Салов Илья Александрович - Мужицкая "калгота"

МУЖИЦКАЯ "КАЛГОТА".

(Разсказъ).

Калгота,-- калготиться: безпокоиться,
хлопотать, суетиться, тревожиться.
Толк. словарь Даля.

Проживающій въ уѣздномъ городѣ Чумазовѣ частный повѣренный Автономъ Еварестовичъ Орфеевъ (мужики называли его Артемономъ Ерастычемъ Ерофеевымъ), мужчина лѣтъ тридцати пяти, плотный, съ взъерошенымъ хохломъ, сидѣлъ на стулѣ, поматывалъ ногой и читалъ только что принесенный ему съ почты нумеръ мѣстной газеты Правосудіе. Въ передовой статьѣ этой газеты обсуждался вопросъ о неудобствѣ для сельскаго населенія существующаго порядка на сдачу казенныхъ земель въ аренду большими участками, въ нѣсколько тысячъ десятинъ. "Мыслимо ли,-- говорила статья,-- крестьянскому обществу, въ виду его настоящаго пошатнувшагося экономическаго положенія, осилить такую громаду? И вотъ поэтому-то казенныя земли попадаютъ не въ руки нуждающихся въ ней крестьянъ-земледѣльцевъ, а въ загребистыя лапы купцовъ и кулаковъ, которые ведутъ хозяйство самымъ хищническимъ образомъ и наживаются, сдавая землю крестьянамъ въ два-три раза дороже, чѣмъ сняли сами. Фактъ безусловно прискорбный,-- горевала газета,-- и не въ этомъ ли фактѣ слѣдуетъ искать причину, вынуждающую крестьянъ покидать свои родныя обширныя степи и искать таковыхъ на миѳическихъ медовыхъ рѣкахъ далекихъ окраинъ Россіи?"

Прочитавъ эту статью, Орфеевъ вскочилъ съ мѣста.

-- Тоже, вѣдь, поучаютъ,-- заворчалъ онъ,-- а сами и дѣла-то хорошенько не расчухали!... Слышали звонъ, да не знаютъ откуда онъ!...

И, не долго думая, Орфеевъ, какъ вообще "безпокойный человѣкъ",-- за такого, по крайней мѣрѣ, его считали въ городѣ,-- сѣлъ за письменный столъ, схватилъ перо и принялся строчить замѣтку на эту статью:

"Ваша уважаемая газета,-- писалъ онъ, между прочимъ,-- впала въ ошибку. Порядокъ сдачи земли большими участками, иначе говоря -- цѣлыми "оброчными статьями", давнымъ-давно измѣненъ. Теперь оброчныя статьи разбиты на мелкіе участки и могли бы быть доступными какъ для мелкихъ съемщиковъ, такъ и для крестьянскихъ обществъ, ежели бы только не тормазили дѣла: во-первыхъ, пресловутый канцеляризмъ, а, во-вторыхъ, полнѣйшее незнаніе крестьянскаго обихода. Благодаря канцеляризму, о раздробленіи оброчныхъ статей на мелкіе участки не вѣдаютъ тѣ, которымъ это вѣдать надлежитъ, а благодаря незнанію крестьянскаго обихода, контракты на сдачу земель въ аренду составлены такъ, что подчасъ оказываютъ мужику медвѣжью услугу".

Перечисливъ затѣмъ всѣ неудобства этихъ контрактовъ, а, слѣдовательно, и ихъ непримѣнимость къ крестьянскому быту, онъ закончилъ свою статейку просьбой напечатать таковую, въ виду приближающихся торговъ, въ одномъ изъ ближайшихъ нумеровъ газеты.

Затѣмъ, прочитавъ написанное, Орфеевъ похвалилъ себя за краткость и ясность, вложилъ статью въ конвертъ и принялся надписывать адресъ.

Какъ разъ въ это время сѣнная дверь отворилась и въ прихожую вошелъ какой-то старикъ въ зипунѣ.

-- Кто тамъ?-- крикнулъ Орфеевъ и, не вставая съ мѣста, началъ вглядываться въ темную прихожую.

-- Это я!-- отозвался голосъ.

-- Не вижу,-- темно...

-- Сысой изъ Вертуновки.

-- Теперь узналъ!-- подхватилъ Орфеевъ, заклеивая конвёртъ.-- Сысою Михалычу мое почтеніе, милости просимъ.

Старикъ вошелъ въ крошечный кабинетикъ, передѣланный адвокатомъ для пріема своихъ кліентовъ изъ чулана, степенно помолился на иконы, погладилъ усы и бороду и проговорилъ:

-- Здравствуйте! Всѣ ли здоровы?

-- Пыхтимъ помаленьку!-- отвѣтилъ Орфеевъ и, протянувъ старику руку, спросилъ въ свою очередь:-- Вы какъ тамъ, въ Вертуновкѣ-то?

-- Да то же самое, полегоньку!

-- И отлично! Садись-ка, старина.

Сысой Михалычъ сѣлъ.

-- Старуха какъ поживаетъ?

-- Ничего, съ печки на полати лазаетъ. Поклонъ тебѣ прислала...

-- Спасибо!... А хлѣба... ничего?

-- Озима добрыя, а вотъ просцо да ленокъ морозцемъ пощипало.

-- Отдохнутъ, можетъ?

-- Проса-то пожалуй что и отдохнутъ, ну, а ленъ-то гречей пересѣяли, у кого, значитъ, сѣмена случились.

-- А у кого не случилось?

-- Чего-жь подѣлаешь-то!...

-- По дѣлу, что ли, притащился?

-- Да то!... Знамо, мужицка калгота...

-- Отлично! Судьбище, что ли, какое?

-- Ну, Богъ миловалъ!... Отродясь, кажись, не судились!

-- По какому же такому дѣлу?

-- Да насчетъ землицы.

-- Такъ.

-- Хотимъ вотъ цѣлымъ обчествомъ участочекъ казенный снять.

-- Отлично.

-- Слышно таперь, оброчныя-то статьи на мелкія разбиты...

-- Откуда же узналъ-то про это?

-- Болтаютъ...

-- Вѣрно, вѣрно...

-- Такъ вотъ и надумали...

-- Ну, что же, въ часъ добрый!

-- Только дѣло-то наше мужицкое!-- проговорилъ старикъ, покряхтѣвъ.-- Не знаемъ, какъ и приступиться... Къ начальству къ своему ходили, да чтой-то никакихъ толковъ не добились... Купецкую руку, что ли, держутъ, ужъ Господь ихъ знаетъ...

-- Такъ посовѣтоваться, значить, пріѣхалъ?

-- Ништо, общество прислало... Ступай, говорить, доѣзжай до Артамона Ерастыча, узнай, какъ и что.

Такъ какъ Автономъ Еварестовичъ привыкъ уже къ коверканью своего имени и отчества, то и на этотъ разъ онъ не обратилъ на это никакого вниманія и только проговорилъ:

-- Что-жь, ничего, растолкуемъ!

-- Сдѣлай милость!

-- Прежде всего,-- началъ Орфеевъ,-- ручательный приговоръ требуется.

-- Такъ,-- согласился Сысой, видимо, ничего не понявшій.

-- Вѣдь, у васъ залога нѣтъ?

-- Какого такого залога?

-- Денежнаго!

-- Такъ...

-- Вѣдь, денегъ-то нѣтъ?

Это старикъ понялъ сразу и словно обрадовался, что въ обществѣ нѣтъ ни гроша.

-- Каки тамъ деньги!-- чуть не вскрикнулъ онъ, улыбаясь.

-- И прекрасно!-- подхватилъ Орфеевъ.-- Слѣдовательно, и надо ручательный приговоръ отъ общества, что вотъ-де оно въ точности выполнить всѣ пункты условія, на которыхъ земля будетъ ему сдана, и чтобы старшина печать приложилъ.

-- Такъ, -- процѣдилъ Сысой сквозь зубы и, видимо, опять впалъ въ уныніе.

-- Понялъ?

-- Нѣтъ, милый, ничего не понялъ!

Орфеевъ расхохотался и снова повторилъ сказанное. Когда дѣло дошло до печати, то старикъ опять воспрялъ духомъ.

-- Знамо,-- забормоталъ онъ, завозившись на стулѣ,-- ништо безъ печати возможно?...

-- А приговоръ-то у васъ написанъ?

-- Приговора нѣтъ, братецъ.

-- Къ чему же ты печать-то приложишь?

-- То-то и я думаю, что некуда...

-- Такъ вотъ и надо, прежде всего, приговоръ написать.

Сысой опять повеселѣлъ;

-- Это ты правильно...-- чуть не вскрикнулъ онъ.-- Ужь ты... того... напиши, сдѣлай милость. Ты ужь насобачился по афтой части.

-- Можно и написать...

-- И обчество такъ приказывало: попроси, говорить, Артамона...

-- Только, вѣдь, за это поплатиться придется,-- перебилъ его Орфеевъ.

-- Что-жь такое, поплатимся.

-- Тѣмъ живу, братецъ.

-- Знамо, съ голоднымъ брюхомъ не напрыгаешься.

-- Какой же вы участокъ-то снять хотите?

-- Тюленьскій.

-- Знаю, землица добрая.

-- Главное дѣло -- подъ самые подъ наши огороды подошла. Безъ нея намъ ни вздохнуть, ни кашлянуть!...-- и, нѣсколько подумавъ, прибавилъ: -- Боимся только, какъ бы у насъ не отхватилъ ее Ѳалалей Титычъ...

-- Это Пономаревъ-то?

-- Да. Вѣдь, онъ и сейчасъ ее содержитъ.

-- У него развѣ?

-- А какже!... Вѣдь, онъ насъ въ конецъ доѣхалъ! Прямо надо говорить, на изнанку выворотилъ!... Самъ-атъ по рублю по восьми. гривенъ держитъ, а съ насъ по шести рубликовъ гладить. Вотъ мы и сумлѣваемся... самъ знаешь, купецъ богатѣющій... пожалуй, и того... не выпустить изъ рукъ-то!... А потомъ и слушки есть...

-- Какіе такіе?

-- Намедни, вишь, къ писарю заѣзжалъ... Чай пилъ, за водочкой посылалъ... Ну, вотъ, сторожъ-то правленскій и подслухалъ: "Хочу, говоритъ, опять Тюленьскій участокъ за собой оставить". Вотъ оно что!...

-- Надо хлопотать.

-- Вѣстимо. Затѣмъ и прислали къ тебѣ. Ужь ты, братецъ... того... сдѣлай такую милость...

-- А торги-то скоро будутъ?

-- Да, вишь, въ концѣ этого мѣсяца.

-- А гдѣ именно?

-- Слышь, опять въ селѣ Чертопхановѣ.

-- Такъ,-- замѣтилъ Орфеевъ.

А Сысой сидѣлъ и все смотрѣлъ на него, словно искалъ отвѣта на его лицѣ. Но по лицу онъ ничего не узналъ и потому немного погодя спросилъ не безъ робости:

-- Ну, какже... чего ты мнѣ скажешь?

-- Изволь, все охлопочу, только прежде сладиться надоть... Фіетъ дружбы не портить... Самъ знаешь, такое дѣло...

Они принялись ладиться и покончили на "полусоткѣ". За эту "полусотку" Орфеевъ обязанъ былъ написать отъ общества ручательный приговоръ, засвидѣтельствовать таковой при себѣ въ вертуновскомъ волостномъ правленіи, а затѣмъ, на случай какихъ-либо могущихъ выйти недоразумѣній, вмѣстѣ съ уполномоченными быть на торгахъ.

II.

На слѣдующій день, пріѣхавъ въ Вертуновку, Орфеевъ завернулъ было въ домъ Сысоя Михалыча напиться чайку, но, узнавъ, что у волостного писаря опять сидитъ Ѳалалей Титычъ Пономаревъ, тотчасъ же отправился туда. Пономаревъ дѣйствительно былъ у писаря. Сидѣли за столомъ, на которомъ стояли: самоваръ, бутылка съ водкой, тарелка съ нарѣзанною "колбаской", и, видимо, благодушествовали. Ѳалалей Титычъ по своему нездоровью водки не пилъ и только надувался чаемъ, за то писарь, шустрый и юркій малый въ "пинжакѣ" и въ русской вышитой рубахѣ, пилъ и то, и другое. Проглотитъ рюмку водки, закуситъ колбаской, вздохнетъ почему-то отъ глубины души и сейчасъ же за чай, а выпивъ чай, опять за рюмку, и т. д.

-- Такъ ты говоришь, что мужичонки ничего еще не пронюхали?-- спросилъ Ѳалалей Титычъ, пристально смотря на писаря/

-- Мы, Ѳалалей Титычъ, никому не сказывали-съ,-- подхватилъ писарь, крѣпко прижавъ руку къ сердцу.-- Ни я, ни старшина-съ! Вотъ и недавно приходилъ какъ-то Сысой Михайловъ Пинавъ...

-- Это старикъ такой, конопатый?-- спросилъ Пономаревъ.

-- Старикъ-съ, съ длинною бородой!... Ну, вотъ-съ, и спрашивалъ: "Правда ли, говоритъ, слухъ ходитъ, что оброчныя статьи на мелкіе участки разбиты?" Такъ мы съ старшиной, не повѣрите ли, даже изумленіе на своихъ лицахъ выразили-съ! Ничего, молъ, не знаемъ, ей-Богу-съ. Старшина... тотъ даже нравоученіе ему прочелъ-съ: "Не всякому, молъ, слуху вѣрь!"Такъ старикъ ни съ чѣмъ и ушелъ. Помилуйте,-- прибавилъ писарь, наливая рюмку,-- да развѣ мы будемъ болтать, коли вы насъ просили это самое дѣло въ секретѣ держать?

-- Однако, слухъ-атъ, все-таки, ходитъ!-- замѣтилъ Пономаревъ.

-- А вы знаете откуда онъ пошелъ-съ?-- спросилъ писарь, выпивъ рюмку.

-- Откуда?

-- Отъ мировова-съ, вотъ откуда-съ! Намедни онъ купца Дьячкова дѣла разбиралъ, разныя, значитъ, взысканія съ мужиковъ за землю, такъ, вишь, ругательски ругалъ этихъ самыхъ мужиковъ: "Дураки вы, говоритъ, ослы... Чѣмъ, говоритъ, у купцовъ-то въ три-дорога землю снимать, взяли бы да и сняли сами. Теперь, говоритъ, земля-то мелкими участками сдается". Вонъ онъ откуда этотъ слухъ-атъ пошелъ-съ!

-- А я, признаться, на васъ думалъ,-- замѣтилъ Пономаревъ,-- а потомъ еще на непремѣннаго.

Писарь даже расхохотался.

-- Да непремѣнный-то врядъ ли и знаетъ про это распоряженіе-съ,-- проговорилъ онъ.-- Это даже и не касается до него-съ. И опять вотъ что доложу вамъ: у непремѣннаго-то по крестьянскому-то присутствію и своихъ бумагъ много-съ. Съ ними-то дай Господи управиться... Досугъ ему такими пустяками заниматься!... Была нужда!..

-- А скверно, коли эта земля отойдетъ отъ насъ!-- замѣтилъ Пономаревъ и даже вздохнулъ.

За то писарь съ мѣста вскочилъ.

-- Ахъ, Ѳалалей Титычъ, да чего вы опасаетесь-то?... Опасаться даже нечего-съ! Потому не стоитъ того. Да ништо возможно казнѣ-съ или тамъ какимъ ни-на-есть другимъ прочимъ учрежденіямъ съ мужикомъ дѣло имѣть?... Кабы мужикъ въ силѣ былъ -- ну, дѣло иное,-- а то какая же въ немъ сила, коли у него мѣднаго пятака нѣтъ?... Мякина, больше ничего-съ.

-- Мякина-то мякина, это вѣрно, пущай!

-- Вы изволили въ газетахъ читать,-- продолжалъ писарь, какъ-то на-лету выпивъ водки,-- сколько теперича крестьянской земли съ торговъ продается?... Понакупили земли-то съ помощью крестьянскаго банка, понахватали, а процентовъ-то платить нечѣмъ. И продадутъ-съ! Вѣдь, казна-съ операціи свои ведетъ аккуратно-съ; тамъ ужь не зѣвай, держи ухо востро, а зазѣвался -- не пеняй! Ну, гдѣ же при такихъ операціяхъ мужику обернуться! Никоимъ образомъ нельзя, потому изъ него изъ самого-то мякина вышла!... Вамъ, въ примѣру, мужикъ въ срокъ аренды не заплатитъ, ну, вы ему въ морду дадите, либо заставите его чего-нибудь отработать вамъ... Мужикъ за этимъ не гонится, съ него можно всегда съ полнымъ удобствомъ всякіе убытки выворотить... А, вѣдь, тамъ этого нельзя-съ...Тамъ пеня денежная-съ, копѣечка въ мѣсяцъ-съ! А гдѣ же ему взять, коли онъ мякина?

-- Это вѣрно,-- проговорилъ, видимо, успокоившійся Пономаревъ и затѣмъ, улыбнувшись, прибавилъ:-- Ты что же водку-то лѣниво хлебаешь? Хлебай!

-- Я сейчасъ-съ!-- и, наливъ рюмку, онъ проговорилъ, поклонившись:-- Будьте здоровы-съ.

-- Пей на здоровье.

Писарь выпилъ, закусилъ и, усѣвшись, принялся за чай. Пономаревъ долго и пристально смотрѣлъ на него и, наконецъ, проговорилъ:

-- А ты, какъ я вижу, дѣльный, братецъ, малый!... Учился, что ли, гдѣ?

-- Какже-съ!-- вскрикнулъ тотъ.-- Въ здѣшней школѣ первымъ кончилъ-съ.

-- Право, дѣльный, -- продолжалъ Пономаревъ.-- Сразу всю суть позналъ и даже вотъ что скажу тебѣ: успокоилъ меня... Дѣло прошлое! Вѣдь, ночей не спалъ, а теперь хоть куда, повеселѣлъ... Кабы не болѣзнь, такъ даже водки бы съ тобой выпилъ.

-- А вы бы выкушали-съ!-- подхватилъ писарь.-- Можетъ, и облегченіе получите!

-- Нѣтъ, братецъ, шабашъ. А вотъ чайку налей, выпью.

Писарь вскочилъ и принялся наливать чай.

Въ это самое время въ комнату вошелъ Орфеевъ.

-- Чай да сахаръ,-- проговорилъ онъ.

-- А, Артамонъ Ерастычъ!-- вскрикнулъ писарь,-- милости просимъ-съ.

-- Не Артамонъ, а Автономъ,-- поправилъ его Орфеевъ,-- и не Ерастычъ, а Еварестовичъ!

-- Ну, ужь не взыщите-съ!-- вскрикнулъ писарь.-- Не могу-съ, что хотите, не могу-съ... Такое мудреное имячко, что даже языкъ сломать очень легко-съ!-- и, подавая Пономареву налитую чашку, спросилъ Орфеева:-- А вамъ прикажете?

-- Это насчетъ чаю-то?

-- Да-съ.

-- Налей, чашечку выпью,-- и, подойдя къ Пономареву, спросилъ:-- Вы какъ поживаете, Ѳалалей Титычъ?

-- Плохо, братъ,-- отвѣтилъ тотъ, подавая Орфееву руку.-- Старость-то не красить... Помирать, видно, время подходитъ... И ноги не дѣйствуютъ, и спина не разгинается, и плохо видѣть сталъ.

-- Скрипучее-то дерево два вѣка живетъ,-- замѣтилъ Орфеевъ, присаживаясь къ столу.

-- Вамъ еще помирать рано-съ,-- перебилъ его писарь, подавая ему налитую чашку.-- Пожить слѣдуетъ, потому вы благодѣтели наши, не забываете насъ, бѣдныхъ людей.

Но Пономаревъ словно не слушалъ его и говорилъ:

-- Лишь бы только Господь помереть-то привелъ по-христіански!... Вотъ о чемъ молю Господа Бога! А то, вѣдь, и такъ бываетъ: ходитъ, ходитъ человѣкъ, да вдругъ и помретъ.

-- Бываетъ и этакъ,-- подхватилъ Орфеевъ.

-- Помнишь, поди, Коршунова-то?-- спросилъ Пономаревъ.

-- Висилья-то Иваныча? Еще бы не помнить. Весело померъ, на ярмаркѣ.

И Орфеевъ захохоталъ.

-- Тебѣ смѣшки,-- перебилъ Пономаревъ,-- а каково покойнику-то? Господи, на какомъ распутномъ дѣлѣ смерть-то застигла, а?... Каково ему, сердечному, опосля такихъ-то фокусовъ на томъ свѣтѣ глазами-то хлопать?

--: Ну, вы этакъ не умрете, Ѳалалей Титычъ,-- проговорилъ Орфеевъ, посмѣиваясь.-- Поди, ужь и забыли про такіе-то фокусы.

Пономаревъ даже испугался и креститься началъ.

-- Типунъ бы тебѣ на языкъ за этакія твои рѣчи! Чтобы я такими глупостями заниматься сталъ. Я и въ молодости, и то этого грѣха не зналъ... А потомъ и вотъ что скажу тебѣ, другъ любезный,-- прибавилъ онъ, слегка дотронувшись рукой до плеча Орфеева,-- дурныхъ-то дѣлъ и окромя много на бѣломъ свѣту, хорошихъ-то мало, а дурныхъ-то не оберешься! Не на такомъ, такъ на иномъ смертный-то часъ постигнуть можетъ... Тоже, вѣдь, и этакъ-то,-- прибавилъ онъ, указывая на столъ,-- за самоваромъ умереть не велика радость... А то, бываетъ, громомъ хватитъ... Ты, можетъ, еще весь въ грѣхахъ ходишь, а тебя ахнетъ.

-- Этакъ-то лучше,-- замѣтилъ Орфеевъ,-- сразу.

-- Нѣтъ, ты не сквернословь,-- перебилъ его Пономаревъ, грозя пальцемъ.-- Грѣхъ, великій грѣхъ. А ты моли Господа Бога, чтобы онъ тебя христіанскою кончиной благословилъ,-- и, вдругъ перемѣнивъ тонъ, онъ заговорилъ какимъ-то пѣвучимъ, мягкимъ голосомъ:-- Читалъ я, другъ любезный, житіе одного монаха-схимника. Вотъ это такъ сподобилъ Богъ! Жилъ онъ, братецъ, въ лѣсу, въ пещерѣ, далеко отъ монастыря. Питался однѣми просфорами; сходить, бывало, въ монастырь, отстоитъ заутреню, обѣдню, вынесутъ ему просфору и вотъ этою-то просвпрочкой цѣлую недѣлю и питался... кушаетъ ее, да только студененькою водицей прихлебываетъ. Такъ жилъ онъ нѣсколько лѣтъ и каждое воскресенье приходилъ въ монастырь. Вдругъ, нѣтъ схимника... Удивило это всѣхъ монаховъ и они пошли къ нему въ пещеру. Пришли и видятъ: стоитъ схимникъ на колѣняхъ передъ иконами, глазки закрыты, а ручки вотъ такъ-то, крестомъ, на груди положены. Думали, молится, а онъ замѣсто того преставился... какъ молился, такъ и окоченѣлъ. Вотъ этакому-то и на страшный судъ явиться весело... Такого-то горячія сковороды лизать не пошлютъ,-- нѣтъ, дудки!-- и, затѣмъ, обратясь къ писарю, проговорилъ:-- Однако, вотъ что! Засидѣлся я у тебя, время и ко дворамъ. Сбѣгай-ка, вели-ка работнику лошадей подавать.

-- Сію минуту-съ, Ѳалалей Титычъ.

А когда писарь ушелъ, Пономаревъ обратился къ Орфееву:

-- А ты по дѣлу, что ли, сюда пріѣхалъ?

-- Да.

-- По какому такому?

-- Довѣренность отъ одного мужика засвидѣтельствовать,-- совралъ Орфеевъ.

-- А не по другому какому?

-- Нѣтъ.

Посидѣли, помолчали, а потомъ Пономаревъ посмотрѣлъ пытливо на Орфеева и спросилъ:

-- А насчетъ казенной земли ничего не слыхалъ?

-- Что же именно?

-- Ходятъ слушки, что будто мужичишки тоже торговаться собираются.

-- Не слыхалъ.

-- Не врешь?

-- Да вы мнѣ за вранье-то деньги заплатили, что ли?-- спросилъ Орфеевъ, расхохотавшись.

-- Тебѣ бы все деньги!

-- А вамъ бы все даромъ!

-- Гусь лапчатый, какъ посмотрю я на тебя!-- замѣтилъ Пономаревъ, покачавъ головой.

-- Ну, а вы-то,-- спросилъ вдругъ Орфеевъ,-- опять намѣрены арендаторомъ сдѣлаться?

Пономаревъ даже руками замахалъ.

-- Да что я съ ума, что ли, спятилъ?... Была нужда!... Не видалъ я этой земли-то!... Слава тебѣ, Господи, сколько лѣтъ держалъ ее...-- и, перемѣнивъ тонъ, прибавилъ:-- Нѣтъ, братецъ, я торговаться не буду... Первымъ дѣломъ, годами ушелъ, а второе дѣло: не стоитъ того возиться-то съ этою самою землей!... Выпашка, взять тамъ нечего.

-- А пріятель-то вашъ Дьячковъ?

-- Ну?

-- Будетъ торговаться?

-- Говорилъ, что будетъ.

-- Вы съ нимъ, кажись, всю казенную землю забрали.

-- Да, онъ тоже арендаторъ крупный, солидный купецъ, и говорить нечего!

Орфеевъ улыбнулся.

-- Ты чего это ухмыляешься-то?-- спросилъ Пономаревъ, замѣтивъ эту улыбку.

-- Да по поводу фамилій вашихъ, -- вскрикнулъ Орфеевъ.-- Вы -- Пономаревъ, тотъ -- Дьячковъ, кабы еще къ вамъ Дьяконова да Попова,-- полный бы причетъ составился; весь бы уѣздъ въ аренду сняли!

-- Дуракъ!-- проворчалъ Пономаревъ.

Вбѣжалъ писарь и, подлетѣвъ къ Пономареву, проговорилъ:

-- Готовы лошади, Ѳалалей Титычъ, у крыльца стоятъ-съ!

-- Ладно,-- замѣтилъ Пономаревъ и, кряхтя и охая, сталъ приподниматься съ мѣста; подскочилъ писарь, ухватилъ его подъ мышки и помогъ встать.-- Ну, спасибо за чай и за сахаръ, -- проговорилъ Пономаревъ,-- а теперь помоги мнѣ въ тарантасъ усѣсться... а то, пожалуй, одинъ-то и не вскарабкаешься, -- и вдругъ взглянувъ нечаянно на иконы, крикнулъ, обращаясь къ писарю:-- Это что же такое, братецъ? День сегодня воскресный, а у тебя и лампадка не теплится.

-- Забылъ, Ѳалалей Титычъ.

-- Затепли!

А когда писарь зажегъ лампадку и снова подхватилъ Пономарева подъ руку, тотъ, обратясь къ Орфееву, проговорилъ:

-- Ну, прощай и ты, гусь лапчатый!

-- Будьте здоровы, Ѳалалей Титычъ!-- проговорилъ Орфеевъ, растаркиваясь, и, распахнувъ передъ нимъ дверь въ сѣни, прибавилъ:-- Скатертью дорога!

Усадивъ Ѳалалея Титыча въ тарантасъ, запряженный тройкой сытыхъ битюговъ, и проводивъ его низкими поклонами, писарь поспѣшилъ возвратиться въ комнату.

-- Ну-съ, -- проговорилъ онъ, потирая руки и обращаясь въ Орфееву, -- а вы по какому дѣльцу пожаловали, Артамонъ Ерастычъ?

-- А вотъ по какому,-- отвѣтилъ тотъ, вынимая изъ кармана бумажникъ.-- Во-первыхъ, вотъ тебѣ пятьдесятъ копѣекъ и пошли сторожа за водкой и за воблой... Проходя мимо лавочки, я видѣлъ, что привезли самую свѣжую, что твой балыкъ...

-- Точно-съ, привезли-съ.

-- Во-вторыхъ,-- продолжалъ Орфеевъ, не торопясь,-- пошли за его степенствомъ господиномъ старшиной; вѣдь, онъ у васъ не здѣшній, изъ деревни изъ какой-то?

-- Старшина сейчасъ пріѣдетъ, Артамонъ Ерастычъ, и посылать нечего-съ.

-- Ну, ладно!... А, въ-третьихъ,-- продолжалъ Орфеевъ тѣжъ же тономъ и подавая писарю ассигнацію, -- вотъ тебѣ пятишница и давай дѣло дѣлать.

-- Какое-съ?-- спросилъ писарь, спрятавъ поспѣшно въ жилетный карманъ полученный подарокъ.

-- Ручательный приговоръ засвидѣтельствовать требуется.

Писарь какъ-то съёжился, закрылъ лицо руками и залился звонкимъ хохотомъ.

-- Чего хохочешь-то?

-- Надъ Ѳалалеемъ Титычемъ, надъ нимъ хохочу-съ,-- проговорилъ писарь, продолжая хохотать.-- А, вѣдь, онъ увѣренъ, что, кромѣ его да Дьячкова, никто и на торги-то не явится. А ужь мы тутъ три приговора засвидѣтельствовали, а вашъ будетъ четвертый...

-- Ну,-- перебилъ его Орфеевъ,-- посылай за водкой и давай за дѣло приниматься.

-- Въ одну секунду, Артамонъ Ерастычъ, въ одну секунду!

И онъ выбѣжалъ въ сѣни.

А какъ разъ въ это время раздался колокольчикъ, Орфеевъ заглянулъ въ окно и увидалъ подъѣхавшаго къ крылечку волостнаго старшину.

III.

Недѣли три спустя послѣ описаннаго вокругъ Чертопхановскаго волостнаго правленія, помѣщавшагося какъ разъ на базарной площади, въ недалекомъ разстояніи отъ церкви, замѣчалось очень большое оживленіе. Здѣсь были и мужики въ зипунахъ и рубашкахъ, и всякая шушера, какъ-то: кабатчики, лавочники, тарханы, разодѣтые въ чуйки, поддевки, куцые "пинжаки" и длиннополые купецкіе сюртуки. Было даже два-три священника со значками "Краснаго Креста" на рясахъ. Весь этотъ людъ собрался сюда на торги, назначенные на этотъ день нарочно командированнымъ по этому случаю чиновникомъ изъ губернскаго города. Всѣмъ хотѣлось попользоваться "насчетъ казенной землицы", нѣкоторымъ съ цѣлью грабежа и легкой наживы, а большинству въ силу крайней необходимости. Собравшіеся раздѣлились на два враждующихъ латеря. Мужики, лежа на землѣ, косились на этихъ такъ называемыхъ "новыхъ господъ", а "новые господа", развязно гуляя по площади, грызли сѣмечки и подсмѣивались надъ собравшимися "кацапами".

-- Тоже приползли!-- трунили "господа".

Однако, главныхъ арендаторовъ все еще не было. Отсутствовалъ Ѳалалей Титычъ Пономаревъ, а равно и Агаѳонъ Кузьмичъ Дьячковъ. Не пріѣзжалъ еще и чиновникъ. Отсутствіе послѣдняго тѣмъ болѣе всѣхъ удивляло, что чиновникъ этотъ долженъ былъ бы пріѣхать въ Чертопханово еще вчера вечеромъ, почему для него даже приготовлена была квартира на въѣзжей, а его все нѣтъ.

-- Ужь не отмѣнены ли торги?-- замѣтилъ кто-то.

-- Ну, поди, извѣстили бы!

Петька Іещевъ, шустрый, бойкій малый, тоже пріѣхавшій на торги по порученію отца, сбѣгалъ въ волостную за справками и, справившись, объявилъ, что никакихъ распоряженій объ отмѣнѣ торговъ въ правленіи не имѣется.

Но вотъ подъѣхалъ Орфеевъ и разъяснилъ дѣло.

Оказалось, что чиновникъ какъ-то запоздалъ, сбился съ дороги и, проколесивъ всю ночь по степи, только передъ разсвѣтомъ, и то случайно, наткнулся на хуторъ Ѳалалея Титыча, гдѣ и остался ночевать.

-- Тамъ же и Дьячковъ,-- прибавилъ онъ.

-- Ты почему знаешь?

-- Мимо ѣхалъ и видѣлъ,-- объяснилъ Орфеевъ.-- Сидятъ себѣ въ палисадничкѣ, столикъ передъ ними, самоварчикъ кипитъ... все какъ слѣдуетъ!

Кончилась обѣдня. Раздался веселый трезвонъ колоколовъ, и пестрая толпа народа повалила изъ церкви. Площадь еще болѣе оживилась. Послышался громкій говоръ мужиковъ и звонкіе голоса разодѣтыхъ по-праздничному бабъ и дѣвокъ. Къ нимъ подлетѣлъ Петька Лещевъ и такія-то принялся выдѣлывать "выкрутасы", что вся площадь мигомъ огласилась хохотомъ. Послѣдними вышли изъ церкви старушки. Проходили онѣ по площади табунчикомъ, опираясь на свои "бадохи", и все еще продолжали креститься. Годы взяли свое и, отнявъ жизнь у этихъ все еще живыхъ существъ, оставили имъ взамѣнъ безсонницу, ломоту и безсильную зависть при видѣ всего живаго и молодаго. Послѣ старушекъ показался и церковный причтъ. Увидавъ пріѣхавшихъ священниковъ, мѣстный "батюшка" подошелъ къ нимъ.

-- А, отцы святые!-- проговорить онъ, пріятно улыбаясь.-- Насчетъ землицы, что ли, пожаловали къ намъ?

-- Да, хотѣлось бы лоскутикъ небольшой,-- отвѣтили тѣ.

-- Доброе дѣло!

-- Не знаемъ только, удастся ли?

-- Это почему?

-- Видите, сколько мужичковъ-то понаѣхало...

-- Вы этихъ не опасайтесь,-- замѣтилъ "батюшка", понизивъ голосъ.-- Вонъ кого бойтесь...-- и онъ указалъ глазами на "новыхъ господь".

Священники тоже покосились на нихъ.

-- Вотъ кого-съ!-- проговорилъ "батюшка" и затѣмъ, перемѣнивъ тонъ, прибавилъ:-- Ну-съ, а послѣ торговъ ко мнѣ милости просимъ, побесѣдуемъ.

-- Благодаримъ... завернемъ...

-- Буду въ ожиданіи...

И "батюшка", пожавъ руки священникамъ, направился къ своему домику.

А мужики все лежали и посматривали на дорогу, по которой долженъ былъ "прикатить" чиновникъ. Дорога эта бѣжала по полугорью, возвышавшемуся въ концѣ села, и потому была у всѣхъ на глазахъ. Но на дорогѣ, кромѣ стаи грачей, никого не было. Черною тучей покрывали они дорогу и шумнымъ крикомъ оглашали воздухъ. Вдругъ кто-то крикнулъ: "ѣдетъ!" -- и вся площадь заколыхалась. Дѣйствительно, изъ-за горы вылетѣли три тройки и, вздымая облака пыли, направились къ селу. Испуганная шумомъ стая грачей замахала крыльями и съ громкимъ крикомъ взлетѣла на воздухъ. Начали вглядываться и узнали, что въ первомъ тарантасѣ ѣхалъ чиновникъ, въ слѣдующемъ -- Ѳалалей Титычъ Пономаревъ, а въ послѣднемъ -- Агаѳонъ Кузьмичъ Дьячковъ. Немного погодя тарантасы стояли уже у крыльца волостнаго правленія, а на крыльцѣ виднѣлся волостной старшина со знакомъ на труди. Мужики поднялись съ земли и сняли шапки.

-- Извините, господа,-- говорилъ чиновникъ, выскочивъ изъ тарантаса,-- опоздалъ немного... Вчера сбился съ дороги, проплуталъ всю ночь и, грѣшный человѣкъ, проспалъ сегодня. Извините!-- и, проговоривъ это, онъ вошелъ въ волостное правленіе.

Выгрузился изъ тарантаса и Ѳалалей Титычъ. Выгружался онъ долго, кряхтѣлъ, охалъ и, ступивъ, наконецъ, на землю, принялся выправлять поясницу.

Его окружили "новые господа".

-- Устали, Ѳалалей Титычъ?-- спрашивали они.

-- Не прежнія времена!-- проговорилъ онъ, и затѣмъ, прищурившись и поглядѣвъ на толпившихся около волостнаго правленія мужиковъ, прибавилъ:-- Однако, понабралось-таки!

-- Много-съ, очень много-съ, Ѳалалей Титычъ, -- подхватилъ Петька Лещевъ.-- Слышно даже, что за нѣкоторыхъ Ероѳеевъ хлопочетъ.

-- А пущай его... не боимся!-- проговорилъ Пономаревъ.

Подошелъ Орфеевъ.

-- Ѳалалею Титычу наше почтеніе!-- проговорилъ онъ развязно.

-- А, гусь лапчатый, и ты здѣсь?

-- Да, тоже хочу землицей заняться.

-- Набрехалъ ништо?

-- Маленько набрехалъ...

-- Житейское все на умѣ-то!

-- Живой человѣкъ, о житейскомъ и думаю.

-- Э-эхъ, эхъ, эхъ!-- вздохнулъ Ѳалалей Титычъ и тотчасъ же добавилъ:-- А ты бы вотъ проповѣди Платона митрополита почиталъ. Тамъ онъ въ одномъ мѣстѣ о житейскомъ-то говоритъ: "Посмотрите, говоритъ, на птицъ небесныхъ! Не сѣютъ, не жнутъ, а сыти!..."

-- Ну, ужь и ѣда тоже,-- перебилъ его Орфеевъ,-- по дорогамъ-то всякую дрянь клевать!

Раздался хохотъ.

Выбѣжалъ на крылечко волостной писарь и, махая рукой, кричалъ:

-- Пожалуйте, господа, пожалуйте,-- сейчасъ торги начнутся!

И всѣ шумно повалили въ волостное правленіе...

IV.

Ѳалалей Титычъ Пономаревъ былъ старикъ дряхлый, съ маленькою жиденькою бородкой, съ лукаво прищуренными узенькими глазками.и съ большущею головой на короткой шеѣ. Такой размѣръ головы приписывали обилію мозга, а, слѣдовательно, и ума, но у насъ на Руси такъ много расплодилось подобныхъ умныхъ головъ, что можно бы безъ особаго сокрушенія подѣлиться ими съ тѣми націями, у которыхъ таковыхъ недостаетъ. Одѣвался Ѳалалей Титычъ прилично, но по-старинному, т.-е. въ длиннополые изъ тонкаго сукна сюртуки, штаны заправлялъ за голенища сапогъ, бѣлья наружу не выставлялъ и шею повязывалъ не галстукомъ, а шелковою черною касынкой. Когда онъ выходилъ на улицу или въ церковь, то сверхъ сюртука надѣвалъ: лѣтомъ -- чуйку съ бархатнымъ воротникомъ и картузъ особаго купеческаго покроя, а зимой -- лисью шубу и высокую бобровую шапку. Человѣкъ этотъ былъ степенный, болтать языкомъ не любилъ, постоянно какъ будто что-то соображалъ и отличался набожностью и строгою религіозною жизнью. Въ домѣ у него теплились передъ иконами неугасимыя лампадки; онъ строго соблюдалъ посты, пятницы и среды; мѣстное духовенство относилось къ нему съ почтеніемъ, а когда въ городъ пріѣзжалъ "владыко", то непремѣнно заѣзжалъ къ нему покушать кулебяки съ молоками. Въ городѣ Чумазовѣ Ѳалалей Титычъ считался первымъ богачомъ, "красой города", и чумазовцы увѣряли, что у него такъ много денегъ, что ежели "въ сундукъ руку запихать, такъ до дна не доберешься."

Купеческою родовитостью одной Ѳалалей Титычъ похвалиться не могъ. Родители его были простыми "лапотниками", жили въ крайней бѣдности и по случаю только этой бѣдности вынуждены были отдать своего Ѳалалейку въ работники къ разъѣзжавшему по селамъ коснику. Отдали они не ради жалованья, а лишь бы только избавиться отъ лишняго рта. Прожилъ Ѳалалейка у косника лѣтъ пять, шесть, поприсмотрѣлся, поприглядѣлся, изловчился какъ-то "насчетъ деньжонокъ" и, бросивъ хозяина, принялся самъ торговать "коснымъ товаромъ". "Довольно,-- разсуждалъ Ѳалалейка,-- чужую-то телѣгу подмазывать,-- время и свою завести!"

И вотъ Ѳалалейка, какъ слѣдуетъ обрядившись, принялся разъѣзжать по селамъ и деревнямъ и снабжать мужиковъ косами. Пріѣдетъ въ деревню, остановится середь улицы, зазвонитъ косами и запоетъ:

Косы, косы, бѣгите всѣ босы,

Деньги есть -- вамъ и честь!

Денегъ нѣтъ -- осенью отвѣтъ!

И, заслышавъ этотъ звонъ и крикъ, выбѣгали мужики босы и покупали косы. У кого были деньги, тѣ расплачивались, а у кого не было -- отвѣчали осенью. Сперва Ѳалалей торговалъ "по-Божьему", товаръ покупалъ самый лучшій, пріучилъ къ себѣ народъ, а потомъ набаловался и началъ мошенничать. Скопивъ себѣ этимъ путемъ небольшой капиталецъ, онъ сошелся какъ-то съ однимъ мужичкомъ-прасоломъ и, порѣшивъ превратить торговлю косами, занялся прасольствомъ. Торговлю эту онъ повелъ въ компаніи съ мужичкомъ и въ короткое время съумѣлъ заручиться такимъ довѣріемъ своего компаніона, что сдѣлался почти единоличнымъ хозяиномъ компанейскаго дѣла. Пригонятъ, бывало, гурты въ Москву; мужичокъ зачнетъ пьянствовать, по трактирамъ гулять, а Ѳалалей (теперь ужь его Ѳалалейкой не называли) съ покупщиками одинъ дѣла вершитъ. Разъ этакъ-то загулялъ мужикъ, да въ пьяномъ-то видѣ и потеряй деньги... Мужикъ взвылъ, бросился въ полицію, по ворожеямъ; но полиція, принявъ дѣятельныя мѣры къ разысканію пропавшаго, конечно, ничего не разыскала, а ворожеи только одно и твердили, что деньги "около да возлѣ, чуть не дома", а гдѣ именно, указать не могли. Болтовня ворожей поселила въ мужичкѣ подозрѣніе на Ѳалалея. Онъ началъ приставать къ Ѳалалею, заявилъ о своемъ подозрѣніи полиціи, но Ѳалалей клялся передъ иконами, что денегъ не видалъ, а полиція, сдѣлавъ у Ѳалалея обыскъ, ничего не нашла. Между Ѳалалеемъ и мужичкомъ-прасоломъ поселилась вражда. Не проходить дня безъ ссоры и безъ драки... Наконецъ, это надоѣло Ѳалалею, плюнулъ онъ на своего компаніона и, чувствуя себя глубоко оскорбленнымъ, началъ торговать гуртами самостоятельно.

-- Ну, тебя къ чорту!-- кричалъ онъ на мужика,-- и безъ тебя справимся... не пропадемъ. Чортъ, дьяволъ!

И дѣйствительно, Ѳалалей справился и не пропалъ.

На слѣдующую же весну, по послѣднему зимнему пути онъ отправился въ какую-то орду и возвратился оттуда только въ концѣ мая, пригнавъ съ собой довольно-таки значительный гуртъ рогатаго скота. Съ гуртами этими до глубокой осени ходилъ онъ по снятымъ имъ кормамъ (онъ и тогда уже предпочиталъ казенныя степи), нагулялъ его какъ нельзя лучше, а затѣмъ погналъ товаръ въ Москву. Въ то время желѣзныхъ дорогъ еще не было и товаръ доставлялся въ Москву по простымъ скотопрогоннымъ дорогамъ. Москва ему была знакома, онъ тамъ быстро расторговался и вернулся домой съ хорошимъ барышомъ. Но на этотъ разъ онъ поселился уже не въ деревнѣ, а въ городѣ Чумазовѣ, купилъ себѣ флигелекъ, женился, приписался къ обществу чумазовскихъ мѣщанъ и въ городѣ его звали уже не Ѳалалеемъ, а Титычемъ.

Съ тѣхъ поръ Титычъ посѣщалъ орду ежегодно, изъѣздилъ ее вдоль и поперекъ, освоился тамъ, ознакомился и вотъ однажды, возвратясь изъ этой орды, началъ ходить такимъ козыремъ, что вся чумазовская "голыдьба" при встрѣчѣ съ нимъ начала за шапки хвататься. Смѣтили это богачи города, подивились, а потомъ и порѣшили, что "Титычъ чего-то оборудовалъ", но что именно "оборудовалъ", для людей въ дѣлахъ орды не компетентныхъ оставалось неизвѣстнымъ. Правда, болтали, и то шепотомъ, про какія-то "дешевыя деньги", которыхъ Титычъ раздобылъ гдѣ-то цѣлыхъ шесть пудовъ, но что это были за деньги, почему назывались "дешевыми" и гдѣ добывались,-- опять-таки некомпетентный обыватель не зналъ и не понималъ. Не понимали въ этомъ дѣлѣ ничего и тогдашніе городничіе, исправники, квартальные, не понималъ даже самъ уѣздный стряпчій...

Проявлять свои капиталы Титычъ началъ съ того, что позолотилъ заново весь иконостасъ въ своей приходской церкви и купилъ такой колоколъ, что невольно весь Чумазовъ заслушивался его звукомъ. И дѣйствительно, мудрено было не заслушаться. Мягкою и густою октавой гудѣлъ онъ по городу и широкою волной разливался по его окрестностямъ. Гудѣлъ въ лѣсу, пробуждая его тихую дремоту; гудѣлъ въ подгороднихъ селахъ, вызывая молитвенное настроеніе въ сердцахъ набожныхъ поселянъ, и мощно подавдялъ своимъ гуломъ жиденькій трезвонъ сельскихъ колоколенъ: тѣ, бывало, тенькаютъ весело, заливаются, изъ кожи вонъ лѣзутъ, а долетитъ изъ города гулъ пономаревскаго колокола, и прощай веселенькій трезвонъ!

Такимъ образомъ, воздавъ "Богу богови", Титычъ построилъ себѣ двухъэтажный домъ, раскрасилъ полы подъ паркетъ, списалъ съ себя и съ супруги масляные портреты и, вставивъ ихъ въ золотыя рамы, повѣсилъ для общаго удовольствія въ гостиной надъ диваномъ. Изъ мѣщанъ онъ перечислился въ купцы города Чумазова, началъ по праздникамъ и табельнымъ днямъ разъѣзжать по городу съ визитами и всѣ чумазовцы стали называть его не Титычемъ, а Ѳалалеемъ Титычемъ, мѣщане же съ добавленіемъ "ваше степенство."

Въ это самое время какъ разъ наступила пора реформъ. Орда изсякла и коммерція приняла новый оборотъ. Полилась дешевка, схватились за кабаки, за водочные заводы, и кабацкое знамя начало развѣваться по землѣ Русской. Вмѣсто дешевыхъ ордынскихъ денегъ, вывозившихся пудами, распахнулись двери частныхъ банковъ и тоже начали чуть не на вѣсъ оперировать бумажными деньгами. Стоило любому дворнику написать: "товаромъ сполна получилъ", и желавшему получить деньги выдавалось изъ банковъ -- кому пудъ, кому десять, смотря по выраженію лица заемщика и по его манерамъ. Нахватавъ такихъ денегъ, господа коммерсанты посѣщать орду перестали и принялись за кабаки, водочные заводы, склады и за землю. Нѣкоторые, понакупивъ себѣ земель, начали стирать съ ея лица обалдѣвшаго и впавшаго въ уныніе помѣщика и, въ то же время, проявлять свои агрономическія познанія. Они пораспахали всѣ свои степи и, быстро доведя таковыя до полной "невмѣняемости", вылетали въ трубу. Земля и кабаки приняли характеръ эпидеміи и никакихъ мѣръ къ прекращенію таковой предпринимаемо не было. Кабацкіе и степные микробы носились по воздуху и заражали собою все дышавшее. Только одинъ Ѳалалей Титычъ какъ-то уберегся и, сидя на своемъ шестипудовомъ мѣшкѣ съ ордынскими деньгами, ни кабаковъ не открывалъ, ни земли не покупалъ. Онъ приловчился въ земельнымъ операціямъ гораздо проще, я именно: снималъ въ аренду казенныя степи, полегоньку вытягивалъ мужичьи жилы и, въ то же время, велъ дѣятельную переписку съ монахами аѳонскихъ горъ. Переписка эта клонилась къ тому, что Ѳалалей Титычъ, желавшій возблагодарить Господа Бога за ниспосланный ему успѣхъ по арендѣ казенныхъ степей, далъ обѣтъ пожертвовать въ чумазовскій женскій монастырь икону аѳонской живописи. Наконецъ, дѣло это улажено и икона была отправлена по адресу, указанному Ѳалалеемъ Титычемъ.

Весь монастырь и всѣ чумазовцы, съ крестнымъ ходомъ во главѣ, встрѣтили икону верстъ за десять отъ города. Ее несли, обливаясь потомъ, Ѳалалей Титычъ и градскій голова, еще наканунѣ выѣхавшіе на встрѣчу иконѣ. Громадныя толпы народа изъ окрестныхъ селъ и деревень сопровождали ихъ. Когда эти двѣ толпы (городская и деревенская) встрѣтились, то хоругви окружили икону и на мѣстѣ встрѣчи былъ отслуженъ молебенъ, послѣ котораго икона продолжала свой дальнѣйшій путь. Городъ и монастырь встрѣтили икону колокольнымъ звономъ. Въ оградѣ монастыря былъ опять отслуженъ молебенъ, послѣ чего икона была внесена въ церковь и поставлена на приготовленное для нея мѣсто. День этотъ былъ самымъ торжественнымъ днемъ въ жизни Ѳалалея Титыча. Восторженная толпа со слезами умиленія окружала его и каждый стремился протискаться къ нему, обнять его и отблагородить за дарованную городу святыню. Былъ потрясенъ до глубины души и Ѳалалей Титычъ. Словно въ свѣтлый праздникъ Христова Воскресенія раскрывалъ онъ каждому свои объятія и съ каждымъ громко лобызался. Онъ былъ очень взволнованъ и крупныя слезы наполняли, его глаза.

Съ той поры судьба взяла Ѳалалея Титыча какъ будто подъ свое особое покровительство. Не прошло и года, какъ ему было даровано званіе потомственнаго почетнаго гражданина, была пожалована за что-то серебряная медаль на шею. Былъ Ѳалалей Титычъ и градскимъ головою, но на поприщѣ этомъ особенной способности и распорядительности не проявилъ. Городъ Чумазовъ, попрежнему, оставался грязнымъ, попрежнему, обыватель, не желавшій потерять своихъ калошъ въ грязи, носилъ таковыя подъ мышкой; коровы и свиньи, попрежнему, паслись на улицахъ и на базарной площади; попрежнему, къ Чумазову нельзя было ни подъѣхать, ни подойти, но, тѣмъ не менѣе, сдѣлавшись градскимъ головой, Ѳалалей Титычъ, все-таки, воспрялъ духомъ, началъ смотрѣть свысока и, ознакомившись съ сильными міра сего, удилъ въ мутной водѣ рыбу... Но градскимъ головою онъ былъ не долго: какъ-то "хватилъ" его параличъ и онъ вынужденъ былъ оставить службу.

Въ Чертопхановскомъ волостномъ правленіи было открыто торговое присутствіе. Оно состояло изъ чиновника, волостнаго старшины и сельскаго старосты, сидѣвшихъ по сторонамъ чиновника и словно чувствовавшихъ, что они сидятъ на чужихъ мѣстахъ. Прежде чѣмъ приступить къ торгамъ, чиновникъ записалъ всѣхъ желающихъ торговаться: сначала тѣхъ, которые представили денежные залоги, а затѣмъ и крестьянскія общества, предъявившія, вмѣсто залога, свои ручательные приговоры. Комната, въ которой открылось присутствіе, была довольно просторная, но, несмотря на это, она, все-таки, не могла вмѣстить въ себя всѣхъ прибывшихъ на торги. Столъ присутствія, покрытый краснымъ, помѣщался противъ передней стѣны. На столѣ стояла тщательно вычищенная чернильница и лежало нѣсколько разграфленныхъ бланковъ. Чиновникъ имѣлъ видъ олимпійскій, держалъ себя съ подобающимъ достоинствомъ и, въ то же время, по отношенію къ старшинѣ и старостѣ былъ снисходительно вѣжливъ.

-- Пожалуйста, когда говорите со мной, не вставайте,-- замѣтилъ имъ чиновникъ.-- Мы съ вами теперь равные: я -- предсѣдатель присутствія, а вы -- члены.

А когда послѣ этого замѣчанія старшина какъ-то привалился къ стѣнкѣ кресла, то чиновникъ, улыбаясь, приговорилъ:

-- Сидите хорошенько, г. старшина,-- вы, кажется, начинаете забываться.

Составивъ списокъ желающимъ торговаться, чиновникъ началъ провѣрять приговоры.

-- Ну-съ,-- проговорилъ онъ, обращаясь къ членамъ,-- займемся теперь провѣркою приговоровъ.

Члены кивнули головами и при этомъ какъ-то завозились на креслахъ.

-- Сидите спокойнѣе,-- замѣтилъ имъ чиновникъ, и, взявъ цѣлую кипу приговоровъ, положилъ ихъ передъ собою.

Первый попался подъ руку приговоръ вертуновскаго общества, составленный Орфеевымъ.

-- Уполномоченные вертуновскаго общества!-- крикнулъ чиновникъ.

-- Здѣсь!-- откликнулся Сысой Михалычъ.

-- Пожалуйте сюда къ столу.

Сысой Михалычъ и еще два старика, тоже уполномоченные, протискались черезъ толпу и, подойдя къ столу, поклонились чиновнику.

Чиновникъ провѣрилъ ихъ имена и фамиліи.

-- Вы желаете торговаться на Тюленьскій участокъ?

-- Желаемъ,-- заговорили уполномоченные въ одинъ голосъ,-- потому намъ безъ этого участка...

-- Позвольте-съ!-- остановилъ ихъ чиновникъ.-- Здѣсь лишнихъ разговоровъ не полагается. Вы мнѣ отвѣтьте только на мой вопросъ: желаете ли вы торговаться?

-- Желаемъ! Желаемъ!

-- И я тоже желаю торговаться на этотъ участокъ,-- замѣтилъ Пономаревъ, привставъ съ мѣста.

-- Его не допущайте, ваше высокоблагородіе, -- заголосили уполномоченные.

-- Позвольте-съ, позвольте-съ...

-- У меня и залогъ денежный представленъ, -- продолжалъ Пономаревъ,-- и, окромя того, и прежде участокъ этотъ былъ у меня въ арендѣ...

-- Его не надо!-- кричали уполномоченные.-- Онъ насъ разулъ всѣхъ, по міру пустилъ...

-- Позвольте-съ, позвольте-съ!-- кричалъ чиновникъ.-- Такъ нельзя! Вѣдь, я еще только приговоръ провѣряю... Дайте же мнѣ приговоръ провѣрить.

-- Слушаю-съ!-- проговорилъ Пономаревъ и усѣлся на мѣсто.

Тишина водворилась и чиновникъ началъ читать приговоръ.

-- Ну-съ,-- проговорилъ онъ, дочитавъ его до конца и обращаясьъ стоявшимъ передъ столомъ уполномоченнымъ,-- какъ мнѣ ни прискорбно, а я долженъ объявить вамъ, что вашъ приговоръ не годится.

Уполномоченные остолбенѣли, а Пономаревъ улыбнулся и даже не могъ скрыть своего удовольствія.

-- Да какіе они арендатели?-- замѣтилъ онъ, -- въ пяти дворахъ одна лошадь.

-- Ты же насъ разорилъ-то!-- замѣтили уполномоченные.

-- Позвольте-съ!-- перебилъ ихъ чиновникъ.-- Вы мнѣ мѣшаете заниматься дѣломъ,-- и, обратясь къ уполномоченнымъ, онъ проговорилъ:-- Вашъ приговоръ не годится и потому вы не можете быть допущены до торговъ. Можете ѣхать домой,-- и онъ отложилъ въ сторону забракованный приговоръ.

-- Почему-же именно онъ не годится?-- раздался изъ заднихъ рядовъ голосъ Орфеева.

Чиновникъ строго взглянулъ въ ту сторону и спросилъ:

-- Кто это говоритъ?

-- Я-съ,-- отвѣтилъ Орфеевъ и, вставъ съ своего мѣста, подошелъ къ столу.

-- Вы что за человѣкъ?-- спросилъ его чиновникъ.

-- Казенный,-- отвѣтилъ тотъ.

-- Прошу безъ остротъ!-- прикрикнулъ чиновникъ, сдвинувъ брови.-- Помните, что вы въ присутствіи...

-- А вотъ потому-то я и ходатайствую передъ вами, какъ предсѣдателемъ этого присутствія, разъяснить мнѣ, почему именно вы изволили забраковать приговоръ вертуновскаго общества?

-- А вамъ какое дѣло?

-- Я составлялъ этотъ приговоръ. Человѣкъ я сравнительно свѣдущій въ канцелярскихъ премудростяхъ, немного знакомъ и съ законами, и потому ежели ужь мой приговоръ оказывается негоднымъ, то какими же окажутся остальные, написанные, въ большинствѣ случаевъ, малограмотными писарями?

-- Понимаю-съ,-- перебилъ его чиновникъ, иронически улыбаясь.-- Я, такъ сказать, задѣлъ ваше канцелярское самолюбіе.

-- Нѣтъ-съ, совсѣмъ не то,-- перебилъ его въ свою очередь Орфеевъ.-- Я просто опасаюсь, что всѣ приговоры будутъ забракованы и на торгахъ останутся только одни прежніе арендаторы, т.-е. купцы, а не крестьяне...

-- А что-жь такое,-- зашумѣли купцы,-- что же, мы неисправные рендатели, что ли? Мошенники, что ли, какіе?... Слава тебѣ Господи, не чета тебѣ, въ жегулевкахъ не сиживали!

-- Позвольте, господа!-- замѣтилъ чиновникъ и потомъ, обратясь къ Орфееву, проговорилъ внушительно:-- Прошу васъ, милостивый государь, не возражать противъ моихъ постановленій...

-- Я и не возражаю, а прошу только разъяснить мнѣ...

-- Извольте-съ,-- перебилъ его чиновникъ, начинавшій горячиться.-- Вотъ почему забраковалъ вашъ приговоръ. Потому, что въ надписи волостнаго правленія, выражающей собою свидѣтельство приговора, не сказано, что послѣдній былъ на сходѣ прочитанъ.

-- Онъ былъ прочитанъ, иначе немыслимо и свидѣтельствованіе.

-- Объ этомъ былъ циркуляръ-съ,-- перебилъ его чиновникъ,-- и мнѣ странно-съ, что вы, столь свѣдущій въ законахъ "казенный человѣкъ", не знали о существованіи этого циркуляра.

-- Но, вѣдь, эти пакетики съ циркулярами могли и не попасть въ руки крестьянъ,-- замѣтилъ Орфеевъ,-- наконецъ, это такая пустая формальность...

Чиновникъ вспыхнулъ.

-- Прошу васъ быть поосторожнѣе въ своихъ выраженіяхъ,-- закричалъ онъ,-- иначе я вынужденъ буду удалить васъ изъ залы присутствія!

-- Прогнать и слѣдуетъ!-- подхватили купцы.-- Онъ и человѣкъ-то неблагонадежный-съ, поднадзорный-съ...

-- Жандармы даже пріѣзжали,-- замѣтилъ Пономаревъ.

Но чиновникъ опять остановилъ расходившихся купцовъ, и когда тѣ угомонились и заняли опять свои мѣста, онъ обратился къ Орфееву болѣе уже спокойнымъ тономъ.

-- И такъ-съ, господинъ казенный человѣкъ,-- проговорилъ онъ,-- я имѣлъ честь разъяснить вамъ, на какомъ именно основаніи приговоръ вертуновскаго общества признанъ присутствіемъ неудовлетворительнымъ. Но,-- прибавилъ онъ, улыбаясь,-- вы можете успокоиться, ибо ваше канцелярское самолюбіе нисколько не затрогивается. Во всемъ виноватъ волостной писарь, а не вы!-- и, слегка наклонивъ голову, онъ проговорилъ, указывая на мѣста для публики:-- А теперь можете занять свое мѣсто.

-- Садись, садись!-- подшутили купцы,-- ноги-то поди не въ дровахъ поднялъ!

Чиновникъ взглянулъ на купцовъ и пожалъ плечами.

Орфеевъ, однако, продолжалъ стоять.

-- Еще имѣете что-либо?-- спросилъ его чиновникъ, вынимая изъ пачки слѣдующій приговоръ.

-- Имѣю-съ!

-- А именно?

-- Ходатайствую сдѣлать на заявленіи вертуновскаго общества надпись, на основаніи чего именно приговоръ забракованъ присутствіемъ.

-- Это для чего-съ?-- вскрикнулъ чиновникъ.

-- Чтобы было на что указать въ случаѣ обжалованія вашего постановленія.

-- Я вамъ въ этомъ, отказываю-съ!-- оборвалъ чиновникъ.

-- Въ такомъ случаѣ ходатайствую оформить этотъ отказъ.

Требованіе это окончательно уже взбѣсило чиновника. Онъ вскочилъ съ своего мѣста, взглянулъ было на прикомандированнаго къ торгамъ сотника, видимо, намѣреваясь сдѣлать распоряженіе объ удаленіи Орфеева, но какъ-то опомнился и, быстро перемѣнивъ тонъ, громко проговорилъ:

-- Объявляю перерывъ засѣданія на десять минутъ.

Мужики не поняли этого распоряженія и продолжали сидѣть на своихъ мѣстахъ, но, увидавъ, что Орфеевъ вышелъ изъ залы, шумно послѣдовали за нимъ. Въ залѣ остались только одни купцы.

-- Это что же такое случалось?-- допрашивали мужики Орфеева, опять очутившись на площади.

-- Перерывъ объявилъ,-- отвѣтилъ онъ, закуривая папиросу.

-- Крышка, значитъ!

-- Усталъ, отдохнуть захотѣлъ.

-- А торги-то будутъ, что ли?

-- Конечно, будутъ.

Къ Орфееву подошли священники съ значками "Краснаго Креста" (Орфеевъ происходилъ изъ духовнаго званія и потому былъ знакомъ съ духовенствомъ).

-- Прекрасно, похвально,-- говорили они,-- но...

-- Что но?

-- Неблагоразумно, весьма неблагоразумно... Большія себѣ непріятности можете нажить... Помните изреченіе... да, наконецъ, я самъ графъ Толстой... Ахъ, ахъ...

Орфеевъ только захохоталъ.

-- Смотрите... смотрите...

Выбѣжалъ Петька Лещевъ, подлетѣлъ къ Орфееву и, схвативъ его за руку, отвелъ къ сторонѣ.

-- Что ты дѣлаешь,-- забормоталъ онъ,-- что ты дѣлаешь?

-- А что?

-- Да, вѣдь, ты старика-то Ѳалалея-то Титыча въ гробъ уложилъ... Вѣдь, онъ весь позеленѣлъ... Брось ты, пожалуйста!... Ну, я прошу тебя, я, Петька Лещевъ!... Ради меня брось!

-- Да чего бросить-то, шутова голова?-- разсердился Орфеевъ.

-- Да самыя эти кляузы-то свои.

Мимо проходила какая-то баба, румяная, бѣлая, съ масляными плутовскими глазами и бойкою, разухабистою походкой. Орфеевъ указалъ на нее Петькѣ и проговорилъ:

-- Ступай-ка лучше съ бабой поговори,-- это по твоей части!

У Петьки вся даже физіономія расплылась отъ удовольствія и, значительно при кашлянувъ, онъ подскочилъ къ бабѣ. Священники отвернулись и, прикрывъ лица руками, захихикали.

Немного погодя на крылечкѣ волостнаго правленія показался писарь и началъ всѣхъ приглашать въ залу присутствія. Всѣ опять повалили въ правленіе и только одинъ Петька Лещевъ, услыхавъ приглашеніе писаря, махнулъ какъ-то рукой и продолжалъ идти рядомъ съ красивою бабой.

Чиновникъ былъ уже въ совершенно иномъ настроеніи. Онъ весело улыбался, потиралъ руками и словно съ насмѣшкой посматривалъ на "новыхъ господь", сидѣвшихъ на своихъ прежнихъ мѣстахъ съ какими-то пасмурными, вытянутыми лицами. Когда мужики вошли въ залу, чиновникъ подозвалъ къ столу уполномоченныхъ, отъ вертуновскаго общества.

-- Ну-съ,-- проговорилъ онъ съ достоинствомъ,-- я счелъ возможнымъ приговоръ вашъ признать удовлетворительнымъ и вы будете допущены къ торгамъ. Но,-- прибавилъ онъ, сдѣлавъ серьезное? лицо и тыкая пальцемъ по столу,-- помните, что я дѣлаю это въ видѣ снисхожденія.

-- Благодаримъ!-- раздались голоса уполномоченныхъ.

-- Опосля этого и на торги ѣздить незачѣмъ,-- проворчали купцы,

-- Это ваше дѣло, господа,-- замѣтилъ имъ чиновникъ.-- Насильно мы никого не притягиваемъ.

-- Давайте ѣхать,-- проговорилъ кто-то.-- Чего же тутъ сидѣть-то?

Но купцы продолжали сидѣть и никто изъ нихъ не уѣхалъ.

Затѣмъ чиновникъ принялся провѣрять остальные приговоры. Продолжалось это съ полчаса и кончилось тѣмъ, что и остальные приговоры тоже были одобрены. По окончаніи этой провѣрки приступили къ торгамъ. Торги были шумные, безпорядочные. Купцы, осыпали бранью мужиковъ, набрасывались на нихъ чуть не съ кулаками, а мужики въ свою очередь кричали на купцовъ. Чиновникъ поминутно звонилъ, призывалъ къ порядку, потъ лилъ съ него градомъ, но всѣ его усилія укротить расходившіяся страсти оказались напрасными. Ѳилалей Титычъ даже побагровѣлъ отъ злости, глаза его разгорѣлись, губы дрожали и, изрыгая проклятія, онъ громко стучалъ костылемъ объ полъ. "Я вамъ припомню это,-- кричалъ онъ,-- припомню... съ лица земли сотру!"... Не отставалъ и Дьячковъ.

-- Позвольте, позвольте!-- кричалъ чиновникъ, звоня колокольчикомъ.

Но голосъ его былъ заглушаемъ крикомъ толпы.

-- Я закрою присутствіе,-- грозилъ онъ.

Но все напрасно... Священники, убоясь попасть въ свидѣтели, поспѣшили удалиться изъ залы и выбѣжали на крылечко. Тамъ увидали они Орфеева. Онъ сидѣлъ на ступенькѣ и заливался самымъ добродушнѣйшимъ смѣхомъ.

Наконецъ, при содѣйствіи сотника, порядокъ былъ водворенъ. Зло было "сорвано", страсти нѣсколько остыли, поулеглись, и торги пошли своимъ порядкомъ. Крестьяне восторжествовали. Земля была снята ими свыше трехъ рублей за десятину; за ту же цѣну пошелъ и Тюленьскій участокъ, состоявшій дотолѣ въ арендѣ у Ѳалалея Титыча Пономарева по одному рублю восьмидесяти копѣекъ.

VI.

Часовъ въ шесть вечера Орфеевъ усѣлся въ свою телѣжку и поѣхалъ домой. Выбравшись изъ села, онъ нѣкоторое время долженъ былъ ѣхать небольшимъ вырубленнымъ лѣсочкомъ. Воздухъ былъ душистый, ароматный, пропитанный запахомъ ландышей; дорожка была гладкая, песчанистая, и потому телѣжка катилась плавно и Орфеевъ былъ въ самомъ пріятномъ расположеніи духа. Полусотка, полученная имъ съ Сысоя Михалыча за веденіе дѣла, лежала въ его карманѣ и тоже способствовала этому пріятному настроенію. Такъ ѣхалъ онъ легонькою рысцой, въ притрусочку, какъ вдругъ за кустами послышалась "гармоника". Онъ обернулся и увидалъ выходившаго изъ кустовъ Петьку Лещева.

-- Ты что дѣлаешь здѣсь?-- спросилъ его Орфеевъ, пріостановивъ лошадь.

-- Грибы собираю,-- отвѣтилъ тотъ, наигрывая "Стрѣлочка".

-- Съ гармоніей-то?

Купчикъ захохоталъ.

-- Ты что же это, милый человѣкъ, съ торговъ-то ушелъ?

-- Эхъ, братецъ!-- вскрикнулъ Петька, ударивъ себя кулакомъ въ грудь.-- Ты меня, я вижу, совсѣмъ не понимаешь! Ты поди думаешь, что во мнѣ такая же душа, какъ у родителя?... Во мнѣ, братъ, душа мягкая и этой самой алчности даже нисколько не имѣется. Вотъ теперича родитель послалъ меня на торги, приказалъ Журавскій участокъ снять, далъ мнѣ пять радужныхъ на залоги. "Безпремѣнно, говоритъ, сними участокъ! Не снимешь -- на глаза, говоритъ, не являйся"... "курицынымъ сыномъ" обругалъ при этомъ... А я даже на торги не пошелъ и порѣшилъ, замѣсто торговъ-то, въ Саратовъ махнуть!... Вотъ у меня какая душа-то безкорыстная!

-- Ужь ты не загулялъ ли?-- спросилъ Орфеевъ, взглянувъ на торчавшую изъ кармана бутылку съ водкой.

-- Нѣтъ, братецъ, а на чеку!... Вдругъ озарило... порохомъ вспыхнулъ!-- и, быстро обратясь спиной въ Орфееву и приложивъ ко рту обѣ ладони, онъ громко крикнулъ:-- Ку-ку!

-- Ку-ку!-- послышался въ кустахъ женскій голосъ.

Орфеевъ захохоталъ.

-- Слыхалъ?-- спросилъ Петька.-- Кукушки прилетѣли!... Вотъ, вѣдь, у меня душа-то какая!... А ты про торги спрашиваешь!-- и, перемѣнивъ тонъ, спросилъ:-- Ты теперь куда?

-- Извѣстно куда! Домой, въ городъ...

-- Слушай... будь другомъ!

-- Ну, что такое?

-- Шепни Яшкѣ Пономареву, что вотъ, молъ, такъ и такъ... Петька Лещевъ загулялъ, въ Саратовъ, молъ, нацѣлилъ и тебѣ приказалъ.

-- Ау него тоже деньги есть?

-- Есть!-- вскрикнулъ Лещевъ.-- Вчера отецъ далъ ему семь сотенныхъ за кожи расплатиться...

-- Ѳалалей Титычъ?

-- Извѣстно! Такъ вотъ, братецъ, шепни, не забудь!... А я его на желѣзной дорогѣ подожду... вмѣстѣ и ахнемъ!

-- Да, вѣдь, деньги-то за кожи отдать надо...

-- Что-жь такое!... Потерялъ, молъ, и шабашъ!-- вскрикнулъ Лещевъ.-- Да ты только шепни, а ужь онъ и самъ распорядится... Малый-то, вѣдь, золото, ухачъ!... Намедни въ трактирѣ гулять зачалъ, такъ всѣхъ на свой коштъ угощалъ... Музыку пригласилъ... Потѣха!... А Ѳалалей-то Титычъ на хуторѣ былъ, не зналъ ничего... Только на третій день ему донесъ кто-то... Ну, извѣстно, въ городъ сейчасъ, въ полицію... моего Яшку и забрали...

-- А ты вотъ что, другъ любезный,-- перебилъ его Орфеевъ,-- чѣмъ въ Саратовъ-то ѣхать, садись-ка лучше со мной, да домой поѣдемъ... Дѣло-то чище будетъ... Вѣдь, ты не маленькій.

-- На призывѣ,-- подхватилъ Петька Лещевъ,-- осенью жеребій вынимать...

-- Ну, вотъ, то-то и есть!... Садись-ка... такъ и быть ужь, подвезу!

Но Лещевъ, вмѣсто отвѣта, снова повернулся къ лѣсу и снова крикнулъ: "Ку-ку!" -- "Ку-ку!" отозвалось въ лѣсу и малый опять захохоталъ.

-- Шутъ ты гороховый!-- замѣтилъ Орфеевъ.

-- Гороховый, это вѣрно,-- подтвердилъ Лещевъ.

И Орфеевъ хотѣлъ было тронуть лошадь, какъ вдругъ услыхалъ позади себя шумъ колесъ и конскій топотъ; онъ оглянулся и увидѣлъ два тарантаса, въ которыхъ сидѣли Ѳалалей Титычъ Пономаревъ и Агаѳонъ Кузьмичъ Дьячковъ.

-- Вонъ они ѣдутъ!-- крикнулъ Петька Лещевъ.-- Вишь какіе господа сидятъ!... Черти, право, черти!

Увидавъ Орфеева, Ѳалалей Титычъ приказалъ кучеру остановиться.

-- Ты это чего же съ нами надѣлалъ-то?-- крикнулъ Пономаревъ, когда его тарантасъ остановился бокъ-о-бокъ съ Орфеевымъ.

-- Что такое?-- удивился тотъ.

-- Да, вѣдь, ты насъ по міру пустилъ, гусь лапчатый!-- кричалъ Пономаревъ.

Подъѣхалъ тарантасъ Дьячкова и тоже остановился возлѣ телѣжки, но только съ другаго бока.

-- Чего мы теперь дѣлать-то станемъ?-- кричалъ Дьячковъ.

-- Ахъ, ты, подлая душа твоя!-- горячился Пономаревъ, стуча костылемъ по дну тарантаса.

-- Безстыжіе глаза твои!-- подхватилъ Дьячковъ.

-- Позвольте, господа,-- говорилъ Орфеевъ, поворачиваясь то въ одну сторону, то въ другую.-- Вы меня окружили, словно собаки зайца...

-- Ты собака-то, ты!-- подхватили Пономаревъ и Дьячковъ.

-- Объяснитесь, пожалуйста.

-- Чего тутъ объясняться-то?-- кричалъ Пономаревъ, задыхаясь.-- Коли такое дѣло, ты бы лучше сказалъ намъ: "такъ и такъ, молъ, Ѳалалей Титычъ и Агаѳонъ Кузьмичъ. Меня, молъ, вотъ о чемъ мужики просятъ..." Мы бы тебѣ каждый по пяти сотенныхъ дали.

-- Дали бы, дали бы!-- подхватилъ Дьячковъ.

-- А ты вонъ чего надѣлалъ!-- крикнулъ Пономаревъ.

-- Да чего я надѣлалъ-то?-- раздался голосъ Орфеева.-- Не удалось вамъ землю снять? Такъ, вѣдь, вы сами же виноваты... Кто вамъ мѣшалъ? Накинули бы цѣну, и земля бы за вами осталась!

-- Какъ?-- вскрикнулъ Петька Лещевъ.-- Такъ вамъ не удалось? Не выгорѣло?-- и онъ неистово захохоталъ.

Это еще пуще разбѣсило Пономарева съ Дьячковымъ и они накинулись на него.

-- Ты чего глотку-то дерешь?-- кричали они.-- Чего хохочешь-то, безпутная голова?

-- Тебя родитель на торги послалъ, -- подхватилъ Пономаревъ,-- пятьсотъ рублей на задатки далъ, а ты, пустая твоя башка, даже и рыла-то своего на торгахъ не показалъ... Гдѣ ты былъ, мерзавецъ?

-- Грибы собиралъ!-- отвѣтилъ Петька Лещевъ, не переставая хохотать.

-- Вотъ они какія, дѣтки-то наши,-- горячился Пономаревъ.-- Отцы-то потомъ да кровью деньги-то наживали...

Но тутъ Петька вдругъ оборвалъ свой хохотъ и въ свою очередь накинулся на стариковъ.

-- Врете,-- кричалъ онъ,-- не потомъ и не кровью наживали вы свои капиталы, а грабежомъ да разбоемъ... вотъ чѣмъ!.. А то: потомъ да кровью... Потѣли, да не вы... Вотъ что!-- и онъ принялся опять за свою гармонику.

-- Ахъ, ты, щенокъ паршивый!-- вскрикнули купцы и даже вскочили на ноги въ своихъ тарантасахъ.-- Да какъ ты смѣешь?

-- Смотри-ка, фигуры какія!

-- Постой, любезный, -- подхватилъ Пономаревъ,-- вотъ забрѣють лобъ-то, такъ по-иному заговоришь...

-- Дожидайтесь... была нужда!... Даже съ превеликимъ моимъ удовольствіемъ въ солдаты пойду, вотъ что-съ!... Съ превеликимъ! потому что съ вами даже жить-то совѣстно!

-- Какъ ты смѣешь?-- заорали купцы.-- Мы вотъ родителю будемъ жаловаться.

-- Сколько угодно-съ!-- замѣтилъ Петька и, вдругъ круто повернувшись къ кустамъ, крикнулъ:-- Ку-ку!

-- Ку-ку!-- раздалось въ кустахъ.

Петька захохоталъ, а купцы даже плюнули.

-- Ступай, ступай скорѣй отсюда!-- закричалъ Пономаревъ кучеру.-- Здѣсь намъ не мѣсто.

-- Ступай!... Скачи скорѣй!-- приказывалъ Дьячковъ.

И оба тарантаса съ шумомъ и грохотомъ помчались по гладкой песчанистой дорогѣ, вздымая облака пыли.

А Орфеевъ все это время лежалъ, запрокинувшись на спинку телѣжки, и громко хохоталъ.

Петьки уже не было. Только гармоника его раздавалась въ кустахъ, сначала громко и отчетливо, а затѣмъ все слабѣе и слабѣе и, наконецъ, замерла и будто слилась съ суетливымъ шепотомъ молодыхъ листьевъ.

Возвратясь домой, Орфеевъ нашелъ у себя на столѣ конвертъ, адресованный на его имя. Это былъ отвѣтъ изъ редакціи газеты Правосудіе. Отвѣтъ состоялъ въ слѣдующемъ: "Статья ваша по поводу сдачи казенныхъ земель въ аренду не можетъ быть напечатана".

-- И не надо!-- проговорилъ Орфеевъ.

VII.

Прошло года два. Орфеевъ опять сидѣлъ въ своемъ кабинетикѣ и опять, поматывая ногой, читалъ газету Правосудіе. На этотъ разъ онъ читалъ страстную полемику, которую вела эта газета съ другою мѣстною газетой Сиреной по поводу какой-то кометы, появленіе которой ожидалось въ будущемъ году. Такъ какъ дѣло было передъ подпиской, то каждая изъ этихъ газетъ самолюбиво отстаивала мнѣнія и доводы своихъ астрономовъ. Сначала полемика велась самими астрономами, -- велась скучно, непонятно, основывалась на строго-научной почвѣ, и Орфеевъ махнулъ было на нее рукой, но вотъ полемику эту подхватилъ фельетонистъ Правосудія и, раскатавъ на всѣ корки Сирену, кончилъ свой фельетонъ слѣдующимъ обращеніемъ къ читателямъ: "Да, дорогой читатель, а въ особенности вы, милыя, дорогія читательницы, увлекаться опьяняющимъ пѣніемъ Сирены возможно (я первый увлекаюсь имъ), но идти по направленію чарующаго голоса этой волшебной примадонны не совѣтую, ибо, вмѣсто подводнаго чертога, украшеннаго жемчугомъ, коралами и причудливыми раковинами и оглашаемаго пѣніемъ нимфъ, вы рискуете допасть въ смрадное болото, перепачкать грязью прелестныя ножки (которыми, сказать по секрету, я всегда восхищаюсь) и, подобно Аполлону, очутиться въ обществѣ квакающихъ лягушекъ!"

Этотъ фельетонъ очень понравился Орфееву и онъ отъ души хохоталъ, прочитавъ его.

Скрипнула дверь въ прихожей.

-- Кто тамъ?-- спросилъ Орфеевъ.

-- Мы...-- отозвался голосъ.

-- Кто именно?

-- Да все мы же, Сысой изъ Вертуновки.

-- А, Сысой Михалычъ!... Милости просимъ... Вали сюда!

-- Постой, дай обогрѣюсь.

-- Холодно ништо?

-- Бѣды!

-- А ты тулупъ-то сними,-- замѣтилъ Орфеевъ.

-- И то снять надоть...

И Сысой Михалычъ принялся стаскивать съ себя обледенѣвшій овчинный тулупъ, а потомъ отдирать отъ бороды и усовъ ледяныя сосульки.

-- Стыдно {Стыдъ -- холодъ, холодно.}, такъ стыдно,-- говорилъ онъ,-- что индо рыло воротитъ. Супротивъ вѣтру ѣхать нельзя.

Наконецъ, онъ раздѣлся, обогрѣлся нѣсколько и, войдя въ кабинетикъ, началъ молиться на иконы.

-- Здравствуй,-- проговорилъ онъ.

-- Какъ поживаешь?-- спросилъ Орфеевъ.

-- Ничего.

-- По дѣлу, что ли?

-- Знамо, наша калгота мужицкая.

-- Что такое?

Сысой Михалычъ посмотрѣлъ на стулъ и началъ его щупать.

-- Садись, садись, небось, не обломишь.

-- Ужь больно какъ-то жидковато сдѣланъ!-- проговорилъ Сысой Михалычъ, осторожно опускаясь на стулъ.

-- Нѣмецкой работы...

-- То-то я вижу, что не нашенской... Лѣсу, что ли, у нихъ не хватаетъ!

-- Ну,-- проговорилъ Орфеевъ, закуривая папиросу,-- сказывай, какое дѣло.

-- Да дѣло, братецъ, совсѣмъ скверное... Не знай, чего таперь и дѣлать!.

-- Что такое?

-- Мотри, конецъ нашъ подошелъ.

-- Да говори, что случилось?

Сысой Михалычъ помолчалъ, словно что-то обдумывая, и, наконецъ, проговорилъ:

-- Вѣдь, участокъ-то отъ насъ отобрали.

-- Это Тюленьскій-то?

-- Да, сняли-то который.

-- Какъ такъ?

-- Оченно просто: по телеграфнымъ по столбамъ, чтобъ имъ пусто было!

-- Я не понимаю.

-- Чего тутъ не понимать-то... Отобрали -- и конецъ дѣлу.

-- Аренду, что ли, въ срокъ не платили?

-- За первый-то годъ почитай что въ срокъ.

-- А за второй?

-- А за второй-то, братецъ, маленечко съ силами не собрались... Управка не взяла.

-- Какъ же такъ?

-- Въ январѣ-то заплатили все, какъ надо быть, въ чистою, а вотъ іюльскій-то платежъ только въ декабрѣ мѣс яцѣ осилили.

-- Значитъ, и за второй годъ заплатили?

-- Заплатили всѣ сполна, даже припенту болѣ двухсотъ рублей отдали...

-- Почему же участокъ-то отобрали?

-- Ну, вотъ поди-жь ты...-- и, помолчавъ и поохавъ, онъ прибавилъ:-- А мы было осенью около трехсотъ десятинъ крѣпкихъ залежей распахали.

-- Значитъ, и пахота ваша пропала?

-- Выходить, что такъ!

-- Это скверно...

-- Это еще не скверно, куда ни шла работа, -- не денежная бѣда, плевать, -- а вотъ что скверно-то...

-- Что же еще-то?

-- Деньги еще требуютъ съ насъ.

-- Какія такія деньги?

-- А вотъ какія,-- проговорилъ старикъ, высморкавшись въ кулакъ и утирая носъ полой полушубка.-- Но рублю съ десятины.

-- За что?

-- А вотъ за что, братецъ. Мы, вѣдь, втѣпоры на торгахъ-та по три съ четвертакомъ за десятину сняли, а теперь, вишь, ее по два съ четвертакомъ передали... Ну, вотъ теперь и говорятъ намъ: "доплати убытки!"

-- Понялъ, понялъ!-- вскрикнулъ Орфеевъ, -- разницу, значить, взыскиваютъ.

-- Ну, вотъ!

И Сысой Михалычъ вытаращилъ на Орфеева изумленные старческіе глаза свои. Ä тотъ тѣмъ временемъ взялъ счеты и принялся что-то на нихъ высчитывать.

-- Это ты чего считаешь-то?-- спросилъ Сысой.

Но Орфеевъ, вмѣсто отвѣта, спросилъ:

-- Сколько вы залежей-то распахали?

-- Двѣсти шестьдесятъ двѣ десятины... Пшеничкой было хотѣли весной-то засѣять, а замѣсто того вонъ что вышло!

-- А почемъ у васъ тамъ пахота-то цѣнится?

-- Да ужь плохо пять рублей!-- чуть не вскрикнулъ Сысой.

Орфеевъ пощелкалъ костяшками и у него образовалась цифра 1,310.

-- А пени сколько заплатили?-- спросилъ онъ.

-- Припенту-то?-- вскрикнулъ Сысой.

-- Да.

-- Припенту, братецъ, двѣсти девять рублей,-- отвѣтилъ Сысой съ нѣкоторою даже гордостью: вотъ, дескать, мы какіе!

-- Такъ!

И Орфеевъ накинулъ 209.

-- А сколько десятинъ въ участкѣ?

-- Безъ пяти пятьсотъ тридцать.

-- Пятьсотъ двадцать пять, значитъ?

-- Вѣрно!

-- По рублю, говоришь?

-- Чего по рублю?-- спросилъ Сысой.

-- Да требуютъ съ васъ за недоборъ-то?

-- О, по рублю, по рублю!

Орфеевъ накинулъ еще 525 и вышла сумма въ 2,044 рубля.

-- Вотъ сколько,-- проговорилъ онъ, показывая Сысою счеты, и потомъ, что-то вспомнивъ, спросилъ:-- А сколько у васъ душъ?

-- У насъ-то?

-- Ну, да, конечно..

-- Двѣсти сорокъ двѣ.

-- Ну, что-жь, немного еще, -- проговорилъ онъ, пощелкавъ счетами и захохотавъ,-- рубликовъ по восьми на душу... только!

Но Сысой Михалычъ, видимо, этихъ мудреныхъ разсчетовъ не понималъ и, не слушая Орфеева, говорилъ:

-- Ходили мы было къ новому арендателю... Стариковъ десять собралось насъ... Зачали, значитъ, просить, чтобы, значитъ, того... положилъ бы съ насъ цѣну какую, только бы позволилъ залежь-то распаханную пшеничкой засѣять...

-- Что же?

-- Куда тебѣ!... Раскричался, разшумѣлся... Вы-де подлецы, мерзавцы, такіе-сякіе... Чуть не въ шею выгналъ и земли не далъ. "Я, говоритъ, готовенькую-то землицу и самъ засѣять съумѣю!" Такъ ни съ чѣмъ домой и воротились.

-- Кто же участокъ-то снялъ?-- спросилъ вдругъ Орфеевъ.

-- Да все онъ же, Ѳалалей Титычъ.

-- Опять?

-- Опять онъ... "Я, говоритъ, вамъ теперь покажу, какъ со мной спорить!" Вотъ она когда калгота-то наша подошла!... Чего теперь дѣлать-то? Научи, Артамонъ Ерастычъ... сдѣлай такую милость...

Орфеевъ "настрочилъ" какую-то "жалобницу", изложилъ въ ней обстоятельства дѣла, упомянулъ, что вотъ-де какою цѣной пришлось вертуновскому обществу оплатить ничтожное нарушеніе контракта, отъ каковаго нарушенія, въ сущности, интересы казны нисколько не пострадали; "ввернулъ въ концѣ" нѣсколько чувствительныхъ фразъ, какъ-то: "осмѣливаемся утруждать, почтительнѣйше умоляемъ, взойдите въ защиту" и т.п., прочиталъ эту "жалобницу" Сысою Михалычу, каковою тотъ остался настолько доволенъ, что даже прослезился, и обѣщалъ завтра же отослать ее куда слѣдуетъ.

Когда Сысой Михалычъ, нѣсколько убаюканный надеждами, выходилъ отъ Орфеева, ударили къ вечернѣ. Это гудѣлъ колоколъ Ѳалалея Титыча.

А проходя мимо церкви, Сысой встрѣтилъ и самого жертвователя.

Шелъ онъ медленно, пригибаясь къ землѣ, съ трудомъ перетаскивая пораженную параличомъ ногу, тяжело опирался на костыль и, что-то бормоча губами, осѣнялъ себя крестными знаменіями.

Встрѣчавшіеся поспѣшно снимали передъ нимъ шапки и отвѣшивали низкіе поклоны; отвѣсилъ ему такой же поклонъ и Сысой Михалычъ. Но Ѳалалей Титычъ даже не замѣчалъ никого. Весь погруженный въ молитву, шелъ онъ себѣ своею дорогой и ни до кого ему не было дѣла. Скромнехонько поскрипывали его глубокіе ботики по сухому морозному снѣгу и, въ то же время, торжественно гудѣлъ въ воздухѣ пожертвованный имъ колоколъ...

Ждали, ждали вертуновцы отвѣта на отправленную "жалобницу" и, не дождавшись, махнули рукой...

И. Саловъ.

"Русская Мысль", кн.VII--VIII, 1890