Сенкевич Генрик - Через степи

ЧЕРЕЗЪ СТЕПИ.
(разсказъ капитана Ральфа.)

Повѣсть Генрика Сенкевича.
(Переводъ съ польскаго.)

Во время моего пребыванія въ Калифорніи я однажды отправился, съ моимъ достойнымъ и храбрымъ другомъ, капитаномъ Ральфомъ, навѣстить нашего соотечественника, живущаго въ дикихъ горахъ Санта-Лючія. Онъ былъ въ отсутствіи и намъ поневолѣ пришлось просидѣть пять дней въ глухомъ ущельи въ обществѣ Стараго слуги-индійца, который, въ отсутствіе хозяина, присматривалъ за пчелами и ангорскими козами. Сообразно съ мѣстными обычаями, я спалъ большую часть дня, а ночью, у костра изъ сухихъ вѣтвей, слушалъ разсказы капитана о его похожденіяхъ и приключеніяхъ, которыя могли имѣть мѣсто только въ американскихъ пустыняхъ.

Время проходило чрезвычайно пріятно. Ночи были настоящія калифорнійскія: тихія, темныя, звѣздныя; костеръ иногда вспыхивалъ яркимъ пламенемъ и освѣщалъ могучую, но прекрасную и благородную фигуру стараго война-піонера, который, поднявъ глаза къ звѣздамъ, отыскивалъ въ памяти слѣды дорогихъ именъ и лицъ, причемъ его чело покрывалось тихою грустью. Одно изъ такихъ воспоминаній я передаю теперь такъ же просто, какъ слышалъ самъ, думая, что и читатель выслушаетъ его съ равнымъ любопытствомъ.

Пріѣхавъ въ Америку въ сентябрѣ 1849 года,-- началъ капитанъ,-- я очутился въ Новомъ-Орлеанѣ, который въ то время былъ еще городомъ на половину французскимъ, затѣмъ отправился къ истокамъ Миссисипи, въ одну большую сахарную плантацію, гдѣ нашелъ работу за хорошее вознагражденіе. Но меня, молодаго и предпріимчиваго, угнетало сидѣнье на одномъ мѣстѣ и письменная работа; я вскорѣ все это бросилъ и повелъ лѣсную жизнь. Прошло такимъ образомъ нѣсколько лѣтъ, проведенныхъ мною и моими товарищами среди луизіанскихъ озеръ, крокодиловъ, змѣй и москитовъ. Мы жили охотой и рыболовствомъ, а отъ времени до времени сплавляли большія партіи дерева по рѣкѣ, до Орлеана, гдѣ намъ хорошо платили за это. Область нашихъ дѣйствій была очень обширна. Иногда мы достигали Кроваваго Арканзаса (Bloody Arkansas), и теперь еще мало заселеннаго, а тогда -- совершенной пустыни. Такая жизнь, полная трудовъ и опасностей, кровавыхъ стычекъ съ пиратами на Миссисипи и съ индійцами, которыхъ въ то время было еще много въ Луизіанѣ, Арканзасѣ и Тенесси, закалила и безъ того необыкновенныя мои силы и здоровье, и притомъ дала мнѣ такое знаніе степи, что я могъ читать въ этой великой книгѣ не хуже каждаго краснокожаго воина. Благодаря этому знанію, когда, послѣ открытія золота въ Калифорніи, громадныя партіи эмигрантовъ почти ежедневно выѣзжали изъ Бостона, Нью-Йорка, Филадельфіи и другихъ городовъ Востока,-- одна изъ нихъ пригласила меня на мѣсто предводителя, или, какъ говорятъ у насъ, капитана.

Я охотно согласился. Въ то время о Калифорніи разсказывали чудеса; у меня давно уже назрѣло намѣреніе пуститься на Дальній Западъ, однако я хорошо сознавалъ всѣ опасности моего предпріятія. Теперь пространство отъ Нью-Йорка до Санъ-Франциско можно проѣхать въ недѣлю по желѣзной дорогѣ,-- пустыня начинается отъ Омака,-- тогда же было совсѣмъ иначе. Всѣ эти города и городки, точно какъ разсѣянные между Нью-Йоркомъ и Чикаго, не существовали, да и само Чикаго выросло позднѣе, какъ грибъ послѣ дождя,-- тогда это было скверное и никому неизвѣстное рыбацкое поселеніе, не обозначенное ни на одной картѣ. Нужно было идти съ возами, людьми и мулами чрезъ совершенно пустынный край, обитаемый грозными индійскими племенами -- Вороновъ, Черноногихъ, Сіу и Павніевъ, скрыться отъ которыхъ съ большимъ количествомъ людей было почти невозможно. Они не имѣютъ осѣдлости и кружатъ по всему пространству степей за стадами буйволовъ и антилопъ. Намъ предстояло не мало труда, но всякій, собирающійся на Дальній Западъ, долженъ быть готовъ на это, какъ и на то, что не разъ придется подставлять свою собственную голову. Болѣе всего прочаго меня страшила взятая на себя отвѣтственность; но дѣло было кончено и ничего больше не оставалось, какъ готовиться къ дорогѣ. Приготовленія эти длились два мѣсяца,-- телѣги нужно было привезти изъ Пенсильваніи и Питсбурга, купить муловъ, лошадей, оружіе и запастись пищей. Съ концу зимы все было готово.

Я хотѣлъ двинуться такъ, чтобы великую степь, лежащую между Миссисипи и Скалистыми торами, пройти весной; я зналъ, что лѣтомъ, вслѣдствіе жаровъ, царствующихъ на этомъ открытомъ пространствѣ, многіе люди подвергаются различнымъ болѣзнямъ. Сообразно этому я рѣшилъ вести таборъ не южною дорогой на Санъ-Люисъ, а на Айову, Небраску и Сѣверное Колорадо. Эта дорога, хотя и не обезпечивала насъ отъ индійцевъ, была самою здоровою. Мой планъ сначала возбудилъ неудовольствіе людей, принадлежавшихъ къ табору; но когда я заявилъ, что если они не хотятъ дѣлать по-моему, то чтобы искали другаго капитана,-- неудовольствіе стихло и мы, съ первымъ дуновеніемъ весны, пустились въ путь. Начались для меня трудные дни, пока люди не успѣли освоиться ни со мною, ни съ условіями путешествія. Моя особа внушала довѣріе, потому что мои похожденія въ Арканзасѣ сдѣлали меня популярнымъ въ средѣ подвижнаго пограничнаго населенія; а имя Big Ralf (Большой Ральфъ), подъ которымъ меня знали въ степяхъ, не разъ уже жужжало въ уши большей части моихъ людей. Но вообще "капитанъ" или предводитель часто бывалъ, по своей обязанности, въ весьма непріятномъ положеніи. На мнѣ лежало сбирать таборъ вмѣстѣ на ночь, слѣдить днемъ, обнимать глазомъ всю цѣпь, растянувшуюся нерѣдко на цѣлую милю, назначать ночную стражу и давать разрѣшеніе на отдыхъ отдѣламъ, поочереди садящимся на телѣги.

Американцы обладаютъ врожденнымъ духомъ организаціи, но по мѣрѣ возрастающихъ трудностей въ дорогѣ энергія ослабѣваетъ, утомленіе овладѣваетъ самыми сильными и въ это время никому не хочется ни гарцовать верхомъ днемъ, ни идти на-стражу ночью; каждый наровитъ отдѣлаться отъ очередныхъ занятій и лежать по цѣлымъ днямъ на возу. Притомъ въ сношеніяхъ съ янки я долженъ былъ внушить почтеніе къ себѣ, не выходя изъ предѣловъ пріятельскихъ отношеній, что не весьма легко. Бывало, во время шествія и ночныхъ постоевъ, я былъ полнымъ господиномъ, надъ волею каждаго изъ моихъ товарищей, но во время дневныхъ остановокъ въ фермахъ и блокгаузахъ, часто попадавшихся вначалѣ, кончалась и моя роль распорядителя. Тогда каждый чувствовалъ себя независимымъ и не разъ мнѣ приходилось унимать заносчивыхъ авантюристовъ; но когда оказалось, что моя мазовецкая рука сильнѣе американской, мое значеніе быстро возрасло и послѣ мнѣ уже не приходилось встрѣчать личнаго неповиновенія. Наконецъ я зналъ уже наизусть американскій характеръ, зналъ, какъ нужно поступать, притомъ еще больше охоты и терпѣнія придавала мнѣ пара голубыхъ глазъ, поглядывавшихъ на меня изъ-подъ полотняной покрышки телѣги съ особеннымъ интересомъ. Эти глаза, также какъ и головка съ густыми золотистыми волосами, принадлежали молодой дѣвушкѣ, по имени Лиліанъ Морисъ, родомъ изъ Массачузетса, изъ Бостона. Это было хрупкое, слабое существо, съ мелкими чертами и грустнымъ, хотя совершенно почти дѣтскимъ, личикомъ.

Грусть въ такой молодой дѣвочкѣ поразила меня въ самомъ началѣ пути, но скоро занятія, связанныя съ моею ролью, отвлекли мое вниманіе на другіе предметы. Первыя недѣли, кромѣ обычнаго ежедневнаго "good morning", мы едва ли обмѣнялись парою другихъ словъ. Однако, видя молодость и полнѣйшее одиночество Лиліанъ, такъ какъ во всемъ караванѣ у нея не было ни родственниковъ, ни знакомыхъ, я иногда оказывалъ бѣдной дѣвочкѣ мелкія услуги. Охранять ее моею капитанской властью отъ навязчивости молодыхъ людей не было никакой надобности; среди американцевъ всякая молодая женщина можетъ смѣло разсчитывать если не на докучную любезность, свойственную французамъ, то по крайней мѣрѣ на полнѣйшую безопасность. Благодаря слабому тѣлосложенію Лиліанъ, я помѣстилъ ее на самую лучшую телѣгу, управляемую болѣе опытнымъ возницею Смитомъ, самъ устлалъ ей сидѣнье, на которомъ она могла спать ночью, наконецъ отдалъ въ ея распоряженіе изъ своего запаса теплую буйволовую шкуру. Лиліанъ принимала эти услуги съ чувствомъ живѣйшей благодарности и высказывала ее мнѣ при всякомъ удобномъ случаѣ. Это было кроткое, незлобивое существо. Двѣ женщины -- миссисъ Гросвеноръ и миссисъ Эткинсъ, дѣлившія съ нею телѣгу, тотчасъ же сильно привязались къ ней; имя, данное ей ими Little Bird (маленькая птичка), вскорѣ стало именемъ, подъ которымъ ее знали во всемъ обозѣ. Несмотря на все это, между мною и Птичкой не было никакого сближенія, пока я не замѣтилъ какой-то особенной симпатіи и упорнаго вниманія въ ея голубыхъ, ангельскихъ глазахъ, когда они смотрѣли на меня.

Это можно было объяснить тѣмъ, что изъ всѣхъ окружавшихъ только я одинъ отличался хоть какою-нибудь благовоспитанностью; Лиліанъ же, воспитаніемъ которой, замѣтно, тщательно занимались, видѣла во мнѣ человѣка болѣе близкаго себѣ, чѣмъ прочіе. Но тогда я объяснялъ это себѣ иначе, вниманіе Лиліанъ льстило моему самолюбію, а самолюбіе подвинуло самому быть болѣе внимательнымъ къ ней и чаще заглядывать въ ея глаза. Вскорѣ потомъ я и самъ никакъ не могъ рѣшить, какимъ это образомъ я почти не замѣчалъ до сихъ поръ прелестное существо, которое во всякомъ, имѣющемъ человѣческое сердце, возбуждало самыя лучшія чувства. Съ тѣхъ поръ я полюбилъ гарцовать верхомъ около ея телѣги. Въ часы полуденной жары, страшно надоѣдавшей намъ, несмотря на раннюю весну, когда мулы еле тащились, а караванъ такъ расползался по степи, что, стоя у перваго воза, едва было можно разглядѣть послѣдній, я часто скакалъ изъ конца въ конецъ, заѣзжая безъ надобности лошадь, чтобъ еще разъ увидать эту русую головку, эти милые глазки, почти не выходившіе изъ моей головы. Сначала болѣе работало мое воображеніе, чѣмъ сердце, но мысль, что среди этихъ чужихъ мнѣ людей есть симпатизирующая мнѣ душа, наполняла меня бодростью и энергіей. Можетъ-быть это вытекало и не изъ чувства тщеславія, а изъ потребности, свойственной всѣмъ людямъ -- не тратить всецѣло душу и сердце на чуждые, неопредѣленные предметы, какими являются лѣса и степи, и вмѣсто того, чтобы гибнуть, расплываясь въ пространствѣ, отыскать самого себя въ сердцѣ ближняго.

Я почувствовалъ себя менѣе одинокимъ и все путешествіе стало мнѣ представляться въ новомъ, незнакомомъ до того времени, свѣтѣ. Прежде, когда караванъ растягивался, какъ я уже говорилъ, по степи, такъ, что послѣднія телѣги терялись изъ виду, я видѣлъ въ этомъ только недостатокъ осторожности, безпорядокъ, и сильно сердился. Теперь, когда я останавливался на какой-нибудь возвышенности, видъ этихъ бѣлыхъ, освѣщенныхъ солнцемъ, ныряющихъ въ морѣ травъ возовъ, видъ конныхъ, вооруженныхъ всадниковъ, въ живописномъ безпорядкѣ разбросанныхъ по степи, наполнилъ мою душу восторгомъ и блаженствомъ. И не знаю, откуда брались у меня такія сравненія, но мнѣ казалось, что это библейскій таборъ, а я, какъ патріархъ, веду его къ землѣ обѣтованной. Бубенчики на упряжи муловъ, крики "Get up!" возницъ, какъ музыка, вторили моимъ мыслямъ, подсказываемымъ сердцемъ и природою.

Однако съ Лиліанъ дѣло не шло далѣе молчаливой бесѣды глазами; меня смущало присутствіе ея спутницъ. Притомъ съ момента, когда я замѣтилъ, что между нами уже есть что-то, чего я не могъ бы назвать, но чувствовалъ что это было, мною овладѣла какая-то странная робость. Я удвоилъ попеченіе о женщинахъ и часто заглядывалъ въ повозку, освѣдомляясь о здоровьи м--съ Эткинсъ и м--съ Гросвеноръ, чтобы такимъ образомъ сдѣлать понятными мои заботы о Лиліанъ. Послѣдняя очень хорошо поняла мою политику и это составляло какъ бы нашу тайну, скрытую для всѣхъ остальныхъ.

Вскорѣ, однако, взгляды и мимолетный обмѣнъ словъ не стали удовлетворять меня. Эта ясноволосая дѣвушка влекла меня къ себѣ съ какою-то непреоборимою силой. Я мечталъ о ней цѣлый день и даже ночью, когда, измученный объѣздомъ стражи и охрипшій отъ понуканій "All's right", влѣзши на телѣгу и завернувшись въ буйволовую шкуру, закрывалъ глаза, чтобы заснуть,-- мнѣ казалось, что и комары, и москиты, жужжащіе около меня, поютъ безъ устали имя: Лиліанъ, Лиліанъ, Лиліанъ! Она постоянно грезилась мнѣ во снѣ; проснувшись, я первою мыслью летѣлъ къ ней, но -- странная вещь!-- я ни разу не подумалъ, что и новое освѣщеніе, въ которомъ мнѣ представлялось все видимое, и радужная окраска всего окружающаго, и мысли мои, летящія за ея возомъ,-- что все это не пріязнь или сожалѣніе къ сиротливому ребенку, а болѣе могучее чувство, отъ котораго никто не освободится, когда придетъ его очередь.

Можетъ-быть я и раньше замѣтилъ бы это, еслибы не видѣлъ, что всѣ поневолѣ подчинялись ей; я предполагалъ, что и самъ нахожусь подъ вліяніемъ очарованія дѣвушки наравнѣ со всѣми. Всѣ любили ее, какъ роднаго ребенка,-- доказательства были на-лицо. Ея спутницы были простыя, весьма охочія до всякихъ дрязгъ женщины; однако я не разъ видалъ, какъ м--съ Эткинсъ, громаднѣйшее въ мірѣ существо, расчесывая по утрамъ волосы Лиліанъ, цѣловала ее съ материнскою нѣжностью, въ то время, какъ м--съ Гросвеноръ отогрѣвала въ своихъ рукахъ иззябшія за ночь ручки дѣвушки. Мужчины въ равной степени окружали ее нѣжнѣйшими попеченіями. Въ караванѣ былъ нѣкто Генри Симпсонъ, молодой авантюристъ изъ Канзаса, неустрашимый стрѣлокъ и по натурѣ хорошій малый, но такой самоувѣренный и грубоватый, что я въ первый же мѣсяцъ долженъ былъ дважды отколотить его, чтобъ убѣдить, что имѣю болѣе здоровый кулакъ и большее значеніе въ обозѣ. Нужно было видѣть этого самого Генри разговаривающимъ съ Лиліанъ: онъ, который въ грошъ не ставилъ самого президента Соединенныхъ Штатовъ, терялъ въ ея присутствіи всю свою смѣлость и самоувѣренность, обнажалъ голову и, повторяя ежеминутно: "I beg jour pardon, miss Morris!" -- былъ ужасно похожъ на бульдога на привязи. Однако было видно, что этотъ бульдогъ готовъ былъ схватить каждаго за горло по мановенію той полудѣтской ручки. На остановкахъ онъ старался быть всегда при Лиліанъ, чтобы легче было оказывать ей мелкія услуги. Онъ разжигалъ костеръ, выбиралъ мѣсто съ навѣтренной стороны, устлавши его предварительно мхомъ и своими попонами; все это онъ дѣлалъ съ какой-то робкою деликатностью, которую я въ немъ не подозрѣвалъ и которая будила во мнѣ чувство, весьма близкое къ ревности.

Но я могъ злиться только въ глубинѣ сердца. Генри, когда ему не выпадала очередь стражи, могъ дѣлать все, что угодно, быть близъ Лиліанъ, тогда какъ моя очередь никогда не прекращалась. Въ дорогѣ телѣги тянулись одна за другой, иногда на большомъ разстояніи между собой; за то, когда мы вошли уже въ пустыню, во время полуденныхъ остановокъ я ставилъ ихъ въ одну поперечную линію, сомкнутую такъ, что между колесами нельзя было пролѣзть человѣку. Трудно представить, сколько трудовъ стоило мнѣ составить такую, удобную для обороны, линію! По натурѣ дикіе и непослушные, мулы, вмѣсто того, чтобы стать въ рядъ, или упирались на мѣстѣ, или не хотѣли своротить въ сторону съ убитой колеи, грызясь еще при этомъ и визжа; телѣги, круто поворачиваемыя, часто опрокидывались, а подъемъ этихъ настоящихъ домовъ изъ дерева и полотна занималъ массу времени. Визгъ муловъ, ругательство возницъ, бряцанье бубенчиковъ и лай приставшихъ собакъ, сливаясь вмѣстѣ, составляли адскій концертъ. Когда, такъ или иначе, устроишь все, нужно еще распорядиться выпряжкой скота и распредѣленіемъ, кому вести его на пастбище, а потомъ на рѣку. Въ это время люди, удалившіеся во время хода въ степь для охоты, сновали за дичиной; костры были разожжены, а я едва находилъ минуту, чтобы проглотить что-нибудь и отдохнуть.

Потомъ мнѣ предстояла почти двойная работа, когда, послѣ отдыха, нужно было двинуться впередъ, потому что запряжка муловъ вызывала болѣе возни и разговоровъ, чѣмъ распряжка. Возницы одинъ передъ другимъ торопились скорѣе выѣхать, чтобы обезпечить себѣ лучшую дорогу, по боковымъ тропинкамъ начинались ссоры, драки, проклятія, и, конечно, дѣло вслѣдствіе того затягивалось. Я долженъ былъ наблюдать за всѣмъ этимъ и ѣхать во время движенія впереди, прямо за проводникомъ, чтобъ и окрестности осматривать, и выбирать, заранѣе, удобныя, близкія къ водѣ, мѣста для ночлега. Часто у меня срывались проклятія на свою обязанность капитана. Съ другой стороны меня всего наполняла гордая мысль, что во всей той безконечной пустынѣ я первый стою лицомъ къ лицу къ ней, къ Лиліанъ, лицомъ къ моимъ людямъ, и что судьба этихъ, блуждающихъ по пустынѣ, людей находится въ моихъ рукахъ.

II.

Одинъ разъ, перейдя уже Миссисипи, мы остановились на ночь при рѣкѣ Седаръ. Растущія на берегу хлопчатныя деревья обезпечивали намъ топливо на цѣлую ночь. Возвращаясь съ мѣста, гдѣ происходили порубки, я издали замѣтилъ, что наши люди, пользуясь чудною погодой и тихимъ, теплымъ вечеромъ, разбрелись изъ табора въ степь во всѣ стороны. Было еще очень не поздно: мы обыкновенно останавливались на ночь въ пять часовъ вечера, чтобы завтра, чуть свѣтъ, выѣхать. Вдругъ я увидалъ миссъ Морисъ. Я тотчасъ слѣзъ съ коня, взялъ его подъ уздцы и приблизился къ ней, счастливый, что хоть минуту могу провести наединѣ съ ней. Я началъ распрашивать ее о причинѣ, по которой она, такая юная, рѣшилась пуститься въ дорогу, трудную и для самыхъ крѣпкихъ мужчинъ.

-- Я никогда не согласился бы,-- прибавилъ я,-- принять васъ въ число пассажировъ, еслибы не думалъ сначала, почему-то, что вы племянница м--съ Эткинсъ; послѣ же было поздно исправить ошибку. Хватитъ ли у васъ силъ, дорогое дитя? Будьте готовы ко всему: дальнѣйшій путь можетъ быть не такимъ легкимъ, какъ пройденный.

-- Сэръ!-- обратила она ко мнѣ свои грустные голубые глаза,-- я знаю объ этомъ, но должна ѣхать и рада, что возвращаться уже поздно. Мой отецъ въ Калифорніи, и изъ письма, которое онъ прислалъ мнѣ чрезъ Капъ-Горнъ, я узнала, что онъ вотъ ужь нѣсколько мѣсяцевъ лежитъ больной лихорадкой въ Сакраменто. Бѣдный отецъ!... Онъ привыкъ къ комфорту и только для меня поѣхалъ въ Калифорнію. Не знаю, застану ли его въ живыхъ, но чувствую, что исполняю свой долгъ, отправляясь къ нему.

Ничего было отвѣтить на эти слова,-- все, что я могъ сказать противъ этого, было бы безполезнымъ. Я началъ распрашивать Лиліанъ о подробностяхъ, касающихся ея отца, и узналъ, что мистеръ Морисъ былъ "judge of the supreme court", т. е. судья высшаго государственнаго трибунала въ Бостонѣ; потомъ, потерявъ состояніе, удалился на новыя калифорнійскія розсыпи, гдѣ разсчитывалъ поправить обстоятельства и возвратить дочери прежнее положеніе. Но въ это время онъ захворалъ лихорадкой въ нездоровой долинѣ Сакраменто и, чувствуя приближеніе смерти, прислалъ Лиліанъ предсмертное благословеніе. Она же, собравши оставшіяся крохи, рѣшила пуститься къ нему. Сначала она имѣла намѣреніе ѣхать моремъ, но случайное знакомство съ миссисъ Эткинсъ за два дня предъ выѣздомъ табора измѣнило ея рѣшеніе. М--съ же Эткинсъ, родомъ изъ Тенесси, часто слышавшая разсказы товарищей моихъ съ береговъ Миссисипи о моихъ отважныхъ похожденіяхъ въ пресловутомъ Арканзасѣ, объ опытности въ путешествіяхъ чрезъ пустыню и о попеченіяхъ, которыя я оказывалъ слабымъ (послѣднее я считалъ своею обязанностью), представила меня Лиліанъ въ такихъ привлекательныхъ краскахъ, что дѣвочка, не долго думая, присоединилась къ каравану, предводительствуемому мной. Этимъ-то преувеличеннымъ расказамъ м--съ Эткинсъ, которая не преминула добавить, что я былъ "knight'омъ" {"Найтъ" -- титулъ, дающій въ Англіи дворянство.-- Прим. переводчика.}, и нужно приписать вниманіе миссъ Морисъ къ моей особѣ.

-- Дорогое дитя!-- сказалъ я послѣ ея разсказа,-- будьте увѣрены, что никто не осмѣлится обидѣть васъ дорогою; что же касается вашего отца, то Калифорнія -- самый здоровый край въ мірѣ и отъ тамошней лихорадки никто не умираетъ. Во всякомъ случаѣ, пока я живъ, вы не останетесь одиноки, а пока да благословитъ васъ Богъ!

-- Благодарю, капитанъ,-- отвѣтила она съ волненіемъ.

Мы шли дальше, а мое сердце билось все сильнѣй и сильнѣй.

Разговоръ нашъ сталъ веселѣй и никто изъ насъ не подозрѣвалъ, что скоро ясное небо надъ нами покроется сѣрою тучкой.

-- Конечно, всѣ здѣсь добры къ вамъ, миссъ Морисъ?-- спросилъ я, ни на минуту не думая, что этотъ вопросъ сдѣлается причиной недоразумѣнія.

-- О, да,-- отвѣтила она,-- всѣ: и миссисъ Эткинсъ, и миссисъ Гросвеноръ, и Генри Симпсонъ,-- онъ тоже весьма добръ.

Напоминаніе о Генри Симпсонѣ заставило меня вздрогнуть, какъ укушеніе змѣи.

-- Генри -- только погонщикъ и долженъ смотрѣть за повозками,-- сухо отвѣтилъ я.

Но Лиліанъ, отдавшись теченію своихъ мыслей, не замѣтила перемѣны въ моемъ голосѣ и продолжала:

-- У него доброе сердце и я ему вѣчно останусь благодарна.

-- Миссъ!-- прервалъ я, задѣтый за живое:-- можете ему даже отдать свою руку; только немного странно, что вы избрали мен повѣреннымъ своихъ тайнъ.

Когда я сказалъ это, она посмотрѣла на меня съ удивленіемъ, но ничего не промолвила и мы въ тягостномъ молчаніи шли далѣе. Я не зналъ, что сказать ей; сердце мое было полно горечи и гнѣва на нее и на самого себя. Я чувствовалъ себя совершенно униженнымъ ревностью къ Генри и, тѣмъ не менѣе, не могъ совладѣть съ ней. Положеніе было такъ натянуто, что я коротко и сухо пожелалъ Лиліанъ покойной ночи.

-- Покойной ночи!-- тихо сказала она, отворачиваясь, чтобы скрыть текущія слезы.

Я сѣлъ на лошадь и поскакалъ было по направленію, откуда доносился звукъ топоровъ и гдѣ вмѣстѣ съ другими и Генри Симпсонъ рубилъ хлопчатникъ, но черезъ минуту меня охватила невыразимая злость; казалось, что эти слезы упали мнѣ прямо на серце. Я поворотилъ коня и въ мгновеніе ока былъ снова около нея.

-- Отчего вы плачете, Лиліанъ?-- спросилъ я, соскакивая съ лошади и заступая ей дорогу.

-- О, сэръ!-- прошептала она,-- я знаю, что вы происходите изъ благородной фамиліи... Миссисъ Эткинсъ говорила... Но вы были такъ добры ко мнѣ...

Она дѣлала усилія, чтобы не расплакаться, но не могла докончить,-- слезы душили ее.

Бѣдняжка чувствовала себя оскорбленной до глубины души моими словами: она видѣла въ нихъ какое-то аристократическое презрѣніе, мнѣ же и не снилось объ этомъ,-- я просто былъ объятъ ревностью, а теперь, видя ее плачущею, мнѣ хотѣлось взять самого себя за шиворотъ и поколотить.

-- Лиліанъ, Лиліанъ!-- быстро заговорилъ я и схватилъ ее за руку,-- вы не поняли меня. Клянусь, что не гордость говорила во мнѣ. Смотрите, кромѣ этихъ двухъ рукъ у меня ничего нѣтъ. Что мнѣ мои предки!... Что-то другое защемило мое сердце, я хотѣлъ уйти, но не могъ вынести вашихъ слезъ. Клянусь, что сказанное мною болѣе обидно для меня, чѣмъ для васъ. Вы для меня не чужды, Лиліанъ,-- о, нѣтъ, иначе мнѣ было бы все равно, что бы вы ни говорили о Генри. Онъ хорошій малый... Впрочемъ, это все вздоръ. Видите, какъ мнѣ дороги ваши слезы... Простите меня такъ же чистосердечно, какъ я прошу васъ о прощеніи.

Я взялъ ея руку и прижалъ къ своимъ губамъ, и искренность, звучащая въ моихъ словахъ, нѣсколько успокоила бѣдную дѣвочку. Она не перестала плакать, только это были другія слезы,-- сквозь нихъ, какъ лучъ изъ-за тучи, виднѣлась улыбка. У меня тоже стиснуло горло. Я не могъ побороть волненія; какое-то трогательное чувство воцарилось въ моемъ сердцѣ. Мы снова шли въ молчаніи, но это молчаніе не было похоже на прежнее. Теперь день клонился къ концу, погода была прелестная; въ воздухѣ, начинавшемъ меркнуть, столько еще было свѣта, что и степь, и далекія группы хлопчатника, и повозки нашего табора, и стаи дикихъ гусей, тянувшихъ къ сѣверу -- все это было покрыто золотомъ и пурпуромъ. Малѣйшій вѣтерокъ не колебалъ травы; издалека доходилъ шумъ водопадовъ, образуемыхъ здѣсь рѣкою Седаръ, и ржаніе лошадей со стороны обоза. Этотъ вечеръ такой праздничный, этотъ дѣвственный край, присутствіе Лиліанъ -- такъ настроили меня, что душа, казалось, хотѣла вырваться и летѣть, летѣть въ высь. Мнѣ представлялось, что я былъ какъ бы раскаченный колоколъ. Минутами мнѣ опять хотѣлось взять руку Лиліанъ, прижать ее къ губамъ и долго не отрывать, но я боялся, что это обидитъ ее. Она же шла около меня спокойная, ласковая и задумчивая. Слезы ея высохли и отъ времени до времени она поднимала на меня свои глаза; мы снова начали разговаривать и такъ дошли до обоза.

Этотъ день, столь богатый для меня ощущеніями, долженъ былъ закончиться весело: путешественники, обрадованные хорошею погодой, рѣшили устроить пикникъ подъ открытымъ небомъ. Въ седьмомъ часу, вмѣсто обычнаго ужина, развели одинъ большой костеръ, у котораго должны были происходить танцы. Генри Симпсонъ нарочно выпололъ траву на пространствѣ нѣсколькихъ квадратныхъ саженъ и, убивши землю, въ родѣ тока, посыпалъ ее пескомъ, что принесъ изъ Седара. Зрители собрались вокругъ и началась "джига", сопровождаемая негритянскими пищалками и визгомъ присутствовавшихъ. Опустивъ руки по швамъ, танцоры такъ быстро перебирали ногами, ударяя поперемѣнно то пятой, то пальцами, что трудно было разобрать эти движенія. Пищалки неистово скрипѣли; выступилъ еще танцоръ, еще и еще, и забава стала общей. Къ неграмъ присоединились и зрители, стуча въ оловянныя миски, предназначенныя для промывки золотоносной земли, или выбивая тактъ при помощи кусковъ воловьихъ ребръ, что походило на кастаньеты. Вдругъ зрители образовали "ring", кольцо, вокругъ вычищеннаго мѣста, куда выступили наши негры -- Джимъ и Кроу. Первый держалъ бубенъ, обтянутый змѣиною кожей, другой -- импровизированныя кастаньеты. Минуту оба смотрѣли другъ на друга, сверкая бѣлками глазъ, потомъ затянули негритянскую пѣсню, прерываемую топаньемъ и неожиданными тѣлодвиженіями, иногда грустную, иногда дикую. Протяжное "Динахъ... ахъ, ахъ", которымъ кончалось каждое колѣно, смѣнилось крикомъ, почти звѣринымъ рычаньемъ. По мѣрѣ того, какъ танцующіе разгорячались, движенія ихъ становились все неистовѣе; наконецъ, они начали ударять головой объ голову съ силой, отъ которой европейскій черепъ лопнулъ бы, какъ орѣховая скорлупа. Черныя фигуры, освѣщенныя красноватымъ свѣтомъ костра, дико мечущіяся изъ стороны въ сторону, представляли что-то фантастическое. Къ ихъ крикамъ, къ звукамъ бубна, къ визгу пищалокъ примѣшивались восклицанія зрителей: "Hurra for Джимъ! Hurra for Кроу!" и выстрѣлы изъ пистолетовъ. Когда черные, наконецъ, въ изнеможеніи упали на землю, я приказалъ дать имъ по глотку "brandy", что сразу поставило ихъ на ноги. Но въ это время раздались крики, заставлявшіе меня сказать спичъ. Шумъ и музыка мгновенно смолкли; я долженъ былъ оставить руку Лиліанъ и влѣзть на козлы телѣги. Мнѣ показалось, когда я съ высоты взглянулъ на эти, освѣщенныя огнемъ, рослыя, плечистыя, бородатыя, фигуры съ ножомъ за поясомъ, что я гдѣ-то въ театрѣ или самъ сдѣлался атаманомъ разбойниковъ. На самомъ же дѣлѣ это были хотя можетъ-быть суровыя, но твердыя, чистыя сердца; жизнь нѣкоторыхъ была можетъ-быть на половину дикою, но не преступной. Здѣсь образовался маленькій мірокъ, оторванный отъ остальнаго общества и соединившійся вмѣстѣ искать счастія и давать отпоръ несчастію. Здѣсь одна рука должна помогать другой, одинъ былъ братомъ другаго, а эта окружающая насъ пустыня и степь безъ конца заставляли суровыхъ авантюристовъ любить другъ друга. Видъ Лиліанъ, бѣднаго, безоружнаго ребенка, спокойной и безпечной среди нихъ, какъ подъ родительскою кровлей, вдохновилъ меня. Я говорилъ, что чувствовалъ, какъ пристало говорить солдату -- предводителю и брату путешественниковъ. Меня прерывали ежеминутные крики: "Hurra for pole! Hurra for captain! Hurra for Big Ralf!" {Ура, полякъ! Ура, капитанъ! Ура, Большой Ральфъ!-- Прим. перев.} -- и рукоплесканія; а что меня дѣлало-безмѣрно счастливымъ, такъ это то, что я замѣтилъ среди хлопающихъ загорѣлыхъ, могучихъ ладоней пару маленькихъ ручекъ, розовыхъ отъ костра и летающихъ, какъ пара бѣлыхъ голубковъ.

Кровь ударила мнѣ въ голову. Что мнѣ пустыня, и дикіе звѣри, и индійцы! Я съ энтузіазмомъ крикнулъ, что "я готовъ на все, поколочу всякаго, кто станетъ на моей дорогѣ, провожу таборъ на конецъ свѣта, и пусть моя правая рука отсохнетъ, если это неправда!" "Ура" еще болѣе громкое отвѣчало намою рѣчь, и всѣ запѣли эмигрантскую пѣсню: "I crossed Mississippi, I shall cross Missouri" (я перешелъ Миссисипи, перейду и Миссури). Потомъ мое мѣсто занялъ Смитъ, рудокопъ изъ окрестностей Питсбурга, изъ Пенсильваніи, который благодарилъ меня отъ имени всего табора, причемъ одобрялъ мой организаторскій талантъ. Послѣ Смита почти на каждомъ возу кто-нибудь да говорилъ. Нѣкоторые говорили весьма утѣшительныя вещи,-- наприм. Генри Симпсонъ, который каждую минуту выкрикивалъ: "Джентльмены, пусть меня повѣсятъ, если я лгу!" Когда всѣ ораторы поохрипли, вновь раздались звуки пищалокъ, трещотокъ, снова начали танцевать джигу. А въ это время спустилась совершенная ночь, выплыла луна на средину неба и заставила своимъ блескомъ поблѣднѣть свѣтъ костровъ; люди и возы были освѣщены на половину краснымъ, на половину золотистымъ свѣтомъ. Это была дивная ночь. Шумъ нашего обоза представлялъ совершенный контрастъ съ тишиной и глубокимъ сномъ степи. Я взялъ Лиліанъ подъ руку и прогуливался съ ней по всему табору, а нашъ взоръ убѣгалъ отъ костровъ въ пространство и терялся въ волнахъ высокихъ и тонкихъ степныхъ растеній, серебряныхъ отъ мѣсячнаго свѣта и таинственныхъ, какъ привидѣнія. Мы блуждали вдвоемъ, а въ это время при одномъ изъ костровъ двое шотландцевъ "highlander'омъ" затянули на своихъ лютняхъ унылую горскую пѣсенку "Bonia Dundee". Мы остановились въ отдаленіи и нѣкоторое время слушали въ молчаніи; вдругъ я взглянулъ на нее, она опустила глаза и -- самъ не знаю для чего -- руку, опирающуюся на мое плечо, крѣпко прижалъ къ своему сердцу. Бѣдное сердечко Лиліанъ забилось такъ сильно, что я чувствовалъ это; мы дрожали оба, потому что узнали, что между нами есть какая-то особая связь, которая совершенно измѣняетъ прежнія отношенія. Меня точно подхватила и понесла могучая волна. Я забылъ, что ночь такая свѣтлая, что недалеко разложены костры, а около нихъ сидитъ народъ,-- мнѣ хотѣлось упасть къ ея ногамъ, смотрѣть въ ея глаза. Но она, хотя сначала тоже прижалась ко мнѣ, теперь отворачивала голову, точно хотѣла укрыться въ тѣни. Я хотѣлъ говорить и не могъ,-- мнѣ казалось, что я заговорю не своимъ голосомъ, или если скажу Лиліанъ слово "люблю", то упаду на-земь. Я былъ въ то время еще молодъ, несмѣлъ и хорошо зналъ, что если скажу разъ "люблю", то на все мое прошедшее падетъ завѣса, одна дверь замкнется и откроется другая, черезъ которую я войду въ новый для меня міръ. Хотя за порогомъ послѣдней я видѣлъ счастье, я удерживался, можетъ-быть ослѣпленный бьющимъ оттуда свѣтомъ. Притомъ если слово "любовь" рвется не съ губъ, а изъ сердца, то его очень трудно выговорить.

Я осмѣлился только крѣпче прижать къ груди руку Лиліанъ и молчалъ: о любви говорить не смѣлъ, о другомъ не хотѣлъ, да это и невозможно было въ такую минуту. Кончилось тѣмъ, что мы оба подняли голову кверху и смотрѣли на звѣзды, какъ люди, что молятся. Меня окликнулъ чей-то голосъ отъ большаго костра, и мы пошли; увеселенія окончились. Чтобы достойнымъ образомъ завершить весело проведенный вечеръ, эмигранты передъ отходомъ ко сну запѣли псалмы. Мужчины обнажили головы и всѣ, хотя между нами были люди различныхъ вѣроисповѣданій, опустились на колѣни и запѣли псаломъ -- "Блуждая въ пустынѣ". Зрѣлище было оригинальное. Въ интервалахъ воцарилась такая тишина, что было слышно, какъ трещали костры и шумѣли на рѣкѣ водопады. Стоя около Лиліанъ, я разъ или два взглянулъ на нее: глаза ея, поднятые къ небу, свѣтились, волоса смѣшались въ безпорядкѣ и она была такъ похожа на ангела, что можно было молиться на нее.

Послѣ молитвы всѣ разошлись по мѣстамъ. Я, по обыкновенію, объѣхалъ стражу и тоже отправился спать. Но когда комары опять затянули надъ моимъ ухомъ свою всегдашнюю пѣсню: "Лиліанъ, Лиліанъ",-- я зналъ уже, что тамъ, въ повозкѣ, спитъ зѣница моего ока, душа моей души и что для меня во всемъ свѣтѣ нѣтъ существа болѣе дорогого, чѣвіъ эта дѣвушка.

III.

На разсвѣтѣ мы счастливо перешли Седаръ и въѣхали въ ровную, обширную степь, занимающую пространство между этой рѣкой и Уиннебего, и направились немного къ югу, чтобы приблизиться къ лѣсамъ, означающимъ границу Айовы. Лиліанъ съ утра не смѣла глазъ на меня поднять. Видно было, что она задумывается и, казалось, стыдится чего-то; а что мы за грѣхъ совершили вчера! Она почти не выходила изъ повозки. Миссисъ Эткинсъ и миссисъ Гросвеноръ, думая, что она больна, окружили ее заботами. Только я одинъ зналъ, что это значитъ, что это не болѣзнь, не терзанія совѣсти, а борьба невиннаго существа съ предчувствіемъ, что какая-то новая, незнакомая сила схватитъ и понесетъ его, какъ оторванный отъ дерева листокъ, далеко, далеко... Это было предчувствіе, что тутъ дѣлать уже нечего, и что раньше ли, позднѣе ли, а придется отдаться этой силѣ, забыть обо всемъ и только любить.

Чистая душа останавливается у порога любви, но чувствуя, что перейдетъ его, слабѣетъ. Лиліанъ была точно во снѣ, а у меня, когда я понялъ это, отъ радости духъ спирался въ груди. Не знаю, было ли это чистое чувство, только когда утромъ я проѣзжалъ мимо ея повозки и видѣлъ ее такою поломанною, во мнѣ возникло чувство, въ родѣ того, какъ у хищной птицы, когда она знаетъ, что намѣченному ей голубю некуда спастись. А все-таки я своей голубкѣ не сдѣлалъ бы ни малѣйшаго вреда за всѣ земныя сокровища, потому что питалъ къ ней громадную жалость. Удивительное дѣло: несмотря на пылкое чувство къ Лиліанъ, цѣлый день прошелъ у насъ точно во взаимномъ неудовольствіи. Я долго ломалъ голову, какъ бы видѣться съ Лиліанъ наединѣ, и ничего не могъ выдумать. Съ счастью, на помощь мнѣ пришла миссисъ Эткинсъ, сообщая, что дѣвочкѣ надо больше движенія и что сидѣнье въ повозкѣ вредитъ ея здоровью. Мнѣ пришла въ голову мысль, что она должна ѣздить верхомъ. Я приказалъ Симпсону осѣдлать ей лошадь, и хоть у насъ въ таборѣ не было дамскихъ сѣделъ, но одно изъ высокихъ мексиканскихъ, всегда служащихъ женщинамъ въ пограничныхъ пустыняхъ, до нѣкоторой степени могло пополнить этотъ недостатокъ. Лиліанъ получила строгій приказъ не удаляться отъ каравана на далекое разстояніе. Заблудиться въ однообразной степи было довольно трудно,-- охотники, высланные за дичиной, сновали по всѣмъ направленіямъ и во всякомъ случаѣ можно было наткнуться на кого-нибудь. Со стороны индійцевъ тоже не представлялось никакой опасности: эта часть степи, вплоть до Уиннебего, посѣщалась Павніями только во время великихъ охотъ, которыя теперь еще не начинались. За то лѣсная южная дорога изобиловала не одними травоядными животными, такъ что осторожность не была излишнею. Сказать правду, я разсчитывалъ, что Лиліанъ будетъ держаться у моего бока, что давало намъ возможность часто быть безъ свидѣтелей, потому что я, во время шествія, уходилъ далеко впередъ, имѣя передъ собой только двухъ проводниковъ-метисовъ и цѣлый таборъ позади. Движенія лошади растрепали ея волоса,-- хлопоты съ платьемъ, черезчуръ короткимъ для верховой ѣзды, вызвали милую досаду на личико. Приблизившись, она была красна, какъ роза, знала, что идетъ въ разставленные мною силки, и, зная объ этомъ, все-таки шла, хотя и покраснѣвшая, и какъ будто не желающая, и какъ будто показывающая видъ, что ничего не понимаетъ. У меня же сердце билось, точно у школьника, и когда наши лошади поровнялись, я былъ страшно золъ на себя, что не знаю, о чемъ заговорить. Собственно говоря, между нами ѣхалъ, лучше сказать, надъ нами парилъ кто-то третій, точно ангелъ, и это была любовь. Какая-то сила толкнула меня къ Лиліанъ, и я, подъ предлогомъ поправить что-то въ гривѣ ея коня, прильнулъ губами къ ея рукѣ, опирающейся на луку отъ сѣдла. Какое-то незнакомое и невыразимое счастье, больше всѣхъ радостей, что приходилось мнѣ испытывать въ своей жизни, разлилось по моимъ жиламъ. Я сжалъ ея руку и началъ говорить, что еслибы мнѣ Богъ далъ всѣ царства на землѣ и всѣ сокровища на свѣтѣ, то я все бы отдалъ за одну прядь ея волосъ, что она меня полонила съ душою и тѣломъ на вѣки.

-- Лиліанъ, Лиліанъ!-- говорилъ я далѣе,-- не отпущу тебя никогда, и пойду за тобою чрезъ горы и пустыни, и буду цѣловать твои ножки и молиться на тебя, только люби меня хоть немного, только скажи мнѣ, значу ли я что-нибудь въ твоемъ сердцѣ.

Я говорилъ и чувствовалъ, что грудь моя готова разорваться. Она, совсѣмъ смущенная, только повторяла:

-- О, Ральфъ, ты хорошо знаешь!... Ты знаешь все...

Я не зналъ, смѣяться ли мнѣ, плакать ли, бѣжать или остаться... О, клянусь душой, я такъ былъ упоенъ, что ничего на свѣтѣ мнѣ не было нужно.

Съ тѣхъ поръ, насколько дозволяли мнѣ мои обязанности, мы были вмѣстѣ, а эти обязанности все уменьшались вплоть до Миссури. Можетъ-быть ни одному каравану не везло такъ, какъ нашему въ первые мѣсяцы странствованія. Люди и животныя все болѣе и болѣе привыкали къ порядку, я могъ уменьшить свой надзоръ, а довѣренность, какою я въ свою очередь пользовался въ обозѣ, дѣлала остальное. Я все больше убѣждался, что мой смѣлый планъ провести караванъ не обычною дорогой на С.-Люисъ и Канзасъ, а на Айову и Небраску, удавался. Тамъ уже царствовали теперь невыносимыя жары, въ равнинѣ между Миссисипи и Миссури лихорадки и другія болѣзни опустошали ряды эмигрантовъ, а здѣсь болѣе умѣренный климатъ мѣшалъ развитію болѣзней.

На самомъ дѣлѣ дорога на С.-Люисъ была въ самомъ своемъ началѣ болѣе безопасна,-- тамъ не угрожали индійцы; но мой таборъ изъ двухсотъ тридцати хорошо вооруженныхъ и готовыхъ на битву людей могъ не опасаться нападенія племенъ, населяющихъ Айову,-- племенъ, чаще видавшихъ бѣлыхъ, узнавшихъ тяжесть ихъ руки и не осмѣливающихся нападать на сильный отрядъ. Нужно было бояться только "stampead'овъ", т. е. ночныхъ нападеній на муловъ и лошадей,-- похищеніе вьючныхъ животныхъ поставило бы въ безвыходное положеніе. Но для этого была стража, гдѣ почти всякій, такъ же хорошо, какъ и я, зналъ пріемы индійцевъ.

Установивши извѣстный порядокъ и пріурочивши людей къ ихнему посту, я имѣлъ несравненно болѣе, чѣмъ вначалѣ, времени, которое могъ посвятить чувству, овладѣвшему моимъ сердцемъ. Вечеромъ я шелъ спать съ мыслью: завтра увижу Лиліанъ, а утромъ говорилъ себѣ: увижу сегодня,-- и каждый день просыпался все болѣе счастливымъ, все болѣе влюбленнымъ. Въ караванѣ начали обращать на это вниманіе, но никто не относился къ этому дурно,-- мы съ Лиліанъ пользовались всеобщею симпатіей. Однажды старый Смитъ, проѣзжая мимо насъ, крикнулъ: "God bless yon, capitain, and yon Lilian!" (да благословитъ Богъ васъ, капитанъ, и васъ, Лиліанъ),-- и это соединеніе нашихъ именъ обрадовало насъ на цѣлый день. Миссисъ Эткинсъ и миссисъ Гросвеноръ что-то часто шептали Лиліанъ на ухо, отчего дѣвочка краснѣла, какъ макъ, и никогда не хотѣла сказать, что это было. Только Генри Симпсонъ поглядывалъ на насъ изъ подлобья, но не рѣшался ни на что.

Каждый день въ четыре часа утра я былъ уже во главѣ табора; передо мной, въ разстояніи полутора тысячъ шаговъ, проводники распѣвали пѣсни, которымъ ихъ научила мать индіанка; за мной, въ такомъ же разстояніи, бѣлою лентой тянулся весь таборъ... Что за сладкая минута наставала, когда, бывало, около шести часовъ услышишь за собою конскій топотъ... Смотришь: приближается мой цвѣтокъ, моя возлюбленная... Ранній вѣтерокъ развѣваетъ ея волосы... Они, будто,-- растрепались отъ ѣзды, а на самомъ дѣлѣ были нарочно плохо связаны, потому что шалунья знала, что такъ хорошо, что я люблю это, и что когда вѣтеръ донесетъ мнѣ ея локонъ, я всегда цѣлую его. Я дѣлалъ видъ, что не знаю этого, и такъ начинался нашъ день. Я выучилъ ее нѣсколькимъ фразамъ по-польски: "доброе утро",-- и когда я слышалъ ее говорящею на дорогомъ языкѣ, она мнѣ казалась еще милѣй, еще дороже. Воспоминаніе о родинѣ, о прошедшихъ лѣтахъ, о томъ, что было и прошло, точно чайка пролетала безконечное пространство степи и океана. Мнѣ не разъ хотѣлось разрыдаться, но я стыдился и храбро удерживалъ потокъ слезъ, готовыхъ хлынуть изъ глазъ. Она же, видя, что мое сердце разрывается, повторяла: "добрый утро, добрый утро, добрый утро", точно какъ выученный скворчикъ. И какъ же мнѣ было не любить болѣе всего моего скворчика!... Потомъ я училъ ее другимъ выраженіямъ, а когда она складывала свои губки, чтобы выговорить наши трудныя гласныя, и когда я смѣялся надъ ея произношеніемъ, она, какъ ребенокъ, дулась и сердилась. Впрочемъ, мы не ссорились никогда и только одинъ разъ между нами произошла легкая размолвка. Однажды утромъ, подъ предлогомъ застегнуть пряжку ея стремени, я нагнулся,-- кровь хлынула мнѣ въ голову и я началъ осыпать, поцѣлуями ея ножку, или, вѣрнѣе, бѣдный, изорвавшійся уже въ пустынѣ башмачокъ. Она, поджимая ножку къ колѣну и повторяя: "Нѣтъ, Ральфъ,-- нѣтъ, нѣтъ!" -- отъѣхала въ сторону и потомъ, несмотря на мои увѣренія, не хотѣла приблизиться ко мнѣ. Въ таборъ, однако, она не вернулась, опасаясь оскорбить меня, а я притворился во сто разъ болѣе смущеннымъ, чѣмъ это было на самомъ дѣлѣ, и ѣхалъ, погруженный въ молчаливое отчаяніе, какъ будто для меня уже все кончилось. Я отлично зналъ, что скоро въ ней заговоритъ сожалѣніе; такъ и было: обезпокоенная моимъ молчаніемъ, она начала заѣзжать съ боковъ и заглядывать въ глаза, какъ ребенокъ, которому хочется узнать, сердится ли мать или нѣтъ, а я, хоть желалъ сохранить серьезное выраженіе лица, долженъ былъ отворачивать его въ сторону, чтобы только не расхохотаться. Но это было только разъ. Обыкновенно мы дурачились, какъ степныя бѣлки, а иногда -- прости Господи!-- я, предводитель цѣлаго каравана, дѣлался ребенкомъ передъ ней. Не разъ, когда мы спокойно ѣхали, я вдругъ обращался къ ней, какъ будто мнѣ нужно сообщить что-нибудь необыкновенно важное, а когда она подставляла любопытное ушко, я говорилъ шепотомъ: "люблю!" Потомъ и она, тоже шепотомъ мнѣ въ ухо, улыбающаяся, раскраснѣвшаяся, отвѣчала: "also!" (т. е. тоже), и такія-то тайны мы повѣряли другъ другу въ пустынѣ, гдѣ насъ подслушать могъ только развѣ степной вѣтеръ.

Мчался одинъ день за другимъ, и мчался такъ быстро, что мнѣ казалось, что утро смыкается съ вечеромъ какъ двѣ искры въ огнивѣ. Иногда какое-нибудь внезапное происшествіе нарушало это очаровательное однообразіе. Въ одно воскресенье метисъ Уихита поймалъ на лаццо {Орудіе индійскихъ охотниковъ, состоящее изъ длинной веревки съ глиняными или желѣзными шарами на раздвоенномъ концѣ. Прим. пер.} антилопу изъ породы, что въ степяхъ зовется "dick", и маленькаго дѣтеныша. Я подарилъ послѣдняго Лиліанъ, а она смастерила ему ошейникъ съ бубенчикомъ, отнятымъ для этой цѣли у мула. Козочкѣ мы дали имя Кэтти. Чрезъ недѣлю она освоилась и принимала пищу изъ нашихъ рукъ. Бывало такъ, что во время шествія я ѣхалъ съ одной стороны Лиліанъ, а съ другой бѣжала Кэтти, безпрестанно поднимая кверху свои черные, большіе глаза, выпрашивая ласки.

За Уиннебего мы выбрались въ степь ровную, гладкую, какъ столъ, громадную, плодородную и дѣвственную. Проводники иногда пропадали изъ виду въ травѣ; они плыли, точно въ волнахъ. Я показывалъ Лиліанъ этотъ незнакомый ей міръ и гордился, когда она приходила въ восторгъ отъ красоты моего королевства. Была весна, вторая половина апрѣля, пора цвѣтенія и роста всѣхъ травъ и злаковъ. Все, что должно было цвѣсти въ пустынѣ -- все цвѣло.

Вечеромъ вся степь курилась, точно тысячи кадилъ; днемъ, когда вѣтеръ всколыхивалъ поверхность цвѣтущей глади, то даже глазамъ становилось больно отъ переливовъ краснаго, голубаго, желтаго и иныхъ цвѣтовъ. Надъ уровнемъ растеній возвышались стройные стебли желтыхъ цвѣтовъ, похожихъ на наши "царскія свѣчи", а около нихъ серебристыя нити растенія, называемаго "tears" -- слезы, точно прозрачныя чотки. Глаза мои, привыкшіе читать въ пустынѣ, все чаще и чаще встрѣчали знакомыя растенія: вотъ бѣлыя и розовыя "не тронь меня", что закрываютъ лепестки при приближеніи человѣка или животнаго; вотъ "индійскія сѣкиры" съ тяжелымъ, одуряющимъ запахомъ. Я училъ Лиліанъ читать въ этой божьей книгѣ:

-- Тебѣ, дорогая, придется жить среди степей и лѣсовъ, узнай же ихъ раньше.

Мѣстами на равнинѣ, словно оазисы, поднимались группы деревьевъ хлопчатника или елей, такъ опутанныхъ дикимъ виноградомъ и ліанами, что самыя деревья нельзя было узнать подъ ними. А по ліанамъ тоже вились плющъ, павилика и колючая "wachtia", похожая на дикую розу. Цвѣты росли по бокамъ, а въ серединѣ за этимъ покровомъ царилъ таинственный мракъ, подъ пнями дремали лужи весенней воды, еще не высушенной солнцемъ, а съ вершины деревьевъ доходили чудные голоса разноцвѣтныхъ птицъ. Когда я въ первый разъ показалъ Лиліанъ такія деревья и такія каскады цвѣтовъ, она остановилась, какъ вкопанная, повторяя со сложенными руками:

-- О, Ральфъ, правда ли это?

Она немного боялась войти въ самую глубину, но, однажды, когда къ полуденной жарѣ примѣшивалось еще жаркое дыханіе техасскаго воздуха, мы вошли оба и Кэтти третья.

Маленькое озерко отразило въ своей зеркальной поверхности наши фигуры. Тамъ было холодно, мрачно и торжественно, точно въ готическомъ соборѣ, и чего-то страшно. Дневной свѣтъ еле проникалъ, и притомъ окрашенный въ зеленый цвѣтъ листьевъ. Какая-то птица, скрытая въ ліанахъ, крикнула: "но, но", точно предостерегала не ходить далѣе; Кэтти дрожала и робко жалась къ коню. Мы съ Лиліанъ, точно по сигналу, взглянули другъ на друга, и уста наши въ первый разъ слились въ горячемъ поцѣлуѣ. Ея глаза покрылись какой-то дымкой, руки дрожали на моихъ плечахъ, какъ въ лихорадкѣ; она забылась, ослабѣла и положила голову ко мнѣ на грудь. Мы были оба пьяны отъ счастья и блаженства. Я не смѣлъ двинуться,-- я любилъ во сто разъ болѣе, чѣмъ это можно выразить словами.

Очнувшись, мы снова выѣхали въ открытую степь, гдѣ насъ опять объяла жара и опять замелькалъ знакомый пейзажъ. Полевыя курочки шмыгали тамъ и здѣсь въ густой травѣ.

На небольшихъ возвышенностяхъ, изрытыхъ кротами, какъ рѣшето, стояли цѣлыя рати этихъ животныхъ, исчезая подъ землей при нашемъ появленіи. Прямо виднѣлся таборъ.

Мнѣ казалось, что мы изъ темной комнаты вышли на бѣлый свѣтъ. То же было и съ Лиліанъ, только меня радовало это, а избытокъ золотаго свѣта и воспоминаніе о горячихъ поцѣлуяхъ, до сихъ поръ горѣвшихъ на ея щекахъ, наполняли ея какъ бы тревогой и смущеніемъ.

-- Ральфъ, ты ничего дурнаго обо мнѣ не думаешь?-- неожиданно спросила она.

-- Что ты, милая!... Пусть Богъ отвернется отъ меня, если я, кромѣ уваженія и великой любви, питаю что-нибудь еще въ моемъ сердцѣ.

-- Это потому, что я тебя люблю!-- сказала она. Губы ея задрожали, она расплакалась и хотя потомъ я дѣлалъ всѣ усилія успокоить ее, оставалась грустною цѣлый день.

IV.

Наконецъ мы дошли до Миссури. Индійцы выбираютъ для нападеній именно моментъ переправы черезъ рѣку, потому что оборона становится гораздо труднѣй, когда часть повозокъ переправилась уже черезъ рѣку, а остальная переправляется, когда вьючныя животныя норовятся и упираются. Я, зная, что индійскіе развѣдчики уже два дня шли за нами, принялъ всѣ мѣры предосторожности и вооружилъ весь таборъ. Былъ отданъ строгій приказъ телѣгамъ не разбиваться въ разныя стороны, какъ это было въ восточныхъ окраинахъ Айовы, люди должны были находиться тутъ же и быть всегда наготовѣ. Отыскавъ бродъ, я велѣлъ двумъ отрядамъ, изъ шестидесяти человѣкъ каждый, окопаться на двухъ берегахъ, чтобы такимъ образомъ обезпечить безопасность переправы. Остальные сто двадцать эмигрантовъ должны были переправлять телѣги -- не по нѣскольку за разъ, чтобъ избѣгнуть замѣшательства. Благодаря такой системѣ, все происходило наилучшимъ образомъ, нападеніе сдѣлалось невозможнымъ, нападающіе должны были добыть одинъ изъ редутовъ и затѣмъ уже броситься на переправляющихся. Какъ далеко были не лишни мѣры такой предосторожности, доказало будущее; два года спустя четыреста нѣмцевъ были вырѣзаны до одного во время переправы племенемъ Кіавати, на мѣстѣ, гдѣ теперь стоитъ городъ Омаха. Это доставило мнѣ и еще выгоду: люди, которые слышали разсказы, заходившіе на Востокъ, о страшной опасности переправы черезъ желтыя воды Миссури, видя вѣрность и легкость, съ которой я вывернулся изъ критическаго положенія, слѣпо увѣровали въ меня и начали считать меня за что-то въ родѣ духа этихъ степей. Такія похвалы и восторги доходили до Лиліанъ, въ глазахъ которой я принялъ чисто легендарный видъ. Миссисъ Эткинсъ говаривала ей: пока your pole (вашъ полякъ) будетъ при васъ, можете спать хоть бы подъ дождемъ,-- онъ не дастъ дождю смочить васъ. У моей дѣвочки сердце билось отъ такихъ похвалъ. Во время переправы я почти ни минуты не могъ посвятить ей и только глазами передавалъ все, что не могъ выговорить языкомъ,-- цѣлый день пришлось провести верхомъ на конѣ то на этомъ берегу, то на томъ. Нужно было какъ можно скорѣй уйти отъ этихъ густыхъ, желтыхъ водъ, несущихъ вѣковые пни, массу листьевъ, травы и сухаго илу изъ Дакоты, разсадника лихорадокъ.

Люди были страшно утомлены постоянною бдительностью, кони захворали отъ нездоровой воды, которую и мы не могли употреблять иначе, какъ продержавши предварительно нѣсколько часовъ на угольяхъ. Наконецъ, послѣ восьмидневныхъ трудовъ мы очутились на другомъ берегу, не сломавши ничего и потерявъ только семь штукъ муловъ и лошадей. Въ этотъ же день просвистѣли первыя стрѣлы. Мои люди убили и, по отвратительному обычаю пустыни, оскальпировали трехъ индійцевъ, усиливавшихся проникнуть къ муламъ. Вслѣдствіе этого, на слѣдующій день къ намъ явилось посольство отъ шести старыхъ воиновъ поколѣнія Кровавыхъ-Слѣдовъ изъ рода Павніевъ. Съ грознымъ величіемъ усѣвшись около костра, они потребовали въ награду муловъ и лошадей, угрожая, въ случаѣ отказа, немедленнымъ нападеніемъ пятисотъ воиновъ. Меня не особенно страшили эти пятьсотъ воиновъ, такъ какъ таборъ былъ хорошо укрѣпленъ окопами. Я отлично зналъ, что посольство было прислано для того, чтобы воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ выпросить что-нибудь безъ нападенія, въ послѣдствіяхъ котораго дикіе сомнѣвались. Я ихъ тотчасъ бы прогналъ, еслибъ они не представляли интереснаго зрѣлища для Лиліанъ. Она съ волненіемъ и любопытствомъ, укрытая за телѣгой, смотрѣла, какъ сидѣли они, неподвижно уставившись въ огонь совѣта, на ихъ уборъ, сшитый людскими волосами, на топорки съ перьями у рукояти, на лица, выкрашенныя въ черный и красный цвѣтъ, что обозначало военныя приготовленія. Несмотря на эти приготовленія, я на-отрѣзъ отказалъ индійцамъ и, переходя отъ оборонительнаго положенія въ наступательное, заявилъ, что если хоть одинъ мулъ пропадетъ изъ табора, я ужь ихъ самъ поищу и кости ихъ пятисотъ воиновъ поразбросаю по степи. Они ушли, съ трудомъ подавляя бѣшенство, но, уходя, подбросили надъ головою топорки въ знакъ войны. Однако мои слова хорошо засѣли въ ихъ памяти; когда же, въ минуту ихъ отхода, двѣсти моихъ молодцовъ, нарочно приготовленныхъ для этой цѣли, поднялись какъ одинъ и грозно звякнули оружіемъ, такая готовность къ бою произвела глубокое впечатлѣніе на дикихъ.

Нѣсколько часовъ спустя, Генри Симпсонъ, охотою пошедшій на развѣдки за посольствомъ, вернулся, весь запыхавшійся, съ вѣстью, что къ намъ близится многочисленный индійскій отрядъ. Во всемъ таборѣ я одинъ, наизусть знающій всѣ индійскіе обычаи, понималъ, что это -- пустая угроза, что индійцы вовсе не такъ многочисленны, чтобы выступить съ своими деревянными луками противъ нѣсколькихъ дальнобойныхъ кентукійскихъ карабиновъ. Я сообщилъ объ этомъ Лиліанъ, желая ее успокоить, потому что она дрожала отъ страха за меня; остальные были увѣрены, что драка непремѣнно будетъ, а молодежь ожидала ее съ нетерпѣніемъ. Вскорѣ раздался воинственный кличъ Черноногихъ, державшихся однако въ разстояніи нѣсколькихъ выстрѣловъ, точно въ ожиданіи удобной минуты. Цѣлую ночь въ нашемъ таборѣ горѣли огромные костры изъ хлопчатника и миссурійской лозины. Мужчины стояли на-сторожѣ около возовъ, а женщины со страха пѣли псалмы; мулы, на этотъ разъ не выпущенные на свободу, визжали и грызлись другъ съ другомъ; псы, чувствуя близость индійцевъ, отчаянно выли. Словомъ, обозъ представлялъ грозное зрѣлище. Въ промежуткахъ тишины слышались зловѣщіе крики индійскихъ аванпостовъ. Около полуночи индійцы сдѣлали попытку поджечь степь, но сочная весенняя трава не загоралась, несмотря на то, что въ теченіе нѣсколькихъ дней не упало ни капли дождя.

Объѣзжая на разсвѣтѣ стражу, я нашелъ способъ приблизиться на минуту къ Лиліанъ. Я нашелъ ее спящею отъ утомленія, съ головкой на колѣняхъ у почтенной миссисъ Эткинсъ, которая, вооружившись кухоннымъ ножомъ, торжественно клялась, что скорѣй перерѣжетъ все племя Кровавыхъ-Слѣдовъ прежде, чѣмъ допуститъ кого-нибудь изъ нихъ приблизиться къ своей любимицѣ. Что касается меня, то я почти съ материнскою любовью всматривался въ уснувшее прелестное личико и наравнѣ съ миссисъ Эткинсъ чувствовалъ, что разорвалъ бы въ клочки всякаго, кто хотѣлъ бы нанести вредъ моей любѣ. Въ ней была моя радость, въ ней веселье, за ней только скитанія и приключенія безъ конца. Примѣръ былъ на-лицо: вдали степь, стукъ оружія, ночь на конѣ, битва, ярость разбойниковъ Черноногихъ; тутъ, близко, сонъ дорогого существа, такъ вѣрящаго въ меня, что достаточно было одного моего слова, чтобъ она повѣрила, что нападенія не будетъ, и уснула, полная спокойствія, какъ подъ отцовскою кровлей.

Когда я смотрѣлъ, то понялъ, въ первый разъ почувствовалъ, какъ меня измучила моя жизнь авантюриста, и въ то же время мнѣ стало ясно, что покой и тишину я найду только около ней одной. "Только до Калифорніи, только до Калифорніи!-- думалъ я.-- Вотъ слѣды дорожнаго утомленія на миломъ личикѣ, а мы прошли едва половину, да и то самую легкую; тамъ же насъ ждетъ богатый край, теплое небо и вѣчная весна!" Думая такъ, я покрылъ ноги спящей своимъ плащомъ и возвратился къ стражѣ; отъ рѣки поднимался густой туманъ и индійцы могли имъ воспользоваться. Огни блѣднѣли; на разстояніи десяти шаговъ нельзя было увидать человѣка. Я приказалъ стражѣ ежеминутно перекликаться и вскорѣ ничего не было слышно, кромѣ протяжнаго "all's well", которое, какъ похоронный напѣвъ, переходилъ изъ устъ въ уста. За то индійскій станъ замолкъ совершенно, точно тамъ всѣ онѣмѣли, что меня начало сильно безпокоить. На разсвѣтѣ мы чуть не падали отъ усталости, потому что Богъ знаетъ, сколько ночей большая часть людей провели безъ сна. Къ тому же сырой туманъ проникалъ во всѣ поры и заставлялъ дрожать отъ холода.

Я раздумывалъ, не лучше ли, вмѣсто того, чтобы стоять и ожидать, что угодно будетъ предпринять индійцамъ,-- ударить на нихъ и разогнать ихъ на всѣ четыре стороны. То не было тщеславное желаніе, а скорѣе необходимая потребность, потому что смѣлая и счастливая аттака могла стяжать намъ громкую славу, которая, разойдясь между краснокожими, могла бы надолго обезпечить насъ отъ дальнѣйшихъ опасностей. Оставивши сто тридцать человѣкъ подъ предводительствомъ опытнаго степнаго волка, Смита, я посадилъ сотню остальныхъ на лошадей и мы двинулись впередъ, на ощупь, но съ большой охотой, потому что было страшно холодно, а тамъ, по крайней мѣрѣ, можно было погрѣться. Не доѣзжая на два выстрѣла, мы бросились съ крикомъ въ галопъ и среди выстрѣловъ, какъ лавина, обрушились на обозъ дикихъ. Пуля какого-то неопытнаго стрѣлка свиснула около моего уха, но сбила только шапку; мы въ то время были уже у индійцевъ, которые ожидали всего, только не нападенія, потому что еще въ первый разъ путешественники нападали первые. Смущеніе было настолько сильно, что всѣ разбѣжались въ разныя стороны, съ воемъ и крикомъ, и только одинъ, меньшій отрядъ, видя невозможность бѣгства, храбро и отчаянно защищался. Воины предпочитали броситься въ воду, чтобы не просить помилованія. Индійскія копья съ наконечниками изъ заостренныхъ оленьихъ роговъ и томагауки изъ твердаго камня не были очень грозны, хотя воины обращались съ ними съ изумительною ловкостью. Мы побѣдили и тѣхъ. Мнѣ попался въ плѣнъ какой-то рослый грабитель, у котораго, желая во время битвы вырвать топорикъ, я сломалъ вмѣстѣ съ топорикомъ и руку. Забрали мы и нѣсколько десятковъ коней, но такихъ злобныхъ и дикихъ, что ихъ нельзя было и думать употребить въ дѣло. Плѣнники всѣ были ранены безъ исключенія. Я приказалъ ихъ тщательно осмотрѣть, а потомъ, по просьбѣ Лиліанъ, одаривши одѣялами, оружіемъ и конями, пустилъ на волю. Бѣдняки, увѣренные, что мы ихъ убьемъ и затянувшіе свои предсмертныя пѣсни, были сначала просто поражены случившимся. Они были увѣрены, что ихъ отпустили для того, чтобы потомъ направить на нихъ охоту, по индійскимъ обычаямъ, но, наконецъ, видя, что имъ ничто не грозитъ, отошли, славя наше мужество и доброту Бѣлаго Цвѣтка, какъ окрестилъ кто-то Лиліанъ.

День этотъ закончился грустнымъ случаемъ, затмившимъ нашу радость. Между моими людьми не было убитыхъ, хотя нѣсколько получили болѣе или менѣе тяжелыя раны, и болѣе всѣхъ Генри Симпсонъ, отважнѣе всѣхъ дравшійся. Вечеромъ, чувствуя приближеніе смерти, онъ пожелалъ мнѣ сдѣлать какое-то открытіе, но не могъ: бѣднягѣ мѣшала пробитая щека. Онъ пробормоталъ только: "Pardon, my captain!" -- и впалъ въ безпамятство. Я догадался, въ чемъ должно было состоять признаніе, припомнилъ пулю, просвиставшую мимо моего уха, и отпустилъ его, какъ прилично христіанину. Онъ уносилъ съ собою въ гробъ глубокое, хоть не высказанное, чувство къ Лиліанъ и, кажется, нарочно искалъ смерти. Мы похоронили его подъ деревомъ хлопчатника, гдѣ я вырѣзалъ ножомъ крестъ.

На другой день мы двинулись далѣе; передъ нами степь еще болѣе обширная, ровная, дикая, край почти нетронутый ногою бѣлыхъ,-- однимъ словомъ, мы были въ Небраскѣ. Первые дни двигались довольно быстро по безлѣсному пространству, хотя и не безъ труда, потому что намъ не хватало топлива. Берега рѣки Платы, прорѣзывающей всю длину этихъ неизмѣримыхъ равнинъ, покрыты густыми зарослями лозы и вербы, но, по причинѣ разлива, мы не могли подойти къ нимъ близко. Ночи нужно было проводить при скудномъ огнѣ изъ буйволоваго навоза, еще не высушеннаго солнцемъ и скорѣе тлѣющаго синеватымъ огонькомъ, чѣмъ горящаго. Съ великими препятствіями мы добрались наконецъ до Big Bine Hiver, гдѣ можно было отыскать топливо. Окрестность носила видъ совершенно дѣвственной земли. Какъ разъ передъ самымъ таборомъ, тянущимся теперь тѣсно сомкнутою цѣпью, бродили стада рыжеватыхъ, съ бѣлымъ брюхомъ антилопъ; иногда изъ моря травъ высовывалась уродливая, мохнатая голова буйвола, съ кровавыми глазами и дымящимися ноздрями.

Иногда приходилось проѣзжать мимо цѣлыхъ городовъ, сложенныхъ степными собаками. Индійцы сначала не показывались и лишь чрезъ нѣсколько дней послѣ промелькнули трое дикихъ, убранныхъ перьями, всадниковъ и исчезли какъ видѣніе. Какъ я узналъ послѣ, кровавый урокъ, данный мною на берегахъ Миссури, сдѣлалъ имя "Big-ara" (такъ передѣлали Big-Ralf) страшнымъ между многочисленными племенами степныхъ хищниковъ, а сострадательное обращеніе съ плѣнниками вселило уваженіе въ сердца этихъ дикихъ и злобныхъ, хотя и не лишенныхъ рыцарскихъ чувствъ, существъ.

Прибывъ къ Big Blue River, я рѣшилъ простоять десять дней у ея лѣсистыхъ береговъ. Лежавшая передъ нами вторая половина дороги была несравненно труднѣе пройденной; за степями лежали Скалистыя горы, а далѣе "злыя земли" -- Утаха и Невады. Наши лошади и мулы, несмотря на обиліе пищи, были утомлены и изнурены,-- необходимо было возстановить ихъ силы долгой остановкой. Мы расположились въ трехъугольникѣ, образуемомъ рѣкою Big Blue и Beaver Creek (бобровый ручей). Сильная позиція, защищенная съ двухъ сторонъ рѣками, съ третьей телѣгами, стала почти недоступной, тѣмъ болѣе, что дерево и вода находились тутъ же, подъ рукой. Особеннаго надзора не требовалось и люди свободно могли предаться отдыху. Это были лучшіе дни нашего путешествія. Погода держалась отличная, ночи теплыя, такъ что можно было спать подъ открытымъ небомъ.

Выходившіе на охоту утромъ стрѣлки возвращались къ полудню, нагруженные антилопами и степною пернатою дичью, которая во множествѣ водилась въ окрестностяхъ, въ остальное время ѣли, спали и стрѣляли, для забавы, по дикимъ гусямъ, цѣлыми стаями тянувшимся надъ таборомъ. Счастливѣе я не упомню десяти дней въ моей жизни. Съ утра до вечера я ни на минуту не разлучался съ Лиліанъ и узнавалъ ее все больше и глубже. Часто ночью, вмѣсто того, чтобы спать, я думалъ, отчего я такъ полюбилъ ее, отчего она стала мнѣ необходимою въ моей жизни, какъ воздухъ для дыханія. Видитъ Богъ, я любилъ и ея прелестное лицо, и длинные волосы, и ея глаза, голубые, какъ небо надъ Небраской, и ея тонкую и стройную фигуру, что, казалось, говорила: поддержи и охраняй меня всегда; безъ тебя я ничего не сдѣлаю на свѣтѣ... Видитъ Богъ, я любилъ все, что въ ней было, каждую ея вещь, всякое бѣдное платьице,-- и меня тянуло къ ней, какъ мотылька на огонь свѣчи; но главную прелесть для меня составляли ея неизмѣримая кротость и чуткость ко всему окружающему. Много женщинъ встрѣчалъ я на свѣтѣ, но такого ангела не встрѣчалъ и не встрѣчу никогда, и вѣчно скорблю, когда думаю объ этомъ. Ея душа была точно тотъ цвѣтокъ, что свертываетъ листки, когда приблизишься къ нему.

Каждое мое слово находило въ ней вѣрный откликъ, каждая мысль отражалась въ ней, какъ въ глубокой и чистой водѣ отражается все, происходящее на берегу рѣки. Это чистое сердце съ такою борьбой отдавалось чувству, что я видѣлъ, какъ оно любитъ, если слабѣетъ и приноситъ себя въ жертву. И все, что у меня было хорошаго, сложилось въ моей душѣ въ одинъ хвалебный гимнъ для нея. Короче сказать, она была такъ чиста, что я долженъ былъ убѣждать ее, что любить не грѣхъ, и всегда ломалъ голову, какъ бы убѣдить получше. Такъ проходили у насъ эти десять дней въ рѣчной дельтѣ, гдѣ осуществилось мое величайшее счастье. Разъ, на разсвѣтѣ, мы пошли вверхъ по берегу рѣки Боброваго Источника,-- я хотѣлъ показать ей бобровъ, которые цѣлымъ цвѣтущимъ царствомъ, проживали не далѣе какъ въ полумилѣ отъ нашего табора. Послѣ недолгой осторожной ходьбы мы очутились у цѣли нашей прогулки. Это было не то маленькое озерко, не то заливъ, образуемый ручьемъ. Вокругъ пышно разрослись высокія деревья хикоро, а надъ самыми берегами, на половину въ водѣ, стояли вербы. Бобровая плотина, устроенная выше, на ручьѣ, поддерживала одинаковый уровень воды въ озеркѣ, надъ ясною поверхностью котораго выступали круглые, куполообразные домики самихъ звѣрковъ.

Никогда еще человѣческая нога не была въ этомъ, защищенномъ со всѣхъ сторонъ деревьями, уголкѣ. Тихо раздвинули мы тонкія вѣтви вербы и смотрѣли на голубую, зеркальную воду. Бобры не приступали еще къ работѣ, водяной городокъ еще спалъ; вездѣ царила такая тишина, что я слышалъ дыханіе Лиліанъ, которая прислонила къ моей щекѣ свою золотистую головку, обрамленную зелеными листьями. Я обнялъ рукою ея станъ, чтобы поддержать на наклонномъ берегу. Мы терпѣливо ожидали, любуясь окружающею насъ картиной. Привыкшій къ пустынѣ, я любилъ природу, какъ родную мать, и хоть по-просту, но чувствовалъ всю силу связывающихъ меня съ нею цѣпей.

Было раннее утро; заря едва занялась и еле просвѣчивалась сквозь вѣтки хикоро; роса капала съ листьевъ; становилось все свѣтлѣй. На другой берегъ пришли степныя курочки, сѣрыя, съ чернымъ горломъ, хохлатыя, и начали пить воду, задирая головки къ верху.-- "Ахъ, Ральфъ, какъ здѣсь хорошо!" -- шепнула Лиліанъ, а у меня въ головѣ не было ничего инаго, какъ еслибъ какая-нибудь хатка въ этомъ затишьѣ, она около меня и цѣлая вереница дней, которые тихо довели бы насъ до вѣчнаго покоя... Намъ теперь казалось, что мы ко всеобщему веселью и ликованью принесли и наше веселье, къ тому покою -- и нашъ покой и къ тому свѣту -- лучезарный свѣтъ любви, согрѣвавшій наши души. Въ это время тихая гладь зарябилась кругами и изъ воды осторожно выставилась усатая, мокрая, розовая отъ блеска зари голова бобра, потомъ другая, и два звѣрка поплыли къ плотинѣ, разсѣкая мордочками голубую влагу, ворча и брызгаясь. Они вышли на плотину, и сѣвши на заднихъ лапкахъ, издали рѣзкій звукъ; на этотъ сигналъ начали высовываться большія и маленькія головы, точно по мановенію жезла чародѣя; по всему пруду раздалось плесканье. Стадо, казалось, сначала только забавлялось, купалось и кричало отъ радости по-своему, но первая пара вдругъ пронзительно свиснула и тотчасъ же цѣлая половина очутилась на плотинѣ, другая поплыла къ берегу и скрылась подъ фестонами вербъ, гдѣ вода точно закипѣла. Раздался звукъ точно отъ пиленья дерева: звѣрки работали, добывая кору и вѣтви.

Долго смотрѣли мы съ Лиліанъ на занятія и радости звѣринаго житья, еще не оскверненнаго присутствіемъ человѣка. Вдругъ она, желая перемѣнить свою позу, нечаянно тронула вѣтку и моментально исчезло все, только взволнованная вода доказывала, что тамъ что-то было, но чрезъ минуту вода успокоилась и снова насъ окружила тишина, прерываемая только стукомъ дятловъ въ твердую кору хикоро. Солнце уже поднялось надъ деревьями и стало сильно припекать. Такъ какъ Лиліанъ не чувствовала утомленія, то мы р ѣшили обойти вокругъ залива. На дорогѣ намъ попался маленькій ручеекъ, текущій чрезъ лѣсъ и впадающій въ заливъ съ противной стороны. Лиліанъ не могла его перепрыгнуть,-- пришлось мнѣ перенести ее. Несмотря на сопротивленіе, я взялъ ее, какъ ребенка, на руки и вошелъ въ воду. Этотъ ручей былъ ручей искупленія. Боязнь, чтобъ я не упалъ, заставила Лиліанъ обнять меня обѣими руками за шею, прижаться ко мнѣ изо всѣхъ силъ, и я прижалъ губы къ ея щекѣ и шепталъ ей на ухо о моей любви. Такъ мы перешли черезъ ручей. Когда я хотѣлъ и по землѣ нести ее такимъ образомъ, она воспротивилась и силою вырвалась изъ моихъ рукъ. Обоими нами овладѣло какое-то безпокойство; она боязливо оглядывалась по сторонамъ и лицо ея поперемѣнно то покрывалось блѣдностью, то загоралось яркимъ румянцемъ, а я прижималъ ея руки къ своему сердцу. День становился знойнымъ, съ неба лились потоки свѣта и тепла; листья на хикоро повисли, недвижимые, только дятлы продолжали долбить кору, но все казалось, что и они ослабѣютъ и кончатъ свою работу. Сначала я думалъ, что во всемъ лѣсу и во всемъ воздухѣ разлиты какія-то чары, потомъ, что Лиліанъ находится около меня и что мы одни. Ее охватило утомленіе, дыханіе стало громче и отрывистѣе, обыкновенно блѣдное лицо пылало огнемъ. Я спросилъ, не утомилась ли она, не хочетъ ли отдохнуть. "О, нѣтъ, нѣтъ!" -- быстро отвѣтила она, какъ будто защищаясь даже отъ мысли объ этомъ; но, пройдя нѣсколько десятковъ шаговъ, зашаталась и прошептала:

-- Не могу... Не могу идти дальше!

Я вновь взялъ ее на руки и направился съ дорогою ношей къ самому берегу, гдѣ свѣсившіяся до земли вѣтви вербъ образовали тѣнистые проходы. Положивъ ее на мохъ, я опустился передъ ней на колѣни, но, когда взглянулъ на нее, сердце мое тревожно сжалось.

-- Лиліанъ, дорогая моя, что съ тобой? Я здѣсь, близъ тебя.

Я наклонился и покрывалъ ея ноги поцѣлуями.

-- Лиліанъ! моя единственная, моя избранница, моя жена!

Едва я вымолвилъ послѣднія слова, все тѣло ея дрогнуло, а руки, какъ въ горячкѣ, съ необычною силой обвились вокругъ моей шеи.

-- Му dear, my dear, my husband! {Мой дорогой, мой мужъ! Прим. пер.} -- проговорила она, и потомъ въ глазахъ у меня потемнѣло; казалось, что земной шаръ, сорвавшись съ своей орбиты, летитъ куда-то съ нами.

Не могу объяснить, какъ это случилось, но когда я очнулся отъ упоенія, между черными вѣтвями хикоро вновь виднѣлась заря, только уже вечерняя. Дятлы перестали долбить кору; на днѣ озерка другая заря улыбалась той, что на небѣ; обитатели озерка пошли спать; вечеръ былъ тихій, весь пропитанный краснымъ свѣтомъ,-- время возвращаться въ таборъ. Когда мы вышли изъ-подъ навѣса плакучихъ вербъ, я взглянулъ на Лиліанъ: на ея лицѣ не было слѣда ни смущенія, ни безпокойства, только въ поднятыхъ къ небу глазахъ виднѣлась тихая покорность. Когда я подалъ ей руку, она спокойно склонила голову на мое плечо и сказала, не отрывая глазъ отъ неба:

-- Ральфъ, повтори мнѣ, что я твоя жена, и повторяй это мнѣ часто.

Ни въ пустынѣ, ни тамъ, куда мы стремились, не было никакихъ брачныхъ обрядовъ; я сталъ на колѣни и, когда Лиліанъ сдѣлала то же, произнесъ:

-- Беру въ свидѣтели небо, землю и Бога! Клянусь тебѣ, Лиліанъ Морисъ, что беру тебя въ жены. Аминь!

Она отвѣчала:

-- Теперь я твоя навсегда, до смерти,-- твоя жена, Ральфъ!

Съ той минуты мы были обвѣнчаны, съ того времени она была не любовницей, а законною женой моею. И благо намъ обоимъ было съ тою мыслью, и хорошо мнѣ, потому что въ моемъ сердцѣ возникало новое чувство святаго уваженія къ Лиліанъ и къ самому себѣ,-- чувство, дѣлавшее любовь благословенною. Рука объ руку, съ поднятыми головами, съ смѣлымъ взоромъ, возвратились мы въ таборъ, гдѣ всѣ сильно безпокоились нашимъ отсутствіемъ. Нѣсколько человѣкъ разъѣхались въ разныя стороны на поиски, и я съ удивленіемъ узналъ послѣ, что нѣкоторые изъ нихъ проходили мимо озерка и не могли отыскать насъ, а мы не слыхали ихъ призыва. Чтобъ избѣжать разныхъ пересудовъ, я взялъ Лиліанъ за руку, важно вошелъ въ середину кружка и сказалъ:

-- Джентльмены! будьте свидѣтелями, что я, въ вашемъ присутствіи, называю эту женщину моей женой, и такъ свидѣтельствуйте передъ судомъ, передъ закономъ и передъ всякимъ, кто бы васъ ни спросилъ на Востокѣ или на Западѣ.

-- All right! And hurra for your both!-- закричали рудокопы; потомъ старый Смитъ спросилъ, по обычаю, Лиліанъ, согласна ли она взять меня въ мужья, она отвѣчала "да",-- и мы были въ присутствіи людей законно обвѣнчаны.

Въ степяхъ Дальняго Запада и во всѣхъ окраинахъ, гдѣ нѣтъ городовъ, судей и церквей, свадьба не совершается иначе, да и до сихъ поръ кто назоветъ живущую съ нимъ подъ одной кровлей женщину женой, такое заявленіе имѣетъ одинаковую силу съ законнымъ бракомъ.

Никто изъ моихъ людей не удивился и не смотрѣлъ на нашъ бракъ иначе, какъ съ уваженіемъ; напротивъ, всѣ обрадовались, потому что хотя я держалъ ихъ строже, чѣмъ другіе предводители, они знали, что это дѣлается честно, и съ каждымъ днемъ относились ко мнѣ съ большимъ уваженіемъ. Сейчасъ же началось и пиршество. Разложили костеръ, шотландцы достали свои волынки, американцы кастаньеты изъ воловьихъ реберъ, и среди пѣсенъ и восклицаній прошелъ вечеръ нашей свадьбы. Миссисъ Эткинсъ заключала Лиліанъ въ свои объятія, то смѣясь, то плача, то попыхивая ежеминутно угасавшею трубкой.

Но болѣе всего меня волновалъ обрядъ, постоянно соблюдаемый въ этой части Америки среди подвижнаго населенія: вотъ, когда взошелъ мѣсяцъ, мужчины всунули въ дула карабиновъ пучки зажженныхъ вѣтвей и цѣлою процессіей, подъ предводительствомъ стараго Смита, начали водить насъ мимо каждой повозки, спрашивая Лиліанъ, какъ только поровняются съ какой-либо:

-- Is this your home? {Это вашъ домъ?} Моя милая отвѣчала "No" и мы шли дальше. У повозки миссисъ Эткинсъ всѣ расчувствовались,-- здѣсь ѣхала Лиліанъ:, когда она и тутъ тихо отвѣчала "No", миссисъ Эткинсъ заревѣла, какъ буйволъ, и, заключивъ Лиліанъ въ объятія, рыдала, повторяя: "Му lettle, my sweet!" {Моя крошка! Моя радость!} Рыдала и Лиліанъ, и всѣ твердыя сердца размягчились, и не было глазъ, которые не покрывались бы слезами. Когда мы приблизились къ моей повозкѣ, я едва узналъ ее,-- такъ она была покрыта зеленью и цвѣтами. Здѣсь мужчины высоко подняли свои факелы, а Смитъ болѣе важно и громко спросилъ:

-- Is this your home?

-- That's it! That's it! {Да! Да! Прим. перев.} -- отвѣчала Лиліанъ.

Всѣ обнажили головы и настала такая тишина, что я слышалъ трескъ огня и шелестъ угольевъ, падавшихъ на-земь. Старый, сѣдовласый рудокопъ, осѣнившій насъ своими жилистыми руками, торжественно произнесъ:

-- Да благословитъ васъ Богъ и вашъ домъ. Аминь!

Троекратное ура встрѣтило его слова. Потомъ всѣ разошлись, оставивъ насъ вдвоемъ.

Когда послѣдній человѣкъ удалился, она склонила ко мнѣ свою голову, шепча: "навсегда, навсегда!" Въ то время въ нашей душѣ свѣтило болѣе звѣздъ, чѣмъ ихъ было на небосклонѣ.

VI.

Рано утромъ, оставивъ жену спящей, я пошелъ искать ей цвѣтовъ. Я ежеминутно повторялъ себѣ: "женатъ", и эта мысль наполняла меня такою радостью, что я поднялъ глаза ко Всевышнему съ благодарностью, что онъ далъ мнѣ дожить до той минуты, когда человѣкъ становится настоящимъ человѣкомъ и свою жизнь дополняетъ жизнью другаго, любимаго болѣе всѣхъ живущихъ существа. У меня теперь было свое на свѣтѣ, и хоть моимъ домомъ и очагомъ былъ холстинный возъ, я считалъ себя богачомъ и смотрѣлъ съ изумленіемъ на свою прошлую, скитальческую жизнь, удивляясь, какъ я могъ жить доселѣ. Мнѣ до того времени и въ голову не приходило, сколько счастья скрыто въ одномъ словѣ "жена", когда этимъ именемъ называется лучшая часть твоего существованія. Я и такъ давно уже любилъ Лиліанъ; кромѣ нея весь міръ не существовалъ для меня,-- всѣ мои мысли, всѣ мои стремленія были посвящены только ей одной. А теперь, когда я говорилъ "жена", это значило -- моя, моя навсегда... Я думалъ, что сойду съ ума отъ счастья; въ головѣ не помѣщалась мысль, какъ это бѣдный человѣкъ можетъ быть обладателемъ такого сокровища. Чего мнѣ тогда недоставало?-- Ничего. Еслибъ эти степи были теплѣй и безопаснѣе для нея, еслибъ не обязательство доставить караванъ, куда слѣдовало, то я и въ Калифорнію готовъ былъ не ѣхать,-- поселился бы хоть въ Небраскѣ, только съ Лиліанъ. Я ѣхалъ туда добывать золото, а теперь мнѣ хотѣлось смѣяться надъ моею мыслью. Какія богатства я еще добуду тамъ?-- спрашивалъ я у себя.-- Зачѣмъ намъ обоимъ золото? Выберу себѣ долину, гдѣ вѣчная весна, нарублю пней на хижину и буду жить съ ней, а плугъ и ружье не дадутъ намъ умереть съ голоду. Такія мысли проходили въ моей головѣ, когда я собиралъ цвѣты и возвращался въ таборъ. На встрѣчу мнѣ попалась миссисъ Эткинсъ.

-- Малютка спитъ?-- спросила она, вынимая изо рта неразлучную трубку.

-- Спитъ,-- отвѣчалъ я.

На это миссисъ Эткинсъ прижмурила одинъ глазъ.

-- Ah, you rascal (ахъ, вы разбойникъ!).

А "малютка" уже не спала. Мы оба видѣли, какъ она сошла съ воза и, закрывая ручкой глаза отъ солнечнаго свѣта, начала оглядываться во всѣ стороны. Увидавши меня, она, вся свѣжая и розовая, бѣгомъ пустилась навстрѣчу, упала въ мои раскрытыя объятія и, подставляя свои губки, скоро заговорила:

-- Добраго утра, добраго утра!-- Потомъ стала на пальчики и съ шутливою важностью спросила:-- Am І your wife? {Я твоя жена? Прим. перев.}.-- Что тутъ было отвѣчать, какъ не цѣловать и не ласкать безъ конца? Такъ протекло все время на полуостровѣ. Мои обязанности, вплоть до дальнѣйшаго шествія, принялъ на себя старый Смитъ. Еще разъ навѣстили мы нашихъ бобровъ и ручей, черезъ который теперь я перенесъ ее безъ сопротивленія. Разъ въ лодкѣ изъ краснаго дерева мы отправились вверхъ по Blue River, гдѣ я показалъ ей буйволовъ, ударяющихъ рогами въ глинистый берегъ, отчего ихъ головы бываютъ, словно панцыремъ, покрыты толстымъ слоемъ засохшей глины. Эти прогулки прекратились только за два дня до выѣзда, во-первыхъ, потому, что въ окрестностяхъ показались индійцы, и, во-вторыхъ, моя дорогая что-то стала ослабѣвать. Она поблѣднѣла, силы ея угасали и на мои вопросы отвѣчала только улыбкой. Правда, миссисъ Эткинсъ таинственно прищуривала лѣвый глазъ и, говоря о болѣзни Лиліанъ, пускала такой клубъ дыму, что вся скрывалась въ немъ, но я положительно терялся, тѣмъ болѣе, что Лиліанъ часто приходятъ въ голову грустныя мысли. Она вбила себѣ въ голову, что такъ любить, какъ мы любили другъ друга,-- грѣшно и однажды, положивши свой пальчикъ на Библію, которую читала ежедневно, грустно промолвила:

-- Читай, Ральфъ!

Я посмотрѣлъ, и какая-то странная тревога проникла въ мое сердце, когда я прочиталъ: "Who changed the truth of God into а lie, and worshepped and served the creatur more than the Creator, who is blessed for ever?" {Кто замѣнилъ правду Божію ложью и почувствовалъ и служилъ творенію больше, чѣмъ Творцу, который благословенъ во вѣки? Прим. пер.}. Она сказала, когда я прочелъ:

-- Но если Богъ и гнѣвается за то, то знаю, что онъ такъ милосердъ, что покараетъ одну меня.

Я успокоилъ ее, объяснивъ, что любовь -- это ангелъ, который изъ двухъ душъ летитъ къ Богу и приноситъ ему хвалу. Этимъ разговоры наши о подобныхъ вещахъ и кончились, потому что начались приготовленія къ походу, осмотръ повозокъ, животныхъ, тысячи мелкихъ подробностей, занимавшихъ все мое время.

Когда же пришла минута отъѣзда, мы со слезами простились съ мѣстами, бывшими свидѣтелями нашего счастья. Но когда глазамъ моимъ вновь представились растянувшіеся по степи возы, тянущіеся одинъ за другимъ, и мулы, и лошади, меня охватила радость при мысли, что конецъ дороги съ каждымъ днемъ все ближе, что еще нѣсколько мѣсяцевъ и мы достигнемъ Калифорніи, цѣли всѣхъ нашихъ желаній. Первые дни пути шли, однако, очень удачно. Отъ Миссури до подошвы Скалистыхъ горъ степь на неизмѣримомъ пространствѣ все идетъ въ гору; наша вьючная скотина везла съ трудомъ и скоро утомлялась. Кромѣ того мы не могли приблизиться къ великой рѣкѣ Плато; теперь, хотя половодье и кончилось, была пора большихъ весеннихъ охотъ,-- множество индійцевъ кружило около рѣки, преслѣдуя буйволовъ, тянущихъ на сѣверъ. Ночная стража стала трудною и утомительной: ни одна ночь не проходила безъ тревоги; наконецъ, на четвертый день по выходѣ изъ дельты я вновь разбилъ многочисленный отрядъ мѣднокрасныхъ грабителей въ то время, когда они замышляли "stampead", нападеніе на нашихъ муловъ. Болѣе всего насъ донимали ночи безъ огня: не имѣя возможности достигнуть береговъ Платы, мы оставались безъ топлива, а тутъ, какъ нарочно, началъ перепадать мелкій утренній дождь, буйволовый навозъ совершенно размякъ и не могъ горѣть.

Меня ужасно безпокоили и полчища буйволовъ... Иногда на горизонтѣ вырисовывались стада въ нѣсколько тысячъ штукъ, идущія впередъ точно буря и все вокругъ уничтожающія. Еслибы такое стадо направилось на таборъ, мы пропали бы совершенно. Къ довершенію всего, степь кишѣла всякими хищными звѣрями. За буйволами, кромѣ индійцевъ, тащились сѣрые медвѣди, кугуары и громадные волки изъ Канзаса и индійской территоріи. Къ источникамъ, гдѣ мы останавливались на ночлеги, иногда подходили на водопой цѣлые звѣринцы. Однажды на метиса Уихиту кинулся сѣрый медвѣдь, и еслибы на помощь ему не прибѣжалъ я со старымъ Смитомъ и другимъ проводникомъ Томомъ, то Уихитѣ пришлось бы плохо. Я разбилъ чудовищу голову топоромъ; ударъ былъ такъ силенъ, что рукоятка лопнула на двое, но звѣрь все-таки бросился на меня и упалъ только тогда, когда Смитъ и Томъ выстрѣлили ему въ ухо изъ карабиновъ. Дикія животныя сдѣлались такъ дерзки, что ночью приближались къ самому табору; въ теченіе недѣли мы убили двоихъ не далѣе какъ во ста шагахъ отъ повозокъ. Вслѣдствіе этого собаки поднимали, отъ сумерокъ до разсвѣта, такой вой, что нельзя было сомкнуть глазъ.

Когда-то я любилъ подобную жизнь, и, помню, когда годъ тому назадъ, въ Арканзасѣ, я находился еще и не въ такомъ положеніи, то считалъ себя точно въ раю. Но теперь, какъ подумаешь, что тамъ, въ повозкѣ, твоя женка, вмѣсто того, чтобы спать, дрожитъ за тебя и портитъ свое здоровье безпокойствомъ, то и пошлешь къ дьяволу и всѣхъ индійцевъ, и медвѣдей, и кугуаровъ. У меня точно камень съ сердца свалился, когда послѣ трехнедѣльнаго пути я увидѣлъ бѣлыя, точно окрашенныя мѣломъ, воды рѣки, нынѣ называемой Republican River (Республиканская рѣка), а тогда не имѣвшей еще англійскаго названія. Широкія заросли черной лозины, траурною дорогой тянувшейся вдоль бѣлыхъ водъ, давали намъ надежду, что недостатка въ топливѣ не будетъ. Здѣсь я назначилъ двухдневный отдыхъ. Скалы, тутъ и тамъ разбросанныя по берегамъ, предвѣщали близость гористаго края, лежащаго по обѣ стороны Скалистыхъ горъ. И такъ мы были уже на большой высотѣ надъ уровнемъ моря, что можно было узнать по ночнымъ холодамъ. Неровность температуры -- холодъ ночью и жара днемъ -- начала отзываться на людяхъ. Старый Смитъ и нѣсколько другихъ захворали лихорадкой и должны были лечь на телѣги. Впрочемъ, близость горъ давала надежду на скорое выздоровленіе; въ это время моя жена ухаживала за ними съ терпѣніемъ, свойственнымъ только ангельскимъ душамъ. Но она и сама точно таяла. Проснувшись однажды утромъ, я нечаянно обратилъ вниманіе на прелестное спящее личико, и сердце мое забилось тревогой при видѣ блѣдности и синихъ круговъ подъ глазами. Бывало, когда я смотрѣлъ на нее такимъ образомъ, она просыпалась, усмѣхалась мнѣ и засыпала опять. Тогда я чувствовалъ, что отдалъ бы половину моего желѣзнаго здоровья, чтобы только быть ужь въ Калифорніи.

Но это было еще далеко, далеко... Черезъ два дня опять двинулись далѣе и, оставивши на югѣ Republican River, направились вдоль рѣки Бѣлаго-Человѣка къ южной части Платы, протекающей уже въ Колорадо. Мѣстность становилась всѣ гористѣе; мы были почти въ ущельи, по обѣимъ берегамъ котораго вдали возвышались все болѣе и болѣе высокія гранитныя скалы, то стоящія одиноко, то тянущіяся ровною стѣной, то тѣсно смыкающіяся, то расходящіяся въ разныя стороны. Въ деревѣ недостатка не было,-- всѣ щели между скалъ поросли карликовою сосною,-- по каменистымъ обрывамъ, журча, сбѣгали ключи, по вершинамъ скалъ прыгали пугливые, каменные козлы {Capra fibex.-- Примѣч. пер.}. Воздухъ былъ чистый, холодный, здоровый и лихорадки черезъ недѣлю исчезли безслѣдно. Только кони и мулы, принужденные вмѣсто сочной травы Небраски питаться жесткою горною растительностью, худѣли и тяжело стонали, втаскивая на гору наши тяжело нагруженныя повозки.

Наконецъ, однажды въ полдень, передъ нами возстали точно маяки, точно тучи, наполовину кроющіяся въ синѣющей дали, не ясные, синіе, голубые, бѣлые и золотые на верху гиганты.

Весь таборъ при видѣ этого вскрикнулъ, какъ одинъ человѣкъ; люди вскарабкались на верхушки возовъ, чтобы лучше видѣть. Отовсюду неслись слова: "Rocky Mountains! Rocky Mountains!" Полетѣли на воздухъ шапки. Всѣ лица свѣтились восторгомъ.

Такъ привѣтствовали американцы свои Скалистыя горы. Я приблизился къ своей повозкѣ и, прижавъ жену къ груди, еще разъ поклялся ей въ любви въ присутствіи этихъ, касающихся неба, Божьихъ алтарей, отъ которыхъ вѣяло таинственною суровостью и недоступнымъ величіемъ. Солнце заходило, мракъ спустился, только эти великаны горѣли еще въ лучахъ свѣта, какъ костры раскаленнаго угля и лавы. Наконецъ красный цвѣтъ сталъ переходить въ фіолетовый все болѣе темныхъ оттѣнковъ, а въ концѣ все слилось въ одну темноту, черезъ которую смотрѣли на насъ глаза ночи, звѣзды.

Мы были еще въ ста пятидесяти миляхъ отъ главной цѣпи горъ. Она скрылась отъ насъ за скалами на слѣдующій день, потомъ опять появилась, потомъ вновь скрылась, по мѣрѣ того, какъ шли повороты нашей дороги. Мы подвигались медленно,-- новыя и новыя преграды становились на нашемъ пути,-- и хотя мы держались, насколько это было возможно, берега рѣки, но часто, когда берега становились уже черезчуръ крутыми, приходилось объѣзжать ихъ и искать прохода сосѣдними долинами. Тамъ грунтъ былъ покрытъ сѣрымъ верескомъ и дикимъ горохомъ, неудобнымъ даже для муловъ и страшно затрудняющимъ вращаніе колесъ своими длинными и крѣпкими стеблями.

Иногда мы натыкались на разсѣлины и трещины, недоступныя для перехода, и опять приходилось дѣлать объѣзды. Проводники Томъ и Уихита то и дѣло возвращались съ вѣстями о новыхъ преградахъ. Поверхность то ёжилась скалами, то круто обрывалась. Въ одинъ день намъ казалось, что мы ѣдемъ долиною; вдругъ одна стѣна долины исчезла и замѣнилась такою бездонною пропастью, что взоръ со страхомъ падалъ внизъ по прямой стѣнѣ, а голова начинала кружиться. Гигантскіе дубы, растущіе на днѣ пропасти, казались крохотными кустиками, а буйволы -- жуками. Мы все болѣе и болѣе погружались въ страну каменьевъ, обрывовъ, развалинъ и скалъ, въ какомъ-то дикомъ безпорядкѣ набросанныхъ одна на другую. Эхо, отраженное гранитными сводами, дважды и трижды повторяло проклятія возницъ и визгъ муловъ. Наши телѣги, такія громадныя на ровной поверхности степи, здѣсь, въ сосѣдствѣ горъ, уменьшились въ нашихъ глазахъ и пропадали въ отверстіяхъ ущелій, точно пожираемыя какой-то гигантскою глоткой. Небольшіе водопады -- "смѣющіяся воды", какъ ихъ называютъ индійцы, на каждой сотнѣ шаговъ служили намъ помѣхой, трудъ окончательно измучилъ и насъ, и вьючныхъ животныхъ, а все главная цѣпь если и показывалась на горизонтѣ, то одинаково мглистая и отдаленная. На счастье, любопытство превозмогало даже утомленіе, а постоянная смѣна видовъ поддерживала его въ одинаковой степени напряженія. Изъ моихъ людей никто, не исключая даже родившихся въ Аллеганахъ, никогда не видалъ болѣе дикаго мѣста, да я и самъ съ удивленіемъ поглядывалъ на эти "каньоны", гдѣ необузданная фантазія природы настроила множество замковъ, крѣпостей, цѣлые каменные города. Изрѣдка намъ попадались индійцы, но и тѣ отличались отъ степныхъ своею малочисленностью и дикостью.

Видъ бѣлыхъ людей возбуждалъ въ нихъ страхъ, смѣшанный. съ жаждою крови. Они казались болѣе кровожадными, чѣмъ ихъ небрасскіе братья, ростъ ихъ былъ выше, кожа темнѣе, а раздувающіяся ноздри и бѣгающіе глаза придавали имъ видъ дикихъ звѣрей въ клѣткѣ. Говоря, они касались пальцемъ своихъ, размалеванныхъ синею и бѣлою краскою, щекъ. Оружіе ихъ состояло изъ топорковъ и луковъ, сдѣланныхъ изъ одного сорта горнаго шиповника, такихъ тяжелыхъ, что наши люди не имѣли достаточно силъ, чтобы натянуть ихъ. Еслибъ эти дикіе были въ болѣе значительномъ числѣ, то ихъ неудержимая кровожадность была бы не безопасна для насъ. Къ счастію, самый большой, попавшійся намъ, отрядъ не превышалъ пятнадцати воиновъ. Они называли себя Табегуачи, Уэминучи и Ямпосъ. Ихняго языка нашъ метисъ Уихита, отлично знакомый со всѣми индійскими нарѣчіями, совершенно не понималъ, такъ что намъ оставалось совершенно непонятнымъ, почему они указывали сначала на насъ, потомъ на Скалистыя горы, и открывали и закрывали ладони, точно желая обозначить какое-нибудь количество.

А дорога становилась такъ трудна, что при величайшихъ усиліяхъ намъ не приходилось пройти въ день болѣе пятнадцати миль. Къ довершенію всего, начали падать лошади, менѣе крѣпкія и болѣе прихотливыя, чѣмъ мулы, въ выборѣ пищи; люди также выбились изъ силъ, принужденные цѣлыми днями тянуть телѣги наравнѣ съ мулами. Всѣми начала овладѣвать апатія, нѣкоторые жаловались на ломъ въ костяхъ, а одинъ, у котораго отъ натуги хлынула кровь горломъ, умеръ, проклиная день выѣзда. Мы были тогда въ самомъ дурномъ мѣстѣ нашего пути, около рѣчки, называемой Индійскою Кайовой. Здѣсь не было скалъ такихъ высокихъ, какъ на восточной границѣ Колорадо, но весь край, покуда достигалъ глазъ, былъ испещренъ большими или меньшими обломками, безпорядочно нагроможденными другъ на друга. Эти обломки, то торчащіе, то поваленные, походили на разрушенное кладбище съ вывороченными памятниками. То были настоящія "злыя земли" Колорадо, сходныя съ тѣми, что тянутся на сѣверѣ Небраски. Съ нечеловѣческими усиліями удалось намъ наконецъ выбраться оттуда въ теченіе недѣли.

VII.

Мы остановились лишь у подножія Скалистыхъ горъ.

Меня забиралъ страхъ, когда я вблизи посмотрѣлъ на этотъ міръ гранитовъ, съ боками повитыми туманомъ и вершиной въ вѣчныхъ снѣгахъ и тучахъ. Величіе и могущество этой громады совершенно уничтожало меня; я просилъ Бога, чтобъ онъ помогъ мнѣ провести черезъ неизмѣримыя стѣны мои телѣги, моихъ людей и мою возлюбленную жену. Мы смѣло пустились вдоль по каменнымъ проходамъ и корридорамъ, и когда они замкнулись за нами, мы оказались отрѣзанными отъ всего живущаго. Надъ нами небо, на немъ нѣсколько клектающихъ орловъ, вокругъ -- гранитъ и гранитъ: совершенный лабиринтъ проходовъ, пещеръ, овраговъ, разщелинъ, пропастей, башенъ, молчаливыхъ дворцовъ и уснувшихъ палатъ. Такая торжественная тишина царила тамъ, въ каменныхъ тѣснинахъ, что человѣкъ самъ не зналъ, почему невольно понижалъ голосъ. Ему кажется, что дорога все болѣе и болѣе закрывается за нимъ, что какой-то голосъ говоритъ ему: не иди далѣе,-- тамъ нѣтъ пути; ему кажется, что онъ оскверняетъ тишину, запечатлѣнную самимъ Богомъ. По ночамъ, когда уснувшія громады казались черными, какъ ночь, а мѣсяцъ унылымъ серебристымъ свѣтомъ освѣщалъ ихъ вершины, когда какія-то странныя тѣни возставали изъ "смѣющихся водъ", наихрабрѣйшаго авантюриста пробирала невольная дрожь. Проводя ночи напролетъ у костра, мы съ какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ глядѣли въ черныя, освѣщенныя кровавымъ свѣтомъ, отверстія ущелій, какъ бы ожидая оттуда ежеминутно появленія чего-то страшнаго.

Разъ мы нашли у подножія скалы человѣческій скелетъ, и хоть остатки волосъ, присохшихъ къ черепу, и его оружіе ясно говорили о его индійскомъ происхожденіи, зловѣщее предчувствіе пробралось въ наши сердца; этотъ трупъ съ оскаленными зубами, казалось, говорилъ, что кто тутъ заблудился, никогда уже не выйдетъ. Въ этотъ же самый день метисъ Томъ разбился до смерти, поскользнувшись съ лошадью на узкой скалистой дорогѣ. Какая-то унылая грусть охватила цѣлый таборъ; прежде мы ѣхали шумно и весело, теперь же не слыхали даже ругательствъ возницъ, и караванъ подвигался въ молчаніи, прерываемомъ только скрипомъ колесъ. Мулы упрямились все чаще, а когда передняя пара останавливалась, какъ вкопанная, всѣ заднія должны были тоже остановиться. Меня болѣе всего утруждало то обстоятельство, что въ минуты, когда моя жена болѣе всего требовала моего присутствія, я не могъ быть при ней; мнѣ приходилось чуть не раздваиваться, чтобы подавать собою примѣръ и подкрѣплять падающій духъ. Люди переносили трудности съ выносливостью, свойственною только американцамъ, но я видѣлъ, что это дѣлается на счетъ послѣднихъ силъ. Только одно мое здоровье выдерживало все. Бывали ночи, когда и двухъ часовъ спать не приходилось; тянешь телѣги наравнѣ съ прочими, разстанавливаешь стражу, объѣзжаешь таборъ,-- однимъ словомъ, мнѣ выпадала служба вдвое болѣе тяжелая, чѣмъ каждому остальному, но, видно, счастье прибавляло мнѣ силъ. Когда, разбитый и измученный, я приходилъ въ свою повозку, то находилъ тамъ все дорогое для меня: вѣрное сердце и любящую руку, которая отирала мой изнуренный лобъ. Лиліанъ хотя и терпѣла, но не засыпала передъ моимъ приходомъ; когда же я дѣлалъ ей за это выговоры, она останавливала поцѣлуемъ мои слова и просила не сердиться на нее. Когда уложишь ее спать, она засыпала, держа меня за руку. Часто ночью, проснувшись, она покрывала меня бобровыми шкурками, чтобъ я лучше выспался. Всегда спокойная, любящая, ласковая, заботящаяся, обо мнѣ, она довела меня до такого состоянія, что я боготворилъ ее и цѣловалъ подолъ ея платья, какъ святыню, и нашъ возъ сталъ для меня храмомъ. Въ присутствіи каменныхъ твердынь такая крошка затмѣвала для меня все,-- все -- и горы, и ущелья -- пропадало изъ моихъ глазъ, и только ее видѣли они. Что-жь тутъ удивительнаго, что когда силы другихъ слабѣли, я чувствовалъ, что, пока нужно будетъ дѣйствовать для нея, въ моихъ недостатка не будетъ.

Черезъ три недѣли мы достигли обширнаго ущелья, образуемаго Бѣлою рѣкой. У входа туда индійцы изъ племени Уинтахъ подготовили намъ засаду, которая насъ смутила до нѣкоторой степени; но когда ихъ красноватыя стрѣлы начали достигать кровли воза моей жены, я ударилъ на нихъ съ моими людьми такъ стремительно, что они пустились въ разсыпную. Три четверти изъ нихъ полегло. Единственный плѣнникъ, взятый нами живьемъ, молодой, шестнадцати-лѣтній мальчикъ, придя въ себя, началъ, указывая на насъ, повторять то же самое, что когда-то дѣлали Ямпосы. Казалось, онъ хотѣлъ сказать, что по близости находятся бѣлые люди, только трудно было повѣрить такому извѣстію. Оказалось, что онъ былъ правъ, и легко вообразить себѣ всю радость и изумленіе моихъ людей, когда на другой день, съѣзжая съ плоской возвышенности, мы увидали на днѣ большой, лежащей у нашихъ ногъ, долины не только телѣги, но и дома, очевидно выстроенные недавно. Домики стояли вокругъ обширнаго сарая безъ оконъ, по долинѣ протекалъ ручей, у котораго паслись мулы подъ охраною верховыхъ. Присутствіе здѣсь людей моей расы сначала заставило меня недоумѣвать; но недоумѣніе скоро перешло въ тревогу, когда я подумалъ, что не "аутлавы" ли тутъ, скрывающіеся предъ страхомъ смерти за совершенныя преступленія. Я зналъ по опыту, что подобные отщепенцы часто удаляются въ самыя безлюдныя и пустынныя мѣста, гдѣ образуютъ отдѣлы съ хорошею военной организаціей. Иногда они становились учредителями новыхъ обществъ, которыя жили сначала набѣгами на болѣе людные края и потомъ уже, при большемъ наплывѣ людей, входили въ Союзъ Штатовъ. Не разъ мнѣ приходилось сталкиваться съ "аутлавами" на горномъ берегу Миссисипи, гдѣ я, какъ скватеръ, сплавлялъ дерево въ Новый-Орлеанъ, и не разъ приходилось имѣть съ ними кровавыя стычки; значитъ, ихъ безшабашная отвага и звѣрство мнѣ были отлично знакомы. Впрочемъ, я не боялся бы ихъ, еслибы среди насъ не было Лиліанъ, но при мысли о ея участи, въ случаѣ проигранной битвы и моей смерти, волоса мои становились дыбомъ и я трусилъ, какъ послѣдній трусъ. Къ тому же я былъ увѣренъ, что если это дѣйствительно "аутлавы", то битвы не избѣгнешь, а драться съ ними не то, что съ индійцами.

Предупредивъ людей быть какъ возможно болѣе осторожными, я приготовилъ ихъ къ бою. Я былъ готовъ или погибнуть, или совершенно разрушить это гнѣздо шершней, и для этого рѣшилъ самъ ударить на нихъ. Въ это время изъ долины замѣтили насъ и двое людей пустились вскачь къ намъ навстрѣчу. Я вздохнулъ свободнѣй: "аутлавы" никакъ не отправили бы посольства. Такъ и оказалось: это были стрѣлки американской компаніи, торгующей мѣхами, и поселеніе -- ихъ лѣтній обозъ, такъ-называемый "summer camp". Вмѣсто битвы насъ ожидали радушнѣйшій пріемъ и всевозможная помощь со стороны суровыхъ, но почтенныхъ стрѣлковъ пустыни. Насъ приняли съ распростертыми объятіями; мы же благодарили Бога, пославшаго намъ, послѣ трудовъ, такой сладкій отдыхъ. Вотъ уже два съ половиною мѣсяца, какъ мы покинули Big Blue River, силы наши истощились, мулы чуть, живы,-- тутъ же, въ какую-нибудь недѣлю, въ полной безопасности и при обиліи пищи, мы могли хорошо поправиться.

Это было для насъ чистымъ спасеніемъ. Мистеръ Торстонъ (начальникъ отряда), человѣкъ образованный, узнавъ, что и я тоже не грубый степнякъ, сразу подружился со мной и отдалъ свой домикъ въ распоряженіе мое и Лиліанъ, все болѣе прихварывавшей.

Два дня я продержалъ ее въ постелѣ. Она была такъ утомлена, что первые сутки почти не открывала глазъ; въ это время я сторожилъ, сидя у ея ложа и вглядываясь въ ея лицо. Двухдневный отдыхъ настолько подкрѣпилъ ее, что она могла подняться съ постели. Мои люди первые дни спали какъ убитые, гдѣ кто свалился, потомъ занялись исправленіемъ возовъ, одеждой и стиркой бѣлья. Добрые стрѣлки помогали намъ во всемъ. По большей части они были родомъ изъ Канады. Зима проходила у нихъ въ охотѣ на бобровъ, скунксовъ и куницъ, а лѣто -- въ такъ-называемыхъ "summer camps", гдѣ находился временный складъ мѣховъ. Изготовленныя шкуры шли подъ конвоемъ на выходъ. Служба этихъ людей, нанимающихся на нѣсколько лѣтъ, была ужасно трудна: нужно было удаляться въ отдаленныя, дѣвственныя окрестности, гдѣ звѣрь не былъ раньше напуганъ, на гдѣ грозили стычки съ мѣдно-красными. Правда, жалованье было хорошее, но большинство служило не изъ-за платы, а скорѣе по пристрастію къ жизни въ пустынѣ и къ приключеніямъ, въ которыхъ недостатка не было. Всѣ до одного, это были люди съ желѣзнымъ здоровьемъ, могущіе выносить всяческія невзгоды. Видъ огромныхъ фигуръ, мѣховыхъ шапокъ и длинныхъ карабиновъ напоминалъ моей женѣ романы Купера; она съ величайшимъ удовольствіемъ разсматривала цѣлый обозъ и всѣ приготовленія. Величайшая строгость и порядокъ, точно въ рыцарскомъ орденѣ, царствовали вездѣ и Торстонъ, главный агентъ компаніи и начальникъ, держалъ людей въ строгой, почти воинской, дисциплинѣ. Среди такихъ почтенныхъ людей время шло пріятно. Нашъ таборъ имъ тоже понравился, такъ что, по ихъ отзывамъ, имъ рѣдко приходилось встрѣчаться съ подобнымъ благоустроеннымъ караваномъ. Торстонъ громко одобрилъ мой планъ сѣверной дороги, вмѣсто пути на Санъ-Люисъ и Канзасъ. Онъ разсказывалъ, что караванъ изъ трехъ сотъ человѣкъ, пошедшій по послѣднему направленію подъ предводительствомъ нѣкоего Мэркууда, благодаря жарѣ и саранчѣ, потерялъ весь скотъ и въ концѣ концовъ былъ поголовно вырѣзанъ индійскимъ племенемъ Арапахоковъ. Стрѣлки слышали объ этомъ отъ самихъ Арапахоковъ, которыхъ въ свою очередь сильно поколотили и отобрали у нихъ сто скальповъ, между прочимъ и скальпъ Мэркууда. Подобное извѣстіе такъ повліяло на моихъ людей, что даже старый травленый волкъ Смитъ, прежде сопротивлявшійся слѣдованію на Небраску, въ присутствіи всѣхъ признался мнѣ, что я болѣе "smart", и что ему нужно учиться у меня. Чрезъ нѣсколько времени силы наши возвратились. Кромѣ Торстона, я подружился со славнымъ на всѣ Штаты Майкомъ, который не принадлежалъ къ обозу, а втроемъ съ не менѣе извѣстнымъ Линкольномъ и Кэйдомъ Кэрстономъ шлялся по пустынѣ. Эти отважные авантюристы совершали цѣлые походы на различныя индійскія племена; ихъ удивительная предусмотрительность и нечеловѣческая храбрость почти всегда приводили ихъ къ побѣдѣ. Имя Майка, теперь извѣстное во всей литературѣ, было такъ страшно индійцамъ, что его слово болѣе стоило въ ихъ глазахъ, чѣмъ всѣ трактаты съ правительствомъ Штатовъ. Правительство также часто прибѣгало къ его посредничеству и впослѣдствіи даже назначило его губернаторомъ Орегона. Въ то время ему было около пятидесяти лѣтъ, но волоса его были черны, какъ вороново крыло, а въ глазахъ сердечная доброта и сила удивительнымъ образомъ смѣшивались съ безразсудною храбростью. Онъ считался самымъ сильнымъ мущиной во всѣхъ Штатахъ, и когда я попробовалъ побороться съ нимъ, то, къ моему удивленію, не могъ свалить его на землю. Великодушный человѣкъ отъ души полюбилъ Лиліанъ и на прощаньи подарилъ ей пару маленькихъ мокасинъ, сдѣланныхъ имъ самимъ изъ оленьей шкуры. Этотъ подарокъ пришелся какъ нельзя болѣе кстати: у моей бѣдняжки не было совсѣмъ крѣпкихъ башмаковъ.

Сопровождаемые добрыми пожеланіями, снабженные различными припасами и совѣтами, какихъ "каньоновъ" держаться, мы отправились дальше. Добрый Торстонъ взялъ у насъ нашихъ, утомившихся муловъ, а взамѣнъ ихъ далъ своихъ, крѣпкихъ и отдохнувшихъ за лѣто. Майкъ, хорошо знакомый съ Калифорніей, разсказывалъ намъ чудеса не только о ея богатствѣ, но и о чистомъ воздухѣ, прелестныхъ дубовыхъ лѣсахъ, горныхъ, ущельяхъ, какихъ не найдешь во всѣхъ Штатахъ. Въ сердца наши вступала надежда,-- мы и не знали, что намъ готовитъ будущее. Долго мы махали на "remember" шляпами добрымъ канадцамъ. Что касается меня, то день отъѣзда глубоко врѣзался въ моей памяти: въ этотъ день возлюбленная звѣзда моей души, обнявши меня руками за шею, вся раскраснѣвшаяся отъ стыда и волненія, шепнула мнѣ что-то такое, что заставило упасть къ ея ногамъ и цѣловать колѣна не только моей жены, но и будущей матери моего ребенка.

VIII.

Черезъ двѣ недѣли послѣ выѣзда изъ лѣтняго становища охотниковъ мы въѣхали въ предѣлы Утаха. Путешествіе, хоть и не безъ трудовъ, шло вначалѣ успѣшно. Намъ надлежало еще пройти западную часть Скалистыхъ горъ, образующихъ цѣлое сплетеніе отроговъ подъ названіемъ Wahsath Mountains. Но двѣ значительныя рѣки: Green и Grand River, сливающіяся въ огромное Колорадо, и многочисленные притоки ихъ, прорѣзывающіе горы въ разныхъ направленіяхъ, открывали намъ легкій путь. Этими-то проходами мы дотащились до озера Утахъ, отъ котораго начинается Соленая земля. Насъ окружилъ странный, однообразный, унылый край: огромныя степныя долины, ограниченныя амфитеатромъ тупо усѣченныхъ скалъ, слѣдовали одна за другою, вѣчно такія же точно, утомительно-однообразныя. Въ этихъ скалахъ и пустыняхъ есть какая-то суровость, дикость и мертвенность, такъ что при видѣ ихъ по-неволѣ приходитъ въ голову библейская пустыня. Озера здѣсь соленыя, съ безплодными берегами. Деревьевъ нѣтъ; голая на всемъ видимомъ пространствѣ, земля покрыта солью и поташомъ или сѣрымъ злакомъ, съ толстыми листьями, которые, если разломить ихъ, даютъ липкій и соленый сокъ. Дорога эта трудная и изнурительная; проходятъ цѣлыя недѣли, а пустыня все тянется безъ конца и развертываетъ передъ глазами все одинаковыя, скалистыя пространства. Наши силы вновь стали слабѣть. Въ степяхъ насъ окружало однообразіе жизни, а тутъ -- однообразіе смерти.

Людьми овладѣло какое-то тупое равнодушіе. Миновали Утахъ: все -- мертвыя земли; въѣхали въ Неваду -- то же самое. Солнце пекло такъ, что голова трескалась отъ боли; свѣтъ, отражаемый покрытой солью поверхностью, ослѣплялъ глаза; въ воздухѣ носилась неизвѣстно откуда берущаяся пыль, отъ которой воспалялись рѣсницы. Вьючныя животныя хватали зубами землю и часто падали, точно громомъ пораженныя солнечнымъ ударомъ. Большинство людей только и держалось мыслью, что еще недѣля, двѣ -- и на горизонтѣ покажется Сіерра-Невада, а за нею и желанная Калифорнія. А дни и недѣли уплывали все въ большихъ и большихъ трудностяхъ. Въ теченіе недѣли бросили три телѣги, потому что не было запряжекъ. О, эта земля горя и несчастія! Въ Невадѣ пустыня стала еще глуше, а наше положеніе еще горше, потому что на насъ напали болѣзни.

Однажды утромъ мнѣ сказали, что Смитъ захворалъ. Я пошелъ посмотрѣть, что съ нимъ, и уже самъ убѣдился, что тифъ свалилъ стараго рудокопа. Перемѣна столькихъ климатовъ не прошла безнаказанно. Лиліанъ, любимая Смитомъ какъ родное дитя, благословленная имъ въ день свадьбы, начала ухаживать за нимъ. Я, слабый человѣкъ, дрожалъ за нее, но не могъ ей воспретить быть христіанкой. Она просиживала надъ больнымъ цѣлый день, вмѣстѣ съ миссисъ Эткинсъ и миссисъ Гросвеноръ, послѣдовавшими ея примѣру. На другой день старикъ впалъ въ безпамятство, а на восьмой умеръ на рукахъ Лиліанъ. Съ горькими слезами похоронилъ я того, кто не только былъ моимъ помощникомъ и правою рукой, но настоящимъ отцомъ для меня и моей жены. Мы думали, что Богъ не потребуетъ отъ насъ новой жертвы, но это было только начало, потому что въ этотъ же самый день умеръ еще одинъ рудокопъ, а потомъ почти каждый день кто-нибудь сваливался на телѣгу и оставлялъ ее только для того, чтобы на рукахъ товарищей сойти въ могилу. И такъ мы тащились по пустынѣ, а вслѣдъ за нами тащилась и зараза, набрасываясь на новыя жертвы. Наконецъ, захворала и миссисъ Эткинсъ, но, благодаря стараніямъ Лиліанъ, скоро выздоровѣла. Душа моя замирала каждую минуту, и не разъ, когда Лиліанъ была при больныхъ, а я гдѣ-нибудь впереди табора, одинъ среди темноты, то руки невольно стискивали голову и я падалъ предъ Богомъ, какъ послушный песъ, умоляющій о милосердіи для нея, не смѣя выговорить: "да будетъ воля Твоя". Иногда ночью, когда мы были вмѣстѣ, я внезапно пробуждался; мнѣ казалось, что зараза приподняла холстину моего воза и заглядываетъ, отыскивая Лиліанъ. Всѣ эти минуты, когда я былъ близъ нея,-- а ихъ было много,-- слились для меня въ однѣ муки, отъ которыхъ я гнулся, какъ дерево подъ вихремъ. До сихъ поръ, однако, Лиліанъ выносила всѣ трудности. Болѣе сильные люди падали, а я видѣлъ ее постоянно худѣвшею, осунувшеюся, блѣдною, но здоровою, переходящею отъ телѣги къ телѣгѣ. Я не смѣлъ даже спросить, здорова ли она, только бралъ ее въ объятія и долго прижималъ къ груди; а когда хотѣлъ сказать что-нибудь, горло спазмодически сжималось и слова не выходили наружу.

Постепенно начала воцаряться въ моемъ сердцѣ надежда, а въ ушахъ переставали звучать страшныя слова библіи: "Who worshipped and served the creatur more than the Creator"?

Мы приблизились уже къ западной части Невады, гдѣ за нитью мертвыхъ озеръ кончаются Соленая земля и скалистая пустыня и снова начинается степная полоса -- ровная, зеленая и болѣе плодовитая. Когда въ теченіе двухъ дней никто не захворалъ, я думалъ, что наши несчастія кончились. А время было тяжелое.

Девять человѣкъ померли, шесть больныхъ лежало на повозкахъ и страхъ почти безслѣдно уничтожилъ всякую дисциплину; лошади почти всѣ подохли, а мулы походили на скелетовъ. Изъ пятидесяти двухъ телѣгъ теперь только тридцать двѣ еле тащились по пустынѣ. Притомъ, такъ какъ никто не хотѣлъ идти на охоту, опасаясь упасть вдали отъ обоза и остаться безъ помощи, наши запасы пищи начинали кончаться. Вотъ ужь недѣлю какъ мы питались черными земляными бѣлками, но ихъ сухощавое мясо до такой степени опротивѣло намъ, что его можно было ѣсть только съ величайшимъ отвращеніемъ. Наконецъ, и эта пища стала убывать. Впрочемъ, за озерами начала появляться дичь и пастбище становилось лучше.

Опять попались намъ индійцы и напали на насъ, противъ своего обычая, въ бѣлый день и на ровной степи. Я во всеобщемъ переполохѣ былъ раненъ топоркомъ въ голову такъ сильно, что вечеромъ, въ этотъ же день, потерялъ сознаніе отъ потери крови. Но я не жаловался: теперь Лиліанъ ухаживала за мной, а не за больными, отъ которыхъ могла заразиться тифомъ. Три дня пролежалъ я на повозкѣ, три счастливыхъ дня могъ цѣловать ея руки и, когда она смѣняла мои бандажи, могъ смотрѣть на нее. На четвертый день можно было опять сѣсть верхомъ, но душа моя такъ ослабѣла, что я притворялся больнымъ, чтобы еще хоть немного побыть съ ней.

Только теперь я сообразилъ, насколько былъ измученъ. Я былъ точно скелетъ, и какъ прежде смотрѣлъ на мою дорогую, такъ она теперь смотрѣла на меня -- съ тревогой и непокоемъ. Но голова перестала валиться съ плеча на плечо,-- дѣлать нечего, нужно было садиться на единственную живую лошадь и провожать таборъ далѣе, тѣмъ болѣе, что насъ со всѣхъ сторонъ окружали какіе-то зловѣщіе признаки. Жара сдѣлалась сверхъестественной, въ воздухѣ носилась какая-то мгла, точно дымъ далекаго пожарища. Горизонтъ потемнѣлъ и помутился, неба не было видно, а солнце казалось мѣдно-краснымъ. Скотина выказывала странное безпокойство и хрипло дышала, оскаливши зубы; мы также вдыхали легкими огонь. Я думалъ, что это -- послѣдствіе удушливыхъ вѣтровъ изъ пустыни Джила, о которыхъ приходилось слышать еще на Востокѣ, но вокругъ царствовала тишь,-- ни одна травка, ни одинъ листокъ не шелохнется. Вечеромъ солнце заходило красное, какъ кровь, и наступала душная ночь. Больные умоляли подать воды, псы выли, а я по цѣлымъ ночамъ кружилъ по нѣскольку миль отъ обоза, чтобъ убѣдиться, не горитъ ли степь, но зарева нигдѣ не было видно.

Я успокоился, предположивъ, что, это дѣйствительно дымъ, только отъ угасшаго уже пожара. Днемъ мы замѣтили, что зайцы, антилоны, буйволы, даже бѣлки поспѣшно удаляются на восходъ, точно бѣгутъ отъ Калифорніи, куда мы такъ стремились. Но такъ какъ воздухъ сталъ чище, а жара меньше, то я окончательно убѣдился, что пожаръ дѣйствительно былъ, но прошелъ, а звѣри ищутъ просто пастбища. Намъ нужно было какъ можно скорѣй спѣшить туда, чтобъ узнать, можно ли переѣхать путь пожара, или потребенъ объѣздъ. По моимъ разсчетамъ, до горъ Сьерры-Невады было не болѣе трехсотъ англійскихъ миль, около двадцати дней дороги. Я рѣшилъ идти впередъ во что бы то ни стало. Теперь мы ѣхали по ночамъ, потому что днемъ скотина совершенно ослабѣвала отъ жары, а между возами все-таки можно было найти хоть какую-нибудь тѣнь, гдѣ можно отдохнуть днемъ. Въ одну ночь, когда я не въ состояніи былъ держаться на конѣ и сидѣлъ на повозкѣ близъ Лиліанъ, мой слухъ былъ пораженъ свистомъ и скрежетомъ колесъ, ѣдущихъ по какомуто необыкновенному грунту. Въ одно время съ этимъ по цѣлому табору разнеслись крики: "стопъ, стопъ!" Я торопливо выскочилъ изъ повозки и при блескѣ мѣсяца увидалъ возницъ, наклонившихся къ землѣ. Наклонился и я и попробовалъ: оказалось, это былъ уголь,-- мы ѣхали по спаленной степи.

Таборъ остановился и простоялъ остатокъ ночи на мѣстѣ. На утро вошедшее солнце освѣтило странную картину: куда хваталъ глазъ, тянулась черная, какъ уголь, поверхность; не только трава и деревья были сожжены, но и сама земля точно стекломъ покрыта. Ноги муловъ и колеса повозокъ отражались какъ въ зеркалѣ. Мы не могли прослѣдить, какъ широко прошелъ пожаръ. Горизонтъ былъ еще затемненъ мглою. Я приказалъ немедленно своротить къ югу, чтобы добраться до конца пожара, вмѣсто того, чтобы ѣхать по пепелищу. Я зналъ по опыту, что такое значитъ ѣхать спаленною степью, гдѣ нѣтъ ни одной травинки для скотины. Такъ какъ огонь шелъ, очевидно, по направленію къ сѣверу, то я и рѣшилъ ѣхать къ югу. Люди исполнили мой приказъ, хотя весьма неохотно, потому что онъ велъ за собою Богъ знаетъ сколько замедленія. Во время полуденнаго отдыха мгла рѣдѣла, а жара становилась до того невыносимою, что даже воздухъ дрожалъ и змѣился и... вдругъ... Вотъ неожиданно, точно по чьему-то приказу, дымъ и мгла исчезли и нашимъ глазамъ предстала Сьерра-Невада зеленая и улыбающаяся, чудная, покрытая блестящимъ снѣгомъ на вершинахъ и такъ близко, что невооруженнымъ глазомъ можно было отличить разщелины въ скалахъ, зеленые водоемы и лѣса. Намъ казалось, что насъ достигаетъ ихъ свѣжее дыханіе, полное живительнаго запаха елей, и что черезъ нѣсколько часовъ мы придемъ къ подножію горъ. При этомъ зрѣлищѣ люди, измученные пустыней и страшными трудами, почти сошли съ ума отъ радости: одни съ рыданіемъ падали на землю, другіе протягивали руки къ небу или хохотали, иные поблѣднѣли и молчали. Мы съ Лиліанъ также плакали отъ радости, которая, впрочемъ, скоро смѣнилась во мнѣ недоумѣніемъ, потому что я предполагалъ, что насъ отдѣляетъ отъ Калифорніи по крайней мѣрѣ полтораста миль. А въ это время горы улыбались намъ черезъ пожарище и, казалось, при помощи какого-то чародѣйства приближались, наклонялись къ намъ, манили насъ. Хотя время, предназначенное на отдыхъ, еще не прошло, но никто и слышать не хотѣлъ о дальнѣйшей стоянкѣ. Даже больные -- и тѣ, высовывая изъ-подъ полотняныхъ покрышекъ исхудавшія, пожелтѣвшія руки, умоляли, чтобы скорѣй запрягать и ѣхать. Смѣло и охотно двинулись мы впередъ, а къ свисту колесъ по обугленной землѣ примѣшивались хлопанья бича и пѣсни. Объ объѣздѣ выжженнаго пространства и рѣчи не было.

Да зачѣмъ и объѣзжать, коли въ нѣсколькихъ миляхъ была уже и Калифорнія, и ея чудныя снѣговыя горы! Мы шли на-прямикъ. Тутъ опять мгла скрыла отъ насъ радужный видъ. Уплывали часы, кругозоръ становился все меньше, наконецъ закатилось солнце, спустилась ночь, замигали звѣзды, а мы все ѣхали впередъ. Очевидно, горы были дальше, чѣмъ казались.

Въ полночь мулы начали визжать и упираться. Черезъ часъ таборъ остановился, потому что большая часть скотины полегла на землю. Люди пробовали поднимать ее, но безуспѣшно. Во всю ночь никто глазъ не сомкнулъ. При первой зарѣ нашъ взглядъ жадно полетѣлъ вдаль и... не отыскалъ нечего... Черная траурная пустыня тянулась на всемъ видимомъ разстояніи, однообразная, глухая и отдѣляющаяся сухою линіей отъ горизонта; вчерашнихъ горъ не было и слѣда.

Люди остолбенѣли, мнѣ же зловѣщее слово "фатаморгана" объяснило все... Мозгъ застылъ въ моихъ костяхъ. Что дѣлать? Идти далѣе?-- А если эта сожженная площадь тянется еще сотни миль?... Возвратиться?-- А если тамъ, черезъ нѣсколько миль, конецъ пожарища?... Я не осмѣливался заглянуть въ пропасть, у которой мы стояли. Однако, нужно же знать, чего держаться. Я сѣлъ на лошадь, поскакалъ впередъ и съ ближайшаго возвышенія обнялъ взоромъ болѣе широкое пространство. Съ помощью бинокля, я увидалъ вдали что-то зеленое, что впослѣдствіи оказалось простою лужей, гдѣ огонь не смогъ пожрать всей растительности, а сожженная полоса шла далѣе, чѣмъ глазъ и подзорная трубка. Ничего не оставалось. Нужно было вернуть таборъ и объѣхать пожарище. Я поворотилъ коня. Возы должны были оставаться на мѣстѣ.

На приказъ мой никто не обратилъ вниманія. Муловъ подняли и пошли далѣе. На мои вопросы мнѣ отвѣчали понуро:

-- Тамъ горы, туда и пойдемъ!

Я не пробовалъ и сопротивляться, потому что зналъ, что не было человѣческой силы, которая бы удержала этихъ людей. Можетъ-быть я и вернулся бы назадъ съ Лиліанъ, но моей повозки не было и Лиліанъ ѣхала съ миссисъ Эткинсъ.

Мы шли впередъ. Снова настала ночь и принужденный отдыхъ. Надъ обугленною степью взошелъ большой кровавый мѣсяцъ и освѣтилъ даль, однообразно-черную. На утро только половина телѣгъ могла двинуться далѣе, потому что половина муловъ подохла. Жара въ теченіе дня была убійственная. Тепло, поглощенное угольями, наполняло воздухъ огнемъ. Въ дорогѣ одинъ изъ больныхъ умеръ въ страшныхъ конвульсіяхъ, и никто не позаботился о его погребеніи. Его положили на землю и ѣхали далѣе. Вода изъ большой лужи, у которой мы были вчера, освѣжила на минуту людей и животныхъ, но не могла возвратить потраченныхъ силъ. Мулы въ теченіе тридцати шести часовъ не ущипнули ни травинки и питались только соломой, доставаемой изъ телѣгъ, да и той уже не хватало. Каждую милю мы отмѣчали ихъ трупами и, наконецъ, остался одинъ, котораго я силою отнялъ для Лиліанъ. Телѣги и снаряды, съ которыми мы разсчитывали добывать хлѣбъ въ Калифорніи, остались въ этой, вѣчно проклятой, пустынѣ. Всѣ, кромѣ Лиліанъ, шли пѣшкомъ. Вскорѣ въ глаза намъ заглянулъ новый врагъ -- голодъ. Часть пищи осталась въ повозкахъ, а то, что каждый могъ унести съ собой, было съѣдено. Вокругъ, кромѣ насъ, не было ни одного живаго существа. Только я одинъ во всемъ обозѣ обладалъ сухарями и кускомъ соленаго мяса, но берегъ это для Лиліанъ и готовъ былъ разорвать на клочки всякаго, кто намекнулъ бы мнѣ объ этомъ. Самъ я тоже ничего не ѣлъ. А страшная, черная поверхность все тянулась, тянулась безъ конца. Какъ бы для увеличенія нашихъ мукъ, въ полуденные часы опять являлась фатаморгана, дразня насъ горами, лѣсами, озерами... Но ночи... о, эти ужасныя ночи!... Всѣ лучи, украденные днемъ у солнца угольями, выходили ночью, палили наши ноги, наполняли огнемъ наши горла. Такою-то ночью одинъ изъ нашихъ людей помѣшался, сѣлъ на землю и спазмодически захохоталъ... Его страшный смѣхъ долго преслѣдовалъ насъ во мракѣ. Мулъ подъ Лиліанъ издохъ. Голодные разорвали его въ клочки въ мгновеніе ока, но что это значило для двухсотъ человѣкъ!... Прошелъ четвертый день, пятый... Лица у всѣхъ сдѣлались точно птичьи, всѣ съ ненавистью поглядывали другъ на друга. Они знали, что у меня есть еще пища, но также знали, что попросить у меня -- это смерть, а инстинктъ жизни все еще преобладалъ надъ голодомъ. Я кормилъ Лиліанъ только ночью, чтобы не возбуждать ничьей жадности. Она всѣми святыми заклинала меня, чтобъ я тоже ѣлъ, но я поклялся, что при упоминаніи объ этомъ я выстрѣлю себѣ въ лобъ; она ѣла рыдая. Но все-таки она сумѣла красть у меня крошки, которыя отдавала миссисъ Гросвеноръ и миссисъ Эткинсъ. А въ это время желѣзная рука голода грызла и мои внутренности; голова чуть не трескалась отъ жара. Пять дней у меня во рту ничего не было, кромѣ воды изъ той лужи. Мысль, что я несу мясо и хлѣбъ, что они здѣсь, что я могу все это съѣсть, дѣлалась для меня ядомъ. Я опасался, что, какъ раненный, могу поддаться искушенію и броситься на пищу.

-- О, Боже!-- молился я въ душѣ,-- не дай мнѣ пасть до степени звѣря, чтобъ я могъ съѣсть то, что можетъ сохранитъ ея жизнь! Но Богъ былъ немилосердъ ко мнѣ. Утромъ шестаго дня я увидалъ на щекахъ Лиліанъ огненныя пятна, руки ея горѣли, дыханіе громко вырывалось изъ груди. Вдругъ дико взглянувъ на меня, точно боясь, что потеряетъ память, она сказала быстро:

-- Ральфъ, оставь меня здѣсь и спасайся самъ,-- для меня нѣтъ уже спасенія!

Я стиснулъ зубы; мнѣ хотѣлось выть и богохульствовать, и, не сказавши ни слова, взялъ ея на руки. Огненные зигзаги замелькали передъ моими глазами въ воздухѣ и начали складываться въ слова: "Who worshipped and served the creatur more than the Creator!" Но я не отпрянулъ, какъ тетива туго натянутаго лука, и, глядя въ безжалостное небо, всею возмущенною, взбунтовавшеюся душой отвѣчалъ:

-- Я!

Я несъ на мою Голгоѳу мой безцѣнный крестъ, мою единую, святую, любимую мою мученицу. Не знаю, откуда брались у меня силы. Я сталъ нечувствителенъ къ голоду, къ жару, къ утомленію; не видалъ ничего передъ собой: ни людей, ни выжженной степи. Только ночью ей стало еще хуже. Она теряла память и только иногда тихо стонала: "Ральфъ, воды!" А я,-- о, горе!-- имѣлъ только соленое мясо и сухари. Въ дикомъ отчаяніи я распоролъ себѣ ножомъ руку, чтобы каплей собственной крови увлажить ея уста, но она пришла въ себя и, закричавъ, впала въ долгій обморокъ, отъ котораго, какъ я думалъ, никогда не очнется. Но она вновь пошевелилась, хотѣла что-то сказать, и не могла,-- горячка путала ея мысли. Наконецъ, она тихо пробормотала:

-- Не сердись, Ральфъ! Я -- твоя жена...

Я несъ ее дальше, молча, самъ почти съумасшедшій отъ отчаянія. Наступилъ седьмой день. Сіерра-Невада показалась на горизонтѣ, а на заходѣ солнца начало угасать и солнце моей жизни. Когда она кончалась, я положилъ ее на землю и упалъ передъ ней на колѣни. Глаза ея были широко открыты, блестящи и устремлены на меня. На минуту въ нихъ блеснула мысль. Она еще прошептала:

-- Му dear, my husband!... Потомъ по тѣлу ея пробѣжалъ трепетъ, на лицѣ вырисовался страхъ и... она умерла.

Я сорвалъ съ головы бандажъ, утратилъ чувства и ужь не помню, что было дальше. Какъ сквозь сонъ мнѣ представляется, что меня окружили люди, отобрали оружіе, потомъ копали могилу, а потомъ меня охватила темнота, а въ ней огненныя слова: "Who worshipped and served the creatur more than the Creator?"

-----

Я очнулся только черезъ мѣсяцъ потомъ въ Калифорніи у поселенца Мошиньскаго. Собравшись немного съ силами, я отправился въ Неваду; но тамъ степь вновь поросла густою травой, такъ что я не могъ до сихъ поръ отыскать могилы и до сихъ поръ не знаю, гдѣ покоится святой прахъ. Чѣмъ я согрѣшилъ передъ Богомъ, что онъ отвратилъ отъ меня свое лицо и забылъ меня въ этой пустынѣ -- тоже не знаю. Хоть бы мнѣ надъ могилой ея поплакать, все бы легче было!... Каждый годъ ѣзжу въ Неваду и все напрасно. Грѣшныя мои уста говорили не разъ: "да будетъ воля Твоя",-- а горько мнѣ безъ нея на свѣтѣ. Человѣкъ живетъ и ходитъ межъ другими, и смѣется часомъ, а старое сердце плачетъ, и любитъ, и тоскуетъ, и помнитъ...

Я старъ, скоро придется собираться и въ другую дорогу... Я прошу Бога только о томъ, чтобы тамъ, на небесныхъ степяхъ, онъ позволилъ отыскать мою небесную подругу и уже не разлучалъ бы съ ней никогда.

В. Л.

"Русская Мысль", No 5, 1882