Книговод

И. С. Тургенев - поэт мировой скорби

Евлахов Александр Михайлович


   

И. С. Тургеневъ -- поэтъ міровой скорби.

I.

   Назначеніе человѣка -- борьба, вѣчная, неустанная борьба съ самимъ собой, съ окружающимъ мракомъ и зломъ для достиженія того наивысшаго счастья, какое возможно на землѣ. Его путь никогда не усѣянъ розами,-- онъ тернистъ и опасенъ, какъ путь, мо которому шелъ великій Данте. Не разъ на этомъ долгомъ пути позорный сонъ овладѣваетъ утомившимся человѣкомъ; не разъ, пробудившись вновь, онъ съ ужасомъ видитъ себя въ темномъ лѣсу и дорогу истины -- потерянной; не разъ ему путь преграждаютъ ужасныя чудовища, а сумракъ ночи зоветъ его на отдыхъ... не разъ, побѣдивъ себя, онъ принимаетъ великія рѣшенія, но вслѣдъ затѣмъ имъ овладѣваютъ мучительныя сомнѣнія и малодушный страхъ, терзаютъ его сердце и колеблютъ разумъ:
   
   "Боязнь людей отводить каждый день
   Отъ честныхъ подвиговъ, какъ призракъ ложный
   Страшитъ коня, когда ложится тѣнь".
   (Данте, Адъ II, 46).
   
   Много нужно умственныхъ и нравственныхъ силъ, чтобы выйти изъ всѣхъ противорѣчій жизни, или даже пассивно противостоять тѣмъ бурямъ, которыя ожидаютъ насъ на каждомъ шагу въ неспокойномъ морѣ нашей жизни. И, конечно, счастливъ тотъ, кто самъ найдетъ въ себѣ достаточно такихъ умственныхъ и -- главное -- нравственныхъ силъ, кто не потеряется въ этомъ опасномъ морѣ и выйдетъ изъ него побѣдителемъ или, по крайней мѣрѣ, -- съ неповрежденной душой. Счастливъ тотъ, кто можетъ безбоязненно смотрѣть прямо въ глаза житейской правдѣ, какъ бы ни была она страшна и ужасна, кто не станетъ прятаться отъ истины ни за какія ширмы и ни въ какіе колпаки... Собственный разумъ и собственное сердце выведутъ его на правильный путь, какъ вывели они Данте, помогутъ ему распутать тѣ противорѣчія, которыя бросаетъ намъ подъ ноги жизнь. "Кого утомляетъ, -- говорилъ Берне, -- малѣйшая неровность дороги, кто сбивается съ толку отъ малѣйшаго противорѣчія, тотъ пусть не ходитъ, не думаетъ,-- ложится въ постель и закрываетъ глаза. "Развѣ есть такая правда, въ которой нѣтъ хоть небольшой доли лжи? Развѣ есть такая красота, которая не имѣетъ своихъ пятенъ? Развѣ есть что-нибудь возвышенное, рядомъ съ которымъ не стоитъ смѣшное?.. Природа сочиняетъ рѣдко, а стиховъ не пишетъ никогда; кому не нравятся ея проза и безриѳменность, тотъ пусть обращается къ поэзіи..."
   Но "бываютъ дни", бываютъ цѣлыя эпохи... Человѣкъ устаетъ бороться съ окружающей его тьмой и неправдой, слишкомъ долго длящаяся ночь кажется ему безконечной и, не видя впереди просвѣта, ни тѣни надежды на лучшее будущее, онъ падаетъ духомъ, и руки его безсильно опускаются. Такія эпохи бываютъ въ жизни "отдѣльнаго человѣка, и цѣлаго общества и, если тамъ и здѣсь онѣ случайно совпадутъ, катастрофа личности неизбѣжна. Не находя опоры ни въ обществѣ, ни въ личной жизни, человѣкъ уходитъ въ самого себя, безпощадно разлагаетъ каждое свое душевное движеніе, каждую мысль, подвергаетъ безпощадному анализу всѣ человѣческія отношенія и неизбѣжно приходитъ къ скептицизму, отъ котораго одинъ только шагъ до пессимизма. Все представляется ему окрашеннымъ въ темныя краски. Сегодня кажется ему, какъ двѣ капли воды, похожимъ на вчера, а завтра до отвращенія похожимъ на сегодня... и воя жизнь человѣческая вдругъ очень ясно представится ему длинной цѣпью сѣрыхъ, скучныхъ дней, пока, наконецъ, какая-то тайная сила, дѣйствующая съ роковой необходимостью, не прерветъ этой безцѣльной, никому ненужной канители, которая называется жизнью. Зачѣмъ все это? для чего?-- встаютъ передъ нимъ мучительные вопросы. Для чего изо дня въ день, изживая самихъ себя, мы, какъ поденщики, работаемъ, сами не вѣря въ полезность и нужность своего труда? Зачѣмъ, стараясь трудомъ заглушить гнетущую насъ скуку жизни, сознаніе ея безцѣльности и собственной безпомощности, мы обманываемъ себя и другихъ, создавая себѣ различныя иллюзіи и прикрываясь болѣе или менѣе красивыми словами, въ которыя сами уже не вѣримъ?
   Какъ примирить всѣ противорѣчія жизни?.. Оптимизмомъ?-- Но онъ не можетъ объяснить вѣчныхъ страданій міра... Пессимизмъ?-- Но вѣдь, не смотря на всѣ страданія, мы живемъ, и все въ мірѣ живетъ и страстно хочетъ жизни во что бы то ни стало во всякой обстановкѣ и при всякихъ обстоятельствахъ... Должно же быть что-нибудь въ жизни -- какой нибудь смыслъ, какая нибудь цѣль!.. Неужели же принять формулу поэта:
   
   "Надо жить -- вотъ они роковыя слова,
   Вотъ она -- роковая задача!.."
   
   Принять безъ разсужденій и покориться ей безропотно?..
   И мы видимъ, какъ человѣкъ мучается, какъ онъ мечется изъ стороны въ сторону, нигдѣ не находя отвѣта на запросы мятежнаго духа. Не въ этомъ ли трагизмъ человѣческаго существованія? Природа дала намъ бренную оболочку обыкновеннаго животнаго и вдохнула въ нее мятежный духъ Прометея, и мечется этотъ духъ днемъ и ночью, не зная покоя и не находя себѣ выхода. "Онъ мучается -- вотъ каково быть смертнымъ и стремиться къ тому, что лежитъ за предѣлами смертнаго міра" ("Манфредъ" Байрона).
   Громадный путь сдѣлалъ умъ человѣка прежде, чѣмъ дошелъ до этого ужаснаго предѣла, дальше котораго идти нельзя. Въ огнѣ инквизиціонныхъ костровъ позналъ онъ движеніе земли, на которий появился. Но этого было ему слишкомъ мало: онъ хотѣлъ знать, куда она несется по безпредѣльному пространству, что даетъ ей это движеніе?
   И онъ узналъ, что границы этого движенія безпредѣльны, что движеніе это совершается по опредѣленнымъ числовымъ законамъ, и что никакая сила не можетъ измѣнить эти законы. Но откуда они? Кто начерталъ ихъ на невидимыхъ скрижаляхъ? Кто или что эта таинственная сила?-- этого человѣку не дано было знать. Смущенный и печальный, онъ ушелъ въ самого себя и началъ изучать тотъ самый пытливый духъ, который смущалъ его этими вопросами. Кто вложилъ его въ мою душу? Кто мнѣ далъ мой пытливый разумъ? Откуда эти мысли, -- то свѣтлыя какъ лазурь неба, то темныя, какъ свинцовыя тучи?.. Какая цѣль моей жизни, и имѣетъ ли жизнь, вообще, какую нибудь цѣль? Зачѣмъ она? Что такое "я" въ огромномъ пространствѣ безконечныхъ міровъ? Что такое жизнь, что такое смерть, которая виситъ каждую минуту надъ моей головой?..
   И человѣкъ узналъ, что ничего этого онъ узнать не можетъ; человѣкъ узналъ, что границы его ума весьма опредѣленны, что дальше извѣстнаго предѣла его мышленіе не можетъ простираться. Однимъ оловомъ, для него стало ясно, что онъ, подобно великому мудрецу Греціи, знаетъ только то, что ничего не знаетъ. Это ужасное сознаніе, и его постигъ человѣкъ. У Гейне есть одно чудное стихотвореніе, подъ заглавіемъ: "Вопросы". У берега шумнаго моря стоитъ юноша и вопрошаетъ волны о вѣковѣчныхъ вопросахъ о смыслѣ жизни, о цѣли мірозданія, о Богѣ... Но... "вѣетъ вѣтеръ, бѣгутъ облака, блещутъ звѣзды, безучастно-холодныя, -- и ждетъ безумецъ отвѣта!".. Этотъ безумецъ-юноша -- печальный символъ всего человѣчества.
   Нѣсколько лѣтъ тому назадъ весь міръ облетѣла странная молва. Въ одномъ изъ маленькихъ нѣмецкихъ городковъ случилось происшествіе, которое нарушило и смутило его тихую, однообразную жизнь. Въ одинъ, какъ принято говорить, прекрасный день полиція констатировала смерть какого то старика-еврея, покончившаго жизнь самоубійствомъ при нѣсколько необычайной обстановкѣ. На дверномъ крюкѣ висѣлъ трупъ старика, а на столѣ лежала раскрытая "Критика чистаго разума" Канта, на одной изъ страницъ которой рукой самоубійцы была сдѣлана надпись: "Не стоитъ жить".... Несчастный старикъ рѣшилъ, что жить не стоитъ, коль скоро съ математической точностью доказано, что умъ человѣческій имѣетъ очень опредѣленныя границы, дальше которыхъ онъ не можетъ ничего познать и никогда ничего не узнаетъ... "Du bist am Ende -- was du bist" -- сказалъ онъ самъ себѣ, какъ Мефистофель Фаусту: ты -- только ты: ты просто человѣкъ и напрасно пытаешься выйти за отведенные твоей ограниченной природѣ предѣлы... Дальше этихъ предѣловъ можетъ быть вѣра во что угодно, каждый баронъ можетъ создать себѣ какую угодно фантазію... но все это будетъ уже только вѣра и фантазія, а не знаніе. Благо тому, кто способенъ примириться съ этимъ, кому область вѣры и фантазіи можетъ всецѣло замѣнить потребность точнаго знанія: словомъ, "блаженъ кто вѣруетъ -- тепло ему на свѣтѣ"!...
   Но если человѣкъ въ вѣрѣ видитъ именно только вѣру и въ фантазіи только фантазію, если разумъ безпощадно разрушаетъ всѣ искусственно созданныя иллюзіи, если, въ силу этого, человѣкъ допускаетъ одну только вѣру -- вѣру во всемогущество разума, и если этотъ всемогущій разумъ, разложивъ самого себя на составныя части, какъ дважды два -- четыре, доказалъ собственную свою ограниченность, ничтожество и безсиліе и съ ужасомъ видитъ крушеніе этой послѣдней своей опоры, -- что тогда остается человѣку? Стоитъ ли тогда жить? Старикъ-еврей рѣшилъ, что не стоитъ. По своему онъ былъ правъ. Ему ничего болѣе не оставалось въ жизни: слишкомъ поздно было создавать какую-нибудь иллюзію, какую нибудь вѣру,-- слишкомъ поздно для того, чтобы можно было въ нее повѣрить. Подобныя средства дѣйствительны только въ юности.
   Не нова въ исторіи человѣческаго сознанія мысль о томъ, что наша жизнь есть только "скоропреходящій сонъ", въ концѣ концовъ, "пустая и глупая шутка", "суета суетъ и всяческая суета"; что все видимое многообразіе явленій, изъ которыхъ она слагается, въ сущности есть лишь сплошная цѣпь сновидѣній -- радужныхъ или мрачныхъ, пріятныхъ или страшныхъ. "Мысли наши, замѣчаетъ Шатобріанъ въ "La vie du christianisme", почти всегда кончаются размышленіемъ о ничтожествѣ человѣка и быстротечности жизни"... Pourquoi douter des songes?-- спрашиваетъ Bernardin de St-Pierre въ "Paul et Virginie": La vie, remplie de tant de projets passagers et vains, est-elle, autre chose qu'un songe?.." {Къ чему сомнѣваться въ снахъ? Наша жизнь, наполненная мимолетными и пустыми предположеніями, развѣ сама не сонъ?}.
   Эта мысль стара, какъ самъ міръ. Она должна была неизбѣжно появиться на зарѣ человѣческаго самосознанія и достигаетъ особенной, почти мучительной остроты въ моменты углубленія человѣка въ себя самого. Величайшіе умы міра не разъ останавливались на этой пессимистической мысли, пытаясь анализировать, развить и обосновать ее. Вспомнимъ пессимистическую философію Будды, мрачное міросозерцаніе Эсхила, вспомнимъ чудную пѣснь хора въ "Эдипѣ-царѣ" Софокла -- о ничтожествѣ жизни и иллюзорности земного счастья, вспомнимъ грустное "Carpe diem" эпикурейца Горація... И далѣе: Шекспира и Шопенгауэра, Леопарди и Байрона, Гёте, Гейне, Ленау и Лермонтова. Вспомнимъ, наконецъ, чудную "комедію" Кальдерона "La vida es sueno" ("жизнь есть сонъ") и ея грустный выводъ:
   
   "Que es la vida?-- Un frenesi;
   Que es la vida?-- Un ilusiòn,
   Una sombra, un ficciòn,
   Y el mayor bien es pequeno,
   Que toda la vida es sueno...
   
   Что жизнь?-- безуміе... Что жизнь?-- иллюзія, тѣнь и созданье нашей мечты. И великое благо въ ней ничтожно, такъ какъ вся жизнь только сонъ.-- По мнѣнію Тургенева, который вообще увлекался Кальдерономъ, это -- "самая величественная драматическая концепція, какую онъ когда-либо видѣлъ или читалъ. Въ ней царитъ дикая энергія, глубокое и мрачное презрѣніе къ жизни" (Письма Тургенева къ г-жѣ Полинѣ Віардо.и пр. Собр. и нэд. Гальперинымъ-Каминскимъ. М. 1900, стр. 25 и пр.).
   Даже великій оптимистъ -- Пушкинъ и тотъ однажды усомнился въ цѣлесообразности жизни и съ горечью спросилъ себя, подобно Кальдерону:
   
   ..... Иль..... вся наша
   И жизнь -- ничто, какъ сонъ пустой.
   Насмѣшка рока надъ землей?.."
   ("Мѣдный Всадникъ").
   
   Мудрено-ли, что такой чуткій художникъ, какимъ былъ нашъ Тургеневъ, тоже не разъ возвращался къ этому мучительному вопросу -- о смыслѣ жизни и цѣли мірозданія? Мудрено-ли, что этотъ вопросъ, повидимому, всегда его мучилъ, а подъ старость и совершенно овладѣлъ его вниманіемъ?..
   О Тургеневѣ писалось очень много, но почти никто не затронулъ этой стороны его личности и творчества, и философское міросозерцаніе его до сихъ поръ остается невыясненнымъ. Настоящій очеркъ и является посильнымъ отвѣтомъ, могущимъ хоть сколько-нибудь заполнить этотъ существенный пробѣлъ въ литературѣ о великомъ писателѣ. Попробуемъ же привести въ систему его разрозненныя мысли и такимъ образомъ возстановить цѣльную картину его философскаго міровоззрѣнія, насколько это представляется возможнымъ.
   

II.

   "Какъ пустъ и вялъ, и ничтоженъ почти всякій прожитый день! Какъ безсмысленно глупо пробѣжали эти часы за часами"!.. Такъ начинаетъ Тургеневъ одно изъ своихъ "Senilia", одно изъ старческихъ "стихотвореній въ прозѣ", озаглавленное: "Завтра! Завтра!"... Но человѣку страстно хочется жить, онъ дорожитъ жизнью, точно какимъ-то дорогимъ, безцѣннымъ сокровищемъ, онъ возлагаетъ самыя несбыточныя надежды на эту жизнь, на себя, на будущее... "О, какихъ благъ ждетъ онъ отъ будущаго"!.. Глупецъ, онъ воображаетъ, что другіе, грядущіе дни не будутъ похожи на этотъ, только что прожитой день. Онъ воображаетъ даже, что этимъ новымъ, непохожимъ на всѣ предыдущіе, днемъ будетъ завтра. "Вотъ завтра, завтра!" -- утѣшаетъ онъ себя, пока это "завтра" не свалитъ его въ могилу...
   Да и чѣмъ другимъ можетъ быть это "завтра", какъ не глупымъ повтореніемъ того же "сегодня" и "вчера" -- съ небольшими варіаціями для разнообразія?!.. Такова жизнь! Ничего новаго въ ней не можетъ быть: все, что въ ней есть, всегда "было, было, повторялось, повторяется тысячу разъ -- и какъ вспомнишь, что все это будетъ продолжаться такъ цѣлую вѣчность -- словно по указу, по закону -- даже досадно станетъ! Да, досадно!" ("Довольно")...
   Но какъ же такъ? Развѣ человѣкъ не созданъ для счастья? Развѣ не ему именно предопредѣлила мать-природа подняться высоко надо всѣмъ существующимъ на землѣ и своею мыслью объять всю безконечность міровъ? Не онъ ли, человѣкъ, этотъ носитель великаго, безсмертнаго духа, столько вѣковъ стремится къ усовершенствованію жизни, къ торжеству добра, разума, справедливости, прогресса?.. Какъ же это совмѣстить съ ничтожнымъ результатомъ его нервной дѣятельности? Тургеневъ отвѣчаетъ намъ на эти вопросы другимъ стихотвореніемъ въ прозѣ: "Природа".
   Поэту снится, что онъ вошелъ въ огромную подземную храмину съ высокими сводами. "Ее всю наполнялъ какой-то тоже подземный ровный свѣтъ. По самой серединѣ храма сидѣла величавая женщина въ волнистой одеждѣ зеленаго цвѣта. Склонивъ голову на руку, она казалась погруженной въ глубокую думу. Я тотчасъ понялъ, что эта женщина -- сама Природа,-- и мгновеннымъ холодомъ внѣдрился въ мою душу благоговѣйный страхъ. Я приблизился къ сидящей женѣ и, отдавъ почтительный поклонъ: "О, наша общая мать!-- воскликнулъ я.-- О чемъ твоя дума? Не о будущихъ ли судьбахъ человѣчества размышляешь ты? Не о томъ ли, какъ ему дойти до возможнаго совершенства и счастья?" -- женщина медленно обратила на меня свои темные, грозные глаза. Губы ея шевельнулись и раздался зычный голосъ, подобный лязгу желѣза:
   "-- Я думаю о томъ, какъ бы придать большую силу мышцамъ ногъ блохи, чтобы ей удобнѣе было спасаться отъ враговъ своихъ. Равновѣсіе нападенія и отпора нарушено... Надо его возстановить.
   "-- Какъ?-- пролепеталъ я въ отвѣтъ.-- Ты вотъ о чемъ думаешь? Но развѣ мы, люди, не любимыя твои дѣти?..
   "Женщина чуть-чуть наморщила брови:
   "-- Всѣ твари мои дѣти,-- промолвила она: -- и я одинаково о нихъ забочусь и одинаково ихъ истребляю.
   Но добро... разумъ... справедливость...-- пролепеталъ я снова.
   "-- Это -- человѣческія слова,-- раздался желѣзный голосъ:-- я не вѣдаю ни добра, ни зла... Разумъ мнѣ не законъ, -- и что такое справедливость? Я тебѣ дала жизнь -- я ее отниму и дамъ другимъ, -- червямъ или людямъ... мнѣ все равно... А ты, пока, защищайся -- и не мѣшай мнѣ!
   "Я хотѣлъ было возражать... Но земля кругомъ глухо застонала и дрогнула, и я проснулся..."
   Еще ярче та-же мысль выступаетъ въ отрывкѣ, рисующемъ настроеніе, которое охватываетъ человѣка въ русскомъ дремучемъ лѣсу. Глубокой, неподдѣльной грустью вѣетъ отъ этого поэтическаго отрывка. Болѣзненно передается каждому это настроеніе, какъ призракъ, преслѣдующее поэта.
   Вотъ это описаніе настроенія одинокаго охотника въ русскомъ дремучемъ лѣсу, относящееся къ 1857 году.
   "Видъ огромнаго, весь небосклонъ обнимающаго бора, напоминаетъ видъ моря. И впечатлѣнія имъ возбуждаются тѣ же; та же первобытная, нетронутая сила разстилается широко и державно передъ лицомъ зрителя. Евъ нѣдра вѣковыхъ лѣсовъ, съ безсмертнаго лона воды поднимается тотъ же голосъ: "Мнѣ нѣтъ до тебя дѣла, -- говоритъ природа человѣку, -- я царствую, а ты хлопочи о томъ, какъ бы не умереть". Но лѣсъ однообразнѣе и печальнѣе моря, особенно сосновый лѣсъ, постоянно одинаковый я почти безшумный. Море грозитъ и ласкаетъ, оно отражаетъ небо, отъ котораго тоже вѣетъ вѣчностью, но вѣчностью, какъ будто намъ чуждой. Неизмѣнный, мрачный боръ угрюмо молчитъ или воетъ глухо -- и при видѣ его еще глубже и неотразимѣе проникаетъ въ сердце людское сознаніе нашей ничтожности. Не однѣ дерзостныя надежды и мечтанія молодости смиряются и гаснуть въ немъ, охваченныя ледянымъ дыханіемъ стихіи,-- нѣтъ, вся душа его никнетъ и замираетъ; онъ чувствуетъ, что послѣдній изъ его собратій можетъ исчезнуть съ лица земли -- и ни одна игла не дрогнетъ на этихъ вѣткахъ; онъ чувствуетъ свое одиночество, свою слабость, свою случайность,-- и съ торопливымъ тайнымъ испугомъ обращается онъ къ мелкимъ заботамъ и трудамъ жизни; ему легче въ этомъ мірѣ, имъ самимъ созданномъ; здѣсь онъ дома, здѣсь онъ смѣетъ еще вѣрить въ свое значеніе и силу...
   "Я присѣлъ на срубленный пень, оперся локтями на колѣни и послѣ долгаго безмолвія медленно поднялъ голову и оглянулся. О! Какъ все кругомъ было тихо и сурово-печально, нѣтъ, даже не печально, а нѣмо, холодно и грозно въ то же время. Сердце во мнѣ сжалось. Въ одно мгновеніе на этомъ мѣстѣ я почуялъ вѣяніе смерти, я почти осязалъ ея непрестанную близость. Я снова почти со страхомъ опустилъ голову; точно я заглянулъ куда-то, куда не слѣдуетъ заглядывать человѣку... Я закрылъ глаза рукою и вдругъ, какъ бы повинуясь таинственному повелѣнію, я началъ припоминать, свою жизнь... Возможно ли? Эта малость, эта бѣдная горсть пыльнаго пепла, вотъ все, что осталось отъ тебя? Это холодное, неподвижное, ненужное нѣчто,-- это я, тотъ прежній я? Какъ! Душа жаждала счастья такого полнаго, она съ такимъ презрѣніемъ отвергала все мелкое, все недостаточное, она ждала, вотъ-вотъ нахлынетъ счастье потокомъ -- и ни одной капли не смочило алкавшихъ губъ?.. О, сердце! Къ чему, зачѣмъ еще жалѣть, старайся забыть, если хочешь покоя, пріучайся къ смиренью послѣдней разлуки, къ горькимъ словамъ: "прости и навсегда". Не оглядывайся назадъ, не вспоминай, не стремись туда, гдѣ свѣтло, гдѣ смѣется молодость, гдѣ надежда вѣнчается цвѣтами весны, гдѣ голубка-радость бьетъ лазурными крылами, гдѣ любовь, какъ роса на зарѣ, сіяетъ слезами восторга, не смотри туда, гдѣ блаженство, вѣра и сила -- тамъ не наше мѣсто!.." ("Поѣздка въ Полѣсье". Соч., VII, 239--240; 248--250).
   Итакъ, добро, разумъ, справедливость, право, свобода -- все это человѣческія слова, хотя великія и утѣшительныя; много людей живетъ ими и для нихъ... Но на самомъ дѣлѣ ничего этого не существуетъ. На самомъ дѣлѣ существуетъ въ природѣ одна вѣчная жизнь, которая сама является самодовлѣющей цѣлью, внѣ которой нѣтъ иной цѣли, для людей одинаково, какъ и для червей: "Человѣкъ -- дитя природы; но она всеобщая мать, и у ней нѣтъ предпочтеній: все, что существуетъ въ ея лонѣ, возникло только насчетъ другого и должно въ свое время уступить мѣсто другому -- она создаетъ, разрушая, и ей все равно: что она создаетъ, что она разрушаетъ -- лишь бы не переводилась жизнь, лишь бы смерть не теряла правъ своихъ... Безсознательно и неуклонно, покорная законамъ, она не знаетъ свободы, какъ не знаетъ добра; отъ вѣка движущаяся, отъ вѣка преходящая, она не терпитъ ничего безсмертнаго, ничего неизмѣннаго" ("Довольно").
   Такова для Тургенева природа, такова жизнь. Люди, эти ничтожные черви и мошки, воображаютъ, что они -- вѣнецъ творенія, что они -- свободныя существа, что жизнь ихъ -- это нѣчто серьезное, полное глубокаго смысла. На самомъ же дѣлѣ она безсмысленна и безцѣльна. Самое страшное въ ней не фантастическія подземныя и небесныя силы... Нѣтъ! Страшно то, что въ ней нѣтъ ничего страшнаго, что "самая суть жизни мелка, неинтересна и и нищенски плоска..." (ibid). Вся жизнь человѣческая -- суета, ненужность и пошлая фальшь... "Вездѣ все то же вѣчное переливаніе изъ пустого въ порожнее, то же толченіе воды, то же наполовину добросовѣстное, наполовину сознательное самообольщеніе,-- чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, лишь бы не плакало,-- а тамъ вдругъ, ужъ точно какъ снѣгъ на голову, нагрянетъ старость -- и вмѣстѣ съ нею тотъ постоянно возрастающій, все разъѣдающій и подтачивающій страхъ смерти... и бухъ въ бездну! Хорошо еще, если такъ разыграется (sic!) жизнь! А то, пожалуй, передъ концомъ, пойдутъ, какъ ржа по желѣзу, немощи, страданія...* ("Вешнія воды").
   Не бурными волнами покрытымъ, какъ описываютъ поэты, представляется нашему писателю жизненное море... Нѣтъ, оно рисуется въ его воображеніи "невозмутимо-гладкимъ, неподвижнымъ и прозрачнымъ до самаго темнаго дна". Человѣкъ сидитъ въ маленькой, валкой лодкѣ,-- а тамъ, на этомъ темномъ, илистомъ днѣ, на подобіе громадныхъ рыбъ, едва виднѣются безобразныя чудища: всѣ житейскіе недуги, болѣзни, горести, безуміе, бѣдность, слѣпота.
   "Это отвратительное чудовище извивается, ползетъ все выше и выше, протягиваетъ къ человѣку свои грязныя щупальцы все ближе и ближе... И не уйти отъ него некуда человѣку: день урочный придетъ, и перевернетъ оно лодку" (ib).
   Эта ужасная картина разрушенія человѣческой жизни явственно стоитъ передъ глазами поэта, повсюду преслѣдуетъ его, и онъ не можетъ отъ нея избавиться... Это ужасное чудище -- символъ смерти и разрушенія, и вотъ почему Тургеневъ-человѣкъ содрогается при мысли о немъ.
   Но не самое это чудище, не самая смерть и разрушеніе страшны Тургеневу-мыслителю: ему опять-таки страшна та безцѣльность, безсмысленность и, такъ сказать, нераціональность жизни, которая въ нихъ выражается. Бороться съ этимъ безполезно: такъ всегда было, есть и будетъ; не сегодня и не вчера народились эти чудовища: они всегда тамъ, гдѣ человѣкъ, и пойдутъ съ нимъ до скончанія вѣка.
   Если бы въ наше время вновь народился Шекспиръ, то "его проницательный взоръ не открылъ бы ничего новаго въ человѣческомъ быту: все та же пестрая и въ сущности несложная картина развернулась бы передъ нимъ въ своемъ тревожномъ однообразіи. То же легковѣріе и та же жестокость, та же потребность крови, золота, грязи, тѣ же пошлыя удовольствія, тѣ же безсмысленныя страданія во имя... ну, хоть во имя того же вздора, двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ осмѣяннаго Аристофаномъ, тѣ же самыя грубыя приманки, на которыя такъ легко попадается многоголовый звѣрь -- людская толпа, тѣ же ухватки власти, тѣ же привычки рабства, та же естественность неправды -- словомъ, то же хлопотливое прыганье бѣлки въ томъ же старомъ, даже не подновленномъ колесѣ... Шекспиръ опять заставилъ бы Лира повторить свое жестокое: "нѣтъ виноватыхъ", что другими словами значитъ: "нѣтъ и правыхъ... ("Довольно").
   Въ самомъ дѣлѣ: "кто бываетъ когда нибудь въ чемъ нибудь виноватъ -- одинъ? Или, лучше сказать, всѣ мы виноваты, да винить-то насъ все-таки нельзя" ("Переписка", соч. VII, 104). Однимъ словомъ, Тургеневъ вполнѣ согласенъ съ Шекспиромъ, что "наша жизнь -- одна бродячая тѣнь; жалкій актеръ, который рисуется и кичится какой нибудь часъ на сценѣ, -- а тамъ пропадаетъ безъ вѣсти; сказка, разсказанная безумцемъ, полная звуковъ и ярости -- и не имѣющая ровно никакого смысла." ("Макбетъ", V, 5).
   А человѣчество... скажемъ словами Гейне, которыми какъ нельзя лучше выражается мысль о немъ самого Тургенева: "Человѣчество, этотъ герой, который безпрестанно умираетъ и безпрестанно воскресаетъ, безпрестанно любитъ, безпрестанно ненавидитъ,-- больше любитъ, чѣмъ ненавидитъ,-- сегодня пресмыкается, какъ червь, завтра орломъ взлетаетъ къ самому небу, сегодня заслуживаетъ дурацкій колпакъ, завтра -- лавровый вѣнокъ, но чаще -- и то и другое вмѣстѣ, великій карликъ, маленькій великанъ, гомеопатически приготовленный богъ, -- но всегда существуетъ... О, не будемъ слишкомъ много говорить о геройствѣ этого героя, не будемъ, изъ скромности и стыда" ("женщина Шекспира").
   Нужно, однако, оговориться. Тургеневъ, какъ и Гейне, правда, презираетъ людей, но въ то же время и жалѣетъ ихъ,-- жалѣетъ потому, что не они устроили эту безсмысленную, безцѣльную жизнь: они вошли въ нее не хозяевами, а рабами.
   Если безсмысленна и безцѣльна жизнь, то вѣдь и люди -- слѣпы, безпомощны, несчастны и потому жалки. Жизнь будетъ вѣчно безсмысленна и безцѣльна, но и люди вѣчно будутъ слѣпыми, безпомощными, несчастными созданіями -- презрѣнными и въ то же время жалкими. За что же винить ихъ?.. Въ этомъ пунктѣ Тургеневъ-мыслитель радикально расходится съ Л. Толстымъ, Ничше и вообще со всѣми проповѣдниками царства Божія на небѣ или на землѣ, возстававшими противъ временной порчи людей, призывавшими людей обновиться и на развалинахъ отарой жизни создать новое идеальное человѣчество, вѣрившими въ конечное торжество добра и правды на землѣ. Тургеневъ не вѣритъ въ эти химеры, не вѣритъ въ возможность превращенія человѣка въ сверхчеловѣка (въ той или иной формѣ), а слѣдовательно -- и въ возможность перемѣны человѣческой жизни къ лучшему. "Человѣкъ" -- это звучитъ для него далеко не гордо: напротивъ, онъ полагаетъ, что человѣкъ всегда останется человѣкомъ, останется тѣмъ, что онъ есть, т. е. совершеннѣйшимъ ничтожествомъ. Подобно m-me Аккерманъ ("Pensées"), онъ не скажетъ человѣчеству: "Иди впередъ!" -- Онъ скажетъ ему: "умирай, потому что никакой прогрессъ не улучшитъ твоей участи на землѣ". Все къ худшему въ этомъ худшемъ изъ міровъ.-- Не на вратахъ ада, а въ преддверіи жизни нужно написать дантовское: "оставьте всякую надежду, входящіе сюда!.."
   У Тургенева нѣтъ вѣры въ человѣка, въ его нравственную силу, какъ нѣтъ ея у Леопарди, Гейне, Ленау, Шатобріана, Лермонтова. Но особенно близокъ онъ по міросозерцанію къ Байрону и Шопенгауэру, который былъ его любимымъ писателемъ. Его пессимизмъ проведенъ съ такой же безпощадной послѣдовательностью, какъ и у великаго поэта міровой скорби и не менѣе великаго философа-пессимиста. Приглядимся поближе къ оттѣнкамъ философской мысли нашего писателя.
   Жизнь -- мелка, неинтересна, нищенски плоска и не имѣетъ никакого смысла, никакой цѣли.
   Человѣкъ -- ничтожество, полное ничтожество, съ какой стороны на него ни смотри.
   Право, справедливость, свобода, добро, разумъ, истина -- все это человѣческія слова, представленія, не имѣющія въ мірѣ дѣйствительности соотвѣтствующихъ реальностей.
   Вотъ выводы, которые могли быть сдѣланы до сихъ поръ. Всѣ доводы въ пользу раціональности и смысла жизни, такимъ образомъ, разбиты...
   Только передъ двумя доводами останавливается Тургеневъ какъ бы въ нерѣшимости, -- но и то на самое короткое время, точно для того, чтобы, сведя и ихъ "на нѣтъ", сдѣлать еще болѣе ужаснымъ обступающій насъ со всѣхъ сторонъ мракъ.
   Въ мірѣ есть двѣ силы, которыя даютъ хотя бы видимый смыслъ всему существующему, которыя, повидимому, одухотворяютъ и осмысливаютъ жизнь человѣка. Эти двѣ силы -- любовь и искусство -- внѣшнее выраженіе красоты.
   Любовь, какъ движущая міромъ сила,-- несомнѣнна. "Любовь, думаетъ и самъ Тургеневъ, сильнѣе смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь..." Счастье любви, полнаго сближенія, безвозвратной преданности -- сладчайшее и величайшее счастье, лучшее, что дано испытать человѣку.
   Но... если жизнь мелка, неинтересна и нищенски плоска, если она безсмысленна и безцѣльна, если такова сама жизнь, которая держится и движется этой любовью, ради которой она создана,-- то къ чему она, эта любовь, не жалка ли, не смѣшна ли ея роль на землѣ?.. Вѣдь "проникнувшись этимъ сознаніемъ, отвѣдавъ этой полыни, никакой ужъ медъ не покажется сладкимъ, и даже то высшее, то сладчайшее счастье, счастье любви... даже оно теряетъ свое обаяніе; все его достоинство уничтожается его собственной малостью, его краткостью. Ну, да: человѣкъ полюбилъ, загорѣлся, залепеталъ о вѣчномъ блаженствѣ, о безсмертныхъ наслажденіяхъ -- смотришь: давнымъ давно уже нѣтъ слѣда самаго того червя, который выѣлъ послѣдній остатокъ его изсохшаго языка.
   "Такъ, поздней осенью, въ морозный день, когда все, безжизненно и нѣмо въ посѣдѣлой травѣ, на окраинѣ обнаженнаго лѣса -- стоитъ солнцу выйти на мигъ, изъ тумана, пристально взглянуть на застывшую землю -- тотчасъ отовсюду поднимутся мошки: онѣ играютъ въ тепломъ его лучѣ, хлопочутъ, толкутся вверхъ, внизъ, вьются другъ около друга... Солнце скроется -- мошки валятся слабымъ дождемъ -- и конецъ ихъ мгновенной жизни" ("Довольно").
   Итакъ, любовь вовсе не сильнѣе смерти и страха смерти, какъ это думалось Тургеневу... Правда, любовью держится и движется жизнь, но... не ею одною она держится и движется. У Любви есть родной братъ, о которомъ съ неменьшимъ правомъ можно сказать то же самое, которому ничуть не менѣе, чѣмъ Любви, обязано жизнью все существующее на землѣ. Имя ему -- Голодъ.
   Оба они -- Любовь и Голодъ -- неразлучными товарищами шествуютъ по землѣ, опираясь каждый на плечо другого. Мягкая ручка перваго брата лежитъ, какъ виноградный гроздь, на сухой ключицѣ второго; узкая кисть второго съ длинными, тонкими пальцами протянулась, какъ змѣя, по женоподобной груди перваго. Въ такомъ видѣ предстали они въ видѣніи нашему поэту. И послышался ему голосъ:
   "Передъ тобой Любовь и Голодъ -- два родныхъ брата, двѣ коренныхъ основы всего живущаго. Все, что живетъ движется, чтобы питаться, и питается, чтобы воспроизводить. Любовь и Голодъ -- цѣль ихъ одна: нужно, чтобы жизнь не прекращалась,-- собственная и чужая -- все та же, всеобщая жизнь..."
   Ту же мысль -- только образно,-- какъ извѣстно, высказываетъ и Шопенгауэръ, по мнѣнію котораго "вся исторія заключается въ томъ, что каждый Гансъ ищетъ свою Гретхенъ..."
   Такимъ образомъ, и здѣсь насмѣшка надъ человѣкомъ и этотъ доводъ въ пользу "смысла жизни", одинъ изъ сильнѣйшихъ (если не самый сильный), также безпомощно падаетъ. Къ такому выводу пришелъ Тургеневъ въ теоріи, путемъ абстракціи; это же онъ подтверждалъ, еще болѣе осязательно, своими художественными произведеніями: извѣстно, что въ послѣднихъ любовь всегда носитъ меланхолическій, грустный характеръ и всегда оканчивается печально... Герои Тургенева, какъ и онъ самъ, болѣзненно ищутъ въ жизни этого "высшаго, сладчайшаго счастья", счастья любви... и часто находятъ его... Но ихъ, говоря словами Пигасова, какъ китайскаго болванчика, постоянно перевѣшиваетъ голова: въ рѣшительную минуту они начинаютъ производить химическій анализъ надъ своими чувствами и, рѣшивъ, что любить "на время -- не стоитъ труда, а вѣчно любить невозможно", отказываются отъ этого счастья, убиваютъ въ себѣ эту любовь... Вотъ вамъ и "коренная основа всего живущаго", которою одною только "держится и движется жизнь!.." Ненадежная основа!..
   Но искусство? красота?.. Неужели же и они -- ничто?..
   "Да -- сознается Тургеневъ -- это сильныя слова; они, пожалуй, сильнѣе другихъ." Онъ даже думаетъ, что "Венера Милосская, пожалуй, несомнѣннѣе римскаго права или принциповъ 89 года." Онъ съ легкимъ-сердцемъ проходитъ мимо обычныхъ въ данномъ случаѣ возраженій, что и сама красота дѣло условное, что китайцу она представляется совсѣмъ иначе, нежели европейцу...
   Тургеневъ оставляетъ эти возраженія безъ отвѣта, такъ какъ не въ нихъ дѣло: не условность искусства смущаетъ его. Его бренность, опять-таки его бренность, его тлѣнъ и прахъ -- вотъ что лишаетъ его бодрости и вѣры. Онъ готовъ даже признать, что искусство въ данный мигъ, пожалуй, сильнѣе самой природы, потому что въ послѣдней нѣтъ ни симфоніи Бетховена, ни картины Рюисдаля, ни поэмы Гёте; одни лишь тупые педанты или недобросовѣстные болтуны могутъ еще, по его мнѣнію, толковать объ искусствѣ, какъ о подражаніи природѣ. Да, искусство сила, громадная сила!..
   "Но... въ концѣ концовъ природа неотразима; ей спѣшить нечего, и рано или поздно она возьметъ свое. Безсознательно и неуклонно покорная законамъ, она не знаетъ искусства, какъ не знаетъ свободы, какъ не знаетъ добра; отъ вѣка движущаяся, отъ вѣка преходящая, она не терпитъ ничего безсмертнаго, ничего неизмѣннаго. Человѣкъ -- ея дитя; но человѣческое, искусственное ей враждебно, именно потому, что оно силится быть неизмѣннымъ и безсмертнымъ {Эта мысль тревожила Тургенева еще раньше. Еще въ 1840 году, въ письмѣ къ Грановскому по поводу смерти Станкевича, онъ задается вопросомъ, почему на землѣ должно гибнуть или страдать все прекрасное: ему кажется, что наказаніе неотразимо ожидаетъ все превышающее блаженную посредственность". Или -- продолжаетъ онъ -- возмущается зависть Бога, какъ прежде зависть греческихъ боговъ? Или намъ вѣрить, что все прекрасное, святое, любовь и мысль -- холодная иронія Іеговы? Что же тогда наша жизнь?" Такая же мысль возникала и у Гейне "Или правъ поэтъ -- спрашиваетъ онъ -- утверждая, что какъ мы, люди, ненавидимъ обезьяну за то, что она болѣе всѣхъ млекопитающихъ походитъ на насъ и тѣмъ оскорбляетъ нашу гордость,-- такъ и боги ненавидятъ людей, созданныхъ по ихъ подобію и имѣющихъ съ ними столько оскорбительнаго сходства; и что чѣмъ человѣкъ выше, божественнѣе, прекраснѣе, тѣмъ сильнѣе преслѣдуютъ его боги всякаго рода невзгодами и, наконецъ, совершенно губятъ, тогда какъ маленькихъ, отвратительныхъ, скотоподобныхъ милосердно щадятъ и оставляютъ процвѣтать и блаженствовать "...}... Она создаетъ, разрушая, и ей все равно: что она создаетъ, что она разрушаетъ -- лишь бы не переводилась жизнь, лишь бы смерть не теряла правъ своихъ... А потому она такъ же спокойно покрываетъ плѣсенью божественный ликъ фидіасовскаго Юпитера, какъ и простой голышъ, и отдаетъ на съѣденіе презрѣнной моли драгоцѣннѣйшія строки Софокла"...
   Мало того: эта стихійная, всесокрушающая сила природы дѣйствуетъ посредственно -- руками людей -- въ своей истребительной работѣ. Развѣ не та же стихійная сила, не сила природы сказалась въ палицѣ варвара, безсмысленно дробившаго лучезарное чело Аполлона, въ звѣриныхъ вопляхъ, съ которыми онъ бросалъ въ огонь картину Апеллеса?..
   И нѣтъ возможности сладить съ этой глухонѣмой, слѣпорожденной силой, которая даже не торжествуетъ своихъ побѣдъ, а идетъ, идетъ впередъ, все пожирая. Безконечно и безустанно надвигаются эти тяжелыя, грубыя волны всеуничтожающей стихіи, противъ которой ничто не устоитъ...
   Бѣдные, слѣпые люди! И они еще вѣрятъ въ значеніе и достоинство тѣхъ бренныхъ образовъ, которые въ темнотѣ, на краю бездны лѣпятъ изъ праха на мигъ!.. Не смѣшно ли это? Можно ли говорить серьезно о такомъ искусствѣ, какъ объ основѣ жизни, какъ о доказательствѣ цѣлесообразности творенія?.. Но... пытается возражать самъ себѣ Тургеневъ: можетъ быть, бренность искусства еще ничего не говоритъ противъ его значенія, какъ міровой основы?.. Пусть оно мгновенно, преходяще; во вѣдь "красотѣ и не нужно безконечно жить; чтобы быть вѣчной -- ей довольно одного мгновенья". Даже больше того: для этой цѣли ей не только не нужно, но именно не должно безконечно жить, ибо прекрасно -- одно преходящее, какъ сказалъ Шиллеръ. И подтвержденіе этого мы какъ бы видимъ въ самой природѣ. Въ непрерывной игрѣ своихъ возникающихъ, исчезающихъ формъ она не чуждается красоты. "Не она ли старательно убираетъ самыя мгновенныя изъ своихъ дѣтищъ -- лепестки цвѣтовъ, крылья бабочекъ -- такими прелестными красками, не она ли придаетъ имъ такія изящныя очертанія?"... Итакъ, казалось бы, красотѣ для выполненія ея великой роли на землѣ вовсе не нужна вѣчность существованія; повидимому, она ей даже нелишня, мѣшаетъ... Казалось бы повидимому, но это не такъ. Это, пожалуй, справедливо только тамъ, гдѣ нѣтъ личности, нѣтъ человѣка, нѣтъ -- хотя бы и кажущейся духовной свободы, нѣтъ искусства, творенія его собственныхъ рукъ. "Поблекшее крыло бабочки возникаетъ вновь и черезъ тысячу лѣтъ тѣмъ же самымъ крыломъ, той же самой (?) бабочки; тутъ строго и правильно, и безлично совершаетъ свой кругъ необходимость... Но человѣкъ не повторяется "какъ бабочка, и дѣло его рукъ, его искусства, его свободное твореніе, однажды разрушенное,-- погибаетъ навсегда... Ему одному дано "творить"... но странно и страшно вымолвить: мы творцы... на часъ,-- какъ былъ, говорятъ, калифъ на часъ. Въ этомъ наше преимущество и наше проклятіе: каждый изъ этихъ "творцовъ" самъ по себѣ, именно онъ, никто другой, именно это я, словно созданъ съ преднамѣреніемъ, съ предначертаніемъ; каждый болѣе или менѣе смутно понимаетъ свое значеніе, чувствуетъ, что онъ сродни чему-то высшему вѣчному -- и живетъ, долженъ жить въ мгновеньи для мгновенья"... ("Довольно"). И поэтъ вспоминаетъ тутъ слова Мефистофеля къ Фаусту:
   
   "Er (Gott) -- findet sich in einem ew'gen Glanze,
   Uns hat er in die Finsterniss gebracht --
   Und euch taugt einzig Tag und Nacht" *).
   *) Въ вѣчномъ блескѣ живетъ Онъ (Богъ), насъ ввергнулъ онъ во тьму вамъ дана только смѣна дня и ночи.
   
   Итакъ, вотъ въ чемъ вѣчное непримиримое противорѣчіе человѣческаго существованія: человѣкъ -- творецъ, но... его творенія и самъ онъ мгновенны; въ душѣ человѣка какою-то жестокой рукой зажженъ безсмертный, божественный огонь, но, не имѣя выхода, онъ сжигаетъ самого человѣка; послѣднему суждены благіе порывы, но свершить ничего не дано. "Сиди въ грязи, любезный, и тянись къ небу!" -- какъ бы насмѣшливо говоритъ ему природа. "Величайшіе изъ насъ -- именно тѣ, которые глубже всѣхъ другихъ сознаютъ это коренное противорѣчіе; но, въ такомъ случаѣ,-- спрашивается,-- умѣстными слова: величайшій, великій?.. Что же сказать о тѣхъ, къ которымъ, при всемъ желаніи, нельзя примѣнить эти имена даже въ томъ значеніи, которое придаетъ имъ слабый человѣческій языкъ?"...
   Такъ рухнули любовь и искусство,-- два послѣднихъ и единственныхъ довода въ пользу цѣлесообразности и смысла жизни... "И міръ былъ пустъ" -- говоря словами тургеневскаго перевода "Тьмы" Байрона: "То хаосъ смерти былъ... тьма была повсюду"... Душевный міръ человѣка пустъ, въ немъ царятъ только хаосъ смерти и вѣковѣчная тьма... Страхъ смерти и покорность передъ ужасной необходимостью -- одно остается человѣку...
   Но что же это за ужасная сила, которая слѣпо и безучастно правитъ міромъ и изъ людей-творцовъ дѣлаетъ ничтожныхъ мошекъ, слѣпыхъ червей? Это -- необходимость, nécessitas, ananke, это -- слѣпой fatum, судьба, "та судьба, отъ которой не уйти человѣку" ("Старуха"). Она встаетъ въ воображеніи нашего писателя въ отвратительномъ образѣ высокой, костлявой старухи, съ желѣзнымъ лицомъ и неподвижно-тупымъ взоромъ, которая идетъ большими шагами и сухою, какъ палка, рукою толкаетъ передъ собою другую женщину. "Женщина эта огромнаго росту, могучая, дебелая, съ мышцами, какъ у Геркулеса, съ крохотной головкой на бычачьей шеѣ -- и слѣпая,-- въ свою очередь, толкаетъ небольшую, худенькую дѣвочку. У одной этой дѣвочки зрячіе глаза; она упирается, оборачивается назадъ, поднимаетъ тонкія, красивыя руки; ея оживленное лицо выражаетъ нетерпѣніе и отвагу... Она не хочетъ слушаться, она не хочетъ идти, куда ее толкаютъ... И все-таки должна повиноваться и идти. Nécessitas -- vis -- libertas {Необходимость, сила, свобода.}. Кому угодно,-- пусть переводитъ" -- заканчиваетъ Тургеневъ. Перевести, конечно, не трудно... Гораздо труднѣе согласиться съ этимъ гордому человѣку, привыкшему кичиться своею якобы свободною волей. А на самомъ дѣлѣ -- какая же это свобода, которою вертитъ во всѣ стороны по произволу сила, въ свою очередь слѣпо покорная необходимости, судьбѣ. Немного позже, за годъ до смерти, Тургеневъ снова возвращается къ этой мысли: "Никогда" (пишетъ онъ Полонскому) ничего неожиданнаго не случается,-- ибо даже глупости имѣютъ свою логику". Это, по его словамъ, одинъ изъ тѣхъ афоризмовъ, которые созрѣли въ немъ "въ теченіе долгой жизни".
   Невольно вспоминается здѣсь извѣстная насмѣшка Лейбница надъ свободною волей человѣка, которая очень напоминаетъ этому философу стрѣлку компаса: если бы послѣдняя, говоритъ онъ, могла мыслить, то, безъ сомнѣнія, поворачиваясь на сѣверъ, она бы утверждала: "я поворачиваюсь потому, что мнѣ такъ нравится, что я такъ хочу"... И, конечно, она была бы права, такъ какъ ей невѣдома та сила, которая съ неизбѣжной необходимостью всегда поворачиваетъ ее на сѣверъ. Такова и та человѣческая свобода, которою такъ гордятся люди. "Сущность ея -- комментируетъ Спиноза -- сводится къ тому, что люди сознаютъ свои стремленія, но не знаютъ внѣшнихъ причинъ, ихъ вызывающихъ. Такъ дитя воображаетъ, что оно свободно желаетъ того молока, которое составляетъ его пищу"...
   Судьба, рокъ, самый безпощадный эсхиловскій рокъ -- вотъ та сила, которая все создаетъ и все разрушаетъ. Все остальное передъ нею безпомощно, безсильно -- даже Божество. Одно только можетъ бороться съ этой слѣпой силой, это -- крѣпкая, безотчетная, тоже слѣпая вѣра, вѣра въ чудо; но и то только на время, пока разумъ не возстанетъ противъ этой безсмыслицы. Такъ думаетъ Тургеневъ.
   "О чемъ бы ни молился человѣкъ -- онъ молится о чудѣ.-- Всякая молитва сводится на слѣдующее: "Великій Боже, сдѣлай, чтобы дважды два -- не было четыре". Только такая молитва и есть настоящая молитва отъ лица къ лицу. Молиться Всемірному Духу, Высшему Существу, кантовскому, гегелевскому, очищенному, безобразному Богу -- невозможно и немыслимо. Но можетъ ли даже личный, живой, образный Богъ сдѣлать, чтобы дважды два -- не было четыре? Всякій вѣрующій обязанъ отвѣтить: можетъ, и обязанъ убѣждать самого себя въ этомъ. Но если разумъ его возстанетъ противъ такой безсмыслицы? Тутъ Шекспиръ придетъ ему на помощь: "Есть многое на свѣтѣ, другъ Гораціо" и т. д. А если ему станутъ возражать во имя истины,-- ему стоитъ повторить знаменитый вопросъ: "Что есть истина?.." Итакъ, непоколебимая, торжествующая вѣра, лишенная даже и тѣни какого либо сомнѣнія или размышленія", это -- великая сила. Въ ней искалъ спасенія отъ пессимизма Кальдеронъ ("Поклоненіе Кресту", "Чистилище св. Патрика"). Но... "это уничтоженіе всего, что составляетъ достоинство человѣка, передъ божественной волей" -- непонятно Тургеневу: "Я -- говоритъ онъ -- все-таки предпочитаю Прометея, сатану, типъ возмущенія и индивидуальности. Пусть я буду атомъ, -- но я самъ себѣ владыка; я хочу истины, но не спасенія, и ожидаю ее получить отъ разума, а не отъ благодати" {Письма Тургенева къ Віардо. Собр. и изд. Гальп. Кам. М. 1900. Стр. 25.}.
   А истины отъ "разума", какъ онъ сказалъ раньше, не существуетъ вовсе: это безсмысленное слово, изобрѣтенное самими людьми. Не потому ли и не отвѣтилъ на этотъ вопросъ Христосъ,-- если, конечно, Онъ зналъ, что отвѣтить? Быть можетъ, Онъ не хотѣлъ смутить людей отвѣтомъ, что ея, этой истины, о которой Его вопрошаютъ, вовсе нѣтъ?.. "Кто скажетъ, что такое жизнь, что такое истина? Вспомните, кто не далъ на этотъ вопросъ отвѣта". ("Переписка". Соч. VII, 133).
   Выводъ Тургенева интересенъ: "А потому, заключаетъ онъ, станемъ пить и веселиться -- и молиться..."
   Конечно, это ничто иное, какъ грустный юморъ, смѣхъ сквозь слезы: plus poëtice, quam humane locutus est.
   Такимъ образомъ, во всемъ огромномъ мірѣ одинъ хозяинъ -- судьба, которая самодержавно, деспотически правитъ людьмипѣшками. Съ нею никто не можетъ бороться, ей ничто не можетъ противостоять. Лишь одно невѣжество не хочетъ признавать ея власти надъ собой; но вѣдь глупость не могутъ побѣдить и сами боги, какъ давно уже сказалъ Шиллеръ.
   "Строго и безучастно ведетъ каждаго изъ насъ судьба -- и только на первыхъ порахъ мы, занятые всякими случайностями, вздоромъ, самими собой -- не чувствуемъ ея черствой руки.-- Пока можно обманываться и не стыдно лгать,-- можно жить и не стыдно надѣяться. Истина -- не полная истина (о той и помину быть не можетъ), но даже та малость, которая намъ доступна,-- замыкаетъ тотчасъ намъ уста, связываетъ намъ руки, сводитъ насъ "на нѣтъ..." Что же тогда остается человѣку, чтобы устоять на ногахъ и не разрушиться въ прахъ, не погрязнуть въ тинѣ самозабвенія, самопрезрѣнія?.."
   Выходъ Тургеневъ указываетъ одинъ: "спокойно отвернуться отъ всего, сказать: довольно!-- и, скрестивъ на пустой груди ненужныя руки, сохранить послѣднее, единственно доступное ему достоинство, достоинство сознанія собственнаго ничтожества; то достоинство, на которое намекаетъ Паскаль, когда онъ, называя человѣка мыслящимъ тростникомъ, говоритъ, что если бы цѣлая вселенная его раздавила,-- онъ, этотъ тростникъ, былъ бы все-таки выше вселенной, потому что онъ бы зналъ, что она его давитъ,-- а она бы этого не знала... Слабое достоинство! Печальное утѣшеніе!.." ("Довольно").
   Тургеневъ здѣсь, очевидно, не Договорилъ: это не только печальное утѣшеніе, но и ужасное несчастіе. Мыслящій тростникъ, сознающій собственное ничтожество -- что можетъ быть ужаснѣе, что можетъ быть чудовищнѣе этого образа!..

-----

   Подведемъ итоги философскаго міросозерцанія Тургенева.
   Міръ, это -- огромная шахматная доска, на которой въ различныхъ положеніяхъ разставлены люди-пѣшки. Какая-то невидимая, рука -- рука судьбы, необходимости разставила ихъ такъ отъ вѣка и отъ вѣка же передвигаетъ ихъ съ одной клѣтки на другую; однихъ людей-пѣшекъ побиваетъ людьми же пѣшками, другимъ сама дѣлаетъ "матъ", но тѣхъ и другихъ въ урочное время убираетъ съ доски, замѣняя ихъ новыми, съ которыми, въ свою очередь, продѣлываетъ то же... Все это совершается не случайно, не въ безпорядкѣ, а по заранѣе составленному строгому плану, по начертаннымъ отъ вѣчности законамъ необходимости -- желѣзнымъ, неизмѣннымъ. Такъ всегда было, такъ есть и, повидимому, такъ будетъ вѣчно. Цѣль всего этого одна: самый процессъ передвиженія, процессъ вѣчной, не прекращающейся на землѣ жизни. Значитъ, цѣль жизни -- въ ней самой, она самодовлѣетъ; а назначеніе человѣка, какъ всего живого, изжить назначенное ему количество жизненной энергіи, сдѣлать большее или меньшее число ходовъ по этой шахматной доскѣ, на извѣстной клѣткѣ остановиться, получить "матъ" и -- спрятаться въ коробку. На его клѣткѣ будетъ поставлена другая пѣшка, которая съ тѣмъ же блестящимъ результатомъ завершитъ свою земную карьеру.
   Итакъ, смерть это -- первая ужасная загадка, дѣлающая невозможнымъ достиженіе человѣческаго счастья на землѣ; смерть это -- злая насмѣшка надъ человѣкомъ, помѣха тѣмъ высокимъ грандіознымъ задачамъ, въ которыхъ онъ видитъ весь смыслъ своего существованія. Но не въ этомъ еще бѣда! Умираетъ растеніе, умираетъ бабочка, умираетъ животное,-- но если у нихъ и есть инстинктъ смерти, безотчетный страхъ передъ нею, то у нихъ нѣтъ сознанія ея необходимости, неизбѣжности, того сознаніе, которое присуще одному человѣку.
   Можно подумать, что природа сдѣлала страшную ошибку, надѣливъ человѣка-пѣшку, это безвольное и безпомощное существо, сознаніемъ, надѣливъ его способностью анализа и логической мысли. Но, конечно, эта ошибка -- условная, ошибка съ нашей, человѣческой точки зрѣнія, съ точки зрѣнія самой пѣшки, какъ заинтересованной стороны. Природѣ нѣтъ никакого дѣла до желаній и даже страданій пѣшекъ; она не считается я не можетъ считаться съ ихъ условнымъ языкомъ, съ ихъ условными, обоюдоострыми понятіями -- добра, справедливости, прогресса, счастья, страданія и проч. Ихъ понятія не только постоянно мѣняются, но часто въ одно и то же время, въ опредѣленный моментъ своего существованія, имѣютъ различный и даже противоположный смыслъ у различныхъ людей-пѣшекъ... Какое же до всего этого дѣло природѣ?.. Ея область -- безусловное, абсолютное, и нашъ языкъ ей непонятенъ.
   Итакъ, человѣкъ -- пѣшка, но отъ всѣхъ другихъ тварей-пѣшекъ онъ отличается тѣмъ, что, по своеобразной, почти саркастической игрѣ природы, онъ -- пѣшка мыслящая, пѣшка сознающая себя.
   Это отличіе -- то несчастное преимущество ея, которое служитъ причиной самыхъ ужасныхъ ея страданій,-- самыхъ ужасныхъ потому, что избавиться отъ нихъ нѣтъ средства.
   Это мучительное сознаніе ведетъ человѣка къ крушенію троякимъ путемъ, дѣйствуетъ на него съ трехъ сторонъ.
   Оно проявляется, во-первыхъ: въ сознаніи неизбѣжности смерти и, слѣдовательно, въ сознаніи человѣческаго ничтожества;
   во-вторыхъ: это сознаніе усиливается отъ сознанія своей личности, своего "я", именно какъ "я", во всемъ проявляющагося, исчезающаго вмѣстѣ съ человѣкомъ и болѣе не повторяющагося;
   и въ-третьихъ: въ сознаніи противорѣчія, на которомъ построено человѣческое бытіе: противорѣчія между тѣмъ, что есть въ человѣкѣ, и что въ дѣйствительности онъ есть.
   Остановимся немного на каждой изъ этихъ сторонъ въ отдѣльности.
   Для каждаго человѣка очевидна неизбѣжность смерти: ея нельзя отрицать, когда "она сама насъ отрицаетъ" ("Отцы и дѣти"). "Carpe diem!" воскликнулъ эпикуреецъ Горацій, но онъ же съ грустью добавилъ:
   
   "Sed... omnes una maaet nox,
   Et calcanda via leti..." *).
   *) Всѣхъ зоветъ одна ночь и одна дорога къ смерти.
   
   Бренность человѣка, кратковременность его земного существованія, сознаніе неизбѣжности конца -- вотъ первое несчастіе человѣка. Оно порождаетъ страхъ смерти -- тяжелый, мучительный страхъ, не слушающійся голоса разсудка, не поддающійся никакимъ доводамъ. Большинство людей, правда, не думаетъ о смерти до поры до времени; но если это сознаніе, этотъ страхъ даже изрѣдка закрадывается въ душу человѣка, то можетъ ли онъ быть спокойнымъ, а слѣдовательно -- счастливымъ?... А вѣдь есть люди, которые ежедневно, ежечасно носятъ въ себѣ это мучительное сознаніе... Они уже свыклись съ нимъ... Но спрашивается: можетъ ли при этомъ быть какая нибудь вѣра въ себя и свои силы, въ благотворность своего труда, въ цѣлесообразность своей жизни? Не является ли всему этому помѣхой сознаніе неизбѣжности смерти и ежеминутный страхъ передъ этой роковой, таинственной силой?..
   Такъ ужасны результаты этого перваго сознанія человѣка -- сознанія своего ничтожества, которое особенно ярко выступаетъ у Тургенева. Мысль эта преслѣдуетъ его повсюду, какъ призракъ, какъ кошмаръ, не давая ему покоя: "Что значатъ -- съ недоумѣніемъ спрашиваетъ онъ самъ себя (въ "Призракахъ") -- тѣ пронзительно-чистые и острые звуки, звуки гармоники, которые я слышу, какъ только заговорятъ при мнѣ о чьей нибудь смерти? Они становятся все громче, все пронзительнѣй... И зачѣмъ я такъ мучительно содрогаюсь при мысли о ничтожествѣ?.."
   Но это сознаніе дѣлается особенно мучительнымъ при наличности другого, еще болѣе тяжелаго сознанія.
   Человѣкъ -- смертенъ, жизнь его преходяща, и трудъ его съ нимъ умретъ. Но человѣкъ -- личность, онъ "не повторяется, какъ бабочка, и дѣло его рукъ, его искусства, его свободное твореніе, однажды разрушенное,-- погибаетъ навсегда..." Ему одному дано "творить" и въ этомъ творчествѣ проявлять свою личность, именно свое духовное "я". Эта творческая личность понимаетъ свое значеніе, чувствуетъ, что она какъ будто призвана выполнить что-то высшее, вѣчное. Но она сознаетъ въ то же время свое безсиліе и свою бренность, она провидитъ въ будущемъ уничтоженіе своего дѣтища, этого своего второго "я", въ которое она вдохнула частицу своей души, своего безсмертнаго огня...
   И вотъ, въ этомъ ужасномъ сознаніи новый трагизмъ существованія человѣка...
   Мы подходимъ къ коренному противорѣчію человѣческаго бытія,-- едва ли не самому ужасному.
   Человѣкъ по своей физической природѣ ничѣмъ не отличается отъ остального животнаго міра: у него тѣ же физическія потребности, тѣ же отправленія. Значитъ, по своей физической природѣ, онъ -- обыкновенное животное; но въ немъ горитъ какой-то небесный огонь, который зоветъ его отъ земли къ небу, къ чему-то высшему, идеальному. Постоянно чувствуя въ себѣ присутствіе этого безпокойнаго огня, человѣкъ не можетъ удовлетвориться той животной жизнью и дѣятельностью, которая ему предназначена природой, не можетъ помириться съ мыслью, что единственная цѣль его жизни, единственное его назначеніе это -- самый процессъ жизни, какъ таковой. Не только не можетъ, но явно тяготится этимъ сознаніемъ: пытается подняться выше своей физической природы, но она его не пускаетъ, и въ результатѣ -- человѣкъ тянется къ небу, сидя въ грязи, говоря словами Тургенева.
   Эта вѣчная борьба въ человѣкѣ духа съ плотью, божества съ животнымъ -- вотъ то коренное противорѣчіе, сознаніе котораго мучаетъ и дѣлаетъ несчастнымъ человѣка -- мыслящую пѣшку: "Мы -- сочетаніе праха съ божествомъ,-- говоритъ Манфредъ Байрона, развивая эту именно мысль,-- которымъ ни парить, ни пресмыкаться не суждено; мы цѣлый вѣкъ ведемъ борьбу съ своею двойственной природой: то платимъ дань возвышеннымъ стремленьямъ, то жалкихъ нуждъ мы жалкіе рабы..."
   А все это, взятое въ совокупности, должно доказывать человѣку, по мнѣнію Тургенева, полную безсмысленность и безцѣльность его земного существованія, совершенную безполезность его жизни.
   Величайшіе изъ людей -- именно тѣ, которые глубже всѣхъ другихъ сознаютъ всѣ эти противорѣчія, всю эту безсмыслицу, въ которыхъ это сознаніе ясно формулировано, которые не обманываютъ себя различными иллюзіями, не прикрываются болѣе или менѣе красивыми словами... Но это значитъ, что величайшіе изъ людей -- самые несчастные: "Знаніе -- скорбь: кто больше всѣхъ знаетъ, тотъ глубже всѣхъ чувствуетъ печальную роковую истину, что древо знанія -- не древо жизни" (ibid.)...
   Но есть другой родъ людей, болѣе многочисленный,-- у которыхъ нѣтъ этого сознанія, которые не задумываются надъ этими вопросами или искусственно устраняютъ ихъ изъ своего умственнаго обихода, хорошо зная тяжесть и безполезность подобной ноши. Это -- обыкновенные, дюжинные, второстепенные, третьестепенные люди-труженики, кто бы они ни были -- государственные люди, ученые, художники, рабочіе, трудящіеся изъ-за куска хлѣба... Счастливы ли они въ своей духовной слѣпотѣ, въ своемъ наивномъ самообманѣ?-- Гёте думаетъ, что да: "Я согласенъ,-- говоритъ онъ устами Бартера, -- что наиболѣе счастливы тѣ изъ людей, которые живутъ день за днемъ, какъ дѣти, одѣвая и раздѣвая куклу, водя ее на прогулки, вертясь съ величайшимъ почтеніемъ около комода, гдѣ мамаша спрятала конфекты: если имъ удается заполучить лакомый кусочекъ, они щелкаютъ зубами и кричатъ "еще"!.. Но положимъ даже, что такъ; положимъ, что временно они счастливы -- думаетъ Тургеневъ... А что, если въ одинъ прекрасный день и у нихъ откроются глава, и имъ въ голову закрадется мысль о тщетѣ всего человѣческаго, всякой дѣятельности, ставящей себѣ болѣе высокую задачу, чѣмъ добываніе насущнаго хлѣба?.. "Чѣмъ тогда -- спрашиваетъ Тургеневъ -- заставить ихъ стряхнуть свою нѣмую лѣнь, свое унылое недоумѣніе, чѣмъ привлечь опять ихъ на поле битвы? Какими вѣнками прельстятся они -- они, для которыхъ и лавры, и тернія стали равно незначительны? Изъ чего они станутъ снова подвергаться смѣху "толпы холодной" или "суду глупца",-- стараго глупца, который не можетъ простить имъ, что они отвернулись отъ прежнихъ кумировъ, -- молодого глупца, который требуетъ, чтобы они тотчасъ вмѣстѣ съ нимъ стали на колѣни, легли плашмя передъ новыми, только что открытыми идолами? Зачѣмъ пойдутъ они опять на этотъ толкучій рынокъ призраковъ, на это торжище, гдѣ и продавецъ, и покупатель равно обманываютъ другъ друга, гдѣ все такъ шумно, громко -- и все такъ бѣдно и дрянно? Зачѣмъ "съ изнеможеніемъ въ кости" поплетутся они вновь въ этотъ міръ, гдѣ народы, какъ крестьянскіе мальчишки въ праздничный день, барахтаются въ грязи изъ-за горсти пустыхъ орѣховъ, или дивятся, разинувъ рты, на лубочныя картины, раскрашенныя сусальнымъ золотомъ,-- въ этотъ міръ, гдѣ живуче только то, что не имѣетъ права на жизнь, -- и, оглушая самого себя собственнымъ крикомъ, каждый судорожно спѣшитъ къ неизвѣстной и непонятной ему цѣли?.." ("Довольно"). Этотъ страстный монологъ лишній разъ подчеркиваетъ основную мысль мрачнаго міросозерцанія Тургенева.
   

III.

   Мы не задавались цѣлью въ предлагаемомъ очеркѣ объяснитъ причины, подъ вліяніемъ которыхъ сложилось такое оригинальное по своей прямолинейности и крайности міровоззрѣніе. Наше желаніе было болѣе скромно: такъ или Иначе, это послѣднее выяснить, представить его въ извѣстной степени систематизированнымъ и мотивированнымъ, поскольку вообще позволительны, безъ натяжекъ, подобнаго рода синтезы.
   Но, само собой разумѣется, невозможно совсѣмъ обойти этотъ вопросъ молчаніемъ: нѣкоторыя соображенія напрашиваются сами собой. Мы ими и ограничимся, предоставляя другимъ болѣе подробно освѣтить этотъ интересный вопросъ, рѣшеніе котораго должно пролить свѣтъ на многія, до сихъ поръ темныя стороны Тургеневскаго творчества.
   Было бы ошибкой, принимая пессимизмъ Тургенева достаточно установленнымъ, стараться пріурочить начало его къ какому нибудь опредѣленному моменту его жизни и творчества, сыгравшему, въ этомъ отношеніи, роль рѣшающаго фактора. Такого момента не было. Можно сказать только, что это настроеніе, эта міровая скорбь идетъ у него crescendo, прогрессивно увеличиваясь и достигая своей кульминаціонной точки въ концѣ 70-хъ годовъ въ его старческихъ "Стихотвореніяхъ въ прозѣ"... Проблески этого настроенія замѣтны уже въ его стихотвореніяхъ: уже здѣсь Тургеневъ грустить при мысли о невозможности "знать тайны бытія" ("Вечеръ"); онъ ничего не ждетъ отъ жизни и, какъ холодный скептикъ, больше по привычкѣ тянетъ "съ усмѣшкой торопливой" ("Тоска")
   
   Холодной злости, злости молчаливой
   Хоть горькое, но пьяное вино...
   
   Далѣе эти грустные аккорды звучатъ все явственнѣе и сильнѣе, особенно съ конца 50-хъ годовъ.
   Впервые наиболѣе рѣзко мрачныя думы Тургенева выразились въ "Поѣздкѣ въ Полѣсье" (57 г.) -- произведеніи, о которомъ мы уже говорили. Черезъ три года, въ "Наканунѣ", онъ задается уже вопросомъ,-- имѣетъ ли человѣкъ право на жизнь, и не есть ли уже то, что онъ живетъ,-- преступленіе, за которое онъ долженъ нести наказаніе въ своей жизни...
   Въ "Отцахъ и дѣтяхъ" (62 г.) онъ вложилъ въ уста Базарову разсужденія о ничтожествѣ человѣка передъ вѣчностью и всеуничтожающей силой смерти, т. е. то, что онъ самъ столько разъ повторялъ въ своихъ письмахъ и художественныхъ произведеніяхъ. Затѣмъ, въ 63 г. идутъ "Призраки", гдѣ мрачное настроеніе Тургенева доходитъ до презрѣнія къ людямъ и чувства отвращенія къ жизни, какъ у Шекспира въ "Тимонѣ Аѳинскомъ" и "Троилѣ и Крессидѣ"... Еще сильнѣе тоска и разочарованіе жизнью звучатъ въ отрывкѣ "изъ записокъ умершаго художника" -- "Довольно" (64 г.), въ которомъ отчасти, подъ вліяніемъ крушенія своего романа, Тургеневъ вылилъ обиду и горечь, причиненныя ему разладомъ съ русскимъ обществомъ, а болѣе всего -- подробно, въ цѣлую систему, развилъ свое пессимистическое міропониманіе, свою міровую скорбь... Въ 67 г. въ романѣ "Дымъ" не только вся русская жизнь, но и вся жизнь человѣческая во всѣхъ ея проявленіяхъ называется дымомъ и миражемъ.
   "Дымъ, дымъ"... повторилъ нѣсколько разъ, глядя въ окно вагона, уѣзжавшій Литвиновъ... "И все вдругъ показалось ему дымомъ,-- все: собственная жизнь, русская жизнь, все людское, особенно все русское... Дымъ, шепталъ онъ, дымъ... и вспоминались ему горячіе споры, крики и толки у Губарева, у другихъ высоко и низко поставленныхъ, передовыхъ и отсталыхъ, старыхъ и молодыхъ людей... Дымъ, повторялъ онъ, дымъ и паръ,-- и даже все то, что проповѣдывалъ Потугинъ... дымъ... дымъ -- и больше ничего... Все торопится, спѣшитъ куда-то, и все исчезаетъ безъ слѣда, ничего не достигая, другой вѣтеръ подулъ,-- и бросилось все въ противоположную сторону, и тамъ опять та же безустанная, тревожная -- и ненужная игра"...
   Наконецъ, все это зданіе пессимистическаго міросозерцанія вѣнчаютъ "Senilia", "стихотворенія въ прозѣ", 78--82 гг... Это уже настоящій "Requiem" жизни и человѣчеству... Лейтмотивъ этого реквіема -- страхъ смерти и признаніе ничтожества человѣка... "Завтра", "Природа", "Два брата", "Nécessitas", "Молитва", "Лазурное царство", "Старуха", "Насѣкомое"... и, наконецъ, "Разговоръ", самое холодное и самое ужасное стихотвореніе въ прозѣ Тургенева,-- послѣдній, потрясающій аккордъ. Земной шаръ обратился въ мертвую, замерзшую глыбу льда, которая безцѣльно и безшумно несется въ безпредѣльномъ пространствѣ. Все мертво, всюду могильная тишина... Только двѣ горы, вершины Альпъ, разговариваютъ между собой, смотря съ презрѣніемъ со своихъ недосягаемыхъ высотъ на копошащихся внизу людей-козявокъ и передавая другъ другу результаты своихъ тысячелѣтнихъ наблюденій... Проходятъ десятки вѣковъ, и все меньше замѣтно козявокъ, такъ надоѣвшихъ имъ своимъ плачемъ, смѣхомъ, своей неугомонной возней... Наконецъ, исчезли и послѣднія... Теперь горы свободны: "Опрятно стало вездѣ, бѣло совсѣмъ, куда ни глянь... Вездѣ снѣгъ, ровный снѣгъ и ледъ... Застыло все... хорошо теперь, спокойно... Спятъ громадныя горы, спитъ зеленое, свѣтлое небо надъ навсегда замолкшей землей"...
   Таковъ ходъ постепеннаго развитія пессимизма нашего поэта. Какъ видимъ, начало его невозможно пріурочить ни къ какому опредѣленному моменту его жизни и творчества. Нельзя, поэтому, утверждать, подобно Скабичевскому (Исторія новой русской литературы, 132), что "задатки пессимизма въ произведеніяхъ Тургенева впервые начали проявляться подъ конецъ ею жизни". Это глубокое заблужденіе, которое не трудно опровергнуть.
   Помимо всѣхъ приведенныхъ фактовъ, самыя темы произведеній Тургенева указываютъ на то, что пессимизмъ, такъ сказать,-- родная стихія поэта, и "задатки" его теряются въ самой ранней порѣ его творчества. Въ самомъ дѣлѣ, чрезвычайно любопытно прослѣдить тѣ любимыя темы, которыя красной нитью проходятъ черезъ всѣ его произведенія, къ которымъ онъ постоянно возвращается... Неудавшаяся любовь, кончающаяся охлажденіемъ или разрывомъ; неудавшаяся жизнь "лишняго человѣка"; смерть, какъ послѣдній исходъ; воспоминанія о быломъ счастьѣ при невозможности вернуть его -- вотъ эти немногія любимыя темы Тургенева, вотъ тотъ мрачный фонъ, на которомъ развертываются его безотрадныя картины. Выше мы уже говорили мимоходомъ о томъ, что любовь, играющая во всѣхъ произведеніяхъ Тургенева такую видную (если не самую главную) роль, всегда носитъ у него грустный, меланхолическій характеръ и почти всегда оканчивается печально. Мало того, нерѣдко любовь представляется у Тургенева какой-то стихійной силой, ведущей человѣка къ несчастью и гибели, и даже, какъ въ "Пѣснѣ торжествующей любви", прямо ассоцируется со смертью.-- "Лишніе люди" -- любимые герои Тургенева; онъ живетъ и страдаетъ со всѣми этими "Гамлетами Щигровскаго уѣзда", Чулкатуриными, Рудиными и Лаврецкими... Ихъ неудавшаяся, бурная жизнь рисуется у него такими поэтическими, мягкими красками...
   Что касается смерти, то ею, какъ извѣстно, оканчивается цѣлый рядъ его повѣстей, разсказовъ и романовъ. Наконецъ, это постоянное обращеніе героевъ Тургенева къ прошлому, эти муки воспоминаній о быломъ счастьѣ, когда его уже не вернуть -- это лучшія страницы Тургенева по художественности и силѣ впечатлѣнія... "Nessim maggior dolore, che ricordarsi del tempo felice nella miseria" -- "нѣтъ большаго мученья, какъ о порѣ счастливой вспоминать въ несчастій" -- вотъ тема, выраженная словами Данте, которая лежитъ въ основѣ этихъ чудныхъ страницъ Тургенева, которою онъ владѣетъ съ такимъ совершенствомъ.
   Итакъ, пессимизмъ Тургенева это -- его стихія; "задатки" его не пріурочены ни къ какому опредѣленному моменту его жизни и творчества: онъ съ годами у него прогрессивно увеличивается, достигая крайней степени въ послѣднихъ произведеніяхъ и особенно въ "Стихотвореніяхъ въ прозѣ".
   Вотъ почему, приступая къ выясненію причинъ пессимистическаго міровоззрѣнія Тургенева -- задачѣ, намѣченной нами выше, необходимо заранѣе отдѣлить причины, породившія пессимизмъ поэта,-- причины основныя, отъ причинъ, способствовавшихъ дальнѣйшему развитію идей Тургенева въ этомъ направленіи, причинъ, такъ сказать, дополнительныхъ, и соотвѣтственно этому, подвергнуть анализу все имѣющееся у насъ подъ руками...
   Есть странные люди... Неизвѣстно, какъ и для чего заброшенные въ нашъ сѣрый, скучный міръ, въ которомъ такъ тѣсно и обыкновеннымъ человѣческимъ стремленіямъ, великіе и красивые душой, они являются къ намъ со своими необыкновенными масштабами неземныхъ идеаловъ, которыми начинаютъ измѣрять наши человѣческія -- маленькія, незамѣтныя мысли и дѣла... Конечно, они очень скоро убѣждаются въ совершенной безполезности подобныхъ опытовъ... Обойдя весь міръ съ зажженнымъ фонаремъ въ рукахъ, эти Діогены съ горькой насмѣшкой объявляютъ, что они искали на землѣ "человѣка" -- и не могли найти его... Неудовлетворенные, обманувшіяся въ своихъ ожиданіяхъ, они начинаютъ косо посматривать на людей, подвергая безпощадному анализу все человѣческое, съ холодной ироніей и скептическимъ отрицаніемъ относясь ко всѣмъ явленіямъ жизни.
   И вотъ, въ то время какъ жизнь каждую минуту требуетъ самой настойчивой, мелкой, будничной работы, въ то время какъ люди борются и погибаютъ за каждый проблескъ надежды, за каждый лучъ свѣта, обѣщающій имъ въ будущемъ царство истины и счастья,-- эти странные люди отворачиваются съ презрѣніемъ отъ жизни и человѣка, мучимые несоотвѣтствіемъ своихъ идеаловъ съ тѣмъ, что они находятъ въ дѣйствительности.
   Не понятые людьми, которыхъ они презираютъ, не нашедшіе себѣ мѣста и дѣла въ жизни, тоскующими тѣнями проходятъ они мимо насъ, одинокіе, оторванные отъ жизни, неся въ душѣ своей кромѣшный адъ разочарованій и сомнѣній... Ихъ томятъ окружающіе будни, "скучныя пѣсни земли" не могутъ замѣнить имъ "звуковъ небесъ"... Въ "угрюмомъ уединеніи" являются имъ неясныя "грезы души", говорящія имъ про "міръ иной и образовъ иныхъ существованіе"... Отсюда ихъ тоска по идеалу, ихъ вѣчная неудовлетворенность жизнью, вѣчное стремленіе къ чему то неясному, неопредѣленному, порой мистическому... Кто же эти искатели, "взыскующіе града", эти носители вѣковѣчнаго противорѣчія, на которомъ построено человѣческое бытіе?.. Ихъ много... Это -- Гамлетъ, Байронъ, Лермонтовъ... Это -- люди, напрасно ищущіе на землѣ "сверхчеловѣка", это -- люди не отъ міра сего.
   Такимъ искателемъ на землѣ "сверхчеловѣка", такимъ человѣкомъ не отъ міра сего былъ и Тургеневъ. Ему скучно и тѣсно было среди нашего будничнаго міра "полезныхъ" людей: онъ искалъ "красивыхъ", "плѣнительныхъ". "Теперь,-- говоритъ онъ въ одномъ письмѣ,-- не нужно ни особенныхъ талантовъ, ни даже особеннаго ума -- ничего крупнаго, выдающагося, слишкомъ индивидуальнаго, нужно умѣть смириться и не гнушаться мелкой и темной и даже жизненной работы... Мы вступаемъ въ эпоху только полезныхъ людей... и это будутъ лучшіе люди. Ихъ, вѣроятно, будетъ много, красивыхъ, плѣнительныхъ очень мало".
   Идеалъ Тургенева -- Донъ-Кихотъ, который весь -- энтузіазмъ, "весь -- самопожертвованіе", который "вѣритъ крѣпко и безъ оглядки", "духомъ великъ и смѣлъ"... Но, сознается Тургеневъ,-- "въ наше время Гамлетовъ стало гораздо болѣе, чѣмъ Донъ-Кихотовъ..." А Гамлетъ, по его мнѣнію, весь -- анализъ и, значитъ, прежде всего -- эгоизмъ и безвѣріе; Гамлетъ это -- безхарактерность, нерѣшительность, неспособность отдаться чему нибудь вполнѣ, беззавѣтно...
   Самъ Тургеневъ мучился сознаніемъ того, что онъ -- Гамлетъ. Порой ему страстно хотѣлось, чтобы и его "закрутилъ порывъ вѣры, любви, самопожертвованія -- и не въ творчествѣ лишь, а въ жизни": словомъ, онъ хотѣлъ быть Донъ-Кихотомъ и въ то же время понималъ, что онъ -- Гамлетъ, что "каждому свое"... Это мучительное сознаніе и вѣчная борьба съ самимъ собой отразились въ созданіи его лучшихъ типовъ, и въ нихъ -- главная, основная причина его пессимизма, его меланхоліи, которая разлита во всѣхъ его произведеніяхъ... Онъ былъ, пользуясь его терминологіей, Гамлетомъ, и въ этомъ его первое несчастіе; онъ хотѣлъ быть Донъ-Кихотомъ -- и въ этомъ его второе несчастіе... Всеразъѣдающій анализъ и скептицизмъ, какъ природныя особенности его ума,-- вотъ тѣ зерна, которыя дали первые ростки меланхоліи Тургенева, постепенно, подъ вліяніемъ благопріятныхъ условій, перешедшей въ самый мрачный пессимизмъ. Въ нихъ нужно искать разгадки страннаго, на первый взглядъ, выбора текъ его художественныхъ произведеній и его любимыхъ типовъ. Прочитавъ романы "Дворянское гнѣздо" и "Наканунѣ", Л. Н. Толстой (Фетъ, "Воспоминанія", I, 317) со свойственной ему рѣзкостью и прямолинейностью замѣтилъ, что "писать повѣсти вообще напрасно, а еще болѣе такимъ людямъ, которымъ грустно и которые не знаютъ хорошенько, чего они хотятъ отъ жизни..." По этимъ двумъ произведеніямъ Толстой прекрасно разгадалъ Тургенева. Онъ, дѣйствительно, принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которымъ всегда грустно и которые никогда не знаютъ, чего въ концѣ концовъ они хотятъ отъ жизни: они одинаково ничему не вѣрятъ, одинаково отрицательно относятся ко всему, ихъ ничто не можетъ удовлетворить, и пессимизмъ -- ихъ стихія, вѣчный спутникъ ихъ жизни.
   Съ такими именно задатками вошелъ въ жизнь Тургеневъ, а вся дальнѣйшая его жизнь -- представляетъ только развитіе этихъ природныхъ задатковъ, обрѣтшихъ себѣ какъ нельзя болѣе благопріятную почву. Трудно, въ самомъ дѣлѣ, представить жизнь болѣе неудавшуюся, чѣмъ жизнь Тургенева. "Среди побоевъ и истязаній", по его собственнымъ словамъ, прошло его дѣтство, оставивъ въ душѣ его рядъ тяжелыхъ, "безотрадныхъ, часто драматичныхъ" впечатлѣній... Изо дня въ день, въ теченіе всего дѣтства, передъ глазами мальчика-Тургенева, точно въ кинематографѣ, безконечно развертывались картины, одна другой безобразнѣе, одна другой возмутительнѣе,-- картины, о которыхъ онъ съ такимъ ужасомъ вспоминалъ впослѣдствіи... Лишенный всего того, что дѣлаетъ "золотыми" годы дѣтства, -- теплой семейной обстановки, нѣжной материнской ласки и любви, брошенный въ этотъ омутъ насилія и нравственной распущенности, -- мальчикъ очень рано началъ остро чувствовать тоску одиночества, которой суждено было сдѣлаться спутницей всей его долгой жизни. Вмѣстѣ съ Надсономъ, Тургеневъ имѣлъ бы право сказать о себѣ, что онъ "росъ одиноко, росъ позабытымъ,
   
   Пугливымъ ребенкомъ,-- угрюмый, больной,
   Съ умомъ, не по дѣтски печалью развитымъ,
   И чуткой, болѣзненно-чуткой душой"...
   
   Этотъ не дѣтскій умъ такъ много понималъ изъ того, что было доступно его наблюденію; эта чуткая душа такъ сильно, такъ болѣзненно чувствовала каждый фальшивый звукъ, каждую фальшивую ноту... И не надо особенной дальновидности, чтобы понять, въ какую сторону должно было пойти развитіе этого созерцательнаго ума, такъ наклоннаго къ анализу и скепсису, этой души, такъ болѣзненно чувствовавшей и не нашедшей себѣ отклика въ окружающихъ. Она должна была замкнуться въ самой себѣ, уйти въ себя, какъ улитка,-- и вотъ почему прирожденный Тургеневу духъ анализа съ годами все болѣе и болѣе переходитъ въ самоанализъ, который увеличивается отъ духовнаго одиночества.
   Странное дѣло! Этотъ человѣкъ всю свою жизнь мечталъ о тихомъ семейномъ счастьѣ, о своемъ уютномъ "гнѣздѣ", объ "отрадѣ ежедневныхъ отношеній и привычекъ", и на всю жизнь, по его собственнымъ словамъ, онъ осужденъ былъ на "цыганскую жизнь", ему не суждено было "свить себѣ гнѣзда нигдѣ и никогда..." Эта цыганская жизнь Тургенева началась съ 1856 г. и продолжалась до самой его смерти. "Я уже слишкомъ старъ (писалъ онъ въ этомъ году изъ Парижа Л. Н. Толстому), чтобы не имѣть гнѣзда, чтобы не сидѣть дома. Весной я непремѣнно вернусь въ Россію, хотя вмѣстѣ съ отъѣздомъ отсюда -- я долженъ буду проститься съ послѣдней мечтой о такъ называемомъ счастьѣ -- или, говоря яснѣе -- съ мечтой о веселости, происходящей отъ чувства удовлетворенія въ жизненномъ устройствѣ..."
   Этой "послѣдней мечтой о счастьѣ", съ которой Тургеневъ думалъ проститься еще на 38 году жизни,-- была его любовь къ Віардо. Мучимый тоской одиночества, онъ тѣмъ сильнѣе привязался къ этой чужой ему въ сущности семьѣ, мечтая найти въ ней пріютъ отъ житейскихъ бурь и невзгодъ. "Судьба -- писалъ онъ -- не послала мнѣ собственнаго моего семейства, и я прикрѣпился, вошелъ въ составъ чужой семьи. Съ давнихъ поръ моя жизнь переплелась съ жизнью этой семьи. Здѣсь на меня смотрятъ не какъ на литератора, а какъ на человѣка, и среди ея мнѣ спокойно и тепло. Перемѣняетъ она мѣстожительство -- и я съ нею; отправляется она въ Лондонъ, Баденъ, Парижъ -- и я переношу свое мѣстопребываніе вмѣстѣ съ нею..." Письма Тургенева полны самаго теплаго чувства къ этому семейству, которое онъ называлъ "своимъ", самой трогательной привязанности къ дѣтямъ Віардо, которыя платили ему тѣмъ же... Но въ этихъ же письмахъ по временамъ прорываются иныя, уже знакомыя намъ ноты, снова все яснѣе слышатся мучительная тоска одиночества, старыя жалобы на неудавшуюся жизнь... По временамъ онъ, очевидно, начиналъ понимать всю невозможность счастья, о которомъ онъ такъ мечталъ, всю обманчивость иллюзіи, которую онъ создалъ себѣ въ своемъ больномъ воображеніи... Среди роскошной, шумной и веселой обстановки дома Віардо, всегда полнаго цвѣтовъ, звуковъ музыки и пѣнія, тоска одиночества еще сильнѣе должна была чувствоваться больнымъ, забытымъ писателемъ, и минуты уединенія были минутами его душевныхъ страданій... Онъ могъ бы сказать вмѣстѣ съ Джузеппе Джусти: "Мрачный и одинокій иду я впередъ, а мысли мои бѣгутъ назадъ. Безпріютенъ, какъ человѣкъ, не имѣющій домашняго очага и переѣзжающій изъ одной гостиницы въ другую, я показываюсь то тутъ, то тамъ, вѣчно въ людской толпѣ и вѣчно одинокій..." ("Ad una donna").
   Г-жа Апрѣлева (Ардовъ), посѣтившая Тургенева въ 1876 г., въ Буживалѣ на дачѣ "Les Frênes", свидѣтельствуетъ именно о такомъ настроеніи нашего писателя. "Мнѣ казалась,-- пишетъ она ("Русскія Вѣд." 1904),-- въ такія минуты уединенія онъ чувствовалъ себя одинокимъ и оторваннымъ отъ родной почвы и сознавалъ, что какъ ни близка ему дружественная семья и какъ ни любимъ онъ всѣми членами этой семьи, а все-таки онъ, волей судьбы, "прилѣпился къ корешку чужого гнѣзда", какъ онъ выразился въ письмѣ къ пріятелю... Но, можетъ быть, я ошибаюсь -- продолжаетъ она -- быть можетъ, печаль его была печалью старости объ утраченной и невозвратной молодости; о разрѣженныхъ смертью и нравственными утратами рядахъ сверстниковъ, съ которыми онъ одновременно началъ жизнь, или же о новомъ, почти уже законченномъ трудѣ "Новь"... Не имѣлъ ли онъ основаній предположить, что романъ этотъ навлечетъ на него обычныя за послѣднія годы гоненія и нареканія?.." Къ сожалѣнію, г. Апрѣлева не ошибалась. Правда, всѣ эти причины тоже необходимо принять во вниманіе, но, несомнѣнно, сильнѣй всего въ это время у Тургенева было чувство личнаго одиночества отъ отсутствія семейной обстановки, отъ сознанія того, что онъ только "прилѣпился съ корешку чужого счастья", а своего не видѣлъ и не увидитъ... Это, какъ мы сказали, показываютъ и его письма.
   "Подъ старость -- пишетъ онъ въ одномъ изъ нихъ Полонскому въ 1873 г.-- всѣ мы становимся болѣе или менѣе одинокими -- физически и нравственно, если у насъ нѣтъ семьи или великой и разнообразной общественной дѣятельности..." Мы знаемъ, что ни того, ни другого у Тургенева не было. Семьи онъ себѣ не создалъ, а, "прилѣпившись къ корешку чужого счастья", напротивъ, создалъ себѣ по отношенію къ любимой женщинѣ и ея семьѣ какія-то ненормальныя, уродливыя отношенія, мучился сознаніемъ ихъ и не могъ, не имѣлъ силъ измѣнить ихъ... Каковы бы ни были эти странныя отношенія, ничего, кромѣ несчастія, душевныхъ мукъ и тоски, они не могли принести Тургеневу...
   Что касается второго фактора духовнаго одиночества нашего писателя, а слѣдовательно, и его пессимизма, фактора, на который указываетъ онъ самъ въ приведенномъ отрывкѣ изъ его письма,-- что касается отсутствія у него "великой и разнообразной общественной дѣятельности", то, надо сознаться, ея у него вовсе не было никогда, да и не могло быть. Въ первые сознательные годы юности, когда, подъ вліяніемъ заграничныхъ впечатлѣній, нѣмецкой науки и такихъ людей, какъ Бакунинъ, Станкевичъ, Грановскій, еще только слагалось міросозерцаніе Тургенева и его общественно-политическія убѣжденія, онъ, какъ извѣстно, мечталъ о борьбѣ за свободу и далъ себѣ знаменитую аннибаловскую клятву. "Все, что я видѣлъ вокругъ себя,-- сознавался онъ впослѣдствіи,-- возбуждало во мнѣ чувство смущенія, негодованія, отвращенія, наконецъ. Долго колебаться я не могъ. Надобно было либо покориться и смиренно побрести общей колеей по избитой дорогѣ, либо отвернуться разомъ, оттолкнуть отъ себя "всѣхъ я вся", даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу... Другого пути предъ собою я не видѣлъ. Я не могъ дышать однимъ воздухомъ, оставаться рядомъ съ тѣмъ, что я возненавидѣлъ..." Мы знаемъ, что выбралъ Тургеневъ: онъ бѣжалъ на Западъ, чтобы "изъ самой дали сильнѣе напасть" на своего врага -- на крѣпостное право, и черезъ 10 лѣтъ исполнилъ свою аннибаловскую клятву -- "Записками Охотника"...
   Прошло еще восемь лѣтъ, и Тургеневъ снова ушелъ на Западъ, но теперь уже навсегда... Не борьба за свободу, не прежнее желаніе "изъ самой дали сильнѣе напасть" на своего стараго врага заставили его теперь покинуть горячо любимую родину. "Не жить внѣ Россіи -- говоритъ онъ -- я по обстоятельствамъ всесильнымъ -- не могу.. " И мы знаемъ, какія это были "всесильныя обстоятельства"; мы знаемъ, что они касались исключительно личной жизни Тургенева; мы знаемъ, что на всю послѣдующую его жизнь, до конца его дней, эти "всесильныя обстоятельства" оторвали его отъ родины и непосредственной общественной дѣятельности въ Россіи. Но только ли они? Не крылись ли причины этого гораздо глубже? По свойствамъ своего ума, по своимъ природнымъ наклонностямъ, Тургеневъ не мотъ быть общественнымъ дѣятелемъ въ узкомъ смыслѣ этого слова... Для того, чтобы быть послѣднимъ, необходимо быть хоть немножко Донъ-Кихотомъ, нужно, по выраженію самого Тургенева, хотя бы "сбиваться" на Донъ-Кихота,-- а онъ "сбивался" на Гамлета, если только не былъ имъ вполнѣ. Его аналитическій умъ, наклонный къ скептицизму, давалъ очень мало простора энтузіазму и самопожертвованію; служенію какой нибудь опредѣленной идеѣ. Какъ извѣстно, онъ не терпѣлъ никакой "ортодоксальности и кружковщины"... Достаточно вспомнить одинъ его романъ "Дымъ", съ его рѣзкими, страстными выходками противъ "идола" Губарева; достаточно перечесть его переписку съ Герценомъ: на всѣ увлеченія своего друга Тургеневъ твердилъ одно: "На этотъ счетъ я больше мизантропъ, чѣмъ ты. Шопенгауэра, братъ, надо читать поприлежнѣе, Шопенгауэра" (Батуринскій, Герценъ, его друзья и знак. 196).
   Тургеневъ былъ прежде всего созерцатель и скептикъ, а никакъ не общественный и не политическій дѣятель, и въ этомъ, какъ мы уже сказали, кроется одна изъ важныхъ причинъ его пессимизма. Кромѣ того, никогда не нужно забывать, что Тургеневъ былъ въ полномъ смыслѣ слова художникъ, поэтъ и, какъ таковой, не считалъ себя рожденнымъ для "житейскаго волненья и битвъ..." Однимъ словомъ, это былъ типичный человѣкъ 40-хъ годовъ, одинъ изъ тѣхъ, которыхъ онъ самъ съ такимъ совершенствомъ нарисовалъ намъ въ "Рудинѣ", "Дворянскомъ гнѣздѣ" и другихъ своихъ произведеніяхъ. Сороковые годы -- это были годы Гамлетовъ и "лишнихъ людей", которыхъ еще болѣе расплодили пятидесятые годы съ ихъ растлѣвающей реакціей и безпросвѣтной мглой... Какъ извѣстно, на всѣхъ писателяхъ сороковыхъ годовъ сказалось вредное вліяніе этой реакціи, сообщиншей ихъ произведеніямъ мрачный и разъѣдающій характеръ. "Они утратили, говоритъ Скабичевскій, ту бодрость духа и жизнерадостность, какая отличаетъ многія первыя ихъ произведенія, написанныя до 1848 года, и усвоили скептическій взглядъ на жизнь и людей подчасъ вполнѣ пессимистическаго характера..." Это, конечно, особенно касается Тургенева, который, какъ мы старались показать, никогда не имѣлъ наклонности къ бодрости духа и жизнерадостности, всегда относился скептически къ жизни и людямъ и, наконецъ, выработалъ себѣ вполнѣ пессимистическое міросозерцаніе... Вотъ почему ему не удались его положительные типы въ родѣ Инсарова, Базарова, Литвинова и проч... Вотъ почему шестидесятые годы, эта эпоха великихъ реформъ, прошли для Тургенева, въ сущности, совершенно незамѣченными: "сути" ихъ онъ не уловилъ; къ новымъ людямъ и къ новымъ общественнымъ движеніямъ онъ отнесся съ тѣмъ же скептическимъ отрицаніемъ, съ какимъ привыкъ относиться ко всему въ жизни, съ какимъ смотрѣлъ на людей раньше, съ какимъ посмотрѣлъ на нихъ и впослѣдствіи, въ 70-е годы. Конечно, тутъ не малую роль играла его жизнь вдали отъ родины, и отсюда его незнакомство съ русской жизнью, съ новыми ея явленіями. Но, во всякомъ случаѣ, смыслъ-то ихъ онъ угадывалъ и ничуть не иначе отнесся бы къ нимъ, если бы даже жилъ безвыѣздно въ Россіи и прекрасно изучилъ современныя ему общественныя теченія. Это можно сказать съ увѣренностью, принимая во вниманіе все то, что до срхъ поръ сказано о природныхъ наклонностяхъ Тургенева и характерѣ его художественныхъ произведеній. Реакція пятидесятыхъ годовъ только еще болѣе усилила скептицизмъ Тургенева, заставила его глубже уйти въ самого себя и еще болѣе сгустила мрачныя краски его міросозерцанія. Въ повѣсти "Переписка" есть мѣсто, гдѣ герой, обращаясь къ себѣ, точно фотографируетъ самого Тургенева: "Экая, какъ подумаешь, моя судьба-то! Въ первой молодости я непремѣннно хотѣлъ завоевать себѣ небо... потомъ я пустился мечтать о благѣ всего человѣчества, о благѣ родины; потомъ и это прошло: я думалъ только, какъ бы устроить себѣ домашнюю, семейную жизнь... да споткнулся о муравейникъ -- и бухъ о-земь, да въ могилу... Ужъ какіе мы, русскіе, мастера кончать такимъ манеромъ! {Соч., VII, 132--33.}.
   Это очень интересное заключеніе, и въ этой хе повѣсти Тургеневъ пытается, повидимому, объяснить намъ причину этой способности русскаго человѣка -- "кончать такимъ манеромъ". "Слиткомъ рано -- говоритъ онъ -- пробуждается въ насъ сознательность, слишкомъ рано начинаемъ мы наблюдать за самими собою... У насъ, русскихъ, нѣтъ друіой жизненной задачи, какъ опять-таки разработка нашей личности, и вотъ мы, едва возмужалыя дѣти, уже принимаемся разрабатывать ее, эту нашу несчастную личность! Не получивъ извнѣ никакого опредѣленнаго направленія, ничего дѣйствительно не уважая, ничему крѣпко не вѣря, мы вольны дѣлать изъ себя, что хотимъ... и вотъ опять на свѣтѣ однимъ уродомъ больше, больше однимъ изъ тѣхъ ничтожныхъ существъ, въ которыхъ привычки себялюбія искажаютъ самое стремленіе къ истинѣ... однимъ изъ тѣхъ существъ, обезсиленной, безпокойной мысли которыхъ незнакомо во вѣкъ ни удовлетвореніе естественной дѣятельности, ни искреннее страданіе, ни искреннее торжество убѣжденія... Совмѣщая въ себѣ недостатки всѣхъ возрастовъ, мы лишаемъ каждый недостатокъ его хорошей, выкупающей стороны... Мы глупы, какъ дѣти, но мы не искренни, какъ они; мы холодны, какъ старики, но старческаго благоразумія нѣтъ въ насъ... За то мы психологи. О, да, мы большіе психологи! Но наша психологія сбивается на патологію, наша психологія это -- хитростное изученіе законовъ больного состоянія и больного развитія, до которыхъ здоровымъ людямъ нѣтъ никакого дѣла... А главное, мы не молоды, въ самой молодости не молоды!.." {Соч., VII, 105--106.}. Несомнѣнно, въ этихъ словахъ Тургеневъ рисуетъ намъ характерную, типичную физіономію человѣка сороковыхъ годовъ и прежде всего -- себя самого. Но въ нихъ и нѣчто большее, далеко выходящее за предѣлы недавняго прошлаго русской исторической жизни. Намъ кажется, что Тургеневъ вполнѣ вѣрно схватилъ характерную черту русскаго человѣка вообще -- копаться въ собственной душѣ и приходить отъ этого къ самымъ отчаяннымъ выводамъ, къ самымъ пессимистическимъ обобщеніямъ. Онъ не договорилъ только, почему же "у насъ, русскихъ, нѣтъ иной жизненной задачи, какъ опять-таки разработка нашей личности", почему это "полезное, дѣльное занятіе", какъ иронизируетъ въ "Наканунѣ" Шубинъ, особенно свойственно намъ, русскимъ,-- "грызунамъ, гамлетикамъ и самоѣдамъ..."
   Онъ не договорилъ, почему же "наша психологія сбивается на патологію", почему мы "въ самой молодости не молоды", почему мы такіе пессимисты... Не секретъ же, въ самомъ дѣлѣ, что наша русская поэзія,-- почти цѣликомъ, издавна носитъ особенно мрачный колоритъ. Еще Пушкинъ замѣтилъ, что "печалію согрѣта гармонія и нашихъ музъ, и дѣвъ..."
   Самъ Пушкинъ былъ далеко не пессимистомъ; однако и онъ сознавался, что ему "нравится ихъ жалобный напѣвъ", въ "сердечной тоскѣ" пѣсенъ ямщика ему слышалось что-то родное, близкое русскому сердцу... Послѣ него, это можно утверждать безъ особой натяжки, почти вся русская поэзія -- "облита горечью и злостью", а русская муза -- "муза мести и печали", начиная Лермонтовымъ и кончая современной намъ "сумеречной литературой* съ ея печальными пѣвцами и героями... Иностранцы давно уже отмѣчали эту.странную особенность русской поэзіи и въ частности пытались объяснить присутствіе ея въ художественныхъ произведеніяхъ Тургенева -- расовыми особенностями русскаго народа или, вѣрнѣе, всего славянскаго племени. "Славянскій темпераментъ склоненъ къ меланхоліи -- говоритъ англійскій критикъ Рольстонъ {Иностранная критика о Тургеневѣ. 192.},-- а Тургеневъ былъ истый славянинъ"... "Русская степь -- вторитъ ему Альфонсъ Додэ {Ibid. 196.} -- сообщила свою ширь чувствамъ и сердцу Тургенева. Люди становятся лучше, прислушиваясь къ природѣ, и тотъ, кто любитъ ее, никогда не теряетъ участія и къ человѣку. Изъ этого источника вытекаетъ та сострадательная, заунывная, какъ пѣсня мужика, грусть, которая звучитъ въ глубинѣ твореній славянскаго романиста. Это тотъ человѣческій вздохъ, о которомъ говорится въ креольской пѣснѣ, тотъ клапанъ, который не даетъ міру задохнуться: "Если бъ міръ не могъ вздыхать, онъ задохся бы"... Шире и глубже взглянулъ на дѣло датскій критикъ Брандесъ, давшій намъ прекрасное объясненіе тѣхъ причинъ общественнаго характера, которыя обусловливали пессимизмъ Тургенева. Указавъ на то, что скорбь Тургенева -- прежде всего скорбь мыслителя, что старались показать и мы, Брандесъ говоритъ слѣдующее: "Меланхолія Тургенева, по своему общему характеру, есть именно славянская скорбь, тихая и грустная, та самая нота, которая звучитъ во всѣхъ славянскихъ народныхъ пѣсняхъ... Скорбь Тургенева въ одно и то же время скорбь патріота, пессимиста и друга человѣчества: не смотря на свой кажущійся космополитизмъ, онъ былъ патріотъ, но патріотъ, грустящій о своемъ отечествѣ и сомнѣвающійся въ его судьбахъ. Онъ не раздѣлялъ энтузіазма къ русскому народу своихъ болѣе наивныхъ и менѣе знающихъ соотечественниковъ. Онъ находилъ, что у него нѣтъ великаго прошлаго. Когда авторъ этихъ строкъ стоялъ однажды на римскомъ форумѣ, ему пришла въ голову мысль, что тамъ у каждаго фута земли есть болѣе богатая исторія, чѣмъ у всей русской имперіи. Хотя и русскій человѣкъ, Тургеневъ думалъ почти такъ же. Онъ описываетъ гдѣ-то печаль, охватившую его на всемірной выставкѣ, при видѣ ничтожности вклада Россіи въ общую сумму промышленныхъ изобрѣтеній человѣчества... Основной тонъ поэзіи Тургенева богатъ и своеобразенъ тѣмъ, что онъ въ одно и то же время и пессимистъ, и другъ человѣчества, что онъ истинно любитъ родъ человѣческій, о которомъ имѣетъ такое низкое мнѣніе и которому такъ мало довѣряетъ. Онъ глубоко убѣжденъ, что въ Россіи все идетъ какъ-то вкривь и вкось; никакая любовная исторія не кажется ему чисто русской, если она не имѣетъ несчастнаго исхода, благодаря непостоянству мужчины или безсердечности женщины; никакое стремленіе не является въ его глазахъ чисто русскимъ, если оно не превышаетъ силъ людей, предпринявшихъ его, или не погибаетъ, встрѣтивъ равнодушіе тѣхъ, ради кого оно предпринято; но все же онъ не можетъ удержаться, чтобы снова и снова не описывать непрочную русскую любовь и безплодныя русскія стремленія. Въ его глазахъ современная Россія это -- страна, гдѣ все не удается, страна всеобщихъ крушеній. И основное его чувство это -- скорбное волненіе, смѣшанное чувство зрителя при видѣ кораблекрушенія, въ которомъ виноваты сами потерпѣвшіе. Это сильное, затаенное чувство, постоянно сдерживаемое при каждомъ его порывѣ. Ни одинъ великій и плодотворный писатель не былъ болѣе скроменъ въ выраженіи своихъ чувствъ, чѣмъ Тургеневъ" {Ibid. 40, 42, 44--45.}... Тургеневъ, дѣйствительно, былъ болѣе чѣмъ скроменъ въ выраженіи своихъ чувствъ -- уже потому, что, по мѣткому замѣчанію Брандеса, былъ только зрителемъ тѣхъ кораблекрушеній, которые происходили на его родинѣ. Но, и будучи только зрителемъ, онъ не могъ не страдать вмѣстѣ съ потерпѣвшими и эти страданія перелилъ въ грустные звуки своей поэзіи... Такія эпохи кораблекрушеній бываютъ въ исторія каждаго народа. Такія эпохи, когда "при упадкѣ общественности, личная жизнь получаетъ особую цѣнность", когда "широкія цѣли дѣятельности заказаны или еще не раскрылись, и прогрессъ ограниченъ предѣлами личности", по мнѣнію академика А. Н. Веселовскаго {"Чтеніе о Жуковскомъ". Изд. Акад. Наукъ.},-- суть "эпохи общественнаго затишья, ожиданія или реакціи"... Исторія русскаго народа представляетъ въ этомъ отношеніи совершенно исключительное, единственное въ своемъ родѣ явленіе: это -- почти сплошная цѣпь кораблекрушеній, это -- почти постоянная смѣна эпохъ, о которыхъ говоритъ почтенный академикъ. Не мудрено, поэтому, что въ исторіи нашего самосознанія "личная жизнь" имѣетъ всегда "особую цѣнность", что "у насъ, русскихъ, какъ говоритъ Тургеневъ,-- нѣтъ иной жизненной задачи, какъ опять таки разработка нашей личности", не мудрено, что почти вся наша литература такая безпросвѣтная и безрадостная... И если все сказанное примѣнимо и къ нашему времени, то удивительноли, что эти результаты должны были особенно рѣзко оказаться въ 50-е годы, когда, при уродливыхъ условіяхъ русской общественной жизни, иныя "жизненныя задачи", кромѣ указанной Тургеневымъ, были почти немыслимы?.. Удивительно-ли, что они особенно рѣзко сказались на міросозерцаніи и творчествѣ Тургенева? Послѣ всего сказаннаго выше это должно быть признано совершенно естественнымъ, и мы думаемъ, что, въ этомъ именно смыслѣ, мрачный пессимизмъ философской мысли Тургенева, замѣтно усиливающійся именно съ конца 50-хъ годовъ, носитъ на себѣ явные слѣды тяжелой руки русской дѣйствительности, этой ужасной руки, произведшей на своемъ короткомъ вѣку такъ много разрушеній!..
   Намъ остается сказать еще очень немного въ объясненіе пессимизма Тургенева.
   "Подъ старость,-- говоритъ Тургеневъ, -- всѣ мы становимся болѣе или менѣе одинокими -- физически и нравственно, если у насъ нѣтъ семьи или великой и разнообразной общественной дѣятельности"... Но у Тургенева не было и литературной семьи, и въ ней былъ онъ совершенно одинокъ. Заброшенный на чужбинѣ, онъ не могъ и не умѣлъ завязать на родинѣ какихъ-нибудь прочныхъ литературныхъ связей, и вся его жизнь наполнена безконечными недоразумѣніями и ссорами, то съ другими писателями, то съ публикой. Отношенія съ Л. Н. Толстымъ, Достоевскимъ, Герценомъ, Гончаровымъ, Фетомъ, съ нѣкоторыми изъ которыхъ Тургеневъ былъ иногда даже друженъ, то и дѣло омрачались какой-нибудь тучей, какимъ-нибудь недоразумѣніемъ и даже разрывомъ... Съ Некрасовымъ онъ враждовалъ почти всю жизнь, и только смерть, по его собственнымъ словамъ, ихъ "примирила": онъ говоритъ объ этомъ въ одномъ стихотвореніи въ прозѣ. Только съ однимъ, кажется, Полонскимъ онъ никогда не ссорился... Нельзя, конечно, во всемъ винить одного Тургенева, но нельзя всю вину сваливать исключительно на его друзей, дѣйствительныхъ и мнимыхъ. Не разъ друзья его оказывались неосторожными, распространяя о немъ завѣдомо ложные слухи, не разъ они упрекали его въ "фразерствѣ", въ мелочномъ самолюбіи, въ искательствѣ, въ "подлизываніи" къ молодежи и даже въ "измѣнѣ" своимъ убѣжденіямъ; не разъ въ утрированномъ видѣ они изображали его въ литературѣ, какъ это сдѣлали -- Достоевскій въ "Бѣсахъ" и Некрасовъ въ "Человѣкѣ сороковыхъ годовъ". Но многіе упреки по его адресу были не безъосновательны, хотя до сихъ поръ еще трудно разобраться во многихъ, подчасъ очень туманныхъ и ускользающихъ отъ насъ мелочахъ, которыя, тѣмъ не менѣе, во благовременіи могли имѣть нерѣдко рѣшающую роль. Во всякомъ случаѣ, Тургеневъ былъ вполнѣ правъ въ своей жалобѣ Полонскому на отсутствіе у насъ въ Россіи литературнаго товарищества: "всякъ, -- говорилъ онъ, -- тянетъ свою пѣсенку, идетъ своей дорожкой"... (Письмо 73 г.). Особенно болѣзненно отзывались на Тургеневѣ недоразумѣнія и размолвки съ русскимъ обществомъ въ его массѣ, съ читающей публикой, съ молодежью. Это и понятно: живя вдали отъ родины, чувствуя, что связи съ нею постепенно слабѣютъ, Тургеневъ слишкомъ дорожилъ общественнымъ мнѣніемъ, которое могло быть для него единственнымъ критеріемъ его вліянія и значенія на родинѣ, въ которомъ одномъ онъ могъ искать оправданія отъ нападокъ друзей и враговъ.
   Но не всегда и общественное мнѣніе становилось на его сторону, и это были самые тяжелые, самые смутные моменты жизни Тургенева, когда онъ начиналъ сомнѣваться въ своемъ талантѣ, въ полезности своей литературной дѣятельности... Такъ было въ 1862 г., послѣ появленія "Отцовъ и дѣтей", когда Тургенева, по его собственнымъ словамъ, обвинили въ оскорбленіи молодого поколѣнія, "въ отсталости и мракобѣсіи", когда его извѣщали, что "съ хохотомъ презрѣнія сжигаютъ его фотографическія карточки..." Такъ было въ 1867 г., послѣ появленія "Дыма", когда многіе обидѣлись такими рѣзкими красками изображенной въ романѣ картиной жизни русскаго общества за границей. Все больнѣе ударяли по нервамъ Тургенева эти литературныя неудачи, все меньше надѣялся онъ на перемѣну въ отношеніяхъ къ нему русскаго общества къ лучшему. "Мое 25-тилѣтнее служеніе музамъ -- говорилъ онъ въ 1869 г. {Ардовъ (Апрѣлева), Русск. Вѣд. 1904.} -- окончилось среди постепеннаго охлажденія публики, и я не предвижу причины, почему бы она снова согрѣлась". Она, дѣйствительно, не согрѣлась... Еще до появленія "Нови" Тургеневъ чувствовалъ, что этотъ романъ не будетъ имѣть успѣха. "Нѣтъ никакого сомнѣнія -- писалъ онъ,-- что если за "Отцовъ и дѣтей" меня били палками, то за "Новь" будутъ лупить бревнами -- и точно такъ же съ обѣихъ сторонъ..." Ожиданія его сбылись: романъ не имѣлъ никакого успѣха, критика въ большинствѣ отозвалась о немъ весьма отрицательно. Тургеневъ еще болѣе загрустилъ, и еще болѣе укрѣпился въ мысли, что пора ему замолчать: "Наступили новыя времена -- говоритъ онъ въ 76--77 г. {Ibid.} -- нужны новые люди: устарѣлому писателю надо умолкнуть." Не разъ онъ и раньше давалъ себѣ слово замолчать; еще послѣ "Отцовъ и дѣтей" сказалъ самъ себѣ: "Довольно" и хотѣлъ сложить "на пустой груди ненужныя руки..." Но, къ счастью, онъ не могъ не писать: у него, какъ у Рудина, была "проклятая привычка каждое движеніе жизни и своей, и чужой -- пришпиливать словомъ, какъ бабочку булавкой..." Подъ конецъ жизни счастье, казалось, улыбнулось Тургеневу: его не только начали понимать, общественное мнѣніе не только повернулось въ его сторону, но нѣсколько разъ онъ сдѣлался даже предметомъ восторженныхъ овацій со стороны публики и особенно молодежи. Такъ было въ 1879 году, когда онъ пріѣхалъ въ Россію, какъ онъ самъ шутя говорилъ, "мириться съ русской публикой и молодежью", и особенно въ 1880 году въ знаменитые "Пушкинскіе дни", когда московскій университетъ избралъ его въ число своихъ почетныхъ членовъ, а публика встрѣчала его шумными оваціями и рукоплесканіями...
   По свидѣтельству лицъ, видѣвшихъ его близко въ это время, Тургеневъ пріободрился, сдѣлался даже жизнерадостнымъ. Онъ былъ "опять на родинѣ", чувствовалъ, что имъ дорожатъ, что его любятъ, "послѣдняя туча разсѣянной бури", казалось, пронеслась... Но ничто не могло уже залѣчить всѣхъ старыхъ ранъ, глубоко засѣвшихъ въ его сердцѣ, физическій недугъ все сильнѣе давалъ себя знать и все болѣе напоминалъ о близкомъ "началѣ конца", а самое главное -- мимолетные успѣхи или неудачи не могли имѣть особеннаго вліянія на то, что слагалось въ тайникахъ его души въ теченіе всей долгой жизни, что крылось въ природѣ этой глубоко вдумчивой натуры, такъ внимательно наблюдавшей жизнь и такъ пристально заглянувшей въ самое "святая святыхъ" сердца человѣческаго. Вотъ почему, не смотря на этотъ лучъ свѣта, озарившій его послѣдніе годы, Тургеневъ не разстается съ мучительной мыслью объ одиночествѣ и только на словахъ равнодушно говоритъ о немъ, какъ о неизбѣжной участи всякаго человѣка, перешедшаго за извѣстный возрастъ: "Что касается до одиночества, до уединенія -- пишетъ онъ въ 1882 г. Салтыкову -- то кто же послѣ пятидесяти лѣтъ -- въ сущности не одинокъ,-- не "обломокъ" стараго поколѣнія?-- Тутъ ничего не подѣлаешь; -- это смерть насъ понемножку подготовляетъ, чтобы не такъ было жалко разставаться съ жизнью..."
   Одинокій въ личной жизни и въ литературной семьѣ, Тургеневъ особенно долженъ былъ чувствовать свое одиночество на Западѣ, вдали отъ родины, которую онъ такъ любилъ... "Всесильныя обстоятельства" заставили его бросить Россію и на чужбинѣ искать хотя призрака семейнаго счастья... Но этотъ призракъ обманулъ его: погнавшись за нимъ, онъ терялъ и то, что имѣлъ, онъ терялъ связь съ родиной и, чувствуя, что съ каждымъ годомъ эта связь становится все слабѣе, все сильнѣе ощущалъ тоску по родинѣ, тоску одиночества вдали отъ нея... "Что ни говори -- писалъ онъ Дружинину въ 56-мъ году -- на чужбинѣ точно вывихнутый.-- Никому не нуженъ -- и тебѣ никто не нуженъ.-- Надо пріѣзжать сюда молодымъ, когда еще собираешься только жить -- или уже старымъ, -- когда покончилъ жизнь..." Это было еще въ первый годъ постояннаго пребыванія Тургенева за границей. Понятно, что съ годами это ощущеніе "вывихнутости" должно было чувствоваться все сильнѣе. "Любя и ненавидя Россію, свою странную, милую, скверную, дорогую родину", онъ чувствовалъ какую-то неразрывную органическую связь между нею и собой, какъ человѣкомъ и писателемъ. "Голосъ остался -- пишетъ онъ въ 1871 г. М. А. Милютиной -- да пѣть нечего... А пѣть нечего потому, что я живу внѣ Россіи..." "Что касается до меня и до невыгоды житья за границей,-- писалъ онъ въ другомъ письмѣ, Салтыкову, въ 1876 году,-- вдали отъ родной почвы, вдали отъ столкновеній и состязаній, вы тысячу разъ правы... Въ литературныхъ дѣлахъ я принужденъ, какъ медвѣдь зимой, сосать собственную лапу: отъ того-то и не выходитъ ничего." "Чтобы писать -- повторяетъ онъ эту же мысль въ письмѣ къ Полонскому въ 1878 году -- особенно теперь, надо жить въ Россіи; жить я тамъ постоянно не могу, ergo -- писать не слѣдуетъ." Въ 1882 г;, получивъ отъ жены Полонскаго письмо, въ которомъ та выражала надежду, что Тургеневъ вернется въ Россію, какъ только его потянетъ туда,-- онъ писалъ д-ру Л. Б. Бертеисону, что его "не только тянетъ,-- рветъ въ Россію..." И все-таки Тургеневъ не вернулся, теперь онъ уже, дѣйствительно, не могъ вернуться,-- и отъ этого, конечно, тоска его по родинѣ не уменьшилась... Теперь его приковало къ мѣсту дѣйствительно "всесильное обстоятельство", которое вернуло его родинѣ, но уже мертвымъ. Это была болѣзнь, которая свела его въ могилу и -- что для насъ особенно важно -- не мало способствовала развитію пессимистическаго міросозерцанія Тургенева.
   Еще въ 1856 г., по словамъ самого Тургенева, "болѣзнь порядкомъ ему мѣшала" (письмо Л. Н. Толстому). Въ слѣдующемъ году она оказываетъ уже замѣтное вліяніе на его душевное настроеніе. Онъ пишетъ А. В. Дружинину о своемъ "препакостномъ настроеніи духа" {Письма, 42.}, Полонскому,-- что ему "всячески скверно -- и физически, и нравственно" {Ibid., 47.}. Въ 1858 году онъ съ грустью пишетъ Колбасину изъ Рима, что, вѣроятно, ему "придется маячиться до вожделѣннаго момента околѣнія" {Ibid., 56.}. Дальше -- все больше. Онъ уже не надѣется "выйти изъ минорнаго тона", примѣняетъ къ себѣ стихъ Тютчева: "День пережитъ -- и слава Богу!", и Полонскому совѣтуетъ то же: "Живи изо дня въ день: мудрѣе этого ничего придумать нельзя" (1868 г.). "Темная туча, которая у каждаго человѣка виситъ на горизонтѣ, -- по его словамъ -- надвинулась на него своимъ передовымъ рукавомъ" (1869 г.) и все болѣе заслоняла отъ него свѣтъ жизни. "Холодъ старости съ каждымъ днемъ глубже проникаетъ въ его душу;" его пугаетъ равнодушіе ко всему, которое онъ замѣчаетъ въ себѣ (1873 г., письмо къ Полонскому). По его собственнымъ словамъ (письмо Фету изъ замка Жоржъ-Зандъ, 1873 г.), онъ сталъ "существомъ, постоянно, какъ часовой маятникъ, колеблющимся между двумя одинаково безобразными чувствами: отвращеніемъ къ жизни и страхомъ смерти..." Въ такомъ состояніи ему остается одно печальное утѣшеніе, о которомъ онъ говоритъ въ письмѣ къ г. Суворину 1875 г. "Послѣ 40 лѣтъ жизни -- пишетъ онъ -- жить точно не совсѣмъ весело, особенно въ теченіе первыхъ десяти лѣтъ. Ну, а потомъ, подъ вліяніемъ холодка, вѣющаго отъ могилы, человѣкъ успокаивается. Мнѣ одна петербургская нѣмка-старуха, бывало, говорила: "подъ старость жисть подобна есть мухѣ: пренепріятный насѣкомь.-- Надо терпѣйть!" "Именно: надо терпѣйть!" -- заключаетъ Тургеневъ. Тѣмъ не менѣе страданія все увеличиваются, а съ ними увеличивается и странное смѣшанное чувство жажды смерти, какъ единственнаго избавленія отъ нихъ, и самаго мучительнаго страха передъ этой таинственной силой... "Полночь -- пишетъ онъ въ своемъ дневникѣ (письмо Полонскому 1877 г.). Сижу я опять за своимъ столомъ... а у меня на душѣ темнѣе темной ночи... могила словно торопится поглотить меня; какъ мигъ какой, пролетаетъ день пустой, безцѣльный, безцвѣтный. Смотришь: опять вались въ постель. Ни права жить, ни охоты нѣтъ; дѣлать больше нечего, нечего ожидать, нечего даже желать." Иногда онъ еще пробуетъ себя утѣшить, иронизируетъ надъ своимъ безвыходнымъ положеніемъ: "Оказывается,-- пишетъ онъ, -- что можно отлично существовать, не будучи въ состояніи ни стоять, ни ходить, ни ѣздить. Живутъ же такъ устрицы и никакого желанія и перемѣщенія не желаютъ..." "Но -- прибавляетъ онъ съ горечью -- устрица ничего другого не испытала, да и не желаетъ ничего другого..." Въ концѣ концовъ, прикованный къ своей кровати, онъ самъ превратился въ тѣ "живыя мощи,* о которыхъ онъ такъ трогательно повѣствуетъ въ своемъ разсказѣ. Надежда на смерть остается ему единственнымъ утѣшеніемъ, хотя самая мысль о ней пугаетъ его, наводитъ на него ужасъ. "Болѣзнь не только не ослабѣваетъ -- пишетъ онъ за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти Полонскому -- она усиливается; страданія постоянныя, невыносимыя, несмотря на великолѣпную погоду; надежды никакой, жажда смерти все растетъ, и мнѣ остается просить васъ, чтобы и вы съ своей стороны пожелали бы осуществленія желанія вашего несчастнаго друга..." Ждать Тургеневу пришлось недолго: желаніе его осуществилось очень скоро.
   Мы сказали выше, что болѣзнь, мучившая такъ долго Тургенева, не мало способствовала развитію его пессимистическаго міросозерцанія. Иначе, конечно, и не могло быть: слишкомъ ужъ нечеловѣческія страданія приходилось ему выносить.. Близко стоявшіе къ нему люди могли наблюдать, какъ постепенно, подъ вліяніемъ приступовъ болѣзни, портился его характеръ, его настроеніе духа. Посѣтившая Тургенева въ 1876 году Апрѣлева (Ардовъ) разсказываетъ, что зимой этого года на него довольно часто находило пессимистическое настроеніе -- подъ вліяніемъ ли приступовъ подагры или другихъ, неизвѣстныхъ ей, причинъ. "Въ такія минуты,-- говоритъ она,-- Тургеневъ первымъ долгомъ начиналъ отрицать все русское: и русское искусство, и русскую музыку, и русскую литературу" {"Русск. Вѣд.", 904 г.}, находя, что великороссъ ни на что не способенъ, и ссылаясь при этомъ на иностранное происхожденіе Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Жуковскаго. Эти и подобныя имъ болѣзненныя выходки, подъ вліяніемъ минуты, между прочимъ, и послужили поводомъ къ многочисленнымъ, часто рѣзкимъ, обвиненіямъ Тургенева въ слѣпомъ западничествѣ, даже въ "ненависти" къ Россіи, -- обвиненіямъ, которыя теперь такъ странно звучатъ. Отрицательное отношеніе ко всему русскому было, конечно, лишь частичнымъ проявленіемъ все усиливавшагося пессимизма вообще. Въ этомъ отношеніи очень характерно для настроенія Тургенева въ эту пору его стихотвореніе въ прозѣ "Старикъ", написанное, кажется, въ 1879 году. "Настали -- говоритъ онъ -- темные, тяжелые дни, холодъ и мракъ старости. Все, что ты любилъ, чему отдавался безвозвратно, гибнетъ и разрушается. Подъ гору пошла дорога. Что же дѣлать? Скорбѣть, горевать? Ни себѣ, ни другимъ ты этимъ не поможешь... На засыхающемъ, покоробленномъ деревѣ листъ мельче и рѣже, но зелень его та же. Сожмись и ты, уйди въ себя, въ свои воспоминанія и тамъ, глубоко-глубоко, на самомъ днѣ сосредоточенной души твоя прежняя, тебѣ одному доступная жизнь блеснетъ передъ тобою своей пахучей, все еще свѣжей зеленью и лаской, и силой весны... Но будь остороженъ... Не гляди впередъ, бѣдный старикъ!.." И мы знаемъ, что Тургеневъ-старикъ дѣйствительно "сжался", все болѣе уходилъ въ себя, въ свои воспоминанія... Воспоминанія молодости все чаще вставали передъ нимъ, но... "тамъ, глубоко-глубоко, на самомъ днѣ сосредоточенной души" было слишкомъ мало свѣтлаго и ободряющаго, и мы знаемъ, какою горечью всегда были пропитаны эти воспоминанія,-- знаемъ по его письмамъ и еще лучше по его разсказамъ и романамъ. Итакъ, глядѣть впередъ было страшно, оттуда надвигался мучительный призракъ смерти, а чѣмъ болѣе онъ уходилъ въ себя, назадъ, въ свои воспоминанія, тѣмъ яснѣе вставало передъ нимъ сознаніе безполезности и ненужности того, что называется жизнью, тѣмъ болѣе усиливался его пессимизмъ...
   Подводя итоги, мы должны будемъ сказать слѣдующее. Главная основная причина Тургеневскаго пессимизма, породившая его, крылась въ немъ самомъ, въ особенностяхъ его духовнаго міра: его умъ по самой природѣ своей былъ наклоненъ къ анализу и скептицизму, а отъ послѣдняго только одинъ шагъ до пессимизма...
   Тяжелыя впечатлѣнія дѣтства, неудавшаяся семейная жизнь, отсутствіе не только "великой и разнообразной", но и всякой общественной дѣятельности, оторванность отъ родины и тоска по ней, литературныя неудачи и непріятности, тяжелая болѣзнь, наконецъ, реакція 50-хъ годовъ, въ результатѣ же -- полное одиночество въ продолженіе всей почти жизни, одиночество личное, граждансксе и духовное -- вотъ причины, такъ сказать, дополнительныя, которыя въ различной степени способствовали дальнѣйшему развитію пессимистическаго міросозерцанія Тургенева,-- то давая наглядное подтвержденіе уже раньше сложившимся или еще только слагавшимся теоретическимъ выводамъ, то заставляя его снова и снова углубляться въ самого себя и подвергать новому анализу и скепсису обломки, быть можетъ, сохранившихся устоевъ... Что въ данномъ случаѣ природныя наклонности Тургенева играли рѣшающую роль, что пессимизмъ его, по существу, независимъ отъ бытовыхъ и временныхъ условій,-- это, кромѣ всѣхъ приведенныхъ до сихъ поръ соображеній, подтверждается словами самого Тургенева, которому мы и предоставляемъ говорить. Поэтъ летитъ надъ міромъ; странное призрачное существо несетъ его надъ Россіей и показываетъ ему міръ съ птичьяго полета. Глубокая печаль овладѣваетъ поэтомъ при этомъ зрѣлищѣ: "Грустно стало мнѣ и какъ-то равнодушно-скучно. И не потому стало мнѣ грустно и скучно, что пролеталъ я именно надъ Россіей. Нѣтъ! Самая земля, эта плоская поверхность, которая разстилалась подо мною; весь земной шаръ съ его населеніемъ, -- мгновеннымъ, немощнымъ, подавленнымъ нуждою, горемъ, болѣзнями, прикованнымъ къ глыбѣ презрѣннаго праха; эта хрупкая, шероховатая кора, этотъ наростъ на огненной песчинкѣ нашей планеты, по которому проступала плѣсень, величаемая нами органическимъ, растительнымъ царствомъ; эти люди-мухи, въ тысячу разъ ничтожнѣе мухъ; ихъ слѣпленныя изъ грязи жилища, крохотные слѣды ихъ мелкой, однообразной возни, ихъ забавной борьбы съ неизмѣняемымъ и неизбѣжнымъ,-- какъ это мнѣ вдругъ все опротивѣло! Сердце во мнѣ медленно перевернулось, и не захотѣлось мнѣ болѣе глазѣть на эти незначительныя картины, на эту пошлую выставку... Да, мнѣ стало скучно,-- хуже, чѣмъ скучно! Даже жалости я не ощущалъ къ своимъ собратьямъ: всѣ чувства во мнѣ потонули въ одномъ, которое я назвать едва дерзаю: въ чувствѣ отвращенія, и сильнѣе всего, и болѣе всего во мнѣ было отвращеніе -- къ самому себѣ"... {"Призраки".}
   Таковы грустные, до боли грустные взгляды, къ которымъ пришелъ Тургеневъ. Подобно Байрону и Леопарди, онъ достигъ крайнихъ предѣловъ презрѣнія къ людямъ и отвращенія къ жизни. Эта тоска и презрѣніе, какъ мы уже сказали, идутъ у него, прогрессивно увеличиваясь, впервые рѣзко проявляясь съ конца 50-хъ годовъ и достигая своей кульминаціонной точки въ концѣ 70-хъ годовъ въ его старческихъ стихотвореніяхъ въ прозѣ.
   Со всѣхъ сторонъ надвигались на поэта темныя силы, приведшія къ крушенію всѣхъ его идеаловъ. Безпощадно надвинулись онѣ на бѣднаго поэта-мыслителя -- одинокаго, больного, не нашедшаго семейнаго счастья, непонятаго на родинѣ, забрасываемаго грязью, незаслуженно обвиненнаго въ ренегатствѣ и отсталости,-- надвинулись... и покрыли мракомъ послѣднія полоски свѣта въ его опустошенной душѣ.. Говоря его же словами, "свѣтъ, который даетъ краскамъ жизни и значеніе, и силу,-- тотъ свѣтъ, который исходитъ изъ сердца человѣческаго",-- погасъ въ немъ навсегда...
   Тургеневу не суждено было найти выходъ изъ мучившихъ его сомнѣній, какъ нашли его братья его по духу -- Шекспиръ, Байронъ, Гете и Гейне, которые въ своихъ послѣднихъ произведеніяхъ являются передъ нами уже излѣчившимися отъ своего мрачнаго пессимизма. Какъ Леопарди и Ленау, Тургеневъ умеръ не примиреннымъ съ жизнью, унеся съ собою въ могилу свое презрѣніе къ человѣчеству, свои мрачныя думы...
   Но странное дѣло! Послѣднія мысли его были обращены къ родинѣ. Чѣмъ-то глубоко человѣческимъ и юношески-чистымъ вѣетъ отъ его послѣдняго обращенія къ далекой родинѣ, въ послѣднемъ его стихотвореніи въ прозѣ, почти наканунѣ его смерти въ 1882 году. Онъ говоритъ въ немъ о "дняхъ сомнѣній и тягостныхъ раздумій о судьбахъ своей родины," объ отчаяніи, которое охватываетъ его "при видѣ всего, что совершается дома..." Русскій языкъ, "великій, могучій, правдивый и свободный (какая горькая иронія!) русскій языкъ" -- одинъ только онъ остался ему послѣдней поддержкой и опорой, одинъ только онъ не позволяетъ ему впасть въ полное отчаяніе... Онъ отказывается вѣрить, чтобы такой языкъ не былъ данъ великому народу... Съ этой вѣрой въ великое будущее русскаго народа ушелъ Тургеневъ въ могилу. Какъ Фаустъ первой части поэмы Гете, ничѣмъ не удовлетворенный, онъ исчезъ въ поискахъ за мгновеніемъ, которое можно будетъ назвать прекраснымъ, которому хотѣлось бы крикнуть: "остановись"!..
   Нашелъ ли онъ его, какъ Фаустъ второй части поэмы, который принесъ на землю свой идеалъ -- работы на пользу ближняго, идеалъ, примирившій его съ жизнью?
   Фаустъ Гете вернулся, Фаустъ-Тургеневъ не вернется: жизнь человѣческая, къ сожалѣнію (а можетъ быть и къ счастью?), на имѣетъ второй части...
   Но чтобы сказалъ Тургеневъ-Фаустъ, еслибы онъ вернулся?..
   Когда-то, въ сравнительно еще молодые годы, устами героя своей повѣсти "Фаустъ" (1855 г.), пишущаго письмо своему другу, онъ отвѣтилъ на этотъ вопросъ слѣдующимъ образомъ: "Кончая, скажу тебѣ: одно убѣжденіе вынесъ я изъ опыта послѣднихъ годовъ: жизнь -- не шутка и не забава, жизнь даже не наслажденье... Жизнь тяжелый трудъ. Отреченіе, отреченіе постоянное -- вотъ ея тайный смыслъ, ея разгадка: не исполненіе любимыхъ мыслей и мечтаній, какъ бы они возвышенны ни были,-- исполненіе долга, вотъ о чемъ слѣдуетъ заботиться человѣку: не наложивъ на себя цѣпей, желѣзныхъ цѣпей долга, не можетъ онъ дойти, не падая, до конца своего поприща; а въ молодости мы думаемъ: чѣмъ свободнѣе, тѣмъ лучше; тѣмъ дальше уѣдешь. Молодости позволительно такъ думать; но стыдно тѣшиться обманомъ, когда суровое лицо истины глянуло, наконецъ, тебѣ въ глаза. Прощай! Прежде я прибавилъ бы: будь счастливъ; теперь скажу тебѣ: старайся жить, оно не такъ легко, какъ кажется..." {Соч., VII, 238.}.
   Еще раньше, въ 1840 году, значитъ 22 лѣтнимъ юношей, у Тургенева вырвалась совсѣмъ оптимистическая фраза. Передавая въ письмѣ Грановскому свои мрачныя мысли по поводу смерти Станкевича, негодуя на жизнь и Бога, столь нецѣлесообразно устроившаго міръ, онъ кончаетъ такимъ сильнымъ аккордомъ: "Нѣтъ -- мы не должны унывать и преклоняться (передъ Богомъ, рокомъ, смертью?). Сойдемтесь -- дадимъ другъ другу руки, станемъ тѣснѣе: одинъ изъ нашихъ упалъ -- быть можетъ, лучшій. Но возникаютъ, возникнутъ другіе; рука Бога не перестаетъ сѣять въ души зародыши великихъ стремленій и, рано ли, поздно,-- свѣтъ побѣдитъ тьму..." {Письма, 4}.
   Но прошли долгіе годы, а свѣтъ все не побѣждалъ тьму; порой могло даже казаться, что глухая ночь будетъ длиться безконечно, что трудъ и отреченіе -- безполезны, и не было просвѣта въ мрачныхъ думахъ Тургенева. Всю жизнь его окутывалъ какой-то мракъ, и только на смертномъ одрѣ онъ вернулся къ завѣтамъ своей юности: "Живите и любите людей, какъ я ихъ любилъ"... сказалъ о въ, обратившись къ окружавшимъ его. Вѣра въ жизнь, въ людей, въ ихъ нравственную силу, вѣра въ великое будущее родины, въ конечную побѣду свѣта надъ тьмою -- снова проснулась въ немъ, когда счеты съ собственной жизнью были уже почти покончены.
   Вотъ почему намъ думается, что если бы Тургеневъ-Фаустъ вернулся на землю, онъ, несомнѣнно, повторилъ бы слова своего прототипа -- Фауста Гете. Жизнь, по существу, можетъ быть, и безсмысленна, и безцѣльна -- сказалъ бы Тургеневъ-Фаустъ. Человѣкъ смертенъ, слабъ и ничтоженъ, жизнь его коротка, счастье его мгновенно и непрочно. Поэтому, съ сверхчеловѣческой точки зрѣнія, жить, быть можетъ, и не стоитъ... Но -- въ жизни каждаго человѣка, какъ бы ни была она тяжела и мучительна, всегда есть хоть нѣсколько свѣтлыхъ моментовъ счастья или призрака счастья, что, въ концѣ концовъ, вѣдь все равно. Къ тому же (какъ справедливо замѣтилъ самъ Тургеневъ) "счастье людей состоитъ именно въ томъ, что они поступаютъ не сообразно съ законами логики,-- а въ силу мгновенныхъ чувствъ и увлеченій" {Письма, 145.}.
   И вотъ, если жизненное начало въ человѣкѣ одержитъ верхъ, если ради хотя бы этихъ немногихъ свѣтлыхъ моментовъ жизни,-- преждевременной смерти (духовной или физической) онъ предпочтетъ жизнь со всѣми ея треволненіями и дрязгами, со всей ея видимой безцѣльностью и суетой, и если тогда передъ нимъ естественно встанетъ вопросъ, какъ устроить ее, эту жизнь, наиболѣе разумно и продуктивно, какъ наполнить ее внутреннимъ содержаніемъ,-- то отвѣтъ на него будетъ только одинъ, тотъ именно, который даетъ Гете во второй части своего "Фауста": "Наслажденіе пошло, нужно дѣло. Безумецъ тотъ, кто предается заоблачнымъ мечтаніямъ. Стой твердо здѣсь на ногахъ, здѣсь озирайся кругомъ. Здѣшній міръ полонъ интереса для достойнаго, честнаго человѣка; зачѣмъ парить въ вѣчности?!.. Трудъ -- вотъ послѣднее слово нашей жизни. Послѣдній выводъ всей мудрости таковъ: лишь тотъ достоинъ жить и быть свободнымъ, кто и жизнь, и свободу долженъ ежедневно завоевывать. Такъ, окруженные опасностями со всѣхъ сторонъ, живутъ и юность, и зрѣлый возрастъ, и старость. Вотъ какое поколѣніе я желалъ бы увидѣть: я хотѣлъ бы стоять со свободнымъ народомъ на свободной землѣ, и тогда я сказалъ бы мгновенью: остановись! Ты такъ прекрасно... Въ ожиданіи этого великаго счастья я теперь переживаю лучшую минуту своей жизни"...
   Тургеневъ-Фаустъ не дожилъ до этого прекраснаго мгновенья, не дождался этого великаго счастья. Онъ завѣщалъ это родному народу -- своей жизнью и своими великими твореньями... Будемъ же вѣрить вмѣстѣ съ Рольстономъ, что "быть можетъ, памятникъ, который воздвигается въ честь его благодарной Россіей, будетъ позлащенъ лучами новой зари, которая, надо надѣяться, скоро возсіяетъ надъ его родиной,-- родиной, которую онъ такъ горячо любилъ, для которой онъ такъ много сдѣлалъ, и гдѣ теперь покоится прахъ его" {Иностр. критика о Тургеневѣ, 193.}...

Александръ Евлаховъ.

"Русское Богатство", No 6, 1904

   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов