Книговод

Копи царя Соломона

Хаггард Генри Райдер


Генри Райдер Хаггард

Копи царя Соломона

King Solomon's Mines, 1885

Перевод Н. В. Маркович (1903)

  
   Собрание сочинений в 10-ти т. Т.1., М.: ТЕРРА, 1993
  
   Эту необычайную, но правдивую историю, рассказанную Алланом Квотермейном, он с чувством глубокой симпатии посвящает всем прочитавшим ее мальчикам -- большим и маленьким...
  

ПРЕДИСЛОВИЕ

  
   Теперь, когда эта книга напечатана и скоро разойдется по свету, я ясно вижу ее недостатки как по стилю, так и по содержанию. Касаясь последнего, я только могу сказать, что она не претендует быть исчерпывающим отчетом обо всем, что мы видели и сделали. Мне очень хотелось бы подробнее остановиться на многом, связанном с нашим путешествием в Страну Кукуанов, о чем я лишь мельком упоминаю, как, например: рассказать о собранных мною легендах, о кольчугах, которые спасли нас от смерти в великой битве при Луу, а также о Молчаливых, или Колоссах, у входа в сталактитовую пещеру. Если бы я дал волю своим желаниям, я бы рассказал подробнее о различиях, существующих между зулусским [1] и кукуанским диалектами, над которыми можно серьезно призадуматься, и посвятил бы несколько страниц флоре и фауне этой удивительной страны. Есть еще одна чрезвычайно интересная тема, которая была мало затронута в книге. Я имею в виду великолепную организацию военных сил этой страны, которая, по моему мнению, значительно превосходит систему, установленную королем Чакой [3] в Стране Зулусов. Она обеспечивает более быструю мобилизацию войск и не вызывает необходимости применять пагубную систему насильственного безбрачия [4]. И, наконец, я лишь вскользь упомянул о семейных обычаях кукуанов, многие из которых чрезвычайно любопытны, а также об их искусстве плавки и сварки металлов. Это искусство они довели до совершенства, прекрасным примером которого служат их толлы -- тяжелые металлические ножи, к которым с удивительным искусством приварены лезвия из великолепной стали.
   Посоветовавшись с сэром Генри Куртисом и капитаном Гудом, я решил рассказать простым, безыскусственным языком только наши приключения, а обо всем прочем поговорить как-нибудь в другой раз, если, конечно, это явится желательным. Я с величайшим удовольствием поделюсь сведениями, которыми располагаю, со всеми, кто этим заинтересуется.
   Теперь осталось лишь попросить читателя извинить меня за мой неотесанный стиль. В свое оправдание могу лишь сказать, что я больше привык обращаться с ружьем, чем с пером, и потому не могу претендовать на великолепные литературные взлеты и пышность стиля, встречающиеся в романах, которые я иногда люблю почитывать.
   Вероятно, эти взлеты и пышность стиля желательны, но, к сожалению, я совсем не умею ими пользоваться.
   На мой взгляд, книги, написанные простым и доходчивым языком, производят самое сильное впечатление и их легче понять. Впрочем, мне не совсем удобно высказывать свое мнение по этому поводу. "Острое копье, -- гласит кукуанская пословица, -- не нужно точить". На этом основании я осмеливаюсь надеяться, что правдивый рассказ, каким бы странным он ни был, не нужно приукрашивать высокопарными словами.

Аллан Квотермейн

  

Глава I. Я встречаюсь с сэром Генри Куртисом

  
   Может показаться странным, что, дожив до пятидесяти пяти лет, я впервые берусь за перо. Не знаю, что получится из моего рассказа и хватит ли вообще у меня терпения довести его до конца.
   Оглядываясь на прожитую жизнь, я удивляюсь, как много я успел сделать и как много мне пришлось пережить. Наверно, и жизнь мне кажется такой длинной оттого, что слишком рано я был предоставлен самому себе. В том возрасте, когда мальчики еще учатся в школе, я уже вынужден был работать, торгуя всякой мелочью в старой колонии [5]. Чем только я не занимался с тех пор! Мне пришлось и торговать, и охотиться, и работать в копях, и даже воевать. И только восемь месяцев назад я стал богатым человеком. Теперь я обладаю огромным состоянием -- я еще сам не знаю, насколько оно велико, -- но не думаю, что ради этого я согласился бы вновь пережить последние пятнадцать или шестнадцать месяцев, даже если бы заранее знал, что все кончится благополучно и я так разбогатею. Я скромный человек, не люблю крови и насилия, и, откровенно говоря, мне изрядно надоели приключения. Не знаю, зачем я собираюсь писать эту книгу: это ведь совсем не по моей части. Да и образованным человеком я себя не считаю, хоть и очень люблю читать Ветхий завет [6] и легенды Инголдзби [7].
   Все же попробую изложить причины, побудившие меня написать эту книгу. Во-первых, меня просили об этом сэр Генри Куртис и капитан Гуд. Во-вторых, я сейчас нахожусь у себя в Дурбане, и делать мне все равно нечего, так как боль в левой ноге снова приковала меня к постели. Я страдаю от этих болей с тех самых пор, как в меня вцепился этот проклятый лев; сейчас боли усилились, и я хромаю больше, чем обычно. Вероятно, в львиных зубах есть какой-то яд, иначе почему же совсем зажившие раны снова открываются, причем -- заметьте! -- ежегодно и в то же самое время.
   На своем веку я застрелил шестьдесят пять львов, оставшись живым и невредимым, и не обидно ли, что какой-то шестьдесят шестой изжевал мою ногу, как кусок табака! Это нарушает естественный ход вещей, а я, помимо всех прочих соображений, люблю порядок, и мне это очень не нравится.
   Кроме того, я хочу, чтобы мой сын Гарри, который сейчас работает в лондонской больнице, готовясь стать врачом, читая этот рассказ, отвлекся хотя бы на некоторое время от своих сумасбродств.
   Работа в больнице, вероятно, иногда надоедает и начинает казаться довольно скучной -- ведь можно пресытиться даже вскрытием трупов. Во всяком случае, рассказ мой Гарри скучным не покажется и хоть на денек, другой внесет немного разнообразия в его жизнь, тем более что я собираюсь рассказать самую удивительную историю, которая когда-либо случалась с человеком. Это может показаться странным, так как в ней нет ни одной женщины, за исключением Фулаты. Впрочем, нет! Есть еще Гагула, хотя я не знаю, была она женщина или дьявол. Но нужно сказать, что ей было по крайней мере сто лет, и поэтому как женщина особого интереса она не представляла, так что в счет идти не может. Во всяком случае, могу с уверенностью сказать, что во всей этой истории нет ни одной юбки.
   Но не пора ли мне впрягаться в ярмо? Почва тут трудная, и мне кажется, будто я увяз в трясине по самую ось. Однако волы справятся с этим без особого труда. Сильная упряжка всегда в конце концов вытянет, со слабыми же волами, конечно, ничего не поделаешь! Итак, я начинаю!
   "Я, Аллан Квотермейн из Дурбана, в Натале [8], джентльмен, приношу присягу и заявляю..." -- так начал я свои показания на суде относительно печальной кончины Хивы и Вентфогеля, но, пожалуй, для книги это не совсем подходящее начало. И вообще, могу ли я назвать себя джентльменом? Что такое джентльмен? Мне это не совсем ясно. В своей жизни я имел дело не с одним ниггером [9]. Нет, я зачеркну это слово, оно мне совсем не по душе! Я знал туземцев, которые были джентльменами, с чем ты согласишься, Гарри, мой мальчик, прежде чем прочтешь эту книгу до конца. Знавал я также очень скверных и подлых белых, которые, однако, джентльменами не были, хоть денег у них было очень много. Во всяком случае, я родился джентльменом, хоть и был в течение всей жизни всего-навсего бедным странствующим торговцем и охотником.
   Остался ли я джентльменом, не знаю, -- судите об этом сами. Богу известно, что я старался им остаться!
   На своем веку мне пришлось убить много людей, однако я никогда не запятнал свои руки невинной кровью и убивал, только защищаясь.
   Всевышний даровал нам жизнь, и я полагаю, что он имел в виду, что мы будем ее защищать; по крайней мере, я всегда действовал на основании этого убеждения. И я надеюсь, что, когда пробьет мой смертный час, это мне простится. Увы! В мире много жестокости и безнравственности! И вот такому скромному человеку, как я, пришлось принимать участие во многих кровавых делах. Не знаю, правильно ли я сужу об этом, но я никогда не воровал, хотя однажды обманом выманил у одного кафра [10] стадо скота. И несмотря на то, что он тоже подложил мне свинью, я до сих пор чувствую угрызения совести.
   Итак, с тех пор как я впервые встретил сэра Генри Куртиса и капитана Гуда, прошло примерно восемнадцать месяцев. Произошло же это следующим образом. Во время охоты на слонов за Бамангвато [11] мне с самого начала не повезло, и в довершение всего я схватил сильную лихорадку. Немного окрепнув, я добрался до Алмазных россыпей, продал всю слоновую кость вместе с фургоном и волами, рассчитался с охотниками и сел в почтовую карету, направляющуюся в Кап [12]. В Кейптауне я прожил неделю в гостинице, где, кстати сказать, меня здорово обсчитали, и осмотрел все его достопримечательности. Видел я и ботанические сады, которые, по моему мнению, приносят стране огромную пользу, и здание парламента, который, полагаю, никакой пользы не приносит. В Наталь я решил вернуться на пароходе "Данкелд". Он в это время стоял в доке в ожидании "Эдинбург Кастла", который должен был прибыть из Англии. Я оплатил проезд, сел на пароход, и в тот же день пассажиры, направляющиеся в Наталь, пересели с "Эдинбург Кастла" на "Данкелд". Мы снялись с якоря и вышли в море.
   Среди новых пассажиров на борту нашего парохода два человека сразу же привлекли мое внимание. Один из них был джентльмен лет тридцати. Я никогда не встречал человека такого богатырского сложения. У него были соломенного цвета волосы, густая борода, правильные черты лица и большие, глубоко сидящие серые глаза. В своей жизни я не видел более красивого человека, и он чем-то напоминал мне древнего датчанина. Это, конечно, не значит, что я много знаю о древних датчанах; я знал только одного современного датчанина, который, кстати сказать, выставил меня на десять фунтов. Я вспомнил, что однажды где-то видел картину, изображающую несколько таких господ, которые, мне кажется, очень похожи на белых зулусов. У них в руках были кубки из рога, и длинные волосы ниспадали им на спину. Смотря на этого человека, стоявшего у трапа, я подумал, что если бы он немного отрастил себе волосы, надел стальную кольчугу на свою могучую грудь, взял бы боевой топор и кубок из рога, то вполне смог бы позировать для этой картины. И, между прочим, странная вещь (как сказывается происхождение!): позже я узнал, что в жилах сэра Генри Куртиса -- так звали этого высокого джентльмена -- текла датская кровь [13]. Он очень напоминал мне еще кого-то, но кого -- я не мог вспомнить.
   Другой человек, который стоял, разговаривая с сэром Генри, был совсем другого типа. Я сейчас же подумал, что он морской офицер. Не знаю почему, но морского офицера сразу видно. Мне приходилось с ними ездить на охоту, и должен сказать, что они всегда оказывались необыкновенно храбрыми и симпатичными людьми, каких редко можно встретить. Одно в них плохо: уж очень они любят ругаться.
   Несколько раньше я задал вопрос: что такое джентльмен? Теперь я на него отвечу: это офицер Британского Королевского флота, хотя, конечно, и среди них иногда встречаются исключения. Я думаю, что широкие морские просторы и свежие ветры, несущие дыхание господа бога, омывают их сердца и выдувают скверну из сознания, делая их настоящими людьми. Но вернемся к рассказу. Я опять оказался прав. Действительно, этот человек был морским офицером. Безупречно прослужив во флоте ее величества семнадцать лет, неожиданно и вопреки его желанию он был зачислен в резерв с чином капитана. Вот что ожидает людей, которые служат королеве [14]. В полном расцвете сил и способностей, когда они приобретают большой опыт и знания, их выбрасывают в холодный, неприветливый мир без средств к существованию. Возможно, что они и примиряются с этим; что же касается меня, я все же предпочитаю зарабатывать на хлеб охотой. Денег у тебя будет так же мало, но пинков ты получишь меньше! Его фамилия -- я нашел ее в списке пассажиров -- была Гуд, капитан Джон Гуд. Это был коренастый человек лет тридцати, среднего роста, темноволосый, плотный, довольно оригинальный с виду. Он был чрезвычайно опрятно одет, тщательно выбрит и всегда носил в правом глазу монокль. Казалось, что этот монокль врос ему в глаз, так как носил он его без шнура и вынимал, только чтобы протереть. По простоте души я думал, что он и спит с ним, но потом узнал, что ошибался. Когда он ложился спать, то клал монокль в карман брюк вместе со вставными зубами, которых у него было два прекрасных комплекта, что часто заставляло меня нарушать десятую заповедь [15], так как своими я похвастаться не могу. Но я забегаю вперед.
   Вскоре после того, как мы снялись с якоря, наступил вечер, и погода неожиданно испортилась. Пронизывающий ветер подул с суши, спустился густой туман с изморосью, и все пассажиры вынуждены были покинуть палубу. Наше плоскодонное судно было недостаточно нагружено, и потому его сильно качало -- иногда казалось, что мы вот-вот перевернемся.
   Но, к счастью, этого не случилось. Находиться на палубе было невозможно, и я стоял около машинного отделения, где было очень тепло, и развлекался тем, что смотрел на кренометр. Стрелка его медленно раскачивалась взад и вперед, отмечая угол наклона парохода при каждом крене.
   -- Ну и кренометр! Он же не выверен! -- послышался рядом со мной чей-то раздраженный голос.
   Оглянувшись, я увидел того морского офицера, на которого уже раньше обратил внимание.
   -- Разве? Почему вы так думаете?
   -- Думаю? Тут и думать нечего! Как же, -- продолжал он, когда наш пароход снова восстановил равновесие после очередного крена, -- если бы судно действительно накренилось до того градуса, который показывает эта штука, -- тут он указал на кренометр, -- мы бы перевернулись. Но что еще можно ожидать от капитанов торгового флота! Они чертовски небрежны.
   Как раз в этот момент прозвучал обеденный гонг, чему я очень обрадовался, потому что если офицер Британского флота начинает ругать капитанов торгового флота, то слушать его невыносимо. Хуже этого только одно -- слушать, как капитан торгового флота выражает свое откровенное мнение об офицерах Британского флота.
   Мы с капитаном Гудом спустились в кают-компанию и там застали сэра Генри Куртиса уже за столом. Капитан Гуд сел с ним рядом, я же занял место напротив. Мы с капитаном разговорились об охоте. Он задавал мне много вопросов, и я старался давать наиболее исчерпывающие ответы. Вскоре разговор перешел на слонов.
   -- Ну, сэр, -- сказал кто-то из сидевших недалеко от меня, -- вам повезло: если кто-нибудь может толком рассказать вам о слонах, то это только охотник Квотермейн.
   Сэр Генри, который все время молча прислушивался к нашему разговору, при последних словах заметно вздрогнул.
   -- Простите меня, сэр, -- тихо сказал он низким басом, именно таким, какой должен был исходить из таких могучих легких, -- простите меня, сэр, вы не Аллан Квотермейн?
   Я ответил утвердительно.
   Сэр Генри больше ко мне не обращался, но я слышал, как он тихо произнес про себя: "Какая удача!"
   После обеда, когда мы выходили из кают-компании, сэр Генри предложил мне зайти к нему выкурить трубку. Я принял приглашение, и мы с капитаном Гудом пошли в его каюту, которая выходила на палубу. Это была прекрасная просторная каюта, когда-то состоявшая из двух. Когда кто-то из наших важных франтов совершал поездку на "Данкелде" вдоль побережья, перегородку сняли, а на прежнее место так и не поставили. В каюте был диван, перед которым стоял маленький стол. Сэр Генри послал стюарда за бутылкой виски, мы втроем сели и закурили трубки.
   -- Мистер Квотермейн, -- обратился ко мне сэр Генри, когда стюард принес виски и зажег лампу, -- в позапрошлом году, примерно в это время, вы, кажется, были в поселке, который называется Бамангвато, к северу от Трансвааля?
   -- Да, был, -- отвечал я, несколько удивленный, что этот незнакомый джентльмен так хорошо осведомлен о моих странствиях, которые, как я полагал, особого интереса представлять не могли.
   -- Вы там торговали? -- с живостью спросил меня Гуд.
   -- Да, я взял туда фургон с товаром, остановился у поселка и пробыл там, пока все не распродал.
   Сэр Генри сидел против меня в плетеном кресле, облокотившись на стол. Он смотрел мне прямо в лицо своими проницательными серыми глазами, и казалось, что его взгляд выражает какое-то странное волнение.
   -- Вы случайно не встречали там человека, по фамилии Невилль?
   -- Ну как же, конечно встречал! Он распряг упряжку рядом с моим фургоном и прожил там две недели, чтобы дать возможность отдохнуть волам, перед тем как отправиться в глубь страны. Несколько месяцев назад я получил письмо от какого-то стряпчего, который просил меня сообщить, не знаю ли я, что сталось с Невиллем. Я сразу же написал ему все, что знал.
   -- Да, -- сказал сэр Генри, -- он переслал мне ваше письмо. В нем вы сообщили, что джентльмен, по фамилии Невилль, уехал из Бамангвато в начале мая в фургоне с погонщиком, проводником и охотником-кафром, по имени Джим. Он говорил, что намеревается добраться, если будет возможно, до Айнайти, конечного торгового пункта Земли Матабеле. Там он предполагал продать свой фургон и отправиться дальше пешком. Вы также сообщили, что он действительно продал свой фургон, потому что шесть месяцев спустя вы видели его у какого-то португальского торговца. Этот человек рассказал вам, что он купил его в Айнайти у белого, имени которого он не помнит, и нужно полагать, что белый со слугой-туземцем отправился в глубь страны на охоту.
   -- Совершенно верно, -- подтвердил я.
   Наступило молчание.
   -- Мистер Квотермейн, -- неожиданно сказал сэр Генри, -- я думаю, что вы ничего не знаете и не догадываетесь о том, каковы были причины, заставившие моего... мистера Невилля предпринять путешествие на север?
   -- Кое-что я об этом слышал, -- ответил я и замолчал. Мне не хотелось говорить на эту тему.
   Сэр Генри и Гуд переглянулись, и капитан многозначительно кивнул головой.
   -- Мистер Квотермейн, -- сказал сэр Генри, -- я хочу рассказать вам одну историю и попросить вашего совета, а возможно, и помощи. Мой поверенный передал мне ваше письмо и сказал, что я могу вполне на вас положиться. По его словам, вас хорошо знают в Натале, где вы пользуетесь всеобщим уважением. Кроме того, он сказал, что вы принадлежите к людям, которые умеют хранить тайны.
   Я поклонился и отпил немного разбавленного виски, чтобы скрыть свое смущение, так как я скромный человек. Сэр Генри продолжал:
   -- Мистер Квотермейн, я должен сказать вам правду: мистер Невилль -- мой брат.
   -- О! -- промолвил я вздрогнув.
   Теперь стало ясно, кого напоминал мне сэр Генри Куртис, когда я его впервые увидел. Мистер Невилль был гораздо меньше ростом, с темной бородой, но глаза у него были такие проницательные и такого же самого серого оттенка, как и у сэра Генри. В чертах лица также было некоторое сходство.
   -- Мистер Невилль -- мой младший и единственный брат, -- продолжал сэр Генри, -- и мы впервые расстались с ним пять лет назад. До этого времени я не помню, чтобы мы разлучались даже на месяц. Но около пяти лет назад нас постигло несчастье: мы с братом поссорились не на жизнь, а на смерть (это иногда случается даже между очень близкими людьми), и я поступил с ним несправедливо.
   Тут капитан Гуд, как бы в подтверждение этих слов, энергично закивал головой. В это время наш пароход сильно накренился, и изображение капитана Гуда, отчаянно кивающего головой, отразилось в зеркале, которое в этот момент оказалось над моей головой.
   -- Как вам, я полагаю, известно, -- продолжал сэр Генри, -- если человек умирает, не оставив завещания, и не имеет иной собственности, кроме земельной, называемой в Англии недвижимым имуществом, все переходит к его старшему сыну. Случилось так, что как раз в это время, когда мы поссорились, умер наш отец, не оставив завещания. В результате брат остался без гроша, не имея при этом никакой профессии. Конечно, мой долг заключался в том, чтобы обеспечить его, но в то время наши отношения настолько обострились, что к моему стыду (тут он глубоко вздохнул), я ничего для него не сделал. Не то чтобы я хотел несправедливо поступить с ним, нет, -- я ждал, чтобы он сделал первый шаг к примирению, а он на это не пошел. Простите, что я утруждаю ваше внимание всеми этими подробностями, но для вас все должно быть ясно. Правда, Гуд?
   -- Само собой разумеется, -- ответил капитан. -- Я уверен, что мистер Квотермейн никого в это дело не посвятит.
   -- Конечно, -- сказал я, -- вы можете быть в этом уверены.
   -- Надо сказать, что я очень горжусь тем, что умею хранить тайны.
   -- Итак, -- снова продолжал сэр Генри, -- в это время у моего брата было на текущем счету несколько сот фунтов стерлингов. Ничего мне не говоря, он взял эту ничтожную сумму и под вымышленным именем Невилля отправился в Южную Африку с безумной мечтой нажить себе состояние. Это стало известно мне уже позже. Прошло около трех лет. Я не имел никаких сведений о брате, хотя писал ему несколько раз. Конечно, письма до него не доходили. С течением времени я все более и более о нем беспокоился. Я понял, мистер Квотермейн, что такое родная кровь.
   -- Это верно, -- промолвил я и подумал о своем Гарри.
   -- Я отдал бы половину своего состояния, чтобы только узнать, что мой брат Джордж жив и здоров и я его снова увижу!
   -- Но на это надежды мало, Куртис, -- отрывисто сказал капитан Гуд, взглянув на сэра Генри.
   -- И вот, мистер Квотермейн, чем дальше, тем больше я тревожился, жив ли мой брат, и если он жив, то как вернуть его домой. Я принял все меры, чтобы его разыскать, в результате чего получил ваше письмо. Полученные известия были утешительны, поскольку они указывали, что до недавнего времени Джордж был жив, но дальнейших сведений о нем до сих пор нет. Короче говоря, я решил приехать сюда и искать его сам, а капитан Гуд любезно согласился меня сопровождать.
   -- Видите ли, -- сказал капитан, -- мне все равно делать нечего. Лорды Адмиралтейства выгнали меня из флота умирать с голоду на половинном окладе. А теперь, сэр, вы, может быть, расскажете нам все, что знаете или слышали о джентльмене по фамилии Невилль.
  

Глава II. Легенда о копях царя Соломона

  
   Я медлил с ответом, набивая табаком свою трубку.
   -- Так что же вы слышали относительно дальнейшего путешествия моего брата? -- спросил в свою очередь сэр Генри.
   -- Вот что мне известно, -- отвечал я, -- и до сегодняшнего дня ни одна живая душа от меня об этом не слышала. Я узнал тогда, что он отправляется в копи царя Соломона [16].
   -- Копи царя Соломона! -- воскликнули вместе оба мои слушателя. -- Где же они находятся?
   -- Не знаю, -- сказал я. -- Мне только приходилось слышать, что говорят об этом люди. Правда, я как-то видел вершины гор, по другую сторону которых находятся Соломоновы копи, но между мною и этими горами простиралось сто тридцать миль пустыни, и, насколько мне известно, никому из белых людей, за исключением одного, не удалось когда-либо пересечь эту пустыню. Но, может быть, мне лучше рассказать вам легенду о копях царя Соломона, которую я слышал? А вы дадите мне слово не разглашать без моего разрешения ничего из того, что я вам расскажу. Вы согласны? У меня есть серьезные основания просить вас об этом.
   Сэр Генри утвердительно кивнул головой, а капитан Гуд ответил:
   -- Конечно, конечно!
   -- Итак, -- начал я, -- вам, вероятно, известно, что охотники на слонов -- грубые, неотесанные люди и их мало что интересует, кроме обычных житейских дел да кафрских обычаев. Правда, время от времени среди них можно встретить человека, который увлекается собиранием преданий среди туземцев, пытаясь восстановить хоть малую часть истории этой таинственной страны. Как раз от такого человека я впервые услышал легенду о Соломоновых копях. Было это почти тридцать лет назад, во время моей первой охоты на слонов в Земле Матабеле.
   Звали этого человека Иванс. На следующий год бедняга погиб -- его убил раненый буйвол. Его похоронили около водопадов Замбези. Однажды ночью, помню, я рассказывал Ивансу об удивительных разработках, на которые натолкнулся, охотясь на антилоп куду [17] и канну [18] в той местности, которая теперь называется Лиденбургским районом Трансвааля. Я слышал, что недавно золотопромышленники снова нашли этот прииск, но я-то знал о нем много лет назад. Там в сплошной скале проложена широкая проезжая дорога, ведущая к входу в прииск или галерею. Внутри, в этой галерее, лежат груды золотоносного кварца, приготовленного для дробления. Это указывает на то, что рабочим, кем бы они ни были, пришлось поспешно покинуть прииск. На расстоянии шагов двадцати вглубь там есть поперечная галерея, с большим искусством облицованная камнем.
   -- "Ну! -- сказал Иванс. -- А я расскажу тебе нечто еще более удивительное!"
   И он начал мне рассказывать о том, как далеко, во внутренних областях страны, он случайно набрел на развалины города. По его мнению, это был Офир, упоминаемый в библии. Между прочим, другие, более ученые люди подтвердили мнение Иванса спустя много лет после того, как бедняга уже погиб. Помню, я слушал как зачарованный рассказ обо всех этих чудесах, потому что в то время я был молод и этот рассказ о древней цивилизации и о сокровищах, которые выкачивали оттуда старые иудейские и финикийские авантюристы, когда страна давно уже вновь впала в состояние самого дикого варварства, подействовал на мое воображение. Внезапно Иванс спросил меня: "Слышал ли ты когда-нибудь, дружище, о Сулеймановых горах, которые находятся к северо-западу от земли Машукулумбве?" [19] Я ответил, что ничего не слышал.
   "Так вот, -- сказал он, -- именно там находились копи, принадлежавшие царю Соломону, -- я говорю о его алмазных копях!"
   "Откуда ты это знаешь?" -- спросил я.
   "Откуда я знаю? Как же! Ведь что такое "Сулейман", как не испорченное слово "Соломон"? [20] И, кроме того, одна старая изанузи [21] в Земле Маника мне много об этом рассказывала. Она говорила, что народ, живший за этими горами, представлял собою ветвь племени зулусов и говорил на зулусском наречии, но эти люди были красивее и выше ростом, чем зулусы. Среди них жили великие волшебники, которые научились своему искусству у белых людей тогда, когда "весь мир был еще темен", и им была известна тайна чудесной копи, где находили "сверкающие камни".
   Ну, в то время эта история показалась мне смешной, хоть она и заинтересовала меня, так как алмазные россыпи тогда еще не были открыты. А бедный Иванс вскоре уехал и погиб, и целых двадцать лет я совершенно не вспоминал его рассказа. Но как раз двадцать лет спустя -- а это долгий срок, господа, так как охота на слонов опасное ремесло и редко кому удается прожить столько времени, -- так вот, двадцать лет спустя я услышал нечто более определенное о горах Сулеймана и о стране, которая лежит по ту сторону гор. Я находился в поселке, называемом крааль [22] Ситанди, за пределами Земли Маника. Скверное это место: есть там нечего, а дичи почти никакой. У меня был приступ лихорадки, и чувствовал я себя очень плохо. Однажды туда прибыл португалец, которого сопровождал только слуга-метис. Надо сказать, что я хорошо знаю португальцев из Делагоа [23], -- нет на земле худших дьяволов, жиреющих на крови и страданиях своих рабов.
   Но этот человек резко отличался от тех, с которыми я привык встречаться. Он больше напоминал мне вежливых испанцев, о которых мне приходилось читать в книгах. Это был высокий, худой человек с темными глазами и вьющимися седыми усами. Мы немного побеседовали, так как он мог объясняться на ломаном английском языке, а я немного понимал по-португальски. Он сказал мне, что его имя Хозе Сильвестр и что у него есть участок земли около залива Делагоа. Когда на следующий день он отправился в путь со своим слугой-метисом, он попрощался со мной, сняв шляпу изысканным старомодным жестом.
   "До свиданья, сеньор, -- сказал он. -- Если нам суждено когда-либо встретиться вновь, я буду уже самым богатым человеком на свете и тогда не забуду о вас!"
   Это меня немного развеселило, хоть я и был слишком слаб, чтобы смеяться. Я видел, что он направился на запад, к великой пустыне, и подумал -- не сумасшедший ли он и что он рассчитывает там найти.
   Прошла неделя, и я выздоровел. Однажды вечером я сидел перед маленькой палаткой, которую возил с собой, и глодал последнюю ножку жалкой птицы, купленной мною у туземца за кусок ткани, стоивший двадцать таких птиц. Я смотрел на раскаленное красное солнце, которое тонуло в бескрайней пустыне, и вдруг на склоне холма, находившегося напротив меня на расстоянии около трехсот ярдов, заметил какого-то человека. Судя по одежде, это был европеец. Сначала он полз на четвереньках, затем поднялся и, шатаясь, прошел несколько ярдов. Потом он вновь упал и пополз дальше. Видя, что с незнакомцем произошло что-то неладное, я послал ему на помощь одного из моих охотников. Вскоре его привели, и оказалось, что это -- как вы думаете, кто?
   -- Конечно, Хозе Сильвестр! -- воскликнул капитан Гуд.
   -- Да, Хозе Сильвестр, вернее -- его скелет, обтянутый кожей. Его лицо было ярко-желтого цвета от лихорадки, и большие темные глаза, казалось, торчали из черепа -- так он был худ. Его кости резко выступали под желтой кожей, похожей на перманент, волосы были седые.
   "Воды, ради бога, воды!" -- простонал он; губы его растрескались, и язык распух и почернел.
   Я дал ему воды, в которую добавил немного молока, и он выпил не менее двух кварт [24] залпом, огромными глотками. Больше я побоялся ему дать. Затем у него начался приступ лихорадки, он упал и начал бредить о горах Сулеймана, об алмазах и пустыне. Я взял его к себе в палатку и старался облегчить его страдания, насколько это было в моих силах. Многого сделать я, конечно, не мог. Я видел, чем это неизбежно должно кончиться. Около одиннадцати часов он немного успокоился. Я прилег отдохнуть и заснул. На рассвете я проснулся и в полумраке увидел его странную, худую фигуру. Он сидел и пристально смотрел в сторону пустыни. Вдруг первый солнечный луч осветил широкую равнину, расстилавшуюся перед нами, и скользнул по отдаленной вершине одной из самых высоких гор Сулеймана, которая находилась от нас на расстоянии более сотни миль.
   "Вот она! -- воскликнул умирающий по-португальски, протянув по направлению к вершине свою длинную, тощую руку. -- Но мне уже никогда не дойти до нее, никогда! И никто никогда туда не доберется! -- Вдруг он замолчал. Казалось, что он что-то обдумывает. -- Друг, -- сказал он, оборачиваясь ко мне, -- вы здесь? У меня темнеет в глазах".
   "Да, -- ответил я, -- я здесь. А теперь лягте и отдохните".
   "Я скоро отдохну, -- отозвался он. -- У меня будет много времени для отдыха -- целая вечность. Я умираю! Вы были добры ко мне. Я дам вам один документ. Быть может, вы доберетесь туда, если выдержите путешествие по пустыне, которое погубило и меня и моего бедного слугу".
   Затем он пошарил за пазухой и вынул предмет, который я принял за бурский кисет для табака, сделанный из шкуры сабельной антилопы. Он был крепко завязан кожаным ремешком, который мы называем "римпи". Умирающий попытался развязать его, но не смог. Он передал его мне. "Развяжите это", -- сказал он. Я повиновался и вынул клочок рваного пожелтевшего полотна [См. карту.], на котором что-то было написано буквами цвета ржавчины. Внутри находилась бумага.


   Он продолжал говорить очень тихо, так как силы его слабели:
   "На бумаге написано то же самое, что и на обрывке материи. Я потратил многие годы, чтобы все это разобрать. Слушайте! Мой предок, политический эмигрант из Лиссабона, был одним из первых португальцев, высадившихся на этих берегах. Он написал этот документ, умирая среди тех гор, на которые ни до этого, ни после не ступала нога белого человека. Его звали Хозе да Сильвестра, и жил он триста лет назад. Раб, который ожидал его по эту сторону гор, нашел его труп и принес записку домой, в Делагоа. С тех пор она хранилась в семье, но никто не пытался ее прочесть, пока наконец мне не удалось это сделать самому. Это стоило мне жизни, но другому может помочь достичь успеха и стать самым богатым человеком в мире -- да, самым богатым в мире! Только не отдавайте эту бумагу никому, отправляйтесь туда сами!"
   Затем он снова начал бредить, и час спустя все было кончено.
   Мир его праху! Он умер спокойно, и я похоронил его глубоко и положил валуны на могилу, поэтому не думаю, чтобы шакалам удалось вырыть его труп. А потом я оттуда уехал.
   -- А что же сталось с документом? -- спросил сэр Генри, слушавший меня с большим интересом.
   -- Да, да, что же было написано в этом документе? -- добавил капитан Гуд.
   -- Хорошо, господа, если хотите, я расскажу вам и это. Я еще никому его не показывал, а пьяный старый португальский торговец, который перевел мне этот документ, забыл его содержание на следующее же утро.
   Подлинный кусок материи у меня дома, в Дурбане, вместе с переводом бедного дона Хозе, но у меня в записной книжке есть английский перевод и копия карты, если это вообще можно назвать картой. Вот она. А теперь слушайте: "Я, Хозе да Сильвестра, умирая от голода в маленькой пещере, где нет снега, на северном склоне вершины ближайшей к югу горы, одной из двух, которые я назвал Грудью Царицы Савской [25], пишу это собственной кровью в год 1590-й, обломком кости на клочке моей одежды. Если мой раб найдет эту записку, когда он придет сюда, и принесет ее в Делагоа, пусть мой друг (имя неразборчиво) даст знать королю о том, что здесь написано, чтобы он мог послать сюда армию. Если она преодолеет пустыню и горы и сможет победить отважных кукуанов и их дьявольское колдовство, для чего следует взять с собой много священнослужителей, то он станет богатейшим королем со времен Соломона. Я видел собственными глазами несметное число алмазов в сокровищнице Соломона, за Белой Смертью, но из-за вероломства Гагулы, охотницы за колдунами, я ничего не смог унести и едва спас свою жизнь. Пусть тот, кто пойдет туда, следует по пути, указанному на карте, и восходит по снегам, лежащим на левой Груди Царицы Савской, пока не дойдет до самой ее вершины. На северном ее склоне начинается Великая Дорога, проложенная Соломоном, откуда три дня пути до королевских владений. Пусть он убьет Гагулу. Молитесь о моей душе. Прощайте. Хозе да Сильвестра".
   Когда я окончил чтение документа и показал копию карты, начерченной слабеющей рукой старого португальца -- его собственной кровью вместо чернил, -- наступило глубокое молчание. Мои слушатели были поражены.
   -- Да, -- сказал наконец капитан Гуд, -- я дважды объехал вокруг света и был во многих местах, но пусть меня повесят, если мне когда-либо приходилось слышать или читать этакую историю.
   -- Да, это странная история, мистер Квотермейн, -- прибавил в свою очередь сэр Генри. -- Надеюсь, вы не подшучиваете над нами? Я знаю, что это иногда считается позволительным по отношению к новичкам.
   -- Если вы так думаете, сэр Генри, тогда лучше покончим с этим, -- сказал я очень раздраженно, кладя бумагу в карман и поднимаясь, чтобы уйти. -- Я не люблю, чтобы меня принимали за одного из этих болванов, которые считают остроумным врать и постоянно хвастаются перед приезжими необычайными охотничьими приключениями, которых на самом деле никогда не было.
   Сэр Генри успокаивающим жестом положил свою большую руку мне на плечо.
   -- Сядьте, мистер Квотермейн, -- сказал он, -- и извините меня. Я прекрасно понимаю, что вы не хотите нас обманывать, но согласитесь, что ваш рассказ был настолько необычен, что нет ничего удивительного, что я мог усомниться в его правдивости.
   -- Вы увидите подлинную карту и документ, когда мы приедем в Дурбан, -- сказал я, несколько успокоившись. Действительно, когда я задумался над своим рассказом, я понял, что сэр Генри совершенно прав. -- Но я еще ничего не сказал о вашем брате. Я знал его слугу Джима, который отправился в путешествие вместе с ним. Это был очень умный туземец, родом из Бечуаны, и хороший охотник. Я видел Джима в то утро, когда мистер Невилль готовился к отъезду. Он стоял у моего фургона и резал табак для трубки.
   "Джим, -- сказал я, -- куда это вы отправляетесь? За слонами?"
   "Нет, баас [26], -- отвечал он, -- мы идем на поиски чего-то более ценного, чем слоновая кость".
   "А что же это может быть? -- спросил я из любопытства. -- Золото?"
   -- Нет, баас, нечто более ценное, чем золото". -- И он усмехнулся.
   Я более не задавал вопросов, потому что не желал показаться любопытным и тем самым уронить свое достоинство. Однако его слова сильно меня заинтересовали.
   Вдруг Джим перестал резать табак.
   "Баас", -- сказал он.
   Я сделал вид, что не слышу.
   "Баас", -- повторил он.
   "Да, дружище, в чем дело?" -- отозвался я.
   "Баас, мы отправляемся за алмазами".
   "За алмазами? Послушай, тогда вы совсем не туда едете, -- вам же нужно ехать в сторону россыпей".
   "Баас, ты слышал когда-нибудь о Сулеймановых горах?"
   "Да!"
   "Ты слышал когда-нибудь, что там есть алмазы?"
   "Я слышал какую-то дурацкую болтовню об этом, Джим".
   "Это не болтовня, баас. Я когда-то знал женщину, которая пришла оттуда со своим ребенком и добралась до Наталя. Она сама рассказывала мне об этом. Теперь она уже умерла".
   "Твой хозяин пойдет на корм хищным птицам, Джим, если он не откажется от намерения добраться до страны Сулеймана. Да и ты тоже, если только они найдут какую-нибудь поживу в твоем никчемном старом скелете", -- сказал я. Он усмехнулся:
   "Может быть, баас. Но человек должен умереть. А мне самому хотелось бы попытать счастья в новом месте. К тому же здесь скоро перебьют всех слонов".
   "Вот что, дружище! -- сказал я. -- Подожди-ка, пока "бледнолицый старик" [27] не схватит тебя за твою желтую глотку, тогда мы послушаем, какую ты запоешь песенку".
   Полчаса спустя я увидел, что фургон Невилля двинулся в путь. Вдруг Джим повернул обратно и подбежал ко мне.
   "Послушай, баас, -- сказал он, -- я не хочу уезжать, не попрощавшись с тобой, потому что, пожалуй, ты прав: мы никогда обратно не вернемся".
   "Так твой хозяин действительно собрался в Сулеймановы горы, Джим, или ты лжешь?"
   "Нет, -- отвечал Джим, -- это действительно так. Он сказал, что ему необходимо во что бы то ни стало попытаться составить себе состояние, -- так почему бы ему не попытаться разбогатеть на алмазах?"
   "Подожди-ка немножко, Джим, -- сказал я, -- ты возьмешь записку для своего хозяина, но обещай мне отдать ее только тогда, когда вы достигнете Айнайти" (это было на расстоянии около ста миль).
   "Хорошо", -- ответил он.
   Я взял клочок бумаги и написал на нем: "Пусть тот, кто пойдет туда... восходит по снегам, лежащим на левой груди Царицы Савской, пока не дойдет до самой ее вершины. На северном ее склоне начинается Великая Дорога, проложенная Соломоном".
   "Так вот, Джим, -- сказал я, -- когда ты отдашь эту записку своему хозяину, скажи ему, что нужно точно придерживаться этого совета. Помни, что ты не должен сейчас отдавать ему эту бумажку, потому что я не хочу, чтобы он повернул обратно и стал задавать мне вопросы, на которые у меня нет желания отвечать. А теперь иди, лентяй, -- фургона уже почти не видно". Джим взял записку и побежал догонять фургон. Вот и все, что мне известно о вашем брате, сэр Генри. Но я очень боюсь, что...
   -- Мистер Квотермейн, -- прервал меня сэр Генри, -- я отправляюсь на поиски моего брата. Я пройду по его пути до Сулеймановых гор, а если потребуется, то и дальше. Я буду идти, пока не найду его или не узнаю, что он погиб. Вы пойдете со мной?
   Мне кажется, я уже говорил, что я осторожный человек и, кроме того, человек тихий и скромный, и меня ошеломило и испугало это предложение. Мне казалось, что отправиться в подобное путешествие -- значит пойти на верную смерть. Кроме того, уж не говоря обо всем прочем, я должен помогать сыну и поэтому не могу позволить себе так скоро умереть.
   -- Нет, благодарю вас, сэр Генри, я предпочел бы отказаться от вашего предложения, -- ответил я. -- Я слишком стар для того, чтобы принимать участие в сумасбродных затеях подобного рода, которые несомненно окончатся для нас так же, как для моего бедного друга Сильвестра. У меня есть сын, который нуждается в моей поддержке, и я не имею права рисковать своей жизнью.
   Сэр Генри и капитан Гуд казались очень разочарованными.
   -- Мистер Квотермейн, -- сказал сэр Генри, -- я состоятельный человек и от своего намерения не откажусь. За свои услуги вы можете потребовать любое вознаграждение. Эта сумма будет вам уплачена до нашего отъезда. Одновременно с этим, на случай нашей гибели, я приму меры, чтобы ваш сын был соответствующим образом обеспечен. Из сказанного мною вы поймете, насколько необходимым я считаю ваше участие. Если же нам посчастливится добраться до Сулеймановых копей и найти алмазы, вы поделите их поровну с Гудом. Мне они не нужны. Я сильно сомневаюсь в том, что нам удастся туда добраться, так как надежды на это нет почти никакой. Но я не сомневаюсь в том, что в пути мы сможем добыть слоновую кость, и вы поступите с нею таким же образом. Вы можете поставить мне свои условия, мистер Квотермейн. Кроме того, я, конечно, оплачу все расходы.
   -- Сэр Генри, -- сказал я, -- я никогда не получал более щедрого предложения, и бедному охотнику и торговцу следует о нем поразмыслить. Но мне еще не приходилось иметь дело с таким крупным предприятием. Мне нужно время, чтобы все это обдумать. Во всяком случае, я дам вам ответ до нашего прибытия в Дурбан.
   -- Прекрасно, -- ответил сэр Генри.
   Затем я пожелал им доброй ночи и ушел к себе.
   В эту ночь мне снились бедный, давно умерший Сильвестр и алмазы.
  

Глава III. Амбопа поступает к нам в услужение

  
   Чтобы добраться морем от Кейптауна до Дурбана, нужно затратить четыре -- пять дней: это зависит от состояния погоды и скорости хода судна. В Ист-Лондоне [28] постройка порта еще не закончена, несмотря на то, что на него уже ухлопали целую кучу денег. Поэтому, вместо того, чтобы причаливать к пристани в прекрасно оборудованном порту, о котором давно прожужжали все уши, пароходы до сих пор бросают якорь далеко от берега. Если море неспокойно, то бывает, что приходится ждать целые сутки, пока наконец от берега смогут отойти буксиры с шлюпками за пассажирами и грузом. Но нам, к счастью, ждать не пришлось. Когда мы подошли к Ист-Лондону, волнение на море было совсем незначительное, и с берега сразу же отчалили буксиры, ведя за собой вереницу безобразных плоскодонных шлюпок. С нашего парохода со всего размаха начали швырять в них тюки с товаром, не обращая внимания на то, что в них находится: шерсть, фарфор -- все летело вниз в одну кучу. Стоя на палубе, я видел, как вдребезги разбился ящик с четырьмя дюжинами шампанского и искристое вино брызнуло и запенилось по дну грязной грузовой шлюпки. Ужасно досадно было смотреть, как бессмысленно пропадает столько вина! Это быстро сообразили и находившиеся в лодке грузчики-кафры. Они нашли две случайно уцелевшие бутылки, отбили у них горлышки и выпили все до дна. Шампанское ударило им в голову, и они сразу же опьянели. Этого кафры никак не ожидали: в страшном испуге они начали кататься по дну лодки, крича, что добрый напиток "тагати" -- то есть заколдован. Я вступил с ними в разговор и подтвердил, что они выпили самую страшную отраву белого человека и должны умереть. В диком ужасе кафры налегли на весла, и лодка помчалась к берегу. Я уверен, что никогда в жизни они не дотронутся больше до шампанского.
   Всю дорогу в Наталь я думал о предложении сэра Куртиса. Первые дня два мы не затрагивали этого вопроса, хотя и были все время вместе. Я рассказывал сэру Генри и Гуду о своих охотничьих приключениях, причем ничего не выдумывал и не преувеличивал, как это имеют обыкновение делать охотники. Я считаю, что и не имеет смысла нам, африканским охотникам, привирать и плести небылицы. У нас бывают такие необыкновенные приключения, что и без того есть чем поделиться. Впрочем, это к моему рассказу не относится.
   Наконец в один прекрасный январский день -- у нас ведь январь самый жаркий месяц -- наш пароход стал подходить к Наталю, и мы пошли вдоль его живописных берегов, рассчитывая к закату солнца обогнуть Дурбанский мыс. Этот берег с его красными песчаными холмами и бесконечными просторами ярко-изумрудной зелени, в которой прячутся краали кафров, удивительно красив. Набегающие волны, ударяясь о прибрежные скалы, поднимаются ввысь и, падая, образуют белоснежную полосу пены, которая тянется вдоль всего берега. Но особенно роскошна природа у самого Дурбана. В течение многих веков бурные потоки дождей промыли в холмах глубокие ущелья, по которым текут сверкающие на солнце реки; на фоне густых темно-зеленых зарослей кустарников, растущих так, как насадил их сам господь, время от времени виднеются рощи хлебных деревьев и плантации сахарного тростника. Изредка среди этой пышной зелени вдруг выглядывает белый домик и словно улыбается безмятежно-спокойному морю, придавая особую законченность и домашний уют всей этой великолепной панораме.
   Я думаю, как бы прекрасен ни был пейзаж, он непременно требует присутствия человека. Возможно, мне это кажется потому, что уж слишком долго я прожил в диких и безлюдных местах и потому знаю цену цивилизации, хотя она вытесняет и зверя и дичь. Райский сад был, конечно, прекрасен и до появления человека, но я убежден, что он стал еще прекраснее, когда в нем стала гулять Ева.
   Но вернусь к рассказу. Мы немного ошиблись в расчете, и солнце давно уже село, когда мы бросили якорь неподалеку от Дурбанского мыса и услышали выстрел, извещающий добрых жителей Дурбана о прибытии почты из Англии. Ехать на берег было слишком поздно; мы посмотрели, как грузят в спасательную шлюпку почту, и пошли обедать.
   Когда мы снова вышли на палубу, луна уже взошла и ярко освещала море и берег. Быстро мелькающие огни маяка казались совсем бледными в ее ослепительном сиянии. С берега доносился пряный, сладкий аромат, который мне всегда напоминает церковные песнопения и миссионеров. Домики на Берейской набережной были ярко освещены. С большого брига, стоявшего рядом с нами, доносились музыка и песни матросов, которые поднимали якорь, готовясь выйти в море. Была тихая, чудная ночь, одна из тех ночей, которые бывают в Южной Африке. Как луна окутывала своим серебристым покровом всю природу, так и эта дивная ночь окутывала покровом мира все живущее на земле. Даже огромный бульдог, принадлежавший одному из наших пассажиров, под влиянием этой торжественной тишины и покоя забыл о своем желании вступить в бой с обезьяной, сидевшей в клетке на полубаке. Он лежал у входа в каюту и сладко храпел: должно быть, ему снилось, что он прикончил обезьяну, и поэтому был наверху блаженства.
   Мы трое -- то есть сэр Генри Куртис, капитан Гуд и я -- пошли и сели у штурвала.
   -- Ну, мистер Квотермейн, -- обратился ко мне сэр Генри после минутного молчания, -- обдумали вы мое предложение?
   -- Да, да! -- повторил за ним капитан Гуд. -- Что же вы решили? Надеюсь, вы примете участие в нашей экспедиции? Мы были бы счастливы, если бы вы согласились сопровождать нас не только до копей царя Соломона, но и вообще всюду, где мог бы оказаться джентльмен, которого вы знали под фамилией Невилль.
   Я молча встал, подошел к борту и стал выколачивать трубку. Я не знал, что ответить, мне нужна была хотя бы еще минута, чтобы прийти к окончательному решению. И в то мгновение, когда горящий пепел блеснул в темноте, это решение было принято -- я согласился. Так часто бывает в жизни: вы долго колеблетесь и не знаете, как быть, а в конце концов решаете вопрос в одно мгновение.
   -- Хорошо, господа, -- сказал я, садясь на свое место, -- я согласен. С вашего разрешения, я расскажу вам, почему и на каких условиях я принимаю ваше предложение. Начну с условий.
   Первое. Помимо того, что вы оплачиваете все расходы, связанные с путешествием, вся слоновая кость и другие ценности, добытые нами в пути, должны быть поровну поделены между капитаном Гудом и мною.
   Второе. Кроме того, прежде чем мы тронемся в путь, вы уплачиваете мне за услуги пятьсот фунтов стерлингов. Я же обязуюсь честно служить вам до тех пор, пока вы сами не откажетесь от вашего предприятия, или пока мы не достигнем нашей цели, или не погибнем.
   Третье. Прежде чем мы отправимся в Сулеймановы горы, вы должны оформить обязательство, по которому в случае моей гибели или тяжелого увечья вы обязуетесь выплачивать моему сыну Гарри, который изучает медицину в Лондоне, ежегодно сумму в размере двухсот фунтов в течение пяти лет. К этому времени он уже станет на ноги и будет в состоянии зарабатывать на жизнь, если, конечно, вообще из него выйдет толк. Вот и все мои условия. Может быть, вы считаете, что я очень много прошу?
   -- Нет, нет! -- с живостью возразил сэр Генри. -- Я с удовольствием принимаю все ваши условия. Я решил во что бы то ни стало отправиться на поиски брата и от своего намерения не отступлюсь. Принимая во внимание ваш опыт и исключительную осведомленность в деле, которое меня интересует, я готов заплатить вам еще больше.
   -- Тогда жаль, что мне не пришло в голову попросить больше, -- сказал я, -- но своих слов я никогда обратно не беру. А теперь скажу вам, по каким причинам я решил с вами идти в такой далекий и опасный путь. Прежде всего, господа, должен вам сказать, что все эти дни я присматривался к вам, и не сочтите с моей стороны дерзостью, если скажу, что вы оба мне очень нравитесь. Я уверен, что мы великолепно пойдем в одной упряжке. А когда собираешься в такой длительный путь, это очень важно. Что касается самого путешествия -- я имею в виду нашу попытку перейти Сулеймановы горы, скажу вам прямо, господа, что вряд ли мы вернемся оттуда живыми. Какова была судьба старого да Сильвестра триста лет назад? Какая судьба постигла его потомка двадцать лет назад? И какова судьба вашего брата? Скажу вам откровенно, господа, я уверен, что нас ждет та же участь.
   Я остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели мои слова. Мне показалось, что капитан Гуд был немного встревожен; лицо сэра Генри даже не дрогнуло.
   -- Мы должны рискнуть, -- сказал он своим обычным, спокойным тоном.
   -- Вам может показаться странным, -- продолжал я, -- что, предвидя такой конец нашего путешествия, я все же не отказываюсь идти с вами, тем более, что человек я робкий. Но на это есть две причины. Во-первых, я фаталист и убежден, что мой смертный час предопределен независимо от моих поступков и желаний. И если мне суждено идти в Сулеймановы горы и там погибнуть, это значит, что так предназначено мне судьбой. Конечно, всемогущий господь знает, что он собирается со мной делать, поэтому мне самому не надо об этом беспокоиться. Во-вторых, я человек бедный. Несмотря на то, что я занимаюсь охотой почти сорок лет, я ничего не скопил, так как моих заработков хватает мне только на жизнь. Вы, конечно, знаете, господа, что охота на слонов дело опасное и люди, занимающиеся этим ремеслом, живут в среднем четыре -- пять лет. Я же эти установленные сроки превысил почти в семь раз и потому думаю, что час моей смерти не так уж далек. Если я погибну на охоте, то после уплаты моих долгов мой сын Гарри, которому еще надо учиться, чтобы стать на ноги, останется без всяких средств к существованию. Если же я отправлюсь с вами, он будет обеспечен на пять лет. Вот вам вкратце мои соображения.
   -- Мистер Квотермейн, -- сказал сэр Генри, слушавший меня с большим вниманием, -- причины, заставляющие вас присоединиться к нашей экспедиции, которая, по вашему мнению, может закончиться столь печально, делает вам честь. Конечно, только время и события покажут, правы вы или нет. Но иду ли я на верную гибель, или нет, я решил довести это дело до конца, каков бы он ни был. Ну, а если уж нам суждено погибнуть, я надеюсь, что перед смертью мы все же сможем немного поохотиться. Как вы думаете, Гуд?
   -- Разумеется, -- подтвердил капитан. -- Мы все трое привыкли смотреть опасности в глаза и сумеем постоять за себя. Поэтому отступать не следует. А теперь я предлагаю спуститься в кают-компанию и выпить за счастливый исход нашего путешествия.
   На следующий день мы съехали на берег, и я предложил сэру Генри и капитану Гуду поселиться в моем скромном домике на Берейской набережной. В нем только три комнаты и кухня; выстроен он из необожженного кирпича, а крыша покрыта оцинкованным железом. Но зато сад у меня прекрасный. В нем растут самые лучшие сорта японской мушмулы [29] и чудные манговые деревья [30], от которых я ожидаю великолепных плодов. Их подарил мне директор Ботанического сада. У меня есть садовник, один из моих бывших охотников, по имени Джек. Когда мы с ним охотились в Стране Сикукунис, буйволица так сильно искалечила ему бедро, что бедный Джек был вынужден навсегда забыть об охоте. Но он может кое-как ковылять и ухаживать за садом. Сам Джек -- из миролюбивого племени гриква; зулуса вы никогда не заставите заниматься садоводством -- мирные занятия ему не по душе.
   Так как в моем домишке было тесно, сэр Генри и Гуд спали в палатке, которую я разбил в апельсиновой аллее в конце сада. Деревья были в цвету, и от них шел приятный аромат, а на ветках ярко выделялись зеленые и золотые плоды (надо сказать, что у нас в Дурбане на деревьях можно видеть и цветы и плоды одновременно). Место наше красивое, и спать на воздухе очень приятно, тем более, что у нас в Береа москитов почти нет, если же они иногда и появляются, то только после сильных дождей.
   Однако надо продолжать рассказ, иначе он тебе, Гарри, надоест раньше, чем мы доберемся до Сулеймановых гор. Итак, решив отправиться с сэром Генри, я немедленно занялся необходимыми приготовлениями. Прежде всего, мой мальчик, я получил от сэра Генри документ, обеспечивающий твое будущее. Здесь мы столкнулись с некоторыми затруднениями: сэр Генри не был местным жителем, и деньги, которые тебе следовало бы получать в случае моей гибели, находились в Англии. Но в конце концов мы это дело уладили благодаря одному ловкому адвокату, который содрал с нас возмутительную цену -- целых двадцать фунтов стерлингов.
   Положив чек на пятьсот фунтов в карман и отдав таким образом дань предосторожности, я купил за счет сэра Генри фургон и упряжку превосходных волов. Фургон был длиной в двадцать два фута, на железных осях, очень прочный и легкий, правда не совсем новый. Один раз он уже побывал на Алмазных россыпях, но вернулся оттуда без повреждений. Это еще больше меня убедило в том, что повозка была сделана из сухого, хорошо выдержанного дерева. Если фургон плохо слажен или сделан из сырого материала, это обнаруживается при первой же поездке. Задняя часть нашей повозки на протяжении двенадцати футов была крыта брезентом в виде навеса, передняя же, предназначенная для багажа, была открыта. Такие фургоны у нас называются "полукрытыми". Задняя часть была приспособлена для жилья -- в ней находилась постель из шкур, на которой могли спать два человека, полка для оружия и кое-какие необходимые вещи. Я дал за него сто двадцать пять фунтов и считаю, что это было недорого.
   Затем я купил великолепную упряжку из двадцати зулусских быков, которыми любовался уже около двух лет. Обычная упряжка состоит из шестнадцати голов, но на всякий случай я купил еще четыре. Зулусский скот низкорослый и легкий, почти наполовину меньше африкандерского [31], который используется для перевозки тяжелых грузов. Эти мелкие животные менее подвержены болезням ног, чем крупные, чрезвычайно неразборчивы в корме и приспособлены к самым тяжелым условиям. Поэтому они выживают там, где африкандерские мрут с голоду. Зулусские быки легче и быстроходнее; с легкой ношей они могут пройти пять миль в день. Кроме того, наши животные были хорошо "просолены" -- то есть закалены, так как исходили всю Южную Африку вдоль и поперек. Поэтому наша упряжка была до некоторой степени гарантирована от той страшной формы малярии, которая так часто уничтожает целые стада, когда они попадают в непривычные им вельды [32]. Что касается страшной легочной болезни -- то есть чахотки, -- которая у нас так часто губит скот, им была сделала прививка. Для этого на хвосте быка, примерно на один фут от основания, делается надрез, к которому привязывается кусочек легкого, взятого у животного, погибшего от этой болезни. Через некоторое время бык заболевает легкой формой чахотки, хвост у него отмирает и отпадает на месте надреза, но зато сам он становится невосприимчив к чахотке. Жестоко, конечно, лишать животное хвоста, особенно в стране, где так много мух, но уж лучше пожертвовать хвостом, чем потерять и хвост и быка. Хвост без быка ни на что не годен, разве только чтобы смахивать им пыль. Но все-таки довольно забавно идти за быками и видеть перед собой двадцать жалких огрызков вместо хвостов. Так и кажется, что природа что-то напутала и вместо хвостов приставила быкам задние украшения целой своры премированных бульдогов.
   После того, как вопрос с животными был улажен, надо было подумать о провианте и лекарствах. Это требовало самого тщательного обсуждения. Нам нельзя было перегружать фургон и вместе с тем нужно было взять много вещей, необходимых для такого длительного путешествия. К счастью, оказалось, что Гуд кое-что смыслит в медицине. Каким-то образом ему когда-то удалось прослушать курс медицины и хирургии, и время от времени он применял свои познания на практике. У капитана не было, конечно, звания доктора, но впоследствии мы убедились, что он понимает в этом деле больше, чем многие из тех господ, которые получили право писать после своей фамилии звание доктора медицины. У него была отличная походная аптечка и набор хирургических инструментов. Когда мы еще были в Дурбане, он отрезал у какого-то кафра большой палец ноги так ловко, что было просто приятно смотреть. Но капитан был совершенно ошеломлен, когда этот кафр, флегматично следивший за операцией, попросил приставить ему новый палец, говоря, что на худой конец подойдет и белый.
   Благополучно уладив дела с провиантом и лекарствами, мы перешли к вопросу об оружии и найме прислуги. Что касается оружия, я лучше приведу список отобранного нами из того богатого запаса, который сэр Генри привез с собой из Англии, и того, что было у меня. Этот список сохранился в моей записной книжке, сейчас мне остается только его переписать:
   "Три тяжелых двуствольных ружья, заряжающихся с казны, центрального боя, весом около пятнадцати фунтов каждое, с зарядом в одиннадцать драхм [33] черного пороха".
   Эти ружья предназначались для охоты на слонов. Два из них -- для сэра Генри и капитана Гуда -- были изготовлены искуснейшими мастерами одной из знаменитых лондонских фирм. Не знаю, какой фирмы было мое ружье: оно, правда, не было такое красивое, но зато было неоднократно проверено мною в охоте на слонов.
   "Три двуствольных ружья системы "экспресс-500", стреляющие разрывными пулями, рассчитанные на заряд в шесть драхм", -- превосходное оружие, в особенности на среднего зверя (как, например, на круторогую, или сабельную, антилопу), и незаменимое для самозащиты от врагов в открытой местности.
   "Одно двуствольное киперовское дробовое ружье двенадцатого калибра, центрального боя, с обоими стволами -- чок" [34]. Впоследствии это ружье оказало нам огромную помощь в обеспечении нас повседневной пищей.
   "Три магазинные винтовки системы "винчестер" (не карабины)".
   Это было наше запасное оружие.
   "Три самовзводных револьвера "кольта" с патронами крупного калибра". Таково было наше вооружение. Нужно отметить, что оружие каждого класса было одной системы и калибра, и поэтому мы могли обмениваться патронами, что было очень удобно и важно. Я не прошу извинения у читателя за то, что, возможно, утомил его перечислениями таких подробностей, так как каждый опытный охотник знает, насколько существенным является выбор оружия для успеха экспедиции.
   Теперь перехожу к прислуге, которая должна была нас сопровождать. После долгих обсуждений мы решили, что вполне достаточно взять с собой пять человек: проводника, кучера и трех слуг. И кучера и проводника я нашел без особого труда. Это были два зулуса, по имени Гоза и Том. Найти же слуг оказалось делом более сложным. Нам нужны были люди храбрые, надежные, на которых мы могли бы полностью положиться, так как от их поведения могла зависеть наша жизнь. Наконец мне удалось найти двух -- одного готтентота [35], по имени Вентфогель, что значит "птица ветров", и маленького зулуса Хиву, у которого было то достоинство, что он отлично говорил по-английски. Вентфогеля я знал давно. В своей жизни я редко встречал лучшего охотника-следопыта. Он был необычайно вынослив и, казалось, состоял из одних мускулов и сухожилий. Но, к сожалению, у него был один недостаток, присущий его племени: он любил выпить. Поэтому полностью на него положиться было нельзя: стоило поставить перед ним бутылку грога -- и он забывал все на свете. Но так как мы отправлялись в места, где не было ни трактиров, ни винных лавок, эта маленькая слабость не имела особого значения.
   Третьего слугу я никак не мог найти, и мы решили отправиться только с двумя, надеясь, что в пути встретим подходящего человека. Но, накануне нашего отъезда, вечером, когда мы обедали, вошел Хива и доложил, что меня хочет видеть какой-то зулус. После того, как мы встали из-за стола, я приказал Хиве его ввести. В комнату вошел рослый, красивый человек, лет тридцати, с очень светлой для зулуса кожей. Вместо приветствия он поднял свою узловатую палку и молча уселся на корточках в углу комнаты. В течение некоторого времени я делал вид, что не замечаю его присутствия; с моей стороны было бы большой оплошностью поступить иначе: если вы сразу вступаете в разговор с туземцем, он может подумать, что вы человек ничтожный и лишены чувства собственного достоинства. Однако я успел заметить, что он был "кэшла" -- то есть "человек с обручем". В его волосы было вплетено широкое кольцо, сделанное из особого сорта каучука, которое для блеска было натерто жиром. Такие обручи носят зулусы, достигшие известного возраста и имеющие высокое звание. Лицо его показалось мне знакомым.
   -- Ну, -- сказал я наконец, -- как тебя зовут?
   -- Амбопа, -- ответил туземец приятным низким голосом.
   -- Я где-то тебя уже видел.
   -- Да, инкоози [36], отец мой, ты видел меня в местечке Литтл-Хэнд, в Изандхлуане [37], накануне битвы.
   Тут я все вспомнил. Во время несчастной войны с зулусами я был одним из проводников лорда Челмсфорда [38]. К счастью, мне удалось покинуть лагерь с порученными мне фургонами как раз накануне битвы. Пока запрягали волов, я разговорился с этим человеком. Он командовал отрядом туземцев, сражавшихся на нашей стороне. В разговоре он высказал свои сомнения относительно безопасности нашего лагеря. Тогда я ему предложил попридержать язык, так как это было не его ума дело, но впоследствии я не раз вспоминал его слова.
   -- Я помню, -- сказал я. -- Что же тебе от меня надо?
   -- Вот что, Макумазан (так зовут меня кафры; в переводе это значит "человек, который встает после полуночи". А по-нашему, это просто-напросто человек, который всегда находится начеку). Я слышал, что ты собираешься в длинный путь далеко на север с белыми вождями, прибывшими из-за великой воды. Правда ли это?
   -- Да, правда.
   -- Я слышал, что вы пойдете до самой реки Луганги, которая находится на расстоянии одной луны пути от земли Маника. Это тоже правда, Макумазан?
   -- Зачем тебе нужно знать, куда мы идем? Какое тебе дело? -- ответил я, глядя на него с недоверием, так как цель нашего путешествия мы решили хранить в глубокой тайне.
   -- О белые люди! -- воскликнул туземец. -- Если вы действительно отправляетесь так далеко, то я хочу идти вместе с вами!
   Меня поразили тон и манера разговаривать этого человека. Он держался с необычайным достоинством, и в нем чувствовалось какое-то внутреннее благородство. Особенно удивили меня его слова: "О белые люди", вместо обычного обращения к белым: "О инкоози" -- то есть вожди.
   -- Ты забываешься! -- сказал я резко. -- Думай, прежде чем обращаться с разгово

No --ДЕШЕВАЯ БИБЛІОТЕКА -- 215

КОПИ ЦАРЯ СОЛОМОНА

РОМАНЪ
РАЙДЕРА ГАГГАРДА

ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО
Ек. БЕКЕТОВОЙ

(King Solomon's Mines, by H. Rider Haggard)

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА

   

ОГЛАВЛЕНІЕ.

   I. Я встрѣчаю сэра Генри Куртиса
   II. Преданіе о копяхъ царя Соломона
   III. Омбопа поступаетъ къ намъ на службу
   IV. Охота на слоновъ
   V. Нашъ переходъ черезъ пустыню
   VI. Вода! Вода!
   VII. Соломонова дорога
   VIII. Мы вступаемъ въ землю кукуанскую
   IX. Король Твала
   X. Колдовская охота
   XI. Знаменіе
   XII. Передъ битвой
   XIII. Нападеніе
   XIV. "Бѣлые" отличаются въ послѣдній разъ
   XV. Болѣзнь Гуда
   XVI. Обитель смерти
   XVII. Сокровищница Соломонова
   XVIII. Мы теряемъ всякую надежду
   XIX. Мы прощаемся съ Игноси
   XX. Нашли
   

ГЛАВА I.
Я встрѣчаю сэра Генри Куртиса.

   Отъ роду я никогда ничего не писалъ, а вотъ теперь, проживши пятьдесятъ пять лѣтъ на свѣтѣ, вдругъ принимаюсь за писанье, точно какой нибудь сочинитель. И самъ не могу на себя надивиться! Неужели это я, Алленъ Кватермейнъ, собираюсь написать книгу? Богъ знаетъ, кончу ли я ее когда нибудь... Чего-чего я не дѣлалъ въ теченіе моей долгой жизни! Оттого она мнѣ и кажется такой долгой, что ужъ очень рано я сталъ на ноги и началъ заработывать себѣ хлѣбъ насущный въ такіе годы, когда другіе мальчики еще въ школу бѣгаютъ. Родился я въ Портъ-Наталѣ, всю мою жизнь провелъ въ Старой Колоніи, промышляя то охотой, то торговлей, то рудокопнымъ дѣломъ, и вотъ только недавно, въ послѣднее время, сколотилъ себѣ капиталецъ. Но ужъ могу по совѣсти сказать, что ни за какія деньги не согласился бы я пережить еще разъ эти послѣдніе полтора года! Человѣкъ я отъ природы мирный и робкій и терпѣть не могу насплій и жестокостей; а ужъ какъ мнѣ надоѣли всякія приключенія -- и сказать не могу! А теперь еще вотъ принимаюсь писать книгу -- право удивительно! Я человѣкъ простой, не ученый, хотя ко Св. Писанію очень приверженъ. Спрашивается, зачѣмъ же я путаюсь не въ свое дѣло и берусь сочинять книги? Если сказать правду, главное потому, что сэръ Генри Куртисъ и капитанъ Джонъ Гудъ ужъ очень меня объ этомъ просятъ. Къ тому же дѣлать я теперь все равно ничего не могу и сижу у себя дома, въ Портъ-Наталѣ безвыходно: опять разболѣлась у меня лѣвая нога, которую мнѣ тогда изжевалъ этотъ разбойникъ, левъ. Чудное, право, дѣло: вѣдь ужъ сколько лѣтъ съ тѣхъ поръ прошло, и раны мои всѣ давнымъ-давно зажили, а вотъ какъ придетъ это самое время, когда онъ меня искусалъ -- такъ и заноетъ опять больное мѣсто, хоть кричи. Должно быть какой нибудь особенный ядъ у этихъ проклятыхъ львовъ въ зубахъ. И вѣдь что досадно: шестьдесятъ пять львовъ я убилъ на своемъ вѣку, а на шестьдесятъ шестомъ взялъ да и осѣкся; изжевалъ онъ мнѣ ногу ни за что, ни про что. Развѣ это порядокъ? Ужасно я этихъ непорядковъ не люблю, потому что я человѣкъ аккуратный.
   Еще для того я хочу писать книгу, чтобы мой сынокъ Гарри, который учится теперь въ лондонской медицинской школѣ, могъ прочитать ее на досугѣ и поразвлечься немного послѣ госпитальной работы. Вѣдь тоже и ихъ дѣло не легкое, другой, разъ такъ умается, что голова кругомъ пойдетъ. Вотъ пускай и почитаетъ, позабавится; а исторія будетъ знатная, если только у меня что нибудь выйдетъ. Могу сказать не хвастаясь, что во всю мою жизнь не слыхалъ ничего удивительнѣе и страннѣе того, что я буду разсказывать. Трудненько мнѣ будетъ все это описать, да дѣлать нечего. Авось поможетъ Милосердный Господь и проститъ мнѣ всѣ мои прегрѣшенія. Человѣкъ я хотя и смирный, а тоже не мало народу перебилъ и изувѣчилъ на своемъ вѣку. Конечно, невинной крови не проливалъ и изъ-за угла не цѣлился, а убивалъ людей, когда придется, въ честномъ бою. Что дѣлать! На то намъ и жизнь дана отъ Бога, чтобы ее защищать... Но пора мнѣ, однако, приняться за разсказъ. Начну смѣлѣе: смѣлымъ Богъ владѣетъ!
   Теперь прошло ровно полтора года, или около того, съ тѣхъ поръ, какъ я въ первый разъ встрѣтился съ сэромъ Генри Куртисомъ и съ капитаномъ Гудомъ. А случилось это вотъ какъ. Былъ я на слоновой охотѣ въ лѣсной сторонѣ, за Вамангвато, и очень мнѣ не везло. Охотился плохо, да вдобавокъ еще лихорадку схватилъ, и провалялся довольно долго. Потомъ, какъ поправился, продалъ что было у меня слоновой кости, и поѣхалъ домой черезъ Кэптаунъ. Тутъ я прожилъ съ недѣльку и напослѣдокъ взялъ себѣ мѣсто на кораблѣ Донкельдъ, отправлявшемся къ намъ, въ Портъ-Наталь. Донкельдъ только и дожидался парохода Эдинбургъ-Кестль, который долженъ былъ придти изъ Англіи, чтобы сняться съ якоря. Наконецъ, ожидаемый пароходъ пришелъ, Донкельдъ принялъ новыхъ пассажировъ, какіе тамъ были, мы снялись съ якоря и вышли въ море.
   Изъ всѣхъ пассажировъ, вышедшихъ на палубу, двое особенно привлекли мое вниманіе. Одинъ изъ нихъ, лѣтъ этакъ тридцати, поразилъ меня своимъ высокимъ ростомъ и богатырскимъ сложеніемъ; такого огромнаго человѣка мнѣ ни разу не случалось встрѣчать. У него были свѣтлые бѣлокурые волосы, длинная и густая бѣлокурая борода, замѣчательно правильныя черты и большіе сѣрые глаза; въ жизнь свою не видалъ человѣка красивѣе его. Мнѣ почему-то показалось, что онъ похожъ на древняго датчанина. Положимъ, что древнихъ датчанъ я никогда не видывалъ, но я помню, что видѣлъ однажды картинку, на которой были нарисованы эти самые господа -- что-то въ родѣ бѣлыхъ зулусовъ. Они пили изъ огромныхъ роговъ и у нихъ были длинные волосы, развѣвающіеся по плечамъ. Когда я взглянулъ на господина, стоявшаго у спуска въ каютъ-компанію, мнѣ сейчасъ пришло въ голову, что если бы онъ отростилъ волосы подлиннѣе, да надѣлъ стальную кольчугу на свою богатырскую грудь, дай ему только боевой топоръ и роговой кубокъ въ руки -- и хоть сейчасъ пиши съ него эту самую картину. И вѣдь поди-жъ ты, какое чудо! потомъ я узналъ, что сэръ Генри Куртисъ -- такъ звали этого гиганта -- былъ въ самомъ дѣлѣ датчанинъ по происхожденію. Кромѣ того онъ мнѣ сильно кого-то напоминалъ, но кого -- я тогда не могъ припомнить.
   Другой господинъ, разговаривавшій съ сэромъ Генри, былъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Я сейчасъ же подумалъ, что онъ должно быть морской офицеръ. Не знаю отчего, но только морского офицера сейчасъ видно. Я ихъ не мало видалъ на своемъ вѣку, часто съ ними охотился и очень ихъ люблю; это самый лучшій народъ въ мірѣ. Одно только въ нихъ нехорошо: ужасно любятъ ругаться.
   На этотъ разъ я также не ошибся: господинъ дѣйствительно оказался офицеромъ королевскаго флота, оставленнымъ за штатомъ Богъ вѣсть почему съ почетнымъ, но совершенно ни на что не нужнымъ чиномъ командора: подходящаго мѣста, ишь, ему не нашлось въ цѣломъ флотѣ, а повысить непремѣнно было нужно. Вотъ-те и повысили! Звали его, какъ я потомъ узналъ, Гудъ, капитанъ Джонъ Гудъ. Это былъ плотный, коренастый мужчина средняго роста, смуглый, черноволосый и довольно любопытный съ виду: былъ онъ всегда необыкновенно гладко выбритъ, расчесанъ и вычищенъ просто на удивленье, и носилъ стеклышко въ правомъ глазу. Это стеклышко точно къ нему приросло, потому что носилъ онъ его безъ шнурка и никогда не снималъ, развѣ-что для того, чтобы вытереть. Сначала я думалъ, что онъ такъ съ нимъ и спитъ, но потомъ узналъ, что на ночь онъ прячетъ его въ карманъ своихъ брюкъ, вмѣстѣ съ превосходными фальшивыми зубами, которыхъ у него было двѣ перемѣны.
   Вскорѣ послѣ того, какъ мы вышли въ море, смерклось, и погода перемѣнилась къ худшему. Съ берега подулъ свѣжій вѣтеръ, и воздухъ наполнился такимъ густымъ туманомъ, что всѣ ушли съ палубы. Нашъ Донкельдъ -- прекрасный плоскодонный кораблишко -- качало изъ стороны въ сторону самымъ непріятнымъ манеромъ. Ходить по палубѣ было совершенно невозможно; я сталъ около самой машины, чтобы погрѣться, и отъ нечего дѣлать глядѣлъ на стрѣлку кренометра, которая показывала размахи судовой качки.
   -- Ну, кренометръ! Чортъ знаетъ, что такое!-- раздалось восклицаніе за моей спиной. Я повернулся и увидалъ флотскаго, котораго замѣтилъ прежде.
   -- А чѣмъ же онъ плохъ? спросилъ я.
   -- Чѣмъ плохъ? Да всѣмъ! Если бы корабль хоть разъ накренился подъ тѣмъ угломъ, какъ онъ показываетъ -- тутъ бы ему и конецъ: давно бы перекувырнулся. На этихъ купеческихъ судахъ всегда такъ: у нихъ все, какъ попало, чортъ бы ихъ побралъ!
   Въ эту минуту позвонили къ обѣду, и я этому, признаться сказать, очень обрадовался.
   Я давно знаю по опыту, что если офицеръ королевскаго флота примется бранить купеческія суда, такъ этому и конца не предвидится, все равно, какъ если купеческій шкиперъ начнетъ бранить военные корабли.
   Мы съ капитаномъ Гудомъ отправились обѣдать вмѣстѣ и нашли сэра Генри уже за столомъ. Капитанъ сѣлъ съ нимъ рядомъ, а я напротивъ, и скоро мы разговорились объ охотѣ. Капитанъ меня обо всемъ разспрашивалъ, я отвѣчалъ, какъ могъ, и наконецъ зашла у насъ рѣчь о слонахъ.
   -- Ну, сэръ, ваше счастье, сказалъ ему кто-то изъ моихъ сосѣдей,-- вы какъ разъ напали на самаго знающаго человѣка. Ужъ кому и знать про слоновъ, какъ не охотнику Кватермейну; онъ вамъ все разскажетъ, какъ слѣдуетъ.
   Сэръ Генри, который все время молчалъ, прислушиваясь къ нашему разговору, при этихъ словахъ замѣтно вздрогнулъ.
   -- Извините, сэръ, обратился онъ ко мнѣ звучнымъ басомъ, вполнѣ достойнымъ его мощной, богатырской груди,-- вы -- Алленъ Кватермейнъ?
   Я отвѣчалъ утвердительно. Огромный человѣкъ не сказалъ больше ни слова, но я слышалъ, какъ онъ пробормоталъ себѣ въ бороду: "чрезвычайно счастливая случайность!"
   Послѣ обѣда сэръ Генри подошелъ ко мнѣ и пригласилъ меня идти курить въ свою каюту. Я принялъ его предложеніе, и мы отправились къ нему вмѣстѣ съ капитаномъ Гудомъ. Въ каютѣ сэра Генри было очень хорошо и уютно; корабельный лакей принесъ намъ бутылку виски, зажегъ лампу; мы усѣлись вокругъ стола, стоявшаго посрединѣ, и закурили трубки. Когда лакей ушелъ, сэръ Генри обратился ко мнѣ.
   -- Мистеръ Кватермейнъ, сказалъ онъ, въ позапрошломъ году, около этого самаго времени, вы, кажется, были въ селеніи Вамангвато, въ сѣверной части Трансвааля?
   -- Да, былъ, отвѣчалъ я съ большимъ удивленіемъ. Мнѣ странно было, что онъ это знаетъ. Кажется, мои странствія всеобщаго интереса не возбуждаютъ, и человѣкъ я неизвѣстный.
   -- Вы тамъ торговали? живо освѣдомился капитанъ Гудъ.
   -- Да. Я нагрузилъ товаромъ цѣлую фуру и стоялъ недалеко отъ селенія до тѣхъ поръ, пока не распродалъ всего, что у меня было.
   Тутъ сэръ Генри взглянулъ мнѣ прямо въ лицо своими проницательными сѣрыми глазами, и мнѣ показалось, что его взглядъ выражаетъ какое-то непонятное для меня безпокойство и волненіе.
   -- Не встрѣчали ли вы тамъ господина, по имени Невилль? спросилъ онъ.
   -- Какъ же, какъ же. Онъ кочевалъ рядомъ со мною цѣлыхъ двѣ недѣли, чтобы дать отдохнуть своимъ воламъ передъ тѣмъ, какъ отправиться внутрь страны. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ я получилъ письмо отъ одного нотаріуса, который спрашивалъ меня, не знаю ли я, что сталось потомъ съ этимъ Невиллемъ. Я тогда же написалъ ему все, что зналъ.
   -- Да, сказалъ сэръ Генри, онъ переслалъ мнѣ ваше письмо. Вы писали, что джентльменъ, по имени Невилль, выѣхалъ изъ Вамангвато въ началѣ мая, что съ нимъ была большая фура и три человѣка прислуги: кучеръ, проводникъ и охотникъ-кафръ, по имени Джимъ; что, отправляясь въ путь, онъ имѣлъ намѣреніе проникнуть, если возможно, вплоть до Иніати -- крайняго торговаго пункта Матабельской земли, а тамъ продать свою фуру и продолжать путешествіе пѣшкомъ. Кромѣ этого вы упомянули, что онъ дѣйствительно продалъ фуру, потому что полгода спустя вы видѣли ее у одного португальскаго купца, который сказалъ вамъ, что купилъ ее въ Иніати у какого-то бѣлаго человѣка, имени котораго онъ не помнитъ, и что этотъ бѣлый отправился вмѣстѣ съ прислужникомъ изъ туземцевъ внутрь страны, вѣроятно, на охоту.
   -- Да, я это писалъ.
   -- Скажите мнѣ, мистеръ Кватермейнъ, спросилъ сэръ Генри послѣ минутнаго молчанія,-- вы ничего больше не знаете о путешествіи моего... я хотѣлъ сказать, мистера Невилля? У васъ нѣтъ никакихъ догадокъ или подозрѣній насчетъ того, какія были его намѣренія и куда именно онъ отправлялся?
   -- Кое-что я объ этомъ слышалъ, отвѣчалъ я, но сейчасъ же замолчалъ. Мнѣ не хотѣлось распространяться объ этомъ предметѣ.
   Сэръ Генри вопросительно посмотрѣлъ на капитана Гуда; капитанъ кивнулъ головой.
   -- Мистеръ Кватермейнъ, сказалъ сэръ Генри, я сейчасъ разскажу вамъ одинъ случай и попрошу вашего совѣта, а можетъ быть даже и содѣйствія. Агентъ, переславшій мнѣ ваше письмо, завѣрилъ меня, что я могу вполнѣ на васъ положиться, такъ какъ вы, по его словамъ, человѣкъ извѣстный во всемъ Наталѣ и пользующійся всеобщимъ уваженіемъ. Но прежде всего вамъ необходимо знать, почему я такъ интересуюсь этимъ Невиллемъ: онъ мой родной братъ.
   -- Вотъ какъ! сказалъ я и невольно вздрогнулъ. Мнѣ вдругъ стало ясно, кого такъ сильно напомнилъ мнѣ сэръ Генри, когда я его въ первый разъ увидѣлъ. Братъ его былъ гораздо меньше ростомъ и борода у него была темная, но теперь я припомнилъ, что у него были тѣ же самые проницательные сѣрые глаза, да и чертами они походили другъ на друга.
   -- Онъ мой меньшой и единственный братъ, продолжалъ сэръ Генри, и мы съ нимъ почти никогда не разставались вплоть до того, что случилось пять лѣтъ тому назадъ. Но тутъ нашу семью неожиданно постигло ужасное бѣдствіе: мы съ братомъ поссорились не на жизнь, а на смерть, и я поступилъ съ нимъ очень несправедливо.
   Капитанъ Гудъ энергически закивалъ головой, какъ бы въ подтвержденіе этихъ словъ. Мнѣ его было отлично видно въ зеркало, которое висѣло противъ насъ.
   -- Вы, конечно, знаете, говорилъ сэръ Генри, что когда человѣкъ, имѣющій только земельную собственность, умретъ, не оставивши завѣщанія, то по англійскимъ законамъ все его имѣніе переходитъ къ старшему сыну. Такъ случилось съ нами: нашъ отецъ умеръ, не оставивши никакого завѣщанія и какъ разъ въ то самое время, когда мы такъ ужасно поссорились. Поэтому братъ мой, не подготовленный ровно ни къ какой профессіи, остался рѣшительно безъ гроша. Конечно, я обязанъ былъ позаботиться о немъ, но въ это время ссора наша была въ полномъ разгарѣ, и, къ стыду моему, я долженъ признаться (тутъ онъ глубоко вздохнулъ), что ничего для него не сдѣлалъ. Не то, чтобы я ему чего нибудь пожалѣлъ,-- нисколько; но просто мнѣ не хотѣлось самому начинать дѣла, и я все ждалъ, что онъ сдѣлаетъ первые шаги, а онъ такъ ничего и не сдѣлалъ. Мнѣ очень совѣстно утруждать васъ всѣми этими подробностями, мистеръ Кватермейнъ, но я долженъ разсказать вамъ все безъ утайки. Вѣдь такъ, Гудъ?
   -- Непремѣнно, непремѣнно, подтвердилъ капитанъ. Я убѣжденъ, что мистеръ Кватермейнъ никому ничего не разскажетъ.
   -- Само собою разумѣется, сказалъ я.
   -- Ну-съ, продолжалъ сэръ Генри, въ то время у моего брата было еще немного денегъ. Въ одинъ прекрасный день, не говоря мнѣ ни единаго слова, онъ забралъ эти несчастныя деньжонки и отправился въ Южную Африку подъ вымышленнымъ именемъ Невилля, съ безумной надеждой нажить себѣ тамъ состояніе. Объ этомъ узналъ я уже впослѣдствіи. Прошло года три; я все ничего не слыхалъ про брата, хотя писалъ ему нѣсколько разъ. Конечно письма до него не доходили. Время шло, а я начиналъ все больше и больше о немъ безпокоиться. Тутъ я понялъ, какъ много значитъ кровное родство...
   -- Еще бы! сказалъ я и подумалъ про своего Гарри.
   -- Я почувствовалъ, мистеръ Кватермейнъ, что готовъ отдать все на свѣтѣ, лишь бы мнѣ узнать, что мой братъ Джоржъ живъ и здоровъ, и что когда нибудь я его снова увижу!
   -- Только что-то мало на то похоже, Куртисъ, замѣтилъ капитанъ.
   -- И такъ чѣмъ дальше, тѣмъ больше тревожился я о братѣ, мистеръ Кватермейнъ, и раздумывалъ о томъ, живъ онъ, или умеръ, и если живъ, то какъ бы мнѣ вернуть его домой. Кромѣ него у меня нѣтъ никого на свѣтѣ. Я послалъ на развѣдки пѣшихъ гонцовъ, и въ результатѣ получилось ваше письмо. Письмо это было довольно утѣшительно, потому что оно доказывало, что Джоржъ еще недавно былъ живъ и здоровъ, но все-таки мнѣ этого было мало. Въ концѣ концовъ я рѣшился отправиться его разыскивать самъ, и капитанъ Гудъ былъ такъ добръ, что поѣхалъ со мной.
   -- Да, сказалъ капитанъ, тѣмъ больше, что мнѣ ничего другого не оставалось. Оставили за штатомъ на половинномъ жалованьѣ -- просто хоть околѣвай. Теперь, сэръ, вы вѣроятно не откажетесь сообщить намъ все, что знаете про господина, называвшаго себя Невиллемъ...
   

ГЛАВА II.
Преданіе о копяхъ Царя Соломона.

   -- Что вы слышали въ Бамангвато о путешествіи моего брата? спросилъ сэръ Генри, покуда я набивалъ свою трубку.
   -- Да кое-что дѣйствительно слышалъ, отвѣчалъ я, но только не заикнулся объ этомъ ни одной живой душѣ до нынѣшняго дня. Я слышалъ, что онъ собирается въ Соломоновы копи.
   -- Въ Соломоновы копи! воскликнули оба мои слушателя въ одинъ голосъ.-- А гдѣ же онѣ?
   -- Этого я не знаю; знаю только, гдѣ онѣ будто бы должны быть. Однажды мнѣ привелось увидѣть вершины горъ, за которыми онѣ лежатъ, но только отъ того мѣста, гдѣ я былъ, и до этихъ горъ оставалось пройти слишкомъ сто тридцать миль пустыни, и я никогда не слыхалъ, чтобы кто нибудь изъ бѣлыхъ людей ее перешелъ, кромѣ одного единственнаго случая. Впрочемъ, я думаю, что мнѣ всего лучше разсказать вамъ все преданіе о Соломоновыхъ копяхъ цѣликомъ, какъ я его знаю. Только вы должны обѣщать мнѣ, что безъ моего позволенія никому не откроете того, что я вамъ разскажу. Согласны вы, или нѣтъ? Я имѣю на это свои причины.
   Сэръ Генри утвердительно кивнулъ головою, а капитанъ Гудъ поспѣшилъ прибавить:
   -- Разумѣется, разумѣется.
   -- Ну-съ, началъ я,-- вы легко можете себѣ представить, что охотники на слоновъ народъ вообще довольно грубый и неотесанный и мало чѣмъ интересуются кромѣ житейскихъ вопросовъ да нравовъ и обычаевъ кафровъ. Но иногда попадаются между ними и такіе люди, которые собираютъ туземныя преданія и стараются понемножку выяснить исторію этой темной и безвѣстной страны. Вотъ одинъ изъ такихъ людей и разсказалъ мнѣ сначала преданіе о Соломоновыхъ копяхъ лѣтъ тридцать тому назадъ. Я тогда былъ въ первый разъ на слоновой охотѣ въ Матабельской землѣ. Звали его Эвансомъ; на слѣдующій годъ бѣднягу убилъ раненый буйволъ, и онъ похороненъ около водопадовъ Замбези. Помнится, я разсказывалъ Эвансу какъ-то вечеромъ объ удивительныхъ горныхъ шахтахъ, на которыя я однажды набрелъ въ Трансваалѣ во время охоты. Въ послѣднее время на нихъ опять нечаянно напали, разыскивая золотоносныя жилы; мнѣ же онѣ давнымъ давно были извѣстны. Я разсказалъ ему, какая тамъ прекрасная дорога высѣчена въ скалѣ, какіе устроены галлереи, ходы и переходы; какъ хорошо выложены стѣны.-- Это что!.. я тебѣ еще лучше скажу! отвѣчалъ мнѣ Эвансъ, и началъ разсказывать, какъ онъ набрелъ внутри страны на цѣлый разрушенный городъ; по его мнѣнію, то были развалины библейскаго Оѳира, и съ тѣхъ поръ я не разъ слыхалъ то же предположеніе и отъ другихъ людей, поученѣе бѣднаго Эванса. Я тогда и уши развѣсилъ, слушая про эти чудеса; молодъ еще былъ, такъ оно и неудивительно. Къ тому же разсказы про древнюю цивилизацію и разныя сокровища, которыя добывали древнееврейскіе и финикійскіе искатели приключеній въ этой странѣ, погруженной съ тѣхъ поръ въ самое непроглядное варварство, сильно подѣйствовали на мое воображеніе. Вдругъ Эвансъ говоритъ мнѣ:-- А что, паренекъ, ты никогда не слыхалъ про Сулимановы горы, тѣ, что лежатъ на сѣверо-западъ отъ Машукулумбы?-- Нѣтъ, говорю, никогда не слыхалъ.-- А вотъ тамъ-то были у Соломона копи, знаменитыя его алмазныя копи!
   -- А вы почему знаете? спрашиваю я.-- Да ужъ такъ, знаю. Ты самъ посуди, ну что такое Сулиманъ, какъ не Соломонъ? Къ тому же одна старая колдунья изъ племени Маника все мнѣ про это разсказала. Она говорила, что народъ, живущій за этими горами, тоже принадлежитъ къ племени зулусовъ и говоритъ на одномъ изъ зулусскихъ нарѣчій, но только онъ сильнѣе и красивѣе зулусовъ. По ея словамъ, среди этого народа есть много волшебниковъ, которые выучились своему волшебному искусству у бѣлыхъ людей въ тѣ далекія времена "когда на землѣ царилъ мракъ", и знаютъ тайну чудесныхъ копей, гдѣ добываются "сіяющіе камни".
   Тогда я посмѣялся надъ этимъ разсказомъ, какъ онъ ни былъ интересенъ: алмазныя розсыпи еще не были открыты. Бѣдный Эвансъ погибъ и я потомъ цѣлыхъ двадцать лѣтъ не вспоминалъ объ этой исторіи. Но ровно двадцать лѣтъ спустя я услыхалъ болѣе опредѣленный разсказъ про Сулимановы горы и про ту страну, что лежитъ за ними. Былъ я однажды въ деревушкѣ Ситанда-Краль, и прежалкая, скажу вамъ, деревушка: ѣсть тамъ было почти нечего, да и охотнику немного поживы. Но меня захватила лихорадка и волей-неволей пришлось тамъ оставаться. Было очень плохо; какъ вдругъ, въ одинъ прекрасный день пріѣзжаетъ туда португалецъ, и при немъ слуга квартеронъ. Я хорошо знаю своихъ делагойскихъ португальцевъ; это самый отвратительный народъ въ мірѣ, и всѣ торгуютъ невольниками. Но только мой пріѣзжій не былъ ни чуточки похожъ на тѣхъ негодяевъ, которыхъ я привыкъ встрѣчать, даже совсѣмъ напротивъ. То былъ высокій, худощавый человѣкъ съ большими темными глазами и вьющимися сѣдыми усами. Мы съ нимъ немножко потолковали, потому что онъ могъ говорить на ломаномъ англійскомъ языкѣ, а я кое-что понимаю по португальски; онъ сообщилъ мнѣ, что зовутъ его Хосе Сильвестра, и что у него есть имѣніе около Делагойской бухты. На другой день онъ уѣхалъ вмѣстѣ со своимъ товарищемъ и очень вѣжливо со мною раскланялся.-- До пріятнаго свиданія, сеньоръ, сказалъ онъ на прощанье, если мы когда нибудь снова увидимся, я буду самымъ богатымъ человѣкомъ въ цѣломъ мірѣ и ужъ конечно не забуду и васъ. Я тогда только усмѣхнулся и посмотрѣлъ ему вслѣдъ, соображая, что онъ хотѣлъ этимъ сказать? Ужъ не рехнулся ли онъ, или въ самомъ дѣлѣ что нибудь особенное затѣялъ? Прошла недѣля, и мнѣ стало гораздо лучше. Въ одинъ прекрасный вечеръ сижу я около своей палатки и смотрю, какъ садится знойное, багровое солнце за великой пустыней, какъ вдругъ -- вижу какую-то фигуру, судя по одеждѣ -- европейца, которая вдругъ показалась изъ-за холма шагахъ въ трехстахъ отъ меня. Фигура эта сначала ползла на четверенькахъ, потомъ встала на ноги, кое-какъ протащилась нѣсколько шаговъ и опять упала. Вижу, дѣло плохо: должно быть очень слабъ человѣкъ; я кликнулъ одного изъ своихъ охотниковъ и послалъ къ нему на помощь. Ну, какъ вы думаете, кого онъ мнѣ привелъ?
   -- Да конечно, Хосе Сильвестра, сказалъ капитанъ Гудъ.
   -- Да, Хосе Сильвестра, или, лучше сказать, его тѣнь: отъ него остались только кожа да кости. Лицо у него пожелтѣло какъ лимонъ отъ желтой лихорадки, и исхудалъ онъ до такой степени, что его черные глаза точно выскочить хотѣли вонъ изъ головы; волосы совсѣмъ побѣлѣли. "Воды! дайте воды ради Христа!" простоналъ онъ, и тутъ я замѣтилъ что губы у него совсѣмъ растрескались и пересохли и даже языкъ почернѣлъ отъ жажды; просто страни но было смотрѣть. Я принесъ ему воды, разбавленной молокомъ, и онъ началъ пить огромными глотками съ жадностью. Кажется, онъ готовъ былъ пить безъ конца, но только очень-то много я ему не далъ сразу. Послѣ того съ нимъ опять сдѣлался жестокій приступъ лихорадки, онъ упалъ въ полномъ изнеможеніи и началъ бредить, какъ безумный, толкуя про Сулимановы горы, про алмазы и пустыню. Я перенесъ его къ себѣ въ палатку и сдѣлалъ для него все, что могъ; да только что ужъ тутъ сдѣлаешь -- сейчасъ было видно, къ чему идетъ дѣло! Къ одиннадцати часамъ вечера онъ успокоился и затихъ, а я прилегъ немножко отдохнуть и заснулъ. На разсвѣтѣ просыпаюсь, гляжу -- а онъ сидитъ на постели, чудной такой, худой, весь изсохшій, и смотритъ такъ пристально въ ту сторону, гдѣ виднѣется пустыня сквозь утренній сумракъ. Въ эту минуту перовые лучи восходящаго солнца ударили по ту сторону широкой равнины и озарили высочайшую вершину Сулимановыхъ горъ далеко, далеко, за сотни миль отъ насъ.-- Вотъ онѣ! вотъ онѣ! закричалъ умирающій, протягивая къ пустынѣ длинную, исхудалую руку.-- А я такъ никогда и не дойду до нихъ, никогда, никогда... И никто, никто не дойдетъ! Тутъ онъ умолкъ и задумался, казалось, онъ принимаетъ сакое-то рѣшеніе.
   -- Другъ, промолвилъ онъ внезапно, обращаясь въ мою сторону,-- здѣсь ты? Мое зрѣніе становится смутно... я тебя не вижу.-- Здѣсь -- говорю -- лежите себѣ спокойно и постарайтесь уснуть. Нѣтъ, говоритъ,-- скоро я усну навѣки, тогда успѣю лежать спокойно -- цѣлую вѣчность буду лежать! Послушайте, вѣдь я умираю... Вы сдѣлали мнѣ много добра. Я вамъ отдамъ документъ. Можетъ быть вы и дойдете, если только вамъ удастся благополучно пройти ту пустыню, которая убила меня и моего бѣднаго слугу. Тутъ онъ порылся у себя за пазухой и вытащилъ оттуда какую-то вещь, которая показалась мнѣ похожей на табачный кисетъ изъ антилоповой шкуры, точно такой, какъ обыкновенно носятъ боэры. Онъ былъ крѣпко завязанъ бичевкой, которую бѣдняга никакъ не могъ развязать.
   -- Возьмите, развяжите это, сказалъ онъ мнѣ. Я исполнилъ его желаніе и вынулъ изъ мѣшка лоскутки пожелтѣвшей холстины, на которой было что-то нацарапано полинявшими, точно ржавыми чернилами. Въ лоскуткѣ оказалась бумага. Португалецъ заговорилъ слабѣющимъ голосомъ: -- Тутъ на бумагѣ написано все то же, что и на лоскуткѣ. Я употребилъ цѣлые годы только на то, чтобы прочесть и разобрать это. Дѣло вотъ въ чемъ: мой предокъ, переселившійся сюда изъ Лиссабона, одинъ изъ первыхъ португальцевъ, ступившихъ на африканскій берегъ, написалъ это, умирая среди тѣхъ страшныхъ горъ, на которыхъ не бывало ноги бѣлаго человѣка ни до, ни послѣ него. Его звали Хосе да-Сильвестра, и жилъ онъ триста лѣтъ тому назадъ. Невольникъ, дожидавшійся его по сю сторону горъ, нашелъ его мертвымъ и принесъ то, что онъ написалъ, домой, въ Делагоа. Съ тѣхъ поръ въ нашей семьѣ хранился этотъ исписанный лоскутокъ, но никто не полюбопытствовалъ его прочесть, пока я не догадался этого сдѣлать. Изъ-за него я теперь погибаю, но, можетъ быть, другому удастся, и будетъ этотъ человѣкъ величайшимъ богачемъ во всемъ мірѣ,-- да, во всемъ мірѣ! Только не отдавайте никому, лучше ступайте сами! Тутъ онъ снова впалъ въ забытье, забредилъ, а черезъ часъ все было кончено. Упокой, Господи, его душу! Онъ умеръ очень спокойно, и я зарылъ его какъ можно глубже, и навалилъ большихъ камней ему на грудь, такъ что шакалы вѣроятно не могли его выкопать. Послѣ этого я оттуда уѣхалъ.
   -- Ну, а документъ? спросилъ сэръ Генри съ величайшимъ интересомъ.
   -- Да, бумага-то; что-жъ тамъ было написано? прибавилъ капитанъ.
   -- Такъ и быть, господа, я вамъ все разскажу. До сихъ поръ я никому этой бумаги не показывалъ, кромѣ покойницы жены,-- которая считала все это пустяками,-- да еще одного стараго, пьянаго торгаша-португальца, который перевелъ мнѣ эту штуку, и на другое утро обо всемъ позабылъ. Подлинный холщевый лоскутъ и копія бѣднаго донъ Хосе хранятся у меня дома, въ Портъ-Наталѣ; но англійскій переводъ всегда со мною, въ записной книжкѣ, а равно и снимокъ съ карты -- если только можно это назвать картой. Вотъ, слушайте:
   "Я, Хосе да-Сильвестра, умирающій съ голоду въ маленькой пещерѣ, тамъ, гдѣ нѣтъ снѣга, на сѣверномъ склонѣ южнѣйшей изъ горъ, названныхъ мною горами Царицы Савской, пишу это 1590-го года, на лоскуткѣ моей одежды, обломкомъ кости и собственной моею кровью. Если мой невольникъ найдетъ его, когда придетъ, и отнесетъ домой, пусть другъ мой такой-то (слѣдуетъ неразборчиво написанное имя) доведетъ обо всемъ этомъ до свѣдѣнія короля, дабы онъ отправилъ туда свое войско. Если оно благополучно пройдетъ черезъ пустыню и горы и восторжествуетъ надъ храбрыми кукуанами и ихъ волшебными чарами (для чего надлежитъ послать побольше священниковъ),-- тогда король станетъ самымъ богатымъ изъ властелиновъ міра со временъ царя Соломона. Я видѣлъ собственными глазами несмѣтныя груды алмазовъ, сокрытыя въ сокровищницѣ Соломоновой, за Бѣлой Смертью, но по случаю измѣны чародѣйки Гагулы не могъ унести ничего и едва спасъ собственную жизнь. Пусть тотъ, кто пойдетъ по моимъ стопамъ, слѣдуетъ по пути, начертанному на картѣ, и потомъ идетъ вверхъ по снѣжному склону лѣвой горы Царицы, пока не взойдетъ на самую вершину; тамъ, на сѣверной сторонѣ, будетъ великій путь, проложенный Соломономъ -- Соломонова дорога. Отсюда три дня пути къ королевской столицѣ. Пусть онъ убьетъ Гагулу. Молитесь за упокой моей души. Прощайте.

Хосе-да-Сильвестра.

   Когда я прочелъ этотъ документъ и показалъ моимъ слушателямъ точный снимокъ карты, начертанной рукою умирающаго португальца его собственной кровью -- наступило глубокое молчаніе. Всѣ онѣмѣли отъ изумленія.
   -- Ну, сказалъ капитанъ Гудъ,-- признаюсь! Два раза я обошелъ вокругъ свѣта, и въ какихъ только мѣстахъ не былъ,-- но при всемъ томъ пустъ меня повѣсятъ, если я слышалъ что нибудь чуднѣе этой исторіи! Развѣ что въ сказкѣ, да и то нѣтъ...
   -- Въ самомъ дѣлѣ, очень странная исторія, мистеръ Кватермейнъ, сказалъ сэръ Генри.-- Надѣюсь, вы говорите серьозно и не хотите насъ одурачить? Я знаю, что надъ новичками иногда жестоко подшучиваютъ, и что это считается вполнѣ позволительнымъ.
   Меня такъ и взорвало. Я не люблю, чтобы меня принимали за одного изъ тѣхъ дураковъ, которые воображаютъ, что ложь -- чрезвычайно остроумная вещь и вѣчно разсказываютъ неопытнымъ новичкамъ разныя охотничьи небылицы.
   -- Если вы такъ думаете, сэръ Генри, сказалъ я, намъ нечего больше и толковать. Съ этими словами я сунулъ бумагу въ карманъ и всталъ, собираясь сейчасъ же уйти. Но сэръ Генри положилъ на плечо свою огромную ручищу.
   -- Сядьте, мистеръ Кватермейнъ, сказалъ онъ.-- Извините меня, пожалуйста; я вижу, что вы не думаете насъ обманывать, но вашъ разсказъ до такой степени необычаенъ, что сразу трудно ему повѣрить.
   -- Я вамъ покажу подлинную карту и письмо, когда мы пріѣдемъ въ Портъ-Наталь, сказалъ я, успокоившись.-- Да и въ самомъ дѣлѣ, если хорошенько сообразить, неудивительно, что онъ усомнился въ достовѣрности моего разсказа.
   -- Я вамъ еще не досказалъ про вашего брата, продолжалъ я. Я хорошо зналъ слугу Джима, который былъ при немъ. Этотъ Джимъ, бекуанецъ родомъ, отличный охотникъ, и для туземца даже очень умный малый. Утромъ въ тотъ самый день, какъ уѣхать мистеру Невиллю, вижу -- стоитъ Джимъ недалеко отъ моей фуры и крошитъ табакъ.
   -- Джимъ, куда это вы собрались? говорю я.-- Слоновъ что ли бить?-- Нѣтъ, говоритъ, баасъ (господинъ), наша добыча почище будетъ слоновой кости.-- Неужто? что-жъ бы это такое было! спрашиваю я съ любопытствомъ. Ужъ не золото ли?-- Нѣтъ, говоритъ, еще дороже золота! А самъ ухмыляется во всю рожу. Я не сталъ его больше разспрашивать; мнѣ показалось, что я унижу свое достоинство, если буду слишкомъ любопытничать, но признаюсь -- сильно меня задѣло за живое. Вижу, кончилъ Джимъ крошить свой табакъ.-- Баасъ, а баасъ! кличетъ онъ меня.-- Что, говорю, тебѣ?-- Баасъ, а вѣдь мы ѣдемъ за алмазами!-- За алмазами? Такъ вы совсѣмъ не туда ѣдете! Вамъ нужно держать путь на розсыпи.-- А слыхали вы про Сулимановы горы, баасъ?-- Какъ не слыхать!-- А про алмазы, которые тамъ запрятаны, слыхали?-- Мало ли что я слышалъ, Джимъ. Все это глупости, вздоръ.-- Нѣтъ, не вздоръ, баасъ! Я знавалъ одну женщину, которая пришла оттуда съ ребенкомъ и послѣ отправилась въ Портъ-Наталь; она мнѣ сама говорила. Только теперь она уже умерла.-- Если вы вздумаете прокатиться въ Сулиманову землю, твой хозяинъ непремѣнно пойдетъ на угощеніе хищнымъ птицамъ, Джимъ, да и ты также. А онъ себѣ ухмыляется.-- И то можетъ быть, баасъ. Всякъ долженъ умереть. А все-таки я съ удовольствіемъ побываю въ новыхъ мѣстахъ; здѣсь у насъ и слоны-то какъ будто переводиться стали. Черезъ полчаса вижу я, что фура Невилля тронулась въ путь. Вдругъ Джимъ бѣжитъ ко мнѣ назадъ.-- Прощайте, баасъ, говоритъ. Мнѣ не хотѣлось уѣхать, не простившись съ вами: вѣдь по правдѣ сказать, я и самъ тоже думаю, что вы -- не вернуться намъ оттуда.-- Неужто, говорю, твой хозяинъ въ самомъ дѣлѣ собрался въ Сулимановы горы, Джимъ? Ты не врешь?-- Нѣтъ, говоритъ, въ самомъ дѣлѣ собрался. Онъ увѣряетъ, что ему нужно нажить себѣ состояніе во что бы то ни стало, такъ ужъ за одно хочетъ и тамъ попробовать счастья.-- Коли такъ, говорю, подожди минутку. Отдай ему записку, да обѣщай, что не отдашь ее до тѣхъ поръ, пока вы не пріѣдете въ Иніати (а это миль, должно быть, за сто оттуда). Обѣщаешь?-- Хорошо, баасъ.-- Тогда я взялъ клочекъ бумаги, и написалъ: "Пусть тотъ, кто пойдетъ... идетъ вверхъ по снѣжному склону лѣвой горы Царицы, пока не взойдетъ на самую вершину; тамъ, на сѣверной сторонѣ будетъ великая Соломонова дорога." -- Слушай, Джимъ, когда ты отдашь своему хозяину эту записку, скажи ему, чтобы онъ исполнилъ, какъ можно точнѣе, все, что здѣсь написано. А теперь низачто не отдавай, потому что я совсѣмъ не хочу, чтобы онъ приставалъ ко мнѣ съ вопросами, на которые я не хочу отвѣчать. Джимъ взялъ мою записку и побѣжалъ догонять фуру, которая уже почти что скрылась изъ вида. Вотъ все, что я знаю про вашего брата, сэръ Генри. Боюсь только...
   -- Мистеръ Кватермейнъ, перебилъ сэръ Генри, я собираюсь отыскивать брата; я рѣшился идти за нимъ слѣдомъ въ Сулимановы горы, а если понадобится -- и еще того дальше. Буду искать его до тѣхъ поръ, пока не найду, или пока не узнаю, что онъ умеръ. Согласны вы мнѣ сопутствовать?
   Кажется, я уже говорилъ раньше, что я человѣкъ осторожный, и даже, можно сказать -- робкій; а потому такое предложеніе меня ничуть не обрадовало. Мнѣ представилось, что рѣшиться на подобное путешествіе все равно, что идти на вѣрную смерть -- а умирать мнѣ теперь и думать было нечего, такъ какъ, не говоря уже о другихъ соображеніяхъ -- у меня сынъ на рукахъ.
   -- Очень вамъ благодаренъ, сэръ Генри, отвѣчалъ я, но только врядъ ли я съ вами отправлюсь. Вообще я уже слишкомъ старъ для такихъ отчаянныхъ предпріятій, и къ тому же съ нами навѣрное было бы то же самое, что съ моимъ бѣднымъ другомъ Сильвестра. А у меня сынъ на рукахъ, такъ что я не имѣю права рисковать своей жизнью.
   И сэръ-Генри, и капитанъ Гудъ, видимо, остались очень недовольны.
   -- Мистеръ Кватермейнъ, сказалъ первый изъ нихъ, я человѣкъ достаточный, а дѣло это мнѣ очень дорого. Вы можете назначить какое угодно вознагражденіе за ваши услуги, и оно будетъ вамъ выплачено все сполна сію же минуту, прежде чѣмъ мы отправимся въ путь. Кромѣ того я сдѣлаю заблаговременно всѣ необходимыя распоряженія, чтобы вашъ сынъ былъ обезпеченъ, какъ слѣдуетъ, если съ нами или съ вами что нибудь случится. По этому вы можете судить, до какой степени я считаю ваше присутствіе необходимымъ. Если мы какъ-нибудь дѣйствительно доберемся до того мѣста и найдемъ алмазы, вы раздѣлите ихъ пополамъ съ Гудомъ. Мнѣ ихъ не нужно. Конечно, на это совершенно нечего разсчитывать; это условіе скорѣе можно примѣнить къ слоновой кости, которую мы, можетъ быть, добудемъ. Берите, что хотите, только соглашайтесь. Само собою разумѣется, что всѣ издержки на мой счетъ.
   -- Сэръ Генри, отвѣчалъ я, это самое выгодное предложеніе, какое мнѣ случалось имѣть въ жизни, и, конечно, такому бѣдному охотнику, какъ я, стоитъ о немъ серьезно подумать. Но за то и дѣло нелегкое -- во всю мою жизнь на такой трудный подвигъ не приходилось подниматься. Мнѣ непремѣнно нужно все это хорошенько обдумать. Я дамъ вамъ окончательный отвѣтъ прежде, чѣмъ мы будемъ въ Портъ-Наталѣ.
   -- Прекрасно, сказалъ сэръ Генри. Затѣмъ я пожелалъ имъ спокойной ночи и пошелъ спать. Всю ночь на пролетъ снился мнѣ бѣдный Сильвестра и грезились алмазы...
   

ГЛАВА III.
Омбопа поступаетъ къ намъ на службу.

   Отъ Кэптауна до Портъ-Наталя всего отъ четырехъ до пяти дней пути, смотря по погодѣ и по кораблю. Въ Эстъ-Лондонѣ все еще не готовъ тотъ удивительный портъ, о которомъ у нихъ идетъ столько разговору и на который они просаживаютъ такую кучу денегъ,-- и приставать тамъ бываетъ такъ скверно, что иной разъ приходится прождать лишній день, пока могутъ подойти транспортныя лодки. Впрочемъ на этотъ разъ намъ совсѣмъ не пришлось ждать, такъ какъ волненіе у берега было самое пустяшное, и выгрузчики сейчасъ же подошли къ намъ съ цѣлой вереницей безобразныхъ, плоскодонныхъ лодокъ, въ которыя съ громомъ и трескомъ пошвыряли грузъ. Все полетѣло, какъ попало: что шерстяной товаръ, что фарфоръ -- имъ все равно; валятъ все безъ разбора. Я самъ видѣлъ, какъ разбили въ дребезги ящикъ съ четырьмя дюжинами шампанскаго; вино такъ и брызнуло, такъ и запѣнилось на днѣ грязной лодки... Мнѣ досадно было смотрѣть, какъ оно пропадаетъ даромъ, да и нагрузчикамъ -- кафрамъ, должно быть, тоже, потому что они сейчасъ же подхватили пару уцѣлѣвшихъ бутылокъ, отшибли горлышки и выпили остальное. Очевидно, они никакъ не ожидали, что это шипящее вино такъ сильно на нихъ подѣйствуетъ: они повалились на дно лодки и начали кричать, что добрый напитокъ навѣрное заколдованъ. Я вступилъ съ ними въ разговоръ съ нашей палубы и сказалъ, что они выпили самое ядовитое лекарство бѣлаго человѣка и теперь всѣ непремѣнно умрутъ. Они поспѣшили на берегъ въ ужасномъ переполохѣ и вѣрно ужъ больше никогда не будутъ трогать шампанскаго.
   По дорогѣ въ Наталь я все время обдумывалъ предложеніе сэра Генри. Дня два мы съ нимъ объ этомъ ничего не говорили, хотя я поразсказалъ ему не мало охотничьихъ приключеній, не выдуманныхъ, а настоящихъ. По моему, охотнику нѣтъ никакой надобности лгать и сочинять; человѣку, который занимается этимъ ремесломъ, столько приходится насмотрѣться всякихъ чудесъ, что и безъ вранья всегда есть что разсказать. Впрочемъ это я только такъ говорю -- къ слову пришлось.
   Наконецъ въ одинъ прекрасный январьскій вечеръ (январь вѣдь у насъ самый жаркій мѣсяцъ въ году) мы очутились въ виду Портъ-Наталя и пошли вдоль берега, разсчитывая, что на закатѣ какъ разъ обогнемъ Дурбанскій мысъ. Начиная отъ самаго Эстъ-Лондона, берегъ тутъ удивительно красивъ со своими красными песчаными холмами и широкими полосами яркой зелени, усѣянными кафрскими хижинами и окаймленными бѣлоснѣжной лентой морской пѣны, нагроможденной цѣлыми грудами въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ прибой разбивается о береговыя скалы. Но передъ самымъ Наталемъ берегъ становится особенно живописенъ. Тутъ попадаются на каждомъ шагу глубокіе овраги, промытые въ холмахъ въ теченіе цѣлыхъ столѣтій дождевыми потоками, и по этимъ оврагамъ стремительно низвергаются въ море сверкающія рѣчки; тутъ красуется темная зелень кустарниковъ, привольно растущихъ тамъ, гдѣ насадилъ ихъ Самъ Господь, и рядомъ зеленѣютъ рощи хлѣбныхъ деревьевъ и плантацій сахарнаго тростника. Тамъ и сямъ выглядываютъ изъ зелени бѣлые домики и улыбаются спокойному морю, точно нарочно для того, чтобы придать болѣе законченности всему пейзажу и уютный домашній видъ всей мѣстности. По моему, какъ бы не былъ прекрасенъ пейзажъ, онъ становится еще лучше отъ присутствія человѣка; впрочемъ, можетъ быть это оттого мнѣ такъ кажется, что очень ужъ я много жилъ въ дикой пустынѣ и потому особенно цѣню цивилизацію; хотя само собою разумѣется, что она вытѣсняетъ всякую дичь. Конечно, райскій садъ былъ прекрасенъ и до сотворенія человѣка; но мнѣ всегда казалось, что онъ навѣрное сдѣлался еще лучше, когда люди стали тамъ гулять.
   Мы немножко ошиблись въ разсчетѣ, и солнце уже совсѣмъ сѣло, когда мы бросили якорь по ту сторону мыса и услыхали пушечный выстрѣлъ, возвѣщавшій добрымъ людямъ о благополучномъ прибытіи англійской почты.
   Было такъ поздно, что ѣхать на берегъ въ тотъ же вечеръ нечего было и думать, такъ что мы постояли, посмотрѣли, какъ отправляютъ почту на спасательныхъ лодкахъ, и спокойно пошли обѣдать.
   Когда мы снова вышли на палубу, луна уже взошла и такъ ярко освѣщала море и берегъ, что ві ея сіяніи совсѣмъ поблѣднѣли быстро вспыхивающіе огни маяка. Съ берега струился сладкій, пряный ароматъ, почему-то всегда напоминающій мнѣ миссіонеровъ и благочестивые гимны; окна домовъ на Верейской набережной сіяли безчисленными огнями. Съ большого корабля, стоявшаго рядомъ, доносилась пѣсня матросовъ, поднимавшихъ якорь, чтобы быть на готовѣ, когда подуетъ вѣтеръ.
   Вообще то была дивно-прекрасная ночь, одна изъ тѣхъ чудныхъ ночей, какія бываютъ только въ Южной Африкѣ. Какъ луна одѣвала всю природу серебряной тканью, такъ эта дивная ночь окутывала всякое живое существо покровомъ мира и спокойствія. Даже огромный бульдогъ, принадлежавшій одному изъ нашихъ пассажировъ, и тотъ уступилъ ея чарующему и умиротворяющему вліянію: онъ не старался больше добыть изъ клѣтки несчастную обезьяну, помѣщенную у подножія фокъ-мачты, и сладко храпѣлъ у входа въ каюту. Должно быть, онъ видѣлъ во снѣ, что уже прикончилъ обезьяну и былъ вполнѣ счастливъ.
   Мы всѣ, т. е. сэръ Генри Куртисъ, капитанъ Гудъ и я, пошли и сѣли около рулевого колеса; нѣкоторое время мы сидѣли молча.
   -- Что же, мистеръ Кватермейнъ, сказалъ наконецъ сэръ Генри:-- обдумали вы мое предложеніе?
   -- Ахъ, да! подхватилъ капитанъ Гудъ.-- Что же вы надумали, мистеръ Кватермейнъ? Надѣюсь, что вы осчастливите насъ своимъ присутствіемъ и отправитесь съ нами въ Соломоновы Копи, и вообще всюду, куда только могъ забраться тотъ господинъ, котораго вы знавали подъ именемъ Невилля?
   Я всталъ и, прежде чѣмъ отвѣчать имъ, сталъ вытряхать свою трубку. Я еще не совсѣмъ рѣшилъ, что сказать, и мнѣ нужно было выгадать еще минуточку на размышленіе, чтобы рѣшиться вполнѣ. И не успѣлъ горячій пепелъ изъ моей трубки упасть въ море, какъ дѣло уже сладилось: на это какъ разъ пошла лишняя минутка. Это очень часто бываетъ, что долго никакъ не можешь чего нибудь рѣшить, думаешь, думаешь -- и вдругъ сразу рѣшишься.
   -- Да, господа, отвѣчалъ я, снова усаживаясь на мѣсто,-- я поѣду съ вами и, если позволите, сейчасъ сообщу вамъ, почему именно и на какихъ условіяхъ я рѣшаюсь это сдѣлать. Прежде всего объ условіяхъ. Во-первыхъ, всѣ издержки на вашъ счетъ и вся слоновая кость, все вообще цѣнное, что мы добудемъ во время нашего путешествія, должно быть раздѣлено поровну между капитаномъ Гудомъ и мною. Во-вторыхъ, прежде чѣмъ мы тронемся въ путь, вы уплатите мнѣ единовременно 500 фунтовъ за мои услуги, а я со своей стороны обязуюсь служить вамъ вѣрой и правдой до тѣхъ поръ, пока вы сами не откажетесь отъ вашего предпріятія, или пока мы не достигнемъ нашей цѣли, или же, наконецъ, пока съ ними не случится несчастія. Въ-третьихъ, прежде чѣмъ ѣхать, мы заключимъ письменный договоръ, въ силу котораго, въ случаѣ моей смерти или увѣчья, вы обязуетесь выплачивать моему сыну Гарри по 200 фунтовъ ежегодно, въ теченіе пяти лѣтъ. Въ эти пять лѣтъ онъ какъ разъ станетъ на ноги и будетъ въ состояніи самъ себя содержать. Вотъ вамъ и всѣ мои условія, да и то ужъ не много ли будетъ?
   -- Нисколько, отвѣчалъ сэръ Генри, я принимаю ихъ съ радостью. Я страшно держусь за свое предпріятіе и готовъ заплатить за ваше содѣйствіе еще дороже; особенно если принять во вниманіе, что вы обладаете такими драгоцѣнными свѣдѣніями.
   -- Прекрасно. А теперь я скажу вамъ, по какимъ причинамъ я рѣшился съ вами отправиться. Во-періыхъ, господа, я все время присматривался къ вамъ, и, не сочтите за дерзость, если я прямо скажу, что вы мнѣ нравитесь. Мнѣ сдается, что мы отлично пойдемъ въ одной упряжкѣ, а право это не мало значитъ, когда собираешься вмѣстѣ въ такое длинное путешествіе. Что касается до самаго путешествія... Скажу вамъ напрямикъ, сэръ Генри и капитанъ Гудъ, врядъ ли мы оттуда вернемся живы и здоровы, т. е. конечно въ томъ случаѣ, если мы попытаемся перейти Сулимановы горы. Что сталось со старымъ португальцемъ триста лѣтъ тому назадъ? Что сталось съ его потомкомъ двадцать лѣтъ назадъ? Что сталось съ вашимъ братомъ? Говоря откровенно, твердо, мнѣ кажется, что было съ ними, то будетъ и съ нами.
   Я остановился, чтобы посмотрѣть, какое впечалѣніе произвели мои слова. Капитанъ Гудъ чувствовалъ себя не совсѣмъ пріятно; но сэръ Генри нисколько не измѣнился въ лицѣ.
   -- Попробуемъ, сказалъ онъ.
   -- Можетъ быть, вамъ покажется страннымъ, продолжалъ я, что при такихъ мысляхъ я рѣшаюсь предпринять подобное путешествіе, не смотря на то, то самъ я, какъ я уже говорилъ раньше, человѣкъ робкій. На это есть двѣ причины. Во-первыхъ, я фаталистъ и думаю, что часъ мой придетъ въ свое время, совершенно независимо отъ моихъ собственныхъ поступковъ, такъ что, если мнѣ суждено отправиться въ Сулимановы горы и быть тамъ убитымъ, такъ оно такъ непремѣнно и будетъ. Ужъ конечно Всемогущій Господь лучше меня знаетъ, что мнѣ нужно, такъ что мнѣ нечего объ этомъ безпокоиться, Во-вторыхъ, я человѣкъ, бѣдный. Вотъ уже скоро сорокъ лѣтъ, какъ я промышляю торговлей и охотой, а все ничего себѣ не нажилъ: только и хватаетъ мнѣ на прожитокъ. Къ тому же, господа, не знаю, извѣстно вамъ, или нѣтъ -- что охотники на слоновъ живутъ среднимъ числомъ отъ четырехъ до пяти лѣтъ, начиная съ того времени, какъ принимаются за свое ремесло. Такъ что я пережилъ уже семь съ лишнимъ поколѣній людей моего сословія, и мое время вѣрно должно быть недалеко. Ну, а если теперь со мною случится какое нибудь несчастье, что при нашемъ ремеслѣ вещь довольно обыкновенная, тогда послѣ уплаты моихъ долговъ ровно ничего не останется для обезпеченія моего сына Гарри, пока онъ будетъ учиться добывать себѣ хлѣбъ насущный. Между тѣмъ какъ теперь онъ будетъ обезпеченъ на пять лѣтъ. Вотъ вамъ и всѣ мои соображенія, какъ на ладони.
   -- Мистеръ Квартермейнъ, отвѣчалъ сэръ Генри, который все время слушалъ меня съ величайшимъ вниманіемъ,-- всѣ соображенія, заставляющія васъ рѣшиться на такое предпріятіе, которое по вашему собственному убѣжденію можетъ окончиться только несчастливо, дѣлаютъ вамъ большую честь. Безъ всякаго сомнѣнія, только время и событія могутъ налъ показать, насколько вы правы. Но такъ или иначе, говорю вамъ разъ навсегда, что я намѣренъ упорствовать до конца, какой бы онъ ни былъ. Скажу только одно: даже если намъ не сдобровать подъ конецъ, все-таки я надѣюсь, что до тѣхъ поръ намъ удастся хоть немножко поохотиться въ свое удовольствіе. Правда, Гудъ?
   -- Конечно, конечно, подхватилъ капитанъ. Мы всѣ трое привыкли встрѣчать опасность лицомъ къ лицу и всѣ не разъ рисковали жизнью на разные лады, такъ что теперь ужъ разумѣется не стоитъ отступать.
   -- А теперь пойдемте-ка внизъ, въ общую каюту, да поглядимъ, нѣтъ ли тамъ чего хорошаго.
   Что мы и сдѣлали, заглядывая на дно стакановъ.
   На другой день мы съѣхали на берегъ, и я помѣстилъ сэра Генри и капитана Гуда въ своей маленькой дачкѣ на Верейской набережной, гдѣ я самъ обыкновенно живу. Въ моемъ домикѣ всего на все три комнаты и кухня, и выстроенъ онъ просто изъ кирпича съ желѣзной крышей, но за то у меня хорошій садъ съ чудесными молодыми деревьями рѣдкихъ породъ, подаренными мнѣ директоромъ ботаническаго сада. Отъ этихъ деревьевъ я жду многаго и очень на нихъ надѣюсь. За садомъ смотритъ одинъ изъ моихъ бывшихъ охотниковъ, по имени Джэкъ; онъ былъ такъ тяжело раненъ въ бедро буйволицей, что уже конечно ему никогда больше не придется охотиться. Но кое-какъ ковылять съ мѣста на мѣсто и садовничать онъ можетъ, тѣмъ болѣе, что онъ изъ племени грика. Вотъ зулуса ужъ ни за что не пріохотишь къ садоводству: это самое мирное занятіе, а мирныя занятія имъ совсѣмъ не по-нутру.
   Сэръ Генри и капитанъ Гудъ ночевали въ палаткѣ, которую я разбилъ для нихъ въ концѣ сада, посреди моей апельсинной рощицы, потому что въ домикѣ негдѣ было имъ помѣститься. Впрочемъ, и тамъ было очень недурно, если сообразить, какъ чудно благоухали цвѣты и какъ красивы вмѣстѣ темная листва и золотые плоды (у насъ въ Наталѣ на апельсиновыхъ деревьяхъ все бываетъ разомъ), къ тому же и москитовъ здѣсь мало, развѣ что послѣ необыкновенно сильнаго дождя.
   Однако, пора мнѣ продолжать разсказъ, а не то онъ надоѣстъ вамъ гораздо прежде, чѣмъ мы доберемся до Сулимановыхъ горъ. Такъ какъ я уже рѣшился ѣхать, то и приступилъ поскорѣе къ необходимымъ приготовленіямъ. Прежде всего я получилъ отъ сэра Генри тотъ документъ, въ которомъ заключалось обезпеченіе моего мальчика на случай бѣды. Совершеніе этого документа на законныхъ основаніяхъ не обошлось безъ нѣкоторыхъ затрудненій, но въ концѣ концовъ дѣло уладилъ намъ нѣкій адвокатъ, который, впрочемъ, содралъ за это ужасныя деньги. Потомъ я позаботился о моихъ 500 фунтахъ. Принявши всѣ эти предосторожности, я купилъ для сэра Генри фуру и быковъ -- просто на заглядѣнье. Фура была въ двадцать два фута длиною, на желѣзныхъ осяхъ, очень прочная и легкая, вся изъ сухого дерева. Она была далеко не нова и уже успѣла проѣхаться на Алмазныя розсыпи и обратно, но по моему это только лучше: если и есть какой изъянъ, такъ на старой скорѣе его разглядишь. Если ужъ въ фурѣ что нибудь непрочно слажено или дерево сыро, она разсохнется и развалится въ первое же путешествіе.
   Наша фура была крыта только на половину, а спереди оставалось еще открытое пространство для всякихъ необходимыхъ пожитковъ, которые мы брали съ собою.
   Въ закрытой части помѣщалась койка для двоихъ человѣкъ, полки для оружія и разныя другія приспособленія. Я далъ за нее 125 фунтовъ, и по моему это совсѣмъ не дорого. Потомъ я купилъ двадцать чудеснѣйшихъ зулусскихъ быковъ, на которыхъ уже давно заглядывался. Обыкновенно, на одну запряжку полагается шестнадцать быковъ, но я прихватилъ еще двѣ лишнихъ пары на всякій случай. Эти зулусскіе быки малорослы и легки; по величинѣ они пожалуй вдвое меньше африканскихъ, которые обыкновенно употребляются для перевозки тяжестей; но зато они преблагополучно кормятся въ такихъ мѣстахъ, гдѣ африканскіе голодаютъ, и съ легкой ношей отлично проходятъ по пяти миль въ день, потому что они гораздо рѣзвѣе и не такъ легко стираютъ себѣ копыта. Кромѣ того наши быки исходили уже всю Южную Африку и потому были застрахованы отъ разныхъ болѣзней, истребляющихъ цѣлыя стада при перемѣнѣ мѣста и корма. Что касается до легочной чахотки, которая очень часто встрѣчается у животныхъ въ этомъ краю,-- эта болѣзнь имъ всѣмъ была уже привита. Для этого обыкновенно дѣлается надрѣзъ въ хвостѣ быка, и къ ранкѣ привязывается кусочекъ легкаго отъ животнаго, умершаго чахоткой. Тогда быкъ слегка заболѣваетъ этой болѣзнью (причемъ хвостъ у него сохнетъ и отваливается обыкновенно на одинъ футъ отъ основанія), и затѣмъ уже вполнѣ огражденъ отъ заболѣванія на будущее время. Конечно, довольно жестоко лишать животное хвоста, особенно въ странѣ, гдѣ такъ много мухъ, но все же лучше пожертвовать хвостомъ и сохранить быка, чѣмъ остаться и безъ быка и безъ хвоста -- ибо хвостъ безъ быка только и годится, чтобы пыль смахивать. Какъ бы то ни было, довольно смѣшно смотрѣть, когда двадцать кургузыхъ быковъ бѣгутъ рысцой вдоль по дорогѣ, помахивая своими обрубками вмѣсто хвостовъ. Такъ вотъ и кажется, что природа немножко ошиблась и приставила быкамъ лучшія украшенія своры бульдоговъ.
   Далѣе надо было разрѣшить важный вопросъ на счетъ нашихъ припасовъ и лекарствъ, что требовало самой величайшей заботливости, ибо невозможно было черезчуръ нагружать фуру, а вмѣстѣ съ тѣмъ необходимо взять съ собой множество вещей. Къ счастію оказалось, что Гудъ кое-что смыслитъ въ медицинѣ, такъ какъ между прочимъ умудрился какимъ-то образомъ прослушать курсъ медицины и хирургіи и до сихъ поръ до нѣкоторой степени поддерживалъ свои знанія. У него не было докторскаго званія, что не мѣшало ему знать побольше многихъ господъ, которые преважно росписываются докторами медицины; впослѣдствіи намъ пришлось въ этомъ убѣдиться на дѣлѣ. У него была великолѣпная походная аптечка и цѣлый приборъ инструментовъ. Пока еще мы были въ Наталѣ, онъ такъ ловко отрѣзалъ одному кафру большой палецъ на ногѣ, что просто весело было смотрѣть. Только ужасно онъ былъ озадаченъ, когда этотъ кафръ, все время очень спокойно слѣдившій за ходомъ операціи, попросилъ ему приставить новый палецъ, прибавивъ, что въ крайнемъ случаѣ, пожалуй, годится и бѣлый.
   Когда съ этими дѣлами было окончательно покончено, намъ осталось уладить еще два существенныхъ вопроса: сколько и какое оружіе съ собою взять и какую прислугу. На счетъ оружія мы могли быть спокойны, потому что сэръ Генри навезъ изъ Англіи всевозможныхъ охотничьихъ двухстволокъ, карабиновъ и револьверовъ, да у меня и своихъ довольно, такъ что оставалось только выбирать. Гораздо труднѣе было разрѣшить вопросъ относительно прислуги. Послѣ долгихъ совѣщаній, мы рѣшили взять съ собой пять человѣкъ, а именно: кучера, проводника и трехъ слугъ.
   Кучера и проводника я нашелъ безъ особенныхъ затрудненій и нанялъ для этого двухъ зулусовъ, Госу и Тома; найти слугъ оказалось гораздо труднѣе. Намъ нужно было людей храбрыхъ и такихъ, на которыхъ можно было положиться вполнѣ, потому что при нашихъ обстоятельствахъ отъ ихъ поведеденія могла зависѣть наша жизнь. Наконецъ я пріискалъ двухъ: во-первыхъ, готтентота, Вентфогеля, и мальчика -- зулуса, Хиву, который имѣлъ за собой то преимущество, что превосходно говорилъ по-англійски. Вентфогеля я зналъ уже давно; лучше его никто не умѣлъ выслѣживать дикихъ звѣрей на охотѣ, что я зналъ по опыту. Онъ былъ крѣпокъ, какъ струна, и совершенно неутомимъ, но у него былъ одинъ недостатокъ, свойственный его племени: пьянство. Если оставить его невзначай вдвоемъ съ бутылкой -- пиши пропало. Впрочемъ, для насъ это было безразлично, потому что мы отправлялись за предѣлы всякихъ кабаковъ.
   Заручившись этими двумя слугами, я никакъ не могъ найти третьяго подходящаго человѣка, такъ что мы уже рѣшились отправиться въ путь безъ него, въ той надеждѣ, что по дорогѣ авось кто нибудь подвернется. Вдругъ, вечеромъ, наканунѣ нашего отъѣзда, зулусъ Хива пришелъ сказать мнѣ, что какой-то человѣкъ желаетъ меня видѣть. Въ это время мы сидѣли за столомъ; тотчасъ послѣ обѣда я велѣлъ его впустить, и въ комнату вошелъ высокій, красивый человѣкъ лѣтъ тридцати, съ очень свѣтлой кожей для зулуса. Онъ поднялъ свою узловатую палку въ видѣ привѣтствія и усѣлся на корточкахъ въ углу, сохраняя полное молчаніе. Нѣкоторое время я не обращалъ на него никакого вниманія; это всегда слѣдуетъ дѣлать. Если вы сразу вступите въ разговодъ съ зулусомъ, онъ непремѣнно подумаетъ, что вы человѣкъ незначительный и безъ всякаго достоинства. Однако я сейчасъ же замѣтилъ, что онъ то, что называется кешла -- человѣкъ съ обручемъ: на головѣ у него былъ черный обручъ изъ клейкой полированной смолы, вплетенный въ волосы; такой обручъ зулусы обыкновенно носятъ по достиженіи извѣстнаго возраста или въ знакъ высокаго сана.
   -- Ну, сказалъ я наконецъ, какъ тебя зовутъ?
   -- Омбопа, отвѣчалъ незнакомецъ звучнымъ, густымъ басомъ.
   -- Я уже видалъ тебя прежде.
   -- Да, инкоози (вождь) видѣлъ лицо мое въ Изандлаванѣ, наканунѣ великой битвы.
   Тутъ я все вспомнилъ. Я былъ однимъ изъ проводниковъ лорда Чельмсфорда въ злополучной войнѣ съ зулусами, и на мое счастье меня отправили изъ лагеря съ нѣсколькими фурами какъ разъ наканунѣ битвы. Дожидаясь, пока запрягутъ быковъ, я разговорился съ этимъ человѣкомъ, который командовалъ небольшимъ отрядомъ союзниковъ-туземцевъ, и онъ выразилъ мнѣ свои сомнѣнія насчетъ безопасности лагеря. Тогда я отвѣчалъ ему, что не его дѣло объ этомъ разсуждать, чтобы онъ предоставилъ это другимъ, поумнѣе его; но потомъ я невольно призадумался объ его словахъ.
   -- Да, я помню, сказалъ я. Что же тебѣ нужно?
   -- Вотъ что, Макумазанъ. (Такъ меня зовутъ кафры и значитъ это -- человѣкъ, что встаетъ съ полуночи, т. е. говоря попросту, бдительный, бодрствующій). Я слышалъ, что ты собираешься въ далекій путь, на Сѣверъ, вмѣстѣ съ бѣлыми вождями, приплывшими изъ-за великой воды. Правда это?
   -- Правда.
   -- Я слышалъ, что вы пойдете вплоть до самой Луканги -- рѣки, на цѣлый мѣсяцъ пути отъ земли Маника. Правда это, Макумазанъ?
   -- Зачѣмъ ты спрашиваешь, куда мы идемъ? Что тебѣ за дѣло? спросилъ я съ неудовольствіемъ, памятуя, что цѣль нашего путешествія должна оставаться тайной для всѣхъ.
   -- Затѣмъ, о, бѣлые люди, что если вы дѣйствительно собрались такъ далеко, я пойду вмѣстѣ съ вами!
   Въ его манерѣ говорить было какое-то величіе; особенно меня поразило это обращеніе "о, бѣлые люди". Обыкновенно, зулусы зовутъ бѣлыхъ вождями -- инкоози.
   -- Ты немножко забываешься, сказалъ я. Ты не обдумалъ своихъ словъ. Не такъ подобаетъ тебѣ говорить съ нами. Какъ твое имя и гдѣ твой крааль? Повѣдай намъ это, чтобы мы могли знать, съ кѣмъ мы имѣемъ дѣло.
   -- Меня зовутъ Омбопа. Я принадлежу къ племени зулусовъ, но я не зулусъ. Родина моего племени на далекомъ Сѣверѣ: она осталась позади, когда зулусы спустились въ здѣшнія равнины тысячу лѣтъ тому назадъ, гораздо раньше, чѣмъ Чака царствовалъ въ странѣ зулусовъ. У меня нѣтъ крааля. Я странствую многіе годы. Я пришелъ съ Сѣвера въ страну зулусовъ, когда былъ еще ребенкомъ. Я служилъ Сетивайо въ отрядѣ Нкомабакози. Я бѣжалъ изъ страны зулусовъ и пришелъ въ Наталь, потому что хотѣлъ узнать, какъ живутъ бѣлые люди. Потомъ я служилъ на войнѣ противъ Сетивайо. Послѣ работалъ въ Наталѣ. Теперь мнѣ это наскучило, и я хочу снова идти на Сѣверъ. Здѣсь мнѣ не мѣсто. Мнѣ не нужно денегъ, но я силенъ и храбръ и стою пищи своей. Я сказалъ!
   Этотъ человѣкъ положительно сбивалъ меня съ толку своими рѣчами. По всему было видно, что онъ говоритъ правду, но онъ былъ какъ-то не похожъ на обыкновенныхъ зулусовъ, а его предложеніе отправиться съ нами безъ всякаго вознагражденія показалось мнѣ нѣсколько подозрительнымъ. Не зная, какъ быть, я перевелъ его слова сэру Генри и капитану Гуду, и спросилъ ихъ, какого они мнѣнія на этотъ счетъ. Сэръ Генри сказалъ мнѣ, чтобы я попросилъ его встать. Омбопа исполнилъ его желаніе и выпрямился во весь ростъ, причемъ его длинная воинская мантія спустилась съ плечъ, и онъ предсталъ предъ нами въ полуобнаженномъ видѣ: на немъ не было ничего, кромѣ широкаго пояса и ожерелья изъ львиныхъ зубовъ. При своемъ огромномъ ростѣ, онъ былъ вполнѣ соразмѣрно широкъ въ плечахъ и вообще великолѣпно сложенъ. При вечернемъ освѣщеніи кожа его казалась развѣ немножко потемнѣе, чѣмъ у смуглаго европейца; только мѣстами чернѣли глубокіе шрамы отъ ранъ. Сэръ Генри подошелъ къ нему и устремилъ пристальный взглядъ на его гордое, прекрасное лицо.
   -- А вѣдь они составляютъ красивую пару вдвоемъ, неправда ли? сказалъ Гудъ. И роста совсѣмъ одинаковаго.
   -- Ваша наружность мнѣ нравится, мистеръ Омбопа, и я принимаю васъ къ себѣ на службу, сказалъ сэръ Генри по-англійски.
   Повидимому Омбопа понялъ его слова, потому что онъ спокойно отвѣтилъ по-зулусски:
   -- Хорошо. И затѣмъ, оглядѣвши богатырскую фигуру бѣлаго человѣка, прибавилъ:-- мы -- мужчины, ты и я.
   

IV.
Охота на слоновъ.

   Я, конечно, не собираюсь подробно описывать вамъ все, что случилось съ нами во время нашего длиннаго путешествія вплоть до Ситанда-Крааль -- деревушки, которая находится недалеко отъ сліянія рѣкъ Луканги и Калукве. Отъ Наталя до Ситанды считается больше тысячи миль, а изъ нихъ послѣднія триста, или около того, намъ пришлось сдѣлать пѣшкомъ, благодаря частымъ нападеніямъ ужасной мухи цеце, укушеніе которой смертельно для всѣхъ животныхъ, кромѣ ословъ и людей.
   Мы выѣхали изъ Портъ-наталя въ концѣ января, и только въ половинѣ мая добрались до Ситанды и расположились лагеремъ около нея. По дорогѣ съ нами случалось много разнообразныхъ приключеній, но все такого рода, какія постоянно случаются со всякимъ африканскимъ охотникомъ, и потому, не желая удлиннять своего разсказа, я не стану ихъ здѣсь описывать, кромѣ только одного особеннаго случая.
   Въ Иніати, самой отдаленной торговой станціи Матабельской земли (гдѣ, къ слову сказать, царствуетъ отъявленный негодяй, король Лобенгула), мы съ превеликимъ сожалѣніемъ разстались съ нашей благоустроенной фурой. Изъ двадцати чудесныхъ быковъ, купленныхъ мною въ Наталѣ, у насъ оставалось только двѣнадцать. Одинъ погибъ отъ укушенія ядовитой змѣи, трое поколѣли отъ недостатка воды, еще одинъ просто пропалъ, и трое остальныхъ издохли, наѣвшись ядовитой травы, которая здѣсь зовется тюльпанной. Отъ этой травы у насъ заболѣло еще пятеро быковъ, но мнѣ удалось ихъ вылечить. Мы оставили фуру и быковъ на попеченіе Госы и Тома, оказавшихся очень надежными малыми, и кромѣ того попросили приглядѣть за ними одного почтеннаго шотландскаго миссіонера, поселившагося въ этой глуши.
   Затѣмъ мы отправились пѣшкомъ въ свое далекое странствіе въ сопровожденіи Омбопы, Хивы, Вентфогеля и полдюжины носильщиковъ, которыхъ наняли тутъ же, на мѣстѣ. Помнится, всѣ мы были довольно молчаливы, когда тронулись въ путь, и вѣроятно каждый размышлялъ о томъ, приведется ли ему когда нибудь снова увидать нашу фуру. Что до меня, такъ я прямо думалъ, что нѣтъ. Нѣкоторое время мы шли молча, какъ вдругъ Омбопа, открывавшій наше шествіе, затянулъ звучную зулусскую пѣснь о томъ, какъ нѣсколько храбрыхъ воиновъ, которымъ наскучила жизнь съ ея домашнимъ строемъ и прирученными животными, снарядились и пошли въ великую пустыню, чтобы найти новую жизнь или умереть. И вдругъ, о, счастіе! о, радость! когда они зашли далеко, далеко въ пустыню, она оказалась совсѣмъ не пустыней, а напротивъ, то былъ чудный, невиданный край, гдѣ паслись тучныя стада, гдѣ было много дикихъ звѣрей, на добычу охотникамъ, и много сильныхъ враговъ, на славу воинамъ.
   Тутъ мы расхохотались и приняли это за добрый знакъ. Нашъ Омбопа былъ превеселый дикарь, хотя, конечно, по своему, какъ-то величаво-веселый. По временамъ на него находили припадки задумчивости, но вообще у него была удивительная способность поддерживать въ насъ хорошее расположеніе духа. Мы всѣ очень его полюбили.
   А теперь я доставлю себѣ удовольствіе разсказать то единственное приключеніе, о которомъ позволилъ себѣ упомянуть; я вѣдь самъ ужасно люблю охотничьи прибаутки.
   Черезъ двѣ недѣли послѣ того, какъ мы выступили изъ Иніати, пришли мы въ необыкновенно красивую лѣсистую мѣстность, обильно снабженную водою. Холмы и овраги были здѣсь густо покрыты колючимъ терновникомъ и тѣмъ кустарникомъ, который туземцы называютъ идоро, кромѣ того тутъ росли во множествѣ прекрасныя слоновыя деревья, увѣшанныя освѣжительными желтыми плодами съ огромными косточками. Дерево это составляетъ любимую пищу слоновъ, и по всему было видно, что эти огромныя животныя должны здѣсь водиться: намъ не только часто попадались ихъ свѣжіе слѣды, но во многихъ мѣстахъ деревья были поломаны, а иногда и совсѣмъ выворочены съ корнемъ. Слонъ питается очень разрушительнымъ манеромъ.
   Въ одинъ прекрасный вечеръ, послѣ длиннаго ровнаго перехода, набрели мы на особенно прелестное мѣстечко. У подножія холма, густо поросшаго кустарникомъ, простиралось высохшее рѣчное русло, на которомъ, впрочемъ, кое-гдѣ виднѣлись бочаги прозрачной воды. Около нихъ земля была вся истоптана слѣдами различныхъ животныхъ. Противъ холма растилалась обширная равнина, похожая на зеленый паркъ, съ ея большими букетами раскидистыхъ мимозъ и крупнолистными баобабами, утопавшими въ цѣломъ морѣ непроходимыхъ частыхъ кустарниковъ.
   Выйдя на тропинку, извивавшуюся по этому высохшему руслу, мы неожиданно спугнули цѣлое стадо высокихъ жирафовъ, которые ускакали своей странной иноходью, высоко задравши хвосты и звеня копытами, точно кастаньетами. Они были уже довольно далеко отъ насъ, и по настоящему,-- внѣ выстрѣла; но Гудъ, который шелъ впереди всѣхъ и держалъ въ рукахъ скорострѣлку, заряженную пулей большого калибра, не утерпѣлъ, прицѣлился и выстрѣлилъ по молодой самкѣ, бѣжавшей послѣднею. По какой-то совершенно необъяснимой случайности, пуля угодила ей прямо въ затылокъ и перешибла позвонки, такъ что она кувырнулась внизъ головой, вверхъ ногами, точно кроликъ. Въ жизнь свою не видывалъ ничего подобнаго.
   -- Чортъ побери! воскликнулъ Гудъ. (Къ сожалѣнію, онъ имѣлъ привычку очень сильно выражаться, когда находился въ возбужденномъ состояніи; по всей вѣроятности, онъ привыкъ къ этому въ теченіе своего морского поприща).-- Чортъ возьми! убилъ!
   -- У, Богванъ! завопили кафры.-- У! у!
   Они прозвали Гуда Богванъ (стеклянный глазъ), за его монокль.
   -- Ай-да Богванъ! подхватили мы съ сэромъ Генри, и съ этого дня репутація Гуда, какъ отличнаго стрѣлка, установились разъ навсегда, по крайней мѣрѣ, между кафрами. Въ сущности, онъ былъ плохой стрѣлокъ; но всякій разъ, какъ ему случалось дать промахъ, мы смотрѣли на это сквозь пальцы ради знаменитаго жирафа.
   Мы сейчасъ же отрядили нѣсколькихъ человѣкъ, чтобы снять съ костей лучшее мясо убитаго животнаго, а сами принялись устраивать себѣ шермъ неподалеку отъ воды. Для этого обыкновенно нарубаютъ какъ можно больше терновника и складываютъ его на подобіе круглой изгороди; пространство, ром к белым людям. Кто ты такой и где твой крааль? Ответь нам, чтобы мы знали, с кем мы имеем дело.
   -- Мое имя Амбопа. Я принадлежу к зулусскому племени, но на самом деле я не зулус. Жилища моего племени находятся далеко на севере. Мой народ остался там, когда другие зулусы спустились сюда. Это было тысячу лет назад, задолго до царя Чака, который правил Страной Зулусов. У меня нет крааля. Я скитаюсь много лет. Я пришел в Страну Зулусов с севера, когда был ребенком. Затем служил королю Кетчвайо [39] в Нкомабакозийском полку. Из Страны Зулусов я бежал в Наталь, потому что хотел узнать, как живут белые люди. Потом я воевал против Кечвайо. С тех пор я живу и работаю в Натале. Мне здесь все надоело, и я хочу снова идти на север. Здесь мне не место. Денег от вас мне не надо. Я человек храбрый и буду вам полезен. Я отработаю пищу, которую съем, и заслужу место у костра, которое займу. Я сказал.
   Я был совершенно озадачен просьбой этого человека. По его непосредственному поведению и разговору было видно, что в основном он говорит правду. Но этот туземец настолько отличался от обыкновенных зулусов и его предложение идти с нами без вознаграждения было настолько странно, что не могло не вызвать у меня подозрения. Не зная, что ему ответить, я перевел сэру Генри и Гуду наш разговор и спросил их совета. Вместо ответа сэр Генри попросил меня передать Амбопе, чтобы он встал.
   Сбросив с себя длинный военный плащ, зулус выпрямился во весь свой исполинский рост и предстал перед нами совершенно обнаженным, если не считать мучи [40] и ожерелья из львиных когтей. Он был великолепен. Я никогда в жизни не видел такого красивого туземца. Роста он был шести футов и трех дюймов, широкоплечий и удивительно пропорционально сложенный. При вечернем освещении кожа его была чуть темнее обычной смуглой, только многочисленные следы от нанесенных ассегаями [41] ран выделялись на его теле темными пятнами. Сэр Генри подошел к нему и пристально посмотрел на его гордое, красивое лицо.
   -- Какая прекрасная пара! -- сказал Гуд, наклоняясь ко мне. -- Посмотрите, они совсем одинакового роста.
   -- Мне нравится ваша внешность, мистер Амбопа, -- сказал по-английски сэр Генри, обращаясь к зулусу, -- и я беру вас к себе в услужение. Очевидно, Амбопа понял его, потому что он ответил по-зулусски: "хорошо", и, взглянув на могучую фигуру белого человека, добавил:
   -- Мы настоящие мужчины -- ты и я.
  

Глава IV. Охота на слонов

  
   Я не собираюсь подробно рассказывать обо всех событиях, происшедших в течение нашего продолжительного путешествия до крааля Ситанди, который находится на расстоянии более тысячи миль от Дурбана, у слияния рек Луканга и Калюкве. Последние триста миль или около того нам пришлось пройти пешком, так как часто стали появляться ужасные мухи цеце, укус которых смертелен для всех животных, за исключением ослов.
   Мы оставили Дурбан в конце января, и шла уже вторая неделя мая, когда мы расположились лагерем около Крааля Ситанди. По пути у нас было много разнообразных приключений, но так как подобные приключения случаются с каждым африканским охотником, то, чтобы не сделать мое повествование слишком скучным, я не буду их излагать здесь, кроме одного, о котором сейчас расскажу подробно.
   В Айнайти -- конечном торговом пункте Земли Матабеле, которой правит король Лобензула (кстати сказать, ужасный негодяй), -- нам пришлось с огромным сожалением распрощаться с нашим удобным фургоном. В нашей великолепной упряжке из двадцати волов, приобретенных нами в Дурбане, осталось только двенадцать. Один погиб от укуса кобры, три пали от истощения и недостатка воды, один заблудился и пропал, а еще три подохли, наевшись ядовитых растений из семейства тюльпановых. От этого же заболели еще пять, но нам удалось их вылечить вливанием отвара тюльпановых листьев. Это очень сильное противоядие, если ввести его своевременно. Фургон и быков мы поручили непосредственным заботам Гозы и Тома, вполне надежных юношей, попросив почтенного шотландского миссионера, который жил в этих диких местах, присматривать за нашим имуществом. Затем в сопровождении Амбопы, Хивы, Вентфогеля и полудюжины носильщиков-кафров мы отправились пешком на осуществление нашего безумного замысла.
   Я помню, что, отправляясь в путь, мы все были несколько молчаливы. Вероятно, каждый из нас думал о том, придется ли ему вновь увидеть этот фургон. Что касается меня -- я совершенно на это не рассчитывал. Некоторое время мы шли в молчании. Вдруг Амбопа, который шел впереди, запел зулусскую песню о том, как несколько храбрецов, которым наскучили однообразие повседневной жизни и привычные вещи, отправились в бескрайнюю пустыню, чтобы найти там что-то новое или умереть, и как вдруг -- о чудо! -- когда они зашли далеко в глубь пустыни, они увидели, что это совсем не пустыня, а красивая местность, где много юных жен и тучного скота, много дичи для охоты и много врагов, которых можно убивать.
   Мы все развеселились и сочли это за доброе предзнаменование. Амбопа был веселым малым. Правда, иногда у него бывали периоды мрачного настроения, но в остальное время ему была свойственна удивительная способность поддерживать в людях бодрость, причем он сам никогда не терял чувства собственного достоинства. Все мы очень полюбили его.
   Теперь я доставлю себе удовольствие рассказать об одном происшествии, так как я страстно люблю охотничьи рассказы.
   На расстоянии двух недель пути от Айнайти нам встретился удивительно красивый уголок. Почва здесь была влажная. В ущельях между высокими холмами рос густой кустарник айдоро (как называют его туземцы), а кое-где -- колючий кустарник "wacht-een-beche" ("подожди-ка немного"). Там также росло очень много прекрасных деревьев мачабель, отягченных освежающими желтыми плодами, внутри которых находятся огромные косточки. Плоды этого дерева представляют собой любимое лакомство слонов, о присутствии которых в этой местности свидетельствовали многочисленные следы их ног, а также и то, что во многих местах деревья были поломаны и даже вырваны с корнем: когда слон ест, он все вокруг разрушает.
   Однажды вечером, после длительного дневного перехода, мы вышли на место поразительной красоты. У подножия холма, поросшего кустарником, находилось высохшее русло реки, в котором, однако, встречались небольшие водоемы, наполненные прозрачной, как хрусталь, водой, вокруг которых было много следов копыт диких животных. Перед холмом расстилалась равнина, похожая на парк; на ней группами росли мимозы с плоскими вершинами, а среди них -- деревья мачабель с блестящими листьями. Вокруг было огромное молчаливое море кустарника, через которое не пролегала ни единая тропа. Как только мы вышли на дорогу, образованную ложем реки, мы спугнули стадо высоких жираф, которые ускакали, или, вернее, уплыли своей странной поступью, подняв торчком хвосты и отбивая копытами дробь подобно кастаньетам. Когда они были на расстоянии около трехсот ярдов от нас, то есть фактически на дистанции, недосягаемой для огнестрельного оружия, Гуд, который шел впереди, не смог противостоять искушению. Он поднял свое ружье, заряженное разрывной пулей крупного калибра, и выстрелил в молодую самку, бежавшую последней. По невероятной случайности пуля попала ей прямо в шею, повредив спинной хребет, и жирафа полетела кувырком, через голову, как кролик. Мне никогда не приходилось видеть более удивительного зрелища. -- Черт бы ее побрал! -- сказал Гуд. (К моему сожалению, когда он волновался, у него была привычка употреблять сильные выражения, приобретенные несомненно во время его морской карьеры). -- Черт бы ее побрал! Ведь я ее убил!
   -- Ou, Bugwan! (Да, Бугван!) -- воскликнули наши носильщики-кафры. -- Ou, ou! (Да, да!) Они называли Гуда "Бугван" ("стеклянный глаз") из-за его монокля.
   -- Да, Бугван! -- отозвались, как эхо, мы с сэром Генри.
   И с этого дня за Гудом укоренилась, по крайней мере среди кафров, репутация отличного стрелка. В действительности он был плохим стрелком, но всякий раз при его очередном промахе мы не придавали этому никакого значения, вспоминая его знаменитый выстрел.
   Приказав нескольким из наших слуг вырезать лучшие куски мяса жирафы, мы принялись строить ограду, или шерму, на расстоянии около ста ярдов вправо от одного из водоемов. Делается это так. Срезают большое количество ветвей колючего кустарника и укладывают их в форме круглой изгороди. Пространство, находящееся внутри изгороди, выравнивают, и в центре сооружают постель из сухой травы тамбуки, если она, конечно, поблизости имеется, и зажигают один или несколько костров.
   К тому времени, как шерма была окончена, уже всходила луна, и наш обед, состоявший из бифштексов мяса жирафы и жареных мозговых костей, был готов. С каким наслаждением мы угощались этими мозговыми костями, хоть их и трудновато было расколоть!
   Я не знаю лучшего лакомства, чем мозг жирафы -- конечно, кроме слонового сердца, которым мы полакомились на следующий день.
   При свете полной луны мы сидели за своей скромной трапезой, по временам прерывая ее, чтобы вновь поблагодарить Гуда за его замечательный выстрел. Затем мы закурили трубки и начали рассказывать разные истории. Вероятно, мы, сидя на корточках вокруг костра, представляли собой очень любопытное зрелище.
   Особенно резко бросался в глаза контраст между мною и сэром Генри. Я худ, небольшого роста, кожа у меня темная, седые волосы торчат, как щетка, и вешу я всего шестьдесят килограммов, а сэр Генри высокого роста, широкоплечий, белокурый и весит около девяноста пяти. Но, принимая во внимание все обстоятельства, вероятно, удивительнее всех троих выглядел капитан Джон Гуд, отставной офицер Королевского флота. Он сидел на кожаном мешке, и казалось, будто он только что вернулся после приятно проведенного дня на охоте в цивилизованной стране, -- совершенно чистый, аккуратный и хорошо одетый. На нем был охотничий костюм из коричневого твида [42], шляпа такого же цвета и элегантные гетры. Вообще говоря, мне никогда не приходилось видеть в дикой африканской пустыне такого великолепно выбритого, безукоризненно изящного и опрятного джентльмена. Его фальшивые зубы были в полном порядке, а в правом глазу, как обычно, красовался монокль. Он даже не забыл надеть воротничок из белой гуттаперчи, которых у него был изрядный запас.
   -- Видите ли, они весят так мало, -- сказал он мне простодушно, когда я выразил свое изумление по этому поводу. -- А я люблю всегда выглядеть джентльменом.
   Вот так мы и сидели, разговаривая при волшебном свете луны, наблюдая, как кафры на расстоянии нескольких ярдов посасывают свои трубки с мундштуком из рога южноафриканской антилопы, наполненные опьяняющей даккой. Наконец они один за другим заснули у костра, завернувшись в свои одеяла, то есть все, за исключением Амбопы, который сидел в стороне. (Я заметил, что он всегда мало общался с кафрами.) Он сидел, подперев голову руками, глубоко задумавшись.
   Вдруг из чащи кустарника позади нас раздалось громкое рычанье.
   -- Это лев, -- сказал я.
   Все мы вскочили и прислушались.
   Сейчас же с водоема, находившегося на расстоянии около ста ярдов, донесся оглушительный рев слона.
   -- Unkungunklovo Indlovu! (Слон! Слон!) -- зашептали кафры.
   И несколько минут спустя мы увидели процессию огромных туманных фигур, медленно движущуюся по направлению к зарослям кустарника. Гуд вскочил, полный жажды убийства, по-видимому считая, что убить слона так же легко, как жирафу, с которой ему так повезло, но я схватил его за руку и заставил сесть.
   -- Ни в коем случае, -- сказал я, -- пусть они пройдут.
   -- Оказывается, тут настоящий рай для охотника! Я предложил бы здесь остановиться на денек, другой и поохотиться, -- вдруг сказал сэр Генри.
   Я был несколько удивлен этим, так как до сих пор сэр Генри всегда был за то, чтобы двигаться вперед как можно скорее, в особенности, когда мы удостоверились в Айнайти, что около двух лет назад англичанин, по фамилии Невилль, действительно продал там свой фургон и ушел вглубь страны. Полагаю, что инстинкт охотника взял в этом случае верх.
   Гуд с радостью ухватился за эту мысль, потому что мечтал поохотиться на слонов. О том же, правду сказать, мечтал и я, так как не мог примириться с мыслью, что мы дадим спокойно уйти целому стаду слонов и не воспользуемся таким удобным случаем, чтобы поохотиться.
   -- Ну что ж, друзья мои, -- сказал я, -- думаю, что нам не мешало бы немного поразвлечься. А теперь ляжем спать, так как нам надо встать до восхода солнца. Тогда, может быть, нам удастся захватить стадо, когда оно будет пастись, перед тем как двинуться дальше.
   Все согласились с моим предложением, и мы начали готовиться ко сну. Гуд снял свою одежду, почистил ее, спрятал монокль и искусственные зубы в карман брюк и, аккуратно свернув свои вещи, положил там, где их не могла намочить утренняя роса, прикрыв углом своей простыни из прорезиненной материи. Мы с сэром Генри довольствовались более скромными приготовлениями и вскоре улеглись, укрывшись одеялами, и погрузились в глубокий сон без сновидений, который вознаграждает путешественника.
   И во сне нам казалось, что мы идем, идем, идем... Но что это такое? Внезапно оттуда, где была вода, донесся шум отчаянной схватки, а в следующее мгновение послышался ужаснейший рев. Было совершенно ясно, что это мог быть только лев. Мы все вскочили, смотря туда, откуда доносился шум, и увидели беспорядочную массу желто-черного цвета, которая металась в смертельной борьбе, приближаясь к нам. Мы схватили свои ружья и, на ходу надев вельдскуны [43], выбежали из ограды шермы. К этому времени дерущиеся животные упали и некоторое время катались клубком по траве. Когда мы до них добежали, драка уже прекратилась, и они затихли. Вот что мы увидели: на траве лежал мертвый самец сабельной антилопы -- самой красивой из африканских антилоп. Великолепный лев с черной гривой, пронзенный огромными изогнутыми рогами антилопы, был также мертв. Очевидно, произошло следующее. Антилопа пришла напиться к водоему, где залег в ожидании добычи лев, несомненно тот, чей рев мы слышали накануне. Когда антилопа пила, лев прыгнул на нее, но попал прямо на острые, изогнутые рога, которые пробили его насквозь. Однажды в прошлом я уже видел подобную сцену. Лев, который никак не мог освободиться, рвал и кусал спину и шею антилопы, а та, доведенная до безумия страхом и болью, неслась вперед, пока не упала мертвой.
   Закончив детальный осмотр животных, мы позвали наших слуг и носильщиков-кафров и общими усилиями перетащили их туши к ограде. Затем мы вошли в шерму, легли и более не просыпались до восхода солнца.
   С первыми его лучами мы встали и начали готовиться к охоте. Мы взяли с собой три ружья крупного калибра, большое количество патронов и свои объемистые фляги, наполненные холодным слабым чаем, который я всегда считал лучшим напитком на охоте. Поспешно позавтракав, мы двинулись в путь -- за нами следовали Амбопа, Хива и Вентфогель. Носильщиков-кафров мы оставили в лагере, приказав им снять шкуры со льва и сабельной антилопы и разрубить последнюю на куски.
   Мы легко нашли широкую слоновью тропу. Осмотрев ее, Вентфогель сказал, что она проложена двадцатью-тридцатью слонами, причем большая их часть -- взрослые самцы.
   В течение ночи стадо успело уйти на некоторое расстояние, и только часов в девять утра, когда жара становилась уже нестерпимой, мы увидели по поломанным деревьям, сорванным листам и коре, а также по дымящемуся помету, что слоны безусловно находятся поблизости.
   Внезапно мы заметили стадо, насчитывающее, как и говорил Вентфогель, двадцать-тридцать слонов. Закончив свой утренний завтрак, они стояли в лощине, хлопая огромными ушами. Это было великолепное зрелище.
   Слоны находились на расстоянии примерно двухсот ярдов от нас. Взяв пригоршню сухой травы, я подбросил ее в воздух, чтобы установить направление ветра, потому что знал, что если они нас почуют, то скроются из виду до того, как мы успеем выстрелить.
   Удостоверившись, что ветер дует в нашем направлении, мы стали осторожно ползти вперед, и благодаря тому, что нас скрывала высокая трава, нам удалось приблизиться к огромным животным на расстояние примерно в сорок ярдов. Как раз перед нами, повернувшись боком, стояли три великолепных самца; у одного из них были огромные бивни. Я шепнул своим спутникам, что буду целиться в среднего; сэр Генри прицелился в стоявшего слева, а Гуд -- в самца с большими бивнями.
   -- Пора, -- прошептал я.
   Бум! Бум! Бум! -- выстрелили три крупнокалиберные винтовки, и слон сэра Генри упал замертво. Выстрел попал ему прямо в сердце. Мой слон упал на колени, и мне показалось, что он смертельно ранен, но через мгновение он встал на ноги и бросился бежать, чуть не задев при этом меня. В этот момент я разрядил второй ствол прямо ему в ребра, и на этот раз он свалился всерьез. Быстро вложив два новых патрона, я подбежал к нему вплотную и третьим выстрелом, в мозг, прекратил страдания бедного животного. Затем я обернулся, чтобы посмотреть, как Гуд справляется с большим самцом, который ревел от ярости и боли, когда я приканчивал своего. Добежав до капитана, я нашел его в состоянии величайшего волнения. Оказалось, что, раненный первым выстрелом, слон повернулся и устремился прямо на своего обидчика, причем Гуд едва успел увернуться. Затем слон бросился бежать, не разбирая дороги, напрямик к нашему лагерю. Стадо в панике понеслось в противоположном направлении.
   Мы посовещались, идти ли нам за раненым самцом, или преследовать стадо, и наконец решили идти за стадом. Мы отправились, думая, что более никогда не увидим этих огромных бивней. С тех пор я часто думал, что так было бы лучше. Следовать за слонами было нетрудно, так как они оставляли за собой тропу примерно в ширину проезжей дороги, причем в своем паническом бегстве ломали густой кустарник, словно это была трава тамбуки. Однако приблизиться к слонам было не так просто, и мы тащились уже более двух часов под палящими лучами солнца, когда наконец увидели их опять. За исключением одного самца, все они стояли, сбившись в кучу, и по их беспокойным движениям и по тому, как они подымали хоботы, обнюхивая воздух, я понял, что они задумали что-то недоброе. Одинокий самец, очевидно, стоял на страже ярдах в пятидесяти от стада и шестидесяти от нас. Думая, что, если мы попытаемся подойти поближе, он может нас заметить или почуять и что тогда стадо вновь обратится в бегство, мы все прицелись в этого самца и разом выстрелили по моей команде, поданной шепотом. Все три выстрела попали в цель, и он упал мертвым. Стадо вновь бросилось бежать, но, к несчастью для него, на расстоянии около ста ярдов ему преградила дорогу нулла -- высохшее русло с крутыми берегами. В него и попали с разбегу слоны, и когда мы достигли края впадины, то увидели, что они в диком смятении отчаянно пытаются выбраться на другой берег. Слоны оглашали воздух трубными звуками и, движимые эгоистическим инстинктом самосохранения, в панике отталкивали друг друга совсем так же, как в подобном случае действовало бы большинство человеческих существ.
   Теперь нам представился удобный момент, и, поспешно зарядив ружья, мы выстрелили и убили пять бедных животных. Мы безусловно перебили бы все стадо, если бы слоны внезапно не прекратили попытки выбраться на берег и не пустились во всю прыть по нулле. Мы слишком устали, чтобы их преследовать, а возможно, нам уже немного надоело убивать, так как восемь слонов и так неплохая добыча для одного дня.
   Отдохнув немного и дав время нашим слугам вырезать сердца двух слонов, чтобы приготовить их на ужин, мы, довольные, направились к себе, решив послать на следующее утро носильщиков, чтобы они отпилили бивни у убитых слонов.
   Вскоре после того, как мы прошли то место, где Гуд ранил самца -- патриарха, мы наткнулись на стадо антилоп, но не стреляли, так как у нас и без того было много мяса. Они пробежали мимо нам и затем остановились позади небольшой группы кустов, на расстоянии около ста ярдов, и обернулись, чтобы на нас посмотреть. Гуду не терпелось разглядеть их поближе, так как он никогда не видел южноафриканскую антилопу. Он отдал свое ружье Амбопе и в сопровождении Хивы направился к кустарнику. Мы сели подождать его, не сожалея о том, что нашелся повод для того, чтобы немного отдохнуть.
   Солнце садилось в своем багряном великолепии, и мы с сэром Генри любовались красивой картиной, как вдруг услышали рев слона и увидели его огромный силуэт. Он несся в атаку с поднятым хоботом и хвостом, четко вырисовываясь на фоне красного солнечного диска. В следующее мгновение мы увидели, что Гуд и Хива бегут что есть сил обратно к нам, а раненый слон (это был он) несется за ними. Мгновение мы не решались выстрелить, чтобы не попасть в одного из бегущих, хотя, вообще говоря, от стрельбы с такой дистанции было бы мало толку.
   В следующее мгновение случилось нечто ужасное. Гуд пал жертвой своей страсти к европейской одежде. Если бы он, подобно нам, согласился расстаться со своими брюками и гетрами и охотился в фланелевой рубашке и вельдскунах, все обошлось бы. Но теперь брюки мешали ему в этой отчаянной гонке, и внезапно, когда он был ярдах шестидесяти от нас, подошвы его европейских ботинок, отполированные бегом по траве, скользнули, и он упал прямо под ноги слону.
   У нас вырвался вздох ужаса, потому что мы знали, что его гибель неизбежна, и все бросились к нему.
   Через три секунды все было кончено, но не так, как мы предполагали. Хива увидел, что его господин упал. Отважный юноша обернулся и бросил прямо в морду слону свой ассегай, который застрял у того в хоботе.
   С воплем боли рассвирепевший слон схватил бедного зулуса, швырнул его на землю и, наступив на тело Хивы своей огромной ногой, обвил хоботом верхнюю его половину и разорвал его надвое.
   Обезумев от ужаса, мы бросились вперед, стреляя наугад без перерыва, и наконец слон упал на останки зулуса.
   Что касается Гуда, он поднялся и, ломая руки, предался отчаянию над останками храбреца, который пожертвовал своей жизнью, чтобы его спасти. Хоть я и много испытал в своей жизни, но тоже почувствовал комок, подступающий к горлу. Амбопа стоял, созерцая огромного мертвого слона и изуродованные останки бедного зулуса.
   -- Что же, -- вдруг сказал он, -- Хива, правда, умер, но умер, как мужчина.
  

Глава V. Мы идем по пустыне

  
   Мы убили девять слонов, и у нас ушло два дня на то, чтобы отпилить бивни, перетащить их к себе и тщательно закопать в песок под громадным деревом, которое было видно с расстояния нескольких миль вокруг. Нам удалось добыть огромное количество превосходной слоновой кости -- лучшей мне не приходилось видеть: каждый клык весил в среднем от сорока до пятидесяти фунтов. Бивни громадного слона, разорвавшего бедного Хиву, весили, по нашему примерному подсчету, сто семьдесят фунтов.
   Самого же Хиву, вернее то, что осталось от него, мы зарыли в норе муравьеда и, по зулусскому обычаю, положили в могилу его ассегай на случай, если ему пришлось бы защищаться по пути в лучший мир.
   На третий день мы снова тронулись в путь, надеясь, что если останемся живы, то на обратном пути откопаем нашу добычу. После долгого и утомительного пути и целого ряда приключений, о которых у меня нет времени подробно рассказывать, мы достигли крааля Ситанди, расположенного около реки Луканги. Собственно говоря, только отсюда должно было по-настоящему начаться наше путешествие.
   Я очень хорошо помню, как мы туда пришли. Направо был маленький туземный поселок, состоящий из нескольких жалких лачуг и каменных пристроек для скота. Чуть пониже, у самой реки, виднелись клочки обработанной земли, где туземцы выращивали свой скудный запас зерна. За ними шли необозримые, уходящие вдаль просторы вельдов -- лугов с высокой, густой волнующейся травой, в которой бродят стада мелких животных.
   Крааль Ситанди находится на самой границе этой плодородной местности. Налево от него начинается огромная пустыня. Трудно сказать, чему приписать такое неожиданное резкое изменение характера почвы, но этот контраст был настолько разителен, что невольно бросался в глаза.
   Мы разбили наш лагерь немного повыше маленькой речки. На ее противоположном берегу был каменный откос, по которому двадцать лет назад бедный Сильвестр возвращался ползком после безумной попытки добраться до копей Соломона. Как раз за этим откосом начинается безводная пустыня, поросшая низкорослым колючим кустарником.
   Наступал вечер, и огромный солнечный шар медленно опускался в пустыню, освещая все ее необозримое пространство своими последними сверкающими разноцветными лучами.
   Предоставив Гуду заниматься устройством лагеря, я пригласил сэра Генри прогуляться, и мы отправились на вершину противоположного откоса и оттуда стали смотреть на пустыню. Воздух был чист и прозрачен, и далеко-далеко на горизонте я мог различить неясные голубоватые очертания снежных вершин гор Сулеймана.
   -- Взгляните, -- промолвил я после некоторого молчания, -- вот стены, которые окружают копи царя Соломона. Одному лишь богу известно, сможем ли мы когда-нибудь на них взобраться!
   -- Там должен быть мой брат. А если он там, я во что бы то ни стало доберусь до него, -- сказал сэр Генри с той спокойной уверенностью, которая была для него столь характерна.
   -- Ну что ж, будем надеяться, что это нам удастся! -- вздохнул я и повернулся, чтобы идти в лагерь, когда неожиданно заметил, что мы не одни. Позади нас, устремив пристальный взгляд на далекие горы, стоял наш царственный зулус Амбопа. Видя, что я смотрю на него, он заговорил, обращаясь к сэру Генри, к которому, как я уже убедился, он успел сильно привязаться.
   -- Так это и есть та страна, куда ты хочешь идти, Инкубу? (Это слово означает "слон": так прозвали туземцы сэра Генри) -- сказал Амбопа, указывая своим широким ассегаем на горы.
   Я возмущенно спросил его, какое он имеет право так фамильярно разговаривать со своим господином. Пусть туземцы называют друг друга какими им вздумается кличками, но совершенно недопустимо и неприлично с их стороны называть в лицо белого человека своими нелепыми языческими именами. Зулус тихо засмеялся, и этот смех меня еще больше рассердил.
   -- Откуда ты знаешь, что я не ровня вождю, которому служу? Конечно, мой господин принадлежит к королевскому роду: это видно по его росту и осанке, но, может быть, я тоже из королевского рода, как знать? О Макумазан! Будь моими устами и передай слова мои Инкубу, моему господину и вождю, ибо я хочу говорить с ним, да и с тобой тоже.
   Я очень был сердит на Амбопу, потому что не привык, чтобы туземцы так со мной разговаривали, но он почему-то внушал мне невольное и совершенно непонятное для меня уважение. Кроме того, мне было интересно знать, о чем он собирается с нами разговаривать. Я тотчас же перевел его слова сэру Генри, прибавив, что, с моей точки зрения, он нахал и его наглое поведение возмутительно.
   -- Да, Амбопа, -- ответил сэр Генри, -- я хочу идти в эту страну.
   -- Пустыня широка, и в ней нет воды, а горы высоки и покрыты снегом. Ни один человек не может сказать, что находится за горами, за которыми прячется солнце. Как ты пойдешь туда, Инкубу, и зачем ты хочешь туда идти? Я перевел и эти его слова.
   -- Скажите ему, -- отвечал сэр Генри, -- что я иду туда, потому что думаю, что человек одной со мной крови уже давно туда ушел, и теперь я иду его искать.
   -- Ты говоришь истину, Инкубу. По пути сюда я встретил одного готтентота, и он рассказал мне, что два года назад какой-то белый человек ушел в пустыню по направлению к тем горам. С ним был слуга-охотник. Они оттуда не возвратились.
   -- Откуда ты знаешь, что это был мой брат? -- спросил его сэр Генри.
   -- Я этого не знаю. Но я спросил готтентота, каков этот человек был с виду, и он ответил мне, что у него были твои глаза и черная борода. Охотника, который был с ним, звали Джимом. Он был из племени бечуанов и носил на теле одежду.
   -- Нет никакого сомнения, что это был ваш брат! -- воскликнул я. -- Я хорошо знал Джима!
   Сэр Генри задумчиво кивнул головой.
   -- Я был в этом уверен, -- промолвил он. -- Джордж человек настойчивый, и если уж он вбил себе что-нибудь в голову, то от этого не отступится.
   Таким он был с детства. Если он решил перейти Сулеймановы горы, он их перешел; конечно, если с ним в пути не случилось несчастья. Поэтому мы должны его искать по ту сторону гор.
   Амбопа немного понимал по-английски, но редко разговаривал на этом языке.
   -- Это далекий путь, Инкубу, -- заметил он.
   Я снова перевел его слова.
   -- Да, -- ответил сэр Генри, -- путь далекий. Но на свете нет такого пути, которого человек не смог бы пройти, если для этого он отдаст все свои силы. Если человека ведет любовь, то нет ничего на свете, Амбопа, чего бы он не преодолел. Нет для него таких гор, которых бы он не перешел, нет таких пустынь, которых бы он не пересек, кроме гор и пустынь, которых никому не дано знать при жизни. Ради этой любви он не считается ни с чем, даже со своей собственной жизнью, которой готов пожертвовать, если на то будет воля провидения.
   Я перевел и эти слова.
   -- Великие слова ты произнес, отец мой! -- ответил зулус (я всегда называл так Амбопу, хотя он не был зулусом). -- Великие, возвышенные слова, достойные уст настоящего мужчины! Ты прав, отец мой Инкубу. Слушай! Что такое жизнь? Это легкое перышко, это семя травинки, которое ветер носит во все стороны. Иногда оно размножается и тут же умирает, иногда улетает в небеса. Но если семя здоровое, оно случайно может немного задержаться на пути, который ему предначертан. Хорошо, борясь с ветром, пройти такой путь и задержаться на нем. Человек должен умереть. В худшем случае он может умереть немного раньше. Я пройду с тобой через пустыню и через горы, если только не паду на пути, отец мой!
   Он замолк, но тотчас же продолжал в страстном порыве риторического красноречия, которое иногда овладевает зулусами и доказывает, что это племя не лишено поэтического дара и интеллекта, несмотря на склонность к постоянным и излишним повторениям.
   -- Что такое жизнь? -- продолжал он. -- Скажите мне, о белые люди! Вы такие мудрые, вы, которым известны тайны мироздания, тайны звезд и всего того, что находится над ними и вокруг них! О белые люди, вы, которые в мгновение ока передаете слова свои издалека без голоса, откройте мне тайну нашей жизни: куда она уходит и откуда появляется?
   Вы не можете мне ответить; вы сами этого не знаете. Слушайте же меня: я отвечу сам. Из мрака мы явились, и во мрак мы уйдем. Как птица, гонимая во мраке бурей, мы вылетаем из Ничего. На одно мгновенье видны наши крылья при свете костра, и вот мы снова улетаем в Ничто. Жизнь -- ничто, и жизнь -- все. Это та рука, которая отстраняет Смерть. Это светлячок, который мерцает в ночной темноте и потухает к утру. Это белый пар дыханья волов в зимнюю пору, это едва заметная тень, которая стелется по траве и исчезает на закате солнца.
   -- Странный вы человек, Амбопа, -- сказал сэр Генри, когда зулус умолк. Амбопа засмеялся:
   -- Мне кажется, что мы очень похожи друг на друга, Инкубу. Может быть, и я ищу брата по ту сторону гор.
   Я взглянул на него с подозрением.
   -- Что ты хочешь этим сказать? -- спросил я его. -- Что ты знаешь об этих горах?
   -- Мало, очень мало. Говорят, что за ними находится прекрасная таинственная страна, страна чудес и волшебства, страна храбрых воинов, высоких деревьев, бурных потоков, белоснежных вершин, страна великой белой дороги. Я слыхал о ней. Но стоит ли об этом говорить? Уже наступает вечер. Кому суждено, тот увидит ее.
   Я снова взглянул на него с недоверием. Этот человек определенно что-то знал.
   -- Не бойся меня, Макумазан, -- сказал Амбопа в ответ на мой взгляд. -- Я не рою яму, чтобы вы в нее упали. Я не замышляю ничего недоброго. Если нам когда-нибудь суждено перейти эти горы, которые находятся позади солнца, я скажу все, что знаю. Но Смерть бродит на их вершинах. Будьте мудрыми и вернитесь назад. Вернитесь, мои господа, и охотьтесь на слонов. Я сказал.
   И, не говоря больше ни слова, он поднял в знак прощального приветствия свое копье, повернулся и пошел к лагерю. Когда мы пришли туда, то увидели, что он чистит ружье, как самый рядовой кафр-слуга.
   -- Какой странный человек! -- сказал сэр Генри.
   -- Более чем странный, -- подтвердил я. -- Его поведение не внушает мне доверия. Он что-то знает, но говорить не хочет. Впрочем, не стоит с ним ссориться. Нас ожидает впереди много загадочного и таинственного, и наш таинственный зулус для этого как раз подходит.
   На следующий день мы начали готовиться в путь. Тащить через пустыню наши ружья и другое снаряжение было, конечно, немыслимо. Мы рассчитали носильщиков и договорились с одним жившим поблизости кафром, чтобы он позаботился о наших вещах, рассчитывая захватить их на обратном пути. У меня разрывалось сердце при мысли, что мы должны оставить наши чудные ружья у этого вора. От одного вида оружия у старого прохвоста разгорелись глаза, и он не мог оторвать от него своего жадного взгляда. Поэтому мне пришлось принять некоторые меры предосторожности.
   Прежде всего я зарядил все ружья, взвел курки и заявил ему, что если он до них дотронется, то они тут же выстрелят. Кафр немедленно произвел эксперимент с моей двустволкой. Раздался выстрел, и пуля пробила дыру в одном из его быков, которых в это время гнали в крааль, а сам он от отдачи ружья полетел вверх тормашками. С испугом старик вскочил на ноги и, очень расстроенный потерей быка, имел наглость потребовать с меня возмещения его стоимости. При этом он клялся, что ничто на свете не заставит его дотронуться до нашего оружия.
   -- Спрячь этих живых дьяволов в солому, -- ворчал он, -- иначе они всех нас убьют!
   Зная, что старик очень суеверен, я пригрозил ему, что в случае пропажи хоть одной вещи я убью колдовством и его и всех его родичей, а если мы погибнем в пути и он осмелится украсть наши ружья, я явлюсь к нему с того света и мой призрак будет преследовать его и днем и ночью. Затем я заявил этому негодяю, что заговорю весь его скот и он взбесится, что все молоко его коров скиснет, а самого его доведу до такого состояния, что ему не захочется жить. Кроме того, я пообещал выпустить на него из ружей сидящих там чертей, чтобы они должным образом поговорили с ним. Словом, дал ему достаточно ясно понять, какое его ждет наказание в случае, если он не оправдает нашего доверия. После этого старый негодяй поклялся, что будет хранить наши вещи, как дух своего покойного отца.
   Договорившись с кафром и освободившись таким образом от лишнего груза, мы отобрали снаряжение, необходимое для нашего дальнейшего путешествия. Но как мы не старались взять как можно меньше вещей, все же на каждого приходилось около сорока фунтов. Вот что мы взяли:
   Три винтовки системы "экспресс" и к ним двести патронов.
   Две магазинные винтовки "винчестер" (для Амбопы и Вентфогеля) и к ним тоже двести патронов.
   Три револьвера "кольт" и шестьдесят патронов.
   Пять походных фляг, каждая емкостью в четыре пинты [44].
   Пять одеял.
   Двадцать пять фунтов билтонга -- вяленого мяса.
   Десять фунтов самых лучших бус для подарков.
   Небольшую аптечку с самыми необходимыми лекарствами, в которую не забыли положить одну унцию хинина и пару маленьких хирургических инструментов.
   Кроме этой поклажи, с нами была кое-какая мелочь: компас, спички, карманный фильтр, табак, небольшая лопата, бутылка бренди и, наконец, та одежда, которая была на нас. Для такого опасного и рискованного путешествия это было немного, но мы не решились взять больше, так как и без того ноша в сорок фунтов была более чем достаточной. Идти по раскаленным пескам пустыни и тащить с собой большой груз -- дело трудное; в таких случаях имеет значение каждая лишняя унция. Несмотря на все наши старания, мы никак не могли уменьшить нашу поклажу, так как взяли только то, без чего никак не могли обойтись.
   С большим трудом я уговорил трех жалких кафров из поселка пройти с нами двадцать миль, что составляло первый этап нашего путешествия. Каждый из них должен был нести большую тыквенную бутыль, в которую вмещался галлон жидкости, за что я обещал им подарить по охотничьему ножу. Мы рассчитывали пополнить наш запас воды после первого ночного перехода, так как решено было тронуться в путь ночью, когда было сравнительно прохладно. Кафрам я сказал, что мы отправляемся охотиться на страусов, которые действительно в изобилии водились в пустыне. В ответ они что-то тараторили, пожимали плечами, уверяя, что мы сошли с ума и неминуемо умрем от жажды, что, между прочим, было действительно весьма вероятно. Но так как кафры страстно желали получить ножи, о которых они не смели и мечтать, -- в этих диких краях ножи были большой редкостью, -- они все же в конце концов согласились идти с нами первые двадцать миль, по-видимому решив, что если мы все перемрем от жажды, то это, в сущности, не их дело.
   Весь следующий день мы только и делали, что спали и отдыхали. На закате солнца, плотно поужинав свежей говядиной, мы напились чаю, причем Гуд с большой грустью заметил, что неизвестно, когда нам придется его пить в следующий раз. Затем, закончив последние приготовления к походу, мы снова легли и начали ждать восхода луны. Наконец, около девяти часов вечера, она появилась во всем своем великолепии. Свет ее хлынул на дикие просторы и озарил серебряным сияньем убегающую вдаль пустыню, такую же торжественную и безмолвную, как усыпанный звездами небесный свод над нами. Мы встали, но не двигались с места, словно колебались и медлили трогаться в путь: я думаю, человеку свойственно колебаться на пороге в невозвратное. Мы -- трое белых -- отошли в сторону. В нескольких шагах впереди нас стоял Амбопа с ружьем за плечами и ассегаем в руке; он пристально смотрел вдаль, в пустыню. Вентфогель и нанятые нами кафры с бутылями в руках собрались вместе и стояли несколько позади нас.
   -- Господа! -- сказал после небольшого молчания сэр Генри своим звучным, низким голосом. -- Мы отправляемся в необыкновенное путешествие, которое вряд ли когда-либо приходилось предпринимать человеку. Едва ли оно окончится благополучно. Нас трое. И я убежден, что во всех предстоящих испытаниях, что бы с нами ни случилось, мы будем стоять друг за друга до последнего вздоха. А теперь, прежде чем тронуться в путь, вознесем краткую молитву всемогущему, который управляет судьбами человека и с сотворения мира предопределяет его пути. Положимся же на волю бога, и да будет ему угодно направить наши стопы по верному пути!
   Он снял шляпу и, закрыв лицо руками, минуты две молился. Мы с Гудом последовали его примеру.
   Я, как и большинство охотников, не умею горячо молиться. Что касается сэра Генри, то я думаю, что в глубине души он очень религиозный человек, хотя мне и не приходилось более слышать от него подобных речей, за исключением еще одного раза. Гуд тоже весьма набожен, хотя и любит чертыхаться. Во всяком случае, не помню, чтобы я, кроме еще одного случая, так искренно молился, как в этот раз. После молитвы у меня стало легче на душе. Наше будущее было совершенно неизвестно, но я думаю, что все неведомое и страшное всегда приближает человека к его творцу.
   -- Ну, -- сказал сэр Генри, -- а теперь в дорогу!
   И мы тронулись в путь.
   В сущности, идти нужно было почти наугад. Ведь, кроме отдаленных гор и карты Хозе да Сильвестра, начертанной триста лет назад на клочке материи полусумасшедшим, умирающим стариком, нам нечем было руководствоваться. На этот обрывок холста было очень трудно положиться, но тем не менее на него возлагались все наши надежды на успех. Меня беспокоило, удастся ли нам найти тот маленький водоем с "плохой водой", который, судя по карте старого португальца, находился посреди пустыни, то есть в шестидесяти милях от крааля Ситанди и на таком же расстоянии от гор Царицы Савской. В случае неудачи мы неминуемо должны были погибнуть мучительной смертью. У нас не было почти никаких шансов найти этот водоем в огромном море песка и зарослях кустарника. Если даже предположить, что да Сильвестра правильно указал его местонахождение, разве не мог он за эти три века высохнуть под палящим солнцем пустыни? Разве не могли затоптать его дикие звери? И, наконец, не занесло ли его песками?
   Молча, как тени, мы продвигались в ночном мраке, увязая в глубоком песке. Идти быстро было невозможно, так как мы беспрестанно натыкались на колючие кусты. Песок забирался в наши вельдскуны и охотничьи ботинки Гуда, так что время от времени мы были вынуждены останавливаться и вытряхивать обувь. Ночная прохлада смягчала и приятно освежала тяжелый удушливый воздух пустыни, и мы, несмотря на частые остановки и трудности перехода, довольно значительно продвинулись вперед. Кругом царило гнетущее безмолвие. Желая нас подбодрить, Гуд начал насвистывать песенку "Девушка, которую я оставил дома", но веселый мотив звучал мрачно и зловеще в бескрайных просторах, и он замолк.
   Вскоре с нами произошло забавное происшествие, которое сначала нас сильно напугало, но затем очень рассмешило. Гуд шел впереди, держа в руках компас, с которым он, как моряк, умел прекрасно обращаться, мы же брели друг за другом позади него. Вдруг он громко вскрикнул и исчез. В тот же момент вокруг нас раздались какие-то дикие звуки: фырканье, храпенье, стоны и тяжелый топот поспешно убегающих ног. Несмотря на почти полный мрак, мы, хоть и с трудом, могли различить неясные очертания каких-то странных существ, которые стремительно неслись вперед, поднимая вихри песка.
   Туземцы побросали свою поклажу, намереваясь удрать, но, вспомнив, что бежать некуда, бросились ничком на землю и начали вопить, что это дьявол. Мы с сэром Генри стояли ошеломленные, но были еще больше ошеломлены, когда внезапно увидели Гуда, несущегося во весь опор по направлению к горам. Нам показалось, что капитан мчится верхом на лошади, издавая при этом дикие вопли. Вдруг, взмахнув руками, он со всего размаха тяжело грохнулся на землю.
   Тогда я понял, что случилось: в темноте мы наткнулись на стадо спящих квагг [45], и Гуд упал на спину одного из животных, которое в испуге сразу же вскочило и ускакало вместе с седоком. Крикнув своим спутникам, чтобы они не беспокоились, я бросился к Гуду и, к моей величайшей радости, нашел его сидящим на песке. Я вздохнул с облегчением, увидя, что он нисколько не пострадал от падения. Конечно, капитан был сильно напуган и его основательно тряхнуло, хотя это никак не отразилось ни на нем, ни на его монокле, который, как обычно, красовался в его глазу.
   После этого забавного инцидента мы продолжали путь без всяких неприятных происшествий. Около часу ночи сделав привал, выпив немного воды (пить вволю мы не могли, так как помнили, насколько драгоценна была для нас эта влага) и отдохнув с полчаса, мы двинулись дальше.
   Мы шли, шли и шли, пока наконец восток не зардел румянцем, как вспыхнувшее от смущения лицо девушки. Показались нежные лучи желтовато-розового цвета; они быстро разгорались и вдруг превратились в огненно-золотые полосы, по которым в пустыню скользнул рассвет. Звезды становились все бледнее и наконец совсем исчезли. Золотая луна потускнела, и горные цепи обозначились на поблекшем ее лике, как тени на лице умирающего. Лучи света, похожие на копья, сверкнули где-то очень далеко и озарили бескрайную пустыню, пронизывая и зажигая покров тумана, окутывающий ее, пока она вся не затрепетала золотым блеском. Наступил день.
   Мы решили не останавливаться, хотя нам и очень хотелось отдохнуть, так как знали, что, когда солнце поднимется выше, наступит такая жара, что вряд ли можно будет продолжать путь. Наконец, примерно через час, мы издали заметили несколько скал, возвышавшихся на ровной местности. Едва волоча ноги от усталости, мы поплелись к ним и с радостью увидели, что одна из них сильно выдается вперед, образуя навес, который мог служить хорошим убежищем от зноя. Земля под ним была покрыта мелким песком. Мы с наслаждением там укрылись, выпили немного воды, съели по кусочку билтонга и тотчас же заснули мертвым сном.
   Когда мы проснулись, было уже три часа. Наши носильщики-кафры уже ждали нашего пробуждения, собираясь в обратный путь. Они были по горло сыты пустыней, и никакие ножи на свете не заставили бы их идти дальше. Мы с наслаждением выпили всю оставшуюся в флягах воду и, вновь наполнив их драгоценной влагой из тыквенных бутылей, принесенных туземцами, отпустили их домой.
   В половине пятого мы двинулись дальше. В пустыне царила мертвая тишина. На всем видимом пространстве этой бесконечной песчаной равнины, кроме нескольких страусов, не было видно ни одного живого существа. Очевидно, для зверей здесь было слишком сухо и, за исключением одной или двух смертоносных кобр, мы не повстречали ни единого пресмыкающегося. Тем не менее одно насекомое встречалось в изобилии: обычная комнатная муха.
   Они летали по пустыне и следили за нами, как шпионы, но не "поодиночке, а целыми отрядами", как это как будто где-то сказано в Ветхом завете. Комнатная муха -- необыкновенное насекомое. Куда бы вы не пошли, вы всюду встречаете это создание. Так было, наверно, всегда, с начала мироздания. Однажды я видел это насекомое в куске янтаря, которому, как мне рассказывали, было не менее пятисот тысяч лет, и оно выглядело точно так же, как наша современная муха. Я почти не сомневаюсь в том, что когда на земле будет умирать последний человек, то муха (если, конечно, это случится летом) будет жужжать и кружиться вокруг него и внимательно следить, ожидая удобного случая, чтобы сесть ему на нос.
   На закате солнца мы сделали привал и стали ждать восхода луны. Наконец она появилась на небе, спокойная и безмятежная, как всегда, и мы потащились дальше. Отдохнув только один раз около двух часов ночи, мы плелись всю ночь напролет, пока не взошло долгожданное солнце и мы не смогли наконец отдохнуть от мучительного ночного перехода. Выпив несколько глотков воды, совершенно измученные, мы повалились на песок и тотчас же заснули. Оставлять кого-нибудь на страже не было никакой необходимости, так как в этой бесконечной песчаной равнине не было ни одного живого существа. Нашими единственными врагами были жара, жажда и мухи. Но я скорей согласился бы подвергнуться опасности со стороны человека или дикого зверя, чем иметь дело с этой ужасной троицей. К сожалению, на этот раз нам не посчастливилось укрыться от зноя под какой-нибудь гостеприимной скалой. В семь часов мы проснулись от нестерпимой жары, испытывая такое ощущение, что нас, словно кусок филея, насадили на вертел и держат над раскаленными углями. Солнце пропекало буквально насквозь; казалось, что его палящие лучи вытягивают нашу кровь. Мы сели, едва переводя дыхание.
   -- Убирайтесь вон! -- воскликнул я в изнеможении, разгоняя тучу мух, неутомимо и звонко жужжавших над моей головой.
   Счастливые! Они не чувствовали жары.
   -- Честное слово... -- промолвил сэр Генри.
   -- Да, жарковато! -- перебил его сэр Гуд.
   Жара действительно была невыносимая, и негде было укрыться от этого адского пекла. Вокруг, куда ни кинь взгляд, раскинулась голая, раскаленная пустыня. Не было ни бугорка, ни камня, ни единого деревца, ничего, что могло бы дать хоть чуточку тени. Нас ослеплял нестерпимо яркий блеск солнца, а жгучие, дрожащие струи воздуха, поднимающиеся над пустыней, как над раскаленной докрасна плитой, обжигали глаза.
   -- Что же делать? -- спросил сэр Генри. -- Долго выдержать этот ад невозможно.
   В полном недоумении мы смотрели друг на друга.
   -- Вот что! -- сказал Гуд. -- Нам нужно вырыть яму, забраться в нее, а сверху накрыться кустами.
   Это предложение не вызвало в нас особого энтузиазма, но все же это было лучше, чем ничего. Мы тотчас же принялись за работу, и с помощью рук и лопаты, которую с собой захватили, нам через час удалось вырыть яму около десяти футов длиной, двадцати шириной и двух футов глубиной. Затем охотничьими ножами мы нарезали стелющиеся по земле ветки кустарника, забрались в яму и накрылись ими. Один Вентфогель не последовал нашему примеру: он, как готтентот, привык к пеклу и нисколько от него не страдал. Это убежище до некоторой степени предохраняло нас от жгучих солнечных лучей. Я предоставляю читателю вообразить, каков был воздух в этой самодельной могиле, так как у меня нет слов его описать. Наверно, Черная Яма в Калькутте была раем по сравнению с нашей дырой. Я до сих пор не понимаю, как мы пережили этот ужасный день, когда, задыхаясь от недостатка воздуха, мы лишь время от времени смачивали губы водой, которой оставалось совсем мало. Если бы мы дали себе волю, она была бы выпита в первые же два часа. Но мы вынуждены были соблюдать самую строгую экономию, так как слишком хорошо понимали, что без воды нам грозит гибель от жажды.
   Время тянулось невыносимо медленно. Но всему на свете бывает конец, -- если, конечно, доживешь до него, -- и этот страшный день начал склоняться к вечеру. Около трех часов дня мы решили, что терпеть эту пытку больше невозможно. Лучше умереть в пути, чем медленно погибать от жажды и невыносимой жары в этой страшной яме. Отпив несколько глотков из нашего более чем скудного запаса воды, которая нагрелась до температуры человеческой крови, мы, шатаясь, вновь поплелись дальше.
   Нам удалось уже пройти около пятидесяти миль в глубь пустыни. Если читатель вспомнит наставления старого да Сильвестра и посмотрит еще раз на его карту, он увидит, что пустыня простирается на сорок лье [46] и водоем с "плохой водой" указан почти посреди нее. Сорок лье составляет сто двадцать миль, следовательно, мы должны были находится самое большее в двенадцати или пятнадцати милях от воды, если, конечно, она еще существовала.
   Весь день до захода солнца, испытывая нечеловеческие мучения и едва волоча ноги, мы медленно продвигались вперед, делая не более полуторы мили в час. Когда солнце село, мы сделали привал и в ожидании восхода луны немного подремали, предварительно выпив несколько глотков воды. Перед тем как лечь, Амбопа указал нам на небольшой холм, очертания которого неясно вырисовывались на гладкой поверхности песчаной равнины на расстоянии около восьми миль от нашей стоянки. Издали он был похож на муравейник, и, засыпая, я недоумевал, что это могло быть.
   Взошла луна. Мы встали совершенно обессиленные и, изнывая от мучительной жары и невыносимой жажды, потащились дальше. Кто не испытал этих мук сам, тот не может себе представить ни наших страданий, ни того, что мы в тот день пережили. Мы уже не шли, а шатались из стороны в сторону, время от времени падая от полного изнеможения. Почти каждый час нам приходилось садиться и отдыхать. У нас не было сил даже разговаривать. До сих пор Гуд все время болтал и шутил, так как он очень веселый малый, но и его веселость куда-то пропала.
   Наконец, около двух часов ночи, совершенно выдохшиеся и физически и душевно, мы подошли к подножию странного маленького песчаного холма, который с первого взгляда показался нам похожим на огромный муравейник. Высотой он был примерно в сто футов и занимал площадь около двух акров. Тут мы остановились и, доведенные до отчаяния нестерпимой жаждой, выпили до последней капли всю оставшуюся воду. Всего-то пришлось по пол-пинты на человека, тогда как каждый из нас с наслаждением выпил бы по галлону [47].
   Затем мы легли вновь. Я уже засыпал, когда услышал, как Амбопа, обращаясь к самому себе, произнес по-зулусски:
   -- Если мы завтра не найдем воду, то все умрем, прежде чем взойдет луна.
   Несмотря на жару, я содрогнулся. Нельзя сказать, что мысль о возможности такой страшной смерти была приятной, но даже и она не помешала мне заснуть.
  

Глава VI. ВОДА! ВОДА!

  
   Через два часа я проснулся. Было около четырех утра. Как только первая настоятельная потребность в сне, вызванная физической усталостью, была удовлетворена, я вновь ощутил мучительную жажду. Больше мне не удалось заснуть. Во сне я видел, будто купаюсь в реке, окаймленной зелеными берегами, поросшими деревьями, но, проснувшись, мне пришлось вернуться к печальной действительности. Нас окружала все та же бесплодная пустыня, и мне вспомнились слова Амбопы, что, если в этот день мы не найдем воды, нам грозит ужасная смерть. Ни одно человеческое существо не смогло бы долго прожить без воды в такую жару. Я сел и начал тереть свое грязное лицо сухими, заскорузлыми руками. Мои губы и веки слиплись, и, только протерев, мне удалось с усилием их открыть. Скоро должно было взойти солнце, но в воздухе совершенно не чувствовалось утренней свежести. Нас окружал не поддающийся никакому описанию душный, раскаленный мрак. Мои спутники еще спали. Наконец настолько рассвело, что уже можно было читать. Тогда я открыл маленькое карманное издание легенд Инголдзби, которое я захватил с собой, и прочел "Реймскую галку". Когда я дошел до места, где говорится:
  
   Нес маленький мальчик кувшин золотой,
   Чеканный и полный прозрачной водой,
   Что лишь меж Намуром и Реймсом
   течет бирюзовой струей...
  
   Я невольно начал причмокивать своими растрескавшимися губами или, вернее, попытался это сделать. Одна лишь мысль об этой чистой воде сводила меня с ума. Если бы здесь появился кардинал со своим колокольчиком, священной книгой и свечой, я бросился бы к нему и выпил бы всю воду, предназначенную для омовения рук, даже если бы она была уже полна пены от мыла, достойного омывать руки папы, и если бы я знал, что за это на мою голову падет тягчайшее проклятие всей католической церкви. Я думаю, что тогда у меня от жажды, усталости и голода немного помутилось в голове. Мне вдруг живо представилось, какими изумленными глазами смотрели бы кардинал, сопровождающий его хорошенький маленький служка и сама реймская галка на невысокого, загорелого, седого охотника на слонов, когда он внезапно, одним прыжком, очутился бы около них и, сунув свою грязную физиономию в сосуд с водой, проглотил бы залпом драгоценную влагу до последней капли. Эта мысль показалась мне такой забавной, что я рассмеялся хриплым смехом и этим разбудил моих спутников, которые теперь тоже начали протирать свои грязные лица, слипшиеся веки и запекшиеся губы.
   Как только все полностью очнулись ото сна, мы принялись обсуждать положение, которое было достаточно серьезным. Не оставалось более ни капли воды. Мы опрокинули фляги вверх дном и пытались лизать их горлышки, но из этого ничего не вышло -- они были совершенно сухие. Гуд, который нес бутылку бренди, начал посматривать на нее жадными глазами, но сэр Генри быстро взял у него бутылку и убрал ее, потому что в нашем положении напиться спирта означало бы приблизить свой конец.
   -- Если мы не найдем воду, мы погибнем, -- сказал он.
   -- Если можно считать достоверной карту старого португальца, -- сказал я, -- то где-то неподалеку должна быть вода.
   Никто, по-видимому, не получил большого удовлетворения от этого замечания. Было совершенно очевидно, что не следует возлагать большие надежды на карту. Постепенно становилось все светлее и светлее. Мы сидели, безучастно глядя друг на друга. Внезапно я заметил, что готтентот Вентфогель поднялся и начал бродить вокруг, не отрывая глаз от земли. Вдруг он остановился и, издав гортанное восклицание, указал на землю.
   -- Что там такое? -- воскликнули мы и, вскочив на ноги, разом кинулись туда, где он стоял, указывая на землю.
   -- Допустим, -- сказал я, -- что это довольно свежий след газели, что же из этого?
   -- Газели не уходят далеко от воды, -- ответил он по-голландски.
   -- Да, -- отозвался я, -- ты прав. Я забыл об этом и благодарю за это господа.
   Это маленькое открытие вдохнуло в нас новые силы. Удивительно, как человек даже в отчаянном положении цепляется за самую слабую надежду и чувствует себя почти счастливым! Когда ночь темна, то даже единственная звезда все же лучше, чем ничего.
   Тем временем Вентфогель, подняв кверху свой курносый нос, вдыхал горячий воздух, точь-в-точь как старый горный баран, чующий опасность. Вдруг он снова заговорил.
   -- Я чувствую запах воды, -- сказал он.
   Нас охватило ликование, так как мы знали, каким исключительным природным чутьем обладают люди, выросшие в пустыне.
   Как раз в этот момент взошло солнце во всем своем величии, и нашим изумленным глазам представилось столь потрясающее зрелище, что на мгновение мы даже забыли свою жажду.
   На расстоянии не более сорока или пятидесяти миль от нас, сверкая, как серебро, в утренних лучах солнца, высилась Грудь Царицы Савской; по обе ее стороны на сотни миль тянулись великие горы Сулеймана. Теперь, когда я сижу здесь, за своим столом, и пишу эти строки, пытаясь описать исключительное величие и красоту этого зрелища, я не нахожу нужных слов. Такое великолепие словами выразить нельзя. Прямо перед нами высились две огромные горы, по крайней мере в пятнадцать тысяч футов высотой, подобных которым, я думаю, нет больше в Африке, да, вероятно, и во всем мире. Соединенные обрывистым скалистым отрогом, они отстояли не более чем на дюжину миль одна от другой, торжественно вздымая прямо в небо свою величественную белизну. Эти горы стояли подобно колоннам, подпирающим гигантские ворота, и их очертания были совершенно схожи с грудью женщины.
   От подножия они мягко закруглялись кверху и с этого расстояния казались совсем гладкими. На вершине каждой из них возвышался огромный круглый, покрытый снегом бугор, по своей форме точно воспроизводящий сосок женской груди. Обрывистый отрог, соединявший обе горы, казалось, был в несколько тысяч футов высотой. По обе стороны от них, насколько мог охватить глаз, простирались такие же отроги, линия которых только изредка прерывалась горами с плоскими вершинами, несколько напоминающими знаменитую вершину у Кейптауна. Это, между прочим, является весьма обычным геологическим образованием в Африке.
   Я не в силах описать ослепительную красоту этого вида. В величественных очертаниях этих колоссальных вулканов -- так как горы несомненно были потухшими вулканами -- было нечто столь торжественное и подавляющее, что у нас захватило дыхание. Некоторое время утренний свет играл, переливаясь, на снегу и на конусообразных коричневых массах гор ниже линии снега. Затем, словно для того, чтобы скрыть величественное зрелище от наших взоров, странные клубы тумана и облаков, постепенно сгущаясь, заволокли горы, пока наконец мы едва могли различить их чистый гигантский контур, вырисовывающийся, подобно видению, сквозь облачную пелену. Как мы позднее установили, горы обычно были скрыты этим странным прозрачным туманом, что, вероятно, и являлось причиной того, что никому из нас не удалось ранее ясно различить их очертания.
   Как только горы исчезли в своем облачном тайнике, нас снова начала мучить неистовая жажда.
   Хорошо было Вентфогелю говорить, что он чувствует запах воды, но куда бы мы ни смотрели, мы нигде не видели ни малейших ее признаков. Насколько можно было окинуть взглядом, повсюду был только бесплодный, изнемогающий от зноя песок и низкорослый кустарник -- обычная растительность безводных плато Южной Африки. Мы обошли вокруг холма, с тревогой всматриваясь в окружающую местность, в надежде найти воду по ту сторону холма, но и там было то же самое: нигде не было видно ни капли воды -- ни ямки, наполненной водой, ни лужи, ни ручейка.
   -- Ты болван! -- сердито сказал я Вентфогелю. -- Здесь нет воды!
   Но он все же продолжал втягивать в себя воздух, задрав кверху свой безобразный курносый нос.
   -- Я чувствую ее запах, баас, -- отвечал он, -- я чувствую ее где-то здесь, в воздухе.
   -- Да, -- усмехнулся я, -- без сомнения, в облаках есть вода, и примерно месяца через два она прольется дождем и обмоет наши кости.
   Сэр Генри задумчиво поглаживал свою белокурую бороду.
   -- Может быть, мы найдем ее на вершине холма, -- сказал он. -- Чушь! -- воскликнул Гуд. -- Кто слышал когда-нибудь о том, что можно найти воду на вершине холма!
   -- Пойдем и посмотрим, -- предложил я.
   И без всякой надежды мы начали карабкаться вверх по песчаному склону. Внезапно Амбопа, шедший впереди, остановился как вкопанный.
   -- Manzia, manzia! (Вот вода!) -- громко крикнул он.
   Мы бросились к нему, и действительно, там, на самой вершине холма, в углублении, похожем на чашу, увидели самую настоящую воду.
   Мы не стали терять время на выяснение того, каким образом в таком неподходящем месте могла оказаться вода, и ее черный цвет и непривлекательный вид не заставили нас колебаться. С нас достаточно было того, что это вода или нечто чрезвычайно на нее похожее. Мы стремглав бросились к ней, и через некоторое мгновение, лежа на животе, пили эту неаппетитную жидкость с таким наслаждением, словно это был напиток богов. Боже мой, как мы ее пили! Утолив наконец свою жажду, мы сбросили одежду и сели в воду, чтобы наша иссушенная солнцем кожа могла впитать в себя живительную влагу.
   Тебе, мой читатель, стоит только отвернуть пару кранов, чтобы из невидимого объемистого котла пошла горячая и холодная вода, поэтому тебе не понять всей глубины блаженства, которое доставило нам это барахтанье в грязной и солоноватой луже.
   Через некоторое время мы вышли из воды, совершенно освежившиеся, и с аппетитом принялись за наш билтонг, до которого никто из нас не дотрагивался за последние сутки, и наелись досыта. Затем мы выкурили по трубочке, улеглись рядом с этой благословенной лужей в тени ее обрывистого берега и проспали до полудня.
   Весь этот день мы провели, отдыхая около воды и благодаря свою судьбу за то, что нам посчастливилось ее найти, какова бы она ни была. Не забывали мы и воздать должное тени давно ушедшего от нас да Сильвестра, к которому мы испытывали глубокую признательность за то, что он сохранил для нас этот водоем, столь точно изобразив его на подоле своей рубашки. Нам казалось совершенно непонятным, каким образом вода могла так долго сохраняться. Единственным возможным объяснением этого я считал предположение, что какой-нибудь подземный источник, протекающий под толстым слоем песка, питает этот водоем.
   Когда взошла луна, мы вновь тронулись в путь, предварительно наполнив водой до отказа свои желудки и фляги, и, конечно, в гораздо лучшем настроении, чем прежде. За эту ночь мы прошли почти двадцать пять миль, но, само собой разумеется, воды уж больше не встретили. Все же на следующий день нам повезло, так как мы нашли клочок тени за муравьиной кучей. Когда взошло солнце и на некоторое время разогнало таинственную завесу туманов, окутывающую горы, мы увидели, что гора Сулеймана и две величественные вершины гор Царицы Савской находятся от нас не более чем в двадцати милях.
   Казалось, что они нависли прямо над нами и выглядят еще величественнее, чем прежде. С наступлением темноты мы пошли дальше и к рассвету следующего дня оказались у подножия левой груди Царицы Савской, куда мы твердо держали курс в течение всего нашего пути. К этому времени у нас окончился запас воды, и мы снова сильно страдали от жажды, причем, конечно, теперь не было никакой надежды утолить ее прежде, чем мы доберемся до линии снега, лежавшей высоко над нами. Отдохнув часок, другой, мы вновь двинулись вперед, гонимые мучительной жаждой. Под палящими лучами солнца мы с великим трудом ползли вверх по склону горы, покрытому застывшей лавой. Оказалось, что все гигантское основание горы состояло из пластов лавы, выброшенной вулканом много веков назад.
   К одиннадцати часам наши силы совершенно истощились, и мы едва держались на ногах. Застывшая лава, по которой нам приходилось пробираться, была, правда, довольно гладкой по сравнению с теми ее видами, о которых мне приходилось слышать, -- например, о той, что встречается на острове Вознесения, -- однако и она была настолько неровной, что у нас разболелись ноги. Когда ко всем нашим несчастьям добавилось еще и это, мы почувствовали, что больше не выдержим. На несколько сот ярдов выше того места, где мы находились, выступало несколько больших глыб лавы, в тени которых можно было отдохнуть.
   Кое-как добравшись до них, мы увидели с большим удивлением (странно, что у нас вообще еще сохранилась способность удивляться!), что лава на маленьком плато, расположенном неподалеку от нас, покрыта густой зеленой порослью. Очевидно, там из продуктов распада лавы образовался слой почвы, на который с течением времени попали семена, занесенные птицами. Однако эта зеленая поросль заинтересовала нас ненадолго, так как нельзя прожить, питаясь травой, подобно Навуходоносору [48]. Для этого требуется особое предначертание со стороны провидения, а также особое устройство органов пищеварения. Мы сидели под прикрытием скал и т заключенное внутри, сглаживаютъ и утаптываютъ, и по серединѣ устраиваютъ настилку изъ сухой травы для спанья, разумѣется, если можно ее достать. Кругомъ зажигаютъ костры. Къ тому времени, какъ мы кончили свой шермъ, взошла луна, и поспѣлъ нашъ обѣдъ, состоявшій изъ жаренаго мяса и мозговыхъ костей жирафа. Грызть эти кости было дѣло не легкое, но съ какимъ удовольствіемъ мы ихъ смаковали! По моему, только слоновое сердце вкуснѣе мозговъ жирафа; мы ѣли его на другой же день. Мы съ аппетитомъ уничтожили свою несложную трапезу при свѣтѣ полной луны и нѣсколько разъ принимались благодарить Гуда за его удивительный выстрѣлъ. Потомъ принялись курить и болтать между собою. Должно быть, мы представляли довольно таки странное зрѣлище, сидя вокругъ нашего костра. Я со своими короткими, съ просѣдью волосами, вѣчно стоявшими дыбомъ на головѣ, конечно составлялъ поразительный контрастъ съ сэромъ Генри, у котораго уже порядочно отросли его золотистыя кудри, тѣмъ болѣе, что я человѣкъ худощавый, малорослый и смуглый, а сэръ Генри высокъ, плотенъ и очень бѣлокуръ. Но если принять во вниманіе всѣ обстоятельства дѣла, то, разумѣется, самое удивительное зрѣлище изъ всѣхъ насъ представлялъ собою флота ея величества капитанъ Джонъ Гудъ. Онъ возсѣдалъ на кожаномъ чемоданѣ и имѣлъ совершенно такой видъ, какъ будто только что успѣлъ вернуться съ благоустроенной охоты въ цивилизованной странѣ,-- чистенькій такой, прибранный и прекрасно одѣтый. За немъ былъ коричневый охотничій костюмъ, такая же шляпа и щегольскіе штиблеты. Выбритъ онъ былъ, по обыкновенію, прекрасно; его стеклышко и вставные зубы блестѣли въ образцовомъ порядкѣ; и вообще, то былъ самый щеголеватый и опрятный господинъ, съ какимъ мнѣ когда либо приходилось имѣть дѣло въ пустынѣ. У него были даже бѣлоснѣжные воротнички изъ бѣлой резинки, и не одна перемѣна!
   -- Вѣдь ихъ совсѣмъ не тяжело носить, сказалъ онъ мнѣ въ простотѣ душевной, когда я выразилъ ему мое удивленіе по этому поводу.-- А я люблю, чтобы на мнѣ было все, какъ слѣдуетъ. Такъ вотъ мы сидѣли тутъ и болтали при чудномъ лунномъ свѣтѣ, посматривая на кафровъ, которые расположились недалеко отъ насъ и сосали свою опьяняющую дакчу изъ роговыхъ трубокъ. Наконецъ они стали ложиться спать, и одинъ за другимъ завернулись въ свои одѣяла и улеглись вокругъ костра. Только Омбопа сидѣлъ нѣсколько поодаль, опершись головою на руку, погруженный въ глубокое раздумье. Я замѣтилъ, что онъ никогда не водилъ компаніи съ остальными кафрами.
   Вдругъ изъ чащи кустарниковъ, разстилавшейся позади насъ, раздалось громкое, протяжное рыканіе.
   -- Левъ! воскликнулъ я. Мы вскочили и стали прислушиваться. Не успѣли мы встать, какъ по сосѣдству отъ насъ, у водопоя, послышался пронзительный, трубный крикъ слона.-- Слонъ! слонъ! зашептали и заволновались кафры, и черезъ нѣсколько минутъ мы увидѣли цѣлую вереницу огромныхъ, темныхъ силуэтовъ, которые медленно двигались по направленію къ чащѣ. Гудъ вскочилъ, какъ сумасшедшій, обуреваемый жаждой истребленія; кажется, онъ воображалъ, что убьетъ слона съ такой же легкостью, какъ подстрѣлилъ своего жирафа. Но я схватилъ его за руку и удержалъ на мѣстѣ.
   -- Это ни къ чему не поведетъ, сказалъ я.-- Пусть себѣ уходятъ.
   -- Да тутъ настоящій рай для охотника! Не остаться ли намъ здѣсь денька на два, чтобы поохотиться? предложилъ сэръ Генри.
   Я немножко удивился, такъ какъ до сихъ поръ сэръ Генри только и дѣлалъ, что торопилъ насъ идти какъ можно скорѣе, особенно съ той поры, какъ мы достовѣрно узнали въ Иніати, что два года тому назадъ нѣкій англичанинъ, по имени Невиллъ, дѣйствительно продалъ тамъ свою фуру и отправился дальше. Вѣроятно, охотничьи наклонности сэра-Генри на этотъ разъ пересилили всѣ остальныя соображенія.
   Гудъ съ радостью ухватился за эту мысль, потому что ему ужасно хотѣлось пострѣлять слоновъ, да и мнѣ также, по правдѣ сказать: упустить такое стадо безъ единаго выстрѣла было положительно противъ моей совѣсти.
   -- Ладно, други сердечные, сказалъ я. Мнѣ кажется, что намъ не мѣшаетъ немножко поразвлечься. А теперь пойдемте-ка спать: завтра намъ надо быть на ногахъ чуть свѣтъ, и тогда мы, авось, застанемъ ихъ на корму, прежде чѣмъ они соберутся уйти подальше.
   Всѣ согласились, и мы пошли укладываться спать. Гудъ снялъ верхнее платье, встряхнулъ его хорошенько, спряталъ зубы и стеклышко въ карманъ панталонъ, аккуратно все это сложилъ и прикрылъ на ночь краешкомъ своей гуттаперчевой простынки, чтобы не отсырѣло отъ росы. Мы съ сэромъ Генри удовольствовались менѣе сложными приготовленіями и скоро завернулись въ свои одѣяла и заснули тѣмъ спокойнымъ, глубокимъ сномъ безъ всякихъ сновидѣній, который достается путешественнику въ награду за дневные труды и лишенія.
   Вдругъ насъ всѣхъ разбудило что-то необычайное. Но что это было?
   Со стороны водопоя внезапно раздался такой шумъ, что было очевидно, что тамъ происходитъ отчаянная борьба; еще минута -- и насъ положительно оглушили страшныя, громовыя рыканія. Ошибиться было невозможно: только левъ можетъ рычать такимъ образомъ. Мы всѣ вскочили и уставились въ ту сторону, откуда раздавался шумъ, по направленію къ водѣ. Тутъ мы увидѣли какую-то непонятную, черножелтую массу, которая вся сотрясалась и двигалась, приближаясь къ намъ. Мы схватили карабины, на-скоро обулись въ свои сапоги изъ невыдѣланной кожи, выскочили изъ шерма и побѣжали. Между тѣмъ странная масса повалилась и съ ожесточеніемъ каталась по землѣ; когда же мы къ ней подошли, она уже не двигалась и лежала совершенно смирно.
   И вотъ что оказалось: на травѣ лежалъ самецъ сабельной антилопы -- самой красивой изъ всѣхъ африканскихъ антилопъ -- совершенно мертвый, и тутъ же великолѣпный, черногривый левъ, пронзенный насквозь ея огромными загнутыми рогами, также мертвый. Очевидно произошло слѣдующее: сабельная антилопа пришла напиться къ водопою, гдѣ уже ждалъ въ засадѣ левъ, вѣроятно, тотъ самый, котораго мы слышали съ вечера. Пока антилопа пила, левъ сорвался съ мѣста и прыгнулъ къ ней на спину, но она приняла его на свои острые рога и проколола насквозь. Однажды я уже видѣлъ подобный случай. Левъ, конечно, никакъ не могъ высвободиться, и все время терзалъ и кусалъ спину и шею несчастной антилопы, которая обезумѣла отъ боли и ужаса и рвалась впередъ до тѣхъ поръ, пока не упала мертвая.
   Насмотрѣвшись вдоволь на мертвыхъ животныхъ, мы кликнули кафровъ и соединенными силами кое-какъ притащили трупы звѣрей къ своему шерму. Потомъ уже окончательно улеглись и проспали до разсвѣта.
   Мы поднялись чуть свѣтъ и стали собираться на охоту; взяли съ собой три карабина самаго крупнаго калибра, порядочное количество зарядовъ и большія походныя фляжки, наполненныя жидкимъ, холоднымъ чаемъ; я знаю по опыту, что нѣтъ лучше этого напитка во время охоты. Мы слегка закусили и отправились въ сопровожденіи Омбопы, Хивы и Вентфогеля. Остальныхъ кафровъ съ собою не взяли и поручили имъ содрать шкуры со льва и съ антилопы, и снять съ костей мясо этой послѣдней.
   Намъ не трудно было напасть на широкую тропу, проложенную слонами. Вентфогель внимательно осмотрѣлъ ее и объявилъ, что, судя по слѣдамъ, въ стадѣ должно быть отъ двадцати до тридцати слоновъ, большей частью взрослыхъ самцовъ. Но за ночь они успѣли уйти довольно далеко, такъ что было уже девять часовъ утра и солнце сильно пекло, когда мы наконецъ увидали, что они должны быть гдѣ нибудь по близости, судя по изломаннымъ деревьямъ, оборваннымъ листьямъ и корѣ. И въ самомъ дѣлѣ вскорѣ мы замѣтили все стадо, состоявшее штукъ изъ 20-- 30 большихъ слоновъ, какъ сказалъ Вентфогель. Повидимому, они только что окончили свою утреннюю трапезу и спокойно стояли въ небольшой лощинѣ, слегка похлопывая своими огромными ушами. Это было великолѣпное зрѣлище.
   Слоны находились шаговъ за двѣсти отъ насъ. Я взялъ горсть сухой травы и бросилъ ее на воздухъ, чтобы посмотрѣть, откуда дуетъ вѣтеръ, зная по опыту, что если они почуютъ насъ по вѣтру, все пропало: уйдутъ, прежде чѣмъ мы успѣемъ хоть разъ выстрѣлить. Оказалось, что вѣтеръ -- какой онъ ни на есть -- дуетъ отъ слоновъ къ намъ, такъ что мы осторожно поползли, крадучись въ высокой травѣ, и благодаря этому прикрытію, приблизились къ огромнымъ животнымъ шаговъ на сорокъ. Какъ разъ противъ насъ, бокомъ, и слѣдовательно, во всю свою длину, стояли три великолѣпныхъ слона; у одного изъ нихъ были огромные клыки. Я шепнулъ моимъ спутникамъ, что буду стрѣлять въ средняго, сэръ Генри прицѣлился въ крайняго лѣваго, а Гуду достался слонъ съ огромными клыками.
   -- Пора! скомандовалъ я потихоньку.
   Бумъ! Бумъ! Бумъ! выпалили одинъ за другимъ наши тяжелые карабины, и слонъ, намѣченный сэромъ Генри, повалился, какъ снопъ, на землю мертвый: пуля угодила ему въ самое сердце. Мой слонъ упалъ на колѣни, и я уже думалъ, что ему пришелъ конецъ, какъ вдругъ онъ вскочилъ и бросился на уходъ какъ разъ мимо меня. Я всадилъ ему еще одну пулю въ ребра и на этотъ разъ онъ упалъ совсѣмъ. Тогда я поспѣшно зарядилъ карабинъ двумя свѣжими патронами, подбѣжалъ къ нему въ упоръ и прекратилъ страданія бѣднаго животнаго, пустивъ ему пулю прямо въ голову. Затѣмъ повернулъ къ Гуду, чтобы посмотрѣть, какъ онъ справился со своимъ огромнымъ слономъ; я слышалъ, какъ тотъ вопилъ отъ боли и ярости, пока я добивалъ своего. Подойдя къ капитану, я засталъ его въ самомъ возбужденномъ состояніи. Оказалось, что послѣ перваго выстрѣла, слонъ бросился прямо на охотника, который едва успѣлъ отскочить въ сторону, послѣ чего разъяренное животное бѣшено промчалось дальше, по направленію къ нашему лагерю. Между тѣмъ, остальное стадо удирало съ громомъ и трескомъ въ другую сторону, обуреваемое дикимъ ужасомъ. Съ минуту мы совѣщались о томъ, что намъ дѣлать: отправиться ли по слѣдамъ раненаго слона, или преслѣдовать стадо. Наконецъ мы рѣшились на послѣднее и тронулись въ путь, думая, что слона съ большими клыками намъ больше не видать, какъ своихъ ушей. Съ тѣхъ поръ я пожалѣлъ не одинъ разъ о томъ, что этого не случилось. Преслѣдовать слоновъ было необыкновенно удобно, потому что они оставляли за собой такую широкую дорогу, что хоть въ каретѣ поѣзжай и въ своемъ безумномъ бѣгствѣ примяли и растоптали кустарники, точно траву. Но угоняться за ними было не такъ-то легко, и прежде чѣмъ мы ихъ опять нашли, намъ пришлось тащиться два часа съ лишнимъ подъ палящимъ солнцемъ. Всѣ слоны, кромѣ одного, стояли тѣсной кучей и сейчасъ было замѣтно по ихъ безпокойному виду и потому, какъ они поднимали свои хоботы и нюхали воздухъ, что они на-сторожѣ и чуютъ недоброе. Одинокій слонъ стоялъ по сю сторону стада, шаговъ за пятьдесятъ отъ него и, очевидно, сторожилъ. Отъ насъ онъ былъ немного подальше, чѣмъ отъ своихъ. Разсудивши, что онъ легко можетъ насъ увидѣть или почуять по вѣтру и спугнуть всю остальную компанію, если мы попробуемъ подойти ближе (тѣмъ болѣе, что мѣсто было довольно открытое), мы прицѣлились въ него втроемъ и выстрѣлили всѣ разомъ. Всѣ три заряда попали въ цѣль и онъ упалъ мертвый. Тогда стадо снова обратилось въ бѣгство, но на бѣду ему встрѣтилось высохшее ложе ручья съ очень крутыми берегами, мѣстоположеніе, очень похожее на то, въ которомъ убили императорскаго принца {Принцъ Луи, сынъ Наполеона III, былъ убитъ въ Африкѣ въ войнѣ англичанъ противъ зулусовъ.} въ странѣ зулусовъ.
   Сюда-то и устремились злополучные слоны, такъ что, когда мы подошли къ краю обрыва, мы застали ихъ въ неописанномъ смятеніи: они тщетно карабкались на противоположный берегъ, наполняли воздухъ дикими криками, трубили, ревѣли и нещадно толкали другъ дружку, въ эгоистическомъ стремленіи спастись въ ущербъ ближнимъ -- точь-въ-точь, какъ люди. Теперь мы могли пострѣлять въ свое удовольствіе, и принялись палить въ запуски, кто во что гораздъ. Мы убили пять этихъ несчастныхъ слоновъ и перестрѣляли бы, вѣроятно, все стадо, если бы они вдругъ не перестали карабкаться на тотъ берегъ и не догадались бѣжать прямо вдоль по ложу ручья. Мы такъ устали, что рѣшились ихъ не преслѣдовать; къ тому же, намъ опротивѣла эта бойня: кажется, довольно было восьми слоновъ на одинъ день. И такъ, послѣ того, какъ мы немножко отдохнули, а кафры вырѣзали два слоновыхъ сердца намъ на ужинъ, мы отправились во-свояси, очень довольные собой, положивши прислать сюда на другой день носильщиковъ, чтобы вырѣзать слоновьи клыки.
   Вскорѣ послѣ того, какъ мы прошли то мѣсто, гдѣ Гудъ ранилъ своего патріарха, намъ попалось на встрѣчу стадо антилопъ, по которымъ мы, впрочемъ, не стрѣляли, такъ какъ у насъ и безъ того было довольно мяса. Онѣ пробѣжали мимо насъ и остановились за небольшой рощицей, откуда стали насъ разглядывать. Гудъ, никогда не видавшій антилопъ вблизи, непремѣнно захотѣлъ посмотрѣть на нихъ поближе. Онъ отдалъ свой карабинъ Омбопѣ и отправился въ рощицу въ сопровожденіи Хивы. А мы усѣлись отдыхать въ ожиданіи его возвращенія, очень довольные этимъ предлогомъ.
   Какъ разъ въ эту минуту солнце стало садиться въ полномъ блескѣ своихъ багряныхъ лучей, и мы съ сэромъ Генри любовались этимъ восхитительнымъ зрѣлищемъ, какъ вдругъ раздался ревъ слона, и на фонѣ пламенно-багроваго солнечнаго диска вырѣзался передъ нами его гигантскій силуэтъ съ поднятымъ кверху хоботомъ и хвостомъ. Еще секунда -- и намъ предстало новое зрѣлище, а именно -- Гудъ и Хива, бѣгущіе къ намъ во всю прыть и преслѣдуемые раненымъ слономъ: это былъ тотъ самый. Сначала мы не рѣшились стрѣлять (да оно бы ни къ чему и не повело на такомъ разстояніи) -- опасаясь, что попадемъ въ одного изъ нихъ; а затѣмъ произошло нѣчто ужасное: Гудъ палъ жертвой своего пристрастія къ европейской одеждѣ. Если бы онъ рѣшился разстаться со своими узкими панталонами и штиблетами, какъ сдѣлали мы, и охотиться просто во фланелевой рубашкѣ и кожаныхъ сапогахъ, все обошлось бы благополучно; но теперь панталоны только затрудняли его отчаянное бѣгство, и въ довершеніе всего, шагахъ въ шестидесяти отъ насъ, онъ поскользнулся, благодаря своимъ дурацкимъ сапогамъ, и растянулся на травѣ, какъ разъ передъ самымъ слономъ.
   У всѣхъ насъ просто духъ занялся отъ ужаса: мы знали, что онъ сейчасъ умретъ, и бросились къ нему бѣжать, что только было силы. Въ три секунды все было кончено, но совсѣмъ не такъ, какъ мы думали. Зулусъ Хива видѣлъ, какъ упалъ его господинъ, и, какъ храбрый мальчикъ, въ одну минуту обернулся и со всего размаха бросилъ свой ассегай (родъ кинжала) въ лицо слону. Кинжалъ вонзился прямо въ хоботъ.
   Отъ боли звѣрь испустилъ яростный ревъ, схватилъ несчастнаго зулуса, ударилъ его о земь, и наступивши своей огромной ногой ему на грудь, обвилъ хоботомъ нижнюю часть его тѣла и разодралъ его на-двое. Мы бросились къ нему, почти обезумѣвъ отъ ужаса, и принялись палить въ слона какъ попало, пока онъ не повалился рядомъ съ останками несчастнаго зулуса. Что до Гуда, онъ сейчасъ же вскочилъ и въ отчаяніи ломалъ руки надъ тѣломъ отважнаго мальчика, который пожертвовалъ своей жизнью, чтобы его спасти. Даже я почувствовалъ, что мнѣ точно что-то сдавило горло; а ужъ, кажется, человѣкъ бывалый. Омбопа стоялъ и созерцалъ огромный трупъ мертваго слона и изуродованные останки бѣднаго Хивы.
   -- Что-жъ, произнесъ онъ наконецъ: -- онъ мертвъ, но за то онъ умеръ, какъ мужчина!
   

V.
Нашъ переходъ черезъ пустыню.

   Мы убили девять слоновъ, и намъ пришлось употребить два дня, чтобы вырѣзать клыки, перетащить ихъ на мѣсто и тщательно закопать въ песокъ подъ огромнымъ деревомъ, которое было замѣтно издали на нѣсколько миль въ окружности. Это былъ удивительно богатый транспортъ слоновой кости. Я такого просто не запомню, если сообразить, что каждый клыкъ вѣсилъ среднимъ числомъ отъ сорока до пятидесяти фунтовъ. Насколько мы могли судить, одна пара клыковъ того великана, который убилъ бѣднаго Хиву, вѣсила около ста семидесяти фунтовъ.
   Что касается до самого Хивы, мы зарыли то, что отъ него осталось, въ муравьиную яму и по обычаю положили съ нимъ ассегай, чтобы ему не пришлось оставаться безоружнымъ на пути въ лучшій міръ. На третій день мы отправились дальше въ той надеждѣ, что когда нибудь вернемся и откопаемъ свою слоновую кость. Послѣ длиннаго, утомительнаго путешествія и цѣлаго ряда приключеній, которыхъ не стоитъ описывать, мы добрались въ свое время до селенія Ситанда-Крааль, настоящаго исходнаго пункта нашей экспедиціи, расположеннаго вблизи рѣки Луканги. Какъ сейчасъ помню наше прибытіе въ это мѣсто. Направо виднѣлись разбросанныя хижины туземцевъ, нѣсколько каменныхъ краалей для скота, и ниже, у самой воды, полоски обработанной земли, на которой эти дикари высѣваютъ свои скудные запасы зерноваго хлѣба. За рѣкой растилались обширные луга, поросшіе высокой, волнующейся травою, по которой бродили стада мелкихъ звѣрей. Налѣво лежала широкая пустыня. Казалось, что селеніе стоитъ на самой границѣ плодородной мѣстности, занимая послѣдній кусокъ удобной земли, и довольно трудно было бы сказать, какимъ естественнымъ причинамъ слѣдуетъ приписать такую рѣзкую перемѣну характера и свойствъ почвы, какая замѣчалась здѣсь. Но эта перемѣна была поразительна. Подъ самымъ мѣстомъ нашей стоянки протекалъ небольшой ручеекъ, а за нимъ возвышалась каменистая покатость, та самая, на которую карабкался бѣдный Сильвестра двадцать лѣтъ тому назадъ, вернувшись послѣ своихъ безплодныхъ попытокъ проникнуть въ Соломоновы копи. За этой покатостью уже начиналась безводная пустыня, поросшая какимъ-то дряннымъ кустарникомъ. Когда мы разбили свой лагерь, вечеръ уже приближался, и огромный огненный шаръ солнца склонялся въ пустыню, наполняя все ея неизмѣримое пространство разноцвѣтными огнями своихъ сіяющихъ лучей. Предоставивши Гуду распорядиться устройствомъ нашего маленькаго бивуака, я позвалъ съ собою сэра Генри, и мы взошли на вершину каменистаго склона, который подымался противъ насъ, и остановились, обозрѣвая пустыню. Воздухъ былъ очень чистъ и прозраченъ, и на горизонтѣ далеко, далеко отъ насъ можно было различить туманныя голубыя очертанія великихъ Сулимановыхъ горъ, мѣстами увѣнчанныхъ снѣгами.
   -- Смотрите, сказалъ я, вонъ виднѣются стѣны Соломоновыхъ копій. Только Богу одному извѣстно, приведется ли намъ когда нибудь на нихъ взобраться!
   -- Вѣрно мой братъ уже тамъ, а если онъ тамъ, то и я какъ нибудь до него доберусь, сказалъ сэръ Генри съ той спокойной увѣренностью, которая всегда его отличала.
   -- Дай Богъ, отвѣчалъ я и уже повернулся было, чтобы идти назадъ, въ лагерь, какъ вдругъ замѣтилъ, что мы не одни. За нами стоялъ величавый зулусъ, Омбопа, и также пристально смотрѣлъ на далекія горы.
   Видя, что я его замѣтилъ, зулусъ заговорилъ, но при этомъ обратился къ сэру Генри, къ которому онъ очень привязался.
   -- Такъ это та страна, куда ты стремишься, Инкобо? (на туземномъ языкѣ это значитъ, кажется, слонъ,-- такъ прозвали кафры сэра Генри), сказалъ онъ, указывая на далекія горы своимъ широкимъ ассегаемъ.
   Я строго спросилъ его, какъ онъ смѣетъ такъ безцеремонно обращаться къ своему господину. Конечно, между собою эти проклятые туземцы вольны выдумывать какія угодно клички, но величать человѣка прямо въ глаза этими дурацкими языческими именами ужъ совсѣмъ не подобаетъ. Зулусъ засмѣялся спокойнымъ, тихимъ смѣхомъ, который меня ужасно взбѣсилъ.
   -- А почемъ ты знаешь, что я не равный вождю, которому служу? сказалъ онъ. Конечно, онъ царскаго рода; это видно по его росту и взгляду; но вѣдь и я, можетъ быть, тоже! По крайней мѣрѣ, я такъ же высокъ, какъ и онъ. Будь моимъ языкомъ, о, Макумазанъ! и говори мои слова Инкобо, моему господину: я хочу бесѣдовать съ нимъ и съ тобою.
   Я былъ на него ужасно сердитъ, такъ какъ я совсѣмъ не привыкъ, чтобы кафры обращались ко мнѣ подобнымъ образомъ. Но самъ не знаю почему, я до нѣкоторой степени испытывалъ его обаяніе, и, кромѣ того, мнѣ было интересно знать, что онъ хочетъ сказать; а потому я перевелъ его слова, прибавивъ, что по-моему онъ ужасный нахалъ, и что дерзость его возмутительна.
   -- Да, Омбопа, отвѣчалъ сэръ Генри, я иду именно туда.
   -- Пустыня пространна и безводна, горы высоки и одѣты снѣгомъ; ни одинъ человѣкъ не можетъ сказать, что тамъ есть, за тѣмъ мѣстомъ, куда сѣло солнце; какъ же ты туда дойдешь, о, Инкобо, и зачѣмъ ты идешь?
   Я опять перевелъ его слова.
   -- Скажите ему, отвѣчалъ сэръ Генри, что я туда иду, потому что я увѣренъ, что мой родной братъ, человѣкъ одной со мной крови, ушелъ туда прежде меня, и теперь я иду его искать.
   -- Это правда, Инкобо; человѣкъ, котораго я встрѣтилъ по дорогѣ, сказалъ мнѣ, что два года тому назадъ одинъ бѣлый ушелъ въ пустыню къ тѣмъ далекимъ горамъ, вмѣстѣ со слугою -- охотникомъ. И съ тѣхъ поръ они не возвращались.
   -- Почему ты знаешь, что то былъ мой братъ? воскликнулъ сэръ Генри.
   -- Самъ я этого не знаю. Но когда я спросилъ того, кто мнѣ сказалъ, какого вида былъ бѣлый человѣкъ, онъ отвѣчалъ мнѣ, что у него были твои глаза и черная борода. Еще онъ сказалъ, что охотника, бывшаго съ нимъ, звали Джимомъ, что онъ былъ изъ племени бекуана и покрытъ одеждой.
   -- Тутъ не можетъ быть никакого сомнѣнія, подтвердилъ я. Я самъ хорошо зналъ Джима.
   Сэръ Генри кивнулъ головою.
   -- Я былъ въ этомъ увѣренъ, сказалъ онъ. Ужъ если Джорджъ заберетъ себѣ что нибудь въ голову, онъ непремѣнно это сдѣлаетъ. Онъ всегда былъ такой съ самаго дѣтства. Если онъ забралъ себѣ въ голову перейти Сулимановы горы, такъ онъ ихъ и перешелъ, если только его не постигло какое нибудь несчастіе. Мы должны искать его по ту сторону горъ.
   Омбопа понималъ по-англійски, но говорилъ на этомъ языкѣ рѣдко.
   -- Это далеко, Инкобо, замѣтилъ онъ.
   Я перевелъ его замѣчаніе.
   -- Да, отвѣчалъ сэръ Генри,-- далеко. Но только нѣтъ на свѣтѣ такого далекаго пути, котораго бы человѣкъ не смогъ пройти, если онъ положилъ на это свою душу. Когда великое чувство любви руководитъ человѣкомъ, когда онъ нисколько не дорожитъ своей жизнью и готовъ ежеминутно ее лишиться, если на то будетъ воля Провидѣнія, нѣтъ ничего такого, Омбопа, чего бы онъ не могъ совершить: нѣтъ для него ни горъ непреодолимыхъ, ни пустынь непроходимыхъ, кромѣ той невѣдомой пустыни и тѣхъ таинственныхъ высотъ, которыхъ никому не дано узнать при жизни.
   Я перевелъ.
   -- Великія слова, о, отецъ мой! отвѣчалъ зулусъ. (Я всегда называлъ его зулусомъ, хотя, по настоящему, онъ былъ вовсе не зулусъ).-- Великія, высоко парящія слова, достойныя наполнять уста мужчины! Ты правъ, отецъ мой, Инкобо. Скажи мнѣ, что есть жизнь? Жизнь -- легкое перо, жизнь -- ничтожное сѣмячко полевой былинки: вѣтеръ носитъ его во всѣ стороны, оно размножается и при этомъ умираетъ, или уносится въ небеса. Но если сѣмячко хорошее и тяжелое, оно еще можетъ постранствовать на своемъ предназначенномъ пути. Хорошо странствовать по назначенному пути и бороться со встрѣчнымъ вѣтромъ. Всякій человѣкъ долженъ умереть. Въ худшемъ случаѣ онъ можетъ умереть только немного раньше. Я пойду черезъ пустыню вмѣстѣ съ тобою, пойду черезъ горы, если только смерть не скоситъ меня на пути, мой отецъ!
   Онъ умолкъ на минуту и потомъ продолжалъ въ порывѣ того страннаго краснорѣчія, которое повременамъ находитъ на зулусовъ и доказываетъ (на мой взглядъ), не смотря на множество повтореній, что это племя отнюдь не лишено интеллектуальныхъ способностей и поэтическаго чутья.
   -- Что такое жизнь? Отвѣчайте, о бѣлые люди! Вы -- премудрые, вы, которымъ извѣстны тайны вселенной, тайны звѣзднаго и надзвѣзднаго міра! Вы, которые устремляете ваши слова безъ голоса въ дальнія пространства, откройте мнѣ тайну жизни, отвѣчайте мнѣ, откуда она берется и куда исчезаетъ? Вы не можете отвѣчать, вы не знаете. Слушайте, я скажу вамъ! Изъ тьмы мы беремъ начало и въ тьму мы снова уходимъ. Какъ птица, увлеченная бурнымъ вихремъ въ ночную пору, мы вылетаемъ изъ ничего; на минуту наши крылья промелькнутъ при свѣтѣ костра и вотъ мы снова устремлены въ ничто. Жизнь -- ничто. Жизнь -- все. Это -- рука, которой мы отстраняемъ смерть; это -- свѣтлякъ, который свѣтится во время ночи и потухаетъ утромъ; это -- паръ отъ дыханія, это -- малая тѣнь, что бѣжитъ по травѣ и пропадаетъ съ солнечнымъ закатомъ!
   -- Странный вы челевѣкъ! сказалъ сэръ Генри, когда онъ пересталъ говорить.
   Омбопа засмѣялся.
   -- Мнѣ кажется, что мы съ тобой очень похожи, Инкобо. Можетъ-быть, и я ищу брата по ту сторону горъ.
   Я посмотрѣлъ на него довольно подозрительно.
   -- Что ты хочешь этимъ сказать? спросилъ я. Что ты знаешь объ этихъ горахъ?
   -- Очень мало знаю. Тамъ есть чуждая страна, страна волшебныхъ чаръ и чудныхъ тайнъ; страна храбрыхъ людей, и деревъ, и потоковъ, и бѣлоснѣдныхъ горъ, и великой бѣлой дороги. Я слыхалъ объ этомъ прежде. Но къ чему говорить? уже темнѣетъ. Кто поживетъ -- увидитъ!
   Я опять на него покосился. Онъ положительно слишкомъ много зналъ.
   -- Тебѣ нечего меня опасаться, Макумазанъ, сказалъ онъ, отвѣчая на мой взглядъ.-- Я вамъ не рою яму. Я ничего противъ васъ не замышляю. Если мы когда нибудь перейдемъ за эти горы, по ту сторону солнца, я скажу все, что знаю. Но смерть бодрствуетъ на этихъ горахъ. Будь мудръ и вернись назадъ. Ступай и убивай слоновъ. Я сказалъ!
   И, не прибавивши ни единаго слова, онъ поднялъ копье въ знакъ привѣтствія и пошелъ назадъ въ лагерь, гдѣ мы нашли его вскорѣ послѣ того. Онъ сидѣлъ и преспокойно чистилъ ружье, какъ всякій другой кафръ.
   -- Вотъ странный человѣкъ! сказалъ сэръ Генри.
   -- Да, отвѣчалъ я, даже черезчуръ странный. Не нравятся мнѣ его странности. Онъ положительно что-то знаетъ, да только не хочетъ сказать. Но ссориться съ нимъ не стоитъ. Мы ужъ и такъ пустились въ самое невѣроятное странствіе, такъ что этотъ таинственный зулусъ не составитъ для насъ существенной разницы.
   На другой день мы сдѣлали всѣ необходимыя приготовленія къ нашему походу. Конечно, невозможно было тащить съ собою черезъ пустыню тяжелые карабины и тому подобную кладь, такъ что мы разсчитали своихъ носильщиковъ и поручили хранить вещи до нашего возвращенія одному старому туземцу, у котораго былъ крааль по близости. Мнѣ было страхъ какъ жалко оставлять такую драгоцѣнность, какъ наше милое оружіе, на благоусмотрѣніе стараго, вороватаго плута, у котораго просто глаза разгорѣлись отъ жадности при видѣ его. Впрочемъ, я принялъ разныя предосторожности.
   Во-первыхъ, зарядилъ всѣ карабины и сообщилъ ему, что если онъ посмѣетъ до нихъ дотронуться, они непремѣнно выстрѣлятъ. Онъ сейчасъ же произвелъ экспериментъ надъ моимъ карабиномъ, и, конечно, тотъ выпалилъ и пробилъ ему дырку въ одномъ изъ его собственныхъ быковъ, которыхъ какъ нарочно только что пригнали въ крааль, не говоря уже о томъ, что и самъ старый болванъ кувыркнулся вверхъ ногами, когда ружье отдало назадъ. Онъ вскочилъ въ порядочномъ переполохѣ, весьма недовольный потерей быка, за котораго имѣлъ наглость тутъ же просить у меня вознагражденіе. Онъ увѣрялъ, что теперь ни за что на свѣтѣ не дотронется до ружей.
   -- Положи живыхъ дьяволовъ куда нибудь подальше, на жниво, сказалъ онъ, а не то они убьютъ насъ всѣхъ!
   Затѣмъ я объявилъ ему, что если мы, но возвращеніи, не досчитаемся хоть одной изъ этихъ штукъ, я непремѣнно убью своимъ колдовствомъ и его самого, и всѣхъ его домашнихъ, а если мы умремъ, а онъ между тѣмъ осмѣлится ихъ украсть,-- явлюсь съ того свѣта, буду мерещиться ему денно и нощно, приведу его скотъ въ бѣшенство и проквашу ему все молоко, такъ что жизнь его превратится въ настоящее мученіе, да еще, кромѣ того, заставлю всѣхъ чертей, сидящихъ въ карабинахъ, повылѣзти оттуда и побесѣдовать съ нимъ такъ, что ему будетъ очень непріятно. Вообще я представилъ ему довольно внушительную картину того, что его ожидаетъ, въ случаѣ провинности. За симъ онъ поклялся, что будетъ хранить наши вещи, какъ духъ своего родного отца. Онъ былъ пресуевѣрный старый кафръ и вмѣстѣ съ тѣмъ большой негодяй.
   Помѣстивши такимъ образомъ излишнюю поклажу, мы отобрали тѣ пожитки, которые нужно было нести съ собою намъ пятерымъ, т. е. сэру Генри, Гуду, мнѣ, Омбопѣ и готтентоту Вентфогелю. Ихъ было немного, но что мы ни дѣлали, какъ ни старались -- все же на каждаго изъ насъ приходилось около сорока фунтовъ. Всего на все съ нами было пять скорострѣльныхъ ружей, три револьвера, патроны, пять большихъ фляжекъ для воды, пять одѣялъ, двадцать пять фунтовъ бильтонга (вяленой на солнцѣ дичины), десять фунтовъ разныхъ бусъ для подарковъ, аптечка, состоявшая изъ самыхъ необходимыхъ лекарствъ и двухъ, трехъ хирургическихъ инструментовъ, наши нржи, разная мелочь, т. е. компасъ, спички, маленькій карманный фильтръ, табакъ, лопаточка, бутылка водки и, наконецъ, то платье, что было на насъ.
   Въ этомъ заключалось все наше снаряженіе. Право, это было очень немного для такого дальняго пути, но брать съ собою больше мы не рѣшились. Ужъ и такъ на каждаго пришлось слишкомъ тяжелая ноша для перехода черезъ жгучую пустыню; въ такой мѣстности, каждый лишній золотникъ много значитъ для человѣка. Но какъ мы ни старались, облегчить эту ношу уже больше не могли. Все, что мы взяли, было совершенно необходимо.
   Съ величайшимъ трудомъ удалось мнѣ уговорить троихъ несчастныхъ туземцевъ изъ деревни пройти съ нами первую станцію, всего двадцать миль, и снести по большому мѣху съ водой, за что я обѣщалъ подарить имъ по хорошему охотничьему ножу. Мнѣ хотѣлось возобновить воду въ нашихъ походныхъ фляжкахъ послѣ перваго ночного перехода, такъ какъ мы рѣшились тронуться въ путь, пользуясь ночною прохладой. Туземцамъ я объяснилъ, что мы отправляемся на охоту за страусами, которыми изобиловала пустыня. Они долго тараторили и пожимали плечами, увѣряя, что мы сумасшедшіе люди и непремѣнно умремъ отъ жажды, что, впрочемъ, было довольно вѣроятно; но такъ какъ имъ страстно хотѣлось получить ножи (роскошь, почти невиданная въ этой глуши), то они и согласились идти съ нами, разсудивши, что, въ концѣ концовъ, наша погибель до нихъ совершенно не касается.
   Весь слѣдующій день напролетъ мы спали и отдыхали, а на закатѣ плотно поѣли свѣжаго мяса и запили его чаемъ, причемъ Гудъ печально замѣтилъ, что, по всей вѣроятности, теперь намъ очень долго не придется его пить. Затѣмъ мы окончательно снарядились въ путь и легли, ожидая, когда взойдетъ луна. Наконецъ часамъ къ девяти она поднялась во всей своей красѣ, проливая серебряный свѣтъ на дикую окрестность и озаряя таинственнымъ сіяніемъ все неизмѣримое пространство убѣгающей въ даль пустыни, столь же торжественной и спокойной, столь же чуждой человѣку, какъ и усѣянный звѣздами небосклонъ. Мы встали и были готовы въ нѣсколько минутъ, но все еще медлили, какъ свойственно медлить человѣку на порогѣ невозвратнаго. Мы, трое бѣлыхъ, остановились поодаль отъ остальныхъ. Немного впереди, за нѣсколько шаговъ отъ насъ, стоялъ Омбопа со своимъ ассегаемъ въ рукахъ и ружьемъ за плечами и не спускалъ глазъ съ пустыни; три туземца съ мѣхами воды и Вентфогель собрались вмѣстѣ позади насъ.
   -- Господа, заговорилъ сэръ Генри своимъ звучнымъ, густымъ басомъ,-- мы съ вами отправляемся въ самое удивительное путешествіе, какое только можетъ предпринять человѣкъ на землѣ. Наша удача въ высшей степени сомнительна. Но каково бы намъ не пришлось, мы трое готовы стоять другъ за друга до самаго конца. А теперь, передъ отходомъ, обратимся съ краткой молитвой къ той Могучей Власти, которая управляетъ судьбами человѣческими и предопредѣляетъ пути наши отъ начала вѣковъ. Помолимся, да будетъ угодно Всевышнему направить стопы наши согласно Его святой волѣ!
   Онъ снялъ свою шляпу и простоялъ съ минуту, закрывши лицо руками. Мы съ Гудомъ сдѣлали то же самое. Не могу сказать, чтобы я былъ большой мастеръ молиться, охотники вообще на это не мастера; что до сэра Генри, я въ первый разъ слышалъ отъ него такія слова, а съ тѣхъ поръ это случилось съ нимъ еще только одинъ, единственный разъ, хотя я думаю, что въ глубинѣ души онъ человѣкъ очень религіозный. Гудъ также довольно благочестивъ, хотя и любитъ безпрестанно пощипать чорта. Какъ бы то ни было, не думаю, чтобы когда нибудь въ моей жизни (кромѣ развѣ одного единственнаго случая), я такъ искренно молился, какъ въ эту минуту, и послѣ этого почувствовалъ себя почему-то гораздо счастливѣе. Уже очень велика была неизвѣстность впереди, а мнѣ кажется, что все невѣдомое и устрашающее всегда приближаетъ человѣка къ его Создателю.
   -- Ну, сказалъ сэръ Генри,-- теперь въ путь!
   И мы тронулись.
   Намъ нечѣмъ было руководствоваться въ своемъ путешествіи, кромѣ отдаленныхъ горъ да карты стараго Хосе да-Сильвестры, на которую не особенно можно было положиться, если сообразить, что ее начертилъ умирающій и полусумасшедшій человѣкъ на лоскуткѣ холстины три столѣтія тому назадъ. А между тѣмъ, какова она ни была, на ней основывалась паша единственная надежда на успѣхъ.
   По всему вѣроятію, намъ предстояло неминуемо погибнуть отъ жажды, если мы не найдемъ того маленькаго водоема, который старикъ Сильвестра обозначилъ у себя на картѣ какъ разъ посрединѣ пустыни, миляхъ въ шестидесяти отъ нашего исходнаго пункта и въ такомъ же разстояніи отъ горъ. Между тѣмъ, на мой взглядъ, у насъ было очень мало шансовъ отыскать эту воду среди цѣлаго моря песковъ и кустарниковъ. Если даже предположить, что Сильвестра совершенно точно обозначилъ мѣстонахожденіе водоема, развѣ не могло случиться, что его давнымъ давно высушило солнце, затоптали дикіе звѣри или занесли сыпучіе пески пустыни?
   Безмолвно, какъ тѣни, двигались мы въ ночной темнотѣ по глубокому песку. Колючіе кустарники цѣплялись за ноги и замедляли намъ путь; песокъ набирался въ сапоги въ такомъ количествѣ, что мы принуждены были постоянно останавливаться и вытряхивать его. Атмосфера была тяжелая и удушливая, и несмотря на это, ночь была настолько прохладна, что придавала воздуху особенную мягкость, и мы довольно быстро подвигались впередъ. Кругомъ было необыкновенно тихо и пустынно, даже слишкомъ. Гудъ чувствовалъ это и началъ было насвистывать какую-то веселую пѣсенку, но она такъ странно зазвучала среди этой необозримой равнины, что онъ сейчасъ же бросилъ. Вскорѣ послѣ того случилось маленькое происшествіе, которое насъ заставило потерять нѣсколько времени, но зато очень всѣхъ насмѣшило. Гудъ, какъ носитель компаса (съ которымъ, какъ морякъ, онъ, конечно, умѣлъ обращаться лучше насъ всѣхъ) шелъ впередъ, а мы плелись за нимъ длинною вереницей, какъ вдругъ онъ испустилъ громкое восклицаніе и исчезъ. Затѣмъ раздались какіе-то необычайные звуки: храпѣніе, визгъ, топотъ убѣгающихъ ногъ, словомъ -- гвалтъ невообразимый. Сквозь ночной сумракъ мы насилу могли различить нѣсколько темныхъ, убѣгающихъ фигуръ, еле замѣтныхъ среди песчаныхъ холмиковъ. Наши туземцы побросали свою ношу и вознамѣрились спрятаться, но вспомнивъ, что спрятаться не куда, повалились на землю и принялись вопить, что это чортъ. Мы съ сэромъ Генри остановились въ величайшемъ изумленіи и это изумленіе нисколько не уменьшилось, когда мы увидали фигуру нашего Гуда, скачущаго во всю прыть по направленію къ горамъ: онъ скакалъ, какъ будто верхомъ на лошади, и гикалъ, какъ сумасшедшій. Немного погодя онъ высоко взмахнулъ руками и такъ громко шлепнулся на землю, что даже намъ было слышно. Тутъ я, наконецъ, сообразилъ, что такое случилось: въ темнотѣ мы наткнулись на стадо спящихъ кваггъ (тигровыхъ лошадей) и Гудъ угодилъ прямо на спину къ одной изъ нихъ, причемъ она, конечно, вскочила и ускакала вмѣстѣ съ нимъ -- что опять-таки довольно естественно. Я закричалъ остальнымъ, что все благополучно, и побѣжалъ къ Гуду, сильно опасаясь, что онъ ушибся. Но къ моему величайшему облегченію, я нашелъ его преспокойно сидящимъ на пескѣ, при чемъ даже его стеклышко незыблемо торчало въ глазу. Конечно, его таки порядочно встряхнуло; но онъ былъ только ошеломленъ и не ушибся ни мало.
   Послѣ того мы продолжали свое путешествіе безъ всякихъ дальнѣйшихъ непріятностей приблизительно до часу ночи. Тутъ мы остановились, выпили понемножку воды (вѣдь теперь она была для насъ величайшей драгоцѣнностью) и, отдохнувши съ полчаса, пошли дальше.
   Мы всѣ шли да шли и наконецъ востокъ подернулся нѣжнымъ румянцемъ, точно личико дѣвушки. Вотъ показались блѣдные лучи розоваго свѣта и мало по малу превратились въ золотыя полосы, по которымъ проскользнулъ разсвѣтъ въ широкую пустыню. Звѣзды становились всѣ блѣднѣе и блѣднѣе и, наконецъ, пропали совсѣмъ; поблѣднѣла золотая луна и горныя цѣпи ясно выступили и обозначились на ея постускнѣвшемъ дискѣ, какъ обозначаются кости на лицѣ умирающаго; потомъ загорѣлись одни за другими ослѣпительные лучи и точно сіяющія копья устремились далеко, далеко въ нѣдра безпредѣльной равнины, вонзаясь въ ея туманный покровъ, пронизывая и воспламеняя его яркимъ свѣтомъ; вся пустыня облеклась трепетнымъ золотымъ сіяньемъ, и день насталъ.
   А мы все шли, не останавливаясь, хоть и рады были отдохнуть немножко, потому что знали, что когда солнце поднимется выше, идти дальше будетъ невозможно.
   Наконецъ, часамъ къ шести, мы замѣтили небольшую группу скалъ, поднимавшихся надъ равниной, и поплелись къ нимъ. На наше счастье одна изъ этихъ скалъ такъ сильно выдавалась своей вершиной, что образовала родъ навѣса, подъ которымъ мы нашли превосходное убѣжище отъ зноя. Мы сейчасъ же туда залѣзли, напились воды, поѣли бильтонга, улеглись и скоро крѣпко заснули.
   Когда мы проснулись, было уже три часа пополудни и наши носильщики собирались въ обратный путь. Они уже достаточно насладились пустыней; и ни за какіе ножи въ мірѣ не пошли бы дальше. А потому мы напились вволю и, опорожнивши такимъ образомъ свои походныя фляжки, наполнили ихъ водой изъ мѣховъ, принесенныхъ туземцами, послѣ чего отпустили ихъ домой.
   Въ половинѣ четвертаго тронулись и мы. Печально и безотрадно было кругомъ: ни одного живого существа, кромѣ нѣсколькихъ страусовъ, не виднѣлось на всемъ протяженіи обширной песчаной равнины. Очевидно, для звѣрей было слишкомъ сухо, а изъ пресмыкающихся намъ попалось только двѣ-три смертоносныхъ змѣи. Здѣсь водились во множествѣ только одни насѣкомыя, а именно обыкновенныя мухи.
   Тутъ встрѣчались онѣ "не одинокими соглядатаями, а цѣлыми летучими отрядами", какъ сказано гдѣ-то въ Старомъ Завѣтѣ. Удивительное созданіе эта обыкновенная муха! Вы встрѣтите ее вездѣ, куда ни пойдете, и должно быть это всегда такъ было. Я видалъ ихъ въ кускахъ янтаря, которому, какъ мнѣ сказали, могло быть чуть не 500 тысячъ лѣтъ,-- и онѣ были точно такія же, какъ современныя мухи. Я почти не сомнѣваюсь, что онѣ будутъ жужжать вокругъ послѣдняго человѣка, когда онъ станетъ умирать,-- если это случится лѣтомъ,-- и будутъ кружиться надъ нимъ, ожидая удобнаго случая, чтобы сѣсть ему на носъ.
   На закатѣ мы остановились, поджидая луны. Она взошла въ десять часовъ, спокойная и прекрасная, какъ всегда; мы пошли дальше и, отдохнувъ всего только разъ, около двухъ часовъ ночи, тащились всю ночь напролетъ, пока благодатное солнце не прекратило на время нашего мученья. Мы выпили немного воды и, совершенно измученные, растянулись на пескѣ и скоро заснули. Оставлять кого нибудь на-сторожѣ не было никакой надобности, потому что въ этой необитаемой пустынѣ совершенно некого и нечего было опасаться. Нашими единственными врагами были: зной, жажда и мухи; но право я предпочелъ бы имѣть дѣло съ какой угодно опасностью, исходящей отъ звѣря или человѣка, чѣмъ съ этой ужасной троицей. На этотъ разъ намъ не удалось найти никакого гостепріимнаго утеса, который бы могъ защитить насъ отъ солнечнаго припека, и потому, около семи часовъ утра, мы всѣ проснулись, ощущая приблизительно то же самое, что долженъ испытывать кусокъ бифштекса, поджариваемый на сковородкѣ. Насъ пропекало положительно насквозь. Казалось, что палящее солнце вытягиваетъ изъ насъ всю кровь. Мы сѣли и перевели духъ.
   -- Ну, васъ! воскликнулъ я, отгоняя цѣлый рой мухъ, которыя весело жужжали вокругъ моей головы. Онѣ нисколько не страдали отъ жары...
   -- Могу сказать!.. проговорилъ сэръ Генри.
   -- Да, жарко! отозвался Гудъ.
   Дѣйствительно, было ужасно жарко и совершенно некуда было укрыться отъ жары. Куда ни взглянь -- нигдѣ ни утеса, ни деревца; всюду одно безконечное пекло и страшный блескъ, тѣмъ болѣе раздражающій зрѣніе, что горячій воздухъ все время дрожалъ и колебался надъ поверхностью пустыни, какъ надъ до-красно раскаленной плитой.
   -- Что бы такое сдѣлать? спросилъ сэръ Генри. Вѣдь этого невозможно долго выдержать!
   Мы смущенно переглянулись.
   -- Вотъ что, сказалъ Гудъ. Надо вырыть яму, влѣзть въ нее и накрыться вѣтками кустарниковъ.
   Это было не особенно заманчиво, но все лучше, чѣмъ ничего, и потому мы принялись за дѣло, и съ помощью своихъ собственныхъ рукъ и взятой съ собой лопаточки кое-какъ вырыли канаву футовъ около десяти длиною, около двѣнадцати -- шириною и около двухъ -- глубиною. Потомъ мы нарѣзали своими охотничьими ножами какъ можно больше низкорослаго кустарника, залѣзли въ свою яму и накрылись срѣзанными вѣтвями всѣ, кромѣ Вентфогеля, который, въ качествѣ готтентота, совсѣмъ не страдалъ отъ солнца. Конечно, такимъ образомъ, мы нашли нѣкоторое убѣжище отъ жгучихъ солнечныхъ лучей, но я не могу даже описать, какова была температура въ этой импровизованной могилѣ: это можно только вообразить. Я до сихъ поръ не понимаю, какимъ образомъ мы пережили этотъ день. Мы лежали все время въ полнѣйшемъ изнеможеніи и время отъ времени смачивали губы водою изъ своего скуднаго запаса. Если бы мы вздумали пить сколько хотѣлось, мы бы навѣрное уничтожили все, что у насъ было, въ первые же два часа, но необходимо было пить какъ можно осторожнѣе: мы знали, что если намъ недостанетъ воды, мы сейчасъ же погибнемъ.
   Но всему бываетъ конецъ, если только до него доживешь,-- и этотъ ужасный день тоже какъ-то дотянулся до вечера. Около трехъ часовъ пополудни мы рѣшили, что терпѣть такое мученье больше совершенно невозможно. Лучше умереть на пути, чѣмъ медленно погибать отъ жажды и зноя въ этой ужасной ямѣ. Такъ что мы отпили понемпожку изъ своихъ быстро пустѣющихъ фляжекъ, гдѣ вода нагрѣлась приблизительно до температуры человѣческой крови, и потащились дальше.
   Мы прошли уже около пятидесяти миль пустыни. На картѣ стараго Сильвестры пустыня опредѣлена въ сорокъ лигъ въ поперечникѣ, а "бассейнъ дурной воды" назначенъ приблизительно посрединѣ. Сорокъ лигъ составляютъ ровно сто двадцать миль, слѣдовательно мы теперь находились миляхъ въ 12--15 отъ воды, самое большее, т. е., конечно, если эта вода дѣйствительно существовала.
   Все время послѣ полудня мы плелись кое-какъ, подвигаясь впередъ съ величайшимъ трудомъ и такъ медленно, что проходили не больше полуторы мили въ часъ. На закатѣ мы опять отдохнули въ ожиданіи луны и, напившись воды, успѣли еще немножко уснуть.
   Передъ тѣмъ, какъ лечь, Омбопа указалъ намъ на какой-то незначительный холмикъ, виднѣвшійся на гладкой поверхности пустыни миль за восемь отъ насъ. Издали онъ былъ похожъ на муравейникъ, и засыпая, я все думалъ о томъ, что бы это могло быть.
   Когда луна взошла, мы пошли дальше, чувствуя страшное изнеможеніе и испытывая ужасныя мученія отъ жажды и отъ невыносимаго зноя. Кто не испыталъ этого самъ, тотъ не можетъ себѣ представить, что мы вынесли. Мы уже больше не шли, а едва переступали, шатаясь и иногда даже падая отъ истощенія, и принуждены были отдыхать почти каждый часъ. У всѣхъ насъ едва хватало энергіи на то, чтобы говорить. До сихъ поръ Гудъ болталъ и шутилъ все время, потому что онъ былъ очень веселый малый; но теперь въ немъ не осталось ни капли веселья.
   Наконецъ, часовъ около двухъ, совершенно измученные и тѣломъ, и духомъ, мы пришли къ подножію этого страннаго песчанаго холма, который съ перваго взгляда напоминалъ гигантскій муравейникъ футовъ въ сто вышиною; онъ занималъ площадь чуть не въ цѣлую десятину. Тутъ мы остановились, и, мучимые отчаянною жаждой, выпили всю свою остальную воду до послѣдней капли. Послѣ этого мы легли. Я уже начиналъ засыпать, когда услыхалъ, что Омбона говоритъ самъ себѣ по-зулусски:
   -- Если мы не найдемъ воды, мы всѣ умремъ, прежде чѣмъ взойдетъ луна...
   Я содрогнулся несмотря на жару. Близкая возможность такой ужасной смерти отнюдь не пріятна, но даже и эта мысль не могла помѣшать мнѣ заснуть.
   

VI.
Вода! Вода!

   Черезъ два часа, слѣдовательно часовъ около четырехъ, я проснулся. Едва успѣла до нѣкоторой степени удовлетвориться самая настоятельная потребность измученнаго организма, какъ мучительная жажда снова дала себя чувствовать. Я не могъ больше спать. Мнѣ только что снилось, что я купаюсь съ быстромъ потокѣ, среди зеленыхъ береговъ, осѣненныхъ деревьями; проснувшись, я снова очутился въ безводной пустынѣ и вспомнилъ, что, какъ сказалъ Омбопа, если мы не найдемъ въ этотъ день воды, то непремѣнно погибнемъ. Никакое человѣческое существо не можетъ долго жить безъ воды въ такую жару. Я сѣлъ и принялся тереть свою нахмуренную физіономію скорченными, высохшими руками. Губы у меня засохли и запеклись, вѣки точно склеились и только послѣ усиленнаго тренія мнѣ удалось съ усиліемъ открыть глаза. До разсвѣта было уже недалеко, но никакой освѣжительной утренней прохлады не ощущалось въ воздухѣ, который былъ переполненъ какимъ-то горячимъ сумракомъ, не поддающимся никакому описанію. Остальные всѣ еще спали. Мнѣ показалось, что я начинаю мѣшаться въ умѣ отъ жажды, истощенія и недостатка пищи.
   Какъ только проснулись остальные, мы начали всѣ вмѣстѣ обсуждать наше положеніе, которое было довольно серьезно. У насъ не оставалось ни одной капли воды. Мы трясли и опрокидывали свои фляжки, лизали пробки, но все напрасно: онѣ были сухи, какъ щенки. Гудъ вытащилъ бутылку водки, которая была у него на попеченіи, и смотрѣлъ на нее съ жадностью; по сэръ Генри поспѣшно ее отнялъ, потому что спиртные напитки только ускоряютъ катастрофу при подобныхъ обстоятельствахъ.
   -- Мы непремѣнно умремъ, если не найдемъ воды, сказалъ онъ.
   -- Если вѣрить картѣ стараго Сильвестры, она должна быть гдѣ нибудь по близости, замѣтилъ я. Но мое замѣчаніе никому не доставило особеннаго удовольствія. Для всѣхъ было такъ очевидно, что этой картѣ невозможно очень довѣрять. Мало по малу начало разсвѣтать, и пока мы тутъ сидѣли, смущенно поглядывая другъ на друга, я замѣтилъ, что готтентотъ Вентфогель всталъ и пошелъ, не спуская глазъ съ земли. Вдругъ онъ остановился, испустилъ странное гортанное восклицаніе и указалъ на что-то у себя подъ ногами.
   -- Что тамъ такое? закричали мы, и всѣ разомъ вскочили и подбѣжали къ нему.
   -- Ну, сказалъ я, это довольно свѣжій слѣдъ антилопы. Что же изъ этого?
   -- А то, что антилопы никогда не уходятъ далеко отъ воды, отвѣчалъ онъ по-голландски.
   -- Правда я совсѣмъ объ этомъ забылъ. Слава тебѣ Господи!
   Это маленькое открытіе вдохнуло въ насъ новую жизнь; удивительно, право, какъ человѣкъ цѣпляется за малѣйшую надежду, когда находится въ отчаянномъ положеніи, и притомъ сейчасъ же чувствуетъ себя чуть ни счастливымъ. Въ темную ночь пріятно увидать хоть одну звѣздочку.
   Между тѣмъ Вентфогель поднялъ свой курносый носъ и началъ нюхать горячій воздухъ, ни дать ни взять -- старый баранъ, который чуетъ опасность. Вдругъ онъ сказалъ:
   -- Я чую воду!
   Тутъ мы просто возликовали, такъ какъ прекрасно знали, какое удивительное чутье у этого дикаго народа. Какъ разъ въ эту минуту солнце взошло въ полномъ блескѣ и нашему взору представилось такое величественное зрѣлище, что на время мы даже забыли свою жажду.
   И было отчего: не дальше, какъ миль за сорокъ или пятьдесятъ отъ насъ, сіяли горы Царицы Савской, отливая серебромъ, при первыхъ лучахъ утренняго солнца, а вправо и влѣво отъ нихъ тянулась на многія сотни миль великая цѣпь Соломоновыхъ горъ. Теперь, когда я сижу въ своей комнатѣ и стараюсь дать понятіе о необыкновенной красотѣ и величіи этого зрѣлища, я чувствую, что у меня не достаетъ словъ для его описанія. Даже передъ воспоминаніемъ о немъ я безсиленъ. Прямо передъ нами высились двѣ гигантскія горы, которымъ нѣтъ подобныхъ во всей Африкѣ, да пожалуй, и въ цѣломъ свѣтѣ, каждая вышиною тысячъ въ пятнадцать футовъ по крайней мѣрѣ. Онѣ стояли не больше, какъ въ двѣнадцати миляхъ одна за другой, и соединялись полосою отвѣсныхъ утесовъ, уходя высоко, высоко за облака, во всемъ своемъ подавляющемъ, бѣлоснѣжномъ величіи. Онѣ напоминали гигантскіе столбы колоссальныхъ воротъ. Скалистая полоса, соединяющая ихъ между собою, казалась вышиною около тысячи футовъ и была совершенно отвѣсна; а по обѣ ихъ стороны тянулись ряды точно такихъ же утесовъ, прерываемыхъ плоскими горами со столообразными вершинами, напоминающими извѣстную всѣму свѣту гору въ Кэптаунѣ. Такая форма горъ вообще часто встрѣчается въ Африкѣ.
   Не могу выразить, какое грандіозное впечатлѣніе производила эта картина. Было что-то столь торжественное и подавляющее въ этихъ гигантскихъ вулканахъ (это навѣрное потухшіе вулканы), что у насъ просто дыханіе захватило отъ восторга. Нѣсколько минутъ утренніе лучи играли на снѣжныхъ вершинахъ и на темныхъ грудахъ утесовъ, нагроможденныхъ ниже, а затѣмъ причудливые туманы, точно нарочно для того, чтобы скрыть этотъ величественный видъ отъ нашихъ любопытныхъ взоровъ, мало по малу до того заволокли горы, что мы едва могли угадать ихъ чистыя гигантскія очертанія, сквозящія подобно призракамъ сквозь туманную оболочку. Впослѣдствіи мы убѣдились, что онѣ были вѣчно окутаны этимъ страннымъ, прозрачнымъ туманомъ, такъ что неудивительно, что прежде намъ никогда не удавалось увидать ихъ яснѣе.
   Едва успѣли горы задернуться своей таинственной завѣсой, какъ наша жажда снова дала себя чувствовать.
   Это былъ поистинѣ жгучій вопросъ!
   Вентфогелю хорошо было говорить, что онъ чуетъ воду, только намъ-то отъ этого было нисколько не легче: куда мы ни глядѣли, нигдѣ не замѣчали ни малѣйшаго признака воды и всюду виднѣлся только одинъ раскаленный песокъ да тощіе кустарники. Мы обошли весь холмъ кругомъ и осмотрѣли его съ противоположной стороны -- та же исторія: нигдѣ не замѣтно ни капли воды, ни признака бассейна, ключа или водоема.
   -- Дуракъ! сердито сказалъ я Вентфогелю.-- Никакой воды здѣсь нѣтъ!
   Но онъ продолжалъ поднимать свой безобразный курносый носъ и все нюхалъ воздухъ.
   -- Я чую ее, баасъ, упорствовалъ онъ. Она гдѣ-то въ воздухѣ.
   -- Ну да, въ облакахъ; вотъ мѣсяца черезъ два прольется дождемъ и вымоетъ наши кости!
   Сэръ Генри задумчиво разглаживалъ свою бѣлокурую бороду.
   -- Можетъ быть, вода на верху холма, сказалъ онъ.
   -- Да, какъ же, сейчасъ! возразилъ Гудъ. Когда же это бываетъ, чтобы вода была на верху холма?
   -- Пойдемъ, посмотримъ, сказалъ я, и всѣ мы довольно уныло вскарабкались по песчаному склону холма. Омбопа шелъ впереди. Вдругъ онъ остановился, какъ вкопанный.
   -- Вода! Вода! закричалъ онъ громко.
   Мы бросились къ нему и, дѣйствительно, увидали маленькое озерцо воды, налитой точно въ глубокую чашу на самой верхушкѣ холма. Намъ некогда было размышлять о томъ, какимъ образомъ эта вода могла очутиться въ такомъ странномъ мѣстѣ, и мы ни на минуту не призадумались при видѣ темной, непривлекательной жидкости, наполнявшей озерцо. Все-таки это была вода, или удачное подраженіе водѣ -- съ насъ и того было довольно. Мы рванулись съ мѣста, устремились впередъ и черезъ секунду всѣ уже лежали на животахъ и упивались непривлекательной жидкостью съ такимъ наслажденіемъ, точно это былъ нектаръ, достойный боговъ. Боже, ты, мой милостивый, какъ мы пили! Напившись вволю, мы сорвали съ себя одежду и влѣзли въ воду, впитывая и всасывая ея благодатную сырость всѣми порами своего сожженнаго солнцемъ тѣла. Вы, о читатель, кому стоитъ только повернуть тотъ или другой кранъ, чтобы налить себѣ въ ванну горячей или холодной воды изъ обширнаго котла,-- вы не можете себѣ представить, какое наслажденіе доставило намъ это купанье въ мутной, тепловатой и солоноватой водѣ!
   Наконецъ мы вылѣзли изъ своего озерка, въ самомъ дѣлѣ освѣженные, и набросились на бильтонгъ,-- до котораго почти не дотрогивались въ послѣдніе сутки,-- и наѣлись до сыта. Потомъ выкурили по трубкѣ, улеглись около благословеннаго озерка въ тѣни его песчанаго вала и проспали до самаго полудня. Мы провели цѣлый день, отдыхая близь этой воды и благословляя судьбу за то, что мы ее нашли, какъ она ни была плоха. Конечно, мы не преминули воздать должную хвалу тѣни покойника Сильвестры, который столь точно обозначилъ ея мѣстонахожденіе на подолѣ своей рубашки. Мы особенно удивлялись тому, что эта вода такъ долго держалась, и я только тѣмъ могу это объяснить, что тутъ, подъ землей, долженъ быть какой нибудь источникъ, питающій маленькое озеро.
   Какъ только взошла луна, мы отправились дальше въ гораздо лучшемъ расположеніи духа, по возможности наполнивши водою и себя, и фляжки. Въ эту ночь мы прошли около двадцати пяти миль, но разумѣется воды больше не нашли. Но зато на слѣдующій день намъ удалось найти нѣкоторую тѣнь около огромныхъ муравейниковъ. Когда солнце взошло и на время разсѣяло таинственные туманы, Сулимановы горы и обѣ величественныя горы Царицы Савской снова предстали намъ во всей своей славѣ; теперь онѣ были не больше, какъ миляхъ въ двадцати отъ насъ, и намъ казалось, что до нихъ просто рукой подать. Къ вечеру мы снова тронулись въ путь, и скажу, не распространяясь, что на слѣдующій день на разсвѣтѣ мы очутились на самомъ нижнемъ склонѣ лѣвой горы Царицы, на которую все время держали свой путь. Къ этому времени вода у насъ опять вышла и мы ужасно страдали отъ жажды, причемъ не видѣли ни малѣйшей возможности утолить ее до тѣхъ поръ, пока не достигнемъ снѣговой линіи, лежавшей высоко надъ нами. Отдохнувши часа два, мы пошли дальше, побуждаемые своей мучительной жаждой, и подъ палящими лучами солнца начали съ величайшимъ трудомъ карабкаться по склонамъ, покрытымъ лавой: оказалось, что все гигантское подножіе огромной горы состояло изъ наслоеній лавы, извергнутой вулканомъ въ давно-прошедшія времена.
   Часамъ къ одиннадцати мы окончательно выбились изъ силъ и вообще были въ очень скверномъ состояніи. Русло отвердѣвшей лавы, по кототому мы должны были взбираться, было еще довольно отлого и удобно сравнительно съ другими, о которыхъ мнѣ приходилось слышать, напримѣръ, на островѣ Вознесенія; но все же оно было такъ круто, такъ неровно, что мы сильно натерли себѣ поги при восхожденіи, и это насъ окончательно доканало. За нѣсколько сотъ шаговъ выше насъ виднѣлось нѣсколько большихъ лавовыхъ скалъ и мы рѣшились какъ нибудь до нихъ добраться, чтобы полежать въ ихъ тѣни. Мы кое-какъ туда дотащились и къ нашему удивленію -- если только у насъ еще осталась способность удивляться -- увидали, что маленькая площадка недалеко отъ насъ густо покрыта зеленью. Очевидно, здѣсь накопился цѣлый слой разложившейся лавы и съ теченіемъ времени образовавшаяся такимъ образомъ почва засѣялась сѣменами, занесенными птицами. Впрочемъ, мы не обнаружили никакого дальнѣйшаго интереса относительно этой зеленой луговины, ибо питаться травой на подобіе Навуходоносора не могли. Мы усѣлись подъ навѣсомъ скалъ и начали роптать на свою судьбу, причемъ я отъ всей души пожалѣлъ, что мы пустились въ это безумное предпріятіе. Покуда мы тутъ сидѣли, Омбона всталъ и поплелся по направленію къ зеленой илощадкѣ, и, къ моему величайшему изумленію, черезъ нѣсколько минутъ я увидалъ, что сей, обыкновенно столь величавый и преисполненный достоинства, мужъ вдругъ принялся прыгать и кричать, какъ сумасшедшій, размахивая чѣмъ-то зеленымъ. Мы сейчасъ же встали и потащились къ нему, какъ только могли скорѣе, въ надеждѣ, что онъ нашелъ воду.
   -- Что у тебя, Омбона, о сынъ безумца? закричалъ я ему по-зулусски.
   -- Пища и питье, Макумазанъ! отвѣчалъ онъ и снова замахалъ какой-то зеленой штукой.
   Наконецъ я разобралъ, что онъ такое нашелъ: то былъ арбузъ! Мы напали на цѣлое поле дикихъ арбузовъ; ихъ были тутъ цѣлыя тысячи, и все совершенно спѣлыхъ.
   -- Арбузы! крикнулъ я во все горло Гуду, который былъ ко мнѣ всего ближе, и не прошло минуты, какъ онъ уже впился въ одинъ изъ нихъ своими патентованными зубами.
   Право, мнѣ кажется, что мы съѣли чуть не по полдюжинѣ арбузовъ, прежде чѣмъ успокоились, и хотя арбузы плоды неважные, мнѣ казалось, что во всю мою жизнь я не ѣдалъ ничего вкуснѣе. Только арбузы не очень-то сытная пища, такъ что, когда мы утолили свою жажду ихъ сочною мякотью и отложили ихъ цѣлую массу, чтобы они хорошенько охладились (что достигается очень простымъ способомъ: разрѣзать плодъ пополамъ и выставить на солнце, причемъ поверхность охлаждается посредствомъ испаренія), мы почувствовали сильный голодъ. У насъ еще оставалось немного бильтонга; но, во-первыхъ, онъ опротивѣлъ намъ до невозможности, и, во-вторыхъ, даже и эту противную пищу слѣдовало беречь, ибо мы совершенно не знали, когда добудемъ что либо другое. Но тутъ какъ разъ случилось очень счастливое для насъ событіе. Смотря по направленію къ пустынѣ, я увидѣлъ стаю, штукъ этакъ въ десять, какихъ-то большихъ птицъ, которыя летѣли пряно къ намъ.
   -- Стрѣляй, баасъ, стрѣляй! шепнулъ мнѣ готтентотъ и поскорѣе бросился на землю и легъ ничкомъ. Мы всѣ послѣдовали его примѣру. Я увидѣлъ, что приближавшіяся птицы были драхвы, и что онѣ должны пролетѣть очень низко надъ моей головой. Я схватилъ свою скорострѣлку и дождался того момента, когда онѣ были почти надъ нами, и тогда вскочилъ на ноги. При видѣ меня, драхвы сбились въ кучу, чего я и ожидалъ; я выпустилъ два заряда въ самую гущу стаи, и на наше счастье убилъ наповалъ одну прекрасную птицу, фунтовъ около 20 вѣсомъ. Въ какіе нибудь полчаса мы набрали кучу сухихъ арбузныхъ стеблей, зажгли ихъ, изжарили свою драхву на этомъ огнѣ и приготовили себѣ такое угощеніе, какого не видали уже цѣлую недѣлю. Мы съѣли нашу птицу всю до послѣдней крошки, такъ что отъ нея остались лишь клювъ да кости, послѣ чего почувствовали себя гораздо лучше.
   Въ эту ночь мы снова отправились дальше, какъ только взошла луна, и захватили съ собой какъ можно больше арбузовъ. Чѣмъ выше мы поднимались, тѣмъ холоднѣе становился воздухъ (что было для насъ большимъ облегченіемъ), и на разсвѣтѣ мы очутились не больше какъ миль за двѣнадцать отъ снѣговой линіи. Тутъ мы нашли еще арбузовъ и такимъ образомъ совершенно успокоились насчетъ воды, такъ какъ знали, что скоро у насъ будетъ сколько угодно снѣгу. Но подъемъ становился все круче и круче и мы очень медленно подвигались впередъ, дѣлая не больше одной мили въ часъ. Къ тому же въ эту ночь мы съѣли послѣднюю порцію бильтонга. До сихъ поръ мы не встрѣтили въ горахъ ни одного живого существа, кромѣ драхвъ, и не видѣли ни одного ручейка или рѣчки, что показалось намъ очень страннымъ, особенно, если принять во вниманіе то огромное количество снѣга, который бѣлѣлъ въ вышинѣ и долженъ же былъ когда нибудь таять. Впослѣдствіи мы убѣдились въ томъ, что благодаря какой-то совершенно непонятной причинѣ, которую я не въ состояніи объяснить, всѣ рѣки и потоки стекали съ горъ по ихъ сѣверному склону. Теперь мы начали сильно безпокоиться о пищѣ. Мы только что сильно избѣгли смерти отъ жажды, но по всѣмъ вѣроятіямъ только для того, чтобы умереть отъ голода.
   Выписки изъ моей записной книжки дадутъ самое лучшее понятіе о томъ, какъ мы провели три несчастныхъ дня, слѣдовавшіе затѣмъ:
   21-го мая.-- Тронулись въ путь въ 11 ч. утра, такъ какъ было настолько прохладно, что уже можно было идти днемъ, и взяли съ собой нѣсколько арбузовъ. Шли цѣлый день, но арбузовъ больше не видали; очевидно, уже вышли изъ предѣловъ ихъ распространенія. Не видали никакой дичи. На закатѣ расположились отдыхать на всю ночь, потому что не ѣли уже нѣсколько часовъ. Ночью очень страдали отъ холода.
   22- то. Съ восходомъ солнца пошли дальше, чувствуя сильную слабость и дурноту. Во весь день сдѣлали только пять миль; нашли нѣсколько пятенъ снѣгу и поѣли его, но больше ничего не ѣли. Провели ночь подъ навѣсомъ обширнаго платб. Холодъ ужасный. Выпили понемножку водки и потомъ усѣлись въ кучу, завернувшись въ одѣяла и прижавшись другъ къ другу, чтобы не замерзнуть. Страшно страдаемъ отъ голода и истощенія. Я думалъ, что Вентфогель умретъ за ночь.
   23-го. Опять потащились дальше, какъ только взошло солнце и немножко отогрѣло наши окоченѣлые члены. Положеніе отчаянное; боюсь, что если не раздобудемъ сегодня какой нибудь пищи, этотъ день будетъ послѣднимъ днемъ нашихъ странствій. Водки осталось очень мало. Гудъ, сэръ Генри и Омбопа удивительно хорошо переносятъ все, но Вентфогель въ ужасно жалкомъ состояніи. Онъ не выноситъ холода, какъ большая часть готтентотовъ. Сами по себѣ мученія голода еще не такъ ужасны; особенно непріятно какое-то онѣмѣніе, которое я чувствую въ желудкѣ. Другіе говорятъ то же самое. Мы теперь на одномъ уровнѣ съ той отвѣсной цѣпью или стѣной изъ лавы, что соединяетъ горы Царицы; видъ великолѣпный. За нами разстилается до самаго горизонта пылающая пустыня, а передъ нами тянутся на цѣлыя мили почти горизонтальныя пространства, покрытыя ровнымъ, замерзшимъ снѣгомъ, и постепенно поднимаются все выше и выше. Среди нихъ возвышается самая вершина горы; она должна быть нѣсколько миль въ окружности и тысячъ около четырехъ футовъ вышиной. Нигдѣ не видно ни одного живого существа. Помоги намъ, Боже! Боюсь я, что пришелъ нашъ послѣдній часъ!-- А теперь я отложу дневникъ въ сторону, во-первыхъ, потому что это совсѣмъ не интересное чтеніе, а, во-вторыхъ, потому что все, что случилось потомъ, стоитъ болѣе подробнаго описанія.
   Весь этотъ день (23-го мая) мы продолжали взбираться вверхъ по снѣжному склону и только по-временамъ ложились отдыхать. Должно быть наша компанія представляла очень странное зрѣлище: тощіе, растерянные, мы еле-еле волочили свои ослабѣвшія ноги по сверкающей снѣжной равнинѣ и озирались кругомъ голодными глазами. Да и то сказать, не на что было озираться, потому что ѣсть было совершенно нечего. Въ этотъ день мы прошли не больше семи миль. Передъ самымъ закатомъ мы очутились какъ разъ у самой вершины горы Царицы, которая высилась въ воздухѣ на многія тысячи футовъ въ видѣ огромнаго, совершенно гладкаго холма изъ отвердѣвшаго снѣга. Какъ ни скверно намъ было, все же мы не могли не оцѣнить великолѣпнаго вида, открывавшагося передъ нами, тѣмъ болѣе великолѣпнаго, что сіяющіе лучи заходящаго солнца мѣстами окрашивали снѣгъ яркимъ пурпуромъ и увѣнчивали блистательнымъ вѣнцомъ величавыя снѣжныя массы, нагроможденныя въ вышинѣ.
   -- А что, вдругъ сказалъ Гудъ, вѣдь мы должны быть недалеко отъ той пещеры, про которую пишетъ старикъ?
   -- Да, если она существуетъ, отвѣчалъ я.
   -- Послушайте, Кватермейнъ, жалобно сказалъ сэръ Генри,-- не говорите такъ! Я слѣпо вѣрю старому Сильвестрѣ; вспомните воду. Мы скоро найдемъ пещеру.
   -- Если мы ее не найдемъ засвѣтло, мы погибли -- вотъ вамъ и все, отвѣчалъ я успокоительно.
   Послѣ этого мы ковыляли въ полнѣйшемъ молчаніи минутъ десять. Тотчасъ за мной шелъ Омбопа, завернувшись въ одѣяло; онъ до такой степени стянулъ себѣ желудокъ кожанымъ поясомъ (чтобы "голодъ стадъ поменьше", какъ онъ выражался), что у него сдѣлалась талія тонкая, какъ у дѣвушки. Вдругъ онъ схватилъ меня за руку.
   -- Смотри! сказалъ онъ, указывая на склонъ горной вершины. Я посмотрѣлъ по указанному направленію и замѣтилъ шаговъ за двѣсти отъ насъ что-то, похожее на дыру, темнѣвшую въ снѣгу.
   -- Это пещера! сказалъ Омбопа.
   Мы поспѣшили къ. этому мѣсту и дѣйствительно дыра оказалась отверстіемъ пещеры, конечно той самой, про которую писалъ Сильвестра. Мы добрались до нея какъ разъ во время: только что мы успѣли скрыться въ этомъ убѣжищѣ, солнце зашло съ невѣроятною быстротою и вся окрестность погрузилась чуть не въ совершенную темноту. Въ этихъ широтахъ сумерекъ почти нѣтъ. Мы поспѣшили залѣзть въ пещеру (которая показалась намъ не особенно обширной), прижались другъ къ другу, чтобы согрѣться, потомъ выпили все, что осталось, водки, причемъ на каждаго пришлось не многимъ больше глотка и постарались заснуть, чтобы забыть всѣ свои горести. Но холодъ былъ такъ силенъ, что заснуть не могли. Я увѣренъ, что на этой высотѣ термометръ стоялъ никакъ не меньше какъ градусовъ на 14--15 ниже точки замерзанія. А вы можете себѣ представить, читатель, что это значило для людей, до такой степени истощенныхъ голодомъ, лишеніями и страшнымъ зноемъ пустыни, какъ были мы: описать этого я не въ состояніи. Довольно того, если я скажу, что въ жизнь свою никогда не чувствовалъ себя такъ близко къ насильственной смерти, какъ тогда. Такъ мы и просидѣли всю эту ужасную ночь напролетъ, чувствуя, что морозъ разгуливаетъ вокругъ насъ и пощипываетъ кому руку, кому ногу, кому лицо. Тщетно старались мы прижаться какъ можно ближе другъ къ другу; въ нашихъ несчастныхъ, изможженныхъ скелетахъ не оставалось никакой теплоты. По временамъ кто нибудь изъ насъ забывался тяжелымъ сномъ на нѣсколько минутъ, но спать дольше мы не могли; впрочемъ, это было вѣроятно къ лучшему, потому что мнѣ сдается, что если бы мы заснули по настоящему, такъ пожалуй бы больше и не проснулись. Я думаю, что только сила воли поддерживала намъ жизнь.
   Не задолго до разсвѣта, я услыхалъ, что готтентотъ Вентфогель, у котораго зубы стучали всю ночь, вдругъ глубоко вздохнулъ и затѣм яжело вздыхали. Что касается меня, я искренне сожалел, что мы отважились на это безнадежное предприятие. Вдруг я увидел, что Амбопа встает и бредет к участку земли, покрытому травой, а несколько минут спустя я, к моему величайшему изумлению, заметил, что этот всегда исполненный сознания собственного достоинства индивидуум пляшет и кричит, как сумасшедший, размахивая чем-то зеленым.
   В надежде, что ему удалось найти воду, мы заковыляли к нему со всей скоростью, на которую были способны наши усталые конечности.
   -- В чем дело, Амбопа, сын дурака? -- крикнул я по-зулусски.
   -- Это пища и вода, Макумазан! -- И он вновь помахал какой-то зеленой штукой.
   Тут я рассмотрел, что у него в руке. Это была дыня. Мы набрели на участок, заросший тысячами диких дынь, и все они были совершенно спелые.
   -- Дыни! -- закричал я Гуду, который шел следом за мной.
   И секунду спустя он уже вонзил в одну из них свои искусственные зубы.
   Мне кажется, что мы насытились не ранее, чем съели по крайней мере по шесть дынь каждый. Хоть они и не отличались особо приятным вкусом, но мне казалось, что никогда в жизни мне не приходилось есть ничего более упоительного.
   Но дыни не особенно сытная пища. Когда мы утолили жажду их сочной мякотью и поставили новый запас дынь охлаждаться путем очень простого процесса -- то есть разрезали пополам и поставили стоймя на солнце, чтобы они охлаждались посредством испарения, -- мы снова почувствовали страшный голод. У нас еще оставалось немного билтонга, но всех тошнило при одном воспоминании о нем, и к тому же приходилось его экономить, потому что никто не мог сказать, когда нам удастся раздобыть пищу. И тут нам чрезвычайно повезло. Смотря по направлению к пустыне, я увидел стаю, состоявшую из десятка крупных птиц. Они летели прямо на нас.
   -- Skit, Baas, skit! (Стреляй, господин, стреляй!) -- шепнул мне готтентот, бросаясь плашмя на землю.
   Все мы последовали его примеру.
   Теперь я увидел, что это была стая дроф и что они сейчас пролетят не более чем в пятидесяти ярдах над моей головой. Взяв один из винчестеров, я подождал, пока они не оказались почти над нами, и внезапно вскочил на ноги. Заметив меня, дрофы, как я и ожидал, сбились в кучу. Я дважды выстрелил, и мне посчастливилось сбить одну из них. Это был прекрасный экземпляр, весивший около двадцати фунтов. Через полчаса птица уже жарилась над огнем костра, который мы развели из сухих дынных стеблей.
   Впервые за всю неделю у нас было такое пиршество. Мы съели эту дрофу целиком. От нее не осталось ничего, кроме костей и клюва. После этого мы почувствовали себя значительно лучше.
   Ночью, когда взошла луна, мы вновь двинулись в путь, захватив с собой столько дынь, сколько можно было унести. По мере подъема мы чувствовали, что воздух становится все прохладнее и прохладнее, и это было для нас большим облегчением. На рассвете мы оказались не более чем в дюжине миль от линии снега. Здесь мы вновь нашли дыни, и мысль о воде перестала нас волновать, так как мы знали, что скоро к нашим услугам будет масса снега. Но подъем теперь стал очень опасным, и мы продвигались вперед чрезвычайно медленно, делая не более одной мили в час. Кроме того, в эту ночь мы доели последний кусочек билтонга. За все это время мы не видели в горах ни одного живого существа, за исключением дроф, и нам не встретилось ни единого ручья или родника. Это казалось нам очень странным -- ведь над нами высились огромные массы снега, который, как мы полагали, должен был время от времени таять. Но, как мы обнаружили в дальнейшем, по какой-то причине, объяснить которую не в моих силах, все ручьи стекали по северному склону гор.
   Теперь нас сильно начало беспокоить отсутствие пищи. Казалось вполне вероятным, что если нам и удалось избежать смерти от жажды, то лишь для того, чтобы умереть от голода. Краткие заметки, которые я тогда систематически заносил в свою записную книжку, лучше всего расскажут о печальных событиях последующих трех дней.
   21 мая. Вышли в 11 часов утра, так как воздух был достаточно прохладен для дневного перехода. Взяли с собой несколько дынь. С трудом тащились вперед весь день, но дынь больше не встречали -- очевидно вышли из той полосы, где они растут. Не видели никакой дичи. На заходе солнца остановились на ночлег. Ничего не ели в течение многих часов. Ночью сильно страдали от холода.
   22-го. Снова вышли на рассвете, чувствуя большую слабость. За весь день прошли всего пять миль. Встретилось несколько небольших участков земли, покрытых снегом, которого мы и поели, так как больше есть нам было нечего. Расположились на ночлег под выступом огромного плато. Жестокий холод. Выпили понемногу бренди и легли, завернувшись в свои одеяла и прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. Голод и усталость причиняют нам ужасные страдания. Боялись, что Вентфогель не доживет до утра.
   23-го. Снова попытались идти дальше, как только солнце поднялось достаточно высоко и немного отогрело наши застывшие члены. Мы в ужасном состоянии, и я боюсь, что если не раздобудем пищи, то этот день будет последним днем нашего путешествия. Осталось только немножко бренди. Гуд, сэр Генри и Амбопа держатся замечательно, но Вентфогель очень плох. Подобно большинству готтентотов, он не выносит холода. Я уже не ощущаю прежней острой боли в желудке, он как-то онемел. Остальные говорят, что чувствуют то же самое. Мы находимся теперь на уровне обрывистого хребта или стены из лавы, соединяющей две горы. Вид отсюда великолепен. Позади нас до самого горизонта лежит огромная сверкающая пустыня, а перед нами расстилается много миль гладкого, твердого снега, образующего почти ровную поверхность, плавно закругляющуюся кверху. В центре ее находится горная вершина, вероятно несколько миль в окружности, вздымающаяся в небо тысячи на четыре футов. Не видно ни одного живого существа. Помоги нам, господи! Боюсь, что настал наш последний час.
   А теперь я отложу свой дневник в сторону, отчасти потому, что это не очень интересный материал для чтения, отчасти потому, что то, что случилось дальше, заслуживает, пожалуй, более детального изложения.
   В течение всего этого дня (23 мая) мы медленно взбирались по покрытому снегом склону, время от времени ложась, чтобы собраться с силами. Должно быть, странно выглядела наша компания -- пятеро изможденных, подавленных людей, с трудом передвигающих свои усталые ноги по сверкающей равнине и озирающихся вокруг голодными глазами. Толку от этого было, конечно, мало, так как сколько ни озирайся, ничего съедобного вокруг не было. В этот день мы прошли не более семи миль. Перед самым заходом солнца мы оказались прямо у вершины левой груди Царицы Савской, у огромного гладкого бугра, покрытого смерзшимся снегом, который возвышался над нами на тысячи футов. Как ни плохо мы себя чувствовали, мы не могли не залюбоваться чудесным зрелищем, раскинувшимся перед нашими глазами. Волны света, струящиеся от заходящего солнца, увеличивали красоту пейзажа, местами окрашивая снег в кроваво-красный цвет и увенчивая снежные массы, вздымающиеся над нами, сверкающей диадемой.
   -- Знаете что? -- вдруг сказал Гуд. -- Ведь мы должны быть сейчас близко от пещеры, о которой упоминал старый джентльмен.
   -- Да, -- отозвался я, -- если только она вообще существует.
   -- Послушайте, Квотермейн, -- со вздохом сказал сэр Генри, -- не надо так говорить. Я полностью доверяю старому португальцу -- вспомните-ка воду. Мы скоро найдем и пещеру.
   -- Если мы не найдем ее до наступления темноты, мы можем считать себя покойниками, вот и все, -- утешительно прозвучал мой ответ.
   Еще десять минут мы брели в молчании. Амбопа шел рядом со мной, завернувшись в одеяло, туго затянув свой кожаный пояс, чтобы, как он говорил, "заставить голод съежиться", так что талия его стала совсем девичьей. Вдруг он схватил меня за руку.
   -- Смотри! -- сказал он, указывая на склон вершины горы.
   Я посмотрел в этом направлении и заметил на расстоянии примерно двухсот ярдов от нас нечто похожее на дыру в гладкой снежной поверхности. -- Это пещера, -- сказал Амбопа.
   Напрягая последние силы, мы устремились к этому месту и убедились, что дыра эта действительно представляет собой вход в пещеру, и несомненно именно в ту, о которой писал да Сильвестра. Мы успели подойти туда как раз вовремя, потому что, едва мы добрались до места, солнце село с поразительной быстротой и все окружающее погрузилось во тьму. В этих широтах почти не бывает сумерек. Мы вползли в пещеру, которая казалась не очень большой, и, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, проглотили остатки нашего бренди -- на каждого пришлось едва по глотку. Затем мы попытались забыть свои злоключения во сне, но жестокий холод не давал нам заснуть.
   Я уверен, что на этой огромной высоте термометр показал бы не менее четырнадцати или пятнадцати градусов ниже ноля. Что это означало для нас, обессиленных перенесенными лишениями, недостатком пищи и нестерпимой жарой пустыни, моему читателю легче попытаться себе представить, чем мне описать. Достаточно сказать, что мне еще никогда не приходилось чувствовать, что смерть так близка. Час за часом тянулась эта страшная ночь. Мы сидели в пещере и чувствовали, как мороз бродит вокруг, жаля нас то в палец, то в ногу, то в лицо. Все теснее и теснее мы прижимались друг к другу, тщетно пытаясь согреться, так как в наших жалких, изголодавшихся скелетах не оставалось больше тепла. Иногда кто-нибудь из нас на несколько минут впадал в тревожный сон, но долго мы спать не могли -- может быть, к счастью, потому что я не думаю, что, заснув, мы проснулись бы когда-либо вновь. Я уверен, что только сила воли сохранила нам жизнь.
   Незадолго до рассвета я услышал, что готтентот Вентфогель, зубы которого стучали всю ночь, как кастаньеты, глубоко вздохнул и вдруг перестал стучать зубами. Тогда я не обратил на это особого внимания, решив, что он заснул. Он сидел, прижавшись ко мне спиной, и мне казалось, что она становится все холоднее и холоднее, пока не стала холодной, как лед.
   Наконец тьму сменила предрассветная мгла, затем быстрые золотые стрелы света начали вспыхивать на снегу, и ослепительное солнце поднялось над стеной из лавы и осветило наши полузамершие тела и Вентфогеля, который сидел среди нас мертвый. Неудивительно, что его спина казалась мне холодной. Бедняга умер, когда я услышал его вздох, и теперь уже почти совершенно окоченел. Глубоко потрясенные, мы отползли подальше от трупа (странно, какой ужас мы всегда испытываем при виде мертвеца!) и оставили его сидеть там, по-прежнему охватив колени руками.
   К этому времени холодные лучи солнца (они действительно были холодными) проникли прямо в пещеру. Внезапно я услышал чье-то восклицание, полное ужаса, и обернулся, чтобы посмотреть в глубь пещеры.
   И вот что я увидел. В конце пещеры, которая была не более двадцати футов длиной, сидела другая фигура. Голова ее была опущена на грудь, а длинные руки висели по бокам. Я вгляделся в нее и увидел, что это тоже мертвец, и, кроме того, белый человек.
   Мои спутники также увидели его, и наши расстроенные нервы не смогли вынести подобное зрелище. Охваченные одним общим желанием уйти из этого страшного места, мы бросились из пещеры со всей скоростью, на которую были способны наши полузамерзшие ноги.
  

Глава VII. Дорога царя Соломона

  
   Выбежав из пещеры на залитое солнцем снежное плато, мы почти тотчас же остановились. Думаю, что у каждого из нас было чувство неловкости друг перед другом за то малодушие, которое мы проявили при виде мертвеца.
   -- Я иду обратно, -- сказал сэр Генри.
   -- Зачем? -- спросил Гуд.
   -- У меня явилась мысль, что... что это мой брат, -- взволнованно ответил сэр Генри.
   Это предположение показалось нам вполне возможным, и мы вернулись в пещеру, чтобы его проверить. Некоторое время наши глаза, ослепленные ярким солнцем и сверкающей белизной снега, ничего не могли различить в полумраке пещеры. Но это продолжалось недолго. Вскоре мы освоились с темнотой и осторожно подошли к мертвецу.
   Сэр Генри опустился на колени и стал пристально всматриваться в его лицо.
   -- Слава богу! -- воскликнул он с облегчением. -- Это не Джордж!
   Тогда я подошел к трупу и тоже начал его разглядывать. Это был человек высокого роста, средних лет, с тонкими чертами лица и орлиным носом; у него были длинные черные усы и темные с проседью волосы. Кожа была совершенно желтая и плотно обтягивала его высохшее лицо. На нем не было никакой одежды, кроме полуистлевших штанов, давно превратившихся в лохмотья. На шее этого насквозь промерзшего трупа висело распятие из слоновой кости.
   -- Кто бы это мог быть? -- воскликнул я с удивлением.
   -- Неужели вы не догадываетесь? -- спросил Гуд.
   Я отрицательно покачал головой.
   -- Кто же это, как не старый дон Хозе да Сильвестра!
   -- Не может быть! -- прошептал я прерывающимся от волнения голосом. -- Ведь он умер триста лет назад!
   -- А что же тут удивительного? -- спокойно ответил Гуд. -- В таком холоде он может с таким же успехом просидеть и три тысячи лет. При столь низкой температуре кровь и мясо сохраняются свежими на веки вечные, как у замороженной новозеландской баранины. А в этой пещере, черт побери, довольно холодно. Солнце сюда никогда не проникает, и ни один зверь не может забрести в поисках пищи, потому что здесь вообще нет ничего живого. Вне всякого сомнения, раб, о котором дон Хозе упоминает в своей предсмертной записке, снял с него одежду и оставил здесь его труп: ему одному было не под силу его похоронить. Посмотрите! -- продолжал Гуд, нагибаясь и поднимая остро отточенный обломок кости довольно странной формы. -- Вот этой костью Сильвестра и начертил свою карту.
   Мы были настолько потрясены этим открытием, что даже забыли свои собственные бедствия. Все это казалось нам почти сверхъестественным. В полном безмолвии мы глядели на обломок кости и на труп старого португальца.
   -- Смотрите, -- сказал наконец сэр Генри, указывая на едва заметную ранку на левой руке старого дона Сильвестра, -- вот откуда он брал кровь, которой написана его записка. Приходилось ли кому-либо в жизни видеть что-нибудь подобное?
   Теперь не оставалось никакого сомнения, что перед нами был да Сильвестра. Должен признаться, мне стало жутко.
   Перед нами сидел мертвец, указания которого, начертанные почти десять поколений назад, привели нас в эту пещеру. В своей руке я держал тот самый грубый обломок кости, которым он писал свои предсмертные строки, и видел на его шее распятие, которое он, прощаясь с жизнью, прижимал к своим холодеющим устам.
   Глядя на труп, я ясно представил себе последний акт этой драмы: путника, гибнущего в одиночестве от голода и холода и тем не менее стремящегося передать людям великую тайну. Мне даже показалось, что в его резких чертах лица я вижу некоторое сходство с его потомком, моим бедным другом Сильвестром, умершим на моих руках двадцать лет назад. Возможно, это был плод моего воображения. Но так или иначе, он сидел перед нами, как страшное предупреждение для тех, кто, презрев судьбу, пытается приоткрыть завесу неизвестного. Пройдут века, и он все будет сидеть тут же с великой печатью смерти на челе и наводить ужас на случайного путника, который может, как и мы, забрести в эту пещеру и нарушить его покой. Несмотря на то, что мы умирали с голода и холода, это зрелище потрясло нас до глубины души.
   -- Уйдем отсюда, -- тихо сказал сэр Генри. -- Впрочем, нет! Мы оставим ему товарища по несчастью, который разделит его одиночество.
   И, подняв мертвое тело готтентота Вентфогеля, он усадил его рядом со старым доном да Сильвестра. Затем сэр Генри наклонился и резким движением разорвал гнилой шнурок на шее старого португальца, на котором висело распятие. Он даже не пытался его развязать, потому что его пальцы не сгибались от холода. Я думаю, что это распятие находится у него и по сей день. Я же взял перо, сделанное из обломка кости. Оно сейчас лежит передо мной на столе. Иногда я им пользуюсь, когда подписываю свое имя.
   Оставив гордого белого человека прошлых веков и бедного готтентота нести вечную стражу среди вечного безмолвия девственных снегов, мы в полном изнеможении вышли из пещеры на залитую благодатным солнцем снежную равнину и побрели дальше. В глубине души каждый из нас думал о том, что недалек тот час, когда и нас постигнет та же участь.
   Пройдя около полумили, мы подошли к краю плато и обнаружили, что самая вершина, то есть бугор, венчающий гору, находится не посреди него, как это казалось нам со стороны пустыни. Из-за густого утреннего тумана мы не могли видеть того, что было ниже нас. Но вскоре его верхние слои начали рассеиваться, и мы заметили у самого края снежного откоса лужайку, покрытую зеленой травой. Она находилась ниже нас не более чем на пятьсот ярдов, и по ней протекал ручей. Но это было не все: на берегу, греясь на солнце, лежали десять-пятнадцать крупных антилоп. Находясь так далеко от них, мы, конечно, не могли установить, к какой породе они принадлежали. Невозможно передать то ликование, которое охватило нас при виде этих животных. Ведь это была пища, причем пища в изобилии, которую, правда, нужно было еще добыть. Сразу же возник вопрос, как это сделать. Антилопы находились на расстоянии не менее шестисот ярдов от нас, то есть слишком далеко даже для хорошего стрелка, а от этого выстрела зависела наша жизнь. Мы поспешно стали совещаться, как нам поступить. Мысль о том, чтобы неслышно подкрасться к животным, пришлось оставить, так как нам не благоприятствовал ветер. Он дул в их сторону, и они могли нас почуять; кроме того, как бы осторожны мы ни были, нас нельзя было не заметить на ослепительно белом снегу.
   -- Ну что ж, придется стрелять отсюда, -- сказал сэр Генри. -- Надо только решить, из какой винтовки: взять ли "винчестер" или "экспресс"? Как вы думаете, Квотермейн?
   Вопрос был серьезный. Магазинная винтовка "винчестер" (у нас их было две; Амбопа нес свою и бедняги Вентфогеля) била на тысячу ярдов, двустволка же "экспресс" -- всего на триста пятьдесят. Свыше этого расстояния стрелять из нее было рискованно, так как можно было не попасть в цель. С другой стороны, если бы попадание удалось, у нас было бы больше шансов убить животное, так как "экспресс" стрелял разрывными пулями. Вопрос был трудный, но все же я решил, что мы должны пойти на риск и стрелять из "экспресса".
   -- Каждый будет целиться в ту антилопу, которая находится против него, -- приказал я. -- Цельтесь прямо в лопатку или чуть выше. А ты, Амбопа, дай сигнал, чтобы все стреляли одновременно.
   Наступило молчание. Мы все трое старательно прицелились, как должен целиться человек, который знает, что от этого выстрела зависит его жизнь. -- Стреляй! -- скомандовал Амбопа по-зулусски, и почти в тот же миг раздалось три оглушительных выстрела.
   На мгновенье перед нашими глазами повисли в воздухе три облачка дыма, и громкое эхо долго не смолкало, нарушая безмолвие снежных просторов. Но вскоре дым рассеялся, и -- о радость! -- мы увидели, что крупный самец лежит на спине и судорожно бьется в предсмертных конвульсиях. Нам больше не грозила смерть от голода, мы были спасены! Несмотря на слабость и полное истощение, с громким криком торжества и восторга мы бросились вниз по снежному склону, и через десять минут перед нами лежали сердце и печень убитого животного. Но тут возникло новое затруднение: не было топлива, чтобы развести костер и поджарить нашу добычу. С горестью и унынием мы глядели друг на друга.
   -- Когда человек умирает от голода, он не может быть разборчив, -- сказал Гуд. -- Будем есть мясо сырым.
   Действительно, в нашем положении другого выхода не было. Голод терзал нас до такой степени, что это предложение не вызвало в нас чувства отвращения, неизбежного при других обстоятельствах.
   Чтобы охладить сердце и печень антилопы, мы зарыли их на несколько минут в снег, затем промыли в ледяной воде ручья и с жадностью съели. Сейчас, когда я пишу эти строки, все это кажется ужасным, но я должен честно признаться, что в жизни мне не приходилось есть ничего вкуснее. Через какие-нибудь пятнадцать минут нас нельзя было узнать -- мы буквально ожили, силы наши восстановились, слабый пульс опять забился, и кровь заиграла в жилах. Однако, помня, какие пагубные последствия может вызвать переедание на голодный желудок, мы были очень осторожны и съели сравнительно немного, остановившись вовремя, пока были еще голодны.
   -- Слава богу! -- воскликнул сэр Генри. -- Это животное спасло нас от смерти. Между прочим, Квотермейн, что это за зверь?
   Я встал и подошел к убитому животному, чтобы как следует его рассмотреть, так как не был уверен, что это была антилопа.
   По величине оно не уступало ослу, шерсть его была густая, коричневого цвета, с красноватыми, едва заметными полосами, рога большие и загнутые назад. Я никогда не видел таких животных -- эта порода была мне совершенно незнакома, но впоследствии узнал, что жители этой удивительной страны называют их "инко". Это редкая разновидность антилопы, которая встречается только на очень больших высотах, где не живут никакие другие звери. Наше животное было убито наповал прямо в лопатку. Трудно было сказать, чья пуля его сразила, но я думаю, что Гуд, помня свой чудесный выстрел, убивший жирафу, в глубине души приписал это своей доблести; мы с ним по этому поводу не спорили.
   Поглощенные едой, мы не обратили внимания на то, где находимся. Но, утолив свой зверский голод, мы стали обозревать окружающую нас местность, предварительно приказав Амбопе вырезать самые лучшие части инко, чтобы обеспечить себя на дорогу достаточным количеством мяса. Было уже восемь часов; воздух был чист и прозрачен -- казалось, что солнце впитало в себя густой утренний туман. Не знаю, как описать ту величественную панораму, которая раскинулась перед нашими глазами. За нами и над нами возвышались горы, белоснежные вершины гор Царицы Савской, а внизу, примерно в пяти тысячах футов ниже того места, где мы стояли, на много миль раскинулся очаровательнейший сельский пейзаж. Прямо перед нами, меж холмов, равнин и темных величественных лесов, текла широкая река; налево от нее простирались необозримые пространства пастбищ. В их волнистой траве мы издали видели многочисленные стада животных, диких или домашних -- на таком расстоянии мы рассмотреть не могли. Вдали, на горизонте, вырисовывались горы. Направо страна была менее гориста. Одинокие холмы перемежались с полосами возделанных полей, и среди них были видны группы куполообразных хижин. Вся панорама лежала перед нами, как карта, на которой сверкали реки, подобные серебряным змеям. Вершины гор, похожие на вершины Альп, застыли в торжественном величии, прихотливо украшенные снежными венцами, а над всем этим сияло радостное солнце и чувствовалось счастливое дыхание жизни.
   Нас чрезвычайно удивило, что страна, раскинувшаяся перед нами, лежит по крайней мере на три тысячи футов выше, чем пустыня, которую мы пересекли, и что все реки текут с юга на север. Во время наших тяжких испытаний мы уже имели случай убедиться, что на всем протяжении южного склона хребта, на котором мы сейчас стояли, не было никакой воды, в то время, как по северному склону текли водные потоки, большая часть которых впадала в ту могучую реку, которая, причудливо извиваясь, несла свои воды далеко в глубь страны.
   Мы сидели и молча созерцали этот чудесный вид. Первым нарушил молчание сэр Генри.
   -- Скажите, Квотермейн, -- сказал он, обращаясь ко мне, -- нанесена ли на карту да Сильвестра Великая Дорога царя Соломона?
   Я утвердительно кивнул головой, продолжая любоваться восхитительным пейзажем.
   -- Тогда посмотрите сюда, -- и сэр Генри указал немного вправо: -- Вот она!
   Мы с Гудом взглянули в указанном направлении и увидели, что в некотором отдалении от нас вилась широкая проезжая дорога, которую мы сначала не заметили, так как, дойдя до равнины, она заворачивала и терялась среди холмистой местности. Как ни странно, но это открытие не произвело на нас особого впечатления, так как после всего виденного мы уже перестали чему-либо удивляться. Нам даже не показалось необъяснимым, что в этой затерянной стране мы увидели шоссе, напоминавшее древнеримские дороги: мы приняли это как нечто совершенно естественное.
   -- Я думаю, -- сказал Гуд, -- дорога должна проходить совсем близко -- где-нибудь направо от нас. Пойдем и поищем ее.
   Совет был весьма благоразумный, и, умывшись в ручье, мы тотчас же двинулись дальше. В течение некоторого времени мы пробирались по валунам и снежным прогалинам, пока наконец, пройдя около мили, не очутились на вершине небольшого холма и не увидели дорогу прямо у своих ног. Это было великолепное шоссе, высеченное в сплошной скале, шириной по крайней мере в пятьдесят футов, за которым, по-видимому, постоянно присматривали, так как оно было в превосходном состоянии. Сначала мы подумали, что оно тут же и начинается, но, спустившись на дорогу и взглянув назад по направлению к горам Царицы Савской, увидели, что оно поднимается в горы, но на расстоянии около ста шагов от нас неожиданно исчезает. Дальше вся поверхность горного склона была покрыта теми же валунами и снежными прогалинами.
   -- Как вы думаете, в чем тут дело? Куда делась дорога? -- спросил меня сэр Генри.
   Я покачал головой в полном недоумении.
   -- Все ясно! -- сказал Гуд. -- Я уверен, что когда-то эта дорога пролегала через горный хребет и шла дальше через пустыню. Но с течением времени после извержений вулканов в горах она была залита лавой, а в пустыне ее засыпали пески.
   Это предположение было весьма правдоподобно; во всяком случае, мы согласились с ним и начали спускаться с горы. Но какая была разница между этим спуском и нашим восхождением на Сулеймановы горы!
   Сейчас мы были сыты, и путь под гору по великолепной дороге был необычайно легок, в то время как при подъеме мы едва передвигались, утопая в снегу, совершенно обессиленные, замерзшие и полумертвые от голода. Если бы не тяжелые воспоминания о грустной судьбе бедняги Вентфогеля и мрачной пещере, в которой мы его оставили со старым да Сильвестра, мы чувствовали бы себя просто превосходно, несмотря на то, что шли в страну, где нас ждала полная неизвестность и, возможно, опасности.
   По мере того, как мы спускались вниз, воздух с каждой пройденной милей становился мягче и ароматнее, а страна, раскинувшаяся перед нами, все сильнее поражала нас своей красотой. Что касается самой дороги, то должен сказать, что никогда в жизни я не видел подобного сооружения, хотя сэр Генри утверждал, что дорога через Сен-Готард в Швейцарии очень на нее похожа. Строителей древнего мира, которые ее проектировали, не останавливали никакие препятствия и трудности, встречавшиеся им на пути. В одном месте мы подошли к ущелью шириной в триста футов и глубиной не менее ста и увидели, что все оно завалено огромными глыбами шлифованного камня, в которых снизу были сделаны арки для протока воды; над рекой же величественно и горделиво пролегала дорога. В другом месте она вилась зигзагами у края пропасти в пятьсот футов глубиной, а в третьем шла через туннель в тридцать футов длиной, который был вырыт в горном кряже, преграждающем ей путь. Мы заметили, что стены туннеля были сплошь покрыты барельефами, изображавшими главным образом одетых в кольчуги воинов, управляющих колесницами. Один барельеф был особенно хорош: на переднем плане была изображена битва, а вдали шли побежденные, которых уводили в плен.
   Сэр Генри с большим интересом рассматривал это произведение искусства глубокой древности.
   -- Конечно, -- заметил он, -- можно называть этот путь Великой Дорогой царя Соломона, но все же я осмеливаюсь выразить свое скромное мнение и скажу, что безусловно египтяне успели побывать здесь раньше, чем народы царя Соломона. Уж очень эта работа похожа на древнеегипетскую.
   К полудню мы значительно продвинулись вниз и очутились в той части горного склона, где начинался лес. Сначала нам изредка попадался мелкий кустарник, но чем дальше мы шли, тем он становился чаще и гуще. Наконец мы дошли до обширной рощи, через которую извивалась наша дорога, и увидели, что там растут деревья с серебряной листвой, очень похожие на те, которые встречаются на склоне Столовой горы у Кейптауна. Это меня очень удивило, так как за все время своих странствий я, кроме как в Капе, нигде их не видел.
   -- О! -- воскликнул Гуд, с явным восхищением глядя на их блестящие листья. -- Здесь же масса дров! Давайте сделаем привал и состряпаем обед. Мой желудок уже почти переварил сырое мясо.
   Никто не возразил против этого предложения. Мы отошли немного в сторону от дороги и направились к ручью, журчавшему поблизости, наломали сухих веток, и через несколько минут запылал прекрасный костер. Отрезав из принесенного с собой мяса несколько больших толстых кусков, мы поджарили их на конце заостренных палочек, как это делают кафры, и съели с огромным наслаждением. Наевшись досыта, мы зажгли трубки и впали в блаженное состояние, которое после наших мытарств и злоключений казалось нам почти божественным. Берега ручья, у которого мы отдыхали, были покрыты густой зарослью гигантских папоротников, среди которых виднелись прозрачные, как кружево, пучки дикой спаржи. Ручеек весело журчал; нежный ветерок шелестел в серебряной листве деревьев; вокруг ворковали голуби, и птицы с ярким опереньем, порхая с ветки на ветку, сверкали, как живые драгоценные камни. Это был рай.
   Сознание того, что бесконечные опасности и бедствия, пережитые нами в пути, миновали, что мы достигли земли обетованной, и, наконец, волшебная красота природы -- все это так очаровало нас, что мы невольно приумолкли. Сэр Генри и Амбопа, сидя рядом, тихо разговаривали на ломаном английском и не менее ломаном зулусском языке. Я лежал на ароматном ложе из папоротника и, полузакрыв глаза, наблюдал за ними. Вдруг, заметив, что Гуд куда-то исчез, я начал искать его глазами и увидел, что он сидит в одной фланелевой рубашке у ручья, в котором уже успел выкупаться. Привычка к исключительной чистоплотности была настолько сильна, что, вместо того, чтобы отдыхать, капитан с увлечением занимался своим туалетом.
   Он уже успел выстирать свой гуттаперчевый воротничок, тщательно вытряхнуть и почистить пиджак, жилет, брюки, порванные во время нашего путешествия, и грустно качал головой, рассматривая многочисленные прорехи и дыры. Затем, аккуратно сложив свою одежду, он положил ее на берегу, взял ботинки и пучком папоротника счистил с них грязь. Смазав их куском жира, который благоразумно припрятал, срезав с мяса инко, Гуд начал их натирать, пока они не приобрели более или менее пристойный вид. Затем, внимательно осмотрев ботинки через монокль, он их надел и стал продолжать свой туалет. Вынув из маленького дорожного мешка, с которым он никогда не расставался, гребешок со вставленным в него крошечным зеркальцем, капитан стал тщательно рассматривать свое лицо. По-видимому, он остался недоволен своим видом, потому что начал аккуратно расчесывать и приглаживать свои волосы. Посмотревшись снова в зеркало, он, очевидно, опять себе не понравился и начал щупать подбородок, на котором красовалась изрядная щетина, так как он не брился уже десять дней.
   "Нет, -- подумал я, -- не может быть! Неужели он собирается бриться?"
   Но я не ошибся. Взяв кусок жира, которым он только что смазывал ботинки, Гуд тщательно прополоскал его в ручье. Затем, снова порывшись в своем мешке, он вынул маленькую безопасную бритву, которыми обычно пользуются люди при путешествии по морю. Старательно натерев жиром подбородок и щеки, Гуд начал бриться. Очевидно, этот процесс был весьма болезненный, так как время от времени он охал и стонал, а я, наблюдая за ним, буквально корчился от смеха, видя, как он старается привести в порядок торчащую во все стороны густую щетину.
   Наконец, когда ему удалось кое-как побрить правую часть лица и подбородка, я вдруг увидел, что какой-то луч, как молния, мелькнул над его головой.
   Со страшным проклятьем Гуд вскочил на ноги (я уверен, что будь у него обычная бритва, он, наверно, перерезал бы себе горло). Я тоже вскочил, но без проклятий, и вот что я увидел. Шагах в двадцати от меня и десяти от Гуда стояла группа людей. Они были очень высокого роста, с медно-красным цветом кожи. У некоторых на голове развевались пышные султаны из черных перьев, а на плечи были наброшены плащи из шкур леопарда -- это все, что я заметил в ту минуту.
   Впереди стоял юноша лет семнадцати с поднятой еще вверх рукой, в позе античной статуи дискобола. Очевидно, это он бросил нож, который, подобно молнии, сверкнул над головой капитана.
   Пока я их разглядывал, из группы туземцев вышел старик с гордой осанкой воина и, схватив юношу за руку, что-то ему сказал. После этого все они направились к нам. Сэр Генри, Гуд и Амбопа схватили ружья и угрожающе подняли их вверх, но туземцы не обратили на это решительно никакого внимания и продолжали приближаться к нам. Я сразу сообразил, что они не понимают, что такое огнестрельное оружие, иначе они не отнеслись бы к нему с таким пренебрежением.
   -- Бросьте ваши ружья! -- крикнул я своим спутникам.
   Я сразу понял, что нам нужно убедить туземцев в том, что мы пришли с мирными намерениями, и таким образом расположить их к себе. Это была единственная возможность сохранить жизнь. Они тотчас же повиновались; я же выступил вперед и обратился к пожилому воину, только что удержавшему юношу от дальнейшего нападения.
   -- Привет вам! -- сказал я по-зулусски, хотя не знал, на каком языке мне следует к нему обращаться.
   Я был удивлен, что он меня понял.
   -- Привет! -- ответил он, правда не на чисто зулусском языке, но на наречии, столь схожем с ним, что мы с Амбопой сразу его поняли. Впоследствии мы узнали, что эти люди говорили на старом зулусском языке. Между старым и современным зулусским была примерно та же разница, что существует у нас между языком Чосера [49] и английским языком XIX века.
   -- Откуда вы пришли? -- обратился к нам старый воин. -- Кто вы? И почему у троих из вас лица белые, а лицо четвертого такое же, как у сыновей наших матерей? -- добавил он, указывая на Амбопу.
   Я взглянул на нашего зулуса, и у меня мелькнула мысль, что старик прав. Лицо Амбопы, как и его огромный рост и сложение, было такое же, как у этих туземцев. Но в то время мне некогда было об этом задумываться.
   -- Мы чужеземцы и пришли сюда с миром, -- отвечал я, стараясь говорить как можно медленнее, чтобы он меня понял. -- А этот человек, -- добавил я, указывая а Амбопу, -- наш слуга.
   -- Ты лжешь, -- возразил старый воин, -- ни один человек не может перейти горы, где все живое погибает. Впрочем, ложь твоя ни к чему. Чужеземцы не имеют права вступать на Землю Кукуанов. Вы все должны умереть. Таков закон короля. Готовьтесь к смерти, о чужеземцы!
   Признаюсь, эти слова меня несколько ошеломили, особенно когда я увидел, что каждый туземец поднес руку к поясу, на котором у него висело что-то весьма похожее на тяжелый, большой нож.
   -- Что говорит эта старая обезьяна? -- спросил меня Гуд.
   -- Он говорит, что они собираются нас убить, -- мрачно отвечал я.
   -- О господи! -- простонал Гуд и, как всегда, когда он был сильно взволнован, поднес руку ко рту и вынул свою искусственную верхнюю челюсть. Затем он быстро вставил ее обратно и, присасывая челюсть к нёбу, звонко прищелкнул языком.
   Со стороны Гуда это было необычайно удачным движением, так как при виде его у гордых кукуанов вырвался крик ужаса, и все они отпрянули на несколько ярдов назад.
   -- Что случилось? В чем дело? -- с недоумением спросил я сэра Генри.
   -- Это зубы Гуда привели их в такое смятение, -- взволнованно прошептал сэр Генри. -- Он их вынул, и они испугались. Выньте их, Гуд, выньте их совсем!
   Капитан тотчас же повиновался и преловко ухитрился всунуть обе челюсти в рукав своей фланелевой рубашки.
   В следующую минуту любопытство преодолело страх, и туземцы медленно, с опаской вновь приблизились к нам. Очевидно, они уже забыли о своем милом намерении перерезать нам глотки.
   -- Скажите нам, о чужеземцы! -- торжественно воскликнул старик, указывая на Гуда, стоявшего в одной фланелевой рубашке, с наполовину бритым лицом. -- Как это может быть, что этот толстый человек, тело которого покрыто одеждой, а ноги голые, у которого волосы растут лишь на одной половине бледного лица и совсем не растут на другой, у которого в одном глазу есть еще один глаз -- прозрачный и блестящий, -- как это может быть, что его зубы сами выходят изо рта и сами возвращаются на прежнее место?
   -- Откройте рот! -- шепнул я Гуду.
   Капитан тотчас же скривил рот и, глядя на старого джентльмена, оскалился на него, как рассерженный пес, обнажив две красные десны без малейшего признака зубов, как у только что родившегося слоненка.
   У зрителей вырвался вздох изумления.
   -- Где его зубы? -- в страхе закричали они. -- Мы их только что видели своими собственными глазами!
   Отвернувшись от дикарей с видом невыразимого презрения, Гуд провел рукой по своему рту и, вновь повернувшись, оскалился на них, и -- о чудо! -- туземцы увидели два ряда прекраснейших зубов.
   Тогда юноша, пустивший в него нож, бросился на землю и издал громкий, протяжный вопль ужаса. Что касается старого джентльмена, у него от страха заметно задрожали колени.
   -- Я вижу, что вы духи, -- пробормотал он, запинаясь, -- ибо ни один человек, рожденный женщиной, не имеет волос только на одной стороне лица и такого круглого, прозрачного глаза, и зубов, которые двигаются сами! Простите нас, о мои повелители!
   Нечего говорить, как я обрадовался, услышав эти слова, и, конечно, тут же воспользовался этим неожиданно счастливым поворотом дела. Снисходительно улыбнувшись, я надменно провозгласил:
   -- Мы согласны даровать вам прощение. Теперь вы должны узнать правду: мы прибыли из другого мира, спустившись с самой большой звезды, которая светит ночью над вашей землей, хоть мы такие же люди, как и вы.
   -- О! О! -- простонал в ответ хор изумленных туземцев.
   -- Да, мы прибыли со звезд, -- продолжал я с милостивой улыбкой, сам удивляясь своей лжи. -- Мы сошли на землю, чтобы погостить у вас и осчастливить ваш народ своим пребыванием в вашей стране. Вы видите, о друзья мои, что, готовясь посетить вас, я даже выучил ваш язык.
   -- Да, это так! Это так! -- ответили хором все туземцы.
   -- О повелитель мой! -- прервал меня старый джентльмен. -- Только выучил ты его очень плохо!
   Я взглянул на него с таким негодованием, что он испугался и тотчас же замолк.
   -- Теперь, друзья мои, -- продолжал я, -- вы можете подумать, что, после столь долгого странствия, мы, встретив столь недружелюбный прием, пожелаем отомстить вам и поразить смертью того, чья святотатственная рука осмелилась бросить нож в голову человека с движущимися зубами...
   -- Пощадите его, мои повелители! -- умоляющим голосом прервал меня старик. -- Он сын нашего короля, а я его дядя. Если что-нибудь с ним случится, кровь его падет на мою голову, ибо отвечаю за него я.
   -- Можешь в этом не сомневаться, -- отчетливо и злобно промолвил юноша. -- Вы, может быть, думаете, что мы не в состоянии вам отомстить? -- продолжал я, не обращая никакого внимания на его слова. -- Погодите, вы сейчас убедитесь. Эй ты, раб и собака, -- обратился я к Амбопе самым свирепым тоном, на какой был способен, -- подай мне заколдованную трубку, которая умеет говорить! -- И я незаметно подмигнул ему, указывая на свой "экспресс".
   Амбопа тотчас же понял мою мысль и подал мне винтовку. Впервые в жизни я увидел на его гордом лице нечто похожее на улыбку.
   -- Вот она, о повелитель повелителей! -- сказал он с глубочайшим поклоном.
   Перед этим я заметил маленькую антилопу, стоявшую на скале на расстоянии ярдов семидесяти от нас, и решил ее застрелить.
   -- Вы видите это животное? -- обратился я к туземцам, указывая на антилопу. -- Может ли человек, рожденный женщиной, убить ее одним шумом?
   -- Это невозможно, мой повелитель, -- ответил старик. -- Однако я это сделаю, -- возразил я спокойным тоном. Старый воин улыбнулся.
   -- Даже ты, повелитель, не сможешь этого сделать, -- сказал он.
   Я поднял винтовку и прицелился. Антилопа была очень маленькая и промахнуться на таком расстоянии было легко, но я знал, что должен в нее попасть во что бы то ни стало. Животное стояло совершенно неподвижно. Глубоко вздохнув, я спустил курок.
   Бум! Бум! -- раздался громкий выстрел, и антилопа, подскочив в воздух, замертво упала на месте. У туземцев вырвался крик ужаса.
   -- Если вы желаете иметь мясо, -- сказал я равнодушно, -- пойдите и принесите ее сюда.
   По знаку старика один из туземцев побежал к скале и вскоре вернулся, неся убитое животное. С большим удовлетворением я увидел, что пуля попала как раз в то место, куда я целился, то есть чуть выше лопатки. Туземцы обступили тушу бедного животного и рассматривали дыру, пробитую пулей, с выражением суеверного страха и смятения.
   -- Вы видите, -- сказал я, обращаясь к ним, -- я не говорю пустых слов. Ответа на это не последовало.
   -- Однако, если вы все еще сомневаетесь в нашем могуществе, -- продолжал я, -- пусть кто-нибудь из вас станет на ту же скалу, и я с ним сделаю то же самое, что с антилопой.
   Но желающих не нашлось. Наступило небольшое молчание, которое прервал сын короля.
   -- Послушай, дядя, -- сказал он, -- прошу тебя, пойди и стань на скалу. Колдовство может убить лишь животное, но не человека.
   Однако старому джентльмену предложение племянника совсем не понравилось, и он даже обиделся.
   -- Нет, нет! -- воскликнул он с живостью. -- Мои старые глаза видели достаточно. -- И, обращаясь к своей свите, он сказал: -- Эти люди -- колдуны, и их надо отвести к королю. А если кто из вас захочет испытать чары чужеземцев на себе, тот может пойти и стать на скалу, чтобы с ним могла поговорить волшебная трубка.
   Но среди кукуанов не нашлось желающих слушать заколдованную трубку.
   -- Не трать напрасно свою волшебную силу на наши презренные тела, -- сказал один из туземцев, -- нам достаточно того, что мы видели. Все наши колдуны не могут показать ничего подобного.
   -- Ты говоришь истину, -- заметил старый джентльмен с чувством огромного облегчения, -- это действительно так! Слушайте вы, дети звезд, дети блестящего глаза и движущихся зубов, вы, которые управляете громом и убиваете издали! Я -- Инфадус, сын Кафы, бывшего короля кукуанов. А этот юноша -- Скрагга.
   -- Этот Скрагга чуть не отправил меня на тот свет, -- прошептал Гуд [50].
   -- Скраага, -- продолжал торжественно Инфадус, -- сын Твалы. Великий король Твала -- супруг тысячи жен, глава и владыка кукуанского народа, хранитель Великой Дороги, страх своих врагов, мудрец, которому известны все тайны волшебства, вождь ста тысяч воинов, Твала Одноглазый, Твала Черный, Твала Грозный!
   -- В таком случае, -- отвечал я надменно, -- веди нас к Твале. Мы не желаем разговаривать с подчиненными и слугами.
   -- Желание ваше будет исполнено, мои повелители! Мы проводим вас к королю, но путь наш долог. Мы пришли сюда охотиться и находимся в трех днях пути от жилища короля. Будьте терпеливы, повелители, через три дня вы увидите великого Твалу.
   -- Хорошо, сказал я небрежно. -- Мы с временем не считаемся и никогда не торопимся, ибо мы бессмертны. Мы готовы. Веди нас. Но слушай, Инфадус, и ты, Скрагга! Берегитесь нас обманывать! Не расставляйте нам ловушек! Прежде чем ваши жалкие мозги подумают сделать что-нибудь недоброе, мы это узнаем и отомстим вам, ибо обладаем чудодейственной силой читать мысли людей. Свет, исходящий из прозрачного глаза того, чьи ноги голые, а лицо обросло волосами лишь с одной стороны, убьет вас на месте и принесет бедствия вашей стране. Его движущиеся зубы выскочат и вопьются в ваше тело и пожрут не только вас, но и ваших жен и ваших детей, а волшебные трубки продырявят насквозь ваши тела так, что они станут похожи на сито.
   Эта блестящая речь произвела огромное впечатление, хотя вряд ли была нужна, так как наши новые друзья и без того были уже потрясены нашими магическими талантами.
   Старый воин раболепно склонился перед нами и пролепетал: "Куум, куум". Впоследствии я узнал, что это слово является приветствием, соответствующим зулусскому "байэте", с которым кукуаны обращаются только к королю и членам королевского рода. Затем он что-то сказал своим людям. Они тотчас же схватили наше имущество, кроме оружия, к которому боялись прикоснуться и даже одежду Гуда, которая, если помнит читатель, была так аккуратно сложена на берегу ручья. Увидев это, капитан хотел ее отнять, в результате чего поднялся ожесточенный спор между туземцами и Гудом.
   -- Пусть мой повелитель и властелин прозрачного глаза не трогает свои вещи. Нести их -- дело его рабов.
   -- Но я хочу надеть свои брюки! -- ревел Гуд по-английски.
   Амбопа перевел его слова.
   -- О повелитель мой! -- воскликнул Инфадус. -- Неужели ты хочешь скрыть свои прекрасные белые ноги от взора своих покорных слуг? (Гуд брюнет, но кожа у него необычайно белая). Чем мы прогневили тебя, о повелитель, что ты хочешь это сделать?
   Глядя на Гуда, я буквально разрывался от смеха. За это время один из туземцев уже успел схватить одежду капитана и убежать с нею.
   -- Проклятье! -- рычал Гуд. -- Этот черный негодяй удрал с моими брюками!
   -- Послушайте, Гуд, -- сказал сэр Генри, -- вы появились в этой стране в известной роли и должны играть ее до конца. Пока вы здесь, брюк вы надевать уже не сможете. Отныне вам предстоит щеголять только в фланелевой рубашке, ботинках и монокле.
   -- Да, -- подтвердил я, -- и с одной бакенбардой. Если вы появитесь перед кукуанами в другом виде, они примут нас за обманщиков. Мне очень жаль, что вам придется ходить в таком виде, но я говорю совершенно серьезно, Гуд. У вас нет другого выхода. Если у них возникнет малейшее подозрение, наша жизнь не будет стоить и фартинга.
   -- Вы действительно так думаете? -- угрюмо спросил Гуд.
   -- Ну конечно! Ваши "прекрасные белые ноги" и монокль -- наше спасенье. Сэр Генри совершенно прав, говоря, что вы должны играть свою роль до конца. Благодарите бога, что вы успели хоть обуться и что здесь тепло.
   Гуд тяжело вздохнул и ничего не ответил. Только недели через две он свыкся со своим странным туалетом.
  

Глава VIII. Мы приходим в Страну Кукуанов

  
   В течение всего этого дня мы шли по великолепной дороге, которая никуда не отклоняясь, пролегала в северо-западном направлении. Инфадус и Скрагга шли вместе с нами, а их свита маршировала шагов на сто впереди.
   -- Скажи мне, Инфадус, -- обратился я к нему после некоторого молчания, -- не знаешь ли ты, кто проложил эту дорогу?
   -- Ее проложили в старые времена, мой повелитель. И никому не известно, как и когда это было сделано. Этого не знает даже мудрая женщина Гагула, которая пережила много поколений. Мы же не так стары, чтобы помнить, когда ее строили. Теперь никто не умеет сооружать такие дороги, и король хранит ее и не допускает, чтобы она зарастала травой.
   -- А кто высек человеческие фигуры на стенах пещер, через которые лежал наш путь? -- спросил я, имея в виду скульптурные изображения, напоминающие египетские, которые мы видели по дороге.
   -- Те же руки, что построили дорогу, высекли на камне эти удивительные изображения, мой повелитель. Мы не знаем, кто это сделал.
   -- А когда кукуанский народ пришел в эту страну?
   -- Мой повелитель, наш народ пришел сюда, подобно дыханию бури, десять тысяч лун назад, из великих земель, лежащих там, -- и он указал на север. -- Как говорят древние голоса наших отцов, которые дошли до нас, и как говорит Гагула, мудрая женщина, охотница за колдунами, кукуаны не могли пройти дальше -- великие горы, окружающие кольцом эту страну, преградили им путь, -- и он указал на покрытые снегом вершины. -- Страна же эта была прекрасна, и они здесь поселились, стали сильными и могущественными, и теперь число наше равно числу песчинок в море. Когда Твала, наш король, созывает свои войска, то перья, украшающие его воинов, покрывают всю равнину, насколько может охватить глаз человека.
   -- Но если страна окружена горами, то с кем же сражается это войско?
   -- Нет, господин, там страна открыта, -- и он вновь указал на север, -- и время от времени воины из неведомой нам земли тучами устремляются на нас, и мы их убиваем. С тех пор как мы воевали в последний раз, прошла третья часть жизни человека. Много тысяч погибло в этой войне, но мы уничтожили тех, кто пришел, чтобы пожрать нас. И с тех пор войны не было. -- Вашим воинам, должно быть, наскучило дремать, опершись на свои копья?
   -- Нет, мой повелитель, как раз после того, как мы уничтожили людей, которые напали на нас, здесь была еще война. Но то была междоусобная война. Люди пожирали друг друга, как псы.
   -- Как же это случилось?
   -- Я расскажу тебе это, мой повелитель. Наш король -- мой сводный брат. У него же был родной брат, родившийся в тот же день, от той же женщины. По нашему обычаю, нельзя оставлять в живых обоих близнецов -- более слабый из них должен умереть. Но мать короля спрятала более слабого ребенка, который родился последним, потому что сердце ее тянулось к нему. Этот ребенок и есть Твала, наш король. Я же -- его младший брат, родившийся от другой жены.
   -- Что же было дальше?
   -- Кафа, наш отец, умер, когда мы достигли зрелости, и мой брат Имоту был возведен в сан короля вместо него. Некоторое время он правил страной, и у него родился сын от любимой жены. Когда ребенку исполнилось три года -- это было как раз после великой войны, во время которой никто не мог ни сеять, ни собирать урожай, -- в страну пришел голод. Голод заставил народ роптать и озираться подобно льву, когда он, умирая от истощения, ищет добычу, которую можно растерзать. И тогда Гагула, мудрая и вселяющая ужас женщина, которая не умирает, обратилась к народу, говоря: "Король Имоту -- не законный король!" А в это время Имоту страдал от раны, полученной в сражении, и лежал недвижимо в своей хижине. Потом Гагула вошла в одну из хижин и вывела оттуда Твалу, моего сводного брата и родного брата-близнеца короля Имоту. Со дня его рождения она прятала его среди скал и пещер и теперь, сорвав с его бедер мучу, показала народу кукуанов знак священной змеи, обвившейся вокруг его тела, -- знак, которым отмечают старшего сына короля при рождении, и громко вскричала: "Смотрите, -- вот ваш король, жизнь которого я сохранила для вас по сей день!" И люди, обезумевшие от голода, лишившиеся рассудка и забывшие, что такое справедливость, начали кричать: "Король! Король!" Но я знал, что это не так, потому что мой брат Имоту был старшим из двух близнецов и, значит, законным королем. Когда шум и крики достигли крайнего предела, король Имоту, хотя он и был очень болен, вышел, ведя за руку свою жену. За ними шел его малолетний сын Игнози (что означает "молния"). "Что это за шум? -- спросил Имоту. -- Почему вы кричите "король, король"?"
   Тогда Твала, его родной брат, рожденный от той же женщины и в тот же час, подбежал к нему и, схватив его за волосы, нанес ему своим ножом смертельный удар прямо в сердце. Людям свойственно непостоянство, и они всегда готовы поклоняться восходящему солнцу, и все начали бить в ладоши и кричать: "Твала -- наш король! Теперь мы знаем, что Твала -- король!"
   -- А что же сталось с женой Имоту и его сыном Игнози? Неужели Твала их тоже убил?
   -- Нет, мой повелитель, когда жена увидела, что господин ее мертв, она с воплем схватила ребенка и убежала. Два дня спустя голод загнал ее в какой-то крааль, но теперь никто не хотел дать ей молока или какой-нибудь иной пищи, потому что люди ненавидят несчастных. Однако, когда наступила ночь, какая-то девочка прокралась к ней и принесла еды, и она благословила ребенка и ушла со своим сыном до восхода солнца в горы, где она, вероятно, и погибла. С тех пор никто не видел ни ее, ни ее сына Игнози.
   -- Так значит, если бы этот ребенок Игнози остался жив, он был бы настоящим королем кукуанского народа?
   -- Это так, мой повелитель. Знак священной змеи опоясывает его тело. Если он жив -- он король. Но -- увы! -- он давно уже умер. Посмотри, мой повелитель, -- и он указал вниз, на равнину, где стояла большая группа хижин, окруженных изгородью, которая, в свою очередь, была опоясана глубоким рвом. -- Это тот крааль, где в последний раз видели жену Имоту с ее ребенком Игнози. Мы будем там спать сегодня ночью, если только, -- добавил он с некоторым сомнением, -- мои повелители вообще спят на этой земле.
   -- Когда мы находимся среди кукуанов, мой добрый друг Инфадус, мы поступаем так же, как кукуаны, -- величественно произнес я и обернулся, чтобы что-то сказать Гуду, который мрачно плелся позади, полностью поглощенный тщетными попытками удержать на месте свою фланелевую рубашку, раздуваемую вечерним ветерком.
   Обернувшись, я, к своему удивлению, чуть не столкнулся с Амбопой, который шел следом за мною и совершенно очевидно прислушивался с огромным интересом к моему разговору с Инфадусом. Лицо Амбопы выражало крайнее любопытство. Он был похож на человека, который делает отчаянные и только отчасти успешные попытки припомнить что-то давно им позабытое.
   В течение всего этого времени мы шли быстрым шагом, спускаясь к холмистой равнине, расстилавшейся внизу. Громады гор, которые мы пересекли, теперь неясно вырисовывались высоко под нами; клубы тумана целомудренно окутывали грудь Царицы Савской прозрачной дымкой. По мере того как мы продвигались вперед, местность становилась еще красивее. Растительность была поразительно пышной, хотя и отнюдь не тропической, лучи яркого солнца -- теплыми, но не обжигающими. Легкий ветерок обвевал благоухающие склоны гор. Эта страна была поистине настоящим земным раем, и никому из нас не приходилось раньше видеть равных ей по красоте, естественным богатствам и климату. Трансвааль -- чудесная страна, но и она не может сравниться со Страной Кукуанов.
   Как только мы отправились в свой поход, Инфадус послал гонца, чтобы тот предупредил о нашем прибытии обитателей крааля, которые, между прочим, находились под его военным командованием. Посланец побежал с невероятной быстротой. По словам Инфадуса, он мог сохранять такую скорость в течение всего пути, так как все кукуаны усиленно тренируются в беге.
   Вскоре мы смогли воочию убедиться в том, что посланец успешно выполнил свое задание. Очутившись примерно в двух милях от крааля, мы увидели, что воины, отряд за отрядом, выходят из ворот и направляются к нам навстречу.
   Сэр Генри положил мне руку на плечо и заметил, что все это сулит нам, кажется, "теплый" прием. Что-то в тоне, которым это было сказано, привлекло внимание Инфадуса.
   -- Пусть это не тревожит моих повелителей, -- поспешно сказал он, -- ибо в моем сердце не живет измена. Эти воины подчинены мне и выходят нам навстречу по моему приказу, чтобы вас приветствовать.
   Я спокойно кивнул головой, хотя на душе у меня было не совсем спокойно.
   Примерно в полумиле от ворот крааля начинался длинный выступ холма, отлого подымающийся от дороги; на этом выступе и построились отряды воинов. Это было поистине грандиозное зрелище. Отряды, каждый численностью около трехсот человек, быстро взбегали по склону холма и неподвижно застывали на предназначенном для них месте; их копья сверкали на солнце, развевающиеся перья украшали их головы. К тому времени, как мы подошли к холму, двенадцать таких отрядов, то есть три тысячи шестьсот воинов, взошли на него и заняли свои места вдоль дороги.
   Мы подошли к ближайшему отряду и с изумлением увидели, что он сплошь состоит из рослых, статных воинов, подобных которым мне никогда не приходилось видеть, тем более в таком огромном количестве. Все они были людьми зрелого возраста, а в большинстве своем -- ветераны лет сорока. Среди них не было ни одного человека ниже шести футов ростом, а многие были еще дюйма на три-четыре выше. Головы их украшали тяжелые черные плюмажи из перьев птицы сакобула, такие же, как и у наших проводников. Все воины были опоясаны белыми буйволовыми хвостами; браслеты из таких же хвостов охватывали их ноги пониже правого колена. В левой руке каждый держал круглый щит около двадцати дюймов в поперечнике.
   Эти щиты были очень любопытны. Они были сделаны из тонкого листового железа, обтянутого буйволовой кожей молочно-белого цвета. Вооружение воинов было простым, но весьма внушительным. Оно состояло из короткого и очень тяжелого обоюдоострого копья с деревянной рукояткой, лезвие которого в самой широкой его части было около шести дюймов в поперечнике. Эти копья не предназначались для метания, а, подобно зулусским бангванам или кинжальным дротикам, использовались только в рукопашном бою, причем раны, нанесенные ими, бывали ужасны. Кроме этих бангванов, каждый воин был также вооружен тремя большими тяжелыми ножами, каждый весом около двух фунтов. Один нож был заткнут за пояс из хвоста буйвола, а остальные два укреплены на тыльной стороне круглого щита. Эти ножи, которые кукуаны называют толлами, заменяют им метательные ассегаи зулусов. Кукуанский воин может метать их с большой точностью с расстояния до пятидесяти ярдов, и обычно перед тем, как вступить в рукопашный бой с противником, кукуаны посылают навстречу противнику тучу этих ножей.
   Отряды стояли неподвижно, как ряды бронзовых статуй, но, когда мы подходили к очередному отряду, по сигналу, данному командиром, которого можно было отличить по плащу из шкуры леопарда, отряд выступал на несколько шагов вперед, копья поднимались в воздух, и из трех сотен глоток неожиданно вырывался оглушительный королевский салют: "Куум!" Когда же мы проходили, отряд строился позади нас и следовал за нами по направлению к краалю, пока, наконец, весь полк "Серых" (получивший это название из-за серых щитов), лучшая военная часть кукуанской армии, не шел позади нас четкой поступью, сотрясавшей землю.
   Наконец, несколько уклонившись в сторону от Великой Дороги Царя Соломона, мы подошли к широкому рву, окружавшему крааль, который занимал площадь не менее мили в окружности и был огорожен прочным частоколом из толстых бревен. У ворот через ров был перекинут примитивный подъемный мост, который был спущен стражей, чтобы мы могли войти. Крааль был прекрасно распланирован. Через его центр проходила широкая дорога, которую пересекали под прямым углом другие, более узкие дороги, разделяя таким образом группы хижин на кварталы, причем в каждом из них был расквартирован один отряд.
   Хижины с куполообразными крышами имели, подобно зулусским, каркас из прутьев, очень красиво переплетенных травой, однако, в отличие от зулусских хижин, в них были двери, через которые можно было войти, не сгибаясь. Кроме того, они были гораздо обширнее, и их окружала веранда шириной около шести футов, с красивым полом из крепко утрамбованного толченого известняка.
   По обеим сторонам дороги, которая пересекала крааль, стояли сотни женщин, привлеченных сюда желанием посмотреть на нас. Для туземок эти женщины исключительно красивы. Они высокого роста, грациозны и великолепно сложены. Хотя волосы их и коротки, но они вьются и не похожи на шерсть, черты лица у многих из них тонкие и губы не такие толстые, как у большинства африканских народностей. Но что поразило нас более всего -- это их удивительно спокойный, полный сознания собственного достоинства вид. Они были по-своему благовоспитаны, не уступая в этом отношении постоянным гостям светских салонов, и это выгодно отличало их от зулусских женщин и их родственниц -- женщин народности мазаи, которые живут в области, лежащей южнее Занзибара. Хотя они и пришли сюда из любопытства, чтобы посмотреть на нас, но ни единое грубое восклицание, выражающее удивление, ни единое критическое замечание не сорвалось с их уст, когда мы устало брели мимо них. Даже когда старый Инфадус незаметным движением руки обращал их внимание на самое выдающееся из всех чудес -- на "прекрасные белые ноги" бедного Гуда, -- они не позволяли себе выразить вслух то чувство бесконечного восхищения, которое, очевидно, вызывало у них это ни с чем не сравнимое зрелище. Они не сводили внимательного взгляда своих темных глаз с их неотразимо прекрасной снежной белизны, и только. Но для Гуда, человека скромного по натуре, и этого было более чем достаточно.
   Когда мы подошли к центру крааля, Инфадус остановился у входа в большую хижину, которую на некотором расстоянии окружал ряд хижин меньшего размера.
   -- Войдите, сыны звезд, -- произнес он торжественным голосом, -- и соблаговолите отдохнуть в нашем скромном обиталище. Сюда принесут немного пищи, чтобы вам не пришлось затягивать свои пояса от голода, немного меда и молока, одного или двух быков и несколько овец. Это, конечно, очень мало, о мои повелители, но все же это пища.
   -- Хорошо, -- ответил я. -- Инфадус, мы утомлены путешествием через воздушные пространства. Теперь дайте нам отдохнуть.
   Мы вошли в хижину, которая оказалась великолепно подготовленной для отдыха. Для нас были разостланы ложа из дубленых шкур, на которых можно было отдохнуть, и была принесена вода, чтобы мы могли умыться.
   Вдруг снаружи послышались крики, и, подойдя к двери, мы увидели процессию девиц, которые несли молоко, печеные маисовые лепешки и горшок меда. Позади них несколько юношей гнали жирного молодого быка. Мы приняли дары, вслед за тем один из молодых людей вытащил из-за пояса нож и ловко перерезал быку глотку. Через каких-нибудь десять минут они уже сняли с быка шкуру и разрубили его на куски. Лучшие куски мяса были отрезаны для нас, а остальное я от имени нас всех преподнес воинам, стоявшим вокруг. Они унесли мясо и поделили между собой "дар белых людей".
   Амбопа с помощью весьма приятной на вид молодой женщины принялся за работу. Они сварили нашу порцию в большом глиняном горшке на костре, разложенном перед нашей хижиной. Когда мясо было почти готово, мы послали человека к Инфадусу, чтобы передать ему и королевскому сыну Скрагге приглашение присоединиться к нашей трапезе.
   Они сейчас же пришли, сели на низенькие табуретки, которых в хижине было несколько штук (кукуаны обычно не сидят на корточках, как зулусы), и помогли нам справиться с нашим обедом. Старый джентльмен был чрезвычайно вежлив и любезен, но нас удивило, что молодой смотрел на нас с явным подозрением. Подобно всем остальным, он испытывал благоговейный ужас перед нашей белой кожей и магическими талантами. Но мне казалось, что, когда он обнаружил, что мы едим, пьем и спим, как обыкновенные смертные, его ужас начал уступать место угрюмому подозрению, которое заставило нас держаться настороже.
   Во время еды сэр Генри высказал предположение, что неплохо было бы попытаться узнать, не известно ли нашим хозяевам что-нибудь относительно судьбы его брата, -- может быть, они его видели когда-нибудь или слышали о нем. Однако я считал, что пока лучше не касаться этого вопроса.
   После обеда мы набили табаком свои трубки и закурили. Это повергло Инфадуса и Скраггу в изумление. Очевидно, кукуаны были незнакомы с божественными свойствами табачного дыма. Эта трава произрастала у них в изобилии, но, подобно зулусам, они только нюхали табак и совершенно не знали его в этом новом для них виде.
   Я спросил Инфадуса, когда нам предстоит продолжить наше путешествие, и с радостью услышал о том, что ведутся приготовления, чтобы отправиться дальше на следующее утро, и что уже посланы гонцы, чтобы уведомить короля Твалу о нашем прибытии. Оказалось, что Твала находится в своей главной резиденции, называемой Луу, и готовится к большому ежегодному празднеству, которое должно состояться на первой неделе июня. На этом празднестве обычно присутствуют и проходят торжественным маршем перед королем все военные части, за исключением некоторых полков, остающихся для несения гарнизонной службы. Там же обычно происходит великая охота на колдунов, о которой речь будет дальше.
   Мы должны были выступить на рассвете. Инфадус, который должен был нас сопровождать, полагал, что если нас случайно не задержит в пути разлив рек, то мы должны достигнуть Луу к ночи второго дня.
   Сообщив нам все это, наши гости пожелали нам доброй ночи. Мы договорились дежурить по очереди; трое из нас бросились на свои ложа и заснули блаженным сном, а четвертый бодрствовал, чтобы возможное предательство не застало нас врасплох.
  

Глава IX. Король Твала

  
   Думаю, что не стоит особенно подробно рассказывать о нашем путешествии в Луу. Скажу только, что мы шли туд ъ пересталъ стучать зубами. Тогда я ничего не подумалъ особеннаго на этотъ счетъ и рѣшилъ, что онъ заснулъ. Мы съ нимъ сидѣли спиной къ спинѣ и мнѣ показалось, что его тѣло все холодѣетъ и холодѣетъ и наконецъ стало совсѣмъ какъ ледъ.
   Мало-по-малу воздухъ подернулся блѣднымъ свѣтомъ, потомъ понеслись золотыя стрѣлы черезъ снѣжныя равнины и наконецъ само сіяющее солнце выглянуло изъ-за утесовъ и бросило свѣтлый взглядъ на наши несчастныя, полузамерзшія фигуры и на Вентфогеля, который продолжалъ сидѣть среди насъ мертвый. Не удивительно, что его спина казалась мнѣ такой холодной... Бѣдняга! Онъ испустилъ духъ въ ту минуту, какъ я слышалъ его вздохъ, и теперь ужъ совсѣмъ окоченѣлъ. Мы были потрясены до глубины души и отпрянули отъ тѣла (странно, какъ всѣ мы боимся близости мертвеца!). Онъ такъ и остался тутъ сидѣть, обхвативши колѣни руками.
   Къ этому времени холодные солнечные лучи полились въ самое отверстіе пещеры: здѣсь даже солнечные лучи были холодны. Вдругъ я услышалъ, что кто-то вскрикнулъ отъ страха, и невольно обернувшись, посмотрѣлъ въ глубину пещеры...
   И вотъ что я увидѣлъ: вся пещера была не больше двадцати футовъ длиною и въ ея противоположномъ концѣ сидѣла другая фигура, склонивши голову на грудь и свѣсивши длинныя руки. Всмотрѣвшись въ нее, я убѣдился, что то былъ другой мертвецъ, и что того больше -- бѣлый человѣкъ. Остальные также его увидали и это зрѣлище слишкомъ сильно подѣйствовало на паши расшатанные нервы. Всѣ мы, какъ одинъ человѣкъ, поспѣшили вонъ изъ пещеры на свѣтъ Божій.
   

VII.
Соломонова дорога.

   Выбравшись наружу, мы остановились, нѣсколько пристыженные.
   -- Я возвращаюсь назадъ, сказалъ сэръ Генри.
   -- Это отчего? спросилъ Гудъ.
   -- Да потому что мнѣ показалось, будто... то, что мы сейчасъ видѣли... мой братъ!
   Это была совершенно новая мысль и мы опять полѣзли въ пещеру, чтобы удостовѣриться, такъ ли это. Послѣ яркаго дневного свѣта, наши глаза, уже и безъ того ослабѣвшіе отъ постояннаго снѣжнаго блеска, сначала ничего не могли разглядѣть въ темнотѣ, царившей въ пещерѣ. Мало по малу мы привыкли къ ея полумраку и приблизились къ мертвому. Сэръ Генри сталъ на колѣни и заглянулъ ему въ лицо.
   -- Слава Богу! это не братъ, сказалъ онъ со вздохомъ облегченія.
   Тогда и я подошелъ посмотрѣть. То былъ трупъ высокаго человѣка среднихъ лѣтъ, съ орлинымъ носомъ, подернутыми сѣдиной волосами и длинными черными усами. Совершенно желтая кожа положительно обтягивала его кости. На немъ не было никакой одежды, кромѣ остатковъ чего-то, похожаго на шерстяные панталоны, такъ что его скелетообразная фигура была почти обнажена. На шеѣ висѣло пожелтѣвшее Распятіе изъ слоновой кости. Тѣло совершенно отвердѣло и окаменѣло отъ мороза.
   -- Кто бы это могъ быть? сказалъ я.
   -- Неужели вы не догадываетесь? спросилъ Гудъ.
   Я отрицательно покачалъ головою.
   -- Да кто же, какъ не старый донъ Хосе да-Сильвестра? Больше некому и быть.
   -- Это совершенно невозможно! проговорилъ я въ волненіи.-- Вѣдь онъ умеръ триста лѣтъ тому назадъ!
   -- Желалъ бы я знать, что ему помѣшаетъ продержаться хоть три тысячи лѣтъ въ этой милой атмосферѣ? спросилъ Гудъ. Если температура достаточно холодна, мясо и кровь сохраняются въ столь же свѣжемъ видѣ, какъ ново-зеландская баранина, а здѣсь ужъ кажется достаточно холодно. Солнце сюда никогда не заглядываетъ; никакой звѣрь не заходитъ. Безъ всякаго сомнѣнія, тотъ самый невольникъ, о которомъ онъ упоминаетъ, снялъ съ него платье, а его оставилъ здѣсь. Этому человѣку было не подъ силу его похоронить. Посмотрите-ка, продолжалъ онъ, нагибаясь и поднимая какую-то странной формы кость съ заостреннымъ концомъ,-- вотъ вамъ и обломокъ кости, которымъ онъ начерталъ свою карту!
   Съ минуту мы разсматривали кость въ глубочайшемъ изумленіи, забывая всѣ наши мытарства при этомъ необычайномъ и даже почти чудесномъ зрѣлищѣ.
   -- Да, да, промолвилъ сэръ Генри,-- а вотъ откуда онъ бралъ чернила! и онъ указалъ на маленькую ранку, чернѣвшую на лѣвой рукѣ мертвеца. Ну, кто видалъ что нибудь подобное?
   Сомнѣваться долѣе не было никакой возможности, и я признаюсь откровенно, что это открытіе совершенно меня ошеломило. Передо мною сидѣлъ давно умершій, и къ самому тому мѣсту, гдѣ онъ сидѣлъ, привели насъ тѣ указанія, которыя онъ оставилъ десять поколѣній тому назадъ. Въ моей собственной рукѣ было то грубое перо, которымъ онъ ихъ начерталъ; на его шеѣ висѣло то самое Распятіе, которое цѣловали его умирающія уста. При взглядѣ на него, мое воображеніе возсоздавало всю картину; я живо представлялъ себѣ этого путника, умиравшаго отъ голода и холода, и все-таки напрягавшаго послѣднія силы, чтобы передать міру великую открытую имъ тайну; представлялъ себѣ все ужасающее одиночество его смерти, столь для насъ очевидное... Мнѣ даже казалось, что я могу прослѣдить въ его рѣзко обозначившихся чертахъ нѣкоторое сходство съ моимъ бѣднымъ другомъ Сильвестрой, его прямымъ потомкомъ, умершимъ у меня на рукахъ 20 лѣтъ тому назадъ. Впрочемъ, можетъ быть это была одна фантазія. Какъ бы то ни было, онъ сидѣлъ тутъ передъ нами, точно печальное напоминаніе той ужасной участи, которая часто постигаетъ дерзновенныхъ, стремящихся проникнуть въ область невѣдомаго и, по всей вѣроятности, онъ будетъ здѣсь сидѣть въ продолженіи многихъ вѣковъ, увѣнчанный страшнымъ величіемъ смерти, и долго будетъ поражать взоры такихъ же странниковъ, какъ мы, если только какой-нибудь странникъ когда-либо нарушитъ его одиночество. На всѣхъ насъ это зрѣлище подѣйствовало подавляющимъ образомъ, тѣмъ болѣе, что мы и безъ того были чуть живы отъ голода и холода.
   -- Пойдемте отсюда, сказалъ сэръ Генри глухимъ голосомъ,-- только сначала дадимъ ему товарища. Онъ поднялъ трупъ готтентота Вентфогеля и посадилъ его рядомъ со старымъ португальцемъ. Потомъ нагнулся и разорвалъ гнилой снурокъ, на которомъ висѣло Распятіе на шеѣ мертваго; его пальцы до того окоченѣли, что развязать снурокъ онъ, конечно, не могъ. Кажется, это Распятіе до сихъ поръ у него. Я же взялъ перо, и оно лежитъ передо мною въ ту самую минуту, какъ я это пишу; иногда я подписываю имъ свое имя.
   Послѣ этого горделивый бѣлый человѣкъ прошлыхъ вѣковъ и бѣдный готтентотъ остались вдвоемъ на свое вѣчное бдѣніе среди вѣчныхъ снѣговъ, а мы выбрались изъ пещеры на благодатный свѣтъ солнечный и продолжали свой путь, размышляя о томъ, много ли времени пройдетъ до тѣхъ поръ, пока и мы не превратимся въ то же, что они.
   Пройдя около полуторы мили, мы подошли къ самому краю горнаго плато, такъ какъ утесъ, вѣнчающій гору, подымался совсѣмъ не изъ самаго его центра, какъ это намъ представлялось изъ пустыни. Мы не могли разсмотрѣть, что было подъ нами, потому что утренніе туманы заволокли весь пейзажъ. Наконецъ верхніе слои тумана немножко порѣдѣли, и шаговъ за пятьсотъ ниже насъ, въ концѣ снѣжнаго склона, намъ предстала зеленая луговина, по которой струился потокъ. Но это было еще не все. У самаго потока, купаясь въ лучахъ утренняго солнца, стояло и лежало цѣлое стадо большихъ антилопъ, всего штукъ 10--15; какихъ именно -- на этомъ разстояніи различить было невозможно.
   Это зрѣлище преисполнило насъ самой необузданной радостью. Съѣстное было на лицо, стоило только его добыть. Но какъ это сдѣлать -- вотъ въ чемъ вопросъ?
   Животныя находились на разстояніи цѣлыхъ шестисотъ шаговъ отъ насъ; на такомъ разстояніи стрѣлять вообще трудно, особенно въ такую минуту, когда отъ успѣшнаго выстрѣла зависитъ жизнь.
   Мы поспѣшно принялись совѣщаться о томъ, слѣдуетъ ли стараться подойти поближе къ звѣрямъ, и наконецъ поневолѣ отказались отъ этого плана. Начать съ того, что вѣтеръ дулъ для насъ неблагопріятный; далѣе, мы могли сказать съ полной увѣренностью, что антилопы насъ замѣтятъ, несмотря ни на какія предосторожности, на томъ снѣжномъ полѣ, по которому мы неминуемо должны были пройдти.
   -- Нечего дѣлать, надо попробовать достать илъ отсюда, сказалъ сэръ Генри.
   -- Пусть каждый изъ насъ прицѣлится въ того звѣря, который противъ него, сказалъ я. Цѣльтесь какъ можно внимательнѣе въ самую лопатку, а ты, Омбопа, дай намъ сигналъ, чтобы мы могли выстрѣлить всѣ разомъ.
   Наступило молчаніе; всякій старался прицѣлиться какъ можно лучше, что и понятно, когда знаешь, что отъ твоего выстрѣла зависитъ самая жизнь.
   -- Стрѣляй! скомандовалъ Омбопа по-зулусски, и почти въ ту же минуту загремѣли всѣ наши три карабина; три дымовыхъ облачка заклубились передъ нами и эхо отъ выстрѣловъ разнеслось вдали, перекатываясь среди безмолвныхъ снѣговъ.
   Наконецъ, пороховой дымъ разсѣялся, и о, радость! мы увидали крупнаго самца, который лежалъ на спинѣ и яростно бился въ предсмертной агоніи. Мы испустили торжествующій вопль: мы спасены, мы не умремъ съ голоду! Несмотря на свою слабость, мы устремились внизъ по снѣжному склону, и не прошло и десяти минутъ послѣ выстрѣла, какъ уже были около убитаго животнаго. Но тутъ представилось новое затрудненіе: у насъ не было никакого топлива, а слѣдовательно -- нечего было зажечь, и не на чемъ жарить подстрѣленную дичь. Мы въ отчаяніи переглянулись.
   -- По-моему, люди, умирающіе съ голоду, не должны быть слишкомъ прихотливы, сказалъ Гудъ. Давайте ѣсть сырое мясо!
   Намъ не оставалось никакого другого выхода изъ этого положенія, а разбиравшій насъ голодъ былъ такъ великъ, что подобное предложеніе не казалось такимъ отвратительнымъ, какимъ бы оно представилось намъ въ другое время. А потому мы нарѣзали мяса убитой антилопы и зарыли его нѣсколько минутъ въ снѣгъ, чтобы оно хорошенько остыло, послѣ чего вымыли его въ холодной, какъ ледъ, рѣчной водѣ, и наконецъ, съ жадностью съѣли. Все это звучитъ не особенно привлекательно, но право, я въ жизни моей ничего не ѣдалъ вкуснѣе этого сыраго мяса. Въ какіе нибудь четверть часа мы совершенно переродились. Къ намъ снова вернулись и жизнь, и силы; наши слабые пульсы окрѣпли и кровь начала обращаться въ нашихъ жилахъ. Но мы хорошо помнили, какъ опасно отягощать отощавшій желудокъ и потому старались ѣсть не слишкомъ много и остаться впроголодь.
   -- Слава Богу! воскликнулъ сэръ Генри. Это животное спасло насъ. Кстати, Кватермейнъ, какъ оно называется?
   Я всталъ и пошелъ посмотрѣть на антилопу, такъ какъ я самъ не зналъ навѣрное. Она была величиной почти съ осла, съ большими, загнутыми рогами. До сихъ поръ я такихъ никогда не видывалъ, то была совершенно новая для меня порода. Животное было темно-коричневаго цвѣта съ тонкими оранжевыми полосками и очень густой шерстью. Впослѣдствіи я узналъ, что жители этой удивительной страны называютъ его инко. Это чрезвычайно рѣдкій видъ и встрѣчается онъ только на значительной высотѣ, тамъ, гдѣ не могутъ жить другія животныя. Нашъ экземпляръ былъ убитъ очень мѣтко: пуля угодила ему въ самую лопатку, но чья это была пуля -- мы, конечно, не могли этого узнать. Я думаю, что Гудъ, памятуя свой удивительный выстрѣлъ по жирафу, втайнѣ приписывалъ и этотъ подвигъ своему искусству, и мы ему не противорѣчили.
   Мы были до такой степени заняты наполненіемъ своихъ тощихъ желудковъ, что сначала даже не подумали осмотрѣться. Но потомъ поручили Омбопѣ снять съ костей лучшее мясо для того, чтобы набрать его съ собой какъ можно больше, а сами принялись осматривать окрестности. Туманъ совсѣмъ исчезъ; было уже восемь часовъ, такъ что солнце успѣло его разсѣять, и теперь мы могли обнять однимъ взглядомъ всю мѣстность. Я просто не знаю, какъ и описывать ту великолѣпную панораму, которая открылась нашимъ очарованнымъ взорамъ. Я никогда не видывалъ ничего подобнаго, да, вѣроятно, и не увижу.
   За нами и надъ нами высились громады бѣлоснѣжныхъ горъ Царицы Савской, а внизу, тысячъ на пять футовъ ниже того мѣста, гдѣ мы стояли, лежала чудная страна. Тамъ и сямъ выдѣлялись темными пятнами обширные и густые лѣса; вдали протекала многоводная рѣка, отливая серебромъ на пути. Налѣво разстилались обширныя степи, покрытыя волнующейся травой, и здѣсь были ясно видны безчисленныя стада дикихъ звѣрей или скота,-- чего, мы не могли отсюда различить. Повидимому, эти степи были окаймлены цѣлою стѣной отдаленныхъ горъ. Направо мѣстность становилась болѣе или менѣе гористой; тамъ и сямъ надъ равниной высились отдѣльные холмы, между которыми виднѣлись полоски обработанной земли, и среди этихъ полей мы разсмотрѣли цѣлыя группы куполообразныхъ хижинъ. Весь пейзажъ развертывался передъ нами точно на каргѣ; рѣки извивались серебряными змѣями, а горныя вершины, увѣнчанныя безпорядочно нагроможденными снѣгами, высились въ торжественномъ величіи, и все вмѣстѣ сіяло, озаренное радостнымъ солнечнымъ свѣтомъ и обвѣянное ласковымъ дыханіемъ природы съ ея счастливою жизнью.
   Насъ поразили два удивительныхъ обстоятельства. Во-первыхъ, то, что страна, лежащая передъ нами, должна быть по крайней мѣрѣ на пять тысячъ футовъ выше пройденной пустыни, и во-вторыхъ, то, что всѣ здѣшнія рѣки текутъ съ юга на сѣверъ. Къ несчастію, намъ было слишкомъ хорошо извѣстно, что на южномъ склонѣ того обширнаго хребта, на которомъ мы стояли, воды не было совсѣмъ; но но сѣверному склону струились многочисленные потоки, впадавшіе большей частью въ ту огромную рѣку, которая протекала у насъ на виду и затѣмъ терялась въ отдаленіи.
   Нѣкоторое время мы просидѣли совершенно молча, созерцая этотъ великолѣпный видъ. Наконецъ сэръ Генри прервалъ молчаніе.
   -- Нѣтъ ли на картѣ какихъ нибудь указаній насчетъ Соломоновой дороги? спросилъ онъ.
   Я утвердительно кивнулъ головою, не спуская глазъ съ далекаго пейзажа.
   -- Ну такъ смотрите: вонъ она! и онъ указалъ немного правѣе отъ насъ.
   Мы съ Гудомъ посмотрѣли въ ту сторону и дѣйствительно: по направленію къ равнинѣ вилась какая-то большая дорога, похожая на шоссе. Мы замѣтили ее не сразу, потому что при выходѣ на равнину ее скрывали какія-то неровности почвы. Мы не выразили никакихъ особенныхъ чувствъ по этому поводу: чувство удивленія начало у насъ положительно притупляться. И то, что мы нашли что-то въ родѣ римской дороги въ этой чуждой и глухой странѣ, даже не казалось намъ особенно страннымъ: нашли, и все тутъ.
   -- Ну, сказалъ Гудъ, эта дорога должна быть близехонько, если взять направо и идти наискосокъ. Какъ вы думаете, не отправиться ли намъ сейчасъ же?
   Совѣтъ былъ хоть куда, и мы послѣдовали ему, какъ только умыли въ рѣкѣ свои лица и руки. Мы шли около двухъ миль, то по мелкимъ камнямъ, то по снѣгу, и вдругъ, поднявшись на вершину небольшой отлогости, увидали дорогу прямо у своихъ ногъ. То была великолѣпная широкая дорога, высѣченная въ твердомъ камнѣ и повидимому прекрасно содержанная. Но странное дѣло: казалось, что она начинается только здѣсъ. Мы спустились внизъ и стали на самой дорогѣ, а шаговъ за сто отъ насъ, по направленію къ горамъ Царицы, она вдругъ исчезала, и тутъ сейчасъ же начинался горный склонъ, усѣянный мелкимъ камнемъ и кое-гдѣ испещренный пятнами снѣга.
   -- Что, Кватермейнъ, что вы на это скажете? спросилъ сэръ Генри.
   Я покачалъ головой; я рѣшительно не зналъ, чѣмъ это объяснить.
   -- А по моему, дѣло очень просто, сказалъ Гудъ. Безъ всякаго сомнѣнія, эта дорога пролегала черезъ весь хребетъ и шла дальше, черезъ пустыню, на ея противоположный конецъ; но съ той стороны ее засыпали пески пустыни, а съ этой -- уничтожило вулканическое изверженіе и залило потоками лавы.
   Это объясненіе показалось намъ довольно правдоподобнымъ; во всякомъ случаѣ, мы удовольствовались имъ вполнѣ и начали спускаться съ горы. Нечего и говорить, что идти спокойно подъ гору по великолѣпной дорогѣ, съ сытыми желудками, было совсѣмъ другое дѣло, чѣмъ карабкаться по снѣжнымъ крутизнамъ полумертвымъ отъ голода и холода. Право, несмотря на то, что впереди намъ предстояли невѣдомыя опасности, мы были бы положительно веселы, если бы нашему веселью не мѣшали грустныя воспоминанія объ участи бѣднаго Вентфогеля и о той мрачной пещерѣ, гдѣ онъ теперь сидѣлъ вмѣстѣ со старымъ Сильвестрой. Чѣмъ дальше мы подвигались впередъ, тѣмъ мягче и ароматнѣе становился воздухъ, тѣмъ прекраснѣе развертывалась передъ нами невѣдомая страна во всей своей сіяющей прелести. Что касается до самой дороги, это было такое чудо строительнаго искусства, что я просто не видывалъ ничего подобнаго; но сэръ Генри сказалъ мнѣ, что дорога черезъ Сентъ-Готардъ, въ Швейцаріи, совершенно въ этомъ родѣ. Инженеръ древняго міра, начертавшій ея планы, не останавливался ни передъ какими трудностями и препятствіями. Въ одномъ мѣстѣ мы пришли къ огромному оврагу, футовъ въ триста шириною и по крайней мѣрѣ въ сто глубиной. Эта бездна была заполнена снизу до верху огромными кусками тесаннаго камня, въ которыхъ снизу были продѣланы арки для протока водъ, а на верху дорога величественно шла своимъ путемъ. Въ другомъ мѣстѣ дорога пролегала зигзагами и была высѣчена въ скалѣ, служившей стѣною страшной пропасти, въ пятьсотъ футовъ глубиной; въ третьемъ она пронизывала длиннымъ туннелемъ гору, встрѣтившуюся на ея пути. Тутъ мы замѣтили, что стѣны туннеля покрыты искусными рисунками, высѣченными въ камнѣ и представляющими по большей части фигуры людей, одѣтыхъ въ кольчуги и ѣдущихъ въ колесницахъ. На одномъ, особенно красивомъ рисункѣ была представлена цѣлая битва, и даже партія плѣнныхъ виднѣлась на заднемъ планѣ.
   -- Ну, сказалъ сэръ Генри, внимательно разсмотрѣвши эти произведенія древняго искусства,-- хоть эта дорога называется Соломоновой дорогой, а все-таки я скажу, что егнитяне побывали здѣсь гораздо прежде Соломона и соломоновыхъ людей. Если это не египетская работа, то, во всякомъ случаѣ, она на нее похожа, какъ двѣ капли воды.
   Къ полудню мы спустились уже такъ низко, что достигли того пояса, гдѣ встрѣчаются лѣса. Прежде всего намъ начали попадаться рѣдкіе кустарники, затѣмъ они стали чаще и, наконецъ, дорога вступила въ обширную рощу серебряныхъ деревьевъ, точно такихъ, какія ростутъ на склонѣ Столовой горы, въ Кэптаунѣ. До сихъ поръ я еще никогда не встрѣчалъ ихъ въ моихъ странствіяхъ и потому очень удивился, найдя ихъ здѣсь.
   -- О, радость! воскликнулъ Гудъ, восторженно созерцая деревья съ ихъ блестящею листвою.-- Да тутъ цѣлая пропасть дровъ! Давайте-ка остановимся да сготовимъ себѣ обѣдъ; мнѣ кажется, что сырое мясо уже успѣло свариться у меня въ желудкѣ.
   Никто не возражалъ противъ этого предложенія, а потому мы свернули съ дороги, прошли къ ручейку, журчавшему неподалеку оттуда, и скоро развели прекраснѣйшій огонь, соорудивши костеръ изъ сухихъ вѣтокъ. Отрѣзавши нѣсколько порядочныхъ ломтей отъ мяса антилопы, которое мы съ собой захватили, мы принялись поджаривать ихъ, насадивши на концы заостренныхъ палочекъ, какъ это дѣлаютъ кафры, послѣ чего съѣли ихъ съ полнымъ удовольствіемъ. Насытившись, какъ слѣдуетъ, мы закурили трубки и впали въ такое блаженное состояніе, что право можно было его назвать райскимъ въ сравненіи со всѣми перенесенными нами невзгодами. Около насъ весело журчалъ ручей, протекавшій среди зеленыхъ береговъ, густо заросшихъ чудными, воздушными папоротниками гигантскихъ размѣровъ и перистыми кустами дикой спаржи; теплый вѣтерокъ шелестилъ листами серебряныхъ деревьевъ; горлицы ворковали кругомъ и какія-то чудныя птицы съ яркими, блестяшими перьями стремительно перепархивали съ вѣтки на вѣтку, сіяя точно живые драгоцѣнные камни. Это былъ сущій рай!
   Волшебная прелесть окружающей мѣстности и сладостное сознаніе, что опасности миновали и что мы, наконецъ, достигли обѣтованной земли -- все вмѣстѣ привело насъ въ тихое настроеніе. Сэръ Генри и Омбопа сидѣли рядомъ и тихонько разговарили между собой, употребляя въ своей бесѣдѣ странную смѣсь ломанаго англійскаго языка и невозможнаго зулусскаго нарѣчія, что не мѣшало имъ разговаривать очень серьезно. А я лежалъ съ полузакрытыми глазами на ложѣ изъ душистаго папоротника и наблюдалъ за ними. Вдругъ я вспомнилъ про Гуда и сталъ искать его глазами, недоумѣвая, куда же онъ дѣлся. Вскорѣ я увидѣлъ его на берегу ручья, въ которомъ онъ очевидно только-что выкупался. Онъ былъ въ одной фланелевой рубашкѣ и тщательно занимался своимъ туалетомъ, со свойственной ему привычкой къ величайшей чистоплотности, которая обнаруживалась при всякой возможности. Онъ выстиралъ свои гуттаперчевые воротнички, вытрясъ и вычистилъ панталоны, жилетъ и куртку, и теперь аккуратно складывалъ всѣ эти принадлежности своего гардероба, грустно качая головой при видѣ многочисленныхъ дыръ и прорѣхъ, образовавшихся на нихъ за время нашихъ злополучныхъ странствій -- что, впрочемъ, было довольно естественно. Потомъ онъ взялъ свои сапоги, стеръ съ нихъ всю пыль и грязь горстью папоротниковыхъ листьевъ, взялъ кусокъ сала (предусмотрительно отрѣзанный съ этой цѣлью отъ мяса антилопы) и до тѣхъ поръ ихъ натиралъ и чистилъ, пока они не приняли почти что приличнаго вида. Тогда онъ многосторонне и основательно осмотрѣлъ ихъ въ свое стеклышко, надѣлъ и приступилъ къ новой операціи: вынулъ изъ маленькаго дорожнаго мѣшечка, который вѣчно таскалъ съ собою, карманный гребень и крохотное зеркальце, и началъ себя разглядывать. Очевидно, онъ остался крайне недоволенъ тѣмъ, что увидѣлъ, и сейчасъ же принялся причесываться съ величайшимъ стараніемъ. Долго онъ приглаживался и расчесывался, наконецъ снова посмотрѣлся въ зеркало и снова остался недоволенъ. Вижу, щупаетъ подбородокъ, на которомъ красовалась десятидневная растительность.
   -- Надѣюсь, что онъ не вздумаетъ бриться! подумалъ я. Однако, такъ оно и было. Онъ взялъ кусокъ сала, которымъ только что смазалъ свои сапоги, и тщательно выполоскалъ его въ ручьѣ. Потомъ опять началъ рыться въ своемъ мѣшечкѣ и вытащилъ маленькую карманную бритву -- изъ тѣхъ безопасныхъ бритвъ, которыя фабрикуются для людей, отправляющихся въ морское путешествіе или опасающихся порѣза. Затѣмъ онъ сильно натеръ себѣ саломъ подбородокъ и остальную физіономію и принялся за бритье. Очевидно, это была довольно мучительная операція, потому что онъ порядочно морщился и гримасничалъ, а я просто надрывался отъ внутренняго смѣха, глядя на его отчаянныя попытки справиться со своей щетинистой бородой. Ну, не смѣшно ли, право, что человѣкъ до такой степени изъ кожи лѣзетъ, чтобы выбриться въ такомъ мѣстѣ и при такихъ обстоятельствахъ? Наконецъ, ему кое-какъ удалось довольно порядочно выбрить всю правую сторону своего лица и подбородка. Но тутъ я увидѣлъ, что прямо надъ его головой что-то вдругъ сверкнуло.
   Гудъ вскочилъ, разразившись бранью; если бы не безопасная бритва, ужъ конечно онъ перерѣзалъ бы себѣ горло. Я вскочилъ тоже, но безъ брани, и увидѣлъ слѣдующее: шаговъ за двадцать отъ того мѣста, гдѣ я былъ, и за десять отъ Гуда, стояла кучка людей. Всѣ они были очень высоки ростомъ, съ мѣдно-красной кожей, у нѣкоторыхъ были черныя перья на головахъ и короткіе плащи изъ леопардовой шкуры. Въ первую минуту я только и замѣтилъ. Впереди всѣхъ стоялъ юноша лѣтъ семнадцати, съ поднятою рукою и наклоненнымъ тѣломъ въ позѣ греческаго дискомета. Очевидно, то, что сверкнуло въ воздухѣ, было какое-то оружіе, и оружіе, брошенное его рукою.
   Пока я ихъ разсматривалъ, отъ группы отдѣлился старикъ воинственнаго вида, схватилъ юношу за руку и что-то ему сказалъ. Тогда они направились къ намъ. Между тѣмъ сэръ Генри, Гудъ и Омбопа успѣли схватить свои ружья и подняли ихъ съ угрожающимъ видомъ. А туземцы все продолжали приближаться. Мнѣ пришло въ голову, что они не имѣютъ никакого понятія о томъ, что такое ружья; иначе они, конечно, не отнеслись бы къ нимъ съ такимъ презрѣніемъ.
   -- Опустите ружья! закричалъ я своимъ, въ полной увѣренности, что нашу безопасность могъ обезпечить только мирный образъ дѣйствій. Они послушались, а я выступилъ впередъ и обратился къ тому старому дикарю, который остановилъ юношу.
   -- Привѣтъ! сказалъ я по-зулуски, рѣшительно не зная, на какомъ языкѣ съ нимъ объясняться. Къ моему величайшему изумленію, онъ меня понялъ.
   -- Привѣтъ! отвѣчалъ старикъ и заговорилъ съ нами хотя и не по-зулуски, но во всякомъ случаѣ на такомъ нарѣчіи, которое было съ нимъ до того сходно, что мы съ Омбопой понимали его безъ всякаго затрудненія. Впослѣдствіи мы узнали, что это племя говорило на старомъ зулусскомъ языкѣ, отъ котораго произошелъ современный.
   -- Откуда вы пришли, обратился онъ къ намъ -- и кто вы такіе? Отчего лица троихъ изъ васъ бѣлы, а лицо четвертаго такое же, какъ у сыновей, рожденныхъ нашими матерями? и при этомъ онъ указалъ на Омбопу. Я сейчасъ же взглянулъ на Омбопу, и меня поразило, что онъ совершенно правъ. Омбопа былъ дѣйствительно очень похожъ на стоявшихъ передо мною людей, какъ лицомъ, такъ и своимъ ростомъ и богатырскимъ сложеніемъ. Но теперь некогда было думать объ этомъ сходствѣ.
   -- Мы чужеземцы, и пришли сюда съ миромъ, отвѣчалъ я, стараясь говорить какъ можно медленнѣе, чтобы онъ меня хорошенько понялъ. А этотъ человѣкъ нашъ слуга.
   -- Вы лжете, отвѣчалъ онъ.-- Чужеземцамъ не перейти этихъ горъ, гдѣ умираетъ все живущее. Впрочемъ, лжете вы или нѣтъ, все равно; если вы чужеземцы, вы умрете, ибо ни одному чужеземцу нельзя жить въ странѣ кукуановъ: таковъ королевскій указъ. Готовьтесь же умереть, о, чужеземцы!
   Признаюсь, это меня немножко озадачило, тѣмъ болѣе, что я замѣтилъ, какъ нѣкоторые изъ этихъ людей тихонько опустили руки на бокъ, гдѣ у каждаго висѣло что-то очень похожее на большой тяжелый ножъ.
   -- Что говоритъ этотъ негодяй? спросилъ Гудъ.
   -- Да что говоритъ! Говоритъ, что съ насъ скоро сдерутъ кожу, отвѣчалъ я угрюмо.
   -- О, Господи! простоналъ Гудъ и, поднесши руку къ своимъ вставнымъ зубамъ, проворно дернулъ за верхнюю челюсть, опустилъ ее внизъ, отпустилъ на прежнее мѣсто и громко прищелкнулъ. Онъ это всегда дѣлалъ, когда чувствовалъ себя въ безвыходномъ положеніи. Это было необыкновенно удачное движеніе съ его стороны, ибо въ ту же минуту величавая кукуанская команда испустила единодушный вопль и въ ужасѣ отступила на нѣсколько шаговъ.
   -- Что это съ ними такое? спросилъ я.
   -- Зубы его, зубы, взволнованно зашепталъ сэръ Генри.-- Онъ сейчасъ ими двигалъ. Выньте ихъ совсѣмъ, Гудъ, выньте поскорѣе!
   Гудъ повиновался и ловко спустилъ обѣ челюсти въ рукавъ своей фланелевой рубашки. Черезъ минуту любопытство пересилило страхъ и дикари снова медленно подошли къ намъ. Очевидно, они позабыли свои милыя намѣренія на нашъ счетъ.
   -- Скажите, о, чужеземцы! торжественно заговорилъ старикъ, показывая на Гуда, который красовался въ одной фланелевой рубашкѣ съ одной бритой и другой небритой щекой,-- почему у этого человѣка съ одѣтымъ тѣломъ и обнаженными ногами ростетъ борода только на одной сторонѣ? Отчего у него такой блестящій и прозрачный глазъ? Какъ это можетъ быть, что его зубы двигаются сами собою, сами уходятъ изо рта и сами возвращаются, когда хотятъ?
   -- Откройте ротъ! сказалъ я Гуду. Гудъ проворно разинулъ ротъ и оскалился на стараго дикаря, точно разозленная собака, открывая его пораженному взору свои красныя десны, столь же лишенныя всякаго украшенія, какъ десны новорожденнаго слона. Зрители такъ и ахнули.
   -- Гдѣ его зубы? восклицали они.-- Мы видѣли ихъ собственными глазами!
   Гудъ отвернулся съ видомъ величайшаго презрѣнія и слегка коснулся рукой своего рта. Затѣмъ онъ снова осклабился, и на этотъ разъ обнаружилъ два ряда прелестнѣйшихъ зубовъ.
   Юноша, бросившій въ него ножемъ, сейчасъ же повалился на траву и просто завылъ отъ страху, а у старика даже колѣнки затряслись.
   -- Я вижу, что вы не люди, а духи, пролепеталъ онъ чуть слышно.-- Развѣ у смертнаго человѣка, рожденнаго женщиной, бываетъ когда-нибудь борода только на одной сторонѣ лица, или такой круглый, прозрачный глазъ, или зубы, которые двигаются, то исчезая, то выростая на прежнемъ мѣстѣ? Простите насъ, о повелители!
   Намъ просто необыкновенно везло; это была настоящая удача. Нечего и говорить, что я ухватился за нее обѣими руками.
   -- Я васъ прощаю, объявилъ я величественно.-- А теперь узнайте правду! Мы пришли сюда изъ другого міра, хотя мы такіе же люди, какъ вы. Мы спустились съ самой большой изъ звѣздъ, сіяющихъ по ночамъ.
   Туземцы хоромъ изъявили свое удивленіе.
   -- Да, продолжалъ я, мы со звѣзды! и снисходительно улыбнулся, повторивши эту ужасную небылицу.-- Мы пришли къ вамъ, чтобы пробыть у васъ немножко и принести валъ благодать своимъ присутствіемъ. Вы видите, о, други! что я приготовился къ этому посѣщенію и нарочно для этого выучился вашему языку!
   -- Такъ, такъ! подхватили они хоромъ.
   -- Но только ты очень скверно ему выучился, о мой повелитель, возразилъ старикъ.
   Я бросилъ на него негодующій взоръ и онъ сейчасъ же струсилъ.
   -- Вы, можетъ быть, думаете, друзья, продолжалъ я, что мы возмущены пріемомъ, который вы намъ сдѣлали послѣ такого долгаго странствія, и въ глубинѣ сердца хотимъ отомстить за это, и поразить холодной смертью ту святотатственную руку, что дерзнула... ну, однимъ словомъ, ту руку, которая пустила ножемъ въ голову чуднаго человѣка съ волшебными зубами?
   -- Пощадите его, милосердные повелители, сказалъ старикъ умоляющимъ голосомъ.-- Онъ сынъ самого короля и мой племянникъ. Если съ нимъ что нибудь случится, кровь его падетъ на мою голову.
   -- Да, непремѣнно! подхватилъ юноша съ величайшей живостью.
   -- Вы, можетъ быть, думаете, что отомстить вамъ не въ нашей власти? продолжалъ я, не обращая ни какого вниманія на ихъ слова.-- Постойте, вотъ я вамъ сейчасъ покажу. Эй ты, рабъ! грозно заревѣлъ я на Омбопу,-- подай мнѣ мою волшебную говорящую трубку! и я незамѣтно подмигнулъ ему на мое скорострѣльное ружье.
   Омбопа сейчасъ же сообразилъ въ чемъ дѣло и подалъ мнѣ ружье, причемъ на его величавой физіономіи появилось нѣчто, слегка напоминающее улыбку, чего до сихъ поръ никогда не бывало.
   -- Вотъ она, о, могучій повелитель! произнесъ онъ съ низкимъ поклономъ.
   Передъ тѣмъ, какъ спросить ружье, я замѣтилъ маленькую антилопу, которая стояла на скалѣ шагахъ въ семидесяти отъ насъ, и рѣшился попробовать ее застрѣлить.
   -- Видите этого звѣря? сказалъ я, указывая на антилопу всей предстоящей компаніи.-- Скажите: можетъ ли обыкновенный смертный убить ее шумомъ съ этого мѣста?
   -- Это невозможно, повелитель! отвѣчалъ старикъ.
   -- А между тѣмъ, я это сдѣлаю, сказалъ я спокойно.
   Старикъ улыбнулся.
   -- Нѣтъ, ты не можешь этого сдѣлать, повторилъ онъ.
   Я поднялъ ружье и прицѣлился въ антилопу. То было очень маленькое животное, такъ что было бы вполнѣ простительно дать по нему промахъ на подобномъ разстояніи; но я зналъ, что промаха дать невозможно. Я тяжело перевелъ духъ и взвелъ курокъ. Антилопа стояла точно вкопанная. Выстрѣлъ грянулъ, она подскочила на воздухъ и упала на утесъ мертвая.
   У дикарей вырвался крикъ ужаса.
   -- Если вамъ нужно мясо, сказалъ я холодно,-- ступайте и возьмите!
   Старикъ подалъ знакъ и одинъ изъ людей его свиты сейчасъ же пошелъ и вернулся съ убитой антилопой. Я съ удовольствіемъ увидѣлъ, что моя пуля засѣла у нея прямо подъ лопаткой. Дикари обступили трупъ бѣднаго животнаго и съ ужасомъ разглядывали дырку, пробитую пулей.
   -- Вы видите, что я не трачу словъ понапрасну, сказалъ я.
   Никто не отвѣчалъ.
   -- Если вы все еще сомнѣваетесь въ нашемъ могуществѣ, продолжалъ я,-- пусть одинъ изъ васъ пойдетъ и станетъ на этомъ утесѣ, и тогда я сдѣлаю съ нимъ то же самое, что съ этой антилопой.
   Казалось, что никому не хотѣлось отозваться на мое предложеніе; но королевскій сынъ вдругъ объявилъ:
   -- Онъ правъ. Ступай, дядя, встань на утесъ. Волшебство убило звѣря, но вѣдь это былъ звѣрь. Навѣрное оно не можетъ убить человѣка!
   Но старикъ принялъ это очень дурно. Онъ совсѣмъ разобидѣлся.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! поспѣшно воскликнулъ онъ,-- мои старыя очи уже довольно видѣли. Они, въ самомъ дѣлѣ, колдуны. Отведемте ихъ къ королю. Впрочемъ, если кому нибудь нужно новыхъ доказательствъ, пусть онъ пойдетъ и встанетъ на утесъ самъ, чтобы волшебная трубка могла съ нимъ поговорить.
   Послѣдовало единодушное и весьма поспѣшное изъявленіе несогласія.
   -- Зачѣмъ тратить драгоцѣнное волшебство на наши бѣдныя тѣла? сказалъ кто-то изъ толпы.-- Мы довольны и тѣмъ, что видѣли. Никто изъ нашихъ колдуновъ не въ состояніи показать что либо подобное.
   -- Это вѣрно, подтвердилъ старикъ съ чувствомъ величайшаго облегченія.-- Безъ всякаго сомнѣнія! Внемлите, о жители сіяющихъ звѣздъ, обладатели блестящаго глаза и движущихся зубовъ, вы, извергающіе громъ и смерть! Я -- Инфадусъ, сынъ Кафы, бывшаго короля кукуанскаго народа. Этотъ юноша -- Скрагга. Скрагга -- сынъ Твалы, великаго короля. Твала -- супругъ тысячи женъ, владыка и верховный повелитель кукуановъ, обладатель великой дороги, трепетъ враговъ, бездна волшебной премудрости, вождь ста тысячъ воиновъ, Твала Одноглазый, Твала Черный, Твала Грозный!
   -- Если такъ, объявилъ я высокомѣрно,-- ведите насъ къ нему. Мы не хотимъ имѣть дѣла съ низшими и подчиненными!
   -- Да будетъ такъ, повелители. Мы проводимъ васъ къ королю, но путь этотъ не близокъ. Мы охотимся за цѣлые три дня пути отъ королевскаго мѣстопребыванія. Имѣйте терпѣніе и мы приведемъ васъ туда.
   -- Хорошо, сказалъ я небрежно. Время для насъ совершенно безразлично, потому что мы никогда не умираемъ. Мы готовы; идите впередъ. Но берегись, Инфадусъ, и ты, Скрагга! Не вздумайте насъ обманывать или сыграть съ нами какую нибудь штуку: вы еще не успѣете о томъ помыслить, какъ мы уже узнаемъ обо всемъ и отомстимъ вамъ. Сіяющій глазъ волшебнаго человѣка съ обнаженными ногами и разнымъ лицомъ уничтожитъ васъ своимъ блескомъ и пронзитъ ваши земли своими лучами; его быстрые зубы кинутся на васъ, вопьются въ ваше тѣло и съѣдятъ васъ со всѣми вашими женами и дѣтьми; волшебныя трубки заговорятъ съ вами гремучимъ голосомъ и разнесутъ васъ на части. Берегитесь!
   Эта великолѣпная рѣчь не замедлила произвести должное впечатлѣніе, хотя безъ нея можно было бы и обойтись: наше могущество и безъ того довольно поразило новыхъ знакомыхъ.
   Старикъ низко поклонился и повернулся къ своимъ спутникамъ. Онъ сказалъ имъ что-то, послѣ чего они сейчасъ же забрали всѣ наши пожитки, за исключеніемъ ружей, до которыхъ ни за что не рѣшались дотронуться. Они ухватили даже вещи Гуда, которыя лежали около него, тщательно сложенныя. Онъ бросился на выручку своего злополучнаго костюма и начались громкія пререканія.
   -- Пусть дивный обладатель прозрачнаго глаза и движущихся зубовъ не трогаетъ этихъ вещей, говорилъ старикъ.-- Рабы понесутъ ихъ!
   -- Да если я хочу ихъ сейчасъ же надѣть? ревѣлъ Гудъ по-англійски. Омбопа перевелъ его слова.
   -- Какъ, о, мой дивный повелитель! горестно воскликнулъ Инфадусъ.-- Неужели ты скроешь свои прекрасныя бѣлоснѣжныя ноги (хотя Гудъ и брюнетъ, но у него необыкновенно бѣлая кожа) отъ взоровъ твоихъ смиренныхъ слугъ? Чѣмъ мы тебя оскорбили, что ты хочешь это сдѣлать?!
   Тутъ я просто чуть не лопнулъ отъ хохота; а между тѣмъ одинъ изъ дикарей преспокойно ушелъ со всѣми принадлежностями капитанскаго костюма.
   -- Караулъ! оралъ Гудъ. Этотъ черный негодяй уноситъ мое платье!
   -- Слушайте, Гудъ, сказалъ сэръ Генри: -- вы появились въ здѣшнемъ краю въ нѣкоторой роли, которую вамъ необходимо разыгрывать и впредь. Вамъ теперь уже невозможно надѣвать панталоны. Отнынѣ вы должны довольствоваться фланелевой рубашкой, парой сапогъ и стеклышкомъ.
   -- Да, подхватилъ я,-- и одной бакенбардой! Если вы хоть что-нибудь тутъ измѣните, они непремѣнно сочтутъ насъ за обманщиковъ. Какъ мнѣ ни жаль васъ, но, право, это необходимо. Я гроша мѣднаго не дамъ за нашу жизнь, какъ скоро они начнутъ подозрѣвать насъ въ обманѣ.
   -- Вы это серьезно думаете? мрачно спросилъ Гудъ.
   -- Совершенно серьезно. Теперь вся наша компанія только и держится, что вашими "прекрасными бѣлоснѣжными ногами", да вашимъ стеклышкомъ. Сэръ Генри говоритъ правду: вамъ необходимо разыгрывать свою роль. Будьте и за то благодарны, что вы въ сапогахъ, и что погода теплая!
   Гудъ глубоко вздохнулъ и не сказалъ больше ни слова. Но прошло цѣлыхъ двѣ недѣли прежде, чѣмъ онъ привыкъ къ своему костюму.
   

VIII.
Мы вступаемъ въ землю кукуанскую.

   Мы шли цѣлый день вдоль по великолѣпной дорогѣ, которая неуклонно слѣдовала все по тому же сѣверовосточному направленію. Инфадусъ и Скрагга шли вмѣстѣ съ нами, но остальные ихъ путники шли впереди шаговъ за сто отъ насъ.
   -- Инфадусъ, спросилъ я послѣ долгаго молчанія,-- кто строилъ эту дорогу?
   -- Она проведена въ древнія времена, господинъ мой, кѣмъ и когда -- не вѣдаетъ никто, даже мудрая Гагула, пережившая много человѣческихъ поколѣній. Всѣ мы не такъ стары, чтобы помнить, какъ ее строили. Теперь ужъ никто неумѣетъ строить такихъ дорогъ; за то нашъ король не позволяетъ на ней вырости ни одной травинкѣ.
   -- А кто писалъ всѣ тѣ надписи, которыя мы видѣли на каменныхъ стѣнахъ, проходя мимо?
   -- Тѣ же самыя руки, что строили дорогу, начертали и дивныя надписи на стѣнахъ, господинъ мой. Мы не вѣдаемъ, кто ихъ писалъ.
   -- А когда пришло племя кукуановъ въ эту страну?
   -- Какъ дыханіе бурнаго вихря, вторглось сюда наше родное племя вонъ изъ тѣхъ отдаленныхъ странъ, что лежатъ въ той сторонѣ,-- и онъ указалъ рукою на сѣверъ.-- Съ тѣхъ поръ луна нарождалась много сотенъ тысячъ разъ. Оно не могло проникнуть дальше, ибо страна окружена кольцомъ этихъ великихъ горъ, продолжалъ онъ, простирая руку къ отдаленнымъ снѣговымъ вершинамъ.-- Такъ гласятъ голоса старины, голоса нашихъ отцовъ, поучая насъ, своихъ потомковъ, такъ говоритъ Гагула, мудрѣйшая изъ женъ, сердцевѣдица и вѣдунья. Къ тому же предки наши увидали, что эта страна -- благодатная страна, я потому поселились здѣсь, и стали сильны и могущественны, и размножились, какъ песокъ за днѣ морскомъ. Теперь, когда Твала, король нашъ, созываетъ свои полки, вся равнина зыблется перьями, что развѣваются на головахъ воиновъ.
   -- Да съ кѣмъ же имъ воевать и на что они, если ваша земля со всѣхъ сторонъ защищена горами?
   -- Нѣтъ, господинъ, съ этой стороны она открыта, и онъ снова указалъ на сѣверъ.-- И по временамъ цѣлыя тучи воиновъ приходятъ къ намъ изъ невѣдомой страны, и мы ихъ уничтожаемъ. Съ тѣхъ поръ, какъ была послѣдняя война въ нашемъ краѣ, прошла уже цѣлая треть жизни человѣка. Много тысячъ людей погибло въ то время, но за то мы истребили всѣхъ нападающихъ. Такъ что съ тѣхъ поръ войны не было.
   -- А вашимъ воинамъ должно быть очень скучно жить безъ войны?
   -- Господинъ мой, какъ разъ послѣ той войны, въ которой мы побѣдили своихъ пришлыхъ враговъ, у насъ была другая война, междоусобная. Люди грызлись между собою, какъ собаки.
   -- Отчего же это случилось?
   -- У короля, брата моего, былъ еще братъ, близнецъ. По нашимъ обычаямъ, изъ близнецовъ оставляютъ въ живыхъ только одного, сильнѣйшаго. Но мать короля спрятала своего другого ребенка, того, что былъ слабѣе -- сердце ея болѣло по немъ. Это и есть нашъ теперешній король, Твала. Я прихожусь ему младшимъ братомъ, но только по отцу; матери у насъ разныя.
   -- Ну, что же дальше?
   -- Мы были уже взрослыми юношами, когда умеръ Кафа, отецъ нашъ, и братъ мой Имоту, старшій изъ близнецовъ, былъ провозглашенъ королемъ и нѣкоторое время благополучно царствовалъ. У него родился сынъ отъ его любимой жены. Когда этому ребенку минуло три года, насталъ страшный голодъ во всей странѣ. Это случилось какъ разъ послѣ великой войны; пока она продолжалась, никто не жалъ и не сѣялъ, и потому насталъ голодъ. Народъ сталъ роптать и всякій озирался по сторонамъ, точно голодный левъ, ища кого бы ему растерзать. Тогда Гагула, грозная и мудрая колдунья, не умирающая во вѣки вѣковъ, вѣщала народу, что король Имоту -- не король. А Имоту страдалъ въ это время отъ раны и потому лежалъ въ своей хижинѣ безъ движенія. Потомъ Гагула пошла и привела Твалу, брата моего и брата-близнеца короля, котораго она скрывала съ самаго его рожденія въ горахъ и пещерахъ. Она сорвала съ него поясъ и показала кукуанскому народу изображеніе священнаго змія, обвившаго его станъ (такъ обыкновенно отмѣчаютъ у насъ при рожденіи старшаго королевскаго сына) и громко возопила: -- смотрите, вотъ вашъ король! я берегла его для васъ до самаго нынѣшняго дня. А такъ какъ народъ совсѣмъ обезумѣлъ отъ голода и лишился разсудка и познанія истины, то онъ и принялся кричать: король! король!-- Но я зналъ, что это неправда, ибо Имоту, братъ мой, былъ старшій изъ близнецовъ, а слѣдовательно -- законный король! Шумъ былъ въ полномъ разгарѣ, когда Имоту несмотря на то, что былъ совсѣмъ боленъ, кое какъ притащился изъ своей хижины, опираясь на руку своей жены; за нимъ прибѣжалъ его маленькій сынъ, Игноси (молнія).-- Это что за шумъ? спросилъ онъ. Зачѣмъ вы кричите: король! король!-- Тутъ Твала, братъ его, подбѣжалъ къ нему, схватилъ его за волосы и вонзилъ ему свой ножъ въ сердце. Народъ перемѣнчивъ и всегда готовъ боготворить восходящее солнце; а потому онъ началъ сейчасъ же рукоплескать и кричать:-- Твала король нашъ! Теперь мы видимъ, что Твала король!
   -- А что же сталось съ женой и сыномъ короля Имоту? Неужели Твала и ихъ убилъ?
   -- Нѣтъ, господинъ мой. Когда она увидала, что супругъ ея мертвъ, она страшно вскрикнула, схватила дитя и убѣжала. Черезъ два дня она пришла къ одному краалю, терзаемая голодомъ, но никто не сжалился надъ нею и не далъ ей ни пищи, ни молока, зная, что король, супругъ ея, умеръ: ибо люди ненавидятъ несчастныхъ. Но въ сумеркахъ, передъ наступленіемъ ночи, одна маленькая дѣвочка прокралась изъ селенія и принесла ей поѣсть. Она благословила дѣвочку и прежде, чѣмъ встало солнце, пошла въ горы вмѣстѣ со своимъ маленькимъ сыномъ. Тамъ она вѣрно и погибла, ибо съ тѣхъ поръ никто не видалъ ни ее, ни малютку Игноси.
   -- Такъ этотъ мальчикъ былъ бы теперь настоящимъ королемъ кукуанскаго народа, если бы онъ былъ живъ?
   -- Да, господинъ мой; священный змій обвиваетъ его станъ. Если онъ живъ, онъ нашъ король, но увы!.. онъ уже давно умеръ... Смотри! (и онъ указалъ мнѣ внизу, на равнинѣ, большую группу хижинъ, окруженныхъ общей изгородью, вокругъ которой шелъ кромѣ того глубокій ровъ). Вотъ тотъ самый крааль, гдѣ видѣли въ послѣдній разъ супругу Имоту съ малюткой Игноси. Здѣсь будемъ мы ночевать эту ночь, если вы только спите на землѣ, о, дивные! прибавилъ онъ неувѣренно.
   -- Когда мы съ кукуанцами, мы дѣлаемъ то же, что и кукуанцы, другъ мой Инфадусъ, сказалъ я величественно. Затѣмъ я повернулся, желая сказать нѣсколько словъ Гуду, мрачно выступавшему позади, и къ удивленію наткнулся на Омбопу, который шелъ за мной по пятамъ и очевидно слушалъ съ величайшимъ интересомъ нашъ разговоръ съ Инфадусомъ. Выраженіе его лица меня поразило: онъ былъ похожъ на человѣка, который старается изъ всѣхъ силъ вспомнить что-то давно забытое, и отчасти въ этомъ успѣваетъ.
   Между тѣмъ, мы приближались довольно быстро къ холмистой равнинѣ, разстилавшейся внизу передъ нами. Пройденныя нами горы рисовались подобно призракамъ въ недосягаемой вышинѣ, а вершины Царицы Савской окутались облаками прозрачнаго тумана. Чѣмъ дальше мы шли, тѣмъ красивѣе становилась мѣстность. Растительность была необыкновенно роскошна; солнце грѣло не такъ, какъ подъ тропиками -- не жгло, а проливало веселый свѣтъ и пріятную теплоту; съ ароматныхъ горныхъ склоновъ вѣялъ нѣжный, легкій вѣтерокъ. Право, эта новая, чуждая страна была не многимъ хуже земного рая: по климату, красотѣ и естественнымъ богатствамъ я никогда не встрѣчалъ ей равной. Чудесный край -- нашъ Трансвааль, но онъ ничего не стоитъ въ сравненіи съ Кукуаніей.
   Какъ только мы тронулись въ путь, Инфадусъ сейчасъ же отправилъ гонца, чтобы предупредить о нашемъ прибытіи ближайшій крааль; кстати сказать, всѣ военныя силы этого крааля были подъ егоиначальствомъ. Посланный пустился бѣжать съ необычайной быстротой, причемъ Инфадусъ завѣрилъ меня, что онъ будетъ бѣжать съ такой скоростью до самаго крааля, такъ какъ воины кукуанскаго племени постоянно упражняются въ искусствѣ быстраго бѣга. Скоро мы убѣдились на дѣлѣ, что извѣщеніе дошло по назначенію. Когда намъ осталось не больше двухъ миль до крааля, мы увидали, что одинъ отрядъ воиновъ за другимъ выходитъ изъ воротъ и направляется намъ на встрѣчу.
   Сэръ Генри положилъ руку на мое плечо и замѣтилъ, что насъ, кажется, ожидаетъ весьма горячій пріемъ. Тонъ его голоса тотчасъ же привлекъ вниманіе Инфадуса.
   -- Не тревожьтесь, о, дивные! сказалъ онъ поспѣшно.-- Въ моей груди не таится злого умысла. Этотъ отрядъ состоитъ подъ моимъ начальствомъ и теперь идетъ сюда по моему приказанію, чтобы привѣтствовать васъ.
   Я небрежно кивнулъ головою въ знакъ согласія, хотя въ душѣ чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко.
   Недалеко отъ воротъ крааля начинался длинный пригорокъ, доходившій до самой дороги; на этомъ пригоркѣ построились отряды воиновъ. Великолѣпное это было зрѣлище, когда отряды (въ каждомъ было по триста человѣкъ) быстро всходили на пригорокъ и занимали свои мѣста, сверкая копьями и потрясая развѣвающимися перьями. Когда мы подошли къ пригорку, изъ крааля вышло уже двѣнадцать отрядовъ (т. е. всего три тысячи шестьсотъ человѣкъ), и расположились вдоль дороги. Наконецъ, мы поровнялись съ первымъ отрядомъ, и каково же было наше изумленіе, когда мы увидѣли, что весь этотъ отрядъ, какъ за подборъ, состоялъ изъ великолѣпнѣйшихъ молодцовъ; я такихъ просто въ жизнь мою не видывалъ! То были воины въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, по большей части лѣтъ около сорока, и все огромнаго роста и богатырскаго сложенія. На головахъ у нихъ развѣвались точно такія же черныя перья, какъ у нашихъ спутниковъ. Вокругъ пояса и праваго колѣна у каждаго было цѣлое кольцо бѣлыхъ бычачьихъ хвостовъ, висѣвшихъ на подобіе бахромы, а на лѣвой рукѣ по круглому щиту, вершковъ около двадцати въ поперечникѣ. Это были прелюбопытные щиты, сдѣланные изъ желѣзныхъ, тонко выбитыхъ, пластинокъ, обтянутыхъ бычачьей шкурой молочно-бѣлаго цвѣта. Вооруженіе каждаго воина было несложно, но очень внушительно. Оно состояло изъ короткаго очень тяжелаго, обоюдоостраго копья съ деревянной рукояткой, и предназначалось не для метанія, а для рукопашной битвы, также какъ и зулусскіе бангваны, т. е. колющіе ассегаи. Раны, наносимыя этимъ орудіемъ, ужасны. Кромѣ того, у каждаго воина было по три большихъ двухфунтовыхъ ножа, изъ которыхъ одинъ заткнутъ за поясомъ, а два остальныхъ прикрѣплены къ внутренней сторонѣ щита. Ножи эти называются у кукуанцевъ тояла и соотвѣтствуютъ метательнымъ ассегаямъ зулусовъ. Кукуанскіе воины очень мѣтко попадаютъ ими въ цѣль на разстояніи пятидесяти шаговъ и имѣютъ обыкновеніе осыпать врага цѣлымъ градомъ этихъ ужасныхъ ножей, когда дѣло доходитъ до рукопашной битвы.
   Каждый отрядъ стоялъ неподвижно, точно группа бронзовыхъ статуй, пока мы не подходили къ нему близко. При нашемъ приближеніи, начальникъ отряда, стоявшій всегда немного впереди и отличавшійся отъ другихъ воиновъ мантіей изъ леопардовой шкуры, подавалъ условный знакъ, и въ ту же минуту всѣ триста копій сверкая поднимались надъ головами воиновъ, и изъ триста грудей вылеталъ громовой привѣтственный кличъ. Когда мы проходили, отрядъ выстраивался на дорогѣ и слѣдовалъ за нами, такъ что подъ конецъ весь полкъ "сѣрыхъ", самый образцовый изъ кукуанскихъ полковъ -- стройно выступалъ вслѣдъ за нами, попирая землю съ такой силой, что она содрагалась подъ ногами воиновъ.
   Наконецъ, мы свернули съ Соломоновой дороги и приблизились къ широкому рву, окружавшему крааль, который занималъ пространство въ цѣлую милю окружностью и былъ обнесенъ крѣпкой бревенчатой изгородью. У воротъ находился подъемный мостъ первобытнаго устройства, который стража тотчасъ же спустила, чтобы дать намъ пройти. Самый крааль былъ расположенъ необыкновенно хорошо. Посрединѣ его проходила широкая улица, которую пересѣкало подъ прямымъ угломъ множество другихъ улицъ, проведенныхъ такимъ образомъ, что онѣ раздѣляли все селеніе на четыреугольники, изъ которыхъ въ каждомъ приходилось ровно столько хижинъ, сколько могъ занять одинъ отрядъ. Хижины имѣли куполообразную форму и также, какъ и зулусскія, были сплетены изъ прутьевъ, искусно покрытыхъ травою, съ тою разницею, что въ каждой была дверь, въ которую могъ свободно пройти человѣкъ, чего у зулусовъ нѣтъ. Кромѣ того, онѣ гораздо больше и просторнѣе зулусскихъ и всѣ окружены верандами футовъ въ шесть шириною, съ плотно убитымъ известковымъ поломъ. Во всю длину главной улицы, прорѣзывающей крааль, по обѣимъ ея сторонамъ стояли цѣлыя сотни женщинъ, вышедшихъ изъ хижинъ, чтобы поглазѣть на насъ. Онѣ необыкновенно красивы для туземокъ, высоки, граціозны и удивительно хорошо сложены. Волосы у нихъ хоть и не длинны, но зато не курчавы, какъ у другихъ племенъ, а скорѣе вьюшіеся; черты вообще довольно тонкія, носъ часто орлиный, а губы не имѣютъ той непріятной толщины и приплюснутости, которыя отличаютъ другія африканскія расы. Особенно насъ поразило то величавое, спокойное достоинство, съ которымъ онѣ себя держали. Онѣ были столь же благовоспитанны въ своемъ родѣ, какъ посѣтительницы модныхъ гостиныхъ, и въ этомъ отношеніи рѣзко отличались отъ зулусскихъ дамъ. Имъ было очень интересно на насъ посмотрѣть, и онѣ смотрѣли съ большимъ любопытствомъ, но ни одна не позволила себѣ ни грубаго выраженія удивленія, ни дикой критики, пока мы проходили мимо.
   Когда мы пришли въ самую середину крааля, Инфадусъ остановился у входа въ большую хижину, окруженную на нѣкоторомъ разстояніи цѣлымъ кольцомъ другихъ хижинъ меньшаго размѣра.
   -- Войдите, сыны сіяющихъ звѣздъ, произнесъ онъ напыщенно, и удостойте отдохнуть въ нашихъ смиренныхъ жилищахъ. Вамъ принесутъ немного поѣсть, такъ чтобы вамъ не пришлось стягивать пояса и тѣмъ подавлять голодъ. Принесутъ вамъ немного меду и молока, приведутъ пару быковъ и нѣсколько барановъ; конечно, это немного, о, дивные, но все же, будетъ чѣмъ утолить голодъ!
   -- Хорошо, сказалъ я. Мы устали странствовать по воздушнымъ пространствамъ, Инфадусъ; дай намъ теперь отдохнуть.
   Мы вошли въ хижину и нашли, что въ ней уже сдѣланы всевозможныя приготовленія для нашего удобства. Намъ устроили постели изъ выдѣланныхъ кожъ и поставили воду для омовенія. Скоро мы услыхали голоса и, выйдя на порогъ хижины, увидали цѣлую вереницу дѣвушекъ, которыя несли намъ молоко, медъ въ глиняномъ сосудѣ и маисовое печенье. За ними шли нѣсколько юношей и вели откормленнаго молодого быка. Мы удостоили принять всѣ эти дары, послѣ чего юноши необыкновенно проворно зарѣзали быка, сняли съ него кожу и разрѣзали его на части. Лучшее мясо принесли намъ, а остальное мы отдали окружавшимъ воинамъ, которые взяли его и немедленно раздѣлили между собою этотъ "даръ бѣлыхъ людей".
   Омбопа принялся варить нашу порцію при помощи необыкновенно предупредительной молодой особы; около нашей хижины разложили для этого огонь, поставили на него глиняный сосудъ и кушанье скоро поспѣло. Тогда мы послали за Инфадусомъ и предложили ему присоединиться къ нашей трапезѣ вмѣстѣ съ королевскимъ сыномъ. Они сейчасъ же пришли, усѣлись на низенькія сидѣнья, которыхъ было довольно много въ нашей хижинѣ (такъ какъ кукуанцы не имѣютъ обыкновенія сидѣть на корточкахъ, какъ зулусы), и помогли намъ справиться съ нашимъ обѣдомъ.
   Старый воинъ былъ все время очень привѣтливъ и учтивъ, но зато молодой посматривалъ на насъ очень подозрительно, что мы сейчасъ же и замѣтили.
   Сначала мы его запугали своей внѣшностью и волшебными свойствами, также какъ и остальную компанію; но мнѣ показалось, что страхъ его сталъ проходить и смѣняться очень непріятной подозрительностью по мѣрѣ того, какъ онъ убѣждался во-очію, что мы пьемъ, ѣдимъ и спимъ точно также, какъ и другіе смертные. Это было намъ очень непріятно.
   Во время нашей трапезы сэръ Генри замѣтилъ мнѣ, что хорошо бы попробовать что нибудь узнать у нашихъ хозяевъ о судьбѣ его брата и спросить ихъ, не видали ли они его, не слыхали ли чего нибудь о немъ; но я нашелъ, что въ концѣ концовъ лучше пока еще не говорить объ этомъ предметѣ.
   Послѣ обѣда мы набили свои трубки и закурили, что повергло въ величайшее изумленіе и Инфадуса, и Скраггу. Очевидно, кукуанцы не имѣли никакого понятія объ употребленіи курительнаго табаку. Табакъ произрастаетъ у нихъ въ огромномъ количествѣ; но они только нюхали его, какъ зулусы, и потому рѣшительно не узнавали въ этомъ новомъ видѣ.
   Потомъ я спросилъ Инфадуса, когда мы тронемся въ дальнѣйшій путь, и съ удовольствіемъ услышалъ, что уже сдѣланы всѣ необходимыя приготовленія для того, чтобы мы могли отправиться на слѣдующее утро; даже и гонцы уже были посланы впередъ, чтобы извѣстить короля Твалу о нашемъ прибытіи. Оказалось, что Твала находится въ своей главной резиденціи (которая называется Лоо), и занимается приготовленіями къ великому празднеству, происходящему ежегодно на первой недѣлѣ іюня мѣсяца. На этотъ праздникъ обыкновенно собираются всѣ кукуанскія войска, кромѣ нѣсколькихъ отрядовъ, исполняющихъ гарнизонныя обязанности; король дѣлаетъ имъ смотръ и потомъ происходитъ ежегодная колдовская охота, о которой будетъ рѣчь впереди.
   Намъ предстояло тронуться въ путь на зарѣ. По разсчету Инфадуса, собиравшагося сопровождать насъ, мы должны были добраться до столицы въ ночь на вторые сутки, если только насъ не задержитъ неожиданное разлитіе рѣки, или какая-нибудь другая непредвидѣнная случайность.
   Сообщивши намъ эти свѣдѣнія, гости пожелали намъ спокойной ночи и ушли. Мы же рѣшили не спать по-очередно всю ночь, послѣ чего трое изъ насъ бросились на приготовленныя постели и уснули крѣпкимъ сномъ, а четвертый остался сторожить на случай возможной измѣны.
   

IX.
Король Твала.

   Я не буду описывать нашего путешествія въ Лоо во всѣхъ подробностяхъ. На это путешествіе намъ пришлось употребить цѣлыхъ два дня и мы шли все время вдоль по Соломоновой дорогѣ, которая стремилась все дальше и дальше, проникая въ самое сердце Кукуаніи. Скажу только, что чѣмъ дальше мы шли, тѣмъ богаче становилась страна и тѣмъ чаще попадались намъ краали, опоясанные широкими полосами обработанной земли. Всѣ они были построены и расположены въ томъ же родѣ, какъ и первый видѣнный нами крааль, и каждый охранялся значительнымъ отрядомъ воиновъ. Выходитъ, что въ Кукуаніи, также какъ у многихъ европейцевъ, зулусовъ и мазайцевъ, каждый мужчина, способный носить оружіе -- солдатъ, такъ что на войнѣ -- будь она наступательная, или оборонительная, все равно -- идутъ въ дѣло силы всего народа. По дорогѣ насъ безпрестанно обгоняли тысячи воиновъ, спѣшившихъ въ столицу, чтобы присутствовать на большомъ ежегодномъ смотру и празднествѣ, и могу сказать, что величественнѣе ихъ полковъ я не видывалъ. На второй день нашего пути, на закатѣ солнца мы остановились отдохнуть на вершинѣ одного изъ холмовъ, черезъ которые пролегала дорога, и отсюда увидали, наконецъ, столицу, расположенную среди прекрасной, плодородной равнины. Для туземнаго города она была просто необъятна, ну, право около пяти миль въ окружности, не считая отдѣльныхъ краалей внѣ черты города, служившихъ для помѣщенія войскъ въ случаѣ какихъ нибудь особенныхъ празднествъ и сборищъ.
   Къ сѣверу, не далѣе какъ за двѣ мили, виднѣлся какой-то странный холмъ въ формѣ подковы; впослѣдствіи намъ пришлось познакомиться съ нимъ покороче.
   Вообще городъ былъ расположенъ въ очень красивой мѣстности и черезъ самую его средину протекала рѣка, можетъ быть, та самая, которую мы видѣли съ горъ Царицы Савской; повидимому, на ней было нѣсколько мостовъ. Вдали виднѣлись три огромныя горы, увѣнчанныя снѣгомъ; онѣ были расположены треугольникомъ, поднимаясь непосредственно среди совершенно плоской равнины. По формѣ и строенію эти горы существенно отличались отъ горъ Царицы, такъ какъ онѣ были очень круты и обрывисты.
   Инфадусъ замѣтилъ, что мы смотримъ въ ту сторону, и тотчасъ заговорилъ.
   -- Тамъ кончается дорога, сказалъ онъ, указывая на отдаленныя горы, прозванныя кукуанцами Три колдуньи.
   -- Какъ кончается? спросилъ я. Отчего?
   -- Кто знаетъ? отвѣчалъ онъ, пожимая плечами.-- Эти горы изрыты пещерами, а посреди между ними зіяетъ глубокая пропасть. Сюда приходили мудрые люди прошедшихъ вѣковъ за тѣмъ, что влекло ихъ въ эту страну, и здѣсь погребаютъ теперь нашихъ королей -- въ Жилищѣ Смерти.
   -- А что же это было, за чѣмъ приходили древніе люди? спросилъ я.
   -- Этого я не знаю. Вы, дивные обитатели звѣздъ, должны это знать лучше меня, отвѣчалъ онъ, окидывая меня зоркимъ взглядомъ. Очевидно, онъ что-то зналъ, но не хотѣлъ говорить.
   -- Да, объявилъ я, ты правъ: у насъ, на звѣздахъ много чего знаютъ. Напримѣръ, мы слышали тамъ, что мудрые люди прошедшихъ вѣковъ приходили въ эти самыя горы за сіяющими камнями, за красивыми игрушками и за желтымъ желѣзомъ.
   -- Ты человѣкъ мудрый, господинъ мой, что и говорить! отвѣчалъ онъ холодно.-- Я не больше, какъ неразумный младенецъ въ сравненіи съ тобою; гдѣ же мнѣ разсуждать о такихъ вещахъ. Ты поговоришь объ отомъ со старой Гагулой у короля; она также много знаетъ, какъ и ты.
   Съ этими словами онъ отошелъ прочь.
   Только что онъ ушелъ, я обратился къ своимъ и указалъ имъ на отдаленныя горы.
   -- Тамъ Соломоновы алмазныя копи, сказалъ я.
   Омбона стоялъ вмѣстѣ съ остальными моими спутниками, очевидно, погруженный въ одинъ изъ тѣхъ припадковъ задумчивости, которые были ему свойственны. Однако, онъ разслышалъ мои слова.
   -- Да, Макумазанъ, подхватилъ онъ по-зулусски,-- алмазы дѣйствительно тамъ, и вы ихъ навѣрно достанете, разъ, что вы, бѣлые люди, такіе охотники до денегъ и игрушекъ.
   -- А ты почемъ знаешь, Омбопа? спросилъ я рѣзко. Мнѣ ужасно не нравились его таинственныя рѣчи.
   Онъ засмѣялся.
   -- Я видѣлъ это во снѣ, о, бѣлые люди! сказалъ онъ и сейчасъ же отошелъ въ сторону.
   -- Однако, что хочетъ этимъ сказать нашъ черный прітель? спросилъ сэръ Генри. Что съ нимъ такое? Онъ что-то такое знаетъ, чего не хочетъ говорить; это ясно. Кстати, Кватермейнъ, не слыхалъ ли онъ чего нибудь про... моего брата.
   -- Ничего ровно; онъ разспрашивалъ всякаго встрѣчнаго и поперечнаго, но ему неизмѣнно отвѣчали, что во всей странѣ отъ роду не видывали ни единаго бѣлаго человѣка.
   -- Да полно, могъ ли онъ сюда добраться? возразилъ Гудъ. Мы попали сюда просто какимъ-то чудомъ; можетъ ли быть, чтобы онъ нашелъ дорогу и пробрался въ эти края совсѣмъ безо всякой карты?
   -- Я самъ не знаю, уныло отвѣчалъ сэръ Генри.-- Но мнѣ почему-то кажется, что такъ или иначе, а я его найду.
   Солнце медленно заходило; когда же оно совсѣмъ зашло, темнота наступила совершенно внезапно и устремилась на землю, точно свалилась откуда-то сверху, вещественная и осязаемая. Между днемъ и ночью не было никакого промежутка, никакого чарующаго, постепеннаго перехода, такъ какъ въ этихъ широтахъ сумерекъ не существуетъ. День смѣняется ночью также быстро и совершенно, какъ жизнь смѣняется смертью. Солнце закатилось и міръ потонулъ во мракѣ. Но не надолго: востокъ подернулся блѣднымъ свѣтомъ, затѣмъ надъ горизонтомъ показался серебристый край молодого мѣсяца, и, наконецъ, весь его сіяющій серпъ всплылъ надъ равниной и разсыпалъ по всѣмъ направленіямъ свои блистающіе лучи, озарившіе всю землю блѣднымъ сіяніемъ. Такимъ свѣтомъ озаряютъ дѣянія хорошаго человѣка тотъ маленькій мірокъ, посреди котораго онъ жилъ и дѣйствовалъ, послѣ того, какъ закатилось солнце его жизни, и свѣтъ этотъ ободряетъ и живитъ другихъ, робкихъ сердцемъ, путниковъ, идущихъ навстрѣчу иному великому разсвѣту...
   Мы стояли и любовались этимъ восхитительнымъ зрѣлищемъ, наблюдая, какъ блѣднѣли и гасли звѣзды передъ лицомъ ея дѣвственнаго величества и чувствовали, какъ возносятся наши сердца и мысли, въ присутствіи этой неизреченной и неописуемой красоты. Тяжела была моя жизнь, читатель, но и мнѣ выпало на долю нѣсколько такихъ минутъ, для которыхъ стоило жить и благодарить судьбу. Одной изъ такихъ минутъ была та, когда я слѣдилъ въ тотъ вечеръ за восходомъ мѣсяца въ странѣ кукуанской. Скоро наше задумчивое созерцаніе было прервано вмѣшательствомъ нашего учтиваго друга, Инфадуса.
   -- Если вы отдохнули, господинъ мой, мы будемъ продолжать нашъ путь въ Лоо, гдѣ уже готова хижина для принятія высокихъ гостей. Мѣсяцъ свѣтитъ ярко и путь ясно лежитъ передъ нами.
   Мы послѣдовали его внушеніямъ и черезъ часъ уже подходили къ чертѣ города, который казался просто безконечнымъ, судя по своимъ очертаніямъ, обозначеннымъ точно на огромной картѣ огнями безчисленныхъ воинскихъ костровъ.
   Скоро мы пришли къ мосту, перекинутому черезъ ровъ, и были встрѣчены звономъ оружія и громкимъ окрикомъ часового. Инфадусъ отвѣчалъ какимъ-то лозунгомъ, котораго я не могъ разобрать, на что ему отвѣчали салютомъ, и мы прошли черезъ мостъ и двинулись дальше, вдоль по главной улицѣ этого огромнаго города, воздвигнутаго изъ травъ и прутьевъ. Мы шли съ полчаса, по крайней мѣрѣ, вдоль безконечнаго ряда хижинъ, послѣ чего Инфадусъ, наконецъ, остановился передъ небольшой группой хижинъ, расположенныхъ вокругъ маленькаго дворика съ известковымъ поломъ, и объявилъ намъ, что здѣсь находится предназначенное намъ "убогое" помѣщеніе.
   Оказалось, что для каждаго изъ насъ была приготовлена отдѣльная хижина. Эти хижины были несравненно лучше всѣхъ видѣнныхъ нами до сихъ поръ, и въ каждой изъ нихъ было по отличной постели, сдѣланной изъ выдѣланныхъ кожъ, и тюфяковъ, набитыхъ ароматическими травами. Ужинъ уже ожидалъ насъ, и какъ только мы умылись свѣжей водой, приготовленной въ большихъ глиняныхъ кувшинахъ, пришли красивыя молодыя женщины и принесли намъ жаренаго мяса и маисовыхъ лепешекъ, очень аппетитно уложенныхъ на деревянныхъ блюдахъ, которыя онѣ поднесли намъ съ глубокими поклонами.
   Мы отлично поужинали, послѣ чего попросили перенести всѣ приготовленныя для насъ постели въ одну хижину и сейчасъ же улеглись спать, совершенно измученные своимъ длиннымъ путешествіемъ.
   Когда мы проснулись, солнце было уже высоко. Мы принялись за свой туалетъ, насколько обстоятельства это позволяли. Бѣдный Гудъ тщетно освѣдомлялся, не отдадутъ ли ему его платье, но ему отвѣчали, что всѣ принадлежности его костюма отправлены къ королю, который приметъ насъ около полудня. Съ горя нашъ капитанъ принялся снова брить правую сторону своей физіономіи, а лѣвую, на которой теперь отросла порядочная бакенбарда, мы совѣтовали ему отнюдь не трогать. Что до насъ, мы ограничились основательнымъ умываньемъ и хорошенько пригладили свои волосы. Бѣлокурыя кудри сэра Генри отросли теперь чуть не до самыхъ плечъ, такъ что онъ сталъ еще больше похожъ на древняго датчанина, а моя сѣдоватая щетина переросла на цѣлый вершокъ свою положенную длину.
   Когда мы позавтракали и выкурили по трубкѣ, самъ Инфадусъ своей собственной особой принесъ извѣстіе, что король Твала готовъ насъ принять, какъ скоро намъ угодно будетъ къ нему отправиться.
   Мы отвѣчали, что предпочитаемъ подождать, пока солнце не поднимется повыше, что мы еще не вполнѣ отдохнули отъ своего путешествія, и прочее, въ томъ же родѣ. Когда имѣешь дѣло съ нецивилизованными народами, всего лучше не торопиться. Они очень легко принимаютъ вѣжливость за страхъ и униженность. И хотя намъ, по крайней мѣрѣ, столь же хотѣлось поскорѣе увидѣть Твалу, сколько ему хотѣлось видѣть насъ самихъ -- мы просидѣли у себя въ хижинѣ еще цѣлый часъ, занимаясь тѣми подарками, которые могли удѣлить изъ своего скуднаго имущества. То былъ карабинъ, принадлежавшій бѣдному Вентфогелю, и бусы. Карабинъ рѣшено было поднести его королевскому величеству, а бусы раздать его женамъ и придворнымъ. Мы уже подарили немного бусъ Инфадусу и Скраггѣ и они были отъ нихъ въ восторгѣ, такъ какъ до сихъ поръ не видали ничего подобнаго. Наконецъ, мы объявили, что готовы идти, и тронулись въ путь въ сопровожденіи Инфадуса и Омбопы, который несъ подарки.
   Черезъ нѣсколько времени мы подошли къ оградѣ, похожей на ту изгородь, которая окружала предназначенныя намъ хижины, но только въ 50 разъ больше нашей. По сю сторону изгороди, окружая ее со всѣхъ сторонъ, расположился цѣлый рядъ хижинъ, въ которыхъ помѣщались королевскія жены. Внутри ограды, какъ разъ противъ входа, на противоположной сторонѣ стояла очень большая, одинокая хижина -- здѣсь жилъ самъ король. Остальное пространство, заключенное внутри ограды, было не застроено и совершенно пусто, т. е. оно было бы пусто, если бы въ эту минуту его не занимали многочисленные отряды воиновъ, которыхъ набралось всего до семи или восьми тысячъ человѣкъ. Всѣ эти воины стояли неподвижно, точно статуи, пока мы проходили между ними, и я не могу выразить, до какой степени величественное зрѣлище представляли они со своими развѣвающимися перьями, сверкающими копьями и желѣзными щитами, обтянутыми воловьей кожей.
   Небольшое пространство передъ самой хижиной было пусто и здѣсь стояло нѣсколько сидѣній. Мы заняли три изъ нихъ по знаку, поданному намъ Инфадусомъ, а Омбопа сталъ сзади. Самъ Инфадусъ помѣстился у входа въ хижину. Такимъ образомъ мы просидѣли минутъ десять въ глубочайшемъ молчаніи, чувствуя все время, что на насъ устремлены пристальные взгляды безъ малаго а целых два дня по ровной, широкой дороге царя Соломона, которая вела в самую глубь Страны Кукуанов. По мере того как мы продвигались вперед, земля становилась все плодороднее, а краали, окруженные возделанными полями, все многочисленнее. Все они были выстроены по образцу того крааля, в котором мы останавливались накануне, и охранялись большими гарнизонами войск. В стране Кукуанов, так же как у зулусов и племени мазаи, каждый годный к военной службе человек -- воин. Поэтому в войнах, как наступательных, так и оборонительных, фактически участвует весь народ. На нашем пути нас обгоняли тысячи воинов -- они спешили в Луу, чтобы присутствовать на торжественном ежегодном параде, после которого должно было состояться большое празднество. Никогда в жизни мне не приходилось видеть столь внушительные войска.
   На второй день пути, к вечеру, мы сделали привал на вершине небольшого холма, по которому пролегала наша дорога. С этого холма мы увидели красивую, плодородную равнину, на которой был расположен город Луу. Он занимал огромную для туземного города площадь: думаю, что с прилегающими к нему пригородными краалями он был не менее пяти миль в окружности. В этих краалях расквартировывались во время больших торжеств войска, прибывающие из отдаленных частей страны. В двух милях к северу от Луу возвышался холм, имеющий вид подковы, с которым нам впоследствии пришлось хорошо познакомиться. Город был расположен в прекрасном месте. Широкая река, через которую было перекинуто несколько мостов, та самая, которую мы видели со склона гор Царицы Савской, протекала через главную королевскую резиденцию и делила ее на две части. Вдали, на расстоянии шестидесяти или семидесяти миль, на совершенно ровной местности возвышались три горы, расположенные в форме треугольника. На вершине этих диких, крутых и неприступных скал лежал снег, и по очертаниям своим они сильно отличались от гор Царицы Савской, склоны которых были округлые и пологие.
   Видя, что мы их рассматриваем с большим интересом, Инфадус сказал:
   -- Там, у подножия этих гор, которые народ наш называет "Три колдуна", кончается Великая Дорога.
   -- Почему же именно там? -- спросил я.
   -- Кто это может знать? -- ответил старый воин, пожимая плечами. -- В этих горах, -- продолжал он, -- много пещер, и между ними есть глубокий колодец. Туда-то мудрые люди старого времени и отправлялись, чтобы найти то, за чем они приходили в эту страну. И там же, в Чертоге Смерти, мы хороним своих королей.
   -- А зачем приходили туда эти мудрые люди? -- перебил я его нетерпеливо.
   -- Этого я не знаю. Вы, мои повелители, спустившиеся сюда с далеких звезд, должны это знать сами, -- ответил Инфадус, бросив на нас быстрый взгляд.
   Очевидно, он не хотел нам сказать все, что знал.
   -- Ты прав, -- сказал я. -- Мы, жители звезд, знаем многое, чего вы не знаете. Вот, например, я слышал, что мудрые люди далекого прошлого отправлялись в эти горы за красивыми яркими камнями и желтым железом.
   -- Повелитель мой мудр, -- ответил он холодно. -- По сравнению с ним я лишь неразумный ребенок, и потому мне не подобает говорить с ним о таких вещах. Мой повелитель должен побеседовать об этом с престарелой Гагулой, когда он будет в жилище короля, ибо она столь же мудра, как и мой повелитель.
   Сказав это, Инфадус ушел. Как только мы остались одни, я обратился к своим друзьям и, указывая на отдаленные горы, воскликнул:
   -- Вот где находятся алмазные копи царя Соломона!
   Амбопа, стоявший около сэра Генри и Гуда, услышал эти слова. Я заметил, что за последнее время он стал как-то особенно задумчив и рассеян и редко вступал с нами в разговор.
   -- Да, Макумазан, -- сказал он, обращаясь ко мне по-зулусски, -- алмазы находятся там, и они, конечно, будут ваши, ибо вы, белые люди, очень любите деньги и блестящие камни.
   -- Откуда ты знаешь, что алмазы находятся в этих горах, Амбопа? -- резко спросил я его.
   Мне не нравилась таинственность его поведения и постоянные недомолвки.
   Амбопа засмеялся.
   -- Я видел это сегодня ночью во сне, белые люди, -- ответил он и, круто повернувшись, отошел в сторону.
   -- Что наш черный друг хотел этим сказать и что у него на уме? -- спросил сэр Генри. -- Совершенно очевидно, он что-то знает, но предпочитает молчать. Между прочим, Квотермейн, не слышал ли он от наших проводников чего-нибудь о моем... о моем брате?
   -- К сожалению, ничего. Он расспрашивал об этом всех, с кем за это время успел подружиться, но ему отвечали, что в этой стране никто и никогда не видел ни одного белого человека.
   -- Неужели вы думаете, что ваш брат мог сюда добраться? -- спросил Гуд. -- Ведь сами-то мы попали сюда чудом. Кроме того, как он нашел бы дорогу, не имея карты?
   -- Не знаю, -- сказал сэр Генри, и лицо его омрачилось. -- Но мне думается, что я все-таки его найду.
   Пока мы разговаривали, солнце медленно садилось за горизонт, и вдруг землю окутал мрак. В этих широтах нет сумерек, поэтому и нет постепенного, мягкого перехода от дня к ночи -- день обрывается так же внезапно, как внезапно обрывается жизнь при наступлении смерти. Солнце село, и весь мир погрузился во тьму. Но вскоре на западе появилось слабое мерцание, затем серебряный свет, и наконец полный, великолепный диск луны осветил равнину стрелами своих сверкающих лучей, озаряя всю землю нежным, лучезарным сиянием. Мы стояли и наблюдали это восхитительное зрелище. Я не могу описать все величие этой несказанной красоты, перед которой померкли звезды, и сердца наши, устремившиеся ввысь, наполнились благоговейным восторгом.
   Жизнь моя была полна трудностей и забот, но есть воспоминания, вызывающие у меня чувство благодарности за то, что я жил. Одно из них -- это воспоминание о том, что я видел, как светит луна на Земле Кукуанов. Эти размышления были прерваны нашим учтивым другом Инфадусом.
   -- Если мои повелители отдохнули, -- сказал он, -- мы можем идти дальше. В Луу для повелителей уже приготовлено жилище. Луна светит ярко и будет освещать нам дорогу.
   Мы тотчас же выразили свое согласие и немедленно тронулись в путь. Через час мы уже подошли к Луу, размеры которого нам показались бесконечными. Окруженный тысячами сторожевых костров, он казался опоясанным огромным огненным кольцом. Вскоре мы подошли ко рву, через который был перекинут подъемный мост, и услышали бряцание оружия и глухой окрик часового. Инфадус произнес пароль, который я как следует не разобрал; стража, узнав своего начальника, приветствовала его, и мы вошли в город.
   С полчаса мы шли по главной улице мимо бесчисленных рядов плетенных из травы хижин, пока Инфадус не остановился около небольшой группы домиков, окружавших маленький двор, вымощенный толченым известняком.
   Войдя в этот двор, Инфадус объявил нам, что эти "жалкие обиталища" предназначены для нашего жилья. Каждому из нас была приготовлена отдельная хижина. Они были значительно лучше, чем те, что мы уже видели, и в каждой из них была очень удобная постель из душистых трав, накрытая дубленой шкурой; тут же стояли большие глиняные сосуды с водой. Ужин для нас был уже приготовлен, так как не успели мы умыться, как несколько красивых молодых женщин с глубоким поклоном подали нам жареное мясо и печеные маисовые лепешки, красиво сервированные на деревянных тарелках.
   Мы поели с большим аппетитом и затем попросили перенести все постели в одну хижину, причем эта мера предосторожности вызвала улыбку на лицах милых молодых леди. Смертельно уставшие от долгого путешествия, мы бросились на постели и заснули крепким сном. Когда мы проснулись, солнце было уже высоко. Наши прислужницы, лишенные чувства ложной стыдливости, находились уже в хижине, так как им было приказано помочь нам одеться, чтобы идти на прием к королю.
   -- Одеться! -- ворчал Гуд. -- Для того, чтобы надеть фланелевую рубашку и пару ботинок, не требуется много времени. Послушайте, Квотермейн, попросите их принести мои брюки.
   Я исполнил его просьбу, но мне сказали, что эти священные реликвии уже отнесены к королю и что он ожидает нас к себе до полудня.
   Попросив наших молодых леди удалиться, что, по-видимому, их чрезвычайно удивило и огорчило, мы начали одеваться, стараясь это сделать как можно тщательнее.
   Гуд, конечно, не выдержал и снова побрил правую часть лица, намереваясь сделать то же самое с левой, на которой красовалась густая поросль щетины, но мы уговорили его ни в коем случае ее не трогать. Что касается меня и сэра Генри, мы только как следует умылись и расчесали волосы. Золотые локоны сэра Генри сильно отросли и падали до плеч, что придавало ему, как никогда, сходство с древним датчанином. Моя же седая щетина была по крайней мере на целый дюйм длиннее того полудюйма, который я считаю допустимой длиной.
   После того, как мы позавтракали и выкурили по трубке, к нам явился сам Инфадус и сообщил, что, если нам будет угодно, король Твала готов нас принять.
   Мы отвечали, что предпочли бы пойти к нему, когда солнце поднимется выше, что мы еще крайне утомлены после столь долгого пути, и выдумали еще ряд других причин. Так всегда следует поступать, когда имеешь дело с дикарями: нельзя немедленно откликаться на их зов, так как они склоны принимать вежливость за страх и раболепство. Поэтому, хоть нам и хотелось увидеть Твалу не менее, чем ему нас, мы все же не спешили и просидели у себя еще час, заняв это время тем, что отобрали из нашего скудного запаса вещей подарки для короля и его приближенных. Дары эти состояли из винчестера бедняги Вентфогеля и небольшого количества бус. Винтовку с патронами было решено подарить его величеству, а бусы -- его женам и придворным. Инфадус и Скрагга уже получили от нас в подарок такие бусы и были от них в восторге, так как никогда в жизни не видели ничего подобного. Наконец мы заявили, что готовы идти на прием, и вышли из хижины в сопровождении Инфадуса и Амбопы, который нес наши дары.
   Пройдя несколько сот ярдов, мы очутились у ограды, похожей на ту, которая окружала наши хижины, но раз в пятьдесят длиннее, так как она охватывала не менее шести или семи акров земли. Вокруг внешней стороны изгороди тянулся ряд хижин, в которых жили жены короля. Как раз напротив главных ворот, в глубине огромной площади, стояла особняком очень большая хижина, -- это была резиденция его величества. Вся остальная площадь была пуста, вернее была бы пуста, если бы ее не заполняли многочисленные отряды воинов. Их было не менее семи -- восьми тысяч. Когда мы проходили мимо них, они стояли неподвижно, словно изваяния. Трудно передать словами, какое величественное зрелище представляли собой эти войска с развевающимися плюмажами, сверкающими на солнце копьями и железными щитами, обтянутыми буйволовыми шкурами. На пустой части площади перед королевской хижиной стояло несколько табуретов. Три из них мы заняли по указанию Инфадуса, Амбопа стал позади нас, а сам Инфадус остался у дверей жилища короля.
   На площади царила мертвая тишина. Более десяти минут мы ждали выхода его величества и все это время чувствовали, что нас с любопытством рассматривает около восьми тысяч пар глаз. Должен признаться, что ощущение было не из приятных, но мы делали вид, что это нас не касается. Наконец дверь большой хижины распахнулась, и из нее вышел гигантского роста человек, на плечи которого была наброшена великолепная короткая мантия из тигровых шкур; следом за ним шел Скрагга и, как нам сперва показалось, высохшая, совершенно сморщенная, закутанная в меховой плащ обезьяна. Гигант сел на один из табуретов, за ним стал Скрагга, а сморщенная обезьяна поползла на четвереньках и уселась на корточках в тени под навесом хижины.
   Полное безмолвие продолжалось.
   Вдруг гигант скинул с себя мантию и выпрямился во весь рост. Это было поистине жуткое зрелище. У него были безобразно толстые губы, широкий плоский нос и только один черный глаз, в котором сверкала злоба, на месте же второго глаза зияла дыра. Мне в жизни не приходилось видеть более отвратительное, свирепое, плотоядное лицо. На огромной голове развевался султан из роскошных белых страусовых перьев; грудь его охватывала блестящая кольчуга; вокруг пояса и правого колена висели обычные украшения из белых буйволовых хвостов. На шее этого страшного человека было надето золотое ожерелье в виде толстого жгута, а на лбу тускло мерцал громадный нешлифованный бриллиант. В руке он держал длинное, тяжелое копье. Мы сразу догадались, что это Твала.
   Молчание продолжалось, но недолго. Вдруг король поднял свое копье. В ответ на это восемь тысяч рук тоже подняли свои копья и из восьми тысяч глоток вырвался троекратный королевский салют: "Куум!". Казалось, что от этого рева, который можно было сравнить лишь с оглушительным раскатом грома, трижды содрогнулась земля.
   -- Будьте покорны, о люди! -- пропищал пронзительный тоненький голосок из-под навеса крыши, где сидела обезьяна. -- Это король!
   -- Это король! -- как эхо, прогремели в ответ восемь тысяч глоток. -- Будьте покорны, о люди, -- это король!
   Снова на площади наступила мертвая тишина.
   Вдруг один из воинов, стоявший на левом фланге, случайно уронил щит, который со звоном упал на вымощенную известняком площадь.
   Твала холодно взглянул своим единственным глазом в ту сторону, где стоял воин, уронивший щит.
   -- Эй, ты, подойди сюда! -- закричал он громовым голосом, обращаясь к нарушителю тишины.
   Из рядов вышел красивый юноша и стал перед королем.
   -- Это ты уронил щит, неуклюжий пес? Это ты опозорил меня перед чужеземцами, прибывшими со звезд? Как ты смел это сделать?
   Как ни темна была кожа бедного юноши, мы увидели, что он побледнел.
   -- О Телец Черной Коровы, -- прошептал юный воин, -- это произошло случайно.
   -- Ну, так за эту случайность ты должен заплатить жизнью. Ты поставил меня в дурацкое положение. Готовься к смерти.
   -- Я лишь бык короля! -- тихо произнес юноша.
   -- Скрагга! -- загремел король. -- Покажи мне, как ты умеешь владеть оружием. Убей этого неуклюжего пса.
   Со зловещей усмешкой Скрагга вышел вперед и поднял свое копье. Бедная жертва стояла неподвижно, закрыв лицо руками. Что касается нас, мы окаменели от ужаса.
   Скрагга два раза взмахнул копьем и вонзил его в грудь юноши; удар был настолько силен, что копье, пройдя насквозь, вышло на целый фут наружу между лопатками воина. Взмахнув руками, несчастный упал замертво. Ропот неодобрения, подобно отдаленному грому пронесся по сомкнутым рядам войск и замер. Не успели мы осознать весь ужас этой кровавой трагедии, как у наших ног лежал распростертый труп несчастного юного воина. Со страшным проклятьем сэр Генри вскочил на ноги, но, подавленный всеобщим безмолвием, опустился обратно на свое место.
   -- Удар был хорош, -- произнес король. -- Уберите его отсюда!
   Четыре человека вышли из рядов войск, подняли тело убитого юноши и унесли его.
   -- Засыпьте кровавые пятна, засыпьте их! -- пропищал тоненький голосок обезьяноподобного существа. -- Король сказал свое слово, и приговор его совершен!
   Из-за хижины вышла девушка с сосудом, наполненным толченым известняком, и густо посыпала им лужи крови. Сэр Генри был в бешенстве и едва сдерживал клокотавшее в нем негодование. С большим трудом мы уговорили его успокоиться.
   -- Ради бога, сидите спокойно! -- шепнул я ему. -- Помните, что от нашего разумного поведения зависит наша жизнь.
   Сэр Генри это понял и овладел собой.
   Пока уничтожали следы только что разыгравшейся трагедии, Твала сидел молча, но, как только девушка удалилась, он обратился к нам:
   -- Белые люди, пришедшие сюда не знаю откуда и зачем, привет вам!
   -- Привет и тебе, Твала, король кукуанов! -- ответил я.
   -- Белые люди, откуда вы пришли и что вы ищите в нашей стране?
   -- Мы спустились со звезд, чтобы посмотреть на Землю Кукуанов. Не спрашивай нас, как мы это сделали.
   -- Большое же путешествие вы совершили, чтобы взглянуть на столь маленькую страну. А вот этот человек, -- сказал он, указывая на Амбопу, -- тоже спустился со звезд?
   -- Да, и он, -- ответил я. -- На небесах есть тоже люди твоего цвета. Но не спрашивай нас о вещах, которые выше твоего понимания, король Твала!
   -- Вы, люди звезд, очень смело со мной разговариваете, -- ответил Твала тоном, который не очень мне понравился. -- Не забывайте, что звезды далеко, а вы здесь. А что, если я сделаю с вами то же, что сделал с тем, которого только что унесли?
   Я громко рассмеялся, хотя мне было вовсе не до смеха.
   -- О король! -- промолвил я. -- Будь осторожен, когда ступаешь по горячим камням, чтобы не обжечь себе ноги, держи копье за рукоять, чтоб не поранить себе руки. Если хоть один волосок упадет с головы моей или моих друзей, тебя поразит смерть. Разве твои люди, -- продолжал я, указывая на Инфадуса и мерзавца Скраггу, который в это время вытирал кровь несчастного юноши со своего копья, -- не сказали тебе о том, что мы за люди? И видел ли ты человека, подобного этому? -- И я указал на Гуда, совершенно уверенный в том, что никогда ничего похожего он не мог видеть.
   -- Правда, таких людей я никогда не видел, -- ответил король.
   -- Разве они не говорили тебе, как мы поражаем смертью издали?
   -- Говорили, но я им не верю. Дай мне посмотреть, как вы это делаете. Убей одного из тех воинов, что стоят вон там, -- и он указал на противоположную сторону крааля, -- и тогда я поверю.
   -- Нет, -- ответил я, -- мы не проливаем невинной крови. Мы убиваем лишь тогда, когда человек в чем-нибудь провинился и заслуживает такой кары. Если же ты хочешь убедиться в нашем могуществе, вели своим слугам пригнать в твой крааль быка, и он упадет мертвым прежде, чем пробежит двадцать шагов.
   -- Нет, -- рассмеялся король, -- убей человека, и тогда я поверю.
   -- Хорошо, о король! Пусть будет по-твоему, -- сказал я спокойно. -- Пройди через площадь к воротам крааля, и, прежде чем ты дойдешь до них, ты будешь мертв. Если не хочешь идти сам, пошли твоего сына Скраггу (надо сказать, что в тот момент мне бы доставило большое удовольствие подстрелить этого негодяя).
   Услышав эти слова, Скрагга с воплем ужаса бросился в хижину.
   Твала высокомерно взглянул на меня и нахмурился: мое предложение ему было явно не по душе.
   -- Пусть пригонят молодого быка, -- приказал он двум слугам.
   Те со всех ног бросились исполнять его приказание.
   -- Теперь, -- сказал я, обращаясь к сэру Генри, -- стреляйте вы. Я хочу показать этому бандиту, что я не единственный колдун в нашей компании.
   Сэр Генри тотчас же взял винтовку и взвел курок.
   -- Надеюсь, что я не промахнусь, -- сказал он с тяжелым вздохом.
   -- Если не попадете с первого раза, стреляйте второй раз. Цельтесь на сто пятьдесят ярдов и ждите, пока животное не повернется к вам боком. Снова наступило молчание.
   Вдруг в воротах крааля показался бык. Увидев такое скопление народа, он остановился, обводя толпу испуганными, бессмысленными глазами, затем круто повернулся и замычал.
   -- Стреляйте! -- прошептал я.
   Бум! Бум! -- раздался оглушительный выстрел, и все увидели, что бык лежит на спине, конвульсивно дергая ногами: разрывная пуля угодила ему прямо в ребра. Многотысячная толпа замерла от удивления и ужаса.
   С невозмутимым видом я повернулся к королю:
   -- Ну что, солгал я тебе, о король?
   -- Нет, белый человек, ты сказал правду, -- ответил Твала с почти благоговейным ужасом.
   -- Слушай, Твала, -- продолжал я, -- ты все видел. Знай же, мы пришли сюда с миром, а не с войной. Посмотри! -- И я высоко поднял винчестер. -- Вот этой палкой с дырой посередине ты сможешь убивать, как мы. Только помни, что я ее заколдовал. Если ты поднимешь эту волшебную палку против человека, она убьет не его, а тебя. Погоди! Я хочу показать тебе еще кое-что. Пусть один из твоих воинов отойдет от нас на сорок шагов и вонзит в землю рукоять копья так, чтобы его лезвие было обращено к нам плоской стороной.
   Это приказание было мгновенно исполнено.
   -- Теперь, о король, смотри! Отсюда я вдребезги разнесу это копье. Тщательно прицелившись, я выстрелил, и пуля, ударив в середину лезвия, раздробила его на куски.
   На площади снова пронесся вздох ужаса и изумления.
   -- Так вот, Твала, мы дарим тебе эту заколдованную трубку, и со временем я научу тебя, как с ней обращаться. Но берегись направить волшебство жителей звезд против человека на земле! -- И с этими словами я подал ему винтовку.
   Король взял наш подарок очень осторожно и положил его у своих ног. В эту минуту я заметил, что сморщенная обезьяноподобная фигурка выползла из-под навеса хижины. Она ползла на четвереньках, но, когда приблизилась к месту, где сидел король, поднялась на ноги, сбросила с себя скрывавший ее меховой плащ, и перед нами предстало самое необыкновенное и жуткое человеческое существо. Это была древняя старушонка, лицо которой так высохло и съежилось от возраста, что по величине было не больше, чем у годовалого ребенка. Все оно было изрыто глубокими желтыми морщинами, среди которых проваленная щель обозначала рот, а ниже выдавался далеко вперед острый, загнутый подбородок. Носа у этого существа не было, и вообще его можно было принять за высушенный на солнце труп, если бы на лице его не горели ярким пламенем большие черные, умные глаза, смотревшие осмысленно и живо из-под совершенно белых бровей, над которыми выступал желтый, как пергамент, лоб. Что касается самой головы, она была совершенно лысая, желтого цвета, и сморщенная кожа на черепе двигалась и сокращалась, как кожа на капюшоне кобры.
   Мы невольно вздрогнули от ужаса и отвращения при виде этой страшной старухи. С минуту она стояла неподвижно, потом вдруг вытянула свою костлявую руку, похожую на лапу хищной птицы с когтями длиной почти в дюйм и, положив ее на плечо Твалы, вдруг заговорила тонким, пронзительным голосом:
   -- О король, слушай меня! Слушайте меня, о воины! Слушайте, о горы, равнины и реки, и вся родная Страна Кукуанов! Слушайте, о небеса и солнце, о дождь и бури, и туманы! Слушайте, о мужчины и женщины, юноши и девушки, и вы, младенцы, лежащие в утробе матерей! Слушай меня все, что живет и должно умереть! Слушай меня все, что умерло и должно снова ожить и снова умереть! Слушайте! Дух жизни находится во мне, и я пророчествую. Я пророчествую! Я пророчествую!
   Последние ее слова замерли в слабом вопле, и ужас охватил всех присутствующих, включая и нас. Старуха была поистине страшна.
   -- Кровь! Кровь! Кровь! Реки крови, кровь всюду! -- снова завопила она. -- Я вижу ее, слышу ее запах, чувствую ее вкус -- она соленая! Она бежит по земле красным потоком и падает с неба дождем.
   Шаги! Шаги! Шаги! Это поступь белого человека. Он идет издалека. Земля содрогается от его шагов; она дрожит и трепещет перед своим господином.
   Как хороша эта кровь, эта красная, яркая кровь! Нет ничего лучше запаха свежей крови. Львы, рыча, будут жадно лакать ее, хищные птицы будут омывать в ней свои крылья и пронзительно кричать от радости!
   Я стара! Стара! Я видела в своей жизни много крови. Ха! Ха! Ха! Но я увижу ее еще больше, прежде чем умру, и душу мою охватит радость и веселье. Сколько мне лет, как вы думаете? Ваши отцы знали меня и их отцы знали меня, и отцы их отцов. Я видела белого человека и знаю его желания. Я стара, но горы старее меня. Скажите мне, кто проложил Великую Дорогу? Кто начертал изображения на скалах? Кто там воздвиг трех Молчаливых, что сидят в горах у колодца и созерцают нашу страну? -- И она указала на три крутые скалистые горы, на которые мы обратили внимание еще накануне. -- Вы не знаете, а я знаю. Задолго до вас здесь были белые люди. И они снова придут сюда, и вас не станет, ибо они пожрут и уничтожат вас. Да! Да! Да! И зачем они приходили сюда, эти Белые, Грозные, Мудрые, Могучие, настойчивые и столь искусные в колдовстве люди?
   О король! Откуда у тебя блестящий камень, что украшает твое чело? О король! Чьи руки сделали железное одеяние, которое ты носишь на своей груди? Ты не знаешь, а я знаю. Я -- Старая, Мудрая, я -- Изанузи, великая колдунья!
   Потом она повернула свою лысую голову хищной птицы в нашу сторону и воскликнула:
   -- Чего вы ищете у нас, белые люди, спустившиеся со звезд... да, да, со звезд! Вы ищете потерявшегося человека? Вы его здесь не найдете. Его нет в нашей стране. Уже давным-давно ни один белый человек не вступал на нашу землю, кроме одного, но и тот покинул ее, чтобы умереть. Вы пришли за блестящими камнями! Я знаю это, знаю. Вы найдете их, когда высохнет кровь. Но вернетесь ли вы туда, откуда пришли, или останетесь со мной? Ха! Ха! Ха!
   А ты, ты, с темной кожей и горделивой осанкой, -- и она указала своим костлявым пальцем на Амбопу, -- кто ты, и чего ты ищешь? Конечно, не сверкающих камней, не желтого мерцающего железа -- это ты оставляешь для "белых жителей звезд". Мне кажется, я знаю, тебя. Мне кажется, я чую запах крови в твоем сердце. Сбрось свою мучу...
   Вдруг лицо этого отвратительного существа стало дергаться, изо рта ее выступила пена, и в припадке эпилепсии она забилась на земле. Ее подняли и унесли в хижину.
   Король встал, дрожа с головы до ног, взмахнул рукой, и полки в безукоризненном строе направились к выходу.
   Через десять минут огромная площадь опустела, и мы остались наедине с королем и его немногочисленными приближенными.
   -- Белые люди, -- сказал он, -- я думаю, всех вас надо предать смерти. Гагула произнесла странные слова. Что вы скажете?
   Я рассмеялся:
   -- О король, будь осторожен! Нас не так легко убить. Ты видел, что мы сделали с быком? Неужели ты хочешь, чтобы мы сделали с тобой то же самое? Твала нахмурился.
   -- Не подобает угрожать королю, -- сказал он угрюмо.
   -- Мы не угрожаем, а говорим истину. О король! Попробуй нас убить, и тебе несдобровать.
   Огромный дикарь приложил руку ко лбу и на минуту задумался.
   -- Идите с миром, -- промолвил он наконец. -- Сегодня вечером будет великая пляска. Вы увидите ее. Не бойтесь, я не готовлю вам западню. А завтра я подумаю, что мне с вами делать.
   -- Хорошо, король, -- ответил я равнодушно.
   Мы встали и в сопровождении Инфадуса отправились в наш крааль.
  

Глава X. Охота на колдунов

  
   Когда мы подошли к своей хижине, я знаком пригласил Инфадуса войти вместе с нами.
   -- Послушай, Инфадус, -- обратился я к нему, -- мы желаем говорить с тобой.
   -- Пусть мои повелители говорят.
   -- Нам кажется, Инфадус, что король Твала -- жестокий человек.
   -- Это так, мои повелители. Увы! Страна стонет от его жестокости. Сегодня ночью вы многое увидите сами. Ночью будет великая охота на колдунов. Многих выследят и убьют. Никто не может быть спокоен за свою жизнь. Если король пожелает отнять у человека его скот, или его жизнь, или же если он подозревает, что человек может поднять против него мятеж, тогда Гагула, которую вы видели, или другая женщина из охотниц за колдунами, обученных ею, почуют, будто этот человек -- колдун, и его убьют. Многие умрут этой ночью, прежде чем побледнеет луна. Так бывает всегда. Может быть, и мне угрожает смерть. До сих пор меня щадили, потому что я опытен в военном деле и меня любят мои воины, но я не знаю, долго ли еще мне удастся сохранить жизнь. Страна стонет от жестокости короля Твалы. Она изнемогает под его кровавым гнетом.
   -- Так почему же, Инфадус, народ не свергнет его?
   -- О нет, повелитель, все же он король, да и если бы его убили, Скрагга стал бы править вместо него, а сердце Скрагги еще чернее, чем сердце его отца, Твалы. Если бы Скрагга стал королем, то ярмо, которое он надел бы на наши шеи, было бы тяжелее ярма Твалы. Если бы Имоту был жив или если бы не погиб его сын Игнози, все было бы иначе. Но их нет уже среди живых.
   -- Почему ты знаешь, что Игнози умер? -- спросил чей-то голос позади нас.
   Мы оглянулись в изумлении, чтобы посмотреть, кто это говорит. Это был Амбопа.
   -- Что хочешь ты сказать, юноша? -- спросил Инфадус. -- И почему ты осмеливаешься говорить?
   -- Послушай, Инфадус, -- сказал Амбопа. -- Выслушай мой рассказ. Много лет назад в этой стране был убит король Имоту, а его жена вместе с сыном, которого звали Игнози, спаслась бегством. Не так ли?
   -- Это так.
   -- Говорили, что женщина и мальчик умерли в горах. Правда ли это?
   -- И это так.
   -- Хорошо. Но случилось иначе -- и мать и сын, Игнози, не умерли. Они перебрались через горы и вместе с каким-то кочевым племенем прошли через пески, лежащие за горами, и добрались наконец до земли, где тоже есть вода и растут трава и деревья.
   -- Как ты узнал это?
   -- Слушай. Они шли все дальше и дальше в течение многих месяцев, пока не достигли наконец земли, где живет воинственный народ амазулу, родственный кукуанам. Среди этого народа они и влачили существование в течение многих лет, пока наконец мать не умерла. Тогда сын ее, Игнози, вновь стал скитальцем и ушел в страну чудес, где живут белые люди, и там он еще много лет учился мудрости белых.
   -- Странную историю ты рассказываешь, -- недоверчиво сказал Инфадус.
   -- Долгие годы он провел там -- был и слугой и воином, но в сердце своем хранил все, что его мать рассказывала ему о родине. Он измышлял способы вернуться, чтобы увидеть свой народ и дом своего отца прежде, чем ему самому суждено будет умереть. Много лет он ждал, и вот пришло время, когда судьба свела его с белыми людьми, которые хотели разыскать эту неизвестную страну, и он присоединился к ним. Белые люди отправились в путь и шли все вперед и вперед в поисках того, кто исчез. Они прошли через пылающую пустыню, они переправились через горы, увенчанные снегом, и достигли Страны Кукуанов и встретились с тобой, о Инфадус!
   -- Ты, конечно, безумен, иначе ты так не говорил бы, -- отвечал старый воин, пораженный тем, что он услышал.
   -- Напрасно ты так думаешь. Смотри же, что я покажу тебе, о брат моего отца! Я Игнози, законный король кукуанов!
   С этими словами он одним движением сорвал набедренную повязку и предстал перед нами совершенно обнаженный.
   -- Смотри, -- сказал он. -- Знаешь ли ты, что это такое? -- И он указал на знак Великой Змеи, вытатуированный синей краской на его теле.
   Хвост змеи исчезал в ее открытой пасти чуть-чуть повыше бедра.
   Инфадус смотрел, и глаза его чуть не вылезли из орбит от изумления. Затем он упал на колени.
   -- Куум! Куум! -- воскликнул он. -- Это сын моего брата, это король!
   -- Разве я не сказал тебе то же самое, брат моего отца? Встань -- я еще не король, но с твоей помощью и с помощью моих друзей, отважных белых людей, я буду королем. Престарелая Гагула сказала правду -- сначала земля обагрится кровью, но я добавлю, что прольется и ее кровь, если она течет в жилах этой ведьмы, потому что она убила своими словами моего отца и изгнала мою мать. А теперь, Инфадус, выбирай. Пожелаешь ли ты вложить свои руки в мои и помогать мне? Пожелаешь ли ты делить со мною опасности, которые угрожают мне, и помочь мне свергнуть тирана и убийцу или не пожелаешь? Теперь выбирай.
   Старик задумался, приложив ко лбу руку. Затем он поднялся, приблизился к месту, где стоял Амбопа, или, вернее, Игнози, преклонил перед ним колени и коснулся его руки:
   -- Игнози, законный король кукуанов, я согласен вложить мои руки в твои, и я буду служить тебе до самой смерти. Когда ты был ребенком, я качал тебя на своем колене, теперь же моя старая рука возьмется за оружие, чтобы сражаться за тебя и за свободу.
   -- Ты хорошо сказал, Инфадус! Если я одержу победу, ты будешь первым человеком в стране после короля. Если меня ждет поражение, ты можешь всего только умереть, а твоя смерть и так недалека. Встань, брат моего отца. А вы, белые люди, поможете ли вы мне? Что я могу вам предложить? Если я одержу победу и смогу найти эти сверкающие камни, вы получите их столько, сколько будете в состоянии унести отсюда. Но достаточно ли будет этого?
   Я перевел его слова.
   -- Скажите ему, -- отвечал сэр Генри, -- что он неправильно судит об англичанах. Богатство -- хорошая вещь, и, если оно повстречается на нашем пути, мы не откажемся от него, но джентльмен не продается за богатство. Однако от своего имени я хочу сказать следующее. Мне всегда нравился Амбопа, и что касается меня, я буду стоять с ним рядом в борьбе за его дело. Я с большим удовольствием попытаюсь свести счеты с этим злобным дьяволом Твалой. А что скажете вы, Гуд, и вы, Квотермейн?
   -- Что ж, -- отозвался капитан, -- вы можете ему передать, выражаясь цветистым языком гипербол, от которого, кажется, в восторге все эти люди, что драка безусловно неплохая штука и радует сердце настоящего человека. Поэтому, поскольку дело идет обо мне, на меня он может рассчитывать. Я ставлю ему единственное условие -- пусть он разрешит мне ходить в брюках.
   Я перевел оба ответа.
   -- Благодарю, друзья мои, -- сказал Игнози, в прошлом Амбопа. -- А что скажешь ты, Макумазан? Останешься ли ты также со мной, старый охотник, более мудрый, чем раненый буйвол?
   Я почесал в затылке, слегка призадумавшись.
   -- Амбопа, или Игнози, -- отвечал я наконец, -- я не люблю революций. Я человек мирный и даже немного трусоват (тут Игнози улыбнулся), но, с другой стороны, я остаюсь верным своим друзьям, Игнози. Ты был верен нам и вел себя как настоящий мужчина, и я не оставлю тебя. Но имей в виду, что я торговец и вынужден зарабатывать на жизнь, поэтому я принимаю твое предложение относительно этих алмазов, в случае если нам когда-нибудь удастся завладеть ими. И еще одно: мы пришли сюда, как тебе известно, на поиски пропавшего брата Инкубу. Ты должен помочь нам найти его.
   -- Я это сделаю, -- отвечал Игнози. -- Послушай, Инфадус, -- продолжал он, обратившись к старому воину, -- заклинаю тебя священным знаком змеи, обвившейся вокруг моего тела, скажи мне правду: известно ли тебе, чтобы нога какого-нибудь белого человека ступала на эту землю?
   -- Нет, о Игнози.
   -- Если бы белого человека видели здесь или слышали о нем, ты знал бы об этом?
   -- Конечно, знал бы.
   -- Ты слышишь, Инкубу? -- обратился Игнози к сэру Генри. -- Его здесь не было.
   -- Да, да, -- со вздохом проговорил сэр Генри, -- это так. Я думаю, что ему не удалось добраться сюда. Несчастный Джордж! Итак, все наши усилия напрасны. Да будет воля господня!
   -- Ну, а теперь к делу, -- прервал его я, желая избежать дальнейшего разговора на эту печальную тему. -- Конечно, очень хорошо быть королем по божественному праву, Игнози, но каким образом ты намереваешься стать королем в действительности?
   -- Не знаю. Есть ли у тебя какой-нибудь план, Инфадус?
   -- Игнози, сын молнии, -- отвечал его дядя, -- сегодня ночью будет великая пляска и охота на колдунов. Многих выследят, и они погибнут, и в сердцах многих других останется горе и боль и гнев на короля Твалу. Когда пляска окончится, я обращусь к некоторым из главных военачальников, которые, в свою очередь, если мне удастся привлечь их на свою сторону, будут говорить со своими полками. Сначала я поговорю с военачальниками тайно и приведу их сюда, чтобы они могли воочию убедиться в том, что ты действительно король. Я думаю, что к рассвету завтрашнего дня ты будешь иметь под своим командованием двадцать тысяч копий. А теперь я должен удалиться, чтобы думать, слушать и готовиться. Когда окончится пляска, если все мы останемся в живых, я встречусь с тобой здесь, и мы поговорим. Знай, что в лучшем случае нам предстоит война.
   В этот момент наше совещание было прервано громкими возгласами, возвещавшими прибытие посланцев короля. Подойдя к двери хижины, мы приказали их пропустить, и сейчас же вошли трое гонцов. Каждый из них нес сверкающую кольчугу и великолепный боевой топор.
   -- Дары моего повелителя короля белым людям, спустившимся со звезд! -- провозгласил сопровождавший их герольд.
   -- Мы благодарим короля, -- отвечал я. -- Ступайте.
   Посланцы ушли, а мы с огромным интересом принялись рассматривать доспехи. Такой великолепной кольчуги нам никогда не приходилось видеть. Звенья ее были настолько тонки, что, когда ее складывали, всю ее целиком можно было накрыть двумя ладонями.
   -- Неужели эти вещи делают в вашей стране, Инфадус? -- спросил я. -- Они очень красивы.
   -- Нет, мой господин, они дошли до нас от наших предков. Мы не знаем, кем они сделаны. Теперь их осталось совсем мало, и только люди, в жилах которых течет королевская кровь, имеют право их носить. Это заколдованные одеяния, сквозь которые не может проникнуть копье. Тем, кто их носит, почти совершенно не угрожает опасность в бою. Король или чем-то очень доволен, или же очень страшится чего-то, иначе он не прислал бы их. Наденьте их сегодня вечером, повелители.
   Остаток дня мы провели спокойно. Мы отдыхали и обсуждали свое положение, которое, надо сказать, вселяло некоторое беспокойство. Наконец солнце село, вспыхнули сотни сторожевых костров, и в темноте мы услышали тяжелую поступь многих ног и лязг сотен копий -- это шли полки, чтобы занять предназначенное для каждого из них место и подготовиться к великой пляске. Взошла ослепительная полная луна. Мы стояли, любуясь лунной ночью, когда прибыл Инфадус. На нем было полное военное одеяние, и его сопровождал эскорт из двадцати человек, который должен был доставить нас на место пляски. По совету Инфадуса, мы уже облачились в кольчуги, которые прислал нам король, причем поверх них мы надели обычную одежду. К своему удивлению, мы обнаружили, что в них нам было легко и удобно. Эти стальные рубашки, которые, очевидно, были когда-то сделаны для людей огромного роста, свободно болтались на Гуде и на мне, но могучую фигуру сэра Генри кольчуга облегала, как перчатка. Затем мы пристегнули к поясу револьверы, взяли боевые топоры, присланные нам королем вместе с кольчугой, и отправились.
   Когда мы прибыли в большой крааль, где утром нас принимал король, мы увидели, что весь он заполнен людьми. Около двадцати тысяч воинов было построено по кругу, каждый полк в отдельности. Полки, в свою очередь, делились на отряды, между которыми были оставлены узкие проходы, чтобы дать возможность охотницам за колдунами двигаться по ним взад и вперед. Невозможно себе представить зрелище более грандиозное, чем это огромное скопление вооруженных людей, стоящих в безупречном строю. Они стояли в абсолютном молчании, и луна заливала своим светом лес их поднятых копий, их величественные фигуры, развевающиеся перья и гармоничные очертания их разноцветных щитов. Куда бы мы ни бросили взгляд, всюду ряд за рядом виднелись неподвижные, застывшие лица, над которыми вздымались бесчисленные ряды копий.
   -- Конечно, вся армия здесь? -- спросил я Инфадуса.
   -- Нет, Макумазан, -- отвечал он, -- лишь третья ее часть. Одна треть ежегодно присутствует на этом празднестве, другая треть собрана снаружи, вокруг крааля, для охраны в случае, если произойдут беспорядки, когда начнется избиение, а еще десять тысяч несут гарнизонную службу на передовых постах вокруг Луу, остальные же охраняют по всей стране краали. Ты видишь, это великий народ.
   -- Они очень молчаливы, -- заметил Гуд.
   Действительно, напряженная тишина при таком огромном скоплении живых людей вызывала какое-то тяжелое чувство.
   -- Что говорит Бугван? -- спросил Инфадус.
   Я перевел.
   -- Те, над нем витает тень Смерти, всегда молчаливы, -- мрачно ответил он.
   -- Многие из них будут убиты?
   -- Очень многие!
   -- Кажется, -- обратился я к своим спутникам, -- нам предстоит присутствовать на гладиаторских играх, на организацию которых не жалеют затрат.
   По телу сэра Генри пробежала дрожь, а Гуд заявил, что ему очень хотелось бы, чтобы мы могли уклониться от участия в этом развлечении.
   -- Скажи мне, -- вновь обратился я к Инфадусу, -- не угрожает ли нам опасность?
   -- Не знаю, мой повелитель. Думаю, что нет. Во всяком случае, не проявляйте боязни. Если вы переживете эту ночь, все еще может обойтись благополучно. Воины ропщут на короля.
   Все это время мы шли к центру свободного пространства посередине крааля, где стояло несколько табуретов. Направляясь туда, мы увидели другую маленькую группу людей, приближающуюся со стороны королевской хижины.
   -- Это король Твала, его сын Скрагга и престарелая Гагула, и с ними те, кто убивает. -- Инфадус указал на людей, сопровождающих короля.
   Их было человек двенадцать, все гигантского роста и устрашающей внешности. В одной руке каждый держал копье, а в другой -- тяжелую "кэрри" (то есть дубину).
   Король опустился на табурет, стоявший в самом центре, Гагула скорчилась у его ног, а Скрагга и палачи стали позади него.
   -- Привет вам, белые повелители! -- воскликнул Твала, когда мы подошли. -- Сядьте, не тратьте напрасно драгоценного времени -- ночь слишком коротка для тех дел, которые должны свершиться. Вы приходите в добрый час, вам предстоит увидеть великое зрелище. Оглянитесь вокруг, белые повелители, оглянитесь! -- Своим единственным злобным глазом он обвел полки один за другим. -- Могут ли звезды показать вам подобное зрелище? Смотрите, как они трепещут в своей низости, все те, кто хранит в сердце злобу и страшится небесного правосудия!
   -- Начинайте! Начинайте! -- крикнул Гагула своим тонким, пронзительным голосом. -- Гиены голодны, они воют и просят пищи. Пора! Пора!
   Затем на мгновение наступила напряженная тишина, ужасная из-за предчувствия того, что должно было произойти.
   Король поднял свое копье, и внезапно двадцать тысяч ног поднялись, как будто они принадлежали одному человеку, и гулко опустились на землю, сотрясая ее. Это повторилось трижды.
   Затем в какой-то отдаленной точке круга одинокий голос затянул песню, похожую на причитание. Припев ее звучал примерно так:
   -- Каков удел человека, рожденного от женщины?
   И из груди каждого участника этого огромного сборища вырвался ответный вопль:
   -- Смерть!
   Постепенно один отряд за другим подхватывал песню, пока наконец ее не запела вся масса вооруженных людей. Мне было трудно разобрать все ее слова, но я понял, что в ней говорилось о человеческих страстях, печалях и радостях. Казалось, это была то любовная песня, то величественно нарастающий боевой гимн и, наконец, погребальная песня, которая внезапно завершилась надрывающим сердце воплем. Эхо его, от звуков которого кровь застывала в жилах, прокатилось по окрестностям. Затем вновь воцарилось молчание, но король поднял руку, и тишина была нарушена снова. Послышался быстрый топот ног, и из рядов воинов выбежали, приближаясь а нам, странные и зловещие существа.
   Когда они приблизились, мы увидели, что это женщины, почти все старые. Их седые космы, украшенные рыбьими пузырями, развевались на бегу. Лица их были раскрашены полосами желтого и белого цвета, змеиные шкуры болтались у них за плечами, вокруг талии постукивали пояса из человеческих костей. Каждая из них держала в сморщенной руке маленький раздвоенный жезл. Всего их было десять. Приблизившись к нам, они остановились, и одна из них, протянув свой жезл по направлению к скорченной фигуре Гагулы, воскликнула:
   -- Мать, старая мать! Мы пришли!
   -- Так! Так! Так! -- отозвалось престарелое олицетворение порока. -- Зорки ли ваши глаза, изанузи, те, которые видят во тьме?
   -- Наши глаза зорки, Мать.
   -- Так! Так! Так! Открыты ли ваши уши, изанузи, те, которые слышат слова, не сошедшие с языка?
   -- Наши уши открыты, Мать.
   -- Так! Так! Так! Бодрствуют ли ваши чувства, изанузи, можете ли вы почуять запах крови, можете ли вы очистить страну от преступников, которые злоумышляют против короля и против своих соседей? Готовы ли вы вершить правосудие небес, вы, которых я обучила, кто вкусил от хлеба моей мудрости и утолил жажду из источника моего волшебства?
   -- Мы готовы, Мать.
   -- Тогда идите! Не мешкайте вы, хищницы. Посмотрите на убийц, -- и она показала на зловещую группу палачей, стоявших позади нас. -- Пусть они наточат свои копья. Белые люди, пришедшие сюда издалека, хотят видеть. Идите.
   С диким воплем страшные исполнительницы ее воли рассыпались, подобно осколкам разбившейся раковины, по всем направлениям и, сопровождаемые стуком костей, висящих у них на поясе, направили свой бег в различные точки плотного круга, образованного массами людей. Мы не могли следить за ними всеми и поэтому сосредоточили свое внимание на той изанузи, которая оказалась ближе других. В нескольких шагах от воинов она остановилась и начала дикий танец, кружась с почти невероятной быстротой и выкрикивая нечто вроде: "Я чую его, злодея!", "Он близко, тот, кто отравил свою мать!", "Я слышу мысли того, кто злоумышлял на короля!"
   Все быстрее и быстрее становилась ее пляска, пока она не довела себя до такого безумного возбуждения, что пена хлопьями полетела с ее скрежещущих челюстей, глаза ее, казалось, выкатились из орбит, и видно было, что все ее тело сотрясает дрожь. Внезапно она замерла на месте и вся напряглась, как охотничья собака, почуявшая дичь. Затем, вытянув вперед свой жезл, она начала крадучись подползать к стоявшим перед ней воинам. Нам казалось, что, по мере того как она приближалась, их стоическая выдержка поколебалась, и они подались назад. Что касается нас, мы следили за ее движениями, окаменев от ужаса. Наконец, передвигаясь ползком, на четвереньках, она оказалась перед ними вновь, остановилась, как собака, делающая стойку, и затем проползла еще шага два.
   Конец наступил внезапно. С криком она вскочила и коснулась высокого воина своим раздвоенным жезлом. Сейчас же два его товарища, стоявшие рядом с ним, схватили за руки обреченного на смерть человека и вместе с ним приблизились к королю.
   Человек не сопротивлялся, но мы заметили, что он переставляет ноги с трудом, как будто они парализованы, а его пальцы, из которых выпало копье, безжизненны, как у только что умершего человека.
   Пока его вели, двое из группы отвратительных палачей вышли ему навстречу. Поравнявшись со своей жертвой, они повернулись к королю, словно ожидая приказа.
   -- Убить! -- сказал король.
   -- Убить! -- проскрипела Гагула.
   -- Убить! -- эхом отозвался Скрагга с довольным смешком.
   Не успели еще отзвучать эти слова, как страшное дело уже свершилось. Один из палачей вонзил свое копье в сердце жертвы, а другой для полной уверенности разбил ему череп своей огромной дубиной.
   -- Один, -- открыл счет король Твала.
   Тело оттащили на несколько шагов в сторону и бросили.
   Едва успели это сделать, как привели другого несчастного, словно быка на бойню. На этот раз по плащу из шкуры леопарда мы увидели, что это важный человек. Вновь прозвучали ужасные слова, и жертва упала мертвой.
   -- Два, -- считал король.
   Так продолжалась эта кровавая игра, пока около сотни мертвых тел не было уложено рядами позади нас. Я слышал о состязании гладиаторов при цезарях и о боях быков в Испании, но я беру на себя смелость усомниться в том, было ли все это хоть вполовину настолько ужасно, как эта кукуанская охота за колдунами. Во всяком случае, состязание гладиаторов и испанские бои быков доставляли хоть какое-то развлечение зрителям, что здесь, конечно, совершенно отсутствовало. Самый отъявленный любитель острых ощущений постарался бы избежать подобного зрелища, если бы он знал, что именно он, собственной персоной, может быть участником следующего "номера".
   Один раз мы не выдержали, поднялись и пытались протестовать, но Твала резко остановил нас.
   -- Пусть свершается правосудие, белые люди. Эти собаки -- преступные колдуны, и то, что они должны умереть, справедливо. -- Таков был единственный ответ, которым он нас удостоил.
   Около половины одиннадцатого наступил перерыв. Охотницы за колдунами собрались вместе, очевидно утомленные своей кровавой работой, и мы думали, что все представление закончено. Но это было не так. Неожиданно, к нашему удивлению, старуха Гагула поднялась со своего места, где она сидела до этого скрючившись. Опираясь на палку, она заковыляла по открытой площадке, где сидели мы.
   Эта ужасная старая ведьма с головой стервятника, согнувшаяся почти вдвое под грузом неисчислимых лет, представляла собой омерзительное зрелище, в особенности когда, постепенно набираясь сил, она наконец начала метаться из стороны в сторону с не меньшей энергией, чем ее зловещие ученицы. Взад и вперед бегала она, монотонно напевая что-то себе под нос, и наконец внезапно бросилась на высокого человека, стоящего во главе одного из полков, и коснулась его. Когда она это сделала, оттуда, где стоял полк, которым, он, очевидно, командовал, послышалось нечто вроде стона. Но тем не менее два воина этого полка схватили жертву и повели на казнь. Впоследствии мы узнали, что этот человек обладал огромным богатством и влиянием, так как он был двоюродным братом короля.
   Его прикончили, и король подвел итог: было убито сто три человека. Затем Гагула вновь начала скакать взад и вперед, постепенно все ближе подходя к нам.
   -- Пусть меня повесят, если мне не кажется, что она собирается испытать свои фокусы на нас! -- в ужасе воскликнул Гуд.
   -- Глупости! -- сказал сэр Генри.
   Что касается меня, должен сказать, что, когда я увидел, как эта старая ведьма, продолжая свою дьявольскую пляску, подходит все ближе и ближе, у меня буквально душа ушла в пятки. Я оглянулся на длинные ряды трупов, и меня охватила дрожь.
   Все ближе и ближе вальсировала Гагула, точь-в-точь как ожившая кривая палка. Глаза ее сверкали дьявольским огнем.
   Все ближе подходила она, все ближе и ближе. Глаза огромного количества людей следили за ее движениями с напряженным вниманием. Наконец она замерла и сделала стойку.
   -- Который из нас? -- сказал, как бы про себя, сэр Генри.
   Через мгновение все сомнения рассеялись -- старуха стремительным движением коснулась плеча Амбопы, или Игнози.
   -- Я чую его! -- вскричала она. -- Убейте его, убейте его -- он исполнен зла! Убейте его, незнакомца, прежде чем из-за него прольются потоки крови. Убей его, о король!
   Наступила пауза, которой я немедленно воспользовался.
   -- О король, -- воскликнул я, поднимаясь со своего сиденья, -- этот человек -- слуга твоих гостей, он их собака. Тот, кто прольет кровь нашей собаки, тем самым прольет нашу кровь. Во имя священного закона гостеприимства я прошу у тебя защиты для него.
   -- Гагула, мать всех знахарок, почуяла его. Он должен умереть, белые люди, -- угрюмо ответил Твала.
   -- Нет, он не умрет, -- отвечал я, -- умрет тот, кто осмелится его коснуться.
   -- Схватить этого человека! -- громовым голосом крикнул Твала палачам, которые стояли вокруг, с ног до головы покрытые кровью своих жертв.
   Они шагнули было к нам, но вдруг заколебались. Что же касается Игнози -- он поднял свое копье, очевидно намереваясь дорого продать свою жизнь.
   -- Назад, собаки, -- крикнул я, -- если вы хотите увидеть свет завтрашнего дня! Коснитесь хоть одного волоса на его голове, и ваш король умрет, -- и я навел на Твалу револьвер.
   Сэр Генри и Гуд также схватили револьверы. Сэр Генри навел свой на главного палача, который сделал шаг вперед, чтобы привести приговор в исполнение, а Гуд тщательно прицелился в Гагулу.
   Твала заметно вздрогнул, когда ствол моего револьвера остановился на уровне его широкой груди.
   -- Ну, -- сказал я, -- что же будет, Твала?
   Тогда он заговорил:
   -- Уберите ваши заколдованные трубки, -- сказал он. -- Вы просили меня во имя гостеприимства, и ради этого, а не из страха перед тем, что вы можете сделать, я щажу его. Идите с миром.
   -- Хорошо, -- ответил я спокойно. -- Мы устали от кровопролития и хотели бы отдохнуть. Пляска окончена?
   -- Окончена, -- угрюмо ответил Твала. -- Пусть этих собак, -- тут он указал на длинные ряды трупов, -- выбросят на корм гиенам и хищным птицам, -- и он поднял свое копье.
   Сейчас же в глубоком молчании полки начали один за другим выходить из ворот крааля. Осталась только команда, получившая, очевидно, задание убрать трупы несчастных жертв.
   Затем мы также поднялись, распрощались с его величеством, причем он едва соблаговолил выслушать наши прощальные приветствия, и отбыли в свой крааль.
   Войдя в хижину, мы прежде всего зажгли лампу, которой пользуются кукуаны. Фитиль ее сделан из волокон какой-то разновидности пальмового листа, а горит в ней очищенный жир гиппопотама.
   -- Знаете ли, -- сказал сэр Генри, когда мы сели, -- я ощущаю сильнейшую тошноту.
   -- Если у меня и были какие-либо сомнения насчет того, помогать ли Амбопе поднять мятеж против этого дьявольского негодяя, -- заметил Гуд, -- то теперь они рассеялись. Я едва мог усидеть на месте, пока шло это избиение. Я пытался закрывать глаза, но они, как нарочно, открывались в самый неподходящий момент. Интересно, где сейчас Инфадус. Амбопа, мой друг, ты должен быть нам благодарен -- твою шкуру чуть не продырявили насквозь.
   -- Я благодарен вам, Бугван, -- отвечал Амбопа, когда я перевел ему слова Гуда, -- и никогда не забуду этого. А Инфадус скоро будет здесь. Мы должны ждать.
   Мы зажгли свои трубки и стали ждать.
  

Глава XI. Мы совершаем чудо

  
   В течение долгого времени -- думаю, что не менее двух часов -- мы сидели в полном молчании, ожидая прихода Инфадуса. Никто из нас не разговаривал: слишком мы были подавлены воспоминаниями о тех ужасах, которые только что видели во время охоты на колдунов.
   Наконец, перед самым рассветом, когда мы уже собирались ложиться спать, послышались шаги и оклик часового, стоящего у ворот нашего крааля. Шаги продолжали приближаться, так как, очевидно, на оклик ответили, но так тихо, что слов нельзя было разобрать. Затем дверь распахнулась, и вошел Инфадус. За ним следовали шесть полных величия и достоинства вождей.
   -- Мои повелители и ты, Игнози, законный король кукуанов, -- обратился он к нам, -- я пришел, как обещал, и привел этих людей. -- И Инфадус указал на выстроившихся в ряд военачальников. -- Это великие люди нашей страны. Каждый из них командует тремя тысячами воинов, которые беспрекословно выполняют их приказания по указу короля. Я рассказал им, что видели мои глаза и что слышали мои уши. Пусть эти люди тоже взглянут на священную змею, опоясывающую тебя, Игнози, и выслушают твой рассказ, чтобы решить, перейти ли им на твою сторону и выступить ли им против Твалы, нашего короля.
   Вместо ответа Игнози сорвал с себя набедренную повязку, и все увидели на его теле знак королевского достоинства -- змею, вытатуированную вокруг его бедер. Каждый вождь по очереди подходил к Игнози, рассматривал ее при тусклом свете лампы и, не говоря ни слова, отходил в сторону.
   Затем Игнози снова надел свою набедренную повязку и, обратившись к военачальникам, рассказал им историю своей жизни, которую мы слышали от него утром.
   -- Что вы скажете, вожди, после того, как сами выслушали этого человека? -- спросил их Инфадус, как только Игнози закончил свой рассказ. -- Будете ли вы стоять за него и поможете ли ему занять трон его отца? Страна стонет под игом Твалы, и кровь нашего народа заливает ее, как выступившие из берегов вешние воды. Вы видели это сегодня вечером. Были еще два вождя, с которыми я хотел поговорить об этом же, и где они? Гиены воют над их трупами. Если вы не выступите против Твалы, то и вас скоро постигнет та же участь. Выбирайте же, братья мои.
   Самый старый из шести вождей, плотный, небольшого роста человек с седыми волосами, выступил вперед и промолвил:
   -- Ты верно сказал, Инфадус: страна стонет и люди ропщут под игом Твалы. Мой родной брат был среди тех, кто погиб сегодня вечером. Ты задумал великое дело, но нам трудно поверить тому, что мы сейчас слышали. Откуда мы знаем, не поднимем ли мы копья за обманщика?.. Дело это великое, говорю я, и никто не может сказать, чем оно кончится. Прольются реки крови, прежде чем оно совершится. Многие останутся верными Твале, ибо люди преклоняются перед солнцем, которое светит на небесах, а не перед тем, которое еще не взошло. Колдовство белых жителей звезд велико, и Игнози находится под защитой их крыльев. Если он действительно законный король нашей страны, пусть белые люди совершат какое-нибудь чудо, чтобы все наши люди могли его увидеть. Тогда народ пойдет за нами, убедившись, что колдовство белых людей -- на нашей стороне.
   -- Но вы же видели знак змеи! -- сказал я.
   -- Повелитель мой, этого недостаточно. Может быть, изображение священной змеи было начертано на его теле много позже его рождения. Соверши чудо, говорю я, иначе мы не тронемся с места.
   То же самое повторили остальные вожди. В полном недоумении, обратившись к сэру Генри и Гуду, я объяснил им положение вещей.
   -- Я знаю, что нам делать! -- воскликнул Гуд, и его лицо просияло от радости. -- Только попросите их дать нам несколько минут на размышление.
   Я сказал об этом вождям, и они вышли. Гуд тотчас же бросился к маленькому ящику, где он держал лекарства, открыл его и вынул записную книжку, на первых страницах которой был календарь.
   -- Послушайте, друзья, -- спросил он нас, -- ведь завтра четвертое июня? Мы тщательно вели счет дням и, взглянув на наши записи, подтвердили, что он не ошибся.
   -- Прекрасно! Так вот, слушайте: "Четвертого июня, в восемь часов пятнадцать минут вечера по Гринвичскому времени начнется полное затмение Луны. Его можно будет наблюдать на Тенерифе, в Южной Африке..." ну, и прочих местах... Вот вам и чудо! Квотермейн, скажите вождям, что завтра вечером мы потушим Луну.
   Идея была превосходная, но нас несколько смущало, что календарь Гуда мог оказаться не совсем точным. Если бы мы ошиблись в предсказании, наш престиж был бы навсегда подорван, и тогда все шансы возвести Игнози на престол разлетелись бы прахом.
   -- А что если ваш календарь неверен? -- спросил сэр Генри Гуда, который в это время сосредоточенно делал какие-то вычисления на отрывном листе свой записной книжки.
   -- Нет никаких оснований так думать, -- возразил Гуд. -- Затмения всегда происходят в точно вычисленное время: в этом убедил меня личный опыт. А в сообщении, которое я только что вам прочел, подчеркивается, что это затмение можно будет наблюдать в Южной Африке. Сейчас я сделал только приблизительные вычисления, так как не знаю нашего точного местонахождения. Я высчитал, что оно должно начаться завтра около десяти часов вечера и продолжаться до половины первого, так что в течение примерно полутора часов здесь будет полная темнота.
   -- Ну что ж, -- сказал сэр Генри, -- думаю, что мы должны рискнуть.
   Я согласился с ним, хотя в глубине души очень сомневался, удастся ли наша затея, так как с моей точки зрения затмения -- штука хитрая и на них полагаться довольно рискованно. "А вдруг, -- думал я, -- небо будет затянуто тучами и Луны вообще не будет видно?"
   Озабоченный этими размышлениями, я послал Амбопу за вождями, которые тотчас же явились, и я обратился к ним со следующей речью:
   -- Великие люди Страны Кукуанов и ты, Инфадус, слушайте! Мы не любим хвастаться нашим могуществом, ибо это значит вмешиваться в естественный ход природы и погружать мир в страх и смятение. Но так как наше дело великое и мы разгневаны на короля за кровавую резню, которую мы видели и на изанузи Гагулу, желавшую умертвить нашего друга Игнози, мы решили совершить чудо и подать вам знамение, которое увидят все ваши люди.
   Подойдите сюда, -- сказал я, отворяя дверь хижины и указывая вождям на красный шар заходящей Луны. -- Что вы видите?
   -- Мы видим умирающую Луну, -- ответил один из них, который был, по-видимому, избран для того, чтобы вести с нами переговоры.
   -- Ты прав. Теперь скажи мне, может ли смертный человек погасить Луну до назначенного часа ее захода и набросить покров черной ночи на всю Землю?
   Вождь тихо засмеялся:
   -- Нет, повелитель, ни один человек не может этого сделать. Луна сильнее человека. Человек может только смотреть на нее, и никто не может нарушить ее небесный путь.
   -- Ты так думаешь? А я говорю тебе, что завтра вечером, за два часа до полуночи, мы сделаем так, что Луна исчезнет с неба и Землю окутает глубокий мрак, который будет продолжаться час и еще полчаса в знак того, что Игнози действительно является законным королем кукуанов. Если мы это сделаем, поверите вы в это?
   -- Да, мои повелители, -- ответил с улыбкой старый вождь, и все остальные вожди тоже улыбнулись. -- Если вы это совершите, мы поверим.
   -- В таком случае, это будет совершено. Мы трое -- Инкубу, Бугван и Макумазан -- заявляем вам, что завтра вечером мы потушим Луну. Ты слышишь, Инфадус?
   -- Слышу, мой повелитель. Ты обещаешь потушить Луну, мать нашего мира, да еще в полнолуние, когда она ярче всего светит. Но то, что ты говоришь, слишком удивительно.
   -- Однако мы это сделаем, Инфадус.
   -- Хорошо, повелитель. Сегодня, через два часа после захода солнца, Твала пошлет за повелителями, чтобы они присутствовали на пляске дев. Через час после начала пляски та девушка, которую Твала сочтет самой прекрасной, будет умерщвлена королевским сыном Скраггой. Она будет принесена в жертву Молчаливым, которые сторожат те горы, -- и он указал на три скалистые вершины, где, как мы уже слышали, кончалась Великая Дорога царя Соломона. -- Пусть мои повелители потушат Луну и спасут жизнь девушки. Тогда наш народ уверует в них.
   -- Да, -- подтвердил старый вождь, все еще слегка улыбаясь, -- тогда наши люди вам поверят.
   -- В двух милях от Луу, -- продолжал Инфадус, -- находится холм, изогнутый, как молодой месяц. В этом укрепленном месте находится мой полк и еще три полка, которыми командуют эти вожди. Утром мы подумаем о том, как перебросить туда еще два или три полка. Если мои повелители в самом деле потушат Луну, я в темноте возьму их за руку, выведу из Луу и провожу их туда. Там они будут в безопасности. И оттуда мы будем сражаться против короля Твалы.
   -- Прекрасно! -- ответил я. -- А теперь оставьте нас, ибо мы хотим немного отдохнуть и подготовить все нужное для колдовства.
   Инфадус встал и, отдав нам салют, вышел из хижины в сопровождении вождей.
   -- Друзья мои! -- обратился к нам Игнози после их ухода. -- Неужели вы действительно можете потушить Луну или говорили этим людям пустые слова?
   -- Мы полагаем, что сможем это сделать, Амбопа... то есть я хотел сказать -- Игнози, -- ответил я.
   -- Это очень странно, -- сказал он. -- Если бы вы не были англичанами, я ни за что бы этому не поверил. Но английские джентльмены не говорят лживых слов. Если нам суждено остаться в живых, вы можете быть уверены, что я вас вознагражу за все.
   -- Игнози, -- обратился к нему сэр Генри, -- обещай мне только одно.
   -- Я обещаю тебе все, друг мой Инкубу, прежде чем даже выслушаю тебя, -- ответил наш гигант с улыбкой. -- О чем ты хочешь меня просить?
   -- Вот о чем. Если ты будешь королем кукуанов, ты запретишь выслеживание колдунов, то, которое мы видели вчера вечером, и не будешь карать смертью людей без справедливого суда.
   После того как я перевел эти слова, Игнози на момент задумался и затем ответил:
   -- Обычаи черных людей не похожи на обычаи белых, Инкубу, и они не ценят свою жизнь так высоко, как вы, белые. Но все же я тебе обещаю, что, если будет в моих силах справиться с охотницами за колдунами, они не будут больше выслеживать людей и ни один человек не будет умерщвлен без суда.
   -- Я верю тебе, Игнози. Ну, а теперь, когда мы решили этот вопрос, -- сказал сэр Генри, -- давайте немного отдохнем.
   Мы смертельно устали и тут же крепко уснули, проспав до одиннадцати часов утра. Нас разбудил Игнози. Мы встали, умылись и, плотно позавтракав, вышли погулять. Во время прогулки мы с любопытством рассматривали кукуанские постройки и с большим интересом наблюдали быт женщин.
   -- Я надеюсь, что затмение все же состоится, -- сказал сэр Генри, когда мы возвращались домой.
   -- Если же его не будет, то всем нам крышка, -- ответил я угрюмо. -- Ручаюсь головой, что кто-нибудь из вождей непременно расскажет королю все, о чем мы с ним говорили, и он устроит такое "затмение", что нам не поздоровится.
   Вернувшись к себе, мы пообедали, остальная же часть дня ушла у нас на прием гостей. Некоторые приходили с официальным визитом, другие просто из любопытства.
   Наконец солнце зашло, и мы, оставшись одни, насладились двумя часами покоя, насколько позволяло наше невеселое настроение и мрачные мысли. Около половины девятого явился от Твалы гонец и пригласил нас на ежегодное празднество -- великую пляску дев, которая должна была скоро начаться.
   Мы быстро надели кольчуги, присланные королем, и, взяв оружие и патроны, восьми тысячъ человѣкъ. Это было довольно-таки тяжелое испытаніе, но мы перенесли его храбро. Наконецъ, дверь хижины отворилась и гигантская фигура въ великолѣпной тигровой мантіи перешагнула черезъ порогъ, въ сопровожденіи юнаго Скрагги и еще какого-то страннаго существа, которое показалось намъ дряхлой, изсохшей обезьяной, закутанной въ мѣховыя одежды. Великанъ усѣлся противъ насъ. Скрагга сталъ за его стуломъ, а дряхлая обезьяна проковыляла на четверенькахъ въ тѣнистое мѣстечко около хижины и свернулась клубкомъ.
   Между тѣмъ, всѣ продолжали безмолвствовать.
   Вдругъ великанъ сбросилъ свою тигровую мантію и всталъ передъ нами, представляя собою весьма неутѣшительное зрѣлище. То былъ огромный человѣкъ самой отталкивающей наружности, какую только мнѣ случалось видѣть. У него были толстыя, негритянскія губы, совершенно приплюснутый носъ и одинъ черный, сверкающій глазъ; на мѣстѣ другого красовалась только темная глазная впадина. Общее выраженіе его ужаснаго лица было въ высшей степени жестокое и животное. Его огромную головищу украшалъ великолѣпный султанъ изъ бѣлыхъ страусовыхъ перьевъ; одѣтъ онъ былъ въ блестящую кольчугу, а вокругъ пояса и праваго, колѣна у него по обыкновенію висѣла бахрома изъ бычачьихъ хвостовъ. Въ правой рукѣ онъ держалъ огромное копье. На шеѣ у него былъ толстый золотой обручъ, а на лбу сіялъ одинокій, необдѣланный алмазъ необыкновенной величины, привязанный къ головному убору.
   Молчаніе все продолжалось, но не долго. Великанъ, котораго мы справедливо приняли за короля, поднялъ свое огромное копье. Въ ту же минуту восемь тысячъ копій сверкнули въ воздухѣ, и изъ восьми тысячъ грудей вылетѣлъ отвѣтный привѣтственный кличъ. Эта церемонія повторилась до трехъ разъ и всякій разъ земля дрожала отъ страшнаго гула, который можно сравнить только съ глухими раскатами грома.
   -- Преклонись, о, народъ, пропищалъ тонкій голосъ, выходившій изъ того темнаго угла, гдѣ сидѣла обезьяна,-- вотъ твой король!
   -- Вотъ твой король! прогремѣли восемь тысячъ голосовъ.-- Преклонись, о, народъ: вотъ твой король.
   Опять наступило молчаніе -- мертвое молчаніе. Вдругъ одинъ изъ воиновъ, стоявшихъ налѣво отъ насъ, уронилъ свой щитъ, который звонко ударился о землю, падая на плотно убитый известковый полъ. Твала обратилъ свой единственный, холодносверкающій глазъ въ ту сторону, гдѣ раздался шумъ.
   -- Выходи впередъ, приказалъ онъ громовымъ голосомъ.
   Изъ рядовъ вышелъ красивый юноша и остановился передъ нимъ.
   -- Такъ это ты уронилъ щитъ, неловкій песъ? Или ты хочешь осрамить меня передъ чужеземцами? Что ты скажешь?
   Мы видѣли, какъ страшно поблѣднѣлъ несчастный подъ своей темной кожей.
   -- Я сдѣлалъ это нечаянно, о телецъ черной коровы! пробормоталъ онъ.
   -- Если такъ, ты дорого поплатишься за эту нечаянность. Изъ-за тебя я сталъ смѣшнымъ; готовься умереть.
   -- Твоя воля, король, былъ тихій отвѣтъ.
   -- Скрагга! проревѣлъ король, покажи мнѣ, какъ ты умѣешь дѣйствовать своимъ копьемъ. Убей мнѣ этого неловкаго пса!
   Скрагга вышелъ впередъ съ отвратительной усмѣшкой и занесъ свое копье надъ несчастной жертвой, которая закрыла глаза рукою и стояла неподвижно. Мы просто окаменѣли отъ ужаса.
   Разъ, два... Скрагга замахнулся и ударилъ прямо въ цѣль -- копье пронзило воина. Несчастный взмахнулъ руками и упалъ мертвый. Въ толпѣ пробѣжалъ зловѣщій ропотъ, прокатился точно волною по рядамъ воиновъ и замеръ въ отдаленіи. Трагедія свершилась; трупъ уже лежалъ на землѣ, а намъ все еще не вѣрилось, что все кончено. Сэръ Генри вскочилъ и разразился страшнымъ проклятіемъ, но затѣмъ снова сѣлъ, подавленный окружающимъ молчаніемъ.
   -- Унесите его прочь, сказалъ король.
   Изъ рядовъ тотчасъ же вышли четыре человѣка, подняли убитаго и унесли.
   Между тѣмъ, сэръ Генри кипѣлъ яростью по поводу случившагося; намъ стоило величайшаго труда удержать его на мѣстѣ.
   -- Ради Бога, сидите смирно! прошепталъ я. Вѣдь отъ этого зависитъ наша жизнь!
   Насилу онъ успокоился.
   Твала молчалъ до тѣхъ поръ, пока не изгладились послѣдніе слѣды кровавой трагедіи. Затѣмъ онъ обратился къ намъ.
   -- Бѣлые люди, пришедшіе къ намъ невѣдомо откуда и невѣдомо зачѣмъ, сказалъ онъ,-- привѣтъ вамъ!
   -- Привѣтъ тебѣ, Твала, король кукуанскій! отвѣчалъ я.
   -- Бѣлые люди, откуда вы пришли и. зачѣмъ?
   -- Мы пришли съ далекихъ звѣздъ, а какими путями -- о томъ не спрашивай. Мы пришли, чтобы видѣть эту страну.
   -- Далеко же вы шли и немного увидите. А этотъ человѣкъ, что пришелъ съ вами, тутъ онъ указалъ на Омбопу -- тоже обитатель звѣздъ?
   -- Да, тоже; тамъ, въ небесахъ есть также люди твоего цвѣта. Но лучше не спрашивай о такихъ высокихъ предметахъ -- тебѣ не понять ихъ, о, Твала-король!
   -- Громокъ вашъ голосъ, смѣла ваша рѣчь, жители звѣздъ, отвѣчалъ Твала такимъ тономъ, который мнѣ очень не понравился.-- Помните, что звѣзды далеко, а сами вы здѣсь. А что, если я сдѣлаю съ вами то же, что сдѣлано съ тѣмъ, котораго сейчасъ унесли?
   Я громко разсмѣялся, хотя въ душѣ мнѣ было вовсе не до смѣха.
   -- О, король! отвѣчалъ я, смотри, ступай осторожно по раскаленнымъ камнямъ, а не то ты сожжешь себѣ ноги; держи копье за рукоять, а не то ты поранишь себѣ руки. Если ты тронешь хоть одинъ волосокъ у насъ на головахъ, тебя постигнетъ бѣда. Развѣ они (тутъ я указалъ на Инфадуса и Скраггу) не говорили тебѣ, какого мы рода люди? Видалъ ли ты что нибудь подобное? И я показалъ на Гуда, въ полной увѣренности, что доселѣ онъ, конечно, не видывалъ ни единаго человѣка, сколько нибудь похожаго на то, что представлялъ изъ себя Гудъ въ эту минуту.
   -- Правда, что никогда не видалъ, сказалъ король.
   -- Говорили они тебѣ, какъ мы умѣемъ посылать смерть издалека? продолжалъ я.
   -- Это они говорили, только я имъ не вѣрю. Дайте мнѣ посмотрѣть, какъ вы умѣете убивать. Убейте мнѣ одного изъ тѣхъ воиновъ, что вонъ тамъ стоятъ (онъуказалъ напротивоположный конецъ крааля) -- тогда я повѣрю.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ я, мы проливаемъ человѣческую кровь только ради справедливаго наказанія; но если ты хочешь видѣть наше искусство, прикажи своимъ слугамъ пустить быка въ ограду крааля, и онъ не успѣетъ пробѣжать двадцати шаговъ, какъ я убью его.
   -- Нѣтъ, засмѣялся король, убей мнѣ человѣка. Вотъ тогда я повѣрю.
   -- Пусть будетъ по твоему, о, король! отвѣчалъ я холодно.-- Ступай, пройди по открытому мѣсту: ты не успѣешь дойти до воротъ и умрешь. А если самъ не хочешь идти, то пошли своего сына, Скраггу.
   Въ эту минуту я застрѣлилъ бы его съ величайшимъ удовольствіемъ.
   Услыхавши мое предложеніе, Скрагга испустилъ громкій вопль и удралъ въ хижину. Твала нахмурился; предложеніе пришлось ему не по вкусу.
   -- Впустить сюда молодого быка! приказалъ онъ..
   Двое людей тотчасъ же побѣжали исполнять приказаніе.
   -- Ну-съ, сэръ Генри, не угодно ли вамъ теперь стрѣлять, сказалъ я. Мнѣ хочется доказать этому разбойнику, что въ нашей компаніи есть еще и другіе колдуны и волшебники, не я одинъ!
   Сэръ Генри взялъ свою двустволку и приготовился стрѣлять.
   -- Надѣюсь, что мнѣ удастся сдѣлать хорошій выстрѣлъ, проворчалъ онъ.
   -- Вы должны его сдѣлать, отвѣчалъ я. Если вы промахнетесь въ первый разъ, стрѣляйте во второй и непремѣнно всадите зарядъ куда слѣдуетъ Берите прицѣлъ на 150 шаговъ и выжидайте, пока животное не повернется къ вамъ бокомъ, во всю длину.
   Вскорѣ мы увидали быка, который бѣжалъ прямо къ воротамъ крааля. Онъ вбѣжалъ и въ ворота, но тутъ, при видѣ огромной толпы собравшагося народа, остановился съ безсмысленнымъ видомъ, повернулъ назадъ и заревѣлъ.
   -- Скорѣй, самое время! прошепталъ я.
   Раздался выстрѣлъ, быкъ упалъ на спину и забился раненый въ бокъ. Пуля отлично сдѣлала свое дѣло, и тысячи зрителей разомъ ахнули, пораженные изумленіемъ. Я хладнокровно обратился къ королю.
   -- Что же, солгалъ я тебѣ, о, король?
   -- Нѣтъ, бѣлый человѣкъ, ты сказалъ правду, былъ нѣсколько смущенный отвѣтъ.
   -- Внемли, о, Твала, продолжалъ я.-- Ты самъ видѣлъ, что видѣлъ. Теперь узнай, что мы пришли съ миромъ, а не съ войной. Посмотри (тутъ я показалъ приготовленный карабинъ), вотъ пустая палка, съ помощью которой ты будешь убивать также, какъ и мы,-- только я положу на нее такое заклятіе, что ты не будешь убивать ею людей. Если ты подымешь ее противъ человѣка, она убьетъ тебя самого. Постой, я сейчасъ тебѣ покажу. Прикажи кому-нибудь отойти на сорокъ шаговъ и воткнуть копье рукоятью въ землю, такъ, чтобы наконечникъ былъ обращенъ къ намъ плоской стороною.
   Черезъ нѣсколько секундъ это было исполнено.
   -- Теперь я раздроблю копье.
   Я тщательно прицѣлился и выстрѣлилъ. Пуля ударила прямо въ плоскость, обращенную въ мою сторону, и копье разлетѣлось на мелкія части. Опять зсѣ ахнули отъ удивленія.
   -- Теперь, Твала (тутъ я подалъ ему карабинъ), мы даримъ тебѣ эту волшебную трубку, и мало-по-малу -- я выучу тебя, какъ ее употреблять; но берегись, не дерзай обращать волшебства далекихъ звѣздъ противъ земного человѣка!
   Король взялъ ружье чрезвычайно осторожно и положилъ его къ своимъ ногамъ.
   Тутъ я замѣтилъ, что обезьянообразное существо выползло изъ своего тѣнистаго убѣжища. Оно протащилось на четверенькахъ нѣсколько шаговъ и приблизилось къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ король. Тутъ оно встало на ноги, откинуло мѣховой покровъ съ головы и обнаружило совершенно необычайную и зловѣщую физіономію. Очевидно, то была не обезьяна, а невѣроятно древняя старуха, до такой степени изсохшая и скрюченная, что ея лицо было немногимъ больше лица годового ребенка и все оно точно состояло изъ множества желтыхъ морщинъ. Среди этихъ морщинъ виднѣлась глубоко провалившаяся щель, изображавшая ротъ, и прямо это рта подбородокъ стремился впередъ, оканчиваясь настоящимъ остріемъ. О носѣ не было и помину, да и вообще все лицо вмѣстѣ взятое было бы совершенно похоже на изсохшія лица мумій, если бы не большіе черные глаза, полные жизни и огня, сверкавшіе изъ подъ сѣдыхъ бровей и нависшаго лба, точно два драгоцѣнныхъ камня, вставленныхъ въ глазныя впадины страшнаго черепа. Что до самаго черепа, онъ былъ совершенно голый и при этомъ желтъ, какъ старый пергаментъ, а покрывавшая его морщинистая кожа двигалась и сокращалась, какъ кожа на головѣ виперы.
   Существо, которому принадлежало это ужасное лицо, заставившее всѣхъ насъ содрогнуться отъ страха, съ минуту простояло неподвижно, но потомъ протянуло костлявую руку съ длинными когтями, положило ее на плечо короля и возопило тонкимъ, пронзительнымъ голосомъ:
   -- Внемли, о, король! Внемли, о, народъ! Внемлите, горы, рѣки и равнины -- вы, колыбель кубанскаго народа! Внемлите, о, небо и солнце, бури, дожди и туманы! Внемли все живущее, обреченное смерти! Внемли все умершее, что должно возродиться къ жизни -- и снова умереть! Внемлите: духъ жизни вселился въ меня и прочествуетъ вамъ -- я пророчествую! я пророчествую! я пророчествую!
   Слова перешли въ жалобный вопль, въ протяжный, тихій вой; вой этотъ замеръ и ужасъ охватилъ сердца всѣхъ присутствующихъ, и въ томъ числѣ насъ самихъ. Старуха была ужасно страшная.
   -- Я предчувствую бѣду... страшную бѣду... Я слышу шаги, шаги и шаги... Шаги бѣлаго человѣка, пришельца изъ далекихъ странъ... Стонетъ земля у него подъ ногами, дрожитъ земля -- она чуетъ своего господина!.. Сколько мнѣ лѣтъ, какъ вы думаете? Ваши отцы знали меня, знали и ихъ отцы, и отцы ихъ отцовъ... Я знала бѣлаго человѣка, знала всѣ его желанья... Я стара, но горы старше меня. Скажите мнѣ, кто соорудилъ великую дорогу? Кто покрылъ скалы подписями и изображеніями? Кто воздвигъ вонъ тѣхъ трехъ, вѣчно безмолвствующихъ, что сидятъ тамъ и смотрятъ въ глубокую бездну?..-- Тутъ старая вѣдьма указала на скалистыя, крутыя горы, замѣченныя нами въ прошлую ночь.
   -- Вы ничего этого не знаете, а я знаю! Все это -- дѣянья бѣлыхъ людей, которые жили прежде васъ и будутъ жить, когда васъ не будетъ -- они васъ пожрутъ и уничтожатъ... Да! да! да! А зачѣмъ приходили они, эти бѣлые, грозные, искушенные въ волшебствѣ и всякой премудрости, могучіе, непреодолимые? Откуда тотъ сіяющій камень, что у тебя на лбу, о, король? Чьи руки соткали желѣзную одежду, покрывающую твою грудь, о, король? Ты не знаешь -- а я знаю: я -- древняя, я -- мудрая, я -- Изанузи (колдунья)!
   Тутъ она повернула въ нашу сторону свою страшную голову, похожую на обнаженную голову большой хищной птицы.
   -- Чего вы здѣсь ищете, о, бѣлые люди, пришельцы съ далекихъ звѣздъ -- о, да, пусть со звѣздъ! Или вы ищете пропавшаго? Вы не найдете его здѣсь! Въ теченіе многихъ вѣковъ ноги бѣлаго человѣка не попирали этой земли; однажды здѣсь былъ бѣлый -- онъ ушелъ, чтобы умереть. Вы пришли за сіяющими камнями; я знаю, я навѣрно знаю. Вы найдете ихъ, но вернетесь ли вы туда, откуда пришли, или останетесь вмѣстѣ съ ними? Ха, ха, ха!.. А ты -- ты, темнокожій, съ гордой осанкой (она указала на Омбопу своимъ костлявымъ пальцемъ), кто ты такой и чего ищешь ты? Не блестящихъ камней, не желтаго металла,-- все это ты предоставляешь бѣлымъ "жителямъ звѣздъ"... Мнится мнѣ -- я знаю тебя; чудится мнѣ -- знакомъ мнѣ запахъ крови, текущій въ твоихъ жилахъ. Сорви свой поясъ...
   Тутъ лицо ужасной старухи исказилось судорогами и она упала на землю съ пѣною на губахъ, точно въ припадкѣ эпилепсіи. Ее унесли въ хижину. Король всталъ, дрожа, и махнулъ рукою. Воинскіе отряды тотчасъ пришли въ движеніе и начали уходить одинъ за другимъ, и черезъ десять минутъ въ огромномъ огороженномъ пространствѣ, примыкавшемъ къ королевской хижинѣ, остались только мы, король, да нѣсколько его приближенныхъ.
   -- Бѣлые люди, сказалъ онъ, мнѣ пришло въ голову васъ убить. Гагула держала странную рѣчь... Что вы на это скажете?
   Я засмѣялся.
   -- Берегись, король; насъ убить не такъ легко. Ты видѣлъ, что было съ быкомъ; или ты хочешь, чтобы и съ тобой случилось тоже?
   Король нахмурился.
   -- Не хорошо грозить королю! сказалъ онъ.
   -- Мы не грозимъ, мы говоримъ только правду. Попробуй убить насъ, король, и ты самъ увидишь.
   Великанъ въ раздумьѣ провелъ рукою по лбу.
   -- Идите съ миромъ, сказалъ онъ наконецъ.-- Сегодня вечеромъ будетъ великая пляска. Вы увидите ее. Не бойтесь, я не готовлю вамъ западни. А завтра увидимъ; я подумаю.
   -- Да будетъ по-твоему, король, отвѣчалъ я.
   Послѣ этого мы встали со своихъ мѣстъ и отправились къ себѣ въ крааль, въ сопровожденіи Инфадуса.
   

X.
Колдовская охота.

   Дойдя до нашей хижины, я сдѣлалъ знакъ Инфадусу, чтобы онъ вошелъ вмѣстѣ съ нами.
   -- Теперь, Инфадусъ, сказалъ я, мы хотимъ поговорить съ тобою.
   -- Такъ говорите, о, повелитель!
   -- Намъ кажется, Инфадусъ, что Твала, король вашъ, жестокій человѣкъ.
   -- Истинно такъ, господинъ мой. Увы! вся страна вопіетъ противъ его жестокости. Вотъ вы увидите сегодня вечеромъ. Начнется великая охота колдуній, и много, много людей будетъ выслѣжено, многихъ обвинятъ и убьютъ. Жизнь каждаго въ опасности, всѣ подъ страхомъ смерти. Понадобится королю стадо какого нибудь человѣка, или просто его жизнь, опасается ли онъ, что тотъ или другой можетъ взбунтовать противъ него народъ, и кончено: тогда Гагула -- которую вы видѣли -- или какая нибудь другая изъ тѣхъ колдуній, что она выучила своему чародѣйству, сейчасъ откроетъ, что этотъ человѣкъ виновенъ въ зломъ колдовствѣ, и его убьютъ. Многіе умрутъ, прежде чѣмъ поблѣднѣетъ луна въ эту ночь. Это всегда такъ бываетъ. Можетъ быть, и я буду убитъ. До сихъ поръ меня щадили, потому что я опытенъ въ военномъ дѣлѣ и любимъ воинами; но и я не знаю, долго ли мнѣ жить. Вся страна стонетъ подъ жестокимъ игомъ Твалы, короля нашего; она устала терпѣть и его, и его кровавыя дѣянья.
   -- Въ такомъ случаѣ, отчего же народъ не свергнетъ его?
   -- Нельзя, господинъ мой: вѣдь онъ король. Къ тому же, если онъ будетъ убитъ, Скрагга начнетъ царствовать вмѣсто него, а сердце Скрагги еще чернѣе, чѣмъ сердце отца его Твалы. Если Скрагга станетъ королемъ, иго его еще будетъ тяжеле, чѣмъ иго Твалы. Вотъ если бы Имоту не былъ убитъ, или былъ бы живъ его сынъ, Игноси,-- тогда другое дѣло; но они оба умерли...
   -- А почему ты знаешь, что Игноси умеръ? произнесъ голосъ позади насъ. Мы съ удивленіемъ оглянулись, чтобы посмотрѣть, кто это сказалъ. То былъ Омбопа.
   -- Что ты хочешь сказать, юноша? спросилъ Инфадусъ. Кто тебѣ велитъ говорить?
   -- Послушай, Инфадусъ, что я тебѣ разскажу, отвѣчалъ онъ.-- Много лѣтъ тому назадъ, короля Имоту убили въ этой странѣ, и жена его бѣжала вмѣстѣ съ мальчикомъ Игноси. Такъ?
   -- Истинно такъ.
   -- Говорили, что оба они погибли въ горахъ. Такъ?
   -- Такъ.
   -- Ну, а между тѣмъ ни мать, ни мальчикъ и не думали погибать. Они перебрались черезъ горы и, слѣдуя за кочевыми жителями пустыни, прошли страну песковъ и снова увидѣли воду, траву и деревья.
   -- Откуда ты это знаешь?
   -- Слушай. Они шли все дальше и дальше, шли цѣлые мѣсяцы и наконецъ пришли въ ту страну, гдѣ живетъ воинственный народъ амазулусовъ. принадлежащій къ одной расѣ съ кукуанцами. Здѣсь они прожили многіе годы, пока мать наконецъ не умерла. Тогда сынъ ея, Игноси, снова пустился странствовать и ушелъ далеко, далеко, въ чудесную страну, населенную бѣлыми людьми, гдѣ также пробылъ многіе годы, научаясь премудрости у бѣлыхъ людей.
   -- Выдумка недурная, сказалъ Инфадусъ недовѣрчиво.
   -- Много лѣтъ жилъ онъ тамъ, былъ простымъ служителемъ, былъ воиномъ, но всегда хранилъ въ своемъ сердцѣ все, что разсказывала ему мать про его родину, и придумывалъ, какъ бы ему такъ устроить, чтобы туда вернуться и опять увидать свой народъ и домъ своего отца прежде, чѣмъ умереть. Долго онъ жилъ и ждалъ и, наконецъ, пришло время -- какъ оно приходитъ ко всѣмъ, кто умѣетъ ждать -- и встрѣтилъ онъ бѣлыхъ людей, собравшихся отыскивать ту самую невѣдомую страну, далекую его родину,-- и присоединился къ нимъ. Бѣлые люди отправились въ путь и шли все дальше и дальше, отыскивая пропавшаго. Они миновали жгучую пустыню, перебрались черезъ снѣговыя горы и пришли въ страну кукуанцевъ и здѣсь встрѣтились съ тобою, о, Инфадусъ!
   -- Вѣрно ты сошелъ съ ума и потому говоришь такъ! сказалъ взволнованный старый воинъ.
   -- Ты такъ думаешь? Посмотри, я сейчасъ докажу тебѣ, что это все правда, братъ отца моего: я -- Игноси, законный король кукуанскій.
   Тутъ онъ разомъ сорвалъ свой широкій поясъ и указалъ на изображеніе священной змѣи, нататуированное синимъ цвѣтомъ у него на тѣлѣ.
   -- Смотри: это что? сказалъ онъ.
   Инфадусъ до такой степени вытаращилъ глаза, что они чуть не выскочили у него изъ орбитъ, и тотчасъ же бросился на колѣни.
   -- Привѣтствую тебя! воскликнулъ онъ восторженно: -- сынъ брата моего, король мой!
   -- Не то ли я говорилъ тебя? Встань; я еще не король, но буду королемъ съ твоей помощью и съ помощью этихъ отважныхъ бѣлыхъ людей, которые мнѣ друзья. Но старуха Гагула была права: прежде, чѣмъ это случится, вся страна обагрится кровью -- и прольется также ея собственная кровь за то, что она убила отца моего своими словами и лишила мать мою родины и пристанища. Выбирай же, Инфадусъ: хочешь ты предаться въ мои руки, раздѣлять всѣ опасности, которыя ждутъ меня впереди, и помогать мнѣ свергнуть тирана и убійцу, или нѣтъ? Рѣшайся.
   Старикъ подперъ голову рукою и задумался. Потомъ онъ подошелъ къ Омбопѣ, или, лучше сказать, къ Игноси, опустился передъ нимъ на колѣни и взялъ его руку.
   -- Игноси, законный король кукуанскій, я предаю руку мою въ твои руки и буду твоимъ слугою до самой смерти. Когда ты былъ ребенкомъ, ты игралъ у меня на колѣняхъ; теперь, на старости лѣтъ я буду сражаться за тебя и за свободу!
   -- Хорошо. Если я останусь побѣдителемъ, ты будешь первымъ человѣкомъ во всей странѣ послѣ короля. Если я погибну -- ты только умрешь, а смерть ужъ и такъ не далеко отъ тебя. Встань. А вы, бѣлые люди, хотите вы помочь мнѣ? Предложить вамъ за это мнѣ нечего. Если я восторжествую и найду бѣлые камни -- вы возьмете ихъ, сколько хотите. Но довольно ли вамъ этого?
   Я перевелъ его слова.
   -- Скажите ему, отвѣчалъ сэръ Генри, что онъ невѣрно понимаетъ насъ. Богатство вещь хорошая, и если оно намъ достанется, мы, конечно, отъ него не откажемся; но порядочный человѣкъ не продается ни за какое богатство. Впрочемъ, что до меня лично касается, я скажу слѣдующее: Омбопа мнѣ всегда нравился, и я буду стоять за него во всей этой исторіи, насколько отъ меня зависитъ. Мнѣ будетъ очень пріятно участвовать въ укрощеніи этого жестокаго Твалы. Что вы скажете, Гудъ, и вы, Кватермейнъ?
   -- Что-жъ, проговорилъ Гудъ, выражаясь высокимъ слогомъ, къ которому они здѣсь имѣютъ такое пристрастіе, можете сказать ему отъ меня, что драка -- превосходная вещь, что она согрѣваетъ скорлупу сердца, и что я съ своей стороны готовъ лѣзть туда же, куда и онъ. Себѣ же прошу только одного: пусть позволитъ мнѣ носить платье.
   Я перевелъ оба эти отвѣта.
   -- Хорошо, друзья, сказалъ намъ бывшій Омбопа.-- А что скажешь ты, Макумазанъ, старый охотникъ, ты, что хитрѣе раненаго буйвола?
   Я подумалъ немножко и почесалъ въ затылкѣ.
   -- Омбопа, то бишь Игноси! сказалъ я, я переворотовъ ужасно не люблю. Я человѣкъ мирный, маленько трусоватый (тутъ Омбопа усмѣхнулся), но при всемъ томъ, стою за своихъ друзей крѣпко. Ты постоялъ за насъ и велъ себя какъ слѣдуетъ мужчинѣ -- ну и я постою за тебя. Только не забудь, что я человѣкъ торговый, что мнѣ необходимо зарабатывать себѣ хлѣбъ насущный -- такъ что я принимаю твое предложеніе насчетъ алмазовъ, если до нихъ дойдетъ дѣло. Да еще вотъ что: ты знаешь, что мы пришли сюда искать пропавшаго брата Инкобо (сэра Генри). Ты долженъ помочь намъ найти его.
   -- Это я сдѣлаю, отвѣчалъ Игноси. Постой, Инфадусъ, заклинаю тебя священнымъ изображеніемъ змѣи, опоясывающей меня,-- скажи мнѣ всю правду. Слыхалъ ли ты, чтобы какой бѣлый человѣкъ ступилъ на эту землю?
   -- Нѣтъ, Игноси.
   -- Если бы прошелъ слухъ о какомъ нибудь бѣломъ, если бы кто видѣлъ его въ странѣ,-- зналъ ли бы ты объ этомъ?
   -- Навѣрно бы зналъ.
   -- Ты слышишь, Инкобо? сказалъ Игноси сэру Генри.-- Его не было здѣсь!
   -- Что дѣлать, вздохнулъ сэръ Генри:-- должно быть оно такъ и есть. По всей вѣроятности, ему не удалось сюда добраться. Бѣдный Джоржъ! Такъ что все это было понапрасну... Да будетъ воля Божія!
   -- Однако, къ дѣлу, сказалъ я, стараясь избѣгнуть этого печальнаго разговора.-- Конечно, очень хорошо быть королемъ въ силу божественнаго права, Игноси; но какимъ образомъ думаешь ты сдѣлаться королемъ на дѣлѣ?
   -- Не знаю самъ, что дѣлать, Инфадусъ, какъ ты думаешь?
   -- Игноси, сынъ блистающей молніи, отвѣчалъ старикъ,-- сегодня вечеромъ будетъ великая пляска и колдовская охота. Многихъ выслѣдятъ ловчія колдуньи, многіе погибнутъ и во многихъ сердцахъ проснется скорбь и страданіе, возгорится гнѣвъ противъ короля Твалы. Послѣ пляски я переговорю съ нѣсколькими главными вождями, и если мнѣ удастся убѣдить ихъ, они въ свою очередь сговорятся со своими отрядами. Сначала я приступлю къ вождямъ издалека, и мало-по-малу доведу ихъ до того, что ты -- настоящій король. И я думаю, что завтра, когда разсвѣтетъ, десять тысячъ копій будетъ въ твоемъ распоряженіи. А теперь мнѣ нужно уйти, чтобы подумать, прислушаться и приготовиться. Я увижусь съ тобою здѣсь, когда кончится пляска, если только буду живъ и вы всѣ будете живы; тогда мы поговоримъ еще. Лучшее, что можетъ быть -- война.
   Тутъ наше совѣщаніе было прервано извѣстіемъ, что король прислалъ къ намъ гонцовъ. Мы подошли къ двери и приказали впустить ихъ въ хижину. Вошли трое посланныхъ, изъ которыхъ каждый несъ блестящую кольчугу и великолѣпный боевой топоръ.
   -- Дары короля, моего повелителя, бѣлымъ людямъ, прибывшимъ со звѣздъ! провозгласилъ сопровождавшій ихъ глашатай.
   -- Благодаримъ короля, отвѣчалъ я.-- Удалитесь!
   Посланные ушли, а мы принялись разглядывать ваши подарки съ большимъ интересомъ. Они были самой великолѣпной, тончайшей работы, какую я видѣлъ въ жизни. Цѣлая кольчуга такъ мало занимала мѣста, что ее почти что можно было закрыть руками, когда она сжималась въ плотную, колечко къ колечку.
   -- Неужели вы сами дѣлаете такія штуки, Инфадусъ? спросилъ я.-- Онѣ удивительно хороши.
   -- Нѣтъ, господинъ мой, онѣ перешли къ намъ отъ нашихъ предковъ. Мы не знаемъ, кто ихъ дѣлалъ, и ихъ осталось немного. Ихъ могутъ носить только люди царской крови. Это -- волшебныя кольчуги, ихъ нельзя пронзить никакимъ копьемъ. Тотъ, кто ихъ носитъ, вполнѣ безопасенъ въ битвѣ. Или король очень вами доволенъ, или онъ очень васъ боится -- а то-бы онъ не прислалъ ихъ. Надѣньте ихъ сегодня вечеромъ.
   Весь остальной день мы провели, спокойно отдыхая и обсуждая на досугѣ наше положеніе, которое было довольно интересно. Наконецъ, солнце сѣло, тысячи сторожевыхъ костровъ запылали кругомъ, и во тьмѣ услыхали мы топотъ ногъ и звонъ оружія: то проходили на свои мѣста многочисленные воинскіе отряды, собираясь на празднество. Часовъ около десяти луна взошла въ полномъ блескѣ, и пока мы любовались ея восходомъ, пришелъ Инфадусъ въ полномъ воинскомъ нарядѣ, съ двадцатью тѣлохранителями, которые должны были сопровождать насъ къ мѣсту пляски. Мы уже обновили присланныя намъ королемъ кольчуги, какъ онъ намъ совѣтовалъ, и надѣли ихъ внизъ подъ обыкновенную одежду, причемъ съ удивленіемъ убѣдились, что онѣ нисколько не тяжелы и очень удобны. Эти стальныя рубашки очевидно предполагались для очень крупныхъ людей, и потому сидѣли довольно мѣшковато и на мнѣ, и на Гудѣ; но богатырскую фигуру сэра Генри кольчуга облегала плотно и была ему совершенно впору. Потомъ мы опоясались ременными поясами, привязали къ нимъ револьверы, взяли топоры, присланные королемъ, и отправились.
   Подойдя къ тому большому краалю, гдѣ мы представлялись королю по утру, мы нашли, что онъ окруженъ тысячами двадцатью воиновъ, выстроившихся отдѣльными полками. Эти полки раздѣлялись въ свою очередь на отряды, между которыми нарочно были оставлены небольшіе проходы для того, чтобы колдуньи могли свободно двигаться между воинами, Это огромное сборище вооруженныхъ людей, стоявшихъ въ стройномъ порядкѣ, было необыкновенно величественно и внушительно. Они стояли совершенно неподвижно, въ полномъ безмолвіи, и луна обливала своимъ свѣтомъ лѣсъ ихъ копій, ихъ величавыя фигуры, развѣвающіяся перья и нѣжныя краски ихъ разноцвѣтныхъ щитовъ. Куда ни посмотришь -- всюду строгія лица и блестящія копья, одни за другими, одни надъ другими.
   -- Здѣсь вѣрно собрано все кукуанское войско? спросилъ я Инфадуса.
   -- Нѣтъ, Макумазанъ, отвѣчалъ онъ,-- только одна его треть. Третья часть войска ежегодно присутствуетъ на празднествѣ; другая треть стоитъ на готовѣ на случай, что будутъ безпорядки, когда начнется убійство; десять тысячъ воиновъ стерегутъ столицу, а остальные расположены по другимъ краалямъ, по всей странѣ. Видишь, какъ много у насъ войска.
   -- Они ужасно молчаливы, сказалъ Гудъ. И въ самомъ дѣлѣ, такое полнѣйшее безмолвіе, такая тишина въ мѣстѣ, гдѣ собралось столько живыхъ людей, производила подавляющее впечатлѣніе.
   -- Что тебѣ сказалъ Богванъ? спросилъ Инфадусъ.
   Я перевелъ.
   -- Люди всегда молчатъ, когда надъ ними вѣетъ тѣнь смерти, отвѣчалъ онъ угрюмо.
   -- И многихъ убьютъ?
   -- Очень многихъ.
   -- Повидимому, сказалъ я своимъ,-- намъ съ вами предстоитъ увидѣть настоящій бой гладіаторовъ, на который притомъ не пощадили никакихъ издержекъ.
   Сэръ Генри содрогнулся, а Гудъ замѣтилъ, что ему бы ужасно хотѣлось отъ этого отдѣлаться.
   -- Скажи мнѣ, спросилъ я Инфадуса,-- въ опасности мы, или нѣтъ?
   -- Не знаю, господинъ мой. Надѣюсь, что нѣтъ, но главное, не показывайте виду, что вы чего-нибудь боитесь. Если вы переживете эту ночь, все можетъ пойти хорошо. Воины уже ропщутъ противъ короля.
   Между тѣмъ мы приближались къ самой серединѣ открытой площадки, на которой были разставлены сидѣнія. Подойдя къ нимъ, мы замѣтили небольшую группу, приближавшуюся со стороны королевской хижины.
   -- Это король, Твала, и сынъ его, Скрагга, и старуха Гагула, а вотъ и тѣ, что убиваютъ обреченныхъ смерти, сказалъ намъ Инфадусъ, указывая на кучку огромныхъ людей дикаго, страшнаго вида, вооруженныхъ копьями и тяжелыми дубинами. Всѣхъ ихъ было человѣкъ двѣнадцать. Король сѣлъ на среднее мѣсто, Гагула свернулась клубкомъ у его ногъ, остальная ужасная свита стала сзади.
   -- Привѣтъ вамъ, бѣлые вожди! закричалъ король, когда мы подошли.-- Садитесь, нечего терять драгоцѣнное время -- и такъ ужъ ночь слишкомъ коротка для всего, что намъ предстоитъ совершить. Вы пришли въ добрый часъ и увидите славное зрѣлище. Посмотрите кругомъ, бѣлые вожди, посмотрите! (Тутъ онъ обвелъ своимъ одинокимъ страшнымъ глазомъ собравшіеся полки). Ужели увидите вы у себя на звѣздахъ что-нибудь подобное? Смотрите, какъ содрагается подъ гнетомъ злодѣйства каждый, замышляющій зло въ сердцѣ своемъ, каждый, кому страшно правосудіе высокаго неба!
   -- Начинайте! Начинайте! закричала Гагула своимъ тонкимъ, пронзительнымъ голосомъ.-- Гіены голодны, онѣ воютъ и просятъ пищи. Начинайте!
   На минуту наступила страшная тишина, которая казалась еще ужаснѣе отъ сознанія того, что должно было совершиться.
   Король поднялъ свое копье, и по этому знаку всѣ двадцать тысячъ воиновъ, какъ одинъ человѣкъ, притопнули съ такой силой, что дрогнула земля. Затѣмъ гдѣ-то вдалекѣ одинокій голосъ затянулъ заунывную пѣсню съ припѣвомъ, который гласилъ что-то въ родѣ слѣдующаго: Что суждено человѣку, рожденному на землѣ? И все войско разомъ прогремѣло въ отвѣтъ: смерть!
   Мало-по-малу пѣсню подхватили всѣ воины, одни за другими, и наконецъ все войско присоединилось къ пѣнію, и пѣсня облетѣла всѣ его ряды, охватила всю массу. Тутъ уже я не могъ хорошенько разбирать словъ; я разбиралъ только общій смыслъ пѣсни -- то, что она изображала различныя степени человѣческихъ страстей, печалей и радостей. То была сперва нѣжная пѣсня любви, потомъ величавый, воинственный гимнъ, и, наконецъ, унылая, погребальная пѣснь, которая вдругъ оборвалась и смѣнилась раздирающимъ, душу захватывающимъ воплемъ, который прокатился и замеръ въ зловѣщихъ звукахъ, леденящихъ кровь. Опять наступило молчаніе, и опять прервалъ его король, поднявъ руку. Раздался громкій топотъ быстро бѣгущихъ ногъ: изъ-за полчищъ собравшихся воиновъ показались странныя, ужасныя существа и подбѣжали къ намъ. Когда они приблизились, мы увидѣли, что то были женщины, большей частью старухи, съ распущенными сѣдыми волосами. Лица ихъ были испещрены бѣлыми и желтыми полосками; на спинѣ у каждой висѣли змѣиныя кожи, а вокругъ пояса болтались и гремѣли человѣческія кости. Въ рукахъ онѣ держали маленькія палочки, въ родѣ жезла. Всѣхъ ихъ было десять. Онѣ остановились противъ насъ, и одна изъ нихъ протянула свою палочку къ старой Гагулѣ и громко закричала:
   -- Мать! мать! мы здѣсь!
   -- Добро, добро, добро! завизжала дряхлая вѣдьма.-- Зорки ли ваши очи, вѣщія? Видите ли все тайное, все сокровенное?
   -- Зорки, мать, мы все видимъ.
   -- Добро, добро, добро! Отверсты ли ваши уши, вѣщія? Слышите ли вы тѣ слова, что молвятся безъ языка, безъ голоса?
   -- Отверсты, мать, мы все слышимъ.
   -- Добро, добро, добро! Остро ли ваше обоняніе, всѣ ли чувства проснулись въ васъ, вѣщія? Чуете ли вы запахъ преступной крови, можете ли вы очистить землю отъ тѣхъ, что замышляютъ злое противъ короля и себѣ подобныхъ? Готовы ли вы совершить правосудіе высокаго неба, о, дивныя! мной наученныя, вскормленныя хлѣбомъ мудрости моей, вспоенныя водою колдовства моего?
   -- Мать, мы готовы!
   -- Такъ идите! Трудитесь безъ устали, о, хищныя мои птицы! Смотрите, убивающіе ждутъ -- она указала на зловѣщую группу палачей -- пусть навострятся ихъ копья; бѣлые люди, чужеземные пришельцы, жаждутъ увидѣть... Идите!
   Съ дикимъ воплемъ разлетѣлась во всѣ стороны зловѣщая стая, точно осколки разорвавшейся бомбы; кости на ихъ поясахъ гремѣли и стучали, пока онѣ разбѣгались по всѣмъ направленіямъ, устремлясь въ густую толпу воиновъ. Мы не могли слѣдить за всѣми, такъ приковала къ себѣ наши взгляды ближайшая колдунья. Приблизившись къ воинамъ на нѣсколько шаговъ, она вдругъ начала дикую пляску и закружилась съ невѣроятной быстротой, выкрикивая отрывистыя, зловѣщія фразы: "Чую, чую злодѣя! Вотъ онъ, вотъ онъ -- отравитель родной матери! Слышу твои сокровенныя мысли, ты помышляешь злое про короля!" Она плясала и вертѣлась все быстрѣе, все стремительнѣе и, наконецъ, пришла въ такое изступленіе, что пѣна заклубилась у нея на губахъ, глаза почти выкатились изъ орбитъ, и все ея тѣло затряслось замѣтной дрожью. Вдругъ она стала точно окаменѣлая, на мгновеніе будто замерла на мѣстѣ, точно охотничья собака, напавшая на слѣдъ, и затѣмъ медленно двинулась къ воинамъ, съ простертымъ жезломъ. Мнѣ показалось, что по мѣрѣ ея приближенія, мужество ихъ поколебалось, и когда она подкралась совсѣмъ, они невольно отпрянули. Что до насъ, мы слѣдили за ея движеніями, какъ прикованные. Все крадучись, все подбираясь, какъ собака къ звѣрю, она подступала прямо къ нимъ... остановилась, помедлила... и снова сдѣлала нѣсколько шаговъ. Конецъ наступилъ внезапно. Она испустила пронзительный крикъ, прыгнула -- и дотронулась своимъ жезломъ до высокаго воина. Въ то же мгновеніе двое ближайшихъ къ нему людей схватили за руки обреченнаго человѣка и подвели его къ королю.
   Онъ не сопротивлялся. Мы видѣли только, когда онъ шелъ, что ноги его влачились по землѣ, точно разбитыя параличемъ, а руки, безпомощно выронившія копье, были безжизненны, какъ у трупа. Пока его вели, на встрѣчу выступили двое палачей. Когда они встрѣтились, палачи обернулись къ королю, какъ бы ожидая приказаній.
   -- Бей! сказалъ король.
   -- Бей! завизжала Гагула.
   И не успѣли прозвучать эти слова -- какъ ужасное дѣло уже свершилось.
   -- Одинъ! воскликнулъ король, и тѣло оттащила на нѣсколько шаговъ и бросили на землю. Только что это было сдѣлано, привели другого несчастнаго, точно быка на бойню. Судя по мантіи изъ леопардовой шкуры, онъ былъ воинъ знатнаго происхожденія. Снова раздалась страшная команда, и жертва упала мертвая.
   -- Два! сосчиталъ король.
   И кровавая игра пошла своимъ порядкомъ. Слыхалъ я о бояхъ гладіаторовъ, устраивавшихся рижскими цезарями, и объ испанскихъ бояхъ быковъ, но я позволяю себѣ думать, что эта кукуанская колдовская охота была во сто разъ отвратительнѣе а тѣхъ, и другихъ. Во всякомъ случаѣ бой гладіаторовъ, какъ и бой быковъ, существовалъ съ цѣлью доставить удовольствіе зрителямъ,-- чего здѣсь ужъ никоимъ образомъ не могло быть.
   Разъ мы просто не выдержали и попробовали было воспротивиться этой бойнѣ, но Твала осадилъ насъ очень рѣшительно.
   -- Пусть законъ исполняется своимъ чередомъ, бѣлые люди. Эти негодяи -- вредные колдуны и злодѣи; хорошо, что они умрутъ. Только онъ и удостоилъ намъ отвѣтить.
   Около полуночи бойня прекратилась. Колдуны-ищейки собрались вмѣстѣ, очевидно, уставшія отъ своихъ кровавыхъ подвиговъ, и мы уже начали думать, что представленіе окончилось. Но мы ошиблись: вдругъ, къ нашему изумленію, сама старуха Гагула поднялась съ мѣста и, опираясь на свою клюку, заковыляла по направленію къ воинамъ. Страшно было видѣть, какъ эта ужасная вѣдьма съ ястребиной головой, скрюченная въ три погибели отъ непомѣрной старости, мало-по-малу все оживала и оживала, набираясь злыхъ, сверхъестественныхъ силъ, и наконецъ устремилась впередъ почти такъ же быстро, какъ ея зловѣщія питомицы. Она носилась взадъ и впередъ, распѣвая себѣ подъ носъ что-то ужасное, и наконецъ бросилась на величаваго воина, стоявшаго впереди одного изъ отрядовъ, и ткнула въ него своей клюкой. Тутъ глухой стонъ прошелъ по всему отряду, которымъ онъ очевидно командовалъ. Но не смотря на это, двое изъ воиновъ схватили его и привели на казнь. Впослѣдствіи мы узнали, что онъ былъ очень богатый и вліятельный человѣкъ и приходился двоюроднымъ братомъ королю.
   Его также убили. Тогда Гагула опять пустилась кружиться и вертѣться, понемногу подбираясь все ближе и ближе... къ намъ.
   -- Чортъ меня побери, если она не подбирается теперь къ намъ! воскликнулъ Гудъ въ ужасѣ.
   -- Вздоръ! сказалъ сэръ Генри.
   Что касается до меня -- такъ у меня просто душа ушла въ пятки, когда я увидѣлъ, что старая чертовка мѣтитъ въ нашу сторону.
   Гагула неслась прямо къ намъ, все ближе и ближе, и вся она была, какъ двѣ капли воды, похожа на скрюченную клюку; ея ужасные глаза свѣтились и сверкали недобрымъ огнемъ.
   Ближе и ближе, вотъ она совсѣмъ близко -- и глаза всѣхъ многочисленныхъ зрителей жадно слѣдятъ за всѣми ея движеніями. Наконецъ, она стала, какъ вкопанная.
   -- На кого-то она укажетъ? пробормоталъ сэръ Генри про себя.
   Черезъ минуту всякія сомнѣнія исчезли: старуха рванулась впередъ и дотронулась до плеча Омбопы -- Игноси тожъ.
   -- Я вижу его насквозь! завопила она.-- Убейте его, убейте: онъ полонъ зла; убейте его, чужеземца, прежде, чѣмъ польется кровь ради него... Убей его, король!
   Наступила маленькая пауза, которою я поспѣшилъ воспользоваться.
   -- О, король! воскликнулъ я, поднимаясь и своего мѣста:-- этотъ человѣкъ -- слуга твоихъ гостей, рабъ ихъ. Кто прольетъ кровь нашего слуги, тотъ прольетъ нашу кровь. Во имя священнаго закона гостепріимства, требую твоего покровительства этому человѣку!
   -- Гагула, матерь вѣщихъ, обрекла его на смерть; онъ долженъ умереть, бѣлые люди, былъ угрюмый отвѣтъ.
   -- Нѣтъ, онъ не умретъ, возразилъ я.-- Умретъ тотъ, кто осмѣлится его тронуть!
   -- Берите его! заревѣлъ Твала палачамъ, которые стояли поодаль.
   Они направились было къ намъ, но остановились въ нерѣшимости. Что до Игноси, онъ поднялъ свое копье съ такимъ видомъ, что ясно было, что онъ рѣшился дорого продать свою жизнь.
   -- Прочь, негодяи! закричалъ я,-- прочь, если только вы хотите увидѣть разсвѣтъ завтрашняго дня! Только посмѣйте до него дотронуться -- и король вашъ умретъ!
   Съ этими словами я направилъ на Твалу дуло своего револьвера. Сэръ Генри и Гудъ также вытащили свои пистолеты; сэръ Генри прицѣлился въ ближайшаго изъ палачей, а Гудъ съ удовольствіемъ приготовился подстрѣлить Гагулу.
   Твала замѣтно дрогнулъ, когда мой револьверъ очутился на такомъ близкомъ разстояніи отъ его широкой груди.
   -- Ну, сказалъ я,-- такъ какъ же, Твала?
   Наконецъ, онъ рѣшился.
   -- Возьмите прочь ваши волшебныя трубки, сказалъ онъ.-- Вы заклинали меня во имя гостепріимства, и только поэтому, а вовсе не изъ боязни того, что вы можете сдѣлать, я готовъ пощадить его. Идите съ миромъ.
   -- Хорошо, отвѣчалъ я какъ можно равнодушнѣе,-- а теперь мы устали отъ вашей рѣзни и хотѣли бы лечь спать. Кончилась ваша охота?
   -- Да, кончилась, сказалъ Твала угрюмо.
   И онъ поднялъ копье.
   Тотчасъ заколыхались воинскіе отряды, и въ полнѣйшемъ порядкѣ, стройно и базмолино начали выходить одинъ за другимъ изъ воротъ крааля. Осталась только небольшая кучка людей, которые должны были убирать тѣла убитыхъ.
   Тогда поднялись и мы, и, откланявшись его величеству, на что онъ почти не соизволилъ обратить вниманія, вернулись въ свой крааль.
   -- Ну, объявилъ сэръ Генри, когда мы зажгли одну изъ обыкновенныхъ кукуанскихъ лампадъ (свѣтильню, сдѣланную изъ пальмовыхъ волоконъ, плавающую въ очищенномъ гиппопотамовомъ салѣ),-- ну! могу сказать, что въ жизни мнѣ не было такъ тошно, какъ сегодня!
   -- Если у меня и оставались какія нибудь сомнѣнія насчетъ того, слѣдуетъ ли помогать Омбопѣ бунтовать противъ этого мерзавца -- теперь ужъ, конечно, они окончательно исчезли, сказалъ Гудъ.-- Я едва могъ усидѣть на мѣстѣ, пока продолжалась эта бойня. И какъ я ни старался закрывать глаза, они какъ нарочно открывались сами собой ровно тогда, когда не надо. Не понимаю, куда дѣвался Инфадусъ. Омбопа, другъ мой, ты поистинѣ долженъ быть намъ благодаренъ: еще немножко, и тебя бы знатно отдѣлали!
   -- Я благодаренъ, Вогванъ, отвѣчалъ Омбопа, когда я перевелъ ему слова Гуда,-- и я вамъ этого никогда не забуду. Что до Инфадуса, онъ придетъ въ свое время. Мы должны ждать.
   Мы закурили трубки и стали ждать.
   

XI.
Знаменіе.

   Долго, долго, должно быть, часа два сидѣли мы совершенно молча -- воспоминаніе о только что видѣнныхъ нами ужасахъ такъ насъ угнетало, что намъ было совсѣмъ не до разговоровъ. Наконецъ, когда мы уже начали подумывать о томъ, что пора и ложиться, и небо на востокѣ подернулось блѣдными полосами свѣта, послышались шаги. Затѣмъ раздался окликъ часового, поставленнаго у воротъ крааля, и ему должно быть отвѣчали -- хотя мы и не разслышали отвѣта -- такъ какъ шаги приблизились; еще минута -- и Инфадусъ вошелъ къ намъ въ хижину, въ сопровожденіи нѣсколькихъ вождей величаваго вида.
   -- Я пришелъ, какъ обѣщалъ вамъ, сказалъ онъ.-- О, бѣлые люди, и ты, Игноси, король кукуанскій, я привелъ съ собою этихъ людей, онъ указалъ на группу пришедшихъ вождей.-- Они много значатъ у насъ, такъ какъ каждый изъ нихъ предводительствуетъ тремя тысячами воиновъ, и воины эти повинуются только имъ да королю. Я говорилъ имъ о томъ, что видѣлъ и слышалъ. Пусть же и они увидятъ теперь изображеніе священной змѣи, опоясывающей тебя, и услышатъ разсказъ твой, Игноси, и пусть они скажутъ, согласны ли они стать на твою сторону противъ Твалы.
   Вмѣсто отвѣта Игноси опять снялъ свой поясъ и показалъ изображеніе змѣи на своемъ тѣлѣ. Вожди подходили къ нему поочередно, разсматривали священное изображеніе при блѣдномъ свѣтѣ лампады и отходили въ сторону, не говоря ни слова. Затѣмъ Игноси снова надѣлъ поясъ и, обращаясь къ нимъ, повторилъ весь разсказъ, слышанный нами утромъ.
   -- Теперь вы сами слышали его слова, вожди, сказалъ Инфадусъ, когда онъ кончилъ.-- Что же вы скажете? Хотите вы принять сторону этого человѣка и помочь ему отвоевать отцовскій престолъ, или нѣтъ? Вся страна вопіетъ противъ Твалы, и кровь народная течетъ ручьями, какъ текутъ вешнія воды. Вы видѣли, что было сегодня вечеромъ. Было еще двое вождей, съ которыми я собирался переговорить, а гдѣ они теперь? Надъ ихъ трупами уже завываютъ гіены... Скоро и съ вами будетъ то же, что съ ними, если вы не рѣшитесь теперь. Рѣшайтесь-же, братья!
   Старшій изъ шести вождей, плотный, сѣдой старикъ небольшого роста, выступилъ впередъ и отвѣчалъ:
   -- Правду сказалъ ты, Инфадусъ: страна вопіетъ! Мой родной братъ также погибъ сегодня вечеромъ вмѣстѣ съ другими... Но только мы затѣваемъ великое дѣло, и трудно повѣрить сразу тому, что мы слышимъ. Почему мы знаемъ, что оружіе, которое мы собираемся поднять, не поднимется ради обманщика? Повторяю: это важное, великое дѣло, и никто не можетъ предвидѣть, чѣмъ оно кончится. Только одно навѣрно извѣстно, что прольются цѣлые потоки крови, прежде чѣмъ совершится, что должно; многіе будутъ стоять за короля, ибо люди боготворятъ солнце, сіяющее на небѣ, а не то, которое еще не успѣло взойти. Эти бѣлые -- обитатели далекихъ звѣздъ -- могущественные волшебники, и Игноси у нихъ подъ крыломъ. Если онъ въ самомъ дѣлѣ законный король нашъ, пусть они дадутъ намъ знаменіе, какъ доказательство, пусть весь народъ нашъ увидитъ его и увѣруетъ. Тогда примкнутъ къ намъ воины, зная, что волшебное могущество бѣлыхъ людей на нашей сторонѣ.
   -- Развѣ вамъ не довольно изображенія змѣи? сказалъ я.
   -- Нѣтъ, господинъ мой, не довольно. Кто знаетъ, когда оно сдѣлано -- можетъ быть позже, чѣмъ по рожденіи. Дайте намъ какое нибудь особенное знаменіе. Безъ него мы не тронемся съ мѣста.
   Остальные вожди рѣшительно подтвердили его слова, и я въ великомъ затрудненіи обратился къ сэру Генри и Гуду, и объяснилъ имъ, въ какомъ положеніи стоитъ дѣло.
   -- Мнѣ кажется, что это отлично можно уладить, объявилъ Гудъ, ликуя.-- Попросите ихъ, чтобы они дали намъ немножко подумать.
   Я это исполнилъ, и вожди удалились. Едва успѣли они выйти, какъ Гудъ поспѣшно схватилъ ящичекъ, въ которомъ хранились у него лекарства, отперъ его и вынулъ оттуда записную книжку съ календаремъ на заглавномъ листѣ.
   -- Ну-съ, други мои любезные, скажите-ка мнѣ, вѣдь завтра у насъ четвертое іюня? сказалъ онъ.-- Мы отмѣчали всѣ дни очень старательно и потому могли отвѣчать съ полной увѣренностью, что да,-- четвертое іюня.
   -- Прекрасно-съ; такъ слушайте: "четвертаго іюня -- полное солнечное затмѣніе. Начало въ 11 часовъ 15 минутъ по гринвическому времени, видимое на здѣшнихъ островахъ, въ Африкѣ и т. д." Вотъ вамъ и знаменіе. Скажите имъ, что завтра вы затмите солнце!
   Это была великолѣпная мысль; одно только было страшно, что гудовъ календарь могъ быть невѣренъ. Вѣдь если мы ложно напророчимъ въ такомъ важномъ дѣлѣ, все наше значеніе пропадетъ разъ навсегда, а вмѣстѣ съ нимъ и надежды Игноси на кукуанскій престолъ.
   -- А ну, какъ календарь вретъ? сказалъ сэръ Генри Гуду, который что-то старательно вычислялъ на отрывномъ листкѣ своей книжки.
   -- Да съ какой же стати онъ будетъ врать? отвѣчалъ тотъ.-- Вообще затмѣнія народъ аккуратный и начинаются въ назначенное время; это я знаю по опыту. А тутъ еще какъ нарочно прибавлено, что это затмѣніе будетъ видно въ Африкѣ. Я сдѣлалъ самыя точныя вычисленія, какія только могъ сдѣлать, не зная въ точности нашего географическаго положенія, и оказывается, что затмѣніе начнется здѣсь завтра около часу пополудни и продлится до половины третьяго. Въ теченіе получаса или больше будетъ совершенно темно.
   -- Что-жъ, сказалъ сэръ Генри,-- рискнемъ, пожалуй.
   Я согласился, хотя довольно неувѣренно, такъ какъ затмѣніе -- не свой братъ, и послалъ Омбопу звать вождей. Она сейчасъ же пришли, и я обратился къ нимъ со слѣдующей рѣчью:
   -- Слушайте, именитые люди кукуанскіе, и ты, Инфаидусъ! Мы вообще не любимъ обнаруживать нашего могущества, ибо это значитъ вмѣшиваться въ дѣла природы, нарушать ходъ ея событій и повергать міръ въ ужасъ и смятеніе; но дѣло это такое важное, и мы такъ прогнѣвались на вашего короля за ту бойню, которую мы видѣли, и на колдунью Гагулу за то, что она хотѣла предать смерти нашего друга Игяоси, что мы рѣшили это сдѣлать и дать вамъ такое знаменіе, чтобы весь народъ могъ его видѣть. Подойдите сюда,-- и я подвелъ ихъ къ двери хижины и указалъ имъ на огненный дискъ восходящаго солнца:-- что вы тамъ видите?
   -- Мы видимъ восходящее солнце, отвѣчалъ воинъ, говорившій и прежде отъ имени остальныхъ.
   -- Такъ, солнце. Какъ вы думаете, можетъ ли смертный человѣкъ потушить это солнце, такъ чтобы ночь сошла на землю въ полуденный часъ?
   Воинъ слегка усмѣхнулся.
   -- Нѣтъ, господинъ мой, этого никто не можетъ сдѣлать. Солнце сильнѣе всякаго человѣка, смотрящаго на него.
   -- Такъ ты думаешь? Ну, а я говорю тебѣ, что сегодня, черезъ часъ послѣ полудня, мы потушимъ солнце на цѣлый часъ времени, такъ что тьма покроетъ землю, и сдѣлаемъ мы это въ знакъ того, что мы не обманщики и Игноси дѣйствительно настоящій король кукуанскій. Довольно будетъ вамъ этого доказательства?
   -- Да, господинъ мой, отвѣчалъ старый воинъ съ недовѣрчивой улыбкой, отразившейся на лицахъ его товарищей.-- Если вы дѣйствительно сдѣлаете это, мы будемъ вполнѣ довольны.
   -- Это будетъ исполнено. Инкобо, могучій слонъ, Богванъ, обладатель блестящаго ока, и Макумазанъ, бодрствующій въ долгую ночь -- мы трое говоримъ вамъ, что будетъ, и такъ и будетъ. Слышишь, Инфадусъ?
   -- Слышу, господинъ мой, но мнѣ кажется, что вы обѣщаете несбыточное. Нельзя потушить солнца: солнце -- отецъ всего сущаго, оно сіяетъ вѣчно.
   -- А между тѣмъ мы это сдѣлаемъ, Инфадусъ.
   -- Хорошо, дивные! Сегодня, вскорѣ послѣ полудня, Твала пошлетъ за вами, чтобы вы пришли смотрѣть на пляску дѣвъ и черезъ часъ послѣ начала пляски ту дѣву, которую Твала признаетъ самой красивой, убьетъ королевскій сынъ въ жертву Безмолвнымъ, что сидятъ на стражѣ въ тѣхъ далекихъ горахъ (онъ указалъ на тѣ три страннаго вида горы, которыя виднѣлись тамъ, гдѣ будто бы кончалась Соломонова дорога).-- Тогда вы и потушите солнце и спасете жизнь обреченной жертвы, и весь народъ повѣритъ вамъ...
   -- Да, повторилъ старшій изъ вождей, все еще усмѣхаясь,-- тогда, конечно, повѣрятъ.
   -- За двѣ мили отъ Лоо, продолжалъ Инфадусъ,-- есть большой холмъ, изогнутый, точно рогъ молодого мѣсяца; это укрѣпленное мѣсто, гдѣ стоитъ мой отрядъ и еще три другіе отряда, подвластные этимъ вождямъ. Сегодня утромъ мы постараемся туда отправить еще два или три отряда. И если вы дѣйствительно съумѣете потушить солнце, и наступитъ тьма, я возьму васъ за руки, выведу изъ столицы и провожу въ это мѣсто, откуда мы можемъ воевать съ королемъ Твалой.
   -- Хорошо, отвѣчалъ я.-- А теперь дайте намъ уснуть немножко и приготовить все, что нужно, для нашего волшебства.
   Инфадусъ всталъ и, поклонившись намъ, ушелъ вмѣстѣ съ остальными вождями.
   -- Друзья, сказалъ Игноси, какъ только что она вышли,-- неужели вы, въ самомъ дѣлѣ, можете совершить это дѣло, или то, что вы сказали этимъ людямъ, одни пустыя слова?
   -- Кажется, мы это можемъ сдѣлать, Омбопа... то, бишь, Игноси!
   -- Странно, отвѣчалъ онъ.-- Если бы не вы это говорили, я бы не повѣрилъ; но я знаю, что вы всегда говорите правду. Если мы переживемъ это событіе, я отплачу вамъ за все, будьте въ этомъ увѣрены.
   -- Игноси, сказалъ сэръ Генри,-- обѣщай мнѣ одну вещь!
   -- Обѣщаю заранѣе, Инкобо, другъ мой, хотя и не знаю, чего ты хочешь, отвѣчалъ нашъ величавый гигантъ съ улыбкой.-- Что же мнѣ обѣщать тебѣ?
   -- Вотъ что: обѣщай, что если ты будешь царствовать надъ этимъ народомъ, ты навсегда оставишь ужасный обычай охоты съ колдуньями, котораго мы были свидѣтелями; обѣщай, что въ подвластной тебѣ странѣ больше не будутъ убивать людей безъ суда!
   Когда я перевелъ ему эти слова, Игноси на минуту задумался, но потомъ отвѣчалъ:
   -- У черныхъ людей совсѣмъ другіе нравы и обычаи, чѣмъ у бѣлыхъ. Инкобо, да и жизнь мы цѣнимъ не такъ высоко, какъ вы. Но все же я обѣщаю тебѣ это. Колдуньи не будутъ больше охотиться за людьми, если въ моей власти будетъ удержать ихъ, и ни одинъ человѣкъ не умретъ смертью безъ суда.
   -- Стало быть, это дѣло рѣшенное, сказалъ сэръ Генри.-- А теперь пора намъ и отдохнуть немножко.
   Мы были совершенно измучены и потому скоро заснули крѣпкимъ сномъ и спали до тѣхъ поръ, пока Игноси не разбудилъ насъ часовъ около одиннадцати. Мы встали, умылись и хорошенько позавтракали на всякій случай, не зная, долго ли намъ придется пробыть безъ пищи. Затѣмъ мы вышли изъ хижины и уставились на солнце; къ нашему великому неудовольствію оно предстало намъ въ такомъ добромъ здоровьѣ, что о затмѣніи пока не могло быть и рѣчи.
   -- Надѣюсь, что затмѣніе придетъ во время, сказалъ сэръ Генри съ безпокойствомъ.-- Лжепророки частенько бываютъ поставлены въ затруднительное положеніе.
   -- Если его не будетъ, тутъ намъ и конецъ, отвѣчалъ я уныло.-- Я -- не я, если кто нибудь изъ этихъ вождей не перескажетъ королю всей этой исторіи, и тогда ужъ намъ не миновать затмѣнія, да еще такого, что оно намъ очень не по вкусу придется.
   Мы вошли въ хижину и надѣли стальныя кольчуги, присланныя намъ королемъ. Едва мы успѣли это сдѣлать, какъ уже явился гонецъ отъ Твалы звать насъ на праздникъ "пляски дѣвъ", который сейчасъ долженъ былъ, начаться.
   Мы взяли свои карабины и аммуницію, чтобы это все было уже съ нами, когда настанетъ время бѣжать, какъ предполагалъ Инфадусъ, и отправились довольно храбро, хотя въ душѣ порядочно волновались и трепетали. Вся общирная площадь, примыкающая къ королевскому краалю, представляла теперь совсѣмъ другое зрѣлище, чѣмъ то, что мы видѣли наканунѣ вечеромъ. Вмѣсто сомкнутыхъ рядовъ строгихъ и суровыхъ воиновъ, тутъ тѣснились густою толпою кукуанскія дѣвушки, разукрашенныя, но отнюдь не слишкомъ разодѣтыя, такъ какъ именно одежды на нихъ было немного. Всѣ онѣ были въ вѣнкахъ изъ цвѣтовъ и держали въ рукахъ пальмовые листья и бѣлыя лиліи. Посреди площади сидѣлъ король Твала, у ногъ его старуха Гагула, а за нимъ расположились: Инфадусъ, Скрагга и человѣкъ двѣнадцать тѣлохранителей. Тутъ же стояло около двадцати вождей, среди которыхъ я сейчасъ же узналъ большую часть нашихъ вчерашнихъ посѣтителей.
   Твала встрѣтилъ насъ довольно привѣтливо, хотя я замѣтилъ, какъ онъ враждебно покосился на Омбопу своимъ единственнымъ окомъ.
   -- Добро пожаловать, бѣлые обитатели свѣтлыхъ звѣздъ, сказалъ онъ.-- Сегодня вы увидите здѣсь другое зрѣлище, чѣмъ видѣли при свѣтѣ вчерашней луны; это не такъ пріятно, какъ вчерашнее. Какъ ни хороши дѣвы, воины лучше ихъ. Звонъ оружія пріятнѣе для слуха мужчины, чѣмъ нѣжныя женскія рѣчи. Еще разъ привѣтствую васъ, привѣтствую и тебя, о чернокожій незнакомецъ! Если бы я вчера послушался Гагулы, ты былъ бы теперь холоднымъ трупомъ. Счастіе твое, что и ты тоже пришелъ изъ царства звѣздъ. Ха, ха, ха!
   -- Я могу убить тебя, прежде чѣмъ ты меня убьешь, о король, спокойно отвѣчалъ Игноси,-- и ты станешь холоднымъ трупомъ прежде, чѣмъ мои члены потеряютъ свою гибкость.
   Твала вздрогнулъ.
   -- Смѣла твоя рѣчь, юноша, возразилъ онъ гнѣвно.-- Ты слишкомъ далеко отважился!
   -- Въ чьихъ устахъ правда, тотъ можетъ быть смѣлъ. Правда -- острая стрѣла; она мѣтитъ прямо въ цѣль и не пролетаетъ мимо... Вотъ тебѣ вѣсточка изъ царства звѣздъ, о король!
   Твала нахмурился, и его страшное око яростно сверкнуло, но онъ промолчалъ.
   -- Пусть начинается пляска! крикнулъ онъ, и увѣнчанныя цвѣтами красавицы тотчасъ же задвигались и запѣли нѣжную, звучную пѣснь, потрясая бѣлыми цвѣтами и перистыми листьями пальмъ. Онѣ то кружились въ быстрой пляскѣ, то плавно скользили, двигаясь стройными рядами навстрѣчу другъ другу; сходились и расходились, сплетались въ красивые хороводы, вились длинными живыми лентами, разсыпались въ разныя стороны и смѣшивались въ причудливомъ, граціозномъ безпорядкѣ, такъ что любо было смотрѣть. Наконецъ, онѣ остановились, изъ ихъ толпы вышла одна, необыкновенно красивая дѣвушка, и начала кружиться и плясать передъ нами съ такой силой и граціей, что могла бы пристыдить любую балетную танцовщицу. Когда она въ изнеможеніи остановилась, ее замѣнила другая, потомъ еще и еще, и такъ онѣ пошли плясать поочередно одна за другою; но ни одна изъ танцующихъ ни умѣньемъ, ни граціей, ни красотой не могла сравниться съ первой.
   Наконецъ, король поднялъ руку.
   -- Которая изъ нихъ всѣхъ красивѣе, бѣлые люди? спросилъ онъ.
   -- Первая, отвѣчалъ я, не подумавши.
   Въ слѣдующую минуту я уже раскаялся въ этомъ, потому что вспомнилъ, какъ Инфадусъ говорилъ намъ, что самая красивая изъ дѣвушекъ обыкновенно приносится въ жертву.
   -- Такъ значитъ моя мысль -- ваша мысль и мои очи -- ваши очи. И по моему она красивѣе всѣхъ, и тѣмъ хуже для нея, ибо она должна умереть!
   -- Да, да, должна умереть! провизжала Гагула и повела своими быстрыми глазами въ сторону несчастной дѣвушки, которая и не подозрѣвала объ ужасной участи, ожидавшей ее, и стояла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ толпы подругъ, обрывая одинъ за другимъ лепестки цвѣтка, упавшаго изъ ея вѣнка.
   -- Зачѣмъ, о король? спросилъ я, съ трудомъ сдерживая свое негодованіе.-- Эта дѣвушка плясала хорошо и понравилась намъ; она прекрасна собой. Награждать ее смертью было бы жестоко.
   Твала отвѣчалъ, посмѣиваясь:
   -- Таковъ нашъ обычай, и каменные люди, что сидятъ вонъ тамъ (онъ показалъ на отдаленныя вершины), должны получить свою дань. Если я сегодня не принесу имъ въ жертву самой красивой изъ дѣвъ, несчастіе непремѣнно обрушится на меня и на домъ мой. Пророки народа моего гласятъ такъ: "если король не убьетъ красивую дѣву въ день пляски и не принесетъ ее въ жертву тѣмъ Дивнымъ, что сидятъ на стражѣ въ горахъ, то падетъ онъ самъ и падетъ домъ его". Да, бѣлые люди, братъ мой, тотъ, что царствовалъ прежде меня, послушался женскихъ слезъ и не принесъ этой жертвы, за то онъ и палъ вмѣстѣ съ домомъ своимъ, и я теперь царствую вмѣсто него. Кончено, она должна умереть!
   Тутъ онъ обернулся къ своимъ тѣлохранителямъ:
   -- Приведите ее! Скрагга, наточи свое копье!
   Двое людей отправились исполнять его приказаніе, и тутъ дѣвушка въ первый разъ догадалась о томъ, что ее ожидаетъ, громко вскрикнула и бросилась бѣжать. Но ее поймали въ одну минуту и привели къ намъ, несмотря на ея рыданія и сопротивленіе.
   -- Какъ тебя зовутъ, красавица? завизжала Гагула.-- Какъ! ты не хочешь отвѣчать мнѣ? Такъ ты хочешь, чтобы королевскій сынъ покончилъ тебя сразу?
   Услыхавши это пріятное предположеніе, Скрагга сдѣлалъ шагъ впередъ и замахнулся своимъ огромнымъ копьемъ; видъ у него еще былъ злѣе, чѣмъ обыкновенно. Я замѣтилъ, что когда онъ сдѣлалъ это движеніе, рука Гуда машинально подвинулась къ револьверу. Несчастная дѣвушка видѣла сквозь свои слезы, какъ сверкнула холодная сталь, и это зрѣлище заставило ее очнуться. Она перестала биться и вырываться у держащихъ ее людей, судорожно сжала руки и стояла теперь неподвижно, дрожа всѣмъ тѣломъ.
   -- Смотрите, закричалъ Скрагга въ радости и веселіи:-- ей страшно смотрѣть на мою игрушку; она еще и не попробовала ея, а ужъ боится!
   И онъ погладилъ широкое остріе своего копья.
   -- Попадись ты мнѣ только, щенокъ, и ты у меня за это поплатишься! пробормоталъ Гудъ сквозь зубы.
   -- Ну, ты теперь успокоилась? Скажи же намъ, какъ тебя зовутъ, моя милая. Ну, говори же, не бойся, сказала Гагула съ насмѣшкой.
   -- О мать, отвѣчала дѣвушка дрожащимъ голосомъ,-- меня зовутъ Фулатой. Зачѣмъ я должна умереть, мать? Что я сдѣлала?
   -- Утѣшься, продолжала издѣваться старая вѣдьма.-- Ты въ самомъ дѣлѣ должна умереть въ жертву тѣмъ Дивнымъ, что сидятъ на стражѣ въ горахъ; но спать сномъ смерти во тьмѣ гораздо слаще, чѣмъ трудиться при свѣтѣ дня; слаще умереть, чѣмъ жить, и ты умрешь отъ царственной руки собственнаго королевскаго сына!
   Дѣвушка въ отчаяніи заломила руки и громко закричала:
   -- Жестокіе, я такъ молода! Что я такое сдѣлала? За что не видѣть мнѣ, какъ встаетъ свѣтлое солнце, какъ выходятъ вслѣдъ ему ясныя звѣзды въ темную ночь; за что не собирать больше цвѣтовъ, отягченныхъ утренней росой, не слыхать, какъ смѣются быстрыя воды! Горе мнѣ, не видать мнѣ отцовской хижины, не слыхать материнской ласки! Жестокіе, жестокіе!
   И она снова принялась ломать руки и подняла къ небу свое прелестное лицо, орошенное слезами и увѣнчанное цвѣточнымъ вѣнкомъ, и такъ она была прекрасна въ своемъ отчаяніи (въ самомъ дѣлѣ она была на рѣдкость красива), что всякому бы ее стало жалко, у всякаго растопилось бы сердце, кто бы былъ хоть немножко получше тѣхъ трехъ, что тутъ сидѣли.
   Но ихъ это нисколько не тронуло; ни Гагула, ни ея господинъ не смягчились ни мало, хотя жалость замѣтна была на лицахъ вождей и стражи. Что касается до нашего Гуда, такъ тотъ просто зарычалъ отъ негодованія и рванулся впередъ, точно собирался броситься къ ней на помощь. Съ своей женской проницательностью, обреченная жертва тотчасъ поняла, что въ немъ происходитъ, и порывистымъ движеніемъ вдругъ вырвалась у державшихъ ее людей, и упала къ его ногамъ.
   -- О, бѣлый отецъ мой! воскликнула она,-- защити меня, дозволь мнѣ укрыться подъ сѣнь твоего могущества и спаси меня! О, спрячь меня отъ этихъ жестокихъ людей, отъ власти Гагулы!
   -- Хорошо, душечка моя, ужъ я тебя не оставлю, отвѣчалъ взволнованный Гудъ, хоть и на саксонскомъ нарѣчіи, но очень выразительно.-- Встань, встань скорѣе, будь умница! И онъ поспѣшно нагнулся и взялъ ее за руку.
   Твала повернулся и махнулъ своему сыну, который приближался съ поднятымъ копьемъ.
   -- Ну, теперь дѣйствуйте, шепнулъ мнѣ сэръ Генри.-- Чего вы ждете?
   -- Я жду затмѣнія, отвѣчалъ я.-- За послѣдніе полчаса я глазъ не свожу съ солнца, и могу сказать, что въ жизнь свою не видывалъ, чтобы оно такъ ярко свѣтило!
   -- Дѣлать нечего, нужно рискнуть сію-же минуту, а не то дѣвушку убьютъ. Твала совсѣмъ потерялъ терпѣніе.
   Вполнѣ признавая всю силу этого довода, я бросилъ еще одинъ отчаянный взглядъ на свѣтлый ликъ солнца (навѣрное, даже самый пылкій астрономъ, имѣющій доказать новую теорію, не съ такимъ волненіемъ дожидался, когда начнется желанное небесное явленіе, какъ я теперь!) и съ самымъ торжественнымъ видомъ, какой только могъ на себя напустить, всталъ между распростертой дѣвушкой и Скраггой, приближавшимся со своимъ копьемъ наготовѣ.
   -- Король, сказалъ я,-- этому не бывать; мы не позволимъ. Оставь эту дѣвушку въ покоѣ.
   Твала вскочилъ въ неописанномъ гнѣвѣ и изумленіи, и удивленный шепотъ раздался среди вождей и въ густой толпѣ дѣвушекъ, притѣснившихся ближе къ намъ въ ожиданіи наступающей трагедіи.
   -- Не бывать? Какъ не бывать?.. Ахъ ты, бѣлая собака, какъ ты смѣешь лаять на льва?.. Или ты обезумѣлъ?.. Смотри, какъ-бы съ тобой и со всѣми твоими не случилось того-же, что съ этой жалкой пташкой. Какъ можешь ты этому помѣшать? Кто ты такой, что осмѣливаешься мнѣ перечить? Прочь, говорю тебѣ. Скрагга, убей ее. Эй, стражи! схватить этихъ людей!
   Тутъ нѣсколько вооруженныхъ людей выбѣжали изъ-за хижины, гдѣ они очевидно были заранѣе спрятаны.
   Сэръ Генри, Гудъ и Омбопа встали около меня и схватили свои карабины.
   -- Остановитесь! закричалъ я грозно, хотя въ эту минуту у меня душа ушла въ пятки.-- Остановитесь! мы, бѣлые жители свѣтлыхъ звѣздъ, повторяемъ, что мы не допустимъ этого убійства. Смѣйте только сдѣлать хотя одинъ шагъ впередъ, и мы потушимъ солнце и потопимъ всю землю во мракѣ. Вы отвѣдаете нашего волшебства!
   Моя угроза подѣйствовала: люди остановились, остановился и Скрагга съ копьемъ.
   -- Слышите! Слышите! завопила Гагула.-- Слышите вы, какъ этотъ лжецъ хвастается, что онъ потушитъ солнце, точно свѣтильникъ! Пусть-ка онъ сдѣлаетъ это, тогда мы пощадимъ обреченную жертву. Да, да, пусть сдѣлаетъ, а не то пусть умретъ вмѣстѣ съ нею и со всѣми своими!
   Я жадно воззрился на солнце, и къ моей глубочайшей радости и облегченію увидѣлъ, что мы не ошиблись: на краю его сіяющаго диска показалась едва замѣтная полоска тѣни.
   Я торжественно поднялъ руку къ небу (что немедленно сдѣлали сэръ Генри и Гудъ по моему примѣру), и продекламировалъ нѣсколько строкъ изъ первыхъ, пришедшихъ мнѣ въ голову стиховъ, стараясь произносить ихъ какъ можно грознѣе и величавѣе. Сэръ Генри пришелъ мнѣ на помощь, и произнесъ громовымъ голосомъ нѣсколько текстовъ изъ Библіи, а Гудъ обратился къ сіяющему солнцу, прибирая всякую безсмыслицу.
   Темная полоса тѣни медленно подвигалась на сіяющую поверхность, и въ окружающей насъ толпѣ послышались робкіе возгласы.
   -- Смотри, о, король! Смотри, Гагула! Смотрите вы всѣ, вожди, воины и женщины, смотри весь народъ! Вы теперь видите, держатъ ли свое слово бѣлые люди, пришедшіе къ вамъ со звѣздъ, видите, пустые ли они лжецы! Солнце гаснетъ у васъ на глазахъ, скоро совсѣмъ настанетъ ночь въ полуденный часъ. Вы просили знаменія -- вотъ, смотрите: оно вамъ дано. Потухни, о, солнце! Затми свое яркое сіяніе, о, пресвѣтлое! Повергни въ прахъ сердца высокомѣрныхъ, пожри весь міръ черными тѣнями!
   Зрители испустили вопль ужаса. Нѣкоторые стояли, точно окаменѣлые отъ страха; другіе бросались на колѣни и громко вопили. Король сидѣлъ совершенно спокойно, но его черная кожа страшно поблѣднѣла. Одна Гагула не потерялась.
   -- Это пройдетъ, закричала она,-- я видала, какъ это бываетъ. Никто не можетъ потушить солнца; не теряйте мужества, стойте спокойно -- тьма пройдетъ!
   -- Вотъ увидишь, какъ она пройдетъ! закричалъ я внѣ себя отъ волненія.-- Гудъ, ради Бога, врите что попало, только не переставайте. Я больше не помню никакихъ стиховъ. Хоть бранитесь, только не замолкайте, голубчикъ!
   Гудъ съ честью вышелъ изъ наложеннаго на него испытанія. Въ теченіе добрыхъ десяти минутъ онъ мололъ всякую отборную чепуху и, кажется, даже ни разу не повторился. Между тѣмъ, черная тѣнь все надвигалась. Странныя, зловѣщія тѣни смѣнили солнечный свѣтъ, зловѣщая тишина охватила окрестность; только по временамъ гдѣ-то жалобно пискнетъ птичка, и опять все смолкнетъ. Запѣли пѣтухи. Тѣнь надвигалась все дальше и дальше; вотъ уже она захватила больше чѣмъ половину багрянаго диска.
   Воздухъ сгустился и потемнѣлъ. Становилось все темнѣе и темнѣе; наконецъ мы едва могли различать яростныя лица ближайшей къ намъ группы людей. Зрители стояли совершенно безмолвно; пересталъ и Гудъ молоть свою бранную чепуху.
   -- Солнце умираетъ, волшебники убили солнце! вдругъ завопилъ Скрагга.-- Всѣ мы умремъ въ темнотѣ! и внѣ себя отъ страха и ярости, онъ схватилъ копье, и изо всей силы ударилъ имъ сэра Генри въ его богатырскую грудь. Но онъ, очевидно, позабылъ про стальныя кольчуги, подаренныя намъ королемъ и надѣтыя у насъ подъ остальной одеждой. Копье отскочило, не причинивши ни малѣйшаго вреда, и прежде чѣмъ онъ успѣлъ нанести второй ударъ, сэръ Генри вырвалъ копье у него изъ рукъ и прокололъ имъ насквозь его самого чтобы они были у нас под рукой в случае, если бы нам пришлось бежать, как говорил Инфадус, довольно храбро направились к королевскому краалю, хотя в душе трепетали от страха и неизвестности. Большая площадь перед жилищем короля имела совсем другой вид, чем накануне. Вместо мрачных, стоявших сомкнутыми рядами воинов она вся была заполнена девушками. Одежды на них -- скажу прямо -- не было почти никакой, но зато на голове у каждой был венок, сплетенный из цветов, и каждая из них держала в одной руке пальмовую ветвь, а в другой -- большую белую лилию.
   В центре площади, на открытом месте, залитом лунным светом, восседал сам король, у ног которого сидела Гагула. Позади него стояли Инфадус, Скрагга и двенадцать телохранителей. Тут же присутствовали десятка два вождей, среди которых я узнал большую часть наших новых друзей, приходивших ночью с Инфадусом.
   Твала сделал вид, что он очень рад нашему приходу, и сердечно нас приветствовал, хотя я заметил, что он злобно устремил свой единственный глаз на Амбопу.
   -- Привет вам, белые люди звезд! -- сказал он. -- Сегодня вас ожидает совсем иное зрелище, чем то, которое видели ваши глаза при свете вчерашней луны. Но это зрелище будет хуже, чем вчерашнее. Вид девушек ласкает взор, и если бы не они, -- тут он указал вокруг себя, -- то и нас бы не было здесь сегодня. Лицезреть мужчин приятнее. Сладки поцелуи и ласки женщин, но звон копий и запах человеческой крови гораздо слаще. Хотите иметь жен из нашего народа, белые люди? Если так, выбирайте самых красивых и столько, сколько пожелаете. Все они будут ваши. -- И он замолк, ожидая ответа.
   Такое предложение было бы, конечно, заманчиво для Гуда, так как он, как, впрочем, и большинство моряков, имеет большое пристрастие к женскому полу. Я же, как человек пожилой и умудренный опытом, заранее предвидел, что это повлечет за собой одни лишь бесконечные осложнения и неприятности, которые женщины, к сожалению, всегда приносят, что так же неизбежно, как то, что за днем следует ночь.
   -- Благодарю тебя, о король! -- поспешно ответил я. -- Но белые люди женятся только на белых, то есть на подобных себе. Ваши девушки прекрасны, но они не для нас!
   Король рассмеялся.
   -- Хорошо, -- сказал он, -- пусть будет по-вашему, хотя в нашей стране есть пословица: "Женские глаза всегда хороши, какого бы они ни были цвета", и другая: "Люби ту, которая с тобой, ибо знай, что та, которая далеко, наверно тебе неверна". Но, может быть, у вас на звездах это не так. В стране, где люди белые, все возможно. Пусть же будет по-вашему, белые люди, -- наши девушки не будут умолять вас взять их в жены! Еще раз приветствую вас и также тебя, черный человек. Если бы вчера Гагула добилась своего, ты был бы мертв, и труп твой уже окоченел бы! Твое счастье, что ты тоже спустился со звезд! Ха! Ха!
   -- О король! Я убью тебя раньше, чем ты меня, -- спокойно ответил Игнози, -- и ты окоченеешь раньше, чем мои члены утратят свою гибкость. Твала вздрогнул.
   -- Ты говоришь смело, юноша! -- ответил он гневно. -- Смотри не заходи так далеко!
   -- Тот, чьи уста говорят истину, может быть смелым. Истина -- это острое копье, которое попадает в цель и не дает промаха. Звезды шлют тебе это предупреждение, о король!
   Твала грозно нахмурился, и его единственный глаз свирепо сверкнул, но он ничего не ответил.
   -- Пусть девушки начнут пляску! -- закричал он.
   И тотчас же выбежала толпа увенчанных цветами танцовщиц. Они мелодично пели и при грустно-нежном свете луны казались бесплотными, воздушными существами из иного мира. Грациозно изгибаясь, они то плавно и медленно кружились, то носились в головокружительном вихре, изображая сражение, то приближались к нам, то отступали, то рассыпались в разные стороны в кажущемся беспорядке. Каждое их движение вызывало восторг у зрителей. Вдруг танец прекратился, и из толпы танцовщиц выбежала очаровательная молодая девушка, которая, став перед нами, начала делать пируэты с такой ловкостью и грацией, что могла бы посрамить большую часть наших балерин.
   Когда в изнеможении она отступила, ее сменили другие девушки. Они поочередно танцевали перед нами, но никто из них не мог сравниться с первой по красоте, мастерству и изяществу.
   Когда все эти красавицы кончили танцевать, Твала поднял руку и, обращаясь к нам, спросил:
   -- Какая же из всех этих девушек самая красивая, белые люди?
   -- Конечно, первая, -- невольно вырвалось у меня, и я тут же спохватился, так как вспомнил, что Инфадус сказал нам, что самая красивая должна быть принесена в жертву Молчаливым.
   -- Ты прав. Мое мнение -- твое мнение, и мои глаза -- твои глаза. Я согласен с тобой, что она самая прекрасная из всех, но ее ждет печальная участь, ибо она должна умереть!
   -- Да, должна умереть! -- как эхо, пропищала Гагула, бросив быстрый взгляд на несчастную жертву, которая, не подозревая своей страшной участи, стояла ярдах в десяти от своих подруг, нервно обрывая лепестки цветов из своего венка.
   -- Почему, о король, она должна умереть? -- воскликнул я, с трудом сдерживая свое негодование. -- Девушка так хорошо танцевала и доставила нам большое удовольствие. И она так хороша! Было бы безжалостно вознаградить ее смертью.
   Твала засмеялся и ответил:
   -- Таков наш обычай. И те каменные изваяния, что сидят там, -- он указал на три отдаленные вершины, -- должны получить то, чего они ждут. Если сегодня я не умерщвлю прекраснейшую из дев, на меня и на мой дом падет несчастье. Вот что гласит пророчество моего народа: "Если в день пляски дев король не принесет красивейшую девушку в жертву Молчаливым, которые несут стражу в горах, то и он и его королевский дом падут". Слушайте, что я вам скажу, белые люди! Мой брат, правивший до меня, не приносил этих жертв из-за слез женщины, и он пал, так же как и его дом, и я правлю вместо него. Но довольно об этом! -- закричал он. -- Она должна умереть. -- И, повернувшись к страже, он воскликнул: -- Приведите ее сюда, а ты, Скрагга, точи свое копье.
   Два человека вышли вперед и направились к девушке. Только тогда, поняв грозящую ей опасность, она громко вскрикнула и бросилась бежать. Но сильные руки королевских телохранителей схватили ее и привели к нам, несмотря на ее слезы и сопротивление.
   -- Как тебя зовут, девушка? -- запищала Гагула. -- Что? Ты не желаешь отвечать? Или ты хочешь, чтобы сын короля убил тебя сразу?
   Услышав эти слова, Скрагга, зловеще усмехаясь, сделал шаг вперед и поднял свое копье. В этот момент я увидел, что Гуд инстинктивно положил руку на свой револьвер. Хотя глаза девушки были полны слез, но, увидав тусклый блеск стали, она вдруг перестала отбиваться и теперь стояла перед нами, дрожа всем телом, судорожно ломая руки.
   -- Смотрите! -- закричал Скрагга в полном восторге. -- Она содрогается от одного вида моей маленькой игрушки, которая еще до нее не дотронулась! -- И он погладил рукой широкое лезвие своего копья.
   В это время я вдруг услышал, как Гуд пробормотал про себя:
   -- При первом же удобном случае ты мне заплатишь за это, негодяй!
   -- Ну, а теперь, когда ты успокоилась, скажи нам, как тебя зовут, дорогая, -- ехидно улыбаясь, спросила Гагула. -- Ну, говори, не бойся.
   -- О мать! -- ответила дрожащим голосом несчастная девушка. -- Я из дома Суко, и зовут меня Фулатой. О мать, скажи мне, почему я должна умереть? Я никому не сделала зла.
   -- Успокойся, -- продолжала старуха со злорадной усмешкой. -- Ты должна быть принесена в жертву сидящим там Молчаливым, -- и она указала своим костлявым пальцем на вершины гор, -- и поэтому тебя ждет смерть. Лучше покоиться вечным сном, чем трудиться изо дня в день в поте лица своего. Вот почему лучше умереть, чем жить. А ты умрешь от царственной руки самого королевского сына!
   Фулата в отчаянии заломила руки и громко воскликнула:
   -- О жестокие! Ведь я так молода! Что я сделала? Неужели мне никогда больше не суждено видеть, как восходит солнце из мрака ночи и как звезды одна за другой вспыхивают вечером на небесном своде? Неужели никогда в жизни я не буду больше собирать цветы, покрытые свежей утренней росой, и не услышу, как журчат ручьи в яркий солнечный день? Горе мне! Не увижу я больше хижины отца своего, не почувствую поцелуя матери своей, не буду смотреть за больным ягненком! Горе мне! Ни один возлюбленный не обовьет моего стана и не взглянет мне в глаза, и не быть мне матерью воина! О жестокие! Жестокие!
   И вновь она начала ломать руки, подняв свое залитое слезами лицо к небу. Эта увенчанная цветами красавица была прелестна в своем отчаянии, и я уверен, что менее жестокие люди, чем те три дьявола, перед которыми она стояла, прониклись бы к ней состраданием. Я думаю, что мольбы принца Артура, обращенные к негодяям, которые пришли его ослепить, были не менее трогательны, чем мольбы этой дикарки [52].
   Но это никак не тронуло ни Гагулу, ни ее господина, хотя я заметил выражение сочувствия и жалости на лицах вождей и стражи, стоявшей позади короля. Что касается Гуда, он скрежетал зубами и едва сдерживал охватившее его негодование; наконец, не выдержав, он сделал шаг вперед, словно желая броситься к ней на помощь. С проницательностью, столь свойственной женщинам, девушка поняла, что происходит у него в душе. Она подбежала к нему, и бросившись перед ним на колени, обняла его "прекрасные белые ноги".
   -- О белый отец с далеких звезд! -- воскликнула она. -- Набрось на меня плащ твоей защиты, возьми меня под сень твоего могущества и спаси от этих жестоких людей!
   -- Хорошо, моя милочка, я позабочусь о тебе! -- взволнованно отвечал Гуд на английском языке. -- Ну, встань, встань, детка, успокойся! -- И, наклонившись к ней, он взял ее за руку.
   Твала обернулся, и по его знаку Скрагга выступил вперед с поднятым копьем.
   -- Пора начинать! -- шепнул мне сэр Генри. -- Чего вы ждете?
   -- Жду затмения, -- отвечал я. -- Вот уже полчаса я не свожу глаз с Луны, но в жизни не видал, чтобы она так ярко светила.
   -- Все равно, нужно идти на риск и немедленно, иначе девушку убьют. Твала теряет терпение.
   Я не мог не согласиться с этим доводом и, прежде чем действовать, еще раз взглянул на яркий диск Луны. Думаю, что никогда ни один самый ревностный астроном, желающий доказать новую теорию, не ждал с таким волнением начала небесного явления. Сделав шаг вперед и приняв самый торжественный вид, на какой был только способен, я стал между распростертой девушкой и поднятым копьем Скрагги.
   -- Король! -- промолвил я. -- Этому не бывать! Мы не позволим тебе убить эту девушку. Отпусти ее с миром.
   Твала вскочил в бешеном гневе, и шепот изумления пронесся среди вождей и сомкнутых рядов девушек, робко окруживших нас в ожидании развязки этой трагедии.
   -- Этому не бывать? Белая собака, как смеешь ты тявкать на льва, находящегося в своей пещере? Этому не бывать? В уме ли ты? Берегись, как бы судьба этой девчонки не постигла и тебя и тех, с кем ты пришел! Ты думаешь, что сможешь спасти и ее и себя? Кто ты такой, что осмеливаешься становиться между мной и моими желаниями? Прочь с дороги, говорю тебе! Скрагга, убей ее! Эй, стража! Схватить этих людей!
   Услышав это приказание, несколько вооруженных воинов быстро выбежали из-за хижины, куда их, очевидно, предусмотрительно спрятали до нашего прихода.
   Сэр Генри, Гуд и Амбопа стали около меня и подняли свои винтовки.
   -- Остановитесь! -- грозно закричал я, хотя, признаться, душа моя в этот момент ушла в пятки. -- Остановитесь! Мы, белые люди, спустившиеся со звезд, говорим, что этого не будет, ибо берем девушку под свою защиту. Если вы сделаете хоть один шаг, мы погасим Луну. Мы, живущие в ее чертогах, сделаем это и погрузим всю Землю во мрак. Осмельтесь лишь ослушаться, и вы увидите воочию всю силу нашего колдовства.
   Моя угроза подействовала. Стража отступила, а Скрагга остановился как вкопанный с поднятым наготове копьем.
   -- Слушайте, слушайте этого лжеца, который хвастается, что может потушить луну, словно светильник! -- пищала Гагула. -- Пусть же он это сделает, и тогда девушку можно будет пощадить. Да, да, пусть он это сделает или сам умрет с ней, сам и все, кто с ним пришел!
   С отчаянием я взглянул на луну и, к моей невероятной радости, увидел, что календарь Гуда нас не подвел: на краю огромного яркого диска появилась легкая тень и поверхность луны начала заметно тускнеть.
   Я торжественно поднял руку к небу, причем моему примеру тотчас же последовали сэр Генри и Гуд, и с пафосом продекламировал несколько строф из легенд Инголдзби. Сэр Генри внушительно и громко произнес несколько строк из Ветхого завета, а Гуд обратился к царице ночи с длиннейшим потоком самых отборных классических ругательств, на которые только он был способен.
   Тень медленно наползала на сияющую поверхность луны, и, по мере того как она двигалась, в толпе начались раздаваться сдержанные возгласы изумления и страха.
   -- Смотри, о король! -- вскричал я. -- Смотри, Гагула! Смотрите и вы, вожди, воины и женщины! Скажите, держат ли свое слово белые жители звезд или они пустые лжецы? Луна темнеет на ваших глазах; скоро наступит полный мрак, да, мрак, в час полнолуния! Вы просили чуда -- вот оно! Гасни, о Луна! Потуши же свой свет, ты, чистая и непорочная, сломи гордые сердца кукуанов, окутай глубоким мраком весь мир!
   Вопль ужаса вырвался у всех присутствующих. Толпа окаменела от страха; некоторые с криками бросились на колени и начали громко причитать. Что касается Твалы, он сидел неподвижно, оцепенев от страха, и я увидел, что, несмотря на свою темную кожу, он побледнел. Только одна Гагула не испугалась.
   -- Тень пройдет! -- кричала она. -- Не бойтесь, в своей жизни я видела это не раз! Ни один человек не может погасить Луну. Не падайте духом! Все равно это пройдет!
   -- Подождите, и вы еще не то увидите, -- кричал я в ответ, подпрыгивая на месте от волнения. -- "О Луна! Луна! Луна! Почему ты так холодна и непостоянна?"
   Эта подходящая цитата была позаимствована мною из одного весьма популярного любовного романа, который я случайно где-то читал. Теперь, вспоминая это, я думаю, что с моей стороны было весьма неблагодарным оскорблять владычицу небес, так как в этот вечер она доказала, что была нашим самым верным другом, и, в сущности, меня не должно было трогать то, как она себя вела в романе по отношению к пылкому влюбленному. И, обращаясь к капитану, я добавил:
   -- Ну, а теперь валяйте вы, Гуд: я не помню больше никаких стихов. Прошу вас, начинайте снова ругаться, дружище!
   Гуд с величайшей готовностью отозвался на мой призыв к его таланту. Я никогда не предполагал, как виртуозно может ругаться морской офицер и сколь необъятны его способности в этой области. В течение десяти минут он ругался без передышки, причем почти ни разу не повторился.
   Тем временем темное кольцо все больше закрывало лунный диск, и огромная толпа в полном молчании, как зачарованная, пристально глядела на небо, не в силах отвести глаз от этого поразительного зрелища. Странные, жуткие тени поглощали свет луны. Царила зловещая тишина. Все замерло, словно скованное дыханием смерти. Медленно текло время среди этого торжественного безмолвия. С каждой минутой полный диск луны все более и более входил в тень земли, и тьма неумолимо и величественно наплывала на лунные кратеры. Казалось, что огромный бледный шар приблизился к земле и стал еще больше. Луна приобрела медный оттенок, а затем та часть ее поверхности, которая не была еще охвачена мраком, стала пепельно-серой, и, наконец, перед наступлением полного затмения сквозь багровый туман вырисовались зловещие, мерцающие очертания лунных гор и равнин.
   Кольцо тени все больше и больше закрывало луну -- оно теперь уже заволокло более половины ее кроваво-красного диска. Стало душно. А тень наползала все дальше и дальше, багровая мгла сгущалась все больше и больше, и мы уже едва могли различить свирепые лица находившихся около нас людей. Толпа безмолвствовала, и Гуд прекратил ругаться.
   -- Луна умирает -- белые волшебники убили Луну! -- вдруг громко закричал Скрагга. -- Мы все теперь погибнем во мраке!
   И, объятый не то яростью, не то ужасом, а может быть, и тем и другим, он поднял свое копье и изо всей силы ударил им сэра Генри в грудь. Но он забыл про кольчуги, подаренные нам королем, которые мы носили под одеждой. Копье его отскочило, не причинив никакого вреда, и, прежде чем он успел нанести второй удар, Куртис вырвал у него оружие и пронзил его насквозь. Скрагга упал мертвый.
   Увидев это, девушки, уже обезумевшие от ужаса при виде сгущающейся тьмы и зловещей тени, которая, как они думали, поглощает луну, пронзительно закричали и в дикой панике бросились бежать к воротам крааля. Но паника охватила не только девушек. Сам король в сопровождении своих телохранителей и нескольких вождей, а также Гагула, которая умела ковылять с необычайным проворством, кинулись в хижины.
   Минуту спустя площадь опустела, остались только мы, Фулата, Инфадус, большая часть посетивших нас ночью военачальников и бездыханное тело Скрагги, сына Твалы.
   -- Вожди! -- воскликнул я. -- Мы совершили чудо, которое вы от нас требовали. Если вы удовлетворены, нам немедленно нужно оставить Луу и бежать в то место, о котором вы говорили. Наши чары будут продолжаться час и еще полчаса. Приостановить их действие мы сейчас не можем. Воспользуемся же темнотой!
   -- Идемте! -- сказал Инфадус и направился к воротам крааля.
   За ним последовали в благоговейном трепете полководцы, мы сами и красавица Фулата, которую Гуд вел за руку.
   Не успели мы дойти до ворот, как луна окончательно скрылась, и на черном, как чернила, небе стали загораться звезды.
   Мы взяли друг друга за руки и, спотыкаясь на каждом шагу, исчезли во мраке.
  

Глава XII. Перед боем

  
   К счастью для нас, Инфадус и другие вожди прекрасно знали каждую тропинку в городе, так что, несмотря на непроглядную тьму, мы быстро двигались вперед.
   Мы шли уже более часа, когда наконец затмение начало идти на убыль и тот край луны, который исчез первым, выглянул вновь. Внезапно мы увидели, как серебряный луч прорвался сквозь мрак, и с его появлением возник какой-то удивительный, красный, как пламя, отблеск, вспыхнувший, словно яркий светильник на темном фоне неба. Это было необычайное и поистине прекрасное зрелище. Минут пять спустя звезды начали бледнеть и стало настолько светло, что мы могли осмотреться вокруг. Оказалось, что мы уже вышли за пределы города Луу и приближались к большому холму с плоской вершиной, имевшему примерно две мили в окружности.
   Этот холм, представляющий собой вполне обычную для Южной Африки формацию, был не очень высок -- не более двухсот футов в самой высшей своей точке, -- однако склоны его, покрытые валунами, были довольно обрывисты. Холм имел форму подковы. Вершина его образовывала плато, покрытое травой, которое, по словам Инфадуса, использовалось как военный лагерь для большого количества войск. Обычно его гарнизон состоял из одного полка, то есть трех тысяч человек, однако, с трудом поднявшись по крутому склону, мы увидели при свете вновь показавшейся луны, с каждой минутой сиявшей все ярче, что там собралось несколько полков.
   Когда мы вышли наконец на плато, оно оказалось заполненным толпами дрожащих от страха людей. Необычайное явление природы прервало их сон, и теперь, сбившись в плотную и оцепеневшую от ужаса массу, они наблюдали его.
   Мы молча прошли через эту толпу и подошли к хижине, стоявшей в центре плато. К нашему большому удивлению, там нас ожидали два человека, нагруженные нашими немногочисленными пожитками, которые нам, конечно, пришлось оставить при поспешном бегстве.
   -- Я послал за ними, -- объяснил мне Инфадус, -- а также и за этой вещью, -- и он поднял давно утерянные брюки Гуда.
   С восторженным воплем Гуд бросился к ним и немедленно начал их натягивать.
   -- Неужели мой повелитель желает скрыть от нас свои прекрасные белые ноги? -- с сожалением воскликнул Инфадус.
   Но Гуд упорствовал в своем намерении, и его прекрасные белые ноги в последний раз мелькнули перед восхищенными взорами кукуанов.
   Гуд очень скромный человек. С этих пор кукуанам пришлось удовлетворять свои эстетические запросы лишь лицезрением его единственной бакенбарды, прозрачного глаза и движущихся зубов.
   Все еще созерцая брюки Гуда взглядом, исполненным блаженных воспоминаний, Инфадус сообщил нам, что он приказал с наступлением рассвета собрать полки, чтобы разъяснить им цель восстания, которое решили поднять военачальники, а также для того, чтобы представить им законного наследника престола -- Игнози.
   Как только взошло солнце, войско, общей численностью почти в двадцать тысяч воинов, представлявших собой цвет кукуанской армии, было собрано на обширном плато, куда проследовали и мы. Воины были построены в плотное каре. Зрелище было грандиозное. Мы остановились на открытой стороне квадрата, где нас быстро окружили главные вожди и военачальники.
   К ним-то, после того, как воцарилось молчание, и обратил свою речь Инфадус. Подобно большинству представителей кукуанской знати, он был прирожденным оратором. Красочным и изящным языком он поведал историю отца Игнози -- как он был предательски убит королем Твалой, как его жена и сын были изгнаны и обречены на голодную смерть. Затем он напомнил о том, как страна стонет и страдает под жестоким игом Твалы, приведя в пример события предыдущей ночи, когда много лучших людей страны было предано страшной смерти под тем предлогом, что они якобы являются преступниками. Затем он перешел к рассказу о том, как белые вожди, созерцая со звезд землю, увидели эти страдания и решили ценою собственных лишений облегчить участь кукуанов; как они взяли поэтому за руку законного короля этой страны, Игнози, который томился в изгнании, и провели его через горы; как они воочию увидели темные деяния Твалы и как, чтобы убедить колеблющихся и спасти жизнь девушки Фулаты, они силой своего могущественного волшебства погасили луну и убили молодого дьявола Скраггу. Они и впредь готовы быть верными друзьями кукуанов и помочь им свергнуть Твалу и возвести законного короля, Игнози, на захваченный Твалой трон.
   Он закончил свою речь среди одобрительного шепота. Затем вперед выступил Игнози, и, в свою очередь, обратился к собравшимся. Повторив все, что сказал его дядя Инфадус, он закончил свою сильную речь следующими словами:
   -- О вожди, военачальники, воины и народ! Вы слышали мои слова. Теперь вы должны сделать выбор между мною и тем, кто восседает на моем троне, тем, кто убил своего брата и изгнал сына своего брата, чтобы тот умер во мраке и холоде. Они, -- указал он на вождей, -- могут сказать вам, действительно ли я король, так как они видели змею, обвивающуюся вокруг моего тела. Если бы я не был королем, то разве эти белые люди, владеющие тайнами волшебства, были бы на моей стороне? Трепещите, вожди, военачальники, воины и народ! Разве тьма, которой они покрыли землю, чтобы вселить страх в душу Твалы, не находится еще перед вашими глазами?
   -- Это так, -- отвечали воины.
   -- Я -- ваш король. Я говорю вам, что я -- король, -- продолжал Игнози, выпрямляясь во весь свой исполинский рост и поднимая над головой боевой топор с широким лезвием. -- Если есть среди вас человек, который скажет, что это не так, пусть он выйдет вперед, и я сражу его, и кровь его будет багряным знаком того, что я говорю вам правду. Пусть он выйдет вперед, говорю я, -- и он потряс в воздухе своим огромным топором, который засверкал на солнце.
   Так как никто, по-видимому, не был склонен к тому, чтобы отозваться на этот героический вариант песенки "Выходи-ка, Дилли, чтоб тебя убили", то наш бывший слуга продолжил свою тронную речь:
   -- Я действительно ваш король, и если вы будете стоять в битве рядом со мною, то я поведу вас к победе и к славе. Я дам вам быков и жен, и вы займете первое место в моем войске. Если же вам суждено пасть в бою, я паду вместе с вами. Выслушайте обет, который я даю вам. Когда я взойду на престол моих предков, я положу конец кровопролитию в нашей стране. Вам больше не придется возмущаться несправедливыми убийствами, и охотницы за колдунами не будут выслеживать людей и предавать их смерти без всякой причины. Ни один человек не умрет насильственной смертью, если он не совершил преступления. Окончится захват ваших краалей. Каждый из вас будет спать спокойно в своей хижине, не страшась ничего, и правосудие будет царить на всей нашей земле. Сделали ли вы выбор, вожди, военачальники, воины и народ?
   -- Наш выбор сделан, о король! -- последовал ответ.
   -- Хорошо. А теперь обернитесь и посмотрите, как посланцы Твалы спешат из великого города на восток и на запад, на север и на юг, чтобы собрать могучую армию и предать смерти меня, и вас, и моих белых друзей и защитников. Завтра или, быть может, послезавтра Твала придет сюда со всеми, кто еще верен ему. Тогда я смогу увидеть, кто из вас действительно предан мне, кто не страшится умереть в борьбе за правое дело. И я говорю вам, что об этих людях я не забуду, когда придет время делить добычу. Я сказал, о вожди, военачальники, воины и народ. А теперь идите в свои хижины и готовьтесь к бою.
   Наступило молчание. Затем один из вождей поднял руку, и прогремел королевский салют: "Куум!" Это был знак того, что полки признали Игнози своим королем. Затем они разошлись, построившись в отряды.
   Полчаса спустя мы держали военный совет, на котором присутствовали все командующие полками. Нам было ясно, что вскоре нас атакуют численно превосходящие силы противника. Действительно, с нашего удобного наблюдательного пункта нам было видно, как стягиваются войска и как из Луу выходят во всех направлениях посланцы, безусловно для того, чтобы собрать войска на помощь королю. У нас было около двадцати тысяч воинов, составляющих семь лучших полков страны. По подсчетам Инфадуса и вождей, в настоящее время у Твалы было собрано в Луу по крайней мере тридцать -- тридцать пять тысяч воинов, которые оставались верными ему. Кроме того, они полагали, что к середине следующего дня он сможет собрать еще не менее пяти тысяч. Не исключалась возможность, что часть его войск дезертирует и перейдет на нашу сторону, но на этом, конечно, нельзя было строить никаких расчетов. Пока что было ясно одно: что ведутся деятельные приготовления для того, чтобы нанести нам поражение. Большие отряды вооруженных воинов уже появились у подножия холма. Все указывало на то, что готовится атака. Однако Инфадус и другие вожди держались того мнения, что в эту ночь противник не перейдет в наступление, так как это время будет посвящено подготовке. Кроме того, необходимо было всеми возможными средствами рассеять тяжелое впечатление, произведенное на воинов затмением Луны, которое кукуаны считали колдовством. Военачальники утверждали, что атака произойдет утром, и оказалось, что они были правы.
   Тем временем мы принялись за работу, стараясь как можно лучше укрепить свои позиции. Почти все без исключения принимали в этом участие. Казалось, что не хватит времени, чтобы закончить все, что нужно, но в течение дня были сделаны настоящие чудеса. Холм, на котором мы находились, представлял собою скорее санаторий, чем крепость, так как обычно он служил лагерем для тех военных частей, которым ранее приходилось нести службу в районах страны, отличавшихся нездоровым климатом. Поэтому теперь пришлось тщательно завалить грудой камней все пути, ведущие на вершину холма, и сделать все другие возможные подступы настолько неприступными, насколько можно было это осуществить за столь короткое время. В разных точках были сложены груды валунов, которые предполагалось сбрасывать на наступающего противника. Для всех полков были намечены определенные позиции. Одним словом, мы осуществили все подготовительные мероприятия, какие нам удалось сообща придумать.
   Перед самым заходом солнца мы заметили небольшую группу воинов, направляющуюся к нам из Луу. У одного из них в руке был пальмовый лист в знак того, что он идет в качестве парламентера.
   Когда он приблизился, Игнози, Инфадус, представители военачальников и мы сами спустились к подножию холма, к нему навстречу. Это был человек мужественной внешности, в форменном плаще из леопардовой шкуры.
   -- Приветствую вас! -- крикнул он, когда подошел ближе. -- Король приветствует тех, кто начал святотатственную войну против него. Лев шлет приветствия шакалам, злобно рычащим у его ног.
   -- Говори! -- сказал я.
   -- Вот слова короля. Сдайтесь на его милость, или вас постигнет худшая участь. У черного быка уже вырвано плечо, и король гоняет его, истекающего кровью, по лагерю [53].
   -- Каковы же условия Твалы? -- осведомился я из любопытства.
   -- Его условия милосердны, как подобает великому королю. Вот слова Твалы, Одноглазого, Великого, Мужа тысячи жен, Повелителя кукуанов, Хранителя Великого Пути, Возлюбленного тех, что сидят в безмолвии там, в горах, Тельца Черной Коровы, Слона, чья поступь сотрясает землю, Ужаса Злодеев, Страуса, чьи ноги пожирают пустыню, Исполинского, Черного, Мудрого, короля по древнему праву наследования! Вот слова Твалы: "Я буду милосерден, и для меня достаточно немного крови. Один человек из каждого десятка должен будет умереть, остальным будет предоставлена свобода. Но белый человек, по имени Инкубу, который убил моего сына Скраггу, и черный человек, его слуга, заявляющий притязания на мой трон, и Инфадус, мой брат, который затевает мятеж против меня, -- эти люди должны умереть в мучениях -- их принесут в жертву Молчаливым. Таковы милосердные слова Твалы.
   После краткого совещания с остальными я ответил ему очень громким голосом, чтобы меня могли услышать все воины:
   -- Возвращайся, пес, к Твале, который послал тебя, и скажи ему, что мы -- Игнози, законный король кукуанов, Инкубу, Бугван и Макумазан -- белые мудрецы, спустившиеся со звезд, колдуны, которые могут гасить Луну, Инфадус, родом из королевского дома, вожди, военачальники и народ, собравшиеся здесь, -- отвечаем Твале и заявляем, что мы не покоримся и что, прежде чем дважды зайдет солнце, труп Твалы застынет у ворот его крааля и Игнози, отца которого убил Твала, будет царствовать вместо него. А теперь иди, пока мы не выгнали тебя плетью, и берегись поднять руку на людей, подобных нам.
   Парламентер громко рассмеялся.
   -- Мужчину не испугаешь напыщенными речами! -- крикнул он. -- Посмотрим, будете ли вы завтра такими же храбрецами, вы, которые можете погасить Луну! Сражайтесь же, будьте отважны и веселы, пока вороны не обклюют ваши кости так, что они станут белее, чем ваши лица. Прощайте! Быть может, мы встретимся в бою. Прошу вас, не улетайте пока обратно на звезды, дождитесь меня, белые люди!
   И, пустив в нас последнюю стрелу сарказма, он удалился. Почти сейчас же вслед за его уходом солнце село, и на землю спустилась тьма.
   В ту ночь у нас было много работы, несмотря на то что все были чрезвычайно утомлены. Продолжалась подготовка к завтрашнему бою, поскольку это было возможно при свете луны. Посланцы уходили, чтобы передать наши распоряжения, и вновь возвращались туда, где сидели мы, совещаясь. Наконец, примерно в час пополуночи, мы сделали все, что было в наших силах, и весь лагерь погрузился в сон. Только оклики часовых изредка нарушали тишину. Мы с сэром Генри в сопровождении Игнози и одного из вождей спустились с холма и обошли передовые посты. По мере того, как мы шли, в самых неожиданных местах перед нами внезапно вырастали копья, сверкавшие в лунном свете, и мгновенно исчезали, как только мы произносили пароль. Ясно было, что никто не спит на своем посту. Затем мы вернулись, осторожно пробираясь среди тысяч спящих воинов, многие из которых в последний раз вкушали сон на этой земле.
   Лунный свет играл на их копьях и скользил по лицам спящих, делая их похожими на мертвецов. Холодный ночной ветер развевал их плюмажи, похожие на те, что украшают катафалки. Они лежали в беспорядке, разметавшись во сне, и их рослые, мужественные фигуры казались призрачными и странными при лунном свете.
   -- Как вы думаете, многим ли из них суждено дожить до завтрашней ночи? -- спросил сэр Генри.
   Я лишь покачал головой в ответ, продолжая смотреть на спящих. Мое воображение было возбуждено, несмотря на усталость, и мне казалось, что ледяная рука смерти уже коснулась этих людей. Я мысленно отмечал тех, на которых лежала роковая печать, и мною овладело ощущение великой тайны человеческой жизни и глубокая печаль от сознания ее трагической обреченности. Сегодня ночью эти тысячи людей спят здоровым сном, а завтра они, а может быть, и мы вместе с ними, и многие другие погибнут, и холодное дыхание смерти скует их тела. Их жены станут вдовами, их дети -- сиротами, а их хижины никогда более не увидят своих хозяев. Только древняя луна будет продолжать безмятежно сиять, и ночной ветер по-прежнему будет шевелить траву, и широкие земные просторы будут вкушать счастливый отдых, так же как и за целую вечность до того, как эти люди появились на них, так же как и целую вечность спустя после того, как они будут забыты.
   Однако, пока существует мир, человек не умирает. Правда, имя его забывается, но ветер, которым он дышал, продолжает шевелить верхушки сосен в горах, эхо слов, которые он произносил, еще звучит в пространстве, мысли, рожденные его мозгом, делаются сегодня нашим достоянием. Его страсти вызвали нас к жизни, его радости и печали близки и нам, а конец, от которого он пытался в ужасе бежать, ждет также каждого из нас. Вселенная действительно полна призраков -- не кладбищенских привидений в погребальных саванах, а неугасимых, бессмертных частиц жизни, которые, однажды возникнув, никогда не умирают, хотя они незаметно сливаются одна с другой и изменяются, изменяются вечно.
   Подобные мысли проходили в моем сознании, пока я стоял и смотрел на мрачные, фантастические очертания тел воинов, спящих, как сказано в их поговорке, "на своих копьях". По мере приближения старости мною, к великому моему сожалению, все более овладевает отвратительная привычка размышлять.
   -- Куртис, -- обратился я к сэру Генри, -- я нахожусь в состоянии самой постыдной паники.
   Сэр Генри погладил свою белокурую бороду и засмеялся.
   -- Мне уже не раз приходилось от вас слышать подобные замечания, Квотермейн, -- сказал он.
   -- Да, но сейчас я говорю это всерьез. Я, знаете ли, сильно сомневаюсь, чтобы кому-нибудь из нас удалось дожить до следующей ночи. Нас атакуют превосходящие силы противника, и очень мало надежды, что нам удастся удержать свои позиции.
   -- Во всяком случае, мы дешево их не отдадим. Послушайте, Квотермейн, дело это скверное и, по правде говоря, не надо было нам в него вмешиваться, но раз уж так вышло, мы должны сделать все, что в наших силах. Относительно же себя я могу вам сказать, что если мне суждено умереть, то я предпочитаю быть убитым в бою. К тому же теперь, когда осталось так мало шансов на то, что я найду моего несчастного брата, мне легче примириться с мыслью о смерти. Но смелым сопутствует удача, -- может быть, нас еще ждет успех. Резня, конечно, будет ужасная, и, так как мы должны поддержать свою репутацию, нам придется быть в самых опасных местах.
   Последнее замечание сэр Генри произнес мрачным голосом, но в глазах его вспыхивали искорки, говорившие совсем иное. Мне даже кажется, что сэру Генри на самом деле нравилось воевать.
   Затем мы ушли к себе и проспали два часа.
   Как раз перед восходом солнца нас разбудил Инфадус, который пришел нам сказать, что в Луу наблюдается большое оживление и что мелкие отряды королевских войск движутся к нашим передовым постам.
   Мы встали и оделись для боя. Все мы надели кольчуги, за которые при настоящем положении дел мы были весьма благодарны Твале. Сэр Генри занялся этим с увлечением и оделся, как кукуанский воин.
   -- Когда вы в Стране Кукуанов, поступайте, как кукуаны, -- заметил он, натягивая кольчугу на свои широкие плечи, которые она облегала, как перчатка.
   Но на этом он не остановился. По его просьбе, Инфадус снабдил его полной боевой формой. Он надел плащ из леопардовой шкуры, какой носили вожди, увенчал свое чело плюмажем из черных страусовых перьев, который являлся привилегией высших военачальников, и опоясался великолепной муча из белых буйволовых хвостов. Сандалии, тяжелый боевой топор, круглый железный щит, обтянутый белой буйволовой кожей, и положенное по уставу количество толл, или метательных ножей, дополняли его снаряжение, к которому он все же добавил еще и свой револьвер. Туалет был, конечно, дикарский, но я должен сказать, что никогда не видел более внушительного зрелища, чем сэр Генри в этом одеянии, которое еще более подчеркивало его могучее сложение. Когда же вскоре прибыл Игнози, облаченный в такой же костюм, я подумал про себя, что впервые вижу двух столь великолепных богатырей. Не могу похвастаться, чтобы кольчуга была так же к лицу Гуду и мне. Дело в том, что капитан не захотел расстаться со своими брюками. Нужно признаться, что приземистый джентльмен плотного телосложения, с моноклем в глазу и лицом, чисто выбритым с одной стороны, облаченный в кольчугу, тщательно заправленную в довольно-таки обтрепанные вельветовые брюки, производит несомненно потрясающее, но отнюдь не внушительное впечатление. О себе могу сказать, что, так как моя кольчуга была мне велика, я надел ее поверх всей своей одежды, и она довольно неуклюже торчала во все стороны. Кроме того, я решил идти в бой с голыми ногами, чтобы в случае, если придется стремительно отступать, легче было бежать; поэтому я пожертвовал брюками, оставшись в одних лишь вельдскунах. Копье и щит, которыми я не умел пользоваться, пара толл, револьвер и, наконец, огромный плюмаж, прикрепленный мною к охотничьей шляпе, чтобы сделать свою внешность еще более кровожадной, завершали мою скромную экипировку. В добавление ко всему этому с нами, конечно, были наши винтовки. Но так как у нас было очень мало патронов, они были бесполезны во время атаки, поэтому мы распорядились, чтобы их несли воины, следовавшие за нами. Снарядившись в поход, мы поспешно поели и отправились посмотреть, как идут дела. В одном пункте горного плато был небольшой холмик из коричневого камня, который одновременно служил штабом и наблюдательным пунктом. Здесь мы нашли Инфадуса, окруженного его полком Серых, который был безусловно лучшим в кукуанской армии. Это был тот полк, который мы впервые видели в пограничном краале. Полк, в настоящее время численностью в три тысячи пятьсот человек, оставался в резерве, и воины группами лежали на траве, наблюдая, как длинные колонны королевских войск, подобно веренице муравьев, выползают из Луу. Казалось, этим колоннам нет конца. Всего их было три, и каждая насчитывала не менее одиннадцати -- двенадцати тысяч человек.
   Выйдя за пределы города, они построились в боевом порядке. Затем один отряд повернул направо, другой -- налево, а третий стал медленно приближаться к нам.
   -- А-а! -- сказал Инфадус. -- Они собираются атаковать нас сразу с трех сторон!
   Эта новость была весьма серьезной, так как наша позиция на вершине горы, по крайней мере полторы мили в окружности, была очень растянутой и важно было сконцентрировать для обороны наши сравнительно малые силы. Но поскольку мы не могли указывать противнику, каким образом следует нас атаковать, нам нужно было в этих сложных условиях сделать все, что возможно. Поэтому мы отправили во все концы приказы подготовиться к отражению отдельных атак.
  

Глава XIII. Нападение

  
   Без малейшего признака поспешности и суеты все три колонны медленно продвигались вперед. На расстоянии около пятисот ярдов от нас средняя -- она же главная -- колонна остановилась в том месте, где начиналась та узкая полоса земли, которая врезывалась в наш холм, имевший приблизительно форму подковы и боковые отроги которого были обращены к Луу. Этот маневр был рассчитан на то, чтобы дать возможность другим двум колоннам обойти холм и напасть на рас одновременно с трех сторон.
   -- Эх, если бы у нас был гетлинг! [54] -- со вздохом сожаления сказал Гуд, смотря на сомкнутые фланги воинов, стоявших внизу. -- Через двадцать минут я очистил бы всю равнину!
   -- Но так как его нет, -- ответил сэр Генри, -- не стоит и вздыхать о нем. А что, если вы, Квотермейн, попробуете в них выстрелить? Сможет ли ваша пуля долететь до того рослого малого, который, как мне кажется, командует всем отрядом? Однако полагаю, что у вас столько же шансов попасть в него, сколько и промахнуться. Держу пари на целый соверен, который честно плачу, -- если, конечно, мы выпутаемся из этой истории, -- что ваша пуля не долетит до него по крайней мере на пять ярдов.
   Это задело меня за живое, и, зарядив "экспресс" разрывной пулей, я стал ждать, пока моя мишень в сопровождении ординарца не отошла ярдов на десять от отряда, чтобы получше рассмотреть наши позиции. Я лег и, положив "экспресс" на скалу, прицелился. Принимая в соображение траекторию и то обстоятельство, что моя винтовка била лишь на триста пятьдесят ярдов, я прицелился в горло, рассчитав, что пуля должна попасть воину прямо в грудь. Он стоял совершенно спокойно и попасть в него, казалось, было легко, но оттого ли, что подул ветер, или от волнения, или оттого, что мишень была от меня далеко, расчеты мои не оправдались.
   Прицелившись, как мне казалось, совершенно точно, я спустил курок, и, когда облако дыма рассеялось, то, к своей величайшей досаде, я увидел, что мой воин стоит цел и невредим, а ординарец, стоявший не менее чем в трех шагах левее, лежит на земле, по-видимому, убитый. Командир, в которого я целился, быстро повернулся и в явном смятении бросился бежать к своему отряду.
   -- Браво, Квотермейн! -- закричал Гуд. -- Вы его здорово напугали!
   Это меня ужасно разозлило, так как нет для меня ничего неприятнее, чем промахнуться в присутствии свидетелей, и я по мере возможности стараюсь этого избегать.
   Когда человек является знатоком лишь одного дела, он стремится поддерживать свой авторитет своим мастерством. Эта неудача так меня взбесила, что я тут же совершил весьма опрометчивый поступок. Поспешно прицелившись в бегущего генерала, я послал ему вдогонку вторую пулю. На этот раз я не промахнулся -- бедняга высоко взмахнул руками и упал ничком, как подкошенный. Я же от этого пришел в необузданный восторг, как самый настоящий зверь. Все это я привожу в подтверждение того, как мало мы думаем о других, когда дело касается нашей безопасности, тщеславия или репутации.
   Наши воины, видевшие мой подвиг, приветствовали его громкими, восторженными криками, как новое доказательство чародейства белых людей и счастливое предзнаменование нашего успеха. Отряд же, которым командовал только что убитый военачальник (впоследствии мы узнали, что он действительно был командиром колонны), начал в беспорядке отступать. Сэр Генри и Гуд тотчас же схватили винтовки и принялись стрелять; особенно усерден в этом отношении был Гуд, посылавший из своего винчестера пулю за пулей в сплошную массу отступающих воинов; я тоже пальнул в них раза два. В результате, насколько мы могли судить, нам удалось вывести из строя человек шесть-восемь, прежде чем они оказались на расстоянии, где наши выстрелы не могли причинить им вреда.
   Как только мы прекратили стрельбу, откуда-то справа раздался угрожающий рев, тотчас же подхваченный неприятелем с левой стороны, и обе неприятельские колонны одновременно бросились на нас с обоих фронтов. Услышав этот зловещий рев, вся сплошная масса воинов, стоявшая перед нами, немного раздалась и, распевая какую-то дикую песню, неторопливо побежала к нашей возвышенности, а затем -- по узкой зеленой полосе, зажатой между отрогами холма. Мы трое (Игнози лишь время от времени помогал нам) встретили их частым ружейным огнем, но нам удалось убить лишь нескольких человек. На нас шла могучая лавина вооруженных людей, и стрелять в нее было все равно, что бросать мелкие камешки навстречу огромной, надвигающейся волне.
   А они, размахивая и звеня копьями, с криком продвигались вперед и уже теснили наши сторожевые охранения, расставленные у подножия холма. После этого наступление несколько замедлилось, так как хотя мы еще не оказали им серьезного сопротивления, но нападающим приходилось взбираться в гору, и они пошли медленнее. Наша первая линия обороны была расположена примерно на полпути между подножием холма и его вершиной, вторая линия находилась на пятьдесят ярдов выше, а третья шла по самому краю плато.
   А враги подходили все ближе и ближе с громким воинственным кличем:
   -- Twala! Twala! Chiele! Chiele! (Твала! Твала! Бей! Бей!)
   А наши воины отвечали:
   -- Ignosi! Ignosi! Chiele! Chiele!
   Теперь неприятель был совсем близко. В воздухе взад и вперед засверкали толлы, и противники с пронзительным, диким воплем бросились друг на друга.
   Завязался бой и дерущиеся насмерть люди стали падать, как листья от осеннего ветра. Но вскоре превосходящие силы противника взяли верх, и наша первая линия обороны стала медленно отступать, пока не слилась со второй. Тут битва разгорелась с новой силой, и вновь наши воины вынуждены были отступить выше, пока наконец через двадцать минут после начала сражения не вступила в бой наша третья линия обороны.
   Но так как к этому времени нападающие были уже крайне утомлены и, кроме того, потеряли много людей убитыми и ранеными, то прорваться сквозь сплошную стену копий им оказалось не под силу. В течение некоторого времени битва то разгоралась, то затихала, обезумевшие от ярости полчища дикарей то продвигались вперед, то подавались назад, и поэтому исход сражения был еще сомнителен. Сэр Генри следил за этой отчаянной схваткой загоревшимися глазами и вдруг, не говоря ни слова, бросился в самый разгар боя. Гуд последовал за ним. Что касается меня, я предпочел остаться на своем месте.
   Наши воины увидели исполинскую фигуру сэра Генри среди сражающихся и с удвоенной яростью бросились на врага с криком:
   -- Nanzia Inkubu! Nanzia Unkungunklovo! (С нами Слон!) Chiele! Chiele!
   С этого момента можно было не сомневаться в исходе боя. Шаг за шагом, отчаянно сопротивляясь, воины Твалы начали отступать вниз по склону холма, пока наконец в некотором замешательстве не соединились со своими резервами. В этот момент явился гонец и сообщил, что атака отбита и с левого фланга. Я уже начал поздравлять себя с тем, что хоть на некоторое время сражение прервалось, как вдруг, к нашему ужасу, мы увидели, что наши воины, сражавшиеся на правом фланге, бегут к нам через плато и за ними гонится огромная толпа врагов, которым, очевидно, удалось прорваться в этом месте.
   Игнози, стоявший возле меня, сразу понял создавшееся положение и немедленно отдал приказ, по которому резервный полк Серых, находившийся вокруг нас, тотчас же построился и приготовился к бою.
   Игнози вновь отдал приказ, который был подхвачен и передан военачальникам, и буквально в следующее мгновение я, к своей величайшей досаде, сам не знаю как, оказался вовлеченным в гущу бешеной атаки наших войск, бросившихся навстречу врагу. Оказавшись в таком положении, мне ничего не оставалось делать, как бежать с ними, и я, стараясь держаться как можно ближе к огромной фигуре Игнози, несся за ним так, как будто очень хотел, чтобы меня убили. Минуты через две -- мне казалось, что время летит невероятно быстро -- мы врезались в толпу наших убегающих от врага воинов, которые тут же построились позади нас. А затем -- затем я не знаю, что произошло. Я лишь помню ужасный, оглушительный шум сталкивающихся щитов, внезапное появление огромного бандита, глаза которого, казалось, были готовы выскочить из орбит, и устремленное на меня окровавленное копье. Я уверен, что от одного вида этого зрелища большинство людей тут же упали бы без сознания, но должен с гордостью признаться, что я не растерялся, сразу сообразив, что если останусь на месте, то мне несдобровать. Поэтому, как только я увидел, что это страшное видение готово на меня ринуться, я бросился к нему прямо под ноги, и так ловко, что мой бандит не смог остановиться и со всего разбега перепрыгнул через мое распростертое тело и грохнулся на землю. Прежде чем он смог подняться, я вскочил на ноги и тут же свел с ним счеты, выстрелив в него из револьвера.
   Вскоре после этого кто-то сбил меня с ног, и я упал без сознания.
   Очнувшись, я увидел склоненное над собой лицо Гуда, державшего в руке тыквенную бутыль с водой, и заметил, что нахожусь у каменного холма, то есть на плато, у нашего наблюдательного пункта.
   -- Как вы себя чувствуете, старина? -- спросил он меня с беспокойством. Я встал и, прежде чем ответить, отряхнулся.
   -- Ничего, благодарю вас.
   -- Слава богу! Когда я увидел, что вас сюда несут, у меня подкосились ноги: я подумал, что с вами все кончено.
   -- На этот раз обошлось благополучно, дружище. Думаю, что от удара у меня просто помутилось в голове. Но скажите, чем же все кончилось?
   -- Пока что неприятель отбит со всех сторон. Потери огромные: мы потеряли целых две тысячи убитыми и ранеными, они же, наверно, -- не менее трех. Посмотрите-ка на это зрелище! -- И он указал на длинные ряды приближающихся к нам людей.
   Они шли группами по четыре человека и держали нечто вроде носилок, сделанных из шкур, к которым в каждом углу были прикреплены петли, чтобы их удобнее было нести. Между прочим, таких носилок всегда очень много в каждом отряде кукуанской армии. На этих шкурах, число которых казалось бесконечным, лежали раненые. По мере того как их приносили, они наспех осматривались лекарями, которых полагалось десять на каждый полк. Если рана была не тяжелая, пострадавшего воина уносили и тщательно лечили, поскольку, конечно, позволяли существующие условия. Но если состояние раненого было безнадежно, то под предлогом врачебного осмотра один из лекарей вскрывал ему острым ножом артерию, и несчастный быстро и безболезненно умирал. Конечно, это ужасно, но, с другой стороны, не истинное ли это проявление милосердия?
   В тот день таких случаев было много. Обычно к этому прибегают, когда рана нанесена в туловище, так как огромные лезвия кукуанских копий наносят такие глубокие и страшные ранения, что лечить их невозможно. В большинстве случаев несчастные страдальцы находились в бессознательном состоянии; тем же, которые были в памяти, роковой надрез артерии делался так быстро и безболезненно, что они, казалось, этого не замечали. Но эта картина была настолько жутка, что мы с Гудом поспешили уйти. На своем веку я не помню случая, который бы произвел на меня более удручающее впечатление, чем эта операция, когда окровавленные руки лекаря, вскрывая жилы, избавляли храбрецов от мук таким страшным образом. Лишь однажды в жизни мне пришлось испытать то же самое: когда после сражения я видел, как войска племени свази закапывали в землю своих смертельно раненных воинов живыми.
   Чтобы не видеть этого страшного зрелища, мы поспешно направились к противоположной стороне холма, где увидели сэра Генри, все еще державшего в руках боевой топор, Игнози, Инфадуса и одного или двух вождей. Они очень серьезно о чем-то совещались.
   -- Слава богу, что вы пришли, Квотермейн! Я не совсем понимаю, что хочет делать Игнози. Хотя мы отбили нападение, но, кажется, к Твале прибывают большие подкрепления и он намеревается окружить нас с тем, чтобы взять измором.
   -- В таком случае, дело наше плохо.
   -- Несомненно. Тем более что Инфадус говорит, что у нас кончается вода.
   -- Да, это так, мои повелители, -- подтвердил старый воин. -- Ручей не может обеспечить такое огромное количество людей, и вода в нем быстро убывает. Еще до наступления ночи мы будем страдать от жажды. Послушай, Макумазан! Ты мудр и, разумеется, видел много войн в стране, откуда пришел, -- конечно, если вы, белые люди, вообще сражаетесь у себя на звездах. Скажи, что нам делать? Твала собрал новых воинов, которые займут места тех, кто пал. Но мы дали Твале урок: ястреб не думал, что цапля окажет ему сопротивление. Наш клюв пронзил ему грудь, и он боится напасть на нас вновь. Мы тоже измучены. Теперь он будет ждать, когда мы умрем; он обовьется вокруг нас, как змея вокруг своей добычи, и будет ждать, пока мы сами не сдадимся.
   -- Понимаю, -- сказал я.
   -- Итак, Макумазан, ты видишь, что у нас нет воды и очень мало пищи, поэтому мы должны выбрать одно из трех: либо томиться и слабеть подобно льву, умирающему от голода в своем логове, либо пытаться проложить себе путь на север, либо, -- тут он встал и указал на тесно сомкнутые ряды наших врагов, -- броситься прямо на них и схватить Твалу за горло. Инкубу -- великий воин. Сегодня он дрался, как буйвол в сетях, и люди Твалы падали под ударами его топора, как молодые колосья пшеницы, побитые градом. Инкубу говорит: "Нападай!", но Слон всегда нападает. Что скажет Макумазан, хитрая старая лиса, который столь много видел в жизни и любит жалить своего врага сзади, исподтишка? Решающее слово будет, конечно, за Игнози, ибо он король и это его право, но перед этим мы хотим выслушать твой голос, о Макумазан, и голос человека с прозрачным глазом.
   -- А что скажешь ты, Игнози? -- спросил я.
   -- Нет, отец мой, -- ответил бывший слуга, облаченный в пышные дикарские военные доспехи и имевший вид настоящего короля-воина, -- говори ты и позволь мне выслушать твои слова. Ты мудр; по сравнению с тобой я лишь неразумный ребенок.
   Выслушав столь настоятельную просьбу Игнози и наспех посоветовавшись с Гудом и сэром Генри, я в нескольких словах высказал ему свое мнение, сказав, что, поскольку мы были окружены и у нас уже ощущается недостаток воды, нам нужно самим напасть на Твалу. Я посоветовал Игнози сделать это немедленно, прежде чем "затянутся наши раны" и пока вид превосходящих сил противника не заставит сердца наших воинов "растопиться подобно жиру на огне". Иначе, заметил я, некоторые военачальники могут передумать и, помирившись с Твалой, перейти на его сторону и даже предать нас.
   Мое мнение было, по-видимому, выслушано с одобрением. Должен сказать, что ни до этого, ни после мои советы не встречали нигде такого уважения, как у кукуанов. Но последнее слово было предоставлено Игнози, который, с тех пор как был признан законным королем, пользовался почти неограниченными правами своей верховной власти, включая, конечно, окончательное решение в вопросах военного руководства. Поэтому все глаза присутствующих устремились на него.
   Некоторое время Игнози молчал, очевидно обдумывая создавшееся положение, и затем сказал:
   -- Инкубу, Макумазан и Бугван, храбрые белые люди и друзья мои. И ты, Инфадус, брат отца моего, и вы, вожди! Я решил: я нападу на Твалу сегодня, и от этого удара будет зависеть моя судьба и моя жизнь -- да, моя жизнь и жизнь всех вас. Слушайте, что я решил. Вы видите, что этот холм изгибается подобно полумесяцу и равнина врезывается в его изгиб зеленым языком?
   -- Мы это знаем, -- подтвердил я.
   -- Так вот, -- продолжал Игнози. -- Теперь полдень. Пусть наши воины утолят свой голод и отдохнут после утомительной битвы. Когда солнце повернется и немного пройдет по небу, приближаясь к закату, пусть твой полк, Инфадус, спустится еще с одним на зеленый язык. Когда Твала это увидит, он бросит туда свои полки, чтобы истребить твоих воинов. Но место это узкое, и полки врага будут бросаться против тебя лишь по одному, и твои воины будут уничтожать их один за другим. Глаза всей армии Твалы будут устремлены на битву, равной которой не видел ни один живущий на земле. С тобой, Инфадус, пойдет мой друг Инкубу. Когда Твала увидит его боевой топор, сверкающий в первом ряду Серых, сердце его охватит волнение, и он падет духом. Я же поведу другой полк, который будет стоять позади тебя, ибо, если Серые будут уничтожены, -- что может случиться, -- останется король, за которого будут сражаться. Со мной пойдет мудрый Макумазан.
   -- Хорошо, о король! -- отвечал Инфадус, по-видимому относившийся с величайшим хладнокровием к предстоящему истреблению своего полка. Действительно, эти кукуаны удивительный народ! Их не пугает смерть, если этого требует исполнение долга.
   -- И пока глаза всей армии Твалы будут устремлены на эту битву, -- продолжал Игнози, -- одна треть наших оставшихся в живых воинов, то есть около шести тысяч человек, спустится ползком с правого отрога нашего холма и нападет на левый фланг армии Твалы, а другая треть так же незаметно спустится с левого отрога и нападет на его правый фланг. И когда я увижу, что спустившиеся с отрогов воины готовы броситься на Твалу, тогда я с моими воинами нападу на него спереди. Если счастье нам будет сопутствовать, то победа будет за нами, и прежде чем Ночь промчится по горам на своих черных волах, мы уже будем спокойно сидеть в Луу. А теперь давайте подкрепимся пищей и приготовимся к бою. А ты, Инфадус, распорядись, чтобы мои приказания были точно выполнены. Да! Пусть мой белый отец Бугван пойдет с правым крылом, чтобы его сверкающий глаз вселял отвагу в сердца воинов.
   Эти краткие распоряжения были приведены в исполнение с удивительной быстротой, что еще лишний раз убедило меня, насколько совершенна военная организация в Стране Кукуанов. Потребовалось всего лишь немного более часа, чтобы раздать воинам пищу (которую они тут же уничтожили), сформировать три отряда и разъяснить вождям план нападения. Наши войска, насчитывавшие теперь около восемнадцати тысяч человек, были приведены в боевую готовность, за исключением стражи, оставленной присматривать за ранеными.
   Тут подошел Гуд и пожал руку мне и сэру Генри.
   -- Прощайте, друзья, -- сказал он. -- Согласно приказу, я ухожу с правым крылом и поэтому пришел с вами проститься. Может быть, нам уже не придется больше встретиться, -- добавил он многозначительно.
   Мы молча пожали друг другу руки, проявив при этом традиционно установленную для англичан норму волнения.
   -- Дело наше рискованное, -- сказал сэр Генри, и его звучный голос слегка дрогнул. -- Признаться, я не уверен, что увижу завтрашнее солнце. Насколько я понимаю, Серые, с которыми мне предстоит идти, должны сражаться до тех пор, пока не будут полностью уничтожены, чтобы дать возможность боковым отрядам незаметно спуститься с отрогов холма, обойти полки Твалы и напасть на них врасплох. Ну что ж, пусть будет так. Во всяком случае, это будет смерть, достойная мужчины! Прощайте и вы, старина, -- обратился он ко мне. -- Да хранит вас бог! Я надеюсь, что вы выпутаетесь из всей этой истории и завладеете алмазами, но, если вам суждено остаться в живых, Квотермейн, послушайтесь моего совета: никогда больше не имейте дела с претендентами на престол!
   Гуд еще раз крепко пожал нам руки и ушел. Затем к нам подошел Инфадус и проводил сэра Генри в предназначенное для него место в первом ряду Серых. А я с самыми мрачными мыслями отправился с Игнози и занял свое место в полку, который должен был идти в атаку во вторую очередь.
  

Глава XIV. Последний бой Серых

  
   Через несколько минут полки, которые получили задание атаковать противника с флангов, выступили в полном молчании. Они двигались осторожно, под прикрытием холмистой гряды, чтобы скрыть свой маневр от зорких глаз разведчиков Твалы.
   Через полчаса полки заняли свои позиции, образовав "рога", или фланги, армии. Тем временем Серые вместе с подкреплением в составе полка, известного под названием Буйволов, стояли неподвижно. Это было основное ядро армии, которое должно было принять на себя главный удар противника. Оба эти полка были совершенно свежими и в полном составе. Утром Серые были в резерве, а в стычке с атакующими частями, прорвавшими нашу линию обороны, когда я, сражаясь в их рядах, получил в вознаграждение ошеломляющий удар по голове, они потеряли очень мало людей. Что же касается Буйволов, то они утром образовывали третью линию обороны на левом фланге, и, поскольку атакующим не удалось прорвать в этом пункте вторую линию, им совсем не пришлось участвовать в бою.
   Инфадус был предусмотрительный старый военачальник. Он прекрасно знал, как важно поднять боевой дух воинов перед такой горячей схваткой. Поэтому он воспользовался этим получасовым затишьем, чтобы обратиться к своему полку Серых с речью. Поэтическим языком он разъяснил воинам, какая огромная честь им оказана, что их посылают сражаться на передовой линии, да к тому же с белым воином в их рядах, спустившимся со звезд. В случае же, если войско Игнози одержит победу, он обещал всем, кто уцелеет в бою, много скота, а также повышение в звании.
   Я оглядел длинные ряды развевающихся черных плюмажей и суровые лица воинов и со вздохом подумал, что всего лишь через один короткий час если не все, то большинство этих замечательных воинов-ветеранов, каждому из которых было не менее сорока лет, будут лежать мертвыми или умирающими. Иначе не могло быть -- они присутствовали при чтении своего приговора, вынесенного с тем мудрым пренебрежением к человеческой жизни, которое отмечает великого военачальника. Это часто помогает ему сберечь свои силы и осуществить задачу -- он идет на уничтожение известного количества людей, чтобы обеспечить остатку своей армии успех в борьбе за достижение поставленной цели. Серые были заранее приговорены к смерти и знали это. Задача их заключалась в том, чтобы вступать в бой с полками армии Твалы по мере того, как они один за другим будут входить на узкую зеленую полосу равнины, зажатую между отрогами холма. Они должны были сражаться до полного уничтожения противника или же до тех пор, пока фланговым частям не представится благоприятный момент для атаки. Все это было им известно, и тем не менее они ни минуты не колебались, и я не заметил ни тени страха на их лицах. Они стояли перед нами -- люди, идущие на верную смерть, готовые вот-вот навек расстаться с благословенным светом дня, но без трепета ожидающие свершения приговора. Несмотря на напряженность момента, я не мог не сравнивать состояние их духа с моим собственным, которое было далеко не спокойным, и у меня вырвался невольный вздох зависти и восхищения. Никогда раньше мне не приходилось встречать такой полной преданности идее долга и такого полного безразличия к ее горьким плодам.
   -- Вот ваш король! -- закончил свою речь старый Инфадус, указывая на Игнози. -- Идите, чтобы сражаться и пасть за него, -- таков долг отважных. Да будет навеки проклято и покрыто позором имя того, кто боится умереть за своего короля, того, кто бежит от врага. Вот ваш король, вожди, военачальники и воины! Теперь принесите присягу священному знаку змеи, а потом идите за нами -- Инкубу и я покажем вам путь в самое сердце войск Твалы.
   Наступило минутное молчание. Затем внезапно среди сомкнутых фаланг, стоящих перед нами, возник легкий шум, подобный отдаленному рокоту моря: это рукоятки шести тысяч копий начали тихо стучать по щитам. Постепенно этот шум усиливался, как бы расширяясь, углубляясь и нарастая, пока наконец не превратился в оглушительный грохот, эхо которого, отражаемое горами, казалось раскатами грома и заполняло воздух тяжелыми волнами звуков. Затем он стал затихать и наконец замер совсем. В тишине внезапно прогремел оглушительный королевский салют.
   Я подумал про себя, что Игнози был вправе испытывать огромную гордость в этот день, -- наверно, ни одного из римских императоров так не приветствовали идущие на смерть гладиаторы.
   Игнози выразил свою признательность за это грандиозное выражение почтения тем, что поднял свой боевой топор. Затем Серые построились, образовав три колонны, каждая численностью около тысячи воинов, не считая командиров, и направились к своей позиции. Когда последняя колонна прошла около пятисот ярдов, Игнози стал во главе Буйволов, которые также построились в три колонны. По его команде мы двинулись вперед. Нечего и говорить о том, что я в этот момент возносил самые горячие молитвы, чтобы мне удалось спасти свою шкуру и выйти невредимым из этой неприятной истории. Мне приходилось бывать в необычайных положениях, но в таком скверном я оказался впервые. Никогда мои шансы на спасение не были так ничтожны.
   К тому времени, как мы достигли края плато, Серые прошли уже половину пути, спускаясь по склону холма. У его подножия начинался покрытый травой клин, врезывавшийся в центр подковы, которую образовывали отроги холма. Этот клин был похож на стрелку в лошадином копыте, смыкающуюся с подковой. В лагере Твалы, на равнине, было заметно большое движение. Полки один за другим выходили быстрым шагом, переходящим в бег, торопясь достигнуть основания зеленого треугольника прежде, чем атакующие части выйдут на равнину Луу.
   Этот клин, примерно сотни три ярдов глубиной даже у основания, был не более трехсот пятидесяти шагов в поперечнике, а в узкой сво . Онъ упалъ мертвый.
   Тогда толпа дѣвушекъ, уже и такъ обезумѣвшая отъ страха при видѣ наступающей темноты, окончательно потеряла голову и бросилась бѣжать въ величайтесь смятеніи къ воротамъ крааля, испуская громкіе крики. Паника этимъ не ограничилась. Самъ король спасся бѣгствомъ въ свою хижину, и за нимъ поспѣшили его тѣлохранители, нѣкоторые изъ вождей и Гагула, удиравшая съ необыкновеннымъ прожорствомъ вслѣдъ за своимъ повелителемъ; такъ что въ одну минуту около трупа Скрагги на мѣстѣ происшествія остались только мы, обреченная на смерть Фулата, Инфадусъ да нѣсколько вождей, приходившихъ къ намъ наканунѣ вечеромъ.
   -- Ну, вожди, сказалъ я,-- теперь мы вамъ дали знаменіе. Если вы довольны, поспѣшимъ въ то мѣсто, о которомъ вы вчера говорили. Теперь ужъ невозможно остановить дѣйствіе нашего волшебства; оно продолжится еще около часа. Такъ воспользуемся же наступившей темнотой.
   -- Идемте! сказалъ Инфадусъ и тронулся въ путь; за нимъ послѣдовали испуганные вожди, мы сами и красавица Фулата, которую Гудъ велъ за руку. Не успѣли мы дойти до воротъ крааля, какъ солнце окончательно скрылось. Мы взялись за руки и пошли ощупью среди наступившей темноты.
   

XII.
Передъ битвой.

   Къ счастію для насъ, Инфадусъ и остальные вожди знали въ совершенствѣ всѣ ходы и переходы огромнаго города, такъ что мы быстро подвигались впередъ, не смотря на совершенную темноту.
   Мы шли такимъ образомъ часъ или больше, и наконецъ, затмѣніе начало проходить и тотъ самый краешекъ солнца, который исчезъ прежде всего, снова сталъ виденъ. Черезъ пять минутъ стало уже настолько свѣтло, что мы могли различать то, что насъ окружало, и тутъ мы увидѣли, что находимся уже за чертой города Лоо и приближаемся къ большому холму съ плоской вершиной, занимающему площадь около двухъ миль въ окружности. По строенію своему этотъ холмъ былъ изъ тѣхъ, какіе очень часто встрѣчаются въ южной Африкѣ; вышины онъ былъ незначительной, въ самомъ высокомъ мѣстѣ не болѣе двухсотъ футовъ, но за то отличался особенной формой, въ видѣ подковы, и необыкновенно крутыми склонами, усѣянными камнемъ. Вершина у него была плоская, покрытая травою; на этой плоскости могъ помѣститься довольно обширный лагерь, чѣмъ и воспользовались, чтобы водворить здѣсь значительное военное поселеніе. Обыкновенно здѣсь стоялъ одинъ отрядъ въ три тысячи человѣкъ; но теперь, карабкаясь по склону холма при свѣтѣ возрождающагося дня, мы замѣтили, что тутъ собралось гораздо больше войска.
   Взобравшись, наконецъ, на вершину, мы увидѣли толпы воиновъ, тѣснившихся въ величайшемъ ужасѣ при видѣ происходившаго передъ ними явленія природы. Мы молча прошли между ними и подошли къ хижинѣ, расположенной въ самомъ центрѣ площадки, вѣнчающей холмъ. Здѣсь, къ удивленію, нашли мы двухъ воиновъ, ожидавшихъ нашего прибытія со всѣми пожитками и оружіемъ, которые мы, разумѣется, должны были бросить въ своемъ поспѣшномъ бѣгствѣ.
   -- Я посылалъ за ними, объяснилъ намъ Инфадусъ,-- а также вотъ и за этимъ, и онъ показалъ на давно утраченное платье Гуда.
   Гудъ бросился къ нему съ неописаннымъ восторгомъ и немедленно началъ надѣвать его.
   -- Какъ, неужели господинъ мой хочетъ спрятать свои прекрасныя бѣлыя ноги! воскликнулъ Инфадусъ съ сожалѣніемъ.
   Но Гудъ былъ неумолимъ, и съ этихъ поръ кукуанцы имѣли всего только одинъ случай увидать его "прекрасныя бѣлыя ноги". Гудъ человѣкъ не тщеславный. Отнынѣ только его одинокая бакенбарда, прозрачный глазъ да волшебные зубы должны были удовлетворять ихъ эстетическія стремленія.
   Затѣмъ Инфадусъ сообщилъ намъ, что онъ приказалъ собраться всѣмъ нашимъ войскамъ, чтобы объяснить имъ подробно цѣль возстанія, задуманнаго вождями, и показать имъ законнаго наслѣдника престола, Игноси.
   Черезъ полчаса наши войска, всего около двадцати тысячъ человѣкъ (въ числѣ которыхъ находился цвѣтъ кукуанской арміи), собрались на открытой площади, куда пошли и мы. Воины выстроились по тремъ сторонамъ площади и представляли великолѣпное зрѣлище. Мы встали на той сторонѣ, которая осталась свободной, и насъ тотчасъ же окружили всѣ вожди и военачальники. Къ нимъ обратился Инфадусъ; какъ и большинство знатныхъ кукуанцевъ, онъ былъ ораторомъ отъ природы. Въ сильныхъ краснорѣчивыхъ выраженіяхъ изложилъ онъ исторію отца Игноси, разсказалъ, какъ предательски умертвилъ его Твала и какъ жена его и маленькій сынъ чуть не погибли отъ голода. Далѣе онъ напомнилъ, какъ страдаетъ край подъ жестокимъ управленіемъ Твалы, упомянулъ о происшествіяхъ предъидущей ночи, когда благороднѣйшіе, лучшіе люди страны были осуждены и преданы лютой смерти, какъ злоумышленники. Разсказалъ онъ, какъ бѣлые жители сіяющихъ звѣздъ воззрѣли на далекую страну, увидѣли ея тяжкое положеніе и рѣшились облегчить ея участь во что бы то ни стало, и для этого протянули руку настоящему повелителю кукуанцевъ, Игноси, томившемуся въ далекомъ изгнаніи, и привели его на родину черезъ непроходимыя горы. И возмутились бѣлые люди злыми дѣяніями короля Твалы, и показали свое великое чародѣйство: чтобы убѣдить малодушныхъ и спасти жизнь прекрасной Фулаты, потушили они солнце и поразили злого змѣеныша, Скраггу, а теперь приготовились держать сторону возмутившихся и помогать имъ погубить Твалу и возвести на его мѣсто законнаго повелителя народа -- Игноси.
   Онъ кончилъ свою рѣчь среди всеобщаго одобренія, послѣ чего выступилъ впередъ и заговорилъ самъ Игноси. Повторивши все, что сказалъ Инфадусъ, онъ заключилъ свое обращеніе къ присутствующимъ слѣдующими словами:
   -- О вожди и воины, о народъ мой, вы слышали мои слова. Теперь выбирайте между мною и тѣмъ, кто занимаетъ мой престолъ, кто умертвилъ своего роднаго брата и прогналъ братняго сына, чтобы погибъ онъ во мракѣ и холодѣ. Что я воистину король вашъ, скажутъ вамъ они (онъ указалъ на вождей), ибо они видѣли священное изображеніе на моемъ тѣлѣ. Развѣ эти бѣлые люди, со всѣмъ ихъ волшебнымъ могуществомъ, стали бы меня поддерживать, если бы я не былъ королемъ? Трепещите вожди и воины, и ты, о, народъ! Или не стоитъ еще передъ вами та черная тьма, которую они послали на землю, за погибель Твалы, на защиту нашего бѣгства? Или вы ее не видите?
   -- Видимъ! отвѣчали воины.
   -- Я -- король; повторяю вамъ, что я король, продолжалъ Игноси, выпрямляясь во весь свой богатырскій ростъ и поднимая высоко надъ головой свой широкій боевой топоръ.-- Если найдется среди васъ хоть одинъ человѣкъ, который скажетъ, что это не правда, пусть онъ выйдетъ впередъ. Вызываю его на бой, и кровь его да будетъ яркимъ доказательствомъ справедливости моихъ словъ! Пусть сразится со мною! и онъ взмахнулъ топоромъ такъ, что желѣзо сверкнуло на солнцѣ.
   Такъ какъ охотниковъ отвѣчать на это приглашеніе не оказалось, нашъ бывшій служитель продолжалъ свою рѣчь.
   -- Я воистину король вашъ, и если вы примкнете ко мнѣ въ битвѣ, и я одержу побѣду -- вы раздѣлите вмѣстѣ со мной и побѣду, и почести. Я одарю васъ щедрыми дарами и дамъ вамъ почетныя мѣста; а если вы падете, я паду вмѣстѣ съ вами. А еще обѣщаю вамъ, что не будетъ больше кровопролитія въ странѣ, когда я возсяду на престолъ моихъ предковъ. Вы перестанете напрасно взывать о правосудіи и подвергаться казни вмѣсто суда, не будутъ колдуны травить васъ и обрекать безпричинной смертью. Только оскорбляющій законъ будетъ наказываться смертью. Вашихъ краалей не будутъ отнимать у васъ, и всякій будетъ спокойно спать въ своей хижинѣ, безъ страха и справедливость будетъ ходить по странѣ съ завязанными глазами. Что же вы скажете, о вожди и воины, что скажешь, народъ мой? Рѣшились ли вы стать на мою сторону?
   -- Рѣшились, о король! былъ отвѣтъ.
   -- Хорошо. Оглянитесь теперь, смотрите, какъ спѣшатъ во всѣ стороны гонцы Твалы, какъ спѣшатъ они изъ великаго города на востокъ и западъ на сѣверъ и югъ, чтобы созвать могучее войско на погибель мою и вашу, на погибель моихъ друзей и покровителей. Завтра, или быть можетъ еще черезъ день, онъ придетъ со всѣми, кто остался ему вѣренъ. Тогда я увижу, кто мнѣ истинно преданъ, кто и страшится умереть за правое дѣло; и еще повторю вамъ: такіе люди не будутъ забыты, когда настанетъ часъ торжества. Я сказалъ, о вожди и воины и весь народъ мой. Теперь идите въ свои хижины и готовьтесь къ войнѣ.
   Наступила минутная пауза; затѣмъ одинъ изъ вождей поднялъ руку и громкій привѣтственный кликъ прогремѣлъ въ рядахъ. Это значило, что войска признаютъ Игноси своимъ королемъ. Потомъ они зашевелились, построились и ушли отрядъ за отрядомъ
   Черезъ полчаса мы собрались на военный совѣтъ въ которомъ участвовали всѣ предводители отрядовъ. Для насъ было очевидно, что непріятель вскорѣ нападетъ на насъ съ превосходными силами. Съ нашей наблюдательной позиціи на холмѣ было видно, какъ стягивались войска со всѣхъ концовъ, и какъ изъ Лоо отправлялись гонцы по всѣмъ направленіямъ, несомнѣнно для того, чтобы вызвать подкрѣпленія войскамъ короля. На нашей сторонѣ было около двадцати тысячъ войска, которое составилось изъ семи лучшихъ полковъ страны. По разсчету Инфадуса и прочихъ вождей, въ распоряженіи Твалы было по меньшей мѣрѣ отъ тридцати до тридцати пяти тысячъ войска, уже стоявшаго на-готовѣ въ Лоо, да кромѣ того къ полудню слѣдующаго дня онъ могъ собрать еще тысячъ пять, если не больше, въ подкрѣпленіе. Конечно, могло случиться, что нѣкоторые изъ его полковъ перейдутъ на нашу сторону, но разсчитывать на это, какъ на нѣчто опредѣленное, было невозможно. Между тѣмъ было ясно, что производятся дѣятельныя приготовленія къ нашему уничтоженію. Сильные отряды вооруженныхъ людей уже показывались вблизи нашего холма и были замѣтны еще и другіе признаки приближающагося нападенія. Впрочемъ, и Инфадусъ, и остальные вожди были того мнѣнія, что въ эту ночь нападенія не будетъ, и что ее употребятъ на приготовленія и на то, чтобы по возможности разсѣять впечатлѣніе, произведенное на умы воиновъ мнимо волшебнымъ затмѣніемъ солнца. Они увѣряли, что нападеніе будетъ произведено завтра, и впослѣдствіи оказалась, что они были правы.
   Между тѣмъ, мы постарались укрѣпить насколько возможно нашу позицію. За эту работу принялись почти всѣ наши наличныя силы, и въ тѣ два часа, которые намъ оставались до заката солнца, они сдѣлали просто чудеса.
   Нашъ холмъ былъ скорѣе санитарнымъ лагеремъ, чѣмъ крѣпостью, и до сихъ поръ употреблялся для стоянки тѣхъ полковъ, которые пострадали во время службы въ нездоровыхъ мѣстностяхъ страны. Всѣ дороги и тропинки, ведущія на вершину холма, была теперь тщательно загорожены массами камней и вообще всякій доступъ къ нашей позиціи былъ огражденъ и затрудненъ, насколько позволило время. Во многихъ мѣстахъ навалили цѣлыя кучи огромныхъ камней, чтобы скатывать ихъ внизъ, на осаждающихъ; полкамъ были заранѣе отведены опредѣленныя мѣста; словомъ, были сдѣланы всѣ приготовленія, какія только могла придумать наша общая изобрѣтательность.
   Передъ самымъ закатомъ мы замѣтили небольшую кучку людей, приближавшихся къ намъ отъ города. Одинъ изъ нихъ держалъ въ рукѣ пальмовую вѣтвь, что означало, что онъ посланъ въ качествѣ парламентера.
   Когда онъ подошелъ ближе, Игноси, Инфадусъ, двое вождей и мы трое спустились къ нему на встрѣчу къ подножію холма. Посланный былъ видный малый, воинственнаго вида; какъ водится, на немъ была мантія изъ леопардовой шкуры.
   -- Привѣтъ! воскликнулъ онъ, приблизившись къ намъ.-- Привѣтъ короля нечестивымъ, ведущимъ съ нимъ святотатственную войну; привѣтъ царственнаго льва низкимъ шакаламъ, завывающимъ во слѣдъ ему!
   -- Говори, сказалъ я.
   -- Вотъ слова короля: покоритесь его королевской волѣ, чтобы не было вамъ хуже. Уже вырвано плечо у чернаго быка и король влачитъ его по полю истекающаго кровью {Этотъ жестокій обычай практикуется и у другихъ племенъ Южной Африки, въ случаѣ объявленія войны, или цругого важнаго общественнаго событія.}.
   -- А какія условія предлагаетъ намъ Твала? спросилъ я чисто изъ любопытства.
   -- Самыя милостивыя условія, достойныя великаго короля. Вотъ слова Твалы, одноглазаго, могучаго, супруга тысячи женъ, повелителя кукуанцевъ, самодержца Великой Дороги, любимца Дивныхъ, сидящихъ на стражѣ въ горахъ, тельца черной коровы, слона, потрясающаго землю могучей стопой, устрашителя злодѣевъ, страуса, попирающаго пустыню быстрыми ногами, великаго, чернаго, премудраго короля изъ рода въ родъ! Вотъ слова Твалы: "Я милосердъ и не требую много крови. Только одинъ изъ десяти умретъ, остальные свободны. Но бѣлый человѣкъ, Инкобо, убившій моего сына, и черный человѣкъ, слуга его, объявившій притязанія на мой престолъ, и Инфадусъ, братъ мой, поднявшій возстаніе противъ меня,-- эти трое умрутъ лютой смертью, въ видѣ жертвоприношенія Дивнымъ стражамъ горъ". Такова милосердная воля Твалы.
   Посовѣтовавшись съ другими, я отвѣчалъ какъ можно громче, чтобы слышали наши воины:
   -- Ступай къ Твалѣ, пославшему тебя, и скажи ему, что мы, то есть Игноси, законный король кукуанцевъ, Инкобо, Богванъ и Макумазанъ, мудрые жители звѣздъ, потушившіе солнце, Инфадусъ, вельможа королевской крови, вожди и воины, и весь собравшійся здѣсь народъ, велимъ сказать ему въ отвѣтъ: "Мы ни за что не сдадимся, и прежде, чѣмъ зайдетъ солнце, обезглавленный трупъ Твалы простынетъ у его порога, а Игноси, отца котораго онъ убилъ, воцарится на его мѣсто". Теперь иди, пока тебя не прогнали, и подумай хорошенько, прежде чѣмъ поднимать руку на такихъ людей, какъ мы.
   Парламентера громко засмѣялся.
   -- Насъ не запугаешь хвастливыми рѣчами, воскликнулъ онъ.-- Покажите-ка завтра свою отвагу, о вы, затмившіе солнце! Гордитесь себѣ, сражайтесь и веселитесь, пока вороны не обчистятъ вашихъ костей, такъ что онѣ станутъ бѣлѣе вашихъ лицъ. Прощайте, можетъ быть мы съ вами встрѣтимся въ битвѣ. Прошу васъ, подождите меня, о бѣлые люди!
   Отпустивши намъ эту насмѣшку, онъ удалился, и солнце почти тотчасъ же закатилось.
   Въ эту ночь всѣмъ намъ было очень много дѣла, такъ какъ мы продолжали наши приготовленія къ завтрашней битвѣ, на сколько это было возможно при лунномъ свѣтѣ. Отъ того мѣста, гдѣ засѣдалъ нашъ военный совѣтъ, безпрестанно отправлялось гонцы и возвращались назадъ. Наконецъ, около часу пополуночи, все, что только возможно сдѣлать было, сдѣлано, и весь лагерь погрузился въ глубокій сонъ; только изрѣдка раздавался окликъ часового. Тогда мы съ сэромъ Генри, въ сопровожденіи Игноси и одного изъ вождей, спустились съ холма и обошли наши аванпосты. Покуда мы шли, на самыхъ неожиданныхъ мѣстахъ вдругъ появлялись копья, сверкавшія при лунномъ свѣтѣ мѣсяца, и также внезапно исчезали, какъ только мы произносили пропускной пароль. Было очевидно, что часовые не дремали на своемъ посту. Потомъ мы вернулись назадъ, пробираясь между рядами спящихъ воиновъ, между которыхъ многіе въ послѣдній разъ вкушали земной покой.
   Лунный свѣтъ дрожалъ на ихъ копьяхъ, игралъ на ихъ лицахъ и придавалъ имъ призрачный видъ; прохладный ночной вѣтеръ колыхалъ ихъ длинныя траурныя перья. Они спали въ самыхъ разнообразныхъ положеніяхъ, то распростершись на землѣ, раскинувши руки и ноги, то скорчившись и съежившись; ихъ суровыя, могучія фигуры казались странными, не человѣческими, таинственными образами при лунномъ свѣтѣ.
   -- Какъ вы думаете, много ли ихъ останется въ живыхъ завтра къ этому времени? спросилъ сэръ Генри.
   Я покачалъ головой и опять посмотрѣлъ на спящихъ воиновъ. Моему усталому, но все-таки возбужденному воображенію представлялось, что смерть уже коснулась ихъ. Мой умственный взоръ невольно искалъ и старался угадать тѣхъ изъ нихъ, которымъ суждено быть убитымъ, и вдругъ великое сознаніе таинственности человѣческой жизни нахлынуло въ мою душу, вмѣстѣ съ безграничной скорбью о томъ, до чего эта жизнь ничтожна и печальна. Сегодня эти тысячи людей спятъ здоровымъ сномъ, а завтра не только они, но еще многіе, многіе другіе, быть можетъ мы сами, окоченѣютъ отъ холода смерти; ихъ жены будутъ вдовами, ихъ дѣти -- сиротами, и родина никогда не увидитъ ихъ больше. А издревле сіяющій мѣсяцъ будетъ сіять все также безмятежно и ясно, и ночной вѣтеръ будетъ шевелить луговыя травы, и мать-земля будетъ наслаждаться своимъ счастливымъ спокойствіемъ, какъ наслаждалась и тогда, когда еще не было этихъ людей въ поминѣ, какъ и будетъ наслаждаться, когда они совсѣмъ забудутся.
   Много подобныхъ мыслей роилось въ моей головѣ, пока я стоялъ и смотрѣлъ на темныя фантастическія группы воиновъ, спящихъ "на остріѣ копья", какъ это у нихъ называется.
   -- Куртисъ, сказалъ я сэру Генри,-- меня одолѣваетъ самая жалкая трусость.
   Сэръ Генри погладилъ свою бѣлокурую бороду и сказалъ, смѣясь:
   -- Я ужъ это не въ первый разъ отъ васъ слышу, Кватермейнъ.
   -- Ну, такъ вотъ и теперь со мной то же самое. Знаете что? Вѣдь завтра ночью врядъ-ли кто-нибудь изъ насъ будетъ живъ. На насъ нападутъ съ превосходными силами, и потому весьма сомнительно, что мы удержимъ за собой эту позицію.
   -- Какъ бы то ни было, а все-таки мы расквитаемся хоть съ нѣкоторыми, какъ слѣдуетъ. По правдѣ сказать, Кватермейнъ, это прескверная исторія, и по настоящему намъ не слѣдовало въ нее и ввязываться; но ужъ разъ, что мы вмѣшались, дѣлать нечего -- надо постараться. Мнѣ лично гораздо пріятнѣе умереть въ битвѣ, чѣмъ другой смертью, а теперь и подавно, разъ что осталось такъ мало шансовъ найти бѣднаго Джорджа. Но судьба благосклонна къ храбрымъ, а потому удача можетъ быть и на нашей сторонѣ. Во всякомъ случаѣ, рѣзня будетъ ужасная, и намъ придется быть все время въ самой свалкѣ, такъ какъ мы должны поддержать свою репутацію.
   Послѣднія слова сэръ Генри произнесъ совсѣмъ печальнымъ голосомъ, но при этомъ глаза его говорили совсѣмъ другое. Мнѣ сдается, что сэръ Генри просто таки любитъ драку.
   Послѣ этого мы проспали часа два. Передъ самымъ разсвѣтомъ насъ разбудилъ Инфадусъ, который пришелъ сказать намъ, что въ столицѣ замѣтна усиленная дѣятельность, и что отряды королевскихъ застрѣльщиковъ приближаются къ нашимъ аванпостамъ.
   Мы, встали и снарядились въ битву, надѣвши свои стальныя кольчуги, которыя пришлись теперь какъ нельзя болѣе кстати. Сэръ Генри взялся за дѣло основательно и одѣлся туземнымъ воиномъ. "Когда живешь въ Кукуаніи, надо все дѣлать по кукуански", замѣтилъ онъ, облекая блестящей сталью свою богатырскую грудь; но этого мало. По его просьбѣ, Инфадусъ снабдилъ его полнымъ воинскимъ нарядомъ. Онъ завязалъ на шеѣ мантію изъ леопардовой шкуры, присвоенную военачальникамъ, надѣлъ на голову пучекъ страусовыхъ перьевъ, носимый только знатнѣйшими изъ вождей, и опоясался великолѣпнымъ поясомъ изъ бѣлыхъ бычачьихъ хвостовъ. Пара сандалій, тяжелый боевой топоръ съ рукоятью изъ кости носорога, круглый желѣзный щитъ, обтянутый бѣлой бычачьей шкурой, и установленное количество метательныхъ ножей (толла) довершали его вооруженіе, къ которому онъ, впрочемъ, еще прибавилъ револьверъ. Конечно, это былъ дикарскій нарядъ, но я долженъ сказать, что никогда не видывалъ болѣе красиваго зрѣлища, чѣмъ то, какое представлялъ собою сэръ Генри, одѣтый такимъ образомъ. Его великолѣпная наружность особенно выигрывала въ этомъ костюмѣ, и когда пришелъ Игноси въ совершенно такомъ же нарядѣ, я подумалъ про себя, что до сихъ поръ никогда не встрѣчалъ двухъ такихъ удивительныхъ молодцовъ. Намъ съ Гудомъ стальныя кольчуги были далеко не такъ впору. Начать съ того, что Гудъ ни за что не хотѣлъ разстаться со своимъ костюмомъ, да и вообще, нельзя не согласиться, что плотный, низенькій джентльменъ, со стеклышкомъ въ глазу, съ наполовину выбритой физіономіей, наряженный въ кольчугу, старательно заправленную въ очень узкіе манчестеровые панталоны,-- долженъ былъ представлять зрѣлище дѣйствительно очень необычайное, но отнюдь не величественное. Ну, а мнѣ кольчуга была такъ велика, что я попросту надѣлъ ее сверхъ всего остальнаго платья, отчего она топорщилась довольно неуклюже. Щитъ, съ которымъ я совсѣмъ не умѣлъ обращаться, копье, пара ножей, револьверъ да длинное перо, которое я воткнулъ за ленту своей охотничьей шляпы, чтобы придать себѣ по возможности звѣрски-воинственный видъ,-- довершали мой скромный костюмъ. Разумѣется, кромѣ всѣхъ этихъ принадлежностей, каждый изъ насъ держалъ про запасъ свой карабинъ, но такъ какъ зарядовъ было у насъ немного и при рукопашной битвѣ они были намъ совершенно безполезны, мы распорядились такъ, что за нами тащили ихъ носильщики.
   Снарядившись, какъ слѣдуетъ, мы торопливо поѣли и отправились посмотрѣть, какъ идутъ наши дѣла. На нашей площадкѣ была въ одномъ мѣстѣ куча темнаго камня, исполнявшая должность и главной квартиры и сторожевой башни вмѣстѣ. Здѣсь мы нашли Инфадуса, окруженнаго воинами его отряда -- Бѣлыми (такъ они назывались по цвѣту своихъ щитовъ), которые несомнѣнно составляли цвѣтъ кукуанской арміи. То были тѣ самые, которыхъ мы видѣли въ пограничномъ краалѣ, когда пришли въ Кукуанію. Этотъ отрядъ, состоящій теперь изъ трехъ тысячъ пятисотъ человѣкъ, мы назначили въ резервъ; воины лежали на травѣ и смотрѣли, какъ выходятъ изъ Лоо королевскія войска, двигаясь длинными колоннами, чернѣвшими издали точно вереницы муравьевъ. Эти колонны казались просто безконечными; всѣхъ ихъ было три и въ каждой было по крайней мѣрѣ тысячъ одиннадцать или двѣнадцать человѣкъ.
   Выйдя изъ города, онѣ остановились и построились, послѣ чего одинъ отрядъ двинулся направо, другой -- налѣво, а третій медленно направился прямо на насъ.
   -- А -- а, они хотятъ напасть на насъ съ трехъ сторонъ заразъ! сказалъ Инфадусъ.
   То была не особенно пріятная новость, такъ какъ холмъ нашъ занималъ по крайней мѣрѣ полторы мили въ окружности, и потому наша позиція была поневолѣ очень растянута, такъ что защищать ее съ разныхъ сторонъ было очень трудно: намъ нужно было какъ можно больше сосредоточивать свои слабыя силы. Но разъ, что мы не могли заставить непріятеля нападать на насъ, какъ намъ хотѣлось,-- приходилось дѣйствовать сообразно съ обстоятельствами, и мы немедленно послали сказать разнымъ отрядамъ, чтобы они готовились отражать нападающихъ со всѣхъ сторонъ.
   

XIII.
Нападеніе.

   Всѣ три колонны медленно подвигались впередъ, безъ всякаго признака поспѣшности, или замѣшательства. Приблизившись къ намъ шаговъ на пятьсотъ, средняя остановилась тамъ, гдѣ начиналась луговина, которая вдавалась мысомъ въ вашъ холмъ имѣвшій приблизительно форму подковы, обращенной своими концами къ городу. Очевидно она остановилась для того, чтобы дать время двумъ остальнымъ обойти нашу позицію, такъ какъ они собирались напасть на насъ одновременно съ трехъ сторонъ.
   -- Эхъ, кабы сюда да картечницу! сказалъ Гудъ, оглядывая тѣсныя фаланги, стоявшія внизу.-- Черезъ двадцать минутъ я бы очистилъ всю равнину!
   -- Но такъ какъ ея у насъ нѣтъ, то нечего по ней и сокрушаться. А вотъ пусть Кватермейнъ попробуетъ по нимъ стрѣлять. Посмотрите-ка, не возьметъ ли пуля того высокаго молодца, должно быть, главнаго между ними. Держу пари, что вы промахнетесь, и готовъ прозакладывать цѣлый золотой, который право отдамъ, если мы уцѣлѣемъ, что вы не попадете и за десять шаговъ отъ него.
   Это меня задѣло. Я зарядилъ скорострѣлку солидной пулей и спокойно выждалъ, пока мой пріятель отошелъ шаговъ на десять отъ своего отряда, въ сопровожденіи только одного воина, вѣрно для того, чтобы лучше разсмотрѣть нашу позицію. Тогда я легъ на землю, положилъ карабинъ на скалу и прицѣлился. Мой карабинъ, какъ и всѣ скорострѣльныя ружья, билъ всего только на триста пятьдесятъ шаговъ. Воинъ стоялъ совершенно спокойно, такъ что мнѣ было очень удобно въ него цѣлиться; но потому ли, что я былъ очень возбужденъ, что дулъ вѣтеръ, или что цѣль была слишкомъ далеко, только случилось совсѣмъ не то, чего я ожидалъ. Прицѣлившись, какъ мнѣ казалось, навѣрняка, я спустилъ курокъ, и когда дымъ отъ выстрѣла разсѣялся, съ неудовольствіемъ замѣтилъ, что мой воинъ цѣлъ и невредимъ, а его подчиненный, стоявшій по крайней мѣрѣ на три шага лѣвѣе, лежитъ на землѣ, очевидно мертвый. Намѣченный мною военачальникъ проворно повернулся и побѣжалъ къ своему отряду, въ замѣтномъ переполохѣ.
   -- Браво, Кватермейнъ! закричалъ Гудъ.-- Вы его спугнули!
   Это меня ужасно взбѣсило, терпѣть не могу давать промаха при публикѣ и всегда стараюсь избѣжать этого елико возможно. Когда человѣкъ только и умѣетъ дѣлать одно какое-нибудь дѣло, такъ ужъ онъ любитъ поддерживать свою репутацію, когда до него дойдетъ чередъ. Неудача совершенно вывела меня изъ себя, и тутъ я сдѣлалъ ужасную гадость. Я поспѣшно прицѣлился и послалъ ему вторую пулю. Несчастный взмахнулъ руками и упалъ ничкомъ. На этотъ разъ я не промахнулся и пришелъ отъ этого въ великое восхищеніе, какъ настоящій звѣрь. Я привожу это въ доказательство того, до какой степени мы мало думаемъ о другихъ, когда дѣло идетъ о нашей гордости или репутаціи.
   Наши войска, видѣвшія этотъ подвигъ, разразились дикими криками радости, принимая это за новое чародѣйство бѣлыхъ людей и за доброе предзнаменованіе нашего успѣха, а войско, къ которому принадлежалъ убытый и которымъ, какъ мы впослѣдствіи убѣдились, онъ дѣйствительно командовалъ, начало отступать въ величайшемъ смятеніи. Тутъ и сэръ Генри съ Гудомъ взялись за ружья и принялись палить по тѣсной толпѣ воиновъ; я также выстрѣлилъ разокъ, другой, и насколько мы могли судить, намъ удалось повалить еще человѣкъ восемь или десять, прежде чѣмъ они очутились внѣ нашихъ выстрѣловъ.
   Какъ разъ въ ту минуту, какъ мы прекратили свою пальбу, направо отъ насъ раздался зловѣщій ревъ безчисленныхъ голосовъ, а затѣмъ то же самое и съ лѣвой стороны. Два остальные отряда перешли въ наступленіе.
   Тутъ человѣческая масса, тѣснившаяся передъ нами, раздалась немного на обѣ стороны и потомъ побѣжала мелкой рысцой къ нашему холму, вдоль по луговой полоскѣ, запѣвая на бѣгу какую-то дикую пѣсню низко звучавшими, басовыми голосами. Мы открыли по нимъ безпрерывный огонь, пока они приближались; иногда помогалъ намъ и Игноси. Такимъ образомъ мы положили еще нѣсколько человѣкъ, но конечно, это произвело такое же дѣйствіе на этотъ могучій приливъ вооруженной человѣческой стихіи, какъ производитъ горсть мелкихъ камешковъ, брошенная навстрѣчу надвигающейся волнѣ.
   Они все приближались съ криками, со звономъ копій; теперь они уже тѣснили наши передовые посты, разставленные среди скалъ у подножія горы. Затѣмъ ихъ движеніе замедлилось, хотя мы до сихъ поръ не оказали имъ никакого сопротивленія; имъ приходилось идти въ гору и потому они пошли тише, чтобы не затруднять дыханія. Наша первая оборонительная линія была на полу-горѣ, вторая -- шаговъ на пятьдесятъ ниже, а третья шла по самому краю равнины.
   Они все приближались и громко раздавался ихъ воинственный кличъ:
   -- Твала! Твала! Бей! Бей!
   -- Игноси! Игноси! Бей! Бей! отвѣчали наши.
   Теперь непріятель подошелъ совсѣмъ близко и страшные толла (метательные ножи) полетѣли взадъ и впередъ. Раздались ужасающіе, грозные вопли и битва завязалась.
   Заколыхалась масса сражающихся воиновъ, повалились люди и стали густо устилать землю, точно листья отъ дыханія осенняго вѣтра; но вскорѣ превосходныя силы нападающихъ дали себя знать и наша первая оборонительная линія начала медленно подаваться назадъ, и все отступала, пока не слилась со второю. Здѣсь произошла отчаянная схватка, но затѣмъ наши войска были снова оттѣснены назадъ наверхъ; наконецъ, минутъ черезъ двадцать послѣ начала битвы, и третья линія вступила въ дѣло. Но къ этому времени нападающіе уже успѣли сильно утомиться и къ тому же потеряли очень много людей убитыми и ранеными, такъ что прорваться черезъ третью неприступную стѣну копій оказалось имъ не подъ силу. Нѣкоторое время густая масса сражающихся подавалась то въ ту, то въ другую сторону, въ пылу то утихающей, то разгорающейся битвы, такъ что исходъ казался сомнительнымъ.
   Сэръ Генри смотрѣлъ на эту отчаянную борьбу загорѣвшимися глазами, и вдругъ, не говоря ни слова, бросился впередъ, Гудъ за нимъ и оба вмѣшались въ самую горячую свалку. Что до меня, я остался на мѣстѣ.
   Воины увидали его гигантскую фигуру, когда онъ вмѣшался въ битву, и тотчасъ послышались крики:
   -- Инкобо! Инкобо съ нами!
   Съ этой минуты не осталось никакого сомнѣнія въ исходѣ битвы.
   Нападающіе дрались съ отчаянной храбростью, но ихъ оттѣсняли все больше и больше, шагъ за шагомъ, внизъ по горному склону, и наконецъ они отступили къ своимъ резервамъ въ порядочномъ замѣшательствѣ. Въ то же время явился гонецъ съ извѣстіемъ, что нападеніе успѣшно отражено съ лѣвой стороны; я только что мысленно поздравилъ себя съ тѣмъ, что на этотъ разъ сраженіе кончилось, какъ вдругъ, къ нашему ужасу, мы увидѣли, какъ наши войска, тѣ самыя, что должны были защищать позицію справа,-- бѣгутъ въ нашу сторону по равнинѣ, преслѣдуемыя многочисленными отрядами непріятеля, который очевидно дѣйствовалъ успѣшно съ этой стороны.
   Игноси, стоявшій рядомъ со мной, съ перваго взгляда понялъ въ чемъ дѣло и отдалъ поспѣшно приказаніе. Оставленный въ резервѣ отрядъ Бѣлыхъ, окружавшій насъ теперь, въ туже минуту приготовился дѣйствовать. Снова Игноси отдалъ краткое приказаніе, которое тотчасъ же подхватили и повторили остальные военачальники, и черезъ минуту я почувствовалъ, къ своему великому неудовольствію, что и меня увлекаетъ бѣшеный потокъ нападающихъ, устремившихся на встрѣчу приближающемуся врагу. Стараясь не отставать отъ гиганта Игноси, я побѣжалъ за нимъ во всю прыть, какъ будто мнѣ очень хотѣлось, чтобы меня убили. Минуты черезъ двѣ,-- мнѣ казалось, что время слишкомъ скоро идетъ,-- мы уже врѣзались въ толпу нашихъ бѣглецовъ, которые сейчасъ же стали собираться и строиться позади насъ, а потомъ я ужъ рѣшительно не знаю, что тутъ произошло. Я только и помню, что страшный, раскатистый громъ сталкивающихся щитовъ, да внезапное появленіе огромнаго разбойника, у котораго глаза положительно сбирались выскочить изъ головы и который лѣзъ прямо на меня со своимъ окровавленнымъ копьемъ. Но я не оплошалъ, въ чемъ и признаюсь не безъ гордости. На моемъ мѣстѣ очень многіе такъ бы и спасовали разъ навсегда. Ясно было, что если я останусь стоять, какъ былъ, тутъ мнѣ и конецъ, и потому, когда страшное видѣніе приблизилось, я въ тотъ же мигъ бухнулся къ его ногамъ, да такъ искусно, что онъ съ разбѣга перескочилъ черезъ меня и шлепнулся на землю; и прежде, чѣмъ онъ успѣлъ встать, я уже вскочилъ на ноги и покончилъ его сзади изъ револьвера.
   Вскорѣ послѣ того кто-то меня повалилъ и больше я ужъ ничего не помню. Когда я очнулся, то увидѣлъ, что нахожусь опять около каменной кучи и Гудъ наклоняется надо мной съ фляжкой воды.
   -- Какъ вы себя чувствуете, старина? спросилъ онъ съ безпокойствомъ.
   Прежде чѣмъ ему отвѣчать, я всталъ и хорошенько встряхнулся.
   -- Да ничего себѣ, благодарю васъ! сказалъ я.
   -- Слава Тебѣ Господи! Я ужъ просто и не знаю, что почувствовалъ, когда васъ принесли; я думалъ, что вамъ пришелъ конецъ.
   -- Нѣтъ еще покуда, голубчикъ. Должно быть мнѣ просто кто нибудь далъ тумака въ голову, ну я маленечко и одурѣлъ. Чѣмъ же кончилось у насъ дѣло?
   -- На этотъ разъ они отбиты со всѣхъ сторонъ. Но потери у насъ ужасныя; мы потеряли цѣлыхъ двѣ тысячи человѣкъ убитыми и ранеными; они, должно быть,-- три тысячи. Посмотрите-ка, вотъ такъ зрѣлище!
   И онъ указалъ на длинную вереницу людей, которые шли по четыре вмѣстѣ, причемъ каждые четверо человѣкъ несли нѣчто въ родѣ кожанныхъ носилокъ, которыя держали за четыре угла. На этихъ носилкахъ,-- а казалось, что имъ просто нѣтъ числа,-- лежали раненые, которые по прибытіи тотчасъ осматривали лекаря. Такихъ носилокъ бываетъ множество при каждомъ кукуанскомъ полку, а лекарей у нихъ полагается по десяти на каждый полкъ. Если рана была не смертельна, паціента немедленно уносили и помогали ему, на сколько было возможно при существующихъ обстоятельствахъ.
   Мы поспѣшили уйти какъ можно дальше отъ этого потрясающаго зрѣлища, на ту сторону каменной кучи, и тутъ нашли сэра Генри (все еще держащаго въ рукахъ окровавленный боевой топоръ), Игноси, Инфадуса и двухъ -- трехъ вождей, занятыхъ важнымъ совѣщаніемъ.
   -- Слава Богу, что вы пришли, Кватермейнъ! Я никакъ не могу хорошенько взять въ толкъ, чего хочетъ Игноси. Кажется, дѣло въ томъ, что хотя мы и отразили нападеніе, но за то Твала получилъ свѣжія подкрѣпленія и обнаруживаетъ намѣреніе окружить насъ со всѣхъ сторонъ, съ тѣмъ, чтобы взять насъ голодомъ.
   -- Скверно!
   -- Да; тѣмъ болѣе, что, по словамъ Инфадуса, у насъ скоро не будетъ воды.
   -- Господинъ мой, это правда, сказалъ Инфадусъ.-- Нашъ источникъ не можетъ поить такого громаднаго количества людей; онъ быстро изсякаетъ. Не успѣетъ наступить ночь, какъ уже мы будемъ страдать отъ жажды. Слушай, Макуназанъ, ты человѣкъ мудрый и, конечно, видалъ уже много войнъ въ тѣхъ далекихъ странахъ, откуда вы пришли,-- если только на звѣздахъ бываютъ войны. Повѣдай же намъ, что намъ теперь дѣлать? Твала досталъ себѣ свѣжихъ воиновъ на мѣсто падшихъ въ бою; но за то Твала проученъ: злой коршунъ не думалъ, что соколъ приготовится его встрѣтить; клювъ нашъ пронзилъ ему грудь -- онъ больше на насъ не нападетъ. Мы также истерзаны; и онъ будетъ ждать, не сходя съ мѣста, пока мы не умремъ; онъ обовьется вокругъ насъ, какъ обвивается змѣя вокругъ своей добычи, и поведетъ неподвижную игру.
   -- Понимаю, сказалъ я.
   -- Такъ вотъ, Макумазанъ, ты видишь, что у насъ здѣсь нѣтъ воды и очень немного пищи, и нужно намъ выбирать одно изъ трехъ: или томиться, точно голодный левъ въ пещерѣ, или проложить себѣ путь на сѣверъ, или же (тутъ онъ всталъ и указалъ на густыя полчища нашихъ враговъ) броситься прямо въ пасть Твалы. Инкобо, нашъ великій воинъ -- онъ бился сегодня, какъ буйволъ въ сѣтяхъ: воины Твалы такъ и валились подъ ударами его топора, точно колосья подъ серпомъ; я это видѣлъ своими собственными глазами -- Инкобо совѣтуетъ напасть на Твалу. Но слонъ слишкомъ отваженъ, онъ всегда готовъ нападать. Что скажетъ намъ Макумазанъ, хитрая старая лисица, много видавшая на своемъ вѣку, привыкшая нападать исподтишка на врага? Послѣднее слово принадлежитъ Игноси, какъ королю: въ дѣлѣ войны рѣшаетъ всегда король, это его право; по дозволь намъ услышать твое слово, о, Макумазанъ, бодрствующій въ ночи, и слово дивнаго обладателя прозрачнаго ока!
   -- Что ты скажешь, Игноси? спросилъ я.
   -- Нѣтъ, отецъ мой, отвѣчалъ нашъ бывшій слуга, который теперь смотрѣлъ настоящимъ воинственнымъ королемъ, въ полномъ воинственномъ облаченіи:-- говори ты, и позволь мнѣ прежде выслушать твои слова. Я неразумный младенецъ сравнительно съ тобою, премудрымъ.
   Послѣ такого приглашенія, я наскоро посовѣтовался съ Гудомъ и сэромъ Генри, и затѣмъ объявилъ безъ дальнихъ разговоровъ, что если принять во ваиманіе, что мы окружены и что у насъ скоро не будетъ воды, намъ ничего лучше не остается, какъ напасть на Твалу. Я прибавилъ, что нападеніе слѣдуетъ произвести немедленно, пока "не ожесточились наши раны", и пока видъ превосходныхъ силъ непріятеля не заставилъ сердца нашихъ воиновъ "растопиться, какъ жиръ передъ огнемъ". А не то кто-нибудь изъ военачальниковъ перемѣнитъ свои намѣренія, помирится съ Твалой и уйдетъ отъ насъ къ нему, или же предастъ насъ въ его руки.
   Кажется, это мнѣніе было встрѣчено довольно благосклонно; право, ни до, ни послѣ, нигдѣ мои мнѣнія и совѣты не выслушивались съ такимъ почтеніемъ, какъ у кукуанцевъ. Но окончательное рѣшеніе вопроса зависѣло отъ Игноси, который пользовался почти неограниченными правами повелителя съ тѣхъ поръ, какъ его признали законнымъ королемъ, и въ числѣ прочихъ, конечно, имѣлъ право на послѣднее слово въ военныхъ дѣлахъ. Къ нему-то я обратились теперь взоры присутствующихъ. Нѣкоторое время онъ оставался погруженнымъ въ глубокую задумчивость и, наконецъ, сказалъ:
   -- Инкобо, Макумазанъ и Богванъ, храбрые бѣлые люди, друзья мои, ты, Инфадусъ, мой царственный дядя, и вы, вожди, я рѣшился! Я нападу на Твалу сегодня же, и отъ этого нападенія будетъ зависѣть вся моя судьба и самая жизнь и моя жизнь, и ваша. Слушайте, вотъ что я задумалъ. Вы видите, что этотъ холмъ изгибается точно полумѣсяцъ и что равнина вдается въ него зеленымъ языкомъ.
   -- Видимъ, отвѣчалъ я.
   -- Хорошо; теперь полдень и воины ѣдятъ и отдыхаютъ послѣ битвы. Когда повернется солнце и пройдетъ часть неба на пути къ ночной темнотѣ, пусть твой отрядъ, Инфадусъ, спустится вмѣстѣ съ другимъ на зеленый языкъ. Когда Твала его увидитъ, онъ двинетъ противъ него свои силы, чтобы его уничтожить. Но это узкое мѣсто, такъ что полки могутъ подходить къ тебѣ только по одному, и ты будешь уничтожать ихъ одинъ за другимъ по мѣрѣ ихъ приближенія, и глаза всего войска будутъ устремлены на эту битву, какой еще не видывалъ ни одинъ живущій. Съ тобою пойдетъ мой другъ Инкобо, чтобы смутилось сердце Твалы при видѣ его боевого топора, когда засверкаетъ онъ въ первомъ ряду Бѣлыхъ. А я поведу второй отрядъ, тотъ, что послѣдуетъ за тобою; и если васъ всѣхъ перебьютъ -- что можетъ случиться -- все же останется король, чтобы продолжать битву. Со мною пойдетъ мудрый Макумазанъ.
   -- Да будетъ такъ, о, король, отвѣчалъ Инфадусъ, который повидимому относился совершенно спокойно къ предстоящему, весьма возможному истребленію своего отряда. Право, удивительный народъ эти кукуанцы! Смерть ихъ нисколько не ужасаетъ, когда ее требуетъ исполненіе долга!
   -- Покуда взоры всѣхъ воиновъ Твалы будутъ прикованы къ битвѣ, продолжалъ Игноси,-- третья часть нашихъ войскъ, уцѣлѣвшихъ въ битвѣ (то есть около 6,000 человѣкъ) осторожно спустится съ праваго нашего холма-полумѣсяца и нападетъ на лѣвое крыло арміи Твалы, а другая треть спустится по лѣвому рогу и бросится на правое крыло. Когда я увижу, что оба наши отряда готовы вступить въ битву, тогда я съ остальными воинами нападу на Твалу спереди, лицомъ къ лицу, и если поможетъ намъ судьба -- день будетъ нашъ, и прежде чѣмъ ночь промчится на быстрыхъ коняхъ отъ горы до горы, мы уже будемъ спокойно сидѣть въ столицѣ. А теперь должно намъ утолить свой голодъ и приготовиться; ты, Инфадусъ, посмотри за тѣмъ, чтобы все было исполнено въ точности, какъ я сказалъ, Да еще пусть отецъ мой Богванъ идетъ съ правымъ отрядомъ, дабы его сіяющее око вдохнуло мужество въ сердца воиновъ.
   Этотъ краткій планъ наступленія былъ приведенъ въ исполненіе съ изумительной быстротой, доказывавшей лучше всякихъ словъ, какъ превосходно кукуанское военное устройство. Въ какой нибудь часъ съ небольшимъ порціи были розданы людямъ и съѣдены, всѣ три отряда сформированы, планъ нападенія подробно объясненъ предводителямъ, и наша войска, за исключеніемъ стражи, оставленной при раненыхъ,-- всего на всего около 18,000 человѣкъ, были готовы двинуться по первому знаку.
   Тутъ пришелъ Гудъ и пожалъ руки мнѣ и сэру Генри.
   -- Прощайте, голубчики, сказалъ онъ.-- Отправляюсь съ правымъ крыломъ, какъ приказано, и потому пришелъ съ вами проститься. Вѣдь легко можетъ случиться, что мы больше не увидимся, прибавилъ онъ многозначительно.
   Мы молча и крѣпко пожали другъ другу руки, обнаруживая при этомъ все волненіе, на которое только способны англичане.
   -- Да, дѣло плохо, сказалъ сэръ Генри, и его звучный голосъ немного дрогнулъ.-- Признаюсь, я совсѣмъ не надѣюсь увидѣть завтрашнее солнце. Насколько я понимаю дѣло, Бѣлые съ которыми я пойду, будутъ драться до послѣдней капли крови, чтобы дать время боковымъ отрядамъ незамѣтно подкрасться къ Твалѣ и обойти его съ тылу. Пусть такъ, по крайней мѣрѣ умремъ мужественной смертью. Прощайте, старина, спаси васъ Господь! Надѣюсь, что вы уцѣлѣете и загребете цѣлую кучу алмазовъ, и въ такомъ случаѣ, примите мой совѣтъ и старайтесь никогда больше не связываться съ претендентами!
   Черезъ минуту Гудъ стиснулъ наши руки и ушелъ; потомъ пришелъ Инфадусъ и проводилъ сэра Генри на его мѣсто впереди Бѣлыхъ, пока я, преисполненный всякихъ опасеній, отправился вслѣдъ за Игноси къ своему посту въ рядахъ второго наступательнаго отряда.
   

XIV.
"Бѣлые" отличаются въ послѣдній разъ.

   Черезъ нѣсколько минутъ отряды, которымъ было поручено фланговое движеніе, неслышно тронулись съ мѣста и пошли, тщательно стараясь держаться подъ прикрытіемъ холмовъ, чтобы скрыть свои движенія отъ зоркихъ глазъ непріятельскихъ развѣдчиковъ.
   Послѣ того, какъ они тронулись, прошло цѣлыхъ полчаса, если не больше, прежде чѣмъ шевельнулись Бѣлые, и назначенный имъ въ подкрѣпленіе полкъ "Буйволовъ". Они составляли вмѣстѣ центръ арміи и имъ предстояло выдержать главный натискъ враговъ.
   Оба эти отряда были въ полной силѣ и почти совершенно свѣжіе, такъ какъ Бѣлые оставались утромъ въ резервѣ и потеряли только незначительное число человѣкъ, при отраженіи той части нападающихъ, которой удалось прорваться сквозь нашу оборонительную линію, когда я участвовалъ въ сраженіи и получилъ тумака въ награду за свои труды. Что до Буйволовъ, они составляли третью оборонительную линію на лѣвомъ флангѣ, гдѣ непріятелю не удалось прорвать и второй, такъ что они почти не участвовали въ дѣлѣ.
   Нашъ Инфадусъ былъ старый и испытанный полководецъ и прекрасно зналъ, до чего важно поддерживать бодрость духа въ своихъ солдатахъ передъ такой отчаянной битвой, какъ та, которая иль предстояла. А потому онъ воспользовался свободной минутой и обратился къ своимъ Бѣлымъ съ поэтической рѣчью: онъ объяснилъ, что имъ на долю выпала большая честь, ибо ихъ поставили во главѣ всего остального войска, въ рядахъ ихъ будетъ сражаться великій бѣлый воинъ, и посулилъ щедрыя награды всѣмъ, кто доживетъ до торжества Игноси. Я посмотрѣлъ на безконечный рядъ развѣвающихся черныхъ перьевъ, на осѣненныя имъ суровыя лица, и глубоко вздохнулъ при мысли о томъ, что черезъ какой нибудь часъ большая часть этихъ доблестныхъ ветерановъ (если не всѣ), изъ которыхъ не было ни одного моложе сорока лѣтъ, будетъ повержена въ прахъ, кто мертвымъ, кто умирающимъ... Иначе и быть не могло; они были заранѣе обречены на погибель, съ тѣмъ безпечнымъ отношеніемъ къ человѣческой жизни, которое отличаетъ всякаго великаго полководца и часто сберегаетъ ему силы и способствуетъ къ достиженію его цѣлей, обрекая на вѣрную смерть однихъ, чтобы обезпечить успѣхъ дѣла и жизнь остальныхъ. Имъ было суждено умереть, и они это знали. Имъ предстояло удерживать одинъ непріятельскій полкъ за другимъ на узкой полоскѣ земли, пока ихъ не уничтожатъ всѣхъ до единаго, или пока наступательные отряды не дождутся благопріятной минуты, чтобы напасть на Твалу. А между тѣмъ, они не колебались ни минуты, и я не могъ уловить ни малѣйшаго признака чего нибудь похожаго на страхъ на лицахъ этихъ воиновъ. Они стояли недалеко отъ меня, собираясь идти на вѣрную смерть и проститься на вѣки съ благословеннымъ свѣтомъ дня, и могли созерцать безъ всякаго содраганія ожидающую ихъ участь. Даже въ такую минуту я не могъ не сравнить состоянія ихъ духа съ моимъ собственнымъ (которое было далеко не изъ пріятныхъ) и не вздохнуть отъ зависти и восхищенія. До сихъ поръ я ни разу не встрѣчалъ такой абсолютной преданности долгу и такого полнаго равнодушія къ его горькимъ плодамъ.
   -- Смотрите -- вотъ вашъ король! заключилъ старый Инфадусъ, указывая на Игноси.-- Идите сражаться и гибнуть за него, какъ повелѣваетъ долгъ храбрыхъ, и да будетъ проклято и на вѣки опозорено самое имя того, кто боится умереть за короля, кто обратится спиною къ его врагамъ! Вотъ вашъ король, вожди и воины; привѣтствуйте-же изображеніе священнаго змія и идите впередъ: Инкобо и я укажемъ вамъ путь въ самое сердце вражескаго войска!
   Наступила минутная пауза, послѣ чего въ сомкнутыхъ рядахъ воиновъ вдругъ раздался глухой гулъ, подобный отдаленному шуму морского прилива: то былъ тихій звонъ шести тысячъ копій, слегка ударявшихся о щиты. Онъ раздавался все громче и громче, все разростался и разростался, и, наконецъ, разразился громовыми раскатами, точно грозовая туча, загрохотавшая въ горахъ,-- и наводнилъ весь воздухъ волнами могучихъ звуковъ. Потомъ онъ сталъ утихать и, наконецъ, совсѣмъ замеръ... И тутъ, точно оглушительный взрывъ, прогремѣлъ привѣтственный кличъ воиновъ.
   Ну, подумалъ я про себя, Игноси можетъ справедливо гордиться сегодня: я думаю, ни одинъ римскій императоръ не слыхивалъ такого пышнаго привѣта отъ "умирающихъ гладіаторовъ".
   Игноси отвѣчалъ на это торжественное изъявленіе преданности, привѣтствуя войска поднятымъ копьемъ. Затѣмъ Бѣлые двинулись съ мѣста, построившись въ три ряда, приблизительно по тысячѣ человѣкъ въ каждомъ, не считая предводителей и военачальниковъ. Когда они отошли шаговъ на пятьсотъ, Игноси сталъ во главѣ Буйволовъ, и мы тронулись вслѣдъ за Бѣлыми. Нечего и говорить, что я возсылалъ въ эту минуту самыя горячія молитвы о томъ, чтобы уберечь свою шкуру въ предстоящей свалкѣ. Не разъ мнѣ случалось попадать въ очень скверное положеніе, но въ такомъ скверномъ, какъ это, кажется, ни разу не приходилось быть. Когда мы подошли къ началу спуска, Бѣлые успѣли уже пройти полпути внизъ по горному склону, переходившему въ луговую полоску, которая вдавалась въ выемъ, образованный изгибомъ холма, какъ раковина лошадиной ноги въ копыто. Въ лагерѣ Твалы на равнинѣ замѣтно было сильное волненіе; полки за полками выходили оттуда и спѣшили занять выходъ на равнину прежде чѣмъ мы успѣемъ туда дойти.
   Полоса, соединявшая холмъ съ равниной, была всего 300 шаговъ длиною и даже при основаніи, т. е. въ самомъ широкомъ мѣстѣ, не превышала 350 шаговъ въ поперечникѣ; а въ концѣ, тамъ, гдѣ она примыкала къ склону холма, въ ней было всего на все 90 шаговъ. Бѣлые, спустившись по склону холма, къ началу этой полосы образовали колонну, прошли такимъ- образомъ вплоть до того мѣста, гдѣ она расширялась, построились прежнимъ порядкомъ и стали, какъ вкопанные.
   За ними и мы -- т. е. Буйволы -- спустились по лугу и остановились за сто шаговъ отъ Бѣлыхъ, немного повыше ихъ, образуя резервъ. Отсюда намъ были отлично видны всѣ войска Твалы, который, очевидно, уже успѣлъ получить значительныя подкрѣпленія послѣ утренней битвы, и несмотря на свои потери, имѣлъ въ своемъ распоряженіи не менѣе сорока тысячъ человѣкъ, которые теперь поспѣшно шли прямо на насъ. Но подойдя ближе, они замедлили свое движеніе, такъ какъ замѣтили, что ихъ полки могутъ проникнуть въ ущелье только по-одиночкѣ, и что въ нѣсколькихъ шагахъ отъ его входа стоитъ цвѣтъ и слава кукуанской арміи, знаменитый отрядъ Бѣлыхъ, готовый преградить путь хотя цѣлому войску. Между тѣмъ, не было никакой возможности добраться до горы съ этой стороны, иначе какъ черезъ это ущелье, такъ какъ его стѣны была необыкновенно круты и усѣяны острыми камнями. Убѣдившись въ этомъ, они поколебались, а потомъ и совсѣмъ остановились; лѣзть прямо на копья грозныхъ воиновъ, которые стояли и ждали съ такой непоколебимой твердостью, никому не хотѣлось. Но тутъ высокій полководецъ, украшенный обычный головнымъ уборомъ, изъ развѣвающихся страусовыхъ перьевъ, по всей вѣроятности, самъ Твала, выбѣжалъ впередъ съ цѣлой толпою вождей и ординарцевъ, и отдалъ какое-то приказаніе. Тотчасъ-же передовой отрядъ испустилъ громкій воинственный кличъ и устремился на Бѣлыхъ. Они продолжали стоять совершенно безмолвно и неподвижно до тѣхъ поръ, пока непріятель не подошелъ на сорокъ шаговъ, и страшные "толла" не посыпались непрерывнымъ дождемъ въ ихъ ряды.
   Тогда они подняли свои огромныя копья и бросились впередъ съ громкими криками. Завязался смертельный бой. Черезъ минуту щиты гремѣли, точно громъ небесный, сшибаясь въ рукахъ противниковъ, и по всей равнинѣ засверкали, точно молніи, тысячи двигающихся копій. Волнующаяся масса разящихъ и сраженныхъ подавалась то туда, то сюда, но недолго. Нападающіе все убывали и убывали, и вдруг точно растаяли; еще одинъ отчаянный, безумный натискъ -- и ихъ точно не бывало: Бѣлые смяли ихъ до чиста, какъ смываетъ огромный валъ всѣ преграды на своемъ пути. Все было кончено, отрядъ совершенно уничтоженъ, но за то Бѣлыхъ осталось только два ряда, цѣлая треть ихъ погибла...
   Они снова сплотились тѣсными рядами, плечомъ къ плечу, и безмолвно остановились, ожидая новаго нападенія. Къ моей величайшей радости, издали мнѣ мелькнула бѣлокурая борода сэра Генри, который ходилъ взадъ и впередъ, равняя ряды. Стало быть онъ еще живъ!
   Между тѣмъ, мы вступили на поле сраженія. Оно было завалено тѣлами мертвыхъ, умирающихъ и раненыхъ человѣческихъ существъ; Игноси тутъ-же отдалъ приказаніе (облетѣвшее всѣ ряды), чтобы отнюдь не убивать раненыхъ враговъ; насколько мы могли судить, оно было исполнено въ точности. Ужасно бы было, еслибы это случилось.
   Но тутъ второй отрядъ, съ бѣлыми перьями и щитами, выступилъ противъ уцѣлѣвшихъ двухъ тысячъ Бѣлыхъ, которые ждали его приближенія все въ томъ же зловѣщемъ молчаніи, пока враги не подошли на сорокъ шаговъ, и тогда обрушились на нихъ съ непреодолимой силой. Снова раздался страшный громъ сшибающихся щитовъ, снова повторилась мрачная трагедія. Только на этотъ разъ дольше пришлось дожидаться исхода битвы; первое время представлялось просто невозможнымъ, что Бѣлые снова одержатъ верхъ. Нападающіе,-- все народъ молодой -- дрались съ безумной яростью, и сначала казалось, что они одолѣютъ нашихъ ветерановъ уже численностью. Рѣзня была просто ужасна.
   Но превосходная дисциплина и непоколебимое мужество могутъ совершить настоящія чудеса, и одинъ ветеранъ стоитъ двухъ молодыхъ воиновъ -- какъ это скоро оказалось въ настоящемъ случаѣ. Мы уже думали, что Бѣлымъ не сдобровать и готовились занять ихъ мѣсто, какъ только они очистятъ его, погибнувъ всѣ до единаго -- какъ вдругъ звучный басъ сэра Генри выдѣлился изъ общаго гвалта, и я увидѣлъ, какъ сверкнулъ его боевой топоръ, которымъ онъ взмахнулъ надъ своей оперенной головой. Они быстро перемѣнили тактику; Бѣлые перестали поддавать впередъ, и стояли теперь неподвижно, какъ скала, о которую тщетно разбивались яростныя волны копьеносцевъ. Но вотъ они снова двинулись, на этотъ разъ уже впередъ; такъ какъ огнестрѣльнаго оружія у нихъ не было, то не было и дыма, такъ что намъ все было отлично видно. Еще минута,-- и наступленіе стало ослабѣвать.
   -- Вотъ это настоящіе мужчины! Они снова одержатъ побѣду, воскликнулъ Игноси, который все время скрежеталъ зубами отъ ярости, стоя рядомъ со мной.-- Смотри -- уже кончено!
   Вдругъ, точно клубы дыма изъ жерла пушки, нападающіе разсѣялись во всѣ стороны и побѣжали, распустивши по вѣтру свои бѣлыя перья. Противники ихъ остались побѣдителями, но увы! уцѣлѣли изъ нихъ только немногіе... Отъ доблестнаго трехтысячнаго отряда, вступившаго въ битву полчаса тому назадъ, оставалось всего шестьсотъ воиновъ, забрызганныхъ черной кровью; остальные погибли. Они испустили побѣдный кличъ и замахали копьями въ знакъ тріумфа, а потомъ, вмѣсто того, чтобы отступить къ намъ, какъ мы того ожидали, пробѣжали немного впередъ, вслѣдъ за бѣгущимъ непріятелемъ, взобрались на низенькій холмикъ, встрѣтившійся имъ на пути, и, построившись по старому, въ три ряда, образовали тройное кольцо на его вершинѣ. И тутъ я снова увидѣлъ сэра Генри: съ минуту онъ простоялъ на этой вершинѣ, кажется, цѣлый и невредимый, и съ нимъ нашъ старый другъ Инфадусъ. Потомъ непріятельскіе полки снова устремились на злополучный отрядъ, и битва завязалась еще разъ.
   Всѣ, кто читаетъ это повѣствованіе, вѣрно давнымъ давно сообразили, что я и вообще-то немножко трусливъ, а до драки и совсѣмъ не охотникъ; но ужъ такая мнѣ видно судьба, что я вѣчно попадаю въ прескверное положеніе и по-неволѣ долженъ проливать человѣческую кровь. Только я всегда этого терпѣть не могъ и старался сохранять свою собственную въ неприкосновенности, для чего иногда даже благоразумно пускалъ въ ходъ свои пятки. И вдругъ теперь, въ первый разъ въ жизни, я ощутилъ воинственную отвагу, закипѣвшую въ моей груди. Обрывки воинственныхъ стиховъ выросли въ моей памяти, точно грибы; моя кровь, едва не застывшая отъ ужаса съ минуту тому назадъ, такъ и закипѣла въ жилахъ, и вообще на меня нашло дикое, необузданное желаніе убивать и не давать никому пощады. Я оглянулся назадъ, на тѣсные ряды воиновъ, и вдругъ мнѣ представилось, что и у меня должно быть такое же лицо, какъ у нихъ. Они стояли, выставляя головы изъ-за щитовъ, судорожно сжимая руки, съ полуоткрытыми ртами, съ яростными лицами, обезображенными дикой жаждой кровопролитія, съ тѣмъ зловѣщимъ огнемъ во взглядѣ, который загорается въ глазахъ ищейки при видѣ окровавленной добычи...
   Только у одного Игноси сердце продолжало биться все также ровно и спокойно подъ его леопардовой мантіей; такъ, по крайней мѣрѣ, казалось, судя по его внѣшнему самообладанію. Но даже и онъ продолжалъ скрежетать зубами. Наконецъ я не выдержалъ.
   -- Неужели мы будемъ стоять здѣсь, пока не пустимъ корни, Омбопа -- то бишь, Игноси -- и допустимъ Твалу перебить всѣхъ нашихъ братьевъ, до единаго?!-- спросилъ я.
   -- Нѣтъ, Макумазанъ, отвѣчалъ онъ.-- Смотри -- вотъ теперь минута созрѣла, сорвемъ ее!
   Пока онъ говорилъ, новый отрядъ непріятеля устремился на тотъ холмикъ, гдѣ наши стояли, обошелъ кругомъ и ударилъ на нихъ сзади.
   Тогда Игноси взмахнулъ боевымъ топоромъ и скомандовалъ: впередъ! Загремѣлъ воинственный кличь кукуанцевъ, и Буйволы хлынули на врага, какъ волны разъяреннаго моря.
   Я совершенно не въ состояніи описать, что произошло непосредственно вслѣдъ за этимъ. Только я помню, какъ мы безумно, но въ полномъ порядкѣ бѣжали, что земля дрожала у насъ подъ ногами; помню внезапную перемѣну фронта, сплотившіеся ряды того отряда, на который мы бросились; страшную свалку, глухой ревъ тысячи голосовъ и непрестанное сверканье копій въ облакахъ кроваваго тумана...
   Когда у меня немножко прояснѣло въ головѣ, я увидѣлъ, что стою посреди уцѣлѣвшихъ Бѣлыхъ, почти что на самой вершинѣ маленькаго холмика, и за мной стоитъ самъ сэръ Генри, собственной своей особой. Какъ я сюда попалъ, я и самъ не зналъ; впослѣдствіи сэръ Генри разсказывалъ мнѣ, что яростный потокъ нападающихъ увлекъ меня чуть не прямо къ его ногамъ, и тутъ и оставилъ, когда ихъ оттѣснили назадъ. Тогда онъ бросился вонъ изъ круга и втащилъ меня въ середину.
   Что до послѣдовавшей битвы... но кто ее можетъ описать? Масса непріятелей все прибывала да прибывала; то прихлынутъ они къ нашей кучкѣ ежеминутно убывающихъ воиновъ, то снова отхлынутъ, оттѣсненные и отброшенные.
   Ужасно было смотрѣть, какъ эти храбрые полки подходили одинъ за другимъ, преодолѣвая страшную преграду человѣческихъ труповъ, нагроможденныхъ на ихъ пути, и сами падали въ бою, увеличивая своими тѣлами быстро прибывающую груду безжизненныхъ тѣлъ.
   Что за мужественное, величавое зрѣлище представлялъ закаленный въ бояхъ старый воинъ, Инфадусъ! Онъ распоряжался на полѣ битвы такъ хладнокровно, точно присутствовалъ на парадѣ; отдавалъ громкія приказанія, разговаривалъ и даже шутилъ, чтобы придать бодрости немногимъ, оставшимся у него, воинамъ, и при каждой новой попыткѣ непріятеля, бросался въ самое сердце битвы, чтобы непремѣнно участвовать въ отраженіи нападающихъ.
   Но еще величавѣе, еще мужественнѣе стараго воина, казался нашъ богатырь, сэръ Генри. Остріе вражескаго копья давно сорвало страусовыя перья съ его головы, такъ что его длинные бѣлокурые волосы свободно развѣвались по вѣтру. Онъ стоялъ, мой величавый датчанинъ (ну право же, онъ вылитый датчанинъ!) весь забрызганный черной кровью, и ни одинъ человѣкъ не выдерживалъ его смертоноснаго удара. Онъ разилъ съ такой силой, что разсѣкалъ и щитъ, и копье, и подъ конецъ никто не отваживался приближаться къ "бѣлому чародѣю", который убивалъ всегда сразу...
   Вдругъ раздались громкіе крики: Твала! Твала! и изъ толпы непріятелей выскочилъ самъ гигантскій одноглазый король, облеченный въ стальную броню и вооруженный боевымъ топоромъ и щитомъ.
   -- Гдѣ ты, Инкобо, гдѣ ты, бѣлый человѣкъ, убійца моего сына?! Посмотримъ, какъ-то ты убьешь меня! кричалъ онъ, и въ ту же минуту бросилъ свой толла прямо въ сэра Генри, который, къ счастію, это замѣтилъ и принялъ его на свой щитъ, куда ножъ вонзился съ такой силой, что пронзилъ насквозь обтягивающую его кожу и застрялъ въ ея желѣзной подкладкѣ.
   Тутъ Твала съ крикомъ бросился на него и такъ яростно ударилъ топоромъ по его щиту, что сэръ Генри, какъ онъ ни былъ силенъ, упалъ на колѣни, потерявши равновѣсіе. Но этимъ пока дѣло и кончилось, такъ какъ въ эту минуту среди обступившихъ насъ непріятельскихъ войскъ, вдругъ раздались отчаянные крики. Я оглянулся и тотчасъ же понялъ, въ чемъ дѣло.
   И справа, и слѣва, по всей равнинѣ только и виднѣлись развѣвающіяся перья нашихъ воиновъ. Оба наши крыла, посланныя въ обходъ непріятельской арміи, наконецъ, пришли къ намъ на помощь. Лучшаго момента невозможно было выбрать. Какъ и предвидѣлъ Игноси, все войско Твалы сосредоточило свое вниманіе на кровавой битвѣ, которая все еще кипѣла у него съ остатками Бѣлыхъ и Буйволовъ,-- составлявшихъ центръ нашей арміи. Оно и не подозрѣвало о приближеніи непріятеля почти до той самой минуты, когда наши оба отряда готовились сомкнуться у него въ тылу. И не успѣло оно какъ слѣдуетъ построиться и приготовиться къ оборонѣ, какъ уже наши бросились на него и справа, и слѣва.
   Черезъ пять минутъ участь сраженія была рѣшена. Тѣснимые съ двухъ сторонъ, устрашенные жестокимъ избіеніемъ, которому подвергали ихъ Бѣлые и Буйволы, полки Твалы обратились въ бѣгство, и вскорѣ вся равнина между нами и столицей покрылась бѣгущими. Что до полковъ, которые еще такъ недавно насъ окружали, они растаяли точно волшебствомъ, и вскорѣ мы остались на нашемъ мѣстѣ, какъ скала, отъ которой отхлынуло бурное море. Но какое ужасное зрѣлище! Вокругъ насъ лежали цѣлыя груды мертвыхъ тѣлъ и умирающихъ; отъ доблестнаго отряда Бѣлыхъ осталось въ живыхъ всего только девяносто пять человѣкъ. Болѣе 2,900 воиновъ пало въ одномъ этомъ полку, и большая часть ихъ пала, чтобы никогда не подняться...
   -- Воины, спокойно сказалъ Инфадусъ, обозрѣвавшій остатки своего полка, пока ему перевязывали рану на рукѣ:-- вы поддержали свою репутацію, и дѣти дѣтей вашихъ будутъ говорить о сегодняшней битвѣ.
   Тутъ онъ повернулся и взялъ руку сэра Генри Куртиса.
   -- Ты великій человѣкъ, Инкобо, сказалъ онъ просто.-- Я прожилъ долгую жизнь среди воиновъ и знаю не мало храбрыхъ, но такого человѣка, какъ ты, не видалъ никогда.
   Въ эту минуту Буйволы прошли мимо насъ, на пути въ столицу, и мимоходомъ передали намъ, что Игноси проситъ Инфадуса, сэра Генри и меня придти сейчасъ же къ нему. Немногимъ воинамъ, оставшимся отъ отряда Бѣлыхъ, было поручено подобрать раненыхъ, за что они сейчасъ же и принялись. А мы пошли къ Игноси, который сообщилъ намъ, что намѣренъ спѣшить въ столицу, чтобы окончательно упрочить свою побѣду, и если возможно, захватить въ плѣнъ самого Твалу. Не успѣли мы отойти немного, какъ увидѣли нашего Гуда, сидящаго на муравьиной кучѣ, шаговъ за сто отъ насъ. Прямо около него лежалъ трупъ кукуанца.
   -- Должно быть, онъ раненъ! съ безпокойствомъ сказалъ сэръ Генри.
   Едва онъ успѣлъ это выговорить, произошло нѣчто совершенно невѣроятное.
   Трупъ кукуанскаго воина -- т. е. лучше сказать то, что казалось трупомъ -- проворно вскочилъ на ноги, опрокинулъ Гуда вверхъ ногами, и давай его тыкать своимъ копьемъ. Мы въ ужасѣ бросились на помощь, и подбѣжавши къ нему, увидали, какъ здоровенный воинъ усердно тычетъ въ него копьемъ, причемъ несчастный Гудъ то и дѣло вскидываетъ и руками, и ногами. Увидавши насъ, кукуанецъ ткнулъ его въ послѣдній разъ съ особеннымъ остервенѣніемъ и удралъ, крикнувши на прощанье: -- Вотъ тебѣ, чародѣй! Вотъ тебѣ!
   Гудъ не шевелился, и мы уже думали, что нашему бѣдному товарищу совсѣмъ пришелъ конецъ. Печально подошли мы къ нему и остановились въ неописанномъ изумленіи: правда, онъ былъ очень блѣденъ и слабъ, но на лицѣ его играла ясная улыбка, а стеклышко попрежнему торчало въ глазу...
   -- Удивительно прочная броня, прошепталъ онъ, когда взглядъ его упалъ на наши лица, склоненныя надъ нимъ.-- Вѣрно онъ ужъ очень былъ на меня золъ... Съ этими словами онъ лишился чувствъ. Мы его сейчасъ же осмотрѣли и нашли, что онъ серьезно раненъ въ ногу ударами ножа, но стальная кольчуга такъ хорошо защитила его отъ копья послѣдняго противника, что у него на тѣлѣ не оказалось ничего, кромѣ страшныхъ синяковъ. Счастливо отдѣлался! Помочь ему было покуда рѣшительно нечѣмъ, такъ что мы положили его на большой щитъ, сплетенный изъ ивовыхъ прутьевъ (употребляемый кукуанцами для переноски раненыхъ), и понесли съ собой.
   Подойдя къ ближайшимъ городскимъ воротамъ, мы нашли, что ихъ охраняетъ одинъ изъ нашихъ отрядовъ, по приказанію Игноси. Остальные отряды стояли на стражѣ у другихъ воротъ и стерегли всѣ городскіе входы и выходы. Командующій отрядомъ военачальникъ вышелъ къ намъ на встрѣчу, привѣтствовалъ Игноси и доложилъ ему, что всѣ войска Твалы нашли убѣжище въ городѣ, куда скрылся и онъ самъ, и что они такъ сильно упали духомъ, что теперь навѣрное сдадутся. Принимая это въ соображеніе, Игноси посовѣтовался съ нами и отправилъ парламентеровъ ко всѣмъ городскимъ воротамъ, приказывая ихъ защитникамъ отворить ихъ настежъ, ручаясь своимъ королевскимъ словомъ, что даруетъ жизнь и прощеніе всякому, кто положитъ оружіе. Это заявленіе произвело желаемое дѣйствіе. Подъемный мостъ былъ тотчасъ же перекинутъ черезъ ровъ, и на противоположной его сторонѣ растворились ворота, при громкихъ, восторженныхъ крикахъ Буйволовъ.
   Мы немедленно вступили въ городъ, принимая всѣ необходимыя предосторожности противъ возможной измѣны. Всюду на нашемъ пути уныло стояли побѣжденные, опустивши голову и сложивши копья и щиты къ своимъ ногамъ; когда проходилъ Игноси, они привѣтствовали его, какъ своего короля. Мы шли прямо къ королевскому краалю. Когда мы вышли на открытую площадь, гдѣ еще такъ недавно происходила при насъ колдовская охота, оказалось, что она пуста. Впрочемъ, не совсѣмъ пуста, такъ какъ самъ Твала сидѣлъ на ея противоположномъ концѣ, у входа въ свою хижину, одинокій и оставленный всѣми, кромѣ одного единственнаго существа -- Гагулы...
   Не веселое это было зрѣлище. Онъ сидѣлъ, опустивши голову на одѣтую сталью грудь; тутъ же валялся его щитъ и боевой топоръ, и при немъ не было никого, кромѣ одной жалкой старухи. Несмотря на всѣ его жестокости и злодѣйства, у меня просто сердце сжалось отъ жалости, когда онъ представился нашимъ взглядамъ, низверженный "съ высоты своего величія". Изъ всего его многочисленнаго войска не нашлось ни одного воина, изъ всей толпы его приближенныхъ -- ни одного придворнаго, который бы захотѣлъ раздѣлить его участь и смягчить горечь его паденія. Несчастный дикарь!
   Мы вошли въ ворота крааля и направились черезъ площадь прямо къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ низверженный король. Не доходя до него, нашъ отрядъ остановился, и мы пошли къ нему въ сопровожденіи только небольшой стражи, причемъ Гагула не замедлила осыпать насъ ругательствами. Когда мы подошли совсѣмъ близко, Твала впервые поднялъ свою оперенную голову и устремилъ прямо на торжествующаго соперника свое единственное око, засверкавшее отъ сдержанной ярости такимъ огнемъ, что могло поспорить съ блескомъ огромнаго алмаза, украшавшаго его чело.
   -- Привѣтъ, о король! воскликнулъ онъ съ горькой насмѣшкой.-- Ты, вкусившій моего хлѣба, ты, совратившій мое войско чарами бѣлыхъ людей, ты, побѣдившій моихъ воиновъ,-- привѣтъ! Какую участь ты мнѣ готовишь, о король?
   -- Ту самую, на которую ты обрекъ моего отца! былъ суровый отвѣтъ.
   -- Хорошо. Я тебѣ покажу, какъ надо умирать, чтобы ты это помнилъ на будущее время, когда придетъ твой часъ. Смотри: все въ крови садится багровое солнце, и онъ простеръ свой окровавленный боевой топоръ въ ту сторону, гдѣ сіялъ огненный дискъ солнца, склонявшійся къ закату.-- Хорошо будетъ, если вмѣстѣ съ нимъ закатится и мое солнце... О король! я готовъ умереть, но я желаю сохранить за собой преимущество кукуанскаго царствующаго дома {По кукуанскому закону ни одинъ принцъ королевской крови не можетъ быть преданъ смерти безъ своего согласія, на которое, впрочемъ, они никогда не скупятся. Ему дозволяется выбирать цѣлый рядъ противниковъ (съ одобренія короля), съ которыми онъ и сражается поочередно до тѣхъ поръ, пока одинъ изъ нихъ не убьетъ его.} -- умереть въ бою. Я требую поединка, и ты не посмѣешь отказать мнѣ, а не то осрамишься даже въ глазахъ тѣхъ трусовъ, что бѣжали сегодня съ поля битвы!
   -- Я согласенъ. Выбирай -- съ кѣмъ ты хочешь сразиться. Я самъ не могу драться съ тобою: король не имѣетъ права сражаться иначе, какъ на войнѣ.
   Твала окинулъ наши ряды своимъ мрачнымъ взглядомъ, и когда этотъ взглядъ на минуту остановился на мнѣ, я почувствовалъ, что наше положеніе создаетъ все новые и новые ужасы. А ну, какъ онъ пожелаетъ начать съ меня? Есть ли хоть малѣйшее вѣроятіе, что я устою противъ саженнаго дикаря, ожесточеннаго отчаяніемъ? непремѣнно откажусь отъ этого поединка, хотя бы меня за это съ позоромъ изгнали изъ Кукуаніи. Право, лучше быть позорно изгнаннымъ откуда угодно, чѣмъ разрубленнымъ на четыре части.
   Наконецъ, онъ сказалъ:
   -- Скажи мнѣ, Инкобо, ужъ не кончить ли намъ съ тобой то, что мы сегодня начали? Или прикажешь считать ей части, или вершине, -- едва ли девяносто шагов. Спустившись с холма, Серые вышли на вершину зеленого треугольника одной колонной, но, дойдя до места, где треугольник становился достаточно широким, вновь построились в три ряда и замерли на месте.
   Тогда мы -- то есть Буйволы -- также спустились на вершину треугольника и заняли позицию в резерве, примерно на сто ярдов позади последней линии Серых и несколько выше их. Воспользовавшись временным бездействием, мы наблюдали, как вся армия Твалы быстро движется по направлению к нам. Очевидно, со времени утренней атаки успели подойти подкрепления, и в настоящий момент, несмотря на понесенные потери, армия насчитывала не менее сорока тысяч человек. По мере того как наступающие войска приближались к основанию треугольника, они явно начали колебаться -- что предпринять дальше, так как увидели, что одновременно только один полк может пройти в ущелье, образованное отрогами холма. Кроме того, на расстоянии примерно семидесяти ярдов от входа в ущелье стоял знаменитый полк Серых, краса и гордость кукуанской армии, готовый преградить им дорогу, подобно тому как некогда трое римлян удерживали мост против тысяч атакующих. Напасть на Серых можно было только с фронта, так как с обоих флангов их защищали высокие склоны холма, покрытые валунами. Наступающие заколебались и наконец остановились. Очевидно, они не очень стремились скрестить свои копья с этими мрачными, мужественными воинами, построенными в три линии и готовыми принять бой. Из рядов наступающих внезапно выбежал какой-то высокий военачальник в обычном головном уборе из страусовых перьев, в сопровождении группы вождей и ординарцев, -- вероятно, это был сам Твала. Он отдал приказ, и первый полк с криком бросился в атаку на Серых, которые продолжали в полном молчании стоять не двигаясь, пока атакующие не оказались на расстоянии ярдов сорока от них и град толл не обрушился со звоном на их ряды.
   Тогда внезапным броском Серые с громким криком устремились вперед, подняв свои копья, и оба полка смешались в смертельной рукопашной схватке. В следующее мгновение звон сталкивающихся щитов, подобный раскатам грома, донесся до нашего слуха, и вся равнина, казалось, запылала вспышками солнечного света, отражаемого разящими копьями. Колеблющаяся, подобно морским волнам, масса поражающих друг друга людей раскачивалась из стороны в сторону, но это продолжалось недолго. Внезапно линии атакующих начали заметно редеть, и затем медленной, длинной волной Серые прокатились по ним, совершенно так же, как морская волна нарастает и перекатывается через подводную скалу. Цель была достигнута -- полк нападающих был полностью уничтожен, но и от Серых осталось теперь только два ряда. Они потеряли убитыми треть полка.
   Вновь сомкнув свои ряды, они стояли плечом к плечу в молчании, ожидая новой атаки. Я с радостью заметил среди них белокурую бороду сэра Генри. Он ходил взад и вперед, устанавливая порядок. Итак, он был еще жив!
   Тем временем мы подошли к полю боя, покрытому телами убитых, раненых и умирающих. Их было не менее четырех тысяч человек, и земля была буквально залита кровью. Игнози отдал приказ, который был быстро передан по рядам стоявших в строю. Этот приказ запрещал убивать раненых врагов, и, насколько мы могли видеть, выполнялся неукоснительно. В противном случае зрелище было бы ужасным. Правда, думать об этом у нас не было времени. Второй полк, у воинов которого, в отличие от других, плюмажи, короткие юбочки и щиты были белого цвета, приближался, чтобы атаковать оставшиеся в живых две тысячи Серых, которые стояли, как и в первый раз, в зловещем молчании. И вновь, когда противник подошел на расстояние сорока ярдов или около того, Серые обрушились на него с сокрушительной силой. Вновь послышался оглушительный звон сталкивающихся щитов, и мрачная трагедия повторилась полностью. Некоторое время казалось почти невозможным, что Серым вновь удастся одержать верх. Атакующий полк, состоявший из молодых воинов, сражался необычайно яростно, и сначала казалось, что Серые подаются под напором этой массы людей. Резня была ужасающая, сотни воинов ежеминутно падали ранеными и убитыми. Среди криков сражающихся и стонов умирающих, сопровождаемых лязгом скрещивающихся копий, слышался непрерывный возглас торжества "S'gee, s'gee!", который издавал победитель в тот момент, когда он вонзал свое копье в тело павшего врага.
   Однако превосходная дисциплина, стойкость и мужество могут совершить чудо. Кроме того, один опытный солдат стоит двух новичков -- это вскоре стало ясно. Только мы подумали, что Серым пришел конец, и приготовились занять их место, как я услышал низкий голос сэра Генри, покрывающий шум сражения. На мгновение я увидел его боевой топор, которым он вращал в воздухе, высоко над своим плюмажем. Затем произошла какая-то перемена. Серые прекратили отступление. Они стояли неподвижно, как скала, о которую вновь и вновь разбивались яростные волны копьеносцев лишь для того, чтобы откатиться обратно. Внезапно они двинулись вновь, и на этот раз -- вперед. Так как не было дыма от огнестрельного оружия, мы могли все ясно видеть. Еще минута -- и атака ослабела.
   -- Да, это настоящие воины! Они вновь одержат победу! -- воскликнул Игнози, который скрежетал зубами от волнения, стоя рядом со мной. -- Смотри, вот она, победа!
   Вдруг, подобно клубам дыма, вырвавшимся из жерла пушки, атакующий полк раскололся на отдельные группы бегущих людей, вслед за которыми летели, развеваясь по ветру, их белые плюмажи. Их противники остались победителями, но -- увы! -- полка больше не было. От тройной линии доблестных воинов численностью в три тысячи человек, сорок минут назад вступивших в бой, осталось самое большее шесть сотен людей, с ног до головы забрызганных кровью. Остальные лежали убитыми. Размахивая копьями в воздухе, оставшиеся в живых воины издали победный клич. Мы ожидали, что теперь они отойдут туда, где стояли мы, но вместо этого они бросились вперед, преследуя бегущего противника. Пробежав около ста ярдов, они захватили небольшой холм с пологими склонами и, вновь построившись в три ряда, образовали вокруг него тройное кольцо. Затем -- о счастье! -- я на мгновение увидел сэра Генри, по всей видимости невредимого, стоящим на вершине холма. С ним был наш старый друг Инфадус. Но вот полки Твалы вновь атаковали обреченных на смерть смельчаков, и завязался новый бой. Вероятно, всякий, кто читает эту историю, давно уже понял, что я, честно говоря, немного трусоват и, несомненно, совершенно не стремлюсь ввязываться в сражения. Правда, мне приходилось часто попадать в неприятное положение и проливать человеческую кровь, но я всегда питал к этому величайшее отвращение и старался, насколько возможно, не терять ни капли собственной крови, иногда даже не стесняясь удирать, если здравый смысл подсказывал мне, что это необходимо. Однако в этот момент я впервые в жизни почувствовал боевой пыл в своей груди. Отрывки воинственных стихов из легенд Инголдзби вместе с кровожадными строками из Ветхого завета вырастали в моей памяти, как грибы в темноте. Кровь моя, которая до этого момента наполовину застыла от ужаса, начала бурно пульсировать в венах, и меня охватило дикое стремление убивать, никого не щадя. Я оглянулся на сомкнутые ряды воинов, стоявших позади нас, и на мгновение меня заинтересовало, такое ли у меня выражение лица, как у них. Они стояли, напряженно вытянув шеи, их руки судорожно вздрагивали, губы были полуоткрыты, свирепые лица выражали безумную жажду боя, глаза смотрели пристальным взглядом ищейки, заметившей свою жертву.
   Только сердце Игнози, если судить по его относительной способности владеть собой, билось, очевидно, спокойно, как всегда, под плащом из леопардовой шкуры, хотя и он непрерывно скрежетал зубами. Дальше я не мог выдержать.
   -- Неужели мы должны стоять здесь, пока мы не пустим корни, Амбопа, то есть Игнози, и ждать, чтобы Твала уничтожил наших братьев там, у холма? -- спросил я.
   -- О нет, Макумазан, -- ответил он, -- смотри. Настает удобный момент -- воспользуемся им!
   В это время свежий полк стремительным маневром обошел кольцо Серых у небольшого холма и, повернувшись, атаковал их с тыла.
   Тогда, подняв свой боевой топор, Игнози дал сигнал к атаке. Прогремел боевой клич кукуанов, и Буйволы, подобно морскому приливу, стремительно бросились в атаку.
   Я не в силах рассказать, что за этим последовало. Я помню только яростный, но планомерный натиск, от которого, казалось, содрогнулась земля, внезапное изменение линии фронта, переформирование полка, против которого была направлена атака, затем страшный удар, приглушенный гул голосов и непрерывное сверкание копий, которое я видел сквозь кроваво-красный туман.
   Когда мое сознание прояснилось, я увидел, что стою среди остатка полка Серых, недалеко от вершины холма. Прямо передо мной стоял не кто иной, как сам сэр Генри. Тогда я не имел ни малейшего представления о том, каким образом я туда попал. Сэр Генри впоследствии рассказал мне, что неистовая атака Буйволов вынесла меня почти прямо к его ногам, где я и остался, когда они подались назад. Он вырвался из кольца, образованного Серыми, и втащил меня внутрь его.
   Что же касается сражения, которое последовало за этим, -- кто возьмется описать его? Вновь и вновь массы воинов волнами устремлялись на наше ежеминутно уменьшающееся кольцо, вновь и вновь мы отражали их натиск. Мне кажется, что где-то очень красиво рассказано о подобном сражении:
  
   Отвагу копьеносцев я пою!
   В непроницаемом, как лес, строю
   Они стояли. Тех, кто пал в бою,
   Живые заменяли в миг один.
  
   Это было великолепное зрелище. Время от времени отряды противника мужественно переходили вновь в наступление, преодолевая барьеры из трупов своих воинов. Иногда они шли, держа перед собой тела убитых для защиты от ударов наших копий, но шли лишь для того, чтобы добавить к горам мертвецов свои собственные трупы.
   Я с восхищением наблюдал, как стойкий старый воин Инфадус совершенно спокойно, как будто на параде, выкрикивал приказания, насмешливые замечания и даже шутил, чтобы поднять дух своих немногочисленных уцелевших воинов. Когда же налетала очередная волна атакующих, он направлялся туда, где завязывался самый горячий бой, чтобы принять личное участие в отражении атаки. И все же еще более великолепное зрелище представлял собой сэр Генри. Страусовые перья, украшавшие его голову, были срезаны ударом копья, и его длинные белокурые волосы развевались по ветру. Он стоял непоколебимо, этот гигант, похожий на древнего датчанина, его руки, топор, кольчуга -- все было покрыто кровью, и никто не мог выдержать нанесенного им удара. Время от времени я видел, как он обрушивал свой удар на какого-нибудь отважного воина, осмелившегося вступить с ним в бой. Поражая врага, он кричал "О-хой! О-хой!" -- совсем как его беркширские предки. Его удар пробивал щит, ломал в щепки копье, обрушивался на череп врага, пока наконец уже никто по собственной воле не решался приблизиться к великому белому "umtagati" -- то есть колдуну, который убивал, оставаясь сам невредимым.
   Но внезапно в рядах врагов возник крик: "Твала, Твала!", и из самой гущи атакующих выбежал не кто иной, как сам одноглазый гигант-король, также вооруженный боевым топором, щитом и одетый в кольчугу.
   -- Где же ты, Инкубу, ты, белый человек, убийца Скрагги, моего сына? Посмотрим, удастся ли тебе убить меня! -- крикнул он, и в тот же самый момент метнул толлу прямо в сэра Генри, который, к счастью, это заметил и подставил навстречу ножу свой щит.
   Нож пронзил щит и остался торчать в нем, зажатый железным каркасом. Затем с воплем Твала прыгнул вперед, прямо на сэра Генри, и нанес своим боевым топором такой удар по его щиту, что одно только сотрясения от удара заставило сэра Генри, хоть он и был очень сильным человеком, упасть на колени.
   Однако на этом поединок и окончился, так как в тот же момент со стороны теснящих нас полков донесся крик ужаса, и, взглянув туда, куда они смотрели, я понял, что произошло.
   Справа и слева равнина была запружена развевающимися плюмажами воинов, устремившихся в атаку. Наши отряды, зашедшие с флангов, пришли к нам на помощь. Лучшего момента для этого нельзя было выбрать. Как и предвидел Игнози, вся армия Твалы сосредоточила свое внимание на кровавой схватке с остатками полка Серых и на сражении с Буйволами, которые вели бой на некотором расстоянии от Серых. Эти два полка, которые вместе образовали основное ядро нашей армии, отвлекли, таким образом, внимание противника, который не помышлял о возможности нападения с флангов, хотя "рога", образуемые фланговыми отрядами, уже почти сомкнулись. И теперь, прежде чем полки Твалы смогли переформироваться для обороны, зашедшие с флангов воины бросились на них, как борзые псы.
   Пять минут спустя исход боя был решен. Полки Твалы, охваченные с обоих флангов и измотанные страшной резней с Серыми и Буйволами, обратились в бегство. Вскоре бегущие в панике воины рассыпались по всей равнине, простиравшейся между нами и Луу. Что же касается тех отрядов, которые еще совсем недавно окружили нас и Буйволов, то они внезапно растаяли, как по волшебству, и оказалось, что мы стоим одни, как скала, от которой отхлынуло море. А что за зрелище открылось перед нашими глазами! Вокруг нас грудами лежали мертвые и умирающие, а из числа отважных Серых осталось в живых лишь девяносто пять человек. Один этот полк потерял более двух тысяч девятисот человек.
   Инфадус стоял, перевязывая рану на руке и время от времени, оглядывая то, что осталось от его полка.
   -- Воины, -- спокойно обратился он к ним, -- вы отстояли честь своего полка. О сегодняшнем сражении будут говорить дети ваших детей. -- Затем он обернулся к сэру Генри и пожал ему руку. -- Ты великий человек, Инкубу, -- просто сказал он. -- Я провел свою долгую жизнь среди воинов и знал много отважных людей, но такого, как ты, встречаю впервые.
   В это мгновение Буйволы начали проходить мимо нас, направляясь к Луу, и нам передали просьбу Игнози, чтобы Инфадус, сэр Генри и я присоединились к нему. Поэтому, отдав приказ девяти десяткам воинов, оставшимся от полка Серых, подобрать раненых, мы подошли к Игнози. Он сообщил нам, что идет на Луу, чтобы завершить победу и взять в плен Твалу, если это окажется возможным. Пройдя небольшую часть пути, мы вдруг заметили Гуда. Он сидел на муравьиной куче, шагах в ста от нас. Почти вплотную к нему лежал труп кукуанского воина.
   -- Вероятно, он ранен, -- взволнованно сказал сэр Генри.
   В тот же момент произошло нечто весьма странное. Мертвое тело кукуанского воина, вернее то, что казалось мертвым телом, внезапно вскочило, сшибло Гуда с муравьиной кучи, так что он полетел вверх тормашками, и начало наносить ему удары копьем. В ужасе мы бросились туда, и, подбежав, увидели, что мускулистый воин тычет копьем в распростертого Гуда, который при каждом таком тычке задирает вверх все свои конечности. Увидев, что мы приближаемся, кукуан в последний раз с особой яростью пырнул копьем Гуда и с криком "Вот тебе, колдун!" -- удрал. Гуд не шевелился, и мы решили, что с нашим бедным товарищем все кончено. В большой печали, мы подошли к нему и были весьма удивлены, когда увидели, что, несмотря на бледность и очевидную слабость, он безмятежно улыбается и даже не потерял своего монокля.
   -- Кольчуга просто замечательная, -- прошептал он, когда мы наклонились к нему. -- Здорово, я его надул! -- И с этими словами он потерял сознание. Осмотрев его, мы обнаружили, что он был серьезно ранен в ногу толлой во время преследования, но копье его последнего противника не причинило ему никакого вреда. Кольчуга спасла его, и он отделался синяками, покрывавшими все его тело. Он удивительно счастливо избежал опасности.
   Так как в данный момент мы ничем не могли ему помочь, его положили на щиты, сплетенные из прутьев, которые применялись для переноски раненых, и понесли вслед за нами.
   Подойдя к ближайшим воротам города Луу, мы увидели, что один из наших полков по приказу Игнози охраняет их. Остальные полки стояли на страже у других выходов из города. Командир полка подошел и приветствовал Игнози как короля. Затем он доложил ему, что армия Твалы укрылась в городе, туда же бежал и сам Твала, причем командир полагал, что армия полностью деморализована и готова капитулировать. Выслушав это и посоветовавшись с нами, Игнози отправил гонцов ко всем воротам города, чтобы передать осажденным приказ открыть ворота, а также и королевское слово, обещающее жизнь и прощение всем воинам, которые сложат оружие. Это произвело ожидаемый эффект. Сейчас же под торжествующие крики Буйволов через ров был опущен мост и ворота по ту его сторону распахнулись.
   Приняв соответствующие меры предосторожности против возможного предательства, мы вступили в город. Вдоль всех дорог стояли с мрачным и подавленным видом воины. Головы их были опущены, щиты и копья лежали у их ног. Они приветствовали проходящего мимо них Игнози как своего короля. Мы шли все дальше, прямо к краалю Твалы. Когда мы достигли огромной площади, где за день или два до этого происходил смотр войск и затем -- охота ведьм, мы увидели, что она совершенно пуста. Нет, совершенно пустой она не была -- на дальнем ее конце, перед своей хижиной, сидел сам Твала, и с ним не было никого, кроме Гагулы.
   Это было печальное зрелище -- низложенный король, сидящий, опустив голову на кольчугу, облекающую его грудь. Его боевой топор и щит лежали рядом, и с ним оставалась одна только старая карга. Несмотря на все жестокости и злодейства, совершенные им, я почувствовал, что мной на мгновение овладела жалость к этому поверженному кумиру, упавшему со своего высокого пьедестала. Ни один воин из всей его армии, ни один придворный из числа тех, что ранее пресмыкались перед ним, ни одна из его жен не остались с ним, чтобы разделить горечь падения. Несчастный дикарь! Он был одним из многих, которым судьба дает жестокий урок. Человечество слепо и глухо к тем, на чью голову пал позор; тот, кто унижен и беззащитен, остается одиноким и не может рассчитывать на милосердие. Правду сказать, в данном случае он и не заслуживал милосердия.
   Войдя в ворота крааля, мы прошли прямо через площадь туда, где сидел бывший король. Когда мы приблизились на расстояние около пятидесяти ярдов, наш полк остановился, а мы в сопровождении лишь небольшой охраны направились к нему, причем, когда мы шли, Гагула выкрикивала нам навстречу всевозможные оскорбления. Когда мы приблизились, Твала впервые поднял свою украшенную плюмажем голову, пристально глядя на своего счастливого соперника Игнози единственным глазом, в котором сдерживаемая ярость, казалось, сверкала так же ярко, как огромный алмаз у него на лбу.
   -- Приветствую тебя, о король! -- сказал он с горькой насмешкой в голосе. -- Ты, кто ел мой хлеб, а теперь с помощью колдовства белых людей внес смуту в мои полки и разбил мою армию, -- приветствую тебя! Какую участь ты мне готовишь, о король?
   -- Такую же, какая постигла моего отца, на троне которого ты сидел все эти долгие годы! -- последовал суровый ответ.
   -- Хорошо. Я покажу тебе, как надо умирать, чтобы ты мог припомнить это, когда пробьет твой час. Смотри -- там, где садится солнце, небо покрыто кровью, -- и он указал своим окровавленным боевым топором на огненный диск заходящего солнца. -- Хорошо, что и мое солнце скроется вместе с ним. А теперь, о король, я готов умереть, но я прошу тебя не лишать меня права умереть в бою [55], которое даровано всем членам королевского дома кукуанов. Ты не можешь отказать мне в этом, или даже те трусы, которые сегодня бежали с поля боя, будут смеяться над тобой.
   -- Я разрешаю тебе это. Выбирай же, с кем ты желаешь сражаться. Сам я не могу драться с тобой, так как король сражается только на войне.
   Мрачный глаз Твалы оглядел наши ряды. На мгновение мне показалось, что он задержал свой взгляд на мне, и я задрожал от ужаса. А что, если он решил начать поединок с меня? Разве я мог рассчитывать на победу над этим неистовым дикарем ростом в шесть с половиной футов и такого могучего телосложения? В таком случае я мог бы с равным успехом немедленно покончить с собой. Я поспешно принял решение отказаться от поединка, даже если бы в результате этого меня с позором выгнали из Страны Кукуанов. По-моему, все-таки лучше, если вас с насмешками выгонят вон, чем изрубят на части боевым топором.
   Внезапно он заговорил:
   -- Что скажешь ты, Инкубу? Не завершить ли нам то, что мы начали сегодня, или мне придется назвать тебя жалким трусом?
   -- Нет, -- прервал его Игнози, -- ты не должен сражаться с Инкубу.
   -- Конечно, нет, если он страшится этого, -- сказал Твала.
   К несчастью, сэр Генри понял это замечание, и кровь бросилась ему в лицо.
   -- Я буду с ним сражаться, -- сказал он. -- Он увидит, боюсь ли я его!
   -- Ради бога, -- умоляюще обратился к нему я, -- не рискуйте своей жизнью, сражаясь с этим отчаянным человеком! Ведь всякий, кто видел вас сегодня во время боя, знает, что вы не трус.
   -- Я буду с ним биться, -- угрюмо ответил сэр Генри. -- Никто не смеет называть меня трусом. Я готов! -- И, сделав шаг вперед, он поднял свой топор.
   Я был в отчаянии от этого нелепого донкихотского поступка, но, конечно, если уж он решил сражаться, я ничего не мог с ним поделать.
   -- Не сражайся с ним, мой белый брат, -- обратился к сэру Генри Игнози, дружески положив руку на его плечо, -- ты достаточно уже сделал сегодня. Если ты пострадаешь от его руки -- это рассечет надвое мое сердце.
   -- Я буду с ним биться, Игнози, -- повторил сэр Генри.
   -- Что ж, тогда иди, Инкубу. Ты отважный человек. Это будет хороший бой. Смотри, Твала, Слон готов встретить тебя в бою.
   Бывший король дико расхохотался, шагнул вперед и стал лицом к лицу с Куртисом. Мгновение стояли они таким образом. Лучи заходящего солнца озарили их мужественные фигуры и одели их обоих в огненную броню. Это была подходящая пара.
   Затем они начали описывать круги, обходя друг друга с поднятыми боевыми топорами.
   Внезапно сэр Генри сделал прыжок вперед и нанес своему противнику ужасающий удар, но Твала успел отступить в сторону. Удар был так силен, что сэр Генри чуть не упал сам. Его противник мгновенно воспользовался этим обстоятельством. Вращая над головой свой тяжелый боевой топор, он вдруг обрушил его с такой невероятной силой, что у меня душа ушла в пятки. Я думал, что все уже кончено. Но нет -- быстрым движением левой руки сэр Генри поднял щит и заслонился от удара топора. В результате топор отсек край щита, и удар пришелся сэру Генри по левому плечу. Однако щит настолько ослабил удар, что он не причинил особого вреда. Сэр Генри сейчас же нанес новый удар противнику, но Твала также принял его на свой щит. Затем удары последовали один за другим. Противникам пока удавалось или уклоняться от них, или закрываться щитом. Кругом нарастало общее волнение. Полк, который наблюдал поединок, забыл о дисциплине; воины подошли совсем близко, и при каждом ударе у них вырывались крики радости или вздохи отчаяния. Как раз в это время Гуд, которого, когда мы пришли, положили на землю рядом со мной, очнулся от обморока и, сев, начал наблюдать за происходящим. Через мгновение он вскочил на ноги и, схватив меня за руку, начал прыгать с места на место на одной ноге, таская меня за собой и выкрикивая ободряющие замечания сэру Генри.
   -- Валяй, старина! -- орал он. -- Вот это удар! Целься в центр корабля! -- и так далее.
   Сэр Генри, загородившись щитом от очередного удара, вдруг сам ударил со всей своей силой. Удар пробил щит противника и прочную броню, прикрытую им, и нанес Твале глубокую рану в плечо. С воплем ярости и боли Твала вернул удар с процентами, с такой силой, что он рассек рукоятку боевого топора сэра Генри, сделанную из кости носорога и охваченную для прочности стальными кольцами, и ранил Куртиса в лицо.
   Вопль отчаяния вырвался из толпы Буйволов, когда они увидели, что широкое лезвие топора нашего героя упало на землю. А Твала вновь поднял свое страшное оружие и с криком бросился на своего противника. Я закрыл глаза. Когда я открыл их вновь, я увидел, что щит сэра Генри валяется на земле, а сам он, охватив своими мощными руками Твалу, борется с ним. Они раскачивались взад и вперед, сжимая друг друга в медвежьих объятиях, напрягая свои могучие мускулы в отчаянной борьбе, отстаивая жизнь, драгоценную для каждого, и еще более драгоценную честь. Сверхчеловеческим усилием Твала заставил англичанина потерять равновесие, и оба они упали и, продолжая бороться, покатились по известняковой мостовой. Твала все время пытался нанести Куртису удар по голове своим боевым топором, а сэр Генри силился пробить кольчугу Твалы своей толлой, которую вытащил из-за пояса. Этот поединок гигантов представлял собой ужасающее зрелище.
   -- Отнимите у него топор! -- вопил Гуд, и, возможно, что наш боец услышал его.
   Во всяком случае, бросив свою толлу, он ухватился за топор, который был прикреплен к руке Твалы ремешком из кожи буйвола. Катаясь по земле и тяжело дыша, они дрались за топор, как дикие кошки. Внезапно кожаный ремешок лопнул, и затем с огромным усилием сэр Генри вырвался из объятий Твалы. Оружие осталось у него в руке. В следующую секунду он вскочил на ноги. Из раны на его лице струилась алая кровь. Вскочил также и Твала. Вытащив из-за пояса тяжелую толлу, он обрушился на Куртиса и нанес ему удар в грудь. Сильный удар попал в цель, но тот, кто сделал эту кольчугу, в совершенстве владел своим искусством, потому что она выдержала удар стального ножа. С диким криком Твала нанес новый удар. Его тяжелый нож вновь отскочил от стальной кольчуги, заставив сэра Генри пошатнуться. Твала опять пошел на своего противника. В это время наш отважный англичанин собрал все свои силы и со всего размаха обрушил на Твалу удар своего топора. Взволнованный крик вырвался из тысячи глоток, и свершилось невероятное! Казалось, что голова Твалы спрыгнула с плеч и, упав, покатилась, подпрыгивая, по земле прямо к Игнози и остановилась как раз у его ног. Еще секунду труп продолжал стоять. Кровь била фонтаном из перерезанных артерий. Затем он рухнул на землю, и золотой обруч, соскочивший с шеи, покатился по земле. В это время сэр Генри, ослабевший от потери крови, тяжело упал прямо на обруч.
   Через секунду его подняли; чьи-то заботливые руки обмыли холодной водой его лицо. Вскоре его большие серые глаза открылись.
   Он был жив.
   Как раз в тот момент, когда зашло солнце, я подошел туда, где в пыли лежала голова Твалы, снял алмаз с мертвого чела и подал его Игнози.
   -- Возьми его, законный король кукуанов! -- сказал я.
   Игнози увенчал диадемой свое чело и затем, подойдя к мертвому телу, поставил ногу на широкую грудь своего обезглавленного врага и начал победную песнь, такую прекрасную и одновременно такую дикую, что я не в силах передать ее великолепие. Как-то я слышал, как один знаток греческого языка читал вслух очень красивым голосом произведение греческого поэта Гомера, и помню, что я замер от восхищения при звуке этих плавных, ритмических строк. Песнь Игнози на языке столь же прекрасном и звучном, как древнегреческий, произвела на меня совершенно такое же впечатление, несмотря на то, что я был очень утомлен событиями и переживаниями последних дней.
   -- Наконец, -- начал он, -- наконец наше восстание увенчано победой и зло, причиненное нами, оправдано нашей силой!
   В это утро наши враги поднялись и стряхнули сон. Они украсили себя перьями и приготовились к бою.
   Они поднялись и схватили свои копья. Воины призвали вождей: "Придите и ведите нас", а вожди призвали короля и сказали ему: "Руководи нами в бою".
   Они поднялись в своей гордости, эти двадцать тысяч воинов, и еще двадцать тысяч.
   Перья, украшавшие их головы, покрыли землю, как перья птицы покрывают ее гнездо. Они потрясали своими копьями и кричали, да, они высоко подбрасывали свои копья, сверкавшие в солнечном свете. Они жаждали боя и были полны радости.
   Они двинулись против меня. Сильнейшие из них бежали, чтобы сокрушить меня. Они кричали: "Ха! Ха! Его можно считать уже мертвецом!"
   Тогда я дохнул на них -- и мое дыхание было подобно дыханию бури, и они перестали существовать.
   Мои молнии пронзили их. Я уничтожил их силу, поразив их молнией своих копий. Я поверг их во прах громом моего голоса.
   Их ряды раскололись, они рассыпались, они исчезли, как утренний туман.
   Они пошли на корм воронам и лисицам, и поле боя пресытилось их кровью.
   Где же те сильные, которые поднялись утром?
   Где же те гордые, которые кричали: "Его можно считать уже мертвецом!", чьи головы были украшены перьями, реявшими по воздуху?
   Они склоняют свои головы -- но не сон клонит их. Они лежат, как спящие, -- но это не сон.
   Они забыты. Они ушли во тьму и не вернутся вновь. Другие уведут их жен, и дети позабудут о них.
   А я -- король! Подобно орлу, я нашел свое гнездо.
   Внемлите! Далеко я забрел во время своих скитаний, когда ночь была темна, но я вернулся в свой родной дом, когда занялась заря.
   Придите же под сень моих крыльев, о люди, и я утешу вас, и страх и уныние уйдут.
   Настало счастливое время, время вознаграждения.
   Мне принадлежит скот, который пасется в долинах, и девы в краалях также принадлежат мне.
   Зима прошла, наступает пора лета.
   Теперь Зло закроет свое лицо от стыда, и Благоденствие расцветет в стране подобно лилии.
   Ликуй, ликуй, мой народ! Пусть ликует вся страна, потому что во прах повергнута тирания, потому что я король!
   Он умолк, и из сгущающихся сумерек звучным эхом донесся ответ:
   -- Ты -- наш король!
   Таким образом, слова, сказанные мною посланцу Твалы, оказались пророческими. Не прошло с тех пор и сорока восьми часов, а обезглавленный труп Твалы уже застывал у ворот его крааля.
  

Глава XV. Болезнь Гуда

  
   Когда поединок окончился, сэра Генри и Гуда отнесли в хижину Твалы, куда последовал и я.
   Оба они были едва живы от потери крови и крайнего утомления, да и мое состояние было немногим лучше. Хоть я человек крепкий и выносливый и могу выдержать большее напряжение, чем многие другие, благодаря тому что худощав, хорошо закален и тренирован, но в тот вечер я тоже едва стоял на ногах. Когда же я бываю переутомлен, рана, нанесенная мне львом, особенно сильно меня мучает. К тому же моя голова буквально раскалывалась на части от полученного утром удара, после которого я лишился чувств.
   В общем, трудно было себе вообразить более жалкое трио, чем то, которое представляли мы собой в тот памятный вечер. Мы утешали себя тем, что нам еще необыкновенно повезло, так как хотя наше состояние было весьма печальным, но мы были живы, тогда как многие тысячи храбрых воинов, еще утром полные жизни и сил, теперь лежали мертвыми на поле битвы.
   Кое-как с помощью прекрасной Фулаты, которая, с тех пор как мы ее спасли от неминуемой гибели, добровольно стала нашей служанкой, и в особенности заботилась о Гуде, нам удалось стащить с себя кольчуги, несомненно спасшие жизнь двоим из нас, и тут увидели, что мы все покрыты ссадинами и синяками. Хотя стальные кольца кольчуги и помешали копьям вонзиться в наше тело, но предохранить нас от этих синяков и ссадин они, конечно, не могли. У сэра Генри и Гуда все тело было сплошь покрыто кровоподтеками, да и у меня их было немало. Фулата принесла нам какое-то лекарство из растертых листьев с очень приятным запахом, которое значительно облегчило наши страдания, когда мы его приложили, как пластырь, к больным местам. Но хотя кровоподтеки и были болезненны, они не так нас тревожили, как раны сэра Генри и Гуда. У капитана была сквозная рана в мягкой части его "прекрасной белой ноги", и он потерял много крови, а у сэра Генри, помимо прочих повреждений, была глубокая рана на верхней челюсти, которую ему нанес боевой топор Твалы.
   К счастью, Гуд -- очень недурной хирург, и, как только нам принесли его маленький ящик с лекарствами, он тщательно промыл обе раны и затем, несмотря на тусклый свет примитивной кукуанской лампы, находящейся в хижине, ухитрился довольно тщательно их зашить. После этого он густо смазал раны какой-то антисептической мазью, маленький горшочек которой находился в его аптечке, и мы перевязали их остатками носового платка.
   Тем временем Фулата сварила нам крепкий бульон, так как мы были слишком слабы, чтобы есть иную пищу. Кое-как проглотив его, мы бросились на груду великолепных каросс -- ковров из звериных шкур, разбросанных по полу большой хижины убитого короля. И вот странная ирония судьбы: на собственном ложе Твалы, под его собственным плащом спал той ночью сэр Генри -- человек, который его убил! Я говорю "спал", но после дневного побоища спать было, конечно, трудно. Начать с того, что воздух в буквальном смысле слова был полон "по дорогим погибшим горького рыданья и с умирающими скорбного прощанья". Со всех сторон доносились вопли и жалобные причитания женщин, потерявших в битве мужей, сыновей и братьев. И неудивительно, что они так горько плакали, потому что в этом страшном сражении было уничтожено свыше двадцати тысяч воинов, то есть третья часть кукуанской армии. У меня сердце разрывалось на части, когда я лежал и слушал эти стоны и рыдания по тем, кто никогда уже более не вернется. И только тогда я особенно ясно осознал весь ужас того, что произошло в угоду человеческому честолюбию.
   К полуночи непрерывные крики и причитания стали понемногу стихать, и наступила тишина, время от времени нарушаемая протяжными, пронзительными воплями, доносившимися из хижины, стоявшей позади нашей: это Гагула выла над бездыханным телом Твалы.
   Наконец я заснул беспокойным сном, вздрагивая и беспрестанно просыпаясь. Мне все казалось, что я снова являюсь действующим лицом трагедии, разыгравшейся в течение последних суток: то я видел, что воин, которого я собственной рукой послал на смерть, вновь на меня нападает на вершине холма, то я опять находился в славном кольце Серых, стяжавших себе бессмертие в бою против полков Твалы, то украшенная плюмажем окровавленная голова самого Твалы катилась мимо моих ног, скрежеща зубами и свирепо сверкая своим единственным глазом.
   Но так или иначе, эта ночь наконец прошла. Когда же наступил рассвет, я увидел, что мои товарищи спали не лучше меня. У Гуда была сильная лихорадка, и вскоре он начал бредить, а также, к моей величайшей тревоге, харкать кровью. Вероятно, это был результат какого-нибудь внутреннего кровоизлияния, вызванного отчаянными усилиями кукуанского воина проткнуть кольчугу Гуда своим огромным копьем. Зато сэр Генри чувствовал себя значительно лучше и был довольно свеж и бодр, хотя все его тело болело и онемело до такой степени, что он едва мог двигаться, а из-за раны на лице он не мог ни есть, ни смеяться.
   Около восьми часов утра нас пришел навестить Инфадус. Он сказал, что не спал всю ночь и даже еще не ложился: потрясения минувшего дня, по-видимому, мало на нем отразились -- это был старый, закаленный в боях воин. Инфадус был очень рад нас видеть и сердечно пожал нам руки, хотя его сильно огорчило тяжелое состояние Гуда. Я заметил, что он относится к сэру Генри с благоговением, словно он не был обыкновенным человеком, и действительно, впоследствии мы узнали, что вся Страна Кукуанов считала могучего англичанина сверхъестественным существом. Воины говорили, что ни один человек не может сравниться с ним в бою, и удивлялись, как после такого утомительного кровавого дня он смог вступить в единоборство с самим Твалой -- королем и сильнейшим в стране воином -- и одним взмахом перерубить его бычью шею. Этот удар вошел у Кукуанов в пословицу, и с тех пор проявление исключительной силы или необыкновенный военный подвиг были известны в стране как "удар Инкубу".
   Инфадус сообщил нам, что все полки Твалы подчинились Игнози и что такие же изъявления покорности прибывают от военачальников всей Страны Кукуанов.
   Смерть Твалы от руки сэра Генри положила конец всем волнениям, так как Скрагга был единственным сыном низвергнутого короля и, таким образом, у Игнози не осталось в живых ни одного соперника, который мог бы претендовать на королевский престол.
   Когда я сказал Инфадусу, что Игнози пришел к власти через потоки крови, старый воин пожал плечами:
   -- Да, -- ответил он, -- только время от времени проливая кровь, можно держать в спокойствии кукуанский народ. Да, много убито, но остались женщины, и скоро подрастут новые воины, которые займут места тех, кто пал. Теперь страна на некоторое время успокоится.
   После посещения Инфадуса, в то же утро, к нам ненадолго пришел Игнози. Голова его была увенчана королевской диадемой. Глядя на него, когда он приближался к нам с царственным величием, окруженный подобострастной свитой, я невольно вспомнил высокого зулуса, который всего несколько месяцев назад пришел к нам в Дурбане просить принять его в услужение. И я невольно подумал о превратностях судьбы и о том, как неожиданно изменяет свой ход колесо фортуны.
   -- Привет, о король! -- сказал я вставая.
   -- Да, Макумазан, наконец я король. И все по милости ваших трех правых рук!
   Игнози сообщил нам, что у него все идет хорошо и что он надеется через две недели устроить большое празднество, чтобы показаться на нем своему народу.
   Я спросил его, что он решил сделать с Гагулой.
   -- Она злой дух нашей страны, -- ответил он. -- Я ее убью и вместе с нею всех охотниц за колдунами. Она столько жила, что никто не может вспомнить то время, когда она не была стара, и это она обучала чародейству охотниц за колдунами. Небеса, находящиеся над нами, видят, что именно Гагула сделала нашу страну такой жестокой.
   -- Однако она многое знает, -- возразил я. -- Уничтожить знания легче, чем их собрать, Игнози.
   -- Это верно, -- ответил он задумчиво. -- Она и только она знает тайну Трех Колдунов, которые находятся там, где проходит Великая Дорога, где погребены наши короли и сидят Молчаливые.
   -- И где находятся алмазы! Не забудь своего обещания, Игнози! Ты должен повести нас в копи, даже если для этого тебе придется пощадить жизнь Гагулы, так как она одна знает туда дорогу.
   -- Я этого не забуду, Макумазан, и подумаю над твоими словами.
   После посещения Игнози я пошел взглянуть на Гуда и нашел его в сильнейшем бреду. Лихорадка, вызванная раной, крепко в нем засела, и ему с каждым часом становилось все хуже и хуже. В течение четырех или пяти дней он был почти безнадежен. Я совершенно уверен, что он умер бы, если бы Фулата так самоотверженно за ним не ухаживала. Женщины остаются женщинами во всем мире, независимо от цвета их кожи.
   Я с удивлением наблюдал, как эта темнокожая красавица день и ночь, склонившись над ложем человека, сжигаемого лихорадкой, исполняла все обязанности, связанные с уходом за больным, как опытная сестра милосердия. Первые две ночи я пытался ей помочь, так же как и сэр Генри, насколько ему позволяло его состояние, так как он сам едва двигался, но Фулате не нравилось наше вмешательство, и она с трудом его переносила. В конце концов она настояла на том, чтобы мы предоставили уход за Гудом ей одной, ссылаясь на то, что наше присутствие его беспокоит.
   Думаю, что в этом отношении она была права. День и ночь она бодрствовала и ухаживала за ним, отгоняя от него мух и давая ему только одно лекарство -- прохладительное питье из молока, настоенного на соке луковицы из породы тюльпановых. Как сейчас, вижу я эту картину, которую мог наблюдать ночь за ночью при свете нашей тусклой лампы. Гуд, мечущийся из стороны в сторону, с исхудалым лицом, с блестящими, широко открытыми глазами, беспрерывно бормочущий всякий вздор, и сидящая близ него на полу, прислонившись к стене хижины, стройная кукуанская красавица. Ее усталое лицо с бархатными глазами было одухотворено бесконечным состраданием. А может быть, это было что-то большее, чем сострадание?
   В течение двух дней мы были уверены, что Гуд умрет, и бродили по нашему краалю в состоянии глубочайшего уныния.
   Только одна Фулата не думала так и все время говорила, что он будет жить.
   На расстоянии трехсот ярдов и даже больше вокруг главной хижины Твалы царила полная тишина. По приказу короля все, кто жил в домах позади этой хижины, были выселены, кроме сэра Генри и меня, чтобы никакой шум не долетал до ушей больного. Однажды ночью, на пятый день болезни Гуда, перед тем как лечь спать, я, как обычно, пошел его проведать.
   Я тихо вошел в хижину. Лампа, поставленная на пол, освещала фигуру Гуда. Он больше не метался, а лежал совершенно неподвижно.
   Итак, это свершилось! Сердце мое сжалось, и из груди вырвался звук, похожий на рыдание.
   -- Тсс!.. -- донеслось до меня, и я увидел какую-то неясную черную тень у изголовья Гуда.
   Тогда, осторожно подойдя ближе, я увидел, что он не был мертв, а спал глубоким сном, крепко сжимая своей исхудалой белой рукой точеные пальцы Фулаты. Кризис миновал, и он должен был жить! Так он спал восемнадцать часов подряд, и боюсь сказать, так как вряд ли кто мне поверит, но в течение всего этого времени эта преданная девушка сидела около него, не осмеливаясь пошевельнуться и освободить свою руку, чтобы он не проснулся. Никто никогда не узнает, как она должна была страдать и как, вероятно, затекло все ее тело, не говоря уж о том, что в течение этих восемнадцати часов она ничего не пила и не ела. Когда же Гуд проснулся и выпустил ее руку, бедную девушку пришлось унести -- так затекли ее ноги и руки.
   Как только в здоровье Гуда произошел этот перелом к лучшему, он стал быстро поправляться. И только тогда сэр Генри рассказал ему, чем он обязан Фулате, как она в течение восемнадцати часов сидела у его изголовья, боясь сделать малейшее движение, чтобы его не разбудить. На глазах честного моряка показались слезы, он повернулся и тотчас же пошел в хижину, где Фулата готовила нам полуденную трапезу, так как к этому времени мы снова вернулись в свои хижины.
   Он взял меня в качестве переводчика на тот случай, если она его не поймет, хотя должен сказать, что Фулата обычно понимала его удивительно хорошо, несмотря на то, что его познания в иностранных языках, в том числе и зулусском, были чрезвычайно ограничены.
   -- Скажите ей, -- сказал Гуд, -- что я обязан ей жизнью и никогда не забуду ее доброту.
   Я перевел эти слова и увидел, как ярко она вспыхнула, несмотря на свою темную кожу.
   Повернувшись к нему одним из тех быстрых и грациозных движений, которые мне всегда напоминали полет дикой птицы, она тихо ответила, взглянув на Гуда своими большими темными глазами:
   -- Мой господин забывает: разве не он спас мою жизнь и разве я не служанка моего господина?
   Надо заметить, что эта молодая леди, очевидно, совсем забыла о том, что и мы с сэром Генри принимали участие в ее спасении из когтей Твалы. Но так уж созданы женщины! Я помню, моя дорогая жена поступала точно так же. Надо сказать, что после этой беседы я вернулся домой с тяжелым сердцем: мне не понравились нежные взгляды мисс Фулаты, ибо мне была знакома роковая влюбчивость моряков вообще и Гуда в частности.
   Мною обнаружены две вещи на свете, которых нельзя предотвратить: это удержать зулуса от драки, а моряка -- от того, чтобы он не влюбился.
   Через несколько дней после разговора Гуда с Фулатой Игнози созвал Великий Совет, называемый в Стране Кукуанов "индаба", на котором "индуны" -- то есть старейшины -- официально признали его королем.
   Вся эта церемония произвела сильное впечатление, так же как и последовавший за нею величественный смотр войск. Остатки Серых принимали в этот день участие в грандиозном параде, и перед лицом всей армии им была объявлена благодарность за их исключительную отвагу в великой битве против Твалы. Каждого из этих воинов король одарил большим количеством скота и всех их произвел в военачальники в новом полку Серых, находившемся в процессе формирования. По всей Стране Кукуанов было обнародовано, что нас троих, пока мы оказывали им честь своим присутствием, должны приветствовать королевским салютом и воздавать нам те же почести, что и королю. Было так же провозглашено, что нам предоставлена власть над жизнью и смертью людей. В присутствии всех собравшихся Игнози еще раз подтвердил свои обещания, что человеческая кровь не будет проливаться без суда и что охота за колдунами будет прекращена.
   После окончания торжества, оставшись наедине с Игнози в его хижине, куда мы пришли навестить его, мы сказали ему, что хотим знать тайну копей, к которым вела Великая Дорога, и спросили его, не узнал ли он что-нибудь об этом.
   -- Друзья мои, -- ответил он, -- вот что я узнал. Это там сидят три огромных изваяния, называемые у нас Молчаливыми, которым Твала хотел принести в жертву Фулату. Это там, в огромной пещере глубоко в горах, хоронят наших королей. Там теперь можно видеть мертвое тело Твалы, сидящее с теми, кто ушел из жизни раньше его. Там же находится глубочайший колодец, который вырыли давно умершие люди, чтобы добыть себе камни, о которых вы говорите. Когда я жил в Натале, я слышал от людей, что такие колодцы есть в Кимберли [56]. Там же, в Чертоге Смерти, находится тайник, который был известен только Твале и Гагуле. Но Твала, знавший о нем, мертв, я же не знаю ни тайника, ни того, что в нем находится. У нас в стране существует предание о том, что много поколений назад один белый человек перешел наши горы. Какая-то женщина повела его в этот тайник и показала ему спрятанные там сокровища. Но прежде чем он успел их взять, она предала его, и в тот же день король выгнал его из страны в горы, и с той поры ни один человек туда не входил.
   -- Это, наверно, так и было, Игнози. Ведь мы нашли в горах белого человека, -- сказал я.
   -- Да, мы видели его. А теперь, поскольку я обещал вам, что, если вы найдете этот тайник и если там действительно есть камни...
   -- Алмаз на твоем челе доказывает, что они существуют, -- прервал я его, указывая на громадный камень, который я сорвал со лба мертвого Твалы. -- Может быть, -- сказал он. -- Если камни там, вы возьмите их столько, сколько сможете унести с собой отсюда, если вы в самом деле захотите покинуть меня, братья мои.
   -- Прежде всего мы должны найти тайник, -- сказал я.
   -- Только один человек может показать его вам -- это Гагула.
   -- А если она не захочет?
   -- Тогда она умрет, -- сурово ответил Игнози. -- Только для этого я сохранил ей жизнь. Погодите! Она сама должна сделать выбор -- жить ей или умереть.
   И, позвав слугу, он приказал привести Гагулу.
   Через несколько минут старая карга вошла, подгоняемая двумя стражниками, которых она всю дорогу проклинала.
   -- Оставьте ее, -- приказал король.
   Как только они вышли, эта мерзкая старая груда тряпок, ибо она была похожа именно на узел старого тряпья, из которого горели два ярких, злых, как у змеи, глаза, упала на пол, как бесформенная масса.
   -- Что ты хочешь со мной сделать, Игнози? -- запищала она. -- Ты не смеешь меня трогать. Если ты до меня дотронешься, я уничтожу тебя на месте. Берегись моих чар!
   -- Твое колдовство не могло спасти Твалу, старая волчица, и не может причинить мне вреда, -- ответил он. -- Слушай, вот что я хочу от тебя: ты покажешь тайник, где находятся сверкающие камни.
   -- Ха-ха-ха! -- захохотала старая ведьма. -- Никто этого не знает, я же ничего тебе не скажу. Белые дьяволы уйдут отсюда с пустыми руками.
   -- Ты мне все скажешь. Я заставлю тебя сказать.
   -- Каким образом, о король? Ты велик, но может ли все твое могущество вырвать правду из уст женщины?
   -- Это трудно, но все же я это сделаю.
   -- Как же ты это сделаешь, о король?
   -- Если ты не скажешь, ты умрешь медленной смертью.
   -- Умру? -- завизжала она в ужасе и ярости. -- Ты не смеешь меня трогать! Человек! Ты не знаешь, кто я. Сколько ты думаешь, мне лет? Я знала ваших отцов и отцов ваших отцов. Когда страна была молода, я уже была здесь, когда страна состарится, я все еще буду здесь. Я не могу умереть. Меня лишь могут случайно убить, но никто не посмеет этого сделать.
   -- Все же я убью тебя. Слушай, Гагула, мать зла, ты так стара, что не можешь больше любить жизнь. Что может дать жизнь такой ведьме, как ты, не имеющей ни человеческого образа, ни волос, ни зубов -- ничего, кроме ненависти и злых глаз? Я окажу тебе милость, если убью тебя, Гагула.
   -- Ты глупец! -- снова завизжала женщина. -- Проклятый глупец! Ты думаешь, что жизнь сладка только для молодых? В таком случае, ты ничего не знаешь о человеческом сердце. Молодые иногда приветствуют смерть, ибо они умеют чувствовать. Они любят и страдают, они сокрушаются, когда их возлюбленные уходят в мир теней. Но старые лишены этих чувств, они не любят, и -- ха! ха! -- они смеются, когда видят, как другие уходят во мрак. Ха-ха! Они радуются, когда видят зло, существующее под солнцем. Все, что они любят, -- это жизнь, теплое-теплое солнце и сладкий-сладкий воздух. Они боятся холода -- холода и мрака. Ха-ха-ха! -- И старая ведьма корчилась и дико хохотала, катаясь по полу.
   -- Прекрати свое злобное шипенье и отвечай мне! -- гневно сказал Игнози. -- Покажешь ты место, где хранятся камни, или нет? Если нет, то ты умрешь, и умрешь сейчас же! -- И, схватив копье, но поднял его над нею.
   -- Я не покажу вам это место, ты не смеешь меня убивать, не смеешь! Тот, кто меня убьет, будет навеки проклят!
   Игнози медленно опустил копье, и его острие укололо груду тряпок.
   С диким воплем Гагула вскочила на ноги, потом упала и снова начала кататься по полу.
   -- Я согласна показать это место! Согласна! Только дай мне жить! Позволь мне греться на солнце и иметь кусок мяса, чтобы его сосать, и я все тебе покажу.
   -- Хорошо. Я знал, что найду способ образумить тебя. Завтра ты отправишься туда с Инфадусом и моими белыми братьями. Берегись обмануть меня, потому что тогда ты умрешь медленной смертью. Я сказал.
   -- Я не обману, Игнози. Я всегда держу свое слово. Ха! Ха! Ха!
   Однажды, давным-давно, одна женщина показала этот тайник белому человеку -- и что же? Горе пало на его голову! -- И при этих словах ее злые глаза загорелись. -- Ее тоже звали Гагулой. Может быть, это была я?
   -- Ты лжешь! -- сказал я. -- После того прошло десять поколений.
   -- Может быть, может быть. Когда живешь так долго, забываешь. Может быть, мать моей матери мне это рассказывала, но женщину ту звали Гагулой, это я точно знаю. Запомните! -- сказала она, обращаясь к нам. -- В том месте, где хранятся сверкающие игрушки, вы найдете мешок из козьей шкуры, наполненный камнями. Его наполнил белый человек, но он не мог взять его с собой: беда пала на его голову, говорю я, беда пала на его голову! Может быть, мать моей матери рассказывала мне об этом... Наш путь будет веселым -- по дороге мы увидим тела тех, кто погиб в битве. Их глаза уже выклеваны воронами, а ребра обглоданы хищниками. Ха! Ха! Ха!
  

Глава XVI. Чертог смерти

  
   Шел третий день после сцены, описанной в предыдущей главе. Было уже темно, когда все мы расположились на отдых в нескольких хижинах у подножия Трех Колдунов -- так назывались три горы, образовывавшие треугольник, у вершины которого оканчивалась Великая Дорога царя Соломона. Нас сопровождали Фулата, которая последовала за нами главным образом из-за Гуда, Инфадус, Гагула и отряд слуг и охраны. Гагулу несли на носилках, и оттуда весь день слышались ее бормотанье и ругань.
   Горы, или, точнее, три горные вершины, возникшие, очевидно, в результате одного и того же геологического сдвига, как я уже сказал, были расположены в форме треугольника, основание которого было обращено к нам. Одна вершина была справа от нас, другая -- слева, а третья -- прямо перед нами. Никогда я не забуду зрелища, которое представилось нашим глазам утром следующего дня, когда мы увидели эти три величественные вершины, освещенные лучами солнца. Высоко-высоко над нами вздымались в синее небо их снеговые венцы. Там, где кончался снежный покров, горы были пурпурного цвета от сплошь покрывавшего их вереска. Такого же цвета были и поросшие вереском торфянистые болота, которые поднимались из долины на склоны гор. Прямо перед нами, как белая лента, пролегала Великая Дорога царя Соломона, взбегая вверх, к подножию средней вершины, находившейся от нас примерно в пяти милях. Там дорога оканчивалась.
   Трудно описать чувство огромного волнения, с которым мы отправились в то утро в дальнейший путь. Пусть лучше читатель сам постарается представить себе наше состояние. Ведь наконец мы приблизились к этим удивительным копям, которые были причиной трагической гибели не только старого португальца три столетия назад, но и его злополучного потомка, а также, как мы предполагали, и брата сэра Генри, Джорджа Куртиса.
   Был ли нам после всего, что нам пришлось перенести, уготован лучший удел? Их постигло несчастье, как сказала эта старая ведьма Гагула. Не такова ли будет и наша судьба? Так или иначе, когда мы проходили последний участок этой замечательной дороги, я не мог отделаться от чувства суеверного страха и думаю, что то же самое испытывали Гуд и сэр Генри.
   Не менее полутора часов мы шагали вперед по окаймленной вереском дороге. От волнения мы шли настолько быстро, что люди, которые несли Гагулу, едва поспевали за нами, а из носилок слышался ее пронзительный голос, требовавший, чтобы мы остановились.
   -- Идите помедленнее, белые люди! -- кричала она, выставляя свою жуткую сморщенную физиономию из-за занавесок и устремив на нас пристальный взгляд своих горящих глаз. -- Зачем так спешить навстречу гибели, которая вас ожидает, искатели сокровищ! -- И она рассмеялась своим жутким смехом, от которого по моему телу всегда пробегала холодная дрожь. На короткое время этот смех охладил наш пыл.
   Однако мы упорно продолжали идти вперед. Наконец мы увидели прямо перед собой большую круглую яму с пологими склонами, не менее трехсот футов глубиной и более полумили в окружности.
   -- Вы, конечно, догадываетесь, что это такое? -- обратился я к сэру Генри и Гуду, которые в изумлении заглядывали в это огромное воронкообразное углубление.
   Они отрицательно покачали головой.
   -- В таком случае мне ясно, что вам никогда не приходилось видеть алмазные копи в Кимберли. Можете быть уверены, что это и есть алмазные копи царя Соломона. Смотрите сюда, -- сказал я, указывая на твердый голубой ил, который виднелся кое-где среди травы и кустарника, покрывавших склоны копи. -- Это типичная геологическая формация. Я уверен, что, если бы мы спустились в эту копь, мы обнаружили бы алмазоносные трубки, заполненные кимберлитовой магмой или алмазосодержащей брекчией [57]. А теперь посмотрите сюда, -- и я указал на многочисленные плоские плиты из выветрившейся скальной породы на пологом склоне копи, ниже уровня водостока, прорытого в глубокой древности. -- Я не я, если эти плиты не служили некогда для промывки породы.
   У края этой огромной ямы, которая, конечно, представляла собой именно ту копь, которая была нанесена на карту старого португальца, Великая Дорога разветвлялась и огибала ее кругом. Во многих местах эта идущая по краю копи дорога была сплошь вымощена большими каменными глыбами, очевидно для того, чтобы укрепить края копи и предотвратить возможный обвал пустых сланцев, окружающих алмазосодержащую брекчию. Мы быстро пошли по дороге, подгоняемые желанием поскорее увидеть, что представляют собой три гигантские фигуры, видневшиеся на противоположной стороне огромной ямы, у которой мы стояли. Подойдя ближе, мы поняли, что это какие-то колоссы, и правильно угадали: это и были трое Молчаливых, перед которыми кукуанский народ испытывал такой благоговейный страх. Но только подойдя к ним совсем близко, мы полностью осознали царственное величие Молчаливых.
   Там, на колоссальных пьедесталах из темной скалы, на которых на расстоянии двадцати шагов один от другого были высечены непонятные иероглифы, созерцая дорогу, простирающуюся на шестьдесят миль до Луу, восседали три колоссальные фигуры -- две мужские и одна женская. Каждая из них была около восемнадцати футов высотой от темени до пьедестала.
   Одна из них, изображавшая обнаженную женщину, отличалась исключительной, хотя и строгой красотой. К сожалению, черты ее лица сильно пострадали от времени, так как в течение многих веков они подвергались влиянию погоды. По обе стороны ее головы подымались рога полумесяца. Две мужские фигуры были, в противоположность ей, изображены задрапированными в мантии. Лица их были ужасны, в особенности у сидевшего справа. У него было лицо дьявола. Лицо сидевшего слева было безмятежно-спокойно, но спокойствие это вселяло ужас. Оно выражало бесчеловечную жестокость, ту жестокость, которой, по словам сэра Генри, в древности фантазия человека наделяла могущественные существа, может быть способные совершать и добрые дела, но тем не менее созерцающие страдания человечества если не с наслаждением, то и без всяких терзаний. Три фигуры, одиноко сидящие в вышине и веками созерцающие расстилающуюся внизу долину, действительно вселяли благоговейный ужас. Мы смотрели на Молчаливых, как их называли кукуаны, и нами овладевало огромное желание узнать, чьи руки высекли из камня этих колоссов, проложили дорогу и вырыли огромную копь. Когда я в изумлении смотрел на них, мне внезапно припомнилось (так как я хорошо знал Ветхий завет), что Соломон отрекся от своей веры и стал поклоняться иноземным богам. Имена трех из этих богов я также вспомнил: Ашторет -- богиня Сидонян, Чемош -- бог Моабитов и Мильком -- бог детей Аммона. Я высказал своим спутникам предположение, что три фигуры, сидящие перед нами в вышине, возможно, изображают именно эти три ложных божества.
   -- Может быть, в этом и есть доля истины, -- задумчиво сказал сэр Генри. Он был очень образованный человек и, когда еще учился в колледже, достиг больших успехов в изучении классиков. -- Ведь древнееврейская Ашторет, -- продолжал он, -- называлась Астартой у финикийцев, которые вели крупнейшую торговлю во времена Соломона. Астарту же, которую греки впоследствии называли Афродитой, изображали с рогами, напоминающими полумесяц, а на голове женской фигуры отчетливо видны рога полумесяца. Возможно, что эти колоссы были созданы по воле какого-нибудь финикийского должностного лица, управлявшего копями. Кто знает!
   Мы все еще рассматривали эти необычайные памятники глубокой древности, когда к нам подошел Инфадус. Сначала, подняв свое копье, он отдал салют Молчаливым, а затем, обратившись к нам, спросил, намереваемся ли мы немедленно войти в Чертог Смерти, или же пойдем туда позднее, после полуденной трапезы. Он сказал, что если мы готовы отправиться сейчас же, то Гагула выражает желание быть нашим проводником. Так как не было еще и одиннадцати часов, мы, обуреваемые безудержным любопытством, заявили, что намерены идти немедленно. Я предложил на всякий случай, если нам придется задержаться в пещере, захватить с собой немного пищи. Принесли носилки с Гагулой, и почтенная леди наблюдала из них за нашими сборами. Тем временем Фулата, по моей просьбе, положила в тростниковую корзину немного билтонга и пару тыквенных бутылей, наполненных водой.
   Прямо перед нами, на расстоянии шагов пятидесяти от спин колоссов, поднималась отвесная стена из камня, не менее восьмидесяти футов высотой. Кверху она постепенно сужалась и образовывала подножие величественной вершины, увенчанной снегом, которая возвышалась над нами на три тысячи футов. Как только Гагула сошла со своих носилок, она злобно усмехнулась в нашу сторону и, опираясь на палку, заковыляла по направлению к отвесной каменной стене. Мы последовали за ней и вскоре подошли к узкому порталу, окаймленному массивной аркой, похожему на вход в галерею шахты.
   Здесь ожидала нас Гагула. На ее ужасном лице все еще играла злобная усмешка.
   -- Что же, белые люди, спустившиеся со звезд, -- пропищала она, -- великие воины Инкубу, Бугван и мудрый Макумазан, готовы ли вы? Смотрите, я здесь, чтобы выполнить волю короля, моего господина, -- показать вам сокровищницу блестящих камней.
   -- Мы готовы, -- сказал я.
   -- Так! Так! Укрепите же ваши сердца, чтобы вынести то, что вам предстоит увидеть. Идешь ли и ты с нами, Инфадус, предавший своего господина?
   Инфадус, нахмурившись, ответил:
   -- Нет, я не иду, -- мне входить туда нельзя, но ты, Гагула, обуздай свой язык и берегись причинить зло моим повелителям. Ты мне ответишь за них, и если хоть единый волос упадет с их головы, то пусть ты, Гагула, будешь тысячу раз ведьмой, но ты должна будешь умереть. Слышишь ли ты мои слова?
   -- Я слышу, Инфадус. И я знаю тебя хорошо -- ты всегда любил хвастливые речи. Помню, что когда ты был еще ребенком, ты угрожал своей собственной матери. А это было совсем недавно. Но не бойся, не бойся, я живу лишь для того, чтобы повиноваться воле короля. Я выполняла веления многих королей, Инфадус, пока в конце концов они не выполняли мои. Ха! Ха! Я иду туда, чтобы еще раз взглянуть на их лица, а также и на лицо Твалы! Идемте же, идемте! Вот лампа. -- И она извлекла из-под своего мехового плаща огромную выдолбленную тыкву, наполненную маслом, с фитилем из тростникового волокна.
   -- Пойдешь ли ты с нами, Фулата? -- спросил Гуд на своем отвратительном ломаном кукуанском языке, в котором он упорно совершенствовался под руководством этой молодой леди.
   -- Я боюсь, мой господин, -- робко ответила девушка.
   -- Тогда дай мне корзину.
   -- Нет, мой господин. Куда идешь ты, туда пойду и я.
   "И правда ведь пойдешь, черт тебя побери! -- подумал про себя я. -- И это создаст изрядные осложнения, если мы когда-нибудь отсюда выберемся". Без дальнейших церемоний Гагула нырнула в совершенно темный проход, который был достаточно широк, чтобы вместить двух идущих рядом людей. Она пропищала нам приказание следовать за ней, и мы в некотором смятении пошли на звук ее голоса. Внезапный шум крыльев каких-то вспуганных нами существ несомненно не мог успокоить наше волнение.
   -- Хэлло! Что это такое? -- воскликнул Гуд. -- Кто-то ударил меня по лицу.
   -- Летучие мыши, -- отозвался я. -- Идите дальше!
   Пройдя шагов пятьдесят, мы заметили, что проход стал немного светлее. Еще минута, и мы оказались в совершенно необычайном месте, какого, вероятно, не приходилось видеть ни одному человеку.
   Пусть же читатель попытается представить себе внутренность величайшего собора, в котором ему когда-либо случилось бывать, и тогда он получит отдаленное представление о размерах гигантской пещеры, в которой мы очутились. Но этот храм, созданный великим архитектором -- природой, был выше и шире любого построенного людьми. Окон не было, но откуда-то сверху лился слабый свет. Вероятно, в своде, вздымавшемся на сотню футов над нами, были проложены шахты, по которым проникал воздух извне. Однако огромные размеры пещеры были наименее значительным из всех чудес, представившихся нашим глазам. По всей длине пещеры рядами стояли гигантские колонны, которые казались сделанными из льда. В действительности же это были огромные сталактиты [58]. Невозможно передать потрясающую красоту и величие этих белых колонн. Некоторые из них были не менее двадцати футов в диаметре у основания, и их грандиозные и вместе с тем изящные контуры уходили вверх, прямо к далекому своду. Другие колонны были еще в процессе формирования и, по словам сэра Генри, напоминали обломки колонн в древнегреческом храме, а высоко вверху смутно вырисовывались острия огромных сосулек, свисавших со свода.
   Созерцая в молчаливом изумлении все это великолепие, мы в то же время слышали, как идет процесс формирования колонн, потому что время от времени с далекой сосульки, свисавшей со свода, с еле слышным всплеском вдруг падала капля воды, попадая прямо на колонну, стоявшую на каменном полу. На некоторые колонны капли падали по одной через каждые две-три минуты. Интересно было бы подсчитать, сколько времени при такой скорости просачивания понадобится, чтобы образовалась колонна примерно в восемьдесят футов высотой и десять футов в диаметре. Достаточно будет следующего примера, чтобы показать, каким неизмеримо медленным был этот процесс. Мы обнаружили, что на одной из колонн высечено грубое подобие мумии, у изголовья которой виднелось изображение сидящего божества. Это было явно одно из египетских божеств, созданное рукой человека, в глубокой древности работавшего в копях. Неизвестный художник высек это "произведение искусства" на уровне нормального человеческого роста, то есть на высоте около пяти футов. Очевидно, во все времена находилось достаточно бездельников -- от жившего в древности финикийского рабочего до современного английского мальчишки, -- желающих во что бы то ни стало обессмертить себя за счет шедевра, созданног тебя трусомъ?
   -- Нѣтъ, поспѣшно вступился Игноси: -- ты не будешь драться съ Инкобо!
   -- Конечно, не буду, если онъ труситъ, сказалъ Твала.
   Къ несчастію, сэръ Генри понялъ его слова, и кровь бросилась ему въ лицо.
   -- Я буду съ нимъ дратьси! воскликнулъ онъ.-- Пусть увидитъ, трушу я, или нѣтъ!
   -- Ради самого Бога, не рискуйте вашей жизнью въ борьбѣ съ отчаяннымъ человѣкомъ! умолялъ я.-- Всякій, кто васъ сегодня видѣлъ, и безъ того знаетъ, что вы нисколько не трусъ!
   -- Я буду съ нимъ драться, былъ упрямый отвѣтъ.-- Я никому не позволю называть себя трусомъ! Я готовъ! и онъ выступилъ впередъ и поднялъ свой боевой топоръ.
   Эта нелѣпая донъ-кихотская выходка привела меня въ совершенное отчаяніе; но разъ, что онъ непремѣнно рѣшился драться, удержать его я, конечно, не могъ.
   -- Не бейся съ нимъ, бѣлый братъ мой, сказалъ Игноси и ласково положилъ свою руку на плечо сэра Генри.-- Ты довольно сражался сегодня, и если что случится съ тобой по его винѣ, сердце мое разорвется на двое!
   -- Я хочу съ нимъ драться, Игноси, повторилъ сэръ Генри.
   -- Хорошо, Инкобо. Ты храбрый человѣкъ. То будетъ славная битва. Выходи, Твала: слонъ тебя ждетъ!
   Бывшій король разразился дикимъ хохотомъ, выступилъ впередъ и остановился прямо противъ Куртиса лицомъ къ лицу. Съ минуту они стояли неподвижно; заходящее солнце скользнуло своимъ прощальнымъ лучемъ по ихъ огромнымъ, богатырскимъ фигурамъ и одѣло ихъ огненнымъ сіяніемъ. Они были подъ пару другъ другу...
   Но вотъ они сорвались съ мѣста и начали кружиться другъ около друга, высоко поднявши боевые топоры.
   Вдругъ сэръ Генри рванулся впередъ и нанесъ Твалѣ такой ужасный ударъ, что тотъ покачнулся. Но при этомъ онъ самъ чуть не потерялъ равновѣсія, чѣмъ его противникъ не замедлилъ воспользоваться. Своимъ тяжелымъ боевымъ топоромъ онъ быстро описалъ полукругъ надъ головой сэра Генри и вдругъ опустилъ его со всего размаха... У меня въ глазахъ потемнѣло; я уже думалъ, что все кончено. Но нѣтъ: быстрымъ движеніемъ лѣвой руки сэръ Генри подставилъ свой щитъ подъ вражескій топоръ, причемъ щитъ поплатился своей внѣшней оболочкой, и ударъ пришелся въ лѣвое плечо, и былъ уже не настолько силенъ, чтобы причинить серьезное поврежденіе. Черезъ минуту сэръ Генри успѣлъ нанести второй ударъ, который Твала также принялъ на свой щитъ. Тутъ ужъ удары посылались одинъ за другимъ, и оба противника или отъ нихъ уклонялись, или подставляли подъ нихъ свои щиты. Мы всѣ пришли въ необычайное волненіе; воины, присутствовавшіе при поединкѣ, совсѣмъ забыли про свою дисциплину и разражались то радостными криками, то жалобными воплями при каждомъ новомъ ударѣ. Тутъ, какъ нарочно, и Гудъ, котораго я только что бережно уложилъ немного поодаль, вдругъ очнулся отъ своего обморока, сѣлъ, и сейчасъ же увидѣлъ, что тутъ происходитъ. Черезъ минуту онъ уже былъ на ногахъ, и держась за мою руку, торопливо заковылялъ на одной ногѣ, не переставая тащить меня за собою и ободрительно кричать сэру Генри, что только было у него силъ:
   -- Такъ, такъ, дружище! Задай ему хорошенько! Ну-ка, еще, а ну, еще! Вотъ такъ! Наддавай, наддавай! и такъ дальше, все въ томъ же родѣ.
   Тутъ сэръ Генри, только что подставившій щитъ новому удару, самъ ударилъ врага изо всей своей силы. Этимъ ударомъ онъ не только разрубилъ щитъ противника, но пробилъ наконецъ и его непроницаемую броню, такъ что топоръ вонзился ему въ самое плечо. Твала взвылъ отъ боли и отвѣчалъ яростнымъ ударомъ, который былъ такъ ужасенъ, что расшибъ рукоятку боеваго топора, который держалъ сэръ Генри, и ранилъ его въ лицо.
   Вопль отчаянія вырвался у Буйволовъ, когда широкій клинокъ выпалъ изъ рукъ нашего героя и упалъ на землю; а между тѣмъ Твала снова взмахнулъ своимъ топоромъ и съ крикомъ бросился на него. Я закрылъ глаза... Когда я ихъ снова открылъ, щитъ сэра Генри лежалъ на землѣ, а самъ сэръ Генри боролся съ Твалой, обхвативши его своими могучими руками. Они устремлялись то въ ту, то въ другую сторону, сжимали другъ друга въ страшныхъ тискахъ, точно два разъяренныхъ медвѣдя, и боролись, напрягая всѣ свои могучія силы, спасая драгоцѣнную жизнь, и еще того болѣе -- драгоцѣнную честь.
   Съ нечеловѣческимъ усиліемъ Твала опрокинулъ противника, но при этомъ они упали оба и катались по землѣ, не выпуская другъ друга, причемъ Твала тщился ударить Куртиса топоромъ по головѣ, а сэри Генри наровилъ прорѣзать ножомъ его стальную броню.
   Это была борьба не на жизнь, а на смерть, на которую страшно было смотрѣть.
   -- Отнимите у него топоръ! закричалъ Гудъ внѣ себя, и, кажется, нашъ боецъ его услышалъ...
   Какъ бы то ни было, онъ уронилъ свой ножъ и схватилъ топоръ, который былъ привязанъ къ рукѣ Твалы крѣпкимъ ремнемъ изъ буйволовой кожи. Все продолжая кататься по землѣ, они вступили въ ожесточенную борьбу изъ-за обладанія топоромъ. Вдругъ ремень лопнулъ, сэръ Генри сдѣлалъ отчаянное усиліе и освободился изъ рукъ противника, причемъ оружіе осталось у него въ рукахъ. Черезъ минуту онъ уже былъ на ногахъ, и видно было, какъ алая кровь струится изъ раны по его лицу. Твала также вскочилъ, вытащилъ изъ-за пояса тяжелый ножъ и, бросившись прямо на Куртиса, ударилъ его въ грудь. Ударъ былъ сильный и мѣткій, но видно, тотъ, кто дѣлалъ броню, хорошо зналъ свое дѣло: она опять устояла. Снова ударилъ Твала, съ громкимъ, дикимъ крикомъ -- и снова отскочилъ тяжелый ножъ, сэръ Генри только покачнулся отъ полученнаго толчка. Но Твала не унимался, и еще разъ бросился на противника. Нашъ богатырь собрался со всѣми своими силами, взмахнулъ топоромъ надъ головой и ударилъ врага со всего размаха. Изъ тысячи устъ вырвался крикъ,-- крикъ изумленія и неожиданности: голова Твалы вдругъ точно подпрыгнула у него на плечахъ, упала и покатилась по землѣ прямо къ ногамъ Игноси. На секунду тѣло сохранило свое вертикальное положеніе, кровь забила фонтаномъ изъ перерѣзанныхъ артерій; потомъ оно глухо шлепнулось на землю, причемъ золотой обручъ соскользнулъ съ шеи и покатился въ сторону. И тутъ же упалъ сэръ Генри, истощенный потерей крови и обезсиленный страшной борьбой. Его сейчасъ же подняли и поскорѣе омочили свѣжей водой его окровавленное лицо. Черезъ нѣкоторое время его сѣрыя очи широко раскрылись: онъ былъ живъ.
   Тогда я приблизился къ тому мѣсту, гдѣ лежала въ прахѣ страшная голова Твалы, и въ ту самую минуту, какъ заходило солнце, снялъ алмазъ съ мертваго чела и подалъ его Игноси.
   -- Возьми это, законный король кукуанскій! сказалъ я.
   Игноси надѣлъ діадему и, наступивши ногой на широкую грудь своего обезглавленнаго врага, вдругъ запѣлъ побѣдную пѣснь, такую прекрасную, но вмѣстѣ съ тѣмъ до того дикую, что я не въ состояній дать вамъ о ней даже приблизительное понятіе. Однажды я слышалъ, какъ одинъ студентъ, у котораго былъ очень хорошій голосъ, читалъ вслухъ греческаго поэта Гомера, и помню, что кровь застывала у меня въ жилахъ, пока звучные переливы этихъ стиховъ ласкали мое ухо. Пѣснь Игноси, который пѣлъ на такомъ же прекрасномъ и звучномъ нарѣчіи, какъ древній греческій языкъ, произвела на меня точно такое же впечатлѣніе, какъ я ни былъ измученъ и трудами, и волненіями пережитаго дня.
   "И вотъ наше возстанье увѣнчалось побѣдой", пѣлъ Игноси: "наши злыя дѣла очистила слава.
   "Рано утромъ поднялись притѣснители и вышли въ поле. Ихъ кудрявыя перья покрыли равнину, какъ перья птицы, сидящей на гнѣздѣ. Они потрясали копьями и жаждали битвы.
   "Они ополчились противъ меня; сильнѣйшіе изъ нихъ бросились на меня и стремились меня сразить.
   "Тогда я дохнулъ имъ на встрѣчу, и смело ихъ мое дыханье, какъ дыханье бури, и не стало ихъ! Они растаяли и разсѣялись, какъ утренніе туманы.
   "Они -- пища воронъ и шакаловъ, и все поле сраженія утучнилось ихъ кровью.
   "Гдѣ они, тѣ могучіе, сильные, что поднялись рано утромъ?
   "Они смежили очи -- но не спятъ; они лежатъ, распростертые -- но не во снѣ!
   "Они забыты! Они ушли въ темную бездну и никогда не вернутся...
   "А я -- я король! Что орелъ, прилетѣлъ я въ высокое гнѣздо. Я скитался въ долгую ночь, но вернулся съ разсвѣтомъ къ малымъ птенцамъ!
   "Спѣши подъ защиту моихъ крылъ, о народъ! Охраню и спасу тебя отъ всякихъ невзгодъ.
   "Теперь зло скроетъ лицо свое, зацвѣтетъ благоденствіе въ странѣ, какъ лилія долинъ.
   "Радуйся, народъ мой! Радуйся и ликуй: низверженъ тиранъ, и я -- твой король!"
   Онъ умолкъ. И тогда изъ глубины наступающихъ сумерекъ прогремѣлъ торжественный отвѣтъ:-- Отнынѣ ты король!
   Такъ исполнились въ точности слова, сказанныя мною парламентеру, и прежде чѣмъ дважды зашло солнце, обезглавленный трупъ Твалы лежалъ у его порога.
   

XV.
Болѣзнь Гуда.

   Когда поединокъ кончился, сэра Генри и Гуда отнесли въ хижину Твалы, куда пошелъ и я. Оба они были страшно истощены борьбой и потерей крови, да и мое состояніе было не многимъ лучше. Я очень крѣпокъ и выносливъ, благодаря своей легкости и долголѣтней привычкѣ; но въ этотъ вечеръ и мнѣ было совсѣмъ скверно, и моя старая рана, которой наградилъ меня левъ, опять начала болѣть, какъ это всегда у меня бываетъ, когда я очень ослабѣю. Кромѣ того, ужасно болѣла у меня голова послѣ того удара, отъ котораго я упалъ безъ чувствъ по утру. Вообще, трудно было представить себѣ болѣе плачевное тріо, чѣмъ то, какое представляли мы въ этотъ вечеръ; намъ только тѣмъ и оставалось утѣшаться, что все-таки несравненно лучше лежать здѣсь и прескверно себя чувствовать, чѣмъ валяться убитымъ въ полѣ, какъ многія тысячи храбрыхъ людей, проснувшихся утромъ въ цвѣтѣ силъ и здоровья. При помощи красавицы Фулаты (которая постоянно о насъ заботилась съ тѣхъ поръ, какъ мы спасли еі жизнь), мы кое-какъ стащили свои кольчуги, которыя несомнѣнно спасли жизнь двоимъ изъ насъ въ этотъ день. При этомъ оказалось, что мы всѣ покрыты синяками и ссадинами; стальная ткань спасла насъ отъ всякихъ сильныхъ поврежденій, но отъ синяковъ спасти не могла.
   И сэръ Генри, и Гудъ, оба были покрыты сплошными синяками, да и у меня ихъ было довольно. Какъ лекарство, Фулата принесла намъ какихъ-то ароматическихъ листьевъ, которые очень насъ облегчили, когда мы приложили ихъ вмѣсто пластыря къ больнымъ мѣстамъ, Но какъ ни болѣли всѣ эти синяки, все же они и наполовину насъ такъ не тревожили, какъ раны Гуда и сэра Генри. У Гуда была сквозная рана въ мясистой части бедра его "прекрасной бѣлой ноги", онъ потерялъ очень много крови; а у сэра Генри -- глубокій шрамъ надъ губой, сдѣланный топоромъ Твалы. Къ счастію, Гудъ былъ очень порядочный хирургъ, и какъ только мы добыли свою аптечку, онъ основательно прочистилъ раны и потомъ ухитрился зашить сначала рану сэра Генри, а потомъ и свою собственную, и очень даже хорошо, если принять во вниманіе, что всю эту операцію ему пришлось производить при скудномъ свѣтѣ первобытной кукуанской лампады. Затѣмъ онъ обильно смазалъ раны какимъ-то противогнилостнымъ веществомъ, хранившимся у него въ аптекѣ, и мы перевязали ихъ остатками носоваго платка.
   Между тѣмъ, Фулата приготовила намъ крѣпкаго бульона, тамъ какъ мы были слишкомъ слабы, чтобы ѣсть. Бульонъ мы наскоро проглотили и поскорѣе улеглись на великолѣпныхъ звѣриныхъ шкурахъ, которыхъ было очень много въ хижинѣ умершаго короля. По странной насмѣшкѣ судьбы, на постели Твалы, подъ его собственнымъ мѣховымъ одѣяломъ спалъ въ эту ночь тотъ самый человѣкъ, который его убилъ -- сэръ Генри.
   Я говорю: спалъ; но послѣ такого денечка спать было трудно. Начать съ того, что со всѣхъ сторонъ раздавались
   
   "Съ умиравшими прощанья,
   И по мертвымъ громкій плачъ".
   
   Отовсюду доносился плачъ и вытье женщинъ, оплакивавшихъ своихъ мужей, сыновей и братьевъ. И было отчего плакать: вѣдь больше двадцати тысячъ человѣкъ, т. е. чуть не третья часть всей кукуанской арміи, погибла въ этой ужасной битвѣ. У меня просто сердце надрывалось, пока я лежалъ и прислушивался къ этимъ воплямъ. Въ эту минуту какъ-то особенно ясно сознавался весь ужасъ страшнаго дѣла, совершеннаго въ это утро во имя человѣческаго честолюбія. Впрочемъ, къ полуночи вопли женщинъ стали утихать и, наконецъ, затихли совсѣмъ, и среди наступившей тишины только изрѣдка раздавался жалобный, раздирательный вой, доносившійся изъ ближайшей къ намъ хижины -- то выла старая колдунья, Гагула, по своемъ убитомъ королѣ. Послѣ этого я заснулъ тревожнымъ, прерывистымъ сномъ, безпрестанно вздрагивая во снѣ и просыпаясь въ какомъ-то ужасѣ, такъ какъ мнѣ представлялось, что я все еще дѣятельно участвую въ ужасныхъ событіяхъ послѣдняго дня. То мнѣ мерещилось, что воинъ, котораго я собственноручно отправилъ на тотъ свѣтъ, преслѣдуетъ меня на вершинѣ какой-то горы; то я видѣлъ, что снова стою среди доблестныхъ Бѣлыхъ, какъ въ тотъ часъ, когда они покрыли себя безсмертной славой, выдерживая натискъ цѣлаго войска Твалы на маленькомъ холмикѣ. Наконецъ, эта томительная ночь кое-какъ прошла; и когда разсвѣло, оказалось, что мои товарищи спали не лучше меня. Гудъ былъ въ сильномъ лихорадочномъ состояніи и скоро началъ впадать въ забытье, и, что еще того хуже, кашлять кровью; по всей вѣроятности у него было какое нибудь внутреннее поврежденіе -- результатъ тѣхъ отчаянныхъ упражненій, которыя продѣлывалъ надъ нимъ вчерашній воинъ, стараясь проткнуть копьемъ его стальную броню. За то сэръ Генри значительно оправился и отдохнулъ, не смотря на свою рану, которая очень мѣшала ему ѣсть и совсѣмъ не позволяла смѣяться; но члены его такъ одеревенѣли, и все тѣло такъ ныло и болѣло, что онъ не могъ пошевелиться.
   Часовъ около восьми насъ навѣстилъ Инфадусъ. Этотъ закаленный въ бояхъ старый воинъ чувствовалъ себя нисколько не хуже послѣ вчерашнихъ подвиговъ, хотя по его словамъ даже совсѣмъ не ложился въ эту ночь. Онъ былъ очень радъ насъ всѣхъ видѣть и очень огорчился состояніемъ Гуда. Я замѣтилъ, что онъ обращается съ сэромъ Генри съ особеннымъ благоговѣніемъ, точно онъ какое-то высшее существо. И дѣйствительно, какъ мы узнали впослѣдствіи, во всемъ кукуанскомъ царствѣ нашего англійскаго богатыря считали существомъ сверхъестественнымъ. По мнѣнію воиновъ, ни одинъ человѣкъ не могъ драться, какъ дрался онъ, а главное -- послѣ такого утомительнаго и кровопролитнаго дня не могъ выйти на единоборство съ Твалой (который считался сильнымъ самымъ человѣкомъ во всей Кукуаніи) и отсѣчь однимъ ударомъ его толстую бычачью шею. Этотъ ударъ даже вошелъ въ пословицу въ Кукуаніи, и съ этихъ поръ всякое необычайное проявленіе силы, всякій подвигъ выражались словами: "ударъ Инкобо".
   Между прочимъ, Инфадусъ сообщилъ намъ, что всѣ полки Твалы покорились Игноси, и что провинціальные военачальники тоже начали изъявлять ему покорность. Смерть Твалы разомъ прекратила всѣ затрудненія, такъ какъ Скрагга былъ его единственнымъ сыномъ и наслѣдникомъ, и у Игноси не оставалось никакихъ соперниковъ.
   Попозже, но также въ теченіе утра, къ намъ зашелъ Игноси, уже увѣнчанный королевской діадемой. Когда онъ появился во всеоружіи своего королевскаго достоинства, въ сопровожденіи подобострастныхъ тѣлохранителей, слѣдовавшихъ за нимъ по пятамъ, я невольно вспомнилъ высокаго зулуса, который пришелъ наниматься къ намъ въ услуженіе въ Портъ-Наталѣ всего нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, и тутъ же подумалъ, какъ странно мѣняется человѣческая судьба...
   -- Привѣтъ, о король! сказалъ я, вставая.
   -- Да, Макумазанъ. Король, благодаря вамъ! былъ готовый отвѣтъ.
   Онъ сообщилъ, что все идетъ прекрасно, и что недѣли черезъ двѣ онъ надѣется устроить большое празднество, на которомъ покажется народу.
   Я спросилъ его, что онъ намѣренъ дѣлать съ Гагулой.
   -- Она настоящій злой духъ страны, отвѣчалъ онъ.-- Я хочу убить и ее, и всѣхъ остальныхъ колдуновъ и колдуній. Она такъ долго живетъ на свѣтѣ, что никто ее не помнитъ иначе, какъ старухой, а между тѣмъ, всю свою жизнь она обучала другихъ колдовству и оскверняла страну злодѣяніями предъ лицомъ Неба.
   -- Но за то она много, много знаетъ, возразилъ я.-- Убить знаніе недолго, Игноси, но добыть его очень трудно.
   -- Это такъ, сказалъ онъ задумчиво.-- Только она, одна она, знаетъ тайну "Трехъ Колдуній", тайну тѣхъ мѣстъ, гдѣ кончается Великая Дорога, гдѣ погребены короли, гдѣ сидятъ на стражѣ Безмолвные...
   -- И гдѣ хранятся алмазы. Не забывай своего обѣщанія, Игноси; ты долженъ непремѣнно свести насъ въ алмазныя копи, даже если тебѣ придется оставить въ живыхъ Гагулу, чтобы она могла указать намъ туда дорогу.
   -- Не забуду, Макумазанъ; я подумаю о томъ, это ты сказалъ.
   Когда Игноси ушелъ, я отправился къ Гуду и засталъ его въ сильнѣйшемъ бреду. Лихорадка, неразлучная съ раной, крѣпко захватила его въ свои когти, да еще осложнилась какимъ-то внутреннимъ поврежденіемъ. Онъ пробылъ въ самомъ отчаянномъ положеніи около четырехъ сутокъ, и я твердо увѣренъ, что онъ непремѣнно бы умеръ, если бы не Фулата, которая неутомимо ухаживала за нимъ во время болѣзни.
   Женщины -- всегда женщины, какого бы цвѣта ни была у нихъ кожа, и куда ни пойдешь -- всюду онѣ однѣ и тѣ же. А все меня немножко удивляло, что эта чернокожая красавица день и ночь склоняется надъ постелью больного и исполняетъ свое дѣло милосердія такъ же ловко и осторожно, съ такимъ же тонкимъ пониманіемъ своихъ обязанностей, какъ самая лучшая европейская больничная сидѣлка. Въ первыя двѣ ночи я старался ей помогать, такъ же какъ и сэръ Генри, который собрался ухаживать за больнымъ, какъ только могъ пошевелиться; но она приняла наше вмѣшательство съ большимъ неудовольствіемъ, и наконецъ настойчиво потребовала, чтобы мы предоставили больного ей одной, увѣряя, что мы не умѣемъ съ нимъ обращаться, что было, вѣроятно, совершенно справедливо. Она ухаживала за нимъ, не отходила отъ него ни днемъ, ни ночью, давала ему его единственное лекарство -- прохладительное туземное питье, сдѣланное изъ молока, смѣшаннаго съ сокомъ какого-то луковичнаго растенія, и неутомимо отмахивала отъ него мухъ. Какъ сейчасъ вижу всю эту сцену, повторявшуюся день за днемъ, ночь за ночью, при свѣтѣ нашей первобытной лампы, вижу исхудалое лицо и широкораскрытые, неестественно блестящіе глаза Гуда, который мечется на постели и бормочетъ всякую чепуху, и около него, на полу стройную кукуанскую красавицу съ нѣжными глазами, которая сидитъ, прислонившись къ стѣнѣ хижины, и ея утомленное лицо такъ и дышетъ безграничной жалостью.
   Мы думали, что онъ непремѣнно умретъ, и бродили кругомъ въ глубочайшемъ уныніи. Только Фулата ни за что не хотѣла этому вѣрить.
   -- Онъ будетъ живъ, твердила она.
   Вокругъ главной хижины Твалы, гдѣ лежалъ больной, царила полная тишина; по распоряженію короля, всѣ обитатели сосѣднихъ хижинъ, кромѣ сэра Генри и меня, перешли на время въ другія помѣщенія, чтобы ни малѣйшій шумъ не безпокоилъ больного. Однажды ночью,-- то было на пятую ночь его болѣзни -- я пошелъ его навѣстить, какъ всегда дѣлалъ, прежде чѣмъ уйти къ себѣ.
   Я осторожно вошелъ въ хижину. При свѣтѣ стоявшей на полу лампы, я увидѣлъ, что Гудъ больше не мечется на постели и лежитъ совершенно неподвижно.
   И такъ, все кончено!.. И въ порывѣ тяжкой скорби, наводнившей мою душу, я не могъ удержать рыданья...
   -- Шшш!.. раздалось изъ темнаго угла, за изголовьемъ Гуда.
   Я тихонько подошелъ ближе и увидѣлъ, что онъ совсѣмъ не умеръ, а просто спитъ крѣпкимъ сномъ, не выпуская изъ своей блѣдной, исхудалой руки тонкихъ пальцевъ Фулаты. Кризисъ миновалъ, и теперь онъ навѣрное будетъ живъ! Онъ проспалъ такимъ образомъ восемнадцать часовъ, и во все это время самоотверженная дѣвушка продолжала сидѣть около него, боясь, что онъ можетъ проснуться, если она встанетъ и выдернетъ у него свою руку. Мнѣ даже непріятно объ этомъ упоминать, такъ я боюсь, что мнѣ никто не повѣритъ. Что она тутъ перенесла, какъ страдала отъ усталости, отъ невозможности перемѣнить положеніе, наконецъ, отъ недостатка пищи -- про то извѣстно одному Богу; но когда онъ проснулся и освободилъ ея руку, она уже не могла пошевельнуться отъ изнеможенія и ее пришлось унести на рукахъ.
   Разъ, что дѣло уже пошло на ладъ, Гудъ сталъ очень быстро поправляться и скоро совершенно выздоровѣлъ. Когда онъ былъ уже почти здоровъ, сэръ Генри разсказалъ ему обо всемъ, чѣмъ онъ былъ обязанъ Фулатѣ; но когда дѣло дошло до того, какъ она высидѣла восемнадцать часовъ около его постели, боясь пошевельнуться, чтобы его не разбудить, глаза честнаго моряка наполнились слезами. Онъ повернулся и пошелъ прямо въ ту хижину, гдѣ Фулата приготовляла нашу полуденную трапезу (мы теперь жили въ своемъ прежнемъ помѣщеніи), захвативши съ собой и меня въ качествѣ переводчика, хотя я долженъ признаться, что она понимала его удивительно хорошо, особенно, если принять во вниманіе, сколь ограничены были его познанія во всѣй иностранныхъ языкахъ.
   -- Скажите ей, обратился ко мнѣ Гудъ,-- что я обязанъ ей своей жизнью, и что я никогда не забуду ея доброты!
   Я перевелъ его слова; она вся вспыхнула.
   Повернувшись къ нему однимъ изъ тѣхъ быстрыхъ, граціозныхъ движеній, которыми она маѣ всегда напоминала дикую птичку, она устремила ни него свои большіе каріе глаза и кротко отвѣчала:
   -- Нѣтъ, господинъ мой, ты забылъ! Развѣ не ты спасъ мою жизнь, развѣ я не должна служить тебѣ?
   Нужно замѣтить, что сія молодая дѣвица очевидно совсѣмъ забыла, что сэръ Генри и я также принимали участіе въ ея освобожденіи отъ когтей Твалы.
   Вскорѣ послѣ этого событія Игноси собралъ на торжественный совѣтъ всѣхъ именитыхъ кубанскихъ гражданъ, и былъ торжественно признанъ королемъ. Это было очень величественное торжество, Разумѣется, дѣло не обошлось безъ смотра войскамъ, причемъ остатокъ Бѣлыхъ участвовалъ въ церемоніи, послѣ чего король благодарилъ ихъ въ присутствіи всего остального войска за блистательное поведеніе во время великой битвы, сдѣлалъ каждому воину богатый подарокъ и произвелъ ихъ всѣхъ въ офицеры новаго полка Бѣлыхъ, который теперь формировался. Затѣмъ, по всей Кукуаніи отданъ былъ приказъ воздавать намъ королевскія почести, пока мы дѣлаемъ честь странѣ своимъ присутствіемъ; а намъ самимъ предоставлено право жизни и смерти надъ всѣми гражданами. Кромѣ того, Игноси еще разъ, въ присутствіи всего народа, подтвердилъ свои обѣщанія, что отнынѣ въ его государствѣ кровь человѣческая не будетъ проливаться иначе, какъ по приговору суда, и колдовскія охоты будутъ уничтожены.
   Когда церемонія окончилась, мы подошли къ Игноси. Напомнивъ ему, что намъ бы хотѣлось поскорѣе проникнуть въ таинственныя копи, къ которымъ вела Соломонова дорога, мы освѣдомились, не узналъ ли онъ чего нибудь новаго по этому поводу.
   -- Друзья, отвѣчалъ онъ,-- вотъ что я узналъ: тамъ сидятъ тѣ страшные исполины, что зовутся "Безмолвными"; имъ собирался Твала принести въ жертву прекрасную дѣву. Въ этомъ же самомъ мѣстѣ, въ огромной пещерѣ, скрытой въ нѣдрахъ горъ, погребаются наши короли; тутъ вы увидите и тѣло Твалы, вмѣстѣ съ тѣми, что ушли раньше его. Тамъ же есть глубокій колодезь, выкопанный жившими въ древности людьми, можетъ быть ради тѣхъ самыхъ камней, о которыхъ вы говорите. Здѣсь же въ обители смерти, есть потаенная комната, извѣстная только королю и Гагулѣ. Но Твала, знавшій ея тайну, уже мертвъ, а я ея не знаю и даже не знаю, что хранится въ этой комнатѣ. Преданіе гласитъ, что однажды, много поколѣній тому назадъ, пришелъ сюда бѣлый человѣкъ изъ-за далекихъ горъ, и одна женщина провела его въ потаенную комнату и показала ему сокровища, но прежде чѣмъ онъ успѣлъ ихъ похитить, она выдала его королю, и король того времени прогналъ его назадъ, въ горы, и съ тѣхъ поръ ни одинъ человѣкъ въ эту комнату не входилъ.
   -- Это навѣрное правда, Игноси. Вѣдь мы нашли въ горахъ бѣлаго человѣка, сказалъ я.
   -- Да, нашли. Я обѣщалъ вамъ, что если вы найдете эту комнату, и если тамъ есть камни...
   -- Тотъ камень, что сіяетъ на твоемъ челѣ, доказываетъ, что они есть, прервалъ я, указывая на огромный алмазъ, снятый мною съ мертваго Твалы.
   -- Можетъ быть; если они тамъ, вы возьмете ихъ столько, сколько можете унести съ собою,-- если вы въ самомъ дѣлѣ хотите меня оставить, братья! прибавилъ онъ.
   -- Прежде всего надо найти эту комнату, сказалъ я.
   -- Путь къ ней можетъ указать вамъ только Гагула.
   -- Ну, а если она не захочетъ?..
   -- Тогда она умретъ, строго сказалъ Игноси.-- Я только для этого пощадилъ ея жизнь. Стойте,-- пусть она рѣшитъ сама!
   Онъ кликнулъ гонца и приказалъ привести Гагулу.
   Черезъ нѣсколько минутъ ее привели двое стражей, которыхъ она не переставала бранить и проклинать всю дорогу.
   -- Оставьте ее, приказалъ имъ король.
   Лишившись поддержки, она сейчасъ же упала на землю, какъ безжизненный свертокъ стараго тряпья, и такъ и осталась лежать какой-то безформенной массой, въ которой только и было живого, что глаза, злые и блестящіе, точно глаза ядовитой гадины.
   -- Чего ты отъ меня хочешь, Игноси? запищала она.-- Ты не смѣешь меня тронуть. Если ты до меня дотронешься, я испепелю тебя на мѣстѣ. Берегись моихъ чаръ!
   -- Твои чары не могли спасти Твалу, старая волчица, и мнѣ онѣ не опасны, былъ отвѣтъ.-- Слушай: я хочу, чтобы ты намъ открыла, гдѣ та комната, въ которой хранятся сіяющіе камни.
   -- Ха, ха, ха! визгливо захохотала старуха.-- Никто этого не знаетъ, кромѣ меня, а я тебѣ никогда не скажу. Бѣлые дьяволы уйдутъ отсюда съ пустыми руками.
   -- Ты мнѣ скажешь. Я тебя заставлю сказать.
   -- Это какъ, о король? Ты великъ, но въ твоей ли власти выпытать правду у женщины?
   -- Трудно, но я это сдѣлаю.
   -- Какъ же ты это сдѣлаешь, о король?
   -- А вотъ какъ: если ты мнѣ не скажешь, то умрешь медленной смертью.
   -- Умру! возопила она въ ужасѣ и въ страшной ярости.-- Ты не посмѣешь меня тронуть, король -- ты не знаешь, кто я. Сколько мнѣ лѣтъ, какъ ты думаешь? Я знала отцовъ твоихъ и отцовъ твоихъ отцовъ. Я уже жила на свѣтѣ, когда эта страна цвѣла юностью, и все еще буду жить, когда она состарится... Меня можетъ убить только случай: ни одинъ человѣкъ не посмѣетъ поднять на меня руку.
   -- А все же я тебя убью. Слушай, Гагула, мать зла: ты такъ стара, что тебѣ нечего дорожить жизнью. Что значитъ жизнь для такой развалины, какъ ты? Ни образа, ни подобія, ни волосъ, ни зубовъ -- нѣтъ у тебя ничего, кромѣ злобы и зловѣщихъ очей. Убить тебя -- будетъ настоящее благодѣяніе.
   -- Безумецъ! завопила старая вѣдьма,-- проклятый безумецъ! Или ты думаешь, что жизнь сладка только молодымъ? Нѣтъ, нѣтъ, это неправда. Хорошо же ты знаешь человѣческое сердце, если такъ думаешь!
   -- Оставь свои злыя рѣчи и отвѣчай мнѣ, гнѣвно сказалъ Игноси.-- Согласна ты указать то мѣсто, гдѣ лежатъ сіяющіе камни, или нѣтъ? Если ты не согласна, ты умрешь сію же минуту. Съ этими словами онъ схватилъ копье и замахнулся надъ нею.
   -- Не покажу никогда, а убить меня ты не смѣешь! Кто меня убьетъ, тотъ будетъ проклятъ навѣки!
   Игноси медленно опустилъ копье, пока оно не проникло въ кучу лохмотьевъ. Она вскочила съ дикимъ воплемъ, и тотчасъ же снова упала и покатилась по землѣ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! я покажу. Только оставь мнѣ жизнь, только позволь мнѣ грѣться на солнцѣ,-- и я покажу все, что хочешь!
   -- Хорошо. Я такъ и зналъ, что съумѣю тебя уговорить. Завтра ты пойдешь въ горы вмѣстѣ съ Инфадусонъ и съ моими бѣлыми братьями. И смотри, не отступай! Если ты не послужишь имъ, ты умрешь медленной смертью. Я сказалъ!
   -- Я все исполню, Игноси. Я всегда держу мое слово. Ха, ха, ха! Однажды привела одна женщина бѣлаго человѣка въ потаенную комнату, и его постигло бѣдствіе. (Тутъ ея злыя глаза заискрились радостью). Ее также звали Гагулой. Можетъ быть, то была я.
   -- Ты лжешь! сказалъ я.-- То было десять поколѣній тому назадъ.
   -- Можетъ быть; когда долго живешь на свѣтѣ, все забываешь. А можетъ быть мнѣ сказала про это мать моей матери, и ее вѣрно тоже звали Гагулой. Помните одно: на томъ мѣстѣ, гдѣ лежатъ блестящія игрушки, вы найдете кожанную сумку, наполненную камнями. Ее наполнилъ тотъ человѣкъ; только онъ не взялъ ее съ собою... Бѣдствіе постигло его, говорю вамъ! Можетъ быть, то повѣдала мнѣ мать моей матери. Веселое будетъ шествіе -- мы увидимъ по дорогѣ тѣла всѣхъ убитыхъ въ битвѣ. Ха, ха, ха!
   

XVI.
Обитель смерти.

   На третій день послѣ описанной сцены мы уже располагались на ночлегъ въ нѣсколькихъ хижинахъ, выстроенныхъ у подножія "Трехъ Колдуній", т. е. тѣхъ трехъ горъ, къ которымъ вела Соломонова дорога. Наша экспедиція состояла изъ насъ самихъ, Фулаты, Инфадуса, Гагулы (которую несли въ закрытыхъ носилкахъ, гдѣ она бранилась и ворчала всю дорогу), и нѣсколькихъ слугъ и тѣлохранителей. Эти три горы, или, лучше сказать, три горныя вершины -- такъ какъ одинъ общій каменный пьедесталъ служилъ имъ подножіемъ -- составляли правильный треугольникъ, обращенный своимъ основаніемъ въ нашу сторону, такъ что одна вершина приходилась направо отъ насъ, другая -- налѣво, а третья -- какъ разъ напротивъ. Я никогда не забуду, какое поразительное зрѣлище представляли эти три горы при первыхъ лучахъ наступившаго утра. Ихъ увѣнчанныя снѣгами вершины возносились въ недосягаемую вышину, купаясь въ голубомъ воздухѣ; ниже, тамъ, гдѣ кончалась снѣговая линія, онѣ принимали пурпуровый оттѣнокъ отъ краснаго вереска, которымъ были покрыты скалы и луга, взбѣгающіе вверхъ по горнымъ склонамъ. Прямо передъ нами вилась, точно бѣлая лента, великая Соломонова дорога вверхъ по зеленому скату, и миль за пять отъ насъ, у подножія центральной вершины, вдругъ пропадала. То былъ ея предѣлъ.
   Трудно себѣ представить, до чего мы всѣ были взволнованы и возбуждены, когда тронулись въ путь въ это памятное утро -- предоставляю читателямъ воображать это на досугѣ. Наконецъ-то мы приближались къ тѣмъ завѣтнымъ копямъ, ради которыхъ погибли безславною смертью и старый португалецъ, и его злополучный потомокъ, а, можетъ быть, и братъ сэра Генри, Джорджъ Куртисъ. Неужели и съ нами будетъ то же послѣ всего, что мы вынесли? По словамъ старой колдуньи, только бѣдствіе выпало имъ на долю: неужели и намъ суждено то же самое? И теперь, приближаясь къ цѣли, нашего пути, я невольно почувствовалъ какой-то суевѣрный страхъ; вѣроятно и Гудъ съ сэромъ Генри чувствовали то же самое.
   Часа полтора мы шли по окаймленной верескомъ дорогѣ и шли такъ скоро, что носильщики, тащившіе Гагулу, едва могли за нами поспѣть, такъ что она, наконецъ, выглянула изъ своихъ носилокъ и закричала, чтобы мы остановились.
   -- Идите тише, бѣлые люди,-- сказала она, просовывая между занавѣсками свою отвратительную, сморщенную образину и устремляя на насъ сверкающій взглядъ. Зачѣмъ вы такъ спѣшите на встрѣчу бѣдствію, жалкіе искатели сокровищъ?
   И она засмѣялась тѣмъ ужаснымъ смѣхомъ, отъ котораго у меня всегда морозъ подиралъ по кожѣ, и который на время совершенно охладилъ нашъ энтузіазмъ.
   Тѣмъ не менѣе, мы все продолжали идти, пока не пришли къ огромной круглой ямѣ съ пологими краями, футовъ въ триста глубиною, а въ окружности по крайней мѣрѣ около полъ-мили.
   -- Знаете, что это такое? спросилъ я Гуда и сэра Генри, которые смотрѣли съ величайшимъ изумленіемъ на этотъ страшный колодезь.
   Они отрицательно покачали головою.
   -- Вотъ и видно, что вы никогда не были въ Кимберлейскихъ алмазныхъ копяхъ. Можете быть совершенно увѣрены, что это алмазныя копи Соломона! Посмотрите-ка, продолжалъ я, указывая на отвердѣвшую голубоватую глину, которая виднѣлась между травой и кустарниками, покрывавшими стѣны колодца:-- это та же самая формація. Я увѣренъ, что если мы спустимся внизъ, на дно, то найдемъ тамъ пласты ноздреватаго камня. Смотрите теперь сюда,-- я указалъ на цѣлый рядъ полуистертыхъ каменныхъ плитъ, расположенныхъ по слегка наклонной плоскости ниже водосточной канавы, нѣкогда высѣченной въ скалѣ:-- я -- не я, если это не тѣ самыя плиты, на которыхъ промывалась руда въ древнія времена!
   На краю этой огромной ямы, нанесенной на карту стараго Сильвестры подъ названіемъ "шахты", Соломонова дорога развѣтвлялась направо и налѣво и огибала ее кругомъ. Во многихъ мѣстахъ полотно дороги было составлено изъ огромныхъ глыбъ тесанаго камня, очевидно въ видахъ укрѣпленія стѣнокъ шахты и предохраненія ея отъ обваловъ. Мы поспѣшили ее обогнуть, такъ какъ на той сторонѣ высились какія-то странныя фигуры, возбудившія наше любопытство. Подойдя ближе, мы увидали, что то были три колоссальныя статуи, и сейчасъ же догадались, что это тѣ самые "Безмолвные", которыхъ такъ высоко чтитъ кукуанскій народъ. Но составить себѣ настоящее понятіе о всемъ величіи этихъ "Безмолвныхъ" исполиновъ можно было только при ближайшемъ разсмотрѣніи. То были три сидячія фигуры колоссальной величины: одна женская и двѣ мужскихъ. Онѣ сидѣли на массивныхъ пьедесталахъ изъ темнаго камня, покрытыхъ непонятными надписями, въ двадцати шагахъ одна отъ другой, и были обращены въ ту сторону, гдѣ вилась Соломонова дорога, вдоль по обширной равнинѣ, вплоть до самой столицы.
   Женская фигура, совершенно обнаженная, отличалась замѣчательной, хотя нѣсколько суровой красотой; къ несчастію, черты ея сильно пострадали отъ времени. Изъ ея головы выростали по бокамъ рога полумѣсяца. Обѣ мужскія фигуры были покрыты драпировками и поражали ужасающимъ безобразіемъ, особенно тотъ истуканъ, что стоялъ направо: у него была совершенно дьявольская харя. Черты другого имѣли совершенно спокойное выраженіе, но это-то спокойствіе и казалось ужаснымъ. То было спокойствіе нечеловѣческой жестокости, которую, какъ замѣтилъ сэръ Генри, древніе приписывали существамъ, имѣющимъ власть творить добро, но взирающимъ на человѣческія страданія совершенно равнодушно. Ужасную троицу составляли эти исполины, вѣчно сидящіе въ своемъ величавомъ уединеніи, вѣчно взирающіе на далекую равнину своими каменными глазами... Пока мы ихъ разсматривали, нами снова овладѣло жгучее любопытство, и ужасно намъ захотѣлось узнать, кто соорудилъ этихъ идоловъ, выкопалъ шахту и проложилъ дорогу. И вдругъ мнѣ вспомнилось (я отлично знаю Ветхій Завѣтъ), что подъ конецъ своей жизни Соломонъ впалъ въ идолопоклонство и почиталъ разныхъ боговъ, изъ которыхъ я помнилъ имена только трехъ: "Ашторетъ, богини сидонской, Кеноса, бога моавитянскаго, и Милькома, бога аммошпанскаго". Я замѣтилъ моимъ спутникамъ, что эти фигуры, можетъ быть, и представляютъ этихъ самыхъ боговъ.
   -- Гм! промычалъ сэръ Генри, который былъ человѣкъ очень образованный, такъ какъ кончилъ курсъ въ университетѣ и получилъ ученую степень по классическимъ наукамъ: -- очень можетъ быть. Евреи называли именемъ Ашторетъ финикійскую Астарту, а финикіяне вели обширную торговлю во времена Соломона. А Астарту, впослѣдствіи греческую Афродиту, всегда изображали съ полумѣсяцемъ на головѣ, какъ и у этой женской фигуры. Можетъ быть эти статуи соорудилъ какой нибудь финикіянинъ, управлявшій копями. Кто знаетъ?
   Не успѣли мы достаточно насмотрѣться на эти необыкновенные останки отдаленной древности, какъ пришелъ Инфадусъ. Онъ привѣтствовалъ "Безмолвныхъ" своимъ копьемъ и спросилъ насъ, хотимъ ли мы немедленно идти въ "Обитель Смерти" или подождемъ до окончанія полуденной трапезы. Если мы готовы идти сейчасъ, Гагула согласна указывать намъ дорогу. Такъ какъ было всего только одиннадцать часовъ, а любопытство наше было сильно возбуждено, мы объявили, что предпочитаемъ идти сейчасъ, и я предложилъ взять съ собою провизіи на тотъ случай, что мы замѣшкаемся въ копяхъ. А потому носилки Гагулы были сейчасъ же принесены куда слѣдуетъ, и она вылѣзла оттуда, а Фулата взяла корзинку и уложила въ нее немного вяленаго мяса и пару тыквенныхъ бутылокъ, наполненныхъ водою. Прямо противъ насъ, позади каменныхъ исполиновъ, подымилась высокая скала, которая образовала сначала отвѣсную стѣну, а потомъ все отклонялась и отклонялась, пока не превращалась въ подножіе снѣговой вершины, вздымавшейся на три тысячи футовъ надъ нами. Какъ только Гагула вылѣзла изъ своихъ носилокъ, она взглянула на насъ съ зловѣщей усмѣшкой и сейчасъ же заковыляла въ сторону горы, опираясь на свою клюку. Мы послѣдовали за нею и скоро подошли къ узкому входу, увѣнчанному массивной аркой и напоминающему входъ въ галерею какого нибудь рудника. Здѣсь ждала насъ Гагула все съ тою же зловѣщей усмѣшкой на своемъ ужасномъ лицѣ.
   -- Ну, бѣлые жители свѣтлыхъ звѣздъ, пропищала она,-- ну, великіе воины, Инкобо, Богванъ и премудрый Макуназанъ, готовы ли вы? Вотъ я пришла, чтобы исполнить повелѣніе моего короля и господина и указать вамъ хранилище сіяющихъ камней.
   -- Мы готовы, отвѣчалъ я.
   -- Хорошо, хорошо! Укрѣпите сердца ваши, дабы перенесть то, что вы увидите. А ты, Инфадусъ, предавшій своего господина, тоже идешь съ нами?
   Инфадусъ мрачно нахмурился и отвѣчалъ:
   -- Нѣтъ, я останусь здѣсь, мнѣ не подобаетъ туда входить. А ты, Гагула, прикуси свой языкъ, да смотри, береги бѣлыхъ вождей. Ты мнѣ за нихъ отвѣчаешь: если спадетъ хоть одинъ волосъ съ головы одного изъ нихъ, ты сейчасъ же умрешь, какая ты ни на есть колдунья. Слышишь?
   -- Слышу, Инфадусъ; ты всегда любилъ страшныя слова; я помню, какъ ты еще ребенкомъ грозилъ своей собственной матери. Это было недавно. Не бойся, не бойся, вѣдь я только для того и живу, чтобы исполнять королевскую волю. Я видала не мало королей на своемъ вѣку, Инфадусъ, и долго исполняла ихъ желанья, такъ долго, что наконецъ и они все стали дѣлать по-моему. Ха, ха, ха! Вотъ я пойду и взгляну на нихъ еще разъ, да ужъ кстати и на Твалу! Пойдемте, пойдемте, вотъ и лампа готова! И она вытащила изъ-подъ своей мѣховой одежды большую тыкву, наполненную масломъ и снабженную свѣтильней.
   -- Идешь ты съ нами, Фулата? спросилъ Гудъ на своемъ невозможномъ кукуанскомъ языкѣ, которому онъ учился все послѣднее время у этой молодой особы.
   -- Я боюсь, господинъ мой, отвѣчала она робко.
   -- Ну, такъ давай мнѣ корзинку.
   -- Нѣтъ, господинъ мой, куда ты ни пойдешь, я всюду пойду за тобою!
   Безъ дальнихъ разговоровъ Гагула углубилась въ открывшійся передъ нами туннель, настолько широкій, что два человѣка могли свободно идти въ немъ рядомъ, но совершенно темный. Старуха кричала намъ, чтобы мы не отставали, и мы шли на ея голосъ не безъ нѣкотораго страха и трепета, которые ничуть не уменьшились, когда мы внезапно услыхали шелестъ невидимыхъ крыльевъ.
   -- Это что такое? вдругъ вскрикнулъ Гудъ.-- Что-то задѣло меня по лицу!
   -- Летучія мыши, сказалъ я.-- Ничего! Идите дальше.
   Пройдя такимъ образомъ шаговъ пятьдесятъ, мы замѣтили, что въ туннелѣ стало какъ будто свѣтлѣе. Черезъ минуту мы очутились въ самомъ чудесномъ мѣстѣ, которое когда либо представлялось глазамъ человѣка на землѣ.
   Представьте себѣ самый обширный храмъ, который вы видѣли въ жизни, положимъ, безъ оконъ, но все-таки слабо освѣщенный сверху, вѣроятно посредствомъ шахтъ, имѣющихъ сообщеніе извнѣ и прорытыхъ въ его сводѣ, который подымался футовъ на сто надъ нашими головами. Тогда вы получите нѣкоторое понятіе о размѣрахъ того огромнаго грота, въ которомъ мы теперь стояли, съ тою разницей, что этотъ храмъ, воздвигнутый природой, былъ и выше, и просторнѣе всякаго человѣческаго сооруженія. Но его поразительные размѣры были настоящими пустяками въ сравненіи съ его другими чудесами. Во всю его длину высились ряды гигантскихъ колоннъ, сдѣланныхъ точно изо льда; на самомъ дѣлѣ то были огромные сталактиты. Просто и описать невозможно, какъ поразительно прекрасны и величественны были эти полупрозрачныя колонны! Нѣкоторыя изъ нихъ были не меньше двадцати футовъ въ поперечникѣ у своего основанія, и, не смотря на такую толщину, онѣ казались стройными и легкими, такъ высоко онѣ вздымались, упираясь въ отдаленные своды грота. Другія находились еще въ періодѣ образованія: эти еще незаконченные сталактиты стояли на каменномъ полу, точно полуразрушенныя колонны какого нибудь древне-греческаго храма, а надъ ними въ страшной вышинѣ смутно виднѣлись гигантскія ледяныя сосульки. Процессъ образованія сталактитовъ {Сталактиты суть известковыя выдѣленія, конической формы, образующіяся на сводахъ подземныхъ пещеръ, вслѣдствіе просачиванія воды, насыщенной известковыми солями.
   Сталагмиты того же происхожденія, но они образуются въ видѣ бугорковъ на землѣ, вслѣдствіе испаренія воды, каплями падающей со сводовъ.} совершался передъ нами во-очію: мы слышали, какъ звенѣли водяныя капли, падая сверху на неоконченныя колонны. На нѣкоторыя изъ этихъ колоннъ падало по одной каплѣ въ теченіе двухъ-трехъ минутъ. Вотъ гдѣ интересно бы было вычислить, сколько времени требуется на образованіе одной колонны, ну скажемъ -- футовъ около восьмидесяти вышиною и десяти -- въ діаметрѣ? Что этотъ процессъ совершался съ неимовѣрной медленностью, доказываетъ слѣдующее обстоятельство. На одной изъ колоннъ мы замѣтили грубый рисунокъ, представляющій мумію, у изголовья которой сидѣло нѣчто въ родѣ египетскаго божества, безъ всякаго сомнѣнія, его сдѣлалъ какой нибудь житель древняго міра, работавшій въ копяхъ. Это произведеніе искусства находилось на той высотѣ, на которой обыкновенно изощряются всякіе шелопаи -- будь они финикіяне или британцы, все равно -- желающіе увѣковѣчить свое имя въ ущербъ великимъ произведеніямъ природы, т. е. футовъ на пять отъ земли; а между тѣмъ въ то время, какъ мы видѣли эту колонну (что было, вѣроятно, черезъ три тысячи лѣтъ послѣ того, какъ былъ сдѣланъ рисунокъ), она была только восьми футовъ вышиною, и образованіе ея все еще продолжалось. По этому разсчету выходитъ, что нужно цѣлую тысячу лѣтъ на образованіе одного фута и сто лѣтъ на образованіе вершка съ небольшимъ такой колонны.
   Иногда эти сталактиты принимали очень причудливыя формы, вѣроятно въ тѣхъ случаяхъ, когда вода капала не въ одно и то же мѣсто. Такъ, напримѣръ, одна огромная сталактитовая масса напоминала своей формой красивую каѳедру, покрытую тонкимъ, точно кружево, выпуклымъ рисункомъ. Другія были похожи на какихъ-то странныхъ животныхъ, а стѣны грота были раснисаны бѣлыми узорами въ родѣ тѣхъ, какіе оставляетъ морозъ на оконныхъ стеклахъ.
   Къ главному гроту примыкали со всѣхъ сторонъ другіе гроты поменьше, точь въ точь маленькія часовни и придѣлы, пристроенные къ огромному собору, какъ замѣтилъ сэръ Генри. Нѣкоторые были довольно велики, другіе -- совсѣмъ маленькіе; на этихъ послѣднихъ можно было наглядно убѣдиться, какъ неизмѣнны и непреложны законы природы, управляющіе всѣми ея произведеніями, какого бы они не были размѣра. Тутъ былъ, напримѣръ, крохотный гротикъ, величиною съ игрушечный домъ, который могъ бы прекрасно служить моделью всѣхъ остальныхъ: и тамъ капала вода, и тамъ крохотныя сосульки свѣшивались съ потолка и стояли бѣлыя колонны, точно въ большомъ гротѣ.
   Впрочемъ, мы не имѣли возможности осмотрѣть это чудное мѣсто во всѣхъ подробностяхъ, какъ намъ хотѣлось, такъ какъ Гагула была совершенно равнодушна къ сталактитамъ, и только о томъ и думала, какъ бы скорѣе свалить дѣло съ плечъ. Это было тѣмъ болѣе непріятно, что мнѣ особенно хотѣлось разсмотрѣть, какимъ образомъ освѣщался этотъ удивительный гротъ: съ помощью ли рукъ человѣческихъ, или просто природными средствами. Кромѣ того, я желалъ по возможности удостовѣриться въ томъ, не употреблялся ли онъ для какихъ нибудь цѣлей въ древнія времена, что казалось довольно вѣроятнымъ. Впрочемъ, мы утѣшали себя мыслью, что хорошенько его осмотримъ на возвратномъ пути, и пошли дальше вслѣдъ за нашею путеводительницей.
   Она вела насъ все дальше и дальше, на тотъ конецъ обширнаго и безмолвнаго грота, гдѣ оказался новый входъ, уже не съ аркой, какъ былъ первый, а совершенно прямой, четыреугольной формы, напоминающей портики египетскихъ храмовъ.
   -- Готовы ли вы вступить въ "Обитель смерти"? спросила Гагула, съ очевиднымъ намѣреніемъ произвести на насъ непріятное впечатлѣніе.
   -- Веди впередъ, Макдуффъ! продекламировалъ Гудъ, стараясь казаться совершенно спокойнымъ, какъ старались мы всѣ, кромѣ Фулаты, которая безъ церемоніи держалась за Гуда, не скрывая своего страха.
   -- Ужасно здѣсь мрачно и темно, сказалъ сэръ Генри, заглянувъ въ это зіяющее отверстіе. Идите впередъ, Кватермейнъ,-- старшимъ всегда слѣдуетъ уступать дорогу! Не заставляйте старуху ждать!
   И онъ вѣжливо посторонился, пропуская меня впередъ, за что я въ душѣ вовсе не былъ ему благодаренъ. Старуха проворно заковыляла дальше, стуча своей клюкой и отвратительно посмѣиваясь себѣ подъ носъ, а я все еще не двигался, обуреваемый какимъ-то неизъяснимымъ предчувствіемъ.
   -- Идите же, старина, сказалъ Гудъ.-- А не то мы отстанемъ отъ нашей прекрасной путеводительницы.
   Послѣ такого поощренія я зашагалъ впередъ и вскорѣ очутился въ мрачной пещерѣ сорока футовъ длиною, тридцати шириною, и столько же вышиною, высѣченной въ горѣ человѣческими руками въ давно прошедшія времена. Эта комната, или пещера была далеко не такъ хорошо освѣщена, какъ сталактитовый гротъ, и съ перваго взгляда я только и могъ разсмотрѣть массивный каменный столъ, занимавшій ее во всю длину, колоссальную бѣлую фигуру, сидѣвшую на противоположномъ концѣ, да еще другія, тоже бѣлыя, фигуры въ натуральную величину, сидящія кругомъ. Затѣмъ я разглядѣлъ какой-то темный предметъ посреди стола. Черезъ минуту мои глаза свыклись съ окружающимъ полумракомъ, я разсмотрѣлъ, что это все значило, и бросился назадъ со всѣхъ ногъ. Вообще говоря, я человѣкъ совсѣмъ не нервный и мало подверженъ суевѣріямъ, ибо такъ долго жилъ на свѣтѣ, что успѣлъ убѣдиться въ ихъ безполезности; но долженъ признаться, что то, что я тутъ увидѣлъ, перевернуло меня совсѣмъ. Еслибы не сэръ Генри, поймавшій меня за шиворотъ и помѣшавшій мнѣ убѣжать, черезъ пять минутъ меня бы ужъ не было въ сталактитовомъ гротѣ, и я бы не согласился туда вернуться ни за всѣ кимберлейскіе алмазы. Но онъ держалъ меня такъ крѣпко, что я не могъ вырваться, и потому остался. Однако, когда его собственные глаза привыкли къ темнотѣ, то и онъ отеръ со лба холодный потъ и выпустилъ меня сразу. Что до Гуда, тотъ только тихонько выругался, а Фулата обвила его шею руками и громко вскрикнула.
   Только Гагула заливалась громкимъ, отвратительнымъ хохотомъ.
   То былъ поистинѣ ужасный видъ. На самомъ концѣ, во главѣ длиннаго каменнаго стола, сидѣла сама Смерть, въ видѣ колоссальнаго человѣческаго скелета, футовъ около пятнадцати вышиной, и держала огромное бѣлое копье въ своей костлявой рукѣ, высоко поднимая его надъ головою, точно собираясь кого нибудь поразить. Другой рукой она опиралась на столъ, въ положеніи человѣка, который вотъ-вотъ сейчасъ встанетъ съ мѣста, причемъ вся ея фигура и оскаленный страшный черепъ были наклонены впередъ въ нашу сторону. Казалось, что ея зіяющія глазныя впадины смотрятъ прямо на насъ, а челюсти слегка раскрыты,-точно она собирается заговорить.
   -- Боже великій! прошепталъ я чуть слышно -- Что это такое?
   -- А... тамъ? спросилъ Гудъ, указывая на другія бѣлыя фигуры у стола.
   -- А это? прибавилъ сэръ Генри, про темный предметъ на столѣ.
   -- Хи, хи, хи! визжала Гагула.-- Горе тому, кто вступаетъ въ Обитель смерти! Горе, горе! Ха, ха, ха!.. Подойди, о Инкобо, отважный въ битвѣ, подойди, взгляни на того, кто убитъ тобою!
   Съ этими словами старая вѣдьма, уцѣпилась за его пальто своими костлявыми руками и потащила его къ столу. Здѣсь она остановилась и указала на темный предметъ посрединѣ. Сэръ Генри взглянулъ на него, невольно ахнулъ и отпрянулъ назадъ. Да и не удивительно: на столѣ сидѣлъ совершенно обнаженный, изсохшій трупъ Твалы, бывшаго короля кукуанскаго.
   Онъ сидѣлъ здѣсь во всемъ своемъ ужасающемъ безобразіи, держа на колѣняхъ свою голову; шейные позвонки торчали на цѣлый вершокъ изъ тѣла.
   Весь трупъ былъ покрытъ какою-то тонкой, стеклянистой пленкой, отъ которой онъ казался еще отвратительнѣе. Сначала мы никакъ не могли понять, откуда она взялась, пока не замѣтили, что вода все время капаетъ со свода прямо на шею трупа, откуда распространяется по всей его поверхности, и наконецъ стекаетъ въ маленькое отверстіе, просверленное въ столѣ. Тогда я понялъ, въ чемъ дѣло: тѣло Твалы превращалось въ сталактитъ. Это предположеніе вполнѣ подтверждалось присутствіемъ бѣлыхъ фигуръ, сидѣвшихъ на каменной скамьѣ вокругъ этого ужаснаго стола. То были настоящія человѣческія фигуры, т. е. онѣ когда-то были людьми, а теперь стали сталактитами. Этимъ способомъ кукуанцы предохраняли отъ разложенія трупы своихъ королей: они превращали ихъ въ камень и дѣлали это съ незапамятныхъ временъ. Въ чемъ именно состояла эта операція, и что для этого дѣлалось -- если что нибудь дѣлалось кромѣ того, что трупъ подвергали на долгое время дѣйствію падающихъ капель -- этого я никакъ не могъ узнать. Какъ бы то ни было, они тутъ сидѣли, совершенно замороженные и навѣки предохраненные отъ разложенія посредствомъ кремнистой жидкости.
   Трудно было представить себѣ что-нибудь ужаснѣе этого сборища царственныхъ мертвецовъ, одѣтыхъ въ прозрачные каменные саваны (сквозь которые еще можно было до нѣкоторой степени различить ихъ черты), возсѣдающихъ вкругъ негостепріимнаго стола, гдѣ хозяйкою была сама Смерть.
   Всѣхъ ихъ было двадцать семь, и послѣднимъ былъ отецъ Игноси. Самое ихъ число доказывало, что обычай сохранять такимъ образомъ королевскіе трупы былъ очень древній. Если предположить, что каждый изъ нихъ царствовалъ среднимъ числомъ 15 лѣтъ, и что всѣ короли, когда либо царствовавшіе въ странѣ, находятся здѣсь (что совершено невѣроятно, такъ какъ нѣкоторые изъ нихъ навѣрное погибали на войнѣ далеко отъ своей родины), и то ужъ выходитъ, что этотъ обычай утвердился четыре съ половиною столѣтія тому назадъ.
   Но изображеніе Смерти должно быть гораздо древнѣе, и по всей вѣроятности обязано своимъ происхожденіемъ тому самому художнику, который изваялъ и трехъ колоссовъ. Оно было высѣчено изъ цѣльнаго сталактита, и представляло настоящее чудо искусства какъ по замыслу, такъ и по выполненію. Гудъ, который кое-что смыслилъ въ анатоміи, объявилъ намъ, что насколько онъ можетъ судить, скелетъ былъ воспроизведенъ съ величайшей точностью весь, какъ есть, до малѣйшей косточки.
   Я думаю, что это ужасное изображеніе было плодомъ дикой фантазіи какого нибудь древняго скульптора, и что кукуанцамъ уже впослѣдствіи пришла мысль помѣщать своихъ царственныхъ мертвецовъ за тѣмъ страшнымъ столомъ, гдѣ оно возсѣдало. А можетъ быть его поставили тутъ нарочно, чтобы пугать воровъ, могущихъ имѣть какіе либо виды на сокровищницу. Рѣшать это очень трудно. Мнѣ остается только описать все, какъ было, и предоставить читателю выводить заключенія.
   Какъ бы то ни была, вотъ какова была эта самая Бѣлая Смерть, и вотъ каковы ея гости, Бѣлые Мертвецы!
   

XVII.
Сокровищница Соломонова.

   Пока мы старались преодолѣть свое непріятное чувство и разглядывали всѣ мѣстныя диковинки, Гагула занялась по-своему. Она была просто удивительно проворна, когда хотѣла, и теперь живо вскарабкалась на огромный столъ и отправилась прямо туда, гдѣ сидѣлъ нашъ покойный пріятель Твала подъ дѣйствіемъ водяныхъ капель. Потомъ она заковыляла назадъ, останавливаясь по дорогѣ, чтобы закинуть словечко то тому, то другому королю въ каменномъ саванѣ, точь въ точь, какъ мы съ вами останавливаемся поболтать со встрѣчными знакомыми. Продѣлавъ эту таинственную и ужасную церемонію, она усѣлась на корточкахъ какъ разъ передъ самымъ изображеніемъ Смерти, и обратилась къ нему въ родѣ какъ съ молитвой. Видъ этой злобной старой вѣдьмы, возсылавшей какія-то моленія (и навѣрное самыя зловѣщія), исконному врагу рода человѣческаго, былъ до того непріятенъ, что мы заторопились поскорѣе продолжать свое обозрѣваніе.
   -- Ну, Гагула, сказалъ я тихимъ голосомъ (мы какъ-то не рѣшились говорить здѣсь иначе какъ шепотомъ) -- веди же насъ дальше.
   -- А вамъ не страшно, господинъ мой? спросила она, заглядывая мнѣ въ лицо.
   -- Показывай дорогу!
   -- Хорошо! Она обошла кругомъ изображеніе Смерти и остановилась сзади.-- Вотъ потаенная комната; зажигайте лампу и входите!
   Съ этими словами она поставила на землю тыквенный сосудъ съ масломъ и прислонилась къ каменной стѣнѣ. Я вынулъ спичку (у насъ еще оставалось ихъ нѣсколько штукъ въ коробкѣ), зажегъ фитиль, и поднялъ глаза, отыскивая взглядомъ входную дверь. Но передъ нами была одна сплошная каменная стѣна. Гагула посмѣивалась.
   -- Входъ здѣсь, господинъ мой.
   -- Не шути съ нами, сказалъ я строго.
   -- Я не шучу... Смотри! и она указала на скалу.
   Пока она говорила, мы вдругъ увидѣли при свѣтѣ нашей лампы, что огромный кусокъ скалы отдѣлился отъ земли и медленно поднимается вверхъ, уходя въ углубленіе, по всей вѣроятности нарочно выдолбленное въ стѣнѣ для его помѣщенія. Этотъ кусокъ былъ величиною съ порядочную дверь, вышиною около десяти футовъ и не меньше пяти въ толщину. Онъ былъ навѣрное очень тяжелъ и двигался должно быть посредствомъ какого нибудь простѣйшаго механизма, основаннаго на законѣ равновѣсія. Никто изъ насъ не замѣтилъ, какимъ образомъ этотъ механизмъ приводился въ движеніе. Гагула, конечно, постаралась, чтобы мы этого не видѣли; но я не сомнѣваюсь, что тутъ былъ гдѣ нибудь простой рычагъ, и что стоило только слегка надавить на него въ извѣстномъ мѣстѣ, чтобы перемѣстить скрытый противовѣсъ и тѣмъ заставить всю каменную массу подняться съ земли. Медленно и плавно поднимался огромный камень, пока не ушелъ совсѣмъ, и на мѣстѣ его открылось передъ нами темное, зіяющее отверстіе.
   Когда мы увидѣли, что входъ съ Соломонову сокровищницу настежъ открытъ передъ нами, мы пришли въ неописанное волненіе, а я такъ просто началъ дрожать. Неужели все это окажется въ концѣ концовъ простою уткой, или, напротивъ того, старый Сильвестра правъ, и въ этомъ темномъ углу нагромождены цѣлыя груды сокровищъ, которыя сдѣлаютъ насъ самыми богатыми людьми въ цѣломъ свѣтѣ? Минуты черезъ двѣ мы это узнаемъ...
   -- Войдите, бѣлые обитатели свѣтлыхъ звѣздъ, сказала Гагула, останавливаясь на порогѣ.-- Но прежде выслушайте вашу покорную рабу, старуху Гагулу. Всѣ тѣ сіяющіе камни, которые вы здѣсь увидите, были вырыты изъ того колодца, надъ которымъ сидятъ "Безмолвные", и спрятаны въ этомъ мѣстѣ неизвѣстно кѣмъ. Съ тѣхъ поръ, какъ тѣ, что ихъ спрятали, поспѣшно бѣжали отсюда, оставивъ ихъ за собою, только однажды входили сюда люди. Молва о сокровищахъ распространилась между обитателями страны, и преданіе о нихъ передавалось изъ поколѣнія въ поколѣніе. Только никто не зналъ, гдѣ находилась сокровищница, и никто не зналъ тайны ея входа. Но однажды въ эту страну пришелъ изъ-за горъ бѣлый чужеземецъ -- быть можетъ такъ же со звѣздъ, какъ и вы,-- и былъ хорошо принятъ тогдашнимъ королемъ. Вотъ онъ сидитъ тамъ, и она указала на пятаго съ края короля за столомъ смерти.-- И случилось такъ, что этотъ чужеземецъ пришелъ въ это мѣсто вмѣстѣ съ одной изъ здѣшнихъ женщинъ, и эта женщина случайно открыла тайну входа -- вы проищете его тысячу лѣтъ и все-таки никогда не найдете! Тогда бѣлый человѣкъ вошелъ туда вмѣстѣ съ женщиной, нашелъ камни и наполнилъ ими маленькій козій мѣхъ, въ которомъ, женщина принесла провизію. Уходя изъ комнаты, онъ взялъ еще одинъ, очень большой камень, и зажалъ его въ рукѣ...
   Тутъ она остановилась.
   -- Ну, спросилъ я задыхаясь отъ волненія, такъ же какъ и мои спутники,-- ну! Что же далѣе? Что случилось съ Сильвестрой?
   При этомъ имени старая вѣдьма вздрогнула.
   -- Какъ ты узналъ имя умершаго человѣка? спросила она рѣзко и, не дожидаясь отвѣта, сейчасъ же продолжала:-- что съ нимъ случилось, никому неизвѣстно; но должно быть бѣлый человѣкъ чего-то испугался, такъ какъ онъ бросилъ козій мѣхъ вмѣстѣ съ камнями и убѣжалъ. У него въ рукѣ остался только одинъ камень, который взялъ себѣ король. Это тотъ самый, который ты снялъ съ головы Твалы, Макумазанъ.
   -- И съ тѣхъ поръ никто сюда не входилъ? спросилъ я, заглядывая въ темный ходъ.
   -- Никто, господинъ мой. Но тайна входа тщательно сохранилась, и всѣ короли отворяли его поочередно, только никогда не входили. Существуетъ преданіе, что всякій, кто туда войдетъ, непремѣнно умретъ въ теченіе мѣсяца, какъ умеръ въ пещерѣ, на вершинѣ горы тотъ бѣлый человѣкъ, котораго вы тамъ нашли, Макумазанъ. Ха, ха, ха! Я всегда говорю правду!
   Тутъ наши глаза встрѣтились, и я почувствовалъ, что весь холодѣю, и что мнѣ становится дурно. Откуда она могла все это знать?
   -- Войдите, чужеземцы. Если я сказала правду, вы найдете козій мѣхъ съ камнями на полу; а правда ли, что всякій, кто сюда ни войдетъ, скоро умретъ -- это вы узнаете впослѣдствіи. Ха, ха, ха!..
   И она переступила порогъ, унося съ собою свѣтъ; признаюсь откровенно, что я снова медлилъ, не рѣшаясь за нею слѣдовать.
   -- Нечего стоять, сказалъ Гудъ.-- Неужто я испугаюсь старой вѣдьмы! и съ этими словами онъ рѣшительно пошелъ вслѣдъ за Гагулой, въ сопровожденіи Фулаты, которая очевидно находила, что шутить тутъ нечѣмъ, и вся дрожала отъ страха. Мы поспѣшно послѣдовали его примѣру. Пройдя нѣсколько шаговъ по узкому проходу, выдолбленному въ цѣльномъ утесѣ, Гагула остановилась, поджидая насъ.
   -- Смотрите! сказала она, поднимая лампу:-- тѣ, что спрятали здѣсь сокровища, бѣжали съ великой поспѣшностью. Они хотѣли оградиться отъ всякаго, кто откроетъ потаенный ходъ, да только не успѣли этого сдѣлать,
   И она указала на большіе четырехъугольные куски камня, которые были сложены въ два яруса поперегъ прохода, очевидно съ тѣмъ, чтобы его перегородить. Вдоль всего прохода лежали точно такіе же камни, совершенно готовые для употребленія, и что всего удивительнѣе -- куча известки и пара лопатокъ для каменьщиковъ, которыя и по формѣ, и по всему наружному виду совершенно напоминали тѣ, какія употребляются каменьщиками и понынѣ.
   Тутъ Фулата, все время находящаяся въ страхѣ и волненіи, сказала, что ей совсѣмъ дурно, и что она не можетъ идти дальше, а лучше подождетъ насъ здѣсь. А потому мы усадили ее на неоконченную стѣну, поставили около нея корзинку съ провизіей и оставили ее одну, чтобы дать ей время оправиться.
   Пройдя еще шаговъ пятнадцать, мы вдругъ очутились передъ деревянной, тщательно раскрашенной дверью. Она была открыта настежъ. Тотъ, кто былъ здѣсь въ послѣдній разъ, или не успѣлъ; или забылъ ее затворить.
   На порогѣ лежалъ мѣшокъ изъ козлиной шкуры, наполненный какими-то камешками.
   -- Что, бѣлые люди, правду ли я сказала? затараторила Гагула, когда свѣтъ нашей лампы упалъ на этотъ мѣшокъ.-- Вѣдь я же вамъ говорила, что приходившій сюда бѣлый человѣкъ торопился поскорѣе убѣжать и уронилъ мѣшокъ съ камнями. Вотъ онъ!
   Гудъ наклонился и поднялъ его. Онъ былъ очень тяжелъ, и въ немъ что-то гремѣло.
   -- Да онъ, кажется, полонъ брилліантами, проговорилъ онъ испуганнымъ шепотомъ. Да и не удивительно: хоть кому станетъ страшно, при видѣ цѣлаго козьяго мѣха, наполненнаго алмазами.
   -- Да идите же дальше, нетерпѣливо сказалъ сэръ Генри.-- Ну-ка, сударыня, позвольте мнѣ лампу, и съ этими словами онъ взялъ ее у Гагулы, перешагнулъ черезъ порогъ и поднялъ ее высоко надъ головою.
   Мы поспѣшили вслѣдъ за нимъ, совершенно забывая о мѣшкѣ съ алмазами, и, наконецъ, очутились въ сокровищницѣ Соломоновой...
   Въ первую минуту мы только и могли разсмотрѣть при слабомъ свѣтѣ нашей лампы, что то была небольшая комната, высѣченная въ цѣльномъ утесѣ; она занимала не больше десяти квадратныхъ футовъ. Вслѣдъ за тѣмъ намъ бросилась въ глаза великолѣпная коллекція слоновыхъ клыковъ, сложенныхъ въ цѣлую огромную кучу, которая поднималась до самаго потолка. Сколько ихъ тутъ было -- этого невозможно было сосчитать, потому что мы не знали, гдѣ кончалась эта куча; на лицо уже были острія четырехсотъ или пятисотъ самыхъ лучшихъ клыковъ. Тутъ лежало столько слоновой кости, что было чѣмъ обогатить человѣка на всю жизнь. Я подумалъ, что можетъ быть именно отсюда былъ взятъ матеріалъ для великаго трона Соломонова, который былъ сдѣланъ изъ слоновой кости, и которому не было равнаго ни въ одномъ царствѣ.
   На томъ концѣ комнаты стоялъ цѣлый рядъ деревянныхъ ящиковъ, напоминающихъ зарядные ящики для пушекъ, только они были немножко побольше и выкрашены красной краской.
   -- Алмазы навѣрно здѣсь! закричалъ я.-- Давайте сюда лампу!
   Сэръ Генри взялъ лампу и поднесъ ее къ верхнему ящику, у котораго крышка успѣла сгнить, несмотря на сухость воздуха. Въ одномъ мѣстѣ эта крышка была вдавлена и проломлена, быть можетъ самимъ Сильвестрой... Я просунулъ руку въ образовавшуюся такимъ образомъ дыру и вытащилъ цѣлую горсть -- не брилліантовъ, но золотыхъ монетъ, такой странной формы, какой никто изъ насъ никогда и не видывалъ; на нихъ были надписи, похожія на еврейскія.
   -- Ну! сказалъ я, положивши ихъ на прежнее мѣсто,-- по всему видно, что мы никакъ не уйдемъ отсюда съ пустыми руками. Въ каждомъ ящикѣ должно быть тысячи по двѣ такихъ монетъ, а ящиковъ тутъ восемнадцать. Этими деньгами вѣроятно платили рабочимъ и купцамъ.
   -- Что же, замѣтилъ Гудъ,-- это вѣрно и есть настоящій кладъ; я не вижу никакихъ брилліантовъ. Вотъ развѣ старый португалецъ ссыпалъ ихъ всѣ въ мѣшокъ?
   -- Если вы хотите найти камни, ищите тамъ, гдѣ всего темнѣе, сказала Гагула, догадавшаяся по выраженію нашихъ лицъ о смыслѣ нашего разговора.-- Тамъ вы увидите углубленіе, а въ немъ стоятъ три каменныхъ ящика, одинъ открытый и два запечатанныхъ.
   Прежде чѣмъ перевести ея слова сэру Генри, все еще державшему лампу, я не могъ удержаться, чтобы не спросить ее, какимъ образомъ могла она знать всѣ эти подробности, если никто сюда не входилъ съ тѣхъ поръ, какъ здѣсь былъ бѣлый человѣкъ нѣсколько вѣковъ тому назадъ.
   -- О мудрый Макумазанъ! насмѣшливо отвѣчала она: хоть ты и живешь въ царствѣ звѣздъ, а самъ того не знаешь, что у нѣкоторыхъ людей глаза видятъ насквозь даже каменныя горы!
   -- Ищите вонъ въ томъ углу, Куртисъ,-- сказалъ я, указывая мѣсто, назначенное Гагулой.
   -- Каково! да здѣсь настоящая ниша, сказалъ онъ.-- Боже великій! смотрите сюда! Мы поспѣшили къ тому мѣсту, гдѣ онъ стоялъ въ маленькомъ закоулкѣ въ родѣ ниши, или оконной амбразуры. Здѣсь, у стѣны стояли три каменныхъ ящика, величиною около двухъ футовъ каждый. Два изъ нихъ были закрыты каменными крышками, а третья крышка была прислонена къ ящику, который оставался открытымъ.
   -- Смотрите! повторилъ онъ глухимъ голосомъ, поднося лампу къ открытому ящику. Мы заглянула внутрь, но съ минуту ничего не могли хорошенько разсмотрѣть -- такъ ослѣпило насъ какое-то серебристое сіяніе. Когда наши глаза немного привыкла къ этому сверкающему блеску, мы увидѣли, что ящикъ былъ на цѣлую треть полонъ негранеными брилліантами, но большей части, довольно крупными. Я нагнулся и взялъ нѣсколько штукъ въ горсть. Да, сомнѣнія не оставалось: я ощутилъ особенное, скользкое прикосновеніе, присущее однимъ брилліантамъ...
   Я насилу перевелъ духъ, когда положилъ ихъ обратно въ ящикъ.
   -- Мы теперь самые богатые люди во всемъ свѣтѣ! сказалъ я.
   -- Да! мы просто наводнимъ рынокъ алмазами! подхватилъ Гудъ.
   -- Только надо ихъ прежде туда доставить, замѣтилъ сэръ Генри.
   Мы стояли съ блѣдными лицами и смотрѣли другъ на друга, стѣснившись вокругъ лампы, освѣщавшей сверкающіе драгоцѣнные камни, точно заговорщики, сбирающіеся совершить преступленіе, а не самые счастливые люди въ свѣтѣ, какими мы себя почитали.
   -- Ха, ха, ха! заливалась старая Гагула, которая носилась взадъ и впередъ по темной комнатѣ, точно злой вампиръ.-- Вотъ вамъ и блестящіе камни, которые вы такъ любите, бѣлые люди! Много, много-сколько хотите! Берите ихъ, загребайте обѣими руками, ѣшьте ихъ, ха, ха, ха! пейте ихъ, ха, ха, ха!
   Эта фантазія показалась мнѣ почему-то до того уморительной, что я ни съ того, ни съ сего вдругъ пустился хохотать самымъ безсмысленнымъ образомъ, а за мной захохотали и остальные, сами не зная, чему они смѣются. Мы стояли и покатываясь со смѣху надъ всѣми этими драгоцѣнностями, которыя намъ теперь принадлежали; тысячи лѣтъ тому назадъ добыли ихъ для насъ терпѣливые рудокопы изъ нѣдръ огромной шахты; для насъ же спрятали ихъ давно, давно покончившіе свое существованіе слуги Соломоновы, чьи имена, быть можетъ, еще виднѣются на истертыхъ восковыхъ печатяхъ, приложенныхъ къ крышкамъ ящиковъ. Онѣ не достались ни Соломону, ни Давиду, ни Сильвестрѣ -- никому, кромѣ насъ. Онѣ -- наши! Въ нашихъ рукахъ безчисленные алмазы, стоющіе милліоны милліоновъ, и цѣлыя груды золота и слоновой кости! Намъ стоитъ только ихъ взять и унести. Наконецъ, припадокъ кончился, и мы перестали смѣяться.
   -- Откройте другіе ящики, бѣлые люди, прокаркала Гагула. Тамъ навѣрное еще больше камней. Набирайте, сколько можете!
   Мы сейчасъ же принялись за дѣло и стали снимать крышки съ двухъ, остальныхъ ящиковъ, предварительно сломавши скрѣплявшія ихъ печати, что совершили не безъ нѣкотораго страха, точно какое, святотатство.
   Ура! они были также наполнены и до самыхъ краевъ, по крайней мѣрѣ, второй: никакой злополучный Сильвестра до него не дотрогивался. Что до третьяго ящика, онъ былъ полонъ только на четверть, но за то все самыми отборными алмазами; тутъ не было ни одного камня меньше, чѣ о природой. Однако, когда мы рассматривали это изображение, то есть почти три тысячи лет спустя после того, как оно было сделано, колонна была еще только восемь футов вышиной и процесс формирования ее еще далеко не закончился, из чего следует, что скорость его равнялась одному футу за тысячу лет, или дюйму с небольшим за столетие. Мы высчитали это, стоя у колонны и прислушиваясь к мерному падению водяных капель.
   В некоторых случаях сталагмиты [59] принимали причудливые формы, в особенности там, где капли воды, падая, не всегда попадали в одну и ту же точку. Так, одна огромная глыба, по всей вероятности весом не менее ста тонн, имела форму церковной кафедры и была снаружи украшена красивым резным узором, похожим на кружево. Другие напоминали фантастических чудовищ, а на стенах пещеры виднелся красивый веерообразный орнамент, как будто сделанный из слоновой кости, похожий на морозный узор на оконном стекле.
   Из огромного главного зала открывались многочисленные выходы в пещеры меньшего размера, по словам сэра Генри, совсем как выходы, ведущие в маленькие часовни в больших соборах. Некоторые из них были обширны, но одна или две оказались совсем крошечными, и все они представляли собой изумительный пример того, как природа совершает свою работу, руководствуясь теми же самыми неизменными законами, совершенно независимо от ее масштаба. Одна крошечная пещерка была, например, размером с большой кукольный дом, и тем не менее она могла бы сойти за архитектурную модель огромного зала: в ней так же падали капли воды, так же свисали крошечные сосульки и точно так же формировались белые колонны из шпата.
   К сожалению, у нас было недостаточно времени для того, чтобы осмотреть это красивое место так внимательно, как хотелось бы, потому что, к несчастью, Гагула проявляла полное отсутствие интереса к сталактитам и, очевидно, стремилась покончить с делом как можно скорее. Это ужасно меня раздражало, в особенности потому, что мне страшно хотелось узнать, если возможно, каким образом в пещеру проникал свет, была ли создана эта система руками человека или самой природой и использовалась ли она каким-нибудь образом в древности -- что казалось вполне вероятным. Однако мы утешали себя мыслью, что на обратном пути осмотрим все как следует, и последовали за нашей зловещей проводницей.
   Все вперед и вперед вела она нас, прямо к дальнему концу огромной молчаливой пещеры. Там мы увидели другую дверь. Она не образовывала наверху арку, как первая, а была квадратная и напоминала вход в египетский храм.
   -- Готовы ли вы вступить в Чертог Смерти? -- спросила Гагула, очевидно, с специальной целью, чтобы нам стало не по себе.
   -- Веди же нас, Макдуф [60], -- торжественно произнес Гуд, пытаясь сделать вид, что ему совсем не страшно.
   Мы все притворялись спокойными, за исключением Фулаты, которая схватила Гуда за руку, как бы в поисках защиты.
   -- Становится немного страшновато, -- заметил сэр Генри, заглядывая в темный пролет двери. -- Ступайте вперед, Квотермейн: seniores priores [61]. Не заставляйте ждать почтенную леди! -- И он вежливо пропустил меня вперед, за что я в душе совершенно не был ему благодарен.
   Тук-тук! -- стучала по полу палка старой Гагулы. Она ковыляла вперед по темному проходу, зловеще посмеиваясь. Охваченный безотчетным предчувствием несчастья, я начал отставать.
   -- Ну, идите же вперед, дружище, -- сказал Гуд, -- а не то мы отстанем от нашей прекрасной проводницы.
   После этого замечания я пошел быстрее и шагов через двадцать оказался в мрачной пещере около сорока футов длиной, футов тридцать в ширину и высоту. Очевидно, в глубокой древности она была высечена человеческими руками. Это помещение было освещено гораздо хуже, чем огромная сталактитовая пещера, через которую мы только что прошли. Единственное, что я различил в полутьме с первого взгляда, был массивный каменный стол, простиравшийся по всей длине пещеры, во главе которого сидела колоссальная белая фигура. Вокруг стола также сидели белые фигуры нормальной величины. Затем мне удалось рассмотреть в центре стола какой-то коричневый предмет, а еще через мгновение мои глаза привыкли к полутьме, и я увидел, что представляли собой все эти фигуры, и опрометью бросился бежать со всей скоростью, на которую были способны мои ноги. Вообще говоря, я не из нервных людей и к тому же человек почти совсем не суеверный, так как имел много случаев убедиться в нелепости суеверий, но я должен сознаться, что то, что я увидел, потрясло меня до такой степени, что если бы сэр Генри не удержал меня, ухватив за шиворот, то, честно говоря, через пять минут меня не было бы уже в сталактитовой пещере. Даже если бы мне посулили все алмазы Кимберли, то и это не заставило бы меня туда вернуться. Но сэр Генри держал меня так крепко, что мне не оставалось ничего иного, как покориться своей участи. А через секунду, когда и его глаза привыкли к темноте, он тотчас же отпустил меня и начал вытирать со лба покрывший его холодный пот. Что касается Гуда -- он тихо ругался, а Фулата с криком бросилась ему на шею.
   Только Гагула хихикала громко и непрерывно.
   Действительно, зрелище было страшное. На дальнем конце длинного каменного стола, держа в костлявых пальцах огромное белое копье, сидела сама Смерть в виде колоссального человеческого скелета, более пятнадцати футов высотой. Высоко над головой она держала копье, как бы собираясь нанести удар. Другой костлявой рукой она опиралась на каменный стол, как человек, поднимающийся с своего сиденья, а весь скелет наклонился вперед, так что его шейные позвонки и ухмыляющийся блестящий череп были напряженно вытянуты в нашу сторону. Пустые глазницы скелета были устремлены на нас, а челюсти немного разомкнуты, как будто он вот-вот заговорит.
   -- Силы небесные! -- прошептал я наконец. -- Что же это такое?
   -- А это что за фигуры? -- спросил Гуд, указывая на белое общество, сидящее за столом.
   -- А что же там за предмет, черт возьми? -- взволнованно сказал сэр Генри, указывая на коричневое существо, сидящее на столе.
   -- Хи-хи-хи! -- смеялась Гагула. -- Горе тем, кто входит в Чертог Смерти. Хи-хи-хи! Ха-ха! Приблизься же, Инкубу, столь отважный в бою, приблизься и взгляни на того, кого ты убил! -- И с этими словами старуха схватила его за рукав своими костлявыми пальцами и потянула к столу.
   Мы последовали за ними.
   Вдруг она остановилась и указала на коричневую фигуру, сидящую на столе. Сэр Генри посмотрел туда и с восклицанием отпрянул назад. Неудивительно, что он был так взволнован, -- там, на столе, сидел огромный труп Твалы, последнего короля кукуанов. Он был совершенно обнажен, а голова его, отсеченная боевым топором сэра Генри, покоилась у него на коленях. Вся поверхность мертвого тела была покрыта тонкой стекловидной пленкой, отчего оно казалось еще более ужасным. Сначала мы совершенно не могли догадаться о происхождении этой пленки, но вдруг заметили, что с потолка комнаты регулярно падают капли воды -- кап! кап! кап! -- прямо на шею трупа, откуда вода сбегала, растекаясь по всей его поверхности, и наконец уходила в скалу через крошечное отверстие, пробуравленное в столе. Тогда мне все стало ясно: тело Твалы превращалось в сталагмит.
   Взгляд, брошенный на белые фигуры, сидящие на каменной скале, окаймлявшей этот жуткий стол, подтвердил правильность моей догадки. Это несомненно были человеческие тела, вернее то, что некогда было человеческим телом, превратившиеся в сталактиты. Таким образом кукуаны с незапамятных времен сохраняли тела своих умерших королей: они превращали их в камень.
   Мне так и не удалось узнать, в чем заключался весь метод петрификации, если он вообще существовал, кроме того, что умерших сажали на много лет туда, где каплями просачивалась вода. Так или иначе, они сидели за столом, покрытые похожей на лед оболочкой, образовавшейся из кремневой жидкости, которая сохраняла их на вечные времена.
   Невозможно представить себе что-либо вселяющее больший ужас, чем зрелище этого длинного ряда царственных мертвецов, облаченных в саваны из прозрачного, как лед, шпата, сквозь которые можно было смутно различить их черты. Всего их было двадцать семь, и последним был отец Игнози. Они сидели вокруг этого негостеприимного стола, за которым председательствовала сама Смерть. По общему количеству мертвецов можно было заключить, что этот способ сохранения трупов начал применяться не менее четырех с четвертью веков назад. Если предположить, что сюда помещали всех царствовавших королей, что, пожалуй, невероятно, так как безусловно некоторые из них погибали в бою, и считать, что каждый из них царствовал в среднем пятнадцать лет, то получится примерно эта цифра. Но колоссальная фигура Смерти, сидящая во главе стола, несомненно была гораздо старше этого обычая и, если я не ошибаюсь, обязана была своим происхождением рукам того же художника, который создал трех колоссов. Она была высечена из цельного сталактита и, если рассматривать ее как произведение искусства, была задумана и выполнена с исключительным мастерством. Гуд, который разбирался в анатомии, заявил, что, по его мнению, в анатомическом отношении этот скелет был совершенным и точно воспроизводил подлинный человеческий скелет до мельчайших косточек.
   Я считаю, что эта ужасная фигура была плодом извращенной фантазии какого-то древнего скульптора и что кукуанам уже впоследствии пришла мысль сажать своих царственных мертвецов за этот стол, за которым председательствовал страшный призрак Смерти. Возможно также, что скелет был некогда помещен здесь, чтобы отпугивать грабителей, которые могли делать попытки пробраться в сокровищницу, находящуюся рядом. Не знаю, действительно ли это так. Единственно, что я могу сделать, -- это описать все, как оно есть, а читатель пусть делает собственные выводы.
   Такова была, во всяком случае, Белая Смерть, и таковы были Белые Мертвецы.
  

Глава XVII. Сокровищница царя Соломона

  
   Пока мы осматривали наводящие ужас чудеса Чертога Смерти, пытаясь преодолеть охватившее нас чувство страха, Гагула была занята совсем иными делами. Каким-то образом, мгновенно вскарабкавшись на громадный стол (когда ей было нужно, она была чрезвычайно проворна), старая ведьма направилась к месту, где под регулярно падающими каплями воды сидел наш покойный друг Твала, чтобы посмотреть, как он там, по выражению Гуда, "маринуется", или для других, ей одной известных тайных целей. Затем она заковыляла обратно, время от времени останавливаясь, чтобы обратиться то к одной, то к другой облаченной в саван фигуре со словами, смысл которых я не мог уловить. При этом вид у нее был точно такой же, как и у меня или у тебя, читатель, когда мы приветствуем доброго старого знакомого. Закончив этот таинственный и жуткий ритуал, она уселась на корточках прямо против фигуры Белой Смерти и начала, насколько я мог разобрать, возносить ей молитвы. Вид этого злого старого существа, возносящего мольбы несомненно самого зловещего характера заклятому врагу человечества, был настолько непереносим, что мы поторопились закончить осмотр Чертога Смерти.
   -- Ну, а теперь, Гагула, -- сказал я очень тихим голосом, так как в таком месте не осмеливаешься говорить иначе чем шепотом, -- веди нас в сокровищницу.
   Старуха проворно сползла со стола.
   -- Повелители не боятся? -- спросила она, покосившись на меня.
   -- Веди дальше.
   -- Хорошо, повелители. -- И она, прихрамывая, обошла вокруг стола и остановилась у задней стены пещеры, позади фигуры Смерти. -- Здесь вход в тайник. Пусть мои повелители зажгут лампу и войдут. -- И, поставив выдолбленную тыкву, наполненную маслом, на пол, она прислонилась к стене пещеры.
   Я взял спичку (в коробке еще было несколько штук), зажег тростниковый фитиль и начал искать глазами вход, но передо мной не было ничего, кроме сплошной стены.
   Гагула усмехнулась:
   -- Вход здесь, повелители! Ха! Ха! Ха!
   -- Не шути с нами! -- сказал я сурово.
   -- Я не шучу, повелители. Взгляните сюда! -- И она указала на стену.
   Я поднял лампу, и мы увидели, что какая-то огромная каменная глыба медленно поднимается вверх и уходит выше, в скалу, где для нее несомненно было высечено специальное углубление. Поднимавшийся кусок скалы был шириной с дверь большого размера, около десяти футов высоты, не менее пяти футов толщины и весил по крайней мере двадцать или тридцать тонн. Двигался он, конечно, по принципу простого баланса с противовесами. Как приводилось в действие это устройство, никто из нас не заметил, ибо Гагула постаралась сделать так, чтобы мы этого не видели. Но я не сомневаюсь, что где-то был самый простой рычаг, на который надо было слегка нажать в секретной точке, чтобы привести в действие скрытый противовес, благодаря чему вся каменная глыба двигалась вверх.
   Медленно и легко поднимался кусок скалы, пока не исчез совсем, и на его месте перед нашими глазами появилось мрачное отверстие.
   Трудно передать охватившее нас волнение при виде широко распахнувшегося входа в сокровищницу царя Соломона. Что касается меня, я весь затрепетал, и по моему телу пробежала холодная дрожь.
   А вдруг все это обман, мистификация, думал я, или, наоборот, все, что писал старый да Сильвестра, окажется правдой? Действительно ли спрятан в этом темном месте огромный клад? Клад, который сделал бы нас самыми богатыми людьми на свете! Через одну -- две минуты мы должны были это узнать.
   -- Входите, белые люди со звезд! -- сказала наша зловещая проводница, переступая порог. -- Но сначала послушайте служанку вашу, престарелую Гагулу. Яркие камни, которые вы сейчас увидите, были некогда выкопаны из колодца, над которым сидят Молчаливые, и сложены здесь, но кем, я не знаю. Те люди, которые это сделали, поспешно покинули это место, не взяв их с собой. С тех пор сюда входили лишь один раз. Молва о сверкающих камнях передавалась из века в век людьми, жившими в нашей стране, но никто не знал ни где находятся сокровища, ни тайны двери. Но однажды в нашу страну пришел из-за гор один белый человек, -- может быть, он тоже спустился со звезд, как вы, и правивший в то время король принял его радушно. Это вот тот, что сидит там, -- и она указала на пятую с края фигуру, сидевшую за столом Мертвых. -- И случилось так, что этот белый человек и какая-то женщина из нашего народа пришли в это место. Эта женщина случайно узнала тайну двери, хотя вы можете искать ее тысячу лет и все равно не найдете. Белый человек вошел сюда вместе с нею и наполнил этими камнями мешок из козьей шкуры, в котором женщина принесла еду. А когда он уходил из сокровищницы, он взял еще один камень, очень большой, и держал его в руке. -- Тут старуха замолчала.
   -- Ну, и что же? -- спросил я, задыхаясь от волнения, так же как и мои спутники. -- Что же случилось с да Сильвестра?
   Услышав эти слова, старая ведьма вздрогнула.
   -- Откуда ты знаешь имя человека, который давно умер? -- резко спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: -- Никто не знает, что случилось, но, видно, белый человек чего-то испугался, ибо бросил наземь козью шкуру с камнями и убежал с одним лишь камнем, тем, что был в его руке. Этот камень у него отобрал король, и это тот самый, который ты, Макумазан, сорвал со лба Твалы.
   -- И с тех пор никто здесь не был? -- спросил я, вглядываясь в темный проход.
   -- Никто, мои повелители. Но тайна двери хранилась, и все короли открывали ее, но не входили, ибо предание гласит, что тот, кто войдет сюда, умрет не позже, чем через месяц, как умер тот белый человек в горах, в пещере, где ты его нашел, Макумазан. Вот почему наши владыки сюда не входят. Ха! Ха! Я всегда говорю правду!
   В эту минуту наши глаза встретились, и я весь похолодел. Откуда старая ведьма все это знала?
   -- Входите, мои повелители. Если я говорю правду, козья шкура с камнями должна лежать на полу. А действительно ли правда, что тому, кто входит сюда, грозит смерть, -- это уж вы узнаете потом. Ха! Ха! Ха! -- И, переступив порог, она заковыляла вперед, неся с собой свет.
   Признаюсь, я еще раз заколебался, идти ли мне за нею.
   -- Будь она проклята! -- закричал Гуд. -- Идем! Эта старая чертовка меня не запугает! -- И он тотчас же бросился в проход вслед за Гагулой.
   За ним шла Фулата, которой все это, очевидно, было не по душе. Бедняжка боялась и от страха дрожала всем телом. Мы с сэром Генри немедленно последовали за ними.
   Через несколько ярдов в узком проходе, высеченном в сплошной скале, Гагула остановилась. Она нас ждала.
   -- Видите, повелители, -- сказала она, держа перед собой лампу, -- те, кто спрятали здесь сокровища, должны были поспешно покинуть это место. Они боялись, что кто-нибудь узнает тайну двери, и, чтобы оградить вход в тайник, решили воздвигнуть здесь стену, но у них на это не хватило времени.
   И она указала на преграждавшие проход уложенные друг на друга два ряда больших квадратных каменных блоков высотой в два фута и три дюйма. Вдоль прохода лежали такие же глыбы шлифованного камня, предназначенные для дальнейшей работы, и, что самое любопытное, известковый раствор и пара лопат, которые, насколько мы имели время их рассмотреть, по внешнему виду были точно такие же, какими пользуются рабочие и по сей день.
   Тут Фулата, которая вся тряслась от страха и волнения, вдруг почувствовала себя дурно и сказала, что будет ждать нас в этом месте, так как дальше идти не может. Мы усадили ее около незаконченной стены, положили около нее корзинку с провизией и оставили одну, чтобы она успокоилась.
   Пройдя по проходу еще шагов пятнадцать, мы вдруг оказались перед тщательно раскрашенной деревянной дверью. Она была широко открыта. Тот, кто был здесь последним, или забыл, или не имел времени ее закрыть.
   На пороге этой двери лежал мешок из козьей шкуры, который, казалось, был наполнен камнями...
   -- Хи! Хи! Белые люди, -- захихикала Гагула, когда на него упал свет от лампы. -- Я говорила вам, что белый человек бежал в испуге из этого места и бросил наземь козью шкуру, принадлежавшую женщине. Посмотрите, вот она! Гуд наклонился и поднял мешок. Он был тяжел, и внутри него что-то с легким стуком перекатывалось.
   -- Клянусь небом, мне кажется -- он полон алмазами! -- сказал он благоговейным шепотом.
   Действительно, одна лишь мысль, что маленький мешок из козьего меха полон алмазами, была достаточна, чтобы заставить кого угодно ощутить священный трепет.
   -- Идем дальше, -- сказал сэр Генри с нетерпением. -- Ну, почтенная леди, дайте-ка мне лампу. -- И, взяв ее из рук Гагулы, он высоко поднял лампу над головой и переступил порог комнаты.
   Мы поспешили за ним, забыв на время о мешке с алмазами, и очутились в сокровищнице Соломона. При тусклом свете лампы мы прежде всего увидели высеченную в массиве скалы комнату размером не более десяти квадратных футов, а затем -- превосходную коллекцию слоновых бивней, сложенных друг на друга до самого свода. Сколько их тут, сказать было трудно, так как мы не могли видеть, какое пространство они занимают до задней стены, но то, что мы могли охватить глазами, составляло несомненно не менее четырехсот -- пятисот самых отборных клыков. Одной этой слоновой кости было бы достаточно, чтобы обогатить человека на всю жизнь.
   "Возможно, -- подумал я, -- что из этого огромного запаса Соломон взял материал для своего "великого трона из слоновой кости", равного которому не было ни в одном царстве".
   По другую сторону комнаты находилось десятка два ящиков, похожих на ящики для патронов фирмы Мартини-Генри, только несколько побольше и выкрашенных в красный цвет.
   -- Тут алмазы! -- вскричал я. -- Дайте сюда свет!
   Сэр Генри подошел с лампой и осветил верхний ящик, крышка которого, сгнившая от времени, несмотря на то что здесь было сухо, в одном месте была взломана, по-видимому самим да Сильвестра. Поспешно запустив руку в отверстие, я вынул полную горсть, но не алмазов, а золотых монет очень странной формы. Мы никогда не видели таких денег, и нам показалось, что на них были начертаны древнееврейские письмена.
   -- Во всяком случае, -- сказал я, кладя золото обратно, -- мы отсюда с пустыми руками не уйдем. В каждом ящике, должно быть, не менее двух тысяч монет, а всего их здесь восемнадцать. Я полагаю, эти деньги предназначались для уплаты рабочим и купцам.
   -- А я думаю, -- перебил меня Гуд, -- это и есть сокровище. Я что-то не вижу алмазов, разве что старый португалец сложил их все в мешок.
   -- Пусть мои повелители посмотрят вон в тот темный угол, может быть, они там найдут камни, -- сказала Гагула, поняв по выражению наших лиц, о чем мы говорим. -- Там мои повелители найдут углубление, и в нем три каменных ящика -- два запечатанных и один открытый.
   Прежде чем перевести ее слова сэру Генри, у которого в руках была лампа, я не мог утерпеть и спросил ее, откуда она это знает, если никто сюда не входил с тех пор, как здесь был белый человек столь много поколений назад.
   -- О Макумазан, ты, который бодрствуешь по ночам! -- насмешливо ответила Гагула. -- И вы, живущие на звездах! Разве вы не знаете, что у некоторых людей есть глаза, которые видят сквозь скалы? Ха! Ха! Ха!
   -- Посмотрите в этом углу, Куртис, -- сказал я, указывая на место, о котором говорила Гагула.
   -- Хэлло, друзья! -- закричал он. -- Здесь есть ниша. Силы небесные! Посмотрите-ка сюда!
   Мы бросились туда, где он стоял. В углублении, похожем на небольшое полукруглое окно, было три каменных ящика, каждый площадью в два фута. Два из них были покрыты каменными крышками, третья же крышка была прислонена к ящику, который был открыт.
   -- Взгляните! -- сказал сэр Генри сдавленным от волнения голосом, держа над ящиком лампу.
   Мы посмотрели вниз, но сначала ничего не могли различить из-за ослепившего нас серебристого сияния. Когда же наши глаза с ним освоились, мы увидели, что этот ящик был на три четверти наполнен нешлифованными бриллиантами, большая часть которых была значительной величины. Я наклонился и взял несколько штук в руку. Сомнений не оставалось: это были алмазы. В них была та легко узнаваемая на ощупь, присущая им одним, особая скользкость.
   Я буквально задыхался, когда бросил их обратно в ящик.
   -- Мы самые богатые люди в мире! -- вскричал я. -- Монте-Кристо перед нами бедняк!
   -- Мы наводним рынок алмазами! -- воскликнул Гуд.
   -- Сначала их надо туда доставить, -- спокойно возразил сэр Генри.
   С побледневшими от волнения лицами, смотря друг на друга широко открытыми глазами, мы стояли вокруг лампы, бросавшей свет на сверкающие драгоценные камни, словно заговорщики, собирающиеся совершить преступление, а не самые счастливые люди в мире, какими мы себя считали.
   -- Хи! Хи! Хи! -- злорадно смеялась у нас за спиной Гагула, бесшумно носясь по сокровищнице, как огромная летучая мышь. -- Вот они, эти яркие камни, которые вы так любите, белые люди! Их тут много, берите сколько пожелаете, любуйтесь ими, запускайте в них свои руки! Ешьте их! Хи! Хи! Пейте их! Ха! Ха!
   В тот момент эти последние слова показались мне столь нелепыми, что я вдруг дико расхохотался. Сэр Генри и Гуд тоже начали неистово хохотать, не отдавая себе отчета, над чем они смеются. Мы стояли и надрывались от смеха возле ящиков с алмазами. Это были наши алмазы. Они были найдены для нас тысячи лет назад терпеливыми тружениками в том огромном колодце и сложены были тоже для нас каким-нибудь давно умершим доверенным лицом царя Соломона, чье имя, возможно, было начертано иероглифами на еще видневшихся остатках воска, прилипшего к крышке ящика. Они не принадлежали ни Соломону, ни Давиду, ни да Сильвестра, никому на свете. Они принадлежали нам. Перед нами сверкали камни, стоившие миллионы фунтов стерлингов, и лежали груды золота и слоновой кости на тысячи и тысячи фунтов. Они только ждали, чтобы мы их унесли.
   Внезапно наш истерический припадок прекратился, и мы перестали хохотать.
   -- Откройте другие ящики, белые люди, -- закаркала Гагула. -- В них камней еще больше. Берите их, белые повелители. Ха! Ха! Берите их больше, больше!
   Под ее выкрики мы принялись срывать каменные крышки с двух других ящиков, в глубине души чувствуя, что кощунствуем, ломая скрепляющие их печати.
   Ура! Они были полны тоже, полны до краев, по крайней мере второй ящик, -- несчастный да Сильвестра не взял отсюда ни одного камня в свой мешок из козьей шкуры. Что касается третьего, он был наполнен только на одну четверть, но камни в нем были отборные, не менее чем двадцать карат каждый, а некоторые величиной в голубиное яйцо. Однако, поднеся их к лампе, мы увидели, что многие из самых крупных имели желтоватый оттенок, то есть были "с цветом", как говорят в Кимберли.
   Но мы не видели страшного, злорадного взгляда, брошенного на нас Гагулой, когда она тихо-тихо, как змея, выползала из сокровищницы, чтобы направиться дальше по проходу, к высеченной в скале потайной двери.
  

* * *

  
   Чу! Что это такое? До нас доносятся крики, они раздаются под сводами прохода. Это голос Фулаты!
   -- О Бугван! На помощь! На помощь! Камень падает!
   -- Отпусти меня, девушка! Или...
   -- Помогите, помогите! Она ударила меня ножом!
   Мы бежим по проходу, и вот что мы видим при свете лампы: каменная дверь медленно опускается и уже находится футах в трех от пола. Около нее в отчаянной схватке сцепились Фулата и Гагула. Отважная девушка обливается кровью, но, несмотря на это, она держит старую колдунью, которая защищается, как дикая кошка. Ах! Она вырвалась! Фулата падает, а Гагула бросается ничком на пол, и, извиваясь, как змея, протискивается в щель под опускающимся камнем. Она под ним. О боже! Слишком поздно! Огромная каменная глыба уже придавила ее, и она пронзительно кричит от нечеловеческой боли. Все ниже и ниже опускается скала, и все ее тридцать тонн медленно придавливают к полу уродливое тело колдуньи. Последние отчаянные крики, такие, каких нам никогда не приходилось слышать, затем хруст раздавливаемых костей, от которого стынет в жилах кровь, и каменная дверь закрывается как раз в тот момент, когда мы со всего разбега ударяемся о нее.
   Все это произошло в течение нескольких секунд.
   Мы кинулись к Фулате. Нож Гагулы пронзил ее грудь, и я сразу увидел, что смерть ее близка.
   -- О Бугван! Я умираю! -- задыхаясь, прошептала красавица. -- Она, Гагула, выползла... я не видела ее, мне было плохо... камень начал опускаться; потом она вернулась и стала глядеть в проход... Я видела, как она вошла через медленно опускающуюся дверь... я схватила и стала держать ее, и тогда она ударила меня ножом. Я умираю, Бугван!
   -- Бедная, бедная Фулата! -- в отчаянии кричал Гуд и вдруг, словно он ничего другого не мог для нее сделать, бросился к ней и стал ее целовать. -- Бугван, -- сказала она после небольшого молчания, -- здесь ли Макумазан? У меня темнеет в глазах, я ничего не вижу.
   -- Я здесь, Фулата.
   Макумазан, будь моим языком, прошу тебя. Бугван не понимает моих речей, а я, прежде чем отойду во мрак, хочу сказать ему несколько слов.
   -- Говори, Фулата, я все повторю ему.
   -- Скажу Бугвану, моему господину, что я... люблю его и рада умереть, потому что знаю, что он не может связать свою жизнь с моею, ибо как солнце не может сочетаться с тьмой, так белый человек не может сочетаться с черной девушкой. Скажи ему, что временами я чувствовала, словно в моей груди бьется птица, которая рвется вылететь оттуда и петь. Даже сейчас, когда я не могу поднять руку и мой мозг холодеет, я не чувствую, что сердце мое умирает. Оно так полно любовью, что, если бы я жила тысячу лет, оно все еще было бы молодо. Скажи ему, что, если я буду жить вновь, может быть, я увижу его на звездах... Я буду искать его там повсюду, хотя, возможно, и тогда я буду черной, а он белым. Скажи ему... нет, Макумазан, не говори ничего, кроме того, что я люблю... О, прижми меня ближе к себе, Бугван, я больше не чувствую твоих объятий... О Бугван, Буг...
   -- Она умерла! Умерла! -- воскликнул Гуд, поднимаясь на ноги. По его лицу текли слезы.
   -- Не стоит так отчаиваться, старина, -- сказал сэр Генри.
   Гуд вздрогнул:
   -- Что вы хотите этим сказать?
   -- Я хочу сказать, что вы очень скоро разделите ее судьбу и последуете за нею. Разве вы не видите, что мы здесь заживо погребены?
   Мы были до такой степени потрясены трагической смертью Фулаты, что, пока сэр Генри не произнес этих слов, до нашего сознания не дошел еще весь ужас нашего положения. Теперь мы поняли все. Огромная скала опустилась, вероятно, навсегда, так как единственный мозг, знавший тайну двери, лежал раздавленным под ее тяжестью. Нельзя было и думать о том, чтобы взломать эту дверь, разве лишь при помощи большого количества динамита.
   Мы оказались в западне.
   В течение нескольких минут мы стояли, оцепенев от ужаса, над распростертым телом Фулаты, совершенно подавленные сознанием того, что нам предстоит медленная и мучительная смерть от голода и жажды. Казалось, что мужество нас покинуло. Нам стало все ясно: эта женщина-дьявол, Гагула, заранее подготовила эту ловушку. Это была как раз одна из тех "шуток", которую могло породить только ее адское воображение, только в ее злорадном мозгу мог созреть такой зловещий план -- сразу погубить трех белых людей, которых она почему-то всегда ненавидела, заставить их медленно умирать среди сокровищ, к которым они так жадно тянулись. Теперь я понял смысл ее насмешек, когда она, носясь, как летучая мышь, по пещере, предлагала нам "есть и пить алмазы". Быть может, кто-нибудь хотел посмеяться таким же образом над бедным старым да Сильвестра, иначе отчего же он так внезапно бросил наземь козью шкуру с драгоценными камнями?
   -- Надо взять себя в руки, -- сказал сэр Генри хриплым от волнения голосом. -- Лампа скоро погаснет. Пока она горит, поищем, не найдем ли мы пружину, приводящую в действие скалу.
   С энергией отчаяния мы бросились ко входу и, стоя в липкой крови, стали исследовать дверь и стены прохода по всем направлениям. Но мы не могли нащупать ничего, что напоминало бы рычаг или пружину.
   -- Будьте уверены, -- сказал я, -- что с этой стороны дверь открыть нельзя. Если бы она открывалась изнутри, Гагула не рискнула бы бросится в щель под опускающуюся скалу. Она это знала и поэтому пыталась бежать во что бы то ни стало, будь она проклята!
   -- Во всяком случае, -- сказал сэр Генри с нервным смехом, -- возмездие пришло очень скоро. Ее смерть была ужасна, но нам предстоит не менее ужасная. С дверью сделать ничего нельзя. Пойдем обратно в сокровищницу.
   Мы повернулись и пошли. Пройдя несколько шагов, я увидел у незаконченной стены корзину с провизией, которую принесла несчастная Фулата. Я поднял эту корзину и взял с собой в проклятую комнату, полную сокровищ, которая должна была стать нашей могилой. Затем мы вновь вернулись и с благоговением перенесли тело Фулаты, положив его около ящиков с золотом. Сами же мы уселись на полу, прислонившись к трем каменным ящикам, полным несметных сокровищ.
   -- Давайте разделим нашу провизию так, чтобы ее хватило на возможно долгое время, -- предложил сэр Генри.
   Мы тотчас же поделили все, что находилось в корзине, и оказалось, что на каждого приходилось по четыре бесконечно малые порции, иначе говоря -- нам хватило бы этой пищи не более чем дня на два. Кроме билтонга, у нас были две тыквенные бутыли с водой, каждая емкостью в кварту.
   -- Ну, а теперь, -- угрюмо сказал сэр Генри, -- давайте есть и пить, хотя нам все равно предстоит смерть.
   Мы съели по маленькому кусочку вяленого мяса и выпили по глотку воды. Нечего говорить о том, что у нас не было почти никакого аппетита, но наш организм требовал пищи, и после еды мы почувствовали себя немного лучше. Затем мы встали и начали тщательнейшим образом осматривать и выстукивать стены нашей темницы в смутной надежде найти какой-нибудь выход, но, увы, его не было!
   Да и было бы невероятно, чтобы он оказался там, где хранились такие сокровища.
   Свет лампы стал тускнеть; масло почти все выгорело.
   -- Квотермейн, -- обратился ко мне сэр Генри, -- идут ли ваши часы? Сколько сейчас времени?
   Я вынул часы и посмотрел. Было шесть пополудни, а в пещеру мы вошли в одиннадцать.
   -- Я думаю, Инфадус нас хватится, -- заметил я. -- Если мы не вернемся сегодня вечером, он начнет нас искать завтра с утра, Куртис.
   -- Он напрасно будет искать, так как не знает ни тайны двери, ни где она находится. До вчерашнего дня этого не знал ни один человек, кроме Гагулы, а теперь не знает никто. Если бы Инфадус даже нашел дверь, он не смог бы ее взломать. Вся кукуанская армия не в состоянии пробить скалу в пять футов толщиной. Друзья мои, нам ничего более не остается, как склониться пред волею всевышнего. Погоня за сокровищами привела многих к печальному концу. Мы лишь увеличим их число.
   Свет лампы стал еще более тусклым.
   Вдруг она вспыхнула и ярко осветила всю картину: огромную массу белых клыков, ящики с золотом, распростертое возле них тело Фулаты, козью шкуру, полную драгоценностями, мерцающее сияние алмазов и безумные, измученные лица трех белых людей, сидящих на полу и ожидающих смерти от голода и жажды.
   Пламя в последний раз вспыхнуло и погасло.
  

Глава XVIII. Нас покидает надежда

  
   Невозможно описать весь ужас последовавшей ночи. Лишь милосердный сон, который время от времени овладевал нами, помог нам ее пережить. Даже в таком безвыходном положении, как наше, физическая усталость предъявляет свои права. Однако я не мог спать подолгу. Страшная мысль о неизбежности нашей гибели не покидала меня ни на минуту. Эта мысль могла бы заставить содрогнуться даже самого отважного человека в мире, я же никогда не претендовал на то, чтобы меня считали храбрым. Кроме того, сама тишина была такой беспредельной и подавляющей, что заснуть было почти невозможно. Читатель! Может быть, тебе приходилось лежать без сна ночью, когда тишина кажется гнетущей, но я уверен, что ты не имеешь никакого представления о том, какой страшной и почти осязаемой может быть полная тишина. На поверхности земли всегда есть какие-нибудь звуки и движение, и хотя сами они могут быть неощутимыми, но они безусловно притупляют острое лезвие полной тишины. Но сюда не проникал ни единый звук. Мы были погребены в недрах горной вершины, увенчанной снегом. Там, высоко, за тысячи футов от нас, свежий ветер взметал вихри белого снега, но шум его не долетал до нас. Длинный туннель и каменная стена в пять футов толщиной отделяли нас даже от ужасного Чертога смерти, а ведь мертвые не шумят. Даже грохот всей земной и небесной артиллерии не достиг бы наших ушей. Мы были заживо погребены, и наша гробница была отрезана от всего мира.
   Вдруг я остро почувствовал всю иронию нашего положения. Нас окружали несметные сокровища, которых хватило бы, чтобы оплатить национальный долг или построить флотилию броненосцев, и, однако, мы с радостью отдали бы все эти сокровища за самую слабую надежду вырваться отсюда. Вскоре же мы, без сомнения, будем рады отдать их за крохотный кусочек пищи или чашку воды, а потом даже за то, чтобы нашим страданиям пришел поскорее конец. Действительно, богатство, накоплению которого люди часто посвящают жизнь, теряет всю свою цену, когда приходит последний час.
   Медленно тянулись часы ночи.
   -- Гуд, -- вдруг произнес сэр Генри, и его голос жутко прозвучал в напряженной тишине, -- сколько у вас осталось спичек?
   -- Восемь, Куртис.
   -- Зажгите одну. Посмотрим, который час.
   Гуд зажег спичку, и после непроглядной тьмы ее пламя ослепило нас.
   По моим часам было пять утра. В это время высоко над нами, на снеговых вершинах, розовела прекрасная утренняя заря и свежий ветерок начинал рассеивать ночные туманы в горных ущельях.
   -- Нам надо бы поесть, чтобы поддержать свои силы, -- заметил я.
   -- Чего ради? -- отозвался Гуд. -- Чем скорее мы умрем, тем лучше.
   -- Пока человек жив, нельзя терять надежду, -- сказал сэр Генри.
   Мы поели и выпили по глотку воды. Прошло еще некоторое время. Сэр Генри предложил подойти как можно ближе к двери и кричать, так как у нас теплилась слабая надежда, что кто-нибудь снаружи услышит звук голоса. Поэтому Гуд, у которого за время его многолетней службы во флоте выработался чрезвычайно пронзительный тембр голоса, ощупью добрался до двери и поднял там самый дьявольский шум. Мне никогда раньше не приходилось слышать подобных воплей, но они произвели не больший эффект, чем жужжание москитов.
   Через некоторое время он перестал кричать и вернулся, испытывая такую сильную жажду, что ему пришлось напиться. После этого мы решили не возобновлять криков, так как это наносило ущерб нашему скудному запасу воды.
   Мы вновь сели, прислонившись к нашим ящикам, наполненным никому не нужными алмазами, и сидели так в мучительном бездействии, которое в нашем положении было совершенно невыносимым. Признаюсь, что я дал волю отчаянию -- положив голову на широкое плечо сэра Генри, я зарыдал. Мне кажется, что и Гуд, сидевший по другую сторону, с трудом сдерживал слезы и при этом хриплым голосом ругал себя за свою слабость.
   Но как добр и отважен был сэр Генри, этот замечательный человек! Если бы мы были двумя перепуганными детьми, а он нашей нянькой, то и в таком случае он не мог бы проявить больше нежности. Совершенно забывая о своих собственных переживаниях, он делал все возможное, чтобы хоть немного успокоить наши взвинченные нервы. Он рассказывал нам истории о людях, которые попадали в подобные положения и чудесным образом избегали гибели. Когда же он понял, что эти рассказы не могут нас ободрить, он начал говорить о том, что наше состояние -- это лишь предчувствие неизбежного конца, который ожидает всех нас, что все это скоро кончится и что смерть от истощения -- один из самых милосердных ее видов (что является чистейшей ложью).
   Затем он с легким смущением предложил нам положиться на волю провидения. Что касается меня, я последовал его совету с большой охотой. Замечательный у сэра Генри характер -- очень спокойный и сильный.
   Так вслед за ночью тянулся день, если вообще возможно употреблять эти слова, когда речь идет о сплошной непроглядной ночи. Когда я зажег спичку, чтобы посмотреть, который час, оказалось, что уже семь.
   Мы вновь принялись за еду и питье, и в это время мне пришла в голову неожиданная мысль.
   -- Почему, -- сказал я, -- воздух здесь все время остается свежим? Тут душно, но воздух такой же, как и прежде.
   -- Боже мой! -- воскликнул Гуд, вскакивая на ноги. -- Мне это не приходило в голову! Воздух не может проходить через каменную дверь, потому что она совершенно герметична. Если бы здесь не было притока воздуха, то мы бы давно задохнулись. Давайте поищем!
   Эта слабая искра надежды вызвала совершенно изумительную перемену в нашем состоянии. Через мгновение все мы, передвигаясь ползком, на четвереньках, тщательно ощупывали скалу в поисках хоть самой слабой тяги. Внезапно мой пыл на мгновение угас. Моя рука нащупала что-то холодное. Это было мертвое лицо бедной Фулаты.
   Не менее часа продолжались наши поиски, пока наконец мы с сэром Генри не прекратили их в полном отчаянии и изрядно пострадав от того, что в темноте мы беспрестанно натыкались то на слоновые бивни, то на ящики, то на стены сокровищницы. Но Гуд все еще продолжал поиски, говоря довольно бодро, что это все же лучше, чем бездействовать.
   -- Послушайте-ка, друзья, -- сказал он вдруг каким-то странным сдавленным голосом, -- подойдите сюда!
   Нечего и говорить, что мы, спотыкаясь и сталкиваясь в темноте, бросились к нему без промедления.
   -- Квотермейн, положите вашу руку туда, где я держу свою. Ну, чувствуете ли вы что-нибудь?
   -- Мне кажется, что здесь проходит воздух.
   -- А теперь слушайте. -- Он поднялся и топнул ногой, и пламя надежды вспыхнуло в наших сердцах: звук был глухой.
   Дрожащими руками я зажег спичку. Мы увидели, что находимся в дальнем углу комнаты: очевидно, до сих пор мы еще ни разу не добирались до этого места, под которым несомненно была пустота. Пока горела спичка, мы внимательно осмотрели пол. В сплошной каменной поверхности мы увидели какую-то трещину, и -- силы небесные! -- там, на одном уровне с поверхностью пола, было врезано каменное кольцо. Мы не произнесли ни слова, так как были слишком взволнованы, и сердца наши так неистово забились надеждой, что мы не в состоянии были говорить.
   У Гуда был нож, на котором имелся крючок, с помощью которого извлекают камешки, застрявшие в лошадином копыте. Он открыл его и попытался подцепить им кольцо. Наконец ему удалось подсунуть крючок под кольцо, и он начал поднимать его очень осторожно, так как боялся сломать крючок. Кольцо начало двигаться. Так как оно было сделано из камня, то, несмотря на то что оно пролежало много столетий, его все же можно было сдвинуть с места, чего не удалось бы сделать, будь кольцо сделано из железа. Вскоре оно пришло в вертикальное положение. Тогда Гуд продел в кольцо руки и начал дергать его изо всех сил, но камень не подавался.
   -- Дайте мне попробовать, -- сказал я, горя нетерпением.
   Положение камня как раз в углу комнаты было таково, что двое не могли одновременно взяться за кольцо. Я ухватился за него и напряг все свои силы, но безуспешно.
   Затем сэр Генри сделал такую же тщательную попытку.
   Гуд снова взял крючок и прочистил им всю трещину, через которую проходил воздух.
   -- А теперь, Куртис, -- сказал он, -- принимайтесь за работу. Вам придется потрудиться всерьез, а силы у вас хватит на двоих. Подождите-ка. -- И, сняв шейный платок из прочного черного шелка, который упорно продолжал носить, он пропустил его сквозь кольцо. -- Квотермейн, ухватитесь руками за Куртиса и дергайте изо всей силы, когда я подам команду. Тяните! Сэр Генри напряг всю свою колоссальную силу, то же самое сделали и мы с Гудом в меру отпущенных нам природой сил.
   -- Тяните! Тяните! Он подается! -- крикнул, задыхаясь, сэр Генри, и я буквально услышал, как трещат мышцы его могучей спины.
   Внезапно послышался звук открывающейся плиты, струя воздуха ворвалась в отверстие, и оказалось, что все мы лежим, опрокинувшись навзничь, на полу, придавленные огромной каменной плитой. Только колоссальная физическая сила сэра Генри могла это сделать, и, вероятно, никогда сила не приносила большую пользу человеку.
   -- Зажгите спичку, Квотермейн, -- сказал он, как только мы поднялись и немного отдышались. -- Осторожно! Зажигайте!
   При свете спички мы -- благодарение богу! -- увидели первую ступеньку каменной лестницы.
   -- Что же мы теперь будем делать? -- спросил Гуд.
   -- Конечно, спустимся по этой лестнице и доверимся провидению.
   -- Подождите! -- сказал сэр Генри. -- Квотермейн, захватите остатки билтонга и воды -- они могут нам понадобиться.
   Я начал ощупью пробираться обратно к тому месту, где мы сидели, прислонившись к сундукам, и по дороге мне пришла в голову неожиданная мысль. В течение последних двадцати четырех часов мы мало думали об алмазах, самая мысль о них казалась нам невыносимой, так как именно они привели нас к гибели. Однако, подумал я, пожалуй, не помешает захватить с собой несколько штук на случай, если нам удастся выбраться из этой кошмарной дыры. Поэтому я запустил руку в первый ящик и наполнил алмазами все карманы моей старой охотничьей куртки, захватив в завершение -- и это была счастливая идея -- пару пригоршней крупных камней из третьего ящика.
   -- Послушайте-ка, друзья, -- крикнул я, -- не возьмете ли и вы с собой немного алмазов? Я набил ими все свои карманы.
   -- О, черт бы побрал эти алмазы! -- отозвался сэр Генри. -- Надеюсь, что я никогда больше не увижу ни единого.
   Что касается Гуда, то он вовсе не ответил. Я думаю, что он был занят прощанием с останками несчастной девушки, которая так сильно его любила. Тебе, мой читатель, когда ты сидишь спокойно дома и размышляешь об огромном, неисчислимом богатстве, которое мы таким образом оставляли, может показаться странным подобное к нему безразличие. Однако если бы тебе самому пришлось провести часов двадцать восемь в таком месте, почти без еды и питья, то и тебе не захотелось бы обременять себя алмазами, перед тем, как спуститься в неизведанные недра земли, в безумной надежде избежать мучительной смерти. Если бы в течение всей моей жизни у меня не вошло в привычку никогда не бросать того, что может пригодиться, то, конечно, и я не позаботился бы о том, чтобы набить алмазами свои карманы. -- Идите же, Квотермейн, -- сказал сэр Генри, который уже стоял на первой ступеньке лестницы. -- Спокойно! Я пойду вперед.
   -- Ступайте осторожно -- там, внизу, может оказаться ужаснейшая яма, -- заметил я.
   -- Скорее там окажется еще одна пещера, -- сказал сэр Генри, медленно спускаясь по лестнице и считая на ходу ступени.
   Отсчитав пятнадцать ступеней, он остановился.
   -- Здесь лестница кончается, -- сказал он. -- Слава богу! Мне кажется, что здесь есть проход. Спускайтесь!
   Следующим спустился по лестнице Гуд, а за ним и я. Достигнув конца лестницы, я зажег одну из двух оставшихся спичек. При ее свете мы увидели, что стоим в узком туннеле, идущем вправо и влево под прямым углом к лестнице, с которой мы только что спустились. Больше нам не удалось увидеть ничего, так как спичка обожгла мои пальцы и погасла. Тут возникла сложная проблема -- в какую сторону нам повернуть. Конечно, совершенно невозможно было предугадать, что это были за туннели и куда они ведут, и тем не менее возможно было, что один из них приведет нас к спасению, а другой -- к гибели. Мы совершенно не знали, как нам поступить, пока Гуд внезапно не припомнил, что, когда я зажег спичку, тяга воздуха в проходе отклонила пламя влево.
   -- Пойдемте навстречу воздушной струе, -- сказал он. -- Воздух проникает сюда извне, а не наоборот.
   Мы с этим согласились и, держась за стену и осторожно нащупывая почву, прежде чем сделать хоть шаг, отправились в наш страшный путь, удаляясь от проклятой сокровищницы. Если туда суждено когда-нибудь прийти человеку, чего, я полагаю, не случится, то в доказательство того, что мы там побывали, он найдет открытый ящик с драгоценностями, пустую лампу и белые кости несчастной Фулаты.
   Мы шли, пробираясь ощупью по туннелю, около четверти часа, как вдруг он сделал резкий поворот. Очевидно, мы дошли до места пересечения его с другим туннелем. Мы пошли дальше, и через некоторое время нам пришлось повернуть в третий туннель. Так продолжалось в течение нескольких часов. Казалось, мы попали в каменный лабиринт, из которого не было выхода. Конечно, я не знаю, что представляли собой все эти проходы, но мы решили, что, по всей вероятности, это древние галереи копей, причем туннели были проложены в разных направлениях, в зависимости от того, как проходила жила. Только этим можно объяснить такое большое количество туннелей. Наконец мы остановились в совершенном изнеможении. Наши сердца сжимались от сознания того, что надежды на спасение нет. Мы съели жалкий остаток билтонга и выпили последний глоток воды, потому что у нас совершенно пересохло в горле. Казалось, что нам удалось избежать смерти во тьме сокровищницы лишь для того, чтобы погибнуть во тьме бесчисленных туннелей.
   Когда мы стояли таким образом, совершенно подавленные, мне показалось, что я уловил какой-то звук, и попросил моих спутников прислушаться. Это был, правда очень слабый и очень далекий, но все же действительно журчащий звук, потому что мои спутники услышали его тоже. Нет слов, которыми можно было бы описать охватившее нас блаженство, когда после бесконечных часов, проведенных среди полной, мертвой тишины, до нашего слуха донесся этот звук.
   -- Клянусь небом, это течет вода! -- проговорил Гуд. -- Пойдемте вперед. И мы вновь двинулись в том направлении, откуда слышалось тихое журчание, как и прежде пробираясь вдоль каменной стены. По мере того как мы шли вперед, этот звук становился все более и более слышным, пока наконец в тишине он не показался нам очень громким. Вперед, все вперед. Теперь ошибки быть не могло -- мы отчетливо слышали шум стремительно текущей воды. И все же, каким образом могла оказаться проточная вода в недрах земли? Теперь мы были уже совсем близко от нее, и Гуд, который шел впереди, клялся, что он чувствует запах воды.
   -- Идите осторожно, Гуд, -- сказал сэр Генри, -- мы, наверное, уже недалеко от нее.
   Внезапно послышался всплеск и крик Гуда. Он упал в воду.
   -- Гуд! Гуд! Где вы? -- кричали мы в смертельном испуге.
   К нашему огромному облегчению, до нас донесся задыхающийся голос Гуда:
   -- Все в порядке, я ухватился за скалу. Зажгите спичку, чтобы показать мне, где вы находитесь.
   Я поспешно зажег последнюю спичку. Ее слабое мерцание осветило темную массу воды, текущую у самых наших ног. Мы не могли рассмотреть, широка ли эта река, но на некотором расстоянии заметили темный силуэт нашего товарища, висящего на выступе скалы.
   -- Приготовьтесь вытащить меня! Мне придется к вам плыть! -- крикнул Гуд.
   Затем мы услышали всплеск -- это плыл Гуд, отчаянно борясь с течением. Еще минута -- и он очутился около нас. Сэр Генри протянул ему руку. Гуд ухватился за нее, и мы его вытащили.
   -- Честное слово, -- проговорил он, жадно ловя ртом воздух, -- я был на волосок от гибели. Если бы я не ухватился за эту скалу и не умел бы плавать, мне пришел бы конец. Течение невероятно быстрое, и я не чувствовал под ногами дна.
   Ясно было, что дальше нам не пройти. Гуд немного отдохнул, все мы досыта напились воды из подземной реки, оказавшейся пресной и приятной на вкус, и смыли насколько возможно грязь со своих лиц, а затем покинули берега этого африканского Стикса [62] и пошли обратно по туннелю. Гуд, с промокшей одежды которого беспрестанно капала вода, шел впереди. Наконец мы добрались до того места, откуда вправо отходил другой туннель.
   -- Ну что ж, можно повернуть сюда, -- устало сказал сэр Генри. -- Здесь все дороги одинаковы. Нам остается только идти, пока мы не упадем. Медленно, в течение долгого-долгого времени, мы ковыляли, еле волоча ноги, по этому новому туннелю. Теперь впереди шел сэр Генри.
   Внезапно он остановился, и мы столкнулись с ним в темноте.
   -- Смотрите! -- прошептал он. -- Я схожу с ума или это в самом деле свет?
   Мы пристально вгляделись в темноту. Там, далеко впереди, действительно виднелось неясное, тусклое пятно, не больше, чем окно коттеджа. Свет был настолько слаб, что только наши глаза, не видевшие в течение долгого времени ничего, кроме темноты, могли его рассмотреть. Задыхаясь от волнения, со вновь вспыхнувшей надеждой мы устремились вперед. Пять минут спустя все наши сомнения окончательно рассеялись -- действительно это было пятно слабого света. Еще минута, и мы ощутили дуновение настоящего свежего воздуха. Борясь с усталостью, мы шли все вперед и вперед. Вдруг туннель сузился, и сэру Генри пришлось двигаться дальше уже на четвереньках. Туннель все продолжал суживаться, пока не достиг размера большой лисьей норы, но теперь он был прорыт в земле. Каменный туннель окончился.
   Еще одно отчаянное усилие -- и сэр Генри выполз из туннеля, а за ним и мы с Гудом. Благословенные звезды сияли над нами в вышине, и мы вдыхали благоуханный воздух. Затем почва вдруг подалась под нашими ногами, и все мы покатились кубарем, приминая траву и ломая кустарник, по мягкой, влажной земле.
   Я ухватился за что-то и остановился. Сев, я закричал во всю силу своих легких. Где-то поблизости, немного ниже, послышался ответный крик сэра Генри. Небольшой плоский участок земли задержал его стремительный спуск. Я подполз к нему и обнаружил, что он, хоть и едва мог перевести дыхание, был цел и невредим. Затем мы принялись искать Гуда. Неподалеку мы нашли и его -- он застрял в развилке какого-то корня. Его сильно потрепало, но вскоре он пришел в себя.
   Мы сели на траву, и реакция, наступившая после всего пережитого нами, была настолько сильна, что, как мне кажется, мы даже зарыдали от счастья. Нам удалось бежать из этой страшной темницы, которая чуть не стала нашей могилой. Вероятно, какая-то милосердная высшая сила направила наши шаги в нору шакала там, где кончался туннель, так как, по всей вероятности, это была именно нора. И вот перед нами на вершинах гор сиял розовато-красный отсвет зари, которую мы уже не рассчитывали когда-либо увидеть вновь. Вскоре серый рассвет скользнул по склонам гор, и мы увидели, что находимся на дне огромной копи, перед входом в пещеру, и могли уже различить смутные очертания трех колоссов, сидящих на краю шахты.
   Несомненно, эти ужасные туннели, по которым мы бродили в течение ночи, длившейся, как нам казалось, целую жизнь, некогда сообщались с огромной алмазной копью. Что же касается подземной реки, протекающей в недрах горы, то только небесам известно, что это за река и куда или откуда она течет. Что касается меня, я отнюдь не стремлюсь исследовать ее течение. Становилось все светлее и светлее. Теперь мы могли рассмотреть друг друга, и нужно сказать, что ни до, ни после этого мне не приходилось видеть такого зрелища, какое представляли мы в то памятное утро. Наши щеки ввалились и глаза глубоко запали, с ног до головы мы были покрыты пылью, грязью, синяками и ссадинами. На наших лицах все еще отражался длительный ужас перед неминуемой смертью. Словом, это было такое зрелище, которого мог испугаться сам дневной свет. Но, несмотря на все это, монокль Гуда торжественно красовался в его глазу. Не думаю, чтобы он вообще вынул его хоть раз за все это время. Ни темнота, ни купанье в подземной реке, ни стремительный спуск по склону копи не смогли заставить Гуда расстаться со своим моноклем.
   Вскоре мы поднялись, так как боялись, что если мы долго будем сидеть таким образом, то у нас затекут ноги, и начали медленно карабкаться вверх по крутым склонам огромной воронки. Каждый шаг причинял нам боль. Более часа мы упорно ползли вверх по голубой глине, цепляясь за покрывавшие ее корни и траву.
   Наконец путешествие было закончено, и мы стояли на Великой Дороге, на краю шахты, против колоссов.
   На расстоянии сотни ярдов от дороги, перед группой хижин, горел костер, вокруг которого сидели какие-то фигуры. Мы направились к ним, поддерживая друг друга и останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы передохнуть. Вдруг один из людей, сидевших возле костра, поднялся и, заметив нас, упал на землю, крича от страха.
   -- Инфадус, Инфадус! Это мы, твои друзья!
   Он поднялся и побежал нам навстречу, глядя на нас обезумевшими от ужаса глазами и все еще дрожа от страха.
   -- О мои повелители, мои повелители! Вы на самом деле вернулись из Царства Мертвых! Вернулись из Царства Мертвых!
   И старый воин бросился перед нами ниц, охватил руками колени сэра Генри и громко зарыдал от радости.
  

Глава XIX. Мы прощаемся с Игнози

  
   Прошло десять дней с того памятного утра, когда мы спаслись из нашей подземной темницы. Мы были вновь в нашем прежнем жилище в Луу. Странно сказать, но мы уже совсем оправились после нашего ужасного приключения, только мои похожие на щетину волосы, когда я вышел из пещеры, оказались совсем седыми, а Гуд сильно изменился после смерти Фулаты. Должен сказать, что, рассматривая эту трагедию с точки зрения стареющего светского человека, я прихожу к убеждению, что все совершается к лучшему. Если бы она не погибла, создалось бы безусловно весьма затруднительное положение. Бедняжка не было заурядной туземной девушкой, она обладала выдающейся, почти величественной красотой и довольно тонким умом. Но никакая красота и утонченность ума не смогли бы сделать желательным ее союз с Гудом, потому что, как сама она говорила: "Может ли солнце сочетаться с тьмой, или белый человек -- с черной девушкой?"
   Нечего и говорить, что мы больше не пытались проникнуть в сокровищницу царя Соломона. Придя в себя после ужасов, которые нам пришлось пережить, на что понадобилось сорок восемь часов, мы спустились в огромную копь в надежде найти нору, через которую мы выбрались из недр горы, но поиски наши не увенчались успехом. Во-первых, прошел дождь и смыл наши следы, а кроме того, склоны колоссальной копи были испещрены норами муравьедов и других животных. Немыслимо было угадать, которой из этих нор мы были обязаны спасением. Перед возвращением в Луу мы еще раз осмотрели чудеса сталактитовой пещеры и даже, движимые каким-то странным беспокойством, еще раз проникли в Чертог Смерти. Пройдя под копьем белой Смерти, мы с чувством, которое мне трудно было бы описать, долго смотрели на каменную стену, которая когда-то отрезала нам путь к спасению. В эти минуты мы думали о неисчислимых сокровищах, лежащих за этой стеной, о таинственной старой ведьме, и о прекрасной девушке, вход в чью гробницу был навсегда закрыт. Я говорю, что мы смотрели на "каменную стену", потому что, сколько мы ни искали, мы не могли обнаружить никаких следов подъемной двери и, конечно, не смогли открыть секрет механизма, приводившего ее в движение, так что теперь он утерян навеки. Несомненно, это был какой-то замечательный механизм, массивность и загадочность которого была типичной для создавшей его эпохи. Думаю, что другого такого не найти во всем мире. Наконец мы с чувством раздражения оставили дальнейшие попытки. Если бы даже масса камня внезапно поднялась перед нашими глазами, у нас, вероятно, едва ли хватило бы мужества перешагнуть через изуродованные останки Гагулы и вновь вступить в сокровищницу. Нет, даже полная и безусловная уверенность в том, что мы станем обладателями неисчислимой массы алмазов, не могла бы заставить нас решиться на такой шаг. И тем не менее я чуть не плакал от досады, думая о том, какое там остается сокровище, -- вероятно, величайшее сокровище, которое было когда-либо собрано в одном месте в течение всей истории человечества. Но делать было нечего. Только динамит мог проложить дорогу через сплошную скалу толщиной в пять футов. Итак, мы покинули это мрачное место. Возможно, что в отдаленном будущем, когда настанет век, который еще не родился, более счастливый исследователь наткнется случайно на секрет потайной двери, произнесет магическое "Сезам, отворись!" [63] и наводнит мир драгоценностями. Но все же мне кажется, что сокровищам стоимостью во много миллионов фунтов стерлингов, лежащим в трех каменных ящиках, никогда не суждено украшать белоснежные шеи земных красавиц. Пока существует мир, они будут лежать там, связанные холодными узами смерти с костями Фулаты.
   Со вздохом разочарования мы ушли и на следующий день отправились обратно в Луу. Надо сказать, что с нашей стороны было весьма неблагодарно чувствовать себя разочарованными, потому что, как, вероятно, помнит читатель, перед тем как мы покинули свою темницу, мне пришла в голову счастливая мысль наполнить на всякий случай алмазами карманы своей старой охотничьей куртки. Много драгоценных камней потерялось, когда мы катились по склону ямы, в том числе большая часть крупных алмазов, которые я положил сверху. Но и так их осталось довольно много, включая восемнадцать крупных камней весом от тридцати до сотни каратов каждый. Да, в моей старой охотничьей куртке уцелело еще достаточно драгоценностей, чтобы сделать нас всех если не миллионерами, то, во всяком случае, чрезвычайно богатыми людьми, да еще чтобы при этом у каждого из всех нас троих осталось по лучшей коллекции алмазов в Европе. Так что нельзя сказать, что нам совсем не повезло.
   По возвращении в Луу нас очень тепло и сердечно принял Игнози, которого мы нашли в добром здоровье. Он был очень занят укреплением своей власти и реорганизацией полков, которые понесли наибольшие потери в жестокой битве с Твалой.
   Затаив дыхание, он с огромным интересом выслушал наш удивительный рассказ, но, услышав о страшной смерти Гагулы, задумался.
   -- Подойди сюда, -- позвал он престарелого индуну (старейшину) из числа своих приближенных, которые сидели на таком расстоянии, что им не был слышен наш разговор.
   Старик поднялся, приблизился к нам, приветствовал короля и сел.
   -- Ты стар, -- сказал Игнози.
   -- Да, король, мой повелитель! Отец твоего отца и я родились в один и тот же день.
   -- Скажи мне, знал ли ты знахарку Гагулу, когда ты был ребенком?
   -- Да, король, мой повелитель!
   -- Была ли она в то время молода, подобно тебе?
   -- Нет, король, мой повелитель! Она была такова же, как ныне и как в те дни, когда жил мой дед, -- стара, сморщенна, очень безобразна и полна злобы.
   -- Ее более нет. Она умерла.
   -- Так, о король! Тогда древнее проклятие снято с нашей земли.
   -- Ступай!
   -- Куум! Я ухожу, о Черный Щенок, перегрызший глотку старой собаке. Куум!
   -- Вы видите, братья мои, -- сказал Игнози, -- это была таинственная женщина, и я радуюсь тому, что она умерла. Она обрекла вас на смерть в этой темной пещере, а потом, быть может, нашла бы какой-нибудь способ убить меня, как некогда нашла способ убить моего отца, чтобы возвести на трон Твалу, которого любило ее сердце. Теперь продолжайте ваш рассказ, равного которому не приходилось слышать никому!
   Рассказав ему историю нашего спасения, я, как мы заранее договорились между собой, воспользовался удобным случаем, чтобы сказать Игнози о нашем намерении покинуть Страну Кукуанов.
   -- А теперь, Игнози, пришло время нам попрощаться с тобой и вновь отправиться в долгий путь, на поиски своей страны. Слушай же, Игнози, ты пришел с нами сюда как слуга, а теперь мы оставляем тебя могущественным королем. Если ты чувствуешь к нам благодарность, то не забывай никогда поступать так, как ты обещал нам. Правь справедливо, уважай закон и не убивай никого без причины. Тогда ты будешь благоденствовать. Завтра на рассвете ты, Игнози, дашь нам отряд воинов, который поможет нам перебраться через горы. Не так ли, о король?
   Игнози закрыл лицо руками и некоторое время молчал.
   -- Сердце мое болит, -- сказал он наконец. -- Ваши слова раскололи его надвое. Что сделал я вам, Инкубу, Макумазан и Бугван, чтобы вы покинули меня и причинили мне этим такое горе? Вы, которые стояли рядом со мной во время мятежа и сражения, неужели вы оставите меня в день мира и победы? Что желаете вы? Жен? Выбирайте любых девушек в моей стране. Места, где поселиться? Смотрите -- вся страна принадлежит вам. Домов, в каких живут белые люди? Вы научите мой народ, как их строить. Скота, чтобы иметь мясо и молоко? Каждый женатый человек приведет вам быка или корову. Дичи для охоты? Разве не бродят по моим лесам слоны, и разве не спит в тростниках гиппопотам? Может, вы хотите сражаться? Мои полки ожидают ваших приказаний. Если же я могу дать вам еще что-нибудь, я дам вам и это.
   -- Нет, Игнози, нам все это не нужно, -- отвечал я. -- Мы хотим разыскать свой родной дом.
   -- Так, значит, -- с горечью сказал Игнози, и глаза его сверкнули, -- вы больше любите эти блестящие камни, чем меня, своего друга. Теперь у вас есть камни. Теперь вы вернетесь в Наталь и пересечете волнующуюся черную воду, чтобы продать их и стать богатыми, так как этого жаждет сердце каждого белого человека. Да будут прокляты из-за вас эти камни, и да будет проклят тот, кто их ищет! Пусть Смерть будет уделом того, чья нога ступит в Пещеру Мертвецов в поисках богатства! Я сказал, белые люди. Вы можете идти.
   Я коснулся его руки.
   -- Игнози, -- сказал я, -- скажи нам, когда ты странствовал в Стране Зулусов, а потом среди белых людей в Натале, разве твое сердце не томилось по стране, о которой рассказывала тебе мать? Твоей родной стране, где ты впервые увидел свет, где ты играл мальчиком? По стране, которая была твоей родиной?
   -- Да, это было так, Макумазан.
   -- Вот так же и наши сердца томятся по нашей стране, по нашим родным местам.
   Наступило молчание. Когда Игнози вновь заговорил, голос его изменился:
   -- Я понимаю, что значат твои слова. Как всегда, они мудры и исполнены благоразумия, Макумазан. Тот, кто привык летать, не любит ползать по земле. Белый человек не может жить жизнью чернокожих. Да, вы должны уйти, но сердце мое полно печали, потому что оттуда, где будете вы, до меня не дойдут вести о вас. Но выслушайте меня, и пусть мои слова станут известны всем белым людям. С этого дня путь через горы закрыт для всех белых людей, если даже кому-нибудь из них удастся дойти до них. Я не потерплю здесь торговцев с их ружьями и ромом. Мои соплеменники будут и впредь сражаться копьями и пить лишь воду, как их праотцы. И я не допущу, чтобы проповедники вселяли страх смерти в их сердца, чтобы они восстанавливали их против короля и прокладывали дорогу для белых людей, которые всегда следуют за ними. Если мъ въ двадцать каратовъ, а нѣкоторые были величиною съ голубиное яйцо. Впрочемъ, когда мы стали ихъ разсматривать на свѣтъ, то увидѣли, что самые большіе были слегка желтоваты, или, какъ говорятъ въ Кимберлеѣ, "цвѣтны".
   Но чего мы не видѣли -- такъ это взглядовъ отчаянной ненависти, которыми наградила насъ старая Гагула, выскользнувшая точно змѣя изъ комнаты сокровищъ, и устремившаяся вдоль по темному ходу къ массивной каменной двери...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Чу! Громкіе отчаянные крики раздаются подъ сводами темнаго корридора... То голосъ Фулаты!
   -- Богванъ! Сюда! Сюда! Помогите! Камень опускается!
   -- Не робѣй, голубушка! Сейчасъ...
   -- Помогите! Помогите! Она меня убиваетъ!
   Не помня себя, мы бѣжимъ по корридору, и вотъ что мы видимъ при свѣтѣ нашей жалкой лампы: огромный камень медленно опускается и закрываетъ входъ, онъ уже недалеко отъ земли. У входа борется Фулата съ Гагулой. Отважная дѣвушка обливается кровью, но все еще не выпускаетъ старую колдунью, которая бьется у нея въ рукахъ, точно разъяренная дикая кошка. Господи! таки вырвалась! Фулата падаетъ, а Гагула бросается на землю и ползетъ, какъ змѣя, стараясь пролѣзть подъ опускающейся скалой. Вотъ она подлѣзла подъ скалу -- поздно! Камень давитъ ее, и она разражается отчаянными воплями. Все ниже и ниже опускается страшная каменная глыба и медленно расплющиваетъ дряхлое тѣло, напирая на него всей своей страшной тяжестью. Изъ подъ камня несутся дикіе, нечеловѣческіе крики... въ жизни мы такихъ не слыхали! потомъ раздается глухой протяжный трескъ, и входъ закрывается наглухо, какъ разъ въ ту минуту, когда мы у двери. Передъ нами сплошная каменная стѣна, о которую мы ударяемся съ разбѣга...
   Все это произошло въ нѣсколько секундъ.
   Тутъ мы подошли къ Фулатѣ. Бѣдная дѣвушка была поражена смертельно; ей ужь не долго оставалось жить...
   -- О, Богванъ! я умираю... произнесла несчастная красавица прерывающимся голосомъ.-- Она подкралась такъ тихо... она... Гагула, я ее не замѣтила, мнѣ было дурно... Вдругъ скала начала опускаться; а она вернулась и заглядывала сюда... я ее увидѣла, схватила и стала держать... А она меня ударила ножомъ... я умираю!..
   -- Бѣдная! Бѣдная!-- повторялъ Гудъ въ отчаяніи.
   -- Богванъ, промолвила она, помолчавъ. Скажи мнѣ, здѣсь-ли Макумазанъ? Становится такъ темно, что я ничего не могу разсмотрѣть!
   -- Я здѣсь, Фулата.
   -- Будь мнѣ языкомъ, Макумазанъ, прошу тебя: вѣдь Богванъ не пойметъ моей рѣчи, а я хочу сказать ему нѣсколько словъ, прежде чѣмъ отойду въ вѣчный мракъ.
   -- Говори, Фулата, я передамъ.
   -- Скажи господину моему, Богвану, что я люблю его и умираю съ радостью, потому что знаю, что онъ не можетъ соединиться со мною, какъ солнце не можетъ соединиться съ ночью. Скажи ему, что часто мерещилось мнѣ, будто въ груди у меня живетъ пѣвчая птичка, которая непремѣнно улетитъ куда-то далеко и запоетъ въ иномъ мѣстѣ. Даже теперь, хотя я не могу пошевелить рукою а вся холодѣю, я все-таки не чувствую, что сердце мое умираетъ. Оно такъ переполнено любовью, что могло бы прожить еще тысячу лѣтъ и не состариться. Скажи ему, что если я снова буду когда нибудь жить, быть можетъ я увижу его на далекихъ звѣздахъ; я буду его искать повсюду, хотя и тогда вѣроятно останусь такой же черной, какъ была, а онъ такимъ же бѣлымъ. Скажи еще... Нѣтъ, нѣтъ, не говори ничего -- только то, что я люблю... О держите, держите меня!.. Умираю!..
   -- Умерла! Умерла! воскликнулъ Гудъ въ страшномъ горѣ, и слезы заструились по его честному лицу.
   -- Только вамъ не придется долго объ этомъ горевать, старый другъ, замѣтилъ сэръ Генри.
   -- Какъ? воскликнулъ Гудъ.-- Что вы хотите этимъ сказать?
   -- А то, что скоро и съ нами будетъ то же самое. Или вы не видите, что мы погребены заживо?
   Мы были до такой степени заняты умирающей Фулатой, что далеко не сознавали весь ужасъ совершившагося, пока сэръ Генри не произнесъ этихъ словъ. Но тутъ мы поняли все. Тяжелая каменная масса опустилась, и вѣроятно -- навсегда, такъ какъ единственное существо, которому была извѣстна тайна ея движенія, лежало теперь подъ нею, превращенное въ прахъ. Нечего было и думать открыть сюда доступъ иначе, какъ посредствомъ большого количества динамита. А мы были заперты изнутри!
   Нѣсколько минутъ мы простояли въ глубокомъ ужасѣ надъ тѣломъ Фулаты. Казалось, что всякое мужество насъ оставило. Въ первое мгновеніе мысль о той медленной и плачевной смерти, которая насъ ожидала, произвела на насъ удручающее впечатлѣніе. Теперь намъ все стало ясно: злая колдунья готовила намъ эту западню съ самаго начала. То была одна изъ тѣхъ мрачныхъ, зловѣщихъ продѣлокъ, какія могли возникнуть въ ея злорадномъ воображеніи. Только она и могла выдумать такую штуку погубить трехъ бѣлыхъ людей, которыхъ она почему-то возненавидѣла съ самаго начала, заставивши ихъ умереть медленной смертью отъ голода и жажды среди тѣхъ самыхъ сокровищъ, которыхъ они такъ жадно добивались.
   Теперь я вполнѣ понялъ смыслъ ужасной шутки, которая заключалась въ ея приглашеніи ѣсть и пить брилліанты. Можетъ быть тоже попробовали сдѣлать и съ несчастнымъ Сильвестрой, когда онъ бросилъ мѣшокъ съ драгоцѣнностями...
   -- Нѣтъ, такъ нельзя! глухо сказалъ сэръ Генри.-- Наша лампа скоро догоритъ. Пока еще есть свѣтъ, давайте, поищемъ блокъ, на которомъ поднимается камень.
   Мы бросились къ каменной стѣнѣ съ отчаянной надеждой и принялись ощупывать стѣну по всѣмъ направленіямъ. Но мы не нашли ни признака веревка или каната, ни слѣда какой нибудь пуговицы для нажиманія.
   -- Будьте увѣрены, сказалъ я,-- что отсюда эту дверь открыть невозможно. А не то Гагула ужъ ни за что-бы не рискнула пролѣзть подъ опускающейся скалой. Она конечно знала, что изнутри ее невозможно сдвинуть, оттого-то она и хотѣла выбраться во что бы-то ни стало!
   -- Въ такомъ случаѣ, сказалъ сэръ Генри съ рѣзкимъ холоднымъ смѣхомъ,-- она награждена по заслугамъ; вѣдь она умерла столь же ужасной смертью, какъ и та, что насъ ожидаетъ... Мы тутъ ничего не подѣлаемъ; пойдемте назадъ, въ сокровищницу.
   Мы повернулись и пошли, причемъ я вдругъ замѣтилъ корзинку съ провизіей, принесенную Фулатой: она стояла около неоконченной стѣны, заграждавшей проходъ. Я взялъ корзинку и отнесъ ее въ эту проклятую сокровищницу, которая теперь должна была сдѣлаться нашей могилой. Потомъ мы вернулись назадъ и перенесли туда тѣло Фулаты, которое благоговѣйно положили около ящиковъ съ золотомъ.
   Послѣ этого мы усѣлись на полу, прислонившись къ каменнымъ ящикамъ, наполненнымъ несмѣтными сокровищами.
   -- Давайте дѣлить нашу провизію, сказалъ сэръ Генри,-- такъ, чтобы нашъ ее хватило какъ можно дольше.
   Что мы и исполнили. По нашему разсчету, изо всей принесенной провизіи у насъ выходило по четыре безконечно малыхъ порціи на каждаго изъ насъ, ровно то, что было нужно для поддержанія нашей жизни въ теченіе двухъ дней. Кромѣ бильтонга, т. е. вяленой дичины, у насъ было еще два тыквенныхъ сосуда съ водою.
   -- Ну, сказалъ сэръ Генри,-- давайте пить и ѣсть. Вѣдь мы умремъ не сегодня, а завтра.
   .Мы съѣли по маленькой порціи бильтонга и выпили по глотку воды. Нечего и говорить, что мы не чувствовали никакого аппетита, хотя очень нуждались въ пищѣ и почувствовали себя нѣсколько лучше, когда поѣли. Затѣмъ мы встали и произвели самый тщательный осмотръ всѣхъ четырехъ стѣнъ нашей темницы, въ смутной надеждѣ, что гдѣ нибудь отыщется выходъ. Мы ощупали и обшарили и полъ, и стѣны -- выхода не оказалось. Да и трудно было ожидать, что онъ найдется въ такомъ мѣстѣ, гдѣ запрятаны несмѣтныя богатства.
   Лампа горѣла очень тускло; масло почти что все выгорѣло.
   -- Кватермейнъ, спросилъ сэръ Генри,-- который часъ? Вѣдь ваши часы идутъ?
   Я вынулъ часы и посмотрѣлъ. Было шесть часовъ; когда мы вошли въ пещеру было одиннадцать.
   -- Инфадусъ навѣрное насъ хватится, сказалъ я.-- Если мы не вернемся сегодня вечеромъ, онъ непремѣнно пойдетъ насъ искать утромъ, Куртисъ.
   -- И проищетъ напрасно. Онъ не знаетъ секрета этой двери, и даже не знаетъ, гдѣ она. Вчера этого не знало ни одно живое существо, кромѣ Гагулы; а сегодня ужъ никто не знаетъ. Если даже онъ найдетъ дверь, онъ не сможетъ ее сломать. Вся кукуанская армія не прошибетъ каменную стѣну въ пять футовъ толщиною. Друзья, намъ остается только преклониться передъ волей Всевышняго. Многихъ людей доводила до печальнаго конца погоня за кладами... Мы только увеличимъ собою ихъ число.
   Лампа горѣла все тусклѣе и тусклѣе...
   Вдругъ она вспыхнула яркимъ свѣтомъ и освѣтила все окружающее особенно рельефно, освѣтила груду слоновой кости, ящики, наполненные золотомъ, тѣло бѣдной Фулаты, распростертое на землѣ около нихъ, кожанный мѣшокъ съ драгоцѣнностями, сверкающіе брилліанты и безумныя, измученныя лица насъ троихъ, бѣлыхъ людей, ожидающихъ голодной смерти. Лампа затрещала и погасла...
   

XVIII.
Мы теряемъ всякую надежду.

   Я не въ состояніи въ точности описать всѣхъ ужасовъ послѣдующей ночи. Къ счастію они до нѣкоторой степени умѣрялись сномъ, ибо даже въ татомъ положеніи, какъ наше, измученный организмъ все-таки вступаетъ въ свои права. Впрочемъ, я совершенно не могъ много спать. Не говоря ужъ о страшномъ сознаніи ожидавшей насъ неминуемой участи (даже самый храбрый человѣкъ въ свѣтѣ не могъ бы встрѣтить ее спокойно, а я никогда и не претендовалъ на храбрость), спать мнѣ мѣшала слишкомъ глубокая тишина. Можетъ быть и вамъ, читатель, случалось не спать ночей и находить, что вокругъ васъ ужъ слишкомъ тихо; но могу васъ увѣрить, что вы просто представить себѣ не можете, какая страшная, вполнѣ осязаемая вещь -- абсолютная тишина. На поверхности земли никогда не прекращаются хоть какіе нибудь звуки или движенія; иногда они почти незамѣтны сами по себѣ, но все же они смягчаютъ рѣзкій переходъ къ совершенной тишинѣ. А здѣсь ихъ не было вовсе. Мы были погребены въ нѣдрахъ огромной горы, увѣнчанной снѣгами. За цѣлыя тысячи футовъ надъ нами свѣжій вѣтеръ носится надъ бѣлоснѣжной вершиной, но ни единаго звука не достигало къ намъ съ этой вышины. Даже отъ страшной обители мертвыхъ насъ отдѣлялъ длинный туннель и каменная стѣна въ пять футовъ толщиною; а мертвые и безъ того не шумятъ. Вся земная и небесная артиллерія, со всѣмъ своимъ громомъ и трескомъ, не могла бы достигнуть до нашего слуха въ этой могилѣ. Мы были ограждены отъ всякихъ земныхъ звуковъ, точно мы уже умерли.
   И тутъ меня вдругъ поразило, какая страшная иронія заключалась въ нашемъ положеніи! Вокругъ насъ лежали такія несмѣтныя сокровища, что ихъ бы съ избыткомъ хватило на уплату какого нибудь крупнаго государственнаго долга, или на постройку цѣлаго флота броненосцевъ; а между тѣмъ, мы бы ихъ съ радостью промѣняли на малѣйшую возможность избавленія, а вскорѣ будемъ готовы промѣнять на кусочекъ хлѣба, на глотокъ воды, и, наконецъ, на скорѣйшее прекращеніе своихъ мученій... Право, эти богатства, за которыми люди гоняются всю свою жизнь, на дѣлѣ ровно ничего не стоятъ.
   Такъ прошла эта ночь.
   -- Гудъ, раздался, наконецъ, голосъ сэра Генри, странно прозвучавшій въ ужасной тишинѣ,-- сколько у васъ осталось спичекъ?
   -- Восемь, Куртисъ.
   -- Зажгите-ка одну изъ нихъ, да посмотрите, который часъ.
   Гудъ повиновался, и ничтожный огонекъ спички просто ослѣпилъ насъ послѣ непрогляднаго мрака, который насъ окружалъ. На моихъ часахъ было пять часовъ. Въ эту минуту прекрасная заря румянила снѣговыя вершины, вздымавшіяся надъ нашими головами, и утренній вѣтерокъ прогонялъ ночные туманы...
   -- Намъ необходимо поѣсть и подкрѣпить свои силы, сказалъ я.
   -- Зачѣмъ ѣсть? отозвался Гудъ.-- Чѣмъ скорѣе мы умремъ, тѣмъ лучше.
   -- Гдѣ жизнь, тамъ и надежда, сказалъ сэръ Генри.-- Будемъ надѣяться!
   Мы поѣли, хлебнули немножко воды, и такимъ образомъ прошло еще нѣсколько времени, послѣ чего кто-то изъ насъ замѣтилъ, что недурно бы подойти какъ можно ближе къ выходу и покричать, на тотъ случай, что кто нибудь насъ услышитъ съ той стороны. Гудъ, который успѣлъ порядочно напрактиковаться во время своей морской службы и выработалъ себѣ очень громкій, пронзительный голосъ, сейчасъ же началъ ощупью пробираться вдоль по темному корридору и тамъ принялся кричать. Долженъ признаться, что онъ поднялъ сущій адскій гвалтъ; я просто не слыхивалъ такого оглушительнаго крика. Но это нисколько не помогло, и произвело ровно такое же дѣйствіе, какъ пискъ какого нибудь комара. Скоро онъ пересталъ кричать и вернулся къ намъ со страшной жаждой, такъ что долженъ былъ напиться. Послѣ этого мы рѣшили, что кричать больше не стоитъ, такъ какъ отъ крика только развивается жажда, а воды у насъ и безъ того очень мало.
   Потомъ мы снова усѣлись около никуда не нужныхъ ящиковъ съ брилліантами, въ полнѣйшемъ бездѣйствіи, которое еще ухудшало нашу тяжелую участь, и тутъ я пришелъ въ совершенное отчаяніе, въ чемъ и признаюсь откровенно. Я положилъ голову на могучее плечо сэра Генри и зарыдалъ, и мнѣ показалось, что и Гудъ тихонько всхлипываетъ съ другой стороны и самъ же себя бранитъ за эту слабость.
   О, сколько доброты, сколько силы и бодрости было у нашего богатыря! Если бы мы были испуганными дѣтьми, а онъ нашей нянькой -- и то онъ не могъ бы обойтись съ нами нѣжнѣе. Онъ совершенно забылъ про свои собственныя страданія и дѣлалъ все, что могъ, чтобы успокоить наши разстроенные нервы, разсказывая намъ всевозможные случаи, гдѣ люди, находившіеся въ подобныхъ же обстоятельствахъ, спасались точно чудомъ. Когда же ему не удалось ободрить насъ этимъ способомъ, онъ принялся доказывать, что, въ сущности говоря, все дѣло сводится къ тому, что для насъ раньше настанетъ конецъ, неизбѣжный для всякаго человѣка, и что смерть отъ истощенія -- очень спокойная смерть (что совершенно невѣрно). Затѣмъ онъ робко намекнулъ (какъ уже дѣлалъ однажды),-- что лучше всего предаться на волю Всемогущаго, что я и исполнилъ отъ всего моего сердца. Чудный у него характеръ: мягкій, кроткій, но въ то же время очень сильный!
   Наконецъ, какъ-то прошелъ этотъ день, какъ прошла передъ тѣмъ и ночь (если только можно употребить эти выраженія въ такомъ мѣстѣ, гдѣ все время стояла одна непроглядная ночь), и когда я-опять зажегъ спичку и взглянулъ на часы, они показывало семь.
   Мы снова поѣли и напились воды, послѣ чего мнѣ пришла въ голову совершенно новая мысль.
   -- Отчего это, проговорилъ я въ раздумьѣ,-- воздухъ здѣсь такой свѣжій? Тутъ очень душно, но воздухъ нисколько не испорченъ.
   -- Боже великій! воскликнулъ Гудъ, вскакивая съ мѣста,-- какъ это мы раньше объ этомъ не подумали! Ужъ, конечно, воздухъ не можетъ сюда проникнуть сквозь каменную дверь, она совершенно герметически закупориваетъ стѣну. Но откуда нибудь долженъ же онъ проходить. Если бы здѣсь не было притока воздуха, мы бы сразу задохлись. Давайте искать!
   Даже удивительно, какую перемѣну произвела въ насъ эта ничтожная искорка надежды. Черезъ минуту мы всѣ трое уже ползали на четверенькахъ по всему полу, ощупывая, нѣтъ ли гдѣ хоть малѣйшаго дуновенія.
   Съ часъ или больше мы продолжали свои поиски, послѣ чего мы съ сэромъ Генри въ отчаяніи бросили это занятіе, добившись только однихъ ушибовъ, такъ какъ постоянно стукались головами то объ ящики, то объ клыки, то просто объ стѣну. Но Гудъ все еще упорствовалъ, увѣряя, что это все-таки лучше, чѣмъ ничего не дѣлать...
   -- Послушайте-ка, сказалъ онъ вдругъ невѣрнымъ голосомъ,-- идите сюда!
   Нечего и говорить, что мы сію же минуту очутились около него.
   -- Квартермейнъ, положите-ка руку вотъ сюда, гдѣ моя рука. Ну, чувствуете что нибудь?
   -- Мнѣ кажется, что я чувствую струю воздуха!
   -- Теперь прислушайтесь!
   Онъ всталъ и сильно топнулъ ногою по этому мѣсту. Въ нашихъ сердцахъ зажглась надежда: оно издавало пустой звукъ.
   Я зажегъ спичку дрожащими руками. У меня ихъ было только три. Мы увидѣли, что находимся въ самомъ отдаленномъ углу комнаты, чѣмъ и объяснилось, что мы не замѣтили, что полъ издавалъ пустой звукъ въ этомъ мѣстѣ, когда въ первый разъ осматривали комнату. Пока спичка горѣла, мы тщательно разглядывали полъ. Въ цѣльномъ каменномъ полу была вдѣлана настоящая плита, а въ этой плитѣ, наравнѣ съ нею виднѣлось каменное кольцо. Слава тебѣ Господи! Мы не проронили ни одного слова: наше волненіе было такъ сильно, и наши сердца такъ страшно бились, переполненныя безумной надеждой, что мы просто не могли говорить. У Гуда былъ складной ножикъ, а къ ножу былъ придѣланъ одинъ изъ тѣхъ здоровенныхъ крючковъ, съ помощью которыхъ извлекаются камни изъ лошадиныхъ подковъ. Онъ досталъ его и началъ скрести имъ вокругъ кольца. Наконецъ, ему удалось зацѣпить его снизу, и онъ сталъ осторожно его поднимать, дѣйствуя крючкомъ, точно рычагомъ. Кольцо немного подалось. Такъ какъ оно было каменное, то и не засѣло такъ плотно въ скалѣ, лежа здѣсь въ теченіе многихъ столѣтій, какъ это бы непремѣнно случилось, если бы оно было желѣзное. Наконецъ, кольцо поднялось. Гудъ схватился за него обѣими руками и дернулъ изо всей силы. Плита не тронулась.
   -- Дайте, я попробую! сказалъ я въ нетерпѣніи.
   Плита находилась въ самомъ углу, и потому двоимъ заразъ подойти къ ней было невозможно. Я взялся за кольцо и началъ тащить его въ свою очередь -- ничто не двигалось.
   Тогда попробовалъ и сэръ Генри, и тоже безуспѣшно.
   Гудъ снова взялъ крючокъ и началъ скоблить камень около той трещины, сквозь которую проходила струя воздуха.
   -- Вотъ что, Куртисъ, сказалъ онъ,-- возьмитесь за кольцо, и тащите его, что есть силы; вѣдь вы сильны за двоихъ. Постойте!
   Онъ снялъ плотный черный шелковый шарфъ (который носилъ на шеѣ по своей неизмѣнной привычкѣ къ тщательному туалету) и продѣлъ его въ кольцо.
   -- Кватермейнъ, беритесь за Куртиса, и тяните его къ себѣ изо всѣхъ силъ, когда я скажу, Ну!
   Сэръ Генри напрягъ всѣ свои могучія силы; тоже сдѣлали и мы съ Гудомъ, по мѣрѣ силъ и возможности.
   -- Тащите! Тащите! Подается! проговорилъ сэръ Генри задыхающимся голосомъ, и я услышалъ, какъ работали его мускулы. Вдругъ раздался трескъ, на насъ пахнуло свѣжимъ воздухомъ, и мы всѣ, какъ одинъ человѣкъ, упали навзничъ и очутились на полу, прикрытые каменной плитой. Сила сэра Генри сдѣлала свое дѣло, и конечно, на этотъ разъ сослужила ему такую службу, какая рѣдко выпадаетъ на долю мускульной силы.
   -- Зажгите спичку, Кватермейнъ, сказалъ онъ, какъ только мы успѣли подняться и перевести духъ.-- Смотрите, теперь поосторожнѣе!
   Я повиновался. Передъ нами -- благодареніе Господу! открылась верхняя ступенька каменной лѣстницы.
   -- Ну, что же намъ теперь дѣлать? спросилъ Гудъ.
   -- Да, конечно, идти по лѣстницѣ, уповая на благость Провидѣнія.
   -- Стойте! сказалъ сэръ Генри,-- Кватермейнъ, возьмите оставшуюся воду и бильтонгъ: они могутъ намъ понадобиться.
   Я ощупью отправился за ними туда, гдѣ стояли ящики, и тутъ меня осѣнила внезапная мысль. За послѣднія сутки мы очень мало помышляли о брилліантахъ; намъ и вспомнить-то о нихъ было тошно, принимая во вниманіе, что мы изъ-за нихъ вытерпѣли; но мнѣ пришло въ голову, что теперь, пожалуй, не лишнее захватить малую толику на тои случай, что мы когда нибудь выберемся изъ этой проклятой трущобы. А потому я запустилъ руку въ первый попавшійся ящикъ и набилъ всѣ уцѣлѣвшіе карманы моей старой охотничьей куртки, а напослѣдокъ -- то была по истинѣ счастливая мысль!-- захватилъ двѣ пригоршни самыхъ крупныхъ камней изъ третьяго ящика.
   -- Послушайте-ка! закричалъ я товарищамъ:-- развѣ вы не возьмете себѣ брилліантовъ? Я уже набилъ всѣ свои карманы.
   -- Пускай они пропадутъ, эти брилліанты! отвѣчалъ сэръ Генри.-- Надѣюсь, что я никогда больше ихъ не увижу!..
   Что до Гуда, онъ совсѣмъ не отвѣчалъ. Я думаю, что онъ въ эту минуту прощался съ тѣмъ, что оставалось отъ несчастной дѣвушки, которая спасла ему жизнь. Вамъ, читатель, пока вы спокойно сидите дома и соображаете, какое огромное, просто неслыханное богатство мы теперь покидали, это покажется невѣроятнымъ, но смѣю васъ увѣрить, что еслибы вы просидѣли на нашемъ мѣстѣ двадцать восемь часовъ почти безъ всякой пищи и питья, то и вамъ бы не захотѣлось нагружаться алмазами передъ тѣмъ, какъ лѣзть въ нѣдра земли съ безумной надеждой на избавленіе отъ мучительной смерти. Да и мнѣ вѣрно въ голову бы не пришло набивать свои карманы, не будь у меня долголѣтней привычки никогда не упускать изъ виду своей выгоды и ничѣмъ хорошилъ не брезгать. Эта привычка обратилась у меня во вторую натуру, такъ что я уже не могу отъ нея отдѣлаться.
   -- Идите же, Кватермейнъ, сказалъ сэръ Генри, уже стоявшій на верхней ступени.-- Осторожно, я пойду впередъ.
   -- Смотрите, спускайтесь потихоньку. Кто знаетъ? Тутъ можетъ быть какая нибудь страшная дыра, сказалъ я.
   -- Всего вѣрнѣе, что опять такая же комната, отвѣчалъ сэръ Генри, медленно сходя съ лѣстницы и считая ступеньки.
   Отсчитавши пятнадцать ступень, онъ остановился.
   -- Лѣстницѣ конецъ! закричалъ онъ.-- Слава Богу! какой-то ходъ; Сходите внизъ.
   Прежде спустился Гудъ, за нимъ я, и очутившись внизу, зажегъ одну изъ двухъ оставшихся у меня спичекъ. При свѣтѣ ея мы могли разсмотрѣть только узкій туннель, который примыкалъ справа и слѣва къ лѣстницѣ подъ прямымъ угломъ. Прежде, чѣмъ мы успѣли хорошенько осмотрѣться, спичка обожгла мнѣ пальцы и погасла. Намъ предстояло рѣшить очень щекотливый вопросъ: въ какую сторону повернуть? Что это былъ за туннель, и куда онъ велъ, этого мы, конечно, не могли знать, а между тѣмъ, онъ могъ привести насъ къ спасенію, или къ гибели, смотря потому, куда мы пойдемъ. Мы были въ полнѣйшемъ недоумѣніи на этотъ счетъ, какъ вдругъ Гудъ припомнилъ, что когда я зажегъ спичку, пламя колебалось въ лѣвую сторону.
   -- Пойдемте противъ воздушнаго теченія, сказалъ онъ. Вѣдь воздухъ входитъ сюда, а не отсюда.
   Мы схватились за это указаніе и начали свое ужасное странствіе, ощупывая на каждомъ шагу и стѣны, и землю у себя подъ ногами, и такимъ образомъ ушли, наконецъ, прочь отъ этой проклятой сокровищницы. Если туда когда-либо заглянетъ живой человѣкъ (чего, вѣроятно, никогда не случится), онъ найдетъ тамъ, какъ явныя доказательства нашего присутствія, и открытые ящики съ брилліантами, и пустую тыкву, служившую намъ лампой, и кости бѣдной Фулаты...
   Когда мы прошли такимъ образомъ около четверти часа вдоль по туннелю, онъ вдругъ круто повернулъ въ сторону, а можетъ быть, его перерѣзалъ другой ходъ, по которому мы и направились, и который, въ свою очередь, привелъ насъ въ третій. И такъ это продолжалось въ теченіе нѣсколькихъ часовъ. Казалось, что мы попали въ настоящій каменный лабиринтъ, у котораго нѣтъ ни начала, ни конца. Что это были за ходы и переходы, этого я, конечно, не могу навѣрное сказать, но мы думали, что то были галереи, проложенныя еще въ древности работавшими здѣсь рудокопами, которые вели ихъ наудачу, во всѣ стороны, гдѣ попадалась руда. Только этимъ и можно объяснить страшное количество этихъ подземныхъ ходовъ.
   Наконецъ, мы остановились, совершенно измученные и усталостью, и напрасною надеждою, которая такъ тяжело ложится на сердце. Мы проглотили жалкія порціи послѣдняго, остававшагося у насъ, бильтонга и выпили воду до послѣдней капли, такъ какъ во рту у каждаго изъ насъ была настоящая печь огненная. Теперь намъ казалось, что мы избавились отъ смерти во мракѣ сокровищницы только для того, чтобы найти ее во мракѣ туннелей...
   Пока мы тутъ стояли, снова предаваясь самому ужасному унынію, мнѣ вдругъ показалось, что я слышу какой-то шумъ, на который я поспѣшилъ обратить вниманіе другихъ. Шумъ этотъ былъ очень смутный и отдаленный, но все же онъ существовалъ, такъ какъ и они сейчасъ же его услыхали; невозможно описать никакими словами, какой благодатью былъ для насъ этотъ слабый, журчащій шумъ послѣ долгихъ часовъ ужасной, глубокой тишины.
   -- Клянусь честью, это шумъ текущей воды! сказалъ Гудъ. Идемте!
   Мы снова потащились по тому направленію, откуда слышалось слабое журчаніе, пробираясь ощупью вдоль скалистыхъ стѣнъ. По мѣрѣ того, какъ мы шли, шумъ становился все слышнѣе и слышнѣе, и наконецъ онъ показался намъ даже очень громкимъ среди окружающей тишины. Мы шли все дальше и дальше, и наконецъ совершенно явственно разслышали шумъ быстро текущей воды. А между тѣмъ, какъ она могла очутиться въ нѣдрахъ земли? Теперь мы были уже совсѣмъ близко, и Гудъ, который шелъ впереди, сталъ увѣрять насъ, что онъ чувствуетъ запахъ воды.
   -- Осторожнѣе, Гудъ, сказалъ сэръ Генри.-- Мы должно быть у самой воды.
   Бултыхъ! И затѣмъ -- громкій крикъ Гуда. Онъ упалъ въ воду.
   -- Гудъ! Гудъ! Гдѣ вы? закричали мы въ страхѣ и ужасѣ.
   Къ нашему величайшему облегченію, онъ отвѣчалъ полу-задушеннымъ голосомъ:
   -- Ничего, я уцѣпился за какую-то скалу. Зажгите спичку, чтобы я могъ видѣть, гдѣ вы стоите.
   Я поспѣшно зажегъ свою послѣднюю спичку. При ея тускломъ свѣтѣ мы увидѣли темную массу воды, протекавшей у нашихъ ногъ. Насколько она была широка, этого мы не могли замѣтить, но за то въ нѣкоторомъ разстояніи отъ насъ разглядѣли темную фигуру нашего товарища, уцѣпившагося за скалу, нависшую надъ водой.
   -- Приготовьтесь меня вытащить, крикнулъ намъ Гудъ.-- Я плыву къ вамъ. Вслѣдъ за тѣмъ, мы услыхали громкій всплескъ воды и отчаянную борьбу. Черезъ минуту онъ добрался до насъ, уцѣпился за протянутую руку сэра Генри, и мы благополучно вытащили его на сухое мѣсто, цѣлаго и невредимаго.
   -- Вотъ такъ штука! проговорилъ онъ, съ трудомъ переводя духъ.-- Такъ было и пошелъ клюнемъ ко дну. Если бы я не наткнулся на скалу, да не умѣлъ плавать -- тутъ бы мнѣ и конецъ. Вода бѣжитъ, какъ съ мельничнаго колеса, и я не могъ достать до дна.
   Ясно было, что сюда намъ не дорога, а потому, когда Гудъ немножко отдохнулъ, мы напились вволю вкусной свѣжей воды подземнаго потока, хорошенько умылись, и пошли прочь отъ этого африканскаго Стикса, по тому же самому туннелю, по которому пришли, причемъ Гудъ шелъ впереди, и вода все текла съ него ручьями. Наконецъ, мы пришли къ новому туннелю, который велъ направо.
   -- Что же, пойдемте въ эту сторону, устало сказалъ сэръ Генри.-- Здѣсь всѣ дороги одинаковы, куда ни пойдешь, вездѣ одно и то же. Будемъ идти, пока не упадемъ.
   Мы долго и медленно тащились вдоль по этому туннелю, слабые и измученные. Сэръ Генри шелъ впереди. Вдругъ онъ остановился такъ внезапно, что мы наткнулись на него въ темнотѣ.
   -- Смотрите! прошепталъ онъ.-- Или я схожу съ ума? Неужели это свѣтъ?
   Мы старались смотрѣть во всѣ глаза, и дѣйствительно: далеко, далеко впереди насъ виднѣлось чуть замѣтное свѣтлое пятнышко, величиною съ маленькое окошечко. Оно было такъ мало замѣтно, что его только и могли разглядѣть глаза людей, ничего невидавшихъ, кромѣ черной темноты въ теченіе нѣсколькихъ дней.
   Задыхаясь отъ радости, мы поспѣшили впередъ. Черезъ пять минутъ уже не оставалось никакого сомнѣнія, что то было пятно блѣднаго свѣта. Еще минута -- и на насъ повѣяло настоящимъ свѣжимъ воздухомъ. Мы бѣжали впередъ что было силы. Вдругъ туннель страшно съузился. Сэръ Генри поползъ на четверенькахъ. Все уже и уже, все тѣснѣе и тѣснѣе становился подземный ходъ и, наконецъ, съузился до размѣровъ большой земляной норы,-- но только земляной, замѣтьте это: скала кончилась!
   Еще одно отчаянное усиліе, минутная борьба -- и сэръ Генри очутился наружи, а за нимъ и Гудъ, а потомъ и я! Въ вышинѣ, надъ нашими головами сіяли благодатныя звѣзды, мы наконецъ вдыхали сладкій воздухъ; но тутъ вдругъ что-то обвалилось у насъ подъ ногами, и мы всѣ трое покатилась черезъ траву и кусты, по мягкой, влажной почвѣ.
   Я зацѣпился за что-то и остановился. Потомъ сѣлъ и началъ кричать во все горло. Сэръ Генри подалъ мнѣ голосъ снизу, гдѣ кончилось его дикое путешествіе, благодаря плоскому мѣстечку. Я кое-какъ спустился къ нему, и нашелъ, что онъ цѣлъ и невредимъ, но только ужасно запыхался. Тогда мы отправились искать Гуда, и нашли его неподалеку: онъ запутался въ какихъ-то корняхъ и тамъ застрялъ. Его таки порядочно встряхнуло, но онъ скоро оправился.
   Мы усѣлись всѣ вмѣстѣ тутъ же на травѣ и почувствовали такой приливъ радости, что чуть не заплакали. Мы вырвались на волю изъ страшной каменной крѣпости, которая чуть было не сдѣлалась нашей могилой, и вотъ уже на небѣ занимается свѣтлая заря, которую мы не чаяли больше увидѣть, и румянитъ алымъ свѣтомъ горныя вершины...
   Блѣдные лучи разсвѣта скользнули по скатамъ горъ, и мы увидѣли, что находимся почти на самомъ днѣ огромной шахты, лежащей противъ входа въ гротъ. Мы уже различали смутныя очертанія трехъ каменныхъ исполиновъ, сидѣвшихъ на краю. Безъ всякаго сомнѣнія, всѣ эти ужасные переходы, по которымъ мы проблуждали цѣлую безконечную, томительную ночь, нѣкогда сообщались съ главной алмазной шахтой. Что касается до подземной рѣки, встрѣченной нами въ горныхъ нѣдрахъ,-- Богу одному извѣстно, что это за рѣка, куда и откуда она течетъ. Ужъ я-то ни въ какомъ случаѣ не собираюсь прослѣживать ея теченія.
   Становилось все свѣтлѣе и свѣтлѣе. Теперь мы могли разглядѣть другъ друга, и на что только мы были похожи -- этого и представить себѣ невозможно! Исхудалые, съ глубоко ввалившимися глазами, залѣпленные пылью и грязью, исцарапанные, окровавленные, съ тѣмъ ужаснымъ выраженіемъ долгаго ожиданія неминуемой смерти, котораго еще не успѣли утратить наши лица,-- мы были такъ страшны, что, право, могли испугать самый свѣтъ дневной. А между тѣмъ, увѣряю васъ честью, что стеклышко Гуда торчало въ гудовомъ глазу, какъ ни въ чемъ не бывало. Да полно, снималъ ли онъ его когда нибудь? Ни мракъ, ни насильственное купанье въ подземной рѣкѣ, ни скачка съ препятствіями по горному скату -- ни что не могло разлучить Гуда съ его стеклышкомъ.
   Мы встали, опасаясь, что наши члены слишкомъ задеревенѣютъ, если мы дольше просидимъ на мѣстѣ, и начали кое-какъ взбираться вверхъ по крутымъ стѣнамъ шахты. Цѣлый часъ, если не больше, продолжалось наше трудное восхожденіе. Мы карабкались по глыбамъ голубоватой глины, цѣплялись за травы и корни, которыми обросда шахта, и наконецъ, дѣло было сдѣлано: мы очутились на Соломоновой дорогѣ, на противоположной отъ исполиновъ сторонѣ.
   Недалеко отъ дороги пылалъ костеръ передъ хижилами, а вокругъ костра сидѣло нѣсколько человѣкъ. Мы направились къ нимъ, цѣпляясь другъ за друга и совершенно изнемогая.
   Вдругъ, одинъ изъ сидѣвшихъ около костра всталъ, увидѣлъ насъ и бросился на землю, крича отъ страха.
   -- Инфадусъ, Инфадусъ! это мы -- твои друзья!
   Онъ вскочилъ, подбѣжалъ къ намъ и страшно вытаращилъ на насъ глаза, все еще дрожа отъ страха.
   -- О мои дорогіе друзья, такъ это вы! Вы возстали изъ мертвыхъ! Вернулись къ намъ!
   И старый воинъ упалъ передъ нами на колѣни, обнялъ сэра Генри обѣими руками и громко зарыдалъ отъ радости.
   

XIX.
Мы прощаемся съ Игноси.

   Черезъ десять дней послѣ этого достопамятнаго утра, мы снова очутились на своей старой квартирѣ, въ Лоо, и какъ это ни странно сказать, даже нисколько не хуже себя чувствовали послѣ своихъ ужасныхъ испытаній. Только мои волосы вышли изъ грота втрое бѣлѣе, чѣмъ были, да Гудъ очень измѣнился послѣ смерти Фулаты, которая на него сильно подѣйствовала.
   Едва-ли мнѣ нужно упоминать, что намъ не пришлось больше проникнуть въ Соломонову сокровищницу. Отдохнувши послѣ всѣхъ нашихъ невзгодъ -- на что потребовалось цѣлыхъ сорокъ восемь часовъ -- мы спустились на дно главной шахты, въ надеждѣ отыскать ту дыру, изъ которой мы выбрались на свѣтъ Божій,-- но безуспѣшно.
   Начать съ того, что шелъ дождь, который смылъ наши слѣды, и что того хуже, всѣ стѣны шахты были изрыты всевозможными норами. Невозможно было разобрать, которая изъ нихъ послужила для нашего спасенія. Кромѣ того, наканунѣ того дня, когда мы должны были отправиться назадъ, въ столицу, мы еще разъ осмотрѣли чудеса сталактитоваго грота, и даже входили въ комнату смерти, повинуясь чувству какого-то безпокойнаго любопытства. Тутъ мы прошли подъ занесеннымъ копьемъ "Бѣлой смерти" и долго смотрѣли на скалу, которая уже однажды преградила намъ путь къ спасенію. Съ какими чувствами мы на нее смотрѣли -- этого я не берусь описывать; но при этомъ мы, конечно, не могли не думать о несмѣтныхъ сокровищахъ, которыя за нею скрывались, о таинственной старой колдуньѣ, раздавленной ея страшной тяжестью, и о прелестной дѣвушкѣ, которой она отнынѣ служила мавзолеемъ. Я говорю, что мы смотрѣли на "скалу", потому что какъ мы ни искали, мы такъ и не нашли въ ней ни малѣйшей трещины, ни малѣйшаго указанія на то, что тутъ былъ отдѣльный, выдвижной камень, а также не могли отыскать и секретнаго механизма, хотя и трудились надъ этимъ больше часа, такъ что секретъ этотъ утраченъ навсегда. Вѣрно тутъ былъ какой нибудь удивительный механизмъ, отличающійся той же массивной, но однако неуловимой простотой, которая характеризуетъ современные ему вѣка. Сомнѣваюсь, чтобы на свѣтѣ существовалъ другой, ему подобный.
   Наконецъ, мы съ досадой отложили объ этомъ попеченіе. Впрочемъ, еслибы этотъ камень вдругъ поднялся у насъ на глазахъ, врядъ ли у насъ бы хватило храбрости перешагнуть черезъ изуродованные останки Гагулы и еще разъ войти въ сокровищницу, хотя мы теперь знали навѣрное, что тамъ хранятся неоцѣненныя драгоцѣнности. А между тѣмъ, я готовъ былъ плакать, при мысли, что мы такъ и бросимъ этотъ кладъ -- по всей вѣроятности величайшій кладъ, который когда либо былъ накопленъ въ одномъ мѣстѣ за все время человѣческой исторіи. Но дѣлать было нечего. Только динамитомъ и можно было проложить себѣ дорогу сквозь эту скалу. Такъ мы его и оставили. Можетъ быть, въ какой нибудь отдаленный, еще ненародившійся вѣкъ, другой, болѣе счастливый изслѣдователь, откроетъ тайну этого Сезама, и наводнитъ весь міръ драгоцѣнностями. Но я въ этомъ сомнѣваюсь. Мнѣ почему-то кажется, что невиданные и неоцѣненные алмазы, наполняющіе три знакомыхъ мнѣ каменныхъ ящика, никогда не будутъ сверкать на шеѣ земной красавицы. Они пролежатъ вмѣстѣ съ костями Фулаты до скончанія вѣка.
   Сильно разочарованные, мы вздохнули и вернулись назадъ, а на слѣдующій день уже отправились въ столицу. А между тѣмъ, это была страшная неблагодарность съ нашей стороны, и вздыхать намъ было рѣшительно не о чѣмъ; вы помните, читатель, что меня тогда осѣнила нѣкая счастливая мысль, и что я имѣлъ предусмотрительность наполнить брилліантами всѣ карманы моей старой охотничьей куртки передъ тѣмъ, какъ оставить мѣсто нашего заключенія. Я не мало ихъ растерялъ по дорогѣ, когда катился въ глубину шахты, и между прочимъ потерялъ и большую часть самыхъ крупныхъ камней, которые положилъ сверху. Но сравнительно говоря, у меня еще оставалось ужасное количество, и въ томъ числѣ восемнадцать огромныхъ алмазовъ, вѣсившихъ отъ тридцати до ста каратовъ каждый. Въ моей старой курткѣ было еще столько драгоцѣнностей, что съ помощью ихъ всѣ мы могли сдѣлаться если не милліонерами, то во всякомъ случаѣ очень богатыми людьми, и кромѣ того, удержать у себя по самой блестящей коллекціи брилліантовъ, какія только есть въ Европѣ.
   Вернувшись въ столицу, мы были очень дружески приняты королемъ Игноси, котораго застали въ добромъ здоровьѣ. Онъ дѣятельно занимался упроченіемъ своей власти и преобразованіями тѣхъ полковъ, которые наиболѣе пострадали во время великой борьбы съ Твалой.
   Онъ выслушалъ наше необычайное повѣствованіе съ напряженнымъ интересомъ; но когда мы описали ужасный конецъ старой Гагулы, онъ сильно задумался.
   -- Подойди! позвалъ онъ одного престарѣлаго индуна (совѣтника), который сидѣлъ вмѣстѣ съ другими вокругъ короля, но на значительномъ разстояніи. Старикъ всталъ, приблизился, поклонился и сѣлъ.
   -- Ты вѣдь очень старъ? промолвилъ Игноси.
   -- Да, мой король и повелитель.
   -- Скажи мнѣ, знавалъ ли ты колдунью Гагулу, когда былъ малымъ ребенкомъ?
   -- Да, государь. Я ее зналъ.
   -- Какая она тогда была: юная годами, какъ и ты?
   -- О нѣтъ, государь! Она и тогда была точно такая же, какъ теперь: дряхлая, изсохшая, очень безобразная и злая.
   -- Ее нѣтъ больше; она умерла.
   -- Да, государь? Если такъ, великое проклятіе снято со страны.
   -- Можешь идти!
   -- Привѣтствую тебя, царственный левъ! Ты раздавилъ ядовитую змѣю!
   Съ этими словами, старикъ ушелъ.
   -- Вы видите, братья, сказалъ Игноси,-- какая это была страшная женщина. Я радъ, что она умерла. Она бы оставила васъ погибнуть въ этомъ мрачномъ мѣстѣ, а потомъ, быть можетъ, нашла бы средство умертвить и меня, какъ она умертвила моего отца, чтобы поставить на его мѣсто дорогаго ея сердцу Твалу. А теперь продолжайте вашъ разсказъ; другого, ему подобнаго, вѣрно не слыхано на землѣ!
   Разсказавши исторію нашего избавленія, я воспользовался этимъ случаемъ и заговорилъ съ нимъ о нашемъ обратномъ путешествіи изъ Кукуаніи, какъ было у насъ заранѣе условлено.
   -- А теперь, Игноси, настало намъ время проститься съ тобою и вернуться къ себѣ на родину. Вспомни, что ты пришелъ сюда нашимъ слугою, а оставляемъ мы тебя могущественнымъ королемъ. Если ты дѣйствительно чувствуешь къ намъ благодарность, помни все, что ты намъ обѣщалъ: царствуй справедливо, уважай законъ и не предавай людей безпричинной смерти. Тогда ты будешь благоденствовать. Вѣдь ты согласенъ дать намъ проводниковъ завтра на разсвѣтѣ, Игноси, чтобы они проводили насъ по ту сторону горъ? Не такъ ли, король?
   Прежде чѣмъ отвѣчать, Игноси стоялъ нѣсколько времени, закрывши лицо руками.
   -- Мое сердце страждетъ, проговорилъ онъ наконецъ.-- Твои слова раздираютъ его на части. Что я вамъ сдѣлалъ, о Инкобо, Макумазанъ и Богванъ, что вы хотите меня покинуть и повергнуть въ великую скорбь? Вы были со мной во дни смуты и битвъ, зачѣмъ же вы бѣжите меня въ свѣтлые дни побѣды и мира? Чего вы хотите? Прекрасныхъ женъ? Выбирайте себѣ красавицъ во всемъ краю. Захотите селиться -- земля ваша, куда вы ни взглянете. Если вамъ нужны такія жилища, какъ у бѣлыхъ людей -- вы научите моихъ подданныхъ ихъ строить. Когда вамъ понадобятся стада, всякій отецъ семейства приведетъ вамъ по быку или по коровѣ. Если вы любите охоту -- то и тутъ вамъ раздолье. Или мало слоновъ у меня въ лѣсахъ, мало бегемотовъ въ глубокихъ рѣкахъ? Захотите воевать -- всѣ мои полки двинутся по одному вашему слову. Все, что только въ моей власти, готовъ я дать вамъ, все, что вы хотите!
   -- Нѣтъ, Игноси, ничего намъ не нужно, отвѣчалъ я.-- Мы хотимъ только вернуться на свою родину.
   -- Теперь я вижу, съ горечью сказалъ Игноси, сверкая на насъ глазами,-- что вы любите сіяющіе камни больше, чѣмъ меня, своего друга. Теперь, когда у васъ есть камни, вы хотите вернуться въ Наталь, переплыть движущіяся черныя воды, продать добычу и разбогатѣть, къ чему стремится. сердце каждаго бѣлаго человѣка. Да будутъ прокляты тѣ, кто ихъ ищетъ! Смерть тому, кто проникнетъ въ Обитель смерти ради нихъ! Я сказалъ, бѣлые люди. Идите, куда хотите!
   Я положилъ руку на его плечо.
   -- Игноси, сказалъ я,-- когда ты блуждалъ по странѣ зулусовъ, когда ты жилъ среди бѣлыхъ въ Наталѣ, развѣ не влекло тебя сердце въ тотъ родимый край, о которомъ разсказывала тебѣ мать, тотъ край, гдѣ ты впервые увидѣлъ свѣтъ, гдѣ ты игралъ еще маленькимъ ребенкомъ, гдѣ стоялъ твой родимый домъ?
   -- О да, да, Макумазанъ!
   -- Такъ точно и насъ влечетъ сердце въ нашъ родимый край, къ родному дому.
   Наступило молчаніе. Когда, наконецъ, Игноси заговорилъ, то уже совсѣмъ другимъ голосомъ:
   -- Вижу, что слова твои мудры и справедливы, какъ всегда, Макумазанъ. Что летаетъ въ воздухѣ, то не любитъ ползать по землѣ; бѣлый человѣкъ не любитъ жить, какъ черный. Нечего дѣлать, уходите, оставьте меня въ великой скорби. Вѣдь вы все равно, что умрете для меня, ибо оттуда, гдѣ вы будете, никогда не дойдутъ до меня вѣсти... А теперь выслушайте меня и повѣдайте мои слова всѣмъ бѣлымъ людямъ. Отнынѣ ни одинъ бѣлый человѣкъ не прейдетъ моихъ горъ, даже если кому и удастся зайти такъ далеко. Я не пущу къ себѣ ни одного купца съ ружьями и ромомъ. Мои подданные будутъ сражаться копьями и пить одну воду, какъ ихъ отцы и дѣды. Если у моей двери постучится бѣлый, я отправлю его назадъ; если придетъ ихъ сто, я ихъ прогоню; если придетъ цѣлая армія, я буду воевать съ нею до тѣхъ поръ, пока не одержу побѣды. Я никого не допущу искать сіяющихъ камней; если за ними придетъ цѣлое войско, я пошлю отрядъ своихъ воиновъ и повелю имъ засыпать великій колодезь, разбить въ дребезги бѣлыя колонны въ пещерахъ, и наполнить ихъ сверху до низу скалами, такъ чтобы никто не могъ даже приблизиться къ той двери, про которую вы мнѣ разсказывали. Только вамъ тремъ всегда открытъ сюда путь, ибо вы мнѣ дороже всего, что живетъ и дышетъ на землѣ. Вы отправитесь въ путь. Инфадусъ, мой царственный дядя и мудрый совѣтникъ, самъ васъ проводитъ съ цѣлымъ отрядомъ воиновъ. Я узналъ, что существуетъ еще и другой путь черезъ горы, который онъ вамъ покажетъ. Прощайте, братья, доблестные бѣлые люди! Я не увижу васъ больше, потому что того не перенесетъ мое сердце. Я издамъ указъ по всему моему королевству, чтобы ваши имена почитались, какъ имена усопшихъ королей: кто произнесетъ имя хоть одного изъ васъ, тотъ умретъ. И такъ навѣки сохранится о васъ память по всей странѣ {Этотъ необыкновенный, отрицательный способъ воздаванія самаго высшаго почета очень распространенъ среди африканскихъ народовъ. Такъ какъ собственныя имена обыкновенно имѣютъ еще какое нибудь общее значеніе, то кончается тѣмъ, что предметъ или понятіе, обозначаемое этимъ словомъ, называютъ какъ нибудь по новому, только бы не произносить запрещеннаго имени. Такимъ образомъ память о немъ сохраняется въ теченіе нѣсколькихъ поколѣній, или до тѣхъ поръ, пока новое слово совершенно не вытѣснитъ стараго.}. Идите теперь, а не то мои очи начнутъ проливать слезы, какъ очи женщины. Когда случится вамъ оглянуться на пройденный путь жизни, когда вы настолько состаритесь, что солнце перестанетъ васъ согрѣвать, и вы станете искать тепла у пламени костра, вспомните, какъ мы стояли плечомъ къ плечу въ той великой битвѣ, которую ты предначерталъ своими мудрыми словами, Макумазанъ. Тогда вспомни, Богванъ, какъ ты шелъ во главѣ того крыла, что обошло войско Твалы; вспомни, Инкобо, какъ ты стоялъ посреди Бѣлыхъ, и воины падали подъ ударами твоего топора, какъ спѣлые колосья подъ серпомъ. Вспомни, какъ ты сокрушилъ мощь дикаго буйвола (Твалы), и повергъ во прахъ его гордыню! Прощайте навсегда, мои друзья, мои братья!
   Онъ всталъ, пристально посмотрѣлъ на насъ нѣсколько секундъ и поспѣшно закрылъ лицо краемъ своей леопардовой мантіи.
   Мы молча его оставили.
   На другой день, на зарѣ мы покинули столицу, въ сопровожденіи своего стараго друга Инфадуса, глубоко огорченнаго разлукой съ нами, и отряда Буйволовъ.
   Несмотря на ранній часъ, вдоль всей главной улицы стояли несмѣтныя толпы народа, встрѣчавшаго насъ съ королевскими почестями, пока мы проходили мимо во главѣ отряда. Женщины громко благословляли насъ за то, что мы освободили страну отъ Твалы, и усыпали намъ путь цвѣтами. Все это было очень трогательно и совершенно необычайно для туземцевъ; отъ нихъ ничего такого не ожидаешь.
   По дорогѣ Инфадусъ сказалъ намъ, что существуетъ другой горный перевалъ, сѣвернѣе того, черезъ который идетъ Соломонова дорога; или, говоря иначе, что возможно спуститься въ другомъ мѣстѣ со скалистаго хребта, отдѣляющаго Кукуанію отъ пустыни, и прерываемаго громадами горъ Царицы Савской. Оказалось, что года два тому назадъ нѣсколько кукуанскихъ охотниковъ спустились по этой тропинкѣ въ пустыню на охоту за страусами, и во время этой охоты зашли такъ далеко, что стали страдать отъ жажды. Тутъ они замѣтили на горизонтѣ какія-то деревья, поспѣшили въ ихъ сторону и открыли обширный и плодородный оазисъ въ нѣсколько миль длиною, обильно снабженный водой. Черезъ этотъ-то оазисъ онъ намъ и предлагалъ идти; мы нашли, что это отлично, такъ какъ такимъ образомъ мы минуемъ трудный горный перевалъ. Къ тому же нѣкоторые изъ тѣхъ охотниковъ шли теперь съ нами, чтобы проводить насъ въ этотъ оазисъ, откуда, по ихъ словамъ, виднѣлись и другія плодородная мѣста на протяженіи пустыни {Мы не разъ удивлялись, какимъ образомъ мать Игноси могла благополучно совершить переходъ черезъ горы, да еще съ ребенкомъ на рукахъ, когда мы сами чуть не погибли во время, этого путешествія. Съ тѣхъ поръ мнѣ не разъ приходило въ голову, что она, должно быть, перешла горы по этой новой дорогѣ и потомъ блуждала въ пустынѣ, какъ библейская Агарь. Если такъ, во всей этой исторіи не остается ничего невѣроятнаго, такъ какъ здѣсь она уже легко могла встрѣтить какихъ нибудь охотниковъ за страусами,-- какъ и разсказывалъ Игноси, а они провели ее въ оазисъ и далѣе -- въ плодородную мѣстность. Такъ, мало-по-малу она и добралась до страны зулусовъ. А. К.}.
   Мы шли не торопясь, а въ ночь на четвертый день снова очутились на вершинѣ горнаго хребта, отдѣляющаго Кукуанію отъ пустыни, которая лежала у нашихъ ногъ, уходя въ даль своими песчаными волнами.
   На разсвѣтѣ слѣдующаго дня насъ привели къ тому мѣсту, гдѣ начинался очень крутой спускъ, по которому намъ предстояло спуститься въ бездну, къ пустынѣ, лежавшей на двѣ тысячи футовъ слишкомъ ниже насъ.
   Здѣсь мы простились съ своимъ вѣрнымъ старымъ другомъ, Инфадусомъ, который торжественно призвалъ всевозможныя благословенія на наши головы и чуть не плакалъ отъ горя.
   -- Никогда, никогда не увидятъ больше мои старыя очи никого, кто бы могъ сравниться съ вами! говорилъ онъ.-- О, какъ сражался Инкобо въ великой битвѣ! Какъ онъ отрубилъ единымъ взмахомъ голову Твалы! Дивное, чудное это было зрѣлище! Никогда ужъ мнѣ больше такого не видѣть, развѣ приснится въ счастливыхъ снахъ...
   Намъ было очень тяжело съ нимъ разстаться. Гудъ -- такъ тотъ до такой степени расчувствовался, что подарилъ ему на память... Что бы вы думали?.. Стеклышко! (Оказалось, что у него было одно запасное). Инфадусъ былъ въ восторгѣ, вѣроятно предчувствуя, что обладаніе подобнымъ предметомъ весьма усилитъ его престижъ. Послѣ долгихъ и тщательныхъ усилій, ему таки удалось кое-какъ вставить его въ глазъ.
   Въ жизни я не видывалъ болѣе нелѣпаго зрѣлища чѣмъ то, какое представлялъ этотъ старый воинъ въ своемъ моноклѣ. Монокли какъ-то ужасно не идутъ къ мантіямъ изъ леопардовой шкуры и чернымъ страусовымъ перьямъ.
   Позаботившись о томъ, чтобы наши проводники хорошенько запаслись провизіей и водою, мы обняли стараго воина и начали спускаться внизъ, напутствуемые громовымъ прощальнымъ привѣтствіемъ отряда Буйволовъ въ полномъ его составѣ. Спускъ оказался очень труднымъ, но какъ бы то ни было, мы совершили его благополучно и очутились внизу въ тотъ же вечеръ.
   -- А знаете что? сказалъ сэръ Генри, когда мы усѣлись вечеромъ вокругъ костра и смотрѣли на страшныя скалы, нагроможденныя въ вышинѣ.-- По моему, много на свѣтѣ мѣстъ хуже Кукуаніи, и за послѣдніе два мѣсяца мнѣ очень хорошо жилось, хотя ничего не можетъ быть страннѣе и необыкновеннѣе того, что мы тутъ пережили. А какъ по вашему, друзья?
   -- Я почти жалѣю, что оттуда ушелъ, сказалъ Гудъ со вздохомъ.
   Что до меня, я думалъ въ душѣ, что все хорошо, что хорошо кончается; но думалъ также и то, что въ теченіе всей своей долгой и трудной жизни никогда мнѣ не было хуже, чѣмъ за это послѣднее время. Отъ одного воспоминанія объ этой ужасной битвѣ, у меня ужъ морозъ подираетъ по кожѣ, а ужъ что касается до приключенія въ сокровищницѣ... Покорно благодарю!
   На слѣдующее утро мы начали свой трудный переходъ черезъ пустыню, предварительно запасшись порядочнымъ количествомъ воды, которую несли пятеро нашихъ проводниковъ. Въ эту ночь мы остановились на ночлегѣ подъ открытымъ небомъ, а на разсвѣтѣ слѣдующаго дня, пошли дальше. Около полудня на третій день пути мы уже завидѣли деревья того оазиса, о которомъ говорили проводники, и за часъ до солнечнаго заката снова очутились на зеленой травѣ и услыхали журчанье текущей воды.
   

XX.
Нашли!

   А теперь я дошелъ чуть не до самаго невѣроятнаго приключенія, которое только съ нами случилось въ теченіе всей этой невѣроятной экспедиціи, и которое показываетъ, какія удивительныя стеченія обстоятельствъ бываютъ на свѣтѣ.
   Я спокойно шелъ впередъ, немножко поодаль отъ остальныхъ, вдоль по берегу ручья, который вытекалъ изъ оазиса и терялся въ пустынѣ, поглощенный ея жадными песками. Вдругъ я остановился и началъ протирать глаза. Да и было отчего: шагахъ въ двадцати отъ меня, въ прелестномъ мѣстечкѣ, подъ сѣнью фиговыхъ деревьевъ и какъ разъ напротивъ ручья, стояла прехорошенькая хижина, выстроенная на подобіе кафрской, изъ прутьевъ и травы, но снабженная настоящей дверью вмѣсто лазейки.
   -- Какъ это сюда могла затесаться хижина! подумалъ я про себя. И какъ только я это подумалъ, дверь хижины отворилась, и оттуда вышелъ прихрамывая бѣлый человѣкъ, съ огромной черной бородой, одѣтый въ звѣриную шкуру. Я подумалъ, что меня, должно быть, хватилъ солнечный ударъ. Это было совершенно невѣроятно. Конечно, въ подобное мѣсто никогда не заходилъ ни одинъ охотникъ. Да ни одинъ охотникъ и не вздумалъ бы здѣсь поселиться. Я стоялъ и въ изумленіи таращилъ на него глаза, а онъ на меня. Тутъ подошли и сэръ Генри съ Гудомъ.
   -- Посмотрите-ка, любезные друзья! сказалъ я.-- Вѣдь я не рехнулся, и это дѣйствительно бѣлый человѣкъ?
   Взглянулъ сэръ Генри, взглянулъ и Гудъ, и тутъ вдругъ хромой человѣкъ съ черной бородой громко вскрикнулъ и торопливо заковылялъ въ нашу сторону. Приблизившись къ намъ, онъ упалъ и лишился чувствъ.
   Сэръ Генри въ ту же минуту очутился около него.
   -- Боже Великій! воскликнулъ онъ.-- Мой братъ Джоржъ!
   На этотъ шумъ вышелъ изъ хижины второй человѣкъ въ звѣриной шкурѣ, съ ружьемъ въ рукахъ, и подбѣжалъ къ намъ. При видѣ меня, онъ сейчасъ же закричалъ:
   -- Макумазанъ! Макумазанъ! Развѣ вы меня не узнаете, Баасъ? Я охотникъ Джимъ. Вѣдь я потерялъ ту бумажку, которую вы мнѣ велѣли передать Баасу, и мы съ нимъ живемъ здѣсь вотъ уже два года!
   И бѣдный малый бросился къ моимъ ногамъ и началъ кататься по землѣ, плача отъ радости.
   Между тѣмъ, чернобородый человѣкъ пришелъ въ себя, и они съ сэромъ Генри начали молча цѣловаться и обниматься, будучи не въ состояніи произнести ни одного слова. Изъ-за чего бы они ни поссорились въ прошломъ, очевидно, теперь все было забыто.
   -- Вѣдь я уже думалъ, что ты умеръ, другъ ты мой дорогой! сказалъ, наконецъ, сэръ Генри.-- Я ходилъ тебя искать по ту сторону Соломоновыхъ горъ, и вдругъ нахожу тебя посреди пустыни, точно какого-нибудь стараго хищника!
   -- Около двухъ лѣтъ тому назадъ и я собирался перейти Соломоновы горы, отвѣчалъ тотъ неувѣреннымъ голосомъ человѣка, разучившагося говорить съ себѣ подобными.-- Но когда я пришелъ сюда, мнѣ раздробило ногу камнемъ, такъ что я охромѣлъ и не могъ уже двинуться ни туда, ни назадъ.
   Тутъ подошелъ и я.
   -- Какъ вы поживаете, мистеръ Невилль? сказалъ я.-- Помните вы меня?
   -- Господи! воскликнулъ онъ,-- да вѣдь это Кватермейнъ! Какъ, и Гудъ? Поддержите меня, мнѣ опять дурно... Все это такъ странно!.. И когда человѣкъ ужъ совсѣмъ пересталъ надѣяться... такъ необыкновенно хорошо!
   Въ тотъ же вечеръ у походнаго костра Джоржъ Куртисъ разсказалъ намъ свою исторію, которая была почти также богата событіями, какъ и наша, и вкратцѣ сводилась къ слѣдующему. Около двухъ лѣтъ тому назадъ онъ выѣхалъ изъ деревни Ситанды-Крааль, намѣреваясь добраться до горъ. Что до записки, которую я послалъ ему съ Джимомъ, онъ ничего про нее не слыхалъ до сегодняшняго дня, такъ какъ этотъ дуракъ ее потерялъ.
   Руководствуясь указаніями туземцевъ, онъ направился не къ горамъ Царицы Савской, а къ тому крутому спуску, по которому мы только что пришли, по новой дорогѣ, которая, очевидно, была лучше старой, нанесенной на карту Дона-Сильвестры. Въ пустынѣ они съ Джимомъ претерпѣли большія лишенія, но въ концѣ концовъ достигли этого оазиса, гдѣ съ Джоржомъ Куртисомъ случилось большое несчастіе. Въ самый день своего прихода онъ сидѣлъ около ручья, дожидаясь, пока Джимъ доставалъ медъ изъ гнѣзда лишенныхъ жала пчелъ, которыя водятся въ пустынѣ. Пчелиное гнѣздо было какъ разъ надъ нимъ, на высокомъ берегу. Ломая соты, Джимъ какъ-то потревожилъ большой кусокъ скалы, который обрушился на правую ногу Джоржа Куртиса и страшно ее раздробилъ. Съ тѣхъ поръ онъ такъ сильно хромалъ, что не рѣшался двинуться ни впередъ, ни назадъ и предпочелъ лучше рисковать смертью въ оазисѣ, чѣмъ идти на вѣрную погибель въ пустынѣ.
   Впрочемъ, добывать пищу имъ было довольно легко, такъ какъ зарядовъ у нихъ оставалось довольно, а въ оазисѣ частенько навѣдывались, особенно ночью, множество всякихъ звѣрей, приходившихъ сюда на водопой. Они ихъ преблагополучпо стрѣляли и ловили въ западни, питались ихъ мясомъ, а когда ихъ платья износились, одѣвались ихъ шкурами.
   -- Такъ прожилъ я около двухъ лѣтъ, точно второй Робинзонъ Крузо со своимъ Пятницей, заключилъ Джоржъ Куртисъ.-- Мы надѣялись, вопреки всякой вѣроятности, что какіе нибудь туземцы заглянутъ въ нашъ оазисъ и помогутъ намъ отсюда выбраться. Но такъ никто и не пришелъ. Не дальше какъ прошедшей ночью мы съ Джимомъ рѣшили, что онъ оставитъ меня здѣсь и попробуетъ добраться до Ситанды за помощью. Онъ долженъ былъ отправиться завтра, и я не особенно надѣялся снова его увидѣть. И вѣдь надо же такъ случиться, чтобы ты, именно ты, про котораго я всегда думалъ, что ты живешь себѣ преспокойно въ старой Англіи и совсѣмъ забылъ про меня думать, вдругъ очутился какимъ-то чудодѣйственнымъ манеромъ въ этой пустынѣ и нашелъ меня тамъ, гдѣ никакъ не думалъ! Это самый чудесный случай, о которомъ только я слышалъ, и самый благодѣтельный!
   Тутъ и сэръ Генри пустился разсказывать ему въ общихъ чертахъ всѣ наши приключенія и, такимъ образомъ, мы досидѣли до поздней ночи.
   -- Клянусь честью! воскликнулъ онъ, когда я ему показалъ нѣкоторые изъ моихъ брилліантовъ.-- По крайней мѣрѣ вы не даромъ ходили и получили что нибудь подороже моей особы въ награду за свои труды!
   Сэръ Генри засмѣялся.
   -- Все это принадлежитъ Кватермейну и Гуду. Такой ужъ у насъ былъ уговоръ, что они раздѣлятъ между собою все, что мы добудемъ.
   Эти слова заставили меня призадуматься. Я переговорилъ съ Гудомъ и сообщилъ сэру Генри, что по нашему обоюдному желанію онъ непремѣнно долженъ взять третью часть брилліантовъ, а если онъ не захочетъ, то мы отдадимъ слѣдуемую ему часть его брату, который пострадалъ изъ-за нихъ еще больше нашего. Въ концѣ концовъ мы уговорили его согласиться на это предложеніе, но Джоржъ Куртисъ нѣкоторое время ничего объ этомъ не зналъ.
   А теперь я, кажется, могу закончить свое повѣствованіе. Наше обратное путешествіе черезъ пустыню, назадъ въ Ситанду, было очень трудно; тѣмъ болѣе, что намъ приходилось тащить Джоржа Куртиса; его правая нога была дѣйствительно въ самомъ ненадежномъ состояніи и изъ нея постоянно выдѣлялись осколки раздробленной кости. Но такъ или иначе мы совершили свое путешествіе до конца и описывать его подробно совершенно не стоитъ, такъ какъ при этомъ пришлось бы повторять многое, что уже случалось съ нами прежде.
   Ровно черезъ шесть мѣсяцевъ послѣ нашего возвращенія въ Ситанду (гдѣ мы нашли свои ружья и все прочее въ совершенной цѣлости, хотя старый негодяй, у котораго они были на сохраненіи, обнаружилъ великую досаду, когда увидѣлъ, что мы остались живы и вернулись за ними), всѣ мы, цѣлые и невредимые, снова собрались на моей маленькой Верейской дачкѣ, около Дурбана. Здѣсь я теперь сижу и пишу и здѣсь же намѣреваюсь проститься со всѣми, кто сопровождалъ меня въ самой невѣроятной экспедиціи, которую мнѣ когда либо приходилось совершать въ теченіе моей долгой жизни, вообще довольно богатой приключеніями.
   Только что я успѣлъ написать послѣднее слово, какъ увидѣлъ кафра, подходившаго къ дому по апельсинной аллеѣ, съ обычной длинной тростью, въ которой торчало защемленное письмо, принесенное съ почты. Оно оказалось отъ сэра Генри, и я привожу его здѣсь цѣликомъ, такъ какъ оно говоритъ само за себя:

"Брэли-Голлъ, Іоркширъ.

"Дорогой Кватермейнъ!

   "Нѣсколько дней тому назадъ я уже писалъ вамъ, что всѣ мы трое, т. е. Джоржъ, Гудъ и я, благополучно пріѣхали въ Англію. Мы вышли на берегъ въ Соутгэмптонѣ и сейчасъ же отправились въ Лондонъ. Вотъ бы вы поглядѣли, въ какого франта превратился нашъ Гудъ на другой же день! Выбритъ -- на славу, фракъ -- съ иголочки, монокль -- на удивленье и т. д. Мы ходили съ нимъ гулять въ паркъ, гдѣ я встрѣтилъ нѣсколько знакомыхъ и тутъ-же разсказалъ имъ анекдотъ про его "прекрасныя бѣлыя ноги". Онъ страшно взбѣшенъ, тѣмъ болѣе, что какой-то шутникъ пропечаталъ эту исторію въ журналѣ.
   "Теперь о дѣлѣ. Мы съ Гудомъ носили оцѣнивать наши брилліанты къ знаменитымъ ювелирамъ, какъ у насъ было заранѣе условлено, и я просто боюсь вамъ сказать, во что они ихъ оцѣнили -- такая это страшно громадная сумма! Они говорятъ, что оцѣнили ихъ только приблизительно, такъ какъ рѣшительно не запомнятъ, чтобы въ продажѣ когда нибудь было такое необычайное количество подобныхъ камней. Оказывается, что всѣ эти камни (за исключеніемъ двухъ-трехъ самыхъ большихъ), самой чистѣйшей воды, и во всѣхъ отношеніяхъ нисколько не хуже бразильскихъ алмазовъ. Я справлялся, не купятъ ли они ихъ у насъ, но они заявили, что не въ состояніи этого сдѣлать и совѣтовали намъ продавать ихъ по частямъ, чтобы не слишкомъ наводнять рынокъ. Впрочемъ, они предлагаютъ сто восемьдесятъ тысячъ фунтовъ {Милліонъ восемьсотъ тысячъ рублей.} только за нѣкоторую небольшую часть.
   "Вы непремѣнно должны сюда пріѣхать, Кватернейнъ, и распорядиться всѣмъ этимъ, тѣмъ болѣе, что вы настаиваете на вашемъ желаніи сдѣлать брату этотъ великолѣпный подарокъ, т. е. отдать ему третью часть непринадлежащихъ мнѣ брилліантовъ, на которые я не имѣю никакого права.
   "Что касается до Гуда, онъ ни на что не похожъ. Онъ слишкомъ много занимается бритьемъ и всякими другими суетными заботами о своей наружности. Но мнѣ кажется, что онъ до сихъ поръ не утѣшился послѣ смерти Фулаты. Еще на дняхъ онъ говорилъ мнѣ, что съ тѣхъ поръ, какъ вернулся въ Англію, ни разу не встрѣтилъ ни одной женщины, которая могла бы съ ней сравниться по красотѣ или прелести выраженія.
   "Я непремѣнно хочу, чтобы вы сюда пріѣхали, дорогой старый товарищъ, и купили бы имѣніе около меня. Вы уже достаточно потрудились на своемъ вѣку и теперь у васъ куча денегъ, а у меня по сосѣдству какъ разъ продается совершенно подходящее для васъ имѣніе. Пріѣзжайте же, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Вы можете дописать исторію нашихъ приключеній на пароходѣ. Мы никому не соглашаемся разсказывать нашего путешествія, прежде чѣмъ вы его напишете, опасаясь, что намъ никто не повѣритъ. Если вы рѣшитесь выѣхать тотчасъ по полученіи этого письма, вы пріѣдете какъ разъ къ Рождеству, и я заранѣе прошу васъ провести его у меня. На Рождествѣ у меня будутъ гостить и Гудъ, и Джоржъ, и вашъ сынъ Гарри (надѣюсь, это послужитъ вамъ достаточной приманкой). Я уже приглашалъ его на недѣлю поохотиться и онъ мнѣ очень понравился. Прехладнокровный малый: всадилъ мнѣ цѣлый зарядъ въ ногу, самъ вырѣзалъ изъ нея дробь, тутъ же замѣтилъ, что вотъ какъ это удобно имѣть медицинскаго студента въ числѣ охотниковъ...
   "До свиданія, дружище. Больше ничего не могу вамъ сказать, но увѣренъ, что вы пріѣдете, хотя бы только для того, чтобы сдѣлать величайшее одолженіе

Вашему искреннему другу
Генри Куртису.

   "P. S. Клыки того огромнаго слона, что убилъ бѣднаго Хиву, прибиты у меня въ сѣняхъ, надъ парой буйволовыхъ роговъ, которые вы мнѣ подарили, производятъ удивительный эфектъ. А топоръ, которымъ я снесъ съ плечъ голову Твалы, виситъ надъ моимъ письменнымъ столомъ. Какъ жаль, что намъ не далось захватить съ собой кольчуги.

Г. К."

   Сегодня вторникъ. Въ пятницу отходитъ почтовый пароходъ, и, право, мнѣ хочется поймать Куртиса на словѣ, и съ этимъ же пароходомъ отправься въ Англію, хотя бы для того, чтобы повидаться съ Гарри и позаботиться о напечатаніи этого разсказа, чего мнѣ никому не хочется поручать.

---------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Копи царя Соломона (King Solomon's mines, by H. Rider Haggard). Повесть Райдера Гаггарда / Пер. с англ. Ек. Бекетовой. -- Санкт-Петербург: А. С. Суворин, ценз. 1891. -- 325 с. ; 15 см. -- (Дешевая библиотека; No 215).
   
   
   
какой-нибудь белый человек подойдет к воротам моей страны, я отошлю его обратно. Если придет сотня белых, я отброшу их назад. Если придут армии, я двину против них все мое войско, и им не удастся торжествовать победу. Ни один человек не придет более сюда за сверкающими камнями, нет, -- даже если это будет целая армия, потому что, если они придут, я пошлю своих воинов, чтобы они засыпали копь, разбили белые колонны в пещерах и заполнили их камнями, так чтобы никто не смог приблизиться к той двери, о которой вы говорили и секрет которой утерян. Но для вас троих, Инкубу, Макумазан и Бугван, дорога сюда всегда будет открыта, потому что нет среди живых никого, кто был бы дороже моему сердцу, чем вы. И я позволю вам уйти отсюда. Инфадус, брат моего отца, возьмет вас за руку и выведет отсюда под охраной своего полка. Я узнал, что есть другой путь через горы, который он вам укажет. Прощайте, братья мои, отважные белые люди. Не ищите более встречи со мной, потому что я не смогу этого вынести. Слушайте меня! Я издам указ, и его огласят, передавая с одного горного хребта на другой, чтобы все узнали о нем.
   Отныне народ будет чтить ваши имена подобно именам наших усопших королей, и смерть будет уделом того, чьи уста произнесут их [64]. Таким образом, память о вас вечно будет жить в нашей стране.
   Идите же теперь, пока мои глаза, подобно глазам женщины, не стали источать слезы. Когда-нибудь, когда вы состаритесь и соберетесь вместе погреться у огня, -- ибо солнечного тепла уже будет не достаточно, чтобы согреть вас, -- вы будете вспоминать, как мы стояли плечом к плечу в великой битве, исход которой предрешили твои мудрые слова, Макумазан. Вы будете вспоминать, как ты, Бугван, был острием рога, ударившего по флангам Твалы, как ты, Инкубу, стоял, окруженный кольцом Серых, и люди падали под ударами твоего топора, как колосья под ударами серпа. Вы будете вспоминать о том, как Инкубу сокрушил силу дикого буйвола Твалы и поверг в прах его гордыню. Прощайте же навек, Инкубу, Макумазан и Бугван, мои повелители и друзья!
   С этими словами Игнози поднялся. В течение нескольких минут он смотрел на нас в глубоком раздумье, а затем накинул на голову край плаща, как будто для того, чтобы скрыть от нас свое лицо.
   Мы молча ушли.
   На рассвете следующего дня мы покинули Луу. Нас сопровождали полк Буйволов и наш старый друг Инфадус, который тяжело переживал неизбежную разлуку с нами. Хотя было еще очень рано, вдоль главной улицы города, на всем ее протяжении, стояли массы людей. Они приветствовали нас королевским салютом, когда мы проходили мимо во главе полка, а женщины бросали нам под ноги цветы и благословляли нас за то, что мы освободили страну от Твалы. Все это производило чрезвычайно волнующее впечатление и было совершенно не похоже на то, с чем обычно приходится встречаться, живя среди туземцев. Однако дело не обошлось без очень забавного эпизода, чему я был даже рад, так как он дал нам повод немного развеселиться.
   Как раз перед тем, как мы вышли за пределы города из толпы выбежала хорошенькая молодая девушка. У нее в руке было несколько прекрасных лилий, которые она преподнесла Гуду (почему-то он нравился, кажется, всем им, -- я думаю, что монокль и единственная бакенбарда капитана придавали ему особую романтическую прелесть в их глазах). Затем она сказала, что у нее есть к нему просьба.
   -- Говори.
   -- Пусть мой повелитель покажет своей рабе его прекрасные белые ноги, чтобы она могла еще раз взглянуть на них и сохранить на всю жизнь это воспоминание и рассказывать об этом своим детям. Его раба шла четыре дня, чтобы увидеть его ноги, потому что слава о них разнеслась по всей стране. -- Черт меня возьми, если я это сделаю! -- взволнованно воскликнул Гуд. -- Полно, полно, мой дорогой друг, -- сказал сэр Генри. -- Не сможете же вы отказать леди в просьбе.
   -- Не покажу! -- упрямо проговорил Гуд. -- Это совершенно неприлично.
   Однако в конце концов он согласился засучить брюки до колен среди восторженных возгласов присутствующих женщин, в особенности же благодарной молодой леди. В таком виде ему пришлось следовать дальше, пока мы не вышли за черту города.
   Боюсь, что никогда уже ноги Гуда не будут предметом такого восхищения. Его исчезающие зубы и даже прозрачный глаз успели за это время уже несколько надоесть кукуанам, чего нельзя сказать о его ногах.
   По дороге Инфадус рассказал нам, что существует другой перевал через горы, к северу от того, продолжением которого является Великая Дорога царя Соломона, или, вернее говоря, есть место, где можно спуститься со склона скалистого хребта, отделяющего Страну Кукуанов от пустыни, того самого, на котором возвышаются огромные вершины двух гор Царицы Савской. Оказалось также, что немного более двух лет до этого группа кукуанских охотников спустилась по этому пути с гор в пустыню в поисках страусов, перья которых очень ценятся в стране и идут на военные головные уборы. Во время охоты они забрели далеко в пустыню и испытывали сильную жажду. Увидев на горизонте очертания деревьев, они направились туда и обнаружили большой плодородный и прекрасно орошенный оазис протяженностью в несколько миль. По плану Инфадуса, наш обратный путь должен был проходить по этому оазису. Мы одобрили его план, так как он избавлял нас от трудностей перехода через горы. Кроме того, нас должны были сопровождать до оазиса несколько охотников, которые когда-то его открыли. Они утверждали, что оттуда они заметили вдали в пустыне другие плодородные оазисы [65].
   Мы шли вперед не спеша и в ночь на четвертый день нашего путешествия вновь очутились на горном хребте, отделяющем Страну Кукуанов от пустыни, которая вздымала свои песчаные волны у наших ног, простираясь примерно на двадцать пять миль к северу от гор Царицы Савской.
   На рассвете следующего дня наши проводники доставили нас к месту, откуда начинался крутой спуск к пустыне, с высоты не менее двух тысяч футов.
   Здесь мы распрощались с нашим верным другом, стойким старым воином Инфадусом. Он торжественно пожелал нам счастья и удачи, чуть не плача от горя.
   -- Никогда более, мои повелители, -- сказал он, -- не суждено моим старым глазам увидеть людей, подобных вам. Как Инкубу поражал в битве врагов! Что было за зрелище, когда он снес одним ударом голову Твалы! Это было прекрасно, прекрасно! Больше я никогда не увижу такого удара, разве только в блаженных сновидениях.
   Нам было очень жаль с ним расставаться. Гуд так расчувствовался, что даже подарил ему на память свой монокль! (Впоследствии мы обнаружили, что у него был еще один, запасной.) Инфадус был в восторге, предвидя, что обладание подобным предметом колоссально повысит его престиж. После нескольких тщетных попыток ему все же удалось вставить монокль себе в глаз. Никогда я не видывал ничего более несуразного, чем этот старый воин с моноклем в глазу. Это, признаться, совсем не гармонировало с плащом из леопардовой шкуры и плюмажем из черных страусовых перьев.
   Затем, удостоверившись в том, что наши проводники захватили с собой достаточно воды и провизии, и выслушав громовой прощальный салют Буйволов, мы крепко пожали руку старого воина и начали спускаться с горного хребта. Это оказалось весьма нелегким делом, но, так или иначе, к вечеру того же дня мы благополучно добрались до подножия горы.
   -- Знаете ли, -- сказал сэр Генри, когда мы сидели в эту ночь у костра и смотрели на нависшие над нами утесы, -- мне кажется, что на свете есть немало мест похуже, чем Страна Кукуанов, и что бывали времена, когда я чувствовал себя гораздо более несчастным, чем за последний месяц или два, хоть со мной никогда не происходили такие странные вещи. А вы как думаете, друзья?
   -- Мне кажется, что я почти сожалею о том, что покинул эту страну, -- со вздохом отозвался Гуд.
   Что же касается меня, я подумал, что все хорошо, что хорошо кончается, но за всю мою долгую жизнь, полную опасностей, мне никогда не приходилось столько раз быть на краю гибели, как за последнее время. При одном воспоминании о сражении, в котором мне пришлось принимать участие, у меня проходит по коже мороз, не говоря уж о наших переживаниях в сокровищнице!
   На следующее утро мы отправились в трудный путь через пустыню. Наши пятеро проводников несли большой запас воды. Мы провели ночь под открытым небом, а на рассвете двинулись дальше.
   На третий день нашего путешествия, около полудня, мы увидели деревья того оазиса, о котором говорили наши проводники, и за час до захода солнца мы уже вновь шли по траве и слышали журчание воды.
  

Глава XX. Найден

  
   А теперь я перехожу к самому удивительному приключению во всей этой необыкновенной истории, приключению, которое показывает, какие удивительные вещи случаются в жизни.
   Опередив немного своих спутников, я спокойно шел вдоль берега ручья, который, вытекая из оазиса, терялся в раскаленных песках пустыни, и вдруг остановился, не веря своим глазам. И было от чего: ярдах в двадцати передо мной, в очаровательном месте, под сенью большого фигового дерева стояла маленькая уютная хижина. Она была обращена фасадом к ручью и построена по образцу кафрских из ивовых прутьев и травы, но имела обычную дверь, а не маленькую лазейку, похожую на летку в ульях.
   "Что за чертовщина! -- сказал я про себя. -- Откуда взялась здесь хижина?"
   Не успел я это подумать, как дверь отворилась, и из нее, прихрамывая, вышел белый человек с огромной черной бородой, одетый в звериные шкуры. Я решил, что со мной, должно быть, случился солнечный удар. Это было совершенно невероятно! Ни один охотник никогда сюда не забирался, и ни один безусловно не мог здесь жить. Я смотрел на него широко открытыми от изумления глазами. С не меньшим изумлением глядел на меня и человек в звериных шкурах. В это время подошли сэр Генри и Гуд.
   -- Послушайте, друзья, -- сказал я, обращаясь к ним, -- я схожу с ума, или это в самом деле белый человек?
   Сэр Генри и Гуд взглянули на незнакомца, и в тот же момент белый человек с черной бородой громко закричал и, хромая, заковылял в нашу сторону, но, не дойдя до нас нескольких шагов, упал без сознания.
   Одним прыжком сэр Генри был возле него.
   -- Силы небесные! -- вскричал он. -- Это мой брат Джордж!
   Услышав этот крик, другой человек, тоже одетый в шкуры, вышел из хижины с ружьем в руках и подбежал к нам. Увидев меня, он тоже громко вскрикнул.
   -- Макумазан! -- заговорил он. -- Ты меня не узнаешь? Я Джим, охотник. Я потерял записку, которую ты мне дал для бааса, и вот мы здесь живем уже почти два года.
   И, упав к моим ногам, он начал кататься по земле, плача от радости.
   -- Ах ты, негодная разиня! -- сказал я. -- Тебя следовало бы хорошенько выпороть!
   Тем временем человек с черной бородой пришел в себя, поднялся на ноги, и они с сэром Генри начали молча трясти друг другу руки, так как, очевидно, от полноты чувств были не в состоянии выговорить ни единого слова. Подозреваю, что в прошлом они поссорились из-за какой-нибудь леди (хотя я никогда сэра Генри об этом не спрашивал), но из-за чего бы это ни случилось, сейчас их ссора была, по-видимому, совершенно забыта.
   -- Дорогой мой! -- вырвалось наконец у сэра Генри. -- Я думал, что тебя уже нет в живых! Ведь я искал тебя по ту сторону Сулеймановых гор и вдруг нахожу в оазисе среди пустыни, где ты себе свил гнездо, словно старый aasvogel [66].
   -- Около двух лет назад и я пытался перейти горы Соломона, -- послышался ответ, сказанный неуверенным голосом человека, отвыкшего говорить на родном языке, -- но когда я попал сюда, мне на ногу упал огромный камень и раздробил мне кость. Поэтому я не мог ни продолжать свой путь, ни вернуться в крааль Ситанди.
   Тут подошел я.
   -- Здравствуйте, мистер Невилль. Вы меня помните?
   -- Боже мой! -- воскликнул он. -- Неужели это Квотермейн? Как! И Гуд тоже здесь? Поддержите меня, друзья, -- у меня снова закружилась голова... Как все это неожиданно и странно... И когда человек уж перестал надеяться, какое это счастье!
  

* * *

  
   Вечером, у походного костра, Джордж Куртис рассказал нам свою историю, которая, так же как и наша, была полна событиями и вкратце сводилась к следующему.
   Около двух лет назад он вышел из крааля Ситанди, пытаясь достичь Сулеймановых гор. Записку, посланную ему через Джима, он не получил и ничего до этого дня о ней не слышал, так как этот олух Джим ее потерял. Но, пользуясь указаниями туземцев, он направился не к горам Царицы Савской, а к тому крутому перевалу, который мы сами только что пришли. Это был безусловно более легкий путь, чем тот, который был отмечен на карте старого да Сильвестра. В пустыне они с Джимом перенесли большие лишения, но наконец добрались до этого оазиса, где в тот же день Джорджа Куртиса постигло большое несчастье. Он сидел на берегу ручья, а Джим, стоя на высоком скалистом берегу как раз над ним, извлекал из расщелин мед диких пчел, у которых нет жала (такие пчелы водятся в пустыне). Карабкаясь по скалам, он расшатал большой камень, который обрушился и раздробил правую ногу Джорджа Куртиса. С тех пор он стал сильно хромать и, так как не мог много ходить, предпочел остаться и умирать в оазисе, чем наверняка погибнуть в пустыне.
   Что касается пищи, то в этом отношении они не терпели никакой нужды, так как у них был большой запас патронов, а в оазис, особенно по ночам, приходило на водопой много животных. Они стреляли в них или ставили капканы, используя мясо для еды, а шкуры, после того как их одежда износилась, -- для одежды.
   -- Таким образом, -- сказал в заключение Джордж Куртис, -- мы жили здесь почти два года, как Робинзон Крузо с Пятницей, уповая на счастливую случайность, что вдруг в оазис забредут какие-нибудь туземцы и помогут нам отсюда выбраться. Но никто не появлялся. Наконец вчера вечером мы с Джимом решили, что он меня покинет и отправится за помощью в крааль Ситанди, хотя, признаться, у меня было очень мало надежды, что он вернется. А теперь ТЫ, именно ТЫ, -- сказал он, обращаясь к сэру Генри, -- которого я никак не рассчитывал увидеть, вдруг неожиданно появляешься и находишь меня там, где сам этого не ожидал. Ведь я был уверен, что ты преспокойно живешь в Англии и давным-давно меня забыл. Это самая удивительная история, которую мне когда-либо приходилось слышать, и какое счастье, что она окончилась столь благополучно!
   Затем сэр Генри в свою очередь рассказал своему брату главные эпизоды наших приключений, и, так разговаривая, мы просидели до глубокой ночи.
   -- Слава богу, -- сказал Джордж Куртис, когда я показал ему несколько алмазов, -- что, помимо моей никчемной особы, вы нашли еще кое-что в награду за все ваши злоключения.
   Сэр Генри засмеялся:
   -- Камни принадлежат Квотермейну и Гуду. У нас был договор, что они будут делить между собой всю добычу, которая может встретиться нам в пути. Это замечание заставило меня призадуматься. Переговорив с Гудом, я сказал сэру Генри, что мы оба просим его взять третью часть алмазов, а если он откажется, то его часть должна быть передана Джорджу Куртису, который, в сущности, пострадал из-за этих драгоценностей больше всех нас. Наконец, с большим трудом, мы уговорили его согласиться на это предложение, но Джордж Куртис узнал о нашем решении значительно позже.
  

* * *

  
   На этом я думаю закончить свой рассказ. Наш обратный путь через пустыню в крааль Ситанди был чрезвычайно труден, особенно потому, что нам приходилось поддерживать Джорджа Куртиса, так как его правая нога была в очень плохом состоянии и из нее время от времени выделялись осколки раздробленной кости. Но так или иначе, мы преодолели пустыню, и рассказывать подробности этого путешествия значило бы повторять многое из того, что нам пришлось пережить ранее.
   Через шесть месяцев после нашего возвращения в Ситанди, где мы нашли наши ружья и прочие вещи в сохранности, хотя старый негодяй, которому мы их доверили, был чрезвычайно огорчен тем, что мы остались живы и пришли за ними, все мы, живые и невредимые, собрались в моем маленьком домике в Береа, возле Дурбана, где я теперь и пишу эти строки. Отсюда я прощаюсь со всеми, кто сопровождал меня в самое необыкновенное путешествие, которое мне когда-либо приходилось совершать за свою долгую и богатую приключениями жизнь.
  
   P.S. Не успел я написать последнее слово, как увидел кафра, идущего с почты по моей апельсиновой аллее с письмом, зажатым в расщепленную палку. Письмо это было от сэра Генри, и так как оно имеет непосредственное отношение к моему рассказу, я привожу его полностью:
  
   "Брейли-Холл, Йоркшир.
   Дорогой Квотермейн!
   С одной из последних почт я послал вам несколько строк, чтобы сообщить, что мы трое -- Джордж, Гуд и я -- благополучно прибыли в Англию. Мы сошли на берег в Саутгемптоне и немедленно отправились в Лондон. Вы бы только видели, каким щеголем стал Гуд на следующий же день! Великолепно выбрит, потрясающий фрак, облегающий его, как перчатка, новый замечательный монокль, и т.д., и т.д. Мы гуляли с ним в парке, где встретили кое-кого из знакомых, и я тут же рассказал им историю о его "прекрасных белых ногах".
   Он взбешен, особенно после того, как один весьма язвительный журналист напечатал все это в фешенебельной газете.
   А теперь о деле. Чтобы узнать стоимость алмазов, мы с Гудом обратились в ювелирную фирму Стритер, и я просто боюсь сказать вам, во что они их оценили. Сумма баснословная. Оценка их только приблизительная, так как они сказали, что не помнят, чтобы когда-нибудь на рынке были в таком количестве столь замечательные камни. Оказывается, что, за исключением одного или двух из наиболее крупных, они самой чистой воды и во всех отношениях не уступают лучшим бразильским бриллиантам. Я спросил, купит ли их фирма, но они ответили, что это им не под силу, и рекомендовали продавать по частям, чтобы не наводнять ими рынок. Тем не менее они все же предлагают сто восемьдесят тысяч фунтов стерлингов за весьма небольшую их часть.
   Вы должны приехать в Англию, Квотермейн, и сами позаботиться об этом, тем более что вы настаиваете на великолепном подарке моему брату -- целой трети алмазов, не принадлежащих мне.
   Что касается Гуда, он совсем обезумел: почти все его время занято бритьем и делами, связанными с суетными украшениями своей особы. Но все же я думаю, что он еще не забыл Фулату. Он мне сказал, что с тех пор как приехал в Англию, он не видел ни одной женщины, которая была бы так очаровательна и так сложена, как она.
   Я хочу, чтобы вы приехали на родину, мой дорогой старый друг, и поселились около меня. Вы достаточно потрудились на своем веку, и у вас уйма денег, а у меня по соседству продается имение, которое вам чудесно подойдет. Приезжайте же, и чем скорее, тем лучше! А книгу о наших приключениях вы можете закончить на пароходе. Мы отказались рассказывать нашу историю, пока вы ее не напишете, так как боимся, что нам не поверят. Если вы послушаетесь моего совета, вы приедете сюда на рождество, и я очень прошу вас остановиться у меня. К этому времени приедут Гуд и Джордж и, между прочим, ваш сын (это чтобы вас соблазнить!). Он уже приезжал ко мне на недельку поохотиться и произвел очень приятное впечатление. Ваш Гарри чрезвычайно хладнокровный молодой человек: во время охоты он выпустил мне в ногу целый заряд дроби, сам вырезал все дробинки и затем сделал замечание о том, как удобно иметь среди охотников студента-медика. До свидания, старина! Не буду вас больше уговаривать, но я знаю, что вы приедете, хотя бы для того, чтобы сделать одолжение вашему искреннему другу
   Генри Куртису.
  
   P.S. Бивни огромного слона, разорвавшего беднягу Хиву, прибиты у меня в холле над той парой буйволовых рогов, которые вы мне подарили, и выглядят замечательно. А топор, которым я отрубил голову Твале, висит над моим письменным столом. Как жаль, что нам не удалось привезти кольчуги!
   Г.К."
  
   Сегодня вторник. В пятницу отходит пароход, и мне кажется, что я должен воспользоваться приглашением Куртиса и отправиться на нем в Англию, хотя бы для того, чтобы повидать моего мальчика Гарри и позаботиться о напечатании этой истории, так как мне не хотелось бы доверить это дело кому-либо другому.

Аллан Квотермейн

   [1] -- Зулусы -- негритянское племя в юго-восточной Африке, достигшее большого могущества в начале XIX века.
   [2] -- Я обнаружил восемь пород антилоп, которых мне никогда не приходилось встречать, и много разновидностей растений, главным образом из семейства луковичных. -- А.К.
   [3] -- Чака -- король зулусов, живший в начале XIX века.
   [4] -- Король Чака запретил своим воинам вступать в брак; только ветераны могли брать себе жен, и притом столько, сколько каждый из них убил врагов в битвах.
   [5] -- Имеется в виду Капская колония.
   [6] -- Ветхий завет -- большая часть Библии, священной книги христиан и иудеев.
   [7] -- Сборник баллад, написанных английским писателем Баргэмом (1788-1845) под псевдонимом Томаса Инголдзби.
   [8] -- Наталь -- провинция в Южно-Африканском Союзе.
   [9] -- Ниггер -- презрительная кличка негра, используемая расистами.
   [10] -- Кафры -- устаревшее наименование юго-восточных африканских народов.
   [11] -- Бамангвато -- название поселка в Земле Бечуанов.
   [12] -- Кап -- сокращенное название Кейптауна.
   [13] -- Представление мистера Квотермейна о древних датчанах кажется несколько туманным. Насколько нам известно, у датчан были темные волосы. Может быть, он имел в виду саксов. -- Прим. англ. издателя.
   [14] -- Имеется в виду английская королева Виктория (1819-1901).
   [15] -- Десятая заповедь предостерегает людей от зависти.
   [16] -- Соломон (1020-980 до н.э.) -- царь израильского народа.
   [17] -- Куду -- винторогая антилопа.
   [18] -- Канна -- южноафриканская, или лосиная, антилопа.
   [19] -- Машукулумбве -- область, находящаяся в Южной Африке.
   [20] -- Сулейман -- по-арабски "Соломон". -- Прим. англ. издателя.
   [21] -- Изанузи -- знахарка.
   [22] -- Крааль -- в Южной Африке название особого типа деревень: ульеобразных хижин, окруженных общей изгородью.
   [23] -- Делагоа -- порт и залив, находящийся на юго-восточном побережье Африки.
   [24] -- Кварта -- 1,14 литра.
   [25] -- Царица Савская -- царица Савы -- страны, по предположению, находившейся в Южной Аравии и всегда управляющейся женщинами; одна из многочисленных возлюбленных царя Соломона.
   [26] -- Баас -- господин.
   [27] -- Имеется в виду смерть.
   [28] -- Ист-Лондон -- порт в Южной Африке, на берегу Индийского океана.
   [29] -- Мушмула -- название двух различных видов древесных (кустарниковых) растений.
   [30] -- Манговые деревья -- род тропических деревьев, дающих плод (манго) величиной с огурец или небольшую дыню.
   [31] -- Африкандеры -- буры, потомки первых европейских колонистов в Южной Африке.
   [32] -- Вельды -- южноафриканская степь.
   [33] -- Драхма -- старинная мера аптекарского веса, равная 3,732 грамма.
   [34] -- Чок -- сужение канала ствола в дульной части охотничьего ружья.
   [35] -- Готтентоты -- одна из народностей Южной Африки.
   [36] -- Инкоози -- вождь.
   [37] -- В Изандхлуане во время войны англичан с зулусами был уничтожен английский отряд в 1400 человек, с шестьюдесятью офицерами (22 января 1879 года).
   [38] -- Лорд Челмсфорд -- английский генерал, командовавший английскими военными силами в Южной Африке во время войны с зулусами (1879).
   [39] -- Кетчвайо -- король зулусов, живший во второй половине XIX века.
   [40] -- Муча -- набедренная повязка.
   [41] -- Ассегай -- метательный дротик.
   [42] -- Твид -- шерстяная материя особой выделки.
   [43] -- Вельдскуны -- башмаки из сыромятной кожи.
   [44] -- Пинта -- 0,56 л.
   [45] -- Квагга -- дикая африканская лошадь.
   [46] -- Лье -- устаревшая французская мера длины, равная 4,5 километра.
   [47] -- Галлон -- 4,54 литра.
   [48] -- Навуходоносор -- вавилонский царь.
   [49] -- Чосер (1340-1400) -- знаменитый английский поэт, создатель литературного английского языка.
   [50] -- Непереводимая игра слов: Scrag -- в переводе значит "свернуть шею", то есть иными словами -- убить; сына короля зовут Scragga.
   [51] -- Фартинг -- самая мелкая английская монета.
   [52] -- Принц Артур -- претендент на английский престол, племянник английского короля Иоанна Безземельного (1199-1216); Иоанн приказал заточить его в крепость и ослепить; мольбы и слезы молодого принца так тронули коменданта крепости де Бурга, что он велел наемникам короля удалиться.
   [53] -- Этот жестокий обычай свойственен не только кукуанам -- он распространен среди большинства африканских племен и обычно связан с объявлением войны или каким-либо иным важным событием общественной жизни. -- А.К.
   [54] -- Гетлинг -- картечница (старинное огнестрельное оружие, названное по имени его изобретателя -- Р. Гетлинга).
   [55] -- У кукуанов существует закон, по которому ни один человек, в жилах которого течет королевская кровь, не может быть убит, если он сам не дал на это согласия, которое, правда, он всегда дает; ему разрешают тогда выбрать, с одобрения короля, несколько противников, с которыми он сражается, пока наконец один из них его не убьет. -- А.К.
   [56] -- Кимберли -- город в Южной Африке; основан в 1872 году; своим развитием обязан алмазным копям.
   [57] -- Брекчия -- горная порода, состоящая из сцементированных обломков осадочных или вулканических пород.
   [58] -- Сталактиты -- известковые образования, свешивающиеся в виде сосулек с потолка пещеры.
   [59] -- Сталагмиты -- известковые образования, поднимающиеся вверх в виде больших сосулек со дна пещеры.
   [60] -- Макдуф -- шотландский феодал, один из вождей восстания против короля Макбета (XI век).
   [61] -- Старшие входят первыми (лат.).
   [62] -- Стикс -- в древнегреческой мифологии одна из рек "подземного царства", в котором якобы обитали души умерших.
   [63] -- "Сезам, отворись" -- магические слова из арабской сказки "Али-Баба и сорок разбойников", открывающие вход в пещеру с несметными сокровищами.
   [64] -- Этот необычный способ выражения глубочайшего почтения распространен среди народов Африки; называется он "хлонипа"; согласно этому обычаю, особо почитаемому человеку (обычно после его смерти) дается другое имя, которое сохраняется в народе на долгие времена. -- А.К.
   [65] -- Нам часто казалось невероятным, как могла мать Игнози с маленьким ребенком перенести трудности путешествия через горы и пустыню, которые чуть не оказались роковыми для нас самих. Теперь же мне приходит в голову, и я хочу поделиться этой мыслью с читателем, что она, вероятно, пошла по этому второму пути, странствуя, как Агарь, по пустыне. Если это действительно было так, то в истории ее спасения нет ничего невероятного. Ее вполне могли повстречать и отвести в оазис какие-нибудь охотники за страусами, как рассказывал сам Игнози. Оттуда она могла постепенно, выбирая плодородные участки земли, идти к югу и добраться до Зулуленда. -- А.К.
   [66] -- Aasvogel (гол. и нем.) -- стервятник.
  
>
Ко всем произведениям автора К списку авторов