъ и другіе сидни командовали отрядами. Рейнсдорпъ едва сдерживалъ теперь удаль своихъ молодцовъ-командировъ. Всякій наперерывъ требовалъ итти на вылазку въ пустую Берду, но не далѣе.
   -- Наши-то ерои!-- говорилъ Тавровъ.-- И какъ въ васъ страху нѣтъ!.. Вѣдь тамъ, поди, еще тысячъ съ двадцать осталось мятежныхъ... блохъ. Помилуй Богъ!..
   Рейнсдорпъ, сидя въ кабинетѣ, писалъ на красивой бумагѣ, четко и изящно князю Голицыну.
   "La victoire que votre Altesse vient de remporter sur les rebelles rend la vie aux habitants d'Orenbourg. Cette ville bloquée depuis six mois et réduite à une famine affreuse retentit d'allégresse et les habitants faut des voeux pour la prospérité de leur illustre libérateur. Si le détachement de votre Altesse réussit de captiver Pougatscheff, nous seront au comble de nos souhaits!!.
   Одна безпомощная и беззубая оренбургская вдова, будучи у всенощнаго бдѣнія, поставила свѣчку Николаю чудотворцу за здоровье князя Голицына. Она больше этого ничего не могла сдѣлать по своему сиротству и вдовству!..
   Въ Бердѣ храбро воевалъ отрядъ, выступившій изъ Оренбурга... разбивалъ кабаки, въ свою очередь грабилъ казацкія избы, наполненныя награбленнымъ. Пьяные солдаты отъ оставшагося вина и пьяное начальство отъ радости гуляли по слободѣ...
   Вдругъ появился какой-то мальчуганъ верхомъ, по имени Максимъ Марьинъ, и, запыхавшись, объявилъ, что злодѣй съ тучей войска идетъ въ Берду...
   На горизонтѣ ясно показалось что-то темное. Хмѣль у однихъ и радость у другихъ выскочила, какъ пробка изъ бутылки расходившихся кислыхъ щей...
   Отрядъ, какъ Богъ послалъ, бросился домой по Оренбугской дорогѣ... Берда опустѣла въ четверть часа.
   Чрезъ часъ Берда снова была полна гусарами Хорвата и чугуевцами изъ Татищевой.
   -- Своя своихъ не познаша!.. Со страху.
   Тавровъ встрѣтилъ своихъ на валу...
   -- Что, отцы мои! Говорилъ, не ходи! Помилуй Богъ. Велика убыль то...
   -- Мы злодѣя не видали, а токмо, прослышавъ о нихъ, для прикрытія города ретировались!-- отвѣчалъ кто-то изъ начальства.
   -- И съ напугу помереть не долго! Оставь, господа, московцевъ расправляться. Приличное-ли намъ дѣло воевать!.. Вотъ, я и губернатору тоже сказывалъ, куда неостороженъ сталъ, на прогулку тросточку беретъ... Помилуй Господи! Богъ захочетъ и палка выстрѣлитъ.
   31-го марта съ утра было особенное волненье въ Оренбургѣ... Ждали прибытія въ городъ князя Голицына со свитой.
   Улицы были полны гулявшимъ народомъ... На площадяхъ стояли сотни подводъ съ хлѣбомъ и провіантомъ, прибывшія изъ Сарачинской и изъ Орской крѣпостей...
   Въ Сакмарскихъ воротахъ густая толпа встрѣтила санки въ одну лошадь, за которой ѣхало трое драгунъ.
   Въ санкахъ сидѣлъ низенькій, сутуловатый человѣкъ съ рваными ноздрями, руки были скручены на спинѣ, а около него понурилась жена его, Арина, съ ребенкомъ. Толпа съ гиками провожала санки до губернаторскаго дома.
   -- Пугачева везутъ! Пугача!-- кричали одни.
   -- Чего врете...
   -- Пугачевскій генералъ! Хлопуша! Катордникъ! Въ Каргале накрыли!
   Хлопушу съ семьей подвезли къ крыльцу губернаторскаго дома и доложили губернатору, собравшемуся уже ѣхать во всѣхъ орденахъ по мало знакомой ему за послѣднее время бердинской дорогѣ навстрѣчу Голицыну.
   Толпа заливала крыльцо со всѣхъ сторонъ и съ дикимъ хохотомъ чуть не лѣзла въ сани, гдѣ сидѣлъ Хлопуша съ семьей.
   Губернаторъ вышелъ...
   -- А? Здравствуйте! Ну! Очень радъ! Очень радъ!-- сказалъ онъ, улыбаясь.
   Хлопушу при крикахъ и ревѣ повезли въ острогъ.
   Губернаторъ сѣлъ въ возокъ и отправился...
   На дорогѣ уже виднѣлись экипажи князя Голицына. Черезъ часъ при новыхъ крикахъ и ликованіи оренбуржцевъ князь Голицынъ въѣзжалъ въ городъ.
   Въ домѣ Таврова, какъ самомъ большомъ, былъ приготовленъ обѣдъ побѣдителямъ...
   Все ликовало.
   Среди обѣда прискакалъ всадникъ -- гусаръ изъ Берды отъ полковника Хорвата съ пакетами.
   Хорватъ доносилъ, что Пугачевъ, скрывшійся гдѣ-то на хуторѣ, теперь съ тремя тысячами казаковъ и съ двумя тысячами Башкирцевъ при шести орудіяхъ занялъ Каргале и Сакмарскій городокъ, намѣреваясь пробираться въ Яицкъ...
   Ввечеру князь Голицынъ со свитой, захвативъ нѣсколько сотенъ Оренбургскихъ казаковъ, выѣхалъ изъ города.
   На другой день пушечный гулъ доносился до Оренбурга. Чрезъ два дня Оренбургъ снова ликовалъ. Гонецъ отъ князя призвезъ извѣстіе, что мятежники разбиты въ прахъ при Сакмарскомъ городкѣ, и злодѣй -- самозванецъ, самъ Пугачевъ убитъ въ битвѣ.
   На утро въ Оренбургъ снова въѣхали сани и въ нихъ везли скрученныхъ Марусенка Шигаева и Падурова. Марусенокъ, весь израненный и изрубленный, лежалъ въ саняхъ безъ памяти и въ горячечномъ бреду...
   Надъ нимъ сидѣло связанное маленькое существо, блѣдное и испуганное. Это была Шерфе.
  

XX.

   Ночь. Среди бѣлой степи одинокимъ островкомъ чернѣется татарское селеніе Бугульма... Нѣсколько хатъ прилѣпились вокругъ небольшой мечети... Неподалеку отъ нея въ хатѣ, что пошире другихъ, виднѣется огонекъ въ окнѣ...
   Въ двухъ горницахъ тихо... Въ первой лежитъ на полу Ѳерьзя и изрѣдка прислушивается... Онъ не спитъ и, тихо вздыхая, ворочается тихонько съ боку на бокъ...
   Въ другой горницѣ за ширмами, въ углу, увѣшанномъ коврами, лежитъ въ постелѣ больной Бибиковъ... Лампадка тускло свѣтитъ, и только образокъ надъ его изголовьемъ чуть-чуть мерцаетъ въ лучахъ... Больной тяжело дышетъ, дремлетъ и изрѣдка начинаетъ тихо говорить, но напрасно прислушивается Ѳерьзя... Непонятныя и безсвязныя рѣчи слышитъ онъ... среди глухой ночи...
   На дворѣ раздается шумъ полозьевъ, храпъ лошадей и говоръ. Кто-то подъѣхалъ. Ѳерьзя вышелъ тихонько, увидѣлъ у хаты сани тройкой и наткнулся на пріѣзжаго...
   -- Здорово, что генералъ, почиваетъ?-- произнесъ князь Долгорукій.
   -- Да-съ... Они у насъ расхворались. А вы съ хорошими вѣстями... О Татищевой мы ужъ свѣдались.
   -- Да. Злодѣй еще разбитъ... Совсѣмъ! У Сакмарскаго городка. На утро -- проснется Александръ Ильичъ -- обрадуй его... Гдѣ Мавринъ стоитъ.
   -- Тутъ вотъ-съ... Вмѣстѣ съ Александромъ Леонтьевичемъ.
   -- А развѣ генералъ Ларіоновъ здѣсь?..
   -- Какъ же-съ... Изъ-подъ Уфы прибыли. Они теперь и пишутъ все за Александра Ильича...
   Князь Долгорукій отправился въ хату Ларіонова, разбудилъ его, Бушуева и Маврина и объявилъ о побѣдѣ...
   -- Слава Богу. Какъ обрадуется братецъ!-- сказалъ Ларіоновъ. Авось, сія вѣсточка лучше всякаго снадобья поможетъ...
   Ларіоновъ передалъ князю, что онъ засталъ Бибикова больнымъ еще въ Кичуѣ и что, чувствуя себя дурно, онъ все-таки поѣхалъ въ Бугульму, чтобы быть ближе къ Оренбургу. Затѣмъ онъ хотѣлъ, узнавъ о взятіи Татищевой, немедленно ѣхать далѣе, но болѣзнь усилилась и задержала его...
   -- Богъ милостивъ, оправится скоро,-- прибавилъ Мавринъ.
   -- Простуда, а пуще то, что изнурился безмѣрно. Вѣдь во всякій-то пустякъ и теперь входитъ... Тамъ въ Кичуѣ разстрѣляли двухъ, чуть было по ошибкѣ одного князя Хвалынскаго не уходили... Ну, Александръ Ильичъ сталъ еще болѣе во все вникать... Все докладывай ему!.. Но сю пору меня коритъ, что въ кои-то вѣки положился и вышла недоглядка.
   -- Однако что-жъ у генерала?.. спросилъ Долгорукій.
   -- Грудь заложило... Да Машмейръ отвѣчаетъ, что пустое... Только бы не ѣхать ему, а обождать.
   -- Да куда же спѣшить! Нынѣ, благодареніе Господу, все увѣнчалось. Всему конецъ!-- сказалъ Долгорукій,-- Если злодѣй и не убитъ, то ему путь пересѣченъ отъ всѣхъ мѣстъ, и скоро достанутъ его командиры. А генераловъ-то воровскихъ побрато и побито -- почитай всѣ! Вотъ что значитъ Бибиковъ.
   -- Да. Дѣло его рукъ,-- сказалъ Мавринъ, оживляясь.-- А въ Казани говорили -- что Бибиковъ? Онъ то же, что и другіе! Сидитъ, да репорты пишетъ. Подумаешь, ему надо въ плясъ, пускаться, или Пугачева на единоборство звать.
   -- Одна голова! Одна воля!-- сказалъ Долгорукій,-- Онъ всѣхъ офицеровъ подтасовалъ, онъ и направилъ все... Да дворянство трехъ провинцій растолкалъ отъ сна.-- Да и спуску никому не давалъ!-- намекнулъ Бушуевъ на Ларіонова, отозваннаго изъ-подъ Уфы и замѣненнаго Михельсономъ -- за медленность.
   На утро Ѳерьзя позвалъ Ларіонова съ докладами къ генералу и объявилъ, что Александру Ильичу много лучше...
   -- Совсѣмъ у нихъ ликъ другой!-- весело сказалъ Ѳерьзя. Какъ проснулись, я имъ въ тотъ часъ о злодѣѣ-то доложилъ, да о сраженіи. Они сами сѣли на кровати и перекрестились... Вотъ онъ, Богъ-то мой!-- сказали. Посылай-ка братца съ репортами.
   Ларіоновъ зашелъ въ другую хату, гдѣ была канцелярія и сидѣли за столомъ Мавринъ и Бушуевъ, окруженные писарями... Онъ передалъ добрую вѣсть... Они обрадовались и повеселѣли...
   -- Слава Создателю! Сія вѣсть еще краше стократы той, что князь Долгорукій привезъ!.. воскликнулъ Мавринъ.
   -- И я то жъ было смущаться сталъ...-- отозвался Бушуевъ.-- Въ татарской деревушкѣ... Машмейеръ, я чаю, тоже въ медицинѣ не болѣе любой знахарки смыслитъ, да и нѣтъ снадобьевъ разныхъ. Помилуй Богъ, долго-ль до горестнаго обстоятельства.
   Ларіоновъ забралъ бумаги и пошелъ къ Бибикову. Писаря и канцеляристы тоже пріободрились и перешептывались.
   -- Вотъ и вылѣчилъ генерала!-- шепталъ одинъ.-- А говорили, негодящій, да еще злодѣемъ подкупленный...
   -- Кто?..-- шепнули нѣкоторые.-- Про кого ты...
   -- А нашъ -- меринъ!-- сострилъ первый.
   Писаря фыркнули и уткнулись въ бумаги.
   На крыльцѣ Ларіоновъ встрѣтилъ доктора Машмейера, тотъ улыбался.
   -- Я генералу, коли бы могъ, вмѣсто микстуръ, прописывалъ бы побѣды, и чрезъ три дня онъ былъ бы въ полной бодрости.
   Ларіоновъ вошелъ въ горницу. Бибиковъ лежалъ блѣдный съ потнымъ лицомъ. Большіе глаза безпокойно бродили; взглядъ, казалось, то вспыхивалъ, то туманился.
   -- Что, братецъ?..-- вымолвилъ Ларіоновъ.-- Слава Создателю... Злодѣй окончательно разбитъ.
   -- Да... Да...-- тихо вымолвилъ Бибиковъ, улыбаясь.-- Молодецъ Голицынъ. Мои всѣ молодцы... Дорого только. Сколько, я чаю, теперь побито... поранено... Что-то мой Кошелевъ. А Путятинъ?.. Бѣдняга... Ребенокъ. Ну, читай послѣдній репортъ...
   Ларіоновъ началъ читать длинное донесеніе Императрицѣ. Бибиковъ слушалъ, изрѣдка прерывая чтеніе тяжелыми вздохами... Среди чтенія онъ захотѣлъ быть приподнятымъ выше на подушки. Ларіоновъ помогъ больному подняться и началъ снова длинное чтеніе, имъ самимъ сочиненное.
   -- Охъ! Конецъ, конецъ!-- простоналъ вдругъ больной, глядя на Ларіонова.
   Ларіоновъ пріостановился и, перетолковавъ слова по своему, перевернулъ бумагу и началъ читать слѣдующее окончаніе:
   "Поспѣшилъ бы я, всемилостивѣйшая государыня, прибытіемъ въ Оренбургъ, если-бъ приключившаяся мнѣ жестокая болѣзнь меня здѣсь не остановила, которою въ такое изнеможеніе и слабость приведенъ, что не имѣю почти никакого движенія, такъ что едва только могу приказывать находящемуся при мнѣ г. генералъ-майору Ларіонову, который, повелѣнія мои подписывая, въ разныя мѣста разсылаетъ и служитъ мнѣ органомъ, Всемилостивѣйше возложеннаго на меня, дѣла. Утѣшаюсь я, что нашелъ его въ семъ случаѣ столь для меня полезнымъ; онъ, по изъявленію Вашему Императорскому Величеству особливаго своего усердія при разбитіи злодѣевъ, пришедшихъ изъ-подъ Уфы великою толпою, въ деревнѣ Стерлитамакѣ и при Крѣпости Бакалахъ, командуя корпусомъ съ отмѣннымъ искусствомъ и благоразуміемъ, чѣмъ и окончилъ экспедицію почти сего корпуса,-- также заболѣлъ, почему и раздѣлилъ я сей корпусъ, поруча надъ другой частью команду подполковнику Михельсону...
   "Въ заключеніе сего осмѣливаюся всеподданнѣйше поднести именной списокъ отличившихся усердіемъ своимъ къ службѣ Вашей, при пораженіи злодѣевъ въ Татищевой крѣпости, штабъ- и оберъ-офицеровъ. Къ первымъ дерзаю всенижайше просить Высочайшаго благоволенія и милости, а офицерамъ по всемилостивѣйше отъ васъ, великая государыня, данному мнѣ дозволенію не оставлю объявить по мѣрѣ каждаго услуги".
   Ларіоновъ окончилъ чтеніе, гдѣ самъ про себя присочинилъ небывалое, и взглянулъ на больного. Бибиковъ снова спустился съ подушекъ и лежалъ, закрывъ глаза... Но когда равномѣрный голосъ читавшаго смолкъ, онъ снова взглянулъ.
   -- Что?.. Да... Давай...-- шепнулъ онъ.
   Ларіоновъ подалъ больному бумагу, затѣмъ принесъ перо и чернильницу, и помогъ Бибикову приподняться...
   Больной сѣлъ, довольно быстро подписался подъ бумагой и вымолвилъ:
   -- Седьмое вѣдь?..
   -- Точно такъ-съ... А No 19-й.
   Бибиковъ прибавилъ нумеръ и приписалъ Бугульма. Отъ седьмаго апрѣля 1774 года.
   Отдавъ все Ларіонову, Бибиковъ тяжело опустился на подушки. Ларіоновъ спросилъ про остальныя бумаги, но больной не отвѣчалъ и какъ бы забылся. Ларіоновъ тихо вышелъ,
   Бибиковъ сознавалъ ясно, какъ быстро усиливалась его болѣзнь; какъ началось какое-то безпокойное движеніе во всемъ тѣлѣ, разрушавшее и мертвившее его; какъ тяжелѣла воспаленная голова отъ безсвязной вереницы все наплывавшихъ и переплетавшихся обрывковъ мыслей, образовъ и видѣній. Къ ночи безпокойная лихорадочная дремота перешла въ бредъ. На секунду очнулся онъ разъ, открылъ глаза, присмотрѣлся и прислушался... Кто-то выходилъ изъ домика на улицу... Вѣрно Ѳерьзя... Но вотъ комната стала сжиматься. Сдвигаются стѣны, на него опускается потолокъ... Снова шаги въ домикѣ, но тяжелые, громкіе, правильные; глухо и сильно отдаются они въ груди его, точно будто идетъ кто-то, или же это его сердце стучитъ; но не здѣсь, а тамъ гдѣ-то... Здѣсь только болью отдается! Но вотъ ближе и ближе идетъ къ нему это сердце и вотъ оно предъ нимъ... Нѣтъ! Это казакъ въ красномъ кафтанѣ надвигается на него. Не уйти отъ него! Онъ кладетъ тяжелую, раскаленную руку ему на грудь. "Здѣсь! У меня!" -- слышится голосъ и смѣхъ. Вотъ ближе склоняется онъ, усмѣхается и трясетъ головой. "Нѣтъ! Меня не одолѣетъ... Умри!" И красный кафтанъ надъ нимъ -- на груди его, надъ головой. Казакъ давитъ его, схватываетъ вдругъ, поднимаетъ и несетъ. Нѣтъ! Это горячій кровавый потокъ шевельнулся, поднялъ и уноситъ его въ стремительномъ бѣгѣ межъ дикихъ скалистыхъ утесовъ. Съ гуломъ и трескомъ колышутся эти утесы и низвергаются одинъ за другимъ въ пропасть, гдѣ дико ревутъ и плещутъ кровавыя волны, что влекутъ его неудержимымъ порывомъ. Но вотъ онъ видитъ надъ стремниной одинъ грозный утесъ, въ гордомъ покоѣ выступающій надъ хаосомъ и на краю его... Она!-- Царица! Она глядитъ на погибающаго, ждетъ, спрашиваетъ. И послѣднимъ усиліемъ онъ вскрикнулъ. "Скорѣе!.. Народъ свой, царица, скорѣе ты..." Но бѣшеная нялся съ Кириловной и сказалъ Кречетову.
   -- Слава Саваоѳу и честь Моисею Тиху! черезъ недѣльку зовите на свадьбу.
   Кречетовъ ожилъ, а Тихъ свалился въ отведенной горницѣ на диванъ и заснулъ, какъ мертвый. Пришлось его, какъ пьянаго, перетащить на постель въ его горницу.
   Всѣ въ Азгарѣ, пріунывшіе отъ болѣзни барышни-гостьи, ожили тоже и повеселѣли.
   -- Ну слава Богу! радовался Родивонъ Зосимычъ.-- Дѣвушка-то золото, говорилъ онъ Данилѣ.-- Вотъ поправится, увидишь самъ.
   Когда Милуша первый разъ пришла въ себя, то ее увѣрили, что она на пути заболѣла... Но она задумалась и грустно сказала отцу:
   -- Батюшка, ты не хитри. Я смѣкаю, гдѣ мы. Я не боюся!.. И не боюся тоже я... и его.. Разскажи-ка мнѣ, чего я тутъ начудила.
   Кречетовъ разсказалъ ей все...
   -- Да это я сама помню. А еще что?
   -- Все, дитятко, увѣряла ее и Кириловна.-- Ты князя Данилу Родивоныча къ сатанѣ, прости Господи, причла.
   -- Николи этого не было, мамушка! грустно отозвалась Милуша.
   -- Вотъ и не было. Да ты запамятовала, какъ меня-то душила... Ужъ я хрипѣть собралась.
   -- Николи, мамушка.. Почто мнѣ его робѣть.-- Не отъ робости я закричала тогда, да захворала... А коли и была во мнѣ роба, то теперь нѣту.
   Слезы навернулись на глазахъ Милуши, она отвернулась къ стѣнѣ лицомъ.
   Когда отецъ предложилъ ей послать въ Казань за женихомъ, то лицо Милуши измѣнилось, брови сдвинулись, глаза загорѣлись и она, помолчавъ, молвила смущеннымъ шопотомъ:
   -- Нѣтъ! Послѣ... Повремени, батюшка.
   -- Почто же, родимая. Онъ осерчаетъ на насъ, что не упредили о твоей хворости.
   -- Богъ съ нимъ!.. едва слышно молвила Милуша. Не его невѣста я нынѣ. Я Христова невѣста!
   Голосъ ея ослабѣлъ и она горько заплакала.
   Кречетовъ обмеръ и, нарушая приказъ Тиха, присталъ съ разспросами. Милуша тихо махнула рукой и снова отвернулась къ стѣнѣ.
   Кречетовъ, пораженный, пошелъ внизъ и соображалъ:
   -- Знать еще не совсѣмъ въ себѣ!.. Оправится -- такого не молвитъ. Христова невѣста!.. Экаго горя мнѣ тогда и не одолѣть!..

-----

   Когда Милуша стала поправляться, жизнь въ Азгарѣ стала оживленнѣе, но князю Данилѣ, невольно привыкшему къ перемѣнѣ мѣстъ и лицъ,-- было скучно, хотя онъ самъ не отдавалъ отчета и искалъ въ себѣ самомъ и въ окружающихъ обстоятельствахъ причину своей скуки и своего унынія.
   Было одно обстоятельство, выходившее изъ ряду вонъ, и Данило незамѣтно, понемногу ухватился за ту мысль, которая залегла въ его праздную голову.
   Его занимала Милуша Кречетова. Князь Данило увидѣлъ, тому уже нѣсколько дней, красивую, черноволосую дѣвушку, черты лица которой были ему слегка какъ будто знакомы и милы...
   Она понравилась ему сразу -- эта чужая невѣста; сразу какъ будто позавидовалъ онъ Уздальскому, но рѣшилъ, что нечего и думать о ней... Но вотъ, послѣ краткаго разговора, она подняла на него, опущенные дотолѣ, красивые и большіе глаза, оттѣненные длинными рѣсницами, и тутъ же вскрикнула, бросилась упала... Въ домѣ съ тѣхъ поръ была дѣвушка невидимка, болѣзнью которой всѣ были озабочены, которую навѣщали на верху и всякій день говорили объ Милушѣ, объ Людмилѣ Дмитріевнѣ, объ умницѣ и книжницѣ, нареченной Уздальскаго. Для одного Данилы была она на секунду дѣйствительностью, а затѣмъ почти мечтою, или звукомъ. Онъ слушалъ эти безконечные разговоры и, не зная дѣвушки, тоже, какъ и другіе, сталъ интересоваться ходомъ ея болѣзни, спрашивалъ о ней своего отца и Кречетова. Иногда казалось ему, что мамушка Кириловна, отвѣчая ему объ Милушѣ, смущалась и странно смотрѣла ему въ лицо, какъ будто считала его виновникомъ ея припадка и болѣзни. Эта мысль сердила Данилу.
   Гуляя по Азгару и по окрестностямъ пѣшкомъ и верхомъ, Данила вдругъ сталъ, такъ сказать, ловить себя на мысляхъ объ Кречетовой.
   -- Вишь я объ ней все думаю, словно полюбовникъ какой. А вѣдь знакомо мнѣ лицо ея... Кречетовъ бывало пріѣзжалъ въ Азгаръ всегда одинъ, такъ что и невѣдомо было, что у него есть дочь. Знать у Городищевыхъ видѣлъ я ее дѣвочкой!
   Когда Данилѣ случалось кататься въ одноколкѣ съ сестрой Фимочкой, то разговоръ тоже незамѣтно сходилъ на больную. Рѣзвая Фима болтала, а Данило слушалъ внимательно.
   -- Она добрая! говорила брату княжна. Очень добрая!.. Она и разумница у насъ первая. Вы чаете ли, братецъ, что она и читаетъ, и пишетъ не хуже васъ. Она много, много, сказываютъ, книгъ вычитала. Кириловна говорила, что семь полокъ. И книги все большія-большущія. А одна книга, говоритъ, въ аршинъ будетъ. Разъ, говоритъ, упала она со стола на ихняго Ваську-кота и чуть не убила его до смерти.
   Наконецъ однажды, когда Данило съ сестрой собрались кататься, княжна предупредила его, что разскажетъ ему
   -- Такое диковинное... что ахъ-ты!.
   Когда они были въ полѣ, то, несмотря на осеннюю погоду и мелкій, какъ пыль дождь, князь Данило внимательно слушалъ сестру, не погоняя лошадь, тащившую ихъ по грязной дорогѣ.
   Фимочка оживленно передавала брату, что она изъ своей комнаты, которая была рядомъ съ Милушиной, слышала, какъ Милуша говорила съ Кириловной объ немъ, Данилѣ. Всѣхъ словъ она не слыхала, и только нѣкоторыя долетѣли до нея. Милуша все настаивала, что онъ Данило -- лѣсовикъ!.. Кириловна все увѣряла, что у лѣсовика глаза были черные, а у князя сѣрые. Изъ-за этого онѣ обѣ спорились долго. Объяснить Фимочка брату ничего не могла, и любопытство Данилы было затронуто еще болѣе. Вернувшись домой, онъ сталъ думать, у кого бы узнать рѣшенье загадки, не выдавъ сестру, подслушавшую разговоръ.
   -- Да Богъ же съ ней! Что жь я все озабочиваюсь чужой невѣстой, коей и не видалъ даже порядкомъ.
   Однако вечеромъ, ложась въ постель, князь спросилъ пришедшаго дворецкаго.
   -- Агафоновъ. Ты про лѣсовиковъ слыхалъ. Боишься ты ихъ?
   -- Мнѣ-то чего жь бояться. Я не дѣвка. Лѣсовикъ токмо съ красавицами балуетъ, объяснилъ дворецкій Агафоновъ. Да вѣдь это пустое, ваше сіятельство, лѣсовиковъ нѣту на свѣтѣ. Это вотъ дѣвки у насъ балуютъ съ парнями въ лѣсу, да на лѣсовиковъ и валятъ. Вотъ лѣшій, тотъ упаси Богъ! Да у насъ лѣса-то не велики.
   -- Стало дѣвки однѣ боятся лѣсовика.
   -- Зачѣмъ! Это онѣ врутъ, что боятся его, ради надувки. Онѣ его жалуютъ, то-есть, парня того, съ кѣмъ балуются.
   -- Меня вотъ одна за лѣсовика почитаетъ.
   -- И-и! Ну и доброе дѣло, коль изъ себя пригожа. Вы ей стало приглянулись, вотъ она обинякомъ и закидываетъ петельку.
   Данило былъ и доволенъ, и будто смущенъ немного этимъ неожиданнымъ объясненіемъ.
   Наконецъ Милуша оправилась совершенно, но внизъ еще не спускалась, говоря, что боится простудиться, и сидѣла у себя въ горницѣ -- грустная и скучная. Она немного похудѣла и стала еще красивѣе, еще бѣлѣе было ея круглое, нѣжное личико, и еще болѣе горѣли и искрились блестящіе угольные зрачки большихъ глазъ.
   Пріѣхалъ изъ Казани нарочный съ краткимъ письмомъ отъ Уздальскаго, который, радуясь выздоровленію невѣсты, обѣщался вскорѣ пріѣхать, чтобы сопровождать ее въ Ольгино. До тѣхъ поръ Уздальскій не могъ выѣхать изъ Казани, ради своихъ дѣлъ, и кромѣ того, зная, что ему обычай воспрещаетъ видѣть больную невѣсту въ постели,-- желалъ лучше обождать ея выздоровленія вдали отъ нея.
   Милуша прослушала чтеніе письма Андрея, потомъ сама прочла и задумалась. Нарочный привезъ большой ящикъ для барышни невѣсты, изъ котораго вынули великолѣпную соболью шубку на аломъ атласѣ съ богатыми золотыми застежками, изображавшими двухъ косматыхъ львовъ, держащихъ кольцо и крючокъ.
   Кириловна, выложивъ шубку на постель, ахала и вздыхала. Кречетовъ тоже любовался и соображалъ.
   -- Не маловато отсчиталъ за нее, Андрюша!
   Затѣмъ онъ ушелъ внизъ писать Уздальскому, а Милуша осталась задумчивая, глаза ея затуманились, она долго не двигалась и, безсознательно смявъ въ рукахъ письмо жениха, безсознательно глядѣла въ окно на оловянное осеннее небо.
   -- Глянь-ка переливъ какой, сказала мамушка.-- Вотъ эдаки жаръ птицы изъ себя бываютъ. Гляди, вотъ я надѣну.
   Кириловна надѣла шубку и, важно задравъ ради потѣхи свою сѣдую голову и оттопыривъ провалившіяся губы своего беззубаго рта, прошлась мимо дѣвушки, какъ цапля, оттягивая каждый шагъ...
   Милуша усмѣхнулась слегка.
   -- Просто міру на аханье, какъ въ эдакой-то тѣлогрѣйкѣ выйдешь. За княгиню примутъ! Ей Богу!
   -- Что? вздрогнула вдругъ Милуша. Что ты мелешь! капризно отозвалась дѣвушка и сама себѣ удивилась.
   -- Сказываю, за княгиню почтутъ.
   -- Ахъ, до прибаутокъ ли мнѣ твоихъ!
   Милуша начала вдругъ волноваться, лицо ея все болѣе и болѣе разгоралось, руки безпокойно двигались.
   -- Кириловна! Надо покладать ее... Я не приму... Мнѣ не надо! У меня есть шубка, сказала она вдругъ.
   Кириловна на этотъ разъ уже не притворно разинула ротъ и глядѣла на свое дитятко. Вошедшій Кречетовъ спросилъ, что написать жениху отъ дочери.
   -- А то позвать гонца,-- на словахъ ему что скажешь. Пусть повѣдаетъ объ тебѣ самъ, скажетъ, видѣлъ, молъ, здорова.
   -- Да ты, Митрій Митричъ, послушай-ко, что мы съ ней надумали, заговорила Кириловна.-- За сто рублевъ глупѣе-то ничего не вымыслишь... Вернуть тѣлогрѣйку нарѣченному. Да! На, дескать, возьми! Плевать мнѣ, дескать, на твой подарокъ-то.
   Кречетовъ посмотрѣлъ на дочь строго; Милуша съ самаго выздоровленія удивляла и даже сердила отца.
   -- Да ты невѣста Андрюшина, или нѣтъ? Въ умѣ ты своемъ, иль сошла съ него? Чего ты блажишь? А?..
   Милуша въ первый разъ услышала голосъ отца, рѣзко обращенный къ ней, и удивленно взглянула ему въ лицо.
   -- Забаву что-ль нашла -- отцемъ помыкать, какъ волчкомъ. Ты кнутикъ возьми, да подхлестывай, а я буду верты вертѣть на потѣху Азгарскую. И такъ, я чаю, думаютъ здѣсь, что исшутила ты меня, что я у тебя пуще Михалки кружусь. Чего тебѣ еще? Ну? Чего одеревенѣла?
   Милуша закрыла лице руками и заплакала. Кречетовъ переглянулся съ Кириловной и оторопѣлъ... Затѣмъ сталъ звать дочь внизъ ради развлеченья.
   Милуша плакала и не подымала головы.
   -- Ну что?.. Пойдемъ и въ правду внизъ. Поглядишь, какой тамъ Данило Родивонычъ холстъ показываетъ расписной, размалеванный... И города на немъ, и рѣки и Нѣмецкіе, и Французскіе и иные всякіе...-- утѣшалъ дочь Кречетовъ, какъ малаго ребенка.
   -- Надѣнь-ко куцавейку, да и пойдемъ!..
   -- Нѣтъ! нѣтъ! Ни за что. Прямо отсюда въ Ольгино. Не хочу я видѣть... Ихъ всѣхъ видѣть...
   Весь вечеръ тихонько проплакала Милуша и наконецъ около полуночи не выдержала и призналась мамушкѣ въ такомъ дѣлѣ, что Кириловна обомлѣла и развела руками.
   -- Тутъ ужь тебѣ и самъ Тихонъ ничего не подѣлаетъ! сказала старуха, звавшая такъ Тиха.-- Думала, думала и надумала. Умъ за разумъ заѣхалъ, и ни тпру, ни ну... Какъ въ волчьей ямѣ, подъ Ольгинымъ.
   Милуша объявила старухѣ рѣшительно, что за Уздальскаго не пойдетъ ни за что на свѣтѣ! А пойдетъ въ монастырь.
   -- Противенъ онъ мнѣ! Повинна ли я!.. Да и прежде любъ не былъ онъ мнѣ. Нынѣ чую, что не былъ. Пособи ты моему горю, мамушка,-- плакала Милуша, обнимая старуху.
   -- Да, такого приключенія дѣлъ, родимая моя, самъ Умникъ Разумѣевичъ не разсудитъ. Ты лучше вотъ что, слушай! Передумай сызнова.
   -- Какъ сызнова?
   -- Да такъ-то... Сызнова передумай на иной ладъ; оно, сдается мнѣ, и лучше выйдетъ.
   -- Что ты, Кириловва. Развѣ это можно.
   -- А эдакъ-то, дитятка, я и ума не приложу...
   Кириловна развела опять руками, и обѣ замолчали.
   "Вонъ, тотъ разъ на пожарѣ -- я извернулась, думала старуха, а тутъ вотъ поди-ти совсѣмъ не знаю, какъ разсудить..."
  

II.

   Чрезъ день послѣ присылки гонца и шубки отъ Уздальскаго, отецъ Ареѳа, бывшій въ Азгарѣ, просидѣлъ съ Милушей цѣлое утро, усовѣщевая ее по просьбѣ Кречетова. Долго и много шептались они. Дѣвушка плакала, и отецъ Ареѳа плакалъ.
   Въ рѣчахъ своихъ дѣвушка путалась на столько, что даже наивный отецъ Ареѳа сообразилъ, что дѣло что-то не ладно и темно...
   -- Ты, сударушка моя, лисишь. У тебя не Божье дѣло, не Христово служенье на умѣ, сказалъ наконецъ старикъ и засмѣялся добродушно. Ты съ горя въ монашенки просишься. Смѣкаю я, тебѣ князинька Данила Родивонычъ сердечко ущемилъ. Вотъ что.
   Милуша перемѣнилась въ лицѣ и, задыхаясь отъ ужаса, схватила священника за руки.
   -- Батюшка... Если вы хоть кому слово одно молвите...
   -- Не бойся, не молвлю. А ты мнѣ скажися на прямки. Я вѣдь духовный отецъ, а не Митрій Митричъ. Мы съ тобой и порядимъ, монашенка ты моя скороспѣлая.
   Отецъ Ареѳа располагалъ всякаго къ откровенности своимъ лицомъ, голосомъ и добродушіемъ, и часто духовныя чада его, шедшія на исповѣдь съ тайной -- выкладывали ему всю свою душевную подноготную. Милуша тоже не выдержала. Давно накопилось въ ней многое, полумучительное, полуотрадное, въ чемъ не созналась она мамушкѣ, едва сознавалась себѣ самой, и что давно просилось вырваться наружу. Съ огненной мукой, волновавшей ея дѣвичью грудь, повѣдала она все свое горе старику-священнику, полугрустнымъ и полустрастнымъ шепотомъ. Посторонній подумалъ бы, что дѣвушка жалуется на лихую и кровную обиду, нанесенную ей княземъ Данилой. Столько было безпомощности въ ея чувствѣ и желаньи найти защиту отъ него. Подробно передала она свою чудную исторію съ первой встрѣчи въ лѣсу до поцѣлуевъ въ прихожей и обморока въ залѣ.
   -- Во какъ въ міру-то!.. Охъ, жгутся человѣки!.. Не то все грѣхъ! Не то все Богъ располагаетъ! Вотъ она геенна-то мірская!.. тихо соображалъ и говорилъ отецъ Ареѳа, слушая дѣвушку. Наконецъ, увлеченный огненной рѣчью, обильными слезами и восторженнымъ лицомъ Милуши, старикъ вымолвилъ:
   -- Родимая, да ты поди вотъ, да и скажи все это Данилѣ Родивонычу;-- вотъ тебѣ Господомъ заручуся я, что онъ тебѣ въ ножки поклонится и за себя возьметъ. Вѣдь ты изъ-за него грѣхъ берешь на свою душу... Ты изъ-за него Господа Бога обмануть собралась. Вѣдь онъ тебѣ превыше твоего ангела-хранителя сталъ. Пойдемъ-ко къ нему.
   Милуша обмерла... Она не ожидала такого конца.
   -- Батюшка! Я лучше въ сей же часъ утоплюсь, чѣмъ на такое пойду! Не должно ему и вѣдать этого... Промолвитесь вы -- я въ тотъ же мигъ утоплюсь! рѣшительно выговорила Милуша.
   -- Такъ что жъ намъ надумать-то? Боярышня ты моя! Не итти же тебѣ въ монастырь съ таковыми мыслями; нешто ты можешь Христу служить, когда ты вся въ эдакой заразѣ. Гляди-ко на себя. Вся въ мірской гееннѣ полыхаешь. Что жь ты эдакъ сотворишь?.. Кому угодишь. Ни себѣ, ни Андрею Лексѣичу, ни князю, ни монастырю... И отецъ Ареѳа, также, какъ Кириловна, въ свою очередь развелъ руками.
   Между тѣмъ княжна Серафима, давно притаившись въ своей горницѣ и припадая ухомъ къ двери, раздѣлявшей ея комнату съ Милушиной, слышала весь разговоръ. Когда священникъ смолкъ, она тихонько вышла отъ себя и, пробравшись по лѣстницѣ внизъ, повсюду бѣгала и искала брата... Онъ угрюмо ходилъ по терассѣ и думалъ о побывкѣ въ Казань: ради разсѣянія скуки и ради вѣстей изъ Питера.
   -- Братецъ! Братецъ! Идите! Идите сюда!.. Таинственнымъ шепотомъ поманила его съ терассы сестра.
   Лицо ея свѣтилось какъ-то странно, и Данила удивился.
   -- Что съ тобой? Фима!..
   -- Идите! Такое... Такое!.. Идите!
   Фимочка схватила брата за рукавъ мундира и потащила въ угловую портретную комнату, гдѣ почти никогда никого не было. Изрѣдка только бродилъ здѣсь въ минуту тоски -- Михалка. Княжна передала все слышанное. Князь Данило пожалъ плечами, смѣялся, подшучивалъ, но мѣнялся слегка въ лицѣ и часто говорилъ.
   -- Ну вотъ ты и раскрасила! Да ты это, знать, путаешь. Сама надумала!..
   Этимъ онъ заставлялъ Фимочку повторять снова то же и клясться, что она точно слышала. Все разгаданное и открытое волновало и занимало Фимочку, какъ чрезвычайное событіе.
   Четырнадцатилѣтняя, уже пылкая и физически развитая, Фима была сама, такъ сказать, влюблена въ любовь и въ горе Милуши. Хорошо поняла она Милушу и глубоко сочувствовала ей, отозвалась всей душой на все то, что ждала уже инстинктивно и къ себѣ въ гости.
   -- Братецъ, я васъ, что просить буду. Вы мнѣ не откажете. Побожитесь, что не откажете.
   -- Коли могу, божусь! задумчиво отозвался Данила.
   -- Возьмите за себя Милушу...
   Князь разсмѣялся. Фима горячо заговорила.
   -- Почто нѣтъ. Кабы вы слышали, какъ она горюетъ и убивается. Вы вотъ повидаете ее... Она красавица... Такая сердечная, такая добрая... Батюшка тоже ее очень любитъ -- какъ и всѣ здѣсь. Дмитрій Дмитричъ старый его пріятель... У насъ, и Агафоновъ вотъ, вчера въ дѣвичьей сказывалъ мамушкѣ Авдотьѣ, что вотъ бы князинькѣ супруга -- Людмила Митревна. Даже Михалка говоритъ: настоящая бы княгиня она была. И воистину правда. Такихъ вѣдь болѣ нѣту у насъ въ сосѣдяхъ. Такой и не сыскать. Ей-Богу! Вы мните, что подобная же сыщется... Вотъ какъ предъ Богомъ, нѣтъ у насъ больше такихъ, какъ Милуша! Ей-Богу!
   Фимочка долго съ жаромъ объясняла брату, увѣряла его, упрашивала его и наконецъ пугала его и клялась, что другой Кречетовой онъ не сыщетъ нигдѣ и останется холостымъ.
   -- А холостой къ сорока годамъ -- собакой пахнетъ! добавила Фима.
   -- Это что такое! воскликнулъ Данила.-- Кто тебѣ это сказалъ?
   -- Батюшка сказывалъ это, когда прикащику приказывалъ жениться! На комъ ни на есть, а женися! говорилъ, а то пропахнешь псой и ко мнѣ съ докладомъ не ходи.
   Князь расхохотался, расцѣловалъ сестру въ обѣ щеки, но не обѣщалъ ничего и, вышедши изъ дому, велѣлъ себѣ сѣдлать лошадь. До сумерекъ прокатался онъ по полямъ и вернулся веселый. Фимочка его встрѣтила, поглядѣла и отвернулась, надувъ губки. Затѣмъ ввечеру Фима не захотѣла говорить съ братомъ и отошла говоря:
   -- Злой! Дурной! Столичный козырь! повторяла она, подсмѣиваясь, слова Кречетова про брата. Видно дожидаетесь, чтобъ королева Миликтриса Кирбитьевна гонца прислала -- въ супружество васъ звать. Вотъ помяните мое слово -- женитесь на корявой вѣдьмѣ.
   -- Я тебѣ дамъ -- такъ со мной умничать! шутливо отозвался князь. Я тебѣ не Иванушка дался, востроглазая!
   -- Иванушка?.. Погодите! Онъ еще васъ осрамитъ,-- какъ прежде васъ повѣнчается съ красавицей какой казанской.
   Скоро во всемъ Азгарѣ узналось, что Людмила Дмитревна не невѣста и идетъ въ монастырь; подивились не мало всѣ. Кречетовъ ходилъ печальный и молчаливый; князь Родивонъ Зосимычъ качалъ головой, тоже дивился, но утѣшалъ пріятеля.
   -- Въ монастырь можетъ и не пойдетъ, а женихъ-то выискаться можетъ еще завиднѣе!.. Суженаго конемъ не объѣдешь... Стало не суженый... Не жалѣй, Митричъ! Что за кладъ Уздальскій! И мотыга, и пьяница, и вдовый послѣ попадьи.
   Кречетовъ былъ неутѣшенъ и все шептался съ Кириловной. Старуха затвердила одно:
   -- Тутъ, Митрій Митричъ, самъ Умникъ Разумѣевичъ не промыслитъ ни шиша, а гдѣ жъ мнѣ старухѣ разсудить.
   Разъ какъ-то особенно присталъ онъ къ мамушкѣ. Та махнула рукой и сказала:
   -- Что тутъ горевать. Не судилъ Богъ, ну и буди Его святая воля. Ты что въ самомъ-дѣлѣ съ своими аханьями присталъ къ дитятку. Ну не захотѣлъ Господь сего бракосочетанія -- ну и нѣтъ его! И не будетъ! Что въ самъ-дѣлѣ мы съ тобой Господа Бога учить что-ли будемъ.
   -- И воистину такъ, Кириловна. Буди Его святая воля! обрадовался вдругъ Кречетовъ, махнулъ рукой и прибавилъ: вѣдь Андрей пьяница, да и драться бы пожалуй сталъ.
   Князь Данило ни разу не выразилъ никакого мнѣнія о будущемъ монашествѣ Кречетовой.
   Тайна ея любви была извѣстна только тремъ лицамъ, помимо Милуши: отцу Ареѳѣ, Фимочкѣ и Данилѣ. Но людское чутье сильно. Съ той минуты, что Милуша стала не невѣстой Уздальскаго, всякій Азгарецъ плохо вѣрилъ въ монашество и сталъ вдругъ чуять иное... Данило Родивонычъ сдѣлался предметомъ полусловъ, полунамековъ, очень понятныхъ взглядовъ. Всѣ говорили:
   -- То-то-бы попировали -- кабы свадебка навернулась въ Азгаръ.
   Одинъ вопросъ, занимавшій уже давно всѣхъ, запалъ наконецъ и въ голову Кречетова.
   -- Чего же дѣвица -- здоровая, слава Богу -- внизъ нейдетъ,-- сказалъ онъ вопросительно мамушкѣ.
   -- Митрій Митричъ. Слѣпота ты куриная! укоризненно и даже злобно отозвалась Кириловна. Аль ты свою смѣкалку, отецъ мой, татарину прохожему продалъ.
   -- Чего смѣкать-то? Ты! Дальнозрячая пустомеля!
   -- А то вотъ, что я всѣмъ сердцемъ моимъ врѣзалась въ князя Данилу Родивоныча.
   -- Ты? въ князя... Что ты... А-ахъ!! вдругъ вскрикнулъ Кречетовъ, догадавшись, и сталъ какъ вкопанный.
   -- Пустое! Пустое мелешь. Она тебѣ развѣ раскрылась!..
   -- Открылась?.. И чего не выдумаетъ. Она сама этого не смѣкаетъ, робѣетъ его будто... А какая то роба! Я смѣкаю. А самой ей смѣкать того не можно и не гоже. Дите она!
   -- Бѣги... Бѣги... живо! заговорилъ Кречетовъ и замахалъ руками.
   -- Куда еще! Я ужъ въ жисть-то свою набѣгалась.
   -- Закладывать! Лошадей! Сейчасъ! Въ Ольгино!...
   Кречетовъ объявилъ отъѣздъ, и весь Азгаръ заволновался и недоумѣвалъ. Князь Данило, вдругъ услыхавъ вѣсть, взглянулъ на Кречетова, старикъ тоже взглянулъ на молодого князя. Глаза ихъ встрѣтились и оба они смутились.
   Фимочка, почти не выходившая за послѣдніе дни изъ комнаты Милуши, съ громомъ прибѣжала внизъ и объявила, что Милуша согласна остаться въ Азгарѣ, и что она, Фима, Дмитрія Дмитрича не пуститъ.
   -- Откладывать! Откладывать! кричала княжна на весь домъ.
   Все ее поддерживали, а старикъ князь болѣе всѣхъ.
   -- Вѣстимо оставайтесь, Дмитрій Дмитричъ,-- сказалъ Данило, искоса глядя на старика и чувствуя, что смущается. Куда вамъ спѣшить, погостите.
   Кречетовъ отговаривался тѣмъ, что надо ѣхать въ Ольгино, распорядиться, много отмѣнить, многимъ отписать, что свадьбы не будетъ. А главное съ Соколомъ повидаться!
   -- Ему сюда не слѣдъ ужъ навѣдываться!.. Почто малаго позорить предъ чужими людьми... Да и успокоиться надо мнѣ... У меня въ головушкѣ круги кружатся, вотъ уже мѣсяцъ.
   -- Ну ступай... Распоряжайся... А дочку-то возить, еще застудишь. Мнѣ препоручи, небось не обидимъ,-- сказалъ Родивонъ Зосимычъ.
   -- Давай шубу... Кутай всѣ Митрій Митрича. Живѣй! кричала Фима и шутя потащила старика въ прихожую.
   -- Конецъ! Конецъ! Быть такъ! кричала она.
   Чрезъ часъ Кречетовъ, простившись съ дочерью и со всѣми, одинъ съѣзжалъ со двора и грозился шутя княжнѣ, вышедшей на крыльцо.
   -- Да ты меня въ зашей со двора гонишь. Экій сорванецъ какой.
   -- Увози его! кричала Фима кучеру. Нечего ему тутъ дѣлать.
   -- Постой ты, егоза. Дай срокъ -- вернусь -- отплачу.
   -- Пріѣдешь -- такъ и дочери у тебя можетъ ужъ не будетъ. Я ее замужъ выдамъ. А за кого -- то мое дѣло! крикнула Фима вслѣдъ отъѣзжавшему экипажу и знаменательно переглянулась съ окружавшей ее дворней...
   -- Вѣстимо! Знатно! Такъ! Такъ, барышня! раздались голоса.
  

III.

   На другой день должно было быть Воскресенье. Хитрая княжна уговорила Милушу выйти изъ своей засады и придумала преумный способъ, чтобъ пощадить чувство стыда затворницы, а именно, выѣхать прямо къ обѣднѣ. Милуша сразу согласилась на ея предложенье. Мысль увидѣться послѣ своего затворничества, встрѣтиться съ Данилой въ залѣ, въ диванной, вообще въ домѣ, смущала Милушу... Мысль увидѣться въ церкви, гдѣ нельзя заговорить сразу -- какъ новость и какъ нѣчто необдуманное ею со всѣхъ сторонъ, показалась ей отличною. Она безпокоилась только, какъ поѣдутъ они, съ кѣмъ и когда?
   -- Мы, Милуша, прежде всѣхъ!.. До благовѣста! объяснила все смѣкавшая княжна.-- И станемъ въ уголъ за печкой. Никто насъ не увидитъ, а тамъ и выйдемъ къ кресту. И батюшкѣ не скажемъ. И его врасплохъ возьмемъ. То-то чудесно.
   -- Я знаю гдѣ... Тамъ плащаница стоитъ. Направо отъ вхожихъ дверей! говорила Милуша съ легкимъ трепетомъ во всемъ тѣлѣ.
   -- Ну да, да.
   Данило, разумѣется, узналъ этотъ разговоръ отъ сестры и зналъ, гдѣ стать. Фимочка, перебѣгая отъ брата къ Милушѣ и отъ нея къ Данилѣ, сновала по дому и вертѣлась какъ бѣсенокъ.
   -- Чего моя юла-то юлитъ? замѣтилъ даже Родивонъ Зосимычъ,-- знать что затѣваетъ!-- Поди сюда, юла, ты что затѣваешь.
   -- Много будете знать, пуще состаритесь! усмѣхнулась луково Фима.
   -- Ахъ ты поросенокъ! отозвался Родивонъ Зосимычъ.
   -- Я то... За что жъ вы это себя такъ чествуете...
   -- Что такое?
   -- Отъ кого поросята родятся-то. А?
   -- Ахъ ты грубіянка. Каково разрѣшила, расхохотался старикъ.
   Смерть хотѣлось Фимочкѣ признаться во всемъ и отцу, но она боялась Данилы, боялась и Милуши, которая все еще ни разу не проговаривалась съ ней о своей заповѣдной тайнѣ.
   На утро въ седьмомъ часу уже поднялся весь домъ. Милуша и Фимочка, одѣвшись, тихонько пробрались по лѣстницѣ и корридору на крыльцо, гдѣ ждали ихъ дрожки. Фимочка, довольная и счастливая, и усмѣхалась, и волновалась. Для нея -- это было событіе среди однообразія Азгарской жизни. Милуша, спустившись въ нижній этажъ, робко шагала и озиралась на всѣ углы, на всѣ двери большого дома, гдѣ не была она уже около трехъ недѣль. Легкій трепетъ не покидалъ ее при исполненіи этого перваго рѣшительнаго шага.
   Когда обѣ дѣвушки сѣли въ дрожки и прежде всѣхъ выѣзжали за ворота двора, Данило, уже вставшій, смотрѣлъ въ окно, и одна изъ двухъ фигуръ, сидѣвшихъ въ экипажѣ, заставила его сердце встрепенуться.
   -- А вѣдь почитай и въ лицо не видалъ! Чудно! подумалъ онъ. Какова она мнѣ покажется? Можетъ все это одинъ шимеръ, какъ сказывалъ Румянцевъ про визиря предъ битвой... Да и вышла тогда армія двухъ сотъ тысячная -- шимеромъ... Можетъ и это будетъ шимеръ. А сердце стучитъ, словно предъ битвой. Вотъ отъ празднаго житья что приходитъ. Иль ужъ судьба? И, нѣтъ. Пустяковина!
   Раздался благовѣстъ. Князь перекрестился и вышелъ въ залу. Родивона Зосимыча укутывали и повели сажать въ большія дроги, куда сѣлъ и Данила вмѣстѣ съ отцомъ. За ними въ другихъ большихъ дрогахъ, хотя было мѣсто и въ первыхъ, усаживалась Кириловна, Михалка, Авдотья и Агафоновъ. Дворовые, запоздавшіе, выскакивали за ворота одинъ за другимъ и бѣгомъ припускались къ церкви.
   Вокругъ паперти было уже много народа и стояли телѣги крестьянскія, пріѣзжихъ прихожанъ изъ дальнихъ деревень. Въ нѣкоторыхъ телѣгахъ сидѣли молодухи съ грудными младенцами, а въ одной изъ нихъ лежала укутанная въ тряпье больная старуха безъ памяти, съ изможденнымъ лицомъ и ввалившимися глазами; ее привезли соборовать и причастить Святыхъ Таинъ.
   Людъ этотъ, старъ и малъ, поклонился князьямъ, озирая съ любопытствомъ Данилу.
   -- Молодецъ какой! слышалось въ толпѣ, и многія добродушныя русыя лица почти съ любовью глянули на молодого князя, котораго однако давно уже вовсе не видали. Добра тоже не видали они отъ него, да вѣдь онъ "свой"!
   -- Кормилецъ ты нашъ! воскликнула даже одна старая баба и всплакнула.
   Князь Данило сталъ у клироса за дьячками, откуда онъ могъ, обернувшись, увидѣть Милушу лучше, чѣмъ съ княжаго мѣста, отгороженнаго отъ толпы и устланнаго краснымъ сукномъ. Долго не рѣшался обернуться князь; ему было даже жаль разочароваться въ своей невидимкѣ -- какъ звалъ онъ ее мысленно. Можетъ быть она еще краше, чѣмъ онъ думаетъ, да ему-то пожалуй не по сердцу будетъ.
   Наконецъ, послѣ чтенія Евангелія, Данило покосился черезъ церковь, назадъ за печь, гдѣ круглый годъ стояла плащаница и гдѣ были теперь обѣ дѣвушки. Онъ увидѣлъ туже высокую, полную и стройную женскую фигуру, что видѣлъ въ залѣ по пріѣздѣ. Такъ же стояла она, опустивъ глаза, слегка блѣдная послѣ болѣзни и сложивъ руки наравнѣ съ поясомъ. Данило хотѣлъ всмотрѣться пристальнѣе, но дѣвушка словно почувствовала на себѣ его взглядъ, вдругъ опустилась на колѣни и понурилась, скрывая отъ него свое лицо. Князю показалось, что она стала блѣднѣе. Фимочка заботливо нагнулась къ ней, заглянула ей въ лицо и что-то спросила шопотомъ. Милуша отрицательно потрясла головой и стала креститься... Данило отвернулся и задумался.
   Вся прожитая жизнь его, неожиданно, вдругъ, потянулась предъ нимъ подъ сипло-унылое и однозвучное пѣнье дьячковъ, затянувшихъ: Иже Хе-е-ру-у-у-вимы... Одинъ дьячокъ стоялъ прямо предъ нимъ, и на глянцовито-замасленномъ воротѣ его кафтана лежала рыжеватая, скрученная косичка съ тоненькой вплетенной тесемкой. Дьячокъ, вытягивая гнусливо-сиплую ноту, крестился и кланялся, косичка прыгала и ѣздила по вороту... Данило пристально, но безсознательно разглядывалъ эту косичку, потомъ и тесемочку, разглядывалъ и спину дьячкову, и синій камзолъ его, съ потертыми швами и съ дырой за плечомъ, въ которую виднѣлась пестрядинная рубаха. Поглядѣлъ онъ затѣмъ на всю сѣрую, дымную церковь. Сѣренькій людъ мужиковъ дружно клалъ поклоны, староста церковный сновалъ по церкви и поправлялъ свѣчи предъ иконостасомъ, тушилъ и ставилъ новыя; отгороженное рѣшеткой мѣсто, гдѣ сидѣлъ въ креслахъ его отецъ, слегка застилало дымомъ изъ кадила дьякона. Тамъ стоялъ близъ рѣшетки Михалка и, задумчиво глядя на образа, подпѣвалъ въ полголоса дьячкамъ. Изъ толпы бабъ -- не умолкая раздавался на всю церковь визгливо пронзительный плачъ грудныхъ дѣтей. Князю Данилѣ стало вдругъ тяжело, тоскливо, не то грустно, не то скучно до слезъ. Ему показалось даже, что въ этой тоскѣ внезапной виновато все окружающее, виновата церковь и этотъ сѣрый людъ; виновато пѣнье сиплое и душный воздухъ; даже спина и косичка дьячковы виноваты.
   "Что это за жизнь? спросилъ онъ себя мысленно и глядя вокругъ. Глупо, грязно, безсмысленно! Вѣдь смерть не страшна иной разъ. Вотъ хоть теперь!.. А раненому когда-то подъ Краковымъ не хотѣлось умирать? Чего-то ждалось, желалось! Чего-то жаль было!" Князь покосился назадъ къ плащаницѣ. Милуша стояла такъ же стройно и такъ же выдавалась ея грудь, такъ же недвижно лежали у пояса сложенныя руки. Легкій румянецъ горѣлъ на ея щекахъ, и глаза были устремлены куда-то, выше алтаря. Что-то спокойное, покорное, довѣрчивое было разлито во всей ея фигурѣ.
   -- Что, еслибъ я стоялъ вонъ тамъ, гдѣ батюшка сидитъ, и около меня жена молилась бы. Она!? подумалъ Данило и оглянулся кругомъ, словно посмотрѣть, что изъ этого будетъ.
   Сердце стукнуло въ немъ чуть-чуть сильнѣе. Церковь раздалась, въ ней стало просторнѣе, свѣтлѣе; дьячки пѣли лучше,-- молиться хотѣлось подъ умныя слова; сѣренькаго люда не было, были ряды стариковъ и молодцевъ и молодицъ въ разноцвѣтныхъ рубахахъ и платкахъ... Изъ-за плеча одной бабы глядѣла на него розовая рожица ребенка, который, пуская пузыри, тянулся къ нему и повторялъ: Ба--а--ся! Ба--сяся!..
   И невольно Данило усмѣхнулся. Все это точно сказало ему:
   -- А вѣдь хорошо все это, князь? Хорошо будетъ пріѣхать съ супругой молодой въ свой храмъ деревенскій -- помолиться вмѣстѣ.
   Весь народъ двинулся къ амвону и вывелъ князя изъ задумчивости.
   -- Что такое! подумалъ Данила и увидѣлъ отца, котораго вели ко кресту. Обѣдня отошла... Онъ быстро перешелъ церковь чрезъ сторонившійся народъ и сталъ поддерживать отца. Родивонъ Зосимычъ первый приложился, за нимъ Данила. Затѣмъ, продолжая поддерживать отца, онъ пропустилъ кого-то... Вдругъ -- какъ-бы кто укололъ его,-- Данилѣ захотѣлось обернуться. Около него стояла среди толпы навалившихъ крестьянъ Фимочка, а за ней Милуша. Онѣ подошли ко кресту и, отходя, обернулись опять... Милуша, подвигаясь къ нему, смотрѣла въ землю. Данило остановился и упорно глядѣлъ въ лицо дѣвушки, не замѣчая сестры. Будто рѣшившись на какой-то подвигъ, который страшилъ его самого и стѣснялъ ему дыханіе -- онъ загораживалъ дѣвушкамъ дорогу и не двигался!.. А народъ все валилъ отъ креста и тѣснился вокругъ нихъ. Надвинувшаяся поневолѣ Милуша вспыхнула вдругъ, почуявъ на себѣ его упорный взглядъ, грудь ея заволновалась и наконецъ она подняла на князя (второй разъ въ этотъ мѣсяцъ) свой добрый, покорный и всегда ясный взоръ. Одинъ этотъ взглядъ все сказалъ князю Данилѣ. Онъ зналъ, что за женщина предъ нимъ, какъ если бы годъ прожилъ съ ней. Этотъ взглядъ все порѣшилъ сразу и проникъ въ самую глубь души его, и князь подумалъ, почувствовалъ, что такое Милуша.
   "Безконечно добра и не умна. Призванье любить мужа и дѣтей и въ нихъ положить душу свою. Все счастье -- покоряться! Столько же огня и силы и жизни въ любви, сколько безсилья, сна и немощи во всемъ что не любовь ея. Милый и дѣти -- на землѣ, Богъ добрый -- на небѣ -- вотъ вся ея жизнь".
   Данило быстро отошелъ отъ амвона и, выйдя на паперть, гдѣ его ждалъ Родивонъ Зосимычъ въ дрогахъ, онъ отказался ѣхать, а пошелъ домой пѣшкомъ. Его обогнали дроги отца, затѣмъ другія съ мамушками и съ Михалкой, затѣмъ шибкой рысью проѣхали дрожки съ двумя дѣвушками.
   Онъ посторонился и пропустилъ всѣхъ.
   -- Чего ты пѣшкомъ? крикнула Фимочка.
   Милуша съ яркимъ румянцемъ во всю щеку смотрѣла въ сторону. Данила вдругъ загадалъ мысленно:
   -- Глянь сюда.
   Милуша какъ отъ толчка вдругъ искоса глянула въ его сторону. Дрожки проѣхали, Данило снялъ шапку и обтеръ горячій лобъ.
   -- Ну вотъ и вся недолга.. Вотъ тебѣ и Питеръ! И фаверъ тамъ... Все въ прахъ! Да! Да!.. и скорѣе... Что мыслить и судить! Ничего не измыслишь! Ничего не разсудишь. А время, жизнь проходятъ... Да! Господи благослови... и не дай раскаяться...
   Князь Данило бодро зашагалъ по дорогѣ черезъ рощу и садъ. Приблизясь къ саду, онъ свернулъ въ главную, большую аллею. Въ глубинѣ ея виднѣлись темныя стѣны и два круглыя окна хоромъ, а ближе, между нихъ и домомъ, стояла на возвышеньи бѣлая статуя его бабки Мавры Васильевны. Судьба его дѣда Зосимы и этой первой жены его -- пришли ему на умъ и непріятно отозвалось въ немъ это совпаденье.
   -- И не дай раскаяться! повторилъ онъ вслухъ.
   А тутъ будто примѣръ въ отвѣтъ. Два преступленья. Обманъ наглой жены и жестокая казнь мужа.
   -- Зачѣмъ поставилъ дѣдъ этотъ памятникъ среди сада? возникъ въ немъ вопросъ. Сказываютъ, сонъ видѣлъ онъ. Сонъ? И князь остановился, словно припоминая и сображая что-то. Сонъ. А мой сонъ? Предъ битвой на Ларгѣ, который потомъ снова снился мнѣ въ Питерѣ. Эти черныя очи и черная коса. Это лицо женское, незнакомое и милое?
   Онъ сдѣлалъ было шагъ и снова остановился, какъ пораженый.
   -- Она! Милуша! Ея лицо! Не видавъ, не зная, я во снѣ любилъ ее. То не бездѣльныя мысли мои, а истина! Она! Она! Такъ вотъ почему знакома ты мнѣ, Людмила Дмитріевна! Князь перевелъ дыханіе, взялъ себя за голову и прибавилъ вслухъ: чудеса творятся въ семьѣ Хвалынскихъ! Не первый я!.. Какъ много и долго думалъ и гадалъ я объ этомъ сновидѣньи. И теперь крѣпко помню все. Я лѣзъ чрезъ высокую стѣну, по грудѣ камней, среди пламени, и несъ въ рукахъ эту незнакомку. Половина нынѣ сбылась -- я нашелъ незнакомку. Стало и всему сбыться слѣдъ. Чтожъ? Да будетъ Его святая воля! Сужена ты мнѣ, Милуша, и я беру тебя безъ трепета ложнаго.
   И сильно взволнованный, но съ сладкимъ, легкимъ чувствомъ на сердцѣ пустился князь Данило домой. Ему снова почудилось, что бѣлая статуя бабки его, съ соединеннымъ съ ней преданьемъ и повѣрьемъ зловѣще возстаетъ предъ нимъ въ концѣ аллеи. Ему стало непріятно итти мимо бѣлой каменной Мавры Васильевны и онъ свернулъ на боковую дорожку, равно приводившую къ дому.
   -- Не тѣ времена окаянныя,-- отвѣчалъ Данило самъ себѣ на смутныя мысли, возникшія въ его головѣ. Не та она дѣвица, чтобъ позорить коварно супруга. Не та и любовь наша. Да и я не дѣдъ Зосима! Не силой возьму за себя. Все жъ таки я бабку перевезу на кладбище послѣ смерти отца. Что за мѣсто могилѣ среди сада.
   Рядъ мыслей привелъ князя къ тому, что онъ, при видѣ возставшихъ передъ нимъ хоромъ, вдругъ подумалъ:
   -- Да, теперь бы зажить здѣсь съ Милушей -- набольшимъ. Батюшка и старъ и хворъ. И ему бы самому лучше успокоить свои кости, а мнѣ бы руки развязать. А то глядишь, до 50-ти лѣтъ все буду для всѣхъ князинькой. Всякому свой чередъ. Онъ пожилъ довольно и хорошо. Мѣстечка въ раю не выслужилъ, да ништо -- его слышь нѣтъ, да и не бывало никогда, завѣряютъ умные люди! усмѣхнулся князь. Я чаю, бабка Мавра Васильевна чрезъ свою лихую кончину наровила тоже въ рай и осталась съ носомъ.
   Вдругъ сзади него раздалися шибкіе шаги; стрѣлой несся кто-то по саду съ главной аллеи, отъ мѣста, гдѣ была статуя, и, бѣлѣясь сквозь чащу, летѣлъ къ нему на дорожку. Данило вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ и рука была готова перекреститься. Онъ сталъ и прильнулъ глазами къ повороту... Оттуда, вылетѣла Фима. Данило взбѣсился самъ на себя и вспомнилъ брата Ивана.
   -- Ему бы подъ стать!-- подумалъ онъ.
   -- Ну?-- бросилась княжна къ брату съ сіяющимъ лицемъ.
   -- Что?..-- сурово отозвался онъ.
   -- Только и всего, князинька?-- какъ пораженная спросила Фима. Что-жъ питерскія что-ли краше? Такъ шутите-съ! Не повѣрю!
   Князь поцѣловалъ сестру и, обнявъ, повелъ домой.
   -- Подумаемъ, погадаемъ... Ты, Фима, знай, помалчивай. Пойдемъ.
   Когда они приблизились къ терассѣ, въ воздухѣ показались хлопья снѣга. Черезъ два часа вся окрестность побѣлѣла.
   -- Зима! зима!-- слышалось повсюду, и всѣ Азгарцы радовались снѣгу и будущимъ ледянымъ горамъ. А Михалкѣ уже успѣлъ кто-то на общую потѣху засунуть комокъ снѣга за воротъ кафтана.
  

IV.

   Весь день видѣлъ князь Милушу и каждое слово ея, каждый грудной, контральтовый звукъ ея голоса, каждое движеніе ровное и спокойное до величавости, каждый взглядъ черныхъ глазъ, всегда ясныхъ, словно отъ всегдашней, непрерывной радости на душѣ, наконецъ ея черные всегда гладко приглаженные волосы, оттѣнявшіе бѣлый, слегка выпуклый лобъ,-- все въ Милушѣ очаровывало князя не по часамъ, а по минутамъ. Все въ Милушѣ, особенно этотъ взглядъ, прическа и степенный шагъ стройно-плотнаго тѣла, все говорило: я -- умница-разумница! во мнѣ тишь да гладь, да Божья благодать! а полюблю кого -- замилую до смерти.
   Около полудня она уже, почти не смущаясь, говорила съ княземъ и прибавляла особенно часто: Данило Родивонычъ!-- стараясь придать рѣчамъ своимъ болѣе вѣжливый оттѣнокъ.
   И хоть тысячи разъ въ жизни слышалъ князь свое имя, произнесенное женщиной, а между тѣмъ въ устахъ Милуши имя это звучало для него какъ-то иначе.
   За столомъ они сѣли другъ противъ друга по бокамъ Родивона Зосимыча. Часто глаза ихъ встрѣчались, и взглядъ Милуши, сидѣвшей лицомъ къ окнамъ, свѣтился на Данилу и словно опутывалъ всего его какой-то ясной и мягкой сѣтью, подъ которой необычно щекотало его сердце. Отецъ Ареѳа и Родивонъ Зосимычъ затолковали о порядкахъ на Руси, что случалось рѣдко, потому что старикъ князь, хотя и любилъ священника, но объ "государскихъ" дѣлахъ не толковалъ съ нимъ, называя его пустомоломъ за наивныя рѣчи и подчасъ нелѣпыя вѣсти и сообщенія, которыя Ареѳа съ увѣренностью передавалъ князю.
   На этотъ разъ Родивонъ Зосимычъ долго подшучивалъ надъ отцемъ Ареѳой, благодаря разсказу Данилы объ ежемѣсячномъ присяганьи въ Таковскомъ и объ тайномъ ассессорѣ.
   -- Мой грѣхъ! мой грѣхъ!-- каялся Ареѳа. Не будь князя, по сю пору бы къ присягѣ всѣхъ приводилъ, да деньги сбиралъ на фарисея и мытаря самозваннаго.
   За обѣдомъ отецъ Ареѳа вспомнилъ и передалъ князю новую, чудную вѣсть.
   -- Подъ Астраханью штурмуютъ какой-то городъ Китайскій и Персидскій салтаны, а ведетъ ихъ одна великая особа, кою никто и назвать поимени не дерзаетъ!
   И самъ Ареѳа вслухъ не рѣшился назвать. Старикъ нагнулся на ухо къ Данилѣ и прибавилъ шопотомъ:
   -- Помните, князинька, я вамъ тогда сказывалъ. Вотъ она правда моя и вышла.
   -- Что еще?-- спросилъ Родивонъ Зосимычъ.
   -- Пустое!-- разсмѣялся Данило. Батюшка спуталъ; подъ Оренбургомъ бунтовали Татары, еще въ бытность мою въ Казани. Да и тѣхъ, чай, переловили давно. Пустота одна! Я чаю, батюшка, особа эта великая тоже изъ разряда тайныхъ ассессоровъ вашихъ.
   -- Вы, князинька, все свое сказываете,-- заворчалъ Ареѳа жалобно. Вы Россійской Имперіи горести да бѣды не вѣдаете, ну и не имите вѣры ни во что... А мнѣ какое дурное ни скажи -- я вѣрю. Скажутъ мнѣ, Антихристъ въ Москвѣ...
   -- Ты и повѣришь!-- утвердительно добавилъ Родивонъ Зосимычъ и тутъ же на всю залу крикнулъ лакею, подававшему блюдо:-- Не сопи! Мѣха кузнечные! Эки дерёвы какіе. Агафоновъ? Ты чего, ротозѣй! Сказано тебѣ, предъ столомъ прочищать носы этимъ дьяволамъ. Стоитъ скотина и дуетъ какъ изъ форточки. Дерёвы! Ну, ты, что тамъ сказывалъ?-- И князь обратился снова къ священнику.
   -- Сказывалъ, что и время Антихристу прійти. Коль онъ теперь да не явится...
   -- То самыя сподручныя времена упуститъ. Такъ что-ль? засмѣялся Родивонъ Зосимычъ.
   -- Вѣстимо. Эдакого времячка Христову врагу и нельзя пропустить. Вы, Родивонъ Зосимычъ, сидите все въ горницѣ по хворости своей, мужичья не вѣдаете. И знать не можете, что ходитъ да бродитъ промежъ людей, да какія злыдни заѣдаютъ православныхъ, да какіе слухи и духи по селамъ слышимы... А я все то вижу, да слышу... Ну а князинька вонъ, помоложе, да что... Онъ все при Калугѣ стражался съ Туркой, да съ Китайкой, да съ бѣсовой, прости Господи, мочалкой.
   -- При Кагулѣ, отецъ Ареѳа, поправилъ Данило.
   -- При Калугѣ, аль при Кагулѣ -- все едино... У меня, родимый, языкъ-то седьмой десятокъ во рту вертится -- умаялся. Такъ ли, Людмила, ты моя, Митревна? обратился вдругъ священникъ, улыбаясь, къ дѣвушкѣ, которую особенно полюбилъ за послѣдніе свои пріѣзды въ Азгаръ.
   -- Въ Калугѣ, батюшка, турки нѣтъ! тихо отвѣчала Милуша. Калуга подъ Москвой, а Кагулъ въ Туретчинѣ...
   -- Ишь, книжница! воскликнулъ Родивонъ Зосимычъ. Ну, а скажи-ко мнѣ, книжница... Гдѣ то море, что, какъ и мы, прозывается Хвалынскимъ?
   Милуша отвѣтила.
   -- Умница -- голубушка. Ну еще... Ты вѣдаешь, что у Ноя три сына было, Симъ, да Хамъ... Вотъ, что ихъ чертей нарожалъ! показалъ князь на Агафонова и на другихъ лакеевъ, стоявшихъ кругомъ стола. Да еще Афетъ, третій-то сынъ. Не запомнишь ли ты ихъ отца. Какъ его звать-то... Я вотъ что-то запамятовалъ... А?..
   Ареѳа улыбался въ бѣлую бороду. Фимочка внимательно слушала, разиня ротъ. Данило глядѣлъ пристально на Милушу и ждалъ. Дѣвушка, не зная и не подозрѣвая шутки, съ наивнымъ удивленіемъ въ голосѣ вымолвила вопросительно.
   -- Вы, Родивонъ Зосимычъ, сами сказали Ной, а говорите забыли.
   -- Исполать тебѣ!.. Умница! воскликнулъ князь, но однако ему пришлось объяснить Милушѣ, въ чемъ состояла шутка, потому что она не понимала ничего.
   -- Ну ладно! Еще одинъ разокъ отвѣтствуй на спросъ и въ награду проси что пожелаешь... Хоть вотъ сына проси, Данилу. Я тебѣ его отдамъ въ кабалу. Я чаю супротивничать не станетъ! подмигнулъ старикъ сыну.
   Милуша слегка оторопѣла совсѣмъ, вспыхнула и покосилась чрезъ весь столъ на Кириловну, сидѣвшую на концѣ, около Михалки.
   -- Къ Людмилѣ Дмитревнѣ въ кабалу я пожалуй и самъ пойду, безъ отцова указа, сказалъ Данило, глядя на нее.
   Милуша смутилась совсѣмъ, вспыхнула, но глаза ея засіяли такой радостью и счастьемъ, что скрыть не было возможности, и всѣ замѣтили..
   -- Ну, сказывай, книжница. Слушай! Гдѣ конецъ свѣту? На сей спросъ никто мнѣ разрѣшенья не дастъ. Хоть бы самъ господинъ полковникъ гвардіи и тотъ посрамится. Тутъ не саблей, смекалкой надо отрѣзать.
   -- Чтой-то грѣхъ какой спрашивать! тихо замѣтила сосѣду Кириловна. Богу извѣстно, гдѣ конецъ. Можетъ его конца-то и вовсе нѣту.
   -- Что вы, Марья Кириловна! Конца нѣтъ! отозвался Михалка. Я доложу гдѣ! прибавилъ онъ, почтительно обращаясь къ князю.
   -- Ишь голосъ подаетъ! Знай себѣ уписывай за обѣ! да ѣшь скорѣй, а то подавишься! съострилъ князь.
   -- Конца свѣту нѣтъ! отвѣчала Милуша, а сама все еще перебирала послѣднія слова Данилы о кабалѣ.
   -- Ай да, дитятко! Со мной въ одно слово... воркнула Кириловна.
   -- Какъ нѣту! воскликнула Фима съ ужасомъ. Что ты, Мила?
   -- Путаетъ! путаетъ! рѣшилъ Родивонъ Зосимычъ.-- Есть. Какъ не быть. Всему есть конецъ.
   -- Нѣту и впрямь, батюшка,-- удивляясь сказалъ Данило.
   -- Нешто я не знаю! шепнулъ князь. То загадка такая.
   -- Да нѣту же... Ей-Богу! серьезно говорила Милуша. Я вамъ объясню даже, какъ...
   -- Не божись, книжница, откажись, помиримся. Вмѣсто Данилы бери въ крѣпость Михалку.
   Всѣ разсмѣялись.
   -- Батюшка на смѣшки васъ подымаетъ, Людмила Дмитревна, сказалъ Данила. Прикажешь, я за Людмилу Дмитревну отвѣчу.
   -- Вишь прыткій... А соврешь, полковникъ?
   Обѣдъ кончился, всѣ встали и пошли къ ручкѣ Родивона Зосимыча. Милуша, каждый разъ до пріѣзда Данилы хотѣла поцѣловать его руку, но старикъ никогда не давалъ и цѣловалъ ее въ лице; на этотъ разъ случилось то же.
   -- Данило! вдругъ громко и серьезно сказалъ Родивонъ Зосимычъ, поцѣловавъ Милушу и кладя руку на ея гладкую головку.-- Выищи ты себѣ супругу вотъ этакую и поклонюся я тебѣ въ поясъ... Вотъ что!..
   Даже вся дворня ахнула и переглянулась многозначительно. И не только Милуша замерла на мѣстѣ, но и князь Данило смутился.
   -- Ну, красавица ты моя, гдѣ-жь свѣту-то конецъ? А... снова спросилъ князь, когда всѣ перешли въ его кабинетъ и помогли ему усѣсться въ его кресло. Отгадаешь, сказываю, Данилу бери... Я чаю, стоитъ потрудиться.
   -- Въ темной горницѣ! произнесла Милуша дрожащимъ голосомъ, предчувствуя, къ какой шуткѣ поведетъ разгадка.
   -- Выдали меня, мошенники. На твою руку тянутъ. Говори, кто надоумилъ. Кто?.. А?..
   -- Михалка! прямо отвѣчала дѣвушка.
   -- Ахъ, бездѣльникъ. Супротивъ меня пошелъ. Ну нечего разборъ чинить. Кто, да какъ. Разрѣшила, и поклонъ твоей мудрости... Бери Данилку. Э!.. Полковникъ. Ступай, братъ, въ кабалу къ Милушѣ.
   -- Что прикажешь, боярышня! наклонился Данила предъ Милушей. Я въ твоей теперь волѣ!.. съ умысломъ перемѣнилъ онъ вы на ты.
   -- Милуша! Прикажи ему велѣть запречь мужицкія розвальни, воскликнула Фима. И самъ пусть за мѣсто кучера покатаетъ насъ по первому пути... Онъ лихо, лихо правитъ тройкой! воскликнула Фима.
   Милуша молчала и смущалась.
   -- Нѣту.-- Что... Успѣемъ накататься.-- А вотъ я что скажу... заговорилъ Данила, двинувшись къ Милушѣ, и дрогнувшій его голосъ оборвался.
   Звукъ этого голоса поразилъ всѣхъ и уничтожилъ общее шутливое настроеніе... Родивонъ Зосимычъ зорко глянулъ на сына. Всѣ ждали. Даже у Милуши защемило сердце отъ голоса князя.
   -- Пускай Михалка покажетъ намъ въ залѣ комедь Безрылаго! вдругъ вымолвилъ князь.
   Всѣ снова изумились, потому что всѣ чуяли, что молодой князь началъ съ важнаго и, будто оробѣвъ, вдругъ свелъ на пустяки. Наступило молчаніе. Князь Данило повернулся и быстро вышелъ изъ залы.
   Милуша переглянулась съ Фимой, и обѣ смолкли въ неловкомъ смущеньи.
   -- Есть такія дѣла, что и воины ерои пуще ребятъ робѣютъ! проворчалъ князь. Да небось! Улита ѣдетъ... Такъ что-ль, Богомолъ ты мой?
   -- Сдается и мнѣ, Родивонъ Зосимычъ, что ѣдетъ... отозвался отецъ Ареѳа.
   -- Кто? вступилась Фима.
   -- Улита! разсмѣялся старикъ священникъ и, взявъ съ комода розовенькій ларчикъ, вопросительно показалъ его старику князю.
   -- Давай. Давай! Ну! Вы не юлить здѣсь. Съ вами не много наиграешь, сказалъ Родивонъ Зосимычъ, не любившій, чтобъ ему мѣшали играть въ бирюльки.
   Старики сѣли за маленькій столикъ, гдѣ на стеклѣ лежала кучка высыпанныхъ бирюлекъ. Дѣвушки тихонько стали у столика, молча наблюдая за крючками игроковъ.
   Всѣ лица стали серьезны. Шутки прекратились и уступили мѣсто дѣлу.
  

V.

   Пришелъ ноябрь, наступилъ праздникъ Михаила Архангела. Отецъ Ареѳа, снова прибывшій наканунѣ изъ Таковскаго, служилъ въ домѣ всенощную и обѣщалъ служить обѣдню на другой день. Старикъ служилъ съ особеннымъ благолѣпіемъ, и всѣ обрадовались этой вѣсти.
   Въ Азгарѣ былъ всегда въ этотъ день шутовской праздникъ -- рожденіе и именины Михалки.
   Михалка, шутъ и потѣшникъ по людскому закону и князь Михаилъ Зосимычъ Хвалынскій по велѣнію природы, жилъ изъ милости въ каморкѣ флигеля самой плохой, дверь объ дверь съ портнымъ и съ однимъ изъ доморощенныхъ княжихъ музыкантовъ; обѣдалъ онъ за княжимъ столомъ и, награжденный съ рожденья волчьимъ аппетитомъ, не смѣлъ ѣсть много, чтобъ не обратить на себя вниманія и не поднять градъ насмѣшекъ и шутокъ.
   Положеніе его въ домѣ было незавидное. Азгарцы не забыли и не прощали ему его исключительное положеніе, какъ еслибъ онъ виноватъ былъ въ своемъ происхожденіи.
   Всякій, кто злился -- срывалъ сердце на Михалкѣ, всякій, кто хотѣлъ побаловаться, побалагурить -- избиралъ жертвой его же. Единственное существо, любившее Михалку до страсти, былъ огромный песъ съ плоской мордой по прозвищу Безрылый.
   Съ нимъ проводилъ Михалка все свое вѣчно свободное время и училъ пріятеля уму-разуму. Всѣ интересы и все самолюбіе Михалки ушло въ воспитаніе Безрылаго. Вслѣдствіе этого песъ дѣлалъ такія штуки, что часто при гостяхъ допускался въ хоромы и потѣшалъ общество до слезъ.
   Михалка былъ немногимъ моложе князя Родивона. Лицемъ и всей фигурой онъ былъ звеномъ между княземъ Зосимой и княземъ Данилой. Еслибъ приглядѣться внимательно, въ немъ было большое сходство съ обоими, только разрѣзанная, при паденіи отъ толчка отца, верхняя губа безобразила лицо; сильная хромота пріучила держаться криво; трудная и долгая болѣзнь въ 25 лѣтъ, водянка въ головѣ, сдѣлала его совершенно лысымъ, и все это мѣшало полному сходству съ родней. Отчасти болѣзнь эта, а отчасти положеніе въ домѣ, сдѣлали изъ остроумнаго и веселаго молодца, черезчуръ задумчиваго и горюющаго человѣка и понемногу привели къ малоумію. Мозгъ былъ тронутъ и мысль стала проявляться странно... Понемногу, какъ? когда?.. Михалка попалъ въ скоморохи и потѣшники. Азгаръ незамѣтно, будто невольно, пожаловалъ его въ шуты. Прошло еще 25 лѣтъ, и онъ дѣйствительно сталъ полусумасшедшій шутъ. Одно чувство ясно сказывалось въ немъ.
   -- За что?-- спрашивалъ онъ мысленно судьбу, глядя на князей Хвалынскихъ, ихъ богатства и знатность, и затѣмъ на себя, на злыя шутки господъ, на грубыя выходки холопей. И, случалось, слезы набѣгали на его желтое лице.
   Молодые князья въ дѣтствѣ любили Михалку, и послѣ ихъ отъѣзда княжна Серафима, подражая имъ, заступалась иногда за шута. Она и не подозрѣвала его происхожденія.
   -- Ну что вы Михалку забидѣли!-- говорила она людямъ, послѣ какой-либо особенно злой выходки надъ нимъ. Онъ жалкій...
   -- Что ему, барышня? Ему что объ стѣну горохъ,-- отвѣтитъ кто-нибудь.
   А у Михалки на сердцѣ ковырнетъ глубоко, и если случится это за обѣдомъ, то кусокъ хлѣба или говядины туго идетъ въ эту минуту чрезъ его горло, душитъ, деретъ. А тамъ горечью зальетъ сердце, такъ что послѣ стола онъ уйдетъ къ себѣ и приляжетъ на грязную кровать отъ нездоровья, а то заплачетъ, какъ малый ребенокъ, сидя обнявшись съ Безрылымъ.
   -- Гляди. Ишь Михалка лбомъ по плитамъ-то звонитъ?-- замѣтитъ кто-нибудь въ церкви, глядя какъ онъ молится.
   -- Чаятельно у Бога-то, самъ не вѣдаетъ, чего проситъ. Шутъ дурацкій.
   А Михалка знаетъ, что проситъ и мысленно въ молитвѣ укажетъ Богу на этихъ людей и прибавитъ горячо:
   -- Прости имъ! Что-жъ...
   Наканунѣ Михайлова дня уже много смѣху было по поводу именинъ Михалки. Фимочка приказывала ранехонько притащить къ ней Безрылаго, чтобы навязать ему на хвостъ свой подарокъ Михалкѣ и пустить собаку къ нему. Эта затѣя повторялась каждый годъ. Агафоновъ объявилъ дворнѣ, что такой подарокъ заготовилъ Михалкѣ, что до Рождества смѣху станетъ.
   На утро князь Данило, особенно задумчивый и взволнованный съ вечера, всталъ прежде всѣхъ и собрался погулять въ садъ до обѣдни. Всю ночь не спалъ онъ, и всю ночь образъ Милуши возставалъ предъ нимъ и носился неотступно надъ изголовьемъ постели. Князь былъ уже страстно влюбленъ и самъ не зналъ, какъ легко было ему избавиться отъ своей страсти. Стоило только обратить милостивое вниманіе на дочь Агафонова, которая сильно егозила и приставала къ нему съ дозволенія своего хитраго и ловкаго отца. Но князь не зналъ, что его страсть къ красавицѣ Милушѣ -- такая... Легко излѣчимая и быстро проходящая.
   Было часовъ семь, когда Данило вышелъ въ залу и прошелъ въ портретную взять наканунѣ забытую трость. Середи комнаты, чуть освѣщенной занимавшимся днемъ, стоялъ Михалка предъ портретомъ князя Зосимы. Онъ не шевелился и, наклонивъ голову, уперся подбородкомъ и ртомъ въ сжатый кулакъ правой руки, поддерживаемый лѣвой... Князь позвалъ его. Михалка очевидно не слыхалъ и не двинулся. Лицо его было задумчиво и влажно.
   -- Плачетъ!-- подумалъ князь и поглядѣлъ съ минуту на тоскливо понуренную фигуру, стоявшую неподвижно среди расписного пола горницы... и затѣмъ, не взявъ трости, онъ вышелъ.
   -- Какъ не толкуй, а дядя!-- подумалъ Данило и усмѣхнулся этой мысли.
   Удаляющіеся шаги разбудили Михалку, онъ обернулся и, не найдя никого, сталъ ходить по портретной взадъ и впередъ... Потомъ онъ снова сталъ предъ портретомъ.
   Татарское лицо князя Зосимы, смуглое, все обритое, сѣроглазое, съ узкимъ лбомъ и широкими скулами, съ гладко выстриженной головой, упрямо и сурово глядѣло изъ золотой рамы въ упоръ на бѣднаго Михалку и будто говорило:
   -- Ты, тварь! Живъ! Не удавили!
   -- О-охъ! Князь -- батюшка!.. Погнушался!-- со стономъ вымолвилъ вдругъ Михалка, и судорога горя и тоски скривила его лицо и разсѣченную губу.
   Въ залѣ раздался голосъ Агафонова.
   -- Послать за именинникомъ. Что онъ лѣшій нейдетъ. Князь -- дескать всталъ. Видѣть желаетъ! Аль думаетъ, мы пойдемъ въ его кануру съ поздравленьями.
   Михалка утеръ лицо, поправилъ на себѣ кафтанъ, откашлялся и вышелъ въ залу.
   -- Ну что-жъ, Чортова Махалка, прячешься. Иди за подаркомъ, дармоѣдъ,-- встрѣтилъ его Агафоновъ.
   Михалка, не отвѣчая, прошелъ въ кабинетъ.
   -- Ну здорово!-- сказалъ князь.-- Поцѣлуемся. Вотъ тебѣ въ день ангела! И князь указалъ на шубку изъ бѣличьяго мѣха, что лежала на диванѣ. Береги. Я ее восемь лѣтъ носилъ. А тебѣ, дураку, по смерть служить должна.
   Михалка поклонился въ поясъ, поцѣловалъ князя въ плечо и взялъ давно знакомую шубку. Давно зналъ онъ тоже, что ей по истрепанному виду пришла пора перейти къ нему съ плеча княжескаго.
   -- Да вотъ еще десять рублевъ. Все новенькими бумажками. Ну! А ты послѣ обѣдни, смотри, не зайди у меня опять на материну могилу, какъ прошлый годъ -- выть да болтыхаться объ землю. Нынѣ и Данило здѣсь, и Фима подросла. Опять увидитъ, да спроситъ, что тебѣ за забота объ Олюшкѣ. Не ходить! Слышишь что-ль?!
   -- Слушаю-съ!-- хрипло и глухо выговорилъ Михалка, и опять искривилось его лицо.
   -- Ну смотри. Довольно съ тебя, что я тебѣ такъ дозволяю ходить на могилу. Ты не забывай, что ты мнѣ солдаткинъ сынъ, а не Олюшкинъ. Ты бы еще панихиды вздумалъ служить по ней, да срамить меня при холопяхъ. И безъ того всѣ знаютъ, какъ тебя лѣшій на свѣтъ-то выпустилъ. Ну ступай. Узнай, готовы-ль лошади. Пора.
   Михалка пошелъ изъ кабинета съ шубкой подъ мышкой, ноги его дрожали и подкашивались. Единственная его радость въ день именинъ -- была ему запрещена.
   Данило былъ между тѣмъ въ саду, гдѣ надѣялся походить до отъѣзда никѣмъ не замѣченный, но повернувъ въ боковую аллею, расчищенную и усыпанную краснымъ пескомъ, онъ увидѣлъ вдругъ на скамьѣ, укутанную въ платокъ и куцавейку, Милушу.
   Она вскрикнула при его появленіи и стала утирать лице.
   -- И она плачетъ!-- подумалъ Данило. Сильно удивленный видѣть дѣвушку въ саду, когда солнце еще не подымалось, онъ молча подошелъ и сталъ предъ ней, не зная, что сказать. Милуша, смущенная сидѣла передъ нимъ, какъ виноватая. Въ первый разъ очутились они одни глазъ на глазъ.
   -- Доброе утро, Людмила Митревна. Съ праздникомъ поздравляю, хоть и не слѣдъ до обѣдни.
   -- Спасибо!-- прошептала Милуша и прибавила робко:-- какъ почивалося вамъ, Данило Родивонычъ.
   -- Во всю ночь не смыкалъ глазъ... Во всю ночь... Князь остановился и быстро прибавилъ рѣшительнымъ голосомъ. Во всю ночь сновидѣньемъ были вы... Была ты мнѣ... Ты, Милуша!
   Дѣвушка закраснѣлась и озиралась кругомъ, словно искала кого глазами.
   -- Гдѣ Кириловна!-- хотѣла подумать она, но вымолвила вслухъ и смутилась еще болѣе.
   -- Снилося мнѣ,-- твердо заговорилъ Данило, смотря въ упоръ на дѣвушку тѣмъ же взглядомъ своего дѣда Зосимы, что давилъ Михалку... Снилося, что будто взялъ я тебя за руку и повелъ къ батюшкѣ моему и будто сказываю я... Батюшка, благослови насъ на житье супружеское, по то, что мы любимся крѣпко и что души не чаю я въ ней...
   Ни кровинки не виднѣлось въ лицѣ Милуши, и прерывистое дыханіе, будто дымокъ, вырывалось изъ ея пухленькихъ губъ и вилось по морозному воздуху... Еще болѣе понурилась она предъ стоящимъ княземъ.
   -- Чего же не отвѣтствуешь?-- вымолвилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ,-- аль ошибся я въ тебѣ. Иль не вѣришь ты мнѣ. Пойми, родимая, что сонъ тотъ въ руку, люблю я тебя и за себя взять желаю. Что-жь молчишь? Не хочешь супругой моей быть.
   Милуша робко вскрикнула и укрыла лицо въ куцавейкѣ.
   -- Чего-жь оробѣла, любая!
   Данило сѣлъ на скамью, обнялъ ее и, привлекая, заговорилъ тихо и слегка стѣсненнымъ голосомъ.
   -- Глянь на меня, любая... Не тотъ я человѣкъ сталъ, собой не владѣю. Въ разумѣ и на душѣ ты у меня одна, ворожея моя.
   Милуша заплакала и укрывалась все болѣе, руки ея дрожали.
   Князь Данило не понялъ ее и воскликнулъ съ безпокойствомъ:
   -- Не любишь что ль... Другого кого... Говори! Не томи!..
   Данило сильнѣе обнялъ дѣвушку. Она опустила въ изнеможеніи руки на колѣни, полы куцавейки упали и раскрыли ея румяное и влажное лицо... Она закинула голову и подняла глаза на небо...
   Пурпуровый лучъ восходящаго солнца скользнулъ по снѣгамъ сада, добѣжалъ до Милуши, позолотилъ ея куцавейку и заигралъ на смоченномъ слезами лицѣ ея.
   -- Господи!.. Милостивый!.. Данило Родивонычъ! шепнула Милуша, изнемогая и какъ бы прося о помощи.
   -- Что-жь? Говори-же. Скажи! воскликнулъ Данило.
   -- Да что-жь я скажу!! отчаянно зарыдала вдругъ Милуша и головой прижалась къ нему, скрывая лицо на груди его и дрожа всѣмъ тѣломъ.
   И подъ алыми лучами солнца, гдѣ всѣ деревья, всѣ вѣтки искрились и вспыхивали алмазами и золотомъ, Данило поднялъ головку изнемогавшей отъ счастья дѣвушки и цѣловалъ безъ конца горячее и влажное отъ слезъ лицо.
   Раздался первый ударъ въ колоколъ на храмѣ Азгарскомъ. И басовые звуки благовѣста, сливаясь съ лучами яркаго восхода, съ тысячей алыхъ огоньковъ вмѣстѣ съ ними разсыпались по сіявшимъ сугробамъ сада.
   -- Ну, теперь въ храмъ!.. шепнула Милуша. Ждутъ. Увидятъ... Вотъ ужъ намолюся-то я нынѣ!..
  

VI.

   Проснулся и ожилъ степной Оренбургъ! На улицахъ всегда грязнаго и унылаго города было особенное движеніе. Ежедневно приходили партіи гарнизованныхъ солдатъ и проѣзжали казаки, конвоируя колодниковъ, которые ковыляли, гремя цѣпями, сѣрые и грязные; одни шли съ заступами, лопатами и ломами, другіе везли тачки, а за ними тянулись вереницами подводы и возы съ землей, навозомъ и мусоромъ. За ними пробѣгали гурьбой Татары и Калмыки, замѣнявшіе гарнизонъ и вооруженные на скоро чѣмъ попало. Все двигалось къ городскимъ стѣнамъ или обратно отъ нихъ... Многія лавки, несмотря на будни, были заперты, и кучки народа, какъ бы поневолѣ праздныя и невеселыя, бродили по улицамъ. Иные, столпившись, заводили разговоры, но всегда тихо и таинственно.
   На валу и во рву кругомъ города шла усиленная работа.
   Валъ возвышали, усыпая землей, кой-гдѣ ровняли и мостили площадки, готовя для орудій. Бастіоны подновляли, а рвы, засоренные съ незапамятныхъ временъ, выкапывали и расчищали.
   Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ они были такъ засорены, что легко можно было проѣхать въ телѣгѣ...
   Нѣсколько офицеровъ, въ томъ числѣ и вновь откомандированный къ нимъ Иванъ Хвалынскій, распоряжались на валу и стѣнѣ, разставляя пушки, и сортировали людей.
   Артиллеріи было всего въ городѣ 70 канонировъ и 70 разнокалиберныхъ пушекъ, и приходилось, оставивъ по одному человѣку у пушки, дать въ помощь къ каждому орудію всякій сбродъ изъ разночинцевъ и инвалидовъ.
   У Бердскихъ и Сакмарскихъ городскихъ воротъ валили, свозя со дворовъ, громадныя кучи навоза и мусора, чтобъ, въ случаѣ нужды, завалить самыя ворота.
   Людъ, работавшій по стѣнѣ и по валу, пестрѣлъ одеждой; кой-гдѣ виднѣлись солдатскія платья и кивера, большая же часть были -- всякій въ своемъ кафтанѣ. Татары Сеитовцы въ колпакахъ лохматыхъ, Калмыки и Башкиры въ ермолкахъ и въ рыжихъ шапкахъ... Купцы и мѣщане -- охотники -- кто въ изрядныхъ кафтанахъ, кто въ нагольныхъ тулупахъ. Колодники, а равно и нѣкоторые изъ скороспѣлыхъ артиллерійскихъ служителей, подобранныхъ изъ кабаковъ, были налегкѣ въ грязныхъ порткахъ и въ разныхъ дырявыхъ чуйкахъ съ голыми руками и грудью, несмотря на свѣжую погоду.
   Вокругъ работающаго люда и гарнизона, на стѣнахъ, по валу и рву и у разставленныхъ рогатокъ, толкались сотни зѣвакъ, мальчишекъ и бабъ, которымъ пріѣхавшій комендантъ раза по два въ день громко кричалъ.
   -- Гулятели да смотрители! Не лѣзь въ близость. Десятаго разложу и на народѣ выпорю.
   И когда однажды въ вечеру набралось еще болѣе зѣвакъ, потому что распространился слухъ объ особенно усиленной работѣ на валу, по случаю будто бы ожидаемаго въ ночь приступа, губернаторъ, прибывшій взглянуть на крѣпостныя работы, указалъ ловкимъ маневромъ отхватить десятокъ мѣщанъ и бабъ. Ихъ разложили въ два ряда на бастіонѣ и высѣкли при громкомъ хохотѣ и ликованіи остальной толпы зѣвакъ, солдатъ и колодниковъ.
   Со стѣнъ крѣпостныхъ открывался видъ -- новый для жителей! На первомъ планѣ чернѣлись массы выжженнаго предмѣстья, головни, уголья, обгорѣлые столбы и балки, а среди нихъ кой-гдѣ стояли, будто крѣпостцы, красныя печи, очутившіяся подъ открытымъ небомъ. Среди погорѣлаго предмѣстья бѣлѣлась небольшая Егорьевская церковь, а шаговъ на пятьсотъ отъ крайняго углового бастіона, и невдалекѣ отъ церкви, свѣтилась новая тесовая изба, почему-то уцѣлѣвшая отъ пожара.
   Вдали видны были мятежники. По рѣкамъ Лику и Сакмарѣ, и затѣмъ версты на четыре отъ города -- по казачьимъ лугамъ, при Маячной горѣ, по урочищу Красная Глина и Сырту чернѣлись, разсыпавшись какъ муравьи, пѣшіе и конные... Нѣкоторые подвигались ближе и разъѣзжали кучками въ десять, двадцать человѣкъ. Иные всадники зачастую, ставъ на ружейный выстрѣлъ лицомъ къ городу, стояли по часу, по два,-- глядя на работы, а то и дольше -- пока въ нихъ не выпалитъ кто изъ охотниковъ. Изрѣдка смѣльчаки, больше въ пьяномъ видѣ, подскакивали къ самой стѣнѣ и заводили перебранки съ ближайшими, насмѣхались и острили, даже стрѣляли и, получивъ отвѣтъ словесный или ружейный, отъѣзжали со смѣхомъ или руганью.
   Уже три дня чернѣлись эти кучки на горизонтѣ и, замѣтно увеличиваясь каждое утро, все болѣе растягивались вокругъ города. Теперь изъ какихъ бы воротъ не выѣзжали фуражиры за сѣномъ, они непремѣнно натыкались на какую-нибудь черненькую кучку, и происходила сшибка, побѣгъ тѣхъ или другихъ и двое-трое раненыхъ, двое-трое перебѣжчиковъ какъ съ той, такъ и съ другой стороны... Появилось нѣсколько пройдохъ, которые, служа вашимъ и нашимъ, перебѣгали чуть не всякій день, считаясь лазутчиками у обѣихъ сторонъ, и надували обѣ, передавая, что знали, и тѣмъ, и другимъ.
   Только у Орскихъ воротъ и прилегающаго къ нимъ вала было тихо и безлюдно, потому что съ этой, такъ называемой степной стороны, не ожидалось нападеній и не примѣчалось бунтовщиковъ. Вдали, версты за три отъ города, виднѣлось только одно большое зданіе, укрѣпленное батареями -- Мѣновой дворъ -- для пріѣзжающихъ купцовъ изъ Хивы и Бухары.
   На третій день по прибытіи князя Ивана въ Оренбургъ, у подъѣзда губернатора генералъ-поручика Рейнсдорпа былъ большой съѣздъ экипажей всякаго рода. Губернаторъ потребовалъ къ себѣ всѣхъ высшихъ чиновъ въ городѣ на чрезвычайный совѣтъ.
   Пестрая толпа горожанъ: мѣщанъ, купцовъ, крестьянъ и татаръ окружили это крыльце. Кто толкался просто изъ любопытства, а кто ради развѣдокъ при разъѣздѣ объ рѣшеньи начальства и ради передачи вѣстей въ лагерь.
   Наискось отъ губернаторскаго дома, на крыльцѣ Соляного Правленія тихо разговаривали два человѣка. Одинъ, въ сизомъ потертомъ кафтанѣ, съ клочками полинялаго позумента на воротѣ и рукавахъ и въ огромныхъ сапожищахъ, изуродованный оспой и плюгавый -- былъ протоколистъ Соляного Правленія, крещеный калмыкъ Айчувакъ, въ крещеньи Трифонъ. Другой высокій, широкогрудый, сѣдой, но молодцоватый, отставной капралъ инвалидъ, по прозвищу Самцовъ.
   Правой и единственной рукой онъ держалъ рученку восьмилѣтняго мальчика. Лѣвый рукавъ висѣлъ вдоль бока сплюснутый, а рука лѣвая была давно на поляхъ германскихъ.
   -- Кто-жъ оное уразумѣть можетъ!.. тихо и важно говорилъ протоколистъ. Народъ вѣстимо со слуховъ разныя мыс волна взвилась и опрокинулась надъ головой его...
   -- Поздно! Она не знаетъ!..-- отчаянно воскликнулъ Бибиковъ и, мгновенно очнувшись отъ своего крика, поднялся на постели. Голова его горѣла, лихорадочный трепетъ пробѣжалъ по всѣму тѣлу; взглядъ былъ страненъ и полубезсмысленно, полуиспуганно обошелъ бѣдную горницу. Онъ охватилъ голову руками и вздохнулъ.-- Бредъ! Да! О, Господи!.. Воистину такъ!.. Я умру здѣсь! Одинъ! Я не увижу ее. Не скажу ей -- въ чемъ спасеніе родины.-- И больной, съ влажными отъ слезъ глазами, безпомощно опустился на подушки.
   На слѣдующее утро, чуть свѣтъ, дверь хаты, гдѣ былъ Ларіоновъ, съ шумомъ распахнулась, и вбѣжалъ перепуганный Ѳерьзя.
   -- Александръ Леонтьичъ. Пожалуйте... Хуже... Много хуже...
   -- Что такое?
   -- Да боязно. Все размышляютъ, вскрикиваютъ; и по-русски, и по-французскому. Я подходилъ, да не разберу.
   Ѳерьзя побѣжалъ въ хату доктора Машмейера, а Ларіоновъ съ Мавринымъ пошли къ Бибикову. Все было тихо въ спальнѣ... Они прислушивались долго. Раздался наконецъ голосъ больного, и Ларіоновъ вошелъ въ горницу. Бибиковъ лежалъ на спинѣ съ открытыми, сверкающими глазами, блѣдный и въ поту.
   -- Подняться!.. Въ морѣ!.. Не зачѣмъ! Не надо!-- выговорилъ онъ тихо.
   -- Поднять васъ, братецъ...-- нагнулся Ларіоновъ къ больному.
   -- А?.. Кто?.. Ларіоновъ?
   -- Я-съ... Какъ вы себя чувствуете?
   -- Хорошо! Хорошо!.. Ѣхать пора...-- тихо вымолвилъ Бибиковъ и, помолчавъ, пробормоталъ съ закрытыми глазами.-- Я скажу ей... Скорѣе! Не Пугачевъ, то другой... А вольнымъ... незачѣмъ.
   Весь вечеръ, больной тихо стоналъ и былъ въ полузабытьи.
   На другой день князь Долгорукій, собираясь уже ѣхать, попросилъ позволенія видѣться съ Бибиковымъ.
   -- Вамъ со стороны примѣчательнѣе!-- сказалъ Ѳерьзя, впустивъ его въ горницу...-- Какъ они изъ себя нынѣ...
   Долгорукій обошелъ тихонько ширмы и, взглянувъ на больного, увидѣлъ среди подушки, бѣлѣе этой подушки, худое и изможденное лицо. Онъ едва удержался отъ восклицанія. Двѣ недѣли назадъ онъ видѣлъ другого человѣка.
   Бибиковъ открылъ глаза, устремилъ ихъ на князя и узналъ его.
   -- Князь?.. А!.. Спасибо... Гренадеры... Все...-- больной тяжело вздохнулъ и вымолвилъ глуше и съ усиліемъ:-- Одни... мы тутъ...
   -- Въ горницѣ? Да-съ... Одни. Какъ вы себя чувствуете?
   -- Я умираю...
   -- Какъ можно... Александръ Ильичъ... Вы только отдохните, да побудьте здѣсь съ недѣлю... А то вы все въ непрестанномъ безпокойствѣ... Все сбираетесь.
   -- Я собираюсь... Да... Я къ отцу небесному.... Скажи тамъ... Ей... Сдѣлалъ, что могъ, но умираю, а надо еще...
   И Бибиковъ, снова тяжело вздохнувъ, смолкъ и забылся.
   Долгорукій постоялъ и вышелъ, рѣшивъ мысленно немедленно по пріѣздѣ въ Казань выслать лучшихъ медиковъ къ больному. Когда онъ хотѣлъ уже садиться въ сани, Ларіонова, передававшаго ему пакеты въ Петербургъ, позвали къ Бибикову.
   -- Послѣдній... Государынѣ... Не послалъ?-- едва слышно вымолвилъ больной.
   Ларіоновъ догадался, что Бибиковъ говоритъ о рапортѣ.
   -- Рапортъ, братецъ? Сейчасъ хотѣлъ посылать съ княземъ Долгорукимъ.
   -- Дай.
   -- Онъ уже подписанъ вами, братецъ, еще вчера, а новый еще не готовъ... О сакмарской битвѣ я жду донесенія отъ самого князя Голицына.
   -- Охъ... Дай... Говорю...
   Ларіоновъ, недоумѣвая и приписывая это желаніе капризу больного, пошелъ за бумагой, задержалъ князя и, распечатавъ большой пакетъ, принесъ послѣднее донесеніе къ государынѣ.
   -- Перо...-- прошепталъ больной.
   -- Если на счетъ битвы добавленіе, позвольте я напишу. Гдѣ-жъ вамъ утруждаться, братецъ.
   -- Охъ! вымолвилъ больной съ легкимъ нетерпѣніемъ... Перо...-- И онъ протянулъ руки, взялъ бумагу, но, ослабѣвъ, уронилъ руку съ бумагой на кровать.
   -- Ахъ! Если-бъ видѣть... Сказать ей... все...-- вымолвилъ Бибиковъ шепотомъ и устремляя горящій взглядъ предъ собой.
   Больной, поднятый Ларіоновымъ, сѣлъ и, взявъ перо, задыхаясь, чрезъ силу, написалъ на краю бумаги: Si j'avais un seul habile homme, il m'aurait sauver, mais he la s, je me meurs sans vous...
   Бибиковъ задохнулся, и перо выпало изъ ослабѣвшихъ пальцевъ... Онъ опустился на подушку. Ларіоновъ взялъ бумагу и; постоявъ минуту надъ больнымъ, двинулся.
   -- Нѣтъ...-- шепнулъ Бибиковъ... Дай...
   -- Снова взялъ онъ перо и, не поднимаясь, силился писать... Слабѣющая рука чертила:-- Vous... V... Va... Voir. Снова выпало перо на одѣяло... И на блѣдномъ лицѣ показались слезы... Ларіоновъ, пристально поглядѣвъ на него, смутился.
   -- Если вы, братецъ, себя почитаете въ опасности -- напомните ея величеству о своихъ. О супругѣ, о дѣтяхъ...
   -- Жена... Дѣти... Да... Родные!.. Она ихъ не оставитъ... съ силой выговорилъ Бибиковъ.-- Это въ ея волѣ... А отчизна моя... Отчизна... Господи!.. Буди воля Твоя!..

-----

   Весна сказывалась на дворѣ. Солнце нагрѣвало сильно, и снѣгъ таялъ всюду. Большіе ручейки струились чрезъ пожелтѣвшую дорогу, пролегавшую чрезъ бѣдное татарское селеніе. На другой же день по отъѣздѣ князя Долгорукаго, 9-го апрѣля, среди тишины, царствовавшей въ домикѣ, гдѣ былъ Бибиковъ и неизмѣнно сидѣлъ Ѳерьзя, послышался голосъ больного. Ѳерьзя тихонько вошелъ и заглянулъ за ширмы...
   Больной лежалъ съ открытыми глазами и держалъ въ рукѣ на груди -- свой образокъ, снятый со стѣны...
   -- Прикажешь что, батюшка?
   Больной не отвѣчалъ... Ѳерьзя отошелъ и снова тихонько умостился у дверей.
   Невозмутимая, глубокая тишина снова водворилась и какъ-то тяготѣла надъ домикомъ. Прошло болѣе часу... Ѳерьзя сидѣлъ, не шевелясь, и, измученный давнишней безсонницей, сталъ дремать. Кто-то тронулъ его за плечо... Онъ очнулся...
   -- Что Александръ Ильичъ?-- спрашивалъ Мавринъ.
   -- Ничего... Лежатъ.
   -- Ты не спи... А то лучше смѣнись... Дай я сяду. Я освободился.
   -- Нѣту! Нѣту!.. Что вы... Да я въ первой... Такъ... Какъ можно, чтобъ я... Нѣтъ... Нѣтъ... Болѣ не засну...
   Мавринъ вышелъ.
   Прошло часа три... Ѳерьзя услыхалъ какой-то гулъ на улицѣ... Тяжелое, давнишнее молчаніе въ спальнѣ пришло ему на умъ. Онъ вошелъ снова въ горницу больного... Все было тихо... Онъ снова заглянулъ за ширмы и встрѣтилъ тотъ же самый спокойный взоръ большихъ черныхъ глазъ. Рука такъ же держала образъ на груди.
   -- Александръ Ильичъ!..-- вымолвилъ Ѳерьзя.-- Александръ Ильичъ! Батюшка!-- громче и сильнѣе позвалъ Ѳерьзя, подходя къ постели.
   Онъ вглядѣлся въ лицо лежащаго, тронулъ его за руку и вздрогнулъ... Образокъ вывалился изъ холодной руки на одѣяло, а глаза смотрѣли все такъ же спокойно, мирно и ясно.
   -- Господи! Творецъ небесный! Охъ! Нѣту! Нѣту!.. Помилосердуйте!-- пронесся въ домикѣ дикій крикъ Ѳерьзи, и, схвативъ себя за голову, онъ выбѣжалъ на улицу.
   Чрезъ нѣсколько минутъ офицеры наполнили первую горницу... Всѣ были блѣдны и испуганно толклись, какъ стадо, застигнутое грозой. На порогѣ крыльца сидѣлъ Ѳерьзя и отчаянно рыдалъ, задыхаясь, какъ дѣти.
  

XXI.

   Словно ночью на глухомъ кладбищѣ,-- тихо и мертво въ стѣнахъ Яицкой крѣпости и на улицахъ городка. День и ночь, три мѣсяца, осажденные боролись за свою жизнь и измучились. Приступовъ теперь уже не было, вылазки дѣлались небольшія и всякій день надѣялись заключенные, что вотъ придетъ избавленіе... И всякій день клонился къ вечеру -- приходила ночь, а кругомъ, въ степи, все было такъ же глухо и не появлялось избавителя... За-то страшный врагъ и безпощадный явился въ стѣнахъ крѣпости -- голодъ.
   Давно уже истощились всѣ запасы средствъ къ пропитанію. Всякое утро собирался гарнизонъ въ общую горницу, гдѣ въ котлѣ варилось нѣсколько фунтовъ муки, и небольшая чарка горячей мутной жидкости помогала дожить до слѣдующаго дня.
   Изнемогавшіе наиболѣе отъ голода изощрялись въ исканіи пищи... На вышкахъ комендантскихъ палатъ и домовъ крѣпости живали когда-то голуби, теперь давно уничтоженные, а солдаты собирали горстями голубиный пометъ, варили его и ѣли грязное тѣсто. Давно павшія лошади и выброшенныя еще валялись на льду; ихъ перетащили назадъ на пищу, но скоро истощилась и эта падаль.
   Комендантъ и капитанъ Крыловъ имѣли затаенную небольшую порцію муки... И каждый кусокъ хлѣбца въ сутки на человѣка становился у нихъ комомъ поперекъ горла при мысли, что не одинъ силачъ-солдатъ уже умеръ въ судорогахъ отъ неимѣнія этого куска.
   Одно только существо въ крѣпости не бѣдствовало, спало, сытно кушало и играло беззабочно въ своемъ уголку -- это маленькій Ванюша Крыловъ, которому отецъ зачастую уступалъ и свою порцію... Параня Уздальская... только имя это сохранила, но не было тѣни, не было слѣда прежней дѣвушки.
   Теперь была въ крѣпости полусвятая, родимая и сердечная боярышня Прасковья Алексѣевна, которая всякій день обходила крѣпость, весь валъ, всѣ бастіоны и всѣ закоулки, утѣшая и ободряя всякаго, а подчасъ отдавая свой хлѣбъ первому попавшемуся солдату съ изможденнымъ зеленоватымъ лицомъ...
   Дѣвушки красавицы, русской красоты, ужъ не было... Глубоко впали блѣдныя щеки, и тонкая, бѣлая кожа обтянула выдающіяся оконечности лица... Розовыя губки побѣлѣли, но зато синіе глаза словно пуще потемнѣли и словно шире раскрылись и свѣтились безмятежно тихимъ и грустно ласковымъ свѣтомъ. Еще краше стала Параня, но не на глаза жениховъ, а на глаза горячо полюбившихъ ее солдатъ гарнизона, офицершъ, коменданта и Ванюши Крылова. Такія лица на образахъ пишутся... У святыхъ мученицъ всегда лико такое и такія очи безмятежныя, въ которыхъ вся чистая душа, всѣ чистые помыслы отразились. Давно уже слово Парани -- важно для обитателей крѣпости. Уже не разъ обращались къ ней за совѣтами и не раскаялись...
   Однажды Симоновъ получилъ письмо отъ тестя государева Петра Кузнецова, извѣщавшее его, что вся Россійская Имперія присягнула великому государю, и одинъ Яицкъ бунтуетъ... Даже Оренбургъ давно преклонился... Симоновъ смутился и оробѣлъ... Крыловъ спрашивалъ:
   -- А что, какъ и воистину мы обманулись...
   Параня, спрошенная съ другими, усмѣхнулась тихо и сказала:
   -- Полно вамъ колебаться... Или вы отъ долгой осады ума лишились... Держитесь крѣпче; будетъ избавленіе отъ злодѣя!.. Доживемъ...
   Параня сдружилась съ отцомъ Ѳеофаномъ, и тотъ каждый вечеръ приходилъ читать ей священныя книги и поучать ее.
   Великій постъ, истинный постъ для осужденныхъ, уже приходилъ къ концу...
   Наступилъ апрѣль мѣсяцъ... Становилось все теплѣе... Становилось все тише въ городкѣ... Мятежники только чаще писали Симонову, но на приступъ не ходили.
   Царица Устинья Петровна жила въ Яицкѣ, но царь уже не пріѣзжалъ къ ней.
   О взятіи Татищевой осажденные не знали ничего.
   -- Знать на третьей повѣнчался!-- шутилъ Крыловъ... На Хавроньѣ Ивановнѣ какой...
   Когда стало теплѣе, Параня съ утра тихими шагами уходила изъ палатъ на валъ, надъ Старицей, гдѣ когда-то была ранена и гдѣ въ другую незапамятную ночь спасла, по увѣренію всѣхъ, крѣпость и гарнизонъ, выпаливъ въ критическую минуту изъ покинутаго орудія... Тутъ садилась она, и сидѣла долгіе часы, долгіе дни, озираясь на степь, гдѣ таялъ снѣгъ и чернѣлись мѣстами обтаявшіе холмики, на чистое, синее небо, гдѣ спокойно сіяло пригрѣвающее ее солнышко... Часто, прикурнувъ къ орудію, какъ бывало на своемъ балконѣ въ Казани, она дремала, и каждый разъ неописанныя грезы носились надъ ней. Или же вспоминала она свои прошлые дни, свою мать, схороненную на крѣпостномъ кладбищѣ, своего жениха, невѣдомо гдѣ живущаго теперь и тоже... живого-ли?.. Наконецъ, бѣдняка Дуртю, погибшаго подъ рухнувшей громадой камней.-- Чаще и чаще Паранѣ, болѣе чѣмъ когда-либо, становилось тяжело на сердцѣ. Одна неотвязная мысль, запавшая разъ въ ея душу, теперь сосала ее, какъ змѣя, и не давала покоя.
   -- Это Божье велѣніе! Это ангелъ Господень во снѣ указалъ ей... Но что указалъ?! Спасти Россійскую землю и царицу отъ злодѣя такъ же, какъ израильская вдова Юдиѳь спасла свою землю отъ Олоферна вождя.
   Сначала эта мечта случайно забрела въ ея голову при чтеніи отца Ѳеофана, но среди окружающаго затишья со времени послѣдняго приступа Параня стала припоминать, что она видѣла во снѣ свѣтлаго юношу въ серебряной одеждѣ, такого, какъ онъ написанъ на южныхъ вратахъ алтаря... Когда это случилось, она не помнила... Когда-то тутъ въ Яицкѣ, давно... Онъ повѣдалъ ей это велѣніе. Отецъ Ѳеофанъ, уже послѣ того разсказывая исторію церкви Божіей съ Адама, разсказалъ ей о судіяхъ израильскихъ и о женахъ праведницахъ, и о бичѣ Божьемъ Олофернѣ, и о вдовѣ, спасительницѣ земли своей.
   Боязливо и смущенно повѣдала она, наконецъ, однажды свою тайну отцу Ѳеофану и съ трепетомъ; ждала, какъ приметъ эту исповѣдь уважаемый ею священникъ. Отъ его отвѣта зависѣло многое...
   -- Что-жъ,-- отвѣчалъ тотъ.-- Могій вмѣстити, да вмѣститъ! Богоугодный подвигъ.
   И для дѣвушки, истомленной голодомъ и молитвой, мечта стала долгомъ.
   Однажды на шестой недѣлѣ поста, когда Симоновъ рѣшился изгнать изъ крѣпости кучку женщинъ и ребятъ ради сбереженія хлѣба, Параня, укутавшись платкомъ, помолилась на могилѣ матери и тайкомъ собралась со всѣми...
   Не помнила она, какъ собралась, и смутно чуяла за чѣмъ?
   Передъ ней мелькала фигура въ красномъ чекменѣ, съ черною бородкой и черными глазами...
   -- Вотъ онъ, бичъ Божій, супостатъ и гонитель! Однимъ ударомъ не великаго оружія можно освободить землю отъ злодѣя... И всѣ узнаютъ это... Въ столицахъ ахнутъ... Сама императрица спроситъ о ней и скажетъ ей спасибо.
   -- Прасковья Алексѣевна Уздальская убила Пугачева! Она наша россійская Юдиѳь!..
   И со старухами, выгоняемыми въ городокъ, тайкомъ прошла и Параня... Но ввечеру мятежники вернули кучку женщинъ и дѣтей назадъ въ крѣпость.
   -- Поди! Поди! Еще не всю падаль-то пережрали... Доѣдай остальныхъ!-- встрѣтили ихъ казаки и отогнали назадъ...
   Параня вернулась и только на другой день вполнѣ сознала вчерашній поступокъ.
   -- Вѣдь злодѣя нѣтъ въ Яицкѣ? Все равно, Господень Ангелъ довелъ бы ее къ нему! Видно не пришелъ еще часъ его...
   Все болѣе съ той поры стала она задумываться, проводила день одна одинешенька и только плакала тихонько, не зная о чемъ.
   А между тѣмъ капитанъ Крыловъ уже не поручалъ ребенка дѣвушкѣ и чуть не со слезами на глазахъ говорилъ изрѣдка Симонову:
   -- Жаль мнѣ дѣвицу... Какъ родную дочь жаль. Вотъ оно что, въ осадѣ-то жить, при смертяхъ присутствовать, да все хоронить людей, да голодомъ мучиться... Авось, отходится бѣдняга на волѣ... А то пропадетъ! Кто-жъ за себя возьметъ безумную, будь хоть раскрасавица и приданница.
   -- То не безумье!-- говорилъ Симоновъ.-- Попъ-то нашъ ей головку спуталъ наученьями своими.
   -- Зачѣмъ она вышла въ ту-пору, какъ мы негодныхъ-то выгнать хотѣли?
   -- Господь ее вѣдаетъ! Бѣжать что-ль хотѣла къ жениху... Разсудила бы, что ей, дворянкѣ да бѣлоличкѣ, трехъ бы дней живу не быть.

-----

   Подходила страстная недѣля, наступило Вербное Воскресенье. Рано утромъ Параня, задолго до обѣдни, слабая и больная отъ внутренняго волненія, отправилась въ церковь. Она должна была крестить вмѣстѣ съ отцомъ Ѳеофаномъ вновь обращенную имъ калмычку.
   Тумысь, еле живую, почти умирающую, принесли въ церковь. Маленькое и худое, изнуренное и желтое существо было почти страшно на видъ. Нареченная крестная мать, Параня, съ горячею молитвой и со слезами на глазахъ, исполнила обрядъ крещенія, затѣмъ она поцѣловала свою духовную дочь, во святомъ крещеніи Марію, и подарила ей денегъ.
   За обѣдней новокрещенная причастилась Св. Таинъ, и ее отнесли домой.
   Когда Параня вернулась домой, ее позвали къ больной крестницѣ и та, плача и цѣлуя руки Парани, стихла вдругъ, вздохнула и успокоилась на вѣки вѣчные... Жизнь отлетѣла отъ нея тихонько и непримѣтно. Ввечеру уже схоронили рабу Божью Марію... Словно и не жила никогда Тумысь...
   Параня еще болѣе одичала послѣ этой новой покойницы, умершей тоже на ея рукахъ.
   Въ среду, на страстной недѣлѣ, рано утромъ явилась Параня къ Симонову, улыбаясь ласково... Большіе синіе глаза свѣтились радостью и счастьемъ. Она стала молча предъ Симоновымъ, подняла худую руку, собираясь что-то сказать, и все улыбалась...
   -- Чудная дѣвушка!-- думалъ Симоновъ, невольно заглядѣвшись на бѣлое, худое личико и на большія ея очи цвѣта небесъ.-- Мудреное ли дѣло, что злодѣи ее, въ дыму, да при восходѣ солнечномъ, за Архангела приняли. Воистину Ангелъ Божій не краше, не чуднѣе.
   -- Что, родная моя? Что скажете?-- грустно спросилъ онъ.
   -- Вѣсть радостную. Завтра избавитесь отъ злодѣя. Завтра придутъ, широко растворятъ всѣ ворота, хлѣба принесутъ...
   -- Кто же это избавитъ-то насъ? Коли-бъ были въ краѣ командиры да войска, то-бъ уже давненько насъ избавили.
   -- Я вамъ сказываю... За-утро придетъ изъ столицы генералъ.
   -- Спасибо на посулѣ, родная. Я чаю, опять сонъ какой приснился? То-то. Вы бы почаще съ госпожами офицершами сиживали. А то все однѣ, да однѣ... Думы васъ и одолѣваютъ... Не развлекаетесь.
   -- Такъ радуйтесь и веселитесь!.. За-утро спасены будете, до 12-ти Евангеліевъ.-- Параня улыбнулась и тихо вышла.
   На утро, чуть свѣтъ Параня нарядилась. Надѣла свое неизмѣнное, вновь вымытое бѣлое платьице, заплела косу, повязалась, накинула кацавейку и пришла къ Симонову звать на валъ...
   -- Встрѣчу чинить генералу изъ столицы...-- тихо и важно сказала она.
   Улыбнулся грустно Симоновъ и пошелъ прогуляться съ дѣвушкой, благо теплынь на дворѣ... Пришли они на валъ и сѣли. Симоновъ пристально вглядывался въ горизонтъ, и, наконецъ, распозналъ кучку верховыхъ. Скоро вскачь внеслись они въ городъ. Зашумѣлъ вдругъ, загудѣлъ и зашевелился городокъ.
   -- Не то радость, не то бѣда!..-- сказалъ Симоновъ тревожно.
   Чрезъ полчаса одна куча атамановъ бѣжала въ степь, кто какъ могъ, а другая подвела къ валу трехъ связанныхъ казазаковъ. Симоновъ узналъ злодѣевыхъ комендантовъ Каргина и Толкачева и тестя государева, Кузнецова.
   -- Съ головою!..-- кричали казаки...-- Винимся... Прости, отецъ родной! Вотъ, они дьяволы. Въ колодку ихъ. Вотъ, Батька, разбойникъ Низовскій, отецъ поганой женки его. Прости насъ, винимся...
   Другіе казаки тащили хлѣба, муки, всякую провизію и завалили всю площадку предъ бастіономъ.
   Параня показала Симонову на ворота и молвила:
   -- Отворите! Взыскалъ васъ Господь...
   Перекрестившись три раза, она глянула на свѣтлое небо, и шепнула:
   -- Славенъ Господь на небеси и расточатся врази его!..
   И Великій четвергъ сталъ Свѣтлымъ Христовымъ Воскресеньемъ для измученныхъ и голодныхъ... Чрезъ четыре дня на улицахъ городка, а равно и во двору открытой крѣпости толпился веселый и праздничный народъ и звучало повсюду:
   -- Христосъ воскресе! Воистину воскресе!
   Цѣловались православные, и бывшіе мятежники городка, и гарнизонные солдаты крѣпости, и вновь прибывшіе войска генерала Мансурова.
   Около могилы Марѳы Петровны завидѣли другъ друга, бросились и обнялись молодые люди.
   -- Иванушка! Христосъ воскресе!-- глухо вымолвила дѣвушка съ исхудалымъ, блѣдно-восковымъ лицомъ и грустными очами.
   Молодой малый, не менѣе блѣдный и худой, со шрамомъ на лбу, поглядѣлъ на дѣвушку, на свѣжую могилу и не хватило у него силы отвѣтить: воистину воскресе!
   -- "Параня! Параня!" прошепталъ онъ и тяжело вздохнулъ...
  

XXII.

   Кой-гдѣ остался обтаявшій снѣгъ и бѣлыми кусками лежитъ по чернѣющимся полямъ, по оврагамъ и въ лѣсахъ. Всюду журчатъ ручьи, и по чистому синему небу все ходитъ теплое солнце и все сильнѣй пригрѣваетъ. Свѣтлорозовый паръ столбомъ движется въ степи.
   Въ глухой сторонѣ, за десятки верстъ отъ Авзяно-Петровскихъ заводовъ, среди густого и еще голаго лѣса, надъ обрывомъ, гдѣ внизу бѣжитъ небольшая рѣчка и тащитъ ледяные куски, стоитъ, завалившись, избенка... У худого окошка, куда врывается теплый, весенній воздухъ, сидитъ рябоватый казакъ съ подвязанною рукой, и при малѣйшемъ звукѣ поглядываетъ въ окно.
   Атаманъ Перфильевъ ждетъ отлучившагося Пугачева. Давно уже угрюмо и тяжело понурился онъ.
   Около полудня въ лѣсу раздались голоса, и рысью выѣхали къ избушкѣ двое всадниковъ. Перфильевъ вышелъ и ахнулъ.
   -- Чумаковъ?
   -- Онъ самый!-- весело крикнулъ Пугачевъ, подъѣзжая въ сопровожденіи Чумакова и соскакивая съ коня.-- Ну, Филя, помоги, родной, Емельяну Иванычу за одно, какъ допрежь того помогалъ Петру Ѳедорычу... Поводи друга, вишь взопрѣлъ... Да и Чумакова коня захвати. Обѣдать обождемъ тебя. Щи-то не простынутъ въ рѣчкѣ!-- разсмѣялся Пугачевъ.
   Перфильевъ взялъ лошадей, а двое казаковъ вошли въ избу.
   -- Такъ вѣрно сказываешь, Чумакъ? Что-то Обваловъ съ Овчинниковымъ. Хорошо бы то. Я жъ полковника Салавата жду нынѣ...
   -- Вѣрнѣе смерти оба будутъ,-- отвѣчалъ Чумаковъ.-- Одинъ, сказываютъ -- съ медалью, а другой -- хромоногій. Ну, стало -- Овчинниковъ и Обваловъ. А какъ сей ужъ бѣжалъ отъ Голицына, то не вѣдаю. Ишь вы гдѣ схоронились, усмѣхнулся Чумаковъ, оглядывая избенку.
   -- Старцы указали... Тутъ, говорили, во сто лѣтъ не разыщетъ никто. Стало, къ вечеру тожъ ждать друзей? А что молвишь о Салаватѣ, Чумакъ, да объ его мнѣ посулѣ?
   -- Что? Хорошо! Коль не хвастаетъ. Я объ немъ слыхалъ. Вострый молодецъ.
   -- Самъ пришелъ сюда! Чрезъ три недѣли сулитъ 15 тысячъ своихъ Башкиръ. А? А не то, Чумакъ, за Кубань намъ потянуть!-- воскликнулъ Пугачевъ.-- А то въ Сибирь... Въ Сибирѣ-то повадливѣй, что ни поселокъ -- рваныя ноздри. Мы тамъ каторж
   ную монархію устроять станемъ. А? Такъ что-ль?.. Графъ Орловъ? Чего пріунылъ.
   -- Чудной ты человѣкъ, погляжу я...-- задумчиво вымолвилъ Чумаковъ.-- Въ жиру тебѣ алтынъ цѣна, а какъ похудаешь, попадешь въ бѣду, соколомъ смотришь... Чего, вотъ, сюда ѣхали -- языкъ чесалъ, пѣсни пѣлъ... Иной подумаетъ, ты и не вѣсть въ какомъ благополучіи... А тебѣ, поди, теперь и ѣсть нечего.
   Пугачевъ разсмѣялся.
   -- На перинѣ спится, графъ ты мой, а на доскахъ вертится! Мы, вотъ, гляди, чрезъ мѣсяцъ еще много верстъ уѣдемъ и много дѣловъ натворимъ. Вотъ Марусенка жаль съ Чикой, да Хлопушку. Про Чику-то вѣрно-ль слышалъ?
   -- Вѣрно,-- грустно отозвался Чумаковъ.-- Да гдѣ жъ ему было, когда и насъ располыхалъ Бибиковъ. Я чаю, теперь тоже пытаютъ его.
   -- Да теперь и Хлопушка съ Марусенкомъ въ теремѣ у рѣшетчата окошечка посиживаютъ, словно купецкія дочки въ Астрахани, усмѣхнулся Пугачевъ! Гляди! Гляди! Ай живо! вдругъ вскрикнулъ онъ, глянувъ въ окно, и выбѣжалъ изъ избы.
   -- Здорово! Гости дорогіе!-- весело крикнулъ и Чумаковъ, выходя на крыльцо.
   Изъ того же лѣса вышелъ бѣлобородый старикъ, за нимъ шли Обваловъ и Овчинниковъ.
   -- Изъ кавалеріи въ пѣхоту пожалованы!-- разсмѣялся Пугачевъ. Казаки обнялись и расцѣловались.
   -- Ну, честные атаманы,-- вымолвилъ Обваловъ.-- Не помрите съ радости... отъ вѣсточки изъ-подъ Оренбурга... Затѣмъ и пріѣхали да разыскивали васъ.
   -- Что?-- спросилъ Пугачевъ.
   -- Генералъ Бибиковъ приказалъ долго жить!..
   Пугачевъ ахнулъ, бросился къ Обвалову и замеръ.
   Наступило молчаніе... Казаки только переглядывались.
   -- Да. Вотъ оно... каково,-- сказалъ Обваловъ.
   -- Да! Воистину... Приказалъ мнѣ долго жить!-- вымолвилъ, наконецъ, Пугачевъ задумчиво.
   -- Неужто-жъ намъ паки летать?-- удивился Чумаковъ.-- Я думалъ, шабашъ.
   Изъ за холма показался всадникъ на красивомъ сѣромъ конѣ. Казаки робко переглянулись.
   -- Небойсь... Атаманы! Свой! То Салаватъ!-- сказалъ Пугачевъ успокоительно.-- Да и кстати! Пятнадцать-то тысячъ Башкиръ его я что-то вотъ не вижу! усмѣхнулся онъ.-- За пазухой что-ль везетъ?..
  

XXIII.

   На дворѣ весенняя теплынь. Солнце на закатѣ. На высокомъ и крутомъ берегу широко разлившейся Камы приткнулся уметъ, двѣ бѣдныхъ лачуги паромщиковъ... Вокругъ нихъ толпится много народа, офицеры, солдаты, крестьяне и татары. Колымаги, повозки и лошади скучены вмѣстѣ...
   На самомъ краю крутого берега, въ сторонѣ отъ лачугъ стоятъ одиноко отпряженныя высокія дроги и на нихъ гробъ, укрытый чернымъ покровомъ съ бѣлою галунною каймой и съ бѣлымъ крестомъ на срединѣ. Тяжелый суконный покровъ длинными и широкими складками падаетъ съ гроба на колеса и на высохшую, кой-гдѣ уже зеленѣющую землю.
   Свѣжій, но робкій весенній вѣтерокъ несется съ низу рѣки и тихо шевелитъ черными складками; серебряная кайма вспыхиваетъ переливчатымъ свѣтомъ въ лучахъ малиноваго уходящаго солнца.
   Около гроба мѣрно бродятъ взадъ и впередъ двое часовыхъ съ саблями наголо.
   Внизу широкимъ и далекимъ разливомъ несется позлащеная рѣка... Далеко разлиты поля и луга. Кой-гдѣ торчатъ желтые и лохматые островки, покрытые, будто сѣтью, прошлогоднимъ камышомъ, дико спутавшейся болотной травой и наноснымъ хворостомъ.
   Огромныя льдины, серебряныя бѣлыя пирамиды, косы, угольники и большіе желтоватые круги несутся въ сѣрыхъ и мутныхъ волнахъ, румянясь въ лучахъ заката. Ледяныя пловучія массы кружатся, нагоняютъ другъ друга, бьются... и ломаются; то закружась, идутъ колесомъ вдоль крутого берега, обрывая сухой прибрежный кустарникъ, то сплотясь вмѣстѣ, дружнымъ напоромъ налетаютъ на холмики и островки... Наворотится ледяная громада, лопнетъ, расколется и, сверкнувъ на солнцѣ, двинется далѣе съ шумомъ и трескомъ, сбивая пожелтѣлый камышъ и хворостъ.
   Изрѣдка среди мутныхъ волнъ мелькаютъ и чернѣются вырванныя съ корнемъ деревья, обломки рыбачьей хижины, коряга заплесневѣлая, иль обезображенный трупъ утопленника.
   Солнце сѣло. Небо чисто, и лишь на западѣ лиловатый небосклонъ полонъ причудливыхъ, ярко-красныхъ облачковъ, а надъ ними протянулась чрезъ полнеба длинная и узкая полоска. словно выточенная изъ розоваго перламутра... Все тихо; надъ сводомъ неба только посвѣжѣвшій вѣтеръ рвется сильнѣе съ рѣки и дерзко встряхиваетъ краями чернаго гробового покрова съ галунами.
   На заваленкѣ одной изъ лачугъ молча сидятъ Ларіоновъ, Мавринъ и Бушуевъ.
   Давно уже усѣлись они здѣсь и молча оглядываютъ окрестность, заходящее пурпуровое солнце, далекій позлащенный просторъ сѣрыхъ волнъ съ ледяными осколками и этотъ черный катафалкъ надъ обрывомъ, отчетливо и мрачно рисующійся на чистомъ небѣ.
   Бушуевъ, понурившись и оперши голову на руки, долго смотрѣлъ неподвижно и уныло, какъ потухали послѣднія блестки свѣта въ серебряномъ нашивномъ крестѣ покрова... Вдругъ какъ бы очнувшись, онъ вымолвилъ рѣзко, прерывая окрестное затишье.
   -- Глазамъ не вѣрится!.. Охъ, не вѣрится. Давно ль мы здѣсь скакали по льду... Здѣсь, вотъ, у этой избенки спрашивалъ я паромщиковъ по его приказу: много-ль до Кичуя верстъ.
   -- Да!-- отозвался тихо Мавринъ.-- Не могу уразумѣть я Божью десницу... Неужели такъ сему и быть долженствовало. Свершить подвигъ и покинуть свѣтъ, не слыхавъ спасибо. Вотъ вѣчную память поютъ завсегда на панихидахъ... Въ семъ случаѣ... Во истину! Вѣчная память будетъ по немъ.
   Офицеры снова смолкли. Генералъ Ларіоновъ подошелъ къ дрогамъ, сказалъ что-то часовому и, ставъ надъ крутизной, долго глядѣлъ на плывущія льдины, потомъ вернулся.
   -- Долго еще... Съ недѣлю продержитъ насъ здѣсь...-- молвилъ онъ.
   Офицеры ничего не отвѣчали.
   Стало темнѣть.
   На большой дорогѣ, спускавшейся къ рѣкѣ и упправшейся въ берегъ къ нѣсколькимъ сваямъ, съ которыхъ теперь сорвало помостъ перевоза, столпилось съ полсотни пѣшеходовъ съ сумками за плечами. Они разсѣлись кучками на пескѣ вокругъ лодокъ, лежавшихъ вверхъ дномъ, и вытащеннаго на берегъ парома. Двое изъ вновь прибывшей кучки путниковъ оглядѣлись и усѣлись отдѣльно надъ обрывомъ... Они перевязали онучи и лапти, распустили кушаки, потомъ, распутавъ свои мѣшки, достали краюху хлѣба и, перекрестясь, начали ѣсть.
   Первый, русый мужикъ съ окладистой бородой, быстрѣе сжевалъ свой черствый ломоть, зачерпнулъ въ черепокъ мутной воды изъ рѣки и напился... Затѣмъ, крякнувъ отъ удовольствія, снова сѣлъ около спутника.
   -- Чего ты, Яша, помалкиваешь... Аль присталъ!
   Яшка не сразу отвѣтилъ... Съѣвъ свой кусокъ, онъ потянулъ себя за жиденькую, черную бородку, встряхнулъ головой и вымолвилъ.
   -- А знаешь ты, тесовая голова, кто въ гробу-то.
   -- Упокойникъ,-- отвѣчалъ Савка и вздохнулъ.
   -- А то живой, что-ль... А кто онъ таковъ?
   -- Кто-жъ его -- царствіе ему небесное -- знаетъ.
   -- Московскій енералъ, кумъ, что того-то расшибъ. Его-то уложилъ, а самъ, вишь, тоже легъ.
   -- Ну, и царствіе ему небесное.
   -- Ужъ слышали. А ты вотъ что, кумъ...-- сказалъ Яшка, заигрывая.-- Ты въ Таковское съ повинной на селитьбу проситься?
   -- Вѣстимо. Коли насъ нынѣ, слышь, прощать стали.
   -- Прощать. Да. А за что тебя прощать?
   -- Меня?
   -- Тебя.
   -- Меня, Яша... Меня...
   -- Тебя, тебя!.. Чума!
   -- Это, Яша, начальству виднѣй будетъ. Оно найдетъ за что...
   -- Ну, я тебѣ, Чума, не по пути за прощеньемъ-то. Я вертать положилъ...
   -- Куда?-- воскликнулъ Савка, разинувъ ротъ.
   -- Къ царевой Москвѣ, куманекъ!-- тряхнулъ Яшка головой.
   -- Зачѣмъ?
   -- На заработки. Оно, небось, паки колесомъ пошло.
   -- Да что?
   -- А все то-же!
   Савка долго сидѣлъ, разиня ротъ, и, наконецъ, развелъ руками.
   -- Яша, кумъ. Не дури зря. Чего тамъ. Щепы. Вина, поди, нѣту...
   -- Ладно. Съ тобой, вѣдь, сказано, бесѣдовать -- въ крапиву садиться.
   Яшка уперся на своемъ и, ничего не объяснивъ, сбилъ и кума. Оба положили на утро итти назадъ, къ царевой Москвѣ и залегли спать.
   -- Э-эхъ!-- вздыхалъ Савка, ворочаясь на сыромъ пескѣ. Кабы нонѣ мнѣ съ моей бабой быть, да на печи, да безъ бунтовъ.
   Наступила ночь... Небо заволокло лохматыми облаками; все гуще и чернѣе наплывали они съ востока, и вѣтеръ порывисто рвался съ рѣки, гдѣ все кружились и бились несущіяся льдины...
   На дальнемъ и темномъ краѣ неба вспыхивала зарница. Алая змѣйка бѣгала, извиваясь, по небосклону, то исчезала на долго, то снова, чаще и ярче сверкала. Тогда весь потемнѣвшій, едва видимый міръ: и сѣрые лохмы нависающей тучи, и бурная волна рѣки, и береговая высь, и одинокій гробъ подъ покровомъ -- все появлялось на мигъ, вспыхивая вдругъ въ бѣловатомъ свѣтѣ и будто вздрогнувъ въ испугѣ -- снова погружалось во тьму...
  

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

I.

   Былъ уже май мѣсяцъ. Принарядившаяся окрестность Казани, свѣжая зелень Неѣловой Рощи, густая сѣнь садовъ и дубравъ, въ которыхъ утопали окрестные монастыри, а, главное, начавшаяся жара -- все звало казанцевъ вонъ изъ города, подышать лѣтнимъ деревенскимъ воздухомъ. Почти никого изъ дворянъ уже не оставалось въ городѣ. Помимо губернатора, генерала Кудрявцева и князя Черемисова, жившихъ въ загородныхъ дачахъ, дворянство разъѣхалось по вотчинамъ, только немногіе по разнымъ случайностямъ на время ворочались въ городъ и бывали на-лицо. Одинъ князь Родивонъ Зосимычъ Хвалынскій все еще не двигался изъ своихъ полуразвалившихся казанскихъ хоромъ, съ гнилой парадной лѣстницей.
   Въ Вознесенье надъ Казанью прошла черносизая туча съ грохотомъ и молніей. Вихрь пронесся по городу и, взвизгнувъ надъ крестами колоколенъ, надъ золотымъ яблокомъ Сумбековой башни, взъерошилъ нѣсколько деревьевъ, нарвалъ нѣсколько свѣжихъ вѣтвей и листьевъ, поднялъ столбы пыли, сорвалъ на базарѣ два рогожныхъ навѣса и затѣмъ, крутя все, промчался изъ конца въ конецъ по Кремлю, по улицамъ, по озеру Кабану и вылетѣлъ изъ города... Грохотъ, огонь и ливень разразились въ сторонѣ за Волгой, и казанцы видѣли только, какъ раздирала молнія холмы черной тучи и угловатой змѣей сіяла по темному небосклону.
   Подобно этой тучѣ и грозѣ, другая, страшнѣе и ужаснѣе, тоже испугала на время казанцевъ; она тоже наплывала, грохотала, но тоже прошла уже мимо и разразилась въ Оренбургѣ и степяхъ. Только кровавое зарево, да потрясающій гулъ достигалъ города... Злодѣйства Пугачева не коснулись Казани, и самозванецъ, сокрушенный умомъ, волей и силой одного человѣка, скрывался гдѣ то въ пермскихъ, а быть можетъ и въ сибирскихъ предѣлахъ. Дорого купилъ этотъ человѣкъ умиротвореніе громаднаго края. Гробъ его, остановленный разлитіемъ рѣкъ и проѣхавшій черезъ городъ въ первые весенніе дни, проводила чрезъ Волгу до Услана вся Казань, а имя Бибикова осталось на долго въ памяти цѣлаго края, осталось на вѣки во всей Русской землѣ. Смерть неумолимо вмѣшалась въ дѣло спасенія края и людей. Она пришла взять у нихъ умъ и силу въ лицѣ этого одного человѣка, чтобъ не мѣшалъ онъ суженому совершиться вполнѣ, не мѣшалъ опредѣленной жертвѣ кровью искупить долговѣчный грѣхъ.
   -- Сдѣлалъ свое дѣло и померъ!-- говорилось тогда.
   Кто могъ предугадать, что это дѣло еще не окончено; кто могъ подумать, что страшная чаша еще только коснулась губъ и что выпить ее, полную, выпить ее до дна, еще впереди, въ недалекомъ будущемъ!..
   Бунтъ былъ раздавленъ, и самые корни зла были, казалось, попраны, порублены и вырваны...
   Но Пугачевъ былъ все-таки на волѣ, а командиры корпусовъ, деташементовъ и легіоновъ все бродили цѣлый мѣсяцъ и искали самозванца, медленно и осторожно, утомленно и лѣниво. Такъ дѣвки, выйдя съ села въ лѣтній жаркій день, бродятъ по лѣсу за ягодой, да за грибомъ.
   Казань не унывала, ловила всякій день Пугачева, ковала въ цѣпи и везла въ Оренбургъ или къ себѣ; затѣмъ, разъ убила его, потомъ отправила въ Астрахань, потомъ, поймавъ на Авзяно-Петровскомъ заводѣ, прямо сослала въ сибирскіе рудники; наконецъ, свезла въ Петербургъ и четвертовала предъ дворцомъ императрицы... Сейчасъ же послѣ этой казни городъ дивился вѣсти о трехъ взятыхъ крѣпостяхъ въ симбирскихъ предѣлахъ!.. И всѣ ловившіе, возившіе, казнившіе злодѣя цѣлый мѣсяцъ, наконецъ, уже ничему не вѣрили, и еслибъ кто съ кремлевской стѣны показалъ бы теперь жителямъ цѣлую армію бунтовщиковъ подъ городомъ, то конечно на него махнули бы рукой, говоря:
   -- Полно ужъ... Врали, врали... Буде...
   Проѣхалъ ужъ давно князь Щербатовъ въ Бугульму, замѣняя Бибикова, но ни бала, ни обѣда никто ему не далъ... Всѣ отнеслись къ нему, или равнодушно, или съ сомнѣніемъ... Офицеры, ополченцы и легіонеры въ отпуску болтались и въ Казани, и въ вотчинахъ. Лихорадочное время прошло, а вѣсти о самозванцѣ, разсказы, толки и соображенія про разныя его злодѣйства давно прискучили.
   Одни холопы все еще чутко прислушивались и зоркими глазами слѣдили за всѣмъ.
   -- Куда дѣвался батюшка, Петръ Ѳедорычъ? Что подѣлываетъ и скоро-ль паки явленъ будетъ?
   Князь Родивонъ Зосимычъ мало съ кѣмъ видѣлся и, устроившись насколько могъ удобнѣе въ большомъ и пустомъ домѣ, не ѣхалъ въ Азгаръ; отчасти его смущала участь Кречетова, отчасти ему хотѣлось дождаться старшаго сына, чтобъ порѣшилось чѣмъ-нибудь новое горе и бѣда съ невѣсткой. Милуша, явившаяся въ Казань въ одинъ день съ семьей, все разсказала старику свекру. Князь былъ пораженъ поступкомъ Андрея, но, разсудивъ, сталъ убѣждать невѣстку скрыть все отъ мужа.
   Милуша не согласилась и съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ждала возвращенія мужа. Данило все не ѣхалъ, писалъ сначала, что разлившіяся рѣки мѣшаютъ, а затѣмъ, послѣ смерти Бибикова и еще до пріѣзда Щербатова, онъ вдругъ прислалъ письмо изъ Саратова и извѣщалъ отца, что ранѣе лѣта не будетъ, ибо считаетъ свое присутствіе на Низовьѣ необходимымъ. Болѣе чѣмъ когда-либо подивившись, князь пересталъ ждать сына, а Милуша продолжала горевать. Наступилъ май, а отъ сына все не было вѣстей о возвращеніи въ Азгаръ. Одна Милуша удерживала свекра. Она все еще не могла вспомнить безъ содроганія внезапную погибель отца.
   Жизнь между тѣмъ проходила незамѣтно, изо дня въ день, однообразно и скучно. Гостей у князя не бывало, а самъ онъ только изрѣдка заѣзжалъ съ прогулки къ губернатору, къ преосвященному Веніамину и чаще всего къ старому Кудрявцеву.
   Въ половинѣ мая два происшествія взволновали дворянство. Первое удивило только не зоркихъ. Маіоръ Колоштанъ подалъ взысканіе на Лукерью Кузьминишну Бартыкаеву въ 30 тысячъ, а она отвѣчала жалобой, что документъ выманенъ у нея силкомъ въ ночное время. При этомъ открылись такія обстоятельства, что казанцы развели руками. Въ это дѣло замѣшался и Казиміръ Бжегинскій, побившій палкой маіора за доносъ на него въ столицу въ отравленіи Бибикова.
   -- Лукерья то Кузьминишна...-- изумлялись одни, болѣе простодушные.
   -- Вотъ тебѣ и дѣвица! И Полякъ, и маіоръ.
   -- Доигралась баба!-- рѣшили другіе.--Теперь ужъ не затрешь, какъ бывало... Ужъ отдала бы лучше безъ огласки.
   Бартыкаева никуда не показывалась и сидѣла въ четырехъ стѣнахъ дома, ожидая, чѣмъ кончится дѣло.
   Одновременно другое происшествіе подняло всѣхъ на ноги... Съ Оренбургскаго тракта въѣхали чрезъ Арское поле въ городъ дроги съ гробомъ.
   Дворянство, бывшее на лицо, встрѣтило тѣло усопшей, общей знакомой, доброй барыни Марѳы Петровны и проводило до Пятницкой церкви, гдѣ долженъ былъ стоять гробъ до окончательнаго перевоза въ пустынь, близъ ихъ вотчины.
   И много наговорились, въ сласть нашептались и позлоязычничали-друзья пріятели, по поводу дѣвушки и молодого человѣка, что вмѣстѣ везли тѣло изъ Яицкой крѣпости. Теперь навѣрное узнали, что князь Иванъ Хвалынскій уже давно необъявленный женихъ Прасковьи Соколъ-Уздальской, но не вѣрили, т.-е. не хотѣли вѣрить.
   -- За Поляка она тогда собиралась, а не за него...
   Ужасъ и трепетъ объялъ многихъ барынь.
   -- Съ гробомъ-то матери! Два мѣсяца разъѣзжаютъ не женатые! Охъ, Господи! Да за это въ Сибирь мало!
   Въ домѣ Уздальскихъ былъ послѣ первой обѣдни и панихиды парадный обѣдъ въ поминовеніе по усопшей съ губернаторомъ, преосвященнымъ и съ духовенствомъ... До сотни гостей званыхъ и незваныхъ наполнили церковь, а потомъ домъ... И всѣ единогласно соглашались на счетъ Парани, что то-то не такъ, шептались и, приглядываясь къ ней, поднимали брови, пожимали плечами и недоумѣвали. Дѣвушку нельзя было узнать. Это была другая дѣвица Прасковья Алексѣевна, съ похудѣлымъ, блѣднымъ лицемъ, съ холоднымъ и непреклонно-суровымъ взглядомъ, съ спокойнымъ, но повелительнымъ жестомъ, вдобавокъ, мало говорящая, самоувѣренно распоряжающаяся всѣмъ и строго взглядывающая на болтливыхъ допросчиковъ. На первый же смѣшливый вопросъ князя Черемисова въ церкви объ осадѣ Яицка и бѣдствіяхъ осажденныхъ, дѣвушка отвѣтила тихо, но отчетливо:
   -- Полно болтать, князь! Здѣсь мѣсто молиться, а не разспросы разспрашивать... Вѣдь у васъ и сѣдина ужъ въ бородѣ...
   Гдѣ же была та Параня? Хохотунья, плясунья, и затѣйница! Казанскія барыни неимовѣрно озлились за эту перемѣну, словно кровной обидой было это для нихъ.
   -- Вишь напускаетъ на себя важность какую. Что наслѣдовала всему, такъ на-поди. Мы-то не женихи...
   Параня занялась закупкой всего, что хотѣла везти съ собой вкладомъ для церкви, гдѣ должна была быть похоронена Марѳа Петровна, около мужа Алексѣя и рядомъ съ матерью Парани, покойной Лудвигой.
   Прибывшій Иванъ, наконецъ, увидѣлся съ отцомъ и сестрой послѣ цѣлаго года разлуки и объявилъ Родивону Зосимычу о своемъ давнишнемъ намѣреніи жениться на Уздальской...Дѣвушка не понравилась князю Родивону ни своей внѣшностью, болѣзненной и грустной, ни своей спокойной самоувѣренностью.
   -- Какая то невѣста. Съ того свѣта эдакія ходятъ по полуночи. А ужъ говоритъ -- не дѣвица, а генералъ-аншефъ какой. Такъ и видно великое о себѣ возмечтаніе! Я де-сама всѣхъ умнѣе. Меня не учи!
   Однако, князь въ виду большого состоянія и древняго рода дѣвушки согласился на женитьбу младшаго сына, а самъ окончательно собрался выѣзжать, не дождавшись Данилы.Милуша съ первой же минуты сдружилась съ Параней и жалѣла о сборахъ къ выѣзду. Чрезъ два дня послѣ пріѣзда Ивана и Парани, Милуша съ ними не разставалась; или Параня, съ пріѣхавшей теткой Анной Петровной, бывала у Хвалынскихъ, или Милуша сидѣла у Парани и помогала ей выбирать покровы, ризы, воздухи и всякую утварь, приносимую изъ лавокъ.
   -- А я-то,-- плакала Милуша,-- и похоронить не могла своего батюшку родителя.
   Параня рада была найти себѣ помощницу. Она собиралась сдѣлать большое пожертвованіе въ пустынь; не легко было одной выбрать все, а между тѣмъ выборъ и заказы задерживали похороны.
   Милуша и Параня скоро звались друзьями, а между тѣмъ не было ни единаго вопроса, ни единой мысли, одинакаго желанія или стремленья -- въ чемъ онѣ могли бы согласиться. Обѣ удивлялись другъ дружкѣ. Милушу даже дуракъ Андрей провелъ! Параня изъ пушекъ палила!..
   -- Совсѣмъ не дѣвица, будто вдовая!-- думала Милуша про друга.
   -- Золотое сердце, а куда простовата!-- думалось Паранѣ. Параня и Милуша могли бы быть отличными мужемъ съ женой.

-----

   Наконецъ, князь назначилъ день отѣзда. Провожая отца и сестру въ Азгаръ, князь Иванъ, мало бывавшій дома, обѣщался послѣ похоронъ Марѳы Петровны оставить невѣсту у Анны Петровны и немедленно пріѣхать въ вотчину.
   -- Я тебя, гороховый шутъ, и не видалъ порядкомъ, да и ничего ты мнѣ путно не пояснилъ,-- говорилъ сыну Родивонъ Зосимычъ, усаживаясь въ рыдванъ.-- Ничего вѣдь не поймешь про твои подвиги-то съ Пугачемъ... Рожу сынку изгадили совершенственно, а отецъ родной не вѣдаетъ какъ? Можетъ, тебя въ Оренбургѣ въ трактирѣ гдѣ съѣздили. Да я еще, постой на часъ, отпишу къ Таврову, може ты врать тамъ научился. Ну, Богъ тебя храни, воинъ христолюбивый.
   Родивонъ Зосимычъ относился къ младшему сыну нѣжнѣе, но вѣрилъ плохо, чтобъ могла его дочка, какъ звалъ онъ Ивана, еройствовать въ сраженіяхъ.
   Серафима, отъѣзжая, плакала навзрыдъ и объ новомъ другѣ, Паранѣ, и о Казани съ катаньями за городъ, съ прогулками въ гостиный дворъ, гдѣ давно уже купцы издалека кланялись княгинѣ Серафимѣ Родивоновнѣ, зазывая въ лавки, и гдѣ не мало денегъ оставляла она зачастую.
   Кромѣ того, въ этомъ городѣ Фима видѣла его... одного юношу съ живыми глазами, стройнаго и граціознаго, Петербургскаго офицера и князя... Онъ былъ не долго и уже давно уѣхалъ, еще вслѣдъ за Бибиковымъ, въ оренбургскій край и еще не ворочался оттуда. Фимочка никогда никого не спрашивала о немъ и его судьбѣ, за-то знала всѣхъ, кто, изъ столичныхъ, проѣхалъ черезъ Казань, возвращаясь изъ усмиреннаго края... Его не было. Онъ могъ всякій день быть снова проѣздомъ въ Питеръ!.. А тутъ уѣзжай въ Азгаръ!
   -- Ванюша! Милый! Братецъ! Пріѣзжай скорѣй въ Азгаръ,-- рыдала Фимочка, высовывая изъ окошка красное и распухлое личико.
   -- Пріѣду! Пріѣду!
   И Иванъ удивлялся, какъ быстро и сильно вновь привязалась къ нему сестра.
   -- Гдѣ-жъ Милуша! Гдѣ княгиня!-- сердито закричалъ князь.
   Среди кучи суетящейся дворни выбѣжала Милуша и, осторожно сунувъ Ивану въ руку скомканную и мокрую отъ слезъ записку, стала садиться.
   -- Что? Зачѣмъ?..-- удивился Иванъ.
   -- Данилушкѣ! Можетъ подъѣдетъ. Отдашь...-- шепнула Милуша, задыхаясь и глотая слезы...
   -- Никогда не выѣдемъ!-- кричалъ Родивонъ Зосимъ.-- Каракалпаки! Деревье! Ну! Распутывайся. Я васъ!-- Черезъ минутъ пять молчаливаго созерцанія возни людей кругомъ экипажей, Родивонъ Зосимычъ вдругъ высунулся изъ окна и крикнулъ:
   -- Пошелъ!..
   -- Да тутъ еще, ваше сіятельство...-- началъ было Митроха.
   -- Пошелъ!
   -- Авдотья еще тамъ...
   -- А мамушка-то?
   -- Эй, мамушка! Марья Кирилловна!
   Кирилловна, полумертвая отъ хлопотъ, сборовъ, усталости, а главное отъ душевнаго волненія при этихъ сборахъ въ дорогу, уже нѣмая лѣзла въ повозку и на вопросы о ключахъ, о башмакахъ, объ энтой корзинкѣ, о ленточкахъ и т. д., только махала лѣвой рукой и крестилась правой.
   -- Авдотья! Авдотья!-- вопили голоса.
   -- Пошелъ!!-- крикнулъ снова князь, но уже такимъ голосомъ, что Митроха подобралъ возжи и все тронулось, и рыдванъ, и повозки.
   Когда все было за воротами, то изъ дома вылетѣла Авдотья съ узлами и ящичками въ рукахъ, и съ свѣже накрахмаленной и разъутюженной юбкой княгини, которую старалась не мять подъ мышкой...
   -- Стой!! Отцы мои!-- закричала она на весь дворъ, какъ если-бъ ей воткнули ножъ въ горло и, разронявъ половину вещей, она бросилась вдогонку.
   Остававшіеся люди подобрали все и пустились за ней. На улицѣ, уже на съѣздѣ, Авдотья бросила все въ повозку, и сама тоже ввалилась, какъ узелъ, около старухи мамушки.
   -- Лихое это дѣло -- отъѣзжать!-- выговорила она Кирилловнѣ, переводя духъ. Кабы часто -- я бы не долго нажила на свѣтѣ. Эхъ, юбочка-то!.. Гладила, гладила, расправляла... Повѣсила на гвоздикъ, на виду на самомъ, повѣсила да не уложила...-- Теперь что съ ней... Авдотья не договорила и вдругъ снова закричала, какъ бѣшеная.
   -- Стой... Стой... Родимый! Охъ!
   -- Что? Аль опять что вспомнила!-- хладнокровно отозвался кучеръ, зная, что вернуться нельзя, потому что князь за такую штуку въ Двинскіе Дворики, а то и на поселенье, пожалуй, сошлетъ.
   Авдотья легла на бокъ и плакала...
   -- Охъ! О-охъ!
   Малый, удивясь, пріостановилъ лошадей...
   -- Что ты? Что!-- удивилась и Кирилловна.
   Авдотья, все лежа на боку, выворотила карманъ. Бумажка, тесемка и какая-то коричневая каша изъ сыропа, ягодъ и осколковъ стекла -- вывалилась оттуда...
   -- Варенье въ баночкѣ! Княжна на комодѣ забыла...
   -- А я думала... О-о-охъ!!.
   -- Порѣзалась что-ль...
   -- Наскрозь!.. Батюшки! Эку даль теперь ѣхать...-- А вы -- сиди бочкомъ,-- совѣтовалъ кучеръ.-- Стекломъ въ ино мѣсто порѣжешься -- бѣда! Хуже розогъ!!.

-----

   Въ ту минуту, когда Хвалынскіе проѣзжали площадь, отдѣлявшую гостиный дворъ отъ древней и плохой кремлевской стѣны -- съ Воскресенской улицы вылетѣлъ, что есть духу, громадный мужикъ и, повернувъ къ Иванову Монастырю подъ горку, припустился еще шибче. За нимъ, однако, саженяхъ въ десяти неслась не менѣе прытко небольшая фигура барина съ подвязанной щекой и кричала что-то въ родѣ: "держи!"
   Это былъ Вавила -- названный Щенокъ и Деталь -- названный генералъ.
   Щенокъ, тяжелый и грузный, былъ не мастеръ бѣгать, поджарый французъ и прежде былъ на это мастеръ, особенно навострился во время своей службы волонтеромъ въ войскѣ барскихъ конфедератовъ, куда вступилъ не ради подвиговъ, а ради обѣщаннаго чина.
   Щенокъ завернулъ за Ивановъ монастырь и, давши кругъ, снова вылетѣлъ на площадь, но уже хрипѣлъ, какъ мокрая валторна. Деталь былъ уже за нимъ въ нѣсколькихъ шагахъ, но уже пересталъ кричать:
   -- Dargi! Dargi!
   Повязка съ головы его соскочила на бѣгу и обнаружила разбитую щеку и подбитые глазъ и ухо, которые придавали ему особо свирѣпый видъ.
   Подъ навѣсомъ гостинаго двора Щенокъ обернулся и присѣлъ -- какъ волкъ въ ожиданіи настигнувшей стаи -- и хрипя, выговорилъ налетѣвшему Деталю:
   -- Помилосер-дуйте, ва-ше пре-вос-ходительство...
   -- A-a! Podlez! Canaille! Vor! Podlez! зашипѣлъ Деталь.-- Beri evo! Vedi -- chez le gouverneur. Na gubernator vedi!-- скомандовалъ онъ.
   Кучка собравшагося народа повиновалась. Хрипящій Щенокъ и сопящій Деталь, окруженные двумя десятками пестраго народа, мальчишками и однимъ татариномъ, направились за городъ къ губернаторской дачѣ.
   Дѣло разъяснилось въ канцеляріи Брандта, и Щенокъ былъ отправленъ въ острогъ. Дѣло было не мудреное. Щенокъ послѣ погрома самозванца доѣхалъ въ Казань на подводѣ съ купцомъ Долгополовымъ, названнымъ Обваловымъ, который ѣхалъ во-свояси въ Москву. Отсюда Щенокъ отправился къ себѣ на родину. А на родинѣ было много новаго. Барыня только что вышла замужъ за хранцузскаго енерала, стараго знакомаго Щенку по Казани. Генералъ Деталь -- уже не Мусья -- шибко распоряжался въ вотчинѣ палочкой да кнутикомъ. Одинъ свойственникъ Вавилы -- мужикъ Свищъ, побывавшій и въ солдатахъ, и въ острогѣ, и въ Сибири -- скоро затѣялъ, какъ онъ говорилъ, турецкую кампанію на хранцуза и на барыню. Какой-то подъячій Подружкинъ взялся хлопотать за сельчанъ въ Казани, чтобъ всѣхъ вывести на волю, удостовѣряя, что, коль скоро барыня стала хранцузская, а не русская, то она по новому закону уже не барыня, а такъ, значитъ, середка на половинѣ.
   Долго-ли, коротко-ли, но однажды ночью Свищъ и Щенокъ начали турецкую кампанію... Барыня очутилась на воротахъ усадьбы на тесемочкѣ, а хранцузскій енералъ, уже на смерть помятый, полетѣлъ въ колодезь торчмя головой. Только Свищъ наказалъ строжайше всему селу изъ того колодца воды не пить, а то чума, говоритъ, откроется на селѣ, пуще Московской.
   Усадьбой и имуществомъ покойнаго енерала и покойной енеральши Свищъ и Щенокъ какъ слѣдуетъ распорядились и отправились въ Казань. Тамъ кабаковъ-то -- не одинъ!..
   И далъ маху Щенокъ! Не даромъ съ басурманомъ дѣло имѣлъ. Перваго знакомаго человѣка, что Щенокъ, спустя недѣлю встрѣтилъ на Воскресенской улицѣ -- былъ покойникъ енералъ; Щенокъ въ первую минуту заоралъ, какъ быкъ отъ испугу, принявъ Деталя за привидѣніе, но тутъ же это привидѣніе треснуло его палкой и выговорило слова:
   -- Vostrogue tibia! Sibérie tibia!...
   Тогда Щенокъ взвился, какъ конь, и припустился по улицѣ, но Деталь, забывъ долгъ истиннаго христіанина, припустился за нимъ. Полчаса уже бѣгали они, когда, наконецъ, мужикъ сдался въ гостиномъ дворѣ.
   Ввечеру Щенокъ сидѣлъ острогѣ за рѣшетчатымъ окошечкомъ и поминалъ свойственника своего.
   -- Гдѣ-то Свищъ? Вотъ тебѣ и турецкая кампанія! Кабы изъ колодца-то -- пить, такъ, можетъ, эту мусью-то выпили-бъ... А теперь вонъ она, живехонька!...
  

II.

   Чрезъ нѣсколько дней послѣ отъѣзда князя-отца, рано утромъ пріѣхалъ Данила, взбѣсился, что не засталъ семью, и рѣзко разбудилъ еще спавшаго брата. Иванъ спросонокъ расцѣловалъ его и кратко отвѣчалъ на всѣ вопросы, иногда не впопадъ.
   -- Ну, одѣнься! Разгуляйся! А то спишь, вѣдь... сказалъ князь.
   Иванъ умылся, одѣлся и вернулся, но снова показался Данилѣ такимъ же соннымъ:
   -- Что, еще не разгулялся?
   -- Нѣтъ, разгулялся!-- тихо и грустно отвѣчалъ Иванъ.
   Иванъ молчалъ. Данило глядѣлъ на брата и недоумѣвалъ.
   -- Паша-то... Паша!-- вымолвилъ, наконецъ, Иванъ со слезами на глазахъ.
   Данило вспомнилъ, что послѣдній разъ, когда они видѣлись съ Иваномъ, было во время разстрѣлянія Городищева.
   -- Что-жъ ты? Такъ-то все и хнычешь по немъ, какъ вдовица по мужѣ. Эхъ ты! Слезоточивая...
   Данило не договорилъ, прерванный двумя мальчуганами, которые наперегонки ворвались въ комнату съ крикомъ:
   -- Вставать пора! Вставать...
   Налетѣвъ на Данилу, они остановились, какъ вкопанные и смутились.
   -- Это что за пострѣлы?
   -- Вотъ этотъ племянникъ Парани, Артема Уздальскій, а этотъ мой... т.-е. не мой, а внукъ того инвалида... Лева... Я вамъ сказывалъ про того инвалида, что въ Бердѣ замучили; я его, по обѣщанію, призрѣлъ.
   -- За мѣсто родного сына. Ужь коли охота подбирать чужихъ ребятъ, такъ отдалъ бы Архипычу наставить въ услуженіи, да сдѣлалъ бы казачка изъ него. А то гляди, барченкомъ одѣтъ и съ барченкомъ играетъ. На Уздальской-то -- все еще женишься? Теперь она пойдетъ. Полякъ-то убитъ. Женился бы тамъ скорѣе, безъ зѣвакъ да хлопотъ!
   -- Что вы, братецъ, какъ можно, такъ, безъ зѣвакъ -- вѣнчаться. Да и мѣсяцевъ шесть тамъ обождать надо послѣ похоронъ.
   -- Чуръ не вмѣстѣ!-- усмѣхнулся Данило.-- А то попа обгоните!..
   Иванъ не отвѣчалъ, далъ обоимъ мальчикамъ по прянику и велѣлъ сказать Паранѣ, что онъ запоздаетъ отъ пріѣзда брата. Мальчики, косясь на Данилу, убѣжали.
   -- Ты куда же теперь ѣхать сбираешься?-- спросилъ Данило.
   -- Проводить Параню въ пустынь, за гробомъ.
   Данило вздохнулъ, всталъ и крикнулъ своего деньщика. Вошелъ Лай-Ханъ.
   -- Ты вотъ парнишекъ подбираешь по дорогамъ, а я вотъ какого младенца нашелъ, отъ висюли спасъ!-- усмѣхнулся Данило.
   Лай-Ханъ едва не былъ повѣшенъ въ Татищевой солдатами, которыхъ онъ чѣмъ-то разсердилъ, былъ спасенъ Данилой и теперь изъ благодарности пошелъ бы за новаго барина въ огонь и воду.
   Князь Данило началъ одѣваться въ полный мундиръ, собираясь къ Брандту, и на вопросъ Ивана, когда онъ поѣдетъ въ Азгаръ -- объяснилъ, что онъ имѣетъ порученіе отъ князя Голицына къ Брандту: удѣлить ему часть скопившихся въ Казани людей отъ проходившихъ войскъ.. Съ ними Данило собирался отправиться къ городу Осѣ и на Каму, гдѣ снова появилось много бродягъ Пугачевцевъ.
   -- Да что, братецъ?-- вдругъ спросилъ Иванъ.-- Правда, что Пугачева поймали и опять упустили. Гонецъ такъ сказывалъ!
   -- Коли сказывалъ, то совралъ -- мѣрно отвѣчалъ Данило, натягивая сапоги.
   -- Что-жъ Пугачевъ-то?
   -- Ничего... Благодаря Богу и командирамъ живъ и здоровъ. Тебѣ кланяется.
   -- Мнѣ?! Я его не знаю... Вы это ради смѣха! Когда же его, братецъ, поймаютъ?
   -- Когда попадется!-- шутилъ Данило.
   -- Да когда же это будетъ?
   -- Когда поменьше будетъ такихъ воиновъ, какъ ты, да когда всѣмъ нынѣшнимъ командирамъ абшидъ будетъ. Или же, когда Александръ Ильичъ Бибиковъ воскреснетъ изъ мертвыхъ.
   -- А правда-ль, какъ здѣсь завѣрное сказываютъ, что Александра Ильича отравой извели конфедератскіе уланы.
   -- Эка дичь!
   -- Самъ онъ будто губернатору писалъ.. Всю Казань тогда переполошило это...
   -- Померевъ-то писалъ? Съ того свѣту?-- разсмѣялся Данило.
   -- Нѣтъ. Про перваго писалъ, что коего, будто, самъ накрылъ. Про нашего Казиміра! А другой какой-то его, слышь, перехитрилъ и въ видѣ лѣкарствія опоилъ генерала, когда онъ въ безпамятствѣ лежалъ...
   Князь Данило поглядѣлъ на брата и задумался.
   -- Ничего такого, полагаю, не было,-- сказалъ онъ чрезъ минуту.-- Но могло быть...
   -- А про Бжегинскаго онъ сюда писалъ содержать его строжайше, не сказывая, за что... Про второго же писалъ сюда Ларіоновъ. Казиміра же нынѣ опять Брандтъ на свободу пустилъ. А тотъ примазался къ Лукерьѣ Кузьминишнѣ. Денегъ у нея кучу перебралъ и теперь все въ отлучкѣ разъѣзжаетъ по разнымъ мѣстамъ и городамъ, будто въ порученьи. Такъ князь Черемисовъ сказывалъ и очень дивился.
   -- Пусть покуда шляется! Буду въ Питерѣ, я о немъ похлопочу!
   -- Ахъ! Еще, братецъ, новость важная! Колоштанъ будто изъ сдаточныхъ города Ярославля! И имя его истинное будто Голоштанъ. Узналось это, потому...
   -- А ну его къ чорту!-- воскликнулъ Данило.-- Очень намъ нужно, сдаточный онъ, нѣтъ-ли?
   -- Какъ, братецъ, это очень важно!
   Братья замолчали на минуту.
   -- А что-жъ ваши-то московцы?-- снова заговорилъ Иванъ.-- Щербатовъ, или Голицынъ, иль Мансуровъ. Да мало-ли ихъ тамъ! Фрейманъ, Муфель, Меллинъ, Декалонгъ, Михельсонъ...
   -- Ихъ, братъ, много! У семи нянекъ дитя всегда безъ глазу, а у нашихъ семи командировъ Емелька во вѣки съ обоими будетъ. У насъ одинъ тамъ офицеръ умница загадку сочинилъ... Забылъ я... Какъ-то такъ: Буки въ Казани, голова въ карманѣ, одинъ въ пустынѣ глаголетъ, а четверо Мыслете пишутъ. Добра да Мавра не видать и Покоя никому не сыскать. Отгадай.
   -- Что такое...-- оживился Иванъ.
   -- Буки -- это Брандтъ здѣсь. Голова, т. е. Щербатовъ, въ деревнѣ Караманахъ со штабомъ теперь стоитъ, Голицынъ указы посылаетъ, да никто не слушаетъ, Мансуровъ, Михельсонъ, Муфель и Меллинъ разбрелися не вѣсть гдѣ, а только репорты присылаютъ. Объ Мавринѣ и Державинѣ и всей комиссіи ни слуху, ни духу, а покой, то-есть Пугачевъ, не дается въ руки. Понялъ?
   -- Нѣту, батюшка братецъ, я все-таки не смекну, зачѣмъ все это переплетено вмѣстѣ?..
   Данило не отвѣчалъ и продолжалъ:-- о Михельсонѣ враки. Онъ мыслете не пишетъ, и Пугачеву отъ него покою мало. Онъ его побилъ ужъ раза два шибко. Можетъ, скоро бы и добилъ, кабы остальные помогли...
   Данило былъ, наконецъ, готовъ, въ мундирѣ и орденахъ, и сталъ доставать большой пакетъ изъ сумки. Иванъ вдругъ ахнулъ и сталъ снимать съ шеи свои образки. Найдя между ними ключикъ, онъ полѣзъ въ шкафъ, досталъ полированный ларецъ изъ розоваго дерева и отперъ. Отодвинувъ въ немъ потайной ящичекъ, гдѣ лежали деньги, Иванъ сталъ коситься на Лай-Хана, но тотъ занятъ былъ принесенными сундуками изъ брички.
   -- Ну, Иванушка?-- вымолвилъ князь, видѣвшій всѣ эволюціи брата.-- Попъ обѣдню скорѣе отслужитъ...
   Иванъ вынулъ одну пачку сѣренькихъ ассигнацій и письмо...
   -- Вотъ вамъ приказалъ отдать родитель; тутъ пять сотенъ. А это мнѣ, братецъ, тайкомъ Людмила Дмитріевна передъ выѣздомъ поручила для прочтенія вашего; прочтете, узнаете, что тамъ прописано. Она такъ сказала. Да еще заплакала, когда сказала...
   Данило, не считая и не глядя, сунулъ деньги въ незапертой столъ и, развернувъ письмо жены, хотѣлъ только взглянуть и отложить, но вмѣсто того бросилъ киверъ и сѣлъ на диванъ. На лицѣ его явилось недоумѣніе. Чѣмъ долѣе читалъ онъ, тѣмъ становился угрюмѣе и, наконецъ, окончивъ, глянулъ на Ивана и вымолвилъ глухо и грозно.
   -- Что это... Что такое приключилось... О чемъ она соболѣзнуетъ... Кто ее обидѣлъ?
   Иванъ ничего не понималъ и не зналъ.
   -- Кому-жъ ее обижать? Не я же, и не родитель. Мы ее всѣ любимъ. А Параня въ ней нынѣ души не чаетъ...
   -- Что жъ это за нелѣпица. Не рехнулась-ли она.
   Данило сталъ снова читать письмо жены. Иванъ внимательно приглядывался къ брату. Лицо его, обыкновенно, въ минуты усиленнаго вниманія измѣнялось особенно странно...
   Онъ широко раскрылъ глаза и глядѣлъ, не смигнувъ, разинулъ немного ротъ и мысленно повторялъ слова, сказанныя братомъ, будто разжевывалъ ихъ.
   -- Что если и впрямь рехнулась!-- подумалъ онъ, наконецъ.-- Впрочемъ, оно не опасно. Вонъ Михалка, слышь, выздоравливаетъ, и родитель обѣщался ужь назадъ его взять, въ Азгаръ...
   Что же удивило, однако, князя Данилу?
   Милуша писала, очевидно, наскоро, передъ самымъ отъѣздомъ. На верху листа стоялъ заголовокъ, а ниже начиналось письмо.
   "Дорогой и многолюбезный супругъ, много лѣтъ тебѣ здравствовать желаетъ твоя злополучная супруга Людмила.
   Свекоръ батюшка наказывалъ мнѣ крѣпко ни единымъ словечкомъ горя моего и несчастія объ обидѣ, маѣ приключенной, другу моему не отписывать и молчать. Горемычная я, не смогла сему приказу слѣдовать... Измыкалась я и положила въ себѣ, написать зарань объ горестномъ происхожденіи сей обиды лютой и просить дорогого супруга и заступника своего, гнѣвъ на милость обратить, а врага моего наказать по дѣламъ его. Великое испытанье послалъ мнѣ Господь. За грѣхи мои невольные восхотѣлъ наказать! Но вся моя надежда на милость Его, что смягчитъ онъ сердце Данилово или же убьетъ онъ меня поганую, коли на то его воля будетъ мужнина. Не могу я еще терпѣть... Вся изболѣлась въ ожиданьяхъ твоего пріѣзду и разсужденія всѣхъ сихъ горестныхъ обстоятельствъ. Нынѣ никому не вѣдомо сіе злодѣйство, опричь свекра... Всѣ допросами докучаютъ, почто я безжизненная, и почитаютъ, что съ глазу злого... Чистая была моя совѣсть, чистая и нынѣ, видитъ Богъ, а тяжесть томитъ меня безмѣрная и все тѣло обняла... Нѣтъ мнѣ спасенія отъ мыслей: когда вернется дорогой мой? И что посудитъ?.. Обниметъ онъ всѣхъ, мыслю я, а меня одну отгонитъ позорно. Жила я въ разлученьи отъ зари и до зари, вспоминаньемъ дорогого супруга; днемъ тосковала, и токмо во снѣ въ сновидѣньяхъ счастье имѣла, что видѣла съ собой и миловала. А на утро проснуся... Одинехонька, а дорогой за тридевять земель воюетъ и нѣтъ его при мнѣ. Какъ прожила я зиму, и не скончалась моя жизнь злосчастная, не могу я и уразумѣть... Прибралъ меня бы Господь, то-бъ не было позора злодѣйскаго и гнѣва мужнина на меня. Свекоръ все утѣшаетъ, пріѣдетъ Данило, лютѣйше казнитъ злодѣя, а меня проститъ, что неповинна... Но вѣры не иму я. Правъ твой гнѣвъ, дорогой мой, права твоя будетъ и злоба на меня, окаянную... Не довѣрись я сему бездушному человѣку, не бывать бы позору моему!..
   Лучше бы во сто кратъ, на мѣстѣ лобномъ, клейменой мнѣ быть за воровское дѣло, да не видать супруга моего ненавистное со мной обращеніе... Сатана меня въ руки злодѣевы предалъ, что не молилась Господу, сколько подобаетъ... А токмо съ вами все мыслями была... И сею-то многою любовью въ погибель я и приведена нынѣ.
   Не время мнѣ докончить сего письма, а буду ожидать твоего пріѣзду и милости. Супруга твоя злосчастная Людмила Хвалынская."
   -- Что-жъ это? Какое злодѣяніе все это описываетъ и какую обиду?-- заговорилъ Данило, какъ бы самъ съ собой.-- И что мнѣ гнѣваться? Что она ушла изъ родительскаго дома, да пропадала? Такъ я объ этомъ дурачествѣ ужъ свѣдущъ. Ко мнѣ собралась изъ Азгара въ Татищеву фортецію. Вишь, ближній свѣтъ! И объ этомъ я ужъ батюшкѣ писалъ и спрашивалъ, гдѣ ее розыскали, и наказывалъ ему глупую невѣстку продержать толико въ чуланѣ и добре голодомъ проморить, чтобъ не баловалась... Да по сю пору ни отвѣта, ни привѣта отъ батюшки не имѣю. А тутъ вотъ вдругъ сама мнѣ не вѣсть какой огородъ городитъ.
   Данило съ волненьемъ поднялся и сталъ ходить по комнатѣ.
   -- И на кой чертовъ прахъ учатъ дѣвокъ грамотѣ. Только и пригожается -- чтобъ огороды городить, да дурацкія загадки загадывать. Не училъ бы ее ничему чертъ Кустовъ, не умѣла бы читать да писать, не начиталась бы дурацкихъ сочиненьевъ и не умничала бы, а жила по просту, а не по книжному... Отъ природы глупа была, а отъ книгъ совсѣмъ одурѣла. Вишь, стосковалась, побѣжала за мужемъ... Ну, тутъ видно и приключилось съ ней -- что не вѣдаю. Побилъ можетъ какой пьяный мужикъ. Можетъ и лицо изуродовалъ!-- Вдругъ остановился Данила.-- Ты вѣдь ее видѣлъ?
   -- Нѣтъ, какъ можно... Она какъ была... Она, братецъ, подлинно красавица. Краше моей будущей. Въ Казани всѣ сказываютъ, что князья Хвалынскіе двухъ первыхъ красавицъ всей округи розыскали себѣ въ жены.
   -- Да какъ ее нашли? Гдѣ она болталась послѣ смерти отца.
   -- Ее доставили сюда на лошадяхъ Андрея Алексѣевича.
   -- Какой Андрей Алексѣевичъ. Полно ты мнѣ здѣшнихъ татаръ поименно чествовать!
   -- Уздальскій, братъ Парани... Онъ ее нашелъ видно и со своими людьми доставилъ въ Казань, узнавъ о кончинѣ Дмитрія Дмитрича и о сборахъ родителя въ отъѣздъ.
   -- Андрюшка Уздальскій. Бывшій нареченный?..
   -- Такъ точно, братецъ. Мнѣ Параня это все...
   Данило остановился предъ братомъ и глянулъ на него такими глазами, что Иванъ вымолвилъ испуганно и замахалъ руками.
   -- Господь съ вами, братецъ! Что вы... Что вы!.. Сухо дерево!..
   -- Уздальскій нашелъ и доставилъ...-- Кто тебѣ сказалъ?..
   -- Самъ видѣлъ. Всѣ это видѣли... И дворня вся. И Казань вся!..
   -- Батюшка тебѣ сказывалъ, иль сама она?.. Жена...
   Губы Данилы слегка побѣлѣли и дрожали.
   -- Нѣтъ. Самаго-жъ меня не было, а сказывала мнѣ Параня... Отъ родителя я ничего не слыхалъ, потому что рѣчь не заходила.
   Данило зашагалъ по комнатѣ. Затѣмъ взялъ киверъ и усмѣхнулся.
   -- Ай да стряпуны! Ну, постой, моей каши отвѣдаютъ всѣ,-- хотя-бъ и самъ родитель твой!
   Данило вышелъ и, сѣвъ въ дрожки, велѣлъ ѣхать.
   -- Куда прикажете?-- вымолвилъ кучеръ.
   -- Въ ворота!-- крикнулъ Данила, ткнувъ малаго въ шею и показывая на ворота двора.-- Разсуждай больше. Иванъ Родивонычъ набаловалъ васъ тутъ.
   Затѣмъ уже, за воротами, онъ сказалъ:
   -- Къ Прасковьѣ Алексѣевнѣ. Знаешь. Я чай дорога наѣзжена торная. Живѣй.
  

III.

   Въ большой людской дома Уздальскихъ было до полсотни нищихъ и странниковъ. Ихъ только что накормили, и Параня одѣляла всѣхъ принесеннымъ сверху ворохомъ платья.
   Параня была та же на видъ, какою встрѣтилъ ее женихъ при освобожденіи Яицка. Слегка блѣдная, задумчивая и только изрѣдка -- да и то грустно -- усмѣхающаяся.
   Старикъ Кудрявцевъ, навѣщавшій свою любимицу, говорилъ про эту улыбку, что она будто солнышко свѣтитъ сквозь тучу черную. Параня мало говорила, была со всѣми одинаково сдержанно привѣтлива, подчасъ даже холодна.
   Она проводила дни съ женихомъ и болѣе молчала и думала, а Иванъ не прерывалъ ея думъ и пересталъ утомлять вопросами, боясь наскучить и разсердить, какъ уже было не разъ. Вмѣстѣ всякій день служили они панихиды въ Пятницкой церкви, гдѣ стоялъ осмоленный гробъ, и разговаривали только о заказахъ и изготовленіи богатыхъ даровъ и вкладовъ для пустыни.
   Когда жениха не было, Параня читала Евангеліе или большую книгу, подаренную ей еще въ Яицкѣ отцемъ Ѳеофаномъ. Это былъ сборникъ краткихъ жизнеописаній изъ ветхаго завѣта. Первая статья была озаглавлена: Праотецъ Адамъ и Праматерь Ева! а послѣдняя: Сказаніе о храбромъ мужѣ Іудѣ Маккавеѣ, о мужественной его матери и о примѣрныхъ его братьяхъ, и о всѣхъ приключеніяхъ ихъ.
   Одна страница книги была отмѣчена черной лентой, и часто лежала книга раскрыта ли имѣетъ. Изъ ихнихъ людей всѣ завѣряютъ, что яко бы онъ подлинно пресвѣтлѣйшій государь! Ну, а изъ нашихъ всѣ, что хватаны были и бѣжали, вѣстимо насупротивъ онаго докладываютъ, яко бы у него и виду царева нѣтъ, а такъ человѣкъ маловажный и все больше похвальбой беретъ. А что знаковъ шельмованья, о коихъ повѣщали изъ канцеляріи по обывателямъ -- подлинно у него нѣтъ. Изъ себя, вишь, здоровый и рыломъ чистъ. Опять не уразумѣешь тожь! Одинъ сказываетъ: русый-де, совсѣмъ изъ-желта и молодой парень, а иной завѣряетъ -- черный де -- чернѣй не можно -- пожилой и по виду казакъ. Мудрено тутъ разсудить.
   -- Нынѣ что тутъ такое?... вымолвилъ инвалидъ, показывая на губернаторскій домъ. Совѣщанье объ отдачѣ города что-ли?
   -- Не можно тому быть!
   -- Нѣмцу все можно! Не его городъ. Городъ Россейскій! Чужое добро кто-жъ бережетъ! Полагательно, что не будь у насъ тутъ Таврова да Наумова, пропали бы давно.
   -- Ну, твой Наумовъ хоть и примѣръ-майоръ, а куда опасно ходитъ. Я помню какъ на воровскихъ киргизъ онъ ходилъ, пальнетъ разъ и паки пятитъ въ городъ.
   -- Все свой человѣкъ!.. Православный. А чухляндецъ оный дождался, что на носъ ему влѣзли бездѣльники и того гляди обложатъ городъ. Нѣтъ того, чтобы распорядиться по военному регламенту.
   -- Легкимъ сдается тебѣ его расшибить,-- досадливо заговорилъ Трифонъ Айчувакъ.-- У него отборныхъ десять тысячъ арміи, да народъ все задоръ молодцы! Все гулебщики, да охотничьи, а не ваша крыса подневольная, изъ гарнизонныхъ. У насъ въ городѣ калѣченое да тощее войско, да изъ нихъ еще половина готова перейти на сторону госуда... Бездѣльника-то онаго...
   Молча взглянулъ инвалидъ въ лицо, протоколиста, послѣ этой обмолвки.
   -- На валу былъ, служивый?-- поспѣшилъ прибавить тотъ.
   -- Вотъ иду... Внучку моему вотъ, государя-то онаго, каторжнаго, казать, Левка, хошь на валъ итти, пса Емельку смотрѣть!
   -- Хоцу!-- пискнулъ ребенокъ, не вынимая пальцевъ изо рта.
   -- Ну... Прости, пойдемъ Левушка.
   Солдатъ тихо отошелъ съ ребенкомъ. Протоколистъ шепнулъ ему въ слѣдъ:
   -- Завоюетъ городъ энтотъ твой Емелька, да заправитъ всѣмъ государствомъ, такъ спохватишься, калѣченая крыса.
   Въ большой залѣ губернаторскаго дома за столомъ, покрытымъ краснымъ сукномъ, подъ портретомъ Императрицы, сидѣло человѣкъ двадцать. Всѣ первые Оренбургскіе чины, военные и статскіе.
   Губернаторъ генералъ поручикъ Рейнсдорпъ, всегда изъяснявшійся ломанымъ русскимъ языкомъ -- иногда совершенно непонятно -- объявилъ при открытіи совѣщанія, что, не зная какія мѣры принять "въ виду замѣшательствъ, отъ злодѣйствующихъ съ Явцкой стороны" и не желая брать на себя одного всю отвѣтственность въ случаѣ бѣды,-- онъ разсудилъ пригласить господъ администраторовъ, военныхъ и статскихъ, чтобъ разрѣшить сообща вопросъ:
   -- Дѣйствовать ли наступательно, иди оборонительно? Выйти ли всѣми силами противъ бунтовщикова скопища и разсѣять его... Или укрѣпиться и ждать помощи изъ столицы?..
   Оберъ-комендантъ Валленштернъ заявилъ, что по его мнѣнію надо всѣ старанья приложить на укрѣпленіе города и ждать въ осадномъ положеніи помощи, которую не замедлятъ подать. По слѣдующимъ причинамъ: всего гарнизона въ городѣ: солдатъ 848 человѣкъ, Алексѣевскаго полка -- 134 человѣка, Казаковъ -- 467, итого около полуторы тысячи. При выступленіи надо покинуть городъ на защиту сеитовскихъ татаръ, неприверстныхъ рекрутъ, инвалидовъ и разночинцевъ изъ мѣщанъ и калмыкъ. Въ вѣрности присягѣ оберъ-комендантъ ручался за сотню казаковъ, да за три сотни солдатъ. Если весь отрядъ, въ случаѣ неудачи, раздѣлится на разбитыхъ, раненыхъ и на передавшихся, то что станется съ городомъ? На обывателей расчитывать тоже невозможно, ибо многіе, не взирая на оповѣщанья, вѣруютъ въ бездѣльника и вора... Половина выйдетъ съ хлѣбомъ-солью, половина же попрячется по погребамъ и чердакамъ.
   -- Сему разсужденію моему,-- прибавилъ оберъ-комендантъ,-- конечное происшествіе такое: г. губернаторъ и всѣ присутствующіе покончатъ животы, подобно барону Билову и Финглеру!...
   -- А Харловъ, Веловскій, Елагинъ, Нечаевъ... Они не въ счетъ!-- угрюмо проворчалъ Тавровъ, сидѣвшій противъ Валленштерна толстякъ.
   -- Я такъ спроста назвалъ... На прикладъ...-- смущенно отозвался оберъ-комендантъ.
   -- И я такъ!.. Спроста! Всякъ за себя и своихъ!
   -- Господа! За дѣло. Здѣсь военный совѣтъ, а не конверсасіонъ!-- важно вымолвилъ губернаторъ.
   Затѣмъ бригадиръ баронъ Корфъ согласился во всемъ съ мнѣніемъ оберъ-коменданта и прибавилъ, что, ожидая помощи, они ничего не теряютъ. Положительно вѣдомо чрезъ перебѣжчиковъ, что оный воръ приступить къ городу не осмѣливается, а собирается итти къ Сибирскимъ фортеціямъ.
   Послѣ Корфа губернаторъ обратился къ толстяку. Этотъ -- завѣдывающій Солянымъ Правленіемъ, дѣйствительный статскій совѣтникъ Тавровъ, толстый и маленькій, но живой въ движеніяхъ и рѣчахъ, возразилъ по пунктамъ, что лагерь Пугачева менѣе силенъ, чѣмъ какъ болтаютъ въ народѣ: что у него можетъ быть пять тысячъ сброду, но вооруженныхъ -- только пятьсотъ человѣкъ и большею частью вилами и дубинами, а все скопище вооружено Господомъ Богомъ и природой, то-есть имѣютъ одни кулаки, къ тому имѣютъ великую охоту къ пьянству и безпутству и ни малой охоты къ битвамъ. На полторы же тысячи городского войска -- можно смѣло ручаться за тысячу въ вѣрности ихъ службѣ и присягѣ.
   Вновь прибывшій въ городъ Яицкій войсковой старшина Мартемьянъ Бородинъ присовокупилъ, что за своихъ казаковъ, приведенныхъ изъ Яицка, онъ ручается, за исключеніемъ полсотни негодяевъ.
   -- Кои уйдутъ къ мятежникамъ не ради иного чего, какъ виннаго тамъ изобилія.
   -- Сеитовцы и обыватели,-- продолжалъ опять Тавровъ,-- въ случаѣ дурного исхода сраженія, отстоятъ городъ, не хуже гарнизонныхъ, ибо первые по своей собственной охотѣ съ пожитками укрылись въ городъ изъ своей слободы, а не пошли къ мятежникамъ, а вторые, даже не будучи на то понукаемы, станутъ на защищенье своего имущества отъ разграбленья.-- Подумаемъ, господа,-- прибавилъ Тавровъ и объ Имперіи. Успокоительное наше сидѣнье въ городѣ пагубно наипаче для всей этой страны. Помощь не будетъ ранѣе мѣсяцевъ двухъ, ибо всѣ войска заняты еще на предѣлахъ далекихъ. Между Оренбургомъ и Москвой двухъ гренадеръ не достанешь ни за какіе червонцы. Скопища же вора растутъ не по днямъ, а по часамъ. Вамъ вѣдомо, что 18 сентября подъ Илецкой защитой ихъ было двѣсти человѣкъ, 27 числа подъ Татищевой двѣ тысячи, а нынѣ и всѣ пять. А чрезъ мѣсяцъ ихъ будетъ тридцать. Итакъ, господа бараны... то бишь, господа бароны, генералы и офицеры, спасеніе животовъ нашихъ въ одномъ: немедля устремиться на воровской лагерь. За успѣхъ можно ручаться. Вспомните, что сказываютъ перебѣжчики? Сказываютъ, что злодѣйствующій, Пугачевъ ли, иной ли какой... больно опасается вылазки нашей, поговариваетъ и распоряжаетъ заранѣе, куда при атакѣ лыжи навострить. Это не разсужденіе сильнаго врага, а дерзкаго вора.
   Послѣ долгихъ преній наступило молчаніе, изобразившее полную разногласицу, и среди этого молчанія премьеръ-маіоръ Наумовъ предложилъ самый вѣрный по его мнѣнію способъ дѣйствія: назначить награду въ сто рублей за голову Пугачева.
   Молчавшіе администраторы оживились, и тотчасъ же было единодушно и единогласно рѣшено -- обѣщать за доставку вора живымъ -- пятьсотъ рублей, а за мертваго двѣсти пятьдесятъ, а пока подождать, что изъ сего произойдетъ?
   -- Ну, что вы будете сказать?-- обратился Рейнсдорпъ къ Таврову.
   -- Что?-- усмѣхнулся этотъ пофыркивая.
   Всѣ покосились, зная, что у толстяка, родомъ хохла, пофыркиванье всегда сопровождается камушкомъ въ чей-нибудь огородъ.
   -- Что тутъ сказать. Спать не могу -- ѣсть хочется, ѣсть не могу, спать хочется!-- Ну, такъ дай, почешуся! Вотъ что, ваше превосходительство и вы высокоблагородные лифляндскіе и русскіе дворяне.
   Тавровъ безцеремонно всталъ, всѣ послѣдовали его примѣру. Всѣмъ это совѣщанье надоѣло. Тавровъ однако остался у губернатора послѣ всѣхъ и два часа напрасно убѣждалъ его, не теряя времени, назначить выступленіе изъ города и разбить мятежниковъ, хотя бы ради своего личнаго спасенія. Рейнсдорпъ не согласился.
   -- Ну-съ, ваше превосходительство, кончилъ уходя Тавровъ. Коль вы порѣшили сидѣть, поджавъ ноги, и ждать вора, то соизвольте указать по крайности разломать въ эту ночь мишень, что предъ городомъ выстроена для обученья артиллерійскихъ служителей; злодѣи изъ оной мишени могутъ себѣ великое пособіе извлечь, поставивъ тамъ свою батарею. А равно и уцѣлѣвшую избу въ пригородкѣ надо сжечь.
   -- Да, очень хорошо. Я буду указывать!
   Тавровъ собрался уходить. Въ залу вошелъ еще очень молодой, бѣлокурый офицеръ въ кирасирскомъ мундирѣ, дальній родственникъ губернатора, баронъ Риттеръ, гостившій у него уже съ мѣсяцъ.
   -- Вотъ, ваше превосходительство, сказалъ губернаторъ. Я буду вамъ давать въ пособники моего Альфреда. Ему очень скучно безъ дѣла. Баронъ и князь Хвалынскій будутъ ваши адъютанты для распоряженій артиллеріей на валу.
   Тавровъ поморщился, но Риттеръ воскликнулъ такъ радостно, поблагодаривъ Рейнсдорпа, что Тавровъ вымолвилъ любезно:
   -- Очень радъ. Милости прошу, баронъ. Мы можемъ въ сію же минуту и отправиться для ознакомленія васъ.
   -- О! Я кавалеристъ, но изучалъ военную науку въ Германіи и понимаю немного и артиллерію.
   -- Вотъ какъ? весело воскликнулъ Тавровъ. Такъ чего-жъ вы раньше суркомъ то сидѣли у дяденьки подъ полой. Алёнъ, же ву при. При, баронъ. При. Прати -- первое дѣло! громко расхохотался Тавровъ своей остротѣ, сотрясаясь всѣмъ своимъ тучнымъ тѣломъ. Баронъ поморщился мужиковатости своего начальника и переглянулся съ дядей.
   -- Грубый, но добрый и честный! воркнулъ Рейнсдорпъ племяннику по-нѣмецки. Баронъ и Тавровъ вышли изъ залы.
   -- Всѣ трусятъ! подумалъ Рейнсдорпъ. Еслибъ самозванецъ зналъ наши дѣла, духъ гарнизона и средства къ оборонѣ, то нынче въ ночь Оренбургъ былъ бы взятъ, а мы на висѣлицахъ... Однако, помимо укрѣпленія города, хотятъ не хотятъ, а пусть дѣлаютъ вылазку. Я заставлю ихъ выйти. Тавровъ правъ, но я, какъ начальникъ, не могъ подать вида, что поддаюсь его совѣтамъ.
   И генералъ, словно вспомнивъ что-то важное, отправился въ кабинетъ и велѣлъ позвать къ себѣ онаго человѣка.
   Явился обритый колодникъ съ отвратительнымъ лицомъ, обезображеннымъ вырванными ноздрями, съ цѣпями на рукахъ и ногахъ. Это былъ каторжникъ, содержавшійся въ городскомъ острогѣ, по прозванію Хлопуша. Двадцать лѣтъ онъ грабилъ Оренбургскую губернію, три раза былъ наказанъ кнутомъ и сосланъ въ Сибирь, три раза бѣжалъ оттуда и, снова разбойничая, снова попадалъ въ острогъ.
   -- Ты Хлопуша?
   -- Я, Ваше Превосходительство! жалостливо и слезливо отвѣчалъ колодникъ, какъ-то всхлипывая.
   -- Ты хочешь представить мнѣ вора.
   -- Такъ, Ваше Превосходительство! Коли ваше, божеское милосердіе умилитъ мою жисть. Хлопуша ударилъ себя въ грудь кулакомъ съ цѣпями... И дозволитъ онымъ дѣломъ искупить мнѣ всепрощенье за мое многолѣтнее окаянство, то я вамъ этого негоднаго пса доставлю живьемъ и награды мнѣ не надо. Я всѣхъ тѣхъ казаковъ добре знаю и скорѣйше могу склонить покоренью Ея Величеству, а также и къ выдачѣ того псова сына Емельки. Буди ваша сіятельская милость! Пусти меня въ лагерь! И чрезъ недѣльку я вамъ доставлю его. А что я за вѣрное услужить Матушкѣ царицѣ и Вашему Превосходительству разсудилъ, по чести христіанской, въ ономъ тебѣ самъ нашъ острожный смотритель мнѣ поручителемъ будетъ.
   -- Онъ, напротивъ, поручиться не хочетъ. Говоритъ, что ты обманщикъ?!
   -- Я? Обманщикъ? Ахъ ты, Батюшка Небесный! Какъ же такъ?! съ совершенно глупой рожей, спросилъ Хлопуша.
   -- Ну хорошо... Сдѣлаешь, будешь получать награду пять сотъ рублей. Такъ я сказывалъ и честное слово далъ... Обманешь -- то твоя голова -- чикъ-чикъ!
   -- Извѣстно! Такъ ей и слѣдъ тогда... Чикнуть стало!
   Чрезъ часъ Хлопуша уже безъ цѣпей... садился на лошадь около казармъ и, проѣзжая мимо Губернаторскаго дома, ухмыльнулся и шепнулъ, покачивая головой.
   -- Ахъ! Чухна! Чухна! И какъ оное диковинно!-- Что у насъ ни генералъ, то дурень! А не дурень -- такъ кровопивица. Ей-ей, диковинно!
   Уже при выѣздѣ изъ города его окликнулъ протоколистъ Трифонъ или Айчувакъ.
   -- Хлопуша? Куда?.. Среди бѣла дня уйти хочешь!..
   -- Небось. Отпускную имѣю. Гонцемъ пущенъ за бездѣльникомъ Емелькой... Заутро доставлю сюда живымъ и пятьсотъ рублевъ отсчитаютъ.
   -- Чего брехать-то зря?..
   -- Ей-ей. Отъ Губернатора въ порученьи. Нынѣ ввечеру посажу названца къ себѣ въ мошну, якобы цыдулю, и привезу.
   -- Врешь же, собака!
   Хлопуша расхохотался.
   -- Стало въ эсаулы выйдешь тамъ.
   -- Подымай выше! Калмыцкое Благородье. Въ генералы и губернаторы.
   А губернаторъ, сидя въ кабинетѣ, призвалъ секретаря, двухъ копіистовъ и далъ имъ работу. Распоряженія Рейнсдорпа, результатъ совѣтовъ Таврова и собственныхъ соображеній, изъ которыхъ нѣкоторыя давно уже собирался онъ сдѣлать, заключались въ слѣдующемъ:
   1) Всѣ мосты чрезъ Сакмару сломать и пустить внизъ по рѣкѣ (немедленно).
   2) У немногихъ Польскихъ конфедератовъ, еще не высланныхъ изъ Оренбурга, отобрать оружіе и отправить ихъ въ Троицкую крѣпость подъ строжайшимъ присмотромъ. (Секретно).
   3) Приказать Коменданту отрядить партію Калмыкъ на сломку и сожженье избы, уцѣлѣвшей въ предмѣстьи, а равно и мишени, находящейся на Казанскомъ трактѣ.
   4) Разночинцевъ и новобранцевъ-охотниковъ, замѣнившихъ солдатъ, въ содержаньи почетнаго караула у дома Его Превосходительства, а равно и при нѣкоторыхъ иныхъ зданіяхъ на часы поставляемыхъ -- обучить отданію чести при проходѣ и проѣздѣ Его Превосходительства -- надлежащимъ образомъ. (Немедленно).
   5) Городскую крѣпостную артиллерію отдать въ завѣдываніе (какъ бывшаго артиллериста) Дѣйствительнаго Статскаго Совѣтника Таврова и прикомандировать къ Его Превосходительству адъютантами господина поручика кирасирскаго полка барона Риттера и господина подпоручика Алексѣевскаго полка князя Хвалынскаго.
   6) Гарнизонамъ малыхъ фортецій выслать ордеры о немедленномъ шествіи въ Оренбургъ, рекомендуя начальникамъ зарывать или потоплять находящіяся въ оныхъ тяжести и порохъ. (Неукоснительно).
   7) Объявить чрезъ публикацію о награжденіи въ 500 р. за представленье вора и бунтовщика Емельки Пугачева живымъ и 250 мертвымъ.
   Когда копіисты вышли, Губернаторъ спросилъ кофе и, перетаскивая изъ молочника жирныя пѣнки въ чашку, сказалъ по-нѣмецки самому себѣ:
   -- Да. Управлять обширнымъ краемъ, объятымъ пламенемъ бунта, не легко, а очень, очень трудно!
   -- Да! Но не для тебя! былъ отвѣтъ его чистой совѣсти.
  

VII.

   Павелъ Городищевъ бѣгалъ по городу и звалъ къ Ивану на пирогъ праздновать свое благополучное съ княземъ прибытіе своихъ товарищей по полку, единственныхъ трехъ офицеровъ, съ которыми можно было водиться. Большинство остальныхъ только мундиромъ отличались отъ солдатъ и были все больше выслужившіеся сдаточные сержанты и прапорщики 50 и 60 лѣтъ. Ихъ жалованье было не болѣе десяти рублей ассигнаціями въ годъ и они, несмотря на офицерскіе чины, тайно отъ начальства изыскивали всевозможныя средства къ существованію. Одни были мастера, портные и сапожники, другіе черезъ пріятелей заводили лавочки, полпивныя. Часто изъ нужды они продавали чрезъ третьи руки и сукно солдатское, и ружья, и овесъ, и даже лошадей татарамъ на съѣденіе.
   Трое пріятелей Городищева, а равно и князя Ивана, были, хотя съ грѣхомъ пополамъ,-- изъ дворянъ и тоже очень не богаты, но все-таки люди "благородной фамиліи".
   Первый, т.-е. старшій, изъ нихъ капитанъ Пыжовъ, неотесанный человѣкъ и хорошій начальникъ, очень любимый солдатами, былъ вѣчно угрюмый, какъ будто надутый, смѣлый и умный, но не словоохотливый. Другой, поручикъ Бородавкинъ, былъ очень не казистъ лицемъ, съ огромнымъ носомъ, и немного косой, считался Оренбургскимъ остроумникомъ и всегда потѣшалъ общество анекдотами, шутками и насмѣшками на счетъ своего мірка, т. е. Оренбургскаго товарищества и начальства. Онъ отчасти былъ подражателемъ Таврова, всѣмъ извѣстнаго своимъ язычкомъ. Бородавкинъ недавно, тоже какъ Городищевъ съ княземъ, пріѣхалъ въ Оренбургъ выслужиться. У него вслѣдствіе скуки обыденной жизни и отсутствія занятій, которыхъ требовалъ умъ, явилась особая спеціальность. Онъ зналъ всѣхъ до единой женщины въ Оренбургѣ, почти со всѣми кланялся и зналъ ихъ житье-бытье, съ сотней былъ знакомъ короче, а съ десяткомъ, если не болѣе, уже въ тѣсной дружбѣ. Дамы эти, регистраторши, секретарши, сержантши, писарши, купчихи и другія гражданки, несмотря на уродство поручика Бородавкина, были къ нему неравнодушны, и уже исторіи четыре случилось между ними изъ-за любезнаго Макара Иваныча. Онѣ и сами были всѣ, конечно, не очень казистыя и всѣ -- пожилыя. Одна дамская драка дошла даже до высшаго начальства и надѣлала шуму въ городѣ, потому что мужъ, провинціальный секретарь, пожаловался въ канцелярію Губернатора и билъ челомъ на то, что его жена:
   ..."меня законнаго мужа -- подъ защищенье никогда не брала, не токмо дѣйствіемъ или дракой, ниже разговоромъ... поручика же Бородавкина защищала всѣмъ своимъ тѣломъ, якобы онъ ей родственникъ причитается. И мнѣ хотя точно извѣстно, какія между сей негодной бабой и онымъ поручикомъ незаконныя обстоятельства всегда происходили... но для чужихъ подспудно все было и ничего замѣчательнаго не оказывалось. Нынѣ же дошли тѣ обстоятельства до дурачества, съ гласнымъ побитіемъ моею женкою нѣкоей другой почтенной, добролюбивой и второй гильдіи купчихи, въ нахожденіи ихъ въ гостяхъ у Магистратскаго Ратмана Лейкина, при многихъ присутствующихъ и даже при піеніи чаю... Въ силу сего слезно молю, яко отца, Ваше Превосходительство, воздержать ту мою женку отъ неудержимаго невоздержанія".
   Рейнсдорпъ призвалъ тогда Бородавкина, много усовѣщевалъ и наконецъ спросилъ:
   -- Знаете ли вы, господинъ поручикъ, десятый... Какъ это?.. Gebot Gottes... Ну... Ну... Десятый приказъ Божій? Знаете?
   -- Никакъ нѣтъ-съ, Ваше Превосходительство! изумился Бородавкинъ.
   -- Ну! Узнайте, господинъ офицеръ, узнайте подите! Это нужно!.. строго сказалъ Губернаторъ.
   -- Слушаю-съ, Ваше Превосходительство! неувѣренно отозвался Бородавкинъ, не зная куда итти за справкой и прибавилъ:-- Когда прикажете съ отвѣтомъ прійти къ Вашему Превосходительству.
   -- О, Mein Gott! Подить вонъ. Какъ ви глупій... разсердился нѣмецъ.
   Третій офицеръ -- Ладушкинъ, жившій вмѣстѣ съ Бородавкинымъ, былъ его первый другъ, его обожатель и во многомъ подражатель. Между обоими не было ничего общаго, и они сдружились и сошлись, какъ крайности. Сержанту Льву Ладушкину было 17 лѣтъ, а его другу уже за 30. Ладушкинъ былъ высокій, но тщедушный и болѣзненный юноша, съ слабою грудью и тоненькимъ дѣвичьимъ голоскомъ, а Бородавкинъ басилъ, какъ дьяконъ на амвонѣ, и былъ четвероугольный, чуть не желѣзомъ шитый. Ладушкина часто сравнивали съ веревочкой и съ дудочкой; а у Бородавкина было прозвище: цибикъ съ Макарьевской ярмарки, такъ какъ онъ былъ родомъ изъ Макарьева. Наконецъ Ладушкинъ, въ отличіе отъ друга, былъ, хотя не красавецъ, но лице его, прозрачное, чистое, какъ восковое, очень худое, но съ правильными чертами, съ умными сѣрыми глазами и добрымъ взглядомъ -- могло пройти за красивое, около дули вмѣсто носа и косого глаза рябоватаго лица Бородавкина. Ладушкинъ былъ только въ одномъ отношеніи воспитанникомъ своего друга -- онъ тоже имѣлъ большое знакомство съ секретаршами и сержантшами, былъ дамскій любезникъ, но разумѣется далеко не имѣлъ такого успѣха, какъ его учитель Цибикъ. Во всемъ остальномъ Ладушкинъ былъ чудакомъ для однихъ, дуракомъ для другихъ, потому что ему случалось выражать мнѣнія, черезчуръ неподходящія къ образу мыслей его старшихъ товарищей. Одинъ Тавровъ звалъ Ладушкина "Самородокъ", но ни ему самому, ни другимъ прозвища этого не объяснилъ.
   І'ородищевъ, обѣжавъ друзей, явился на квартиру Ивана. Она была недалеко отъ губернаторскаго дома на углу площади и улицы, въ деревянномъ домикѣ, заново выкрашенномъ яркой желтой краской. Подъ маленькимъ карнизомъ, на ставняхъ окошекъ и надъ дверью крыльца, живописецъ намалевалъ такія хитросплетенныя фигуры, что красный цвѣтъ, зеленый и лиловый путались на желтомъ фонѣ и кололи глаза. Домикъ этотъ былъ отдѣланъ хозяиномъ добровольно съ той минуты, какъ у него поселился такой почтенный постоялецъ, какъ князь Хвалынскій, вдобавокъ единственный въ то время князь, во всемъ Оренбургѣ, дивившій всѣхъ своимъ поступленьемъ въ Алексѣевскій полкъ. Къ тому же Иванъ жилъ дѣйствительно по-княжески широко, тратя болѣе тысячи рублей въ годъ, тогда какъ его товарищи въ родѣ сержанта Ладушкина и поручика Бородавкина жили каждый на полтораста рублей и слыли за богачей между тѣми товарищами, что бились на десять рублей въ годъ.
   Иванъ сидѣлъ дома у окошка, глазѣлъ на проходящихъ въ ожиданіи гостей и думалъ о своей горькой судьбѣ.
   Явившись когда-то на службу въ Казань, а потомъ попавъ въ Оренбургъ ради скорѣйшаго полученія перваго офицерскаго чина, онъ, по совѣту почитаемаго и любимаго имъ Таврова, остался еще прослужить до поручичьяго чина... Въ концѣ года долженствовало ему получить этотъ чинъ и выйти въ отставку, чтобъ жениться на Паранѣ. И вдругъ теперь явился Пугачевъ, и Иванъ, никогда не думавшій воевать, нежданно попалъ во всѣ отъ злодѣя замѣшательства. Надѣясь тайно на скорое окончаніе бунта, бѣдный Иванушка только и мечталъ, по прибытіи теперь въ Оренбургъ, объ отставкѣ, чтобы ѣхать снова умолять Параню выйти за него. Гдѣ бы онъ ни бродилъ, по крѣпостному валу, на ученьи рекрутъ, мысль его постоянно было около милой. Отовсюду смотрѣли на него синія очи свѣтловолосой дѣвушки.
   Наканунѣ въ городѣ прошелъ слухъ, что будетъ сдѣлана вылазка на злодѣевъ, и Ивану запала теперь въ голову мысль, заставившая его грустить въ ожиданіи гостей.
   -- А ну -- убьютъ? Повѣситъ этотъ злодѣй! Мало-ль офицеровъ онъ уже загубилъ. Трехъ недѣль нѣту, что баронъ Биловъ танцовалъ здѣсь на балѣ у Тимашева. Теперь же и сгнилъ давно, и даже безъ погребенья остался. Назначитъ Нѣмецъ въ посылку, дастъ сотню подлецовъ, что перебѣгутъ къ вору, а я пропаду...
   Онъ глубоко задумался и долго сидѣлъ, не шевелясь...
   -- Много-ль я нажилъ на свѣтѣ?.. вдругъ всплакнулъ Иванъ, какъ бы умирая въ дѣйствительности. Параня, счастье и благополучіе всей жизни... Долгая жизнь... А тутъ изъ-за бунтовщика казака.. Изъ-за ихняго города проклятаго... Какая мнѣ забота, что Пугачевъ разбойничать хочетъ?.. Завоюй онъ себѣ всѣ города, хоть всю Россію. Мнѣ-то что? Я за Параню четыре Россіи отдамъ!.. Нужно было въ военные люди меня упекать! Теперь нѣтъ закона, что при Петрѣ и Аннѣ былъ; насильно служить не заставляютъ! Поживалъ бы себѣ въ Азгарѣ!..
   Долго бы сидѣлъ и плакался Иванъ, но его привели въ себя тяжелые шаги вошедшаго, солдата писаря съ указомъ быть на утро готовымъ къ выступленію на злодѣевъ. Собираться указано на площади къ 5-ти часамъ утра.
   Иванъ обомлѣлъ и не вѣрилъ глазамъ и ушамъ своимъ.
   -- Во снѣ это? Иль на яву? повторялось у него въ головѣ, и онъ смотрѣлъ на полкового писаря, какъ на привидѣнье.
   Когда Городищевъ вошелъ въ домикъ -- Иванъ бросился къ нему и схватилъ его за руки.
   -- Паша! Паша! Правда-ль...
   -- Что съ тобой, родимый?..
   -- Вѣдомо тебѣ о приказѣ -- выступать?
   -- Нѣту! А развѣ есть приказъ? спросилъ тотъ неровнымъ голосомъ и тоже смутился.
   -- Почто же? Почто же лѣзть намъ на мерзавцевъ?
   -- А будемъ ждать... Хуже! Они сами понавѣдаются сюда! отвѣчалъ Городищевъ, вздохнувъ.
   -- Почто же мнѣ быть въ выступленіи, когда я состою при орудіяхъ Таврова, на бастіонѣ.
   -- И -- и!.. Ваня. Я небойсь, поди, тоже назначенъ, хоть и у губернатора тебя заступилъ. Какіе тутъ счеты, когда всѣхъ-то насъ въ горсточку собери да разотри. Ты не Нѣмецъ. То маіору Крузе -- можно.
   -- Что Крузе? разсѣянно отозвался Иванъ.
   -- Что? Вотъ также пояснилъ своему капитану Нечаеву, что его должность итти въ Оренбургъ, и ушелъ, да укрылся здѣсь, а фортецію Чернорѣченскую Нечаеву сдалъ: твори что пожелаешь!.. Ну и сгибъ бѣдняга Нечаевъ! А Харловъ-то? Слушай-ка Ванюша... Что я надумалъ, сидючи нынѣ въ караулѣ. Нѣмцы наши вѣдь хитрѣе много насъ-то... Много хитрѣе, Ваня!-- Городищевъ подсѣлъ ближе къ пріятелю и съ самодовольствомъ заговорилъ.-- Смѣкай-ка, Ваня... Я все сіе самъ
   надумалъ! Ты вѣдаешь-ли, что на все офицерство Оренбургское погибло по сю пору десятка три, что по фортеціямъ, да по форпостамъ службу несли. А Нѣмцевъ изъ нихъ, Ваня, сгибло всего два, баронъ Биловъ, да Финглеръ, да оба они мало были на нѣмцевъ похожи... Вонъ оно что, Ванюша. А вѣдь ихъ у насъ на службѣ много.
   -- Да ты про что? не сообразилъ Иванъ.
   -- Чудной. Про то, что они опасно ходятъ. Вонъ барону три приказа; было -- небось онъ и въ усъ не дулъ. А изъ того ослушанья его, что народу въ Татищевой загибло? Теперь завтра выступленіемъ кто будетъ командовать? Оберъ-комендантъ Валленштернъ? Держи карманъ шире. Маіоръ Наумовъ! Хоть и самъ онъ не изъ прыткихъ, а прикажетъ Рейнсдорпъ, ну и полѣзай. А Корфу не прикажетъ, потому онъ баронъ, да Корфъ. Вотъ хоть и ты, какъ князь Хвалынскій -- не хочешь, можешь завтра не итги. Тебѣ Рейнсдорпъ ничего не сдѣлаетъ, твоего родителя будетъ опасаться.
   Чрезъ полчаса явилось нѣсколько человѣкъ офицеровъ и разговоръ снова перешелъ на новость, т.-е. выступленіе. Всѣ поговорили, пріуныли и сидѣли молча.
   -- Что жъ въ самомъ дѣлѣ, мы будто на поминки собрались! воскликнулъ Ладушкинъ. Давай тряхнемъ, князь, по лѣтнему обычаю, растрясемъ горе.
   -- Молодецъ! Кути душа! крикнулъ Бородавкинъ.-- А послѣ того ты насъ, князь, и угостишь... Голодъ себѣ нагуляемъ. А то я еще кашей полнехонекъ!
   -- Дѣло! Во истину! прибавилъ Городищевъ. Что за важность, Еще можетъ -- какъ выступимъ, онъ на утекъ пойдетъ къ Киргизамъ. Мы вѣдь еще не мѣрились.
   -- А фортеціи-то забрать было не хитрое дѣло! сказалъ одинъ рыжеватый офицеръ Сысоевъ, зашедшій случайно къ князю.
   -- Что-жъ намъ придумать? оживился Иванъ.
   -- На дворъ! Вали!-- скомандовалъ Бородавкинъ. Городки или лапту... Согрѣемся!..
   -- Грѣться такъ въ чехарду... А то въ свайку!-- промычалъ Пыжовъ.
   Чрезъ минуту началась чехарда, и съ веселымъ хохотомъ бѣгали и носились всѣ по двору... Очередные становились, остальные прыгали, падали, кричали... и распрыгались какъ малые дѣти. Пришелъ чередъ Ивана,-- несумѣвшаго перескочить -- и онъ сталъ среди двора, наклонивъ голову... Многіе уже по два раза перепрыгнули лихо и ловко черезъ него, но затѣмъ вдругъ все стихло и никто не бѣжалъ снова.
   -- Ну что-жъ?-- крикнулъ, наконецъ, Иванъ, не подымая головы. Чего вы стали?
   Въ ту же минуту кто-то тяжело сопя подбѣжалъ, грузно навалился ему на спину, закачался и, падая на бокъ, увлекъ за собой и Ивана. Оба бухнулись на землю.
   -- Убилъ тонконогій!-- завопилъ голосъ Таврова, сидѣвшаго уже верхомъ на лежачемъ Иванѣ.
   Оказалось, что единственный въ городѣ начальникъ, всѣми любимый, узнавъ, что офицерство собралось у его любимца князя, зашелъ тоже и, найдя игру и Ивана среди двора, захотѣлъ вспомнить старину.
   Всѣ съ хохотомъ окружили обоихъ упавшихъ.
   -- Вотъ удивить вздумалъ!-- говорилъ Тавровъ, вставая съ трудомъ. Ну и удивилъ колѣномъ камушекъ. Рака съ клешней изобразилъ. Ну да и ты братъ, Иванъ Родивонычъ, не конь съ копытомъ. Чего не сдержалъ, растянулся. Ну, здорово! Ты пироги ѣшь, а нашему брату мимо носа. Нѣтъ шалишь, я за своимъ кусомъ пришелъ. Веди въ горницы.
   Всѣ оживились и обрадовались приходу умнаго, простого и сердечнаго добряка, и весело проболтали до вечера. Бесѣда шла болѣе объ Пугачевѣ. Тавровъ, знавшій дѣла лучше самого губернатора, качалъ головой, мало надѣялся на успѣхъ вылазки, но радовался ей.
   -- Да вы что-жъ спрашиваете? Ваша забота. Отъ васъ все въ зависимости! Будьте молодцами, покажите примѣръ гарнизону, такъ Пугачева духу не будетъ здѣсь чрезъ три дня!
   Когда Тавровъ ушелъ, то оставилъ, однако, офицеровъ еще печальнѣе. Всѣ они застигнутые мятежемъ, когда вовсе и не собирались воевать, поступая на службу въ Оренбургскій край -- были въ ужасѣ и почти въ недоумѣніи, что дѣлать и какъ быть? Многіе никогда еще не видали и даже не слыхали объ дѣйствіи картечи, ядеръ и гранатъ, а завтра все это будетъ... У Пугачева съ степныхъ крѣпостей орудія были хорошія.
   Макаръ Бородавкинъ вдругъ сталъ ругательски ругать того своего дядю, что посовѣтовалъ ему итти служить въ Оренбургъ, когда онъ самъ Нижегородскій уроженецъ.
   -- Думалъ здѣсь скорѣй выслужусь, ну и пеняй теперь на попову корову. Охъ! Ужъ отодралъ бы я этого Пугачева плетьми!
   -- Вотъ и я тоже,-- не разъ восклицалъ Иванъ.-- Вѣдь я женихъ!
   -- Ну! Будь-ко я князь Хвалынскій!-- сказалъ Бородавкинъ.-- Да я бы изъ Оренбурга ни пяди. Сажай на обвахту. Такой бы дымъ напустилъ имъ... Князь я дескать...
   -- А я бы, будучи въ состояньи князя Ивана Родивоныча,-- пискнулъ Ладушкинъ,-- я бы впереди завсегда находился для примѣра.
   -- Охъ ты, щенокъ!-- укоризненно отвѣчалъ Бородавкинъ. Долго бы ты, думаешь, примѣръ-то этотъ примѣривалъ. Чрезъ недѣлю висѣлъ бы на реляхъ лагерныхъ.
   Часовъ въ девять компанія поднялась расходиться по домамъ.
   -- Морозно!-- замѣтилъ Городищевъ, выходя на улицу.
   -- Пробираетъ, братцы ребятушки! Пробираетъ!-- сказалъ угрюмо Пыжовъ.-- Токмо оное пробиранье не съ холоду! За утро еще пуще пробирать учнетъ всѣхъ.
  

VIII.

   Чуть брезжилъ свѣтъ и въ полумглѣ, при легкомъ морозѣ, въ шесть часовъ, главная площадь была усыпана народомъ. Войско въ сборѣ, окруженное густой толпой зѣвакъ, устроилось въ карэ и ждало приказа -- двинуться.
   За карэ стояли шесть пушекъ, два единорога и одна мортира, взятыя съ городскихъ стѣнъ и прилаженныя на колеса, затѣмъ выровнялись ящики съ порохомъ и простыя телѣги съ ядрами и бомбами. Въ каждое орудіе было впряжено по шести и восьми маленькихъ и худыхъ лошадей.
   На телѣгѣ съ бомбами сидѣлъ Трифонъ или Айчувакъ, наканунѣ перешедшій изъ соляного правленья охотникомъ въ войска. Весь отрядъ имѣлъ сонный и плачевный видъ, офицеры сходились и толковали какъ-то трепетно, съ вытянутыми лицами, солдаты смотрѣли уныло, холодно, и голодно. Ни на одномъ лицѣ не было улыбки, тѣмъ болѣе, что кто глядѣлъ весело, того заподазривали остальные.
   -- Чему рожу осклабилъ. Чаятельно перебѣжать мыслишь?-- то и дѣло кричали капралы.
   Всѣ поглядывали нетерпѣливо въ одну сторону по направленію къ губернаторскому дому, откуда ждали прибытія маіора Наумова, начальника отряда. На валу слышались изрѣдка пушечные выстрѣлы, не то пробные, не то по мятежникамъ, подъѣзжавшихъ близко къ городу.
   Зѣваки толпились у самаго фронта, оглядывали орудія, людей и лошадей. Прошелъ часъ -- всѣ ждали. Прошелъ еще часъ... и еще часъ и такъ далѣе...
   -- Эхъ-ма!-- раздавались уже давно голоса солдатъ. Итти, такъ ужъ и итти! А что тутъ стоять...
   -- Его, злодѣя, стоянкой не спугнешь!
   -- Ужъ загодя бы сбирались въ путь,-- говорили горожане. А то гляди вотъ, кони-то подохнутъ... Имъ житье не долгое! Съ привычки живыми глядятъ.
   -- Пользовайтесь, братцы, покелева кони живы. Вишь однѣ кости. Того гляди разсыпятся.
   -- Во, проморитъ злодѣй осадой всѣхъ добре голодомъ, такъ и сихъ коней въ сласть пожрете!-- отвѣчали нѣкоторые изъ солдатъ.
   Прошло еще два часа. Осеннее солнце стояло уже на полуднѣ и стало наконецъ опускаться на горизонтъ.
   -- Должно не пойдемъ!-- вымолвилъ Хвалынскій съ тайной радостью на сердцѣ.
   -- Такъ-то лучше. И уморились, и голодны!-- шепнулъ Бородавкинъ.
   Зѣваки между тѣмъ все толпились и мѣнялись. Смѣхъ и говоръ все увеличивался. Слышались голоса изъ толпы.
   -- Чай, приросли къ улицѣ. Гей, воины!
   -- Я уже пополдничалъ, скоро и ужинать пойду!
   -- Гляди! Кони-то! Стоймя спятъ!
   Наконецъ, въ три часа пріѣхалъ въ дрожкахъ маіоръ Наумовъ и объявилъ, что выступать поздно и что вылазка отложена на завтра къ шести часамъ утра.
   Отрядъ партіями сталъ расходиться; зашумѣла по землѣ пѣхота, застучала конница, загремѣли орудія и все расползлось по разнымъ улицамъ.
   Иванъ Хвалынскій и Городищевъ весело побѣжали домой. Одинъ изъ отрядовъ попался навстрѣчу Таврову.
   -- Что? Довольно! Навоевали и по домамъ!-- крикнулъ онъ.
   -- На утро отложено, ваше превосходительство!-- отвѣчалъ улыбаясь сержантъ Ладушкинъ,
   -- Стоянка?
   -- Походъ, ваше превосходительство.
   -- Врешь, родимый! Не такой вы народъ!
   На утро было точь-въ точь то же стоянье, только вмѣсто 9 часовъ простояли 6 и снова были распущены. Но на этотъ разъ уже вслѣдствіе необыкновеннаго происшествія въ городѣ, которое помѣшало Наумову выступить. Пока собранныя войска стояли на площади, губернаторъ, выпивъ свою неизмѣнную чашку кофе, отправился пѣшкомъ заняться своимъ любимымъ дѣломъ.
   На одной изъ площадокъ города была всегда непроѣздная топь и тина, и тутъ даже за годъ утонулъ пріѣзжій петербургскій чиновникъ, присланный изъ бергъ-колегіи, бергъ-гешворенъ Мордогрѣевъ. Губернаторъ осушилъ мѣстность, и теперь рылъ, копалъ и сажалъ деревья съ полсотней землекоповъ изъ солдатъ. Эта затѣя явилась не столько для украшенія грязнаго, бѣднаго городка, сколько для пополненія празднаго дня, потому что до появленія мятежниковъ въ Оренбургскомъ краѣ -- губернаторъ скучалъ отъ неимѣнія такого занятія и дѣла... которое бы нельзя было отложить до завтра.
   Бульварчикъ скоро заставилъ Рейнсдорпа забыть все. Народъ, проходившій, обыкновенно, безъ вниманія мимо работъ, сталъ сбираться въ толпу зѣвакъ, какъ только завидѣлъ губернатора. Простыя земляныя работы казалось преобразились для народа отъ генеральскаго присутствія. Часъ цѣлый все шло хорошо. Рейнсдорпъ усердно мѣшалъ рабочимъ своимъ присутствіемъ. Но вдругъ занятія правителя бунтующаго края были прерваны. Край взволнованный и мятежный напомнилъ о себѣ.
   Изъ толпы раздался выстрѣлъ, потомъ стоголосый дикій вопль, смятенье и давка.
   -- Держи! Лови!
   -- Пугачевецъ! Подсыльный!
   -- Этотъ пальнулъ! Въ его! Ей-Богу! Въ генерала!
   Десятки голосовъ раздирали воздухъ. Рейнсдорпъ, взволнованный и блѣдный, тоже кричалъ, приказывалъ, унималъ, но толпа не давалась и расправлялась по своему съ кѣмъ-то, утопавшимъ въ ея пестрыхъ и свирѣпыхъ волнахъ. Наконецъ къ генералу подвели капрала, скрученнаго отъ головы до пятъ веревками. Несчастный трясся всѣмъ тѣломъ и, мокрый отъ страху, упалъ на колѣни, объясняя, что у него казенный пистолетъ выпалилъ безъ его вѣдома.
   -- Самъ, то и дѣло палитъ! божился и клялся солдатъ всхлипывая. Извольте хоть капитана Пыжова и даже генерала Таврова спросить, кои меня третій годъ знаетъ. Смѣлъ-ли бы я, какъ народъ баетъ, по вашей милости палить. Эдакъ вѣдь и убить не долго.
   -- Подсыльный отъ злодѣя! ревѣла толпа, даже и тѣ, которые считали Пугачева -- Царемъ.
   Капрала связаннаго отправили къ оберъ-коменданту, а губернаторъ быстро пошелъ домой, все еще блѣдный.
   Чрезъ часа два подъѣхалъ къ крыльцу губернаторскаго дома Тавровъ и хотѣлъ выходить изъ дрожекъ, когда лакей объяснилъ, что его превосходительство хвораютъ и лежатъ въ кроваткѣ, что въ нихъ выпалилъ незнаемый человѣкъ изъ ружья и въ разсужденьи убить генерала.
   -- Ну, такъ ступай доложи, что, дескать, Тавровъ заѣзжалъ сказать: первое, что я за онаго капрала порукой, и тотъ самопалъ я же ему подарилъ! умышленно солгалъ добрый Тавровъ.-- А второе, скажи, что я всѣхъ землекоповъ съ бульвара согналъ на крѣпостныя работы, для того, что нынѣ времена не садовыя, чтобы сады сажать. А вотъ мятежниковъ усмиримъ, тогда, доложи, будемъ какіе угодно огороды городить. Я самъ обѣщаюсь, скажи, прійти тогда ему рѣдьку сажать.
   Тавровъ разсмѣялся сказанной двухсмысленности и отъѣхалъ.
   Наконецъ 12 октября, памятный день, точно также отрядъ былъ въ сборѣ на площади и та же толпа обывателей гудѣла и подсмѣивалась кругомъ, ожидая такого же окончанія походу. Однако въ 8 часовъ пріѣхалъ маіоръ Наумовъ сумрачный и злобный.
   -- Выступать! пронеслось по отряду и по толпѣ.
   Лица вытянулись... Никто не улыбался.
   Городищевъ, пробѣгая на свое мѣсто мимо Ивана, проговорилъ тихо:
   -- Ну, Иванушка, видно... Тю-тю!.. и онъ прищелкнулъ языкомъ. У Ивана заныло сердце и, какъ всегда въ критическія минуты, образъ свѣтловолосой дѣвушки мелькнулъ въ его головѣ.
   Все двинулось. Это была первая вылазка на злодѣя изъ города.
   -- Что-то будетъ? думалось каждому. Разобьемъ злодѣя или пропадемъ.
   Казаки вытянулись вереницей, подхлестывая худыхъ лошадей, за ними, построившись колонной, зашагала пѣхота, потомъ загремѣли орудія, заскрипѣли колеса телѣгъ подъ ядрами. Никто не вымолвилъ ни слова... Большинство двигалось лѣниво, неохотно... какъ бы въ страшную жару.
   Хвалынскій, Городищевъ, ихъ друзья, да и многіе офицеры и многіе солдаты, всѣ еще не вѣрили въ возможность вылазки и все надѣялись, ожидая каждую минуту, что вотъ остановятъ и скажутъ: "до завтра!"...
   Отрядъ уже приближался къ городскимъ воротамъ. Толпа зѣвакъ и ребятишекъ, проводивъ ихъ, хлынула на крѣпостныя стѣны и на валъ... Слышались голоса вслѣдъ уходящимъ:
   -- Воюйте! Воюйте! А мы поглазѣемъ!..
   -- Вы, братцы, къ ему, вору, близко не ходи. Расщеплетъ васъ, такъ и намъ пропадать съ городомъ.
   -- Изъ пушекъ издалече плюй, по-часту. То куда хороше на врага!
   -- Митюкъ, слови, родимый, его живьемъ... пятьсотъ рублевъ отсчитаютъ -- въ купцы ведешь...
   -- Вишь ловецъ отыскался! Рѣзовъ больно! Сунься-ко самъ!
   Едва отрядъ вышелъ изъ воротъ, его догналъ и объѣзжалъ верховой отъ губернатора. Человѣкъ сто остановилось и скучилось безъ всякой команды. Раздались десятки голосовъ.
   -- Чего?
   -- Вертать что-ль?
   -- Ай, назадъ?
   -- Добро! При, небось! крикнулъ верховой и, догнавъ авангардъ, гдѣ ѣхалъ Наумовъ, передалъ ему записку отъ губернатора.
   Въ ней сказано было, что по словамъ явившагося лазутчика злодѣй предупрежденъ, вся шайка въ сборѣ и передніе отряды ея должны находиться за Сыртомъ, и что намѣреніе Пугачева отрѣзать выступившихъ отъ города.
   -- Вотъ тутъ и сражайся, вымолвилъ Наумовъ, ближайшему офицеру Бородавкину. Три дня бились, стояли, чтобы обмануть, и все-жъ они свѣдали, когда взаправду было положено выступать.
   -- Такъ что-жъ изъ того? Нельзя же намъ надѣяться ихъ во снѣ накрыть, отвѣчалъ тотъ. Я полагаю, что въ самой канцеляріи его превосходительства находятся измѣнники.
   -- Гдѣ ихъ нѣтъ? отвѣчалъ Наумовъ. Въ семъ отрядѣ ихъ на половину... Ты чего слѣзъ? крикнулъ онъ, обращаясь къ одному изъ казаковъ, который спѣшился и отводилъ лошадь въ сторону.
   -- Подтяги отвисли... Не усидишь... мрачно и въ носъ отвѣчалъ казакъ, не подымая глазъ на начальника.
   -- Ну, справляйся и догоняй.
   Казакъ сталъ возиться. Весь отрядъ миновалъ его, проѣхали орудія и потянулись телѣги, онъ дождался послѣдней и, сѣвъ на лошадь, поѣхалъ съ ней рядомъ. Это была телѣга съ бомбами, запряженная тремя тощими клячами, на облучкѣ которой сидѣлъ бывшій протоколистъ Айчувакъ.
   -- Что-жъ, куманекъ! шепнулъ казакъ новому волонтеру.
   -- А что?.. Кто его напередъ вѣдать можетъ? Буди грязь -- въ ее вправлю... А нѣту -- чеку у оси вытащу, отвѣчалъ Айчувакъ громко.
   Казакъ мигнулъ на ближайшихъ.
   -- Ничего. Свой братъ! А то пущай -- доноси. Я не боюсь.
   -- Ну, а сама опять въ городъ.
   -- Вѣстимо! Такъ Хлопуша указалъ съ ними пребывать! Это много пользительнѣе, чѣмъ уйти совсѣмъ. Причтутъ измѣнникомъ и конецъ! Что-жь толку-то?.. Я еще послужу инако, а тамъ ужъ и уйду... Ну а ты?..
   -- Мы нонѣ положили... Чего-жъ ждать? Тамъ, братъ, слыхать, вина... Разливанье невиданное!.. Гульба безъ просыпу. А тутъ скоро падаль жрать учнутъ! Емельянъ сказываетъ, не стану де людей портить, не полѣзу на сломъ, а выморю городъ моромъ.
   -- Много-ль васъ собралось уйти.
   -- Да болѣ полсотни начесть можно.
   -- И дѣло! Ты скажи Хлопушѣ, что вотъ я усердствую. Пускай доложитъ самому-то. Онъ нынѣ въ силѣ тамъ, забудетъ старыхъ пріятелей. Я ему изъ острога тому шесть лѣтъ бѣжать помогъ. Напомни.
   -- Добро! Не забудемъ. Онъ въ полковники мѣтитъ.
   Казакъ поскакалъ и отыскалъ свое мѣсто. Отрядъ былъ уже далеко въ полѣ.
   Иванъ Хвалынскій, какъ богачъ, былъ верхомъ и подъѣхалъ къ Городищеву, который шагалъ около своего взвода, мрачно уткнувшись въ землю.
   -- Ну братъ, Павлуша... Что то Богъ дастъ!
   -- Да! Изъ всего этого можетъ такое происхожденье быть, что тю-тю!-- и Городищевъ опять прищелкнулъ языкомъ.
   -- Худо я поступилъ, братъ... вздохнулъ Иванъ, надо было исповѣдаться, да пріобщиться. Лучше было бы.
   -- Вишь со страху-то -- въ богомолы вышелъ! усмѣхнулся Городищевъ... А все я полагаю, что какъ мы Сыртъ минемъ, такъ и поминай за упокой.
   -- Да нешто пойдемъ такъ далеко...
   Внезапный трескъ прервалъ слова Ивана. Пушки загрохотали въ степи.
   Въ авангардѣ смялись казаки и одинъ вмѣстѣ съ лошадью грянулся объ землю. Раздалось еще нѣсколько выстрѣловъ. Еще нѣсколько человѣкъ попадало. Крики, возгласы и общая сумятица разстроила весь отрядъ, орудія наѣзжали на пѣхоту, телѣги спутались. Всѣ головы повернулись къ Маячной горѣ, на которой вспыхивали мутные огоньки и клубилось широкое облако дыма.
   -- Ишь, злодѣй, гдѣ ждалъ!
   -- Знать предваренъ былъ!
   -- У него слугъ много.
   Отрядъ развернули, орудія выставили и началась пальба по горѣ, по ближайшимъ холмамъ или по Сырту. Со стѣнъ города вторили.
   Мятежники палили чаще и вдвое больше, но ядра ихъ перелетали чрезъ отрядъ.
   Въ этомъ положеніи прошло два часа. Вдругъ хлестнуло что-то сзади отряда, разъ и два и еще... Заднія шеренги смѣшались и нѣсколько человѣкъ повалились со стономъ.
   -- Изъ города хлещутъ! Братцы! Измѣна!
   -- Чего брешете. Нешто не можно обмахнуться.
   -- Вѣстимо. Трафили въ его... А пушку-то вернуло на насъ. Она, вѣдь, тоже не человѣкъ, чтобъ съ ее спрашивать.
   -- Охъ, голубчики! Охъ! Помираю! вопилъ раненый.
   -- Небойся. Наши не дурни. Гляди, братцы, кто сзади-то палилъ.
   На краю холма уже пройденнаго отрядомъ и почти сзади его блеснули вдругъ показавшіяся три орудія и выѣзжала небольшая кучка мятежниковъ. Отрядъ попалъ подъ перекрестный огонь съ Сырта и съ Маячной горы.
   -- Отхватили! обошли! пролетѣло въ рядахъ.
   Со всѣхъ сторонъ стали показываться всадники по гребню Сырта и наѣзжать ближе. Началась съ обѣихъ сторонъ ружейная перестрѣлка.
   Со стѣнъ города участили пальбу и двѣ главныя кучи мятежниковъ постоянно разстрорвались. Видно было, какъ ядра рвали ихъ ряды. Кучка на краю Сырта вдругъ побросала орудія и скрылась... Только три человѣка и пять подбитыхъ лошадей валялись на землѣ... Это ничѣмъ не вызванное оставленіе орудій удивило Наумова.
   Казаковъ съ полсотни просились у него взять брошенныя орудія. Онъ отказалъ, но чрезъ четверть часа, приглядѣвшись къ Сырту, дозволилъ. Казаки отдѣлились и вскакали на край Сырта, перепрягли своихъ лошадей и, поставивъ орудія на передки въ виду товарищей, двинулись по гребню Сырта и присоединились къ центру мятежниковъ у Маячной горы.
   -- Такъ и чаялъ я. Лиходѣи! воскликнулъ Наумовъ.
   -- Гляди! послали орудія отымать, а они вонъ что...
   -- Что имъ? На коняхъ-то! говорили въ рядахъ пѣхоты. Все можно. А вотъ ты, на своихъ-на-двоихъ недалеко ускачешь.
   -- Спасибо еще коли бы на вороныхъ.
   -- А то верхомъ на сѣренькихъ, что вѣтромъ подбиты. Бѣ-ѣ-да! острили пѣхотинцы надъ своими рѣденькими лѣтними портянками, которыя еще не перемѣнили имъ на зимнія.
   Кучки мятежниковъ, человѣкъ въ пятьсотъ пѣшихъ и около сотни конныхъ, подвигались все ближе къ правому флангу отряда. Наумовъ выслалъ на нихъ три сотни полевой команды и съ полсотни казаковъ съ ихъ старшиной Бородинымъ. Передняя сотня бросилась молодецки впередъ на авангардъ мятежниковъ; обѣ стороны сбѣжались на близкое разстояніе и схватились. Остальные не подвигались... Хвалынскій былъ въ числѣ послѣднихъ.
   -- Что жь вы стали! Братцы, кричалъ онъ, заѣхавъ впередъ. Ну ка, бѣгомъ! Не давай своихъ въ обиду. Вишь одолѣваютъ ужъ ихъ!
   Кой-кто двинулся было...
   -- Они не въ примѣръ люднѣе! крикнулъ ему заслуженный капралъ. Что жь соваться-то зря. А наши вернутъ, какъ тѣсно да жарко станетъ.
   Отрядъ Ивана не двинулся, пока авангардъ мятежниковъ не побѣжалъ подъ злобнымъ натискомъ полсотни казаковъ Бородина. Тогда весь отрядъ Хвалынскаго бросился было гнать, но посланный отъ Наумова вернулъ всѣхъ и указалъ общее отступленье.
   -- По что же вертать? подъѣхалъ Мартемьянъ Бородинъ въ крови и безъ шапки. Каины отступаютъ. Гнать бы...
   -- Надо! надо! кратко отозвался Наумовъ.
   Весь городской отрядъ перестроился и сталъ отступать. Мятежники, совершенно разсыпанные дотолѣ по всей степи, теперь стали наѣзжать со всѣхъ сторонъ, держась на ружейный выстрѣлъ. Пушечная пальба съ крѣпостныхъ стѣнъ, прекратившаяся почему-то на время, снова загремѣла и наѣзжавшія уже близко кучки мятежниковъ отхлынули, усѣявъ степь десятками раненыхъ и убитыхъ.
   Вдругъ Иванъ увидѣлъ по дорогѣ вдали отставшую на версту телѣгу.
   -- То наша телѣга отстала съ бомбами, доложилъ Хвалынскій Наумову.
   -- Самая дорогая! воскликнулъ Наумовъ. Князь! Живѣе! Возьмите десятокъ казаковъ и свѣдайте, что за причина недосмотра. Впрягите двухъ казаковъ, коли лошади...
   Иванъ уже не слыхалъ и летѣлъ крупной рысью съ десяткомъ казаковъ позади себя.
   -- Опасности ужъ нѣтъ! думалось ему. А все жь таки, вернусь въ городъ не съ пустыми руками.
   -- Ваше Сіятельство! заговорилъ одинъ казакъ. Не годно! Насъ переловятъ. Гляди... Вонъ и злодѣй скачетъ тожь къ телѣгѣ.
   Дѣйствительно полсотни конныхъ летѣли къ тому же пункту. Лошади ихъ были бодрѣе.
   -- Какъ-же намъ-то быть! вымолвилъ Иванъ, пріостанавливая лошадь. Какъ вамъ сдается, ребята.
   -- Вертать, Ваше Сіятельство. Ничего тутъ не поможешь. Гляди ихъ сколько. Бомбы все возьмутъ, только намъ головы посшибаютъ задаромъ.
   Они стали въ полуверстѣ и глядѣли на телѣгу. Айчувакъ соскочилъ долой и, бросивъ лошадей, пустился бѣгомъ къ нимъ.
   Мятежники окружили телѣгу и стали впрягать въ нее своихъ лошадей.
   -- По что ты отсталъ, песъ поганый!-- окрикнулъ Иванъ запыхавшагося Айчувака.
   -- Вязь... Бездонная вязь... Болотное мѣсто. Въѣхалъ, а назадъ не вытянешь. Тяжесть тоже. Я самъ-отъ радъ... отъ псовъ живъ ушелъ. Заступитесь, ваше благородіе, предъ начальствомъ.
   Хвалынскій догналъ отрядъ, который чрезъ полчаса входилъ въ городъ. Всѣ были довольны и говорливы. Только съ телѣгъ, гдѣ теперь, вмѣсто ядеръ, лежали раненые, слышались стоны и всхлипыванья.
  

IX.

   Вскорѣ Наумовъ былъ уже у губернатора въ кабинетѣ съ рапортомъ. Онъ еще изъ залы слышалъ, что у губернатора съ племянникомъ жаркій, но дружескій споръ и, когда онъ вошелъ, то Риттеръ воодушевленнымъ голосомъ, по-нѣмецки, декламировалъ стихи и прибавилъ:
   -- Oh! Clopstock hat zu viel für seine Ewigkeit.. Онъ безсмертенъ! Онъ выше всѣхъ поэтовъ!
   Теплота отъ горящаго камина, запахъ съѣденнаго ужина и распиваемой генераломъ съ родственникомъ мальвуазіи, даже мягкіе персидскіе ковры подъ ногами, все хотя пріятно, но раздражительно подѣйствовало на Наумова, послѣ цѣлаго дня волненій подъ вѣтромъ и ядрами.
   -- Убыль въ отрядѣ,-- заявилъ онъ, послѣ подробнаго рапорта на словахъ. Побитыхъ регулярныхъ и нерегулярныхъ 22, ранено -- 31. Злодѣями захвачено -- 6. Безъизвѣстно пропавшихъ -- 64.
   -- Пропавшихъ? То-есть взятыхъ въ плѣнъ,-- сказалъ Рейнсдорпъ.-- Альфредъ, дай перо! Надо писать 64 и 6 -- будетъ 70!
   -- Нѣтъ-съ. Токмо шесть человѣкъ захвачены во истину. А 64 безъизвѣстно пропали!-- рѣзко отчеканилъ Наумовъ, и безъ того усталый, а теперь еще болѣе не въ духѣ, при видѣ генерала въ шлафрокѣ и ермолкѣ и сладко грѣющаго себѣ колѣнки у камина.
   -- Я не понимай какъ 64 человѣкъ пропадайтъ. Es ist nicht möglich!-- обратился генералъ къ Риттеру съ иронической улыбкой.
   -- Передались сами къ злодѣю, Ваше Превосходительство,-- нетерпѣливо сказалъ наконецъ Наумовъ.
   -- А да! Это... Я понимай...-- обиженно вымолвилъ Рейнсдорпъ.-- Ну, а вѣдаетъ ли ви, какъ ви поступилъ сегодня. За четверть часъ, какъ ви стали дѣлать назадъ, билъ указъ отъ злодѣи, что если ви мало будетъ дѣлать впередъ, на нихъ, то онъ бросать пушки и бѣжать.
   -- Вы сами, генералъ, это только предполагаете,-- злобно заговорилъ Наумовъ.-- Я бы совѣтъ осмѣлился преподать Вашему Превосходительству, принять команду лично и выйти на злодѣя. Вы, какъ опытный воинъ...
   -- Альфредъ. Прикажи звать сюда языкъ!-- крикнулъ Риттеру генералъ, будто не слыхавъ совѣта офицера.
   Ввели казака, котораго Наумовъ уже видѣлъ, проходя въ передней. Перебѣжчикъ разсказалъ то же самое въ подробностяхъ и прибавилъ.
   -- Они ужъ вертали лошадей -- утекать. А вы тожь на утекъ лошли. Наперво подивились мы, а тамъ за вами... А ударь вы на насъ, хоть въ три сотни казаковъ. И-и! Что было бы? Петръ Ѳедорычъ оный, то бишь, злодѣй, указъ далъ въ Берду бѣжать, а коли жь и вы тожь пуститесь въ Берду, то бъ драли всѣ... Кому куда угодно...
   -- А тамъ снова собираться!-- усмѣхнулся Наумовъ.
   -- Нѣту. О семъ указу не было. Да гдѣ сбираться. Страху бы такого ему задали -- собакѣ.
   -- Вы слышите? И биль бы побѣдъ и великій наградъ. А теперь Nichts! Ну подитъ. Адье.
   Уходя, Наумовъ ворчалъ себѣ подъ носъ:
   -- Хорошо тебѣ! Сидя у печурки, винцо сладенькое попивать! Сунься-ко самъ.
   Альфредъ Риттеръ, внимательно прослушавшій докладъ Наумова и разсказъ казака -- увелъ этого къ себѣ въ комнату и долго разспрашивалъ о порядкахъ въ лагерѣ Самозванца.
   Отъ казака узналъ баронъ, что Пугачевъ живетъ одинъ, особнякомъ, на хуторѣ одного татарина. Подробно разспросилъ Риттеръ объ мѣстности и дорогахъ. Отпустивъ казака, онъ, задумчивый, остался въ своей комнатѣ до вечера, затѣмъ легъ было спать, но среди ночи снова поднялся и, долго просидѣвъ неподвижно на кровати, всталъ и началъ ходить быстрыми шагами по комнатѣ.
   Его красивое женственно-бѣлое лице, съ нѣжно-тонкой кожей и чуть виднымъ пушкомъ на губахъ, часто покрывалось румянцемъ отъ какого-то внутренняго волненія, даже борьбы, происходившей очевидно въ его душѣ. Часто поднималъ онъ небольшую, почти женскую руку къ лицу и проводилъ ею по лбу, словно разгоняя мысли, или умѣряя ихъ наплывъ и помогая имъ порядливо укладываться въ головѣ. Наконецъ онъ вздохнулъ и воскликнулъ:
   -- Gott im Himmel! Warum nicht?!
   Усталый, легъ онъ на разсвѣтѣ и на другой день, проснувшись уже около полдня, одѣлся и, не завтракая, быстро направился къ кабинету Рейнсдорпа. Объявивъ, что у него есть просьба до дяди -- такъ называлъ онъ Рейнсдорпа, хотя былъ только свойственникомъ его,-- онъ немало изумилъ генерала.
   -- Обѣщайте мнѣ исполнить ее, mein Onkel, но не разспрашивайте зачѣмъ.
   -- Изволь, мой милый. Что хочешь.
   -- Вотъ бѣлый листъ бумаги... Напишите здѣсь внизу вашъ чинъ, имя и т. д. все... Все что нужно... Все что вы на ордерахъ пишите!
   Педантъ правитель отказался на отрѣзъ и, глядя на молодого человѣка, разинулъ ротъ. Риттеръ вспыхнулъ.
   -- Неужели вы, mein Onkel, меня подозрѣваете, что я способенъ сдѣлать что-нибудь недостойное дворянина и имени моихъ предковъ, моего покойнаго отца.
   -- Нѣтъ! Но... Мой милый...
   -- Такъ докажите. Не оскорбляйте недовѣріемъ.
   Рейнсдорпъ взялъ чистый бѣлый листъ и росписался внизу:
   Оренбургскій Губернаторъ, Генералъ-Поручикъ и Кавалеръ
   Иванъ Рейнсдорпъ.
   -- Я надѣюсь, Альфредъ, что эта шутка какая-нибудь,-- прибавилъ онъ все-таки, почти сожалѣя о своемъ поступкѣ и нерѣшительно передавая бумагу барону.-- Ты мнѣ непріятности не сдѣлаешь. Я могу мѣсто потерять, которымъ дорожу.
   Риттеръ добродушно пожалъ ему руку, успокоилъ его и пошелъ къ себѣ.
   Чрезъ полчаса онъ выѣхалъ изъ дома въ экипажѣ Губернатора и, остановившись около квартиры офицеровъ Бородавкина и Ладушкина, вошелъ и надѣлалъ тамъ неожиданный переполохъ.
   У Бородавкина сидѣла въ гостяхъ одна изъ его большихъ пріятельницъ, писарша Попивухина. Дѣваться ей было некуда, а "Губернаторовъ племянникъ", какъ звали барона, уже былъ въ сѣняхъ и спрашивалъ своимъ мягкимъ, гармоническимъ голосомъ и съ легкимъ иностраннымъ акцентомъ: дома ли господинъ сержантъ?
   Бородавкинъ вышелъ въ сѣни, одѣтый въ замасляный татарскій архалукъ на мѣху, который сильно уже оплѣшивѣлъ отъ долгой и усердной службы, и улыбаясь, объяснилъ, что Ладушкинъ должно быть у князя Хвалынскаго. Риттеръ подумалъ и вымолвилъ.
   -- Такъ скажи господину Сержанту, когда тотъ вернется, что баронъ Риттеръ очень его проситъ пожаловать немедленно къ нему и если не можетъ теперь, то хоть вечеромъ. Онъ знаетъ, гдѣ я живу. Ты не соврешь?
   -- Это вотъ спасибо этой одежѣ шершавой, да сумеркамъ, господинъ баронъ,-- выговорилъ офицеръ нѣсколько обиженно,-- что вы меня деньщикомъ поставили. А у меня-съ у самого два деньщика есть, по моему чину. Я, поручикъ-съ Бородавкинъ-съ! Милости прошу. Войдите.
   Риттеру не хотѣлось терять время въ бесѣдѣ съ неотесаннымъ поручикомъ, но онъ сконфузился отъ своей ошибки, и не зная, какъ умаслить офицера, вошелъ въ маленькую и сѣренькую горницу. Здѣсь, краснѣя до ушей и смутившись совершенно, поклонялась ему жеманно женщина, довольно опрятно одѣтая и красивая собой.
   -- Агафья Андреяновна Попивухнна, хозяйка сего дома. За уплатой квартиры пожаловала,-- рекомендовалъ и солгалъ Бородавкинъ.
   Риттеръ, не зная, что дѣлать и сказать, обратился въ женщинѣ съ вопросомъ.
   -- Скоро ли ждать снѣгу по Оренбургскому климату.
   -- Все во власти Божьей!-- конфузясь отозвалась Поливухина, и красивое лице ея вспыхнуло опять.
   Риттеръ просидѣлъ пять минутъ и, перемолвившись съ офицеромъ е прошлой вылазкѣ, всталъ и простился.
   -- Будьте спокойны! Какъ Ладушкинъ придетъ -- сейчасъ его къ вамъ спроважу, проводилъ его Бородавкинъ. Идя назадъ, онъ высморкался... и еслибъ Баронъ видѣлъ его при этомъ маневрѣ, то опять принялъ бы за деньщика.
   Уже поздно вечеромъ Ладушкинъ, недавній знакомый Барона, сидѣлъ въ его комнатѣ въ губернаторскомъ домѣ и на бумагѣ,-- гдѣ виднѣлась на верху надпись: секретно, а внизу: подпись Рейнсдорпа -- сержантъ писалъ ордеръ къ оберъ-коменданту: вызвать немедленно по полученіи ордера охотниковъ азъ казаковъ и изъ Алексѣевскаго полка десятка два человѣкъ, и отдать ихъ подъ команду и въ полное распоряженіе Прапорщика Кирасирскаго полка Барона Альфреда Риттера.
   Кончивъ писать, Ладушкинъ передалъ Барону совершенно форменный ордеръ съ числомъ и годомъ, и шутя хотѣлъ подъ именемъ Рейнсдорпа вписать имя Секретаря его канцеляріи, но Риттеръ остановилъ его и сказанъ:
   -- Нѣтъ! Это будетъ уже... Не знаю, какъ по-русски. Bin Betrug! Не надо.
   Ладушкинъ, окончивъ, сталъ уже во второй разъ просить Риттера раскрыть ему эту тайну или эту штуку, но Баронъ отказывался на отрѣзъ, благодарилъ за услугу, обѣщалъ отплатить тоже услугой, но сказать ничего не хотѣлъ.
   -- Я могъ бы Васъ обмануть и сказать, что это ради потѣхи надъ Валленштерномъ... Но затѣмъ лгать? Я говорю: не скажу! И вы не безпокойте себя и меня. Благодарю за трудъ. Еслибъ я умѣлъ писать хорошо по-русски, я бы васъ не потревожилъ.
   Ладушкинъ, обѣщая ни кому ни слова не проронить обо всемъ этомъ, вышелъ и отправился домой грустный.
   Каждый разъ, что онъ видѣлъ Риттера, то говорилъ себѣ не то тоскливо, не то завистливо.
   -- Что въ немъ такое -- особое? И въ головѣ, и въ рукахъ, и въ лицѣ... Говоритъ, смотритъ, ходитъ не такъ, какъ всѣ здѣшніе. Онъ точно царевичъ Алкменъ, что на картинкѣ въ книжкѣ Пыжова.
   И Ладушкину тайно хотѣлось походить на Риттера, быть Риттеромъ, съ его гармоническимъ и мягкимъ голосомъ, даже съ его нѣжными руками, которыя были, конечно, бѣлѣе и красивѣе рукъ многихъ ему знакомыхъ капитаншъ и секретаршъ.
   Среди ночи оберь-коменданта Валленштерна разбудили, и Риттеръ, ожидавшій въ гостиной, передалъ ему секретный ордеръ Губернатора. Оберъ-комендантъ быстро одѣлся и оба отправились прямо въ огромное зданіе стараго монетнаго двора, служившее теперь казармами.
   Все скоро зашевелилось тамъ и поднялось на ноги, сонное, зѣвающее, удивленное и отчасти перепуганное неожиданнымъ появленіемъ оберъ-коменданта.
   -- А ну шарить пойдетъ! думали солдаты.
   Валленштернъ черезъ капраловъ велѣлъ спросить: кто желаетъ по доброй волѣ выступить не медля подъ командой Кирасирскаго офицера, а главное, губернаторскаго племянника, на осмотръ мѣста нахожденія злодѣевой шайки. Такъ объяснилъ Риттеръ свое намѣреніе.
   -- Надо мнѣ и охотниковъ пересмотрѣть! сказалъ оберъ-комендантъ по-нѣмецки. Есть такіе, что бросятъ васъ въ степи и убѣгутъ къ самозванцу. Я вамъ отберу самыхъ вѣрныхъ.
   Не скоро набрались два десятка, хотя всѣ лѣзли на перерывъ. Наконецъ набранные молодцы живо и бодро снарядилисъ, и за эту готовность Валленштернъ и ихъ чуть не заподозрилъ въ тайныхъ намѣреніяхъ.
   Еще было темно, когда оберъ-комендантъ вернулся домой, посылая къ чорту Губернатора, Губернаторскаго племянника и секретный ордеръ, помѣшавшій ему спать.
  

X.

   Было часовъ семь и заря едва занималась. Начиналось осеннее, пасмурное и холодное утро. Дика казалась голая степь, далекіе края которой пропадали въ туманѣ; даже желтоватой зелени уже нигдѣ не было, всюду виднѣлась влажная, сѣрая земля или подмороженныя утренникомъ промоины и лужи. Холодный и пронизывающій вѣтеръ дулъ непрерывно и рвался изъ одного края степи въ другой, будто спѣшилъ куда-то пролетѣть. И все же не успѣвалъ онъ высушивать смоченную землю. Изрѣдка мелкій градъ, свистя въ воздухѣ, обсыпалъ всю степь и земля, забѣлѣвшись вдругъ на мигъ, какъ зимой, скоро снова чернѣлась, только еще болѣе влажная и сырая.
   Среди глуши пустыни виднѣлась изба, сарай и дворъ, обнесенныя ветхой изгородью, гдѣ сбились въ кучу съ пятокъ овецъ и жались другъ къ другу отъ холоднаго вѣтра и изморози. У татарской одноколки стояла отиряженная худая кляча и, приложивъ уши, поджавшись, жевала рубленую солому. Вѣтеръ сердито дергалъ лошадь за гриву и за хвостъ.
   Это былъ уметъ татарина Шамая, гдѣ когда-то останавливались князь Иванъ и Городищевъ. Все было тихо въ избѣ и на дворѣ. Спалъ ли татаринъ, или не было ни души въ уметѣ -- но ни единаго звука не слышно было ни въ горницѣ, ни въ сараѣ.
   Разсвѣло... Солнце не показалось... И слѣда его не было за сѣрыми волокнами, нависшими надъ землей. Вдалекѣ мелькнули двое верховыхъ и, скорой рысью подъѣхавъ къ умету, начали звать Шамая.
   Не скоро хлопнула дверь и появился, лѣниво шагая, татаринъ, заспанный и лохматый. Всадники -- Чика Зарубинъ и Чумаковъ -- отдали ему коней и спросили:
   -- Спитъ чтоль?
   -- Моя не глядѣлъ! отозвался зѣвая Шамай, вздрагивая и поводя плечами отъ пробиравшаго утренничка. Не звала моя -- ну спитъ.
   Оба казака вошли въ переднюю горницу избы и нашли у дверей близъ печки мальчугана, растянувшагося на полу и сладко храпѣвшаго.
   -- Максимъ! Максимка! долго будили они его и наконецъ Чика ткнулъ его въ бокъ ногой.
   Максимка вскочилъ и спросонья заоралъ и полѣзъ было драться. Чика сшибъ его съ ногъ и Максимка, совсѣмъ очнувшись, узналъ атамановъ и поклонился угрюмо.
   -- Государь гдѣ?
   -- Въ уѣздѣ.
   -- Куда.
   -- Не вѣдомо. Поднялся до свѣта и верхи уѣхалъ.
   Казаки выслали Максимку и сѣли на лавку.
   -- Должно отбылъ къ войску. Обождемъ. Другой-то дороги нѣтъ тутъ.
   -- Можетъ разъѣхались? спросилъ Чика.
   -- Тутъ вездѣ дорога. Должно поѣхалъ въ Каргале, провѣдать сотни отборныя... Вишь, какъ усердствуетъ, до свѣту на ногахъ! отозвался Чумаковъ.
   Казаки замолчали, и задумавшійся Чумаковъ послѣ долгаго молчанья заговорилъ опять.
   -- Да, не чаялъ я, что Емельянъ -- назовется! Помнишь въ Яксаѣ то -- на все бывало молчка. Что ни спроси, ни скажи ему, упрется глазами, словно быкъ... Я чаялъ совсѣмъ мой Емельянъ -- чушка! А онъ вонъ что! Мы на первыхъ порахъ съ радости давай путать, а онъ распутывать. Безъ него на перво: сидѣть бы намъ ужъ нынѣ въ Яицкомъ острогѣ.
   -- Да... И въ Татищевой не намысли онъ пожаромъ ихъ отвести, прохлопотались бы до утра и попали бы Корфу въ лапы.. Токмо вотъ... Зазнался, вымолвилъ Чика.
   -- Зазнался! разсмѣялся Чумаковъ. А тебѣ бы опять русачка энтого... Вѣстимо, Емельянъ не дастъ себя учить... Да что, Чика, по истинѣ молвить: не будь Емельяна -- я бы самъ тогда назвался! Съ русачкомъ энтимъ ничего бы не сварили. А коли я Емельяну поклонился, такъ за то, что умница онъ и налетъ-молодецъ. Къ тому-жъ -- слава на него въ людяхъ пошла. Въ Оренбургѣ съ-изначала съ самаго всѣ толкуютъ: Пугачевъ да Пугачевъ -- названецъ. На него воротило все съ Яксая самого. Еще Стратилатъ старый сказывалъ тогда русачку-то: Ты Донской, да, казакъ Пугачевъ. А объ Пугачевѣ и у насъ духу не было тогда, а былъ, странный изъ купцовъ, Ивановъ.
   -- Да. Диковинно! Знать судило ему -- назваться! сказалъ Чика.
   -- Не зазнался! продолжалъ Чумаковъ вразумительно. Порядки завелъ молодецкіе и учить себя не даетъ. Гляди въ три недѣли какъ все обровнялъ. Войско-то, арава-то наша,-- казаки да татары, нонѣ одинъ къ одному... Гляди еще и не такъ всѣхъ подгребетъ подъ себя. Нынѣ еще насъ слушаетъ, а то будетъ и на насъ не поглядитъ. Молодецъ -- что говорить! Напрасно вотъ тутъ одинъ ночуетъ. Оно всѣмъ вѣдомо, и какъ разъ накроютъ изъ города, да и стащутъ... Вонъ теперь на пятьсотъ рублевъ награжденья живо охотники выищутся...
   Казаки снова смолкли и въ ожиданьи часто прислушивались... Но только вѣтеръ одинъ взвизгивалъ за стѣнами избы.
   Между тѣмъ версты за четыре отъ умета, среди тумана, шибко ѣхалъ верхомъ, какъ бы подгоняемый вихремъ -- Пугачевъ. Онъ ворочался изъ деревушки, гдѣ на зарѣ оглядѣлъ отборное войско и приказалъ двоихъ казацкихъ сотниковъ и одного Калмыцкаго прислать въ уметъ на расправу и наказанье.
   Въ томъ мѣстѣ, гдѣ сходятся двѣ дороги изъ Оренбурга и изъ Берды и ведутъ къ умету Шамая, Пугачевъ, подвигаясь среди тумана на всѣхъ рысяхъ, сразу очутился въ виду отряда всадниковъ и сразу узналъ казаковъ и солдатъ Оренбургскаго гарнизона. Рука его съ поводомъ дрогнула. Между нимъ и отрядомъ было съ четверть версты, до умета четыре, а до деревни, гдѣ двѣ сотни войска -- далеко!?
   -- Скакать?! Увидѣли уже! Пустятся въ погоню. А конь усталъ! сказалъ Пугачевъ вслухъ.-- Ну Емельянъ, вылазь, братъ, изъ ухлопки!
   И Пугачевъ припустилъ сильно усталую лошадь, прямо за отрядъ, прибавивъ мысленно.-- Коль есть хошь одинъ бывалый солдатикъ у насъ -- то тутъ Емелѣ и конецъ. Господи благослови!
   И онъ на скаку обвелъ взоромъ оружіе за поясомъ.
   Отрядъ охотниковъ Риттера уже давно завидѣлъ вдали казака, и баронъ пристально слѣдилъ за всѣми движеніями этого перваго встрѣчнаго съ самаго выѣзда изъ Оренбурга.
   -- Бросится сейчасъ отъ насъ, но догонимъ! Свяжу и допрошу! подумалъ Риттеръ. И заставлю себя вести на уметъ Шамая.
   Казакъ поскакалъ на него и подгонялъ лошадь.
   -- Странно! подумалъ Риттеръ и ждалъ.
   -- Изъ злодѣевыхъ атамановъ! замѣтилъ одинъ солдатъ. Вишь шапка-то съ расшивкой, да и конь не простой! Скрутить бы его, да въ городъ.
   Казакъ подскакалъ къ нимъ, осадилъ лошадь и, оглянувъ отрядъ, обратился къ Риттеру.
   -- Вы изъ какихъ? Изъ города чтоль?..
   Голосъ его слегка измѣнился, и глаза пристально обѣгали уже въ третій разъ всѣ лица солдатъ.
   -- Да. Изъ Оренбурга.-- Ты кто такой? спросилъ Риттеръ.
   -- Изъ васъ нешто никто меня не знаетъ.
   Молчанье было отвѣтомъ.
   -- Не видалъ ли кто изъ васъ, ребята, атамана Овчинникова. Ну! Аль вы оглохли, служивые.
   Кой-кто изъ солдатъ переговаривался, и наконецъ, отовсюду какъ ропотъ раздался глухо и протяжно.
   -- Нѣ-ѣтъ! Нѣтъ!
   -- Ну вотъ онъ, атаманъ Овчинниковъ -- я! сказалъ Пугачевъ.
   -- Берите его. Вязать, обратился Риттеръ къ ближайшимъ.
   -- Постой. Связать меня не мудреное дѣло, да обожди. Коли бы было за что меня вязать, такъ я бы отъ васъ на утёкъ пошелъ, а не полѣзъ въ лапы...
   -- Вѣстимо! А то нѣтъ! раздался одинъ голосъ.
   Риттеръ нахмурился. Его удивляла еще дорогой постоянная болтовня солдатъ и ихъ вольное съ нимъ обращенье.
   "Не послушали!", подумалъ Пугачевъ и продолжалъ говорить, обращаясь мимо Риттера къ солдатамъ.-- Слава Соз я на этомъ мѣстѣ, гдѣ виднѣлось заглавіе: Сказаніе о приключеніи мудрой Іудиѳи, жены Израильской, и о кровожадномъ Голофернѣ, военачальникѣ филистимлянскомъ, и благополучное происхожденіе онаго,
   Затімъ Параня хлопотала чрезъ пріѣзжаго изъ столицы повѣреннаго подъячаго Подружкина, потому что рѣшила, съ вѣдома жениха, передать треть своего имѣнія маленькому племяннику Артемію. Въ то же время, но тайно отъ Ивана, она сдѣлала завѣщаніе, въ которомъ, въ случаѣ своей смерти, все остальное свое имущество отдавала въ ту же пустынь, гдѣ должна была быть похоронена въ ногахъ у своей матери, отца и милой мачихи. Ивана она назначала опекуномъ Артемія, отстраняя его собственнаго, почти совершенно разорившагося, отца.
   По утрамъ Параня всегда сходила въ людскую, которая сдѣлалась за послѣднее время страннопріимнымъ домомъ, и одѣляла странницъ и богомолокъ вещами и деньгами на дорогу, наказывая молиться о упокоеніи рабы Божьей болярыни Марѳы.
   Когда дворовый человѣкъ, замѣнившій Гаврилу, доложилъ барышнѣ о князѣ Данилѣ Родивонычѣ, Параня не мало удивилась, но спокойными шагами поднялась на верхъ.
   Князь былъ въ диванной, задумчиво стоялъ и глядѣлъ на плохой портретъ Алексѣя Петровича Уздальскаго въ посольскомъ мундирѣ. Онъ даже не замѣтилъ, какъ Параня подошла къ нему... Послѣ обычнаго привѣтствія, она посадила (нелюбимаго ею) гостя и для начала бесѣды вымолвила какъ-то странно:
   -- Самозванецъ пойманъ, князь?
   -- Нѣтъ не пойманъ!-- нехотя вымолвилъ Данило и хотѣлъ говорить о дѣлѣ, которое его привело, но остановился. Ему показалось, что лицо Парани просвѣтлѣло...
   -- Чему она радуется! За примѣрами ходить не далеко. Можетъ, она изъ дворянъ, что почитаютъ его за царя...-- подумалъ Данило и прибавилъ тихо, пристально глядя въ лицо молодой хозяйки.
   -- Царь Петръ Ѳедорычъ цѣлъ и невредимъ!
   -- Царь Петръ...-- Изумленно начала было Параня.-- Казакъ-то, яицкій двоеженецъ-то... Бичь Господень,-- прибавила она вычитанное объ Олофернѣ.
   -- Ну, да врагъ его возьми. Я къ вамъ по дѣлу, будущая невѣстушка.
   -- Чѣмъ могу служить. Приказывайте.
   -- Вы, сказываетъ братъ Иванъ, сдружились здѣсь съ моей...
   Данило запнулся и продолжалъ:
   -- Съ Людмилой Дмитревной поладили, говоритъ братъ.-- Не вѣдомо ли вамъ, что такое приключилось съ ней въ мою отлучку, гдѣ она пропадала и какъ доставилъ ее вашъ сводный братецъ Андрей Алексѣевичъ.
   Параня опустила глаза и вымолвила:
   -- Я, Данило Родивонычъ, все это несчастіе знаю отъ самой Милуши, она мнѣ открылась по своему ко мнѣ дружелюбію и доброхотству, хотя бъ дѣвицѣ и не слѣдъ было все то слышать. Да моя судьба, видите, такая! Вотъ самое себя теперь должна соблюдать и даже замужъ выдавать...-- улыбнулась Параня той улыбкой своей, что напоминало Кудрявцеву солнышко изъ за тучи.-- Но должна я вамъ объяснить, что никто сихъ горестныхъ приключеній не вѣдаетъ, кромѣ вашего родителя и насъ двухъ съ Людмилой, то и обѣщалась я вашей супругѣ никому ничего не сказывать.
   -- Да вѣдь мнѣ-то повѣдаете.
   -- Нѣту. Я на образъ божилась никому не проронить о семъ, ниже единаго слова.
   -- Да вѣдь я ей мужъ. Я долженъ знать... Не балагурь, Прасковья Алексѣевна!-- вспыльчиво и почти грубо вымолвилъ Данило.
   -- Я не балагурю, князь,-- тихо и холодно отозвалась Параня, поднимая строгій взглядъ на Данилу.-- Да сиротѣ и опасно балагурить. Заступниковъ не будетъ. Всякій можетъ обидѣть безотвѣтно.
   Данило понялъ холодный намекъ на свой окрикъ и взбѣсился еще болѣе.
   -- Охъ, умны стали эти дѣвки!-- промелькнуло у него въ головѣ.-- Я васъ буду покорнѣйше просить,-- мѣрно и твердо началъ онъ,-- повѣдать мнѣ то приключеніе съ моей законною супругою, коего я не вѣдаю, а вѣдать бы и знать долженъ, какъ мужъ, даже допрежде васъ самихъ и иныхъ чужихъ людей.
   -- Поѣзжайте въ Азгаръ, и батюшка, родитель вашъ, или сама супруга повѣдаютъ вамъ все...
   -- Да, вѣдь, мнѣ нельзя ѣхать въ Азгаръ. У меня порученіе начальника ѣхать съ командой верстъ за 200... Потому я и желаю знать все теперь и здѣсь. Сдается мнѣ, что и долгъ уплатить придется мнѣ здѣсь, можетъ въ этомъ домѣ. Вѣдь у васъ останавливается тотъ любезный человѣкъ, что нашелъ чужую жену и доставилъ въ Казань,
   Параня посмотрѣла на князя и ничего не сказала.
   -- Каково мнѣ ждать свиданія съ батюшкой мѣсяцъ, два. три. Исполнять все по службѣ, когда у меня кошки на сердцѣ скребутъ отъ нелѣпицъ, да разныхъ загадокъ жениныхъ, вычитанныхъ въ письмѣ ея. Да вы еще поддали жару, пояснивъ, что приключеніе это такое непотребное, какого дѣвицамъ не подобаетъ...
   Данило остановился. Параня отвела глаза, и лицо ея слегка закраснѣлось на мгновеніе, потомъ она тяжело вздохнула и холодно, привѣтливо прервала наступившее молчаніе.
   -- Прикажете, Данило Родивонычъ, угостить васъ чѣмъ? Угодно малины со сливками иль нѣмецкаго кофе... Вы, сказывалъ мнѣ Иванушка... Иванъ Родивонычъ,-- поправилась она,-- большой охотникъ до кофе.
   -- Я васъ прошу, сударыня, меня угостить тѣмъ, въ чемъ мнѣ нужда, что мнѣ сердце выѣдаетъ, а не кофеями и сливками, снова рѣзко вымолвилъ Данило.
   Параня опустила глаза и молчала.
   -- Кого мы съ вами балясами тѣшимъ!-- выговорилъ Данило.-- Меня не переупрямите. Я вѣдь не уѣду безъ того, чтобъ не вывѣдать всей подноготной. Я не Иванушка!
   Параня отвернулась, и слезы готовы были выступить у нея на глазахъ. А слезы эти уже не вызывало теперь -- горе, а вызывала только -- обида.
   -- Не отъ чего обижаться, а лучше поступите умницей, да послушайтесь...-- мягче сказалъ Данило.
   -- Поѣзжайте съ Богомъ, Данило Родивонычъ, а то застанетъ насъ такъ вашъ братъ. И ему обидно будетъ, коль вы меня до слезъ доведете.
   -- Такъ вы мнѣ не скажете ничего?!
   Параня тихо встала и медленно вышла изъ комнаты.
   Данило, думавшій, что она идетъ запереть дверь -- остался въ недоумѣніи.
   Когда дѣвушка скрылась, онъ вспыхнулъ и первымъ его движеніемъ было итти за ней, затѣмъ онъ разсмѣялся своимъ тихимъ и сухимъ смѣхомъ, который былъ признакомъ гнѣва.
   Онъ рѣшился уѣзжать и на порогѣ встрѣтилъ брата.
   -- Что жъ вы мнѣ мнѣ не сказали, братецъ... Одни пріѣхали?.. улыбался Иванъ.-- Вмѣстѣ бы. Я думалъ, вы къ Брандту.
   -- Скажи отъ меня своей невѣстѣ, что она въ фамилію нашу еще не вступила, а поссориться со мной ужъ успѣла. Эдакъ ужъ лучше бы... Ну, да что тутъ!...
   И Данило махнулъ рукой и вышелъ на крыльцо, оставивъ брата въ испуганномъ недоумѣніи.
   Иванъ отыскалъ невѣсту въ маленькой комнатѣ за счетами и закидалъ вопросами. Она ничего не сказала, только вздохнула и, посадивъ его возлѣ себя, положила руки ему на плечи. Долго глядѣла Параня въ лицо жениха.
   -- Будешь ты моимъ заступникомъ, какъ повѣнчаемся? Не дашь никому въ обиду...
   Иванъ опустился предъ ней на колѣни и вымолвилъ со слезами:
   -- Я за тебя сто смертей пройду...
   -- Ну, а если... Всѣ мы подъ Богомъ, Иванушка, если я помру вдругъ.
   И Иванъ заткнулъ себѣ уши... На порогѣ появился новый дворецкій Парани, а за нимъ человѣкъ десять тащили три большихъ сундука.
   -- А, вотъ все... Слава Богу!-- обрадовалась Параня.-- Ну, Иванушка, заутра въ путь...
   Пересмотрѣвъ парчу, ризы, образа въ окладахъ и церковную утварь,-- все, что заказано было для пожертвованія въ пустынь -- Параня грустно улыбнулась.
   -- Это все, какъ мамонька любила,-- тихо шептала Параня надъ открытыми сундуками.-- Можетъ, она все видитъ...
   -- Стало собираться! отвлекъ ее Иванъ отъ думы.
   -- Да. Да. Заутро со свѣтомъ въ путь. Пора мамонькѣ на покой. Шутка ли, сколько времени гробъ не закрытъ... Ты написалъ, вѣдь, уже воеводѣ, чтобъ все тамъ приготовили...
   -- Воевода-то переведенъ новый! Да знаешь ли кто?-- воскликнулъ Иванъ.-- Илья Ильичъ! Генералъ Сельцевъ. Тебѣ теперь родня даже.

-----

   Между тѣмъ Данило, оставивъ дрожки для брата, пѣшкомъ и глубоко задумавшись незамѣтно ушелъ въ противуположную, отъ своего дома, сторону. Предъ нимъ открылось вдругъ голое поле, за которымъ по скату виднѣлись разбросанные домики и лачуги. За ними въ верстѣ зеленѣла роща, на холму виднѣлся бѣленькій красивый домикъ.
   Только теперь сообразилъ Данило, что онъ ошибся дорогой, и только теперь замѣтилъ, что его давно уже обгоняли десятки каретъ и разныхъ экипажей.
   -- Князь! Данило Родивонычъ! Какими судьбами!? Да еще пѣшкомъ! Въ Кіевъ что-ль! Къ печерскимъ угодникамъ!?
   Коляска тройкой пѣгихъ лошадокъ, съ двумя казачками на запяткахъ, поравнялась съ Данилой, и кучеръ ловко осадилъ лошадей. Князь Черемисовъ въ мундирѣ Казанскаго легіонера тянулся изъ коляски съ сіяющимъ лицомъ...
   -- Уморитесь, князь, вѣдь далече еще... Аль это по заморскому князьямъ, да столбовымъ дворянамъ -- пѣшкомъ ходить...
   -- Арися! Сиди смирно. Не выпади!-- прибавилъ князь Улусъ Андреевичъ ребенку, сидѣвшему около него. Затѣмъ онъ вылѣзъ при помощи двухъ казачковъ и, несмотря на мрачный видъ Данилы, сталъ болтать, разспрашивать, разсказывать и кричалъ, какъ всегда, во все горло, пересыпая рѣчь смѣхомъ.
   -- Прогуляться? А я думалъ къ Нефедъ Иванычу. Вишь, все дворянство катитъ къ нему. Вѣдь нынѣ его рожденье. Знаете, сколько лѣтъ минуло? 109-ть!.. Доживемъ ли мы-то съ вами. Что? Поѣдемъ что-ль?.. Э-э, да вы въ полномъ облаченіи. Ну, вотъ стало я и правъ, что собирались къ Нефедъ Иванычу.
   Данило вспомнилъ, что онъ дѣйствительно остался въ полной формѣ, хотя забылъ и думать о Брандтѣ и о своемъ порученіи. Въ одну минуту сообразилъ онъ, что выѣзжать въ Азгаръ ему было невозможно, пока не отдохнули лошади. Генерала Кудрявцева онъ считалъ необходимымъ уважать болѣе, чѣмъ все казанское общество.
   Чрезъ минуту оба князя катили чрезъ Арское поле къ холму, гдѣ виднѣлся загородный домъ Кудрявцева. Черемисовъ былъ въ восхищеньи, что явится на праздникъ съ питерскимъ княземъ.
   -- Вотъ только завезу, да закину сынка къ Бѣлокопытихѣ. Дома скучно ему. Мамка его поколѣла -- грибковъ объѣлась, дура. Арися? что мамка-то? Тютю!
   -- Тютю!-- угрюмо отвѣчалъ трехлѣтній ребенокъ, съ выразительными глазами и южными чертами лица.
   -- Вотъ что дурно, не вѣжливо. Я не былъ еще у губернатора,-- вымолвилъ Данило.-- А онъ навѣрное тамъ будетъ...
   -- Яковъ Ларивонычъ-то? Да онъ одной ногой въ гробу!-- воскликнулъ Черемисовъ. До гостей ли ему...
   -- Какъ?
   -- На ладанъ дышетъ. До гостей ли. А угодно посѣтить его, такъ заѣдемъ сейчасъ, а тамъ къ Нефедъ Иванычу, угодно?
   -- Назадъ-то въ городъ!
   -- Какое. Вотъ онъ, домъ-то лѣтній губернаторскій... Вотъ онъ. Чтой-то вы, князь, ничего не знаете... Словно заѣзжій гость... И Черемисовъ показалъ князю большой домъ направо отъ дороги.
   -- Къ губернатору!-- крикнулъ онъ.
   Тройка ухарски влетѣла во дворъ. Выбѣжавшій швейцаръ, заранѣе получившій приказаніе отказывать всѣмъ, объявилъ на вопросъ Данилы:
   -- Его превосходительство все еще хвораютъ.
   Данило молчалъ и колебался, запустивъ руку въ карманъ своего мундира, гдѣ былъ пакетъ отъ Голицына.
   -- Если отдать, то не ѣхать въ Азгаръ!-- думалъ Данило. Отправляться за 200 верстъ. Это моя обязанность честнаго офицера. Свои дѣла по боку... Что жена? Тутъ государственное дѣло!
   -- Что вы, князь? ѣхать что-ль!-- удивился Черемисовъ. Аль забыли что.
   -- Нѣтъ! Нѣтъ!
   -- Такъ къ Нефедъ Иванычу?
   Данило кивнулъ головой, словно хотѣлось ему, чтобъ Черемисовъ ему помѣшалъ исполнить обязанность. Коляска покатилась къ холму. Пакетъ остался въ карманѣ, однако, Данило еще не рѣшился окончательно ѣхать въ Азгаръ и бросить порученіе Голицына. Его останавливала болѣе всего мысль, что большая часть изъ его сослуживцевъ поступила бы такъ. Потому-то онъ, князь Данило, долженъ поступить по присягѣ... Иванушка можетъ бросить службу ради бабы, онъ же долженъ пренебречь своими дѣлами. Князь Данило колебался...
   Между тѣмъ Черемисовъ завезъ ребенка на маленькую дачу и теперь давно что-то разсказывалъ и часто повторялъ имена Бартыкаевой, Колоштана и Бжегинскаго, прибавляя по обыкновенію.
   -- Не такъ ли я сказываю? Не правда-ль моя?
   -- Да! Да!-- отвѣчалъ Данило, не слушая.
   -- Срамота!! Старая вѣдь она, распрестарая!-- разслышалъ, наконецъ, Данило.-- Ну нашла бы во дворнѣ молодца, крѣпостнаго. Тотъ не посмѣлъ бы наружу все выводить... Не правда ль моя! Ну а Казимірушкѣ до зарѣзу понадобились денежки. Да и свинья эта, сдаточный маіоръ, конечное дѣло, на то же билъ. Либо молвь по городу пустить, либо денежки сорвать... Ужь отдала бы, старая вѣдьма, чѣмъ срамиться... Такъ-ли я говорю. А?! Вотъ и пріѣхали! Пожалуйте!
   Загородная дача Нефедъ Иваныча была запружена экипажами, а домъ полонъ гостей.
   И до вечера, до глубокой ночи пировали тутъ...

-----

   Чуть свѣтъ брезжилъ въ окна, когда оба брата Хвалынскіе пили чай и закусывали на дорогу. Лошади Данилы были у подъѣзда, а Иванъ долженъ былъ на дрожкахъ доѣхать до заставы близъ озера Кабана и пересѣсть въ большую карету къ невѣстѣ. Это дѣлалось въ тайнѣ отъ казанскаго общества.
   -- Женись ужъ скорѣе!-- замѣтилъ Данило.-- Что срамить дѣвушку. Нешто годно разъѣзжать эдакъ не женатымъ да чужимъ. Послѣ бы похоронъ и женился, безъ пиршествъ да зѣвакъ. Не хочешь жениться, то и еще лучше! Брось. Она упрямица...
   Иванъ отвѣчалъ потокомъ увѣреній и упрекалъ брата въ несправедливости къ Паранѣ.
   -- Ну! Ну! Мнѣ не время. Прощай! Такъ пріѣдешь въ Азгаръ?
   -- Какъ провожу, тотчасъ же послѣ похоронъ прямыхъ путемъ въ Азгаръ.
   Братья простились. Данило сѣлъ въ бричку и покатилъ по пыльнымъ и соннымъ улицамъ. Скоро онъ былъ на томъ же Арскомъ полѣ и увидѣлъ домъ Бранта.
   -- "Вернусь скорѣе изъ Азгара и исполню все..." -- думалъ онъ.-- Поздно будетъ, отвѣчала его совѣсть. Какія тутъ дѣла, когда жена срамитъ и позоритъ!-- отвѣчалъ онъ и долго шла эта борьба въ немъ...
   Большой пакетъ съ восковою печатью, лежавшій въ сумкѣ, словно дразнилъ его оттуда.
   -- Направо! Къ губернатору!-- крикнулъ вдругъ Данило.
   Черезъ минуту онъ снова былъ у подъѣзда Бранта и тотъ же швейцаръ, но не въ формѣ съ булавой, а въ армякѣ и съ метлой, вышелъ на крыльцо.
   -- Передай это его превосходительству изъ рукъ въ руки. Пропадетъ -- будешь въ острогѣ! Я князь Хвалынскій, скажи буду чрезъ...
   Данило запнулся.
   -- Скажи, что молъ, очень важное приключенье у меня. Что ѣду я въ вотчину, а черезъ недѣлю буду назадъ и надежду имѣю, что его превосходительство ужъ всѣмъ распорядится, какъ этотъ указъ гласитъ! Да уразумѣлъ-ли ты все... повтори.
   Швейцаръ повторилъ, принялъ пакетъ и Данило отъѣхалъ отъ крыльца менѣе сумрачный, словно тяжесть свалилась у него съ плечъ. Скоро Казань исчезла изъ глазъ его.
   Между тѣмъ Иванъ былъ тоже за заставой и ждалъ на берегу синяго озера... Человѣкъ тридцать мастеровыхъ, все суконщиковъ, купались, ныряли, кричали и баловались въ водѣ. Иванъ улыбался весело, глядя на ихъ разныя затѣи, но изрѣдка поглядывалъ на заставу: не ѣдутъ ли дроги съ знакомымъ чернымъ гробомъ.
   -- Ребята! Алешку купать...
   -- Подавай... Держи! Держи!
   Изъ воды выбѣжалъ здоровенный голый малый, лицо котораго показалось знакомымъ Ивану, и сталъ было одѣваться...
   Его окружили. Онъ отбивался кулаками. Наконецъ его подняли на руки и понесли, несмотря на полновѣсные удары его кулаковъ, которые градомъ сыпались направо и налѣво шлепая по голымъ тѣламъ балагуровъ.
   -- Утопите. Ай! А-а! Утоп...-- кричалъ малый, ныряя поневолѣ и захлебываясь.
   Хохотъ заглушалъ его крики...
   Наконецъ, нахлебавшись черезъ чуръ, онъ разсвирѣпѣлъ и такъ угостилъ двухъ ближайшихъ, что вся ватага разсыпалась отъ него вплавь:, малый выползъ съ посинѣлымъ лицомъ отъ натуги и страха и сталъ одѣваться.
   -- Погодите вотъ... Анаѳемы. Я васъ! Пугачевцы! Татары поганые.
   -- Баба Самойловъ. Прямая Аленка. Воды робѣетъ.
   -- Отъ того и въ богомолы собрался!
   Имя Самойлова заставило Ивана вспомнить крестника Марѳы Петровны.
   -- Онъ можетъ и не вѣдаетъ, что вотъ сейчасъ ее провезутъ,-- подумалъ Иванъ и пошелъ по берегу.
   Самойловъ былъ уже одѣтъ и, увидя Ивана, ахнулъ.
   -- Что, Иванъ Родивонычъ! Еще время есть. Еще не проѣхали? Вотъ эти олухи меня задержали баловствомъ.
   Оказалось, что Самойловъ собирался слѣдовать пѣшкомъ за гробомъ Марѳы Петровны. Около его платья на землѣ лежала сумка и палка. Онъ очень опечалился, узнавъ, что поѣдутъ на рысяхъ и что ему не поспѣть пѣшкомъ, и Иванъ утѣшилъ его, обѣщая взять верхомъ на мѣсто другого.
  

IV.

   Въ Азгарѣ послѣ жаркаго дня наступилъ прохладный вечеръ. Садъ уже густо разросся... Свѣжая зелень съ весеннею желтизной, еще не высушенная солнцемъ и не потемнѣвшая, какъ среди лѣта, шумѣла и шелестила подъ дуновеньемъ легкаго вѣтерка съ Волги.
   Въ большой залѣ, двери и окна которой были раскрыты на террасу, вся семья ужинала. Старый князь, уже накушавшись, ожидалъ, чтобы остальные кончили, и оглядывалъ всѣхъ. Около него направо сидѣла Фимочка, такая же бодрая, оживленная и смуглорумяная, успѣвшая уже сильно загорѣть, и дразнила чрезъ столъ вновь прибывшаго Михалку сложеннымъ угломъ платка. Она выучилась этому въ Казани и, увѣряя Михалку, что онъ изъ татаръ, показывала ему по десяти разъ въ день: свиное ухо.
   -- Меня этимъ обидѣть нельзя! Я не татаринъ! тихо объяснялъ ей быстро выздоровѣвшій, но страшно постарѣвшій Михалка.
   -- Не зли его!-- замѣтилъ князь. Опять съ ума спятитъ.
   Налѣво отъ князя сидѣла Милуша. Она слегка измѣнилась; хотя не похудѣла и румянецъ все игралъ на ея пушистыхъ щекахъ, но вся она была точно осовѣлая и въ глазахъ виднѣлась какая-то усталь. Ее будто сонь клонилъ. Такъ выражалось на лицѣ молодой женщины ея давнишнее горе и боязнь суда мужа, пріѣздъ котораго уже ожидался со дня на день.
   Милуша горячо любила отца своего, но жена взяла верхъ надъ дочерью, она почти забывала про судьбу отца, только и думала, что о мужѣ.
   -- "Какъ посудитъ Данило! Что будетъ".-- Вотъ къ чему сводились всѣ мысли, вся душевная ежечасная тревога. Она горѣла нетерпѣніемъ увидать мужа и узнать свою участь, а въ то же время страшно боялась этой минуты. Когда сердечныя муки особенно терзали ее, она ложилась, засыпала и спала по цѣлымъ часамъ. Затѣмъ, проснувшись, она шла въ садъ и, набродившись до устали, вдоль и поперекъ сада, садилась въ тѣни и часто принималась плакать; уставши отъ слезъ, но съ облегченнымъ сердцемъ, она снова уходила къ себѣ и снова засыпала крѣпкимъ сномъ, какъ наплакавшіяся вдоволь дѣти.
   Кирилловна знала эту примѣту.
   -- Горюетъ, сердечная! Истомилась, вотъ и спитъ день-деньской, намучившись...
   Кирилловна была права. Милуша чувствовала такую мучительную, почти физическую боль на сердцѣ, постоянныя слезы такъ надрывали ея существо, что сонъ спасалъ тѣло отъ серьезной болѣзни и возстановлялъ силы, потраченныя на душевныя муки.
   Старикъ князь не зналъ, до какой степени томится невѣстка, видя ее такою же полною и румяною.
   -- Больно ужъ спитъ много!-- удивлялся онъ.
   Теперь князь вспомнилъ, что наступаетъ іюнь и что надо каждую минуту ожидать сына.
   Отпустивъ всѣхъ послѣ ужина, онъ позвалъ невѣстку къ себѣ въ кабинетъ и напомнилъ о близкомъ пріѣздѣ мужа ея. Рванулось все наружу, что укрывалось подъ румянцемъ этого лица и въ денномъ снѣ бѣдной женщины. Она упала на колѣни около кресла старика и долго неутѣшно рыдала, повторяя въ отвѣтъ на всѣ утѣшенія.
   -- Коли онъ меня не проститъ, не захочетъ меня болѣе женой почесть, я утоплюся...
   -- Эхъ, моя горемычная! Кабы не любила ты его до безпамятства, то-бъ и не бѣгала за нимъ. И на злодѣя не натолкнула бы тебя судьба. Я все Данилѣ поясню. Ну, горе, срамъ, обида... Ну, и ищи обиду на обидчикѣ! А неповинную нечего казнить!..
   Поздно ушла Милуша изъ кабинета, но не пошла въ свою горницу, гдѣ жила въ отсутствіи мужа, а вышла тихонько въ густой садъ. Не вдалекѣ отъ нѣмецкаго домика, она сѣла на свою любимую скамью, гдѣ еще недавно, зимой, первый разъ обнялъ ее Данило и заговорилъ о женитьбѣ. Милуша забылась, откинувшись стройнымъ станомъ назадъ, прислонилась къ дереву и долго просидѣла такъ, не двигаясь. Слезы текли по щекамъ, и отуманенный взоръ безсознательно бродилъ по темнымъ вѣтвямъ.
   Ночь была звѣздная, теплая, все уже давно спало крѣпкимъ сномъ и въ саду, и въ домѣ, только въ окнѣ спальни князя свѣтилась лампадка у образовъ, а надъ нимъ, этажемъ выше, Фимочка въ одной сорочкѣ бѣлѣлась въ раскрытомъ окнѣ своей горницы. Ей тоже не спалось, но не горе, сердце заѣдающее, мѣшало ей зачастую спать въ теплыя ночи и выгоняло ее изъ постели къ открытому окну. Фимочка, скрестивъ руки, уронивъ распущенный воротъ сорочки съ горячаго плеча, вдыхала полной грудью ароматный ночной воздухъ, оглядывала темные холмы тѣнистаго сада, заглядывалась на яркія звѣздочки, мигавшія отовсюду съ темноватаго купола неба, но мысль ея была далека и отъ Азгара, и отъ звѣздочекъ небесныхъ... Знакомый образъ въ красивомъ мундирѣ, съ веселою улыбкой, съ смѣлымъ взглядомъ, смутившимъ покой княжны... Этотъ петербургскій князь, видѣнный ею не разъ въ Казани, преслѣдовалъ ее и до Азгара, жилъ съ ней, неотступно носился передъ ея страстно-усталыми глазами и горячими губами. Особенно льнулъ и дразнилъ онъ ее въ эти душныя ночи наступившаго лѣта.
   Фимочка робко надѣялась снова быть въ Казани, а то и въ Петербургѣ снова увидѣться... Фимочка не знала, что этотъ красавецъ юноша уже умеръ героемъ на валу Татищевой крѣпости...
   Около полуночи Фима съ глубокимъ вздохомъ, словно великое горе было у нея, перебралась въ постель... а Милуша все еще долго сидѣла неподвижно на скамьѣ. Странное дѣло, но съ тѣхъ поръ, что ее томила тоска и неизвѣстность рѣшенія ея участи, она забыла свой прежній страхъ и всѣ ужасы, которыми было наполнено ея воображеніе, благодаря розсказнямъ Кирилловны, прежде она ни за что бы на свѣтѣ не пошла одна, въ полночь, въ этотъ садъ. А теперь она и не думала о томъ, что бѣлая статуя прабабушки Хвалынской ходитъ по саду въ полночь; что недалеко удавленная татарка поетъ и можетъ защекотать ее, что 12-ть молодцовъ могутъ ее поймать и завертѣть въ хороводѣ чертовскомъ!..
   Наконецъ, Милуша встала и тихо пошла по темной аллеѣ къ обрыву надъ Волгой. Ея ровный и легкій шагъ не нарушалъ ночной тиши, темное платье тонуло во тьмѣ аллеи. Шагъ неслышный, скрещенныя на груди руки, понурившаяся головка въ черномъ чепчикѣ, окаймлявшемъ блѣдное лицо, все придавало ея фигурѣ что-то странное, необыденное, и не мудрено, что однажды сторожъ принялъ княгиню за призракъ и, крестясь, бросился безъ памяти бѣжать во дворъ.
   Она тихо подошла къ краю утеса и, не шевелясь, долго глядѣла въ темныя волны, но вдругъ остро-звонкій, дикій крикъ какой-то ночной птицы привелъ ее въ себя. Она вздрогнула и боязливо пошла въ домъ, уже озираясь по сторонамъ. Дикій крикъ повторился ближе... Милуша стала робѣть и пошла быст рѣе... Взвизгъ этотъ повторялся то ближе, то дальше и вдругъ раздался надъ самой ея головой. Милуша знала, что это или филинъ, или другая знакомая ей ночная и красивая птица, но тѣмъ не менѣе струсила совсѣмъ и бросилась бѣжать во весь духъ. На террасѣ она остановилась и вымолвила, оглядываясь по сторонамъ.
   -- Это птица... Я забыла, какъ звать ее. Чего я оробѣла. Мнѣ-ль робѣть и бояться? У меня одна роба должна быть: гнѣвъ мужнинъ!
   Милуша тихонько прошла корридоромъ къ себѣ. Кирилловна, закутанная въ тѣлогрѣйку, несмотря на лѣтнюю духоту, лежала на полу, на тюфякѣ и, прислушавшись, привстала...
   -- Эхъ! Полуночница! Спала-бы, да другихъ не будила...-- прошамкала старуха.
   -- Это полуночникъ!-- вспомнила Милуша названье птицы...
   Она стало было раздѣваться у раствореннаго окна, но чувствовала, что напрасно ляжетъ въ постель, что ей не заснуть... Лампада мерцала у ея образницы. Образа сіяли ярко, и свѣтъ ихъ лучисто разливался кругомъ въ полутемной горницѣ.
   Милуша долго смотрѣла на лики святыхъ съ золотыми кружками вокругъ, на яркія ризы съ драгоцѣнными каменьями, потомъ перевела глаза на большую и пустую постель, освѣщенную и почти блестѣвшую бѣлизной отвороченвыхъ простынь... Она вспомнила вдругъ одинъ вечеръ въ Ольгинѣ, третій послѣ свадьбы.
   -- Охъ, Господи! Неужели-жъ не вернуться этому времячку... Милуша подвинулась къ образамъ и опустилась предъ ними на коврикѣ... Долго и горячо молилась она. Нѣсколько разъ просыпалась Кирилловна, глядѣла съ своего тюфяка на лежащую ничкомъ женщину, на ея бѣлую шею, выбившуюся прядь волосъ, которая разбивалась на ея спинѣ, на широкія складки чернаго платья, слегка лоснящіяся въ лучахъ.
   -- Головка затечетъ!-- тихо молвила однажды старуха.
   Милуша не слыхала. Кирилловна проворчала себѣ подъ носъ и, отвернувшись отъ свѣта, засопѣла опять...
   Милуша, наконецъ, поднялась, приложилась къ образу, которымъ благословила ее когда-то умирающая мать и который она почитала болѣе другихъ, и сѣла въ кресло близъ отвореннаго окна, думая посидѣть минутку...
   Чрезъ минуту Милуша уже въ Ольгинѣ, въ своей горницѣ, и видитъ, отворяется вдругъ дверь этой горницы, входитъ Данило, и она бросается къ нему на шею... Мужъ цѣлуетъ ее, ласкаетъ и ничего -- дурного, лихого, нѣтъ между ними! Она ни въ чемъ не виновата! Она та же Милуша, что была при его отъѣздѣ. Только ужасная усталь и тупая боль сказываются у нея въ сердцѣ, но это оттого, что Данило крѣпко прижалъ ее къ себѣ. Дыханье его вѣетъ ей въ лицо, сильно вѣетъ, словно вѣтерокъ... Милуша сладко спала у открытаго окна.

-----

   Разсвѣло давно, когда Кирилловна проснулась снова и увидѣла дитятко свое на креслѣ. Головка Милуши склонилась на плечо, одна рука какъ-то безпомощно лежала на колѣняхъ вверхъ ладонью, другая свисла къ полу черезъ ручку кресла.
   -- Эхъ, сердечная моя!.. шепнула Кирилловна и, тихонько притворивъ окно, старуха взяла, маленькую Милушину подушечку, и подсунула осторожно ей подъ голову, потомъ тихо перенесла висящую руку на колѣно... Милуша вздохнула, но не проснулась... Кирилловна отошла, глянула и пригорюнилась...
   -- Вотъ и ходи дѣвки замужъ! Э-эхъ!-- рѣшила она шепотомъ и, качая головой, ушла въ корридоръ умываться изъ большого самовара, что выносили изъ дѣвичьей съ вечера.
   Яркій лучъ солнца ударилъ ей въ лицо, когда она отворила дверь въ корридоръ.
   -- Вишь, заспалася старая!-- сказала она себѣ и, отвернувъ кранъ самовара, подставила тазъ и свои руки съ мыломъ подъ струю воды.
   Въ домѣ послышался глухой шумъ и голоса. Князь, хотя обыкновенно и вставалъ въ эту пору, но теперь шумѣли не у него, а въ прихожей... Вдругъ по дому пролетѣло молніей
   -- Данило Родивонычъ!
   Ахнула Кирилловна и, какъ была съ лицомъ, намазаннымъ мыломъ, бросилась къ своему дитятку, щурясь отъ ѣдкаго мыла, попавшаго въ глаза...
   Милуша сидѣла съ блестящими глазами, полуоткрытымъ ртомъ, выпрямившись, даже вытянувшись въ струнку, и все ея существо, казалось, перешло въ слухъ.
   -- Милуша!-- вскрикнула Кирилловна, обтирая мыло полою платья, и одного этого восклицанія было довольно. Милуша все поняла и бросилась внизъ... Она оступилась на лѣстницѣ, ушиблась, но, не чувствуя боли, задыхаясь, вскочила и побѣжала далѣе.
   Въ прихожей, въ залѣ, въ гостиной и кабинетѣ не было никого... Запотѣлыя лошади виднѣлись на дворѣ у подъѣзда... Наконецъ, Агафоновъ попался ей и воскликнулъ радостно...
   -- Въ садъ прошли къ Родивону Зосимычу...
   Людмила бросилась на террасу. Внизу, шаговъ за двѣсти, увидала она въ аллеѣ высокую фигуру мужа.
   -- Не добѣгу! Умру!-- словно объявилъ кто-то надъ ея ухомъ. Она пробѣжала внизъ и чрезъ нѣсколько минутъ была около неподвижно ожидавшаго ея мужа...
   -- Не спѣши!-- тихо вымолвилъ онъ, отстраняя ее рукой.-- Гдѣ батюшка? Покуда не свѣдаю всего -- не подступай!
   Остановленная вдругъ Милуша закинула руки надъ головой и зарыдала.
   -- Данилушка! Богъ свидѣтель... Прости.
   Она упала на колѣни и обхватила ноги Данилы.
   -- Прости!-- громко воскликнулъ онъ.-- Такъ есть въ чемъ прощать?! Такъ знай, не прощу во вѣки. Не жена ты мнѣ.
   -- Данилушка! Неповинна! Опоилъ! Обманомъ взялъ!... Данил...
   -- Взялъ! Взялъ?! Ахъ ты... Ахъ!-- дико вскрикнулъ Данило, хватая себя за голову. Прочь, поганая! Прочь! Не жена ты мнѣ! Шатунья!
   Онъ оторвалъ отъ себя руки жены и, отбросивъ ее, быстро пошелъ къ кругу, гдѣ ослѣпительно ярко блестѣла въ лучахъ восходящаго солнца статуя прабабки.
   Милуша опрокинулась на песокъ отъ толчка и блѣдная, какъ снѣгъ, онѣмѣлая отъ ужаса, сверкающимъ взглядомъ смотрѣла на удалявшагося мужа. Вдругъ она поднялась и вымолвила, едва разжимая судорожно стиснутыя губы.
   -- Не жена... Шатунья... О-о!-- простонала она, поднимаясь, и вдругъ пустилась бѣжать къ Волгѣ.
   Обрывъ былъ уже не далеко... Милуша, закрывая лицо и хватая себя за голову, стремглавъ бросилась къ нему, но за шагъ отъ края вдругъ замерла и со стономъ попятилась назадъ.
   -- Боюсь... Владычица небесная! Спаси меня! Спаси!..-- Ломая руки, подняла она дикіе, испуганные глаза на синее чистое небо, затрепетала всѣмъ тѣломъ и тихо, чрезъ силу надвигаясь къ самому краю мѣлового утеса, невольно опустилась на колѣни.
   -- Боюсь... Боюсь...-- шептала она, будто въ борьбѣ сама съ собой.
   -- Ты не бросайся, подвинься только. Отсюда бросался въ воду князь Зосима! Подвинься только!..-- словно шепталъ кто ей на ухо...
   И полная надежды, что вотъ невидимая сила остановитъ ее, она съ робкимъ стономъ двигалась, почти ползла къ краю...
   -- Не жена?-- прошептала она. О! Не хочу же...-- И сильнымъ движеньемъ впередъ, ступила она за край обрыва. Колѣно скользнуло, тѣло качнулось въ воздухѣ, и духъ замеръ въ немъ. Пронзительный крикъ испуга и отчаянія пронесся по утреннему воздуху надъ рѣкой и надъ садомъ...
   Всѣ слышали крикъ этотъ въ Азгарѣ... Старикъ князь, еще не знавшій о пріѣздѣ сына и подходившій къ террасѣ, невольно вздрогнулъ отъ этого крика. Данило, искавшій отца въ аллеяхъ, тоже остановился и прислушался. Сердце въ немъ стукнуло, но чрезъ минуту онъ снова спокойно двинулся по аллеѣ...
   А подъ обрывомъ серебромъ брызнула вода во всѣ стороны, сверкнувъ въ лучахъ утренняго солнца, и шипящій кругъ побѣжалъ и разошелся на тихо катящейся рѣкѣ. Затѣмъ уже далѣе мелькнула рука, голова, черное платье и снова все исчезло въ водѣ близъ прибрежныхъ камышей.
   Въ купальнѣ поднялись страшные вопли и крики. Сѣнныя дѣвушки, купавшіяся тамъ гурьбой, видѣли княгиню на обрывѣ, видѣли, какъ подползла онъ къ краю и какъ мелькнула въ воздухѣ... Поздно поняли онѣ, что сдѣлалось съ Милушей. Поздно раздались ихъ отчаянные крики:
   -- Помогите! Родимые! Сюда!...
   Князь Данило уже снова ворочался къ дому, гдѣ завидѣлъ отца, когда весь садъ, а затѣмъ и весь домъ огласились криками, и до полусотни дворовыхъ бѣжали по аллеямъ къ рѣкѣ.
   Весь Азгаръ былъ скоро на ногахъ и кричалъ:
   --Кнеинюшка! Кнеинюшка!
   Данило, приближаясь, видѣлъ издали, какъ зашатался старикъ отецъ, и люди опустили его на ступени террасы, какъ прибѣжавшая Фимочка, рыдая, держала его сѣдую голову, а двое лакеевъ тащили кресло. Наконецъ, на верхней площадкѣ въ дверяхъ показалась полуодѣтая старуха и, крестясь, сбѣжала съ террасы и побѣжала къ рѣкѣ старческимъ бѣгомъ, спотыкаясь и дрябло рыдая. Данило понялъ все и свернулъ въ чащу на маленькую дорожку. Онъ задыхался и, схвативъ себя за голову, вдругъ тяжело опустился на траву.
   -- Милуша!-- вырвалось у него, и вдругъ онъ снова вскочилъ и бросился въ ту же сторону, куда бѣжали всѣ, мелькая предъ нимъ на перекресткахъ аллей.
   На рѣкѣ, подъ обрывомъ, слышался гулъ голосовъ, и въ камышахъ уже плавали, лазили и ныряли до двадцати человѣкъ. На берегу сбились въ кучку дѣвушки, нѣкоторыя полуодѣтыя, и всѣ испуганно слѣдили за молодцами. На краю берега, на колѣняхъ, стояла Кирилловна, крестилась на солнце и клала земные поклоны.
   -- Въ камышахъ! Въ камышахъ!-- раздавались голоса.
   -- Вонъ чтой-то! Чернѣется... Нѣту... Каряга.
   -- Эхъ, Николая нѣтъ. Тотъ бы давно...
   -- Сенька! Нырни-тко ты вонъ туда... Лѣтось тамъ плотниковъ-то парнишка зацѣпъ...
   -- Охъ, затянетъ въ камышахъ. Васька, плыви сюда. Да валяй въ рубахѣ, чертъ. Время тутъ распоясываться.
   Каждая лишняя минута въ тщетныхъ усиліяхъ наводила все болѣе страха и ужаса на всѣ лица.
   Прошло еще нѣсколько минутъ...
   -- Царство небесное!-- вдругъ вымолвилъ кто-то взволнованнымъ голосомъ и, махнувъ рукой, полѣзъ на берегъ.
   У всѣхъ сердце екнуло отъ этого слова. Кто-то зарыдалъ, причитая... Данило былъ уже тутъ и, стоя на крутомъ краю берега, держался рукой за ивовый сукъ. Ноги его дрожали, и на блѣдномъ лицѣ выступилъ потъ!
   -- Батюшки! Господи!-- вдругъ крикнулъ кто-то, хрустя въ камышахъ.-- Она! Княгин... Братцы. Братцы!
   Всѣ сразу бросились на крикъ. Князь Данило, прежде чѣмъ опомнился, былъ по грудь въ водѣ у камыша и принялъ на руки безжизненную Милушу.

-----

   Ввечеру, Милуша, которую полчаса откачивали и едва не убили домашними средствами, лежала въ постели въ бреду и не узнавала никого. Снова поскакалъ верховой за Тихомъ.
   Всѣ Азгарцы радовались спасенію княгини и всѣ поговаривали о сходствѣ двухъ пріѣздовъ князя Данилы Родивоныча, но соглашались, что тогда обстоятельства были не такъ грустны. О причинахъ событія всѣ знали давно, но всѣ молчали.
   Данило, пробывъ около жены нѣсколько часовъ, сошелъ внизъ и направился къ кабинету отца, гдѣ была Фимочка.
   -- Выдь, Фима, намъ съ батюшкой нужда побесѣдовать,-- усмѣхнулся Данило.
   -- Можно мнѣ къ Милушѣ?-- тихо отозвалась княжна.
   -- Отчего же? Ступай, коли занятно съ полумертвой сидѣть. Придетъ въ себя... можетъ еще какое колѣно выкинетъ.
   Фимочка вышла, косясь на брата. Она стала бояться его, равно какъ и многіе Азгарцы, недогадывавшіеся, что Данилѣ нравится боязнь эта, которую онъ началъ внушать имъ всѣмъ.
   -- Спасибо, батюшка, что уберегъ мнѣ жену, какъ посулилъ. Кланяюсь тебѣ въ поясъ. Сдержалъ свое завѣщаніе. Ты большій въ дому. Ну, сказывай же, что теперь повелишь учинить съ непутной бабой, которую и рѣка не беретъ.
   -- Никто этой бѣдѣ не причастенъ. Господь наказать тебя разсудилъ... А что теперь чинить?.. На то твоя воля. Ты женѣ господинъ и глаза. Суди самъ!
   Данило снова усмѣхнулся горько и, помолчавъ, глухо вымолвилъ:
   -- Разсудить ее не долго... А кто мнѣ отдастъ жену, что я любилъ...-- Данило остановился и голосъ его дрогнулъ.-- Спасибо великое тебѣ отъ сына... Что уберегъ ему жену въ чести...
   Данило увидѣлъ пистолетъ въ углу кабинета.
   -- Вотъ чѣмъ разсудить бы нынѣ надо!-- показалъ онъ на стѣну.
   -- Обожди! Убить никогда не поздно... Убивство, дѣло не мудреное. А ты прежде скажи-ко мнѣ... Ты вѣдаешь ли вину женину? Въ чемъ она? Какъ грѣхъ былъ?
   -- Чего мнѣ вѣдать скверность... Мнѣ все едино, съ холопомъ ли, съ вельможей ли стакнулась непутная. Вѣдаю токмо, что поѣду въ Петербургъ и въ ноги брошусь государынѣ, прося снять съ меня клятву вѣнчальную и позволить жениться.
   -- Присядь, Данило, да прислушай... Въ томъ, что посудишь, я противничать тебѣ не буду... Твоя на то мужнина воля. Хочешь -- убей! Хочешь -- проси царицу о разводѣ...
   Данило сѣлъ и, опустивъ голову, оперся на столъ. Князь Родивонъ Зосимычъ тихо и медленно сталъ разсказывать въ подробности все, что зналъ. Данило слушалъ, не поднимая головы; только изрѣдка лицо его вздрагивало.
   -- Таковая душевная привязанность на диво, сынъ, въ наши времена окаянныя. Людмила токмо и дышетъ, что тобою... Я чаю, она на половину будетъ снослива, коль отъ твоей руки придется помереть ей. А смерти она, какъ видишь, не боится. Разсуди все по совѣсти своей, но дай старому отцу слово замолвить по его совѣсти... Тебѣ вѣдомо, какъ горестно скончалась твоя бабка, вотъ тутъ въ саду? Какой мученической кончиной причастна она стала царствія небеснаго... Она была повинна въ мерзкомъ дѣлѣ и бестыжимъ поступленьемъ противъ мужа и своей родни правильно навлекла на себя супружній судъ... Твоя Милуша предъ Господомъ, какъ ангелъ, неповинна, и коли злодѣй осквернилъ ее, но не душу. Душа ея ангельская была и таковою пребыла понынѣ. Коли честь твою запятналъ злодѣй, то въ его злодѣевой крови и ищи себѣ утѣху, а жену любить продолжай; другой, таковой же, ни тебѣ, ни другому кому не нажить.
   -- А кто тебѣ все это расписалъ такъ мудрено? Зѣлье да дурманъ! Сновидѣнье! Помраченье! Кто? Все она же! А почему мнѣ вѣрить въ это. А коли все это одно скоморошество ихнее, да глазамъ отводъ!
   -- Данило!-- строго молвилъ Родивонъ Зосимычъ.-- Ты судить -- суди, а не клевещи. Правда сама за себя говорить умѣетъ... Глядѣлъ ты ей въ лицо во дни оны?.. Похожа Милуша на лжерѣчивую, на обманщицу.
   -- Да великое ли мнѣ въ семъ благополучіе, что обманомъ злодѣйскимъ вовлекли ее въ мерзость... въ позорище... Повинна она иль неповинна, все едино! Отвратна и мерзостна она мнѣ нынѣ, пуще гадины!-- воскликнулъ Данило, порывисто вставая.
   -- Вотъ тебѣ мое послѣднее слово отцово. Коли ты не слабодушный, и разумъ свой имѣешь, то не медля повели себя везти въ Сокольское, расплатися съ негоднымъ, а тамъ вернися, да прости жену... И позабудемъ всѣ грѣшное дѣло, почтемъ его испытаніемъ Господнимъ. Да и что-жъ, по правдѣ-то, убыло что-ль отъ нея. Поди все та же.
   -- Эдакъ, батюшка, чужому человѣку приличествуетъ разсуждать, а не тебѣ, моему родителю. Забыть! Ха-ха! Забыть! Что-жъ мнѣ обухомъ треснуть себя по тому мѣсту, гдѣ у меня засѣла ненависть къ этой бабѣ. Можетъ сообщились заранѣе все это подладить, да не сумѣли концы схоронить!.. Вотъ, отбивай чужихъ невѣстъ!..-- И Данило началъ судорожно хохотать.
   -- Ты, почитай, что малое дитя, Данило. Да коли же она была съ нимъ въ уговорѣ, кто-жъ ее толкалъ прибѣжать, да въ ноги мнѣ бухнуться; такъ и такъ, защити, отомсти, казни злодѣя, заступися передъ супругомъ. Вѣдь никто ее съ Увдальскимъ не видалъ. Бѣжала де изъ Ольгина, послѣ убійства отца, проблуждала въ лѣсу и пришла. Такъ бы и осталось шито и крыто. Не онъ пошелъ бы благовѣстить, зная твою руку... Я, грѣшный человѣкъ, каюсь тебѣ... Хотѣлъ было все отъ тебя утаить... Да она же на дыбки... Ну, да еще опричь того, обидно мнѣ было помышленіе, что останется воръ безъ суда, безъ отместки Хвалынской.
   Данило, убѣжденный давно въ относительной невиновности жены, смолкъ, задумался и вымолвилъ спустя долго.
   -- Есть, батюшка, пословица одна: кобылка ржетъ, а не по ней лягнетъ!
   -- Дайкось я тебя опою дурманомъ!-- воскликнулъ нетерпѣливо старикъ.-- Такъ, небось, и ты, воинъ, будешь валяться по полу, какъ бревно безчувственное, такъ что любой парнишка всю рожу углемъ вымажетъ.
   Данило вздохнулъ и снова надолго задумался.
   -- Ну, что же?-- вымолвилъ, наконецъ, Родивонъ Зосимычъ,-- какъ посудишь, сынку? Соколу будетъ на орѣхи?
   Данило при имени Сокола вздрогнулъ, быстро всталъ и зашагалъ по кабинету.
   -- Соколу?.. Что мнѣ съ нимъ?.. Убить мало!-- глухо вымолвилъ онъ и чрезъ минуту прибавилъ громче:-- мало! мало! Эхъ, да что тутъ думать... Сдается мнѣ, увижу я его, у меня сердце со злобы разорвется.
   Данило сжалъ кулаки и, съ трудомъ Цереводя дыханіе, остановился предъ отцомъ.
   -- Батюшка. Ее я простить и опять почитать за жену не смогу. И радъ бы, да не въ мочь. И люблю я ее... и ненавижу... Радъ бы приказать себѣ: что вотъ, молъ, прости, да позабудь все содѣянное. Не смогу! Будто сила какая принуждаетъ не къ тому, что было бы и краше, и благополучнѣе, а къ тому, что и меня уходитъ... Прости, батюшка, отдыхать пора. А завтра... ты мнѣ не перечь ни въ чемъ. Я разсуживать буду обоихъ.
   И Данило вышелъ быстрыми шагами.
   Родивонъ Зосимычъ, уже засыпая, думалъ:
   -- Эдакъ взять -- кровное дѣло... А эдакъ -- плевка не стоитъ!
  

V.

   Всю ночь Данило не сомкнулъ глазъ, лежа въ диванной. А на утро, съ разсвѣтомъ, человѣкъ десять отборныхъ молодцовъ садились на коней и выѣзжали за ворота вслѣдъ за молодымъ княземъ. Всѣ были вооружены, чѣмъ попало; у однихъ пистолеты, у другихъ большіе охотничьи ножи, у третьихъ сабли. Князь Данило ѣхалъ съ однимъ пистолетомъ за поясомъ. Конные повернули на дорогу въ Сокольское. Данило ни слова не сказалъ никому, только спросилъ, выйдя на крыльцо.
   -- Сможете положить голову за лихую обиду вашимъ господамъ? Кто трусливый и боится быть убиту -- оставайся дома!
   Всѣ побожились, снимая шапки, итти въ огонь и въ воду и всѣ знали о чемъ идетъ рѣчь и куда путь. Трусливый повторилъ то же и не заявилъ, разумѣется, желаніе остаться. Князь съ тѣхъ поръ молчалъ и ѣхалъ впереди всѣхъ шагахъ въ десяти.
   Дворня перешептывалась.
   -- За вѣрное, парень, тебѣ сказываю,-- говорилъ Сенька.-- Онъ ужъ съ недѣли двѣ, какъ на житьѣ тамъ. А самъ онъ въ деревнѣ, въ Андреевкѣ. Альбо въ хуторѣ съ своими потѣшниками.
   -- Такъ поди, да доложи!-- отвѣчалъ другой, указывая на князя.
   -- А онъ тебѣ спросъ: ты почемъ знаешь, куда я ѣду. Такъ стало что прослышалъ? Ну, вотъ у праздника и будешь.
   -- Нѣту, ребята, молчи. Пущай въ Сокольское проѣдетъ. Крюкъ-то не великъ!-- рѣшилъ разсудительный и опытный Митроха.
   Данило ѣхалъ то шагомъ, то небольшой рысью, задумчиво глядя по сторонамъ на молодые хлѣба, и, казалось, былъ невозмутимо спокоенъ; но тотъ, кто пристально глянулъ бы на него, увидѣлъ бы легкую судорогу, пробѣгавшую изрѣдка по его лицу. Рука, державшая поводъ, порою стискивала ремни, какъ бы помимо его воли, и сдержанный вздохъ гнѣва вырывался изъ груди...
   Около часовъ десяти изъ-за лѣса показалась церковь и барскій домъ на полугорѣ. Данило вдругъ встрепенулся на сѣдлѣ и пустилъ коня крупной рысью. Чрезъ пять минутъ и онъ, и вся свита уже скакали.
   При въѣздѣ въ село, князь остановился и повернулъ лошадь къ своимъ холопамъ.
   -- Гей! Я воинъ и слуга царицы. Мнѣ марать рукъ моихъ княжихъ не приличествуетъ объ срамца подлаго, въ которомъ дворянскаго званье одно... Я останусь здѣсь ждать. Вы, всѣ, скачи къ дому, бери помѣщика и, привязавъ къ сѣдлу, волоки сюда... Коли встрѣтятъ дубьемъ иль ножами -- бейся, какъ на войнѣ. Я за васъ въ отвѣтѣ!.. Поняли? Ну, съ Богомъ! Живо!
   Конные припустились, перешептываясь и переглядываясь. Данило посмотрѣлъ имъ вслѣдъ, и чувство злобной радости сказалось въ немъ.
   Густая пыль поднялась на слободѣ отъ проскакавшихъ, и сѣрый столбъ отнесло вѣтромъ на огороды и пустыя избы, когда верховые были уже далеко.
   Въ воротахъ усадьбы молодцы стѣснились въ кучу и едва протискались во дворъ. Только двое перекинулись наскоро словами.
   -- Стало новаго и фатать.
   -- Вѣстимо! Онъ не указалъ Сокола, а указалъ помѣщика. Ну, и волоки. Тамъ разберетъ самъ.
   -- Спасибо мужичье-то не вступится. Нѣтъ ни души! Всѣ на сводъ запроданы.
   Наружный видъ барскаго дома былъ все тотъ-же разоренный, только одинъ флигель начали поправлять, и дворъ былъ удивительно вычищенъ. На крыльцѣ же играло до десятка дѣтей въ одинакихъ бѣленькихъ блузахъ; всѣ мальчики, и всѣ на одно лицо.
   Вся эта гурьба бросилась отъ перепуга въ домъ, гдѣ раздаюсь и долетѣло изъ открытыхъ оконъ на дворъ дикое восклицаніе.
   -- Gott im Himmel! Jesus!..
   Кучка молодцовъ, оставивъ лошадей у пятерыхъ на рукахъ, вошла въ домъ и черезъ десять минутъ уже появилась снова, волоча за собой блѣднаго и трепещущаго отъ испуга Готлиба Штейндорфа.
   -- Харошій господа. Что вы хочетъ... Я деньги дамъ. Meine liebe Herre! Харошій господа!-- лепеталъ старикъ, не противясь десяти здоровымъ парнямъ, которые его волокли. Кучка бѣлокурыхъ женщинъ и тоже гурьба бѣленькихъ дѣтокъ съ воплемъ толклись на крыльцѣ, высовывались изъ нижнихъ оконъ, но не мѣшали сажать Штейндорфа на пугливо храпѣвшую лошадь...
   -- Johann! Wilhelm!-- визгливо кричали изъ оконъ.
   Изъ саду бѣжалъ во весь духъ громадный дѣтина, въ синей блузѣ съ рыжей бородой, и махалъ желѣзнымъ ломомъ, какъ тросточкой.
   Когда Штейндорфъ былъ уже на лошади, а половина конныхъ уже тащила его лошадь со двора, рыжій дѣтина налетѣлъ на заднихъ, ломъ засвисталъ по воздуху, и въ мигъ одинъ молодецъ лежалъ на землѣ съ раскроенной головой, другой, вскрикнувъ, отскочилъ съ лошадью, но уже съ перебитой ногой, третій выпалилъ изъ пистолета, промахнулся и, получивъ ударъ ломомъ въ грудь, осунулся и со стономъ уцѣпился за гриву лошади. Тутъ же раздалось два выстрѣла. Рыжій дѣтина ахнулъ, выронилъ ломъ и схватился за грудь, потомъ, какъ снопъ, повалился на землю, и ломъ зазвенѣлъ, катясь по камнямъ...
   Конные, рысью пустились по селу, лошадь безъ сѣдока, приложивъ уши и лягаясь, выскакала за ними... На дворѣ осталось два трупа, за воротами среди села медленно свалился съ лошади третій, раненый въ грудь...
   Когда молодцы были близко отъ Данилы, и можно было разглядѣть фигуру, окруженную ими, князь пришпорилъ лошадь и подскакалъ на встрѣчу съ крикомъ:
   -- Это что?! Кто это?..
   Князь и Штейндорфъ въ мигъ узнали другъ друга...
   -- Was habe ich Ihnen...-- началъ было Штейндорфъ.
   -- Дурни!-- вскричалъ Данило гнѣвно.-- Уздальскій гдѣ? Упустили. Да вмѣсто него эту дураковину притащили.-- И внѣ себя отъ гнѣва князь вытащилъ пистолетъ...-- Убью, гдѣ Уздальскій?
   Не скоро объяснилось дѣло. Не скоро удалось Штейндорфу дрожащимъ голосомъ, но краснорѣчиво убѣдитъ Данилу, что онъ помѣщикъ Сокольскаго и уже мѣсяцъ живетъ въ немъ; что онъ очень почитаетъ семейство князя и явится немедленно съ визитомъ къ старому князю; а что Herr von Usdalsky живетъ въ 25-ти верстахъ, въ деревнѣ Андреевкѣ.
   Данило понялъ и крикнулъ:
   -- Сымай долой... Токмо двухъ молодцовъ уходили задаромъ. Болваны!.. Деревы!-- прибавилъ онъ слова отца.
   Штейндорфъ, спущенный съ лошади, понявшій ошибку князя и свою безопасность, вдругъ вознегодовалъ и горячо обратился къ Данилѣ по нѣмецки:
   -- Хватать дворянина, тащить durch die lakayen! Этотъ поступокъ не княжескій. Es ist ungeheuer... Я буду жаловаться Правительству императрицы!
   Данило не слушалъ словъ, а замѣтя только бурчанье и жесты Штейндорфа, крикнулъ, грозясь...
   -- Ну! Уноси спину отъ нагайки. Уноси!
   Князь пустился вскачь по указанной дорогѣ.
   Готлибъ пѣшкомъ ворочался домой, размахивая руками, на встрѣчу ему бѣжалъ старъ и малъ изъ дому... А во главѣ всѣхъ двойникъ громаднаго дѣтины. Такой же рыжій, ражій и въ блузѣ.
   -- Johann убитъ! А Frau Amalia разрѣшилась отъ бремени несчастно! Вотъ что узналъ старикъ и всплакнулъ.
   -- Herr Gott! Was für Land dies Russland!.. Pugatscheff oder Kvalinsky -- sind alle... Russen!!-- иронически сострилъ Готлибъ.
   Благодаря ошибкѣ и поспѣшности Данилы тринадцатый по счету и восьмой по наличности младенецъ Штейндорфъ прожилъ на свѣтѣ только четверть часа. Князю Данилѣ суждено было отнять у стариковъ двухъ дѣтей, хотя при совершенно разныхъ обстоятельствахъ.
   Черезъ часа два пути конные въѣхали въ Андреевку и пустились прямо къ маленькому, но красивому барскому дому, съ разными балконами, башнями и другими затѣями, который только что выстроилъ себѣ Андрей Уздальскій.
   Данило не довѣрился людямъ и самъ вошелъ съ ними въ домъ. Несмотря на полдень, все было тихо, и въ прихожей, гдѣ пахло виномъ, спало крѣпко до пяти человѣкъ дворни... Данило сразу замѣтилъ, что они пьяны, и знакомъ приказалъ не шумѣть и вязать спящихъ. Осторожно прошелъ онъ одну -- двѣ комнаты... Въ залѣ большой столъ былъ покрытъ остатками ѣды и попойки...
   -- Не приличествуетъ князю Хвалынскому пьянаго брать, безъ боя,-- мелькнуло въ его головѣ.
   Онъ вошелъ въ спальню Андрея и въ полутемнотѣ горницы отъ опущенныхъ занавѣсокъ, разглядѣлъ на большомъ диванѣ двѣ женскія фигуры, которыя спали глубокимъ сномъ, а самъ Уздальскій былъ на медвѣжьей шкурѣ на полу и лежалъ въ одной только пестрой рубахѣ. На диванѣ, среди бѣлой подушки, виднѣлось смуглое, чернобровое лицо съ цыганскимъ типомъ; другая фигура, тоже женщина, оказалась горничной, не такъ давно исчезнувшей изъ Азгара и считавшейся въ бѣгахъ.
   Данило остановился. Молодцы его усердно и буквально исполняли приказъ. Все было тихо въ домѣ, а между тѣмъ всѣ пятеро, спавшихъ въ прихожей, были уже на улицѣ и перекручены веревками. Данило вынулъ пистолетъ. Въ немъ явилось непреодолимое желаніе раздробить черепъ этого спокойно и сладко спавшаго врага. Судя по этому сну, не было совѣсти, чище Андреевой.
   Данило, вздохнувъ, снова засунулъ пистолетъ за поясъ и подошелъ ближе къ постели.
   -- Гей! Вставай!-- крикнулъ онъ, и точно ударомъ пронеслись эти слова по пустому дому...
   Андрей лѣниво открылъ усталые, мутные глаза, но вглядѣвшись пристальнѣе въ стоящую надъ нимъ фигуру, вздрогнулъ и вскочилъ на ноги.
   Проснувшійся врагъ удвоилъ злобу князя. Не успѣлъ Андрей вымолвить слова, какъ судорожно стиснутая рука ухватила его за воротъ рубашки и потащила изъ горницы. Уздальскій молча, безъ единаго крика, уперся и схватилъ эту руку... Данило встряхнулъ его и отшвырнулъ, какъ мѣшокъ, о попавшуюся изразцовую печь... Андрей ткнулся головой и лицомъ, и ударъ оглушилъ его... Князь съ невѣдомой ему самому силой снова схватилъ его съ пола и поволокъ въ прихожую...
   -- На коня... Прикрути!..-- задыхаясь, вымолвилъ онъ и бросилъ обезумѣвшаго Андрея въ десятки подхватившихъ рукъ. Молодцы подсадили его на лошадь и перевязали ноги подъ животомъ ея. Ни одинъ изъ нихъ не усмѣхнулся и не сшутилъ при видѣ знакомаго имъ съ дѣтства барина Андрея Алексѣевича, который сидѣлъ теперь съ окровавленнымъ лицомъ, въ одной рубашкѣ, изорванной и окрашенной текущей кровью. Уздальскій былъ, казалось, не въ полномъ сознаніи.
   -- Пустите!-- Какъ-то глухо, безсмысленно выполнилъ онъ, оглядываясь съ лошади, какъ будто ему только ради шутки мѣшали слѣзать съ нее.
   -- Что-жъ вы это, разбойники, съ бариномъ нашимъ дѣлаете!-- сказалъ одинъ изъ очнувшихся людей, связанныхъ на землѣ.
   -- Князь васъ разсуживаетъ за ваши дѣйствы!-- отозвался Митроха.-- Лежи, а то, не ровенъ часъ, велятъ пристрѣлить.
   Данило, вернувшійся между тѣмъ въ залу, задыхаясь, опирался на столъ. Припадокъ гнѣва будто вспѣнилъ въ немъ всю кровь, и теперь потокъ ея прилилъ къ горлу и душилъ его.. Онъ дрожащей отъ судороги рукой налилъ себѣ квасу, стоявшаго середи вороха посуды, и медленно, съ усиліемъ пилъ изъ стакана. Смуглая женская фигура испуганно выглянула въ дверяхъ горницы, ахнула и снова исчезла. Князь вышелъ на крыльцо, молча сѣлъ на лошадь и пустился съ мѣста крупной рысью... За нимъ поскакала и свита, окружая полунагого Андрея...
   Дворъ, слобода и огороды все было тихо и пусто, только топотъ конный оглашалъ село и окрестность...
   -- Братцы! Глянь, запустѣнье какое!-- замѣтилъ шепотомъ Сенька.-- Аль и Андреевцы на сводъ проданы тожъ.
   -- Може проданы, а може прикурнули. Ихъ дѣло сторона. Отобьютъ его у насъ не на радость себѣ.
   -- Молчать!-- крикнулъ князь, замѣтившій перешептыванье.
   И до Азгара скакали молодцы, не молвивъ ни слова, а только изрѣдка и украдкой взглядывали на прикрученнаго къ лошади плѣнника.
  

VI.

   Вечеромъ князь Данило въѣхалъ въ длинную Азгарсвую слободу. Лошади были взмылены и тяжело дышали; человѣкъ пять худоконныхъ отстали, но остальные попрежнему окружали Андрея. Уздальскій совсѣмъ потерялъ сознаніе отъ усталости иль отъ позора и, согнувшись, держась обѣими руками за гриву, во весь путь не проронилъ ни словечка.
   Князь въѣхалъ на дворъ и, не слѣзая съ коня, крикнулъ Агафонова и приказалъ ему взятъ на свою отвѣтственность привезеннаго.
   -- Запри до утра, гдѣ ни на есть. Слышишь? Отвѣчаешь мнѣ головой, если уйдетъ...
   -- Слушаюсь!
   -- Да ты пойми,-- прибавилъ Данило,-- что не ради словца я тебѣ сказываю-то... Собственными руками прострѣлю башку.
   Данило дорогой ни разу не взглянулъ на Уздальскаго и, теперь косо глянувъ на него, вошелъ въ домъ и прошелъ прямо къ отцу.
   -- Здорово, батюшка. Заутро поранѣе укажи собрать въ усадьбу всю дворню и крестьянъ своихъ. Пусть поглядятъ, какъ князь Хвалынскій обиду очищаетъ съ обидчика. Я хочу, чтобы онъ лихо очистилъ поганое поступленье. Ну, прости! Уморился. Пойду отдохну!
   Данило пошелъ въ портретную, гдѣ онъ поселился съ пріѣзда, но потомъ взялъ въ корридоръ и поднялся къ женѣ. Тамъ все было тихо. Онъ вошелъ въ спальню и нашелъ Кирилловну и Фимочку около постели больной жены.
   -- Что ботаешь-то по полу!-- злобно шепнула старуха ему навстрѣчу.-- Только успокоилась, да задремала...
   -- Полно ты... Прошла пора балагурить... Что... Она...
   Данило не хотѣлъ сказать: жена или Милуша.
   -- Что? Уходилъ, да еще спрашиваетъ! Радуйся, чуть дышетъ. Некѣмъ будетъ помыкать-то болѣ. Воины-топители!
   -- Тебѣ я говорю, старая...-- вспыхнулъ Данило.
   -- Что кричишь-то? Я тебя не боюсь! Кожу-то старую велишь спустить -- эка находка! А болѣ ты мнѣ ничего створить не властенъ.
   Данило обратился къ сестрѣ. Фимочка робко и тихо отвѣчала, глядя куда-то въ сторону отъ брата.
   -- Ничего. Успокоилась... Говорила и спрашивала, теперь уснула.
   -- Что спрашивала?-- вымолвилъ онъ тише и глядя на спящую, лежавшую къ нему лицомъ.
   -- Обо всемъ... Объ васъ, братецъ. Гдѣ вы, и что говорили?.. Такъ, немного...
   -- А докторъ гдѣ?
   -- Его не отыскали. Батюшка послалъ въ Казань.
   -- Это зачѣмъ!-- воскликнулъ снова Данило.-- Чтобы сраму, да пустословья по городу прибавить.
   Милуша, казалось, пришла въ себя, открыла глаза и тихо вымолвила что-то, но тугъ же снова закрыла глаза и забылась опять. Это былъ полубредъ.
   Данило не двинулся и, обратясь къ сестрѣ, продолжалъ тише.
   -- Я прикажу, чтобъ съ этимъ докторомъ никто, кромѣ тебя и меня, не говорилъ, чтобъ ничего ему не расписывать. А если эта старая еще сунется языкъ чесать, я укажу ее запереть въ чуланъ.
   -- А я тамъ удавлюсь тебѣ на зло!-- прошипѣла Кирилловна. Данило повернулся на каблукахъ и вышелъ, стуча по полу.
   -- Знай, ботаетъ! Вѣдь на смѣхъ ботаетъ!-- озлилась опять старуха.
   -- Что ты его гнѣвишь токмо, зря грубишь все ему!-- накинулась Фима на старуху.
   -- Мучитель онъ. Уходитъ онъ Милушу... Не нонѣ, такъ позже. А помяни мое слово -- уходитъ.
   Старуха начала всхлипывать.
   -- И нонѣ тожъ... На комъ сорвалъ? На женѣ! А нешто можно съ нея спрашивать. Она, что малый ребенокъ! А нѣтъ, чтобы съ того злодѣя три кожи спустить. Воины! На бабу!.. А на врага по ракову...
   -- Да тотъ здѣсь! Онъ его привезъ! Въ одной сорочкѣ привезъ!-- воскликнула Фима,-- За нимъ, вишь, и ѣздилъ.
   -- Ой ли? Не вѣрится мнѣ!-- ахнула Кирилловна.
   -- Я сама видѣла. Завтра, Богъ вѣсть, что будетъ... Онъ запертъ въ зимней прачешной и ключъ у Агафонова.
   Старуха оторопѣла, но вдругъ, вскочивъ съ мѣста, побрела внизъ.
   -- Куда ты? Куда!
   Кирилловна махнула рукой и чуть не бѣгомъ скрылась за дверью. Ощупью сошла она по темной лѣстницѣ и вышла въ залу. Князь былъ въ своей горницѣ, т.-е. въ диванной, или портретной, гдѣ накрывали ему ужинать. Кирилловна вошла и, найдя его въ углу, лежащаго на диванѣ, повалилась вдругъ въ ноги.
   -- Прости, родимый, глупую старуху!..
   -- Чего еще?-- грубо отозвался князь.
   -- Прости. Я почитала, что ты не заступишься... Что токмо съ бабами воевать пріѣхалъ. Прости, голубчикъ. Коли же ты приволокъ злодѣя, да заутро учить будешь, то и меня за поклепъ укажи отодрать.
   -- Ну, поди, поди. Сиди съ женой, благо хвораетъ, да нужда ей въ тебѣ.
   -- Спасибо, золотой. Пойду... Пойду. А все-жъ, спасибо тебѣ, и Господь тебя благословитъ... Я чаю, вѣдь, ты не на пирогъ Андрея-то приволокъ Лексѣеча. Асько?
   -- Ну, завтра увидишь, зачѣмъ привезъ. Ступай!
   Кирилловна зашла въ прихожую, выманила оттуда дремавшаго молодого парня Ѳомку въ уголокъ залы и шепнула:
   -- Что? Сидитъ? А? Заперли?
   -- Заперли,-- густо и хрипливо отвѣчалъ ее сна Ѳомка.
   -- Тише ты! Въ прачешной -- въ зимней?..
   -- Да... Заутро, нянюшка, содомъ будетъ на дворѣ... Вѣшать учнутъ.
   -- Вѣшать?.. Ну, это ты брешешь! Розогъ, не слыхалъ, много-ль велѣно наготовить?
   -- Не слыхалъ. Да говорю, вѣшать учнутъ.
   -- Ну. Ну. Ври!..
   Кирилловна вернулась наверхъ въ духѣ и, улыбаясь, прошептала себѣ самой.
   -- Вотъ и на нашей улицѣ масленица. Ахъ онъ поганецъ... Думалъ такъ сойдетъ. Нѣтъ погоди, сатана...
   И добрая Кирилловна, съ чувствомъ наслажденія на сердцѣ, улыбалась въ костлявый кулакъ свой, скрывая эту улыбку.

-----

   Рано утромъ на дворѣ передъ хоромами уже собралось до сотни крестьянъ по приказу князя. Среди двора поставили вынесенную изъ людской широкую лавку. Тутъ же лежалъ большой пукъ розогъ и стояла бочка съ водой.
   Часовъ въ восемь вышелъ на крыльцо князь Данило. Всѣ сняли шапки.
   -- Здорово!-- крикнулъ онъ.
   -- Здравствуй, родимый! Здорово, батюшка нашъ!-- раздались голоса.
   -- Будете вотъ приглядывать, да прислушивать, какъ наказываю я обидчика своего и лютаго врага, помѣщика Андрея Уздальскаго. Въ чемъ та обида его, вѣдать вамъ не рука. Коли же вѣдаетъ кто, такъ держи языкъ за зубами, чтобъ не отрѣзали. Агафоновъ, давай!
   Данило сѣлъ на крыльцѣ въ вынесенное кресло, бокомъ ко двору. Лицо его было слегка блѣдно и сумрачно.
   Изъ людской показалось двое дворовыхъ и Андрей, въ той же изодранной и окровавленной рубашкѣ. Наступило мертвое молчаніе; всѣ уставились на него. Онъ шелъ, опустя голову, и глаза его ни разу не взглянули на окружающихъ... Приблизясь къ лавкѣ, онъ вздрогнулъ и поднялъ голову къ крыльцу.
   -- Князь, одумайся! Что ты затѣялъ? Не наживай врага лютаго...-- крѣпко выговорилъ онъ.
   -- Тебѣ было не наживать его!-- крикнулъ Данило, привставая отъ гнѣва.-- Холопскій твой поступокъ, холопья съ тобой и расправа.
   -- Ну, такъ укажи же изувѣчить на смерть. Не оставляй въ живыхъ!.. Не оставляй, Данило Родивонычъ!! Покаешься!
   -- Не грозися, поросенокъ!-- крикнулъ Данило и прибавилъ людямъ.-- Клади! Рубаху долой.
   Съ Андрея сняли рубашку и, обнаженнаго, положили и привязали къ лавкѣ. Онъ не противился...
   Среди мертвой тиши началось истязаніе...
   Чрезъ полчаса Уздальскаго сняли съ лавки безъ памяти, окатили водой и на вынесенной изъ конюшни попонѣ снесли въ людскую. Еще черезъ часъ, бричка тройкой повезла обезображенное тѣло, безъ признаковъ жизни, въ Андреевку. Кучеру было приказано сдать Уздальскаго его людямъ, а самому спасаться, какъ знаетъ, а захватятъ -- тѣмъ хуже для него.
   Когда Данило вошелъ въ кабинетъ отца, старикъ скосилъ отъ него глаза въ сторону.
   -- Съ однимъ покончилъ, теперь побесѣдуемъ о другой...
   -- Тоже на дворѣ пороть будешь!-- сказалъ старикъ, не глядя и усмѣхаясь, немного на Даниловъ ладъ, т.-е. сухо и кратко.
   -- Что? Иль тебѣ, батюшка, моя расправа съ злодѣемъ не по нраву.
   Старикъ молчалъ.
   -- Что-жъ. Одолжи словечкомъ, батюшка.
   -- Нѣтъ, сынокъ. Не по моему нраву. Я обѣщался не мѣшаться, ну, и молчалъ. А я бы его изуродовалъ, искрошилъ, можетъ, въ куски, на смерть, да своими руками. А эдакъ скоморошество учинять на дворѣ... Нѣтъ! Не по мнѣ. Онъ всежъ дворянскаго племени. Не гоже энтихъ-то... Деревовъ пріучать дворянъ пороть. Нонѣ по твоему указу, а за утро, гляди, самъ съ кѣмъ распорядится. Да ужъ и бывало. Однодворцы да мѣлкомѣстники, гляди, всѣ перепороты. А ты еще тутъ, примѣръ...
   -- Ну, всякъ по своему,-- усмѣхнулся Данило и, повернувшись, вышелъ отъ отца.
   -- Что-жъ онъ? Неужто и впрямь за жену теперь примется!?-- перетрухнулъ Родивонъ Зосимычъ. Ну, это врешь, княгинь Хвалынскихъ рѣзали охотничьими ножами, но пороть розгами еще, спасибо, не пороли. Пусть ужъ застрѣлитъ. Эй! Агафоновъ! Эй! Деревы!... кричалъ князь нетерпѣливо.
  

VII.

   Проходилъ іюнь мѣсяцъ. Азгарцы часто поговаривали и вспоминали то утро, въ которое присутствовали на истязаньи Уздальскаго и почему-то прозвали его сволока.
   -- То было еще до сволоки!-- говорили они.
   Вскорѣ послѣ этого памятнаго дня, новая вѣсть обошла домъ, дворню и село и заставила забыть сволоку на время.
   Вѣсть эта была грустная для всѣхъ Азгарцевъ, любившихъ молодую княгиню болѣе княжны и даже болѣе молодыхъ князей.
   Данило Родивонычъ порѣшилъ, чтобъ медленно выздоравливающая княгиня шла въ монастырь. Самъ же онъ собирался ѣхать въ Петербургъ и просить царицу о дозволеніи считаться неженатымъ.
   Милуша недѣли черезъ двѣ поправилась окончательно, не столько отъ лѣкарства, привезеннаго Джули изъ Казани, сколько отъ тайныхъ обѣщаній Фимы, что братъ уходился, успокоился и, кажется, скоро проститъ ее. Но обѣ онѣ ошиблись. Когда Милуша встала съ постели, Данило пошелъ къ ней, долго говорилъ съ ней наединѣ и, не подпуская къ себѣ, объявилъ ей свое рѣшеніе...
   -- Все, что изволишь!-- вымолвила Милуша;-- коли я тебѣ не жена по сердцу, такъ по закону и быть ею мнѣ не охота... Только одно скажу,-- зарыдала молодая женщина,-- зачѣмъ вы меня изъ рѣки вытащили, на мученье, на пытку ежечасную... Могу ли я Богу молиться въ монастырѣ и замаливать грѣхъ невольный, когда ты одинъ будешь у меня на умѣ да на сердцѣ.
   Старикъ князь все рѣже и менѣе выходилъ изъ кабинета, иногда угрюмо молчалъ по цѣлымъ днямъ, ни съ кѣмъ не шутилъ, а когда ввечеру оставался одинъ, то больше молился. Фима все болѣе отдалялась отъ Данилы, и чувство боязни постепенно переходило въ недружелюбіе къ злопамятному и не умолимому брату.
   Всѣ въ Азгарѣ сожалѣли о княгинѣ и враждебно косились на молодого князя. Одна Кирилловна была довольна и утѣшала свое дитятко.
   -- Любое дѣло и Богу угодно! Вмѣстѣ и постригутъ насъ, тебя малымъ, а меня большимъ постриженьемъ. А тамъ и схиму. Въ міру-то, дитятко, кромѣ ругани да дранья, ничего не дождешься, а то ли дѣло въ пустынѣ какой. Гляди, въ матери игуменьи выйдешь.
   Наконецъ, пріѣхалъ на краткую побывку въ Азгаръ князь Иванъ, давно уже не бывшій дома, и всѣ занялись прежнимъ любимцемъ Иваномъ Родивонычемъ, отъ старика князя и до послѣдней поломойки, прибѣжавшей глянуть на князиньку хоть однимъ глазомъ и толстыми чумазыми губами поцѣловать ручку у золота.
   Азгаръ забылъ о постриженіи княгини на цѣлый день. Пріѣздъ Ивана словно разбудилъ Данилу отъ сна.
   -- А Пугачевъ!?-- было его первое восклицаніе при встрѣчѣ съ братомъ.
   -- Навѣрное ничего не знаю, батюшка братецъ, а слышно, что опять...
   -- Поймали, скажешь, небось...
   -- Нѣту! Какое тутъ! Буянитъ пуще прежняго. Сказывали мнѣ еще на пути моемъ, да и въ Казани, что будто онъ уже вблизь полѣзъ. Даже двѣ крѣпости, да какой-то городокъ взялъ въ Сибири и всѣхъ передавилъ. А съ нимъ вмѣстѣ, братецъ, ѣздитъ ужъ нынѣ цесаревичъ Павелъ Петровичъ...
   -- Эхъ!-- нетерпѣливо вымолвилъ Данило, отворачиваясь отъ брата. А я-то дураковъ слушаю!.. Вблизь полѣзъ, а городъ въ Сибири взялъ. Да и цесаревичъ...
   Только пріѣздъ Ивана заставилъ Данилу вспомнить о неисполненномъ порученіи, о пакетѣ къ Брандту и о своемъ обѣщаніи вернуться черезъ недѣлю. Все это время прошло, какъ во снѣ.
   Чрезъ два часа послѣ пріѣзда Ивана, Родивонъ Зосимычъ замѣтилъ въ сынѣ что-то особенное... На поздравленія дворни, на вопросы отца и Данилы о невѣстѣ, Иванъ смущался, мялся и отвѣчалъ какъ-то странно. Когда Иванъ отлучился на минуту съ Фимой въ грунтовой сарай тряхнуть стариной, т.-е. съѣсть сотню шпанскихъ вишенъ (вмѣстѣ съ косточками), Родивонъ Зосимычъ позвалъ Данилу въ кабинетъ и встрѣтилъ вопросомъ:
   -- Какъ полагаешь, есть новое какое приключеніе съ нашимъ-то женихомъ? Онъ что-то сѣменитъ ногами не по жениховски. Въ Казани началъ за здравіе, а теперь, кажись, свелъ за упокой. Ужъ не прослышала ли она о случаѣ съ ея своднымъ братцемъ, да отказывается породниться?
   -- Можетъ статься, батюшка. И мнѣ кажетъ, есть что-то новое, угрюмо отвѣчалъ Данило.-- Можетъ и разсорились. Давай Богъ! Эта Уздальская не находка.
   -- Генералъ-аншефъ! Чего тутъ!-- оживился князь.-- Вотъ какъ Митроха сказывалъ про Бибикова: главный комландущій.-- Да что-жъ ей-то? Она, говорилъ мнѣ Иванъ, съ Андреемъ на дальней ногѣ. А она, я чаю, не прочь княгиней Хвалынской быть... Да и ужъ въ лѣтахъ. Съ лица и совсѣмъ вдова -- въ четверть ста лѣтъ. Не Иванъ же нашъ отлыниваетъ отъ нея теперь?
   -- Гдѣ ему! Его индюшка и та на себѣ женитъ. А вѣрно другой какой завелся... У этихъ Уздальскихъ -- развѣ по-человѣчьи все... Сказываютъ же, что ея мать, Лудвига, была немного съ толчкомъ -- не хуже нашего Михалки. Я чаю, и Прасковья эта малость пришиблена. дателю, что я на васъ, братцы, наѣхалъ. Такое у себя въ башкѣ везу въ городъ, что хоть треснуть ей...
   -- Откуда ты теперь ѣдешь и куда?.. спросилъ Риттеръ.
   Пугачевъ замѣтилъ уже давно нѣмецкій выговоръ офицера и, теперь бойко оглядывая отрядъ, усмѣхнулся.
   -- Твое Благородье, знать не изъ нашихъ, а изъ бусурманцевъ.
   Болѣе половины солдатъ усмѣхнулись за спиной офицера и глядѣли на казака уже добродушно.
   -- Эй, берите его! Вязать сейчасъ! обернулся Риттеръ.
   Нѣсколько человѣкъ двинули лошадей. Пугачевъ громко расхохотался.
   -- Да постой, Твое Благородье.-- Диковинный у васъ, братцы, командиръ. Не дастъ слова молвить. А можетъ я такое слово молвлю, что солдатушки-то ахнутъ! Вотъ что родимые, вы мои. Хочу я вамъ сказать... началъ было Пугачевъ и прибавилъ, кивая на офицера:-- и откуда вы эдакаго себѣ выискали.
   -- Молчать! крикнулъ Риттеръ и хотѣлъ что-то приказать, но Пугачевъ перебилъ его уже дерзко.
   -- Слушай, Твое Благородье. Я тебѣ хотѣлъ службу сослужить, за кою ты получилъ бы отъ Матушки-Царицы и крестовъ, и жалованья душъ двѣсти. Ну, а теперь прости, я вотъ имъ, сердечнымъ, услужу, а не тебѣ. Ты вишь на мою послугу, токмо и знаешь, что орешь: Везжашь! да Молтшть! искусно передразнилъ онъ Риттера, громко хохоча и покачиваясь на сѣдлѣ.
   Несдержанный смѣхъ раздался въ рядахъ. Риттеръ смутился, поблѣднѣлъ вдругъ и на минуту, какъ будто окаменѣлъ, соображая, что дѣлать...
   -- Ну, родимые, кто хоть со мной подѣлить 500 рублевъ? А? Вѣдь за вора Емельку за живого пять сотенъ пообѣщано. Такъ ли?
   -- Такъ! Пять сотенъ! Истинно! раздались голоса уже отовсюду.
   -- Слышите! Негодяи! Вязать этого!.. крикнулъ Риттеръ, поворачивая лошадь къ отряду. Онъ былъ совершенно блѣденъ отъ смущенья и отъ гнѣва; голосъ его дрожалъ и рвался.
   -- Гляди! Гляди! И чего ты робѣешь. Господи помилуй! разсмѣяся Пугачевъ. Бѣлѣе вѣдь снѣга бѣлаго... Ха-ха-ха! Ай да командиръ... Отъ соска взяли...
   -- Я приказываю... крикнулъ Риттеръ.
   -- А я приказываю! крикнулъ еще громче Пугачевъ и тотчасъ снова разсмѣялся.-- Чтобъ ты мнѣ слово вымолвить далъ... Аль, обидно, что не съ тобой дѣлиться хочу... Позволь слово-то молвить, а тамъ вяжи, кроши, бей!.. Ха-ха-ха!
   -- Вѣстимо, Ваше Благородье! заговорилъ старый солдатъ. Нешто онъ уйдетъ отъ насъ. Вона, насъ-то, что!... Долго ль...
   -- Вѣстимо! И робѣть -- зачѣмъ?
   -- Дай ты ему слово-то молвить... Робу-то не пущай на себя...
   -- Какую робу! Что такое! mein Gott! нетерпѣливо воскликнулъ баронъ,
   -- Мурлыкъ -- тыкъ! Да мимо! Ха-ха-ха! какъ шальной залился Пугачевъ, а самъ искоса глянулъ на свою лошадь, которая отдохнула и уже наровила укусить лошадь Риттера.
   Пугачевъ подбоченился, держа руку у пояса и заговорилъ громко:
   -- Родимые вы мои, голубчики. Знаю я ваше житье каторжное вотъ съ этими то... Самъ я былъ по наряду, да въ лагеряхъ насмотрѣлся на житье-то ваше. Какъ они соблюдаютъ васъ? Четыре рубля въ годъ изъ бумаги, да печеные кирпичи дегтемъ смазаны, что и песъ не ѣстъ! Стало вамъ на два десятка ребятъ раздѣлить нынѣ пять сотенъ рублевъ, на волѣ быть... Охъ! Господи! Вскрикнулъ вдругъ Пугачевъ. Что энто! Гляди!..
   Всѣ до единой головы обернулись назадъ на пустую степь. Пугачевъ выхватилъ изъ-за пояса готовый пистолетъ и въ упоръ выпалилъ въ Риттера. Выстрѣлъ ошеломилъ всѣхъ.
   -- Держи! Бей! вскрикнулъ, наконецъ, и шарахнуся весь отрядъ. Половина всадниковъ толкнули впередъ коней... Но между ними и Пугачевымъ была отпрыгнувшая лошадь Риттера и самъ офицеръ валялся на землѣ, убитый наповалъ.
   -- Смирно! вскрикнулъ грозно Пугачевъ, приставая на стременахъ. Кто я?! Каины! Я царь Петръ всероссійскій!! Слыхали-ль! Видали-ль! Забыли вы Бога! Васъ басурманы морочатъ, шлютъ на законнаго государя! Но Господь за меня, а за васъ -- сила нечистая! Олухи! Васъ голодомъ, холодомъ морятъ, а я вамъ что въ царскомъ манифестѣ обѣщаваю. Что? Такъ гляди! Вотъ что!!
   Пугачевъ опустилъ руку въ торбу и расшвырнулъ по всадникамъ горсть золота, затѣмъ другую и третью. Червонцы сверкали и дробью щелкали по людямъ и конямъ...
   Передніе медленно сняли шапки и, всѣ онѣмѣлые, переводили глаза съ Пугачева на убитаго, а съ него на разсыпанное золото, сіявшее на влажной землѣ.
   -- Ничего я для голубчиковъ -- солдатушекъ не жалѣю... Денегъ у меня изъ Питера и Царьграда вороха наворочены... А сяду на престолъ свой -- всѣхъ въ генералы, да въ дворяне!.. Ну, живо! Подбирай свѣтляки!
   Нѣсколько человѣкъ быстро спѣшились и лазили по землѣ. Остальные молча безсмысленно глядѣли, какъ спросонокъ.
   -- Хошь въ мою службу? Жалованье нонѣ же, впередъ. По горсти на брата... Кто ко мнѣ въ слуги... крикнулъ Пугачевъ.
   Всѣ солдаты, кромѣ двухъ, постарше, подобравъ деньги, стояли уже безъ шапокъ, держа лошадей подъ уздцы. Отовсюду раздались вдругъ голоса.
   -- Къ тебѣ! Отецъ родной! Прости! Помилуй! Морочатъ настъ!
   Четверо косились не снявъ шапокъ и молчали.
   -- А вы что-жь! Не вѣруете въ меня! Богъ съ вами! Я васъ не трону. Вольному воля. Иди къ себѣ домой, голыши-то глодать. А когда вся Россея увѣруетъ,-- громче вскрикнулъ Пугачевъ тогда іуды ко мнѣ не ходи! Не ходи! Вотъ ихъ возвеличу, а васъ лютой смертью казню. Мнѣ слуги дороги -- теперь.
   -- Ступай въ городъ,-- раздался голосъ,-- тамъ за убивство это похвалятъ... изъ ружей. Вѣдь онъ нѣмцевъ племянникъ...
   Послѣдніе сняли шапки и что-то пробормотали смущенно.
   -- Ну, на коней! крикнулъ Пугачевъ весело. Брось басурмана-то! Черви уберутъ! За мной, ребятушки, въ станъ. Свѣжо! Прозябли я чаю. Не важность. Пріѣдемъ -- вина по полведру на брата вытянемъ, такъ гляди какъ согрѣемся! Такъ ли я сказываю, православные?
   -- Вѣстимо. Родимый! Батюшка! уже умилительно пробормотали нѣсколько голосовъ.
   И отрядъ весело пустился вскачь за Пугачевымъ, до дорогѣ въ Берду. Одинъ старый казакъ съ лошадью Риттера на поводу обернулся на скаку. Трупъ убитаго въ мундирѣ съ галунами одиноко валялся среди влажной и туманной степи.
   -- Вонъ оно какъ! Нонѣ-то?.. вздохнулъ старикъ.-- Какъ все швыряетъ человѣкомъ. Не божись, человѣкъ! Выѣхалъ вотъ честной казакъ, а пріѣхалъ -- въ воры, да въ злодѣи...
  

XI.

   Дерзкая выходка и погибель молодого Риттера -- смутила весь городъ, тѣмъ болѣе, что съ нимъ былъ отборный отрядъ солдатъ, и -- какъ толковали жители -- самъ насильно свезъ и предалъ барона въ руки Пугачева.
   Рейнсдорпъ, узнавъ судьбу родственника, даже прослезился. Да и всѣ жалѣли молодца, котораго однако мало знали. Тавровъ явился къ губернатору и спросилъ:
   -- Что матушка баронова -- не изъ русскихъ ли будетъ!
   На отрицательный отвѣтъ Рейнсдорпа -- Тавровъ покачалъ головой и прибавилъ:
   -- Въ кого же онъ уродился такой отважный!
   Рейнсдорпъ догадался, обидѣлся и спросилъ:
   -- Да. Онъ -- герой. Ein Held!.. А какъ это по-русски можно говоритъ, господинъ Тавровъ?..
   Ладушкинъ особенно поразилъ своихъ товарищей, сожалѣя, что Риттеръ его не пригласилъ съ собой.
   -- Умирать то! воскликнулъ капитанъ Пыжовъ. Ахъ ты паршивый. Ты кусаться скоро учнешь. Да тебя бить надо, ей Богу!
   Дѣла городскія были въ неопредѣленномъ положеніи. Вскорѣ послѣ вылазки 12 числа, Рейнсдорпъ узналъ о недостаткѣ зарядовъ у мятежниковъ и хотѣлъ было снова выслать отрядъ противъ нихъ, но день за день медлилъ, боясь отчасти формальнаго отказа Валленштерна или Наумова, а за тѣмъ главное -- непріятнаго положенія, если многіе офицеры сообща предложатъ ему самому начальствовать въ вылазкѣ.
   Наконецъ, въ городѣ пошла неурядица. Поймали калмыка, поджигавшаго склады пороха; затѣмъ былъ пойманъ казакъ, бѣжавшій изъ города въ лагерь и снова явившійся съ полсотней манифестовъ самозванца, которые онъ распускалъ въ народѣ по кабакамъ и базарамъ. Дворянство и купечество стало волноваться отъ слуховъ, что мятежники хотятъ зимовать подъ городомъ, пока не выморятъ всѣхъ голодомъ. Говорили, что уже чувствовался недостатокъ въ соли и въ сѣнѣ.
   Нѣсколько стоговъ сѣна на степной сторонѣ сбирались уже давно вывести въ городъ, но не собрались... И однажды все было въ ночь пожжено непріятелемъ. Тогда вышелъ приказъ отобрать у всѣхъ обывателей лошадей, вслѣдствіе недостатка въ сѣнѣ, и отправить въ Илецкую Защиту... Распоряженіе было исполнено быстро, но по дорогѣ въ Илецкъ всѣ эти лошади были поджидаемы и отняты мятежниками, а Пугачевъ прислалъ гонца благодарить губернатора:
   -- "За кавалерію, въ коей нужду терпѣлъ".
   Посланца этого, татарина Ялай-хана, посадили въ острогъ и пытали. На вопросъ, какъ рѣшился онъ повиноваться и итти съ такимъ дерзкимъ порученьемъ, Ялай-ханъ пояснилъ, что попалъ въ "кулевые".
   -- У насъ такое заведенье. Коли прошибся въ чемъ, то либо тебя въ куль да воду въ Сакмарку -- либо ступай въ гонцы, альбо иное что, смертельное, сотвори. Все одно помирать. А може, вы и смилуетесь, а онъ-то не смилуется, ни за сто карбованцевъ. Коли обманешь его, то у него руки долгія. Вездѣ достанетъ и повѣситъ.
   Наконецъ, въ виду недостатка мяса, былъ командированъ отрядъ за баранами въ степную сторону, подъ начальствомъ Городищева.
   У жителей явилась новая особая забава. Всякій день мятежники кучами разъѣзжали предъ стѣнами города, подъѣзжали все ближе, переговаривались и перестрѣливались. Являлись охотники потягаться съ обѣихъ сторонъ, и устраивались поединки. Изъ Оренбурга часто выѣзжалъ на отличномъ конѣ, въ качествѣ охотника, нѣкто купецъ Полуехтовъ, богачъ и кутила; онъ гонялся за мятежниками или просто вызывалъ на правильный бой и такъ убилъ уже пять человѣкъ. Такимъ образомъ, бывало, что на поединки Полуехтова собиралось иногда за валомъ до трехъ сотъ зрителей. Пріѣзжало и дворянство и офицерство. "Гулятелей и смотрителей" теперь уже не пороли, а мятежники ихъ не трогали, какъ бы они далеко не зашли, а переговариваясь съ ними, часто подсовывали имъ манифесты отъ царя и государя.
   Зрѣлища эти повторялись при всякомъ ясномъ осеннемъ днѣ. Хвалынскій отъ скуки проводилъ тоже весь день на стѣнѣ, и окончательно причислилъ самъ себя въ командиры одного изъ бастіоновъ противъ Егорьевской церкви. Перестрѣлка съ мятежниками превратилась въ забаву и на его бастіонѣ.
   Однажды подъѣхало человѣкъ 20 казаковъ, саженей на сто отъ вала. Передній, на красивой лошади, былъ Чумаковъ. Наткнувъ свою шапку на копье, въ знакъ мирныхъ намѣреній, онъ подъѣхалъ для переговоровъ еще ближе и закричалъ:
   -- Господа атаманы, гарнизонные и служилые люди! Полно вамъ воевать противъ батюшки государя! Пора вамъ ему послужить.
   -- Подъѣзжай-ко, поближе, я тебѣ отвѣчу! крикнулъ Иванъ. Далече не слыхать.
   -- Не съ тобой я, офицерово рыло, разговоры заводилъ, а твоей плевалки я не боюсь... На вотъ... Пали! И Чумаковъ, надѣвъ шапку, бойко подъѣхалъ къ самому валу...
   Въ него выпалилъ одинъ солдатъ, потомъ самъ Иванъ и оба промахнулись.
   -- А ну сядь-ко изъ васъ кто, на стѣну -- крикнулъ Чумаковъ, доставая винтовку изъ-за плеча. Дай я попробую. Что-жъ? Аль вы и въ правду бабьи слуги.
   -- На, пали, Разина порода! Токмо рожу свою я тебѣ не дамъ портить. Много чести! крикнулъ маленькій солдатикъ и, быстро сбросивъ панталоны, влѣзъ на уголъ бастіона и сѣлъ на корточкахъ, спиной къ Чумакову.
   Эта выходка подняла по стѣнѣ и по валу дикій, восторженный хохотъ гарнизона и кучи народа.
   -- Лихо! Дормидонъ! Лихо! Вотъ ему собакѣ штандартъ какой выставилъ.
   Чумаковъ долго цѣлился и выстрѣлилъ. Солдатикъ сковыркнулся къ ногамъ Ивана. Пуля вошла ему въ затылокъ и вышла въ глазъ.
   Нѣсколько человѣкъ злобно заревѣли, и градъ выстрѣловъ посыпался на Чумакова съ ругательствами и криками: Убей его, подлеца. Убей, голубчики. Но тотъ ускакалъ, крича:
   -- У царевыхъ-то слугъ знать лучше плевалки.
   Въ другой разъ подъѣзжалъ къ стѣнѣ какой-то Калмыкъ и жалобно кричалъ, будто прощенья просилъ.
   -- Иди къ намъ, бачка! Буде противничать. У нашего батюшки всего много. Однихъ алтынъ столько, что у васъ въ городѣ и блохъ гораздо поменьше.
   -- Твой батюшка -- воръ, и алтыны твои -- воровскіе, калмыцкая собака! крикнулъ ему съ бастіона Ивана вновь причисленный охотникъ инвалидъ Самцовъ. И блохи наши все-таки у насъ, какимъ имъ и быть слѣдуетъ, а у вашего батюшки и блохи-то острожныя.
   -- А вотъ, погоди,-- хрипливо и жалобно завылъ Калмыкъ. Скоро жрать будете ихъ съ голодухи.
   Два солдата во время перебранки тайкомъ проползли чрезъ ровъ къ Калмыку, выскочили вдругъ и выстрѣлили по немъ. Онъ свалился, лошадь ускакала, а раненаго взяли и отправили въ канцелярію губернатора. Онъ былъ пытанъ и показалъ все то же, что и другіе, но прибавилъ, что царь хочетъ расположиться по селамъ на зимовку, что ему городъ очень полюбился по крѣпости своей.
   -- Сказывалъ онъ намъ,-- прибавилъ Калмыкъ, еще хрипливѣе и жалобнѣе (послѣ пытки и допроса), видалъ онъ многія важныя фортеціи и города въ Туретчинѣ и въ Заморьѣ, ну а Оренбургъ крѣпче самого будетъ Царя-Града. Почитай, что самъ Ерусалимъ къ нему не подойдетъ крѣпостью.
   Допросы и выслушиванье розсказней языковъ, т. е. лазутчиковъ, наполняло теперь скучный день губернатора. Когда генералъ грустилъ по Альфредѣ или скучалъ, не имѣя даже и работы на бульварчикѣ, то одно извѣстіе оживляло его:
   -- Языка поймали, ваше превосходительство!
   -- А-а? давай! давай! Я будетъ приходить чичасъ.
   Вдругъ завернули холода, выпалъ страшный снѣгъ и въ два дня завалилъ на аршинъ глубины всю окрестность. Зимній путь установился сразу.
   Неожиданное соображеніе поразило многихъ. Въ топливѣ былъ недостатокъ, а за дровами приходилось отправляться мимо "злодѣева носу" и охотниковъ на это было мало.
   -- Ахъ, какъ эти стыдно! укоризненно говорилъ всѣмъ губернаторъ.-- Никто не заботилъ! Развѣ эти правительскій заботъ генеральски... Какъ ни чувствуетъ, господинъ Тавровъ, эти не стыдно теперь безъ дровъ.
   -- Точно не могу вамъ отвѣтить, ваше превосходительство. Стыдно ли? А вотъ, что холодно теперь безъ нихъ, такъ это я чувствую.
   При этомъ Тавровъ снова повторилъ свой совѣтъ срыть мишень предъ городомъ и разорить избу.
   -- Не равно полѣзетъ на насъ. А замерзнетъ земля съ насыпью и мишенью, такъ въ два дня не справишься. Ужъ и теперь дождались до сугробовъ.
   -- Я уже приказывалъ! воскликнулъ губернаторъ съ удивленіемъ и послалъ верхового къ Ивану Хвалынскому съ приказомъ ему набрать отрядъ конныхъ и взять полдюжины саперныхъ служителей, дабы срыть и мишень, и избу.
   Въ то же время вошелъ въ городъ чрезъ Орскія ворота Хивинскій караванъ въ 30 верблюдовъ, и купцы пожаловались губернатору, что воровскіе Киргизы, разъѣзжая по степной сторонѣ, отняли у нихъ шесть верблюдовъ, яко бы для русскаго царя. Они же видѣли Оренбургскую команду, которая гонитъ въ городъ пять тысячъ барановъ, и господинъ офицеръ прислалъ съ караваномъ просить еще команды, изъ опасенья, что злодѣи у него подъ городомъ отобьютъ стадо. Когда князь Иванъ выѣзжалъ въ Бердскія ворота срывать мишень, его догналъ верховой и передалъ приказаніе отъ оберъ-коменданта итти навстрѣчу къ поручику Городищеву въ степную сторону. Выѣхавъ въ Орскія ворота и проѣхавъ верстъ шесть по глубокому снѣгу, Иванъ завидѣлъ темную сплошную массу. Это и было стадо. Команда его направилась къ нему.
   -- Ваше сіятельство! вымолвилъ вдругъ капралъ. То не наши гонятъ... Гляди, рысьи шапки.
   Приглядѣвшись, они распознали, что барановъ гнали мятежники, калмыки и башкиры.
   -- Должно отбили!..
   -- Гдѣ-жъ наши... Паша? Полоненъ иль убитъ! воскликнулъ Иванъ.
   -- Да и намъ, сударь, не годно наѣзжать... Вишь. Завидѣли... Укажи отъѣхать.
   Они повернули лошадей и кой-какъ, увязая въ снѣгу, рысью пустились назадъ... Поднявшаяся метель скрыла ихъ отъ мятежниковъ.
   -- Стало вернуться въ городъ! думалъ Иванъ. Вѣдь не отбивать же мнѣ стадо съ горстью людей у цѣлаго отряда.
   Онъ рѣшилъ вернуться. Метель усилилась и заметала все. Капралъ, опытный человѣкъ, сталъ совѣтовать доѣхать до одного урочища и обождать метель, чтобъ не заплутаться.
   -- Къ урочищу, почто же ѣхать?..
   -- А у него завсегда мететъ съ одного какого боку; великій сугробъ намететъ, а другой бокъ весь чистъ отъ снѣгу.
   Князь Иванъ отчасти боялся измѣны, боялся погибнуть какъ Риттеръ, но видя, что ихъ заметаетъ, согласился. Едва стали они подъ холмомъ, куда провелъ ихъ капралъ, какъ одинъ изъ солдатъ крикнулъ.
   -- Гляди! Наши! Подъ конвоемъ. Опутаны! Вонъ и Павелъ Павлычъ.
   Направо, саженей за сто, подвигались медленно по сугробу къ тому же урочищу около двухъ десятковъ конныхъ. Впереди и сзади ѣхало человѣкъ съ десять Берденскихъ казаковъ.
   Князь Иванъ понялъ, что у Городищева отбили стадо и везутъ его плѣннаго въ Берду.
   Оба отряда распознали другъ друга. Плѣнные стали кричать и звать... Конвой бросилъ ихъ и хотѣлъ бѣжать, но лошади завязали въ снѣгу, и двѣ тутъ же повалились въ снѣгъ. Команда Хвалынскаго налетѣла на нихъ. Чрезъ двѣ минуты, плѣнныхъ развязывали, и вязали казаковъ, молившихъ о пощадѣ.
   Городищевъ, блѣдный какъ полотно, бросился цѣловать Ивана.
   -- Родимый! Ванюша! Во вѣкъ не забуду заступленья. Ты, вѣдь меня отъ смерти лютой избавилъ. Они мнѣ ужъ сулили петлю въ Бердѣ.
   Когда метель унялась, людный отрядъ со связанными плѣнниками въ серединѣ весело направился въ городъ. О пяти тысячахъ барановъ, которыхъ ожидали въ городѣ съ нѣкоторымъ нетерпѣньемъ -- было забыто. Только при въѣздѣ въ Орскія ворота Городищевъ спохватился.
   -- А знаешь, Ванюша! При нашемъ людствѣ, мнится мнѣ, мы могли бы догнать тѣхъ мятежниковъ и отбить опятъ стадо.
   Въ городѣ уже видѣли съ вала, какъ прогоняли стадо по направленію къ Бердѣ и много дивились, откуда разбойники добыли такое число барановъ.
   Тавровъ былъ на валу и, разглядѣвъ плохо вооруженный отрядъ, приказалъ капитану Пыжову и прапорщику Сысоеву выйти съ командой и отбить. Офицеры безъ приказанія оберъ-коменданта не смѣли, и верховой поскакалъ къ Валленштерну.
   -- Какъ укажетъ господинъ губернаторъ!-- отозвался этотъ.
   Верховой пріѣхалъ съ отвѣтомъ, и его погнали къ Рейнсдорпу.
   -- Мы ждемъ свое стадо съ Городищевымъ!-- отвѣчалъ Рейнсдорпъ.
   -- Ахъ фофанъ! А коли это стадо то самое и есть, отбитое у Городищева!-- возразилъ Тавровъ по полученіи отвѣта.
   Это предположеніе не имѣло никакого правдоподобія, и ему не скоро повѣрили. Однако снова поскакалъ верховой къ губернатору и привезъ, наконецъ, приказъ отбить стадо барановъ. Пыжовъ и Сысоевъ живо собрали отрядъ и выступили въ Сакмарскія ворота въ погоню за чуть виднѣвшейся на горизонтѣ темной полосой.
   Черезъ часъ Городищевъ и Хвалынскій объяснялись у губернатора и докладывали -- все какъ было. Явился и Сысоевъ доложить, что барановъ перегнали чрезъ Сакмару и доставили въ Берду.
   -- Гнаться никакъ было не можно.
   Генералъ-поручикъ Рейнсдорпъ все молча выслушалъ и затѣмъ, отпустивъ всѣхъ, сказалъ по-нѣмецки присутствовавшему барону Корфу:
   -- Я лучше готовъ корзинки плесть изъ воды, чѣмъ быть здѣсь губернаторомъ! Мы всѣ пропадемъ, и скоро!
  

XII.

   Такъ прошелъ весь октябрь мѣсяцъ. Горожане стали привыкать къ своему осадному положенію, недостатку дровъ, сѣна, соли и, наконецъ, дороговизнѣ хлѣба и говядины.
   Вдругъ прошелъ слухъ и подтвердился, что злодѣи готовятся на послѣдній, отчаянный приступъ къ городу. Снова захватило духъ у рыцарства, дворянства и купечества. Одинъ народъ былъ спокоенъ.
   Городищевъ и князь Иванъ жили теперь вмѣстѣ и дружно скучали; слухъ этотъ разогналъ ихъ скуку. Первый послѣ своего двухъ-часового плѣна заболѣлъ и отъ простуды, и отъ страха, но оправившись привязался еще болѣе къ Ивану. Они были неразлучны. И князь Иванъ только удивлялся, какъ до сихъ поръ не догадывался предложить другу свою квартиру. Товарищи бывали у нихъ попрежнему часто.
   Однажды ввечеру кто-то постучалъ въ ворота и затѣмъ появился въ горницѣ.
   -- Максимка!!-- вскрикнули оба.-- Откуда? Гдѣ ты, собака, пропадалъ.
   -- Отъ Государя. У его величества въ деньщикахъ и поварахъ находился и на жалованьи былъ!-- гордо объяснилъ Максимка. Да полковникъ Лысовъ, захворавъ, приказалъ зелье сварить изъ травъ. Я сварилъ его, а ихъ снудило. Мнѣ зато дера была, якобы хотѣлъ отравленьемъ ихъ извести. Очень даже желалъ повѣсить, ну я и ушелъ.
   -- Молчи, дурень! Тебѣ за этого царя спину вспишутъ еще пестрѣе.
   -- Ну сталоть -- будемъ сказывать: злодѣй и песъ Емелька!-- охотно согласился Максимка.
   При этомъ Максимка увѣрилъ князя, что онъ не бѣжалъ, а былъ обманомъ увезенъ изъ Сурманаевой купцомъ Обваловымъ. А бѣжать въ городъ онъ сначала опасался, чтобъ не разгнѣвать вора. Въ результатѣ его похожденій у него былъ большой мѣшокъ денегъ -- тридцать рублей мѣдной монетой и онъ умолялъ князя обмѣняться на серебро.
   -- Хоть на плѣшивенькіе -- помѣняюсь, ваше сіятельство.
   Максимка, вострый и находчивый, просто на время вернулся къ князю, ради спасенія своего капитала, которому -- онъ зналъ -- трудно было бы уцѣлѣть въ Бердѣ, среди воровъ. Отчасти его привела и сила тяготѣнія холопа къ барину и Максимка теперь, засыпая, раскаявался.
   -- Эхъ-ма! Изъ царевыхъ поваровъ, да въ деньщики къ подпоручику!
   И онъ заснулъ, сладко мечтая объ ожидаемомъ взятіи Оренбурга и о томъ, какъ онъ среди сумятицы. унаслѣдуетъ всѣмъ имуществомъ князя Хвалынскаго.
   На утро часовъ въ шесть Максимка, готовя самоваръ, все болталъ о Бердѣ съ проснувшимися добрыми господами, которые никогда съ нимъ не дрались.
   -- А вечорась,-- прибавилъ онъ, со мной прибыло сюда человѣкъ съ сотню изъ Берды.
   -- Перебѣжчики?
   -- Какое? Нѣтъ! Они остались предъ городомъ, у оной мишени, да тутъ еще у церкви Егорья. Имъ было указано тамъ работать за ночь, чтобы способнѣй пушки уставить...
   -- Чего-жъ ты, дурень, вечорась молчалъ!-- воскликнулъ Иванъ, вскочивъ съ мѣста.
   -- Позапамятовалъ!
   Молодые люди бросились на валъ, а мальчугана послали обѣжать своихъ и оповѣстить о томъ же. Максимку не мало тѣшилъ тотъ переполохъ, который онъ всюду производилъ своимъ извѣщеніемъ. Въ истинные гонцы попалъ.
   Черезъ полчаса всѣ офицеры были на валу.
   Стало разсвѣтать... Хвалынскій и подпоручикъ Сысоевъ выстрѣлили по разу изъ ружей въ указанное часовымъ мѣсто около избы, гдѣ что-то копошилось до свѣту, но все было мертво, тихо.
   Въ восемь часовъ рявкнуло большое орудіе у Маячной горы и первое же ядро ударило въ Соляное Правленіе. Словно по данному сигналу замелькали огоньки по степи и загудѣла въ отвѣтъ пушечная пальба по всей крѣпостной стѣнѣ. Весь городъ поднялся на ноги. Весь гарнизонъ бросился на стѣну... Разсвѣло... У мишени въ верстѣ отъ города виднѣлась громадная батарея, и палило очередно до 25 орудій, пушекъ и мортиръ. Ядра и бомбы валились на городъ. Чрезъ полчаса загудѣла другая батарея изъ-за избы, примыкавшей къ Егорьевской церкви. Крѣпостныя орудія отвѣчали. Все способное населеніе распредѣлили по бастіонамъ въ подмогу гарнизону. Самъ губернаторъ пріѣхалъ и, взволнованный, обошелъ бастіоны.
   -- Вотъ, ваше превосходительство,-- сказалъ Тавровъ, злобно указывая на мишень. Я васъ предварялъ. По моему и вышло! Какъ есть -- батарея!!
   Обходя бастіонъ Хвалынскаго, губернаторъ грозно сказалъ Ивану, показывая на мишень.
   -- Вотъ видите-ль, господинъ офицеръ. Какое зло дѣлаль на городъ вашъ ослушаній. Есть какъ -- батарея!!..
   Хвалынскій хотѣлъ оправдаться и напомнить, что его остановили и послали за баранами, но генералъ прошелъ, не дожидаясь отвѣта подчиненнаго.
   Пальба не прекращалась. Большая часть выстрѣловъ была направлена мятежниками на Бердскія ворота и бастіонъ князя Ивана. Сначала сердце щемило у него, когда ядра громили камень или рвали замерзлую землю и подымали столбъ снѣга и глинистой пыли, или когда со стономъ валилась прислуга: но чрезъ часа три онъ привыкъ или усталъ -- чувствовать и обдумывать каждый смертельный ударъ, который падалъ около него.
   Въ десять часовъ со всѣхъ сторонъ стали показываться кучи мятежниковъ и, несмотря на пальбу по нимъ, раздѣлились въ виду города на двѣ партіи: одни укрылись за мишенью, а другіе, укрытые за ближайшими холмами, лощиной пробрались въ предмѣстье, засѣли въ уцѣлѣвшихъ погребахъ, за печами, за ворохами головней и балокъ и наконецъ въ уцѣлѣвшей избѣ. Изъ всѣхъ засадъ открылся сильный ружейный огонь по городскому валу.
   Человѣкъ полсотни смѣльчаковъ пододвинулись еще ближе съ четырьмя пушками и начали частую и близкую пальбу по бастіону Ивана.
   -- Князь. Полыснемъ-ка по нимъ картечью. Изъ той большой пушки. Да ввалимъ побольше пороху. Чего она зря стоитъ! сказалъ Сысоевъ.
   Они зарядили тяжелую пушку двойнымъ зарядомъ и навели на смѣльчаковъ.
   -- Глядите! Ничего отъ нихъ не останется!-- смѣялся Сысоевъ.
   -- Не суйся! Ишь вѣдь отважничаютъ!-- говорилъ канониръ Плотниковъ, весело готовя фитиль.
   -- Ладно, а я другую наведу на нихъ же!-- сказалъ Иванъ, и, отойдя на другой конецъ бастіона, онъ сталъ переводить пушку съ избы на смѣльчаковъ.
   -- Самцовъ! Наведи-ко повѣрнѣе вотъ въ энтихъ,-- сказалъ онъ, показывая на кучку, виднѣвшуюся у церкви.
   Въ ту минуту, когда Самцовъ навелъ и приказывалъ палить, раздался оглушительный ударъ съ грохотомъ и свистомъ. У Ивана духъ захватило. Столбъ дыма и сору взвился надъ бастіономъ и зашвырялъ его съ головы до ногъ. Около него очутилось на землѣ что-то мокрое, облитое кровью. Это былъ Плотниковъ безъ головы и съ изорваннымъ мясомъ на груди. Дымъ разсѣялся... Сысоевъ безъ ноги и еще два канонира валялись около куска пушки и стонали опрокинутые на землѣ. Убитаго и раненыхъ унесли, а князь Иванъ все еще долго не могъ прійти въ себя. Онъ только слыхалъ когда-то, что пушки и ружья разрываетъ, но это не приходилъ ему на умъ. Теперь сердце его замирало при каждомъ своемъ выстрѣлѣ. Когда онъ доложилъ объ этомъ проходившему Таврову, тотъ разсмѣялся.
   -- Эка невидаль, одна то... У меня ужь четыре разорвало, да у Наумова двѣ. Двѣнадцать человѣкъ своихъ сами убили. Небойсь... Пали, князь, пали. За хорошими въ Питеръ посылать не время. А умирать, братецъ, все едино, что отъ своей, что отъ злодѣевой. Убьетъ -- я по тебѣ панихиду отслужу изъ поминанье мое впишу... А ну-ко вотъ, плюнь мнѣ въ оныхъ бездѣльниковъ, что съ Маячной горы спускаются. Ишь, мерзавцы, все по регламенту! Эти у нихъ въ запасѣ были! Свѣжіе.
   Чрезъ часъ князь Иванъ сталъ проситься обѣдать. Тавровъ вытаращилъ глаза.
   -- Балагуришь ты, князь... Не срамися! Въ сочельникъ до звѣзды не ѣшь, а тутъ обтерпѣться не можно. Стыдися, друже мой.
   Иванъ смутился, и, по уходѣ начальника на другой бастіонъ, подумалъ.
   -- И то правда. Какая-жь теперь ѣда.
   Весь день шла канонада и весь день обыватели бродили по улицамъ, собирались кучами, служили молебны въ церквахъ и домахъ. Большинство боялось злодѣя, меньшинство надѣялось, что городъ сдастся батюшкѣ Петру Ѳедоровичу.
   Предь сумерками пальба при мишени вдругъ стихла и густая масса бросилась къ валу со всѣхъ сторонъ. Настала рѣшительная минута... Дикій визгъ татаръ огласилъ валъ; ружейная пальба усилилась, и въ воздухѣ засвистали вмѣстѣ съ пулями башкирскія стрѣлы. Пушки у церкви загудѣли сильнѣе, и бомбы начали чаще падать среди города.
   -- Это дарёныя!-- злобно говорилъ Тавровъ.-- Намъ назадъ посылаютъ.
   Одна половина гарнизона осталась при орудіяхъ, а другая раздѣлилась на двѣ партіи. Первая обошла рѣчку Яикъ и открыла ружейную пальбу почти въ тылъ наступившихъ. Сюда вызвалось много охотниковъ и купецъ Полуехтовъ. Другая партія бросилась впередъ и встрѣтила непріятеля на валу.
   Хвалынскій, увидя въ ней Таврова, передалъ начальство на бастіонѣ Самцову и присоединился.
   Часъ продолжалась свалка... Наконецъ мятежники бросились бѣжать, ихъ преслѣдовали и окружили съ двухъ сторонъ. Тавровъ и Хвалынскій съ отрядомъ погнали бѣглецовъ къ рѣкѣ. Обошедшіе Яикъ били ихъ съ тыла. Большинство мятежниковъ, бросившееся на рѣку,-- провалилось на тонкомъ льду и много изъ нихъ перетонуло. Въ пылу схватки около рѣчки Иванъ наскочилъ на сутуловатаго казака, очевидно атамана, въ синемъ кафтанѣ, который хрипливо кричалъ, махая шашкой.
   -- Стой! Не бѣги! Ребята! На сломъ!
   -- На сломъ! На сломъ!-- кричали нѣкоторые и сами продолжали отступать.
   Иванъ бросился къ казаку съ тремя солдатами, но тотъ положилъ перваго, разрубивъ ему все плечо, затѣмъ выпалилъ изъ пистолета въ другого, но третій, повиснувъ на немъ сзади, вскочилъ верхомъ ему на плечи.
   -- Окаянный! Врешь!-- заоралъ казакъ, барахтаясь съ солдатикомъ, который какъ кошка вцѣпился ему въ шею руками и ногами, душилъ его и кричалъ что-то Ивану.
   Грохотъ пальбы и визгъ Калмыковъ заглушалъ его голосъ, а дымъ клубами вился и закрывалъ отступавшихъ.
   -- Вяжи! Коли такъ!-- крикнулъ казакъ и, бросивъ шашку, протянулъ руки къ Ивану.
   Этотъ подошелъ вплоть, чтобы скрутить его руки кушакомъ, самъ не зная зачѣмъ, но въ ту же секунду казакъ вытащилъ у него же изъ-за пояса пистолетъ и взвелъ курокъ. Иванъ отскочилъ стрѣлой, закрылъ голову поднятымъ локтемъ и... невольно зажмурился.
   "Вотъ! Вотъ!" -- стукнуло у него въ сердцѣ.
   Пистолетъ его былъ заряженъ огромными пулями. Раздался выстрѣлъ... Иванъ упалъ на одно колѣно и мысленно искалъ, куда онъ раненъ. Но напрасно... Онъ былъ невредимъ. Когда онъ открылъ глаза, то солдатъ, сидѣвшій на плечахъ казака, лежалъ съ прострѣленной головой, а самъ казакъ исчезъ. Въ ту же минуту подбѣжали свои солдаты съ криками:
   -- Лови! Лови! Эхъ баринъ! Плохой ты воинъ! Упустилъ ястреба!
   -- Кого?!
   -- А онъ самый и былъ... Злодѣй! Емелька!..
   Мятежники быстро отступили. Уже стемнѣло совсѣмъ. Отрядъ изъ Яика переправился назадъ и соединился съ отрядомъ Таврова. Мятежники скоро скрылись изъ виду... но въ предмѣстьи продолжалась еще пальба.
   Губернаторъ прислалъ сказать на словахъ, чтобъ до вечера предмѣстье съ церковью очистили отъ непріятеля, но... этого не случилось, такъ какъ посланный спуталъ и не зналъ кому указъ, коменданту или оберъ-коменданту. Такъ и осталось...
   На разсвѣтѣ слѣдующаго дня церковь Егорья уже представляла сильную батарею, на паперти и по бокамъ были выворочены плиты и изъ отверстій глядѣли пушки... На самой колокольнѣ изъ-подъ колокола торчало тоже огромное орудіе, и весь день, не переставая, гудѣла пальба по городу, но за цѣлый день не было ни одного раненаго, что не мало дивило всѣхъ... Губернаторъ былъ взбѣшенъ непослушаніемъ и снова приказалъ до вечера взять предмѣстье и церковь приступомъ.
   Въ сумерки нѣсколько охотниковъ бросилось къ колокольнѣ и не нашли ужь тамъ никого, ни людей, ни орудій. Церковь была обокрадена, и все залито кровью. На каменномъ полу предъ царскими дверями еще дымился и тлѣлъ костеръ, а около него валялись два трупа въ калмыцкихъ чуйкахъ. Подъ престоломъ нашли спрятавшагося казака, тяжело раненаго. Въ допросѣ онъ объявилъ губернатору, что легко можно сейчасъ взять Берду, такъ какъ у злодѣевъ пороху, хотя много, но зарядовъ не оставалось послѣ приступа ни единаго. А что нынѣ изъ предмѣстья, хотя и палили по городу, но холостыми зарядами.
   -- Ради острастки!-- объяснилъ казакъ.
   Губернаторъ немедленно созвалъ совѣтъ и передалъ извѣстіе.
   -- Онъ подосланный, ваше превосходительство. Это западня! Впрочемъ мы подъ вашимъ начальствомъ готовы хоть на край свѣта!-- объявили всѣ единогласно и разъѣхались, усмѣхаясь.
  

XIII.

   -- Мы всѣ погибнемъ!-- безпомощно, въ тысячный разъ говорилъ и думалъ Рейнсдорпъ, оставшись одинъ и сильно смущенный и взволнованный неповиновеніемъ. На Берду я не пойду, но здѣсь въ стѣнахъ этого города -- дѣятельность, неутомимая дѣятельность! Иначе смерть грозитъ!
   Въ эту минуту вошелъ секретарь съ бумагами и сталъ докладывать. Генералъ строго поводилъ очами.
   Тщедушный секретарь началъ заученымъ тономъ докладывать бумаги "своими словами". Секретарь не говорилъ, а какъ-то всегда безстрастно пѣлъ, глядя не на бумаги и не на генерала, а въ стѣну или въ потолокъ.
   -- Курляндскій уроженецъ Готлибъ Штейндорфъ проситъ о записи сына Карла изъ недорослей въ службу къ вашему превосходительству. Онъ -- братъ того, что служитъ при казанскомъ губернаторѣ и пріѣзжалъ сюда гонцемъ.
   -- Да. Да. Отецъ мнѣ писалъ.
   -- Господинъ Тавровъ отъ сегодняшняго утра входитъ съ прошеніемъ къ вашему превосходительству указать партіи гарнизона срыть и уничтожить...
   -- Мишень! Да! Да!
   -- Равно близъ Егорьевской церкви...
   -- Избу! Знаю! О, mein Gott!
   -- Писарша Попивухина бьетъ челомъ вашему превосходительству на прапорщицу Ѳедосью Фертынщенку,-- однозвучно и невозмутимо запѣлъ секретарь,-- за оскорбленіе въ храмѣ съ насмѣяніемъ и оскверненіемъ онаго и божественной литургіи -- докладая, якобы та самая Фертынщенка во время молебствія о дарованіи намъ побѣды надъ супостатомъ Турецкимъ... Якобы... Якобы...-- мямлилъ секретарь.-- Якобы она Фертынщенка, близъ самыхъ царскихъ дверей стоючы, ударила ее Попивухину трикраты зажженой свѣчей по маковкѣ, закричавъ на нее: "Чего лѣзешь, суконное рыло, въ бархатный рядъ, аль порядковъ и чинопочтенія не вѣдаешь!.." И симъ восклицаніемъ прапорщица великое произвела сумнѣнье въ храмѣ, а затѣмъ при выходѣ на паперть изрыгала всякія негодныя слова и хаяла ее -- сказывая, что она-де съ мужемъ своимъ седьмой мѣсяцъ не живетъ, а живетъ съ г. Бородавкинымъ, и что писарь Попивухинъ самъ-де говаривалъ прапорщику Фертынщенку, находясь въ караулѣ, что онъ ее какъ негодную и гулящую бабу...
   -- Ну! Ну! Все глуповство!.. Другой бумагъ?
   -- Никакъ нѣтъ-съ, Ваше Превосходительство! также безстрастно продолжалъ секретарь. Далѣе худое происхожденіе учинилось и сама челобитчица гораздо виновата вышла. Повздоривъ, обѣ сіи легкомысленныя женщины вышли, но на паперти уже сцѣпились другъ дружкѣ за чепцы и косы. Прапорщица Фертынщенка осилила и на морозѣ, поваливъ супротивницу, учинила съ Попивухиной на снѣгу и при всѣхъ прихожанахъ и при отцѣ протопопѣ очень для нихъ удивительное и соблазнительное обхожденіе. Писарша же оная -- сама она въ челобитной о семъ умалчиваетъ -- воспрянувъ съ земли и приведя въ порядокъ юбки, но уже опасаясь налѣзать на осилившую ее прапорщицу, начала въ народъ кричать, что вотъ-де придетъ царь Петръ Ѳедорычъ, возьметъ городъ и всѣхъ дворянъ -- офицеровъ и офицершей передавитъ... "И давно де пора!-- такъ проорала глупая сія баба,-- пора де васъ проклятыхъ передавить, купно съ вашимъ"... Секретарь вдругъ остановился, словно спохватившись,
   -- Ну! Что? воскликнулъ Рейнсдорпъ съ сердцемъ.
   -- Передавить всѣхъ... мямлилъ секретарь... купно, т.-е. съ вами, Ваше Превосходительство.
   -- О-о! Это кто слюшилъ...
   -- Да всѣ слышали. Даже вотъ-съ тутъ рапорты самовидцевъ: отца протопопа да купца Полуехтова, что подъ стѣнами со злодѣмъ биться выѣзжалъ. Они, будучи на паперти самовидцами, подробно описуютъ всѣ рѣчи соблазнительныя, кои пущала Попивухина въ толпу, обѣщавая, что весь гарнизонъ перебѣжитъ къ самозванцу въ службу, яко къ истинному императору...
   -- Очень хорошо... Посылать мнѣ канцеляристъ... Ступайте ви и дѣлалъ арестъ Попивухина...
   -- Ея тоись мужа.
   -- Нѣтъ! Она!.. Его... Ее!.. крикнулъ, разсердившись Губернаторъ. И посажать подъ караулъ... Я буду публиковать и казнить измѣнниковъ! Я всѣхъ буду казнить! Всѣхъ! закричалъ вдругъ разгорячившійся Губернаторъ. Какъ можно?.. Не можно! Черній и глупій народъ безпокоитъ! Ступайте, господинъ Лосевъ. Скорѣй!... Какъ можно? Черній и глупій народъ...
   Секретарь хотѣлъ было продолжать докладъ, но Рейнсдорпъ замахалъ руками и воскликнулъ:
   -- Подить! Я будиль судить, публиковать...
   Секретарь положилъ бумаги на столъ и, не смущаясь нисколько отъ взъерошенной фигуры разсвирѣпѣвшаго начальника, отправился съ приказомъ арестовать писаршу Попивухину.
   На этотъ разъ губернаторъ не на словахъ, а уже на дѣлѣ доказалъ, что ревностно и энергически принялся за умиротвореніе края. Чрезъ двое сутокъ послѣ доклада секретаря рано утромъ на базарной площади уже стоялъ помостъ и позорный столбъ.
   Собралась и гудѣла густая толпа. Одни говорили, что будутъ голову рубить пойманной женкѣ Пугачевой; другіе увѣряли, что будутъ наказывать кнутомъ солдата, что палилъ на бульварчикѣ по Губернатору. Меньшинство знало и ждало казни писарши Попивухиной, которая возмущала народъ противузаконными рѣчами объ самозванцѣ и подстрекала "на неповиновеніе Ея Императорскому Величеству!"
   Въ углу площади стояли вмѣстѣ Иванъ Хвалынскій и Городищевъ.
   -- Каковъ нашъ нѣмецъ, что выдумалъ. А? говорилъ Городищевъ.
   -- Что-то будетъ. Неужели-жь и впрямь кнутъ, сказалъ Иванъ. Я, Паша, уйду, коли кнутъ. Мерзостно смотрѣть!
   -- Никому невѣдомо. Секретно все...
   Родъ казни, содержимый въ тайнѣ, не былъ никому извѣстенъ.
   Въ десятомъ часу привезли въ тележкѣ писаршу подъ конвоемъ взвода солдатъ и взвели на мостъ.
   -- Оо-охъ! пошло по толпѣ, не то отъ сочувствія, не то отъ любопытства.
   Палачъ въ красной рубашкѣ сталъ читать указъ, но хрипливо пьянымъ голосомъ, невнятно и заикаясь... Изрѣдка только слышались слова: "Воръ, душегубъ, волнованіе, непотребныя рѣчи, соблазнъ жителевъ, противъ престола и отечества..."
   Только при заключеніи палачъ прочистилъ себѣ горло чтеніемъ и голосъ его явственно пролетѣлъ надъ всѣми, внимательно вытянутыми головами:
   -- Учинить жесточайшее плетьми наказаніе и должное ошельмованіе, постановленіемъ знаковъ, а затѣмъ сослать въ Сибирь въ рудники. Но уважая Ея Императорскаго Величества, Высочайшее ко всѣмъ матернее милосердіе,-- оную казнь, законами предписуемую, господинъ генералъ-губернаторъ, генералъ-подпоручикъ и кавалеръ, снисходя къ глупости и безпечности женскаго пола -- умягчить указалъ!.. А во унятіе бабьихъ пересудовъ и непристойныхъ бабьему и женскому полу и званію объ злодѣѣ разговоровъ, и въ надлежащій всѣмъ страхъ, дабы перестали плодить оное пустословіе -- господинъ губернаторъ, генералъ-поручикъ и кавалеръ, опредѣлилъ: женѣ писаря Спиридона Попивухина -- Агафьѣ Андреяновой, дочери Попивухиной, учинивъ публичное съ барабаннымъ боемъ жестокое плетьми наказаніе, подрѣзать чрезъ палача подолъ платья и, яко нетерпимую въ обществѣ, чрезъ профосовъ выгнать изъ города метлами!
   Гулкій хохотъ пошелъ по толпѣ...
   -- И дешево, и сердито! крикнулъ голосъ.
   Женщину стали раздѣвать помощники палача... Она отбивалась и обернулась къ народу.
   -- Православные... Заступитесь! Каюсь! Со зла я все оное...
   Барабанный бой заглушилъ ея слова. Нѣсколько человѣкъ доставали уже изъ телѣжки свѣжія метлы и со смѣхомъ встряхивали ихъ въ воздухѣ -- приготовляясь къ исполненію забавной казни... Народъ напиралъ на помостъ... Палачъ расправлялъ плеть, вытягивая ее по доскамъ и подергивая плечами...
   Иванъ Хвалынскій собрался уходить отъ казни, когда услыхалъ около себя бабье всхлипыванье.
   -- Вѣдь кабы не тяжела была, а то шести мѣсяцевъ. Эдакъ-то ребеночка попортятъ.
   Иванъ разспросилъ женщину и, убѣдясь въ истинѣ ея словъ, побѣжалъ къ Рейнсдорпу.
   -- Остановите! Не надо! Не можно! Я эти не знайтъ!
   Иванъ добѣжалъ назадъ, но засталъ уже гулъ, хохотъ и движеніе. Писаршу, уже наказанную, гнали по площади. Вся толпа со свистомъ и гиками бѣжала, очищая площадь. Впереди мелькали въ воздухѣ, подымались и опускались метлы... И все быстро двигалось къ Орскимъ воротамъ.
   -- Что-жь это? воскликнулъ князь Иванъ. Вѣдь это не гоже... Это даже предъ Богомъ грѣхъ!
   -- Иванъ Родивонычъ! раздался око него басистый и глухой голосъ Бородавкина. Будьте милостивы. Сведите меня къ себѣ да заприте...
   -- Что вы? изумился Иванъ фигурѣ товарища, который, блѣдный и задыхающійся, дрожалъ всѣми членами.
   -- Уведите. Заприте. Погублю я себя и его... Убью!
   Иванъ, ничего не понимая, схватилъ Бородавкина за руку и потащилъ въ свою квартиру.
   -- О-охъ! Убью... мычалъ Бородавкинъ, будто жалуясь на боль и послушно двигаясь за Иваномъ.
   Когда Иванъ подошелъ къ своей квартирѣ и впустилъ въ нее Бородавкина, въ его улицу завернулъ отрядъ казаковъ подъ командой капитана Пыжова, мрачно и молчаливо погонявшаго плеткой хромую и худую казенную кляну. Казачьи лошади были тоже на подборъ калѣчныя, худыя и больныя.
   -- Куда! крикнулъ Иванъ въ удивленіи.
   -- Въ землекопы пожалованъ, угрюмо отозвался Пыжовъ, останавливаясь.-- Мишень срывать въ степи, благо весна на дворѣ серебряная.
   -- Да. Не время. Теперь съ великими сугробами бѣда!
   -- Ничего. Я по своему сиротству въ обиду не дамся. Понюхаю да поковыряю тамъ малость и, коли земля замерзла, то буду въ скорости во-свояси, къ вамъ чай пить съ романеей. А Егорьевскую-то избу разорятъ молодцы и безъ меня.
   И отрядъ, ковыляя на клячахъ, тронулся вдоль улицы. Ему навѣстрѣчу валили шумныя и веселыя волны народа, возвращавшагося съ потѣхи.
  

XIV.

   Кречетовъ на пути изъ Азгара, гдѣ оставилъ дочь, случайно встрѣтился съ Уздальскимъ въ оврагѣ Волчья яма, въ этой ямѣ подъ самымъ Ольгинымъ экипажъ Андрея застрялъ съ утра. Вытащенный изъ грязи, онъ сѣлъ въ бричку Кречетова и сталъ разспрашивать объ здоровьѣ невѣсты и объ разныхъ приготовленіяхъ къ свадьбѣ. Кречетовъ, мысленно пріободряя себя на объясненія, отвѣчалъ важнымъ и внушительнымъ голосомъ.
   -- Андрей Лексѣичъ! Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ. Не посѣтуй. Происхожденіе дѣла, о коемъ я тебя тотчасъ увѣдомлю, всѣхъ насъ въ изрядное потрясеніе привело...
   Кречетовъ запнулся и мямлилъ...
   -- Померла? воскликнулъ Андрей.
   -- Тьфу! Тьфу! заоралъ вдругъ старикъ, какъ укушенный и запрыгалъ на своемъ мѣстѣ. Эка хватилъ! Тьфу! Охъ, Господи. Охъ, Создатель ты мой! началъ онъ креститься.
   -- Такъ что жъ... Сказывайте, Митрій Митричъ. Не мучьте.
   Кречетовъ, нѣсколько обозленный дурацкимъ и неблагороднымъ вопросомъ Уздальскаго, объяснился быстрѣе и рѣзче... Уздальскій замеръ, поблѣднѣлъ и, понурившись, глядѣлъ передъ собой, какъ пьяный, очевидно не примѣчая ничего... До самаго Ольгина онъ не вымолвилъ ни слова.
   Когда они выѣхали на гору и были въ виду усадьбы и слободы -- Кречетовъ забылъ объ Андреѣ. Сердце забилось у ретиваго хозяина.
   -- Все ли благополучно! крикнулъ онъ, въѣзжая во дворъ и встрѣчаемый людьми.
   -- Все слава Богу! Заждались! А гдѣ-жъ барышня! почтительно и даже боязливо, но съ удивленьемъ спросили барина.
   Уздальскій не вышелъ изъ экипажа, и Кречетовъ напрасно уговаривалъ его, онъ кратко и сухо отказывался и просилъ лошадей доѣхать въ Сокольское.
   -- Не взыщи, Андрей Лексѣичъ, никто тутъ не повиненъ. Знать не судьба. А мой домъ тебѣ открытъ завсегда.
   -- Послѣ, такого насмѣянія надъ моей честью дворянской -- я вашего порога не переступлю во вѣкъ. И еще скажу, что я свое возьму, ибо сего сраму не смогу. Осрамили вы меня ехидно и пакостно съ дочкой своей, вѣтрогонной! злобно вымолвилъ Уздальскій.
   Кречетовъ вспыхнулъ, какъ порохъ, и, стоя на порогѣ дома, обругалъ Уздальскаго самыми крѣпкими словами.
   -- Пошелъ,-- крикнулъ Уздальскій кучеру и отвернулся, отъѣзжая отъ крыльца.
   Старикъ вошелъ въ домъ и, крича, зашагалъ по залѣ взадъ и впередъ.
   -- Дурень! Злыдень. Попадьиный вдовецъ. Насильно милъ не будешь... Кричитъ еще: пошелъ! На чужихъ-то лошадей.
   Люди притихли въ прихожей, боясь, чтобы для нихъ худо не повернулось дѣло. Чрезъ полчаса мысли Кречетова приняли другой оборотъ. Онъ сидѣлъ на первомъ попавшемся стулѣ, чуть не посреди залы.
   -- Княгиня? А внучки -- князьки? А?! шепнулъ Кречетовъ вопросительно и, ворча что-то себѣ подъ носъ, старикъ сталъ усмѣхаться и разводить руками въ воздухѣ.
   Люди увидѣли его изъ прихожей въ этомъ положеніи и обмерли.
   -- Барышни нѣту! Жениха изругалъ. Самъ въ воздухахъ живописуетъ... Ужъ такое-то свалилось, такое, что упаси Богъ и помилуй. На три недѣли дранья хватитъ.
   Всѣ ожидали гнѣва безпричиннаго, безпутнаго, необъяснимаго и впервые ошиблись.
   Уздальскій, доѣхавъ домой, не остался въ Сокольскомъ, а тотчасъ же верхомъ поскакалъ на хуторъ свой, находившійся оттуда въ нѣсколькихъ верстахъ среди лѣса. Когда онъ остановился у одинокой избы, на крыльцо вышла старуха Мордовка и начала кивать голой и махать руками.
   Она была глухонѣмая и выбрана Уздальскимъ въ прислуги на хуторѣ, именно благодаря своимъ свойствамъ. На этомъ хуторѣ, куда никто не ѣздилъ и даже дворня не допускалась изъ вотчины -- жили у Андрея "секретныя женки" по словамъ обитателей Сокольскаго. Во времена владычества Шерфе въ вотчинѣ, здѣсь все-таки жила другая "женка" -- краденая дворовая дѣвушка изъ имѣнія Бартыкаевой. Когда-то прежде жила три недѣли одна полковница изъ Казани, которую за время отсутствія знакомые предполагали въ Москвѣ. Теперь въ двухъ маленькихъ горницахъ избы не было никого, кромѣ глухонѣмой Мордовки, исполнявшей должность кухарки, горничной и даже сторожа. У старухи не было, конечно, ни оружія, ни даже собакъ, но никто не пытался обкрадывать избу, потому что во всемъ околодкѣ Мордовку почитали вѣдьмой и колдуньей.
   Уздальскій пробылъ на хуторѣ нѣсколько дней, задумчивый и скучный, и скоро измѣнился въ лицѣ. Не любовь, а оскорбленное самолюбіе заѣдало его. Онъ придумалъ одинъ исходъ -- продать вотчины и уѣхать изъ Казани. Выпавшій снѣгъ и холодъ выгнали его, наконецъ, изъ засады. Онъ вернулся въ имѣніе и поѣхалъ въ городъ.
   Когда онъ въѣхалъ на дворъ дома мачихи, то его удивили сборы къ отъѣзду... На дворѣ стоялъ незапряженный большой возокъ и четыре подводы. Лакеи и горничныя заваливали безъ конца возокъ и уже четверо полныхъ до верху саней. Любимица Парани -- дѣвушка Улита распоряжалась. На его вопросъ Улита объяснила, что господа собираются въ дорогу въ Оренбургъ.
   -- Оренбургъ! ахнулъ Андрей. Ты спятила!
   -- Барышня по женихѣ соскучилась -- сказала Улита. И не гадали -- а вотъ собрались. Прасковьѣ Алексѣевнѣ, что вздумается, такъ вынь, да положь. Хоть бы мѣсяцъ съ неба -- и тотъ достань зубами.
   -- Ужъ вотъ третій день пошелъ -- все не управимся, замѣтилъ лакей Гаврило.
   Андрей, изумляясь, поднялся на верхъ.
   -- А-а, женишокъ!.. встрѣтила его Марѳа Петровна: зачѣмъ навѣстилъ. Другую вотчину чтоль закладывать... А мы вишь съ дочкой въ Аренбурхъ поднялись.
   -- По что такъ. Зачѣмъ. Тамъ бунтъ вѣдь...
   -- Тамъ вишь всѣхъ дворянъ давятъ да вѣшаютъ... заговорила Марѳа Петровна.-- Ну стало намъ съ Параней туда и пора. Пугачева стращать! Боимся запоздаемъ, да пожалуй живы останемся... Енералъ-то Московскій ѣдетъ завтра что-ль? Не вѣдаешь... Ужъ намъ бы съ нимъ заодно... Коли и повѣсятъ, все охотнѣе съ вельможей висѣть...
   Параня прибѣжала веселая, румяная, улыбающаяся... Она напомнила ту Параню, что когда-то танцовала мазурку на балу Бранта.
   -- Полно ты маму слушать! Мы къ Иванушкѣ. Генерала впередъ пустимъ. Онъ переловитъ всѣхъ злодѣевъ, мы за нимъ и проѣдемъ.
   -- Да тогда и Иванъ можетъ вернуть!
   -- Молчи! Молчи! Не сбивай маму! Она и то все ворчитъ. Что, право, все Казань! Я совсѣмъ на нее и глядѣть не могу. Опостылѣло сидѣть противъ монастыря... А тамъ новый городъ...
   Андрей чрезъ нѣсколько времени объявилъ, прося пока не разсказывать, свой разрывъ съ Кречетовой. Параня пристально поглядѣла ему въ лицо и отошла молча, не найдя въ немъ слѣдовъ горя, а одинъ стыдъ самолюбивый; Марѳа Петровна ахнула.
   -- Ай да умница дѣвица!.. Насилу-то раскусила тебя. Ей-ей! А я еще ахаяла ее надысь!
   Андрей разсердился на этотъ разъ и вышло еще хуже. Марѳа Петровна убѣдительно стала ему доказывать:
   -- Тебѣ цѣны нѣту теперь, поелику ты и полушки не стоишь. Вспомни о Господѣ Богѣ, да объ своемъ рожденьи дворянскомъ -- ну и станешь на человѣка похожъ.
   Въ Казани съ первымъ снѣгомъ разнеслась важная новость -- прибытіе генерала Кара отъ арміи изъ Польши, для усмиренія бунта. Кромѣ того была и новая, не менѣе важная для Казанцевъ исторія. Комендантша Бѣлокопытова ѣздила къ генеральшѣ Сельцовой -- ругаться за сына и грозилась судомъ. Ей сказали, что у Сельцовыхъ въ домѣ Бартыкаева обозвала ея Разумника -- тыквой, а главное, нашла большое сходство между нимъ и буфетчикомъ покойнаго коменданта. Къ самой Бартыкаевой вдовушка не поѣхала. Старуху многія боялись, ибо Лукерья Кузьминишна была вообще женщина умная и дерзкая.
   Полукалмычка Бартыкаева отличалась тѣмъ, что видѣла всѣхъ насквозь и умѣла держать всѣхъ въ должномъ почтеніи къ себѣ -- зная за каждымъ его грѣхъ, а также и чѣмъ кого взять. Относительно себя Лукерья Кузьминишна была осторожна, соблюдала извѣстную тайну въ своихъ житейскихъ обстоятельствахъ. Она была богата, женщина уже подъ шестьдесятъ лѣтъ, но замѣчательно сохранившаяся и даже не старуха привычками и характеромъ. Она никогда не была замужемъ, но всѣ какъ-то забыли о томъ, что Лукерья Кузьминишна -- старая дѣвица, и смотрѣли на нее, какъ на вдову. До сорока лѣтъ дѣвичьей жизни за Бартыкаевой водились грѣхи, но всегда все случавшееся прикрывалось такъ искусно, все было такъ чинно, и наконецъ, въ случаѣ малѣйшаго слуха, улыбокъ и намековъ знакомыхъ,-- Лукерья Кузьминишна становилась такъ надменна и непріязненна съ одними и такъ мила и услужлива съ другими, что черезъ мѣсяцъ уже все должно было кануть въ воду, и всѣ горой стояли за нее. Одни, чтобъ войти снова въ милость, другіе, чтобъ отплатить другу дружбой.
   Во время одной разгласившейся бѣды всего лѣтъ восемь назадъ Бартыкаева опять вышла суха изъ воды. Вслѣдствіе нескромности одного пріѣзжаго, стараго друга ея Кречетова, родственника Дмитрія Дмитріевича, съ которымъ онъ не знался,-- Казанцы стали коситься. Пуще всѣхъ заговорилъ Ахлатскій, раскрывшій случайно прежнія продѣлки старухи-дѣвицы. Лукерья Кузьминишна призвала его къ себѣ, разбранила, погрозилась ему судомъ за клевету и затѣмъ подарила тысячу рублей и красивую дворовую дѣвку, а главное, прибавила:
   -- Ты, когда нужно что, Сила Титычъ, такъ приди, да скажи!..
   На другой день Ахлатскій жестоко побилъ одного своего родственника за дурныя рѣчи про добрѣйшую и почтеннѣйшую Лукерью Кузьминишну. И всѣ примолкли, боясь заступника.
   Вслѣдствіе своей рѣзкости Бартыкаева часто ссорилась со всѣми, но и мирилась часто. Таковъ впрочемъ былъ обычай въ городѣ. Въ годъ раза четыре каждый членъ общества, то особенно дружился, то вовсе не кланялся съ другимъ членомъ того же небольшого дворянскаго кружка.
   Андрей Уздальскій не обратилъ даже вниманія на важную новость и общую диковинку, т. е. на присутствіе въ Казани генерала Кара, и, занятый отыскиваньемъ покупщика для Сокольскаго, надумалъ поѣхать къ Бартыкаевой. Старуха была всегда при деньгахъ.
   Андрей засталъ ее какъ всегда -- одну, среди большого дивана, съ работой въ рукахъ и съ вареньемъ на столѣ предъ ней, а кругомъ на стульяхъ, и даже на скамеечкахъ, сидѣло до пятнадцати женщинъ приживалокъ, нахлѣбницъ, шутихъ, калмычекъ и всякаго рода блюдолизовъ.
   -- Вотъ звѣрье-то! подумалъ невольно Андрей, оглядывая уродливыя лица, желтыя, красныя, худыя, толстыя, испитыя, жирныя.
   Бартыкаева при появленіи рѣдкаго гостя ахнула.
   -- А? здорово! Откуда слетѣлъ, соколъ? Ну, садись!
   Бартыкаева всѣмъ безъ исключенья говорила: ты.
   Андрей, отвѣтивъ кой-какъ на вопросъ о свадьбѣ, заговорилъ, чтобъ поддѣлаться къ старухѣ, объ диковинныхъ калмычатахъ, которыхъ будто бы ему обѣщали достать, и предложилъ подарить ей одного.
   -- Что калмычаты! Чортъ ли въ нихъ! Вотъ у меня ихъ три! показала она на своихъ, сидѣвшихъ въ углу на полу. Да что проку! Вотъ я бы тебѣ въ ножки поклонилась, кабы ты мнѣ парочку киргизятъ досталъ. Злюки, говорятъ, страсть! Кусаются! говорилъ мнѣ Антіохъ Егорычъ... Знаешь Калоштановъ, маіоръ... Кусаются! чуть не съ восторгомъ повторила Бартыкаева.-- Я у тебя въ долгу не останусь. У меня еще другое на умѣ. Мнѣ, видишь ли, изъ столицы,-- тихо и шепотомъ заговорила она,-- обѣщали арапа на мѣсяцъ въ подержанье прислать, отъ свѣтлѣйшаго князя. Я вотъ и хочу его тутъ съ моей Чувашенкой пристроить. Онъ-то черный, пречерный, а она-то бѣляночка, бѣлѣе нельзя быть. Вотъ я и надумала -- что изъ этого будетъ? А?
   Уздальскій, прослушавъ всѣ соображенья Бартыкаевой про арапа и Чувашенку, рѣшился, наконецъ, заговорить о продажѣ имѣнья.
   -- И женишься, и продаешь? удивилась Лукерья Кузьминишна. Аль тебя Кречетова сбиваетъ въ столицу ѣхать -- жить. Охъ, не давайся въ обманъ! А имѣньице славное, донушко золотое, да мнѣ не по деньгамъ. А вотъ людишекъ мнѣ надо. Взяла бы.
   И Бартыкаева, послѣ долгаго совѣщанья, назвала Андрею одного купца Карманова, который искалъ купить землю, а сама брала всѣхъ крестьянъ Сокольскаго на сводъ къ себѣ; деньги обѣщала хоть впередъ.
   -- Мы, бабы, хозяйничать не мастерицы. Намъ оброчниковъ давай.
   Утромъ слѣдующаго дня толстый и рыжеватый купецъ подъѣхалъ къ флигелю дома Уздальскихъ, гдѣ Андрей всегда останавливался съ той поры, что сталъ женихомъ и не имѣлъ своей квартиры.
   -- Яша! Ты ступай! приказалъ купецъ кучеру. Я пѣшкомъ верну. Ты заготовь все. Заутро съ зарей поѣдемъ на Чистополь.
   -- Ладно, отвѣчалъ Яшка Таковскій, вновь поступившій по найму къ Карманову кучеромъ.
   Кармановъ окончательно уговорился съ Андреемъ и объявилъ, что надо только посовѣтоваться съ братомъ и съѣздить въ Чистополь.
   Немедля Андрей послалъ приказъ въ Сокольское, несмотря на зимнее время, поднять крестьянъ отъ мала до велика, до послѣдняго парнишки и съ прибавкой десятковъ двухъ дворовыхъ (для ровнаго счета денегъ) -- всѣхъ перегнать въ подгороднее имѣніе Бартыкаевой -- Самокатово.
   -- Тамъ до весны по избамъ размѣстятъ. Не мое дѣло! рѣшилъ Андрей.
   Вѣсть о продажѣ Сокольскаго молніей прошла по городу. Марфа Петровна разохалась и все поздравляла Артему съ сумой. Казанцы, незнавшіе о разрывѣ съ Кречетовой, недоумѣвали, какимъ образомъ женихъ, предъ свадьбой, продаетъ старинную вотчину, которой владѣли еще его прадѣды.
   Къ Андрею вслѣдъ за купцомъ явился Готлибъ Штейндорфъ съ предложеніемъ купить имѣнье, и условія его были выгоднѣе условій Карманова.
   Андрей обѣщалъ подумать и довольный, почти счастливый, отправился къ мачихѣ.
  

XV.

   У Марфы Петровны, сверхъ чаянія, диванная была полна гостей. Хромой генералъ Сельцевъ, самый отчаянный игрокъ въ фараонъ и въ свиньи, но за деньги, и вообще картежникъ, мѣнявшійся въ лицѣ при видѣ картъ и даже при упоминаньи объ нихъ,-- пріѣхалъ съ женой, дочерью и племянникомъ, недавно прибывшимъ изъ Пензы. Бартыкаева, пріѣхавшая еще за свѣтло, сидѣла на срединѣ большого дивана и учила Дарью Сельцеву новому рукодѣлью, привезенному кѣмъ-то изъ Питера, которое называлось глазоѣдъ, и было нѣчто вродѣ вязанья тамбурнымъ крючкомъ. Генералъ Сельцевъ съ своимъ же племянникомъ игралъ въ фараонъ вдвоемъ. Молодой Сельцевъ заглядывался на Параню, а дяденька пользовался и бралъ ставку за ставкой, каждая въ рубль ассигнаціями. Андрей подсѣлъ къ нимъ. Марфа Петровна, съ своимъ вѣчнымъ чулкомъ, сидѣла у окна и пересмѣивалась съ новымъ другомъ, молодымъ, Селимомъ, разнымъ шуткамъ Парани, которая была въ этотъ вечеръ особенно въ духѣ. А въ духѣ была она отъ извѣстія, вѣрнаго, что генералъ Каръ уѣзжаетъ изъ Казани чрезъ два дня. Она уже недѣлю была занята исключительно однимъ московскимъ генераломъ и его отъѣздомъ. Десять разъ на день посылала она узнавать, когда генералъ Каръ выѣдетъ.
   -- И что тутъ застрялъ! сердилась она. Пожалуй провозится здѣсь еще недѣлю, да недѣлю цѣлую проловитъ самозванца. Когда же мы-то попадемъ въ Оренбургъ.
   Параня отъ скуки въ городѣ, за все послѣднее время, надумала это путешествіе, первое въ жизни, и горѣла теперь отъ нетерпѣнія. Разумѣется, не Оренбургъ, а еще менѣе князь Иванъ, манили ее, а тотъ огонь, который жегъ ее, понуждалъ дѣвушку на что-нибудь особенное. Марфа Петровна, видя какую перемѣну произвело въ Паранѣ ея согласіе на это путеществіе, даже рада была длинному пути по татарскимъ и калмыцкимъ деревнямъ и уметамъ.
   -- Парашокъ мой живетъ, Христосъ съ ней! надумала она и объ одномъ только безпокоилась. Сказываютъ, говорила она, что въ Оренбургѣ тараканы кусаются на-смерть. Да вѣдь Иванушка же живъ и невредимъ, живетъ тамъ который годъ. Богъ милостивъ и насъ не закусаютъ!
   Марфа Петровна рада была еще потому уѣхать, что у нея около самаго сада раздавалась теперь постоянная пальба.
   -- Это солдатъ на монастырскомъ пустырѣ обучаютъ,-- сказала ей Параня. Доложили тоже самое и люди по приказу барышни, которой повиновались больше, чѣмъ самой барынѣ.
   А между тѣмъ эти солдаты и обученье ихъ -- была выдумка Парани. Еще до мысли о путешествіи, не зная, что надумать съ тоски, и вдобавокъ что-нибудь такое, отъ чего сердце замирало-бы -- Параня придумала учиться стрѣлять изъ маленькаго пистолета. Оружіе досталъ ей и самъ заряжалъ, присутствуя всегда при стрѣльбѣ,-- Селимъ, новый ея фаворитъ, бывавшій теперь такъ часто, какъ прежде бывалъ Янъ.
   Вниманіе Парани къ Селиму повліяло на судьбу молодого татарина. Объ былъ уже съ недѣлю перекрещенецъ, бросилъ татарскій халатъ съ ермолкой, расшитые шелками, немного развернулся и сталъ смѣлѣе. Онъ носилъ уже имя Дмитрія Селимова.
   Молодой и красивый, и съ порядочнымъ состояніемъ -- Селимъ сразу попалъ въ выгодные женихи и началъ ухаживать за Дашей Сельцевой -- для виду -- но самъ чаще и чаще бывалъ у Уздальскихъ. Влюбленный болѣе чѣмъ когда-либо въ Параню, онъ втайнѣ надѣялся на успѣхъ, несмотря на прежнее неудачное сватовство чрезъ Бѣлокопытову. Параня была съ нимъ любезнѣе, чѣмъ съ кѣмъ-либо, и теперь училась и начала немного говорить по-татарски, и любила все татарское, какъ прошлымъ лѣтомъ любила все польское. На мысль учиться по-татарски ее навели слухи, что Казиміръ Бжегинскій усердно учится тоже у одного Муллы и не только по-татарски, но по-калмыцки и по-мордовски. Учитель ея Селимъ, робкій съ ней до трусости, нравился ей послѣ бойкаго, почти дерзкаго Яна. Вниманіе, которое обратила Параня на Селима, началось съ цѣлью отомстить пану за его -- всѣмъ уже извѣстную, серьезную привязанность къ Шерфе, которая жила у него и обожала новаго хозяина, добраго, не бившаго ее, какъ часто случалось съ Андреемъ подъ пьяную руку.
   Понемногу Параня забыла и Яна, и месть, а къ Селиму привыкла, и онъ ей сталъ даже необходимъ для новой затѣи, т.-е. стрѣльбы въ цѣль. Мать видѣла только, что Селимъ былъ у дочери на побѣгушкахъ и въ разгонѣ, какъ выражалась она. Марфа Петровна замѣчала только ухаживанье Селима за Сельцовой и даже хлопотала въ заговорѣ съ генеральшей о томъ, чтобъ женить Селима на Дашѣ. Бартыкаева, бывавшая часто у Уздальскихъ и сдружившаяся съ Марфой Петровной, сначала старалась объ этомъ же и часто звала къ себѣ Сельдевыхъ и Селима, но скоро замѣтила, въ кого влюбленъ новокрещенецъ.
   Узнавъ въ этотъ вечеръ, что въ городѣ готовится прощальный обѣдъ Кару, и что онъ ѣдетъ -- Параня цѣлый часъ пропрыгала по всему дому и только теперь, при гостяхъ, перемѣнила одну затѣю на другую.
   Дѣвушка, несмотря на присутствіе этихъ гостей и даже одного новаго знакомаго, т.-е. молодого Сельцева, сидѣла, поджавъ ноги, на полу.
   Предъ ней ходила, сидѣла и служила на заднихъ лапахъ привезенная ей Селимомъ на вечеръ простая дворная собака. Параня не отрывалась отъ новаго лохматаго друга.
   -- Бурлачекъ! Бурлачекъ! Красавецъ! Голубчикъ! Золото мое неоцѣненное! перебирала Параня всѣ ласки, какія шли ей только въ голову.-- Души я въ тебѣ не чаю! Лукерья Кузьминишна, вы любите всѣхъ женить,-- сосватайте мнѣ Бурлака...
   -- Полно ты эдакая... Страмница!-- шутя выговорила Бартыкаева. И себя, и меня срамишь. Нешто я собачья сваха. Вотъ калмычьей свахой прозвали меня по дѣломъ. Каюсь.
   -- Ужъ и въ правду страмница! замѣтила и Марфа Петровна.
   -- Мамка -- злюка, не хочетъ, Бурлакъ, разлучаетъ насъ. Да мы съ тобой, любый мой, самокруткой повѣнчаемся!..-- шепнула Параня на ухо собакѣ.
   -- Экая дѣвка! Крапива!-- разсмѣялась генеральша.-- Ей-ей, крапива.
   -- И откуда у нее все такое берется? спросилъ генералъ, не отрываясь отъ картъ. Должно въ мать Варшавку выродилась!
   -- А ужъ не махонькая,-- замѣтилъ Андрей. Пора бы ужъ замужъ.
   Селимъ умиленно смотрѣлъ на Параню и на свою собаку и изрѣдка тихо хохоталъ, въ руку, какъ Бѣлокопытова, но съ той разницей, что комендантша закрывала свой большой ротъ изъ кокетства, а Селимъ изъ вѣжливости и почтенія къ обществу.
   -- Другъ ты мой желанный! начала Параня совершенно серьезно.-- Ты мой сердечный -- тараканъ запечный! Я тебя обожаю, и я тебя... сажаю. Намъ на злюку-мамку неча зѣвать... Я ее на свадьбу... не буду звать... Ты мой красавецъ, а мамка злюка...-- Параня запнулась, не находя рифму, и прибавила:-- Ты любый красавецъ -- а онѣ старыя крысы.
   -- И меня туда-жь! отозвалась Бартыкаева.-- Спасибо. Какъ же въ подполье-то пролѣзть теперь? хотѣла сострить старуха.
   -- И мнѣ тоже надо... отозвалась Даша изъ подражанія.
   Всѣ смѣялись. Параня, не обращая вниманія, даже не глядя ни на кого, обхватила смирно сидѣвшую собаку и начала ее обнимать и цѣловать въ гладкую морду около зубовъ.
   -- Что ты! что ты! встревожилась Марфа Петровна.-- Да ты, мать моя, съ ума спятила.
   "Матъ моя" всегда означало, что Марфа Петровна сердится.
   -- А что-жъ по вашему мнѣ жениха и поцѣловать нельзя! серьезно выговорила Параня и, обхвативъ собаку, она душила ее въ своихъ объятіяхъ...
   -- Тебѣ я говорю! Дочь! Ну постой!
   Марфа Петровна сдѣлала жестъ, что кладетъ чулокъ на столъ и собирается встать... Далѣе этого движенія никогда дѣло не доходило. Да и что-жъ могло быть, если-бъ она и встала. Даже въ дѣтствѣ Параня не получила отъ мачихи ни единаго толчка.
   Параня сѣла порядливо и, изображая досаду, надула губки. Она покосилась на мать красивыми глазами и заворчала:
   -- Чѣмъ мой названный хуже иной старой какой... иного какого сморчка, котораго силкомъ, изъ страха, милуй да цѣлуй день деньской. И противно непомѣрно, а все цѣлуй; а то надѣнутъ посконную рубаху, да посадятъ въ чуланъ на хлѣбъ и воду... А то и выпорятъ...
   Всѣ снова разсмѣялись... Марфа Петровна заливалась чуть не до слезъ и корила дочь:
   -- Эка вѣдь языкъ безъ костей. Когда же этакое съ тобой бывало.
   -- Голубчикъ... обернулась Параня къ собакѣ. Укуси ты ее поди за ногу. Сдѣлай милость! Въ ножки поклонюсь.
   Параня поклонилась въ ноги собакѣ, и та, играя, схватила ее за волосы.
   Марфа Петровна ахнула.
   -- Не тревожьтесь, Марфа Петровна,-- отозвался Селимъ. Она играетъ.
   -- Небойсь. Меня не смѣешь! А вотъ ты эту старую-то, за ноги... Голубчикъ! Возьми ее! возьми! показала Параня пальцемъ на мать.
   -- Полно! Что ты!.. испугалась Марфа Петровна.
   -- Ввзы -- зы!.. ввзы! травила Параня.
   Собака вдругъ вскочила и, прыгнувъ въ ту сторону, жалобно тявкнула, вертя хвостомъ. Марфа Петровна вскрикнула, выронила чулокъ и, блѣдная, закатилась на креслѣ... Всѣ вскочили и бросились къ ней, но прежде всѣхъ Параня. Селимъ потащилъ собаку за хвостъ вонъ изъ горницы. Всѣ переполошились.
   -- Мамочка! мамочка! кричала Параня, обнимая мать.
   -- О -- охъ! охъ! задыхалась Марфа Петровна.
   -- Мамочка! прости! мамочка!-- И Параня, уже дрожа всѣмъ тѣломъ, обхватила Марфу Петровну и безъ конца цѣловала ея побѣлѣлыя щеки.
   -- Вотъ и дошалилась! укоряла Бартыкаева.
   -- Охъ, какъ напугала!... Шальная! Поди отъ меня! Поди прочь!
   -- Мамочка. Прости. Ну, побей меня... Хорошенько!..
   -- Рубликъ серебряный надо ко лбу приложить и держать! совѣтовалъ Селимъ.
   Марфа Петровна понемногу успокоилась, но все еще тяжело дышала. Параня стала передъ ней на колѣни и, взявъ ее за руку, стукала ею себя по головѣ, приговаривая:
   -- Шальная! Вотъ тебѣ! Мало тебя бить. Тебя надо на цѣпь! Вотъ тебѣ! Вотъ! вотъ! А то палкой... За кого было еще замужъ собралась. За злодѣя! Онъ злодѣй! Пугачевъ!
   Послѣднее слово удивило всѣхъ, и всѣ только улыбнулись, будто неудомѣвая, можно ли смѣяться, что собаку вдругъ назвали такъ.
   -- Простите меня, ваше превосходительство. Помилосердуйте! все еще на колѣняхъ приставала Параня, смѣясь и пискливо растягивая слова. Ваше сіятельство.-- Простили? а?
   -- Простила! простила! Ну тебя! Пусти чулокъ-то... Пусти! Поди ты отъ меня.
   -- Нѣтъ! Вы, ваше величество, засмѣйтесь.
   Марфа Петровна, отворачиваясь, усмѣхнулась.
   -- Засмѣялась! засмѣялась! весело закричала Параня, расцѣловала мать и, поднявшись на ноги, прибавила басомъ и грозя пальцемъ.
   -- Надо узнать... задумался князь...-- Да вонъ они. Идутъ! Пошли-ко ты мнѣ женишка, а самъ обожди приходить. Онъ мнѣ глазъ на глазъ лучше все выложитъ на столъ.
   Чрезъ минуту Иванъ, посланный братомъ, вошелъ въ кабинетъ.
   -- Что прикажете, батюшка,-- весело сказалъ онъ, доѣдая изъ шапки послѣднія вишни.
   Иванъ былъ веселъ, румянъ и, очевидно, не могъ достаточно нарадоваться, что попалъ въ Аэгаръ, гдѣ всякое лицо, всякая горница, всѣ дорожки въ саду, почти каждая травка -- были ему знакомыя, родныя, напоминали многое и многое, и изъ дѣтства, и изъ юношества... Вдобавокъ онъ вернулся хоть и не героемъ съ крестомъ, какъ "батюшка братецъ", а все-таки бывалъ на волосъ отъ смерти раза три и нанюхался пороху вдоволь.
   -- Ну ты, подшибленный. Иди сюда, присядь,-- сказалъ весело и съ оттѣнкомъ нѣжности Родивонъ Зосимычъ.-- Я тебя
   въ Казани то и не видалъ порядкомъ. Нагнись, покажи-ко еще башку-то.
   Иванъ охотно сталъ на колѣни около отца и усмѣхался, продолжая глотать вишни и косточки. Князь ощупалъ его шрамъ на лбу и вымолвилъ:
   -- Ловко! Ей Богу, ловко! Лучше не надо! Ахъ черти! Черти! Ну, добро Прусакъ Фридриховскій, Турка! А то свой мужикъ. Своего же русскаго дворянина! Тьфу!
   -- Казакъ, батюшка!-- весело разсмѣялся Иванъ.
   -- Казакъ, батюшка!! передразнилъ князь.-- А ты бы его мерзавца, какъ капусту бы... Э-эхъ вы... Вотъ и роди сыновъ для того, чтобъ какой дьяволъ бунтовщикъ ему все рыло изгадилъ, а то-бъ и убилъ... Послалъ за чиномъ, разсуждалъ князь,-- а они вонъ что мнѣ съ нимъ сдѣлали! Я чаю, сырая погода -- ноетъ? А?
   -- Нѣтъ, батюшка.
   -- Нѣтъ, батюшка! Ври! Ничего ты не смыслишь. Какъ не болѣть... А плечо...
   -- Вотъ гдѣ пуля то была, тамъ болитъ и ноетъ, а то жечь начнетъ!-- заговорилъ Иванъ немного хвастливо.
   -- Такъ! Такъ! Ахъ проклятые... Я бы ихъ...
   И Родивонъ Зосимычъ заволновался.
   -- Казакъ! Мужикъ!.. Свой холопъ... Ну, да что тутъ! Не передѣлаешь... Ну, садись.
   Иванъ сѣлъ около отца.
   -- Слушай въ оба. Уши-то казакъ не испортилъ? Слышишь хорошо? И за то спасибо! Говори мнѣ, сынку! Когда я плясать буду на твоей свадьбѣ?
   Усмѣхавшійся Иванъ сразу смутился, покраснѣлъ, и глаза его забѣгали по сторонамъ.
   -- Вотъ! Вотъ! Опять!-- вымолвилъ князь, замѣтя перемѣну.-- Ну что-жъ? Не надо! Раздумалъ? Говори прямо. Она на попятный? Благодари братца за позорище, что тутъ на дворѣ нарядилъ.
   Иванъ промычалъ что-то.
   -- Да наплевать мнѣ на нее, Ванюша. По правдѣ-маткѣ молвить. Коли къ тому рѣчь... Она мнѣ и не понутру была, твоя зазноба. Другую сыщемъ. И краше, и богаче.
   Иванъ встрепенулся, хотѣлъ что-то сказать, но языкъ его показался между бѣлыми зубами, подпрыгнулъ какъ-то и опять спрятался. Только еще болѣе покраснѣлъ малый,
   -- Что-жъ? Или на этой все хочешь?...
   -- Да-съ... прошепталъ Иванъ.-- Мнѣ безъ нея жизнь была бы...
   -- Въ тягость и въ мучительство!-- жалобно продолжалъ старикъ, поддѣлываясь подъ голосъ сына.
   -- Да-съ... Я ее, батюшка, люблю пуще...
   -- Свѣта бѣлаго.
   -- Да-съ... Мы еще дѣтьми когда игрывали, то тогда уже...
   -- Шибко полюбились другъ дружкѣ...-- пропищалъ князь и разсмѣялся.-- Ахъ ты, ерой мой Киргизскій. Ну, ладно, женись на этой. Мы у ней спѣси-то пособьемъ. Не будетъ комландущимъ расхаживать... Когда-жъ свадьба-то?
   Иванъ разинулъ ротъ, промычалъ и, опять покраснѣвъ, замялся. Князь зорко глянулъ въ лицо сына. Наступило молчаніе. Иванъ смущался все болѣе.
   -- Да что ты? Что? Говори...
   -- Я, батюшка... Вы, батюшка... залепеталъ Иванъ...
   -- Мы, батюшка... Они, батюшка... Говори, батюшка. Гово-ри!... протянулъ князь громко и нетерпѣливо, но ласково глядя на сына.
   -- Я, батюшка... Ужъ и не знаю, какъ вамъ это пояснить такія обстоятельства рѣдкія. Я за этимъ дѣломъ, т.-е. на счетъ моей женитьбы, и въ Азгаръ пріѣхалъ... И Иванъ снова замялся.-- Теперь я бы и радехонекъ повѣнчаться для васъ, да не могу ужъ...
   -- Ахъ!!-- вскрикнулъ вдругъ князь съ чувствомъ и вопросительно глянулъ на сына.-- Казакъ что-ль?... Саблей? Всего порѣзалъ... И жениться нельзя что-ль?
   Иванъ не понялъ и разинулъ ротъ. Князь объяснился прямо и крѣпко.
   -- Охъ нѣтъ, батюшка, слава Богу... Что вы это?!
   -- Такъ что-жъ тогда? Помилосердуй, Ванюша. Не тяни!
   -- Да я, ей Богу, батюшка, не знаю, какъ вамъ и сказать,-- чуть не не заплакалъ вдругъ Иванъ и замолчалъ.
   Князь молча глядѣлъ на сына и начиналъ тревожиться.
   -- Позвольте, батюшка, я вамъ все поясню, ввечеру, а то завтра?...
   -- Ни за пряникъ! Говори тотчасъ. Ты меня въ жаръ бросилъ. Говори. Бѣда какая? Горе?! Стой! Въ карты кому спустилъ, да задолжалъ?...
   -- Нѣтъ-съ...
   -- Невѣста -- до свадьбы отдѣлить что ли проситъ. Такъ все Пензенское имѣніе твое... Сейчасъ бери. Такъ что-ль? Да развяжи!
   Иванъ молчалъ и мялся.
   Князь махнулъ рукой и выговорилъ уже сердито.
   -- Совсѣмъ дуракъ. И подшибли, и все ума не прибавилось.
   -- Я, батюшка, скажу... вдругъ храбро заговорилъ Иванъ, но отъ волненія -- не своимъ голосомъ, а какъ-то басомъ.-- Я, батюшка, васъ почитаю и люблю. И ослушаться васъ дерзостнаго намѣренія никогда бы не... Это братецъ меня смутилъ въ Казани. А тамъ и Параня въ монастырѣ, и Анна Петровна... И отецъ Порфирій, настоятель. И какъ это все происхожденіе было -- я и ума не приложу. Какъ во снѣ... Я, батюшка, двѣ ночи не спалъ; не отъ пути, а отъ опаски гнѣва вашего. Вы меня простите. Я и подъ вѣнцомъ самъ не свой стоялъ. Въ другой разъ я ни за что...
   -- Что? Что? Что?.. вытаращилъ глаза Родивонъ Зосимычъ.-- Ты ужъ повѣнчался? Повѣнчался?
   Иванъ опустилъ глаза, двинулъ губами и ничего не вымолвилъ, но вся его фигура говорила:
   -- Да.
   -- По-вѣи-чал-ся?-- тихо протянулъ князь.-- Безъ благословенія отца?! Женатъ! Князь Хвалынскій... Тяпъ, да ляпъ!
   Наступило гробовое молчаніе. Иванъ сидѣлъ, все опустя глаза, и слышалъ, какъ засопѣлъ его отецъ, Иванъ ждалъ -- вотъ разразится гроза... Но старикъ все сопѣлъ, и все сильнѣе, и все молчалъ. Иванъ, наконецъ, робко поднялъ глаза и увидѣлъ понурившагося въ креслѣ отца, утиравшаго себѣ слезу на щекѣ.
   Иванъ ахнулъ и бросился на колѣни предъ старикомъ.
   -- Батюшка! Простите! Батюшка! Я безъ умысла! Видитъ Богъ! Я не хотѣлъ. Это все они! Отецъ Порфирій, Анна Петровна... Даже суконщикъ Самойловъ...
   -- Обидѣлъ! Вотъ какъ обидѣлъ! Безъ ножа -- вотъ рѣзнулъ!-- хрипливо проговорилъ старикъ, показывая на сердце.-- Насмѣялся!
   -- Батюшка!-- кричалъ и уже рыдалъ Иванъ, покрывая поцѣлуями руки отца.
   -- Времена! Времена! Умирать пора, Родивонъ!!-- шепталъ князь самъ себѣ. И опять слеза скатилась по его щекѣ.-- Вотъ какія времена!
   -- Именно, батюшка. Отецъ Порфирій такъ и сказывалъ,-- воскликнулъ Иванъ.-- Отъ этихъ временъ -- я и согласіе свое далъ.. Говорятъ, времена лихія, нынѣ живъ, завтра померъ. Вѣнчайтесь скорѣе, а то Пугачевъ на Москву пойдетъ! Съ цесаревичемъ! Простите меня, батюшка. Въ другой разъ не ослушаюсь во вѣки.
   Между тѣмъ князь Данило, слышавшій изъ залы рыданіе брата, быстро вошелъ въ кабинетъ и сталъ на порогѣ.
   -- Настряпалъ чего?-- воскликнулъ онъ рѣзко, при видѣ брата на колѣняхъ.-- Можетъ теперь въ Питерѣ Хвалынскимъ назваться стыдно?!-- тревожно прибавилъ онъ.
   -- Зачѣмъ,-- вдругъ укоризненно и сухо вымолвилъ Родивонъ Зосимычъ.-- Называйся. За Иваномъ все чисто. Никого онъ ни застрѣлилъ, ни задралъ...
   Князь первый разъ укорилъ сына петербургской исторіей, и Данило вспыхнулъ.
   -- Краше убить -- чѣмъ... Почемъ я знаю, что эта тетеря наболванить можетъ... Ужъ было разстрѣляли разъ вмѣстѣ съ пугачевцами.
   Наступило минутное молчаніе.
   Родивонъ Зосимычъ вздохнулъ, потянулъ къ себѣ голову Ивана и, положивъ ему руку на темя, тихо вымолвилъ:
   -- Ну, Богъ проститъ! Видно времена и впрямь... Хуже могъ что натворить по простотѣ, иль по гнѣвности невоздержной. Тутъ обида всей фамиліи, а худа никоего нѣтъ и безстыднаго тоже нѣтъ. Ну, вставай! Такъ въ другой-то разъ, сказываешь, не будешь?-- улыбнулся князь.
   -- Нѣтъ, батюшка... Обѣщаюсь... Охъ! Тьфу. Зачѣмъ? Избави Богъ! Это стало овдовѣть надо!
   -- Ну, Данило, поздравь Иванушку. Онъ и тебя за поясъ заткнулъ, чище тебя распорядился. Совсѣмъ по-заморски, иль по-киргизски.
   -- Что такое?-- сухо спросилъ Данило, все еще надувшись за услышанный упрекъ.
   Иванъ молча стоялъ около отца и утиралъ лицо платкомъ.
   -- Женатъ! Вотъ что!
   -- Женатъ?! Когда? Какъ?
   -- Такъ! По вашему! По новому. Ужъ готово!-- сказалъ князь.
   -- Ну, что-жъ... Я ему въ Казани говорилъ. Безъ хлопотъ, да и безъ зѣвакъ.
   -- Такъ! Такъ!-- снова сердито заговорилъ Родивонъ Зосимычъ.-- А родился?-- За уши, да въ ушатѣ пополоскалъ въ прачешной... И готово! А померъ? За ноги! Сволокъ до ямы, бултыхнулъ, заровнялъ ногами и животомъ... И готово! Безъ хлопотъ и безъ зѣвакъ! И не слушалъ бы!-- Отвернулся Родивонъ Зосимычъ отъ сыновей и, махнувъ рукой, замолчалъ. Чрезъ минуту, поглядѣвъ на Ивана, онъ снова разсмѣялся. Тотъ все стоялъ, повѣся носъ и утираясь.
   -- Ну, полно ты. Ты хоть нататаришь, да винишься, а твой братецъ, полковникъ-то гвардіи, жидовское колѣно отмочитъ, да еще похваляется. Ну, поди, поцѣлуй меня, женишокъ мой. Тьфу! Какой женишокъ. Муженекъ!
   Родивонъ Зосимычъ поцѣловался съ Иваномъ и прибавилъ шутя:
   -- Признавайся! Семь бѣдъ -- одинъ отвѣтъ! У тебя, можетъ, ужъ и сынъ есть? Можетъ, по новому, у васъ и это въ два часа готово. Тяпъ да ляпъ! А?.. Сознавайся! Можетъ скороспѣлый какой? Молчишь? А то и пара готова?... Такъ подавай ихъ сюда.
   Иванъ началъ смѣяться и поцѣловалъ руку отца.
   -- Что-жъ ты жену-то не привезъ. Коли такъ, ужъ и ѣхали бы сюда. Что-жъ тутъ. Не развѣнчивать стать. Гдѣ жена-то?
   -- Тамъ въ Пустынѣ и осталась!-- заговорилъ наконецъ все молчавшій Иванъ.
   -- Да нешто вы въ монастырѣ вѣнчались-то?..
   -- Въ сосѣднемъ городкѣ, батюшка, по близости отъ Пустыни. А послѣ вѣнца Параня осталась гостить у Анны Петровны, а я прямо въ путь. У васъ прощенья просить.
   -- Какъ? Послѣ вѣнца и уѣхалъ. Тотчасъ-же?!
   -- Тотчасъ.
   Родивонъ Зосимычъ развелъ руками.
   -- Такъ стало вы... Выходитъ... Ничего, стало быть?..
   Родивонъ Зосимычъ опять развелъ руками и вдругъ залился громкимъ смѣхомъ.
   -- Ну, Ванюша. Напустилъ ты мнѣ угару, голубчикъ. И мыслей собрать всѣхъ нельзя.-- Данило! Это тоже такъ слѣдуетъ? По новому-то? Ты, кажись, этого не сдѣлалъ. Промахнулся, братъ. Промахнулся!-- дразнилъ старикъ,-- недодѣлалъ колѣна-то. А вотъ Ванюша, такъ въ совершенствѣ все разыгралъ. Какъ началъ, такъ и кончилъ -- Мархешванъ-то свой.
   Данило улыбнулся, Иванъ началъ смѣяться; князь продолжалъ тѣмъ же шутливымъ тономъ.
   -- Жениться эдакъ, какъ ты -- и прежде бывало, на моей памяти. Только, подъ пьяную руку! Но отъ вѣнца, да въ путь?-- Мужъ вправо, а жена влѣво? Эдакаго, сынку, отъ царя Додона и до днесь -- я и не видывалъ, да и не слыхивалъ. Либо ты, Ванюша,-- молодчина, за это дѣло, либо совсѣмъ бревно! Ужъ я и не разсужу.
   Помолчавъ, Родивонъ Зосимычъ прибавилъ:
   -- Стало быть, теперь тебя ужъ и не держи здѣсь. Небось, завтра и обратно къ женѣ... To-бишь, къ невѣстѣ... То-бишь... Ужъ не знаю, какъ и звать. Данило? Какъ по вашему-то? Что она теперь Ивану? Прасковья-то? Нутко разсуди.
   -- Жена,-- разсмѣялся, наконецъ, и Данило.
   -- Врешь... Вотъ то-то и есть, сынки. По новому-то безъ хлопотъ, да безъ зѣвакъ -- таки приключенья съ вами бываютъ, что и названья по-россійски имъ не пріищешь... Ну, ступай, зови сестру и Милушу. Да сгоняй дворню. Давай срамиться! Да! Подлинно. Приключеніе! Истинно сказываю, что младшій сынъ старшаго за поясъ заткнулъ. Младшій братъ старшимъ братомъ утерся.
   А Иванъ стоялъ и думалъ:-- что бы сказалъ родитель, еслибъ онъ, Иванъ, ему откровенно разсказалъ весь свой случай, какъ Параня вдругъ захотѣла немедленно вѣнчаться и его уговорила не упрямиться. Какъ онъ не собирался ѣхать въ Азгаръ въ день свадьбы, а думалъ пробыть съ женой, хоть недѣлю. Какъ вернулись они съ Параней изъ церкви въ большой домъ, нанятый для свадьбы, около дома Анны Петровны и убранный ею на-скоро для молодыхъ. Какъ счастливъ былъ онъ, Иванъ! И какъ, наконецъ, ввечеру, оставшись наединѣ съ Параней, онъ былъ смущенъ ея поведеніемъ. Что Параня была сама не своя и горько плакала, и на колѣняхъ умоляла мужа оставить ее, и на время уѣхать въ Азгаръ, или даже хоть въ Казань.

-----

   Азгарцы ротъ разинули. Дворня, послѣ объявленія княземъ о женитьбѣ сына -- до вечера ходила, какъ угорѣлая. Одна баба съ села прибѣжала въ людскую съ опросомъ:
   -- Родимыя! Кака така бѣда у Ивана-то Родивоныча? На селѣ мужики баютъ -- да никто въ толкъ не возьметъ.
   -- Обида!-- говорили въ людской, въ конюшняхъ и во флигеляхъ. Теперь одна надежда -- барышня, княжна. Авось, скоро замужъ выдадимъ. А княгиня-то новая. Рѣдкостная будетъ,-- усмѣхались нѣкоторые. Шесть мѣсяцевъ, слышь, ничего не ѣла, отъ Пугача.
   Иванъ щедро роздалъ, тайкомъ отъ отца, всѣ деньги, какія имѣлъ. Но деньги въ Азгарѣ были ни къ чему. Всѣ ждали угощенья отъ стараго князя, и Родивонъ Зосимычъ уже догадался объ этомъ давно, но объявилъ, что отложитъ пиръ горой до пріѣзда новой княгини.
   Между тѣмъ новость нерадостая, хоть и чаянная, давно прошла по Азгару. Князь Данило объявилъ свой отъѣздъ въ городъ съ супругой для немедленнаго постриженія ея въ Казанскій Богородицкій монастырь.
   Князь не ожидалъ отъѣзда сына и Милуши такъ скоро и даже все еще надѣялся на милость Данилы. Это извѣстіе такъ опечалило его, что старикъ велѣлъ запереть дверь своего кабинета въ залу и просидѣлъ цѣлый день одинъ. Азгаръ притихъ. Данило ходилъ опять по всему дому злой и угрюмый. Иванъ и Фима старались чаще отлучаться на Волгу и въ оранжереи. Милуша сидѣла одна у себя и плакала.
   Одна Кирилловна все ползала съ сіяющимъ лицемъ и усердно хлопотала о сундукахъ и укладкѣ вещей будущей инокини. Отъѣздъ былъ, наконецъ, назначенъ на утро, и подставы высланы на три экипажа, потому что Иванъ собирался обратно, за своей женой. Съ вечера Родивонъ Зосимычъ позвалъ Милушу къ себѣ и долго говорилъ съ ней, утѣшая ее и наставляя.
   -- Въ монашествѣ, сердечная моя, все мірское покинуть надо. И мужа забыть надо. Да эдакаго и не мудрено!-- прибавилъ онъ, не сдержавъ сердца на сына.
   Когда Милуша уже поздно вышла отъ свекра, старикъ легъ въ постель, но всю ночь на пролетъ звалъ Агафонова каждые полчаса и кропотался.
   -- Поправь подушки-то. Эки деревы. Отвори окно. Дай сюда къ постели кресло. Поставь! Да не такъ, дерево. Въ Дворики сошлю! Ну, пошелъ вонъ.
   Агафоновъ зналъ причину ворчливости князя и исполнялъ приказанія хладнокровно и медленно. Въ такіе дни и по такимъ причинамъ, князь былъ ворчливъ, но никогда еще никого серьезно не наказалъ.
   -- Бурчитъ, на всѣхъ бурчитъ, но не обидитъ!-- знала дворня по опыту.
   -- Съ горя!-- думалъ и Агафоновъ. Да и какъ тутъ не горевать! Я бы самого Андрей Лексѣича постригъ, да въ Соловки, а то на Аѳонъ, грѣхъ замаливать.
   Утромъ, когда старый князь вышелъ въ залу съ опухшими глазами, Данило и Иванъ въ мундирахъ, а Милуша въ черномъ платьѣ уже дожидались отца, а вся зала и передняя были набиты дворней, пришедшей проститься съ княгиней. На дворѣ толклась тоже густая толпа крестьянъ, окружая три экипажа и лошадей. Звонъ бубенчиковъ, говоръ толпы, снованье и бѣганье людей по дому и хлопоты отъѣзда -- все сливалось въ одинъ гулъ.
   -- Пойди ко мнѣ!-- едва слышно вымолвилъ князь, слегка блѣдный, и знакомъ показалъ Милушѣ слѣдовать за нимъ въ его спальню.
   Въ залѣ все стихло вдругъ, всѣ присмирѣли. Митроха показался было изъ корридора, съ громаднымъ узломъ и, сопя, сталъ протискиваться въ залу, но и его, и узелъ, тотчасъ арестовали. Въ то же время Агафоновъ съ крыльца прихожей махнулъ рукой на толпу крестьянъ.
   -- Вы!!-- прошипѣлъ онъ на весь дворъ и встряхнулъ головой.
   И все стихло и тамъ. Наступило то особенное молчаніе, какое бываетъ иногда въ церкви, когда всякій ждетъ и старается не нарушить общую тишину.
   Во всемъ Азгарѣ наступила эта тишина, нѣмая и торжественная. Только изрѣдка колокола и бубенчики рѣзко побрякивали на дворѣ, да пристяжныя встряхивались отъ оводовъ и мухи. Наверху тоже кто-то шагалъ и глухо стучалъ, не зная той тишины, что наступила внизу. Сквозь настежь растворенныя двери въ кабинетъ и спальню Родивона Зосимыча нѣкоторымъ видно было, какъ старикъ подвелъ Милушу къ образницѣ и досталъ одну изъ иконъ. Милуша опустилась на полъ, чтобъ положить земной поклонъ, и долго лежала недвижно... Родивонъ Зосимычъ стоялъ надъ павшей ницъ любимицей, и икона дрожала у него въ рукахъ... И вдругъ среди нѣмой тишины дома, переполненнаго народомъ, раздалось старческое всхлипыванье изъ спальни. Толпа слегка шелохнулась и снова замерла.
   -- Баринъ плачетъ!-- если не сказалъ, то подумалъ всякій, и въ залѣ, и въ прихожей.
   Князь Данило нетерпѣливо вздохнулъ и готовъ былъ пожать плечами, но, замѣтя нѣсколько взглядовъ на себѣ, отвернулся къ окну. Фима, глубоко задумавшись, не отрывала глазъ отъ паркета. Иванъ, слегка разинувъ ротъ, грустно глядѣлъ въ спальню, на отца и невѣстку.
   Родивонъ Зосимычъ благословилъ Милушу, поцѣловалъ долго и крѣпко, потомъ показалъ рукой на дверь, пошевелилъ губами, но не могъ ни слова вымолвить и опустился въ кресло.
   Милуша, плача, вышла въ залу. Громкій, стоголосый гулъ сразу пошелъ по дому. Князья двинулись къ отцу, а дворня полѣзла къ ручкѣ княгини... Агафоновъ уже кричалъ и расталкивалъ налѣзавшій на княгиню народъ. Митроха снова началъ сопѣть и протискиваться съ своимъ громаднымъ узломъ.
   -- Ну, сынъ,-- сказалъ Родивонъ Зосимычъ, прощаясь съ Данилой,-- сердце у тебя, коли не камень, то и не свое я тебѣ вложилъ. Ну, Богъ судья. Только скорѣе... Скорѣе... Ужъ лучше бы мнѣ было и не видать ее никогда...
   Чрезъ полчаса громъ отъѣзжающихъ экипажей раздался на дворѣ. Родивонъ Зосимычъ сидѣлъ у себя и поднесъ платокъ къ глазамъ; затѣмъ Фимочка медленными шагами вернулась къ отцу въ кабинетъ и молча сѣла около него.
   -- Уѣхали?-- шепнулъ князь, какъ будто еще не вѣрилъ.
   -- Да-съ!-- отозвалась Фима.
   -- Мы съ тобой... Какъ годъ тому... Ну! Ты... Выдешь замужъ! А я вовсе одинъ буду. Прасковья, что? Милуша... Милуша... Вотъ была... Э-эхъ, Данило Родивонычъ! Не дай тебѣ Богъ такого сына, какой у меня есть!!
   Старикъ закрылъ лице платкомъ, Фима вздохнула и, снова опустивъ глаза въ землю, понурилась задумчиво и грустно. Прошло нѣсколько мгновеній.
   -- Родивонъ Зосимычъ!-- глухо и хрипло раздалось надъ кресломъ князя.
   Старикъ и Фима подняли головы. Михалка стоялъ предъ ними и переминался съ ноги на ногу.
   -- Сказано было, сюда не лазить! Ну? Чего? Спасибо еще, не ряженый!
   -- Дозвольте и мнѣ, въ монашество, то-ись...
   -- Чего?!.. Опять за баловничество. Эй! Агафоновъ?-- и князь прибавилъ вбѣжавшему дворецкому -- въ чуланъ!!
  

VIII.

   Казань волновалась, какъ во времена Бибикова, когда подъ Рождество въѣзжалъ онъ въ городъ, покинутый властями и дворянствомъ. Теперь снова дорожные рыдваны и повозки готовились у подъѣздовъ даже купеческихъ домовъ, и снова рыскали по улицамъ охотники до развоза новостей, слуховъ и отчаянныхъ вѣстей. Было, впрочемъ, отъ чего волноваться! Пугачевъ снова близился съ полчищемъ казаковъ и Башкиръ. Единственный человѣкъ, замѣнившій съ мая мѣсяца покойнаго генерала-аншефа, на котораго полагались всѣ надежды и правительства, и дворянства, былъ князь Щербатовъ. Всѣмъ было извѣстно, однако, что онъ бездѣйствуетъ, отчасти отъ безпечности, отчасти и отъ того, что Голицынъ въ Бугульмѣ и всѣ командиры отдѣльныхъ корпусовъ въ Уфѣ, въ Сибири и на Волгѣ, не повинуются его указамъ; даже больной Брандтъ спорилъ съ постели и не соглашался на его предложенія... Недавно прибывшій, главный начальникъ секретной комиссіи, независящій теперь ни отъ главнокомандующаго, ни отъ губернатора, генералъ Потемкинъ, жаловался громко на безпорядки, упущенія и нерадивость правителей края. И самъ онъ болѣе занимался жалобами, которыя посылалъ Императрицѣ, чѣмъ разборкой дѣлъ комиссіи и допросомъ приводимыхъ мятежниковъ, которые запрудили городъ, весь острогъ, казармы и даже нѣкоторые очищенные лабазы. Наконецъ, узнали вдругъ въ Казани о переходѣ Пугачевымъ рѣки Камы и осадѣ города Осы. 8-го іюля двѣ новости смутили казанцевъ окончательно. Князь Щербатовъ, по жалобамъ Потемкина, получилъ, подобно генералу Кару, абшидъ и черезъ два часа уже былъ подъ Услономъ, переправляясь черезъ Волгу. На его же мѣсто не было назначено никого.
   Въ то же утро пришло извѣстіе, что комендантъ крѣпости Осы, Скрипицынъ, повѣшенъ Пугачевымъ, а помощникъ его, поручикъ Минѣевъ, знавшій положеніе дѣлъ въ краѣ лучше самихъ командировъ, сталъ генераломъ Самозванца и разгласилъ, что поведетъ батюшку на Москву.
   Князь Хвалынскій съ женой въѣхалъ въ городъ и вошелъ въ свой домъ именно въ то самое время, когда князь Щербатовъ переѣзжалъ Волгу.
   Данило былъ спокоенъ, но угрюмъ. Онъ ѣхалъ изъ Азгара вмѣстѣ съ братомъ, а жена съ Кирилловной, и на остановкахъ и отдыхахъ царствовало утомительное молчаніе. Теперь, по пріѣздѣ, Иванъ убѣжалъ и оставилъ его въ первый разъ наединѣ съ женой. Не разъ какая-то невѣдомая сила будто толкала Данилу обнять грустно молчаливую жену, сидѣвшую обыкновенно и въ Азгарѣ, и дорогой на привалахъ въ уголкахъ горницъ, и боязливо взглядывавшую на мужа. Что-то дѣтски робкое было во всей фигурѣ Милуши, и что-то дѣтски безпомощное въ лицѣ, очень похудѣвшемъ послѣ болѣзни. Взглядъ серьезныхъ и печальныхъ глазъ былъ, однако, прямъ и ясенъ, и краснорѣчиво говорилъ о чистой ея совѣсти. Милуша ни единой минуты не считала себя виновной предъ мужемъ, котораго она такъ любила. Теперь она уже привыкла къ мысли предстоящаго постриженія и келейной жизни. Это была воля мужа, и она исполняла ее почти съ охотой. Разлука съ нимъ, вотъ что пугало ее!
   Сначала ей казалось, что лучше не жить съ нимъ, если не вернуть прежней любви; теперь же она, если и не смѣла просить у Бога въ молитвѣ возврата прежняго счастія, то молилась о томъ, чтобъ не разлучаться, видѣть Данилу хотя одинъ разъ въ день, наконецъ, хоть одинъ разъ въ недѣлю. Угрюмость мужа -- она объясняла его продолжающимся гнѣвомъ или ненавистью къ ней, желаніемъ поскорѣе сбыть ее въ монастырь. Милуша и не подозрѣвала о той мучительной борьбѣ, которая шла въ душѣ Данилы. Любовь къ женѣ и что еще?.. Убѣжденіе, что онъ хочетъ, но не можетъ простить жену! Молвь мірская осудитъ и осмѣетъ добросерднаго, влюбленнаго мужа.
   -- Да и не могу я ее любить нынѣ!-- разсуждалъ онъ, увѣряя себя тысячу разъ, что не любовь копошится въ немъ, а такъ бабье слабодушіе какое-то...
   -- И пустое! Любишь! Еще болѣе прежняго!... отвѣчало на сердцѣ чувство, какъ бы злобно подсмѣиваясь надъ нимъ.
   По пріѣздѣ въ городъ и исчезновеніи Ивана они остались въ горницѣ дѣда Зосимы, гдѣ еще недавно читалъ онъ письмо Людмилы. Люди хлопотали, выкладывая сундуки и вещи. Кирилловна уже ушла въ Кремль поклониться мощамъ святыхъ угодниковъ. Иванъ, вѣроятно, уѣхалъ въ домъ Уздальскихъ провѣдать оставшагося въ Казани Артемія.
   Данило ходилъ по комнатѣ мѣрными шагами и вдругъ вымолвилъ машинально при видѣ сундуковъ.
   -- Что я изъѣздилъ въ этотъ годъ... Мѣсяца не пробылъ на мѣстѣ...
   Милуша встрепенулась на диванѣ, быстро оглядѣла комнату, чтобы увѣриться вполнѣ, что они одни. Убѣдясь въ этомъ, она вспыхнула и засіяла отъ удовольствія, но все-таки не подняла глазъ на мужа. Это были первыя слова Данилы, которыя могли прямо относиться къ ней одной.
   Данило замѣтилъ румянецъ и полуулыбку жены, и быстро отвернулся, продолжая молча ходить изъ угла въ уголъ. Чрезъ нѣсколько минутъ онъ вспомнилъ, что жена, садясь на послѣднемъ привалѣ въ карету, убила себѣ ногу, и что-то вдругъ стало заставлять его узнать. Что нога? Прошла-ли боль? Онъ собрался, наконецъ, равнодушно спросить объ этомъ и вмѣсто того, глянувъ на жену, вдругъ вымолвилъ, совершенно неожиданно для самого себя:
   -- Милуша! Обмѣнись... Поѣдешь къ игуменьѣ. Нечего время терять!.. Я чрезъ три дня ѣду отсюда.
   Милуша молча встала и, раскрывъ большой сундукъ, начала доставать оттуда бѣлье, черное атласное платье и черный чепецъ, и разную мелочь.
   -- Позови дѣвку. Что-жъ самой возиться...
   Милуша хотѣла отвѣтить, но языкъ не повиновался ей. Это былъ бы первый ея отвѣтъ мужу. Послѣдній разъ, когда она говорила съ нимъ, было на дорожкѣ сада Азгарскаго.
   Страшный день этотъ, эта минута, слова Не жена! Шатунья... Все пришло ей вдругъ на умъ, и молодая женщина онѣмѣла подъ неожиданнымъ наплывомъ этихъ горькихъ воспоминаній.
   -- Тебѣ я говорю -- позови Аньку!.. разбудилъ Милушу голосъ мужа.
   -- Она выпросилась...-- едва слышно произнесла она, глядя въ лицо его.
   -- Къ мужу...
   Наступило молчаніе.
   Данило вспомнилъ, что мужъ Аньки жилъ въ Казани въ обученьи у часовщика Шильда и уже около полугода не видался съ женой.
   -- Я чаю, теперь не нарадуются холопы другъ на друга... подумалъ Данило и вслухъ прибавилъ.-- Скоты!..
   -- Она давно не видалась...-- снова тихо молвила Милуша.
   Возможность говорить съ мужемъ заставила что-то дрогнуть во всемъ ея существѣ, и она съ пылающимъ лицомъ нагибалась надъ сундукомъ и безъ цѣли перерывала вещи. Данило все видѣлъ, сидя въ углу и играя какой-то линейкой, которая попалась ему на окнѣ. Наконецъ Милуша поднялась, пристроила себѣ зеркало на столѣ, сняла свою тѣлогрѣйку, сбросила съ рукавовъ лифъ платья и, разбивъ косу, изъ подъ повязки, по плечамъ, она начала расчесывать ее гребнемъ. Лицо ея всегда казалось красивѣе съ распущенными волосами, и Данило, сидѣвшій сбоку, незамѣтно сталъ любоваться женой. Милуша, спустивъ платье съ плечъ, оставалась въ сорочкѣ съ коротенькими рукавами; воротъ былъ недостаточно собранъ на шнуркѣ, и при одномъ изъ движеній ея красивыхъ рукъ, хлопотавшихъ съ огромной косой -- край сорочки съ рукавомъ каждый разъ сваливался съ ея лѣваго плеча и затѣмъ мѣшалъ снова поднять руку... Милуша оставила волосы и, чтобъ поуже собрать воротъ сорочки, развязала петлю и быстро потянула шнурокъ, перебирая по сборкамъ. Шнурокъ вдругъ лопнулъ, воротъ разъѣхался и совсѣмъ спалъ съ плеча, обнаживъ часть спины, все плечо и грудь -- окутанные волосами... Милуша поглядѣла на оборванный шнурокъ и спокойно, медленно, начала кой-какъ причесываться.
   Данило уже полгода не видалъ жену такою. Эти красивыя плечи, черныя волны волосъ, вся эта женщина красавица и имъ любимая когда-то напомнила ему мѣсяцъ, прожитый въ Ольгинѣ, и десятки дней и часовъ безумныхъ ласкъ и полнаго наслажденія.
   Данило быстро всталъ и прошелся два раза по комнатѣ мимо жены. Милуша не обращала вниманія ни на что, кромѣ своей косы, и не замѣтила движенія мужа.
   Ей на умъ не приходило, что она обнажена при мужѣ въ первый разъ послѣ разлуки и размолвки. Какъ случалось ей въ Азгарѣ и дорогой обѣдать при немъ, такъ же случилось теперь и одѣваться...
   Свернувъ косу, Милуша встала и перешла въ уголъ горницы, къ постели, гдѣ всегда спалъ Иванъ; -- она быстро распустила и сбросила юбки на полъ и, шагнувъ изъ круга складокъ, подняла этотъ ворохъ и отбросила на постель; затѣмъ стала что-то искать...
   Данило стоялъ у окна, вертя ту же линейку. Вдругъ она хрустнула и переломилась въ его стиснутыхъ рукахъ.
   Въ сосѣдней горницѣ раздались чьи-то шаги... Милуша ахнула. Данило въ минуту былъ у двери и крикнулъ.
   -- Нельзя! Кто тамъ...
   -- Я, князинька,-- отвѣчалъ голосъ Архипыча.-- Къ вамъ отъ губернатора молодецъ съ писулей.
   Данило немного пріотворилъ дверь, взялъ записку и, отходя на диванъ, снова глянулъ на жену. Милуша сидѣла на постели, понурившись и глубоко задумалась, глядя на полъ... Подъ взглядомъ Данилы она очнулась, ярко зарумянилось ея лицо и, собравъ въ руку воротъ сорочки, она отвернулась отъ мужа. Теперь только, отъ шаговъ Архипыча, отъ слова Данилы: нельзя! и отъ его взгляда -- коснулось Милуши то же чувство, что давно уже волновало его. Опечаленный и озабоченный ребенокъ въ мгновеніе сталъ женщиной.
   Не перемѣнивъ сорочки и уже тщательно укрываясь и отворачиваясь, она накинула прежде всего платье и начала быстро одѣваться.
   Данило держалъ предъ глазами развернутую записку, но не читалъ ее, а глядя искоса на жену, прочелъ что-то обидное для себя въ ея стыдѣ и быстрыхъ движеніяхъ. Оно, какъ остріемъ оружія, больно кольнуло его самолюбивое сердце.
   -- Чужая! Не моя!-- вертѣлось въ его умѣ.-- Охъ! Уздальскій! Уздальскій!-- вдругъ воскликнулъ онъ громко и, стиснувъ записку, быстро пошелъ къ дверямъ.
   Милуша бросилась къ мужу, перепуганная, и схватила его за руки.
   -- Что еще?.. Что злодѣй тебѣ?-- воскликнула она, испуганно глядя въ лицо мужа и на скомканную записку.
   Князь Данило задыхался. Еще мгновеніе, и онъ обниметъ жену, безумно -- страстно обниметъ и все будетъ, если не прощено, то забыто.
   -- Люди? Казань? Питеръ? Да чертъ съ ними!.. думалось Данилѣ.
   -- Отвѣтствовать будешь, князинька! вымолвилъ Архипычъ за дверью.
   -- И я отъ губернатора! раздался тутъ же голосъ Ивана.
   -- Ты гонецъ? Ступай. Я скажу брату.
   И князь Данило вымолвилъ все еще льнувшей къ нему женѣ:
   -- Одѣвайся! Не дури!
   Затѣмъ, освободясь отъ этихъ рукъ и едва переводя дыханіе. онъ вышелъ на встрѣчу къ брату и захлопнулъ дверь.
   Милуша добрела до постели, закрыла лицо руками и безъ слезъ, безъ единаго вздоха легла лицемъ въ подушку и окаменѣла въ этомъ положеніи.
   -- Зачѣмъ они меня вытащили. Быть бы мнѣ теперь съ батюшкой у Господа!-- шепнула она наконецъ чрезъ нѣсколько минутъ.
   Иванъ объяснилъ брату, что ужъ въ городѣ всѣ знаютъ объ его пріѣздѣ, что Брандтъ хочетъ его видѣть и, какъ говорятъ, дать ему очень важное порученіе, какъ опытному офицеру.
   -- О Пугачевѣ, братецъ, и разсказывать вамъ не стану, опять разгнѣваетесь, да скажете -- вру. Сами узнаете отъ Якова Ларивоныча!-- какъ-то весело прибавилъ Иванъ.
   Данило прочелъ записку. Старикъ писалъ тоже, прося ради собственныхъ интересовъ ея Императорскаго Величества, поспѣшить прибытіемъ къ нему въ лѣтній губернаторскій домъ.
   -- Иванъ! Проводи жену къ игуменьѣ. Ты съ ней знакомъ. Все лучше, чѣмъ одной. Все объяснишь, спросишь, что и какъ нужно?.. Чтобъ черезъ три дня было постриженіе. Я такъ хочу!.. Нечего тянуть. Да и мнѣ, видишь, будетъ не до того!!.
   Данило прошелъ въ другую горницу, кликнулъ остававшагося въ Казани Лай-Хана и началъ быстро одѣваться. Иванъ помогалъ ему и между прочимъ, вынувъ кресты и ордена Данилы, поглядѣлъ на нихъ и выговорилъ.
   -- Да, вотъ поди ты... Вотъ это, значитъ,-- показалъ онъ на бѣлый крестъ Георгія,-- что вы чуть не померли... И меня было уходили изъ-за эдакаго же... Паранѣ захотѣлось... Умирать -- умиралъ, а крестомъ по сю пору и не пахнетъ. Надулъ меня вашъ генералъ Каръ... Вотъ тутъ и служи, и усердствуй!
   -- Онъ царицу, да всю Россію надулъ,-- усмѣхнулся Данило.-- Такъ тебя-то, куда ни шло.
   -- А другой-то вашъ любимецъ, вмѣсто награды, чуть не застрѣлилъ меня съ бѣднягой Пашей. Вотъ тутъ и служи, и усердствуй. Нѣтъ полно! Съ меня буде! Навоевался вотъ до кудова,-- показалъ Иванъ себѣ на горло -- сытехонекъ. И никакимъ теперь калачомъ меня въ сраженіе не заманишь. Вотъ какъ передъ Богомъ!..-- съ отчаяннымъ жестомъ побожился Иванъ.
   Данило одѣлся и отправился къ губернатору. Иванъ съ Милушой тоже вскорѣ съѣхали со двора въ огромной каретѣ цугомъ и, гремя, поѣхали къ Казанскому монастырю.
   -- Теперь всѣ изъ Казани бѣгутъ. Вѣдь Пугачъ близехонько. Ну, вдругъ прилѣзетъ,-- замѣтилъ Иванъ.-- А братецъ васъ въ монастырь привезъ.. Непонятный мнѣ человѣкъ -- братецъ. Успѣли бы послѣ...
   -- Такъ ему угодно!-- отозвалась Милуша и, вздохнувъ, грустно и разсѣянно глядѣла на прохожихъ и улицы.
   -- А я здѣсь кой-что закуплю, захвачу Артему да Левку своего. И въ Пензу! Параня пишетъ обождать пріѣздомъ. Да шалитъ. Батюшка и то сказываетъ, что я бревно... за это дѣло!-- болталъ счастливый и довольный Иванъ.-- А тамъ въ Азгаръ. Пировать... Да какой ужъ пиръ безъ васъ. А можно вамъ будетъ изъ монастыря навѣщать насъ? Вотъ, пріѣхали... Игуменья тутъ всѣмъ знатная. Ей сама царица письмо писала...

-----

   Князь Данило нашелъ старика Брандта на креслѣ, въ шлафрокѣ, въ ермолкѣ и совершенно больного. Около него сидѣли съ бумагами комендантъ Баннеръ, генералъ Потемкинъ, начальникъ комиссіи, а вмѣстѣ съ Данилой явился Толстой, командиръ казанскаго легіона.
   Вѣсти были дурныя, и всѣ казались сильно смущенными. Брандтъ просилъ Хвалынскаго взять на себя сформированіе новаго отряда изъ разнаго сброда солдатъ, инвалидовъ и новыхъ охотниковъ.
   -- Не въ обиду будь вамъ сказано, князь,-- замѣтилъ Брандтъ.-- Кабы вы это потрудились исполнить по указу генерала Голицына тому болѣе мѣсяца, такъ мятежники бы не полѣзли теперь за сотню верстъ отъ беззащитнаго города. Вы бы могли тогда не допустить ихъ хотя бы до разрушенія Осы. А Голицынъ былъ въ увѣренности, что вы тутъ все, что могли, то и сдѣлали.
   Данило извинился важнымъ дѣломъ, задержавшимъ его въ вотчинѣ, и прибавилъ сухо:
   -- Я, ваше превосходительство, не командированъ сюда въ край на службу, и если служилъ при покойномъ генералъ-аншефѣ, то по личной охотѣ, въ виду трудныхъ обстоятельствъ.
   -- Охъ, да... да! Будь живъ Александръ Ильичъ, онъ бы со всѣми справился. У него не разсуждали, а дѣйствовали,-- вздохнулъ Брандтъ,-- никого нѣту теперь... А я ужъ еле дышу. Боюсь помру...
   -- Проживи еще мало Александръ Ильичъ,-- замѣтилъ Потемкинъ,-- то-бъ не было теперь духу Пугачевскаго.
   Всѣ съ нимъ согласились. Толстой, еще молодой человѣкъ, съ открытымъ, веселымъ лицомъ и бойкимъ взглядомъ, обратился къ губернатору.
   -- Что, сударь, скажете?-- отозвался Брандтъ.-- Зачѣмъ пожаловали?
   -- Съ покорнѣйшею просьбой къ вашему превосходительству. Дозвольте мнѣ съ моимъ легіономъ выйти на встрѣчу къ злодѣю. Вѣдь они уже сюда идутъ... Все одно драться съ ними придется. Мои молодцы всѣ просятся, и господа офицеры, и солдаты... Одинъ только легіонеръ, князь Черемисовъ съ нынѣшняго утра прихворнулъ вдругъ,-- усмѣхнулся Толстой.-- Остальные всѣ просятся.
   -- Что жъ?.. Что-жъ?.. Ну, да... Вотъ, какъ они посудятъ!.. Какъ посудите, господа. Я еле дышу, видите... Я и не соображуся. Какъ же мы-то останемся безъ войска.
   Чрезъ часъ совѣщанія и бесѣды всѣ разъѣхались отъ губернатора. Данило отправился съ комендантомъ, чтобъ немедленно заняться окончательнымъ сформированіемъ гарнизона.
   Его было уже до пяти тысячъ человѣкъ, а охотники продолжали прибавлять цифру. Цѣлый день просидѣлъ Данило въ комендантскомъ домѣ и усталый, часовъ въ десять вечера, ворочался домой пѣшкомъ по темнымъ улицамъ. Вдругъ изъ одного дома, мимо котораго онъ проходилъ, раздался крикъ: Помогите! Разбой! Затѣмъ вылетѣла изъ воротъ фигура въ плащѣ и съ маленькимъ мѣшкомъ въ рукѣ... Фигура налетѣла прямо на Данилу, и онъ машинально ухватилъ ее за воротъ. Человѣкъ пять людей, выскочившихъ изъ воротъ, окружили эту фигуру и отняли мѣшечекъ, оказавшійся съ деньгами.
   -- Эхъ, князь Хвалынскій. Вѣчно ты не въ свое дѣло носъ суешь!-- грубо и дерзко вымолвила фигурка, и Данило узналъ Колоштана...
   Князь мгновенно далъ пощечину маіору и тотъ клюнулся. Люди схватили его.
   -- Батюшка! Ваше сіятельство! Господь васъ послалъ...-- кричала выбѣжавшая Бартыкаева.-- Заступитесь. Пришелъ на бесѣду, будто замиряться, и что-жъ... Держите его! Держите.
   -- Коли укралъ, такъ ведите его въ острогъ. Присмирѣетъ...-- вымолвилъ Данило, отвернулся и быстро пошелъ далѣе.
   -- Ваше сіятельство...-- слышался голосъ Бартыкаевой.-- Такъ я по вашему указу... Въ острогъ... Такъ и губернатору скажу при случаѣ.
   Данило ушелъ, не оборачиваясь и не слушая. Дома онъ засталъ Ивана, бесѣдовавшаго съ какимъ-то офицеромъ, и не вдругъ узналъ Ахлатскаго.
   -- Желаю здравствовать, князь. Я къ вамъ отъ командира. Просить васъ, не угодно ли, де, съ нами завтра выйти на повстрѣчаніе бунтовщика Емельки. Онъ уже, говорятъ, очень близко шляется по деревнямъ. Вы бы этой честью очень насъ всѣхъ обрадовали.
   Данило отказался наотрѣзъ, говоря, что онъ займется своимъ городскимъ отрядомъ.
   -- Зачѣмъ. Неужто-жъ вы, князь, полагаете, что Пугачка сюда сунетъ свое донское рыло.
   -- Почемъ знать... Онъ ужъ за 50 верстъ, небось.
   -- Ну, братецъ... На Казань полѣзть... Вѣдь это не Татищева,-- замѣтилъ Иванъ.
   -- Что мудренаго...
   -- Ну, вотъ. Что вы это! Да николи онъ не посмѣетъ этого!-- увѣрялъ Ахлатскій.-- Мы же его завтра отхлещемъ... Привеземъ сюда самого на цѣпи, какъ пса бѣшенаго... Зачѣмъ же мы и выступаемъ, коль не за этимъ...
   Когда Ахлатскій уѣхалъ, Данило оглядѣлся и спросилъ брата.
   -- Милуша?
   -- Она; тамъ осталась! Въ монастырѣ.
   -- Зачѣмъ?-- воскликнулъ Данило.
   -- Игуменья такъ захотѣла. Говоритъ, что если черезъ три дня желаетъ она постричься, то должна немедля остаться у нея. И то насилу мы ее уломали. Говоритъ, такъ не по закону. Все спрашивала, не бѣжала ли Милуша скрытно отъ васъ, да спѣшитъ...
   -- Какъ ей и не подумать!-- раздался за спиной Данилы голосъ Кирилловны.-- Она нашихъ затѣйниковъ и во снѣ не видывала. Все у насъ зря, по басурмански. И божье дѣло затѣемъ, такъ по жидовскому повернемъ его.
   Данило махнулъ рукой и, позвавъ брата вошелъ съ нимъ въ другую горницу.
   -- Ну, Иванъ, я и впрямь жду Пугачева въ Казань. Ничего! Расшибетъ рыло. Я здѣсь свожу отрядъ, завтра обучать начну. Что-жъ, тебя зачислять?
   -- Меня?! Чтой-то вы спрашиваете, братецъ? Христосъ съ вами. Какъ вамъ не стыдно... Ей Богу.
   -- Такъ стало желаешь?
   -- Что вы! Что вы!! Съ какихъ это я безумныхъ глазъ пожелаю!
   -- Да вѣдь дѣло-то плохо, братъ. Вѣдь не въ шутку говорю тебѣ -- я Пугачева сюда въ городъ жду.
   -- Ну, и ждите, братецъ!-- обиженно сказалъ Иванъ.
   -- А всѣ-то будутъ отказываться, Пугачевъ до Москвы долѣзетъ.
   -- Да лазь, сколько душенькѣ его угодно!-- горячо воскликнулъ вдругъ Иванъ.-- Я-то что-жъ? Могу я развѣ запретъ ему положить. А какъ одинъ лишній офицеръ. Мало-ль тутъ охотниковъ и безъ меня найдется.
   -- То-то что мало, Иванъ. Эдакъ-то всякій разсуждаетъ.
   -- Я, батюшка братецъ.-- все болѣе горячась, заговорилъ Иванъ,-- свою голову разъ подставилъ, отвѣдалъ воевательствато вашего и болѣ не охота. И дивлюся я только на другихъ, въ чемъ тутъ иные пріятное находятъ. Либо убивай, либо тебя убьютъ. У меня одно на умѣ: Параня! Коль она жива, да я живъ! То... То... Ей-ей, братецъ, не осудите вы меня за слова сіи: пропади все пропадомъ, вся ваша Москва и Петербургъ и... и...
   Иванъ отчаянно замахалъ руками.
   -- Да вѣдь пропадетъ Москва съ Петербургомъ, такъ и тебя съ Параней до прежде того повѣсятъ. Или ужъ не хочешь ли ты тогда въ пугачевскіе генералы выйти! Пугачевцемъ будешь, оставитъ въ живыхъ. Вотъ какъ Минѣева-мерзавца!
   -- Въ пугачевцы я не пойду. Онъ воръ. А вотъ въ иное что, въ трубочисты что-ль? Изъ-за Парани! Сейчасъ пойду! Хуже что, и то пойду,-- воскликнулъ Иванъ.-- Москва! Вотъ зазноба. Я ее не видалъ ни разу. Нѣтъ, вотъ Параню тронь Пугачевъ хоть пальцемъ. Ну, тогда, братецъ, иное дѣло. Тогда я ему зубами горло перегрызу, не побрезгую. А то Москва!?-- отчаянно вопилъ Иванъ на весь домъ.
   Данило угрюмо махнулъ рукой, замолчалъ и принялся за бумаги, которыя принесъ съ собою, но работа не шла. Сердце ныло въ немъ непрерывно, неослабно. Образъ жены, утренній, здѣсь, съ обнаженными плечами и грудью, затѣмъ образъ ея въ будущей монашеской рясѣ всплывалъ поочередно передъ его глазами и заслонялъ рапорты, смѣты и отчеты коменданта Баннера. Свѣча тускло горѣла, и вдругъ свѣтъ ея совершенно расплылся передъ глазами Данилы въ лучистое пятно.
   -- Братецъ!-- закричалъ Иванъ, бросаясь къ брату.-- Вы на меня обидѣлись... Нѣтъ? Нѣтъ? Что вы?
   Данило не двинулся: глаза его были влажны, но слезы не показались на щекахъ, которыя подергивались судорогой.
   -- Простите ее. Простите! Она не виновата! Онъ злодѣй!!-- шепталъ брату вдругъ все понявшій Иванъ.
   -- Охъ, не могу!.. Пусть кто-бъ приказалъ мнѣ это...-- глухо проговорилъ Данило, хватаясь за горячую голову.
  

IX.

   10-го іюля, рано утромъ по многимъ улицамъ города двигались войска. Казанскій конный легіонъ на сытыхъ, красивыхъ лошадяхъ проходилъ по Проломной улицѣ и, выйдя изъ города, двинулся мимо Неѣловой рощи, по дорогѣ къ селу Царицыну. Легіонъ выступалъ противъ Пугачева, котораго считали уже менѣе чѣмъ въ 50-ти верстахъ отъ города. Офицеры рисовались и горячили лошадей, оглядывая гордо окна домовъ, полныя барынь; всѣ ворота и калитки по пути ихъ тоже были усѣяны зрителями, выбѣжавшими поглядѣть на красивые мундиры и на знакомыхъ господъ и солдатъ. Густая куча народа бѣжала за ними, провожая за городъ. Впереди всѣхъ ѣхалъ полковникъ Толстой, командиръ этого легіона, сформированнаго еще при Бибиковѣ, но не бывавшаго ни разу въ дѣлѣ.
   За Толстымъ, вблизи, ѣхалъ на великолѣпномъ аргамакѣ Ахлатскій, временно исправляющій должность адъютанта. Лошадь, сбруя и мундиръ все у него было казистѣе, чѣмъ у другихъ. Онъ первый бросался въ глаза и возбуждалъ охи и вздохи барынь.
   -- Сила Титычъ! Уйми его подлеца!-- кричали ему знакомые.
   -- Привезу живымъ!-- отвѣчалъ онъ, пришпоривая лошадь.
   -- Ишь фертомъ какимъ! Анаѳема!-- говорили въ полголоса тѣ же знакомые другъ другу.-- Ишь, конь-то. Все, поди, въ долгъ!
   -- Съ расплатой угольками...
   -- Самъ-то Пугачемъ глядитъ! А пригожъ!-- шептались барыни.-- Лошадь-то, я чай, Бѣлокопычиха за сто пудъ антоновки достала.
   -- Чего вы? Они въ ссорѣ...
   -- Ястребъ -- этотъ Ахлатскій!-- думали дѣвицы.-- И за что его такъ ругаютъ всѣ. Ястребъ...
   Когда легіонъ вышелъ изъ города, толпа вернулась и бросилась на другое зрѣлище.
   На ровномъ пустырѣ, невдалекѣ отъ Чернаго озера тѣснились батальоны пѣхоты. Это былъ наскоро сколоченный кой-какъ городской гарнизонъ. И офицеры, и солдаты были одинаково плохи. Одинъ изъ старшихъ и лучшихъ офицеровъ, Колоштанъ, сидѣлъ со вчерашняго дня за разбой въ острогѣ по личному распоряженію Потемкина, которому пожаловалась Бартыкаева. Въ числѣ солдатъ были даже и бѣглые холопы и завѣдомо бѣглые острожники. Охотники были дороги на безлюдьи, и всякій принимался безъ разбора. Комендантъ Баннеръ, князь Данило и офицеръ Родіоновъ раздѣлили эту нестройную кучу на три части, и началось ученье, длившееся за полдень.
   Въ концѣ ученья князь Данило махнулъ рукой и вымолвилъ съ нетерпѣньемъ:
   -- Макарьевскій пригонъ.
   -- Баба метлой расшибетъ!
   Данило вернулся домой, усталый отъ жары и пыли, и наскоро пообѣдавъ, поѣхалъ въ монастырь.
   Невдалекѣ отъ Кремля, но уже почти на краю города, въ низменномъ мѣстѣ, стояла небольшая каменная церковь, отстроенная еще при царѣ Борисѣ Годуновѣ, а кругомъ лѣпились нѣсколько деревянныхъ домовъ, гдѣ были кельи. Все, обнесенное невысокой деревянной оградой, было бѣдно на видъ; только одна башня, чрезъ арку которой былъ главный проходъ въ монастырь, была каменная и размалевана ликами угодниковъ и сценами страшнаго суда. На стѣнахъ внутренней части башни, по коричневому фону, разгуливали кучки черныхъ чертей, окружавшихъ ангеловъ въ бѣломъ одѣяніи. Каждый изъ этихъ ангеловъ былъ съ ребенкомъ на рукахъ. Ребенокъ изображалъ душу въ опасныхъ похожденіяхъ по земному поприщу. Кучки чертей всюду предлагали душѣ, то золото въ мѣшкѣ, то бутылку вина, то ножъ, то карты... и т. д.
   Данило подъѣхалъ къ этой башнѣ и, выйдя изъ своей маленькой берлинки, увидѣлъ огромную оранжевую колымагу и гайдуковъ генерала Кудрявцева, запряженную цугомъ красивыхъ сѣрыхъ жеребцевъ. Столѣтній старикъ только и любилъ пощеголять -- конями; и дѣйствительно, упряжка его всегда была первая въ городѣ и въ околоткѣ. Кудрявцевъ ѣздилъ всегда къ обѣднѣ исключительно въ Богородицкій монастырь и часто засиживался поздно, иногда вплоть до вечерни, у матери игуменьи.
   Данило, не называя себя, велѣлъ доложить настоятельницѣ, что желаетъ видѣть княгиню Хвалынскую, а самъ прошелъ въ большую горницу. Игуменья, узнавъ о томъ, что кто-то спрашиваетъ Милушу, послала за ней послушницу.
   Данило изъ отвореннаго окна, выходившаго въ монастырскій садикъ, сразу увидѣлъ вдали жену, сидѣвшую одиноко и неподвижно въ бесѣдкѣ. Молоденькая монахиня прошла къ ней подъ окномъ и, приблизясь, что-то сказала. Милуша на половину пришла въ себя, подняла голову и не двигалась. Потомъ она что-то спросила тихо; послушница отвѣчала. Милуша лѣниво поднялась съ мѣста и, едва передвигая ноги, пошла къ дому. Данилу что-то кольнуло. Вдругъ, повернувъ въ уголъ садика, откуда виднѣлась въ воротахъ башни, какъ въ рамкѣ, берлинка, люди и лошади Данилы,-- Милуша вглядѣлась пристальнѣе, укрываясь рукою отъ солнца.
   -- Да это мой...-- громко, страстно вскрикнула она вдругъ и опрометью бросилась въ домъ.
   Данило все видѣлъ изъ окна и все понялъ. Въ сотый разъ былъ онъ невидимымъ женою свидѣтелемъ тѣхъ мелочей любви ея къ нему, которыя прежде сладко отзывались въ его душѣ, а теперь терзали и растравляли его душевную рану.
   -- Будто сатана тѣшится надо мной!-- злобно подумалъ онъ, отходя отъ окна и прислушиваясь.
   Въ ту же минуту раздались на лѣстницѣ чьи-то быстрые шаги. Кто то бѣжалъ, несся... Потомъ шаги остановились, стихли и когда послышались ближе, то были уже ровные и неспѣшные. Милуша вошла въ горницу тихо, но запыхавшись и раскраснѣвшись. Она не умѣла, хоть и старалась, скрыть свою радость отъ неожиданнаго пріѣзда мужа. Почти не глядя на жену, князь Данило усѣлся рядомъ съ ней на двухъ монастырскихъ стульяхъ, обтянутыхъ толстой кожей. Разспросивъ ее обо всемъ, онъ узналъ, что она упросила игуменью и архіерея, и все будетъ по его желанью. На другой же день, 11-го іюля, она сподобится принять малое постриженіе и ради этого дня избираетъ себѣ имя св. Ольги для большого постриженія, которое не замедлитъ принять со временемъ, когда онъ укажетъ. Милуша прибавила, что у нея требуютъ какія-то разныя бумаги и просила мужа о нихъ.
   Прошло полчаса и, несмотря на тоску, которая, казалось Данилѣ, сосетъ его при мысли разставанія, несмотря на сильное желаніе побыть еще съ женой, которая чрезъ сутки будетъ уже не жена его, а мать Людмила, монахиня Богородицкаго монастыря, несмотря на взглядъ жены, просившій побыть подолѣе, князь Данило, будто по чьему приказу, вдругъ поднялся и вымолвилъ:-- ну прости! Мнѣ не время.
   И не глядя -- онъ пошелъ вонъ изъ горницы...
   У Милуши, казалось, оборвалось сердце и упало...
   -- Данило Родивонычъ!-- шепнула она, едва собравъ всѣ свои силы для этихъ двухъ словъ.
   -- Что?-- почти съ довольствомъ остановился Данило и обернулся къ женѣ.
   -- Когда укажешь ждать себя опять?
   -- Заутра къ обѣднѣ... Ранѣе мнѣ не время будетъ. Хлопотно теперь... Да и не зачѣмъ. Коли жъ понадоблюсь зачѣмъ -- пошли за мной! вымолвилъ спокойно Данило, выходя и самъ себѣ внутренно дивясь, потому что все существо его хотѣло сказать: пріѣду нынче! Увезу тебя на край свѣта! Тамъ, гдѣ нѣтъ Казанцевъ, нѣтъ родныхъ, знающихъ, что ты прощёная, что тебя трудно было простить, но я все-таки простилъ. Я, баба, прыткій на словахъ. Я, несовладѣвшій со страстью, забывшій честь фамильную.
   Данило съ этими мыслями давно уже быстро шелъ, почти бѣжалъ черезъ дворъ къ башнѣ и однимъ прыжкомъ сѣлъ въ экипажъ.
   -- Куда ѣхать, Данило Родивонычъ? спросилъ лакей.
   -- Къ дьяволу! хотѣлъ воскликнуть Данило. Вспомнивъ о бумагахъ жены, которыя у нея требовали, онъ приказалъ ѣхать въ консисторію.
   -- Шагомъ!! крикнулъ онъ, когда экипажъ двинулся рысью.
   Черезъ четыре дома отъ монастыря, стоялъ домъ Уздальскихъ. Окна были закрыты ставнями, ворота заперты и все доказывало, что хозяевъ не было въ немъ. Проѣзжая тихо мимо распертой калитки, Данило увидѣлъ среди двора князя Ивана, стоящаго чуть не на четверенькахъ, а съ нимъ двухъ мальчиковъ. Первый, Артемій Уздальскій, перепрыгнувъ черезъ него съ разбѣгу, хохоталъ и кричалъ что-то, хлопая въ ладоши, а другой, Лева Самцовъ, немного поодаль, собирался, очевидно, тоже прыгать на спину князя.
   -- Парнишко Оренбургскаго солдата!! подумалъ князь Данило.
   Прежде онъ непремѣнно остановился бы и выговорилъ брату за непригожее князю и офицеру поведеніе, но теперь онъ отвернулся, вздохнулъ, и какъ будто даже позавидовалъ ему, безпечному, влюбленному и еще не обманутому.
   -- "Она изъ него бичеву вить будетъ!" подумалъ онъ. "А въ концѣ концовъ онъ будетъ счастливъ... А я въ восемь мѣсяцевъ успѣлъ и жениться, и развестися..."
   И снова непреодолимая тоска стала грызть его.
   Справивъ въ нѣсколько часовъ бумаги жены и окончивъ въ одинъ день дѣло, на которое потребовалось бы другому шесть мѣсяцевъ, Данило только истратилъ на взятки до 200 рублей.
   Пріѣхавъ домой, онъ заперся въ желтой горницѣ, и никто не видалъ его до слѣдующаго утра. Иванъ, спавшій на этотъ разъ въ отдѣльной горницѣ, не вошелъ къ брату, послѣ того вечера, когда онъ, младшій братъ, замѣтилъ минуту борьбы и слабости старшаго.-- Данило какъ то избѣгалъ Ивана и говорилъ съ нимъ, косясь въ сторону.
   Еще до разсвѣта Данило очнулся отъ тяжелыхъ грезъ и хотѣлъ встать, но какая-то давящая боль во всемъ тѣлѣ точно удерживала его въ кровати.
   -- Сломило! подумалъ онъ.-- Быть бы мнѣ Иваномъ...
   И тутъ же снова забылся онъ. Такъ повторилось три раза, и когда онъ черезъ силу поднялся, то на его часахъ было уже десять... Онъ вскочилъ и схватилъ себя за голову, не вѣря глазамъ.
   Обѣдня и постриженіе Милуши было прошлое. Ранняя обѣдня начиналась въ шесть часовъ.
   -- Кончилось!-- глухо выговорилъ онъ.-- Можетъ быть отложили?.. Лай-Ханъ!-- отчаянно закричалъ онъ.
   Вмѣсто Татарина прибѣжалъ на зовъ со всѣхъ ногъ Архинычъ и на приказъ князя сбѣгать въ монастырь, отвѣчалъ, что онъ только что самъ пришелъ оттуда. Архипычъ, всхлипывая, разсказалъ подробно обо всемъ, что видѣлъ, и о томъ, какъ убивалась княгиня, должно отъ того, что князя не было.
   -- Сатаниново навожденіе! Это самъ сатана!..-- думалъ злобно Данило и стоялъ, какъ громомъ пораженный.
   Онъ будто очнулся вдругъ отъ долгаго двухмѣсячнаго сна. Онъ, сонный или помѣшанный, приказывалъ что-то несообразное, а глупые люди, вмѣсто того, чтобы разбудить его или образумить, слушали его безумные рѣчи и слѣпо повиновались, исполняя его бредни.
   Данило знакомъ выпроводилъ Архипыча, снова заперъ дверь на ключъ и, закрывъ лицо руками, опустился грузно на ближайшее отъ двери кресло. Голова его кружилась, и одно слово стучало въ ней, страшно отдаваясь по всему тѣлу.
   -- Кончено!.. Кончено!..
   "Малое постриженіе -- пустяки!.." думалъ онъ чрезъ мгновеніе. Можно его... Да! А они? Они еще болѣе загомонятъ. Нѣтъ! Кончено! Теперь еще труднѣе! Кончено!
   Ему казалось, что онъ качается на громадныхъ качеляхъ. Доска однажды, давно взмахнувъ вверхъ, теперь пошла назадъ и все идетъ. И онъ падаетъ, летитъ съ доской и все летитъ! Сердце замираетъ, захватываетъ дыханіе. И нѣтъ конца паденію, и нѣтъ конца томительному обмиранію... Данило добрелъ до постели и повалился на нее...
  

X.

   Было уже давно за полдень, когда частые и громкіе удары въ дверь привели въ сознаніе надломленнаго и больного князя.
   Онъ машинально всталъ, отворилъ дверь, и цѣлая кучка людей предстала предъ нимъ.
   Генералъ Потемкинъ, Баннеръ, Ахлатскій съ подвязанною лѣвою рукой, Иванъ и еще какіе-то полузнакомые офицеры легіона.
   Всѣ вошли, говорили за разъ, не стѣсняясь ни чинами, ни малымъ знакомствомъ...
   Данило не сразу сообразилъ, что хотятъ эти безцеремонные люди, но, наконецъ, одна фраза привела его въ сознаніе, отрезвила и вышибла изъ головы хмель перечувствованнаго горя.
   -- Пугачевъ подъ городомъ!..
   Ахлатскій, какъ очевидецъ, еще въ пыли и въ крови, разсказалъ, что, пробродивъ въ окрестностяхъ Казани, они уже ворочались назадъ,-- когда вдругъ, всего въ 12-ти верстахъ отъ города, полуторатысячный легіонъ наткнулся сразу на полчище тысячъ въ двадцать и былъ немедленно разорванъ, разсѣянъ, и немногіе офицеры уцѣлѣли. Лихой аргамакъ вынесъ Ахлатскаго чудомъ изъ кучи пугачевцевъ, уже раненаго саблей въ руку.
   -- А командиръ? Толстой?-- спросилъ Данило, понемногу приходя въ себя.
   -- Да говорятъ же вамъ, Господи! Изъ первыхъ былъ...
   -- Что изъ первыхъ?.
   -- Убитъ! На повалъ убитъ!-- воскликнулъ Потемкинъ.-- То-то и горе наше.
   -- Молодцомъ померъ!-- воскликнулъ Ахлатскій.-- Впереди всѣхъ дрался, какъ бѣшеный. Изрубилъ десятка два пугачевцевъ... Ей Богу.
   -- Такъ что-жъ дѣлать-то? Вонмите, князь. Вѣдь мы за вами три раза посылали,-- сказалъ Баннеръ.-- Почиваютъ, да почиваютъ! Побойтесь Бога! Когда тутъ почивать!
   -- Побойтесь Пугачева! сострилъ Ахлатскій, смѣясь, но морщись при этомъ отъ раны.
   Данило думалъ о монастырѣ и Милушѣ.
   -- Что съ вашимъ братцемъ такое?-- отвелъ Ивана въ сторону Ахлатскій.-- Аль приключилось что? Горе какое?..
   -- Нѣтъ... Со сна... пролепеталъ Иванъ, потупляясь.
   Чрезъ минуту князь Данило вмѣстѣ со всѣми вышелъ изъ дому... Казанцы, какъ угорѣлые, метались по городу. Густыя толпы народа сновали повсюду и запружали улицы... Лавки запирались. Мимо озера Кабана тянулись шагомъ, или ѣхали рысью, или же скакали, подводы, брички, кареты и всадники. Кто могъ -- бѣжалъ изъ города въ противную отъ мятежниковъ сторону.
   Въ Кремлѣ гудѣла густая масса народа, влѣзая и слѣзая, толклась по стѣнамъ и по башнямъ... И на всѣхъ устахъ было одно слово.
   -- Пугачъ!!.
   Солнце закатывалось, позлащая широкую Волгу, змѣей изгибавшуюся вдали за равниной... Вся долина кругомъ Казани ярко освѣтилась косыми лучами краснаго, опускающагося солнца.
   Верстахъ въ четырехъ, въ сторонѣ Троицкой мельницы, стояло густое, малиновое облако. Это былъ громадный столбъ пыли, поднятый становнищемъ Пугачева, его 20-ти тысячной арміей казаковъ, татаръ, каторжниковъ и бѣглыхъ холоповъ со всей Руси...
   -- Господи сохрани и помилуй отъ антихриста!-- шептали нѣкоторые на крѣпостныхъ стѣнахъ, глядя на это зловѣщее малиновое облако.
   -- Задастъ имъ жару батюшка Петръ Ѳедорычъ! думали другіе.
   -- Какъ бы упастися... думали третьи.
   Солнце опустилось совсѣмъ на небосклонъ и уходило; только верхушка Услона все еще краснѣлась за Волгой.
   Въ эту минуту Брандтъ, едва живой отъ болѣзни и страха, ѣхалъ чрезъ Кремль въ каретѣ вмѣстѣ съ преосвященнымъ Веніаминомъ... Народъ и не замѣтилъ эту карету. Въ ту же минуту вниманіе всѣхъ приковала къ себѣ кучка всадниковъ, приближавшаяся маршъ-маршемъ къ рѣчкѣ Казанкѣ...
   -- Онъ! Онъ самый! Онъ!-- пронеслось повсюду, крикнулъ старъ и малъ. И далеко пролетѣло это слово. Сорвавшись со стѣнъ Кремля, какъ ястребъ падаетъ съ выси на свою жертву -- это слово въ полчаса облетѣло весь взволнованный и перепуганный народъ.
   -- Гляди! Вонъ! Въ аломъ то кафтанѣ! Указывали всѣ пальцами другъ дружкѣ. Онъ! Онъ!!
   Пугачевъ, со свитой человѣкъ въ десять, былъ въ полуторѣ верстѣ отъ города, за рѣчкой и, проѣзжая вдоль Казанки къ Неѣловой рощѣ, показывалъ что-то рукой окружающимъ.
   -- Петръ Ѳедорычъ! Ур-ра-а!-- вдругъ раздался средь кремлевской площади зычный крикъ, и словно молнія упала въ толпу. Все ахнуло и колыхнулась, словно отстраняясь отъ удара.
   -- Будутъ Маланьѣ аладьи!!! еще громче крикнулъ другой голосъ у Спасской башни.
   -- Накаливай!... На-ка-ли-ва-аяяй!!!-- завизжалъ еще кто-то и присвистнулъ богатырскимъ посвистомъ на весь Кремль.
   Волненіе усилилось. Казалось, весь Кремль съ храмами и башнями заходилъ ходуномъ и дрожалъ въ основѣ.
  

XI.

   Наступилъ вечеръ, затѣмъ темная ночь. Поднявшійся вихрь ударялъ порывомъ, то стихалъ, то снова бросался, подымая и крутя по городу густые столбы пыли. Ясное, звѣздное небо усѣялось вдругъ круглыми, желтыми, низко и быстро бѣгущими облаками.
   Въ городѣ никто не спалъ. Въ домахъ суетились, укладывались, вздыхали, плакали и ужасались. Барыни ежеминутно посылали дѣвокъ и казачковъ въ Кремль.
   -- Добѣги-т-ко! Спроси! Что?!
   У всѣхъ было на умѣ: какъ спастись. Нѣкоторые, однако, были покойны и говорили:
   -- Полно! Не пойдетъ на городъ!
   -- Что-жъ ему глядѣть-то на него?
   -- Ну, вотъ! Какъ можно! Нешто это можно?!
   У губернатора, пріѣхавшаго въ городской домъ, свѣтились всѣ окна, и горницы были полны офицерами и чиновниками.
   Всякій бѣжалъ сюда запастись храбростью и надеждами, по пословицѣ: на міру и смерть красна! Рѣдкіе являлись по дѣлу. Въ числѣ послѣднихъ былъ князь Данило.
   Въ князѣ совершился, казалось, душевный переломъ, и онъ былъ спокоенъ на видъ. Съ той минуты, что его вызвало изъ полусну извѣстіе о подступѣ мятежниковъ къ городу, онъ сталъ прежнимъ, дѣятельнымъ, смѣтливымъ и находчивымъ княземъ Хвалынскимъ. Теперь онъ уже успѣлъ поставить батарею на Арскомъ полѣ, предвидя приступъ съ этой стороны, и распредѣлилъ свой отрядъ въ двѣ тысячи человѣкъ по главнѣйшимъ пунктамъ мѣстности.
   Его докладъ Брандту былъ коротокъ:
   -- Сдѣлалъ, что могъ, ваше превосходительство. Отправляюсь ночевать на батарею. Если мятежники насъ одолѣютъ, чего предвидѣть нельзя, то я, буде живъ, явлюсь въ Кремль отбиваться вмѣстѣ. Въ него обѣщаюсь впустить Пугачева развѣ только по трупамъ... И между прочими, черезъ свой... До свиданія.
   -- Да! Да! Въ крайнемъ случаѣ спасаться всѣмъ въ Кремль. Берегите себя, князь, намъ вы дороги. Толстого уже потеряли. На этомъ безлюдьѣ всѣ офицеры дороги!-- наивно замѣтилъ Брандтъ.
   Данило отправился на мгновенье домой приготовить свои пистолеты и винтовку, перемѣнить кремни, истолочь пороху и налить пуль. Иванъ сидѣлъ, запершись въ своей горницѣ съ какимъ-то мѣщаниномъ, какъ объяснилъ Архипычъ.
   -- Что за человѣкъ?
   -- Не могу знать. Ужъ давно сидитъ у нихъ. А его сотоварищи на дворѣ ждутъ. До десятка будетъ.
   У Ивана былъ суконщикъ Самойловъ. Въ эти важныя и лихія минуты, онъ пришелъ узнать отъ почитаемаго имъ князя Ивана Родивоныча: можетъ ли онъ, князь, ему Самойлову побожиться на образъ, что тотъ, прозывающій себя императоромъ Петромъ Третьимъ, есть доподлинно бѣглый казакъ Емелька Пугачевъ.
   -- Потому намъ это нонѣ вѣдать очень надлежитъ,-- объяснялъ Самойловъ. Какъ съ нимъ обернуться. Хлѣбомъ солью его повстрѣчать, аль въ дубье принять. Наши молодцы очень ужъ загадались. Кто одно говоритъ, кто другое... Совсѣмъ трудно поступиться. А грѣшить не хотимъ. Вотъ десять мѣсяцевъ сказывали названецъ, а тутъ вдругъ у него армія. Сибирь вся ему преклонилась, и манифесты отъ него присланы къ намъ...
   Иванъ объяснялъ, разсказывалъ и божился; описалъ Берду, описалъ похороны императора по разсказамъ Данилы и отпустилъ Самойлова со словами:
   -- Накажи меня Господь лютѣйше, будь я не князь, а холопъ, если онъ не бѣглый казакъ изъ здѣшняго острога.
   -- Ну, ладно! Я все то нашимъ ребятамъ такъ и воспишу. Добро же! Будетъ ему, анаѳемѣ, отъ насъ паря,-- отвѣчалъ Самойловъ, уходя.
   Чрезъ часъ онъ вернулся снова, спрашивая уже князя Данилу.
   -- Чего тебѣ?-- вышелъ Данило.
   -- Просьбица, ваше сіятельство. Одолжите намъ суконщикамъ -- пушченку.
   -- Что?-- удивился князь.
   -- Пушечку. Каку ни на есть! И Самойловъ поклонился въ поясъ и объяснилъ, что суконщики положили защищать сами свою слободу.
   Поговоривъ съ суконщиками, Данило обѣщалъ пушку и проводилъ ихъ словами:
   -- Дай вамъ Богъ побольше такихъ молодцовъ, такъ Пугачъ рыло свое объ насъ расшибетъ!
   -- Како рыло?-- отвѣчалъ Самойловъ.-- Отъ всего останется ничего!
  

XII.

   Арскій городокъ кишилъ людомъ, на узкой улицѣ, по бугру и по всѣмъ огородамъ копошился вооруженный людъ.
   Въ одной изъ такихъ кучекъ шелъ веселый говоръ и смѣхъ, слышались почти дѣтскіе голоса... Тутъ съ одной плохой пушкой, за выкопанной наскоро канавой, высился, выступая впередъ надъ рѣчкой Казанкой, бастіонъ собственнаго изобрѣтенія гимназистовъ подъ командой учителя рисованія Кавелина и дюжаго Разумника Бѣлокопытова.
   Нѣкоторые изъ этихъ воиновъ-охотниковъ были не старше 14-ти лѣтъ. Они шутя распредѣлили посты, смѣясь роздали чины сержантовъ, капитановъ; прозвали Разумника полковникомъ, Кавелина генераломъ, а попавшаго случайно въ ихъ отрядъ нѣмца, часовщика Шильде, назвали почему-то Бергмейстеромъ и острили надъ нимъ до упаду... Разумникъ брался исключительно ворочать ядра и заряжать орудіе. Это дѣло было ему знакомо, потому что онъ, будучи за годъ на именинахъ въ вотчинѣ одного помѣщика, цѣлый день пропалилъ изъ двухъ домашнихъ пушекъ.
   -- А что, коли мы его убьемъ изъ пушки!-- десятый разъ повторялъ пискливо одинъ гимназистикъ.
   -- Ну вотъ, заладилъ одно! Налѣзетъ, такъ вѣстимо убьемъ.
   -- Лучше взять его живымъ, да и вести къ губернатору... Чрезъ Кремль на веревкѣ.
   -- Нѣтъ! Я бы его прежде здѣсь...-- говорилъ Разумникъ, поводя плечами, будто потягиваясь.
   На противоположномъ концѣ Арскаго поля, у одного большого кабака, по имени Горлова, тоже стояла пушка и тоже гульливо шумѣлъ и суетился отрядъ охотниковъ. Это были суконщики... Дверь кабака была ярко освѣщена кадушкой съ смолой... Молодцы шныряли и толклись, переходя отъ нея къ пушкѣ, отъ пушки въ кабакъ...
   -- Полно вамъ прикладываться!-- крикнулъ въ темнотѣ голосъ Самойлова. Натянитесь, перехлопаютъ дубьемъ, какъ перепеловъ.
   -- Ишь, Аленка-то начальничаетъ...
   -- Ай да Аленка! Видно тутъ не въ водѣ...
   -- То-то не въ водѣ. Полно наливаться-то!-- кричалъ Самойловъ.
   -- Молодецъ! Пушку раздобылъ! Ей-ей молодчина Аленка! слышались голоса.
   -- Гони ихъ изъ кабака-то. Гони! И вправду натрескаются винищемъ!-- замѣтилъ одинъ суконщикъ, выходя изъ кабака и утираясь.
   -- Воевать, такъ не пить. Олухи!-- говорилъ другой, входя въ кабакъ и спрашивая себѣ шкаликъ.
   -- Ахъ, далече до утрова ждать,-- говорили кружкомъ сидѣвшіе у пушки.
   -- Далече... Обида.
   Одинъ тощій парень, сидя предъ пушкой, мечталъ, ковыряя за ухомъ:
   -- Чтобъ ему въ сей часъ, да прямо сюда бы. А рыломъ-то-бъ подъ пушку... А мы бъ ее подожгли. А она-бъ тявкнула... А онъ объ земь... Ручки да ножки врозь! Ахтительно!
   Наступило минутное молчаніе, и затѣмъ тощій парень воскликнулъ.
   -- Я что надумалъ, братцы! Ей-ей!
   -- Что?
   -- А вотъ этотъ самый Пугачевъ.
   -- Ну?
   -- Шельма онъ. Ей Богу, шельма!
   У главной батареи, на краю города, предъ Арскимъ полемъ было больше порядку и меньше болтовни.
   Тутъ виднѣлось нѣсколько орудій, и вокругъ нихъ стояли и прохаживались молча гарнизонные солдаты. Только въ одномъ мѣстѣ два старыхъ капрала присѣли на землю и тихо шептались.
   -- Вотъ ты и посуди!..-- окончилъ одинъ длинную рѣчь, вразумительную и медленную.
   -- Да какъ же, то-ись, безъ дворяновъ? Чья жъ земля тады буде.!
   -- Царева! А мужикъ пользовайся даромъ! Что заработалъ, то и за пазуху...
   -- Чудно... Это, братъ, такъ кажетъ, что больше все враки. Для соблазну пущено. Вѣдь онъ не даромъ въ острогѣ-то тутъ сидѣлъ.
   Поодаль отъ солдатъ сгруппировались офицеры; съ краю, на разложенномъ коврѣ, лежалъ князь Данило, растянувшись на спинѣ и подложивъ руки подъ голову, глядѣлъ въ небо; глядѣлъ, какъ бѣжали сѣрыя облака подъ теплыми порывами вѣтра и поочереди застилали звѣздочки, открывали и снова застилали.
   Данило отъ скуки и грусти выбиралъ мысленно одну изъ наиболѣе сіявшихъ звѣздъ и глядѣлъ, ожидая, какъ подойдетъ облачко и тихонько закроетъ ее; вотъ помутится она, пропадетъ совсѣмъ, а потомъ вдругъ ярко блеснетъ изъ середки облака, а тамъ опять исчезнетъ, пока облако не проползетъ совсѣмъ черезъ нее.
   Около Данилы сидѣлъ Ахлатскій и давно говорилъ мѣрно, тихо, прочувствованнымъ шепотомъ.
   -- Вѣдь не охота, князь, хуже другихъ-то быть... Чѣмъ они лучше меня... Вѣдь они животныя! Свиньи! Хуже свиней. Вѣрьте слову... Я буянъ, я сорванецъ, я альбо пьянъ, альбо ищу гдѣ бы напиться чужого вина... Нынѣ я швыряю деньгами, какъ словно иной парень на десятинѣ овесъ сѣетъ... Завтра не на что въ лавочку послать за сахаромъ, а въ долгъ коли не дадутъ, то и сиди такъ... Иной разъ баба подвернется съ деньгами... И противна мнѣ харя-то ея... Да что-жъ дѣлать-то... Ухмыляешься ей... Грошъ мнѣ цѣна! Вѣдаю!.. А он То-то! Ты смотри у меня! Младшихъ почитать слѣдъ...
  

XVI.

   Черезъ нѣсколько дней послѣ пріѣзда генерала Кара, князь Черемисовъ давалъ большой обѣдъ въ его честь и звалъ къ себѣ власти и весь крупный, чиновный и дворянскій людъ. Уздальскія были приглашены, но Параня не любила званыхъ обѣдовъ и отговорила мать ѣхать.
   -- Диковинный заводъ -- сзывать людей ѣсть вмѣстѣ! говорила она.
   У князя собралось все то же общество, что было у Бранта, и только недоставало Ахметъ-Измаила, который отговорился отъ обѣда и обѣщался пріѣхать ввечеру. Большинство конфедератовъ тоже собиралось быть на обѣдѣ, но губернаторъ извѣстилъ князя, что генералу будетъ непріятно встрѣтить у него Потоцкаго и другихъ конфедератовъ, которыхъ онъ могъ знать по войнѣ съ Польшей! Черемисовъ послалъ Ахлатскаго къ нимъ съ предувѣдомленіемъ и извиненіями.
   Записка Потоцкаго, въ которой онъ отъ лица всѣхъ отказывался отъ обѣда, обѣщаясь быть также ввечеру, повстрѣчалась съ Ахлатскимъ. Одинъ Казиміръ Бжегинскій былъ на лицо, но его Каръ не зналъ и могъ не замѣтить его маленькой, молчаливой фигуры.
   На обѣдъ были приглашены и, т. е. Штейндорфъ съ женой, чистенькіе, бѣленькіе и свѣженькіе, какъ всегда. Отъ фрау Амаліи Вильгельмовны несло на сажень кругомъ какими-то кислыми духами.
   -- Фу-ти,-- зажалъ носъ Ахлатскій при встрѣчѣ съ ней.-- Зараза! Заживо духъ изъ себя пущать стала.
   Гостей было много. Всѣ толпились въ залѣ, тихо разговаривая и прислушиваясь къ улицѣ. Хозяинъ хлопоталъ и бѣгалъ къ подъѣзду. Лакеи тоже, какъ будто оробѣвъ, толкались и кидались безъ смысла.
   Въ углу залы сидѣлъ преосвященный Веніаминъ съ своими вѣчными собесѣдниками, стариками, въ числѣ которыхъ былъ и полуслѣпой генералъ-маіоръ Нефедъ Кудрявцевъ.
   -- Что жъ, Каръ? говорилъ архіерей. Эка птица! Тоже, чай изъ Нѣмцевъ! Въ Польшѣ-то? Да онъ тамъ ничего замѣчательнаго не произвелъ. Князь Рѣпнинъ тамъ, Бибиковъ -- генералъ-аншефъ. Вотъ тамошніе дѣльцы.
   -- То истинные вожди и полководцы! вступился старикъ Кудрявцевъ. У насъ въ глуши почитаніе всякому, кто изъ столицы. Важнаго генерала не пошлютъ киселя есть -- чтобъ Донского бѣглаго казака ловить. Да и срамъ тоже; шайка воровъ осаждаетъ большой городъ. Эдакое, при моемъ Императорѣ, Великомъ, не бывало. Начальство срамное тамъ. Вотъ что!
   -- Генерала Рейнсдорпа и баба старая завоюетъ! замѣтилъ кто-то.
   Наконецъ послышался шумъ и бѣготня людей въ передней. Черемисовъ бросился на встрѣчу. Черезъ минуту генералъ Каръ медленно, вяло, немного согнувшись, словно больной или еще усталый отъ пути изъ столицы, вошелъ въ залу въ сопровожденіи губернатора и хозяина.
   Каръ, наканунѣ познакомившись у Бранта съ нѣкоторыми изъ властей, раскланялся мѣшковато, будто конфузясь отъ всеобщаго вниманія и любопытства. Поздоровавшись съ Кудрявцевымъ и съ Веніаминомъ, онъ прошелъ въ диванную. Тамъ были дамы и между ними Бартыкаева въ оранжевомъ атласномъ платьѣ. Она поднялась, опираясь на свой костыль, развязно раскланялась и, подсѣвъ къ Кару, заговорила безъ умолку объ его долгомъ пути, о своей Петербургской и Московской роднѣ, объ имѣніяхъ своихъ, и наконецъ о ворѣ и душегубѣ.
   -- Мы васъ все поджидали, ваше превосходительство. Избавьте насъ отъ вреднаго и убійственнаго бездѣльника Пугачева,-- начала она просить Кара, какъ если-бы онъ никогда еще и не слыхалъ о самозванцѣ, а отчасти, какъ объ личномъ себѣ одолженіе.-- Вѣдь онъ дерзаетъ давить дворянъ и офицеровъ. Подлинно извѣстно сіе. Ей-ей, не лгу, ваше превосходительство. Ну и опричь того, возымѣлъ онъ дерзостное и неприличное предпріятіе назваться именемъ...
   -- Да. Да.... Какъ же!... Знаю!... перебилъ Каръ, оглядываясь.
   Думалъ ли онъ, что для Казани -- еще тайна, какъ въ Москвѣ, или просто наскучило слушать сотый разъ то же самое.
   -- Вы будьте спокойны,-- зашептала Бартыкаева, наклоняясь къ нему.-- Я хотя и удостоена губернаторомъ свѣдаться о сей государственной тайнѣ, но во всевѣдѣнье молвить о семъ не дерзала. Упаси меня, Боже! ломалась Бартыкаева ради зрителей и нарочно нагнулась и шептала. Пусть всѣ видятъ, что у нея съ Московскимъ генераломъ даже до тайнъ дошла бесѣда, тогда какъ жены губернатора, товарища его и разныхъ предсѣдателей разныхъ палатъ -- всѣ глядѣли "буками" на столичнаго гостя.
   -- Гляди! Лукерья-то наша! показывалъ Ахлатскій Уздальскому. Что тебѣ банный листъ?.. Такъ съ ней и на Пугачева поѣдетъ... Не отдеретъ!..
   Въ залѣ заиграла музыка, и хозяинъ спасъ гостя отъ приставшей къ нему Бартыкаевой. Выводя Кара и Бранта въ залу, князь Черемисовъ вспыхнулъ отъ досады. Ахлатскій, пропустивъ рюмочку, закусывалъ пирогомъ, недождавшись генераловъ. Онъ думалъ, что успѣетъ, и запоздалъ. Однако никто этого не замѣтилъ, потому что Ахлатскій, быстро отодвинувшись отъ стола, руки по швамъ и, проглотивъ неразжеванный кусокъ, едва не подавился. Лице его налилось кровью, и отъ удушья, и отъ смѣха, который онъ едва сдерживалъ.
   -- Свинья же!..-- тихо шепнулъ ему на ухо Черемисовъ, когда генералы, закусывая, застучали приборами.
   -- Князь!..-- съ сыграннымъ достоинствомъ, тихо отозвался Лхлатскій. Не ругайся -- обидѣть можешь! И онъ залился снова сиплымъ, внутреннимъ смѣхомъ.
   -- А пошелъ ты!-- разсердился Черемисовъ, отходя къ гостямъ.
   -- Трудно ловить,-- говорилъ Каръ Веніамину.-- Въ степи трудно. А на битву не вызовешь! Ну, да постараемся. Чрезъ мѣсяцъ, авось, выѣду во-свояси!
   Сѣли за столъ... Обѣдъ былъ тяжелъ, длиненъ и молчаливъ. Каръ подавалъ примѣръ. Онъ молчалъ и морщился, морщился и молчалъ.
   -- Онъ какой-то хворый,-- думали многіе гости.
   Вскорѣ послѣ обѣда, когда Каръ сидѣлъ, окруженный всѣми въ диванной, и лѣниво, сонно тянулъ слова, толкуя о войнѣ Россіи съ Турціей, ему принесли пакетъ... Онъ отошелъ къ окну и сталъ читать... Брантъ болталъ въ углу горницы съ другомъ своимъ Штейндорфомъ и съ его женой.
   -- Непремѣнно!-- говорилъ онъ по нѣмецки. И очень умно придумали вы... Я вамъ это обѣщаю...
   -- Густавъ ужъ разъ ѣздилъ въ Оренбургъ и вернулся. Теперь можно еще разъ!-- говорила Амалія Вильгельмовна, двигая своими длинными зубами.
   -- А теперь надо бы его послать съ болѣе важными депешами,-- говорилъ Готлибъ Христіановичъ.-- Надо пользоваться безпорядками, чтобы выслужиться. Другого такого случая, пожалуй, никогда не дождешься въ нашемъ краѣ.
   -- Если нѣтъ только опасности!-- прибавила мать.-- Жизнь дороже наградъ. О! дороже, дороже!
   -- Можно степью пробраться!-- сказалъ Брантъ.-- Я сегодня же въ Оренбургъ пошлю Густава, съ указомъ государыни о присылкѣ генерала Кара... А вернется, мы ужъ въ Петербургъ отправимъ его къ императрицѣ съ хорошими вѣстями. Вотъ и наградятъ!
   "Огурчики" просіяли и стали благодарить, не стѣсняясь гостями, ибо по-нѣмецки, кромѣ Казиміра, никто не понималъ.
   Каръ позвалъ Бранта къ окну и тихо сообщилъ ему полученную бумагу. Это было донесеніе симбирскаго коменданта Чернышева о томъ, что онъ уже выслалъ въ Бугульму, степью, 170 гренадеръ, а самъ выступаетъ вслѣдъ за ними, напрямки подъ Оренбургъ, съ полутора-тысячнымъ отрядомъ и съ артиллеріей.
   -- Это неразумно!-- сказалъ тихо Каръ.-- Надо было здѣсь сборъ войску чинить и отсюда купно ловить бездѣльника.
   -- А генерала Фреймана все нѣтъ,-- сказалъ Брантъ.
   -- Нѣтъ! Авось подоспѣетъ и онъ. Да и этихъ довольно, право.
   Гости косились на генераловъ и старались угадать по ихъ лицамъ, въ чемъ дѣло... Одинъ только человѣкъ, сидѣвшій въ углу, усиленно прислушивался и разслышалъ весь шопотъ,-- Казиміръ Бжегинскій.
   Черезъ минуту Каръ отблагодарилъ Черемисова, раскланялся и уѣхалъ съ Брантомъ.
   Общество повеселѣло и заговорило громче.
   -- Ну, съ нимъ животиковъ отъ смѣху не надорвешь!-- замѣтилъ Ахлатскій про Кара.-- Отецъ игуменъ, а не полководецъ! Ей-Богу.
   -- И то правда, на монаха сбиваетъ, да еще на хвораго!-- прибавилъ Черемисовъ.
   -- Ну, огурчики вы мои,-- привязалась Бартыкаеи а къ Штейндорфамъ.-- Й вамъ домой пора. Вѣдь вы за губернаторомъ, что куры за пѣтухомъ.
   Штейндорфы, покорно ухмыляясь старухѣ, которая ихъ всегда поѣдомъ ѣла, собрались тоже и исчезли. Карманы Амаліи были полнехоньки конфектъ и фруктовъ для дюжины ея дѣтокъ.
   Одни уѣзжали, другіе подъѣзжали. Явились конфедераты, полужидъ Деталь, Ахметъ-Измаилъ и бывшій острожный смотритель, майоръ Колоштанъ. Пріѣхалъ и Разумникъ Бѣлокопытовъ, но, раскланиваясь, обошелъ Бартыкаеву.
   -- А со мной, стало, не надо!-- замѣтила старуха.
   -- Мамаша не приказала!-- угрюмо отозвался Разумникъ.-- Вы меня тыквой обругали 18-го числа.
   -- Вретъ она! Буфетчикомъ назвала, а не тыквой!-- сказала Бартыкаева. А буфетчикъ тотъ былъ красавецъ. Много краше... вотъ хоть бы на прикладъ возьмемъ... Силы Титыча, подмигнула старуха, и кой-кто усмѣхнулся.
   За отъѣздомъ Кара главною темой толковъ и пересудовъ былъ разбойникъ и душегубъ Донской казакъ. Шутки Черемисова самыя злыя валились на Емельку. Генеральша Сельцева, всегда молчаливая, рѣшилась сообщить тайну, прося не разсказывать.
   -- Это персидскій ханъ войной на Россію идетъ!-- объявила она.
   Всѣ оторопѣли и изумились открытію.
   -- Зачѣмъ же ему не сказываться и именованіе Россійскаго государя присвоятъ!-- тихо урезонивалъ Сельцеву Уздальскій, сидѣвшій къ ней ближе.
   -- Какъ зачѣмъ, отцы мои, чтобы все это подъ спудомъ содержано было. Тихонько, чтобъ въ Питерѣ ничто не спозналось. Вотъ онъ, нѣтъ нѣтъ, да и ахнетъ на насъ съ своими нереидами!
   -- Персиды?-- отозвалась Бартыкаева изъ своего угла.-- Персиды-то -- вотъ они! Свои! Кровные!
   И она указала на Ахлатскаго и на краснолицаго и курносаго Колоштана, который, недавно выйдя въ отставку, втерся теперь въ общество и былъ уже подъ покровительствомъ Черемисова. У майора была пѣлъ -- познакомиться ближе съ Параней.
   Онъ былъ неизвѣстнаго и сомнительнаго происхожденія, пріѣхалъ въ Казань уже въ чинѣ капитанъ-поручика и касательно своего прошлаго -- упорно молчалъ. Хотя не глупый, но грубый, и уродъ собой, онъ воображалъ, что можетъ понравиться Паранѣ, т.-е. богатой приданницѣ.
   Ахлатскій сталъ придумывать какъ казнить Емельку. Генералъ Сельцовъ предложилъ четвертовать.
   -- Эка надумали,-- отозвался Ахлатскій.-- Нѣту!.. Потребно было бы такую казнь выискать, чтобы не сразу, а помаленьку бы изводить. Чуть чуть плохъ, не дышитъ, отпусти, дай духу. А тамъ опять нагинай, опять тащи изъ него душу-то!.. Чуть вытащилъ -- опять отпусти.
   -- Мучить -- грѣхъ!-- замѣтилъ на это старикъ Кудрявцевъ.-- Достоинъ смерти, обезглавь, а не мучь!
   -- Да вѣдь при допросѣ, на дыбки подымаютъ же. Рвутъ клещами ноздри и клеймы раскаленнымъ желѣзомъ ставятъ!
   -- Я бы съ удовольствіемъ поглядѣлъ на это!-- сказалъ Деталь сосѣду поляку.
   -- Что-жъ тутъ гожаго. Изувѣрство!-- сказалъ кто-то.
   -- Такъ по вашему и пытать не слѣдъ!-- ахнулъ Колоштанъ.
   Одни разсмѣялись, кой-кто отошелъ, не ожидая смысла отъ бесѣды.
   -- Стало Емельку теперь словятъ -- ему, не пытавши, и рубить башку?-- спросилъ Ахлатскій съ удивленіемъ.
   -- А вы, панове, не спѣши... Еще треба словить, а тамъ и придумывай, какъ казнить!-- замѣтилъ смѣясь Янъ Бжегинскій.
   -- Истинно есть! И словятъ. Прислала царица Кара и будетъ Емелькѣ кара!-- сострилъ Черемисовъ.
   Между тѣмъ приготовили нѣсколько карточныхъ столовъ и гости окружили ихъ. Генерала Сельцева, при колодѣ картъ, всегда судорога корчила отъ нетерпѣнія. Онъ хромалъ по залѣ и волновался...
   Черемисовъ приказалъ достать новую партію вина изъ погреба, потому что все уже было вылито.
   Игроки разсаживались. Одинъ Колоштанъ еще любезничалъ съ Бартыкаевой и спрашивалъ, отчего Уздальскихъ нѣтъ на лицо. Маіоръ ожидалъ встрѣтить Параню и даже готовился къ встрѣчѣ.
   -- Они не умѣютъ взяться!-- думалъ онъ про молодежь.-- Она "верченая" да безъ призора. Я ее такъ поведу, что сама станетъ просить: женися!.. Свахѣ отказали, да еще насмѣхались... Вотъ погоди, какъ я тебя сверну!
   -- Антіохъ Егорычъ? Душа? Чего-жъ иночествуешь! Иди!-- раздался голосъ князя изъ залы.
   Колоштанъ прекратилъ "сладости", которыя напѣвалъ богатой и себѣ-на-умѣ старухѣ Бартыкаевой, и пошелъ въ залу, гдѣ шумѣли игроки.
   Янъ Бжегинскій, Потоцкій и еще нѣсколько поляковъ рѣшили играть вмѣстѣ.
   -- Ладно. Князь, давай вмѣстѣ сговоримся пановъ щипать! Война! Я настоящей-то не отвѣдывалъ, ну а въ этой спуску конфедератамъ не дамъ. Желаешь вмѣстѣ.
   -- Добро. Мои деньги, а твои труды!
   -- Небось! Деньги есть... Чего попрекать-то, а еще князь.
   -- Къ слову, къ слову, не ломайся. Ну начинай! Жги!
   Игра началась... Князь Черемисовъ хозяйничалъ и угощалъ.
   Затѣмъ занялся исключительно внезапной мыслью, какъ бы Разумника допоить до чертиковъ и свести къ матери, настроивъ его на какую-нибудь штуку. Изрѣдка подходилъ онъ къ Ахлатскому, окруженному молодежью, и говорилъ шутя.
   -- Жги! Чего на нихъ глядѣть! Ляхи они! Москву съ Гришкой Отрепьевымъ у насъ отымали. Жги!
   Черезъ часъ игра оживилась. Всѣ, разгоряченные виномъ и картами, громко кричали, шумѣли, спорили.
   -- La Russie est flambée! Vivat Pospolita! кричалъ Деталь.
   -- Ну что Россія? Какъ? полюбопытствовалъ Черемисовъ, придя изъ диванной.
   -- А ты, Россія, вотъ что!.. Тащи еще. Все... сожрали. Съ сатаной стакнулись паны! Ничего но можно. Гляди, загребли гору какую... отвѣчалъ слегка опьянѣвшій Ахлатскій.
   -- Виватъ Польска! кричалъ изрѣдка кто-то изъ конфедератовъ.
   Скоро Россія проигралась въ пухъ и прахъ.
   Въ числѣ прочихъ игралъ маіоръ Колоштанъ, изрѣдка замѣнявшій конфедерата Туровскаго, и особенно обыгрывалъ Ахлатскаго; этотъ багровѣлъ отъ злости каждый разъ, и все косился на маіора. Въ диванной, между тѣмъ, вокругъ стола съ фруктами и орѣхами, печеньями и вареньями, водицами и наливками сидѣли барыни и занимались...
   -- Будь ты не вдовый мужъ, будь ты съ женой, не сумѣла бы жена твоя такъ радушничать, какъ ты сіе смыслишь,-- хвалила пришедшаго Черемисова Лукерья Кузьминишна.
   Поодаль отъ стола сидѣлъ Уздальскій и перешептывался съ Дашей Сельцовой. Дѣвушка, маленькая и полненькая, съ добрыми сѣрыми глазенками и съ желтенькимъ бисеромъ веснушекъ на щекахъ, загорѣлыхъ еще отъ прошлаго лѣта -- весело слушала болтовню Уздальскаго. Старухи замѣтили наконецъ молодежь.
   -- Полно, Дарья, заряды-то тратить на чужого жениха. Прогони! вмѣшалась Бартыкаева.
   -- Я, Лукерья Кузьминишна, коль къ слову пришлось, нынѣ уже не женихъ Кречетовой! высказалъ Уздальскій въ первый разъ свою тайну.
   Всѣ встрепенулись. Бартыкаева оперлась на костыль и собралась точно встать отъ удивленія. Прошла минута молчанія.
   -- Вретъ! отрѣзала старуха, обращаясь ко всѣмъ, и успокоилась.
   Уздальскій объяснился. Всѣ слушали съ изумленіемъ, тѣмъ болѣе, что самолюбивый малый не рѣшился сознаться въ настоящемъ отказѣ Милуши и свалилъ разрывъ на нѣчто такое, чего онъ разсказывать пока не можетъ!
   -- Ну, а я хоть токмо по слухамъ знаю ее и въ жисть не видала, а всегда сказывала,-- замѣтила Бартыкаева,-- безпутная дѣвка! Вѣдь одинъ шельма Кустовъ читать училъ ее; такія книги они читали, сказывалъ мнѣ одинъ человѣкъ, что съ первой, говоритъ, страницы, Лукерья Кузьминишна, духъ захватываетъ... Ну вотъ тебѣ и обучилъ! закончила старуха, показывая глазами на Уздальскаго, какъ будто тотъ разсказалъ про Милушу что-нибудь ужасное.
   Уздальскому стало больно и стыдно отъ этого суда. Онъ чувствовалъ, что оклеветалъ, еще недавно обожаемую, Милушу. Оклеветалъ, не сказавъ о ней ни слова дурного, а умолчавъ изъ за себялюбія.
   Черезъ пять минутъ одна изъ гостей встала и простилась.
   "Ну, пойдетъ трезвонъ по городу", подумалъ Андрей, догадываясь, что барыня спѣшитъ развезти новость по Казани. Однако, не прибавивъ ни слова, которое могло бы очистить Милушу, Андрей снова сталъ любезничать съ Дашей.
   На этотъ разъ генеральша изрѣдка поглядывала на дѣвушку и словно пріободряла ее взглядами.
   -- Почемъ знать -- гдѣ найдешь, гдѣ потеряешь! думалось матери. Этотъ почище новокрещенца Селима.
   Въ залѣ поднялся шумъ и крики, потомъ стукъ по столу.
   -- Убью! Безмозглый! кричалъ хрипливо Ахлатскій.
   Барыни бросились къ дверямъ залы. У стола шла сумятица.
   Ахлатскаго держали за руки и за платье. Онъ лѣзъ на маіора, который, опустя глаза и поблѣднѣвъ, вертѣлъ въ рукахъ колоду и, заикаясь, объяснялъ что-то налѣзавшему и пьяному Ахлатскому. Съ сдвинутаго стола упалъ шандалъ съ горѣвшей свѣчей и нѣсколько стакановъ съ виномъ. Куча ассигнацій, битое стекло и золото разсыпались по полу. Потоцкій и Янъ Бжегинскій отошли прочь; первый что-то холодно объяснялъ, второй пожималъ плечами. Черемисовъ уговаривалъ и мирилъ.
   -- Опять за драку! Вотъ они, говорю, Персиды-то! качала головой Бартыкаева, стоя въ дверяхъ.-- Охъ, я бы ихъ! И она подняла свой костыль. Экій озарникъ!-- Персидъ! Убить готовъ!
   Въ эту минуту среди шума, говора и ругательствъ Ахлатскаго, подошелъ изъ кабинета къ столу, молча, сурово и не подымая глазъ -- Казиміръ Бжегинскій. Всѣ обернулись къ нему. Онъ сгребъ горстями разсыпанное по полу золото и, подойдя къ большой отворенной форточкѣ, выбросилъ все въ окно.
   -- Молодца! крикнулъ Ахлатскій и полѣзъ обнимать Бжегинскаго. Взаправду -- чортъ съ ними! Антіохъ все-жъ таки плутъ.
   Нѣсколько холоповъ бросились изъ залы и съ гуломъ неслись на перегонки по лѣстницѣ и по двору въ садъ, куда выходило окно. Тамъ произошла на снѣгу драка, но разнимать было некому, и чахоточнаго Архипку вынесли изъ сада уже замертво и снесли въ людскую.
   Общество и барыни разъѣхались. Оставшіеся бросили карты и занялись Разумникомъ, который, уже пьяный, прилегъ на диванѣ и тяжело сопѣлъ. Его растормошили, окружили, дали еще выпить. Онъ, дико озираясь кругомъ себя, шатался и молчалъ.
   -- Разумникъ! Ты ужъ ночуй у меня! Увидитъ тебя такого мать, отзвонитъ... сказалъ Черемисовъ.
   -- Не боюсь... Самъ отзвоню... просопѣлъ Разумникъ.
   -- Ну молодецъ! Давай еще!
   -- От-зво-ню! заоралъ снова гимназистъ на всю залу, но совершенно безсознательно и не шевелясь. Однако черезъ полчаса Разумникъ вдругъ расходился подъ шутки и хохотъ пьяныхъ гостей. Его какъ-то дергало. Изрѣдка онъ начиналъ хохотать или взвизгивалъ и вскрикивалъ безъ смысла.
   -- Давай качать Разумника!
   Всѣ бросились на новую затѣю... Разумникъ дико кричалъ и рвался, но его только выше взбрасывали. Онъ молчалъ. Когда его при дружномъ хохотѣ и общей устали поставили на ноги, 20-ти-лѣтній сильный малый зарыдалъ и, скрежеща зубами, бросился на всѣхъ съ кулаками. Первый попавшійся, Деталь растянулся подъ его кулакомъ, не пикнувъ. Ахлатскій тоже клюнулъ землю. Пошла сумятица. Всѣ съ хохотомъ бѣгали отъ Разумника по залѣ, только упавшій бельгіецъ сидѣлъ среди пола, отуманенный сильнымъ ударомъ. Ахметъ Измаилъ ушелъ и спрятался въ кабинетъ князя. Черемисову здорово досталось въ спину, и онъ ткнулся объ шкафъ.
   -- Ахъ, сатана! вскрикнулъ онъ отъ боли.-- Эй, люди! Люди! Лови! Вяжи!
   Люди бросились подъ сыпавшіеся удары. Раскидавъ троихъ, какъ мячей, Разумникъ осовѣлъ и началъ тихо рыдать, безумно озираясь на всѣхъ. Его облили водой. Вышло еще хуже. Малый дрожалъ всѣмъ тѣломъ и сталъ ревѣть, какъ быкъ.
   -- Ишь что вышло! Пошелъ кто-нибудь на конюшню,-- приказалъ Черемисовъ.-- Дослать коннаго къ Осипу Кесарычу. Просить ко мнѣ. Живо!
   Гости захотѣли дождаться доктора и разлеглись по всѣмъ горницамъ по диванамъ. Джули пріѣхалъ середи ночи, оглядѣлъ полусоннаго больного, замѣтилъ признаки начинавшейся горячки и уговорилъ тихо и ласково ѣхать домой. Голосъ Джули успокоилъ малаго, и онъ повиновался на половину безсознательно. Медикъ увезъ его къ матери, которая рѣшила на утро послать лакея благодарить Черемисова, обѣщаясь отплатить.
   Гости и хозяинъ, разумѣется, не проснулись при посѣщеніи Джули и увозѣ Разумника; только одинъ Измаилъ-Бей всталъ ночью съ дивана въ кабинетѣ Черемисова и вздумалъ собраться домой. Но пробродивъ ночью по темному дому, между крѣпко спящими гостями и лакеями, и убѣдясь изъ окна, что всѣ экипажи гостей отправлены вѣрно по домамъ,-- онъ по неволѣ вернулся и, охая, легъ опять. Ахметъ-Измаилъ чувствовалъ себя дурно.
  

XVII.

   Въ десять часовъ утра всѣ стали подниматься съ распухшими лицами и головной болью и разспрашивали людей про доктора и гимназиста.
   -- Какъ и что?
   Черезъ часъ компанія, умывшись, снова была въ духѣ, князь веселѣе, чѣмъ когда-либо, и рѣшено было единогласно продолжать праздновать пріѣздъ московскаго генерала снова и до вечера... Ночевавшіе начали съ завтрака... Послали за конфедератами, спавшими у себя... Кой-кто изъ вчерашнихъ снова явились, узнавъ о продолженіи пиршества...
   Одинъ человѣкъ былъ по утру бѣльмомъ на глазу у всѣхъ и особенно у Черемисова -- Сила Ахлатскій. Онъ былъ угрюмъ, скученъ и, наконецъ, объявилъ князю причину. Онъ вспомнилъ, что два его заимодавца хотѣли жаловаться на него въ столицу, и что одинъ изъ нихъ имѣетъ покровителей. А послѣдній срокъ завтра, и дѣло можетъ быть плохо.
   -- Вчера думалъ въ карты сорву. Нѣтъ! Послѣднее спустилъ.
   -- Сколько тебѣ? хотѣлъ веселый Черемисовъ купить веселье и для Ахлатскаго, чтобъ не портилъ онъ ему веселаго дня...
   -- У тебя нѣту. Не наберешь. А мнѣ сказано подавай тотчасъ, а то худо будетъ. Это, братецъ мой, не сотня рублевъ и не тысяча... Это старый должища -- во какой -- чертъ его возьми! Пятнадцать тысячъ!
   -- Нѣту, родимый. Чего нѣту -- нѣту! сожалѣлъ Черемисовъ. Обождатъ бы мѣсяцъ.-- Досталъ бы другу. Ну, а твоя, что-жъ? Груша-то?
   -- Теперь изъ за Разумника -- и не подходи, махнулъ рукой Ахлатскій. То-то и бѣда...
   Завтракъ затянулся... Снова началась попойка, явились карты. Наконецъ подъѣхалъ Андрей Уздальскій, прямо отъ Бартыкаевой, съ деньгами въ карманѣ. Старуха, боясь, чтобъ онъ не передумалъ, и въ то же время довѣряя ему, отдала всѣ деньги до полнаго окончанія покупки болѣе сотни семействъ. Андрей не утерпѣлъ и похвасталъ кушемъ въ восемь тысячъ, а затѣмъ вскорѣ же сѣлъ играть.
   Чрезъ часа два въ передней дома была свалка. Пять человѣкъ не пускали Турка, который съ утра просился домой, грустно показывая на дверь и махая рукой въ сторону города, гдѣ была его квартира. Ахметъ Измаилъ говорилъ что-то умоляющимъ голосомъ, показывая на голову и на желудокъ, но, за отсутствіемъ непришедшаго Казиміра, никто не понималъ, что онъ болтаетъ по-турецки, и рѣшено было единогласно:
   -- Турка все вретъ и не пускать его, разбойника! Не пьетъ, не играетъ -- такъ ни-што ему -- сиди!
   Между тѣмъ въ одномъ углу залы сидѣлъ уже смущенный и раздосадованный Андрей, быстро проигравшій всѣ свои восемь тысячъ наличныхъ конфедерату Туровскому и оставшійся еще ему въ долгу на три тысячи. Онъ злобно прислушивался къ спору нѣсколькихъ человѣкъ о лошадяхъ и о верховой ѣздѣ.
   -- Ну и трусъ! Стало трусъ! кричалъ Ахлатскій.-- А то конь -- корова!
   -- Не можно! говорилъ холодно Туровскій.-- Чудомъ только можно...
   -- Враки! Враки! Я не лихой ѣздокъ! А я вамъ на Черногривѣ Улуса Андреевича на лѣстницу въѣду и съѣду, по забору проѣду... Кой чортъ! Вонъ туда къ кресту въѣду! указалъ Ахлатскій въ окно, гдѣ за садомъ виднѣлась строющаяся колокольня, окруженная лѣсами...
   -- Это что! сказалъ Янъ Бжегинскій, лихой наѣздникъ,-- до перваго яруса и я поѣду, только не теперь по гололедицѣ.
   -- До креста въѣду! крикнулъ Ахлатскій почти машинально и думая все о своемъ 15-ти тысячномъ долгѣ.
   -- По доскѣ? разсмѣялся Туровскій.
   -- По доскѣ! Хоть по жердочкѣ...
   -- Вы вѣдь, панъ Ахлатскій, предѣла не имѣете, когда спорите,-- холодно сказалъ Туровскій отходя.
   -- Чего? вдругъ взбѣсился Ахлатскій.-- Объ закладъ пойду.
   -- Ну да... Вотъ и объ закладъ! У Русскихъ врать -- предѣла нѣтъ. Смотрите -- какъ разъ кто лжецомъ назоветъ!
   -- Чего?! Такъ идетъ же, панъ. Объ закладъ бьюсь.
   -- Ну ладно... Ужъ слышалъ.
   -- Ага! На попятный.-- Ну такъ и не говори, панъ, что я вру. Я скажу, что ты лжецъ!
   -- Я не отступаюсь.-- Извольте! холодно и обидчиво вымолвилъ Туровскій. Давайте на что угодно?
   -- Да вотъ на твои выигрышные съ Уздальскаго, да еще... семь добавь. А за меньшее не пойду, шалишь!-- Улусъ Андреевичъ, ты за меня поручишься на пятнадцать тысячъ пану... крикнулъ Ахлатскій черезъ залу.
   -- А то нѣтъ!-- Ручаюсь, золотой мой. Въ чемъ дѣло-то?
   Туровскій соглашался, но только на закладъ въ десять тысячъ.
   -- Dobje! Идетъ, рѣшилъ Ахлатскій.
   Кучка окружила давно спорящихъ, и теперь всѣ, узнавъ въ чемъ дѣло, уговаривали Ахлатскаго не затѣвать пустяковины.
   -- Князь, укажи сѣдлать твоего Черногрива! Докажи дружбу. Переломаю ему ноги -- прости. А я вамъ покажу... прибавилъ Ахлатскій конфедерату.-- Когда Русскіе что сказываютъ, такъ и предѣлъ истинѣ и вракамъ знаютъ. Денежки-то, панъ, приготовь.
   -- Не дури, Сила! отозвалъ князь въ сторону друга.-- Я тебѣ и такъ денегъ найду завтра. Вотъ тебѣ Богъ, найду. А то вѣдь гляди, ты себѣ шею свертишь, а я тѣ же деньги отдай потомъ. Ужъ пущай отдамъ, да ты живъ будешь. Такъ ли, другъ?
   -- Я ему докажу.-- Что мнѣ деньги! закричалъ Ахлатскій.-- Не изъ-за денегъ поѣду... А паны вишь что... Ужь не впервой паны насъ все хаютъ. И москали, и трусы мы, и медвѣди... Ну вотъ я и покажу...
   -- Про трусость не было рѣчи! замѣтилъ Туровскій.-- А говорили, пане, еденъ разъ про ученость!
   -- Ну, ладно! заоралъ Ахлатскій.-- Пускай-ко нынѣ ученый какой изъ вашихъ за мной съѣздитъ. Увидимъ, какъ онъ съ ученостью своей -- турмана изобразитъ.
   Вся кучка гостей, бросивъ карты, питье и ѣду, двинулась шумно въ прихожую и одѣвалась весело, радуясь новой затѣѣ... Диковинная вѣсть о томъ, что Сила Титычъ поѣдетъ верхомъ на княжемъ Черногривѣ ко кресту новой колокольни, уже дошла до людскихъ, оттуда махнула на улицу и пустилась по городу, останавливая прохожихъ.
   Скоро добѣжалъ слухъ и до комендантши; она обомлѣла и не знала, что ей дѣлать. Она любила Ахлатскаго, т.-е. крѣпко привыкла къ нему. Красивая вдовушка залилась слезами и, быстро собравшись, поѣхала къ Бранту просить не дозволять "смертельной" затѣи. Брантъ немедленно велѣлъ закладывать лошадей...
   Къ Уздальскимъ прискакалъ Андрей и разсказалъ все. Параня встрепенулась и бросилась къ матери.
   -- Мамочка! Поѣдемъ! Скорѣе! Умру, если не поѣдешь!..
   Марфа Петровна рѣшительно отказалась ѣхать на "смертоубійство".
   -- И такъ ихъ насмотримся путемъ дорогою.
   Параня отпросилась къ Сельцовымъ, но Андрей ее ждалъ по уговору за дворомъ, и они быстро поѣхали къ церкви... Параня осталась въ экипажѣ на углу улицы. Андрей вышелъ на площадь.
   Тамъ, около колокольни, были уже всѣ въ сборѣ, окружая Черемисова, Ахлатскаго и приведеннаго конюхами Черногрива.
   Великолѣпный вороной конь не стоялъ, вертѣлся на легкомъ морозѣ и, переминаясь на мѣстѣ, граціозно подгибалъ тонкія ноги. Ахлатскій молча, но съ замѣтнымъ волненьемъ на распухшемъ лицѣ, оглядывался на площадь, гдѣ собиралась бѣгомъ толпа изъ всѣхъ улицъ и ожидала чего-то диковиннаго.
   -- Чтой-то? слышались голоса
   -- Пожаръ должно!
   -- Нѣту! Гдѣ жъ... Не видать!
   -- Ну стало бьются! Драка!
   -- Лупка, братцы, лупка! прямо рѣшили нѣкоторые, еще только выбѣгая изъ переулковъ.
   -- Софронъ, не лѣзь, мотри, убѣждалъ одинъ мѣщанинъ товарища.-- Зачѣмъ въ чужу драку лазать. А то я тебя знаю.
   -- Никакъ ужь и отдралися! сожалѣлъ на бѣгу Софронъ, видя, что кучка съ конемъ двинулась...
   Черемисовъ, боясь за друга и, отчасти, за лошадь, уговаривалъ Ахлатскаго взять клячу. Другіе приставали съ тѣмъ же, но Ахлатскій клялся, что на клячѣ убьется хуже, и Янъ Бжегинскій былъ того же мнѣнія... Всѣ двинулись ближе къ колокольнѣ, а на площадь выѣхало нѣсколько экипажей и въ томъ числѣ желтый возокъ Бранта.
   -- Губернаторъ! Генералъ! Яковъ Ларіоновичъ! прошло въ толпѣ.
   Брантъ остановился на краю улицы и приказалъ позвать къ себѣ князя Черемисова и Ахлатскаго.
   -- Эхъ, возбранитъ! Обидно! догадалась толпа, уже знавшая, какую затѣю надо ждать.
   -- И хорошо! замѣтилъ только одинъ сѣдобородый.-- Грѣхъ только... Эдакъ-то вотъ богопротивный царь Іудейскій во храмъ на конѣ въѣхалъ,-- ему что за это было? Ангелъ Господень съ кнутомъ явленъ былъ... И отдралъ его. Грѣхъ храмы Божьи сквернить.
   Ахлатскій пошелъ и увѣрилъ Бранта, что онъ не поѣдетъ, что это обманъ и финтъ, и успокоенный губернаторъ уѣхалъ, считая неприличнымъ званію своему оставаться на площади.
   -- Пожалуй Каръ донесетъ еще императрицѣ, что у насъ творитъ дворянство... съ запою,-- думалъ онъ.
   Ахлатскій вернулся, объявилъ, что надулъ губернатора, а коли останется живъ, то боится высылки изъ города, а то и суда.
   Черемисовъ снова сталъ уговаривать друга.
   -- Вѣдь пошлютъ, братецъ, жить въ Стерлитамакъ, не весело будетъ.
   -- Эка досада! Смутилъ духъ онъ мнѣ! сказалъ Ахлатскій, боявшійся высылки изъ города и одинокой жизни пуще колокольни и несчастья.
   Нѣсколько человѣкъ изъ гостей Черемисова пошли оглядѣть лѣса до верху. Колокольня, изъ самыхъ высокихъ въ городѣ, только что достроилась и была въ лѣсахъ и балкахъ. За недѣлю предъ тѣмъ втащили крестъ до верху и начали ставить, но выпавшій вдругъ снѣгъ и наступившая зима помѣшали работать, и крестъ, обмотанный на зиму, былъ положенъ на круглой площадкѣ, касаясь однимъ концемъ углубленья, гдѣ долженствовалъ быть укрѣпленъ, а другимъ концемъ торчалъ въ воздухѣ, свѣшиваясь надъ пустотой. Отъ земли шли, какъ всегда, лѣса, и помостъ въ три яруса обходилъ кругомъ зданія. На самомъ верху, уже выше тѣхъ арокъ, гдѣ мѣсто для колоколовъ, прямо поднимался съ третьяго яруса къ шпицу небольшой мостокъ,-- горкой лежа на куполѣ. Сколоченный изъ досокъ съ перекладинами вмѣсто ступеней, мостокъ былъ довольно крутъ, въ два аршина шириной и не огороженъ ничѣмъ.
   Конфедераты, Андрей и Колоштанъ нашли и первый ярусъ уже опаснымъ, по той причинѣ, что два дня кряду оттепель, а затѣмъ морозъ, обледенили доски. Измаилъ-Бей, котораго насильно таскали до верху, все время, что спускался внизъ, ѣхалъ, какъ на лыжахъ, и два раза упалъ. Туровскій предложилъ все отложить до завтра, говоря, что все равно, въ какой день исполнить закладъ и что опасность отъ обледенѣлыхъ лѣсовъ въ расчетъ не входила. Ахлатскій, не захотѣвшій итти свидѣтельствовать лѣса, началъ внутренно колебаться, но глянувъ на площадь, усѣянную народомъ, вымолвилъ:
   -- Сила Ахлатскій сказалъ, что поѣдетъ! Будь тамъ не токмо ледъ, а хоть теки сама Волга матушка... Ну, подавай Черногрива!.. Что, голубчикъ? И не чаешь, небось, какой променадъ будетъ! А вѣдь вся сила не въ Силѣ, а въ Черногривѣ...
   Конь запрыгалъ, и два конюха держали его изо всей силы... Едва былъ Ахлатскій въ сѣдлѣ, при водворившемся молчаньи надъ головой его раздалось хрипливое карканье десятковъ воронъ, летавшихъ и прыгавшихъ по балкамъ. Все общество замѣтило это и суевѣрно глянуло на верхъ.
   -- Эхъ! Негоже. Примѣта препоганая! вымолвилъ майоръ Колоштанъ.-- Я бы тотчасъ слѣзъ, хоть убей!
   -- Tiens! Les corbeaux sont prophètes chez vous autres?! усмѣхнулся Деталь.
   -- А я вотъ тебя бы, воистину, за это слово убилъ,-- обернулся Ахлатскій къ майору, мѣняясь въ лицѣ.-- Самъ ты, ворона проклятая, каркаешь. Тьфу! Анаѳема.
   Ахлатскій взялъ тихонько плеть у конюха и, пряча ее отъ лошади, двинулся.
   -- Улусъ Андреевичъ, обернулся онъ къ князю.-- Помни, другъ, что ради своего грѣшнаго тѣла коня жалѣть не буду... Пущай ужь лучше конь, чѣмъ я... Хоть и тысячный...
   -- Вѣстимо, родной. А то нѣтъ! взволнованнымъ голосомъ отозвался Черемисовъ и прибавилъ:-- эхъ, затѣялъ.
   -- Коли ужь конь,-- продолжалъ Ахлатскій Туровскому,-- ноги поломаетъ, и приду пѣшкомъ -- то проигралъ я, а то скажете, нарочито, молъ, коня испортилъ. Ну простите, ребята, не поминайте лихомъ!
   Раздались громкіе и звонкіе удары копытъ по доскамъ. Лошадь, навостривъ уши, приглядывалась и фыркала, осторожно и медленно ступая на помостъ. Ахлатскій снялъ шапку, перекрестился, потомъ глянулъ уже съ высоты болѣе сажени на толпу и махнулъ шапкой народу.
   -- Ого-го-го!!. заголосили на площади.
   -- Богъ милостивъ! Молодца! Не зѣвай, баринъ! раздались отдѣльные крики!
   Ахлатскій сталъ тихо подниматься, мелькая между толстыми балками и придерживая къ лѣвой сторонѣ, т. е. къ зданію. Ноги лошади часто скользили, когда не попадали на перекладины, а ступали на гладкія доски, блестящія отъ льдинокъ.
   Публика отошла немного отъ колокольни, чтобы было виднѣе, и,поднявъ головы, слѣдила за всадникомъ. Чрезъ минуту, выйдя изъ положенія профиля, лошадь и человѣкъ превратились въ высокую сплошную фигуру, рисовавшуюся отчетливо на небѣ и, заворотивъ, пропали за колокольней...
   -- Ничего... Проѣдетъ, сказалъ Деталь, увѣряя, что онъ видѣлъ сто разъ подобную штуку. Cela parait seulement difficile...
   -- Третій ярусъ труденъ!-- замѣтилъ Туровскій.
   -- А у креста и пѣшкомъ жутко подниматься,-- прибавилъ Андрей.
   -- Главное спуститься потомъ!-- замѣтилъ Янъ.
   -- Да, онъ можетъ отъ креста спуститься напрямки!-- злобно разсмѣялся обруганный Колоштанъ.
   Такъ же медленно и осторожно двигаясь, появился всадникъ съ лѣвой стороны, и уже ѣхалъ почти на половинѣ высоты колокольни. Лошадь скользила чаще. Странно было глядѣть на животное, все на виду на этой высотѣ, отъ головы до копытъ.
   Скоро Ахлатскій снова рисовался на небѣ, но только до половины укрытый подъемомъ со второго яруса на третій... На поворотѣ лошадь вдругъ на одномъ мѣстѣ скользнула, справилась и опять скользнула, ёрзая по доскамъ, и вдругъ бросилась прыжкомъ и исчезла въ лѣсахъ и балкахъ...
   -- Ударилъ! Ударилъ!-- крикнуло нѣсколько голосовъ.
   И глубокое молчаніе снова было на площади; всѣ, тихо прислушиваясь, не отрываясь глядѣли на послѣдній ярусъ, который, проходя по зданію мимо арокъ, примыкалъ къ мостку, лежавшему на куполѣ. Фасомъ къ публикѣ онъ виденъ былъ, какъ на ладони... Два, три раза послышался за колокольней дробный стукъ, и по звуку можно было догадаться, что лошадь скользитъ...
   Вдругъ раздался сильный трескъ и гулъ, и пролетѣло эхо по площади. Въ ту же минуту выскакалъ всадникъ по третьему ярусу... но сталъ придерживать все скользящую лошадь, свелъ на шагъ и наконецъ остановилъ совсѣмъ...
   -- Умница! отдохнуть даетъ. Тамъ, я видѣлъ, есть большой обрубокъ на доскахъ,-- сказалъ Янъ, слѣдившій пристальнѣе всѣхъ за всякимъ движеніемъ Ахлатскаго. Теперь одно токмо -- скорѣе!.. Шагомъ не въѣдетъ... Тамъ бѣда, снѣгу нѣтъ совсѣмъ, сдуло вѣрно вѣтромъ... Но какъ съѣдетъ?..
   -- А что!-- глухо спросилъ Черемисовъ, все время молчавшій, какъ убитый...
   -- Какъ съѣдетъ? Особливо съ верхней горки, съ прямой... Вѣдь какъ на рѣкѣ... И зачѣмъ это позволили?-- отчаянно вымолвилъ Янъ.-- Это глупо!
   -- Вотъ! Вотъ! Во!.. раздались голоса...
   Ахлатскій очевидно собирался и прилаживался... Сбросивъ съ ногъ стремена и подобравъ поводья въ одну руку, онъ завернулъ чуть-чуть голову лошади къ стѣнѣ и взмахнулъ плетью... Конь взвился съ мѣста, какъ укушенный, и полетѣлъ, но неправильными прыжками и часто падая на переднія ноги... Доски грохотали и, казалось, на весь городъ летѣлъ гулъ... Прискакавъ къ краю мостка горкой, Ахлатскій началъ нещадно хлестать коня и съ грохотомъ и трескомъ взлетѣлъ до креста... Снѣжная пыль вилась вокругъ него, соръ, щепки и куски досокъ полетѣли внизъ и защелкали по площади.
   -- У-ухъ!-- раздалось всюду -- и дружный крикъ привѣтствовалъ верховую фигуру, которая отчетливо и красиво рисовалась среди чистаго неба на обнаженной оконечности колокольни...
   -- Молодецъ! Молодчина! кричали и махали въ народѣ шапками.
   -- Половина готова! сказалъ Туровскій.
   -- Нѣтъ! отозвался Янъ.-- Не половина, а только начало... погибельнаго дѣла!
   Конь и человѣкъ стояли недвижимо, около нихъ виднѣлось въ воздухѣ что-то легкое, прозрачное какъ дымокъ...
   -- Да это паръ валитъ! Отъ коня паръ! Вотъ упекъ-то.
   Наконецъ конь и человѣкъ шевельнулись и двинулись по верхушкѣ, очевидно объѣзжая углубленіе въ куполѣ. Не имѣя возможности повернуться, всадникъ на этой высотѣ перепрыгнулъ черезъ лежавшій поперекъ крестъ, обмотанный въ рогожи, и снова приблизился къ прямо лежавшему наклонно мостку... Съ перваго шага ноги лошади скользнули, она сѣла на задъ и съѣхала аршина на два. Паръ уже валилъ отъ нее столбомъ... Лошадь приподнялась на секунду, и опять заднія ноги подъѣхали подъ животъ... и она уже, казалось, ложилась на бокъ. Ахлатскій круто повернулъ, ударилъ плетью, и конь очутился задомъ напередъ...
   Началась пытка. Всадникъ бился на одномъ мѣстѣ и вертѣлся на полугоркѣ; то, скользя, спускался, какъ на лыжахъ, то, при ожидаемомъ паденьи лошади стегалъ ее, и снова, прыжкомъ впередъ, удерживалъ ее на ногахъ, но зато, поднимался выше. Гробовое молчанье царило надъ площадью. Всѣ, затаивъ дыханіе, ожидали конца этому спуску.
   То передомъ, то бокомъ, то задомъ, изворачивалась лошадь подъ ударами плети и вдругъ, будто въ изнеможеніи, легла на животъ, противъ воли скользнула внизъ и достигла края верхняго яруса, круто заворачивавшаго влѣво вдоль стѣны... Изъ всей мочи, казалось, ударилъ и дернулъ ее Ахлатскій влѣво уже у самаго края. Шапка отъ движенья свалилась съ него и, прыгнувъ по доскѣ, полетѣла на площадь. Ахлатскій повернулъ лошадь задомъ напередъ и стадъ пятить по верхнему покатому ярусу,-- стегая и двигаясь прыжками впередъ, при каждомъ неловкомъ движеніи лошади.
   -- Виватъ! добже! молодецъ! крикнулъ Янъ... Такъ съѣдетъ! Хорошо съѣдетъ! Пане Туровски! проигралъ...
   И оба конфедерата заспорили. Туровскій увѣрялъ, что это еще опаснѣе... И лошадь можетъ опрокинуться.
   Ахлатскій спускался по верхнему ярусу болѣе получаса, но достигъ края и повернулъ лошадь головой впередъ...
   -- Конецъ! Слава Богу! вскрикнулъ Черемисовъ.-- Коли тамъ съѣхалъ, то пріѣдетъ живъ...
   -- А какову повадку надумалъ? А? Задомъ!-- восклицалъ Андрей.
   -- Онъ спятилъ! Вотъ что! сострилъ Черемисовъ.
   Деталь сталъ божиться одному изъ поляковъ: je vous le ferais trois fois de suite! Бжегинскій горячо объяснялъ, что при сильномъ наклонѣ, когда лошадь скользитъ назадъ, то её, прыжкомъ впередъ, можно всегда удержать, а скользя головой впередъ, она не можетъ отпрыгнуть, чтобы удержаться на ногахъ.
   Бойко проѣхавъ остальные два яруса, Ахлатскій съѣхалъ на площадь; Черногривъ сталъ изъ вороного сѣрымъ, отъ кусковъ пѣны и мыла, паръ валилъ клубами, и лошадь дрожала всѣмъ тѣломъ...
   При кликахъ и въ тѣснотѣ нахлынувшаго народа Ахлатскій, посинѣлый, молчалъ и не слѣзалъ съ лошади, казалось не слыша и не видя происходящаго кругомъ него.
   -- Подними ногу. Перебрось! сквозь стиснутые зубы вымолвилъ онъ конюху....
   Его сняли какъ ребенка съ сѣдла и поставили на ноги.
   -- Окостенѣлъ что-ль! сказалъ Черемисовъ.
   Ахлатскій кивнулъ головой и началъ двигать ногами и руками, потомъ тереть обнаженную голову, и наконецъ выговорилъ:
   -- Ну... Не буду... Закаюсь!.. Въ баню! Въ баню!
   -- Дѣло! Мы всѣ за тобой...
   И вся кучка, при крикахъ и хохотѣ народа, двинулась къ санямъ...
   -- Молодца! молодца! кричали всѣ при проходѣ Ахлатскаго.
   -- Конь молодецъ, а не я,-- крикнулъ Ахлатскій.
   Гости гурьбой вернулись къ Черемисову... Баня въ его домѣ оказалась нетопленой...
   -- Олухи! Убью! кричалъ князь. Пошелъ по сосѣдямъ, у кого топлена. Скажи, князь де Улусъ Андреевичъ честь дѣлаетъ, проситъ вымыться съ господами дворянами, конфедератами и съ турецкимъ генераломъ. Пошелъ!
   Въ залѣ гости распорядились уже, пили здоровье Ахлатскаго. Туровскій отсчитывалъ деньги. Ахлатскій, все еще замершій, изрѣдка вздрагивалъ и говорилъ:
   -- Не захворать бы. Башку-то ознобилъ сильно... Смерть была во!.. Пустота! А тамъ, далече, дома, люди, снѣгъ! А ты -- словно птица въ небѣ. Не дай Богъ!..
   -- Стой! Держи! Держи! заоралъ вдругъ кто-то отчаянно.
   Ахметъ Измаилъ, тихонько пробравшись въ прихожую, надѣвалъ шубу...
   -- Не пускать его! Въ баню съ нами поѣдетъ...
   Турка схватили и привели. Онъ былъ обвженъ и, не взглядывая ни на кого, не отвѣчая на смѣхъ окружавшихъ, сѣлъ угрюмо на стулъ. Явился Казиміръ, и Измаилъ бросился къ нему, заговорилъ что-то обидчиво... Казиміръ объяснилъ, чтъ Турокъ чувствуетъ себя дурно еще со вчерашняго вечера, и что его надо отпустить...
   -- Нельзя, князь, больного человѣка силой нудить, пить и ѣсть...
   -- Я не нужу его... Я его, болвана, въ баню зову. Коли хворъ, такъ въ баню и надо... Скажи ему, панъ Казиміръ, поясни это Мухоѣду.
   Казиміръ сказалъ Измаилу, но тотъ заговорилъ и замахалъ руками съ ужасомъ и отчаяніемъ.
   -- Онъ никогда, говоритъ, и не бывалъ въ вашихъ баняхъ, а моется на свой ладъ,-- передалъ Казиміръ.
   -- Не бывалъ?! Батюшки!.. Не пущу!!... воскликнулъ Черемисовъ... Какъ? Живетъ столько у насъ и не пробовалъ... Родимый, Измаилушка, голубчикъ....
   И князь присталъ къ Турку, ласкаясь, гладя его по плечу и умоляя... Наконецъ онъ обнялъ и расцѣловалъ Турка. Тотъ насупился еще болѣе и пожалъ плечами...
   -- Господа! Паны! Всѣ! На колѣнки! Давай его просить.
   -- Да! Да!...
   И вся гурьба, обступивъ стулъ, на которомъ сидѣлъ Измаилъ, стала на колѣна, кланялась и выла на распѣвъ.
   -- Махнатушка! Измаилушка! Беюшка! Пойдемъ въ баню.
   -- Мухоѣдушка! Балбесушка! Бородатушка! кланялся князь чуть не въ ноги.-- Пойдемъ, лѣшій тебя вразуми!
   -- Cher hibou! Satané animal! Viens à la bania russe! кланялся Деталь.
   Измаилъ началъ по неволѣ хохотать, озирая всю воющую на колѣняхъ публику. Даже Казиміръ, одинъ оставшійся на ногахъ,-- усмѣхнулся и шепталъ: glupi! glupi!..
   Турокъ махнулъ рукой и выговорилъ наконецъ:
   -- Да!... Гарашо!..
   -- Идетъ! идетъ! Ай да болванушка. Гарошій! передразнилъ князь, погладивъ бея по головѣ. Турокъ какъ будто опять обидѣлся.
   Пришедшіе люди, бѣгавшіе за поисками топленой бани, объявили, что въ близости есть только баня купчихи Кармановой, но что она сначала была рада услужить князю, а узнавъ, что и Турка будетъ мыться, отказала наотрѣзъ и поганить бани не дастъ...
   -- Чего!.. Ахъ она! Погоди! разозлился князь.-- Собирайся всѣ! Эй! Дворню собери! На приступъ пойдемъ. Я ей такую баню закачу... Мнѣ и дворянству казанскому, смѣетъ баба, мужичка...
   Чрезъ четверть часа за нѣсколько дворовъ отъ дома князя, всѣ гости и вся дворня были предъ домомъ купчихи Кармановой. Вороты были на запорѣ, и шесть огромныхъ собакъ спущены съ цѣпей.
   -- Догадалася, что полѣзу! Да вретъ! Ломай ворота! скомандовалъ князь... Умру, а Турку у нее въ банѣ вымою.
   Скоро дворня ворвалась чрезъ разломанныя ворота, перебила и разогнала собакъ и очистила путь въ баню, помѣщавшуюся на заднемъ дворѣ. Въ домѣ Кармановой никто не шевельнулся, и вся большая семья притаилась, украдкой поглядывая въ окна.
   Общество было уже въ банѣ и, несмотря на просторный предбанникъ, едва помѣстилось. Нѣкоторые конфедераты исчезли еще во время ломки воротъ, а теперь и остальные отказались отъ бани и ушли, несмотря на просьбы и угрозы князя. Все-таки человѣкъ десять оставалось, и, раздѣвшись, всѣ вошли въ баню. Ахлатскій залѣзъ на полокъ и, наконецъ согрѣвшись, кричалъ:
   -- Отошелъ! Отошелъ!
   Майоръ Колоштанъ и Деталь танцовали по мокрому полу, ставъ другъ передъ дружкой.-- Первый шелъ въ присядку, а второй объявилъ, отплясывая:
   -- La danse des vignerons. Hola! Lalâ! Hopp--la!
   Измаилъ, отличавшійся теперь отъ всѣхъ только бритой головой съ чупомъ на затылкѣ, взывалъ къ Аллаху и его пророку.
   -- Алла, Мохамедъ рюсюль! вздыхалъ онъ, глядя на все и на всѣхъ: на танцы, на паръ, вырывавшійся туманомъ и застилавшій Ахлатскаго и Уздальскаго на полкѣ, на вѣники и мочалки, бадьи съ кипяткомъ и ведра со снѣгомъ, на шнырявшихъ людей княжихъ въ однихъ фартучкахъ.
   -- Ну коли же я когда паки поѣду на колокольню,-- кричалъ Ахлатскій,-- то пусть меня четвертуютъ! Во какъ!.. Давай ты мнѣ, князь, всѣ твои вотчины. Хошь ханство цѣлое подари -- не поѣду... Ей-ей! И не вѣдаю, за что бы опять поѣхалъ...
   Деталь уже влѣзъ на полокъ и трагически декламировалъ экспромитъ:
  
   Oncques ne fut l'homme plus drôlement malmené--
   Par le chaud et le froid, diablement combinés!
  
   Между тѣмъ князь что-то хлопоталъ, усмѣхаясь и очевидно задумавъ какую-то новую затѣю... Скоро оказалось... Двое холопей схватились за Измаила...
   -- Россійскую баню ему показать!.. Чтобъ полюбилъ и у себя завелъ -- когда послѣ мира отпустятъ домой!
   Измаилъ сначала дался, ухмылясь, но когда его ввели на душный полокъ, съ раскаленнымъ воздухомъ, и одинъ изъ людей взмахнулъ вѣникомъ, Ахметъ сразу забился и завопилъ какъ бѣшеный... Его стали держать... Началась борьба при дикомъ хохотѣ Колоштанъ и князь схватили тоже по вѣнику, и пока холопы изъ всѣхъ силъ удерживали Турка, задыхавшагося и съ дикимъ воплемъ вырывавшагося изъ рукъ мучителей, они махали и хлестали его по чемъ попало, по головѣ, по лицу... Наконецъ, онъ послѣднимъ усиліемъ рванулся и отшвырнулъ одного изъ людей... Малый навзничъ слетѣлъ по скользкимъ ступенямъ и, ударившись головой объ полъ, почти потерялъ сознаніе... Ахметъ, все обмахиваемый тремя вѣниками куда попало, хотѣлъ броситься съ полка внизъ, но вдругъ разинулъ ротъ, закатился, подернулъ ногами и легъ спокойно.
   -- Что? восчувствовалъ басурманъ, какова наша баня-то православная! То-то,-- сказалъ Черемисовъ, самъ задыхавшійся отъ жары и усталости.
   -- Стой! Стой! воскликнулъ Калоштанъ. Онъ очумѣлъ. Тащи долой, скорѣе!.. Тащи!
   Ахметъ-Измаила, какъ огромный мѣшокъ, безъ движенія и безъ чувствъ стащили внизъ, стали обливать холодной водой и терѣть снѣгомъ, но Турокъ лежалъ багровый и съ разинутымъ ртомъ.
   -- Пошелъ за Осипъ Кесарычемъ! крикнулъ Черемисовъ людямъ.
  

XVIII.

   Въ то же время на переднемъ дворѣ дома Кармановой старшій сынъ купца быстро укладывался въ повозку и, прощаясь наскоро съ родными, чтобъ не попасть на глаза незванныхъ тостей, съѣхалъ со двора.
   Семья уже три дня напрасно ждала хозяина, который не ѣхалъ изъ Чистополя, и объ которомъ не было ни слуху, ни духу. Путешествіе на своихъ, вдвоемъ съ новымъ кучеромъ, человѣкомъ незнаемымъ,-- давно тревожило всю семью, и купчиха, на третій день ожиданія, рѣшила отправить въ Чистополь старшаго сына Парфена.
   Между тѣмъ въ тѣ же сумерки Кармановъ былъ уже верстъ за 40 отъ Чистополя на пути въ Казань и спѣшилъ засвѣтло миновать небольшой лѣсъ, про который его спутникъ, тоже купецъ, отзывался дурно.
   -- Авось! Богъ милостливъ! говорили оба.-- Да и ружье къ чему-жъ...
   Но на далекомъ разстояніи разстилался лѣсъ. Солнце скрылось. Сумерки быстро наступали... На опушкѣ этого же лѣса сидѣлъ здоровый, русый мужикъ съ огромной дубиной, съ длинной веревкой за поясомъ, а изъ голенища торчалъ большущій ножъ. Онъ подремывалъ, тыкаясь носомъ, и въ просонкахъ оглядывался по сторонамъ, на дорогу, на поле, на опушку лѣса.
   -- Не прозѣвать бы, дядя Савелій, сказалъ онъ самъ себѣ и пріободрился.
   Таковскій мужикъ Савка былъ теперь первый кулакъ въ шайкѣ разбойничьей. Ужъ недѣли съ двѣ, какъ попалъ онъ въ душегубы и ужъ четырехъ человѣкъ саморучно ухлопалъ. И какъ все это потрафилось, просто диковинно! И ума не приложишь.
   Шелъ Савка изъ острога съ канатными въ Сибирь. Верстъ сто они прошли за Казань, какъ наскакали на нихъ добрые люди изъ лѣсу, съ дубьемъ.
   -- Вы канатные?
   -- Канатные!
   -- Иди, братцы, къ намъ...
   -- А вы кто будете?
   -- Мы то?.. будемъ страннички... Идемъ къ Святымъ мѣстамъ, кои за Волгой! На поклонъ къ Маіору Жаворонку, въ службу проситься... А путемъ-дорогой, что-бъ прокормиться, караулъ подорожный наряжаемъ. Кого гонятъ въ колодкахъ, да съ бубликами чугунными на рукахъ, къ себѣ зазываемъ, а кто самолично ѣдетъ, тому пропускъ чинимъ, облегчивъ мало. А заартачится, по маковкѣ дубинками гладимъ... Мы яко птицы небесныя -- не сѣемъ, не жнемъ, по дорогамъ клюемъ.
   Канатныхъ отбили, колодки имъ поснимали. Солдаты съ капралами разбѣжались... Кто хошь, домой иди, кто хошь, дубинку получай и милости просимъ въ подорожнички. Савка, да еще съ десятокъ, вступили въ подорожные, чтобъ помаленичку пробраться за Волгу къ тѣмъ мѣстамъ, гдѣ профосовъ, да приказныхъ нѣту, а одинъ начальникъ, жаворонокъ степной, съ пѣсенкой неумолчной.
   Вотъ и сидитъ теперь Савушка на опушкѣ, свои часы отбываетъ на караулѣ, да высматриваетъ: кто идетъ и кто ѣдетъ. Да тихо кругомъ все, мертво, да безлюдно. И задумалъ Савка думу въ затишьи; на мысляхъ разное раскладываетъ и диву дается, на себя, грѣшнаго, взираючи.
   -- И-ихъ!! вздыхаетъ онъ. Трудно на міру живется. Диковинно оченно дѣла творятся. Господи Батюшка,-- Царь ты мой небесный! Держи человѣкъ ушки на макушкѣ. Такъ вишь и махаетъ мужикъ изъ кулька да въ рогожку и очумѣть нѣтъ времени. Жилъ, вотъ, въ Таковскомъ, отдувался отъ всякаго лиха. Грѣхъ вышелъ -- набунтовалъ. Кабы знать то, что подъ розгами полагается орать, такъ нешто-бъ онъ, Савка, сталъ молчать и Его Благородіе, офицера, не удовольствовалъ. Оралъ бы изо всего своего пріятнаго желанія, чтобъ молчкомъ не обиждать начальство... А что вышло-то? И-и-ихъ! Двухъ лѣтъ нѣту, что забрали его съ села, а чего онъ только не перепробовалъ. Два раза въ острогѣ сидѣлъ, да за грубство унтеру, цѣлый мѣсяцъ въ мѣшкѣ зашитый, въ чуланѣ вылежалъ. Отоспался здорово, да ужъ больно не ладно въ мѣшкѣ -- ни почесаться нельзя, ни высморкаться. А тамъ бѣгалъ съ солдатикомъ и наголодался. Разъ, было, четыре дня не ѣлъ и въ животѣ такое было, ни дать, ни взять хворость какая одолѣла. А тамъ въ монахи стригся въ скиту. Тутъ житье было ахтительное, отъѣлся было -- что твой купецъ. Ей Богу! Даже рыло припухать стало -- вотъ какъ сытъ былъ. Ужь подлинно сказываютъ, что монашеское житье у Христа за пазухой! А тамъ, какъ накрыли его въ скиту, да за противозаконное стриженіе драть почали -- сытость-то эта -- что была, что не была. Очинно ужь скоро ее спустили. Да и это ништо! Жиръ нагулять можно. А вотъ было бѣда стрястись хотѣла, какъ было ушелъ въ Туретчину, городъ Легіонъ брать. Да Господь миловалъ -- на канатъ попалъ. А съ каната въ подорожные караульщики.
   И вотъ въ двѣ недѣли саморучно четырехъ проѣзжателевъ ухлопалъ. Четыре человѣчьихъ души загубилъ! А оно вишь грѣхъ! Если съ проѣзжей купчихой, съ одной, класть -- такъ и всѣ пять душъ будутъ. А нешто онъ, Савка, душегубитель какой? Какъ можно! Онъ предъ Господомъ въ страхѣ себя соблюдалъ завсегда... Такое, стало, на него несчастье воротитъ. Вотъ въ запрошлый вторникъ офицера уложилъ. Ребята высыпали поживиться -- день цѣлый не ѣли -- Савка тоже полѣзъ и за колесо повозку ухватилъ. А офицеръ въ него -- бухъ! изъ ружья, спасибо изъ маленькаго. Оробѣлъ Савка, что чуть его не убили, и махнулъ своей дубинкой. Ну офицера и нѣту. Вотъ все такъ-то!..
   -- Э!. .Вонося что? вымолвилъ вдругъ Савка, приглядываясь.
   На краю лѣса показалась повозка парой и ѣдетъ тихо, стало поклажа есть. Парень правитъ, не ямщикъ. На своихъ ѣдутъ!
   Въ повозкѣ сидятъ двое, съ виду купцы.
   -- Дѣло гоже! Клюнемъ! весело сказалъ мужикъ и, засунувъ въ ротъ два пальца, такъ свиснулъ, что одна звѣздочка, показавшаяся на небѣ, подпрыгнула и чуть не свалилась наземь. Вылетѣли птицы небесныя -- на дорогу клевать и окружили повозку... Все сошло бы -- слава Богу! Да одинъ изъ купцовъ, по глупости купеческой, изъ ружья и выпалилъ въ птичекъ небесныхъ. И прощай!.. Застукали дубинки по чемъ попало... Хлопъ да хлопъ!
   Оба проѣзжіе растянулись на землѣ, раскидавъ ручки и ножки. Только третій все увертывался, какъ заяцъ.
   -- Стой! Дьяволы! Стой!.. Не тронь! Убью! заревѣлъ вдругъ Савка, какъ ошалѣлый, и хлопая дубинкой по своимъ.
   Отбилъ онъ проѣзжаго отъ своихъ и полѣзъ на него.
   -- Яша? Песъ? Откелево стрясло?
   -- Савушка! Куманекъ! Ахъ чертово рѣшето!
   И кумовья обнялись съ радости.
   Повозку повезли въ лѣсъ, убитыхъ убрали съ дороги, чтобы не пужать народъ, а Яшка пошелъ съ Савкой и побратался съ подорожниками. Пока молодцы перебирали вещи, кумовья переговорили о себѣ, селѣ Таковскомъ, женахъ, ребятахъ... и наконецъ рѣшили.
   -- Охъ! Горе-времена. Сказываютъ, скоро конецъ міру, Яша.
   -- Давно такъ-то сказываютъ, Савушка,-- должно брешутъ!
   И оба кума сѣли въ ожиданіи ужина вокругъ разложеннаго костра, надъ которымъ висѣлъ большой котелъ.
   -- Гей! Князья безродные! Бригадиры лѣсные! Здорово, какъ можете? крикнулъ на весь лѣсъ верховой, подъѣзжая къ костру.
   Онъ сидѣлъ безъ сѣдла, на кляченкѣ, въ тулупѣ и въ солдатскомъ картузѣ.
   -- Дядя капралъ! Здорово, дядя капралъ! Что привезъ?.. Сбираться повелишь?
   -- Потянули галчата? Аль ворона цѣлая воронитъ по дорогѣ? Либо грачъ столичный летитъ? заговорили молодцы. Ну разинь ротъ-то свой!.. Отвѣтствуй!
   -- Ой не могу!.. Пересохло!.. вымолвилъ солдатъ, слѣзая съ лошади.
   -- Гэй, Павлинъ! Тащи косушку, дядѣ капралу глотку прополоскать.
   Дядя капралъ залпомъ опросталъ косушку сивухи и гаркнулъ.
   -- Стань въ рядъ, бригадиры лѣсные! Навостри дырки. Прислушай! Въ одно ухо впускай, а другое ухо пальцемъ уткни, чтобъ все дома было... Безподобное извѣщеніе привезъ... Така, братцы, вѣсточка пудовая, что еле меня савраска дотащила сюда.
   Солдатъ сѣлъ къ огню. Всѣ молодцы обступили пріѣзжаго и усѣлись кругомъ костра.
   -- Слыхали вы, что былъ на Руси Государь Великій Петръ III Ѳедорычъ.
   Всѣ заговорили вдругъ:
   -- Вѣстимо... Эка опросъ чему творитъ.
   -- Онъ старой вѣры держался.
   -- Онъ, дядя, наши поселки отъ монастыря взялъ, отъ монашескихъ лапъ животы наши спасъ... а нынѣ паки монастырскіе мы...
   -- При немъ дядя, запретъ былъ пристращивать и пытать..
   -- Онъ, дядя Карпалъ... Тьфу! дядя Кар... Калпаръ..
   -- Молчи, бригадиры... Ишь раскудахтались. Коль вѣдаете Царя Петра III, ну и говори: вѣдаю де-молъ, а болѣ вамъ ни о чемъ спросу нѣту... Слухай снова, да здорово... Вѣдомо-ль вамъ, что Императоръ Петръ III скончался есть...
   -- Вѣдомо... Да вишь ты...
   -- Баютъ, вишь скончался.
   -- А баютъ тоже, якобы онъ тоже, живъ есть...
   -- Подъ спудомъ, сказывали, должонъ тридцать три года быть, и какъ они ему, батюшкѣ, сполна всѣ минутъ, такъ по всей землѣ ни луны это... ни солнышка, значитъ, тебѣ не будетъ... началъ одинъ старикъ.
   Но капралъ ухватилъ его за бороду.
   -- Нишни, бригадиръ! Не о семъ тебѣ спросъ... Все это я, по должности моей, самъ вѣдаю... Отвѣтствуй ты, Филатъ! Гдѣ нынѣ есть Петръ Ѳедорычъ.
   -- У Господа, стало, у Бога. А то подъ спудомъ, тридцать три...
   -- Врешь! Ну а ты? Савельево рыло?
   -- Отецъ Мисаилъ, въ Царь-Градѣ, баялъ, а инны, и у Бога, баютъ,-- отвѣчалъ Савка. А кто-жъ его знаетъ -- дѣло темное.
   -- Въ градѣ Ерусланѣ... Слыхалось мнѣ... сказалъ одинъ.
   -- Въ Ерусланѣ... Ой-ой, дурень... отозвался другой. Въ Арестанѣ, кой о семибашенный есть. А онъ, слышь, братцы, въ Ерусланѣ. Ой, дурень.
   -- Врите! Врите!.. вступился другой сѣдобородый старикъ. Ни въ Арестанѣ, ни въ Царьградѣ... Въ Кіевской лаврѣ съ Печерскими угодниками батюшку покладали въ пещерахъ святыхъ...
   -- Врешь, дѣдушка. Кіевъ это на рѣкѣ Днѣпрѣ! Врешь.
   -- А вотъ и не врешь... Когда-жъ у меня невѣстка ходила и даже оттудова и масла мироточиваго домой...
   -- Всѣ вы врете, бригадиры! И ты бригадиръ врешь. Я вотъ знаю, гдѣ Императоръ Всѣхъ-россійскій Петръ Ѳедорычъ... Поняли... Дай глотку еще сполоснуть... и я публикованіе совершу въ башки порожнія.
   -- Давай еще косушку дядѣ капралу. Что съ нимъ подѣлаешь!
   Солдатъ выпилъ, утеръ ротъ и заговорилъ.
   -- Государь Императоръ Петръ Третій живъ и проявился... Находимшись двѣнадцать годовъ въ странѣ Свейской у Свейскаго королевича, собралъ онъ великую армію и идетъ пріять свой всеродительскій престолъ. И нынѣ установись пггурмованьемъ и разстрѣляньемъ фортецій степныхъ, призываетъ манифестомъ всія свои вѣрные... Слухай! Вы! Всія свои вѣрные подданные въ войска свои: казацкія, егерскія, гренадерскія, гусарскія, пандурскія, мушкатерскія, пикинерныя и многія иныя, коихъ прозванья вамъ, тетеревамъ, не уразумѣть.
   -- Ты, дядя капралъ... прервалъ новобранецъ Яшка, чаятельно все это ради третьей косушки нагородилъ.
   Долго гудѣла толпа отъ вѣсти дяди капрала. Кто во что гораздъ...
   -- Иди ужинать... Гей, ребята!.. У-жи-нать! крикнулъ наконецъ кашеваръ, чтобъ созвать разбредшихся по лѣсу. Ого-го-го! Че-ер-ти! У-у-жи-нать!
   -- Какъ же вы поступитесь въ семъ случаѣ, бригадиры? спрашивалъ капралъ.
   -- А вотъ, дядя капралъ, сказалъ сѣдобородый, садись въ кругъ. Нашихъ хлѣба-соли отвѣдай; а тамъ за утро потолкуемъ рядкомъ, и что Богъ на душу положитъ, тому и порѣшимъ быти.
   Всѣ усѣлись поближе къ котлу, и стихла болтовня. Всѣ ѣли и почмокивали, утирая губы рукавами.
   Чрезъ часъ Савка съ Яшкой улеглись въ кучѣ хвороста и прикрылись рогожами. Снѣгу было мало, но морозило.
   -- А что, Яша? шепнулъ Савка.-- Дядя-то капралъ набрехалъ, аль во истину проявился Петръ Ѳедоровичъ. То-то бы гоже было,-- прибавилъ мужикъ какъ-то сладко...
   -- А тебѣ кака забота? спросилъ Яшка.
   -- Какъ можно!.. проявися онъ,-- тогда ахти мнѣ!
   -- Да что? Чертъ!
   -- Почемъ мнѣ знать, Яша, народъ баетъ: вотъ приди Царь, да приди. Ну и я тожь баю...
   -- Приди Царь! передразнилъ Яшка, лѣниво зѣвая. Царь-то, Петръ Ѳедорычъ, въ царствѣ небесномъ. Ну стало и аминь его душенькѣ.
   -- И стало, все враки?
   -- Зачѣмъ враки. Може иной какой Петръ Ѳедорычъ.
   -- Какъ то-ись иной?
   -- Самодѣльный.
   -- Самодѣльный? Какъ то-ись? Не годный стало?
   -- О дурафья! Да тебѣ нешто не все едино. Тебѣ нынѣ, что изъ ризы ни торчи -- все батька!
   -- Мнѣ, Яша, вѣстимо едино! ласково и сладко вымолвилъ Савка. Я къ тому сказываю, что нонѣ времена-то каки. Ты съ купцами ѣздишь, я съ дубиной сижу... Ты торгуешь, я подорожничаю... Нешто гоже?
   -- Много я наторговалъ! Купца-то вотъ убили, а у меня шесть гривенъ за нимъ пропали!
   -- Ой ли? Обида! Тебѣ учерась ихъ съ него получить бы. А все времена окаянныя! Разбои да злодѣйства. Нонѣ живи, завтра ушибли! вздохнулъ Савка.
   -- Времена, кумъ, еще спасибо скажи,-- сонно промычалъ Яшка. Гляди, хуже будетъ. Песъ человѣчьимъ голосомъ заговорить...
   -- Ой! Ну-те! ахнулъ Савка, и мурашки отъ страха побѣжали у него по спинѣ.
   Черезъ минуту молчанья Савка снова шепнулъ.
   -- Яша! а, Яша? Коли и въ правду тамъ проявился какой... Ты -- туда?..
   -- Я? Нѣту! Какъ можно.
   -- Такъ куда; жъ?
   -- Самъ выпяли, умная голова.
   -- Болѣ, Яша, некуда.
   -- Такъ чего жъ спрашивать. А ты? въ полудремотѣ отозвался Яшка.
   -- Я, Яша, какъ ты!.. Вотъ токмо пути много. Я чаю верстъ сто.
   -- И всѣ триста.
   -- Далече!
   -- Да. Въ острогъ ближе.
   -- Зачѣмъ въ острогъ! встрепенулся Савка.
   -- Не охота?!
   -- Стало заутра и пойдемъ.
   -- Небось! Коли явленъ, такъ не пойдемъ -- а поѣдемъ.
   -- Ой ли? А коней какъ добыть.
   -- На деньги.
   -- Во! У кого жъ ихъ взять-то.
   -- У того и взять -- что самъ не дастъ, совершенно засыпая мычнулъ Яшка.
   -- Э-э! Тамъ стало, во-какъ... будетъ! воскликнулъ Савка.
   Наступило молчанье. Черезъ минуту Савка вымолвилъ тихо и вопросительно.
   -- Я тады, Яша, пить учну.
   -- Буде размазывать-то. Дрыхай!
   Оба увернулись теплѣе и захрапѣли. Вся шайка давно спала богатырскимъ сномъ. Въ лѣсу было морозно и тихо. Только изрѣдка гдѣ-то вдали въ чащѣ завывалъ волкъ, уныло оглашая оголѣлый, серебристый лѣсъ.
  

XIX.

   Большое общество, вышедшее изъ дома губернатора, окружило на дворѣ дорожный возокъ... Генералъ Баръ отправлялся къ войску по Оренбургскому тракту.
   -- Ну-съ, до свиданья, господа дворяне. Не надолго,-- сказалъ Баръ, усаживаясь съ старикомъ камердинеромъ.
   -- Богъ помощь, ваше превосходительство, на злодѣеву сбродню,-- сказалъ Брантъ.
   -- Не воевать ѣду, государь мой, а зайца травить... Приготовьте-ка вы извергу конуру хорошую въ острогѣ, да цѣпь... Ну, пошелъ!
   Возокъ съѣхалъ со двора, за нимъ три повозки съ офицерами, деньщиками и пожитками генерала.
   -- Давай Богъ! сказалъ Брантъ окружающимъ. По рѣчамъ судя -- человѣкъ духа военнаго. А вы, господа, сдѣлайте милость, не разсказывайте про Оренбургскія дѣла. Можетъ, все это еще одни слухи, да вранье. Я гонца жду... Не надо смущать народъ. А узнаемъ навѣрное, опубликуемъ. Ну-съ, до свиданія.
   Брантъ вошелъ въ домъ. Гости разсѣлись по своимъ экипажамъ. Генералъ Сельцевъ поѣхалъ въ Гостиный Дворъ и, подъѣхавъ, встрѣтился съ Ахлатскимъ.
   Ахлатскій, не выходя изъ саней, вызвалъ какого-то купца изъ лавки на улицу и, когда тотъ приблизился -- швырнулъ ему что-то въ снѣгъ.
   -- Подбирай, жидовина, свои поганыя восемь тысячъ, да теперь не попадайся, смотри, Силѣ Титычу на глаза. Изувѣчитъ дворянинъ торгаша!
   И Ахлатскій отъѣхалъ. Купецъ поднялъ пачки ассигнацій и сталъ оглядываться.
   -- Батюшка. Антіохъ Егорычъ, будьте свидѣтелемъ. Всѣ ли отдалъ-то... обратился онъ къ вышедшему изъ его лавки Колоштану.
   Они стали считать на морозѣ, не двигаясь съ мѣста. Сельцовъ вышелъ изъ экипажа и поздоровался съ Колоштаномъ и купцомъ.
   -- Вишь денегъ-то! сказалъ онъ. У кого деньги?.. у купца... А у кого ихъ нѣту?..-- у дворянина. Чрезъ сто лѣтъ вы въ дворянахъ будете, да въ чинахъ, а мы, гляди, торговать начнемъ!
   -- Свои, ваше превосходительство. Кровные. Далъ взаймы безъ росписки, да два года ходилъ, кланялся изъ-за нихъ. И ужъ въ столицу жаловаться собирался. Да какъ же? Разъ онъ меня углемъ измазалъ у себя на дому, да и пустилъ на улицу, обѣщаясь въ другорядь на аглицкій ладъ, смолой вымазать, да въ пуху вывалять! И, сосчитавъ деньги, купецъ вошелъ въ лавку.
   -- А слышали вы, господинъ маіоръ, лихую вѣсть. Что совершилось-то? сказалъ Сельцевъ. Я у губернатора свѣдался сейчасъ.
   -- Какъ же! какъ же! Кто-жъ сего ожидалъ. Видно на то ужъ судьбища была,-- вздохнулъ Колоштанъ.
   -- Да, не чаялось никому эдакаго! А вѣдь такъ, Антіохъ Егорычъ, пожалуй скоро и до насъ чередъ дойдетъ,-- разсмѣялся Сельцевъ.
   -- Зачѣмъ! Мы еще за себя постоимъ. То вѣдь, параличъ. Такъ хлопнулъ, что только ногой дрыгнулъ разъ.
   Генералъ выпучилъ глаза на маіора.
   -- Чего? Параличъ? Ногой! Какой ногой?
   -- Вѣстимо своей, не чужой.
   -- Да вы про что?
   -- Про Измаила же. Да вы-то про что жъ...
   -- Про Оренбургъ. Слышь, взятъ городъ злодѣемъ и разграбленъ, и даже всѣ... то-ись, какъ есть всѣ дворяне...
   Маіоръ нетерпѣливо махнулъ рукой.
   -- Э-э, ваше превосходительство. Какой тутъ Оренбургъ. Ну его! Ахметъ Измаилъ померъ!! Да-съ!!.
   -- Что-о вы! снова выпучилъ глаза Сельцевъ.
   -- Да-а-асъ! Въ банѣ померъ! А вы про Оренбургъ. Тутъ глядите, Яковъ Иванычъ Улусъ Андреевичу какой Оренбургъ закатилъ! Сослать хочетъ! Вотъ что-съ!! А вы про Оренбургъ! укорялъ Колоштанъ внѣ себя.
   -- И-и-и! Царство небесное! вздохнулъ генералъ.
   -- Туркѣ-то! Что вы!
   -- Охъ! Тьфу -- Господи!.. Это я съ Оренбургомъ все. Вѣдь подумать страшно! Ну вдругъ до Казани двинетъ. Все быть можетъ? Какъ разъ прилѣзетъ сюда и перехлопаетъ насъ всѣхъ.
   -- Вотта! Что вы! Христосъ съ вами. А Каръ-то?
   -- Какая карта? встрепенулся Сельцевъ.
   -- Каръ! Каръ! Генералъ московскій!
   -- Да. Московскій... Посмотримъ... А я думалъ, вы, на счетъ то-ись...
  

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

   -- Нешто это свадьба была? Это самокрутка! Жидовскій Мархешванъ какой-то! ворчливо говорилъ князь Родивонъ Зосимычъ, угрюмо сидя у столика съ шашками противъ Кречетова.-- Эдакъ и татарва не женится.
   -- Поспѣшили! Не терпѣлось! отвѣчалъ тихо Кречетовъ съ яснымъ, счастливымъ лицомъ.
   -- Гостей, пожалуй, не зови. Ихъ и звать не откуда и некого въ нашей глуши. Одинъ Петруша Городищевъ нашелся, спасибо, по близости. Изъ Казани Мордву дворянскую, да ссыльныхъ всякихъ, я знамо въ себѣ не охотникъ пускать. А все-жъ долгъ былъ хоть всякое свадебное и вѣнчальное приданое сдѣлать, да выписать изъ столицы. Попраздновать да погулять, дать народу и на невѣсту съ женихомъ наглядѣться вдосталь. А это что жъ. Тяпъ да-ляпъ -- и женаты!.. Объ утро чужіе, а въ ночь мол одые, говорилъ, князь -- капризно волнуясь.
   -- Что дѣлать? Родивонъ Зосимычъ! Я самъ располагалъ тоже кой-кого изъ старыхъ пріятелевъ оповѣстить, хоть бы и не поѣхали издалече, да честь-то предложена была бы. Да вѣдь нешто съ полковникомъ нашимъ столкуешь. А Милуша что?.. Ей бы только за вѣнцомъ Богу помолиться. Она мнѣ сказывала: благословите батюшка образомъ, да пусть отецъ Ареѳа помолится за меня поусерднѣе за вѣнчаньемъ -- такъ и все -- Слава Богу будетъ. Молиться, сказывала, тутъ слѣдъ, а не бѣситься. Оно може и правда. Такъ-то.
   -- Молитва молитвой, а обычай соблюдай. А это вотъ въ чужихъ краяхъ кто съ разными турками да нѣмками сживается, тотъ дѣдовы обычаи беретъ повадку не уваживать, да во всякомъ житейскомъ дѣлѣ на басурмановъ ладъ гнуть, сердился князь и, ударивъ шашкой по столу, крикнулъ!
   -- Да что тутъ!.. Говорю -- Мархешванъ! А не свадьба!
   Такъ толковали въ сумерки старики, сидя въ кабинетѣ князя чрезъ недѣлю послѣ свадьбы Данилы и Милуши.
   Во всемъ большомъ домѣ Азгара было мертво тихо. Азгарды уже успѣли давно отдохнуть и отоспаться послѣ круто и скоро сыгранной свадьбы князиньки Данилы Родивоныча, но теперь послѣ гульбы и веселья всякій сталъ еще лѣнивѣе и скучнѣе, а кто и хворалъ еще съ похмѣлья.
   Въ Михаиловъ день открылся Данила Милушѣ въ любви своей и затѣмъ объяснился послѣ обѣдни съ отцемъ. На утро онъ уже съѣздилъ въ Ольгино и вернулся назадъ нареченнымъ, вмѣстѣ съ будущимъ тестемъ своимъ, а чрезъ десять дней въ хоромахъ Азгарскихъ стоялъ дымъ коромысломъ отъ поѣздовъ, вѣнчанья и обѣда свадебнаго.
   Между церковью и хоромами гудѣлъ народъ по всей дорогѣ. Въ вечеру хоромы, садъ, роща, храмъ и все село сіяли отъ зажженныхъ семидесяти смоляныхъ бочекъ и отъ пяти сотенъ плошекъ и шкаликовъ. Дворня въ саду, на дворѣ и въ людской, а крестьянство на слободѣ ѣли пили и липли, какъ мухи, къ выкаченнымъ бочкамъ съ брагой и съ виномъ, да съ пьяну валились, какъ тараканы на морозѣ, или жглись, падая на плошки, а въ княжемъ домѣ шумѣли, бѣгали, толклись и сбирали поѣздъ молодыхъ въ Ольгино.
   Гостей не было -- никого. Одинъ 17-лѣтній братъ Павла Городищева -- Петя, былъ выписанъ изъ деревни въ дружки къ князю. Въ вечеру молодые въ большомъ возкѣ, въ шесть лошадей, выѣхали въ Ольгино,-- окруженные полсотней верховыхъ съ большими фонарями. Эти скачущіе фонари среди ночи -- выдумка Данилы -- смутили провинцію на разстояніи цѣлыхъ семидесяти верстъ. Около десяти верстъ провожали молодыхъ господа и дворня на восьми тройкахъ. Фима и Петя Городищевъ, уже влюбленные другъ въ друга до зарѣзу, а съ ними Кречетовъ и Кирилловна -- ѣхали въ саняхъ вслѣдъ за возкомъ молодыхъ и на одиннадцатой верстѣ распростились и вернулись въ Азгаръ. И недолгое веселье кончилось.
   Князь Родивонъ Зосимычъ всячески и напрасно просилъ сына не спѣшить свадьбой и дать всѣмъ, и семьѣ, и народу, вдоволь повеселиться въ приготовленіяхъ, и дождаться Ивана изъ Оренбурга, а равно дать время позвать кой-кого на свадьбу, а главное, выписать все необходимое изъ Москвы, чтобы справить свадьбу по-княжески. Данила настоялъ на своемъ, потому что увидѣлъ, что эдакъ свадьба отложится до весны.
   -- Все равно, батюшка. Мы на святкахъ повеселимся... А свадьбу нечего откладывать. А то раздумаю!-- шутилъ онъ полусерьезно. Хуже будетъ!
   Затѣмъ князь хотѣлъ отвести сыну половину дома съ особой прислугой, даже хоть съ особымъ столомъ, но Дани это не согласился и упрямо рѣшилъ уѣхать, хотя бы на первое время, въ Ольгино, гдѣ было всего трое человѣкъ прислуги въ домѣ.
   Родивонъ Зосимычъ махнулъ рукой, разобидѣлся и только повторялъ во все время сборовъ, вѣнца, обѣда и отъѣзда:
   -- Это не княжая свадьба! Это жидовскій Мархешванъ!
   Уже недѣля прошла теперь со дня вѣнчанья, и въ домѣ было тихо и скучно. Дворнѣ было однако чѣмъ заняться. Въ саду саженей за сто отъ хоромъ, послѣ отъѣзда молодыхъ, съ шести часовъ утра и до вечера цѣлая куча рабочихъ стучала и шумѣла за спѣшной работой.
   Князь придумалъ, чтобы выманить сына изъ Ольгина, передѣлать скорѣе заново отдѣльный, небольшой флигель, гдѣ жило двѣ семьи дворовыхъ, и отдѣлать его всѣмъ, купленнымъ въ Казани, что пришло на тридцати подводахъ. Нѣмецъ Шильде, выписанный изъ Казани, заправлялъ передѣлкой и отдѣлкой. Азгарцы ахали, какъ все мѣнялось во флигелѣ словно по щучьему велѣнью, и уже прозвали его "Нѣмецкій домикъ".
   А молодые въ Ольгинѣ, въ маленькой и свѣтленькой усадьбѣ, были на седьмомъ небѣ. Въ этихъ горницахъ, гдѣ прошло дѣтство Милуши -- незатѣйливое, одинокое и мирное -- съ ученымъ Кустовымъ, съ добрымъ, но вѣчно пылящимъ отцемъ и съ беззубой Кирилловной -- теперь наступила для нея иная жизнь, о которой смутно мечтала она въ своихъ дѣвичьихъ грезахъ.
   Милушѣ казалось, что между ея дѣтствомъ, всѣмъ ея прошлымъ и этимъ настоящимъ -- легла пропасть. Будто колдовствомъ какимъ -- все видоизмѣнилось. Иначе смотритъ она на весь міръ Божій, и иной, новый міръ Божій возстаетъ предъ ней. И все, что существуетъ кругомъ, и все, что видитъ, слышитъ и чувствуетъ она сама -- все заслонилось однимъ звукомъ, однимъ именемъ:
   -- Данило! Данилушка!
   Въ этомъ имени, въ этомъ человѣкѣ -- все соединилось, слилось и воплотилось для нея.
   Жизнь молодыхъ была однообразна и проста донельзя и всякому показалась бы скучна, кромѣ ихъ двухъ. Они всякій день гуляли, иногда катались въ саняхъ; въ вечеру Данило читалъ вновь присланныя изъ столицы книги.
   Чаще онъ разсказывалъ женѣ о своихъ компаніяхъ, о туркахъ, о Польшѣ, о Петербургѣ и Дворѣ. Главное, что поразило и смущало Милушу -- было убійство офицера въ Петербургѣ.
   -- Какъ же такъ-то? говорила она робко глядя въ глаза мужа и боясь сказать, что ей этотъ пустой случай кажетъ страшнымъ. При разсказѣ объ этомъ она обмерла и при воспоминаніи объ немъ ей щемило сердце всякій разъ.
   -- Это мнѣ такъ сдается, по моему женскому разуму! утѣшала себя Милуша, но какъ сдается ей и что собственно ее смущаетъ въ этомъ приключеніи съ мужемъ, она не могла себѣ объяснить. Разсказы Данилы о самомъ себѣ занимали ее, разумѣется, болѣе, чѣмъ разсказы про мѣста и лица.
   Однажды князь описывалъ ей сраженіе при Ларгѣ. Милуша внимательно слушала, раскрывъ свои большіе, добрые глаза. Князь вымолвилъ:
   -- Тутъ и начали посыпать насъ ядрами.
   -- Кто жъ сыпалъ? прервала она.
   -- Непріятель, по насъ, изъ пушекъ своихъ стрѣлялъ.
   -- И въ тебя тоже!-- воскликнула Милуша со страхомъ.
   -- Вѣстимо, родимая. Вѣдь ты уже знаешь, что я сколько разъ раненъ былъ.
   -- Да. Да...
   Однажды князь передавалъ женѣ подробно о нѣкоторыхъ женщинахъ, которыхъ знавалъ въ Польшѣ и въ столицѣ, и, назвавъ одну по имени, признался, что былъ въ связи съ ней.
   -- Да вѣдь ты какъ-то сказывалъ въ Азгарѣ, что она замужняя.
   -- Ну, такъ что жъ? А ты развѣ полагаешь, что замужнія своихъ мужей не проваживаютъ за носъ. Не обманываютъ.
   -- Какъ же такъ-то?.. Родимый?..
   Милуша не понимала. Князь сталъ ей объяснять и спросилъ:
   -- Ты не махонькая! Неужели жъ не слыхала, иль не видала такого -- хоть здѣсь въ Ольгинѣ, въ дворнѣ или въ мужичьѣ...
   -- То подлые... Въ подломъ состояньи ино дѣло... Они вонъ ѣдятъ въ избѣ семеро одной ложкой изъ одной чашки.
   -- Такъ стало дворянка по твоему всегда вѣрна своему супругу.
   -- Вѣстимо, родимый.
   -- Вотъ ты къ примѣру... Будь я уродъ какой, либо старый, меня бы съ кѣмъ-нибудь... съ Городищевымъ какимъ обманывала бы.
   -- Охъ! что ты! что ты! воскикнула Милуша и измѣнилась въ лицѣ. Я такъ полагаю, что ты вотъ... да я вся эта... какъ бы тебѣ пояснить... словъ-то этихъ я не знаю... вотъ теперь хоть плечо что ль мое, иль бо рука, лице... я эдакъ гляжу да и сказываю на мысляхъ... вотъ это все Данилушкино... вся-то я Данилушкина... И сдается мнѣ, что и ты весь мой. Уколися иль ушибися ты, мнѣ, ей-ей, больно будетъ. А то вдругъ да съ чужимъ человѣкомъ! и такое?.. и не про грѣхъ предъ Господомъ мыслю. Грѣхъ грѣхомъ! а оно, Данилушко, не можно.
   Милушка начала хохотать и повторяла.
   -- Это не можно... эдакъ вотъ на головѣ колесомъ скоморохи ходятъ... такъ развѣ можно эдакъ-то пройти.
   -- Ну, а коли я поступлюсь когда, вотъ какъ родитель мой и дѣдъ Зосима,-- спросилъ Данила. Коли ты вдругъ свѣдаешься, что у меня забава какая на сторонѣ.
   Милуша раскрыла губки, глаза ее уперлись въ лице мужа и все лице вспыхнуло...
   -- Что ты тогда скажешь! А?
   Милуша бросилась къ мужу на шею и зарыдала.
   -- Что ты! Христосъ съ тобой! я такъ, бесѣдую... Что ты? полно! можетъ этому никогда и не бывать.
   -- Родимый! шепнула Милуша. И на словахъ-то эдакое какъ ножемъ бьетъ. А случися на яву... Охъ! родимый! ты ужъ такъ и знай... Я, родимый, руки на себя наложу -- часу не обожду.
   И князь Данило утѣшалъ расплакавшуюся жену.
   -- Лучше я умру... Лучше ты, любый, умри. Да! лучше ты умри! я буду знать, что ты у Господа на небѣ... Буду молиться за тебя денно и нощно. Въ монастырь пойду и эпитемію страшную наложу на себя... Пудовыя вериги надѣну... Изведу себя въ годъ постомъ и тоже за тобой уйду... А эдакое! эдакое! Господи! да это хуже трехъ смертей.
   Милуша дрожала всѣмъ тѣломъ и рыдала въ такомъ отчаяніи, что князь въ цѣлый вечеръ едва успокоилъ ее и затѣмъ долго думалъ объ этомъ изрядномъ и персональномъ свойствѣ жены.
  

II.

   Прошло двѣ недѣли, что молодые жили въ Ольгинѣ. Отецъ письменно звалъ ихъ уже два раза на житье въ Азгаръ. Кречетовъ просился, наоборотъ, чтобъ его пустили къ себѣ, хозяйничать, плуги чинить да къ веснѣ готовиться. Мало ли зимой дѣла для хозяина! да и бирюльки съ ворчуномъ княземъ надоѣли ему. Молодымъ не хотѣлось ѣхать; здѣсь, въ этихъ уютныхъ комнаткахъ, они были такъ укупорены отъ морозу и снѣговъ окрестныхъ степей, укрыты отъ людей, глазъ на глазъ въ мертвой тиши, въ молчаливомъ созерцаніи другъ друга или въ любовныхъ рѣчахъ, гдѣ полу-слова, полу-намеки, полу-взгляды наполняли цѣлые часы и цѣлый день. Молодая и здоровая страсть любитъ безмолвье, затишье, тьму и одиночество вдвоемъ.
   Князю не нравилась жизнь въ Азгарѣ, ради того, что отецъ сталъ въ послѣднее время вздорить съ нимъ и попрекать бусурманствомъ. Данилу, привыкшаго къ полной свободѣ въ поступкахъ, сердили нравоученія старика. Милушѣ тоже не хотѣлось уѣзжать, отчасти и потому, что тамъ нельзя будетъ играть и шутить при всѣхъ такъ, какъ въ Ольгинѣ. Мужъ всякій разъ придумывалъ какую-нибудь новую затѣю, всегда неожиданную и забавную. Иногда Милуша смущалась, взятая врасплохъ, пугалась и робѣла, но все кончалось поцѣлуями и смѣхомъ, и еще дороже становилась эта Ольгинская жизнь вдвоемъ.
   -- Вотъ въ Азгарскихъ хоромахъ, не позабавишься эдакъ, прибавилъ Данила. Люди осудятъ. Да и родитель заворчитъ... А что жъ? Развѣ мы не мужъ съ женой. Посмотрѣли бы они,
   что въ Питерѣ придворные сочиняютъ за пирушками. Да не со своими, а съ чужими еще женами-то.
   Однажды, когда князь уѣхалъ одинъ прокатиться верхомъ (что дѣлалъ всякій день, несмотря на глубокій снѣгъ въ полѣ), ему случилось запоздать. Милуша, ожидая его, обошла маленькій домикъ, гдѣ было уютно и тихо -- и вдругъ ей пришло на умъ.
   -- А что если-бъ это сонъ былъ! замужество, Данило, опьяняющее чувство счастья и эти нѣсколько прожитыхъ дней, промелькнувшихъ какъ бы въ какомъ-то розовомъ туманѣ. И все что она перечувствовала?
   Если все это сонъ? и вотъ, теперь, она проснулась. Данилы нѣту! и не было никогда! сейчасъ пріѣдетъ съ хутора отецъ къ обѣду. Придетъ Кирилловна съ чулкомъ и сядетъ въ столовой у окна, то почесывая спицей за ухомъ и позѣвывая, то разглядывая сугробы на терассѣ, и скажетъ какъ всегда:
   -- Охъ, день-то деньской, зимній-то! конца ему, батюшкѣ, нѣту! и что это Михей сугробовъ-то съ голдарейки не смететъ. Эка люди нынѣ безсовѣстные стали. Ох--хо--хо!..
   А въ корридорѣ ужь слышится голосъ Кречетова.
   -- Послать мнѣ его сейчасъ, собаку!.. Я васъ!..
   При этой старой, знакомой картинѣ, невольно возставшей вдругъ въ памяти Милуши -- она вскрикнула и побѣжала на крыльце, чтобы позвать единственную новую горничную Аньку и убѣдиться... Ощупать дѣйствительность!..
   Князь, уже вернувшійся съ прогулки, былъ въ сѣняхъ, и Милуша, растворивъ дверь съ тяжелымъ блокомъ, попала прямо къ нему на грудь.
   -- Куда! стой! держи вора! весело закричалъ Данило и, схвативъ жену на руки, внесъ въ гостиную на диванъ, и цѣлуя, сталъ крутить ей руки назадъ, стараясь опутать ихъ снятымъ съ себя кушакомъ.
   Милуша молча смѣялась ему въ лицо и, не противясь, опрокинулась навзничь, густая коса ея разбилась и обсыпала диванъ и полъ.
   -- Ну, обороняйся же! а то свяжу -- такъ убью... А то еще хуже... супругъ далеко, а я злодѣй негодный. Обороняйся!
   -- Не могу, родимый! шепнула Милуша, ты силенъ.
   -- Пустое, смѣялся Данило, обнимая жену. А какъ же... Если и впрямь злодѣй на тебя нападетъ -- ты эдакъ, какъ овца какая, и поддашься.
   -- То иное дѣло... А тутъ ты. Противъ тебя обороняться и охоты нѣтъ.
   -- Ну слушай... Я не шучу. Коли я тебя осилю, а не ты меня утомишь обороной, то вотъ тебѣ дворянское слово, уѣду отъ тебя на цѣлую недѣлю, чтобъ научить, какъ обороняться... Уразумѣла?
   -- Грѣхъ тебѣ, Данилушка. Что ты надумалъ...
   -- Обороняйся! воскликнулъ князь полу-смѣясь, полу-серьезно. И лице его удивило на мгновенье Милушу. Онъ сталъ вязать ей руки.
   -- Помни! осилю -- уѣду...
   Милуша, уже не смѣялась, собрала всѣ свои силы, задыхаясь отъ борьбы, высвободила одну руку и, когда Данила близко нагнулся надъ ней, она хватила свои косы и, перебросивъ ихъ чрезъ шею мужа, затянула его голову къ своей.
   -- Удушу! шепнула она.
   -- Нешто это оборона!.. Ну постой же...
   Борьба продолжалась не долго. Милуша выбилась изъ силъ и, измученная, уступила и заплакала, боясь немедленнаго исполненія угрозы.
   -- Ну прощай, коли не умѣешь себя защитить,-- шепнулъ Данило, покрывая ее поцѣлуями; но Милуша по голосу его догадалась, что это была шутка, и страстно прильнула къ мужу.
   -- Ну, что надумалъ, родимый... Погляди, что отъ кисейки-то осталось. Одни клочья! смѣясь, жаловалась Милуша чрезъ нѣсколько времени, оглядывая свое платье.-- Гляди, на что я вся похожа. Будто у разбойниковъ въ рукахъ побывала.
   -- Эка важность! а вотъ это, такъ худо... сказалъ князь, увидя крупную ссадину и кровь на плечѣ жены.
   -- Плечо-то. Да вѣдь это ты, такъ мнѣ и не больно. Да и вся я -- говорю -- твоя. На, рѣжь меня хошь на кусочки!
   А князь Данило улыбался, глядя на клочья платья и на жену. И улыбка эта напоминала то, какъ волкъ облизывается надъ полусъѣденной овцой.
   -- А что люди зовутъ:-- развратничать? вѣдь пожалуй -- это! думалъ онъ.-- Дурни! филозофу -- тому и все худо, альбо не разумно!..
   Наконецъ въ Ольгино пріѣхалъ дворовый Митроха изъ Азгара и объявилъ, чтобъ ждали Дмитрія Дмитріевича къ вечеру.
   -- Должно за нами отъ родителя! досадливо сказалъ князь.
   Милуша надумала кататься и выѣхать къ отцу навстрѣчу, и, какъ стемнѣло, они выѣхали въ легкихъ санкахъ тройкой. Князь Данило сѣлъ править, и съ звонкимъ колоколомъ подъ дугой, съ полсотней бубенчиковъ, выкатили они вдвоемъ за ворота усадьбы. Съ самыхъ воротъ, прозябшіе или застоявшіеся кони подхватили и, шаля, помчались по деревнѣ. Князь сталъ держать, но чувствовалъ, что лошади рвали у него возжи изъ рукъ и что упоръ ихъ былъ ему не подъ силу. Избы села быстро мелькали мимо нихъ и наконецъ остались назади. Тройка вылетѣла въ безконечную, серебристо-бѣлую равнину, облитую луннымъ свѣтомъ, и начала бить. Милуша, давно оробѣвъ, жалась къ мужу и шептала молитву.
   -- Жена. Пустимся на волю Божью! крикнулъ князь подъ гулъ колокола.-- Коли жить намъ -- не расшибутъ. А то вмѣстѣ помремъ, пока горя не видѣли! Милуша?
   -- Какъ тебѣ на душу ложится, такъ и поступайся, Съ тобой мнѣ хоть сейчасъ помирать -- не боязно.
   И Милуша бодро выпрямилась въ саняхъ и улыбнулась на ясное небо. Князь пустилъ возжи и тройка вихремъ помчалась по гладкой снѣжной равнинѣ. Только снѣгъ взлеталъ и сыпалъ изъ подъ пристяжныхъ, подрѣза визжали по замерзшему пути, колокольчикъ гудѣлъ, заливаясь... Духъ занимало у Милуши, снова прильнувшей къ мужу, но не отъ робости, а отъ ожиданія -- что будетъ при спускѣ въ Волчью яму? Данило глядѣлъ пристально на дорогу и тоже ждалъ крутого спуска съ заворотомъ, гдѣ тройка и сани могли комомъ низвергнуться въ оврагъ. Лошади пронеслись еще съ полверсты и стали скакать тише; коренникъ, сбившій было въ карьеръ, пошелъ крупной рысью. Данило потянулъ возжи и понемногу свелъ тройку на рысцу, потомъ на шагъ... И наконецъ остановилъ совсѣмъ въ десяти шагахъ отъ спуска и косогора Волчьей ямы.
   -- Ну вотъ и не судьба! вымолвилъ онъ. А оробѣла ты? Я вѣдь и тебя тоже попытать хотѣлъ. Оробѣла?
   -- Нѣтъ...
   -- Притворствуешь, милая.
   -- Ей-Богу, не оробѣла. Ты порѣшилъ, я и была готова!.. Я смерти вовсе не страшусь, только бы не одной помирать, а съ тобой.
   -- Глянь-ка, тишь какая... И ничего-то нѣтъ и ничего не видать. Снѣгъ да снѣгъ. А небо-то? звѣзды! а мѣсяцъ? Смотри-ко, въ небѣ-то спокой какой! Мы тутъ человѣки радуемся радостями, печалимся печалями своими, муку мыкаемъ зря! Живемъ, то лѣтомъ, то зимой... А небо все едино, неизмѣнчиво. Звѣздочки все тѣ же, что теперь, что при Грозномъ Иванѣ Царѣ... Помремъ вотъ мы съ тобой, Милуша, а онѣ все-то будутъ свѣтить на Имперію Русскую.-- Данило задумался и, помолчавъ, снова заговорилъ:-- что-то будетъ на Руси лѣтъ черезъ сотню -- когда мы съ тобой сгніемъ давно!.. Нашъ съ тобой внукъ, а то и правнукъ, будетъ объ насъ поминать. И ты, красавица моя, въ прабабки попадешь! Меня прадѣдомъ поставятъ. Да что проку въ ихъ памяти по насъ: что вѣтеръ пролетный. Я бы хотѣлъ, чтобъ меня вся Русская земля черезъ сто лѣтъ поминала! Вотъ какъ Румянцева помянетъ, Орлова. Одинъ -- Задунайскій! другой Чесменскій. А я какой? Я Милушинъ! А могъ бы... И огонь въ себѣ чаю... И случай въ руки лѣзъ. Да и теперь еще, верни я въ Питеръ... Многое на перемѣну пойдетъ! да видно не судьба. Сгнію самъ, сгніетъ и память по мнѣ.
   -- Чтой-то ты, Данилушка, какое повелъ? я не уразумѣю. Помремъ, насъ въ Азгарѣ за обѣдней поминать будутъ. Теперь вонъ поминаютъ князя Зосиму, княгинь Мавру и твою родительницу Анну Александровну.
   -- То для Бога, о душѣ поминовенье... А то для людей, о подвигахъ, о дѣлахъ еройскихъ, иль о дѣлахъ штатскихъ, государскихъ...
   -- Не уразумѣю я; тебя, дорогой.
   -- Пустое, любая моя. Проживу для тебя одной. Для семьи, коли будутъ у насъ ребята. Женатый на брань идетъ, оглядывается.
   Князь вздохнулъ и прибавилъ:-- Ты что на небо смотришь?
   -- Такъ! Люблю. Тамъ диковинно. Тамъ Богъ, только гдѣ престолъ Божій, не вѣдомо... Эдакъ ли, прямо... Я мню прямо, на серединѣ. И мы туда уйдемъ, коли проживемъ праведно. Тамъ хорошо будетъ, вмѣстѣ! Безъ тебя я никуда не желаю. И въ рай, одна, не хочу.
   -- Скажи ты мнѣ, родная. Я тебя иной разъ не разумѣю. Вѣдь ты ученая. Тебѣ Кустовъ много пояснилъ, что иныя и столичныя боярышни не вѣдаютъ. А ты часто сказываешь вздорное. Вотъ хоть бы про престолъ Божій, что по серединѣ неба? Нешто есть середина?
   -- Въ книжкахъ, родимый, мало ли что... А то въ явѣ. По книжному слѣдъ говорить инако. Вотъ хоть бы о концѣ свѣта сказывала я въ Азгарѣ, что его нѣтъ. Ну, а такъ въ явѣ я знаю, что есть.
   -- Какъ есть?!
   -- Есть. Это, что шаръ-то? Вѣдь это по книжному, родимый, подобаетъ такъ сказывать, а нешто это можно, чтобъ земля Божія какъ арбузъ какой была. По книжному тоже сказываютъ -- сердце у насъ мѣшочекъ, мошонка. А я чаю, что у меня не мѣшочекъ, разсмѣялась Милуша. Ужъ это я вотъ какъ знаю. Побожуся, что не правда.
   Данило разсмѣялся. Они смолкли и задумались каждый о своемъ. Данилѣ грезился Петербургъ и жизнь на войнѣ.
   Милуша вспомнила о Кустовѣ, какъ онъ училъ ее по книжному отвѣчать. Только колокольчикъ побрякивалъ, нарушая тишину серебристой и безлюдной окрестности.
   -- Что не суждено человѣку,-- заговорилъ наконецъ тихо Данила, какъ-бы отвѣчая на свои помыслы,-- того не добьешься никакъ. И тому не сбываться. Мнѣ сказалъ одинъ плѣнный паша, что мы взяли раненаго послѣ Ларги. Умный онъ былъ; въ двѣ недѣли заговорилъ по-россійски, такъ что мы диву дались... Онъ сказывалъ, что по ихъ вѣрѣ, Махомедовой, жизнь всякаго человѣка написана на небѣ еще до его рожденья... И что-бъ человѣкъ ни творилъ -- все по писанному будетъ. Желаешь, такъ и выйдетъ тебѣ инако. Пойдешь супротивъ чего, а оно такъ тебѣ и писано было противничать. И вѣрю я нынѣ въ это крѣпко, хоть и не Христіанское то ученье. Вотъ хоть я... Располагалъ послѣ побывки у батюшки опять въ Питеръ въ гору лѣзть -- благо случай вышелъ, а сотворилось инако. Да и взялъ я тебя, вишь, черезъ судьбу.
   -- Вѣрю я, Милуша, что ты мнѣ Богомъ суждена. Вѣдаешь ли, что какова ты есть, такую и хотѣлъ. Будто судьба спросила у меня предъ твоимъ рожденьемъ, какую мнѣ супругу приготовить.
   -- А сонъ-то твой?
   -- Да. И сонъ!
   -- А лѣсовикъ-то мой?
   -- Ну это пустое и немудреное, что я тебя два раза по сосѣдству встрѣчалъ. А вотъ скажи-ко, какъ мои самые дорогіе помыслы давнишніе, отроческіе, о подвигахъ воинскихъ во благо отечеству и Царицѣ и во славу свою. И какъ они отъ тебя разсыпались бисеромъ. Да!
   -- Тебѣ и жаль вотъ Питера. Со мной, глупой, связался.
   -- Нѣту! Не жаль. Не судьба, и конецъ! Коли не попъ, не суйся въ ризы. Не всѣмъ великія дѣла, да слава писаны на роду. А могъ бы! могъ!
   Данило махнулъ рукой и припустилъ лошадей домой. Почти вслѣдъ за ними пріѣхалъ и Кречетовъ съ просьбой отца переѣзжать въ новый нѣмецкій домикъ. Дѣлать было нечего.
   На утро князь приказалъ наваливать подводы, чтобы выслать впередъ, а самъ рѣшилъ выѣхать чрезъ день, чтобы украсть себѣ у отца еще сутки.
   -- Ну что, ваше сіятельство? что, княгиня моя? спросилъ Кречетовъ на утро дочь, оставшись съ ней на единѣ въ гостиной, пока Данило вышелъ приглядѣть за отправкой подводъ.-- Что, горе мыкаешь. Бѣдняга! шутилъ счастливый отецъ.
   -- Ахъ, батюшка. Словъ я такихъ не выищу, чтобъ тебѣ пояснить. Прикажетъ онъ мнѣ за себя сейчасъ въ прорубь кинуться. Вотъ тебѣ Господь Богъ! я ни мига единаго не обожду.
   -- А Андрюша-то?.. Женится вѣдь! ужь со зла знать... Скоро свадьба. И на дурнорожей, пишутъ. Только и всего, что генеральская дочь. Сельцева Дарья.
   -- Давай Богъ ему совѣтъ да любовь съ супругой. А меня, батюшка, холодомъ хватаетъ, когда помыслю я, что могла за нимъ быть, да будучи его супругой, повстрѣчать Данилушку. Что-бъ тогда содѣялось со мной? Господи помилуй!
   Милуша въ ужасѣ закрыло лицо руками и затѣмъ перекрестилась.
  

III.

   Жизнь въ Азгарѣ пошла почти по старому. Только и было разницы, что Милушу звали княгинюшкой и что князь ѣздилъ въ гости въ санкахъ, черезъ садъ, въ нѣмецкій домикъ къ молодымъ. Всѣ обитатели были счастливы и веселы. Одна Фимочка ходила... а не бѣгала, иногда заставляла себѣ повторять вопросъ два раза, прежде чѣмъ разслышитъ, была неразговорчива, иногда она задумывалась и глядѣла подолгу на сугробы сада, на зимнее, сѣрое небо, часто грѣясь въ залѣ у печки, стояла по часу, вздрагивала, уныло озирала передъ собой пустую залу, безсознательно прислушиваясь къ говору и ходьбѣ людей, сѣнныхъ и горничныхъ, къ ихъ перебранкамъ, шуткамъ или къ тому сдавленному холопскому, сиплому смѣху, выработанному въ лакейской жизни изъ боязни, или изъ уваженья къ господамъ.
   Княжна часто бывала въ нѣмецкомъ домикѣ и, приглядѣвшись къ жизни брата съ женой, ворочалась оттуда еще угрюмѣе, еще болѣе отмалчивалась, еще болѣе грѣлась у печки и на вопросы отца:
   -- Что, юла,-- не юлишь?
   Фима отвѣчала всегда, что ее какъ-то ломаетъ. Должно зазнобилась немножко!
   -- Когда-то Рождество и Святки прибудутъ? эка-время тянется! думалось ей.
   На Рождество обѣщался князю пріѣхать въ гости -- Петръ Городищевъ, веселый, черноглазый малый, нетерпѣливо дожидавшійся 18-ти лѣтъ, чтобы поступить на службу въ гвардію. Этому поступленію давно всячески мѣшала обожавшая его тетка, Анна Петровна, сестра Марѳы Петровны, и держала у себя въ Пензѣ племянника и своего единственнаго наслѣдника чуть не на привязи. Этотъ Петя, разбитной и здоровый пухлякъ, кровь съ молокомъ, выхоленный теткой,-- былъ уже настолько боекъ и смѣлъ, что въ нѣсколько дней, проведенныхъ въ Азмірѣ, на свадьбѣ Данилы, успѣлъ уже приглянуться Фимѣ. Онъ поймалъ княжну въ сумерки, въ какихъ-то занавѣскахъ, куда она зачѣмъ-то полѣзла и что-то доставала... Петя помогалъ ей и нечаянно наткнулся на нее, и такъ дивно вышло, что Фимочка убѣжала къ себѣ въ горницу съ поцѣлуемъ -- какъ когда-то Милуша. И такъ же, какъ и та, усѣлась на кровати, румяная и смущенная. Однако Милуша была тогда въ лихорадкѣ ужаса, плакала и молилась... А Фима болтала ногами и шептала тихонько:
   -- Ахъ плутяга! Ну погоди же!
   И въ этотъ же день вечеромъ, затѣявъ какую-то игру съ участьемъ сѣнныхъ дѣвушекъ, Фима отплатила Петѣ... но тою же монетой!..
   Вотъ теперь все и грѣется -- скоро уже 15-ти лѣтняя княжна у печурки въ залѣ, потягивается и жалуется, что:
   -- Знать зазнобилась, ломаетъ. Когда-то вотъ Святки подойдутъ.
   Кирилловна была теперь другомъ княжны и за то лишь, что по шепту толковала съ ней:
   -- Пора вамъ, Серафима Родивоновна, тоже муженька выискать... Что такъ-то жить... Чего родитель-то глядитъ? Выписалъ бы кого изъ Питера -- такъ, въ гости, на побывку. А то и за Петра Павловича отдалъ бы. Что не въ позументахъ-то онъ, а въ кафтанѣ простомъ -- такъ это, моя родимая,-- все глазамъ однимъ блистанье. А любованье, милованье и безъ позументовъ, гляди, какъ хорошохонько выходитъ. Захочетъ, успѣетъ выслужить и послѣ... Ей-Богу!
   И Фима подружилась съ Кирилловной и думала:
   -- Славная эта Кирилловна! умная! а я было мнила, что она беззубая дура. Она преумная!
   Впрочемъ, образъ Пети въ умѣ княжны иногда застилался другимъ, который былъ ближе, и который чаще видала княжна. Племянникъ Агафонова, красавецъ Николай, иногда являлся къ ней во снѣ и велъ себя съ ней не какъ холопъ. Однако на яву, когда сторонился при ея проходѣ -- княжна Серафима только косилась на него, опустивъ вѣки,-- и на лицѣ ея не было ничего, кромѣ излишней надменности, не появлявшейся относительно всякаго другого двороваго.
   Князь Родивонъ Зосимычъ какъ-то менѣе обращалъ вниманія на свою любимицу и былъ добрѣе и менѣе ворчливъ съ Милушей. Кромѣ того, князь былъ озабоченъ особенно сыномъ Иваномъ, который находился въ далекомъ краю, полномъ бунтовщиковъ-татаръ. Отъ Ивана пришло письмо къ отцу, гдѣ онъ горько жаловался на судьбу свою и взялъ на душу грѣхъ, описывая свою несуществующую болѣзнь, чтобъ разжалобить отца. Родивонъ Зосимычъ передалъ письмо это Данилѣ, но князь пожалъ плечами и бросилъ его, прочитавъ только первыя строки. Иванъ писалъ:
   "Многодорогой и любезный родитель -- батюшка. Цѣлую васъ и обнимаю въ мысляхъ моихъ и съ великой бы сердечной охотой и радостью поѣхалъ на побывку къ вамъ, многодорогой батюшка, обнять васъ и мою сестренку Ѳимку, коя уже, полагать надо, гораздо возрастомъ выросла, и на братца бы Данилу Родивовыча очень я желалъ поболѣ наглядѣться и разума его себѣ глупому призанять и учености; и сердцемъ братскимъ участіе имѣть въ радости его нахожденія, въ нашей многоцѣнной мнѣ и любезной душѣ моей, вотчинѣ Азгарской -- но господинъ дѣйствительный статскій совѣтникъ Тавровъ сказываетъ, что радъ бы въ рай, да грѣхи не пускаютъ, и по здѣшнимъ -- какъ то усмотрѣть изъ сего изволишь, родитель дорогой,-- отъ вора и архибестіи Амельки Пугачева, нонѣшнимь обстоятельствамъ, генералъ-поручикъ и кавалеръ на отлучку мою со службы согласія никакого и самомалѣйшаго не далъ, да и впредь не надѣюсь нѣмца сего мольбой тронуть сердце. А какая то моя служба, родитель мой! шатаюсь, мотаюсь, что бездомокъ-бобыль, день-деньской, неусыпно и недоѣдаючи, и имъ не въ пользу, и себѣ не въ прокъ, и на мысляхъ содержу -- дастъ ли Господь упасти себя отъ тутошнихъ убійственныхъ приключеній и замѣшательствовъ отъ государственнаго вора. Изныла меня служебная моя обязанность до хворости, похудалъ, и подъ ложечкой съ недѣлю ной замѣчателенъ мнѣ, особливо послѣ ужина. А дохтуровъ у насъ, ученыхъ и не страшныхъ -- одинъ, но по россійскому языку ничего не смыслитъ, пріѣзжимъ будучи изъ города нѣмецкаго; и его видючи, хотя я ной сей ему всячески разъяснялъ и щупать давалъ -- но не токмо онъ меня, ниже я его, ничего уразумѣть и понять въ разговорахъ не могли, токмо руками совсѣмъ безполезно махали, и зря я ему сорокъ гривенъ деньгами отблагодарилъ; а другіе дохтуры, ученые, одинъ изъ Киргизъ -- самоучка, а другой, хоть русскій, престарѣлый и безпамятный, годовъ сказываютъ за сто десять, гораздо шибко оба народъ портятъ и пуще ухаживаютъ въ гробъ, и отъ нихъ опасаясь усугубленія ною моему подъ ложечкой за пользованьемъ не прибѣгалъ. Мню я, родитель мой, что коли бы Богъ далъ въ Азгаръ отлучиться отъ безтолковаго служенія моего и воевательства съ архибестьями, то-бъ и хворость сія смягчилась. Ужъ не знаю самъ, какъ съ измалѣтства наученъ былъ молиться на каждый день Господу Вседержителю, и теперь усердствую, а умаленія бѣдствій своихъ не вижу, а вящее ихъ размноженіе. И хочу я молить васъ слезно, родитель-батюшка, дозвольте мнѣ отставку мою, безъ ожиданія чина поручичьяго, просить. Велика ли польза въ немъ? А тутъ нынѣ ранить и убить на всю жизнь могутъ. А калѣченнымъ быть мнѣ, за что же? Таковое приключенье совсѣмъ грустно будетъ! Цѣлую и обнимаю васъ, родитель-батюшка, и непрестанно молюся о сохраненьи драгоцѣннаго вашего здравія, братца и сестренку то-жъ цѣлую, и того же желаю, и всѣмъ кланяюсь; нянькѣ Авдотьѣ то-жъ. Остаюсь въ непремѣнномъ благопожеланіи и любви вамъ, родитель мой, и всей фамиліи нашей -- сынъ вашъ, подпоручикъ князь Иванъ Родивоновичъ Хвалынскій".

-----

   День въ Азгарѣ, зимній и короткій, начиналъ уже надоѣдать Данилѣ... Поднимались всѣ по обычаю съ восходомъ солнца, а потомъ и со свѣчами, ибо оно стало запаздывать. При первыхъ лучахъ зимняго свѣта, когда золотомъ червоннымъ загорались снѣга въ саду -- молодые являлись изъ нѣмецкаго домика, и все семейство уже сидѣло въ столовой.
   Князь Данила отъ скуки, снова посѣщавшей его, сталъ присматриваться къ дѣламъ по имѣнію, выслушивать прикащиковъ и старостъ вмѣсто отца. Милуша проводила день за пяльцами и вышивала золотомъ и шелками мужу образъ Божіей Матери -- Одигитріи.
   Когда она не работала, то, такъ сказать, сторожила Данилу и ходила за нимъ по пятамъ, куда бы онъ ни шелъ. Во всякомъ случаѣ, откуда бы онъ ни появился, гдѣ бы ни показался, Милуша -- и за работой сидя -- встрѣчала и провожала мужа глазами.
   Послѣ обѣда, т. е. отъ полудня до смерканья, всѣ ходили гулять, или кататься съ ледяныхъ горъ въ саду или ѣздили на тройкахъ. Въ сумерки и вечеромъ сидѣли у отца. Данила, какъ и прежде, разсказывалъ самодовольно все, что перевидалъ въ свое долгое пребываніе въ заморскихъ краяхъ и въ столицахъ, а семейство слушало съ глубокимъ вниманіемъ, жена, разумѣется, съ благоговѣніемъ. Милуша при этомъ умѣщалась на скамеечкѣ около Данилы и такъ смотрѣла на мужа, что ходившая на богомолье и вернувшаяся Кирилловна подсмѣивалась надъ ней:
   -- Эй, дитятко, смотри, не проглоти супруга-то своего, гляди какъ ротикъ разинула.
   -- Молчи ужъ ты, ехидница! усмѣхнулась Милуша.-- Старые грѣхи-то сбыла на богомольѣ, такъ новыхъ набрать не терпится.
   -- Коли бы ты за литургіей божественной тако напрягалась, внимаючи словамъ писанія, то-бъ была первая угодница Божія! шутилъ и бывавшій изрѣдка отецъ Ареѳа.
   -- Одно горе! подшучивалъ Родивонъ Зосимычъ.-- Выдали ее, бѣдную, за постылаго.
   Кирилловна, обожавшая теперь Данилу, любила подсмѣиваться надъ нимъ и надъ своимъ дитяткомъ ради утѣхи старика князя. Часто въ вечеру бывали такіе разговоры.
   -- Скажи ты мнѣ, Родивонъ Зосимычъ, за что тебя Богъ эдакимъ сыномъ обидѣлъ... говорила Кирилловна, какъ бы не обращая вниманія на Милушу.
   -- За грѣхи наказалъ, Кирилловна,-- подмигивая, отзывался старикъ.-- Вотъ Иванушка у меня молодецъ. А Данилко никуда не гожъ.
   -- Ничѣмъ-то, бѣдняга, не взялъ, ни росту сановитаго, ни виду боярскаго,-- продолжала Кирилловна жалостливо,-- ни головушки многоумной, съ головы до пятъ худъ. Да еще корявый! Токмо кафтаномъ расписнымъ взялъ.
   -- Да! вмѣшивался Кречетовъ. Вотъ нынѣ дороги государственныя прокладываютъ и столбики малеваные съ циферью ставятъ ради мѣты, ни дать, ни взять, князь Данило Родивонычъ.
   -- Охъ! жаль мнѣ мое дитятко. За кого ее отдали! не доглядѣла! охала Кирилловна и, закусивъ губу беззубой десной, мигала всѣмъ на свое дитятко.
   Милуша, знавшая всю эту комедію наизусть, усмѣхалась все меньше и меньше, и наконецъ начинала всячески отбраниваться, выходила изъ себя... и чуть не плавала. И всѣ были довольны.
   Родивонъ Зосимычъ, хоть чаще ворчалъ и сердился, когда боль увеличивалась, но любилъ Милушу все болѣе съ каждымъ днемъ. Часто случалось въ вечернихъ бесѣдахъ, что отецъ и сынъ вздорили; отецъ ворчалъ, а сынъ досадливо молчалъ. Поводовъ къ этому было много въ привычкахъ князя Данилы, которыя были не по нраву старику. Однажды, когда старикъ нежданно вошелъ въ диванную, съ помощью Агафона, то засталъ тамъ Милушу на диванѣ, подъ портретомъ Зосимы, а сына на колѣняхъ около жены.
   -- Что ты, Данило? Аль обронилъ что?
   -- Нѣту... Не обронилъ... Ты объ чемъ спрашиваешь, батюшка?
   -- Почто же ты на полу-то?..-- спросилъ отецъ, садясь и отсылая Агафонова.
   Князь и Милуша разсмѣялись.
   -- Да, я, батюшка, запросто, такъ... съ женой любуюсь...
   -- Срамися, родимый.
   -- А что?
   -- Нешто подобаетъ мужчинѣ у бабы въ ногахъ ползать.
   -- Я же ей мужъ, батюшка.
   -- А мужу наипаче у жены въ ногахъ валяться не приличествуетъ. Какое же она объ тебѣ разсужденье положить можетъ. Ты ей глаза и по писанію Господню... И унизительно поступать предъ ней не долженъ. Не пригоже, Данило. Ты не махонькій младенецъ и самъ то размыслить можешь.
   -- Батюшка, не гнѣвися! загорячился Данило.-- А на мой разсудокъ, унизительнаго я въ этомъ дѣйствіи ничего не вижу. Я жену люблю гораздо и съ охотой великой ноги ея цѣловать стану... не токмо на полу предъ ней становиться.
   -- Дѣды твои, да и отецъ твой,-- горячо вымолвилъ старикъ,-- не токмо предъ бабой валяться, а предъ врагомъ лютымъ на четверть не погнулись бы.
   -- Предъ врагомъ я на вершокъ не согнулся; и доказывалъ то неоднократы! и чаще, почитай, дѣдовъ своихъ! холодно выговорилъ Данило. То врагъ, а то молодая женщина и моя жена... Нешто ты, батюшка, не ласкался также къ моей матушкѣ...
   -- Смѣкаю я ежечасно, Данило, что норовы нынѣ въ Питерѣ иные, благо правленье бабье вотъ уже пятьдесятъ лѣтъ на Руси длится. Мы въ глуши деревенской не такъ живали. Я ни предъ кѣмъ, а наипаче предъ твоей матушкой не раболѣпствовалъ, а любилъ ее тожъ... Встань, сдѣлай милость. Хоть на моихъ глазахъ безчинства этого не твори. Я старый человѣкъ, да тебѣ отецъ... Помру -- голова будешь, ну и ползай на животѣ... хоть передъ сѣнными.
   Милуша оробѣла и молчала, косясь на свекра. Данило сѣлъ.
   -- На что черный народъ... Мужики аль холопы въ двору у меня; изъ подлости рождены, а все жъ сего ты николи у нихъ не увидишь.
   -- Эхъ, батюшка, чудно ты сказываешь!.. нетерпѣливо вымолвилъ Данило.
   -- Что жъ чудно. Видалъ ты мужика, что-бъ лежалъ на животѣ у бабы въ ногахъ... Якобы изъ ласки...
   -- Почемъ знать, когда они одни въ избѣ. Чаю тоже все...
   -- Не гнѣвися, свекоръ! онъ болѣ не будетъ. Ты по молодости моей прости, что я не уразумѣла и допустила, тихо заговорила Милуша. А я тожъ теперь смѣкаю. Не гоже то...
   -- Ты, моя разумница, мужа своего почитай и до никоего униженья его не допускай, хотя бъ и ради любви и ласки!..
  

IV.

   А въ провинціи между тѣмъ было кой-что новое. Данило чаще видалъ крестьянъ... Чаще доходили до него, то вѣсти, то слухи, не переступавшіе черезъ дворъ въ хоромы Азгара, а тѣмъ болѣе черезъ порогъ горницы старика отца. И одно обстоятельство сильно смущало Данилу... Во всей окрестности волновался простой народъ... Безпорядки, непослушаніе помѣщикамъ, открытые бунты все учащались. Команды солдатъ увеличили, и онѣ появлялись чаще въ сосѣднихъ имѣньяхъ и были уже два раза у Кречетова, который уѣхалъ и застрялъ въ Ольгинѣ, приславъ сказать, что нѣтъ сладу съ мужичьемъ и пока не выбьетъ дури -- не пріѣдетъ. Расправы командъ не вели ни къ чему. Послѣ нихъ забирали народъ въ острогъ, усылали нѣкоторыхъ въ Сибирь, но многіе изъ взятыхъ въ городъ вскорѣ ворочались назадъ невредимыми и гуляли, волнуя и поднимая односельцевъ. Бѣгуны бывали постоянно, даже и изъ Азгара, гдѣ Данило много смягчилъ управленіе, прогнавъ самаго свирѣпаго изъ старостъ. Данило недоумѣвалъ. Родивонъ Зосимовичъ увѣрялъ спокойно, что завсегда такъ было!
   -- Съ самаго съ Петра Алексѣевича непорядки на Руси ведутся. Самый непокорливый народъ -- мужичье. Что ты съ Хамомъ добрѣй, то онъ съ тобой злѣй. Ты вотъ распустилъ возжи, ну и хуже!
   -- Батюшка? Ну въ Азгарѣ, положимъ, я возжи распустилъ. А въ Ольгинѣ, Дмитрій Дмитричъ? Небось возжей не распускалъ. А во всей Приволжской провинціи что творится теперь?-- Не я же опять тому причина,-- говорилъ Данило.
   -- Завсегда такъ было! небрежно повторялъ Родивонъ Зосимычъ.
   -- Ну нѣтъ! не всегда! думалъ Данило.-- Просто хоть загадку задавай!
   Загадка эта разъяснилась для Данилы скорѣе, чѣмъ онъ ожидалъ.
   Однажды, пользуясь оттепелью, онъ отправился верхомъ на хуторъ верстъ за 20 и запоздалъ на обратномъ пути. Его застигла теплая, но темная ночь. Окрестность по всему пути была пуста и мертва, но вдругъ увидѣлъ князь вдали, въ оврагѣ, большой зіяющій костеръ и вокругъ него черную кучу народа. Темныя фигуры недвижимо и плотной массой окружали высокое пламя; изрѣдка огонь увеличивался и красной колонной подымался вверхъ, ярче освѣщая толпу мужиковъ.
   "Сборище это не запросто, а ради преступленья порядковъ", рѣшилъ Данило.
   Онъ пріостановилъ лошадь и подумалъ: ѣхать ли къ этому сборищу и узнать, въ чемъ дѣло, или нѣтъ. При его приближеньи все разстроится, и онъ все-таки ничего не узнаетъ!.. Онъ уже рѣшилъ было ѣхать мимо, но чрезъ минуту замѣтилъ, что одна изъ фигуръ, особенно освѣщенная огнемъ, съ увлеченьемъ говорила что-то, размахивая рукой. Монашеская ряса ярко освѣтилась огнемъ, и подъ бородой, длинной и сѣдой, алѣлъ на груди большой образъ. Иное рѣшенье принялъ князь, увидя стараго монаха, проповѣдующаго у востра среди ночи.
   -- Если это сборище незаконно, то подобаетъ ли мнѣ минуть его. Совѣсть и присяга мнѣ сказываютъ, что должно мнѣ всякое неразуміе пресѣкать... Этотъ сходъ, можетъ быть, начало бунта. Я могъ пресѣчь зло въ корню. Будь я безоруженъ -- уклонился бы... Но при саблѣ -- стыдно минуть! рѣшилъ князь и поѣхалъ на огонь.
   Шаговъ за четыреста, онъ слѣзъ съ коня, привязалъ его къ кусту и пошелъ пѣшкомъ. Онъ былъ уже за сто шаговъ, когда слѣдующія слова громкой внятной рѣчи долетѣли до него.
   -- ...Господь Милостивый не допутилъ сего злодѣянія!.. Творецъ Всевидящій поискалъ его и православныхъ правосудіемъ своимъ!.. Батюшка нашъ обрѣлъ раба вѣрнаго, и сей избранецъ сподобился послужить ко спасенію жизни многоцѣнной и, обмѣнясь одеждами своими, положилъ животъ свой за вседержавнаго Милостивца, коего...
   Сильный порывъ вѣтра унесъ нѣсколько словъ... Потомъ снова разслышалъ князь:
   -- ...По симъ многотруднымъ и многолѣтнимъ странствованіямъ прибылъ онъ въ Царь-градъ, но не обрѣлъ помощи у нехристя и басурмана... За симъ паломничалъ на Аѳонъ и ко святымъ мѣстамъ ходилъ, поклониться гробу Господню и помолиться за подданныхъ своихъ дѣтушекъ.
   Снова нѣсколько словъ не долетѣло до князя. Кто-то подбросилъ хворосту и снова ярко запылали пламенные языки трескучаго костра, озаряя монаха, говорившаго все тѣмъ же воодушевленнымъ голосомъ:
   -- ...Яицкіе атаманы пріяли батюшку, какъ подобаетъ его державію, и яко овцы повинуются пастырю, куда пастырь ведетъ ихъ, тако же сіи холопы вѣрноподданные идутъ за нимъ и нынѣ грудью и иждивеньемъ стоятъ они за своего императора, дабы вступилъ на царство и пріялъ въ руцы своя всероссійскіе грады и поселки и явленъ былъ -- изъять бо насъ грѣшныхъ изъ утѣсненій неправедныхъ, изъ скорби лютой. Онъ же самодержецъ даруетъ вѣчную волю всѣмъ, кто положитъ животъ и иждивенье за его святое искупительство... И будетъ по тѣмъ днямъ судить живыхъ и мертвыхъ. И его же царствія не будетъ конца. Пріидетъ на облацѣхъ въ славѣ своей и гласомъ державнымъ изыметъ всякія скверны и неправды... Вы же, православные, бросайте, иже имати ради искупителя своего, и дворы свои, и жены и чада; поспѣшайте и все иждивенье несите отцу единородному. А кто не воинъ, кто неимущъ, гряди во слѣдъ мой по всея земли православной и благовѣствуй міру радость чудесную и благополучную! яко живъ Батюшка! живъ государь Петръ ІІІ Ѳедоровичъ! живъ, и здравствуетъ, и явленъ!!. И станемъ въ помощь ему, яко подобаетъ вѣрнымъ рабамъ, яко Господь повелѣваетъ заповѣдью, да не дадимъ отвѣта на страшномъ суду въ маловѣріи, да не уподобимся Ѳомѣ маловѣрному, иже перстъ вложиша!.. Монахъ остановился и судорожно быстро перекрестился три раза.
   Данило былъ уже давно у самой кучки, въ послѣднихъ рядахъ. Никто не замѣтилъ его приближенья. Вся толпа, человѣкъ въ пятьдесятъ, напряженно слушала монаха. При послѣднихъ словахъ, князь, сознавая опасность, въ которой находился, подумалъ.
   -- Или уйти мнѣ, или взять врасплохъ! Уйти князю Данилѣ Хвалынскому, когда случай оказывается еще важнѣе, чѣмъ чаялъ. Срамъ! подлость!
   Сильнымъ толчкомъ раздвинулъ Данило толпу и бросился впередъ... Въ одно мгновенье очутился онъ предъ монахомъ, схватилъ его за бороду и крикнулъ громовымъ голосомъ.
   -- Блазень поганый! морочить народъ! подымать на буйство. Скоморохъ подлый!
   Все вздрогнуло, колыхнулось и загудѣло. Вся толпа вскрикнула въ разъ... Монахъ не вздрогнулъ и упорно, спокойно глядѣлъ въ глаза князю, опираясь на посохъ и не высвобождая даже бороды изъ его руки.
   -- Кто ты поганецъ? крикнулъ Данило, встряхнувъ монаха.
   -- Іеромонахъ Мисаилъ, тружусь на Божье и Царево, ради просвѣщенія братьевъ во Христѣ! восторженно вымолвилъ тотъ.
   -- Что ты сейчасъ языкомъ мололъ. Что! а?!
   -- Благовѣствую о явленіи чудесномъ и пресвѣтломъ Государя и Царя Петра Ѳедоровича, коего ложно мнили быть убіеннымъ.
   -- Ахъ ты... ребята! вяжите мнѣ сего вора и блазня за безпутныя его рѣчи.
   Толпа, молчавшая, снова заревѣла.
   -- Ты почто прытокъ! рѣчистъ больно!!
   -- Съ какой дыры вылѣзъ!..
   -- Съ облака свалился!
   -- Знать изъ ейныхь тожь... Гляди, како кафтанье напялилъ...
   -- Дави его, да въ оную яму... Снѣжкомъ и хворостомъ и завалить.
   -- Дави ребята!
   И десятокъ полѣзъ на князя.
   -- Прочь! коли хотите слушать -- я вамъ эти монаховы рѣчи безпутныя -- поясню... А его вяжите мнѣ тотчасъ, не то перекрошу... Князь вынулъ саблю.
   -- Дави! дави! раздалось отовсюду.
   -- Стой! чего взыгрались! крикнулъ кто-то повелительно и вышелъ изъ толпы.
   Все стихло.
   Невысокій мужикъ сталъ передъ Данилой и, осторожно прикрывая лице рукой, какъ будто отъ пламени, вымолвилъ...
   -- Упрячь воструху-то... Насъ тутъ пять, либо шесть десятковъ, а ты одинъ, какъ перстъ... Пригожѣе, стало, сударь мой, толковито разсудить... Ты сказываешь, отецъ Мисаилъ бездѣльникъ и блазень... Ты-то самъ человѣкъ нешто знаемый. Отца Мисаила мы, четвертый идетъ годъ, почитаемъ и пріемлемъ яко святого старца... Ты жь, гляди, найденышъ ночной! Ну и помысли, кого намъ блазнемъ почесть. Кого послушаться, а кого задавить, опаски ради!
   Спокойный голосъ мужика былъ знакомъ Данилѣ... Онъ вложилъ въ ножны саблю и собрался холодно и дѣльно возразить на юродивую рѣчь отца Мисаила. Въ ту же минуту сильныя лапы закрутили ему руки назадъ, а человѣкъ пять бросились спереди и въ секунду повалили на землю, душили и давили.
   -- Стой! ребята! стой! отецъ Мисаилъ, возбрани убивство! кричалъ тотъ же знакомый Данилѣ голосъ.
   Чьи-то мозолистыя лапы напирали князю на глаза. Чье-то колѣно въ разодранныхъ порткахъ надавило ему грудь; затѣмъ онъ почувствовалъ сильный ударъ въ високъ. Все спуталось. Полусознанье томительно сказывалось въ груди и головѣ.
   Когда князь очнулся, то почувствовалъ, что его тащатъ за плечи и за ноги... Сколько прошло времени, минута или часъ, онъ не зналъ.
   -- Господи! неужели живого зароютъ!.. ужасомъ шевельнулась въ немъ мысль, и дрожь пробѣжала по истомленному тѣлу...
   Его положили на мокрый, оттаявшій снѣгъ. Все было тихо кругомъ. Открывъ чуть чуть глаза, онъ распозналъ среди тьмы чащу кустовъ и двухъ человѣкъ около себя.
   Всѣ члены болѣзненно ослабли въ немъ. Однако ему казалось, что при большомъ усиліи онъ еще сладитъ съ двумя. Но гдѣ вся ватага? Быть можетъ, при первомъ крикѣ, явятся снова десятки. А сабля?.. ее не было!
   -- Тутъ его и побросать! вымолвилъ вдругъ одинъ мужикъ.
   -- Вѣстимо. Освѣжится, самъ дорогу найдетъ... вымолвилъ тотъ же знакомый голосъ.
   -- Отдалече?..
   -- Про-то я вѣдаю.
   -- Сказываешь, важный бояринъ?
   -- Про то я вѣдаю.
   -- Чего жъ таиться-то.
   -- Самъ Князь онъ -- Азгарскій. Во кто! Родивона Зосимыча сынокъ большій, что прибылъ изъ-подъ Турки... Ну вотъ и смекай, паря, какую кашу намъ расхлебывать угодилось бы -- кабы молодцы уходили его... По сю пору меня трясетъ со страху. Не то, что насъ однихъ, а всѣхъ бы хрестьянъ со всего уѣзда въ Сибирь угнали бы.
   Мужики смолкли. У Данилы словно гора съ плечъ свалилась... Однако онъ не шевельнулся... Мужики продолжали толковать. Знакомый ему по голосу хотѣлъ дождаться, когда князь придетъ въ себя, чтобъ убѣдиться: живъ ли онъ; второй увѣщевалъ уйти отъ грѣха.
   -- Коли живъ, не добро на глаза ему лѣзть! опознаетъ насъ:-- Отплатитъ... А коль задавленъ, почитай еще хуже. Разсвѣнетъ, при тѣлѣ завидѣть могутъ.
   Они удалились... Данило не сразу и тяжело поднялся на ноги. Голова его была какъ свинцомъ налила, и тупая боль сказывалась въ плечѣ; однако крови и раны не было нигдѣ... Очевидно, что кромѣ колѣнъ и лапъ, ничего не нашлось у мужиковъ... Князь оглянулся и прислушался. Все было мертво тихо, только вѣтеръ завывалъ сильнѣе. Костеръ, догорая, чуть тлѣлъ недалеко отъ него, но никого уже не было около огня.
   -- Неужели пѣшкомъ итти! подумалъ Данило и тяжелыми шагами спустился къ тому мѣсту, гдѣ должна была быть его лошадь... Къ счастью никто не замѣтилъ ее. Она была у того же куста.
   Данило съ трудомъ влѣзъ въ сѣдло, пустился было рысью, но не могъ продолжать отъ боли въ плечѣ и поѣхалъ шагомъ.
   -- Если ничего не произойдетъ въ селѣ, то и я до поры умолчу... А будетъ коли же бунтъ... Я того отца Мисаила достать -- всѣ старанья приложу... И кто этотъ мужикъ, что спасъ меня?
   Когда князь въѣзжалъ въ село, вдоль слободы Азгарской все было тихо, все спало уже и на селѣ, и на барскомъ дворѣ. Это объяснило ему, что онъ пробылъ долго безъ памяти. Вдругъ князь увидѣлъ тихо подвигавшіяся двѣ фигуры и, подъѣхавъ ближе, онъ узналъ жену и Кирилловну.
   -- Господь съ тобой! жена!.. Зачѣмъ ты здѣсь среди ночи?
   Онъ бодро слѣзъ съ лошади, стараясь не измѣнить себѣ отъ сказывающейся боли. Милуша обняла его.
   -- Не зазябъ, дорогой?.. Видишь, какія холодныя щечки!
   Милуша приложила къ его лицу свои согрѣтыя подъ шубой руки.
   -- Сказывай мнѣ, родимая, что это значитъ. Зачѣмъ ты на улицѣ не въ пору.
   Милуша молчала. Кирилловна забормотала сердито.
   -- Разсудку призанять бы намъ! вотъ что!.. И прежде чудна была и вотъ замужъ отдана, сама матерью быть наровитъ, а все царя въ головѣ нѣту.
   -- Не кропочися, Кирилловна! просила жалобно Милуша,-- молчи пожалуй. Въ другорядь не буду.
   -- Зачѣмъ мнѣ молчать... Пусть князинька пожуритъ тебя по дѣломъ. Ты разсуди,-- обратилась старуха къ Данилѣ.-- Ждали тебя съ вечера и ждать перестали. Знамо, ночевать остался на хуторѣ. Сплю я, у себя на вышкѣ... Вдругъ шасть ко мнѣ въ коморку, середь ночи, оголтѣлое дитятко, и тормошитъ, какъ мѣшокъ съ орѣхами. Стащила одѣяло, ухватилась за меня, да и давай, на взрыдъ. Убивается, плачетъ! Чего ты? Охъ, лихъ-да-великъ! Другъ де мой въ бѣдѣ. Чуетъ мое сердце. Приключилось ему худое...
   Данило удивленно взглянулъ на жену.
   -- Съ чего жъ тебѣ это на умъ пришло... Во снѣ что ль?..
   -- Не вѣдаю сама, дорогой... Спала я непокойно, и вдругъ непостижно такъ, сердце во мнѣ колыхнулось. Гдѣ Данило? Гдѣ мужъ? Въ бѣдѣ мужъ! шепчетъ мнѣ сердце. Безъ памяти, безъ понятія, что со мной дѣется, побѣжала я къ мамушкѣ... и стада звать ее навстрѣчу къ тебѣ пойти. Хоть и гадали мы всѣ, что ты на хуторѣ ночуешь, да авось, думаю, полегчаетъ, какъ пройдусь по селу; прости, милый, я должно не въ полномъ здоровьѣ... Все боязныя мысли были въ головѣ... Побожилась бы тому съ часъ, что ты бѣдствуешь. Вѣдь теперь скоро полночь. Мы ужъ давно поджидаемъ тебя здѣсь, гуляючи съ Кирилловной... разсмѣялась Милуша.-- А ужъ злилась-то, злилась старая на меня! Злилась да зѣвала все; сама едва ноги волочитъ. На плетнѣ отдыхала! весело смѣялась Милуша.
   -- Безпутное дитятко! заворчала Кирилловна и ждала, что князь разбранитъ жену, но Данило задумчиво глядѣлъ на Милушу.
   -- Ну жена, и впрямь видно, что велика твоя любовь. Сердце въ тебѣ словно зрячее. Прозрѣваетъ само, чего и глаза не видятъ.
   -- А былъ ты въ бѣдѣ?!
   -- Былъ! И въ великой!.. Одной ногой въ гробу былъ.
   -- Данилушка!! И съ крикомъ бросилась Милуша къ мужу на шею.
   -- Полно, родная... Видишь живой стою и невредимъ. Пусти. Плечо у меня зашиблено, должно вывихъ. Упалъ я съ коня.
   Данило сказалъ свое выдуманное паденіе съ лошади, но Милуша не слыхала ничего. Она вся замерла, плакала и молилась мысленно. Она понимала, что бѣда была и уже прошла, но все-таки сердце въ ней трепетало въ ужасѣ.
   -- Все прошло. Да! Но было, было! И Милуша дрожала, переживая мысленно прошлое.
   Кирилловна выслушала все и вдругъ поклонилась въ поясъ Милушѣ, трогая пальцемъ землю.
   -- Прости, княгинюшка, меня дуру пѣтую. Буду впередъ знать, гдѣ въ тебѣ разумъ Господь положилъ.
   И Кирилловна заплакала.
   -- Полно, мамушка, сказалъ Данило. Чего ты?
   -- Родимый мой, вѣдь вотъ старая тебя какъ люблю... А нѣтъ, чтобы прочуять... Все здѣсь ходючи грызлась съ ней, какъ песъ какой... Разумъ-то, видно, ино бываетъ и сбрехнетъ. А сердце-то Милушино зрячее, и впрямь Божій даръ... Закаюсь я, чертовка, противничать ея мыслямъ. Случить теперь въ ночь -- позови меня дитя на рѣку, въ прорубь.-- Пойду! Позови середь зимы въ лѣсъ соловьевъ слушать! Пойду! Вотъ те Христосъ!..
  

V.

   Князь Данило, сталъ сумраченъ и угрюмъ. Не столько отъ болѣзненнаго состоянія -- ибо черезъ два дня онъ почти поправился и чувствовалъ себя изрядно, только плечо болѣло, но все видѣнное и слышанное имъ наканунѣ не выходило у него изъ головы.
   -- Живъ государь Петръ Ѳедорычъ! Явленъ міру! И вѣчную волю объявитъ онъ. Искупитель отъ золъ! въ сотый разъ повторялъ князь. Вотъ чѣмъ надлежало разрѣшиться неустройствамъ нашимъ!.. Великая сила въ словахъ этихъ для холопьяго рода. Вотъ онъ, скрытый подвигъ многому, доселѣ непонятному. Вотъ что подъ Москвой понудило, быть можетъ, бѣжать и Алешу! Что ожидаетъ и отецъ Ареѳа! Что туманитъ разсудокъ народный... и бѣгуновъ вербуетъ. Если іеромонахъ Мисаилъ не вретъ, то кто жъ и гдѣ этотъ Петръ Ѳедорычъ? Неужели же никто иной, какъ тотъ бездѣльникъ Ермошка или Емелька, что мятежничаетъ подъ Оренбургомъ, о коемъ Брантъ говорилъ и Иванъ пишетъ родителю? Не можетъ статься, чтобъ слухъ о немъ досюда дошелъ. Видно, другой еще явился.
   Данило ни слова не сказалъ никому о своемъ приключеніи, о встрѣчѣ и рѣчахъ монаха Мисаила.
   Чрезъ день пріѣхалъ нарочный изъ города и привезъ, вмѣстѣ съ хозяйственными покупками, пакетъ на имя Родивона Зосимыча. Это было второе письмо, полученное въ Азгарѣ съ пріѣзда Данилы. Старикъ князь, прочитавъ письмо, обернулся къ семьѣ съ лицомъ, слегка измѣнившимся.
   -- Дѣтушки... Ступай всякъ по своимъ заботамъ, либо утѣхамъ... Намъ надо вотъ съ сыномъ перемолвиться.
   Всѣ вышли, удивляясь и даже боясь бѣды...
   -- Данило!.. началъ князь, оставшись наединѣ съ сыномъ.-- Ты либо скрытничаешь съ отцемъ роднымъ, либо, якобы отрокъ, не вѣдаешь великаго событія въ Имперіи. А еще пріѣзжій изъ столицы гвардеецъ.
   -- Про что изволишь спрашивать, батюшка, мнѣ не понятно.
   -- Императоръ живъ! Не умиралъ и впрямь! Явился въ предѣлахъ нашихъ! Императоръ Петръ III. Ну!.. Что? Ротъ разинулъ? То-то. А еще Питерскій.
   -- Батюшка... Подлому холопью токмо, пригодно такимъ рѣчамъ внимать и вѣровать. Тебѣ вѣдомо, что я самъ въ Петербургѣ при похоронахъ покойнаго государя... Самъ отдалъ ему послѣдній долгъ подданнаго и христіанина...
   -- Все то я слышалъ! А ты вотъ теперь другое послушай...
   И князь сталъ читать:
   "Досточтимый и много-любезнѣйшій пріятель, товарищъ молодости незабвенной, другъ Родивонъ Зосимычъ. Много лѣтъ тебѣ здравствовать и цвѣсти макомъ. Дозволь, друже мой, послѣ многихъ лѣтъ молчанія, отписать тебѣ безъ иныхъ отлагательствъ и оговоровъ, и порадовать зѣло великимъ и радостнымъ происхожденіемъ, которое наполняетъ нынѣ счастіемъ и восторговъ всѣ сердца истинныхъ Россіянъ. На сихъ дняхъ освѣдомилась вся столица Москва слухомъ изъ Санктъ-Петербурга о здравствованіи, черезъ чудесное спасеніе отъ смерти, великаго нашего государя Петра Ѳеодорыча. Да, другъ! Милостью свыше Всемогущаго Господа живъ и невредимъ въ руцѣ божественной Государь Петръ, коего полагали мы въ нѣдрахъ матери нашей общей, сырой земли... Осушимъ слезы наши, досточтимый товарищъ, и станемъ достойны его императорскаго величества явленія, и вознеся молитвы къ Господу, принесемъ посильную нашу лепту словомъ и подвигомъ на защищеніе истиннаго"...
   -- Полно батюшка, съ меня и этого уже изрядно много,-- прервалъ Данило чтеніе отца.-- Далѣе, я чаю, все та же дурь, да то же турусье!.. Повѣдай на милость, отъ какого глупца или предателя это писанье!
   Родивонъ Зосимычъ сурово глянулъ на сына.
   -- Отъ вѣрнаго и давняго друга моего и товарища по службѣ моей, коего уста, сынокъ, до днесь на осквернялись не токмо клеветою, ниже лживымъ словомъ единымъ!.. А ума у него болѣ, чѣмъ у семи Данилъ! Онъ дворянинъ доблестный во всей своей жизни... Несравненно съ нами почиталъ онъ и любилъ императора и послѣ петербургскаго предательства пострадалъ не мало. И нынѣ не помыслится ложью и обманомъ запятнать свою долголѣтнюю честь. Вотъ что, сынокъ! Мы съ тобой, сдается, умомъ-то за край хватили. Всѣ у насъ дурни, да негодны -- опричь насъ...
   Князь Данило вспыхнулъ, и потокомъ бурнымъ полилась его рѣчь... Старикъ отецъ слушалъ молча, но внимательно.
   Данило началъ издалека, объяснилъ отцу по своему разумѣнію положеніе Россіи, происки партій при дворѣ, раскольничьи ухищренія, безпорядки у казаковъ, наконецъ -- недовольство крестьянъ и причины волненія въ народѣ. Затѣмъ онъ повторилъ подробно всѣ случаи въ пути своемъ отъ Петербурга и вѣсти изъ Оренбурга съ оцѣнкой и объясненіемъ малѣйшаго случая, наконецъ дошелъ и до случая съ нимъ въ окрестностяхъ Азгара.
   -- И вотъ чѣмъ заключу я рѣчь мою,-- кончилъ Данило. Ты зачастую сказывалъ гнѣвно: нѣсть опасности государству! Не такой лихъ ходилъ по Россіи въ старину, и все ублажалось и устроялось и къ доброму концу приводило. Хранилъ Господь православную Державу! Правъ ты, батюшка, слова нѣтъ. Правъ ты... И нынѣ не поколеблется Русская имперія, если загомонитъ подлое сословіе, черный людъ, и если дворяне пребудутъ опорой твердою трона своего законнаго монарха, и не дадутъ вѣры скоморошнымъ разглашеніямъ. Но если, избави Господь, дворянскія фамиліи, люди равные доблестью съ княземъ Родивономъ Хвалынскимъ, дадутся въ коварный и преступный обманъ измѣнниковъ и блазней государственныхъ -- тогда быть страшенной неурядицѣ и великому колебанію имперіи. Скажу я даже... Въ тотъ часъ быть второму вору Отрепьеву на Русскомъ престолѣ и паки крамоламъ, кознямъ и междоусобицѣ... Если ты, родитель, почитаешь этого незнаемаго мною дворянина и твоего пріятеля доблестнымъ и не криводушнымъ, то я, не погнѣвайся, почитаю его равнымъ блазню и изувѣру, равнымъ тому юродивому бѣгуну и проходимцу Мисаилу... И какъ того Мисаила, такъ и твоего писателя, я почелъ бы должнымъ предать въ сыскъ и допросъ за противныя государству и трону разглашенія.
   Данило въ волненіи заходилъ по комнатѣ. Родивонъ Зосимычъ молчалъ и, недоумѣвая, вертѣлъ довольно длинное письмо своего столичнаго друга.
   -- Да, быть конечному разстройству -- заговорилъ Данило снова,-- если дворяне въ малоуміи, непристойномъ ихъ роду, начнутъ руководить себя такими непутными слухами. Великій успѣхъ возымѣетъ зараза эта, и пуще, горше чумы Московской растлитъ всѣхъ... Тогда во истину, по писанію, возстанетъ братъ на брата, отецъ на сына и сынъ на отца...
   -- И Данило тожъ что ль -- на стараго глупца Родивона? сурово вымолвилъ вдругъ князь, поведя своими мохнатыми сѣрыми бровями.
   Данило остановился предъ кресломъ отца.
   -- Батюшка! Есть на свѣтѣ, опричь сыновней обязанности, иная вышняя обязанность. Есть и любовь иная, помимо сыновней...
   -- Любовь къ отечеству!.. Къ городамъ, да рѣкамъ, коимъ и званія не упомнишь! Ужъ слыхалъ отъ тебя! Полно, братъ, юлить... Обязанность же эта твоя, вышняя... услуживать тому, кто награждаетъ... И за бѣленькій крестишко родителя продать. Полно ты мнѣ всѣ сіи небылицы въ лицахъ казать. Умны вы больно стали, ерои Турецкіе! Господню заповѣдь забыли, что велитъ чтить отца и мать! неспокойно вымолвилъ старикъ.
   Данило слегка перемѣнился въ лицѣ, но молчалъ и, пройдя разъ по комнатѣ, выговорилъ, отчеканивая слова:
   -- Я служу моему отечеству, а за него награждаетъ монархъ -- нынѣ царица. Бѣленькихъ же крестишекъ, батюшка, въ имперіи не много было роздано. Святой Егорій установленъ государыней за воинскую доблесть и самоотверженіе. Твой сынъ, батюшка, котораго ты вотъ коришь, два раза кровью исходилъ, на волосъ отъ смерти. Кабы не мы, воевавшіе съ Турками, да съ Поляками, такъ можетъ статься иной бы порядокъ былъ въ сіи дни на Руси.
   Оба князя замолчали на мигъ. Данило сталъ у печки и угрюмо косился на отца. Старикъ шевелилъ коробкой съ бирюльками на столикѣ, стоявшемъ около его кресла, и наконецъ усмѣхнулся ѣдко.
   -- Такъ, такъ... Я свой умишко стало вотъ въ бирюльки проигралъ Митричу. И многоумный воеватель, сынъ мой, на меня нынѣ войной пойдетъ за мое малоуміе,-- вымолвилъ князь, глядя въ туманное окно...
   -- Коли ты, батюшка, дашься въ этотъ соблазнъ и срамно объявишься нынѣ за вновь явленнаго самозванца,-- (коли таковой и впрямь есть) -- то я, въ тотъ же часъ, бѣгу изъ родительскаго дома. Коли ты, родной мнѣ отецъ, болѣе вѣры дашь писанію этого невѣдомаго мнѣ краснобая, чѣмъ своему сыну родному, то мнѣ, вѣстимо, не годно быть самовидцемъ твоихъ заблужденій... Кто за крамолы, да за поднятье бунта... За названство преступное!.. За безправье государственное! Тотъ мнѣ ни отецъ, ни братъ, ни сватъ... Тотъ человѣкъ мнѣ, русскому воину и вѣрному слугѣ Императрицы -- врагъ лютый!.. Да! врагъ! кровный!..
   -- Ну, а мнѣ твоя Императрица -- Принцесса Налгальская или Навральская... вдругъ вспыльчиво выговорилъ старикъ.
   -- Батюшка! воздержись!.. Я не могу дозволить говорить при себѣ непристойныя рѣчи про свою Государыню. И никому не дозволю онаго, ниже отцу родному... Никогда!
   -- Не дозволю... Ты! мнѣ! не дозволишь!? у меня въ дому!.. Ты! вскрикнулъ князь.-- Такъ я тебѣ сказываю, коли пошло на правду-матку, что я твою прынцессу почитаю за...
   -- Батюшка! почти закричалъ Данило. Будь разуменъ... Я полковникъ Ея гвардіи, Ея, монарха русскаго. И мнѣ присяга повелѣваетъ...
   -- Ты мнѣ не полковникъ гвардіи! загремѣлъ голосъ князя. Ты мнѣ Данилко. Поросенокъ ты мнѣ, коего я съ женой родили. Ты на моихъ глазахъ груди матери сосалъ, да пруды прудилъ. И ты мнѣ не смѣй тыкать своей присягой да принцессой, коя только, знай, одно дѣло смыслитъ, какъ бы ей, голубушкѣ...
   -- Я лучше уйду! громко перебилъ Данило, двигаясь къ дверямъ.-- Въ крохи малыя крошить пріобыкъ я всякаго, кто дерзнетъ помыслить худо о Царицѣ, поэтому...
   Князь Родивонъ Зосимычъ измѣнился въ лицѣ и задрожалъ всѣми членами.
   -- Въ крохи!.. Щенокъ паршивый!.. Да какъ ты... Да тебя, вотъ... Какъ муху... Какъ муху! молчать! князь Родивонъ схватилъ коробку отъ бирюлекъ и стукнулъ ею по столу.
   -- Не могу я молчать, на преступныя...
   -- Молчать! крикнулъ князь на весь домъ и блѣдный поднялся съ кресла. Ахъ ты!!.. И князь пустилъ коробку въ сына. Она перевернулась въ воздухѣ, раскрылась и, обсыпавъ Данилу бирюльками, ударилась въ его подбородокъ.
   Данило ахнулъ и, поднявъ руку, сдѣлалъ шагъ на отца, но вдругъ схватился за голову и, круто повернувшись на каблукахъ, почти выбѣжалъ въ залу... Здѣсь онъ остановился предъ окномъ и, не помня себя, сталъ протирать запотѣвшее стекло. Рука его сильно дрожала и дыханье стѣсняло въ груди.
   -- Что жъ это все. Какъ тутъ быть,-- вертѣлось у него въ головѣ.
   Кто-то подошелъ, обнялъ его... Онъ, не глядя, нетерпѣливо отвелъ руку.
   -- Что ты, Данилушка! Богъ съ тобой!.. заговорила Милуша, заглядывая въ лицо мужа.
   -- Оставь. Поди прочь! вымолвилъ Данило рѣзко.
   Князь Родивонъ Зосимычъ слабымъ голосомъ звалъ людей. Милуша прислушалась къ странному голосу и опрометью побѣжала на зовъ. Затѣмъ выскочила изъ кабинета.
   -- Данилушка! свекору худо! вскрикнула она.
   Данило какъ бы очнулся и вошелъ въ кабинетъ. Сошлись люди и прибѣжала сверху княжна.
   Князь Родивонъ Зосимычъ сидѣлъ въ креслѣ съ синеватымъ лицемъ и весь вздрагивалъ по временамъ.
   -- Батюшка! бросился къ нему Данило.
   Дико сверкнули глаза старика, онъ слабо махнулъ рукой и отвернулся отъ сына.
   Князя уложили въ постель и поскакали за Тихомъ, и Данило, смущенный, ушелъ въ нѣмецкій домикъ. Чрезъ часъ жена и сестра прибѣжали къ нему съ разспросами.
   -- Ничего... Пустое... Токмо одно скажу: мнѣ тутъ не мѣсто въ Азгарѣ, покуда отецъ... Что? лучше что ли? перебилъ Данило самъ себя.
   -- Кажется лучше! сказала Милуша съ безпокойствомъ, вглядываясь въ лицо мужа, суровое и озлобленное.
   Ввечеру явился Моисей Тихъ и объявилъ, что у князя никакого поврежденья нѣтъ. Сердце расходилось и печенка балуетъ.
   -- Стало останется! подумалъ Данило.-- И осрамитъ еще пожалуй родъ Хвалынскихъ!
   Въ домѣ насталъ иной порядокъ. Всѣ ходили на цыпочкахъ. Отсутствіе старика за столомъ наводило на всѣхъ неловкое и непріятное чувство. Всѣ садились, сидѣли и вставали изъ за стола угрюмо и молчаливо. Подходить благодарить тоже было некого. Михалка разъ попробовалъ было поклониться Данилѣ, но этотъ вспыхнулъ, разсердился и вымолвилъ рѣзко:
   -- Что ты! очумѣлъ? не мой хлѣбъ! Батюшка еще, Божьей милостью, здравствуетъ... Иди къ нему со спасибомъ.
  

VI.

   Чрезъ два дня старикъ князь уже довольно бодро сидѣлъ въ постели своей. Во время болѣзни его Милуша, по приказанью мужа, не отходила отъ старика, ухаживала за нимъ и въ первые же полчаса, понявъ безмолвный языкъ больного, по глазамъ его угадывала, что ему нужно. Прошелъ еще день, и князь Родивонъ Зосимычъ захотѣлъ пересѣсть въ кресло... Онъ все еще косился и дулся на Данилу, былъ при немъ молчаливѣе, и только когда сынъ уходилъ, становился говорливѣе, шутилъ съ дочерью и съ невѣсткой. Особенно нѣженъ сталъ теперь старикъ съ Милушей, полюбивъ ее за двѣ безсонныя ночи, проведенныя у его постели въ заботахъ.
   -- Золотыя ручки! Выходила меня, голубушка.
   Князь Данило объявилъ женѣ, вскорѣ же послѣ ссоры съ отцемъ, что онъ ѣдетъ въ Казань, узнать, что творится подъ Оренбургомъ.
   -- Нѣтъ ли и воистину крупнаго замѣшательства отъ Самозванца. Тогда я долженъ причислить себя къ тамошнимъ войскамъ.
   -- Да вѣдь Казань далече, голубчикъ мой! сказала Милуша.
   -- Что за далече. Съѣзжу мигомъ. Столько ли я наѣздилъ въ мою жизнь.
   -- Нѣту, голубчикъ. Я про то сказываю,-- далече Казань, что намъ опасаться-то нечего, отъ того Самозванца. Сюда не придетъ... Пущай тамъ озорничаетъ. Намъ что?..
   -- Неразумная ты... Вотъ что. Такъ мнѣ и сидѣть въ Азгарѣ, коли сюда не придетъ. Моя изба съ краю, что-ль?.. Полно. Да и не бабье дѣло толковать о семъ... Сказали тебѣ отъѣздъ, ну и собери!.. Милуша ушла и ввечеру пришла съ красными заплаканными глазами. Данило и-то, осуждатели! Я вотъ иной разъ... Заглянули бы они мнѣ въ душу то, что... тамъ?.. Тамъ-то, Данило Родивонычъ, у меня то, чего у нихъ, у псовъ, вотъ хоть у татарвы Черемисова, не было николи, да и не будетъ... Я иной разъ въ какой дальней церкви у заутрени заберусь въ уголокъ потемнѣе, гдѣ меня не видать, лягу лбомъ-то на плиту и говорю: "Владычица небесная! Прости ты мои всѣ прегрѣшенія. Ты, всевидящій Господи, увидь душу-то мою... Увидь слезы-то мои..." Да тутъ иной разъ, Данило Родивонычъ, какъ малое дитя разливаюсь... Выйду изъ церкви, и не глядѣть бы мнѣ на этихъ псовъ. Уйти бы куда?!-- Ахлатскій вздохнулъ тяжело.-- Ну, а тамъ опять за старое... Гдѣ бы денегъ сорвать поболѣ. Въ карты кого бы обчистить! Гдѣ бъ жену чью отъ мужа отбить. Да не изъ любви... А вотъ, чтобъ видѣли, да говорили о Силѣ Ахлатскомъ... Чума! Данило Родивонычъ. Чума. Да почище московской.-- Онъ подумалъ и прибавилъ.-- Мнѣ-бъ вотъ нынѣ въ самый разъ убиту быть... Тѣсновато приходитъ... Такъ нѣтъ. Гляди, пуля убьетъ, кого не надо, а я цѣлъ буду... Вонъ, Толстой?.. А рядомъ были...
   Наступило молчаніе... Данило началъ дремать... Ахлатскій сидѣлъ задумчиво, глядѣлъ на звѣздочки, на красные огоньки города и не замѣтилъ, какъ прошло время и небосклонъ за Неѣловой рощей побѣлѣлъ.
   "Зорька!" -- подумалъ онъ...
   Въ ту же ночь въ Богородицкомъ монастырѣ шла, не прерываясь, служба...
   Милуша весь предыдущій день послѣ постриженія и часть ночи провела, по обычаю, въ церкви, затѣмъ почувствовала себя слабой и ушла къ себѣ въ келью. Сначала она легла было въ постель, но поднялась снова и всю ночь, запершись въ этой маленькой кельѣ, просидѣла около отвореннаго окна; склонивъ отяжелѣвшую голову на руки, она сидѣла неподвижно нѣсколько часовъ, словно прислушиваясь къ той глубокой, неизмѣримой и непрерывной скорби и душевной боли, которая ѣдко сказывалась во всемъ существѣ ея и точно выѣдала ея грудь и голову.
   Зорька застала ее у окна, и она вздрогнула, будто испугалась дневного свѣта.
   -- Не уживуся!.. Днемъ тутъ еще тягостнѣй... Лучше помереть. Злодѣй близко. Авось придутъ сюда... Не могу, не хочу, не хочу...
   Милуша вдругъ поднялась, подошла къ своему кіоту и недвижно стала предъ нимъ вся въ огнѣ, съ дрожащими руками, сухими губами, но чрезъ минуту она тихо опустилась на полъ у припала лбомъ къ землѣ.
   -- Научи мя творити волю Твою!-- съ рыданіемъ вырвалось изъ ея огнемъ стѣсненной груди.
   И скоро мысль ея очистилась отъ мірскихъ помысловъ и унеслась туда, гдѣ, все потерявшему на землѣ, иной міръ сказывается скорѣе и яснѣе, и проще, и ближе...
  

XIII.

   Наступило 12-ое число. Ясная, алая заря на востокѣ, чистое, синее небо изъ края въ край и полное затишье надъ городомъ, надъ равниной Волгой, все обѣщало великолѣпный іюльскій день.
   Версты за четыре отъ города, близъ небольшой мельницы, гдѣ шумѣло колесо подъ шибко падающей серебряной струей, которая, разсыпаясь по бѣлому песку и каменьямъ, играла въ лучахъ дня, среди густой зелени, обхватившей мельницу со всѣхъ сторонъ,-- былъ раскинутъ шатеръ.
   Два казака въ синихъ кафтанахъ, съ пиками и саблями, молча стояли при входѣ, поглядывая на плескъ воды, на ясную зорьку, на городъ вдали, и Кремль городской, вѣнцомъ обхватившій высокій холмъ. За мельницей виднѣлись лошади вокругъ повозокъ, а за ними шли рядами и кучками отряды войскъ: люди, лошади, орудія, обозъ. Люди начинали просыпаться, поили лошадей, и гулъ тысячей голосовъ и звуковъ сталъ доноситься до шатра. Вскорѣ среди зелени, подъ густыми и раскидистыми вѣтвями липъ показался верховой и подъѣхалъ къ шатру. Онъ отдалъ лошадь казаку и вошелъ подъ шатеръ. Это былъ худенькій, рыжеватый офицеръ, подпоручикъ Минѣевъ, передавшійся самозванцу послѣ взятія крѣпости Осы.
   Онъ подошелъ къ ковру, гдѣ подъ женской собольей шубой, несмотря на лѣто, спалъ одѣтый Пугачевъ. Онъ остановился надъ нимъ въ раздумьи. Богъ знаетъ, что промелькнуло у него въ головѣ. Онъ оглядѣлъ шатеръ, спящаго самозванца и перевелъ глаза на свою шашку, и тихо взялся за нее; но вдругъ, словно испугавшись собственнаго движенія, выговорилъ громко и наклонясь:
   -- Ваше величество!..
   Пугачевъ открылъ глаза, вскочилъ и сѣлъ на коврѣ.
   -- Пора, скоро солнышко подымется.
   Пугачевъ молчалъ, протиралъ глаза и, наконецъ вздохнувъ, выговорилъ.
   -- Вчерашнее-то винище какъ разобрало. Безъ просыпу спалъ!
   -- Ну, Минѣевъ, не погуби ты насъ со своей Казанью. Легкое-ли дѣло... То не Оса...
   -- Какъ изволишь... Можно и тягу дать. Гнаться не будутъ. Некому!-- сказалъ досадливо Минѣевъ.
   Наступило молчаніе...
   -- Что-жъ прикажешь?.. Поджидать Голицына, чтобъ въ городъ вступилъ, а тамъ всѣми силами на насъ ударилъ.
   -- Такъ неужто-жъ вотъ сейчасъ?..
   -- Вотъ сейчасъ. Я уже видѣлъ бѣгуна изъ города. У нихъ еле шесть тысячъ сволочи наберется.
   Пугачевъ молчалъ. Минѣевъ нетерпѣливо кусалъ губы.
   -- Такъ я поѣду. Укажу подыматься....
   -- Черезъ Арскъ?..
   -- Ужъ будь твое величество въ спокоѣ. Весь атакъ и прожекты всѣ, какъ слѣдъ, чему быть, мы съ Чумаковымъ порѣшили...
   -- Ну, ладно...
   Минѣевъ двинулся къ выходу...
   -- Постой!.. Вотъ что?..-- Пугачевъ подумалъ и прибавилъ, махнувъ рукой.-- Э! Да что! Все едино. Валяй!
   Минѣевъ быстро вышелъ и поскакалъ къ лагерю. Пугачевъ вышелъ за нимъ, глянулъ на синее небо и, повернувшись къ восходу, перекрестился три раза, по старообрядчески складывая пальцы.
   -- Вонъ какъ!-- выговорилъ онъ.-- Молиться сталъ! И затѣмъ прибавилъ:
   -- Упаси Боже! Дай еще погулять рабу Божію Емельяну... Успѣю накаяться, да намыкаться въ ихъ лапахъ!!-- Пугачевъ сталъ глядѣть на городъ и Кремль. Лицо его было угрюмо, и голова слегка болѣла отъ выпитаго съ вечера вина.
   Вдругъ, золотой шаръ на шпицѣ Сумбековой башни ярко вспыхнулъ и засіялъ. Лучъ солнца скользнулъ по немъ изъ-за равнины.
   -- А нонѣ къ вечеру... Что?.. Какъ будетъ солнышко уходить, гдѣ будетъ Емелька!-- подумалъ Пугачевъ.-- Кабы вѣдалъ всякъ свою судьбу! Хорошо бы.
   Въ зелени за мельницей показался верхомъ Ѳедоръ Чумаковъ и нѣсколько казаковъ. Одинъ изъ нихъ велъ въ поводу красиваго сѣраго жеребца въ блестящей сбруѣ...
   Лицо Пугачева измѣнилось, онъ улыбнулся, глядя на нихъ...
   -- Здорово, ваше величество!-- крикнулъ Чумаковъ.
   -- Здорово, графъ! Что? Ужинать въ Казань... Ну, добро!..
   -- Авось, государь, и отполдничаемъ тамъ! Добро!-- воскликнулъ Чумаковъ.-- Запоздали! Еще въ Рождество отобѣдать могли бывъ Казани. А нынѣ бы ужинали ужъ въ Москвѣ.
   Пугачевъ сѣлъ на лошадь и подобралъ повода. Маленькіе каріе глазки его блеснули ярче. Онъ поправилъ шапку на головѣ, Стиснулъ коня ногами и крикнулъ весело:
   -- Съ Богомъ! и прибавилъ словно въ отвѣтъ себѣ на затаенную мысль: что? Семь бѣдъ -- одинъ отвѣтъ!!.
   И пустился крупной рысью къ лагерю въ сопровожденіи Чумакова и казаковъ.
   -- Гей! Развязывайся! Живо! А то пулю въ лобъ,-- крикнулъ онъ рѣзко, подскакавъ къ крайней кучкѣ казаковъ, спутавшихся между повозокъ.-- Я васъ! Гляди вонъ, татарва-то всѣмъ носъ утерла. Вишь, претъ гдѣ!.. показалъ Пугачевъ на густую массу, двигавшуюся по равнинѣ къ городу.
   -- Жарко будетъ!-- замѣтилъ Чумаковъ, глядя на небо.
   -- На небеси-то? Да... А на Казани?
   -- А на Казани, гляди, еще жарче будетъ!
   -- Кому?... усмѣхнулся Пугачевъ.

-----

   Вся равнина, по которой извивается змѣйкой рѣчка Казанка, весь зеленѣющій холмъ Неѣловой рощи, загородный садъ и дача генерала Кудрявцева, губернаторскій домъ, а за ними всѣ низменности и возвышенности и, наконецъ, Шарная гора -- все было покрыто двигающимися полчищами.
   Поднятая пыль стояла повсюду на безвѣтріи и застилала мѣстами сѣрыя кучи народа, которыя, какъ волны, лились и серпомъ охватывали городъ, касаясь центромъ своимъ уже Арскаго городка.
   Вдругъ дикій визгъ издалека огласилъ окрестность и пронесся надъ всей равниной. Безоружныя, передовыя шайки крестьянъ, башкиръ и калмыкъ бросились вплавь чрезъ Казанку, и минуту спустя, показавшись на противуположномъ холмѣ, ринулись на крайнія рогатки, гдѣ укрѣпились охотники... Передняя куча Башкиръ и крестьянъ съ двумя вожаками кинулась на холмикъ, гдѣ торчала пушка гимназистовъ. Пушка выпалила... Съ десятокъ налѣзавшихъ кувырнулись и покатились къ рѣчкѣ.
   -- Гайда! крикнулъ Шамай, вылетая впередъ на холмъ.
   -- Вали!.. Вали!.. добродушно вскрикивалъ, набѣгая за Шамаемъ съ кучкой мужиковъ, русобородый Савка, съ длинной рогатиной.-- Не бойсь -- одни ребятишки!..
   Завязалась свалка. Еще разъ выпалила никѣмъ не заклепанная пушка, уже давно окруженная пугачевцами и сбрила своихъ и чужихъ на нѣсколько сажень впереди себя. Гимназисты, сбитые, наконецъ, съ края холма, подались назадъ, только человѣкъ съ десять, отрѣзанные и окруженные, отчаянно отбивались чѣмъ попало среди густой наплывающей толпы.
   Кучка Башкиръ, злобно и дико взвизгивая, лѣзла на дюжаго гимназиста. Разумникъ разсвирѣпѣлъ: красный отъ натуги и злобы, онъ крошилъ топоромъ все надвигавшееся на него, какъ капусту, и расчищая себѣ невольно путь отъ валившихся и пятившихся, самъ все-таки не двигался съ мѣста... Наконецъ, огромная рогатина появилась подъ носомъ Разумника и изъ кучи враговъ полѣзъ на него Савка.
   Разумникъ, отдохнувшій мгновенье, взмахнулъ топоромъ; перерубленная рогатина превратилась въ коротенькую палку, но лезвіе топора просвистало въ воздухѣ, и при новомъ взмахѣ въ рукахъ Разумника было топорище.
   -- А-а! вскрикнулъ свирѣпо врагъ, и въ тотъ же мигъ русая борода была у гимназиста на лицѣ. Савка, глубоко обиженный испорченной рогатиной, бросился въ объятія гимназиста... Разумникъ принялъ его и тоже обнялъ... Оба завертѣлись среди общей свалки.
   -- Постой ты... Ахъ ты!.. А-ахъ ты!..
   -- Врешь! Врешь!! Погоди!.. хрипѣлъ кто-то изъ нихъ злобно, а можетъ быть и оба вмѣстѣ. Лапы Савки ломили спину гимназиста и спина Савки уже нагрѣвалась отъ лапъ Разумника... Наконецъ, какъ-то подпрыгнувъ на мѣстѣ, оба бухнулись и покатились въ кучу раненыхъ и убитыхъ.
   -- Кусаться, дьяволъ. Ты кусаться?-- бѣшено крикнулъ одинъ изъ нихъ.

-----

   У Горлова кабака, предъ пушкой суконщиковъ, давно наворотилась куча тѣлъ; то отступали пугачевцы, то снова налѣзали. Но пушка ни разу не перешла въ ихъ руки. Самойловъ былъ впереди, и стоя на убитомъ тощемъ парнѣ -- мечтателѣ, чтобъ лучше оглядывать непріятеля, то и дѣло палилъ свинчаткой изъ маленькаго ружья... Суконщики уже часъ не подпускали къ себѣ мятежниковъ и опрокидывали ихъ.. Но вдругъ раздался оглушительный ударъ, брызнуло кровью, и всѣ ближайшіе къ орудію разсыпались въ разныя стороны... Пушку разорвало.
   Чрезъ минуту кучка мятежниковъ съ Овчинниковымъ во главѣ бросилась къ кабаку, и завязалась рукопашная... Суконщики отступили въ свою слободу и засѣли въ первые дома... Здѣсь долго сотня молодцовъ уступала домъ за домомъ, огородъ за огородомъ, и дорого стоилъ всякій клочекъ земли наплывающимъ густымъ толпамъ. Фигура Самойлова мелькала то въ окнѣ, то на крышѣ, то верхомъ на плетнѣ и, не вступая въ рукопашную, все пукала и пукала по головамъ. И каждый разъ вскрикивалъ и валился кто-нибудь среди наступающей массы.
   Наконецъ, вся улица была запружена мятежниками. Огоньки и дымки побѣжали по ней, и скоро слобода уже горѣла.
   Суконщики побѣжали въ городъ.
   Когда охотники, защищавшіе Арскій городокъ, и въ числѣ ихъ гимназисты, показались на краю поля, отступая предъ непріятелемъ, на главной батареѣ начали со страху палить картечью по своимъ и по чужимъ...
   Князь Данило и Ахлатскій суетились у орудій, кричали и ругались, но пока они отнимали фитили у однихъ, другіе уже снова палили.
   Уцѣлѣвшіе арскіе бѣглецы присоединились къ нимъ и снова задержали непріятеля, но не на долго. Всѣ солдаты поглядывали направо въ сторону Горлова кабака и Шарной горы...
   Когда суконщики стали отступать отъ кабака,-- небольшой отрядъ при батареѣ слегка смутился, потому что князь Данило тутъ же сѣлъ верхомъ и ускакалъ, въ Кремль.
   -- Охотники-то въ городѣ!.. переговаривались солдаты.
   -- Одни мы остались! Вишь, князь-отъ удралъ!
   -- Драть пора! Въ Кремль драть!
   Суконная слобода запылала. Алхатскій замѣтилъ произведенное княземъ впечатлѣніе и колебаніе отряда, готоваго бѣжать. Онъ сѣлъ на лошадь съ цѣлью вызвать охотниковъ въ атаку. Весь отрядъ ахнулъ...
   -- Дурни! Мы не труса празднуемъ. Князь нужнѣе теперь въ городѣ, а я -- вотъ онъ! закричалъ онъ ближайшимъ и выѣхалъ впередъ.-- Кто за мной на Пугача! Выходи! Не пустимъ ихъ сюда,-- крикнулъ онъ снова.
   Отрядъ шелохнулся и все спуталось.
   -- Братцы! Стой! Чего робѣть? кричалъ Ахлатскій.
   Черезъ пять минутъ батарея, еще не атакованная, опустѣла. Конница мятежниковъ вынырнула на краю Арскаго поля, за которымъ уже дымился зажженный городокъ, и видъ всадниковъ подѣйствовалъ магически. Все, что было на батареѣ, бросилось со всѣхъ ногъ въ улицы города.
   -- Анаѳемы! Бабы! Черти!-- вопилъ Ахлатскій со слезами ярости въ глазахъ. Видя, что онъ остается одинъ съ горстью старыхъ солдатъ, онъ плюнулъ и шагомъ поѣхалъ въ городъ.
   Когда онъ оглянулся, то увидѣлъ въ полуверстѣ назадъ пугачевцевъ на покинутой батареѣ. Они поворачивали пушки. Чрезъ минуту картечь уже визжала мимо ушей Ахлатскаго въ догонку за бѣгущимъ народомъ.
   -- Для него же постарались! Вывезли!.. злобно заревѣлъ Ахлатскій. Была минута -- онъ хотѣлъ броситься одинъ назадъ и отбить эти орудія, которыя гудѣли сзади, обсыпая улицу.
   Нѣсколькими улицами заразъ врывались и заливали городъ сѣрыя и пестрыя кучи мятежниковъ.
   Въ воротахъ Спасской башни была давка, крики, стоны. Толпа народу ввалилась, втискивалась въ Кремль, гдѣ былъ уже губернаторъ, и все начальство, статское и военное. Преосвященный Веніаминъ, подъѣхавшій къ воротамъ, не могъ проѣхать, несмотря на то, что кучеръ и форейторъ хлестали лошадей и давили народъ, стараясь прорвать себѣ путь. Архіерей вышелъ изъ кареты и едва, едва протискался пѣшкомъ.
   -- Тише! Тише, православные!-- увѣщевалъ преосвященный дикое и перепуганное стадо.-- Богъ милостивъ...
   -- Къ дуракамъ то и Господь не милостивъ!
   -- На Бога надѣйся, а самъ не зѣвай!-- раздались озлобленные голоса.
   -- А вонъ наши-то военачальники болѣ все ныркомъ берутъ! Что Кремль? Онъ тебя вездѣ достанетъ.
   -- Эй! Эй! Старуху задавили. Эй, грѣхъ!
   И перекидываясь замѣчаніями, вскрикивая и давя другъ друга,-- бился въ узкихъ воротахъ башни этотъ, тысячеглазый, но слѣпой, многоголовый, но безсмысленный звѣрь -- толпа!
   Минѣевъ и Чумаковъ, занявшіе батарею, все палили по бѣгущимъ, пока могли, затѣмъ, захвативъ съ собой тѣ же пушки и снаряды, они вступили въ улицу...
   -- Стой!-- крикнулъ вдругъ Минѣевъ.-- Бери налѣво. Вонъ оно,-- золотое-то дно!-- показалъ онъ нагайкой на Богородицкій монастырь.
   -- Полно ты! Двигай на Кремль! Успѣешь награбастать!-- воскликнулъ Чумаковъ.-- Воевать хошь, или токмо грабить?
   -- Не сердись, господинъ сударь, графъ Орловъ!-- усмѣхнулся Минѣевъ.-- Я токмо заѣду въ монастырь за вѣнчикомъ Богородицы, что подарила ей проѣздомъ царица Екатерина Алексѣевна. Его за пазуху -- и пальцемъ ничего болѣ не трону! А тамъ съ нимъ, куда угодно пойду... Братцы?-- Кто хошь за деньгами да бархатами! Вали!..
   -- Кто хошь со мной, Кремль брать!-- крикнулъ Чумаковъ, отдѣляясь и бросаясь на конѣ прямо по направленію къ виднѣвшейся Пятницкой башнѣ. Нѣсколько кучекъ послѣдовало за нимъ. Большинство повернуло за Минѣевымъ.
   -- За офицеромъ, ребята. Онъ -- тутошній, знаетъ, гдѣ у попадьи родинка.
   Заднія волны потока, доходившія до перепутья, не слыхали спора вожаковъ и продолжали уже зря раздѣляться и расплываться по городу.
  

XIV.

   Въ Богородицкомъ монастырѣ только что началась ранняя обѣдня. Ворота маленькой башни были на запорѣ, и ветхая, деревянная ограда монастырская укрыла всѣхъ спасшихся подъ охрану чудотворной Казанской Заступницы. Маленькая церковь была биткомъ набита -- преимущественно дворянствомъ. Въ числѣ разныхъ барынь, купцовъ и чиновниковъ, прибѣжавшихъ сюда въ послѣднюю минуту съ ларцами и узелками -- былъ и старикъ Кудрявцевъ, покинувшій съ вечера свою дачу, но отказавшійся запереться въ Кремлѣ и надѣявшійся своимъ присутствіемъ спасти монастырь отъ грабителей. Тутъ же былъ и князь Иванъ съ двумя мальчиками. Онъ сбирался бѣжать съ ними изъ Казани въ эту ночь, но масса бѣглецовъ на перевозѣ задержала его въ городѣ до разсвѣта. Иванъ не переѣхалъ Волгу и не попалъ въ Кремль и уже одинъ изъ послѣднихъ былъ впущенъ въ монастырь.
   Весь народъ, который заперся въ монастырской оградѣ и въ самой церкви, надѣялся, что войска быстро отразятъ пугачевцевъ.
   На клиросѣ, среди кучки монахинь, стояла Людмила. Лицо ея останавливало вниманіе и удивляло многихъ, несмотря на иныя заботы, опасенія и страхъ. Милуша спокойно улыбалась и яснымъ, добрымъ взоромъ оглядывала церковь, монахинь и постороннихъ... Изрѣдка прислушивалась она къ далекому гулу, къ выстрѣламъ и крикамъ за монастырской оградой и затѣмъ, снова улыбаясь, устремляла взоръ на иконостасъ, сіявшій позолотой, ризами и паникадилами въ свѣчахъ.
   -- Они всѣ боятся... Чего? Смерти боятся!-- думала она.-- А мнѣ надо. Гдѣ-то Данилушка...-- И послѣдняя мысль заставляла ее вздохнуть. Она крестилась при этой мысли, клала поклоны и снова добродушно оглядывала молящихся...
   Въ запертой церкви прошла вѣсть, что гарнизонъ бѣжалъ въ Кремль.
   Вдругъ гулъ усилился; раздались выстрѣлы близъ башни монастыря и отчаянные вопли на дворѣ за оградой. Двери церкви, уже запертыя, заложили еще и засовомъ, и всѣ поглядывали за рѣшетки оконъ... Служба шла, но не многіе молились. Нѣкоторые, спокойно стоя на колѣняхъ, или протянувшись ничкомъ на полу, крестились и клали поклоны, казалось, не замѣчая или не вѣря тому, что грозило за стѣнами храма. Генералъ Кудрявцевъ стоялъ на колѣняхъ противъ самыхъ царскихъ дверей и ни разу не оглянулся, ни разу даже мысленно не прервалъ словъ службы, которыя онъ повторялъ за дьякономъ и священникомъ, иногда же произносилъ вслухъ, опережая ихъ... Стоны въ монастырской оградѣ заглушили службу... Молоденькая послушница, читавшая апостолъ, запнулась и испуганно оглянулась на окно. Монахини двинулись, однѣ вскрикнули, другія сошли съ клиросовъ въ толпу. Все въ церкви заволновалось и послышались восклицанія, плачъ и вопросы... Игуменья сошла съ своего мѣста и, взявъ книгу изъ дрожащихъ рукъ послушницы, громко вымолвила:
   -- Миръ! Миръ всѣмъ! Господу помолимся объ избавленіи!-- И она спокойно перекрестилась, и ровнымъ голосомъ начала читать апостолъ, возвышая голосъ при всякомъ выстрѣлѣ.
   Въ стѣнахъ, подъ окнами и на паперти уже шла борьба. Безоружный народъ, принятый въ пики и шашки, отбивался кулаками и чѣмъ попало, и искалъ спасенія, прижимаясь къ ветхимъ стѣнамъ церкви. Выстрѣлы зачастили и заглушали голоса и вопли. Въ церкви никто уже не молился; все двигалось. Слышалось рыданье...
   Вдругъ загудѣла дверь подъ тяжелыми ударами, и треснулъ залпъ изъ ружей въ окна... Стекла брызнули изъ рамъ, звеня и обсыпая народъ... Пули защелкали объ иконостасъ, одна ударила въ большое паникадило и оно, сорванное, съ громомъ ударилось объ образъ, отскочило и съ пылающими свѣчами покатилось съ амвона на близъ стоящаго князя Ивана. Еще нѣсколько выстрѣловъ... Снова дребезгъ стеколъ, и снова крики. Но это уже крики смерти и падающія жертвы.
   Старуха схимница, бывшая на клиросѣ близъ Милуши, тихо ахнула и завалилась слегка, но стѣсненная обезумѣвшими монахинями, продолжала -- съ пулей въ сердцѣ, мертвая стоять между ними.
   Другой, болѣе отчаянный крикъ раздался у алтаря, и князь Иванъ поднималъ съ полу раненаго Артемія. Лицо ребенка покрылось кровью.
   Служба давно прекратилась... Священникъ, раненый въ голову, лежалъ ничкомъ предъ престоломъ... Толпа дико металась теперь, прячась другъ за друга, кидаясь изъ стороны въ сторону, и тщетно избѣгая града пуль изъ всѣхъ оконъ.
   Одна Милуша продолжала попрежнему яснымъ и спокойнымъ взоромъ оглядывать церковь и окна; точно будто изъ нихъ ждала она чего-то, съ нетерпѣніемъ и радостью.
   Наконецъ, тяжелая желѣзная дверь паперти заскрипѣла, и половина, сорванная съ петель, съ грохотомъ бухнулась внутрь на народъ, давя ближайшихъ. И по двери, по кучѣ упавшихъ и раздавленныхъ ворвалась ярая и уже разсвирѣпѣлая куча бородатыхъ враговъ... Впереди шагалъ Минѣевъ.
   -- Стойте, братья!..-- раздался съ амвона мужественный и крѣпкій голосъ старика Кудрявцева.-- Вы! Изувѣры! Побойтесь Господа. Не творите въ храмѣ Его...
   Старикъ не договорилъ отъ залпа... Нѣсколько пуль просвистали съ паперти надъ головами толпы и словно сбрили все, что было выше остальныхъ. Убитый наповалъ старикъ безъ вздоха опрокинулся навзничъ близъ священника. Въ тотъ же мигъ отъ того же залпа Милушу вдругъ качнуло отъ страннаго толчка и будто кто дернулъ ее за шапочку. Она ахнула отъ нечаянности, бросилась за рѣшетку клироса и поскользнулась...
   Скоро она задыхалась уже отъ трехъ монахинь, упавшихъ со стономъ на нее. На головѣ и лицѣ Милуши была чья-то грудь и что-то теплое струилось по ней... Она потеряла сознаніе...
   Стоны, вопли и дикіе крики злодѣевъ раздирали воздухъ.
   Въ эту минуту Минѣевъ, почти прорубившій себѣ саблей дорогу къ образу Богоматери, не нашелъ его на обычномъ мѣстѣ.
   -- Гдѣ игуменья! Розыскать! Подавай икону!-- крикнулъ онъ, какъ изступленный; и взмахнутая сабля его опустилась на ближайшую голову, и опять блеснула, словно сама рука расходилась у опьянѣлаго отъ крови.
   Казань была залита бѣснующейся толпой, но самая отчаянная борьба была не въ улицахъ, а во дворахъ и домахъ. И никто въ общей сумятицѣ не зналъ, кто свои, кто чужіе, кто казанецъ и кто пугачевецъ? Всякій отбивался чѣмъ попало отъ того, кто, казалось, угрожалъ ему, и часто двое мирныхъ казанцевъ сцѣплялись вдругъ, считая другъ друга грабителями.
   Гулъ выстрѣловъ, криковъ и воплей все болѣе расходился по городу и уже достигъ другого края его и Татарской слободки. И у каждаго дома, на каждомъ дворѣ бились и убивали безпощадно другъ друга. Одни падали, другіе шагали по тѣламъ съ ворохомъ награбленнаго, третьи, ради потѣхи иль злобы, или отчаянія, зажигали дома; скоро появлялся и клубился дымъ, а затѣмъ вспыхивало и красное пламя.
   Только у одного большого зданія съ восторженными кликами приняли пугачевцевъ, и при появленіи ихъ растворились настежь ворота, всѣ двери, и вылетѣлъ въ тотъ же мигъ изъ окна второго этажа на мостовую двора какой-то чиновникъ въ мундирѣ.
   Всѣ обитатели въ разнородныхъ отрепьяхъ выбѣжали на встрѣчу спасителей. Это былъ острогъ и острожные, освобожденные Перфильевымъ по указу Пугачева... Въ числѣ первыхъ вышелъ маіоръ Колоштанъ, прежній смотритель этого острога, а нынѣ узникъ, съ цѣлой гурьбой новыхъ друзей.
   Маіоръ двинулся прямо въ улицу, гдѣ былъ домъ Бартыкаевой. Перфильевъ давно и тщетно разспрашивалъ острожниковъ и искалъ смотрителя. Все бѣжало со двора, не слушая его. Вдругъ увидѣлъ онъ знакомую, рыжую фигуру.
   -- Вавило! Ты!-- воскликнулъ онъ.
   -- Все я же. Мусья-хранцузъ засадила. Смерть засидѣлся, теперь отгуляюсь!-- отвѣчалъ Щенокъ, какъ-то поводя плечами, словно расправляя ихъ на ратоборство.-- Тебѣ смотрителя? Онъ въ двери не попалъ. Выбросили. Вонъ растянулся... Тебѣ что?..
   Перфильевъ объяснилъ. Щенокъ влѣзъ на бочку среди двора и оглядѣлся кругомъ; на дворѣ оставались однѣ женщины, но еще кишила кучка острожныхъ и, ругаясь, дѣлила какой-то мѣшокъ съ мѣдными деньгами.
   -- Братцы! Эй! Прислушай!-- крикнулъ Щенокъ.-- Вотъ енералу нужна баба одна... Пугачева женка, Софья... Государь ее требоваетъ.
   -- Софья?.. Она тутъ была! Гдѣ она! Слухай! Эй, Софья Пугачева! А Софья. Подай голосъ-то?-- вскрикивали нѣсколько человѣкъ.
   Никто не откликнулся. Щенокъ оглядѣлъ дворъ внимательнѣе, ища знакомую женскую фигуру,-- и вдругъ вскрикнулъ,-- нагибаясь съ бочки къ колесу.
   -- Ахъ ты кикимора! Чего-жъ молчишь!
   Софья съ тремя дѣтьми стояла у самой бочки и, обнимая сына, прижалась въ испугѣ.
   -- Боязно, родимый!-- шепнула она, дико озираясь.
   -- Иди что-ль. Вотъ енералъ тебя къ царю поведетъ.
   -- Иди со мной. Ты вѣдь Софья Пугачева?-- подошелъ Перфильевъ, съ любопытствомъ оглядывая бабу и дѣтей.
   -- Я, родимый, тутъ не причемъ. Помилосердуй! Не губи робятъ -- что-жъ, что я жена его. Мы неповинны!-- начала причитать женщина и повалилась казаку въ ноги.
   -- Ну, видать, что дурафья!-- сказалъ смѣясь Перфильевъ.

-----

   Густая толпа съ гуломъ переполнила домъ князя Черемисова и грабила горницы. Князя не было въ Казани, а люди разбѣжались или спаслись въ Кремль. Отдѣльная кучка мѣщанъ, и въ числѣ ихъ много Казанцевъ, разбила дверь погреба и выкачивала на дворъ бочки.-- Иди! Ребята! Тутъ все меды, да брага!-- сзывали они прохожихъ.-- Нѣкоторые, уже пьяные, лѣзли въ гориицы, но не грабили, а только ради потѣхи били окна, зеркала, посуду, и швыряли въ окна -- диваны, столы и стулья -- на улицу и прохожихъ. Одна только горница въ домѣ была долго заперта -- кабинетъ князя. Въ нее ворвался первый и былъ одинъ -- Яшка. Съ быстротой зайца кидался онъ и рылся въ комодахъ и ящикахъ и искалъ что-нибудь "махонькое, да важное". Въ дубовую, запертую имъ дверь давно ломился народъ. Наконецъ, напавъ на ларчикъ, Яшка разбилъ его, червонцы и золотыя вещи посыпались изъ него на столъ. Набивъ карманы и бросивъ ларецъ въ уголъ,-- Яшка крикнулъ черезъ дверь:
   -- Стой, братцы. Пролѣзъ. Сейчасъ отопру...
   Онъ отперъ дверь... Кучка хлынула въ горницу.
   -- Ты что? А? Затворяться! Здѣшній?..
   -- Вишь клепатели! Я ради васъ по жолобу влѣзъ въ окно. Услужить хотѣлъ! А вы вонъ что... Право, клепатели!
   Но передніе уже бросились къ комодамъ, остальные за ними, не спрашивая и не слушая объясненій. Яшка потонулъ въ нахлынувшей гурьбѣ, но чрезъ пять минутъ онъ снова вынырнулъ... уже на улицу. Весело присвистнувъ, побѣжалъ онъ въ сторону Кабана, гдѣ жилъ одинъ пріятель, цѣловальникъ.
   -- Дома не будетъ пожалуй!-- думалъ Яшка.-- Нонѣ, вишь, масленица!..
   У дома Бартыкаевой было иное. Отчаянная свалка. Холопы ея защищали домъ отчаянно, но Колоштанъ съ острожниками, наконецъ, одолѣлъ и пролѣзъ въ домъ, но одинъ вошелъ въ спальню Лукерьи Кузьминишны...
   -- Гдѣ-жъ она? А-а! Здравствуйте! И маіоръ потащилъ Бартыкаеву за ногу изъ-подъ кровати.
   -- Ну, Лукерьюшка моя дорогая. Пожалуйте ключикъ!
   Бартыкаева, блѣдно-зеленая отъ испуга, дрожала всѣмъ тѣломъ, шевелила беззвучно губами, какъ бы захлебывалась, и наконецъ, вымолвила чуть слышно.
   -- Въ Па-а-ла... Палатѣ... Нѣту!.. Все свезла... Ей-ей. Голубчикъ! Прости! Половину всего иждивенья отдамъ...
   -- Не хочешь... Безъ ключа найду. Ребята!-- крикнулъ маіоръ на весь домъ.-- Сюда! Сюда!
   Спальня переполнилась. Бартыкаева оглядывалась безумнымъ взглядомъ на всѣхъ. Тутъ были уже не одни острожники, но и крестьяне, пугачевцы и нѣкоторыя знакомыя ей лица.-- Ея же водовозъ, и дьячекъ изъ ея прихода, одинъ ямщикъ, двое сосѣдей мѣщанъ и какой-то татаринъ съ пятномъ на щекѣ, весело ухмылявшійся и ей, и Колоштану, и всѣмъ...
   Чрезъ мгновенье по командѣ Колоштана сдвинули кровать, подняли половицы и потащили изъ углубленія большой красный сундукъ, окованный мѣдными бляхами.
   -- Легокъ чтой-то!-- молвилъ русый мужикъ, помогавшій тащить сундукъ. Это былъ тотъ же -- Савка, но съ укушенной около глаза щекой.
   Сундукъ вытащили и раскрыли. Онъ былъ совершенно пустъ. Бартыкаева уже давно пробиралась къ дверямъ, но въ этотъ мигъ Колоштанъ обернулся и ухватилъ ее за воротъ.
   -- А-а!! Сажай ее!..-- вскрикнулъ маіоръ.-- Бартыкаева застонала и забилась, окруженная злодѣями.
   Въ одинъ мигъ десять рукъ подняли ее и сунули въ пустой сундукъ... Старуха, пыхтя и хрипя, судорожно боролась и цѣплялась руками за края...
   -- Закрывай! Небойсь. Приметъ ручки-то. Прихлопни!
   Сундукъ закрыли, но отчаянная сила, съ которой старуха упиралась въ дно, не позволяла нацѣпить пробой... Савка вдругъ появился на сундукѣ и подпрыгнулъ. Кованая крышка захлопнулась, но хрустнула...
   -- Продавишь, лѣшій!-- крикнулъ кто-то.
   -- Ты что за человѣкъ?-- обратился Колоштанъ къ Савкѣ, слѣзавшему на полъ.
   -- Я-то, то ись...
   Колоштанъ мгновенно треснулъ мужика по рожѣ.
   -- Переспрашивай!
   -- Таковскій крестьянинъ, Савелій,-- быстро проговорилъ мужикъ виноватымъ голосомъ.
   -- Ну, свези мнѣ это... Телѣга вонъ на дворѣ, Я тебѣ въ подмогу четырехъ молодцовъ отряжу.
   И Колоштанъ далъ адресъ Казиміра Бжегинскаго съ приказаньемъ поймать конфедерата, если онъ дома, и посадить въ тотъ же сундукъ, а тамъ привезти его къ нему, маіору, на квартиру.
   -- Вотъ тебѣ десять алтынъ... А вотъ и молодцы... Тащи!..
   -- Спасибо. Зачѣмъ. Я и такъ... И Савка отмахнулся отъ денегъ, потащилъ сундукъ на дворъ и поставилъ въ запряженную тѣлегу. Чрезъ минуту онъ съѣхалъ со двора, сидя на сундукѣ, и кричалъ на снующій по улицѣ народъ.
   -- Эй, раздавлю!.. Берегися!.. Эй!.. Эки злодѣи, прости Господи! Лѣзутъ подъ лошадь. Ну, долго-ль до грѣха!
   Вмѣсто четырехъ молодцовъ, съ Савкой сѣли двое, остальные озаботились о своихъ выгодахъ и бросились бѣгомъ по улицѣ.
   -- Вишь, прытокъ,-- воскликнулъ одинъ изъ нихъ, кривой...-- За тобой не поспѣешь.
   -- Тебя какъ звать, товарищъ?
   -- А меня Пупыремъ зови...
   -- Ну, Пупырь, не вѣдаю, какъ по отчеству. Я, чаю, намъ въ гостиный дворъ. Тамотко выбирай, что хошь...
   -- Ладно... Ухъ! Народу-то... Мати Божья!
   Густая масса пѣшихъ казаковъ, а за ними конница -выплыла изъ Проломной улицы... Это былъ отрядъ самого Пугачева... Самозванецъ въ своемъ красномъ кафтанѣ на распашку и въ красной рубахѣ -- на бѣломъ жеребцѣ, бросался въ глаза...
   -- Вотъ онъ, батюшка-то! Царь!..-- воскликнулъ сладко Пупырь, моргая кривымъ глазомъ.
   -- Ца-арь?! Ты стало во изъ какихъ!-- усмѣхнулся его товарищъ, не глядя даже на Пугачева.
   Когда войско прошло, заворачивая на Воскресенскую къ Кремлю, Пупыря отъ товарища отшибла толпа. Въ ту же минуту изъ-за угла вылетѣла стрѣлой какая-то фигура и сбила смаху Пупыря съ ногъ. Оба растянулись на тротуарѣ. Набѣжавшій вскочилъ первый и пустился безъ оглядки дальше. Это былъ названный генералъ Деталь... Едва Пупырь очнулся и приподнялся, ругаясь, какъ снова изъ-за того же угла выскочилъ, шипя, какъ, машина, Щенокъ и остановился.
   -- Парень, не продралъ-ли здѣсь эдакій изъ себя...-- задыхаясь, началъ было Щенокъ, но въ тотъ же мигъ, завидя вдалекѣ убѣгающую фигуру Деталя кинулся со всѣхъ ногъ и вскрикнулъ на всю улицу:
   -- Вре-ошь. Врешь!.. Не уйдешь!!
   Деталь свернулъ съ Воскресенской, налетѣлъ на толпу, собравшуюся вокругъ пожара, взялъ отъ нихъ вправо, запутался въ ворохѣ какого-то наваленнаго хлама, бросился влѣво и, совершенно задыхаясь, побѣжалъ далѣе и, наконецъ, онъ очутился на какомъ-то большомъ дворѣ и, узнавъ домъ Хвалынскихъ, хотѣлъ вздохнуть...
   -- Врё-ошь!!-- раздалось у него въ ушахъ, и Щенокъ ревѣлъ на бѣгу уже въ воротахъ.
   Деталь кинулся опрометью въ растворенныя двери, сбилъ снова кого-то съ ногъ, но самъ, ударясь только объ стѣну, влетѣлъ въ горницы... Предъ нимъ была парадная лѣстница, а подъ ней торчала отворенная дверка въ темный чуланъ; бѣглецъ бросился туда и прижался, кровь хлынула у него горломъ.
   Въ домѣ загремѣли по полу сапожищи, и уже хрипѣлъ Щенокъ, бросаясь смаху на лѣстницу. Разъ, два, три, четыре -- прогремѣли по ступенямъ лѣстницы чугунныя ноги Щенка надъ самой головой Деталя... Но вдругъ раздался страшный трескъ, и огромная лѣстница, отрываясь отъ угловъ, рухнула грузно, потрясая домъ до основанія. Щенокъ мелькнулъ въ воздухѣ и кубаремъ завертѣлся среди вороха досокъ, перилъ, кусковъ штукатурки и столбовъ пыли. Стонъ пронесся изъ рухнувшей массы и огласилъ весь домъ. Затѣмъ все стихло, только известковая пыль все еще стлалась надъ хаосомъ.
   -- Э-эхъ! Обида!!-- грустно говорилъ чрезъ минуту Щенокъ, вылѣзая съ окровавленнымъ лицомъ изъ этого хаоса... Ну, лѣстница. Меня, анаѳема, ждала. Все рыло себѣ изгадилъ... А ктой-то, вѣдь, взвылъ?!. И важно взвылъ!
  

XV.

   Было уже за полдень. Пальба и гулъ орудій не стихали ни на минуту. Губернаторъ, всѣ власти, чиновничество, высшее духовенство и кой-кто изъ дворянъ -- остались послѣ обѣдни въ соборѣ и почти заперлись.
   На углу Воскресенской площади и гостинаго двора передъ самой Спасской башней распоряжался Пугачевъ. Два орудія громили, не переставая, кремлевскую стѣну и башню.
   Пугачевъ зналъ, что въ Кремлѣ спаслись Брандтъ, все начальство казанское и дворянство.
   -- Вонъ онъ гдѣ, лакомый-то кусъ!-- говорилъ онъ Чумакову.
   Между тѣмъ отборный конный отрядъ будто уходилъ въ землю съ каждой минутой и все меньше оставалось стрѣлковъ около него. Казаки давно завидовали татарвѣ и мужикамъ, которые разбрелись грабить городъ, и теперь они бросили осаду и стрѣльбу и разбѣглись десятками.
   Спасская башня, древнѣе другихъ, была выбрана Пугачевымъ для пролома кремлевской стѣны, но плохія орудія били слабо. Съ башни же отвѣчали съ большимъ успѣхомъ, и ужъ не мало понадобилось казаковъ-канонировъ на смѣну убитыхъ и раненыхъ.
   Чумаковъ уговорилъ, наконецъ, Пугачева повернуть одно орудіе и бить рядомъ съ башней въ стѣну... Успѣхъ былъ сомнителенъ; нѣкоторыя ядра ворочало назадъ въ нихъ самихъ.
   Пугачевъ, утомленный, наконецъ вошелъ отдохнуть въ ближайшую лавку гостинаго двора. Перфильевъ вошелъ за нимъ и что-то ему шепнулъ.
   -- Гдѣ она? Приведи! Вотъ увидитъ,-- проговорилъ онъ набравшемуся за нимъ народу.-- Жена и дѣтки моего вѣрнаго слуги Пугачева.
   Чрезъ минуту Перфильевъ ввелъ Софью и дѣтей... Пугачевъ пристально оглядѣлъ ихъ, подозвалъ мальчика, хотѣлъ что-то выговорить; но голосъ измѣнилъ ему, и онъ искоса, зорко глянувъ на всѣхъ, только провелъ рукой по кудрямъ мальчугана... Затѣмъ молча долго глядѣлъ на Софью. Баба не плакала, но все-таки терла себѣ платкомъ лицо и съ нѣмымъ изумленіемъ, даже боязнью, глядѣла на Пугачева.
   Въ эту минуту ввалилась въ лавку еще куча народу и вела Казиміра Бжегинскаго.
   -- Государь! Нѣмца изловили, да къ тебѣ проситься сталъ. Вишь, важное чтой-то доложить. Ну, мы его къ тебѣ и приволокли... Какъ укажешь?
   Казиміръ смѣло подвинулся къ Пугачеву и объяснилъ ему, что онъ ничего не имѣетъ сказать ему, что эта была уловка передъ толпой, которая схватила его на дому и хотѣла всунуть въ какой-то сундукъ.
   -- Ты не Русскій?
   -- Нѣтъ. Полякъ!..
   -- Добро! Я нехристей не люблю, но почитаю... Умные они всѣ, бестіи. Умнѣе насъ. Вотъ нѣмцевъ не жалую... Какъ звать?..
   -- Казиміръ Бжегинскій.
   -- Твой братъ у меня генераломъ былъ!-- воскликнулъ Пугачевъ.
   -- Да. Былъ!-- странно выговорилъ Казиміръ.
   -- Милости прошу. Сослужи мнѣ, какъ онъ служилъ, и проси чего хочешь!
   -- Куда ихъ свести?-- перебилъ Бѣлобородовъ, указывая на Софью и дѣтей.
   -- Со мной! Со мной!.. Вотъ они...-- обратился онъ къ Казиміру и ко вновь прибывшей толпѣ.-- Пугачева жена и дѣти. Добрый онъ былъ мнѣ слуга. Нѣтъ у меня болѣ такихъ... Онъ, да Хлопуша, да графъ Воронцовъ. Во вѣкъ не забуду ихъ службы.

-----

   На Спасскую башню подняли на веревкахъ съ кремлевской площади большое орудіе, и князь Данило съ Ахлатскимъ, при двухъ десяткахъ солдатъ, наносили сначала самый сильный уронъ мятежникамъ. Изрѣдка они останавливали пальбу, чтобы дать простыть орудію, и обсыпали пулями батарею пугачевцевъ и гостиный дворъ. Съ десятокъ молодцовъ безостановочно таскали со двора на башню заряды и ядра...
   Чудный и странный видъ открывался съ башни... Прямо уходила Воскресенская улица, запруженная народомъ, и казалась черной льющейся рѣкой, но отъ угла гостинаго двора, гдѣ были орудія самозванца, до башни, вся площадь была чистк отъ живыхъ людей, и только тамъ и сямъ, растянувшись, валялось нѣсколько труповъ.
   Всѣ церкви города виднѣлись отсюда и всѣ онѣ, запруженныя народомъ, словно плавали среди движущихся, ревущихъ волнъ... Кой-гдѣ дымились зажженные дома и прорывалось языками пламя...
   Сзади, большая кремлевская площадь отъ самой башни и до собора была тоже густо залита народомъ, который кучками расположился на сундукахъ, узлахъ и всякомъ наваленномъ хламѣ и рухляди, которыми усѣяна была мостовая. Эта толпа не волновалась, а угрюмо, недвижно ожидала грозной смерти, и всякій, старъ и малъ, поглядывалъ зачастую на стѣны и прислушивался къ гулу пугачевскихъ орудій.
   Данило давно уже не сходилъ съ башни и радовался, что ему удалось имѣть противъ себя самого Пугачева. Онъ надѣялся на удачу! Но видно часъ самозванца еще не пробилъ и счастье было пока на его сторонѣ. Давно уже князь Данило обѣщалъ своихъ тысячу рублей тому изъ солдатъ, кто попадетъ изъ ружья въ красный кафтанъ. Нѣсколько разъ самъ онъ, будучи хорошимъ стрѣлкомъ, долго мѣтился и стрѣлялъ въ самозванца, но все напрасно.
   -- На немъ запретъ есть! Колдовство!-- рѣшили солдаты... Одинъ изъ нихъ, пошептавъ и поплевавъ надъ мѣднымъ грошемъ, зарядилъ имъ ружье и прицѣлился въ Пугачева. Всѣ ждали. Промахъ!
   -- Нѣту! Запретъ!-- окончательно рѣшили солдаты.
   -- Была бы у меня моя турецкая винтовка,-- съ досадой отвѣчалъ Данило,-- показалъ бы я вамъ запретъ!.. И подумаешь. Вотъ судьба! Не забудь я дома винтовку, освободилъ бы имперію отъ злодѣя!.. Вотъ сейчасъ бы здѣсь!.. И всю жизнь было бы чѣмъ похвалиться.
   -- Глядите-ка, князь,-- вдругъ воскликнулъ Ахлатскій. Вѣдь городъ весь загорѣлся... Ахъ, злодѣй!
   -- Да! Да! И Данило не поглядѣлъ.
   Съ самаго утра князь Данило не спускалъ глазъ съ угла площади, гдѣ были пугачевцы, и ни разу не глянулъ съ башни на городъ. Онъ боялся взглянуть. Онъ боялся увидать Богородицкій монастырь, или взятый мятежниками, или объятый пламенемъ. Давно уже слышалъ онъ гулъ выстрѣловъ въ той сторонѣ и, наконецъ, безъ умолку болтавшій Ахлатскій замѣтилъ:
   -- Ишь, съ паперти Богородицкаго монастыря по Кремлю валяетъ. И кто это? Мундиръ не казацкій.
   Данило не поглядѣлъ и не спросилъ ничего, только сердце его защемило и снова занялся онъ противникомъ, отгоняя отъ себя мысли о Милушѣ.
   Исчезавшій Пугачевъ снова появился на углѣ... Орудія его навели на верхушку башни.
   -- На насъ! Догадались!-- сказалъ кто-то...
   Пальба зачастила... Данило вдругъ ахнулъ. Онъ узналъ у пушки фигуру Казиміра Бжегинскаго.
   Черезъ часъ верхъ башни былъ искрошенъ, орудіе сбито и едва возможно было двигаться на узкой площадкѣ отъ кучи новыхъ убитыхъ и отъ обломковъ камней и бревенъ.
   -- Надо бросить, князь! Пойдемъ внизъ. Завалится, пожалуй раздавитъ...
   Князь оглядѣлся и вздохнулъ. Надо было отступить передъ бѣглымъ казакомъ и предъ ненавистнымъ ему Бжегинскимъ, появленіе котораго отчасти рѣшало участь всѣхъ спасшихся въ Кремль.
   -- Спасибо Поляку. Отплатилъ Брандту за хлѣбъ за соль. Нечего дѣлать. Сойдемте!-- сказалъ Данило.
   -- Вотъ только разикъ изъ ружья попробую. По Казимірушкѣ не терпится... Авось, на немъ запрета нѣтъ. На закуску! А то горько во рту!-- шутилъ Ахлатскій и, высунувшись, прицѣлился въ Казиміра, но вдругъ выронилъ ружье, ноги его разъѣхались и онъ сѣлъ на чей-то трупъ; потомъ медленно опрокинулся и протянулся... Князь Данило даже не догадался, въ чемъ дѣло и окликнулъ его. Только подойдя и нагнувшись, понялъ онъ...
   Ахлатскій былъ убитъ на повалъ. Изъ самой середины лба, надъ дико раскрытыми и мутными глазами сочилась кровь и бѣлая жидкость.
   Люди уже спускались съ башни. Данило пошелъ было за ними, но невольно остановился и рѣшился глянуть на городъ... Вся Казань со всѣхъ сторонъ дымилась и пылала. Густой, черный дымъ вырывался клубами изъ строеній, но, поднявшись выше, разстилался розоватой пеленой, укрывая городъ и окрестность отъ лучей пекущаго солнца.
   -- А монастырь?-- снова пришло Данилѣ на умъ и, рѣшившись взглянуть налѣво, онъ увидѣлъ маленькую башню съ аркой, но за ней не было ничего, кромѣ сверкающихъ и дымящихся головней. Монастырь уже сгорѣлъ до-тла. Данило, какъ ужаленный, бросился бѣжать съ башни.
   -- Гдѣ она? Что съ ней? Спаслась или быть можетъ уже...
   И Данило не договорилъ, не додумалъ и, спустившись, усталый, въ поту и пыли, сѣлъ на послѣднихъ ступеняхъ крыльца, выходившаго на площадь.
   Рокотъ пальбы мятежниковъ стихъ на мгновенье.
   -- Что-жъ? Аль на приступъ пошелъ. Пускай себѣ!.. Иди!.. вслухъ выговорилъ Данило.-- Умирать, такъ умирать! И биться не стану! Бери! Бей! Всѣхъ! Все!
   На самой послѣдней ступенькѣ того крыльца, гдѣ сидѣлъ онъ, пристроились съ узелками какія-то двѣ старухи нищенки и разсуждали. Онѣ уже устали охать отъ выстрѣловъ и привыкли къ непрерывному гулу и крикамъ и зная, что онѣ во всякомъ случаѣ будутъ цѣлы, мирно бесѣдовали о чемъ-то...
   Данило машинально прислушался, и сердце его вдругъ замерло отъ ихъ рѣчей.
   Одна изъ старухъ описывала другой постриженіе въ Богородицкомъ монастырѣ одной княгини, раскрасавицы...
   -- Съ чего жъ это въ монастырь-то? Эдакая-то, богатая, да молодая, да отъ мужа любаго.
   -- По обѣщанью, родненькая моя. У ея, батгошку-то, мужички, слышь, убили таково люто. Вотъ она и говоритъ: пойду я, говоритъ, въ Богородицкій монастырь въ инокини... Душу отцову отмаливать... предъ Заступницей...
   -- Ну? Ну? Что-жъ видѣла-то?..
   -- Ну, вотъ это... Стою я... Начала было снова разсказывать старуха и вдругъ вскрикнула испуганно:
   -- Она! Ей-ей, она!
   -- Охъ, испужала меня. Кто?..
   Данило тоже вздрогнулъ отъ крика старухи и поднялъ голову. Подъ крыльцомъ, озираясь на всѣхъ, шла черная фигура монахини и вотъ повернулась лицомъ въ его сторону.
   -- Милуша!-- вскрикнулъ онъ и бросился черезъ старухъ.
   Милуша безмолвно сплеснула руками и схватилась за мужа...
   Прежде чѣмъ Данило успѣлъ очнуться отъ своего счастія, онъ уже сидѣлъ въ каморкѣ сторожа башни и глядѣлъ на ясно улыбавшуюся ему въ лицо Милушу... Она разсказывала свое спасеніе изъ пожара и избіенія.
   -- Не вѣдаю! Я токмо шла за ней. Она меня вывела, она и провела. А здѣсь мнѣ попалась Бѣлокопытова и сказала, что ты башню эту охраняешь...
   Какимъ образомъ одна монахиня провела Милушу изъ пылающаго монастыря въ Кремль и какъ пролѣзли онѣ обѣ сквозь одно совершенно развалившееся мѣсто, Милуша совершенно не знала и не помнила отъ страха.
   -- Да нѣту здѣсь въ стѣнѣ проломовъ такихъ!-- воскликнулъ князь.-- А коль есть какой, то надо его указать охранять! Ну, да что. Гдѣ одна монахиня пролѣзетъ, войско не пройдетъ. Только, чаю я, ты путаешь...
   -- Ужъ не знаю, дорогой мой!..-- будто оправдываясь, тихо говорила Милуша.-- Правду тебѣ сказываю.
   -- Ну, слава Богу! Что-жъ... Два часа лишнихъ проживемъ на бѣломъ свѣтѣ!..-- усмѣхнулся Данило, снова сухо, будто очнувшись отъ перваго порыва радости.
   Долго просидѣли они, забывъ и думать о пугачевцахъ, и хотя Данило снова заговорилъ съ женой сухо и насмѣшливо, но Милуша, наоборотъ, въ виду опасности, смѣло говорила съ мужемъ, называя его прежними ласковыми именами. При встрѣчѣ ихъ, она невольно цѣловала его руку, которою онъ велъ ее за собой на лѣстницу. Данило не замѣтилъ этого; она же думала, что онъ позволилъ...
   -- Ну, пора. Хочешь, оставайся здѣсь. Я уже отдохнулъ и пойду къ губернатору справиться, скоро-ль умирать.
   -- Нѣту! Я за тобой! Родимый! За тобой всюду,-- воскликнула Милуша.

-----

   Грозенъ былъ видъ Казани. Небо было сизое, дымчатое, воздухъ смрадный... Начинало темнѣть, но главы собора, Спасскаго монастыря и Сумбековой башни сіяли, ярко освѣщенныя заревомъ пожара... Вся Казань горѣла и полыхала кругомъ Кремля. Пальба замолкла, и всѣ ожидали немедленнаго приступа. Гарнизонъ сосредоточили у подбитой стѣны близъ Спасской башни.
   Въ эту минуту на паперти собора показался выходящій причтъ, затѣмъ выглянули изъ дверей и поплыли въ воздухѣ большіе кресты и хоругви, за ними показались люди съ поднятыми образами и вышелъ преосвященный Веніаминъ, окруженный многочисленнымъ духовенствомъ. Золотое облаченіе ихъ сверкнуло въ полумглѣ при заревѣ пожара и во слѣдъ стихнувшей пальбѣ по площади ясно пронесся и огласилъ весь Кремль звонкій хоръ пѣвчихъ. Странно подѣйствовало это на утомленный, испуганный и душевно изнуренный народъ и сразу вывело его изъ тупого и неподвижнаго ожиданія... Когда крестный ходъ спустился съ паперти и двинулся по площади, все вдругъ зашевелилось, поднялось и, бросая свое добро, побѣжало къ образамъ. Длинной, черной вереницей, съ ярко сіяющими передними рядами священниковъ, потянулся крестный ходъ кругомъ площади, оглашая ее пѣніемъ.
   Князь Данило и Милуша присоединились тоже и пошли за образами. Около нихъ вертѣлся, сновалъ и суетился какой-то невзрачный мѣщанинъ въ желтой чуйкѣ и все заботился о крестахъ и образахъ, которые несли разныя женщины и старухи.
   -- Не гни! Зачѣмъ гнешь!-- поправлялъ онъ то и дѣло иконы на рукахъ женщинъ.-- Ишь, перекосила угодника-то. Грѣхъ! Зачѣмъ беретесь! Соблазнъ одинъ!..
   Вдругъ ахнулъ глухой, казалось, подземный ударъ... Весь Кремль дрогнулъ и словно колыхнуло его... Часть стѣны близъ Спасской башни грузно рухнула внутрь и подавила сотни народа... Страшный вопль огласилъ Кремль. Въ проломѣ, будто въ черной рамкѣ, сверкнулъ полыхающій городъ, будто шевелящійся въ красныхъ языкахъ и мутныхъ клубахъ дыма, который вился и уходилъ въ ночное небо. Ближе, среди зарева, сіяли и тоже будто покачивались въ воздухѣ три ярко-бѣлые, длинные призрака -- три башни Ивановскаго монастыря.
   Все вскрикнуло и бросилось. Будто качнуло всѣхъ отъ упавшей стѣны... Крестный ходъ разстроился, разорвался и сбился въ кучки... Духовенство и передніе ряды дворянъ опустились на колѣни...
   -- Вотъ онъ!! Пугачъ!!-- будто крикнулъ кто въ народъ.
   И всѣ глянули, замирая, въ отверстую стѣну, въ эту рамку, откуда изъ дыма и огня придетъ къ нимъ смерть... Вотъ, сейчасъ среди сіянія зарева выростетъ изъ земли и перешагнетъ эту груду камней великанъ мужикъ въ алой рубахѣ, головой выше стѣнъ кремлевскихъ и колоколенъ, и взмахнетъ мокрымъ отъ крови топоромъ... Въ это мгновенье тутъ были не люди, а стадо!..
   Данило тоже преклонилъ колѣно и перекрестился, крѣпко обнялъ жену и вымолвилъ шепотомъ, въ которомъ слышались и страсть, и скорбь.
   -- Умирать -- такъ вмѣстѣ!..
   Милуша вскрикнула и бросилась въ объятія мужа. Минута, для всѣхъ скорбная, для нея была иная... Всѣ стояли на колѣняхъ. Крики ужаса и отчаянія уже не оглашали площади; отовсюду слышалось теперь одно безпомощное рыданіе; кой-гдѣ молились вслухъ, или стонали, какъ отъ боли. Поднявшійся вѣтеръ погналъ по небу чрезъ Кремль клубы дыма и длинную струю красной искры.
   -- Братія! Міряне!!-- вдругъ раздался зычный и крѣпкій голосъ.-- Что оробѣли! Маловѣры! Побросали о земь хоругви Божьи и угодниковъ!.. Шествуйте съ миромъ!.. Вѣруйте и спасетесь!! Благословитъ Господь достояніе свое и ослѣпитъ злодѣя!!..
   Многіе подняли головы. Данило тоже глянулъ и увидѣлъ на какомъ-то возвышеніи маленькую фигурку, говорившую эти слова. Это былъ тотъ же мѣщанинъ. Но никто не видалъ теперь его желтой чуйки, а видѣлъ только его лицо и жестъ. И нѣчто, что было въ этомъ человѣкѣ, перешло въ толпу и двинуло ее...
   Все поднялось... Хоругви снова развѣвались въ воздухѣ, снова двинулся крестный ходъ и раздался уже менѣе стройный, но болѣе громкій хоръ... Ближайшія кучки народа вторили пѣвчимъ и оглушительно сильно грянули слова, получившія теперь особый смыслъ:
   Спаси Господи люди твоя!!.. Побѣды благовѣрной императрицѣ нашей Екатеринѣ Алексѣевнѣ на супротивныя даруяй... Мощно и восторженно гремѣли слова эти и далеко уносились порывами вѣтра вмѣстѣ съ дымомъ и искрой.
   И въ это мгновеніе тутъ были не люди -- толпа, а люди -- личности, готовыя на чудный, неумирающій въ лѣтописи, подвигъ!..
  

XVI.

   Но Господь ослѣпилъ злодѣя!.. Стѣна рухнулась подъ ударами, и Пугачевъ уже сбиралъ оставшуюся съ нимъ горсть людей и выстраивалъ ихъ рядами, поджидая другихъ, которыхъ генералы его нагайками сгоняли къ гостиному двору. Но атаманы не повиновались и вмѣстѣ съ татарвой, или грабили по домамъ и не знали куда дѣваться съ ворохами добра, или опьянѣлые рубили теперь по улицамъ всѣхъ беззащитныхъ и казанцевъ, и своихъ.
   -- Ахъ, анаѳемы! Каины! Іуды предатели!-- вопилъ Пугачевъ въ злобномъ нетерпѣніи.
   На Воскресенской показался всадникъ и, давя народъ, стрѣлой скакалъ къ Пугачеву. Это былъ Минѣевъ.
   -- Государь! Войска! Голицынъ!..-- выкрикнулъ онъ, почти наскакивая на самозванца.
   -- Брешешь!..-- злобно крикнулъ Пугачевъ.
   -- Въ трехъ верстахъ... Ужъ видать.
   -- А наши пьянѣе вина!! Да и не соберешь... Анаѳемы! Іуды!-- съ дикой злобой закричалъ Пугачевъ, хватаясь за голову.
   Рухнувшая кремлевская стѣна была за десять саженъ.
   Лакомый кусъ его былъ на подачу руки, а взять послѣ столькихъ усилій было не съ кѣмъ. И, наконецъ, каждая минута могла его съ горстью людей предать теперь въ руки Татищевскаго побѣдителя.
   -- Каины! Имъ только грабить. А я, что и не былъ въ Казани, токмо по губамъ помазали!-- закричалъ онъ съ новой яростью.-- А они, дьяволы, пусть остаются... Не сбирай! Пусть ихъ передавятъ здѣсь, псовъ! Самъ бы перехлопалъ ихъ! Іуды! Коня!!
   -- Нѣту нигдѣ твоего коня!-- прибѣжалъ и объявилъ, запыхавшись Бѣлобородовъ.-- Должно своровали.
   И Пугачевъ сѣлъ на другую лошадь и пустился рысью... Небольшая кучка казаковъ послѣдовала за нимъ... Обернувшись еще разъ къ Кремлю, онъ поднялъ кулакъ къ рухнувшей стѣнѣ и крикнулъ:
   -- Еще приду!.. Доберуся, ужъ и тряхну ихъ благородіями!..
   Около полуночи вѣтеръ, поднявшійся было, снова стихъ, и Казань тихо, медленно сгорала до-тла, только Кремль да еще нѣсколько пунктовъ города, словно чудомъ обойденные красными языками пламени, казались черными островками среди моря красно-сизыхъ огоньковъ.
   Вѣсть о Голицынѣ, подступающемъ къ Казани и объ отступавшемъ Пугачевѣ молніей пронеслась по городу, и опьянѣлая орда, покрытая копотью, кровью и грязью, выливалась нестройными кучами изъ улицъ города на Арское поле. Отъ казака до послѣдняго калмыка и башкирца, всякій шелъ, таща мѣшокъ, или узелъ, или сундучекъ. Иные кучкой гнали общую подводу, или сопровождали карету, коляску, нагруженную до верху. Другіе вели и гнали лошадей и скотъ... Иные сами ѣхали или везли пьяныхъ въ дрожкахъ и бричкахъ. Многое терялось дорогой, улицы были усѣяны вещами, и около нихъ зачастую вдругъ затѣвалась драка нашедшихъ что-либо подороже. Двое, трое убитыхъ оставались на мѣстѣ, а вещи переходили изъ рукъ въ руки, и снова далѣе двигались людскія волны.
   На возвышенное мѣсто за Чернымъ озеромъ въѣхалъ изъ за угла всадникъ на сѣромъ жербцѣ Пугачева въ сопровожденіи своей ватаги и остановился.
   Онъ глянулъ на Кремль и послалъ. рукой поцѣлуй...
   -- Свое почтеніе свидѣтельствуетъ господамъ военачальникамъ ихній маіоръ, а нынѣ собственною милостью генералъ-аншефъ Антіохъ Колоштанъ.-- Онъ тронулся далѣе, бормоча въ носъ:-- ну, братъ Антіохъ, мы съ тобой недѣльки въ двѣ награбастаемъ много тыщеночекъ. Да не тряпьемъ, а деньгами, и тогда баста, какъ говорятъ паны конфедераты! Въ столицу! Только здѣсь схоронимъ кончики.
   У разбитаго и сгорѣвшаго до тла Горлова кабака собралась куча народа. На огромной, еще тлѣющей и дымящейся головнѣ стоялъ ражій мужикъ, ярко освѣщенный заревомъ, съ разбитымъ лицомъ, чумазый, въ дьяконскомъ золотомъ стихарѣ и подпоясанный ораремъ; на головѣ торчала, съѣхавъ на затылокъ -- бархатная пунцовая конфедератка, а чрезъ плечо шла смятая Анненская лента и на ней висѣлъ узелокъ. Подъ мышкой торчала связка золотыхъ ризъ и окладовъ съ образовъ, перевязанныхъ вмѣстѣ бичевой. Это былъ Щенокъ. Около него стоялъ Яшка въ той красивой венгеркѣ Яна Бжегинскаго, въ которой онъ плясалъ когда-то на балѣ Брандта. Многое, давно лежавшее въ казанскихъ комодахъ, появилось на свѣтъ божій. Щенокъ, пьяный давно, что-то говорилъ, слегка пошатываясь на головнѣ.
   -- Стало, онъ самъ воюй себѣ Москву. А мы сами съ усами. По усадьбамъ махнемъ. Я васъ обучу воевать. Я умѣю... И попремъ... Я, стало, назовусь... А коли я Петръ буду Ѳедодорычъ, то и вы будьте тожъ... какъ слѣдоваетъ.
   -- Ладно! Добро! ревѣла пьяная ватага. У-р-ра! Петръ Ѳедорычъ! Ура!-- закричали десятки голосовъ.
   -- Вавило! Вавило! Штаны горятъ!-- закричалъ Яшка. Слѣзай! Буде.
   На выѣздѣ изъ бывшаго Арскаго городка, гдѣ только сверкали во тьмѣ тлѣющія головни, тянулась съ пѣснями партія пугачевцевъ тоже съ повозками... Вдругъ на поворотѣ обломилась ось подъ одной изъ большихъ телѣгъ, верхомъ нагруженной всякой всячиной...
   -- Разбирай, ребята, по рукамъ!.. крикнулъ кто-то...
   И нахлынувшая кучка потащила всякій свое... На днѣ опростанной телѣги показался большой сундукъ... Кучка рѣшила дѣлиться.
   -- Мой!! Я его купилъ. Въ немъ, слышь, холстъ одинъ! крикнулъ голосъ. Братцы, помогите! Разбой!.. заоралъ мужикъ изъ подгороднаго села Царицына.
   -- Вретъ. Какой холстъ. Добро, я чаю, разное. Дѣлить, братцы!-- крикнулъ казакъ.
   Въ мигъ всѣ бывшіе на лицо царицынцы подоспѣли на помощь односельчанину... противъ казаковъ. Свалка, крики, ругательства длились минутъ пять, и Яицкій казакъ, побѣдитель, влѣзъ на телѣгу и раскрылъ сундукъ.
   -- Ну, дуванъ, дѣлись, атаманы... Тьфу! Навожденье!.. Баба! Дохлая! Тьфу!..
   И все нахлынувшее на дуванъ загоготало. Кто-то потащилъ изъ сундука трупъ Бартыкаевой.
   -- Вишь затѣйники! Братцы, сажай ее! Вотъ такъ!
   -- Брось! Брось! Ну его!
   -- Сундучекъ-то зря испакостили... сожалѣлъ казакъ. Э-эхъ! Народъ! Глупъ народъ-отъ!.. И -- и, глупъ!..
   И всѣ двинулись далѣе. Телѣга, скосившись на бокъ, съ сломанной осью и съ открытыхъ сундукомъ, въ которомъ сидѣлъ трупъ, осталась загораживать путь... Мѣдная оковка, петли и замки блестѣли въ лучахъ вспыхивавшихъ огоньковъ ближайшихъ головней, и сундукъ манилъ всякаго... Народъ все валилъ и валилъ мимо, до самой зари, и всякій заглядывалъ въ него и охалъ. Чумаковъ, дольше всѣхъ остававшійся въ городкѣ, собирая казаковъ, проѣхалъ тутъ среди ночи и тоже глянулъ невольно.
   -- Ну, народецъ! Тьфу! Прости Господи! вымолвилъ онъ. Таковъ народецъ -- что плюнь да перекрестись!..
  

XVII.

   Чудомъ спасенные въ Кремлѣ не знали о совершившемся чудѣ и провели ночь въ соборѣ и на площади, въ молитвѣ и въ ожиданіи ежеминутной смерти...
   Веніаминъ, Брандтъ, Потемкинъ, Баннеръ и другіе высшіе чиновники рѣшили остаться и на ночь въ соборѣ съ сотней солдатъ; и послѣ крестнаго хода они завалили всѣ двери и положили защищаться здѣсь до послѣдняго человѣка и послѣдней капли крови.
   Князь Данило, не покидая ни на шагъ жены, долго глядѣлъ на обвалившуюся стѣну и, не видя приступа, понялъ, что, вѣроятно, что-нибудь особенное случилось за стѣнами Кремля. Когда крестный ходъ кончился, онъ свелъ Милушу въ ту же коморку Спасской башни и взбѣжалъ на верхъ. Зіявшая среди ночи Казань ослѣпила его на мгновенье. Пламенное море, колыхавшееся на протяженіи двухъ верстъ, было ужасно... Но ближайшее еще болѣе поразило его.
   Уголъ гостинаго двора былъ пустъ, на Воскресенской мелькало не болѣе полсотни одинокихъ фигуръ... Наоборотъ, по всѣмъ улицамъ, уходившимъ къ Арскому полю, стеклись и шевелились густыя массы...
   Данило понялъ, что мятежники отступали. Но почему?.. Кто или что прогнало Пугачева? И кто защититъ ихъ завтра, если злодѣи снова нагрянутъ? А они должны вернуться...
   -- Если спасать Милушу... Спасаться! То сейчасъ!-- вымолвилъ Данило и весело и бодро шагнулъ къ лѣстницѣ.
   Послышался стонъ... Данило нагнулся и увидѣлъ лицо Ахлатскаго, красные зрачки его дико глядѣли на Данилу...
   -- До... бей... Ради Госпо... шепнулъ несчастный...
   Данило невольно вздрогнулъ отъ той муки и боли, которыя прозвучали въ этихъ словахъ. Это страданіе такъ противорѣчью тому чувству любви, восторга и надежды, которое родилось въ немъ теперь... Милуша!.. Опустѣлый городъ! Вѣроятность спасенія! Недавній прощальный поцѣлуй жены, который сталъ поцѣлуемъ примиренія и новаго счастія и который еще горѣлъ, казалось, на его щекѣ... А тутъ эти муки, это страданіе, эта смерть, одинокая, не нужная...
   Данило бросился внизъ, досталъ у сторожа два армяка, двѣ шапки и веревку. Одѣлъ жену и себя и, взявъ Людмилу за руку, побѣжалъ къ рухнувшей стѣнѣ.
   Добѣжавъ до пролома сквозь толпы, Данило взялъ жену въ охапку.
   -- Уморился! Милый мой! Я тяжелая! шептала Милуша, обнявъ мужа.
   -- Молчи ужъ, золото мое!-- восторженно воскликнулъ Данило, крѣпче обхватывая дорогую ношу... Опасность и боязнь за жизнь не заглушили въ немъ накопившейся страсти, напротивъ, раздразнили ее какъ-то... Въ каждомъ движеньи, въ каждомъ словѣ его, вырывалась и звучала эта страсть.
   У пролома не было ни души, народъ боязливо перешелъ съ этого мѣста площади на противуположный конецъ. Всякій боялся сдѣлаться здѣсь первой жертвой.
   И, тихо и осторожно ступилъ Данило въ груду навороченныхъ камней... Оказалось гораздо легче пройти, чѣмъ онъ ожидалъ; только въ одномъ мѣстѣ пришлось посадить Милушу впередъ на уцѣлѣвшій кусокъ стѣны... Она, усмѣхаясь, зацѣпила веревку, и Данило влѣзъ по ней.
   -- Чему смѣешься, глупая!-- нѣжно вымолвилъ онъ.
   Укрѣпивъ туго веревку вокругъ обломка, онъ перебросилъ конецъ къ Воскресенской площади. Приходилось спуститься немного болѣе сажени. Данило вдругъ остановился и вздрогнулъ. Онъ вспомнилъ свой сонъ, повторявшійся теперь слово въ слово. Онъ перекрестился и, ухвативъ все улыбавшуюся Милушу, тихо сталъ спускаться на мостовую... Горячій поцѣлуй жены и замираніе ея на груди его заставили Данилу еще за аршинъ отъ земли выпустить веревку изъ рукъ. Они упали.
   -- Упали! Ну, вотъ и весь мой сонъ! Слава Богу! восторженно воскликнулъ Данило. Во снѣ, дальше, ничего не было! А на яву? Будетъ?!? Будетъ?! Мужиченокъ ты мой...
   -- Будетъ... страстно шепнула Милуша, прижимаясь къ мужу.
   -- Прямо на перевозъ. За Волгу! Въ Москву! На край свѣта! И они бросились въ темный уголъ площади, близъ Ивановскаго монастыря и исчезли въ переулкѣ, спускавшемся подъ гору.

-----

   Когда вновь поднялось солнце надъ дымящимся городомъ, въ Кремлѣ все ликовало... Народъ обнимался и плакалъ навзрыдъ. На равнинѣ подъ городомъ, гдѣ еще вчера кишилъ злодѣй, сверкали на солнцѣ гусары и егеря.
   Начальство выглянуло изъ собора. Оно одно было смущено.
   Полковникъ Михельсонъ стоялъ съ отрядомъ подъ городомъ... Гонецъ его скакалъ уже къ Кремлю, и заваленныя двери Спасской башни растворились настежь... Спасенные бросились на свои пепелища. Начальство, все еще смущаясь, вернулось въ свои дома, чувствуя, что ничего не сдѣлало для спасенія города и жителей, и что надо благодарить провидѣніе и затѣмъ Михельсона съ горстью людей.
   О Голицынѣ не было и слуху. Почему бѣжалъ Пугачевъ еще вечеромъ, никто не понималъ. Мятежники были еще, однако, у Троицкой мельницы и собирались поправить свою ошибку. А между тѣмъ старикъ Брандтъ едва таскалъ ноги, Потемкинъ ничего не дѣлалъ, а герой князь Хвалынскій въ самую критическую минуту пропалъ безъ вѣсти изъ Кремля и изъ города... Горе еще не миновало. Ожидали новаго приступа Пугачева и новаго избіенія. Другое было не меньшее горе, многаго добра не досчитывались спасенные. Кто плакалъ по матери, по мужу, по дѣтямъ; кто плакалъ отъ разоренія надъ дымящимися головнями сгорѣвшаго дома; а иные, въ уцѣлѣвшемъ домѣ, плакались, обходя и оглядывая разграбленныя горницы и пустые сундуки... Архипычъ, просидѣвшій въ погребѣ, куда онъ залѣзъ, послѣ того какъ Деталь сбилъ его съ ногъ, теперь ходилъ по уцѣлѣвшему каменному дому Хвалынскихъ, ругался яростно и бушевалъ, какъ ураганъ.
   -- И кому она понадобилась!! Изувѣры. Дьяволы! Шесть лѣтъ цѣла была.
   У него пропала колодка, съ начатымъ сапогомъ. Архипычъ уходился только тогда, когда на третій день въ домѣ распространился тяжелый запахъ изъ подъ рухнувшей лѣстницы; когда же дорылись до обезображеннаго трупа, Архипычъ ошалѣлъ и забылъ о колодкѣ... Но когда оказалось, что этотъ трупъ былъ мертвый французъ, Архипычъ такъ струхнулъ, что перешелъ ночевать во флигель.
   -- Что какъ ходить по дому начнетъ! Ломай или продавай хоромы!-- часто думалъ Архипычъ и уже и днемъ не заглядывалъ въ домъ въ тщетномъ ожиданіи князей. Но ни Данило, ни Иванъ Родивонычъ не являлись, и обоихъ начали считать погибшими.
   Три раза кряду въ теченіе трехъ дней и въ виду всего города Михельсонъ съ сотнями молодцовъ разбивалъ тысячные полчища злодѣя. Наконецъ, пугачевцы, преслѣдуемые побѣдителемъ, бросились по царевококшайской дорогѣ. Тысячи плѣнныхъ съ Минѣевымъ и Бѣлобородовымъ прогнали въ городъ.
   Вся равнина между Казанью и селомъ Царицынымъ на двадцать верстъ усѣялась трупами и награбленнымъ имуществомъ. Вороха этого добра, отнятые у пугачевцевъ, стащили въ лагерь Михельсона. На берегу Казанки, запруженной тѣлами и окрашенной кровью, валялись на боку коляски и дрожки, сундуки и ларцы, кучи сапогъ и шапокъ, и всякая мелочь изъ лавокъ гостинаго двора -- сахаръ, яблоки, орѣхи. Рядомъ съ салопами и мундирами лежали проломленные самовары, подушки, кастрюли, женскія платья и юбки вмѣстѣ съ бутылками, съ посудой и горшками; зато на всемъ протяженіи равнины не валялось ни одной книги. Тутъ же согнали въ кучу коровъ, овецъ и лошадей, уведенныхъ грабителями.
   Приходившіе изъ города жители разбирали имущество. Всякій бралъ, что казалось ему своимъ, и многіе зажиточные мѣщане пошли съ сумой и не одинъ нищій разжился чужимъ добромъ, въ чужой гулящей лачугѣ, гдѣ перебили цѣлую семью не ради грабежа... Рука расходилась у пьяной головы.
   Недавно казанцы среди Кремля молили Бога о ниспосланіи спасителя и о спасеніи живота. Спаситель явился въ ночь, а теперь казанцы вопили противъ плута нѣмца Михельсона.
   -- Могъ подоспѣть за сутки! Небойсь, хотѣлось въ мутной водицѣ рыбки половить... Ну, и наловилъ! Что злодѣй награбилъ, то все нѣмцу досталось.
   Герой Михельсонъ, вошедшій въ Казань на третій день вечеромъ, послѣ многихъ побоищъ и многихъ сотенъ верстъ форсированнаго марша, узналъ о клеветѣ, взведенной на него, махнулъ рукой, а на утро уже выступилъ преслѣдовать пугачевцевъ.
  

XVIII.

   Верстъ за сто выше Казани, когда она все еще тлѣла и курилась, у лѣваго берега Волги, гдѣ извивается и пропадаетъ въ волнахъ волискихъ маленькая рѣченка, двигалось отборное войско, человѣкъ въ пятьсотъ, конныхъ и пѣшихъ... За ними тянулся обозъ... Въ той коляскѣ и на той тройкѣ пѣгихъ лошадокъ, на которыхъ князь Данило и князь Черемисовъ дѣлали когда-то визиты, теперь ѣхали двѣ жены Пугачева... Устинья и Софья. Противъ нихъ сидѣли трое дѣтей.
   Пугачевъ впереди, верхомъ на соловой лошади, подъѣхалъ къ берегу Волги и остановился въ раздумьи, глядя подъ ноги на бѣлый, сыпучій песокъ и синюю, плескавшую подъ нимъ волну.
   -- Что же? Опять торговаться...-- грубо спросилъ подъѣхавшій Чумаковъ.-- То капралъ, а то удралъ... И чудной ты человѣкъ! Ты, что казакъ одинъ съ Запорожья, вышедшій къ намъ въ Кайновъ Гай... Палить изъ турки первый былъ, а заряжать боялся. Саблей тожъ рубился чертовски, а сядетъ оттачивать -- порѣжется...
   -- Чтой-то ждать... За Матушкой-то!-- вымолвилъ Пугачевъ задумчиво и не слушая Чумакова.-- За Матушкой -- истинная Русь стоитъ! По сю пору шатались -- мотались по татарвѣ, да съ нѣмцами тягались... А тамъ?!
   И Пугачевъ показалъ за широкую, плавно бѣгущую рѣку.
   -- А тамъ, мужичье поротое, перепоротое. А войскъ-то еще меньше! А нѣмцы-то командиры оттуда же наѣзжали сюда, да ложились! Аль ты мнишь, за Волгой, что ни ткнись, все Бибиковъ, да Михельсоновъ.
   И Чумаковъ разсмѣялся.
   -- Ну... Пускай... Укажи начинать! Авось!.. Да сказывай всѣмъ: на Москву, молъ, царь велитъ. Такъ прямо, молъ... Свой престолъ получать отъ жены.
   -- Ладно... Дураки-то были, да всѣ вышли... Некому нонѣ насъ слушать-то... Я скажу: лазь молъ, ребята, за рѣку, тамъ города не хуже Казани, безъ войсковъ, да усадьбы дворянскія со всякимъ добромъ. А мужичье ужъ наслышалось, топоры да рогатины, поди, ужъ припасли... Вотъ что! А то Москва! Престолъ!-- Чумаковъ добродушно разсмѣялся и отъѣхалъ назадъ.
   Чрезъ полчаса началась переправа. Пугачевъ въ сторонѣ отъ рѣки и переправы слѣзъ съ лош замѣтилъ это и покачалъ головой.
   -- Срамишься, жена! сказалъ онъ.-- Тебѣ бы за Уздальскаго итти. Вмѣстѣ бы пироги пекли да ѣли, да медъ пили, пока другіе бы сгинали!
   Милуша вспыхнула при имени, которое, Богъ вѣсть почему, стало ей ненавистнымъ.
   Однажды, когда Родивонъ Зосимычъ уже оправился, Данило послѣ обѣда вошелъ къ нему, предупредивъ всѣхъ, чтобъ удалились и оставили его на единѣ съ отцомъ.
   -- Прости, батюшка,-- сказалъ онъ, за прошлое... Погорячился я. За то же и ты меня... Впредь такимъ бесѣдамъ болѣе у насъ не бывать. Обѣщаюсь тебѣ. Прости!
   -- Богъ проститъ. Я старъ, да и недуженѣ. Не я кричу! Недугъ мой кричитъ во мнѣ. Подагра ругаться, вздорить лѣзетъ, сынъ, а не я самъ... Спроси-ка Тиха. Есть, говоритъ, болѣзни, что со всѣми драться человѣкъ хочетъ, а то и себя бьетъ... Спроси-ка Тиха.
   -- Старое кто помянетъ, глазъ тому вонъ! сказалъ Данило усмѣхаясь, но сухо цѣлуя отца.-- А теперь, батюшка, я поѣду въ Казань.
   -- По что?
   -- Свѣдать, что за волненье. Ты возьми, что въ мое еще нахожденье въ Казани ходили слухи о ворѣ... А теперь вишь разстрига здѣсь проявился, да и ты вотъ извѣщенъ тоже... Надо свѣдать, что за притча!..
   -- Да намъ-то чтожъ? Пущай ихъ!
   -- Нѣту, батюшка. Я поѣду! кротко и рѣшительно отозвался Данило.
   -- Богъ съ тобой. Ступай. Ты не махонькой. Ворочай скорѣе, а то супруга твоя закручинится. Что-жъ это за молодые... врозь.
   На утро Данило сталъ собираться и прощался со всѣми. Лошади стояли уже у подъѣзда. Всѣ въ домѣ удивленно заглядывали въ лицо Данилы и перешептывались.
   -- Надолго-ли? Ну какъ совсѣмъ! Не на шутку знать повздорили князь съ князинькой... Эка обида!
   -- Опять Василиса нагрянетъ, да разсядется въ хоромахъ.
   -- Небось. А княгиня-то!
   Когда Данило, окруженный домашними, простился послѣдній разъ съ отцемъ и выходилъ изъ его комнаты, Родивонъ Зосимычъ вдругъ снова позвалъ его.
   -- Сынъ!
   -- Что, батюшка! вернулся Данило.
   -- Ты... Вотъ что... Ты коли еще сердце на отца имѣешь -- въ путь не ѣзди. Коли я тебя обидѣлъ... Ну? что-жъ мнѣ тогда подѣлать? Говори? Что?
   -- Что ты, батюшка. Какое же у меня сердце. Я и запамятовалъ все давно!.. неестественно мягко сказалъ Данило.
   -- Родителю старому прощенья просить у сына не къ лицу.-- И голосъ Родивона Зосимыча слегка измѣнился.-- Вѣдь я смѣкаю... Отводъ-то твой. Въ Казань, вишь, ѣдешь на десять денъ... Ты обстроишься тамъ, либо въ Москвѣ, а жену, а то и Фиму, вызовешь къ себѣ... А я тутъ... Одинъ... Съ дворовыми одинъ помру. Данило! Сынъ! Не позорь стараго родителя! Срамъ тебѣ будетъ, да и второй грѣхъ горше перваго грѣха.
   Голосъ Родивона Зосимыча задрожалъ. Всѣ обступили старика. Данило опустился предъ нимъ на колѣна, и какое-то новое лучшее чувство шевельнулось въ немъ къ старому отцу; онъ сталъ божиться и успокоивать старика, что не обманываетъ, переѣзжать изъ Азгара не собирается и вернется назадъ немедленно.
   -- Такъ по что же отъ жены бѣгать въ медовый мѣсяцъ. Ты гляди на нее, сердечную,-- онъ показалъ на Милушу.-- Теперь ужъ, сбираючи тебя въ путь, исхудала... Да и всякая на ея мѣстѣ рѣкой разольется! Коль тебя бабье любопытство пробираетъ, такъ мы кого ни на есть, иль хоть Агафонова, пошлемъ собрать вѣсти.
   Данило успокоилъ отца, убѣдилъ и, провожаемый всѣми, съѣхалъ со двора.
   Проводивъ мужа, Милуша пошла тихо и задумчиво на верхъ, прямо въ каморку къ своей старухѣ и, войдя, остановилась среди горницы.
   Старуха хворала и, сидя у окошечка, вязала чулокъ.
   -- Кирилловна!! заплакала Милуша,-- Кирилловна!!
   -- Знаю, что я Кирилловна! сердито косясь отозвалась старуха... Что? Упрямица... онъ. Вѣтрогонъ! Ишь непосѣда какой. Все-то его забота! Два козла сцѣпятся, такъ онъ полѣзетъ разнимать. Воюй-Королевичъ эдакій. Тьфу!
   -- Кирилловна! плакала Милуша и, сѣвъ около старухи на скамейку, положила голову къ ней на колѣни, подъ бѣгавшія спицы чулка.
   -- Ну, что Кирилловна. Я то что? Ко мнѣ то ты что! Не могу я обернуться тебѣ въ супруга. Я не оборотень. Не могу тожъ и ему указать:
   -- Стань передо мной, какъ листъ передъ травой. Коли въ уѣздѣ ѣздитъ. Ну давай выть вмѣстѣ... Кто кого перевоетъ.
   Милуша пуще залилась слезами.
   -- Э-эхъ право! вздохнула Кирилловна.-- Вотъ я и молвлю. Андрей-то, Лексѣичъ-то, сидѣлъ бы дома... Не лѣзъ бы воевать. Онъ, голубчикъ, съ пушекъ палить не ученый.
   Милуша вскочила, какъ ужаленная.
   -- Не смѣй! Не смѣй!.. Закричала она. Лице ея ярко загорѣлось и въ мигъ высохло отъ слезъ.-- Что вы меня корите все Уздальскимъ. Хоть бы не живать ему никогда на свѣтѣ.
   Милуша выбѣжала изъ комнаты старухи и, надѣвъ шубку, побѣжала къ себѣ въ нѣмецкій домикъ. Кирилловна, хоть и хворая, поднялась черезъ силу и поплелась внизъ, разспрашивая людей.
   -- Куда моя-то сгинула? Э-эхъ! Къ себѣ что-ль мигнула. Должно и помру-то, а все бѣгать буду....
   Часовъ въ семь, когда всѣ собрались къ ужину, Михалка, по уговору съ Кирилловной, привелъ съ собой своего друга и сожителя Безрылаго. Это было приготовлено заранѣе съ цѣлью развеселить княгинюшку, вдоволь наплакавшуюся въ этотъ день.
   Когда все убрали со стола, Михалка разставилъ стулья въ рядъ для зрителей, взялъ себѣ одинъ стулъ, поставилъ его среди залы и ввелъ Безрылаго изъ передней...
   -- Вы что-жъ ему лапы-то не обтерли. Полъ-то пакостить! Ишь загрязнили!.. кропотался Агафоновъ съ цѣлью показать свое значеніе предъ дворней, собравшейся глазѣть на штуки Михалки и Безрылаго, которыя они, однако, уже разъ сто видѣли. Теперь двѣ плотныя кучки тѣснились въ двухъ дверяхъ изъ коридора и изъ передней и глазѣли, вытянувъ шеи... Передніе словно упирались, даже перевѣшивались, казалось, чрезъ какую-то невидимую, заколдованную преграду, непускавшую ихъ въ залу. Задніе поднимались на цыпочки, тянулись тоже и валились на спины переднихъ и всѣ -- глазѣли, съ сиплымъ хихиканьемъ и шопотомъ изъ раженія къ молодой княгинѣ. Княжна была для нихъ свой человѣкъ. Когда Милуша и Фима усѣлись -- Агафоновъ обернулся къ Михалкѣ.
   -- Вы! Начинай позорище-то...
   -- Ходи, не гляди, рыломъ не верни, хвостомъ не тронь! Умница безпутница! Воевода безъ рода! Безрылый капитанъ!-- часто и однозвучно затораторилъ Михалка и важно пошелъ ходить съ кнутомъ вокругъ стула, не оглядываясь ни на собаку, ни на зрителей. Безрылый, высуня языкъ, ходилъ за нимъ по пятамъ, изрѣдка стараясь почесаться на ходу, за что получилъ два раза кнута.
   -- Смотрись. Садись. Не кувырнись. Брысь! такъ же скомандовалъ Михалка.
   Безрылый сѣлъ на заднія лапы. Михалка, не оборачиваясь, ушелъ въ уголъ, спрятался за шкапъ и пискнулъ.
   -- Селя малыкъ, Безрылка!
   Безрылый, сидя среди залы, началъ тявкать.
   -- Это онъ по татарскому! объяснилъ Агафоновъ.
   -- Что тамъ такое? послышался голосъ князя изъ кабинета.
   -- Вотъ, докладывалъ я... Услышутъ! замѣтилъ укоризненно Михалка, выходя изъ шкапа уже на цыпочкахъ.
   Всѣ смутились. Одинъ Безрылый сидѣлъ спокойно среди залы и все тявкалъ, вертя мордой за пробѣгавшей Серафимой, которая, сбѣгавъ къ отцу, вернулась и объявила.
   -- Доложила! Можно! Ничего... Сказалъ, для Милуши.
   Всѣ ободрились. Милуша улыбалась сквозь слезы.
   Михалка скрылся снова за шкапъ и заплакалъ, Безрылый завизжалъ и забезпокоился.
   -- Охъ! о-о-охъ! застоналъ вдругъ Михалка и повалился на полъ.
   Собака вскочила, бросилась къ нему и начала тормошить. Михалка лежалъ безъ движенія, раскидавъ руки по полу. Собака ухватила его за полу кафтана и потащила. Михалка повернулся на другой бокъ.
   -- Самъ! Самъ! Не хитри! закричала Фимочка, хохоча и сіяя отъ удовольствія.
   Въ дверяхъ все прибывала публика и тоже хихикала.
   -- Ахъ лѣшій тебя задави! въ видѣ похвалы слышалось оттуда. Безрылый все дергалъ Михалку, тотъ понемногу переваливался и катился на середку залы. При одномъ изъ поворотовъ мѣдная тавлинка выскочила у него изъ кармана... Дружный, внезапный хохотъ раздался въ дверяхъ.
   -- Тише вы! Черти! крикнулъ дворецкій. Вотъ посади свинью за столъ.
   -- Это такъ завсегда? это нужно? спросила Милуша,-- что тавлинка-то выпала?
   -- Кто его, дурня, знаетъ! отозвалась Кирилловна.-- Можетъ нужно.
   -- Никакъ нѣтъ-съ! Ваше сіятельство... Тавлинка выпала сама... Вертится вѣдь онъ -- ну и выпала! объяснилъ Агафоновъ нѣсколько важно.
   Михалка между тѣмъ вдругъ очнулся и уже обнимался съ Безрылымъ. Одинъ сѣлъ, поджавъ по турецки ноги, другой сѣлъ на заднихъ лапахъ и воспользовался случаемъ почесаться.
   Начался разговоръ.
   -- Ты меня жалуешь, Безрылушка? тихо спросилъ Михалка.
   Собака жалобно тявкнула, прижатый хвостъ зашелестилъ по полу, какъ-бы въ подтвержденіе спрошеннаго.
   -- Ну, а вотъ дворецкаго жалуешь? быстро выговорилъ Михалка.
   Собака зарычала.
   -- Я те дамъ! погрозился Агафоновъ.-- Вотъ не велю костей изъ людской давать.
   -- Соври, Безрылушка, скажи, что жалуешь дворецкаго! снова понизилъ голосъ Михалка.
   Собака затявкала. Общій смѣхъ присоединился къ лаю.
   -- Какой онъ лукавый! сказала Милуша.
   -- Да вѣдь это все онъ самъ, Михалка. Голосомъ своимъ! объяснила Фима.-- Ну, а меня онъ любитъ?
   Михалка спросилъ на особый ладъ. Безрылый завизжалъ особенно жалобно.
   -- Гораздо, значитъ, любитъ! пояснилъ кто-то.
   -- Ну, а мамушку Кирилловну жалуешь? нагнулся Михалка на ухо Безрылаго.
   Безрылый разсвирѣпѣлъ, ощетинился и зарычалъ басомъ.
   -- Ахъ ты проклятый! ахнула старуха.-- Вѣдь какъ взъѣлся-то.
   Представленье продолжалось долго. Безрылый прыгалъ чрезъ стулья. Михалка ѣлъ длинную корку хлѣба, Безрылый отымалъ, уцѣпившись за другой конецъ, при чемъ оба рычали. Затѣмъ Безрылый съ обвязанной мордой и глазами искалъ Михалку по залѣ. При этомъ Михалка изощрялся гдѣ спрятаться и, наконецъ, перемѣнивъ всѣ мѣста, полѣзь на большой шкапъ.
   -- Загремишь ты оттуда! предупредила Кирилловна.
   -- Смотрите вы. Передавите, всю посуду переколотите! замѣтилъ Агафоновъ, взирая на шутку хозяйственнымъ и отвѣтственнымъ окомъ.
   -- Ушибется еще! замѣтила Милуша.
   Михалка осторожно и цѣпко влѣзъ и притихъ.
   Долго искалъ Безрылый, подымая морду и нюхая кругомъ и, наконецъ, отчаянно завылъ вдругъ на весь домъ... Князь снова отозвался изъ кабинета. Всѣ вскочили. Милуша, немного повеселѣвшая, вздрогнула и вздохнула. И ее покоробило отъ этого воя. Всѣ бросились на собаку.
   -- Безрылка! Молчи! Чортъ!
   Михалка живо слѣзъ со шкапа. Понемногу всѣ разбрелись.
   Чрезъ часъ все стихло въ домѣ и все спало. Милуша уже въ нѣмецкомъ домикѣ, полуодѣтая, въ своей спальнѣ, молилась на колѣняхъ у образницы. Кирилловна добыла себѣ какой-то матрасъ и устраивалась на полу около большой кровати Милуши.
   -- Чаяла отслужила, сдала супругу. Анъ нѣтъ. Поваляйся еще на полу! подъ носъ себѣ кропоталась старуха, но въ дѣйствительности вполнѣ счастливая тѣмъ, что можетъ опять въ ногахъ своего дитятки умоститься сторожевымъ псомъ.
   Когда обѣ улеглись, Милуша взглянула на пустое мѣсто около себя и вздохнула со слезами въ глазахъ.
   -- Гдѣ-то онъ теперь, Кирилловна. Золотой мой!
   -- Далече! соннымъ голосомъ прошамкала старуха, зѣвнула и перекрестила три раза беззубый ротъ.
  

VII.

   Однажды утромъ, черезъ степную сторону явился въ Оренбургъ гонецъ изъ Казани, Густавъ Штейндорфъ, и привезъ указъ, слухъ о которомъ мгновенно распространился по городу, а вслѣдъ за тѣмъ онъ былъ опубликованъ и прочтенъ по всѣмъ церквамъ.
   Высочайшій указъ гласилъ:

Господинъ Оренбургскій Губернаторъ Рейнсдорпъ.

   "По случаю мятежа у васъ въ губерніи отъ бездѣльника, казака Пугачева, заблагоразсудили мы послать на мѣсто генералъ-маіора Кара, которому вы всякое вспоможеніе не оставите оказать при всякомъ случаѣ.

Екатерина.

   Генералъ Каръ съ тысячнымъ отрядомъ своимъ, по словамъ гонца Штейндорфа, долженъ уже находиться въ Бугульмѣ, а можетъ и ближе; въ то же время на помощь къ нему движутся со своими отрядами симбирскій комендантъ Чернышевъ и генералъ Фрейманъ изъ Калуги, да кромѣ того изъ Симбирска посланы 170 гренадеръ и изъ Уфы около пяти сотъ Башкиръ и Мещеряковъ.
   Оренбургскіе жители возликовали при этихъ вѣстяхъ.
   Вечеромъ Штейндорфъ передалъ князю Ивану отъ имени Парани, что она съ матерью выѣзжаетъ изъ Казани, что-бъ пробраться къ нему въ Оренбургъ.
   Иванъ былъ пораженъ.
   -- Какъ! Теперь ѣхать! Зачѣмъ? Прямо въ лапы къ злодѣю! Ѣхать сюда, когда весь край мятежничаетъ? Да зачѣмъ же?
   -- Они тамъ въ Казани и не думаютъ, что такой мятежъ. Говорятъ, совсѣмъ маленькій бунтъ. Ein bischen... Wirrwarr! холодно процѣдилъ Штейндорфъ.
   -- Какъ же вы не отговорили... Не пояснили Марѳѣ Петровнѣ, все, что вы видѣли еще прежде меня, по пути въ Казань.
   -- Это не мое дѣло! Но вы не пугайтесь. Генералъ Каръ въ одинъ день разбросаетъ Берду, какъ муравейникъ. А Фрау Уздальская послѣ него...
   -- Какъ Фрау? Что такое? испугался Иванъ.
   -- Ну, госпожа Уздальская? Послѣ Кара онѣ проѣдутъ хорошо.
   Князь Иванъ былъ внѣ себя отъ безпокойства, не спалъ всю ночь и, посовѣтовавшись съ Городищевымъ, рѣшился ѣхать навстрѣчу къ Уздальскимъ по Казанской дорогѣ. Онъ отправился къ Рейнсдорпу просить отпускъ и подробно объяснилъ ему все.
   -- Это не можно. Теперь всякій офицеръ мнѣ очень нуженъ.
   -- Ради Бога, Ваше превосходительство,-- повторялъ Иванъ чуть не со слезами.
   -- Это не можно, господинъ офицеръ! холодно отвѣчалъ Рейнсдорпъ.
   -- Такъ я уѣду безъ позволенья... вымолвилъ Иванъ, ослабѣвая отъ признанія.
   -- Какъ?!. разинулъ ротъ генералъ и прибавилъ грозно. Ты съ ума сошелъ! Я буду указывать арестъ вамъ дѣлать!..
   -- Я убѣгу! еще тише вымолвилъ Иванъ, смущаясь. Ради Бога!.. Дайте мнѣ порученіе къ генералу Кару. Я самъ прошу. Хоть опасное порученіе дайте, на которое никто другой не дерзнетъ -- и я исполню. Хоть въ Берду пошлите.
   -- Was für Frechheit!.. пожалъ плечами генералъ. Хорошо. Если вы рѣшитесь прямо чрезъ Берду, чтобъ вывѣдать все, какъ у нихъ тамъ, и потомъ генералу Кару передать... Хорошо. Gut.
   -- Когда прикажете за ордерами прійти?.. радостно воскликнулъ Иванъ?
   -- Нѣтъ! Нѣтъ!.. замахалъ Рейнсдорпъ руками.-- Мои ордеры нельзя. Нѣтъ! Ступайте безъ ордеровъ. Я только одинъ малый пакетъ дамъ вамъ для генерала Кара. Депеши я буду посылать съ Штейндорфомъ. Скажите господину генералу: оренбургскія наши дѣла -- скверныя дѣла! Все что дѣлаемъ -- къ чорту ходитъ!
   Иванъ бросился домой бѣгомъ, шальной отъ радости, и сталъ собираться въ путь. Максимка долженъ былъ провожать его до Берды.
   -- Чрезъ четыре дня увижу Параню! кричалъ Иванъ другу въ сотый разъ.
   -- Погибельное дѣло затѣваешь! качалъ головой Городищевъ.
   -- Да вѣдь размысли ты. Онѣ прямо наровятъ къ злодѣю въ лапы.
   -- А коли же тебя въ Бердѣ завтра четвертуютъ -- спасешь ты ихъ своимъ подвигомъ... Непутное, погибельное дѣло!
   Вечеромъ зашелъ Штейндорфъ и принесъ Ивану небольшой пакетъ отъ губернатора.
   -- Тутъ нѣтъ секретнаго. Можете и попасться злодѣю,-- сказалъ Нѣмецъ съ пренебреженьемъ.
   Иванъ разинулъ ротъ.
   -- Зачѣмъ же! Спасибо. А вы?
   -- Я съ главными депешами выѣду завтра опять степной стороной, но еще дальше на Бугурусланъ. Поѣдемте, князь, вмѣстѣ пополамъ. Мнѣ губернаторъ инвалида Самцова даетъ въ провожатые. Онъ бывалъ въ Бугурусланѣ. А генералъ и не свѣдаетъ, что вы не чрезъ Берду отправились. Право!
   Крюку было верстъ двѣсти, но зато вполнѣ безопасно, потому что съ этой стороны мятежники почти никогда не разъѣзжали.
   -- Я эдакъ съ Параней могу разъѣхаться,-- вспомнилъ Иванъ. Я буду въ Бугульмѣ, а она уже пожалуй проѣдетъ дальше. Нѣтъ.
   Поужинавъ у Хвалынскаго и уже возвращаясь домой, Штейндорфъ былъ остановленъ на улицѣ.
   -- Ваше благородье. Повѣдайте, ради Господа, скоро ль намъ быть избавленнымъ отъ злодѣевъ? Это говорилъ Айчувакъ. Хоть бы послали кого въ Казань гонцомъ. Сказываютъ завтра будто погонитъ князь Хвалынскій. Да правда ль то!
   -- Нѣтъ. Я ѣду гонцомъ, за утро.
   -- Вы! Вамъ бы, батюшка, чрезъ Орскій фельдшанецъ. Степью...
   -- Да. Я такъ и отправлюсь.
   Чрезъ нѣсколько минутъ Штейндорфъ былъ у себя, а Айчувакъ тихонько пробирался среди ночи въ развалины выжженнаго предмѣстья. Дойдя до Егорьевской церкви, онъ сталъ лаять басомъ. Другой лай, визгливый и частый, отвѣчалъ ему налѣво отъ церкви, и изъ-за развалинъ богадѣльни вышелъ человѣкъ. Они перемолвились. Чрезъ четверть часа Айчувакъ уже крался обратно въ городъ и на окликъ часового отвѣчалъ:
   -- Обыватель! и вошелъ въ городъ.
   А изъ предмѣстья рысью ѣхалъ въ Берду казакъ.
   На утро выѣзжала изъ Орскихъ воротъ кибитка, и въ ней сидѣлъ укутанный Штейндорфъ съ двумя солдатами. Одинъ изъ нихъ былъ безрукій Самцовъ.
   Въ сумерки того же дня Калмыки выходили пѣшкомъ изъ Бердскихъ воротъ. Ихъ провожалъ Городищевъ.
   -- Какъ же ты съ караула ушелъ, Паша,-- сказалъ одинъ изъ калмыковъ, т. е. князь Иванъ.
   -- Да надо же проводить тебя. Можетъ въ послѣдній разъ и видимся на этомъ свѣтѣ.
   -- Ты знаешь ли, по военному регламенту тебя должно изъ ружей распалить.
   -- Го-то! горохомъ что-ль?
   -- Право слово, Паша. Мнѣ про это Тавровъ сказывалъ.
   -- Ладно. У насъ не такой заводъ. Да и пороху, братъ, не много остается...
   Друзья дошли до вала и расцѣловались.
   -- Господь Богъ храни тебя. Матерь Божья помилуй! говорилъ Городищевъ чуть не со слезами на глазахъ. Смотри, Максимка,-- обратился онъ къ другому переодѣтому.-- Ты не проврись по своей глупости.
   -- Небось. Меня всякая собака нюхомъ знаетъ въ Бердѣ.
   -- То-то и плохо! Ты до Берды-то доставь. А тамъ Шамай уладитъ все.
   -- То не мое дѣло. Може онъ и продастъ! бойко говорилъ Максимка, сознавая важность своего положенія.
   Друзья снова поцѣловались.
   -- Эхъ-ма! размышлялъ Городищевъ, ворочаясь на оставленный постъ.-- Зазнобушки эти любовныя на что подвигаютъ молодцевъ. Неужели же судьба Ивана загибнуть... Вдругъ чрезъ день, два и придетъ вѣсть, что его въ Бердѣ... Охъ Господи!
   А переодѣтые двигались бодро по морозной дорогѣ.
   За версту отъ города, гдѣ соединялись двѣ дороги, къ путникамъ пристали еще трое пѣшеходовъ,-- маленькій калмыкъ съ калмычкой и казакъ. Калмыкъ обратился къ Ивану по своему. Этотъ отвѣчалъ смѣло:
   -- Говори, братъ, по россійски. Я, по нашему, зарокъ далъ не молвить ни слова и товарищъ тоже.
   -- Вы въ Москву?
   -- Что брешешь? Въ Берду! отозвался Максимка. Ты! Какъ тебя звать-то?
   -- Дуртя. А во, жена, Тумысь. Мы въ Москву.
   -- Берда Москвой зовется, объяснилъ казакъ. Такъ указано!
   Узнавъ, что калмыки тоже идутъ вступать въ государеву службу, казакъ, глуповатый на видъ, добродушно сталъ учить ихъ уму-разуму, не подозрѣвая своихъ спутниковъ и плохо видя ихъ лица при наступившей ночи.
   -- У нашего батюшки порядки крутые. Какъ объявитесь въ его службу, тотчасъ пошлетъ васъ въ чей-либо полкъ. Коль съ виду казисты, къ Чумакову полковнику, у него полкамъ-то прозванье Хлардья. Конны и оруженны важно. И жалованье по четыре рубля въ мѣсяцъ, не въ рядъ съ прочими. Ну, а какой молодецъ тѣломъ худъ и плюгавъ, того шлютъ къ полковнику Хлопушѣ, что и самъ гораздо безобразенъ, ажь носу у него нѣтъ.
   -- Это что бѣжалъ изъ острога-то городского. Я его видалъ прежде,-- сказалъ Максимка.
   -- Молчи ужъ лучше, шепнулъ Иванъ.
   -- Опять у Хлопуши и оружіе не способное къ дракѣ, всего штыкъ на палкѣ, не то коса, а то и просто голая дубина. И за то спасибо! Есть такіе, что съ чѣмъ пришелъ, съ тѣмъ и на войну иди... съ кулаками одними. Какъ пришелъ я впервой изъ Сакмарс... то бишь изъ Кіева, меня и послали...
   -- Изъ Кіева?
   -- Да! Царь указалъ звать Кіевомъ -- городокъ Сакмарскій.
   -- Во какъ! ахнулъ Максимка.-- Это ужъ послѣ меня стало новые порядки завелъ онъ.
   -- А ты нешто ужъ былъ въ службѣ царской?
   Иванъ толкнулъ локтемъ Максимку.
   -- Нѣту. Проходомъ въ Бердѣ былъ,-- отвѣтилъ тотъ смѣясь.
   -- Коли будете зачтены къ Чумакову полку,-- продолжалъ болтливый казакъ,-- всякій-то день обученіе воинское... А то, еще хуже быть во ихней Антиллеріи, при пушкахъ. Тамъ работой земляной уходятъ. Все валы валятъ, знать, чтобъ уставлять пушками. Тоже день деньской обученье и пальба; но жалованья не полагается. А будетъ указъ вамъ пропитаться -- чѣмъ можете! Что стянулъ, то тебѣ и есть. Вина?.. Ну, сего и не проси, дадутъ. Проудовольствіе винное! Такъ и сказывается. Мой одинъ кумъ вчера подохъ. Да много ихъ тамъ дохнетъ.
   -- Съ вина? спросилъ Калмыкъ Дуртя. Опивицы?
   -- Нѣтъ не съ вина!
   -- Съ чего жъ?
   -- А гораздо не въ мѣру пьютъ, обопьются и дохнутъ. Теперь вотъ баранины многое множество, а хлѣбъ токмо у казаковъ есть. Барашка промыслить не заботливо, тутъ же ходятъ... словилъ, ободралъ, шкуру на спину, шубой, а его изжарилъ да стрескалъ.
   Чрезъ полчаса путники поднялись на холмъ и увидѣли вдали тысячи огоньковъ, разсыпавшихся на протяженіи версты.
  

VIII.

   -- Царевъ таборъ! Почернѣй вонъ самая-то Москва и есть! сказалъ казакъ,-- а въ окрестъ все вашъ братъ, Калмыкъ, пораскладалъ костры.
   -- Чего жъ это, въ полѣ-то? спросилъ Иванъ.
   -- Не вмѣстить всѣхъ въ слободѣ! объяснилъ казакъ,-- ну по степи въ разноту и живутъ. Вашъ братъ въ кибиткахъ, а иная всякая Татарва шалашики понастроили.
   -- Какъ же ихъ,-- вымолвилъ Максимка,-- больше стало. Какъ я ушелъ, и половины сего не было. Ай, какъ народу нашло. Гляди, гляди, куда огоньки разсыпались. Чаю пять верстъ укрыли.
   Иванъ оглядывалъ степь и тоже удивлялся.
   Чудный видъ раскрылся передъ ними. Ночь была тиха и морозна, полуосвѣщенная новолуніемъ... Среди бѣлой степи протянулась темная полоса съ красными блестками, а надъ ней висѣла громадная пелена сѣраго дыма, что поднялся отъ тысячи зіяющихъ костровъ.
   -- Народу, братцы, видимо-невидимо -- вымолвилъ казакъ. Сказываютъ, въ истинной Москвѣ столько не будетъ... Здѣсь счетъ всѣмъ чинили третевасть, и бросили, не сочли.
   -- Да счесть не мудрено,-- возразилъ Максимка.-- Вѣдь сказываютъ двадцать полковъ, по пяти сотенъ нужно...
   -- Десять тысячъ...-- сказалъ Иванъ.
   -- Ни-ни, двадцать одну тысячу начли полковники -- какъ ужъ бросили считать. Съ того дня еще много мужичья навалило, да Киргизъ сколько сотенъ, да сибирскихъ каторжниковъ однихъ шло съ полтыщи. Гдѣ десять! Сто клади, бачка.
   Скоро неясный гулъ и грохотъ сталъ доноситься до нихъ.
   Блеянье барановъ, лай собакъ, пѣсни, одиночное калмыцкое взвизгиванье, ружейные выстрѣлы -- все сливалось въ одинъ далекій гулъ. Наконецъ, справа и слѣва отъ дороги замелькали калмыцкія кибитки, землянки, шалаши... и всюду засверкали среди снѣга громадные зіяющіе костры изъ большихъ бревенъ, освѣщавшіе сѣренькія кучки сидящихъ и стоящихъ инородцевъ. Чѣмъ ближе подходили они къ слободѣ, тѣмъ чаще торчали землянки и гуще, говорливѣе тѣснились кучки, грѣясь вокругъ огня... Ухоженный снѣгъ, превращенный въ слякоть, чернѣлся отъ навозу и сору, какъ среди села иль города. Наконецъ, стали появляться кучи пѣшихъ Калмыкъ, ворочавшихся съ пѣснями и визгомъ изъ слободы.
   -- Гей! чего грѣетесь въ огнѣ!.. кричали одни.-- Иди въ Москву за водочкой царевой.
   -- Забористая, не ключевая,-- кричали другіе.-- Сказано, горѣлка!-- ну и грѣетъ, анафема, пуще огня.
   Иванъ сначала смутился, попавъ въ эти сѣрыя, гульливыя волны народа, но скоро онъ замѣтилъ, что былъ каплей въ этомъ сѣромъ морѣ, и что никто не обращалъ на него вниманія. Многіе толкали его, перебѣгая дорогу, иные заговаривали и окликали, но не дожидались даже отвѣта. Иногда же Калмыкъ Дуртя отзывался на вопросъ, или отвѣчала его жена и встрѣчные.
   -- И вы по водичку!.. иди! иди! часто спрашивали и сами же отвѣчали встрѣчные.
   -- Неужели на всѣхъ въ Бердѣ вина хватаетъ? задавалъ себѣ Иванъ вопросъ.
   За ними и впереди ихъ шли тоже густыя кучи, ѣхали конные или тащились розвальни... Тоже попадалось и навстрѣчу. Кто тащилъ на веревкѣ барана, кто гналъ корову, кто велъ лошадь; то калмычка пискливо звала кого-то и бранилась, то пьяный татаринъ или казакъ лежалъ середи дороги и мычалъ на шутки прохожихъ и проѣзжихъ... Тутъ ругались на непонятномъ языкѣ, тамъ дрались... Пронесся одинъ острый и отчаянный крикъ, и кто-то дико застоналъ вдругъ -- не то пьяный, не то умирающій!..
   -- Адъ кромѣшный -- должно эдакій, вотъ! подумалъ князь Иванъ. Въ довершенье всего шума и гама вдалекѣ слышалась частая пальба. Разъ передъ головой Ивана просвистало что-то падающее съ неба, и глубоко воткнулось передъ нимъ въ снѣгъ. Оказалась стрѣла...
   -- Должно Башкиръ какой съ пьяна изъ своего сайдака чешетъ въ небо... рѣшилъ Максимка.
   -- Шайтанъ! крикнулъ кто-то около. Зря убьютъ.
   -- Да! отвѣчалъ Максимка, эта стрѣлка пуще піявки въ тѣло влѣзетъ. Попади въ голову -- какъ свайка въ кольцо уйдетъ. Вотъ-то рѣдька будетъ...
   Наконецъ показался темный ровъ, за нимъ валъ и рогатка. На углу виднѣлся бастіонъ, торчали пушки. Съ десятокъ казаковъ на коняхъ столпились въ кучу, и, болтая, равнодушно оглядывали входившихъ и выходившихъ...
   -- Дозоръ!-- шепнулъ Максимка.-- Ай! коли бы вѣдали они, Иванъ Родивоновичъ, кто ты есть! воскликнулъ онъ глупо веселымъ голосомъ.
   -- Молчи, дурень! ты меня загубишь!
   -- Не можетъ того быть, Иванъ Родивоновичъ! съ хвастливой важностью отвѣчалъ Максимка.-- А подразнить бы ихъ малость -- хорошо!
   Они шли уже одни. Толпа оттерла ихъ спутниковъ. Направо и налѣво сіяли окна избъ. Улица была биткомъ набита сѣрыми кучками людей и животныхъ. Пѣшіе, конные, подводы, лошади, бараны, свиньи и кой-гдѣ лежащіе и стоящіе верблюды -- все это кишмя кишило съ перебранкой, криками, пѣснями и пьянымъ хохотомъ.
   -- Ух ты!! вымолвилъ пріостанавливаясь Максимка.-- Вотъ оно какъ, Иванъ Родивонычъ! какъ народу развелось! Берда, не Берда... и впрямь Москва! а пьяныхъ-то? что твоя ярмарка!
   Все чаще стали имъ попадаться пьяные, валявшіеся безъ движенья на мокромъ, истоитанномъ снѣгу. Чрезъ нихъ шагали не только пѣшіе, но и конные. Наконецъ, середи дороги попался имъ совершенно голый человѣкъ.
   -- Замерзнетъ вѣдь... ахъ народецъ... ахнулъ Иванъ.
   -- Ну, этотъ молодецъ -- должно ужъ подохшій. Обобрали! нагнулся Максимка надъ голымъ.-- И то подохъ! Ихъ вѣдь подъ утро токмо собираютъ. Живой, вѣстимо, самъ очнется въ ночь и уберется, а помертвѣлыхъ собираютъ объѣздные и въ ровъ свозятъ... Тутъ, Иванъ Родивонычъ -- сказывали мнѣ, собаки диковинно жирны стали, отъ того, что мертвечиной объѣдаются. Ай-ай! гляди! гляди! ай, звѣри!.. указалъ Максимка направо, гдѣ выскочили изъ-за избы два казака. Одинъ пятился, отбивался шашкой и кричалъ хрипливо...
   -- Братцы... атаманы. Не дай въ обиду!
   Второй безъ шапки, голоногій, въ одной разодранной на груди красной рубахѣ, молча, но яростно напиралъ. Шашки визжали одна о другую. Первый, пятясь, наткнулся на свинью и повалился навзничъ... Второй взмахнулъ шашкой разъ, другой, третій... и зачастилъ... Упавшій и не вскрикнулъ. Иванъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ отъ мягкаго звука шашки, крошившей человѣчье мясо! Нѣсколько человѣкъ бросились изъ избы къ рубившему!
   -- Не подходи! хрипливо зарычалъ этотъ.
   Его повалили, связали и повели.
   -- Иди! иди! просидишь въ Приказѣ голодухой денька четыре, такъ не будешь своихъ крошить...
   -- Миновать бы скорѣе!-- шепнулъ Иванъ, въ ужасѣ прибавляя шагу. Скоро приблизились они къ противоположному концу слободы, но у самаго выхода изъ Берды ихъ остановили два казака.
   -- Максимка! здорово! куда?
   -- Здорово! нерѣшительно отозвался мальчуганъ, видимо оробѣвъ.
   -- Ты, сказывали, песъ въ Оренбургъ сбѣжалъ... аль опять къ батюшкѣ вернулъ.
   -- Худое тамъ житье! Опять къ вамъ.
   -- Ты, парень, не подглядать ли пришелъ.-- Это кто съ тобой? вымолвилъ другой казакъ.
   Князь Иванъ вздрогнулъ и замеръ; вся кровь хлынула ему въ голову.
   Онъ узналъ голосъ товарища дѣтскихъ игръ, деньщика брата своего.
   Тотъ, говоря, подступилъ и глянулъ Ивану въ лице.
   -- Ахти! вырвалось у него.-- Ваше сіят... И Алеша Горлицынъ тоже замеръ.
   Прошла секунда... Всѣ четверо молчали. Максимка вдругъ шарахнулся въ сторону и опрометью бросился бѣжать.
   -- Лови Максимку! держи... Засади у себя до утра,-- крикнулъ Алеша товарищу.
   Казакъ кинулся за мальчуганомъ. Князь Иванъ взялся за голову руками, то холодѣлъ, то горѣлъ, и вся слобода, ряды избъ съ сіявшими окнами закружились передъ его глазами.
   -- Иванъ Родивоновичъ! повторялъ Алеша уже въ третій разъ и взялъ его за локоть.-- Иди что-ль... Полно же... Не робѣй. Я жъ не злодѣй. Аль ты думаешь, пропалъ...
   Иванъ не вѣрилъ ни ушамъ своимъ, ни глазамъ.
   -- Иди... Важно, что этотъ плутъ Максимка удралъ... А то бы мой товарищъ выдалъ. Иди проворнѣй...
   Иванъ двинулся... Они повернули въ закоулокъ и остановились.
   -- Говори скорѣе, за какимъ ты дѣломъ здѣсь, Иванъ Родивонычъ! Долго-ль до бѣды. Тутъ каждый день убійство вашей братьи.
   Иванъ объяснилъ все.
   -- Куда же мнѣ тебя укрыть! сказалъ Алеша и, подумавъ, вымолвилъ.-- Максимка разболтаетъ, что ты здѣсь, велятъ всѣ избы перешарить и безпремѣнно найдутъ.
   -- Я сейчасъ же дойду до умета. Отсюда недалече. Къ одному татарину Шамаю.
   -- Какой тебѣ Шамай, Иванъ Родивонычъ! Шамай уже давно тутъ съ нами. И уметъ его пустой стоитъ. Да я его знаю коротко. Онъ тебя теперь за чарку водки продастъ... Слушай, Иванъ Родивонычъ, да опаски не имѣй въ себѣ. Могу я тебя вѣрно укрыть до завтрашней ночи и покамѣсть справить тебѣ лошадей и въ ночь вывести на дорогу... Все сдѣлаю. Токмо вѣру дай. Не опасайся, гдѣ тебя укрыть хочу. Въ самой, въ его, избѣ.
   -- Въ чьей?
   -- Въ Государевой...
   -- У Емельки?!.
   -- Имъ быть по твоему. У Емельки! да вишь Емелька-то сей вельможа великая. И тебя, и меня, и всѣхъ въ мгновенье умертвить можетъ. Я на свой страхъ беру, что ты добрый баринъ былъ со мной завсегда. На чердакѣ у него укрыться самое важное мѣсто. Его избу шарить не вдомекъ будетъ никому. А другія всѣ перешарятъ.
   Иванъ молчалъ.
   -- Ну!.. вотъ ты и въ сумнѣньи... Да ты, Иванъ Родивонычъ, размысли. Коли же бы я желалъ тебя выдать, мнѣ только крикнуть сейчасъ, и мы тебя свяжемъ тутъ же вотъ, да въ Приказъ войсковой доставимъ. Пойми ты! А куда же ты одинъ теперь пойдешь, коли у тебя токмо одинъ Шамай про запасъ и былъ... Ну? не вѣришь?
   Иванъ подумалъ и рѣшился.
   -- Вѣрю!.. Спасибо тебѣ... Веди и укрывай, куда хочешь. А я твоего этого дѣла не забуду и въ долгу не останусь.
   Оба вышли снова на большую улицу и направились къ большой, ярко освѣщенной избѣ, вокругъ которой, на крыльцѣ, толпились казаки и громко толковали.
   -- А я сказываю,-- кричалъ кто-то,-- что такую сволочь, какъ ты не подѣляй на полки, все же ее одинъ регулярный полкъ разсыпетъ по земли, какъ горохъ изъ мѣшка.
   -- Какъ клопы отъ вару -- поваляются,-- выговорилъ другой.
   -- Дай ты мнѣ три сотни егерей, альбо гусаръ, и я тебѣ не мигну, всю Берду располыхну! горячился первый. А когда пьяны-то мы всѣ, въ повадку -- такъ съ одной сотней молодцевъ всѣхъ передавить можно.
   -- Кто пьянъ-то завсегда, пуще всѣхъ! молвилъ знакомый Ивану голосъ.
   -- Всѣ! одинъ ты, Государь, горѣлкой брезгаешь. А намъ нельзя не пить.
   -- Пей, да дѣло разумѣй, сказывается.
   -- Такъ! Вѣрно! а все неурядица наша не отъ вина, какъ ни говори. Отъ бездѣйствія.
   -- Ну, да ты вотъ, возьмися управлять,-- отвѣчалъ тотъ же голосъ.-- Твори, что изволишь. Полѣзай на Оренбургъ, хоть на Москву въ походъ иди.
   -- Ты не гнѣвайся... Съ того рѣчь у насъ пошла, что изъ Хлопушкиной сволочи самъ сатана -- прости Господи -- воиновъ не понатворитъ. Они, псы, только пить горазды, а выпали ты въ нихъ гольемъ, безъ ядра, они съ напугу одного передохнутъ. Татарва! Что? Ихъ, говорю -- не поить, а разогнать слѣдъ. А съ отборными не сидѣть, а итти на городъ. Чего мы ждемъ?..
   Князь Иванъ и Алеша обогнули избу по двору и заднимъ крыльцомъ вошли на крутую, темную лѣстницу. Въ горницѣ слышался смѣхъ и веселый говоръ. Женскій голосъ, мягкій и звонкій, напѣвалъ что-то подъ стукъ посуды.
   -- Онъ, тамъ на крыльцѣ-то говорилъ? спросилъ Иванъ.
   -- Да!.. онъ!
   -- Кто же поетъ это?
   -- А Харлова вдова, что въ Татищевой досталась. Она у него въ женкахъ.
   -- Измучилась, бѣдная, полагаю.
   -- Кто ее знаетъ... Кто сказываетъ, якобы она въ немъ души не чаетъ, а кто говоритъ, что она смиряется ради братишки махонькаго, что съ ней... Надежду имѣетъ уцѣлѣть, да уйти съ нимъ. А повѣдать никому этого не отваживается. Такъ вотъ и живетъ -- у моря погоды ждетъ.
   Они влѣзли на просторный, но переполненный тюками и мѣшками чердакъ.
   -- Ну вотъ. Тутъ не бойся. Все одно, что въ Оренбургѣ. Сюда никто не лазаетъ. А и прилѣзетъ кто, не найдетъ въ цѣлый день. Вишь вороха. Я чаю, голоденъ? сказалъ Горлицынъ.
   -- Нѣту.
   -- Какое нѣту! Тебѣ сдается сытно, со страху. Сиди. Я тебѣ принесу хлѣба. А напередъ свѣдаю, гдѣ Максимка.
   Алеша ушелъ. Иванъ забился въ уголъ и легъ въ полузабытьи, отчасти отъ усталости, а отчасти и отъ волненья при мысли, что онъ въ избѣ самого Пугачева, надъ его комнатами. Онъ не вѣрилъ самъ себѣ, что онъ подъ одной кровлей съ тѣмъ, отъ кого въ цѣлой провинціи стонъ стоитъ. При малѣйшемъ звукѣ или шорохѣ въ избѣ, онъ чувствовалъ, какъ стучала кровь въ вискахъ и упадало сердце.
   Чрезъ часъ Алеша вернулся, принесъ хлѣба и объявилъ, что Максимку свели въ приказную избу, гдѣ онъ признался, что пришелъ съ переодѣтымъ офицеромъ изъ города, но кто таковъ -- не вѣдаетъ.
   -- Кажись-де, сказалъ, поручикъ Наумовъ. Зачѣмъ шелъ онъ, тоже де не вѣдаю, сойдясь съ нимъ ужъ на пути. Ты не опасайся. Коль и учнутъ шукать, сюда, сказываю, не полѣзутъ. Ну прости. Я пойду справлять твою заботушку.
   Въ избѣ скоро все стихло, а затѣмъ и слобода тоже постепенно улеглась. Изрѣдка только слышался топотъ конный и оклики караульнаго объѣзда, да раза три около полуночи какой-то пьяный голосъ начиналъ пѣсню и дико кричалъ на всю улицу.
   -- Ур-рра! Мат-ррре-нна!!!
   Вскорѣ Иванъ заснулъ было, но увидѣлъ огромнаго казака, который вошелъ на чердакъ и указалъ на него Алешѣ пальцемъ... Алеша схватилъ его за горло и съ хохотомъ потащилъ вѣшать, пронзительно вскрикивая: Матррена.
   Онъ очнулся и вскочилъ на ноги. Изба и вся улица спали.
  

IX.

   Иванъ проснулся утромъ отъ гула на улицѣ. Около него лежалъ свѣжій хлѣбъ и кусокъ баранины, а въ скляницѣ квасъ.
   Въ избѣ ходили, говорили и снова стучали посудой... Иванъ сѣлъ на мѣшокъ и скоро съѣлъ все, что было. Онъ оглядѣлъ чердакъ, нашелъ щель, въ которую видна была вся улица, и сталъ глядѣть. Время тянулось невыразимо томительно и долго.
   Около полудня сталъ собираться народъ къ избѣ, и нѣсколько человѣкъ съ топорами навезли бревна, доски и начали быстро что то сколачивать и строить... Народъ глазѣлъ... Кто-то вышелъ на крыльцо избы и крикнулъ.
   -- Гей! сбирайся всѣ! расправу Государь чинить будетъ! вѣрный слуга Царевъ представилъ Батюшкѣ на расправу офицера Оренбургскаго. Да еще инымъ разнымъ измѣнникамъ судъ будетъ.
   Иванъ поблѣднѣлъ, отшатнулся и оперся на какой-то ворохъ.
   -- Что же такое! Господи! въ руки Іуды отдался. О извергъ! Предатель! умирать! да еще злой, позорной кончиной.
   Голова его закружилась, и онъ почти терялъ сознанье. Сердце больно сжималось, и слезы струились изъ закрытыхъ отъ ужаса глазъ.
   Свѣтлолицая, милая Параня и старуха мать ея, а за ними отецъ со всѣмъ Азгаромъ, братъ и сестра и лица друзей, даже лица дворовыхъ... всѣ въ розоватомъ туманѣ вереницей плыли надъ его поникнутой головой, взглядывали на него грустно, словно прощаясь, и уносились куда то, въ чуждую ему теперь даль, гдѣ свѣтло и тихо, гдѣ счастье и жизнь, и любовь... А онъ тутъ... Одинъ!..
   У избы собралась огромная куча пестраго народа: Калмыки и Башкиры, Татары и Киргизы, казаки и крестьяне. Большинство, плохо одѣтое, увертывалось отъ холоду во всякое тряпье, въ шкуры и войлока и переминалось на морозѣ съ синими отъ холода лицами. Плотники давно стучали и скоро поставили два столба съ перекладиной, а внизу настилку изъ досокъ на козлахъ. Наконецъ подъѣхалъ отрядъ конныхъ казаковъ и сталъ полукругомъ, лицемъ къ избѣ, очистивъ отъ народа все пространство отъ висѣлицы до избы. За ними стѣснилась все прибывавшая отовсюду пестрая и болтливая куча народа. Людской говоръ наполнялъ воздухъ -- непрерывно и однозвучно, какъ вода на мельничномъ колесѣ набѣгаетъ, гудитъ и падаетъ, и все набѣгаетъ! Иванъ пришелъ въ себя, оглянулъ въ щель улицу и снова задрожалъ всѣмъ тѣломъ при видѣ готовой висѣлицы.
   -- Бѣжать! бѣжать! чтожъ я здѣсь медлю. Хоть и поймаютъ. Все едино, но бараномъ на убивство не отдамся. О! теперь я не сробѣю!
   На улицѣ раздался крикъ, и заглушилъ говоръ толпы.
   -- Эй, разступитесь! вы!.. ишь затѣснили!
   Иванъ невольно глянулъ опять. Двое казаковъ вели къ избѣ скрученнаго по рукамъ офицера... Иванъ мгновенно узналъ въ немъ Густава Штейндорфа! Странное чувство ворвалось порывомъ въ душу Ивана. И жалость къ несчастному, и радость... бѣшеная радость, что онъ ошибся!.. Что Алеша не Іуда предатель!.. Теперь слезы счастья навернулись у него на глазахъ, теперь сердце билось тихо, ровно; почти сладко отдавался во всѣмъ тѣлѣ каждый ударъ... Не такъ, какъ за мигъ назадъ.
   За офицеромъ вели трехъ солдатъ. Въ числѣ ихъ былъ и старый Самцовъ. Иванъ ахнулъ. Этого человѣка онъ успѣлъ полюбить. Штейндорфа ввели въ кругъ вмѣстѣ съ Самцовымъ и поставили рядомъ. Въ то же мгновенье съ противуположной стороны другой казакъ привелъ женщину, высокую, не дурную собой, и поставилъ тутъ же. Она была одѣта опрятно, и по фигурѣ ея видно было, что она не изъ простонародья.
   Штейндофъ стоялъ неподвижно, изрѣдка едва, едва подымалъ голову къ небу и, казалось, молился!.. Исхудалое въ одинъ день лицо было синевато, блѣдно, глаза тусклы, губы судорожно сжаты, ноги сильно дрожали и подкашивались...
   Одну минуту онъ, очевидно невольно, опустился на землю, но толпа съ ревомъ захохотала, и ближайшій казакъ хлестнулъ его нагайкой по спинѣ.
   -- Но! ты! не валяться! аль ходилки-то оттаяли на морозѣ.
   Безрукій Самцовъ стоялъ предъ крыльцомъ избы такъ же, какъ бывало стоялъ около Ивана на бастіонѣ. Одна была только разница. Его всегда доброе лицо было злобно, почти свирѣпо. Онъ, усмѣхаясь, все оглядывалъ толпу и казаковъ, но лицо его, тоже блѣдное, противорѣчило этой неисчезавшей улыбкѣ.
   На крыльцо вынесли позолоченное кресло, обитое краснымъ сукномъ; затѣмъ вышли два казака въ свѣтло-сѣрыхъ кафтанахъ и въ голубыхъ лохматыхъ шапкахъ, атаманы -- Чумаковъ и Чика Зарубинъ. Первый держалъ насѣку съ золотымъ набалдашникомъ, второй серебряный топоръ. Оба стали по бокамъ кресла.
   -- Смирно! крикнулъ Чика.-- Государь изволитъ шествовать.
   Гулъ уже стихъ при появленіи обоихъ атамановъ... Вслѣдъ за ними вышелъ Пугачевъ и сѣлъ въ кресло. Иванъ узналъ въ немъ сразу того казака, котораго едва не захватилъ во время приступа.
   На немъ былъ темносиній бархатный кафтанъ, слегка потертый и плохо сшитый, казалось даже, перекроенный изъ чего-то другого; рукава и воротъ были оторочены мѣхомъ, а грудь расшита позументомъ; темные плисовые шаровары были заткнуты въ татарскіе сапоги изъ краснаго сафьяна, а въ донской лохматой шапкѣ, надѣтой на бекрень, середка была зашита золотой парчей, очевидно, кускомъ какой-нибудь ризы.
   -- Здорово, дѣтушки! крикнулъ самозванецъ весело.
   -- Здравствуй, родимый, здорову тебѣ быть, кормилецъ родной! посыпалось въ перебивку изъ толпы.
   -- Многовѣчно здравствуй, государь императоръ нашъ! отчетливо и заученымъ тономъ крикнули конные казаки.
   "Да это-жъ русый, что я видѣлъ изъ умета. Знать Шамай совралъ тогда, подумалъ Иванъ.-- Стало я и впрямь въ битвѣ-то самого упустилъ!!"
   Когда Пугачевъ сѣлъ въ кресло, Чумаковъ вытянулъ руку съ булавой, Чика положилъ топоръ на плечо, и оба стали за кресломъ. За ними помѣстилось болѣе десятка атамановъ съ шашками наголо. У всѣхъ были нашивки на кафтанахъ. Тутъ были казаки: Ѳедулевъ, Овчинниковъ, Твороговъ, рыжій Лысовъ, выздоровѣвшій Марусенокъ, Шелудяковъ. Позади всѣхъ стоялъ казакъ Перфильевъ съ злымъ, почти свирѣпымъ лицомъ и казацкій сотникъ Падуровъ съ депутатской медалью, исправлявшій должность секретаря. Затѣмъ названный полковникъ артиллеріи Бѣлобородовъ, капралъ, бѣжавшій изъ города, и другіе наперсники, сотники и эсаулы.
   Когда все стихло, Чумаковъ крикнулъ:
   -- Подводи!..
   Два казака взяли подъ руки Штейндорфа.
   -- Олухи! по чину подводи! крикнулъ Пугачевъ.-- Сначала друговъ моихъ, православныхъ крестьянъ, опосля -- солдатиковъ моихъ армій, а тамъ всяку сволочь, баръ и господчиковъ и офицерщину оренбургскую.-- Пугачевъ покосился на Чику и легкая усмѣшка скользнула по лицу его.
   Казаки пропустили двухъ мужиковъ. Первый средняго роста, плотный, плечистый, съ окладистою бородой русой, косолапо надвинулся, глупо ухмыляясь, и бултыхнулся, какъ бы прося помилованія.
   -- Приложись къ рукѣ великаго государя! крикнулъ Чика.
   -- Съ нашимъ желаніемъ! отозвался Савка, вошелъ на ступеньку крыльца, отбилъ трель по плечамъ и по лбу, т.-е. быстро перекрестился три раза и, подобравъ бороду ладонью, оттопыривъ пухлыя губы, чмокнулъ Пугачева въ руку, лежавшую на колѣнѣ.
   -- Откуда ты? спросилъ Пугачевъ.
   -- Изъ-подъ Казани. А съ села-то я, съ Таковскаго.
   -- Чьи вы? мои?
   -- Нѣтути! господскіе.
   -- Какъ звать тебя.
   -- Савкой, ваше благородье, царь ты мой родимый. Савельемъ! какъ можно слаще и ласковѣе старался выговорить Савка.
   -- Ко мнѣ въ службу пришелъ?
   -- Къ тебѣ, родимый... къ тебѣ... Дѣваться некуда -- ну и пришелъ! и ужъ чего я, за два-то года... началъ было Савка описывать.
   -- Милости прошу, голубчикъ! Я васъ, православныхъ моихъ, жалую отъ всего сердца, и когда пріѣдетъ ко мнѣ мой сынъ, мы съ нимъ всѣ ваши вольности повершимъ на бумагѣ, за печатями и нерушимо на вѣки вѣковъ. Я вамъ хочу пожаловать и отпускную, и крестъ старовѣрный, и всякое продовольствіе... Ну, а ты кто таковъ? обернулся Пугачевъ ко второму.
   -- Таковскій же, ваше великовство... Всероссійскій нашъ Государь! приблизился Яшка и, поцѣловавъ руку самозванца, отодвинулся и опустился на колѣни.
   -- Встань, голубчикъ...
   -- Не препятствуй, отецъ родной. Какъ я могу съ твоимъ великовствомъ на ногахъ рѣчь вести. Батюшка ты нашъ! милостивецъ! съ ужимками, нараспѣвъ говорилъ Яшка.
   Затѣмъ онъ подползъ на колѣняхъ къ креслу, потянулся и снова поцѣловалъ Пугачева въ сапоги. Тотъ самодовольно улыбнулся.
   -- Въ мою цареву службу желаешь?
   -- Въ твою, государь батюшка. Въ твою! такъ и ушелъ изъ села, побросамши все, какъ прослышалъ, что ты изъ Царьграда пожаловалъ.
   -- Ну ладно. Тебя вотъ причислятъ къ полковнику Чумакову и казакомъ поставятъ, хоть и мужикъ.
   Яшка повалился въ землю.
   -- Отецъ родной! Батюшка! святъ-святой милостивецъ... Не покинь. Будь отецъ родной.-- Заставь за себя Богу молить.
   -- Чего жъ тебѣ, голубчикъ? Аль не доволенъ?..
   -- Возьми къ себѣ, отецъ родной. Яшка снова повалился и стукнулъ головой по ступенькамъ.-- Оставь при себѣ, государь. Въ дворовыхъ своихъ.
   -- Ну добро. Оставайся. Кучеромъ будешь. Ну, а энтого, Савелья, въ полкъ Хлопушѣ зачислить! обратился Пугачевъ къ Чикѣ.-- Онъ дюжой!
   Савка поклонился въ поясъ, Яшка поцѣловалъ снова руку Пугачева и оба отошли.
   Къ крыльцу подвели двухъ солдатъ и инвалида Самцова.
   -- Вы изъ города?
   -- Изъ города.
   -- Что жъ энтотъ песъ Чухлянскій, долго еще супротивничать хочетъ своему государю. Цесаревичъ ужъ въ Казани, и я къ нему на повстрѣчанье сбираюсь. Онъ мнѣ десять тысячъ арміи ведетъ изъ столицы. Тогда я его, да и васъ всѣхъ ужъ не помилую. Всѣхъ въ Сибирь!
   -- Не наша воля, ваше величество,-- отвѣчалъ одинъ изъ солдатъ,-- намъ указано обороняться, а не то грозятъ изрѣшетить съ ружьевъ по военному наряду... Самъ ты, родной, посуди... Хошь-не хошь, а воюй супротивъ твоей чести царской..
   -- Вы охотники, иль отхвачены?..
   -- Мы вотъ двое самовольно къ тебѣ въ службу пришли, а эвтотъ вотъ невалидъ безрукій поймался съ гонцемъ, съ офицеромъ.
   -- Ну, цѣлуйте руку. Чумаковъ, бери себѣ обоихъ. Да пукли-то эти дурацкія остричь имъ, да по православному одѣть. Вишь, я тебѣ изъ лучшихъ все даю, а ты все плачешься, да клянчишь.
   -- Спасибо, ваше величество! Чумаковъ поклонился.-- Изъ усердія ропщу!
   Оба солдата поцѣловали руку и отошли. Самцовъ остался одинъ передъ крыльцомъ и упорно глядѣлъ въ глаза Пугачева.
   -- Ну а ты что? не охотникъ? поймался! чего желаешь, проси. Хочешь въ мою службу?
   -- Въ твою? рѣзко и осклабясь, спросилъ Самцовъ.-- Нѣтъ, ужъ зачѣмъ же!
   -- Ну, такъ цѣлуй руку царя государя, да отходи,-- крикнулъ Чумаковъ, предвидя хуже.
   -- Гдѣ тось? снова рѣзко вымолвилъ Самцовъ, подымая горящіе тлаза на всѣхъ атамановъ, окружавшихъ кресло, и упорно злобно оглядывая ихъ лица.
   -- Что тебѣ? спросилъ Пугачевъ мягко.
   -- Гдѣ тось, говорю.
   -- Что?
   -- А царь то?...
   -- Вотъ... я... дурень.
   -- Та-акъ! царь -- отъ -- да ты?! похоже! ха-ха-ха! злобно и грубо расхохотался Самцовъ.-- Царь-государь Петръ Ѳедорычъ волей Божьей померъ тому уже одиннадцать годовъ, собачій ты сынъ! громко и внятно выговорилъ онъ.-- Тебѣ жъ, каторжнику, цѣлованье руки чинить...
   -- Ахъ ты негодный! крикнулъ Пугачевъ.
   -- Самъ ты песъ негодный и вся твоя эта сбродня -- псы! крикнулъ Самцовъ, указывая на казаковъ.
   -- Я тебя указалъ бы четвертовать тотчасъ, какъ мятежнаго, да жаль стараго казнить. Цѣлуй сейчасъ и отходи,-- мягче выговорилъ Пугачевъ и протянулъ руку.
   -- Не хоть ли ты моей отвѣдать! эта хоть въ кандалахъ небывалая! и инвалидъ протянулъ свою единственную руку къ лицу Пугачева.
   Иванъ, припавъ къ своей щели, уже давно былъ въ восторгѣ отъ поведенія Самцова и теперь прошепталъ:
   -- Молодчина! молодчина! и страстно захотѣлось ему крикнуть это слово на всю слободу... да смертью запахло себѣ самому.
   -- Отрубить ему послѣднюю, чтобъ не тыкалъ ею! а тамъ и башку! крикнулъ Пугачевъ, вспыхнувъ и косо оглядывая толпу.
   Два казака схватили Самцова и повели къ помосту; чрезъ минуту онъ поднялся на доскахъ, а за нимъ -- палачъ. Поднявшійся гулъ и говоръ толпы отъ дерзости инвалида теперь сразу замеръ и на улицѣ стало мертво тихо.
   -- Клади руку на столбъ,-- послышался голосъ палача и онъ поднялъ топоръ.
   -- Нешто! и такъ подержу. Не то горе. Горе -- на кого сиротинка Левка останется,-- глухо сказалъ Самцовъ, какъ бы себѣ самому.
   -- Смирись, старый! стыдно тебѣ упорствовать! прощу и пожалую въ сотники за твое молодечество! крикнулъ Пугачевъ.
   -- Ну, ну, не торгуйся. Не купишь. Я тебѣ не по деньгамъ. На! руби что-ль! обернулся Самцовъ, вытягивая руку къ палачу.
   Блеснулъ въ воздухѣ топоръ. Рука отвалилась по плечо и обрубокъ упалъ на доски. Струя крови брызнула кругомъ. Самцовъ только качнулся отъ удара; лицо его позеленѣло и потъ выступилъ на лбу. Онъ обернулся къ избѣ и хотѣлъ что-то крикнуть Пугачеву, но вмигъ осипшій голосъ измѣнилъ ему.
   Пугачевъ махнулъ рукой и досадливо отвернулся отъ помоста.
   -- Кончай!! крикнулъ Чумаковъ.
   -- Руби! руби! измѣнника! вдругъ, какъ уколотая, заревѣла, молчавшая дотолѣ толпа.
   Самцовъ опустился на колѣни и вытянулъ голову. Кровь, ручьемъ лившая изъ него, обливала все кругомъ. Палачъ ударилъ съ плеча, обмахнулся, и топоръ вошелъ въ спину.
   Самцовъ глухо простоналъ.
   Со вторымъ ударомъ голова, какъ сбритая, слетѣла на доски и скатилась на землю. Туловище осѣло и медленно повалилось на бокъ.
   -- Ишь, попрыгунья! захохоталъ кто-то въ толпѣ.
   -- О-охъ. Грѣхъ-то... О-охъ! раздалось рядомъ.
   -- Стой. Тпп-ррру! куда катишься!!.

-----

   Къ Пугачеву между тѣмъ уже подвели женщину. Какъ равнодушно и безучастно дожидалась она очереди, такъ же равнодушно глядѣла и на самозванца, ожидая своей участи.
   -- А, знаю... сказалъ Пугачевъ.-- Ты своего мужа, что я тебѣ далъ, зарѣзала. Онъ былъ мнѣ добрый слуга и отважный казакъ. За что ты его умертвила?
   Женщина молчала.
   -- Что-жъ, развяжи языкъ-то.
   -- Прикажи меня умертвить,-- вымолвила женщина тихо.
   -- Что просишься сама на такое.
   -- Жизнь въ тягость. Будь милостивъ. Мужа и дѣтей поубивали, а изъ меня невѣсть какую -- подѣлали. Я бы сама руки наложила на себя, да грѣхъ великъ, а чрезъ твое убивство я угодна стану Господу. Съ дѣтками родимыми на томъ свѣтѣ свижусь... Женщина говорила ровно, спокойно, и только при послѣднихъ словахъ слезы показались въ ея глазахъ.
   -- Какъ бишь тебя звать-то.
   -- Софья Нечаева. Капитана Нечаева вдова.
   Пугачевъ задумался на минуту.
   -- Гдѣ-то моя Софья? невольно вспомнилъ онъ вдругъ свою жену, слегка насупился и опустилъ глаза въ землю.
   Наступило краткое молчанье.
   -- Отпустить что-ль? вымолвилъ онъ наконецъ тихо, оборотясь къ своимъ.
   -- Не годно супротивъ остального бабья! шепнулъ Чика нагибаясь.-- Ихъ тутъ, офицершей, до двухъ десятковъ. Всѣ хотятъ домой. А то рѣзать учнутъ новыхъ-то мужей своихъ.
   -- Ну ты ее тайкомъ отпусти въ ночь,-- шепнулъ Пугачевъ и прибавилъ громко.-- За убивство моего казака вѣрнаго полагается тебѣ отрубленье правой руки и головы, но при народѣ бабье рубить непригоже... Ступай во дворъ ко мнѣ, тамъ тебя пришибутъ послѣ.
   -- Спасибо. Мнѣ токмо этого и желалось! тихо сказала женщина, поклонилась и пошла бодрѣе. Ужъ двѣ недѣли добивалась она смерти. Вслѣдъ за ней робко подошелъ Калмыкъ Дуртя съ женой, жалуясь на губернатора за разоренье кибитки по его указу. Самозванецъ усмѣхнулся, бросилъ имъ нѣсколько мѣдныхъ денегъ и велѣлъ отойти.
   -- А! мое почтенье, высокоблагородный господинъ офицеръ! весело воскликнулъ Пугачевъ подведенному Штейндорфу. Всѣ казаки оживились и усмѣхались.-- Спасибо за депеши. Мы ихъ чтеньемъ всѣ разобрали. Что-жь вашъ генералъ Каръ... Каркать что-ль на меня ѣдетъ.
   Окружающіе разсмѣялись.
   -- Ты Штандыртинъ по прозванью?.. Нѣмецъ?
   Штейндорфъ шевельнулъ посѣдѣлыми губами, но не выговорилъ ни слова. Языкъ не повиновался ему.
   -- Съ родни ты... энтому, губернатору?
   -- Н-нѣтъ! почти прошипѣлъ Штейндорфъ.
   -- Ишь вѣдь прозвища... обернулся Пугачевъ къ своимъ. Комендантъ Валоштыринъ, другой баронъ Выловъ... Ну энтотъ былъ, да сплылъ!.. а тамъ другой баронъ Корфъ, а тутъ Каръ, а въ Озерной кажись былъ еще капитанъ Куръ... Губернаторъ Раздрыпинъ, этотъ Штандыртинъ. Натощакъ и не назовешь, ей-ей!-- Пугачевъ сталъ хохотать, и поглаживая бородку, казалось, съ наслажденьемъ смотрѣлъ на несчастную, помертвѣлую фигуру офицера. Всѣ атаманы ему вторили, а за ними громкій хохотъ пошелъ по толпѣ, раскатисто оглашая улицу. Не веселье, а радость сказалась въ немъ.
   -- Потому вы и не покорствуете законному вашему императору, что вы басурмане! вдругъ вскрикнулъ Пугачевъ, заглушая общій смѣхъ. Все стихло сразу отъ грознаго голоса и взгляда.-- Татарва некрещеная лучше васъ усердствуетъ мнѣ. Да, вы хуже, много хуже этихъ вотъ голоножекъ курносыхъ,-- показалъ онъ на калмыковъ.-- Эти мнѣ все же вѣрные слуги. Васъ же всѣхъ я съ цесаревичемъ осужу на вѣшанье и четвертованье, аль сошлю въ каторгу. Сами измѣнники, Каиновы дѣти, и народъ мой морочите -- гнѣвно продолжалъ Пугачевъ.-- И православные многіе, небылицъ наслушавшись вашихъ, мнѣ не покорствуютъ. Іуды! не боитесь вы нешто на томъ свѣтѣ Богу отвѣтъ дать, за ваше мороченье безсовѣстное и все ваше прочее тунеядство. Басурмане! нехристи! аль нѣтъ у васъ своего-то Бога, никакого. А коль и нѣту, такъ нашъ Господь россійскій васъ судить будетъ за меня, за то, что вы мою имперію у меня отшибать взмыслили. Козни на меня выстроили, гоненья одиннадцать годовъ ладили, какъ бы извести, да умертвить подъ спудомъ... Да вишь Господь небесный меня милостью своей укрылъ, защитилъ и упасъ отъ злодѣянья. И вотъ онъ, я, Петръ III Всероссійскій! Невредимъ явленъ всѣмъ моимъ вѣрнымъ подданнымъ! Иду на царство вступать! Сокрушу во прахъ и разсѣю всѣхъ похитителей моего престола и гонителей моего крестьянскаго народа!
   Полная тишина была на улицѣ, всѣ слушали благоговѣйно и разиня ротъ. Каждое слово Пугачева отчетливо звучало.
   Наконецъ двѣ бабы поближе начали плакать и причитать, а какой-то Калмыкъ жалостно зачмокалъ. Нѣсколько мужиковъ заохали какъ отъ боли, и одинъ перекрестился.
   -- Мнѣ вѣдомо давно, что разглашаете вы въ народѣ обо мнѣ,-- продолжалъ Пугачевъ громко и звучно,-- якобы я, вишь, казакъ Пугачевъ. Эхъ вы! Хитрости моей государевой не раскусили! Слышали звонъ, да не вѣдаете откуда онъ! Былъ во истину при мнѣ служилой казакъ Емельянъ Пугачевъ, съ Дону, съ Зимовейской станицы; вѣрный мнѣ былъ слуга. Всѣ его знали тутъ: не величекъ, съ русой бородой... И я его въ началахъ изъ опасенія своей особы пущалъ впередъ. Всѣ то видѣли и помнятъ. И многіе здѣсь, изъ казаковъ же, почитали его за меня по сю пору, а какъ вышла пора моя объявиться самому, когда набралось ко мнѣ людство большее, то и наградилъ я его. Да незнаемые злодѣи, можетъ вы же, поганые, измѣной умертвили его. Пропалъ онъ пропадомъ... И нынѣ, жалѣючи его несказанно, я указалъ поминать за упокой раба Божьего и моего царскаго, Емельяна... А вы по короткоумію, аль по ехидству своему, разглашаете, якобы я -- Емельянъ Пугачевъ. Дурни!! Емеля былъ въ острогѣ по неправедному суду и имѣлъ, точно, укрытый волосами на лбу, знакъ шельмованья, какъ-то свѣдали и повѣстили на всю Россію ваши же начальники... Ну, вотъ гляди... гдѣ у меня твои шельмовскіе знаки? гдѣ я клейменый, да каториный?!
   И Пугачевъ снялъ шапку...
   -- Много ль на мнѣ клеймовъ? Считай! чухна...
   Снова наступило глубокое молчанье. Штейндорфъ едва держался на ногахъ и, казалось, ничего не слыхалъ и не понялъ изъ всей рѣчи сидѣвшаго предъ нимъ самозванца.
   Иванъ у себя подъ крышей не проронилъ ни слова и повѣрилъ... Повѣрилъ, что говорящій не Пугачевъ, а иной какой человѣкъ, знакомый же ему русый -- Пугачевъ и казакъ.
   -- А есть у меня родимый знакъ на груди,-- продолжалъ Пугачевъ,-- но то не клейма, а царскій знакъ, какой всякій царь имѣть долженъ съ рожденья... И они вотъ, атаманы мои, всѣ тотъ знакъ видали не однажды. Ну, сказывай ты, Штандыртинъ. Увѣровалъ ты теперь, что я есмь государь твой законный, а не самозванный воръ съ Дону, аль съ каторги?
   Среди общаго молчанья и вниманья Штейндорфъ шевельнулся, поднялъ туманные глаза на самозванца и тяжело вздохнулъ. Всѣ ждали, и Иванъ ждалъ,-- рокового слова.
   -- Ну, аль ты россійской рѣчи не смышлишь. Увѣровалъ ли ты, что я Петръ Ѳедорычъ и истинный государь?
   -- Увѣ-ро-валъ!-- едва слышно слетѣло съ побѣлѣвшихъ губъ несчастнаго.
   -- Охъ! Что жь это?-- отозвался у себя Иванъ.
   -- Слышите, православные!-- съ замѣтнымъ довольствомъ крикнулъ Пугачевъ.
   -- Слышимъ! Да и какъ не увѣровать! Вѣстимо!
   -- Вотъ эдакъ-то всегда и бываетъ, когда кто самъ повидаетъ меня. Правду-то, матушку, полой кафтана не укроешь.
   -- Сказывай, желаешь ли нынѣ мнѣ послужить вѣрой и правдой, какъ женѣ служилъ?
   -- Да!
   -- Не перебѣжишь при случаѣ паки къ твоему тескѣ Раздырину?.. Къ губернатору?
   -- Нѣтъ.
   -- То-то... Ты желаешь?!-- ухмыльнулся Пугачевъ.-- Да я то басурманина не желаю!.. У меня все православные. Жена моя поблажку вамъ даетъ, а мнѣ васъ не треба... Гей... Вздернуть мнѣ господина офицера на бичевку.
   Штейндорфъ закачался, какъ отъ удара, и упалъ... Три казака подняли его.
   -- Никакъ подохъ!-- сказалъ кто-то.
   -- Небось! Одурманило! Тащи!
   -- На бичевкѣ очнется!-- усмѣхнулся Чика.
   Офицера понесли и вскинули на подмостки.
   Иванъ невольно зажмурилъ глаза, отшатнулся отъ своей щели и началъ шептать молитву. Онъ почти забылъ, гдѣ находился теперь, и едва вѣрилъ казни и смерти человѣка, съ которымъ ужиналъ наканунѣ. Онъ громко охалъ и метался, забывъ собственную опасность.
   Громкій взрывъ хохота заставилъ Ивана снова глянуть на улицу. Штейндорфъ уже висѣлъ и качался надъ помостомъ. Сырая веревка стала раскручиваться, и тѣло въ судорогахъ завертѣлось въ воздухѣ при дружномъ хохотѣ толпы.
   -- Эхъ! Коли бы самого губернатора залучить!-- раздался голосъ въ толпѣ.
   -- Суду и расправѣ государевой -- конецъ!-- крикнулъ Чумаковъ.
   Все шелохнулось, двинулось и загудѣло...
   Въ ту же минуту, какъ по данному знаку, казаки, стоявшіе за Пугачевымъ, сошли съ крыльца и стали кругомъ на колѣняхъ. Народъ стихнулъ. Многіе разинули рты. Конные казаки тоже удивленно смотрѣли.
   -- Что вы, дѣтушки!-- глухо вымолвилъ Пугачевъ, очевидно самъ пораженный.
   -- Все то же, государь... Бьемъ тебѣ челомъ,-- заговорилъ Лысовъ.-- Все то же, отецъ родной. Объ Харловой... брось ты е7, поганую бабу.
   -- Почто?..-- тихо и будто смущаясь, отозвался Пугачевъ, слегка измѣнившись въ лицѣ.
   -- Обошла она тебя, государь. Насъ всѣхъ отъ твоей милости отшибаетъ, злоязычничаетъ на всѣхъ!..-- прибавили Чика и Перфильевъ.
   -- Врете вы!.. Врете! Сказано -- врете,-- съ отчаяньемъ въ голосѣ воскликнулъ Пугачевъ.-- Она щенка не тронетъ хворостинкой. Почто ей на васъ злоязычничать. Полно... вставай... сказывалъ я ужъ не разъ! Полно жидовствовать. На бѣдную бабу поклепъ взводить... наговаривать на безвинную...
   -- Твоя воля!-- рѣзко и почти грубо выговорилъ Лысовъ.-- А по ту пору, что ты намъ оной шельмы бабы не выдашь на расправу -- мы не встанемъ.
   -- Цыцъ! ты! собака рыжая!-- вдругъ крикнулъ Пугачевъ на всю улицу.-- Цыцъ!.. А то живо на ту же перекладину...-- Пугачевъ остановился, слегка поблѣднѣлъ и прибавилъ тихо и холодно:
   -- Полно, атаманы-молодцы. Не достойно казакамъ изъ-за бабы раздоры заводить... полно, вставай. Да поѣдемъ въ объѣздъ.
   Казаки было двинулись, но Лысовъ хотѣлъ снова говорить.
   -- Государь я вашъ? Аль нѣтъ!-- грозно крикнулъ Пугачевъ, подымаясь съ кресла.-- Вставай!..
   Всѣ поднялись. Лысовъ усмѣхнулся и шепнулъ, нагибаясь къ Пугачеву.
   -- Добро! Чортовъ кумъ. Дай срокъ.
   -- Эй, Лыска, опаснѣй будь!-- шепнулъ и Пугачевъ нетерпѣливо.-- Я тебѣ сказываю въ десятый: Не русачекъ я тотъ. Меня по Яику съ пулей въ башкѣ мудренѣе пустить! Да и не тебѣ...
   Пугачевъ вошелъ въ избу въ сопровожденіи Чумакова и нѣкоторыхъ изъ казаковъ.
   Иванъ все смотрѣлъ на трупы и, крестясь, тихо шепталъ:
   -- Господи помилуй! Господи помилуй!
   Онъ не особенно любилъ этихъ двухъ людей, но эти двѣ смерти, внезапныя, ужасныя, поразили его въ самое сердце.
   Казаки стали расходиться. Куча народа тоже двинулась и рѣдѣда, гулъ стихалъ вдали.
   Скоро облитая кровью платформа съ туловищемъ Самцова и висящей фигурой Штейндорфа -- осталась одна среди пустой улицы.
  

X.

   Чрезъ часъ Пугачевъ съ нѣсколькими казаками вышелъ снова, и всѣ садились на подведенныхъ коней. Лысовъ провожалъ и угрюмо отговаривался ѣхать. Подъ всѣми сѣдлами чепраки были изъ парчи.
   У Пугачева подъ сѣдломъ была церковная хоругвь, великолѣпно вышитая золотомъ, украденная изъ Егорьевской церкви. Иванъ узналъ ее.
   -- Богохульники!-- шепнулъ онъ.
   На крыльцо вышла красивая и статная женщина съ маленькимъ мальчикомъ, котораго она держала за руку. Это была -- Харлова.
   -- Ну прости, желанная,-- сказалъ ей Пугачевъ съ коня.-- Чрезъ часокъ вернемся, токмо два новые фельшанца оглядимъ. Бѣлобородовъ состроилъ... А ты, хозяюшка, припаси на возвратъ намъ, что слѣдъ на закуску. Ну прости!..
   Харлова молча кивнула головой.
   Всадники пустились съ мѣста рысью, народъ ото всюду бросился бѣжать за ними и Пугачевъ, постоянно опуская руку въ торбу, привязанную за сѣдломъ, разбрасывалъ направо к налѣво мѣдныя деньги.
   Всадники скрылись... Харлова немного постояла, опершись на руку, оглядывала улицу и, наконецъ, глубоко вздохнула.
   -- А мы гулять пойдемъ?-- вымолвилъ мальчуганъ.
   -- Нѣтъ, золотой. Какое гулянье. Намъ болѣе гулять однимъ не можно.
   -- Зачѣмъ не можно... Все гуляли!-- капризно отозвался ребенокъ.-- Пойдемъ пожалуйста.
   -- Не можно, золотой,-- тихо и грустно сказала Харлова,-- людей злыхъ тутъ много, которые на насъ замышляютъ... Мнѣ ужъ умирать пора бы, а тебѣ рано!-- какъ бы самой себѣ прибавила женщина.
   Голосъ ея звучалъ особенно уныло. Она вернулась въ избу... все стихло.
   "Коли бы я могъ ее бѣдную увести съ собой,-- подумалъ Иванъ. Зашла бы она сюда, я бы къ ней вышелъ. Повѣдала, бы мнѣ свое горе -- мы бы и сговорились. Эхъ-ма! Хорошее бы дѣло сотворилъ. А много мнѣ еще ждать до ночи! Гдѣ-то Алеша?"
   Въ ту же секунду въ избѣ раздался дикій крикъ, затѣмъ хлопнули двѣ двери, и кто-то съ воплемъ быстро влѣзалъ по лѣстницѣ прямо къ Ивану на чердакъ... Онъ поднялся и оторопѣлъ. Досчатая дверь сильнымъ ударомъ растворилась настежь.
   Харлова, блѣдная, дрожащая, съ братомъ на рукахъ, почти ввалилась въ дверь, почти Бросила мальчика за тюки и мѣшки, недалеко отъ Ивана; затворивъ дверь, она завалила ее нѣсколькими мѣшками и опустилась около на колѣняхъ. Слышно было, какъ она задыхалась и тихо стонала.
   -- Придутъ за мной. Молчи, золотой. Не откликайся! сказала она.
   Иванъ видѣлъ ее въ пяти шагахъ... Хотѣлъ выйти изъ засады, заговорить, но опустился въ свой уголъ и вздохнулъ тяжело.
   -- Ее не спасешь, а себя загубишь. Стыдъ и грѣхъ! да не могу!.. шепнулъ онъ.-- Спаси ее, Господи, помилуй и меня.
   Въ избѣ шумѣли, ходили, кричали и, наконецъ, застучали сапоги по лѣстницѣ. Харлова опрокинулась навзничь на одинъ изъ тюковъ и зарыдала.
   -- Господи милостивый!.. его сохрани!.. сиди смирно! смирно! будутъ звать -- молчи,-- едва слышно со стономъ вырвалось у нея.
   Дверь задрожала отъ удара. Два мѣшка отъѣхали отъ нее.
   -- Болѣ ей быть негдѣ!.. раздался голосъ Лысова.
   Раздвинувъ мѣшки дверью, онъ пролѣзъ на чердакъ и сталъ на порогѣ.
   -- Проворно, госпожа! ну слѣзай. Время не терпитъ. Любователь-то твой, того гляди, вернется.... а братишка гдѣ...
   -- Будь милосердъ... оставь его!.. меня умертви, коли желаешь... младенца не губи...
   -- Обоихъ! обоихъ! заодно пачкаться. Гдѣ онъ?..
   Мальчикъ вдругъ заплакалъ за ворохами въ своемъ углѣ.
   -- Вишь, самъ голосъ подаетъ! вылазь-ко, мальчугаша. Что тутъ за прятки! вылазь, голубчикъ. Пряника дамъ тебѣ! пискливо сказалъ Лысовъ, стараясь говорить ласково.
   Ребенокъ полѣзъ черезъ мѣшки.
   Иванъ лежалъ въ своемъ углу не въ полномъ сознаньи. Въ глазахъ его снова все потуманилось. Онъ воображалъ себя не въ калмыцкомъ платьѣ, не спрятаннымъ за тюками, а въ полной офицерской формѣ и середи чердака, на глазахъ Лысова... Онъ удивлялся, что его не подымаютъ, не берутъ, а губы повторяли безъ связи слова и какую-то молитву. А за пять шаговъ отъ него уже шла борьба...
   Женщина, безмолвно и задыхаясь, отчаянно боролась за ребенка.
   -- Ты возиться еще! постой же, родимая! просопѣлъ Лысовъ и, ухвативъ разбитую по плечамъ косу, намоталъ ее на руку, другой схватилъ ребенка за воротъ рубашенки и вытащилъ за собой обѣ жертвы.
   -- Гей! Овчинниковъ! тутъ! не ищи! на-ко, вотъ! лови!..
   Ребенокъ загремѣлъ по лѣстницѣ, пронзительно вскрикнулъ и началъ стонать.
   Черезъ пять минутъ на улицѣ заговорили тѣ же голоса, потомъ раздался залпъ выстрѣловъ, и эхо дробью пронеслось по слободѣ.
   Иванъ опомнился, вскочилъ и бросился глядѣть... Харлова лежада на снѣгу передъ крыльцомъ, въ двухъ шагахъ отъ нея лежалъ мальчикъ. Кровь лилась и красила снѣгъ... Около нихъ стояли полукругомъ нѣсколько казаковъ и смотрѣли, молча опустивъ ружья. Дымъ отъ выстрѣловъ еще стлался бѣлой пеленой и тихо двигался по вѣтру на кучку Башкиръ, пугливо глазѣвшихъ изъ-за колодца. Другая кучка въ нѣсколькихъ шагахъ окружала лежавшаго на землѣ Калмыка.
   Ребенокъ приподнялся и протянулъ руки къ сестрѣ!.. Женщина шевельнулась и чрезъ силу, очевидно страдая отъ ранъ, тихо поползла къ ребенку, обняла его и, ослабѣвъ, легла около.
   -- Не покончить ли? сказалъ Лысовъ, вынимая изъ-за пояса пистолетъ и наводя на женщину.
   -- Хошъ объ закладъ -- въ носъ попаду мальчугашкѣ!
   -- Ну что... зачѣ ади и, усѣвшись на коврѣ, обѣдалъ подъ столѣтней развѣсистой ивой. Съ нимъ сидѣли Устинья и сынъ. Софья съ остальными дѣтьми оставалась въ коляскѣ. Ѳедулевъ прислуживалъ, приносилъ и уносилъ посуду. Устинья сумрачно и молча ѣла кусокъ за кускомъ. Мальчуганъ Трофимъ уписывалъ за обѣ щеки. Пугачевъ тоже молчалъ, искоса взглядывая на Устинью и избѣгая ея зоркаго, злобнаго взгляда и дерзкой усмѣшки. Выпивъ нѣсколько стакановъ рому, онъ охмѣлѣлъ и сталъ болтать съ мальчуганомъ, и вскорѣ отправилъ его къ матери съ кускомъ пирога. Трофимъ весело побѣжалъ къ коляскѣ. Пугачевъ глянулъ ему вослѣдъ и вымолвилъ:
   -- Вотъ жаль, пропадетъ безвинно изъ-за насъ. А мы что? Плевать на насъ? Двухъ смертей не бывать, а одной... Что не пьешь, Заноза...-- прибавилъ онъ, усмѣхаясь, пьяно и глупо.
   -- Пей ты... Тебѣ оно нужно! Сопьешься, скорѣе въ нѣмцевъ! лапы угодишь,-- злобно вымолвила Устинья.
   -- Что-жъ мнѣ, не пить совсѣмъ?-- тихо, почти жалобно вымолвилъ Пугачевъ.
   -- Пей, да не напивайся... А коли башка хила, не терпитъ, не пей вовсе... Ты прежде-то пивалъ эдакъ? Въ острогѣ-то сидя.
   -- Не по нраву было, Устиньюшка... А могъ бы и въ острогѣ. Другіе пили и тамъ. А я въ ротъ не бралъ. А нонѣ вотъ ей-ей, тянетъ... За душу тянетъ...
   -- Нонѣ все по нраву... Винище заморское, двѣ жены, дѣвокъ дюжина въ каретѣ ѣдетъ!-- И Устинья расхохоталась рѣзкимъ хохотомъ.-- Какъ еще не захворалъ? Ну, да эдакъ не далече уѣдемъ. Какъ разъ пьянаго, иль съ дѣвками, накроютъ, да въ кандалы...
   -- Что-жъ? Прогнать ихъ что-ль?.. Коли на то твое желаніе... Изволь!
   Пугачевъ обратился къ Ѳедулеву, принесшему самоваръ, и послалъ его въ обозъ съ приказомъ дать подводу семи дворянскимъ дѣвицамъ изъ Казани и отпустить безъ обиды.
   -- Пусть ѣдутъ по домамъ... А коли татарва дорогой пришибетъ, то-бъ не прогнѣвались.
   Ѳедулевъ пошелъ....
   -- Ну что-жъ? Все не усмѣхаешься..! Э-эхъ, Устинья... Забрала ты волю, благо баба ловкая, да пригожая,-- жалостливо-пьянымъ голосомъ сказалъ Пугачевъ и мотнулся къ ней нетвердымъ движеньемъ.-- Что ты изъ меня лапти плетешь?
   -- Я не плету... Не на что...-- отвернулась Заноза.
   -- Чего тебѣ надо...-- воскликнулъ вдругъ Пугачевъ, все болѣе пьянѣя. На Москву итти?.. Пойдемъ... На Прусскаго государя войной пойду. Ну, подъ сюда, моя краля...
   И онъ качнулся къ Устиньѣ и схватилъ ее за руку. Молодая женщина грубо отмахнулась и оттолкнула его.
   -- Пошли за женой... Я вѣдь вторая, незаконная...
   -- Э-эхъ!.. За женой опять!.. Что-жъ мнѣ удавить, что ли, Софью-то... И такъ, вишь, не довожу до себя... А ты все. Ты!.. Вотъ... Что такое? Объ чемъ я рѣчь... Охъ, гудитъ-то, гудьмя-гудитъ. Полысни-т-ко ты мнѣ еще въ чарку-то...
   -- Пошелъ ты! Пьяная мотыга! Охъ! Своими бы руками... И Заноза не договорила, встала и ушла къ берегу.
   -- Эхъ... Пьянъ... Да. А вѣдь я умный. У-у! Бѣда я? Я... вотъ что!.. Я -- бѣда. Все могу... Все!..-- шепталъ Пугачевъ самъ себѣ,-- стараясь налить вина въ стаканъ и проливая все на великолѣпный персидскій коверъ, который былъ подъ нимъ.
   Когда переправа кончилась, Чумаковъ, усталый, и голодный подъѣхалъ къ дереву, гдѣ былъ Пугачевъ.
   -- Тьфу! Сатана!-- злобно плюнулъ Чумаковъ.
   Пугачевъ былъ совершенно пьянъ и, лежа навзничь, дремалъ. Чумаковъ подумалъ и вымолвилъ:
   -- Эдакъ воистину за Волгу-то бы и не соваться... Вонъ они, бархаты, какъ казака-то портятъ... Емельянъ!.. Эй!.. Вставай...
   Пугачевъ открылъ глаза и лѣниво зачмокалъ губами.
   -- Устинья... Ну! Живо. Поворачив... И онъ закрылъ глаза, глубоко и лѣниво вздохнулъ отъ сытаго желудка и задремалъ снова.
   -- Ну, постой... Надо мнѣ надумать, что съ тобой учинить!-- шепнулъ Чумаковъ и, захвативъ съ ковра валявшійся кусокъ хлѣба, пошелъ къ берегу, закусывая на ходу. Онъ не ѣлъ ничего съ утра... У берега стояло еще человѣкъ съ десятокъ и въ числѣ ихъ Овчинниковъ, Перфильевъ и Устинья, горячо разсказывавшая что-то казакамъ. Чумаковъ подошелъ къ нимъ.
   Пугачевъ уже начиналъ храпѣть, лежа подъ своей развѣсистой ивой, когда раздались вдругъ отчаянные крики. Онъ проснулся и прислушался чутко. Кучка казаковъ бѣжала къ нему по полю...
   -- Буди его! Буди!-- слышался голосъ Чумакова.
   -- Пропали... Бсѣхъ перевяжутъ!..-- вскрикнулъ Перфильевъ подбѣгая...-- Емельянъ!..
   Пугачевъ вскочилъ на ноги, выхватилъ ножъ, который всегда былъ у него за поясомъ и крикнулъ, пошатываясь...
   -- Кого!.. Что!.. Убью!
   -- Михельсоновъ! Вонъ, за рощей!..-- крикнулъ Чумаковъ...
   -- На конь!.. Вретъ нѣмецъ! Вретъ!.. Подавай сивку.
   Пугачевъ нетвердыми шагами побѣжалъ къ своей лошади, вскочилъ на нее и, схвативъ саблю, висѣвшую на сѣдлѣ, стрѣлой пустился вскачь къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ отрядъ до переправы... Тутъ онъ вспомнилъ только, что отрядъ на другомъ берегу, и, круто повернувъ лошадь на мѣстѣ, помчался къ баркамъ...
   -- Олухи!-- крикнулъ онъ совсѣмъ отрезвѣлый.-- Хвостъ перетащили, а голова застряла.
   -- Ладно!.. Ничего! Добре! добре!-- кричали давно Чумаковъ и Перфильевъ, махая ему руками.
   Пугачевъ оглянулся.
   Казаки, усмѣхаясь, тихо шли къ нему гурьбой. Онъ еще разъ оглянулъ окрестность и понялъ обманъ...
   -- Ахъ, затѣйники!-- качнулъ онъ головой, но усмѣхнулся.-- Башка еще пуще трещитъ теперь.
   -- Не серчай, Емельянъ Иванычъ!-- сказалъ Чумаковъ, подходя къ нему.-- Это не ради утѣхи... А вотъ что, дорогой ты мой, наливаться ты сталъ шибко, такъ намъ треба знать, годенъ ли ты еще для Петровъ-то Ѳедорычей.
   -- Ахъ, ты!..-- вскрикнулъ Пугачевъ.
   -- Полно! Не гнѣвися... Не сядь ты самъ на конь, не вылети у тебя хмѣль изъ головы... Я бы, Емельянъ Иванычъ, нонѣ же бы тебя побросалъ и ушелъ домой. А тамъ за Кубань. Ну, пора... Эй! Вы! За Волгу!-- весело прибавилъ Чумаковъ.-- Иванычъ-то нашъ еще за себя постоитъ.
   Вся кучка приблизилась къ баркамъ и скоро плыла уже среди рѣки. На противоположной сторонѣ, шумѣли и голосили войска, разбираясь и устанавливаясь.
   -- Устинья гдѣ?-- вдругъ воскликнулъ Пугачевъ.
   -- Киргизы выкрали, да угнали!-- отвѣчалъ, смѣясь, Чумаковъ.
   -- Небось! Небось!-- сказалъ Перфильевъ.-- Тамъ. Переѣхала ужъ.
   Когда лодка ткнулась о берегъ и вошла, шумя, въ песокъ. Пугачевъ быстро выскочилъ и вымолвилъ весело:
   -- Ну, вотъ, Петръ Ѳедорычъ, и за Волгой! Чтой-то ждать?
  

XIX.

   Ночевавъ лагеремъ въ полѣ двѣ ночи, на третій день отрядъ Пугачева приблизился къ большому селу, гдѣ на холмѣ бѣлѣлась усадьба... Въ отрядѣ были тѣ же пять сотенъ отборнаго войска, но за ними уже голосило и пылило около тысячи крестьянъ съ топорами, вилами и дубьемъ. Пугачевъ ѣхалъ поодаль отряда съ своими атаманами и весело болталъ. Около него ѣхалъ Казиміръ Бжегинскій, не вступая въ разговоръ и мрачно задумавшись, изрѣдка давилъ въ себѣ глубокій вздохъ. Пугачевъ глянулъ на толпу свою и вымолвилъ:
   -- Что, кабы намъ здѣсь эдакъ вотъ, за всякій день по тыщенкѣ народу приваливало. И впрямь тогда, черезъ мѣсяцъ, на Москву иди...
   -- И по двѣ тыщи въ день будетъ!-- отозвался Чумаковъ.-- А на Москву все-жъ не пойдешь.
   Пугачевъ глянулъ на Чумакова; тотъ противорѣчилъ себѣ.
   -- Да,-- отозвался онъ на этотъ взглядъ.-- Я такъ-то теперь сказываю. Мужичье это съ охотой награбастаетъ повозку добра и домой. Тамъ задавитъ своего барина, сосѣду тоже поможетъ. А далѣ своей округи не пойдетъ.
   -- Вотъ!-- недовѣрчиво мычнулъ Пугачевъ.
   -- Вѣрно... Гляди -- увидишь... Это не татарва чумная, что гони, куда хошь, какъ Минѣевъ подъ Казанью на Арскій городокъ приступалъ... Онъ въ нагайки, а они на сломъ. Онъ замѣшкался накаливать и они ужъ оглобли назадъ. На нихъ выдумай большущій кнутъ съ колокольню и веди, куда хошь. Весь міръ тебѣ завоюютъ!-- разсмѣялся Чумаковъ.
   -- А что Минѣевъ? Не долго онъ съ нами нагулялъ?
   -- Что? Поетъ пѣсенку про насъ, да про свое чудесное житье, у генерала Потемкина, въ застѣнкѣ?-- сказалъ Перфильевъ.
   -- И какъ его, атаманы, живо отхватили надысь!-- замѣтилъ кто-то.
   -- Больно ужъ отважился... И отхватили... Вотъ Бѣлобородовъ, ино дѣло. Дуракомъ влопался.
   -- Охъ, нѣмецъ-то молодецъ! Михельсоновъ-то!-- воскликнулъ Овчинниковъ и сталъ разсказывать, какъ былъ разбитъ отрядъ Бѣлобородова подъ селомъ Царицынымъ.
   -- Полно вамъ лясы точить!-- сказалъ Пугачевъ.-- Гляди, вонъ, домина какой; это сказываютъ -- село Сокольское... Махнемъ на переда закусывать у помѣщика... Можетъ, у него вина много и женка, аль дочки смазливыя... Валяй, атаманы.
   И Пугачевъ со свитой отдѣлился отъ отряда и пустился крупной рысью... Скоро проѣхали они выгорѣвшее до-тла и опустѣлое село, приблизились къ усадьбѣ и осадили лошадей въ недоумѣніи, оглядывая дворъ и хоромы.
   -- Тьфу! Что за притча?-- сказалъ Пугачевъ.
   -- Вонъ какъ тутъ. За Волгой-то?-- расхохотался Чумаковъ.
   -- Мужичье, что-ль, прослышало про переправу-то, да на радостяхъ само распорядилось?-- сказалъ Перфильевъ гадательно.
   Усадьба Сокольское представляла грустный видъ. Два флигеля уже сгорѣли до основанія, и черныя головни слегка дымились... Всѣ окна и рамы дома были перебиты... На дворѣ валялась наломанная мебель и навороченный ворохъ разнаго тряпья и битой посуды; тутъ же растянулась осѣдланная дохлая лошадь... Кой-гдѣ на дворѣ и на ступеняхъ крыльца запеклись и засохли красныя лужи... Все было мертво, тихо въ домѣ; ни единой души живой и ни единаго звука.
   -- Ну, чего-жъ глазѣть!-- крикнулъ съ досадой Пугачевъ.-- Валяй дальше, не одна же усадьба въ округѣ... этой... Вотъ тебѣ и за Волгой!..
   Молча проскакали казаки снова все сгорѣвшее село и, повернувъ за собой весь отрядъ въ другую сторону, скоро скрылись за холмомъ по дорогѣ въ Андреевку...
   На крыльцѣ же усадьбы показалась фигура въ синей блузѣ и, когда послѣдняя кучка пугачевцевъ пропала изъ виду, фигура бросилась въ погребъ, радостно крича по-нѣмецки.
   -- Слава Богу... Уѣхали... Уѣхали.
   Отваливъ три большія кадки отъ стѣны, за которой скрыта была маленькая дверка, нѣмецъ-работникъ отворилъ ее, и цѣлая семья Штейндорфовъ съ своими людьми, всего двадцать шесть человѣкъ, нагибаясь, полѣзла изъ засады. Помимо битыхъ оконъ и рамъ въ домѣ, старой мебели и старой рухляди, оставшейся отъ Уздальскаго, и натасканной на дворъ изъ чердаковъ; помимо старой клячи, кстати околѣвшей, но умышленно осѣдланной и брошенной среди двора и трехъ зарѣзанныхъ на дворѣ же, но зато и съѣденныхъ, барановъ, все это, чтобъ нагляднѣе изобразить сраженіе; наконецъ, помимо полуразвалившихся давно флигелей и всѣхъ пустыхъ избъ села, которыми должны были теперь пожертвовать для сожженія, помимо всего этого на сумму въ полтораста рублей, все остальное въ усадьбѣ и въ ея кладовыхъ, все имущество бережливыхъ Штейндорфовъ, отъ ложки до плошки, оставалось и осталось до конца бунта цѣлехонько!
   -- На Бога надѣйся, а самъ не плошай, говоритъ русскій, но умѣетъ поступать по пословицѣ не онъ!
  

XX.

   Андрей Уздальскій послѣ пытки въ Азгарѣ, привезенный въ близость деревни и брошенный съ телѣгой убѣжавшимъ кучеромъ, былъ замѣченъ людьми только на утро.
   Съ тѣхъ поръ прошло болѣе мѣсяца.
   Дарья, бывшая въ отлучкѣ и гостившая у отца, который наконецъ достигъ при Бибиковѣ своей мечты быть воеводой -- узнала о происшествіи съ мужемъ и немедленно прискакала въ Андреевку.
   Она не отходила отъ постели истерзаннаго мужа, въ которомъ сначала жизнь боролась со смертью и долго не было никакой надежды на выздоровленье.
   Когда Уздальскій оправился настолько, что видѣлъ окружающихъ, сознавалъ свой позоръ и могъ говорить, то онъ отвернулся отъ жены, не спавшей и не ѣвшей десять дней у его изголовья... Съ первой же минуты сознанія онъ вскрикнулъ:
   -- Поди! Поди прочь! И выгнавъ жену, Андрей болѣе не допускалъ ее къ себѣ. Оставшись одинъ съ лакеемъ, проводилъ дни и ночи, метаясь со стономъ въ постели и вспоминая все недавнее прошлое: свой хуторъ, Людмилу, князя, путь въ Азгаръ и Азгарскій дворъ съ толпой. Теперь уже прошла недѣля, что онъ былъ на ногахъ и былъ неузнаваемъ совершенно.. Онъ исхудалъ, оплѣшивѣлъ, согнулся и дрябло кашлялъ разбитой грудью... Дикій и злобный взглядъ устремлялъ онъ на всякаго, кто внимательно присматривался къ нему и болѣе сидѣлъ одинъ, у себя въ кабинетѣ, появляясь только обѣдать и ужинать...
   Пронесся слухъ о взятіи Казани.-- Андрей злобно усмѣхнулся...
   Заговорили о Пугачевѣ больше и чаще... Заволновались крестьяне.
   -- У Волги! Ищетъ переправу! Идетъ на Москву!.. пронеслось, наконецъ, по селамъ, достигло и Андреевки.
   Дарья хотѣла бѣжать къ отцу или укрыться на хуторѣ въ лѣсу, но мужъ ее не пустилъ и самъ не двинулся.
   Наконецъ, однажды въ сумерки перепуганная Дарья стучала въ его дверь и кричала:
   -- Злодѣи! Ѣдутъ!.. Пугачевъ!..
   Андрей вышелъ, взволнованный и блѣдный, поглядѣлъ на черную полосу, виднѣвшуюся въ полѣ, затѣмъ собралъ всю дворню и крестьянъ, взялъ коровай хлѣба, солонку и вымолвилъ глухо:
   -- Встрѣтимъ, какъ подобаетъ, батюшку царя!
   Дворня ахнула и не вѣрила, но не на долго. Скоро всѣ, съ бариномъ во главѣ, со священникомъ, встрѣтили Пугачева и казаковъ при въѣздѣ въ село на колѣняхъ съ хлѣбомъ-солью...
   -- Ну, баринъ,-- сказалъ Пугачевъ.-- Спасибо! А цѣна тебѣ, все жъ -- алтынъ!.. Послѣ знатнаго ужина и попойки, гдѣ подкутили всѣ, и Пугачевъ въ особенности, онъ подъ пьяную руку пожаловалъ барина въ генералы... Андрей вздохнулъ, глянулъ на Казиміра и промолчалъ. Послѣ ужина всѣ разошлись спать. Въ полночь Уздальскій услыхалъ дикіе крики жены о помощи, побѣжалъ къ ней въ спальню и, заглянувъ туда, увидѣлъ Пугачева.
   -- Ну, баринъ! Ты меня не тревожь!-- крикнулъ тотъ сверкнувъ глазами.
   Андрей захлопнулъ дверь и ушелъ.
   -- Пропадай все! Нелюбая жена послѣ чести дворянской -- плевое дѣло. Хоть всѣ казаки ее бери!...
   На утро Уздальскій встрѣтилъ Казиміра въ саду и вымолвилъ:
   -- Я тоже изъ вашихъ и съ вами ѣду...
   Казиміръ усмѣхнулся презрительно и отвернулся...
   -- Я васъ поведу отсюда прямо въ Азгаръ!-- сказалъ Андрей какъ-то странно.
   -- Нѣтъ!-- Быстро обернулся Казиміръ.-- Нѣтъ! На Азгаръ мы не пойдемъ.
   -- Отчего? Тамъ будетъ для всѣхъ...
   -- Нѣтъ! Я не хочу! И не пойдемъ!!
  

XXI.

   Дикая сила перешагнула Волгу!.. Страшное пламя бунта перебросило только на полверсты, съ одного берега на другой, но эти полверсты были пагубны и знаменательны. Слѣдъ крови и смерти протянулся изъ степей Татаріи на сердце Россіи.
   Волга стала Рубикономъ!..
   -- Чего ждать за матушкой?!-- гадалъ Пугачевъ надъ берегомъ рѣки, чуя значеніе переправы.
   За Волгой, и, началась именно пугачевщина, началось мужицкое царство!..
   -- Петръ Ѳедорычъ!! У насъ! Идетъ на Москву!..
   Вихремъ пронесся этотъ кличъ вплоть до столицъ и всюду, гдѣ проносился онъ, поднимались и бушевали волны.
   И на этомъ вспѣнившемся морѣ житейскомъ, какъ всегда, въ устойчиво долгую бурю,-- волны уже не стремились грозной, но правильной чередой, въ одну невидимо указанную сторону, а рыскали по произволу, сталкивались, бились и, опрокидывая все чуждое имъ, опрокидывались и сами на себя...
   На тысячу верстъ въ окружности колыхнулся сѣрый людъ съ топоромъ и рогатиной, но не бѣжалъ за явленнымъ государемъ, а чинилъ свою свирѣпую и дикую, часто безсмысленную, и всегда безпощадную, расправу, у себя на дому и у сосѣда.
   Не одни баре-господа клали головы.
   -- Живъ, явленъ государь Петръ Ѳедорычъ!-- восклицали Яшки и Савки, расправляясь ножомъ и топоромъ съ дурной, нелюбой женой, со старымъ, ворчливымъ батькой, съ ворогомъ сосѣдомъ, а то... и съ родной гурьбой, хлѣбушка просящихъ, ребятишекъ.
   Два милліона возстало, но пугачевцевъ не прибавилось, армія Пугачева не увеличилась. Зато отдѣльные отряды и вожаки безъ числа начали свое страшное дѣло.
   -- Пугачи!! Прозвалъ ихъ народъ.
   Отъ Волги Пугачевъ двигался по направленію къ Нижнему.
   Въ одномъ опустѣломъ, уныломъ селѣ, Пугачевъ, ѣхавшій со свитой отдѣльно, остановился у избы, гдѣ завывалъ ребенокъ и ворчала старуха. Онъ попросилъ напиться. Старая Ѳедора вынесла ковшъ воды и, пригорюнясь, глядѣла, какъ проѣзжій вельможа, утомленный жарой, глоталъ ключевую воду.
   -- Кушай! Кушай на здоровьице, родименькій. У насъ чего другого нѣтъ, а водицы -- сла-те,-- Осподи!!
   -- Ты знаешь ли, баушка, кого напоила-то!-- усмѣхнулся Пугачевъ, утирая усы.
   -- Гдѣ-жъ это мнѣ знать, родименькій. Не знаю!
   -- Я царь, глупая, Петръ Ѳедорычъ!..
   -- И ты тоже?! Ахъ, отцы мои! Что-жъ это вы...-- разинула Ѳедора беззубый ротъ.
  

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ.

Наши плачутъ, да и ваши -- не радуются...
(Поговорка).

I.

   Послѣ похоронъ матери и своей неожиданно рѣшенной и сыгранной свадьбы Параня, простившись съ мужемъ, осталась жить въ маленькомъ городкѣ -- у своей тетки Анны Петровны. Съ ними же былъ новый сержантъ въ свѣжемъ, съ иголочки, мундирѣ -- Петя Городищевъ.
   Какъ проводила Параня послѣднее время въ Казани, въ чтеніи и въ бесѣдахъ съ призрѣваемыми богомолками, такъ жила и тутъ...
   Беззаботный шалунъ -- Петя Городищевъ иногда развлекалъ ее своими шутками, но онъ часто уѣзжалъ въ сосѣдній, тоже маленькій городокъ, гдѣ жила одна приглянувшаяся ему мѣщанка, и былъ постоянно въ пути между своей теткой, небольшимъ имѣніемъ, наслѣдованнымъ отъ покойнаго брата, и этимъ городкомъ.
   Параня все собиралась снова въ пустынь, но тетка угововорила ее остаться съ ней до возвращенія Ивана. Она рада была тому, что у нея гоститъ богатая племянница и къ тому же княгиня Хвалынская.
   Вскорѣ же послѣ своего пріѣзда, похоронъ и свадьбы, Параня стала невыразимо удивлять всѣхъ своимъ диковиннымъ нравомъ, вкусами, рѣчью и, наконецъ, послѣднимъ требованіемъ, т.-е. вымоленнымъ у молодого мужа дозволеніемъ остаться съ нимъ въ прежнихъ отношеніяхъ жениха и невѣсты.
   Послѣ же его отъѣзда стала Анна Петровна замѣчать, что Параня, запершись у себя, разговариваетъ сама съ собой и часто ходитъ по горницѣ взадъ и впередъ быстрыми шагами, случается даже просто чуть не бѣгаетъ... Съ Петей все менѣе разговариваетъ, все задумывается, такъ что не докличешься иной разъ, не хвораетъ, а блѣднѣетъ и таетъ, какъ воскъ, не по днямъ, а по часамъ. Наконецъ, почти въ одинъ день съ дошедшимъ къ нимъ слухомъ о разгромѣ и пожарѣ Казани, Параня объявила, что больше обѣдать или чай пить не будетъ, а даетъ обѣщаніе ѣсть по одной просфорѣ въ день и пить по одному стакану воды, до тѣхъ поръ, пока не совершитъ повелѣнное ей отъ Господа! И послѣ того стала она ходить въ церковь уже ко всѣмъ службамъ, не пропуская ни единой.
   Вскорѣ же послѣ того Анна Петровна увидѣла однажды въ замочную скважину дверей племянницы, какъ Параня, одѣтая въ старое, отрепанное платье, купленное видно у богомолки, съ холщевымъ мѣшкомъ на мочальныхъ бичевахъ за плечами и съ длинной палкой въ рукахъ,-- глядѣлась долго въ большое зеркало; потомъ стала она среди горницы, задумалась и еще дольше -- простояла истуканомъ. Наконецъ, вдругъ пошла къ печкѣ, достала золы, вымазала себѣ лицо и руки и снова оглядѣлась... Анна Петровна обмерла, видя все это, и рѣшила, что та затѣваетъ что-либо недоброе.
   Чрезъ полчаса Параня вышла изъ горницы, умытая, снова въ своемъ обыкновенномъ платьѣ, спокойная, какъ бы ничего не бывало, и стала разспрашивать ее о вѣстяхъ городскихъ. Черезъ день или два Параня объявила теткѣ:
   -- Я не нынѣ, завтра на богомолье пойду, покуда Иванушки нѣтъ -- къ Макарію -- на Волгу.
   -- Съ кѣмъ же, голубушка?
   -- Одна. Я такъ обѣщалась угоднику. Да тутъ отъ насъ рукой подать! Это не Кіевъ иль Аѳонъ.
   -- Опасное время нынѣ...-- начала было Анна Петровна убѣждать, но Параня уже не слушала, сидѣла понурившись и задумчиво глядѣла на опускавшееся за садомъ солнце.
   Когда Параня вышла въ свою горницу, Петя не выдержалъ.
   -- Вотъ, вы сказываете все, да журите, тетушка,-- заговорилъ Петя,-- что я за всякой юбкой готовъ увязаться и безъ вѣсти пропасть. Вотъ за нашей княгиней, то бишь, княжной, ни за какія коврижки не пріударилъ бы...
   -- Полно ты, срамникъ, зубы скалить,-- пожурила Анна Петровна своего любимца, но прибавила:-- да съ эдакой, воистину, одно великопостное на умъ идетъ.
   Въ тотъ же вечеръ, къ дому Анны Петровны подкатила бричка, выскочилъ изъ нея пріѣзжій офицеръ съ дѣтьми, и веселый, радостный голосъ спрашивалъ Прасковью Алексѣевну. Князь Иванъ бѣжалъ уже въ ея горницу.
   Параня сидѣла задумавшись, вздрогнула при звукѣ знакомаго голоса и, вскочивъ, бросилась было навстрѣчу, но вдругъ стала, и лицо ея омрачилось.
   Ахнулъ и оторопѣлъ Иванъ, увидя жену желтую, исхудалую, будто восковую и, осыпая ея руки поцѣлуями, повторялъ десятый разъ.
   -- Хвораешь ты?.. Скажи... Хвораешь?
   Параня успокоила мужа и тотчасъ же занялась двумя дѣтьми, привезенными Иваномъ. Артемій былъ съ подвязанной щекой отъ раны, полученной въ Казанскомъ монастырѣ. Пуля слегка расцарапала ему подбородокъ. Но не царапина пустая стала безпокоить Параню, а испуганное, грустное, не дѣтское выраженіе лица Артемія. Лёва Самцовъ былъ такой же румяный и толстый. По просьбѣ Парани, Иванъ разсказывалъ ей цѣлый день ужасы Казани: взятіе монастыря и несчастіе съ Артеміемъ, убійство старика Кудрявцева и исчезновеніе Милуши изъ монастыря, гдѣ онъ искалъ ее потомъ цѣлый часъ -- переодѣвшись казакомъ. О братѣ онъ ничего не зналъ, потому что, не найдя Милуши и взявъ дѣтей, онъ, еще до отступленія Пугачевцевъ, уже выбрался изъ города и на рыбачьей лодкѣ пріѣхалъ подъ Услонъ.
   -- Убиты! И Данило, и Милуша! Врядъ ли живы!-- окончилъ Иванъ со слезами на глазахъ, убѣжденный, что Кремль долженъ былъ быть взятъ.-- Уже я поплакалъ о нихъ... А что побито было... Какъ бѣжали мы съ ребятками по городу... Что побито!.. Господи, какъ радовалось мое сердце, глядя на все, да мысля, что тебя-то нѣтъ въ городѣ.
   -- Гдѣ же онъ теперь...-- съ волненьемъ вымолвила, наконецъ, Параня, внимательно и молчаливо прослушавшая разсказъ Ивана.
   -- Не вѣдаю же... Полагательно убитъ.
   -- Убитъ!!-- воскликнула Параня.-- Не вѣрится мнѣ... Нѣтъ! Нѣтъ!
   -- Охъ! И я бы радъ... Да гдѣ же уцѣлѣть. Я чаю изъ первыхъ убитъ былъ. Онъ вѣдь обѣщался Брандту только черезъ свое тѣло злодѣевъ въ Кремль пустить.
   Параня нетерпѣливо сморщила брови.
   -- Онъ? Пугачевъ!-- почти сердито выговорила она.
   -- Ахъ! Пугачевъ!? А я мнилъ ты про братца. Пугачевъ? Кто его знаетъ... Его теперь оцѣпятъ въ Казани новыми войсками, накроютъ: а тамъ свезутъ и казнятъ въ Питерѣ. А все побитымъ отъ него теперь живыми не быть.
   -- Казнятъ?-- грустно улыбнулась Параня... Давно такъ-то сказываютъ. Еще помню мамонькѣ тоже Фрейманъ въ Сурманаевой накрыть его обѣщался. Всѣ войска не помогутъ. Не то Господу угодно...
   Параня задумалась и вдругъ вымолвила:
   -- И да будетъ Его святая воля!.. Аминь...
   Молодой малый удивленно и грустно глянулъ на жену; словъ онъ не замѣтилъ и не понялъ, но голосъ дѣвушки звучалъ глухо, почти грубо...
   Ивану подали ужинать. Параня сѣла около него и молча глядѣла куда-то въ сторону. Только разъ вымолвила она какъ бы себѣ самой.
   -- Казань? Цѣлый городъ... Что добрыхъ людей... дѣтокъ... А крови-то? А грѣха-то?..
   Прозрачная, худая рука ея, испещренная синенькими жилками, тихо поднялась къ лицу и закрыла на минуту глаза... Тяжелый и долгій вздохъ вырвался изъ груди Парани, какъ отъ усталости. Иванъ не выдержалъ:
   -- Что съ тобой, Параня... Боюсь я! Что ты?.. Горе что ли?.. Жалѣешь, что за меня вышла?..
   -- Прости, голубчикъ... Почивать тебѣ время... Уморился съ пути, я чаю. Ты кончилъ? Ну! Отдохни, поди,-- отвѣчала Параня.
   Они встали изъ-за стола, гдѣ ужиналъ Иванъ, и простились.
   -- Поцѣлуй ты меня... Хорошенько! Покрѣпче!-- тихо молвила Параня... Еще!.. Ну вотъ такъ!.. Да... Да... Богъ съ тобой! Бѣдняга Ванюша... Бѣдняга. И зачѣмъ ты меня... Не знавать бы тебѣ меня... И Параня обхватила лицо мужа ладонями; ледяныя губы ея прильнули ко лбу Ивана и долго беззвучно, не отрываясь, холодѣли на томъ мѣстѣ, гдѣ былъ шрамъ сабельнаго удара.
   -- Что съ тобою? Чего ты такая?.. Ахъ, Параня! Думалъ я, будетъ когда и на нашей улицѣ праздникъ. Не все-жъ горевать... Вотъ и повѣнчались... И что жъ?!
   -- Ну, теперь перекрести меня, за мѣсто мамоньки,-- словно не слыхавъ невольнаго упрека мужа продолжала Параня тѣмъ же тихимъ, взволнованнымъ голосомъ.
   Иванъ оторопѣлъ и, смущаясь, сталъ крестить жену.
   -- Христосъ съ тобой, родимая моя!-- уже боязливо вымолвилъ онъ.
   -- Твой крестъ можетъ мнѣ на счастье быть... Ну, Богъ тебя храни... Все тебѣ тамъ готово опочивать. Спи сладко... Тетушка, вѣдь, отъ тебя безъ ума, безъ памяти. Все сама хлопотала. Чуть не сама тюфяки да одѣяла таскала! почти шутила Параня, но не шла шутка къ лицу ея.-- Ну, ступай!
   Когда Иванъ былъ на порогѣ горницы, Параня чуть слышнымъ голосомъ отъ порывистаго и внезапнаго волненія остановила его снова.
   -- Иванушка...
   -- Что ты?..
   -- Иди! Иди! Ничего! задыхаясь отъ слезъ, вымолвила она и, махнувъ рукой, бросилась къ себѣ въ свою горницу.
   -- Бѣдняга! Бѣдняга! Что съ нимъ будетъ? долго шептала Параня, метаясь одѣтая по постели и не засыпая.
   На утро испуганный голосъ Анны Петровны разбудилъ сладко спавшаго Ивана.
   -- Прасковьи Алексѣевны нѣту!.. Пропала! Ушла! какъ громомъ сразила его вѣсть...-- Еще до свѣту пробралась, сказываютъ, мимо заставы богомолка и вышла изъ города... Она и есть.
   И Анна Петровна, не успѣвшая еще разсказать Ивану все, что видѣла тайкомъ въ замочную скважину, и все, что примѣтила вообще за племянницей -- стала говорить, высыпать, какъ горохъ изъ мѣшка, свои мысли, доводы, подозрѣнія, соображенія и совѣты.
   Иванъ едва дослушалъ и бросился изъ дому.
   -- Но что это за притча во языцѣхъ! разводила руками Анна Петровна предъ сбѣжавшимися людьми. Я и ума не приложу. Эхъ, Пети нѣту. Хоть бы помогъ князю. Одинъ не отыщетъ. Да! Вотъ скажутъ у Уздальскихъ въ семьѣ не мѣшаются мыслями. Пуще нашего! Мою прабабку Городищеву на цѣпь сажали. Я сама завсегда этого для себя опасаюсь. Вотъ и сестра Марѳа тоже предъ кончиной была не въ своемъ умѣ. А Уздальскіе и насъ перещеголяютъ. Артемій Никитичъ грубіянъ и гордецъ. Андрей Алексѣичъ, что и родитель его -- оба съ придурью родились. Вячеславъ Алексѣичъ вѣру перемѣнилъ въ Варшавѣ... А Параня-то вонъ что.

-----

   Между тѣмъ Иванъ, уже переодѣтый мѣщаниномъ, но съ саблей и однимъ пистолетомъ, что стало не рѣдкостью за послѣднее время, уже скакалъ верхомъ по Пензенской дорогѣ, опрашивая всѣхъ прохожихъ; начавши съ солдата у заставы города, онъ останавливалъ послѣдняго парнишку и часто получалъ въ отвѣтъ:
   -- А куда она пошла-то?..
   -- Я же то и спрашиваю!..
   -- Кто его знаетъ, дорогъ много вездѣ. Какая такая богомолка. Нѣтути! Чтой-то не видалъ.
   И Иванъ скакалъ далѣе, озираясь по сторонамъ широкой столбовой дороги. Наконецъ, выѣхавъ на холмъ, онъ увидѣлъ вдали цѣлый отрядъ на роздыхѣ и сейчасъ же узналъ въ немъ не команду, а шайку мятежниковъ... Онъ былъ уже верстъ за десять отъ города... Параня не могла уйти далѣе...
   -- А если она попала къ нимъ въ лапы?.. О, Господи! Помилуй насъ! Пошли мнѣ найти и спасти мою Параню.
   Въ одно мгновеніе рѣшилъ онъ привязать лошадь въ чащѣ ближайшаго лѣса и итти пѣшкомъ въ становище мятежниковъ.
   -- Небось, не въ первой! Не спознаютъ...
   Онъ спустился съ холма, выѣхалъ въ опушку лѣса и, выбравъ мѣсто погуще, сталъ привязывать лошадь... Она захрапѣла и шарахнулась въ сторону.. Иванъ поглядѣлъ невольно туда, куда покосилась лошадь, и сердце замерло въ немъ отъ радости...
   -- Господи! Не пропала моя молитва! Будто чудо сотворилъ еси!!-- воскликнулъ онъ.
   Подъ вѣтвями густого куста, на травѣ, лежала Параня въ сѣренькомъ ситцевомъ платьѣ и повязанная по бабьи темнымъ платкомъ...
   Однако волосы, немного подстриженные и привыкшіе лежать по плечамъ съ самаго Яицка, не держались подъ повязкой и свѣтлыми змѣйками выбились изъ-подъ платка и падали на грудь... На ногахъ ея были онучи и лапти. Подъ головой холщевый мѣшокъ и тутъ же лежала длинная сучковатая палка... Солнце пробивалось сквозь вѣтви и золотыми пятнами усѣяло всю маленькую, глубоко и крѣпко спящую фигурку.
   Иванъ не смѣлъ разбудить ее и грустно любовался утомленнымъ личикомъ своей полужены, полуневѣсты; ея длинными рѣсницами надъ впавшими блѣдно желтыми щеками; ея худыми, словно восковыми руками и маленькими ножками въ тяжелыхъ лаптяхъ... Однажды уже видѣлъ онъ ее въ подобномъ нарядѣ, но то было иное время... То были святки, ряженье, гаданья и много смѣху, много надеждъ, много маленькихъ, но незабвенныхъ радостей. А теперь?! И кто виноватъ? Она же! Они у пристани. А буря все бьетъ ихъ!..
   Иванъ тихо и осторожно опустился на траву около спящей и горько задумался... Но едва сѣлъ онъ около Парани, сонъ ея пересталъ быть утомительно глубокъ и спокоенъ... Она будто чуяла его близость, шевелилась, вздыхала; уста шептали что-то и, наконецъ, глаза открылись и глянули на него. Взглядъ этотъ смутилъ Ивана... Въ немъ было что-то безсмысленное.
   -- Параня... Это я!.. Параня!..
   Она вздрогнула, провела рукой по глазамъ, приподнялась и сѣла...
   -- Куда ты ушла... Не сказалась... Обманула меня. Побойся Бога, Параня... Куда ты собралась... Одна! Въ такія времена! Долго приставалъ Иванъ и не добился ни единаго слова, ни единаго взгляда.
   Параня сидѣла, какъ истуканъ, неподвижно опустивъ голову и пристально глядя на траву. Иванъ не зналъ, что и подумать....
   Наконецъ, она вскинула на него глазами, и ея холодный, строгій взоръ напомнилъ Ивану ту Параню, которую онъ нашелъ когда-то въ Яицкѣ послѣ освобожденія крѣпости.
   -- Полно, Иванъ Родивонычъ! Буду женой твоей какъ слѣдуетъ быть, тогда изъ повиновенія твоего не выйду, а нынѣ?.. Нынѣ я еще не твоя, ни своя, ни мамонькина, ничья... Я собралась на богомолье... И пойду одна! Ступай съ Богомъ назадъ и жди меня... Приду... Тогда все... Ступай!
   Снова замолчала Параня и не отвѣчала ни слова на всѣ увѣренья въ опасности, просьбы и слезы растерявшагося Ивана.
   -- Погляди, можно-ль итти?.. Ушли-ль они?.. Тѣ, что были тамъ подъ горой...-- упрямо отвѣтила, наконецъ, Параня.
   Иванъ повиновался и, отстегнувъ свою саблю и пистолетъ, положилъ ихъ подъ кустъ и вышелъ въ поле къ холму, съ котораго виднѣлся отрядъ. Онъ рѣшилъ не мѣшать Паранѣ, но тайно слѣдовать за ней всюду, куда она пойдетъ.
   Параня проводила мужа глазами и, когда онъ исчезъ за зеленью, большіе глаза ея остались неподвижно устремлены, словно прикованы къ тому мѣсту лѣсной чащи, гдѣ послѣдній разъ мелькнула фигура Ивана въ сѣромъ армякѣ. Скоро Параня снова забыла, гдѣ она и что совершается вокругъ нея... Сквозь рядъ страшныхъ образовъ и событій, которые вставали изъ прошлаго въ ея памяти и носились призраками предъ ея воображеніемъ, сквозь рядъ иныхъ, не страшныхъ, но тяжелыхъ и дикихъ призраковъ, изъ которыхъ смутно слагалась картина указаннаго ей и неизбѣжнаго будущаго, какъ сквозь болѣзненно утомительный сонъ долетала до нея громкая пѣснь и слова...
  
   Роди-имая ты ма-атушка,
   Роди-имый ты ба-атюшка.
  
   Параня безотчетно повторяла все приближающіяся слова, но мысль ея все-таки была далеко...
   Но вотъ шевельнулись направо отъ нея вѣтви, хрустнули, и сѣрая фигура пролѣзла къ ней, отстраняя ихъ отъ головы.
   Параня, не глядя, почти безсознательно, вымолвила на встрѣчу:
   -- Ну что?..
   И повернула глаза къ ожидаемому Ивану.
   -- А-а! Дѣвчоночка... Вотъ не чаешь, гдѣ найдешь, гдѣ потеряешь. Что тутъ подѣлываешь, мое золото... И подошедшій не договорилъ.
   Параня взглянула на стоящаго передъ ней, очнулась, и глаза ея блеснули, губы раскрылись отъ изумленія, она тихо ахнула и онѣмѣла.
   Подошедшій тоже остановился неподвижно, не договоривъ фразы, это былъ Колоштанъ... Казанскіе враги узнали другъ друга сразу... Колоштанъ тотчасъ пришелъ въ себя, захохоталъ сиплымъ дишкантомъ, и когда Параня окончательно пришла въ себя отъ изумленія и испуга, то онъ сидѣлъ уже рядомъ съ ней на травѣ и что-то говорилъ...
   -- По пословицѣ! Да-съ! Суженаго конемъ не объѣдешь... Вотъ теперь и у меня въ волѣ. Хочу пожалую, хочу нѣтъ... Хочу помилую, хочу -- нѣтъ. А трудно было узнать. Трудно. Эдакъ дѣвкѣ подстать только послѣ родовъ худѣть, да мѣняться лицомъ. Ужъ не былъ-ли грѣхъ,-- захохоталъ маіоръ.
   Что-то скользнуло по спинѣ Парани, она двинулась, но крѣпкая и жилистая рука прижала ее, и небритое лицо Колоштана съ тяжелымъ запахомъ было около ея щеки. Параня рванулась и, стиснутая еще крѣпче, задохнулась около него; спина ея точно хрустнула въ его рукахъ.
   -- Полно ортачиться... Хуже... Лучше охотой... Говорю -- суженаго и конемъ... Страшный ударъ по головѣ повалилъ сидѣвшаго Колоштана на землю, оглушилъ его, и на мгновенье все исчезло у него изъ глазъ...
   Но прошелъ мигъ, онъ вскочилъ и, узнавъ передъ собой блѣднаго отъ гнѣва и злобы князя Ивана, отскочилъ въ сторону и крикнулъ:
   -- Робята!.. Помогите!.. и бросился бѣжать со всѣхъ ногъ.
   -- Ну, теперь бѣда... Подниметъ всѣхъ... Онъ съ ними!-- вымолвилъ Иванъ...
   -- Ладно! Ряженые! Погоди вотъ!.. Долетѣлъ до нихъ голосъ маіора уже съ опушки лѣса.
   Ускакать обоимъ въ городъ на одной усталой лошади и въ чистомъ полѣ -- было невозможно, въ лѣсу же лошадь была бы только помѣхой... И Иванъ, схвативъ оружіе, побѣжалъ за исчезавшей уже въ чащѣ Параней.
   -- Данила бы убилъ мерзавца! И конецъ бы... А я разиня! Теперь бѣда...-- злобно говорилъ самъ себѣ Иванъ, пролѣзая за женой, мелькавшей въ зелени... Пробѣжавъ съ полверсты, Параня, задыхаясь, опустилась на землю...
   Вскорѣ стоголосый гулъ пошелъ по лѣсу... Колоштанъ отрядилъ половину своей ватаги на поискъ бѣглецовъ.
   Чрезъ часъ, среди чащи, подъ огромной сосной, гдѣ притаились бѣглецы, загудѣли голоса, замелькали фигуры въ бѣлыхъ и красныхъ рубахахъ и цѣлая толпа съ хохотомъ и гиканьемъ окружила Ивана, заслонявшаго собой прислоненную къ дереву Параню. Въ рукѣ ея былъ пистолетъ Ивана.
   Иванъ, блѣдный, съ стиснутымъ судорожно ртомъ, сверкающимъ взоромъ оглядывалъ наступавшую изъ чащи кучу людей и дрожалъ всѣмъ тѣломъ... Но это былъ не страхъ, и не трусость...
   -- Вишь, паренекъ-то, при саблѣ, да еще у дѣвки пистоль.. Каковы хрестьяне.
   -- Дѣвка-то пальнетъ -- себя убьетъ!-- захохоталъ другой.
   -- Ээ! Братцы! Ряженые! Ряженые оба!-- крикнули ближайшіе.
   -- А ну, бери, братцы, по хворостинѣ, да разомъ, ахнемъ!..
   И человѣкъ десять съ корягами и дубинами бросились впередъ.
   Иванъ тихо вскрикнулъ, подался тѣломъ впередъ и, сабля его замелькала и свистѣла по воздуху. Въ мигъ уже трое человѣкъ съ дикими воплями откатились отъ него по землѣ... Кто-то бросился на него съ боку и ухватилъ его за воротъ и за руку съ саблей, но въ ту же минуту раздался выстрѣлъ и налетѣвшій ткнулся, убитый на повалъ.
   Параня стояла за спиной Ивана и, убивъ самаго смѣлаго и опаснаго врага,-- бросила пистолетъ, выхватила изъ кармана маленькій и ждала съ нимъ другого смѣльчака.
   -- Ахъ, поганые!.. Дѣвка-то, туда жъ... Ну ужъ погоди!-- злобно кричали со всѣхъ сторонъ.
   -- Гляди! Другой пистоль достала. Убьетъ опять вѣдь, подлая!
   И никто изъ кучи не налѣзалъ болѣе.
   Иванъ съ злобно-довольнымъ взглядомъ озирался на нихъ и наконецъ, ступилъ самъ впередъ... Вся гурьба попятилась...
   -- Бери! Чего-жъ вы!.. Ну!..-- рычали многіе, но никто не двигался.
   Направо, въ чащѣ блеснулъ между вѣтвей ружейный стволъ, раздался выстрѣлъ и Иванъ молча повалился грудью на траву. Параня съ отчаяннымъ крикомъ бросилась къ нему... Но уже десять рукъ схватили ее и кто-то хлестнулъ чѣмъ-то по спинѣ и головѣ.
   -- Не мни! Вяжи обоихъ. Тащи!..-- крикнулъ Колоштанъ показываясь изъ кустовъ и заряжая ружье... Такую затѣю покажу на князинькѣ этомъ, что въ книгахъ ее описывать будутъ, коли дойдетъ вѣсть до столицы!..-- бурчалъ маіоръ себѣ подъ носъ.
   -- День-то на убыль, а мы не въ городѣ. Тутъ провозжались!-- сказалъ кто-то, подходя къ Колоштану.-- Обида! И говорящій причмокнулъ языкомъ.
   -- Да. А озлится самъ-то, Емелька? Вѣдь онъ не за горами. Дай, во Пензу уйдетъ, тогда мы тутъ погуляемъ по всѣмъ городамъ.
   Между тѣмъ къ оставшемуся люду и обозу отряда приближался другой, сильнѣйшій отрядъ и отправилъ отъ себя передовыхъ разузнать...
   -- Наши! Наши!-- крикнули они, махая съ половины дороги.
   Андрей Уздальскій, начальникъ отряда, узнавъ, что Колоштанъ травитъ кого-то въ лѣсу, слѣзъ съ лошади и сѣлъ подъ навѣсомъ двухъ циновокъ, служившихъ шатромъ маіору.
   Алдрей былъ угрюмъ, вялъ въ движеніяхъ и часто кашлялъ, задыхаясь и багровѣя худымъ лицомъ.
   Вскорѣ изъ лѣса показался маіоръ съ ружьемъ на плечѣ и, широко шагая по полю, пѣлъ что-то въ тактъ шагу. Онъ изрѣдка оглядывался назадъ и весело усмѣхался...
   За нимъ кучка несла что-то маленькое и сѣренькое, затѣмъ другая кучка тоже несла кого-то и виднѣлись чьи-то ноги...
   -- Дворяне,-- подумалъ Уздальскій. Ему-то, сдаточному -- рука дворянъ изводить... А я-то? Съ нимъ!.. И сердце заныло въ немъ, онъ вздохнулъ и отвернулся.
   Колоштанъ, уже издали завидя вновь прибывшій отрядъ, шелъ бодро и весело, но приблизясь и узнавъ Андрея Уздальскаго около циновокъ, онъ пересталъ пѣть и засѣменилъ ногами.
   -- "Ахъ ты, анаѳема! Вотъ поспѣлъ"...-- подумалъ онъ. Тьфу!!
   Пройдя послѣднее пространство, отдѣлявшее его отъ Андрея, маіоръ уже рѣшился, что дѣлать...
   -- Здорово!-- крикнулъ онъ первый.-- Въ самую пору попалъ. Я твою сестренку Прасковью облавой взялъ... Милости прошу на свадьбу... Эй! Ванька. Зови отца... какъ его... Ну, распопа-то нашего.
   Уздальскій, вдугъ узнавъ сестру, вскрикнулъ, вскочилъ и уже не слушалъ Колоштана.
   Параню положили на войлокъ и Андрей, нагнувшись надъ ней, подумалъ что она ранена. Она осталась неподвижна такъ, какъ положили ее, но глаза были широко раскрыты...
   -- Голубушка. Сестрица. Какъ пришлось свидѣться. А энто что?.. Князь!..
   И при видѣ брата Данилы, Уздальскій измѣнился въ лицѣ и какъ-бы остолбенѣлъ на минуту... Иванъ лежалъ на землѣ и тихо стоналъ. Онъ былъ раненъ въ грудь подъ ложкой.
   -- А ну, переверни!-- крикнулъ Колоштанъ... На вылетъ что-ль... Лихо бьетъ у меня эта Турка... Сказываютъ, послѣ Бибикова осталась во дворцѣ...-- обратился онъ къ Андрею.
   Ивана грубо повернули на спину, и онъ застоналъ... Параня вздрогнула, поднялась и вглядѣлась въ Андрея...
   -- Иванушку... Ради Христа...-- вымолвила она и стала подыматься, но ноги ея подкашивались. Черезъ силу сдвинувшись съ мѣста, она дотянулась до Ивана и, взявъ его за голову руками, пристально всматривалась въ его слабые глаза...
   -- Иванушка!.. Неужели же ты прежде меня...
   -- Пускай-ко ты... Я съ нимъ затѣю такую покажу. Всему міру на аханье!..
   Параня увидѣла подошедшаго Колоштана и съ нимъ еще человѣкъ пять. Они собирались что-то дѣлать. Параня крѣпко поднялась на ноги и отпихнула маіора...
   -- Прочь! Прочь поди!.. крикнула она въ изступленіи.-- Помереть-то оставьте безъ мучительства... И опустившись на землю она заслонила собою Ивана.
   -- Прасковья Алексѣевна! Голубушка. Не мѣшайся...-- началъ маіоръ.
   -- Андрюша!-- обернулась Параня къ брату, поднимая руки на небо.-- Батюшка съ того свѣта проклянетъ тебя, если ты выдашь насъ злодѣямъ. Чего ты глядишь на нихъ. Оружіе при тебѣ...
   Иванъ застоналъ и закрылъ глаза... Параня понурилась надъ нимъ, обвила его голову руками; подложивъ платокъ съ головы и свои маленькія ладони ему подъ голову, она замерла, наклоненная надъ лежащимъ, только губы ея шевелились и шептали молитву... За ней кричалъ голосъ Колоштана, тихо, почти робко звучалъ голосъ Уздальскаго, но Параня не слушала... Она ждала съ минуты на минуту, что вотъ взглянетъ на нее послѣдній разъ ея несчастный Иванъ... Что-то грызло и терзало ее въ груди, но глаза были сухи и на блѣдно-желтомъ лицѣ вспыхнулъ теперь и горѣлъ легкій розовый румянецъ; волнистыя кудри ея, разбитыя на спинѣ, теперь разсыпались съ плечъ по бокамъ ея головы и головы Ивана, яркимъ золотомъ горѣли они, но и ея, и его лицо были опутаны въ тѣни ихъ и укрыты ими отъ солнца и окружающихъ.
   -- Такъ силой возьму!-- крикнулъ вдругъ голосъ Андрея...-- Сдаточный холопъ. Вязать его! По слову государеву указую вязать! Не то плохо будетъ...
   Наступило молчаніе...
   -- Государь тотчасъ будетъ сюда и дастъ звону ослушникамъ!-- снова крикнулъ Уздальскій.-- Дамъ я сестру съ мужемъ тебѣ на потѣху!
   -- Бери! Къ чорту... Дворянское сѣмя!-- вдругъ заоралъ и Колоштанъ...-- Поглядимъ еще, кого царь похвалить..-- Ну, увози, драная животина!!! Они его порятъ, а онъ ихъ милуетъ... Эка дурафья. Увози! Ну!
   Параня поняла все и вздохнула свободнѣе, но слезы показались на глазахъ ея и скатались на лицо Ивана... Онъ поднялъ вѣки и, шевельнувъ губами, чуть слышно шепнулъ:
   -- За... те-бя... Радъ... за те-бя!.. и глаза его закрылись.
   Ручьемъ хлынули слезы по лицу Парани.
   -- Я тебя загубила!!-- вскрикнула она, рыдая.-- Я!.. Я!.. Моимъ о себѣ возмечтаніемъ. А гдѣ мнѣ подвиги...
  

II.

   Параня и раненый Иванъ независимо отъ себя очутились въ какомъ-то маленькомъ, уѣздномъ городкѣ, въ домѣ зажиточнаго мѣщанина. Иванъ едва дышалъ, лежа на постели въ просторной горницѣ, и слабый, почти потухающій взоръ его былъ устремленъ на уголъ горницы, заставленный десятками большихъ и малыхъ иконъ, передъ которыми теплилась лампада.
   Какъ Параня довезла мужа, она почти не помнила. Все случившееся съ ней, съ самаго ухода ея отъ тетки, представлялось ей въ какой-то полумглѣ. Иванъ, очутившійся предъ ней въ лѣсу, когда она проснулась; Колоштанъ и его дерзость; затѣмъ борьба съ шайкой злодѣевъ и геройство робкаго и трусливаго Иванушки, который, защищая ее, крошилъ враговъ; наконецъ, Андрей и его заступничество;-- все это казалось Паранѣ тяжелымъ сномъ, и только видъ бѣднаго умирающаго Иванушки доказывалъ ей, что все это было недавно и что дорого обошлись ей ея сокровенныя мечты и затѣи, ради которыхъ ушла она изъ дому...
   Откуда взялась телѣга съ ворохомъ сѣна, кто усадилъ ее и уложилъ раненаго? Куда и какъ повезъ ихъ какой-то сѣдой, какъ лунь, старикъ? Это тоже смутно помнила Параня,
   -- Да гдѣ же были мои мысли-то?-- изумлялась она.
   Она помнила только, что старикъ ѣхалъ шагомъ цѣлый день и затѣмъ ночь, не соглашаясь нигдѣ остановиться... Генералъ приказалъ ему доставить обоихъ къ мѣщанину Михайлѣ Ильеву въ одинъ городокъ, имя котораго старикъ такъ перевралъ, что Параня, не слыхавъ никогда о такомъ городкѣ, не знала, куда они ѣдутъ. Встрѣчный народъ шелъ цѣлыми гурьбами и обзывалъ ихъ все также ряжеными. Нѣкоторые останавливали переодѣтыхъ дворянчиковъ съ шутливыми угрозами, но при видѣ блѣднаго, какъ снѣгъ, безчувственнаго лица Ивана, одни, оглядѣвъ съ любопытствомъ, отходили съ грубыми шутками, другіе набожно крестились съ пожеланіемъ царствія небеснаго, принимая его за мертвеца. Всѣ разспрашивали ихъ объ одномъ... Не видали-ль они государя.
   -- Гдѣ онъ? Идетъ-ли на Москву чрезъ нашу страну. Правда-ль вино у него даромъ?
   Старикъ отвѣчалъ про батюшку царя подробно и иногда называлъ Параню и Ивана родственниками государева генерала.
   Параня, придя немного въ себя и замѣтивъ незнакомыя мѣста, стала приставать къ старику везти ихъ въ Пензу, но онъ не соглашался, ссылаясь на приказъ генерала, запретившаго ему строго-на строго ѣхать туда.
   -- Какой генералъ?-- спрашивала Параня.
   Старикъ не зналъ имени его и описывалъ ей Андрея...
   Параня не понимала. Андрей былъ для нея офицеръ московскихъ войскъ, отбившій ее у воровской ватаги Колоштана, который, злодѣйствовалъ благодаря смутному времени.
   -- Когда-жъ онъ успѣлъ вписаться въ военные?-- думала Параня про брата.
   Но всѣ ея мысли и заботы были поглощены отчаяннымъ положеніемъ бѣднаго мужа, лежавшаго въ телѣгѣ безъ памяти.
   На зарѣ въѣхали они, наконецъ, въ маленькій городъ, проѣхали кладбище и церковь, завернули тотчасъ же въ переулокъ и во дворъ. Хозяинъ и его дочь, спросивъ старика, воскликнули:
   -- Андрея Алексѣевича! Сестрица!!
   И все въ мигъ пошло на ладъ. Хозяева забѣгались и захлопотались въ услугахъ. Хозяинъ побѣжалъ за докторомъ, а дочь его быстро уладила все въ большой горницѣ, и чрезъ пять минутъ раненый былъ на постелѣ подъ пологомъ. Рыженькаго шестилѣтняго мальчугана, Сидорку, который немилосердно вылъ, увели къ сосѣдямъ. Параня усѣлась около больного, но усталость взяла верхъ и она заснула, сидя. Когда она очнулась послѣ полудня отъ своего глубокаго сна, то увидѣла хозяйку -- дѣвушку, поправляющую изголовье Ивана...
   -- Они позвали васъ, а вы почивали. Я и пришла!..-- извинялась дѣвушка свѣжимъ серебристымъ голосомъ.
   Явившійся вскорѣ докторъ, съ далеко некрасивой, красной фигурой и пухлыми руками, ощупалъ грудь Ивана, поглядѣлъ на него, потомъ оглядѣлъ Параню и вымолвилъ вопросомъ, сопя и топыря на нее узенькіе глазки:
   -- Пріѣзжіе? Сказываетъ Ильевъ, дворяне?
   -- Что-же дѣлать-то?.. Что рана?.. Смертельна или нѣтъ?.. Что дѣлать надо?-- спросила Параня.
   -- За попомъ посылать... Что?-- рѣзко заговорилъ докторъ.-- Ранили, видите... Въ грудь ранили! Легкое-ли дѣло... Добро въ руку, аль ногу... А то въ грудь... Убить человѣка не мудрено. Что-жъ тутъ дѣлать?.. Ему помирать, а вамъ его хоронить!
   Иванъ открылъ глаза, и по лицу его скользнула легкая судорога.
   Параня отвернулась отъ уходящаго уже доктора и обратилась къ Ивану шепотомъ: -- не слушай! Все онъ лжетъ! Не смыслитъ. Я въ Пензу за хорошимъ пошлю.-- Докторъ и хозяйка вышли на улицу. Къ ихъ дому приближался плотный и круглый толстякъ въ простенькомъ мундирѣ...
   -- Родня что-ль. Братъ. Аль мужъ съ женой!-- разспрашивалъ докторъ, стоя у воротъ.
   -- Женихи, Захаръ Иванычъ,-- отвѣчала Афрося, то же, что объяснила ей Параня по пріѣздѣ.-- Онъ-то князь! Иванъ Родивонычъ, а имя-то не упомню... А она сестрица Андрея Алексѣича, Соколъ-Уздальская и сама-то. Женихи! Жаль, коль помирать ему теперь надо.
   -- Кто? Гдѣ? Хвалынскій? Здѣсь?-- воскликнулъ прохожій и, не слушая хозяйку, вбѣжалъ въ домъ.
   Параня перепугалась незнакомца, но когда онъ подошелъ къ постели, Иванъ широко открылъ глаза и лицо его просвѣтлѣло.
   -- Раненъ. Второй разъ. Теперь-то кто-жъ угостилъ? Да врешь! Мы еще поглядимъ. Можетъ еще все пустяки!-- быстро заговорилъ пришедшій толстякъ.
   -- Кто вы?-- спросила, наконецъ, Параня, уже довѣрчиво глядя на незнакомца.
   -- Я, сударыня, дохтуръ. Вы невѣста Ивана Родивоныча? Ну такъ! И давно ужъ! Знаю. Знаю. Я все знаю. Я колдунъ. Теперь вы мнѣ ужъ не мѣшайте. Что могу да умѣю, все сдѣлаю для моего Ивана Родивоныча. И гдѣ встрѣтились! А? Гдѣ встрѣтились?!
   Ворвавшійся въ домъ -- былъ Тавровъ, давно покинувшій Оренбургъ и жившій теперь здѣсь въ своемъ подгородномъ имѣньицѣ; мастеръ на всѣ руки, онъ имѣлъ и привычку обращаться съ ранеными, подавать первыя пособія, и могъ теперь легко отличить опасную рану отъ легкой.
   -- Ишь, дьяволы, какъ дернули... И какъ это она сердце-то не зацѣпила,-- говорилъ Тавровъ, обнаживъ грудь Ивана и внимательно разглядывая рану.-- Пуля! Пуля!.. Ей и званье: шальная! Вишь... Вишь, куда. Стой! Ахъ ты, Господи! Слава Тебѣ, Господи,-- воскликнулъ Тавровъ. Такъ! Такъ! Тутъ! Погоди на часъ!.. Образки задержали, а мы тебя назадъ потребуемъ! Ложечку... Дайте ложечку.
   Взявъ чайную ложку, Тавровъ нагнулся, долго пыхтѣлъ и, наконецъ, нажавъ однимъ толстымъ пальцемъ на грудь, запустилъ ложечку въ рану... Иванъ страшно вскрикнулъ и обезпамятѣлъ, съ лица его градомъ катилъ потъ.
   Параня отчаянно бросилась на Таврова.
   -- Спасибо образкамъ!-- ласково выговорилъ этотъ, быстро отходя къ окну и разглядывая на окровавленной ладони большую пулю...-- И всего на вершокъ! Знать, и пороху было мало, и образки помѣшали.
   -- Не надо! Не подходите!-- кричала Параня.-- Вы уморите его. Я не позволю вамъ.-- И она загородила постель мужа.
   -- Я-то уморю. Нѣтъ, сударыня, хоть я не дохтуръ.
   -- Подите прочь... Мучитель вы...-- вскрикнула Параня, не слушая.
   -- Не мучитель... Хе-хе-хе... Нѣтъ, сударыня. Слава Богу, главное дѣло уже сдѣлано и вашъ женихъ не въ опасности. Чрезъ три дня самъ Иванъ Родивонычъ -- Таврову спасибо скажетъ.
   -- Таврову?! Тавровъ? Изъ Оренбурга?..-- изумилась Параня.
   -- Тотъ самый. Я чаю слыхали отъ жениха не разъ. Ну, вотъ онъ,-- вашъ всепокорнѣйшій слуга.
   -- Дѣлайте, дѣлайте, что хотите! вскрикнула Параня.
   -- Ну вотъ то-то же. И обѣщаюсь я, что въ двѣ недѣли я вамъ жениха на ноги подыму, а еще чрезъ двѣ васъ повѣнчаю, да пьянъ напьюсь на свадьбѣ -- какъ стелька. Благо не бывалъ никогда. Ну-т-ко, хозяйка! обратился Тавровъ,-- тащи мнѣ тряпья, бѣлья, воды теплой захвати, да иди помогать. Ужъ вы, моя сударушка, не мѣшайте. Вамъ женишка-то жаль, вы намъ и не годитесь. А мы люди чужіе, намъ его не жаль, ну, вотъ мы и распорядимся одни. Да дохтура энтого пошлите помогать сюда.
   И Тавровъ, сбросивъ кафтанъ, засучилъ рукава на пухлыхъ, точно сдобныхъ рукахъ, какія бываютъ у младенцевъ... Параня глядѣла на него уже съ довѣріемъ; даже болѣе, она была убѣждена, что Таврова, о которомъ она такъ часто слышала и говорила съ Иваномъ, послала теперь сама судьба.
   -- Да, сударыня!.. Была бы пуля на столѣ, да сердце на мѣстѣ, а на остальное воля Божія, да наука человѣчья. Вотъ я вашего молодца выстираю, высушу, а тамъ выглажу, да дамъ полежать, и будетъ онъ у меня новешенькій. И не узнаете.
   Параня ушла, почти довольная и счастливая. Она надѣялась.
   Около часу Тавровъ вмѣстѣ съ докторомъ возился около Ивана и безпрестанно повторялъ раненому, пришедшему въ себя.
   -- Ничего, женишокъ! Не кричи!.. Что дѣлать! Это не я! Это все пуля поганая! Не вертись. Это бабѣ токмо прилично. Бабьи -- сказано -- семьдесятъ двѣ увертки въ день.
   Ввечеру Тавровъ и Параня были уже друзья, и пока больной заснулъ довольно спокойнымъ сномъ, она поила его чаемъ въ сосѣдней горницѣ. Дѣвушка Афрося, хозяйка дома, убѣжала въ аптеку за лѣкарствомъ, которое Тавровъ же велѣлъ доктору прописать.
   -- По наружности, сударушка, николи не судите. Вотъ у меня -- всѣ статьи ломовой лошади. Не даромъ въ Ломовѣ родился, говорилъ Тавровъ, щелкая сахаръ и запивая чаемъ съ блюдца.-- А человѣкъ я хорошій. Меня полюбишь, такъ не разлюбишь. Вотъ въ Оренбургѣ какъ меня любятъ. Особливо губернаторъ нѣмецъ самъ-пятъ! Завидитъ иной разъ -- его въ потъ броситъ. Отъ любви все!
   Прошло около недѣли, Тавровъ сталъ первымъ другомъ и постояннымъ собесѣдникомъ Парани, за то болѣе, что совершилъ чудо съ Иваномъ. Иванъ поправился на столько, что уже могъ сидѣть по цѣлому часу утромъ и въ сумерки.
   Угрюмая и грустная Параня уже улыбалась и, наконецъ, начала иногда смѣяться балагурствамъ новаго друга, какъ уже давно не смѣялась.
   Слухи, доходившіе до городка и до домика Михайлы Ильева, были ужасны. Одни не вѣрили, другіе были заняты своимъ дѣломъ, третьи надѣялись, какъ и въ Казани: зачѣмъ онъ къ намъ полѣзетъ!
   -- Пугачевъ къ намъ не пойдетъ, что ему руки марать! говорилъ тоже и Тавровъ.-- Тутъ у насъ всего три кабачка, и то дрянные! Стало, вина мало! А добра-то всего: у купца Подшивалова серебряный тазъ, да и тотъ проломленъ во время пожара.
   Молодой парень, отправленный въ сосѣдній городокъ къ Аннѣ Петровнѣ гонцомъ, вернулся скоро назадъ и привезъ платья и денегъ. Анна Петровна писала Паранѣ:
   "Моей вселюбезной племянницѣ, Прасковьѣ Алексѣевнѣ, съ симъ свидѣтельствую мое доброхотство и пожеланіе про здоровье князя, и посылаю денегъ 200 рублевъ серебряною и 100 рублевъ мѣдною. А сама не ѣду, прости, по чему, паки безъ живота -- въ постелькѣ лежу отъ неотступной хворости въ ногахъ и рукахъ. Твоя тетка Анна."
   -- Ну, Пугачевцы!-- говорилъ Тавровъ, наслушавшись разсказовъ парня.-- Отъ нихъ волосъ дыбомъ станетъ, да такъ и будешь всю жизнь ершомъ ходить.
   Малый разсказалъ про взятіе сосѣднихъ городовъ, убійства и пожары.
   -- Только и не зацѣпилъ Пугачевъ -- что нашъ городокъ, да еще два какихъ-то. А господамъ очинно нонѣ трудно,-- заключилъ онъ.
   Одновременно съ возвращеньемъ парня въ городокъ, волненіе стало усиливаться.
   -- Ну, вдругъ явится Пугачевъ и сюда! стали призадумываться нѣкоторые.
   -- Да вѣдь онъ ужъ прошелъ въ Пензу.
   -- Авось, батюшка и насъ не забудетъ: Придетъ поучить помѣщиковъ.
   -- Давай-то Богъ! шептали третьи, а подъ пьяную руку и орали.
   Вновь переведенный изъ разгромленнаго города воевода третьихъ поролъ, но напрасно, и, наконецъ, обѣщалъ вѣшать.
   Соборный протопопъ, умный старикъ и другъ Таврова, отецъ Матвѣй чаще поучалъ мірянъ въ церкви и говорилъ про дерзостнаго вора Емельку. Дворяне слушали. Барыни плакали отъ проповѣдей любимаго духовника отца Матвѣя.
   Мужички почесывали за ухомъ и говорили:
   -- Да-а! Вотъ поди ты!
   Наконецъ, прошелъ слухъ, что государь, какъ говорили одни, или Пугачевъ, какъ говорили другіе, уже взялъ и прошелъ Пензу и находится на Саратовскомъ трактѣ.
   -- Ну, сударыня моя, объявилъ однажды Тавровъ Паранѣ.-- Пугачевъ колесомъ по Россіи прошелъ и теперь идетъ туда, откуда пришелъ. Насъ миновалъ и стало времена лихія прошли.

-----

   Однажды ввечеру послѣ утомительнаго жаркаго дня, Параня, долго просидѣвъ около оправившагося Ивана, дождалась Таврова и, оставивъ больного съ его другомъ и бывшимъ начальникомъ, вышла на улицу подышать съ наслажденьемъ вечернимъ воздухомъ; она стала за воротами и любовалась тишиной, царившей въ ихъ переулкѣ... Зеленѣющая улица была не длинна, по срединѣ ея шла глубокая колея, пробитая въ осеннюю грязь, обросшая крапивой и желтыми цвѣтками. Направо и налѣво бѣлѣлись съ десятокъ меленькихъ домиковъ, такихъ же маленькихъ, какъ и тотъ, гдѣ жили они уже около десяти дней... Домики раздѣлялись другъ отъ друга простымъ тыномъ, обросшимъ густою и свѣжею зеленью. Кой-гдѣ отцвѣтшая огромная вѣтвь бузины валилась черезъ заборъ, или рябина топырилась, торча надъ дорогой.
   Помимо колеи, пѣшеходы пробили тропинку, которая змѣйкою шла по травѣ, жалась къ забору, къ заваленкѣ, потомъ снова отходила и вела къ большому темно-коричневому пятну, лоснящемуся на солнцѣ... Тутъ іюльская жара насилу уничтожила большую лужу, стоявшую съ самой весны! Тропинка, привыкшая со дня своего рожденія обходить лужу, круто заворачивала отъ пятна и взлѣзала на заваленку избушки, почти касаясь рамы маленькаго окошечка, и затѣмъ пропадала уже гдѣ-то въ муравѣ.
   Улица бывала почти всегда пуста, потому что однимъ краемъ упиралась въ огромную площадь, скорѣе поляну, гдѣ виднѣлась убогая и деревянная кладбищенская церковь, безъ колокольни, съ колоколами подъ навѣсомъ. Вокругъ церкви, за оградой мелькали, бѣлѣлись и пестрѣли разнокалиберные, но незатѣйливые памятники и много черныхъ крестовъ... А тамъ за кладбищемъ кончался и городъ и раскрывалось широкое поле.
   Другой конецъ этого переулка упирался въ маленькую рѣчку, и тутъ по цѣлымъ днямъ гоготали и кричали гуси и утки. Утромъ важно переправлялись они за рѣку въ заливные луга, а вечеромъ обратно домой. Иногда ввечеру дѣвчонка гнала съ рѣки какого-нибудь гуся, не пришедшаго добровольно вовремя домой. Она стегала птицу прутомъ по гладкой спинѣ, птица улепетывала, переваливаясь, и вопила на всю улицу.
   Иногда утромъ, собираясь за рѣку, гуси подымались вдругъ на воздухъ съ разбѣгу и съ одного конца улицы летѣли съ дикимъ крикомъ на другой и, шумя своимъ неуклюжимъ полетомъ, на минуту встревоживали всѣхъ собакъ, мирно спящихъ по подворотнямъ и по задворкамъ... Но вскорѣ снова водворялся на цѣлый день тотъ же покой, та же мертвая тишь... Одинъ развѣ Тавровъ прерветъ эту лѣтнюю, горячую, гробовую тишину, пробираясь къ своимъ друзьямъ навѣдать больного... Почуютъ всѣ Жучки и Шафки своего новаго смертельнаго врага и уже знакомыя съ его походкой, съ голосомъ, а главное, съ его сучковатою палкой, заголосятъ еще издали ему навстрѣчу, затѣмъ, шмыгнувъ подъ свои ворота при его приближеніи, снова вылѣзутъ и провожаютъ его или яростнымъ фальцетомъ, или густымъ басистымъ лаемъ; а одна крошечная коротконогая моська дьячихи заливается колокольчикомъ и вьется ехидно за его ногами на своихъ вывернутыхъ лапкахъ.
   -- У-у! Злюка... Всѣхъ злѣе!.. особенно грозится всегда на нее Тавровъ.-- Вся-то съ большую блоху, а ехидна...
   На этотъ разъ улица была мертвѣе, чѣмъ когда-либо... Солнце уже закатывалось... Двѣ коровы, единственныя въ околодкѣ, уже вернулись. Афрося хлопотала на дворѣ около своей и собиралась доить...
   Сидорка приставалъ съ чѣмъ-то къ своей баловницѣ сестрѣ.
   -- Маша! Маша! Не балуй! Ну!-- слышался за плетнемъ свѣжій, серебристый голосокъ Афроси.
   -- Ну, чертовка! Окаянная дьявола!.. Ишь, волки-то тебя не сожрутъ!-- ругалась, какъ всегда, дьячиха надъ своей худой пестрой коровой, причисляя почему-то дьявола къ прекрасному полу.
   И на ея дворѣ слышалось хлопанье палкой по чему-то мягкому. Корова съ громомъ вылетѣла, наконецъ, на улицу, неуклюже подпрыгивая, дьячиха съ поднятымъ подоломъ за ней и съ крикомъ, шлепаньемъ вернула ее во дворъ... Калитка стукнула.
   -- Чертовка! Дьявола!! зарычала дьячиха еще разъ. И снова все стихло.
   Параня тихими шагами направилась къ церкви и, пройдя мимо кладбища, вышла въ поле...
   Хлѣбъ давно колосился и, шумя золотыми волнами, колыхался надъ пролетавшимъ вѣтеркомъ. Параня остановилась, вздохнула полною грудью вечерній воздухъ и, чтобъ отогнать докучливую думу, стала собирать придорожные васильки.-- Скоро набрался большой пучокъ, и ея руки едва держали его...
   Солнце садилось надъ тихимъ, золотистымъ моремъ ржи.
   Нѣсколько облачковъ небосклона зарумянились и вдругъ превратились въ ярко пурпурныя пятна и круги. "Совсѣмъ точно кровь," подумала Параня и уныло, скучнымъ взоромъ, долго глядѣла на небо.
   -- Гдѣ-то мои возмечтанья? Мой подвигъ въ избавленье христіанъ отъ посланца адова?! грустно думалось ей.-- Ранили и чуть не убили мужа любаго и все во прахъ разсѣялось. Шла замужъ, чтобъ утерять званье дѣвичье, предъ труднымъ подвигомъ. И что-же? Пуще все спуталось и затруднилось. Была бы я теперь одна?! Одна?! За пролетнымъ вѣтромъ порхнула бы.
   Вдругъ неясный гулъ долетѣлъ до Парани, и она, опустивъ глаза съ заката на землю, увидѣла въ верстѣ отъ себя тысячную черную кучу всадниковъ и пѣшихъ, медленно надвигавшуюся на городокъ.
   -- Войска! подумала она, но вдругъ смутилась и побѣлѣло лицо ея, обращенное къ пурпуровому небосклону.
   Широко раскинувшаяся куча народа валила гурьбой; въ ней не блестѣло оружія, и она, шумя по хлѣбу,-- мяла, давила его...
   -- Пугачевъ!!?.. затрепетавъ всѣмъ тѣломъ, шепнула Параня. И вдругъ, словно порывомъ, высоко взмахнула она рукой, изъ которой посыпались васильки на пыльную дорогу, и вскрикнула страстно и горько:
   -- Иль самъ ко мнѣ идешь,-- Божіимъ гнѣвомъ ведомый!!?
   И осталась такъ!.. Нѣмая, съ раскрытымъ страстью ртомъ грозящая цвѣтами... И послѣдній лучъ багроваго заката сверкалъ въ ея слезахъ восторга и испуга!
   Но чрезъ нѣсколько мгновеній уже другая Параня быстро неслась мимо церкви, домой.
   -- Иванушка? Съ нимъ какъ быть?! Спаси его, Господи! шептала она на бѣгу.
   Запоздавшіе изъ за рѣки гуси попались ей, загоготали, сбились отъ нея въ кучу и, тыкаясь въ чей-то заборъ, подняли гвалтъ на всю улицу.
   Параня, разронявъ по пыльной дорогѣ и по переулку свои васильки, вбѣжала во дворъ домика. Тавровъ сидѣлъ у открытаго окна со стаканомъ квасу въ рукѣ и, сопя, выуживалъ оттуда муху своимъ толстымъ мизинцемъ.
   -- Пу-гачевъ! Пугачевъ! задохнувшись, крикнула Параня въ окно.
   Тавровъ, растопыривъ свои небольшіе глазки и стряхнувъ добытую муху съ пальца на полъ, спокойно выпилъ свой квасъ...
   -- Пугачевъ?! Плюньте вы тому въ лицо, кто васъ смущаетъ. Вотъ ужъ годъ скоро, что меня имъ стращаютъ. Прискучило даже! Ей-Богу! Гдѣ же онъ, сударушка? Изъ трубы что ль изъ чьей выглянулъ. Иль его дьячиха изъ своей телушки на свѣтъ выколотила палкой. Полноте, Прасковья Алексѣевна. Стыдно, голубушка.
   -- Я вамъ говорю! Пугачевъ! снова воскликнула Параня.-- Я знаю. Знаю. Сердце говоритъ мнѣ... Господь гонитъ сюда! Ко мнѣ!..
   -- Охъ, барыни-то всѣ на одинъ покрой! Войдите-ко лучше да повинитесь мнѣ. Что мнѣ Иванушка-то вашъ открылъ. Секретная вы, княгинюшка!
   Конный топотъ огласилъ площадь. Тавровъ прислушался и тутъ же выбѣжалъ къ Паранѣ на улицу. Мимо нихъ врывалась въ городокъ по площади нестройная масса всадниковъ, пѣшихъ и телѣгъ...
   Параня судорожно сжимала въ рукахъ оставшіеся у нея васильки и глядѣла въ лицо Таврова.
   -- Иванушка! вымолвила она умоляющимъ голосомъ.
   -- На всякаго мудреца довольно простоты! глухо сказалъ тотъ и вскрикнулъ:
   -- Афросинья Михайловна! Михало Гаврилычъ! Скорѣе, всѣ.
   Тавровъ бросился въ домикъ прямо въ горницу больного.
   Хозяинъ, дочь его и даже Сидорка, уже бѣжали съ чердака на его отчаянный крикъ... Они уже все видѣли въ слуховое окно и все поняли. Иванъ уже сидѣлъ въ постели, ожидая недоброй вѣсти послѣ такого крика и бѣготни, и думалъ о бѣдѣ съ женой.
   -- Параня! Гдѣ? Параня? слабо выговорилъ онъ.
   -- Бери! Тащи! скомандовалъ Тавровъ въ отвѣтъ ему.
   -- Афрося! крикнулъ Ильевъ. Ларчикъ мой, все тамъ!
   Чрезъ пять минутъ мѣщанинъ и Тавровъ несли Ивана къ рѣчкѣ, уложили въ лодку и всѣ четверо съ Параней поплыли вверхъ по рѣкѣ.
   Сидорка остался съ Афросей, но отчаянно взвылъ на всю улицу. Ему хотѣлось тоже въ лодкѣ прокатиться.
   -- По міру пойдемъ! вдругъ вымолвилъ Ильевъ.
   -- Давай Богъ такъ-то,-- воскликнулъ Тавровъ, налегая на свое весло. А то хуже!-- Не пойдемъ, а ляжемъ безъ головъ на міру...
   -- Куда мы ѣдемъ-то? спросила Параня, но на вопросъ ея Назаръ Иванычъ мотнулъ молча головой куда-то вверхъ рѣки.
   Уже смеркалось, когда они причалили къ пустымъ кирпичнымъ сараямъ... Среди нихъ, едва видимая въ чащѣ высокаго, въ человѣчій ростъ бурьяна, лебеды и крапивы, стояла маленькая полуразвалившаяся хижинка. Здѣсь когда-то варили себѣ кирпичники обѣдъ или укрывались отъ дождя, здѣсь еще валялись по земляному полу полуобгорѣлые чушки и уголья...
   Ивана перетащили, уложили въ единственной каморкѣ, и Параня, глубоко задумавшаяся, молча опустилась на землю около него.
   -- Ну, сидѣть смирно тутъ! Не то что носу, волосу не высовывать. Слышите! Пока не приду,-- вы тутъ тише воды, ниже воды... командовалъ Тавровъ, обращаясь къ Паранѣ.-- Ну, Михайло Гаврилычъ, мы къ тебѣ, твое добро спасать! А тамъ ужъ и ихнее. Они побогаче васъ.
   -- А ваше-то?..
   -- И-и! Голубчикъ... Я можетъ убитъ нынѣ буду!-- странно сказалъ Тавровъ.-- Да у меня на дому всего одна цѣнная вещь -- Киргизская нагайка. Стоитъ она грошъ, да была на одной комендантской спинѣ. По памяти и дорога! Ну! салахамхай!.. Прасковья Алексѣевна, простите, родные. Держать ухо востро!.. Въ полночь навѣдаюсь -- коли живъ буду... Стой! Деньги есть? вернулся онъ къ Паранѣ.
   -- Да.
   -- Подавайте сюда. Все, что есть... Сколько?
   -- Двѣсти будетъ.
   -- Можно въ рѣчку зашвырнуть, не пожалѣете? серьезно спросилъ Тавровъ.
   Параня удивилась, но привыкши уже къ странностямъ новаго друга, вымолвила.
   -- Да... Да... Куда хотите...
   -- Ладно. Жги! Жги! Михаилъ Гаврилычъ. Рысью!
   Оба добѣжали до лодки и попыли въ городъ...
   На углѣ улицы, близъ рѣчки ихъ ждала Афрося у небольшого вороха натасканнаго изъ дому добра... Большая часть вещей принадлежала гостямъ. Добрая Афрося безсознательно пожертвовала своимъ...
   -- Эхъ, Афросинья Михайловна, обозлися. Лучше на свѣтѣ проживешь. Добра ужъ больно!-- пожурилъ дѣвушку Тавровъ.
   Вещи живо перетаскали въ лодку, и отецъ съ дочерью отчалили, а Тавровъ выскочилъ на берегъ. Сидорка, оставшись совсѣмъ одинъ, завылъ, какъ укушенный.
   -- Молчи, Сидорушка, молчи, родной мой,-- кричала ему Афрося изъ лодки.-- Сейчасъ пріѣдемъ. У, глупый какой!
   Сидорка захлебывался злобно избалованнымъ ревомъ и кричалъ, картавя.
   -- Тятька! Тятька! Свинья! Афроська. Чойтъ!
   -- Нуженъ буду до полуночи, ищи у отца Матвѣя,-- крикнулъ Тавровъ во все горло, чтобъ пересилить вой Сидорки, а позже въ сараяхъ у нихъ.-- А коли нѣтъ, ни тамъ, ни тут мъ!.. бей на смерть. Что насмѣхаться,-- отозвался казакъ Твороговъ.-- Пали въ лобъ.
   Лысовъ прицѣлился въ ребенка... Харлова встрепенулась и привстала, закрывая его голову ладонями, но тутъ же кровь хлынула у нея изъ горла, и она опрокинулась мертвая... Лысовъ выпалилъ... Ребенокъ взмахнулъ рученками и стихъ.
   -- Ну вотъ и шабашъ его баловству! Убирай! крикнулъ Лысовъ Башкирамъ. Вы! Заложило что ль свиное-то ухо! Тащи ихъ въ ровъ... Что тамъ? Кто растянутся?
   И Лысовъ пошелъ къ лежавшему на землѣ Калмыку.
   -- А вы, бачка, пальнулъ. Онъ тутъ глазалъ на васъ, да на висюльку... А вы, бачка, какъ пальнулъ всѣ,-- его и подшибъ.
   Казаки расхохотались и обступили Калмыка.
   -- Эй, ты. Птица... Куда тебя зацѣпило...
   -- Задъ, бачка! завылъ Калмыкъ.-- Ай Божинька.
   -- Ты крещеный что ль?
   -- Крещенъ, бачка. Ай -- яй. Задъ. Сидѣть не можно... Ай!
   -- Какже въ задъ-то угораздило? спросилъ Овчинниковъ.
   -- Я утечь полагалъ, а ружье-то догнало...
   -- Ну вставай! пустое! сказалъ Твороговъ.
   -- Не можно, бачка, нога помре! ай Божинька!
   -- Чего брешешь! Вставай! хохоталъ Лысовъ.
   -- Бачка... Помилуй. Свинчатка въ заду, нога помре...
   -- Живо! ну! не то -- еще пальну! вставай! закричалъ Лысовъ.
   Калмыкъ привсталъ и поползъ на четверенькахъ, боязливо оглядываясь на казаковъ. Лысовъ навелъ на него свой разряженный пистолетъ и щелкнулъ языкомъ: Ч-чахъ!!
   -- Аяй! яй! Божинька! взвылъ Калмыкъ и, быстро свернувшись клубкомъ на землѣ, зажмурился и заткнулъ пальцами уши.
   Казаки еще громче расхохотались и вернулись въ избу. Башкиры между тѣмъ уже подняли трупы Харловой и ребенка и скоро исчезли съ ними въ переулокъ, унося въ общее кладбище, въ ровъ. Только большое кровавое пятно осталось на снѣгу предъ крыльцомъ, а дальше на помостѣ все еще лежалъ безголовый трупъ, надъ нимъ все мотался повѣшенный.
   А Иванъ? Онъ сидѣлъ, понурившись, блѣдный и усталый, на мѣшкахъ, которыми убитая заваливала дверь четверть часа назадъ, и измученный всѣмъ видѣннымъ и перечувствованнымъ -- забылъ, что кто-нибудь можетъ снова влѣзть на чердакъ и найти его на порогѣ.
   -- Ну, убьютъ! все едино! бормоталъ онъ, тяжело переводя дыханье.

-----

   Въ сумерки Пугачевъ подъѣхалъ къ избѣ. Твороговъ и Овчинниковъ встрѣтили его на крыльцѣ.
   -- Что за кровь? вымолвилъ подъѣзжая Чумаковъ.
   -- И то кровь!.. Овчинниковъ, чего это? спросилъ Пугачевъ, слѣзая съ коня.
   Казакъ молчалъ. На крыльцо вышелъ Лысовъ и небрежно выговорилъ:
   -- Чего? Намочили-то? Это мы вотъ, дружище, твою хозяюшку съ братишкой похерили. Твой-то судъ дологъ, такъ сами разсудили.
   Пугачевъ оторопѣлъ, но вдругъ стремительно бросился на Лысова и размашисто ударилъ его кулакомъ въ голову. Лысовъ колесомъ скатился съ крыльца, вскочилъ и яростно бросился на Пугачева съ поднятыми кулаками.
   -- Ахъ ты! вскрикнулъ Пугачевъ и вытащилъ кинжалъ изъ-за пояса.
   Чика ухватилъ его за руку и остановилъ ударъ.
   -- Стой! на улицѣ-то! Емельянъ Иванычъ. Стой! ты! Лыска! прочь, шельма! увидитъ народъ, живо ухлопаетъ за батюшку государя.
   Казаки обхватили Лысова и повели насильно во дворъ.
   -- Ты мнѣ не царь, а Емелька! я тебя!.. оралъ Лысовъ.
   Пугачевъ опустился на ступени крыльца, снялъ шапку и молча проводилъ рукой по головѣ.
   -- Ну не кручинься, братъ,-- заговорилъ Чумаковъ.-- Мы тебѣ другую, королевну писаную, промыслимъ.
   -- Ахъ звѣри! подлинные звѣри! зашепталъ Пугачевъ.-- Имъ все едино. Что офицера задавить, что бѣдную бабу съ ребенкомъ. И вѣдь зря... Ей-ей. Какъ предъ Богомъ, безвинно загубили. Она въ наши всѣ дѣла не путалась. Смирялась, да молчала. Ахъ звѣри!
   Онъ махнулъ рукой и задумался на минуту, потомъ, быстро поднявшись, крикнулъ вернувшимся съ двора казакамъ.
   -- Убрать мнѣ все! Снести долой вѣшалку! Вишь веселое смотрѣнье какое. Да еще на ночь! Ну васъ совсѣмъ. Вѣшай гдѣ на слободѣ, а мнѣ тутъ не представляй мертвечину! Ну, вы, поворачивайся. Пищу мнѣ отбиваетъ отъ чрева, ваша каждодневная мертвечина. Дави офицерщину, да баръ, кто подъ руку... Пугачевъ не договорилъ и крикнулъ.-- А за это убивство я въ долгу у васъ не останусь. Я вотъ изъ кожи лѣзу, служу. А вы что? одна забава была у меня, и ту вы... Ладно! Каины!
   Онъ вошелъ въ избу и хлопнулъ дверью.
   -- Дай, выспится -- обойдется! усмѣхнулся Овчинниковъ.
   -- Ничего. А бабу хорошо, что похерили! сказалъ Чика. Тутъ не до любованій.
   -- Да она же и хитрая была! прибавилъ Шелудяковъ.
   -- Враки! Не знаю чего вамъ она претила? вымолвилъ Чумаковъ, уходя съ лошадью.
   Казаки стали расходиться, не исполнивъ приказанья Пугачева.
   Когда всѣ скрылись, Пугачевъ снова вышелъ на крыльцо, сѣлъ и молча, пристально смотрѣлъ на кровяное пятно и на висѣлицу. Кучка Татаръ проходила мимо него.
   -- Эй, ребята, стащите мнѣ энтого офицера съ солдатомъ и унесите, да кровь-то вотъ снѣгомъ затри.
   Три Татарина съ трудомъ отцѣпили Штейндорфа изъ петли и понесли. Двое собрали туловище, руку и голову инвалида и тоже двинулись.
   -- Въ ровъ, осударь... переспросилъ одинъ татаринъ.
   -- Да,-- разсѣянно отозвался Пугачевъ.
   Въ эту минуту на слободѣ появился верховой казакъ и подскакалъ прямо къ избѣ. Живо соскочивъ съ коня, онъ подбѣжалъ къ Пугачеву. На лицѣ его была сѣтка.
   -- Хлопуша! Здорово? Что, голубчикъ?
   -- Здорово, государь... Вѣсти худыя! запыхавшись заговорилъ Хлопуша.-- Собирай полки.. Генералъ московскій ужъ въ полсотнѣ верстъ отъ Сурманаевой. Да изъ Симбирска идутъ два войска, къ нему же... Да еще разныхъ ждутъ! Я съ дюжину разослалъ своихъ -- вѣстей набрать.
   -- Про генерала-то я знаю. Ты чтожъ, одинъ. Твои гдѣ? Наскочилъ что-ль. Разбитъ?
   -- Какъ можно. Мои идутъ съ Твердышева завода. Я на предки махнулъ. Пушекъ девять тащатъ. Новыя, самъ отлилъ. Да еще есть единороги. Да крестьянъ приписныхъ заводскихъ, тысячи съ двѣ сманилъ, да еще и Башкиръ набралъ. Заводскій народецъ, удалый. На угодника Божьяго натравить можно. То жъ и провіанту всякаго добылъ. Чрезъ два дня будетъ все тутъ. Да вотъ московцы-то близко...
   -- Мы здѣсь сегодня освѣдомились про Кара. А ты какъ свѣдалъ?
   -- А купецъ-то столичный, что здѣсь былъ, да за мной на заводы увязался...
   -- А? Обваловъ?
   -- Онъ самый. Ну, онъ мнѣ, поистинѣ, въ помочь былъ. Вострая бестія, токмо одинъ порокъ -- мягкосердъ. Ну вотъ онъ и вызвался, слеталъ подъ Бугульму и вѣстей мнѣ кучу отписалъ съ Татариномъ -- объ Московцахъ. А самъ махнулъ въ Казань -- нюхать. Онъ видѣлъ и генерала Фреманова, и Карова. Отписываетъ, что регулярныхъ: 1,369 человѣкъ, 25 канонировъ, а ящиковъ зарядныхъ всего три, да одиннадцать ящиковъ съ ядрами, а орудіевъ -- пять!!..Изъ Симбирска ждутъ гусаровъ и орудій, тоже много. Коли бы скорехонько сполошиться намъ, государь, мы бы ихъ въ одиночку распотрошили всѣхъ. Вся сила въ поспѣхѣ!
   -- Мы тутъ гонца офицера словили. Но его бумагамъ видать, что у одного Кара болѣе двухъ тысячъ.
   -- Нѣту? гдѣ? всего тысячи нѣтъ. Вѣрно!
   Пугачевъ задумался.
   -- Что жь ты государь... Мѣшкать не слѣдъ.
   -- Хлопушка! гульбѣ нашей, чую я, шабашъ!
   -- Что ты, родной.
   -- Московцы, братъ, не казаки съ Яика, не перебѣгутъ. И не Татарва, что дохнетъ съ одного дыма пушечнаго... Да и Каръ оный не губернаторъ этотъ Оренбургскій. Я отъ моихъ таю, а тебѣ по истинѣ молвлю. Шабашъ гульбѣ! уходятъ насъ живо. Московцы не Оренбуржцы!
   -- Полно, государь... Гляди все на то же выйдетъ! Я чаю и Московцы холодны, да голодны, да подневольны. Пустимъ мы имъ чрезъ языка нашихъ манифестовъ съ сотню, и гляди, право... На то же выйдетъ! Токмо сказываю тебѣ... Со спѣхомъ сберись, и мы ихъ въ розницу возьмемъ и расшибемъ.
   -- Плохо еще наши-то обучены по нѣмецкому...
   -- Зачѣмъ! чорта ли въ нѣмецкомъ обученьи. Кучей ты не помышляй ходить, расшибутъ. По нашему, по казацкому обычаю... Въ разсыпную!.. Оно и страшливѣй съ виду, и куда добрѣй... Десять полковъ на тыщи смахиваютъ.
   -- А когда обѣщались твои соглядатаи вернуть.
   -- Токаю разнюхаютъ, кто гдѣ и куда претъ -- и сюда! что есть духу въ коняхъ. Коней, Туркменокъ, такихъ роздалъ, полтораста верстъ вынесутъ, не кормя и не вздохнувъ.
   -- Укажи повѣстить атаманамъ сходъ!
   Хлопуша пошелъ.
   -- Гей! гляди! показалъ Пугачевъ на кровавое пятно. Чья? Харловой съ братишкой! повершили, какъ грозились! вишь, она имъ бѣльмомъ была.
   -- При тебѣ?
   -- Нѣту. Я бы еще повозжался съ ними... Я ѣздилъ въ Петербургъ... Тьфу! въ Каргале ѣздилъ, а какъ обернулъ, ужъ тутъ настряпано было.
   -- Такъ, чаятельно, съ-пьяну! Кто велъ?
   -- Нѣту не съ-пьяна. Давно грозились, да меця упрашивали. Лыска велъ. Всѣмъ пакостямъ мнѣ -- онъ выдумщикъ.
   -- Добро, братъ, мы его, погоди, нашпилимъ. Дай срокъ. А тебѣ я добуду изъ завода одну тамошнюю купчиху Фаину. Еще румянѣй Харловой. Красавица баба! всего годковъ съ двадцать, а вѣсу, слышь, безъ малаго восемь пудъ.
   -- Чорта мнѣ въ ней! махнулъ рукой Пугачевъ. Другой Харловой, братъ, не сыщешь. Вотъ какъ я тебѣ скажу.
   Хлопуша пошелъ и обернулся опять.
   -- Садовника одного съ завода вздернулъ дорогой на сосну. Къ тебѣ на поклонъ за нами увязался самъ. Да онъ намъ сказался, былъ-де въ Питерѣ и видалъ тамъ Петра Ѳедорыча! ну, во второй-то разъ допускать его до царя -- я почелъ -- не приличествуетъ!

-----

   Около полуночи Иванъ и Горлицынъ выходили изъ Берды. Иванъ едва двигался. Вдали за овиномъ стояла кибитка, и ждалъ ихъ старый Киргизъ, нѣмой и подслѣповатый.
   -- Ну, вотъ, Иванъ Родивонычъ, садись и съ Богомъ. Опять не заѣзжай къ намъ, лучше сто верстъ крюку дай. Я чаю наглядѣлся нынѣ вдосталь. Тутъ завсегда кровью эдакъ поливаютъ наши полковники. Добрый тебѣ путь. Генерала изъ-подъ Москвы, слышь, на утро въ Сурманаеву ждутъ.
   -- Чего же ты, Алеша, тутъ живешь -- коли тебѣ не по душѣ здѣсь. Поѣдемъ. Я тебѣ клятву даю, что и батюшка, и братецъ тебя простятъ за твою услугу.
   Алеша махнулъ рукой.
   -- Эхъ, Иванъ Родивонычъ. Вѣрю я, что и Родивонъ Зосимычъ и Данило Родивонычъ меня простятъ. Не въ этомъ сила...
   -- Такъ какая же помѣха?
   Алеша усмѣхнулся, но не весело было лицо его.
   -- Я здѣсь, Иванъ Родивонычъ, сотникъ въ полку Чумакова. Объ Рождествѣ мнѣ посулено онымъ Каиномъ Пугачевымъ въ полковники повышенье и деньги великія. Коли Оренбургъ возьмемъ -- что взялъ, все твое. Здѣсь я соколъ! А въ Азгарѣ у твоего родителя, что я за птица? ворона безхвостая! со всѣхъ господъ сапожки собирать да масломъ смазывать, всяко утро. Да за братца твоего конями уходъ держать... Да ждать, что, не ровенъ часъ, онъ мнѣ все рыло въ кровь исколотитъ, искрошитъ, чѣмъ попало. Была бы жена, дѣти... а то я одинъ, какъ перстъ. Мнѣ вездѣ дорога. Бѣгуномъ быть плохо -- а все лучше, чѣмъ холопомъ.
   -- Я тебя не пойму,-- наивно вымолвилъ Иванъ.-- Тамъ братецъ побьетъ, а здѣсь и вовсе убьютъ, а то въ Сибирь попадешь.
   -- Послѣ курятинки, Иванъ Родивонычъ, сухая краюха горло деретъ. Ну прости. Съ дороги не сшибиться, торная да и наѣзжана. А встрѣчнымъ, такъ и сказывай: царевъ-де гонецъ! покуда не доскачешь до туда, гдѣ за это бьютъ. Прости!
   Иванъ снова поблагодарилъ своего спасителя и шевельнулъ возжами. Пара Киргизокъ помчалась съ мѣста въ карьеръ. Алеша постоялъ, поглядѣлъ въ слѣдъ князя и неторопливыми шагами пошелъ назадъ въ слободу въ сопровожденіи нѣмого старика.
   Иванъ все погонялъ... и летѣлъ стрѣлой, но не могъ ускакать отъ страшныхъ образовъ, отъ дѣтскаго крика, отъ стоновъ жертвъ и хохота палачей!.. И во тьмѣ ночи, всѣ эти страшные образы, живые и мертвые, будто гнались за нимъ по бѣлой степи и заглядывали въ его кибитку... И Пугачевъ, и Лысовъ, и разстрѣленные женщина съ мальчуганомъ, и блѣдносиній Штейндорфъ на веревкѣ, и безголовое туловище Самцова...
   -- Царь-отъ де ты? Похоже! Ха-ха-ха! чудились Ивану злобно смѣлыя слова.
   -- Вылазь что-ль. Пряника дамъ! пищалъ Лысовъ, выманивая ребенка на смерть!..
  

XI.

   Чрезъ сутки предъ княземъ Иваномъ замелькали вдали середи ночной тьмы огоньки большого села. Скоро попались ему конные солдаты, остановили его и спросили. Онъ отвѣчалъ, что проѣзжій Калмыкъ, и скорѣе ударилъ по лошадямъ. Вдругъ черезъ полверсты увидѣлъ онъ два орудія, ящикъ пороховой и часовыхъ...
   -- Да и впрямь никакъ... Наши!.. Каръ! ужь не Сурманаево-ли это?
   До тѣхъ поръ Иванъ думалъ, что во вѣкъ не доѣдетъ до своихъ и пропадетъ на дорогѣ отъ мятелей или отъ бунтовщиковъ и не увидится съ своей Параней.
   При въѣздѣ въ село попались ему на встрѣчу сани въ одну лошадь; онъ пріостановился, чтобы спросить, уже раскрылъ было ротъ для вопроса, но ахнулъ, увидавъ высокую шапку съ наушниками.
   -- Охъ! попъ никакъ! воскликнулъ онъ отчаянно.
   -- Небойсь -- не попъ. Дьяконъ я! былъ отвѣтъ.
   -- Слава Богу! подумалъ Иванъ.-- Скажи на милость, отецъ дьяконъ... Тутъ генералъ Каръ съ войсками. Каръ!
   -- Генералъ одинъ московскій гь солдатами прибылъ въ полдень еще и сталъ постоемъ у батюшки. Можетъ онъ же... Твой... А то есть еще важная генеральша на своихъ изъ Казани. Да генерала съ ими нѣтъ. Одна генеральша съ дочкой, Соколова-Уздальская.
   -- Гдѣ!!? крикнулъ Иванъ на всю улицу, привставая въ кибиткѣ.
   -- А ты, калмычекъ, на меня такъ не кричи; хоть ты и на парѣ, а я на одной сивкѣ, а все же...
   -- Гдѣ? Гдѣ стоятъ? Сказывай! Помру вотъ съ ожиданья! весело закричалъ Иванъ.
   -- Ишь его! вымолвилъ дьяконъ и ротъ разинулъ.-- Стоятъ у Игната.
   -- Вотъ какъ проѣдешь колодецъ, стоитъ это тебѣ...
   Но Иванъ не слушалъ, хлестнулъ по лошадямъ и помчался къ знакомой избѣ Игната, гдѣ былъ его мундиръ, гдѣ онъ и такъ сбирался остановиться.
   -- Ишь гонитъ! ишь гонитъ! повторялъ дьяконъ, оглядываясь.-- Не свои кони-то, ну и накаливаетъ до красна. Но-но, сивка... обратился онъ къ своей лошадкѣ. Мы по маленьку... свое мясо-то уваживаешь...
   Иванъ, чуть не передавивъ нѣсколько кучекъ солдатъ, подскакалъ къ избѣ Игната... Свѣтъ лился изъ оконъ. Среди освѣщенной горницы увидѣлъ онъ знакомую фигуру, которая горячо объясняла что-то. Иванъ выскочилъ изъ кибитки и, бросивъ лошадей, подбѣжалъ къ окнамъ.
   -- Параня!! крикнулъ онъ, стукнувъ въ окно, потомъ бросился въ калитку, черезъ силу отворивъ ее, въ попыхахъ вбѣжалъ въ сѣни. Двѣ руки схватили его въ темнотѣ.
   -- Иванушка!? Золотой мой!
   Иванъ ахнулъ отъ этого голоса и, не помня себя, обнялъ крѣпко говорящую и приникъ губами къ ея лицу. Слезы побѣжали изъ его глазъ.
   -- Параня! Параня! едва слышно шепталъ онъ.
   -- Ай не плачь... Утри глаза живѣе! шепнула Параня.-- Ты не дѣвка плакать.
   Появился свѣтъ... Вышла Марѳа Петровна, а за ней люди. Вся изба, казалось, зашевелилась.
   -- Съ неба что-ль, родимый, свалился?.. говорила она чрезъ спину дочери.-- Вотъ не чаяли, не гадали. Да пусти ты, дочка, дай взглянуть-то. Ай! батюшки свѣты! Калмыкъ! Калмыкъ! заорала вдругъ Марѳа Петровна.
   Всѣ шарахнулись. Параня тоже отодвинулась. Освѣтили Ивана ближе, узнали и повели въ горницы.
   -- То-то обмерла я... Гляжу, дѣвка моя здоровкается съ Калмыкомъ,-- говорила Марѳа Петровна.
   -- Зачѣмъ вырядился ты? какъ-то сухо проговорила Параня.
   Иванъ сталъ разсказывать, смѣясь и шутя, но дойдя до Берды невольно пересталъ усмѣхаться при страшныхъ воспоминаніяхъ. Всѣ слушали, разинувъ рты.
   -- Охъ, отцы мои! шептала мать.
   -- Антихристъ онъ! рѣшила горничная Улита.
   -- Вотъ въ каку ты насъ погибель тянула, дочка! Вертепъ! перебьютъ всѣхъ, а надъ тобой надругаются. Ты этого не смыслишь. Теперь вотъ, спасибо, Ванюша подъѣхалъ самъ къ намъ. Во-свояси до Казани вмѣстѣ и поѣдемъ. То-то хорошехонько поѣдемъ.
   Иванъ сталъ горячо усовѣщивать Параню за то, что она подбила мать на эту поѣздку.
   -- Я знаю, ты не изъ за меня собралась, а съ тоски. А я вотъ, скакавши на встрѣчу къ тебѣ, что-бъ васъ удержать, чуть не пропалъ.
   -- Родной мой! Спасибо тебѣ. И то было изъ за насъ загибъ! сказала Марѳа Петровна.
   Параня сидѣла и молчала, опустивъ глаза въ землю и сложивъ руки на колѣняхъ, потомъ она вздохнула и вымолвила.
   -- Такъ ты, Иванушка, лежкомъ на чердакѣ промежъ самозванцева скарба воевалъ-то?
   Иванъ вспыхнулъ, и глаза его, добрые и ясные, блеснули гнѣвно отъ обидныхъ словъ, но онъ смолчалъ.
   -- Что ты, дочка? Очумѣла? Что-жъ ему было дѣлать, сказать оттуда... На-те, душегубы. Вотъ де и я Иванъ. Придушите пожалуйте.
   Иванъ все молчалъ.
   -- Да-а! оттянула Параня.-- Оно такъ намъ кажетъ. А вотъ Данило Родивонычъ не далъ бы той Харловой на убіеніе... Выскочилъ бы на всѣхъ, какъ волкъ! За это я на отрѣзъ палецъ дамъ. А Иванушка смирнехонько пролежалъ въ мукѣ, да въ орѣхахъ.
   -- Я, Параня, черезъ все это ради тебя прошелъ,-- заговорилъ тихо Иванъ.-- И себя упасъ ради тебя. А не будь тебя на свѣтѣ, вотъ передъ образомъ клятву даю, что я дня не выживу и самъ на смерть полѣзу... Никакого злодѣя, никакой казни не убоюся.-- Голосъ Ивана задрожалъ отъ волненья.
   -- Ты въ обиду не входи, Иванушка...-- заговорила Параня мягче.-- Самъ же росписалъ, какъ въ мѣшкахъ съ орѣхами умостился.
   -- Никакихъ тамъ орѣховъ не было! обидчиво вымолвилъ Иванъ.
   -- Ну -- мука! язвительно усмѣхнулась снова Параня.
   -- Иди, голубчикъ, кушать. Плюнь ты на ея глупыя рѣчи!-- сказала Марѳа Петровна.
   Иванъ, совсѣмъ разобиженный, сѣлъ къ столу, гдѣ ему накрыли ужинать, и сталъ молча опрастывать сковороду съ солянкой. Сначала ему не ѣлось отъ обиды, стоявшей въ горлѣ, но черезъ минуту онъ уже уписыралъ за обѣ щеки и, отдуваясь, перешелъ къ пирогу, а тамъ и къ чаю съ бубликами.
   -- Охъ -- Парашокъ! Парашокъ!-- говорила между тѣмъ Марѳа Петровна.-- Чужой человѣкъ, на тебя глядючи, помыслитъ, что у тебя нутро изъ дуба -- дерева. Пріѣхалъ нареченный, не гадала, не чаяла. Тутъ бы радоваться! а она горюетъ, что цѣлъ молодецъ, безъ увѣчья прибылъ, что не умертвили его. Ну дѣвки нынѣ родиться почали!.. Слушаючи ихъ рѣчи, имъ бываетъ съ тобой, умъ за разумъ зайдетъ, и токмо развѣ руками разведешь въ пустѣ.
   Параня, не обращая вниманія на мать, сухо и холодно начала разспрашивать Ивана.
   -- Вотъ онъ, мой-то молодецъ! шепталъ дѣвушкѣ такой-то неотвязчивый голосъ,-- попалъ въ воюющій край и все таки въ скарбѣ на чердакѣ сумѣлъ пролежать.
   Паранѣ было обидно за своего нареченнаго, и снова готова была она перестать, въ десятый разъ, считать его нареченнымъ.
   Иванъ сталъ отвѣчать сначала неохотно, потомъ оживился и началъ говорить про Оренбургскія дѣла, осаду и приступъ къ городу.
   -- Такъ ты все-жъ воевалъ?! Съ того бы тебѣ и сказъ сказывать. О! дурной мой!? весело воскликнула Параня, придвигаясь къ жениху.-- А то вѣдь свалился, какъ снѣгъ на голову, прямо отъ злодѣевъ, и на опросы -- говоритъ: видѣлъ молъ его съ чердака, лежа промежъ кулей съ орѣхами.
   -- Дались вишь ей орѣхи! разсердилась вдругъ Марѳа Петровна.-- Да что ты въ самомъ-дѣлѣ... оголтѣлая!..
   -- Ну полно, мамонька. Дай ему сказывать про Оренбургъ.
   Иванъ сталъ разсказывать вылазку 12-го октября и приступъ 2-го ноября и съ непривычки къ послѣдовательному разсказу забѣгалъ, ворочался и путался въ подробностяхъ, но всѣ прослушали долгое повѣствованіе съ трусливымъ вниманьемъ.
   -- Сонъ-то, сонъ-то мой? въ руку!-- воскликнула Марѳа Петровна, прервавъ Ивана и обращаясь къ горничной.-- Помнишь, Улита.
   -- Какъ же, матушка барыня! это про крапиву-то?..
   -- Видѣла я тебя, Ванюша, всего-то въ крапивѣ пожженаго, и говоришь ты мнѣ... т.-е. оно будто не ты... а выходитъ, ухами то я слышу своими, что крапива то это..
   -- Мамонька... Дай ему сказывать,-- нетерпѣливо выговорила Параня.
   -- Ну, ну, я послѣ...
   Иванъ дошелъ до схватки съ самозванцемъ на валу... Параня съ блистающими глазами слушала его, и чудно красивое лицо ея будто освѣтилось душевной тревогой. Она слѣдила за губами, за жестами Ивана и воодушевилась такъ же, какъ еслибъ все разсказываемое происходило въ этотъ моментъ на ея глазахъ.
   -- ...Солдатикъ у него за спиной такъ и впился,-- разсказывалъ Иванъ.-- Я живо подбѣжалъ къ нему. Онъ руки протянулъ и говоритъ:-- ну, вяжи! Я вязать хотѣлъ. А онъ, злодѣй, вытащилъ у меня пистолетъ, выпалилъ по солдатику, да и тягу...
   -- И упустилъ! вскочила Параня.
   -- Не упустилъ... Онъ самъ тягу далъ... Я же не могъ...
   -- Не могъ! не могъ! Иванушка дурачокъ и есть,-- запальчиво воскликнула дѣвушка.
   -- Да онъ, любая, вѣдь убилъ бы меня. Онъ вѣдь вонъ какъ пистолетъ-то наставилъ! И Иванъ въ жару разговора схватилъ попавшійся ему подъ руку начатый чулокъ со спицами и съ клубкомъ и приставилъ дѣвушкѣ въ грудь.
   -- Петли спустишь!-- воскликнула Марѳа Петровна, отнимая чулокъ.-- Ну, тебя! нашелъ чѣмъ примѣры примѣривать.
   И оглядѣвъ всѣ пять спицъ, спрятала въ карманъ импровизированное оружіе.
   -- Да вѣдь твой же пистолетъ. Ты же воронъ считалъ, покуда онъ его вытаскивалъ у тебя.
   -- Въ единое мгновенье! Въ единое! Параня! какъ школьникъ, жалостливо оправдывался Иванъ.
   -- Еще бы ему тащить, да спрашивать: дозволь де мнѣ твоимъ ружьемъ въ тебя палить! почти злобно отвѣтила дѣвушка, махнула рукой и отвернулась.-- Начнетъ за здравіе,-- шепталъ ей тотъ же неотвязный голосъ,-- а сведетъ за упокой!..
   -- Ну, ты, Параня, завсегда все осмѣешь и унизишь, что я дѣлаю! окончательно разобидѣлся Иванъ.-- А вотъ Тавровъ, тотъ все мое поступленье по службѣ видѣлъ и вѣдаетъ. И онъ меня хвалилъ и пообѣщалъ даже, что медаль выхлопочетъ мнѣ или крестъ... На лентѣ...
   -- Какъ у Данилы Родивоныча. Энтотъ, новый, бѣлый,-- что недавно стали давать. На коемъ святой Егорій написанъ? опять оживилась Параня.
   -- Ну, ужъ тамъ, я не знаю какой... А тоже на лентѣ.
   -- И ты будешь его при себѣ носить!.. Ну, поди сюда. Сядь,-- ласково сказала дѣвушка... На новь -- ты все же молодецъ! А вотъ какъ нацѣпишь крестъ... Просто диво! Только вотъ что! Ну какъ тебѣ, вмѣсто креста, да похвальный листъ дадутъ, какъ тому купцу въ Казани, что изъ Кабана дѣвочку спасъ отъ утопленья... Что жъ тогда съ листомъ-то?
   -- Нѣтъ! какъ можно. Ужъ коль дадутъ, то медаль или крестъ! важно выговорилъ Иванъ.
   -- Ну ладно! улыбнулась Параня.-- Я отъ тебя, Иванушка, и этого не чаяла. Тебя, видишь, вся фамилія ваша, и отецъ, и братецъ твой,-- дочкой прозываютъ. Ну, не гнѣвайся.
   -- Гдѣ мнѣ на тебя гнѣваться! безпомощно влюбленно отозвался Иванъ.
   -- Да сыми ты, родной, халатище-то свое посконное. Что Калмыкомъ-то сидѣть,-- вымолвила Марѳа Петрова.-- Хоть тулупъ простой пошли себѣ купить. Все православная одежа... А это халатище -- бѣсу до заутрени пригоже...
   -- У меня здѣсь мундиръ оставленъ... Ахъ! Создатель мой! ахнулъ вдругъ Иванъ и схватился за голову. А генералъ?! Ахъ ты ротозѣй! Ахъ, я... Ахъ!..
   -- Что ты? Что ты? перепугалась Марѳа Петровна.
   -- Пакетъ-то мой къ генералу. Доложутъ ему, что я тутъ давно, а къ нему не явился.
   -- Какой пакетъ? спросила Параня.
   -- Ордеръ отъ губернатора къ генералу объ скорѣйшемъ разбитіи злодѣя,-- прихвастнулъ Иванъ, но совѣсть его вступилась тотчасъ... То-ись, я не читалъ, а такъ полагаю...
   -- Такъ ты гонецъ?!
   -- Гонецъ, любая... Токмо сказываю опять, что ради тебя съ матушкой вызвался самъ чрезъ Берду...
   Иванъ вытащилъ изъ-за пазухи большой кожаный бумажникъ и досталъ изъ него пакетъ съ розовой восковой печатью и шнурками... Параня подскочила къ жениху, схватила его обѣими руками за голову и расцѣловала на обѣ щеки... Это былъ первый поцѣлуй при всѣхъ, со времени дѣтства. Марѳа Петровна ахнула.
   -- Срамница! Да развѣ это...
   Но Параня уже ухватила и мать за голову, и также цѣловала, мѣшая шевелить губами.
   -- Чепецъ! чепецъ,-- воскликнула Марѳа Петровна, отбиваясь.-- Ну тебя совсѣмъ! Тутъ утюговъ ни за какія деньги не нашли, а ты послѣдній мнешь.
   Иванъ отправился въ сосѣднюю избу переодѣваться, а старикъ Игнатъ принесъ оставленный у него когда-то мундиръ.
   -- Спасибо, есть одежа офицерская!.. А то-бъ Калмыкомъ и иди къ генералу,-- смѣялся Иванъ, счастливый и веселый послѣ нечаянной ласки Парани и ея поцѣлуя.
   Дѣвушка между тѣмъ положила пакетъ на столъ и сѣла стеречь "довѣренныя ей важныя дѣла". Красивое лицо ея стало важно при мысли, что женихъ, гонецъ къ московскому главнокомандующему генералу, довѣрилъ ей свой пакетъ.
   -- Тише!.. Что ты!... Какъ можно такъ!-- вскрикнула она, когда Улита поставила вдругъ около пакета крынку съ простоквашей для Марѳы Петровны... ну вдругъ зальешь.-- Ты знаешь ли, что тутъ прописано? За это въ Сибирь могутъ сослать!..
   Улита и даже Марѳа Петровна, подвигавшаяся было къ крынкѣ, обѣ оторопѣли отъ такого открытія.
   -- Ну тебя! махнула рукой старуха на горничную.-- Лѣзешь зря! Изъ за простокваши, да угодимъ въ каторгу! Унеси. Я ужъ послѣ лучше.
   -- Батюшка, Иванъ Родивонычъ, объявлялъ между тѣмъ Игнатъ.-- Кони твои сгинули. Какъ же это ты побросалъ ихъ. Не вызвалъ меня. Вѣдь ихъ стибрили.
   -- А ну ихъ, Игнатъ. Не мои они, а злодѣевы. Туда имъ и дорога.
   -- Слышалъ... А все жъ кони. Да и чаю, не плохіе.
   Чрезъ четверть часа Иванъ въ парикѣ, въ мундирѣ и при шпагѣ шелъ съ пакетомъ Рейнсдорпа къ избѣ отца Андрея.
   -- Ну, конецъ тому вору!-- сказалъ Иванъ, провожавшему его Игнату, оглядывая на улицѣ кучи солдатъ, полковые обозы и ружья въ козлахъ.
   Старикъ молчалъ.
   -- Въ единый махъ всю сволоку его раскидаютъ! Самъ онъ при мнѣ (Иванъ налегъ на эти слова) говорилъ своему каторжнику, конецъ молъ гульбѣ нашей! А какъ я обо всѣхъ ухищреньяхъ ихъ слышалъ, то все генералу и повѣдаю.
   Снова не отвѣтилъ ничего старый Игнатъ, только вздохнулъ.
   -- Ну, а промежъ васъ, утихло... Помнишь, что тогда было въ храмѣ-то... Какъ батюшка разглашалъ публикацію.
   -- Да утихло, какъ вотъ войска пришли,-- вымолвилъ старикъ.-- А уйдете, я самъ ногъ не унесу. Мнѣ ужъ посулено отъ своихъ сусѣдовъ поджогъ и разоренье дому.
   -- За что?!
   -- А вотъ свѣдали, что ты былъ надысь съ Павломъ Навлычемъ, да нынѣ генеральша опять стоитъ. Все стало съ господами, да барами возжаюсь, стало деньги есть. Ну, стало меня и надо жечь, чтобъ тушить было что, по карманамъ!..
   -- Коли кто посмѣетъ тебя поджечь, я того бездѣльника въ острогъ Казанскій отправлю. Какъ покончимъ съ злодѣемъ, такъ переборку учинимъ всѣмъ, кто бунтовалъ и кто озорничалъ?-- рѣшительно и отчасти важно говорилъ Иванъ.
   -- А какъ да онъ перебирать учнетъ? Эхъ, князь, ваше сіятельство, какъ знать, чего не знаешь... Ваши же, во тутъ, солдатики. Гляди-ко, что побалтываютъ... Слышь и пушки-то ваша полыхать не станутъ. Вотъ что? На него, слышь, ни одна не можетъ палить!
   -- Гляди-ко какъ я въ него хлесталъ изъ своихъ, съ бастіона.
   -- А не убилъ! И въ рукахъ, вотъ сказывалъ генеральшѣ, имѣлъ его и не совладалъ. Я, Иванъ Родивонычъ, вотъ какъ тебѣ скажу. Я за истинную правду правдушку стою. Коли онъ не царь, а самозванный колобродникъ и воръ, то вы его и казните по дѣламъ воровскимъ... А коли же онъ воистинный царь, то его Богъ Господь на глазахъ содержитъ и соблюдаетъ анделами своими и на немъ наговоръ есть сохранительный отъ всякаго вреду. Запретъ, чтоль... такъ сказать надо -- молитвенный!
   -- Онъ бѣглый казакъ, старина, я вѣдь его видѣлъ. Пугачевъ ли съ Дону -- этого не скажу. А что виду царева у него никоего нѣтъ. Какъ ты эдакія рѣчи ведешь -- противузаконныя. Онъ злодѣй и воръ!
   -- Ты говоришь!-- кратко отозвался старикъ.
   -- Скажи вотъ этимъ служивымъ московскимъ, что ты мнѣ городишь, такъ погляди, какъ они тебя ухлопаютъ за одно сумнѣнье.
   -- Полно, ухлопаютъ ли?
  

XII.

   Иванъ подошелъ къ дому священника. Часовой съ ружьемъ, укутавшись въ тулупъ, дремалъ на ступенькахъ крыльца. Иванъ разбудилъ его.
   -- Повелѣно никого не впущать до утрова!-- сонно пробормоталъ часовой не двигаясь.
   -- Я гонцемъ къ генералу изъ Оренбурга!
   -- Повелѣно никого не впущать до утрова, такъ же повторилъ солдатъ.
   -- Да я же тебѣ говорю, что я въ порученьи важномъ... Поди разбуди кого...
   -- Повелѣно никого не... такъ же началъ было солдатъ, но Игнатъ взялъ его за воротъ и, встряхнувъ, крикнулъ:
   -- Замерзла, ворона. Ну! Живо. Иди будить дядьку енералова.
   Часовой живо поднялся и хотѣлъ войти въ домъ, но оттуда уже вышелъ человѣкъ и, узнавъ въ чемъ дѣло, пошелъ доложить.
   -- Пожалуй, ваше благородье! вернулся онъ снова уже съ фонаремъ и пропустилъ Ивана въ сѣни домика.
   Генералъ Каръ въ пестромъ фланелевомъ шлафрокѣ и въ ермолкѣ на гладко остриженной головѣ, замѣтно похудѣвшій уже въ Казани и съ сильно болѣзненнымъ выраженіемъ лица, сидѣлъ у стола, при одной восковой свѣчѣ, и медленно, вяло писалъ рапортъ въ военную коллегію.
   Князь Иванъ остановился у двери, обождалъ минуту, потомъ когда Каръ, молча, обернулся и глянулъ,-- Иванъ подалъ свой пакетъ. Пока Каръ читалъ, Иванъ смотрѣлъ на него и въ нѣкоторомъ недоумѣньи думалъ:-- Вонъ онъ какой? А я думалъ... Вотъ-те разъ! Даже совсѣмъ на генерала не похожъ.
   -- Въ этой бумагѣ одно пустомельство! сердито и съ досадой сказалъ Каръ.-- Здѣсь въ краю дуракъ на ослѣ ѣдетъ и дубиной погоняетъ!
   Иванъ объяснилъ, что главныя депеши везъ Штейндорфъ и былъ схваченъ и повѣшенъ. Затѣмъ, на разспросы Кара, онъ разсказалъ слово въ слово все то же, что и Уздальскимъ. Генералъ только качалъ головой, изрѣдка усмѣхаясь и презрительно пожимая плечами.
   Только однажды прервалъ онъ Ивана, замѣтивъ то же, что и Параня.
   -- Что жъ это вы, такъ сутки цѣлыя на чердакѣ середь мѣшковъ и сидѣли?
   -- Что жъ было дѣлать, ваше превосходительство! тихо и конфузясь бормоталъ Иванъ.
   -- Ну! Ну! Дальше. Что въ Оренбургѣ? Ну! нетерпѣливо сказалъ Каръ.
   Иванъ разсказалъ подробно объ вылазкахъ и приступахъ.
   -- Сволочь! вымолвилъ, наконецъ, Каръ.-- И офицеры, и солдаты -- сволочь! Два мѣсяца духу нѣтъ словить бродягу. Довели до того, что насъ тревожутъ съ болѣе важныхъ постовъ... Меня, стараго генерала, взяли изъ Польши, гдѣ я былъ нуженъ. А зачѣмъ? Чтобы шельму, вора ловить. Гуси вы! Гуси!
   Иванъ не ожидалъ этого отвѣта и сталъ было доказывать силу самозванца, его дерзость, ужасы и злодѣйства.
   -- Эхъ, молодецъ мой! Вы, я вижу, на пѣночкахъ, да на калачикахъ домашнихъ взросли, у маменьки подъ фартучкомъ... Вамъ этотъ воръ -- что старухѣ попадьѣ здѣшней -- за антихриста кажетъ!.. Такія ли злодѣйства совершались, да и понынѣ совершаются въ Кержинскихъ, да въ Муромскихъ лѣсахъ,-- пошлютъ команду полевую, изъ гренадеръ съ полсотни -- и все! А у вашего Рейнсдорпа всего то будетъ тысячи двѣ войска, да сто пушекъ... Что жъ вамъ... Суворова иль самого Румянцева что-ль прислать... Ха-ха-ха! Со всей арміей...
   -- Да вѣдь ихъ сила огромная-съ. Цѣлая армія.
   -- Десять иль пятнадцать тысячъ... Чего? Зайцевъ! Татарвы, которая отъ ружья, какъ чортъ отъ ладану, бѣгаетъ.
   Иванъ передалъ, что кромѣ перебѣжавшихъ солдатъ и казаковъ -- Хлопуша теперь ведетъ тысячи двѣ крестьянъ заводскихъ, которые всѣ изъ бѣглыхъ и каторжныхъ и отличаются не только храбростью, но яростью въ битвахъ... При нихъ девять орудій, да еще единороги.
   -- Гдѣ же они? Откуда ведетъ? Куда!
   -- Они въ сей мигъ должны быть на пути съ Твердышева завода. Недалече отсюда.
   Каръ всталъ, разспросилъ Ивана подробно и, убѣдившись въ истинѣ извѣстія, велѣлъ перебудить и позвать скорѣе къ себѣ генерала Фреймана и другихъ офицеровъ.
   -- Эхъ, господинъ подпоручикъ! На мѣсто описательствъ Бердянскихъ съ этого бы извѣстія вамъ и начать свой сказъ, сказалъ онъ ему.

-----

   Чрезъ два часа отрядъ въ 400 рядовыхъ съ двумя пушками, подъ начальствомъ секундъ-майора Шишкина, отдѣлился отъ корпуса и вступалъ въ сосѣднюю деревню Юзееву, чтобы перерѣзать путь въ Берду шайкѣ мятежниковъ, идущей съ завода.
   -- Всего бы лучше, господинъ майоръ,-- сказалъ Каръ, полушутя, полусерьезно,-- взяли бы въ Бердѣ вора, да привезли сюда безъ хлопотъ; а то не охота мнѣ весь корпусъ морить по снѣгамъ здѣшнимъ. Право такъ. Вернулись бы бригадиромъ.
   -- Нѣтъ, генералъ, ужъ подвиньтесь въ степь еще малость, также полушутя отвѣчалъ Шишкинъ.-- Тамъ мы покончимъ и поѣдемъ въ Питеръ. Одинъ -- генералъ аншефъ, а другой -- бригадиръ.
   По выступленіи отряда Шишкина долго еще гудѣла Сурманаева, и только къ утру немного стихъ шумъ на улицѣ. Ранехонько утромъ, когда Иванъ пришелъ къ Уздальскимъ изъ сосѣдней избы, гдѣ ночевалъ, вслѣдъ за нимъ явился молодой Сельцевъ, вновь прикомандированный къ генералу Кару и ѣхавшій не столько за Каромъ, сколько за Параней, которой онъ замѣнилъ оставшагося въ Казани Селима. Теперь Сельцевъ былъ на побѣгушкахъ у Парани и исполнялъ всѣ ея прихоти и затѣи.-- Вотъ, Иванушка, свойственничекъ нашъ... Будетъ и тебѣ родней... Вѣдь Андрюша-то на Дарьѣ женится. А вотъ тебѣ, Миша, нашъ Иванушка, нареченный дочкинъ,-- рекомендовала Марѳа Петровна еще незнакомыхъ молодыхъ людей.-- Ну, поцѣлуйтесь... Присядь, Миша, да сказывай, что новаго, покуда Парашокъ тебя не угналъ птичьяго молока доставать на селѣ. Какъ спочивалось въ ночку!.. я, чай, какъ и намъ, солдатушки не дали глазъ сомкнуть. Всю-то ночь: Бомъ -- Бо-ро-раръ! подъ окошками. Крики, да грохотня военная! Вотъ не чаяла я, не гадала, въ походы ходить, да отражаться, а пришлось...
   -- Что у генерала? вѣсти есть какія? перебила Параня.
   Сельцевъ въ разсѣянности не отвѣчалъ; онъ давно смотрѣлъ въ свѣженькое, бѣлое и шелковистое лицо Парани, въ ея ясныя очи, оттѣненныя длинными рѣсницами. Еще бѣлѣе, еще нѣжнѣе и краше казалась ея шейка и головка, окаймленныя темнымъ бѣличьимъ мѣхомъ куцавейки.
   -- Ужъ какая же вы раскрасавица! Ну, князь Иванъ Родивоновичъ, жена же у васъ будетъ!.. да вы поспѣшите. Въ Казани сказывали, Данило Родивонычъ женатъ!
   Иванъ разсмѣялся этому слуху.
   -- Пустое. Данилѣ у насъ невѣстъ нѣту.
   -- А на Кречетовой! замѣтила Марѳа Петровна.-- Она ослобонилась.
   -- Она въ монастырь пошла! сказалъ Сельцевъ.-- Вѣрно, я вѣдь послѣ васъ выѣхалъ-то...
   -- Что у генерала-то новаго? глухой! перебила Параня.
   -- Пріѣхалъ на зарѣ гонецъ отъ Чернышева! отвѣчалъ Сельцевъ.
   -- Того, Сибирскаго генерала?..
   -- Нѣту такого! Вы смѣшали. Есть Сибирское войско. Звать то ись такъ, но они здѣшніе-же Башкиры да Татары... Ждутъ ихъ съ княземъ Ураковымъ изъ Уфимской провинціи.
   -- Какой же то Чернышевъ?
   -- Симбирскій комендантъ. Городъ его Симбирскъ,-- объяснилъ Сельцевъ.-- Онъ по Самарской линіи идетъ прямо на Оренбургскую военную дистанцію. У него истинное войско! Полторы тысячи солдатъ и конныхъ казаковъ да съ пять сотенъ калмыцкихъ солдатъ... да орудій страсть сколько. Сказываютъ сорокъ.
   -- Гренадеры не прибыли еще? спросила Параня.
   -- Ишь ты! покачала Марѳа Петровна головой.-- Все знаетъ...
   -- Нѣтъ еще... Гренадеры эти съ поручикомъ Карташевымъ, а онъ, говорятъ, такая-то лежебока, что пожалуй и заблудится въ степи. Ждутъ однако нынче.
   -- И куда вамъ такое людство... Вѣдь вы всего-то сходитесь тысячъ съ пять! соображала Параня.
   -- Зря!.. отвѣчалъ Сельцевъ! генералъ сейчасъ смѣючись сказывалъ гонцу: бить-то, молъ, кого же вы сбираетесь съ Чернышевымъ, да съ гренадерами, да съ Башкирами? А тотъ говоритъ: злодѣевъ де бердинскихъ!.. Ну а мнѣ-то, говоритъ, кого жъ? Тожъ его! Нѣтъ, говоритъ, ужъ коли же меня потревожили изъ Полоніи, такъ я его самъ допрежде васъ достану, чтобы отодрать кнутомъ поздоровѣе отъ себя лично, въ свое удовольствіе за то, что я изъ-за него двѣ тысячи верстъ отсчиталъ боками.
   -- Что жъ вы эдакъ все въ разноту ходите? замѣтила Марѳа Петровна,-- вамъ вмѣстѣ куда бы лучше. Стѣной бы и вали.
   -- Такъ лучше. Съ разныхъ сторонъ обойти. Генералъ боится, что воръ не допуститъ себя до сраженія и учнетъ бѣгать, да метаться; такъ его симъ способомъ ловить способнѣе. Не на Шишкина теперь наскачетъ, такъ на Чернышева ввязнетъ, а то на князя Уракова, аль на Карташева.
   -- А коли же на насъ самихъ? спросила боязливо Марѳа Петровна.
   -- Ну тогда всему конецъ!.. въ четверть часа все и кончится.
   -- И пора бы... Вора въ острогъ, мнѣ крестъ, а Паранѣ платье подвѣнечное,-- выговорилъ Иванъ, все время молча глядѣвшій на Параню.
   -- А ты Иванушка дурачокъ! разсмѣялась Параня, грозясь.-- По тѣ поры,что не получишь свой крестъ отъ Таврова, и не помышляй меня брать за себя. Покуда не надѣнешь орденъ, я все буду помнить про самозванцевы кули съ орѣхами.
   Всѣ разсмѣялись.
   -- Коли не дадутъ креста, я у Данилы возьму какой. У него много. Тебя и проведу. А женимся, глядь я безъ ордена.
   -- Стой! стой! что такое? воскликнулъ Сельцевъ.
   Раздались дальніе пушечные выстрѣлы. Всѣ присмирѣли и прислушивались.
   -- Палятъ! палятъ! вскочила въ избу Улита.
   Молодые люди выбѣжали на улицу. Не прошло десяти минутъ, и во всей Сурманаевской на улицѣ и въ избахъ началось сильное движеніе.
   Князь Иванъ и Сельцевъ побѣжали къ избѣ Кара.
   -- Выступать! Шишкину въ подмогу! пронеслась вѣсть по селу.
   Скоро все войско готовилось къ выступленію, съ грохотомъ, съ криками, съ суетней...
   -- Парашокъ... Ай въ Казань намъ? Долго-ль до грѣха. Ну, коли злодѣй-то осилитъ ихъ! волновалась Марѳа Петровна.
   -- Чтой-то, маменька, пустяковина какая! ввечеру всему и конецъ будетъ,-- увѣряла Параня мать.-- Осилитъ? Чего ты, маменька -- не надумаешь? То воръ, а то московскій генералъ.
   -- Да вѣдь на грѣхъ, Парашокъ, мастера-то еще не народилось.
   Въ полдень выступило все войско и растянулось вереницей по снѣжной степи. Параня глядѣла съ крылечка, какъ мимо нея тянулись баталіоны пѣхоты, за ними конница, а тамъ канониры вокругъ пяти орудій, затѣмъ длинный, безконечный обозъ: возки, кибитки, сани, подводы, розвальни.
   -- Эхъ, маменька,-- повторяла дѣвушка, что я молодцомъ не родилась, парнемъ... Была бы я нынѣ капитанъ!.. ну хоть сержантомъ... ѣхала бы на конѣ у пушекъ оныхъ!.. съ пистолетовъ палила бы! мнѣ бы примѣняться съ Иванушкой. Онъ остаться проситься пошелъ. Срамъ!
   Марѳа Петровна махнула рукой.
   -- Да ты, Парашокъ, и безъ того у меня, прости Господи, капитанъ, а не дѣвка. Ты, дитятко, вотъ что -- стерегися. Ей-ей. Мнѣ иной разъ боязно, что ты спѣшишь на мысляхъ. Ужъ эдакого-то горя я не переживу.
   -- Вонъ онъ! вонъ! назадъ идетъ. Не веселъ.
   Иванъ шелъ съ Сельдевымъ отъ Кара, грустный и обиженный, и что-то горячо спорилъ.
   -- Не дозволилъ, я чаю,-- вымолвила старуха.
   -- Вѣстимо! отозвалась Параня задумчиво.-- Тутъ хотятъ сейчасъ начать воевать, а онъ просится съ нами обѣдать. Кабы всѣ-то обѣдали, кто жъ бы воевалъ.
   -- Ну что, Ванюша? не дозволилъ?-- спросила соболѣзнуя Марѳа Петровна подошедшаго Ивана.
   -- Не дозволилъ! да еще разругалъ. Я такихъ, говорю, генераловъ не видалъ. Словно звѣрь рычитъ...
   -- Ничуть! спорилъ Сельцевъ,-- въ моемъ разсужденіи, это просто прозывается по-заморски: дессеплинъ! Военное правило. И то не ругня, а какъ сей дессеплинъ велитъ, такъ генералъ съ княземъ и поговорилъ. Не посадилъ, велѣлъ стоять не подбочениваясь, и не велѣлъ про свои домашнія дѣла сказывать. А то князь тутъ и про васъ сталъ говорить, и про всякое такое...
   -- Я ему пояснить хотѣлъ, почему я прошусь... На что у насъ Рейнсдорпъ не ласковъ, а все не такой рычунъ... А при себѣ меня оставлять онъ и не можетъ. Я гонецъ...
   -- Приказалъ состоять при немъ, такъ ужъ ослушиваться вамъ нельзя,-- урезонивалъ Сельцевъ.
   -- Полно Иванушка дурачокъ. Такъ-то лучше... вступилась Параня въ споръ.-- Не лѣнися!
   -- Я не лѣнюсь. Я изъ-за тебя все... Обѣщай ты мнѣ... Да что съ тобой толковать! и Иванъ обратился къ Марѳѣ Петровнѣ.-- Обѣщайтесь вы сидѣть тутъ смирно, пока мы тамъ не покончимъ; чрезъ сутки я отъ него ужъ отбоярюсь, и коли все слава Богу -- поѣдемъ вмѣстѣ въ Казань.
   Старуха обѣщала. Они простились.
   Чрезъ часъ Иванъ и Сельцевъ, усѣвшись въ кибитку, выѣхали за возкомъ главнокомандующаго. Войско давно пропало за горизонтомъ, кой-гдѣ только чернѣлись отсталые или обозныя подводы, увязшія въ глубокомъ снѣгу. Скоро и возокъ Кара, и кибитка -- исчезли, а Параня все етце стояла на крыльцѣ, укутываясь въ свою шубку.
   -- А мы-то... мы-то дѣвки?.. шепнула она сама себѣ.-- Токмо бѣлье штопать, да бисеромъ храмовыя одѣянья вышивать, да по грибы ходить... съ рыжиками, да съ груздями воевать.
   -- Ну, а ты, госпожа, чего ждешь, на царя не собралась! произнесъ голосъ у нея за спиной.
   Параня оглянулась. Около нея стоялъ мужикъ.
   -- Не мое бабье дѣло воевать... грустно проговорила она....
   Въ эту минуту вышелъ со двора Игнатъ, за нимъ Айчувакъ и пять мужиковъ.
   -- У меня, братцы, всего дву-конь остался,-- говорилъ Игнатъ.-- Хочешь бери... вы меня въ раззоръ разорить замыслили.
   -- А не возжайся, старый чертъ, съ эфтими! крикнулъ и ткнулъ пальцемъ на Параню одинъ изъ мужиковъ.
   -- Это боярышня-то генеральская? громко спросилъ Айчувакъ.-- Тутъ-бы ее и... щелкнулъ онъ языкомъ.
   -- Уйди, Прасковья Лексѣевна, въ избу! подошелъ Игнатъ. Параня, задумавшись, не слыхала, не поняла ничего и безсознательно вернулась въ горницу.
   Чрезъ пять минутъ Айчувакъ, сидя въ розвальняхъ, съѣзжалъ со двора Игната на лошадяхъ, данныхъ князю Алешей.
   Мужики провожали Айчувака до конца деревни. Игнатъ глядѣлъ вслѣдъ и бормоталъ.
   -- Чужое-то добро! только выкормилъ зря. Тьфу!

-----

   Далеко отъ Сурдонаевой среди пустынной степи Айчувакъ вдругъ пріостановилъ лошадей и прислушался... Тихій вѣтерокъ донесъ до него звукъ бубенчиковъ... На горизонтѣ стала отдѣляться черная тонкая точка и приближалась къ нему на встрѣчу. Айчувакъ тронулъ возжей, двинулся, а самъ легъ въ растяжку... Двое саней близились и, наконецъ, съѣхались. Лошади Айчувака стали.
   -- У! дьяволы! мычнулъ онъ, но не шевельнулся.
   -- Гей! кто таковъ. Гей! да ну покажись, а то выпалю!
   Айчувакъ узналъ голосъ казака Ѳедулева и вскочилъ.
   -- Ты изъ царевыхъ, аль изъ московцевъ! крикнулъ тотъ.
   -- Айчувакъ же я... не призналъ, атаманъ.
   Оба вылѣзли изъ саней и сошлись.
   -- Ну, что везешь? спросилъ Ѳедулевъ, косясь на знакомыхъ ему лошадей въ саняхъ Айчувака.-- Свое отбылъ?..
   -- Отбылъ. Семь часовъ возжался ввечеру, съ двумя канонирами. Двѣ пушки, да одинъ большущій единорогъ -- заколдовалъ! онъ ужъ вышелъ...
   -- Въ Юзееву... знаю. Другіе-то что?
   -- Утромъ вчера повстрѣчалъ Творогова, повыше Сурманаевой верстахъ въ десяти. Онъ чрезъ языковъ намѣтилъ какое-то войско, что изъ Уфы идетъ да засѣло въ снѣгу по самый нюхъ, и гналъ на встрѣчу сбить ихъ съ пути. Жалѣлъ очень, что манифесты свои утерялъ въ степи. Я ему изъ моихъ десятокъ далъ, а самъ въ Сурманаеву дернулъ.
   -- Эхъ кабы Твороговъ ихъ на нашихъ поставилъ.
   -- Поставитъ. А ужь собьетъ-то съ пути вѣрно. Ну, а ты въ удачѣ?
   -- А я, братъ, Трифонъ Петровичъ, самую птицу первую накрылъ, да не посчастливилось совсѣмъ-то подшибить. Тутъ во, знаешь-ли, есть поселокъ. Кто Тюмень прозываетъ, кто Тютюнъ.
   -- Знаю... ну?
   -- Такъ вотъ, коли хошь, тебѣ работа будетъ.
   -- Давай!
   -- Тамъ съ вечера вишь кормились гренадеры и при нихъ офицеръ,-- Карташевъ звать. На подводахъ подъѣхали. Ружья-то въ заду, что дрова складены, въ особой кибиткѣ, а сами-то въ подводахъ въ дремѣ ѣдутъ. Я ихъ взялся вести въ Сурманаеву, да сбилъ на Каракызъ, а Якова, новаго кучерато государева, что со мной былъ, выслалъ упредить нашихъ. Въ Каракызѣ они меня нонѣ утромъ раскусили, чуть не убили, я и бѣжать. Они, я чаю, еще путаютъ въ бездорожницѣ, да колобродятъ. Гони живѣе туда, къ нимъ, назовись какъ... и возьмися опять вести въ Сурманаеву, да выведи на Заячій Яръ. Тамъ Марусенковы теперь, три сотни отборныя. Наставишь на Шигаева, быть тебѣ на завтра отъ государя съ могарычемъ. Я тебѣ порукой...
   -- Ладно! а ты?
   -- Я погоню по Бугульминской -- слыхать, оттуда ждутъ тоже князя какого-то съ гусарами. Стой! откуда эфти кони у тебя?
   -- Изъ Сурманаевой. У мужика Игната міромъ оттягали мнѣ нашинскіе согласники.
   -- Чудно! это надо разнюхать, какъ они туда затесались.
  

XIII.

   Въ четыре часа ночи авангардъ войска Кара вступалъ въ деревню Юзееву, гдѣ стоялъ уже отрядъ Шишкина послѣ удачной сшибки съ кучкой мятежниковъ.
   На улицѣ началась толкотня, путаница, переборка и возня... Гдѣ спать, куда приткнуться...
   -- Гдѣ? куда!? кто!? сюда! тамъ! чортъ, дьяволъ! слышалось всюду.
   У маленькой избушки давно стоялъ возокъ главнокомандующаго, обогнавшаго корпусъ. Въ горницѣ при мерцаньи огня сидѣло и мирно толковало начальство: Каръ, Фрейманъ, Шишкинъ и Варнстедъ. По стѣнкѣ другой горницы и въ сѣняхъ толпилась кучка офицеровъ, въ числѣ ихъ Сельцевъ и князь Иванъ.
   -- Если возможно, ваше превосходительство,-- бодро докладывалъ Шишкинъ, уже дравшійся и побѣдившій и потому въ духѣ, подобаетъ не медля ударить на нихъ, ибо съ каждымъ часомъ силы ихъ растутъ. Я поймалъ языка, который объ заводскомъ скопищѣ сказываетъ, что его еще ждутъ съ заводовъ, что оно еще не прошло! сказываетъ тоже, что вся сволочь была еще вчера въ разбродѣ, кто подъ Оренбургомъ, кто на малыхъ фортеціяхъ, кто въ Исетскомъ дистриктѣ, а теперь стали сбираться. Нынѣ въ полдень я вѣдь ихъ разсѣялъ восемь сотъ, а съ подоспѣвшимъ къ нимъ изъ сосѣдства мужичьемъ и татарвой ихъ было, полагаю, и вся тысяча. А устояли-ли они отъ моихъ четырехъ сотенъ? И всѣ они таковы, блудливы, да трусливы.-- На поставленный вопросъ, что дѣлать? Шишкинъ снова заговорилъ:
   -- По сказу бѣгуновъ сюда идетъ съ самимъ злодѣемъ изъ Берды 10 тысячъ, изъ коихъ три оружейные, какъ и мы. Коли мы, ваше превосходительство, будемъ ждать полдня, то скопище заводское навѣрнякъ подоспѣетъ съ многочисленными орудіями... И они, соединясь вмѣстѣ, будутъ въ числѣ превосходномъ намъ несравненно. Тогда злодѣевъ соберется до 17-ти тысячъ! Мы не сможемъ уже одолѣть ихъ инако, какъ по соединеніи съ полковникомъ Чернышевымъ и другими!
   -- Истинно! вымолвилъ Каръ.-- И мое мнѣніе таковое же. Или напасть сейчасъ, или дожидаться ужъ всѣхъ секурсовъ, напасть всѣми силами и истребить все скопище; съ корнемъ вырвать злодѣйство въ краю. Что вы скажете, генералъ?.. обратился Каръ къ Фрейману.
   -- Теперь, тотчасъ вести на бой по этому снѣгу -- войско, прошедшее столько верстъ не ѣвши -- невозможно... Они сами сказываютъ, что ихъ бабы перевяжутъ мочалой. Столь они намучены.
   -- Стало подкрѣпленья по вашему ждать! вмѣшался Варнстедъ; но кто завѣритъ, что они сами не нападутъ на насъ въ числѣ 17-ти тысячъ, когда мы все еще будемъ въ ожиданьи Чернышева да Уракова. Почемъ знать, гдѣ еще они?..
   -- Ну такъ по мнѣ золотая середина! сказалъ Каръ. Подождемъ разсвѣта. Отдохнутъ люди, и часу въ девятомъ ужъ довольно свѣтло, чтобы ударить... Если разобьемъ -- всему дѣлу вѣнецъ. Если они насъ разобьютъ,-- ухмыльнулся Каръ,-- ретируемся и ретраншируемся здѣсь и давай ждать подкрѣпленья и сорокъ сороковъ орудій Чернышева.
   -- А вы, генералъ,-- замѣтилъ Шишкинъ,-- увѣровали нынѣ, что и разбитыми быть можно намъ?
   -- Не отъ злодѣевъ пагуба быть можетъ,-- серьезно сказалъ Фрейманъ,-- а отъ снѣговъ сихъ по шею. Народъ столь замороженный, что не можетъ аванпостовъ разставить, ни разъѣзды нарядить, наипаче не можетъ въ битву выйти!
   -- Я сего края не вѣдалъ,-- покачалъ головой Каръ,-- а таковыхъ снѣговъ степныхъ не видывалъ. Да и не зналъ объ людствѣ ихъ! 17 тысячъ -- вздоръ. А все же до пяти хватитъ!
   -- Какъ укажете? спросилъ Фрейманъ вставая.
   -- Ударить! сказалъ Каръ рѣшительно.-- До разсвѣта надо стало успѣть и выспаться, и поѣсть... А кто не успѣетъ, иди голоднымъ...
   Каръ отпустилъ всѣхъ и, оставшись одинъ, подумалъ:
   -- Вотъ я бабью этому покажу завтра, что не въ численности, не въ снѣгахъ, не въ солдатахъ дѣло -- а въ генералѣ и въ стратегіи. А если... если 17 тысячъ, а насъ полторы -- усталыхъ. Если 30 орудій. А у насъ пять?! если... вздоръ!.. шайка мошенниковъ!.. Лишь бы не удрали къ утру безъ битвы. Поди тогда -- лови по Оренбургскимъ степямъ.

-----

   Разсвѣтало... Корпусъ Кара, выступившій изъ деревушки, прошелъ уже двѣ или три версты по глубокимъ снѣгамъ чуть не по поясъ.
   -- Вонъ они! вонъ!! пронеслось по всѣмъ рядамъ. Пугачевцы!!..
   На холмистой возвышенности, къ которой двигалось войско, показалась сѣрая линія... Это былъ мятежничій отрядъ, повидимому въ пять сотъ человѣкъ или менѣе, состоявшій изъ однихъ конныхъ казаковъ.
   Пугачевцы недвижимо стояли на холмѣ, точно ждали непріятеля.
   Московцы остановились и развернулись фронтомъ. Главнокомандующій и штабъ-офицеры были въ срединѣ корпуса.
   -- Точка въ точку, та же шайка, генералъ. Моя вчерашняя! вымолвилъ весело Шишкинъ, подъѣзжая.-- Ихъ тутъ самое большое пять, шесть сотенъ.
   -- Одни казаки, но дерзость-то какая! вѣдь насъ ждутъ. Атаки! молвилъ Варнстедъ.
   -- Можетъ статься?.. началъ было Фрейманъ.-- Тутъ есть какая ухватка хитрая... Они вѣдь бестіи, Яицкіе казаки.
   -- Какая тутъ ухватка... просто одни остались, а татарва разбѣжалась, видно,-- сказалъ Каръ.
   -- Прикажите атаковать! просился Шишкинъ.
   -- Пошлите прежде съ десятокъ человѣкъ съ манифестами. Можетъ покорятся... что даромъ бить!
   Обѣ стороны были менѣе, чѣмъ въ верстѣ разстоянія. Мятежники на холмистомъ возвышеньи. Войско внизу въ равнинѣ. Нѣсколько солдатъ, держа надъ головами печатные листы, выѣхали впередъ къ холму. Отъ мятежниковъ спустилось съ горки тоже нѣсколько казаковъ. Одинъ изъ нихъ держалъ тоже что-то надъ головой. Переговорщики съѣхались вмѣстѣ.
   -- Да они что-то даютъ нашимъ? вымолвилъ Каръ.-- Да они нашимъ читаютъ что-то?!
   -- И онъ манифесты шлетъ, братцы... ходило шепотомъ по рядамъ.-- Надо бы свѣдать, что въ нихъ проставлено. Да эвтотъ небось не дастъ учесть.
   -- Что въ нихъ? вѣстимо. Льгота вѣчная отъ некрутчины!
   Солдаты вернулись, но не всѣ. Пять человѣкъ передались. Остальные привезли отказъ мятежниковъ сдаться и нѣсколько листовъ. Каръ взялъ ихъ и передалъ ближайшему офицеру -- князю Ивану.
   -- Спрячьте... каковы бездѣльники! узнайте имена перебѣжавшихъ, чтобъ потомъ разстрѣлять измѣнниковъ. Горсть людишекъ, а едакая дерзость... сказалъ Каръ внѣ себя отъ досады.
   -- Ваше превосходительство! вымолвилъ Фрейманъ!-- злодѣевъ позиція эта ужъ больно выгодна... Прямо намъ ходить слѣду нѣтъ, надо обогнуть съ права.
   -- Тамъ сугробы еще глубже! позиція?! позиція сотни мошенниковъ!..
   -- Послать развѣдать.
   Развѣдчикъ поѣхалъ. Двѣ черныя группы среди степи, какъ дна пятна среди бѣлой простыни, стояли недвижимо другъ противъ друга.
   -- Фу! прости Господи! вымолвилъ вдругъ Каръ.-- Меня даже стыдъ взялъ! мнѣ во вѣкъ не приходилось стоять такъ передъ горстью людишекъ и глазѣть безъ выстрѣла... Ну война!.. словно двѣ стѣнки на кулачки выходятъ.
   Сравненье генерала вызвало всеобщій смѣхъ!..
   -- Построиться части господина Варнстеда колонной и прямо -- валить! хоть на кулачки! шутя приказалъ Каръ.-- Коли начнутъ палить изъ своихъ мѣшалокъ, то и мы ружейную откроемъ. Орудія оставьте. Не пригодятся. За ними вѣдь гоняться придется, да травить по степи. Тутъ ли самъ-то бездѣльникъ? говорили 17 тысячъ. Ха-ха-ха!
   Отрядъ Варнстеда построился колонной и двинулся къ холму по глубокому снѣгу. Вдругъ линія казаковъ словно разорвалось на середкѣ пополамъ и сразу одни шибко двинулись вправо, другіе влѣво... колонна очутилась въ атакѣ пустого холма.
   -- Ну такъ и есть! Въ горѣлки играй съ ними!-- вымолвилъ Каръ, видя маневръ, и послалъ Ивана догнать и остановить отрядъ.
   Въ эту секунду пустая окрестность вздрогнула... Вся степь загудѣла. Казалось, даже и зимнее небо сизое и свинцовое ахнуло изъ конца въ конецъ. На опустѣвшемъ центрѣ холма мигали огоньки и заклубился сѣроватый дымъ, и по войскамъ хлестнуло и зачастило, какъ проливнымъ дождемъ... Нѣсколько сотъ голосовъ ахнули въ разъ, въ отвѣтъ на этотъ трескъ и гулъ... и какъ улей пчелъ, закишилъ весь корпусъ. То былъ залпъ изъ тридцати орудій, скрытыхъ дотолѣ линіей конныхъ казаковъ. За орудіями, видимыми только по трескучимъ огонькамъ, стала показываться и шевелиться густая масса конницы и пѣхоты.
   Справа и слѣва на горизонтѣ возвышенности тоже будто выросли сѣрыя сплошныя массы. Все случившееся въ одинъ мигъ казалось чудомъ и колдовствомъ, и паническій страхъ молніей проникъ въ войска. Гдѣ шутили секунду назадъ, тамъ стонали и умирали теперь, а главнокомандующій уже отдалъ два приказа, противорѣчащихъ одинъ другому. А холмъ все двигался, степь все гудѣла, все свистали и шлепали ядра, хлестала картечь, и люди валились повсюду!.. пять тяжелыхъ орудій были назади въ снѣгу, безъ дѣйствія... За ними бросились и ихъ потащили. Лошади вязли въ сугробахъ, и чѣмъ болѣе спѣшили люди, тѣмъ болѣе падали и вязли лошади, пока ружейная пальба всего отряда московцевъ казалось пискотней подъ ревомъ орудій Пугачевцевъ.
   Наконецъ, пять пушекъ вытащили изъ снѣгу и среди суетни пистоновъ наставили на мятежниковъ.
   -- Пали!!
   -- Тахъ! т-тахъ! выпалили хрипло двѣ пушки.
   Двѣ смолчали.
   -- Пали! Вы чего? пали!
   Но двѣ пушки -- ни гуту! а единорогъ, задравшись вверхъ, невозмутимо молчалъ и точно обнюхивалъ суетившихся, людей. А между тѣмъ съ фланга московцевъ отдѣлилось нѣсколько десятковъ конницы и пустилось къ мятежникамъ, огибая холмъ.
   -- Кто указалъ! крикнулъ Каръ.-- Генералъ Фрейманъ, какъ тамъ смѣли...
   -- Сами посмѣли, генералъ. Это, не атака, а измѣна!
   -- Ваше превосходительство. Они насъ окружатъ. Глядите!
   -- Генералъ! ихъ тысячъ тридцать! глядите.
   -- Измѣна, ваше превосходительство. Три орудія забиты льдомъ и мусоромъ! подскакалъ Иванъ.
   И войско московское стало уже не корпусъ, а сумятица! Орудія на холмѣ замолчали вдругъ и темная масса стала растягиваться съ холма и скоро слилась въ одно съ двумя темными флангами.
   -- Генералъ! наше положеніе погибельно.
   -- Пропали! раздавитъ! говорилось повсюду въ рядахъ.
   Офицеры, потерявъ голову, метались какъ угорѣлые, солдаты были холодно озабочены, иные же веселы.
   -- Что? пальнули твои пушки? вотъ и не ходи на царя? крикнулъ голосъ изъ рядовъ, а вслѣдъ за нимъ, ближе къ Кару, громкій голосъ пропѣлъ среди оханья раненыхъ:
  
   Вотъ такъ Каровъ -- енаралъ --
   Свою рылу обмаралъ!
  
   Каръ слышалъ все и понялъ положеніе. Блѣдный и окончательно растерявшійся, онъ озирался дико, какъ достигнутый собаками волкъ. Въ этотъ моментъ явственно раздались выстрѣлы въ тылу версты за двѣ...
   -- Юзеева занята! онъ насъ окружилъ.
   -- Что-то съ Параней. Господи! подумалъ одинъ офицеръ.
   -- Можно съ ума сойти! вымолвилъ, наконецъ, Каръ.
   -- Отступать надо. Генералъ! подсказалъ Фрейманъ.
   -- Построить каре. Пушки сюда!
   Началось отступленіе по тому же глубокому снѣгу. Мятежники провожали. И словно подвижной, черный горизонтъ плылъ за пятившейся горстью людей. Казалось гигантская черная птица ползетъ по бѣлой равнинѣ, пошевеливая далеко раскинутыми крыльями.
   Каръ ждалъ -- вотъ обхватятъ эти крылья и раздавятъ войско его. Корпусъ, оставляя лентой свой слѣдъ въ степи, т. е. убитыхъ, раненыхъ, отсталыхъ и перебѣжчиковъ -- все отстрѣливался и все отступалъ. Мятежники, налѣзая, надвигали свои тридцать орудій и громили, хотя уже менѣе мѣтко. Это длилось до сумерекъ, на разстояніи 37 верстъ, вплоть до Сурманаевой.
   При переходѣ чрезъ Юзееву нагло отдѣлилась отъ корпуса Кара и бѣжала сотня солдатъ... Въ первомъ часу бросили, наконецъ, часть обоза. Въ три часа въ рядахъ мятежниковъ показалась новая конница -- гренадеры!
   -- Что это за гренадеры? откуда! сначала ихъ не было! говорилъ Фрейманъ, соображалъ Шишкинъ и думалъ Варистедъ.
   -- Съ гренадерами-то тамъ Павелъ Петровичъ! слышалось громко въ рядахъ.-- Ввечеру Сурманаева-то затрещитъ! не фортеція!
   -- Можно съ ума сойти! самъ себя убѣждалъ Каръ и вскорѣ же послѣдовалъ собственному совѣту.
   Сурманаева была, наконецъ, въ виду.
   -- Да что въ ней проку! и въ ней раздавятъ! а вотъ спасибо -- стемнѣло и ни эти не видно.
   Пугачевцы отстали и скрылись. Войско вступило въ Сурманаеву.
   -- Слава Богу!
   -- Кто жъ палилъ? въ тылу!..
   -- Вотъ забота! попадья...
   -- Вотъ тебѣ и воръ, вотъ тебѣ и московцы! оттрезвонили -- лучше не можно.

-----

   Въѣхавъ въ своемъ возкѣ въ Сурманаеву прежде всѣхъ, генералъ Каръ прямо, не обращая ни на что вниманія и не отвѣчая на требованія приказаній начальниковъ частей и штабъ-офицеровъ, заперся у себя, въ избѣ отца Андрея, и не велѣлъ никого пускать, кромѣ лѣкаря изъ Казани, за которымъ побѣжалъ вѣстовой.
   -- Что жъ это, шутки шутитъ что ли главнокомандующій, воскликнулъ Фрейманъ.-- Господа офицеры!-- поступитесь всякій по своему разумѣнію.-- Офицеры разошлись по избамъ, но солдаты были все еще на дворѣ середи ночи и мороэа.
   -- Что мнѣ? важность, что разбили! говорилъ Каръ старику дядькѣ.-- Подойдетъ секурсъ, я его раздавлю чрезъ два дня. Вотъ бѣда... и ждалъ я ее... гляди -- фистула то раскрылась. Ахъ Господи! надо же въ эдакое время.
   Вѣстовой вернулся и доложилъ, что лѣкаря нигдѣ нѣтъ и полагательно, что онъ, будучи сильно раненъ, не доѣхалъ до Сурманаевой и либо померъ, либо у злодѣя обрѣтается.
   -- Ну этого токмо не хватало! что жъ тутъ дѣлать?
   -- Я чаю въ войскѣ-то другіе есть, ваше превосходительство.
   -- Одинъ только и былъ, тѣ всѣ коновалы, иль у бабы знахарки обучались!.. воскликнулъ Каръ, съ отчаяньемъ схвативъ себя за голову. Просто хоть бросай все и уѣзжай! вымолвилъ онъ глухо.
   -- Ваше превосходительство! пролѣзъ въ горницу Сельцевъ.-- Генералъ Фрейманъ прислалъ спросить, что имъ надо токмо на счетъ сухарей.
   -- Убирайтесь всѣ къ чорту! крикнулъ главнокомандующій.
   -- Ваше превосходительство! вбѣжалъ снова вѣстовой.-- Дохтура разыскали.
   -- Давай. Зови. Скорѣе!..
   -- Да онъ, ваше превосходительство, значитъ, померъ, тоись, совсѣмъ. Въ кибиткѣ лежитъ это,-- ничкомъ!
   А на улицѣ и на морозѣ слышатся голоса, въ которыхъ и страданье, и злоба.
   -- Молодцы ребята! сорокъ верстъ отмахали, а въ животу ни маковой росинки!..
   -- Онъ те накормилъ горохомъ... вишь, что народу нажралось, безъ заднихъ ногъ по дорогѣ легли.
   -- Не ходи на царя! вонъ и пушки -- молчка! царь-батюшка! за него тебя и тутъ поучили, да и на томъ свѣтѣ еще поучатъ!
   Сурманаева кишила, какъ муравейникъ, но тутъ не было ни смыслу, ни быстроты, не было даже и работы муравьевъ. Вся эта улица, избы и задворки -- все копошилось и путалось среди ночи. Немногіе дѣлали дѣло: таскали раненыхъ по избамъ, считались и не досчитывались... Подводы и кибитки обоза, люди верхомъ и пѣшкомъ, убитые и раненые, умирающіе и умершіе, крики и ругня, стоны и оханье... А тутъ въ курятникѣ Игната, словно ничего не случилось, заливается пѣтухъ, что есть мочи:
   -- Ку-ку-рику! кукурику!!.
  

XIV.

   На утро въ избѣ священника и кругомъ на дворѣ опять толпились офицеры, все еще смущенные. Всѣ лѣзли въ избу съ докладами и съ вопросами.
   -- Что есть -- то и раздѣлите! уже третій разъ говорилъ Каръ Фрейману.-- Вѣдь у Пугачева обозъ назадъ не отымешь.
   -- Да вѣдь уже сутки никто ничего почти не ѣлъ! говорилъ Фрейманъ.-- Надо разослать по деревнямъ. Можетъ кой-что найдется.
   -- Какія тутъ деревни въ степи... ничего не найдется.
   -- Однако, какъ же быть?
   -- А какъ знаете. У меня вонъ есть жареный поросенокъ въ погребцѣ дорожномъ. Можете имъ накормить тысячу человѣкъ -- такъ берите! злобно и досадливо говорилъ Каръ, постоянно дѣлая гримасу отъ острой боли въ ногѣ.
   -- Я вчера арестовалъ по вашему приказанію тѣхъ канонировъ, что допустили забить пушки снѣгомъ! докладывалъ вошедшій Варнстедъ.-- Они бѣжали въ ночь.
   -- Славно! караульныхъ подъ судъ, и чрезъ десять часовъ ихъ всѣхъ...
   -- Да и караулъ съ ними же бѣжалъ. Что прикажете?
   -- Что жъ я вамъ прикажу? ну, себя самого арестуйте. Ну, меня! странные люди. Въ Россіи ли мы? мы, сдается, на лунѣ...
   -- Ваше превосходительство, въ полѣ виденъ все народъ... явился Шишкинъ. Все наши бѣгуны. Войско такъ и расплывается. Съ утра ужъ сотни нѣтъ на лицо. Что прикажете?
   -- Разстрѣлять перваго, кого поймаютъ.
   -- Какъ же тутъ поймать. Злодѣй недалеко. Ловитва эта въ атаку перейдетъ.
   -- Голодны!.. а тамъ и вино и обѣдъ! замѣтилъ кто-то.
   Въ полдень боль въ ногѣ генерала утихла, и онъ гораздо бодрѣе заговорилъ съ офицерами.
   -- Ничего. Не унывайте, господа. Богъ милостивъ, подойдетъ Чернышевъ, да ударитъ на воровъ сзади, а мы отсюда, и конецъ! винюсь! я во всемъ виновенъ... я съ мошенниками сражаться, да еще такъ, не привыченъ... это и не сраженье... тутъ надо быть либо геніемъ, либо тоже мятежникомъ! ни правилъ, ни тактики, ни... ничего нѣтъ. Такъ, по-дурацки! словно на кулачки выходили.
   Теперь эта шутка генерала никого не разсмѣшила.
   -- Ретрашементы что?.! прибавилъ главнокомандующій.
   -- Ничего-съ, четыре пушки разставлены. Единорогъ такъ и бросили! чортъ его знаетъ, что съ нимъ такое.
   -- Теперь всего жди. Пожалуй и полѣзетъ сюда.
   -- Ваше превосходительство! гренадеръ одинъ изъ Карташевскихъ! вошелъ князь Иванъ.
   Всѣ встрепенулись и обернулись на дверь.
   Ввели гренадера.
   -- Что? гдѣ ваши? ну, сказывай живѣе!
   -- По оплошности, ваше превосходительство... поклонился высокій и плечистый гренадеръ.
   -- Что такое... я у тебя спрашиваю. Гдѣ г. Карташевъ теперь... откуда ты?
   -- По оплошности и сказываю, вашему превосходительству. Съѣхали съ постоялаго двора, гдѣ кормились. Всего за 30 верстъ отсюда... ружья были не заряжены, да покладаты кучей. Все болѣ народъ спалъ въ подводахъ. Проводника взяли, онъ насъ, бестія, плуталъ. Услыхамши пальбу, вернули мы назадъ, на Юзееву трафили; тутъ другой языкъ отыскался, повелъ опять по снѣгамъ... Вдругъ налетѣли на насъ -- казаки при пушкѣ у самой Юзеевой. Пальнули по насъ и трехъ убили. Я-то, бывъ отстамши, выскочилъ изъ саней, да въ сугробъ залегъ. Всѣхъ нашихъ и видѣлъ, какъ увели, а поручику господину Карташеву посулено было безотлагательно повѣсить, какъ придутъ на мѣсто.
   -- Ты врешь! крикнулъ Каръ.
   -- Зачѣмъ мнѣ врать.
   Наступило гробовое молчанье. Всѣ только переглянулись.
   -- Очень хорошо! прекрасно! обернулся Каръ къ своимъ, какъ къ виновникамъ. А пришедъ къ вору... твои сослуживцы вышли на полки государыни,-- продолжалъ генералъ. Это они были! мы ихъ сами видѣли. Вотъ они откуда -- тѣ гренадеры-то.
   -- Не вѣстимо мнѣ. Ваши же солдатики точно сказываютъ, якобы видѣли нашихъ во фронту у царя!
   -- Что? грозно воскликнулъ Каръ.
   -- Сказываютъ видѣли у царя во фронту...
   -- Разстрѣлять его сейчасъ! въ примѣръ! сейчасъ! внѣ себя крикнулъ Каръ.
   -- За что жъ, ваше благородье, я жъ за своихъ не порука, а я вотъ -- онъ, не перебѣгалъ.
   Гренадера вывели вонъ.
   -- И не въ догадку даже! вымолвилъ Каръ.-- По глупству эта вѣра въ нихъ или духъ бунта... и такъ гренадеровъ нѣтъ... За дѣломъ они посланы были. Это ужасно!.. господинъ майоръ, прибавилъ онъ выходящему Варнстеду. Обождите рассылать по деревнямъ. И такъ мало народу. Можетъ подоспѣетъ сегодня сюда князь Ураковъ, у него и возьмемъ провіанту.
   Варнстедъ вышелъ, а чрезъ часъ входилъ опять въ избу, а за нимъ офицеръ.
   -- Князь Ураковъ, доложилъ Варнстедъ.
   -- Честь имѣю представиться вашему превосходительству, мрачно отозвался офицеръ, входя и раскланиваясь.
   -- Прибыли? ну слава Богу. Съ мятежниками не встрѣчались? Благополучно все? засыпалъ Каръ офицера вопросами, вставая къ нему на встрѣчу.
   -- Ваше превосходительство!.. Несчастное происхожденье дѣла. Я неповиненъ. Пускай надъ мной хоть судъ поставятъ... Я съ Уфы велъ деташементъ все благополучно и никоего ропота не было... заговорилъ офицеръ тихо и смущаясь...
   -- Ну-съ? лицо Кара вытянулось.-- Неужели и вы тоже.
   -- Когда вчера въ полдень послышалась пальба... Полагаю, это ваши же орудія гудѣли по злодѣямъ.
   -- Похоже! подумали всѣ.
   -- Мои Башкиры стали переговариваться, прислушиваться. О ъ... Поминай за упокой... Слышь, не забудь!.. Я вѣдь сирота!..
   Послѣднія слова прозвучали особенно. Тавровъ, видно, не шутилъ, произнося ихъ. Затѣмъ онъ побѣжалъ по улицѣ, говоря себѣ подъ носъ.
   -- Бѣжи на убой, а то не повѣрятъ потомъ, коли скажешься дворяниномъ!..
   Собаки такъ же злобно встрѣтили и провожали своего врага, но онъ не дразнилъ ихъ, бѣжалъ мимо съ влажными отъ выступавшихъ слезъ глазами и только покрикивалъ...
   -- Ну! Ну!.. Не до васъ!.. Глупыя!.. Пугачевъ пріѣхалъ, дуры, а гарнизона за матушку царицу -- Тавровъ одинъ. И въ концѣ переулка онъ исчезъ за угломъ главной улицы, гдѣ гудѣли уже тысячи голосовъ и волновался густой, сѣрый людъ, среди двухъ бѣлыхъ линій домовъ...
   Ильевъ съ дочерью свезли вещи гостямъ и вернулись домой. Баловень Сидорка встрѣтилъ отца словами:
   -- Чойтъ сквейный.
   -- Молчи ужъ, проклятый!-- грустно пошутилъ Ильевъ.
   -- Самъ пьякьятый! И чойтъ!-- ехидно огрызнулся тотъ.
   На берегу рѣки, гдѣ спряталась Параня съ мужемъ, было тихо, только коростель неумолкаемо кричалъ на сосѣднемъ болотѣ, да рыба въ водѣ плескалась изрѣдка... Полночь долго не приходила для Парани, ожидавшей друга. Наконецъ, она пришла и было уже за полночь, а Тавровъ не явился... Параня горѣла, какъ на угольяхъ. Снова напала на нее ея прежняя тоска, и прежнія думы и тайныя мечты.
   Близость злодѣевъ смутила страшно и взволновала ея, было успокоившуюся совсѣмъ, голову. Иванъ, утомленный переноскою, теперь спалъ крѣпкимъ сномъ...
   Ночь была великолѣпная. Паранѣ было душно въ хижинѣ, но выйти она боялась, и чтобъ успокоить себя, пробовала молиться, но не могла.
   Наконецъ, изрѣдка сталъ до нихъ долетать по ночному воздуху неясный гулъ со стороны города, и невидимая, необоримая сила повлекла Параню изъ темной и душной хижины взглянуть на городъ.
   -- Что тамъ? Гдѣ онъ? Что онъ? Кровь пьетъ!..
   Параня боролась съ собой только изъ боязни погубить Ивана.
   -- Господи! Мучительство какое...
   Такъ прошла ночь... Съ разсвѣтомъ ее сталъ мучить голодъ и она увидѣла возлѣ себя лукошко съ хлѣбомъ и кувшинъ съ водою.
   Когда успѣла пріѣзжавшая Афрося захватить это и поставить тутъ, она и не помнила. Она жадно поѣла и задумалась о новомъ другѣ своемъ.
   -- Гдѣ-то онъ? Что съ нимъ?.. На смерть лѣзть не слѣдъ,-- говаривалъ онъ.-- А придетъ -- встрѣть ее такъ, чтобъ знала она, что съ дворяниномъ сцѣпилась!! Да! А я вотъ укрыта! Не вѣкъ же сидѣть здѣсь?.. Господи!
   Измученная безсонницей и борьбой, Параня на зарѣ забылась; когда она снова открыла глаза, Иванъ сидѣлъ, поднявшись на тюфякѣ, и глядѣлъ на нее, звалъ ее...
   -- Дай мнѣ... Хлѣба!..-- тихо вымолвилъ онъ.
   Параня очнулась вполнѣ, передала кусокъ хлѣба и, отойдя къ двери, прислушалась... Ни единаго звука не долетало къ нимъ.
   -- Кто-то... кричалъ тутъ... Проѣхалъ... вѣрно въ лодкѣ!-- проговорилъ съ усиліемъ Иванъ.-- Злодѣи... полагаю я...
   Параня снова сѣла и, положивъ голову на руки, отдалась вполнѣ своимъ тяжелымъ и навязчивымъ мыслямъ... Иванъ, поѣвши, задремалъ снова. Былъ полдень.
   -- Или нынѣ, или никогда! Онъ здѣсь... Онъ за версту... Казнитъ, вѣшаетъ... Кровь православную пьетъ... Господи! Укрѣпи меня!
   Вдругъ она порывомъ поднялась съ мѣста, двинулась было къ двери, но стала, охвативъ голову руками.
   -- А Иванъ? Будетъ тутъ одинъ! Полуживой!.. За всю его любовь... я...
   И Параня вернулась, сѣла около мужа, но уже стараясь заглушить рыданіе, чтобы не разбудить Ивана.
  

III.

   Со стороны рѣчки, мимо кладбищенской церкви, быстрыми шагами шла, почти бѣжала въ городъ маленькая фигурка въ сѣренькомъ платьѣ, повязанная платкомъ и въ лаптяхъ... Это была она же... Параня, переодѣтая, бросившая, наконецъ, на произволъ судьбы своего заснувшаго мужа, не поборовшая непонятную силу, что влекла ее въ городъ. Она тяжело и порывисто дышала... Отъ устали? Иль отъ волненія?.. Глаза ея горѣли и болѣзненный, недобрый румянецъ красилъ худыя щеки...
   Словно за спѣшнымъ дѣломъ бѣжала она, мелькая мимо церковной ограды, памятниковъ и крестовъ. Вотъ вошла въ улицу, увидѣла густую толпу и остановилась... Потомъ, будто кто толкнулъ ее, вдругъ она сразу побѣжала на эту толпу и скоро потонула въ пестрыхъ и гудящихъ волнахъ разнаго люда...
   Параня шла, какъ опьянѣлая, она смутно видѣла, что вокругъ нея колышутся кучи людей, кричатъ, бѣгутъ, падаютъ, хохочутъ, дерутся, и въ шутку, и въ правду... Дымъ задушилъ было ее въ одномъ мѣстѣ, и раскаленныя головни пылающаго дома мелькнули въ глазахъ... Все видя, Параня все-таки не отдавала себѣ отчета въ совершающейся кругомъ дикой пирушкѣ... Однажды отдѣльная толпа, къ которой подходила она, вдругъ ринулась въ разныя стороны, какъ бы распахнулась. Изъ средины ея, вскидываясь, выскочила лошадь, за ней тащилось что то бѣлое по землѣ... Нѣсколько человѣкъ, избѣгая лошади, сбили Параню съ ногъ и, когда она поднялась, густая толпа снова замкнулась вокругъ трехъ другихъ лошадей. И крики, и хохотъ, и стоны, все сливалось въ одинъ неумолкаемый гулъ. Параня пробѣжала мимо, спѣшила, прорѣзала одну кучку за другой и все спѣшила...
   -- Скорѣе! Скорѣе!-- словно кричалъ ей кто...-- Куда? Зачѣмъ?-- Она словно чуяла только, какъ будто силилась назвать самой себѣ, куда влечетъ ее, но не могла.
   На небольшой соборной площади вокругъ деревяннаго помоста была тоже толпа.
   -- Во! Во! Везутъ!..-- взрывомъ вылетѣло вдругъ изъ толпы.
   Изъ переулка, который хотѣла пересѣчь дѣвушка, валила такая же масса и вдругъ, нахлынувъ, охвативъ, приподняла ее и, какъ вѣтеръ уноситъ пухъ, понесла ее къ срединѣ площади.
   Параня напрасно выбивалась изъ толпы въ ту сторону, куда она сейчасъ спѣшила, но не могла вырваться изъ этихъ волнъ сѣраго потока, который относилъ ее назадъ и, наконецъ, вынесъ на площадь. Утомленная, оперлась она на что-то рукой.
   Это была телѣга... Въ ней сидѣло двое людей. Одинъ изъ нихъ, сѣдой какъ лунь старикъ, съ проборомъ по срединѣ головы, съ бѣлой бородой, громко читалъ молитвы на распѣвъ и изрѣдка крестился смѣлымъ, размашистымъ крестомъ. На немъ былъ подрясникъ, а съ шеи спускалась на грудь оборванная до половины эпитрахиль.
   Другой, въ пестрой, изорванной рубашкѣ, сидѣлъ рядомъ, но отвернулся куда-то... Пухлыя руки его напоминали что-то Паранѣ.
   -- Это отецъ протопопъ!-- подумала она.-- А тотъ? Руки эти? Толстыя, некрасивыя, какъ полѣнья...-- Почему-то они напомнили ей обнаженную и раненую грудь лежащаго въ постели Ивана.
   Кто-то оторвалъ Параню отъ телѣги, и чрезъ минуту она была въ тѣсно обхватившей ее толпѣ. Толпа побѣжала и снова понесла ее. Боль сказывалась во всемъ ея тѣлѣ, но вдругъ Параня почувствовала траву подъ ногой и вздохнула свободнѣе... Толпа расплеснулась по площади и отдѣльныя фигуры шли и бѣжали, толкая ее, но уже не сжимая.
   Это были десятки людей, но уже не толпа. Она слышала отдѣльные голоса и слова мимоидущихъ и стоящихъ.
   -- Вотъ онъ. Гляди... Сняли съ телѣги...
   -- Татаринъ-то! Татаринъ что отмочилъ? Ахъ поганый! Песъ!
   -- Не топырь палку-то, Сидорушка. Глазъ напорешь кому. Толпа вѣдь,-- раздался голосъ Ильева.
   -- Я, тятька, буосу! А? Буосить?
   -- Ну брось. А то дай мнѣ. Нонѣ съ палкой ловчѣй.
   Раскатистый хохотъ огласилъ площадь, и всего сильнѣе около Парани. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея барахтался, едва держась на ногахъ, Тавровъ. На шеѣ его сидѣлъ верхомъ и заливался дурацкимъ смѣхомъ -- татаринъ съ пятномъ на щекѣ.
   -- Ахъ ты!-- вскрикнулъ Ильевъ, и его палка переломилась объ голову татарина. Тотъ свалился около упавшаго тоже Таврова, но вскочилъ кошкой на ноги и выпалилъ. Ильевъ упалъ.
   -- Тятька! Тятька!-- пронзительно взвизгнулъ Сидорка.
   Но сто голосовъ заглушили крикъ ребенка надъ мертвымъ уже отцомъ.
   -- Гляди! Гляди. Вона! Влѣзли! У колоколовъ ужъ. Небось, втащили!
   Параня, оглушенная всѣмъ совершающимся, все-таки невольно взглянула на колокольню собора и увидѣла подъ колоколомъ трехъ человѣкъ.
   Передній былъ тотъ же сѣдой старикъ въ рясѣ. Онъ крестился!
   Двое придвинулись къ краю и подняли старика... И вдругъ осталось ихъ двое у колокола, а что-то круглое и черное мелькнуло въ воздухѣ...
   -- А-ахъ!! вздохнула вся площадь и замерла. И среди гробового молчанія что-то шлепнуло у колокольни, словно доской ударили по водѣ...
   Параня слышала въ перебивку около себя:
   -- Вотъ-те и протопопъ.
   -- Господи прости и помилуй. Не вѣдаютъ бо, что творятъ!!.
   -- Человѣчье-то мясо. Что мокрый холстъ...
   -- Э-эхъ, прозѣвали. Этотъ ужъ готовъ... И чего спѣшили. Чередъ бы соблюдали. Вотъ ужъ и тащутъ!
   Надъ толпой плыло окровавленное туловище безъ головы, безъ рукъ, только чуждая ему рука обхватила его поперегъ, таща на плечѣ,
   -- Э-эхъ, прозѣвали генерала. Не доглядѣли!..
   -- Не ври... Не такой былъ человѣкъ. Золотой былъ человѣкъ, такихъ помѣщиковъ во всей округѣ не найдешь! плакался одинъ голосъ, удаляясь...
   -- Какъ генерала-то? Лавровъ звали? Аль Ковровъ?
   Параня закрыла лицо руками...
   Она догадалась, около кого стояла за минуту назадъ и не повидалась, не простилась.
   -- "Тавровъ! Да онъ!.. Царство небесное!... Скорѣе отсюда! Скорѣй!!"
   И Параня бросилась бѣгомъ съ площади, скоро была за заставой и уже въ полѣ и, попавъ на какой-то мостикъ, въ изнеможеньи опустилась на бревно...
   Мимо нея прошла куча крестьянъ и гнала передъ собой человѣкъ пятнадцать чисто одѣтыхъ мужчинъ и женщинъ со скрученными руками.
   -- Эдакъ-то они вотъ насъ гоняли къ воеводѣ!-- сказалъ кто-то, смѣясь, около Парани,-- а нонѣ ихъ погнали.
   Она обернулась и увидѣла молодого парня, который стоялъ, опершись на обугленную и дымящуюся палку съ насаженной на концѣ кочергой, а саженяхъ въ десяти за нимъ валилъ густой, черный дымъ надъ высокой кучей бумагъ и книгъ и изрѣдка прорывалось пламя. Долго просидѣла тутъ Параня въ полуснѣ и глядѣла, какъ ѣздили изъ города возы съ бумагой и полыхалъ костеръ.
   Наконецъ, она встала и уже тихо пошла въ городъ... Солнце давно жгло ее, давно жажда томила, но она все шла медленно и задумчиво по слегка утихнувшимъ улицамъ .
   -- Эй! Эй! Тише!..-- Дѣвка! крикнулъ вдругъ голосъ около нея.
   Параня обернулась и увидѣла сидѣвшаго на землѣ мужика съ русой бородой и добродушной улыбкой... Кругомъ его толклись шесть мальчишекъ...
   -- Чего подъ ноги не смотришь?.. Вишь, тутъ кругъ. Вотъ и затоптала лаптищами.
   -- Ее бы палкой, дядя Савелій!-- спросилъ одинъ мальчуганъ.
   -- Зачѣмъ... Не лихъ... Опять выпишемъ кругъ,-- сказалъ Савка.-- Ну чего-жъ стоишь-то... Сойди хоть. Ошалѣлой глядитъ... Чай, домъ сожгли, аль прибили шибко.
   Параня двинулась шага на три и снова стала, точно слова мужика, обращенныя прямо къ ней, разрушили однимъ разомъ ту невидимую силу, которая водила ее по городу...
   -- Куда же теперь?.. Что же теперь? стукнуло у нея въ головѣ, и она глядѣла на сидящаго на землѣ мужика и не двигалась, будто прикованная...
   -- Куда ты бѣжишь-то?.. заговорилъ Савка, глядя на колышекъ, который онъ рѣзалъ.-- Ищешь что-ль кого?-- вымолвилъ мужикъ.-- А? Кого тебѣ надыть, сердечная.
   -- Петра Ѳедорыча!! вдругъ вымолвила Параня, и чего-то страшно оборвалось и упало ей на сердце... Она страдающимъ взглядомъ посмотрѣла на мужика.
   -- Эвося!.. Постой, вотъ острогаю чижа -- прямо къ ему сведу... Да тебѣ зачѣмъ?.. Просить чего... Ну, присядь-ко покуда. Я живо. Я можетъ ихъ тыщу въ жисть-то свою настрогалъ.
   И мужикъ, сопя, продолжалъ осколкомъ ножа усердно строгать колышекъ... Ребятишки глазѣли то на него, то на Параню и, усмѣхаясь въ ожиданьи чижа, перебрасывались словами.
   -- Я эдакъ-то разъ одного въ окошко въ воеводску калцалярію запустилъ, да ахти мои ноженьки... Дралу!.. А писаря за мной...
   -- Дядя Савелій! Чтой-то у тя руки... Гляди! И рубаха вся,-- сказалъ одинъ.
   -- Что... Дурень! отозвался старшій, черноглазый мальчуганъ.-- Кровь. Нешто не видалъ крови. Вонъ, у Васьки всѣ бѣгали глядѣть, какъ изъ живота текла надысь, какъ напоролся. А нонѣ кровь вездѣ, и ужъ не набѣгаешься глядѣть.
   -- И чижъ-отъ красный будетъ! весело встряхнулъ головой Савка...
   -- Ну-т-ка, попроубуй скакунчика.
   Савка бросилъ на земь захватанный его окровавленными руками колышекъ... Мальчуганъ ударилъ по отточенному кончику, и колышекъ взвился на воздухъ.
   -- Лихо. Ну, играйте. Да смотри у меня, не драться. А то приду, оттаскаю. Ну, ты... Пойдемъ... обернулся Савка къ Паранѣ.
   Параня вздрогнула, поблѣднѣла и, поднявшись на ноги, слегка пошатнулась. Савка, не обращая на нее вниманія, двинулся по улицѣ.
   -- У меня вотъ эдакіе-то дома... парнишки... Ахъ! Горе... Ты дѣвка что-ль. Иди, иди, не отставай, а то расшибутъ -- не найдемся.
   Параня поравнялась съ Савкой, и глаза ея упали на плечо мужика, и только теперь увидѣла она, что грудь и плечо были смочены кровью, а рубаха липла къ его тѣлу. Шея и край уха были испачканы тоже и кровью, и грязью...
   -- Эй, дядя Савелій, куда? Тебѣ царь указалъ со двора дохлятину стаскать... Жаритъ больно... Запахло очень ужъ дурно! остановилъ ихъ мужикъ.
   -- Ладно... Я токмо вотъ сведу къ нему дѣвку. Телѣга-то тамъ?
   -- Тама! Тамъ... Приходи на раздачу-то, къ собору. Царь самъ поштивать будетъ опосля.
   -- Ладно. Ну, вотъ тебѣ. Какъ тебѣ званье-то. Что все сопишь да молчишь... уморилась?.. Вотъ воеводинъ домъ... Эй, Яша... Петръ Ѳедорычъ еще не верталъ?
   -- Нѣтъ еще... отвѣчалъ Яшка, сидя у отвореннаго окна. Онъ пережевывалъ бѣлый ломоть хлѣба и, таская пальцемъ изъ банки варенье, всовывалъ себѣ въ ротъ.-- Ты что шляешься... Свозить указано тебѣ со двора... Сколько разъ тебѣ сказывать еще.
   -- Ладно... Слыхалъ. Я еще не обѣдалъ. Ну, входи. Спросишь тамъ.
   -- Что ей?-- спросилъ Яшка, высовываясь въ окно и облизывая варенье съ усовъ. Вишь ты... Тоже въ лаптяхъ -- примѣрилась. Чего ей? Нонѣ не святки!
   -- Петра Ѳедорыча, сказываетъ, надо... И Савка ушелъ во дворъ дома.
   -- Чего-жъ уперлась... Входи!.. ухмыляясь, сказалъ Яшка... Вишь, вся-то съ карася. Зачѣмъ вырядилась-то?
   Параня остановилась въ корридорѣ, на мигъ прижавъ ладонь ко лбу, потомъ перекрестилась...
   Яшка отворилъ дверь и впустилъ ее.
   Въ большой комнатѣ, гдѣ стоялъ посрединѣ столъ, закапанный чернилами, а по стѣнамъ выровнялись до десяти пыльныхъ и опустѣлыхъ шкафовъ -- не было никого, кромѣ Яшки... Полъ былъ усѣянъ клочками бумагъ, синими и желтыми тетрадями съ большими нумерами на заглавныхъ листахъ. Тутъ же валялись сотни раздавленныхъ гусиныхъ перьевъ, которыя хрустѣли подъ робкими шагами Парани.
   -- Проходи! сказалъ -- Яшка... Тебѣ не здѣсь ждать... Зачѣмъ пришла, туда и иди...
   Онъ отворилъ другую дверь и, пропустивъ Параню, заперъ ее на задвижку...
   Дѣвушка пошатнулась при этомъ звукѣ и опустилась на стоявшій у двери сундукъ.
   -- Все кончено! Назадъ нельзя!.. Словно взвизгнула ей вслѣдъ эта задвижка.
   Горница была на дворъ въ два окна. Въ углу стояла постель съ однимъ тюфякомъ, полунакрытая красивымъ ковромъ, сбившимся на сторону, а на немъ грязныя онучи, чайникъ съ пролитой водой и гребень въ пучкѣ волосъ. На полу валялось двѣ бутылки, сапогъ, топоръ и раздавленное зеркало.
   На столѣ лежали ножны отъ сабли и другой сапогъ съ полуоторванной подошвой.
   -- Тебѣ говорятъ!.. вдругъ закричалъ знакомый ей голосъ на дворѣ.
   Глянувъ невольно въ окно, она, тоже невольно, отвела глаза. Дворъ былъ усѣянъ трупами. Савка стоялъ между телѣгой и кучей тѣлъ и кричалъ надъ ними.
   -- Эй! Кто тутъ голосъ подалъ?.. Я вытащу... Молчишь! Ну, молчи! Для тебя-жъ спрашиваю.
   Въ большой горницѣ раздались голоса.
   -- Онъ! онъ!.. стукнуло у нея на сердцѣ.
   Дверь растворилась, и бородатая фигура въ голубомъ кафтанѣ надвинулась на Параню.
   -- Тебѣ меня? раздался надъ ней охриплый голосъ. Зачѣмъ?
   Она опустила, почти зажмурила глаза и вымолвила глухо:
   -- Мнѣ надо вашему величеству... но голосъ Парани оборвался.
   -- Что надо-то... Эхъ бабы... Яша? Дай кваску испить. Нагрузился я ужъ больно. Заморскимъ-то...
   Яшка подалъ квасу и, усмѣхаясь, мигнулъ на Параню.
   -- Къ тому-то ихъ много такъ шлялось. Еще въ Бердѣ! сказалъ онъ.
   И выйдя, онъ замкнулъ дверь за собой на ключъ.
   -- Ну, подь сюда... Охъ нутро-то мутитъ... Оглохла. Иди... раздался надъ Параней тотъ-же охриплый голосъ.
   Огромная рука подтащила ее къ себѣ и притиснула къ голубой венгеркѣ. Параня не видала лица говорящаго, и страшно дрожало все ея маленькое существо на огромныхъ колѣняхъ его. Она скрестила руки на груди, укрыла въ ладоняхъ лицо свое, и трепетъ пробѣжалъ по ней...
   -- Вишь напутано... Тесемочки... Веревочки... Ну! Аль чурбанъ? И онъ сталъ обрывать на ней одежду, вскрикивая что-то, но Параня ничего не понимала -- и только сквозь задавившій голову и грудь ужасъ смутно чувствовала боль во всѣхъ изможденныхъ и изломанныхъ членахъ...
   -- Нѣту! Захмѣлѣлъ. Пошла,-- черезъ силу выговорилъ опьянѣлый.
   Параня пришла вполнѣ въ себя, оглядѣлась и отскочила отъ кровати, гдѣ навзничь уже храпѣлъ огромный мужикъ. Вся ея одежда была въ клочьяхъ.
   -- Господи, спаси меня! Уведи меня! дрожа, прошептала Параня и сдѣлала нѣсколько шаговъ... Бутылка, сбитая ея ногой, покатилась по полу и звякнула обо что-то на полу... Параня безсознательно глянула себѣ подъ ноги, и глаза ея упали на топоръ. Она вздрогнула, тутъ же схватила его и стремглавъ бросилась къ кровати... И стала...
   -- Господи... Укрѣпи меня!.. шепнула она, слабѣя и теряя послѣднія силы.
   И долго бы стояла она такъ, среди тишины, молясь и мучаясь, сжимая рукоять топора въ обѣихъ худыхъ и слабыхъ рукахъ и глядя на сонное, опухшее, бородатое лицо... Голоса въ сосѣдней горницѣ разбудили ее. Параня вздрогнула, надвинулась надъ кроватью, отвернулась отъ нея лицомъ и взмахнула топоръ.
   -- Еще!.. Внизъ!.. какъ будто умолялъ ее кто-то, боясь, что она никогда не сдѣлаетъ этого. Она ударила... Что-то мягкое хрустнуло подъ топоромъ и будто изъ этой мякоти, остановившей ударъ, перешла во все ея существо какая-то ядовитая струя... Но эта невидимая струя укрѣпила слабѣющее тѣло... Разъ, и два, взмахнулъ еще топоръ въ воздухѣ, и ручьемъ брызнула кровь на клочья ея изорванной одежды.
   Параня глянула передъ собой и вскрикнула глухо:
   -- Нѣту!!.. Господи! Прости!! Помилуй!!..

-----

   Вокругъ воеводскаго дома злобно ревѣла толпа... Какая-то вѣсть переходила изъ устъ въ уста по всѣмъ улицамъ и заставляла всякаго бросить свое дѣло и бѣжать къ дому воеводы.
   -- Убили! Убитъ Петръ Ѳедорычъ! Пугачевъ убитъ Пензенской помѣщицей! Дѣвкой гулящей зарѣзанъ во снѣ!
   Вѣсть эта достигла и до Афроси, побывавшей уже у Ивана и затѣмъ день цѣлый тщетно искавшей по городу пропавшаго отца и пропавшую барышню невѣсту. Она сразу догадалась, что говорили про ея Прасковью Алексѣевну, какъ ни казалось странно событіе. Афрося тоже побѣжала туда, гдѣ гудѣла толпа въ ожиданіи, что будетъ.
   Въ большой горницѣ воеводской канцеляріи толклись до тридцати человѣкъ мѣщанъ и мужиковъ.
   -- Кому же быть набольшимъ, ребята... Вавило ростомъ бралъ, а теперича надыть намъ кого поизворотливѣе...
   -- По мнѣ, братцы, вотъ-что... Щенокъ, значитъ, того... Похеренъ?
   -- Ну! Ну!
   -- Давай выберемъ, значитъ, хорошаго человѣка.
   -- Вѣстимо... Да... Да... Кого жъ... А? Ну?..
   -- А что, робята, кто этто человѣкъ у Маркеловой купчихи тепличку раззорилъ? Она добрая была завсегда...
   -- Помолчи ты... Съ тепличкой прилѣзъ!..
   Чрезъ десять минутъ толковъ кто-то сказалъ:
   -- По мнѣ во кого... Якова... Онъ изъ себя плюгавый. А куда пролазъ мужикъ.
   -- Якова? Ну, Якова -- такъ Якова!
   -- Якова! Якову быть набольшимъ.
   -- А то вотъ Савелій, дядя... Тоже...
   -- Савка-то?! Вотъ такъ Петръ Ѳедорычъ буде!.. Хохотъ, громкій и дружный, потрясъ стѣны канцеляріи.
   -- Я и не охочъ. Чего радуетесь... отозвался Савка изъ угла. Онъ сидѣлъ на кучѣ тулуповъ и мочилъ мокрой тряпочкой щеку.
   -- Чего ты? Аль зацѣпилъ кто...
   -- Ни! Муха укусила... Аль пчелка какая... Такъ махонькая совсѣмъ... Сидѣла на мертвечинѣ. Я ее пальцемъ. А она меня хвать въ щеку. А куда дергаетъ, братцы... Бѣда!.. Всю голову скрозь ковыряетъ, что твой гвоздь!
   Мужики порѣшили быть главнымъ Яшкѣ, пока въ городкѣ, запросто воеводой, а тамъ и государемъ.
   -- Вавилу хоронить будемъ когда?..
   -- Вотъ еще выдумалъ!..-- вымолвилъ Яшка, уже важно... Теперь меня слухаться... Не время намъ народъ по кладбищамъ развозить... Коли померъ, ну и лежи. Намъ вотъ сейчасъ съ дѣвкой да еще кой съ кѣмъ расправу учинить -- и драть отсюда. А то, не ровенъ часъ, команда какая нагрянетъ. Какъ намъ казнить дѣвку-то построже?
   -- Четвертовать поганую...
   -- Вотося... Что въ ей рѣзать-то. Она вся съ поросеночка... И на бичевѣ-то нечего повѣсить... А то рѣзать...
   -- Ну, на хвостъ?..
   -- На хвостъ! На хвостъ!..-- вдругъ загудѣли всѣ разомъ. Развеселое это колѣно!
   -- Ну, ладно! Доставай коня,-- приказалъ Яшка.
   Всѣ вышли. Яшка остался среди горницы, задумался и усмѣхнулся.
   -- Вотъ оно какъ! думалъ онъ.-- Яшка-то Таковскій въ Петры Ѳедорычи выѣхалъ. Кабы на селѣ видѣли... Аль туда ихъ сводить. Далече... Да и нельзя -- подлецы. Раззорятъ!
   -- Ну -- муха!.. Вотъ дернула-то важно...-- тихо вымолвилъ въ углу Савка.
   -- Ну! Ты? Тамъ? Чего усѣлся-то. Пошелъ коня разыскивать... Ишь, прикинулся махонькій ребеночекъ... Пошелъ! Не то я тебя, знаешь, какъ...
   -- И-и, Яша. Чтой-то ты... Совѣсти въ тебѣ нѣту,-- удивился Савка и, повинуясь, поднялся съ тряпочкой на щекѣ и шагнулъ къ дверямъ.
   -- Совѣсти! Сыскалъ вѣдь...-- А у тебя она есть, Чума.
   -- У меня она, Яша, есть! обидѣлся вдругъ Савка.-- Я вонъ съ утра не ѣлъ.
   -- Ну, вотъ тебя съ твоей совѣстью... Муха, и та кусаетъ.
   -- Что-жъ муха? И ее тожъ, Господь, стало быть, Батюшка нашъ небесный.
   -- Полно! Полно ты исповѣдывать-то. Чума!-- Пошелъ, говорю, коня ищи! Муха-то знать и впрямь здорово дернула.
   У крыльца дома толпа все густѣла, переговариваясь, споря и перебрасываясь восклицаніями. Вновь прибывшіе спрашивали первыхъ и оставались глазѣть...
   -- Вы, глазоперы! Не видали-ль кто телку. Изъ себя будетъ эдакая съ пестриной?-- угрюмо и басомъ допрашивала дьячиха, обходя задніе ряды...
   -- А куда она у тя убѣгла-то!..-- отозвался кто-то сочувственно.
   -- Куда? То-то куда? Умникъ! Вишь, въ городѣ масленица-то какая... Долго-ль телкѣ пропасть.
   -- Може тетка ее и съѣли давно.
   -- Ты у меня зубы-то не скаль!-- вскрикнула дьячиха.-- Такъ отхворощу! Мнѣ плевать, что у тебя лавка на базарѣ...
   Яшка вышелъ на крыльцо...
   -- Слышали... Дѣло какое? Зарѣзали Батюшку!..
   -- Слышали. Охъ, слышали!.. Господи Іисусе!
   -- Что теперь на Россіи будетъ?-- вымолвилъ вдругъ Яшка и самъ усмѣхнулся.
   Со двора дома воеводы вывели красиваго, сѣраго жеребца. Онъ легко и бойко подбирался, выкидывая ногами, высоко несъ хвостъ и, навостривъ уши, озирался на толпу и фыркалъ...
   -- У-у! Козырь!-- заголосила толпа.
   -- Воеводскій! Воеводскій конь-то!..
   -- Не стоитъ его и дѣвка-то...
   -- Словятъ опосля... Не пропадетъ.
   -- Нѣту!.. Ужъ ты его потомъ не виряжешь...
   Коня поставили передъ крыльцомъ.
   -- Ну, плети хвостъ!-- живо скомандовалъ Яшка.-- Эй вы! Дѣвку выводи!..
   Нѣсколько молодцовъ осторожно окружили лошадь, одни гладили ее, другіе, тихонько доставъ хвостъ и притянувъ на бокъ, занялись плетеньемъ...
   -- Къ вѣнцу убираютъ...
   -- Бичеву-то покрѣпче вплетай... А то утрось оборвалася на помѣщицѣ-то Ивановской.
   Толпа вдругъ сильнѣе загудѣла... На крыльцѣ показался мужикъ и тащилъ осужденную на казнь. Онъ сгребъ въ кулакъ ея золотистую косу и, держа ее передъ собой, поднялъ ради потѣхи на воздухъ за волосы, перенесъ черезъ порогъ и поставилъ на крыльцо... Она была въ одной изорванной и окровавленной сорочкѣ...
   -- Убійца!.. Анаѳема! Вишь, душегубка!-- вскрикнули со всѣхъ сторонъ...
   Параня, казалось, ничего не видала и не сознавала. Смертельная блѣдность покрывала ея ввалившіяся щеки. Только глаза горѣли и безпокойно обѣгали толпу.
   -- Охъ, Господи милосердый!-- раздался испуганный голосъ Афроси и замеръ въ толпѣ...
   -- Эй! Кого слеза прошибла на злодѣйку!..-- крикнулъ Яшка, замѣтившій Афросю съ крыльца... Можно и парочку дѣвчатъ пристроить...
   Савка, хлопотавшій тоже у хвоста, подошелъ къ Паранѣ и, бережно взявъ ее за плечо, повелъ къ лошади.
   -- Вишь, обманщица!..-- сказалъ онъ съ укоризной.-- Прикинулась мнѣ: нужда ей до царя!.. Иди, небось!.. Иди!
   Два молодца схватили жертву.
   -- Ну, ложись!.. Ложись что-ль...
   -- Снимай рубаху-то! Ей и постыдиться-то нечѣмъ. Лучина.
   Одинъ изъ молодцовъ дернулъ было сорочку, и лицо Парани словно ожило вдругъ на минугу... Страхъ не подѣйствовалъ на нее, но стыдъ въ одинъ мигъ вернулъ въ нее сознаніе. Первый разъ простонала она и, судорожно скрестивъ руки на груди, прижала сорочку. Но другая рука сильно рванула полотно и разорвало его на тѣлѣ, покрывъ ссадинами всю грудь. И Параня, обнаженная, упала на землю. Какой-то парень изъ толпы подскочилъ къ ней и присѣлъ на корточки. Дикая шутка его вызвала громкій хохотъ въ толпѣ.
   -- Ну! Ну! Полно, сказалъ Савка; и, оттолкнувъ парня, онъ тоже присѣлъ на землю, подтащилъ маленькія ноги опрокинутаго тѣла къ себѣ на колѣни и перекрутилъ ихъ веревкой...
   Разбитая коса золотымъ пучкомъ разсыпалась за головой на землѣ. Несчастная, страдавшая не отъ боли, а отъ наготы своей, закрывала лицо руками. И не могъ оторвать отъ лица ея этихъ судорожно прильнувшихъ рукъ тотъ же парень, издѣвавшійся надъ ней на потѣху толпы.
   Наконецъ, концы веревокъ отъ хвоста и отъ скрученныхъ ногъ затянулись въ петлю... Лошадь озиралась, храпѣла и боязливо поджималась.
   -- Ну! Копайся!-- крикнулъ Яшка.
   -- Готово!-- вскрикнулъ Савка и, закрѣпивъ петлю зубами -- отодвинулся.-- Эй! Берегися!..
   Толпа попятилась отъ лошади... Только четверо, на мѣстѣ, очищенномъ толпой, еще держали лошадь подъ уздцы.
   -- Пускай!-- крикнулъ Яшка.
   Четверо молодцовъ разомъ отскочили. Народъ вдоль всей улицы распахнулся на двѣ стороны.
   Лошадь вскинулась на дыбы и шарахнулась. Маленькое тѣло на хвостѣ прыгнуло за ней... Лошадь захрапѣла отъ боли и замялась на мигъ, испуганно оглядываясь и прижимая уши,-- но тотчасъ же снова взвилась, ударила задомъ и помчалась скачками...
   Изрѣдка прерывая затрудненный бѣгъ, она упиралась сразу на мѣстѣ -- и била!.. Сверкали подковы на заднихъ ногахъ и брызгало теплой кровью -- на встрѣчныхъ и окружающихъ людей!.. Людей?!..
   Тутъ были Яшки,-- да ихъ Савки!!.
  

IV.

   Около церкви, чрезъ площадь, бѣжитъ лохматая и чумазая толпа; скачутъ всадники въ армякахъ и рубахахъ, безъ сѣделъ, болтая ногами и локтями; ѣдутъ телѣги и экипажи съ наваленнымъ хламомъ. Отдѣльной, но отставшей кучкой полупьяныхъ крестьянъ, татаръ и бабъ, вооруженныхъ дубьемъ и вальками, командуетъ вертясь на бѣлой лошаденкѣ, вымазавшійся въ навозѣ -- татаринъ, съ пятномъ на щекѣ. Спасаясь изъ города отъ нагрянувшей вдругъ команды и во слѣдъ уже ускакавшаго новаго Пугача, очумѣлая орда, упитанная кровью и виномъ, все еще бьетъ и вѣшаетъ по дорогѣ, кого подъ руку толкнетъ нелегкая. Вотъ во ржи спугнули цѣлую семью: попа, поповну, дочерей, ребенка и двухъ дьячковъ.
   -- Лови! Держи.
   -- Руби! Бей!..
   -- Стой! Связывай косицами. У всѣхъ есть! Вѣшай на дерево.
   -- Стой. Зачѣмъ! Вона мельница въ ходу. Давай ихъ на крылья.
   И скоро мельница, махая крылами, вертитъ въ воздухѣ десяткомъ новыхъ жертвъ. Привязанные на веревкахъ, они бьются о землю, шлепаютъ грузно и снова взлетаютъ на верхъ и и снова падаютъ, стучатъ и волокутся по землѣ.
   А затѣйники уже далеко впереди. Задніе бѣгутъ да дивятся.
   -- Ай да молодца! Диковинное колѣно.
   -- Но-но! Не зѣвай. Живо! Шайтаны! Чего глазѣть. Бѣги, командуетъ въ послѣднемъ отрядѣ бабъ и пьяныхъ татаринъ съ пятномъ на щекѣ.
   И валитъ по дорогѣ, реветъ, ломаетъ, бьетъ -- дикая и грязная людская волна, выливаясь изъ размытаго ею городка.
   А въ другую заставу влетаетъ команда: гусары и карабинеры.
   Впереди скачетъ кто-то важный, съ виду генералъ, окруженный офицерами.
   Князь Хвалынскій съ своимъ отрядомъ свернулъ съ выбраннаго, прямого пути, чтобъ усмирить городишко, гдѣ, сказывали, властвуетъ самъ Пугачевъ, а по малой мѣрѣ -- какой-либо Пугачъ.
   Команда ворвалась въ улицы. Всѣ скачутъ, бѣгутъ, кричатъ, голосятъ.
   -- Руби мерзавцевъ! Не хватать! Бей на мѣстѣ. Богъ праваго упасетъ.
   -- Ты кто? Изъ злодѣевъ.
   -- Я, родимый.
   -- Чего слушать. Гляди, узелъ подъ мышкой, да и харя. Саблей его.
   По улицамъ, уже усѣяннымъ трупами, между обгорѣлыхъ, дымящихся или пылающихъ домовъ, разсыпаются карабинеры и гусары и расправляются съ злодѣями. И много виновныхъ! Кто пьянъ, кто съ узломъ въ рукахъ, кто зря глазѣетъ на пожарище, кто увидалъ конницу, да бѣжать пустился, кто за заборъ прячется, кто больно грязенъ или въ крови (хоть можетъ и въ своей) кто бьетъ кого-либо (можетъ вора), кто дерзко глянулъ или ругнулся -- всѣ виноваты!
   Когда тутъ разбирать!
   -- Гдѣ Пугачъ! Указывай домъ!-- кричитъ одинъ офицеръ.
   -- Петръ Ѳедорычъ утекъ! Ужъ я чаю за версту, поди.
   -- Петръ Ѳедорычъ?! Ахъ ты!..
   И однимъ трупомъ больше.
   При выѣздѣ на Соборную площадь остановился князь и офицеры, глядя на казненныхъ.
   -- Пугачъ тутъ успѣлъ накрошить, да навѣшать, покуда его самого не убили,-- жалуются голоса.
   -- Они воеводу, было, своего выборнаго поставили. А нонѣ-то удрали! Окаянные.
   -- Воеводу. Ахъ, негодяй!-- восклицаетъ кто-то.
   -- Во всѣхъ вѣдь городахъ воеводъ своихъ ставятъ, подлецы!
   Дошла вѣсть и до князя Данилы.
   -- Воеводу? Давай хоть его! Живо! Достать воеводу!-- кричитъ князь кучкѣ народа.-- Сто рублей за него -- кто приволочитъ.
   -- Воеводу къ князю! пошло въ толпѣ, передаетъ одинъ другому.-- Сто рублей пообѣщано! Да и не найти. Я чаю укрылся.
   Команда усмиряетъ городокъ. Иные жители вылѣзли было на улицу, но теперь опять попрятались.
   -- Другой Пугачъ! Господи Іисусе.
   -- Врите вы! То московцы...
   -- За что-жъ вонъ Рѣпина и Семипалова сейчасъ солдаты порубили?
   -- А они чего-жъ суются! Нешто тутъ время разборъ чинитъ. Мнили -- изъ злодѣевъ.
   Чрезъ полчаса на одномъ загородномъ огородѣ, близъ рѣки гудитъ кучка мѣщанъ и съ десятокъ бабъ, подъ командой карабинера.
   -- Здѣсь онъ! Здѣсь! Вѣрно говорю. Сама видѣла, какъ на зарѣ копошился въ капустѣ -- кричитъ баба, владѣлица огорода.-- Самъ сказывался мнѣ воеводой.
   -- Оцѣпи околицу! Вретъ, собака, не уйдетъ -- кричитъ карабинеръ.
   Въ капустѣ подымаются двѣ фигуры. Мужикъ съ русой бородой и съ большой болячкой на щекѣ, а около него перепачканный человѣкъ въ холщевыхъ панталонахъ, безъ кафтана, безъ шапки и на босу ногу... Онъ онѣмѣлъ и блѣдный, какъ снѣгъ, только всхлипываетъ, да крестится.
   -- Вотъ! Онъ! Бородачъ! Что помѣщицу къ хвосту вязалъ!-- кричатъ десять голосовъ.-- Онъ его сотоварищъ... Вотъ въ воеводы и попалъ...
   -- Нѣтути! Кричитъ баба.-- Не онъ! Вотъ эфтотъ!
   -- Ты воевода?-- наскочилъ солдатъ на другого.
   -- Тащи обоихъ... Накрыли.
   Но русый бородачъ -- Савка встряхнулъ плечами, взмахнулъ обоими кулаками, замычалъ вовсе не сердито -- и посыпались вокругъ него, и солдаты, и мѣщане, и бабы, и палки и шапки.
   -- Эхъ, выпалить не изъ чего.
   -- Бери! Бери живьемъ.
   -- Я дамся! оретъ вдругъ Савка.-- Самъ дамся. Ей-ей! А воеводу не тронь! Я ему обѣщанье такое...
   -- Хватай! Ну! Васъ крошить начну. Бери его! разсвирѣпѣлъ карабинеръ.
   И кучка охотниковъ подъ угрозой смерти одолѣваетъ Савку,-- чуть не раздавивъ и не затоптавъ ногами давно упавшаго на земь воеводу.
   Затѣмъ радостно уже волочатъ обоихъ изъ огорода на улицу.
   Чрезъ полчаса на базарной площади у большого дома, гдѣ остановился князь, гудитъ толпа.
   -- Ваше сіятельство! Сыскали! Ведутъ! докладываетъ князю деньщикъ.
   -- Кого?
   -- Воеводу!
   -- А! Спасибо. Молодцы. Раздѣли имъ сто рублей. Да укажи тутъ на площади выпороть его сперва на народѣ,-- приказываетъ князь, глядя въ окно.-- Стой! Чуръ не до смерти. Чтобъ былъ живъ для допроса! прибавилъ вошедшему карабинеру.
   -- А другого, ваше сіятельство? Товарища его?-- спрашиваетъ этотъ.
   -- Воеводскаго товарища? Вѣстимо тоже выпороть! Всю злодѣеву канцелярію отодрать. И писарей всѣхъ!-- крикнулъ князь.-- Живо! А упустишь ты мнѣ хоть единаго писаренка -- я тебя укажу задрать!
   Понемногу стихаетъ гвалтъ на улицѣ. Команда уморилась. Усмирители присмирѣли. Жители невредимые и раненые, равно, снова попрятались въ погреба. Улицы полны одними убитыми за три дня,-- только дымъ на пожарищахъ все еще валитъ себѣ храбро столбомъ въ небо, да языки пламени смѣло прыгаютъ, будто пляшутъ на радостяхъ.
   На площади уже порютъ воеводу, воеводскаго товарища и двухъ писарей, розысканныхъ въ толпѣ самимъ карабинеромъ.
   Всѣ еле живы, но уже молчатъ подъ плетьми.
   -- Буде! командуетъ гусарскій капралъ.-- Подохнутъ.
   И всѣхъ снова ведутъ къ князю... По дорогѣ, истерзанный воевода падаетъ безъ чувствъ. Его подымаютъ и несутъ...
   Вновь пожалованный розгами -- воеводскій товарищъ идетъ бодро и русую бороду утираетъ рукавомъ, но стонетъ.
   -- О-хъ! Жгетъ, жгетъ!
   -- Вздрали, братъ, лихо? А умѣемъ еще лучше!-- хвастаетъ капралъ.
   -- Чего мнѣ твоя дера. Невидаль какая. А вотъ щека-то моя. Глазъ! О-охъ!
   -- А что? Плетью что-ль задѣли?
   -- Муха укусила! Она на мертвечинѣ сидѣла... Я ее пальцемъ! А она шукнула... порхъ,-- да прямо подъ глазъ...
   Князь уже вышелъ навстрѣчу на крыльцо, окруженное толпой.
   -- Ты, мерзавецъ, воевода злодѣевъ?-- окликнулъ князь русаго мужика.
   -- Вотъ онъ, батюшка. Да не въ себѣ,-- отзывается Савка. Эй, тетка, дай водички. Спрыснуть. Живо очнется!-- уже хлопочетъ Савка, будто считая себя въ числѣ любопытныхъ.
   -- Этотъ товарищемъ воеводскимъ назвался!-- объяснилъ гусарскій капралъ. Савка вытаращилъ глаза и ротъ разинулъ.
   -- Что ты, братъ? Что ты это? Да Христосъ же съ тобой! чуть не перекрестилъ Савка капрала.
   -- Кто ты таковъ? Говори! гнѣвно -- спросилъ князь.
   -- Что жъ врать-то, Господи Іисусе! Николи я товарищемъ воеводскимъ не былъ,-- изумился Савка. Я отъ моей мухи убѣчь не могъ и въ огородъ залегъ. Тамъ воевода въ капустѣ. Плачется: не выдавай меня, коли придутъ сюда. А я, говоритъ, живъ буду, тебя отъ покуса мухинаго излѣчу. Вотъ я и обѣщался. А вы полѣзли! А я, вѣстимо, васъ по нюхамъ. А вы меня за противничанье -- кнутомъ. Вотъ и вся тутъ не долга... А этотъ, вишь, воеводскаго товарища теперь приплелъ. Чего брехать!
   -- Кто жъ сказывалъ, что онъ воеводскій товарищъ -- спросилъ князь.
   Но всѣ молчатъ и переглядываются. Никто не сказывалъ. Сумятица сказала.
   -- Очнулся, ваше сіятельство, докладываетъ капралъ. Глядитъ въ оба. Воевода-то...
   -- Ты воевода?-- спрашиваетъ князь грозно.
   -- Я!-- отвѣчаетъ наказанный и, придя въ себя, едва держится на ногахъ.
   -- Кто такой злодѣйствовалъ въ городѣ? Какъ зовутъ Пугача?
   -- Я не знаю... Я укрылся еще вчера,-- говоритъ тотъ... Господи! Господи!-- восклицаетъ онъ вдругъ.-- Да вы не Пугачъ!.. Вы князь Хвалынскій... Что-жъ это? Кто же это?
   -- Чего ты? Кто ты?-- восклицаетъ князь, увидя на пальцѣ воеводы знакомый ему перстень, и найдя въ истерзанномъ знакомыя черты и знакомый голосъ.
   -- Да что-жъ это такое? Вы не Пугачъ! Господи милостивый!-- отчаянно восклицаетъ воевода.-- Вы же, да меня же! Плетьми? Да за что же?
   -- Кто ты такой?-- нетерпѣливо, гнѣвно вскрикнулъ князь.
   -- Я воевода!
   -- Онъ нашъ воевода!-- кричатъ въ толпѣ...
   -- Молчать, негодяи! Мерзавца, пугачевца не смѣть при мнѣ величать воеводой.
   -- Я воевода царицы, князь! Вамъ я лично извѣстенъ. Я генералъ Сельцевъ!-- отчаянно воскликнулъ тотъ.
   Князь ахнулъ и сдержался, чтобы не покатиться со смѣху.
   -- Такъ вы бы сказались.
   -- Когда?
   -- Когда васъ брали.
   -- Кому?
   -- Солдатамъ! Гусарамъ.
   -- Меня толпа нашла и спросила: я ли воевода? Чтобы вести къ Пугачу на казнь. И я отвѣтилъ: да! Я только пять дней, какъ переведенъ былъ сюда. А укрылся я въ ночь, прямо изъ постели въ огородъ, видя, что ничего сдѣлать не могу, а что меня злодѣй ищетъ казнить. Но лгать и малодушничать, когда меня нашли, я не могъ, полагая, что попалъ къ злодѣямъ въ лапы; за что же вы меня обезчестили, князь?-- отчаянно зарыдалъ вдругъ старикъ.-- На всю жизнь обезчестили!
   -- Тьфу!-- плюнулъ князь злобно и, повернувшись на каблукахъ, пошелъ въ домъ.
   -- Скорохватъ ты шальной, а не царицынъ слуга!-- съ безумнымъ отчаяніемъ воскликнулъ Сельцевъ ему во слѣдъ.
   -- Молчать!-- грозно обернулся и крикнулъ князь на всю площадь,-- запороть велю до смерти. Капустный воевода! Ты бы еще въ иное мѣсто залѣзъ, да сидѣлъ, окунувшись по самое горло. Не бѣгалъ бы въ однихъ порткахъ по огородамъ, такъ и не драли бы.
   -- И изъ чего надсѣдается!-- вдругъ нетерпѣливо воскликнулъ Савка.-- Вѣдь живъ! Послухаешь, такъ кожа-то у него, съ ярманки, по рублю аршинъ!..
  

V.

   На утро снова заволновался городокъ, отовсюду бѣжали зѣваки, но уже не на базарную и не на соборную площадь, а тѣснились снова у воеводскаго дома.
   Кровь болѣе не лилась, забавныхъ затѣй, летанья съ колокольни и прикручиванья къ лошадинымъ хвостамъ не было, но на вновь выстроенной за ночь висѣлицѣ уже висѣло до 20-ти человѣкъ изъ мятежниковъ, неуспѣвшихъ убраться во время и выданныхъ мирными жителями... или пойманныхъ подъ городомъ.
   Всѣ обыватели выглянули на свѣтъ Божій, и кучки народа зѣвали на висѣвшихъ, на постоянно приводимыхъ и вздергиваемыхъ вновь!.. У воеводскаго двора стояла толпа, болѣе опрятная и приличная... Купцы, уцѣлѣвшіе чиновники и дворяне шли съ жалобами на оскорбленье, на раззореніе и указывали на своихъ враговъ.
   Князь Данило сидѣлъ въ канцеляріи, слегка убранной отъ грязи и сору, принималъ устныя и письменныя жалобы и чинилъ расправу... Зачастую виновность лица, по большей части мужика, или мѣщанина, была сомнительна, потому что, какъ вчера съ топоромъ въ рукѣ, такъ и сегодня съ письменной жалобой въ рукѣ давнишняя непріязнь, или личная месть вступили въ свои права. Врагъ, подъ шумокъ неурядицы и безправія, одѣтаго теперь въ мундирахъ -- раздѣлывался со своимъ врагомъ. Большая часть настоящихъ злодѣевъ, разумѣется, уже была далеко. Яшки спаслись, одни Савки остались сдуру.
   Мѣрило виновности и доказательство вчерашнихъ преступленій въ приводимомъ къ князю мятежникѣ -- была его внѣшность. Истецъ или обвинитель былъ дворянинъ или зажиточный мѣщанинъ, или купецъ, отвѣтчикъ -- крестьянинъ, или бѣднякъ.
   -- Кто видѣлъ, какъ этотъ буйствовалъ и злодѣйствовалъ?-- спрашивалъ князь.
   -- Я видѣлъ!-- вызывался свидѣтель.-- Онъ въ пьяномъ видѣ убилъ мою тещу, а потомъ поджегъ лавки на базарѣ.
   -- Врешь, то не я былъ. Я былъ спрятамшись...
   -- Врешь ты.
   -- Анъ ты врешь!
   -- Ну. Ладно. Веди!-- говорилъ князь, глядя на мозолистыя руки или на босыя ноги...-- Голь! И не буянилъ если вчера, то завтра возьмется за вилу. Однимъ меньше.
   И всѣ, а въ особенности жалующіеся, были также мнѣнія князя.-- У кого въ карманахъ и за пазухой чисто, того нынѣ изводи, елико можно. Онъ Пугачу слуга... Коли не былъ, будетъ...
   Цѣлый день расправлялся Данило и возстановлялъ порядокъ въ городѣ. Оставаться долго было невозможно. Его отрядъ долженъ былъ нагнать корпусъ Михельсона, который шелъ по слѣдамъ Пугачева и былъ уже за освобожденной имъ Пензой. Слухъ ходилъ, что Пугачевцы уже подступили къ Саратову... Князь замѣнилъ въ Казани мѣсто заболѣвшаго нѣмца-командира и обязался съ своими двумя полками догнать Михельсона.
   Послѣ вечерни, окончивъ судъ и расправу, Данило пѣшкомъ, въ сопровожденіи двухъ солдатъ, отправился домой на базарную площадь, гдѣ остановился постоемъ въ большомъ домѣ, потому что съ нимъ была Милуша и съ десятокъ людей, въ двухъ экипажахъ. На лѣстницѣ его встрѣтилъ Архипычъ.
   -- Княгиня?..-- отрывисто сказалъ Данило.
   -- Къ вечернѣ, отправилась, да еще не вернулась.
   -- Одна!
   -- Нѣту-съ! Какъ можно. Анька при нихъ и двое молодцовъ.
   -- Тутъ, въ соборѣ...
   -- Въ соборѣ ничего злодѣй не оставилъ.. Храмъ не храмъ, боязно войти въ него... Вонъ въ энтой церковочкѣ. Она уцѣлѣла совсѣмъ, потому что на престолъ ейный садился вчера Пугачъ, примѣривался, какъ будетъ, дескать, сидѣть въ Москвѣ на престолѣ. Ну, и указалъ храмика не раззорять, въ памяти содержать его сидѣніе.
   Князь Данило не понялъ, но не переспросилъ, вошелъ въ домъ и, снявъ оружіе и мундиръ, легъ на диванъ, въ ожиданіи жены.
   Данило уже два дня былъ угрюмъ и повторялъ мысленно любимую свою фразу:
   -- Мой долгъ службы повелѣваетъ мнѣ спѣшить и догонять Михельсона. Съ каретами, да съ бабами, да со всей этой оравой, нельзя въ походѣ быть! Пустое она затѣяла, а я по малоумію согласіе далъ!.. Надо покончить.
   Быстро прошли дни послѣ разгрома Казани, той возвратной страсти, счастья, любви и наслажденій, отъ которыхъ чуть не сошла съ ума Милуша. Эти дни были давно и недавно.
   Тому назадъ только три недѣли князь Данило обнялъ жену, собираясь умирать съ ней вмѣстѣ на Кремлевской площади пылающей Казани. За все это время Милуша пережила много, черезчуръ много счастливыхъ часовъ и черезъ чуръ много осыпала мужа горячими ласками, повинуясь его взгляду, движенію бровей или отрывистымъ звукамъ его приказаній... Князь Данило снова сталъ угрюмѣе, лѣнивѣе въ движеніяхъ и въ рѣчахъ и чаще задумывался. Командованіе отрядами, походы и гоньба за Пугачами съ женой на рукахъ надоѣли ему.
   Почти похитивъ жену изъ разгромленной Казани, онъ бѣжалъ съ ней за Волгу въ маленькое селенье Мурзиху, оттуда въ Свіяжскъ, и тамъ въ маленькомъ домикѣ купца прожилъ съ женою двѣ недѣли. Пугачевъ же былъ близко оттуда и заставилъ князя поневолѣ подумать о службѣ. Но жена не хотѣла покинуть его. И теперь князь уже думалъ: нѣтъ сомнѣнія, что я люблю ее, но я не могу ее простить... Долгъ мой супруга не дозволяетъ этого поступка... Да я ее и не прощалъ, а такъ... Взялъ съ собой. Она же и монахиня уже... Всѣмъ то вѣдомо!
   Одно воспоминаніе неотступно преслѣдовало его: встрѣча съ Черемисовымъ въ окрестностяхъ Казани. Восторженно объявилъ тотъ Данилѣ о погибели своей Франчески, пожалѣлъ и даже прослезился, говоря о безслѣдной пропажѣ своего ребенка Ариси и затѣмъ прибавилъ:
   -- А вы такъ напротивъ... Ну что-жъ, поздравляю. Поздравляю съ миромъ... Сердце не камень, князь... Да и Богъ прощать велитъ! Такъ ли сказываю? Правда-ль моя?
   Данило и теперь вспомнилъ то же поздравленіе. Онъ поднялся съ дивана, на которомъ размышлялъ о долгѣ служебномъ и долгѣ супружескомъ, и вымолвилъ въ слухъ:
   -- Да... Всѣ... Всѣ знаютъ...
   И мысль, что примиреніе съ женой было глупостью, недостойной князя Данилы Хвалынскаго, все болѣе и болѣе волновала его; намѣреніе отправить жену назадъ въ Азгаръ, а потомъ современемъ и опять въ монастырь, все болѣе крѣпло въ немъ.
   Между тѣмъ Милуша была въ маленькой церкви. Подъ низкими сводами, гдѣ мерцало съ десятокъ свѣчей предъ темными, старыми образами безъ окладовъ, сошлась маленькая кучка усердныхъ христіанъ помолиться о спасеніи себя, или о цѣлости трудомъ прижитого добра, а больше объ упокоеньи убіенныхъ родныхъ и знакомыхъ. Милуша въ уголкѣ молилась на колѣняхъ со слезами на глазахъ все о томъ же Данилѣ, все такъ же благодарила Бога о полученномъ отъ мужа прощеніи и просила этого Бога простить ей невольный грѣхъ -- постриженье ея на одинъ день... Милуша млѣла въ молитвѣ и отирала сладкія слезы, чувствуя, что вся она счастлива, всей своей душой, безпредѣльно, глубоко и безмятежно счастлива...
   Въ это же время Данило вышелъ изъ дому пройтись и рѣшить до возвращенья, когда отсылать жену въ Азгаръ? Немедленно или еще подождать до Пензы или до Саратова... Какое-то чувство говорило въ немъ громче чувства долга служебнаго:
   -- Еще рано... Вотъ черезъ недѣлю... Тогда ужъ можно будетъ. А то вотъ вечеръ подойдетъ, ночь... Все лучше съ Милушей, чѣмъ одному... Скучно.
   Но какое это чувство говорило въ немъ, онъ и себѣ не сознавался.
   Данило одѣлся, взялъ съ собой оружіе и вышелъ. Итти было некуда. Онъ оглядѣлся и увидѣлъ на краю пустой улицы притихнувшаго города большой домъ и густой садъ... Ему вздумалось пойти туда, грязныя улицы надоѣли ему...
   Придя къ дому, онъ не нашелъ ни души на дворѣ и, увидя ворота въ садъ, отправился по прямой дорожкѣ, которая вела въ пожелтѣвшую слегка зелень...
   -- Все лучше, чѣмъ на улицѣ... Хозяинъ увидитъ, много чести ему... Вѣрно, купецъ какой.
   И Данило зашагалъ по дорожкѣ.
   Дорожка, дойдя до берега рѣки, упиралась въ маленькій домикъ-бесѣдку. Данило пошелъ прямо на него... Это былъ красивый, розовый павильонъ съ портикомъ, на двухъ бѣлыхъ колоннахъ, обсаженный кустами акаціи. Окна съ разноцвѣтными стеклами были закрыты, дверь тоже... Данилѣ понравилась красивая внѣшность павильона; онъ удивился подобной находкѣ въ маленькомъ городишкѣ (хотя и была на такіе домики мода) и, полюбовавшись, хотѣлъ уже отходить, когда услыхалъ вдругъ звукъ пѣсни. Женскій голосъ, звонкій съ страннымъ оттѣнкомъ, то носовой, то визгливый, произносилъ непонятныя, очевидно не русскія слова. Почему-то вдругъ Данилѣ вспомнились пѣсни его любимицы турчанки подъ Ларгой и Кагуломъ, которыя онъ такъ любилъ слушать когда-то. Его плѣнница Фатьма, которую онъ цѣлый мѣсяцъ холилъ, какъ дитя, и бросилъ передъ возвращеніемъ въ Россію, возстала вдругъ въ его памяти... Это время, Турецкая кампанія, первые подвиги и первые чины, и щедрыя награды за нихъ, безумная любовь Фатьмы, дружба съ покровителемъ Румянцевымъ и чудныя лѣтнія ночи южнаго неба среди бивачной жизни, все это прошлое явилось передъ нимъ и повѣяло вдругъ отрадой на сердце. Самыя мученія отъ ранъ послѣ Кагула казались теперь дороги. Время это было еще недавно -- а между тѣмъ, какъ много воды утекло... А все женитьба!.. Не женися онъ -- былъ бы тотъ же -- вольный казакъ! Да мало того, былъ бы впрямь не поручикъ, а полковникъ гвардіи и приближенный монархини.
   Князь Данило стоялъ и слушалъ этотъ, хотя звучный, но однообразный, почти непріятный напѣвъ; и вся прелесть его была, конечно, только въ томъ, что всецѣло переносила князя въ иное, дорогое время жизни.
   Наконецъ голосъ смолкъ, и Данило смѣло шагнулъ впередъ, вошелъ подъ портикъ, отворилъ дверь и остановился въ изумленіи...
   Онъ былъ окончательно въ Турціи.
   Въ полусумракѣ овальной комнаты, безъ угловъ, онъ увидѣлъ низкіе диванчики, отоманки, подушку, ковры, маленькіе перламутровые столики... На одной изъ этихъ отоманокъ лежала крошечная фигурка въ ярко-пестромъ костюмѣ, подобномъ тому, что носила и Фатьма. Красная феска съ золотой кистью была надѣта на бекрень, десятки узенькихъ косъ разсыпались вокругъ всего стана ея, а грудь и горло съ широко обнажившимъ ихъ воротомъ были залиты ожерельемъ изъ коралловъ и золотыхъ монетъ; коричневый, длинный кафтанъ съ позументомъ, съ вытканными ярко-малиновыми, шелковыми цвѣтами и на малиновой подкладкѣ, распадался надъ желтыми шальварами; на маленькихъ ножкахъ, скрещенныхъ на диванѣ, торчали загнутые вверхъ кончики красныхъ башмаковъ... Лицо ея, матовое и чернобровое, а равно и черные, узкіе глаза ясно доказывали права ея на этотъ костюмъ... Вдобавокъ, красивое лицо это было знакомо Данилѣ, но онъ не узнавалъ его.
   Предъ нимъ была Шерфе, которую онъ видѣлъ когда-то въ Казани.
   Татарка вскрикнула и, какъ дикая коза, въ одинъ прыжокъ была на другой отоманкѣ, въ противуположномъ концѣ павильона, и стояла на немъ, собираясь прыгать въ отворяемое окно.
   Данило остался неподвиженъ... Все это было такъ неожиданно, ново, а главное, отъ всего этого такъ повѣяло кампаніей, Фатьмой и прошлымъ... Данило пришелъ въ себя и приблизился къ стоящей на отоманкѣ фигурѣ... Шерфе толкнула раму и занесла ногу на окошко... Свѣтъ заходящаго солнца упалъ на нее и засверкалъ на монетахъ, на груди ея, въ золотой кисти фески и въ позументахъ кафтана... Но тѣ же лучи упали прямо и на лицо Данилы...
   Шерфе ахнула, присѣла и, движеніемъ дикарей, вложила пальцы обѣихъ рукъ въ свой раскрывшійся отъ удивленія ротикъ...
   -- Княззъ!..-- выговорила она, и страстная радость будто освѣтила вдругъ все лицо ея и сверкнула въ глазахъ...
   Наконецъ, и Данило узналъ татарку...
   -- Шерфе... Здѣсь!-- сказалъ онъ, подходя и протягивая руки.
   Едва успѣлъ онъ выговорить два слова, какъ татарка такимъ же прыжкомъ съ дивана была уже около него и вдругъ повисла на его шеѣ. Руки ея и безчисленныя косы, и холодные червонцы, и горячія губы -- все было уже на лицѣ Данилы, щекотало и раздражало его.
   Все происшедшее въ нѣсколько мгновеній, а въ особенности нескрытый, страстно радостный взглядъ Шерфе такъ смутилъ Данилу, что онъ растерялся, какъ могъ бы только растеряться его братъ Иванъ.
   -- Украдывай миніа!..-- шептала татарка въ десятый разъ и, словно прильнувъ къ Данилѣ, не выпускала его шеи изъ своихъ худенькихъ, но цѣпкихъ рученокъ. Какъ ни была она легка и мала, но Данило, державшій ее поневолѣ на рукахъ, опустился вмѣстѣ съ ней на отоманку. И Шерфе, не двинувшись, очутилась у него на колѣняхъ.
   Онъ сталъ разспрашивать дикарку, которую едва зналъ, но которая когда-то въ Казани снилась ему цѣлую ночь...
   -- Я!.. Здѣсь!.. Какъ?-- переспросила она.-- И соскочивъ съ его колѣнъ, она большими, но легкими, неслышными по ковру шагами, пробѣжала къ двери и заперла ее, потомъ въ нѣсколько легкихъ прыжковъ обѣжала по отоманкамъ три окна и тоже заперла ихъ на задвижки; только монеты ея равномѣрно встряхивались и звенѣли при каждомъ прыжкѣ... Затѣмъ она остановилась на одномъ изъ диванчиковъ, въ полуоборотѣ къ нему, и показала куда-то тонкимъ пальцемъ, на которомъ блестѣло кольцо. Въ этомъ движеніи была и шалость ребенка, и хитрость.
   -- Онъ далеко... Братъ близко!.. Очень надо это!-- шепнула Шерфе, переводя палецъ на задвижку.
   Она лукаво разсмѣялась, снова сбѣгала къ двери и увѣрилась хорошо ли заперла ее... Затѣмъ снова то же: неслышные прыжки, звукъ монетъ, и разъ, два, три... снова руки, монеты, косы и поцѣлуи -- все посыпалось на Данилу, Шерфе уже душила его...
   -- Слушай миніа! Очень слушай!.. И украдывай... Я тибіа очень прошу. Украдывай!
   Затѣмъ, по усиленной просьбѣ Данилы, Шерфе успокоилась, умостилась покойнѣе у него на колѣняхъ, какъ бы то былъ стулъ, и стала разсказывать. И разсказала всю правду... Свое бѣгство съ Бжегинскимъ изъ Казани, свою измѣну поляку и перемѣну на казака "очень веселаго", затѣмъ свой плѣнъ послѣ Татищевой и путешествіе въ Казань съ плѣнными. Затѣмъ пребываніе въ острогѣ, гдѣ ей приходилось часто отправляться къ допросу... Однажды ее увидѣлъ человѣкъ съ рыжей бородой и она увидѣла человѣка съ рыжей бородой. Онъ ей не понравился, и она отвернулась, а она ему понравилась. На другой день смотритель острога прислалъ за ней, велѣлъ ей надѣть принесенное русское платье, широкое, какъ мѣшокъ, и повелъ ее внизъ и вывелъ за ворота... То тамъ въ тарантасѣ тройкой сидѣлъ онъ,-- человѣкъ съ рыжей бородой. Они поѣхали. Онъ ее цѣловалъ и виномъ пахнулъ, а она очень плакала. И плакала даже цѣлыхъ три дня.
   Онъ привезъ ее сюда, выстроилъ ей павильонъ, нашилъ много платьевъ, надарилъ много вещей и всегда, много разъ въ день цѣлуетъ ее, въ особенности:
   -- Вотъ тутъ!.. показала Шерфе на свои красные башмачки. И тутъ! опрокинувъ головку, показала она на горло. Нынѣ большой городъ... онъ, а братъ въ домѣ. Братъ. У-у! Яманъ злой.-- А я тебіа ліубліу, очень... Украдывай миніа! кончила Шерфе поцѣлуемъ въ губы.
   Данило отъ всей этой неожиданной и безсмысленной сцены задумался. Онъ мысленно разговаривалъ самъ съ собой, увѣряя себя, что глупо и нехорошо услать вдругъ жену въ Азгаръ и взять съ собой красивую дикарку въ дикомъ костюмѣ, на которую поневолѣ будетъ всюду обращено всеобщее вниманіе.
   А между тѣмъ, пока онъ разсуждалъ, подвижной, вѣчно-вьющійся, словно змѣиный, станъ Шерфе дразнилъ его, цѣпкія рученки тормошили, а губы ея ползали по его лицу, по губамъ, по глазамъ и по лбу, то жались крѣпко и жгли, то едва касались и только щекотали. Наконецъ, Шерфе, шаля и милуя на свой ладъ, тихонько укусила его! Трудно было не поддаться для князя Данилы этому звѣрку... Самая глупая и странная выходка стала вдругъ представляться князю возможною...
   -- Эхъ, вспомнить молодость... Побаловаться! подумалось ему.
   -- Украдывай! Украдывай!.. все шептала Шерфе, то жалобно и пискливо, то смѣясь въ лицо. И только эти слова прерывали поцѣлуи и всѣ шалости ея сухихъ и горячихъ губъ.
   -- И какъ ты уцѣлѣла отъ Пугача, отъ злодѣевъ? выговорилъ Данило.
   -- Я подъ земля... Братъ подъ земля... Все! Эта диванъ, столъ, кафтанъ... Все подъ земля. Шерфе задумалась и вскрикнула... Погребъ! Погребъ! Одинъ день, два день, три день... Скучно! Много скучно!.. А нонѣ все изъ погребъ... Утромъ. А вотъ и ты... Тоже!.. Украдывай!..
   -- Все это безсмыслица!-- выговорилъ вдругъ Данило и всталъ, тщетно стараясь освободиться отъ Шерфе... Татарка словно впилась въ него; и когда онъ силой оттащилъ ея руки отъ своей шеи, эти маленькія руки хрустнули. Татарка вдругъ сѣла, поджавъ ноги на полъ и, отвернувшись, начала плакать и судорожно задыхаться.
   Данилѣ стало жаль ее.
   -- Я тебѣ больно сдѣлалъ!.. Прости, нечаянно.
   -- Нѣтъ! Нѣтъ! Украдывай! Я умру тутъ... и Шерфе, не вставая съ пола, заплакала навзрыдъ и обхватила его ноги.
   Данило подумалъ и выговорилъ строго...
   -- Слушай! Завтра утромъ -- я приду за тобой и украду... Слышь, обѣщаю! А теперь пусти и не плачь...
   -- Правда? Не врешь?
   -- Правда. Обѣщаю. Пусти же!
   -- Скажи, на твой Богъ и рукой дѣлай!-- Шерфе встала, показала ему пальцемъ на лобъ, и Данило, невольно улыбаясь, перекрестился.
   -- Ну, прощай! шептала Шерфе, уже снова прыгнувъ на него съ земли и снова повиснувъ... Если тибе врошь -- Шерфе умеръ!.. вымолвила она рѣшительно.
   Данило почти вырвался и быстро вышелъ изъ павильона и изъ саду на улицу. Никто снова не видалъ его.
  

VI.

   Уже смеркалось совсѣмъ, когда Данило входилъ по лѣстницѣ дома, гдѣ давно ждала его жена и люди; онъ остановился и подумалъ:
   -- Точно приснилося... Ей-Богу!..
   И онъ сталъ подниматься по скрипучей лѣстницѣ...
   Наверху, послышались быстрые шаги въ ближайшей горницѣ, дверь на лѣстницу съ шумомъ растворилась, и выбѣжавшая Милуша сказала испуганно, со слезами въ голосѣ...
   -- Данилушка... Ты?!.
   -- Я! Я!..
   -- Все слава Богу?!..
   -- Разумѣется... Чего ты?
   -- Охъ Господи...
   И Данило увидѣлъ, какъ руки Милуши, освѣщенной изъ горницы, опустились вдоль складокъ юбки, и она прислонилась къ притолкѣ... Чувство удовлетвореннаго боязливаго нетерпѣнія сказалось во всей ея фигурѣ; онъ притворился, что не замѣчаетъ, и прошелъ въ горницу. Милуша только черезъ минуту вошла за нимъ тихими шагами и молча сѣла на стулъ въ углу горницы, гдѣ стоялъ раскрытый сундукъ изъ кареты.
   -- Что ты?.. Все боишься, что меня украдутъ...
   -- Данилушка... Злодѣи вездѣ... Мужичье... Мѣщане. Тутъ въ городѣ еще кровь не засохла. Какъ же не бояться! Гдѣ ты это былъ?
   -- Гулялъ. Прикажи ужинать собрать; чѣмъ бояться зря, да сидѣть и дожидаться, да теперь разспрашивать -- лучше бы сдѣлала, кабы приготовила все... Вашей любви бабьей только на оханья хватаетъ... Право, на это вы горазды!
   -- Все готово, Данилушка, сейчасъ подадутъ.
   -- Ужъ если мнѣ за собой въ походѣ жену и цѣлую ораву челяди таскать -- такъ хоть...
   Данило не договорилъ и сталъ ходить.
   -- Тебя, Данилушка, кто разгнѣвалъ? А?-- наивно вопросила Милуша.
   -- Вотъ дурацкая-то догадка!.. Что-жъ? Ты мнишь, спокойно это мнѣ и пріятно -- ловить Пугачева въ двухъ каретахъ... Люди смѣются, я чаю... Хоть бы Михельсонъ самъ, или вотъ Шепелевъ... Съ женою, сердечный, не можетъ разлучиться на недѣлю. Медовый мѣсяцъ на годъ растянулъ...
   -- Данилушка... Ты самъ такъ расположенъ... снова со слезами въ голосѣ вымолвила Милуша... Я могу въ бричкѣ парой, съ однимъ Архипычемъ слѣдовать...
   -- Княгиня Хвалынская поѣдетъ въ обозѣ, съ холопомъ, въ телѣгѣ. Славно!.. Скажи ты мнѣ, неужели не можешь ты прожить недѣли двѣ, мѣсяцъ, въ Азгарѣ... Вѣдь, право же такъ нельзя ѣхать... Гляди -- узлы, сундуки, ящики... Всякое дьявольское навожденье бабье!.. воскликнулъ Данило разгорячись.-- Самъ сатана на шеѣ повисъ...
   -- Охъ, Данило Родивонычъ!.. укоризненно и боязливо вымолвила Милуша и перекрестилась...
   -- Да вѣстимо... Сатана замѣшался!
   Данило сѣлъ на диванъ и, опершись на столикъ рукой, отвернулся.
   -- Прости его Господи!-- подумала Милуша и вымолвила вслухъ.-- Твоя воля!.. Укажешь вернуться мнѣ въ Азгаръ?-- Какъ изволишь, такъ и учиню по твоему изволенію, токмо не гнѣвайся... Не говори такихъ грѣшныхъ, да злыхъ словъ...
   Она встала и, подойдя къ мужу, опустилась на полъ возлѣ него и приникла губами къ рукѣ его, лежавшей на колѣнѣ.
   -- Полно, жена,-- нетерпѣливо выговорилъ онъ.-- Нельзя все... Цѣлованья да милованья... Вѣдь ты монахиня! Забыла ты это?
   -- Охъ... Не забыла... прошептала Милуша, закрывая лицо руками.
   -- Ну, то-то... Ступай къ родителю. И онъ радъ будетъ, и отъ грѣха подальше...
   Милуша понурилась, сидя на полу, и молчала.
   -- Будь хоть разъ въ жизни разумна... Согласись безъ вытья...
   -- Какъ изволишь...
   -- Завтра утромъ и соберись... Доѣдешь хорошо... Нынѣ въ этомъ краю отъ нашихъ командъ проѣзду нѣтъ, стало, ни одного Пугача не встрѣтишь... Мое имя тебя упасетъ всюду отъ своихъ, а злодѣевъ болѣе тутъ нѣтъ...
   Милуша заплакала... Данило всталъ.
   -- Данилушка! Боюся я... Прости глупую. Единожды съ тобой разлучилась я, и вышла бѣда бѣдовая.
   Милуша проговорилась и, вздрогнувъ, смолкла. Мужъ давно запретилъ ей говорить объ этой бѣдѣ, и когда случалось ей нечаянно упоминать о прошломъ несчастій, Данило становился надолго угрюмъ. Теперь его перевернуло всего отъ напоминовенія.
   -- Не по всякому же разу!-- усмѣхнулся онъ сухо... А коли всякій разъ, такъ ужъ ты лучше распорядися... чтобы не даромъ! Наживай алтыны, какъ всѣ гульныя...
   -- Какія рѣчи? Какія... Господи! Такія рѣчи есть у тебя,-- прошептала Милуша и запнулась.
   -- Ну, ничего... мягче сказалъ Данило.-- Такъ завтра ты вправо, а я влѣво...
   Милуша уже давно чуяла, что придетъ этотъ день, но ждала его позже. Ждала приказа ѣхать назадъ не ранѣе, какъ изъ Пензы, и съ грустью готовилась на эту новую разлуку.
   Она встала,-- сѣла на диванъ и задумалась тяжело.
   "Отчего вдругъ теперь?.. Словно что приключилось, негаданное!" думала она, безсознательно глядя, какъ вошедшій Архипычъ и Лай-Ханъ съ двумя другими людьми накрывали на столъ... Данило сталъ вдругъ веселѣе и что-то шутилъ надъ Архипычемъ, пока тотъ разсказывалъ, уставляя посуду...
   -- И все ты перевралъ, объ закладъ бьюся!..
   Архипычъ перекрестился на образъ, висѣвшій въ углу.
   -- Милуша, слышишь, что онъ сказываетъ?..
   -- Нѣту, родимый, не дослышала!-- старалась Милуша выговорить пободрѣе и утирая слезы.
   -- Скажи княгинѣ...
   Архипычъ разсказалъ, что онъ узналъ въ бесѣдѣ отъ купца-хозяина разное такое чудное, что и въ эдакія времена не часто бываетъ.
   Первое, что вчера въ городѣ убила Пугача какая-то заѣзжая помѣщица, которую затѣмъ злодѣи привязали къ хвосту коня да и пустили, и съ той поры никто не видалъ ни коня, ни ее.
   -- И зачѣмъ она его убила, невѣдомо... прибавилъ Архипычъ.-- Данило Родивонычъ сказываютъ: пьяная баба-де, подрамшись... А я доподлинно спрашивалъ: безъ драки! Помѣщица!
   Вторая вѣсть, сообщенная Архипычемъ, была еще менѣе вѣроятна; купецъ-хозяинъ увѣрилъ его, что въ одномъ переулкѣ, въ домѣ мѣщанина, котораго злодѣй тоже умертвилъ, лежитъ раненый и помираетъ какой-то князь, а дочь мѣщанина его лѣчитъ...
   -- И оба-то, Милуша,-- добавилъ Данило, смѣясь, и князь этотъ, что помираетъ или ужъ померъ, и эта дѣвка, обѣщаютъ всѣмъ, кто розыщетъ того коня съ однѣми стало ужъ оторванными ногами той бабы... или той дворянки, обѣщаютъ горы золотыя въ награду...
   Данило расхохотался. Милуша тоже улыбнулась сквозь слезы!.. Архипычъ обидѣлся и, насупясь надъ столомъ, началъ рѣзать хлѣбъ на ломтики.
   -- Ну, ну, еще-то что?..-- смѣялся Данило, садясь за столъ и придвигая сковороду съ солянкой.
   -- Что-жъ, батюшка, меня стараго завиралу слушать!-- обидчиво сказалъ Архипычъ, подавая блюда.
   -- Да. Максимка еще... Ну, что-жъ, это можетъ и воистину такъ. Мальчишка мерзавецъ былъ первой руки.
   И Данило разсказалъ женѣ, что сынъ ея мамушки Кирилловны ушелъ отъ Ивана еще въ Оренбургѣ и теперь здѣсь уже имѣетъ домишко съ лавкой и приписался въ купцы...
   -- Это Архипычъ можетъ и не вретъ. Покойный мужъ Кирилловны родился и жилъ въ этомъ городишкѣ, и Максимка это знаетъ. Вотъ, онъ убилъ, да обворовалъ кого, въ нонѣшнее время оно не мудрено, разжился и пріѣхалъ на родное мѣсто поживать.
   Данило ужиналъ плотно и все время подшучивалъ надъ Архипычемъ, надъ дворянкой, что убила Пугача, и надъ раненымъ княземъ, который разыскиваетъ лошадиный хвостъ съ ногами.
   -- Ты, Архипычъ, присовѣтуй ему, посолить лошади на хвостъ, вотъ и поймаетъ...-- Ну, жена, пора на боковую.
   Милуша, не ужинавшая и сидѣвшая въ задумчивости, не слушая болтовню мужа съ старикомъ, пришла въ себя и глубоко вздохнула.
   -- Ступай... ложися, смерть усталъ. Глаза слипались... Я только вотъ батюшкѣ отпишу съ тобой.
   Милуша молча вышла въ другую горницу, гдѣ были кровати. Анька, заспанная и лохматая, присланная Архипычемъ, вошла въ горницу, щурясь на свѣчи, послѣ темноты и сна, и не замѣчая князя, прошла близъ дивана... Онъ вытянулъ ноги передъ ней... Анька зацѣпилась и со всего размаху бухнулась на полъ.
   -- Куда лѣзешь, лохматая!-- крикнулъ князь притворно гнѣвнымъ голосомъ.
   -- Виновата, не доглядѣла!-- отозвалась Анька, немного злобно, зная, что это была шутка...
   -- Натрескался, лѣшій, и балуется,-- ругнулась она мысленно, проходя къ княгинѣ.
   Милуша быстро раздѣлась и стала молиться. Анька вышла, пронося платье и вещи, и далеко обошла ноги князя. Впрочемъ, Данило былъ уже занятъ и приказывалъ Архипычу все касавшееся до отъѣзда и пути княгини въ Азгаръ.
   Милуша прислушивалась къ этимъ приказаніямъ и переставала молиться, утирая набѣгавшія слезы. Наконецъ, все стихло, Архипычъ вышелъ и Данило сѣлъ писать письмо отцу...
   Милуша перекрестилась и снова начала молиться, но не могла удержать потока слезъ, переходящихъ въ рыданія, которыя она всѣми силами заглушала платкомъ, чтобъ не разсердить мужа.
   Въ горницѣ снова послышались голоса Данилы и Архипыча.
   -- Да чего ей?-- выговорилъ Данило нѣсколько громче...
   -- Не вѣдаю. Пристала пуще дегтя... Може и въ самъ дѣлѣ нужда великая, Данило Родивонычъ. Жалоба може на разореніе дому.
   -- Укажи завтра утромъ прійти въ воеводскую.
   -- Говорилъ все это... Лѣзетъ, да и шабашъ... А что ей за нужда -- не сказываетъ, да имя-то ваше чудно проговариваетъ...
   -- Фу, проклятая...
   Данило помолчалъ и окликнулъ жену.
   -- Милуша!.. Спишь что-ль!..
   Милуша хотѣла откликнуться,-- но слезы душили ее и могли выдать... Когда она собралась съ силами отвѣчать спокойно, мужъ уже шопотомъ приказывалъ что-то Архипычу.
   Чрезъ минуту Данило вдругъ зашумѣлъ въ горницѣ, поднимаясь со стула, а Милуша слышала, какъ онъ удивленно ахнулъ и сказалъ сильнымъ шепотомъ.
   -- Ты?!. Да ты, безумная!.. Ночью лѣзешь. Что люди-то помыслятъ?
   Милуша прислушалась. Губы ея раскрылись отъ удивленія.
   -- Я тибіа очень... Громко началъ было женскій голосъ.
   -- Ступай!.. Завтра утромъ... Я сказалъ тебѣ. Ступай! Шальная!-- шепнулъ князь Данило и, пройдя горницу на носкахъ, онъ притворилъ дверь къ женѣ,
   Милуша слышала слова: завтра утромъ! Лихорадочная дрожь пробѣжала по ея тѣлу... Что-то поднималось на глубинѣ души, росло и будто грозило вырости и обхватить ее всю и задавить... Эт дна сотня, послѣдняя, вдругъ, бросивъ ружья и мѣшки, опрометью кинулась бѣжать прямо въ степь по снѣгу. Башкиры наши очень непривычный къ пальбѣ народъ, и одинъ гулъ вашихъ орудій ихъ растревожилъ.
   -- Ну! ну! разбѣжались всѣ? а провіантъ? не томите!.. Каръ опустился на стулъ.
   -- За этими пустились другіе... И еще... А тамъ и еще... А какъ увидѣли, что большинство въ согласьи, что у меня и сотни ужъ нѣтъ, вернулись опять, догнали меня, отговорили итти и послѣднихъ, а тамъ ужъ вмѣстѣ захватили и обозъ съ провіантомъ. Я стоялъ съ однимъ прапорщикомъ и двумя десятками солдатъ. Все это совершилось въ часъ мѣста. Я не зналъ, вѣрить ли очамъ. Они насъ окружили, подняли кругомъ смѣхъ, говоря: ступайте, да воюйте, да палите изъ ружей, а намъ не охота. Скажите, спасибо, что живьемъ отпущаемъ. А мы де восвояси, по домамъ, и ушли...
   -- Съ обозомъ?
   -- Такъ точно!
   -- Славно!
   -- Я явился сюда съ моими: человѣкъ двадцать солдатъ, да Башкиръ семеро!
   -- Изъ пяти сотъ -- семеро! а вмѣсто провіанту, двадцать семь пустыхъ животовъ доставили. Вашъ -- двадцать восьмой! грубо выговорилъ Каръ внѣ себя.-- Что жъ это? шутка все это? я не могу ни ушамъ, ни глазамъ...
   Каръ всталъ. Наступило гробовое молчанье. Каръ взялся за голову, оглядѣлъ всѣхъ присутствующихъ и, молча, снова опустился на стулъ.
   -- Я неповиненъ, ваше превосходительство! уже не смущаясь, не тихо, а обиженно вымолвилъ офицеръ.-- Меня колдовать не обучали!
   -- Охъ Господи! что жъ все это!.. зашептали многіе.-- Что жъ будетъ? отступать надо къ Бугульмѣ. Одно спасенье.
   Наступило снова молчанье. Каръ первый поднялъ голову.
   -- Господа. Будемте не безумны. Все еще поправимъ. Эти Башкиры, что околѣваютъ со страха отъ выстрѣловъ, и двѣ сотни гренадеръ не великая подмога была бы намъ. Продовольствіе достанемъ изъ Бугульмы и деревень. А чрезъ день, два, услышимъ объ Чернышевѣ, что онъ подходитъ, или уже везетъ Пугачева въ кандалахъ. Все поправится, не надо ни унывать, ни трусить. Даю вамъ слово...
   На улицѣ раздался трескъ ружейнаго залпа. Всѣ вздрогнули и многіе бросились въ сѣни.
   -- Что такое! бунтъ? крикнулъ Каръ, мѣняясь въ лицѣ.-- Что это за пальба? спросилъ онъ вошедшаго Варнстеда.
   -- А того самого, гренадера... По приказу вашего превосходительства.
   -- Ахъ что это? я... Зачѣмъ такъ... громко! Каръ думалъ и хотѣлъ сказать: скоро!
   -- Отвоевали! разсмѣялась Параня, встрѣтивъ Ивана на крыльцѣ.-- Ай да московскій генералъ... Кто сказывалъ: не суйся -- не разнюхавъ. Мамонька. Вотъ ея правда и была. Въ его службу что-ль всѣмъ итти, чтобы помиловалъ.
   Иванъ вздохнулъ и махнулъ рукой.
   -- Что? и Кару знать мѣсто -- въ орѣхахъ? шутила Параня.
   -- Богъ съ ними! насъ-то бы... Тебѣ въ Казань бы уѣхать отсюда. И твори они, что желаютъ.
   -- Иване мой! голубчикъ! заговорила Марѳа Петровна.-- Успокой ты меня. Будетъ этотъ воръ сюда лѣзть въ село иль устрашится! хоть бы лошадокъ назадъ-то намъ отдали.
   -- Какъ отдали назадъ? Кто ихъ взялъ? удивился Иванъ.
   Параня разсказала князю, что по выступленіи войска, куча мужиковъ увела ихъ шестерикъ со двора Игната.
   -- Игнатъ обѣщаетъ все разыскать, да гдѣ тутъ... И я къ нимъ выходила во дворъ и стращала ихъ! смѣялась Параня.-- Да не послушались.
   Иванъ обѣщался найти воровъ или добыть другихъ лошадей.
   -- Вамъ надо уѣхать! говорилъ онъ.-- Надо, надо...
   -- Долго ли, родимый, собраться. Часъ времени нуженъ. Ты мнѣ скажи, Ванюша, по совѣсти. Боится онъ васъ еще, аль ужъ болѣе не боится. Коль не боится, безпремѣнно вѣдь полѣзетъ сюда.
   Иванъ сталъ успокоивать, какъ могъ, Марѳу Петровну.
   -- А на мой, Ванюша, разсудокъ, онъ васъ болѣе не боится! стояла Марѳа Петровна на своемъ.-- Добудь, родимый, лошадокъ! а то я умру тутъ отъ всѣхъ страховъ этихъ. Ей-ей! пить и ѣсть не могу, такъ вотъ все въ горлѣ и застреваетъ; станетъ, да назадъ и просится... Ублажь ты, Ванюша, меня. Добудь лошадокъ.
   -- Ужь будьте спокойны. Къ вечеру будутъ кони! Ручаюсь.
   -- А тутъ, Ванюша, бѣда! Тутъ безъ васъ осмѣяло насъ подлое мужичье. Расхрабрились, какъ вы ушли. Гляди, сказываютъ, барынька тоже воевать пріѣхала. Знать у царицы солдатушекъ не хватило, бабье выпущать на него начали! Ей-Богу. Такъ и сказывали. Улита слышала. Да и какъ насъ, дурашныхъ мотычекъ, не осмѣять. Вы войной пришли, а мы-то грѣшныя съ какихъ глазъ прилѣзли. Я ружья -- и вида одного боюсь до смерти. А мой сержантъ-то вотъ на словахъ прытокъ. А пойдутъ насъ давить, ее первую, какъ воробушка, прихлопнутъ. Ты подумай, Ванюша, среди степи сидимъ съ лагеремъ солдатскимъ... О, Господи!
   Марѳа Петровна начала плакать.
   -- Мамонька! Полно, родная, жалиться! Ты у меня всю душу вытаскала своимъ плачемъ. Обѣщаетъ вѣдь тебѣ Иванушка достать лошадей. Ну обожди. А покуда еще, гляди, полковникъ Чернышевъ, Симбирскій, придетъ. Они злодѣя полонятъ, все и кончится. Обождать денекъ, другой, надо тоже; ѣхать въ этотъ сумбуръ нельзя,-- уговаривала Параня мачиху.
   -- Жду! жду! Парашокъ! жалостливо вымолвила та.-- Чего жъ тебѣ еще?
   -- Да ты не жалься день-деньской. И не страшися. Кушай себѣ, да почивай!
   -- Не могу, Парашокъ! встрепенулась Марѳа Петровна, какъ если-бъ въ предложеніи дѣвушки было что-нибудь обидное.-- Что не могу, то не могу! Кушай!? скажетъ вѣдь тоже!..
   -- Ну, не можешь, такъ...
   -- Не могу! Положишь вотъ кусокъ въ ротъ, а тутъ тебѣ у самаго окошка въ барабанъ ахнутъ... Ну, вѣстимо, подавишься. Что ни крикнутъ, ни стукнутъ -- я вѣдь все расчитываю, Пугачевъ къ намъ лѣзетъ.
   -- Иванъ Родивонычъ! къ генералу! крикнулъ голосъ Сельцева изъ сѣней.
   Иванъ вскочилъ. Сельцевъ не вошелъ и вмѣстѣ съ княземъ пустились назадъ.
   -- Почто? Не вѣдаете?
   -- Нѣту. Послалъ меня сейчасъ. Сказалъ: поскорѣе; я полагаю -- поручительство. Погонитъ васъ въ Казань или въ Оренбургъ.
   -- Въ Оренбургъ? Христосъ съ вами! что жъ я теперь, по облакамъ что-ль проберусь.
   Слобода была такъ же завалена и затѣснена солдатами. Офицеры насилу пробрались до избы главнокомандующаго.
   -- Послѣ! послѣ! дайте покончить. Подождите! сказалъ Каръ, увидя Ивана...
   -- То поскорѣе, то послѣ! подумалъ Иванъ досадливо и сталъ въ сѣняхъ.
   Прошло много времени. Многіе прошли и пробѣжали мимо его. Наконецъ выскочилъ Сельцевъ и крикнулъ, какъ шальной.
   -- Иванъ Родивонычъ. Гонцемъ! Гонцемъ въ Питеръ! въ военную Коллегію! Сельцевъ подпрыгнулъ, какъ школьникъ.
   -- Кто? вы? позавидовалъ Иванъ.
   Но Сельцевъ уже былъ далеко. До самыхъ сумерекъ прождалъ Иванъ очереди и собирался уже уйти. Наконецъ, послѣ всѣхъ, Каръ позвалъ его и сказалъ:
   -- Князь Хвалынскій! Вы здѣшній офицеръ. Знаете сію мѣстность. А это великое качество въ офицерѣ при нашихъ смутныхъ обстоятельствахъ отъ вора. По невѣдѣнью мѣстности и этихъ проклятыхъ степей -- все зло и произошло. Я вамъ, какъ офицеру, знающему сей край, дѣлаю честь и даю порученье, важнѣйшее въ сей мигъ. Порученье, отъ коего зависитъ умиротворенье цѣлаго края нашего отечества. Я обѣщаю вамъ именемъ монархини достойную награду за точное выполненіе сего порученія, ибо отъ него будетъ также зависѣть наша погибель или спасеніе. Вы отправитесь немедля во фортецію Переволоцкую и передадите приказъ -- словесно, ибо депеши опасны -- полковнику Чернышеву, который, по слухамъ, тамъ -- итти тотчасъ сюда. А буде онъ куда уже вышелъ, вы догоните его и вернете сюда... Это главное! А затѣмъ, если можете, проберитесь къ себѣ въ Оренбургъ. Тамъ, по сказу бѣгуна солдата, ждутъ трехъ-тысячный отрядъ, собранный барономъ Корфомъ по Сибирской линіи. Отъ моего имени, въ силу даннаго мнѣ высочайшаго повелѣнія, вы, хоть подъ присягой, если не довѣрятъ вамъ, прикажите ему итти на Верду, дабы хотя нѣсколько отвлечь отъ насъ злодѣевъ. Вы меня хорошо поняли? спросилъ Каръ, глядя на расплывшееся лицо князя и на его разбѣжавшіеся глаза.
   -- Понялъ... пролепеталъ Иванъ, предъ которымъ все запрыгало и скакало кругомъ, и Каръ, и столъ съ бумагами, и штандартъ въ углѣ, и окошки, и вся изба.
   -- Намъ дороги мгновенья... У насъ обозъ пропалъ... Люди безъ хлѣба. Ну-съ, надѣюсь, до свиданья... Богъ въ помочь вамъ. Повторяю, за исполненіе сего важнаго и изрядно опаснаго порученія вы получите достойнѣйшую награду... Ступайте.
   Иванъ выползъ на улицу и пошелъ... но чрезъ минуту наткнулся на колодезь, потомъ уперся въ какой-то плетень и, наконецъ, какъ пьяный, сталъ середи улицы, пошатываясь, не замѣчая снующихъ солдатъ, и воскликнулъ вслухъ...
   -- Прямо на убивство!.. На казнь... Какъ тотъ... И Штейндорфъ возсталъ предъ Иваномъ... Онъ висѣлъ и вертѣлся на веревкѣ, молчаливый и страшный...
  

XV.

   Ужъ совсѣмъ стемнѣло, когда Иванъ вошелъ въ избу Игната.
   -- Не поѣду! не поѣду! пусть тутъ же разстрѣляетъ, а не поѣду! говорилъ онъ вслухъ, какъ въ полуснѣ, взбираясь ощупью на крыльцо.
   Въ сѣняхъ, среди темноты, онъ наткнулся на полу на что-то мягкое -- это былъ трупъ умершаго отъ ранъ солдата, вынесенный изъ горницы Игната до утра. Иванъ не замѣтилъ, что наступилъ на его.
   Марѳа Петровна уже была въ постели въ задней комнатѣ. Параня одна нетерпѣливо ждала, сидя у окна, полуосвѣщенная молодымъ мѣсяцемъ.
   -- Иванушка, что запоздалъ?
   Иванъ, какъ безумный, передалъ все, и какъ бы обезсилѣвъ, опустился на стулъ. Дѣвушка же выслушала, встала съ своего мѣста и положила руки ему на голову... Глаза ея ярко блеснули въ полумглѣ, но она молчала. Мѣсяцъ словно сильнѣе освѣтилъ горницу съ деревянными стѣнами, гдѣ торчала пакля середи срубовъ. Образной уголъ, съ старинными мѣдными складнями и иконами хозяина Игната, засвѣтился чуть-чуть отъ скользнувшаго луча мѣсяца. Долго молчала Параня, не двигаясь и не принимая рукъ съ поникнутой головы жениха. Она, поднявъ лицо, смотрѣла въ этотъ образной уголъ, но не молилась... Изъ-за черной большой иконы Неопалимой Купивы торчала длинная верба съ сѣренькими шишечками. Параня не считала ихъ и думала о другомъ, а между тѣмъ въ головѣ ея вертѣлось...
   -- Двѣ, три... вонъ еще одна... Вонъ двѣ шишечки вмѣстѣ. Онѣ вмѣстѣ, вотъ какъ и мы теперь, вмѣстѣ. А высохнетъ верба, и одна отвалится прежде другой!.. Но и другая тоже упадетъ... послѣ.
   -- Иванушка! едва слышно зашептала Параня.-- Иныя нынѣ времена пришли. То режуисансъ да менуэтъ плясывали мы съ тобой, а вотъ нынѣ, что подошло. Надо и тебѣ инымъ быть, не Иванушкой дурачкомъ. Ступай! Я буду ждать тебя здѣсь, что мама ни говори. Сколько загибающихъ сотенъ людей ты спасешь! Всѣ сказываютъ, мы пропали. Я знаю. Я только мамѣ того не говорю! Ты и насъ съ мамой спасешь. Вѣдь лошадей достать ни за какія деньги нельзя. Игнатъ привелъ тройку, а ее для гонца и не заплатя отобрали по приказу генерала. Мы стало-быть застряли. Ты и насъ спасешь отъ смерти. Да что мы?.. Тысячу народа и цѣлую провинцію спасешь съ дворянами и офицерами, коимъ смерть грозитъ.
   -- Пустое. Мы трое можемъ до Бугульмы въ однѣхъ розвальняхъ добраться. Не поѣду я на смерть! И ты стало меня ни на алтынъ не любишь -- коли посылаешь!
   -- Иванушка! медленно и строго шепнула дѣвушка.-- Люблю ли я тебя, то видитъ Господь! Коли прежде мало любила, то нынѣ... Да что тутъ сказывать! Я про то вѣдаю! Тогда мазурки были, панъ Бжегинскій въ нихъ отличался. Нынѣ, на мѣсто мазурки да плясу, пушки палятъ, да люди Божьи помираютъ. Твой чередъ отличиться пришелъ,-- а мой чередъ тебя любить пришелъ.-- Она запнулась на минуту.-- Но коли же ты нынѣ не исполнишь генераловъ указъ... Я... Я, Иванъ, этого сраму, этого позора твоего не смогу забыть... И болѣе ты меня впредь своей нареченной не... Нѣтъ! Нѣтъ!!.. Не ворочай ты въ меня постылые старые помыслы о себѣ, Иванушка! Не ворочай!.. воскликнула вдругъ Параня и опустилась на колѣни предъ сидящимъ Иваномъ.-- Вѣдь я и не чаяла, какъ люблю тебя! страстно зашептала она. Этого! Этого я люблю! А того мнѣ не надо...
   И дѣвушка дрожащими руками взяла обѣ его руки, отвела ихъ отъ лица Ивана и прильнула горячими губами къ его щекѣ.
   Иванъ замеръ и сердце его стукнуло отъ этого шепота, отъ этого лица. Параня на колѣняхъ передъ нимъ, и проситъ, и цѣлуетъ, и любитъ. Это не прежняя Параня! другая! которой онъ и не видалъ никогда, но она еще краше и милѣе ему той...
   -- Иванушка! Золотой! Удалой Иванушка! Не отымай у меня изъ сердца моего -- что сладко я чую въ немъ теперь. Ступай! Скачи! Я буду ждать. Не спать по ночамъ, не ѣсть, не пить -- милаго ждать. Браваго и удалаго моего королевича, чтобъ руки его цѣловать, какъ вернется съ подвига.
   И не двигаясь, онъ глядѣлъ въ лицо дѣвушки, восторженное и ясное, будто мерцающее своимъ собственнымъ свѣтомъ, въ полусвѣтѣ новаго мѣсяца, скользящемъ на нихъ въ окно.
   -- Нѣтъ!... Нѣтъ! Богъ милостивъ!... А если... Параня запнулась и, тяжело вздохнувъ, горячо приникнувъ щекой къ щекѣ Ивана, зашептала трепетнымъ шопотомъ ему на ухо, будто тайну сказывала.-- Если убьютъ моего удалаго... Я въ монастырь уйду и буду молиться за упокой души... любаго друга! Горькими мыслями и воспоминаньями объ немъ я скоротаю безталанную жизнь. И никогда ни на кого другого и не гляну. Заживо помру съ любымъ вмѣстѣ.
   Параня смолкла и тихо поднялась на ноги, словно кончивъ молитву.
   -- Но будь съ нами, какъ Господь судилъ!.. Вотъ! я тебѣ все сказала.
   Иванъ всталъ и, задыхаясь, вымолвилъ сухо:
   -- Помни же... дѣвушка! Я поѣду... Но врядъ намъ опять свидѣться... Буде завтра я умирать стану въ Бердѣ... Помни обѣщанье, Господь все слышалъ! Коли не мнѣ -- никому тебѣ не доставаться!..
   -- Вотъ тебѣ передъ иконами клятву даю. Убьютъ моего Ивана -- Христовой невѣстой вѣкъ буду. А посудитъ намъ Господь счастье да таланъ... Да будешь ты... Охъ, родимый, да пуще свѣта Божьяго, тогда... Да что тутъ сказывать словами простыми. Ты и не чаешь, какъ любить тебя буду!
   Слезы заблестѣли на лицѣ Парани, она сняла съ себя крестикъ и, перекрестивъ имъ Ивана, дала его поцѣловать и надѣла ему на шею.
   -- Вотъ тебѣ крестъ!.. Меня въ немъ крестили. Да защититъ онъ тебя и спасетъ!
   Они обнялись... Изъ сосѣдней горницы раздался голосъ Марѳы Петровны.
   -- Парашокъ! Голубчикъ!
   -- Что маменька? сквозь слезы отозвалась Параня, не двигаясь изъ объятій Ивана.
   -- Да что, Парашокъ? Смерть! Отъ звѣрья здѣшняго отбою нѣтъ! закусали! Всю съѣли!..
   -- Я уйду! шепнулъ Иванъ, соберусь. Приду потомъ...
   -- Парашокъ! О-охъ!..
   -- Иду, маменька. Иду...
   Иванъ тихо вышелъ изъ горницы. Параня пошла къ матери.
   Чрезъ часъ Иванъ, снова одѣтый Калмыкомъ, прощался и нервно, безъ оглядки, выскочилъ изъ избы къ лошадямъ. Садясь въ кибитку, онъ обернулся въ Паранѣ, вышедшей на крыльцо, и крикнулъ съ отчаяньемъ:
   -- Болѣ не видаться!
   Кибитка двинулась, и завизжали полозья по морозной дорогѣ. Параня перекрестилась. Когда кибитка уже исчезла во мглѣ, дѣвушка долго смотрѣла на слѣдъ ея передъ крыльцомъ... полудугой.
   -- Вотъ былъ! думалось ей. И вдругъ горько стало.
   Иванъ разъ выглянулъ изъ кибитки на деревню, гдѣ оставалась любая его... Онъ такъ глубоко былъ убѣжденъ въ своей погибели неминуемой, что сталъ думать о Паранѣ монахинѣ и просилъ только Бога о смерти безъ мучительства.
   Параня вошла въ избу. Ноги ея слегка дрожали, и она опустилась на скамью въ изнеможеньи. Куцавейка скользнула съ плеча и упала на полъ. Она не подымала ее, понурилась, и все ниже клонилась маленькая головка. Тяжелыя мысли погнули ее.
   -- Не грѣхъ ли это?... Иванушка! Прости меня, коли бѣдѣ быть... Не токмо въ монахини -- руки наложу на себя. Скоротаю вѣкъ свой въ мгновенье ока! И за тобой уйду...
   Она долго сидѣла одна, потомъ тихонько прошла мимо спящей матери и легла въ постель, но чрезъ нѣсколько мгновеній вздрогнула и вскочила на ноги, какъ отъ нечаяннаго удара.
   -- Господи! Не допусти! Спаси его! закричала дѣвушка на всю горницу. Мама! Мама! Что я натворила!.. И Параня бросилась къ матери съ рыданіями. Пошлите. Погоните верхомъ... Назадъ! Дайте! Дайте мнѣ его...
  

XVI.

   Иванъ мчался по столбовой дорогѣ настоящимъ гонцомъ. Платилъ дорого и доставалъ отличныхъ лошадей по селамъ и уметамъ.
   Чрезъ двадцать часовъ пути во весь духъ, не отдыхая, почти не ѣвши и не встрѣтивъ ни единой души -- Иванъ, измученный, но болѣе бодрый духомъ, въѣзжалъ въ Переволоцкую крѣпость.
   Все было тихо и безлюдно... но снѣгъ, уложенный кругомъ, говорилъ объ массѣ людей и лошадей, недавно прошедшихъ здѣсь! И дѣйствительно, Чернышевъ выступилъ отсюда наканунѣ въ Чернорѣченскую крѣпость.
   Старикъ комендантъ, объявившій проходъ войскъ князю, былъ пораженъ его вѣстями и совѣтовалъ догонять Чернышева на перекоски... Войска отправились большой дорогой; имъ приходилось пройти 80 верстъ, прямо же степью было не болѣе 50-ти верстъ до Чернорѣченской.
   Иванъ сѣлъ верхомъ и, взявъ у коменданта его деньщика, хохла, въ провожатые, снова поскакалъ среди ночи, уже сильно усталый, но вполнѣ счастливый, потому что главная опасность для него уже миновалась.
   -- Нима никохо у степи! обнадеживалъ его хохолъ.-- Винъ утикъ и хвостъ упрятавъ. Нима бисова сына!!
   Иванъ былъ спасенъ, благодаря тому, что всѣ силы самозванца были сосредоточены между Бердой и Сурманаевой. Мятежники очевидно столпились тамъ и не разъѣзжали по степямъ.
   -- Вотъ что значитъ Паранино благословенье,-- думалъ Иванъ и ощупывалъ на груди данный ему крестикъ.
   За десять верстъ отъ Переволоцкой хохолъ сбился съ пути, что было и не мудрено; проселокъ, напрямикъ, оказался занесеннымъ снѣгомъ. Иванъ пришелъ въ отчаянье. Хохолъ все ругался по своему и повторялъ:
   -- Помылка за хвалынь нейде! Заплутався... Нехай тобѣ бисъ...
   Они стали. Хохолъ оглядывалъ небо и звѣзды и чесалъ за ухомъ, а почесавшись, снова оглядывалъ звѣзды...
   Между тѣмъ, въ Чернорѣченской крѣпости, въ комендантскомъ домѣ, сидѣло въ этотъ вечеръ нѣсколько офицеровъ и начальникъ отряда, полковникъ Чернышевъ. Предъ ними стоялъ гренадеръ, бѣжавшій изъ Берды и пойманный въ окрестности. Онъ докладывалъ о томъ, какъ разбили Кара и захватили ихъ, повѣсивъ поручика Карташева въ Бердѣ. Чернышевъ улыбался. Офицеры тоже.
   -- Эка вретъ-то! повторялъ Чернышевъ, слушая разсказъ.
   -- Ей-ей не вру, ваше благородье! божился гренадеръ, но ему все же таки не вѣрили.
   -- Такъ, по твоему, отъ московскаго генерала ничего не осталось. Только лепешка крупитчатая? смѣялся Чернышевъ.
   -- Такъ точно! Самъ злодѣй народу сказывалъ вечерось съ крыльца. Подъ горой де лежитъ московскій генералъ! А я де гонца услалъ въ Питеръ -- прошу другого какого на меня выпустить поумнѣй!
   -- Такъ насказалъ?
   -- Такъ точно! эфтими словами!
   -- Да сколько-жъ ихъ злодѣевъ? спросилъ Чернышевь.
   -- Кто его знаетъ. Я не считалъ. Сказываютъ, тысячей съ пять, а то и болѣ.
   -- А можетъ и десять.
   -- Кто-жъ знаетъ. Можетъ и десять,-- лѣниво повторилъ гренадеръ.-- Имъ счета не ведутъ. Измѣнчивый народъ. Нынѣ тыща навалитъ новая, а за утро двѣ тыщи самовольно уйдутъ, куда вздумаютъ.
   Гренадера увели. Офицеры стали собираться по отведеннымъ имъ ночлегамъ. Кой-кто высказывалъ мысль немедленно итти въ Оренбургъ, ради осторожности, по большинство, усталое, хотѣло выспаться до утра, да вдобавокъ не вѣрило пораженію Кара.
   -- Эдакъ зря итти нельзя,-- сказалъ Чернышевъ,-- упремся прямо на злодѣевъ; среди ночи и снѣговъ пропадешь. А Берда не далеко отъ Оренбурга. Хоть бы свѣдать, гдѣ въ эту минуту главныя силы ихъ.
   -- Всѣ пойманные сказываютъ, что около Сурманаевой.
   -- Ну, а если тамъ, то слѣдъ бы пробраться въ Оренбургъ, покуда ихъ нѣтъ.
   Въ сѣняхъ раздались голоса. Вошелъ молоденькій офицеръ Ружевскій.
   -- Тутъ семь человѣкъ бѣгуновъ изъ стану воровского,-- доложилъ онъ.
   -- Ну ихъ! Все враки! Всякій свое вретъ. На нихъ полагаться нельзя! Спать пора. Доброй ночи, господа...
   -- Они сами, полковникъ, видѣть васъ просятся.
   -- Ну, впустите, коли такъ... Глянемъ, что за народъ...
   Въ горницу вошли два казака, Надуровъ и Алеша Горлицынъ; оба поклонились въ поясъ. Офицеры окружили ихъ.
   -- Кто вы такіе.
   -- Бѣгуны, ваше превосходительство. Были у собаки Емельки въ Бердѣ,-- сказалъ Падуровъ.
   -- Захвачены изъ Оренбурга?
   -- Нѣту... Ваше превосходительство. Лукавый попуталъ. Своей охотой вышли къ нему. По слѣпотѣ своей. Впрямь мнили -- царь. Были у него съ недѣлю въ полку, да учерось собачески обидѣлъ онъ насъ... Да тожъ вотъ пятокъ казаковъ, что тутъ въ сѣняхъ... Повелѣлъ насъ бестія отстегать и нагишомъ возить по Бердѣ, на морозѣ-то. А тамъ было и ухлопали совсѣмъ, да мы уговорились уйти... Въ городъ боязно -- наказанье получишь за побѣгъ... Мы въ здѣшнюю фортецію махнули. Да вотъ нынѣ прослышали о твоей милости, что ты идешь въ Оренбургъ и не вѣдаешь о мѣстѣ нахожденья злодѣя, да опасаешься. Мы, отецъ родной, на мысляхъ разсудили -- услужить твоей милости, а чрезъ то, и себѣ прощенье получить. Да тожъ и злодѣю чрезъ служенье государственнымъ войскамъ -- насолить, бестіи. Мы тутошній край гораздо избѣгали и хорошо можемъ провести тебя въ городъ.
   -- Спасибо! Мнѣ не надо вожатыхъ! Я завтра утромъ жду встрѣчныхъ изъ Оренбурга. Они насъ и проведутъ кратчайшей дорогой.
   -- Охъ, родимый, негодно тебѣ тутъ ночевать. Провѣдаетъ онъ, наскочитъ -- и бѣда...
   Падуровъ тоже подтвердилъ о пораженіи Кара, въ подробностяхъ.
   -- Неужели и впрямь разбить? начали вѣрить офицеры и, смущенные, молча слушали разсказъ.
   -- А теперь въ ночь и пройти способно... заговорилъ Алеша какъ-то неохотно.-- Половина войска у Юзеевой деревни, а другая обернула въ Берду изъ Сурманаевой, съ битвы съ генераломъ московскимъ, да ужъ больно уходилась. Вся Берда въ повалку лежитъ; кто съ пути, кто съ радости, а много и съпьяну. А заутро всѣ повстанутъ.
   Наступило молчанье. Чернышевъ, очевидно, колебался что дѣлать.
   -- Вотъ, ваше превосходительство, чтобъ тебѣ не быть на счетъ меня въ сомнѣньи -- я тебѣ и жалованье царицыно покажу;-- и Падуровъ вынулъ депутатскую медаль -- съ шифромъ Императрицы; на другой сторонѣ была сверху надпись: Блаженство каждаго и всѣхъ! Подъ этимъ пирамида, увѣнчанная короной, а внизу: 1766 годъ Декабря 14 день.
   -- Ты депутатомъ былъ? спросилъ Чернышевъ.
   -- Такъ, сударь. Я. Свои въ этотъ значитъ годъ меня сдали въ депутаты, чтобъ съ прочими выборными людьми въ посылкѣ быть, въ Комиссію. Я въ Питерѣ долгонько выжилъ. Съ генераломъ Бибиковымъ на счетъ устройства государскаго разсужденья мы имѣли. А опосля того и къ царицѣ насъ гоняли во дворецъ. Чаемъ напоилъ меня тамъ одинъ въ позументахъ...
   -- Какъ же ты депутатъ, а въ лагерь вора попалъ.
   -- Что дѣлать. Слѣпота нашла. Мнилъ, царь онъ истинный, Петръ III.
   Медаль произвела успокоительное дѣйствіе на офицеровъ.
   -- Такъ ты возьмешься насъ безопасно провести въ Оренбургъ въ ночь.
   -- Будь надеженъ, ваше превосходительство. Токмо обѣщай за насъ словечко замолвить. Да у оренбургскаго губернатора наше помилованье испроси. А то домъ мой и дѣтки въ городѣ, а я вотъ бѣгаю... Легко ли?
   -- Добро. Не бойтесь. Со мной придете, такъ простятъ.
   -- Токмо сказываю: выходить войску безпремѣнно подобаетъ въ скорости. Въ темь способнѣй отъ его глазу уйти. А на утро свѣдаетъ онъ объ васъ чрезъ многихъ своихъ пролазовъ и не допуститъ васъ въ городъ. А вѣдь у него нынѣ тысячъ тридцать войска да полсотни орудіевъ.
   -- Что ты? Враки. Тридцать?!..
   -- Вѣрно. Зачѣмъ мнѣ васъ обманывать. Тридцать тысячъ -- арміи.
   Офицеры переглянулись. Многіе, дремавшіе уже стоя и подававшіе мнѣніе въ пользу ночлега, теперь были, какъ встрепанные, и всѣ единогласно рѣшили выходить немедленно.
   Была уже полночь. До Оренбурга оставалось осьмнадцать верстъ, и они могли до разсвѣта войти въ городъ.
   Офицеры разошлись по своимъ частямъ, и вскорѣ отдыхавшій отрядъ зашумѣлъ и поднялся...
   Въ началѣ второго часа ночи Чернышевъ выступилъ изъ Чернорѣченской крѣпости.
   Вожаки Падуровъ и Горлицынъ, а съ ними пять Илецкихъ казаковъ были совѣтчиками во всемъ. Они посовѣтовали выйти осторожно, безъ барабаннаго боя, и указать людямъ не орать дорогой, не пѣть и вообще итти какъ можно скорѣе и осторожнѣе.
   Въ полномъ молчаньи въ облачную, темную ночь отдалялся отрядъ отъ крѣпости, и аріергардъ былъ уже версты за двѣ въ степи... Въ это время съ противоположной стороны въѣзжали въ крѣпость на всѣхъ рысяхъ два всадника, князь Иванъ и хохолъ, вожакъ его.
   Иванъ разспросилъ кой-кого и, чувствуя, что онѣмѣлъ отъ холода, голода и устали -- все-таки погналъ за войскомъ, не слѣзая съ коня.
   -- Не могу, ваше блахоротье. Потохну! прохрипѣлъ хохолъ и остался въ Чернорѣченской.
   Чрезъ часъ, въ степи, Чернышевъ и нѣкоторые офицеры, всѣ верхомъ, стояли въ кружкѣ предъ верховымъ Калмыкомъ, съ боку дороги, а войско тяжелымъ шагомъ, съ глухимъ гуломъ тянулось вереницей мимо нихъ. Съ противоположной стороны, отдѣленные мимо идущими колоннами стояли пять всадниковъ казаковъ, съ ними Падуровъ и Алеша. Они молчали и слѣдили глазами за кружкомъ офицеровъ около догнавшаго ихъ Калмыка.
   Калмыкъ объявлялъ свое позднее словесное приказанье Чернышеву отъ генерала Кара и подтверждалъ разсказомъ очевидца пораженіе московскаго войска.
   Чернышевъ выслушалъ все, подумалъ и сказалъ:
   -- По вашему разговору, господинъ князь, я несомнѣнно могу вѣрить, что вы перерядились Калмыкомъ ради осторожности, но что вы собственно гонецъ генерала Кара -- мнѣ повѣрить нельзя, а тѣмъ паче исполнить такое словесное приказанье. До Оренбурга тринадцать верстъ, а до Сурманаевой полтораста. А мои люди уморились и чрезъ четыре часа могутъ отдохнуть въ Оренбургѣ.
   -- Шутка ли? Ворочай теперь въ степи... Изъ-за какого-то калмыка! смѣялись офицеры.
   -- Да если-бъ и впрямь гонецъ.. У насъ провіанту почти нѣтъ! говорилъ Чернышевъ.
   -- Можетъ онъ подосланъ отъ Пугачева! шептались нѣкоторые изъ офицеровъ, косясь на Ивана.-- Можетъ казакъ!.. Князь?! Тутъ, что ни татаринъ, то князь... А что Хвалынскимъ наименовался, то ужъ это и вовсе враки. Князь Хвалынскій въ арміи Румянцева отличается. Прослышалъ гдѣ имя громкое и прозвался...
   -- Кто же васъ ведетъ... спросилъ Иванъ у одного изъ офицеровъ.
   -- Бѣгуны изъ стана.
   Между тѣмъ казаки шептались тоже.
   -- А войдутъ въ сумнѣнье, неча дѣлать! У насъ Богъ, да кони,-- говорилъ Падуровъ. И какъ эвтотъ проскочилъ сюда. Надо батюшкѣ доложить, чтобъ нонѣ и Калмычковъ щупать, какой истинный, а какой ряженый.
   -- Да вѣрно-ль, что гонецъ отъ Карова.
   -- Кабы свѣдать -- кто? Небось, тожь, московскій. Края-то не вѣдаетъ,-- сказалъ Алеша.
   Колоны прошли. Чернышевъ и нѣсколько офицеровъ все еще стояли кружкомъ и разспрашивали Ивана. Казаки подъѣхали.
   -- Ваше благородье! заговорилъ почтительно Падуровъ.-- Будемъ заворачивать на Сыртъ... Изволь указать орудія впередъ пустить. Сами-то ввалимся, а орудія пропадутъ. А коли они не полѣзутъ -- инымъ обходомъ возьмемъ.
   Ивану показался знакомымъ голосъ этого человѣка. Онъ сталъ вглядываться во всѣхъ, но за темнотой ночи не могъ разглядѣть.
   -- Оно точно! прибавилъ Алеша.-- Да и чрезъ Яикъ тожъ, орудія впередъ пустить слѣдъ. Ледъ испробовать...
   -- Алеша! вскрикнулъ Иванъ.
   Алеша вздрогнулъ на лошади и молчалъ.
   -- Что такое! Вы этого казака знаете? спросилъ Чернышевъ.-- И онъ васъ стало быть знаетъ?...
   -- Такъ, ваше благородье. Я ихъ родителя, князя Хвалынскати крѣпостной. Да по безумію бѣжалъ въ злодѣйскій станъ,-- заговорилъ подъѣзжая Алеша.
   -- Такъ ты бросилъ злодѣевъ! Ну, слава Богу! воскликнулъ Иванъ.
   -- Какъ видишь, Иванъ Родивоновичъ. Въ вожакахъ вашихъ. Авось ты съ ихъ благородьемъ вымолишь мнѣ прощенье у губернатора, да и у родителя своего.
   -- Я твоего мнѣ благодѣянья, Алеша, во вѣкъ не забуду! съ чувствомъ вымолвилъ Иванъ.-- Онъ меня отъ злодѣя въ Бердѣ укрылъ и спасъ! обратился онъ къ офицерамъ.
   Горлицынъ перебивалъ Ивана, но тотъ разсказалъ все-таки въ подробностяхъ свое приключенье въ Бердѣ...
   -- Ай да Алеха! подумалъ Падуровъ.-- Постой, братъ... Пріѣдемъ домой -- похвалимъ.
   Чернышевъ, убѣдившійся, что имѣетъ дѣло съ настоящимъ княземъ Хвалынскимъ, дѣлалъ видъ, что все еще не вѣритъ, дабы успокоить свою совѣсть и отклонить отвѣтственность за неисполненіе приказанія.
  

XVII.

   Въ туманной дали привѣтливо мигали огоньки. Это былъ Оренбургъ. Всѣ офицеры и солдаты отряда какъ бы ожили, и поднялась гульливая болтовня. Было шесть часовъ утра.
   -- Слава тебѣ, Создателю,-- слышалось повсюду. To-бъ накрыть могъ злодѣй! А поди дерися -- на морозѣ, да натощакъ!
   -- У нихъ, баютъ, хлѣба ужъ мало, братцы!
   -- Хоть въ тепло придемъ! И за то спасибо!
   Иванъ ѣхалъ въ сторонѣ не далеко отъ отряда Калмыковъ съ своимъ калмыцкимъ полковникомъ. Они подсмѣивались тихонько по своему надъ его одеждой. Иванъ не радовался. Порученіе съ опасностью жизни было исполнено имъ, а толку отъ этого не вышло никакого. Чернышевъ не захотѣлъ, да и дѣйствительно не могъ воротиться въ Сурманаеву. А самъ-то онъ съ какой бы радостью поскакалъ теперь назадъ, несмотря ни на что, чтобъ увидѣться съ Параней, послѣ перваго подвига въ жизни.
   -- Ну вотъ и невредимъ, а мнилъ, концу жизни быть! Малодушіе! подумалъ онъ.
   За аріергардомъ всей двигавшейся колонны шелъ между тѣмъ быстрый разговоръ.
   -- Ну! Скачи теперь, что мочи есть!... говорилъ Падуровъ одному казаку;-- и какъ отъѣдешь на версту, то и пали изъ всѣхъ стволовъ заразъ. Ружье есть? Вотъ тебѣ пара пистолей. Такъ пали: разъ, два и три, съ разстановкой.
   -- Цѣлиной!.. спросилъ казакъ.
   -- А тожъ какъ! Столбовой дорогой! Аль мимо офицерства. Дурень! Ну! Живо!
   Казакъ повернулъ лошадь и пропалъ во тьмѣ.
   -- Ну, а вы? Пошатались?... обратился онъ къ остальнымъ.
   -- Всѣ пять сотенъ Калмыковъ согласники. Токмо своего полковника боятся...
   -- Калмыкъ же онъ, самъ-то? Такъ чего жъ? Ну, а солдаты?
   -- Тѣ, всѣ, какъ одинъ человѣкъ, на московцеву сторону тянутъ.
   -- Начхать имъ теперь въ морду... къ утру, будутъ у насъ, всѣ, въ согласникахъ! по мѣстамъ... ты, Алексѣй Степанычъ, въ близости самого Черныша стань, ни пяди отъ него. А какъ метаться учнетъ, да въ сумнѣнье входить, что ни есть, пустое -- на уши ему пой... антиллерію я самъ переправлять возьмуся.
   -- Ухнетъ! ледъ тутъ на рѣчкѣ куда слабъ,-- сказалъ казакъ.
   -- О, дуракъ. Что-жъ мнѣ и впрямь что-ль переправлять ихъ. У насъ въ орудіяхъ недостачи нѣтъ!
   Они разъѣхались. Кто-то подскакалъ вдругъ къ Ивану, ѣхавшему особо. Это былъ Алеша.
   -- Иванъ Родивонычъ. Ты мнѣ сейчасъ балясами своими такую кашу сварилъ, что на диво... а я тебя опять упасти лѣзу!
   -- Что?!
   -- Дай мнѣ божьбу -- Господомъ и благополучьемъ своимъ, что не проронишь словечка, про что я скажу. Ну? побожись, да живѣе!
   Иванъ побожился, удивленно глядя на Алешу.
   -- Какъ станутъ пушки переправлять чрезъ Ликъ, ты просися у Чернышева на-предки. Повѣстить что-ль губернатору о прибытіи войска. И скачи въ городъ, что духу, да и не оглядывайся.
   -- Зачѣмъ. Мы вмѣстѣ съ тобой и со всѣми въѣдемъ. Ты вѣдь, я чаю, ко мнѣ теперь въ домъ, а тамъ вмѣстѣ въ Азгаръ.
   -- Ну вотъ ты, Иванъ Родивонычъ, предваренъ, а тамъ -- что изволишь. А сболтнуть изволишь, то опричь сумятицы великой, ничего не наживешь. Еще говорю. Гони въ городъ, что духу есть...
   Алеша рысью отъѣхалъ впередъ... Подозрѣнье, какъ молнія, вошло въ голову Ивана; на душѣ его завязалась борьба.
   -- Спастись одному! а ихъ предать, не вымолвивъ ни слова. А Параня. Нѣтъ! Надо найти Чернышева! Что же замышлено? Они идутъ настоящей дорогой! Вотъ Маячная гора. Вонъ и Оренбургъ! Но что-либо да есть! Не могъ онъ бросить злодѣя и одуматься! Надо предупредить. Она спроситъ! Паранѣ не солжешь! О Господи! Зачѣмъ я въ военныхъ -- воскликнулъ Иванъ вслухъ и поскакалъ въ авангардъ, гдѣ былъ Чернышевъ въ кружкѣ офицеровъ.
   Орудія уже стали спускаться на Яикъ. Темь была страшная.
   -- Господинъ Ружевскій! раздался голосъ Чернышева въ темнотѣ.-- Ступайте донести генералъ-поручику, что мы слава Богу прибыли... чтобъ выслалъ указать, кое намъ будетъ размѣщенье. Не могу же я ввалиться съ двумя тысячами прямо на площадь, да потомъ до полудня морозить на дворѣ людей. Свѣдайте тожь, въ какія ворота входить? Сказываютъ вожаки, что тамъ трое воротъ крѣпостныхъ навозомъ завалены.
   -- Господинъ полковникъ! давно приставалъ уже Иванъ.
   -- Это вы князь? Ѣхали бы домой, впередъ. Я чаю, уморились пуще насъ, прибавилъ Чернышевъ.
   -- Нѣтъ!.. я... я, полковникъ, долженъ вамъ...
   Иванъ увидѣлъ подъѣзжавшую фигуру Алеши.
   -- Право, ступайте съ господиномъ Ружевскимъ. Кстати ему вожакомъ будете.
   -- Да! вымолвилъ Ружевскій.-- Тутъ вѣдь, еще пожалуй, съ объѣздами версты три; какъ разъ собьешься, не бывавъ никогда. Поѣдемте, князь, вмѣстѣ.
   -- Нѣтъ! Я не поѣду! рѣзко и глухо вымолвилъ Иванъ.
   -- Ну, какъ знаете! ступайте, Ружевскій!
   Офицеръ отъѣхалъ.
   Внизу раздались крики, трескъ и гулъ...
   -- Полковникъ! крикнулъ кто-то.-- Подъ послѣдними орудіями треснулъ ледъ и лошади, и прислуга -- все ко дну...
   -- Полковникъ! приставалъ Иванъ.-- Я полагаю есть измѣна...
   -- Да почто жъ они въ одномъ мѣстѣ, потянули, какъ гуси... ахъ чортъ ихъ возьми! крикнулъ Чернышевъ, не слушая Ивана.-- Не могли развѣ указать правѣе, либо лѣвѣе брать... вотъ понадѣялся.
   -- Вожакъ этотъ указывалъ, какъ самое надежное мѣсто.
   -- Полковникъ! выслушайте меня! громче настаивалъ Иванъ.
   -- Ваше высокоблагородіе! подъѣхалъ калмыцкій полковникъ.-- Позвольте мнѣ переводить своихъ чрезъ рѣку отрядами... прапорщица какая-та изъ своей кибитки словно главнокомандующій повелѣваетъ... смута такая, что упаси Боже...
   -- Что это? палятъ? перебилъ Чернышевъ.
   Вдали дѣйствительно раздался одинокій выстрѣлъ, потомъ другой, потомъ третій.
   -- Кто это тамъ въ степи палитъ? отсталые что-ль. Пропустите обозъ, а тамъ переправитесь! Что вамъ, князь! нетерпѣливо обернулся Чернышевъ.-- Не время мнѣ. Видите...
   Чернышевъ отъѣхалъ ближе къ переправѣ.
   -- Я, полковникъ,-- преслѣдовалъ его Иванъ,-- хочу вамъ передать мои подозрѣнья на счетъ этихъ вожаковъ... одинъ изъ нихъ...
   -- Подозрѣнія!.. въ немъ? вѣдь вотъ онъ -- городъ-то! позвольте! не мѣшайте мнѣ. Вотъ навязался, прости Господи.
   Чернышевъ снова отъѣхалъ и продолжалъ давать приказанія.
   Иванъ помирился со своей совѣстью. Его не слушали. Онъ задумался.
   -- Ну, Иванъ Родивонычъ! подъѣхалъ снова Алеша.-- Не гнѣвися! самъ себя загубилъ, что не ушелъ въ городъ.
   -- Да въ чемъ ты меня предваряешь-то!.. въ отчаяніи воскликнулъ Иванъ.-- Чую я недоброе, да понять не могу.
   -- Ну, ступай за мной.
   Они проѣхали нѣсколько выше въ гору, и Алеша указалъ Ивану въ трехъ разныхъ пунктахъ окрестной тьмы -- три огонька, блестѣвшіе вдали.
   -- То, правое крыло -- Татарва. То, на середкѣ -- огонекъ, Марусенковъ полкъ. А во третій Хлопушкины заводчики. Всего восемь тысячъ отборныхъ. А васъ двѣ... да пушки-то ужь за рѣкой, да въ рѣкѣ. Васъ всѣхъ чрезъ часъ обхватятъ и задавятъ.
   Иванъ схватилъ себя за голову.
   -- Время терпитъ... гони въ городъ, якобы гонцомъ.
   Иванъ шевельнулъ лошадь, но Алеша держалъ ее подъ уздцы.
   -- Куда? въ городъ? самъ на дорогу выведу. А къ Чернышеву... ни!.. да и почто! поздно! двумъ тысячамъ не уйти въ четверть часа времени какъ одинъ ускачетъ по степи... да Калмыки дорогу загородятъ. Имъ ужь сказано, въ помочь намъ, захлеснуться впереди отряда, чтобъ всѣ дома были!
   -- Алеша, Господа ты не боишься! закричалъ Иванъ, глядя на подвигавшіеся въ степи огоньки.-- Предавать на смерть столько народу.
   -- Всего по счету тридцать два барина, а сего... тебя-то, хочу вотъ спасти. Солдатамъ, да Калмыкамъ, что за горе; токмо волосы остригутъ въ кружокъ.
   У Ивана мелькнула мысль... убить Алешу и поскакать къ Чернышеву. Отступить къ городу въ порядкѣ, бросивъ обозъ и орудія, было еще можно... Рука его замирала и не двигалась къ поясу... убить Алешу, своего избавителя?... а погибель тридцати офицеровъ и его собственная? на утро висѣлица!
   -- Ну, Иванъ Родивонычъ! живѣй сказывай! вишь подходятъ... экій вѣдь!
   -- Изверги! предатели! убить тебя слѣдъ! какъ безумный закричалъ Иванъ.
   -- Ну видно съ тобой треба силкомъ! что малолѣтній какой!.. Алеша, держа лошадь Ивана подъ уздцы, ударилъ обѣихъ, и они двинулись, обогнули холмъ и выскакали къ рѣкѣ, гдѣ виднѣлись вдали огоньки Оренбурга.
   -- Господь съ тобой! вотъ не хочу я твоей погибели, да и полно!.. съ чувствомъ вымолвилъ Алеша. Гони!.. и онъ ударилъ плетью лошадь Ивана.
   Раздался ружейный залпъ. Потомъ три пушечные выстрѣла.
   -- Уходи! крикнулъ Алеша и, круто обернувъ лошадь, онъ поскакалъ на холмъ. Иванъ повернулъ за нимъ вслѣдъ.
   Снова протрещалъ ружейный залпъ, но уже въ отрядѣ, и снова отвѣтъ ружейный и пушечный... гулъ этотъ во тьмѣ ночи производилъ сумятицу.
   Темные ряды неслись вскачь, вдоль рѣки, прямо на Ивана.
   -- Я не Іуда! не измѣнникъ! закричалъ Иванъ и бросился туда, гдѣ заварилась каша и отстрѣливались солдаты.
   Иванъ еще не добрался до кучи ближайшихъ, какъ сильный ударъ, словно дубиной, сошвырнулъ его съ сѣдла на землю. Онъ ударился головой въ мерзлый снѣгъ и вскрикнулъ... затѣмъ привсталъ и оглянулся. Онъ былъ одинъ... кто жъ ударилъ?!
   -- Это пуля...
   Онъ хотѣлъ снова подняться на ноги. Нѣсколько всадниковъ неслись стремглавъ отъ рѣки прямо на него. Вотъ уже надвинулись лошадиныя головы, ноги швыряютъ снѣгъ... Иванъ вскочилъ и попалъ въ кучу всадниковъ.
   -- Куда лѣзешь...
   И казакъ, сбивая его съ ногъ грудью лошади, взмахнулъ рукой. Что-то обожгло Ивану голову и опрокинуло подъ лошадей. Когда всадники промчались, Иванъ, закиданный снѣгомъ и смятый, валялся на спинѣ безъ движенія, а по лицу, разсѣченному шашкой, струилась кровь.
  

XVIII.

   Пораженіе Кара -- въ Оренбургѣ поставило все вверхъ дномъ. Всѣ -- отъ губернатора, до мальчишекъ уличныхъ -- одурѣли. Когда трехъ тысячный отрядъ барона Корфа, собранный по крѣпостямъ, прибылъ изъ Татищевой и вступалъ въ городъ, около четырехъ часовъ пополудни -- его едва не встрѣтили со стѣнъ города залпомъ изъ всѣхъ орудій. И жителямъ, и начальству всюду мерещились злодѣйскія скопища.
   -- Теперь непремѣнно на приступъ пойдетъ и возьметъ городъ! думалъ Рейнсдорпъ.
   -- Всѣхъ московскихъ генераловъ разбилъ батюшка Петръ Ѳедорычъ! а болтали, что казакъ Донской. Эхъ-ма! морочители! говорилось въ народѣ, на улицахъ, на базарахъ, въ казармахъ, а въ особенности въ кабакахъ.
   -- Измѣна, измѣна и измѣна! говорилось въ начальствѣ.
   -- Ну, командиры, воеватели! что куры во щи -- такъ и шлепаютъ! говорило общество.
   -- Теперь полагается сказывать: какъ Каръ во щи попалъ! острилъ Тавровъ.
   Солдатъ, явившійся изъ Берды и допрошенный, разсказалъ слѣдующее: наканунѣ взятый отрядъ полковника Чернышева уже распредѣлили по полкамъ. Всѣхъ офицеровъ, капраловъ и канонировъ, одного калмыцкаго полковника, да съ ними же какую-то барыню прапорщицу, всего человѣкъ съ полсотни -- повѣсили.
   -- Нашъ полковникъ Чернышевъ, говорилъ солдатъ, да и калмыцкій тожъ полковникъ такъ важно и неустрашимо помирали, что вся Берда диву далась... нашъ полковникъ, какъ стали вѣшать, все прощенье просилъ у офицеровъ, что загубилъ ихъ неосмотрительнымъ походомъ своимъ въ ночь. А они ему тожъ все сказывали: Богъ проститъ! всѣ виноваты!.. а калмыцкій полковникъ все кричалъ: не вѣруйте въ злодѣя -- названца. Солдатушки! не измѣняйте великой государынѣ! дадите Богу отвѣтъ! Злодѣй-то самъ не высидѣлъ на крылечкѣ, плюнулъ и ушелъ. Знать и его проняло. А полковникъ Чика осерчалъ и повелѣлъ калмыцкому-то полковнику заживо груди вспороть. И чудное такое черное мясо изъ него таскали. Онъ отъ сего задохся, и хоть и не крещеный, а все крестился... офицеры -- кой-кто, чудесно тоже помирали. Одинъ молитву пѣлъ: Иже херувимы! а одинъ какой-то, раненый въ башку, клянчилъ, клянчилъ. Все просился, чтобъ пустили на волю, да барахтался предъ релями. Возни много съ нимъ было! насилу прицѣпили! вѣстимо эфтимъ ничего, окромя сраму, не наживешь. Тоже своего одного сотника вѣшалъ хотѣли за лукавство, якобы онъ укрывалъ тутошняго гонца, да еще въ избѣ злодѣевой! Злодѣй простилъ. Онъ въ кулевыхъ теперь.
   Вѣсть о смерти Чернышева и всѣхъ офицеровъ окончательно свела съ ума Оренбургское офицерство. Въ совѣтѣ, на предложенную губернаторомъ вылазку, командиры не отвѣчали, а только глаза широко раскрыли и подивились его крѣпколобію.
   -- Aber wie kann man so... говорилъ отъ зари до зари Рейнсдорпъ. Какимъ образомъ Каръ знаетъ и ожидаетъ прибытія Чернышева и ничего не предпринимаетъ ему въ помощь!
   Бригадиръ баронъ Корфъ объявилъ, что на пути изъ Татищевой въ городъ слышалъ подъ утро верстахъ въ десяти отъ себя пушечную пальбу, но разсудилъ, что это должно быть гарнизонъ съ злодѣемъ схватился у Маячной Горы.
   Всѣ, присутствующіе на совѣтѣ, набросились на барона.
   -- Какъ можно не помочь!
   -- Я не могъ предвидѣть.
   -- Кого-нибудь поймали бы и разспросили или своего развѣдчика послали. Пойдетъ ли кто изъ нашихъ ночью изъ города къ Маячной горѣ! говорилъ Рейнсдорпъ.
   Увидя Таврова, губернаторъ спросилъ ехидно:
   -- Ну, господинъ Тавровъ, хорошъ Каръ? генералъ московскій и варшавскій! очень хорошъ! и Рейнсдорпъ драматически возвысилъ голосъ. Онъ виноватъ, что Чернышевъ погибайтъ! На имъ отвѣтъ, тамъ! Да! на имъ! и Рейнсдорпъ поднялъ указательный палецъ съ перстнемъ въ потолокъ своей залы, чтобы опредѣлить, гдѣ будетъ Каръ отвѣтъ держать за гибель Чернышева.
   -- Господинъ губернаторъ! вымолвилъ Тавровъ, не слѣдя за перстнемъ и шлепая мѣховой шапкой по своему животу.-- Полковникъ Чернышевъ ероемъ погибъ... того не вернешь. А мы вотъ, изволите видѣть, простую деревянную мишень разломать да срыть не можемъ. Вотъ она, голубушка, стоитъ будто заколдована. И выходитъ-то... бабушка пеняетъ -- отъ дѣдушки воняетъ,-- а отъ самой не дохнешь!..
   -- Какая бабушка? что вы? я не могу понимать...
   -- Какая бабушка? своя! Гросъ муттерхенъ!..
  

XIX.

   Въ Сурманаевой, со дня на день, съ часу на часъ, въ лихорадкѣ нетерпѣнья, ждали на помощь Чернышева. Это была соломенка для погибавшаго. Каръ уже послалъ въ Переволоцкую еще двухъ гонцевъ и оба пропали безъ вѣсти, какъ Иванъ.
   Уздальскіе все жили еще у Игната и ожидали поворота счастья. Марѳа Петровна окончательно сна и пищи лишилась... Параня молча сидѣла въ углу избы или выходила прогуляться по слободѣ въ сопровожденіи хозяина! Кой-кто изъ офицеровъ изрѣдка бывалъ у нихъ, но всѣ равно повторяли свои опасенья и не вносили отрады. Самой же Паранѣ пришлось говорить одному изъ начальниковъ.
   -- Да полно вамъ дрогнуть да печалиться! Богъ дастъ вы еще въ два часа времени разгоните весь сбродъ.
   Черезъ недѣлю послѣ отъѣзда Ивана, явился Башкиръ изъ Берды и повѣстилъ, что въ день его ухода изъ Берды -- шли приготовленія. Собирались еще какого-то московскаго генерала ловить... и должно словили -- потому что, больно ужъ великое старанье прикладывали въ разъѣздахъ, да разнюхахъ!
   Каръ отвѣтилъ то же, что повторялъ уже давно.
   -- Все ничего! господа! ободритесь... лишь бы скорѣе пришелъ Чернышевъ.
   Явился еще перебѣжчикъ, гренадеръ давно повѣшеннаго Карташева, и участь отряда Чернышева, какъ настоящій громъ небесный, свалился на Сурманаеву.
   И не вѣрили этому извѣстію, пока три раза не подтвердилось оно.
   -- Да какъ же Рейнсдорпъ не предпринялъ ничего,-- говорилъ Каръ,-- не сдѣлалъ вылазку. Въ трехъ верстахъ берутъ отрядъ, а они взираютъ на это, яко на камедь. Ну -- хорошъ губернаторъ!..
   Затѣмъ Каръ заперся съ Фрейманомъ и съ нѣсколькими штабъ-офицерами. Совѣщаніе длилось часовъ пять.
   -- Нешто злодѣй можетъ такъ обходиться!-- говорили солдаты.-- Сему Богъ въ помощь.
   -- Богъ?! а дьяволъ нешто не можетъ въ помощь быть!-- отвѣчали старые служивые. Расторопенъ онъ, слова нѣтъ! а мы вишь... полетимъ, что галки тычемся, а засядемъ, то крѣпче филина къ пню прилипнемъ.-- Чего бы махнуть въ Берду, да располыхнуть на "Уру"!
   Дошла вѣсть объ Чернышевѣ и къ Уздальскимъ:
   -- А Ванюша-то?...-- ахнула Марѳа Петровна.
   Параня, давно уже унылая, не вымолвила ни слова, отошла и стала лицомъ къ окошку... Долго стояла она молча и вымолвила.
   -- Иль не догналъ и на обратномъ пути... а то догналъ и какъ слѣдуетъ ему...-- она запнулась.
   -- Что?-- спросила Марѳа Петровна.
   -- Какъ офицеръ службы,-- тихо вымолвила Параня.
   -- Какъ то-ись...
   -- По долгу своему... вѣренъ пребылъ.
   -- Кто по долгу... какому долгу...
   -- Исполняя указъ своего генерала и начальника...
   -- Да, что ты, Парашокъ! Я говорю: гдѣ Ванюша?
   -- Я и сказываю, что...-- медленно продолжала Параня,-- сказываю... какъ честный офицеръ по своей данной присягѣ... остался государынѣ... преданъ.
   Голосъ дѣвушки дрожалъ и рвался.
   -- Государынѣ преданъ? что ты, Парашокъ? я жъ не говорю, что Ванюша себя причислилъ въ воровскіе генералы. Я токмо въ толкъ не возьму, гдѣ нынѣ быть ему -- голубчику?
   -- Ахъ, мамонька!-- вдругъ зарыдала Параня, опускаясь на лавку.-- Да у Господа же...
   Марѳа Петровна оторопѣла. Параня укрылась лицомъ въ руки и задыхалась, сдерживая рыданье. Марѳа Петровна подошла и сѣла около дѣвушки.
   -- Дочка! полно! что-то какъ страшно плачешь. Просто меня индо коробитъ... я мыслями не скоро богатая. Ты все слова свои тащила, тащила. Мнѣ и не въ тотъ было.-- Марѳа Петровна начала плакать.
   -- Парашокъ! голубчикъ! всѣ подъ Богомъ... коли же померъ -- ну царство ему небесное... а можетъ и живехонекъ. Что-жъ зря слезамъ-то волю давать, грудь надрывать. Ты и въ безпечаліи въ Казани-то, все плакала; слезъ-то у тебя вылилось -- иной на всю жизнь хватитъ.
   -- Былъ у меня Иванушка дурачекъ!-- шепнула Параня,-- качая головкой и причитая.-- И цѣлехонекъ былъ. И не любила! а сталъ Иванъ молодцомъ... и полюбила! и на смерть... сама его... охъ! мамонька. Тутъ вотъ въ сердцѣ тихо такъ рвется... Тихо, да больно, больно.-- Параня снова начала рыдать.
   -- Да можетъ еще живехонекъ...
   -- Ахъ, мамонька! я сама спросила того Бердинскаго гренадера объ казняхъ лютыхъ, офицеровъ... и онъ мнѣ все разсказалъ и всѣхъ описалъ на словахъ. Всѣхъ -- кого казнили...
   -- Ну?! и Ванюшу!? тоже?!!
   -- Эдакого, говоритъ ввели на помостъ... ужъ изъ послѣднихъ... подняли... описалъ мнѣ ростъ да лицо... крестикъ шейный свой все цѣловалъ... а я ему провожавши свой...-- Параня не договорила. Марѳа Петровна бросилась къ ней, обняла и, заливаясь слезами, шепнула ей на ухо.
   -- Такъ помолимся за упокой души.

-----

   Каръ хворалъ и не выходилъ изъ избы на улицу.
   Нѣсколько гонцовъ, одинъ за другимъ, скакали въ Казань и въ Петербургъ. На вопросы офицеровъ на счетъ плановъ генерала и намѣреній -- Каръ отвѣчалъ:
   -- Господь милостивъ!
   Однажды ввечеру, написавъ длинный рапортъ и собравшись спать, онъ нашелъ на подушкѣ своей постели цидулю, сложенную треугольникомъ. Надпись гласила: "Московскому генералу и кавалеру Карову отъ государя и императора указъ". Онъ изумился, развернулъ и прочелъ:
   "Господинъ генералъ!.. мы государь и царь всероссійскій, Петръ III, указываемъ вамъ ни мало не медля со всѣмъ своимъ войскомъ въ нашу покорность объявиться; буде же сіе увѣщеваніе наше безъ должнаго намъ уваживанія оставите и въ упорствѣ пребудете... то-бъ зналъ измѣнникъ, что повелѣно мною тебя въ твоей избѣ задавить, какое повелѣніе наше, изъ нашихъ, у тебя въ лагерѣ, согласниковъ,-- многіе сотворятъ безъ огласки. Противъ своего государя законнаго воюютъ оные солдатики мои невольно и отъ васъ съ охотой къ намъ желаютъ. То смирися въ окаянствѣ и повинися, альбо жди себѣ плату за службу бабью"!
   Генералъ скомкалъ записку и бросилъ на полъ.
   -- Измѣнники, даже въ прислугѣ!-- подумалъ онъ и легъ спать. Долго лежалъ онъ не шевелясь, но не могъ заснуть. Прошло около часа... Все было тихо, только слышались шаги часового подъ окнами. Вдругъ почудилось ему, что въ темнотѣ кто-то тяжело дышетъ около него... затѣмъ что-то, какъ бы чья рука ощупала его ноги, и въ тотъ же моментъ скрыпнулъ полъ у самой кровати. Каръ тихо и сдерживая дыханье досталъ пистолетъ изъ-подъ изголовья, вдругъ вскочилъ и, взведя курокъ, крикнулъ:
   -- Кто тутъ! убью! гей! люди!
   Никто не двинулся въ горницѣ... прислуга повскакала въ сѣняхъ, зажгли огонь... горница была пуста, и весь небольшой домъ священника былъ пустъ. Однако генералъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что все это не приснилось ему. Всѣ снова улеглись, а старикъ лакей, уходя, пробормоталъ:
   -- Это, батюшка, изъ нашихъ же какой?! я въ нихъ всю вѣру потерялъ. Того гляди серебро счистютъ. Уѣхать бы намъ. Ну ихъ! это что за война.
   -- Война?!-- воскликнулъ Каръ.-- На войнѣ убьютъ и все тутъ! а здѣсь кожу съ живого сдерутъ, глаза вырвутъ, уши отрѣжутъ!
   Генералъ долго ходилъ по комнатѣ, бралъ изрѣдка со стола запечатанный большой пакетъ и, повертѣвъ въ рукахъ, снова клалъ на столъ. Очевидно, въ немъ происходила борьба... на пакетѣ была надпись:
   -- Его сіятельству, графу Захару Григорьевичу Чернышеву, государственной военной коллегіи президенту -- отъ генералъ-маіора и кавалера Василія Кара.
   Долго бродилъ Каръ по комнатѣ, не рѣшаясь снова лечь. Старикъ лакей выглянулъ въ дверь.
   -- Что, батюшка, Василій Лексѣичъ? аль худо?.. Дай обмѣню корпію-то... Съ сумерекъ не обмѣнивали.
   -- Нѣтъ, ничего... надо беречь эту мазь. Здѣсь аптеки въ степи не найдешь.
   -- Да сдѣлай ты по моему, родимый, что тебя прошу... долго ль пристроиться... дай я на сѣнѣ, скомандую. Гляди, сырость какая! весь уголъ мокрый. А?.. въ той горенкѣ хоть и потѣснишься малость, да тепломъ доволенъ будешь. И здоровому тутъ бѣда, а еще хворому въ экой сырости спать... сдѣлай ты по моему, ишь третьи сутки надсѣдаюсь, прошу не допрошусь...
   -- Добро! добро! устраивай! Много-ль у тебя мази-то еще... три баночки?
   -- Гдѣ... какъ три... послѣдняя... вѣдь я докладывалъ тебѣ, Василій Лексѣичъ, что двѣ выпали... и какъ не вѣдомо, тогда въ Юзеевой...
   -- Послѣдняя? послѣдняя?!
   -- Послѣдняя, родимый, нешто забылъ.
   Генералъ сильно смутился...
   -- Одна!-- тихо вымолвилъ онъ.-- Одна! что жъ это будетъ! я пропалъ... да пойми ты, старый тетеревъ, что я пропалъ!
   Каръ взглянулъ на столъ, быстро подошелъ и, судорожно изорвавъ пакетъ, вынулъ нѣсколько бумагъ. Отыскавъ частное письмо на имя графа Чернышева, онъ сѣлъ и приписалъ въ концѣ листа постъ-скриптумъ.
   P. S. Пока еще слѣдуемыя сюда войска собираются, учредивъ все нужное, по обстоятельствамъ, въ которыхъ мы есть, для переговору съ вашимъ сіятельствомъ о многихъ сего края подробностяхъ, поруча команду генералъ-маіору Фрейману (который мнѣ кажется хорошій и ничего нужнаго къ исполненію не упуститъ), намѣренъ я отъѣхать въ Петербургъ, ибо то время, которое употреблю на ѣзду свою и съ возвратомъ, здѣсь безъ всякихъ предпріятіевъ протечетъ! Чего для вашего сіятельства, какъ моего милостивца, и покорно прошу объ ономъ пріѣздѣ моемъ предупредить, всѣ жъ тѣ повелѣнія, которыя прійти сюда на мое имя могутъ, прикажу распечатывать и исполнять ему жъ, г. генералъ-маіору Фрейману.

Василій Каръ.

   -- Она этого никогда не проститъ!-- прошепталъ онъ, подписываясь. Обсыпавъ пескомъ написанное, генералъ все еще думалъ и соображалъ что-то, но потомъ рѣшительнымъ движеніемъ запечаталъ все въ новый пакетъ и сдѣлалъ вторичную надпись.
   -- Что жъ? Не пропадать же мнѣ. Пугачевцы! Безъ лѣкаря! Безъ снадобьевъ! Долго-ль сгинуть. Вылѣчусь и вернусь!
   Лакей между тѣмъ тихонько, чтобъ не безпокоить занятого барина, перетащилъ матрацы генерала въ маленькую каморку и устроилъ постель на полу на кучѣ сѣна.
   -- Лихо отпочиваешь, ваше превосходительство.
   Черезъ полчаса все было снова тихо и темно въ домикѣ священника. Кару на новомъ мѣстѣ не спалось. Долго думалъ онъ о припискѣ и рѣшился наконецъ изорвать все и на утро написать другое письмо, а самому ждать въ Сурманаевой. Прошло часа два, и середи ночи Каръ вдругъ вскочилъ на ноги: въ сосѣдней горницѣ раздавалось страшное хрипѣнье. Каръ крикнулъ и бросился туда. Какая-то фигура въ дверяхъ сбила его съ ногъ на полъ... Все поднялось въ сѣняхъ и во дворѣ... Снова зажгли огонь. Старикъ-лакей, посинѣлый, лежалъ безъ чувствъ на голыхъ доскахъ постели генерала, съ которой перенесъ онъ матрацы. На шеѣ его была затянута въ петлю тонкая и острая бичева... Онъ былъ уже мертвъ. Каръ вспомнилъ о запискѣ и вздрогнулъ.
   -- Богъ спасъ!-- подумалъ онъ. И приказалъ немедленно позвать къ себѣ генералъ-маіора Фреймана и закладывать возокъ... Уѣзжать скорѣе! рѣшилъ онъ. Пусть хоть разжалуютъ!..
   На разсвѣтѣ шумъ поднялся на слободѣ и по избамъ.
   -- Генералъ уѣзжаетъ!-- ходила вѣсть по Сурманаевой. Кучи старыхъ солдатъ напирали на домъ священника, гдѣ запрягали лошадей въ большой возокъ.
   -- Упросите командира! Почто бросать насъ!-- кричали нѣкоторые появлявшимся изъ дому офицерамъ и прислугѣ.-- Ублажьте его... Почто уходить! Пусть укажетъ Берду брать!.. Не сморгнемъ... возьмемъ.
   Имъ велѣли разойтись.
   Черезъ нѣсколько времени возокъ двинулся отъ дома. Куча солдатъ бросилась и остановила его за откосы. Другіе ухватили лошадей подъ уздцы.
   -- Ребята!-- высунулся генералъ.-- Я сдалъ командованіе генералу Фрейману... Ему повинуйтесь. А самъ я токмо на побывку въ Питеръ и тотчасъ назадъ съ свѣжими войсками и провіантомъ. Пусти лошадей. Ну! Пускай! Я приказываю!-- грозно крикнулъ генералъ.
   Солдаты разступились. Возокъ двинулся шибко. Каръ, усѣвшись на мѣсто, снялъ шапку и перекрестился три раза.
   -- Знать, братцы, онъ увѣровалъ! Не хочетъ противъ его воевать!-- говорилось затѣмъ на улицѣ.
   Ввечеру отдѣльныя кучки чернѣлись въ снѣжной степи въ окрестностяхъ Сурманаевой... Бѣгуны къ батюшкѣ Петру Ѳедорычу!
   -- Эхъ, ма! Наши-то, наши, такъ и пропадаютъ, словно сквозь землю. Можетъ чрезъ недѣльку и мы потянемъ, да не тайкомъ, а вьявь, якобы къ государю царю... А сказывали, казакъ бѣглый. Ахъ народъ!! Сбрехнетъ же!!

-----

   Въ одной дырявой избѣ Сурманаевой сидѣлъ и ужиналъ Яшка... Онъ былъ весь въ сажѣ... Лицо его было исцарапано въ кровь, большой палецъ правой руки пораненъ и окровавленъ.
   -- Чтой-то ты каковъ вернулся...-- охала прислуживавшая баба.-- Хозяинъ придетъ, не узнаетъ... Гдѣ пропадалъ-то сутки цѣлыя.
   -- Знай -- помалкивай!-- угрюмо отозвался Яшка.
   Вошелъ мужикъ и, глянувъ на ѣвшаго Яшку, сердито бросилъ шапку свою въ уголъ.
   -- Прозѣвалъ журавля въ небѣ! заговорилъ онъ.-- Эхъ ты! Сунься теперь въ Берду-то... Ты! пошла вонъ! прибавилъ онъ, обратясь къ бабѣ, и та вышла изъ горницы.
   -- Да ты слушь-ко!... заговорилъ Яшка смущенно.-- Что было-то... Засѣлъ я въ печь съ сумерекъ, положимши цидулю-то на кроватку... Сижу... Улеглись вотъ... Я вылѣзъ по времени кажись, въ полночь, да знать рано -- не спалъ онъ. Поднялась тревога. Я оробѣлъ, думаю, прямо въ холодную печь полѣзутъ, чего простѣй. Анъ нѣтъ! Сталъ онъ гулять по горницѣ; потомъ поскрипывалъ все перомъ, должно грамоту писалъ, а тамъ долго еще толковалъ чтой-то съ холопомъ, мнѣ-то не слышно. Улеглись опять... Я много обождалъ, да опять за свое.
   -- Ну?...
   -- Ну, обрелъ его въ потемкахъ, петлю накинулъ ловко,-- ей ей, и затянулъ!... Онъ дьяволъ ну хрипѣть, какъ свинья на убоѣ. Я, знай, тяну, а онъ, знай, реветъ, да еще кусается, окаянная собака. Силы-то у меня на горе мало... Тутъ вдругъ ктой-то кричитъ, бѣжитъ... Я въ дверь, да сбилъ кого-то, да мимо, въ сѣни; а въ потемкахъ народъ оретъ да тычется -- я къ углу притаился. Они всѣ въ избу полѣзли и часовой за ними! А я драть, да драть. Спасибо утекъ!.. И какъ утекъ самъ не вѣдаю. Ужъ куда-жъ они дурни! И впустили и выпустили! А я такъ и шелъ либо въ есаулахъ быть, либо въ острогѣ.
   -- А онъ выѣхалъ вонъ невредимъ въ Москву. Эхъ зюзя!
   -- То-то... Да... Баютъ выѣхалъ.
   -- Кого жъ ты зядавилъ-то? Чортъ!
   -- А кто жъ его вѣдаетъ. Стало не его.
   -- Ну ты въ кулевыхъ и остался.
   -- Остался. Что будешь дѣлать -- чѣмъ я повиненъ. Я давилъ генерала, а потрафилось вонъ не его. Изъ нѣмцевъ -- вотъ что! объяснилъ Яшка глубокомысленно. Ихъ ты ни силой, ни счастьемъ не бери, а наговоромъ...
  

XX.

   Въ Казани замѣчалось волненье на улицахъ. Повсюду болтались. сходились и перешептывались кучки народа. Кабаки были полны. Многіе дворяне и чиновники разъѣзжали изъ дома въ домъ, нигдѣ долго не засиживались и, встрѣчаясь на улицѣ, кричали другъ другу.
   -- Слыхали! Вѣдаете? Онъ его уложилъ!
   -- Да. Да! Каково!
   -- Я къ Марьѣ Ивановнѣ!
   -- Она ужъ сама въ разъѣздахъ! Оповѣщаетъ! Къ Колоштану ступайте!
   -- Онъ бѣгаетъ по гостиному -- купцамъ разсказываетъ...
   -- Ну стало болѣ некуда...
   -- Ну, такъ къ генеральшѣ Анучиной... Она подгородная...
   -- Знаетъ! Вторую пару загнала сама въ возкѣ... Да ужъ всѣ свѣдались!...
   У губернатора на дворѣ стояли санки съ почтовыми, заготовленныя для третьяго курьера, котораго онъ отправлялъ за два послѣдніе дня. Много гостей пріѣзжало и отъѣзжало -- губернаторъ не принималъ, губернаторша сказывалась больной! Одинъ только возокъ Штейндорфовъ стоялъ въ углу двора и они -- свои люди -- сидѣли у Анны Ивановны. Кучеръ ушелъ въ людскую, а чахлыя сизыя клячи не двигались и спали стоя, не обращая вниманія на ѣзду и суетню по двору. На заднемъ дворѣ укладывали вещи въ большой рыдванъ, поставленный на полозья. Губернаторша отъѣзжала въ Москву, но строжайше запрещено было разсказывать объ этомъ въ городѣ.
   По одному переулку шла толпа народу, сопровождая двухъ солдатъ, которые вели связаннаго татарина.
   -- Что жъ бить?... Веди къ начальству? За что? слышались голоса.-- Онъ правду, братцы, баялъ, хоть и татаринъ. Онъ тамошній.
   -- Онъ не вретъ! Это все и въ манифестахъ прописано! кричалъ ражій мужикъ.
   -- Дойдемъ до губернатора! громко крикнулъ опрятно одѣтый человѣкъ. Это былъ Долгополовъ.
   -- И то пойдемъ! Что взаправду... Чего! Вали, ребята, къ губернатору.
   -- Елисей Онуфричъ. Веди. Вылазь въ конъ.
   Названный Обваловъ вышелъ впередъ.
   -- Тѣснители. Будетъ вотъ имъ! Обиждатели! шла и выла около него кѣмъ-то побитая баба.
   Толпа проводила солдатъ и татарина до большой улицы... Двое военныхъ шли имъ навстрѣчу. Долгополовъ приглядѣлся къ одному изъ нихъ и, юркнувъ въ толпу, исчезъ...
   -- Елисей Онуфричъ. Куда жъ онъ. Эй, не гоже, брать, а еще купецъ... Своихъ выдавать.
   Толпа раздалась, вдругъ зарѣдѣла и разсыпалась... Ражій мужикъ первый завернулъ въ кабакъ съ двумя другими.
   -- Что за человѣка ведете? спросилъ высокій офицеръ, подходя къ уменьшившейся кучкѣ народа.
   Это былъ князь Данило.
   -- Съ базару, ваше благородье. Непутныя разглашенья пущалъ въ людей, а таковскихъ указано забирать.
   -- И тутъ тоже! молвилъ князь и отошелъ.-- Такъ вы сказываете, генералъ,-- обратился онъ къ своему спутнику Сельцеву, что вашъ племянникъ, въ одно время съ братомъ, выѣхали гонцами. Достовѣрно ли это?
   -- Такъ точно, ваше сіятельство. Князь Иванъ Родивонычъ при немъ былъ назначенъ въ посылку къ Чернышеву, какъ вѣдающій тотъ край, и въ ту же ночь выѣхалъ, въ одно время съ нимъ, въ разныя стороны. И коли съ той поры вѣстей у насъ никакихъ не было, то...
   -- Нѣтъ! Вѣсти есть! Свѣжія! Тридцать человѣкъ офицеровъ повѣсили въ Бердѣ! холодно вымолвилъ князь.
   -- Это еще не причина вамъ сокрушаться.
   -- Однако... Если весь отрядъ погибъ.
   -- Князь Иванъ Родивонычъ могъ запоздать, не достичь Чернышева,-- сказалъ генералъ Сельцевъ.-- Да по мнѣ оно такъ и было, по числамъ. Онъ выѣхалъ изъ Сурманаевой 11 числа въ ночь, а 13 утромъ комендантъ Чернышевъ уже былъ окруженъ... Есть надежда... Князь... Богъ милостивъ! Есть надежда.
   -- Надежда, что братъ погибъ, не достигнувъ мѣста назначенія и не исполнивъ порученья. Это все едино для него! Что жъ! Коли такъ... Царство небесное! Можетъ и я также угожу, по неразумію, блудливости и лѣности тамошнихъ правителей и командировъ.
   -- А вы безпремѣнно желаете причислиться?
   -- Я завтра выѣзжаю къ отряду генерала Кара и прикомандируюсь чѣмъ-нибудь къ нему.
   Оба повернули на дворъ дома Хвалынскихъ... Генералъ Сельцелъ шелъ къ князю съ секретной просьбой: оказать ему покровительство въ полученіи мѣста воеводы.
   У флигеля дома Черемисова стояло нѣсколько экипажей. На квартирѣ братьевъ Бжегинскихъ съ утра толпились конфедераты. Одни уѣзжали, другіе подъѣзжали, и на всѣхъ лицахъ была бодрость, довольство, почти радость. Дворникъ дома, глядя на все, надумался и, расчитывая на "чаишко", освѣдомился, не имянинникъ ли кто изъ постояльцевъ. Его прогнали и заперли всѣ двери. Съ десятокъ конфедератовъ остались до сумерекъ и, наговорившись, молча сидѣли въ кружкѣ. Казиміръ сидѣлъ за столомъ и быстро писалъ по-нѣмецки... Около него лежало нѣсколько уже оконченныхъ писемъ въ пакетахъ... Одно письмо было съ адресомъ въ Константинополь, другое въ Бары, третье, пакетъ большого формата, во французское посольство въ Петербургъ, четвертое, еще не запечатанное, было написано по-татарски къ одному бывшему казанскому муллѣ, сосланному въ Уфу. Янъ сидѣлъ на диванѣ, расфранченный какъ на балъ, въ шитой золотомъ и шелками венгеркѣ. Онъ только-что пріѣхалъ съ сеанса отъ нѣмца живописца, который давно уже писалъ его портретъ во весь ростъ... Отъ Яна несло духами, особенно отъ пыльной, серебристой пудры его парика. Но лицо его и поза не соотвѣтствовали костюму... Задумчиво понурившись на диванѣ, онъ вертѣлъ въ рукахъ маленькую, позолоченную шпагу за рукоять, усыпанную бирюзой, а кончикомъ шпаги безсознательно чертилъ на полу: Шерфе... Лицо его было слегка блѣдно, и губы нерво подергивало по временамъ. Нѣкоторые изъ конфедератовъ взглядывали на него изрѣдка и затѣмъ переглядывались между собой, очевидно занятые одной общей мыслью на его счетъ. Туровскій, грѣвшійся у печки, прервалъ молчанье и тихо спросилъ, обращаясь къ Яну, въ которомъ часу обѣщался быть Потоцкій.
   Янъ не сразу пришелъ въ себя.
   -- Не-вѣмъ! сухо и кратко отозвался онъ, не подымая головы.
   На второй вопросъ другого конфедерата, Янъ также, не двигаясь, отвѣтилъ.
   -- Ницъ не вѣмъ! И по голосу его чувствовалось, что онъ хочетъ, чтобъ его оставили въ покоѣ.
   Казиміръ кончилъ письма, всталъ и, собравъ всѣ письма, вымолвилъ едва слышно:
   -- Пане Пулавскій?
   Пулавскій вскочилъ и подошелъ къ столу.
   -- Вотъ!.. Передайте,-- медленно и тихо заговорилъ онъ.-- Если попадется, то ему и мнѣ быть въ Сибири, а можетъ и хуже... Такъ и скажите.
   -- Добже.
   -- Ну, поѣзжайте... Казиміръ подалъ ему руку.-- Ахъ да! вспомнилъ онъ.-- Я вамъ говорилъ или нѣтъ... Я придумалъ... Если онъ захочетъ тамъ монету чеканить... Мнѣ гонецъ его, Обваловъ, говорилъ. То я надпись придумалъ: Redivivus et ultor! А впрочемъ... Въ этой землѣ приличнѣе монеты и надписи дѣлать татарскія!.. И губы Казиміра едва замѣтно стянуло въ презрительную улыбку,-- Ну, а гдѣ nervus belli?
   -- Вотъ! Пока пять тысячъ,-- отвѣчалъ одинъ изъ конфедератовъ и переставилъ съ дивана на столъ шкатулку. Казиміръ открылъ ее. Она была полна пачекъ ассигнацій...
   Конфедераты стали собираться и скоро разъѣхались. Янъ всталъ, молча подавая руку каждому, и когда послѣдній Туровскій выходилъ изъ горницы, онъ тихо спросилъ, провожая его:
   -- Тѣ рѣшился?
   -- Да.
   -- Въ дымъ или въ огонь?
   -- Покуда въ дымъ,-- невесело улыбнулся тотъ.-- А ты?...
   Янъ вздохнулъ, махнулъ рукой и, не отвѣтивъ, вернулся въ горницу. Казиміръ исподлобья глянулъ искоса на брата. Прибравъ кой-какія бумаги со стола, онъ открылъ шкатулку, пересчиталъ деньги, потомъ заперъ все въ столъ и сѣлъ въ кресло. Янъ уже лежалъ на диванѣ и снова задумчиво смотрѣлъ предъ собой. Братъ сѣлъ какъ разъ подъ его взглядомъ, и Янъ перевелъ отъ него глаза на печку.
   -- Ну? Что же ты,-- заговорилъ Казиміръ по-польски, тихо и, какъ всегда, не подымая глазъ.-- Вотъ уже недѣля сроку проходитъ. Надумался?
   -- Да! е о было сомнѣніе...
   -- Экая я дурашная!-- сказала себѣ Милуша.-- Чего мнѣ въ голову только не лѣзетъ? Даже грѣшно противъ Бога и противъ супруга.
   Мысль о невѣрности или обманѣ мужа почему-то никогда ни разу не входила въ голову Милуши съ самаго замужества. Она боялась еще въ Азгарѣ и въ Ольгинѣ, что женихъ, а потомъ мужъ, разлюбитъ ее понемногу и можетъ полюбить другую, но тогда онъ ей это горе повѣдаетъ самъ.
   -- Чего-жъ мужу скрытничать. Онъ воленъ въ себѣ!.. думалось ей.
   Милуша противъ воли, почти машинально встала съ колѣнъ, приблизилась къ слегка притворенной двери и глянула въ продолговатую полоску свѣта, падавшую изъ той горницу...
   Увидѣнное Милушей -- уничтожило всѣ ея сомнѣнія, превративъ все въ дѣйствительность.
   Едва только взоръ проникъ туда -- она окаменѣла, но не вскрикнула, а только почувствовала, что вся кровь прихлынула къ сердцу и спазма схватила его больно, даже сдавило ей дыханіе. Она дотащилась до своей кровати и упала на нее, дрожа всѣмъ тѣломъ и холодѣя... Ей казалось, что какая-то ледяная струя проникаетъ въ нее, льется въ голову, въ грудь, въ самое сердце...
   -- Я умираю!..-- подумала она... И хорошо... И слава Богу! Слава Богу!
   Капризная, не столько дерзкая, сколько глупая и дикая Шерфе знала имя князя -- и не задумалась надъ новой мыслью, которая была ей по сердцу. Она одѣлась по-русски и бѣжала изъ дому въ тотъ-же вечеръ. Скоро нашла она домъ, гдѣ стоялъ командиръ отряда. Всякій прохожій, не зная имени князя, зналъ, однако, его квартиру. Когда Архипычъ, остановившій ее на лѣстницѣ, вернулся и велѣлъ ждать ей выхода князя, а самъ прошелъ куда-то, Шерфе тремя своими козьими прыжками влетѣла на лѣстницу и въ горницу, гдѣ слышала голосъ князя. Когда Данило сталъ гнать ее -- дикарка вскинулась на него и такъ же, какъ въ павильонѣ, руки ея обвили шею князя, а десятки поцѣлуевъ покрыли лицо его. Князь испугался мысли близости жены и возможности ея мнимаго пробужденія. Онъ оторвалъ отъ себя татарку и почти вытолкнулъ за дверь Тамъ онъ объяснился съ ней мягче, далъ ей Лай-Хана въ провожатые домой и обѣщалъ быть на утро въ павильонѣ. Движеніе князя опоздало на секунду. Милуша видѣла женщину въ его объятіяхъ, видѣла ея скрещенныя руки, вокругъ этой головы, ея поцѣлуи на этомъ лицѣ, которое считала она своей нераздѣльной -- можно сказать святыней!..
   Въ одинъ мигъ у нея отняли все: отняли жизнь, оставили только способность чувствовать острую боль въ сердцѣ. Она была теперь безъ памяти и вся холодная, какъ мертвецъ, съ головы до ногъ.
   Данило вернулся, заглянулъ въ спальню и, увидя жену на постели, въ бѣлой сорочкѣ и юбкѣ, лежащую поверхъ одѣяла, окликнулъ ее и рѣшилъ, что она нечаянно заснула полуодѣтая, въ ожиданіи его прихода.
   "Пускай! разбужу, какъ кончу!" подумалъ онъ, и вернулся дописывать письмо, невольно прерывая писаніе мыслью о Шерфе.
   -- Дикій звѣрокъ... Кошка! подумалъ онъ.-- Фатьма была такая же, люблю я ихъ!..

-----

   Данило долго звалъ жену, собираясь спать, она не откликалась... Въ горницѣ было темно...
   "Вотъ заснула-то!" подумалъ онъ и хотѣлъ было ее растормошить, но раздумалъ и легъ... Чрезъ нѣсколько минутъ онъ уже спалъ крѣпкимъ сномъ, а Милуша пришла понемногу въ себя отъ его богатырскаго храпѣнья.
   Она открыла глаза въ темнотѣ и ощупала себѣ голову...
   -- Что со мной! подумалось ей. Она чувствовала во всемъ тѣлѣ страшный надломъ, чувствовала, какъ еще отдавался на сердцѣ полученный тяжелый ударъ... Но что же было?.. Что случилось такое? Она стала припоминать, и вдругъ свѣтлая полоска притворенной двери явилась предъ ея воображеніемъ, а за ней, въ горницѣ, то ужасное видѣніе, которое ударило ее въ сердце.
   -- Не во снѣ ли?.. Господи! Сотвори милость! То было сновидѣніе! Господи...
   Странное, мучительное чувство овладѣло ею. Милушѣ казалось, что въ сердце ея силится войти что то острое и огромное... Она всѣми силами противится этой всасывающейся въ нее невидимкѣ. Она знаетъ, что это будетъ смертельно для нея. Это ее задавитъ, уничтожитъ... Она борется на жизнь и на смерть, но оно все-таки понемногу овладѣваетъ ею. И всѣ силы ея, самая жизнь, казалось, уступаютъ напору и оставляютъ ее, уступая мѣсто врагу... Наконецъ, оно побороло Милушу... Въ головѣ стало яснѣе, на сердцѣ тише, но эта ясность и эта тишь были не такія, какія прежде ощущала бѣдная женщина...
   -- Вотъ это она... Смерть... Господи, прости и помилуй и пріими духъ мой!.. прошептала Милуша, складывая руки на груди. И вотъ она умерла... Это не она лежитъ на кровати, а кто-то другой... И какъ этому тѣлу дурно... Оно все болѣетъ и страдаетъ... А ей такъ легко и хорошо. Она можетъ унестись и улетѣть, какъ птица...
   И Милуша не можетъ удержаться, чтобы не улыбнуться... И вдругъ захотѣлось ей полетѣть, туда... далеко, далеко...
   Когда Данило раскрылъ глаза на разсвѣтѣ и хотѣлъ будить жену, то не нашелъ ее на кровати... Онъ позвалъ ее, предполагая, что она уже укладывается въ другой комнатѣ, но отвѣта не было. Данило подумалъ, что жена ушла въ церковь къ заутрени, и досадливо улегся снова, стараясь заснуть... Отсутствіе жены сердило его и, разумѣется, мѣшало сну...
   -- Ну, въ монастырѣ и живи, если такая охота молиться!-- вымолвилъ онъ капризно.
   Прошло около получаса. Данило не спалъ и рѣшилъ встать, чтобы приказать сбѣгать за княгиней въ церковь.
   -- Чтобъ она была тутъ чрезъ четверть часа!-- нетерпѣливо и съ досадой вымолвилъ онъ вслухъ самому себѣ.
   Въ ту же минуту кто-то пробѣжалъ, стуча, по горницѣ, и Архипычъ, перепуганный, ворвался въ спальню.
   -- Батюшка... Княгинюшка... Идите...
   Старикъ ничего не могъ вымолвить и, махая руками, снова убѣжалъ. Данило послѣдовалъ за нимъ, надѣвая на ходу халатъ свой. Онъ былъ почти спокоенъ и скорѣе гнѣвенъ, чѣмъ встревоженъ криками старика.
   По лѣстницѣ люди и Анька вносили княгиню, полуодѣтую, какъ она была вчера... Оказалось, что при пробужденіи своемъ Анька нашла княгиню внизу лѣстницы на полу, безъ памяти, предъ запертыми на улицу дверьми.
   Милуша оглядывалась и озирала всѣхъ съ удивленіемъ, словно спрашивала, зачѣмъ и куда они ее несутъ... Данило поглядѣлъ съ верху лѣстницы на жену и, не дожидаясь, чтобъ ее донесли до него, вернулся въ горницу.
   -- Лучше ужь завести мнѣ скомороха. У того хоть потѣшныя затѣи будутъ. А этой кривляки съ меня будетъ...
   Милушу пронесли въ спальню и положили на постель... Она лежала спокойно, съ широко-открытыми глазами оглядывала горницу и, казалось, не знала, что съ ней дѣлается.... Только во взорѣ ея было что-то испуганное и одичалое.
   -- Что съ тобой!-- вдругъ сердито произнесъ надъ ней Данило, входя изъ первой комнаты и становясь въ дверяхъ.
   Милуша слегка вздрогнула всѣмъ тѣломъ и онѣмѣла снова; только глаза ея двинулись и, отвернувшись отъ мужа, уперлись въ пустую стѣну. Милуша напоминала въ эту минуту раненую лань, которая лежитъ неподвижно на землѣ, и вся жизнь, уходящая изъ тѣла, кажется, сосредоточивается и уходитъ чрезъ большіе, умные глаза, то горящіе, страстно безпокойные, то упрямо твердые и пронизывающіе... Эти глаза ничего не говорятъ, ничего не спрашиваютъ... Страшно смотрѣть въ нихъ... Они словно не видятъ окружающаго, а видятъ или прислушиваются къ тому, что совершается во всемъ тѣлѣ, и ждутъ чего-то, что вотъ сейчасъ должно совершиться въ немъ, помимо ихъ воли... Это совершающееся тамъ важнѣе всего. Оно все разрѣшитъ. Когда оно кончится, то и кругомъ все кончится...
   Князь Данило замѣтилъ этотъ странный, прислушивающійся взглядъ, въ одно и то же время полный жизни и мысли, и остановленный безцѣльно, гдѣ-то въ пространствѣ.
   -- Что ты? Хвораешь?... Иль все это приключилось отъ того, что намъ разлучиться надо... мягче спросилъ онъ и, приблизясь, сѣлъ на кровать, и сталъ говорить, не глядя на жену, и долго говорилъ. Онъ усовѣщевалъ ее быть благоразумнѣе.
   -- Вѣдь такая глупая любовь въ тяжесть будетъ всякому!-- окончилъ онъ.
   Милуша ни разу не шелохнулась и не отводила глазъ отъ стѣны. Около нея сидѣлъ и говорилъ какой-то совершенно чуждый ей человѣкъ. Данилушки ея не было!.. Куда онъ пропалъ, она не знала, а знала только, что его болѣе нѣтъ, и не будетъ, и что вся она ушла за нимъ куда-то далеко... безвозвратно... Данило, не добившись отвѣта, всталъ и вышелъ въ другую горницу. Онъ предугадывалъ, что жена захвораетъ отъ глупыхъ слезъ, но ея странное спокойствіе и молчаніе онъ не понялъ.
   Между тѣмъ одинъ старый полковникъ отряда прислалъ сказать князю, что онъ проситъ позволенія выступить съ своими солдатами впередъ... Данилу кольнуло... Онъ немедленно отдалъ приказъ своимъ гусарамъ подниматься и черезъ часъ быть готовымъ выступить изъ города...
   -- А жена?-- подумалъ онъ, забывъ о ней на минуту.
   Онъ отправился къ женѣ, лежавшей такъ же на кровати, и испугался... Она была мертво блѣдна, и взоръ ея сталъ тусклъ; она, казалось, даже не узнала его. Данило потерялся на мгновенье.
   -- Что дѣлать! Срамъ! Онъ уйдетъ одинъ! Охъ, бабы, бабы!
   Онъ рѣшился и, позвавъ Архипыча, приказалъ закладывать карету.
   -- Живѣй! Чрезъ часъ, чтобъ все было готово!!.
   Чрезъ часъ онъ самъ снесъ жену, уложилъ въ каретѣ и, отдавъ приказаніе скакать съ ней въ Азгаръ, поцѣловалъ ее въ холодный лобъ. Она странно глянула въ его лицо, словно ненавистный ей врагъ коснулся ея, и не только не отвѣчала на поцѣлуй, но болѣзненно поморщилась и отвела глаза.
   -- Будетъ хуже на пути,-- сказалъ онъ Архипычу, въ городѣ какомъ-нибудь остановитесь, да за докторомъ... А то прямо...-- Ну, съ Богомъ!
   Данило, однако, сталъ спокоенъ и увѣрялъ себя:
   -- Просто наплакалась, до истомленья... Ну, и лежитъ, какъ въ обморокѣ. Дорогой отходится...
   Карета, окруженная конными молодцами, двинулась крупной рысью и понеслась, пересѣкая соборную площадь.. Данило глядѣлъ во слѣдъ съ крыльца дома, какъ вертѣлись колеса и мелыали, стуча по землѣ, десятки копытъ лошадей. Вдругъ онъ опустилъ глаза, и тревожное чувство проникло въ него. Ему стало жаль жену...
   -- Э! Чрезъ недѣльки три, мѣсяцъ, свидимся въ Азгарѣ. Пугачевъ далеко не убѣжитъ.
   Данило снова поднялъ глаза, но карета и всадники уже исчезли за угломъ, и вмѣсто нихъ глаза его упали на большой, бѣлый домъ съ садомъ.
   -- Шерфе? вспомнилось ему.-- Что же? Къ чорту! Я не малолѣтокъ... Да и прискучитъ она скоро... Не до того...
   Данило сѣлъ на лошадь, которую давно уже подвелъ деньщикъ, и шагомъ двинулся по улицѣ въ сопровожденіи гусаръ.
   Полкъ его уже виднѣлся за городомъ, въ полѣ. Онъ догналъ его и, объѣзжая рысью обозъ, увидѣлъ свои двѣ повозки съ вещами. На передней ѣхалъ и правилъ Лай-Ханъ, а за нимъ сидѣла, забившись между двумя большими тюками, маленькая фигурка въ повязанномъ платкѣ, совершенно надвинутомъ на лицо... Два черныхъ глаза глянули на Данилу... Тутъ только вспомнилъ онъ, что еще наканунѣ, посылая Лай-Хана съ татаркой домой, онъ прибавилъ:
   -- А то выдь завтра по утру, какъ полкъ выйдетъ, да и садись въ повозку вотъ къ нему... Вы и бесѣдовать можете всласть.
   Въ одинъ мигъ Шерфе и Лай-Ханъ стали уже друзьями... Два кольца Шерфе принадлежали уже татарину, и онъ ихъ продавалъ. За то Шерфе и не ворочалась домой, а, ночевавъ гдѣ-то, куда свелъ ее Лай-Ханъ, поутру выѣхала съ нимъ въ обозѣ при выступленіи полка. Въ томъ же обозѣ ѣхалъ вольнонаемный кучеръ съ русой бородой и съ обезображеннымъ лицомъ около глаза.
   -- Ну, муха!-- на разные лады повторялъ онъ,-- пуще пса хватила!
   Въ тотъ же день отрядъ князя разсѣялъ шайку новаго Пугача, и кучеръ пропалъ изъ обоза. Яшка и Савка свидѣлись и вмѣстѣ бѣжали...
  

VII.

   Карета княгини Хвалынской катилась безостановочно около 80-ти верстъ, окруженная и сопровождаемая верховыми.
   Небольшія кучки мятежниковъ попадались имъ до дорогахъ, но на нападенье никто не рѣшался. Команды и отряды попадались имъ чаще... Всѣ они двигались на югъ къ Пензѣ, или прямо на Саратовъ. Села и деревни, по которымъ они проѣзжали, были совершенно разорены и пусты, только ослабѣвшія старухи и блѣдныя дѣти тоскливо бродили около избъ или сидѣли на заваленкахъ; нѣкоторыя бросались вслѣдъ за проѣзжими съ крикомъ:
   -- Дяденька! Хлѣбушка!
   Но не далеко бѣжали они, уставали на сотнѣ шаговъ, и, отступивши, тихо ворочались къ заваленкѣ.
   Въ одной деревнѣ, гдѣ карета нечаянно остановилась, Архипычъ, сидѣвшій на козлахъ, разспросилъ кучку ребятъ и старуху про ихъ бѣды, пока кучеръ поправлялъ что-то въ сбруѣ, и подалъ старухѣ ломоть чернаго хлѣба...
   Старуха взяла его, перекрестилась и тутъ же сунула въ ротъ, но беззубье помѣшало ей откусить, и она начала жадно сосать его...
   -- Бабушка! Бабушка!-- приставали кругомъ ребятишки и тянулись къ ломтю... У одного изъ нихъ, уже дѣть 13-ти, зарумянилось лицо, и онъ дерзкимъ взоромъ впился въ кусокъ.
   Едва только карета двинулась, онъ ринулся на старуху и вцѣпился въ хлѣбъ; всѣ ребятишки бросились тоже, сбили старуху съ ногъ, и надъ ней завязалась отчаянная драка...
   -- Охъ! Грѣхъ какой! ахнулъ Архипычъ, оглядываясь... Наконецъ, старшій мальчуганъ разбросалъ дѣтей и пустился бѣжать въ поле съ отбитымъ кускомъ...
   Милуша, лежавшая при выѣздѣ, понемногу оправилась и сѣла... Лицо ея было блѣдно и сухо... Ни слезинки не выронила она за цѣлый день... Ослабѣвшія ноги и руки были холодны, какъ ледъ, и вся она какъ-то застыла, ни о чемъ не думала, не вспоминала даже о мужѣ и безсознательно озиралась на окрестность, сѣрую, туманную и мертвую. Изрѣдка она стонала тихо и начинала покачиваться и метаться въ каретѣ, какъ бы отъ острой боли.
   -- Охъ! Силъ нѣтъ моихъ!... Не совладаю... Зачѣмъ оно ударило меня, а не убило!-- выговорила она, наконецъ, въ полголоса первыя слова послѣ цѣлыхъ сутокъ...
   Уже смерклось... Архипычъ, увидя въ окно сидящую княгиню, обрадовался и просунулъ голову съ козелъ въ карету.
   -- Что родимая, княгинюшка. Полегчало?.. Слава Создателю. Вонъ и поселочекъ видать, гдѣ треба лошадокъ покормить... А тебѣ, да намъ холопямъ, нутро унять... Такъ что-ль?..
   Милуша кивнула головой.
   -- А съ зорькой далѣ махнемъ... Ты опочиваешь сладко до зорьки.
   Чрезъ версты двѣ ѣзды они переѣхали мостъ на большой рѣкѣ и въѣхали въ село, раскинувшееся по скату холма... Выбравъ избу получше на видъ, Архипычъ приказалъ подкатить къ ней.
   Хозяева оказались на лицо. Вышелъ мужикъ лѣтъ пятидесяти съ окладистой бородой и посмотрѣлъ на гостей очень недружелюбно, за нимъ выглянула баба и двое парнишекъвнучатъ.
   -- Не бойся! Не Пугачи!-- крикнулъ Архипычъ, слѣзая съ козелъ.-- Азгарская княгиня, супруга генерала князя Хвалынскаго... Вотъ кто мы... Что возьмемъ, за то алтынами отдадимъ...
   Мужикъ угрюмо поклонился...
   -- Чего бояться... Вылазьте!.. Нонѣ что бойся -- что не бойся -- все не упасешь живота. Нонѣ однимъ мертвымъ -- вольготно. Токмо скажу: у насъ и купить нечего.
   -- Все свое есть! А за постой заплатимъ!
   Скоро княгини была уже въ избѣ среди вынесенныхъ ящиковъ, узловъ и коробовъ.... Анька все сновала и все таскала...
   Дворъ былъ биткомъ набитъ лошадьми. Молодцы размѣстились въ двухъ сосѣднихъ избахъ, но отрядили троихъ на караулъ у сѣней избы княгини.
   -- Это ладнѣй! Наши времена военныя!-- замѣтилъ хозяинъ Сергѣй Егоровъ, быстро подружившійся съ Архипычемъ.
   Милуша сѣла въ углу избы передъ новымъ столомъ, оперлась лицомъ себѣ на руки и просидѣла такъ неподвижно и молча около часу... Все, что было въ каретѣ дорожнаго, испеченнаго и зажареннаго женою купца въ городкѣ -- Анька поставила на столъ и дожидалась теперь объѣдковъ, а затѣмъ приказанія лечь спать...
   Милуша шевельнулась разъ, простонала глухо, и Анька заговорила:
   -- Искушайте чего, Людмила Митревна...
   Милуша долго глядѣла на нее, потомъ, вдругъ сообразивъ что-то, передала Анькѣ первый попавшійся ей подъ руку коробъ съ лепешками и не глядя, молвила черезъ силу:
   -- Возьми! Ложись спать!
   Анька вышла съ коробомъ въ сѣни, быстро наѣлась до отвалу и пошла въ сосѣднюю горницу послушать передъ сномъ, о чемъ толкуютъ молодцы и Архипычъ съ хозяиномъ.
   Архипычъ разсказалъ уже разгромъ Казани и диковинную смерть француза.
   Мужикъ разсказывалъ свои бѣды. Изъ большой семьи и достатка у него осталось двое внучатъ, жена и одна корова... Никто изъ его семьи не бунтовалъ, сидѣли всѣ смирно... Однажды наѣхало войско... Набольшій опрашивалъ мужиковъ по очереди въ особой горницѣ и посылалъ вѣшать на избѣ или воротахъ... Пришелъ чередъ старшаго сына, вышелъ онъ изъ избы и крикнулъ:
   -- Батька, сказывай въ царя Петра Ѳедорыча вѣруешь.
   Затѣмъ его повѣсили.
   -- Пришелъ чередъ-то мой и другого сынка. Вошелъ я... Спрашиваетъ: чей ты слуга, царицы Екатерины Алексѣевны, аль царя Петра Ѳедорыча? Отвѣтствуй! Я ему въ отвѣтъ: вѣстимо, въ царя Петра Ѳедорыча вѣрую. Ну, говоритъ, пустите его. Вотъ этотъ мой слуга вѣрный. А нѣтъ -- чтобъ сказать напередъ. Скажись напередъ, вѣшать некого будетъ. Вотъ что!
   -- Ахъ злодѣи, коварные!-- вздохнулъ Архипычъ.-- Намного ихъ? Пугачей-то?
   -- Много. У насъ трое были. Какъ пошли команды-то, пропали. А гляди, уйдутъ войска на Волгу -- опять Пугачи пойдутъ.
   Долго болталъ Сергѣй и разсказывалъ. Глухимъ воркованьемъ, однозвучно и уныло слышалась его рѣчь Милушѣ сквозь дырявую стѣну. И если даже Архипычъ позѣвывалъ, и Анька уже тыкалась носомъ и все не хотѣла итти спать, то на Милушу этотъ говоръ дѣйствовалъ губительно. Снова начала она метаться на мѣстѣ,-- вставала и тихо бродила, снова садилась на другое мѣсто не пройдя десяти шаговъ. Наконецъ, она потушила фонарь, горѣвшій на столѣ, въ темнотѣ усѣлась въ уголъ и задремала.
   Часовъ восемь проспала Милуша, какъ мертвая, и вдругъ очнулась. Свѣжая, отдохнувшая голова ея приподнялась съ чего-то, что было подъ ней, вмѣсто подушки. Глаза глядѣли пытливо въ темноту горницы.
   Милуша вдругъ ясно и живо вспомнила дѣйствительность! Городокъ, мужъ, невѣдомая женщина, отсылка въ Азгаръ, слова его: Завтра утромъ!
   Все вспомнилось бѣдной женщинѣ въ одинъ мигъ и вспомнилось будто въ первый разъ. И будто въ первый же разъ поняла она свое положеніе. Она быстро встала, отыскала дверь въ сѣни и, отворивъ ее дрожащей рукой, осторожно прошла мимо сидящихъ караульныхъ и вышла на улицу.
   Свѣжая, свѣтлая и тихая ночь благотворно охватила ее... Легко и сладко вздохнула она, глянула кроткимъ взоромъ въ звѣздное небо и, отойдя отъ избы, опустилась на колѣни; повернувшись къ зарѣ восхода, она напала молиться.
   -- Господи! Управи путь мой!.. Ангелъ хранитель, веди меня на жизнь иную! Или на муку и смерть, или на счастіе земное. Буди на все воля Господня... Устроитель жизни человѣческой -- буди милостивъ ко мнѣ.
   Такъ окончила Милуша свою молитву, встала и пошла впередъ вдоль села... Скоро вышла она въ поле и побрела черезъ него по большой дорогѣ.
   Вдали чернѣлъ, охватывая горизонтъ, большой лѣсъ. Надъ нимъ стояла бѣлесоватая заря восхода и дрожала въ небѣ одна звѣздочка. Людмила шла... ровно, тихо и не оглядываясь; будто боялась, оглянувшись, увидѣть свое прошлое, пожалѣть его и смутить затишье души своей...

-----

   Глухой гулъ и громъ орудій разбудилъ Архипыча, Аньку и всѣхъ молодцовъ. Да и все село поднялось на ноги. Сергѣй Егоровъ, уже отправившійся было на зорькѣ къ мельницамъ смолоть тайкомъ малость зерна,-- прибѣжалъ назадъ.
   -- Пугачъ!.. Опять Пугачъ! У лѣса бьются... Авось его совсѣмъ расшибутъ, да и сами-то не навѣдаются къ намъ...
   Архипычъ бросился въ горницу будить княгиню, бѣжать на всякій случай въ лѣсъ и ожидать, пока подъѣдутъ экипажи. Молодцы, какъ шальные сновали, сѣдлали лошадей, бѣгали, закладывая экипажи, и еще хуже путались.
   Архипычъ обѣжалъ избу и дворъ, блѣдный и охающій, и не отвѣчалъ никому на вопросы: готова ли княгиня. Наконецъ, онъ повалился на-земь среди двора и, крича, рвалъ на себѣ волосы.
   -- Княгинюшки нѣтъ!.. Нигдѣ нѣту!..
   Съ полчаса, бросивъ лошадей, шарили молодцы по всѣмъ уголкамъ, пораженные и онѣмѣлые отъ изумленія и испуга. Орудія все еще гудѣли, но не у лѣса,-- а уже вблизи отъ села, но Азгарцы забыли о битвѣ войска съ Пугачемъ. Пропажа княгини страшнѣе была для нихъ.
   -- И не кажи теперь глаза въ Азгаръ!-- воскликнулъ одинъ.
   И всѣ потупились и окаменѣли. Не кажи глазъ?!. А тамъ жены, дѣти, и все иждивеніе. Не къ Пугачеву же итти теперь? Дворовому человѣку князя Родивона -- бариномъ дома живется. Хорошо мужику съ рогатиной къ Пугачу пристать, а имъ не рука.
   Между тѣмъ половина людей, привлеченныхъ любопытствомъ, уже выбѣжала изъ воротъ на улицу. Сражающіеся приближались. Все село было на ногахъ, и изъ всѣхъ избъ высыпалъ полусонный народъ, мужики, бабы и ребятишки, кто крестясь, кто плача и охая... Многіе бѣжали въ огороды и гумна, на задворки, другіе припустились уже черезъ поле за рѣку...
   Наконецъ, при въѣздѣ въ село, отстрѣливаясь и отбиваясь, отступала за избы смѣшавшаяся кучка народу. Среди крестьянъ въ армякахъ, мелькали и разные цвѣтные мундиры, и парчевые стихари, и яркіе казацкіе кафтаны, и татарское платье расшитое золотомъ, но все это даже издали казалось потаскано, сѣро и грязно... Наконецъ село переполнилось бѣглецами Пугача, которые, тщетно умоляя крестьянъ пустить спрятаться куда-либо, пробѣгали черезъ всю слободу на мостъ и за рѣку. За ними проскакалъ во весь опоръ верховой въ желтомъ кафтанѣ съ орденами, на лицѣ его было большое пятно.
   -- Пугачъ. Самъ Пугачъ!-- крикнули въ селѣ.-- Зацѣпили его чѣмъ!..
   -- А не величка арава-то его!-- замѣтилъ Сергѣй.
   За всадникомъ пронеслась погоня -- трое молодцовъ на отличныхъ коняхъ, и всѣ исчезли за мостомъ.
   -- Молодцы -- московцы! Расшибли еще одного Пугача! говорилось повсюду.
   -- Войски!?. сказалъ Сергѣй Архипычу назгарцамъ.-- Тоже вѣдь, грабители не послѣдніе. Припрячьте что есть.
   Архипычъ, забывшій на минуту о княгинѣ, снова заплакалъ горько.
   -- А княгинюшка-то, ребятушки. Что жъ намъ-то дѣлать...
   Сергѣй ахнулъ вдругъ и сталъ вспоминать... Наконецъ, онъ объяснилъ, что за нѣсколько минутъ до начала пальбы онъ видѣлъ отъ мельницы черную фигуру, которая прошла въ сторону лѣса, гдѣ потомъ загремѣли пушки.
   Пораженные Азгарцы окружили старика Архипыча и молча глядѣли, будто спрашивая, что дѣлать.
   -- Ну, что-жъ? сказазъ одинъ.-- Пойдемъ, рѣчка не далече...
   Въ село вслѣдъ за бѣглецами уже въѣзжала конница въ разнообразныхъ мундирахъ, карабинерныхъ, казацкихъ, гусарскихъ, и та же смѣсь пестроты и грязи была и на нихъ... Впереди всѣхъ ѣхалъ плотный человѣкъ въ коричневомъ, бархатномъ кунтушѣ съ золотымъ шитьемъ, съ звѣздой и лентой черезъ плечо, а на головѣ его была генеральская шляпа на прусскій ладъ, шитая, съ кокардой и съ тремя загнутыми полями. Онъ опрашивалъ стоявшихъ у воротъ и затѣмъ иныхъ нагайками гнали за нимъ...
   -- За чтожъ это онъ?.. думали у двора Сергѣя.
   Въ село вступила, слѣдомъ за передовой конницей, пѣхота съ ружьями и вилами, за ними ѣхали повозки обоза.
   -- Вишь, какіе молодцы!-- подъѣхалъ верховой къ Азгарцамъ и, замѣтивъ ихъ одинакіе кафтаны съ расшивками, крикнулъ;
   -- Вольные, аль холопы? Кому рабы вѣрные, царицѣ Екатеринѣ, аль императору Петру!
   -- Вѣстимо,-- поклонился Архипычъ.-- Мы не бунтователи.
   -- Какъ можно!-- Зачѣмъ! Мы домой ѣхали,-- вымолвили нѣкоторые,-- тоже кланяясь...
   -- Отвѣтствуй. Олухи. Царю, аль царицѣ служите?
   -- То злодѣй... Извѣстно, царицѣ Катеринѣ Лексѣевнѣ вѣрные рабы...-- сказалъ одинъ.
   -- А-а? Царицѣ! А то злодѣй!-- вскрикнулъ всадникъ.-- Ладно. Я царь Петръ! И васъ измѣнниковъ сейчасъ казню.
   Говорившій это толстякъ былъ майоръ Колоштанъ.
   -- А ты кому?.. Вы всѣ?-- крикнулъ онъ Сергѣю и кучкѣ крестьянъ.
   -- Полно! Чего ужъ тутъ!..-- отозвался Сергѣй.-- Коли тебѣ кровь человѣчья нужна стала, то неча загадки загадывать. Казни ужъ безъ опросовъ.
   Чрезъ полчаса, на сдѣланной изъ качелей висѣлицѣ, на воротахъ избъ и среди улицы было не мало тѣлъ. Молодцы Колоштана въ гусарскихъ мундирахъ разстрѣливали пойманныхъ бѣглецовъ изъ разбитаго отряда, другіе, привычной рукой, развѣшивали десятки крестьянъ и бабъ... На воротахъ избы Сергѣя висѣла Анька и семеро Азгарцевъ, четверо перешли въ конницу Петра Ѳедорыча и просили изъ милости принять отъ нихъ въ подарокъ экипажи, коней и все добро пропавшей княгини. Остальные ускользнули съ Архипычемъ и съ Сергѣемъ и попрятались... Объ нихъ забыли.
   -- Вотъ тебѣ и обмахнулись!-- думалъ старикъ Сергѣй, забившись въ овинѣ.-- Это Пугачъ. А тотъ-то желтый-то кто-жъ такой? Стало, тотъ командиръ московскій. А его арава совсѣмъ на войско не схожа была.
   Между тѣмъ близъ висѣлицы качелей сидѣлъ на лавкѣ, покрытой ковромъ изъ кареты княгини -- Колоштанъ и допрашивалъ жертвы. Къ нему вели по улицѣ связаннаго человѣка въ желтомъ кафтанѣ. Это былъ татаринъ съ пятномъ на щекѣ.
   -- Пугача ведутъ, ваше величество!-- доложилъ Колоштану кривой мужикъ.
   -- Пупырь! Шамай! Бичеву готовьте. Вѣшать названца! Ахъ они морочители народа моего всероссійскаго.
   Когда татарина подвели, майоръ ахнулъ.
   -- Батюшки! Свиное ухо!! И ты туда же?.. Ахъ ты, родимое пятно!.. Родимое ты мое, родимое пятно!!..
  

VIII.

   На всемъ пространствѣ между Нижнимъ и Пензой, Казанью и Саратовымъ -- стонъ стоялъ, кровь лилась и совершался невозбранно грозный, гигантскій Шемякинъ судъ!..
   Самъ Пугачевъ, взявъ въ полчаса и безъ выстрѣла Саратовъ, двинулся внизъ по Волгѣ... Отряды, корпуса и команды, словно заколдованные, сновали, встрѣчались, переплетались и расходились, иногда разбивая пугачей, спѣшили за Пугачевымъ, но не могли его достигнуть по той же причинѣ, какъ и во время оно, подъ Оренбургомъ. Всѣ поджидали изъ столицы новыхъ руководителей -- главнокомандующаго графа Никиту Панина и генерала Суворова.
   Одинъ только отрядъ, разбившій Пугачева три раза въ три дня и спасшій на половину Казань, пересѣкъ во время путь крови на сердце Россіи и, заставивъ Пугачева повернуть на югъ, пошелъ по горячимъ слѣдамъ его на Саратовъ, Дмитріевскъ и Царицынъ.
   Одинъ только воинъ, на сотни и тысячи воиновъ,-- не боялся Пугачева, искалъ его тамъ, гдѣ онъ есть, а не тамъ, гдѣ онъ уже былъ; и при встрѣчѣ бросался прямо на него и громилъ, а не кидался въ сторону подъ предлогомъ хитраго маневра.
   Небольшой отрядъ Михельсона одинъ гнался неустанно за полчищемъ Пугачева, возстановляя порядокъ на пепелищахъ... Пугачевъ уже не шелъ походомъ, а уходилъ и, не успѣвая отдохнуть нигдѣ, боязливо оглядываясь, бѣжалъ далѣе и далѣе въ камыши киргизскихъ степей. Его гналъ не малочисленный отрядъ, а имя Михельсонъ.
   -- Что Михайлычъ? Гдѣ? Близко!-- шутилъ Пугачевъ, но шутилъ часто, и вечеромъ, и среди ночи, при малѣйшей тревогѣ, въ своемъ лагерѣ, и утромъ, на совѣтѣ съ своими генералами.
   И чѣмъ ближе былъ позади Михайлычъ, тѣмъ болѣе обоюдное положеніе походило на травлю звѣря охотникомъ, тѣмъ порывистѣе и неожиданнѣе были извороты уже усталой сбродни, усталаго, погоняемаго и оглядывающагося звѣря.
   Пятаго августа Михельсонъ былъ въ усмиренной имъ Пензѣ, а 14-го августа Михельсонъ вышелъ изъ усмиреннаго Саратова, и чрезъ десять дней былъ уже почти за 400 верстъ,-- на низовьяхъ Волги, уже въ двадцати верстахъ отъ своего бѣглеца.
   Ниже города Царицына, близъ Чернаго Яра, двигалась вдоль Волги двадцати-тысячная вооруженная армія съ сильной артиллеріей и кромѣ того полчище изъ нѣсколькихъ тысячъ всякаго сброда и громадный обозъ почти въ тысячу подводъ. На цѣлыя версты растянулось все.
   Пѣхота двигалась впереди, за ней отдѣльно конница, потомъ артиллерія. Во главѣ отборной кучки казаковъ ѣхалъ верхомъ самъ Пугачевъ, около него Перфильевъ, Андрей Уздальскій и Казиміръ Бжегинскій, за ними нѣсколько въ отдаленіи Ѳедулевъ и Твороговъ. Чумаковъ и Овчинниковъ были при своихъ частяхъ. За свитой изъ волжскихъ казаковъ, приставшихъ въ Дубовкѣ, тянулся обозъ -- старыя и новыя, большія и маленькія кареты и коляски, потомъ брички, телѣги и повозки, нагруженныя до верху всякимъ добромъ. Пугачевъ былъ задумчивъ и сумраченъ, генералы его еще болѣе угрюмы.
   Бжегинскій, всегда молчаливый, за послѣднее время совершенно не раскрывалъ рта.
   Андрей ѣхалъ тоже скучный и унылый. Вскорѣ онъ отсталъ отъ прочихъ и, пропустивъ карету, откуда выглядывало веселое лицо Трошки Пугачева и гдѣ сидѣла Софья съ дѣтьми, подъѣхалъ къ другой каретѣ...
   Заноза высунулась въ окно и пристально поглядѣла въ лицо Андрея.
   -- Что?.. Нужда во мнѣ?-- улыбаясь, молвила она.
   -- Нужда, не нужда, а я сяду къ тебѣ. Тоска тамъ. Ѣдутъ, какъ мертвые. Пугачевъ все ко мнѣ привязывается. Баринъ да баринъ! Знаю, что я баринъ, а онъ казакъ бѣглый.
   Андрей привязалъ на ходу лошадь за каретой и влѣзъ въ нее.
   -- Ну, здравствуй красавица! Какъ можется? Давно не видались... Я чаю, цѣлыхъ часовъ пять,-- сказалъ Андрей и, обнявъ женщину, поцѣловалъ ее. Грустный и хрипливый голосъ его, изможденный и точно усталый видъ противорѣчили словамъ и движенію.-- Спасибо, онъ тобой не дорожится, а то не пускалъ бы сюда...-- прибавилъ онъ и тутъ же закашлялся, что бывало теперь съ нимъ при всякомъ сильномъ движеніи.
   -- Что я ему?!.. Да и я не въ обидѣ... Онъ мнѣ николи не былъ по нраву, а теперь и вовсе милъ, какъ ячмень на глазу. Ну, да не хай его... Мнѣ до тебя, Андрей Лексѣичъ, альбо просто Андрюша -- соколикъ,-- нѣжно прибавила Заноза.-- Дѣло есть до тебя... Побесѣдовать намъ слѣдъ... Я тутъ, ѣдучи одна, надумалась... Вѣдь намъ скоро шабашить -- гулять-то... Вѣдь мы куда ѣдемъ-то?.. Въ камыши Узеньскіе, съ куликами да нырками перекликаться. Я эту сторону лучше васъ всѣхъ знаю... Каиновъ-то Гай -- вотъ будетъ, недалеча; только лодку возьми, переплыви, да два дня ходьбы не будетъ... Вотъ онъ гдѣ...
   И Заноза показала за Волгу.
   -- Ну? Ты это къ чему ведешь?..
   -- Да все къ тому же. Какъ намъ царицѣ услужить... Весело, что-ль намъ въ Сибирь-то итти? Да и хорошо еще, коли туда -- вездѣ люди живутъ, да хлѣбъ жуютъ... А какъ и насъ съ тобой въ комиссіи запытаютъ до смерти или головы порубятъ... А моя головушка, да тѣло больно ужъ пригожи, чтобъ ихъ зря топоромъ-то дуванить, да крошить... А ты къ тому же дворянинъ...
   -- Полно ты о дворянствѣ-то!..-- воскликнулъ вдругъ Андрей и отвернулся...-- Я и такъ ночи напролетъ глазъ не смыкаю!..-- вдругъ вырвалось у Андрея.
   -- Я тебя не корю, родимый мой,-- тихо молвила Заноза, обнимая Андрея.-- Вѣдаешь ты, какъ я тебя полюбила. И не мнилось мнѣ во вѣки, чтобъ смогла я такъ кого уважать, да въ сердцѣ имѣть. Я ради тебя да себя все размышляю, какъ намъ отъ суда-то уйти...
   -- Да что... Вонъ послушай его! Онъ говоритъ, сильнѣе меня нѣтъ... Я на Каспійское море уйду... Царство завоюю, да съ Россіей, какъ ровный, замирюся. Какъ вотъ теперь султанъ замирился.
   -- Да ты не слушай. Онъ ошалѣлъ... Его этотъ нѣмецъ сбиваетъ.
   -- Бжегинскій-то? Полякъ? Нѣтъ! Тотъ тоже присмирѣлъ. Онъ мнѣ то же, что и ты сказывалъ. Да и всѣ они пріуныли. Одинъ Чумаковъ чуденъ, не то горюетъ, не то радуется. Да вотъ этотъ звѣрь Перфильевъ въ усъ себѣ не дуетъ.-- Намъ, говоритъ, и безъ Емельяна вездѣ дорога, хоть за Кубань... Далась имъ эта Кубань. Я, признаться, и не вѣдаю. Что то есть? Ханство что-ли какое? Иль городъ, вотъ какъ Казань?
   -- А Нѣмецъ съ нами будетъ?.. Ну, коли съ нами, нашего съ тобой согласья, то-то бы хорошо... Онъ, вѣдь, продувной...
   -- Вѣстимо!.. Да ты, моя голубушка, пустое затѣяла.. Ну, ты его свяжешь... Хорошо. Пьянаго и малый ребенокъ скрутитъ... А тащить его, да увозить... Что-жъ казаки-то глядѣть будутъ на насъ?.. Новые-то генералы криворожіе нешто допустятъ... А они при немъ безотлучно.
   Устинья разсмѣялась...
   -- Эхъ ты, соколикъ!.. Послушай-ко... Я въ Каиновомъ-Гаѣ съ десятками не такихъ атамановъ управлялась, какъ Твороговъ или Ѳедулевъ, Ванька... Я вотъ моими губами расцѣлую бывало, будто-съ на счастье, да и спроважу прямо на смерть ради своей потѣхи... А тогда я дѣвкой была... Теперь у меня руки-то развязаны... Бабой-то еще легче вашего брата молодца свить да развить... Я примилуюсь къ обоимъ, такъ все мнѣ будетъ... Я тебѣ моей головой заручаюсь, что чрезъ два дня оба новые генерала будутъ у меня тише воды въ ковшѣ... Да они намъ и не нужны!
   -- Полно! Что? Пустое! лѣниво и разсѣянно махнулъ рукой Уздальскій. Да и что загадывать... Вотъ поглядимъ, что будетъ...
   -- Что будетъ-то?!.. досадливо отозвалась Устиинья.-- А вотъ я тебѣ буду говорить, что будетъ. Слушай!.. Михельсоновъ пособралъ хорошія войски и нагоняетъ ужъ насъ... А онъ хоть нѣмецъ, а и съ плохими войсками насъ подъ Казанью оттрепалъ... Сколько тамъ, у Царицына села, клоковъ изъ шкуры то Емельяновой натаскано было!.. Насилу ноги унесли. А отъ Казани до Пензы сколько разъ онъ насъ принимался гладить. А тогда у насъ было не эдакое... Нынѣ тутъ, гляди, генераловъ смышленыхъ одинъ Ѳедька Чумаковъ. Вѣрныхъ да отважныхъ казаковъ нѣту и трехъ-сотъ. Достальную татарву, да мужичье, ужъ съ Саратова батожьемъ ведутъ, да не даютъ уходить... Ты самъ же сказывалъ...
   -- Правда... Такъ онъ говоритъ, что и прежде у васъ было такъ-то...
   -- Ты слушай, соколикъ, что я говорю, а что Емельянъ говоритъ нынѣ, вѣтеръ носитъ... Онъ тронулся, и отъ вина, да и отъ дворянскихъ барышень своихъ, что въ обозѣ везетъ. Вотъ; стало, ты теперь и жди, что нагрянетъ Нѣмецъ, разъ выпалитъ и всему конецъ. Емельянъ махнетъ съ Чумаковымъ на Волгу и засядетъ гдѣ въ скиту, а потомъ камышами и уйдутъ за тридевять земель... А мы съ тобой поѣдемъ въ Казань, да въ Москву... Тамъ, соколикъ, и тебя, и меня, такъ начнутъ ласкать, что мы, не хотя того, похудаемъ, какъ старцы схимники въ монастыряхъ... А мнѣ себя смерть жаль!.. Я ужъ лучше бы продалась куда въ Туретчину... Меня разъ изъ Гая зазывалъ одинъ купецъ въ Царьградъ, продаться тамошнему царю-Салтану въ жены... Что-жъ! Нешто лучше кнутомъ-то исполосуютъ на Москвѣ...
   -- Ну, ладно... Увидимъ! Я ввечеру на роздыхѣ зайду къ тебѣ въ шатеръ... Прости покуда!.. Глядь-ко ты какая... И впрямь жаль, эдакой красавицѣ да въ острогѣ иль въ каторгѣ быть!-- шутя сказалъ Андрей и вылѣзъ изъ кареты. Тяжело влѣзъ онъ на лошадь, закашлялся и, шагомъ догнавъ свиту Пугачева, поровнялся съ Бжегинскимъ.
   -- Мнѣ надо съ паномъ поговорить о дѣлѣ!-- тихо сказалъ онъ по-польски.
   -- Добже. Якъ панъ хочетъ. Теперь или вечеромъ?-- отвѣчалъ тотъ такъ же.
   -- Ты, баринъ мой алтынный! обернулся вдругъ Пугачевъ.-- Коли хочешь, чтобъ я не дослышалъ, то говори пошепту, альбо на какомъ иномъ нарѣчіи. Я, братъ, по Полоніи-то наболтался болѣе твоего. О какомъ дѣлѣ ты съ нимъ бесѣдовать-то хочешь?.. А? Пустяковина, знать, какая въ блажную барскую голову затесалась. Ну, что рыло скосилъ?
   -- Я такъ -- смутился Андрей.
   -- Oui. Il compend très bien, et parle un peu polonais. Parlez franèais, сказалъ Казиміръ громко.
   -- Moi, Vous, parler... Notre affaire. Vous savoir. Il faut vite! кой-какъ протянулъ Андрей.
   -- Вотъ это гоже!-- воскликнулъ Пугачевъ весело.-- Вотъ поэфтому я не маракую... Ну, да, я чаю, и Соколъ нашъ не далече улетитъ на этой-то грамотѣ... А вотъ ты пойми, я тебѣ скажу теперь: Хазрамъ Кучукъ битше бару. Бабассаны!!
   -- Нѣту! Не вѣдаю что!-- отозвался Андрей.
   -- То-то вотъ... А гляди, панъ и это вѣдаетъ... Ты вотъ столбовой дворянинъ, помѣщикъ богатый. Виномъ-то напивался ты на золотыя деньги, а обучался-то на мѣдныя. Всѣ вы такъто... А вотъ панъ Казиміръ по-ихнему -- шляхтичъ, хлебалъ, я чаю, щи деревянной ложкой, а обучался грамотамъ разнымъ по-царскому. Всѣ языки знаетъ... Что ни спроси, знаетъ... Я вотъ этихъ чужеземцевъ за то и уважаю; а казнить не люблю за то, что они разумницы. Отъ нихъ и поучиться уму-разуму нашъ братъ можетъ. Гляди-ко: Михайлычъ, тоже я чай умникъ. Пугачевъ смолкъ и прибавилъ чрезъ мгновенье...
   -- А ужъ лупить-то насъ куда здоровъ... Молодчина! Авось, Богъ милостивъ, я его скоро распотрошу. Вѣшать буду, на шелковой тесьмѣ прилажу...
   -- Гляди-ко, чтобъ онъ тебя допрежде на мочальной не приладилъ!..-- угрюмо молвилъ подъѣхавшій сзади Чумаковъ.
   -- А? Графъ Орловъ?! Нѣтъ, братъ... Это ты врешь. Меня вѣшать коротки руки... Я его, погоди, такъ ахну, на четыре части расшибу.
   -- Ты? Одинъ на одинъ что-ль? На кулакахъ!.. Кто расшибать-то будетъ?.. Вотъ развѣ баринъ нашъ Андрей Лексѣичъ,-- усмѣхнулся Чумаковъ. Онъ и Занозу-то одолѣетъ, токмо когда она сама захочетъ...
   Андрей покосился на намекъ Чумакова. Пугачевъ смолчалъ.
   -- Набрали силкомъ мужичья да татарвы, гонимъ, какъ стадо баранье, поглядывая, чтобъ не удралъ никто, и тоже въ умѣ: ахну!.. Да, расшибешь ты! Вѣрно! И скажу я тебѣ что. Ты рыло свое расшибешь объ Михельсонова.
   -- Что-жъ мнѣ, по твоему, нынѣ предпріять?-- вымолвилъ, наконецъ, Пугачевъ.
   -- Тебѣ... На что гораздъ! Сядь на тюфякѣ въ шатрѣ, созови женъ да дѣвокъ Саратовскихъ и иныхъ, да и тяни вино, пока не натянешься; а расшибать полки не хватайся. Не твое оно нонѣ дѣло. Было твое, да сплыло... Ну, и помалчивай!.. Берегись, да Богу молись!..
   -- А вотъ, желаешь ты объ закладъ. Ну?-- воскликнулъ Пугачевъ,-- я вотъ тутъ-же становище выберу, дождусь нѣмца и расшибу его.
   -- Ну да! Ты гораздъ!..-- расхохотался Чумаковъ особенно злобно.
   -- А то нѣтъ! А то нѣтъ!-- вспыхнулъ вдругъ Пугачевъ.-- Ужъ коли пошло на правду... Кто всю имперію-то всполошилъ А? Города-то всѣ забралъ?
   -- Въ дырявый карманъ! Да и все жъ не ты... Кнутъ! Вотъ кто тоже всполошилъ имперію,-- показалъ Чумаковъ на Андрея. Э! Да что съ тобой...
   И Чумаковъ снова отъѣхалъ прочь.
   -- Филя!-- обратился Пугачевъ къ Перфильеву.-- Скачи, останови мою армію! Здѣсь становищу быть! И будемъ тутъ нѣмца ждать!.. Я вотъ ему...
   Пугачевъ въѣхалъ на холмъ, сопровождаемый Овчинниковымъ и Бжегинскимъ, и оглядѣлъ мѣстность. Холмистая равнина, по которой шла дорога изъ Царицина на Астрахань, перерѣзывалась тутъ глубокимъ оврагомъ, и черезъ него былъ перекинутъ маленькій мостъ.
   Оврагъ этотъ описывалъ въ одномъ мѣстѣ дугу и опоясывалъ самый просторный холмъ, возвышавшійся надъ остальными, съ котораго далеко открывался видъ на всю окрестность.
   -- Ну, вотъ мы тутъ на овражинѣ и усядемся.-- Нутко, панъ, какъ бы намъ стать половчѣе да поджидать Михайлыча въ гости. По мнѣ треба выстроить мою наволоку поганую вдоль овражины, а то и въ ей самой, чтобъ не разбѣжались.
   Казиміръ долго и молча оглядывалъ ближайшую мѣстность; внимательно разглядѣлъ всю окрестность въ подзорную трубку, которую ему далъ Пугачевъ, и наконецъ, сталъ объяснять, что его мнѣніе -- раздѣлить артиллерію на три части: поставить главныя орудія на вершинѣ холма за овражиной, остальныя по сторонамъ, на двухъ краяхъ вогнутой линіи. Пѣхоту помимо холма выстроить направо, въ мелкомъ лѣсѣ по скату холма, а конницу на ровной и гладкой полянѣ, уходившей къ Волгѣ. По мнѣнію Казиміра, Михельсонъ долженъ будетъ поневолѣ брать холмъ и итти на штурмъ черезъ оврагъ, подъ перекрестнымъ огнемъ. Если онъ замѣшкается и разстоится передъ оврагомъ, пѣхота можетъ надвинуться изъ лѣса и ударитъ во флангъ, а въ случаѣ малѣйшаго замѣшательства конница опрокинетъ все, и правильное отступленіе будетъ уже невозможно.
   -- Вотъ люблю!-- воскликнулъ Пугачевъ. Эка умница! Гляди ты, графъ Панинъ, чего закисъ,-- обратился онъ къ Овчинникову... Гляди, и впрямь намъ Господь на дорогѣ фортецію послалъ.
   -- Сенникова ватага знатна всѣмъ... Тутъ, скавываютъ, государь Петръ Лексѣичъ желалъ каменную фортецію строить,-- сказалъ Овчинниковъ, подъѣзжая къ нимъ шагомъ и не глядя ни на кого.
   -- Ты почемъ знаешь, что это Сенниковая.
   -- Я тутъ не мало нашлялся,-- нехотя и лѣниво отвѣчалъ Овчинниковъ.-- Ну, что-жъ укажешь. Я къ тебѣ. Да отпусти живѣе.
   Пугачевъ приказалъ Овчинникову догнать Чумакова, который былъ уже далеко, и передать ему приказъ распорядить войска, какъ говорилъ Бжегинскій.
   -- Будетъ тутъ у насъ честменское отраженье! весело прибавилъ онъ. И назову я тебя, панъ, графомъ Сенниковымъ. Ладно?.. Графъ Барскій-Сенниковъ!..-- разсмѣялся онъ.
   -- Какой тутъ Барскій!-- вдругъ рѣзко вымолвилъ Казиміръ.-- Говори Бжегинскій! Что! Я послѣднюю карту ставлю, казнятъ съ тобой и съ десяткомъ другихъ мерзавцевъ!..
   Пугачевъ удивленно глянулъ на поляка и пересталъ смѣяться.

-----

   Уже смерклось. Вечеръ былъ ароматный, тихій и ясный. Закатъ все еще сіялъ на небосклонѣ, а на синемъ небѣ уже блестѣлъ новый полумѣсяцъ.
   Пугачевъ сидѣлъ у себя, въ большомъ шатрѣ изъ цыновокъ и полотна въ два отдѣленія. Въ первомъ изъ нихъ хлопоталъ и стучалъ посудой Ѳедулевъ, произведенный въ генералы и прозванный въ шутку генераломъ-ракомъ, по пословицѣ -- на безрыбьи и ракъ рыба. Онъ продолжалъ, однако-жъ, исполнять должности и кучера, и лакея, и повара.
   Софья съ дѣтьми по обыкновенію была въ особомъ шатрѣ и на довольно далекомъ разстояніи отъ шатра Пугачева.
   Устинья, какъ государыня, имѣла свой шатеръ тоже въ два отдѣленія, и ея двѣ фрейлины или фрыльины разбирались въ первомъ, такъ же, какъ и Ѳедулевъ, приготовляя ужинъ. Устинья сидѣла одна на тюфякѣ и прислушивалась къ гулу тысячей голосовъ, тысячей звуковъ огромнаго становища. Въ сумракѣ ночи, въ ночномъ воздухѣ часто ясно долетало, то ржанье коня, то визгливый крикъ татарина, иль русская пѣсня; изрѣдка мягкій шумъ двигавшагося не вдалекѣ полка, или густое дребезжанье стучавшаго по каменистому грунту орудія, наконецъ, раздавались отдѣльные выстрѣлы, ради потѣхи, или отъ нечаянности.
   Заноза задумалась и опустила красивую голову на грудь. Одна изъ ея дѣвушекъ давно стояла предъ ней и что-то говорила, но Заноза не слушала. Наконецъ, она пришла въ себя и послала эту же дѣвушку разыскать и позвать къ ней генерала Уздальскаго, а другую отправила къ Ѳедулеву съ приказомъ доложить государю: не будетъ-ли его милость допустить государыню съ нимъ откушать на этотъ вечеръ.
   Чрезъ часъ она приняла Андрея, долго горячо говорила съ нимъ шопотомъ и отпустила его угрюмымъ и задумчивымъ.
   -- Боязно!-- повторялъ Андрей, вздыхая.
   -- Ужъ ты положись на Занозу!-- сказала ему женщина, странно улыбаясь, пока руки ея слегка дрожали отъ волненія.
   Часовъ въ девять вечера становище слегка призатихло. На далекое пространство сіяли разложенные костры и вокругъ каждаго лежали кучки отужинавшаго народа.
   Заноза сидѣла уже въ шатрѣ послѣ ужина съ Пугачевымъ. Онъ по обыкновенію пилъ ромъ, уже былъ слегка на веселѣ и въ особенно хорошемъ настроеніи духа. Никогда еще съ самой женитьбы не видалъ онъ отъ красавицы второй жены такой ласки, какъ нынѣ.
   -- Видно она теперь токмо смекнула мою силу,-- шевелилось въ его слегка отуманенной головѣ, и винными парами, и ласками не отстававшей ни на минуту жены... Доселѣ чаяла, что меня живо захватятъ, а нынѣ уразумѣла, что голова-то моя о семи пядей... Да!.. Емеля Пугачевъ не хуже кого прочаго, Панина, альбо Румянцева, фельдмаршальствовать умѣетъ...
   Прошелъ часъ. Красивое лицо жены, ея улыбки, и ея ласка, стаканы за стаканами вина и духота шатра, отчасти и утомленіе, все вмѣстѣ быстро закружило голову Пугачева. Много лицъ плавало и прыгало въ воздухѣ предъ его глазами: Бжегинскій, Чумаковъ, Хлопуша, Минѣевъ... Какой-то генералъ въ блестящемъ мундирѣ, котораго называли Михельсономъ. Они приставали къ Пугачеву, и онъ не могъ шевельнуть языкомъ, чтобъ отвѣчать имъ... Они окружили его, тормошили, цѣловали и путали его члены, точно будто вязали руки и ноги бичевой.
   Сонный и опьянѣлый Пугачевъ не ошибся. Онъ лежалъ на коврѣ, крѣпко скрученный веревкой, а Заноза сидѣла надъ нимъ и отчаянно нетерпѣливымъ взоромъ уперлась на коверъ, висѣвшій при входѣ. При малѣйшемъ шорохѣ, она бросалась въ первое отдѣленіе шатра и усылала вонъ всѣхъ являвшихся по строжайшему приказу государя. Уже два раза выслала она Ѳедулева, не пустила и Овчинникова, пришедшаго съ докладомъ.
   -- Важнѣющее дѣло, государыня!-- сказалъ было Овчинниковъ.-- У насъ Ѳедька умничаетъ... Государь съ меня сорветъ, а не съ Чумакова. Его знашь, какъ онъ почествуетъ... Доложи, сдѣлай милость.
   -- И не сунуся... Онъ мнѣ смѣхотой сказалъ: посмѣете разбудить прежде зорьки, голову досниму... А онъ нынѣ сталъ чудить! И взаправду сниметъ...-- говорила Заноза шепотомъ и голосъ ея дрожалъ, лицо то вспыхивало, то блѣднѣло.-- Ступай, ступай! Графъ Панинъ!-- шутя и смѣясь прибавила она, но такимъ нервнымъ смѣхомъ, что и Овчинниковъ замѣтилъ въ женщинѣ что-то особенное.
   -- Должно, подпила съ нимъ вмѣстѣ!-- подумалъ онъ и вымолвилъ тихо, уже выходя...-- Эхъ, матушка, Устинья Петровна! Споила ты намъ Емельяна. Бывало, не спалъ онъ такъ-то. Завсегда былъ до него ходъ, особливо намъ, генераламъ!.. Видно и впрямь конецъ гульбы.
   Овчинниковъ вышелъ. Заноза бросилась къ Пугачеву. Онъ лежалъ попрежнему на спинѣ и, прихрапывая, спалъ глубокимъ и тяжелымъ сномъ.
   Заноза сѣла на землю и схватила себя за голову.
   -- Барченокъ... Блудливъ, какъ котъ, а трусливъ... Трусливѣе нѣтъ! Загубитъ онъ и меня!.. Развязать!?.-- воскликнула она вдругъ и устремила глаза на Пугачева.
   -- Нѣту! Время терпитъ...
   Снова шорохъ при входѣ, снова бросилась она туда и встрѣтила Андрея въ дверяхъ.
   -- Что же ты!.. Губитель... Ну?.. Ужъ часъ времени жду я,-- прошептала она, хватая за руки вошедшаго Андрея.
   -- Чего ты?.. Развѣ ужъ...
   -- Что же? Все... Тележка тутъ?..
   -- А ты неужто ужъ...-- слегка дрогнувшимъ голосомъ вымолвилъ Андрей.
   -- Давно... Тутъ... Пьяный! Телѣжка-то? Телѣжка.
   Андрей сильно поблѣднѣлъ...
   -- Охъ, Устиньюшка... Что ты это.
   -- Ты не припасъ?! Не сдѣлалъ по уговору!-- воскликнула Заноза, вглядываясь въ его блѣдное лицо и въ отчаяніи всплеснула руками.
   -- Боязно, голубушка,-- шепталъ Андрей, озираясь и дрожа.-- Ну, вдругъ поймаютъ... Тутъ, альбо путемъ. Вѣдь чрезъ весь лагерь... Подумай ты.
   -- Охъ, шальная я баба!..-- отчаянно зашептала Заноза, хватая себя за голову.-- Мнѣ бы съ Ѳедулевымъ, съ любымъ татариномъ связаться, а не съ этимъ курдюкомъ... Что теперь?..
   -- Развяжи поди! Брось затѣю, послѣ сладимъ. Время терпитъ!-- говорилъ Андрей дрожащимъ голосомъ, и все прислушиваясь къ малѣйшему звуку и шороху вокругъ шатра.
   -- Сгинь ты, проклятый. Давно бы увезли!..-- шепнула Заноза и словно колебалась еще, что ей дѣлать...
   Андрею послышались голоса Бжегинскаго и Овчинникова, подходившихъ во тьмѣ къ шатру. Онъ отскочилъ отъ шатра и бросился бѣжать въ другую сторону. Заноза кинулась въ шатеръ, но окаменѣла на порогѣ. Пугачевъ сидѣлъ и свободными руками распутывалъ бичеву на ногахъ. На землѣ валялись и еще тлѣли и курились обожженные веревочные концы. Онъ сжегъ путы на свѣчѣ.
   Руки его медленно двигались, развязывая бичеву. Онъ не поднялъ глазъ на вошедшую и онѣмѣвшую женщину... Сбросивъ путы, онъ поднялся молча, медленно, и снялъ съ гвоздя свою нагайку. Заноза упала на колѣни, хотѣла вымолвить что-то, но языкъ не повиновался ей...
   Пугачевъ подступилъ къ ней, сопя, и сорвалъ ея повязку.
   Длинная коса красавицы развернулась и упала на спину. Пугачевъ намоталъ ее на руку и подтащилъ женщину на средину шатра, тутъ онъ остановился на мигъ и тяжело дышалъ...
   -- Охъ! Убью!-- прошепталъ онъ какъ-то боязливо и будто сожалѣя...
   И удары посыпались на бившуяся въ ногахъ его женщину... Два раза вскрикнула Заноза и начала тихо всхлипывать, какъ въ полуснѣ... Нечаянный ударъ усталой руки по головѣ лишилъ ее сознанья.
   Пугачевъ остановился и, не бросая косы, опустилъ въ изнеможеніи руку съ нагайкой.
   Въ эту минуту коверъ приподнялся, и вошелъ Овчинниковъ, за нимъ Бжегинскій. Первый остановился молча на порогѣ, второй ахнулъ и бросился къ Пугачеву. Нагайка просвистала около головы пана, и въ тотъ же мигъ двѣ руки схватили его сзади и оттащили отъ Пугачева.
   -- Что ты! Что!-- кричалъ Овчинниковъ...-- Не видишь что-ль... Нашло на его... Нашло... Убьетъ... И Овчинниковъ сильною рукой вытащилъ за собой Бжегинскаго изъ шатра на воздухъ...
   -- Убей пулей! А зачѣмъ...-- говорилъ Казиміръ, дрожа всѣмъ тѣломъ...
   -- Пойдемъ! Пойдемъ! Помилуй Богъ... Видно новое что есть...
   Бжегинскій вдругъ побѣжалъ отъ шатра, бормоча что-то по своему, и скоро былъ уже у своего шалаша... Быстро надѣлъ онъ оружіе, сѣлъ на лошадь и поскакалъ по царицынской дорогѣ.
   Овчинниковъ вернулся и прислушался... Снова свистала плеть и шлепала, и послѣ каждаго удара (словно, какъ когда дровоколъ расшибаетъ сучковатый пень) слышалось грудное и хрипливое оханье Пугачева, вырывавшееся изъ горла отъ усилій.
   -- Забилъ!.. Молчитъ!.. Забилъ!-- думалъ Овчинниковъ.
   Наконецъ, все стихло... Только слышалось одно тяжелое дыханіе Пугачева. Овчинниковъ вошелъ. Пугачевъ, опьянѣлый или усталый, сновалъ, пошатываясь, по шатру и при видѣ Овчинникова вздрогнулъ и взмахнулъ нагайкой.
   -- Я это... Я!-- вымолвилъ Овчинниковъ, попятившись назадъ.
   Пугачевъ приглядѣлся, опустилъ нагайку и снова началъ шагать... На срединѣ лежала ничкомъ Заноза, лицомъ въ землю, безъ движенья. Все платье ея было изодрано...
   -- Бери!..-- вымолвилъ глухо Пугачевъ.
   Овчинниковъ приподнялъ отяжелѣвшее тѣло, почти безъ признаковъ жизни, и хотѣлъ тащить вонъ.
   -- Сюда!-- показалъ Пугачевъ нагайкой на тюфякъ.
   Овчинниковъ перетащилъ женщину.
   -- Ну!.. Пугачевъ махнулъ на дверь.
   Овчинниковъ вышелъ, но остался за ковромъ и, прислушиваясь, качнулъ головой.
   -- Тьфу, то билъ, а тутъ милуетъ!-- сказалъ онъ.
   Устинья очнулась подъ ласками мужа.
   Между тѣмъ время уже приближалось къ полуночи... Кто-то подскакалъ къ шатру Пугачева, и голосъ Перфильева крикнулъ въ темнотѣ.
   -- Эй! Государь. Эй!..
   Овчинниковъ вышелъ и разсказалъ все Перфильеву.
   -- Ну, вотъ? Время тутъ сластиться!..
   Онъ отдалъ лошадь Овчинникову и вошелъ въ первое отдѣленіе шатра.
   -- Не входи!-- крикнулъ Пугачевъ...
   -- Такъ вылазь самъ! Нужда!..-- отвѣчалъ Перфильевъ изъ перваго навѣса.
   -- Эхъ! Не охота... Что тамъ?.. Сказывай.
   -- Вылазь, тебѣ говорятъ! Увидишь что! Порадуешься!
   -- Да ты сказывай. Я слышу отсель.
   -- Тьфу! Дьяволъ! Совсѣмъ истрепался. Пропадай же вы всѣ пропадомъ.
   Перфильевъ вышелъ и крикнулъ бѣшенымъ голосомъ черезъ цыновку.
   -- Пора тебѣ перекреститься изъ Петровъ паки въ Емельяна. Прости. Я на коня и за Волгу... Мнѣ моя шкура дорога...
   Пугачевъ выскочилъ изъ шатра, напяливая кафтанъ, и поймалъ Перфильева, уже влѣзавшаго на лошадь...
   -- Стой! Филя. Не гнѣвись...
  

IX.

   Среди полуночи въ лагерѣ было движеніе, и вся окрестность среди ночного затишья загудѣла отъ передвигавшихся войскъ.
   Чумаковъ изъ упрямства разставилъ войско передъ оврагомъ, а не за нимъ,-- прямо на дорогѣ изъ Сарепты, спускавшейся тоже по холму. Положеніе всѣхъ частей было самое неправильное, сбитое въ кучу и съ глубокимъ оврагомъ въ тылу.
   -- А коль не будетъ позади овражина, всѣ разбѣгутся!-- упрямо объяснилъ Чумаковъ. -- Пугачевъ былъ въ духѣ и, почти шутя разбранивъ Чумакова, приказалъ немедленное передвиженіе съ одной стороны оврага на другую. И черезъ узенькій, едва видимый въ темнотѣ, мостикъ, дефилировалъ отрядъ за отрядомъ. Не прошло часу, какъ пришлось чинить провалившуюся настилку...
   -- А вотъ теперь нагрянулъ бы нѣмецъ, и быть бы тебѣ у праздника!-- угрюмо говорилъ Чумаковъ.-- Вишь, полякъ ему выдумалъ по ученому разставлять. Румянцевъ выискался.
   -- Ладно! Михайлычъ, поди, еще въ Дубовкѣ, наши объѣдки кушаетъ всласть, какъ подъ Казанью... Онъ не дуракъ... Знаетъ, что за нами не спѣши, а дай пограбастать, а тамъ послѣдковъ отвѣдать... Его жди еще черезъ три дня.
   -- Это кто-жъ говоритъ? Языка что-ль словили?
   -- Я говорю! Не глупѣе я тебя, графъ Орловъ.
   -- Былъ не глупѣе!.. А нынѣ больно поумнѣлъ и вышелъ дуракъ!..-- прошепталъ Чумаковъ...
   -- Эхъ, сердца-то у меня на тебя нѣтъ... Чумакъ! Тутъ народъ валитъ, а ты позоришь! Кого? Царя вѣдь... Кабы я былъ не царь Петръ.
   -- Поминай. Поминай чаще... А то и въ правду забудутъ.
   Пугачевъ махнулъ рукой и отъѣхалъ прочь.
   -- Ваше величество!-- подъѣхалъ Твороговъ.-- У насъ не ладно... Первое, твой нѣмецкій генералъ утекъ. Видѣли его за двѣ версты отсель -- скачетъ въ Сарепту.
   -- Барскій? Врешь?!. Такъ вотъ съ кѣмъ Заноза снюхалась... Полякъ?
   -- Да. Энтотъ... Ну, а у меня изъ пяти тысячъ мужичья осталось сотенъ семь.
   -- Гдѣ-жъ онѣ?!.
   -- Поужинали, да и ушли. Стоянка-то наша вонъ была, у края, за версту отсюда. Поднялись они и стѣной повалили по Астраханкѣ со всего своего согласья... Я ругать, бить... Куда! Было пропоролъ одинъ вилой... Что укажешь...
   -- Что? Плевать! Не ловить же. И опять не войной же на нихъ итти, да палить... Гляди прилежнѣй, вы, генералы, чтобъ такъ-то по согласію не ушло еще...
   Переборка, перестройка и движеніе чрезъ оврагъ все продолжались съ гуломъ, трескомъ, криками, вплоть до разсвѣта...
   Пугачевъ былъ на вершинѣ холма, за оврагомъ, куда прибыло уже до 20-ти орудій... 30-ть еще оставались на другой сторонѣ... Конницу тоже еще не тронули, и она протянулась вдоль берега Волги.
   -- Эхъ, Чумакъ!-- жаловался Пугачевъ Овчинникову.-- Спали бы мы да спали. У меня жена-то теперь разогрѣтая,-- разсмѣялся онъ...-- А плутъ баба. Охъ, плутъ. На како дѣло пошла.
   -- И за что ты такъ осерчалъ... Да и панъ-то на защиту пошелъ было и удралъ. Аль что за ними примѣтилъ.
   -- Нѣту. Куда ему... Она у меня... Она меня осрамить инако хотѣла. И ужъ что сраму-то было бы, еслибъ... Пугачевъ запнулся... и прибавилъ.-- Грубитъ... домой просится въ Яицкъ. Теперь послѣ бани на долго успокоится...
   Пугачевъ помолчалъ и вдругъ вымолвилъ:
   -- Вонъ гляди, скачетъ Твороговъ... Ишь гонитъ.
   Твороговъ скакалъ во весь духъ къ Пугачеву и еще издали показывалъ нагайкой въ сторону Астраханской дороги. Пугачевъ поглядѣлъ, куда указывалъ Твороговъ, и при блѣдномъ свѣтѣ зари увидѣлъ на горизонтѣ темную полосу.
   -- Что такое?
   -- Вертаютъ! Подлые! Вертаютъ назадъ! подскакалъ Твороговъ.
   -- А и то вернули!-- сказалъ Овчинниковъ.
   -- Знать размыслили, черти, что у Астрахани въ острогъ угодятъ!-- замѣтилъ Пугачевъ...
   Темная полоса разросталась и близилась все ярче, освѣщаемая разсвѣтомъ.
   -- Гляди-ко ты, Орловъ,-- обратился Пугачевъ къ тихо подъѣхавшему Чумакову... Онъ ѣхалъ, понуривъ голову и задумавшись...-- Эй, гляди вонъ. Чего дремлешь... Вотъ ты сказываешь, разбѣгутся у меня войска не нынѣ, такъ завтра. Вонъ попробовали уйти, да назадъ и прутъ... Подыми голову-то.
   -- Наскочили на нѣмца, я чаю! Ну, и валятъ назадъ за насъ попрятаться.
   -- Какой тебѣ тамъ нѣмецъ!-- сказалъ Овчинниковъ.-- Я чаю, тамъ Астрахань, а не Царицынъ. Проснися.
   -- Заспался нашъ Чумакъ! И намъ-то не далъ уснуть!-- смѣялся Пугачевъ.
   Чумаковъ пристально разглядывалъ подвигавшуюся темную и живую линію и, не слушая никого, неподвижно уперся взоромъ въ даль.
   -- Вишь удивился! Эй! Проснися!
   Чумаковъ перевелъ глаза на Пугачева, потомъ медленно перевелъ ихъ на Овчинникова и на Творогова и покачалъ головой...
   -- Чумной народъ! Глупѣе глупаго всѣ вы нынѣ. Лѣшій васъ обошелъ. Затрепались что-ль больно... Твороговъ? У твоей сбродни ружья да сабли были... Конны они были? А? Ну, что рты разинули... Что въ Астрахани войска нѣту на насъ послать?..
   Пугачевъ давно уже пристально разглядывалъ горизонтъ,-- ахнулъ вдругъ и обратился молча къ Чумакову.
   -- Что, Петръ Ѳедорычъ?.. Вотъ ты и гляди... Сидишь ты съ арміей теперь верхомъ на оврагѣ, одна нога здѣсь, другая тамъ. Тутъ лѣзутъ Астраханцы, а тамъ жди Михайлыча. Съ двухъ-то сторонъ ахнутъ... Ну, и полѣзай на печку... Такихъ, братъ, щей нахлебаешься, что и не отлежишься во вѣки.
   Чумаковъ говорилъ грустнымъ голосомъ и, вздохнувъ, шагомъ поѣхалъ прочь...
   -- Чумакъ... Что-жъ дѣлать-то?.. Отступать? Аль что... Ну!-- отчаянно спросилъ Пугачевъ, взволнованный и смущенный.
   -- Что, братъ! На льду вставать, паки падать. Лежи уже до оттепели.
   -- Чего ты слушаешь его балагурства,-- крикнулъ Овчинниковъ.-- Астраханцы-то насъ еще не отвѣдали... Переводи конницу, да и валяй на нихъ въ разсыпную... Вишь, тамъ гладь...
   -- И то, чего ждать!..-- воскликнулъ Пугачевъ, не трогаясь съ мѣста.
   -- Ну! Чего-жъ? Ну!..-- кричалъ Овчинниковъ.
   -- Ступай!.. Веди!..
   -- А ты-то... Вмѣстѣ...
   -- Что я... Меня, братъ, дремота... Да и знобитъ малость. Ты и одинъ управишься... Я подъѣду опосля съ пушками... Вотъ и Чумакъ съ тобой поведетъ своихъ.
   Отъѣхавшій внизъ Чумаковъ глядѣлъ и слушалъ, обернувшись въ сѣдлѣ, и крикнулъ, усмѣхаясь...
   -- Пора, Иванычъ! Пора, братъ, на печку...
   Поправивъ ошибку Творогова, Чумаковъ самъ ошибся. Дальновиднѣе другихъ, онъ тоже не догадался, кто шелъ на нихъ со стороны Астрахани. Удерживая хвастовство Пугачева и удивляясь храбрости и искусству ихъ гонителя Михельсона, Чумаковъ все-таки, въ душѣ, не вполнѣ вѣрилъ въ возможность, чтобъ нѣмецъ полковникъ перехитрилъ или добилъ яицкихъ атамановъ, хотя бы съ бродней, вмѣсто войска...
   А между тѣмъ, ожидаемый черезъ два дня на Сарептской дорогѣ, врагъ приблизился при восходѣ солнца со стороны Астрахани... Михельсонъ не дремалъ, чутьемъ охотника зналъ, гдѣ красный звѣрь, и, обойдя его въ 25-ти верстахъ, застигъ въ расплохъ сбродню народа, сбитую кой-какъ въ кучу на двухъ сторонахъ большого оврага. Черезъ четыре часа послѣ того, какъ восходящее за Волгой солнце освѣтило два лагеря, уже все было кончено.
   -- Михельсонъ!!
   Вотъ что ударило въ войско Пугачева и ошеломило, смутило и погнало, какъ войско, такъ и атамановъ-генераловъ.
   Послѣ четырехчасового боя все бѣжало...
   Пугачевъ съ холма видѣлъ, какъ былъ убитъ наповалъ Овчинниковъ за смѣлую выходку во главѣ своего отряда; какъ метавшійся бѣсомъ и мелькавшій въ огнѣ Чумаковъ дѣлалъ чудеса храбрости и геройскія дерзости и, наконецъ, раненый, упалъ съ лошади и исчезъ въ свалкѣ; видѣлъ, какъ карабинеры настигли бѣгущаго Уздальскаго и вязали его, какъ отбилъ и захватилъ непріятель половину его орудій и, обративъ огонь по бѣгущимъ, билъ и вгонялъ тысячи народа въ оврагъ, гдѣ давно копошились люди и лошади и теперь все падали и падали новые, пока другая сторона оврага уже опустѣла давно, очищенная бѣглецами... Пугачевъ все видѣлъ, сердце его замирало, стучало, рука подымалась... но снова опускалась... Онъ все чаще озирался на Волгу. Наконецъ, вскрикнулъ отчаянно и поскакалъ... но не на врага, а къ берегу, гдѣ стояли запасенныя лодки и ждалъ его Перфильевъ.
   Около Пугачева очутились Ѳедулевъ и Твороговъ и нѣсколько другихъ главныхъ казаковъ.
   -- А Чумаковъ!-- вскрикнулъ онъ, отступая отъ лодки.
   -- Собирай, поди, мертвыхъ!-- крикнулъ Перфильевъ.-- Счастливо оставаться.
   Всѣ они бросились къ лодкѣ и отчалили отъ берега... На холмахъ и въ лощинкахъ все еще виднѣлась свалка и гудѣли орудія... Но вотъ прогремѣли, наконецъ, послѣдніе одиночные выстрѣлы, и только земля дрожала еще, казалось, отъ стихнувшаго гула.
   -- А Чумаковъ?-- повторялъ Пугачевъ безсмысленно.
   Къ нему скакали и бѣжали казаки, бросались въ лодки и все отчаливали, другіе кидались вплавь. Онъ все стоялъ, и глаза его искали Чумакова...
   Вотъ подскакала бричка. Въ ней была Софья съ тремя дѣтьми. Казакъ-кучеръ перетаскалъ дѣтей въ лодку Пугачева, Софья пришла и сѣла...
   -- Ваше величество! Садись! Садись!-- приставали казаки со всѣхъ сторонъ.
   -- Чумаковъ! Чумаковъ!-- проговорилъ Пугачевъ дрожащимъ голосомъ и машинально вошелъ въ лодку...-- Она отчалила, онъ снялъ шапку и такъ же машинально началъ вдругъ креститься, стоя въ лодкѣ...
   Гребцы налегли на весла, и лодка понеслась чрезъ широкое раздолье Волги...
   Чрезъ десять минутъ самъ Михельсонъ былъ на томъ мѣстѣ, гдѣ оставила свой слѣдъ въ пескѣ эта отчалившая лодка.
   Князь Данило былъ около командира корпуса и глядѣлъ за Волгу, досадливо опрашивая захваченныхъ казаковъ...
   -- Во тутъ... Сейчасъ!-- слышались кругомъ голоса...-- Онъ, поди, только у того берега... Въ камышѣ, поди, прикурнулъ, анаѳема!
   -- Ну! За Волгой! И за то спасибо!-- сказалъ Михельсонъ.
   -- Добитъ!-- сказалъ Данило...-- У Кайсаковъ нѣтъ ни людей, ни оружія, ни городовъ... Да, подлинно, битву эту можно почесть побѣдой и концомъ Пугачевыхъ злодѣйствъ.
   -- Господь вѣдаетъ!.. Все же не въ рукахъ!-- угрюмо сказалъ Михельсонъ.
   -- Кто въ степи словитъ звѣря?-- продолжалъ Данило.-- Невѣдомо! Но честь побѣды надъ этой гидрой отдастся вамъ, полковникъ!
   Михельсонъ не отвѣчалъ и, задумавшись, глядѣлъ въ чуть плескавшія о берегъ волны.
  

X.

   Снова за Волгой, въ степяхъ, Пугачевъ собралъ едва 1,500 казаковъ. Весь лагерь и обозъ въ шестьсотъ подводъ съ саратовскими еще запасами былъ въ рукахъ побѣдителя. Ему досталось двадцать три тысячи плѣнныхъ, 50-ть орудій, и двѣнадцать тысячъ убитыхъ и раненыхъ усѣяли урочище и окрестность... Не мало бѣглецовъ унесла и Волга въ своихъ волнахъ, но ей были уже давно не диковиной трупы атамановъ, солдатъ и татаръ.
   Князь Данило счелъ себя теперь въ правѣ взять отпускъ; будучи волонтеромъ, онъ почти не зависѣлъ отъ Михельсона и просто объявилъ ему свой отъѣздъ домой, ссылаясь на то, что, по его мнѣнію, мятежъ вполнѣ прекращенъ. Данило давно уже былъ встревоженъ отсутствіемъ всякихъ вѣстей и вѣстниковъ изъ Азгара. Послѣднее же непрямое извѣстіе имѣлъ онъ отъ одного молодого офицера, прошедшаго съ командой чрезъ Азгаръ и увѣрявшаго князя, что княгиня Людмила въ вотчину еще не пріѣзжала, что объ ней не имѣлось никакихъ вѣстей, и князь-отецъ полагалъ, что она съ мужемъ.
   Это поразило Данилу, и мысль о судьбѣ жены не покидала его... Данило рѣшился ѣхать въ Азгаръ послѣ первой важной встрѣчи съ мятежниками, и эта битва подъ Сенниковой ватагой была таковою... Онъ собрался немедленно, но Михельсонъ задержалъ его, прося доставить въ Саратовъ двухъ важныхъ плѣнниковъ: вторую жену самозванца и дворянина Уздальскаго, взятаго съ оружіемъ въ рукахъ, послѣ отчаяннаго сопротивленія. Устинья была опасно больна и даже просила священника, чтобъ исповѣдаться и причаститься. Данило поневолѣ согласился подождать, чтобъ знать, повезетъ ли онъ ее, или извѣстіе объ ея захватѣ и смерти... Князь думалъ ѣхать на Царицынъ, пробыть тамъ цѣлый день, потому что тамъ оставалась Шерфе съ Лай-Ханомъ, и оттуда отправить ее прямо въ Казань съ тѣмъ, чтобъ она тамъ ждала его прибытія изъ Азгара.
   Михельсонъ, прося князя обождать поправленія здоровья Устиньи или ея смерти, обѣщалъ не посылать гонца съ извѣстіемъ о побѣдѣ и бѣгствѣ Пугачева за Волгу, чтобъ князь могъ свезти эту вѣсть. Кромѣ того, Михельсону, въ душѣ хотѣлось добить самому и поймать самозванца до прибытія ожидаемаго всякій день Суворова.
   Наконецъ, Михельсонъ переправился черезъ Волгу за бѣглецами, а князь Данило выѣхалъ на Царицынъ.
   Медленной, хоть ровной, рысью подвигался вдоль Волги поѣздъ изъ нѣсколькихъ повозокъ и телѣгъ, въ которыхъ князь везъ до десятка плѣнниковъ для сдачи въ Саратовѣ.
   Въ одной изъ нихъ сидѣлъ блѣдный, еще болѣе исхудалый Андрей Уздальскій, скованный по рукамъ и ногамъ, а рядомъ съ нимъ, понурившись, Устинья, совершенно больная и съ изуродованнымъ лицомъ, чрезъ которое полосой проходилъ огромный шрамъ. Она тоже была скручена по ногамъ веревкой и сидѣла, какъ онѣмѣлая, ни слова не вымолвивъ съ самой ватаги, не пила и не ѣла. Когда бричку окружали солдаты и опрашивали ее, чаще всего о синеватыхъ слѣдахъ побоевъ на шеѣ, лицѣ и рукахъ,-- она отвертывалась и молчала, какъ убитая, несмотря ни на угрозы, ни на шутки.
   На одномъ привалѣ, гдѣ наскоро былъ устроенъ шатеръ изъ рогожъ, князь Данило не утерпѣлъ и велѣлъ себѣ привести по очереди обоихъ плѣнныхъ. Первую привели Устинью... Онъ подробно разспросилъ ее обо всемъ, касающемся до Пугачева... Она отвѣчала на все охотно и откровенно, но не глядѣла ему въ глаза...
   Князь сталъ утѣшать ее, что если все сказанное ею о себѣ оправдается при допросѣ и судѣ, то ей нечего бояться, и что она будетъ отпущена на волю.
   -- Въ Сибири-то жить? На Яикъ не водворятъ! Да на что она мнѣ нынѣ!.. Воля?! съ горечью вымолвила Заноза... Я битая!..
   -- Да ты любила его?
   Заноза вздохнула и подавила тяжелый вздохъ вспыхнувшаго гнѣва...
   -- Любила?-- И глядя въ землю, она тряхнула головой... Любила? Дай мнѣ топоръ -- я годъ цѣлый буду тѣшиться, мясо его поганое два слышно отозвался Янъ.
   -- Что же?
   -- Не честно!
   -- Страшно, скажи лучше,-- ѣдко усмѣхнулся Казиміръ, глядя себѣ на ногти.-- Ну, не треба! Я тебя заступлю. А ты меня -- въ Казани.
   -- Нѣтъ. Этого не будетъ, потому что я готовъ. Но говорю, что не честно!
   Казиміръ всталъ, прошелся по комнатѣ въ сильномъ, но едва видимомъ волненьи и опять сѣлъ. Только руки его слегка дрожали.
   -- Не честно? вымолвилъ онъ.-- Не честно... Твоя, Яна Бжегинскаго или моя честь!?.. Честь карлика, букашки! Эта честь тебѣ дорога, а честь страны, родины -- нѣтъ!?.. Твою мать будутъ ногами въ грязныхъ лаптяхъ топтать и бить, а ты въ то же время будешь обдумывать обидное слово, тебѣ самому сказанное.
   -- Comparaison n'est pas raison, говорятъ во Франціи.
   -- За честь и счастье своей земли -- всякому совѣсть и Богъ велятъ жертвовать своимъ счастьемъ и своей честью.
   -- Что же будетъ по достиженіи дѣли этими средствами? Счастливая и честная земля съ несчастными и безчестными сынами!
   -- Хороша была бы Франція, еслибъ при Карлусѣ VII и Іоаннѣ Орлеанской всѣ разсуждали, какъ ты.
   -- Тамъ честью не жертвовали никогда. Напротивъ, иногда утѣшались тѣмъ, что tout est perdu sauf l'honneur!
   Казиміръ не отвѣчалъ. Наступило долгое молчанье. Оба задумались.
   -- Такъ ты не хочешь? спросилъ наконецъ Казиміръ.
   -- Не хочу, но ѣду!.. Доставай провожатаго и тогда...
   -- Провожатаго нѣтъ. Это отговорка. А время дорого. Если явятся подозрѣнья у Бранта... то все пропадетъ. Ты по-русски говоришь изрядно -- Jasyk do Kijowa dowadit... говоритъ пословица.
   -- А конецъ ея... Ale і do kija! полугрустно, полузлобно разсмѣялся Янъ.
   -- Ну да! До казни! спокойно вымолвилъ Казиміръ.-- Не до мазурки же?..
   Янъ вскочилъ съ дивана и, уйдя въ свою комнату, бросился на кровать и схватилъ себя за голову.
   -- Боже мой! Какъ это... трудно! стономъ вырвалось у него.

-----

   У Лукерьи Кузьминишны Бартыкаевой были гости и привезли ту же диковинную вѣсть: расшибъ! Всѣхъ расшибъ.
   -- Войско удивительное! Сказываютъ, изъ Питера чрезъ Сибирь привелъ!
   Въ диванную тяжело вошелъ, стуча сапожищами, Разумникъ Бѣлокопытовъ. Его мать, бывшая въ ссорѣ, теперь снова помирилась съ Бартыкаевой, уже въ восьмой разъ въ теченіе двухъ лѣтъ. Разумникъ, опоенный когда-то, недавно вполнѣ оправился отъ трудной болѣзни. Онъ подошелъ къ ручкѣ Лукерьи Кузьминишны и выговорилъ однозвучно и въ носъ:
   -- Мамаша прислала, велѣла кланяться и доложить, что Пугачка московскаго генерала вздулъ и въ скорости сюда будетъ.
   -- Пугачевъ! что ты, голубчикъ! типунъ тебѣ...
   -- Никакъ нѣтъ-съ... Мамаша то-ись...
   -- И какъ не расшибить!-- продолжала Бартыкаева, обращаясь къ гостямъ.-- Какой онъ командиръ! разсудите, отцы мои! памятуете, какъ у князя-то обѣдалъ онъ! спитъ человѣкъ, новомъ тычетъ... Я было къ нему потолковать, а онъ ведомъ тычетъ...-- Какой онъ командиръ. Неужто не сыскался у царицы какой, повеселѣй. Вѣдь событіе, не пустяковина! Онъ вѣдь и сюда прилѣзть можетъ. Оренбургъ взялъ, такъ и Казань возьметъ.
   -- Оренбургъ стоитъ.
   -- Взятъ! взятъ! взятъ! вѣрно! у Агаѳьи Матвѣевны дядя тамъ... Пишетъ, что...
   Раздались быстрые шаги, и въ диванную явился князь Черемисовъ.
   -- Ну-съ... Во какъ! люблю! остановился Черемисовъ въ дверяхъ и поцѣловалъ кончики своихъ пальцевъ.-- Въ одинъ день отбарабанилъ. Стоило за этимъ изъ Варшавы ѣхать.
   -- Вотъ и Лукерья Кузьминишна сказываетъ. Какъ у васъ-то онъ, князь, обѣдалъ. Помните. Носомъ-то тыкалъ да сопѣлъ.
   -- Люблю! токмо литеры переставить, говорю, туда поперъ Каромъ, а оттуда поперъ ракомъ. Да еще хвастаетъ, слышь, въ рапортѣ, что ретирада была успѣшная. Ахъ ты ретирада!! Я бъ его... Князь Черемисовъ сѣлъ на диванъ и, ударивъ ладонью въ ладонь, прибавилъ:-- только бы мокренько осталось! А вы, вотъ чего скажите... Начальствующій-то кто?... Губернаторъ, да я,-- двое знаемъ. Петръ Ѳедорычъ!-- Враки! Пугачевъ что-ль, Емелька? казакъ бѣглый! враки!
   Всѣ шелохнулись и навострили уши за тѣмъ, чтобы потомъ навострить лыжи и погнать по городу -- развозить новую вѣсть.
   -- Все враки? Вѣдаете ли вы, кто оный человѣкъ, кто всѣхъ колотитъ? понизилъ голосъ Черемисовъ.-- Принцъ Брауншвейгскій! Иванъ Антонычъ!
   -- Ба-тю-шки свѣ-ты! прослезился одинъ старичокъ, предвкушая наслажденье первому развезти эту новость.
   -- Да-съ. Сынокъ правительницы, что въ ссылкѣ былъ, въ Холмогорахъ.
   -- Что вы!
   -- Вогь-те и что вы! И радуйтесь, какой теперь на Руси ходунъ ходить учнетъ. Плюнь, дунь, да перекрестись. Посѣдѣемъ всѣ! волосы и зубы со страховъ, да диковинъ растеряемъ. Скоро манифестъ будетъ отъ него Казанскому дворянству. Каково? а?! люблю!!
   -- Видѣли ужъ мы манифестъ то дурацкій! сказалъ кто-то.
   -- Другой будетъ. Тотъ Емелькинъ былъ. Другой!!
   -- И я грамоту то энту безграмотную читала. И гдѣ бы вы полагали? объявила Лукерья Кузьминишна.-- Въ людской, холоповъ за чтеньемъ накрыла. Никишка мой читаетъ. Всѣхъ передрала. Рѣками, да бородами, да травой какой-то жаловать обѣщаетъ.
   -- Иванъ Антоновичъ не то пропишетъ!
   -- Какъ же такъ-то? Императоръ да будетъ Иваномъ прозываться. Вотъ чудно! загоготалъ вдругъ Разумникъ.
   А въ людской Лукерьи Кузьминишны толпилась челядь. Прибѣжавшій изъ залы лакей объявилъ шепотомъ:
   -- Слышалъ сейчасъ. Князь сказывалъ. Барыня, да и гости такъ и ахнули. Не царь Петръ Ѳедорычъ, а самый онъ истинный Государь Антонъ Антонычъ. Сынъ истинный... чей-то...
   -- Елизаветы Петровны должно, альбо самого Петра Алексѣича?
   -- Такъ! такъ! его и есть. Въ ссылкѣ былъ, а нынѣ вишь...
   -- Чего врешь. Петра сынъ, да Антонычъ!
   -- Да вѣдь онъ прыницъ, вишь ли... Можетъ по ихнему.
   -- Нѣту! стало Елизаветы Петровны сынокъ.
   -- Сейчасъ издохнуть, князь самъ сказывалъ... Антонъ Антонычъ. Во, братцы!! и лакей пустился въ присядку.
   -- Чего разобрало! замѣтилъ старикъ ключникъ.
   -- Чего? новые порядки! воля! истинно милость Господня.
   -- А ты не спѣши -- наткнешься! Промыслишь себѣ милость и сзаду, и спереду. Ни сѣсть, ни съѣсть.
  

XXI.

   Въ исходѣ ноября еще пуще заволновалась Казань. У губернаторскаго дома стоялъ отпряженный возокъ, и по городу ходила громовая вѣсть.
   -- Самъ тутъ! побросалъ войска и бѣжалъ! Пугачъ на Казань идетъ!
   -- Губернаторша ужъ три дня тайкомъ выѣхала! и съ пожитками, со столовымъ серебромъ! пошла другая вѣсть, не менѣе громовая для Казанцевъ.
   -- Здѣсь! здѣсь! въ Казани! самъ! объявилъ Черемисовъ генеральшѣ Сельцевой.
   -- Пугачъ?! ахнула старуха.
   -- Какое! что вы, Каръ!
   Бартыкаева, какъ узнала о прибытіи Кара, такъ и занялась укладкой образовъ и серебра. Къ вечеру все было готово -- хоть выѣзжай!
   -- Слышали! Бжегинскій Янъ удралъ къ принцу въ службу,-- говорили на вечерѣ у комендантши Бѣлокопытовой.
   -- Огурчики собрались! выѣзжаютъ!
   -- Какъ имъ не ѣхать. Экій кладъ, да Пугачеву достанется! онъ вѣдь изъ-за нихъ больше сюда и пойдетъ.
   -- Исхудали! словно стрючки... Сынка-то Емелька удавилъ.
   -- Ништо имъ! у нихъ имъ разводъ. Еще шесть осталось.
   -- Удрать-то недолго. Обождемъ! говорилъ Черемисовъ.-- Пугачъ сюда не полѣзетъ, а коли принцъ, то я ему еще обѣдище закачу -- во какой!..
   А Казиміръ Бжегинскій сидѣлъ у себя и писалъ по-турецки въ Константинополь.
   -- ...Помимо нѣсколькихъ сотенъ голодныхъ негодяевъ, брошенныхъ генераломъ Каромъ, между Бердой и Петербургомъ нѣтъ ни единаго солдата, ни единаго ружья, ни единаго заряда!... Все у васъ и у насъ! а есть уже бѣгущее по дорогамъ дворянство, но есть тоже по дорогамъ нѣсколько милліоновъ топоровъ. Теперь декабрь,-- въ апрѣлѣ доморощенный Атилла, если не дуракъ,-- будетъ въ Москвѣ, а Скиѳская Семирамида -- если умна -- то за границами рухнувшей на вѣки Имперіи! какъ черное на бѣломъ!!...
  

XXII.

   На селѣ Таковскомъ въ Николинъ день -- точно ярмарка. Пришелъ іеромонахъ Мисаилъ... Давно не навѣдывался Божій человѣкъ. И принесъ же онъ вѣсточку золотую!
   Самъ онъ зашелъ къ отцу Ареѳѣ, а народъ запрудилъ батюшку и храмъ Божій... Молодые орутъ, поютъ. Кто въ плясъ пошелъ, оттопываетъ по снѣгу и шацкой помахиваетъ... Кто оретъ сиповато,
  
             На горѣ те малина!
   Подъ горой те сиротина калина!
  
   Старухи причитаютъ. Изъ стариковъ даже иные слезы кулаками утираютъ. Бабы и дѣвки пучеглазыя и очумѣлыя тычутся въ толпѣ, словно щенки недѣльные, не зрячіе.
   Не помиралъ Государь Великій!... Взыскалъ насъ Господь. Живъ батюшка -- солнышко ясное! Карачунъ утѣснителямъ. То-то калачика загнутъ!
   Не бывало во вѣкъ величайшаго праздника на селѣ Таковскомъ. Всякое мужиково сердце такъ и ходитъ ходуномъ отъ вѣсточки Мисаиловой! старъ и малъ пыль снѣжную столбомъ подняли на улицѣ отъ радости. Что ни клопъ, отъ земли не видать, со своимъ чумазымъ рыльцемъ лѣзетъ, за рукавъ тормошитъ и опрашиваетъ.
   -- Тятька! А, тятька! тя-ать-ка?...
   -- Чего, голубчикъ? чего?
   -- Скажи, что Царь -- отъ, изъ себя великъ?
   -- Вѣстимо.
   -- Чать, повыше гораздо хаты. Съ колокольню будетъ?
   -- Не видалъ, голубчикъ, николи не видалъ!
   -- Я чаю, и глянуть на него не можно, говоритъ старуха. Баютъ мужики, якобы онъ, что солнышко, гораздо сіяетъ, ажъ глазьямъ рѣзь отъ него.
   -- Царь Батюшка -- онъ! Государь Россейскій!... Стало посуди ты, каковъ онъ, Милостивецъ, изъ себя быть должонъ!...
   -- Что тебѣ твой пряникъ росписной!...
   Отецъ Ареѳа сидѣлъ у себя въ домикѣ и бесѣдовалъ съ іеромонахомъ Мисаиломъ. Старикъ, слабый и хворый съ самой свадьбы князя Данилы, былъ пораженъ вѣстями, что принесъ ему паломникъ, и хворость его какъ будто вдругъ рукой сняло. Обливаясь слезами, слушалъ онъ умную и пылкую рѣчь Мисаила объ Оренбургскихъ дѣлахъ. Онъ передалъ священнику одинъ манифестъ изъ цѣлой связки, что несъ въ мошнѣ своей.
   Отецъ Ареѳа бережно взялъ листъ въ руки, позвалъ уже пожилого сына съ женой и всѣхъ уже двадцати-лѣтнихъ внучатъ и сталъ читать. Голосъ его дрожалъ отъ волненья. Вспомнилъ старикъ о князѣ Данилѣ и подумалъ.
   -- Эхъ, князинька! грѣхъ! самъ не имѣлъ вѣры и меня совращалъ. А вонъ оно какъ. Батюшка-то, Государь, явленъ ужъ міру. Всей Россіи вѣдомо -- а мы тутъ не вѣдаемъ.
   Отецъ Ареѳа вышелъ на крыльцо, утирая слезы, и съ трудомъ выговорилъ собравшемуся кругомъ домика народу.
   -- Православные! Поспѣшимъ напередъ всего въ храмъ Божій, принесть Господу благодареніе за великое чудо, явленное промежъ насъ во дни сіи... Дни Иродовы!
   Священникъ черезъ силу пошелъ въ церковь, и все село до послѣдней хворой бабушки послѣдовало за нимъ и наполнило храмъ сельскій. Послѣ благодарственнаго молебствія, отецъ Ареѳа вышелъ на амвонъ, перекрестился и прочелъ:
   "Великаго царя и государя вашего указъ и повелѣніе!"
   "Объявляется чрезъ сіе всенародно, всѣмъ нашимъ вѣрнымъ подданнымъ, что мы, вашъ всемилостивѣйшій императоръ и самодержецъ, иду съ моей ратію безчисленной на Нижній, Кіевъ, Москву и Петербургъ -- вступать на царство и державу. Уже не маловажное число многихъ городовъ въ повиновеніе мнѣ пришли и подъ государеву мою руку и корону добропорядочно склонились. А наизяще публикуется: уразумѣйте, ослушники, и оставя невѣріе ваше, поспѣшите мнѣ вашему монарху и отцу, и за то, по склонности вашей, получите милостивое прощенье, и я пожалую васъ землями, и рѣками, и всякимъ продовольствіемъ. А всѣхъ злодѣевъ -- дворянъ искореню и посажу на жалованье! а кто сей императорской моей волѣ препятствіе чинить будетъ, то гнѣва Вышняго Создателя вскорости восчувствовати на себѣ будетъ, поелику избѣгнуть сильныя нашея руки -- трудно! Поспѣшите въ мое Христолюбивое воинство, и многой милостью удовольствованы будете. Вѣрніи рабы, внидите въ радость господина вашего! поелику, надъ малымъ вѣрны будете, надъ многимъ васъ поставлю! въ увѣреніе чего, подлинный подписалъ тако: великій государь Петръ Третій всероссійскій!"
   Послѣ гробового молчанія, въ храмѣ раздался плачъ и всхлипыванье... Отецъ Ареѳа слабымъ голосомъ, прерывающимся отъ избытка чувствъ и волненія, сказалъ поученье своей паствѣ и заключилъ словами:
   -- Братія! положитъ кому на душу Всевидящій Богъ -- поспѣшать къ великому государю въ воинство -- поспѣшай! Не могій вмѣстити сего, слабодушный, альбо хворый -- пребудь въ дому своемъ! аминь.

-----

   Въ свѣтлый и ясный полдень, всѣ избушки села Таковскаго дымились, кромѣ безхозяйственныхъ. Въ печахъ варились и пеклись послѣдки разореннаго хозяйства.
   Отецъ Ареѳа, придя изъ церкви, отказался отъ пищи и прилегъ на постель. Не прежняя хворость вернулась въ него, а будто оторвалось что на сердцѣ и упало... И легче будто стало! а голова затуманилась. Словно въ сонъ клонитъ, въ тихій, да сладкій...
   Вечеръ и ночь на пролетъ шепталъ старикъ самъ себѣ непонятныя рѣчи. Около разсвѣта забылся на мгновенье, но снова придя въ себя при восходѣ кроваваго солнца, слабымъ голосомъ позвалъ сына, всю семью и, улыбнувшись, молвилъ, что чуетъ -- смерть идетъ!
   -- Время мнѣ нынѣ помереть и итти къ Господу Моему, поелику сподобилъ меня Господь дожить до дней благихъ и до искупленія отъ зла и грѣха земли россійской и всѣхъ православныхъ Христіанъ! Худой, костлявой, уже слабѣющей рукой, благословилъ отецъ Ареѳа всѣхъ своихъ домочадцевъ, отъ сѣдобородаго сына до грудного правнука, взялъ свѣчу, прочелъ себѣ отходную и затѣмъ, сложивъ руки крестомъ на груди, шепнулъ:
   -- Господи! пріими духъ мой съ миромъ!
   И вздохнувъ послѣдній разъ, отошелъ старикъ Ареѳа въ жизнь вѣчную, мало сотворивъ грѣха на вѣку своемъ -- вѣдѣніемъ. Невѣдѣніемъ же -- великій грѣхъ принялъ на душу въ предсмертный день.
   Чуть не всѣ Таковскіе міряне, схоронивъ пастыря и обливъ слезами свѣжую могилку, поднялись -- и подвигнутые предсмертнымъ увѣщаньемъ усопшаго духовника -- потянули вереницей въ то христолюбивое воинство царево, что мерещилось этому люду, истомленному давно той неурядицей и тѣмъ безправьемъ, что рвутъ -- крестъ съ груди и хлѣбъ изъ рукъ!!.
   По всему пути ихъ, по всѣмъ дорогамъ, селамъ и поселкамъ уже вьявь гудѣло -- стономъ стояло, громомъ гремѣло:
   -- Живъ государь!.. Живъ Петръ Ѳедорычъ!! явилось міру -- красное солнышко!!!
  
  
крошить на крошинки. Безъ него, оставайся я на Узеняхъ, я бъ не была полгода императрицей самозванной, за то жъ вѣкъ бы свой свѣковала хоть не по-царски, такъ не хуже того,-- у себя въ Гаѣ!
   -- А вѣдь ты, хоть и съ рубцомъ этимъ, а видать, красавицей была.
   -- Я-то! Подняла Заноза первый взглядъ свой на князя.-- Я была... Голосъ ея задрожалъ, вдругъ оборвался, и слезы ручьемъ хлынули изъ глазъ... Что мнѣ судъ вашъ! Что мнѣ жизнь нынѣ!.. Въ каторгу сошлите, въ острогѣ на цѣпь закуйте... Лицо-то мое мнѣ кто отдастъ?..
   И Заноза отчаянно и судорожно рыдала, стоя предъ княземъ...
   Онъ былъ смущенъ ея страшнымъ отчаяньемъ, подошелъ и хотѣлъ осмотрѣть ближе ея лицо и язву отъ нагайки.
   -- Нѣтъ!-- воскликнула женщина, отворачиваясь и опуская глаза.-- Не нуди меня! Не стыди! Зазорно не въ мочь!.. Знаю, какова была и что стала. Дозволь уйти...
   Князь отпустилъ женщину и не велѣлъ ее снова скручивать; затѣмъ онъ позвалъ Уздальскаго... Чрезъ минуту вошелъ Андрей межъ двухъ солдатъ, гремя цѣпями и едва двигаясь...
   -- А? Ту мужъ училъ!-- усмѣхнулся князь.-- А этотъ мой ученикъ!
   Онъ велѣлъ часовымъ выйти изъ шатра и положилъ около себя заряженный и готовый пистолетъ.
   -- Небось! Не трону!-- горько улыбнувшись, молвилъ Андрей.
   Князь сталъ молча смотрѣть на небо, и злобная ненависть сказалась въ его взглядѣ...
   -- Что, безпутный, доигрался до кнута и каторги!-- вымолвилъ Данило, усмѣхаясь.-- Дворянинъ! Пугачевскій генералъ!-- Тварь!!
   -- Ты отнялъ у меня невѣсту, ты отнялъ честь дворянскую, и ты угналъ меня, сѣченаго дворянина, въ Пугачевцы; ужъ тебѣ бы и казнить меня на площади. И дѣло твое -- палачествовать,-- грустно отвѣчалъ Андрей безъ злобы;-- слезы блеснули на его лицѣ.
   -- Да! Кабы не долгъ службы и присяги, я бы вотъ сейчасъ положилъ тебя собаку здѣсь, изъ своихъ рукъ... А поколь ты живъ, отродье, не знаю какое, потоль не будетъ мнѣ хорошо на свѣтѣ. Пошелъ вонъ, поганый!.. А то убью! вдругъ вырвалось у Данилы крикомъ, и онъ привсталъ, задыхаясь отъ гнѣва.
   -- Теперь я хворъ, да и скованъ... А тамъ въ Сибирь пойду, но помни.. Помни, Данило Родивонычъ!.. Не на тебѣ, такъ на дѣтяхъ твоихъ -- а отместка Уздальская -- лихая будетъ!
   -- Вонъ! Убью! странно крикнулъ князь, будто боясь за себя. И дѣйствительно, взятый съ сундука пистолетъ уже поднимался въ рукѣ князя и дрожалъ предъ головой Уздальскаго.
   Андрей усмѣхнулся горько и, видимо не боясь нисколько угрозы смерти, тихо вышелъ, гремя кандалами.
   Князь собрался тоже изъ шатра своего, чтобъ прогуляться и разсѣять гнѣвъ, возбужденный видомъ этого ненавистнаго ему человѣка.
   -- Вѣдь тварь! Мелкая тварь!-- злобно говорилъ князь вслухъ.-- А въ моей жизни какое гибельное участіе принялъ. Опоилъ? Да полно, опоилъ ли? Всѣ бабы на одно. Нѣту въ мірѣ дѣвки или бабы, которую бы нельзя было взять. Иная ножемъ зарѣжетъ... да послѣ! А не прежде! А моя баба изъ таковскихъ, что съ ней еще сто разъ то же приключиться можетъ
   Лай-Ханъ вошелъ къ князя и доложилъ, что пріѣзжій офицеръ г. Дидрихъ желаетъ видѣть князя, чтобъ извѣститься о мѣстѣ нахожденія отряда Михельсона и о злодѣѣ.
   Князь принялъ офицера, лежа на коврѣ, и небрежно, холодно и гордо передалъ ему подробности пораженья Пугачева.
   -- Стало, мы въ самый разъ подъѣдемъ,-- сказалъ тотъ.-- Я въ порученьи, кое могу открыть вамъ, князь, и просить совѣта вашего.
   И офицеръ разсказалъ князю, что онъ ѣдетъ по секретному порученію, съ крупной суммой денегъ и съ однимъ атаманомъ-казакомъ, еще въ началѣ лѣта отставшемъ отъ самозванца и взявшимся теперь предать Пугачева въ руки правительства.
   -- Предпріимчивость какая! Самъ добрался до Петербурга, былъ у графа Григорья Григорьевича Орлова и предложилъ избавить имперію и государыню отъ изверга Емельяна. Графъ его представилъ самой монархинѣ, и она милостиво съ нимъ говорила о ворахъ яицкихъ.
   -- Вотъ ужъ на что пошли!-- сказалъ князь.-- Все это водотолченіе или плутни. Еслибъ я былъ въ столицѣ, то отсовѣтовалъ бы государынѣ этимъ способомъ воевать съ бунтовщиками. А кто такой этотъ казакъ?
   -- Его звать Астафій Трифоновъ, яицкій казакъ по роду. Знаетъ тотъ край отмѣнно, именно степи яицкія. Знаетъ всѣхъ сподручниковъ злодѣя. Съ нимъ въ уговорѣ нѣкоторые изъ нихъ, кои и выслали его въ Петербургъ, втайнѣ, конечно, отъ самозванца. Они ему злодѣя и предадутъ. Главное дѣло только найти его, т.-е. гдѣ искать его теперь?
   Князь объяснилъ кратко, что, по его мнѣнію, имъ надо переправиться на лѣвый берегъ Волги, близъ Чернаго Яра.
   -- Нѣтъ ли чего новаго въ столицѣ? Не слыхали-ль?-- спросилъ Данило.-- Я давно закисъ здѣсь съ бунтовщикомъ. О тѣхъ краяхъ и думать забылъ!
   -- Новый графъ Россійской имперіи либо есть, либо на сихъ дняхъ будетъ,-- отвѣчалъ Дидрихъ,-- господинъ Потемкинъ, Григорій Александрычъ.
   Князь вскочилъ на ноги, ахнулъ, но выговорилъ:-- пустое! Бабьи переплеты! Враки! Вы знаете Узени?-- прибавилъ князь, рѣзко переходя на другое.
   -- Нѣтъ-съ. Плохо. Но Трифоновъ, вѣроятно, знаетъ...
   -- Да позовите сюда вашего казака. Я съ нимъ перетолкую.
   Офицеръ вышелъ и чрезъ минуту вернулся съ казакомъ.
   -- Вотъ-съ. Честь имѣю представить, Астафій Трифонычъ. Онъ говоритъ, что знаетъ Узени отмѣнно.
   -- А коли знаешь, то дѣло вамъ будетъ не долгое и не трудное,-- началъ было князь, и вдругъ наступило молчанье.
   Князь запнулся и глядѣлъ на казака, будто что-то вспоминая.
   Астафій Трифоновъ, пристально разглядѣвшій уже князя, слегка смутился, но когда князь сталъ его разглядывать внимательнѣе, онъ вдругъ поблѣднѣлъ и подавилъ въ себѣ глубокій вздохъ, вызванный сильнымъ и неожиданнымъ смущеніемъ.
   -- Я тебя знаю. Видѣлъ. Гдѣ я тебя видѣлъ?-- сказалъ князь, не двигаясь съ ковра, на которомъ снова лежалъ.
   -- Не могу... Не могу знать... Я васъ не имѣлъ чести...-- началъ было Астафій Трифоновъ дрожащимъ слегка голосомъ и запнулся.
   Это былъ купецъ Долгополовъ, названный Обваловъ и теперь назвавшійся снова иначе и обманувшій графа Орлова и весь Петербургъ подъ именемъ Астафія Трифонова, яицкаго казака.
   -- Не ври! Я тебя гдѣ-то видѣлъ,-- строго сказалъ князь и прибавилъ, насмѣшливо улыбаясь: и ты меня знаешь; знаешь, что я князь Хвалынскій. И тебѣ это даже что-то не по нутру... Ну-т-ко, сказывай.
   Наступило молчаніе. Дидрихъ смотрѣлъ удивленно на казака и мысленно соглашался съ княземъ.
   -- Ну! Говори живо. Гдѣ мы видѣлись и знались и почему лицо мнѣ твое знакомо. Да и не добро оно мнѣ вспоминаетъ. Вотъ что! Худое -- прехудое. Что, не помню.
   -- Я право, ваше сіятельство, не уразумѣю, почему вы полагаете такъ. Я никогда не имѣлъ чести васъ встрѣчать.
   Князь вдругъ вспомнилъ все случившееся съ нимъ болѣе чѣмъ за годъ назадъ, на постояломъ дворѣ, въ селѣ Никитскомъ: и царева гонца съ манифестами, и побѣгъ Алеши, и бичевку, выдавшую Артемія Никитича Уздальскаго. Князь не ахнулъ, не двинулся, не подалъ виду, что узналъ мнимаго казака.
   -- Нѣту! Ошибся! И впрямь должно быть я тебя не видѣлъ нигдѣ.
   Переговоривъ о дѣлѣ кратко и быстро, князь отпустилъ Астафія Трифонова и обратился къ Дидриху.
   -- Увѣрены ли вы въ этомъ человѣкѣ. Не обманываетъ ли онъ и васъ, и графа Орлова, да и государыню.
   -- Не думаю... Но... Но если вы имѣете какое подозрѣніе, князь, то надо предупредить... Мы должны его скоро съ тремя тысячами червонцевъ отпустить въ лагерь или въ стоянку злодѣя... И кромѣ того, по его требованію, еще девять тысячъ червонцевъ ему выслать. Надо рѣшеніе принять: довѣрить ли ему деньги на подкупъ казаковъ и будетъ ли прокъ отъ того.
   -- Нѣтъ! Не довѣрять! Я бы не довѣрилъ. Онъ плутъ.
   -- Онъ очень глуповатый. Кажись бы, гдѣ ему плутовать.
   -- Глуповатый до Питера, Орлова и до дворца не дошелъ бы одинъ! Это первое. Второе: онъ не Астафій Трифоновъ.
   -- Такъ вы увѣрены, что знаете его.
   -- Онъ Обваловъ -- купецъ или мѣщанинъ московскій.
   -- Обваловъ?!-- воскликнулъ офицеръ.-- Какъ Обваловъ? Предатель симбирскаго коменданта, наперсникъ Пугачева? Онъ намъ все объ Обваловѣ небылицы въ лицахъ разсказываетъ... Это стало о себѣ.
   -- Позовите его!-- вдругъ выговорилъ князь.-- Мы его отомкнемъ тутъ.
   Астафія Трифонова, Долгополова или Елисея Ануфріева Обвалова не нашли нигдѣ. Онъ бѣжалъ. Поднялась суматоха, но всѣ поиски остались тщетны.

-----

   Однажды ввечеру, уже вблизи Царицына, поѣздъ князя медленно двигался по степи. Князь нетерпѣливо ждалъ конца этого скучнаго путешествія съ плѣнниками, мѣшавшими ему ѣхать скорѣе въ Азгаръ.
   Сидѣнье въ бричкѣ утомляло его, даже раздражало, и онъ пользовался всякимъ случаемъ, чтобъ пройти пѣшкомъ.
   Верстъ за двадцать отъ Царицынской крѣпости что-то сломалось у передней повозки, гдѣ ѣхало двое мятежныхъ сотниковъ изъ яицкихъ казаковъ и съ ними офицеръ изъ отряда Михельсона, который и долженъ быть остаться въ Симбирскѣ при захваченныхъ преступникахъ. Весь поѣздъ сталъ. Князь, ѣхавшій во весь путь послѣднимъ, выскочилъ изъ своей брички и пошелъ впередъ.
   -- Справитесь! Нагони!-- крикнулъ онъ...
   Ночь была не лунная, но зато темный куполъ неба, усѣянный милліонами звѣздъ, сіялъ и будто искрился, накрывая правильно округленнымъ сводомъ, правильно круглую, съ дальними краями, степь.
   Потерявъ изъ виду свой поѣздъ, князь остановился, поглядѣлъ на сверкающее небо, оглянулся кругомъ, по дальнему краю, глянулъ ближе и перевелъ взоръ и мысль на себя... Далеко кругомъ все пусто и молчаливо; темно и гладко круглое небо, темна и ровна круглая степь... Звѣзды безъ счета искрятся вверху, а здѣсь, внизу онъ... и одинъ онъ, среди темной пустоты и мертвой тишины небесъ и степей... И непонятное князю чувство проникло вдругъ въ него... Многое, чего онъ желалъ и ждалъ теперь въ Петербургѣ, показалось ему малодушнымъ желаніемъ. Онъ вспомнилъ о турецкихъ походахъ и битвахъ, подвигахъ и ранахъ, о новомъ бѣломъ крестѣ послѣ тяжкой болѣзни и вымолвилъ тихо:
   -- И зачѣмъ? Зачѣмъ!?.
   Онъ вспомнилъ Азгаръ, отца, семью... Милуша явилась его мысли, и сердце дрогнуло въ немъ какъ-то особенно.
   -- Все глупство. Усталъ отъ дороги! Окисъ!-- сказалъ онъ и медленно двинулся далѣе. Поѣздъ все не нагонялъ его, хотя онъ уже давно едва подвигался по дорогѣ...
   Вдругъ впереди него, верстъ, казалось, за пять, средь ночной темноты ярко блеснулъ огонекъ, передвинулся и, краснѣя, быстро увеличивался.
   "Это костеръ!" -- подумалъ онъ и продолжалъ итти на огонь который былъ, очевидно, на самой дорогѣ... Степь обманула его -- огонь былъ въ нѣсколькихъ сотняхъ шаговъ.
   Приближаясь, князь Данило различилъ понемногу сначала костеръ изъ камыша и сѣна, трескъ и запахъ гари долетѣлъ до него; затѣмъ близъ огня увидѣлъ онъ какую-то фигурку, которая, казалось, раздѣвалась и клала платье на земь... Наконецъ въ полсотнѣ шаговъ отъ костра обрисовались подъ лучами пламени стогъ сѣна, а за нимъ казакъ, стоящій неподвижно, опершись на пику и держащій пару понурившихся лошадей. Живые люди и животныя, то ярко алѣютъ, то исчезаютъ въ полутѣняхъ и точно дрожатъ, облитые лучами красныхъ, прыгающихъ языковъ пламени; и колеблющійся свѣтъ этотъ пятнами бѣжитъ кругомъ и разбрасывается по тихой степи... Только трескъ камыша въ огнѣ, только шаги подходящаго князя нарушаютъ это полночное затишье...
   Когда князь разглядѣлъ все и приблизился къ огню, то обѣ фигуры показались ему подозрительны. Казакъ все стоялъ съ лошадьми недвижимо, какъ истуканъ; другой человѣкъ, уже совершенно голый, сидѣлъ на корточкахъ предъ огнемъ, грѣлся, поворачиваясь медленно и, очевидно замѣтивъ подходящаго, не обращалъ на него никакого вниманія.
   -- Что ты здѣсь дѣлаешь?-- сурово спросилъ князь.
   Человѣчекъ молчалъ и охалъ, съ удовольствіемъ потирая руками голые бока и спину...
   -- Эй, слышишь. Что ты дѣлаешь тутъ?
   -- Глаза-то, чаю, есть!-- отвѣчалъ грѣющійся.
   -- Отвѣчай, что спрашиваютъ!!-- повелительно сказалъ князь.
   -- Видишь, озябла... Ну, и грѣю, голубушку.
   -- Что ты за человѣкъ? Мужикъ, иль казакъ?-- спросилъ князь, глядя на кучку платья около костра, гдѣ поверхъ всего лежала бѣлая сорочка, которая особенно увеличила подозрѣніе Данилы. Тотъ молчалъ.
   -- Ну?!-- снова вымолвилъ князь.-- Кто-жъ?
   -- Солдатъ, батюшка, солдатъ!-- нехотя отвѣчала фигура, снова поворачиваясь другимъ бокомъ къ огню.
   -- Откуда.
   -- Изъ Царицына.
   -- Какъ звать?
   -- Отвяжись, батюшка.
   -- Я тебѣ приказываю отвѣчать сейчасъ, что ты за человѣкъ и какъ зовзтъ!-- крикнулъ князь, выходя изъ терпѣнія и надвигаясь къ бѣлой кучкѣ, чтобы, въ случаѣ упрямства, оглядѣть хоть одежду.-- Ну, твое имя?
   -- Эхъ!-- снова повернулась фигурка уже спиной къ огню и къ князю, ежась и растирая поясницу...-- Э-эхъ! Любо... Имя-то?
   -- Ну! Ну! Не баловаться. Грубіянъ!-- вспыхнулъ князь.
   -- Имя Александръ, по отчеству Васильевъ, по прозванію господинъ Суворовъ, а чиномъ только еще генералъ-поручикъ.
   И говоря это онъ повернулся снова лицомъ къ огню.
   Князь Данило оторопѣлъ и обезумѣлъ отъ нечаянности. Приглядясь пристальнѣе, онъ узналъ ожидаемаго генерала. Онъ не скоро собрался отвѣтить, пока тотъ спокойно подбрасывалъ еще сѣна въ костеръ.
   -- Простите, ваше превосходительство... Но право, неожиданность... Въ эту пору и въ степи... Я право... Еслибъ не степь, то конечно...
   -- Степь, батюшка... Помилуй Богъ. Вижу и я, что степь. Дура она. Ты-то откуда?
   -- Изъ подъ Сенниковой Ватаги, изъ корпуса полковника Михельсона.
   -- А звать?
   -- Князь Хвалынскій... Я былъ при...
   -- И все врешь, батюшка; тотъ, сказываютъ, хоть и изъ татаръ казанскихъ, а умница.
   Данило смутился и молчалъ.
   -- Коль изъ тѣхъ мѣстъ, скажи, какъ поживаетъ его милость, господинъ императоръ Пугачка. Все ли въ добромъ здоровьи. Аль отъ вашей удали насидѣлъ геморой. Помилуй Богъ!
   -- Пугачевъ разбитъ и...
   -- Бѣжалъ...
   -- Бѣжалъ, ваше превосходительство, съ сотней казаковъ; но уже бѣжалъ за Волгу и рыскаетъ въ степяхъ. Его войско уничтожено. Бунту конецъ!-- самодовольно проговорилъ князь.
   -- Разбитъ, бѣжалъ и бунту конецъ! Такъ! Такъ! Кто бишь это, молъ, сказывалъ. Да! Петръ Александровичъ Румянцевъ о прошломъ годѣ, какъ были мы еще въ кампаніи.
   -- Это вѣрно, генералъ. Я участвовалъ самъ въ битвѣ, въ урочищѣ Сенниковая Ватага.
   -- Стало, ужъ ухитрились вы сольцей на хвостъ ему посыпать... Только кому солона-то будетъ теперь -- еще невѣдомо. Ну, а ты, князь, прости, батюшка, не упомню... какой...
   Данило вспыхнулъ и молчалъ... Генералъ зналъ хорошо его имя.
   -- Ты-то, что-жъ? Его что-ль, Пугачку, по степи теперь шукаешь, аль по грибы вышелъ...
   -- Я везу плѣнныхъ злодѣевъ въ Симбирскъ. Вотъ и они ѣдутъ...
   -- Ну, съ Богомъ! Вези... Токмо, одолжи, объѣзжай сторонкой... Да повстрѣчаемся гдѣ еще, не привязывайся баннымъ листомъ... Не ровенъ часъ... Обругать могу, не хорошо. Ну, прости!
   -- До свиданія, ваше превосходительство. Васъ давно ждутъ къ войскамъ...
   Князь постарался выговорить это съ легкой усмѣшкой, намекая на медленность, съ которой ѣхалъ Суворовъ на мѣсто бунта, и на общее тогдашнее подозрѣніе, ожидавшихъ его прибытія.
   -- Робѣлъ, батюшка... Робѣлъ! Шутка ли, на самого Иваныча-то лѣзть. Помилуй Богъ.
   Данило поклонился и пошелъ навстрѣчу къ подъѣзжавшей вереницѣ повозокъ.
   -- Эй!-- крикнулъ Суворовъ... Не взыщи за то, что видѣлъ! Чѣмъ богаты, тѣмъ и рады! А чего у насъ нѣтъ, помилуй Богъ -- не казали. Сами бы рады себѣ раздобыть!..
   Данило обернулся, вспыхнулъ и хотѣлъ отвѣчать на шутку, но это было бы болѣе чѣмъ невыгодно, и онъ смолчалъ. Подойдя къ повозкамъ, онъ сѣлъ и велѣлъ объѣхать кругомъ, подалѣе отъ костра, гдѣ уже бѣлѣлась полуодѣтая фигура всероссійскаго героя и чудака.
   Проѣхавъ версту, князь встрѣтилъ многочисленный отрядъ Суворова, переправлявшійся чрезъ Волгу. Князь невольно обернулся изъ брички, но не нашелъ костра. Все было темно и глухо кругомъ; молчаливо уходила степь во всѣ края. Сномъ или нелѣпымъ видѣньемъ показалась ему теперь эта встрѣча.
  

XI.

   Азгаръ Богъ миловалъ отъ Пугачевцевъ и отъ Пугачей. Два мѣсяца, іюль и августъ, прожили Азгарцы въ тревогѣ, но ничего не случилось. Грозы проходили мимо. Пришла однажды вѣсть о разгромѣ Казани, и князь Родивонъ Зосимычъ оробѣлъ. Дошли вѣсти о взятіи Пензы, потомъ Саратова и о битвахъ мятежниковъ съ войсками за Саратовомъ на Волгѣ. Князь несказанно обрадовался.
   Когда Пугачевъ былъ принятъ въ Андреевкѣ съ хлѣбомъ-солью -- въ Азгарѣ былъ переполохъ. Князь Родивонъ былъ пораженъ поступкомъ Уздальскаго, перепуганъ близостью самозванца и не зналъ, что дѣлать, ѣхать ли въ разоренную Казань, оставаться ли въ деревнѣ или бѣжать просто въ лѣса... Но гроза между тѣмъ прошла далеко, и онъ успокоился.
   Однажды утромъ, еще въ концѣ іюля, появилась шайка въ верстѣ отъ Азгара, передовые пріѣзжали въ слободу, забрали себѣ кой-что въ крайнихъ избахъ и ускакали, не смѣя лѣзть ближе. Затѣмъ крестьяне разсказывали, что то былъ Пугачевъ, но поумнѣе рѣшили, что -- Пугачъ, да вдобавокъ не изъ прыткихъ. Этотъ же самый Пугачъ разорилъ, однако, и ограбилъ Городищи, Андреевку, брошенную помѣщикомъ-Пугачевцемъ, и заходилъ въ Сокольское къ новымъ помѣщикамъ, но тамъ въ разоренномъ, съ виду, домѣ передовымъ показался на дворѣ самъ дьяволъ съ рогами и съ хвостомъ. И вся шайка бѣжала.
   Черезъ Азгаръ въ началѣ августа прошелъ отрядъ изъ двухъ полковъ, которые составляли часть корпуса, усмирявшаго весь округъ. Командующій отрядомъ полковникъ былъ знакомый князю Данилѣ еще по службѣ въ Турецкую кампанію. Въ одни сутки онъ измѣнилъ дворъ и садъ Азгара, убѣдивъ князя Хвалынскаго укрѣпиться въ огромныхъ хоромахъ, какъ въ цитадели, въ виду опасности не отъ Пугачева, а отъ увеличивающагося числа отдѣльныхъ Пугачей и ихъ многолюдныхъ шаекъ... На каменныхъ воротахъ, на каменной оградѣ двора появились три небольшія пушки. Садъ окопали канавой и тоже въ двухъ мѣстахъ поставили пушки, изъ которыхъ когда-то палили въ именины князя и княжны. Затѣмъ дворню раздѣлили на отряды и назначили канонировъ. Кучера, форейторы, конюхи и псари образовали конницу съ самодѣльными пиками... Большая часть дворни, вооруженная чѣмъ попало, образовала гарнизонъ Азгарской фортеціи, какъ шутилъ князь Родивонъ Зосимычъ.
   Тотъ же командиръ оставилъ въ Азгарѣ много оружія, пороху и снарядовъ изъ своего запаса. Онъ привезъ въ Азгаръ добрую вѣсть изъ Казани о примиреніи князя Данилы съ женой. Весь Азгаръ, несмотря на работы, укрѣпленіе и рытье канавъ, несмотря на тревожное время -- радовался и ликовалъ, узнавъ, что княгиня Людмила Дмитріевна прощена княземъ и сопутствуетъ ему въ походѣ, поклявшись никогда болѣе не покидать мужа. Князь Родивонъ Зосимычъ былъ внѣ себя отъ радости, хотя заглаза журилъ сына за камедь... За быстрое постриженье и затѣмъ -- увозъ жены монахини изъ монастыря. Подробностей никто никакихъ не зналъ, ибо князь ни слова не написалъ съ самаго своего отъѣзда изъ Азгара.
   -- Ну, да Богъ проститъ, рѣшилъ князь.-- Вѣдь постриженье-то малое -- почитай не въ счетъ. Да и такія ли мы колѣна отмачиваемъ съ Данилой Родивонычемъ. Вотъ Иванъ-то гдѣ мой?!.
   Послѣ ухода отряда Азгарцы веселились, да и было отчего. Канониры палили всякій день утромъ въ щиты, чтобы попривыкнуть попадать въ Пугачевцевъ, и говорили, смѣясь, про новыя времена, въ которыя приходится всякій день именины справлять. Конница съ пиками разъѣзжала по слободѣ, и дворня издѣвалась надъ крестьянами и покрикивала.
   -- Что, бородачи? Въ Азгарѣ не развернешься... Ступайте чествовать Петровъ Ѳедорычей куда на сторону...
   Иногда конные тайкомъ отъ князя, отъѣзжая версты на три, нападали въ полѣ на кучи шатающагося мужичья, кололи и вѣшали... Князь, ради шутки, далъ всѣмъ прозвища. Себя прозвалъ Азгарскимъ комландущимъ, а Фиму своимъ адъютантомъ. Агафоновъ былъ капитанъ-квартирмейстеръ, Михалка -- комендантъ. Митроха -- капралъ. Явившуся изъ Казани Кирилловну, которая не успѣла постричься и даже во время разгрома города была за сто верстъ, справляя свои бумаги, прозвали: -- "мать недострига". Кромѣ того, въ Азгарѣ жило уже до десятка человѣкъ мелкопомѣстныхъ дворянъ и однодворцевъ, бѣжавшихъ изъ своихъ имѣній... Всѣ были незнакомы князю и дальніе сосѣди, или совершенно неизвѣстные ему дворяне другой округи. Родивонъ Зосимычъ звалъ ихъ въ шутку: своими безписьменными дворянами.
   Одинъ изъ нихъ, старикъ лѣтъ 60-ти, бѣжалъ изъ Тамбовскаго намѣстничества изъ города Нижняго Ломова. Другой, молодой человѣкъ лѣтъ 20-ти, изъ Пензы... Оба они бродили, и обоихъ конница князя нашла въ лѣсу и едва не повѣсила, принявъ за Пугачевцевъ... Въ Азгаръ же поневолѣ спаслась отъ Пугачева Дарья Уздальская, но, разумѣется, не осталась жить, и князь доставилъ ее въ Казань.
   Пока войска шли изъ Москвы и направлялись въ Саратовъ, все было тихо, но затѣмъ, одновременно съ вѣстью о взятіи Саратова, вдругъ заволновался и поднялся край, уже очищенный прошедшими на югъ войсками. Все гибло кругомъ Азгара... По всей окрестности снова шатались шайки грабителей въ двѣсти и даже въ пятьсотъ человѣкъ, вооруженныхъ топорами и дубьемъ. Всѣ онѣ выросли вдругъ, какъ изъ-подъ земли.
   Наконецъ, однажды подъ Азгаромъ появилась большая ватага и подступила къ слободѣ... Одни изъ крестьянъ присоединились, другіе бѣжали въ поля; разбойники заняли опустѣлыя избы и, простоявъ сутки, пробродивъ вокругъ большихъ укрѣпленныхъ хоромъ, ушли по Саратовскому тракту...
   -- Небойсь! На насъ не полѣзутъ!-- говорили въ Азгарѣ.
   -- Вонъ, города берутъ, а Азгаръ стоитъ! Ай, да мы!!, все шутили Азгарцы и понемногу привыкли къ шатающимся Пугачамъ.
   И жизнь пошла по старому. Пики конницы лежали въ кучѣ на дворѣ, и пауки уже путали на ихъ паутину подъ теплыми лучами почти осенняго солнца. Канониры уже не палили, имъ надоѣла пальба; чрезъ канаву сада проложилъ людъ десятокъ тропинокъ, а насыпи подъ пушками стали заваливаться и отъ прохожихъ, и отъ дождей.
   Подходила осень. Былъ уже сентябрь на дворѣ. Князь получилъ письмо изъ Казани, извѣщавшее его о смерти губернатора Брандта, объ несчастіи съ княземъ Черемисовымъ, жена котораго была убита и который въ бѣгствѣ изъ города потерялъ и своего любимѣйшаго младенца сына и теперь будто бы свихнулся умомъ. Въ письмѣ говорили также о проѣздѣ генерала Суворова на поимку Пугачева, который былъ разбитъ подъ Царицынской крѣпостью и бѣжалъ опять за Волгу.
   -- Ну, наконецъ! объявилъ Родивонъ Зосимычъ.-- Пережили времячко. Пора бы и отдохнуть всѣмъ. Одно горе -- объ Иванѣ ни слуху, ни духу. Ну, да онъ, Богъ милостивъ, пролежалъ гдѣ подъ кустомъ и цѣлъ.
   За все послѣднее время князь не отпускалъ дочь изъ Азгара и теперь, выслушавъ добрыя вѣсти, княжна стала проситься у отца за грибами въ лѣсъ... Ее подбили сѣнныя дѣвушки.
   -- Какіе-жъ теперь грибы!-- сказалъ было князь.-- Да и къ тому Пугачи-то все еще рыскаютъ. Вонъ, всего третьяго дня, сказываютъ, видѣли цѣлую армію подъ Городищами! прибавилъ князь, чтобъ только напугать дочь, ибо самъ не вѣрилъ этому слуху.
   Фимочка уперлась, надула губки и упрямо просилась въ лѣсъ.
   -- Ну, пошли ко мнѣ Агафонова.
   Дворня, сѣнныя дѣвушки, Агафоновъ и все населеніе было за княжну. Насидѣлись они вдоволь. Пора бы гурьбой съ кузовами, съ самоварами и всякимъ ворохомъ махнуть въ лѣсъ, поболтаться, кому чаю напиться на травѣ, а кому въ лѣсу пошутить съ дѣвушками, которыхъ въ хоромахъ не тронь. Агафоновъ увѣрилъ князя, что опасности нѣтъ, о Пугачѣ новомъ наврано, и на утро семь экипажей было на дворѣ, запряженные отъѣвшимися конями. Въ новенькую коляску сѣла княжна съ дѣвушкой Фуськой, въ другой размѣстились безписьменные дворяне, потомъ дѣвушки и кой-кто изъ лакеевъ... Полсотни конныхъ съ пиками, уже ради потѣхи, сопровождали княжну... Смѣхъ, говоръ, шутки и веселый шумъ огласилъ дворъ Азгара. Родивонъ Зосимычъ, улыбаясь, оглядѣлъ съ крыльца поѣздъ и махнулъ рукой дочери.
   -- Ну, съ Богомъ! Въ болото не забреди, да ноги не промочи!
   Поѣздъ двинулся и скоро пропалъ за оврагомъ. Князь вернулся къ себѣ въ кабинетъ и задумался...
   -- Пора бы Фимочку замужъ. Много годовъ уже ей минуло... Скучать стала... Нѣтъ никого? И на примѣтѣ-то нѣту... Времена-то были лихія! Кто убѣжалъ, кого убили, а кто и цѣлъ, да разоренъ, а то битый, да поротый. Есть, пожалуй, одинъ на примѣтѣ. Петръ Городишевъ, стариннаго рода и разбогатѣлъ отъ лихой смерти брата Павла, одинъ наслѣдуетъ и теткѣ своей, да молодъ больно. Это бы тоже не лихъ! Да пропалъ молодецъ. Тоже, чай, гдѣ въ лѣсу подъ кустомъ скрывается.
   Съ той поры, какъ Милуша была увезена мужемъ въ монастырь, а Иванъ женился на дѣвушкѣ, которая не нравилась вполнѣ князю, онъ все чаще сталъ думать о замужествѣ дочери, надѣясь пріобрѣсти сына и внуковъ, которые бы оживили Азгаръ. Родивонъ Зосимычъ чаще и сильнѣе чувствовалъ смертельную скуку. Кречетова не было для бирюлекъ. Богомолъ и пустомолъ Князевъ, отецъ Арефа, тоже былъ на томъ свѣтѣ. Михалка, снова одичалый, только сердилъ его.
   Фима, съ своей стороны, дѣйствительно, чаще бывала не только скучна, но даже печальна. Теперь, выѣхавъ за грибами, она, какъ всегда, молча сидѣла въ коляскѣ; ея глаза, полуусталые, полусонные, тоскливо бродили по окрестности; она безучастно озиралась по сторонамъ направо и налѣво, на поля и лѣса, на сѣроватое небо и тусклое солнце, а равно и на сѣнную дѣвушку Фуську, сидѣвшую передъ ней... Фима плохо спала послѣднюю ночь... Душно было ей въ постели, душно и у отвореннаго окна. Сырой ночной воздухъ даже обледенилъ ей шею и руки, она прозябла, и все-таки... ей было душно. Заснувъ съ разсвѣтомъ, она проспала часа три и, поднявшись рано сдѣлать чай отцу, тоскливо бродила по дому, не находя себѣ угла... Мысль ѣхать въ лѣсъ за грибами, которую нашептали ей сѣнныя дѣвушки, пришлась какъ нельзя кстати. Лѣниво откачнувшись назадъ въ коляскѣ, княжна глубоко задумалась о своемъ житьѣ-бытьѣ.
   -- Когда же наконецъ?.. Поднимался вопросъ, гдѣ-то на глубинѣ ея существа, поднимался и повторялся уже не разъ, уже давно... Сначала вслѣдъ за нимъ выступалъ образъ молодого гвардейца, имени котораго она не знала... Теперь онъ немного стушевался въ ея воображеніи, и на его мѣсто всплывалъ, по прежнему, но уже чаще и неотступнѣе, образъ двороваго, холопа. Фима стыдилась самой себя, поневолѣ думая и днемъ, и ночью. Племянникъ Агафонова, красавецъ Николай, единственное красивое мужское лицо во всемъ Азгарѣ, смущалъ княжну все болѣе и болѣе...
   Некрасивая Фуська сидѣла впереди противъ княжны и нетерпѣливо вертѣлась и выглядывала, ожидая, когда пріѣдутъ они на пчельникъ, откуда вразсыпную двинутся всѣ въ лѣсъ.
   -- Ты любишь за грибами ходить,-- полуразсѣянно спросила ее наконецъ княжна.
   -- Какъ же-съ... Вѣдь наша сестра не ваша, Серафима Родивоновна. Вѣдь насидишься въ дѣвичьей-то за шитьемъ, да вышиваніями. Ноги сводитъ. Рада въ лѣсу поаукаться. Да вотъ тутъ на наше горе Пугачъ завелся -- чтобъ ему... То мы въ Казани сидѣли, то вернули да въ хоромахъ запрятались... И когда его, проклятаго, словятъ, да выпорятъ добрѣй... За все лѣто мы четырехъ разовъ не были за грибами изъ-за этихъ бунтователей проклятыхъ.
   Чрезъ минуту рыжеватая Фуська скривила свое лицо, усѣянное веснушками, въ жалостную улыбку и вымолвила:
   -- Ужъ вы дозвольте мнѣ, барышня, самой по себѣ грибы искать... Съ вами всѣ господа будутъ. Я бы ужъ прямо сбѣгла на самыя грибныя мѣста...
   -- Ступай! Ступай!.. Я одна пойду искать...
   -- И! Что вы это! Помилуй Господи... Что приключится, всѣ мы въ отвѣтъ пойдемъ... А вы съ господами...-- упрашивала Фуська.
   -- Ну, ну, хорошо..
   Вскорѣ начался густой лѣсъ, и среди него на полянкѣ появился пчельникъ... Передніе экипажи уже остановились... Безписьменные дворяне и Азгарцы ожидали, ради учтивости, прибытія княжны, чтобы разсыпаться по лѣсу. Когда Фима вышла изъ коляски и хотѣла вымолвить, обращаясь ко всѣмъ, свое всегдашнее отпускное слово:
   -- Ну-съ!.. Кто куда?.. Разбирайтесь!
   Къ ней подошелъ старикъ пчеловодъ и, молча, повалился въ ноги... Всѣ обступили, удивляясь, и старика, и Фиму. Пчеловода всѣ знали и любили. Онъ былъ единственный слуга князя, привезенный изъ Двинскихъ двориковъ въ Азгаръ, тогда какъ обыкновенно всѣхъ ссылали туда.
   -- Что ты, Захаръ?-- удивилась княжна.
   -- Барышня... Лихъ у меня... Хоть бѣжи да топись... Заступися за меня съ дѣтками предъ Родивонъ-то Зосимычемъ...
   Старый Захаръ началъ говорить, что къ нему въ избушку пришли наканунѣ два человѣка, но, оглядѣвъ всѣхъ, снова запнулся...
   -- Сказывай что-ль! Ну. Чего зря держишь барышню.
   -- Пришли это они на зорькѣ утренней... Двѣ хари таки... Одинъ сказывается, я-де молъ, Царь Петръ Ѳедорычъ, а вотъ, говоритъ, и самъ Пугачевъ со мной... Другой-то, то-ись... Дай, говоритъ, хлѣбушка. Больно здорово отощали мы.
   Дворяне начали смѣяться... Люди хихикали. Фима слушала съ любопытствомъ...
   -- Ну, вотъ... Я взялъ мучицы, что было. Баба моя сваляла хлѣба. Поѣли они и ночевать остались, до нонѣ...
   -- И теперь здѣсь?-- спросило нѣсколько человѣкъ, вдругъ переставъ смѣяться...
   -- Нонѣ, боярышня, объ утро гляжу я въ шалашъ, гдѣ они свалились учерась... Петра Ѳедорыча нема! И слѣдъ простылъ. А Пугачевъ то лежитъ, померъ -- то-ись, совсѣмъ.
   Всѣ ахнули и стали озираться на шалашъ. Фима давно все поняла, сообразила и успокоила старика...
   -- Полно, Захарушка, не бойся. Ничего тебѣ не будетъ. Они тебѣ наврали про себя... Просто побродяги были, хотѣли хлѣба выманить... Похорони ты этого и не тужи. Я батюшкѣ все поясню...
   Старикъ снова упалъ въ ноги...
   -- Эй, Захарка!-- спросилъ дворовый Сенька.-- Упокойникъ-то, стало, вонъ тамъ, въ шалашѣ...
   -- Тамъ, тамъ, по сю пору въ шалашѣ! Ужъ какъ я...
   -- И теперь стало тамъ... Лежитъ?
   -- Лежитъ! Лежитъ!
   -- Мертвый...
   -- Совсѣмъ мертвый... Какъ быть надо -- мертвецъ! Что!-- развелъ руками Захарка. Померъ и лежитъ! Что жъ съ него взять...
   Дворня бросилась къ шалашу, и поднялась суматоха и потѣха...
   Посмѣлѣе заглядывали, ухали и отскакивали назадъ... Сѣнныя дѣвушки взвизгивали и толкались, не смѣя заглянуть и переспрашивая у переднихъ... Нѣкоторые шалили, толкая другъ друга къ шалашу. Глаза Фимы, оставшейся съ дворянами у экипажей, глядѣли туда же... И вдругъ передъ ея глазами, среди кучки, мелькнула фигура Николая, который за плечи тащилъ и толкалъ къ шалашу Фуську. Дѣвушка цѣплялась за его шею, просила и кричала, какъ помѣшанная... Всеобщій хохотъ заглушалъ ея крики. Фима вспыхнула, отвернулась и всей душой возненавидѣла Николая. Одинъ изъ дворянъ тоже пошелъ заглянуть въ шалашъ. Тамъ на утоптанной соломѣ, которую запасъ себѣ Захаръ еще съ весны и на которой проспалъ все лѣто, лежалъ на спинѣ мужикъ въ пестрядинной рубахѣ... Ноги уперлись въ переплетъ шалаша, руки раскинулись по бокамъ туловища. Лицо было уродливо обезображено, и вся правая щека и глазъ представляли большую, багровую рану...
   Пугачевъ для Захара и невѣдомый мертвецъ для Азгарцевъ -- былъ промучившійся отъ раны цѣлый мѣсяцъ и умершій въ эту ночь отъ антонова огня -- Таковскій мужикъ Савка...
   -- Ну, муха, было его послѣднее слово Петру Ѳедорычу-Яшкѣ.
   -- Да! Муха!-- сказалъ Петръ Ѳедорычъ-Яшка, бросая мертваго кума на зарѣ и убѣгая далѣе, въ ту сторону, гдѣ по слухамъ водился еще сильный Пугачъ.
  

XII.

   Въ тотъ же день около полудня въ хоромахъ Азгара поднялась суматоха. Князь услыхалъ крики изъ прихожей, бѣготню и оробѣлъ. Первая мысль была о дочери: не случилось ли несчастіе!
   Лакей ворвался со всѣхъ ногъ къ князю и крикнулъ.
   -- Батюшка, ваше сіятельство... Наши гонятъ по полю... Княжна!.. А за ними Пугачъ!..
   Князь быстро поднялся и пошелъ на террасу. Сердце его замерло.
   Вдали, еще въ двухъ верстахъ отъ дому, летѣла вихремъ коляска, въ которой поѣхала Фимочка, около нея скакали конные, а за ними въ нѣсколькихъ саженяхъ мчалась кучка неизвѣстныхъ... Остальныхъ экипажей не было. Князь понялъ, что это были разбойники. Но что-жъ дѣлать? Вся надежда на лошадей и кучера Митроху.
   Бѣглецы и погоня все скрылось на минуту въ оврагѣ... Князь оперся на перила, перекрестился и сталъ ждать; устремивъ глаза, полные слезъ, онъ глядѣлъ на маленькую, обломанную березу, которая одиноко торчала въ полуверстѣ отъ села, въ томъ мѣстѣ, гдѣ, послѣ крутого подъема, скрытая дорога снова выводила изъ оврага въ Азгаръ... Прошло пять минутъ... Коляска вдругъ вылетѣла изъ оврага, мелькнула за березой и вихремъ мчалась въ село. Кучеръ хлесталъ тройку, и уже слышался его отчаянный крикъ на лошадей.
   -- Охъ! Слава Богу!..-- шепнулъ князь...
   Коляска была уже на селѣ, когда отставшіе конные вылетѣли изъ оврага... Это была уже смѣшавшаяся куча... И свои, и чужіе!.. И долго около одиноко торчащей березы была свалка, валились люди, а лошади безъ сѣдоковъ испуганно мчались домой и поочереди влетали въ село и на дворъ усадьбы.
   Передъ домомъ Митроха подобралъ и натянулъ возжи, но разъяренные кони били и не слушались возжей... Привычка въѣзжать лихо на дворъ и проскакивать въ ворота спасла коляску и людей... Фима выпрыгнула въ секунду и бросилась въ перепугѣ къ отцу, стоявшему на крыльцѣ.
   -- Пугачевъ! Пугачевъ!.. Нашихъ перебили! Всѣхъ!..-- кричала Фима.
   -- Ворота на запоръ!..-- крикнулъ, пріободрившись, князь и, обнимая дочь, слегка дрожалъ отъ пережитыхъ имъ пяти минутъ. Агафоновъ уже давно распоряжался... Вся дворня была на ногахъ... Чрезъ нѣсколько минутъ дворъ и садъ, терраса и крыльцо, все было занято вооруженнымъ людомъ.
   У березки все еще бились... Все еще носились и рыскали по селу лошади безъ сѣдоковъ и, подскакавъ къ затвореннымъ воротамъ двора, носились кучками... На селѣ крестьяне безучастно глядѣли на все.
   Князь былъ въ столовой и поилъ дочь водой. Фима, очнувшись отъ перепуга, передала, что на нихъ бросилась на дорогѣ куча людей, уже при возвращеніи и, напавъ на поѣздъ, перебила почти всѣхъ дворянъ... Ея коляска была въ полуверстѣ впереди, и Митроха ускакалъ при видѣ свалки. За ними бросились въ погоню только часть разбойниковъ.
   -- Ихъ тьма тьмущая, батюшка. Николи столько не было... Они сюда придутъ... Ихъ тысячи. Черная, черная туча!.. Пушки и ружья, и сабли.
   Князь не повѣрилъ дочери.
   -- Полно, голубчикъ мой, какіе теперь пугачи съ пушками. Такъ оборыши пугачевскіе, сосѣдніе мужики. Въ полѣ тебѣ бѣда грозила и отъ полсотни грабителей, а тутъ не робѣй. На азгарскую фортецію не полѣзутъ.
   Князь вышелъ на террасу... и глянулъ къ оврагу. Спѣшившаяся кучка всадниковъ окружала березу, и на ней уже висѣло человѣкъ шесть... Князь узналъ въ нихъ своихъ несчастныхъ молодцовъ съ красными расшивками на кафтанахъ.
   Мятежники продолжали свое дѣло... Скоро береза превратилась въ темное пятно. Молодцовъ двадцать висѣли связками кругомъ нея...
   -- Изверги... Моихъ вѣрныхъ слугъ!!
   Но вдругъ князь оторопѣлъ -- за оврагомъ въ полѣ тянулась далеко и наплывала темная куча людей. Фима не ошиблась. Ихъ было до тысячи на видъ, и сзади, въ обозѣ, среди собственныхъ экипажей, князь ясно разглядѣлъ три маленькія орудія... Въ тотъ же мигъ въ саду вдругъ раздались дикіе вопли. Князь обернулся и увидѣлъ на краю канавы у пушки, Агафонова, который, ухвативъ Михалку за воротъ, билъ его размашисто полѣномъ по спинѣ... Михалка свалился на землю и смолкъ.
   -- Что тамъ?.. За что?..-- крикнулъ князь.-- Съ ума ты сошелъ? Убьешь.
   Оказалось, что Агафоновъ поймалъ Михалку за работой, онъ заклепывалъ гвоздями уже вторую пушку.
   -- Запереть его! Вонъ оно что? Ай-да нахлѣбничекъ! Ай-да шутъ...
   -- Неча запирать... Не кошка! Сдохъ! Не встанетъ,-- кричалъ Агафоновъ князю, задыхаясь отъ бѣшенства.-- Эй вы! Сенька, Николай! Сюда... Зови кузнеца. Онъ въ кухнѣ...Живо.
   Чрезъ полчаса слобода Азгара была темнымъ пятномъ... Огромная шайка расположилась по избамъ... Крестьяне не бѣжали... Многихъ изъ своихъ мужиковъ увидѣла дворня, съ рогатинами и дубьемъ, прохаживающихся между мятежниками. Кто-то въ желтомъ кафтанѣ, остановясь въ домѣ старосты, стоялъ у крылечка и приказывалъ что-то тремъ молодцамъ. Затѣмъ эти трое сѣли верхомъ на лошадей и поѣхали къ хоромамъ.
   -- Палить по нимъ!-- кричалъ Агафоновъ на дворѣ...-- Знамо зачѣмъ? Выглядывать!..
   Трое молодцовъ остановились передъ воротами и одинъ изъ нихъ крикнулъ на распѣвъ безъ запинки, словно заученое.
   -- Государь, царь Петръ Ѳедорычъ указалъ спросить: будетъ-ли князя Азгарскаго согласіе принять его честью, какъ то ему прилично, съ хлѣбомъ солью и виномъ разнымъ, для ратниковъ его... По согласію обѣщаетъ клятвенно государь соблюсти князя и вотчину... А за строптивость княжую будетъ всему -- разореніе и всѣхъ непослушныхъ казнитъ государь смертію. Ну, поди кто, изъ васъ мурластыхъ чертей, доложи князю.
   -- Неча докладывать! Сенька! Ахни изъ ружья въ него!-- сказалъ Агафоновъ.
   -- Нѣту! Нѣту! Не дѣло. Слѣдъ князю доложить,-- заговорили многіе.-- Какъ на то его воля... Може ихъ, собачьихъ внуковъ можно деньгами взять -- безъ кровопролитья!
   Николай, не дожидаясь приказа дяди-дворецкаго, побѣжалъ въ столовую, гдѣ князь распоряжался переноской мебели съ верху и изъ всѣхъ комнатъ и заваливалъ окна террасы. На пушки въ саду, испорченныя Михалкой, и на обвалившуюся канаву расчитывать было невозможно, и князь рѣшилъ укрѣплять самый домъ.
   -- Ваше сіятельство!-- объявилъ Николай... Пугачка выслалъ троихъ молодцовъ -- сказываютъ, желаетъ ли ваша милость пустить ихъ съ хлѣбомъ-солью, то никоего худа не учинятъ... Чаятельно, ихъ можно эдакъ закупить, и они сами...
   Князь сдѣлалъ два шага на Николая, и прежде чѣмъ тотъ договорилъ, рука стараго князя треснула его въ лицо.
   -- Пошелъ, мерзавецъ,-- закричалъ Родивонъ Зосимычъ, мѣняясь въ лицѣ отъ гнѣва.-- Пошелъ за ворота и отдай тому молодцу сію мою плюху... Иль въ точію исполни мой указъ, иль я тебя велю повѣсить. Ну!!
   Быстро облетѣло все случившееся весь дворъ, и хохотъ поднялся всюду.
   -- Пошелъ! Пошелъ! Выполняй, какъ указано!-- приказывалъ племяннику Агафоновъ.
   Николая, блѣднаго и смущеннаго, перебросили черезъ ограду двора безъ оружія... Онъ подошелъ къ одному изъ трехъ всадниковъ и что-то прошепталъ.
   -- Врешь,-- отозвался тотъ съ удивленіемъ.
   Николай перекрестился...
   -- Отъѣзжай, братцы, малость,-- приказалъ тотъ и слѣзъ съ лошади. Двое отъѣхали. Первый подошелъ къ Николаю, а этотъ полѣзъ въ карманъ кафтана; но вдругъ развернулся, и тяжелымъ ударомъ сшибъ съ ногъ спѣшившагося... Въ тотъ же мигъ нѣсколько выстрѣловъ грянули съ ограды, и только одинъ изъ молодцовъ ускакалъ раненый на село. Побитый былъ убитъ, прежде чѣмъ всталъ съ земли,
   -- Ай да Николай!.. Чаялось, что ему конецъ. Чтой-то ты расписывалъ-то ему по шепту.
   -- Сказалъ дурню, что тыщу рублей князь выслалъ!-- хохоталъ Николай, перелѣзая назадъ.
   Странная шутка князя, которую онъ приказалъ сдѣлать Николаю, озадачила Пугача или майора Колоштана. Начавъ съ Казани свои подвиги, потомъ переждавъ въ дремучемъ лѣсу проходъ командъ, онъ снова вылѣзъ съ своей ватагой и началъ снова разбой. Много сжегъ онъ и разгромилъ усадьбъ и вотчинъ, даже взялъ три уѣздныхъ города, когда самозванецъ взялъ Пензу и шелъ на Саратовъ. Майоръ, гдѣ подъ именемъ Петра Ѳедорыча, а гдѣ подъ именемъ Пугачева, поступалъ умнѣе, хитрѣе другихъ пугачей и уцѣлѣлъ дольше другихъ. И много звѣрскихъ поступковъ сдаточнаго майора на вѣки сочлись за Емельяномъ. Многіе, видѣвшіе Колоштана, похвалялись всю жизнь, что видѣли самого батюшку или самого окаяннаго душегуба Емельку. Въ первый разъ пришлось майору теперь натолкнуться на такую вотчину, какою былъ Азгаръ. Колоштанъ еще въ Казани слышалъ о богатствѣ князей Хвалынскихъ и о ихъ житьѣ-бытьѣ. Онъ уже два раза былъ вблизи Азгара, но обходилъ его и только теперь, когда отрядъ его дошелъ до шести сотъ человѣкъ, изъ которыхъ двѣсти были вооружены и обучены, какъ войско, и при трехъ исправныхъ орудіяхъ, рѣшился онъ подступить къ Азгару. Огромныя хоромы, барскій дворъ, откуда торчало два орудія, своя конница съ пиками и вооруженная пѣхота, и наконецъ, веселый смѣхъ и беззаботный говоръ двухсотъ человѣкъ крестьянъ и дворовыхъ, засѣвшихъ за оградой двора и смѣющихся дерзкой выходкѣ Николая по приказу князя -- все это заставило Колоштана призадуматься. Въ домѣ былъ, по словамъ передавшихся крестьянъ, запасъ пищи хоть на три мѣсяца, а отрядъ мятежниковъ могъ пропитаться на селѣ только два дня. На сосѣднія разоренныя села расчитывать было нечего.
   -- А если проголодаются -- разбѣгутся!-- думалъ майоръ.-- А если меня съ горстью людей осилятъ, то прямо ужъ въ Сибирь попадешь.
   Денегъ у него было ужъ награблено до двѣнадцати тысячъ рублей, при этомъ еще много золотыхъ вещей и драгоцѣнностей. Смышленый и осторожный майоръ, имѣя плохія вѣсти о пугачевцахъ, думалъ уже бросить военное дѣло и бѣжать въ Турцію, принять магометанство и зажить припѣваючи на новый ладъ: съ большимъ гаремомъ, съ евнухами, арабами, вообще какъ насказалъ ему въ Казани одинъ плѣнный Турокъ, болѣе счастливый, чѣмъ Ахметъ-Измаилъ.
   Колоштанъ просидѣлъ часъ въ горницѣ старосты и размышлялъ:
   -- Уйти по добру, по здорову? Или добраться до княжихъ сундуковъ? Тысячъ десять можно заразъ сгрести!.. Тогда и забастовать... Пугачевъ, слышно, совсѣмъ разбитъ. Мѣшкать мнѣ не приходится!..
   -- Чего-жъ? Осударь! Робятки галдятъ! Чего зѣваемъ зря... День на убыль!, сказалъ, войдя въ горницу, кривой адъютантъ майора, Пупырь. За нимъ влѣзъ въ горницу другой старый и опытный уже Пугачевецъ, татаринъ Шамай.
   -- Бачка! Пошла на дворъ!.. сказалъ онъ, указывая въ открытое окошко на хоромы... Вся молодецъ моя ругай и кричи пошла на дворъ! Укажи, бачка...
   Шамай за время бунта выучился говорить сносно по-русски.
   -- Ну, ладно, пошла... Валяй!.. рѣшилъ майоръ, выходя на улицу, и выстроилъ свои двѣ сотни вооруженныхъ. Половина на коняхъ, другая пѣшимъ строемъ, обѣ сотни двинулись ко двору хоромъ, выставили два орудія и, оцѣпивъ Азгарскую усадьбу со всѣхъ сторонъ, открыли огонь...
   Было уже часа три за полдень... Перестрѣлка продолжалась около часа; пушки мятежниковъ палили плохо и, наконецъ, одну изъ нихъ, по всегдашнему обыкновенію, разорвало и уложило кругомъ четырехъ человѣкъ. Въ числѣ ихъ упалъ на землѣ и самъ Колоштанъ.
   -- Государя убило!!-- крикнулъ кто-то и, какъ по данному знаку, осаждавшіе бросились бѣжать...
   Азгарцы въ мигъ были за оградой, но Пугачъ былъ уже снова на ногахъ и съ окровавленной головой, вскочилъ молодецки на лошадь и ускакалъ. Брошенныя пушки были захвачены, и съ криками радости ихъ втащили на дворъ.
   -- Молодцы! Молодцы! Всѣхъ награжу,-- кричалъ имъ князь съ крыльца. Колоштанъ раненый снова отступилъ на село.
   -- Давай по военному... Вылазку учинимъ изъ фортеціи, говорили дворовые.
   Между тѣмъ давно уже собирались тучи и теперь вдругъ нависли кругомъ и сразу хлынулъ дождь. Князь приказалъ людей раздѣлить на три отряда и чтобъ два отдыхали, пока третій будетъ подъ дождемъ караулить мятежниковъ. Вылазку онъ обѣщалъ дозволить на зарѣ, если Пугачъ самъ не уберется за ночь.
   Начинало смеркаться. Все стихло, только вѣтеръ завывалъ и дождь шумѣлъ по крышѣ и по террасѣ...
   Княжна была въ кабинетѣ отца и готовила ему пуншъ, изрѣдка вздрагивая при малѣйшемъ шорохѣ въ горницѣ и трепетно прислушиваясь. Несмотря на побѣду и отбитаго Пугача, сердце Фимы тревожно жалось, словно отъ предчувствія бѣды.
   Родивонъ Зосимычъ удивилъ Азгарцевъ. Надѣвъ шубку и шапку, онъ по дождю одинъ перешелъ дворъ и вошелъ въ огромную людскую, гдѣ гудѣла дворня, садясь за ужинъ и разсказывая, каждый про свои подвиги дня... Появленіе Пугача, даже самого Пугачева, произвело бы, конечно, менѣе громовое впечатлѣніе на всю дворню, чѣмъ появленіе Родивона Зосимыча въ людской.
   Все повскакало съ мѣстъ, смолкло, разинуло рты и не знало, что думать и что дѣлать. Все смутилось... Казалось, только одинъ паръ отъ громадныхъ горшковъ со щами, выставленныхъ среди стола, не оробѣлъ князя и смѣло клубился подъ потолокъ.
   Князь 20 лѣтъ не былъ въ этой людской, съ тѣхъ поръ еще, когда этотъ самый потолокъ однажды завалился и убилъ стряпуху. Любопытство привело тогда князя... А теперь, что привело его!.. Не сдержалъ себя князь!
   -- Хлѣбъ-соль!.. Слуги мои добрые!-- ласково сказалъ князь. Спасибо за отважность вашу... Кто раненый?..
   Всѣ молчали, по привычкѣ, что Агафоновъ отвѣтитъ за всѣхъ, но Агафонова не было... Князь повторилъ вопросъ.
   Митроха, болѣе смѣлый вслѣдствіе своей глупости, выступилъ впередъ и назвалъ человѣкъ двѣнадцать.
   -- Гдѣ они?
   -- Пораскладали ихъ по семейникамъ,-- сказалъ Митроха, подразумѣвая подъ этимъ именемъ, выдуманнымъ въ Азгарѣ, отдѣльныя горницы и даже квартирки, гдѣ жили женатые дворовые съ большими семьями.
   -- Всѣмъ нынѣ же отпустить всего, что только кто пожелаетъ; хотя бы хлѣба бѣлаго или водки французской или чаю. Проси изъ нихъ всякъ, что въ башку втемяшится ему...
   -- Спасибо, батюшка, ваше сіятельство! Много милостивъ, родимый! отвѣчали нѣкоторые.
   -- Подъ, Егорка, къ отцу! сказалъ Митроха.-- Пока не померъ, опроси его, чего хочетъ...
   Егорка побѣжалъ... Князь тутъ только замѣтилъ, что Митроха все время разговаривалъ съ нимъ, держа руку за пазухой... и тоже не сдержалъ себя князь.
   -- Дуракъ?-- сказалъ онъ тихо и вопросительно.-- Дуракъ? Это что! Кто я такой?.. Егоркинъ батька, тетка Анисья или твой баринъ. Нешто такъ разговариваютъ съ бариномъ?
   Князь поднялъ свою трость и съ размаха ударилъ Митроху по плечу засунутой руки... Митроха быстро вытащилъ руку. Окрвавленная тряпка упала на полъ и изъ руки шибко заструилась кровь...
   -- Что это?-- удивился князь...
   Оказалось, что Митроха былъ раненъ пулей въ кисть руки, и кровь лилалась безостановочно изъ порванныхъ жилъ... Онъ спряталъ ее не отъ боли, а изъ учтивости и почтенія.
   -- Прости, голубчикъ,-- сказалъ князь, снимая съ головы своей шапку... Ты за меня съ княжной кровь проливаешь, а я -- драться... Прости! Поцѣлуемся...
   Ударъ тростью не смутилъ Митроху, цѣлованье съ княземъ совсѣмъ его огорошило, и онъ, цѣлуясь, чуть не положилъ свою окровавленную мокрую лапу на синій бархатъ княжей шубки.
   Родивонъ Зосимычъ пошелъ назадъ въ домъ, провожаемый почти всѣми. Уже было темно и фонарей десять, Богъ знаетъ откуда взявшихся, освѣщали ему путь чрезъ мокрый дворъ, слякоть и грязь. Дежурный на дворѣ отрядъ не унывалъ.
   -- Промокли что-ль? крикнулъ князь.
   -- Не што. Вода-то Божья здоровья дастъ!
   -- Поди! Опочивай, батюшка нашъ. Будь въ спокоѣ.
   -- Никто тебя не тронетъ. Мы тутъ,-- заговорили десятки голосовъ.
   Когда князь вошелъ въ прихожую и кто-то изъ людей обтиралъ грязь съ его сапогъ полами своего кафтана, въ кабинетѣ князя вдругъ страшно прогремѣлъ выстрѣлъ, задребезжали стекла и пронесся отчаянный крикъ. Все вмѣстѣ разнеслось дикимъ эхомъ по опустѣлому дому. Всѣ узнали въ этомъ крикѣ голосъ княжны. Князь ахнулъ, зашатался, хватаясь за человѣка, обтправшаго его ноги, и, шевеля губами безъ звука, только ослабѣвшей рукой показалъ на кабинетъ... Никто не понялъ, что князь боялся итти туда и увидѣть дочь.
   -- Что Фима? Фима!.. прошепталъ онъ...
   -- Слава Богу! Ничего! Ничего! кричалъ оттуда голосъ Агафонова.
   Князя довели до кабинета... Фима лежала въ обморокѣ на диванѣ. Въ разбитое окно, выходившее на террасу, врывался дождь и вѣтеръ и задувалъ свѣчи. Фима пришла въ себя и испуганно ухватилась за отца...
   -- Что? Кто?... Скажи!... Господи!... приставалъ старикъ.
   Фима указала пальцемъ на разбитое въ рамѣ стекло, потомъ на отщепленный пулей карнизъ шкафа и, задрожавъ, спрятала лицо на груди князя.
   -- Кто-жъ это?-- обратился князь къ стоявшей предъ нимъ кучкѣ.
   -- Помилуй Господи!-- вымолвилъ Агафоновъ, крестясь.-- Во всемъ саду окромя нашихъ никого нѣту, а палисадникъ и вовсе пустъ. На канавѣ сторожа и караулъ конный поставленъ... Оттуда труднѣе пролѣзть, чѣмъ черезъ дворъ! Что за грѣхъ такой!! Ребята! Пообыщемъ палисадникъ! Опросимъ!..
   -- Да ты видѣла ль, кто стрѣлялъ!..
   -- Михалка! глухо и черезъ силу выговорила Фима.
   -- Михалка!! вскрикнулъ князь.
   Люди оторопѣли и всѣ обернулись къ Агафонову...
   -- Не можно! Почудилось княжнѣ! Михалка, гдѣ ткнулся, тамъ и лежитъ. На моей душѣ грѣхъ!..
   -- А какъ ожилъ? Пойти оглядѣть!..
   И трое человѣкъ побѣжали кругомъ въ садъ. На дворѣ раздалось нѣсколько выстрѣловъ...
   -- Что? Аль опять полѣзъ.
   Князь хотѣлъ выйти въ прихожую, узнать, что за выстрѣлы, и боялся оставить дочь въ кабинетѣ... Фима дрожала всѣмъ тѣломъ и не выпускала отца изъ рукъ.
   Наконецъ, князю доложили, что человѣкъ пятьдесятъ бродятъ около воротъ и просятъ изъ милости выкинуть имъ хлѣба. Михалки на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ упалъ днемъ замертво отъ полѣна дворецкаго, не нашли.
   -- Вотъ змѣя прикормили! Сыскать мнѣ его! Подавай сюда, хоть мертваго!-- воскликнулъ князь.
  

XIII.

   Ночь была настоящая осенняя, ни зги не видно, черное небо, тонкій и частый дождь, холодный, порывистый вѣтеръ и вязкая слякоть на землѣ...
   Отрядъ Колоштана, отбитый отъ хоромъ, разбрелся кой-какъ по избамъ, но послѣдній татаринъ отряда, озябшій и голодный, былъ бѣшено золъ и ругалъ своего Петра Ѳедорыча, весь Азгаръ и мужика хозяина. Освѣтиться было нечемъ; въ разбитыя окна врывался холодный вѣтеръ и дождь; ѣсть тоже было нечего. Мужики попрятали все, что имѣли, и одинъ изъ нихъ, повѣшенный среди слободы у колодца за утайку кадушки съ мукой, не испугалъ никого...
   -- А то и мы васъ въ колья примемъ! Что озарничаете! говорили нѣкоторые хозяева.-- На дворовыхъ, да на хоромы силенки не хватило, а на насъ лѣзете.
   Колоштанъ не зналъ, что дѣлать... Только одна и утѣха, что сиди, не бойся, никакая команда не явится. Весь край чистъ отъ войскъ. Все за Саратовомъ на низовьяхъ Волги.
   -- Да, тамъ, поди, теперь много войска сволоклось. Должно, Емельяну Ивановичу еще круче моего приходится,-- шутилъ про себя маіоръ.
   Чрезъ часъ, наѣвшись, Колоштанъ сѣлъ пить и выпилъ бутылку какого-то вина, котораго была у него цѣлая телѣга изъ одного разграбленнаго имъ имѣнія. Затѣмъ онъ сталъ мочить себѣ слегка контуженную голову настоемъ и, окончивъ, призвалъ Шамая и Пупыря; сѣвъ за столъ и опершись повязанной головой на руки, онъ началъ:
   -- Ну, генералы моего величества, стань рядомъ. Слушай и молчи. Опрошу, отвѣчай.
   Шамай и Пупырь стали рядомъ. Это было уже не первый разъ и означало совѣщаніе.
   -- Ну, говори ты, русскій чортъ, что намъ дѣлать... Лѣзть или уходить?..
   -- Уходить, ваше благород...
   -- Ахъ ты... Колоштанъ схватилъ пустую бутылку и замахнулся.
   -- Ваше величество!-- выкрикнулъ Пупырь. Виноватъ, батюшка, Антіохъ Егорычъ.
   Бутылка полетѣла въ Пупыря и, мигнувъ около его кривого глаза, зазвенѣла объ печку и разсыпалась... Колоштанъ застучалъ по столу кулакомъ.
   -- Цыцъ!.. Ты говори, чортъ татарскій. Шайтанъ!..
   -- Ваша величасва... началъ Шамай -- уходи... Ай-ай-ай!...-- То бишь скорѣе...-- Да-а! Ско-о-рѣй-ія! А то твоя и моя.-- И-и! Худо буде! вздохнулъ жалостливо Шамай, желая наглядно изобразить, насколько худо будетъ.
   -- Ну, пошли оба... Собирай всѣхъ. Выступленье. Говори, идемъ въ село... Ну, какое?... Въ село-де Царицыно, вотчина-де князя... Бибикова. Тамъ будетъ и хлѣба вдоволь, а вина -- два погреба бочекъ... Слышишь? Повтори ты, чортъ русскій!
   Колоштанъ всталъ и, проходя мимо Пупыря, дернулъ его за носъ. Пупырь пугливо мигнулъ кривымъ глазомъ и повторилъ.
   -- Ну пошли. Объявляй по избамъ... Собирай народъ и вали...
   Адъютанты вышли, Пупырь скрива зацѣпился въ темныхъ сѣняхъ за что-то, скатился съ крыльца и бухнулся за большую дождевую бочку. Бочка покатилась, въ темнотѣ зацѣпила Шамая, плеснула водой и обкатила кого-то третьяго.
   -- Эй! Эй!... Что вы! Что! Я къ вамъ. Къ государю!-- говорилъ во тьмѣ чей-то встревоженный голосъ, незнакомый обоимъ.
   -- Кто ты?-- спросилъ мокрый Пупырь, поднимаясь изъ лужи.
   -- Чего твоя желаетъ?..-- оробѣлъ татаринъ.
   -- Доложите государю...-- Я князь Хвалынскій.
   Оба адъютанта оторопѣли, разинули рты и вытаращили глаза, стараясь во тьмѣ разглядѣть говорящаго.
   -- Кто изъ двухъ чертей хлопнулся?-- раздался голосъ Колоштана изъ сѣней.
   -- А во, бачка, ваша величасва... Князь Азгарскій туточка. Хочетъ твоя говорить...
   -- А? Что?
   Колоштанъ остановился въ дверяхъ.
   Не скоро объяснились всѣ четверо. Наконецъ, Колоштанъ вынесъ свѣчу въ сѣни и освѣтилъ крыльцо. Сквозь сѣть падавшаго дождя увидѣлъ онъ мокрую, но яркую фигуру въ красномъ кафтанѣ и въ чемъ-то лохматомъ, что торчало на головѣ, какъ рога. Шамай взвизгнулъ, отскочилъ и заголосилъ: Шайтанъ! Шайтанъ!
   Пупыря тоже бросило въ сторону отъ ночного гостя, и съ кривого глаза онъ снова наскочилъ на что-то, растянулся въ грязи и, дико завывая, чуть не ползкомъ ушелъ въ темноту отъ краснаго человѣка.
   Колоштанъ тоже чуть не перекрестился со страху. Одна красная фигура стояла, какъ истуканъ, подбоченясь и не сморгнувъ и чуть не по колѣно въ грязи... Вода струилась съ нея ручьемъ.
   -- Чего тебѣ... Кто ты? Эй! Убью вѣдь,-- выговорилъ майоръ, заслоняя свѣчу отъ вѣтра и пятясь къ двери.
   -- Я къ вашему величеству. Я князь Михаилъ Зосимычъ Хвалынскій,-- заговорила красная фигура, не шевелясь.-- Я пришелъ просить тебя, государь всероссійскій, отдай мнѣ мое письменное свидѣтельство. Весь Азгаръ твой -- я ничего не прошу... Я рождество свое прошу. Моя матушка померла послѣ свадьбы... А про губу ты не вѣрь...
   И фигура вдругъ загоготала такимъ дикимъ смѣхомъ, сиплымъ и безсмысленнымъ, и такъ судорожно-быстро шагнула изъ лужи на крыльцо, что суевѣрнаго маіора морозъ побралъ по кожѣ.
   -- Тьфу! Наше мѣсто свято. Чортъ! Господи спаси!... Эй! Люди! Шам... Эй!...-- вскрикнулъ вдругъ Колоштанъ. Тутъ же порывомъ вѣтра загасило свѣчу. Помогите, родимые!-- закричалъ отчаянно майоръ и въ темнотѣ полѣзъ на какую-то лѣсенку...
   Куча перепуганныхъ куръ бросилась оттуда, и среди темноты слышалось кудахтанье, шлепанье, крики майора и мѣрный голосъ ночного гостя, громко взывавшій во мглѣ.
   -- Вѣрь мнѣ, государь. Вѣрь моей чести дворянской... Не гляди на губу!
   Наконецъ, Шамай обѣжалъ четыре избы съ вѣстью, что чортъ пришелъ къ государю, и два десятка молодцовъ съ фонарями двинулись къ дому старосты.
   Все было тихо... Огня въ окнахъ не виднѣлось...
   -- Охъ! Унесла она... Осударь наша...-- завопилъ жалобно Шамай.-- Шайтанъ унесла!
   Кучка молодцовъ робко поднялась на крыльцо... Красная фигура, размахивая руками, шагнула на нихъ изъ сѣней, и снова поднялась суматоха и крики.
   -- То Михалка княжескій! Михалка!... Дурашный!... старалась объяснить батрачка священника и съ ней нѣсколько хуторскихъ мужиковъ, пришедшихъ на шумъ.
   Не скоро все успокоилось. Майоръ слѣзъ съ чердака, весь въ пуху, отплевываясь и ругаясь, затѣмъ, оглядѣвъ своего чорта внимательно, впустилъ Михалку въ горницу.
   -- Чего тебѣ надо отъ меня... Вишь, что напялилъ. И право дурашный.
   Михалка, мокрый до нитки съ головы до пятъ, подбоченясь, оперся на шпагу и объяснилъ, что имѣетъ важное дѣло сообщить втайнѣ... Колоштанъ, оглядѣвъ безумнаго, хотѣлъ его прогнать, но одумался и выслалъ вонъ Шамая и Пупыря, а самъ сѣлъ въ уголъ за большой столъ.
   -- На тебѣ есть какое оружіе?..
   -- Мечъ чести и дворянства! По роду моему и рождеству!
   -- Обожди тамъ въ сѣняхъ, ребята! Ну его... Я вашего брата, юродиваго, смерть боюсь... Съ вами не знаешь, чего ожидать. Нѣтъ, нѣтъ, да и укусишь, пожалуй. Ну, сказывай...
   Михалка выступилъ впередъ.
   -- Да не лѣзь!... Не лѣзь!... Ну! Говорятъ тебѣ,-- испуганно закричалъ Колоштанъ, хватая въ руки саблю... Стой вонъ тамъ, а то сядь...
   Михалка важно сѣлъ на лавку у двери и заладилъ ту же чепуху, что уже слышалъ майоръ, когда лѣзъ въ темнотѣ на чердакъ.
   -- Да ты баловаться что ли пришелъ... Я ничего не пойму... Чаятельно мнѣ, ты совсѣмъ порченый... Чего тебѣ отъ меня-то?
   Михалка невозмутимо продолжалъ рѣчь и, дойдя до объясненія своихъ правъ на Азгаръ и всѣ иныя вотчины своего младшаго брата Родивона -- объяснилъ, что онъ все предастъ въ руки Колоштана.
   -- Я ничего себѣ не прошу. Признавай мое рождество!.. Подай мнѣ родительское свидѣтельство.
   -- Ладно. Завтра же тебѣ дамъ и родительское свидѣтельство, и родительское благословеніе, и прародительскій грѣхъ, и еще другой такой красный камзолъ подарю,-- подладился, наконецъ, Колоштанъ, понявъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.-- Ну, говори, какъ ты мнѣ предашь усадьбу князя, ну, твою что-ль усадьбу... Твою! Твою! Не лѣзь. Сиди тамъ.
   Михалка объяснилъ толково и тщательно, что есть оранжерея близъ дома, выходящая фасомъ въ самый палисадникъ около террассы, и своей задней стѣной къ глухому мѣсту, гдѣ складъ дровъ, и что тамъ ни въ палисадникѣ, ни у дровъ часовыхъ нѣтъ. Въ этой оранжереѣ онъ обѣщалъ показать мѣсто, въ которомъ давно уже заложена дверь, но камни отстали, и ихъ въ полчаса времени можно вытаскать...
   -- А тамъ въ ланжарею... Оттоль на террасу, и лѣзь прямо въ окна. А молодцы всѣ караулятъ садъ, да дворъ... шепталъ Михалка, радостно улыбаясь.-- Только треба тихо... Тихонько!...
   Колоштанъ задумался, глядя на мокраго Михалку и его глупо, но злобно, улыбающуюся рожу.
   -- Да ты не врешь... Ты, можетъ, посланъ предателемъ отъ князя.
   Михалка разразился бранью противъ князя, клялся, божился и предложилъ послать съ нимъ на пробу кого нибудь изъ шайки.
   Въ эту минуту Михалка снова началъ говорить такъ толково и убѣдительно, что Колоштанъ пожалъ плечами.
   -- То ты дуракъ, а то не дуракъ! Какъ бы ты меня не одурачилъ, князь Михайло Зосимычъ Шутовскій.
   Чрезъ четверть часа Шамай съ двумя молодцами и съ Михалкой впереди крались уже не вдалекѣ отъ усадьбы.
   Колоштанъ нетерпѣливо ждалъ возвращенья. Наконецъ, всѣ вернулись, и Шамай объявилъ, что двое молодцовъ остались работать и таскать тихонько камень за камнемъ изъ стѣны.
   -- Охъ, бачка, эта дурака -- ахъ не дурака!
   Вскорѣ среди тьмы кромѣшной и усилившагося снова дождя, вся шайка была въ сборѣ противъ двора, но не стрѣляла и не лѣзла, а ждала условленнаго выстрѣла направо отъ хоромъ, чтобы бѣжать туда...
   Колоштанъ съ полсотней молодцовъ крался къ оранжереѣ... Вдали мерцалъ огонекъ.
   -- Вотъ, бачка... шепнулъ Мамай.
   Они были у стѣны. Большое отверстіе открывало видъ на палисадникъ и за вѣтвями виднѣлись освѣщенныя окна кабинета.

-----

   Князь Родивонъ Зосимычъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ у стола, гдѣ горѣлъ бронзовый трехсвѣчникъ, и допивалъ стаканъ пуншу...
   Фимочка подставила скамейку около него, умостилась на ней, положивъ голову на колѣни отца, и дремала. Князь успокоилъ дочь и самъ былъ увѣренъ, что мятежники за ночь уйдутъ... Старикъ тоже усталъ, вздремывалъ, понурясь надъ дочерью, и, положивъ руку ей на голову, когда она еще болтала съ нимъ, онъ теперь боялся принять руку, чтобъ не разбудить дочь.
   Изрѣдка Агафоновъ подходилъ на босу ногу и на цыпочкахъ къ двери изъ залы и знаками показывалъ князю на крыльцо и махалъ рукой... Это значило, что нѣтъ ничего новаго, князь кивалъ головой, и Агафоновъ исчезалъ... Только полъ въ столовой скрипѣлъ подъ неслышными, но тяжелыми шагами.
   Дождь однообразно гудѣлъ кругомъ, деревья шумѣли и шелестѣли, качаясь во тьмѣ. На селѣ, не переставая, злобно лаяли собаки. По видимому затишью казалось бы, что все находится въ обыденномъ покоѣ, что жизнь Азгара идетъ своимъ чередомъ, какъ шла послѣдніе годы отсутствія изъ дому двухъ сыновей...
   Богъ знаетъ почему -- провидѣніе ли захотѣло или случай пустой заставилъ, но старый князь обернулся вдругъ мысленно на свое прошлое... И вотъ, среди этого затишья въ домѣ, но бурливаго гула непогоды на дворѣ, князь вспомнилъ свою молодость, крутого отца Зосиму, затѣмъ его страшную смерть, свою женитьбу... Рожденіе перваго сына, потомъ Иванушки, потомъ недавно, какъ будто вчера, рожденіе вотъ этой дремлющей, на видъ уже двадцатилѣтней, красавицы...
   -- Господи! Какъ время-то... Время...-- вздохнулъ князь.
   И онъ сталъ думать о возвращеніи обоихъ сыновей съ женами. Людмила полумонахиня... Прасковья, на видъ не любая ему. А Богъ знаетъ! Можетъ и ее полюбитъ онъ, какъ горемыку Людмилу. А тамъ явится изъ Питера какой гвардейскій офицеръ съ громкимъ именемъ Фимочкѣ.
   -- То-то заживемъ...
   И въ усталой полудремотѣ князь видѣлъ вокругъ себя большую семью... Милыя лица! За ними видитъ онъ кучу дѣтей, слышитъ дѣтскіе голоса: Дѣдушка! Дѣдушка!
   -- Эхъ! Еще много радости впереди... Богъ милостивъ, дождуся свадьбы внучки своей отъ Данилы!.. Ишь, глаза-то слипаются! А что теперь Пугачъ?.. Спитъ!..
   Фимочка зашептала что-то во снѣ, прошамкала губками и, не открывая глазъ, подложила руку подъ свою щеку и опять заснула...
   -- Колѣна-то мои косточки!-- усмѣхнулся князь про себя,-- не такого бы тебѣ молодца надо...
   Вдругъ грянулъ оглушительный выстрѣлъ подъ самыми окнами. Князь вздрогнулъ. Фима вскочила, вскрикнула и онѣмѣла, хватаясь за руки отца.
   Люди прибѣжали впопыхахъ изъ прихожей и сразу домъ ожилъ... Никто не спалъ, но всѣ притаились ради сна княжны, и теперь все было на ногахъ...
   Эхо давно промчалось дробью по саду, и снова одинъ дождь гудѣлъ на дворѣ...
   -- Михалка-песъ -- что-ль палитъ?..-- сообразилъ Агафоновъ.
   -- Да поймать же мнѣ, дурака!-- съ сердцемъ закричалъ князь.-- Приказываю я... Слышите вы!.. Сейчасъ мнѣ его найти!..
   На террасѣ послышался стукъ... Всѣ обернулись...
   Сразу, какъ по сигналу, три окна разлетѣлись вдребезги и близъ стоявшихъ обсыпало стекломъ; съ террасы уже ломились въ окна; десятки кулаковъ били рамы, мелькали руки, головы, бороды, хлесталъ дождь и врывавшійся вѣтеръ понесъ по пустымъ комнатамъ отчаянный крикъ потерявшагося и ошеломленнаго люда...
   -- Смерть!!-- не сказалъ, а подумалъ каждый.
   Часть дворни была на дворѣ и въ саду, двѣ трети спали во флигеляхъ. Вся защита была тамъ на окраинахъ, а врагъ проникъ уже въ палисадникъ и ломился съ террасы.
   Старикъ князь бросился въ портретную, выходившую въ уголъ дома. Терраса не хватала до ея окна. За нимъ бѣжалъ Агафоновъ и еще кто-то, замыкая всѣ двери за собой.
   Чрезъ минуту при тускломъ свѣтѣ лампы на длинномъ чугунномъ треножникѣ, въ углу портретной, князь очнулся отъ испуга и сообразилъ все...
   -- Смертный часъ? Вздоръ!.. Господи!-- вымолвилъ онъ и оглядѣлся. Фимочка сидѣла, схвативъ себя за голову руками, и блѣдная, какъ снѣгъ, прислушивалась къ крикамъ въ кабинетѣ и столовой. Агафоновъ плакалъ, крестился и повторялъ не переставая:
   -- Господи помилуй! Какъ же это такъ потрафилось...
   Четвертый спасшійся былъ Митроха. Онъ стоялъ у дверей, спокойно и жалостливо глядѣлъ на господъ и тоже прислушивался.
   -- Батюшка, не тужи, наши парнишки проснутся да соберутся, одолѣютъ! И какъ это они пролѣзли въ палисадникъ!
   -- И безъ оружія!.. Зарѣжутъ, какъ овецъ,-- вымолвилъ князь.-- Да, что зарѣжутъ! А вотъ ее... Ее... Съ ней-то, что будетъ!-- показалъ князь на дочь и вдругъ зарыдалъ.
   Прямо противъ князя и Фимы глядѣлъ изъ золотой рамки князь Зосима, въ красномъ мундирѣ и лентѣ... Онъ одинъ былъ спокоенъ и странно глядѣлъ на сына и внуку...
   Князь взглянулъ случайно на портретъ и вымолвилъ:
   -- Помоги ты, батюшка! Моли Бога... Пускай я люто помру... Ее пожалѣйте.
   Грохотъ пальбы и борьбы пошелъ по дому... Дворня вломилась со двора. Стѣны хоромъ дрожали отъ нихъ и казалось, что все, вотъ-вотъ,-- рухнетъ...
   Вдругъ грохотъ въ столовой заглушился звонкимъ и сухимъ ударомъ въ портретной. Воздухъ колыхнуло въ горницѣ... Когда оглушенный князь очнулся, то увидѣлъ на полу большое зеркало, висѣвшее всегда на средней стѣнѣ... Митроха бросился почему-то поднимать его, сотни осколковъ, звеня и блестя, обсыпали полъ... Фимочка молча бросилась къ отцу и, дрожа, показала на зеркало...
   -- Что? Что?..
   -- Примѣта худая! О, Господи!-- объяснила изъ угла дрожащій голосъ Агафонова.
   Дверь изъ столовой въ гостиную затрещала и рухнула на полъ.
   -- Не одолѣли! Продали меня!-- воскликнулъ князь, подымаясь...-- Фима! Умертви! Себя, Фима... Умирай скорѣй!-- стоналъ старикъ, пошатываясь и обнимая дочь...-- Агафоновъ !..
   -- Убей ее! Они истерзаютъ! Они!.. Хуже!.. Хуже!..
   Гулъ раздался въ гостиной, и двери портретной будто вздрогнули. Затѣмъ удары посыпались на нихъ... Онѣ затрещали и подавались...
   Князь обхватилъ дочь, снялъ съ шеи образъ и крестилъ ее, дико озираясь на двери. Фимочка вдругъ свѣсилась у него на рукахъ и скользнула на полъ безъ чувствъ. Лампа стояла уже на полу, а Митроха, взмахнувъ въ воздухѣ чугуннымъ треножникомъ, держалъ его надъ дверями, а кровь струилась изъ раненой руки его.
   Двери уступили. Кучка мокрыхъ и лохматыхъ людей совала головы...
   Въ одинъ мигъ трое уже валялись на полу, а чугунный треножникъ мелькалъ и свисталъ въ воздухѣ. И долго Митроха держалъ передъ собой въ дверяхъ разсвирѣпѣлую ватагу. Только залпъ изъ ружей окончилъ все.
   Митроха взмахнулъ руками и повалился навзничь... И все бросилось къ князю и княжнѣ.
  

XIV.

   Среди лѣсовъ и неисходныхъ болотъ, гдѣ шумитъ густой пожелтѣвшій камышъ, много выше роста человѣчьяго, попрежнему стоитъ укрытая слободка Каиновъ-Гай...
   Давно и долго все было пусто и мертво здѣсь. Заноза съ батькой уѣхала, стала государыней, а сходцы-молодцы и бѣгуны невозбранно летали и носились по всей Руси, не нуждаясь уже въ скитахъ, болотинахъ и камышахъ.
   Годъ назадъ, въ августѣ, былъ здѣсь, проходомъ въ скитъ Филарета, купецъ Ивановъ, а теперь чуть не въ тотъ же день выползъ изъ камышей Петръ Ѳедорычъ съ десятью казаками и, пославъ впередъ молодца оглядѣть опустѣлую слободку, вышелъ со всѣми остальными и занялъ пустой и холодный домъ Занозы. Ввечеру же, когда вернулся съ рыболовства единственный житель Каинова-Гая, разстрига попъ изъ Царицына, то чуть не обмеръ отъ испуга...
   Уже до сотни атамановъ шныряли по улицѣ; изъ сосѣдняго скита шли подводы съ хлѣбомъ и всякой всячиной, а изъ камышей все лѣзли, да лѣзли молодцы-атаманы и наполняли слободку.
   Пугачевъ былъ задумчивъ, сумраченъ и съ самаго бѣгства изъ-подъ Сенниковой Ватаги не сказалъ ни слова ни одному казаку...
   Остановясь на лѣвомъ берегу, онъ въ тотъ же день раздѣлилъ уцѣлѣвшее войско на двѣ части и, отправивъ однихъ съ Перфильевымъ, вдоль берега, самъ съ остальными пустился по дорогѣ въ Элтонское озеро...
   -- Чего онъ отбираетъ насъ!-- ворчали казаки.-- Перфильевъ на Астрахань, а мы куда?.. Камыши углаживать боками!
   -- Самыхъ лучшихъ отобрали на просолъ въ Элтонѣ,-- отвѣчали шутники.
   Затѣмъ недѣлю пробились атаманы въ Узенскихъ камышахъ и уже въ первыхъ дняхъ сентября увидѣли Каиновъ-Гай.
   Чумаковъ, раненый въ лицо, не попался, однако, въ плѣнъ, изрубивъ кучку солдатъ, захватившую его въ Сенниковой. Онъ спасся, догналъ своихъ и на восторженную радость Пугачева, при его появленіи на лѣвомъ берегу,-- отвѣчалъ угрюмо:
   -- Въ какой скитъ постригаться-то?
   Чумаковъ всякій день становился молчаливѣе, и лицо его, словно сонное, не оживлялось уже ни на секунду. Онъ уже не смѣялся, не шутилъ, не ругалъ Пугачева и не сердился ни на кого... Онъ глядѣлъ на все совершавшееся кругомъ тусклыми, почти глупыми глазами или кивкомъ головы соглашался на то, что ему говорили. Всѣ приписывали это ранѣ,-- и ошибались!
   -- Что-жъ нынѣ заваривать?-- спросилъ его, наконецъ, Пугачевъ уже въ Гаѣ.
   -- Отзвонилъ! Ну, и съ колокольни... медленно вымолвилъ Чумаковъ, медленно двигая подвязанной челюстью...
   -- Ты говори дѣло!.. сказалъ Пугачевъ.
   -- Ну?.. Коли опять въ Гай попалъ, начинай сызнова...
   Прошло нѣсколько дней, и стали приходить вѣсти, что командъ десять большихъ и малыхъ оцѣпили степь со всѣхъ сторонъ. Съ Яицка шелъ генералъ Мансуровъ, съ Волги двигался отрядъ побѣдителя Михельсона, но начальство надъ нимъ уже принялъ вновь прибывшій генералъ Суворовъ...
   -- Захотѣлось имъ меня крѣпко! отозвался Пугачевъ, слыхавшій уже о томъ генералѣ, что то и дѣло билъ разныхъ Нѣмцевъ и Турокъ за границей.
   Наконецъ, 11-го сентября, казаки собрались въ большой нижней горницѣ дома Батьки; всѣ были сумрачны, перешептывались уныло и ждали. Пугачевъ сошелъ къ нимъ сверху изъ горницы Занозы въ красномъ, но уже потертомъ и драномъ кафтанѣ, со смятой лентой, со звѣздой и съ бѣлымъ крестомъ св. Георгія, который доставилъ ему сотникъ Яковъ, еще послѣ разгрома Казани.
   Всѣ сѣли по скамьямъ, Пугачевъ занялъ образной уголъ, около него помѣстились новые генералы Ѳедулевъ и Твороговъ. Чумаковъ присѣлъ вдали на лежанкѣ, гдѣ любилъ бывало спать Батька, и когда Пугачевъ позвалъ его сѣсть ближе, онъ махнулъ рукой...
   -- Я, графъ Орловъ, привыченъ прежде всѣхъ твоего совѣта и наученья слушать!.. дружелюбно вымолвилъ Пугачевъ.-- Не упрямься, другъ дорогой!
   -- Мой совѣтъ одинъ... Допрежде твоихъ вымышленій... Посылай кого -- хоть я поѣду -- въ Яицкъ -- просить милости. Московцы -- народъ добрый. Простятъ всѣхъ, разогрѣютъ въ Москвѣ и по красному кафтану на спину подарятъ...
   Пугачевъ вздохнулъ.
   -- Токмо отъ тебя и будетъ нынѣ?..
   -- Придумай самъ что поумнѣе. Я не могу.
   Пугачевъ обратился къ остальнымъ казакамъ повелительнымъ голосомъ и заговорилъ мѣрно и важно.
   -- Прислушайте, генералы и вы атаманы, въ чемъ моя рѣчь будетъ и какое вамъ нонѣ отъ государя повелѣніе и указъ непремѣнимъ. Потому, какъ мнѣ въ точности вѣдомы всѣ обстоятельства государственныя... Я положилъ разстроить злоумышленіе враговъ моего престола...
   Пугачевъ объявилъ казакамъ, что черезъ два дня онъ намѣренъ выступить изъ Каинова-Гая къ большому Узеню и спуститься на Рынъ-Пески. Изъ нихъ двинуться на Астрахань и, завладѣвъ городомъ, поднять снова все Низовье...
   -- Не въ первой уже мнѣ... Сила моя и удача, и царское мое прозрѣніе, всѣмъ вамъ вѣдомы. Еслибъ въ Астрахани и не пристали къ намъ казаки Крымскіе, Гребенскіе, Запорожскіе и другіе, то мы не пропадемъ и, сѣвъ на суда, поплывемъ къ Некрасовцамъ. А буду я отъ нихъ принятъ, какъ мнѣ то прилично, то съ оными молодцами, не токмо Россію, весь свѣтъ я могу завоевать, а васъ посадить въ городахъ моихъ воеводами на вѣчныя времена.
   -- До пришествія Господня!-- пробурчалъ Чумаковъ
   -- Такъ ли? Любо-ль, атаманы?-- сказалъ Пугачевъ..
   Всѣ казаки молчали и переглядывались.
   -- Не любо!-- отозвался Чумаковъ съ лежанки.
   -- Что-жъ по твоему, графъ, одолжи совѣтомъ; коли я вышелъ нынѣ глупѣе тебя!
   -- Начинай сызнова... На Яикъ, Оранбурхъ, а тамъ въ Казань!.. Такъ хороводомъ и будемъ кружить... усмѣхнулся Чумаковъ, искривляя лицо отъ больной челюсти.
   Никто не улыбнулся, всѣ молчали...
   -- Что-жъ, атаманы?
   -- Какое твое, государь, повелѣніе,-- отвѣчалъ, наконецъ, за всѣхъ Твороговъ,-- то мы и не преминемъ... Указывай! Послѣ завтра выйдемъ на Рынъ-Пески.
   -- Тутъ до Астрахани и удовольствія всякаго много... вымолвилъ робко одинъ казакъ... Дичи одной страсть... Водица вездѣ ключевая по пути... Твоему величеству она...
   Твороговъ покосился на говорящаго и грубо вымолвилъ:
   -- Когда я, генералъ государевъ, рѣчь завожу, такъ ты, щенокъ, не суйся, а помалчивай!
   -- Стало рѣшено. На Рынъ-Пески?-- спросилъ Пугачевъ.
   -- На Рынъ-Пески... Куда изволишь!-- отозвались казаки.
   -- Стало конецъ и коллегіи...
   Казаки поднялись. Ѳедулевъ обратился къ Творогову:
   -- Доложи государю про старцевъ.
   -- И то! Запамятовалъ было... Тутъ пришло отъ Филарета шесть старцевъ скитскихъ: хотятъ чести повидать тебя и побесѣдовать о своихъ нуждахъ.
   -- Добро! Зови ихъ къ моему столу. Государева хлѣба-соли отвѣдать...
   -- Не взыщи, государь, а я къ тебѣ съ поклономъ,-- поклонился Ѳедулевъ... Нынѣ мой анделъ -- я и праздную. У насъ съ Твороговымъ изба большущая, да свѣтлая. Мы припасли тебя чествовать ради самого этого андела моего. Дозволь тебя звать на нашу хлѣбъ-соль. Я и старцевъ уже зазвалъ. И они тамъ ждутъ.
   -- Добро! И вино, я чай, запасъ.
   -- Твое самое пріятное! Изъ-подъ Саратова двѣ бутылки ради тебя таскаю. Чуть не загибъ изъ-за нихъ подъ Сенниковой-то... Позабылъ въ обозѣ и верталъ за ними. У Михайлыча подъ носомъ пролѣзъ съ ними.
   -- Добро... Будетъ все готово. Приходи доложить...
   Всѣ казаки вышли; остались только Чумаковъ, растянувшійся на лежанкѣ съ закрытыми глазами, и Твороговъ.
   -- Емельянъ Иванычъ,-- обратился этотъ къ Пугачеву... Коль намъ выступать, да опять съ командами тягаться -- укажи ты обученью воинскому подучать нынѣ и завтра...
   -- Воистину! Спасибо за совѣтъ!..
   -- Вонъ тамъ всего въ полуверстѣ лужайка важнѣйшая... Я такъ полагаю... Тебѣ у насъ кушать, а тамъ ѣхать на конѣ къ войску, а мы за тобой... Старцевъ-то мы и подивимъ, пускай отцы пойдутъ разсказывать.
   -- Ухъ! Мягко стелетъ! буркнулъ Чумаковъ, не открывая глазъ.
   -- Славно... рѣшилъ Пугачевъ.-- Укажи сейчасъ быть всѣмъ въ сборѣ на лугу и ждать тамъ, какъ я у васъ откушаю, моему подъѣзду...
   Твороговъ вышелъ. Пугачевъ, бодрый и веселый, остановился среди комнаты и глядѣлъ на лежащаго Чумакова.
   -- Изъ всѣхъ моихъ подручниковъ,-- одинъ остался... Побраты, побиты... Да и этотъ испорченъ на вѣкъ; не справиться... Одинъ я цѣлый вышелъ... Богъ бережетъ... Да, моя судьба меня еще уберегаетъ видно на какое дѣло... Можетъ, и впрямь съ Астрахани сызнова начну... Вотъ, Степанъ Разинъ два раза начиналъ.
   Пугачевъ сѣлъ и глубоко задумался. Все, что слыхалъ онъ въ краѣ съ малолѣтства о Разинѣ, пришло ему на умъ.
   -- Я Московцевъ билъ, такъ что-жъ мнѣ Хивинцы, альбо турки. Пойду-ка я въ Хиву -- на разживу! Какъ сказывали у насъ дѣды старые... Командъ много кругомъ, загнали и окружили, будто псари волка -- вотъ бѣда. А выдерусь съ Узеней, впрямь сызнова начну.
   Просидѣвъ съ полчаса молча, Пугачевъ всталъ, встряхнулъ головой, и каріе глаза его будто искру метнули изъ-подъ бровей...
   -- Врешь!.. О семи я пядей! Сказываю о семи! Ну, вотъ и вылѣзу. И не такъ еще Москвой тряхну!.. Въ Астрахань!.. На сине море Каспицкое!.. воскликнулъ онъ вслухъ и запѣлъ:
  
   По синю мо-орю
   По Каспиц-ко-ому
   Плыло суденушко горбатое
   Выплывало...
  
   -- Ты ужъ и пропляши... отозвался снова Чумаковъ, не открывая глазъ.
   -- Изволь, графъ ты мой Орловъ!..
   Пугачевъ, усмѣхаясь, подбоченился и, притопывая ногой, подошелъ къ лежанкѣ, сѣлъ и слегка ударилъ Чумакова по боку.
   -- Ѳедька... Вѣруешь ли ты, что моя судьба гулять по свѣту и великія дѣла творить, вотъ какъ былъ тоже этотъ... Тьфу! Запамятовалъ. Царь, что на островѣ на Буянѣ царствуетъ середь моря Акіяна. Вѣдь годъ вотъ будетъ черезъ недѣлю, что я присталъ къ вамъ... Ты да Филя живы... А то всѣ кончились! А я -- вотъ онъ. Какъ былъ -- такъ и есть!.. Чумакъ? Слушай-ко.
   -- Ну...
   -- Пойдемъ со мной на Астрахань... Въ Рынъ-Пескахъ я одного знахаря знаю, онъ тебя облегчитъ много. Онъ справилъ ломаную ногу одному атаману, а мурло-то твое ему плевое дѣло починить. Пойдемъ.
   -- Буде!.. Я въ скитъ!
   -- Родимый... Чумакъ! Графъ Орловъ! Неужели же ты не смекаешь, что изъ всѣхъ-то васъ, моихъ сотоварищей, я тебя пуще другихъ уваживалъ всѣмъ сердцемъ... Я безъ тебя сгину, затоскую... Мнѣ и ругня-то твоя по сердцу... Люблю слушать, какъ ты и поносить меня учнешь. Голубчикъ... Поѣдемъ! А?
   Чумаковъ вздохнулъ и выговорилъ медленно и задумчиво, глядя черезъ всю горницу въ окно...
   -- Я, Емельянъ, тебя тоже почиталъ. Полагалъ я, изъ насъ первымъ, тебя же, по многоумію и отвагѣ, потому тебя и допустилъ въ Петры; а не будь тебя, я бы самъ назвался... Но то времячко, казакъ, быльемъ нонѣ затянуло. Уходился ты что-ль?.. Аль набаловался?.. Не вѣдаю, но токмо сказываю тебѣ, и вѣрно сказываю... Не тотъ ты нонѣ Емельянъ, и не тѣ ужъ тебѣ сани подавай. Не подѣлать тебѣ болѣ никакихъ дѣловъ нигдѣ... Да что и дѣлать-то?.. Ты гульнуть хотѣлъ, и мы тожъ; и народъ православный тожъ -- кто гульнуть, а кто обиду очистить... Ну, вотъ мы въ пол-Россіи сполохъ и учинили... А ты -- все про себя взялъ... Знаешь ты, сказывается сказка вотъ: тащили казаки изъ Яика корягу въ сто пудъ, и гадали, съ чего она легко идетъ изъ воды въ руки, а лягуха большущая, сидѣмши на карягѣ, то прослышала, а потомъ своимъ товаркамъ и репортуетъ, какъ она молодцамъ карягу изъ воды подавала. Такъ-то и ты, Иванычъ,-- все про себя взялъ. Ну, вотъ, сунься нынѣ опять на Казань, да Пензу -- полагаешь что-ль, паки все по старому будетъ... Вотъ черезъ годовъ пятьдесятъ, а то и болѣ -- ино дѣло! Холопье подневольное опять понатерпится отъ господъ -- ну, полоши ихъ... Опять они въ охотѣ будутъ... Полно, братъ, пора, говорю, съ колокольни...
   -- Да куда же дѣваться... Въ Москву что-ль ѣхать -- милости просить.
   -- Уйдемъ, вотъ, мы двое на ту же Астрахань, а тамъ къ Некрасовцамъ... Бери, пожалуй, и Софью съ Трошкой, а дѣвченокъ брось; чего въ нихъ?.. Я тебѣ голову мою прозакладываю -- дойдемъ цѣлы до Некрасовщины. Не будь я Ѳедоръ Чумаковъ -- коли вру!
   -- Вѣрю! Вѣрю... Тутъ цѣлое царство, а тамъ хотя съ Софьей, да съ Трошкой... Да землю сынъ паши, да борони... Эхъ, Чумаковъ! Умные мы съ тобой парни, а глупое надумали... Мы надысь воевали съ генералами московскими, въ Саратовѣ съ цугомъ разъѣзжали, какъ и впрямь цари ѣздятъ... А тутъ пахать начнемъ, да кулекъ мучицы набирать, да гроши мѣдные отсчитывать; а вина не видать, окромя праздника... Полно, братъ.
   -- Такъ не желаешь къ Некрасовцамъ бѣжать?
   -- Ну тебя... Изъ поповъ да въ дьяконы...
   -- Ну... Такъ поѣзжай же на Москву, Емельянъ Иванычъ. И я тожъ.
   -- И на Москву не поѣду, а въ Астрахань...
   -- Нѣтъ на Москву, братъ, ты поѣдешь. И гляди, скоро поѣдешь!..-- Чумаковъ вздохнулъ и закрылъ глаза...
   -- Слушай, Чумакъ, я тебѣ вотъ клятву даю: коль я Астрахани не всполошу... Ну, тогда веди, куда хочешь... За тобой пойду съ Трошкой, и противъ твоей воли перечить не стану... А нынѣ ты меня уволь на послѣдній разъ... Ну, вотъ чуетъ мое сердце, Чумакъ, что мнѣ еще Москвой тряхнуть слѣдъ. Еще пуще дѣловъ натворю. Чуетъ мое сердце...
   -- Ничего оно не чуетъ... Ослѣпъ ты, оглохъ, Емельянъ. Даже того не чуешь, что...-- Чумаковъ заикнулся, услышавъ шумъ на крыльцѣ.
   Дверь отворилась и вошелъ Ѳедулевъ.
   -- Чего ты?-- спросилъ Пугачевъ досадливо.
   -- Пора, Емельянъ Иванычъ. Все готово и старцы ждутъ...
   -- Вишь время-то... Ну, ввечеру дотолкуемъ. Пойдемъ, Чумакъ, святыхъ отцевъ чествовать. Выпьемъ. А тамъ къ войску. Обученье-то имъ идетъ?..-- спросилъ Пугачевъ, выходя на улицу.
   -- Какъ же. Всѣ тамъ? Мы вотъ токмо съ Твороговымъ остались, да человѣкъ пять изъ пріятелей моихъ у меня въ избѣ ждутъ. Дозволишь ли ты имъ съ тобой откушать.
   -- Вѣстимо. Имъ я не царь-государь. Что-жъ козыриться-то... Токмо чтобъ съ-пьяну старцамъ виду не показали...
   -- Какъ можно!
   Всѣ трое пошли вдоль улицы. Пугачевъ озирался кругомъ и искалъ чего-то глазами...
   -- Гдѣ же лужайка? Войско-то гдѣ мое?
   -- Отсель не видать!-- вымолвилъ Ѳедулевъ.
   -- Твороговъ сказывалъ съ полверсты -- подъ самой слободкой?..
   -- Нѣту... Съ версту будетъ... Вонъ за лѣсомъ...
   -- А то и далѣ!-- шепнулъ Чумаковъ и покачалъ головой.

-----

   На другомъ краю улицы стояла большая изба, гдѣ когда-то жило нѣсколько братьевъ-атамановъ, первыхъ друзей Занозы... Они были почти всѣ перебиты еще до выѣзда ея изъ Гая, а младшій постригся въ монахи...
   Твороговъ съ пятью казаками встрѣтилъ Пугачева на крыльцѣ и, снявъ шапку, вымолвилъ:
   -- Пожалуй, государь-батюшка. Все твоей милости мы, атаманы, пристроили. Будешь нами много доволенъ.
   Чумаковъ, вошедшій съ опущенною головой, при звукѣ голоса и словъ Творогова поднялъ глаза и пристально вглядѣлся въ лицо казака. Твороговъ встрѣтилъ взоръ Чумакова, отвернулся и, пропустивъ Пугачева въ сѣни, вымолвилъ, идя рядомъ съ Чумаковымъ:
   -- Пить ты не гораздъ! Пѣсенъ не жалуешь!-- И зачѣмъ идешь! Поѣхалъ бы казаковъ на лугу учить.
   -- Я помѣхой не буду!-- молвилъ Чумаковъ.-- Кабы я вино, да пѣсни жаловалъ, какъ Емельянъ, такъ нынѣ ты бы и меня съ нимъ угостилъ! А вотъ какъ я вино-то не жалую, такъ и буду только глядѣть...
   -- Ну, гляди. А помѣхой будешь -- не пеняй!-- съ угрозой молвилъ Твороговъ.
   -- Меня, братъ, не пугай -- самому страшно станетъ!-- насмѣшливо и презрительно вымолвилъ Чумаковъ.
   Въ горницѣ по стѣнѣ стояли шесть старцевъ. Самому молодому изъ нихъ было уже лѣтъ 60-ть. Старшій, почти столѣтній старикъ, съ бѣлыми, какъ лунь, волосами и бородой, и съ свѣжимъ, безъ морщинки лицомъ, поразилъ Пугачева.
   -- Экій ты, святой отецъ, красавецъ еще! Словно ты ряженый парень объ святки, вывалялъ голову и бороду въ мукѣ...
   Старцы поклонились почти до земли, затѣмъ Пугачевъ расцѣловался съ каждымъ изъ нихъ по очереди и сѣлъ на главное мѣсто накрытаго стола. Противъ его прибора стояли два кувшина съ виномъ, а за ними громадный арбузъ...
   -- Это откуда великанъ такой?
   -- Вотъ мы, отецъ-государь, твоему царскому величеству взяли смѣлость поднести...
   -- Диковинный!-- сказалъ Чумаковъ, тоже садясь за столъ.-- Его простымъ ножемъ и не одолѣешь... Твороговъ!-- съ едва видной усмѣшкой обернулся онъ къ хлопотавшему казаку...-- Ты ужо, какъ доберемся до этого пузана, попроси у батюшки-государя его кинжала, чтобы рѣшить... Не забудь!..
   Глаза Творогова забѣгали, и легкая краска набѣжала на щеки. Онъ смолчалъ...
   -- Да!.. Да! Моимъ надо! Всѣ ножи объ него поломаешь,-- весело воскликнулъ Пугачевъ.-- Когда вотъ я былъ въ Іерусалимѣ, то помню тожъ... Изъ васъ, отцы святые, былъ кто у гроба Господня?-- вдругъ обратился онъ къ старцамъ.
   -- Нѣту, государь-батюшка! Не причастились. Мы живемъ въ скиту, терпимъ всякія гоненія за вѣру. И шагу-то боимся ступить изъ болотовъ, да лѣсовъ. Гдѣ намъ въ далекія...
   -- Обождите, святые отцы! Возсяду я съ Божьей помощью на престолъ, всѣмъ тогда незаконіямъ конецъ... Чрезъ двѣ недѣли я буду въ Астрахани. Тамъ меня ждетъ уже сынъ мой съ хлѣбомъ-солью и оттуда вмѣстѣ съ цесаревичемъ поѣдемъ на Москву...
   Долго и много говорилъ оживившійся Пугачевъ... Всѣ молчали... Старцы слушали съ глубокимъ вниманіемъ, едва касаясь пищи, казаки переглядывались. Чумаковъ одинъ усмѣхался и, съ трудомъ пережевывая пищу, не отрывалъ ни на минуту глазъ отъ тарелки. Твороговъ и Ѳедулевъ все вставали и хлопотали, мѣняя посуду у Пугачева, и каждый разъ, что пустѣлъ стаканъ его, подливали снова вина...
   Пугачевъ началъ пьянѣть и болтать безъ умолку. Старцы не замѣчали, казалось, ничего или можетъ полагали, что такъ и слѣдъ батюшкѣ за столомъ подъ хмѣлькомъ быть...
   Когда Пугачевъ, уже сильно опьянѣвшій, растегнулъ кафтанъ и, снявъ поясъ, отдалъ его Творогову, то по привычкѣ, заткнутый всегда за поясъ, кинжалъ оставилъ при себѣ.
   -- Твороговъ!-- мигнулъ Чумаковъ.-- Пора арбузъ рушить... Проси ножа-то у батюшки.
   Твороговъ, держа въ рукахъ поясъ, стоялъ около покачнувшагося на стулѣ Пугачева и, слегка блѣдный, вымолвилъ глухимъ голосомъ:
   -- Государь!.. Желаешь ты отвѣдать арбуза старцева... Такъ, пожалуй, своимъ ножомъ его разрушь... Наши не возьмутъ...
   Пугачевъ взялъ кинжалъ и бросилъ его на столъ...
   -- Не мое, дурень, дѣло царево!.. Ну, живо, ты, генералъ Раковъ.
   Твороговъ взялъ кинжалъ въ руки и въ одинъ мигъ окинулъ взоромъ горницу, заглянулъ въ окно, на улицу и швырнулъ кинжалъ въ уголъ...
   Всѣ казаки, помимо Чумакова, встали съ мѣста, и послѣ мгновеннаго шума настала минута мертваго молчанія... Старцы озирались на казаковъ... Чумаковъ вздохнулъ и не тронулся. Одинъ Пугачевъ, полулежа, облокотился на столъ локтями и, незамѣчая вставшихъ казаковъ, заговорилъ:
   -- Вотъ, когда я тожъ былъ въ Цареградѣ, отцы мои святые...
   -- Ты въ Цареградѣ не бывалъ никогда!-- вымолвилъ громко Твороговъ, стоя предъ Пугачевымъ и дрожа всѣми членами...
   -- Чего ты... Ты чего... Кто!.. отозвался Пугачевъ, не оборачиваясь.
   -- Ты злодѣй, бунтовщикъ, обманомъ насъ взялъ. Ты не государь Петръ. Ты бѣглый Казакъ. Емельянъ ты, Пугачевъ... Вяжите его, атаманы...
   -- Вяжите!.. вскрикнулъ и Ѳедулевъ...
   И всѣ, блѣдные и встревоженные, оставались на тѣхъ же мѣстахъ. Пугачевъ повернулся къ Творогову, и опьянѣлое лицо его омрачилось. Онъ, казалось, припоминалъ и соображалъ слышанныя сейчасъ слова Творогова. Вдругъ онъ вспомнилъ, понялъ и схватился за поясъ... Твороговъ протянулъ дрожащую руку и положилъ ее на плечо Пугачева, но не рѣшался... Этотъ отмахнулся и ударилъ казака въ грудь...
   Полученный ударъ рѣшилъ все! Твороговъ звѣремъ бросился на Пугачева и сбросилъ его со стула на полъ. Старцы сбились въ уголъ горницы.
   -- Вяжите злодѣя! Вяжите!-- кричали казаки и, окруживъ опрокинутаго и боровшагося Пугачева, старались скрутить поясомъ его руки. Пугачевъ вдругъ охнулъ, какъ еслибы кто ударилъ его въ сердце ножемъ, поднялся съ земли и, расшвырявъ казаковъ, бросился вонъ изъ горницы. Въ одинъ прыжокъ онъ былъ на улицѣ, гдѣ казаченокъ держалъ подъ уздцы четырехъ лошадей... Пугачевъ вскочилъ на одну изъ нихъ и погналъ.
   -- Атаманы!.. Измѣна! Измѣна!.. кричалъ онъ отчаянно и погналъ лошадь, но она не скакала. Онъ сѣлъ не на свою!..
   Сзади уже скакали три казака, и отставшій Ѳедулевъ дико кричалъ переднимъ!
   -- Не смѣй!.. Живого!.. Не повѣрятъ...
   Твороговъ поровнялся съ Пугачевымъ и замахнулся топоромъ надъ его головой. Пугачевъ въ полоборота закрылся рукой, но сильный ударъ тупымъ краемъ въ голову сбилъ его съ сѣдла и лишилъ сознанія. Когда онъ очнулся, то былъ крѣпко скрученъ поясомъ...
   -- Предатели... Развѣ я злодѣй... Я казакъ! Честной казакъ...
   Въ эту минуту кто-то во весь опоръ несся по слободкѣ... Казаки вытащили шашки. Подскакавшій казакъ бросился на нихъ...
   -- На государя!! Всѣхъ я васъ...
   Но онъ не договорилъ. Всѣ три шашки свистнули въ воздухѣ и, изрубленный, онъ безъ крика повалился съ лошади.
   Казаки потащили Пугачева въ избу... Старцы уже бѣжали по улицѣ... Чумаковъ сидѣлъ на крыльцѣ и ѣлъ арбузъ.
   -- Чумакъ... Тебѣ-то грѣхъ!.. вымолвилъ Пугачевъ съ горечью, когда его вводили на крыльцо.
   -- Чего? Иванычъ. Глядѣть-то?-- Чумаковъ вошелъ за всѣми въ горницу и прибавилъ:-- коль тебя два паршивые щенка, какъ Твороговъ и Ѳедулевъ, смогли захватить, то стало тебѣ и цѣна прошла.
   -- Я въ отвѣтъ... А ты на Каспій... Спасибо, спасибо! Ножа вострѣй!-- вымолвилъ Пугачевъ дрогнувшимъ голосомъ.
   -- Нѣту, я за тобой... отозвался Чумаковъ.-- Тебя повезутъ, а я самъ поѣду!..
   -- Спаси меня... Вѣдь ты ихъ можешь...
   -- Нѣту!.. Полно!.. Поѣдемъ въ Яицкъ.
   -- Да вѣдь ты былъ Ѳедоромъ! Чумакомъ! Я Петромъ-то былъ! Тебя помилуютъ, а мнѣ что будетъ?..
   -- Небось. Никого не забудутъ. Полно считаться!-- отвѣчалъ Чумаковъ.
   Твороговъ между тѣмъ скакалъ къ казакамъ, собраннымъ на лугу...
   -- Измѣна! крикнулъ онъ... Войска!.. Окружили! Государь отхваченъ.. Спасайтесь, атаманы...
   И Твороговъ поскакалъ въ лѣсъ, изрѣдка оглядываясь...
   Нѣсколько сотенъ казаковъ зашумѣли... Все двинулось. Большая часть побросала коней и разсыпалась пѣшкомъ по ближайшему лѣсу и болотнымъ камышамъ... Твороговъ далъ кругъ и былъ уже снова въ избѣ, гдѣ сидѣлъ въ углу связанный Пугачевъ...
   -- Живо! Чего зѣваете! крикнулъ онъ вбѣгая.-- Увидятъ обманъ, вернутъ сюда...
   -- Готовы!.. отвѣчалъ Ѳедулевъ...
   Всѣ вышли, вывели Пугачева и, связавъ ему руки и ноги носадили на плохую лошадь и верхомъ двинулись по Яксайской дорогѣ... Чумаковъ поѣхалъ сзади.
   -- Ты зачѣмъ? сказалъ Твороговъ.
   -- Глядѣть! отозвался Чумаковъ.
   Когда обманутые казаки собрались снова въ Гаѣ, то Пугачевъ былъ уже на половинѣ дороги въ Яксай...
   Трупъ изрубленнаго казака и двое пойманныхъ на дорогѣ старцевъ объяснили имъ все совершившееся...
   Черезъ день Каиновъ-Гай снова опустѣлъ, очищенный бѣглецами въ лѣса и болота.
  

XV.

   День въ день, 14-го сентября, гдѣ за годъ назадъ двинулась сотня казаковъ къ Яицку подъ распущенными, бѣлыми знаменами съ краснымъ осьмиконечнымъ крестомъ, выѣхало и теперь изъ Яксайской станицы около сотни казаковъ со связаннымъ самозванцемъ. На роздыхѣ въ станицѣ, старъ и малъ, лѣзли глазѣть и вдоволь надивовались на самозванца, донского казака Емельяна Пугачева...
   Тетка Палисадуха тоже прибѣжала и ахнула на всю станицу.
   -- Не тотъ! Родимые мои!.. Ей-ей, не тотъ! Я того, во какъ помню... Красавецъ казакъ былъ...
   -- Не ври, баба! Не ври,-- крикнулъ кто-то изъ провожатыхъ казаковъ.
   -- Провалиться мнѣ на этомъ мѣстѣ. Родимые мои. Не онъ!.. Какой это Пугачевъ! Я-ли Пугачева надысь не видала. Вотъ и золовка тоже помнитъ... Русый такой и пригожій, а этотъ и вовсе чернышъ. И виду Пугачева у него нѣтъ... Лопни мои глаза! Не тотъ!
   -- Эй, атаманы, возьми-ко кто плеть, авось тетка увѣруетъ въ Емельяна.
   Тетка Палисадуха убралась, но до самой смерти, а жила она долго, клялась, что казаки подмѣнили Пугачева и выдали въ Яицкѣ другого. Дѣдусь Архипъ встрѣтилъ самозванца и казаковъ, затѣмъ проводилъ ихъ и, вернувшись домой, призадумался на заваленкѣ.
   -- Вотъ оно дѣло-то какое?.. Пугачевъ съ нимъ былъ и тогда, Пугачева и ловили, и везутъ нынѣ казаки въ отвѣтъ... А тотъ, названецъ-то, гдѣ-же?!. Названецъ невѣдомо гдѣ!.. Онъ-то кто же такой былъ? Изъ себя пригожій былъ, не мужикъ, руки бѣлыя, голосъ не казацкій... Сказывалъ тоже отецъ Парфенъ въ скиту... Одинъ, говоритъ, точно Пугачевъ Донской есть въ войскахъ... А Петръ Ѳедорычъ самъ по себѣ есть... Этотъ нынѣ за вѣрное Пугачевъ, и съ виду онъ казакъ простой... А все-жъ онъ -- не онъ!.. А тотъ не этотъ... Вонъ оно дѣло, путано-перепутано... И выходитъ тотъ-то былъ Петръ Ѳедорычъ воистину!.. А я-то тогда назлодѣйствовалъ. И какъ выѣзжали изъ станицы, псомъ его ругалъ во слѣдъ.
   И дѣдусь Архипъ до самой смерти таинственно пояснялъ домочадцамъ и пріятелямъ трехъ поколѣній...
   -- Дѣло-то, родимые, путано-перепутано. А что Петра Ѳедорыча мимо не везли!.. И гдѣ онъ -- не вѣдомо! А Пугачева точно провозили! И я грѣхъ принялъ, увѣровалъ, да поздно!
   И случалось, дѣдусь Архипъ и тетка Палисадуха сцѣплялись спорить до слезъ, а то и до драки.
   Отрядъ казаковъ съ плѣнникомъ подъ начальствомъ Ѳедулева достигъ поздно вечеромъ Бударинскаго форпоста и расположился ночевать. Твороговъ и Чумаковъ отправились вдвоемъ впередъ въ Яицкій городъ заявить о событіи и принести повинную.
   -- Ты одинъ все сказывай!-- говорилъ Чумаковъ. Я молчать буду. Нынѣ вашъ чередъ орудовать, а нашъ чередъ помалкивать.
   -- Такъ зачѣмъ увязался. Бѣжалъ бы въ Астрахань. Чего тебѣ? Ни хаты, ни семьи. Уходи-ко!-- совѣтовалъ Твороговъ.
   -- Нѣтъ. И радъ бы уйти, да не могу. Тянетъ за вами поглядѣть, что будетъ. Рады-ль будутъ московцы Иванычу-то нашему! Судъ, за такую затѣю, какова наша была, куда, братъ, любопытно. Сто лѣтъ проживешь, такого не увидишь.-- И Чумаковъ, странно усмѣхаясь, ѣхалъ за Твороговымъ.
   Между тѣмъ Ѳедулевъ, оставивъ Пугачева въ маленькомъ казематѣ, связаннаго и подъ крѣпкимъ карауломъ, оглядывалъ окрестность. Онъ боялся ночного нападенія... Но не правительственныхъ войскъ.
   Не вдалекѣ отъ Бударинскаго форпоста стоялъ въ степи бивакомъ отрядъ изъ полсотни Яицкихъ казаковъ подъ начальствомъ сотника Харчева. Узнавъ о присутствіи Пугачева на форпостѣ, Харчевъ отправилъ къ Ѳедулеву переговорщика уговорить его передать самозванца. Ѳедулевъ отказывался на отрѣзъ. Онъ не довѣрялъ и Харчеву.
   -- Съ Емельяномъ не шути! Думалъ онъ.-- Чорта монахомъ вырядитъ.
   И всю ночь два отряда не дремали, гадая о намѣреніяхъ другъ друга. Съ вечера и до зари сидѣлъ, тоже не смыкая глазъ, въ темной и тѣсной полуямѣ Емельянъ Пугачевъ и, опершись на столъ локтями, перебиралъ все за цѣлый годъ. И однажды только, вздохнувъ, вымолвилъ онъ тихо:
   -- Что-жъ? Не вѣкъ же гулять! Буде... Что смерть! Запытаютъ!.. Вотъ!!.
   На зарѣ отрядъ поднялся, собираясь въ путь, и шумѣлъ на форпостѣ; чрезъ полчаса пришелъ къ бывшему царю его бывшій лакей и кучеръ и толкнулъ задремавшаго...
   -- Ну, Емельянъ! Пора въ городокъ. Къ ночи надо поспѣть! Ну, живо!
   За версту отъ форпоста, отрядъ Харчева сошелся съ отрядомъ казаковъ и на требованіе и совѣты безсмертнаго яицкаго сотника, Ѳедулевъ, робѣя и боясь измѣны, все-таки поневолѣ передалъ плѣнника этому Харчеву и самъ сдѣлался добровольнымъ плѣнникомъ со всѣми своими.
   -- Вотъ теперь такъ въ ихъ лапахъ,-- усмѣхнулся Пугачевъ и, по приказу Харчева, снялъ шапку съ позументомъ, цвѣтной потертый кафтанъ, грязный шелковый кушакъ и надѣлъ драный бараній тулупъ съ какого-то казака; затѣмъ на него надѣли огромную колодку... Онъ самъ поднималъ и подставилъ ноги и руки и, оглядѣвъ себя, снова усмѣхнулся злобно и лихорадочно...
   -- Вотъ и готово! Кумушка-щекотунья. Что, дождалась Емельяна? Что въ тебѣ добрыхъ молодцевъ доплясалось до царствія небеснаго!
   Въ тотъ же день, въ сумерки, такой же отрядъ казаковъ подъѣхалъ къ воротамъ Яицкой крѣпости и спросилъ офицера. Озираясь и удивляясь кучѣ казаковъ, вышелъ прапорщикъ Сельцевъ, служившій при членѣ секретной комиссіи капитанѣ-поручикѣ Мавринѣ. Впереди были свои вѣрные казаки, а за ними незнакомые.
   -- Поди доложи, ваше благородіе,-- сказалъ казакъ, старый Пядухъ.-- Доложи главному правительству, что привезли-де молъ изъ бунтовщиковъ четыре десятка и одного злодѣя...
   Сельцевъ ахнулъ и, не дослушавъ, бросился въ комендантскія палаты доложить скорѣе Маврину...
   -- Казаки наши привезли Пугачева! Съ нимъ еще сорокъ человѣкъ.
   Мавринъ сидѣлъ за бумагами и, спокойно дочитавъ страницу, поднялъ глаза на офицера и усмѣхнулся...
   -- Чего вы? Пугачева привезли?..
   -- Точно такъ- съ... Привезли, говорятъ, схватили въ степи...
   -- Передрать бы ихъ, мошенниковъ. Набаловались. Подите-ко, спросите, какъ слѣдуетъ, что еще за новая продѣлка.
   Сельцевъ опять выбѣжалъ за ворота крѣпости, Мавринъ вышелъ на крыльцо и, зѣвая, оглядывалъ осеннее небо. Сельцевъ бѣжалъ назадъ...
   -- Перфильева... Онъ тутъ на лошади у нихъ, связанъ! А впрочемъ я, господинъ капитанъ-поручикъ, не ручаюсь.
   -- Ну, примите того, что привезли, и всѣхъ разсадите до утра въ арестантской, а завтра ко мнѣ къ допросу... Палачъ въ городкѣ?.. Пошлите за нимъ!
   Чрезъ часъ уже среди ночи Сельцевъ снова бѣжалъ доложить начальнику, что пріѣхали два казака и, сказываютъ, привезли Пугачева съ повинной.
   -- Два казака? Привезли злодѣя... Видали вы его? Эхъ право! Переспросите!
   И снова побѣжалъ Сельцевъ и вернулся, запыхавшись, а за нимъ шли и остались на крыльцѣ Чумаковъ и Твороговъ.
   -- Кто вы такіе?-- вышелъ Мавринъ.
   Чумаковъ равнодушно молчалъ. Твороговъ назвалъ себя и товарища, и затѣмъ объяснилъ, что, "надѣясь на матернее милосердіе матушки царицы", они привезли выдать главнаго злодѣя Емельку, что совращалъ ихъ съ пути и обманомъ водилъ цѣлый годъ... Чумаковъ въ темнотѣ тряхнулъ головой усмѣхнулся больной челюстью.
   -- Теперь, должно съ Бударинскаго вышли, а заутро будутъ атаманы здѣсь. Вѣрно докладаю!-- сказалъ Твороговъ, низко кланяясь.-- Изъ усердія, ваше высокоблагородіе. Помилуй насъ бѣдныхъ и послѣднихъ рабовъ твоихъ.
   Обоихъ казаковъ посадили въ ту же арестантскую.
   -- Перфильевъ!-- ахнулъ Твороговъ, входя въ общую.
   -- Молодца, Филя. Всѣхъ обогналъ!-- насмѣшливо сказалъ Чумаковъ.
   Перфильевъ, блѣдный и озлобленный, молча отвернулся.

-----

   Ровно черезъ сутки, 15-го въ ночь, вся Яицкая крѣпость, внутренній дворъ и комендантскій домъ -- все ожило. Спавшіе повскакали, и на дворѣ роились конные и пѣшіе, казаки и солдаты.
   Харчевъ привезъ Пугачева.
   Мавринъ, Симоновъ и Крыловъ, въ волненіи, но съ радостными лицами, распоряжались, ходили и разсаживали повсюду вновь прибывшихъ плѣнниковъ.
   Въ особомъ казематѣ, близъ комендантскаго дома все на скоро приводилось въ порядокъ, осматривались двери, окна и замки. Въ немъ посадили злодѣя.
   -- Въ этомъ ретраншементѣ надежнѣе!-- смѣялся Мавринъ.-- Часовыхъ осторожнѣе отберите. Вы за вѣрность ихъ отвѣчаете, капитанъ, головою. Тутъ пахнетъ -- всѣмъ быть чиномъ выше или въ Сибири.
   -- Ворота на запоръ! Раздѣлить надо гарнизонъ и содержать смѣну подъ ружьемъ!-- командовалъ Симоновъ.
   -- Ужъ заполучили -- не выпустимъ!-- сказалъ Крыловъ.-- А что, десять-то тысячъ за живого? Кто-жъ ихъ теперь получитъ?
   -- Какія тутъ десять тысячъ! И всѣ сто получатъ: Панинъ, главнокомандующій за тысячу верстъ отсюда, да Суворовъ -- генералъ все подъѣзжающій еще изъ Москвы!-- отвѣчалъ Мавринъ.
   -- Ужъ давать, такъ давать нашему безсмертному Харчеву!-- разсмѣялся Симоновъ.
   На утро, въ канцеляріи, предъ столомъ, гдѣ сидѣлъ Мавринъ, стоялъ между двумя солдатами подъ ружьемъ -- Пугачевъ и съ тою же лихорадочно-злобной усмѣшкой отвѣчалъ громко на всѣ вопросы.
   -- Эй! Палача позвать!-- крикнулъ Мавринъ.
   Вошелъ маленькій, курносый мужикъ, палачъ, за нимъ принесли ведро воды, ремни и еще что-то въ лукошкѣ.
   Пугачева повалили на полъ и растянули.
   -- Помилуйте! Все по сущей правдѣ- доложу...-- вымолвилъ онъ глухо...
   Палачъ, помочивъ руку, провелъ ею по обнаженной спинѣ его и обернулся къ Маврину:
   -- Ужъ мѣченый, ваше высокоблагородіе! Въ ученіи у нашего брата бывалый...
   На дворѣ послышался шумъ и движеніе, а въ канцелярію опять бѣжалъ чрезъ горницу и влетѣлъ, запыхавшись, Сельцевъ.
   -- Генералъ! Генералъ Суворовъ...
   Все гудѣло въ крѣпости... На дворѣ у крыльца слѣзалъ съ лошади Суворовъ, казакъ принималъ изъ рукъ его повода и нагайку. Офицеры, выбѣжавъ изъ домовъ, робко и почтительно окружили прибывшаго... Въ воротахъ крѣпости и въ улицахъ городка гудѣла входившая конница...
   -- Ваше превосходительство!-- говорилъ Симоновъ.-- Осмѣлюсь доложить вашему превосходительству, что злодѣй, столь долгое время обременявшій...
   -- Помилуй Богъ! Слышалъ... Мы-жъ облавой загоняли волка.
   Суворовъ вошелъ, встрѣчаемый Мавринымъ.
   -- Изволили слышать радостное извѣстіе... Ваше превосходительство, что теперь изволите приказать на счетъ...
   -- Прикажу водочки и хлѣбца... Ты тутъ, батюшка, какъ Илья Муромецъ, сидьмя сидѣлъ, а мы-то десятокъ сотенъ верстъ наколесили по степи, загоняя сюда звѣря.
   Мавринъ провелъ генерала въ свои комнаты и побѣжалъ хлопотать. Симоновъ попался ему на встрѣчу.
   -- Слышалъ? Нѣтъ?-- шепнулъ онъ.-- Сказываетъ, что онъ загналъ къ намъ Емельку.
   -- Да! Да! Глядите, скажетъ, пожалуй, потомъ, что и взялъ его. Не мы-жъ свидѣтельствовать пойдемъ.

-----

   Чрезъ недѣлю по столбовой дорогѣ медленно двигался поѣздъ... Впереди выступала конница, затѣмъ ѣхала дву колесная одноколка, вродѣ кибитки, и въ ней, подъ рѣдко плетенымъ верхомъ изъ драночекъ, не обитыхъ рогожей, сидѣлъ скованный по рукамъ и ногамъ -- Емельянъ Пугачевъ. Одноколку окружалъ въ разсыпную верховой караулъ, а сзади гремѣли цугомъ три орудія, затѣмъ снова двигалась конница изъ казаковъ полка Иловайскаго. Вмѣстѣ съ отрядомъ, то впереди, то назади, то рядомъ съ одноколкой, то въ сторонѣ полемъ, ѣхалъ верхомъ Суворовъ, а за нимъ одинъ и тотъ же казакъ копейщикъ, не отстававшій ни на шагъ отъ генерала.
   -- Вишь, какую птицу пѣвчую въ клѣткѣ веземъ. Помилуй Богъ!-- Налеталась птица -- теперь пѣть будетъ!-- шутилъ генералъ съ офицерами.
   -- Ну, что, Иванычъ? Скучно, я чаю? Тебѣ бы на конь сѣсть! А?..-- шутилъ онъ, подъѣзжая къ одноколкѣ.
   -- Эй! Гляди въ оба, православные! Да заруби крѣпко на носу: видѣли, молъ, самого злодѣя и вора Емельку,-- говорилъ генералъ путемъ чрезъ села и деревни.
   Съ вечера и во всю ночь впереди поѣзда выступалъ десятокъ всадниковъ безъ оружія, а въ рукахъ ихъ высоко надъ головами пылали и дымились большіе зажженные факелы, озаряя путь и темную окрестность. Угрюмъ и страшенъ былъ этотъ черный цугъ, полуосвѣщенный искристымъ пламенемъ, гремящій орудіями и извивающійся по дорогѣ среди полночнаго молчанія пустынной окрестности.
   Это, казалось, былъ именно похоронный цугъ, но не человѣка, а страшилища.
   Симбирскъ шумѣлъ и гудѣлъ, словно въ праздникъ.

-----

   Главнокомандующій графъ Петръ Ивановичъ Панинъ съ блестящей свитой генераловъ и безчисленнымъ пестрымъ штабомъ офицеровъ уже давно прибылъ въ городъ. День проходилъ не по симбирски, а по петербургски...
   То псовая охота, съ разряженной толпой псарей, на отличныхъ коняхъ, съ сотнями отборныхъ собакъ, дивила горожанъ; то поѣзди чудныхъ рыдвановъ и берлинокъ, гдѣ сіяли мундиры и кивера огромной свиты, то большіе и роскошные обѣды, вечера и пріемы, гдѣ въ военной толпѣ зачастую ожидали выхода придворнаго вельможи разные генералы -- и виновники, и герои Пугачевщины. Тутъ были на лицо: и побѣдитель при Татищевой фортеціи, и побѣдитель при Сенниковой Ватагѣ, и освободитель Яицка, Мансуровъ, и генералъ Павелъ Потемкинъ, обѣщавшій (такъ же, какъ и Хвалынскій) императрицѣ -- впустить Пугачева въ Казань только чрезъ свой трупъ; тутъ же былъ и Преображенскій поручикъ Державинъ, который съ самой смерти Бибикова чуть не пропалъ безъ вѣсти и потомъ вдругъ явился спорить съ комендантомъ Саратова, уже въ виду Пугачевской арміи,-- кто старше чиномъ: бригадиръ или коллежскій совѣтникъ.
   Наконецъ, даже извѣстный московскій масонъ и заговорщикъ или, какъ называли его нѣкогда со словъ государыни, "начальный всему заводчикъ и крамольникъ" -- и тотъ былъ здѣсь, состоя при графѣ Панинѣ.
   Артемій Никитичъ Соколъ-Уздальскій не задолго предъ тѣмъ поднялъ на свой коштъ и повелъ цѣлую дружину своихъ вотчинниковъ и рабовъ на государственнаго вора. За то онъ былъ уже не Елисаветинецъ и не бригадиръ, а генералъ-маіоръ и въ анненской кавалеріи. Теперь онъ всячески хлопоталъ о помилованіи племянника -- пугачевца, и монархиня уже обѣщала ему потушить "срамное для россійскаго дворянства приключеніе дѣлъ".
   Наконецъ, однажды во время сборовъ на охоту, явился и всероссійскій герой, снова отличившійся теперь и давно ожидаемый.
   -- Генералъ Суворовъ привезъ Пугачева!-- воскликнулъ весь городъ, бросаясь на монетный дворъ глазѣть на скованнаго звѣря.
   -- Крѣпко-ли онъ скованъ-то!.. Близко не подходи! А то пожалуй!..-- толковали дворяне.
   -- Вотъ онъ самый-то!.. Онъ! Да онъ ли?-- шепталъ сѣрый людъ.-- Это казакъ, мужикъ!..
   За Симбирскомъ вся Россія ахнула, какъ герой Суворовъ пришелъ, увидѣлъ и побѣдилъ страшнаго злодѣя. И сто лѣтъ будто не хотѣли знать, что Русь, уже отомстившая, не нуждалась болѣе въ этой страшной игрушкѣ и дала дураку казаку Ѳедулеву связать пьяницу казака Пугачева... Если же не Ѳедулевъ взялъ Пугачева, то неопровержимо, что -- какъ первый представитель власти -- взялъ его сотникъ Харчевъ? И онъ же! Одинъ онъ не похвасталъ этимъ! Но еслибы не Бибиковъ, уже теперь забытый, и не избранникъ его -- Михельсонъ, то Пугагачевъ, еще не спившійся, взялъ бы и Ѳедулева, и Харчева и Нѣмца самъ пятъ въ Оренбургѣ... Но теперь многое забылось, спуталось, умолчалось, или переиначилось, и прежнее пугало стало яблокомъ раздора и выгодной игрушкой въ рукахъ сильныхъ міра. И скакали безъ конца курьеры отовсюду. И все везло вѣсти о взятіи злодѣя... Вельможи тѣшились, а герои поджидали ихъ выходовъ, обѣдовъ и пріемовъ. И, наконецъ,-- Sic transit gloria mundi -- какъ диковину невиданную, показалъ Пугачева -- Михельсону -- графъ Панинъ!!?
   Однажды большая зала комендантскаго дома была переполнена блестящей толпой шушукающихъ офицеровъ. Золото и серебро, яркое сукно мундировъ, напудренныя головы -- все пестрѣло и сіяло кругомъ. Только одно было грязнымъ пятномъ среди этого блеска -- приведенный изъ острога колодникъ, стоявшій у притолки дверей. Колодникъ былъ скованъ по ногамъ и рукамъ, худъ, блѣденъ; сильная мужицкая натура, уже надломленная разгуломъ, теперь совсѣмъ уступила допросамъ секретной комиссіи. Тѣло погнулось, колѣни дрожали; щеки смуглаго лица ввалились, и волосы на головѣ повылѣзли и посѣдѣли; ротъ слегка распадался, и глаза, обтянутые, синяками, подчасъ почти глупо глядѣли своими карими зрачками на желтоватыхъ бѣлкахъ. Вдругъ все притихло. Главнокомандующій вышелъ изъ кабинета.
   -- Кто ты таковъ?-- грозно вымолвилъ графъ, наступая.
   -- Емельянъ Ивановъ Пугачевъ.
   -- Какъ же смѣлъ ты, воръ, назваться государемъ?
   Пугачевъ помолчалъ и усмѣхнулся горько.
   -- Я не воронъ, я вороненокъ, а воронъ-то еще летаетъ.
   И бѣлая рука графа съ сіявшимъ перстнемъ взмахнула надъ желтымъ лицомъ дерзкаго колодника...
   Колодникъ опустился на колѣни, гремя оковами по паркету. Каждый, самый легкій, ударъ уже губительно отдавался во всемъ разбитомъ тѣлѣ... Такъ булавка, воткнутая въ рану, равняется ножу.
   -- Помилосердуйте!.. Я не виновенъ. Богу угодно было наказать Имперію чрезъ мое окаянство!.. воскликнулъ Пугачевъ какъ-то безсильно и дрябло.
   -- Милосердіе?! Къ тебѣ?! Каинъ!! Каинъ, кровію брата пресыщенный!-- торжественно проговорилъ Панинъ, и его взглядъ наполнился слезами. Господи! Глядите! Глядите на него и запомните, что видѣли исчадіе, подобнаго коему еще не носила земля!.. Да!.. Во истину! Боже праведный!!-- И графъ поднялъ руки къ небу.-- Въ гнѣвѣ Твоемъ,-- за грѣхи велики наказалъ еси симъ злодѣемъ.
   По морщинистому лицу графа уже лились слезы, и бѣлая рука съ сіявшимъ перстнемъ утирала ихъ... Водворилась тишина и глубокое, почтительное молчаніе, только грязный колодникъ, ползая на колѣняхъ у ногъ блестящей толпы, звенѣлъ оковами по паркету.
  

XVI.

   Прошло уже два дня съ разгрома Азгара. Въ хоромахъ, въ саду, во флигеляхъ и службахъ, на селѣ и на версту кругомъ не виднѣлось ни единой живой души... Правда, на селѣ бродило до двадцати ребятишекъ, которые давно уже устали плакать и, какъ одичалые, жались къ плетнямъ и завалинамъ.
   Пугачъ бросилъ свою ватагу и ускакалъ прежде всѣхъ въ ту же ночь. Шайка съ новымъ Пугачемъ ушла давно. Виноватая дворня и крестьяне ушли за ней или разбрелись... Невиновные, не заглянувъ въ хоромы, и забравъ женъ и дѣтей, бросились тоже въ разныя стороны. Мало-ль куда лучше уйти?.. Хоть въ лѣсъ! Лучше съ голоду помереть, чѣмъ быть на селѣ -- да поджидать суда и волокиты. Князь былъ не изъ простыхъ дворянъ, и кровь ихъ выпьютъ по капелькѣ судьи да профосы изъ города.
   И два дня все мертвое или полуживое оставалось въ томъ видѣ, какъ при бѣгствѣ злодѣевъ.
   На второй-день одинъ человѣкъ, чудомъ спасенный, даже не раненый, выглянулъ изъ сѣновала -- дворецкій Агафоновъ. Убѣдясь, что кромѣ мертвыхъ нѣтъ никого въ разгромленныхъ хоромахъ, онъ спустился на дворъ, вошелъ въ прихожую, но при видѣ повсюду навороченныхъ тѣлъ, ужасъ объялъ его, и онъ окаменѣлъ у дверей залы.
   -- Только бы князя съ княжной провѣдать... думалъ онъ.
   Въ ту же минуту раздался изъ корридора выстрѣлъ, и Агафоновъ раненый упалъ на полъ, но вскочилъ и, какъ безумный, не оглядываясь, пустился бѣжать на село... Ребятишки далеко завидѣли его и, ахнувъ при видѣ живого человѣка, съ восторгомъ бросились къ нему навстрѣчу...
   Пришелъ третій день.... Осеннее солнце глянуло съ очистившагося отъ облаковъ неба и пригрѣло мокрую и сырую землю... Изрѣдка продувалъ свѣжій вѣтерокъ... Бѣловатый паръ поднимался надъ Волгой и стлался надъ широкой сѣрой рѣкой и по берегамъ.
   Все было угрюмо, молчаливо, только кой-гдѣ щебетали птицы. Голуби кучами сидѣли по крышамъ, по оградѣ и вертѣли свои шелковыя головки, приглядываясь ко двору, гдѣ прежде кормили ихъ зерномъ, а теперь лежали десятки мертвыхъ тѣлъ... Словно и они соображали и понимали, что теперь не будетъ долго звонкаго колокольчика и овса, на чистомъ дворѣ, и что у людей на землѣ бываютъ такія дѣла злобы и мести, отъ которыхъ Богъ избавилъ ихъ!..
   И на нихъ смерть есть,-- но нѣтъ того, чрезъ что прошли -- Азгарскій сѣдой бояринъ и его полуребенокъ -- дочь!
   Смерть не страшна! А страшно то -- какая смерть бываетъ!..

-----

   А князь Данило спѣшилъ домой.
   Чѣмъ ближе былъ князь къ Азгару, тѣмъ шибче скакалъ, тѣмъ тревожнѣе было у него на душѣ... Но пути и особенно въ ихъ краю -- все было разгромлено... Сначала попадались ему маленькія усадьбы разграбленныя, пожженыя; на деревьяхъ въ саду или на воротахъ домовъ, на перекладинахъ балконовъ, мотались, висѣли кучками повѣшенные владѣльцы или управители и приказчики. Князь Данило при видѣ ихъ оставался спокоенъ. Азгаръ, гдѣ до двухъ сотъ вооруженныхъ дворовыхъ людей, не такъ легко разгромить... Но вотъ, стали попадаться ему за Симбирскомъ -- большія и богатыя вотчины, съ хоромами, разграбленными, или сгорѣвшими до-тла. Среди кучи тѣлъ, еще не убранныхъ, виднѣлись порой и маленькія пушки, подбитыя и разорванныя. Тутъ, очевидно, держалась дворянская семья съ своей дворней... А чѣмъ кончилось?
   И князь Данило скакалъ... Наконецъ, показался и забѣлѣлся на горизонтѣ Азгарскій храмъ; выступала изъ-за пожелтѣлой рощи усадьба... Дыма или черныхъ головней было не видно. Все казалось въ порядкѣ и на мѣстѣ. Только село было мертво и пусто, но, вѣдь, и прежде часто бывало оно таково. Видно, мужичье разбѣжалось грабить въ округѣ.
   -- Чего я только не вымышлю, какъ баба, чтобъ себя тревожить попусту! досадливо вымолвилъ Данило.-- Азгаръ чуть не городъ! Какой Пугачъ его тронетъ?!
   -- Но вѣдь и города громили Пугачи!-- отозвалось въ немъ разсужденье.
   -- Одна забота... Жена? Да и то, можетъ, навралъ мнѣ офицеръ. Она не выходила къ столу; вотъ онъ ее и не видалъ. Не пропасть же ей, какъ иголкѣ въ травѣ.
   Среди села виднѣлись уже темныя точки. Князь привсталъ въ бричкѣ, и сердце его шелохнулось...
   -- Трупы!... Ну, такъ что жъ!.. и онъ прибавилъ глухо:-- пошелъ!...
   -- Кабы ничего... Такъ Родивонъ Зосимычъ прибрать бы ихъ велѣлъ,-- будто шепталъ Данилѣ кто-то.
   Коляска промчалась по селу, прерывая страшное затишье. Хоромы съ разбитыми дверями и окнами, дворъ и усадьба, усѣянные трупами -- вотъ что увидѣлъ вдругъ князь.
   Не доброй тишиной, покоемъ смерти повѣяло на него.
   -- Стой!-- отчаянно крикнулъ Данило... Бричка круто остановилась. Данило опустилъ голову и сидѣлъ неподвижно -- словно рѣшая: въѣзжать или нѣтъ!... Ему послышалось всхлипыванье; кучеръ на козлахъ молча плакалъ, опустивъ руки съ возжами. Данило выскочилъ изъ брички и пошелъ по дорогѣ.-- Назадъ!... Онъ былъ блѣденъ, и ноги его слегка дрожали.
   -- Всѣ!... Да... Жена?
   И надежда, что офицеръ былъ правъ, что Милуша не пріѣзжала въ Азгаръ -- мелькнула на секунду.
   -- Что-жъ? Надо! Надо итти. Можетъ они бѣжали. И за какіе грѣхи наказалъ Господь такъ ужасно?!
   Данило повернулся и быстрыми шагами пошелъ къ воротамъ двора.
   Чѣмъ ближе подходилъ онъ, тѣмъ судорожнѣе, быстрѣе становился его шагъ... Онъ почти пробѣжалъ дворъ и не замѣтилъ, что за нимъ уже шло человѣкъ пять... Наконецъ, на крыльцѣ, гдѣ узналъ онъ въ опрокинутомъ трупѣ мертвое лицо Николая, кто-то сильно схватилъ его поперегъ тѣла.
   -- Не ходи!-- уже сотый разъ кричалъ Агафоновъ.
   Данило безсознательно обрадовался вмѣшательству посторонней силы и остановился... Сильнѣйшій зловонный запахъ выходилъ на крыльцо изъ дома.
   -- Всѣ... Батюшка? Жена? Всѣ... закричалъ онъ, пошатываясь и цѣпляясь за плечо дворецкаго.
   Агафоновъ отчаянно рыдалъ въ отвѣтъ, припадая къ князю и цѣлуя его руки.
   -- Третій день... Третій... выговорилъ онъ.
   Наступило молчаніе. Данило опустился на ступень крыльца и сѣлъ... Около него лежала проломленная голова Николая, и глаза его какъ-то беззаботно глядѣли на Данилу... Словно они не знали про то, что они мертвые въ мертвомъ тѣлѣ... Данило, видѣвшій поля битвъ, не могъ теперь смотрѣть на азгарскій дворъ.
   Агафоновъ, рыдая, разсказывалъ, четверо людей ему вторили, стоя полукругомъ. Данило не слушалъ.
   -- Не все ль равно какъ! Ихъ нѣту... Нѣту!.. Но надо видѣть!-- Надо! Надо!-- вымолвилъ онъ и двинулся въ домъ.
   -- Не ходи!... Убьетъ! Убьетъ!-- крикнулъ Агафоновъ и снова удержалъ его.-- Палитъ во всѣхъ!... И не вѣдомо кто? Можетъ и домовой!...
   Данило оттолкнулъ Агафонова, вышелъ въ прихожую, прошелъ въ столовую и шагъ его сталъ невѣренъ.
   -- Вотъ сейчасъ увижу!-- думалъ онъ.-- Что увижу?-- И глаза его бѣгали по трупамъ и искали родныя черты...
   Вдругъ раздался выстрѣлъ изъ корридора, и пуля, свистнувъ надъ уходомъ Данилы, глубоко вошла въ стѣну...
   Въ корридорѣ быстро мелькнуло что-то, и по лѣстницѣ раздались бѣгущіе шаги...
   -- Поймать!-- глухо сказалъ Данило оробѣвшему и пятившемуся Агафонову, и двинулся далѣе.
   Медленно, съ дрожью во всемъ тѣлѣ, заворачивалъ онъ въ кабинетъ отца... Онъ чувствовалъ, что тамъ будетъ конецъ безсмысленной надеждѣ, которая ждала, все еще ждала чего-то, чтобъ покинуть его сердце... Онъ прошелъ кабинетъ, гдѣ валялись два мертвые крестьянина, опрокинутое ведро, хорошо знакомое платье Фимы и юбки, а кругомъ черепки какой-то битой посуды.
   Въ дверяхъ спальни -- онъ пошатнулся, хватаясь за притолоку... На кровати князя полуобнаженная, опрокинутая женщина, прикрученная веревкой! Предъ ней въ креслахъ осунувшаяся фигура съ сѣдой головой... И веревки тоже обвиваютъ тѣло!.. Данило едва узналъ отца и сестру. Надъ ними тутъ наругались. Предсмертный часъ былъ ужаснѣе смерти. Данило остановился, закрылъ лицо руками, и, боясь снова взглянуть, почти выбѣжалъ въ столовую.
   -- А жена?! Гдѣ? На верху... Также!... стучало въ его головѣ.
   Но вопросъ Агафонова оживилъ князя. Дворецкій спросилъ о здоровьи княгини и затѣмъ объявилъ, что она въ Азгаръ никогда не пріѣзжала.
   -- Она проѣхала въ монастырь,-- въ мигъ подумалось князю.-- Богъ спасъ ее. Слава Богу!
   Въ эту минуту, пока князь остановился въ залѣ съ пятью крестьянами, снова раздался выстрѣлъ изъ корридора, и одинъ изъ нихъ упалъ, убитый на мѣстѣ. Лѣстница опять скрипѣла подъ шагами невидимки.
   Князь схватилъ пистолетъ и бросился въ корридоръ.
   И то тяжелое чувство, которое все еще владѣло имъ, когда онъ вспоминалъ лежащую сестру, сидящаго отца, въ веревкахъ, поруганныхъ, убитыхъ, быть можетъ, не оружіемъ, а муками -- это чувство подсказало ему теперь:
   -- Убьетъ?.. Ну... что-жъ...
   Онъ вошелъ по лѣстницѣ, и прежде всего повернулъ въ ту горницу, гдѣ жила Милуша, будучи невѣстой... На лежанкѣ увидѣлъ онъ въ полулежачемъ положеніи старуху Кирилловну... Чулокъ со спицами былъ у нея на колѣняхъ и нитка еще обвивала помертвѣлый палецъ, потомъ шла далѣе на полъ и уходила подъ диванъ, куда укатился клубокъ.
   Около нея стояла на лежанкѣ нетронутая чашка съ недопитымъ квасомъ и при появленіи князя гудящій рой мухъ поднялся съ чашки и съ повиснувшей головы покойницы и закружился, разлетаясь по горницѣ.
   -- Бѣдная старуха. Царство тебѣ небесное! Сама ты скончалась вдругъ иль убили!-- грустно подумалъ князь, не видя слѣдовъ насилія на мертвой, ни даже безпорядка въ горницѣ... Онъ приблизился и тутъ только замѣтилъ темнобагровое пятно на вискѣ старухѣ, а за спиной ея валялось полѣно, захватанное окровавленной рукой.
   Когда Данило двинулся изъ горницы, что-то снова скрыпнуло въ тайномъ углѣ за лѣстницей, гдѣ былъ ходъ на чердакъ. Данило осмотрѣлъ кремень и затравку пистолета и пошелъ туда. Дверь на чердакъ, надъ маленькой лѣсенкой, была растворена; онъ быстро поднялся по ступенямъ и вышелъ подъ огромный и полутемный навѣсъ крыши, обнимавшій весь домъ. Чердакъ азгарскихъ хоромъ былъ громадный, заваленный всевозможной рухлядью, старой мебелью, заставленный десятками кованныхъ большихъ сундуковъ и сотнями малыхъ... Все имущество всей дворни, по дозволенію Родивона Зосимыча, помѣщалось здѣсь. Искать тутъ кого-либо было невозможно. Данило постоялъ, оглядываясь кругомъ на темные, просторные своды, на огромныя столѣтнія балки и бревна, которыя перекрещивались по всѣмъ направленіямъ, на бѣлые остовы печей, торчавшіе повсюду.. Вдругъ что-то стукнуло, и въ полусумракѣ одного изъ угловъ, изъ-за поваленнаго шкафа выглянула фигура; голова съ взъерошенными волосами, измазанное лицо и двѣ руки въ красныхъ рукавахъ торчали изъ-за него съ ружьемъ, направленнымъ прямо на князя.
   Громко грянулъ выстрѣлъ -- и пуля, оторвавъ позументъ на мундирѣ его, взвизгнула сзади по желѣзной крышѣ... Князь Данило стремительно бросился впередъ. Дикая фигура въ красномъ, но загрязнѣломъ кафтанѣ, заревѣла злобно, мелькнула мимо него и исчезла въ ворохѣ всякой всячины... Выстрѣлъ и пуля не смутили Данилу, но теперь онъ невольно вздрогнулъ отъ дикаго видѣнія, и не стрѣляя, суевѣрно озираясь, ушелъ съ чердака.
   Агафоновъ объявилъ князю, что подъ селомъ въ лѣсу и въ рощѣ скрываются мирные, небунтовавшіе мужики, человѣкъ до пятидесяти, и боятся показаться... Если ихъ обнадежить, то они придутъ и помогутъ.
   -- Никого пальцемъ не трону -- глухо вымолвилъ Данило... И когда Агафоновъ побѣжалъ изъ горницы, Данило сталъ почти вполнѣ спокоенъ.-- Жена въ Казани! Гонецъ за ней нынѣ же отправится. Сестру жаль! А отецъ могъ и такъ скоро умереть -- говорилъ въ немъ утѣшительный голосъ. Объ Иванѣ же онъ совершенно забылъ.
   Наконецъ, одно обстоятельство уже отрадно подѣйствовало на него.
   Когда люди снесли скорченное тѣло князя въ Нѣмецкій домикъ и понесли въ свою очередь княжну, открученную отъ постели, то Агафоновъ вдругъ ахнулъ и поднялъ глаза на слѣдовавшаго за ними Данилу. Князь сразу понялъ, что значитъ этотъ взглядъ, и бросился къ сестрѣ... Ея тѣло было чуть-чуть теплое. Данило приложилъ ухо къ груди ея и разслышалъ едва-едва стучавшее сердце. Онъ чуть не со слезами неожиданной радости поднялъ ее на руки и самъ понесъ въ домикъ.
   Въ сумерки Азгаръ зашумѣлъ; попрятавшіеся людъ явился на село.
   Тѣла убирали и возили на кладбище... Въ верхнія, комнаты народъ не шелъ и открещивался, боясь невидимки, и только по грозному приказанію князя цѣлая гурьба съ Агафоновымъ во главѣ одинъ разъ слазила туда за тѣломъ Кирилловны.
   Ввечеру въ Нѣмецкомъ домикѣ лежалъ уже на столѣ между, паникадилами покойный князь Родивонъ Зосимычъ... И много крестьянъ приходило прощаться съ нимъ. Въ другой горницѣ въ постели была Фима со всѣми признаками жизни... Она открыла глаза, долго глядѣла на Данилу, но, казалось, не узнала брата, и вѣки ея снова закрылись какъ бы сами собой.
   Князь не ложился спать. Уславъ гонца въ Казань, онъ проходилъ по саду и на зарѣ уже призвалъ Агафонова.
   -- Разсказывай, что знаешь. Все... Все, до пустяковины самомалѣйшей...
   Агафоновъ повторилъ до мелочей все, что зналъ, и прибавилъ въ видѣ пустой подробности.
   -- И подумаешь, батюшка, Данило Родивонычъ, что все это -- Михалка!
   Князь, понявъ вдругъ предательство Михалки, вскочилъ съ мѣста и задохнулся отъ гнѣва и злобы. Словно опять тяжелѣе стало его горе.
   -- Живъ-ли?-- восшгакнулъ князь.
   -- Живъ, сказываютъ...
   -- Слава Богу!!!
   Крестьяне, прибывавшіе съ каждымъ часомъ, словно изъ-подъ земли, подтвердили измѣну Михалки, узнавъ ее отъ самихъ мятежниковъ.
   Князь догадался теперь сразу, кто палитъ въ домѣ въ красномъ кафтанѣ дѣда Зосимы, и пошелъ въ домъ, чтобъ достать его.
   -- Мѣсяцъ продумаю, что съ нимъ сотворить... Но ужъ вымышлю достойное ему возмездіе!-- сказалъ онъ.
   Войдя въ горницы, уже очищенныя отъ труповъ, но запятнанныя кровью, которую напрасно отмывали согнанныя бабы, князь оглядѣлся, вздрогнулъ невольно и задумался.
   -- Жить здѣсь? Нѣтъ! Нѣтъ! Избави Богъ.
   И Данило стремительно вышелъ вонъ.
   Цѣлый вечеръ и цѣлый день всѣ собравшіеся на лицо крестьяне начали по приказанію князя носить кучи хворосту, сѣна и соломы, наполняя всѣ горницы.
   Всѣ сѣновалы и гумны Азгара и села опростали ради непонятной затѣи.
   -- Ужъ не спятилъ ли съ горя нашъ князинька?-- говорилъ Агафоновъ.
   Ввечеру только поняли всѣ, зачѣмъ трудились.
   Среди мирнаго затишья свѣжей и ясной осенней ночи задымились огромныя азгарскія хоромы, подожженныя рукой наслѣдника.
   Все горѣло съ домомъ... Ничего не приказалъ князь выносить, кромѣ портретовъ, уцѣлѣвшихъ въ кабинетѣ отца.
   Князь сидѣлъ блѣдный на той скамьѣ сада, гдѣ въ день перваго снѣга прошлой роковой зимы онъ въ первый разъ обнялъ свою жену.
   Долго сидѣлъ князь, глядя на стародавнія хоромы, гдѣ родился еще дѣдъ Зосима.
   Густые свинцовые клубы дыма все валили винтомъ въ звѣздное, тихое небо, и красные огненные змѣи вылѣзали изъ оконъ и ползали по стѣнамъ, извиваясь и сверкая среди окрестной ночи.
   На крышѣ показалось маленькое, живое существо и съ воплями отчаянія металось по желѣзной, уже теплой крышѣ...
   Пожарище разрасталось...
   На время умолкалъ Михалка, но затѣмъ, снова, порывистѣе начиналъ метаться по раскаленной крышѣ, сильнѣе слышались его дикія рыданія и страшнѣе оглашали ночную тишь, прерываемую только шипящимъ пламенемъ, да трескомъ пожираемаго столѣтняго лѣса.
   Наконецъ раздался оглушительный трескъ, и чёрное облако дыма отдѣлилось отъ крыши, рухнувшей внутрь. Сверкнулъ снопъ искръ. Глухой громовой ударъ потрясъ весь садъ, и пролетѣло гульливое эхо по рощѣ и селу. А изъ хоромъ рванулся и закачался свободно въ воздухѣ гигантъ-побѣдитель! Высокій, зіяющій, ослѣпительный...
   И зарево его освѣтило всю провинцію.
   Со стѣнъ Кремлевскихъ Казани виднѣлся въ эту ночь зловѣщій свѣтъ на тихомъ и звѣздномъ небосклонѣ.
  

XVII.

   Проходила осень... Въ разгромленные города, большіе и малые, ворочалось бѣглое начальство или наѣзжали новые воеводы и коменданты мстить за погибель своихъ предмѣстниковъ... Дворянство жаловалось, собирало послѣдніе гроши, отстраивалось вновь, наслѣдуя, поминая убіенныхъ и разыскивая безъ вѣсти пропавшихъ и уже сторицей воздавало холопу за короткое, но на долго незабвенное время мужицкаго царства. По опустошеннымъ полямъ, выжженнымъ селамъ и усадьбамъ, по большимъ трактамъ и по проселкамъ -- все еще валялись, или висѣли на деревьяхъ, или выплывали на берега рѣкъ, безобразные и гнилые трупы, правыхъ и виноватыхъ, мятежныхъ и мирныхъ, зачинщиковъ бунта и ихъ тщетно спасавшихся жертвъ. Всюду, все, и мѣста, и люди, казались полумертвы.
   Только вороны летали бойкими, назойливыми стаями, посмѣлѣвъ отъ богатой добычи, да псы, уродливо разжирѣвшіе, ходили стадами, наѣдаясь вдоволь мертвечиной...
   Названецъ судился въ Москвѣ съ своими генералами и сподручниками и пытками платилъ за цѣлый годъ своей дикой и размашистой гульбы... Онъ готовился держать отвѣтъ за вѣковое зло и бралъ на себя свою вину -- и вину чужую. И самъ казакъ Емельянъ, и судьи его, и вся Россія, вѣрили, что Пугачевъ былъ главнымъ виновникомъ Пугачевщины.
   Не было болѣе и Пугачей!
   Разгулявшійся топоръ притупился, да и падать усталъ, да почти и не на кого ужъ было. Красный пѣтухъ, пущенный на вотчинника и хоромы, пробѣжалъ по Руси, зацѣпилъ о лачугу холопа и пустилъ по міру тысячи бѣдняковъ безъ куска хлѣба.
   -- Окромя Бога на тесемочкѣ -- все сгинуло!-- говорилъ холодный и голодный людъ, бродя по матушкѣ Руси и заливая паперти городскихъ храмовъ и монастырей, откуда выходили баре въ черныхъ платьяхъ. И самая щедрая дотолѣ рука не протягивалась къ бородачу и къ старухѣ баушкѣ.
   -- Вы не горемыки! Вы душегубы! Звѣри лютые!
   Въ городскихъ острогахъ, въ досчатыхъ балаганахъ, погребахъ и всюду, гдѣ только было мѣсто, кишѣли сотни и тысячи оборванныхъ, еще окровавленныхъ пугачевцевъ. Тутъ же было много охотниковъ, т.-е. оговорившихъ сами себя, ради теплаго угла и куска хлѣба. Они безстрастно ждали клещей, кнута и дальняго пути въ Сибирь, одни, повѣствуя о своемъ горѣ-злосчастіи, другіе, хвастаясь своими подвигами.
  

XVIII.

   Осень на исходѣ. Уже два раза выпадалъ въ Азгарѣ снѣгъ и снова таялъ. Близъ громаднаго чернаго пустыря, пепелища прежнихъ хоромъ, пріютился въ чащѣ обнаженныхъ стволовъ и вѣтвей, одинокъ и тоскливъ, маленькій нѣмецкій домикъ.
   Князь Данило и княжна Серафима жили тутъ вдвоемъ. Князь былъ угрюмъ и страшенъ новой дворнѣ порывами дикаго гнѣва, какого не видали еще отъ прежняго стараго барина. Съ пожара хоромъ князь уже повѣсилъ 18 человѣкъ холопей своей расправой и въ своемъ саду... И спалъ спокойно.
   Княжна была уже на та Фимочка, не прежній страстный и балованный ребенокъ. Юность ея была украдена въ одинъ мигъ и на вѣки. Она смотрѣла тридцатилѣтней женщиной, стала худа, молчалива и... зла! Серафима была озлоблена на всѣхъ, на все, на весь міръ Божій, на свою судьбу и Бога, которому не молилась. И не умѣла, и не могла!
   -- За что-же это? Виновата-ль я была въ чемъ?!-- спрашивала она такъ же, какъ когда-то спрашивалъ Михалка.
   Княжна помнила смутно свои муки, и того человѣка, что адски наругался надъ ней и ея пыткой убилъ старика отца. Лицо его было ей еще прежде знакомо. Голосъ его и теперь еще звучалъ иногда надъ ней, и полуужасъ, полузлоба еще заставляли ее трепетать всѣмъ тѣломъ.
   -- Я вспомню, кто онъ? Я его видѣла гдѣ-то... Я вспомню и скажу брату!-- думала она чаще и чаще, и днемъ, и ночью.
   И князь Данило, по нѣкоторымъ признакамъ, уже боялся за разумъ сестры и тщетно просилъ не вспоминать той ночи и отогнать эти мысли. Но не Серафима была его главной заботой.
   Въ семьѣ было двое безъ вѣсти пропавшихъ, Иванъ и Людмила. И всѣ поиски были тщетны!
   Въ половинѣ октября явился въ Азгаръ купецъ Марьинъ поклониться могилѣ матери; то былъ разбогатѣвшій непонятно Максимка. Онъ привезъ письмо отъ князя Ивана изъ маленькаго городка. Иванъ былъ живъ, хотя слабъ здоровьемъ, и писалъ, что знаетъ уже судьбу отца и не будетъ въ Азгаръ. Уступая брату свои права наслѣдства, онъ просилъ только о присылкѣ пяти тысячъ рублей для исполненія своего намѣренія постричься въ монахи на Аѳонѣ. Затѣмъ Иванъ просилъ брата призрѣть у себя двухъ присланныхъ мальчиковъ, Леву Самцова и другого трехлѣтняго, найденнаго въ лѣсу и зовущаго себя Аисей.
   О женѣ Иванъ не упоминалъ ни слова, какъ бы ея и на свѣтѣ никогда не бывало.
   -- Одинъ нашелся! И первое разумное за всю свою жизнь надумалъ! сказалъ князь, презрительно улыбаясь.-- Для ихъ брата Аѳоны и выдуманы.
   Максимъ Марьинъ прибавилъ, что Иванъ Родивонычъ непремѣнно собирается въ Туретчину въ монахи, но очень слабъ здоровьемъ послѣ случая съ Прасковьей Алексѣевной.
   И теперь только князь Данило узналъ отъ Максимки о судьбѣ Парани и о томъ, что былъ самъ, во время оно, въ одномъ городѣ съ братомъ и съ ней.
   -- Ну ужъ семейка эти Уздальскіе!-- покачалъ онъ только головой.
   И князь послѣ этого извѣстія о братѣ нетерпѣливо ждалъ вѣстей о женѣ.
   Наконецъ, въ день Михаила Архангела, памятный день для Данилы, старикъ нищій, оборвышъ, исхудалый и едва живой, пришелъ умереть на родной сторонѣ, со своими, но свои его не узнали. Онъ назвался и просилъ милости у князя Данилы Родивоныча умереть безъ наказанія за горестное событіе, въ которомъ не виноватъ. Это былъ Архипычъ. Разсказъ Архипыча былъ самымъ сильнымъ ударомъ, испытаннымъ Данилой за всю его жизнь,
   -- Сама ушла! Но если она жива, я найду ее. Половину состоянія отцова положу, но найду!.. сказалъ онъ и выѣхалъ на другое же утро. Но всѣ розыски князя о судьбѣ жены на мѣстѣ ея исчезновенія и въ окрестностяхъ того села, хотя продолжались болѣе мѣсяца, не привели ни къ чему... Даже всѣ трупы женскіе, найденные тамъ, видѣлъ самъ князь Данило. Одинъ изъ нихъ, найденный до него и уже зарытый въ лѣсу, но по описанію сельчанъ походившій на княгиню,-- князь велѣлъ вырыть вновь и отвернулся отъ него въ омерзеніи. Да и нельзя было найти сходства съ кѣмъ-либо въ обезображенномъ мертвецѣ.
   Милуши не было. На томъ ли свѣтѣ была бѣдная жертва прихотей и своенравія Данилы? Иль на землѣ, въ дальнемъ монастырѣ, далеко отъ міра и людей? Иль въ міру? Никто не зналъ и не видалъ!
   -- Ужъ лучше-бъ умерла! говорилъ князь, вернувшись въ Азгаръ.-- А то безъ вѣсти пропавшая.
   Тайная мысль его, которой онъ не сообщилъ и сестрѣ, несмотря на новую, тѣсную ихъ дружбу, заѣдала Данилу. Онъ воображалъ себѣ жену не мертвецомъ, не въ монастырской кельѣ, не въ горѣ, не въ мукахъ и слезахъ. Это было ему легче! Нѣтъ, она гдѣ-либо въ тиши и уединеніи незатѣйливой мирной жизни, въ счастіи съ человѣкомъ, котораго послала ей судьба. Она бросила его! Она живетъ! И счастлива! И любитъ другого!
   Трудно было не считать Милушу мертвой, а живой и счастливой, но, однако, все возможно, и мысль эта не покидала князя и перешла скоро въ мученіе, которое довело его до постели и опасной болѣзни. Вѣсть о вѣрной смерти жены излѣчила бы его въ минуту.
   Въ декабрѣ переѣхала въ Азгаръ изъ Казани, гдѣ жила, всесвѣтная игрушка, прошедшая чрезъ двадцать рукъ, Тат арка Шерфе, и поселилась въ отдѣльномъ флигелѣ. Князь сталъ менѣе сумраченъ, проводилъ съ Шерфе долгіе зимніе часы, и только она своими однозвучными пѣснями, шутками и выходками звѣрка заставляла князя подчасъ улыбаться. Однажды вечеромъ Шерфе встрѣтила князя съ широко и удивленно раскрытыми глазами и объявила ему, что она нездорова.
   Нездоровье объяснилось иначе. Шерфе перепугалась и начала плакать по цѣлымъ днямъ, но зато князь вполнѣ повеселѣлъ. Одно озабочивало его, что судьба, быть можетъ, посылаетъ въ этотъ міръ второго Михалку.
   -- Вотъ возьму да на смѣхъ тебѣ и женюсь на этой!-- думалъ князь, обращаясь къ воображаемой счастливой безъ него Милушѣ.
   Однако въ Азгарскомъ храмѣ стали равно поминать за упокой и убіеннаго раба Божія болярина князя Родивона и болярыню княгиню Людмилу.
   Но Азгарцы слушали и не молились за упокой любимой княгини, а говорили тайкомъ:
   -- Что-жъ грѣшить-то, можетъ и жива! Отъ его озарничества подъ шумокъ ушла! Безъ вѣсти пропавшій не мертвецъ!...
  

XIX.

   Въ глухомъ переулкѣ маленькаго городка, среди утренней тьмы, одиноко и уныло свѣтились окна убогой деревянной церкви. Кругомъ на дворѣ было пасмурно сыро; въ воздухѣ носились хлопья снѣга и, падая, таяли въ слякоти, грязи и лужахъ. Среди темноты медленно, осторожно и съ трудомъ пробирались темныя фигурки. Міряне -- прихожане сходились до разсвѣта къ ранней обѣднѣ.
   Церковь наполнялась постепенно сѣрымъ людомъ. Немного было свѣчей и лампадъ на паникадилахъ и шандалахъ предъ темными иконами, и вся церковь, иконостасъ и придѣлы, все стушевывалось въ полумракѣ. Два дьячка лѣниво и однозвучно пѣли на клиросѣ. Предъ самымъ амвономъ, впереди небольшой кучки чиновницъ и дворянокъ, стоялъ слегка сгорбившись молодой малый въ темномъ, суконномъ кафтанѣ. Онъ держалъ шапку обѣими опущенными руками, безсознательно, точно будто сейчасъ снялъ съ головы или точно собирался надѣть. Лицо его, худое, болѣзненное, обращенное къ царскимъ вратамъ, было неподвижно, но не задумчиво, а почти безсмысленно... На лбу лоснился шрамъ, полуукрытый русыми кудрявыми волосами.
   Когда священникъ прошелъ мимо него съ Евангеліемъ, онъ какъ-будто очнулся и сталъ озираться на церковь и близъ стоящихъ. Придя прежде всѣхъ, онъ одинъ сталъ здѣсь и не замѣтилъ, какъ церковь наполнилась. Двѣ старухи зашептались около него.
   -- Этотъ... Князь-то.
   -- Онъ самый. Всегда вотъ такъ-то. Стоитъ, лба не перекреститъ. Очень ужъ въ себя уходитъ чувствіями.
   -- Горе-то -- пуще хворости ухаживаетъ въ гробъ.
   Между тѣмъ молодой малый оглядѣлъ толпу, вздохнулъ тяжело и подумалъ:
   -- Воистину такъ... Имъ всѣмъ вотъ... Все равно, что ее нѣту... Какое имъ дѣло, что умертвили люто и срамно. Что могилки ея нѣту!.. Невѣдомо, гдѣ и косточки... О! Господи! Господи!-- вслухъ воскликнулъ онъ вдругъ, выронилъ шапку и, взявъ себя за виски, началъ тихо всхлипывать...
   Не въ первый разъ уже случалось это съ княземъ Иваномъ. Ближайшіе обернулись на него... Кто вздохнулъ, почуявъ рядомъ страданіе, и началъ молиться усерднѣе, а кто зашептался съ сосѣдомъ и снова глянулъ потомъ на плачущаго. Крайній дьячекъ повернулъ голову съ клироса и, не переставая тянуть носовую ноту, поглядѣлъ на князя разсѣянно и сонно и опять отвернулся.
   -- Энто, князекъ взвылъ опять по супружницѣ,-- равнодушно подумалъ онъ.
   Начинало разсвѣтать, и бѣлесоватый свѣтъ стоялъ уже въ запотѣвшихъ окнахъ, но не освѣщалъ церкви.
   Окна казались четвероугольными матовыми пятнами среди полумглы и мерцанія желтоватыхъ огоньковъ.
   Обѣдня кончалась. Плотный и мужиковатый дьяконъ появился изъ алтаря въ сѣверную дверь и, поставивъ на край клироса подносъ съ книжками и просфорами, махнулъ къ себѣ рукой.
   -- Разбирай что-ль,-- прибавилъ онъ ближайшимъ и понижая голосъ до шепота.
   Иванъ съ нѣсколькими женщинами и съ двумя стариками тихо двинулся къ клиросу. Дьяконъ раздавалъ поминанья, просфоры и отдѣльные исписанные листки сѣрой бумаги, и громкимъ шепотомъ, то перебранивался, то любезничалъ съ окружившей его кучкой.
   -- Вотъ! Держи. Эта что-ль?.. Извольте получить!-- шипѣлъ дьяконъ, изрѣдка сбиваясь на хриплый басъ.-- Не лѣзь... Поспѣешь!.. Ваша-ли? Все-ли въ добромъ здоровьи!... Эй, тетка, не тащи. Самъ дамъ.
   Дошелъ чередъ Ивана, и онъ протянулъ руку за своимъ поминаньемъ и за просфорой.
   -- Эта-съ? Александра и Ольги съ чадами? Заупокойная? И дьяконъ протянулъ Ивану маленькую просфору.
   -- Убіенной Параскевы... Пятикопеечная... чуть слышно вымолвилъ Иванъ.
   -- Ахъ, ваше сіятельство. Простите. Не призналъ. Давненько не жаловали къ намъ. Похудали же вы.-- И дьяконъ вдругъ сбилъ шепотъ на басъ... Говорю -- не тащи. Самъ дамъ!
   -- Да. Лежалъ двѣ недѣли... Грудь захватило...
   -- Грудь?.. Такъ-съ. Такъ-съ!.. Цвѣту липоваго бы съ медкомъ... Аѳонъ-то по боку?
   -- Нѣтъ. Иду!..
   -- Идете. Прекрасное дѣло-съ. Душеспасительное-съ! Очень прекрас... почти разсѣянно говорилъ дьяконъ, отыскивая просфору князя.
   -- Убіеннаго Ники...фора... О здравіи Петра и Анны! читалъ онъ, перевертывая большія просфоры и приближая ихъ къ свѣту паникадила.-- Убіен... Пара... Никакъ ваша... Пара... мона. Нѣтъ не та... Должно вашей еще тутъ нѣтъ. Пятикопеечная?
   -- Да...
   -- О здравіи Мит... рофан... Не та! За упокой. Убіен... боляри... Нате... ре... фе... те... Эхъ пишутъ-то? и не учесть... За упоко... убіен... боляр... Параске... Пожалуйте-съ. Вотъ-съ она, Параскева-то. Съ чайкомъ, князь, отвѣдайте-съ. Не чета прежнимъ, просвирня-то -- у насъ новая. Искусница!
   Иванъ молча взялъ просфору, обернулъ ее и, прочитавъ дорогое имя, какъ-то бережно понесъ ее, отходя отъ алтаря. Отломивъ кусокъ, онъ положилъ его въ ротъ, мысленно поминая Параню... Слезы блеснули въ глазахъ его, и кусокъ сталъ въ горлѣ. Онъ ушелъ въ уголъ церкви къ бѣлѣвшемуся окну и сѣлъ на сырой подоконникъ. За нимъ слѣдомъ пришла женщина, тоже съ просфорой, и стала завертывать ее въ грязный платокъ, на уголкѣ котораго торчалъ привязанный ключъ. Потомъ она достала нѣсколько грошей изъ кармана, пересчитала ихъ бережно и, прибавивъ къ нимъ серебряный гривенникъ, вынутый изо рта, завязала въ другой уголокъ того же платка.
   -- Матрена Лексѣевна! вдругъ раздалось около нихъ.
   Иванъ съ заплаканнымъ лицомъ обернулся на зовъ и, увидя, что къ женщинѣ подходитъ дьячекъ съ просфорой, невольно и даже стыдливо укрылся отъ обоихъ за чьей-то висѣвшей шубой.
   -- Не вы-ль опять чужую спроворили... Генеральшиной нѣтъ нигдѣ. А вотъ ей какого-то убіеннаго Парамона отецъ дьяконъ подсунулъ.
   -- Не знаю, родимый... смущенно отозвалась женщина.
   -- Покажите. Развяжите-ко платокъ-то. Ну, такъ и есть... Эхъ, Матрена Лексѣевна! Стыдно-съ! Тутъ не на базарѣ.-- Не яйца, аль луковки!.. Чтобъ эдакъ-то проворить. А изъ за-васъ вонъ генеральша въ лицо плюнуть обѣщается.
   -- Мнѣ отецъ Сергѣй далъ,-- извинялась женщина... И баринъ тожъ прочелъ: убіеннаго де... Ну, я и взяла... Я -- честь не грамотная.
   -- Убіеннаго!! вдругъ разсердился дьячокъ.-- Скажите вѣдь! Вонъ нынѣ восемнадцать просфоръ вынуто за убіенныхъ. Такъ они всѣ и ваши?! Вамъ бы ужъ всѣ ихъ и тащить! Э-эхъ, Матрена Лексѣевна. И въ храмѣ-то Божіемъ наровите, какъ еслибъ то на базарѣ было. Парамона что -- ль?..
   -- Моя то... За брата Парамона Лексѣича...
   -- Ну, вотъ она. Нате! Махонькая. Видите вѣдь, что не свою, а полуторную тащите... Да и нашли кого къ убіеннымъ сопричислять. Вашъ Парамонъ-то Лексѣичъ тутъ съ Пугачемъ что народу, да дворянства уходилъ. Страсть! Онъ нынѣ-то на томъ свѣтѣ,-- поди,--какъ жмется!
   -- Тожъ и его убили. Солдатики московскіе. И онъ упокойникъ вышелъ,-- досадливо заговорила женщина.
   -- Упокойникъ, вѣстимо. А не убіенный! Коли самъ Пугачевецъ былъ! Это вы совсѣмъ напрасно, важность-то сію на себя пущаете. Вотъ что! Туда-жъ за господами тянетесь!..
   -- Я важности не пущаю,-- вдругъ обидѣлась женщина.-- Просвиркой ошиблась -- такъ и привязываетесь... Всѣмъ вѣдомо съ чѣмъ ваша новая-то просвирня тѣсто мѣшаетъ...
   -- А вамъ бы помолчать лучше съ братцемъ Пугачевцемъ. Не ровенъ часъ...-- озлился дьячекъ.
   -- Мнѣ что?.. Я Парамонъ Лексѣичу бунтовать не помогала. Самъ бунтовалъ. Его ружьемъ и застрѣлили солдатики... вашъ-то паренекъ, кого съ колокольни пихалъ? То-то...
   -- А вашъ братецъ кого прилаживалъ къ коневу хвосту насмѣшничалъ. Не ровенъ часъ, говорю, узнаетъ то князь тутошній!.. Хвалынскій! Да въ столицу...
   Иванъ вдругъ бросился съ окна къ спорившимъ и вымолві задыхаясь:
   -- Что вы... говорите? Что?!
   Бранившіеся смутились одинаково, но озлившійся дьячекъ тотчасъ же разсказалъ князю подробно, какъ Парамонъ Лексѣичъ: "вотъ ихній братецъ", съ супругой князя озарничалъ на народѣ, когда ее къ хвосту ладили пугачевцы.
   Сердце Ивана заныло больно отъ новой подробности... Онъ обливаясь слезами, глядѣлъ на женщину и дрожалъ всѣми членами. Перепуганная мѣщанка безсвязно бормотала что-то наконецъ, повалилась князю въ ноги. Дьячекъ злобно ухмылялся.
   -- Не надо... Встань... Не надо...-- зашепталъ Иванъ, рыдая.-- Я прощаю... Всѣмъ... Все... Я на Аѳонъ...
  

XX.

   Среди глубокой рождественской ночи, страшная мятелица дворѣ: то запоетъ вьюга тоскливо и уныло, то будто заплачетъ, будто рыдаетъ, надсаживаясь отчаянно; то яростно взвизгнетъ, будто злобнымъ ревомъ и скрежетомъ проклинаетъ кого то въ ночи...
   Давно уже замела мятель крайнюю избушку села Таковскаго и съ воемъ хлещетъ въ темнотѣ по гнилымъ бревнамъ покосившагося убогаго сруба. И лѣзетъ морозный снѣгъ во всѣ дыры и щели, да вода струится по стѣнамъ.
   Въ избѣ, ежась отъ холода, среди сѣрыхъ стѣнъ, сѣрыхъ лохмотьевъ, сидитъ баба въ тулупѣ и валенкахъ; лѣвой рукой держитъ она на колѣняхъ трехлѣтняго мальчугана, зеленаго больного, а правой подсовываетъ лучину... И полутемная, сырая и холодная горница вздрагиваетъ въ двухъ-трехъ лучахъ мигающаго огонька лучины.
   Въ углѣ у стола сидитъ мужикъ Яшка. Былъ подъ судомъ и въ застѣнкахъ, но его не пытали. Не за что было! Все сошло, какъ съ гуся вода, и вотъ къ Рождеству вернулся онъ домой, въ Таковское.
   Блѣдный и лохматый, съ дикимъ взглядомъ -- прислушивается онъ теперь къ вою непогоды и гложетъ черствый ломоть, смачивая его слюной...
   Глаза его уперлись въ мерцающій уголъ избы, гдѣ стоитъ пустая и худая бочка и наваленъ грязный ворохъ лохмотьевъ...
   Давно уже въ томъ углѣ расхаживаетъ, командуетъ въ красивомъ казацкомъ кафтанѣ сотникъ Яковъ... Потомъ за нимъ вдругъ выступилъ генералъ Яковъ, въ голубой венгеркѣ съ серебромъ... А тамъ оба пропали, и ѣдетъ на красивой лошади Петръ Ѳедорычъ -- Яковъ, впереди войска... Много у него денегъ въ мошнѣ у сѣдла, есть и червонцы за пазухой, краденые въ Казани, много онъ выпилъ, сытно поѣлъ и лѣниво, важнымъ голосомъ приказываетъ что-то своему генералу Савкѣ...
   -- Что-жъ? Пойдешь завтра?-- раздается голосъ. И баба, продолжая укачивать на колѣняхъ ребенка, оборачивается къ мужу.-- Пойдешь къ Акиму въ батраки?
   -- Нѣту!..
   -- Яша, у насъ -- хоть шаромъ покати... Что-жъ, помирать, стало?..
   -- Помирай!
   -- А ты-то? А вотъ ребенокъ-то...
   -- Пропадайте вы пропадомъ. Проклятые... Взялъ бы топоръ, да заодно обоихъ.
   -- Грѣхъ... Яша... Шатался-мотался по бѣлу свѣту!..-- заплакала баба.-- Въ расправѣ былъ... А нонѣ и вовсе шальной вернулъ домой.
   -- Молчи баба... Молчи!-- закричалъ Яшка, но въ голосѣ его сказалось больше боли и муки, чѣмъ гнѣва.
   -- Что воеводой-то былъ... Такъ намъ нонѣ помирать съ голоду... Акимъ мучицы тотчасъ обѣщалъ, какъ порядишься... Ну, пойдешь. А? Яша!
   -- Не пойду... Вишь, батракъ дался. Работай, какъ песъ, когда другіе по теплымъ угламъ, а иной есть и въ золотѣ. Охъ, горе-то. Го-ре!..-- застоналъ вдругъ Яшка и швырнулъ ломоть объ стѣну...
   -- Хлѣбушко-то... Господи Іисусе... Даръ Божій!-- Баба быстро встала и подняла ломоть. Ребенокъ закричалъ и началъ выть. Еще пуще и громче его завыла опять мятель.
   -- О охъ!.. Не родила бы мать! Головушка моя, что-жъ мнѣ нонѣ?-- застоналъ опять Яшка и, схвативъ себя за голову, повалился на столъ...-- Охъ, сатана то радъ, толкаетъ. Прочь поди! Прочь! Во, лѣзетъ... Во... Рогатый... Толкаетъ...
   Яшка всталъ, обернулся къ женѣ и, полуосвѣщенный лучиной, показалъ ей пальцемъ въ темный уголъ избы.
   -- Это онъ -- воевода-то! Врагъ Божій. Петръ Ѳедорычъ... Онъ все толкаетъ...
   -- Чего ты, родимый... Брось ты чудеса-то эти. Боязно. Усни. А?.. Право... Объ утра къ Акиму...
   -- Въ мужикахъ!.. Прошла масляница! О-охъ!..
   Яшка долго простоялъ съ руками на головѣ, какъ онѣмѣлый, среди избы, наконецъ, двинулся и выговорилъ глухо:
   -- Подавай...
   -- Чего...
   -- Возжи... Были тутъ.
   -- Я печку-то истопила... Дурной ты!.. Даромъ, что-ль, Акимъ дровецъ-то далъ, да мучицы, да квасу.
   Яшка вдругъ бросился въ темный уголъ и началъ шарить.
   -- Чего тебѣ... Ну, что тамъ! Нѣтъ ничего... О, Господи... Шальной!..
   Лучина догорѣла и потухла.
   Яшка, гремя въ темнотѣ всякимъ скарбомъ, который стоялъ въ избѣ,-- возился и сопѣлъ.
   -- Полно... Окаянная башка... Спать ложись. Охъ, испортили его въ людяхъ-то!-- жаловалась баба, стараясь уснуть на узкой лавкѣ.-- Яша, не свалишься, родной?-- обратилась она къ ребенку.-- Держись за меня. Ну! Пускай тятька-то чудить, воевода-то нашъ... Умается -- ляжетъ.
   Баба скоро заснула, но спустя немного ее снова разбудилъ шумъ.
   Яшка все возился, полѣзъ куда-то, сопя тяжело и шаря въ темнотѣ, и наконецъ, началъ храпѣть.
   -- Угомонился!-- подумала баба, и скоро ея здоровый и сильный храпъ раздался среди холодной избы.
   А на дворѣ все такъ же выла и ревѣла вьюга среди мрака, будто разозленная на міръ Божій.
   На зарѣ баба проснулась.
   -- Надо самой къ Акиму... хлѣбца заработать!
   Баба поднялась съ лавки и, дико вскрикнувъ, покатилась на полъ. Яшка висѣлъ на веревкѣ -- среди избы, и страшно было мертвое лицо съ выпятившимися глазами и языкомъ.
  

XXI.

   10-е января 1775 года. Крещенскій морозъ надъ матушкой Москвой. Ночь звѣздная, ясная, духъ захватывающая въ груди. Часъ четвертый за полночь -- но не спитъ бѣлокаменная. Съ валу, отъ монастырей, съ Прѣсни и Самотеки, съ Яузы и съ Замоскворѣчья -- валятъ толпы на Болото. Гудитъ народъ, скрипитъ морозъ подъ ногами, бѣжитъ старъ и малъ, и съ холоду, да и ради позорища невиданнаго. Еще не скоро зорька займется, а на Болотѣ, вокругъ деревяннаго помоста, бьется уже и колышется, поджидая ясный день и позорище -- все то же море людское...
   Заалѣло, наконецъ, бѣлое небо, зимнее, выплыло солнце пламеннымъ шаромъ, и легла надъ Москвой полоса золотистая -- то вспыхнули и засіяли кресты церковные.
   Прошли войска съ барабаннымъ боемъ и обступили помостъ. Начали подъѣзжать рыдваны, возки и сани, господскіе и купецкіе... Стонъ стоитъ на Болотѣ. Реветъ и бьется еще пуще сѣрый звѣрь -- толпа. Но вѣдь здѣсь узда на немъ!!.
   Наконецъ показался всадникъ въ золотѣ, а за нимъ высокія дроги съ вышкой, на ней -- онъ... Въ грязномъ драномъ тулупѣ, не величекъ, сутуловатъ, худъ и зеленъ, съ бородкой клинушкомъ.
   -- Малый человѣкъ,-- а чего натворилъ!?
   За нимъ вереница другихъ повозокъ... И много ихъ! Онѣ медленно, гуськомъ, плывутъ въ сѣрыхъ людскихъ волнахъ и движутся къ помосту...
   Вотъ вошли на помостъ военные, сверкая мундирами, въ пламенныхъ лучахъ поднявшагося солнца,-- знать, судьи, генералы. Съ ними человѣкъ тотъ, что съ бородкой клинушкомъ, около батюшка, а за ними здоровенный мужичина въ красной рубахѣ... Прочелъ одинъ генералъ -- по указу Великой Государыни о страшномъ злодѣѣ и ворѣ Емелькѣ Пугачевѣ, что кровью облилъ Русь святую, изъ края въ край. Опустя голову, молчитъ тотъ человѣчекъ. Батюшка подошелъ къ нему и что-то сказываетъ, увѣщеваетъ знать... Поднялъ тотъ голову, глянулъ на народъ и руки протянулъ...
   -- Прости, народъ православный!.. Прости... въ чемъ согрубилъ передъ тобой!!-- вдругъ хрипло и дрябло вскрикнулъ онъ на все Болото.
   Но рявкнули барабаны, и будто вздрогнуло и шелохнулось все кругомъ. Двинулся ражій мужичина въ красной рубахѣ, махнулъ надъ человѣчкомъ, и нѣту его, не видать... Вотъ поднялась высоко рука въ красномъ рукавѣ, и въ ней одна голова человѣчья съ бородкой клинушкомъ... Еще разъ поднялась красная рука и показала обрубокъ человѣчій, руку же, въ крови... А тамъ третій разъ поднялась, и опять въ этой рукѣ другая рука -- въ живой мертвая...
   -- Тятька! Покажь Пугачева, какъ назадъ поѣдутъ!-- слышится въ онѣмѣлой толпѣ.
   -- Экъ, хватился! Пугачевъ былъ, да сплылъ! Нѣту! Аминь ему!
   -- А ентотъ же въ золотомъ кафтанѣ! Нешто не онъ?
   -- Дурень! То вельможа знатная. Генералъ и губернаторъ московскій. Онъ Емельку и судилъ и казнить пріѣхалъ...
   -- А гдѣ-жъ тотъ-то?.. Пугачевъ?
   -- Его болѣ нема. Порѣзали на ломтики. Не склеишь. Видалъ, провозили на рѣзьбу, напередъ всѣхъ, на вышкѣ... махонькаго такого...
   -- Энтотъ? Ну, вотъ... Чего ты, тятька! Какъ же всѣ сказывали -- Пу-га-чевъ!.. Я думалъ и въ самъ-дѣлѣ... А ты баешь: энтотъ, что рѣзали...
   -- А тебѣ какого-жъ надыть?
   -- Какого?! Сказывали всѣ такъ-то... Пугачевъ, да Пугачевъ!.. Ну!.. Я думалъ и въ самъ-дѣлѣ!.. А оно вонъ что...
  

XXII.

   Въ воздухѣ понемногу становилось теплѣе, ароматнѣе, разлилось что-то щекочущее грудь, что-то будто радостное сердцу... Веселѣй и бодрѣй смотритъ всякій, будто добрая вѣсть дошла до него, и оглядываетъ, улыбаясь, синѣющее небо, тающій хрустальный снѣгъ и ручейки желтоватой воды, что журчатъ повсюду, и острыя льдинки, сверкающія подъ лучами снова грѣющаго солнца... Весна на дворѣ! Уже взломало ледъ на рѣкѣ, и тихо, важно несетъ рѣка обломки, что держали ее долго подъ спудомъ, словно хвастается предъ людьми, что одолѣла наконецъ силача врага.
   Бѣлыми пятнами покрыто черное и сѣрое поле; отъ голыхъ и мокрыхъ лѣсовъ паръ идетъ; зеленые побѣги обсыпали уже сѣрую сѣть вѣтвей... Кой-гдѣ, изъ-подъ хрустальныхъ пластовъ проваливающагося снѣга торчатъ желтые, подбритые лохмы мертвой травы, а подъ ними притаился молодой, зеленый листокъ, выглядываетъ робко на Божій міръ и тянется къ небу... Скоро пахучая теплынь на дворѣ; шелеститъ подъ тихо вѣющимъ, весеннимъ вѣтромъ -- свѣжая, нѣжная зелень и обсыпаетъ землю первый цвѣтъ... Вдали, въ полѣ, перемѣшались правильные, ярко зеленые и угольно-черные квадратики яровыхъ и озимыхъ, а за ними пушисто пріодѣлись лѣса. Рой птицъ голосистыхъ уже носится повсюду, по полямъ и лѣсамъ, и жаворонокъ качается въ воздухѣ, то заливается звонко, гдѣ-то въ поднебесьи, у самого теплаго солнца, то съ порывистой, неумолчной пѣсней тихо спускается на землю и, прыгнувъ въ душистую мураву за зерномъ, прячется подъ листья, гдѣ живетъ и воюетъ букашка.
   Въ городкѣ, облитомъ когда-то кровью людской, гдѣ мученической смертью окончилась короткая, незаурядная жизнь Парани, гдѣ пошелъ на смерть -- какъ гость на пиръ -- сирота Тавровъ,-- на томъ берегу, близъ кирпичныхъ сараевъ, гдѣ спасался раненый Иванъ -- теперь, въ густой травѣ, подъ развѣсистымъ кустомъ черемухи, виднѣются двѣ фигурки. Сидитъ дѣвушка-смуглянка Афрося, ужъ слегка загорѣлая. Узорчатый, розовый сарафанъ туго обтянулъ ея крѣпкій станъ, но помочи на плечахъ и сквозная кисейка едва сдерживаютъ молодую, трепетную грудь. На поджатыхъ къ себѣ ногахъ, въ подолѣ сарафана, какъ въ корзинкѣ, лежитъ ворохъ нарванныхъ цвѣтовъ. Голубая лента обвила приглаженную, свѣтдорусую головку, ушла назадъ и вплелась концами въ двѣ длинныя косы, что лежатъ въ травѣ за спиной. Окол нея стоялъ на колѣняхъ и наконецъ сѣлъ на подогнутыя ноги юноша -- сержантъ Петя Городищевъ. Онъ въ свѣтло-синемъ мундирѣ съ красными обшлагами и позументомъ на груди, на рукавахъ и фалдахъ, гдѣ торчитъ наискось заткнутая шпага, въ бѣлыхъ, лоснящихся панталонахъ, ботфортахъ и въ золотистомъ атласномъ жилетѣ. Шляпа съ тремя загнутыми полями, съ золотымъ шитьемъ и кокардой, валяется въ травѣ. Онъ все нагибается къ подолу дѣвушки, будто нюхая ворохъ цвѣтовъ, но глупая черемуха цѣпляетъ его за голову, и на руки Афроси, плетущей вѣнокъ, сыплется пудра съ бѣлаго хохлатаго парика.
   Сирота Афрося и пріѣзжій на побывку Петя ужъ давно знакомы и давно оба знаютъ что-то, о чемъ всегда молчатъ. Сегодня они вдоволь набѣгались за цвѣтами и усѣлись на глухомъ берегу... Дѣвушка доплела вѣнокъ, вздохнула, грустно глянула на сосѣда, но тотчасъ же разсмѣялась и надѣла вѣнокъ на близко склоненную къ ней голову. Юноша важно выпрямился съ пестрымъ вѣнкомъ на бѣлой головѣ. Афрося разсмѣялась и опрокинулась назадъ на вѣтви черемухи! И кисейка сарафана вдругъ плотнѣй обтянула плечи и грудь, будто боится, не сдержигь -- давно тревожную, трепещущую грудь.
   -- Хорошъ?.. А? Хорошъ?..-- говоритъ Петя, смѣясь. Но не спокойно, а разсѣянно звучитъ его голосъ, и взоръ горитъ надъ дѣвушкой, откачнувшейся среди вѣтвей.
   Афрося звонко, но не просто смѣется. Ей тоже будто не до смѣха. При каждомъ движеніи Пети, зорко и боязливо вскидываются и косятся синіе глаза ея. А въ нихъ и стыдъ, и надежда...
   Что же такое съ ними? Бѣда-ль какая?! Оба давно трепетно прислушиваются сами къ себѣ, оробѣли подслушаннаго и обманываютъ себя и другъ друга.
   -- Афрося... Хорошъ я? А?-- однозвучно повторяетъ юноша, будто не знаетъ, что сказать. Ничто на умъ нейдетъ. Мѣсто занято однимъ словомъ, душа и голова имъ же полны, а оно съ губъ нейдетъ. А другого слова нѣту!
   Отмалчивается дѣвушка и только смѣется, боясь говорить. То же слово просится и на ея розовыя губы; отъ него же дрожитъ ея грудь; отъ него же бродитъ робко задумчивый, страстью ослабленный взоръ.
   -- Хорошъ! А? Скажи...-- пристаетъ юноша.
   -- Совсѣмъ Пугачъ...
   -- Что-о? Что!-- нагибается онъ.
   -- Пугачъ! У-у! Пугачевъ!
   -- Такъ ты вотъ что! Постой-же..
   И дрожащая рука съ нѣмецкимъ краснымъ обшлагомъ опускается и обвиваетъ кисейку сарафана. Дѣвушка уткнулась головой за вѣтви, онъ склоняется къ ней... Но пахучая черемуха опять полѣзла въ лицо, цѣпляетъ парикъ и вѣнокъ.
   Прерывисто дышетъ Афрося, упираясь дрогнувшей рукой въ придвигающуюся къ ней горячую голову, но все жъ, опрокинувшись на нижнія вѣтви, все шепчетъ упрямо и глухо:
   -- Пугачевъ...
   -- Проси прощенья,-- шепотомъ грозится Петя.-- Простите, скажи. А не то...
   -- Пугачевъ...-- тихо и страстно отзываются горячія уста, и румянецъ ожиданья вспыхнулъ на щекахъ.
   -- А?! Ну, такъ, вотъ...
   Хрустнули глупыя, цѣпкія вѣтки черемухи, трепетныя губы скользнули по пылающему, смуглому лицу... И все слилось и спуталось тутъ. Два поцѣлуя -- въ одинъ, два вѣющихъ дыханья -- въ одно, двѣ воли, двѣ жизни,-- въ одну!! И цѣлый міръ возникъ тутъ, забывшій весь Божій міръ кругомъ.
   А солнце стоитъ среди чистой лазури и смотритъ на все... На обломанную черемуху, разсыпавшійся вѣнокъ, на прильнувшія головы и лица, на слезы страсти и стыда...
   И какъ играло солнце лучами, отражаясь въ потокахъ крови людской, въ оружьи злодѣевъ,-- такъ играетъ и теперь въ позументахъ сержанта, въ слезахъ красной дѣвицы!.. И пробираясь сквозь чащу черемухи, золотыми пятнами скользитъ оно по замирающимъ лицамъ, молча и недвижно прильнувшимъ губамъ!..
   Солнцу, знать, все и всѣ -- равны. Оно идетъ чередомъ, да поглядываетъ. Земному счета не ведетъ, что было -- не помнитъ, чему быть -- не гадаетъ. Гдѣ смерть? Гдѣ жизнь? Зачѣмъ та смерть?! Зачѣмъ та жизнь?! Солнцу все едино! Да и слава Богу!!..
  
   24 сентября 1871 г.

(Продолженіемъ служитъ романъ "Найденышъ").

  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов