Вторая великая европейская война, наконец, кончилась. В одном из роскошных зал Дворца Мира в Гааге собралась международная мирная конференция: корректные, несмотря ни на что, дипломаты, много военных и несколько даже дам-делегаток из передовых государств. Это было уже не первое заседание. Сговориться державы никак не могли, и настроение все более и более повышалось, чему немало способствовали и беспрерывно получаемые радиостанцией дворца тревожные телеграммы со всех концов мира, которые то и дело появлялись на большом экране за креслом председателя. Последняя телеграмма гласила: "Вашингтон. -- Американский флот обстреливает прибрежные города Китая и Японии. Нагасаки в огне".
-- Германия никогда не признает туманного исторического принципа, ибо в войне она признает только один принцип: тяжелый германский меч!.. -- при все возрастающем волнении в зале сурово и властно говорил представитель Германии, кн. Гогенлоэ, седой тяжелый генерал с густыми усами. -- Мы уже объединили под своей властью все немецкие земли Европы, теперь Германия-победительница стоит пред осуществлением последних двух пунктов своей военной программы: возвращение отнятых у нее по версальскому договору колоний и приобретение свободного выхода в океан чрез Антверпен -- с одной стороны и возмещение ее военных убытков в виде соответствующей контрибуции -- с другой. И для того, чтобы не слишком далеко углубляться в праздные разговоры, я уполномочен Императором заявить, что в осуществлении этих двух основных пунктов Германия не остановится даже пред третьей мировой войной...
Бледный и корректный, лорд Динсфильд заявил:
-- Англия без колебания принимает вызов. Там, где должно царить право, не место мечу.
-- О!.. А Ирландия?.. -- крикнула среди возбужденного шума седая, сухонькая г-жа Гюрцеллер, делегатка Швейцарии.
-- Внутренние дела Великобритании не подлежат обсуждению конгресса... -- холодно ответил лорд Динсфильд.
-- Господа... -- встав, взволнованно проговорил кардинал Маццинн, высокий, плотный, в красном одеянии. -- С величайшей скорбью я, представитель Святейшего Престола, вижу, как мало среди нас единения, мира, желания идти на взаимные уступки... Особенно это ужасно теперь, когда всему христианскому миру грозит такая страшная опасность. Многие из нас склонны легкомысленно преуменьшать значение вторжения панмонгольских сил в пределы России. Спорить из-за какой-нибудь пустяшной области, когда головные разъезды монголов перевалили уже чрез Урал -- посмотрите на карту и вы поймете, что это значит... -- в этом я вижу, простите меня, внушающее мне ужас легкомыслие... Агенты Императора Монголов на работе везде и всюду и вот, смотрите, -- указав на экран, воскликнул он, -- радио извещает нас, что появились уже отряды каких-то азиатов и на границах Кавказа. "Азия для азиатов" это было, конечно, только начало и теперь это уже совершенно ясно. Посмотрим правде в глаза прямо: с одной стороны стоит старая Европа, только что пережившая тяжкую, долголетнюю войну, Европа, только что начинающая приходить в себя после долгого ряда всяких социалистических "опытов", вконец расшатавших ее хозяйство, Европа, мятущаяся в исступленных распрях, Европа голодная, раздетая, поражаемая эпидемиями, усталая, измученная, с упавшим до последней степени производством, с миллионами безработных, Европа, где нет в то же время сырья для фабрик и где за отсутствием топлива умирают последние железные дороги, Европа, охваченная чисто апокалипсическими бедствиями, а с другой стороны -- бесчисленные, как песок морской, объединенные ненавистью к европейцам, народы Азии с могущественным императором монголов во главе. Представьте себя бесконечные миллионы этих воинов, которые довольствуются горсточкой риса в день, спят где угодно под открытым небом и презирают смерть. Я говорю вам: это новый всемирный потоп, это гибель всего христианского мира, если мы не опомнимся, не объединимся и не пошлем наших крестоносных легионов навстречу Дракону, несущему нам погибель из необозримых степей Азии... Но мы не смеем медлить...
-- Я преклоняюсь пред благородным предостережением представителя Святейшего Престола... -- вкрадчивым и мягким голосом сказал представитель Франции, г. Бержэ. -- Я понимаю его великую тревогу за нашу цивилизацию, но не от Франции, к сожалению, зависит утишить сжигающий старую Европу пожар международной розни. Франция, которая всегда несла во главе народов факел цивилизации, может рассчитывать на некоторую признательность со стороны человечества. Мы готовы отказаться от многого в интересах мира и просим только остаться в границах 1914 г.
-- Ого!.. -- сухо рассмеявшись, воскликнул кн. Гогенлоэ.
-- Вы скоро, однако, забыли Версаль... Где же тогда был ваш факел или как его там?.. Довольно романтической болтовни!.. Вы узнаете теперь силу нашего вновь забронированного кулака!..
Возгорается ожесточенный спор из-за границ между представителем Польши кн. Сапегой, высоким, голубоглазым и пылким, представителем Чехии, д-ром Хлебичеком, толстеньким и лысым, и гр. Карольи, представителем Венгрии, гордым магнатом с длинными каштановыми усами. Председатель, усиленно звоня, едва успокаивает их и дает слово мистеру Кросби, представителю Соединенных Штатов, сухому, длинному, с гладко выбритым лицом, худым и умным, который ограничивается лишь коротким заявлением, что в назревающем, видимо, новом конфликте Соединенные Штаты останутся в стороне, но что морские силы их оказывают и будут оказывать помощь России в ее борьбе с восставшей Азией.
На экране появляется новое радио: "Рим. -- Правительство свергнуто. Власть снова захвачена левыми социалистами. В городе уличный бой. Базилика св. Петра горит".
-- Вот несчастная страна!.. -- воскликнула г-жа Райто-ла, представительница Финляндии, в золотых очках и полу-мужском костюме. -- Она не выходит из крови...
Председатель дает слово представителю России, князю Глебу Суздальскому, молодому гвардейскому генералу с приятным и умным лицом, который много заставил говорить о себе в течение войны и был известен, как горячий патриот и близкий друг молодого императора.
-- Господа, мы, кажется, уже забыли о вещей речи представителя Святейшего Престола... -- взволнованно начал князь. -- И на мне, представителе России, лежит обязанность сказать вам, как глубоко прав высокочтимый кардинал. Оставим наши мелочные споры, господа, и объединимся для отпора общему врагу. Россия под мудрым водительством нашего молодого императора только что начала оправляться от тяжких последствий многолетней гражданской войны, как была снова вовлечена в европейскую войну. На этот раз мы исполнили свой долг до конца и снова стали в наши естественные национальные границы. Теперь на возрождающуюся к новой жизни страну обрушивается новое бедствие, нашествие народов Азии. Господа, припомните: это уже второй раз в истории принимает Россия на себя роль щита Европы, обращенного на восток. Мы выполняем долг наш с честью, но -- мы изнемогаем, господа. В ваших интересах немедленно прийти к нам на помощь, -- враг уже у ваших дверей. Если бы вы видели, во что обращена им цветущая Сибирь и вообще те области, который он прошел, вы не колебались бы ни одной минуты... И города, и села, и все, что попадается на пути, стирается им беспощадно с лица земли, все негодное для тяжелых работ население истребляется, а все, что может работать, угоняется в тылы, в черное, беспросветное рабство... Господа, у меня нет слов, чтобы изобразить пред вами весь тот ужас, что свершается там, на востоке... На наших глазах воскресает далекое прошлое, времена Чингис-Хана, времена Атиллы, на взбаламученную, захлебывающуюся в братской крови Европу идет какой-то новый суд Божий. Мы должны забыть все и единой светлой ратью рыцарей без страха и упрека встать на защиту наших очагов и великих идеалов человечности и культуры...
-- Обычная русская выспренность и фантазерство. -- насмешливо бросил князь Гогенлоэ.
-- Нет, эти немцы опять зазнались!... -- вскочив с кресла, воскликнул г. Срб, представитель Сербии, усатый и горячий старик. -- Они ведут себя непозволительно...
-- Довольно красивых слов!... -- крикнул толстый, жирный и сонный Стамбул-паша.
-- Не языком, а мечом на полях сражений решим мы все... -- стукнув кулаком по столу, решил кн. Гогенлоэ.
-- Но Боже мой!... А Азия?... А монголы?... -- послышались со всех сторон тревожные голоса.
-- Не запугаете!... -- крикнул кн. Гогенлоэ. -- Десять германских корпусов и от всей этой дикой сволочи не останется и следа...
Тревожный и озлобленный шум усиливался все более и более. Напрасно звонил и уговаривал председатель -- его никто не слушал. Делегаты ожесточенно спорили, разбившись на группы. Некоторые искали что-то на большой карте России на стене. Кн. Гогенлоэ, что-то крича, стучал кулаком по столу.
-- Великобритания никогда не позволит этого... -- твердо и холодно заявил лорд Динсфильд, вставая.
-- Мы обойдемся и без ее позволения... -- насмешливо отозвался кн. Гогенлоэ.
-- Довольно нам вашей опеки!... -- заметил Стамбул-паша, весь бледный, с трясущимися руками.
-- В таком случае, -- выпрямившись, гордо и торжественно заявил лорд Динсфильд, -- именем Его Величества Короля Великобритании объявляю, что с настоящего момента Великобританское Королевское правительство считает себя в состоянии войны с Германией и ее союзниками...
Зал загудел растерянно и тревожно. Некоторые в отчаянии хватаются за голову. Звонок председателя звонит, не переставая. А на экране выскакивает новое радио: "Петроград. -- Головные отряды неприятеля замечены под Пермью. Уфа спешно эвакуируется. С Оренбургом сообщение прекратилось -- полагают, что в ожидании главных монгольских сил восстали татары, калмыки и башкиры. Император отбыл на Волгу, чтобы стать во главе вооруженных сил России".
-- Господа, это мене-текел-фарес на нашем кровавом пиру!... -- воскликнул князь Глеб, показывая на экран. -- Боже, да неужели же это конец Европы?
-- У вас слишком слабы нервы, князь... -- насмешливо заметил кн. Гогенлоэ. -- Обеспечьте нам ваш нейтралитет в новой войне нашей с Англией и завтра же часть наших корпусов будет двинута на Волгу.
-- Император России никогда не признает того, что противно справедливости, как ваше требование Антверпена... -- отвечал кн. Глеб.
-- Ну, так и погибайте с вашим императором!... -- бешено крикнул кн. Гогенлоэ, но в ту же минуту, зловеще щелкнув, на экране появилось новое сообщение: "Петроград. -- Объявлен Императорский указ о всеобщем ополчении. На Кавказе началось восстание всех горных мусульманских племен".
За огромными окнами дворца вдруг послышался тысячеголосый стройный хор. Делегаты бросились к окнам, -- вся широкая, прямая и красивая улица была залита многотысячными толпами рабочих, которые шли с красными знаменами и суровыми, торжественными голосами пели:
С'е la lutte finale!
Levons-nous et dеmain
L'Internationale
Sera le genre humain!
[Цитируется, с небольшими искажениями, оригинальный франц. текст "Интернационала" Э. Потье: "Время битвы настало / Все сплотимся на бой. / В Интернационале / Сольется род людской!" (пер. В. Граевского и К. Майского). (Здесь и далее прим. ред.)]
Гибель России
Последнее сопротивление русских было сломлено Азией в чудовищной битве под Москвой, где погибла большая часть русского войска с молодым императором во главе. Остатки разбитых корпусов в полном беспорядке отступили за Волгу, в северные леса, где люди тысячами гибли от голода, холода и заразных болезней. А по обожженным, полуразрушенным улицам древней столицы царей московских в дыму догорающих пожаров, в нестерпимом зловонии бесчисленных трупов полились широкие реки монгольского нашествия: стройные железные японские полки, страшные, косоглазые, похожие на старых обезьян китайцы, сибирские инородцы в своих меховых малахаях на маленьких юрких лошадках, татары под зеленым знаменем пророка. Огромные, тяжелые верблюды, как корабли, медленно плыли по этому пестрому взбаламученному морю. Слышится унылая, вся в причудливых завитках, дикая музыка; истерически взвизгивают какие-то дудки, глухо ухает барабан, печально звенят проволоки оборванного телеграфа. Кто-то гнусаво поет дикую бесконечную песню... Тянутся огромные толпы пленных и длинные бичи, как змеи, извиваются над их покорно склоненными головами и больно жалят измученное тело. И слышится жалкий плач детишек...
А с востока неудержимо плывут все новые и новые тучи завоевателей...
Последние дни Европы
Париж горел. Среди туч дыма чуть виднелась острая игла башни Эйфеля, точно вонзившаяся в низкое, раскаленное небо. То и дело глухо ухают страшные взрывы. По заваленному всяким скарбом шоссе в сумерках торопливо бегут, бегут, бегут перепуганные, потерявшие рассудок люди. Часть их, отдыхая, присела на опушке небольшой рощицы. Тут солдаты всех национальностей, духовенство, женщины, дети, рабочие, студенты, гризетки...
-- Боже, Боже, когда же конец?... -- слышатся голоса замученных беженцев. -- Теперь, кажется, скоро, -- помощи ждать уже неоткуда. Но где же мои дети, где они, великий Боже?... Я готова принять всякую муку, но дети, дети!... О-о!...
-- Ах, бедная... -- участливо вздохнула златокудрая красавица Ирмгард, дочь профессора философии Гэттинген-ского университета Шульца, который устало сидел тут же, на гнилом пне, заботливо охраняя старенький чемоданчик со своими рукописями. -- Как бы помочь ей?
Ответом ей был только страшный взрыв вдали.
-- Смотрите, смотрите, это Нотр-Дам взорвали... -- послышались испуганные голоса. -- Смотрите, какой дым!... Нет, конец всему!...
-- Не тревожьтесь так... -- тихо проговорил князь Глеб с окровавленной повязкой на лбу, обращаясь к Ирмгард, которая в отчаянии схватилась за голову. -- Вот еще немного стемнеет, и пойдем дальше. Их силы тоже ведь совсем истощены. Среди них свирепствует небывалая чума, а в тылах, по лесам, по горам, в развалинах городов, всюду действуют отряды партизанов, без пощады истребляющих их.
-- Вчера я встретила в Париже одного польского графа, который бежал от них из плена, с работ... -- тихо сказала Ирмгард. -- Он рассказывает, что сзади их настоящая пустыня: Москва, Варшава, Вена, Берлин, все это мертвые развалины, где воют голодные собаки и страшно белеют среди камней скелеты людей...
-- Все проходит... Пора привыкнуть к этому и не махать руками, делая страшное лицо... -- уныло сказал оборванный, неопрятный старик-швейцарец с большой белой бородой.
-- Зачем так? Ни зачем. А зачем все это ни зачем? Неизвестно. О-хо-о-хо...
Снова глухо охнула земля от страшного взрыва и острая игла башни Эйфеля безобразно и страшно повисла вниз. Зарево становилось все багровее и зловещее и тревожные кряки не находящих себе пристанища птиц наполняют душу тоской. А по дороге все бегут, все бегут, все бегут испуганные, обезумевшие люди...
-- Надо идти и нам... -- тоскливо говорит Ирмгард.
-- Скоро пойдем... -- говорит князь Глеб. -- Только надо разбиться на мелкие группы, -- так легче и скрываться и найти пищу.
-- Да, да, разумеется... -- сказал профессор Шульц и воскликнул с тоской. -- Ах, Ирмгард, если бы не ты, как все просто решалось бы...
-- О, нет... -- отозвался итальянец-теософ, высокий человек с водянистыми глазами и козлиной бородкой. -- Каждый из нас вечный жид, которому нет покоя во вселенной. Сидеть, бежать, умирать -- все равно: страдание не кончается. Спасение в том, чтобы убить в себе само желание жить...
-- Какой вредный мистицизм!... -- тихо воскликнул молодой человек.
-- Вот еще один! -- вглядевшись в него злобно пробормотал пожилой рабочий. -- Доболтались! "Мы создадим для вас рай.". Создали...
-- Проклятые болтуны... -- зашумела толпа рабочих. -- Отдайте нам наши углы, отдайте жен и детей наших, отдайте заводы, где мы находили кусок хлеба... Вы все разрушили, будьте вы прокляты!... "Братство народов". Ну, а теперь что вы скажете?
-- Я не думаю, товарищи, чтобы мы ошибались... -- побледнев, отозвался молодой социалист. -- Но если бы мы и ошибались, то все же мы не хотели вам зла... Мы боролись за ваше счастье...
Рабочих точно взорвало и, напирая на социалиста, они злобно бросали ему в лицо тяжкие обвинения:
-- Знаем, к чему вы стремились... Портфели министерские вы ловили, автомобили, жирные куски за счет нас, дураков... Теперь уж не обманете...
-- Они все подкуплены монгольским императором... -- крикнул старый рабочий. -- Чтобы все разрушить и обессилить нас. А они и у него в автомобилях кататься будут...
Рабочие с яростными ругательствами полезли на социалиста.
-- Стыдно!... -- крикнул князь Глеб. -- Если у вас есть еще силы, пойдем бить азиатов, а не беззащитного человека... Не одни они -- все мы виноваты...
-- Болтуны проклятые... -- кричали рабочие. -- Как, бывало, хорошо жилось, пока эти черти не появились... Отработал, получил свое и спокоен: стаканчик абсента, музыка, в кегли партийку сразишься -- пришли эти дьяволы и все кверху ногами поставили...
-- И прекрасно!.. -- крикнул молодой болгарин-анархист.
-- Лучше погибнуть, чем жить так, как жили прежде...
-- И черт с тобой, погибай... -- снова яростно закричали рабочие. -- Зачем же ты сюда убежал? И погибал бы...
-- Вы не покинете меня? -- незаметно пожав князю руку, прошептала Ирмгард.
-- Если бы я даже этого и захотел, я не мог бы... -- восторженно глядя на нее, так же тихо отозвался князь. -- Сперва я устрою вас где-нибудь в глуши, в безопасности, а потом приступлю к организации отряда партизанов... Но буду близко к вам, -- иначе я не могу жить теперь...
-- Милый... -- тихо прошептала девушка и усталые глаза ее просияли счастьем.
-- Смотрите, еще кто-то идет... -- послышался чей-то голос.
Раненый офицер, ковыляя, подходит к роще и устало опускается на землю.
-- Ну, что, как там? -- тускло спросил кто-то в багровом сумраке. -- Есть еще надежда?
-- Все погибло... -- безнадежно махнув рукой, устало сказал офицер. -- Они истребляют все живое и зажигают город со всех концов. И я думаю, господа, что оставаться тут небезопасно, -- их разъезды рыщут уже по окрестностям.
-- Вот, вот... -- раздались голоса со всех сторон. -- Мы говорили, что надо бежать дальше. Нет, и в слепую тоже идти нельзя, -- пусть пойдут сперва в разведку несколько человек, -- посмотрят, свободны ли пути на юг и запад. Кто пойдет?
-- Я пойду... -- сказал князь Глеб. -- А со мной вот вы, вы и вы... -- указал он на нескольких солдат. -- Я сейчас же вернусь... -- тихонько сказал он Ирмгард.
И, когда разведчики ушли, раненый офицер тусклым голосом измученного человека сказал:
-- Вы не можете себе представить той ярости, которая овладела этими дикарями!.. Я видел, как вонючая толпа их валила на землю Вандомскую колонну. Из разбитых окон Лувра летели на мостовую картины, статуи, драгоценные коллекции, мумии и все это тут же сваливалось в кучу и зажигалось... Триумфальная Арка взорвана и колесница славы лежит на окровавленной мостовой. От сгоревшей Мадлэн остались только стены и колонны и жутко смотрят с закоптелого фронтона слова: "Свобода, Равенство, Братство", а вокруг, среди бесчисленных баррикад, тысячи трупов французов, немцев, англичан, русских, венгерцев, румын, бельгийцев, сербов... Европейцы дрались с мужеством обреченных на смерть, но ничто не могло одолеть этой страшной бесчисленной саранчи... Но чума среди них действительно ужасная...
-- Да ведь не только среди них... -- уныло заметил профессор Шульц.
-- Конечно, заболевают и европейцы, но значительно меньше... -- с неудовольствием отвечал раненый.
Чудовищный взрыв потряс все вокруг.
-- Боже мой!.. Господи, пощади!.. -- падая на землю, с отчаянием вопили люди. -- Дети, где вы, детки мои?.. А-а-а-а!.. О, Боже, какая мука!..
-- Спасайтесь!.. -- в ужасе крикнул молодой рабочий, вбегая. -- Их разъезды совсем рядом... Скорее!..
-- А как же Глеб? -- в тоске подумала Ирмгард, заметавшись. -- Что же делать?
Среди невероятного смятенья и криков ужаса, побросав последний скарб, несчастные разбегаются, -- кто в рощу, кто по вдруг опустевшей дороге.
-- Скорее, скорее... -- вбегая, повторял профессор. -- Ирм-гард, не отставай же...
И почти в то же мгновение из кустов показался разъезд под командой маленького, чистого японского офицера. Среди всадников тунгусы, калмыки, башкиры, якуты, китайцы, -- пестрая, косоглазая, спокойно-жестокая азиатская орда. Они с любопытством посмотрели на брошенный беженцами скарб. Один из всадников ударом плети выгнал из кустов профессора Шульца.
-- Господин офицер, -- на ломаном английском языке залепетал перепуганный профессор. -- Я хотел... я вернулся сюда только... захватить мои рукописи... плод тридцатилетней работы... Ничего нелегального... Это труд о духовномонистическом понимании мира...
Офицер бесстрастно бросил какое-то короткое горловое слово. Один из якутов поднял свой коротенький карабин, выстрелил и профессор Шульц упал на свой старенький чемоданчик. Разъезд тотчас же шагом поехал дальше. Вдали все охали взрывы...
Из кустов, осторожно озираясь по сторонам, вышел бледный и встревоженный князь Глеб и в ужасе остановился над брошенным беженцами скарбом.
-- Ирмгард!... -- тихонько позвал он.
Молчание. Зарево. Взрывы.
-- Ирмгард!...
Вдруг он увидал труп профессора Шульца и в отчаянии схватился за голову. Неподалеку снова послышался дробный звук копыт. Князь Глеб, тревожно прислушавшись, бросился на землю и притворился мертвым. Выехал новый разъезд азиатов, такой же пестрый, дикий, флегматичный и, равнодушно посмотрев на брошенный лагерь, проехал дальше. Князь Глеб осторожно приподнялся и снова тихо позвал:
-- Ирмгард!...
Но -- ответом был только глухой шум гибнущего вдали огромного города...
Стихи Гете
Развалины большого богатого дома. В окна и пробоины в стенах -- страшный вид разрушенного Берлина. Жалобно звенят оборванные проволоки телеграфа. На одном из столбов мотается скелет когда-то повешенного человека. Среди развалин сидят на камнях три оборванных, обросших волосами партизана: фон Гартман, полковник германской гвардии, сильный и мужественный, Войницкий, поляк-чиновник, серенький, бесцветный человечек, и Арвид Гренберг, приват-доцент Стокгольмского университета, крепкий блондин, из голубых глаз которого смотрит северная душа, порывистая и смутная. Пред ними костер, на котором в закопченном котелке варится что-то. Они поддерживают огонь обломками дорогой мебели и книгами, которые они берут из богатой библиотеки, занимающей всю стену, и бросают в огонь, даже не раскрывая их.
-- Тише!... -- проговорил Гренберг. -- Кто -- то идет...
Все, схватив винтовки, затаились у окон. По засыпанной камнями и всяким мусором улице показался князь Глеб, который осторожно, с винтовкой в руках, пробирался вперед.
-- Кажется, свой... -- шепнул тихонько Войницкий.
-- Да, но осторожность никогда не мешает... -- отвечал Гартман и громко, по-военному, крикнул:
-- Стой!
Схватившись за винтовку, князь остановился.
-- Кто? Откуда? Зачем? -- строго спросил полковник.
-- Русский офицер из Парижа домой... -- отвечал князь Глеб.
-- Разрядите винтовку, закиньте ее за спину и идите сюда...
Князь исполнил все, что от него требовали, и вошел в разрушенную библиотеку. Одно мгновение все пристально, испытующе смотрели друг на друга.
-- Ну, давайте знакомиться... -- сказал полковник, протягивая руку, и назвал себя и своих товарищей. -- Милости просим к нашему огоньку... Так вы из Парижа?
-- Да. Я был при его взятии месяца три назад... -- отвечал князь. -- Да, да, то же, что и здесь, -- разрушения страшные... Теперь, по слухам, они перебираются чрез Ламанш...
-- Ну, а в пути что видели? -- спросил поляк. -- Правда ли, что партизанов становится все больше и больше?...
-- Я не сказал бы... -- отвечал князь. -- Правда, в горах Швейцарии их скопилось одно время довольно много, но скоро начался среди них голод -- такой, что люди доходили до людоедства... И теперь там, кажется, все кончено... Только несколько потерянных, ко всему равнодушных лю-дей-скелетов с угасшими глазами бродят по улицам мертвых городов в тщетных поисках за пищей. И трудно им бороться: у Кладно, где работают на добыче угля до десяти тысяч пленников, партизаны убили ночью двух китайцев из караула, а наутро азиаты распяли на крестах двести пленных и партизаны в ужасе ушли в Богемский Лес...
-- Раз добывают уголь, значит, хотят восстановить жизнь... -- заметил Войницкий. -- Может быть, все обойдется и снова можно будет жить по-человечески...
-- Кто знает, что они думают?.. -- задумчиво отвечал князь. -- Во всяком случае разрушенные города не восста-новляются ими, -- только на месте св. Петра в Риме, по слухам, они возводят колоссальный мавзолей для недавно умершего от чумы наследного принца. И поддерживают они только ту промышленность, которая нужна им непосредственно для ведения войны. А кончится война, будут желтые владыки и белые рабы...
-- А все-таки надо держаться... -- сказал полковник.
-- Разумеется... -- согласился князь. -- Тем более, что и они, видимо, ослабевают. Не говоря уже о чуме, у них то и дело вспыхивают междоусобицы. Японцы, как наиболее культурный элемент, испугались в конце концов разнузданности этих диких орд и попытались навести некоторый порядок. У Ламанша, благодаря этому, вспыхнуло кровавое восстание. Так как все технические средства в руках японцев, с восстанием они справились, но кровопролитие было страшное... И чума страшно косит их. Вся Европа завалена теперь трупами и местами запах таков, что я вынужден был обходить их далеко стороной. Может быть, все кончится полной гибелью как побежденных, так и победителей. Вы не можете себе представить, как стало всюду мало людей! От Парижа до Берлина я не встретил и тысячи европейцев. Многие почти совсем отвыкли говорить. И на себе замечаю, что я стал говорить вслух совершенно один...
-- Да, вполне возможно, что, если это и не конец человечества, то конец нашей цивилизации, наш конец... -- задумчиво заметил Гренберг и в глазах его засветилась тоска.
-- И чудесно!.. -- вдруг весь потухая, сказал Войницкий.
-- Так надоело это звериное существование...
-- Ох, уж эти мне славяне!.. -- покачал головой Гартман. -- От одного слова загораются и от одного слова потухают. Нет, мы еще поборемся... Тише!.. Опять кто-то...
Все снова с винтовками бросаются к окнам. На улице показывается парный разъезд -- два калмыка в меховых малахаях. Полковник сделал знак приготовиться.
Гулко треснул залп. Оба всадника упали. Лошади, покружившись, стали.
-- Ну, мы пойдем посмотрим, нет ли чего съестного в тороках, -- сказал полковник. -- А вы, господа, поглядывайте, -- может быть, на выстрелы еще какой-нибудь набежит... Идем, Войницкий...
Они вылезли чрез пробоину на улицу.
-- И кто бы мог когда подумать, что на Площади Согласия будут когда-нибудь плясать шаманы, а в Елисейских полях станут шатры кочевников?.. -- задумчиво проговорил князь.
-- Да... -- поворачивая в огне какой-то толстый том, отвечал Гренберг. -- Как вспомнишь, что немного лет тому назад на всех перекрестках социалисты обещали измученному человечеству близкий рай... А что получилось!..
-- С победой... -- вяло проговорил Войницкий, вводя лошадей и привязывая их в углу около библиотеки. -- Нашли вот какие-то лепешки. А лошадки пока послужат нам, а к зиме съедим.
-- Ну, господа, суп наш готов... -- сказал полковник, садясь. -- Давайте подкрепимся, а потом надо будет переменить место: трупы могут навести на нас. Садитесь, князь... Ложек у нас нет, суп пьем из походных стаканов. А вот монгольские лепешки -- не знаю уж, из чего они сделаны. Приступим, господа...
Все взялись за дымящийся суп.
-- А что вы думаете делать в России, князь? -- спросил Войницкий. -- Ведь там тоже пустыня...
-- Прежде всего просто в свои места захотелось. -- немного смутившись, отвечал князь. -- А потом, я ищу близкого человека.
-- Не хочу разочаровывать вас, князь, -- заметил полковник. -- Но иголку в Великом Океане, кажется, теперь легче найти, чем человека в современной Европе...
-- Я это очень почувствовал за эти три месяца, -- сказал князь. -- Но мне повезло: я уже напал на след своей... невесты. И, может быть, господа, вы даже поможете мне немного в этом деле. Скажите: не проходил ли тут на восток эшелон молодых женщин под конвоем китайцев?
-- Прошел... -- сказал Гренберг. -- Всего два дня тому назад я видел его из засады на привале в Аллее Победы. Но дело в том, что таких эшелонов идет немало...
-- Немало? -- воскликнул князь. -- Вот что. И все идут одной дорогой?
-- Более или менее... -- сказал Гартман. -- Все на восток.
-- Значит, и мне ничего не остается, как держаться этого направления... -- сказал князь. -- Скажите, г. Гренберг, вы близко видели их?
-- Совсем близко.
-- А не заметили ли вы среди пленниц высокой, очень красивой девушки с чудными золотистыми волосами? Зовут ее Ирмгард...
-- О, да!... -- воскликнул Гренберг, странно взглянув на князя. -- Не заметить ее было нельзя. Я не знаю, была ли это та, которую вы ищете, но она была прекрасна... Какое странное совпадение!... -- подумал он.
Вдали послышалось три четких выстрела.
-- Ого!... заметил Войницкий. -- Опять сигнал...
-- Да. И надо торопиться... -- сказал полковник, вставая. -- Это нас вызывают на сборный пункт, князь. Не желаете ли присоединиться?
-- Мне не хочется опаздывать, -- отвечал князь. -- Я боюсь потерять след.
-- Ну, так простимся... -- сказал Гартман, протягивая руку. -- Едва ли когда еще свидимся...
-- Желаю вам успеха в борьбе... -- сердечно сказал князь.
-- Не будем падать духом.
-- Разве мне пойти с князем? -- задумчиво проговорил Гренберг.
Гартман сурово посмотрел на него.
-- Вы не имеете права... -- сказал он. -- Вы обязаны испросить разрешения начальника отряда и вы связаны словом. Разрешит, вы догоните князя.
Гренберг скучливо пожал плечами и все, еще раз простившись с князем и захватив лошадей, быстро вышли. Князь рассеянно поднял с земли валявшуюся около костра книгу в великолепном переплете и наудачу раскрыл ее.
-- Ба!... -- пробормотал он. -- Фауст. -- и с чувством вполголоса он прочел:
Vom Himmel fordert er die schonsten Sterne Und von der Erde jede schone Lust,
Und alle Nah' und alle Ferne Befriedigt nicht die tief bewegte Brust! [Слегка искаж. цит. из "Фауста" Гете: "У неба лучших звезд он требовать дерзает / И недоступного блаженства у земли... / Но все, что близко, что вдали -- / Его измученной души не утоляет" (пер. Д. Мережковского)]
-- Боже, как все это далеко, далеко... -- задумчиво пробормотал он и, поцеловав книгу, хотел была поставить ее на полку, но подумал мгновение и положил ее в карман. -- Да, Vom Himmel fordert er die schonsten Sterne.
На улице раздался вдруг дикий хохот. Князь с винтовкой в руках осторожно выглянул в пробоину: по пустынной улице бегал, беспорядочно размахивая руками, высокий, худой, как скелет сумасшедший в лохмотьях. Подбежав к трупам калмыков, он лихорадочно обыскал их и, ничего не найдя, выпрямился, погрозил кулаком в небо и снова страшно захохотал.
Сон поэта
Усталый я взволнованный, князь шел старинным парком. Вот старые великаны-деревья расступились и он очутился на широкой лужайке: пред ним в сиянии вешнего вечера стоял его обгорелый дворец, в котором жили многие поколения его предков, в котором он родился и провел все свое детство. Стекла были почти все выбиты. На ступенях широкой красивой лестницы, спускающейся в парк, белели два скелета, взрослого и ребенка. За дворцом, между массивными стволами деревьев, тихо светился широкий, весь заросший пруд с белой беседкой на островке. Хоры соловьев и лягушек восторженно приветствовали встававшую из-за пустыни лесов луну, огромную и красную, и из густо разросшихся кустов сирени и жасмина с мягко насмешливой улыбкой на умном лице смотрел на князя старый каменный сатир.
-- Вот я и дома!... -- тихо, с грустью проговорил князь.
-- А, вот и сатир, мой старый приятель...
Он тихонько поднялся по лестнице, постоял несколько мгновений над скелетами, взволнованно пытаясь угадать, кто это был, и, подойдя к дому, заглянул в его жутко зиявшие окна.
-- Нет, что-то жутко... -- пробормотал он. -- Отложим осмотр лучше до завтра. Выспаться можно и в саду.
Он подошел к большой, засыпанной опавшими листьями, каменной скамье, стоявшей против сатира, набросал на нее еще листьев, положил в голову дорожный мешок и, поставив рядом винтовку, лег и накрылся потрепанным плащом.
-- А тут ведь я родился, тут вырос... -- устало подумал он. -- И когда-то дом этот горел веселыми огнями, и гремела тут музыка, и прелестные женщины ходили и смеялись под сводами этих великанов. И раз, таким же вот душистым тихим вечером, пела тут чернокудрая волшебница Нелька... Как это она пела?..
И тихо, неуверенно, вспоминая, он пропел:
"...Как звук отдаленной свирели,
Как моря играющий вал..."
[Искаженная цит. из стихотворения А. К. Толстого "Средь шумного бала, случайно...", положенного на музыку П. Чайковским и ставшего известнейшим романсом]
-- Нет, забыл... -- пробормотал он сонно. -- Забыл...
Тихое сияние месяца. Восторженные хоры соловьев и лягушек. Тихая, прозрачная печаль о былом... То там, то сям загораются и потухают бледные блуждающие огоньки. Над засеребрившимся прудом, сплетаясь и расплетаясь, проносится хоровод светло-лунных русалок. И беззвучно кружатся ночные бабочки...
И сон окутал его своей мягкой паутиной...
Старый сатир вдруг потянулся, громко зевнул и осмотрелся по сторонам.
-- Ну, у нас, кажется, слава Богу, все по-старому... И прекрасно... -- проговорил он. -- Ага, нет, вот гость какой-то... Ба, да это мой старый приятель, князь Глеб!.. Привет, князь!.. Давненько я не видал тебя... Ты очень возмужал...
-- А ты еще больше постарел, друг мой... -- приподнявшись, с улыбкой отвечал князь. -- Вон одно ухо стало уже крошиться...
-- Что делать... -- пожал сатир мшистыми плечами. -- Время не все красит... Ну, как живем?
-- Живем довольно оригинально... -- отвечал князь. -- Да ты, стоя тут, в глуши, знаешь ли, по крайней мере, что делается на свете?
-- Более или менее, друг мой... -- отвечал старик добродушно. -- И птицы приносят вести отовсюду, а изредка заходят и люди. Ну, что же, ты, по крайней мере, должен быть доволен...
-- Я? -- удивился князь. -- Это почему?
-- Как почему? -- воскликнул сатир. -- А разве ты забыл, как на этой вот самой скамье, еще маленьким мальчиком ты со сладкой жутью в душе мечтал о том, что вот произойдет в мире что-то сверхъестественное и ты останешься на земле совершенно один?
-- А, да, помню... -- улыбнулся князь. -- Меня уже в детстве теснили люди как-то и я, действительно, любил уйти от них, хотя бы в мечтах о пустынях, о тихой, дикой и зеленой земле...
-- Ergo: ты должен быть доволен.
-- Не... совсем, друг мой... Во-первых, прелюдия к этому одиночеству оказалась довольно тяжелой, а во-вторых...
-- Что же ты замялся? -- засмеялся сатир. -- Впрочем, и в юных мечтах твоих ты иногда хотел быть лучше вдвоем... Что?.. -- он снова, грозя пальцем, засмеялся и пропел:
"...Как звук отдаленной свирели,
Как моря играющий вал..."
-- Так, кажется? -- лукаво спросил он. -- Ну, а стихи все пишешь?
-- Изредка... -- смутившись, отвечал князь.
-- И прекрасно делаешь... -- сказал сатир. -- Люблю красиво отточенный стих!.. А у меня здесь сегодня маленькая вечеринка, -- надеюсь, ты не откажешься принять в ней участие. Побеседуем, потанцуем... Идет?
Из глубины парка под звуки тихой, немного печальной музыки выходят пещерные люди в звериных шкурах и с огромными дубинами в руках, ассирийцы с гофреными бородами, евреи с Моисеем, фараоны, Будда со своими учениками, скифы, вакханки, Сократ, Фрина и Аспазия, персы, Александр Македонский, Юлий Цезарь со своими легионерами, Клеопатра, Пилат и апостолы, огнепоклонники, Атилла с гуннами, византийский царь со своим пышным двором, монахи, отшельники, викинги, славяне с берегов Волхова и Днепра, рыцари, Христофор Колумб, краснокожие, Магомет, сарацины, папы, негры, флорентийские художники, Ян Гус в своем колпаке, Шекспир, блестящий двор французских королей, Петр Великий, запорожцы, Робеспьер, Марат, Дантон, Наполеон, Гёте, Шиллер, Кант, Бетховен, Моцарт, Бисмарк и германская гвардия, демагог с шевелюрой и красным бантом, танцовщицы, голодные индусы, Толстой, летчики, японцы... -- вся пестрая история человечества... Гости входили, раскланивались с сатиром и рассаживались всюду, где только было можно: на лестнице дворца, на окнах, на крыше, между деревьями, по газонам.
-- Пожалуйте, пожалуйте, дорогие гости... -- говорил старый сатир. -- Давно не видались мы с вами, господа... Позвольте, однако, представить вам князя Глеба, -- большой поэт и уже по этому одному мой сердечный друг... Мы исстари владеем вместе с ним этим прекрасным кусочком земли...
-- Что же тут прекрасного? -- сказала Фрина, поеживаясь. -- Прежде всего тут невыносимо холодно. Разве можно сравнить этот угрюмый край с благословенными берегами нашей светлой Эллады? Ты, кажется, совсем забыл их, милый друг?...
-- Нет... -- отвечал сатир. -- Но я философ и умею радоваться всему на свете...
-- Не надо радоваться ничему на свете... -- угасшим голосом проговорил старенький фиваидский отшельник. -- Ибо все прах и тлен и сети дьявола...
-- Да ведь это он излагает вкратце учение вашего общего Учителя... -- сказал сатир с улыбкой.
-- Никогда ничего подобного Он не говорил!.. -- воскликнул апостол. -- На пиру в Кане Галилейской Он претворил не вино в воду, но воду в вино на радость пировавшим... Он хотел всю жизнь человека превратить в светлый океан блаженной радости, а такой странной ненависти к жизни мы и не подозревали...
-- Конечно, старец преувеличивает, -- сказал гуссит, которого некогда во славу Господню сожгли на костре. -- Но тем не менее для спасения души очень важно, принимаем ли мы причастие sub utraque, как справедливо учили мы, или sub una [Под обоими... под одним (лат.). Гуситы требовали права причащения верующих "под обоими видами" (хлебом и вином), что являлось привилегией духовенства], как превратно учил папа.
-- Еретик!.. -- крикнул папа, ударив посохом о землю.
-- Мало вас, видно, жгли. .
-- Ты сам еретик!.. -- сердито прокричал греческий монах.
-- Как они однако вульгарны, эти новые люди!.. -- сказал, пожав плечами, Сократ.
-- Ну, дед, и тебя окружали ведь не одни Платоны... -- расхохотался сатир. -- Разве ты забыл о тех, которые угостили тебя цикутой?
-- Я, человек, кажется, достаточно образованный... -- заметил Юлий Цезарь. -- Я сам написал труд, который в течение долгих веков с полным уважением цитируют историки, но эта вражда из-за слов утомляет меня. И я жалею, что Рок не дал закончить великому Риму свое дело; завоевать весь мир и, даровав ему вечный мир, всемилостивейше повелеть всем трудиться и радоваться под защитой мудрых законов наших...
-- Хороша мудрость!.. -- засмеялся весь залитый тяжелым золотом византийский царь. -- Вы коснели во тьме язычества...
-- Да ты сам схизматик!.. -- крикнул папа.
-- Вы все, господа, принимали жизнь слишком au tra-gique... -- примирительно сказал Король-Солнце. -- II faut s'amuser un peu, que diable! [Трагически... Мы должны немного развлечься, черт побери! (фр.)] Как это ты пела свою песенку, Манон?
-- Прелестно... -- с улыбкой одобрил Король-Солнце. -- Прелестно... Et puis?
-- On perd la tete, -- продолжала Манон, -- On devient bete, -- Oh, que c'est charmant!["Любовь прекрасна и дарует нам премного наслаждений"... А дальше?... "И вот мы теряем голову... И человек делается зверем, - как очаровательно!" (фр.)]
-- Какое легкомыслие!.. -- сказал буддист. -- Мы должны убить в себе всякое желание, -- только этим путем спасем мы себя от жизни-страдания...
-- Так зачем же жить тогда? -- расхохотались флорен-тийпы. -- Вот глупость... Да здравствуют женщины, вино, солнце, искусство!..
-- Браво, браво".. -- восторженно крикнула Манон.
-- Жизнь только в одном: в искании истины... -- сказал профессор Шульц со своим чемоданчиком.
-- А что есть истина? -- развел руками Пилат. -- Я две тысячи лет уже жду ответа на этот свой знаменитый вопрос, а его все нет.
-- Истина? -- переспросил Робеспьер. -- Истина в трех словах: Свобода, Равенство, Братство.
-- Ou la mort!..[Или смерть! (фр.)] -- насмешливо добавил казненный красными аристократ.
-- Как вам не стыдно повторять эти пошлости. Робеспьер!.. -- крикнул демагог с бантом. -- Только своевременно объявленная диктатура пролетариата могла бы спасти гнилой мир...
-- А правда, что за эти речи вы получили хорошенькое вознаграждение? -- спросил почтенный буржуа с кругленьким брюшком.
-- Милые гости... -- примирительно сказал сатир. -- Давайте прежде всего беседовать, как порядочные люди. Не вабывайте, мы уже в царстве теней и ссориться нам не из-за чего...
-- Но он все же вульгарен, этот санкюлот с бантом... -- презрительно процедил Наполеон. -- Из французской революции встал прежде всего я, великий император, славой оружия моего я наполнил весь мир и...
-- ... попал на остров св. Елены... -- заметил в сторону Бисмарк.
-- И вы, Наполеон, и вы, князь, были большими злодеями... -- сказал Лев Толстой. -- Вы обагрили кровью людской всю землю, вы нарушили основной закон жизни, закон любви ко всему живому, -- не только к людям, но и... тае... тае... к букашке всякой, ко всякой былинке...
-- Насчет букашек я не мастер, -- загрохотал толстый запорожец с висячими усами. -- А вот прекрасных полек в старину я любил, это верно... Мы поддевали панов на наши длинные пики и целовали их жен и дочек... Ха-ха-ха...
-- А мы вот всю жизнь только и мечтали, что о чашечке риса... -- проговорили изможденные индусы. -- И того у нас не было. И мы безропотно умерли...
-- Дурачье!.. -- засмеялся презрительно демагог.
-- Ничего в жизни не знаю я выше священного опьянения битвы во славу Пророка... -- сказал сарацин.
-- Это прекрасно, но безумием было сжигать александрийскую библиотеку... -- наставительно заметил Гёте.
-- Разумеется, -- согласился Шиллер. -- Но какую поэму можно все же написать на тему: "Пожар александрийской библиотеки!.."
-- Превосходно!.. -- захохотал сатир. -- Ты прав, поэт: не только александрийскую библиотеку, весь мир можно зажечь ради красивой, звучной поэмы... Впрочем, это, кажется, плагиат, -- Нерон сказал что-то в этом роде раньше меня...
-- Никогда не мог я понять этого переливания из пустого в порожнее... -- заметил Атилла. -- Вот власть -- да.
-- Власть хороша, лишь как могучее средство сокрушать отжившее и воздвигать новое... -- сказал Петр Великий.
-- Воздвигать новое, которое скоро станет старым, -- суета сует и праздное томление духа... -- сказал печально лысенький Экклезиаст.
-- Но сколько слов, сколько слов!.. -- пожимаясь, сказала Фрина. -- А я мерзну...
-- Это беда поправимая... -- заметил сатир. -- Эй вина!.. Живо!.. И нашего старого доброго вина с Хиоса...
Отовсюду высыпали вакханки и сатиры с большими амфорами вина и со смехом и шутками стали обносить гостей, -- только моралисты пренебрежительно отстраняли от себя благоухающие кубки.
-- Наша вечеринка приобрела, друзья мои, несколько кислый характер, хотя, правда, и не лишенный некоторого интереса... -- приняв чашу, сказал сатир. -- Довольно споров из-за слов, будем веселиться!.. Но и вино, друзья мои, не вино, если оно не приправлено солью остроумия... И вот я поднимаю свой кубок и пью за всех: за эллинов и за иудеев, за дерзких еретиков и за добрых католиков, которые жарили их, за александрийцев, собравших свою библиотеку, и за прекрасных воинов, которые спалили ее, за святых отшельников и за вакханок... Пью за все, пью за всех, ибо все вы -- тона одной картины, звуки одной поэмы, артисты одной прекрасной драмы. Итак, за все и за всех!.. -- провозгласил он и осушил среди кликов гостей чашу до дна. -- О, и вино!.. Еще!.. Так, благодарю! -- сказал он хорошенькой вакханке, которая налила ему вина, и, смеясь, ущипнул ее за плечо. -- Главное в жизни это непосредственная радость, друзья мои. -- сказал он и, снова подняв чашу, продолжал: -- И посему да возрадуется всякий живущий радостью всякой!.. Возрадуемся же и мы этой чашей благовонного вина с далекого Хиоса, прекрасными взорами наших красавиц, этой вешнею душистою ночью, возрадуемся чистому смеху ребенка, возрадуемся благоуханию ландыша, возрадуемся, читая прекрасные речи добряка Сократа, хотя и нет в них, конечно, ничего, кроме сладкого обмана, возрадуемся золотыми облаками, играющими в лучах восхода, когда поет вдали свирель пастуха, возрадуемся священным восторгом сгорающего на костре праведника, возрадуемся пьяною удалью битв, возрадуемся в сладкой молитве!.. Но, принимая эти дары от жизни с благодарностью, берегитесь, друзья мои, злоупотребить ими, ибо это удел вульгарного!.. Вы же будьте мудры и знайте, когда довольно, дабы жизнь ваша была подобна драгоценным бусам или золотой чаше, полной до краев драгоценными камнями... Пью за всяческую радость жизни!.. -- воскликнул он и снова опорожнил чашу.