Книговод

Воспоминания о семье И. С. Тургенева

Житова Варвара Николаевна


   Варвара Житова

Воспоминанія о семьѣ И. С. Тургенева.

  

I.

  
   Въ 1833 году, нѣсколькихъ дней отъ рожденія, я была, съ согласія моихъ родителей и по желанію Варвары Петровны Тургеневой, матери Ивана Сергѣевича Тургенева, принесена въ домъ ея и принята ею въ качествѣ воспитанницы, или вѣрнѣе, пріемной дочери, какъ то и будетъ видно изъ моихъ воспоминаній о семьѣ Тургеневыхъ. У Варвары Петровны я оставалась до дня ея кончины, послѣдовавшей 16 ноября 1850 года, въ Москвѣ, на Остоженкѣ, въ домѣ Лошаковскаго, противъ коммерческаго училища.
   При постели умирающей было насъ двое: Николай Сергѣевичъ, старшій ея сынъ, и я.
   Иванъ Сергѣевичъ былъ въ это время въ Петербургѣ. Покойный Ѳедоръ Ивановичъ Иноземцевъ еще заранѣе почти опредѣлилъ день кончины Варвары Петровны; почему не пріѣхалъ Иванъ Сергѣевичъ ранѣе, и былъ ли онъ своевременно извѣщенъ о близкой кончинѣ матери, не знаю.
   Прибылъ онъ въ Москву вечеромъ, въ день похоронъ, когда мы уже вернулись съ кладбища Донского монастыря, гдѣ погребена Варвара Петровна.
   Въ теченіе 17 лѣтъ, которыя я провела почти безотлучно при ней, многое пришлось мнѣ видѣть и слышать такого, что, какъ близкое бъ нашему общему любимцу Тургеневу, будетъ, надѣюсь, не лишено интереса для его почитателей.
   У меня счастливо сохранились письма Варвары Петровны, писанныя ею мнѣ въ наши рѣдкія разлуки, письма ея сыновей ко мнѣ и письма близкихъ къ ихъ семейству лицъ.
   Вся эта переписка и альбомъ съ замѣтками и обращеніями къ сыновьямъ (все рукою самой В. П.) послужили мнѣ великою помощью при составленіи настоящихъ записокъ и многое освѣжили въ моей памяти. Полнаго хронологическаго порядка соблюсти я, конечно, не могла: приходилось и забѣгать впередъ, и возвращаться назадъ, но точности и правдивости разсказа это препятствовать не могло.
   Въ нѣкоторыхъ отрывочныхъ разсказахъ о Варварѣ Петровнѣ, попадавшихся мнѣ въ газетахъ и журналахъ текущаго года, довелось мнѣ прочесть, хотя и не всегда вѣрные о ней анекдоты, но изображающіе ее личностью далеко не симпатичною; таковою, по долгу правды, она, вѣроятно, покажется и изъ моихъ разсказовъ; но какъ близкая ей когда-то, какъ пользовавшаяся ея любовью и любившая ее сама безгранично, я считаю обязанностью своею указать на тѣ обстоятельства въ жизни ея, которыя могли бы пагубно подѣйствовать и не на такую пылкую и гордую натуру, каковою была натура Варвары Петровны. То было время -- то были и нравы.
   Дѣтство и молодость ея прошли при такихъ тяжелыхъ, возмутительныхъ условіяхъ, что неудивительно, если всѣ эта несчастія раздражили ея характеръ и заглушили въ ней тѣ хорошія накловкости, которыми ее природа надѣлила.
   Въ ней текла кровь Лутовиновыхъ, необузданныхъ и, въ то время, почти полновластныхъ баръ. Родъ Лутовиновыхъ былъ когда-то знаменитъ въ уѣздѣ и въ губерніи помѣщичьимъ удальствомъ и самоуправствомъ, отличавшими во время оно и не однихъ Лутовиновыхъ.
   Въ повѣсти "Три портрета" и въ разсказѣ "Однодворецъ Овсяниковъ", Иванъ Сергѣевичъ говоритъ именно о своихъ дѣдахъ. Мать Варвары Петровны, Катерина Ивановна Лутовинова тоже не отличалась мягкостью характера, и если признавать законъ наслѣдственности, то, что называется врожденнымъ, то нравъ Варвары Петровны могъ и поэтому одному быть изъ крутыхъ; но его нельзя было назвать и злымъ, такъ какъ въ Варварѣ Петровнѣ обнаруживались иногда порывы нѣжности, доброты и гуманности, свидѣтельствовавшіе о сердцѣ далеко не безчувственномъ.
   Ея эгоизмъ, властолюбіе, а подъ-часъ и злоба развились вслѣдствіе жестокаго и унизительнаго обращенія съ нею въ дѣтствѣ и юности, и подъ вліяніемъ горькихъ разочарованій въ старости.
   Овдовѣвши еще почти молодою, мать Варвары Петровны вторично вышла замужъ за Сомова, тоже вдовца и отца двухъ взрослыхъ дочерей. Катерина Ивановна никогда не любила своей дочери отъ перваго брака и сдѣлалась, подъ вліяніемъ своего второго мужа, мачихой для Варвары Петровны и матерью для дѣвицъ Сомовыхъ, ея падчерицъ. Все дѣтство Варвары Петровны было рядомъ униженій и оскорбленій, были случаи даже жестокаго обращенія. Я слышала нѣкоторыя подробности, но рука отказывается повторять всѣ ужасы, которымъ подвергалась она. Сомовъ ее ненавидѣлъ, заставлялъ въ дѣтствѣ подчиняться своимъ капризамъ и капризамъ своихъ дочерей, билъ ее, всячески унижалъ и, послѣ обильнаго употребленія "ерофевча" и мятной сладкой водки, на Варварѣ Петровнѣ срывалъ свой буйный хмѣль. Когда же ей минуло 16 лѣтъ, онъ началъ преслѣдовать ее иначе -- это былъ человѣкъ Карамазовскаго (старика) пошиба. Во избѣжаніе позора самаго унизительнаго наказанія за несогласіе на покоръ, Варварѣ Петровнѣ удалось, съ помощью преданной ей няни, Натальи Васильевны, бѣжать изъ дома вотчима.
   Всѣхъ подробностей побѣга я не слыхала; извѣстно мнѣ только, что она пѣшкомъ, полуодѣтая, прошла верстъ шестьдесятъ и нашла убѣжище въ домѣ родного дяди своего Ивана Ивановича Лутовинова, тогда владѣльца села Спасскаго.
   Дядя принялъ ее подъ свою защиту и, несмотря на требованія матери, не пустилъ ее обратво въ домъ вотчима.
   Катерина Ивановна Сомова жила въ Холодовѣ; тамъ же она и умерла. Въ разсказѣ "Смерть" ("Записки Охотника") описаны ея послѣднія минуты: барыня, заплатившая сама священнику за свою отходную, была родная бабка Ивана Сергѣевича.
   Въ домѣ своего дяди Варвара Петровна отдохнула отъ оскорбленій и жестокостей. Дядя обращался съ нею хорошо, хотя и былъ человѣкъ весьма суровый и скупой. Онъ, что называется, держалъ ее въ ежовыхъ рукавицахъ, и она жила почти въ заперти въ Спасскомъ. Покоряться его волѣ и причудамъ пришлось Варварѣ Петровнѣ довольно долго. Ей было почти 30 лѣть, когда умеръ Иванъ Ивановичъ Лутовиновъ.
   Смерть его была скоропостижная, о ней ходили странные слухи; я объ этомъ ничего вѣрнаго узнать не могла.
   По смерти дяди, оставшись единственною наслѣдницею большаго состоянія, Варвара Петровна вздохнула полною грудью свободнаго человѣка, и очевидно сказала себѣ:-- теперь я все могу!
   Такой сильный характеръ, такой горячій темпераменть, какъ ее, вырвавшись на просторъ изъ долгихъ тисковъ, могъ легко проявить себя въ тѣхъ порывахъ, въ какихъ онъ и проявился. До сихъ поръ для нея не существовало ни ласки, ни любви, ни свободы; теперь ей досталась въ руки полная власть, и она могла все это имѣть.
   Лично отъ Варвары Петровны, разсказовъ о ея жизни въ домѣ вотчима я не слыхала; но горькія воспоминанія о томъ, что она испытала тогда, прорывались у нея иногда въ разговорѣ.
   -- "Ты не знаешь,-- говаривала она мнѣ часто,-- что значитъ быть сиротою; ты -- сирота, но ты во мнѣ имѣешь мать, ты такъ окружена моею любовью и моими заботами, что не можешь сознавать своего сиротства". Или: -- "Быть сиротою безъ отца и матери тяжело; но быть сиротой при родной матери ужасно; а я это испытала, меня мать ненавидѣла".
   Вотъ что я нашла въ одномъ изъ ея писемъ ко мнѣ. Подлинникъ помѣченъ 15 девабря 1848 года:
   "Сироты не бываютъ долго дѣтьми; я сама была сирота и очень чувствовала, прежде другихъ, свою пользу; я была болѣе сирота, нежели ты, потому что у тебя есть мать, а у меня не было матери; мать была мнѣ какъ мачиха; она была замужемъ; другія дѣти, другія связи, я была одна въ мірѣ"...
   По смерти дяди и уже будучи лѣтъ тридцати слишкомъ, Варвара Петровна вышла замужъ за Сергѣя Николаевича Тургенева. О немъ я слышала только, что онъ былъ ангельской доброты, а о красотѣ его мнѣ нѣсколько упомивала сама Варвара Петровна.
   Когда-то и гдѣ-то заграницей Сергѣй Николаевичъ Тургеневъ былъ представленъ одной изъ владѣтельныхъ принцессъ Германіи. Нѣсколько лѣтъ спустя, Варвара Петровна пила воды въ Карлсбадѣ; тамъ же находилась въ то время и та самая принцесса. У источника случилось имъ стоять невдалекѣ другъ отъ друга, и когда Варвара Петровна протянула съ кружкой руку, на которой былъ браслетъ съ портретомъ мужа, принцесса взяла ее за руку со словами: "Вы -- жена Тургенева, я его помню; послѣ императора Александра I, я не видала никого красивѣе вашего мужа".
   Вышедши замужъ, Варвара Петровна зажила тою широкою, барскою жизнью, какою живали ваши дворяне въ былыя времена. Богатство, красота ея мужа, ея собствееный умь и умѣнье жить привлекли въ ихъ домъ все, что было только хнатнаго и богатаго въ орловской губерніи. Свой оркестръ, свои пѣвчіе, свой театръ съ крѣпостными актерами, все было въ вѣковомъ Спасскомъ для того, чтобы каждый добивался быть тамъ гостемъ.
   И настолько была умна и пріятна,-- скажу даже больше, обаятельна,-- Варвара Петровна, что не будучи ни красивою, ни молодою, даже съ лицомъ, нѣсколько испорченнымъ оспой, она при всемъ томъ всегда имѣла толпу поклонниковъ.
   Послѣ долгихъ страданій и продолжительной неволи, сознаніе собственной силы развило въ Варварѣ Петровнѣ тогъ эгоизмъ и жажду власти, которые такъ многихъ изъ окружавшихъ ее заставляли страдать.
   Но своими помѣщичьими правами она никогда не пользовалась такъ грубо, жестоко, какъ кто дѣлали другіе.
   Она давала мучительно чувствовать свою власть, тятотѣвшую надъ всѣмъ окружающимъ ее, но при этомъ была даже любима; можно сказать, что ея ласковый взглядъ, ласковое слово осчастливливали тѣхъ, на долю которыхъ они выпадали. Въ ней была смѣсь доброты съ постояннымъ желаніемъ испытывать на всѣхъ покорность ея волѣ; и горько доставалось тѣмъ, кто не безпрекословно повиновался ей.
   У меня хранятся всѣ ея письма, наполвенныя самыми горячими выраженіями любви и заботы обо мнѣ; самая нѣжная мать не могла бы сильнѣе выразить любви своей къ родной дочери, и со всѣмъ тѣмъ она и меня мучила, и мучила такъ же, какъ и всѣхъ, кто былъ близокъ къ ней. Не смотря на это, я ее страстно любила, и когда я, хотя и рѣдко, была въ разлукѣ съ ней, я чувствовала себя и одинокой, и несчастной. И тѣмь, кто любилъ ее, кто былъ преданъ ей, доставалось горше всѣхъ.
   Можно было думать, что она хотѣла вымѣстить на другихъ свое несчастное дѣтство, свою, подавленную подъ гнетомъ семейной обстановки, молодостъ и дать другимъ испытать тѣ же страданія, какія сама испытала.
   И какъ все это постоянно мучило Ивана Сергѣевича! -- и мучило его главнымъ образомъ сознаніе того, что измѣнить онъ ничего не можетъ, и всякое его вмѣшательство или заступничество приведутъ еще къ худшему.
  

-----

  

1838 годъ.

   Воспоминанія мои о семействѣ Тургенева начинаются съ 1838 года,-- года отъѣзда Ивана Сергѣевича въ Берлинъ; нѣкоторыя событія изъ этой эпохи особенно врѣзались въ моей дѣтской памяти.
   Жили мы тогда въ Петербургѣ, въ домѣ Линева. Иванъ Сергѣевичъ кончилъ курсъ въ университетѣ, а Николай Сергѣевичъ былъ уже офицеромъ конно-гвардейской артиллеріи.
   Семейство Тургеневыхъ составляли, кромѣ самой Варвары Петровны, деверь ея, Николай Николаевичъ Тургеневъ, по смерти мужа ея, Сергѣя Николаевича, завѣдывавшій до 1846 года всѣми ея имѣніями; два ея сына, Николай и Иванъ Сергѣевичи; я, какъ "fille adoptive", "l'enfant de la maison", и еще троюродная племянница Варвары Петровны, Мавра Тимоѳѣевна Сливицкая, бывшая замужемъ за профессоромъ харьковскаго университета Артюховымъ. Въ домѣ жили часто смѣняесыя гувервантви изъ иностранокъ, учителя и учительницы музыки для меня.
   Приживалокъ при мнѣ у Варвары Петровны никогда не было. Да она и не принадлежала къ числу тѣхъ барынь, которыя могли довольствоваться подобострастіемъ людей, обязанныхъ ей кускомъ хлѣба. Ея властолюбіе и требованіе поклоненія ея простирались не на одну ея семью и не на одинъ ея крѣпостной людъ; она властвовала надъ всѣмъ, что окружало ее и входило въ какія-либо сношенія съ нею, и при этомъ она обнаруживала въ себѣ ту рѣдкую и часто непонятную нравственную сиду, покоряющую себѣ даже людей, не обязанныхъ ей подчиняться. Иногда достаточно было ея взгляда, чтобы на полусловѣ остановить говорящаго при ней то, что ей не угодно было слушать. При ней своего мнѣнія, несогласнаго съ ея, никто высказывать и не смѣлъ. Одинъ только Иванъ Сергѣевичъ, ея любимецъ, и то въ самыхъ мягкихъ почтительныхъ выраженіяхъ, скорѣе съ мольбой, чѣмъ съ осужденіемъ, высказывалъ ей свои желанія и соболѣзнованія.
   Гнетъ крѣпостного права, въ особенности тяготѣвшій въ домѣ его матери, скорбно отзывался въ душѣ, столь извѣстнаго по добротѣ своей, Ивана Сергѣевича, и ему было тѣмъ тяжелѣе, что бороться онъ отнюдь не могъ. Доброта его, однако, иногда и безъ всякой борьбы подчиняла волю даже и Варвары Петровны. При немъ она была совсѣмъ иная, и потому въ его присутствіи все отдыхало, все жило. Его рѣдкихъ посѣщеній ждали какъ блага. При немъ мать не только не измышляла какой-нибудь вины за кѣмъ-либо, но даже и къ настоящей винѣ относилась снисходительнѣе; она добродушествовала какъ бы ради того, чтобы замѣтить выраженіе удовольствія на лицѣ сына. И какой это былъ нѣжный и любящій сынъ въ тотъ годъ, какъ я начала его помнить! Чувства его къ матери нѣсколько измѣнились впослѣдствіи, на моихъ еще глазахъ. Причины такой перемѣны выяснятся сами собою изъ дальнѣйшаго; въ началѣ же 1838 года, или въ концѣ 1837, когда Варварѣ Петровнѣ сдѣлали весьма серьезную операцію, я изъ устъ очевидцевъ слышала, какими нѣжными заботами онъ окружалъ мать, какъ просиживалъ ночи у ея постели.
   Весь 1838 годъ, по болѣзненному состоянію Варвары Петровны, мы жили совсѣмъ уединенно. Ежедневными посѣтителями были Арендтъ и Громовъ, доктора-знаменитости того времени; весьма састо навѣщали насъ Родіонъ Егоровичъ Гринвальдъ, бывшій товарищъ покойнаго Тургенева-отца, и Василій Андреевичъ Жуковскій, котораго я тогда очень не любила за то, что почти къ каждому его пріѣзду я должна была выучивать стихи изъ его "Ундины" и декламировать предъ нимъ. При этомъ я обнаруживала самую черную неблагодарность, такъ какъ онъ привозилъ мнѣ всегда великолѣпныя ковфевти, а я, уничтожая ихъ, тѣмъ не менѣе соображала своимъ пятилѣтнимъ разумомъ, что за нихъ придется опять вызубрить со словъ самой Варвары Петровны нѣсколько стиховъ изъ "Ундины".
   Съ Иваномъ Сергѣевичемъ въ это время мы были въ величайшей дружбѣ. Онъ очень любилъ меня, игралъ со мной, бѣгалъ по огромной залѣ, носилъ меня на ружахъ, и самъ еще былъ такъ юнъ, что не прочь былъ, не ради одной моей забавы, но и для собственнаго своего удовольствія, и бѣгать, и школьничать; одно изъ нашихъ общихъ съ нимъ школьничествъ я живо помню.
   Онъ почему-то тогда усиленно занимался греческимъ языкомъ. Каждое послѣ-обѣда кто-то приходилъ къ нему и, въ великому моему огорченію, въ эти часы входъ въ его комнату мнѣ воспрещался; я только за дверью слушала какіе-то непонятвые звуки, выдѣлываемые то голосомъ Ивана Сергѣевича, то голосомъ его учителя или товарища. Но въ изученіи Аристофана и мнѣ пришлось принять участіе. Однажды онъ выдумалъ научить меня лягушечьему греческому языку (какъ онъ самъ выражался). Познанія мои заключались въ томъ, что онъ заставилъ меня заучитъ слѣдующіе звуки: "Бре-ке-ке-кексъ-коаксъ-цоаксъ!" {Благодаря знакомому мнѣ классику, я убѣдилась, что память мнѣ не измѣнила нисколько. Звуки, которыми мы такъ забавлялись съ И. С., повторяются въ комедіи Аристофана "Лягушки".} Пиіучивъ эти свѣденія изъ quasi-греческаго языка, я была ставлена имъ на столъ, прачемъ онъ придавалъ мнѣ какую-то, вѣроятно, классическую позу, съ весьма вытянутой рукой, и заставлялъ меня повторять заученное сначала протяжно, почти торжественно, и потомъ очень быстро и самымъ тонкимъ, визгливымъ голоcoмъ; и при этомъ мы оба заливались такимъ громкимъ смѣхомъ, что представленіе наше часто обращало на себя вниманіе Варвары Петровны, выходившей насъ унимать: Finissez donc, Jean, vous gâtez la petite, vous en ferez un virago!" Иногда же, въ моментъ нашихъ самыхъ шумныхъ увлеченій при представленіи выходила насъ укрощать главная камеръ-фрейлина maman. Входила эта особа неслышною поступью, но строго и внушитеіьно произносила: "Мамашенька приказали вамъ перестать!" Мы умолкали и, въ мое утѣшеніе, Иванъ Сергѣевичъ сажалъ меня къ себѣ на плечо и торжественно носилъ меня по комнатѣ.
   Все это происходило въ то время, когда Иванъ Сергѣевичъ былъ совсѣмъ юноша; тогда онъ еще смѣялся тѣмъ беззаботнымъ, раскатистымъ, заразительнымъ смѣхомъ счастливаго человіка, и смѣхъ его былъ иногда такъ громокъ, что мать весьма серьезно и строго остававливала его: "Mais cessez donc, Jean, même mauvais genre de rire ainsi. Qu'est-ce que ее rire bourgeois!" {"Перестань же, Иванъ, даже неприлично такъ хохотать! Что за мѣщанскій смѣхъ!"}.
   Часто послѣ Варвара Петровна вспоминала этотъ его rire bourgeois; но я такого смѣха по возвращеніи его изъ Берлина уже не слыхала. Говорятъ, онъ былъ очень веселый собесѣдникъ, т.-е. именно веселый. Дома же я очень рѣдко видала его такимъ.
   День отъѣзда Ивана Сергѣевича за-границу я помню очень живо. Утромъ ѣздилия мы всѣ въ Казанскій Соборъ, гдѣ служили напутственный молебееъ. Варвара Петровна сидѣла все время на складномъ креслѣ и горько плакала. На пароходъ провожали его: мать, Николай Сергѣевичъ и я. На обратвомъ пути съ пристани, когда Варвару Петровну посадили въ карету, съ ней сдѣлался обморокъ.
   Нѣсколько дней спустя мы уѣхали въ Спасское. Тамъ получались письма отъ Ивана Сергѣевича, служился благодарственный молебенъ за избавленіе его во время пожара на пароходѣ, и наконецъ былъ присланъ изъ Берлина его портретъ, рисованный акварелью {Копія съ этого портрета помѣщена въ январьской книгѣ "Вѣстника Европы" 1884 года -- а оригиналъ хранится у автора воспоминаній.-- Ред.}. Сходство было поразительное; и теперь помню свой крикъ дѣтскаго восторга: "C'est Jean"! когда мнѣ показали портретъ. Варвара Петровна не разставалась съ нимъ, онъ всегда стоялъ на ея письменномъ столѣ и, когда она ѣздила по деревнямъ или на зиму въ Москву, она всегда собственноручно укладывала его въ свою дорожную шкатулку. Она очень грустила въ разлукѣ съ сыномъ. У меня хранится и теперь ея альбомъ, помѣченный 1839 и 1840 годами. Выписываю изъ него нѣсколько строкъ, выражающихъ ея любовь къ сыну и ея тоску по немъ.
   "1839" -- A mon fils, Jean.
   "C'est que Jean c'est mon soleil à moi; je ne vois que lai et lorsqu'il s'éclipse, je ne vois plus clair, je ne sais plus, où j'en suis.
   "Le coeur d'une mère ne se trompe jamais, et Vous savez, Jean, que mon instinct est plus sûr que ma raison".
   Гдѣ-то я прочла, что Варвара Петровна оставила сыну свой дневникъ. Въ 1849 году, лѣтомъ, въ Спасскомъ, въ цвѣтникѣ, противъ оконъ того самаго Casino, имя и мѣсто котораго сохравились и при Иванѣ Сергѣевичѣ, весь дневникъ и вся переписка Варвары Петровны были, по ея приказанію и въ ея присутствіи, сожжены, и я лично присутствовала при этомъ auto-da-fé.
   Въ 1849 и 50-мъ году, она продолжала писать свой дневникъ карандашомъ и на отдѣльныхъ листкахъ. Спустя нѣсколько дней послѣ ея смерти, листки эти Николай Сергѣевичъ принесъ въ кабинетъ покойной, затворилъ двери и прочелъ ихъ громко; слушателями были: его жена, Иванъ Сергѣевичъ и я. Гдѣ эти листки теперь, не знаю; но помню ихъ содержаніе, и думаю, что Иванъ Сергѣевичъ никогда бы не захотѣлъ предать ихъ гласности.
  

-----

  

1839 годъ.

   Бываютъ въ иныхъ семьяхъ происшествія, остающіяся навсегда въ памяти всѣхъ ея членовъ и близкихъ къ ней. Такого рода происшествіемъ былъ пожаръ большого Спасскаго дома. Онъ сдѣлался эрой въ Тургеневской семьѣ, и потому обыкновенно говоряли такъ: -- это было до пожара, это было послѣ пожара.
   Случился пожаръ 3-го мая 1839 года.
   Николай Сергѣевичъ, старшій сынъ Варвары Петровны, служившій въ военной службѣ, былъ въ этомъ году назначенъ ремонтеромъ. Проѣздомъ въ Лебедянь, онъ заѣхалъ на нѣсколько дней къ матери, и въ ночь пожара долженъ былъ отправиться въ путь.
   По случаю отъѣзда Николая Сергѣевича ужинъ велѣно было подать ранѣе обыкновеннаго. Въ 9 часовъ старый буфетчикъ, Антонъ Григорьевичъ {Извѣстный въ Муму подъ именемъ Дядя Хвостъ -- человѣкъ замѣчательной трусости.}, уже накрылъ на столъ и вдругъ нѣксолько минутъ спустя вошелъ съ корзинкой и началъ въ нее обратно класть со сюла все серебро -- вилки, ножи и ложки.
   -- Что ты дѣлаешь, Антонъ? -- спросила Варвара Петровна,-- ты пьянъ?
   -- Никакъ нѣтъ, сударыня, кушать нельзя-съ.
   -- Какъ нельзя...-- Но восклицаніе Варвары Петровны сопровождалось необыкновеннымъ свѣтомъ, озарившимъ всю комнату.
   -- Что это -- молнія?..
   Въ эту минуту вбѣжалъ Николай Сергѣевичь.
   -- Maman, бери деньги, бриліанты, все цѣнное; мы горимъ!
   -- Такъ это пожаръ?-- все еще не вѣрила Варвара Петровна.
   -- Да, да, скорѣй, maman,-- торопилъ ее Николай Сергѣевичъ; я бросилась въ Васильевнѣ; а онъ выбѣжалъ изъ комнаты.
   Оказалось, что первымъ загорѣлся лѣвый флигель дома, гдѣ жила весьма старая и безногая уже старуха, нянюшка Варвары Петровны, Наталья Васильевна, та самая, которая способствовала побѣгу ея изъ дома вотчима.
   Въ тревогѣ пожара всѣ забыли о бѣдной старухѣ, одинъ Николай Сергѣевичъ вспомнилъ и поспѣшилъ ей на помощь. Вотъ что представилось глазамъ нашимъ, когда Варвара Петровна, держа меня на руку, вышла изъ загоравшагося уже дома: флигель былъ весь въ огнѣ, а съ крыльца Николай Сергѣевичъ выносилъ несчастную Наталью Васильевну.
   -- Ангелъ ты мой! спаситель ты мой! -- кричала она:-- брось ты меня! самъ сгоришь, брось, батюшка!
   Но подвигъ Николая Сергѣевича окончился благополуч; почти изъ планени удалось ему спасти несчастную.
   Старушка жила еще нѣсколько лѣтъ послѣ, и любимымъ ея разсказомъ всегда былъ разсказъ о томъ, какъ "ангелъ-баринъ, ее, ни на что ненужную старуху, вынесъ, на своихъ барскихъ ручкахъ, изъ огня, и не далъ ей помереть мученическою смертью, безъ покаянія!"
   Когда мы вышли изъ дома, Варварѣ Петровнѣ подали кресло, и она сѣла возлѣ паперти, и все, что выносилось изъ дома, клали возлѣ нея. Спасать барское имущество явилось много охотниковъ; но многіе при этомъ не забывали и себя: такъ, одинъ изъ крестьянъ совсѣмъ было унесъ шкатулку съ двадцатью тысячами казенныхъ денегъ, ввѣренныхъ Николаю Сергѣевичу на покупку лошадей.
   1839-ый годъ, кромѣ пожара, остался памятнымъ въ семьѣ Тургеневыхъ и въ другомъ отношеніи. Въ этотъ самый годъ возникла любовь Николая Сергѣевича къ Аннѣ Яковлевнѣ Шварцъ (впослѣдствіи женѣ его), и сблизила ихъ вслѣдствіе того же самаго пожара: Николай Сергѣевичъ спась нянюшку матери изъ пламени, а Анна Яковлевна храбро вырвала изъ рухъ крестьянина похищенную имъ шкатулку съ 20-ю тысячами. Воспользовавшись суматохой, воръ успѣлъ убѣжать довольно уже далеко за чугунную ограду Спасской усадьби. Анна Яковлевна догнала его, отняла у него шкатулву и съ этой, довольно тяжелой, ношей бросялась обратно къ мѣсту, гдѣ сидѣла Варвара Петровна, и тутъ же упала почти безъ чувсгвъ.
   Много Лутовиновскаго добра погибло въ этотъ день. Почти всѣ фамильные портреты сгорѣли; многое было разграблено; наружная лѣсгница кладовой, въ которой хранились драгоцѣнные сервизы, китайскаго и севрскаго фарфора, и все серебро, была забыта, а потому и уцѣлѣло всего этого весьма мало.
   Впослѣдствіи, при расчисткѣ пожарища, найдено было нѣсколько слитковъ почернѣвшаго серебра. Слитки эти приняли весьма причудливыя формы и стояли потомъ въ видѣ украшеній на письменномъ столѣ Варвары Петровны.
   Домъ горѣлъ долго, и долго сидѣли мы около паперти; когда крыша дома наконецъ рушилась, Николай Сергѣевичъ подъѣхалъ къ намъ съ фаэтономъ, запряженнымъ парою лошадей, усадилъ въ него мать и меня и самъ повезъ васъ въ Петровское, деревеньку версты за полторы отъ Спасскаго -- мѣсто рожденія Варвары Петровны.
   Въ то время маленькій Петровскій домикъ уже давно былъ обращенъ въ богадѣльню, гдѣ оканчивали свой вѣкъ пять или шесть старушекъ разнаго званія.
   И Варварѣ Петровнѣ пришлось теперь изъ своего богатаго, роскошнаго Спасскаго дома переселиться на время въ жилище ею же призрѣваемыхъ бѣдныхъ.
   Въ залѣ этого домика, въ единственной незанятой комнатѣ, былъ одинъ только диванъ. Съ нѣжной заботой уложила меня Варвара Петровна на него, увѣряя меня, что пожара больше не будетъ, и положила возлѣ меня мою куклу, какимъ-то образомъ уцѣлѣвшую въ моихъ рукахъ.
   Одинъ правый флигель дома не сгорѣлъ, и потому немедленно было приступлено къ отдѣлкѣ его для жилья; сдѣлано было въ нему нѣсколько пристроекъ, такъ что въ соединеніи съ уцѣлѣвшей каменной галереей, обращенной въ библіотеву, помѣщеніе сдѣлалось довольно просторное, и флигель получилъ даже названіе дома.
   Когда Спасское, по смерти Варвары Петровны, перешло во владѣніе Ивана Сергѣевича, онъ проводилъ тамъ почти каждое лѣто, и наружный видъ дома нисколько не измѣнился до послѣдняго времени.
   Когда мы въ первый разъ взошли въ такъ называемый новый домъ, меня поразила простота его внутренней отдѣлки, и я долго вспоминала нашу малую гостиную стараго дома съ картинами на стѣнахъ вмѣсто обоевъ и съ роскошною мебелью, обтянутою желтой кожей. Спинки дивановъ и креселъ этой мебели были перваго дерева съ украшеніями бронзовой лѣпной работы. Украшенія имѣли символическій характеръ: цѣлая вереница амуровъ и львовъ; каждый амуръ велъ за собою льва на цѣпи, перевитой цвѣтами. И все это сгорѣло. Уцѣлѣло одно только огромное зеркало, да и тому, по громадности его, въ новомъ домѣ мѣста не нашлось; оно было перевезено въ Москву и до самой кончины Варвары Петровны помѣщалось въ залѣ, гдѣ часто по красотѣ и величинѣ своей было предметомъ удивленія гостей. Въ послѣдній разъ видѣла я это зеркало, уже послѣ смерти Николая Сергѣевича, въ домѣ г-жи Маляревской, племянницы жены Николая Сергѣевича.
  

-----

1840 годъ.

   Прежде чѣмъ перейти въ воспоминаніямъ о моей дальнѣйшей жизни въ домѣ Варвары Петровны, позволю себѣ нѣбольшое отступленіе. Нѣкоторые разсказы о матери Тургенева, помѣщенные въ журналахъ и газетахъ по смерти Ивана Сергѣевича, вынуждаютъ меня нѣсколько остановиться на образѣ жизни Варвары Петровны и характерѣ ея. Надѣюсь, мои воспоминанія уяснятъ его болѣе и снимутъ съ Варвары Петровны ту тѣнь почти каррикатурной эксцентричности, которую набрасываютъ на нее разсказы, почерпнутые изъ невѣрныхъ источниковъ, отъ людей, не жившихъ съ нею, не знавшихъ или непонимавшихъ ея, разсказы, перешедшіе уже въ область легендъ, допускающихъ и преувеличеніе и добавленіе собственной фантазіи.
   Судя по одному изъ подобныхъ разсказовъ, надо полагать, что съ 40-го года, съ котораго я въ общихъ чертахъ, за исключеніемъ только нѣкоторыхъ подробностей, все твердо и ясно помню,-- надо полагать, что въ иномъ Варвара Петровна будто опростилась (какъ позже выражался ея сынъ въ "Нови"), а въ иномъ -- возвысилась.
   Но желанія изображать изъ себя владѣтельныхъ особъ я въ ней никогда и прежде не замѣчала.
   Была она барыня-помѣщица, правда, властолюбивая и деспотка, давала себѣ волю капризничать, мучить, но въ ней бывали и порывы великодушія, доброты, свойственные самымъ гуманнымъ людямъ.
   Держала она себя съ гордымъ достоинствомъ, требовала безпрекословнаго повиновенія своей волѣ, но и ласковымъ словомъ дарила нерѣдко своихъ любимцевъ.
   Необыкновенно хладнокровно переносила она всякія матеріальныя потери: пожаръ Спасскаго былъ великимъ убыткомъ -- но ни вздоховъ, ни стенаній отъ нея не слыхали. Однажды потонуло на перегруженныхъ баркахъ тысячъ на сорокъ хлѣба -- она и бровью не повела. Комнатъ своихъ она "апартаментами" не называла, и кромѣ пристройки, прозванной "Casino", остальныя ея комнаты назывались самыми простыми именами. Внутреннія комнаты были: спальня, уборная и гардеробная. Входъ въ ея покой дозволялся изъ женской прислуги: ея главной горничной и двумъ ея помощницамъ; изъ мужской -- только крѣпостному доктору Порфирію Тимоѳеевичу -- и когда она была нездорова, то входилъ тоже туда дворецкій, главный конторщикъ и поварь для приказа.
   Сыновья входили къ ней иногда въ спальню, но предварительно спросясь, потому что Варвара Петровна была всегда необыкновенно чопорна и въ туалетѣ, и въ обращеніи. Въ безпорядкѣ она никому никогда не показывалась и даже больная въ постели надѣвала нарядное negligé. Смолоду она, говорятъ, была дурна, но, какъ старушку, я ее знала почти красивой, всегда прекрасно, изящно одѣтою: чепчики изъ дорогого тбля, съ густой оборкой и кокетливымъ цвѣтнымъ бантомъ сбоку; капоты ея были причудливыхъ, но изящныхъ фасоновъ, а иногда даже такіе оригинальные, что надо было быть именно той "grande dame", какъ она, чтобы быть при этомъ всегда distingnée, красивой и изящной.
   Штать ея личной домовой прислуги былъ многочисленный, человѣкъ сорокъ; но никакихъ необыкновенныхъ названій никто не носилъ: былъ дворецкій, буфетчикъ, камердинеръ, конторщикъ, кассиръ, повѣренный по дѣламъ, были и мальчики -- но не "казачки" и безъ сердецъ на груди. Обязанность ихъ состояла въ томъ, что они сгояли по дежурству у двери и передавали приказанія барыни, или были посылаемы позвать кого-нибудь. Изъ женской прислуги одна только ея главная горничная носила названіе фрейлины или камерфрейлины госпожи; но это было въ то время весьма обыкновенное названіе; у всѣхъ помѣщицъ главная горничная называлась такъ; остальныя были: кастелянша, прачки, швеи, портнихи, пяличницы и просто дѣвушки.
   Управляющіе были и нѣмцы, и русскіе, и назывались своими крещеными именами, а одного изъ грековъ просто звали Зосимычъ.-- Позвать Зосимыча, говаривала Варвара Петровна.
   Вся ея прислуга, окружавшая ее, должна была быть грамотною, и одну даже дѣвочку, вмѣстѣ со мной, учили по-французски, а именно: списывать съ книги, потому что Варвара Петровна, читавшая только французскіе романы, любяла дѣлать изъ нихъ выписки. Для этого собственно учили дѣвочку французскому чтенію и письму -- и она должна была выписывать изъ нихъ мѣста, отмѣченныя карандашомъ Варвары Петровны.
   Почту два раза въ недѣлю отвозилъ и привозилъ форейторъ Гаврюшка. Правда, къ дому онъ подъѣзжалъ съ колокольчюмъ, но весьма не звонкимъ, такимъ, какой я теперь каждую недѣлю слышу при отъѣздѣ нашей земской почты.
   А возвысилась Варвара Петровна, должно быть, относительно лицъ, допускаемыхъ въ ея присутствіе. Такъ напримѣръ: въ жизнь свою я у Варвары Петровны не видала ни одного станового. Пріѣзжали они по дѣлу -- но только въ контору, при томъ предварительно на версту или на полторы отвязывали колокольчикъ, чтобы не обезповоить Варвару Петровну. Въ аристократическомъ домѣ ея для станового мѣста не было. Я, конечно, разумѣю становыхъ того времени, т.-е. становыхъ времени "Мертвыхъ Дуить" и "Губернскихъ очерковъ". Съ колокольчикомъ подъѣзжалъ къ самому дому нашемy только мценскій исправникъ Шп-скій, котораго Варвара Петровна очень любила; уѣздный лекарь Петръ Александровичъ Соколовъ подъѣзжалъ съ колокольчикомъ къ флигелю, потому что считался чиномъ ниже исправника, и уже изъ флигеля приходялъ въ домъ.
   Въ домѣ и въ образѣ жизни Варвары Петровны соблюдался строгій порядокъ, все распредѣлялось по часамъ. Даже голуби, которыхъ она кормила и въ Спасскомъ, и въ Москвѣ, и тѣ знали свой чась; въ 12 часовъ дня раздавался колокольчикъ, и они слетались получить свою порцію овса.
   Варвара Петровна очень любила птицъ, но не курь и вообще не дворовую птицу -- эти пернатые имѣли свой птичный дворъ и довольно далеко отъ дома, чтобы своимъ кудахтаніемъ и гоготаніемъ не безпокоить ее. Птицъ -- канареекъ, чижей, щегловъ и попугаевъ insеparables держала она въ домѣ въ изящнихъ клѣткахъ.
   По-русски говорила она только съ прислугой, и вообще всѣ мы тогда читали, писали, говорили, думали и даже молились на французскомъ языкѣ. Русскія молитвы и катехизисъ Филарета я уже выучила, когда поступила въ пансіонъ г-жи Кноль, и готовилась въ экзамену. Мнѣ тогда было 14 лѣтъ.
   Утро мое начивалось съ того, что я должна была, едва открывъ глаза, громко произнести слѣдующую молитву: "Seigneur, donnez-moi la force pour résister, la patience pour souffrir, et la constance pour persévérer". Эти безсмысленно, машиально тогда мною повторяемыя слова были какъ бы предреченьемъ къ моей жизни. Много попадобилось мнѣ force, patience и constance pour persévérer.
   Кромѣ того я должна была каждое утро прочитывать громко главу изъ "Imitation de Jésus-Christ", Ѳомы Кемпійскаго, и когда я была въ разлукѣ съ Варварой Петровной, она въ письмахъ своихъ постоянно приказывала мнѣ читать всякій день эту книгу.
   Настолько французскій языкъ и молитвы были у насъ въ употребленіи, что, когда мы говѣли, то послѣ "правилъ", читанныхъ намъ священникомъ на дому, а читала еще молитвы передъ св. причащеніемъ на французсхомъ явыкѣ.
   Всхорѣ послѣ пожара, а именно въ концѣ іюня, поѣхали мы съ Варварой Петровной въ Воронежъ на богомолье. Проѣздомъ туда, въ Ельцѣ, на постояломъ дворѣ, я заразилась настоящей оспой, и по этому случаю мы прожили въ Воронежѣ ожоло трехъ мѣсяцевъ, до моего совершеннаго выздоровленія. Чуть ли не всѣ воронежскіе дожтора были приглашены лечить меня, но жизнью и тѣмъ, что эта жестокая болѣзнь не оставила на мнѣ никакого слѣда, обязана я уходу за мной главной камеръ-фрейлины Варвары Петровны, "Агашеньки". Днемъ сама Варвара Петровна, Анна Яковлевна Шварцъ и еще кто-то безотлучно, поперемѣнно сидѣли возлѣ моей постели, а ночью Агаѳья, тогда дѣвушка лѣтъ 20 съ небольшимъ, ни на минуту ни засыпала, чтобы не дать мнѣ возможности тронуть лицо. Но это малѣйшая изъ заслутъ Агаѳьи относительно меня. Еслибъ я описывала свою собственную жизнь, многое сказала бы я o ней, моей дорогой сгарушкѣ; а разсказала бы все, чѣмъ она была для меня, какъ она своимъ примѣромъ жены и самоотверженной матери, повліяла благотворно на всю жизнь мою. Многое сказала бы я о тѣхъ жертвахъ, которыя она приносила мнѣ, одинокой сироіѣ, когда послѣ смерти Варвары Петровны я осталась одна въ мірѣ. Если не она, то пусть дѣтя ея прочтутъ эти строки и еще больше полюбятъ ее за тѣ муки, которыя она изъ-за нихъ претерпѣла, и за то, что въ сердцѣ ея, переполненномъ любовью въ нимъ, нашлось еще мѣсто и для меня, питающей къ ней самыя горячія чувства любви и благодарности.
   Агашенька и мужъ ея были самыми преданнымя слугами Варвары Петровны, а вмѣстѣ съ тѣмъ и первыми мучениками ея деспотизма. Но сыновья ея оба любили и уважали и Агаѳью и мужа ея, и въ особенности Иванъ Сергѣевичъ; до самой кончины своей онь велъ переписку съ ними, и пріѣзжая въ Москву, уже послѣ смерти матери, всегда вызывалъ къ себѣ ихъ, дѣлалъ имъ щедрые подарки и требовалъ, чтобы даже всѣхъ дѣтей ихъ приводили къ нему. Хотя все семейство вполнѣ заслуживало расположеніе Ивана Сергѣевича, но, своими отношеніями къ нему, онъ точно хотѣлъ искупить и заставить забыть тѣ страданія, которыя они вынесли въ домѣ его матери. Агаѳья Семеновна и теперь жива, а мужъ ея умеръ въ 1879 году.
   Агаѳья Семеновна, какъ звали ее всѣ, 19-ти лѣтъ поступила въ званіе главной камеръ-фрейлины Варвары Петровны. Въ то время у всѣхъ богатыхъ помѣщиковъ въ дворнѣ была своя аристократія, семьи которой изъ роду въ родъ были болѣе приближенными въ своимъ господамъ. Такой аристократіи въ числѣ дворовыхъ въ Тургеневскомъ домѣ было особенно много, а во главѣ ея стояла Агашенька и мужъ ея, Андрей Ивановичъ Поляковъ {По желанію дѣтей ихъ, въ моихъ воспоминаніихъ даю этимъ лицамь вымышленныя имена.}, какъ секретарь и главный дворецкій. Поляковъ и нѣкоторые другіе, а въ томъ числѣ и Порфирій Тимоѳеевичъ Карташевъ, крѣпостной докторъ Варвары Петровны, тотъ самый дядька, который сопровождалъ Ивана Сергѣевича въ Берлинъ,-- всѣ они выросли при молодыхъ господахъ, при Николаѣ и Иванѣ Сергѣевичахъ, не покидали ихъ классной комнаты во время уроковъ, и были болѣе чѣмъ грамотные,-- почти образованные люди. Порфирій Тимоѳеевичъ прекрасно говорилъ по-нѣмецки, а Поляковъ говорилъ и писалъ по-французски, въ совершенствѣ зналъ русскій языкъ и даже когда-то писалъ стихи. Онъ былъ первымъ моимъ учителемъ русскаго языка, у него я выучилась читать и писать и четыремъ правиламъ ариѳметики, и во время уроковъ, происходившихъ тогда въ присутствіи моей гувернантки, француженки m-lle Tourniard, онъ очень свободно объяснялся съ нею по-французски. Всѣ важнія бумаги по имѣньямъ, всѣ билеты и наличныя Тургеневскія деньги были всегда подъ сохраненіемъ у Андрея Ивановича. На рукахъ же у Агашеньки находились всѣ остальныя богатства Варвары Петровны. Бѣлье, серебро, кружева, цѣлые сундуки шитья по батисту и канвѣ, плоды трудовъ такъ называемыхъ кружевницъ и пялечницъ, которыя зимою пряли тальки неимовѣрной тонины, а лѣтомъ вышивали и плели кружева; всѣ брилліанты, жемчуга, золотыя вещи, сундуки съ шалями, платками, шелковыми матеріями и проч., все хранилось подъ надзоромъ честнѣйшей Агаѳьи Семеновны и предназначалось мнѣ въ приданое. Нѣсколько лѣтъ уже состояли они при своихъ должностяхъ, когда въ 1842 году Варварѣ Петровнѣ пришла фантазія сочетать бракомъ своихъ первыхъ по рангу и вѣрнѣйшихъ слугъ. Ни тому ни другому бракъ этотъ на умъ не приходилъ, нравились ли они другъ другу, этого Варвара Петровна и не потрудилась спросить -- она этого пожелала, т.-е. въ переводѣ: приказала, слѣдовательно и быть тому.
   Свадьба эта, однако, состоялась совсѣмъ не такъ, какъ прочія. Агашенькѣ была особая привилегія; ей шили приданое на деньги, подаренныя ей самой Варварой Петровной, шили все въ господскомъ домѣ, въ дѣвичьей. Въ честъ жениха и невѣсты, въ пристройкѣ устраивались вечеринки, на которыя собирались дѣвушки и молодежь мужской прислуги. Пѣли пѣсни, танцовали, угощались пряниками, конфектаній и орѣхами, все на счетъ самой барыни, и нерѣдко она сама выходила посмотрѣть на это веселье. Дѣвичникъ наканунѣ свадьбы отпраздновали на славу; соблюдены были всѣ церемоніи и обычаи, отъ жениха даже поднесена была невѣстѣ свадебная корзиша съ лентами, духами, помадой и прочими аттрибутами такого рода подарковъ, и все отъ щедротъ Варвары Петровны. Къ вѣнцу благословляла сама барыня образомъ въ серебряной ризѣ, взятымъ изъ фамильноя кіоты Лутовиновыхъ. Кромѣ приданаго невѣстѣ было подарено 500 руб. ассигнаціями. Вѣнчаніе было утромъ, и въ залѣ господскаго дома былъ накрытъ парадный столъ, весь убранный цвѣтами. За здоровье молодихъ пили настоящее шампанское, и первый тостъ провозгласила сама Варвара Петровна. Всѣ эти щедроты, и весь этотъ блескъ были преддверіемъ долгихъ годовъ мученія и горя!
   Бракъ этотъ, неожиданный и по приказу, оказался однако весьма счастливымъ. Оба они были умные, добрые и честные люди, и, вѣроятно, эти хорошія качества послужили къ полнѣйшему согласію между ними и повели ихъ къ завидному счастію въ ихъ супружеской жизни.
   Когда у Агашеньки родилась первая дочь, Варвара Петровна очень наботилась о здоровьѣ матери, дала ей время поправиться, не велѣла спѣшить ей возвратиться къ ея обязанностямъ, но лишь только молодая мать появилась передъ своей госпожей, ее встрѣтило неожиданное горе.
   -- Какъ я рада, что ты опять при мнѣ,-- было первымъ словомъ Варвары Петровны,-- безъ тебя все не такъ идетъ, никто мнѣ не угодитъ, и я все недовольна. А теперь выбери себѣ въ деревняхъ любую бабу въ кормилицы своей дѣвочкѣ, и я ее отправлю въ Петровское. При себѣ я ребенка тебѣ держать не позволю; какая ты можешь мнѣ быть слуга съ нею? ты постоянно будешь рваться къ ней, ее надо отдать кормилицѣ, и я объ этомъ распоряжусь.
   Бѣдная мать остолбенѣла при этихъ словахъ, но возразить не дерзнула, да и смѣлъ ли кто возражать? Приговоры Варвары Петровны были безапелляціонны.
   Распоряженіе отправить ребенка съ кормилицей въ ближайшую деревню было сдѣлано -- но не исполнено.
   Къ счастью, а главное къ чести, всей многочисленной дворни Варвары Петровны, въ ней не было наушниковъ. Многое творилось не такъ, какъ она велѣла, многое отъ нея скрывалось, и не было случая, чтобы кто-либо донесъ ей о томъ, что могло вызвать ея гнѣвъ.
   Такъ и на этотъ разъ: ребенокъ Агаѳьи Семеновны въ деревню отправленъ не былъ, и мать, находясь при барынѣ и день и ночь, сама кормила потихоньку свою дѣвочку. Днемъ ее приносили окольными путями черезъ садъ во флигель, а ночью въ держали въ пристройкѣ, отдѣлявшейся довольно большими сѣнями отъ дома, такъ что при растворенныхъ дверяхъ и окнахъ, крики ребенка Варвара Петровна слышать не могла. Добрая моя гувернантка, miss Blackwood, занимала комнату въ этой же пристройкѣ, и часто сама вставала ночью, чтобы унять крикунью, или чтобы потихоньку, почти беззвучно отворивъ двери, позвать мать, которая спала черезь комнату отъ спальни своей барыни.
   Я разъ чуть не накливала велкую бѣду. Maman была нездорова и обѣдала позже обыкновеннаго въ своей спальнѣ. Агашенька сама прислуживала ей, а я, узнавшая, что дѣвочка въ комнатѣ англичанки моей, отправилась туда посмотрѣть на нее. Въ комнатѣ никого не было, а въ корзинкѣ неистово кричала малютка, требовавшая свою мать. Сама я еще была настолько глупа, что вообразила, что если ее вынести на крыльцо, она утѣшится. Дѣло было лѣтомъ, я мгновенно схватила ее на руки и вышла; крошка моя дѣйствительно на минуту умолкла; но, почувствовавъ обманутое ожиданіе, еще громче залилась. Дверь быха отворена, Варвара Петровна услыхала крикъ.
   -- Что это такое? -- и произнесено это было такимъ грознымъ голосомъ, и съ такимъ испытующимъ взглядомъ, устремленнымъ на Агаѳью, что бѣдная мать помертвѣла, растерялась, не зная, что сказать. Отецъ же, какъ безумный, ринулся изъ дома, вырвалъ ребенка у меня изъ рукь, зажалъ ей безжалостно ротъ рукою и стремглавъ бросился черевъ садъ во флигель. А я до того перепугалась, пришла въ такое отчаяніе, понявъ всю необдуманность своего поступка, что даже теперь не помню, какъ миновала гроза. Знаю только, что долго послѣ этого Варвара Петровна смотрѣла подозрительно и сурово на отца и на мать и въ пристройку стала ходить каждый день.
   И вотъ такимъ-то образомъ, постоянно въ страхѣ и трепетѣ, когда на крыльцѣ, когда подъ дождемъ или на холодѣ, пришлосъ бѣдной Агаѳьѣ выкормить трехъ дѣтей. Для старшихъ Варвара Петровна дала няньку, а меньшого постоянно приказывала отдавать любой крестьянкѣ на прокормленіе. Несчастные малютки бывали больны, оставались въ чужихъ рухахъ, а бѣдная матъ могла ихъ видѣть только раза два въ день, когда отпускалась обѣдать, ужинать или пить чай. И теперь живо передъ моими глазами лицо моей дорогой Агашеньки въ эти ужасные годы ея жизни. Сколько разъ видѣла я ея прекрасные, выразительные глаза, устремленные не то съ мольбой, не то съ укоромъ на иконы.-- За что, за что? -- казалось, хотѣли произнести ея крѣпко сжатыя губы.
   Одна изъ ужаснѣйшихъ драмъ въ ея многострадальной жизни произошла послѣ рожденія ея третьей дочери.
   Въ декабрѣ въ этотъ годъ Варвара Петровна выѣхала изъ Спасскаго въ Москву. Агаѳья Семеновна должна была послѣдовать за нею недѣли черезъ двѣ, при этомъ былъ отданъ строгій приказъ устроить дѣтей въ Спасскомъ и съ собою никого не привозить. Но наболѣвшее сердце бѣдной матери не могло уже перенести разлуку съ такими врошечинми дѣтьми. Въ отчаяніи своемъ она рѣшила уже больше ничего не скрывать, не обманывать барыню, а взять съ собою дѣтей и открыто въ этомъ признаться Варварѣ Петровнѣ.
   Зимой въ декабрьскіе морозы привезла она ихъ и поздно вечеромъ подъѣхала къ нашему московскому дому.
   Варварѣ Петровнѣ пришли доложить:
   -- Обозъ пріѣхалъ изъ Спасскаго.
   -- А Агаѳья?
   -- Пріѣхала-съ,-- былъ краткій отвѣтъ.
   -- Скажи ей, пусть отдохнетъ, а завтра утромъ, чтобы въ моему одѣванію пришла.
   На другой день утромъ, когда Варвара Петровна позвонила, на звонокъ ея взошла Агашенька.
   Никогда не видала я на ней бы прежде, ни послѣ такого суроваго, рѣшительнаго лица, когда она, поцѣловавъ у барыни руку, отошла на нѣсколько шаговъ отъ ея постели.
   -- Ну, что, какъ пріѣхала, что привезла? -- спросила Варвара Петровна
   Агашенька молча подала реесгръ всѣхъ прошивокъ, кружевъ и всего сработаннаго въ этотъ годъ пяличницами и кружевницами.
   Варвара Петровна посмотрѣла, положила бумагу на столъ. -- хорошо, ступай! -- и взяла чашку въ руки.
   Агаѳья сдѣлала нѣсколько шаговъ и остановилась у двери.
   -- Ступай,-- повторила Варвара Петровна,-- я позову.
   -- Сударыня,-- произнесла Агаѳья, и голосъ ея дрогнулъ, она тяжело дышала.
   -- Что тебѣ? -- досадливо вскрикнула Варвара Петровна.
   -- Варвара Петровна! -- продолжала Агаѳья болѣе твердымъ, почти грубымъ, голосомъ:-- я привезла съ собою всѣхъ своихъ дѣтей... воля ваша... я не могла...
   -- Какихъ дѣтей? Что такое ты мнѣ сказала?
   -- Сударыня! -- всирвввула Агашенька, и бросилась на колѣни,-- ради самого Бога, поввольте мнѣ ихъ оставить здѣсь; я вамъ буду служить, какъ служила, день и ночь буду при васъ, только оставьте... чтобы я только знала, что они тутъ...
   -- Вонъ! -- раздался голосъ Варвары Петровны.
   -- Воля ваша, я не уйду, дѣлайте со мной, что хотите, Варвара Петровна! у васъ у самихъ были дѣти маленькія, могуть ли они безь матери? Бога ради, одной вашей милости прошу, не отнимайте у меня дѣтей! -- и бѣдная женщина на колѣняхъ поползла къ постели барыни.
   -- Вонъ! -- былъ ей отвѣтъ.
   Я тутъ стояла, слезы лились у меня изъ глазъ, и я только могла произнести: Maman! maman!
   -- Comment osez-vous pleurer? Allez vous-en ! {"Какъ смѣешь ты плакать? Пошла вонъ!"} -- обратился на меня гнѣвъ Варвары Петровны.
   Я вышла, бросилась въ корридоръ и неудержимо рыдала.
   А изъ спальни раздавался бѣшеный крикъ Варвары Петровны, онъ все усиливался, и я побѣжала въ смежную комнату.
   ...-- Я все могу съ тобой сдѣлать, я тебя на поселеніе сошлю, дѣтей твоихъ я сейчасъ въ воспитательный домъ отправлю! -- слышалось изъ спальной.
   -- Хоть въ Сибирь, хоть на поселеніе, а съ дѣтьми... дѣтей нельзя... я не дамъ дѣтей! -- уже какъ-то безсвязно лепетала Агаѳья, все стоя на колѣняхъ.
   Варвара Петровна сильно позвонила и закричала:-- Дѣвушки!
   На зовъ ея взошли двѣ горничныя.
   -- Возьмите ее, выведите ее, тащите! -- приказывала барыня.
   Но въ эту минуту Агаѳья уже ничего не сознавала, она была точно въ изступленіи.
   Горничныя взяли ее подъ руки -- но она быстро встала на ноги, рванулась отъ нихъ, и за ея рыданіями и за движеніемъ горничнихъ я разслыхала только слова:-- Звѣри... и тѣ своихъ дѣтей...
   -- Молчать! -- крикнула Варвара Петровна,-- я тебя въ часть велю отправить, ты у меня въ острогѣ сгніешь.
   -- Куда хотите, а я ихъ лучше задушу своими руками, а не отдамъ,-- что имъ безъ матери!..
   -- Въ часть, въ часть, вонъ! -- почти съ пѣной у рта кричала Варвара Петровна.-- Что же вы?..
   Агаѳья все стояла, а призванныя горивчиня точно окаменѣли...
   -- Агаѳья Семеновна, пойдемте,-- шепнула наконецъ одна изъ нихъ.
   Несчастная женщина сдѣлала шагъ къ дверя, но вдругъ она повернулась лицомъ въ барынѣ; на ея добромъ лицѣ, въ ея прекрасныхъ глазахъ сверкнула злоба, и раздался уже опять звенящій, твердый голосъ:
   -- Были мы вамъ, сударыня, съ мужемъ вѣрные, усердные слуги, а теперь изъ-подъ палки мы не слуги!..
   Тутъ я увидала ужасную сцену: Варвара Петровна захрипѣла, бросилась съ постели, одной рукой схватила Агаѳью за горло, а другою точно силилась разорвать ей ротъ... но тутъ же отпустила, почти упавъ на ближайшее кресло... съ ней сдѣлался нервный припадокъ.
   Агаѳья вышла, стоявшія тутъ горничныя уложили свою барыню на постель. Взошелъ докторъ Порфирій Тимоѳеевичъ съ лавровишневыми каплями.
   Долго отпивалась Варвара Петровна каплями и померанцевой водой, и наконецъ былъ призванъ главный конторщикъ Леонъ Ивановъ (деверь Агаѳьи и дядя гонимыхъ дѣтей).
   Заложивъ руки за спину, явился онъ передъ лицомъ барыни.
   -- Напиши приказъ,-- произнесла Варвара Петровна,-- здѣсь!
   Конторщикъ вышелъ и черезъ нѣсколько минутъ принесъ бумагу, чернила и перо и подъ диктовку самой госпожи сталъ писать на комодѣ, стоявшемъ тогда въ спальнѣ Варвары Петровны, и который въ настоящую минуту у меня передъ моими глазами, слѣдующее:

"Въ московскую домовую контору

"Приказъ.

   "Сегодня же, на подводахъ, пріѣхавшихъ вчера изъ Спасскаго, отправить обратно въ Спасское Агашкивыхъ трехъ дѣтей. Для сопровожденія ихъ приказать собраться въ дорогу Александрѣ Даниловой, и о прибытіи ихъ на мѣсто немедленно извѣстить меня".
   Затѣмъ слѣдовала подпись самой Варвары Петровны.
   -- Исполнить! -- подтвердила она словесно.
   Конторщикъ вышелъ.
   Когда потомъ я явилась по зову Варвары Петровны, и она увидѣла мои заплаканные глаза, на меня посыпались ея упреки:
   -- Тебѣ всякая холопка дороже матери! Ты должна плакать о томъ, что меня не слушаются, до истерики меня доводятъ, безпокоятъ меня неповиновеніемъ, а ты о холопкѣ да о холопскихъ дѣтяхъ плачешь. Ты была и будешь безчувственная тварь! Ты рада, когда меня терзаютъ, ты не жалѣешь, не любишь меня... я больна... а ты о холопкѣ... въ тебѣ ни любви, ни привязанности ко мнѣ нѣтъ...
   И опять истерика, опять докторъ, капли, а я ужъ совсѣмъ была сбита съ толку и пришла въ отчаяніе, что опять разстроила maman своими слезами; и Агашеньку жаль, и точно сама себя въ чемъ-то виноватой чувствую.
   Наконецъ, прогнанная за наказаніе изъ спальни съ глазъ долой за свою неблагодарность и нечувствительность, я бросилась въ дѣвичью и на груди своей доброй, дорогой Агашеньки выплакала свое горе.
   Но насколько было полно любви сердце этой прекрасной женщины! При всемъ своемъ горѣ, у ней нашлись слова утѣшенія и ласки для меня.
   На другой день утромъ, когда Агашенька пришла меня одѣвать въ комнатѣ смежной со спальней Варвары Петровны, я взглянула ей въ глаза -- и мы безъ словъ поняли другъ друга. На мой нѣмой вопросъ, я прочла въ ея глазахъ отвѣтъ. Дѣти не были отправлены. Она кивнула мнѣ головой и рукою указала на флигель. Я вздохнула свободно.
   При домѣ Лошаковскаго на Остоженкѣ, былъ большой флигель для помѣщенія дворни.
   Поляковъ, какъ дворецкій, имѣлъ отдѣльную комнату, и въ этой-то комнатѣ прожили и зиму и весну бѣдныя три дѣвочки, въ заперти, безъ воздуха, но все же около матери и отца, которые урывками хотя нѣсколько разъ въ день могли видѣть ихъ.
   Часто бѣгала я туда; меня всегда пускали потихоньку отъ maman посмотрѣть на нихъ.
   Бывало всѣ три сидятъ на полу, въ розовыхъ сарпинковыхъ платьицахъ, возлѣ нихъ обломки кое-какихъ игрушекъ, а на личикахъ улыбка удовольствія при моемъ приходѣ. Всѣ онѣ и теперь живы и съ тою же радостною улибвою встрѣчаютъ меня, когда мнѣ, хотя и рѣдко, приходится видѣть ихъ.
   Не мало мученія было съ ними, когда настали весенніе, красные дни; старшая дѣвочка была уже особа съ нѣкоторымъ смысломъ и упорно просилась гулять. Выпускали ихъ, точно маленькихъ звѣрей изъ заточенія, въ тѣ часы, когда Варвара Петровна почивала, остальное же время держали ихъ подъ замкомъ и часто слышала я опасенія Агашеньки:-- Помилуй Богъ, выскочатъ! Увидитъ!
   Такъ жили бѣдныя дѣти, и никогда Варвара Петровна объ этомъ не знала.
   Но впослѣдствіи объ этомъ узналъ Иванъ Сергѣевичъ, и его расположеніе ко всей семьѣ еще усилилось.
   О томъ, какъ Поляковы обожали своего добраго "барина", свидѣтельствуютъ ихъ письма ко мнѣ, въ которыхъ они мнѣ говорятъ о каждомъ своемъ свиданіи съ нимъ, о каждомъ письмѣ, полученномъ отъ него.
   Я нарочно ѣздила къ сыну Полякова, чтобы получить отъ него всѣ письма Ивана Сергѣевича, но къ несчастію ничего не нашла. Письма между 52-мъ и 54 годомъ были сожжены его отцемъ, а остальныя матерью по смерти мужа.
   Андрей Ивановичъ Поляковъ пользовался до самой смерти своей полнѣйшимъ довѣріемъ обоихъ сыновей Тургеневыхъ и особенною любовью Ивана Сергѣевича, и сама Варвара Петровна была вполнѣ убѣждена, что вѣрнѣе его и его жены она слугъ не имѣла. Но это усиливало только постоянное ея стремленіе мучить тѣхъ, кто лучше и кто ближе къ ней. Изъ всѣхъ гоненій, которыя претерпѣли они оба, я только разсказала, что выстрадали отецъ и мать изъ-за дѣтей своихъ; я еще буду говорить о нихъ послѣ; и всегда на долю ихъ выпадали одни страданія и муки за неуклонную ихъ преданность своимъ господамъ.
   Теперь возвращаюсь къ нашей поѣздкѣ въ Воронежъ.
  

------

  
   Почти въ концѣ августа 1840 г., когда доктора рѣшили, что меня можно выпустить на воздухъ послѣ оспы, выѣхали мы изъ Воронежа, заѣхали на нѣсколько дней въ разрушенное и еще неустроенное Спасское и переселились въ Москву.
   Тамъ у Варвары Петровны былъ собственный домъ на Самотекѣ, но онъ былъ такъ великъ, что она рѣшила его продать. Къ зимѣ 1840 года былъ нанятъ на Остоженкѣ домъ Лошаковскаго и въ немъ, за исключеніемъ лѣтнихъ мѣсяцевъ и двухъ или трехъ зимъ, жили мы до самой кончины Варвары Петровны.
   Въ 1840 году мнѣ было уже 7 лѣтъ, и съ этого возраста начались мои мученія за другихъ. Во мнѣ уже пробудилось чувство осмысленной лвобви и жалости къ окружающимъ меня. Я могла уже понимать и несправедливость, и жестокость, и во мнѣ постоянно происходила смутная борьба между любовью къ maman и жалостью къ тѣмъ, на кого она простирала свой гнѣвъ. Оплакивала я всѣхъ, но ей не смѣла даже взглядомъ выразить чувства, волновавшія меня. Самой же мнѣ жилось хорошо. Любила меня Варвара Петровна и баловала, говорятъ, даже больше чѣмъ сыновей своихъ въ дѣтствѣ. Наряжала меня роскошно, все было изъ магазина Salomon -- знаменитости тогда; куклы и игрушки мои возбуждали зависть моихъ маленькихъ гостей. Самыя лучшія дѣтскія книги высылались мнѣ Николаемъ Сергѣевичемъ изъ Петербурга. Мученіемъ же назвать нельзя заслуженные и незаслуженные иногда выговоры и наказанія за дѣтскіе проступки. Самымъ жестокимъ наказаніемъ была ссылка въ уголъ, гдѣ мнѣ ставили стулъ, на которомъ я должна была, по мѣрѣ вины, просидѣть 2 или 3 часа, а иногда и болѣе.
   Если же мнѣ случалось очень ужъ прогнѣвать maman, то она меня обрекала на ссылку въ оранжерею или зимній садъ, гдѣ я должна была точно также просидѣть неподвижно весь день, и тогда я получала за обѣдомъ только 3 блюда и лишена была пирожнаго.
   Мнѣ было 17 лѣтъ, когда умерла Варвара Петровна, и характеръ во мнѣ тогда еще не довольно окрѣпъ, для столкновенія или борьбы за свою личную жизнь и свободу. Чѣмъ бы все это кончилось, проживи она больше -- не знаю, но въ послѣдній годъ и во мнѣ стали проявляться проблески явнаго протеста въ защиту гонимыхъ, а этого Варвара Петровна ни отъ кого не терпѣла.
   Замѣчательная черта была въ характерѣ Варвары Петровны: лишь только она замѣчала въ комъ-нибудь изъ прислугъ нѣкоторую самостоятельность, призгакъ самолюбія, или сознаніе своей полезности, она всячески старалась того унизить или оскорбить, и, если, несмотря на это, тотъ, на кого направлялись ея преслѣдованія, смиренно ихъ выносялъ, то опять попадалъ въ милость; если же нѣтъ, то горько доставалось за непокорность.
   Въ домѣ было даже техническое названіе для такого рода испытаній, говорили: "барыня теперь придирается въ Ивану Васильеву"; или: "это было тогда, когда барыня придиралась къ Семену Петрову"; или: "а вотъ увидите, станетъ ужъ барыня придираться къ Петру Иванову -- очень смѣло сталъ онъ съ ней говорить".
   И вотъ настала разъ такая эпоха "придиранія" къ дворецкому Семену Кириловичу Тоболеву.
   То былъ весьма красивый брюнетъ лѣтъ тридцати, со всей походкой и манерой слуги самаго аристократическаго покроя. По званію своему, онъ чаще другихъ имѣлъ случай разговаривать съ барыней о разныхъ домашнихъ дѣлахъ.
   Замѣтила Варвара Петровна, что при нѣкоторыхъ ея предположеніяхъ о покупкахъ для дома, при назначеніи кого-либо въ одну изъ должностей при домѣ, Семенъ иногда возражалъ и говорилъ съ ней довольно смѣло. Этого было достаточно: барныя начала "придираться" къ своему любимцу дворецкому. Въ день нѣсколько разъ его призывала то за тѣмъ, то за друимъ, и всякій разъ выражала ему свое неудовольствіе, безъ всякой съ его стороны вины. Но Семенъ былъ не изъ терпѣливыхъ, и въ дворнѣ слылъ гордецомъ.
   Увидя себя предметомъ гоненій, Семенъ хотя и не возражалъ и ни слова не говорилъ въ свое оправданіе, но лицо его показывало, что онъ только крѣпилдся, и кончилось все это для него очень печально.
   За обѣдомъ Семенъ стоялъ за кресломъ барыни, а передъ ея приборомъ стоялъ небольшой графинъ съ водою, которая называлась "барынина вода".
   Когда Варвара Петровна произносила слово: "воды!",-- которое у васъ равнялось извѣстному "А boire au moi!",-- дворецкій долженъ былъ налитъ ей воды изъ этого графина. Составивъ себѣ планъ аттаки противъ Семена, Варвара Петровна всякій разъ, какъ только подносила стаканъ къ губамъ, находила въ водѣ разные недостатки: то мутна, то холодна, то тепла, то съ запахомъ.
   Такъ продолжалось нѣсколько дней сряду. Семенъ бралъ графинъ со стола и черезь нѣсколько минутъ являлся, повидимому, съ другою водою. Варвара Петровна пила молча; но на другой день опять то же: опять -- воды! опять -- нехороша -- дворецкій бралъ воду и приносилъ другую.
   Такъ и въ тотъ достопамятный день Варвара Петровна подвесла стаканъ къ губамъ, оттолкнула его и, обратясь лицомъ къ Семену, спросила:
   -- Что это такое?
   Молчаніе.
   -- Я спрашиваю: что это такое?
   Опять молчаніе.
   -- Добьюсь я, наковецъ, хорошей воды? -- и мгновенно стаканъ съ водою былъ брошенъ почти въ лицо дворецкаго.
   Семевъ поблѣднѣлъ, взялъ со стола графинъ и вышелъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вернулся и въ чистый стаканъ налилъ барынѣ воды.
   -- Вотъ это вода! -- сказала Варвара Петровна и отпила болѣе полстакана.
   Тогда Семенъ, блѣдный, съ дрожащими губами, сдѣлалъ нѣскольжо шаговъ впередъ, сталъ передъ образомъ, перекрестился широкимъ крестомъ и сказалъ:
   -- Вотъ ей-Богу, передъ образомъ клянусь, я ту же воду подалъ, не мѣнялъ!
   Сказавъ это, онъ обернулся лицомъ къ госпожѣ своей и посмотрѣлъ ей прямо въ глаза.
   Какъ ни мала я еще тогда была, но у меня замерло сердце, я уже понимала, что такъ maman противорѣчить нельзя.
   Прошло нѣсколько секундъ страшнаго молчанія.
   Варвара Петровна вдругъ, вставъ съ кресла, сказала:-- Вонъ! -- и вышла изъ-за стола, не окончивъ обѣда.
   Все въ домѣ притихло, словно замерло, всѣ ходили на цыпочкахъ, всѣ перешептывались, а сама Варвара Петровна заперлась въ своей спальнѣ.
   Какъ-то жутко было и мнѣ весь день, я и куклы свои бросила, прижалась на своей скамеечкѣ въ гостиной и все думала, что-то будетъ? Я Семена очень любила, мнѣ было и жаль его и страшно.
   Но день прошелъ. Чай мы пили безъ maman, боялись даже загремѣть чашкой или ложечкой. Въ 9 часовъ подали мнѣ одной yжинъ, и гувернантка моя черезъ дверь тихо-тихо проговоряла:
   -- Il est neuf heures, madame, la petite doit se coucher {"Девять часовъ, малютка должна спать".}.
   Послышалось слово: Entrez {"Войдите".}. Я вошла, подойдя въ Варварѣ Петровнѣ, сказала свое обычное: "Bonne nuit, maman, bénissez-moi" {"Покойной ночи, maman, благословите меня".}, и, получивъ поцѣлуй и благословеніе, легла тутъ же въ ея спальнѣ, въ которой всегда съ нею спала, за исключеніемъ немногихъ годовъ.
   На другой день я вышла гулять и, увидавъ на дворѣ Семена, залилась горькими слезами.
   Вмѣсто щегольского, коричневаго, съ ясными пуговицамя фрака, на Семенѣ была надѣта сермяга, а въ рукахъ у него была метла, которою онъ мелъ дворъ.
   Изъ дворецкаго, по приказанію барыни, онъ преобразился въ дворника и оставался въ этомъ званіи года три или четыре, пока не замѣнилъ его совершенно случайно появившійся въ штатѣ Варвары Петровны знаменитый ея нѣмой дворникъ Андрей, описанный въ "Муму" подъ именемъ Герасима.
   Обѣ зимы 1840 и 1841 года жила Варвара Петровна въ Москвѣ, поддерживала знакомства, у ней были назначенные дня для пріема и для вечеровъ, сама она тоже изрѣдка ѣздила по вечерамъ играть въ карты въ знакомымъ.
   Сынъ ея Николай Сергѣевичъ пріѣзжалъ изъ Петербурга повидаться съ матерью, но сильно подозрѣваю я, что въ Москву его больше привлекала любовь къ Аннѣ Яковлевнѣ, которая продолжала жить у насъ. Варвара Петровна, отъ глазъ которой ничто ускользнуть не могло, замѣчала все, но значенія этому она никакого не придавала. А сынъ, конечно, и подумать не смѣлъ просить согласія на бракъ. Вдругъ, зимою 1841 года Анна Яковлевна у насъ исчезла. Какъ это совершилось, никто не зналъ,-- да если кто и зналъ, то говорилъ объ этомъ не смѣлъ. Варвара Петровна даже и не удивилась и даже ничего не спросила о ней; но съ этого времени окончательно перестала высылать сыну деньги на его содержаніе въ полку.
   Николай Сергѣевичъ вышелъ въ отставку, и поступилъ въ министерство внутреннихъ дѣлъ при Перовскомъ. Сначала его жалованья доставало на житье, но когда родился сынъ, а черезъ годъ дочь, и Анна Яковлевна очень заболѣла, они едва существовали на свои средства. Николай Сергѣевичъ принужденъ былъ искать какихъ-нибудь занятій; онъ нашелъ уроки французскаго языка, что значительно увеличило его доходъ.
   Мать продолжала съ нимъ переписываться, но на его робкія просьбы о пособіи всегда отвѣчала упорнымъ молчаніемъ.
   Какъ узнала она, что сынъ ея обзавелся семьей, долго никому изъ насъ не было извѣстно; но она была вполнѣ увѣрена, что они не вѣнчаны, и надѣялась, что любовь остынетъ, и сынъ ея со временемъ сдѣлаетъ приличную партію.
   Объ этихъ ея надеждахъ свидѣтельствуетъ все тотъ не ея альбомъ, сохранившійся у меня. Вотъ что я нашла въ немъ:

"A mon fils Nicolas.

   "Cher enfant, il court un bruit sur toi qui me cause un poignant chagrin. Vous avez pu vous laisser entraîner à un coupable penchant.
   Mon enfant, ne comptez pas sur les promesses des passions; elles s'évanouissent, et avec elles les serments, qui furent faits de bonne foi. S'il en est temps encore, renoncez à une faiblesse qui ne peut que vous entraîner à votre ruine. Je ne vous connais pas; vous si raisonnable, vous qui connaissez si bien les devoirs de la société et du rang où vous êtes placé" {"Сынъ мой, о тебѣ пронесся слухъ, глубоко огорчающій меня. Ты могъ дать себя увлечь преступной страстью! Не полагайся на обѣщанія страстей; онѣ исчезаютъ, а съ ними и клятвы, данныя отъ чистаго сердца. Если еще время, откажись отъ чувства, которое поведетъ тебя только къ твоей гибели. Я не понимаю тебя! ты такъ благоразуменъ, ты знаешь хорошо обязанности, налагаемыя обществомъ и положеніемъ, въ которое ты поставленъ.}.
  

-----

  

1841 годъ.

   Въ 1841 году Иванъ Сергѣевичъ возвратился изъ-за грашщы и пріѣхалъ лѣтомъ въ Спасское. Тутъ привезъ онъ свое первое сочиненіе "Парашу".
   Впечатлѣнія особеннаго это у насъ не произвело. Маленькая книга въ голубой оберткѣ валялась на одномъ изъ столиковъ кабинета его матери, и, сколько мнѣ помнится, толковъ мало было о ней. Единственное, что изъ нея было извлечево и повторялось, это гдѣ-то сказанныя слова: "въ порядочныхъ домахъ квасу не пьютъ". На основаніи этихъ словъ, квасъ былъ изгнанъ со стола, въ великому огорченію и прискорбію моей уважаемой гувернантки Катерины Егоровны Риттеръ, которая попробовала было потребовать квасу; но у Варвары Петровны требовать никто не смѣлъ, и квасъ подавали только въ пристройкѣ, гдѣ помѣщались мои гувернантки.
   Радость Варвары Петровны при свиданіи съ сыномъ была великая, хотя, впрочемъ, при встрѣчѣ, "ура!" никого кричать она не заставляла. Только сама она вдругъ совершенно измѣнилась: ни капризовъ, ни придирокъ, ни гнѣва.
   Чѣмъ это объяснить, какъ не обаятельностью и добротой Ивана Сергѣевича, которая будто распространялась на все окружающее его. Всѣ его любили, всякій въ немъ чуялъ своего и душой былъ преданъ ему, вѣруя въ его доброту, которая въ домѣ матери не смѣла однако проявляться открыто въ защиту кого-либо. Но тѣмъ не менѣе, когда онъ пріѣзжалъ, говорили: "Нашъ ангелъ, нашъ заступникъ ѣдетъ".
   Зная характеръ своей матери, онъ никогда ей не высказывалъ рѣзко то, что его огорчало въ ея поступкахъ; онъ зналъ, что этимъ еще больше только повредишь тому, въ пользу кого будетъ произнесено слово защиты; и несмотря на это, Варвара Петровна при немъ и для него точно перерождалась; она, не боявшаяся никого, не измѣнявшая себя ни для кого, при немъ старалась показать себя доброй и снисходительной.
   Охлажденіе Ивана Сергѣевича къ матери сов ершилось позже -- постепенно. Да и охлажденіемъ этого назвать нельзя -- онъ удалялся только отъ нея. Борьба, была невозможна, она повела бы къ худшему,-- а видѣть и молчать было слишкомъ тяжело для его добраго сердца.
   По пріѣздѣ изъ Берлина онъ былъ необыкновенно нѣженъ къ матери; онъ еще не успѣлѣ вникнуть во все творившееся дома,-- а прежнее, за три года отсутствія, изгладилось въ его незлобивой памяти.
   Тѣ мелкія заботы другъ о другѣ, выражающія болѣе всего согласіе и дружбу въ семьяхъ, были обоюдны: Варвара Петровна цѣлые дни придумыала, чѣмъ бы угодить сыну -- заказывались и обдумывались его любимыя кушанья, варенье, въ особенносги крыжовенное, любимое его, посылалось большими банками въ его флигель, и надо правду сказать, что оно необыкновенно быстро истреблялось съ моею помощью и съ помощью разныхъ дворовыхъ ребятишекъ, которые смѣло подходили въ окну его флигеля. Для нихъ молодой баринъ былъ свой человѣжъ.
   Кромѣ того, Варвара Петровна, не терпѣвшая собакъ, дозволяла Наплю, предшественнику извѣстной у васъ Діанки, постоянно присутствовать на балконѣ, потому только, что это была Ваничкина собака, и даже удостоивала изъ своихъ рукъ кормить Напля разными сластями.
   Съ своей стороны Иванъ Сергѣевичъ часто откладывалъ охоту, которую такъ любилъ, чтобы пробыть съ матерью, и когда она изъявляла желаніе прокатиться въ своемъ креслѣ по саду, (ходить она не могла), то сынъ не позволялъ лакею управлять кресломъ и всегда исполнялъ это самъ.
   Одинъ изъ вечеровъ этого лѣта особенно былъ замѣчателенъ. Въ этотъ день Иванъ Сергѣевичъ еще съ утра отправился на охоту, а maman часовъ въ 7 вечера поѣхала одна въ каретѣ осмотрѣть поля. Ее сопровождалъ только бурмистръ верхомъ. Часу въ девятомъ разразилась страшная гроза, одна иъ такихъ грозъ, которыхъ немного приходится кому-либо запомнить.
   Я забилась въ самый темный уголъ гостиной и плакала, потому что всѣ въ домѣ были въ страшной тревогѣ. Ни барыни, и барина молодого не было, и никто не зналъ, гдѣ они. Первый пріѣхалъ Иванъ Сергѣевичъ. Переодѣвшись въ своемъ флигелѣ, онъ прибѣжалъ въ домъ, не зная еще, что матери нѣтъ.
   Увидя мои слезы и не зная причины ихъ, онъ началъ стыдить меня за то, что я боюсь грозы. И это дѣіствительно было со мною въ дѣтствѣ, и всегда меня за то журилъ Иванъ Сергѣевичъ. Онъ бралъ меня къ себѣ на колѣни, садился у окна и старался отъучить меня отъ этого страха, обращая мое вниманіе на красоту облаковъ и всей природы во время грозы.
   На этотъ разъ, когда въ отвѣтъ на его ласковыя слова, и начала еще громче кричать:-- Maman убило громомъ! Maman убило громомъ! -- долго не могъ онъ понять моихъ безсвязныхъ словъ.
   -- Гдѣ же маменька? -- обратился онъ къ кому-то.
   -- Барыня не возвращались. Они поѣхали кататься и не вернулись. Верховыхъ по всѣмъ дорогамъ разослали,-- было ему отвѣчено.
   Иванъ Сергѣевичъ бросялся изъ комнаты.
   Несмотря ни на дождь, ни на бурю, ничего на себя не накинувъ, побѣжалъ онъ на конный дворъ, схватилъ первую попавшуюся лошадь и выѣхалъ уже изъ воротъ, самъ не зная куда; но тутъ же былъ встрѣченъ бурмистромъ, котораго Варвара Петровна послала домой съ приказаніемъ никому ее не искать, и съ извѣстіемъ, что она въ безопасности въ сторожкѣ лѣсника. Осмотрѣвъ поля, она задумала проѣхать въ лѣсъ, гдѣ ее и настигла гроза.
   Долго, очень долто продолжалось наше томительное ожиданіе; наконецъ, услыхали мы стукъ колесъ. Иванъ Сергѣевичъ бросился на балковъ и на рукахъ вынесь мать изъ кареты, донесъ ее до кресла, ощупывалъ ея платье и ноги.
   -- Не промокла-ли ты, maman? -- безпокоился онъ и безпрестанно цѣловалъ ея руки. -- Ну, слава Богу, слава Богу,-- твердилъ онъ,-- съ тобой ничего не случилось, какъ я боялся за тебя; лошади могли испугаться и понести, это не выходило у меня изъ головы.
   И опять припадалъ къ матери и цѣловалъ ее.
   Вотъ каковы были отношенія сына къ матери -- и грустно, и тяжело было видѣть, какъ они измѣнились впослѣдствіи.
   Для меня лично пріѣздъ Ивана Сергѣевича имѣлъ тоже большое значеніе. Исключая счастія видѣть его при моемъ къ нему обожаніи, много было и другихъ причинъ радоваться.
   Во-первыхъ, прекращались всѣ уроки; онъ утверждалъ, что лѣтомъ дѣтямъ учиться вредно. Заступался онъ за меня и открыто, за дѣло ли, не на дѣло мнѣ доставалось, и еще чаще слышалось добродушное: "Vous gâez la petite" {"Tы балуешь ребенка".}, изъ устъ Варвары Петровны. Но лучше всего было у васъ съ нимъ послѣобѣденное вреля, когда maman уходила отдыхать въ свою спальню.
   Иванъ Сергѣевичъ ложился тоже на pâté.
   Такого рода мебели теперь, я думаю, уже нигдѣ не встрѣтишь, но въ Спасскомъ тогда эта четырехугольная громада, вышитая по канвѣ какими-то причудливыми арабесками, занимала всю середину небольшой гостиной новаго дома.
   И вотъ на эту-то громаду ложился Иванъ Сергѣевичъ, причемъ его ноги все-же на немъ не умѣщались и, по крайней мѣрѣ, аршина на полтора вытягиваясь въ пространство; онъ ложился, а меня сажалъ возлѣ себя и тутъ разсказывались сказки.
   Разсказывала, однако, я, а не онъ. И до сихъ поръ не пойму, какъ не надоѣла я ему весьма частымъ повтореніемъ все одной и той же, моей тогда любимой, сказки: "Голубой фазанъ". Иногда я разсказывала и другія, но онъ, вѣрно, замѣтилъ, что я эту люблю болѣе другихъ, и даже притворялся (какъ я послѣ это сообразила), что и самъ ее любитъ и забываетъ нѣкоторыя подробности изъ нея. И все это, чтобы досяшить удовольствіе ребенку!
   Но до укладыванія и усаживанія нашего на знаменитый pâté, происходили иногда хищническіе наши набѣги на бакалейный шкафъ. А въ Спасскомъ этотъ шкафъ имѣлъ историческое значеніе.
   Къ дому примыкала уцѣлѣвшая отъ пожара каменная галерея; въ ней помѣщалась библіотека, а съ лѣвой стороны, при входѣ въ нее, стоялъ огромный шкафъ, находящійся въ вѣденіи старика-камердинера покойнаго отца Ивана Сергѣевича.
   Михайло Филипповичъ, такъ звали его, былъ оставленъ, послѣ смерти барина своего, на покоѣ и на пенсіи. Чтобы дать ему какое-нибудь дѣло, ему отданы были ключи отъ библіотеки и отъ шкафа.
   Упоминая о библіотекѣ, замѣчу, что Иванъ Сергѣевичъ, говоря о своемъ первомъ знакомствѣ съ русской литературой черезъ камердинера матери, говорилъ, вѣроятно, объ этомъ самомъ Михайлѣ Филипповичѣ, потому что когда я уже была постарше, я часто и, разумѣется, потихоньку отъ maman, выпрашивала у старика французскія книги для чтенія; онъ, бывало, отчаянно махнеть руками (его привычный жестъ) и скажетъ:
   -- Эхъ, барышня. Все-то вы французскія книжки читаете, ну что въ нихъ? Вотъ вы бы Хераскова почитали: книжка хорошая!
   Но я выше m-me de Genlis и переводовъ miss Radcliff ничего тогда не находила.
   Михайло Филипповичъ былъ очень глухъ и, хотя въ то время мы никто этого не замѣчали, нѣсколько помѣшанъ. Его странности, его характеръ и впослѣдствіи трагическая смерть вполнѣ это доказали.
   Помѣшательство его совершалось постепенно, вслѣдствіе его глухоты и наклонности къ уединенію послѣ смерти своего барина. Но видно было, что пережилъ онъ много такого, что съ горечью таилось въ его душѣ. Оглохъ онъ съ 14 декабря 1825 года, кажется, вслѣдствіе контузіи. Какъ и почему, объ этомъ иногда говорилось шопотомъ и полусловами; но одинъ разговоръ, свидѣтельницей котораго я была, доказываетъ истину этого предположенія.
   У покойнаго Сергѣя Николаевича Тургенева былъ другъ и сослуживецъ Родіонъ Егоровичъ Гринвальдъ; портретъ и біографія его были помѣщены въ журналѣ "Всемірная Иллюстрація", 1877 года (стр. 92--95). Гринвальдъ всегда и послѣ оставался другомъ Тургеневскаго семейства. При мнѣ раза четыре пріѣзжалъ онъ изъ Петербурга въ Спасское и почти всегда въ сентябрѣ мѣсяцѣ, потому что былъ страстный любитель псовой охоты. Проживалъ онъ у насъ въ Спасскомъ недѣлю и больше. Варвара Петровна дѣлала все возможное, чтобя угостить и потѣшить своего дорогого гостя. Сама выѣзжала въ каретѣ, чтобы слѣдовать за охотой; на извѣстныхъ пунктахъ ожидала охотниковъ, приглашенныхъ сосѣдей, съ роскошнымъ завтракомъ и прочими угощеніями.
   Въ одинъ изъ своихъ пріѣздовъ, Гринвальдъ вмѣстѣ съ Варварой Петровной вошелъ въ библіотеку.
   Михайло Филипповичъ всталъ, и лицо его озарилось не улыбкой, этого никто у него не видалъ, а какъ-то просіяло.
   -- Что, старикъ, живъ? Здравствуй! -- обратился въ нему генералъ.
   -- Здравствуйте, батюшка, ваше превосходительство, живъ-то живъ, да вотъ глухъ сталъ -- ничего не слышу.
   -- Il est sourd depuis le 14. Vous vous rappelez? {14 декабря Родіонъ Егоровичъ Гринвальдъ былъ дежурнымъ во дворцѣ, на половинѣ императрицы Александры Ѳеодоровны.} -- вмѣшалась Варвара Петровна.
   -- Да, старина, много мы съ тобой тогда страху видѣли,-- кричалъ генералъ надъ ухомъ старика.
   -- Да, да, ваше превосходительство, палили, страсть, какъ палили!
   Разговоръ остановился на этомъ, но видно было, что Гринвальдъ, Варвара Петровна и старикъ хорошо другъ друга понимали.
   Фактъ былъ тотъ, что глухота Михайла Филипповича была такъ сильна, что онъ, отвыкнувъ постепенно слышать другихъ, самъ говорялъ мало, жилъ особнякомъ, постоянно читалъ священныя книги и, предоставленный совершенно самому себѣ, создалъ себѣ idée fixe, предметъ мученія -- бакалейний шкафъ. Для него это было хранилище барскаго добра, для молодой прислуги -- предметъ потѣхи, а для меня -- обѣтованной землей, текущей медомъ и млекомъ. Въ немъ заключалось все, что можетъ быть въ хорошей лавкѣ.
   Все пудами покупалось и привозилось изъ Москвы отъ Андреева и сдавалось на руки Михайлѣ Филипповичу.
   Скупость его была необычайная. Получая все купленное, онъ отчаянно вздыхалъ и драматически качалъ головою.
   -- И зачѣмъ всего столько навезли? -- говаривалъ онъ. -- Скольво ни навези -- все скушаютъ!
   Каждое утро приходилъ къ нему поваръ и требовалъ изъ шкафа все нужное для стола.
   Со вздохомъ развѣшивалъ и отпускалъ все старикъ и, если требовалось 1/2 фунта чего нибудь, онъ, отвѣсивши, хоть щепотку, хоть нѣсколько веренъ, въ утѣшеніе себѣ, положитъ обратно.
   Когда же, въ великому его прискорбію, наѣзжали госги и требовалось провизіи особенно много, Михайло Филипповичъ вздыхалъ такъ громко и съ такимъ ужасомъ размахивалъ руками, что въ такіе дни и я, и многіе приходили смотрѣть на его отчаяніе, какъ на зрѣлище.
   Но мы не знали еще тогда, что это было для него дѣйствительнымъ мученіемъ.
   Каждый день послѣ обѣда я получала позволеніе идти къ Михайлу Филипповичу, и всякій разъ назначалось, сколько и чего я могла взять.
   -- Мамаша велѣла взять пять червосливенокъ, или двѣ винныя ягоды! -- выкрикивала я торжественно.
   Тогда старикъ надвигалъ на лобъ свои очки, долго, долго и подозрительно смотрѣлъ на меня, потомъ искалъ будто ключъ и, наконецъ, не отворялъ, а пріотворялъ только шкафъ, потому что моя хищническая рука всегда старалась оттуда что-нибудь стащить, не столько изъ желанія лакомиться, сколько для того, чтобы раздразнить старика, и тутъ онъ съ отчаяніемъ схватывалъ себя за голову, потомъ быстро, чуть не со мной вмѣстѣ, старался притворить шкафъ и безнадежно шепталъ: "Мамашенькѣ скажу... мамашенькѣ скажу".
   Ложился спать онъ рано, тутъ же на деревянной широкой скамьѣ возлѣ шкафа. Но спалъ не покойно, потому что часто вечеромъ кто-нибудь изъ молодежи-прислуги нарочно шумѣлъ и гремѣлъ ключами около него. Но какъ ни глухъ былъ этотъ церберъ барскаго добра, онъ вскакивалъ и въ неописанномъ ужасѣ осматривался кругомъ, но, конечно, никого на мѣстѣ преступленія не находилъ.
   Мнѣ кажется, для Михайла Филипповича пріѣздъ Ивана Сергѣевича даже и тотъ не былъ праздникомъ.
   Со словами: "пойдемъ грабить", отправлялись мы съ нимъ къ шкафу. Иванъ Сергѣевичъ даже иногда при этомъ принималъ свирѣпый видъ, шелъ необыкновенно крупными шагами, причемъ я, держась за его руку, едва поспѣвала бѣгомъ за нимъ; такъ и предстанемъ мы, бывало, предъ лицо спасскаго Гарпагона.
   -- Отопри! -- скажетъ Иванъ Сергѣевичъ.
   Ему, какъ большому и какъ коренному барину, шкафъ отворялся настежъ, и онъ полновластно распоряжался въ немъ.
   Сначала старикъ подопретъ щеку рукою и вздыхаетъ, усиленно вздыхаетъ.
   Я въ восторгѣ, дергаю Ивана Сергѣевича за рукавъ и киваю на старика. Иванъ Сергѣевичъ искоса посмотритъ на него и продолжаетъ опустошать на верхней полкѣ, а я немного скромнѣе на нижней.
   Михаилъ Филипповичъ качаетъ головой и размахиваеть руками.
   Намъ еще веселѣе!
   Наконецъ, не вытерпитъ старикъ, подойдетъ, погремить влючами, даже почти сдѣлаетъ движеніе, чтобы затворить шкафъ.
   -- Погоди, погоди, Михайло Филипповичъ,-- успокоиваеть его баринъ,-- я еще не кончилъ.
   Я уже не ѣмъ, а умираю со смѣху. А то бывало и такъ: ждетъ, ждетъ старикъ, пока мы насытимся и, наконецъ, умоляющимъ голосомъ скажетъ:
   -- Сударь! Пожалѣйте мамашеньку! Вѣдь у вась животикъ заболитъ!
   Послѣ нѣсколькихъ дней нашего такого опустошенія Михаилъ Филипповичъ являлся къ барынѣ.
   Сперва, по особенно ему на то данному праву, подходилъ онъ къ ручкѣ.
   -- Ну, что скажешь?-- спроситъ Варвара Петровна, знавши заранѣе, что послѣдуютъ жалобы.
   -- Ничего, сударыня, не осталось.
   -- То-есть какъ ничего?
   -- Да такъ, сударыня, ничего,-- разведетъ онъ руками,-- ничего не осталось, все покушали...
   -- Ну что же,-- спокойно и съ улыбкой, утѣшаетъ его барыня,-- написать реестръ того, что нужно, и послать подводу въ Мценскъ или въ Орелъ.
   -- Опять вѣдь все скушаютъ,-- съ отчаяніемъ и вразумительно повторилъ старикъ.
   Варвара Петровна смѣется.
   А Михаилъ Филипповичъ, не видя въ ней сочувствія, постоитъ, постоитъ, вздохнетъ и уйдетъ.
   Смертъ бѣднаго старика была трагическая. Года два послѣ смерти Варвары Петровны, пришла ко мнѣ моя Агашенька, тогда уже вольная, и объявила мнѣ, что Михаилъ Филипповичъ покоился на чердакѣ спасскаго дома.
   Черезъ нѣсколько дней я обѣдала у Николая Сергѣевича, и на мой вопросъ о страшной смерти бѣднаго старика, Николай Сергѣевичъ мнѣ отвѣтилъ:
   -- Вы помните скупость Михаила Филипповича, надъ которой и вы, и я, я всѣ мы смѣялись. Надо полагать, что это было родъ помѣшательства у бѣдняги, потому что послѣ смерти маменьки, видя новыя порядки въ Спасскомъ, всѣ траты денегъ и расхищеніе добра, по его мнѣнію: -- et vous savez que Jean n'у va pu de main morte quand il s'agit de dépenses {А вы знаете, что братъ не стѣсняется, когда дѣло идетъ о тратахъ денегъ.},-- видя все эте, старикъ все больше и больше задумывался и скучалъ, постоянно твердилъ: молодне господа по міру пойдугь, по міру пойдутъ. Вотъ и не выдержалъ, покончилъ съ собою.
   Болѣе всего огорчался старикъ тѣми наградами, которыя остались отъ Ивана Сергѣевича бывшимъ слугамъ его матери. И. С. давалъ и деньги, и цѣлые участки земли, назначалъ пенсіи годовыя и самому Михаилу Филипповичу отдалъ особое, болѣе удобное помѣщеніе -- но все это только еще болѣе приводило старика въ отчаяніе.
   -- Нашъ братъ холопъ скоро лучше самихъ господъ заживетъ, -- говаривалъ старикъ,-- сами-то съ чѣмъ останутся?
   Говоря о наградахъ, такъ щедро расточаемыхъ Иваномъ Сергѣевичемъ, я должна сказать, что дѣйствительно, доброта его увлекала его, онъ давалъ иногда и недостойнымъ, но были и такіе, которые вполнѣ заслуживали искупленіе за долгое претерпѣніе подъ игомъ его матери. Въ числѣ подобныхъ былъ крѣпостной докторъ Варвары Петровны, Порфирій Тимоѳеевичъ Карташевъ.
   Когда Иванъ Сергѣевичъ поѣхалъ въ первый разъ въ Берлинъ, Порфирій былъ посланъ съ немъ въ качествѣ камердинера или, вѣрнѣе, дядьки. Съ тѣхъ поръ установились между нимъ и его бариномъ самыя пріятельскія отношенія. Когда Иванъ Сергѣевичъ бывалъ у насъ, часто видали ихъ вмѣстѣ въ самой дружеской бесѣдѣ, никогда никому это не казалось страннымъ, потому что для сыновей, для меня и для всѣхъ Порфирій Тимоѳеевичъ былъ докторъ и любимый человѣкъ; крѣпостнымъ онъ былъ только для Варвары Петровны.
   На всѣ просьбы Ивана Сергѣевича дать Порфирію "вольную", мать его никогда не соглашалась; но за то изъ всѣхъ своихъ крѣпостныхъ единственно этого Варвара Петровна никогда не оскорбила ни словомъ, ни дѣломъ, и вѣрила въ него иногда даже больше, чѣмъ въ своихъ лучшихъ докторовъ.
   Во всѣхъ трудныхъ минутахъ жизни, при всѣхъ настоящихъ и напускныхъ припадкахъ и болѣзняхъ своей барыни, Порфирій Тимоѳеевичъ являлся съ своими неизмѣнными лавровишневыми каплями и неизмѣнными словами:-- Извольте, сударыня, успокоиться.
   И право, кажется, одного взгляда на эту спокойвую и мощную фигуру достаточно было, чтобы угомонить всякіе нервы.
   Типична была наружность вашего милаго доктора: высокій, плотный, со слѣдами оспы на лицѣ, которые нисколько не мѣшали добродушному выраженію его лица, замѣчательно маленькіе при его почти колоссальномъ ростѣ глаза, но очень умные, ласковые глаза. Вся фигура его дышала невозмутимымъ спокойствіемъ. Варвара Петровна называла его flêgme -- toujours endormi {Вѣчно сонный.}, но при всемъ томъ чувствовала себя спокойной только тогда, когда онъ былъ при ней.
   Для Порфирія Тимоѳеевича не безполезно прошли годы, проведенные въ Берлинѣ. Онъ тамъ окончательно выучился совершенно свободно говорить по-нѣмецки, и побывавъ еще до этого въ фельдшерской школѣ въ Россіи, слушалъ въ Берлинѣ лекціи медицинскаго факультета, и пріѣхалъ оттуда съ познаніями изряднаго медика, за что и возведенъ былъ своей барыней въ званіе ея собственнаго домашняго доктора. Возвратясь въ Россію, Порфирій Тимоѳеевичъ продолжалъ читать и заниматься. На книги для него его барыня не жалѣла денегъ.
   Въ Москвѣ другъ и домашній докторъ Варвары Петровны никогда не прописывалъ ни одного лекарства, не предпринималъ ни одного леченія въ домѣ, не поговоривъ съ Порфиріемъ и не выслушавъ его мнѣнія.
   Самъ Ѳедоръ Ивановичъ Иноземцевъ, начавшій лечить Варвару Петровну съ 48-го года, обратилъ на него вниманіе, призналъ въ немъ и знаніе, и богатыя способности, и позволилъ ему, вмѣстѣ съ остальными своими учениками, каждре утро присутствовать при пріемѣ больныхъ и слушать наравнѣ съ другіми его заключенія о болѣзняхъ. Такимъ образонъ, познанія Порфирія обогатились еще со словъ нашего знаменитаго доктора.
   Въ Спасскомъ слава Порфирія Тимоѳеевича, какъ врача, распространилась далеко за предѣлы мценскаго уѣзда. Помѣщики присылали за нимъ экипажи, но увы! -- какъ крѣпостной человѣкъ, онъ ѣздилъ только тогда, когда ему это позволяла барыня.
   И какъ ни просилъ Иванъ Сергѣевичъ мать отпустить его на волю, всегда получалъ отказъ, за которымъ слѣдовало перечісленіе всѣхъ благъ и льгогь, которыми пользовался его любимецъ, и которыхъ, по ея мнѣнію, совершенно достаточно было, чтобы отличать его отъ остальныхъ слугъ: онъ имѣлъ свою собственную комнату, почти кабинетъ -- въ самомъ домѣ; кушанье получалъ съ барскаго стола; жалованья получалъ вчетверо больше прочихъ; и въ Москвѣ даже могъ отлучаться изъ дому, не спрашивая позволенія.
   -- Все это прекрасно,-- говорилъ Иванъ Сергѣевичъ,-- да сними ты съ него это ярмо! Клянусь тебѣ, что онъ тебя не броситъ, пока ты жива. Дай ты ему только сознаніе того, что онъ человѣкъ, не рабъ, не вещь, которую ты можешь по своему произволу, по одному капризу упечь, куда и когда захочешь!
   Но мать оставалась непреклонна. Порфирій Тимоѳеевичъ получилъ вольную уже отъ сыновей, по смерти матери.
   Но онъ не разстался съ своимъ любимымъ бариномъ, поселился сначала въ Спасскомъ и занимался такъ больными, потомъ, выдержавши экзаменъ, былъ земскимъ врачевъ въ Мценскѣ.
   Я нарочно справлялась о его дальнѣйшей участи, и узнала, что онъ былъ долго и тяжко боленъ. Иванъ Сергѣевичъ взялъ его опять въ Спасское и окружалъ его всевозможными заботами и попеченіями до самой его смерти.
   Одинъ только разъ пришлось-таки жутко Порфирію у своей барыни. Но и тутъ хладнокровіе его не покинуло. Замѣчательный примѣръ увѣренности въ себѣ и смѣлости въ крѣпостномъ человѣкѣ оказалъ онъ собою, не устрашась даже ужасной угрозы Варвары Петровны,
   Мнѣ было лѣтъ 10, когда я заболѣла горячкою. Это было въ Спасскомъ. Maman была въ отчаяніи. Сначала лечилъ меня Порфирій Тимоѳеевичъ, но видя, что положеніе мое все ухудшается, Варвара Петровна хотѣла посылать на докторами въ Мценскъ и за Гутсейтомъ въ Орелъ. Но Порфирій этого не допустилъ.
   Съ своимъ невозмутимымъ спокойствіемъ, съ своею нѣсколько медвѣжьею походкой взошелъ онъ въ кабинетъ барыни, въ ту минуту, какъ она писала Гутсейту пригласительное письмо.
   -- Не извольте, сударыня, безповоиться посылать ни за кѣмъ; я началъ лечить барышню, и я вылечу.
   Варвара Петровна вскинула на него глаза... отложила письмо въ сторону, пристально посмотрѣла на этого смѣльчака и сказала:
   -- Помни! не вылечишь -- Сибирь!..
   Но и этимъ не смутился нашъ милый докторъ. Такъ же медленно и спокойно вышелъ онъ изъ кабинета, сѣлъ возлѣ моей кроватки и не покидалъ меня ни день, ни ночь, пока не произошелъ благопріятный кризисъ.
   Тогда, все такъ же флегматически, не выражая ни торжества, ни радости (хотя и очень меня любилъ), вошелъ онъ въ тотъ самый кабинетъ, гдѣ ему была обѣщана Сибирь, и объявилъ:
   -- Теперь барышня останется жива, только поправляться будетъ долго.
  

-----

  

Между 1842 и 1846 годомъ.

   Вступленіе Ивана Сергѣевича на литературное поприще весьма не нравилось Варварѣ Петровнѣ.
   По этому поводу происходили между матерью и сыномъ частые разговоры. Сидѣли мы разъ въ Спасскомъ на балконѣ.
   Варвара Петровна, Иванъ Сергѣевичъ, у ногъ котораго покоилась его извѣстная Діанна, замѣнившая умершаго Напля, и я.
   Иванъ Сергѣевичъ былъ очень веселъ, разсказывалъ матери, какъ Михаилъ Филипповичъ убѣждалъ его поменьше кушать, и заговорилъ о "Скупомъ рыцарѣ" Пушкина.
   Вдругъ Иванъ Сергѣевичъ всвочилъ и заходилъ скорыми шагами по балкону.
   -- Да! Имѣй я таланть Пушкина! -- съ досадой воскликнулъ онъ.-- Вотъ тотъ бы и изъ Михаила Филипповича съумѣлъ бы сдѣлать поэму! Да! вотъ это талантъ! А я что? Я, должно быть, въ жизнь свою ничего хорошаго не напишу!..
   -- А я такъ постичь не могу,-- почти съ презрѣніемъ начала Варвара Петровна: -- какая тебѣ охота быть писателемъ? Дворянское ли это дѣло? Самъ говоришь, что Пушкинымъ не будешь... Ну еще стихи... такіе какъ его... пожалуй, а писатель! что такое писатель? По моему écrivain on gratte-papier est tont un! {Писатель и писецъ, одно и то же!}. И тотъ, и другой за деньги бумагу мараютъ... Дворнинъ долженъ служить и составить себѣ карьеру и имя службой, а не бумагомараніемъ. Да и кто же читаетъ русскія книги? Опредѣлился бы ты на настоящую службу, получалъ бы чины, а потомъ и женился бы, вѣдь ты теперь одинъ можешь поддержать родъ Тургеневыхъ!
   Иванъ Сергѣевичъ шутками отвѣчалъ на увѣщанія матери, но когда дѣло дошло до женитьбы, онъ громко расхохотался:
   -- Ну ужъ это, maman, извини -- и не жди -- не женюсь! Скорѣй твоя Спасская церковь на своихъ двухъ крестахъ трепака запляшетъ, чѣмъ я женюсь {Подлинныя слова Ивана Сергѣевича.}.
   И какъ мнѣ тутъ досталось за то, что я не выдержала и разсмѣялась на эти слова!-- Gomment osez-vous rire quand il dit des bêtises! {Какъ смѣешь ты смѣяться, когда онъ говорить глупости.} -- зашумѣла на меня Варвара Петровна.-- И какія ты, Jean, глупости при ребенкѣ говоришь,-- обратилась она къ нему.
   Но послѣ этого, я весь день не могла безъ смѣху видѣть Ивана Сергѣевича.
   -- А я такъ вотъ чего не пойму,-- продолжалъ Иванъ Сергѣевичъ,-- почему ты, maman, съ такимъ презрѣніемъ говоришь о писателяхъ? -- было время, что вы всѣ барыни бѣгали за Пушкинымъ -- сама ты любила и уважала Жуковскаго!..
   -- Ахъ, это совсѣмъ другое дѣло -- Жуковскій! -- какъ было не уважать его -- ты знаешь, какъ близокъ онъ былъ ко Двору!
   Еще болѣе уяснитъ воззрѣнія Варвары Петровны на русскую литературу слѣдующее.
   Удостоила она наконецъ прочесть "Мертвыя Души".
   -- Ужасно это смѣшно! -- похвалила она по-русскя,-- mais à vrai dire je n'ai jamais lu rien de pins mauvais genre et de pins inconvenant {Но по-правдѣ сказать, никогда я не читала ничего болѣе неприличнаго.},-- окончила она по-французски.
   Между 1841 и 1846 годами Иванъ Сергѣевичъ лѣтомъ, каждый годъ, бывалъ въ Спасскомъ, но и зимой часто пріѣзжалъ съ матери въ Москву; здѣсь чаще другихъ посѣщалъ его покойный Тимоѳей Николаевичъ Грааовскій.
   Иванъ Сергѣевичъ занималъ комнаты на верху. Къ нему мнѣ всегда былъ свободный доступъ, и я всегда бѣгала туда, когда maman отдыхала или когда она занята была гостями. Грановскій меня всегда ласкалъ. Прибѣжала я разъ на верхъ; оба, хозяинъ и гость, что-то очень громко говорили, Иванъ Сергѣевичъ быстро ходилъ по комнатѣ и повидимому очень горячился. Я остановилась въ дверяхъ, Грановскій наконецъ подозвалъ меня и посадилъ къ себѣ на колѣни. Долго сидѣла я, почти притаивъ дыханіе, и сначала ничего не понимала; но потомъ слова: крѣпостные, вольные, поселеніе, несчастные, когда конецъ? и пр., слова, столь мнѣ знакомыя и такъ часто слышанныя, сдѣлали ихъ разговоръ мнѣ почти понятнымъ. Какъ теперь, такъ я тогда я не могла бы отчетливо передать все слышанное; но смыслъ былъ мнѣ ясенъ. Въ разговорѣ ихъ такъ сильно высказывались надежды на что-то лучшее, что и я будто чему-то обрадовалась.
   Вдругъ Иванъ Сергѣевичъ точно опомнился и обратился ко мнѣ: -- Ты задремала? ступай внизъ, ты вѣдь тутъ ничего не понимаешь; тебѣ спать пора.
   -- Нѣтъ поняла,-- обидѣлась я,-- моя Агашенька будетъ скоро вольная, да?
   -- Да, когда-нибудь,-- задумчиво произнесъ Иванъ Сергѣевичъ, и при этомъ поцѣловалъ меня такъ, будто за что похвалилъ.
   Въ одну изъ этихъ зимъ пріѣзжалъ въ Москву Листъ.
   Одинъ изъ своихъ концертовъ давалъ онъ не въ дворянскомъ собраніи, а въ чьемъ-то частномъ домѣ.
   Варвара Петровна, выѣзжавшая весьма рѣдко, захотѣла однако послушать великаго артиста. Съ нею поѣхалъ Иванъ Сергѣевичъ. Лѣстница, ведущая въ концертную залу, была высокая, а кресло на ремняхъ, на которомъ обыкновенно лакеи вносили ее на лѣстницы, не было взято. Ноги Варвары Петровны тогда уже пухли и были слабы; взойти такъ высоко и думать нечего было.
   Глаза Варвары Петровны сверкнули гнѣвомъ на недогадливыхъ лакеевъ.
   -- Я тебя внесу на рукахъ, maman,-- сказалъ Иванъ Сергѣевичъ, и не дождавшись ни согласія, ни возраженія матери, моментально схватилъ ее на руки, какъ ребенка, внесъ на лѣстицу и поставилъ почти у входа въ залу. Многіе изъ публики были свидѣтелями этой сцены. Поднялся шопотъ удивленія и умиленія. Нашлись многіе, которые подходили къ Варварѣ Петровнѣ и поздравляли ее съ счастіемъ имѣть такого внимателѣнаго и нѣжнаго сына.
   Должно быть, и сама она была этимъ очень довольна, потому что выговора лакеямъ за забытое кресло не послѣловало.
   Въ этомъ же году у Ивана Сергѣевича сильно болѣли глаза. Зрачки такъ уходили, что иногда видны были почти одни бѣлки. Онъ лечился и прикладывалъ къ нимъ компрессы изъ какой-то зеленой жидкости.
   Каждое послѣ обѣда ложился онъ на диванъ, я подавала ему компрессы, и такъ повторялось мое послѣобѣденное сидѣнье возлѣ него; но уже сказки о голубомъ фазанѣ я не разсказывала. Иванъ Сергѣевичъ былъ не веселъ. Говорили мы съ нимъ потихоньку объ Агашенькѣ, о ея дѣтяхъ, о томъ, какъ всѣ боятся maman; разсказывала я ему свои дѣтскія печали и печали другихъ и часто совершенно невинно наводила на него грусть. При моихъ разсказахъ, онъ часто вздыхалъ и видимо страдалъ; и тогда не могла понять того, что его терзало полнѣйшее безсиліе кому-либо вомочь, и съ жестокимъ эгоизмомъ ребенка наслаждалась тѣмъ, что онъ мучился такъ же какъ я. Никому другому я не смѣла ничего разсказывать. Нѣкоторыхъ своихъ гувернантокъ я боялась, да и не довѣряла имъ -- при случаѣ, пожалуй, на меня maman донесутъ, а мнѣ и безъ того часто за холопьевъ доставалось.
   Весьма оригиналѣво выражался Иванъ Сергѣевичъ о моихъ уроуахъ.
   Обыкновенно, когда онъ пріѣзжалъ, ему разсказывались мои, будто бы, необыкновенные успѣхи въ наукахъ, и глаыное въ языкахъ.
   Похвалила ему разъ Варвара Петровна мое знаніе французскаго языка.
   -- Вѣрю, вѣрю,-- отвѣтилъ онъ,-- болтаетъ прекрасно, слова нѣтъ...
   -- И пишетъ безъ ошибокъ,-- добавила maman.
   -- Ну этому ни за что не повѣрю; ужъ въ партиципіяхъ {Причастіяхъ (подлинныя слова Ивана Сергѣевича).} вѣрно сильно хромаетъ. Но впрочемъ не ты одна,-- утѣшилъ онъ меня, всѣ русскія барыни и барышни въ этомъ повинны. Все хорошо, а какъ до партиципіевъ дѣло дойдетъ, ну и конецъ! ужъ гдѣ нибудь или лишній s, или е недостаетъ.
   Другой разъ,-- я была уже лѣтъ двѣнадцати,-- наняли мнѣ англичанку. Говоря уже до этого хорошо по-французски и по-нѣмецки, я дѣйствительно очень скоро выучилась говорить по-англійски.
   Пріѣхалъ Иванъ Сергѣевичъ. Опять показывались мои тетрадки, опять похвалы моимъ успѣхамъ.
   Единственное, къ чему Иванъ Сергѣевичъ относился всегда иронически, это къ моимъ успѣхамъ. Онъ видѣлъ талько внѣшнее, такъ сказать салонное мое образованіе, болѣе всего основанное на знаніи языковъ.
   Въ одно утро Варвара Петровна не выходила еще изъ своей спальни, а я должна была уже приняться за уроки. Напалъ на меня шаловливый день, болтаю безъ умолку, не сажусь на дѣло. Добрая моя miss Blackwood никакъ со мной не сладитъ.
   Вдругъ съ хоръ, надъ самымъ учебнымъ моимъ столомъ, раздался голосъ Ивана Сергѣевича:
   -- И вотъ хвалили твои успѣхи,-- а я тебѣ скажу, что ты хотя и выучилась болтать по-англійски, двухъ очень важныхъ фразъ не знаешь: Be quite and bold yonr tongue {Сиди смирно и держи языкъ за зубами.}.
   Я и притихла.
   Потѣшно еще говорилъ онъ о моей игрѣ на фортепіаво. Каждое утро должна я была играть гаммы.
   Наслушавшись ихъ вдоволь, Иванъ Сергѣевичъ однажды выразился такъ:
   -- Люблю я слушать твои гаммы. Первая льется какъ быстрый ручей по гладкому дну, ни одного камня преткновенья! Вгорая уже изображаетъ нѣкоторую негладкость дна. Третья встрѣчаетъ по дорогѣ камни -- четвертая и пятая бѣжитъ точно по кочкамъ, а Fa majeur вполнѣ изображаетъ днѣпровскіе пороги! {Почти слово въ слово. Сравненія всѣ подлинныя его.}
   Съ какимъ восторгомъ вспоминаю я всегда его милыя насмѣшки надъ моими познаніями и талантами, съ какою любовью храню въ памяти каждое его слово.
   За годъ до Пушкинскаго праздника, въ 1879 г., въ одномъ изъ своихъ писемъ къ нему, напомнила я ему все это и даже окончательно успокоила его на счетъ партиципіевъ, и увѣрила его, что при своей долгой учительской практикѣ вполнѣ произошла сію премудрость. При послѣднемъ нашемъ свиданіи, онъ очень смѣялся этому выраженію.
   Передъ отъѣздомъ Ивана Сергѣевича за границу, въ 1846 году, въ Москву пріѣзжала г-жа Віардо.
   Она давала концертъ. Варвара Петровна знала уже о привязанности сына къ семейству Віардо и конечно не любила его, но слушать артистку поѣхала. Концертъ былъ утренній. Пріѣхавъ домой, она очень разсердилась на то, что Иванъ Сергѣевичъ къ обѣду не вернулся. Сидѣла она все время насупившись и не произнесла ни слова. Къ концу обѣда, она сердито стукнула ножемъ по столу и будто сама съ собою говоря, ни къ кому не относясь, сказала:-- А надо признаться, хорошо проклятая цыганка поетъ! {Подлинныя слова.}
  

-----

  
   Лѣтомъ 1845 года Варвара Петровна поѣхала въ Петербургь съ цѣлью отклонить старшаго сына отъ брака съ Анной Яковлевной Шварцъ, уже давно въ тайнѣ отъ нея совершившагося. Изъ писемъ, хранящихся у меня, я вижу что 1 іюня и 23 іюля этого года она была тамъ.
   До сихъ поръ я еще ничего не сказала о Николаѣ Сергѣеичѣ, старшемъ братѣ Ивана Сергѣевича.
   Насколько наружность Ивана Сергѣевича со всею его аристократичностью была чисто русская, настолько Николай Сергѣевичъ былъ джентльменъ совершенно не русскаго, но англійскаго типа. Когда я прочла Джени-Эйръ, романъ такъ всѣхъ плѣнившій тогда, я не могла иначе себѣ представить Рочестера, какъ въ лицѣ Николая Сергѣевича. И не я одна, многіе дали ему это прозвище.
   Братья всегда были дружны между собою. Но разница въ ихъ характерахъ была огромная. Я говорю, конечно, о нихъ въ ихъ домашней жизни.
   Иванъ Сергѣевичъ отличался необыкновенно добродушнымъ, безобиднымъ юморомъ.
   Николай Сергѣевичъ былъ насмѣшливъ, и хотя не былъ золъ, но не прочь былъ при случаѣ уколоть и даже язвительно подсмѣяться.
   Иванъ Сергѣевичъ искалъ кому бы сдѣлать добро -- Николай Сергѣевичъ не отказывался его сдѣлать при случаѣ или по просьбѣ. И мнѣ пріятно пря этомъ упомянуть, что ко мнѣ лично послѣ смерти матери Николай Сергѣевичъ былъ очень добръ всегда.
   Рѣчь Ивана Сергѣевича была не совсѣмъ плавная, онъ пришепетывалъ и иногда точно подѣискивалъ выраженія, но всегда была она ласковая; какая-то сердечность сквозила въ каждомъ его словѣ; голосъ его былъ необыкновенно мягкій, симпатичный, а когда горячился, нѣсколько визгливый, но не рѣзкій. Слышавшій его разъ, никогда его не забудетъ.
   Рѣчь Николая Сергѣевича была необыкновенно цвѣтиста и громка. Никого никогда не слыхала я говорящимъ такъ на всѣхъ языкахъ, какъ онъ.
   Разсказывалъ онъ какъ никто. Зналъ языки въ совершенствѣ и выговаривалъ каждый, какъ свой родной.
   Положимъ, что мы русскіе необыкновенно способны усвоивать правильный чистый выговоръ иностранныхъ языковъ, но не всѣ могутъ достигнуть такого совершенства, какъ Николай Сергѣевичъ. И главное замѣчательно то, что это было безъ всякой аффектаціи.
   Часто приходилось мнѣ слышать его. Періоды его были чисто классической долготы. Въ разсказахъ своихъ онъ иногда вводилъ столько эпизодовъ и анекдотовъ, и всѣ эти отступленія умѣлъ превосходно связать съ цѣлымъ, никогда не теряя нити и не запутывая слушателя въ лабиринтѣ своей блестящей рѣчи. Какъ бы много и долго ни говорилъ онъ, мы только всегда поражались и восхищалясь его необыкновенною способностью представить все такъ картинно и живо. Нѣкоторые его длиннѣйшіе разсказы были полны юмористичнаго -- впрочемъ скорѣе насмѣшливаго, но блестящаго ума, и когда онъ умолкалъ, всегда хотѣлось сказатъ: "Ну, еще что-нибудь!"
   Варвара Петровна не разъ говорила:-- Я ошиблась именами своихъ сыновей; мнѣ бы Николушку назвать Иваномъ: онъ-то у меня и есть настоящій Іоаннъ Златоустъ.
   При этомъ надо замѣтить, что краснорѣчивъ и пріятенъ былъ Николай Сергѣевичъ только въ своей семьѣ и при самихъ близкихъ знакомыхъ. Въ обществѣ, и въ особенности въ дамскомъ, скучнѣе и несноснѣе я никого не видала.
   Молчаніе и саркастическая улыбка на губахъ; неловкостъ и крайняя конфузливость въ обращеніи, вотъ что въ немъ видѣло общество.
   Итакъ, Варвара Петровна поѣхала въ Петербургъ. Она была вполнѣ убѣждена, что онъ не женатъ, но до нея дошли слухи, что у него стъ дѣти. Она пожелала ихъ видѣть, но въ домъ къ себѣ не пустила и велѣла ихъ пронести и провесть мимо своихъ оконъ по улицѣ, что и было исполнено.
   Бабушка изъ окна посмотрѣла на нихъ въ лорнетку и нашла, что старшій мальчикъ напоминаетъ Николая Сергѣевича въ дѣтствѣ. Тѣмъ навсегда и ограничился ея разговоръ о дѣтяхъ. Чтобы еще болѣе склонить сына расторгнуть свою, какъ она предполагала тогда, связь съ Анной Яковлевной, Варвара Петровна убѣждала его переѣхать въ Спасское и управлять всѣми имѣніями, тѣмъ болѣе, что съ деверемъ своимъ Николаемъ Николаевичемъ она уже не такъ ладила, а сыну обѣщала чуть не золотыя горы; но Николай Сергѣевичъ твердо отказался и сообщилъ матери, что пока еще не желаетъ бросить своей нажитой семьи. Такъ и прожилъ онъ безвыѣздно въ Петербургѣ, службою и уроками содержа свою семью до 1849 года, когда, наконецъ, мать согласилась на его бракъ.
   Великое горе постигло Николая Сергѣевича и его жену. Всѣ ихъ трое дѣтей въ одну зиму умерли, и съ тѣхъ поръ другихъ у нихъ не родилось.
   Было у меня одно весьма грустное свиданіе съ Николаемъ Сергѣевичемъ. Я была уже замужемъ, мы долго съ нимъ не видались; сидя въ кабинетѣ его !!"!!"вречветевскаго дома я ему разсказывала о своей жизни, о своей семьѣ и о своей маленькой дочери, а когда я выразила ему свои опасенія потерять ее, онъ вдругъ всталъ и продекламировалъ мнѣ извѣстные стихи Виктора Гюго: L'enfant.
   Когда онъ дошелъ до послѣднихъ строфъ:
  
             Seigneur, préservez moi, préservez ceux que j'aime,
             Frères, parente, amis; et mes ennemis mêmes
             Dans le mal triomphante,
   De voir jamais, seigneur, l'été sans fleurs vermeilles,
   La eage sans oiseaux, la roche sans abeilles
             La maison sans enfants.
  
   Онъ горько заплакалъ, почти зарыдалъ.
   Очень мнѣ грустно было, что я своимъ разговоромъ навела его на печальное воспоминаніе о его собственныхъ умершихъ дѣтяхъ. Успокоившись немного, Николай Сергѣевичъ началъ мнѣ разсказывать о своихъ пережитыхъ тогда страданіяхъ, о послѣднихъ дняхъ и рѣчахъ своихъ дорогихъ малютокъ и кончилъ этими словами:
   -- On dirait que c'est la malédiction de maman, qui а amené mes enfants an tombeau {Можно сказать, что проклятіе маменьк свело дѣтей моихъ въ могилу.}.
   Въ ту же минуту воскресь въ памяти моей эпизодъ съ портретами дѣтей его, и я въ свою очередь ему его разсказала.
   По пріѣздѣ изъ Петербурга, Варварѣ Петровнѣ пришла фантазія потребовать у сына портреты его дѣтей.
   Видя въ этомъ, какъ онъ и сознался послѣ, проблескъ нѣжности и возлагая на это даже нѣкоторыя надежды, Николай Сергѣевичъ не замедлилъ исполнить приказаніе матери.
   Портреты были сняты и по почтѣ высланы въ Москву.
   Пришло объявленіе на посылку изъ Петербурга. Варвара Петровна подписала довѣренность на полученіе и на другой день утромъ приказала подать себѣ ее въ спальню.
   Андрей Ивановичъ ввесъ маленькій ящичекъ, зашитый въ холстину.
   -- Разрѣжь и раскрой,-- былъ отданъ приказъ.
   Поляковъ исполнилъ, вынулъ нѣсколько листовъ бумаги, положенныхъ сверху, и не успѣлъ еще вынуть лежащаго въ рамкѣ перваго портрета, какъ Варвара Петровна сказала:
   -- Подай!
   Весь ящикъ былъ поданъ и поставленъ на столъ передъ нею.
   -- Ступай!.. дверь затвори.
   Рядомъ съ Агашенькой стояла я въ смежной комнатѣ, притаивъ дыханіе... Что-то будетъ?
   При этомъ скажу, что мы всѣ домашніе по первому слову, произнесенному Варварой Петровной при ея пробужденіи, всегда знали, въ какомъ она духѣ и каковъ будетъ день.
   На этотъ разъ все предвѣщало грозу, и мы со страхомъ чего-то ждали.
   Черезъ нѣсколько времени мы услыхали стукъ какого-то предмета, брошеннаго объ полъ, и звукъ разлетѣвшагося въ дребезги стекла.
   Потомъ ударъ опять чѣмъ-то по стеклу и что-то съ силой брошенное объ полъ, и все затихло.
   Конечно, мы догадались, что бросались и разбивались дѣтскіе портреты.
   -- Агаѳья! -- раздался грозный голосъ Варвары Петровны. Агаѳья вошла. Барыня указала на полъ. -- Прибери это, да, смотри, чтобы стекла не остались на коврѣ.-- Потомъ двинула на столѣ ящикъ...
   -- Выбросить это,-- добавила она.
   Въ эту же зиму всѣ трое дѣтей умерли.
   Ни прежде, ни послѣ, кромѣ переданнаго мною, никогда Варвара Петровна больше не упоминала о семействѣ Николая Сергѣевича, съ своей стороны и онъ никогда не дѣлалъ даже никакихъ попытокъ, чтобы тронуть сердце матери въ пользу ея внучатъ. Онъ слишкомъ хорошо зналъ мать, чтобы не понимать всю безполезность просьбъ и напоминаній о бѣдныхъ малюткахъ.
  

-----

  
   Какой бы эпизодъ изъ жизни, проведенной мною у Варвары Петровны, ни взялась я описывать, каждый изъ нихъ имѣетъ грустный, иногда даже мрачный оттѣнокъ. Но такова и жизнь вся наша была. Радостнаго было мало.
   Кто не читалъ "Муму"? Кто не знакомъ съ ея владѣльцемъ Герасимомъ? Весь разсказъ Ивана Сергѣевича объ этихъ двухъ несчастныхъ существахъ не есть вымыселъ. Вся эта печальная драма произошла на моихъ глазахъ, и я надѣюсь, что нѣкоторыя подробности о томъ, какъ Герасимъ или, вѣрнѣе, Нѣмой Андрей попалъ къ намъ въ домъ, не будутъ лишены интереса.
   Каждое почти лѣто Варвара Петровна отправлялась по деревнямъ (техническій терминъ), т.-е. предпринималась на долгихъ поѣздка въ мѣнія орловской, тульской и курской губерній. Съ особеннымъ удовольствіемъ вспоммнаю я эти путешествія, которыя обыкновенно совершались въ нѣсколькихъ экипажахъ. Карета самой Варвары Петровны, коляска съ моей гувернанткой и главной камеръ-фрейлиной госпожи, кибитка съ докторомъ, кибитва съ прачкой и моей горничной и, наконецъ, кибитка съ поваромъ и кухней. Поѣздки эти были продолжительныя и длились иногда цѣлый мѣсяцъ. Варвара Петровна обозрѣвала свои вотчины, повѣряла своихъ управляющихъ, при этомъ совершала продажу хлѣбовъ, сохраняемыхъ на гумнахъ, которыхъ громадныя скирды были расположены такъ, что карета, запряженная четвернею въ рядъ, свободно между ними проѣзжала. При этомъ надо замѣтить, что на тааое гумно хлѣбь свозился изъ нѣсколькихъ вотчинъ для продажи съ одного мѣста.
   Въ одну изъ такихъ поѣздокъ, пріѣхали мы въ Сычево, принадлежащее, кажется, и теперь племянницѣ жены Николая Сергѣевича, г-жѣ Маляревской. Деревня эта была верстахъ въ 25-ти отъ Спасскаго; оттуда привозились часто къ столу живыя стерляди и налимы, которыми изобиловалъ Сычевскій прудъ.
   Подъѣзжая къ деревнѣ, Варвара Петровна и всѣ мы были поражены необыкновеннымъ ростомъ одного пашущаго въ полѣ крестьянина.
   Варвара Петровна велѣла остановить карету и подозвать этого великана.
   Долго звали его издалека, наконецъ, подошли въ нему ближе, и на всѣ слова и знаки, которые къ нему относились, онъ отвѣчалъ какимъ-то мычаніемъ.
   Оказалось, что кто былъ глухонѣмой отъ рожденія.
   Призванный сычевскій староста объявилъ, что нѣмой Андрей трезвый, работящій и необыкновенно во всемъ исправный мужикъ, несмотря на свой природный недостатокъ.
   Но мнѣ кажется, что, исключая роста и красоты Андрея, этотъ недостатокъ, какъ придающій ему еще болѣе оригинальности, и плѣнилъ Варвару Петровну. Она тутъ же рѣшила взять нѣмого во дворъ, въ число своей личной прислуги и въ званіи дворника. И съ этого дня онъ получилъ имя Нѣмой.
   Какъ совершилось это, охотно ли промѣнялъ Андрей свою крестьянскую работу на болѣе легкую при барскомъ домѣ -- не знаю. Да и будь я старше въ то время, я бы тоже, вѣроятно, не особенно остановилась на этомъ. Тогда это было настолько обыкновенно: вдругъ, ни съ того, ни съ сего, помѣщику вздумается крестьянина преобразить въ двороваго, или отдать его въ сапожники, въ столяры, въ портные, въ повара, иногда это считалось даже особенною милостью, и никто и не заботился узнать, желаетъ ли онъ или его семья такой перемѣны участи.
   Точно такъ же и я тогда, при всей своей любви и жалости къ крѣпостнымъ, я даже и не подумала пожалѣть объ Андреѣ, такъ внезапно оторванномъ отъ родной почвы и родныхъ полей, и, только прочитавъ "Муму", разспросила я очевидцевъ и узнала, что онъ дѣйствительно сначала сильно грустилъ.
   Да! Надо было имѣть ту любовь и то участіе къ крѣпостному люду, которыя имѣлъ нашъ незабвенный Иванъ Сергѣевичъ, чтобы дорываться такъ до чувства и до внутренняго міра нашего простолюдина! Узналъ же онъ, однако, что Нѣмой скучалъ и плакалъ, а мы всѣ даже и вниманія не обратили.
   Но утѣшительно то, что Нѣмой, вѣроятно, не долго печалился, потому что до несчастнаго случая съ Муму, онъ былъ всегда почти веселъ и изъявлялъ въ особенности очень сильную привязанность въ барынѣ своей, которая, въ свою очередь, была въ нему особенно благосклонна.
   Варвара Петровна щеголяла своимъ гигантомъ-дворникмъ.
   Одѣтъ онъ былъ всегда прекрасно, и кромѣ красныхъ кумачовыхъ рубашекъ никакихъ не носилъ и не любилъ; зимой красивый полушубокъ, а лѣтомъ плисовая поддевка или синій армякъ.
   Въ Москвѣ зеленая блестящая бочка и красивая сѣрая въ яблокахъ заводская лошадь, съ которыми Андрей ѣздилъ за водой, были очень популярны у фонтана близъ Александровскаго сада. Тамъ всѣ признали Тургеневскаго Нѣмого, привѣтливо его встрѣчали и объяснялись съ нимъ знаками.
   Замѣчательно огромное, но совершенно пропорціональное съ его гигантскимъ ростомъ, лицо Андрея всегда сіяло добродушной улыбкой. Сила его была необыкновенная, а руки такъ велики, что когда ему случалось меня брать на руки, я себя чувствовала точно въ какомъ экипажѣ; и вотъ такимъ-то образомъ была я однажды внесена имъ въ его коморку, гдѣ я въ первый разъ увидала Муму. Крошечная собачка, бѣлая съ коричневыми пятнами, лежала на кровати Андрея. Съ этого дня все чаще и чаще доставалось мнѣ отъ Агашеньки за крошки бѣлаго хлѣба и кусочви сахара, которые она вытрясала изъ моего кармана. То были остатки лакомствъ, передаваемихъ мною потихоньку Андрею по адресу Муму. Очень мы съ нимъ любили эту собачку!
   Всѣмъ извѣстна печальная участь Муму, съ тою только разницей, что привязанность Андрея къ своей барынѣ осталась все та же. Какъ ни горько было Андрею, но онъ остался вѣренъ своей госпожѣ, до самой ея смерти служилъ ей, и кромѣ нея никого своей госпожей признавать не хотѣлъ.
   Но прежде чѣмъ совсѣмъ проститься съ такъ хорошо намъ всѣмъ знакомымъ Герасимомъ, разскажу еще о немъ забавный анекдоть.
   Въ 1850 году, въ первый день Пасхи, особа, не пользующаяся расположеніемъ Варвары Петровны, вздумала подарить Нѣмому голубого ситцу на рубашку.
   Раздѣлялъ ли Андрей нелюбовь своей барыни въ этой особѣ, или то была его привычка носить только красныя рубашки, но Нѣмой съ презрѣніемъ посмотрѣлъ на ситецъ, произнесъ единственный ему свойственный звукъ:-- уфаа! и бросилъ ситецъ на прилавокъ.
   Въ то время здоровье Варвары Петровны было уже очень плохо, и при ней находилась постоянно, въ качествѣ сидѣлки и экономки, вдова изъ дворянокъ, Александра Михайловна Медвѣдева.
   Одною изъ обязанностей ея было, по вечерамъ, передъ сномъ растирать ноги Варвары Петровны; опухоль и боль, въ нихъ происходящая отъ приближающейся водяной, отъ которой и скончалась Варвара Петровна, не давала ей заснуть.
   Въ этотъ же вечеръ Медвѣдева, зная, что этимъ, конечно, угодитъ своей барынѣ, не преминула разсказать поступокь Нѣмого съ ситцемъ.
   Голосъ Варвары Петровны даже дрогнулъ отъ удовольствія.
   -- Неужели онъ это сдѣлалъ? -- переспросила она.
   Медвѣдева разсказала при этомъ и то, что Нѣмой показалъ на свою красную рубашку и выразилъ жестомъ, что его барыня много такихъ ему даетъ.
   На другой день въ 9 часовъ утра раздался колокольчикъ; барыня проснулась, открыли ставни.
   Камеръ-фрейлина вошла, подала, какъ всегда, умыться на постели и внесла столикъ съ налитою чашкою чая.
   -- Позвать Нѣмого! -- сказала Варвара Петровна. Горничная остолбенѣла.
   -- Я говорю Нѣмого позвать, слышишь?
   Горничная вышла, недоумѣвая, однако рѣшилась позвать. Сначала нашъ гигантъ введенъ былъ въ дѣвичью. Пошли доложить:-- Нѣмой пришелъ.
   -- Сюда въ спальню, ко мнѣ его позвать; только умойте его. Тутъ въ дѣвичьей Нѣмой выдержалъ такую чистку, какой онъ съ роду не видывалъ.
   Дѣвушки, которыхъ было чуть ли не десятокъ, жаждая съ еле-сдерживаемымъ смѣхомъ, старалась приложить руки въ наведенію блестящаго лоска на Андрея.
   Наконецъ его умыли, причесали и даже голову намазали моей помадой.
   Ему объяснили знаками, что ему предстоить явиться къ самой барынѣ.
   Въ продолженіе всего своего туалета, Нѣмой кряхтѣлъ чуть не на весь домъ и радостно улыбался.
   Варвара Петровна позвала меня и велѣла мнѣ подать ей голубую ленту. Позванъ былъ тоже и дворецкій.
   -- Красненькую! -- произнесла Варвара Петровна, что у ней, еще не привыкшей считать на серебро, значило десять рублей ассигнаціями (3 руб. сер.).
   Принесена была и красненькая. И наконецъ торжественно введенъ былъ Нѣмой.
   Всѣ стаканчики, флаконы, чашки въ спальнѣ и уборной Варвары Петровны, все заходило и задребезжало отъ тяжелыхъ шаговъ Андрея.
   Отъ удовольствія и радости онъ оглушительно мычалъ и смѣялся; какъ ни махала на него руками, чтобы его унять, главная горничная, вводившая его въ аппартаментъ госпожи, онъ только еще живѣе поматывалъ головою и наконецъ ввалился, предварительно нагнувъ голову, чтобы не удариться о притолоку.
   Варвара Петровна, благосклонно улыбаясь, одной рукой показала на ленту, представила, какъ онъ плюнулъ на подарокъ, а другую руку протянула ему съ красненькой.
   Стоявшая тутъ горничная указала ему, что онъ долженъ поцѣловать у барыни ручку, что онъ и исполнилъ довольно неловко, какъ не часто допускаемый до такой чести.
   Уходя, онъ показалъ пальцемъ на свою барыню и ударилъ себя въ грудь, что на его языкѣ значило, что онъ ее очень любить. Онъ ей даже простилъ смерть своей Муму!
   Но замѣчательно, что послѣ трагическаго конца своей любимицы, онъ ни одной собаки никогда не приласкалъ.
   Вотъ какъ случилось, что наша поѣздка въ Сычево дала впослѣдствіи Ивану Сергѣевичу матеріалъ для прекраснаго разсказа.
  

-----

  
   Точно такъ же въ одну изъ нашихъ поѣздокъ по деревнямъ, пріѣхали разъ мы въ Холодово.
   Не мило было Варварѣ Петровнѣ это мѣсто по воспоминаніямъ. Тутъ прошло ея тяжелое дѣтство въ домѣ вотчима.
   Старый, нежилой барскій домъ былъ почти заброшенъ; кое-гдѣ даже и стекла были выбиты.
   Отдохнувъ немного съ дороги, Варвара Петровна пошла по всѣмъ комнатамъ,-- я, разумѣется, съ нею.
   Вошли мы въ узкую, длинную и довольно темную залу. Фамильные кое-гдѣ портреты по стѣнамъ непривѣтливо смотрѣли на насъ изъ своихъ почернѣвшихъ золоченыхъ рамъ. На возвышеніи, въ глубинѣ залы, стояла бѣлая колонна и на ней бюстъ Петра Ивановича Лутовинова, отца Варвары Петровны. Среди портретовъ почему-то замѣшалась Грёзова головка: дѣвушки съ голубемъ.
   Изъ залы вышли мы въ корридоръ или смежную комнату, и меня поразила крестъ-накрестъ досками заколоченная дверь.
   Не успѣла я въ ней подбѣжать и рукою дотронуться до стариннаго мѣднаго замка, торчавшаго изъ-за досокъ, какъ Варвара Петровна схватила меня за руку:
   -- Не трогай! Нельзя! Эти комната проклятая!
   Никогда не забуду я ея голоса и лица при этомъ. Столько страха, ненависти и злобы выразилось въ нихъ! Не успѣла я опомниться, какъ она меня скоро, скоро потащила дальше.
   Страхъ ея сообщился мнѣ. Что представилось мнѣ? не знаю; но я рада была сама убѣжать отъ чего-то и все оглядывалась, не преслѣдуетъ ли насъ кто.
   Позже я узнала, что забитыя двери вели въ бнывшія комнаты ея вотчима, отъ котораго она такъ много выстрадала.
   Тутъ же въ Холодовѣ видѣла я то кресло, на которомъ скончалась бабка Ивана Сергѣевича, заплативъ предварительно священнику за свою отходную.
   Перебирая въ памяти моей жизнь и поступки Варвары Петровны, помня при этомъ ея любовь ко мнѣ и то, чѣмъ она была для меня, я появоляю себѣ опять сказать нѣсколько словъ въ ея защиту. Нѣкоторые ея поступки могуть возбудить негодованіе; сама я, еще не выйдя изъ-подъ ея всеподавляющаго авторитета, часто осуждала ее и была наканунѣ борьби съ нею; но она сама была озлоблена жизнью. А многіе ли послѣ гоненій и бѣдствій не ожесточаются?
   Дѣтство и молодость ея были ужасны! Бракъ ея -- и тотъ не далъ ей того, чего ищетъ въ немъ каждая женщина -- любви. При своемъ умѣ она хорошо понимала, что ея красавецъ-мужъ любилъ не ее, а ея состояніе, что она была для него хорошая, выгодная партія. Женѣ своей Сергѣй Николаевичъ измѣвялъ весьма часто -- и она это знала.
   Дѣти ея -- не обвиняю ихъ, тоже не отвѣчали ея честолюбію, не оправдали ея надеждъ.
   Старшій женился противъ ея воли. Младшій сдѣлался "писателемъ", что въ ея глазахъ равнялось всякому оплачиваемому ремеслу. Что же имѣла она для своей интимной, личной жизни? Одно богатство и силу крѣпостного права!..
   Славы своего сына она не видала. "Хорь и Калинычъ" едва ли возбудили ея восторгь. Да она и не читала этого.
   Еще въ 1845 году Иванъ Сергѣевичъ началъ и писать, и говорить матери о своемъ намѣреніи опять ѣхать за-границу. Варвара Петровна была этимъ очень недовольна и сильно отговаривала его отъ этого.
   Весь этотъ годъ прожили мы въ Спасскомъ, и каждый семейный и годовой праздвикъ ознаменовывался какимъ-нибудь событіемъ, свидѣтельствовавшимъ о дурномъ расположеніи духа Варвары Петровны.
   Стремленіе Ивана Сергѣевича за-границу, вѣсти о Николаѣ Сергѣевичѣ и поѣздка къ нему, ссоры съ деверемъ, очень дурно повліяли на Варвару Петровну. Всѣ такія свои неудачи и непріятности она вымещала на всѣхъ окружавшихъ ее.
  

-----

  
   Въ томъ же 1845 году Варвару Петровну постигло новое горе.
   Въ концѣ зимы, она почти окончательно разошлась съ деверемъ своимъ Николаемъ Николаевичемъ Тургеневымъ, который до этого времени жилъ холостякомъ и завѣдывалъ всѣми ея имѣніями. Въ 1846 году онъ женился, слѣдовательно, нашллсь у него и свои личные интересы къ жизни, а именно этого Варвара Петровна никогда не допускала въ близкихъ себѣ. Она держала около себя людей, считавшихъ ее одну средоточіемъ всѣхъ своихъ помысловъ.
   Они разстались, и несмотря на неоднократныя попытки къ примиренію оо стороны деверя, она осталась непреклонна.
   Не могу при этомъ не посвятить нѣсколько строкъ памяти этого истинно добраго и прекраснаго человѣка. Всѣ знавшіе его любили его. Мы всѣ звали его дядей, и былъ онъ дядя-баловникъ для насъ всѣхъ. Что касается людей, подвластныхъ ему, какъ-то: мелкіе управляющіе, конторщики, староста и всѣ слуги, всѣ боготворили его, никто его не боялся, и никому онъ не дѣлалъ зла. Напротивъ, онъ былъ укрывателемъ всѣхъ провинностей, и все, что могло возбудить гнѣвъ Варвары Петровны, тщательно имъ скрывалось. Были случаи, что Варвара Петровна приказывала кого-нибудь сослать на поселеніе; видя, что такое жестокое наказаніе незаслужено и есть только слѣдствіе каприза Варвары Петровны, онъ ограничивался высылкою виновнаго въ другое имѣніе -- съ глазъ долой, и при этомъ еще заботился о благосостояніи сосланнаго. Такимъ образомъ, многіе несчастные были избавлены имъ отъ горькой участи, и всегда дѣлалось это втайгѣ отъ Варвары Петровны.
   Иванъ Сергѣевичъ былъ кумиромъ дяди. Никого не любилъ онъ такъ, какъ этого племянника.
   При отъѣздѣ Николая Николаевича я горько плакала, но выговора за это не получила. Мнѣ было даже позволено съ нимъ переписываться. Въ отвѣтъ я получала отъ него самыя ласковыя письма, полныя увѣреній въ томъ, что его новя жизнь и привязанности никогда не изгладятъ изъ сердца его чувства любви и уваженія къ Варварѣ Петровнѣ, и что по одному ея слову онъ готовъ опять быть для нея тѣмъ, чѣмъ былъ и прежде, т.-е. самымъ преданнымъ другомъ и братомъ.
   Но Варвара Петровна не позволяла мнѣ даже прочитывать ей его письма -- но потомъ вдругъ однажды всѣ ихъ у меня отобрала и продолжать переписку запретила. Изъ всѣхъ его писемъ у меня сохранилось только два: одно, отъ 16 августа, безъ помѣтки года, другое -- отъ 17-го апрѣля 1850 года.
   Вся эта исторія, поиски новыхъ управляющихъ, занятія по имѣніямъ и другія заботы,-- все сложилось такъ, чтобы раздражительно дѣйствовать на характеръ Варвары Петровны и на ее и безъ того крутой нравъ.
   Всѣмъ плохо жилось въ этотъ годъ. Я чаще сидѣла подъ наказаніемъ въ зимнемъ саду, примыкавшемъ къ ея кабинету; меня запирали туда иногда на цѣлые дни, но я должна признаться, что въ этотъ годъ я не особенно огорчалась своимъ арестомъ. Лучше было сидѣть одной среди цвѣтовъ и съ чижиками, щеглами и синичками, летавшими по волѣ въ моемъ мѣстѣ заточенія, чѣмъ быть на глазахъ у maman; при этомъ же добрѣйшій буфетчикь Василій Ивановичъ никогда не забывалъ приносить, мнѣ двойвую порцію пирожнаго, когда maman послѣ обѣда ложилась спать.
   Быть при Варварѣ Петровнѣ сдѣлалось ужасно тяжело.
   Сижу я за урокомъ -- придетъ сама спрашивать, и гувернантка дрожитъ, и у меня отъ страха все изъ головы вылетитъ при одномъ ея грозномъ видѣ.
   За работой сижу я въ гостиной:-- Какъ та держишь иголку? Что ты все молчишь?
   Заговорю,-- что ты все болтаешь?
   Уроню ножницы:-- Maladroite!! И при этомъ у нея является такой испугъ отъ паденія маленькихъ ножницъ, что на помощь нервамъ подавался флаконъ со спиртомъ и начивалась моя пытка.
   -- Ты неблагодарная! ты знаешь, что я разстроена, больна, что малѣйшій шумъ дѣйствуетъ мнѣ на нервы. Ты ни о чемъ не думаешь! Нѣтъ, это не вѣтренность -- нѣтъ, кто ты нарочно дѣлаешь, ты убить меня хочешь своимъ поведеніемъ, ты все кто нарочно дѣлаешь!
   Послѣ такой головомойки, конечно, весело на душѣ не можетъ быть. Я же любила Варвару Петровну, и такой оскорбительный выговоръ мнѣ, готовой все сдѣлать, чтобъ ей угодить, особенно былъ чувствителенъ. И взрослому трудно скрыть печаль, каково же это ребенку! Я сижу печальная. Грозный возглась:
   -- Поди сюда!
   Подхожу.
   -- Что съ тобой? Я тебя спрашиваю? Ну!
   На все это я молчу.
   -- Что съ тобой? Ты больна?
   -- Нѣтъ, maman, я здорова.
   -- А, а! теперъ понимаю! -- отвѣтить на меня Варвара Петровна:-- это ты губы на меня надула! Этого недоставало!
   И опять цѣлый потокъ брани и ссылка или въ залу, или къ моимъ синичкамъ.
   На другой день опять за что-нибудь выговоръ.
   Тогда я напускаю на себя веселость, чтобы доказать, что я не обидѣлась; опять не угодила...
   -- Чему ты рада? Тебѣ все равно, браню ли я тебя, хвалю ли я тебя. Ты нечувствительная, неблагодарная тварь!..-- И діапазонъ голоса все возвышается.-- Какъ? Я только что тебѣ сдѣлала выговоръ, а ты болтаешь, смѣешься! Вонъ! -- и вотъ таково было постоянное пиленіе. Не знаешь, какъ себя вести, какъ говорить. Прогонитъ съ глазъ долой -- даже вздохнешь свободнѣе, но не на долго. Призывается кто-нибудь изъ прислугъ, опять страданіе!
   Ужасно любила она озадачивать и долго томила призваннаго слугу вопросами: -- Что такое? Что это значитъ?.. Несчастный долго стоитъ переминаясь, не зная, даже на что на него барыня гнѣвается.
   Такъ, бывало, станетъ Варвара Петровна у одного изъ оконъ гостиной, заставленнаго цвѣтами, и позоветъ садовника.
   На вопросъ: что такое? что это значитъ? тотъ молчитъ.
   -- Что же ты не отвѣчаешь? Что это?
   -- Не могу знать-съ.
   -- Молчать! Кому же знать?
   Недоумѣніе несчастнаго продолжается.
   -- Поливалъ ты цвѣты сегодня?
   -- Поливалъ-съ.
   -- Врешь! Это что? -- при этомъ указывается на одинъ изъ цвѣточныхъ горшкокъ:-- Какъ ты поливалъ?
   Отвѣтить страшно, не отвѣтить тоже.
   -- Не всѣ поливалъ?
   -- Я всѣ, сударыня, поливалъ.
   -- Молчать! Ты мнѣ грубить смѣешь! Вы всѣ взялись меня въ гробъ уложить! Вы забыли, что на васъ поселеніе есть! Всѣхъ сошлю. Полякова позвать!
   Является Андрей Ивановичъ; несчастная жена его стоить за дверью и дрожитъ за мужа.
   Опять тѣ же вопросы: -- Что такое? и проч. Натѣшившись недоумѣніемъ Полякова, Варвара Петровна продолжаегъ:
   -- Какой ты дворецкій? Кажой ты мнѣ слуга? если ты не можешь внушить этой челяди, чтобы мнѣ не грубили. Вы всѣ поселенія захотѣли! Всѣхъ, всѣхъ сошлю!
   И такъ всякій день.
   28-ое октября этого года остается до сихъ поръ въ памяти всѣхъ оставшихся въ живыхъ. Оьцы и матери передавали этотъ разсказъ своилъ дѣтямъ; и теперь еще при встрѣчѣ мы вспоминаемъ объ этой замѣчательной выходкѣ Варвары Петровны.
   Дни рожденія и именины сыновей и мои всегда справлялясь торжественно у насъ, несмотря даже на отсутствіе виновника торжества.
   Такъ и въ этотъ годъ 28-ое октября, день рожденія Ивана Сергѣевича, должно было быть отпраздновано въ обыкновенно установленномъ порядкѣ.
   Этотъ порядокъ описанъ много разъ во многихъ хроникахъ помѣщичьихъ семействъ. Вездѣ и всегда одно и то же: длинный накрытый столъ, пироги, жареные гуси, поросята, а въ постные дни рыба; все это нарѣзано порціями, а на одномъ концѣ стола графины съ пѣннымъ виномъ (такъ звали тогда водку въ орловской губерніи).
   На женской половинѣ такая же закуска, самоваръ и красненькое для прекраснаго пола.
   Въ 1882 году я въ послѣдній разъ въ письмѣ поздравляла Ивана Сергѣевича со днемъ его рожденія и напомнила ему торжество этого дня въ домѣ его матери.
   Въ Спасскомъ для мужскаго персонала столъ накрывался въ библіотекѣ, т.-е. въ мѣстожительствѣ почтеннаго Михаила Филипповича. Въ такіе дни старикъ былъ особенно печаленъ: ужъ очень-молъ много барскаго добра поѣдалось!
   При входѣ въ длннную галлерею ставилось кресло для Варвары Петровны. Каждый изъ слугъ, по чину и рангу, подходилъ къ ручкѣ, потомъ къ вину, и взявъ стаканъ, вторично отвѣшивалъ поклонъ госпожѣ и пилъ свою порцію.
   Первый подходилъ Михаилъ Филипповичъ, за нимъ Поляковъ.
   Въ этотъ годъ церемонія прошла какъ всегда; но чело Варвары Петровны было мрачно, чуялось что-то недоброе. Однако день и обѣдь прошли благополучно; казалось даже, что она повеселѣла.
   Въ этотъ же денъ, день св. Параскевы, была именинница главная кастелянша, Прасковья Михайловна.
   Мимоходомъ скажу, что при всемъ своемъ деспотизмѣ Варвара Петровна прекрасно содержала прислугу, кормила отлично; холостые и незамужнія обѣдали въ застольной, а семейные получали обильную мѣсячину: муку, крупу, масло, сало, мясо и рыбу, держали коровъ и дворовую птицу на барскомъ корму, получали отвѣсный чай и, кромѣ того, жалованье деньгами.
   При такомъ содержаніи понятно, что у прислуги водились деньжонки, на которыя можно было и покутить; а такъ какъ кастелянша была одна изъ аристократовъ дворни, то и справляла свои именины.
   Варвара Петровна знала, что у ней къ вечеру соберется компанія; такъ и случилось.
   Вдругъ часовъ въ девять вечера, по дому разнеслась ужасная вѣсть:-- Барынѣ дурно! Барыня умираетъ! Священника барынѣ!
   Когда я въ первый разъ читала знаменнтую надгробную рѣчь Боссюэта на смерть Генріэтты англійской: Oh, nuit désastreuse! Madame se meurt! Madame est morte! я тотчасъ вспомнила и ткперь вспоминаю нашъ знаменательный день 28 октября 1845 года, когда съ тѣмъ же потрясающимъ ужасомъ разнеслась по всему Спасскому вѣсть:-- Барыня умираетъ!
   Послали за священникомъ; сама Варвара Петровна потребовала его совершенно угасающимъ голосомъ. Она исповѣдалась, и на предложеніе священника причастить ее, объявила, что прежде желаетъ благословить меня и проститься со всѣми.
   Все тѣмъ же умирающимъ голосомъ приказала она Агашенькѣ поставить передъ собою портретъ Ивана Сергѣеевча, тотъ самый, копія съ котораго была помѣщена въ январьской книгѣ "Вѣстника Европы" 1884 года, и портретъ Николая Сергѣевича.
   -- Adieu, Jean! Adieu, Nicolas! Adieu, mes enfants,-- твердила Варвара Петровна.
   Я стояла на колѣняхъ возлѣ посгели ея и такъ горько и громко плакала, что добрый Порфирій Тимоѳеевичъ заставлялъ меня проглотить нѣсколько воды, чтобы унять меня. Но когда Варвара Петровна велѣла подать икону Владимірской Божьей Матери {Икона эта и теперь у меня, и помѣчена на оборотѣ этимъ числомъ и годомъ.} и благословила меня, рыданія мои превратились въ истерическій крикъ; меня увели изъ комнаты, чтобы нѣсколько успокоить.
   Порфирій Тимоѳеевичъ невозмутимо продолжалъ стоять въ ногахъ у постели барыни съ своими неизмѣнными каплями; Агашенька жe стояла въ головахъ и махала передъ лицомъ своей госпожи салфеткой, намоченной уксусомъ.
   Варвара Петровна потребовала, чтобы вся ея домовая прислуга, въ числѣ сорока человѣкъ, и вся контора, въ которой числилось человѣкъ десять, начивая отъ главнаго конторщика, кассира, повѣреннаго по дѣламъ и прочихъ чиновъ, чтобы всѣ пришли съ ней проститься, такъ какъ она чувствуетъ, что умираетъ.
   Когда было ей доложено, что всѣ собрались, она приказала всѣмъ по одному входить и прощаться съ нею.
   Она лежала съ полуоткрытыми глазами; лѣвая рука была свѣшена съ постели.
   Каждый изъ слугъ входилъ, дѣлалъ земной поклонъ барынѣ, и поцѣловавъ руку, удалялся, давая мѣсто слѣдующему. Когда очередь дошла до послѣдняго, она спросила:-- Всѣ?
   -- Всѣ, сударыня,-- отвѣчалъ Поляковъ, который въ качествѣ дворецкаго стоялъ тоже у постели для наблюденія порядка рукоцѣлованія.
   -- А... а...-- протянула Варвара Петровна.
   Я продолжала плакать.
   -- Перестань,-- приласкала меня Варвара Петровна и положила мнѣ ружу на голову,-- перестань, Богъ милостивъ, я можетъ быть не умру -- мнѣ лучше.
   -- Агаша! Чаю мнѣ.
   Конечно, я, какъ дитя, быля убѣждена въ томъ, что теряю свою дорогую благодѣтельницу и долго не могла удержать свои слезы; но докторъ, Агаша и ея мужъ смекнули, что все это была одна комедія, и только недоумѣвали, къ чему все это поведетъ. Развязка не заставила себя долго ждать: Варвара Петровна выпила двѣ чашки чаю; ожидавшему въ залѣ священнику позволено было удалиться, и она успокоилась.
   Такъ прошло около часу.
   -- Полякова! -- раздался зычный, наводящій на всѣхъ страхъ, голосъ Варвары Петровны, по которому уже сейчасъ слышно было приближеніе чего-нибудь чрезвычайнаго.
   -- Бери листокъ! Пиши!
   У постели на столикѣ лежала коробка въ формѣ книги, на которой, конечно, по-французски, было написано: "Feuilles volantes". Въ этой коробкѣ лежали листки бумаги, на которыхъ она или сама писала, или приказывала другимъ запясывать свои планы, предположенія и проч. для памяти.
   Поляковъ взялъ листокъ и тутъ же карандашемъ началъ писать подъ диктовку госпожи слѣдующее:
   "Завтра утромъ выгнать мести дворъ и садъ передъ моими окнами провинившихся: Николая Яковлева, Ивана Петрова, Егора Кондратьева", и т. д. Она продиктовала имена всѣхъ отсутствовавшихъ при прощаніи съ нею, а также тѣхъ, кого она замѣтила подъ хмѣлькомъ во время прощанія.
   Когда имена всѣхъ были записаны, она только подтвердила: исполнить, и подписала приказъ собсгвенноручно.
   -- Мерзавцы, пьяницы! всѣ напились! рады, что барыня умираетъ! -- съ разстановкой говорила она.
   Она и забыла, что напились всѣ гораздо прежде страшной вѣсти о ея якобы близкой кончинѣ.
   -- Обрадовались, что я умираю! Пить принялись, именины справлять выдумали, когда барыня кончается!.. И долго продолжала она въ томъ же тонѣ.
   На этотъ разъ, мнѣ помнится, я за виновныхъ не особенно сокрушалась. Я очень любила Варвару Петровну, и радость видѣть, что ей лучше, заглушила во мнѣ сожалѣніе къ обреченнымъ на метеніе двора.
   На другой день всѣ виновные, не исключая и тузовъ дворни и конторы, въ сѣрыхъ халатахъ, съ кругами и крестами, начерчеными мѣломъ на спинахъ, явились съ лопатами и метлами передъ окнами барскаго дома и великолѣпно расчистили дворъ и палисадникъ.
  

-----

  
   Въ этомъ же году случилось и то, что мы всѣ, все Спасское и весь приходъ остались безъ Святой недѣли. Извѣство, что пасха считается самымъ великимъ радостнымъ и торжественнымъ праздникомъ. Извѣстно, какъ всѣ ждутъ веселаго звона колоколовъ, послѣ унылаго, протяжнаго великопостнаго звона. А дѣти! Кто, вспоминая свои дѣтскіе годы, не знаетъ, какъ ждется сладкая вкусная пасха, съ какимъ нетерпѣніемъ желаешь увидѣть и съѣсть первое красное яйцо? И вотъ мнѣ въ дѣтствѣ пришлось разъ остаться безъ куличей, безъ пасхи, даже совсѣмъ безъ праздника.
   Но прежде, чѣмъ сказать, какъ это было, не могу не вспомнить одного анекдота, который тнперь, благодаря введенію школъ по многимъ селамъ, уже не повторится.
   Нынѣшнія дѣти всѣхъ сословій знаютъ молитвы, знаютъ церковную службу, и даже какая въ какой праздникъ бываетъ, и знаютъ почти все, что поется въ церкви въ извѣстные дни. Тогда было не такъ. У помѣщиковъ, а въ томъ числѣ и у Варвары Петровны, были всегда дѣвчонки на побѣгушкахъ (техническій терминъ). У насъ обязанностъ ихъ состояла въ томъ, чтобы постоянно сидѣть въ барыниной уборной и быть готовой явиться во первому зову. Бывало ихъ по двѣ и по три. Одна изъ нихъ, меньшая, сестра моей Агашеньки, была моимъ первымъ и лучшимъ другомъ. Хотя мнѣ не позволяли даже говорить съ нею, но мы всегда находили возможность и поболтать, и пошалить, и подѣлиться своими дѣтскими радостями и печалями.
   Любимицу мою звали Лизой. Читать она умѣла, но ни молитвъ, ни церковной службы не знала и не понимала.
   Я тоже немногимъ ушла отъ нея. Мнѣ изъ службъ извѣстны были: обѣдня, всенощная и молебенъ. Къ заутренѣ въ торжественные дни Страстной недѣли и Святой меня не пускали, но отъ Лизы и другихъ наслышалась я, что въ особенносги хороша служба въ заутрени съ пятницы на субботу Страстной.
   Я была очень богомольна, и величайшимъ моимъ желаніемъ сдѣлалось попасть въ церковь въ этотъ день. На мою робкую просьбу объ этомъ, мнѣ было отвѣчено такъ строго, что я уже настаивать не посмѣла, а стремленіе быть въ церкви только еще усилилось. Сначала въ нашемъ общемъ съ Лизой совѣтѣ сговорились мы, чтобы она меня подождала у крыльца; я же рѣшила не засыпать до самой заутрени и лишь только услышу первый ударъ колокола, встать, и если maman будетъ спать, по-тихому выйти, одѣться и бѣжать къ церковь. Но по зрѣломъ размышленіи планъ этотъ оказался неосуществимымъ, и мы положили оставить всякую попытку на бѣгство. Лиза пойдетъ одна, и я только умоляла ее внимательно слушать и смотрѣть и въ подробности мнѣ послѣ все разсказать.
   Лиза обѣщалась. На другой день, т.-е. въ субботу, а съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ждала минуты свиданія съ нею.
   -- Ну что? разсказывай все до капельки,-- торопила я ее.
   -- Ахъ барышня, какъ хорошо было! Іисуса Христа хоронили! т.-е. плащаницу хоронили!
   -- Какъ хоронили? -- усомнилась я.
   -- Да такъ и хоронили, понесли изъ церкви прямо на кладбище.
   -- Ну, а потомъ?
   -- Ну тамъ и оставили до воскресенія въ часовнѣ.
   Я повѣрила.-- А что же пѣли?
   -- Пѣли что? Ахъ какъ хорошо пѣли! весь хоръ, всѣ конторщики пѣли, да такъ хорошо, такъ протяжно!
   -- Да слова-то какія пѣли? -- все хотѣлось мнѣ узнать.
   -- Слова? Извѣство какія: со святыми упокой Господа нашего Іисуса Христа!
   Я и этому повѣрила, и только еще болѣе жалѣла, что сама не присутствовала при такомъ торжествѣ.
   Насталъ и день Свѣтлаго Воскресенья. Обѣдня отошла рано, но звонъ въ колокола начался уже часовъ въ 7 или 8 утра. Начинъ положилъ самъ пономарь, и надо сказать мастеръ своего дѣла. Ни въ одной сельской церкви, ни прежде, ни послѣ, я не слыхала такого искуснаго трезвона. Итакъ, начинъ положилъ онъ, а внизу мальчишки уже съ нетерпѣніемъ вѣрно ждали своей очереди позвонить для веливкго праздника.
   Я проснулась и съ радостью и умиленіемъ прислушивалась къ какому-то особенному въ моемъ воображеніи переливу колоколовъ; даже подбѣжала къ окну, чтобы хоть сквозь ставни посмотрѣть на Свѣтлый день -- каковъ-то онъ?
   -- Куда ты? -- закричала на меня Варвара Петровна.
   Чуткое, привычное ухо учуяло грозу. Я поспѣшно юркнула въ постель и даже съ головой одѣяломъ накрылась. Maman позвонила. Взошла Агашенька.
   -- Что это за звонъ? -- спросила барыня.
   Изъ предосторожности и чтобы вникнуть въ смыслъ вопроса, Агашенька молчить.
   -- Я спрашиваю, что это за звовъ?
   -- Праздникъ, сударыня, Святая недѣля,-- былъ робкій отвѣгь.
   -- Святая недѣля! Праздникъ! Какой? У меня бы спросили, какая у меня на душѣ Святая недѣля. Я больна, огорчена, колокола меня безпокоятъ. Сейчасъ велѣть перестать! -- уже совсѣмъ гнѣвно докончила Варвара Петровна.
   -- Для меня нѣтъ Святой недѣли,-- продолжала она,-- и для моихъ, живущихъ у меня, она не должна быть. Сказать священнику, что я больна, что колоколовъ я слышать не могу.
   А они все веселѣй и веселѣй гудѣли, и я слушала съ такою жадностью. Вотъ, вотъ умолкнутъ, хотѣлось наслушаться, пока приказаніе еще не приведено въ исполненіе. И вотъ затихли. Прошло болѣе часу въ мертвой тишинѣ.
   Въ девять часовъ Варвара Петровна велѣла мнѣ встать и одѣться. Я вышла, на меня надѣли прелестное, вышитое бѣлое платье.
   Я ждала, пока у maman откроютъ ставни и подадутъ ей чай; вслѣдъ за этимъ я должна была входить и прочитывать свою главу "Imitation de Jésu Christ".
   Но ставни не открывались, барыня больна, внесли чашку чаю, и я взошла.
   Я остановилась въ недоумѣніи -- христосоваться ли или просто скавать: bonjour, maman?
   Она протянула мнѣ руку, и поцѣловала меня какъ всегда въ лобъ.
   -- Что это тебя такъ нарядили? -- спросила она слабымъ голосомъ,-- запачваешь. Переодѣнься и ступай чай пить.
   А въ залѣ весь столъ былъ такъ парадно накрыть! Севрскій фарфоровый сервизъ, подававшійся только въ высокоторжественные дни, стоялъ на подносѣ. Самоваръ какъ-то особенно празднично блестѣлъ, а буфетчикъ, Василій Ивановичъ, во фракѣ, въ бѣлыхъ перчаткахъ, стоялъ на готовѣ, чтобы разливать чай.
   Пасха такая душистая, яйца ярко-красныя, барашекъ изъ масла лежалъ смиренно на тарелочкѣ, съ вѣткой зелени во рту. Куличъ заглушалъ даже запахъ ванили въ своей сосѣдкѣ пасхѣ, особенно хорошо изготовляемой нашимъ поваромъ Савеліемъ Матвѣевичемъ. Все, кажется, говорило о праздникѣ -- а вотъ его то у насъ и не было.
   Я довольно равнодушно разсталась съ своимъ хорошенькимъ платьицемъ и только спѣшила надѣть другое, чтобы скорѣй идти въ залу. Но, увы! тамъ меня ожидало полнѣйшее разочарованіе!
   Тамъ собрался цѣлый совѣтъ, состоящій изъ Андрея Ивановича -- дворецкаго, его жены -- Агашеньки, моей англичанки miss Blackwood, моего русскаго учителя Михаила Алексѣевича Потапова, экономки Прасковьи Ивановны и буфетчика Василія Ивановича. Рѣшался великій вопросъ: разговляться ли, или просто пить чай?
   -- Да тебѣ какъ барыня сказала?-- приставалъ дворецкій къ женѣ.
   -- Какъ? сто разъ тебѣ говорила какъ,-- съ досадой отвѣтила ему жена:-- сказала праздника нѣтъ, вотъ и все!
   -- Про пасху-то говорила или нѣтъ? -- допрашивалъ буфетчикъ.
   -- Про пасху ничего не говорила,-- отвѣтила Агашенька.
   -- Ну вотъ! -- обрадовался Поляковъ, который, по добротѣ своей, хотѣлъ молчаніе барынино о пасхѣ обратить въ разрѣшеніе ее вкушать.
   -- Ну что, ну вотъ! -- строго перебила его жена, которая была осторожнѣе и благоразумнѣе мужа:-- ну что? небось понялъ? Ужъ молчи ты! еще попадешься тутъ съ тобой!
   Вдругъ всѣ обратились ко мнѣ, какъ бы ожидая отъ меня рѣшенія этого важнаго вопроса.
   -- Вамъ, барышня, что мамаша сказала?
   -- Она велѣла мнѣ переодѣться и идти...
   -- Ну да какъ сказала-то? -- перебила Агашенька,-- про пасху говорила?
   -- Нѣтъ,-- хотя вѣрно, но весьма нерѣшительно отвѣтила я.
   -- Ну вотъ! -- опять восторжествовалъ добрѣйшій Поляковъ.
   -- Ахъ, замолчи, пожалуйста,-- огрызнулась на него жена, -- а я вотъ что скажу: прибрать это все,-- благоразумно покончила она всеобщее недоумѣніе.-- Вася, прибирай!
   -- Конечно, лучше такъ-то,-- одобрили остальные.
   -- Можетъ быть, въ завтраку встанутъ и разговѣются сами,-- не преминулъ шопотомъ утѣшить меня милый Андрей Ивановичъ.
   -- Ну какъ же, дожидайся! -- безпощадно огорчила меня Агашенька, знавшая лучше насъ всѣхъ нравъ своей барыни.
   И не прошло двухъ минутъ, какъ всѣ праздничные аттрибуты были сняты со стола, и мы сѣли чай пить какъ въ будни, какъ въ обыкновенный день. Въ утѣшеніе былъ только поданъ другой куличъ, не пѣтый.
   Должна сознаться, что я глотала не чай, а слезы. Заплакать, избави Богъ! Позоветъ maman, увидитъ красные глаза, бѣда!
   Вышли мы изъ-зa стола, miss Blackwood взяла свою библію, Михаилъ Алексѣевичъ ушелъ въ себѣ во флигель, и я осталась одна.
   Такъ прошелъ завтракъ и обѣдъ. Ходили безъ шума, говорили шопотомъ. Ставни у Варвары Петровны не отворялись, изъ спальни она не выходила, завтракала и обѣдала одна. Приходили священники съ крестомъ, ихъ не приняли: барныя нездорова, когда будетъ лучше, пришлютъ сказать. Даже "Христосъ воскресе" я не слыхала.
   Отъ сдерживаемыхъ цѣлый день слезъ у меня заболѣло горло. Не понимая тогда еще причины этой боли, я о ней сказала своей гувернанткѣ, и въ довершеніе всего удовольствія натерли чулокъ мыломъ и саломъ и привязали мнѣ въ шеѣ.
   Но пасху я все-таки ѣла: благодѣтельницей моей оказалась та же Лиза, моя тайная пріятельница. Въ карманѣ, въ бумажкѣ, принесла она мнѣ кусочекъ пасхи, безъ сахару, безъ ванили и даже изъ не совсѣмъ свѣжаго творогу; я съѣла ее съ большимъ благоговѣніемъ, предварительно перекрестившись.
   Такъ прошли первые дня Святой, въ томъ же безмолвіи. Въ четвергъ или въ среду, въ первый разъ, при входѣ въ спальню барыни, Агашенька услыхала слово:-- Ставни!
   Но передъ завтракомъ, на вопросъ буфетчика:-- Будете ли, сударыня, разговляться пасхой?-- Варвара Петровна отвѣтила:
   -- Къ чему теперь? Праздникъ почти прошелъ, да при томъ же, все вѣрно испортилось.
   И остались мы безъ Святой въ этомъ году и въ колокола не звонили.
  

-----

1846 годъ.

   Въ 1846 году Иванъ Сергѣевичъ уѣхалъ за границу, получивъ отъ матери весьма скромную сумму денегъ.
   Послѣдніе дни передъ отъѣздомъ своимъ онъ былъ особенно грустенъ, и въ памяти моей, во всѣ послѣдующіе за этимъ годы, образъ его представляется мнѣ не иначе, какъ задумчивымъ и печальнымъ, совершенно противоположнымъ тому, какимъ онъ рисовался мнѣ въ моемъ дѣтскомъ воображенія. Въ одномь изъ его послѣднихъ разговоровъ съ матерью, мнѣ невольно пришлось участвовать и получить строгій выговоръ на неумѣстное мое въ него вмѣшательство.
   -- ...Не знаю, о чемъ ты говоришь,-- услыхала я, взойдя въ смежную комнату, голосъ Варвары Петровны въ разговорѣ, начатомъ уже до моего прихода,-- не понимаю.-- Моимъ ли людямъ плохо жить?! Чего имъ еще? Кормлены прекрасно, обуты, одѣты, да еще жалованье получаютъ! Скажи ты мнѣ, у многихъ ли крѣпостные на жалованьи?
   -- Я и не говорю, чтобы они были голодные или не одѣты,-- сдержано, съ нѣкоторой запинкой, началъ Иванъ Сергѣевичъ:-- но вѣдь каждый дрожитъ передъ тобой...
   -- Ну что же! -- перебила его мать голосомъ, въ которомъ ясно слышно было:-- такъ и должно быть!
   -- А ты, maman, подумай сама, каково человѣку жить постоянно подъ такимъ страхомъ? Представъ себѣ всю жизнь страхъ и одинъ страхъ! Дѣды ихъ, отцы ихъ, сами они всѣ боялись -- наконецъ, дѣти ихъ, и тѣ обречены на то же!
   -- Какой страхъ? Про что ты говоришь? -- волновалась Варвара Петровна.
   -- Страхъ не быть увѣреннымъ ни въ одномъ днѣ, ни въ одномъ часѣ своего существованія; сегодня тутъ, а завтра тамъ, гдѣ ты захочешь! Да это не жизнь!
   -- Не понимаю тебя...
   -- Слушай, maman: можешь ты, вотъ сейчасъ, сію минуту,-- все больше и больше горячился Иванъ Сергѣевичъ,-- можешь ты любого ну хоть на поселеніе отправить?
   -- Разумѣется, могу.
   -- Ну, я про что же говорю -- можешь?
   -- Заслужитъ, сошлю.
   -- А не заслужитъ? Такъ, по своему одному капризу, тоже можешь?
   -- Конечно, могу.
   -- Вотъ тебѣ и доказательство того, что я всегда тебѣ говорю... они не люди -- они вещь!
   -- Что же по твоему, ихъ на волю отпустить?
   -- Нѣтъ, зачѣмъ? Я этого и не говорю, на это еще время не пришло...
   -- И не придетъ! -- рѣшила Варвара Петровна.
   -- Нѣтъ, придетъ и непремѣнно придетъ,-- запальчиво и нѣсколько визгливымъ голосомъ (когда горячился) почти вскрикнулъ Иванъ Сергѣевичъ и быстро заходилъ по комнатѣ.
   -- Сядь, ты меня безпокоишь своей ходьбой,-- уняла его мать.
   -- Моимъ людямъ дурно,-- почти обиженно продолжала она, -- отъ кого ты это слышалъ? Да развѣ безъ страха съ ними можно?
   -- Можно, и многое, все можно! Неужели ты, при своемъ тонкомъ пониманіи людей, не предполагаешь въ нихъ ни любви, ни привязанности, ни чувства...
   -- Да что ты, Jean, съ ума сошелъ, что ли? Отъ кого ты слышалъ, чтобы я...
   Сердце у меня замерло, я не дышала.
   Наканунѣ, я сама такъ много разсказывала Ивану Сергѣевичу о всѣхъ мученіяхъ Агаѳьи и ея мужа, и въ эту минуту мысль о томъ, что онъ заговоритъ о нихъ, блеснула у меня въ головѣ.
   Невозможно сказать, какъ быстро все это пронеслось въ умѣ моемъ и какъ быстро сообразила, что могло отъ этого произойти; я схватила первую попавшуюся книгу со стола,-- какъ сейчасъ вижу: каррикатуры Гранвиля,-- и рѣшилась прервать разговоръ, а потомъ сдѣлать знакъ Ивану Сергѣевичу.
   -- Maman, puis je prendre se livre,-- стремително вошла я и въ кабинетъ и чувствовала, что сама блѣднѣе смерти.
   -- Что тебѣ надо? -- закричала на меня maman,-- что ты мѣшаешь, ты слышишь, мы разговоромъ заняты! Ступай!
   Я пошла уже къ двери, вдругъ вслѣдъ за мной:-- Воротись! что съ тобой? на тебѣ лица нѣтъ...
   -- Я, ничего...
   -- Какъ ничего! Та все лжешь, ты бѣлѣе платка моего. Ты больна?
   -- Да, у меня голова болитъ.
   -- А если голова болитъ, то никакой книги не надо; положи, ступай.
   Я вышла и стала за дверью, чтобы обратить на себѣ вниманіе Ивана Сергѣевича.
   Но онъ сидѣлъ нагнувшись, голова его опиралась на руку, видѣть онъ меня не могъ.
   Всѣ мои опасенія оказались напрасными. Милый нашъ Иванъ Сергѣевичъ самъ спохватился и понялъ, что зашелъ слишкомъ далеко; потому что, когда мать, желая щюдолжать разговоръ, спросила:
   -- Говори же, что ты слышалъ?
   Онъ отвѣтилъ:-- Разумѣется, я ничего не слыхалъ, я только высказываю свое убѣжденіе вообще... я нахожу, что крѣпостной человѣкъ -- не человѣкъ, а предметъ, который можно передвигать... разбивать, уничтожать... ну все... вообще прескверное положеніе!
   -- Да чѣмъ же? -- уже допытывалась Варвара Петровна.
   -- Какъ тебѣ сказать... ну, да оставимъ это, вѣдь ты...-- и онъ опятъ быстро заходилъ по комнатѣ.
   -- Къ чему же ты все это говорилъ? -- упорно уже хотѣла продолжать мать.
   -- Да такъ...-- и помолчавъ немного, онъ остановился передъ матерью.
   -- Я на счетъ брата хотѣлъ съ тобою, maman, переговорить. За что ты на него сердишься. Ты знаешь, какъ ему деньги нужны...
   -- Этого еще недоставало,-- вспылила Варвара Петроваа:-- отъ него зависитъ все опять имѣть, ты это знаешь.
   -- Но не можетъ же онъ бросить...-- началъ было Иванъ Сергѣевичъ...
   -- Не прикажешь ли еще мнѣ на его бракъ согласиться?
   -- А почему же нѣтъ?
   -- Я вижу, ты совсѣмъ съ ума сошелъ! -- И Варвара Петровна разразилась цѣлымъ потокомъ брани и упрековъ на старшаго сына, потомъ досталось и младшему, тутъ она все припомнила и всѣмъ попрекнула.
   Иванъ Сергѣевичъ имѣлъ неосторожность вдругъ сказать матери, что на одно изъ его сочиненій написана критика.
   Понимала ли Варвара Петровна настоящее значеніе критики, или хотѣла тольжо придраться къ слову, чтобы напасть на сына; но дѣло дошло и до доктора, и до капелъ.
   -- Тебя, дворянина, Тургенева! -- кричала она,-- какой-нибудь поповичъ судитъ!
   -- Да помилуй, maman, критикуютъ, значитъ, замѣтили, и я этимъ счастливъ! Я не нуль, когда обо мнѣ заговорили...
   -- Какъ заговорили? Какъ заговорили-то? Осудили! Тебя будутъ дуракомъ звать, а ты будешь кланяться... да? Къ чему ваше воспятаніе, въ чему всѣ гуверверы, профессора, которыми я васъ окружала! Одинъ бросилъ меня изъ-за женщины, ему ни въ чемъ не равной, другой, ты, mon Benjamin, въ писатели пустился...
   И пошли тутъ слезы, рыданья и истерика... Явился докторъ съ каплями. Иванъ Сергѣевичъ перепугался, началъ цѣловать руки матери и старался всячески ее успокоить.
   -- Ну, перестань же, maman, успокойся, прости меня; я самъ не радь, что затѣялъ весь этотъ разговоръ...
   -- Могу ли я успокоиться, могу ли не огорчаться,-- съ искренними слезами продолжала Варвара Петровна,-- вотъ ты опять за границу собираешься...
   И начались опять упреки и высчитыванія всѣхъ выгодъ службы, женитьбы и жизни въ Россіи возлѣ нея.
   Это и быля самыя трудныя минуты для Ивана Сергѣевича; что могъ онъ отвѣтить на всѣ упреки матери?
   Онъ опускалъ голову на руки и молчалъ, или съ выраженіемъ скорби, почти отчаянія на лицѣ, смотрѣлъ въ сторону.
   И онъ, и всѣ мы вполнѣ сознавали, что временная доброта и снисходительность Варвары Петровны поддерживались только рѣдкостью и краткостью свиданій съ сыномъ.
   Останься онъ при ней, она бы не выдержала долго, и онъ только былъ бы безмоливымъ и безсильнымъ свидѣтелемъ того, что выносить онъ не могъ, а чему помочь былъ не въ силахъ. Легче отъ этого никому бы не было... и онъ уѣхалъ!
   Въ ноябрѣ 1846 года и я поступила въ пансіонъ г-жи Кноль, гдѣ, по странному капризу Варвары Петровны, вмѣсто моей настоящей фамиліи: Богдановичъ, я носила фамилію Лутовиновой и подъ этимъ именемъ, до самаго своего замужества, была извѣстна своимъ подругамъ. Аттестаты, выданные мнѣ и подписанные профессорами, преподавателями учебнаго заведенія, даны мнѣ тоже на имя ученицы Варвары Лутовиновой.
   Въ іюнѣ 1847 года уѣхали мы въ Спасское, и тамъ безвыѣздно прожила Варвара Петровна до сентября 1849 года. Меня же на учебное время возили въ Москву.
  

-----

1847 г.

   Съ этого года, въ послѣдующихъ разсказахъ мнѣ невольно придется болѣе говорить о себѣ лично. Я вышла у;е изъ дѣтскаго возраста и почти перестала быть пассивною свидѣтельницею; на долю мою выпадало все чаще и чаще быть и дѣйствующимъ, и страдающимъ лицомъ; а нѣсколько позже мнѣ даже нерѣдко случалось быть и тайной и явной посредницей между Варварой Петровной и ея сыновьями.
   Въ пансіонѣ жила я съ своей гувернанткой Софьей Даниловной Ивановой, приставленной ко мнѣ отъ лица Варвары Петровны. Обязанность Ивановой состояла въ томъ, что она должна была по праздникамъ сопровождать меня въ церковь и ежедненво кататься со мной въ отличномъ экипажѣ, запряженномъ парою или четверней дорогихъ лошадей. У г-жи Кноль жила я на особыхъ правахъ. У меня была своя комната, своя прислуга, свой прекрасный Мейбомовскій инструменть, особый учитель музыки, извѣстный тогда Гардорфъ, и т. д.
   Я не упомянула бы объ этомъ, какъ касающемся меня лично, еслиби все это происходило и съ сыновьями Варвары Петровны.
   Тратя такъ много на мое воспитаніе и на роскошь, безъ которой я положительно могла обойтись, она дѣтямъ своимъ не прсылала ни копѣйки, и всѣ ея щедроты тѣмъ тяжелѣе и тяжелѣе ложились какъ бы на совѣсть мою.
   Неудовольствіе Варвары Петровны на сыновей даже все усиливалось; порой она, можетъ быть, и огорчалась разлукой съ ними, если вѣрить тому, что она писала мнѣ въ письмѣ отъ 18 ноября 1847 года:
   "Я никогда не была такъ безпокойна, очень я скучаю по тебѣ. Когда-то я буду жить своею семьею? Когда увижу всѣхъ васъ, моихъ дѣточекъ? изъ трехъ не ввжу ни одного"!...
   Въ это время ее особенно тревожили еще поиски главнаго управляющаго надъ всѣми имѣніями. Съ Николаемъ Николаевичемъ Тургеневымъ, своимъ деверемъ, она примириться не хотѣла и даже въ одномъ изъ своихъ писемъ требовала, чтобы и я не смотрѣла на него болѣе какъ на человѣка мнѣ близкаго и дорогаго.
   Совершенно случайно и неожиданно нашла наконецъ Варвара Петровна человѣка, которому можно было довѣрить дѣла. Въ Мценскѣ жилъ тогда Иванъ Михайловичъ Бакунинъ. Онъ пріѣзжалъ довольно часто къ намъ; велись разговоры о хозяйствѣ, о трудностяхъ управленія разбросанными по разнымъ губерніямъ и уѣздамъ имѣніями; дѣло дошло до того, что Варвара Петровна упросила Бакунина взять на себя трудъ быть полновластнымъ правителемъ всѣхъ ея 5,000 душъ, такимъ же, кпкимъ былъ до этого ея деверь.
   Зная нравъ Варвары Петровны, Бакунинъ долго не соглашался, но и согласившись, по правдѣ сказать, не особенно ладилъ съ своей довѣрительницей. Онъ былъ человѣхъ весьма образованный и свѣтскій, а слѣдовательно, рабски подчинться Варварѣ Петровнѣ не могъ, лавировать же и скрывать не умѣлъ.
   Онъ держалъ себя съ нею на ранной ногѣ, съ тою только почтительною вѣжливостью, которую обязанъ оказывать каждый порядочный человѣкъ женщинѣ, и притомъ пожилой. Не надѣясь долго удержать Бакунина при себѣ и желая чѣмъ-нибудь приковать его къ дому (безъ цѣпей ей не жилось), она намекнула Бакунину на возможность брака между нимъ и тогда еще весьма юной, близкой ей особой. Иванъ Михайловичъ поддался на это, даже искренно полюбилъ эту дѣвушку и только изъ одной любви въ ней продолжалъ заниматься дѣлами Варвары Петровны до 1849 года. Въ этомъ году, заручившись согласіемъ дѣвушки быть со временемъ его женою, онъ оставилъ домъ Варвары Петровны и поступилъ чиновникомъ особыхъ порученій при графѣ Арсеніѣ Андреевичѣ Закревскомъ.
   Гнѣвъ Варвары Петровны былъ великъ, и всякія сношеній съ Бакунинынъ были строжайше воспрещены.
   Уважая память Ивана Михайловича и его сестеръ, которыя всегда были такъ ласковы и внимательны ко мнѣ, я пользуюсь этимъ случаемъ, чтобы исправить ошибку, вкравшуюся въ одномъ разсказѣ о Бакунинѣ, гдѣ онъ, подъ именемъ мнимаго Бенкендорфа, изображенъ приниженнымъ, стоящимъ у притолоки и выносящимъ невозможное обращеніе отъ Варвары Петровны. Онъ былъ слишкомъ баринъ, trop gentilhomme, чтобы допустить подобное оскорбленіе. Можетъ быть, и давала Варвара Петровна пощечины своимъ управляющимъ, но если это даже и такъ, то ошибка въ имени несомнѣнна.
   Въ сентябрѣ 1647 года пишетъ мнѣ Варвара Петровна о приближающейся холерѣ. Тонъ тѣхъ нѣсколькихъ строкъ, въ которыхъ она говоритъ объ этомъ, скорѣй шутливый и насмѣшливый; далѣе въ своемъ письмѣ она упоминаетъ о предметахъ, вовсе не касающихся холеры, и вообще все письмо веселое, выражающее хорошее расположеніе духа, но никакъ не страхъ.
   Между тѣмъ эпидемія, грозившая въ 1847 году, посѣтила насъ къ 1848 г. и дѣйствовала съ неимовѣрной силой и быстротой въ началѣ. Она буквальво косила жертву на жертвой; случалось видѣть совершенно здороваго человѣка въ два часа пополудни, а въ пять услыхать, что его уже не стало.
   Замѣчательно, что на насъ, молодежь, т.-е. на меня, на племянницу нашей maman Сливицкую и на мою молоденькую гувернантку Вѣру Николаевну Домелункину эта страшная болѣзнь никакого страха не навела.
   О Варварѣ Петровнѣ и говорить нечего. Она вообще никого и ничего не боялась; мнѣ даже кажется, что она, въ сознаніи своего величія и недосягаемости, была увѣрена, что холера -- и та не посмѣетъ коснуться ея особы. Жили мы какъ всегда, все тѣмъ же порядкомь, все тѣ же катанья послѣ обѣда, Варвара Петровна въ открытомъ ландо, а мы, молодежь, или верхами или въ кабріолетахъ, все тѣ же десерты, сосгоявшіе изъ ягодъ и фруктовъ, и при этомъ, какъ бы бравируя болѣзнь, мы всѣ три, разумѣется, потихоньку отъ Варвары Петровны, поглощали еще неимовѣрное количество всякой огородной зелени. Чего, чего не поѣдали мы!
   Можно подумать, что такое геройство сообщилось намъ отъ Варвары Петровны, которая не удостаивала даже намекнуть о возможности боязни холеры. Часто разсказывала она намъ объ этой эпидеміи, бывшей въ 30-мъ году, и о той скукѣ, какую она вынесла, просидѣвъ сколько-то дней въ карантинѣ.
   Все это доказываетъ ясно, какъ еще сильна духомъ была Варвара Петровна, и какъ при этомъ была немыслима въ ней какая-нибудь каррикатурвяя трусость.
   Въ концѣ іюля эпидемія начала ослабѣвать, наступилъ успенскій постъ, maman вздумала говѣть. Службы совершались на дому въ ея моленной. Спасская церковь была довольно прохладна, и Варвара Петровна пожелала причаститься дома. Для того положено было принести Дары изъ церкви.
   6-го августа, послѣ словъ: Со страхомъ Божіимъ и вѣрою приступите, раздался торжественный колокольный звонъ, священникъ вышелъ изъ церкви съ Дарами и направился въ дому, гдѣ въ просторной моленной ожидала его Варвара Петровна.
   За священникомъ, по заранѣе отданному приказанію, послѣдовалъ народъ, т.-е. вся аристократія дворни и конторы.
   Всѣ вошли въ моленную, блестѣвшую множествомъ старинныхъ, богатыхъ фамильныхъ иконъ.
   Священникъ поставилъ Дары на приготовленный для нихъ столъ и обратился въ Варварѣ Петровнѣ:
   -- Къ исповѣди приступимъ, сударына?
   -- Исповѣдуйте, батюшка! -- и она перекрестилась.
   -- Выйдите всѣ,-- обратился священникъ въ народу.
   -- Не надо! -- твердо сказала Варвара Петровна.
   Вышло смятеніе; иные уже направились къ дверямъ, другіе колебались.
   -- Остаться! всѣмъ остаться! -- крикнула Варвара Петровна, обернувшись вся лицомъ къ предстоящимъ.
   -- По уставу церковному, исповѣдь должна быть одинъ на одинъ съ отцомъ духовнымъ,-- мягко протестовалъ священникъ.
   -- А я хочу при всѣхъ исповѣдоваться...
   -- Но вѣдь нельзя,-- нѣсколько убѣдительнѣе произнесъ духовникъ.
   -- А я говорю: можно! -- еще громче сказала Варвара Петровва, и изъ рукъ священника взяла книгу.
   Юный еще тогда, отецъ Алексѣй (не знаю, живь ли онъ? -- тогда онъ только-что вступилъ въ свое званіе) оробѣлъ и замолчалъ. Онъ вѣрно сообразилъ, что при силѣ, богатствѣ, связяхъ и знакомствѣ съ архіереемъ, его помѣщица можетъ сильно ему повредить, передавъ фактъ совсѣмъ въ иномъ видѣ,-- онъ уступилъ.
   Тогда Варвара Петровна громко, отчетливо прочла молжтву на сонъ грядущимъ: "Владыко, человѣколюбче", и, окончивъ, стала лицомъ къ народу:-- Простите мнѣ,-- сказала она, и сдѣлала по поклону на три стороны.
   -- Теперь причастите меня, батюшка!
   Когда священникъ прочелъ причастную молитву, земной поклонъ положили всѣ безъ исключенія.
  

-----

  
   На дняхъ теперь уже, получила я письмо отъ Агашеньки, которая напомнила мнѣ еще одинъ случай изъ ея многострадальной жизни при Варварѣ Петровнѣ.
   Эпизодъ этотъ относится къ 1846-му году, но какъ подходящій и вмѣстѣ съ тѣмъ противуположный предшествующему разсказу, я его помѣщаю въ моихъ воспоминаніяхъ на томъ же мѣстѣ рукописи, на которомъ застало меня письмо отъ жены Полякова.
   Послѣ поѣздки своей къ сыну лѣтомъ 1845 года, Варвара Петровна въ декабрѣ того же года опять послала въ Петербургъ Полякова, чтобы достовѣрно узнать, женился ли Николай Сергѣевичъ, или нѣтъ.
   Жаль было Полякову своего молодого барина, которому мать не высылала денегъ, и который службою и уроками содержалъ свою семью; онъ скрылъ настоящее положеніе дѣлъ отъ своей госпожи.
   Но у Варвары Петровны въ Петербургѣ были родные и знакомые. Въ числѣ ихъ было одно семейство, въ которомъ одна изъ дочерей питала безнадежную любовь къ Николаю Сергѣевичу. Мать дѣвушки ревниво слѣдила за сыномъ богатой Тургеневой, разсчитывая черезъ Варвару Петровну добиться разрыва между Николаемъ Сергѣевичемъ и Анной Яковленной, коихъ бракъ еще не былъ оффиціально ивѣстенъ. Съ этою цѣлью она написала Варварѣ Петровнѣ письмо, въ которомъ извѣщала ее, что сынъ ея Николай живетъ совершенно maritalement съ Анной Яковлевной, au grand scandale всего своего петербургскаго родства и знакомства.
   Письмо это пришло вскорѣ послѣ пріѣзда Полякова, увѣрившаго свою барыню, что Николай Сергѣевичъ живетъ одинъ и на холостую ногу.
   Варвара Петровна пришла въ неописанную ярость. Съ письмомъ въ рукѣ выбѣжала она изъ своего кабинета въ смежную комнату, носившую названіе собственной барыниной конторы, и громовымъ голосомъ крикнула:
   -- Полякова!
   Блѣднѣе смерти явился бѣдный Андрей Ивановичъ.
   -- Обманулъ! солгалъ! -- хриплимъ голосомъ произнесла Варвара Петровна, и не успѣлъ еще Поляковъ вымолвить слово въ свое оправданіе, какъ она схватила огромный, тяжелый костыль, историческій костыль своего дяди Ивана Ивановича Лутовинова, тотъ самый, которымъ онъ постукивалъ въ кладовой свои мѣшки съ деньгами (см. "Три портрета"). Въ припадвѣ гнѣва Варвара Петровна не почувствовала даже его тяжести и замахнулась уже имъ надъ головой своего дворецкаго. Еще минута, и несчастный Поляковъ, можетъ быть, былъ бы убитъ; но тутъ во время поспѣлъ Николай Николаевичъ, ея деверь, жившій еще въ ту пору въ Спасскомъ.
   Онъ стремительно бросился въ своей невѣсткѣ и отвелъ ея руку. Варвара Петровна упала на диванъ. Николай Николаевичъ знакомъ указалъ Полякову на дверь и побѣжалъ за водой.
   Когда онъ вернулся, Варвара Петровна взяла стаканъ изъ рукь, взглянула на него и глухимъ голосомъ произнесла:
   -- Спасибо тебѣ -- ты насъ обоихъ спасъ.
   На другой день, приказомъ изъ конторы предписано было сослать Полякова въ дальнюю деревню Топки и изъ дворецкаго переименовать его въ простые писцы.
   На этотъ разъ не исполнить приказа было бы даже опасно.
   Поляковъ былъ увезенъ, оставивъ свою беременную жену совсѣмъ больною, убитою разлукой съ мужемъ и гнѣвомъ барыни, который могъ выразиться еще и въ большихъ размѣрахъ. Такъ прошла зима. Чаще и чаще видѣла я слезы на глазахъ Агашеньки, обращенныхъ къ иконамъ, у которыхъ, она, казалось, вымаливала конца своихъ мученій.
   Молитва ея дошла до Бога.
   Но кто объяснятъ, какъ это случилось? Какъ понять Варвару Петровну, которая для того, чтобы узнать, напились ли ея слуги, сказалась умирающей,-- Варвару Петровну, которая въ 1848 году исповѣдывалась громко, пря всемъ народѣ, заставила молодого своего духовника уступить ея барскому произволу и, наконецъ,-- Варвару Петровну, которая въ етотъ разъ дала такое доказательство доброты и христіанскаго смиренія?
   Приближалась Святая недѣля, та самая, которую мы не праздновали. На Страстной Варвара Петровна говѣла, въ великій четвергъ поѣхали мы съ ней въ церковь пртчащаться. Простояли мы уже почти всю обѣдню, пѣли цричастный стихъ; вдругъ Варвара Петровна направилась къ паперти, и изумленные каретные лакеи оба послѣдовали за нею.
   -- Алексѣй! подавай! -- крикнула она сама своему старику кучеру.-- Домой!
   Подъѣхавъ къ дому, она вышла изъ кареты, и, совсѣмъ одѣтая, въ шубѣ, скорыми шагами прошла въ свою уборную, гдѣ находилась Агашенька.
   Варвара Петровна остановилась прямо передъ нею, сдѣлала ей поклонъ, касаясь двумя перстами до земли;
   -- Прости меня,-- громко сказала она,-- къ празднику твой мужъ будетъ здѣсь!
   Агаѳья Семеновна бросилась передъ своей барыней на колѣни и со слезами радости благодарила ее, а Варвара Петровна возвратилась въ церковь и причастилась съ облегченной совѣстью...
   Еще въ маѣ 1848 года, живя въ Москвѣ въ пансіонѣ, получаю я письмо, въ которомъ Варвара Петровна мнѣ пишетъ, что на лѣто ждетъ сыновей въ Спасское. Въ особенности вызывала она Ивана Сергѣевича, на котораго смотрѣла весьма неблагосклонно за то, что онъ оставался во Франціи во время и послѣ февральской революціи. Ожиданія однако ея не сбылись, сыновья не пріѣхали; но одна надежда опять увидать своего любимца благодѣтельно подѣйствовала на Варвару Петровну. Она на нѣкоторое время сдѣлалась снова и добрѣе, и снисходительнѣе. На Полякова и его жену, какъ на любимцевъ Ивана Сергѣевича, посыпались разныя милости; съ нимъ она шутила, совѣтовалась и ласково разговаривала, а жену позвала однажды, освѣдомилась даже о ея здоровьѣ.
   На отвѣтъ Агаѳьи:-- Я, сударыня, благодаря Бога, здорова,-- Варвара Петровна продолжала:
   -- Я вотъ зачѣмъ тебя позвала: если у тебя теперь опять родится дочь, назови ее Катериной, въ честь моей матушки покойной, и, кромѣ того, я позволяю тебѣ слѣдующаго ребенка кормить самой цѣлый годъ.
   Агаѳья едва вѣрила ушамъ своимъ и цѣловала барынины руки за такое неожиданное счастье.
  

-----

1849 г.

   Съ января 1849 года возобновились вызовы сыновей въ Спасское. Я получала отъ Варвары Петровны письма почти до два раза въ недѣлю, и почти въ каждомь изъ нихъ выражалась надежда на то, что лѣтомъ всѣ соберутся около нея. Бакунинъ, отказавшійся отъ своихъ обязанностей, былъ въ опалѣ. Николаю Сергѣевичу подана была слабая надежда на позволеніе жениться. Ивану Сергѣевичу наконецъ было послано 600 руб. на дорогу.
   Въ первыхъ числахъ іюня и меня привезли въ Спасское на вакаціи. Съ мая шли уже большіе толки и приготовленія къ пріѣзду молодыхъ господъ.
   Флигель отдѣлывался заново, цвѣтники передъ домомъ обѣщали самые разнообразные оттѣнки зелени и цвѣтовъ; уже распустившіяся померанцовыя деревья были разставлены вокругъ балкона въ огромныхъ зеленыхъ кадкахъ; съ другой стороны дома, испанскія вишни и сливныя деревья reine-claude были перенесены изъ грунтовыхъ сараевъ, покрыты громадной сѣткой, защищавшей ихъ отъ воробьевъ.
   -- Пусть они здѣсь около дома стоятъ,-- говаривала Варвара Петровна,-- Ваничка ужасно всякіе фрукты любитъ, а я изъ окна буду любовахъся, какъ онъ ихъ кушаетъ.
   А въ фруктовыхъ, грунтовыхъ сараяхъ обильныя завязи на громадныхъ персиковыхъ деревьяхъ готовились въ концу августа замѣнить и сливы, и вишни.
   На домѣ развѣвался флагъ съ Тургеневскимъ гербомъ съ одной стороны, и съ Лутовиновскимъ съ другой, и возвѣщалъ о томъ, что Варвара Петровна дома, принимаетъ и рада гостямъ. Когда флагъ былъ спускаемъ, это значило, что она никого принимать не желаетъ.
   Разъ какъ-то, катаясь, Варвара Петровна вспомнила мѣсто, гдѣ былъ когда-то прудъ, на которомъ дѣти ея, тогда еще маленькіе, имѣли свой ботикъ, доставлявшій изъ не малое удовольствіе; прудъ былъ мелокъ, и имъ позволено было однимъ на немъ кататься.
   Мѣсто это въ 1849 году представляло уже большой сухой оврагъ, заросшій травою и окаймленный серебристыми тополями.
   Немедленно велѣно было расчистить этотъ оврагь, и на сторонѣ, обращенной къ большой дорогѣ, приказано было водрузить столбъ, на которомъ доморощенный живописецъ, Николай Ѳедосѣевъ, онъ же и маляръ, по приказанію барыни, изобразилъ съ одной стороны руку съ протянутымъ указательнымъ перстомъ, а на другой надпись, конечно французскую: "Ils reviendront".
   Все было въ точности исполнено, исключая несбывшагося: "Ils reviendront". Николай Сергѣевичъ въ самыхъ нѣжныхъ и почтительныхъ выраженіяхъ писалъ матери, что готовъ посвятить ея спокойствію всю свою жизнь и силы, если она только согласится на его бракъ. Иванъ Сергѣевичъ писалъ тоже умоляющее письмо, говоря, что онъ готовъ пріѣхать, если ему только мать вышлеть еще денегъ на дорогу, потому что полученныхъ имъ отъ нея 600 руб. даже недостало на уплату его долговъ на эти три года, въ которые онъ отъ матери ничего не получалъ.
   Варвара Петровна ни тому, ни другому не отвѣтила.
  

-----

  
   Воспоминанія мои приближаются къ концу 1849 года, весьма знаменательному въ семьѣ Тургеневыхъ.
   Мнѣ было уже шестнадцать лѣтъ. Дѣтская безпечность и жизнь au jour le jour -- смѣнились многими горькими днями и размышленіями, уже не покидавшими меня до дня кончины maman.
   Я начала сознавать все глубже и глубже свое странное положеніе въ домѣ Варвары Петровны. Я пользовалась всѣми удобствами, всею роскошью, а ея родные дѣти далеко отъ нея и только-что не въ нищетѣ.
   На мои личные расходы, кромѣ того, что тратилось на мое воспитаніе, опредѣленъ былъ доходъ съ цѣлаго имѣнія, а именно съ Холодова, которое по конторскимъ книгамъ значилось такъ: Имѣніе барышни Варвары Николаевны Богдановичъ-Лутовиновой.
   Не мало все это меня мучило и впослѣдствіи повліяло на мои отношеніи къ сыновьямъ Варвары Петровны.
   Кромѣ того, я уже не такъ терпѣливо и безропотно смотрѣла на многіе поступки maman, и если еще ничего не рѣшалась сказать, то въ глазахъ моихъ она читала тоть протестъ, который я еле-еле была въ силахъ сдерживать.
   Замѣтила Варвара Петровна тоже ту любовь, которую питали ко мнѣ всѣ ея слуги; она стала постоянно придираться въ кому-нибудь изъ-за меня, дѣлать выговоры, стараясь, вѣроятно, этимъ возстановить ихъ противъ меня.
   Все вмѣстѣ взятое сдѣлало жизнь мою почти мучительною. Конечно, молодость и свойственное ей легкомысліе брали иногда свое, нападали минуты безпечнаго веселья -- но какое-нибудь слово, взглядъ -- и опять возвращалась вся горечь безсильнаго, безпомощнаго положенія и невозможность чему-либо помочь.
   Былъ у насъ старикъ поваръ, которымъ сама Варвара Петровна дорожила; никто не умѣлъ ей такъ угодить и все сдѣлать ей по вкусу, какъ онъ. Пріѣхавши разъ изъ пансіона домой, я сѣла обѣдать одна съ Александрой Михайловной Медвѣдевой, сидѣлкой и экономкой; maman была нездорова, спала и заказала себѣ обѣдъ къ шести часамъ.
   Когда ей подали кушать и я взошла къ ней:
   -- Ну, а у васъ какой сегодня былъ обѣдъ? -- спросила Варвара Петровна.
   Я разсказала, и на бѣду расхвалила лѣнивые щи.
   -- Принесите мнѣ отвѣдать,-- приказала она.
   Когда ей подали тарелку съ злосчастными щами, она поднесла ложку къ губамъ и вдругъ съ отвращеніемъ отбросила ее на полъ.
   -- Что это на гадость! Позвать Савелья!
   Взошелъ поваръ во всей своей, ослѣпительной бѣлизны, поварской аммуниціи.
   Послѣдовалъ обычный допросъ: что это? что это значитъ? на который бѣдный старикъ стоялъ, переминаясь, не зная, что отвѣчать. Потомъ пошла брань, угрозы и цѣлый потокъ соболѣзнованій обо мнѣ:
   -- Бѣдная ты моя дѣвочка! -- нѣжно начала Варвара Петровна,-- учится, трудится, пріѣдетъ голодная домой, и ей подаютъ всякую дрянь! Да отъ такой гадости заболѣть можно! И опять шумъ.
   Я выбѣжала въ другую комнату.
   Подобная сцена была не первая. Чаша горечи переполинлась, рыданія подступили къ горлу:
   -- Господи! на что такое мученіе! -- вырвалось у меня.
   -- Варинька! -- послышалось изъ спальни.
   Я взошла; устремленный на меня грозный взглядъ точно притягивалъ меня къ столу; но не успѣла я подойти, какъ въ меня брошена была, прямо въ лицо, большая хрустальная кружка.
   Я отшатнулась, миновавъ меня, кружка разбилась въ дребезги, и только одинъ отлетѣвшій осколокъ слегка ударилъ меня въ косу.
   -- Карету! -- закричала Варвара Петровна; -- везите ее въ пансіонъ!
   Пока запрягали лошадей, я стояла передъ всю вся въ слезахъ и выслушивала обычные упреки въ неблагодарности, и за заступничество за холопьевъ, которые мнѣ дороже ея, по ея словамъ.
   Когда доложили, что карета готова, я сдѣлала шагъ, чтобъ подойти къ ней и попросить прощенія, но она грозно остановила меня словомъ: вонъ! и послѣ этого я цѣлую недѣлю домой не пріѣзжала и на глаза maman не допускалась.
   Прежнія ссылки мои въ оранжерею или въ зимній садъ замѣнились пансіономъ.
   Какъ ни любила я Варвару Петровну, какъ ни мучило меня ея неудовольствіе противъ меня, но тамъ за уроками, съ подругами своими, я отдыхала душой отъ постояннаго страха и давящаго гнета.
   Въ началѣ сентября пріѣхалъ Николай Сергѣевичъ, и, наконецъ, мать ему разрѣшила жениться, но съ тѣвмъ, чтобы онъ бросилъ службу, переселился въ Москву и принялся за управленіе всѣми имѣніями. За это ему опять обѣщаны были всевозможныя блага.
   Александрѣ Михайловнѣ Медвѣдевой, сидѣлкѣ и экономкѣ Варвары Петровны, поручено было отъискать по близости къ Остоженкѣ продающійся домъ, который Варвара Петровна намѣревалась купить на имя сына, чтобы поселить его тамъ съ женой.
   На Пречистенкѣ, рядомъ съ депо, найденъ былъ такой домъ.
   Совершили запродажную запись, Николай Сергѣевичъ указалъ Медвѣдевой нѣкоторыя поправки и передѣлки, необходимыя сдѣлать въ новомъ домѣ, и получивъ благословеніе матери и небольшую сумму денегъ на дорогу, поспѣшилъ въ Петербургъ обрадовать свою жену.
   Онъ вышелъ въ отставку и ждалъ только вѣсти изъ Москвы, чтобы двинуться въ новое жилье. Но по отъѣздѣ сына, Варвара Петровна все дѣлалась мрачнѣе и мрачнѣе, а про сына и про домъ совсѣмъ замолчала. Медвѣдева разъ было заикнулась сказать, что владѣтельница дома требуетъ совершенія купчей и уплаты всей суммы. На это Варвара Петровна помолчавши отвѣтила:
   -- Успѣется.
   Между тѣмъ, отъ Николая Сергѣевича Медвѣдевой письмо за письмомъ; онъ спрашиваетъ. что дѣлается? скоро ли все будетъ готово? Чтобы не огорчить Николая Сергѣевича, и въ надеждѣ на болѣе благопріятный оборогь дѣла, Медвѣдева не отвѣтила въ Петербургъ ни слова.
   А мнѣ, въ то же время, все шились новые наряды у m-me Ladrague. Купили мнѣ, еще лучшій, второй инструментъ Тишнера за 800 руб.; для выѣздовъ моихъ пріобрѣтена прекрасная двухмѣстная откидная карета, а чтобы сопутствовать мнѣ всюду, такъ какъ сама Варвара Петровна никуда не выѣзжала, нанята была уже не гувернантка, а dame de compagnie, Софья Николаевна Шрёдеръ, особа весьма свѣтская и представительная, которой платилось весьма приличное жалованье въ виду того, что туалеты ея должны были соотвѣтствовать моимъ. Опять мнѣ все баловство и роскошь, а Николай Сергѣевичъ, въ Петербургѣ, напрасно ждеть изо дня въ день извѣстія о домѣ, который даже и не купленъ.
   Для нѣкоторыхъ уроковъ я продолжала ѣздить въ пансіонъ. Возвращаясь разъ вечеромъ домой въ послѣднихъ числахъ октября, я была крайне изумлена таинственнымъ видомъ высаживавшаго меня изъ кареты лакея.
   -- Барышня! -- шепнулъ онъ мнѣ,-- залучите минуточку и зайдите въ контору, тамъ у Леона Ивановича есть къ вамъ письмо.
   Что могло это быть? Я не имѣла никакой тайной отъ Варвары Петровны переписки. Любопытство и страхъ чего-то необычайнаго, все смѣшалось у меня въ головѣ, а все-таки надо было прежде всего явиться къ maman, отдать отчетъ въ урокахъ и сказать, что задано на другой день.
   На бѣду задано было французское сочиненіе, которое я обязана была писать всегда въ ея же кабинетѣ и черновое прочитывать ей.-- Chez une femme on style élégant est une qualité essentielle {Для женщины красивый слогъ есть необходимое качество.}, говаривала она.
   Но до злосчастнаго сочиненія я должна была еще играть свои гаммы, "Днѣпровскіе пороги" и прочіе ноктюрны.
   А письмо все лежало, и догадки мои о томъ, отъ кого бы оно могло быть, настолько заняли всѣ мои мысли, что я ни о чемъ другомъ не могла думать.
   Принялась я за свое сочиненіе, тэмы его не помню, но въ то время барышни обыкновенно изощряли свой слогъ надъ: le pocher du soleil, le soleil et la lune, или l'amitié. На этотъ разъ желаніе скорѣе его кончить сдѣлало то, что я изорвала нѣсколько листовъ и все-таки написала очень дурно, за что я получила два выговора, первый отъ Варвары Петровны, другой отъ учителя, который мнѣ сказалъ:-- Voilà une composition bien negligee.
   Но всякимъ мученіямъ бываетъ конецъ; я попала въ контору, и Леонъ Ивановичъ вручилъ мнѣ письмо -- оно было отъ Николая Сергѣевича.
   Не подозрѣвая ничего для себя неблагопріятнаго, онъ удивляется тому, что не получаетъ отъ Медвѣдевой никакого отвѣта; весьма заботливо спрашиваетъ о здоровьѣ матери, проситъ меня сдѣлать нѣкоторыя распоряженія по дому и принять на себя всѣ почтовыя издержки до его пріѣзда.
   Николай Сергѣевичъ вообще былъ всегда очень холоденъ ко мнѣ. Онъ меня ласкалъ рѣдко въ дѣтствѣ, и то только при матери. А въ послѣдній свой пріѣздъ, т.-е. недѣли за три до этого письма, онъ даже нѣсколько жестко и насмѣшливо относился ко мнѣ. Но прежнія непріятныя отношенія между нами впослѣдствіи совершенно превратились, стали самыми искренними и дружескими, и оставались такими до самой его кончины. Когда я бывало пріѣзжала въ Москву, его домъ всегда былъ моимъ роднымъ домомъ.
   Но въ то время, такъ какъ мы разстались далеко не друзьями, то его секретное письмо, и то довѣріе, которое онъ имъ мнѣ оказалъ, мнѣ были весьма пріятны.
   Что было отвѣтить? что сказать?
   Maman молчитъ, домъ не купленъ; вотъ что я ему могла написать, прибавивъ въ утѣшеніе, что, можетъ быть, все обойдется хорошо, что maman положитъ гнѣвъ на милость; совѣтовала ему потерпѣть еще и не раздражать мать какимъ-нибудь непріятнымъ для нея письмомъ: Николай Сергѣевичъ былъ очень вспыльчивъ.
   Но кромѣ меня нашелся кто-то еще, чтобы ему сообщить все, что у насъ творилось; продавщица дома грозила продать домъ въ другія руки, потому что Варвара Петровна не платитъ денегъ и купчей не совершаетъ. Вѣроятно, при этомъ не упустили случая написать о покупкѣ рояли и кареты для меня. Я заключаю это изъ того, что въ скоромъ времени я получила отъ Николая Сергѣевича на французскомъ языкѣ второе тайное посланіе, но желчное, отчаянное и съ прежними насмѣшливыми коликми намевами мнѣ на мой счеть:
  

2 novembre 1849.

Mademoiselle!

   Vous remerciant bien de vos aimables épitres et de la grâce que vous mettez à remplir ponctuellement mes petites commissions -- je me hâte de vous dire que l'empêchement produit par m-me Sessarewsky aux travaux dans la nouvelle acquisition non acquittée, m'a plongé dans un morne désespoir. Sans toutefois changer mon plan de conduite, je me vois cruellement obligé de le modifier, c.-à-d. que je viendrai seul à Moscou me loger dans mon grenier et sitôt les papiers1) en mains je vais à la campagne -- non pas à Spaskoe dont l'abord m'est dé fendu--non pas à Holodowoqui vous appartient, non plus dans les biens de maman--tout cela ne serait pas chez moi--mais j'irai planter ma tente à Tourguenevo, où, nouveau Don Quichotte, je me bâtirai une masure et où je végéterai du moins chez moi -- home. Comme je viens de le dire à m-me Alexandre, je remercie Dieu de n'avoir pas bougé de Pétersbourg.
   Figurez-vous quelque chose de plus burlesque, quelque chose de plus à la K... Mes meubles pêle-mêle sur le pavé de Moscou; l'exclue et proscrite moitié, seule à Pétersbourg dans un logement vide -- moi -- paitout et-nulle part, sans le sou à la B... logeant à B... dans un isba! N'est ce pas que ce jet du chapeau pardessus les mouline, ce laisser-aller milord'qu'importe, ces allures de colonel de hussards d'opéra comique vont à mon physique comme un gant2)?
   Décidément je deviens fou tout à fait après l'avoir été à demi depuis ma naissance. C'est avec la mort et la honte dans Pâme que je vous dis, mademoiselle, (si vous en voulez, encore toutefois) bonjour et amitié.

N. Tourguenieff.

  
   "Благодаря васъ за доброту и любезность, съ которыми вы мнѣ отвѣчаете и исполняете мой маленькія порученія, я спѣшу сказать вамъ, что препятствія г-жи Сессаревской къ работамъ въ не пріобрѣтенномъ пріобрѣтеніи повергли меня въ мрачное отчаяніе. Не отмѣняя однако свой планъ дѣйствій, я вижу себя жестко принужденнымъ его измѣнить, т.-е. я пріѣду одинъ въ Москву, посеіюсь на своемъ чердакѣ, и какъ только получу всѣ бумаги1), я ѣду въ деревню -- не въ Спасское, куда въѣздъ мнѣ запрещенъ -- не въ Холодово, которое принадлежитъ вамъ, и не въ одно изъ имѣній маменьки,-- все это не было бы быть у себя; но я поѣду поселиться въ Тургенево, гдѣ, какъ новый Донъ-Кихотъ, я построю себѣ хату и тамъ буду хотя и прозябать -- но у себя -- дома. Какъ я сейчасъ это сказалъ и Александрѣ Михаиловнѣ, я благодарю Бога, что не двинулся изъ Петербурга.
   Представьте себѣ что-нибудь болѣе смѣшное, что-нибудь болѣе по К -- ски. Вся моя мебель, разбросанная на московской мостовой; не принятая и выгнанная моя дражайшая половина, одна въ Петербургѣ въ опустѣлой квартирѣ; и вездѣ и нигдѣ, безъ гроша по Б -- ски, живущему въ Б... въ избѣ! Не правда ли, что тавая безтактность, такое какъ-нибудь, такія выходки гусарскаго полковника изъ комической оперетки, необыкновенно идутъ къ моей наружности?... 2)
   Рѣшительно я дѣлаюсь безумнымъ совершенно, бывъ имъ вполовину со дня рожденія.
   Со скорбію и стыдомъ въ душѣ остаюсь -- (если вы, впрочемъ, еще этого желаете) вашъ

Ник. Тургеневъ.

  
   1) Бумаги: когда умеръ отецъ Тургеневыхъ, имѣніе его, сеіо Тургенево, тульской губ. чернскаго уѣзда, оставалось во владѣніи Варвары Петровны, какъ матеря и опекунши. Дѣти ея, всегда къ ней почтительные и покорные, не смотря на то, что она ихъ оставила безъ всякихъ средствъ, никогда не вступали въ свои законныя права на имѣніе отца, а только въ 1850 году, когда Варв. Петр. заставила сына выйти въ отставку, и опять намѣреваіась лишить его всего, вынужденъ былъ Николай Сергѣевичъ выправить всѣ нужныя бумаги, чтобы хоть чѣмъ-нибудь обезпечить содержаніе своей семьи и свое.
   2) Послѣдиля часть письма и не выставленныя имена относятся ко мнѣ. И мнѣ одной понятно все насмѣшливое и оскорбительное, сказанное тутъ между строкъ.
  
   Прочитавъ это письмо, я залилась слезами. Чистосердечно сознаюсь, что слезы эти были вызваны не сочувствіемъ къ Николаю Сергѣевичу, а тѣми оскорбленіями и колкостями, которыя я прочла и въ строкахъ, и между строкъ.
   Чѣмъ была я виновата? За что было мнѣ попрекать Холодовымь, котораго я и не желала, и не просила; оно числилось моимъ по произволу Варвары Петровны, безъ всякихъ моихъ на то законныхъ правъ.
   Когда я нѣсколько успокоилась и выплакала всѣ свои слезы за незаслуженныя оскорбленія и мнѣ одной въ письмѣ понятныя, мнѣ стало опять жаль Николая Сергѣевича, а съ нимъ вмѣстѣ и дорогого Ивана Сергѣсвича, о которомъ и я, и всѣ мы постоянно горевали: и тотъ на чужбинѣ, и также ни гроша отъ матери!
   Начали мы съ Медвѣдевой обсуждать, какъ бы дѣлу помочь, и надумаля слѣдующее.
   На другой день Медвѣдева, подъ предлогомъ покупокъ, получила отъ Варвары Петровны позволеніе отлучиться утромъ часа на два. Я должна была ѣхать въ пансіонъ; но, вмѣсто пансіона и покупокъ, мы съ ней отправились, вооружась письммии Николая Сергѣевича, къ родственницѣ и пріятельницѣ Варвары Петровны -- Аннѣ Ивановнѣ Кирѣевской.
   Изъ всѣхъ своихъ родныхъ и знакомыхъ, можно сказать, что единственно одну г-жу Кирѣевскую Варвара Петровна нѣсколько любила и уважала; она считала ее чуть-ли не равной себѣ.
   Много зависѣло это отъ необыкновеннаго ума Анны Ивановны и отъ ея свободнаго обращенія съ Варварой Петровной, не часто встрѣчавшей, въ числѣ своихъ знакомыхъ людей, не поддающихся ея авторитету.
   Анна Ивановна Кирѣевская, хотя и была расположена къ Варварѣ Петровнѣ, но держала себя съ нею съ полнымъ достоинствомъ; она умно и ловко умѣла избѣгать столкновеній, но умѣла подъ-часъ, если не подчинить свою гордую и несговорчивую кузину, то наставить ее въ иномъ и согласиться съ собою. А это было уже много.
   Къ нейт-о мы съ Медвѣдевой и прибѣгли за совѣтомъ. Устроили цѣлое совѣщаніе, чтобы склонить какъ-нибудь Варвару Петровну покончить дѣло съ покупкой дома.
   Дня черезъ два послѣ нашего тайнаго въ ней визита, Кярѣевская пріѣхала къ намъ вечеромъ.
   Долго говорили онѣ съ Варварой Петровной о развихъ предметахъ, перебрали кое-какія nouvelles da jour; вдругъ, среди, самаго разговора, Анна Ивановна громко расхохоталась...
   Изумленная Варвара Петровна вопросительно смотрѣла на нее.
   -- Pensez donc, cousine,-- все не переставая смѣяться, начала Кирѣевская (весь разговоръ шелъ по-французски).-- Подуиайте только, кузина, какіе вздоры и сплетни распространяются по Москвѣ! Вдругъ слышу въ одномъ знакомомъ мнѣ домѣ, что Сессаревская продаетъ свой домъ кому-то... (тутъ Анна Ивановна сдѣлала видъ, что припоминаетъ кому)... забыла кому... однимъ словомъ, кому-то, а не вамъ, и подумайте только, по какой ни съ чѣмъ не сообразной причинѣ: мнѣ говорятъ, что вы отказались совершить купчую! Я, конечно, спорю, а мнѣ только и говорятъ, что вы отказались платать деньги!.. Мнѣ даже досадно стало за васъ, слушать такія нелѣпости! Une absurdité semblable! Я очень горячо за васъ вступилась! Способны-ли вы сдѣлать что-нибудь подобное? Обѣщать -- подарить сыну домъ, желать его ближе въ себѣ устроить и потомъ отъ всего отказаться. Отказаться отъ обѣщанія -- отъ даннаго слова! Похоже-ли это на васъ?
   Варвара Петровна выслушала все это, и сама пришла въ негодованіе отъ подобныхъ сплетней.
   Урокъ Анны Ивановны подѣйствовалъ. Немедленно была призвана Медвѣдева.
   -- Скажи, пожалуйста, Саша,-- вопрошала будто бы удивленная и обиженная Варвара Петровна,-- когда я говорила, что отказывалась заплатить за Николушкинъ домъ? Говорила-ли я что-нибудь подобное? Правда, я нѣсколько замѣшкала, но вѣдь у меня столько заботъ и горя!.. и при этомъ она поднесла платокъ въ глазамъ.
   -- Завтра же утромъ,-- продолжала она,-- ступай въ г-жѣ Сессаревской и скажи, что на этой же недѣлѣ я все съ ней покончу. Мой повѣренный будетъ у нея и внесетъ всѣ деньги.
   Тутъ ужъ всѣ и старались ковать желѣзо, пока горячо: черезъ два дня всѣ формальности были исполвены, домъ былъ пріобрѣтевъ и по дарственной отданъ Николаю Сергѣевичу.
   Я поспѣшила объ этомъ его увѣдомить весьма сухимъ и церемоннымъ письмомъ.
   Но вся происшедшая при этомъ внутренняя ломка въ Варварѣ Петровнѣ не прошла ей даромъ. Она дѣйствительно немного заболѣла и сама писать не могла. Подъ ея диктовку и за ея только подписью, послала я Николаю Сергѣевичу, отъ ея имени, самое нѣжное письмо, въ которомъ она его приглашаетъ: Venez vous loger dans votre nouveau domicile, dans se nid que vous а bâti votre tendre mère {Пріѣзжай поселиться въ твоемъ новомъ жильѣ -- въ гнѣздѣ, которое свила тебѣ твоя нѣжная мать.}. Но въ серединѣ письма было одно приказаніе: "если нужно -- найми француженку, жена Тургенева должна хорошо говорить по-французски".
   Въ послѣднихъ числахъ ноября Николай Сергѣевичъ съ женой, свояченицей Катериной Яковлевной, молодой еще дѣвушкой, и француженкой m-me Chevalier переселился въ Москву.
   На другой день своего пріѣзда, утромъ, пришелъ онъ къ намъ. Со мной онъ встрѣтился и ласково, и дружески, и съ этой минуты до самой кончины своей былъ всегда ко мнѣ внимателенъ и добръ.
   Мать приняла его довольно сухо, о женѣ не спросила и ни слова не сказала. Сначала она не особенно спѣшила устроить сына и невѣстку на приличную ногу, но потомъ послала имъ и мужскую, и женскую прислугу, и лошадей, и экипажи, и кучера, и у насъ завелся новый терминъ: тотъ домъ, въ томь домѣ, изъ того дома.
   Разъ кто-то имѣлъ неосторожгость сказать про Николая Сергѣевича и его жену: молодые господа.
   -- Кто это молодые господа? -- строго спросила Варвара Петровна,-- Развѣ мой второй сынъ Иванъ Сергѣевичъ пріѣхалъ? У васъ есть одинъ здѣсь молодой баринъ, мой сынъ Николай.
   Варвара Петровна не любила невѣстки, не принимала ее, но никогда ни при комъ не выражалась о ней оскорбительно. Она была слишкомъ горда, чтобы допускать постороннихъ въ свои семейныя дѣла. Интимная же сторона врядъ-ли кому извѣстна, кромѣ меня, Агаѳьи Семеновны и Медвѣдевой.
   Приближалось 4-е декабря -- день нашихъ общихъ именинъ съ Варварой Петровной. По случаю моего шестнадцатилѣтія мнѣ обѣщанъ былъ танцовальный вечеръ. Особенно подчеркивала Варвара Петровна сыну, что она будетъ звать всѣхъ. Она вообще и послѣ любила его питать ложными надеждами. Званы были всѣ, да не всѣ. Николаю Сергѣевичу приказано было придти пораньше, такъ какъ, послѣ матери, онъ главный хозяинъ.
   Горько было Николаю Сергѣевичу быть у своей матери, при многолюдномъ обществѣ, одному, безъ жены, но повиноваться надо было.
   Хозяиномъ онъ, конечно, и не держалъ себя. Онъ вообще былъ великій дикарь въ обществѣ, а тутъ, при нѣсколько фальшивомъ положеніи женатаго безъ жены, онъ еще болѣе былъ смущенъ.
   А мы, молодежь, кружились, танцовали и никому точно дѣла не было до того, что среди насъ, при нашемъ общемъ весельѣ, есть человѣкъ глубоко огорченный, и что этотъ человѣкъ именно хозяинъ дома.
   Въ самомъ разгарѣ вечера Николай Сергѣевичъ вырвался, наконецъ, изъ гостиной, гдѣ былъ прикованъ нѣмымъ повелѣніемъ матери, которое онъ прочелъ въ ея острыхъ, выразительныхъ глазахъ.
   Вышелъ онъ въ залу и стоялъ, скрестивъ руки на груди, между двухъ колоннъ. Какъ сейчасъ вижу передъ собой всю его изящную фигуру. Онъ былъ во фракѣ, очень тщательно одѣтъ и очень красивъ, т.-е. замѣчательно порядоченъ, именно gentleman-like. Почти злобно-саркастическая улыбка не сходила съ лица его, когда онъ смотрѣлъ на кружащіяся передъ его глазами пары.
   Многія барышни обратили на него вниманіе, иныя даже очаровались имъ и дали ему прозвище Рочестера, тогда современнаго героя и идеала.
   Прошли святки -- и ни Рождество, вы Новый годъ, эти торжественные дни, въ которые семьи и дружатся, и соединяются, не принесли никакой перемѣны въ непріязненныхъ отношеніяхъ Варвары Петровны къ невѣствѣ.
   Анна Яковлевна, вступившая въ кругъ родства и знакомств, выѣажала часто, и Варварѣ Петровнѣ пріятно было слышать, что она хорошо одѣта, и что о ней шли хорошіе отзывы.
   Но сына она продолжала мучить и озадачивать.
   Она требовала, чтобы онъ каждый день въ 11 часовъ утра приходилъ къ ней, держала его у себя до трехъ или четырехъ часовъ за дѣлами или за разговорами. Кромѣ того, требовала, чтобы онъ приходилъ и вечеромъ. Часто при этомъ говорила ему: "Потерпи немного, придетъ время, а сдѣлаю для тебя все, что ты желаешь",-- подавала ему надежды и безжалоство разбивала ихъ немедленно.
   Случайно уцѣлѣвшая у меня, моя же къ Николаю Сергіевичу записка, съ его отвѣтомъ на оборотѣ, напомнила мнѣ объ одной изъ подобныхъ выходокъ Варвары Петровны.
   Было это, вѣроятно, во время Рождествевскихъ праздниковъ; я пишу ему, по приказанію его матери, что она зоветъ его и два часа, а не въ одиннадцать. Онъ отвѣчаетъ мнѣ по-англійски: очень хорошо! а сказала maman, что отвѣтъ получила.
   -- Гдѣ записка? -- спросила она меня.
   Я подала.
   Пиши тутъ же, и она продиктовала мнѣ слѣдующее:
   "Сегодня вечеромъ у насъ будетъ кое-кто, между шестью и одиннадцатью. Maman принимаетъ всѣхъ".
   Послѣднее было подчеркнуто самой Варварой Петровной.
   На эту приписку я получила уже секретный отвѣтъ отъ Николая Сергѣевича. Онъ пишетъ мнѣ по-англійски: "Я не понимаю этого и прошу васъ объяснить".
   А какъ объясниті? Недоумѣніе полнѣйшее! Какъ болѣе знавшая Варвару Петровну, я посовѣтовала въ тайномъ же письмѣ не выводить изъ этого особенно благопріятнаго заключенія и подождать до вечера, не будетъ ли еще новаго распоряженія.
   Я не ошиблась: распоряженіе послѣдовало. Въ пять часовъ Варвара Петровна призвала одного изъ мальчишекъ, стоявшихъ у ея дверей, и приказала:
   -- Ступай въ тогь домъ и проси сейчасъ ко мнѣ барина Hиколая Сергѣевича.
   Мальчишка ринулся, но я успѣла ему сунуть въ руку записку, на которой написала: Venez seul (приходите одни). И хорошо сдѣлала, потому что разговоръ Варвары Петровны, въ этотъ же вечеръ, съ Медвѣдевой, вполнѣ намъ доказалъ, что поступи Николай Сергѣевичъ иначе -- было бы очень плохо.
   А положеніе его въ Москвѣ начало становиться довольно критическимъ. Данъ былъ матерью домъ и прислуга, а на содержаніе всей семьи и всего люда, и лошадей, опять не давалось денегъ. Сначала Николай Сергѣевичъ жилъ на вырученные въ Петербургѣ отъ продажи кое-какого имущества; но содержаніе экипажей, лошадей, все это стоило очень дорого, и его скромной суммы стало не надолго. Разъ онъ матери сказалъ, что у него нѣтъ денегъ, она ему отвѣтила:
   -- Погоди, вотъ пріѣдетъ братъ Иванъ, я вамъ обоимъ раздѣлю имѣнье, и все будетъ ваше.
   Настаивать Николай Сергѣевичъ не посмѣлъ и принужденъ былъ занимать.
   А меня она все больше и больше наряжала и даже подарены мнѣ были брилліанты: крестъ и ожерелье, все изъ солитеровъ, оцѣненные въ 28 тысячъ.
   Въ одинъ прекрасный день Варвара Петровна захотѣла на мнѣ примѣрить все это богатство, и сама надѣла на меня эти украшенія.
   -- Въ этомъ ты будешь вѣнчаться, а теперь запри въ свою шкатулку и ключъ отъ нея носи на шеѣ,-- схазала она.
   А Ивану Сергѣевичу на его просьбы отвѣчала, что теперь денегъ нѣтъ,-- со временемъ пришлетъ.
   Какая цѣль была у Варвары Петровны дѣйствовать такъ, и до сихъ поръ осталось для всѣхъ насъ загадкой. Она любила меня, хотя и по-своему, въ этомъ я теперь вполнѣ увѣрена; достаточно прочесть одно изъ ея писемъ ко мнѣ, чтобы въ этомъ убѣдиться; но дѣтей своихъ и въ особенности Ивана Сергѣевича любила она гораздо больше.
   Съ начала февраля она почти каждый день говорила: "надо Ваничкѣ денегъ послать", и это все откладывалось день за день, по разнымъ нисколько не уважительнымъ причинамъ; а то бывало и такъ, что на нѣсколько дней Варварѣ Петровнѣ угодно было даже совсѣмъ забывать объ этомъ и потомъ сказать:-- Ахъ! вотъ опять забыла! завтра надо за границу деньги посылать.
   Въ самомъ началѣ весны Варвара Петровна довольно серьезно забодѣла. Иноземцевъ ѣздилъ къ намъ каждый день. Александра Михайловна не выходила почти изъ спальни.
   Въ одно утро maman позвала меня передъ моимъ отъѣздомъ въ пансіонъ.
   -- Сегодня ты учиться не поѣдешь,-- сказала она мнѣ,-- Сашу я отпустить не могу, ты одна поѣдешь въ контору Ценкера и отвезешь туда деньги для пересылки ихъ Ивану. Помни, что ты поѣдешь одна, не вѣтреничай, не потеряй, будь осторожна, получи тамъ квитанцію и привези мнѣ показать ее.
   А у меня ужъ съ начала нравоученія сердце билось отъ радости. Наконецъ-то! -- думала я.
   Пока запрягали карету, у меня былъ одинъ страхъ, какъ бы опять Варвара Петровна не отдумала.
   Карета подана, я взошла въ спальню, и мнѣ врученъ былъ пакетъ. Не знаю, какъ удержалась я, чтобы съ нимъ не бѣжать на крыльцо. Къ счастію я помнила, что, въ глазахъ maman, я должна теперь быть положительною особою, которой ввѣрена большая сумма денегъ, а не семнадцатилѣтней дѣвочкой, готовой отъ радости безъ ума бѣжать.
   Отъ Остоженки до банкирской конторы Ценкера было довольно далеко. Всю дорогу я смотрѣла изъ окна кареты и все боялась, нѣтъ ли за мной погони , не отмѣнила ли опять Варвара Петровна свое рѣшеніе.
   Кучеръ, которому я безпрестанно кричала: скорѣй, пожалуйста, скорѣй! даже обидѣлся:
   -- Что это вы, барышня? Неужели я самъ не знаю, какъ ѣхать? Чай не на пожаръ!
   Сильно настроенное воображеніе сдѣлало то, что чувство страха меня не покинуло и тогда, когда, взойдя въ контору, я дрожащими руками подала пакетъ какому-то господину:
   -- Für den Herrn Tourguenieff, nach Paris. Bitte nur schneller, schneller!.. {Господину Тургеневу, въ Парижъ. Но прошу васъ скорѣе, сіорѣе...}
   Господинъ удивленно посмотрѣлъ на меня и предложилъ мнѣ стулъ.
   Наконецъ, я благополучно привезла квитанцію домой и даже получила незаслуженное поощреніе:
   -- Привыкай, привыкай,-- сказала Варвара Петровна,-- я становлюсь съ каждымъ днемъ все слабѣй и слабѣй, скоро придется тебѣ совсѣмъ быть моимъ секретаремъ, и переписку мою ты поведешь, и порученія мои исполнять будешь.
   Въ промежуткѣ времени между отсылкой денегъ и пріѣздомъ Ивана Сергѣевича, съ Николаемъ Сергѣевичемъ и его женой случилось ужасное происшествіе.
   Они поѣхали кататься въ Петровскій паркъ, лошади понесли, и коляска разбилась въ дребезги объ кучу мелкихъ камней, насыпанныхъ на шоссе. Николай Сергѣевичъ поплатился значительными ушибами плеча и ногъ, Анна же Яковлевна попала головой и лицомъ о камни и получила весьма опасную рану на головѣ. Ихъ замертво перенесли на чью-то дачу.
   Поздно вечеромъ, когда ихъ привезли домой, вѣсть объ этомъ несчастіи немедленно дошла до Варвары Петровны.
   Порфирію Тимоѳеевичу приказано было скорѣй бѣжать въ тотъ домъ. Всю ночь мы не спали, и безпрестанно посылались гонцы, чтобы узнать, что сказалъ Ѳедоръ Ивановичъ Иноземцевъ? Нѣтъ ли большой опасности? Уснули ли больные? Варвара Петровна ужасно безпокоилась, тѣмъ болѣе, что сама была на столько нездорова, что выѣзжать не могла.
   Когда ей стало нѣсколько лучше, она послала сказать сыну, что сама пріѣдеть его навѣстить, при этомъ велѣла ему дать понять, что желаетъ видѣть его одного.
   Довольно долго просидѣла она у сына, и уходя, подошла къ затворенной двери смежной комнаты, гдѣ лежала Анна Яковлевна, и довольно громко сказала своей невѣсткѣ: Je tous souhaite de vous remettre an pins vite, (желаю вамъ какъ можно скорѣе поправиться).
   А между тѣмъ, мы все ждали Ивана Сергѣевича со дня на день, ожидая, что его доброта и любовь благотворво подѣйствуютъ на его мать.
   Въ одномъ изъ своихъ писемъ, онъ выражалъ ей радость свою опять свидѣться съ нею, съ братомъ, теперь уже женатымъ, со всѣми близкими ей, и сожалѣлъ о томъ, что лишенъ будетъ удовольствія видѣть дядю Николая Николаевича, и что его отсутетвіе въ домѣ матери для него будетъ замѣтно и грустно. Когда Иванъ Сергѣевичъ уѣзжалъ за границу въ 1846 г., Николай Николаевичъ еще не окончательно разошелся съ невѣсткою.
   Сама Варвара Петровна не стала писать деверю, а предоставила мнѣ извѣстить его о пріѣздѣ любимаго племянника, при этомъ не дала мнѣ никакихъ инструкцій относительно тона моего письма. Я приняла это за разрѣшеніе писать Николаю Николаевичу съ тѣми же выраженіями любви, уваженія и благодарности, которыми были всегда наполнены мои письма къ нему.
   Вскорѣ получила я его отвѣтъ. Самое его письмо лучше всего даетъ понятіе о необыкновенной добротѣ этого человѣка, о его любви въ Ивану Сергѣевичу и о его безграничной привязанности и преданности Варварѣ Петровнѣ, которая такъ жестоко отвергла его за его новую семейную жизнь.

"Христосъ Воскресе!

   Поздравляю тебя, мой милый дружокъ Варинька. Душевно желаю всѣхъ благъ Господнихъ. Благодарю тебя, мой ангелъ, за пріятное увѣдомленіе о возвращеніи Ивана Сергѣевича. Съ той минуты какъ я получилъ твое письмо, чувствую возвращеніе къ жизни. Я не умѣю тебѣ описать своей радости, я и никакъ не ожидалъ получить столь дорогой сердцу подарокъ. Очень радъ возвращенію Ивана Сергѣевича; но вдвое радъ твоему письму, которое, вѣроятно, писано съ позволенія мамаши, и потому полагаю, что еще не совсѣмъ исчезла память обо мнѣ. Я не смѣю ее своимъ письмомъ тревожить. Прошу тебя, мой милый другъ, передать искреннія чувства моей дружбы. Я во многомъ нахожу себя виновнымъ. Быть можетъ, что я своимъ поступкомъ навлекъ неудовольствіе и даже огорченіе, что терзаетъ мою душу; не имѣя другого способа къ излеченію сердечной моей язвы, я прибѣгаю къ торжественному воскресенію Христа Спасителя нашего. Въ сіи дни священные, всѣ враждующіе да примирятся и во имя Спасителя другъ друга обнимутъ. Успокой мою скорбь душевную, возьми на себя трудъ поздравить отъ меня мамашу. Поцѣлуй ея руку и испроси мнѣ прощенія. Ты своимъ послѣднимъ письмомъ возвратила мнѣ жизнь; не лишите меня послѣдняго, возвратите спокойствіе душевное. Жизнь наша столь скоротечна, что не успѣешь изгладить слѣды своего преступленія. Въ особенности моя жизнь по обстоятельствамъ столь отяготительна, что я лишенъ всѣхъ средствъ когда либо лично васъ видѣть.
   Буду съ нетерпѣніевъ ждать твоего отвѣта. Остаюсъ искренно тебя любящій --

Н. Тургеневъ.

   1850 года, апрѣль 17-е.
   Село Юшки.
  
   Но и это письмо со всѣми его выраженівми любви и надежды на примиреніе не тронуло Варвару Петровну. Отвѣчала на негo опять я же. Я писала, что и maman, и всѣ мы лѣтомъ, вѣроятно, будемъ въ Спасскомъ, и тамъ можетъ бытъ увидимся; но ни приглашенія отъ Варвары Петровны и ни слова отъ нея лично въ моемъ письмѣ Николаю Николаевичу не было.
   Нашему общему всѣмъ свиданію въ Спасскомъ не суждего было совершиться. Лѣто это было для всѣхъ насъ самымъ тяжелымъ и горестнымъ. Ни радостныхъ свиданій, мы семейнаго согласія!
   Въ домѣ Тургеневыхъ разъигралась семейная драма, которая осталась и теперь въ памати живыхъ, и тяжелымъ гнетомъ лежала на сердцѣ умершихъ до ихъ послѣдней минуты.
  

-----

  
   Весною Иванъ Серіѣевичъ былъ уже въ Петербургѣ. По разнымъ обстоятельствамъ, онъ былъ тамъ довольно долго задержанъ, что внушало серьёзное безпокойство его матери.
   Но вотъ пріѣхалъ ея Веніаминъ! Слезамъ радости и восклицаніямъ не было конца! Тутъ я всгрѣтилась съ Иваномъ Сергѣевичемъ уже не ребенкомъ, а семнадцатилѣтней дѣвушкой. При первой встрѣчѣ мы обнялись съ нимъ какъ и прежде, но тѣхъ дружески-дѣтскихъ отношеній, конечно, быть не могло -- мы отвыкли другъ отъ друга, и притомъ лѣта наши уже не допускали прежней интимности.
   Первые дни свиданія -- постоянные разспросы со стороны матери и постоянные разсказы со стороны сына. Иванъ Сергѣевичъ былъ веселъ и разговорчивъ. Съ особеннымъ удовольствіемъ говорилъ онъ о графѣ В.....комъ и о тѣхъ лицахъ, которые сдѣлали то, что довольно снисходительно посмотрѣли на его слишкомъ долгое отсутствіе изъ Россіи.
   Сначала все шло у васъ хорошо. Варвара Петровна была въ восторгѣ, весь домъ принялъ праздничный видъ. Говорилось объ общей поѣздкѣ въ Спасское. Ивану Сегѣевичу хотѣлось ѣхать туда въ первыхъ числахъ іюля, когда настанетъ время охоты. Мать и на это согласилась и рѣшила сама пробыть въ Москвѣ до этого срока.
   Въ этотъ годъ кругъ знакомства Ивана Сергѣевича значительно расширился. Онъ уже былъ извѣстенъ. (Надо впрочемъ замѣтить, что какъ писатель онъ былъ извѣстенъ въ Москвѣ, но не у насъ въ домѣ; у насъ его не читали). Приглашенія сыпались ему со всѣхъ сторонъ, онъ рѣдко даже обѣдалъ дома. Но всѣ свои утра, почти до двухъ часовъ, проводилъ онъ съ матерью.
   Нельзя было и требовать большаго; сама Варвара Петровна не удерживала долѣе сына при себѣ, она довольствовалась своими утрами, которыя всецѣло принадлежали ей, потому что здоровье ея не позволяло ей имѣть пріемовъ, и у насъ, по правдѣ сказать, было довольно скучно.
   Но постоянное почти отсутствіе Ивана Сергѣевича изъ дому особенно непріятнымъ показалось одной весьма милой дамѣ, бывшей когда-то, даже еще чуть ли не дѣвушкой, предметомъ юношеской, пылкой, но безнадежной любви Ивана Сергѣевича. Это было очень давно, онъ былъ тогда что называется мальчикъ, любовь его даже не польстила самолюбію красавицы; она не обратила вниманія на воздыхающаго по ней юношу. Когда же Иванъ Сергѣевичъ возвратился нынѣшній разъ изъ-за границы, онъ былъ во всемъ блескѣ своей зрѣлой красоты и начинающейся славы. Просѣдь, проглядывавшая тогда уже въ его волосахъ и бородѣ, придавала еще болѣе интереса его прекрасному лицу. О немъ говорили -- онъ уже значилъ, и его вниманіе и свѣтское ухаживаніе могли быть лестны для всякой женщины. Красавица, отвергнувшая мальчика, вспомнила, что этотъ самый, теперь уже Тургеневъ, юношей вздыхалъ по ней.
   А какой женщинѣ не пріятно провѣрить -- все такъ же ли дѣйствуютъ чары ея красоты? Впрочемъ, можетъ быть и не съ цѣлью возбудить прежнюю любовь, можетъ быть изъ одного любопытства, или даже изъ желанія только увидать Ивана Сергѣевича и пригласить его бывать у ней, чтобы имѣть возможность сказать: "Тургеневъ былъ у меня" -- точно опредѣлять не берусь -- но видно было, что для этой дамы знакомство съ Варварой Петровной, ограничивавшееся въ послѣднее время двумя-тремя визитами въ годъ, стало должно быть однимъ изъ пріятнѣйшихъ, потому что карета ея все чаще и чаще стояла у подъѣзда нашего дома и все продолжительнѣе и продолжительнѣе были ея визиты, увы! не приносившіе ей того, что она желала.
   Когда она пріѣзжала утромъ, Иванъ Сергѣевичъ, сидѣвшій у матери въ широкомъ сюртукѣ или пальто, убѣгалъ немедленно къ себѣ на верхъ и не показывался; если же она пріѣзжала вечеромъ часовъ въ восемь, его не было дома.
   Послѣ нѣсколькихъ неудачъ, дама рѣшила пріѣхать, подъ благовиднымъ предлогомъ, въ неуказанное по свѣтскому кодексу время -- между 6 и 7 часами вечера, разсчитывая, вѣроятно, что если Иванъ Сергѣевичъ обѣдалъ дома, то въ это время еще не успѣлъ уѣхать.
   Несмотря на свои безъ малаго сорокъ лѣтъ, дама эта сохранила слѣды замѣчательной красоты. Ея туалетъ,-- нѣсколько ей не по лѣтамъ: бѣлое кисейное платье, розовый поясъ, дорогая червая кружевная накидка на плечахъ и такая же косынка, надѣтая à l'espagnole, на головѣ,-- такъ шелъ къ ней, что ею можно было любоваться. При матовой блѣдности ея лица, утратившаго уже румявецъ молодости, еще болѣе выигрывали ея прелестные черные глаза, про рѣсницы которыхъ Варвара Петровна говаривала: это не рѣсницы, а маркизы!
   -- Я заѣхала узнать о вашемъ здоровьѣ, Варвара Петровна,-- сказала она, входя.-- Vous me pardonnez cette toilette champêtre. Je vais passer la soirée chez ma soeur au parc. Et puis il fait si chaud, je n'ai pu mettre que cela {Вы мнѣ простите мой деревенскій туалетъ, я ѣду къ сестрѣ въ паркъ. И притомъ же такъ жарко. Я только это могла надѣть.}.
   Варвара Петровна сдѣлала видъ, что повѣрила, хотя отъ ея проницательности не ускользнуло, что "toilette champêtre" вполнѣ разсчитанъ, и отвѣтила весьма тонко: Vous n'en êtes que plus belle, vous me rappelez vos dix-sept ans {Отъ этого вы только еще лучше. Вы мнѣ напоминаете себя въ ваши семнадцать лѣтъ.}.
   Но къ несчастью и тутъ ее постигло грустное разочарованіе! Въ этотъ вечеръ Иванъ Сергѣевичъ и я уже совсѣмъ приготовились ѣхать верхами на бѣгъ и въ паркъ. Лошади были уже осѣдланы, и моя Софья Николаевна Шрёдеръ уже въ шляпѣ и перчаткахъ готовилась садиться въ карету, чтобы сопровождать насъ.
   Иванъ Сергѣевичъ сошелъ съ верха тоже уже одѣтый для катанья и со шляпой въ рукѣ. Посидѣлъ онъ съ четверть часа, сказалъ нѣсколько свѣтскихъ привѣтствій и любезностей гостьѣ своей матери и обратился ко мнѣ:
   -- Ну что же, Варинька, ѣдемъ? Скоро семь часовъ. И мы поднялись.
   На другой день утромъ мать начала подшучивать надъ Иваномъ Сергѣевичемъ и, смѣясь, укорять его въ равнодушіи въ красотѣ ея гостьи: Pour une femme qui frise la quarantaine elle est très belle encore. Elle a fait tant de frais pour vous, et vous avez été fort peu aimable {Для женщины, которой безъ малаго сорокъ, она прекрасна. Она такъ старалась объ этомъ, а ты весьма нелюбезенъ былъ къ своему бывшему предмету любви.}.
   Иванъ Сергѣевичъ сидѣлъ у письменнаго стола матери и что-то чертилъ карандашомъ.
   -- Да! -- сказалъ онъ,-- я былъ тогда мальчишкой, а я вѣдь страдалъ! Помню, она бывало мимо меня пройдеіъ, такъ сердце вырваться хочеть. Прошло это золотое время! Теперь ужъ такъ не любишь. Того юношескаго жару нѣтъ -- нѣтъ той любви, которая довольствуется взглядомъ -- цвѣткомъ, упавшимъ съ головы! Поднимешь этотъ цвѣтокъ и счастливъ! -- и больше ничего не надо.
   Я подошла въ столу, у котораго онъ сидѣлъ. Передъ нимъ лежалъ исписанный и исчерченный листъ бумаги. Я нагнулась, чтобы прочесть, и ничего разобрать не могла. Онъ самъ, видя мое затрудненіе, прочелъ мнѣ, но только послѣднія четыре строчки:
  
   Скажи мнѣ: могъ ли я предвидѣть,
           Что намъ обоимъ суждено
         И разойтись, и ненавидѣть
           Любовь погибшую давно.
  
   Какъ всѣ барышни того времени, я была любительвицей всякихъ стиховъ; очень понятно, что я и эти хотѣла сберечь; но каллиграфія Ивана Сергѣевича, всегда не отличавшаяся особенною четкостью, а тутъ еще карандашомъ и на листѣ, испещренномъ разными причудливыми фигурами и проч., еще менѣе мнѣ понравилась, и я предпочла эти стихи имѣть списанными; съ этою цѣлью я побѣжала въ контору и упросила конторщика Леона Ивановича мнѣ ихъ списать, что онъ и исполнилъ самымъ четкимъ красивымъ почеркомъ. Въ такомъ видѣ стихи эти сохраняются у меня и теперь.
   Стихи эти не относились къ этой дамѣ. Они только, вѣроятно, пришли на умъ Ивану Сергѣевичу въ это утро. Они были въ печати еще въ 1846 году и подписаны: Т. Л.
   Этимъ эпизодомъ, оканчивается все, что было не печальнаго въ послѣдніе мѣсяцы моей жизни у Варвары Петровны.
  

------

  
   Тяжело и грустно вспоминать и разсказывать все, что совершилось затѣмъ въ послѣдующіе дни; единственная отрадная сторона въ этой драмѣ и надъ которой невольно умиляешься -- это воспоминаніе о рѣдкой сыновней почтительности Николая и Ивана Сергѣевичей къ матери. Несмотря на ея жестокое глумленье надъ ними, они остались все тѣми же покорными сыновьями, готовыми даже быть и нѣжными, еслибы она сама ихъ не оттолкнула.
   Наступилъ іюль мѣсяцъ. Николай Сергѣевичъ все болѣе и болѣе находился въ стѣсвенныхъ обстоятельствахъ.
   Его болѣзнь и болѣзнь жены, вслѣдствіе происшествія въ паркѣ, стоили ему большихъ денегъ.
   Иванъ Сергѣевичъ тоже, бывая съ пріятелями и знакомыми, не имѣлъ даже возможности отвѣтить бутылкой вина на ихъ угощеніе. Не разъ бралъ онъ у Леона Иванова или Порфирія Тимоѳеевича по 30 и 50 коп., чтобы заплатить извощику, привозвшему его домой.
   Такое безденежье у Ивана Сергѣевича и такая насущная потребость въ деньгахъ у Николая Сергѣевича вынудили братьевъ заговорить объ этомъ съ матерью.
   Въ самихъ нѣжныхъ и почтительныхъ выраженіяхъ просили они мать опредѣлить имъ хотя небольшой доходъ, чтобы знать, сколько они могутъ тратить, а не безпокоить ее изъ-за каждой необходимой бездѣлицы.
   Варвара Петровна выслушала сыновей безъ гнѣва и совершенно согласилась съ необходимостью опредѣлить имъ извѣстный доходъ.
   А между тѣмъ, дни проходили за днями и никакихъ распоряженій -- полнѣйшее молчаніе.
   Иванъ Сергѣевичъ возобновилъ разговоръ:
   -- Я не столько тебя прошу за себя, какъ за брата,-- говорилъ онъ матеря.-- Я какъ нибудь проживу сочиненіями и переводами; а у него ничего нѣтъ! -- ему скоро ѣсть нечего будетъ!
   -- Все, все сдѣлаю,-- отвѣтила Варвара Петровна,-- оба вы будете мною довольны.
   Дѣйствительно, въ одно утро главному конторщику Леону Иванову отдавъ былъ приказъ написать на простой бумагѣ двѣ дарственныя, по которымъ Варвара Петрсвва имѣнье Сычево {Сычево, принадлежащее теперь г-жѣ Маляревской, племянницѣ жены Николая Сергѣевича.} отдаетъ въ распоряженіе сына Николая, а Кадное -- сыну Ивану.
   Дарственныя эти написаны дома безъ соблюденія законныхъ формъ.
   По ея требованію пришли сыновья однажды утромъ; она имъ прочла черновыя и спросила:
   -- Довольны ли вы теперь мною?
   Николай Сергѣевичъ молчалъ, а Иванъ Сергѣевичъ отвѣтилъ:
   -- Конечно, maman, будемъ довольны и будемъ благодарить тебя, если ты все такъ сдѣлаешь и все оформишь.
   -- То-есть, какъ оформишь? -- переспросила Варвара Петровна.
   -- Что мнѣ тебѣ объяснять, maman, ты сама знаешь, что значитъ оформить; и если ты дѣйствительно хочешь что-нибудь сдѣлать для насъ, то и зваешь какъ сдѣлать надо.
   -- Я просто тебя не понимаю, Jean, чего ты еще отъ меня хочешь? чего еще? Я отдаю каждому изъ васъ по имѣнію -- я не понимаю...
   Варвара Петровна любила часто употреблять это выраженіе: не понимаю, именно тогда, когда очень хорошо понимала, чего отъ нея хотятъ.
   Николай Сергѣевичъ продолжалъ молчать.
   Иванъ Сергѣевичъ прошелся раза два по комнатѣ и, не сказавъ ни слова, вышелъ.
   -- Nicolas! Что все это значитъ,-- уже обиженно обратилась Варвара Петровна къ старшему сыну.
   Николай Сергѣевичъ всталъ, хотѣлъ что-то отвѣтить и бросился вонъ изъ комнаты.
   Сыновья имѣли основаніе быть не только недовольными, но и оскорбленными поступками матери.
   Леонъ Ивановъ сообщилъ имъ, разумѣется тайно отъ своей барыни, что въ это же утро старостамъ обоихъ имѣній по почтѣ былъ посланъ приказъ, вемедленно и не останавливаясъ дешевизною цѣнъ, продать въ даренныхъ имѣніяхъ весь хлѣбъ, имѣющійся на гумнахъ и на корню. Спасскому же главному управляющему другой приказъ: наблюсти за скорѣйшей продажей хлѣба къ вышесказанныхъ имѣніяхъ, и вырученныя отъ продажи деньги немедленно выслать въ Москву на имя самой Варвары Петровны.
   Что же оставалось въ даренныхъ барщинныхъ имѣніяхъ?
   Ни одного даже зерна для будущаго посѣва.
   Оба брата, понуривъ головы, вышли изъ дома. Иванъ Сергѣевичъ къ обѣду не вернулся.
   Всему передаваемому мною прошло уже 33 года. Память могла бы мнѣ измѣнить, еслибы все видѣнное и слышанное мною я сотни разъ не разсказывала своимъ друзьямъ и своей семьѣ, и еслибы всѣ послѣдующія сцены, еще раньше, не были мною въ подробности описаны въ перепискѣ моей съ племянницей Варвары Петровны, Сливицкою. Поэтому только каждое слово, даже жестъ, все живо сохранилось въ моей памяти.
   Впрочемъ, такого рода сцены никогда не забываются. Тѣ, кто имѣлъ когда-либо несчастіе пережить семейную драму, тѣ знаютъ по опыту, какими неизгладимыми чертами остаюгся на вѣки, самыя даже пустыя, мельчайшія подробности въ умѣ испытавшаго на себѣ всю горечь семейной ссоры.
   Я же была и дѣйствующимъ лицомъ, и свидѣтельницей въ этой драмѣ, въ томъ возрастѣ, въ которомъ всякое впечатлѣніе воспринимается необыкновенно жтво; и на мнѣ тогда все это отозвалось настолько сильно, что я даже сдѣлалась больна.
   Когда сыновья ушли, Варвара Петровна заперлась въ своемъ кабинетѣ съ своимъ конторщикомъ: дарственныя переписывались на бѣло. Въ пять часовъ этого же дня я получила приказаніе оторавиться въ тотъ домъ и объявить сыновьямъ, что она ихъ ждеть къ себѣ въ 8 часовъ вечера.
   Я застала все семейство за обѣдомъ; но по разстроеннымъ лицамъ братьевъ и по заплаканнымъ глазамъ жены Николая Сергѣевича и его свояченицы, видно было, что обѣдъ былъ поданъ больше для порадка. Блюда уносились почти нетронутыми. Иванъ Сергѣевичъ былъ грустенъ, но спокоенъ. Николай Сергѣевичъ, волновавшійся всегда во всемъ сильно, чуть не рвалъ на себѣ волосы, говоря о своей участи.
   Когда я имъ объавила цѣль моего прихода, Иванъ Сергѣевичъ спросилъ меня, есть ли перемѣна въ формѣ дарственныхъ и былъ ли стряпчій?
   Я отвѣтила правду: дарственныя переписаны на бѣло, подписаны Варварою Петровною, стряпчій не былъ, и, на замѣчаніе ея домашняго повѣреннаго по дѣламъ, что подобнаго рода бумаги законной силы не имѣютъ, Варвара Петровна отвѣтила:
   -- Пустяки!
   -- Все такъ же осталось какъ и было,-- почти про себя сказалъ Иванъ Сергѣевичъ и оааботился спросить меня, не догадалась ли maman о томъ, что они знаютъ о ея распоряженіи насчетъ продажи хлѣбовъ. Онъ, конечно, опасался за Леона Иванова, котораго постигла бы горькая участь, еслибъ его барыня узнала, что онъ сообщилъ сыновьямъ о ея приказахъ, посланныхъ по почтѣ.
   Изъ словъ моихъ сыновья поняли, что перемѣны къ лучшему ожидать нечего. Ясно было, что мать ничего не желаетъ имъ удѣлить законнымъ порядкомъ.
   Болѣе страдающимъ лицомъ при этомъ былъ Николай Сергѣевить.
   Ломая руки и со слезами на глазахъ, заговорилъ онъ о томъ, что вынужденъ наконецъ переселиться въ Тургенево {Имѣніе отца Тургеневыхъ, тульск. губ. чернскаго уѣзда принадлежащее теперь г-жѣ Маляревской, племянницѣ жены Николая Сергѣевича.}, имѣніе отца. Пречистенскій домъ онъ не считалъ своимъ; а на наслѣдство послѣ отца признавалъ за собою законныя и нравственныя права. Онъ предполагалъ доходы дѣлить пополамъ съ братомъ...
   -- Мнѣ ни чего не нужно,-- перебилъ его Иванъ Сергѣевичъ,-- тебѣ самому едва будетъ чѣмъ жить, я и безъ этого обойдусь.
   Тутъ Николай Сергѣевичъ зарыдалъ...-- Не то горько,-- говорилъ онъ,-- что я бросилъ службу и остался безъ куска хлѣба... горько то, что, предъявляя свои права на это наслѣдство, я долженъ идти противъ матери! Это будетъ равняться жалобѣ на мать, которая до сихъ поръ одна, безъ васъ владѣла этимъ имѣніемъ. Кто такимъ образомъ не пойметъ это?.. А того ли мы съ братомъ хотѣли?.. Вернуться въ Петербургъ! -- продолжалъ онъ, все съ большимъ отчаяніемъ,-- опять поступить на службу! Стыдъ, стыдъ! Что я скажу? Что скажутъ? Мать обман...
   И онъ не договорилъ, бросился на стулъ и закрылъ лицо руками!
   Водворилось тяжелое молчаніе, прерываемое всхлипываніями Анны Яковлевны, съ которой сдѣлался чуть не нервный припадокъ.
   -- Ну что же, братъ, все же пойдемъ туда? -- послышался мягкій голосъ Ивана Сергѣевича.
   -- Я не знаю...-- какъ-то безнадежно произнесъ Николай Сергѣевичъ.
   Я подала свой робкій совѣтъ непремѣнно идти въ восемь часовъ съ maman, и выразила даже надежду на то, что, можетъ быть, все будетъ измѣнено къ лучшему, хотя въ душѣ я этого не сознавала, но я боялась крупной ссоры между матерью и сыновьями, если они не исполнятъ ея приказанія.
   Оба обѣщались придти въ назначенный часъ.
   -- Ну что? -- встрѣтила меня Варвара Петровна, когда я взошла въ ней.
   -- Они придутъ, отвѣтила я.
   -- Ну что они тамъ?
   -- Ничего, они обѣдали, когда я пришла.
   -- Говорили же они о чемъ-нибудь? -- и Варвара Петровна смотрѣла на меня такъ, что я не могла вывести ея грознаго, испытующаго взгляда. Я опустила глаза.
   -- Что же ты молчишь? Что съ тобой? -- замѣтила она мой растерянный видъ.-- Что съ тобой?
   Этого послѣдняго вопроса было достаточно. Тяжелая сцена у сыновей, во время которой я сдерживала слезы, чтобы не пріѣхать домой съ заплаканными глазами, этотъ мучительный, предстоящій допросъ тутъ, отъ maman... нервы не выдержали... Я почувствовала горло точно въ тискахъ, что-то горячее подступило къ нему... дыханіе вырвалось съ такимъ ужаснымъ крикомъ, что Варвара Петровна въ испугѣ почти подбѣжала ко мнѣ...
   Я схватила ея руку, хотѣла что-то сказать... и у меня хлынула кровь горломъ!
   -- Порфирій!.. Кто тамъ! Что съ ней! -- кричала Варвара Петровна.
   Прибѣжали m-me Шрёдеръ и Медвѣдева, и меня положили на диванъ.
   Тутъ и мнѣ пришлось отвѣдать знаменитыхъ лавровишневыхъ капель; но этотъ нервный припадокъ спасъ меня отъ дальнѣйшаго допроса. Пожалѣла ли меня Варвара Петровна, или видѣла, что въ положеніи, въ которомъ я нахожусь, она едва ли чего-нибудь отъ меня добьется,-- но она свою досаду перенесла на бѣдную m-me Шрёдеръ.
   -- Что такое опять съ Варинькой? -- обратилась она къ ней.-- Съ ней давно уже этого не повторялось. Вы должны знать! Вы къ ней приставлены; было при васъ что-нибудь подобное?
   На отрицательный отвѣтъ, она продолжала съ тѣмъ же неудовольствіемъ въ голосѣ.
   -- Не можетъ быть! Какая же сегодня причина? Она была совсѣмъ здорова! Это все быстрая верховая ѣзда! Вы ее не останавливаете, вы за ней не смотрите, это ваша обязанность... И тому подобные обидные выговоры сыпались на бѣдную m-me Шрбдеръ.
   А между тѣмъ мы всѣ совершенно были убѣждены въ томъ, что Варвара Петровна догадывается, что припадокъ мой вызванъ чѣмъ-нибудь случившимся въ томъ домѣ; она очень хорошо помнила, что была минута, въ которую я была уже готова ей что-то высказать.
   Нападая на m-me Шриёдеръ, она своимъ несправедливымъ выговоромъ ей, вѣроятно, хотѣла вызвать меня сказать ей всю правду, и не знаю чѣмъ бы это все кончилось, еслибы не взошелъ Порфирій Тимоѳеевичъ и не настоялъ бы на томъ, чтобы я была на воздухѣ.
   -- Ступайте на балконъ! -- приказала maman. Я вышла и m-me Шрёдеръ послѣдовала на мною.
   Въ восемь часовъ пришли сыновья; но я была на-сторожѣ.
   Мнѣ было бы крайне непріятно, еслибы сыновья заподозрили меня въ томъ, что я передала Варварѣ Петровнѣ ихъ разговоръ при мнѣ; а что такъ или иначе, Варвара Петровна постарается узнать настоящую причину моего внезапнаго нездоровья, я въ этомъ была увѣрена и не ошиблась.
   -- Что у васъ тамъ такое произошло? -- встрѣтила ихъ Варвара Петровна.-- Варинька пріѣхала отъ васъ на себя не похожа... съ ней какой-то припадокъ, кровь горломъ пошла... Что у васъ тамъ было? Я ничего не понимаю...
   -- Ничего, maman, тамъ не было, тамъ было очень весело,-- вставила я свое слово, прежде чѣмъ кто-либо изъ нихъ успѣлъ отвѣтять на вопросъ матери. (Я стояла въ дверяхъ балкона, выходящаго въ гостиную, гдѣ сидѣла Варвара Петровна).
   -- Молчать! -- закричала она мнѣ,-- тебя не справшваютъ. Вонъ!
   Я вышла въ залу, значительно успокоенная. Теперь оба брата поняли, что мать ихъ разговора и рѣшенія не знаетъ.
   Иванъ Сергѣевичъ немедленно послѣдовалъ за мною. И лицѣ его выразилось столько доброты и участья! Онъ взялъ меня за руку и вопросительно смотрѣлъ мнѣ въ глаза.
   Едва слышно шепнула я ему: послѣ, послѣ!.. указала ему на дверь гостиной и онъ вернулся туда.
   Въ залѣ накрытъ былъ столъ для чая.
   Медвѣдева понесла Варварѣ Петровнѣ чашку; лакей подалъ сыновьямъ стаканы. Изъ гостиной слышалось размѣшиваніе сахара ложечкой и стукъ колоды картъ, которую Варвара Петровна тасовала для пасьянса. Нѣсколько времени длилось молчаніе.
   Все, что я видѣла и выстрадала въ эти дни, такъ живо сохранилось въ моей памяти и такъ сильно подѣйствовало на мою жизнь, что нѣтъ возможности что-либо забыть.
   Первая заговорила Варвара Петровна, распространяясь о разныхъ сортахъ чая, какіе она любитъ и какіе ей не по вкусу; потомъ перешла она на какой-то весьма незначительный разговоръ; сыновья отвѣчали отрывочными фразами. Чувствовалось, что всѣ трое нисколько не думали о томъ, что говорили; какія-то неестественныя ноты звучали въ голосѣ каждаго изъ говорящихъ.
   М-мъ Шрёдеръ, Медвѣдева и я сидѣли въ залѣ. Почти не шевелясь, прислушивались мы къ тому, что говорилось въ гостиной, часть которой отражалась въ громадномъ зеркалѣ; это позволяло вамъ видѣть только бѣлыя, изящныя руки Варвары Петровны, двигавшіяся по столу съ картами, которыя она раскладывала въ кучки, всего Николая Сергѣевича, сидѣвшаго направо отъ нея и всего Ивана Сергѣевича, сидѣвшаго у стола же, противъ матери.
   "Вотъ, вотъ сейчасъ начнется", думалось каждый изъ насъ. А если бы спросить, что начнется? Мы не могли бы даже отвѣтить, что именно, но что-то ужасное!
   Еслибы въ эту минуту въ залу вошелъ совершенно посторонній человѣкъ, взглянувъ бы на насъ, онъ, по одному выраженію лицъ нашихъ, по нашимъ глазамъ, напряженно устремленнымъ въ отражавшуюся въ зеркалѣ картину, понялъ бы, что тамъ творится что-то необычайное, чего мы всѣ страшимся.
   Наконецъ, Варвара Петровна позвонила:
   -- Позвать Леона Иванова,-- приказала она вошедшему слугѣ.
   -- Принеси! -- коротко сказала она показавшемуся въ дверяхъ конторщику.
   Черезъ нѣсволько минутъ Леонъ Ивановъ принесь два пакета и на подносѣ подалъ ихъ своей госпожѣ.
   Варвара Петровна посмотрѣла надписи и одинъ изъ нихъ подала Николаю Сергѣевичу, другой -- Ивану Сергѣевичу.
   Прошло нѣсколько секундъ; оба держали пакеты въ рукахъ. Иванъ Сергѣевичъ пересѣлъ нѣсколько дальше отъ стола.
   -- Прочтите же! -- нетерпѣливо произнесла Варвара Петровна.
   Сыновья повиновались. Слышенъ былъ шелестъ бумаги при мертвои тишинѣ, царившей въ домѣ.
   -- Что же, благодарите меня...-- и мать протянула правую руку Николаю Сергѣевичу и лѣвую Ивану Сергѣевичу; Николай Сергѣевичъ какъ-то машинально, молча поцѣловалъ руку матери.
   Видѣлъ ли, нѣтъ ли, Иванъ Сергѣевичъ протянутую руку -- не знаю; онъ сидѣлъ, низко опустивъ голову.
   Черезъ нѣсколько секундъ онъ всталъ, подошелъ къ отворенной двери балкона, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ обратно въ комнату, опять вышелъ на балконъ, и точно рѣшившись на что-то, быстро подошелъ къ матери.
   -- Bonne nuit, maman! -- сказалъ онъ тихо, тамъ же, какъ говорилъ это дитятей, какъ говорилъ юношей, какъ всегда, ни словомъ, ни взглядомъ, не выразивъ той скорби, которую выносилъ онъ этимъ глумленіемъ матери надъ ними и, нагнулся и поцѣловалъ ея руку.
   Мать перекрестила его такъ, какъ дѣлала это всегда со всѣми нами каждый вечеръ, и онъ вышелъ, быстро прошелъ черезъ всю залу, не взглянувъ ни на кого изъ насъ, и скоро мы услышали его шаги на лѣстницѣ -- онъ поднимался въ занимаемыя имъ комнаты наверхъ.
   Николай Сергѣевичъ еще не опомнился, онъ сидѣлъ съ какимъ-то тупымъ выраженіемъ лица, когда я вошла проститься съ maman. Варвара Петровна продолжала раскладивать свой пасьянсъ, но руки ея замѣтно дрожали, сдвинутые брови, глаза, упорно смотрѣвшіе на разложенныя кучки картъ, свидѣтельствовали о сдерживаемомъ пока гнѣнѣ. Обыкновенно заботливая къ моему здоровью, она на этотъ разъ не взглянула даже на меня, и это было въ первый разъ во всю мою жизнъ у ней.
   Вслѣдъ за мной вышелъ и Николай Сергѣевичъ, произнеся обычное: bonne nuit, maman! получилъ благословеніе и ушелъ, но не домой -- а наверхъ къ брату.
   Въ домѣ погасили огни, Варвара Петровна удалилась въ свою спальню, и когда Медвѣдева вошла, чтобы по обыкновенію растереть ей ноги, Варвара Петровна сказала: не надо! и махнула ей на дверь.
   Сыновья, въ комнатѣ Ивана Сергѣевіча и въ присутствіи Порфирія Тимоѳеевича, отъ котораго я это и узнала, рѣшили предъявить свои права на наслѣдство имѣніемъ отца; съ матерью же ни въ какіе ни споры, ни объясненія не входить, и ни въ какія увѣщанія и упрашиванья не пускаться; но понятно, въ подаренныя на бумагѣ имѣнія не ѣздить. Они рисковали или не быть принятыми тамъ, какъ владѣльцами, или подвергнуть жестокой отвѣтственности тѣхъ, кто ихъ таковыми тамъ приметъ.
   Тѣмъ бы все и кончилось; сыновья, не упрекая мать ни въ чемъ, остались бы все тѣми же, еслибы сама Варвара Петровна не заставила, наконецъ, и кроткаго Ивана Сергѣевича высказать ей все, что долгіе годы копилось у него на душѣ.
   На слѣдующее утро Иванъ Сергѣевичъ пришелъ въ матери, все такъ же, какъ и всегда, поздоровался съ нею и объявилъ ей, что онъ ѣдетъ въ деревню, что время охоты наступило, и что и ей тоже пора выѣхать изъ душной Москвы.
   Разговоръ шелъ въ гостиной, и я, сидя въ залѣ, въ душѣ уже радовалась, что все обойдется благоволучно безъ бурныхъ сценъ. Торжество Варвары Петровны было полное. Власть ея надъ сыновьями не поколебалась. Она обѣщала имъ многое, ничего не исполнила, и ни одинъ изъ нихъ не высказалъ ей никакого неудовольствія; покорно перенесли они ея злую насмѣшку надъ ними и даже ея любимецъ пришелъ ее уговаривать, ради ея же здоровья, ѣхать изъ Москвы. При всей ея страсти испытывать границы терпѣнія, она могла бы быть удовлетворена, но ей хотѣлось еще большаго -- и власть ея сломилась не передъ негодующимъ за себя сыномъ, а передъ ея незлобивымъ, правдолюбивымъ Веніаминомъ, который умѣлъ кротко и терпѣливо молчать, когда мщеніе и обида касались его одного, но который въ защиту брата и другихъ не выдержалъ и высказалъ то, что ради самого оебя никогда бы не сказалъ. Варварѣ Петровнѣ пришлось разъ въ жизни выслушать правду, и эту горькую правду выслушала она отъ любимаго сына.
   Повидимому, Иванъ Сергѣевичъ избѣгалъ всякаго намека на вчерашній вечеръ; онъ отмалчивался на многіе вопросы матери, но она вдругъ обратилась къ нему, такъ сказать, въ упоръ:
   -- Скажи мнѣ, Jean, отчего вчера, когда я тебѣ сдѣлала такой подарокъ, ты даже не захотѣлъ благодарить меня?
   Иванъ Сергѣевичъ молчалъ.
   -- Неужели ты опять мною недоволенъ?
   -- Послушай, maman,-- началъ, наконецъ, Иванъ Сергѣевичъ,-- оставимъ этотъ разговоръ и все это... зачѣмъ ты возобговляешь эту...
   -- Что же ты не договариваешь?
   -- Maman, еще разъ, прошу тебя, оставимъ это... Я умѣю молчать, но лгать и притворяться не могу.... воля твоя, не могу -- не заставляй меня говорить... кто слишкомъ тяжело...
   -- Не знаю, что тебѣ тяжело,-- неумолимо продолжала Варвара Петровна,-- а мнѣ обидно... Я все дѣлаю для васъ... вы же мною недовольны.
   -- Не дѣлай для насъ ничего. Мы теперь у тебя ничего не просимъ... пожалуйста оставь, будемъ жить, какъ жили...
   -- Нѣтъ не такъ, какъ жили! У васъ теперь свое есть,-- неумолимо продолжала пытать Варвара Петровна.
   -- Ну зачѣмъ, скажи, зачѣмъ ты это говоришь? -- не вытерпѣлъ, наконецъ, Иванъ Сергѣевичъ,-- у насъ вчера ничего не было, и сегодня ничего нѣтъ... и ты сама это хорошо знаешь.
   -- Какъ ничего! -- вскрикнула Варвара Петровна,-- у брата домъ, имѣнье, у тебя имѣнье!
   -- Домъ!.. А знаешь ли ты, что братъ слишкомъ честенъ, чтобы считать этотъ домъ своимъ! Онъ не можетъ исполнить тѣхъ условій, при которыхъ онъ тобою данъ... Ты требуешь, чтобы онъ жилъ въ немъ, а ему жить нечѣмъ, ѣсть нечего!..
   -- Какъ? а имѣнье!
   -- Никакого имѣнья нѣтъ, и ничего ты намъ не дала и ничего не дашь! Твои дарственныя, какъ ты ихъ называешь, никакой силы не имѣютъ; завтра же ты можешь у насъ отнять то, что подарила намъ сегодня... Да и къ чему все это? Имѣнія твои, все твое... скажи намъ просто: не хочу ничего вамъ дать -- и ты слова отъ насъ не услышишь... зачѣмъ вся эта комедія?..
   -- Ты съ ума сошелъ! -- закричала Варвара Петровна:-- ты забываешь, съ кѣмъ ты говоришь!..
   -- Да я и не хотѣлъ ничего говорить, я желалъ молчать -- развѣ мнѣ легко все это тебѣ говорить, я просилъ тебя оставить.
   И въ голосѣ его слышалась такая тоска, казалось, слезы душили его...
   -- Мнѣ брата жаль,-- продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія,-- на что ты его сгубила? Ты позволила ему жениться, заставила его бросить службу, переѣхать сюда съ семьей -- но вѣдь онъ тамъ жилъ, жилъ своими трудами, у тебя ничего не просилъ и былъ сравнительно покоенъ... а тутъ, со дня его пріѣзда, ты его на муку обрекла, ты постоянно его мучаешь не тѣмъ, такъ другимъ...
   -- Чѣмъ? скажи чѣмъ? -- волновалась Варвара Петровна.
   -- Всѣмъ! -- уже съ отчаяніемъ и не сдерживаясь воскликнулъ Иванъ Сергѣевичъ:-- да кого ты не мучаешь? Всѣхъ! кто возлѣ тебя свободно дышетъ?-- И онъ крупными шагами заxoдилъ по комнатѣ.-- Я чувствую, что не долженъ тебѣ это говорить... прошу тебя, оставимъ...
   -- Такъ вотъ ваша благодарность за все...
   -- Опять ты, maman, опять ты не хочешь понять, что мы не дѣти, что для насъ твой поступокъ оскорбителенъ! Ты боишься намъ дать что-нибудь! ты этимъ боишься утратить свою власть надъ нами! Мы были тебѣ всегда почтительными сыновьями, а у тебя въ насъ вѣры нѣтъ, да и ни въ кого и ни во что въ тебѣ вѣры нѣтъ... Ты только вѣришь въ свою власть!.. А что она тебѣ дала?.. Право мучить всѣхъ.
   -- Да что я за злодѣйка такая!..
   -- Ты не злодѣйка, я самъ не знаю, ни что ты, ни что у тебя творится? Провѣрь сама, вспомни все.
   -- Что такое? Какое я кому зло дѣлаю?
   -- Какъ кому? Да кто возлѣ тебя счастливъ? Вспомни только Полякова, Агаѳью... всѣхъ, кого ты преслѣдовала, ссылала, всѣ они могли бы любить тебя, всѣ бы готовы были жизнь за тебя отдать, еслибы... а ты всѣхъ дѣлаешь несчастными;-- да я самъ полжизни бы отдалъ, чтобы всего этого не знать и всего этого тебѣ не говорить... Тебя всѣ страшатся, а между тѣмъ, тебя бы могли любить.
   -- Никто меня никогда не любилъ и не лобитъ и даже дѣти мои, и тѣ противъ меня...
   -- Не говори этого, maman, всѣ мы, и мы первые твои дѣти готовы...
   -- Нѣтъ у меня дѣтей! -- вдругъ закричала Варвара Петровна.-- Ступай!
   -- Maman! -- бросился къ ней Иванъ Сергѣевичъ.
   -- Ступай! -- еще громче повторила ему мать, и съ этимъ словомъ, она сама вышла и захлопнула за собою дверь!
   Проходя черезъ залу, Иванъ Сергѣевичъ увидалъ меня; я платкомъ старалась заглушить крикъ и рыданія, готовые вырваться изъ груди; онъ положилъ мнѣ руку на плечо.
   -- Перестань, ты опять заболѣешь... что дѣлать! я не могъ! -- и слезы текли по щекамъ его.
   Черезъ нѣсколько минутъ я изъ окна увидала его; онъ шелъ по переулку по направленію къ дому брата.
   И теперь его высокая стройная фигура передъ моими глазами. Кто бы его встрѣтилъ въ эту минуту, не усумнился бы въ томъ, что это идетъ человѣкъ глубоко несчастный, такъ вся его походка и осанка выражали полное отсутствіе сознанія чего-либо окружающаго. Онъ шелъ, опустивъ голову, казалось, что она склонялась подъ тяжестью безъисходнаго, тяжкаго горя!
   Но и Варварѣ Петровнѣ было не легко. Она только сдерживала себя, пока сынъ уйдетъ. Представить себѣ можно, какъ на нее подѣйствовали его слова.
   Съ ней сдѣлался нервный припадокъ. Долго не могла она успокоиться; кромѣ Порфирія Тимоѳеевича и Медвѣдевой съ ней никого не было. Что происходило при этомъ во всемъ домѣ, легко понять. Настолько ужасенъ былъ у насъ этотъ день, что кромѣ тяжелой сцены утромъ, я ни о чемъ думать не могла. Я перебирала въ умѣ своемъ все слышанное, въ ушахъ моихъ звучали то слова Ивана Сергѣевича, то отрывочныя фразы Варвары Петровны. Много лѣтъ прошло, и ничто не забыто мною.
   Вечеромъ maman позвала меня.
   -- Ступай туда! -- и на мое недоумѣніе и нѣмой вопросъ, она нетерпѣливо повторила:-- туда, туда, вели запречь.
   Я поѣхала въ Николаю Сергѣевичу, для чего? зачѣмъ? сама не знаю.
   Первое, что мнѣ бросилось въ глаза въ Пречистенскомъ домѣ, это повсюду разставленные сундуки, ящики и чемоданы, свидѣтельствующіе о сборахъ въ дорогу: укладывались, чтобы ѣхать въ Тургенево.
   Николай Сергѣевичъ сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ и что-то писалъ; Иванъ Сергѣевичъ тутъ же ходилъ взадъ и впередъ.
   Я взошла, бросилась на первый попавшійся стулъ и горько заплакала. Иванъ Сергѣевичъ принесъ мнѣ воды.
   Когда я нѣсколько успокоилась, первый со мной заговорилъ Николай Сергѣевичъ.
   -- Васъ маменька прислала?
   -- Да.
   -- Что же, она поручила вамъ что-нибудь сказать?
   -- Нѣтъ; она велѣла мнѣ ѣхать сюда -- я не знаю зачѣмъ.
   -- Что мнѣ ей сказать?
   Николай Сергѣевичъ съ видомъ отчаянія схватился за голову.
   -- Правду и правду надо сказать! -- рѣзко вступился Иванъ Сергѣевичъ.-- Скажи, что мы собираемся въ Тургенево и завтра же ѣдемъ.
   Я наотрѣзъ отказалась это передать.
   -- Скажите маменѣкѣ,-- началъ Николай Сергѣевичъ,-- что я умоляю ее прочесть вотъ это письмо, и онь указалъ на недописанный еще листъ бумаги, лежащій на столѣ; это письмо я пришлю ей завтра утромъ; сегодня она уже и такъ слишкомъ разстроена,-- я не хочу ее безпокоить.
   -- Что маменька? -- спросилъ Иванъ Сергѣевичъ. Я разсказала все, что у насъ происходило.
   Иванъ Сергѣевичъ слушалъ меня, стоя у окна и прислонившись головою къ стеклу;-- лица я его не видала, но видѣла, что онъ поднесъ платокъ въ глазамъ.
   -- Я завтра приду,-- сказалъ онъ, не оборачиваясь.
   Я уѣхала, донесла Варварѣ Петровнѣ о письмѣ и о просьбѣ Николая Сергѣевича, и ждала допроса какъ смерти. Но она махнула мнѣ рукой уйти.
   На другое утро ей подали письмо Николая Сергѣевича. Всѣмъ намъ было извѣстно содержаніе этого письма: онъ писалъ, что ѣдетъ въ Тургенево съ намѣреніемъ, вмѣстѣ съ братомъ, ввестись во владѣніе этимъ имѣніемъ, увѣрялъ мать въ любви своей и готовности служить ей, и просилъ только простить ему этотъ поступокъ, который онъ вынужденъ сдѣлать ради существованія своего и своей семьи.
   Иванъ Сергѣевичъ пришелъ самъ.
   Безъ доклада въ Варварѣ Петровнѣ сынонья входить не смѣли. Я постучалась въ дверь.
   -- Взойди,-- былъ мнѣ отвѣтъ.
   -- Jean est venu, maman, peut il entrer {Иванъ Сергѣевичъ пришелъ, можетъ онъ онъ войти?}?
   Тогда вмѣсто отвѣта, Варвара Петровна подошла къ своему письменному столу, схватила юношескій портретъ Ивана Сергѣевича и бросила его объ полъ. Стекло разбилось въ дребезги, а портретъ отлетѣлъ далеко къ стѣнѣ.
   Когда взошла горничная и хотѣла его поднять, Варваря Петровна закричала: оставь! и такъ портретъ пролежалъ отъ первыхъ чиселъ іюля до первыхъ чиселъ сентября.
   Ивана Сергѣевича она не захотѣла принять, и онъ, собравъ кое-что изъ своихъ вещей наверху, велѣлъ ихъ отнесть къ брату на Пречистенку. Онъ сдѣлалъ еще попытку быть принятвмъ матерью и, получивъ отказъ, ушелъ.
   Я провожала его на крыльцо. Онъ простился со мною.
   -- ...Я не могъ... что дѣлать!.. были послѣднія его мнѣ слова, высказывавшія его сожалѣніе о вчерашней сценѣ.
   На слѣдующій день, часовъ въ двѣнадцать, на отданное мнѣ приказаніе ѣхать туда я уже безъ затрудненія поняла, что это значить.
   Когда я подъѣхала къ Пречистенскому дому, ворота были затворены. Вышелъ оставшійся еще при домѣ кучеръ и объявилъ мнѣ, что молодые господа сегодня утромъ выѣхали на почтовыхъ по тульскому тракту.
   Тяжело переживаются такіе дни! и теперь еще чувствую ту страшную внутреннюю дрожь, которую я испытала тогда, входя къ Варварѣ Петровнѣ съ извѣстіемъ объ отъѣздѣ ея сыновей.
   -- Какъ, уѣхали? -- казалось, не вѣрила она.
   Я должна была повторить. Тутъ произошла такая сцена, которую я даже не въ состояніи описать. Съ Варварой Петровной сдѣлался точно припадокъ безумія. Она смѣялась, плакала, произносила какія-то безсвязныя слова, обнимала меня и кричала: ты одна! ты одна теперь! Кромѣ меня съ ней никого не было въ комнатѣ, мнѣ было страшно, я закричала:
   -- M-me Шрёдеръ! M-me Шрёдеръ! M-me Шрёдеръ вбѣжала.
   Мгновенно стихла Варвара Петровна, сурово посмотрѣла на вошедшую и сдавленнымъ голосомъ сказала ей:
   -- Ступайте!
   Мы опять остались однѣ.
   -- Comment osez vous appeler des étrangers, quand votre mère est presque en démence {Какъ смѣешь ты звать постороннихъ, когда твоя мать почти въ безуміи!}, -- грозно крикнула она мнѣ.
   Но прерванный припадокъ не возобновлялся. Я продолжала стоять, руки и ноги дрожали, я готова была упасть. По знаку Варвары Петровны, я подала ей стаканъ воды. Стаканъ выпалъ у ней изъ рукъ и вода пролилась на ея капотъ.
   Она позвонила.
   -- Оботри,-- сказала она вошедшей горничной.
   -- Который часъ? -- спросила она уже совсѣмъ твердымъ, спокойнымъ голосомъ.
   Было около двухъ часовъ дня. Варвара Петровна велѣла позвать Медвѣдеву.
   -- Саша! -- съ нѣкоторой разстановкой заговорила Варвара Петровна.-- Ступай къ Андрееву, прикажи заготовить все, что нужно намъ въ деревню, мы ѣдемъ въ Спасское. Со мной ѣдешъ ты, Варинька и Порфирій, въ одной каретѣ, на почтовыхъ... Шредерша и всѣ остальные пріѣдутъ послѣ... со мной уложить только самое необходимое для меня и Вариньки... одну каретную важу...
   И съ этимъ послѣднимъ словомъ, все у насъ замолкло. Ни слова, кромѣ короткихъ приказаній, не произнесла Варвара Петровна въ послѣдующіе дни. Всѣ мы говорили шопотомъ или даже объяснялясь знаками.
   Большая каретная важа внесена была въ уборную. Горничная старалась неслышно отворять шкафы и отодвигать ящики комодовъ, изъ которыхъ она вынимала платье и бѣлье, которые она укладывала, чтобы не загремѣть ключами, завертывала ихъ въ носовой платокъ и весьма осторожво поворачивала ими въ замкахъ, потому что Варвару Петровну, когда она бывала разстроена или больна, всякій стукъ особенно раздражалъ. Въ такихъ случаяхъ она обыкновенно грозно произносила:
   -- Я слышу ключи!
   Или:-- Я слышу тарелки или ложки! И тогда все замирало. Люди (т.-е. прислуга), двигались какъ тѣни.
   Когда у насъ въ домѣ наступали такіе дни, мнѣ случалось даже съ свойственной дѣтству и юности способвостью во всемъ найти веселую или смѣшную сторону, смѣяться потихоньку надъ этими двигающимися тѣнями; но на этотъ разъ вся эта тишина приняла такой грустный, тяжелый оттѣнокъ, казалось, дѣйствительно кто-то, или, вѣрнѣе, что-то умерло въ домѣ.
   Всѣ мы сознавали, что на этотъ разъ мы не подчинялись ни капризу, ни произволу Варвары Петровны, что не власть ея насъ давитъ, но что она подавлена сама подъ тяжестью ею же самою вызванныхъ обстоятельствъ.
   Черезъ нѣсколько дней мы уѣхали въ Спасское.
   На крыльцѣ Спасскаго дома встрѣтили насъ Поляковъ и его жена. Они прожили весь этотъ годъ въ деревнѣ, онъ по дѣламъ, жена по болѣзни. Агашенька со страхомъ и грустью (такова была ея преданность) взглянула на свою барыню. Варвара Петровна была не та! Что за перемѣна? въ чемъ она состояла? уяснить она себѣ отого не могла, но ея, несмотря ни на что, преданное сердце болѣзненно сжалось.
   Ей стало жаль своей барыни!
   Когда же я разсказала Агашенькѣ все, что произошло у насъ въ Москвѣ, она сказала только:
   -- Ну! теперь всѣмъ намъ бѣда будетъ!
   Но и въ Спасскомъ было все то же. Та же тишина, то же молчаніе, и только односложные вопросы и приказанія со стороны Варвары Петровны.
   Прошло дня три или четыре, и мнѣ позволено было прокатиться верхомъ, съ цѣлью навѣстить старушекъ въ Петровскомъ. Совсѣмъ уже одѣтая и съ хлыстикомъ въ рукѣ вошла я къ Варварѣ Петровнѣ. Я застала ее въ страшномъ гнѣвѣ. Передъ ней стоялъ Поляковъ весь блѣдный и съ дрожащими губами.
   Отъ кого и какъ узнала Варвара Петровна, вѣрнѣе всего отъ какого-нибудь мальчишки садовника, не посвященнаго въ семейную драму, что за день до нашего пріѣзда въ Спасское молодые господа и молодая барыня (Анна Яковлевна) пріѣзжали нь Спасское, осматривали домъ, сады, оранжереи и грунтовые сараи.
   Дѣйствительно, Николай Сергѣевичъ и Иванъ Сергѣевичъ, предвидя, что при текущихъ обстоятельствахъ въѣздъ въ Спасское будеть имъ воспрещенъ, воспользовались отсутствіемъ матери, чтобы посѣтить свое родное гнѣздо.
   -- Какъ ты смѣлъ пустить ихъ сюда? -- кричала она Полякову.
   -- Я не посмѣлъ имъ отказать, сударыня,-- довольно твердо отвѣтилъ Поляковъ,-- они наши господа...
   -- Господа! Господа! Я твоя госпожа и больше никто! -- и съ этими словами она вырвала изъ рукъ моихъ хлыстикъ и ударила имъ въ лицо Полякова!
   И это былъ послѣдній припадокъ гнѣва Варвары Петровны.
   Съ этого дня здоровье ея все слабѣло. Водяная дѣлала быстрые успѣхи. Одышка становилась все сильнѣй, и по утрамъ опухоль лица и въ особенности глазъ все дѣлалась замѣтнѣе.
   Дни шли за днями, однообразно, и жилось далеко не весело. Варвара Петровна, однако, ни на кого не гнѣвалась, никого не преслѣдовала. Съ физическими силами, казалось, угасала и власть ея. Она уже не проявлялась ни въ какихъ рѣзкихъ поступкахъ.
   Дѣти ея жили въ Тургеневѣ на 15 верстъ; они писали ей письма, не получая отъ нея отвѣта. Иванъ Сергѣевичъ пріѣзжалъ иногда тайно освѣдомиться о здоровьѣ матери, и я даже ни разу не видала его. Порфирій Тимоѳеевичъ все менѣе подавалъ надеждъ на улучшеніе состоянія здоровья своей барыни. Въ особенности безпокоило его дыханіе Варвары Петровны, оно доказывало присутствіе водяной въ груди. Онъ началъ поговаривать объ обратной поѣздкѣ въ Москву, гдѣ совѣти и помощь Ѳедора Ивановича Иноземцева могли бы принесть ей облегченіе.
   Въ одно утро Варвара Петровна почувствовала себя очень дурно. Въ нѣсколько часовъ собралась она и уѣхала въ Москву, взявъ съ собою только доктора и Медвѣдеву. Она даже меня оставила въ Спасскомъ и велѣла намъ съ m-me Шрёдеръ послѣдовать за ней какъ только все будетъ приведено въ порядокъ и уложено.
   Дня черезъ два послѣ ея отъѣзда, вечеромъ, часовъ въ 11-ть я услыхала стукъ въ стекло балконной двери. M-me Шрёдеръ испугалась и кричала мнѣ не отворять; но я подошла къ двери и отворила: передо мной стоялъ Иванъ Сергѣевичъ, весь промокшій, прямо съ охоты, съ ружьемъ и сумкой.
   -- Какъ маменька? Что ея здоровье? -- были первыя слова его,-- я слышалъ, она очень больна. Опасна она?
   Я его успокоила на счетъ того, что видимой еще особенной опасности нѣтъ, и что страха за очень быстрый исходъ Порфірій Тимоѳеевичъ не высказывалъ.
   Иванъ Сергѣевичъ взошелъ въ залу, гдѣ горѣла единственная сальная свѣча въ мѣдномъ подсвѣчникѣ. Разсчетливый Михаилъ Филипповичъ находилъ, что для одной барышни и мадамы (т.-е. г-жи Шрёдеръ) въ залѣ и одной свѣчи достаточно и упорно стоялъ на этомъ, несмотря на наши требованія.
   Мы кончили ужинъ раньше, Ивану Сергѣевичу накрыли на столъ одному. Онъ пригласилъ насъ съ m-me Шрёдеръ сѣсть возлѣ него и разсказать ему, какъ мы жили, какъ провели лѣто.
   Разсказывать было нечего. Да и самъ Иванъ Сергѣевичъ былъ скученъ и озабоченъ; я тоже не весела; разлука съ больной Варварой Петровной меня мучила. Разговоръ не клеился. Въ комнатѣ стало еще темнѣе отъ нагорѣвшей свѣчи, да и все это мое свиданіе съ Иваномъ Сергѣевичемъ было какое-то темное: ни радости при встрѣчѣ, ни надеждъ на лучшее будущее. Какимъ-то мрачнымъ пятномъ такъ и осталось оно въ памяти моей.
   -- Я скоро пріѣду въ Москву и опять постараюсь сойтись съ маменькой,-- сказалъ онъ мнѣ прощаясь, чтобы идти въ свой флигель.
   Наконецъ, m-me Шрёдеръ, понявъ, что ему неловко при ней затрогивать самыя интимныя стороны его отношеній къ матери, оставила насъ однихъ.
   -- Что дѣлаетъ маменька съ нашими письмами,-- сарослл онъ меня вполголоса.
   -- Она ихъ читаетъ,-- отвѣтила я.
   -- Ужасно тяжело мнѣ... Меня постоянно мучитъ то, что я тогда не выдержалъ и все это сказалъ,-- тихо продолжатъ онъ, -- лучше было бы ужъ молчать до конца...
   -- Прощай! -- и онъ быстро вышелъ.
   Наступилъ и день моего отъѣзда въ Москву. Я покинула Спасское, и мнѣ даже и въ голову не приходило, что я вижу его въ послѣдній разъ.
   Пріѣхавъ въ Москву, я узнала, что Иноземцевъ опредѣлилъ положеніе Варвары Петровны безнадежнымъ. Къ водяной присоединился маразмъ, полнѣйшее отсутствіе аппетита. Она питалась исключительно виноградомъ и позже фруктовыми морожеными. Было ли то предписаніе докторовъ или ея собственная прихоть, сказать не могу.
   Знаю только, что это длилось почти два мѣсяца, и что Иноземцевъ весьма восторженно говорилъ о необыкновенной силѣ ея организма и объ этой замѣчательной натурѣ, живущей и мыслящей все такъ же здраво на 70-мъ году жизни, при такой ничтожной поддержкѣ. По цѣлымъ часамъ просиживалъ онъ при постели Варвары Петровны и въ разговорахъ съ нею не замѣчалъ времени.
   Но Варвара Петровна чувствовала приближеніе смерти и часто объ этомъ со мной говорила.
   Характеръ ея значительно измѣнился. Но перемѣна эта ничѣмъ противуположнымъ прежнему рѣзко не высказалась. Не было ни капризовъ, ни выговоровъ, ни гнѣва; но не было ни кротости, ни смиренія, ни особенной нѣжностя. Она смолкла.
   Съ домашними говорила вообще мало, и если говорила или приказывала что, то такимъ ровнымъ, негромкимъ голосомъ, изъ котораго даже мое привычное ухо не могло вывести никакого заключенія о состояніи ея духа.
   Къ любимцу ея Ивану Сергѣевичу ея прежнее чувство высказалось слѣдующимъ: портретъ, брошенный въ минуту гнѣва, былъ возстановленъ и стоялъ опять на столикѣ возлѣ нея.
   Вдоль ея кровати краснаго дерева, на которой она и скончалась, придѣлана была полочка такого же дерева, на которой лежала все та жe знаменитая коробка въ формѣ книги и съ надписью: Feuilles volantes. На этихъ-то Feuilles volantes писала Варвара Петровна каждый день что-то карандашомъ.
   Впослѣдствіи, послѣ ея кончины, читали мы эти исписанные листки; то былъ дневникъ или, точнѣе, исповѣдь.
   О сыновьяхъ своихъ во время болѣзни своей она не говорила, а мы боялись начать. Обо мнѣ она очень заботилась.
   На векселѣ, данномъ до моего совершеннолѣтія на имя Андрея Евстафьевича Берса, по требованію Варвары Петровны сдѣлана была передаточная надпись на мое имя, по которой я должна была получить отъ ея наслѣдниковъ 15,000 оер.
   Шкатулка моя съ мѣдной досчечкой и вырѣзаннымъ на ней моимъ именемъ была приведена въ порядокъ и извѣстность.
   Рукою Леона Иванова составленъ былъ полный и подробный списокъ того, что въ ней содержалось, а ключъ хранился у меня.
   Мнѣ продиктовано было слѣдующее письмо.
  

"Милые мои дѣти, Николай и Иванъ!

   "Приказываю вамъ по смерти моей выдать вольную Полякову и всему его семейству и выдать ему 1,000 руб. награжденія; а также и доктору моему Порфирію Тимоѳееву вольную и 500 руб. награжденія".
   Подписано ея рукою: "Любящая васъ мать Варвара Тургенева".
  
   Подписавъ это письмо, она отдала его мнѣ.
   -- Береги это письмо у себя,-- сказала она,-- и когда я умру, отдай его имъ, и скажи, что я требую, чтобы они исполнили мою послѣднюю волю.
   Въ двадцатыхъ числахъ октября Николай Сергѣевичъ, извѣщенный о близости кончины матери, время которой Иноземцовъ почти опредѣлилъ, пріѣхалъ съ семействомъ своимъ въ Москву, въ свой пречистенскій домъ.
   Какъ ни старались мы наводить Варвару Петровну на разговоръ о сыновьяхъ, она упорно о нихъ молчала.
   28 октября утромъ взошла я по обыкновенію въ спальню Варвары Петровны, и сказавши: Bonjour, maman! громко, хотя и съ дрожью въ голосѣ, прибавила: Je vous félicite, c'est aujourd' hui le jour de naissance, de Jean {Поздравляю васъ, maman, сегодня рожденіе Ивана Сергѣевича.}.
   -- Развѣ сегодня уже 28? -- сказала она чуть дрогнувшимъ голосомъ, и взглянула на передвижной календарь, висѣвшій на стѣнѣ.
   Вдругъ глаза ея наполвились слезами... я схватила ея руку и покрыла ее слезами и поцѣлуями, еще бы минута, и я бы заговорила съ нею о ея сыновьяхъ, которые тщетно выражали ей въ письмахъ желаніе видѣть ее; но она вдругъ выдернула свою руку изъ моихъ:-- Иди! Иди! -- и своимъ носовымъ платкомъ, которымъ она утирала слезы, она мнѣ махнула на дверь.
   Настаивать я не посмѣла и вышла.
   По нѣскольку разъ въ день, тайно отъ матери, прибѣгалъ Николай Сергѣевичъ узнать объ ея здоровьѣ. Гнѣвъ матери невыразимо мучилъ его. Онъ плакалъ и совершенно искренно каялся въ томъ, что далъ поводъ къ разладу съ матерью; хотя послѣ, когда острое горе утихло, ни одинъ изъ нихъ не долженъ былъ, по совѣсти, въ чемъ-либо себя упрекать.
   Виноваты они противъ матери не были. Да она ихъ и не считала виновными -- изъ ея дневника мы это ясно видѣли, когда прочли тѣ строки, которыя относились къ сыновьямъ ея. Глубоко въ сердцѣ хранила она къ нимъ любовь. Призвать ихъ, значило бы уступить -- а въ ней текла все та же лутовиновская кровь.
   Видно было, что въ ней происходила жестокая борьба, и этому тоже нашли мы доказательство въ ея предсмертномъ дневникѣ. Позволяю себѣ привести здѣсь нѣсколько словъ изъ него. Вотъ что прочли мы на одномъ изъ листковъ:
   "Ma mère, mes enfants! Pardonnez moi. Et vous, Seigneur, pardonnez moi aussi--car l'orgueil, ce péché mortel, fut toujours mon péché" {Мать моя! дѣти мои! простите меня! И ты, о, Боже, прости меня, ибо гордость, этотъ смертный грѣхъ, была всегда моимъ грѣхомъ.}.
   Долго выжидали мы и не находили удобнаго случая сказать Варварѣ Петровнѣ, что ея сынъ Николай въ Москвѣ.
   4-го ноября, день рожденія Николая Сергѣевича, я опять взошла утромъ въ ней и послѣ словъ:-- Je vous félicite, maman, c'est le jour de naissance de Nicolas {Поздравляю васъ, сегодня рожденіе Николая Сергѣевича.},-- я тутъ же залпомъ, не переводя духъ, прибавила:
   -- Nicolas est à Moscou {Никоіай Сергѣевичъ въ Москвѣ.}.
   Варвара Петровна взглянула на меня своими все еще блестяшими, выразительными, прекрасными глазамя, точно хотѣла сказать что-то, но быстро отвернулась, передвинула съ мѣста на мѣсто стоявшіе на полочкѣ флакончики, долго особенно внимательно разглядывала одинъ изъ нихъ и сказала: -- Почитай мнѣ.
   Я взяла какой-то французскій романъ и съ легкою дрожью въ голосѣ начала читать. Но и это утомляло ее. Я прочла нѣсколько страницъ и услыхала:
   -- Довольно!
   Какого именно числа, не помню, но дня за четыре или за пять до кончины своей, она пожелала всполнить христіанскій долгъ. Приглашенъ былъ приходскій нашъ священникъ о. Павелъ отъ Успенья на Остоженкѣ. Варвара Петровна исповѣдывалась и причастилась.
   Слова ли духовника на нее подѣйствовали, или по собственномy побужденію, но за день до кончины своей она вдругъ мнѣ сказала:
   -- Николая Сергѣевича! -- и мнѣ послышался прежній ея суровый, повелительный голосъ.
   Вскорѣ вошелъ Николай Сергѣевичъ. Онъ бросился на колѣни возлѣ кровати матери.
   Она притянула его къ себѣ слабой уже очень рукой, обняла его, поцѣловала и точно умоляющимъ шопотомъ произнесла:
   -- Ваню! Ваню!
   -- Я сейчасъ пошлю эстафету, maman,-- отвѣтилъ ей сынъ.
   Ни упрековъ, ни объясненій не было между матерью и сыномъ. Онъ сѣлъ на креслѣ въ ногахъ ея, я же на скамеечку, поближе къ ней.
   Раза два Варвара Петровна клала руку свою мнѣ на голову: -- не брось ее,-- говорила она сыну.
   Но свиданію ея съ ея любимцемъ Иваномъ Сергѣевичемъ не суждено было состояться. Иванъ Сергѣевичъ своей матери въ живыхъ не засталъ.
   Какъ это случилось? Почему это случилось? -- осталось для меня загадкой; еще до выраженнаго матерью желанія видѣть его, времени было достаточно, чтобы извѣстить его о предстоящей ея кончинѣ. Дано же объ этомъ было знать Николаю Сергѣевичу.
   Когда въ 1880 году за нѣсколько дней до Пушкинскаго праздника, я въ послѣдній разъ видѣла Ивана Сергѣевича, онъ горько жаловался мнѣ на это:
   -- Грустно мнѣ, очень грустно,-- говорилъ онъ мнѣ,-- что сдѣлано было такъ, что я не былъ ни при кончинѣ матери, ни при кончинѣ брата {Полиннныя слова.}!
   Въ самый день смерти своей, утромъ въ 11 часовъ, Варвара Петровна пригласила къ себѣ Анну Ивановну Кирѣевскую и деверя своего Петра Николаевича Тургенева, и въ ихъ присутствіи высказала и подписала свои послѣднія заботы обо мнѣ.
   Въ 8 часовъ вечера Порфирій Тимоѳеевичъ далъ знать въ тотъ домъ, что часъ кончины Варвары Петровны близокъ. Съ утра еще дыханіе все было громче и рѣже.
   Николай Сергѣевичъ пріѣхалъ, но уже съ женой своей. Между 11-ю и 12-ю вечера онъ, его жена и я сидѣли въ залѣ. Вдругъ поспѣшные шаги раздались въ корридорѣ.
   -- Кончается! священника!-- сказалъ кто-то.
   Мы съ Николаемъ Сергѣевичемъ бросились въ спальню.
   Варвара Петровна взглянула на насъ; но мгновенно потускнели ея глаза, и началась агонія. Священникъ успѣлъ прочесть отходную, и Варвары Петровны не стало.
   Это было безъ десяти минутъ двѣнадцать, 16-го ноября 1850 года.
   Миръ праху ея!
   Повторяю опять: то было время, то были и нравы.
   Когда Агашенька пожелала ознакомиться съ моими воспоминаніами, я нарочно ѣздила къ ней. Выслушавъ все, а также и разсказъ о ея собственныхъ страданіяхъ, добрая старушка вздохнула:
   -- Да! -- сказала она сквозь слезы,-- много видѣла я отъ нея горя, а все-таки любила я покойницу! Барыня настоящая была!

В. Житова.

   Егорьевскъ, 1884.

"Вѣстникъ Европы", NoNo 11--12, 1884

OCR Бычков М. Н.

dd>
Ко всем произведениям автора К списку авторов