Красов Василий Иванович - Письма

Василий Иванович Красов

ПИСЬМА

1. <1. К. А. и А. А. БЕЕР

Ура! Милый Костинька, дело кончено, и я достиг берега: экзамены кончены, суд произнесен, и я навсегда простился с Москов<ским> университетом. А ты, мой друг, как ты поживаешь, что поделываешь? Как идут твои занятия?

Да, очень тебе благодарен за ту записочку, которую я получил вскоре после вашего отъезда. Я хотел отвечать тебе еще прежде, но экзамены поглотили все время, все внимание, всю деятельность. Теперь я очень бы хотел услышать от тебя полный отчет в твоих занятиях, даже в твоих удовольствиях; хотел бы я знать, успел ли ты повторить все то, что обещал, как идет lingua latina et graeca? Что ты сделал до сих пор, что делаешь теперь; благоразумно ли мешаешь занятие с удовольствием, и здоров ли ты, и счастлив ли и как и в какой степени? Наконец, как ты стал силен в немецком языке; ты обещал многое сделать. Да, ты, мой милый, сделался славным охотником, как поговаривают у нас в Москве, славно стреляешь, чудо стреляешь, бьешь зайчиков на соснах. Ах, Костинька, уж это слишком, -- говорят, слыхал я, можно убить журавля на сосне, но зайца, зайца на сосне, -- нет, уж это слишком!

Ты прежде не писал ко мне об твоих занятиях и обо всем, воображая, что я слишком занят, -- теперь же я, душа моя, свободен вовек, как птица, и твои письма доставят мне полное, бескорыстное удовольствие. Но, друг мой, пиши обо всем, что с тобою случается, обо всем от мала до велика, -- все это для меня будет очень интересно. Не забудь же!

Прощай, милый Костинька, будь благоразумно умерен и в занятиях, и удовольствиях; знай, -- истинная жизнь возможна только в гармонии, а исключительное направление той или другой стороны в деятельности человека -- нарушает оную. <Прощай>. Не усиливайся сделать жизнь свою вовсе религиозною, -- это завлечет твое неопытное сердце в фанатизм, -- не предавайся исключительно и влечению ума, -- ты можешь сделаться сухим, бездушным диалектиком, но старайся, чтобы ты был человек, -- не более, не менее, -- старайся воспитать в себе чувство прекрасного, а его ничто так не питает, как дружба с природою, воспитай сие чувство, -- и ты будешь и религиозен: твоя душа, твое сердце потребует, возжаждет бога, и вместе живая мысль облечется в слова свои. Но я знаю тебя, маленький друг мой, -- ты благоразумен, ты хорошо понимаешь меня, прощай.

В. Кр<асов>.

Теперь позвольте поговорить с Вами, Александра Андреевна. Я радостно уверен, что Вы теперь наслаждаетесь полным счастием, какое только дает небо бедной земле, счастием любви к природе и к родным, и счастием дружбы с вашими близкими соседями. Природа развивается полною жизнию, -- быть ее живым сознанием, сочувствовать биению мировой жизни -- назначение человека; я уверен, ваше прекрасное сердце достигло сего назначения. Но мой удел? Он еще скрыт в темной будущности. Пускай судьба правит моим кормилом; мне сладко засыпать с этою мыслию. Помните, Александра Андреевна, я как-то говорил Вам, кажется, в Нескушном о будущности -- теперь я вступаю в этот новый мир, -- в мир самобытной деятельности. Курс университетский кончен, кончена жизнь университетская. Товарищи разлетелись, общий интерес исчез. Там была цель близкая, были сотрудники-товарищи, жили беспечно под опекою начальства -- теперь все кончено. Я стою один, как развалина. Странно, многие радовались окончанию, -- я <ни минуты> не мог этого сделать. "Как, -- был первый вопрос моего духа, -- ты кончил приготовление к деятельной жизни? Что ж ты будешь делать и готов ли ты? Какой подвиг изберешь в деле отчизны, испытал ли, сознал ли свои силы и возделан ли талант, данный провидением?" Уныние было ответом, я был не весел, -- теперь моя жизнь -- длинная дорога, теряющаяся за дальними горами, река, текущая в океан вечности, мысль страшная, беспредельная! Невольно задумаешься долго, глубоко. Но я дал себе святое слово сделать все, что могу -- я посвящаю себя моей Родине, дорогой моей Родине, посвящаю человечеству. Сделаю ли то, чего бы я пламенно желал, по крайней мере, сладко жить и умереть по-человечески, без упрека, без раскаяния.

Теперь я отдыхаю, езжу часто за город к знакомым, на этих днях получаю полное издание шиллеровых сочинений от И. Оболенского и для последующих м<еся>цев, нет, нет, извините, т. е. для сего и августа, избираю его моим другом, товарищем, наставником. Не знаю, мне кажется, только для меня возможно два рода счастия -- или прошлый мир товарищества, или теперь мир изящной деятельности, мир самоуглубления, мир искусства и деятельности на пользу ближних. Хотелось бы мне, очень бы хотелось побывать у вас в Попове во время вакации -- не знаю, что скажет судьба (вспомните М. А.).

Настасье Владимировне свидетельствуйте мое глубочайшее почтение, равным образом и Наталье Андреевне!

За сим остаюсь
штабс-капитан Красов.

NB. Это прозвище мне дали товарищи по окончании курса; оно мне показалось так забавно, так сообразно с моею мелкою, угловатою фигурою, что я его принял с удовольствием, на память прошлого.

Июля 3-го 1334. Москва.

2. М. А. БАКУНИНУ

<Июль--сентябрь 1837. Чернигов>.

Вот видишь, я сдержал слово писать к тебе, милый Бакунин. Нет, -- что за слово, -- я хочу писать к тебе,-- и одно, что могло бы меня удержать, -- это мысль, что мои письма будут тебе в тягость. Я так привык к этой мысли -- быть в тягость другим, так свыкся с нею, и так давно, что, признаюсь, нужно положение, как теперь мое, чтобы беспокоить других своим болтанием. Но целый м<еся>ц не встретить человеческой души, прожить в страшном одиночестве -- очень невесело. Но я пишу к тебе, хочу писать и не скрывать ничего, что за душою; если ты будешь отвечать мне, я буду очень рад. От твоего ответа зависит продолжение моих писем. Клянусь совестью, я не хочу с тобой делать ни сцен, ни сценок, ни интересничать перед тобою, милый Бакунин, нет, ей-богу, нет. И для чего бы?

Знаешь ли, как мне грустно, что из всех моих знакомых в Москве, товарищей по университету, не осталось никого, с кем бы я мог поделиться душой; а некоторых из них я очень любил. Но кончаю элегию, которую навела на меня чудесная малороссийская ночь, в самом деле, чудесная, какой я не видал в Москве ни разу. Но она грустна, потому что я один, и наслаждаюсь ею один безраздельно. Я понимаю вполне прелесть здешней природы, понимаю всю ее, быть может, понимаю лучше многих, и, кажется, я мог бы быть счастлив, если б не был один. Право, здесь так хороши ночи, что желал бы, чтоб они никогда не кончились. Все, что ты помнил милого в жизни, все, что сохранило воспоминание о твоей первой юности -- все невольно воскресает, подступает прямо к сердцу, и ты становишься грустен, очень грустен; но ни за что в мире ты не отдал бы этого чувства: это тоска о счастии, которое ты узнал не вполне, -- и которое тем дороже, что оно невозвратимо и далеко. Но полно, вот что случилось со мною с тех пор, как я с тобой простился. Слушай же. Пятнадцать дней ровно был я в дороге. Шесть дней был я очень болен, так что мой извощик, по имени Иван Алексеевич, на руках таскал меня из повозки и обратно Погода была прескверная, со мной, черт знает, что делалось: поминутная рвота и все. На стоянках холера мордует. Дорога была грязная, длинная, ужасно скучная. А уж и не знаю, как дотащился. Надо тебе, прежде всего, сказать, что лошаденки были прегадкие, и мы никогда не делали более пятидесяти верст в сутки. Пятидесяти верст -- представь себе! Я поехал на паре, и одна из кляч, если мы останавливались хоть на минуту, ложилась тот же час, подняв кверху ноги. Иван Алексеевич обыкновенно называл ее Акулькой. Это было ужасно безотрадно.

Иван Ал<ексеевич> человек довольно примечательный. Это русский человек во всем смысле слова. Ему лет под пятьдесят; он извощик с пятнадцати. Человек с светлой головой, но которого жизнь была всегда ограничена извозом: зато я не встречал еще такого гумориста. Этот человек все видел, все понял, что попадалось ему на большой дороге, и ты не удивишь его ничем; он сейчас отвечает тебе двустишьем собственной работы, и, признаюсь, я часто любовался, слушая его; он никогда не бывает весел, как другие мужики; его взгляд на вещи довольно печальный, но зато трудно и обмануть его: он отлично понимает свою бедную жизнь. До самой Черниговской губернии его везде встречают с каким-то особенным уважением и, в самом деле, он в кругу своем всех умнее; хозяйки наперерыв спешат угостить его, мужья послушать Ивана Алексеевича, тогда как он говорит очень мало. Его иные остроты так новы, так оригинальны, что умираешь со смеху. Я из них помню, по крайней мере, сотню; но большая часть их не отличается строгою нравственностью, как мир, с которого они были взяты, потому тебе, я думаю, не понравятся, -- и я сам не хочу их повторять. Но уверяю тебя: многие из них Пушкин не постыдился бы признать за свои, -- и всякая его острота -- самая беспощадная эпиграммика и вместе самая горькая истина. В заключение он любит выпить,-- но только не пьяница, большой охотник до чаю, и когда смеется, то, при всей живой игре мускулов в его лице, его смех едва слышен, точно как у охотника в Могиканах.

Из кибитки, с помощью рогож, он сделал для меня нечто вроде дилижанса -- вот таким образом: <...>, откуда я почти ничего не видел во всю дорогу, но что было покойно. Не много я могу тебе рассказать про мою печальную дорогу. Правда, я многое передумал, -- передумал обо всем, что только удалось узнать мне прежде, -- обо всем, что ждет впереди. Нечего сказать, времени было-таки достаточное количество. Но кое-что могу припомнить.

Я выехал из Москвы в полночь, и до первой станции весь перезяб с головы до ног; потому что ночь была чертовски холодна, а со мною не было ни лоскута теплого. И располошило ж меня в прах, так что к первой станции я был уже просто дрянь, помои. Я не помню названия этой деревушки; но местоположение ее необыкновенно живописно. Мы остановились, к величайшему моему удовольствию, рано: речка в зеленых тихих берегах и поля по отлогим холмам едва проснулись и дымились туманом; в воздухе тишина и прохлада, только жаворонки пели без умолку и вдали тянулся куда-то лес с темною зеленью, ну, если хочешь, темно-зеленой. Я долго смотрел на эту картину; она была мне понятна; но я не сочувствовал ей так, как бывало прежде. Оттого ли это, что я был не совсем здоров, или уж устарел, охладел к подобным явлениям, -- не знаю.

На другой день утром часов в шесть мы остановились в Тарутине. Напившись чаю в сквернейшем на земле трактире, я был в хорошем, только немного раздражительном состоянии духа. Представь себе; это огромное село, когда-то принадлежавшее помещику, кажется, Воронцову, но теперь свободное -- и вот тому причина: здесь была тарутинская битва -- одно из жарких сражений с Наполеоном -- и ты, верно, хорошо его знаешь. Я проехал его утром. Тишина ненарушимая! И на обоих берегах речки, пересекающей деревню, где русские так долго и крепко отстаивали родину и где Наполеон развивал свои колонны, теперь пусто и тихо -- какая-то только старуха полоскала холсты с правого берега. Но прежнее событие живо пронеслось предо мною: мне казалось, я видел его в толпе маршалов, я ужасно любил его измлада -- это самый драматический характер в истории.

В память тарутинской битвы помещик отпустил на волю все село -- несколько сот душ, -- и теперь все они свободные хлебопашцы и, слышно, живут славно. За деревней с юга поставлен памятник. Ни один из памятников, виденных мною доселе, не производил на меня такого сильного впечатления -- ни на один не засматривался я так долго. Быть может, отчасти, это было следствием настроенности моей души. Прекрасный столб на высокой насыпи с одноглавым орлом. Ты читаешь надпись, что здесь русские отстояли Россию под предводительством Кутузова, и далее: сей памятник сооружен крестьянами села Тарутина в память свободы, полученной ими от графа Воронцова, -- кажется так. Долго, долго я думал об нем! Только такого рода памятники люблю я.

Я долго думал о судьбе России; когда-то я только ею бредил, и любовь к родине была одним господствующим чувством. Но это было давно; другие интересы вошли в мою жизнь; и я уж думал, что я не могу более любить ее по-прежнему. Но здесь опять все воскресло -- все. Стыдно и смешно сказать, а я почти плакал, как дурак. Вот что я думал...

Через неделю пишу к тебе. Не успел тогда кончить к отправить письма: ко мне ввалились г. г. учителя, мои товарищи по службе, и просидели у меня до самого обеда, т. е. до 12-ти часов, время, в которое все порядочные люди здесь обедают, потом отдыхают, потом пьют чай, потом идут на проходку (здешнее слово), т. е. на прогулку, потом ужинают в 8 или 9 часов, потом спят. И день весь -- жизнь убийственная. Но продолжаю письмо.

Вот что я тогда думал: но нет, я не буду писать,-- это было бы без конца. Думал о Наполеоне во все лучшие минуты его жизни, досадовал ужасно на Вальтера Скотта. Клеветать так низко, как он, на мертвого уже, это, по-моему, хуже, чем тянуть жилы из живого. Да! если бы он был жив, я бы написал к нему самое ругательное, самое язвительное письмо, -- но его нет более, и одно, чем я могу отмстить за своего любимца -- отдать его вечному забвению. Я никогда не произнесу даже его имени. Он того не стоит, он осужден, как недостойный друг последним приговором. Как благороден Байрон! Знаешь его слова в оде на смерть Наполеона: "Видали ль когда, чтоб леопард растерзал орла, сраженного молниею? Он был тиран, он наказан, но ты, моя родина, ты чем заслужила низкое право -- быть палачом великому человеку. Я чужестранец ему, я бросаю несколько цветов на могилу гения, чтоб прикрыть стыд моего отечества". Как благороден, не правда ли...

3 сентября. Мой милый Бакунин -- вот еще прошло почти два месяца, и письмо все не отослано к тебе. Но не проходило дня, чтоб я не думал о Москве и об тебе. С приезда я был болен, -- должно быть простудился, но чуть не умер -- здесь лекари -- губители. Только утешило меня письмо Каткова, которому с этою же почтою пишу. Теперь я бодр и свеж -- так что все говорят, что я потолстел. В самом деле, я чувствую себя совершенно здоровым. Но мне очень хочется в Москву,-- и зимой отпрошусь в отпуск.

Начну с Чернигова. Бедный городишко, в котором половина жителей -- жиды, в котором нет никакой торговли, никакой деятельности -- лень, сплетни, невежество в высшей степени; но городок весь потонувший в садах, -- местоположение самое живописное, и на лучшем месте стоит гимназия. Возле нее на горе была когда-то крепость, где до сих пор лежат три пушки, но где теперь роются одни свиньи, которым здесь нет числа.

Это высокая, отвесная гора, под которой бежит Десна с своим песчаным левым берегом. Я очень часто хожу сюда. В первый раз в жизни я встречаю такой ландшафт. С правой и с левой стороны города обширные луга, оканчивающиеся лесами -- и верст за десять с обеих сторон сверкает то светлая, то темная река и желтеют пески. Прямо за рекою твой взгляд теряется в синей дали, где изредка мелькают хутора и горят на солнце озера. Но ты не любишь описательной поэзии, я помню, -- и я кончаю писание. Вот моя внешняя жизнь.

Третий уж день, как я хожу в гимназию для назидания юношества. В директора я только что не влюблен. Это Станкевич, который только не имел случая так образовать себя, -- прекрасный человек в полном смысле слова -- человек, для которого делать добро -- стихия, -- и одно желание -- сделать его как можно более. И даже есть манеры Станк<евича>. Я застал всех учителей в слезах, когда он был болен: он самый бедный человек, но зато чист в душе, как стекло, и с неутомимою деятельностью. Я имел уже случай узнать это над собою, когда имел главные схватки с нашим инспектором.

Вот портрет инспектора. Человек, или вернее -- двуногая скотина, рыжий с проседью, с лицом, на котором давно уже нет лица -- какая-то маска из Шельменки -- интриган самый низкий, отец семейства и пошлый развратник, -- взятошник и живым и мертвым, -- так что пахнет по всей гимназии; но разыгрывающий роль светского и воспитанного человека, которого знает вполне фон Брадио -- наш попечитель, которого он хотел подкупить голландским полотном, -- но человек, который, как змея, опутал всех клеветой и ласкательством. Нахал и трус, и честолюбец подлейший. Раз я вхожу в залу совета -- он кричит на одного учителя, а я уж про него все знал -- он все ухаживал за мною, низко волочился -- но он мне был отвратителен с первой минуты. Вхожу в залу -- он кричит: "Вы одичали, г.г. учителя". Я весь задрожал и, засвистав, вышел. Начался совет; Вишеневский, учитель, которого он ругал и которому я сказал, чтоб он во всем ссылался на меня, начал говорить. Мы его уничтожили и, как слышно, еще в первый раз. Я просил директора тут же, чтоб он посоветовал Сбитневу -- инспектору -- в другой раз не сметь повторять таких сцен, что я не привык к таким подлым формам, что я, наконец, боюсь за себя. Инспектор вертелся, клеветал, гнулся как нить аю Вам сказку. Если она Вам по вкусу и годится для альманаха, Вы можете ее втиснуть: в противном случае, я бы просил Вас покорнейше -- переслать ее мне обратно. На всякий случай, мой адрес: В. И. Красову. Возле Лефортовской части, в доме г-жи Филимоновой.

Желая полного успеха Вашему альманаху, честь имею назваться, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою. В. Красов.

Примечания

1. К. А. и А. А. Бее р. 3-го июля 1834 г. Москва. Впервые -- "Лит. Вологда", 1959, No 5, стр. 235--236. Печатается по автографу (рукописный отдел ИРЛИ, архив Бакунина, ф. 16, оп. 11, No 23); Беер Константин Андреевич (ум. в 1847 г.) -- студент, член кружка Станкевича. Красов давал ему уроки в греческом и латинском языках, а с его братом Алексеем учился в университете; Беер Александра Андреевна -- сестра А. А., Н. А. и К. А. Беер. Соседи Бакуниных по имению, в их доме были приняты почти все члены кружка Станкевича. Красов был другом дома Бееров, одно время особенно сблизился с А. А., переписывался с ней, интересовался ее судьбой. По словам Станкевича, А. А. "метила на Красова" (Переписка Н. В. Станкевича. М., 1914, стр. 313), но впоследствии, не без вмешательства М. Бакунина, их отношения охладились (М. А. Бакунин. Собр. соч. и писем, т. 1. [Л., 1934, стр. 172--173); Оболенский Иван Афанасьевич (1813--1849) -- университетский товарищ Красова, член кружка Станкевича; Настасья Владимировна -- мать А. А., К. А., А. А. и К. А. Беер.

2. М. А. Бакунину. <Июль -- сентябрь 1837. Чернигов>. Печатается впервые по автографу (рук. отдел ИРЛИ, архив М. А. Бакунина, ф. 16, оп. 9, No 158); Бакунин Михаил Александрович (1814--1876) -- рус. революционер и публицист, идеолог народничества и анархизма. Будучи членом кружка Станкевича, выступал в печати со статьями преимущественно о немецкой философии. В это время Красов познакомился с ним, а также со многими членами его семьи; Тарутино -- село на р. Нара, в 80 км от Москвы по Старой Калужской дороге. Здесь Кутузов нанес в октябре 1812 г. поражение французской армии. В 1834 г. на деньги крестьян этого села был поставлен памятник с надписью: "На сем месте российское воинство под предводительством фельдмаршала Кутузова, укрепясь, спасло Россию и Европу"; Скотт Вальтер (1771 --1832) -- английский писатель, автор исторических романов. Здесь имеется в виду его "Жизнь Наполеона Бонапарта" (1827), вызвавшая резкое осуждение революционно-демократической критики 1830-х годов; Шельменко -- герой сатирических комедий украинского писателя Г. Ф. Квитка-Основьяненко (1778--1843); Катков Михаил Никифорович (1818--1887) -- рус. журналист и публицист, в молодости примыкал к кружку Н. В. Станкевича; Дьякова Варвара Александровна, урожд. Бакунина (1812--1866) -- сестра М. А. Бакунина, выехала за границу осенью 1838 г. вместе с сыном Александром.

3. В. Г. Белинскому. 13 сентября 1838. Киев. Впервые -- в кн.: БКр, стр. 107--113. Публикуется по этому изданию с исключением приложенных к письму стихотворений: "Первый выезд", "Возврат", "Элегия" ("Когда порой, свободный от трудов..."), "Сара", "Стансы к Дездемоне", "Элегия" ("При сильных страданьях, при едкой печали..."); Белинский Виссарион Григорьевич (1811 --1848)--рус. литературный критик и публицист, товарищ Красова по университету и кружку Станкевича.

4. Н. В. Станкевичу. <Февраль 1840. Москва.>. Впервые -- "Лит. Вологда", 1959, No 5, стр. 236--239. Печатается по автографу (рук. отдел ГБЛ, ф. 178. (музейный), No 8421, ед. 11) с исключением стих. "Метель". Датируется предположительно. Летом 1839 года Т. Н. Грановский, возвращаясь из-за границы, не нашел Красова в Киеве и не смог передать ему письма Станкевича. 12 февраля 1840 г. он сообщал Станкевичу из Москвы: "На сих днях сюда приехал Красов и прочел письмо твое" (Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2. М., 1897, стр. 377). В этом же письме 20 февраля читаем: "Я просил Красова и Боткина написать тебе. Оба обещали" (стр. 384). Но до 4 марта Красов так и не принес Грановскому письма. Первая часть настоящего письма (до слов: "Начал писать к тебе об масленице...") написана через две недели по возвращении из Киева, в начале февраля, а вся остальная часть, очевидно, в самом конце февраля; Станкевич Николай Владимирович (1813--1840) -- ближайший университетский товарищ Красова, глава литературно-философского кружка. Осенью 1837 г., будучи тяжело больным, выехал за границу, жил и учился в Берлине, скончался в Италии; Павлов Михаил Григорьевич (1793--1840)--профессор физики и сельского хозяйства Московского ун-та. В доме Павлова на Дмитровке жил Станкевич, собирались члены его кружка; Беер Алексей Андреевич (р. 1815) -- университетский товарищ Красова и Станкевича, член кружка Станкевича; Грановский Тимофей Николаевич (1813--1855) -- рус. ученый и общественный деятель, профессор всеобщей истории Московского ун-та, входил в кружок Станкевича; Поприщин -- герой повести Н. В. Гоголя "Записки сумасшедшего" (1833--1834); Satis eloquentis sapientis nil -- для мудрости красноречия недостаточно; Давыдов Иван Иванович (1794-- 1863) -- профессор русской словесности Московского ун-та.

5. В. Г. Белинскому. <Март -- апрель 1840. Москва>. Впервые -- в кн.: БКр, стр. 113--114. Публикуется по этому изданию с исключением приложенных к письму стихотворений: "Элегия" ("При сильных страданьях, при едкой печали..."), "Время"; Мишель -- М. А. Бакунин. В конце письма приписка М. А. Бакунина: "Ты не знаешь, как я рад был приезду Красова -- он обновил во мне старые, святые воспоминания" (стр. 114).

6. В. Г. Белинскому. <Июнь 1840. Москва>. Впервые -- в кн.: БКр, стр. 114--116. Публикуется по этому изданию; Уваров С. С.-- министр народного просвещения; Строганов С. Г, -- попечитель Московского учебного округа; "оторван хвост моей песне в последнем No ОЗ" -- речь идет о "Песне" ("Уж я с вечера сидела..."), опубликованной в No 6 (т. X) "Отечественных записок" (ценз, разрешение--14 июня 1840 г., что позволяет уточнить датировку настоящего письма) с опечатками и искажениями; Краевский Андрей Александрович (1810--1889) -- рус. издатель и журналист; Катков М. Н. -- см. прим. к письму 2; Языков Николай Михайлович (1811 --1885) -- приятель В. Г. Белинского, близкий кругам "Отечественных записок"; Боткин Василий Петрович (1812--1869) -- критик и переводчик, член кружка Станкевича, товарищ Красова, с которым он особенно сблизился в 1840-е гг.

7. В. Г. Белинскому. Москва, 31 октября 1840. Приписка к письму В. П. Боткина. Впервые -- альм. "Лит. мысль", 1923, кн. II, стр. 176 (Письма В. П. Боткина. Сообщ. Н. Измайлов); Кольцов Алексей Васильевич (1809--1842) -- рус. поэт, введен в круг московских литераторов Н. В. Станкевичем в начале 1830-х гг. Здесь речь идет о его отъезде из Москвы в Петербург в середине октября 1840 г.

8. В. Г. Белинскому. 3 декабря 1840. <Москва>. Впервые -- в кн.: БКр, стр. 116--118 с исключением стихотворения "Стансы К..." ("Ты помнишь ли последнее свидание?"); "Алексей Васильевич приехал сюда" -- речь идет о возвращении А. В. Кольцова из Петербурга в Москву в конце ноября 1840 г.; "стараться познакомиться с Адоевским, с Жуковским" -- имеются в виду писатели Одоевский Владимир Федорович и Жуковский Василий Андреевич; Панаев Иван Иванович (1812--1862) -- рус. писатель и издатель. В конце письма приписка В. П. Боткина: "Друже Виссарионе! Посылаю тебе мое братское целование, говорить с тобой так хочется о многом, что не достает терпения писать: теперь ты вини мою надежду на поездку в Питер -- она лишила меня охоты писать к тебе -- скажешь себе: "поговорю с ним" -- ну -- тут уж письмо не пишется. Прощай. Твой В<асилий> Б<откин>."

9. В. Г. Белинскому. 5 декабря 1340. Москва. Впервые -- в кн.: БКр, стр. 118--120 с исключением "Русской песни" ("Ах! ты, мать моя, змея-мачеха..."); "постараюсь приготовить прозаическую статью о походе против Альбигойцев" -- имеется в виду намерение послать статью из "Истории крестьянские походов против Альбигойцев"; альбигойцы -- участники народного еретического движения в южной Фракции в XII--XIII вв.; Кудрявцев Петр Николаевич (1816--1858) -- рус. писатель и историк, профессор Московского ун-та, товарищ Красова; Клюшников Иван Петрович (1811 --1895) -- поэт кружка Станкевича, выступал в печати под псевдонимом в; "передать нашу искреннюю благодарность гг. переводчикам Патфандера" -- имеется в виду роман Ф. Купера "Следопыт" (рус. перевод под названием "Путеводитель в пустыне" опубликован ОЗ) в переводе И. И. Панаева, М. Н. Каткова, М. А. Языкова. Приписка В. П. Боткина: "А мне приходится только прикладывать свою руку, милый Виссарион. Здравствуй. Готовлю для От<ечественных> Запис<ок> из книги Джемсон характеры Юлии и Офелии. Юлия уже готова, оканчиваю Офелию, очерк, который мне, бог знает, как нравится. Не знаю, удастся ли мне приехать к 15 декабря. Худо то, что я очень плохо писал переводы, так что самому надо теперь переписывать,-- а то опять будут бессмысленные ошибки, какие попадаются в статье Ретшера. "Прощай, Carissime".

10. В. Г. Белинскому. <Москва, 10 февраля 1841>. Впервые -- альм. "Лит. мысль", 1923, кн. II, стр. 178 с указанием, что В. П. Боткин, датируя письмо, сделал опечатку. В приписке Красова речь идет о No 2 ОЗ (т. XIV) за 1841 г., выделяются стихотворение А. Кольцова "Ночь" ("Не смотря в лицо..."), стихотворение М. Лермонтова "Завещание", статья В. Боткина "Женщины, созданные Шекспиром (из сочинений г-жи Джемсон)", статья В. Белинского "Стихотворения Лермонтова".

11. М. П. Погодину. 7 июня 1841 г. Село Прыски. Впервые -- "Лит. Вологда", 1959, No 5, стр. 239--240. Печатается по автографу (рук. отдел ГБЛ, ф. 231. П<огодина>, No 17, ед. 19); Погодин Михаил Петрович (1800--1875) -- профессор истории Московского ун-та, издатель журнала "Москвитянин", публицист и идеолог "официальной народности"; слова "Каков молодец?" зачеркнуты, видимо, рукою Погодина.

12. М. П. Погодину. Село Прыски. 29 июля 1841 г. Впервые -- "Лит. Вологда", 1959, No 5, стр. 241--247. Печатается по автографу (рук. отдел ГБЛ, ф. 231. П<огодина>, No 17, ед. 19). Текст письма Красова перечеркнут, по всей вероятности, Погодиным, а перед текстом песни написано: "Поместить эту пьесу после пьесы: "К Москве".

13. А. А. Краевскому. <Июль 1841, село Прыски>.-- Печатается впервые по автографу (рук. отд. ГПБ, ф. 391, No 457, л. 1 и обор.). К письму приложены "Мелодии" ("О! есть пронзительные стоны!", "К чему ты, мрачное томленье?"), перечеркнутые, очевидно, А. А. Краевским, и перевод из Гете "Король", опубликованный в ОЗ (т. 19, No 12, стр. 182). Мелодии при жизни поэта не публиковались. Краевский А. А.-- см. прим. к письму 6; Панаев Иван Иванович (1812--1862) -- русский писатель, сотрудничавший в "Отечественных записках"; Языков Михаил Александрович -- приятель В. Г. Белинского.

14. М. П. Погодину. 5 сентября 1841 г. Село Прыски. Печатается впервые по автографу (рук. отдел ГБЛ, ф. 231. П<огодина>, No 17, ед. 19) с исключением стихотворения "Отопри мне, голубица!"

15. М. П. Погодину. 7-го марта 1849 г. Москва. Печатается впервые по автографу (рук. отдел ГБЛ, ф. 231. П<огодина>, No 17, ед. 19); Кульнев Яков Петрович (1763--1812) -- герой Отечественной войны 1812 г., генерал-лейтенант, на месте его гибели в 1830 г. поставлен памятник, на котором выбиты стихи В.А.Жуковского о нем.

16. М. П. Погодину. 19 ноября 1849 г. Публикуется впервые по автографу (рук. отдел ГБЛ, ф. 231. П<огодина]>, No 17, ед. 19).

------------------------------------------------------------------

Источник текста: Красов В. И. Сочинения / [Сост., подгот. текста, вступ. статья и примеч. В. В. Гуры]. - Архангельск : Сев.-зап. кн. изд-во, 1982.