Ткачев Петр Никитич - Рецензия на книгу В. Циммермана "История крестьянской войны в Германии по летописям и рассказам очевидцев"

Ткачев П. H. Избранное

М., Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. -- (Библиотека отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала XX века).

РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ В. ЦИММЕРМАНА70 "ИСТОРИЯ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ В ГЕРМАНИИ ПО ЛЕТОПИСЯМ И РАССКАЗАМ ОЧЕВИДЦЕВ"
Пер. со 2-го исправл. изд. Три выпуска. Изд. ред. журнала "Дело". 1865-1868 гг.

"Все к лучшему в этом лучшем из миров", -- так обыкновенно говорят благодушные оптимисты, облекая свое сытое довольство в философские системы и в научные теории. Теперь эти теории, по-видимому, не в большом ходу, -- над ними даже смеются, и самому слову "оптимист" придается какое-то весьма двусмысленное значение. Однако, едва ли это только не по-видимому; в сущности же, в настоящее время оптимистическая теория владычествует над всеми нами с такой же силой, как и прежде, несмотря на ежедневные протесты живой действительности. Только теперь оптимизм принял другой характер, несколько отличный от оптимизма Руссо, Попа71 и т. п. Мы очень хорошо знаем (хотя, быть может, многим из нас совсем бы и не хотелось этого знать), что не все существующее -- прекрасно и утешительно, что в нем много есть дурного и вредного, и едва ли бы кто-нибудь согласился в настоящее время доказывать, что землетрясение на острове св. Фомы -- явление утешительное, как это доказывали сто лет тому назад относительно лиссабонского землетрясения. Такой быстрый прогресс в нашем миросозерцании мы от всей души готовы приписать плодотворному влиянию науки, о великом значении которой так любят распространяться все истые оптимисты. Однако принужденные признать, что существующий порядок не есть самый совершенный порядок, мы сейчас же для смягчения ригоризма добавили: существующий порядок не есть совершенный, но постоянно усовершающийся. Это остроумное добавление снимает тяжелый камень с нашего сердца и снова возвращает нас к добродушию наших предков, видевших даже в разрушении Лиссабона нечто утешительное и благотворное. Таким образом, мы находим прекрасное средство примирить горький пессимизм, возбуждаемый действительной жизнью, с сладеньким оптимизмом, желающим видеть жизнь в таком виде, как этого хочется оптимисту. Признав существование исторического прогресса, как факт непреложный и почти не требующий доказательств, мы создали себе мостик, который совершенно незаметно перевел нас от пессимистических треволнений к оптимистическому самодовольству. Но очевидно, что такое признание только тогда может нас вполне утешить и успокоить, когда мы допустим исторический прогресс не только как простой факт, но как неизменный закон. В самом деле, простое сопоставление различных исторических эпох представляет весьма мало успокоительных результатов; везде мы находим одни и те же общие черты, и нельзя сказать, чтобы это были одни только светлые черты. Но если бы даже мы действительно могли допустить, что каждая последующая эпоха лучше предыдущей, то и тогда мы не могли бы чувствовать себя вполне удовлетворенными. Быть может, это только кажущиеся улучшения, быть может, они случайны и недолговечны, быть может, они сделаются для наших потомков источником нескончаемых бедствий и страданий, быть может, завтра же их вырвет с корнем чья-нибудь сильная рука и т. п. Для того, чтобы успокоиться, нам нужно быть уверенными, что никогда ничего подобного не случится, что ни одно из этих предположений не сбудется, т. е. мы должны уверовать в закон исторического прогресса; мы должны уверовать вместе с историком крестьянской войны, что будто "над всей историей царит непреложный закон, святая Немезида" (стр. 509, вып. III). Эта уверенность есть лучшее средство примирения с горьким скептицизмом и недоверием к "лучшему из миров".

Однако к историческому оптимизму нельзя относиться совершенно безразлично; он содержит в себе весьма заметные оттенки, которые никак не следует упускать из виду. Одни историки, пропагандируя историческое предопределение, в смысле неуклонного шествия человечества по пути всяческого прогресса и преуспеяния, до того уже увлекаются, что собственные вымыслы принимают за факты, а факты за вымыслы. Чтобы люди не слишком много толковали о том, что потеряли или чего не получили, они с любезной услужливостью начинают убеждать их, что потерянное совсем не было привлекательно, что эта потеря для них даже не потеря, а положительный выигрыш и что то, чего они так страстно желали, в сущности было вредно для них же самих и т. д. Вслед за этими убеждениями они попросят возвести очи в горе. Другие историки, хотя исповедуют веру в исторический, предопределенный прогресс, настолько все-таки, сохраняют свое беспристрастие, что не решаются называть белое черным, а черное белым. Не увлекаясь заманчивыми вымыслами собственной благонамеренности, они изображают исторические факты во всей их неподдельной истинности, никому не льстя и ни перед кем не изгибаясь. Потому материал, собранный ими, заслуживает полного доверия, каковы бы ни были их личные взгляды. Беспристрастное исследование предоставляет каждому читателю полную возможность сделать из него наиболее подходящий вывод, ни мало не стесняясь субъективными воззрениями автора; выводы часто даже могут быть диаметрально противоположны этим воззрениям. К числу историков этой второй категории принадлежит и автор "Крестьянской войны".

Циммерман, как можно видеть из заключительных слов его книги (см. III выпуск, стр. 509), из введения и предисловия ко 2-му изданию, не чужд оптимистического взгляда на исторические события; он верит в исторический прогресс.

"Дух истины, -- говорит он (см. I вып., пред. ко 2-му изд.), -- стремится вперед, смеясь над усилиями реакции остановить его. Кто не чувствует этого движения вперед, тот стоит слишком далеко позади и слишком низко. Человечество идет вперед и преобразовывается, народы вырабатывают в себе высшие способности и в тяжкой борьбе стремятся к своей цели". "После взрыва (т. е. восстания), -- говорит он, -- все изменилось. Вся страна приняла другой вид. Настало н о -вое время, день занялся среди разрушений и потрясений, в буре и крови. Но это миновало, и при наступившей затем тишине люди увидели вместо ночи день".

В другом месте Циммерман говорит: "Все, что было истинного и прекрасного в этом движении, не прошло, не погибло бесследно. Оно перешло в руки времени, которое все перерабатывает: одно развивает и возвращает, другое сушит и погребает" (III вып., стр. 509).

Несмотря, однако, на успокоительный взгляд историка, Циммерман нигде не жертвует ему своим беспристрастием. Это обстоятельство придает особенную цену его замечательной монографии и делает возможным фактическую проверку и оценку оптимистических воззрений как самого автора, так и вообще господствующей исторической школы.

Никогда, быть может, человечество не было так близко к осуществлению своих заветных идеалов, как в памятный 1525 год. По-видимому, заря того "царствия божия", о котором так много и хорошо говорили народные вожди, уже занималась над землею; по-видимому, многовековое странствование по пустыням рабства и нищеты приходило к концу и видны были окраины обетованной земли. Народные предводители так глубоко были убеждены в правоте и в успехе своего дела, что даже в самые критические моменты движения, за несколько часов до рокового поражения, они не теряли бодрости и обращались к правителям и феодалам, как лица, "власть имеющие" и пришедшие судить их и казнить.

"Бойтеся и трепещите, -- писали они им, -- неужели вы думаете, что господь бог не в силах спасти свой неразумный народ или что он пощадит в гневе своем тиранов. Или вы думаете, что тираны угоднее богу, чем его народ. Познайте, что сам бог через пророка Даниила даровал силу народу. Придите и покайтеся в своих жестокостях; в противном случае вы будете вырваны, как сорная трава>> и т. д.

И эта непоколебимая и гордая уверенность в победе была не без основания. Положение Германии в то время, по-видимому, благоприятствовало самым смелым реформам; общественные элементы находились в каком-то брожении; дворянство, духовенство, городская буржуазия и крестьянство находились в самом полном разладе. Правда, этот разлад не был чем-то новым, исключительно свойственным только той эпохе; он проходил и проходит, через всю историю западно-европейского человечества; из средних веков он перешел по наследству и в новые, но разница между средневековым и нововековым периодом в том именно и состоит, что в средние века враждебные элементы находились в состоянии полнейшей разъединенности, ни за одним из них не стояло никакой посторонней силы, обуздывающей и сдерживающей остальные; шансы борьбы были более или менее равны. Положение дела изменилось, когда рядом с названными общественными элементами возник другой элемент, с особой специальной задачей охранять и оберегать раз установленный порядок. Благодаря этому новому элементу или этой новой силе, обладающей огромными материальными средствами, всякие радикальные реформы, идущие снизу, сделались в настоящее время крайне трудными, почти невозможными.

Восстание крестьян началось в Верхней Швабии в первой еще половине 1524 г., к концу этого года оно приняло уже довольно угрожающий вид и формулировало свои первые требования. Требования эти отличались крайней умеренностью и даже наивностью. Мы требуем, -- писали крестьяне, -- чтобы, во-первых, нас не заставляли стеречь дичь и охотиться для господ; во-вторых, чтобы нас не заставляли водить наших собак в намордниках; в-третьих, чтобы каждый из нас имел право носить пищали и арбалеты; в-четвертых, егеря и лесничие не обязаны никого обижать; в-пятых, мы не обязаны возить помещику навоз, исполнять тяжелые рукоделья, платить подати, налоги и пени, не установленные законом, и т. д. Всего таких требований было шестнадцать. Между прочим, в 12-ми 13-м параграфах требовалось, чтобы господин не имел права брать себе имения умершего крестьянина, если после него остались родственники; в 15-м -- выговаривалось право каждому крестьянину "потчевать дома кого угодно вином". Как ни умеренны были эти требования, феодалы не были расположены уступить им; но с другой стороны, они были слишком слабы, чтобы отказать им наотрез. И вот они решились сделать вид, будто готовы уступить крестьянам, завлечь их таким образом в переговоры, убедить их до окончания переговоров возвратиться по домам, а самим тем временем набрать войска и наказать дерзких ослушников. "Есть подлинные письма, -- говорит Циммерман, -- в которых откровенно высказано намерение обмануть народ ложной уступчивостью и мнимым желанием законных переговоров до тех пор, пока можно будет усмирить его силою" (стр. 261, вып. I). Крестьяне поверили и обещали оставаться спокойными до законного решения их дела. Однако едва только они вернулись домой, как помещики стали снова требовать от них барщины, оброки и другие повинности, которые крестьяне отказывались исполнять. Таким образом, при первом же столкновении с крестьянами феодалы обнаружили самое наглое вероломство, и этой-то политики надувательства они неуклонно держались до самого того времени, пока сила не перешла на их сторону. Ниже мы увидим, что это коварство, с одной стороны, и излишняя доверчивость, с другой, некоторых из предводителей крестьянского восстания были одной из главных причин его неудачи. Крестьяне, возмущенные предательством дворян, снова взялись за оружие; мятеж быстро разрастался и охватил множество городов и селений, от Брисгау до Костанцского озера, и от Альгау до Риса; хотя дворяне и владетельные князья воспользовались переговорами, чтобы собрать деньги и войска, однако их единичные средства были слишком ничтожны для успешной борьбы с восставшими. Швабский союз медлил и бездействовал; только в начале 1525 г. он решился принять "энергические меры". Но, увы, и у него не было средств для осуществления своего благородного решения! Как ничтожны были его материальные силы, можно судить по следующему факту. Чрезвычайный сейм, собравшийся 5 февраля 1525 г. в Ульме, нашел восстание черни в высшей степени опасным: "Оно распространяется, -- сказано в постановлении сейма, -- так быстро, что шайка из двух или трех сот человек в несколько дней вырастает до трех, четырех тысяч; они желают свергнуть все власти и всякое начальство и сделаться сами себе господами".

Потому 11 февраля сейм предписал союзным чинам выставить к назначенному времени и в назначенные места первую треть контин-гентов, а другую треть держать наготове к походу. Численность этой первой трети состояла из 1.035 человек конницы и 2.407 человек пехоты; всего, следовательно, из 3-442 человек. Значит, весь контингент, если бы даже он и мог когда-нибудь собраться, простирался только до десяти с небольшим тысяч человек. Между тем число восставших крестьян, по самому умеренному счету, превышало 100.000 человек. Циммерман во многих местах упоминает об отдельных шайках, заключавших в себе от 10-12 тысяч человек. Таким образом, численный перевес, перевес материальной силы был на стороне восставших; мало того, крестьяне не уступали наемному ландскнехту ни в мужестве, ни в вооружении. Наконец, у крестьян было несравненно больше единства и согласия, чем у их врагов.

"На сейме Швабского союза, -- говорит Циммерман, -- господствовали несогласие и робость. Причиной этого были частью возраставшая опасность и слабость союзного войска, частью разнородный состав сейма, на котором сталкивались самые противоположные политические и религиозные интересы. Города, а с ними и все последователи новой религии, желали действовать в отношении крестьян кротко и без вражды или, по крайней мере, из благоразумия показывать вид, что намерены действовать так. Князья и графы, хотя приверженцы старой церкви и противники городов, соглашались с ними, потому что трусили и не знали как быть. Но баварский канцлер Экк полагал, что не следует давать потачки с самого начала, так как одно зло мечет за собой другое" и т. д. (вып. I, стр. 228).

В противоположность перепуганным и растерявшимся господам, крестьяне действовали с необыкновенным благоразумием, тактом и единодушием. Они заключали между собой союзы, формулировали свои требования, определяли общий план действия, выбирали должностных лиц, вводили строгий порядок и дисциплину в свои ополчения и т. п. Беспристрастный историк крестьянской войны, правдиво записывавший всякое, даже самое ничтожное обстоятельство, относившееся до великого народного движения, не упоминает почти ни об одной серьезной распре, ни об одном серьезном междоусобии среди крестьян. Требования их, особенно в первое время, поражают своей удивительной сдержанностью и благоразумием. Один анонимный собиратель материалов для истории того времени, изложив сущность постановлений одного из самых первых крестьянских союзов, известного под именем альгаусского -- не может удержаться, чтобы не воскликнуть:

"Устав этот (альгаусских крестьян), составленный в Меменгене начальниками и советниками, явно показывает, что крестьянская война была не что иное, как отчаянный вопль человечества, угнетенного дармоедами и деспотами и не видавшего после долгих мучений и многих покорных просьб иного средства выйти из-под гнета, кроме страшного взрыва. От зари и до зари им только и твердили: "плати, плати". Наконец они не хотели, да и не могли более платить, но с них продолжали требовать. Тогда терпение их, долго искушаемое тираническим игом высших классов, лопнуло, и в отчаянии они дошли до того, что светские и духовные тираны назвали потом бунтом и мятежом" (вып. I, стр. 322).

Кроме этих исчисленных здесь причин было много и других, которые, по-видимому, вполне обеспечивали успех крестьянского восстания. Движение это не ограничивалось одними помещичьими крестьянами, -- оно захватило и городской пролетариат и низшее сельское духовенство и наиболее развитое меньшинство дворянства. Одним словом, оно находило себе поддержку в самых разнообразных общественных элементах, так что его нельзя даже назвать чисто крестьянским, -- оно имело характер общенародный. Все униженное, подавленное и эксплуатируемое, все восстало теперь против своих угнетателей "во имя христианской любви и свободы". Даже католическое духовенство, всегда реакционное, всегда враждебное всякому преобразованию, приняло участие в восстании. Почти все низшее сельское духовенство было на стороне крестьян; многие из них, правда, пристали к ним не по своей воле, но было немало и таких, которые сами взялись за оружие и "в панцирях и с мечами" стали во главе недовольных. Другие ограничивались одной только проповедью, они проповедовали о "године свободы, в которую, как в древний юбилейный год иудеев, всем заключенным отворятся тюремные двери, все рабы объявятся свободными и все долги прощенными"; они проповедовали против духовных князей и господ -- против этих новых Моавов72, Ахавов73, Фаларисов74 и Неронов75, -- они проповедывали против общественного неравенства, против десятины, и их проповедь действовала еще сильнее, чем их оружие.

"Своими отчетливыми объяснениями и логическими выводами, -- говорит Циммерман, -- своею искусною речью и пасторским здравомыслием, с библиею в руке, они производили несравненно более глубокое впечатление, чем перекрещенцы76 и светские проповедники" (вып. II, стр. 67).

Но особенно деятельное участие в движении принимало низшее городское сословие. Вообще, отношение городов к крестьянскому восстанию так интересно и поучительно и имело такое решительное влияние на исход борьбы, что мы считаем необходимым разобрать его поподробнее. История Циммермана представляет нам для этого обильный и в высшей степени драгоценный материал.

Население немецкого города, в эпоху крестьянских войн, представляло те же градации, заключало в себе те же элементы, которые мы находим и в городе современном. Старое различие между вольными людьми города, "городскою общиною", и феодальными господами, городскими патрициями, еще не изменилось. Потомки древних патрицианских семейств составляли, по-прежнему, высшую городскую аристократию, но эта аристократия уже давно утратила вместе с своими богатствами и свой прежний блеск, -- теперь она могла гордиться только разве старыми преданиями да предками. Промотав свое наследство, она набросилась на общественные должности и жила по большей части доходами с них. Доходы эти, разумеется, выжимались у ремесленных классов города, и выжимались, как водится, не всегда честным и законным образом.

"Горожане, -- говорит Циммерман, -- привыкли видеть в этих почетных членах ратуши "мошенников" и "пиявиц", как прежде они видели в них жестокосердных тиранов".

Нечего и говорить, что, при таком положении дел, между ними и городскою общиною существовал постоянный и непримиримый антагонизм. Сами эти разорившиеся аристократы не находили себе опоры ни в одном из элементов городского населения и по своим преданиям и отчасти даже интересам тянули более к феодальному дворянству. Рядом с ними в городах давно уже возникла другая, новая аристократия, более блистательная и могущественная, крепче связанная с интересами города, но не менее ненавистная, не менее враждебная городской общине. Это -- аристократия капиталистов, ростовщиков. Давая взаймы князьям и подкупая их советников и роднясь с ними посредством браков, эти капиталисты прибрали к своим рукам монополию, начали теснить бедное, мелкое купечество, лишили тысячи народа работы и пропитания; бедный крестьянин должен был многие предметы, сделавшиеся потребностью времени, покупать у них по таким бессовестно высоким ценам, что даже сам Лютер77 написал против них в 1524 году весьма резкое сочинение "о лихве". Торговые компании этих капиталистов назначали товарам совершенно произвольные цены, которые особенно увеличились в четыре последние года перед крестьянскими войнами. Заграничной торговли сами они не вели, но ввоз иноземных предметов роскоши был в их руках. .

"Составив большие торговые компании, -- говорит Циммерман, -- завладев всею торговлею и капиталом, они могли лишить прежней работы ремесленный класс в немецких городах и назначить ему задельную плату по произволу; работник сделался их полною собственностью".

При этом они завладели правом первой купли в одни руки. Они скупали произведения земли у бедных поселян по баснословно дешевым ценам и, сложив в своих амбарах и магазинах жизненные припасы в огромных количествах, продавали их слишком дорого. Распоряжаясь всем рынком, они в продолжение многих лет поддерживали искусственную дороговизну, которая, вместе с бесчисленными повинностями и поборами, довела наконец простой народ до последней степени крайности и нищеты. Вот эти-то денежные аристократы, вот эти-то ростовщики и монополисты, равно ненавистные и среднему городскому классу, "городской общине>>, и простому народу, занимали рядом с родовою аристократией высшие общественные должности и держали в своих руках все городское управление. Интересы их были тесно связаны с интересами светских владетельных князей и прямо противоположны интересам феодального дворянства, -- средневекового рыцарства. Усиление местной, центральной власти и обуздание произвола и насилия гордого, буйного дворянства казались им самыми верными и надежными средствами обеспечить мирное развитие торговли и промышленности, которая их питала и обогащала. Кроме того, крестьянство, слишком уже обремененное всевозможными дворянскими повинностями и оброками, было не так удобно для эксплуатации, как бы того хотели барышники-монополисты. Дворяне выжали народ, как выражается Циммерман, досуха, так что купцам уже почти и выжимать ничего не оставалось. Поэтому в интересах их было желать некоторого облегчения участи крестьян: через это они могли достигнуть двух целей: ослабить дворянство и в такой же степени усилиться самим на счет народа. Народ был такою послушною дойною коровою, и помещики так долго и с таким успехом доили его, что прибрать его теперь к своим рукам, загнать его в свои стойла казалось весьма заманчивым и выгодным делом.

За родовою и денежною городскою аристократиею следовал средний ремесленный класс -- "городская община" в самом тесном смысле этого слова. К ней принадлежали мелкие местные торговцы и промышленники, хозяева-ремесленники, более или менее зажиточные владельцы недвижимостей в городе: домов, садов, виноградников и огородов, содержатели гостиниц, кабаков и т. д. По своему социальному положению они занимали средину между аристократией и городским пролетариатом. Они не любили аристократии, которая теснила их и выжимала из них их трудовые копейки для, своих праздных прихотей и забав. Бюргеры от всей души хотели спихнуть этих "почетных господ", забравших в свои руки их бюргерские дела, и сделаться в городе собственными господами. Таким образом, взгляд их на аристократию совпадал до некоторой степени со взглядом на нее простого народа и городского пролетариата. Но этим совпадением и оканчивалась кажущаяся солидарность бюргерских интересов с народными. Бюргеры ненавидели аристократию, но не любили они также и эту оборванную, голодную чернь, всегда недовольную и беспокойную, всегда готовую нарушить любимую ими тишину лавочки, не уважающую никаких прав, освященных веками, и весьма нецеремонно относящуюся к чужой собственности. Интересы этой "черни" были совершенно чужды интересам бюргеров. Бюргеры хотели только, чтобы им, бюргерам, не мешали смирно и спокойно наслаждаться плодами их торговой спекуляции, чтобы их не обременяли излишними податями и повинностями, чтобы их производству был более или менее верный и обширный рынок, а все остальное должно было оставаться по-прежнему, с некоторыми разве исключениями -- в пользу крестьян. И им хотелось несколько попользоваться шерстью с этих бедных "овечек", которых так тщательно и дочиста обстригали помещики.

Наконец, самый низший слой городского населения составила масса неимущих бедняков, которая, по уверению Циммермана, в годы восстания особенно увеличилась, вследствие частых неурожаев, застоя в торговле и промышленности и других неблагоприятных обстоятельств. По составу своему эта масса была весьма разнообразна: сюда принадлежали и разорившиеся бюргеры, и ремесленники без работы, и крестьяне, прибывшие в город для заработков, и беглые крепостные и дворовые, и всякого рода люд, не имеющий ни определенных занятий, ни определенной оседлости, ни определенных средств к существованию. Интересы этих людей совпадали с интересами бюргерства и крестьянства лишь настолько, насколько бюргеры и крестьяне враждебно относились к существующему порядку. Но то, что могло удовлетворить крестьян и успокоить бюргеров, для них было еще очень недостаточно. Их виды и стремления простирались далее видов и стремлений того или другого сословия; существующий порядок не представлял для них решительно ничего привлекательного, им нечего было ждать и надеяться от него чего-нибудь лучшего, чем то, что они имели, а они ничего не имели. Потому движение крестьян должно было найти в них сильную поддержку, но, приняв в нем участие, они, естественно, должны были придать ему другой, несравненно более радикальный характер, чем оно имело сначала. Из движения чисто крестьянского оно должно было превратиться в социальное. Из этого-то неимущего пролетариата, к которому примыкало также немало монахов, попов и странствующих рыцарей, вышли энтузиастические поборники "христианской свободы" и всеобщего равенства. Отсюда вышли те пламенные фанатики, которые думали осуществить в Цвикау "царствие божие", отсюда вышли "перекрещенцы", страстная проповедь которых так долго и сильно волновала народ.

Таков был состав городского населения. Очевидно, что крестьяне могли рассчитывать на деятельную поддержку только со стороны низшего класса. Поддержка со стороны бюргеров была весьма сомнительна: бюргеры не могли принять близко к сердцу крестьянского дела; они не могли ему искренно сочувствовать, ведь это все-таки был протест против существующего порядка, выгодного для них. Делая вид, будто они готовы поддерживать крестьян, бюргеры имели на уме свое собственное дело, и чуть только это дело казалось им сделанным, они бросали крестьян или, что еще хуже, старались хитрыми полумерами затормозить и это великое движение. Что касается до городской аристократии, то она, по своим связям с владетельными князьями и, главное, по своим отношениям к бюргерам и низшим классам городского населения, не могла не отнестись враждебно к восстанию; она понимала, что буря, поднятая крестьянами против феодалов, разразится в городе над ее собственною головою. Впрочем, сознание своего бессилия и страха за свое существование заставляли ее скрывать свои истинные чувства и бессовестно лицемерить. В тех же городах, где не было слишком резкого различия между нею и бюргерством, где она могла потворствовать крестьянам, не рискуя потерять своего собственного места в управлении городом, экономические соображения, о которых мы говорили выше, и страх перед восставшими крестьянами брали верх над ее верноподданническими чувствами, и она не прочь была вступить в противоестественный союз с "евангелическим братством". Разумеется, такому союзнику нечего было радоваться: под личиною дружбы и приязни скрывались измена и предательство, под личиною братолюбия -- алчность и корыстолюбие; волк по-прежнему оставался волком, хотя для безопасности он и нарядился в овечью шкуру.

В виду такого настроения городского населения, овладеть городом было нетрудно; но если крестьяне хотели упрочить в нем свое господство, то они должны были, не обманываясь лицемерною уступчивостью магистратов и своекорыстным сочувствием бюргеров, безбоязненно реформировать его внутреннее устройство на самых рациональных основаниях; демократические реформы навсегда прикрепили бы города к крестьянскому союзу. Но крестьяне позволили бюргерам обмануть себя, они принимали за чистую монету их готовность стать на сторону народа и довольствовались в большей части случаев только тем, что город давал присягу над "двенадцатью тезисами" и посылал иногда свой значок в банду. Внутренний строй городского быта оставался без существенных изменений, с тою только разницею, что иногда аристократические члены магистрата изгонялись, и на место их восседали менее аристократические, но не менее чуждые истинным интересам демократии бюргеры. Впрочем, и состав магистрата далеко не везде изменялся. Потому нет ничего удивительного, что чуть только крестьянская банда удалялась от города и взамен ее появлялись полки наемного ландскнехта, бюргеры, дорожа прежде всего и больше всего своим спокойствием и своею собственностью, мгновенно забывали клятвы, данные крестьянам, и гостеприимно открывали свои города врагам "братства". У Циммермана собрано очень много в высшей степени интересных фактов, наглядно характеризующих это лицемерное, двуличное отношение бюргерства к крестьянству. Во всех городах оно действовало одинаково: при первой вести о волнениях крестьян в окрестностях бюргерская оппозиция поднимала голову и начинала с некоторою высокомерною заносчивостью относиться к своему католическому духовенству, которое она ненавидела не менее магистрата. Ненависть эта вызывалась и оправдывалась чисто экономическими соображениями: духовенство, -- в особенности разные ордена, -- владели в городе и его окрестностях обширными имениями, вели разные торговые обороты, собирали десятину, пользовались большими преимуществами -- и в то же время не несли никаких городских повинностей. Магистрат, замечая враждебное настроение городского населения, прибегал сперва к угрозам, но на угрозы ему отвечали угрозами, и притом, обыкновенно, приводилась в пример участь Вейнсберга, подвергшегося страшной мести крестьян, мести, напустившей страх на все немецкое дворянство и духовенство78. "Мы вышвырнем вон толстопузых ратегерров, пусть только придут крестьяне, -- говорили недовольные. Слыша такие речи, магистрат уступал и просил бюргеров формулировать свои требования. Требования эти во всех городах были почти одинаковы и нигде не выходили из узкой сферы чисто бюргерских интересов. Для примера можно указать хоть на требования эрингенских горожан" (см. вып. I, стр. 170, 171). Они требовали, чтобы подати, -- "которые, -- прибавляли горожане, -- мы всегда готовы платить", -- употреблялись только на то, на что они назначались: на устройство дорог и мостов, и чтобы контроль над этим принадлежал выборным от граждан, которые должны заседать в ратуше и иметь право голоса во всех важнейших вопросах, в особенности в вопросах финансовых. Далее они желали, чтобы была уничтожена соляная монополия, понижены пошлины на жизненные припасы, весовой сбор, и чтобы духовенство было сравнено с горожанами относительно городских повинностей.

Сравните же бюргерские требования с самыми умеренными требованиями крестьян, выраженными в знаменитых двенадцати верхнешвабских тезисах, и вы увидите, насколько выше и шире было миросозерцание последних сравнительно с первыми. Крестьяне не ограничиваются только просьбами об уничтожении некоторых злоупотреблений; они требуют широких реформ и восстают против самых принципов, лежавших в основе средневекового общественного строя. Они требуют свободы совести, определявшейся в то время формулою религиозной свободы; они требуют выборного духовенства, беспристрастного суда, отмены почти всех налогов, носящих средневековый характер; но, главное и самое важное, они требуют отмены рабства и крепостничества и, на основании текстов из священного писания, провозглашают принципы братства и свободы.

"До сих пор, -- гласит третий тезис, -- было в обычае считать нас чужою собственностью, но это противно священному писанию, потому что Христос своею божественною кровью всех нас искупил и всем нам даровал спасение, начиная от последнего пастуха до могущественнейшего монарха.

Вот почему священное писание говорит, что мы свободны, -- и мы хотим быть на самом деле свободными (Премудр. 6,1. Петр. 2)".

Развивая далее эти благочестивые требования, мюнцеровская партия пришла к совершенному отрицанию всего строя средневековой жизни, и это было вполне естественно и логично, тац как принцип, выраженный в третьем тезисе, допускал самые обширные применения и толкования. Ничего подобного, разумеется, нельзя было вывести из робких и эгоистических требований бюргеров. Однако и на них магистрат не вдруг соглашался; он еще долго хитрил, жеманился и колебался. Это еще более раздражало оппозицию и вызывало с ее стороны энергические меры, значение которых, к несчастию, было слишком преувеличено крестьянами. Крестьяне, думая найти в бюргерах самых верных и надежных союзников, вступали с ними в длинные переговоры, которые обыкновенно оканчивались ничем. Между тем время шло своим чередом, и враги не дремали. Магистрат делал вид, что уступает, бюргеры успокаивались, и городская революция заканчивалась попойкою. Но насколько искренни были эти уступки магистрата, можно судить хоть по следующему, весьма характеристическому эпизоду из истории волнений в имперском городе Гейльбронне. Гейльброннские бюргеры, подобно бюргерам эрингенским и других городов, требовали, чтобы духовные лица, желающие пользоваться бюргерскими правами и преимуществами, несли одинаковые с ними тяготы и повинности. Члены магистрата, -- городская аристократия, -- связанные различными отношениями с богатым командорским орденом, против которого, главным образом, и было направлено это предложение, долго и упорно отказывались подписать его. Наконец, с стесненным сердцем, магистрат дал свое согласие, но в то же время, рассказывает Циммерман, бургомистр Риттер79 тайно послал городского писаря ко всем духовным в городе извиниться перед ними и засвидетельствовать им, что магистрат был вынужден к этой мере общиною, и что потому он слагает с себя всякую за нее ответственность.

Такой же двоедушной политики держался магистрат и во всех других вопросах. Но бюргеры, слишком дорожившие своими интересами, вполне успокаивались на этих полумерах и спешили обеспечить свое имущество от своих немилых союзников -- крестьян. Относительно их они держались такой же двоедушной политики, какой относительно их держался магистрат. Это можно видеть из всех решительно договоров, которые города заключали с крестьянами. Неприкосновенность дома, огорода или лавки были для бюргеров самым существенным и важным вопросом; ей в жертву они готовы были принести все на свете. "Да мы лучше согласимся сдать крестьянам весь город, чем позволить им хотя одну палку вырубить в наших виноградниках", -- говорили гейльброннские виноградари, стоявшие на стороне городской оппозиции. Вот это -- это ревнивое желание охранить свою собственность во что бы то ни стало, так наивно высказанное гейльброннскими мещанами, и было главным мотивом, заставлявшим города поспешно присоединяться к "христианскому союзу" и присягать над двенадцатью тезисами. Но чуть только бюргеры заметили, что и наемный ландскнехт не совсем для них безопасен и что он даже, пожалуй, может причинить их имуществу еще более вреда, чем крестьяне, они с прежнею же готовностью поспешили отречься от союза и даже открыто объявили, что крестьяне привлекли их к себе насильно, что в душе они никогда не переставали быть верными и почтительными подданными своих милостивых господ и т. п.

"Мало того, провинившиеся города, -- говорит Циммерман, -- искали случая захватить начальников восстания и выдачею их снискать себе благорасположение победителей" (см. вып. III, стр. 395). Предводители гейльброннской бюргерской оппозиции так сильно, по-видимому, радевшие о крестьянском деле, когда им нужно было смирить свой магистрат, едва только услыхали о победах Трухзеса80, постыдно бежали из города, а ратегерры отправили умилостивительную делегацию к швабскому союзу. Ганс Берлин81, стоявший и во главе оппозиции и работавший с Венделем Гиплером82 над составлением проекта общегерманской государственной конституции, выехал теперь вместе с городским бургомистром Риттером навстречу палачу народа, Трухзесу с ног до головы облитому крестьянскою кровью и только что совершившему бесчеловечную казнь над Яковом Рорба-хом83, тем самым Рорбахом, которому гейльброннцы несколько недель назад так гостеприимно отворили свои ворота и с которым они еще так недавно вели самые дружеские и миролюбивые переговоры. Точно таким образом поступали бюргеры и других городов. Быстрота, с которою города оставляли "крестьянское братство", была совершенна пропорциональна быстроте, с которою они к нему примыкали. Крестьяне должны бы были рассчитывать на это вероломство; тогда они не сделались бы очистительными жертвами филистерской трусости и малодушия своекорыстных мещан, Своею излишнею доверчивостью, своею излишнею благосклонностью к своим исконным врагам они погубили свое дело. Впрочем, в этой излишней доверчивости опять-таки не столько виноваты сами крестьяне, сколько города. Городское бюргерство, как мы выше сказали, способствовало гибели крестьянского дела не только своим предательским вероломством, но и своею пошлою трусостью. Мы видели, что бюргерство совсем не желало серьезных общественных реформ. Участие в борьбе оно приняло из чисто личных, узко эгоистических видов; его социальное положение вполне его удовлетворяло, и оно готово было пожертвовать всем, чем угодно, лишь бы сохранить неприкосновенность своего дома и своей лавки; гейльброннские виноградари в приведенных выше словах необыкновенно ясно и рельефно высказали всю глубину его филистерского миросозерцания. Но, довольные своим социальным положением и потому враждебные всяким социальным реформам, они в то же время далеко не удовлетворялись своим политическим положением и не прочь были от таких политических улучшений, которые посбили бы спеси с зазнавшегося дворянства и возвысили бы их собственное значение. Таким образом самые пламенные мечтания самых лучших представителей городской буржуазии, вроде, например, Венделя Гиплера или Фридриха Вейганда84, не шли далее политических реформ. Они оставляли неприкосновенным сословное разделение, они не касались основных принципов средневекового экономического быта, они изменяли только германскую государственную конституцию.

Эти изменения в сущности были весьма радикальны, особенно по сравнению с тогдашним политическим строем Германии. Знаменитый гейльброннский проект "всеобщей государственной реформы" заключал в себе такие требования, которые, если бы осуществились, могли перенести немецкую нацию прямо из XVI в XIX или даже, пожалуй, в XX в. С содержанием этого проекта читатели "Дела" знакомы уже из другой статьи, помещенной в нашем журнале в конце прошлого года под заглавием "Немецкие идеалисты и филистеры", и потому мы не будем здесь возвращаться к этому предмету. Достаточно сказать, что в этом проекте требовалось уничтожение всех средневековых налогов и вводился один однообразный, под именем императорского; духовенство исключалось из государственной службы; предполагалось сословное представительство, с перевесом низших сословий над высшими, равноправность всех перед законом, единство монет, мер и весов; секуляризация духовных имуществ и т. п. У духовенства, князей и дворянства отнимались этим проектом главные источники их доходов, -- так что, говорит Циммерман, им скоро пришлось бы проститься со своим существованием. Прелаты должны были превратиться в проповедников, князья и владетели в крупных и мелких земледельцев; под начальством одного главы, императора, должны были существовать на германской почве одни только свободные люди. Хотя мы далеко не разделяем мнений тех историков-постепеновцев, которые полагают, что всякое человеческое общество для того, чтобы дойти до высших форм политического развития, непременно должно пережить все низшие, хотя мы и считаем эту историческую иерархию ученой фантасмагорией, измышленною дряблым и самодовольным оптимизмом для собственного своего успокоения, однако мы должны допустить, вместе с оптимистическими историками, что гейльброннский проект был в то время неосуществим не по каким-нибудь роковым, в самой сущности вещей заключающимся причинам, а просто по крайнему малодушию и трусости сторон, наиболее заинтересованных в его осуществлении. Проект наиболее благоприятствовал интересам городской буржуазии; хотя он и значительно облегчал положение крестьян, однако далеко еще не удовлетворял всем их желаниям или, по крайней мере, желаниям их наиболее дальновидных и проницательных вождей и советников. Крестьянство свободное и равноправное с дворянством -- это все, что для него могли желать и что ему могли обещать буржуазия и император; но для крестьян этого было еще очень мало: они нуждались в чем-то более прочном и существенном, чем свобода и легальная, юридическая равноправность. И вот за это "что-то" и начались бы тотчас же распри между ними и умеренными сторонниками реформы; буржуазии и императору пришлось бы иметь дело не только с могущественным духовенством и дворянством, но и с простым народом -- с крайнею партиею крестьянских реформаторов, а также и с довольно значительным в то время классом городских и сельских пролетариев. Чтобы выиграть эту сомнительную борьбу, для этого нужно было иметь со стороны императора твердую решимость помогать городской буржуазии в ее борьбе с дворянством; со стороны городской буржуазии -- более мужества и решимости, чем сколько она его выказала в своей двоедушной политике и относительно крестьян, и относительно духовных и светских властей. Но император, чуждый немецким интересам, опутанный интригами духовенства и дворянства, занятый постоянно внешними войнами, оставался почти совершенно равнодушен к великой социальной борьбе, разыгравшейся в его владениях. Его ограниченному солдатскому уму, пропитанному религиозными предрассудками, были совершенно чужды всякие дальновидные, политические планы и соображения; его хватало только на самые мелкие интриги и самые вульгарные и, в конце концов, крайне нерасчетливые предприятия. Что же касается до городов, то хотя им и не совсем чужда была мысль воспользоваться крестьянским движением для ограничения власти и могущества дворянства и духовенства, однако они были слишком малодушны и трусливы, чтобы осуществить, ее на деле, во всей ее строгости и последовательности. Мы уже видели, что при первой неудаче крестьян они позорно отреклись от всякого с ними союза; но даже и в начале восстания их алчность и трусость много вредили делу. Во многих местах они собственными руками тушили пламя, которое должно было сжечь их же врагов; несколько кулей муки, несколько тысяч гульденов было достаточно, чтобы отклонить их от дела, с которым так тесно были связаны их же собственные выгоды. Из множества примеров, представленных Циммерманом, возьмем хоть один. Недалеко от имперского города Нердлингена расположился крестьянский лагерь. Между городом и крестьянами начались частые сношения. Во главе городской буржуазии стоял некто Антон Форнер85, -- человек, хорошо знакомый с военным делом, занимавший самые видные городские должности и бывший в то время вторым бургомистром. Этот энергический человек был глубоко и искренно предан народному делу; склонный к самым крайним мерам, он питал жестокую ненависть к духовенству и дворянству и пользовался большим доверием у крестьян.

"Говорили, -- рассказывает про него Циммерман, -- что во время стоянки крестьян лагерем их предводители и советники имели к нему совершенно свободный доступ; ходила даже молва, будто он особенно доброжелательствовал людям, поносившим императора и швабский союз, будто таких людей он называл своими лучшими друзьями и оказывал им всякое покровительство. Не раз он даже проговаривался, что если бы судьба сделала его крестьянским предводителем, то он набрал бы в Швабии и Франконии целую сотню тысяч народных повстанцев и расплющил бы "эту старую пуговицу", как называл он швабский союз. Если верить ходившим тогда слухам, крестьяне предлагали ему 1.000 гульденов месячного жалованья, если он только согласится быть их военачальником" (вып. II, стр. 113).

Горожане также чувствовали к нему большое доверие и выбрали его даже первым бургомистром. Он управлял городом почти с неограниченною властью и, пользуясь своим влиянием на городские советы, провел много мер, клонящихся к ограничению прав и преимуществ дворянства и духовенства. Однако и его власть и его влияние не могли устоять перед трусостью и алчностью городских бюргеров. По-видимому, бюргеры вполне сочувствовали крестьянам; они с большою готовностью вступали с ними в переговоры и весьма любезно обещали снабдить их оружием и жизненными припасами. Но любезные обещания так и оставались только одними обещаниями; Форнер, несмотря на свою силу в совете, не мог добиться, чтобы в лагерь были посланы деньги, дрова и хлеб. В это время в город прибыли из окрестностей четыре прелата со всем своим имуществом и с большими запасами зернового хлеба. Прелаты поднесли городской общине, в виде подарка, несколько сот кулей ржи. Эта щедрость до того умилила бюргеров, что они забыли свою исконную вражду к духовенству и любезно приняли гостей со всем их имуществом под свое покровительство; оппозиция замолкла, и форнеровская партия потеряла свой прежний кредит. Через несколько дней при мюнхенском дворе уже говорили, что волнения в Нердлингене почти прекратились. "Несколько кулей ржи, -- писал Пферсфельдер, -- почти успокоили общину". Крестьяне, не встречая обещанной помощи и поддержки, находились в крайне стесненном положении. Без хлеба и без денег они почти умирали с голоду; волею-неволею, а им пришлось согласиться на все условия, которые, при посредничестве городов же, предложили им господа их, графы эттингенские. Условия эти заключались в следующем: вражда, до сих пор разделявшая господ с их крестьянами, должна быть передана забвению. Оба сословия обязаны выбрать от двух до четырех честных, ничем не запятнанных и рассудительных представителей; представители эти с их помощниками, число которых с обеих сторон должно быть одинаково, -- миролюбиво решают всякие взаимные распри и несогласия. Все, что они постановят единодушно или большинством голосов, должно быть обязательно для обеих сторон; при равенстве голосов выбирается беспристрастный третейский судья, который и решает спор. Заседание этого мирового или третейского суда было назначено на 21 апреля^для приведения в исполнение его решений определен годичный срок; до истечения этого срока крестьяне обязывались спокойно сидеть по домам и делать все, что заведено испокон века. Разумеется, договор этот был только предательской уловкою, хитрым маневром, посредством которого господа надеялись парализовать крестьянские силы; разумеется, никакого такого третейского суда состояться не могло, да если бы даже он и действительно мог состояться, то все-таки никогда ни к какому соглашению не пришел бы. И города, сочинившие эти мошеннические условия, поступили относительно крестьян ничуть не лучше Иуды, с тою только разницею, что Иуда, по крайней мере, получил за свое предательство 30 сребреников, а они не только ничего не получили, но еще сами обложены были контрибуцией. 7 апреля договорные статьи были совсем изготовлены, и крестьянам давалось пять дней сроку на их обсуждение. Большинство, обманутое лицемерными обещаниями и побуждаемое голодом, приняло этот договор, и 12 апреля крестьяне, оставивши лагерь, рассеялись по своим хижинам.

"Зачем вы не оставались в лагере? -- спрашивал сердито один из Форнеристов, нердлингенский трактирщик, пировавшего у него крестьянина, -- хоть бы подождали возвращения от швабского союза послов четырех городов, -- те бы, верно, привезли нам какое-нибудь хорошее решение". "Эх, хозяин, -- отвечал крестьянин, -- кабы вы да другие исполнили данное нам обещание, мы бы, пожалуй, пообождали и долее; голод и нищета плохие союзники. Да если бы у обоих ворот нашего лагеря стояли пять тысяч ландскнехтов с направленными в нас копьями, то и они не могли бы удержать нас в поле!" (Циммерман, вып. II, стр. 116).

Вот до чего доведены были крестьяне благодаря нерасчетливой скупости и нерассудительной трусости городских филистеров.

При таком отношении городов к крестьянскому движению, очевидно, что планы гейльброннских реформаторов были неосуществимою мечтою. Несравненно более можно было надеяться на возможность осуществления стремлении крестьянской партии, во главе которой стоял Мюнцер86. Для этой партии крестьян не нужна была помощь бюргеров, которые только тормозили и сдерживали движение; они могли вынести реформу на собственных плечах, так как из всех сословий это сословие было наиболее многочисленное, наиболее смелое и предприимчивое. По самому уже положению своему оно должно было действовать смело и предприимчиво, потому что ему нечего было терять; оно не могло не быть единодушным, потому что общие страдания и утеснения, общее горе тесно сплотили их в одно неразрывное "братство". Но, вступив в союз с буржуазией, крестьянство теряло все эти качества; буржуазия не могла действовать смело и предприимчиво; она слишком дорожила своим положением; между нею и крестьянами не могло быть единодушия; мало того, она вносила раздоры и в крестьянский лагерь. Так, например, происками буржуазной партии был оттерт от главного крестьянского войска один из замечательнейших героев крестьянской войны Флориан Гейер, до последней капли крови отстаивавший погибавшее народное дело. Происками той же партии дворянин Гец фон Берлихенген87 был возведен почти насильно в звание главного крестьянского военачальника. Этот Гец в самую критическую минуту изменил крестьянам и перешел на сторону врагов. Его измена еще более расстроила крестьян и навела на них панический ужас. "Как только узнали об ней в войске, -- говорит Циммерман, -- нечего было и думать о сколько-нибудь порядочном отступлении, все бросились бежать". Эрингенские граждане, которые месяц тому назад так охотно стали на сторону крестьян, теперь отказались впустить их даже в город. Другие города поступали еще хуже: они выдавали Трухзесу крестьянские гарнизоны и укрывавшихся крестьянских предводителей. Впрочем, это предательство мало спасло их от мстительности врагов. Их облагали тяжелыми контрибуциями, бюргеров казнили и разграбляли их имущества. Власть аристократических магистратов была повсюду восстановлена, и теперь они пользовались случаем, чтобы покончить свои расчеты с ненавистною оппозициею. Духовенство тоже не забыло тех оскорблений и унижений, которым подвергали его бюргеры, потому и оно считало долгом принять участие в расправе и повыжать несколько сот тысяч гульденов из их карманов. Особенно поплатился Вюрцбург: одному швабскому союзу он должен был отсчитать 8.000 гульденов, епископу же и духовенству и дворянству его епископии -- 218.175 гульденов. Таким же поборам подверглись и другие города. В Швейнфурте каждый бюргер обязан был заплатить по 10 гульденов штрафа. Но все эти штрафы и контрибуции были ничто сравнительно с чудовищно-варварскими личными наказаниями, которыми поплатились восставшие.

В этом отношении духовные владыки нисколько не уступили светским. Победители отмечали свой путь развалинами сожженных деревень и городов, виселицами, эшафотами и т. п. Везде, где они проходили, лились целые реки крестьянской и бюргерской крови; везде их сопровождали проклятия несчастных вдов и сирот. Среди этих кровавых сатурналий, вместе с восстановлением крепостничества и городской аристократии, католическое духовенство под шумок старалось восстановить потрясенный авторитет папы и вытеснить новое учение. Старые договоры уничтожались и лютерова ересь предавалась проклятью. Это было вполне достойное и заслуженное наказание провозвестникам нового учения. Их двуличная политика, их предательство и вероломство относительно крестьян, их раболепство перед "сильными мира сего" получили свою награду. Однако и эта награда не образумила их. Напротив, чем больше успевала реакция, тем сильнее разгоралась их ненависть ко всему тому, что было только логическим выводом из их же собственных принципов. Они не переставали подстрекать палачей даже и тогда, когда эти палачи рубили с размаху головы их же поклонников и приверженцев. О грубом, диком Лютере мы уже не говорим. В другой статье мы показали его отношения к крестьянам и потому не будем здесь снова возвращаться к этому фанатику. Но даже друг Лютера Меланхтон88, этот кроткий и мечтательный агнец, даже и он счел своим долгом посылать напутственные благословения палачам, упивавшимся народною кровью и слезами. Когда пфальц -- граф Людвиг89, побуждаемый благородными рыцарями и духовенством, решился пойти на бойню крестьян, он прежде обратился за советом к Меланхтону. Благочестивому князю казалось не совсем благородным делом убивать своих единоверцев. Чтобы успокоить свою совесть, он изложил все волнующие его сомнения этому столпу и украшению лютеранства, этому великому знатоку богословия, другу и наперснику Лютера. И вот ответ, который он получил от него:

"Было бы хорошо, если бы такой дикий и необузданный народ, как немцы, пользовался еще меньшею свободою, чем теперь; все, что делает правительство, оно делает по праву, оно конфискует общинное имущество, и никто не должен этому противиться, оно взимает с церквей десятину и отдает по своему усмотрению другим, и немцы должны признать это справедливым, ведь и иудеи дозволяли римлянам пользоваться церковным имуществом. Всякое правительство имеет право, по своему усмотрению, налагать штрафы. Сам бог повелел не допускать зла и наказывать его; крестьяне не правы в своем сопротивлении властям. Их беззаконие состоит в том, что они не хотят оставаться по-прежнему крепостными и отказываются платить прежние подати. Немцы -- народ необузданный, своевольный и кровожадный, их нужно держать строго. Светская власть названа мечом самим богом, а меч должен разить" и т. д. (вып. III, стр. 402).

"После этого письма, -- говорит Циммерман, -- пфальц -- граф Людвиг с спокойною совестью поднял меч против крестьян и без всякого сожаления казнил их и наказывал, как и где только мог".

Ко второй половине 1525 г. дело крестьян было уже почти совершенно проиграно в Германии; но народная партия не была еще побеждена; толпы ополченцев из Швабии и Франконии бежали в Зальцбург и Тироль.

"Огонь, -- как выражается Циммерман, -- был еще не совсем потушен, -- он таился под пеплом и грозил снова превратиться в страшное пламя".

Притеснения, чрезмерные контрибуции, варварства и жестокости победителей угнетали и ожесточали народ.

"Чтобы судить, до чего разыгралась ярость реакции, -- говорит Циммерман, -- достаточно вспомнить, что в одних владениях швабского союза совершено было 10 тысяч казней до конца 1526 г. Бертольд Эхелин90 собственноручно казнил 1.200 человек. Сироты и вдовы казненных взывали о мщении; палачи зарабатывали много денег, не было почти ни одного господина, который бы не казнил нескольких. По улицам, в лесах, на пожарищах валялись женщины и дети, умиравшие с голоду" (вып. III, 485-486 стр.).

Между тем по всей стране тайно ходили какие-то люди и говорили народу, что не следует падать духом от первой неудачи, что нужно снова собраться и сражаться во имя Христа и угнетенного крестьянства. Хотя безбожники и победили, говорили агитаторы, но победа их непрочна, потому что их злоба превзошла всякую меру пролитием невинной крови и восстановлением царства антихриста. Снова начались между крестьянами сходки, и захваченные заговорщики под пыткою признавались, что "дело скоро должно начаться". И дело, действительно, скоро началось; только теперь театр войны перенесен в Зальцбург и Тирольские Альпы. Душою восстания был знаменитый Гайсмайер91, обладавший огромными военными талантами и удивительною политическою ловкостью. Ему удалось привлечь к народному делу Венецианскую республику и Швейцарский союз. Опираясь на их могущественную помощь, он думал водворить в Германии поруганную и уничтоженную свободу, -- свободу религиозную и политическую.

"На этот раз, -- говорит Циммерман, -- люди, взявшиеся за дело, были хорошие воины. Их образ действий не был похож на прошлогодний; они не останавливались перед замками, не застаивались в городах, но быстро проходили по всей стране, принимали в союз крестьян и тем подвигали дело к развязке. Они были отлично вооружены и хорошо стреляли. По всему было видно, что это не только уже бывалые крестьяне, но что ими руководит искусная рука; они не знали покоя ни днем, ни ночью, как писал кардинал 11 апреля к герцогу Вильгельму" (вып. III, стр. 487).

Простолюдины Швабии, Саксонии и Франконии, все надежды которых разбил несчастный 1525 год, с упованием теперь обращали свои взоры к Альпам, на высотах которых впервые занялась свобода и низошла на так давно угнетаемую Германию. Все надежды народа возлагались теперь на Гайсмайера, которого считали "грозою тиранов и утешением простых людей". Ландскнехты, возвратившиеся на родину в Швабию и Франконию, рассказывали там о великом и счастливом крестьянском предводителе, который так часто побеждал их и всегда ускользал от их преследований. Такие рассказы ходили о нем и между народом, рассеянным в одиноких хижинах долин и на альпийских высотах Зальцбурга и Тироля. Всю весну и лето 1527 года князья с ужасом ждали вторжения Гайсмайера в альпийскую страну. Другие полагали, что он вторгнется одновременно через Нант и через Гриент с долины Тироля и, подняв там народ, откроет Венецианской республике и ее союзникам свободный доступ против императора. Между тем католическая и политическая реакция, начавшаяся с 1525 года, и решительное намерение императора вытеснить силою новое учение начинали мало-помалу открывать глаза протестантам и бюргерству, и они, погубившие крестьянское дело, подумывали теперь, как бы снова поднять крестьян, и вступали в союз с швейцарскими кантонами и Венецией. Но победа, одержанная императором при Неаполе в 1528 году, расстроила их планы, а предательское убийство Гайсмайера лишило этот союз единственного человека, который мог поправить его в интересах народного дела.

"Смерть Гайсмайера, -- говорит Циммерман, -- избавила и тирольское правительство, и прочих государей от множества забот. Удар, нанесенный ему, попадал прямо в сердце народному движению Германии и совершенно расстраивал планы тайного союза. Все уже было готово к восстанию, ждали только сигнала" и т. д. (вып. III, стр. 500).

Мы просим читателя остановиться на этом факте. Посмотрите, от каких глупых и пустых случайностей зависит этот прославленный исторический прогресс. Два предателя, несколько взмахов кинжала, смерть одного человека -- и прогресс останавливается, хуже того, обращается в регресс. Не найдись двух испанцев, согласившихся за деньги доставить в Инсбрук голову народного вождя, или не удайся им покушение, и история, быть может, пошла бы совсем другим путем, чем идет теперь. В непродолжительный период крестьянского движения несколько раз исход восстания зависел от подобного же рода случайностей. И Циммерман, хотя и признает закон исторического прогресса, ни разу, однако, не скрыл и не утаил этого от своих читателей. В этом отношении, как и во всех других, его беспристрастие заслуживает глубокого уважения, тем более, что это совсем не то пошлое беспристрастие, которое считает своим долгом с одинаковою апатичностью или с одинаковым пренебрежением относиться ко всему, что совершается на исторической арене. Циммерман вполне сочувствует великому народному движению и его великим вождям. Он выставляет в настоящем свете и называет настоящими именами двоедушную политику дворянства, бюргерства и духовенства. Но его сочувствие и его отвращение и презрение высказываются не в громких патетических фразах (которых совсем нет в книге, за исключением предисловия и введения), не в общих местах, а в искусной, исполненной мельчайших подробностей группировке фактов. Иногда подробности эти группируются так искусно, что перед вами возникает целостная художественная картина. Для примера укажем хоть во 2-м выпуске на I и II главы, в которых излагается история восстания в Гейльбронне, в 3-м -- на IV главу: Гибель Фомы Мюнцера, и на XI -- Геройская смерть Флориана Гейера92 и некоторые другие. Циммерман, тщательно собирая из богатых материалов, находившихся у него под рукою, решительно все, что имело какое-нибудь отношение к крестьянскому движению, следит шаг за шагом не только за общими действиями крестьянского войска, но даже за действиями каждой сколько-нибудь значительной шайки. Вследствие этого, его история производит с первого взгляда не совсем выгодное впечатление: груда подробностей и кажущееся отсутствие единства и общей связи между отдельными главами затрудняют чтение и требуют со стороны читателя большой внимательности и сосредоточенности. Но если читатель может удовлетворить этим двум последним условиям, т. е. быть внимательным и сосредоточенным, то он откроет единство между разрозненными частностями, и в голове его составится полная картина великого народного движения. Впрочем, чересчур ревностное пристрастие автора к летописным источникам и немецкая щепетильность в воспроизведении деталей и частностей вредят общему впечатлению, которое должна производить эта поучительная книга. Но эти недостатки выкупаются теми достоинствами, о которых мы говорили выше, и тем свободным, чуждым предрассудков и увлечений партий отношением к описываемому предмету, которому автор остается верен от начала до конца своего исследования и которое весьма рельефно определяется им же самим в следующих словах его введения:

"Когда безнравственность, роскошь, насилия и притеснения становятся отличительным характером властвующих, низшие классы побуждаются всем этим к восстанию. Яд излечивается ядом. Одним из бедственнейших событий, каким-то вторжением темных сил природы в жизнь германского общества считают вооруженное восстание крестьян, известное под не совсем точным именем "Большой крестьянской войны". Останавливаясь более на отрывочных фактах и явлениях, чем на общем духе и характере ее, в ней привыкли видеть только мрачный факт пожара и смерти, поднесенный грубою рукою мятежа к сердцу германского отечества. При этом упускали обыкновенно, главным образом, из виду три вещи. Во-первых, то, в чем особенно обвиняют крестьянскую войну, обыкновенно сопровождает все войны того времени. Во-вторых, что крестьяне были возбуждены к крайностям непомерным гнетом, который терпели от господ, и их вероломством в течение борьбы. Наконец, в-третьих, что необходимо очень внимательно прислушиваться, чтобы расслышать слабый голос истины среди оглушительных криков монашеского и аристократического фанатизма, к которому после поражения присоединили свой голос и пораженные, чтобы отклонить от себя преследования. Победи народ, мы бы имели совершенно иные известия. Наши летописи говорили бы языком освободившихся швейцарцев и англичан. Но народ был побежден, и, вследствие этого, все величественные стороны его обойдены молчанием или искажены в рассказах. Мы знаем теперь, что в основании движения лежали и в нем выражались великие принципы и высокие интересы человечества. Движение это было остроумно названо пророческою увертюрою новой истории. Это, действительно, громкая увертюра спектакля, разыгрывающегося на почве нового времени и не лишенного трагизма. В движении 1525 года заключаются все явления позднейших социальных движений в Европе. Европейские революции не только начались им, но и отразились в нем все, всеми своими сторонами" и т. д. (вып. I, стр. XI).

КОММЕНТАРИИ

Впервые опубликована в журнале "Дело", No 4 за 1868 г. Публикуется по: Ткачев П. Н. Избранные сочинения на социально-политические темы в семи томах. М., 1932. Т. I. С. 234-257. Рецензия помимо детального рассмотрения собственно крестьянской войны содержит соображения Ткачева о прогрессе, роли случайности в истории, роли народных масс и личности.

70 Циммерман (Zimmermann) Вильгельм (1807-1878) -- немецкий историк и поэт.

71 Поп (Pope) Александр (1688-1744) -- английский поэт, представитель классической школы.

72 Моав -- арабский халиф VII в.

73 Ахав -- царь израильский (917-895 до н. э.).

74 Фаларис -- царь агригентский в VII в. до н. э. Прославился жестокостью.

75 Нерон -- римский император в 54-68 гг. Прославился жестокостью и развратом.

76 Перекрещенцы или анабаптисты -- религиозное течение в христианстве, появившееся в германских землях в начале XVI в. Наиболее радикальные по своим программным установкам анабаптисты призывали к реализации "царства божия" на земле. Идеологом направления стал Томас Мюнцер. Из Саксонии учение распространилось практически по всем германским землям.

77 Лютер (Luther) Мартин (1483-1545) -- немецкий религиозный реформатор, выступивший против папы.

78 Вейнсберг -- город в герцогстве Вюртемберг. В апрел е 1525 г. был захвачен восставшими крестьянами, которые подвергли его разорению.

79 Риттер -- гельброннский бургомистр в эпоху крестьянской войны в Германии.

80 Трухзес фон Вальдбург -- руководитель швабского союза. Руководил подавлением крестьянских выступлений в 1525 г.

81 Берлин (Berlin) Ганс -- гейльброннский ратсгерр, участник крестьянской войны.

82 Гиплер Вендель -- деятель эпохи крестьянской войны в Германии. Сторонник союза крестьян и бюргеров.

83 Рорбах Яков -- предводитель одного из крестьянских отрядов в 1525 г. в Германии.

84 Вейганд Фридрих -- хозяин винного погреба в Мильтенбарге, участник крестьянской войны в Германии в 1525 г.

85 Форнер Антон -- бургомистр г. Нердлингена во время крестьянской войны в Германии.

86 Мюнцер (Munzer) Томас (1490-1525) -- руководитель восстания крестьян в Германии в 1525 г

87 Гец фон Берлихенген (1480-1562) -- рыцарь, принявший участие в крестьянской войне на стороне крестьян. Позднее предал их.

88 Меланхтон Филипп (1497-1560) -- сподвижник Мартина Лютера. Людвиг (1508-1544) -- курфюрст пфальцский. Подавлял крестьянское движение в 1525 г. в Германии.

89 Эхелин Бертольд -- участник подавления крестьянской войны в Германии. Гайсмайер Михаель -- руководитель тирольского восстания в ходе крестьянской войны в Германии. Убит в 1528 г.

90 Гейер Флориан - франконский рыцарь, перешедший на сторону крестьян в 1525 г.