Брандес Георг - Альфред де-Мюссе

Альфредъ де-Мюссе.

(Georg Brandes: "Die Hauptströmungen der Litteratur im XIX Jahrhundert". T. V. "Die romantische Schule in Frankreich").

Если вы спросите во Франціи профана, человѣка изъ народа, рабочаго, или изъ среды писателей романтика, кто величайшій поэтъ Франціи въ новѣйшее время, то вамъ, безъ сомнѣнія, отвѣтятъ: Викторъ Гюго. Если же вы, напротивъ того, спросите объ этомъ лицо, принадлежащее къ высшей буржуазіи или бюрократіи, ученаго, свѣтскаго человѣка или члена молодой натуралистической школы, если вы, наконецъ, обратитесь къ дамамъ, то, по всей вѣроятности, отвѣттъ будетъ: Альфредъ де-Мюссе. Отчего зависитъ это разногласіе и что означаетъ оно?

Альфредъ де-Мюссе дебютировалъ въ январѣ 1830 г. девятнадцати лѣтъ отъ роду, "испанскими и итальянскими разсказами" (d'Espagne et d'Italie), группой сюжетовъ соблазнительно неприличныхъ, темъ, подробности которыхъ едва ли могутъ быть пересказаны. Въ болѣе крупныхъ сочиненіяхъ (Донъ Паэзъ, Порція и т. д.) обманъ за обманокъ: жены, окружающія ложью своихъ мужей, возлюбленныя, обманывающія своихъ любовниковъ, любовники, уступающіе свою даму другимъ, знатныя особы, знающія о своемъ любовникѣ только то, что онъ закололъ кинжаломъ стараго мужа, грубыя наслажденія, добываемыя шпагой, шестнадцатилѣтняя чувственность, не знающая ни стыда, ни пощады, старческая испорченность, прибѣгающая къ любовнымъ напиткамъ примѣшивающая сладострастіе къ предсмертному хрипѣнію; среди всего этого рядъ пѣсенъ, искрящихся страстью, необузданностью и задоромъ.

По отношенію къ чувственности эти стихотворенія не уступаютъ двумъ первымъ произведеніямъ Шекспира и, притомъ, они поражаютъ своею пылкостью, въ одно и то же время и утонченной, и бурной. Прибавьте къ этому невѣріе и атеизмъ, которые безпрерывно выставлялись напоказъ и выдѣлялись, какъ странный контрастъ съ инстинктивнымъ сознаніемъ въ безсиліи и проглядывавшимъ порою стремленіемъ къ церкви и ко кресту.

Эта книга вызвала досаду нѣкоторыхъ и восторгъ большинства. Часть молодежи пришла въ изумленіе и стала внимательно прислушиваться. Это была совсѣмъ новая романтика, болѣе свободная, менѣе доктринерная, нежели романтика Виктора Гюго. Здѣсь встрѣчалось еще болѣе рѣзкое пренебреженіе къ правиламъ классиковъ о стихосложеніи и стилѣ, но это пренебреженіе было шаловливо и остроумно, а не воинственно, какъ у Гюго. Элементъ совершенно отсутствовавшій у этого послѣдняго, а, между тѣмъ, самый французскій элементъ преимущественно предъ всѣми другими, называемый на языкѣ этой страны "esprit", оживлялъ здѣсь полемику. Эта издѣвающаяся, все поднимающая на смѣхъ романтика освѣжала послѣ торжественной, патетической манеры Гюго. И здѣсь на сцену были выведены Испанія и Италія, и здѣсь встрѣчались средневѣковыя декораціи, удары шпагой и серенады, но все это вдвойнѣ нравилось съ прибавленіемъ этого задора, этой язвительной остроты, этого скептицизма, едва ли вѣрившаго тому, что онъ самъ повѣствовалъ. Тутъ же была, напр., та соблазнительная, въ высшей степени непристойная баллада къ лунѣ, которая явилась вызовомъ какъ классикамъ -- построеніемъ своихъ строфъ, такъ и романтикамъ -- непочтительнымъ отношеніемъ къ своему предмету, любимицѣ романтики; эта баллада представляла пародію на свою собственную форму и авторъ ея, казалось, ходилъ на рукахъ и кувыркался во всѣ стороны.

Гюго внушалъ уваженіе своею героическою осанкой, своимъ гигантскимъ успѣхомъ; его могучая риторика возбуждала благоговѣйное удивленіе; но эта неимовѣрная грація распущенности, это геніальное безстыдство шаловливости имѣло, напротивъ того, освобождающее и, вмѣстѣ съ тѣмъ, захватывающее дѣйствіе. Это было то сатанински-неотразимое, о чемъ лучше всего судятъ женщины, какъ это оказалось и въ данномъ случаѣ. Мюссе говорилъ о женщинахъ, безпрестанно о женщинахъ, и не какъ Гюго въ его преждевременной зрѣлости съ супружескою вѣрностью, съ рыцарскою нѣжностью, съ романтическою галантностью, -- нѣтъ, наоборотъ, съ страстью, ненавистью, ожесточеніемъ и бѣшенствомъ, показывавшими, что онъ ихъ и презиралъ, и обожалъ въ одно и то же время, что онъ долженъ былъ страдать черезъ нихъ до дикаго вопля и мстилъ за себя бурными обвиненіями и клокочущею насмѣшкой.

Ни зрѣлости, ни здоровья, ни нравственной красоты, но юность, бившая горячимъ ключомъ, неслыханная интензивность жизни, которую невозможно лучше онисать, чѣмъ былъ описанъ яркокрасный цвѣтъ слѣпому, отвѣчавшему: "значитъ, онъ напоминаетъ звукъ трубы". И въ этихъ стихахъ былъ видѣнъ яркокрасный цвѣтъ и слышалась трубная музыка. Что красота въ искусствѣ безсмертна, это вѣрно. Но есть нѣчто, также безсмертное, но болѣе высокое въ искусствѣ: жизнь. Эти первыя стихотворенія жили. Затѣмъ послѣдовали его зрѣлыя, прекрасныя произведенія и преимущества его выступили на болѣе широкомъ горизонтѣ. Онъ самъ изобразилъ свою поэзію въ стихотвореніи: Après une lecture. Вотъ его содержаніе:

"Тотъ, кто, заслышавъ подавленные вздохи вѣтерка Изъ глубины лѣсовъ, не чувствуетъ потребности выйти одинъ, куда его ведетъ дорога, напѣвая ту или другую мелодію, еще болѣе безумный, нежели была Офелія съ вѣнкомъ изъ розмарина въ волосахъ, съ болѣе отуманенною головой, нежели пажъ, влюбленный въ фею и ударяющій тамбуриномъ по своей скомканной шляпѣ... Кто въ такія жаркія ночи, когда даже звѣзда Венеры готова поблѣднѣть отъ любви, не вскакивалъ босикомъ, самъ не зная зачѣмъ, кто не былъ вынужденъ бѣжать молиться, лить потоки слегъ и складывать руки предъ Безконечнымъ, съ сердцемъ, преисполненнымъ состраданія къ невѣдомымъ мукамъ, тотъ пусть перемарываетъ и переправляетъ, сколько ему желательно, пусть онъ риѳмуетъ, сколько его душѣ угодно, пусть онъ штопаетъ свои лохмотья мишурой антитезы и подъ конецъ пусть будетъ торжественно отнесенъ на кладбище Père Lachaise, провожаемый дураками со всего свѣта. Великій человѣкъ, если хотите, но поэтъ? Нѣтъ и тысячу разъ нѣтъ!"

Въ этотъ нападеніи, направленномъ противъ тѣхъ, кто украшается антитезами, наносится ударъ Виктору Гюго и его школѣ и въ этомъ чистый лирикъ обнаруживаетъ сознаніе своего превосходства надъ геніальнымъ риторомъ; въ неудержимыхъ изліяніяхъ этого стихотворенія сказывается мечтательное, восторженное отношеніе къ поэзіи и поэтическое чувство собственнаго достоинства, напоминающее lied Гёте.

И, начавъ развиваться какъ человѣкъ и какъ художникъ, Мюссе сталъ все болѣе и болѣе выказывать преимущества, затмѣвавшія своимъ блескомъ лучшія свойства Гюго. Онъ покорилъ читателей своею глубокою человѣчностью. Онъ признавался въ своихъ слабостяхъ и недостаткахъ. Викторъ Гюго чувствовалъ себя обязаннымъ быть непогрѣшимымъ. Мюссе не былъ великимъ мастеромъ стиха, какъ Гюго; онъ не могъ, подобно Гюго, выковывать металлъ языка на наковальнѣ и оправлять въ золото драгоцѣнные камни слова. Мюссе писалъ небрежно, риѳмовалъ приблизительно, даже хуже чѣмъ Гейне, но онъ никогда не былъ риторомъ, всегда человѣкомъ. Радость и мука были у него облечены правдой, казавшейся вѣчной. Стихотвореніе его, брошенное въ груду произведеній другихъ поэтовъ, имѣло дѣйствіе разъѣдающаго вещества. Все вокругъ истреблялось, какъ бумага, испарялось, какъ простыя слова; оно одно оставалось, горѣло и звучало своею рѣзкою правдой, какъ крикъ, вырывающійся изъ человѣческой груди.

Такъ въ чемъ же заключалась причина того, что не Мюссе, а Гюго сдѣлался властелиномъ литературы и вождемъ юной школы?

Причина заключалась въ томъ, что къ нему можно примѣнить въ обратномъ смыслѣ слова вышеприведеннаго мечтательнаго и насмѣшливаго стихотворенія: "Поэтъ, безъ сомнѣнія, но великій человѣкъ? Никогда, ни во вѣки вѣковъ!"

У Гюго была въ политическомъ и религіозномъ отношеніи, несмотря за различныя точки зрѣнія, на которыя онъ становился въ теченіе своей долгой жизни, извѣстная непрерывная линія, норма развитія и, прежде всего, никогда не измѣнявшее ему достоинство {О Викторѣ Гюго см. тамъ же: Die romantische Schule in Frankreich. VII, VIII.}. Какъ въ своей поэзіи онъ высоко держитъ знамя домашняго очага, такъ онъ все сильнѣе стремится утвердить свои убѣжденія относительно общества и государства.

Мюссе начинаетъ въ высшей степени смѣло; онъ выставляетъ напоказъ самое крайнее невѣріе и самый крайній политическій индифферентизмъ.

Между тѣмъ, изъ-за этого невѣрія и равнодушія вскорѣ начинаетъ просвѣчивать слабость, постепенно обнаруживающаяся во всей своей полнотѣ.

Прочтите его замаскированныя призванія въ Confession d'un enfant du siècle. Онъ родился въ несчастный моментъ: все было мертво. Эпоха Наполеона миновала и,-- какъ будто не можетъ быть славы внѣ имперіи,-- онъ думаетъ, что миновало и время почестей. Вѣра угасла,-- какъ будто люди, не признающіе католической символики, не имѣютъ вслѣдствіе этого ни сердца, ни духовной жизни, что выражается слѣдующею перифразой: душа была мертва. Далѣе разсказывается, что лица, понимавшія, что эпоха славы прошла, стали возвѣщать съ ораторской трибуны, что свобода есть нѣчто болѣе прекрасное, нежели слава, и сердца юношей трепетали при этихъ словахъ, какъ при далекомъ воспоминаніи. "Однако же,-- говорится тамъ,-- когда, выслушавъ это, молодые люди пошли домой, они встрѣтили процессію съ тремя плетеными гробами, которые несли на кладбище; это были трупы трехъ юношей, слишкомъ громко говорившихъ о свободѣ",-- и какъ будто отчаяніе пресыщенія есть единственное ученіе, которое можетъ преподать человѣку подобная смерть, мы узнаемъ, что при этомъ зрѣлищѣ странная улыбка скривила ихъ губы и они бросились стремглавъ въ самое безумное распутство.

По этой основной темѣ Мюссе создалъ рядъ своихъ выдающихся мужскихъ типовъ, даже геніальный образъ Лоренваччіо. Въ юности она послужила ему моделью для самаго знаменитаго изъ его типовъ, Ролла.

Ни въ одномъ стихотвореніи не выступаютъ такъ ярко, какъ въ Ролла, нерѣшительность, шаткость и немужественность міросозерцанія Альфреда де-Мюссе.

Вступительная глава начинается извѣстною пѣснью, выражающею тоску по античной Греціи съ ея преисполненною жизни красотой и но христіанской древности съ ея чистымъ пареніемъ и ясною вѣрой, когда соборы Кельнскій и Страсбургскій, когда Notre-Dame и св. Петръ набожно преклоняли колѣна въ своихъ каменныхъ ризахъ и громадный органъ народовъ вторилъ вѣковому "Осанна".

Послѣ этого начинается разсказъ: Жакъ Ролла былъ самымъ развратнымъ юношей развратнаго Парижа. Онъ презиралъ все и всѣхъ. "Никогда сынъ Адама не питалъ болѣе глубокаго презрѣнія къ народу и королямъ". У Ролла очень незначительное состояніе, но въ немъ сильно влеченіе къ довольству и роскоши. Привычка, составляющая для другихъ полжизни, внушаетъ ему отвращеніе. Поэтому онъ беретъ маленькое наслѣдство, оставленное ему отцомъ, раздѣляетъ его на три кошелька и каждый годъ растрачиваетъ треть своего состоянія съ дурными женщинами, по всевозможнымъ дурачествамъ, не отъ кого не скрывая, что онъ рѣшился пустить себѣ пулю въ лобъ по истеченіи послѣдняго года.

И, въ силу своихъ двадцати двухъ лѣтъ, Мюссе называетъ своего Ролла великимъ, неустрашимымъ, честнымъ и гордымъ. Его любовь къ свободѣ,-- а подъ свободой Мюссе понимаетъ независимость отъ всякой дѣятельности, всякой жизненной задачи, всякаго долга,-- идеализируетъ его въ глазахъ поэта.

Онъ изображаетъ ночь наканунѣ самоубійства Ролла въ жилищѣ порока, приготовленія къ оргіи, шестнадцатилѣтнюю дѣвушку, которую приводитъ родная мать; и поэтъ начинаетъ свою скорбную пѣснь о глубокой испорченности общества, о матери, продающей свое дитя, о бѣдности, прибѣгающей въ сводничеству, о дешево пріобрѣтаемой строгости и лицемѣрной добродѣтели болѣе счастливо поставленныхъ женщинъ.

И за этимъ слѣдуетъ знаменитое мѣсто въ стихотвореніи, воззваніе къ Вольтеру: "Сладко ли спится тебѣ, о, Вольтеръ, и все ли еще играетъ твоя отвратительная улыбка на ввалившихся губахъ? Говорятъ, твое время было слишкомъ невѣжественно, чтобъ понять тебя. Нашъ вѣкъ долженъ быть тебѣ по вкусу. Радуйся, твое время настало! На насъ обрушилось то громадное зданіе, которое ты день и ночь подкапывалъ въ теченіе тѣхъ восьмидесяти лѣтъ, когда ты ухаживалъ за смертью. Утѣшься! Тотъ, кто готовится здѣсь испустить послѣднее дыханіе, читалъ тебя!"

Чѣмъ повиненъ Вольтеръ въ смерти этого жалкаго расточителя? Развѣ великій труженикъ отвѣтственъ за самоубійство этого празднаго развратника? Развѣ это тотъ міръ, о которомъ мечталъ Вольтеръ,-- этотъ міръ безумныхъ удальцовъ и безпомощныхъ женщинъ? Вольтеръ, бывшій воплощеніемъ разума, пачкавшій руки только чернилами, Вольтеръ, вся жизнь котораго была энергическою борьбой изъ-за свѣта? Онъ виновенъ въ этомъ злополучіи?

Отсутствіе догматической вѣры служитъ предлогомъ для Ролла, что, бы жить жизнью животнаго и умереть смертью негодяя. Мы видимъ, что сталось, по прошествіи немногихъ лѣтъ, съ тѣмъ вызывающимъ упорствомъ, съ которымъ выступилъ Мюссе. Упорство разрѣшилось въ шаткое сомнѣніе, отрицаніе превратилось въ безнадежное отчаяніе.

Въ сравненіи съ нимъ, какимъ здоровымъ, сильнымъ, замкнутымъ въ себѣ самомъ является болѣе спокойное настроеніе Гюго! Хотя и онъ, и даже еще позднѣе (въ стихотвореніи Regard jeté dans une mansarde, 1839), высказался съ страстною несправедливостью противъ Вольтера, по съ тѣхъ поръ онъ началъ все лучше и глубже постигать его, пока не принялъ, наконецъ, его наслѣдія. Теперь становится понятно, почему онъ продолжалъ занимать центральное положеніе во французской литературѣ.

Не самый изящный и избранный поэтическій талантъ сохраняетъ за собой въ литературѣ руководящую роль. Она выпадаетъ на долю не таланта, а всей личности. Тотъ, кто въ данный моментъ чувствуетъ въ груди своей біеніе сердца эпохи, кто воспринимаетъ въ свой умъ мысли эпохи и имѣетъ твердое намѣреніе наложить на литературу печать этихъ чувствъ и идей, принадлежащихъ ему и его вѣку, тотъ родился вождемъ и останется имъ.

II.

Въ первой половинѣ тридцатыхъ годовъ можно было уже сказать, что литературный переворотъ, руководимый Гюго и его друзьями, одержалъ побѣду, но такъ, какъ обыкновенно одерживаютъ побѣду въ духовномъ смыслѣ. Исчезающее меньшинство самыхъ образованныхъ мужчинъ и самыхъ разумныхъ женщинъ Франціи понимало, что борьба была окончена, что трагедія умерла, что аристотелевскія правила были недоразумѣніями, что время переходныхъ талантовъ миновало, что Казиміръ Делавинь исчерпанъ и что только поколѣніе тридцатыхъ годовъ знало, чего искать въ литературѣ. То обстоятельство, что совершенно параллельное движеніе началось въ живописи, скульптурѣ и музыкѣ, показывало имъ менѣе, чѣмъ что-либо иное, глубину и неотразимость перемѣны. Но лица, понимавшія это, были, какъ сказано, лишь незначительнымъ меньшинствомъ. На сторонѣ старой, чопорной литературы временъ имперіи было все, что во Франціи можно было назвать старыми привычками, боязнью нововведеній, глупостью и недоброжелательствомъ; весь оффиціальный міръ былъ за нее, вся пресса, кромѣ одной единственной ежедневной газеты Journal des Débats, наконецъ, власть: всѣ мѣста, должности, пенсіи раздавались исключительно людямъ старой школы, и этимъ подрастающее поколѣніе всячески вводилось въ искушеніе и въ соблазнъ. Къ тому же, послѣ перваго сильнаго умственнаго напряженія въ молодомъ лагерѣ наступило нѣкоторое утомленіе и изнеможеніе. Его члены были юны, они ожидали, что одного единственнаго приступа противъ старыхъ окоповъ предразсудка будетъ достаточно, чтобъ взять ихъ; теперь они видѣли съ разочарованіемъ, что, хотя послѣ этого изъ ихъ войска выбыла десятая доля, все же оно находилось еще у подошвы осаждаемаго зданія, какъ и прежде; они теряли терпѣніе и охоту сражаться. Съ упорною борьбой, требовавшей лишеній и приносившей раны и рубцы, они была бы готовы примириться, но подъ условіемъ, что она привела бы къ скорой побѣдѣ, къ громкому торжеству, признанному среди трубныхъ звуковъ. Но этотъ споръ, тянувшійся безконечно, жестокія насмѣшки со стороны противниковъ, спокойно удерживавшихъ всѣ вліятельныя позиція какъ въ области литературы, такъ и въ сферѣ искусства, ихъ постоянный энтузіазмъ къ пережитому,-- все это ставило въ нерѣшимость молодыхъ борцовъ. Они начинали спрашивать себя, не слишкомъ ли далеко зашли они въ своей юношеской горячности, не права ли, тѣмъ не менѣе, ея величество публика, или, по крайней мѣрѣ, не права ли она хотя отчасти; они начинали просить извиненія за свой талантъ и предупредительностью и отпаденіемъ домогаться прощенія публики. Иные отдалялись отъ друзей, чтобъ получить доступъ въ тотъ или другой знатный общественный кругъ. Иные подумывали объ академіи и старались такъ распорядиться своимъ образомъ дѣйствій, чтобъ не упустить возможности сдѣлаться еще въ молодыхъ годахъ ея членомъ.

Психологическій мотивъ болѣе благороднаго характера способствовалъ распаденію группы, а именно чувство независимости писателей. Съ самаго начала ихъ хотѣли соединить слишкомъ тѣсными у вами; не удовольствовавшись указаніемъ направленія и художественнаго принципа, стремились формулировать догматы, а лица, предъявлявшія эти догматы, были поэты, столь же односторонніе, сколько геніальные умы, не мыслители съ широкимъ, безпристрастнымъ взглядомъ. Какъ ни общителенъ въ сравненіи съ германскимъ ромаискій складъ національнаго характера, но все же при подобныхъ условіяхъ въ его изящной литературѣ никогда не могло быть мѣста ассоціаціи въ болѣе тѣсномъ смыслѣ. Люди науки могутъ приходить въ соглашеніе относительно метода, но искусство требуетъ полной, безусловной свободы личности. Творческій духъ поэта только тогда бываетъ способенъ создавать превосходнѣйшія произведенія, которыя онъ имѣетъ дать міру, когда онъ предоставленъ одному себѣ, когда онъ не отрекается отъ чего бы то ни было, хотя бы даже отъ самаго ничтожнаго изъ своихъ драгоцѣнныхъ личныхъ свойствъ, въ пользу кружка. Абсолютный индивидуализмъ, конечно, невозможенъ въ искусствѣ; сознательно или безсознательно, добровольно или недобровольно, но всегда образуются школы; и, какъ вѣрно то, что личность должна имѣть возможность высказываться свободно, такъ же несомнѣнно, съ другой стороны, что личность можетъ достигнуть высочайшаго только въ художественной непрерывности, благодаря поддержкѣ и опорѣ художественной традиціи или родственныхъ умовъ, великихъ предшественниковъ или современниковъ. Но когда школа имѣетъ одного признаннаго вождя, тогда необходимо, чтобы этотъ послѣдній умѣлъ не стѣснять свободы; онъ долженъ все дозволять, за исключеніемъ отсутствія характера и стиля. Но давать свободу, на это не былъ способенъ человѣкъ такого умственнаго склада, какимъ отличался Гюго, а его ближайшіе фанатическіе приверженцы понимали принципы его школы еще уже, чѣмъ онъ самъ. Въ продолженіе очень немногихъ лѣтъ самыя выдающіяся личности молодой группы опредѣлились ярче, нежели можно было предвидѣть при началѣ ихъ развитія, и старый классическій лагерь выигралъ отъ разрыва, происшедшаго между различными индивидуальностями, имѣвшими каждая свой особый характеръ.

Еще одно обстоятельство подѣйствовало разобщающимъ и разъединяющимъ образомъ. Іюльская революція увлекла значительную долю знаменоносцевъ и передовыхъ бойцовъ среди молодежи изъ литературнаго лагеря въ политику. Замѣчательно въ этомъ отношеніи, что газета Globe въ 1830 г. перестала быть литературнымъ органомъ и перешла въ руки сенъ-симонистовъ. Ея основатели и важнѣйшіе сотрудники, Гизо, Тьеръ, Вялльменъ, стали членами парламента, чиновниками или министрами. И такъ какъ въ новѣйшее время политика гораздо болѣе, чѣмъ литература, дѣлаетъ извѣстными имена, то она1 манила даже поэтовъ на свои ораторскія трибуны. Лирики, какъ Гюго и Ламартинъ, во время іюльской монархіи обратились къ политикѣ. Болѣе отсталые въ литературѣ писатели чувствовали, что вступившіе въ политику какъ бы опередили ихъ; они завидовали порой ихъ славѣ и досадовали по временамъ, видя, что тѣ считали литературу, бывшую для нихъ самихъ всѣмъ на свѣтѣ, лишь средствомъ, пригоднымъ въ крайнемъ случаѣ.

Романтическому кружку былъ нанесенъ жестокій ударъ, когда Сентъ-Бёвъ, всегда готовый къ бою, всегда восторженный герольдъ школы, выбылъ изъ генеральнаго штаба Гюго. Повидимому, при свойственномъ его натурѣ удивительномъ смѣшенія смиренія и стремленія къ независимости, онъ давно уже раскаялся въ подчиненномъ положеніи, которое занялъ по отношенію къ Гюго, и лишь нехотя продолжалъ кадить предъ вождемъ школы. Его раздражала сильная доза ѳиміама, который Гюго привыкъ ожидать или требовать, и все же онъ былъ слишкомъ нерѣшителенъ, чтобы отказать ему въ своей дани. Сверхъ того, энтузіазмъ, удерживавшій его внутри волшебнаго круга, относился не столько къ Гюго, сколько къ молодой женѣ поэта. Когда въ частной жизни между нимъ и семействомъ Гюго дошло до разрыва, то разрывъ этотъ былъ для Сентъ-Бёва сигналомъ совершенной перемѣны и въ его литературныхъ симпатіяхъ къ автору Les orientales. Все его направленіе было такого рода, что школы, системы, общества, партіи всегда были для него лишь отелями, въ которыхъ онъ останавливался и изъ которыхъ выѣзжалъ, никогда не разбирая вполнѣ своихъ сундуковъ; кромѣ того, онъ всегда былъ склоненъ подвергать сатирѣ или насмѣшкѣ то, что покинулъ незадолго передъ тѣмъ; поэтому съ этихъ поръ онъ сталъ отзываться о произведеніяхъ Гюго не иначе, какъ въ тонѣ рѣзкой и преимущественно унижающей критики.

Альфредъ де-Мюссе предпочелъ еще раньше объявить о своемъ отпаденіи. Его сильный и тонкій умъ не могъ не замѣтить ограниченности и несовершенства теорій школы Гюго, а въ особенности того ребячества, съ которымъ нѣкоторые ярые ревнители доводили эти теоріи до крайнихъ предѣловъ. Когда Мюссе читалъ въ первый разъ свои стихотворенія у Гюго въ кружкѣ молодыхъ романтиковъ, то только два мѣста вызвали апплодисменты. Первое было въ Донъ-Поэзъ, гдѣ значится: "Братья!-- закричалъ издали желто-голубой драгунъ, отдыхавшій на сѣнѣ,-- желто-голубой!" Это зажигало, это было то, что называли въ стилѣ краской. Другое мѣсто было изъ Le lever, гдѣ говорится объ егеряхъ: "И на ихъ зеленыхъ рукавахъ виднѣлись черныя лапы соколовъ".

Эта элементарная живописность была дороже юнымъ слушателямъ всякихъ взрывовъ чувства, страсти и ума, ибо такія черты указывали на различіе отъ людей старой школы, для которыхъ было только одно важно, чтобъ знали то, что происходитъ; о внѣшнихъ подробностяхъ они не заботились. Что видимый міръ существовалъ для Мюссе, это было самое главное для молодыхъ людей; но это не могло имѣть такого значенія для него самого, такъ какъ сила его заключалась совсѣмъ въ другомъ и онъ никогда не чувствовалъ стремленія соперничать съ Гюго или съ Теофилемъ Готье.

Помимо этого, Мюссе былъ, прежде всего, аристократъ, свѣтскій человѣкъ и дэнди, считавшій долгомъ чести смотрѣть на литературу лишь какъ на праздную забаву. Длинноволосые литераторы въ калабрійскихъ шляпахъ не годились ему въ товарищи.

Его отношенія къ публикѣ были въ началѣ нѣсколько шатки; онъ сдѣлалъ попытку привести ее въ изумленіе и подразнить ее. Она же шла къ нему на встрѣчу съ величайшимъ благоволеніемъ, готовая все простить, даже балладу къ лунѣ, лишь бы онъ явился съ другою физіономіей; и, стремясь доказать свою самостоятельность, индифферентный къ партіямъ, наконецъ, классически настроенный, родственный по духу Матюрену Ренье и Мариво, онъ до извѣстной степени уступилъ тайному давленію. Онъ пріобрѣлъ расположеніе читателей, разсказывая съ юмористическимъ равнодушіемъ о своихъ собственныхъ военныхъ дѣяніяхъ и о подвигахъ своихъ соратниковъ. Въ стихотвореніи Рафаэль или сокровенныя мысли французскаго дворянина онъ объявляетъ, что борьба утомила его; онъ сражался,-- говоритъ онъ,-- въ обоихъ враждебныхъ лагеряхъ, получилъ сотню шрамовъ, придавшихъ ему почтенный видъ, и онъ, которому лишь двадцать одинъ годъ, садится теперь, какъ ветеранъ, выбившійся изъ силъ, на свой лопнувшій барабанъ. Расинъ и Шекспиръ встрѣчаются на его столѣ и засыпаютъ здѣсь рядомъ съ Буало, который простилъ и того, и другаго. Еще въ одномъ стихотвореніи онъ пишетъ: "Въ наши дни искусство болѣе не существуетъ, никто въ него не вѣритъ. Даша литература имѣетъ сто тысячъ причинъ говорить объ утопленникахъ, мертвецахъ и жалкихъ лохмотьяхъ. Она сама трупъ, который мы гальванизируемъ. Она дѣлаетъ свое дѣло, изображая намъ падшихъ женщинъ... она сама подобная женщина и даже самая погибшая изъ всѣхъ тѣхъ, которыя когда-либо мазались и румянились". Эта выходка, очевидно, направленная противъ распущенной фантазіи въ произведеніяхъ ультра-романтики, была такъ юношески безпощадна, что вся современная поэзія могла оскорбиться ею. И, конечно, не по одной случайности было это написано въ томъ самомъ году, когда появилась Marion de Lorme, эта драма, при всѣхъ недостаткахъ своихъ столь цѣломудренная, столь спиритуалистическая по ходу идей, столь христіанская по духу, но героиня которой несомнѣнно куртизанка. Вмѣстѣ съ тѣмъ, Мюссе выражался все съ возрастающимъ безчувствіемъ объ идеалахъ молодежи. Почти всѣ поэты юной школы, съ Гюго во главѣ, заявили себя сторонниками сражающейся Греціи; Альфредъ де-Мюссе кокетливо писалъ о своемъ Мардохеѣ, что онъ "питалъ большее уваженіе къ Портѣ и султану Махмуду, нежели къ храброму эллинскому народу, оскверняющему своею кровью чистый мраморъ Пароса".

Что было причиной этого равнодушія и этого цинизма?

Слишкомъ горячая кровь, слишкомъ страстное сердце и слишкомъ раннія разочарованія. Его вѣрѣ въ людей уже въ самой ранней юности была нанесена неизлечимая рана, а недовѣріе стало источникомъ горечи и ненависти. Едва ли возможно найти объясненіе его безнадежному міросозерцанію въ одномъ опредѣленномъ событіи, отъ котораго оно прямо вело бы свое происхожденіе. До самъ онъ считалъ возможнымъ указывать на его начало. Онъ даетъ понять разнообразными намеками, что въ первой юности онъ былъ обманутъ возлюбленной и другомъ. Очень вѣроятно, что при своемъ искреннемъ и правдивомъ характерѣ онъ былъ глубоко пораженъ этимъ несчастіемъ; однако же, пока рана была еще свѣжа, онъ, безъ сомнѣнія, прибѣгнулъ къ увеличительному стеклу поэзіи и поэтически обработалъ свою печаль. Тогда было въ модѣ имѣть любовное горе, которому умѣли находить утѣшеніе. И все же Мюссе страдалъ сильнѣе, чѣмъ подумаютъ иные, читавшіе его распущенныя юношескія стихотворенія. До, чтобы не казаться мягкосердечнымъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, чтобы не сдѣлаться предметомъ насмѣшки для циниковъ, онъ самъ нѣкоторое время напускалъ на себя крайнюю жестокость и холодность. Такой искусственный цинизмъ производитъ тягостное впечатлѣніе, какъ и всякая аффектація. Тэнъ написалъ о Мюссе извѣстную статью, въ которой онъ выказываетъ къ предмету ея столь же прекрасное, сколько слѣпое пристрастіе; это пристрастіе достигаетъ кульминаціонной точки въ восклицаніи: "Celui-là au moins n'а jamais menti!" Если считать напускную силу и безчувственность неправдой, то нельзя безъ ограниченія согласиться съ этимъ отзывомъ.

По вскорѣ въ жизни избалованнаго юноши долженъ былъ наступить поворотъ. 15 августа 1833 г. Rolla Альфреда де-Мюссе былъ помѣщенъ въ только что основанномъ тогда Revue des Deux Mondes. Нѣсколько дней спустя, редакторъ этого журнала, швейцарецъ Бюлозъ, давалъ своимъ сотрудникамъ обѣдъ въ извѣстномъ ресторанѣ Палерояля "Aux Trois Frères Provenèaux". Гостей было много; между ними находилась только одна дама. Хозяинъ попросилъ Альфреда де-Мюссе повести ее къ столу, и онъ былъ представленъ madame Жоржъ Зандъ.

Это была красивая пара. Онъ -- стройный и тонкій, бѣлокурый, съ темными глазами и рѣзко очерченнымъ профилемъ; она -- брюнетка, съ роскошными волнистыми черными волосами, съ прекраснымъ, ровнымъ оливковымъ цвѣтомъ лица, принимавшимъ на щекахъ слабый оттѣнокъ красной бронзы, съ большими, темными, мощными глазами. Цѣлый міръ, казалось, таился за ея челомъ, и все же она была молода и прекрасна и молчалива, какъ женщина, которая не выражаетъ ни малѣйшаго притязанія на то, чтобы прослыть остроумной. Ея нарядъ былъ простъ, но нѣсколько фантастиченъ: поверхъ платья на ней была надѣта шитая золотомъ турецкая куртка, у пояса висѣлъ кинжалъ.

Въ 1870 г. въ Парижѣ одинъ изъ остававшихся еще тогда въ живыхъ участниковъ того обѣда говорилъ мнѣ, что Альфредъ де-Мюссе и Жоржъ Зандъ сошлись что хорошо разсчитанному плану дѣловитаго Бюлоза. Онъ впередъ сказалъ друзьямъ своимъ: "Они будутъ сидѣть рядомъ; всѣ женщины обыкновенно влюбляются въ него, всѣ мужчины -- обязательно въ нее; они, естественно, полюбятъ другъ друга, и что за рукописи получить тогда журналъ!"

Онъ потиралъ руки.

Эти двѣ личности, сѣвшія рядомъ за этимъ столомъ, были въ высшей степени разнородны. Единственное сходство между ними заключалось развѣ въ ихъ литературной дѣятельности.

Ея существо было плодотворною, материнскою натурой. Душа ея была здорова, здорова даже въ своихъ революціонныхъ порывахъ, и обладала извѣстнымъ равновѣсіемъ богатыхъ силъ. Ея сонъ былъ хорошъ и она могла устраивать свою жизнь по своему усмотрѣнію; она была въ состояніи изъ года въ годъ работать цѣлыя ночи напролетъ и довольствоваться утреннимъ снохъ, который являлся по ея зову и отъ котораго она просыпалась подкрѣпленная. Въ настроеніи девятнадцатаго вѣка не прошло ни одной великой страсти, ни одной революціонной идеи, которой бы эта женщина не дала мѣста въ своей душѣ, и при этомъ она сохранила свою свѣжесть, внутреннее спокойствіе и самообладаніе. Она могла внимательно и терпѣливо писать по шести часовъ сряду; она до такой степени была способна сосредоточиваться въ самой себѣ, что среди разговора и смѣха цѣлаго общества могла записывать свои грезы и, вслѣдъ затѣмъ, принимая участіе въ жизни окружающихъ, она сидѣла, улыбающаяся и молчаливая, все схватывая и понимая, всасывая произносившіяся передъ ней слова, какъ губка впитываетъ въ себя водяныя капли.

А онъ? Онъ еще въ высшей степени обладалъ темпераментомъ художника. Его трудъ былъ лихорадоченъ, его сонъ тревоженъ, его влеченія и страсти необузданны. Когда онъ воспринималъ идею, онъ не обдумывалъ ее въ молчаніи, напоминавшемъ сфинкса, какъ она; нѣтъ, онъ трепеталъ, подавленный, "съ болѣе отуманенною головой, нежели пажъ, влюбленный въ фею", какъ значится въ его стихотвореніи Après une lecture. И когда онъ приступалъ къ исполненію, онъ всегда чувствовалъ поползновеніе отбросить перо; представленія тѣснились, искали выраженія, сердце начинало бѣшено биться, и самаго ничтожнаго искушенія со стороны окружающихъ, приглашенія на вечеръ съ друзьями и красивыми женщинами, предложенія участвовать въ пикникѣ, было достаточно, чтобъ заставить его бѣжать отъ работы.

Она "вязала" свои романы, онъ писалъ свои произведенія въ короткомъ, пламенномъ, блаженномъ экстазѣ, часто смѣнявшемся на слѣдующій день отвращеніемъ къ написанному. Онъ находилъ свой трудъ плохимъ и все же не могъ передѣлать его, потому что всегда смотрѣлъ на перо съ такою же непріязнью, съ какой галерный каторжникъ смотритъ на свое весло. Несмотря на всю свою юношескую самоувѣренность, онъ метался въ постоянныхъ мученіяхъ, и причиной ихъ было то, что въ его худощавомъ тѣлѣ былъ замкнутъ гигантъ-художникъ, чувствовавшій гораздо глубже и сильнѣе, жившій гораздо больше и быстрѣе, чѣмъ могло вынести человѣческое существо, въ которомъ онъ воплощался. Если, вслѣдствіе этого, поэтъ бросался во всевозможное распутство, то это, главнымъ образомъ, зависѣло отъ потребности заглушить внутреннее страданіе.

бъ тотъ моментъ, какъ онъ сидѣлъ у Бюлоза, двадцати двухлѣтній, изнѣженный сынъ благородныхъ родителей, жившій у нихъ, охраняемый заботливою любовью брата,-- онъ, этотъ ребенокъ, ничего не испытавшій въ жизни, кромѣ нѣсколькихъ любовныхъ приключеній, былъ полонъ опыта, недовѣрія, горечи и презрѣнія къ людямъ, какъ еслибъ ему было сорокъ лѣтъ, и тѣ пробѣлы, которые представлялъ его опытъ, онъ наполнялъ напускнымъ равнодушіемъ и цинизмомъ. Въ тотъ моментъ, какъ она сидѣла здѣсь, эта женщина съ княжескою и простонародною кровью въ жилахъ, правнука Морица Саксонскаго, двадцати восьми лѣтъ съ самымъ горькимъ прошлымъ, оторванная отъ семьи и родины, лишенная состоянія, пріютившаяся съ однимъ изъ своихъ дѣтей въ тѣсной парижской мансардѣ, не находя опоры ни въ одномъ родственникѣ мужскаго пола и тѣмъ самымъ поставленная въ необходимость искать родства по склонности,-- эта женщина, которая вела жизнь литературной богемы, выходила въ мужскомъ костюмѣ, носила мужское имя и, какъ мужчина, курила сигару среди мужчинъ, была въ глубинѣ души своей наивна, безстрастна, восторженна, добра и такъ воспріимчива ко всему новому, какъ будто бы она не испытала ничего особеннаго и никогда не была разочарована.

Онъ, столь стихійный въ своемъ искусствѣ, столь безцѣльный въ жизни, былъ, какъ умственная личность, во многихъ отношеніяхъ вульгаренъ, ограниченъ. Для насъ, мужчинъ, легко сдѣлаться таковыми. Какъ могъ бы онъ избѣжать этого, онъ, рожденный въ счастливыхъ обстоятельствахъ, вырасшій въ аристократическихъ кругахъ и потому рано научившійся бояться смѣха и уважать приличіе?

Она, напротивъ того, не имѣющая въ спеціально техническомъ отношеніи ничего революціоннаго, а слѣдовавшая въ своемъ искусствѣ ранѣе проложеннымъ путемъ, была, какъ умственная личность, почти чудомъ. У нея не было ограниченности, ее не стѣснялъ никакой предразсудокъ. Женщины, которыхъ судьба заставила соприкоснуться съ язвами общества и глядѣть прямо и смѣло въ глаза приговору этого послѣдняго, становятся иногда умственно свободными въ еще высшей степени, чѣмъ мужчины, потому именно, что эта свобода имъ дорого достается. Она смотрѣла на все оригинальнымъ и испытующимъ взоромъ, взвѣшивала каждую вещь въ рукѣ и придавала ей безошибочно то значеніе, котораго она заслуживала.

Онъ превосходилъ ее образованіемъ. Этотъ экзальтированный художникъ обладалъ неподкупнымъ мужскимъ умомъ, острымъ и упругимъ, какъ дамасскій клинокъ, разлагавшимъ каждую фразу, на которую онъ наталкивался.

У нея, напротивъ, какъ у женщины, прежде всего и громче всего говорило сердце. Прекрасное и мечтательное ученіе, благородная утопіи очаровывали ее, и, какъ женщина, она чувствовала потребность служить. Въ юности она всегда искала взоромъ знамя, которое бы несли мужчины съ великодушными, храбрыми сердцами, чтобъ сражаться подъ этимъ знаменемъ. Ея честолюбіе состояло не въ томъ, чтобъ давать высшему свѣту концерты въ качествѣ прославленной музы; она желала бить въ барабанъ, какъ дочь полка. Но, такимъ образомъ, недостатокъ логическаго образованія побуждалъ ее поклоняться неяснымъ умамъ, какъ пророкамъ, и, наконецъ, привелъ ее къ тому, что въ добромъ и неуклюжемъ Пьерѣ Леру, философѣ и соціалистѣ, на котораго она взирала въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, какъ дочь на отца, она увидала апостола новаго времени, открывающаго новые пути. Мюссе, какъ свойственно аристократическому уму, сознавалъ свое превосходство надъ этими пророками, не умѣвшими написать двадцати удобопонятныхъ страницъ прозы; она хе, напротивъ того, заражалась наклонностью этихъ людей къ убѣдительному и назидательному изложенію и восторженной декламаціи.

Наконецъ, она была ниже его, какъ художникъ, хотя, съ человѣческой точки зрѣнія, была великодушнѣе, справедливѣе, сильнѣе его. ея художественному духу не доставало внезапно увлекающей силы мужчины, того "такъ это должно быть", которое не указываетъ причинъ. Когда они вмѣстѣ разсматривали картину, то онъ, не особенно понимавшій живопись, разомъ чувствовалъ преимущества этой картины и преобладающія свойства живописца и выражалъ ихъ двумя словами. Ея духъ углублялся въ картину медленно и ощупью, какимъ-то страннымъ окольнымъ путемъ, и выраженіе ея ощущенія часто бывало или неопредѣленно, или парадоксально. Его умъ былъ рѣзокъ и нервенъ, ея же стремителенъ, склоненъ къ универсальной симпатіи. Когда они вмѣстѣ слушали оперу, то его трогалъ взрывъ истинной и личной страсти, совершенно индивидуальное чувство, ее же, наоборотъ, хоровое пѣніе, чувство общечеловѣческое. Чтобъ взволновать ея душу, казалось, требовалась цѣлая совокупность душъ.

Романы, написанные ею, страдали отсутствіемъ сжатости. Между тѣмъ какъ всякое предложеніе, вырывавшееся изъ его устъ, походило на чеканную монету съ высѣченными краями, ея стиль былъ словообиленъ до растянутости. Первое, что невольно сдѣлалъ Мюссе, когда ему попалъ въ руки экземпляръ Индіаны, это то, что онъ вычеркнулъ карандашомъ отъ двадцати до тридцати лишнихъ прилагательныхъ на первыхъ страницахъ. Жоржъ Зандъ впослѣдствіи увидала этотъ экземпляръ, и говорятъ, что она почувствовала при этомъ не благодарность, а раздраженіе.

Приблизительно за полгода до первой встрѣчи съ Мюссе Жоржъ Зандъ до нѣкоторой степени опасалась знакомства съ нимъ. Сначала она просила Сентъ-Бёва его представить ей; но затѣмъ въ припискѣ къ одному изъ ея писемъ значится: "Взвѣсивъ всѣ обстоятельства, я не желаю, чтобъ вы представляли мнѣ Альфреда де-Мюссе. Онъ большой дэнди, мы не годились бы другъ для друга, и я хотѣла его видѣть скорѣе Изъ любопытства, чѣмъ изъ дѣйствительнаго интереса. Однако, было бы неосторожно стремиться удовлетворять всякое любопытство". Въ этихъ словахъ чувствуется какъ бы тревога и страхъ, внушенный предчувствіемъ.

Альфредъ де-Мюссе, съ своей стороны, какъ и всѣ писатели, относился къ писательницамъ съ извѣстнымъ предубѣжденіемъ. Названіе синій чулокъ было, вѣроятно, дано этимъ дамамъ коллегой мужскаго пола. Но, вопреки всему этому, невозможно отрицать значительнаго притяженія, которое сильный женскій умъ оказываетъ на человѣка просвѣщеннаго.

Восхищеніе, всегда присущее глубокому взаимному пониманію душъ, въ этомъ случаѣ удвоилось, благодаря внезапно возникшей страстной любви.

Если мы посмотримъ на эти отношенія съ исторической точки зрѣнія, то намъ бросится въ глаза, какъ сильно они запечатлѣны духомъ времени. Они завязались среди поэтическаго опьяненія, овладѣвшаго умами во Франціи при господствѣ романтизма и напоминавшаго карнавальное настроеніе эпохи Возрожденія. Художественныя натуры, первый долгъ которыхъ неизмѣнно состоитъ въ томъ, чтобы въ области своего искусства нарушать унаслѣдованное условное приличіе, постоянно испытываютъ искушеніе переступить за предѣлы обычая и въ соціальномъ отношеніи; но въ своей оппозиціи противъ будничной жизни поколѣніе тридцатыхъ годовъ было моложе и наивнѣе всѣхъ предшествовавшихъ и слѣдовавшихъ во Франціи за послѣднія столѣтія. Во всѣхъ художникахъ живетъ нѣчто цыганское или младенческое; художники того времени давая полный просторъ цыгану или ребенку, таившемуся въ ихъ душѣ. Замѣчательно: первое, что приходитъ въ голову этимъ двумъ избраннымъ существамъ, какъ скоро они сблизились и первый горячій экстазъ блаженства далъ имъ возможность вздохнуть, это -- надѣть маскарадные костюмы и въ такомъ видѣ подшутить надъ своими знакомыми. Когда Поль де-Мюссе (братъ поэта) былъ первый разъ приглашенъ на вечеръ колодою четой, то онъ встрѣтилъ Альфреда, напудреннаго и наряженнаго маркизомъ прошлаго столѣтія, Жоржъ-Зандъ -- въ подобранномъ платьѣ, въ кринолинѣ и съ мушками на лицѣ. Когда Жоржъ Зандъ давала первый обѣдъ послѣ знакомства своего съ Мюссе, Альфредъ, переодѣтый молодою нормандскою служанкой, прислуживалъ за столомъ, никѣмъ не узнанный; для того, чтобъ почетный гость, профессоръ философіи Лерминье, имѣлъ достойнаго партнера, приглашается Дебюро, несравненный Пьерро изъ театра акробатовъ, котораго никто не видалъ внѣ сцены, и его представляютъ гостямъ, какъ внятнаго путешественника, вліятельнаго члена англійской Нижней Палаты. Чтобъ дать поводъ ему и, вмѣстѣ съ тѣмъ, Лермнмье выказать свои свѣдѣнія, заводятъ рѣчь о политикѣ. Но напрасно называютъ имена Роберта Пиля, лорда Станлей и т. д., иностранный дипломатъ хранитъ упорное молчаніе или ограничивается односложными отвѣтами. Наконецъ, кто-то употребляетъ оборотъ: "европейское равновѣсіе". Англичанинъ проситъ слова.

-- Хотите ли знать,-- говоритъ онъ,-- какъ при настоящихъ серьезныхъ политическихъ обстоятельствахъ въ Англіи и на континентѣ я понимаю европейское равновѣсіе? Такъ...

И дипломатъ подбрасываетъ свою тарелку вверхъ, такъ что она качается въ воздухѣ, затѣмъ виртуозно подхватываетъ ее на копчикъ ножа и заставляетъ ее постоянно кружиться, не нарушая ея равновѣсія.

Развѣ эта маленькая черта не представляетъ намъ союзъ Мюссе и Жоржъ Зандъ въ особенномъ блескѣ молодости и наивности? Да него падаетъ лучъ изъ внутренней жизни эпохи Возрожденія, и хорошо чувствуется, что передъ нами французскій романтизмъ тридцатыхъ годовъ. Близкія отношенія между Альфредомъ де-Мюссе и Жоржъ Зандъ имѣютъ свою вульгарную сторону, достаточно послужившую предметомъ всевозможныхъ толковъ,-- сторону, которой я не желаю касаться. Всѣмъ извѣстно, что они вмѣстѣ предприняли путешествіе въ Италію, что онъ мучилъ ее ревностью, она его непривычнымъ контролемъ надъ всѣми его дѣйствіями, короче, что союзъ ихъ не былъ счастливъ, что онъ былъ обманутъ ею во время своей болѣзни и въ самомъ несчастномъ душевномъ настроеніи оставилъ одинъ Италію. Но эти отношенія представляютъ другую, болѣе интересную сторону,-- эстетико-психологическую. Исторія литературы знаетъ достаточно союзовъ между высокоталантливыми мужчинами и женщинами; однако-жь, въ этомъ случаѣ было ново и необычайно слѣдующее: мужской геній самаго высшаго полета, уже прошедшій часть своего художественнаго поприща ц, между тѣмъ, еще совсѣмъ юный; женскій геній, такой совершенный, такой значительный, что никогда передъ тѣмъ во всемірной исторіи женщина не являлась въ обладаніи столь богатою творческою силой, вліяютъ другъ на друга во время экзальтаціи любви.

Наша психологія находится еще на такой слабой степени развитія, что различіе между мужскимъ и женскимъ воображеніемъ едва доступно изученію, тѣмъ менѣе извѣстно ихъ взаимное воздѣйствіе. Впервые въ современной цивилизаціи встрѣчаются здѣсь два поэтическихъ духа, мужской и женскій, каждый съ задатками величайшей красоты. Никогда до той поры подобный опытъ не совершался на нашихъ глазахъ въ таитъ грандіозныхъ размѣрахъ. Это Адамъ искусства и Ева искусства, приближающіеся другъ къ другу и раздѣляющіе между собой плодъ древа познанія. Затѣмъ слѣдуетъ проклятіе, то-есть разрывъ; они разстаются і идутъ каждый своею дорогой. Но они уже не тѣ. Ихъ сочиненія носятъ отнынѣ уже не тотъ характеръ, какъ произведенія, созданныя ими раньше ихъ встрѣчи.

Онъ покидаетъ ее, истерзанный, въ отчаяніи, въ смущеніи, съ новымъ великимъ обвиненіемъ въ душѣ противъ женскаго пола, вдвойнѣ убѣжденный: "Коварство! твое имя женщина!"

Она покидаетъ его съ разнообразными чувствами: сначала на полотну утѣшенная, затѣмъ истерзанная до самой глубины своего существа, во вскорѣ довольная тѣмъ, что вышла изъ кризиса, разстраивавшаго ея спокойную творческую натуру, съ новымъ сознаніемъ превосходства женщины надъ мужчиной, вдвойнѣ убѣжденная: "Слабость! твое имя мужчина".

Онъ покидаетъ ее съ новымъ негодованіемъ противъ всякихъ мечтаній, всякой филантропіи и всяческихъ утопій, болѣе чѣмъ когда-либо убѣжденный въ томъ, что искусство должно составлять все для художника. Но все же соприкосновеніе съ этою великою женскою душой не было для него безплодно. Прежде всего, горе дѣлаетъ его правдивымъ; онъ сбрасываетъ свой напускной цинизмъ; никогда уже не станетъ онъ выставлять на показъ дѣланную жестокость и холодность. Затѣмъ вліяніе ея чистосердечной и доброй натуры, ея восторженное отношеніе къ идеаламъ сказываются въ сочиненіяхъ, которыя онъ начинаетъ выпускать въ свѣтъ, въ республиканскомъ энтузіазмѣ Лорензаччіо, въ глубокихъ ощущеніяхъ Андреа дель-Сартосъ, быть можетъ даже въ протестѣ, съ которымъ Мюссе выступилъ противъ законовъ о печати Тьера.

Она покидаетъ его, болѣе чѣмъ когда-либо убѣжденная въ малодушіи и эгоизмѣ мужчинъ, болѣе чѣмъ когда-либо расположенная отдаться общимъ идеямъ. Она посвящаетъ въ Horace свой талантъ сенъ-симонизму; она пишетъ для прославленія соціализма Le compagnon du Tour de France, пишетъ, наконецъ, въ 1848 г. для временнаго правительства бюллетени къ народу. Но, тѣмъ не менѣе, лишь соприкосновеніе съ этимъ отчеканеннымъ, вылившимся въ твердую форму геніемъ усовершенствовало ея чистую и классическую художественную форму. Она научишь любить форму, искать красоту ради нея самой. И если о ней было сказано, что ея періоды "нарисованы Леонардо и положены на музыку Моцартомъ" (слова младшаго Дюма), то можно было бы прибавить, что критика Альфреда де-Мюссе направляла ея руку и образовала ея слухъ.

Послѣ разлуки своей они оба созрѣвшіе художники. Онъ отнынѣ поэтъ съ пылающимъ сердцемъ, она сивилла съ пророческимъ краснорѣчіемъ.

Въ бездну, внезапно раскрывшуюся между ними, она низвергла свою незрѣлость, свои тирады, свое безвкусіе, свое мужское одѣяніе; съ этой поры она цѣльная женщина, цѣльная натура.

Въ ту же глубину погрузилъ онъ свой домъ жуановскій костюмъ, свою вызывающую дерзость, свое удивленіе къ, свое отроческое упорство и съ этой поры стадъ цѣльнымъ мужчиной, цѣльнымъ духомъ.

III.

Альфредъ де-Мюссе дожилъ до сорока семи лѣтъ, но, за исключеніемъ трехъ прелестныхъ маленькихъ драмъ и нѣсколькихъ стихотвореній, вся его авторская производительность относится къ тому времена, когда онъ еще не началъ приходить въ зрѣлый возрастъ. Въ шесть лѣтъ послѣ разрыва съ Жоржъ Зандъ, пока ему не минуло тридцати лѣтъ, онъ пишетъ и издаетъ цѣлый рядъ своихъ удивительныхъ твореній.

Обманутый Жоржъ Зандъ, онъ болѣе и болѣе теряетъ охоту говорить объ обманѣ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, постепенно исчезаетъ и его напускная безчувственность. Въ его сочиненіяхъ, даже въ самомъ свойствѣ выбираемыхъ имъ сюжетовъ проглядываютъ личныя усилія поэта скинуть порочную маску и даже освободиться отъ притягательной силы порока. Первое крупное произведеніе, выполненное имъ по возвращеніи изъ Италіи и внушенное ему пребываніемъ въ Италіи, это драма Лорензаччіо. Отъ одного рода ведутъ свое происхожденіе Лоренцо Медичи и его кузенъ, звѣрски-жестокій и сладострастный герцогъ Флоренціи, Александръ. Лоренцо, по своимъ врожденнымъ свойствамъ, чистая и энергическая натура. Въ немъ рано возникаетъ рѣшеніе, по примѣру Брута, освободить міръ отъ тирана. Чтобы достичь своей цѣли, онъ принимаетъ видъ безсердечнаго развратника, дѣлается товарищемъ Александра, его орудіемъ, его совѣтникомъ относительно удовольствій и сводникомъ. Какъ Гамлетъ представлялся безумнымъ, такъ онъ взялъ на себя роль малодушнаго, жалкаго сластолюбца, чтобы обезпечить себѣ жертву и овладѣть ею. Но фальшивое одѣяніе, въ которое онъ облекаетъ свой истинный характеръ, пристало къ нему какъ Нессова рубашка; мало-по-малу онъ сдѣлался въ дѣйствительности почти совершенно такимъ, какимъ хотѣлъ только казаться; противъ воли онъ всосалъ испорченность, которую самъ помогалъ распространять въ придворной и городской атмосферѣ, онъ чувствуетъ отвращеніе къ самому себѣ, созерцая свою жизнь. Но все же онъ остается непонятымъ, ибо при всей своей низости и притворномъ безсильномъ малодушіи онъ неизмѣнно преслѣдуетъ свой планъ: въ удобный моментъ умертвить Александра и учредить республику.

Его снѣдаетъ презрѣніе къ людямъ: онъ презираетъ герцога за его развращенность и кровожадность; народъ -- за то, что онъ позволяетъ такому государю управлять собой и разрѣшаетъ ему самому, слугѣ государя, ходить по улицамъ Флоренціи въ полной неприкосновенности и безнаказанности; наконецъ, республиканцевъ -- за то, что у нихъ нѣтъ ни энергіи, ни политической проницательности. Лоренцо, наконецъ, сбрасываетъ свою личину, судитъ и караетъ, какъ ангелъ мести.

Политическій пессимизмъ Мюссе обнаруживается въ томъ, что слѣдуетъ за этимъ: единственною наградой за подвигъ Лорензаччіо является то, что онъ падаетъ отъ руки убійцы, желающаго повысить цѣпу, назначенную за его голову; республиканскіе вожди Флоренціи слишкомъ тупы и непрактичны, само населеніе слишкомъ глубоко пало, оно спокойно подчиняется первому тирану, нападающему на него врасплохъ. Просвѣчивающее здѣсь презрѣніе къ республиканцамъ, конечно, можно отчасти приписать впечатлѣніямъ 1830 г. Мюссе самъ былъ однажды свидѣтелемъ революціи, которая, направляясь къ республикѣ, вошла въ монархическое русло. Однако же, въ его пьесѣ республиканцы освѣщены менѣе благопріятно, нежели они того заслуживаютъ. Въ несправедливости Мюссе относительно этого пункта сказывается личное настроеніе, не находящее себѣ объясненія въ самой пьесѣ. Но для него важнѣе всего было представить характеръ Лоренцо съ благороднымъ обликомъ подъ отталкивающею маской безчувственности. Лоренцо хранитъ въ душѣ идеальный элементъ, котораго онъ не стыдится; онъ стремится къ возвышеннымъ цѣлямъ, онъ вѣритъ въ примирительную силу подвига. То, что очищаетъ его передъ смертью, не случайность, подобно чистому поцѣлую Ролла, а поступокъ, носившійся передъ нимъ въ теченіе всей его юности.

Въ Le chandelier мы снова находимся въ очень испорченномъ обществѣ, но на этомъ фонѣ выдѣляется въ качествѣ главнаго дѣйствующаго лица молодой писецъ Фортуніо, съ его глубокою, безграничною любовью къ Жакелинѣ. Она и ея любовникъ пользуются имъ для свопъ низкихъ цѣлей; онъ долженъ служить щитомъ и ширмой ихъ грязныхъ любовнымъ отношеніямъ; онъ понимаетъ ихъ игру и любитъ; тѣмъ не менѣе, онъ даже вполнѣ готовъ отправиться на вѣрную смерть, чтобъ прикрыть отвратительный союзъ своей возлюбленной съ другимъ. Этотъ пажъ обладаетъ рѣшимостью и мужествомъ героя, и чистота его натуры производитъ такое сильное дѣйствіе, что трогаетъ и подкупаетъ Жакелину и даже побуждаетъ ее отвернуться отъ Клавароша и обратитъ взоры на него. Онъ идеалъ юнаго любовника.

Октавъ въ Les caprices de Marianne легкомысленный и во многихъ отношеніяхъ испорченный юноша, неспособный къ серьезной любви, полагающій, что для того, чтобы завоевать сердце женщины, не отбитъ употребить даже столько времени, сколько ему нужно, чтобъ распечатать бутылку южнаго вина; но у него есть чувство, въ которомъ онъ является отрочески наивнымъ и вѣрующимъ, и это чувство -- дружба; онъ такъ безусловно любитъ своего друга, юнаго Деліо, что готовъ умереть за него или отомстить за его смерть, итакъ ему преданъ, что съ презрѣніемъ отвергаетъ благоволеніе дамы, которой тщетно поклоняется Деліо. Относясь къ женщинамъ скептически, Октавъ безраздѣльно отдается дружбѣ: онъ идеалъ друга. Контрастъ ему представляетъ Деліо,; въ которомъ Мюссе, раздвоившій въ этой драмѣ свою собственную личность, изображаетъ другую сторону своего характера. Деліо -- молодой любовникъ, любовь котораго вся благоговѣйное томленіе, желаніе, настолько тоскливое при всей своей пламенности, что, не находя, ему удовлетворенія, онъ какъ бы призываетъ смерть. Ореолъ шекспировскаго романтизма окружаетъ его голову; его рѣчь -- музыка, его мечты -- поэзія. Онъ изображаетъ себя въ слѣдующихъ словахъ: е У меня нѣтъ душевнаго спокойствія и тихой безпечности, дѣлающихъ жизнь зеркаломъ, въ которомъ всѣ предметы показываются лишь на одинъ мигъ и снова исчезаютъ. Долги тяготятъ мою совѣсть. Любовь, изъ которой другіе дѣлаютъ себѣ забаву, приводитъ въ смятеніе все мое существо".

По этимъ мужскимъ образамъ можно видѣть, насколько Мюссе созрѣлъ, какъ поэтъ. Онъ не стремится болѣе къ исключительному изображенію кипучихъ влеченій молодости или дикой игры страстей со всѣми ихъ послѣдствіями -- ложью, обманомъ и насиліемъ; онъ долго, съ особеннымъ предпочтеніемъ останавливается на невинномъ, глубокомъ чувствѣ, грѣховномъ лишь вслѣдствіе внѣшнихъ обстоятельствъ,-- на любви, истой въ ея сущности и преступной лишь по причинѣ разрыва съ общественнымъ порядкомъ, на дружбѣ, внутренняя суть которой есть героическое самопожертвованіе, даже въ томъ случаѣ, когда она выступаетъ въ гнусной формѣ сводническаго краснорѣчія,-- словомъ, на дружбѣ и любви во всей ихъ чистотѣ, на жизненныхъ силахъ, обыкновенно называемыхъ идеальными. И но мѣрѣ того, какъ у Мюссе все болѣе и болѣе очищается мужской типъ, то же самое постепенно происходитъ и съ женскимъ типомъ. Сначала его женскіе образы колебались между Дадилой и Евой. Но возрастающее въ немъ влеченіе іъ изображенію духовной красоты и нравственной чистоты приводитъ его къ болѣе и болѣе выдающейся идеализаціи и женскихъ типовъ. Знаменательно уже то, что женскій образъ, выведенный имъ непосредственно послѣ окончательнаго разрыва съ Жоржъ Зандъ (1835 г.),-- образъ, которому она отчасти послужила моделью, Madame Pierson въ Confessions d'un enfant du sièce, представляетъ чрезвычайно идеализированную передачу характера оригинала. Его повѣсти, изъ которыхъ, по крайней мѣрѣ, три: Emmeline, Frédéric et Benerette и Le füs du Titien принадлежатъ къ лучшимъ, если онѣ не самыя лучшія, которыя можетъ предъявить наше столѣтіе, выдаютъ все явственнѣе стремленіе поэта къ идеализаціи и прославленію любви, а черезъ нее и женскихъ характеровъ. Онъ беретъ, напр., физіономію той или другой знакомой ему маленькой гризетки, добродушнаго, легкомысленнаго, даже вѣтренаго веселаго созданія; онъ надѣляетъ этотъ образъ дѣвственною прелестью, давно имъ утраченною, и воспроизводитъ изъ него Madame Pinson, или же создаетъ молодую женщину, преисполненную такой душевной глубины, такой наивности во всѣхъ ея ошибкахъ и проступкахъ, выражающуюся такъ правдиво и съ такою нѣжностью чувства, умирающую такъ просто, какъ та Беперетта, послѣднее письмо которой мало кто читалъ безъ слезъ. Для него, какъ для эротика, любовь такая неограниченная сила, что онъ подчиняетъ ей даже искусство. Любить и быть любимымъ подъ конецъ получаетъ въ его глазахъ настолько большее значеніе, чѣмъ быть художникомъ, что, по его представленію идеала, искусство, въ сущности, должно бы быть посвящено и исключительно предназначено одному единственному лицу: единой возлюбленной. Въ повѣсти Сынъ Тиціана герой, даровитая художественная натура, встрѣчаетъ преграду на пути распутства въ любви къ великодушной женщинѣ; онъ доказываетъ свою благодарность тѣмъ, что хочетъ нарисовать одну единственную картину, для которой собираетъ всѣ свои силы и которая одна должна перенести его имя въ потомство,-- портретъ возлюбленной. Въ честь ея онъ пишетъ сонетъ, въ которомъ превозноситъ красоту и чистоту души своей избранницы, высказываетъ, почему онъ никогда не прославитъ другой женщины своею кистью, и объявляетъ, что какъ ни прекрасно ея изображеніе, все же оно не можетъ сравниться съ однимъ единственнымъ поцѣлуемъ оригинала. Но изъ всѣхъ повѣстей Мюссе, конечно Emmeline, самая изящная. Это маленькій разсказъ, основой которому послужили первыя, болѣе благородныя, хотя кратковременныя любовныя отношенія, пережитыя Мюссе послѣ разрыва съ Жоржъ Зандъ и сходныя во всемъ существенномъ съ отношеніями въ повѣсти: молодой человѣкъ страстно влюбляется въ молодую замужнюю даму, привлекательный характеръ которой нарисованъ самыми нѣжными красками, на основаніи самаго тщательнаго наблюденія природы; только самые благоуханные женскіе образы Тургенева даютъ въ новѣйшей литературѣ понятіе о подобномъ дарованіи, но они болѣе духовны, не такъ реальны, художникъ смотритъ на нихъ болѣе влюбленнымъ взоромъ и изображаетъ съ меньшею художественною смѣлостью. Онъ долго слѣдитъ за нею, безъ надежды пробудить въ ней участіе къ себѣ, но, наконецъ, пріобрѣтаетъ ея взаимность, и она ему отдается. Внезапно они разстаются навѣки, потому что она слишкомъ правдива, чтобъ обманывать своего мужа, а онъ слишкомъ деликатенъ, чтобы не удалиться при подобныхъ обстоятельствахъ. Въ этой повѣсти встрѣчается стихотвореніе, которое молодой любовникъ даетъ прочесть своей дамѣ и которое мнѣ кажется лучшимъ цвѣткомъ въ эротикѣ Мюссе изъ втораго періода его стихотворной дѣятельности. Оно говоритъ языкомъ идеальнаго чувства. Это -- знаменитое стихотвореніе Si je vous disais, pourtant, que je vous aime. Альфредъ де-Мюссе едва ли напісалъ болѣе прочувствованную строфу, нежели слѣдующая: J'aime, et je sais répondre avec indifférence;

J'aime, et rien ne le dit, j'aime, et seul je le sais;

Et mon secret m'est cher et chère ma souffrance;

Et j'ai fait le serment d'aimer sans espérance,

Mais non pas sans bonheur -- je vous vois, c'est assez.

Одновременно съ этими прелестными повѣстями, написанными какъ бы на цвѣточныхъ лепесткахъ, Мюссе издаетъ нѣсколько маленькихъ драмъ; въ однѣхъ онъ представляетъ любовь суровою, ужасною силой, съ которой невозможно шутить, огнемъ, съ которымъ непозволительно играть, электрическою искрой, которая убиваетъ; въ другихъ же его остроуміе и свѣтскій тонъ блестятъ въ ткани стиля, полной глубокаго, искренняго чувства {Его путешествіе въ Италію съ Жоржъ Зандъ продолжалось съ осени 1833 г. до апрѣля 1834 г. Онъ написалъ въ этомъ году: On ne badine pas avec l'amour и Lorenzaccio; 1635 г. Barberine (почти самая незначительная его драма), Chandelier, Confessions d'un enfant du siècle и La nuit de; 1836 r. Emmeline и Il ne faut jurer de rien; 1837 г. Un caprice,Les deux maîtresses и Frédéric et Benerette; 1888 r. Le fils du Titien. Il faut qu'une porte soit ouverte ou fermée написана въ 1845 г., Bettine въ 1851 г., Carmosine въ 1852 г.}. Изъ этихъ драмъ Un caprice самая законченная и отличающаяся наиболѣе кипучимъ діалогомъ. Ни въ одной комедіи, ни въ одномъ провербѣ Мюссе не проявилъ такого совершенства внѣшней и внутренней формы, и названіе caprice находится по праву между заглавіями произведеній, вырѣзанныхъ на его надгробномъ памятникѣ на кладбищѣ Père Lachaise. Въ этой пьесѣ непостоянная эротическая прихоть, влюбленность минуты преклоняется передъ властью брака. Мужчина здѣсь легкомысленъ и не внушаетъ довѣрія; у обѣихъ женщинъ, преданныхъ другъ другу, горячее сердце и одна изъ нихъ обладаетъ, кромѣ того, очаровательною, аристократическою силой ума. Madame de Léry парижанка. Никто не рисовалъ этого типа съ такою оригинальностью, какъ Мюссе; здѣсь онъ былъ на высотѣ своего таланта. Вполнѣ свѣтская дама, но, въ то же время, вполнѣ женщина. Этотъ образъ прекрасенъ тѣмъ, что изъ-за высшей утонченности салонной жизни въ немъ проглядываетъ неподдѣльная, свѣжая, правдивая естественность,-- естественность, вопреки всему блистающему и сверкающему остроумію и слишкомъ раннему и отчасти пресыщенному жизнью опыту,-- естественность даже въ притворствѣ, естественность даже въ маленькой комедіи; Madame de Léry, какъ женщина, въ достаточной степени актриса, чтобъ играть роль. "Ахъ,-- говоритъ Гёте въ одномъ изъ своихъ писемъ,-- какъ вѣрно то, что нѣтъ ничего столь замѣчательнаго, какъ естественное, ничего столь великаго, какъ естественное, ничего столь прекраснаго, какъ естественное, и ничего и т. д., и т. д., и т. д., какъ естественное!" Парижанка Мюссе сохранила естественность среди искусственности самоувѣреннаго и заносчиваго общественнаго тона. Un caprice имѣетъ нравственную идею. Но, между тѣмъ какъ многіе поэты изображаютъ любовь чѣмъ-то твердымъ, какъ камень, крѣпкимъ и прочнымъ, чѣмъ-то такимъ, что можно схватить, положить на многіе годы и во всякое время найти въ прежнемъ состояніи, для Мюссе, даже когда онъ является наиболѣе нравственнымъ, она всегда лишь самая тонкая и самая сильная, но вслѣдствіе этого и самая неуловимая эссенція жизни. Она можетъ умертвить, пока сохраняетъ всю свою мощь, но она можетъ и испариться.

Въ своихъ послѣднихъ драмахъ Мюссе преимущественно прославлялъ преданность и чистоту характера женщины,-- добродѣтели, въ которыя онъ вѣрилъ, хотя самъ не могъ ихъ найти. Уже въ Barberine онъ по древнему сказанію, нарисовалъ идеалъ вѣрной супруги въ стилѣ шекспировской Имогены, но пьеса была неинтересна. Онъ закончилъ свою драматическую дѣятельность двумя превосходными, чудесными женскими образами. Въ маленькомъ шедеврѣ Bettine онъ, какъ бы играя, легко и въ совершенствѣ разрѣшилъ одну изъ труднѣйшихъ задачъ характеристики. Беттина появляется, и едва она произнесла три или четыре фразы, какъ мы уже чувствуемъ, что передъ нами сильная, смѣлая женская натура съ глубокими чувствами и высокими мыслями, и даже болѣе того: геній, художница, тріумфаторша, привыкшая сознавать свое умственное превосходство надъ окружающими и не обращать вниманія на мелочныя приличія. Это день ея свадьбы. Она съ пѣніемъ выступаетъ на сцену, комнату, гдѣ ждетъ нотаріусъ, идетъ прямо къ нему и, къ его изумленію, обращается къ нему на "ты": "Ахъ, ты здѣсь, нотаріусъ? Милый нотаріусъ, милый другъ, твои бумаги съ тобой?" Его оффиціальное достоинство такъ мало для нея значитъ, что она, не задумываясь, выказываетъ передъ нимъ свои радостныя ощущенія, внушаемыя ей мыслью о свадьбѣ. Веселость и добродушіе ея натуры льются черезъ край при самомъ ничтожномъ поводѣ. Она не остроумна, какъ свѣтская дама, но непринужденна, великодушна, искренна, какъ истинная художница, и неподдѣльная человѣчность ея природы еще прекраснѣе выдѣляется на фонѣ нравственной распущенности, представляемой ея холоднымъ, притязательнымъ женихомъ. Прекрасная маленькая драма Кармозина, въ основу которой положена одна изъ новеллъ Бокаччіо, доказываетъ, что самая сильная и пламенная любовь и обожаніе, разлученныя отъ своего предмета внѣшними обстоятельствами, могутъ быть исцѣлены великодушною добротой и заботливостью. Кармозина -- простая мѣщанка, любящая короля Педро Аррагонскаго безнадежною, пожирающею страстью; ради этого чувства она отказывается отдать руку своему преданному, огорченному поклоннику Педрилло; она рѣшается молчать и умереть. Но товарищъ ея дѣтскихъ игръ, пѣвецъ Минуччіо, изъ состраданія къ ней, выдаетъ королю я королевѣ ея любовь; и, ничуть не разгнѣванная, королева идетъ къ ней и, стараясь быть неузнанной, постепенно утоляетъ мученія КарМ08ины сестринскими и царственными словами, объясняя ей, что такая глубокая и великая любовь слишкомъ прекрасна, чтобы вырвать ее изъ сердца. Королева сама приметъ ее въ число своихъ статсъ-дамъ и тѣмъ предоставитъ ей случай видѣть короля ежедневно, ибо любовь, возносящая душу къ возвышенному, очищаетъ васъ. "Я сама научу тебя, Кармозина,-- говоритъ она,-- что можно любить, не страдая, если любишь, не краснѣя; только стыдъ и угрызенія совѣсти причиняютъ огорченіе; печаль удѣлъ виновныхъ, а твои мысли, конечно, не преступны". Затѣмъ приходитъ король подъ предлогомъ навѣстить ея отца и говоритъ ей въ присутствіи королевы:

-- Такъ это вы, прелестная донна, какъ мы слышали, больны и въ опасности? По вашему лицу этого нельзя подумать... Вы дрожите, какъ мнѣ кажется, вы боитесь меня?

-- Нѣтъ, государь.

-- Такъ дайте мнѣ вашу руку. Что значитъ это, мое прекрасное дитя? Вы, юная, созданная для того, чтобъ радовать сердца другихъ, вы такъ поддаетесь страданіямъ? Мы просимъ васъ изъ любви къ намъ ободриться и постараться поскорѣе выздоровѣть.

-- Государь, силы мои слишкомъ ничтожны, чтобы вынести чрезмѣрную муку, и въ этомъ причина моихъ страданій. Такъ какъ вы могли пожалѣть меня, то, быть можетъ, Богъ избавитъ меня отъ нихъ.

-- Прекрасная Кармозина, я буду говорить съ вами какъ король и какъ вашъ другъ. Великая любовь, которую вы къ намъ питаете, необычайно возвысила васъ въ нашихъ глазахъ, и почесть, которую мы хотѣли оказать вамъ въ награду за нее, состоитъ въ томъ, что мы сами представимъ вамъ супруга, нами избраннаго для васъ, и будемъ просить васъ принять его. И потому мы назначаемъ себя вашимъ рыцаремъ, на нашихъ турнирахъ будемъ носить вашъ девизъ и ваши цвѣта, и за это попросимъ у васъ лишь одного поцѣлуя.

Королева къ Кармозинѣ:

-- Согласись, дитя мое, я не ревнива.

-- Государь, королева отвѣтила за меня.

Въ какомъ мірѣ это происходитъ? Въ какомъ мірѣ воздухъ, которымъ дышешь, отличается такою чистотой? Гдѣ процвѣтаетъ такая честность, гдѣ любовь обладаетъ такимъ смиреніемъ при всей пылкости и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такимъ величіемъ, и гдѣ встрѣчается она съ такою рыцарскою преданностью, гдѣ она такъ свободна отъ ревности при такой безконечной добротѣ? Гдѣ можно найти такого короля, гдѣ такую королеву? Мы должны отвѣтить безъ колебанія: въ странѣ идеала, нигдѣ какъ тамъ. Въ ея берегамъ присталъ, наконецъ, задорный, цинический Мюссе, какъ поэтъ, но, какъ человѣкъ, онъ,[напротивъ того, очутился вдали отъ нихъ. Онъ погибъ, стремясь къ самозабвенію. Необузданность, безпорядочность всего существа его были причиной его несчастія. Между тѣмъ какъ въ своей поэтической дѣятельности онъ становился все духовнѣе и нравственнѣе, какъ человѣкъ, онъ все глубже погрязалъ въ низменномъ развратѣ. Онъ рано утратилъ власть надъ, самимъ собой; нѣкоторое время поэзія возносила его надъ его жизненнымъ паденіемъ; подъ конецъ и эти крылья не могли уже поднять его.

Онъ многаго ожидалъ отъ іюльской монархіи; онъ надѣялся увидѣть при ней дворъ, покровительствующій искусству, либеральную политику , возрожденіе національной славы и разцвѣтъ изящной литературы. Можно представить себѣ, какъ горько былъ онъ разочарованъ. Нѣтъ ничего невозможнаго въ томъ, что дворъ, который обладалъ бы живою любовью къ поэзіи и изящнымъ искусствамъ и привлекъ бы въ свой кругъ Альфреда де-Мюссе, что такой дворъ оказалъ бы на него благотворное вліяніе, принудилъ бы его соблюдать приличіе и облагородилъ бы его наслажденіи, даже самый его развратъ. Но Людовикъ-Филиппъ, этотъ въ общемъ столь утонченный и образованный монархъ мира, имѣлъ очень мало склонности къ поэзіи и мало понималъ ея сущность. Онъ не съумѣлъ расположить къ себѣ ни Виктора Гюго, ни Альфреда де-Мюссе. Мюссе, бывшій товарищемъ по школѣ его сына, Фердинанда Орлеанскаго, написалъ въ 1836 г. сонетъ по поводу покушенія Менье на жизнь короля. Этотъ сонетъ не былъ напечатанъ, но герцогъ Орлеанскій, случайно его увидавшій, нашелъ его превосходныхъ и непремѣнно хотѣлъ его прочесть его величеству. Король не узналъ даже имени автора, потому что, прежде чѣмъ прочли ему стихотвореніе до конца, онъ такъ обидѣлся на то, что поэтъ осмѣлился говорить ему "ты", что не хотѣлъ больше слышать ни одного слова. Чтобы сгладить оскорбленіе, герцогъ выхлопоталъ Альфреду де-Мюссе приглашеніе на тюльерійскіе балы. Въ день его представленія ко двору Людовикъ-Филиппъ, къ его удивленію, подошелъ прямо къ нему и сказалъ съ улыбкой и выраженіемъ лица, пріятно его поразившимъ: "Вы только что изъ Жуанвиля, я радъ васъ видѣть". Альфредъ де-Мюссе былъ слишкомъ свѣтскій человѣкъ, чтобы выказать изумленіе. Онъ почтительно поклонился, раздумывая о томъ, что могли бы значить слова короля. Тогда онъ вспомнилъ, что у семьи Мюссе былъ въ Жуанвилѣ дальній родственникъ, инспекторъ лѣснаго округа въ казенныхъ имѣніяхъ. Король, не утруждавшій свою память литературными именами, зналъ въ точности имена всѣхъ служащихъ въ его помѣстьяхъ. Одиннадцать лѣтъ сряду онъ каждую зиму съ тою же радостью встрѣчалъ своего мнимаго инспектора лѣснаго округа, продолжалъ расточатъ ему улыбки и кивки, заставлявшіе блѣднѣть отъ зависти не одного придворнаго и считавшіеся почестью, воздаваемой имъ изящной литературѣ; но, сколько извѣстно, Людовикъ-Филиппъ никогда не подозрѣвалъ, что въ его царствованіе жилъ великій поэтъ, носившій одно имя съ инспекторомъ лѣснаго округа.

Крайне безцвѣтное правленіе Людовика-Филиппа должно было внушать Мюссе только отвращеніе. Его воинственный отвѣтъ на Rheinlied Бекера, проникнутый гордою и дикою насмѣшкой, указываетъ на бывшіе въ немъ лирическіе задатки, которые могли бы развиться при иныхъ политическихъ условіяхъ. Теперь же онъ чувствовалъ необходимость ограничить свою дѣятельность и воспѣвать лишь юность и любовь; и когда юность исчезла, то у него уже не было средствъ къ самообновленію. Его погубили не только пороки, но и добродѣтели его: гордый и надменный, онъ не имѣлъ и слѣда того честолюбія, которое ведетъ за собой духовное равновѣсіе, того стремленія къ пріобрѣтенію, которое приневоливаетъ къ трудолюбію, ни тѣни того властнаго эгоизма, благодаря которому писатель ставитъ свое "я" выше всего на свѣтѣ. Онъ бурно несся по жизненному пути, съ такою жадностью и поспѣшностью, что въ сорокъ лѣтъ былъ утомленъ, какъ семидесятилѣтній старикъ, не сдѣлавшись отъ этого ни спокойнѣе, ни разумнѣе. Его преждевременное физическое истощеніе повело за собой и нравственное. Въ немъ также не было и слѣда того идеальнаго эгоизма, который заставляетъ писателя жить исключительно для своего искусства, ни искры соціальнаго или политическаго смысла, налагающаго на творческій духъ обязанности къ другимъ; онъ былъ до такой степени неспособенъ владѣть собою, что минутное искушеніе было для него непреодолимо; безусловно лишенный тенденціи, какъ, поэтъ, онъ и какъ человѣкъ остался совершенно безъ цѣля въ жизни; у него не было ничего, что онъ желалъ бы подвинуть или привести въ исполненіе, ничего, что онъ хотѣлъ бы высказать во что бы то ни стало; и онъ былъ слишкомъ неподатливою, слишкомъ мало созерцательною натурой, чтобы саморазвитіе въ гётевскомъ смыслѣ могло быть для него цѣлью, замѣняющей всякія тенденціи. Когда онъ умеръ въ 1857 г., то онъ на нѣсколько лѣтъ уже пережилъ свою музу.

"Русская Мысль", кн. VII, 1886