Книговод

Бартек-победитель

Сенкевич Генрик


   Генрик Сенкевич

Бартек-победитель

(Bartek Zwycięzca, 1882)

Перевод Вукола Михайловича Лаврова

  
   Источник текста: Сенкевич Г. Повести и рассказы. -- М.: Редакция журнала "Русская мысль", 1893. -- С. 330.
   Оригинал здесь: Викитека.
  
  

I

   Герой мой назывался Бартек Сло́вик [польск. słowik -- соловей], но так как он имел привычку таращить глаза, когда к нему обращались, то соседи называли его Бартек-лупоглазый. С соловьём, действительно, он имел мало общего, зато, благодаря своим умственным способностям и поистине гомерической наивности, он заслужил и ещё одно прозвище: глупый Бартек. Это последнее было самым популярным и, вероятно, только одно перейдёт в историю, хотя Бартек носил ещё и четвёртую фамилию, официальную. Так как слова: человек [польск. człowiek -- человек] и соловей для немецкого уха не представляют никакой разницы, а немцы любят, во имя цивилизации, переводить варварские славянские названия на более культурный язык, то в своё время, при составлении воинских списков, происходил следующий разговор:
   -- Как тебя зовут? -- спрашивал у Бартка офицер.
   -- Сло́вик.
   -- Шлоик?.. Ach! ja. Gut. [-- Ах! так. Хорошо (нем.)]
   И офицер написал "Mensch [-- человек (нем.)]".
   Бартек происходил из деревни Подгнётово, -- деревень с такими названиями очень много в княжестве Познанском и других землях бывшей Польской республики. Бартек обладал, кроме земли, хаты и пары коров, ещё и пегим конём и женою Магдою. Благодаря такому стечению обстоятельств, он мог жить спокойно и согласно с мудростью, заключающеюся в стихах:
  
   Пегий конь и жена Магда, --
   Что Бог захочет, то и даст.
  
   И действительно, жизнь его слагалась совершенно так, как хотел Бог, а когда Бог дал войну, то Бартек закручинился не на шутку. Оповестили, что нужно было являться в сборный пункт, нужно было бросить хату, землю и всё отдать на бабье попечение. Но народ в Подгнётове был вообще бедный. Бартек зимою, бывало, ходил на фабрику и этим помогал себе в хозяйстве, а теперь что? Кто знает, когда окончится война с французом? Магда как получила призывную повестку, так и начала ругаться:
   -- Ах, чтоб они лопнули! ах, чтоб они ослепли!.. Хотя ты и дурачок, а всё-таки мне тебя жаль. Французы тебя не помилуют: или голову с плеч долой снимут, или ещё что...
   Бартек чувствовал, что баба говорит правду. Французов он боялся как огня, да, кроме того ему, было и жалко их. Что ему французы сделали? Зачем и для чего он пойдёт на эту страшную чужбину, где нет ни одной доброй души? Как сидишь в Подгнётове, то и кажется, что здесь уж не Бог весть какое сладкое житьё, а как прикажут идти, то и поймёшь, что здесь всё-таки лучше, чем где бы то ни было. Но теперь уж ничего не поможет, -- такая доля: нужно идти. Бартек обнял жену, потом десятилетнего Франка, потом сплюнул, перекрестился и вышел из хаты, а Магда за ним. Прощались они не особенно чувствительно. Она и мальчишка хныкали, он повторял: "Ну тише, ну!" -- и таким образом все вышли на дорогу. Только тут они увидали, что во всём Подгнётове творилось то же, что и у них. Вся деревня вышла, -- дорога так и кишит призывными. Идут они на железнодорожную станцию, а бабы, дети, старики и собаки провожают их. У призывных тяжело на сердце, только у тех, кто помоложе, торчат трубки в зубах; иные поют охрипшими голосами:
  
   "Рука Скшиницкого уже не будет махать саблей на войне".
  
   Немцы, колонисты из Подгнётова, со страха горланят "Wacht am Rhein" ["Стража на Рейне"]. Вся эта пёстрая толпа, посреди которой кое-где блестят штыки жандармов, подвигается вдоль плетней к концу деревни с криком, шумом и гамом. Бабы держат своих "солдатиков" за руку и голосят; какая-то старушка показывает свой единственный жёлтый зуб и грозит кому-то кулаком в пространство. Другие проклинают: "пусть Господь Бог заплатит вам за наши слёзы"; слышны крики: "Франек! Каська! Юзек! будь здорова!" Собаки лают. Колокол на колокольне звонит. Ксёндз сам читает отходные молитвы, потому что не один из тех, которые теперь идут на станцию, не возвратится домой. Война берёт их всех, но отдаст далеко не всех. Плуги заржавеют, потому что Подгнётово объявило войну Франции. Подгнётово не могло выносить усиливающегося значения Наполеона III и приняло к сердцу вопрос об испанском престоле. Колокольный звон провожает толпу, которая миновала уже плетни. Вот святая статуя: шапки летят с голов. На дороге встаёт золотистая пыль, потому что день сухой и погожий. По обеим сторонам дороги дозревающие хлеба шелестят тяжёлым колосом и сгибаются от дуновения мягкого, ласкового ветерка. В голубом небе мелькают жаворонки и трещат без умолку.
   Станция! Здесь толпа ещё больше. Тут призывные из Кривды Верхней, Кривды Нижней, из Разорёнова, из Недоли, из Мизеро́ва. Движение, толкотня и беспорядок. Война "во имя Бога и Отечества". Ландвер [здесь - ополчение] пойдёт охранять свои семьи, жён, детей, поля и хаты, которым угрожает неприятель. Французы, видимо, особенно озлились на Подгнётово, на Верхнюю Кривду, на Нижнюю Кривду, на Разорёново, Недолю и Мизеро́во. Так, по крайней мере, кажется тем, кто читает расклеенные по стенам афиши. На станцию прибывают всё новые и новые толпы; в зале так накурено, что даже и афиш не видно. Посреди шума трудно понять что-нибудь; все толкаются, шумят, кричат. На платформе раздаётся резкая, решительная, короткая немецкая команда.
   Раздался звонок; слышно тяжёлое дыхание локомотива. Всё ближе, ближе, яснее. Вот она, война-то приближается.
   Второй звонок! Дрожь охватывает всех присутствующих. Какая-то женщина начинает кричать: "Едам! Едам!" Очевидно она зовёт своего Адама, но другие женщины подхватывают это слово и кричат: "едут". Какой-то ещё более пронзительный голос прибавляет: "французы едут". И в одно мгновение ока паника охватывает не только женщин, но и будущих героев Седана. Толпа всколыхнулась. Тем временем поезд остановился перед станцией, во всех окнах видны фуражки с красными околышами и мундиры. Солдат -- что муравьёв в муравейнике. На открытых платформах угрюмые длинные пушки. Солдатам очевидно строго-настрого приказали петь, -- целый поезд так и дрожит от сильных мужских голосов. Какою-то силой и могуществом веет от этого бесконечно-длинного поезда.
   На платформе начинают ставить рекрутов рядами; кто может, ещё прощается; Бартек взмахнул лапами и вытаращил глаза.
   -- Ну, Магда, будь здорова!
   -- Ох, бедняга ты мой!
   -- Не увидишь ты меня больше.
   -- Ох, не увижу!
   -- Ничего не поделаешь.
   -- Да сохранит тебя Матерь Божия...
   -- Будь здорова; за хатой смотри.
   Баба с рыданиями обняла его шею руками.
   -- Да сохранит тебя Бог!
   Наступала последняя минута. Писк, плач и рыдания баб заглушают всё: "Будьте здоровы! будьте здоровы!" Но вот уже солдаты отделены от беспорядочной толпы; вот они скучились чёрною сплошною массой, которая формируется в квадраты, прямоугольники и начинает двигаться с верностью и регулярностью движений машины. Команда: "Садиться!" Квадраты и прямоугольники надламливаются по середине, узкими лентами протягиваются к вагонам и исчезают в их глубине. Вдали локомотив свищет и выбрасывает клубы серого дыма. Теперь он дышит как змей и сам ошпаривает себе бока горячим паром. Вой баб доходит до высшей степени. Одни закрывают глаза фартуками, другие простирают руки к вагонам. Рыдающие голоса выкрикивают имена мужей и сыновей.
   -- Будь здоров, Бартек! -- кричит снизу Магда. -- Да не лезь туда, куда тебя не пошлют. Да сохранит тебя Божия Матерь. Господи!
   -- За хатой смотри, -- отвечает Бартек.
   Линия вагонов дрогнула; буфера стукнулись друг о друга; поезд двинулся вперёд.
   -- Да помни, что у тебя жена и дети! -- кричала Магда, стремясь вслед за уходящим поездом. -- Будь здоров во имя Отца и Сына и Духа Святого. Будь здоров...
   А поезд всё более ускорял свой ход, увозя с собою воинов из Подгнётова, обеих Кривд, из Недоли и Разорёнова.
  

II

   В одну сторону возвращается в Подгнётово Магда с толпою баб и плачет; в другую сторону, в серую даль, рвётся поезд, вооружённый с головы до ног, а в этом поезде Бартек. Серой дали конца не видно, Подгнётово тоже еле-еле можно различить; только липа виднеется, да церковная колокольня светится, потому что на ней солнце играет. Вскоре и липа скрылась, а золотой крест кажется только блестящею точкой. Покуда эта точка светилась, Бартек смотрел на неё, но когда и она исчезла, огорчению его и конца не было. Охватило его какое-то бессилие и чувствует он, что пропал навеки; начал он смотреть на унтер-офицера, потому что после Бога не было над ним большей власти. Что теперь с ним будет, за это уж капрал в ответе; сам Бартек ничего не знает, ничего не понимает.
   Капрал сидит на лавке и, придерживая карабин между коленями, курит трубку. Дым то и дело, как туча, окутывает его сердитое и кислое лицо; не только глаза Бартка смотрят на это лицо, -- на него устремлены глаза изо всех углов вагона. В Подгнётове или Кривде всякий Бартек или Войтек сам себе барин, всякий должен думать сам за себя, но теперь на это -- капрал. Прикажет он им смотреть направо, -- будут смотреть направо; прикажет смотреть налево, то налево. Каждый спрашивает его взглядом: "Ну, а что с нами будет?" А капрал и сам знает столько же, сколько и они, и был бы рад, если бы кто-нибудь старший разъяснил ему, в чём дело. Наконец мужики боятся приставать с расспросами, потому что теперь война, со всем аппаратом военных судов. Что можно, чего нельзя -- неизвестно. По крайней мере они-то ничего не знают; а тут ещё такие слова, как Krigsgericht [военный суд], -- не понимают они этого, а тем не менее боятся.
   Вместе с тем они чувствуют, что этот капрал теперь нужнее им, чем на манёврах под Познанью, потому что только он один знает всё, а без него ни с места. Тем временем капралу надоело держать ружьё, потому что он его сунул Бартку. Бартек бережно взял ружьё, задержал дыхание, выпучил глаза и смотрит на капрала как на святую икону. Да мало толку из этого.
   Должно быть дело скверно, потому что сам капрал смотрит так, как будто его только что с креста сняли. На станциях песни, крик; капрал командует, суетится, бранится, чтобы выказаться перед старшими, но как только поезд тронется и всё стихнет, то и капрал затихает. И для него точно также мир представляется с двух сторон: одна сторона -- ясная и понятная: это -- его изба, жена и пуховик; другая -- тёмная, совершенно тёмная: это -- Франция и война. Его энтузиазм и энтузиазм всей армии охотно занял бы у рака его способность двигаться вперёд.
   А поезд всё пыхтел, свистал и летел вперёд. Каждую станцию к нему прицепляли новые вагоны и локомотивы. На каждой станции видны только каски, пушки, штыки пехоты и значки уланов. На землю спускался погожий вечер. Солнце окрасило весь запад багряною зарёй; по небу высоко, высоко плыли стаи лёгких, маленьких облачков с золотистыми краями. Наконец поезд перестал забирать людей и вагоны на станциях, только качался из стороны в сторону и летел вперёд, в огненную даль, как бы в кровавое море. Из окна вагона, в котором сидел Бартек с подгнётовцами, были видны деревни, сёла, городки, церковные башни, аисты, стоящие одною ногой в своём гнезде, отдельные хижины, вишнёвые сады. Всё это быстро мелькало мимо глаз, всё было залито красным светом. Солдаты смелее начали перешёптываться между собою, тем более, что унтер-офицер, подложив себе сумку под голову, заснул с фарфоровою трубкой в зубах. Войцех Гвизда́ла, мужик из Подгнётова, сидящий рядом с Бартком, толкнул его локтем.
   -- Бартек, послушай-ка...
   Бартек повернул к нему своё лицо с задумчивыми, вытаращенными глазами.
   -- Чего ты смотришь как телёнок, которого ведут на убой?.. -- шептал Гвизда́ла. -- Да впрочем ты, бедняга, и идёшь на убой, и наверно.
   -- Ой, ой! -- простонал Бартек.
   -- Боишься? -- продолжал допрашивать Гвизда?ла.
   -- Чего мне не бояться...
   Заря стала ещё более красною. Гвизда́ла протянул руку по направлению к ней и продолжал:
   -- Видишь ты этот свет? Знаешь, глупый, что это такое? Это -- кровь. Вот это -- Польша, наш край, так сказать, понимаешь? А вон там, далеко, далеко, где светится, это -- Франция...
   -- А скоро мы туда доедем?
   -- А тебе дело к спеху? Говорят, страсть как далеко. Но ты не бойся: французы сами выйдут навстречу.
   Бартек начал сильно работать своею подгнётовскою головой. Через минуту он спросил:
   -- Войтек?
   -- Чего?
   -- А что, например, это за народ французы?
   Тут учёность Войтка увидала перед собою яму, в которую легче залезть с головой, чем выбраться из неё. Он знал, что французы -- это французы. Слышал он что-то о них от стариков, которые говорили, что французы всегда их били, наконец знал, что они совсем чужие люди, но объясни-ка Бартку, чтоб он понял, насколько они чужие.
   Прежде всего он повторил вопрос своего соседа:
   -- Что это за народ?
   -- Ну, да.
   Три народа были известны Войтку: по середине -- поляки, с одной стороны -- москали, с другой -- немцы. Но немцы были разных сортов. И, желая быть более ясным, чем точным, он ответил:
   -- Что за народ французы? Как бы тебе сказать: должно быть такие немцы, только ещё хуже.
   -- О, погань! -- воскликнул Бартек.
   До той поры он питал к французам только одно чувство -- чувство неописуемого страха. А теперь прусский ландверман [ополченец] гораздо сознательнее почувствовал к ним патриотическую ненависть. Но он ещё не понимал всё с достаточною ясностью и поэтому спросил снова:
   -- Значит немцы будут воевать с немцами?
   Тогда Войтек, как Сократ, решил идти путём сравнения, и ответил:
   -- А разве твоя Лыска с моим Бурком не грызутся?
   Бартек раскрыл рот и с минуту смотрел на своего учителя.
   -- О, это правда...
   -- Ведь и австрияки -- немцы, -- продолжал поучать Войтек, -- а разве мы с ними не дрались? Старик Сверщ рассказывал, что когда он был в этой войне, то Штейнмец кричал нашим: "ну, братцы, на немцев!" Только с французами не так легко.
   -- О, Господи ты Боже мой!
   -- Французы никогда ни одной войны не проиграли. Если француз пристанет к тебе, так ты уж от него не отвертишься, будь спокоен. Ростом вдвое или втрое больше нашего, а борода -- как у жидов. Иной чёрный, как дьявол. Как увидишь такого, так поручай свою душу Богу.
   -- Ну, и зачем же мы к ним идём? -- спросил начинавший приходить в отчаяние Бартек.
   Это философское замечание может быть не было так глупо, как оно казалось Войтку, но тот, под влиянием правительственных внушений, поспешил ответить:
   -- И по мне, -- лучше бы нам не идти. Но если мы не пойдём, то они придут к нам. Ничего не поделаешь. Ты читал, что напечатано? Все рассвирепели на наших мужиков. Говорят, они потому зарятся на нашу землю, что хотят провозить через неё контрабандой водку из Царства, а наше правительство не позволяет, от этого и война. Ну, понимаешь?
   -- Как не понимать! -- с покорностью сказал Бартек.
   А Войтек говорил дальше:
   -- И на баб они охочи, как пёс на сало...
   -- Значит, к слову сказать, и Магду мою не пропустили бы?
   -- Они и старухам спуска не дают!
   -- О! -- крикнул Бартек таким тоном, как будто бы хотел сказать: коли так, так и я буду валять!
   И всё-таки ему казалось, что это уж чересчур. Водку они пускай перевозят контрабандой из Царства, а до Магды не касайся... ни-ни! Теперь мой Бартек начал смотреть на всю эту войну с точки зрения личного интереса и даже почувствовал облегчение, что столько войска и пушек выступают в защиту Магды против насилия французов. Кулаки его невольно сжались и страх к французам в его голове мало-помалу смешивался с ненавистью к ним. Он пришёл к убеждению, что если нет другого средства, то нужно идти на них. Темнело. Вагон начал ещё больше качаться на неровных рельсах, а в такт с его колебанием всё сильней и сильней качались направо и налево каски и штыки.
   Прошёл один час, прошёл другой. Из локомотива сыпались миллионы искр и перекрещивались в темноте огненными полосками. Бартек долго не мог заснуть. Как огненные искры локомотива в вечернем воздухе, так в его голове перекрещивались мысли о войне, о Магде, Подгнётове, французах и немцах. Ему казалось, что если б он и хотел, то не мог бы подняться с лавки, на которой он сидел. Наконец он уснул, но нездоровым полусном. И сейчас же на него нахлынули видения: он увидел, как его Лыска грызётся с Войтковым Бурком, да грызётся так, что шерсть летит клочьями. Бартек -- хвать за палку, но вдруг видит что то другое: возле Магды сидит француз, чёрный, как чернозёмная земля, а Магда довольна и скалит зубы. Другие французы издеваются над Бартком и показывают на него пальцами... Конечно, это локомотив сопит, но ему кажется, что французы кричат: "Магда, Магда, Магда!" Бартек сам начинает кричать: "Зажми рот, разбойник! отпусти бабу!" А они своё: "Магда, Магда, Магда!" Лыска и Бурек лают, всё Подгнётово кричит: "не давай бабы!" А он... связан он, что ли?.. Нет! -- он бросился вперёд, верёвки порвались, Бартек схватил француза, и вдруг он чувствует сильную боль, как от какого-нибудь неожиданного удара. Бартек просыпается и вскакивает на ноги. Весь вагон проснулся, -- все спрашивают, что случилось? А случилось то, что бедный Бартек во сне схватил унтер-офицера за бороду. Теперь он стоит навытяжку, приложив два пальца к виску, а унтер-офицер машет руками и кричит, как бешеный:
   -- Ach Sie! Dummes Vieh aus der Polakei! Hau ich den Lümmel in die Fresse, dass ihm die Zähne sektionen weise aus dem Maule herausfliegen werden! [*]
  
   [*] - Ах ты, глупая польская скотина! Я тебе, олуху, набью морду так, что из пасти только осколки зубов полетят! (нем.)
  
   Унтер-офицер даже охрип от бешенства, а Бартек всё стоит приложив два пальца к виску. Солдаты кусают губы, чтобы не расхохотаться, но боятся, потому что из уст унтер-офицера струятся последние перуны:
   -- Ein polnischer Ochse! Ochse aus Podolien! [*]
  
   [*] - Польский бык! Бык из Подолии! (нем.)
  
   Наконец всё стихло. Бартек по-прежнему сел на старом месте. Он чувствовал только, что щёки его начинают распухать, а локомотив, как на зло, повторял всё своё:
   -- Магда, Магда, Магда!
   И Бартку стало страшно грустно...
  
  

III

   Утро. Неясный, бледный свет освещает бледные лица, измученные бессонницей. На лавках в беспорядке спят солдаты, одни с головами поникшими на грудь, другие запрокинулись назад. Просыпается заря и заливает розовым светом весь мир. Свежо и весело. Солдаты просыпаются. Яркий солнечный луч сбрасывает перед их глазами покровы мглы и тумана с незнакомой им страны. Ох, а где теперь Подгнётово, где Верхняя и Нижняя Кривда, где Мизеро́во? Здесь уж чужбина, здесь всё не так. Вокруг пригорки, поросшие дубняком, в долинах домики с красными черепичными крышами, с чёрными балками на белых стенах, крестьянские дома, как помещичьи усадьбы, обвитые виноградом. Кое-где попадаются церкви с остроконечными башнями, высокие фабричные трубы, извергающие клубы розового дыма. Только тесно здесь как-то, шири нет, хлебных полей. Зато людей -- целый муравейник. Мимо вагона то и дело мелькают сёла и города. Поезд не останавливается, минует все мелкие станции. Должно быть что-то случилось, потому что повсюду толпы народа. Солнце медленно выступает из-за гор, и один Мацек вслед за другим начинают читать молитву.
   Наконец поезд останавливается у большой станции. Здесь теснится масса народу: получены уже известия с театра войны. Победа, победа!.. Телеграммы пришли несколько часов тому назад. Все ожидали поражения, но пришла радостная весть, и поэтому всеобщему восторгу нет меры. Люди полуодетые вскочили с постели, выбежали из дома и пришли на вокзал. На иных кровлях вывешены флаги, почти изо всех окон машут платками. По вагонам разносят пиво, табак и сигары. Энтузиазм неописанный, лица сияющие. "Wacht am Rhein" -- ревёт как буря. Иные плачут, другие обнимаются. Unser Fritz [наш Фриц] разбил врагов наголову. Взяты пушки, знамёна! В благородном экстазе толпа отдаёт солдатам всё, что имеется при ней. Отвага вступает в сердце солдат, и они начинают петь. Вагоны дрожат от могучих голосов, а толпа с недоумением прислушивается к словам непонятной песни. Подгнётовцы поют: "Бартломей, Бартломей, не теряй надежды!" "Die Polen! Die Polen! [Поляки! Поляки!]" -- как бы в пояснение повторяет толпа и теснится около вагонов, дивясь осанке солдат и вместе с тем услаждаясь анекдотами о страшном мужестве этих польских полков.
   Щёки у Бартка распухли, что, при его жёлтых усах, вытаращенных глазах и громадной, костлявой фигуре, придаёт ему страшный вид. На него смотрят как на какого-нибудь зверя. Вот какие защитники у немцев! Этот уж справится с французами!.. Бартек самодовольно улыбается, -- и он доволен, что французов поколотили. По крайней мере они не придут в Подгнётово, не собьют Магду с толку и не отнимут у него земли. Бартек улыбается, но так как щеку у него ломит, то морщится от боли и кажется действительно страшным. Зато ест он с аппетитом гомерического героя. Гороховая колбаса и кружки пива исчезают в его горле как в пропасти. Ему дают сигары, мелкие деньги, -- он берёт всё.
   -- Какой добрый народ эта немчура! -- и через минуту прибавляет: -- а видишь, французов-то и побили!
   Но скептический Войтек набрасывает тень на его весёлость. Войтек прорицает как Кассандра:
   -- Французы сначала всегда дают побить себя, чтобы сбить с толку, а потом как возьмутся, так только щепки летят.
   Войтек и не знает о том, что мнение его разделяет большая часть Европы, и ещё меньше знает о том, что вся Европа вместе с ним ошибается.
   Поезд идёт далее. Все дома, насколько глазом окинешь, украшены флагами. На иных станциях приходится останавливаться надолго, потому что везде движение страшное. Войска изо всех стран Германии спешат на подкрепление победоносным собратьям. Поезда все убраны зелёными венками. Уланы прикрепляют к копьям букеты цветов, которые подарили им по дороге. Между уланами большинство поляки. Иногда из вагона послышится оклик:
   -- Как поживаете, братцы? Куда Бог несёт?
   А то из пролетающего по соседним рельсам поезда донесётся знакомая песня, и тогда Бартек с своими товарищами подхватывает её и затягивает следующий куплет.
   Насколько из Подгнётова все выехали грустными, настолько теперь все бодры и оживлены. Но первый поезд, прибывающий из Франции с первыми ранеными, портит это хорошее расположение духа. Он останавливается в Дейце и стоит долго, чтобы пропустить те поезда, которые спешат на поле битвы. Но для того, чтоб им всем переправиться через Кёльнский мост, нужно много времени. Бартек вместе с товарищами бежит посмотреть на раненых. Они лежат и в закрытых вагонах, и на открытых платформах, и вот этих-то можно осматривать как следует. При первом взгляде на них геройский дух Бартка вновь уходит в пятки.
   -- Посмотри-ка, Войтек, -- испуганно кричит он, -- видишь сколько французы народу испортили.
   И правда, есть на что посмотреть! Лица бледные, почерневшие от страдания или порохового дыма, забрызганные кровью. На крики всеобщей радости только они одни отвечают стонами. Иные проклинают войну, французов и немцев. Запёкшиеся, почернелые губы каждую минуту требуют воды, глаза у всех воспалённые, почти безумные. И там, и здесь между ранеными видно неподвижное лицо умирающего -- то спокойное, с синими кругами около глаз, то искривлённое конвульсиями, с судорожно сжатыми зубами. Бартек в первый раз видит кровавые плоды войны. В голове его снова всё путается, он смотрит как пришибленный и стоит с широко открытым ртом; его толкают со всех сторон; какой-то жандарм даёт ему по шее. Бартек глазами ищет Войтка, находит его и говорит:
   -- Войтек, Господи Ты Боже мой! О!
   -- И с тобой будет так же.
   -- Иисус, Мария! как это люди убивают друг друга. Вот если мужик мужика побьёт, -- жандарм тащит его в суд и наказывает.
   -- Ну, а теперь тот лучше, кто больше людей попортит. А ты, дурак, думал, что будешь стрелять холостыми зарядами, как на манёврах, или в цель, а не в людей?
   Действительно между теорией и практикой была некоторая разница. Наш Бартек был солдатом, ходил на манёвры и ученья, стрелял, знал, что война существует на то, чтоб убивать людей; а теперь, как увидал кровь раненых, то ему сделалось так нехорошо, что он едва мог устоять на ногах.
   Он вновь проникся уважением к французам, и это уважение уменьшилось лишь тогда, когда поезд пришёл в Кёльн. На центральном вокзале Бартек увидал первых пленных. Их окружало множество солдат и народа, который смотрел на них с гордостью, но пока ещё без ненависти. Бартек протискался сквозь толпу, расталкивая её локтями, заглянул в вагон и удивился.
   Толпа французских пехотинцев -- маленьких, грязных, в дырявых шинелях -- наполняла вагон, как сельди бочонок. Многие из них протягивали руки за скудными подаяниями, которыми оделяла их толпа поскольку этому не мешала стража. У Бартка о французах составилось совсем не такое предположение. Душа его снова перешла из пяток в грудь. Он осмотрелся, нет ли здесь Войтка. Войтек стоял с ним рядом.
   -- Что ты мне говорил, -- спрашивает Бартек, -- дрянной народишко! Одного хватишь -- четверо повалятся.
   -- Как будто мельче стали, -- ответил тоже разочарованный Войтек.
   -- По-каковски они болтают?
   -- Только уж не по-польски.
   Успокоенный в этом отношении. Бартек пошёл вдоль линии вагонов.
   -- Страшные замарахи... -- сказал он, окончив обзор линейных войск.
   В следующих вагонах сидели зуавы. Те заставили Бартка сильнее задуматься. Так как они сидели в крытых вагонах, то нельзя было удостовериться, обыкновенный ли это человек, или в три раза больше обыкновенного, но в окна были видны длинные бороды, грозно блестящие глаза и воинственные, серьёзные лица старых солдат. Душа Бартка опять направилась в пятки.
   -- Эти пострашнее! -- шепнул он тихо, словно боясь, как бы его не услыхали.
   -- Ты ещё не видал тех, которые не дали себя взять в плен! -- сказал Войтек.
   -- Побойся Бога!
   -- А вот увидишь.
   Насмотревшись на зуавов, они пошли дальше. Но, подойдя к следующему вагону, Бартек отскочил как ошпаренный.
   -- Караул! Войтек, спаси!
   В открытое окно было видно тёмное, почти чёрное лицо тюркоса с сверкающими белками глаз. Вероятно, он был ранен, потому что лицо его было искажено страданием.
   -- Ну что? -- спрашивает Войтек.
   -- Это чёрт, а не солдат, Боже, милостив буди мне грешному!
   -- Посмотри-ка какие у него зубищи.
   -- А ну его! не стану я на него смотреть.
   Бартек умолк, но через минуту сказал опять:
   -- А что, если б его перекрестить?
   -- Против язычников наша вера не помогает.
   Подали сигнал садиться. Поезд тронулся. Когда стемнело, Бартек всё видел перед собою чёрное лицо тюркоса и страшные белки его, глаз. Чувства, которые в эту минуту волновали подгнётовского воина, давали мало надежды на его будущие подвиги.
  
  

IV

   Ближайшее участие в генеральном сражении при Гравелоте убедило Бартка в том, что в битве есть много, на что можно смотреть, но делать нечего. Сначала ему и его полку приказано было стоять с карабином у подножия пригорка, покрытого виноградниками.
   Вдали гремели пушки, вблизи проносились конные полки с топотом, от которого дрожала земля; мелькали то значки, то кирасирские сабли; над пригорком по голубому небу с шипением пролетали гранаты, словно белые облачка, потом дым окутал весь горизонт. Казалось, что битва, как буря, проходит стороною, но длилось это не долго. Через несколько времени около полка Бартка началось какое-то странное движение. Около него расстанавливались другие полки, а в промежутки между ними въезжали орудия, которые сейчас же обращались дулом к пригорку.
   Вся долина наполнилась войском. Слова команды раздаются со всех сторон; адъютанты мечутся повсюду, а наши рядовые шепчут друг другу на ухо: "Ну, уж будет нам!" Или спрашивают друг у друга с беспокойством: "Начнётся, что ли?" -- "Наверно". Приближается что-то неожиданное, загадка, может быть смерть... В дыму, который застилает пригорок, что-то кипит и бьёт белым ключом. Всё ближе и ближе слышен гул орудий и треск ружейного огня. Издали доходит ещё какой-то неясный голос: это -- уже картечницы начали действовать. Вдруг как заревели только что поставленные пушки, так вся земля затряслась и воздух затрепетал. Над полком Бартка что-то страшно зашипело. Он смотрит: летит словно светящаяся роза, словно тучка, а в этой тучке что-то шипит, смеётся, ржёт и воет. Мужики кричат: "граната, граната!" И летит эта птица войны, летит как вихрь, приближается, падает, лопается. Раздаётся оглушительный треск, грохот, как будто весь свет рушится.
   В рядах солдат, стоящих около пушек, происходит замешательство, раздаётся крик, а потом слышится команда: "сомкнись!" Бартек стоит в первом ряду, ружьё на плече, голова кверху; твёрдый воротник подпирает его подбородок, зубами нельзя щёлкать, хотя бы и хотелось. Стоять! ждать! -- а тут летит другая граната, третья, четвёртая, десятая... Вихрь рассеивает дым с пригорка. Французы прогнали с него прусскую батарею, уже поставили свою и теперь заливают огнём долину. Ежеминутно из кустов винограда вылетают длинные белые ленты дыма. Пехота под защитою пушек спускается всё ниже, чтобы открыть ружейный огонь; вот уж они на половине пригорка; теперь французов видно отлично, -- ветер рассеял дым. Что это, мак что ли сразу расцвёл в винограднике? Нет, это красные шапки пехотинцев. Сначала они исчезают между высокими кустами, никого не видно, только кое-где развеваются трёхцветные знамёна. Начинается ружейный огонь -- быстрый, лихорадочный, неправильный, вспыхивающий то там, то здесь, а над этим огнём гранаты всё воют и перекрещиваются в воздухе. На пригорке по временам раздаются крики, которым снизу отвечает немецкое hurra [ура!]. Пушки из долины гремят непрерывным огнём; полк стоит в невозмутимом спокойствии. Наконец огонь начинает охватывать и его. Пули вдали жужжат как мухи, как жуки, или со страшным свистом пролетают поблизости. Их всё больше и больше: вот они свищут около голов, носов, глаз, плеч; целые тысячи их, миллионы. Дивиться нужно, что ещё кто-нибудь стоит на ногах. Вдруг позади Бартка раздаётся стон: "Иисусе!" а потом: "сомкнись!" потом опять: "Иисусе!" и опять: "сомкнись!" Стоны сливаются в один сплошной хор, команда раздаётся всё чаще, ряды сплачиваются теснее, а свист снарядов делается ужасающим. Убитых вытаскивают за ноги. Настоящий Судный День!
   -- Боишься? -- спрашивает Войтек.
   -- Как не бояться! -- отвечает наш герой, щёлкая зубами.
   Но стоят они оба -- и Бартек и Войтек -- и им в голову не приходит, что можно убежать отсюда. Приказано им стоять -- и дело с концом! Бартек лжёт. Он боится не так, как тысячи других боялись бы на его месте. Дисциплина царит над его воображением, а воображение вовсе не представляет ему его положение таким страшным, как оно есть на самом деле. Бартек всё-таки думает, что его убьют, и делится этою мыслью с Войтком.
   -- Дыры в небе не будет, если одного дурака убьют! -- сердитым голосом отвечает Войтек.
   Эти слова весьма успокаивают Бартка. Казалось, что главным образом его интересует, образуется ли дыра в небе или нет. Успокоенный в этом отношении, он стоит терпеливей, только чувствует, как ему жарко и как пот катится по его лбу. Тем временем ружейный огонь становится таким страшным что ряды солдат так и тают. Убитых и раненых уже некому вытаскивать. Хрипение умирающих сливается со свистом снарядов и гулом выстрелов. По движению трёхцветных знамён видно, что пехота, скрытая в виноградниках, подходит всё ближе и ближе. Туча картечи так и рвёт ряды немецких солдат и они начинают приходить в отчаяние. Но в этом отчаянии слышится ропот нетерпения и бешенства. Если б им велели идти вперёд, они понеслись бы как буря. Только на месте они стоять не могут. Какой-то солдат срывает с головы шапку, изо всей силы бросает её оземь и говорит:
   -- Двух смертей не бывать!
   При этих словах Бартек чувствует такое огромное облегчение, что почти совсем перестаёт бояться. Если действительно двух смертей не бывать, то значит и заботиться не о чем. Это -- мужицкая философия, но она гораздо лучше всякой другой, коль скоро придаёт человеку бодрость. Бартек и без того знал, что двух смертей не бывать, но ему приятно было услышать эту сентенцию из других уст, тем более, что битва начала переходить в какую-то бойню. Вот полк: он не выстрелил ни разу, а уже на половину уничтожен. Толпы солдат из других разбитых полков в беспорядке бегут мимо него, только мужики из Подгнётова, Верхней и Нижней Кривды и Мизеро́ва, сдерживаемые железною прусскою дисциплиной, ещё держатся. Но и в их рядах замечается некоторое колебание. Ещё минута -- и узы военной дисциплины разлетятся в прах. Земля под их ногами размякла от крови, запах которой смешивается с пороховым дымом. В некоторых местах ряды не могут сомкнуться, -- трупы мешают! У ног людей, ещё стоящих, другая половина валяется в крови, извивается в конвульсиях, или уже окостенела в объятиях смерти. Груди не хватает воздуха. В рядах слышен ропот.
   -- На резню пас привели сюда!
   -- Никто живым не уйдёт!
   -- Still, polnisches Vieh! [Молчать, польские скоты!] -- раздаётся голос офицера.
   -- Хорошо тебе за моей спиной...
   -- Steht der Kerl da! [Смирно, ты там!]
   Вдруг какой-то голос начинает:
   -- К твоей защите...
   Бартек тотчас же подхватывает:
   -- Мы прибегаем, Богородице...
   И хор польских голосов взывает на этом поле гибели к Ченстоховской Божией Матери: "Моления наши не отвергни!" А у их ног раздаются стоны: "О, Мария, Мария!" И Матерь Божия очевидно услышала их, потому что в эту минуту на взмыленном коне прилетает адъютант, раздаётся команда: "в атаку! ура! вперёд!" Штыки наклоняются, ряды смыкаются в длинную линию и бросаются к пригорку искать врага, который до сих пор оставался невидимым. Но всё-таки наших мужиков до подножия пригорка отделяет расстояние шагов в двести, и это расстояние нужно пройти под убийственным огнём... Погибнут они все до одного? В бегство обратятся?.. Погибнуть они могут, но в бегство не обратятся, потому что прусская команда знает, какой мотив играть этим польским мужикам перед атакой. Посреди грохота орудий и трескотни ружейного огня, посреди дыма, посреди стонов, громче всех трубных звуков летят к небу звуки гимна, от которого у всякого поляка сердце так и прыгает в груди. "Ура!" -- отвечают поляки. "P&oacuteki my żyjemy! [Пока мы живы!]" Их охватывает энтузиазм, кровь так и приливает к их лицам. Они идут, как буря, по трупам людей и лошадей, по осколкам снарядов. Гибнут они, но идут с криком и пением. Вот они добежали до начала виноградников, скрылись в кустах. Только песня льётся, да изредка блеснёт штык. А внизу трубы всё играют... Французские выстрелы становятся всё поспешней, поспешней, лихорадочней и вдруг... Вдруг смолкают.
   А там, внизу, старый волк Штейнмец закуривает фарфоровую трубку и говорит довольным голосом:
   -- Заиграй им только это! Дошли, молодцы!
   Через несколько минут одно из гордо развевающихся французских знамён вдруг подскакивает кверху, наклоняется и падает...
   -- Они не шутят! -- говорит Штейнмец.
   Трубы играют всё тот же гимн. Другой познанский полк идёт на помощь к первому.
   В виноградниках идёт борьба врукопашную.
   Теперь, о, Муза! воспевай моего Бартка, чтобы потомство знало его подвиги. В его сердце страх, нетерпение и отчаяние слились в одно чувство бешенства, а когда он услыхал музыку польского гимна, то каждая жилка его напряглась, как железная проволока. Волосы его встали дыбом, глаза заискрились. Он позабыл обо всём на свете, позабыл о том, что "двух смертей не бывать", и, схватив ружьё своими могучими лапами, бросился вперёд. По дороге до пригорка он раз десять спотыкался, разбил себе нос, выпачкался в пыли и крови, и вновь бежал вперёд, задыхающийся, бешеный, с широко раскрытым ртом. Он напрягал зрение, чтобы найти в кустах какого-нибудь француза, и наконец увидал целых трёх у самого знамени. То были тюркосы. Но вы думаете, что Бартек отступил? Нет, -- он теперь самого Люцифера схватил бы за рога. Он подбежал к французам, те с воем бросились на него, и два штыка, как два жала, вот-вот уже готовы коснуться его груди, но мой Бартек как схватит ружьё за дуло, как взмахнёт... Только треск послышался, раздался стон и два чёрных тела в конвульсиях упали на землю.
   В это время к третьему, что держал знамя, подбежало на помощь с десяток товарищей. Бартек, как разъярённый зверь бросился на всех них. Они выстрелили, -- что-то блеснуло, загремело, а вместе с тем в клубах дыма загремел хриплый голос Бартка:
   -- Промахнулись!
   И снова ружьё его описало страшный круг, снова послышались стоны. Тюркосы в испуге отступили от этого ошалевшего от бешенства великана, -- и ослышалось ли Бартку, или они говорили что-нибудь по-арабски, только ему показалось, что из их уст выходит крик:
   -- Магда, Магда!
   -- А, Магды захотели! -- завыл Бартек и одним скачком очутился среди врагов.
   К счастью, в эту минуту на помощь к нему прибежали другие Мацки, Войтки и Бартки. В винограднике завязалась борьба, грудь с грудью, молчаливая, страшная. Бартек свирепствовал как буря. Закопчённый дымом, залитый кровью, более похожий на зверя, чем на человека, не помнящий ничего, он каждым своим ударом повергал людей на землю и вдребезги разбивал ружья. Руки его двигались с быстротой машины, сеющей гибель. Он добрался до знаменосца и схватил его железными пальцами за горло. Глаза знаменосца выскочили из орбит, лицо налилось кровью, он захрипел и руки его выпустили древко знамени.
   -- Ура! -- крикнул Бартек и, подняв знамя, взмахнул им в воздухе.
   Вот это-то знамя и видел снизу генерал Штейнмец.
   Но видеть его он мог только на одно мгновение потому что Бартек сейчас же и тем же самым знаменем раскроил чью-то голову, прикрытую кепи с золотым галуном.
   Тем временем его товарищи уже побежали вперёд.
   Бартек на минуту остался один. Он сорвал знамя, спрятал его за пазуху и, схватив древко в обе руки, бросился вслед за товарищами.
   Толпы тюркосов, воя нечеловеческими голосами, бежали теперь к пушкам, стоящим на вершине, а за ними бежали подгнётовцы и били их штыками и прикладами.
   Зуавы, стоящие у пушек, угостили тех и других ружейным огнём.
   -- Ура! -- крикнул Бартек.
   Мужики дошли до пушек. Снова завязалась борьба холодным оружием. В это время и другой познанский полк подоспел на помощь первому. Древко знамени в лапах Бартка теперь обратилось в какой-то адский цеп. Каждый удар его прочищал дорогу в сомкнутых рядах французов.
   Страх начал охватывать и зуавов, и тюркосов. В том месте, где действовал Бартек, они уже начали отступать. Через минуту Бартек первый сидел уже на пушке, как на подгнётовской кляче.
   Но прежде, чем солдаты успели опомниться, он сидел уже на другой пушке, -- убив стоящего возле неё второго знаменосца.
   -- Ура, Бартек! -- крикнули солдаты.
   Победа была полная. Подгнётовцы завладели всеми картечницами. Бегущая французская пехота, встретившая по другой стороне пригорка новый прусский полк сложила оружие.
   Во время погони Бартек отнял ещё и третье знамя. Надо было видеть его, когда, залитый кровью, сопя как кузнечный мех, он спускался теперь с горы, неся на плечах три знамени. Французы! да плевать теперь он на них хочет. Рядом с ним шёл исцарапанный и израненный Войтек, и Бартек сказал ему:
   -- Ну, что ты болтал? Дрянь и больше ничего: силы в костях никакой нет. Поцарапали меня и тебя, как котята, вот и всё. А я как хвачу кого, так он в растяжку...
   -- Кто ж тебя знал, что ты такой храбрый, -- ответил Войтек, который видел деяния Бартка и начал смотреть на него совсем другими глазами.
   Но кто и не видал его деяний? История, весь полк и большинство офицеров. Все смотрели на рослого мужика с удивлением.
   -- Ach, Sie, verfluchter Polacke! [Ах ты проклятый поляк!] -- сказал сам майор и дёрнул его за ухо, а Бартек от радости оскалился во весь рот.
   Когда полк снова стоял у подножия пригорка, майор показал Бартка полковнику, а полковник самому Штейнмецу.
   Штейнмец осмотрел знамёна, приказал спрятать их, а потом начал осматривать Бартка. Мой Бартек снова вытягивается как струна, делает честь оружием, а старый генерал смотрит на него и от удовольствия покачивает головой. Наконец он начинает что-то говорить полковнику. Ясно слышится одно слово: Unteroffizier [унтер-офицер].
   -- Zu dumm, Excellenz! [Слишком глуп, ваше превосходительство!]-- отвечает майор.
   -- А вот увидим, -- говорит его превосходительство и, поворачивая коня, приближается к Бартку.
   Бартек уже не знает что с ним делается. Вещь в прусской армии неслыханная: генерал будет разговаривать с рядовым. Его превосходительству гораздо легче, -- он знает по-польски. Наконец этот рядовой взял три знамя и две пушки.
   -- Ты откуда? -- спрашивает генерал.
   -- Из Подгнётова, -- отвечает Бартек.
   -- Хорошо. Твоё имя?
   -- Бартек Сло́вик.
   -- Mensch, -- переводит майор.
   -- Менс, -- повторяет Бартек.
   -- Ты знаешь за что дерёшься с французами?
   -- Знаю, превосходительство.
   -- Скажи.
   Бартек начинает заикаться: "потому, что... потому, что..." Вдруг слова Войтка, к счастью, приходят ему на память и он быстро отвечает:
   -- Потому что это такие же немцы, только ещё бо́льшая погань.
   Старое лицо его превосходительства начинает подёргиваться, как будто его превосходительство хочет разразиться смехом. Но через минуту его превосходительство обращается к майору и говорит:
   -- Вы были правы.
   Мой Бартек, чрезвычайно довольный собою, всё стоит на вытяжку.
   -- Кто выиграл сегодняшнюю битву? -- снова спрашивает генерал.
   -- Я, превосходительство! -- без колебания отвечает Бартек.
   Лицо его превосходительства опять начинает подёргиваться.
   -- Да, да, ты! Вот тебе награда...
   Старый воин откалывает железный крест со своей груди и пришпиливает его к груди Бартка. Хорошее расположение духа генерала естественным путём отражается на лицах полковника, майоров, капитанов и т. д. вплоть до унтер-офицеров. После объезда генерала полковник с своей стороны даёт Бартку десять талеров, майор -- пять, и так далее. Все, смеясь, повторяют ему, что битву выиграл он, вследствие чего Бартек чувствует себя на седьмом небе.
   Странное дело, только один Войтек не особенно доволен нашим героем.
   Вечером, когда они оба сидели у костра и благородный рот Бартка был набит гороховою колбасою, точно так же, как сама колбаса горохом, Войтек проговорил тоном укоризны:
   -- Уж и глуп же ты, Бартек, посмотрю я на тебя, -- ах, как глуп!..
   -- А что? -- спрашивает Бартек.
   -- Что же это ты болтал генералу о французах, что они такие же немцы?
   -- Да ведь ты же сам говорил...
   -- Ты должен понимать, генерал и офицеры ведь это немцы.
   -- Ну и что ж из того?
   Войтек хотел было сказать что-то, но запнулся.
   -- То, хоть они и немцы, но говорить им это не следовало, потому что это как-то неладно.
   -- Да ведь я про французов говорил, а не про них.
   -- Эх! если бы...
   И Войтек вдруг оборвался, -- очевидно, он хотел сказать что-то другое, хотел объяснить Бартку, что при немцах нельзя дурно говорить о немцах, но ему не хватало красноречия.
  
  

V

   Несколько дней спустя королевско-прусская почта доставила в Подгнётово следующее письмо:
   "Да будет прославлено имя Господа нашего Иисуса Христа и Его Пречистой Матери! Любезнейшая супруга Магда! Что у вас слышно? Хорошо тебе в хате, на перине, а я здесь страсть как воюю. Были мы около большой крепости Мец, и была битва, и так я французов жарил, что вся инфантерия и артиллерия удивлялась. И сам генерал удивлялся и сказал, что я выиграл битву, и дал мне крест. А теперь меня и офицеры и унтер-офицеры очень уважают и по морде бьют мало. Потом мы помаршировали дальше и была другая баталия, только я забыл как это место называется, и я тоже дрался и четвёртое знамя отбил, а одного важного кирасирского полковника повалил наземь и взял к плен. Спалили мы одну деревню, детям и бабам пощады не давали и я тоже. Костёл сгорел дотла, потому что они католики и людей погорело не мало. А когда наши полки будут отсылать домой, то унтер-офицер советует подать мне "рекламацию" и остаться в солдатах, потому что на войне только насчёт сна плохо, зато питья и еды вволю, -- народ богатый. Теперь идём на самого императора и будет конец войны, а ты смотри за хатой и за Франком, а если не будешь смотреть, то я у тебя косы повыдергаю, чтобы ты знала, что я за человек. Да благословит тебя Бог.

Бартломей Сло́вик."

   Бартку очевидно понравилась война и он стал смотреть на неё как на своё ремесло. Он приобрёл уверенность в себя и теперь в битву шёл как на какую-нибудь работу в Подгнётове. После каждого сражения грудь его украшалась всё новыми и новыми крестами и медалями, и хотя унтер-офицером его не сделали, но тем не менее считали первым рядовым в полку. Бартек всегда был послушен и обладал слепою храбростью человека, который не сознаёт окружающей его опасности. Мужество его проистекало не из прежнего источника, -- из бешенства, -- теперь им руководили солдатская практика и уверенность в себе. Кроме того, его непочатая сила легко переносила все труды похода и неудобства. Рядом с ним люди худели, хворали, только он один оставался неизменным, только он один дичал всё больше и больше и становился всё более и более настоящим, свирепым прусским солдатом. Теперь он не только бил французов, но и ненавидел их. Он делался солдатом-патриотом и начинал слепо веровать в своё начальство. В следующем письме он писал к Магде:
   "Войтка разорвало надвое, но для того и война, понимаешь? Он был дурак, когда говорил, что французы -- те же немцы, а оказывается, что французы сами по себе, а немцы наши".
   Магда думала, думала и в ответ на эти оба письма отвечала так:
   "Любезнейший Бартек! Перед святым алтарём мы обвенчались. Чтобы тебя Господь Бог покарал! Сам ты дурак и нехристь, коли ты вместе с немцами бьёшь народ православный. Ты не понимаешь, что немцы -- лютеране, а ты, католик, им помогаешь. Тебе, лежебоку, война нужна для того, чтобы ничего не делать, а только драться и бить, и других обижать, и в постные дни скоромное лопать, и костёлы жечь. Чтоб тебя за это в аду били, коли ты ещё хвалишься этим и валишь всех, кого ни попало -- и старого, и малого. Помни, баран, то, что в святой нашей вере написано для польского народа от начала века до страшного суда, что Господь всемогущий не будет иметь милосердия для таких скотов, и воздержись, турка ты эдакий, чтоб я головы тебе не разбила. Посылаю тебе пять талеров, хотя у нас нужда непокрытая, и хозяйство идёт плохо. Обнимаю тебя, дражайший муженёк.

Магда."

   Мораль, заключающаяся в этом письме, не произвела на Бартка большого впечатления: "баба службы не понимает, а вмешивается не в своё дело", -- думал он и воевал по-старому. Отличался он почти в каждой битве, так что в конце обратил на себя внимание особы ещё более высокой, чем генерал Штейнмец. Наконец, когда поредевшие познанские полки отослали назад, вглубь Германии, Бартек, по совету унтер-офицера, подал "рекламацию" и остался. Таким образом он очутился под Парижем.
   Письма его дышали презрением к французам. "В каждом сражении они бегут, как зайцы", -- писал он к Магде. И он писал правду! Но осада не особенно пришлась ему по вкусу. Под Парижем нужно было по целым дням лежать в траншеях и прислушиваться к грохоту пушек, часто заниматься земляными работами и мокнуть под дождём. К тому же он скучал по своём старом полку. В том, куда его приняли в качестве охотника, его по большей части окружали немцы. По-немецки он знал немного, научился ещё на фабрике, но знал кое-как, с пятого на десятое. Теперь он начал вникать в дело. Однако в полку его называли не иначе, как ein polnischer Ochse [польский бык], и только его кресты и широкая грудь защищали его от особенно оскорбительных шуток. Но мало-помалу, после нескольких битв, он приобрёл уважение и новых товарищей и начал мало-помалу сживаться с ними. В конце концов его считали своим, потому что он целый полк озарял своею славой. Бартек счёл бы обидою, если бы кто-нибудь назвал его немцем, но для отличия от французов сам себя называл ein Deutscher [немец]. Он думал, что это дело совсем другого рода, и кроме того ему не хотелось казаться хуже, чем все другие. Но вдруг произошёл случай, который мог бы заставить Бартка сильно задуматься, если бы процесс думанья вообще не был так труден для его геройского ума. Однажды несколько человек из его полка были высланы против вольных стрелков. Устроили засаду -- и вольные стрелки попали в неё. Но на этот раз Бартек не увидал тех красных шапок, которые бежали врассыпную при первых выстрелах, -- отряд вольных стрелков состоял из обстрелянных солдат, остатков какого-то полка. Окружённый врагами, этот отряд храбро оборонялся, затем пустил в ход штыки, чтобы пробиться чрез тесное кольцо немецких солдат. Французы отбивались с таким мужеством, что часть их прорвалась на свободу, а остальные не сдавались живьём, зная, какая участь ожидает вольных стрелков. Но всё-таки Бартку и его товарищам удалось поймать двух пленников. Вечером их заперли в домике лесника, а утром они должны быть расстреляны. У дверей домика стояла немецкая стража, а Бартек находился в самом домике, вместе со связанными пленниками.
   Один из них был уже немолодой человек, с седеющими усами и с лицом равнодушным ко всему на свете, другому нельзя было дать более двадцати лет с чем-нибудь. Светлые усики едва пробивались на его лице, скорее напоминающем лицо женщины.
   -- Вот и конец, -- сказал младший после долгого молчания, -- пуля в лоб и конец.
   Бартек дрогнул так, что ружьё звякнуло в его руках, -- мальчик говорил по-польски.
   -- Мне-то всё равно, -- утомлённым голосом ответил другой, -- ей-Богу, всё равно. Столько я уже испытал, что сыт по горло...
   У Бартка под мундиром сердце забилось сильнее...
   -- Слушай, -- продолжал старший, -- выхода нет... Если ты боишься, то думай о чём-нибудь другом или ложись спать. Жизнь -- это одна сплошная подлость. Ей-Богу, всё равно...
   -- Мать мне жаль! -- глухо ответил молодой.
   И желая подавить своё волнение или обмануть самого себя, он начал свистать, но вдруг остановился и крикнул:
   -- Чтоб меня чёрт побрал! Я даже и не попрощался с ней!
   -- Значит ты убежал из дома?
   -- Да. Думал: побьют немцев, -- познанцам легче...
   -- И я так думал. А теперь...
   Старик махнул рукой и тихо прибавил ещё что-то, но его слова заглушил шум ветра. Ночь была холодная. Мелкий дождик от времени до времени налетал стремительными порывами, ветер свистал в разбитое окно и как голодный пёс завывал в трубе. Лампа, высоко прибитая под окном, бросала обильный свет, но сидящий под нею Бартек тонул но мраке.
   И может быть хорошо, что пленники не видали его лица. С Бартком творились странные вещи. Сначала его охватило изумление, -- он широко вытаращил глаза и старался понять, что говорят пленники. Как же это... и они пришли бить немцев, чтобы познанцам стало легче, и он бил французов, чтобы познанцам стало легче. И их обоих завтра расстреляют! Что это такое? Что ему, бедняге, подумать об этом? А если б ему заговорить с ними? Если он им скажет, что он -- свой человек, что ему жаль их? И вдруг что-то такое стиснуло его за горло. Да что же он скажет им? Спасёт он их, что ли? Тогда и его расстреляют. Ой, беда, что такое творится с Бартком! Такое горе им овладело, что он не может устоять на месте.
   И страшная тоска находит на него, -- налетела она откуда-то издалека, чуть ли не из Подгнётова. Голос, незнакомый солдатскому сердцу, голос милосердия кричит: "Бартек, спаси своих, -- это свои", -- а сердце так и рвётся домой, к Магде, в Подгнётово, да так рвётся, как никогда не рвалось раньше. Довольно с него этой Франции, этой войны, этих сражений. Всё слышней и явственней звучит этот голос: "Бартек, спаси своих!" Ох, чтоб эта война сквозь землю провалилась! В открытом окне чернеется лес и шумит, как подгнётовские сосны, а в этом шуме всё слышится:
   -- Бартек, спаси своих!
   Да что же он сделает?
   В лес убежать с ними, что ли? Всё, что вселила в него прусская дисциплина, сразу содрогается в нём... Господи Иисусе Христе!.. только крестом и можно прогнать эту мысль. Он, солдат, дезертирует? -- никогда!
   А лес шумит всё сильней, ветер свищет всё жалостней.
   Старший пленник вдруг отзывается:
   -- Ветер-то как у нас осенью...
   -- Оставь меня в покое! -- подавленным голосом отвечает младший.
   А через минуту и он начинает повторять:
   -- У нас, у нас, у нас! О Боже, Боже!..
   Глубокий вздох сливается со свистом ветра и затем пленники умолкают.
   Бартка начинает трясти лихорадка...
   Плохо, когда человек не отдаёт себе отчёта в своём положении. Бартек ничего не украл, а ему кажется, что он украл что-то, и он как будто боится, что его поймают. Ничего ему не угрожает, а тем не менее он боится страшно.
   Ноги его трясутся, ружьё кажется необыкновенно тяжёлым, что-то душит его за горло, как приближающееся рыдание.
   О Магде или о Подгнётове ему хочется плакать? По обоим; но и этого молодого пленника ему так жаль, так жаль, что он не может справиться с собой.
   По временам Бартку кажется, что он спит. В это время непогода на дворе всё увеличивается. В завываниях ветра слышатся какие-то странные голоса, какие-то клики. И у Бартка каждый волос встаёт дыбом под каской...
   Кажется ему, что где-то там, в мокрых зарослях леса, кто-то стонет и всё повторяет: "У нас, у нас, у нас!"
   Бартек вздрагивает и ударяет прикладом ружья об пол, чтоб очнуться.
   Он приходит в себя... Оглядывается: пленники лежат в углу, лампа мерцает, ветер воет; всё в порядке.
   Теперь свет обильно падает на лицо пленника. Совсем лицо как у ребёнка или у девушки. Но глаза у него закрыты и он кажется покойником.
   С тех пор, как Бартек стал Бартком, его никогда не охватывала такая жалость. Именно что-то стискивает его горло. Рыдание готово вырваться из его груди.
   В это время старший пленник с трудом поворачивается на другой бок и говорит:
   -- Покойный ночи, Владек!..
   Наступает тишина. Проходит час, а с Бартком творится что-то нехорошее. Ветер наигрывает свою мелодию как подгнётовский орган. Пленники лежат тихо. Вдруг молодой поднимается и вскрикивает:
   -- Кароль, ты спишь?
   -- Нет.
   -- Слушай. Я боюсь... Думай что хочешь, а я стану молиться...
   -- Так молись!
   -- Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя твоё, да приидет царствие Твоё...
   Рыдания прерывают слова молодого пленника, но всё-таки слышен его голос:
   -- Да будет... воля... Твоя.
   -- О, Иисусе! -- плачет что-то в сердце Бартка. -- О, Иисусе!..
   Нет, он не выдержит дальше! Ещё минута и он крикнет: "Панич! ведь и я поляк...", -- а потом через окно... в лес... будь, что будет!
   Вдруг за окном раздаются мерные шаги. То патруль, а с ним унтер-офицер: он пришёл сменит стражу...
   На другой день Бартек с утра пьян. На следующий день также...
  
   А потом новые атаки, новые стычки... И мне приятно заявить, что наш герой пришёл в равновесие. После этой ночи у него осталось только пристрастие к бутылке, в которой всегда можно найти удовольствие, а по временам и забвение. В битвах Бартек стал свиреп ещё больше, чем прежде, и победа шла по его следам.
  
  

VI

   Снова прошло несколько месяцев. Весна была уже в полном разгаре. В Подгнётове вишни в садах стояли все обсыпанные цветом, а в полях уже зеленели густые хлеба. Однажды, Магда, сидя возле хаты, чистила к обеду мелкий, дрянной картофель, который скорей годился в пищу скоту, чем людям. До нового хлеба было ещё далеко и нужда понемногу заглядывала в Подгнётово. Видно это было и по лицу Магды, почерневшему и с ясными следами горя. Может быть, чтобы разогнать его, баба, полузакрыв глаза, вытягивала тонким голосом:
  
   Ох, мой Ясь на войне! пишет ко мне письма,
   Ох, и я к нему, жёнка я его бедная...
  
   Воробьи на черешнях чирикали так, как бы хотели заглушить её голос, а она всё продолжала свою песню и задумчиво посматривала то на собаку, спящую на солнце, то на дорогу, проходящую мимо хаты, то на тропинку, идущую от дороги через огород и поле. Может быть Магда потому посматривала на тропинку, что она шла прямо к станции, и Бог дал, что на этот раз она смотрела не напрасно. Вдали показалась какая-то фигура и баба приложила руку ко лбу, но рассмотреть ничего не могла, -- так ослепляло её солнце. Лыска проснулась, подняла голову, отрывисто вякнула и насторожила уши.
   До Магды долетели неясные слова какой-то песни. Лыска вскочила на ноги и поплелась к приближающемуся человеку. Магда слегка побледнела.
   -- Бартек, или не Бартек?
   И она вскочила, да так, что кошёлка с картофелем упала на землю; теперь уже не было никакого сомнения. Баба бросилась вперёд и радостно закричала:
   -- Бартек, Бартек!
   -- Магда, это я! -- кричал Бартек, прикладывая руку к губам и ускоряя ход.
   Он отворил ворота, зацепился о засов, чуть не свалился на землю и попал в объятия жены.
   Баба затрещала:
   -- А я думала, что ты уж не вернёшься... думала, убили его!.. Ну-ка, покажись. Дай насмотреться на тебя! Похудел-то как... о, Господи ты Боже мой!.. Ах ты миленький мой!.. вернулся, вернулся!..
   Она то отнимала руки от его шеи, то вновь обнимала его.
   -- Вернулся! Слава Тебе Господи... Бартек, ты мой миленький!.. Ну что?.. Пойдём в хату... Франек в школе. Немец учит детей. Мальчишка здоров. Глазёнки у него как у тебя. Ох, пора тебе было вернуться! Туго приходилось без тебя. Хата чуть не развалилась, а с сеном сколько хлопот было... Ну, а ты как здоров? Вот радость-то, радость! Бог тебя сохранил. Пойдём в хату! А я-то смотрю: Бартек или не Бартек?.. А это что?
   Магда только теперь заметила длинный шрам, тянувшийся через всё лицо Бартка от левого виска до бороды.
   -- Ничего... кирасир меня мазнул, ну да и я его тоже... в больнице был.
   -- И худ ты, как смерть.
   -- Ruhig! [Вот ещё!]-- сказал Бартек.
   Действительно он был худ, чёрен, весь оборван. Настоящий победитель! Кроме того он едва держался на ногах.
   -- Да ты пьян, что ли?
   -- Слаб ещё.
   Он был слаб, это верно, но кроме того и пьян, потому что после его болезни достаточно было одной рюмки, чтоб у него закружилась голова. А на станции он выпил четыре. Зато вид у него был как у настоящего победителя. Такого вида у его прежде не бывало.
   -- Ruhig! -- повторил он, -- мы окончили Krieg [войну], теперь я барин, понимаешь? А это видишь? -- он рукой указал на кресты и медали. -- Знаешь, что это такое, а? Lincs! Rechts! Heu! Stroh! [Левой! Правой! Сено! Солома!] Сено! солома! солома! сено! Halt! [стой!]
   Последнее halt он крикнул так пронзительно, что баба отскочила на несколько шагов.
   -- Да ты ошалел, что ли?
   -- Как поживаешь, Магда? Как поживаешь, говорят тебе?.. А по-французски умеешь, дура? Мусью, мусью! кто мусью? Я мусью! понимаешь?
   -- Бартек, что с тобой?
   -- А тебе что за дело? Was? done dine [Что? Дайте есть], понимаешь?
   На лбу Магды начинала собираться туча.
   -- По-каковски ты болтаешь? Иль разучился по-польски? Говори, как следует.
   -- Давай мне есть.
   -- Иди в хату.
   Всякая команда производила на Бартка такое впечатление, которому он не мог противиться. И теперь, услышав "иди", он выпрямился, вытянул руки по швам, сделал пол-оборота и замаршировал в указанном направлении. Только на пороге он остыл немного и с недоумением начал смотреть на Магду.
   -- Ну, что, Магда? ну что?
   -- Иди! марш!
   Он вошёл в хату, но споткнулся на самом пороге. Водка теперь разобрала его окончательно. Он запел что-то и начал глазами искать Франка. Потом он отчего-то рассмеялся, сделал один шаг чересчур большой, два шага чересчур маленьких, крикнул: ура! и растянулся на войлоке.
   Вечером он проснулся трезвый, бодрый, повидался с Франком, выпросил у Магды несколько пфеннигов и триумфальным ходом направился в корчму. Слава его подвигов дошла сюда задолго до его прибытия, потому что солдаты того же самого полка повсюду разгласили о храбрости Бартка под Гравелотом и Седаном. Теперь, когда разнеслась весть, что победитель в корчме, все старые друзья Бартка пошли повидаться с ним.
   Сидит наш Бартек за столом и никто не узнал бы его теперь. Прежде он был такой смирный, а теперь стучит кулаком по столу и раздувается, как индюк.
   -- А помните, братцы, как я французов отжарил, что сказал Штейнмец?
   -- Как не помнить!
   -- Говорили о французах, пугали ими, а на самом деле пустой это народишка, was? Они салат лопают, как зайцы, да и от врага удирают, как зайцы. А пива не пьют, -- только вино.
   -- А понимать можно, как они болтают? -- спросил какой-то молодой парень.
   -- Ты не поймёшь, потому что ты глуп, а я пойму. Done dine? понимаешь?
   -- Что это вы говорите?
   -- А Париж видел? Вот там-то и были баталии... одна вслед за другою. Но в каждой мы брали верх. У них начальства хорошего нет. Так люди говорили. Плетень у них, говорят, хороший, а колья плохие. И офицеры плохие, и генералы плохие, а у нас хорошие.
   Мацей Кеж, умный подгнётовский мужик, начал качать головою.
   -- Ох, выиграли немцы страшную войну, выиграли, а мы им помогли, а какая нам из этого польза будет, -- одному Богу известно.
   Бартек вытаращил на него глаза.
   -- Что ты говоришь?
   -- Немцы и так не хотели смотреть на нас, а теперь нос задрали кверху, как будто и Бога над ними нет. И ещё больше станут обижать нас, да уж и обижают.
   -- Неправда! -- сказал Бартек.
   В Подгнётове старый Кеж пользовался таким авторитетом, что вся деревня думала так же, как думает он. Считалось большою смелостью перечить ему, но Бартек теперь -- победитель, отчего же и ему не быть авторитетным?
   Однако все посмотрели на него с удивлением и даже с некоторым негодованием.
   -- Да что ты, с Мацеем спорить будешь? Что ты?
   -- А что мне ваш Мацей! Я и не с такими говорил, -- понимаете? Не говорил я с Штейнмецем, was? А что Мацей врёт, так это верно. Теперь нам будет лучше.
   Мацей посмотрел на победителя.
   -- Ох, ты глупый! -- сказал он.
   Бартек так хватил кулаком по столу, что все рюмки и кружки подпрыгнули.
   -- Still der Kerl da! Heu, Stroh!.. [Тихо, ты там! Сено, солома!..]
   -- Тише, не визжи. Спроси у батюшки, или у пана.
   -- А батюшка разве на войне был? а пан был? Ну, а я так был. Не верьте ему, ребята! Теперь нас будут уважать. Кто войну выиграл? Мы выиграли. Я выиграл! Теперь чего я ни попрошу, мне всё дадут. Правительство хорошо знает, кто лучше всех бил французов. Наши поляки били лучше всех. Так и в приказах писали. Теперь поляки верх возьмут, -- понимаете?
   Кеж махнул рукою, встал и вышел из корчмы.
   Бартек и на политическом поприще одержал победу.
   Молодёжь, которая осталась с ним, смотрела на не

   

БАРТЕКЪ-ПОБѢДИТЕЛЬ.

РАЗСКАЗЪ.

Генриха Сенкевича.

I.

   Герой мой назывался Бартекъ Словикъ (Соловей), но такъ какъ онъ имѣлъ обыкновеніе таращить глаза, когда съ нимъ говорили, то сосѣди называли его Бартекомъ пучеглазымъ. Съ соловьемъ онъ, дѣйствительно, не имѣлъ ничего общаго, но слабыя его умственныя способности и по истинѣ эпическая наивность доставили ему прозвище: Бартекъ-дуракъ. Прозвище это было самымъ популярнымъ, и навѣрно оно одно будетъ занесено на страницы исторіи, хотя Бартекъ имѣлъ еще четвертое, оффиціальное названіе.-- Такъ какъ слова: czlowiek (человѣкъ) и slowik (соловей) не представляютъ никакого различія для нѣмецкаго уха, а нѣмцы любятъ, во имя цивилизаціи, переводить варварскія славянскія названія на свой культурный языкъ, то при составленіи военныхъ списковъ произошелъ слѣдующій разговоръ:
   -- Какъ тебя звать? спросилъ офицеръ Бартка.
   -- Словикъ.
   -- Чловикъ?.. Ach ja! Gut.
   И офицеръ написалъ: Mensch.
   Бартекъ былъ крестьянинъ деревни Ярмо. Деревень этого названія, какъ извѣстно, очень много въ великомъ княжествѣ Познанскомъ и въ другихъ земляхъ бывшей Рѣчи Посполитой. Не считая надѣла, хаты и двухъ коровъ, онъ былъ владѣльцемъ пѣгой кобылы и жены Магды. Благодаря такому стеченію обстоятельствъ, онъ могъ жить спокойно, какъ Богъ дастъ, и только когда Богъ далъ войну, Бартекъ сильно встревожился. Получено было извѣщеніе; надо было явиться въ сборный пунктъ. Пришлось бросить хату, надѣлъ и оставить все на попеченіе бабы. Народъ въ Ярмѣ былъ довольно бѣденъ. Зимою Бартекъ ходилъ на фабрику и, такимъ образомъ, поддерживалъ хозяйство; а теперь какъ? Богъ знаетъ, когда война съ французами кончится! Какъ только получено было извѣщеніе, Магда начала ругаться: "Чтобы имъ сдохнуть, окаяннымъ! Чтобъ имъ ослѣпнуть!-- дуракъ ты, правда... но все-таки мнѣ тебя жаль. Французы пощады не дадутъ: голову тебѣ отрубятъ, али что!..
   Бартекъ чувствовалъ, что баба говоритъ правду. Онъ боялся французовъ, какъ огня; къ тому же и тоска его одолѣла. Что ему сдѣлали французы? Зачѣмъ ему идти въ чужую страну, гдѣ нѣтъ родного человѣка. Когда сидишь въ Ярмѣ, хоть и не особенно тебѣ хорошо, но когда велятъ идти -- вотъ тутъ-то чувствуешь, что дома все-таки лучше. Но что дѣлать? Такая, видно, ужь судьба, надо идти. Бартекъ обнялъ жену, поцѣловалъ десятилѣтняго1 Франка, потомъ сплюнулъ, перекрестился и вышелъ изъ хаты, а Магда за нимъ. Простились они не особенно нѣжно. Магда и мальчишка всхлипывали, а онъ повторялъ: "Ну, тише, ну, ну!" Такъ они вышли на большую дорогу. Тутъ онъ только замѣтилъ, что во всемъ Ярмѣ происходитъ тоже, что у нихъ. Вся деревня на ногахъ; куда ни взглянешь, вездѣ призывные. Идутъ они къ желѣзнодорожной станціи, а бабы, дѣти, старики и собаки провожаютъ ихъ. Призывнымъ тяжело на душѣ; только нѣкоторые парни курятъ трубку: есть и нѣсколько пьяныхъ; колонистъ какой-то со страху поетъ: "Wacht am Rhein". Весь этотъ пестрый людъ, среди котораго то здѣсь, то тамъ блеснетъ штыкъ, движется къ концу деревни съ гамомъ, крикомъ, шумомъ. Бабы держатъ своихъ солдатиковъ за руку и воютъ; какая-то старуха гнѣвно потрясаетъ кулакомъ въ воздухѣ. Другая завываетъ: "Да накажетъ васъ Богъ за нашу бѣду!" То и дѣло раздается: "Франекъ! Каська! Юзекъ! Будьте здоровы!" Собаки лаютъ. Въ костёлѣ благовѣстятъ. Самъ настоятель читаетъ отходную: вѣдь многіе изъ тѣхъ, которые идутъ теперь на станцію, ужь болѣе не вернутся. Война беретъ всѣхъ, но не многихъ отдастъ. Плуги заржавѣютъ въ поляхъ, потому что Ярмо объявило войну Франціи. Ярмо не стерпѣло преобладанія Наполеона Ш и приняло къ сердцу дѣло о кандидатурѣ на испанскій престолъ. Колокольный звонъ провожаетъ толпу, которая уже вышла изъ деревни. Вотъ и статуя Богородицы: всѣ набожно снимаютъ фуражки и каски. Поднимаются столбы золотой пыли, потому что день стоитъ сухой и ясный. По обѣ стороны дороги дозрѣвающая рожь шумитъ тяжелымъ колосомъ. На голубомъ небѣ неподвижно дрожатъ жаворонки и поютъ что есть мочи.
   Станція. Толпа увеличивается. Прибываютъ призывные изъ Большой Кривды, Малой Кривды, Недоли и села Несчастнаго. Шумъ, гамъ, смятеніе. Стѣны на станціи покрыты манифестами. Объявлена война "во имя Бога и отечества". Ландверъ идетъ защищать свои хаты, поля, женъ и дѣтей. Французы особенно ожесточены противъ Ярма, Большой и Малой Кривды, Недоли и села Несчастнаго. Такъ, по крайней мѣрѣ, кажется тѣмъ, которые читаютъ манифесты. Толпа передъ станціею все ростетъ. Въ комнатѣ табачный дымъ наполняетъ воздухъ и застилаетъ манифесты. Шумъ такъ силенъ, что нельзя ничего разслышать: всѣ ходятъ, зовутъ другъ друга, кричатъ. На платформѣ энергически, рѣзко, кратко раздается нѣмецкая команда.
   Звонокъ; затѣмъ протяжный свистъ. Вдали слышится порывистый шумъ паровоза. Шумъ становится все явственнѣе. Кажется, будто приближается война.
   Второй звонокъ. Всѣми овладѣваетъ тревога. Какой-то солдатикъ кричитъ: "Ева!" Онъ, очевидно, зоветъ свою жену; но другія бабы подхватываютъ: "ѣдутъ!" крикливый голосъ прибавляетъ: "французы ѣдутъ!" -- и въ одинъ мигъ нетолько между бабами, но и между будущими героями Седана распространяется паника. Толпа заколыхалась. Между тѣмъ, поѣздъ останавливается у платформы. Во всѣхъ окнахъ виднѣются фуражки съ красными околышами и мундиры. Солдатъ видимо-невидимо. На открытыхъ платформахъ чернѣютъ мрачныя, продолговатыя пушки, блеститъ цѣлый лѣсъ штыковъ. Солдатамъ, очевидно, велѣно пѣть; поѣздъ дрожитъ отъ могучихъ мужскихъ голосовъ, и весь дышетъ самоувѣренностью и силою.
   На платформѣ рекруты начинаютъ строиться; кто можетъ, еще прощается. Бартекъ махнулъ руками, точно крыльями вѣтряной мельницы, и вытаращилъ глаза.
   -- Ну, Магда, будь здорова!
   -- Ой, бѣдный муженекъ!
   -- Ужь больше меня не увидишь!
   -- Ужь больше тебя не увижу!
   -- Ничего не подѣлаешь!
   -- Да защититъ тебя Богородица!
   -- Будь здорова, смотри за хатой.
   Баба, рыдая, обвила руками его шею.
   -- Да поможетъ тебѣ Богъ!
   Настаетъ послѣдняя минута. Все заглушается визгомъ, плачемъ и рыданіями бабъ. "Будьте здоровы, будьте здоровы!" Но вотъ солдаты уже отдѣлены отъ бозпорядочной толпы; вотъ они скучились уже въ черную массу, которая образовываетъ квадраты, прямоугольники и приходитъ въ движеніе съ точностью машины. Раздается команда: садиться! Квадраты и прямоугольники раздѣляются по серединѣ, тянуться узкими полосами къ вагонамъ и исчезаютъ внутри ихъ. Вдали паровозъ свиститъ и извергаетъ клубы темно-сѣраго дыма. Вотъ онъ началъ дышать, какъ чудовище, и выпускать съ боку струи пара. Вой бабъ достигаетъ апогея. Однѣ закрываютъ глаза передниками, другія протягиваютъ руки къ вагонамъ.
   -- Будь здоровъ, Бартекъ! кричитъ снизу Магда.-- И не суйся, куда тебя не посылаютъ. Богородица защититъ тебя... Будь здоровъ! О, Господи!
   -- Смотри за хатой! отвѣчаетъ Бартекъ.
   Паровозъ дернулъ; вагоны ударились другъ объ друга, и поѣздъ тронулся.
   -- Помни, что у тебя жена и сынъ, кричитъ Магда и бѣжитъ за поѣздомъ.-- Будь здоровъ! Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Будь здоровъ!
   Поѣздъ идетъ все быстрѣе, увозя съ собою воиновъ изъ Ярма, обѣихъ Кривдъ, Недоли и села Несчастнаго.
   

II.

   Рыдая возвращалась Магда съ толпою бабъ въ Ярмо, а въ противоположномъ направленіи рвался въ туманную даль поѣздъ, въ которомъ ѣхалъ Бартекъ. Туманная даль тянется безконечно. Ярмо ужь еле можно различить. Только липа виднѣется, да крестъ блеститъ на костелѣ, освѣщенный лучами заходящаго солнца. Вскорѣ и липа исчезаетъ, а золотой крестъ кажется блестящею точкою. Пока эта блестящая точка видна, Бартекъ смотритъ на нее; но когда и она исчезаетъ, имъ овладѣваетъ страшная тревога. Онъ точно обезсилѣлъ и чувствуетъ, что пропалъ. Онъ смотритъ на унтеръ-офицера, сознавая, что послѣ Бога онъ всецѣло надъ нимъ властенъ. Что съ нимъ будетъ, это знаетъ унтеръвофицеръ, самъ же Бартекъ ничего не знаетъ и ничего не понимаетъ. Унтеръ-офицеръ сидитъ на скамьѣ, держитъ ружье между ногъ и куритъ трубку. Дымъ то и дѣло застилаетъ его серьёзное и недовольное лицо. Не одинъ Бартекъ смотритъ на это лицо; смотрятъ на него всѣ солдатики. Въ Ярмѣ или Кривдѣ всякій Бартекъ или Войтекъ самъ себѣ баринъ, всякій самъ долженъ думать за себя, а тутъ за всѣхъ думаетъ унтеръ-офицеръ. Велитъ онъ имъ смотрѣть направо -- будутъ смотрѣть направо; велитъ смотрѣть налѣво, будутъ смотрѣть налѣво. Всякій спрашиваетъ глазами: "что съ нами будетъ?" А онъ самъ столько же знаетъ, сколько и они, и былъ бы радъ, еслибъ начальство выяснило ему этотъ мучительный вопросъ. Впрочемъ, мужики боятся спросить, потому что теперь военное время, значитъ, строго. Что дозволяется и чего не дозволяется -- неизвѣстно. По крайней мѣрѣ, мужики объ этомъ ничего не знаютъ; ихъ только страшитъ слово "Kriegsgericht", котораго они, въ сущности, не понимаютъ.
   Въ тоже время они чувствуютъ, что этотъ унтеръ-офицеръ имъ теперь нужнѣе, чѣмъ на манёврахъ подъ Познанью, потому что онъ за нихъ думаетъ, и безъ него не сдѣлаешь ни шага. Унтеръ-офицеру надоѣло держать ружье и онъ передалъ его Бартеку. Бартекъ беретъ ружье, не смѣетъ перевести духъ, и таращитъ глаза.
   Ой, плохи дѣла! даже унтеръ-офицеръ точно самъ не свой. На станціяхъ раздаются пѣсни и крики; унтеръ-офицеръ командуетъ и ругается, чтобы угодить начальству, но какъ только поѣздъ тронется, все смолкаетъ.
   Между тѣмъ, поѣздъ пыхтитъ, шумитъ и рвется вдаль. На каждой станціи прицѣпляютъ новые вагоны и локомотивы. Вездѣ видны только каски, пушки, лошади, штыки пѣхотинцевъ и значки улановъ. Наступаетъ тихій и ясный вечеръ. На западѣ все небо покрылось красною зарею; высоко на небѣ медленно движутся легкія облака съ розовою каймою. Поѣздъ, наконецъ, пересталъ захватывать новыхъ солдатъ на станціяхъ; но продолжаетъ летѣть впередъ, туда, въ красную даль, какъ бы въ море крови. Изъ открытаго окна, у котораго сидитъ Бартекъ съ другими солдатами-поляками, видны деревни, села и мѣстечки, башни церквей, аисты, согнувшіеся на подобіе крючка, стоя одной ногой въ гнѣздѣ, одинокія хаты, вишневые сады. Все это быстро мелькаетъ, обданное краснымъ цвѣтомъ. Солдаты начинаютъ шептаться, потому что унтеръ-офицеръ, подложивъ подъ голову мѣшокъ, заснулъ съ фарфоровою трубкою въ зубахъ. Войтекъ Гвиздаза, землякъ Бартека, сидящій около него, толкаетъ его локтемъ.
   -- Бартекъ, слушай!
   Бартекъ повертываетъ къ нему лицо съ вытаращенными глазами.
   -- Чего смотришь, какъ теленокъ, котораго ведутъ на убой! шепчетъ Войтекъ.-- Впрочемъ, что правда, то правда! Ведутъ тебя, бѣднягу, на убой, и навѣрно...
   -- Ой, ой! стонетъ Бартекъ.
   -- Боишься?
   -- Какъ же не бояться...
   Заря все разгорается. Войтекъ указываетъ на нее рукою.
   -- Видишь, какъ тамъ красно? Знаешь, дуракъ, что это? Это -- кровь. Здѣсь Польша, примѣрно сказать, нашъ край -- понимаешь? А вонъ тамъ, далеко, гдѣ горитъ заря, тамъ и есть Франція...
   -- А скоро доѣдемъ?
   -- Чего спѣшить? Говорятъ, далеко. Но не бойся: французы выйдутъ намъ навстрѣчу...
   -- Войтекъ!
   -- Чего тебѣ?
   -- А что это за народъ -- французы?
   Тутъ кончалась премудрость Войтека. Онъ зналъ только, что французы -- французы. Слышалъ онъ отъ стариковъ, что французы на войнѣ всѣхъ бьютъ; зналъ онъ, что это народъ совершенно чужой, но какъ было объяснить это Бартеку? Поэтому, онъ прежде всего повторилъ вопросъ:
   -- Что это за народъ?
   -- Ну, да.
   Войтекъ зналъ три народа: въ серединѣ "поляки", съ одной стороны "москали", съ другой -- "нѣмцы". Но нѣмцы бываютъ разныхъ сортовъ. Поэтому, онъ сказалъ:
   -- Что за народъ -- французы? Какъ тебѣ сказать: должно полагать, тотъ же нѣмецъ, только похуже...
   Тутъ Бартекъ воскликнулъ:
   -- О, стерва!
   До сихъ поръ французы внушали ему только страхъ. Теперь этотъ прусскій ландверманъ почувствовалъ къ нимъ нѣчто въ родѣ патріотическаго озлобленія. Но онъ еще не все понялъ, какъ слѣдуетъ, и поэтому снова спросилъ:
   -- Такъ нѣмцы будутъ воевать съ нѣмцами же?
   Тутъ Войтекъ прибѣгъ къ сравненію и отвѣтилъ:
   -- А развѣ твоя Арапка не грызется съ моимъ Мальчикомъ? Бартекъ разинулъ ротъ и съ минуту смотрѣлъ молча на своего учителя.
   -- Да, правда.
   -- Вѣдь и австріяки -- нѣмцы, продолжалъ Войтекъ:-- а развѣ наши не дрались съ ними? Старикъ Матвѣй намъ разсказывалъ, что, когда онъ былъ на войнѣ, то Штейнмецъ кричалъ имъ: "Ну, братцы, валяйте нѣмца!" Только съ французами потруднѣе будетъ!
   -- Въ самомъ дѣлѣ!
   -- Французъ всегда побѣждалъ. Когда онъ вцѣпится въ тебя, такъ ужь не выпуститъ, будь покоенъ! Каждый изъ нихъ въ два или три раза сильнѣе нашего мужика, а бороды у нихъ, какъ у жидовъ. Иной черный, какъ чортъ. Когда увидишь такого, прямо простись съ жизнью.
   -- Такъ зачѣмъ намъ къ нимъ идти? воскликнулъ Бартекъ въ отчаяніи:
   На этотъ философскій вопросъ Войтекъ отвѣтилъ:
   -- И мнѣ не хотѣлось бы идти! Но если мы не пойдемъ, то они придутъ къ намъ. Ничего не подѣлаешь. Читалъ, что напечатано? Ожесточеніе у нихъ страшное противъ насъ, мужиковъ. Говорятъ, что они хотѣли захватить наши земли, чтобы привозить контрабандою водку изъ Царства. Но правительство не допустило, вотъ они и объявили войну... Понимаешь?
   -- Отчего не понять? отвѣтилъ смиренно Бартекъ.
   Войтекъ продолжалъ:
   -- На бабъ они такъ охочи, какъ собака на сало...
   -- Такъ они, примѣрно сказать, приставали бы и къ Магдѣ?
   -- Они и старухами не брезгаютъ!
   -- О! воскликнулъ Бартекъ такимъ тономъ, какъ будто хотѣлъ сказать: ежели такъ, то задамъ же я имъ!
   Это вывело его изъ себя. Водку пусть французы возятъ, но Магду не тронь. Теперь Бартекъ взглянулъ на войну съ точки зрѣнія личнаго интереса, и точно пріободрился при мысли, что столько войска и пушекъ будутъ защищать Магду, которой угрожаетъ французское распутство. Онъ невольно сжалъ кулаки и къ страху передъ французами примѣшалось чувство ненависти къ нимъ. Онъ теперь вполнѣ увѣрился, что надо идти. Между тѣмъ, заря погасла. Стемнѣло. Вагонъ сталъ сильно покачиваться на неровныхъ рельсахъ, а въ тактъ съ этимъ покачиваніемъ кивали направо и налѣво каски и штыки.
   Прошелъ часъ, другой. Изъ локомотива вырывались искры цѣлыми снопами. Въ темнотѣ онѣ перекрещивались огненными полосками и змѣйками. Бартекъ долго не могъ заснуть. Въ его головѣ, точно искры въ воздухѣ, носились мысли о Магдѣ, войнѣ, Ярмѣ, французахъ и нѣмцахъ. Наконецъ, онъ заснулъ, но какимъ-то тревожнымъ сномъ. И тотчасъ ему приснилось, что Арапка грызется съ Мальчикомъ, такъ что только клочки шерсти летятъ. Онъ хвать палку, чтобы ихъ помирить, но вдругъ видитъ, что около Магды сидитъ французъ, черный, какъ чортъ, а Магда довольна и скалитъ зубы. Другіе французы издѣваются надъ Бартекомъ и показываютъ на него пальцами.. Шумитъ паровозъ, а ему кажется, что это французы кричатъ: Магда, Магда, Магда, Магда! Бартекъ вопитъ: чтобы васъ, окаянные! Пустите бабу! А они продолжаютъ: Магда, Магда, Магда! Арапка и Мальчикъ лаютъ; все Ярмо кричитъ: не давай бабы! А онъ точно связанъ. Но нѣтъ же! Рванулся, веревки лопнули, Бартекъ хватаетъ француза за волосы и вдругъ...
   Вдругъ онъ чувствуетъ сильную боль, точно отъ могучаго удара. Онъ просыпается и вскакиваетъ. Весь вагонъ проснулся, и всѣ съ недоумѣніемъ спрашиваютъ другъ друга, что случилось? Это бѣдный Бартекъ схватилъ во снѣ унтеръ-офицера за бороду. Теперь онъ стоитъ, вытянувшись въ струнку, и держитъ два пальца у виска, а унтеръ-офицеръ махаетъ руками и въ бѣшенствѣ кричитъ. Онъ даже охрипъ отъ злости, а Бартекъ все стоитъ съ двумя пальцами у виска. Остальные солдаты кусаютъ губы, чтобы не расхохотаться, но боятся, потому что унтеръ-офицеръ продолжаетъ ругаться: Ein polnischer Ochse! Verfluchtes Vieh aus Podolien! Въ концѣ-концовъ, все стихаетъ. Бартекъ садится на прежнее мѣсто, и чувствуетъ только, что щека у него пухнетъ, а локомотивъ, какъ бы издѣваясь, повторяетъ попрежнему:
   -- Магда! Магда! Магда!
   Имъ овладѣваетъ страшная тоска...
   

III.

   Раннее утро. Блѣдный дневной свѣтъ освѣщаетъ утомленныя отъ безсонницы лица. На скамьяхъ въ безпорядкѣ спятъ солдаты: одни опустили головы на грудь, другіе опрокинули ихъ назадъ. Утренняя заря покрыла все розовымъ свѣтомъ. Въ воздухѣ чувствуется ободряющая свѣжесть. Солдаты просыпаются и осматриваютъ незнакомыя мѣста. Эхъ! гдѣ-то теперь Ярмо, Большая и Малая Кривда, гдѣ село Несчастное? Пошла чужая сторона. Вокругъ возвышенности поросли молодыми дубками: въ долинахъ дома покрыты черепицею, съ черными поперечинами на бѣлыхъ стѣнахъ. Всѣ дома точно усадьбы и обросли виноградомъ. Мѣстами виднѣются храмы съ остроконечными башнями или высокія фабричныя трубы. Только шири нѣтъ и недостаетъ луговъ и полей. Зато людей сколько! То и дѣло промелькнетъ деревня или городъ. Поѣздъ нигдѣ не останавливается, минуя второстепенныя станціи. Что-то случилось, потому что вездѣ много народа. Солнце медленно выступаетъ изъ-за горъ; одинъ солдатъ за другимъ начинаетъ читать молитву.
   Наконецъ, поѣздъ остановился на главной станціи. Тотчасъ же его окружаетъ толпа людей; получены извѣстія съ театра военныхъ дѣйствій. Побѣда! Побѣда! Телеграмма получена нѣсколько часовъ тому назадъ. Всѣ ожидали пораженія, и поэтому неистово радуются побѣдѣ. Полуодѣтые люди выскочили изъ домовъ и поспѣшили на станцію. На нѣкоторыхъ крышахъ развѣваются уже флаги; всѣ машутъ платками. Къ вагонамъ подносятъ пиво, табакъ и сигары. Восторгъ неописанный, лица сіяютъ. Вездѣ раздаются оглушительно звуки Wacht am Rhein. Одни плачутъ, другіе кидаются въ объятія другъ другу. "Unser Fritz" разбилъ врага на голову; захватилъ пушки, знамена. Въ благородномъ порывѣ толпа отдаетъ солдатамъ все, что имѣетъ при себѣ. Солдаты, въ свою очередь, пріободрились и начинаютъ распѣвать пѣсни. Вагоны дрожатъ отъ могучихъ голосовъ, а толпа съ удивленіемъ слушаетъ пѣсни на незнакомомъ ей языкѣ. "Die Polen, Die Polen!" повторяетъ толпа въ видѣ поясненія и тѣснѣе окружаетъ вагоны, разсказывая чудеса о несокрушимомъ мужествѣ этихъ польскихъ полковъ.
   У Бартека распухла щека, что въ связи съ его желтыми усами, вытаращенными глазами и мощной фигурой придаетъ ему страшный видъ. На него смотрѣли, какъ на диковиннаго звѣря. Какіе у нѣмцевъ защитники! Вотъ кто задастъ французамъ! Бартекъ самодовольно улыбается: онъ тоже доволенъ, что французовъ побили. Не придутъ они теперь въ Ярмо, не будутъ ухаживать за Магдой и не возьмутъ земли, ѣстъ онъ съ аппетитомъ эпическаго героя. Гороховая колбаса и кружки пива поглощаются имъ, точно пропастью. Ему даютъ сигары, деньги -- онъ все беретъ.
   -- Добрый народъ, эта нѣмчура! говоритъ онъ Войтеку и потомъ прибавляетъ:-- а видишь, побили же они французовъ!
   Но Войтекъ -- скептикъ. Онъ разочаровываетъ земляка.
   -- Французы завсегда сперва уступаютъ, чтобы обмануть, а потомъ какъ примутся, такъ только щепки летятъ.
   Войтекъ не знаетъ, что мнѣніе его раздѣляетъ почти вся Европа, а еще менѣе, что вся Европа, вмѣстѣ съ нимъ, жестоко ошибается.
   Ѣдутъ дальше. Вездѣ, насколько хватаетъ глазъ, дома покрыты флагами. На нѣкоторыхъ станціяхъ поѣзду приходится ждать, потому что поѣздовъ пропасть. Со всѣхъ сторонъ стекаются войска, чтобы поддержать своихъ братьевъ-побѣдителей. Поѣзды убраны зеленью. У уланъ на пикахъ красуются букеты. Большая часть этихъ уланъ -- также поляки. Нерѣдко солдаты переговариваются изъ вагоновъ:
   -- Какъ поживаете, братцы? Куда ѣдете?
   По временамъ раздается знакомая пѣсня, которую Бартекъ съ земляками подхватываютъ съ увлеченіемъ.
   Тоска, овладѣвшая солдатами при отъѣздѣ изъ Ярма, теперь смѣняется бодростію и веселіемъ. Однако, это хорошее настроеніе духа портитъ первый встрѣчный поѣздъ съ ранеными. Поѣзду этому приходится долго стоять на станціи, чтобы пропустить войска, спѣшащіе на поле битвы. Бартекъ отправляется съ земляками поглазѣть на больныхъ и раненыхъ. Нѣкоторые лежатъ въ закрытыхъ вагонахъ, другіе, по недостатку мѣста, въ открытыхъ; послѣднихъ можно хорошо разглядѣть. При первомъ взглядѣ на нихъ, Бартека покидаетъ геройское настроеніе. "Ступай сюда, Войтекъ! кричитъ онъ въ ужасѣ.-- Гляди, сколько народу испортили французы!" -- Да, есть на что посмотрѣть! Лица блѣдныя, утомленныя; нѣкоторыя изъ нихъ совершенно почернѣли отъ порохового дыма и выпачканы кровью. На радостные крики раненые отвѣчаютъ только стонами Иные проклинаютъ войну, французовъ и нѣмцевъ. Изъ засохшихъ устъ то и дѣло вырывается крикъ: воды! глаза блуждаютъ. Тамъ и сямъ между ранеными виднѣется застывающее лицо умирающаго, иногда спокойное, съ синими кругами вокругъ глазъ, иногда обезображенное предсмертными судорогами, съ ужасомъ во взорѣ и съ оскаленными зубами. Бартекъ впервые видитъ кровавыя послѣдствія войны. Въ головѣ у него хаосъ; онъ глядитъ, точно пьяный, съ разинутымъ ртомъ. Его толкаютъ со всѣхъ сторонъ, а жандармъ бьетъ его прикладомъ въ спину. Бартекъ ищетъ глазами Войтека, находитъ его и говоритъ:
   -- Господи Іисусе! Вотъ страсть-то!
   -- Будетъ такъ и съ тобой!
   -- И люди другъ друга такъ убиваютъ! Да вѣдь когда мужикъ поколотитъ мужика, то жандармы сажаютъ его въ тюрьму и наказываютъ!
   -- А теперь хвалятъ того, кто испортитъ побольше народу. Ты, дуракъ, пожалуй, думалъ, что будешь стрѣлять холостыми зарядами, какъ на маневрахъ, въ мишень, а не въ людей?
   Хотя нашъ Бартекъ участвовалъ въ маневрахъ и парадахъ, стрѣлялъ и зналъ, что на войнѣ люди убиваютъ другъ друга, но теперь, когда онъ увидѣлъ раненыхъ, ему сдѣлалось такъ дурно, что онъ еле удерживался на ногахъ. Онъ сталъ снова относиться съ почтеніемъ къ французамъ, и это почтеніе уменьшилось, только когда они пріѣхали въ Кёльнъ. Тутъ онъ впервые увидѣлъ плѣнныхъ, окруженныхъ солдатами и толпою, которая смотрѣла на нихъ съ любопытствомъ, но еще безъ ненависти. Бартекъ протолкался черезъ толпу, раздвигая ее локтями, взглянулъ въ вагонъ и удивился.
   Французскіе пѣхотинцы, въ разорванныхъ плащахъ, маленькіе, грязные, истощенные, наполнили вагонъ, какъ сельди въ бочкѣ. Многіе изъ нихъ протягивали руки за подачками. Бартекъ, на основаніи словъ Войтека, составилъ себѣ совершенно другое представленіе о французахъ. Онъ опять пріободрился и оглянулся, нѣтъ ли Войтека по близости. Тотъ стоялъ около него.
   -- Что же ты вралъ? спросилъ Бартекъ.-- Мокрыя курицы! Хвачу одного, такъ четверо поваляться.
   -- И то словно позачахли! отвѣтилъ Войтекъ, тоже сильно разочарованный.
   -- Не важный народецъ! замѣтилъ Бартекъ, окончивъ осмотръ линейныхъ солдатъ.
   Въ слѣдующихъ вагонахъ сидѣли зуавы. Тѣ сильнѣе заинтересовали Бартека. Такъ какъ они помѣщались въ закрытыхъ вагонахъ, то нельзя было удостовѣриться, дѣйствительно ли каждый изъ нихъ въ два или три раза больше обыкновеннаго человѣка; но въ окна видны были длинныя бороды и воинственныя, серьёзныя лица старыхъ солдатъ. Бартекъ опять пріунылъ.
   -- Эти пострашнѣе! шепнулъ онъ, точно опасаясь, чтобы его не услышали.
   -- Ты еще тѣхъ не видѣлъ, которые не попали въ плѣнъ, отвѣтилъ Войтекъ.
   -- Страшны, должно быть!
   -- Увидишь!
   Насмотрѣвшись на зуавовъ, они пошли дальше. Но, приблизившись къ слѣдующему вагону, Бартекъ отпрянулъ, точно ошпаренный.
   -- Караулъ! Войтекъ, помоги!
   Въ открытомъ окнѣ виднѣлось темное, почти черное лицо туркоса съ сверкавшими бѣлками. Онъ, вѣроятно, былъ раненъ, потому что лицо у него было искажено страданіями.
   -- Ну, что? спросилъ Войтекъ.
   -- Это чортъ, а не солдатъ. Боже, милостивъ буди мнѣ грѣшному!
   -- Посмотри, какіе у него зубы!
   -- А чтобъ его! Я не стану смотрѣть.
   Бартекъ замолчалъ, но потомъ спросилъ:
   -- Войтекъ?
   -- Чего тебѣ?
   -- А если его перекрестишь, не поможетъ?
   -- Что имъ наша вѣра!
   Велѣно было садиться. Вслѣдъ затѣмъ, поѣздъ тронулся. Когда стемнѣло, Бартекъ постоянно видѣлъ передъ собою черное лицо туркоса и страшные его бѣлки. Чувства, которыя волновали его въ эту ночь, подавали мало надежды на будущіе подвиги.
   

IV.

   Достопамятное сраженіе при Гравелоттѣ, въ которомъ участвовалъ и Бартекъ, убѣдило его, что на войнѣ есть на что смотрѣть, но нечего дѣлать. Первоначально ему съ полкомъ велѣно было неподвижно стоять у подошвы горы, покрытой виноградниками. Вдали гремѣла пушечная пальба, ближе проносились кавалерійскіе полки съ топотомъ, отъ котораго дрожала земля; мелькали то значки, то кирасирскія сабли. Надъ горою, по голубому небу, пролетали со свистомъ гранаты, на подобіе бѣлыхъ облачковъ. Потомъ воздухъ наполнился дымомъ. Казалось, что сраженіе, точно буря, проносится стороною; но это продолжалось недолго.
   По прошествіи нѣкотораго времени, началось какое-то странное движеніе. Стали появляться новые полки, а въ промежуткахъ между ними поспѣшно въѣзжали орудія; лошадей выпрягали съ быстротою молніи; вся долина наполнилась войсками; вездѣ раздается команда, а адъютанты несутся по всѣмъ направленіямъ. Рядовые шепчутъ другъ другу на ухо: "Будетъ намъ, будетъ!" или тревожно спрашиваютъ: "Начнется ли, наконецъ?" Конечно, начнется. Вотъ приближается что-то невѣдомое, какая-то загадка, можетъ быть, смерть... Въ дыму, который застилаетъ гору, неистово что-то копошится. Все ближе раздается глухой гулъ орудій и трескъ ружейнаго огня. Издали доносится какая-то неявственная трескотня -- это дѣйствуютъ уже картечницы. Вдругъ, изъ только-что установленныхъ орудій грохнули такъ, что задрожали разомъ и земля, и воздухъ. Передъ полкомъ Бартека страшно зашипѣло. Онъ взглянулъ: летитъ какъ бы лучезарная роза, какъ бы тучка, а въ этой тучкѣ что-то шипитъ, смѣется, скрежещетъ, ржетъ и воетъ. Мужики кричатъ: "Граната! граната!" Между тѣмъ, она несется, какъ вихрь, приближается, падаетъ, лопается! Раздается страшный гулъ, какъ будто весь міръ рухнулъ. Ряды солдатъ, стоящихъ поблизости пушекъ, приходятъ въ замѣшательство, слышится крикъ, потомъ команда: "Сомкнись!" Бартекъ стоитъ въ перомъ ряду, держитъ ружье на плечо, голову вверхъ, съ подстегнутымъ подбородкомъ; поэтому, ему не приходится щелкать зубами. Нельзя шевельнуться, нельзя стрѣлять. Стой и жди! А между тѣмъ, летитъ вторая граната, третья, четвертая, десятая. Вѣтеръ разсѣваетъ дымъ, покрывающій гору. Французы уже согнали съ нея прусскую батарею, уже установили свою и страшно обстрѣливаютъ долину. Ежеминутно изъ густого винограда вылетаетъ длинная бѣлая полоса дыма. Пѣхота, подъ защитою пушекъ, спускается все ниже, чтобы открыть ружейный огонь. Теперь французовъ отлично видно. Покрылся ли виноградъ маковымъ цвѣтомъ? Нѣтъ! это красныя кепи пѣхотинцевъ. Затѣмъ, они скрылись въ виноградѣ -- никого не видно; мѣстами только развѣвается трехцвѣтное знамя. Начинается ружейный огонь, быстрый, неправильный, лихорадочный, вспыхивающій все въ новыхъ пунктахъ. Надъ этою ружейною пальбою воютъ гранаты и перекрещиваются въ воздухѣ. На горѣ по временамъ раздаются крики, которымъ снизу вторитъ нѣмецкое "hurrah!" Орудія въ долинѣ гудятъ безпрерывно. Полкъ стоитъ, не дрогнувъ. Вотъ и его охватываетъ ружейный огонь. Пули жужжатъ вдали, какъ жуки, или пролетаютъ близехонько съ сильнымъ свистомъ. Ихъ становится все больше: свистятъ онѣ около головы, носа, глазъ, плечь -- ихъ тысячи, милліоны. За спиною Бартека вдругъ кто-то простоналъ: "Господи Іисусе!", потомъ раздается: "сомкнись!", опять: "Господи Іисусе!" и опять: "сомкнись!" Наконецъ, стоитъ уже безпрерывный стонъ, команда все учащается, ряды скучиваются, свистъ усиливается до оглушительнаго шума. Убитыхъ вытаскиваютъ за ноги. Настоящій судъ Божій!
   -- Боишься? спрашиваетъ Войтекъ.
   -- Отчего же не бояться! отвѣчаетъ нашъ герой, щелкая зубами.
   Однако, Бартекъ и Войтекъ стоятъ себѣ, и имъ въ голову не приходитъ, что можно удрать. Приказано стоять. Впрочемъ, Бартекъ вретъ. Онъ не такъ труситъ, какъ трусили бы многіе другіе на его мѣстѣ. Дисциплина подавляетъ его воображеніе, и послѣднее не рисуетъ ему положеніе въ такихъ страшныхъ краскахъ, какимъ оно на самомъ дѣлѣ. Бартекъ, однако, думаетъ, что его убьютъ и передаетъ эту мысль Войтеку.
   -- Міръ не провалится, если однимъ болваномъ будетъ меньше! отвѣчаетъ Войтекъ сердито.
   Слова эти совсѣмъ успокоиваютъ Бартека. Кажется, что и дѣйствительно весь вопросъ заключается въ томъ, провалится ли міръ или нѣтъ. Успокоившись въ этомъ отношеніи, онъ вооружается терпѣніемъ, но чувствуетъ, что ему страшно жарко и что потъ такъ и льетъ съ него. Между тѣмъ, ружейный огонь становится все сильнѣе и ряды такъ и таютъ. Хрипѣніе умирающихъ сливается со свистомъ пуль и гуломъ орудій. Убитыхъ и раненыхъ ужь никто не уноситъ. По движенію трехцвѣтныхъ знаменъ видно, что скрытые въ виноградникахъ пѣхотинцы приближаются. Рядами начинаетъ овладѣвать отчаяніе.
   Но въ возгласахъ отчаянія слышится ропотъ нетерпѣнія и бѣшенства. Еслибы разрѣшили тронуться съ мѣста, солдаты кинулись бы впередъ, какъ дикіе звѣри. Но ждать нестерпимо. Какой-то солдатъ срываетъ съ головы фуражку, бросаетъ ее изо всей силы на землю и говоритъ:
   -- Разъ собакѣ околѣть!
   Эти слова такъ успокоиваютъ Бартека, что онъ совершенноперестаетъ трусить. Въ самомъ дѣлѣ, если собакѣ разъ только приходится околѣть, то, собственно, важнаго ничего нѣтъ. Эта мужицкая философія лучше всякой другой, потому что придаетъ человѣку бодрость. Бартекъ, впрочемъ уже раньше зналъ, что собакѣ приходится разъ только околѣть, но ему пріятно слышать это и вполнѣ въ этомъ увѣриться, тѣмъ болѣе, что сраженіе принимало характеръ настоящей бойни. Вотъ полкъ, не сдѣлавъ ни одного выстрѣла, наполовину уже не существуетъ. Кучки солдатъ изъ другихъ полковъ въ безпорядкѣ бѣгутъ съ поля битвы, но мужики изъ Ярма, Большой и Малой Кривды, Недоли и села Несчастнаго, порабощенные желѣзною прусскою дисциплиною, стоятъ, точно вкопанные. Но и ихъ ряды начинаютъ уже колебаться. Еще секунда -- и цѣпи дисциплины разлетятся въ дребезги. Земля подъ ногами становится рыхлою и скользкою отъ крови, рѣзкій запахъ которой смѣшивается съ запахомъ порохового дыма. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ ряды не могутъ сомкнуться, потому что трупы мѣшаютъ. У ногъ тѣхъ солдатъ, которые стоятъ неподвижно на мѣстѣ, другіе лежатъ въ лужахъ крови, стонутъ, корчатся въ судорогахъ, умираютъ или не подаютъ ужь признаковъ жизни. Захватываетъ духъ. Въ рядахъ слышится ропотъ.
   -- Насъ привели на бойню.
   -- Никто не вернется домой.
   -- Still, polnisches Vieh! слышится голосъ офицера.
   -- Хорошо тебѣ за моею спиною!
   -- Wo ist der freche Kerl...
   Вдругъ чей-то голосъ произноситъ:
   -- Къ твоей защитѣ...
   Бартекъ тотчасъ же подхватываетъ:
   -- Мы прибѣгаемъ, Богородица!
   И вслѣдъ затѣмъ хоръ польскихъ голосовъ взываетъ на этомъ полѣ смерти къ Ченстоховской Божіей Матери: "Не отвергни моленій нашихъ!" А изъ подъ ногъ слышатся стоны: "О Марія, Марія!"
   Богородица, очевидно, услышала горячія мольбы, потому что въ этотъ самый моментъ подскакиваетъ адъютантъ и раздается команда: "На штыки, ура, впередъ!" Штыки въ одинъ мигъ опускаются, ряды образуютъ длинную линію и кидаются къ горѣ, чтобы отъискать врага, который скрывается въ виноградѣ. Однако, до нея остается еще шаговъ двѣсти, и разстояніе это солдаты должны пробѣжать подъ убійственнымъ огнемъ... Не погибнутъ ли они всѣ до послѣдняго человѣка? Не обратятся ли въ бѣгство? Погибнуть они могутъ, но они не обратятся въ бѣгство, потому что пруссаки знаютъ, какой мотивъ наигрывать этимъ польскимъ мужикамъ въ время штурма. Среди грохота орудій, ружейной пальбы, дыма, смятенія и стоновъ громко раздаются звуки рожка:
   
   Jeszcze Polska mi zgiuela...
   
   -- Ура! отвѣчаютъ мужики и подхватываютъ:
   
   Pòki my zyjeme!
   
   Они себя не помнятъ, лица ихъ въ огнѣ, несутся они, какъ, буря, по трупамъ человѣческимъ и лошадинымъ. Многіе падаютъ, умираютъ, но остальные продолжаютъ идти. Вотъ они уже добѣжали до края виноградниковъ и исчезаютъ въ нихъ. Слышится только пѣсня и по временамъ блеснетъ штыкъ. На верху огонь становится все сильнѣе; внизу рожки не перестаютъ играть. Залпы французовъ все учащаются, становятся лихорадочными, бѣшеными...
   Но вдругъ они прекращаются.
   Тамъ внизу старикъ Штейнмецъ закуриваетъ фарфоровую трубку и, улыбаясь, говоритъ:
   -- Имъ только это съиграть! Молодцы ужь наверху!
   Вслѣдъ затѣмъ одно изъ гордо развѣвавшихся трехцвѣтныхъ знаменъ подскакиваетъ, наклоняется и исчезаетъ...
   -- Не любятъ шутить! замѣчаетъ Штейнмецъ.
   Рожки наигрываютъ прежній мотивъ. Второй познанскій полкъ спѣшитъ на помощь первому.
   Въ густыхъ виноградникахъ кипитъ штыковая работа.
   Теперь, Муза, воспой подвиги моего героя, чтобы они дошли до отдаленнаго потомства. И въ его душѣ страхъ, нетерпѣніе, отчаяніе слились въ одно чувство бѣшенства. Онъ забылъ о томъ, что "разъ собакѣ околѣть", забылъ о себѣ и обо всемъ на свѣтѣ. Схвативъ могучими руками ружье, онъ кинулся вмѣстѣ съ другими впередъ. Добравшись до подошвы горы, онъ по дорогѣ нѣсколько разъ падалъ, расшибъ себѣ лицо, выпачкался въ землѣ и крови, которая пошла у него изъ носу, но бѣжалъ все впередъ, запыхавшись, съ разинутымъ ртомъ. Онъ вытаращилъ глаза, чтобы въ густомъ виноградѣ отыскать французовъ и наткнулся сразу на трехъ, стоявшихъ при знамени. Это были туркосы. Но Бартекъ на этотъ разъ не испугался. Нѣтъ! онъ теперь самого чорта схватилъ бы за рога. Они, съ своей стороны, бросились съ воемъ на него. Два штыка уже касаются его груди, но нашъ Бартекъ успѣлъ схватить свое ружье за дуло и какъ махнетъ разъ, другой...
   Въ отвѣтъ послышался душу раздирающій крикъ, и два черныхъ тѣла въ судорогахъ корчились на землѣ.
   Въ эту минуту къ третьему туркосу подоспѣли на помощь человѣкъ десять его товарищей. Бартекъ, какъ бѣшеный, накинулся на нихъ всѣхъ. Раздался залпъ и въ ту же секунду въ клубахъ дыма послышался хриплый ревъ Бартека:
   -- Промахнулись!
   И снова ружье его описало смертоносный полукругъ, и снова послышались стоны въ отвѣтъ на ударъ. Туркосы съ ужасомъ отступили при видѣ этого обезумѣвшаго отъ бѣшенства великана, и, ослышался ли Бартекъ или они произнесли какое-то арабское слово, но ему показалось, что съ ихъ толстыхъ губъ сорвалось:
   -- Магда! Магда!
   -- А! Магды вамъ захотѣлось! гаркнулъ Бартекъ и въ мигъ очутился среди враговъ.
   На его счастіе въ эту минуту подбѣжали другіе Бартеки и Войтеки и стали его выручать. Завязалась упорная борьба; всѣ молчали, слышались только хрипъ и учащенное дыханіе. Бартекъ дѣйствовалъ за десятерыхъ. Весь черный отъ дыма, обрыз ганный кровью, болѣе похожій на дикаго звѣря, чѣмъ на человѣка, онъ съ каждымъ ударомъ опрокидывалъ людей, ломалъ ружья, разбивалъ головы. Руки его приходили въ движеніе съ страшною быстротою машины, сѣющей разрушеніе. Добравшись до знаменосца, онъ желѣзною рукою схватилъ его за горло. Глаза у того выкатились, лицо налилось кровью, онъ захрипѣлъ и выпустилъ древко изъ рукъ.
   -- Ура! крикнулъ Бартекъ и, поднявъ высоко знамя, сталъ махать имъ по воздуху.
   Вотъ это-то опускавшееся и поднимавшееся знамя и увидѣлъ снизу Штейнмецъ.
   Но видѣлъ онъ его только одну секунду, потому что почти въ тотъ же мигъ Бартекъ раскроилъ имъ кепи съ золотымъ галуномъ.
   Между тѣмъ, земляки его уже бросились впередъ: Бартекъ остался на секунду одинъ. Онъ сорвалъ знамя, спряталъ его за пазуху и, схвативъ въ обѣ руки древко, побѣжалъ за товарищами.
   Кучки туркосовъ, воя, точно звѣри, бѣжали наверхъ, къ пушкамъ, а за ними слѣдовали съ громкимъ крикомъ Войтеки и Бартеки, нанося удары прикладами и штыками. Зуавы, находившіеся при орудіяхъ, встрѣтили и тѣхъ, и другихъ ружейнымъ огнемъ.
   -- Ура! снова крикнулъ Бартекъ.
   Солдаты добѣжали до пушекъ. Тутъ началась новая свалка. Дѣйствовали холоднымъ оружіемъ. Въ эту минуту на помощь подоспѣлъ второй познанскій полкъ. Древко въ рукахъ Бартека превратилось въ какой-то адскій цѣпъ. Каждый ударъ его открывалъ пробѣлъ въ сомкнутыхъ рядахъ французовъ. Зуавами и туркосами начала овладѣвать паника. Въ томъ пунктѣ, гдѣ дѣйствовалъ Бартекъ, они стали отступать. Вслѣдъ затѣмъ, Бартекъ уже сидѣлъ верхомъ на пушкѣ, точно въ Ярмѣ на своей пѣгой кобылѣ.
   Но не успѣли его товарищи подбѣжать, какъ онъ уже сидѣлъ на второй пушкѣ, убивъ по дорогѣ второго хорунжаго.
   -- Ура, Бартекъ! повторили солдаты.
   Побѣда была полная. Пруссаки завладѣли всѣми картечницами, а отступавшая французская пѣхота наткнулась на другіе прусскіе полки и сдалась въ плѣнъ.
   Нашъ Бартекъ, съ своей стороны, захватилъ три знамени. Нужно было видѣть его, когда онъ, утомленный, облитый потомъ и кровью, сопя, спускался теперь, вмѣстѣ съ другими, съ горы, держа въ рукахъ захваченныя имъ военныя трофеи. Что мнѣ французы! говорило его лицо. Около него шелъ исцарапанный и исполосованный Войтекъ, къ которому и обратился Бартекъ съ слѣдующими словами:
   -- Чего же ты вралъ? Никакой у этихъ паршивцевъ силы нѣтъ. Поцарапали они насъ съ тобою, какъ котята, вотъ и все. А я какъ хвачу кого-нибудь, такъ и валится...
   -- Кто зналъ, что ты такой бѣшенный! отвѣтилъ Войтекъ, который видѣлъ подвиги своего товарища и смотрѣлъ на него совсѣмъ другими глазами.
   Кто не видѣлъ этихъ подвиговъ? Всѣ видѣли: весь полкъ, большая часть офицеровъ и даже исторія. Всѣ смотрѣли съ удивленіемъ на этого дюжаго мужика съ рѣдкими бѣлесоватыми усами и вытаращенными глазами. "Ach, sie verfluchter Polake! сказалъ ему самъ маіоръ и дернулъ его за ухо, а Бартекъ въ отвѣтъ улыбнулся ему доброю, широкою улыбкою. Когда полкъ опять выстроился у подошвы горы, маіоръ показалъ его полковнику, а полковникъ самому Штейнмецу.
   Полководецъ осмотрѣлъ знамена, велѣлъ ихъ унести, а затѣмъ сталъ присматриваться въ Бартеку. Нашъ Бартекъ стоитъ вытянувшись въ струнку, и держитъ ружье на караулъ. Старый воинъ смотритъ на него и киваетъ головою отъ удовольствія. Явственно слышится слово: "Unteroffizier".
   -- Zu dumm, Excellenz! отвѣчаетъ маіоръ.
   -- Посмотримъ! говоритъ его превосходительство и приближается на конѣ къ Бартеку.
   Тотъ ужь самъ не знаетъ, что съ нимъ творится. Дѣйствительно, неслыханная вещь въ прусской арміи: генералъ будетъ разговаривать съ простымъ рядовымъ! Его превосходительству не трудно, впрочемъ, объясниться съ Бартекомъ, такъ какъ онъ говоритъ по-польски. Къ тому же, данный рядовой взялъ у непріятеля три знамени и двѣ пушки.
   -- Ты откуда? спрашиваетъ генералъ.
   -- Изъ Ярма, отвѣчаетъ Бартекъ.
   -- А какъ тебя зовутъ?
   -- Бартекъ Словикъ.
   -- Mensch, поясняетъ маіоръ.
   -- Mens, повторяетъ Бартекъ.
   -- Знаешь, за что дерешься съ французомъ?
   -- Знаю, ваше -- ство.
   -- Ну, скажи!
   Бартекъ начинаетъ бармотать: "потому что... потому что..." Вдругъ онъ, къ счастію, вспоминаетъ слова Войтка и выпаливаетъ скорѣе, чтобы не забыть:
   -- Потому что это тотъ же нѣмецъ, только стерва, еще хуже.
   Губы его превосходительства начинаютъ дрожать, какъ будто онъ готовъ разразиться смѣхомъ. Вслѣдъ затѣмъ, его превосходительство обращается къ маіору и говоритъ:
   -- Вы были правы.
   Нашъ Бартекъ, довольный собою, продолжаетъ стоять, вытянувшись въ струнку.
   -- Кто выигралъ сегодня сраженіе? спрашиваетъ опять генералъ.
   -- Я, ваше -- ство, отвѣчаетъ безъ всякаго колебанія Бартекъ.
   Губы его превосходительства снова начинаютъ дрожать.
   -- Да, да, конечно, ты. А вотъ тебѣ и награда.
   И старый воинъ снимаетъ съ собственной груди желѣзный крестъ, наклоняется и пришпиливаетъ его къ груди Бартека. Хорошее расположеніе духа его превосходительства естественно отражается на лицахъ полковниковъ, маіоровъ, капитановъ и даже унтеръ-офицеровъ. Когда его превосходительство уѣзжаетъ, полковникъ, съ своей стороны, даетъ Бартеку десять таллеровъ, маіоръ пять и такъ далѣе. Всѣ повторяютъ ему, улыбаясь, что онъ выигралъ сраженіе, вслѣдствіе чего Бартекъ находится на седьмомъ небѣ.
   Странная вещь: одинъ только Войтекъ не совсѣмъ доволенъ нашимъ героемъ.
   Вечеромъ, когда оба сидѣли у костра и щеки Бартека были такъ набиты гороховою колбасою, какъ сама колбаса горохомъ, Войтекъ замѣтилъ смиренно:
   -- Ой, Бартекъ, дуракъ же ты!
   -- А что? спрашиваетъ, давясь колбасою, нашъ герой.
   -- Какъ же ты сказалъ генералу, что французы тѣ же нѣмцы?
   -- Да вѣдь самъ же ты это мнѣ сказалъ!
   -- Да, но генералъ и офицеръ то же нѣмцы.
   -- Ну, такъ что же?
   Войтекъ замялся.
   -- Вотъ видишь: хоть они и нѣмцы, но не надо имъ это говорить -- не хорошо...
   -- Да вѣдь я о французахъ говорилъ, а не о нихъ...
   Войтекъ вдругъ замолчалъ. Онъ, очевидно, хотѣлъ объяснить Бартеку, что въ присутствіи нѣмцевъ не слѣдуетъ ихъ же ругать, но никакъ не могъ выразить своей мысли.
   

V.

   Вскорѣ затѣмъ королевско-прусская почта привезла въ Ярмо письмо слѣдующаго содержанія:
   "Да будетъ благословенъ Господь нашъ Іисусъ Христосъ и Его Пресвятая Мать! Дражайшая Магда. Что у васъ слышно? Хорошо тебѣ въ хатѣ подъ периною, а здѣсь, на войнѣ, страшно. Были мы подъ большою крѣпостью Медомъ, произошло сраженіе, и я такъ французовъ билъ, что вся пѣхота и артиллерія удивлялись. И самъ генералъ меня благодарилъ, сказалъ, что я выигралъ сраженіе, и далъ мнѣ крестъ. А теперь офицеры и унтеръ-офицеры меня очень почитаютъ и въ морду мало заѣзжаютъ. Потомъ мы пошли дальше, и было новое сраженіе -- запамятовалъ и только, какъ звать этотъ городъ -- и я также билъ французовъ и взялъ четвертое знамя, а одного набольшаго кирассирскаго полковника взялъ въ плѣнъ. Когда будутъ отсылать наши полки домой, то унтеръ-офицеръ мнѣ совѣтовалъ, чтобы я написалъ "рекламацію" и остался, потому что на войнѣ только спать негдѣ, а жрать иногда можно, сколько влѣзетъ, и вина вездѣ много, потому что народъ богатый. Когда мы жгли одну деревню, то женщинъ и дѣтей не щадили, и я тоже. Костелъ тоже весь сгорѣлъ, потому что они -- католики и людей изжарилось не мало. Мы идемъ теперь на самого императора, и будетъ конецъ войнѣ, а ты смотри за хатой и за Франкомъ, потому что не будешь смотрѣть, такъ я тебѣ бока намну. Не знаешь ты еще, каковъ я. Прощай!

Варѳоломей Словикъ".

   Бартекъ, очевидно, вошелъ во вкусъ войны и началъ смотрѣть на нее, какъ на ремесло. Онъ пріобрѣлъ много самоувѣренности и шелъ на сраженіе, какъ бы собираясь поле пахать въ Ярмѣ. На груди его, послѣ всякаго сраженія, появлялись все новые медали и ордена, и хотя его и не произвели въ унтеръ-офицеры, но всѣ смотрѣли на него, какъ на лучшаго рядового въ полку. Онъ, какъ и прежде, строго подчинялся дисциплинѣ и обладалъ слѣпымъ мужествомъ человѣка, который не даетъ себѣ отчета въ опасности. Это мужество теперь уже не вызывалось, какъ въ первомъ сраженіи, остервененіемъ, а обусловливалось солдатскимъ навыкомъ и увѣренностью въ себѣ. Къ тому же, несокрушимая его физическая сила выдерживала всякаго рода лишенія, сопряженныя съ походною жизнью. Люди истощались вокругъ него, а онъ оставался все прежнимъ, только огрубѣлъ окончательно и становился съ каждымъ днемъ все лучшимъ прусскимъ солдатомъ. Онъ теперь нетолько билъ французовъ, но и ненавидѣлъ ихъ. Измѣнились и другія его понятія. Онъ сталъ солдатомъ-патріотомъ и обоготворялъ своихъ начальниковъ. Въ слѣдующемъ письмѣ онъ писалъ Магдѣ:
   "Войтека разорвало на части, но для этого и существуетъ война, понимаешь? Онъ былъ глупъ, потому что говорилъ, что французы тѣ же нѣмцы, а въ самомъ дѣлѣ они -- французы, а нѣмцы -- свои".
   Въ отвѣтъ на эти два письма Магда отправила своему мужу слѣдующее посланіе:
   "Дрожайшій Бартекъ! обвѣнчаны мы съ тобою въ храмѣ Божіемъ. Да накажетъ Онъ тебя за твои грѣхи. Самъ ты нехристь и дуракъ, если, вмѣстѣ съ нѣмцами, убиваешь народъ христіанскій. Не понимаешь ты, что нѣмцы лютеране, а ты, католикъ, имъ помогаешь! Хочется тебѣ войны, бродяга, потому что можешь лѣниться, пьянствовать, людей обижать, не поститься и костелы жечь. Чтобы тебѣ въ аду за это жариться! А ты еще похваляешься и не спускаешь ни старикамъ, ни дѣтямъ. Помни, баранъ, что велѣно польскому народу въ священномъ писаніи и написано золотыми буквами отъ начала міра до страшнаго суда? Воздержись, проклятый басурманинъ, а то я тебѣ морду раскрою. Посылаю тебѣ пять талеровъ, хотя мнѣ очень трудно и хозяйство идетъ плохо. Обнимаю тебя, дрожайшій Бартекъ.

Магда".

   Мораль, заключающаяся въ этомъ письмѣ, не произвела особеннаго впечатлѣнія на Бартека, который, прочитавъ письмо, только проворчалъ: "Баба службы не понимаетъ, а вмѣшивается". И сражался онъ съ французами попрежнему. Отличался въ каждомъ сраженіи, такъ что обратилъ на себя вниманіе даже лицъ, болѣе высокопоставленныхъ, чѣмъ Штейнмецъ. Наконецъ, когда полууничтоженные полки были отправлены обратно на родину, онъ подалъ, по совѣту унтеръ-офицера, "рекламацію" и остался во Франціи. Такимъ образомъ, онъ очутился подъ Парижемъ.
   Письма его теперь дышали пренебреженіемъ къ французамъ. "Въ каждомъ сраженіи они улепетываютъ, какъ зайцы", писалъ онъ Магдѣ. И писалъ онъ правду. Но подъ Парижемъ ему не особенно понравилось. Приходилось цѣлые дни лежать въ траншеяхъ, слушать гулъ орудій и мокнуть. Къ тому же, онъ тосковалъ по своимъ полковымъ товарищамъ. Въ полку, къ которому онъ теперь былъ причисленъ, въ качествѣ охотника, его окружали почти исключительно нѣмцы. Онъ, правда, говорилъ уже по-нѣмецки, но не важно. Тѣмъ не менѣе, его называли "polnischer Ochse", и только ордена и медали спасали его отъ болѣе чувствительныхъ преслѣдованій. Послѣ нѣсколькихъ стычекъ съ французами онъ, однако, и тутъ пріобрѣлъ уваженіе товарищей и сроднился съ ними. Въ концѣ-концовъ, его начали признавать своимъ, такъ какъ онъ покрывалъ весь полкъ славою. Бартекъ счелъ бы для себя оскорбленіемъ, еслибъ кто-нибудь назвалъ его нѣмцемъ, но, противопоставляя себя французамъ, онъ самъ называлъ себя: "ein Deutscher". Ему казалось, что это совершенно другое дѣло, и, притомъ, онъ не хотѣлъ быть хуже другихъ. Однако, встрѣтился случай, который навелъ бы его на размышленіе, еслибъ, вообще, размышленіе было доступно его богатырскому уму. Однажды нѣсколько ротъ его полка были высланы противъ вольныхъ стрѣлковъ. Устроена была засада, и вольные стрѣлки, дѣйствительно, попались въ нее. Но на этотъ разъ Бартеку не привелось видѣть красныхъ кепи, удирающихъ при первомъ выстрѣлѣ, такъ какъ непріятельскій отрядъ состоялъ изъ остатковъ какого-то иностраннаго легіона. Окруженные со всѣхъ сторонъ, вольные стрѣлки защищались съ такимъ мужествомъ, что нѣкоторымъ изъ нихъ удалось пробиться; остальные же были, по большей части, перебиты, такъ какъ они не сдавались въ плѣнъ, зная, какая участь ихъ ожидаетъ. Рота, въ рядахъ которой числился Бартекъ, захватила всего двухъ въ плѣнъ. Вечеромъ ихъ заперли въ избѣ лѣсничаго. На другой день ихъ должны были разстрѣлять. Къ дверямъ былъ приставленъ караулъ въ нѣсколько человѣкъ. Бартеку же пришлось караулить ихъ въ самой избѣ.
   Одинъ изъ плѣнныхъ былъ человѣкъ уже не молодой, съ сѣдыми усами и равнодушнымъ лицомъ; другому было лѣтъ двадцать; у него еле пробивались маленькіе усики, и походилъ онъ скорѣе на барышню, чѣмъ на воина.
   -- Вотъ и конецъ! сказалъ послѣдній: -- ружейный залпъ и капутъ!
   Бартекъ вздрогнулъ, такъ что ружье брыкнуло у него въ рукѣ: юноша говорилъ по-польски...
   -- Мнѣ все равно, отвѣтилъ неохотно другой: -- ей-Богу, все равно. Намаялся, пора и отдохнуть...
   У Бартека сердце билось все сильнѣе.
   -- Слушай! отозвался опять старикъ: -- помочь дѣлу нельзя. Если тебѣ страшно, то думай о другомъ или постарайся заснуть. Чортъ съ нею, съ жизнію. Ей-Богу, все равно!
   -- Матери жаль! глухо отвѣтилъ юноша.
   И, желая подавить волненіе или обмануть самого себя, онъ началъ посвистывать. Вдругъ онъ воскликнулъ:
   -- Чортъ возьми! я даже не простился!
   -- Бѣжалъ изъ дому?
   -- Да, я думалъ, что нѣмцевъ побьютъ и что нашимъ въ Познани будетъ легче.
   -- И я это думалъ. А теперь...
   Старикъ махнулъ рукой и окончилъ свою мысль вполголоса, такъ что его слова заглушалъ вѣтеръ. Ночь стояла холодная. Волны мелкаго дождя хлестали въ окно; сосѣдній лѣсъ чернѣлъ, какъ траурная завѣса. Въ комнатѣ вѣтеръ свисталъ по угламъ и вылъ въ печкѣ, какъ собака. Лампа, повѣшанная высоко надъ окномъ, чтобы вѣтеръ ея не задулъ, мерцала, тускло освѣщая комнату; но Бартекъ, стоявшій у самаго окна, находился въ тѣни.
   Оно было и лучше, что плѣнные не видѣли его лица. Странныя чувства волновали мужика. Сперва онъ только удивлялся, таращилъ глаза и старался дать себѣ отчетъ въ словахъ плѣнныхъ. Они пришли бить нѣмцевъ, чтобы землякамъ его въ Познани было лучше, а онъ билъ французовъ, чтобы тѣмъ же землякамъ было лучше. Плѣнныхъ завтра разстрѣляютъ. Ему-то что? Не заговорить ли съ ними? Не сказать ли, что онъ землякъ и жалѣетъ ихъ. Вдругъ ему сдавило горло. Помочь имъ нельзя. Вѣдь и его тогда разстрѣляютъ. Боже мой, что съ нимъ творится? Онъ съ трудомъ можетъ устоять на мѣстѣ. Небывалый гость, состраданіе, заглянуло въ солдатское сердце. Внутренній голосъ кричалъ: "Бартекъ, спаси земляковъ, вѣдь это свои!" -- а сердце рвется домой, въ Ярмо, такъ рвется, какъ никогда прежде. Претитъ ему отъ этой Франціи, отъ войны и сраженій. Все явственнѣе слышится голосъ: "Бартекъ, спаси земляковъ!" Ахъ, чтобы этой войнѣ провалиться! Чернѣетъ лѣсъ и шумитъ, какъ на родинѣ сосны, и въ этомъ шумѣ слышится голосъ:
   -- Бартекъ, спаси земляковъ!
   Какъ ему быть? Убѣжать съ ними въ лѣсъ, что ли? Душа его, порабощенная прусскою дисциплиною, возмущается при этой мысли... Прости, Господи! Ему солдату, бѣжать, нѣтъ, никогда!
   Между тѣмъ, лѣсъ шумитъ все сильнѣе, а вѣтеръ завываетъ все жалостнѣе.
   Старшій плѣнный опять заговорилъ:
   -- Вѣтеръ воетъ, точно у насъ осенью.
   -- Оставь меня, отвѣчаетъ мрачно другой.
   Но потомъ онъ нѣсколько разъ къ ряду повторяетъ:
   -- У насъ, у насъ, у насъ! О, Боже...
   Глубокій вздохъ сливается съ завываніемъ вѣтра, и плѣнные снова молчатъ.
   Бартекъ трясется, точно въ лихорадкѣ.
   Хуже всего, когда человѣкъ не можетъ дать себѣ отчета въ томъ, что съ нимъ происходитъ. Бартекъ ни въ чемъ не провинился, а у него на душѣ, какъ будто онъ что-то укралъ и боится, чтобы его не поймали. Ему ничего не угрожаетъ, а онъ чего-то страшится. Ноги ему не повинуются, ружье стало такое тяжелое и къ горлу подступаютъ рыданія. По комъ онъ собирается плакать? По Магдѣ или по Ярмѣ? Онъ самъ не знаетъ, но чувствуетъ, что ему невыразимо жаль молодого плѣннаго и что онъ не можетъ справиться съ этимъ чувствомъ.
   По временамъ Бартеку кажется, что онъ спитъ. Между тѣмъ, вѣтеръ все усиливается, и въ завываніи его Бартеку чудятся какіе-то странные голоса и крики.
   Вдругъ у него подъ каскою каждый волосъ встаетъ дыбомъ...
   Ему кажется, что тамъ гдѣ-то, въ мокрой глубинѣ лѣса, кто-то стонетъ и повторяетъ: "у насъ, у насъ, у насъ!"
   Бартекъ вздрагиваетъ и ударяетъ прикладомъ въ полъ, чтобы проснуться.
   Онъ, дѣйствительно, отрезвляется... Плѣнные лежатъ въ углу, освѣщенные тусклымъ свѣтомъ лампы, вѣтеръ воетъ; словомъ, все въ порядкѣ.
   Теперь лучше видно лицо молодого плѣннаго. Настоящее лицо ребенка или дѣвочки! Но глаза у него закрыты, голова покоится на соломѣ, какъ будто онъ уже умеръ.
   Съ тѣхъ поръ, какъ Бартекъ себя помнитъ, онъ никогда еще не тосковалъ такъ сильно. Онъ ясно чувствуетъ, какъ сдавливаетъ ему горло, какъ поднимаются слезы.
   Между тѣмъ, старшій плѣнный съ трудомъ поворачивается и произноситъ:
   -- Спокойной ночи, Володя.
   Наступаетъ полная тишина. Проходитъ часъ; съ Бартекомъ творится, въ самомъ дѣлѣ, что-то неладное. Вѣтеръ играетъ, точно органъ въ Ярмѣ. Плѣнные лежатъ себѣ тихо; вдругъ младшій медленно приподнимается и зоветъ:
   -- Кароль!
   -- Что?
   -- Спишь?
   -- Нѣтъ...
   -- Слушай! Мнѣ страшно... Говори что хочешь, а я буду молиться...
   -- Ну, что же, молись!
   -- Отче нашъ, Иже еси на небеси, да святится имя Твое, да прійдетъ царствіе Твое...
   Вдругъ рыданія прерываютъ его слова; но онъ, рыдая, продолжаетъ:
   -- Да... будетъ... воля Твоя!
   -- О, Іисусе! воетъ что-то въ груди у Бартека.-- О, Іисусе!.. Нѣтъ, онъ не выдержитъ этой пытки! Еще мгновеніе, и онъ крикнетъ: "Баринъ, это я -- мужикъ!.." Потомъ въ окно... въ лѣсъ... Пусть будетъ, что угодно!
   Но въ сѣняхъ раздаются мѣрные шаги. Это -- патруль съ унтеръ-офицеромъ. Происходитъ смѣна караульныхъ.
   На другой день Бартекъ съ утра былъ пьянъ. На слѣдующій день тоже.

-----

   Но затѣмъ настали новыя стычки, въ походъ... и мой герой снова отыскалъ душевное равновѣсіе. Послѣ этой ночи онъ только нѣсколько болѣе полюбилъ бутылку. Впрочемъ, въ сраженіяхъ онъ былъ еще ожесточеннѣе, чѣмъ до сихъ поръ, а побѣда ему никогда не измѣняла.
   

VI.

   Снова прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Приближалось лѣто. Въ Ярмѣ вишневыя деревья стояли въ цвѣту, а на поляхъ зеленѣла уже густая рожь. Однажды Магда сидѣла у своей избы и чистила къ обѣду картофель. До жатвы было еще далеко, и въ Ярмѣ жилось плохо. Это видно и по истощенному, безпокойному лицу Магды. Вѣроятно, чтобы разогнать тоску, баба, зажмуривъ слегка глаза, пѣла тоненькимъ голоскомъ пѣсню о томъ, "какъ ея Ясекъ сражается на войнѣ и пишетъ ей письма и какъ она ему отвѣчаетъ, потому что она его жена". Воробьи неистово чирикали, какъ бы желая заглушить ея пѣсню, а она, продолжая пѣть, поглядывала то на собаку, грѣвшуюся на солнцѣ, то на большую дорогу и на тропинку, которая вела къ ней черезъ огородъ и поля. Можетъ быть, она смотрѣла на тропинку и потому, что та вела на станцію.
   Богъ далъ, что Магда въ этотъ день глядѣла на тропинку не напрасно. Въ дали показалась какая-то фигура; баба заслонила глаза рукою, но все-таки не могла различить, кто это, потому что блескъ солнечныхъ лучей ее ослѣплялъ. Арапка, однако, проснулась, подняла голову, зѣвнула и, настороживъ уши, стала крутить головою. Въ то же время до Магды стали не ясно доноситься звуки пѣсни. Арапка вдругъ вскочила и во весь опоръ понеслась навстрѣчу приближавшемуся. Тутъ Магда слегка поблѣднѣла.
   -- Не Бартекъ ли?
   Она встала такъ поспѣшно, что опрокинула лоханку съ картофелемъ. Теперь не могло быть сомнѣнія. Арапка скакала подходившему человѣку на грудь. Баба кинулась навстрѣчу, крикнувъ что было мочи отъ радости:
   -- Бартекъ! Бартекъ!
   -- Магда, это я! отвѣтилъ тотъ и прибавилъ шагу.
   Онъ отворилъ ворота, задѣлъ рукою за засовъ, чуть не упалъ -- и они были въ объятіяхъ другъ у друга.
   Баба быстро заговорила:
   -- А я уже думала, что ты не вернешься... Думала: убили его!.. Ну, покажись! Дай поглядѣть на себя! О, Господи, какъ ты похудѣлъ! Дурень ты мой! Голубчикъ! Вернулся, вернулся!
   По временамъ она выпускала его шею, приглядывалась къ нему и опять его обнимала.
   -- Вернулся! Слава Тебѣ, Господи! Соколикъ! Что же ты? Пойдемъ въ избу. Франекъ учится въ школѣ! Нѣмчура мучитъ дѣтей, но мальчишка здоровъ, только такой же пучеглазый, какъ и ты. Ой, пора тебѣ было вернуться! Не знала, какъ себѣ помочь! Бѣда, просто бѣда! Изба разваливается, въ хлѣву крыша течетъ. Что же ты? Ой, Бартекъ, Бартекъ! Опять я тебя вижу! Сколько хлопотъ было съ сѣномъ! Сосѣди, спасибо имъ, помогали. Что же? Здоровъ ли ты? Вотъ такъ радость! Богъ тебя спасъ. Пойдемъ въ избу. Господи! и Бартекъ, и какъ будто не Бартекъ! Что съ тобою! Святая заступница!
   Магда теперь только замѣтила на лицѣ Бартка большой шрамъ, тянувшійся черезъ лѣвый високъ и щеку до самаго подбородка.
   -- Пустяки... Кирасиръ хватилъ меня, но и я ему задалъ. Былъ въ лазаретѣ.
   -- Боже, Боже!
   -- Эхъ, вздоръ!
   -- И какой же ты худой!
   -- Ruhig! отвѣтилъ Бартекъ.
   Онъ, дѣйствительно, былъ худъ, оборванъ и весь почернѣлъ. Настоящій побѣдитель! Притомъ, онъ шатался.
   -- Ты никакъ пьянъ!
   -- Вздоръ мелешь... слабъ еще.
   Онъ, правда, еще не совсѣмъ оправился, но и въ головѣ у него шумѣло, потому что, послѣ болѣзни, онъ пьянѣлъ отъ одной чарки, а выпилъ онъ ихъ на станціи четыре. Но за то онъ былъ въ ударѣ и имѣлъ видъ настоящаго побѣдителя. Такого вида у него прежде не бывало.
   -- Ruhig! повторилъ онъ.-- Krieg кончился. Теперь я -- баринъ. Понимаешь? Смотри! тутъ онъ указалъ рукою на кресты и медали. Знай меня теперь! Что? Links, rechts! Heu, Stroh! Сѣно, солома -- солома, сѣно! Halt!
   Послѣднее слово онъ крикнулъ такъ громко, что баба отскочила на нѣсколько шаговъ.
   -- Никакъ онъ съума сошелъ!
   -- Какъ поживаешь, Магда? А умѣешь по-французски, дура?.. Мусью, мусью! Я -- мусью! Понимаешь?
   -- Человѣкъ божій, что съ тобою?
   -- А тебѣ что! Was? Donnerwetter! Понимаешь!
   По лицу Магды видно было, что собирается гроза.
   -- По-каковски это ты болтаешь? Разучился, что ли, по-польски? Нѣмецъ паршивый! Вѣрно говорю. Что съ тобою люди сдѣлали!
   -- Дай ѣсть!
   -- Ну, пошелъ въ избу.
   Всякая команда производила на Бартка неотразимое дѣйствіе. Услыхавъ слова: "пошелъ!" онъ выпрямился и, держа руки по швамъ, сдѣлалъ полуоборотъ и зашагалъ въ указанномъ направленіи. Только на порогѣ онъ опомнился и сталъ смотрѣть удивленно на Магду.
   -- Что это ты, Магда? Что ты?
   -- Пошелъ! Маршъ!
   Бартекъ повиновился, но споткнулся на порогѣ и упалъ. Онъ окончательно опьянѣлъ, началъ пѣть и высматривать Франка. Онъ даже произнесъ: "Morgen, Kerl!" хотя въ избѣ не было и слѣда Франка. Затѣмъ онъ расхохотался, сдѣлалъ одинъ большой шагъ, два маленькихъ, крикнулъ: ура! и растянулся на нарахъ. Вечеромъ онъ проснулся трезвый и бодрый, поздоровался съ Франкомъ и, выпросивъ у Магды нѣсколько пфенниговъ, совершилъ торжественное шествіе въ корчму. Слава о его подвигахъ распространилась въ деревнѣ еще до его пріѣзда. Поэтому, когда жители деревни узнали, что онъ въ корчмѣ, то поспѣшили туда, чтобы поглядѣть на него.
   Сидитъ нашъ Бартекъ за столомъ, и никто теперь не узналъ бы его. Прежде онъ былъ такой тихій, а теперь поминутно ударяетъ кулакомъ объ столъ, пѣтушится и гогочетъ, какъ индѣйскій пѣтухъ.
   -- А помните, братцы, какъ я тогда валялъ французовъ? Что сказалъ Штейнмецъ?
   -- Отчего не помнить?
   -- Говорили о французахъ, стращали, а народъ это лядащій -- was? Они ѣдятъ траву, какъ зайцы, и улепетываютъ, какъ зайцы. Пива они не пьютъ -- дудятъ вино.
   -- Какже, какже!
   -- Когда мы жгли деревню, они кричали: питье, питье! Это значитъ, что устроятъ намъ выпивку, если мы дадимъ пощаду. Но мы дѣлали свое дѣло.
   -- А можно ли понять, что они говорятъ? спросилъ какой-то парень.
   -- Ты не поймешь, потому что глупъ, а мнѣ какъ не понять. Доне дипенъ -- понимаешь? А Парижъ видѣли? Вотъ гдѣ были сраженія. Но мы всегда побѣждали. У нихъ команды настоящей нѣтъ. Говорили, что у нихъ и офицеры, и генералы плохіе. А у насъ хорошіе!
   Матвѣй, умный старикъ, сталъ покачивать головой.
   -- Ой, выиграли нѣмцы страшную войну, выиграли, а мы имъ помогли. Будетъ ли намъ отъ этого прокъ -- Богъ одинъ знаетъ.
   Бартекъ вытаращилъ на него глаза.
   -- Что брешешь?
   -- Нѣмцы ужь и такъ насъ презирали, а теперь поднимутъ носы, какъ будто надъ ними Бога нѣтъ, и будутъ насъ еще хуже преслѣдовать.
   -- А вотъ и врешь! крикнулъ Бартекъ.
   Матвѣй пользовался въ Ярмѣ такимъ авторитетомъ, что вся деревня жила только его умомъ и никто не смѣлъ ему противорѣчить; но Бартекъ былъ теперь побѣдителемъ и самъ сдѣлался авторитетомъ.
   Тѣмъ не менѣе, всѣ взглянули на него съ удивленіемъ и даже съ неудовольствіемъ.
   -- Съ Матвѣемъ, что ли, хочешь спорить?..
   -- А что мнѣ Матвѣй! Я не съ такими еще разговаривалъ, понимаете? Не говорилъ я, что ли, съ Штейнмецемъ, was? Вретъ Матвѣй. Теперь намъ будетъ лучше.
   -- Ой ты, дуракъ! сказалъ онъ.
   Бартекъ ударилъ кулакомъ въ столъ такъ сильно, что всѣ рюмки и кружки зазвенѣли.
   -- Still, Kerl! Heu, Stroh!..
   -- Тише, не кричи! Спроси ксендза или барина.
   -- Развѣ ксендзъ былъ на войнѣ? И баринъ не былъ, а я былъ. Не вѣрьте ему, братцы! Теперь намъ лучше будетъ. Кто выигралъ сраженіе? Мы выиграли; я выигралъ. О чемъ теперь попрошу, то и дадутъ. Если захочу быть помѣщикомъ во Франціи, буду. Правительство знаетъ, кто побѣдилъ французовъ. Наши полки были самые лучшіе. Такъ значится и въ приказахъ. Теперь полякамъ лафа, понимаете?
   Матвѣй махнулъ рукой, всталъ и ушелъ. Бартекъ одержалъ побѣду и въ политикѣ. Парни, которые остались въ корчмѣ, окончательно признали его авторитетомъ, а онъ продолжалъ:
   -- Чего ни захочу, все дадутъ. Еслибы меня не было, то чѣмъ кончилась бы война? Старикъ -- болванъ, понимаете? Правительство велитъ бить французовъ, буду бить! Кто смѣетъ не оказывать мнѣ почтенія? Нѣмецъ? А это что? Онъ указалъ на кресты и медали. А для кого я билъ французовъ? Не для нѣмцевъ, а? Я теперь лучше всякаго нѣмца, потому что ни у кого нѣтъ столько орденовъ, сколько у меня. Дайте пива! я разговаривалъ съ Штейнмецемъ, и съ Подбѣльскимъ разговаривалъ. Дайте пива!
   Подготовлялась попойка. Бартекъ началъ нѣтъ:
   
   Trinkt, trinkt, trinkt!
   Wenn in meiner
   Tasche Noch ein
   Thaler klingt!
   
   Вдругъ онъ вынулъ изъ кармана горсть пфенниговъ.
   -- Берите! я теперь баринъ... Не хотите? Ой, не такія у меня были деньги во Франціи, да всѣ вышли. Мало мы деревень сожгли, людей убили... Кого только ни валяли... Франтиреровъ...
   Но тутъ Бартекъ неожиданно сгребъ деньги со стола и жалобно воскликнулъ:
   -- Боже, милостиве буди мнѣ, грѣшному!
   Затѣмъ онъ закрылъ обѣими руками лицо и замолчалъ.
   -- Что съ тобою? спросилъ одинъ изъ пьяныхъ парней.
   -- Я не виноватъ, мрачно бормоталъ Бартекъ.-- Сами лѣзли. Жаль мнѣ ихъ было, потому, земляки. Боже, Боже! Одинъ былъ, что твоя зорюшка. На другой день онъ сталъ блѣденъ, какъ полотно. А потомъ ихъ зарыли еще живыми... Водки!
   Настала тишина. Мужики удивленно поглядывали другъ на друга.
   -- Что онъ такое говоритъ? спросилъ кто-то.
   -- Самъ съ собою разговариваетъ.
   -- Проклятая война пьяницей сдѣлала, пробормоталъ Бартекъ.
   Выпилъ рюмку, выпилъ другую. Съ минуту просидѣлъ молча, потомъ сплюнулъ и вдругъ сталъ опять веселъ.
   -- А вы говорили съ Штейнмецемъ? Не правда, не говорили. Ура! Пейте! Кто заплатитъ? Я заплачу.
   -- Ты заплатишь, пьяница, ты! послышался голосъ Магды.-- Но и я тебѣ заплачу -- подожди ты у меня!
   Бартекъ уставился стеклянными глазами на бабу.
   -- А съ Штейнмецемъ говорили? Откуда ты взялась?
   Не отвѣчая ему, Магда, обратившись къ остальной компаніи, заголосила:
   -- Ой, люди, люди, видите вы мой срамъ, несчастную мою долю! Вернулся, я обрадовалась ему, какъ хорошему человѣку, а онъ былъ уже пьянъ. И Бога забылъ и по-польски разучился. Легъ спать, вытрезвился, а теперь опять пьянствуетъ и пропиваетъ мои трудовыя деньги. Откуда ты взялъ деньги? Я ихъ заработала кровавымъ потомъ моимъ. Ой, люди, люди, онъ не католикъ, не человѣкъ, а подлый нѣмецъ, болтаетъ по-нѣмецки. Онъ богоотступникъ, нечестивецъ!..
   Тутъ Магда залилась горючими слезами, а потомъ повысила голосъ на цѣлую октаву:
   -- Былъ глупъ, но добръ; а теперь что сдѣлали съ нимъ люди? Поджидала я его вечеромъ, поджидала утромъ, и дождалась. Нѣтъ мнѣ утѣшенія, нѣтъ радости... Боже Всемогущій, Боже терпѣливый!.. Чтобъ тебѣ въ конецъ поглупѣть и сдѣлаться нѣмцемъ!
   Послѣднія слова она произнесла на-распѣвъ, чрезвычайно жалобно. Бартекъ ей отвѣтилъ:
   -- Тише, а не то хвачу!
   -- Хвати, оторви голову, убей! кричала вызывающимъ голосомъ баба и, подставивъ шею, обратилась опять къ мужикамъ:
   -- А вы, люди, смотрите!
   Но мужики стали уходить одинъ за другимъ. Вскорѣ корчма опустѣла; остался только Бартекъ и жена его съ вытянутою шеею.
   -- Что ты вытягиваешь шею, точно гусь? пробормоталъ Бартекъ.-- Пойдемъ домой.
   -- Хвати, повторяла баба.
   -- А вотъ и не хвачу, отвѣтилъ Бартекъ и всунулъ руки въ карманъ.
   Тутъ кабатчикъ, желая прекратить ссору, потушилъ свѣчу. Стало совсѣмъ темно. Минуту спустя, въ темнотѣ раздался пискливый голосъ Магды:
   -- Хвати!
   -- Вотъ и не хвачу! торжествующимъ тономъ повторилъ Бартекъ.
   При лунномъ свѣтѣ виднѣлись двѣ фигуры, шедшія изъ корчмы въ деревню. Одна изъ нихъ голосила: это была Магда. За ней съ опущенною головою покорно шелъ побѣдитель при Гравелоттѣ и Седанѣ.
   

VII.

го как на святую икону, а он продолжал:
   -- Я чего ни захочу, мне всё дадут. Если бы не я, то... Старый Кеж -- дурак, так это вы у себя и на носу зарубите. Правительство прикажет бить, -- значит нужно бить. Кто меня посмеет обидеть? Немец? А это что?
   И он указал на свои кресты и медали.
   -- А за кого я бил французов? Не за немцев, а? Теперь я лучше всякого немца, потому что ни у кого нет столько крестов, сколько у меня. Дай пива! Со Штейнмецем я говорил и с Подбельским говорил. Пива дай!
   Дело подходило к кутежу. Бартек затянул:
  
   "Trink, trink, trink!
   Wenn in meiner Tasche
   Noch ein Thaler klingt!"[*]
  
   [*] - Пей, пей, пей!
   Пока в моём кармане
   Звенит ещё хоть талер!
  
   И он вытащил из кармана горсть пфеннигов.
   -- Берите! я теперь барин... Не хотите? Не такие деньги мы видали во Франции, да всё это... тю-тю! Мало мы городов пожгли, людей побили... Уж кого-кого...
   У пьяных расположение духа меняется быстро.
   Вдруг Бартек начал сгребать со стола разбросанные медные монеты и плаксиво заговорил:
   -- Боже, будь милостив к душе моей грешной!
   Потом он опёрся локтями на стол, склонил голову на руки и замолчал.
   -- Что с тобой? -- спросил кто-то.
   -- Чем я виноват? -- угрюмо проворчал Бартек. -- Сами лезли. Жалко мне было их. Земляки оба. Боже, будь милостив!.. Один был как заря румяная, а на утро бледен как полотно... А потом их ещё полуживыми засыпали землёй...
   -- Водки!
   Наступила минута томительной тишины.
   Мужики удивлённо переглядывались друг с другом.
   -- Что он толкует? -- спросил кто-то.
   -- С совестью своею разговаривает.
   Бартек выпил две рюмки водки, сплюнул на сторону, и хорошее расположение духа вновь вернулось к нему.
   -- Вы говорили с Штейнмецом? А я говорил. Кто платит? -- я!
   -- Ты, пьяница, платишь, ты? -- раздался голос Магды. -- Вот и я тебе заплачу, погоди!..
   Бартек посмотрел на жену осоловевшими глазами.
   -- А со Штейнмецом ты говорила? Кто ты такая?
   Магда вместо того, чтоб ответить ему, обратилась к сочувствующим слушателям и начала плакаться:
   -- Ох, люди добрые! видите вы мой срам и мою недолю. Вернулся. Я обрадовалась ему, как кому-нибудь доброму, а он вернулся пьяный... И Бога забыл, и по-польски забыл. Лёг спать, проспался, а теперь снова пьёт. А откуда ты взял эти деньги? Не я их своею кровью заработала, а? Ох, люди добрые, не католик он уже, не человек, -- немец окаянный, что по-немецки бормочет и хочет жить людскою кривдой...
   Тут баба залилась слезами, но потом подняла голос октавою выше:
   -- Глупый он был, но добрый; а теперь что из него сделали?.. Ждала я его утром, ждала и вечером, и дождалась. Нет тебе ни откуда ни утехи, ни радости! Боже милостивый... Ах, чтоб тебя скрючило, чтоб ты на веки немцем остался.
   Последние слова она произнесла жалобно, чуть не плача. А Бартек пробурчал:
   -- Тише ты, а то побью.
   -- Бей, руби голову, руби сейчас! -- настойчиво кричала баба и, вытянув шею, обратилась к соседям:
   -- А вы, люди добрые, смотрите.
   Но соседи один за другим начали выходить, наконец корчма опустела, остались только Бартек да Магда.
   -- Что ты шею-то вытянула, как гусыня? -- бормотал Бартек. -- Иди в хату.
   -- Руби! -- повторяла Магда.
   -- А вот и не стану рубить! -- ответил Бартек и засунул руки в карманы.
   Тут шинкарь, чтобы положить конец ссоре, загасил единственную свечку. В темноте опять послышался пискливый голос Магды:
   -- Руби!
   -- А вот и не стану рубить! -- отвечал торжественный голос Бартка.
   При свете месяца были видны две фигуры, возвращающиеся из корчмы домой. Одна из них шла впереди с громким причитанием: то была Магда; за нею, с опущенною головой, покорно следовал победитель под Гравелотом и Седаном.
  
  

VII

   Бартек вернулся домой настолько слабым, что в течение нескольких дней не мог работать. Это была большая потеря для всего хозяйства, которое во что бы то ни стало требовало мужской руки. Магда справлялась как умела. Работала она с утра до ночи; соседи Чемерницкие помогали ей, как могли, но всего этого было мало, и хозяйство падало с каждым днём. Были и долги -- колонисту Юсту, немцу, который когда-то купил в Подгнётове несколько моргов неудобной земли, а теперь обладал самым лучшим хозяйством во всей деревне и капиталом, который он давал в рост за высокие проценты. Прежде всего он ссудил самого владельца имения, пана Яжиньского, имя которого сияло в "золотой книге", и который, собственно поэтому, должен был поддерживать блеск своей фамилии на соответственной высоте; но, кроме того, Юст давал в займы и мужикам. Магда вот уж с полгода должна была ему несколько талеров. Часть этих денег она употребила на хозяйство, часть во время войны отослала Бартку. Всё это ещё небольшая беда. Бог дал хороший урожай, можно собрать хлеб и заплатить долг, только было бы кому-нибудь приложить руки к делу. К несчастью, Бартек не мог работать. Магда не особенно-то верила этому; ходила к ксёндзу за советом, как бы расшевелить мужика, но он действительно ничего не мог делать. Ему не хватало воздуха, когда он утомлялся, и поясница болела. Целый день он сидел перед хатой, курил фарфоровую трубку с изображением Бисмарка в белом мундире и с кирасирской каской на голове и посматривал на белый свет сонными глазами человека ещё не успевшего отдохнуть от понесённых им трудов. В это время он думал частью о войне, частью о своих победах, частью обо всём, частью ни о чём.
   Раз сидел он таким образом и услышал издали плач Франка. Франк шёл из школы и ревел во всё горло.
   Бартек вынул из зуб трубку.
   -- Ну, Франц, что с тобой? Чего ты ревёшь?
   -- Как мне не реветь, когда мне дали по морде.
   -- А кто тебе дал по морде?
   -- Кто? Конечно пан Бёге.
   Пан Бёге исполнял обязанности учителя в Подгнётове.
   Магда, которая копалась в огороде, перелезла через плетень и с мотыгой в руках подошла к ребёнку.
   -- Что ты там натворил? -- спросила она.
   -- Ничего я не натворил. Пан Бёге назвал меня польской свиньёй и дал мне в морду, и сказал, что теперь они французов завоевали, так и нас в ногах потопчут, потому что они сильнее нас. А я ему ничего не сделал, только он меня спрашивал, кто больше всех на свете, и я сказал, что святой отец папа, а он мне дал в морду, а я начал кричать, а, он назвал меня польской свиньёй и сказал, что теперь они французов завоевали...
   Франек начал повторять: "а он мне сказал, а я ему сказал". Наконец Магда зажала ему рот, а сама повернулась к Бартку и крикнула:
   -- Слышишь, слышишь?.. Иди-ка ты, бей теперь французов, а немец пусть бьёт твоего мальчишку, как собаку какую-нибудь, пусть свиньёй его называет... вот тебе награда!..
   И Магда, растроганная собственным красноречием, начала вторить Франку, а Бартек вытаращил глаза, разинул рот и задумался, -- задумался так, что слова не мог вымолвить и, прежде всего, понять, что такое случилось. Как? А его победы?.. Он просидел ещё с минуту, наконец в глазах его что-то блеснуло, кровь прилила к лицу. Недоумение, также как и испуг, у людей недалёких часто переходят в бешенство. Бартек вскочил и сказал сквозь стиснутые зубы:
   -- Я с ним поговорю.
   И он пошёл. Идти было недалеко, -- школа стояла рядом с костёлом. Пан Бёге в настоящую минуту находился перед крыльцом и кормил поросят хлебом.
   Пан Бёге был рослый человек, лет около пятидесяти, крепкий, как дуб. Сам он не был толстым, но лицо его было толстое, а на этом лице -- большие глаза с выражением смелости и энергии. Бартек близко подошёл к нему.
   -- За что это, немец, ты мальчишку моего бьёшь? Was? -- спросил он.
   Пан Бёге отступил от него на несколько шагов, смерил его глазами без всякого признака боязни и флегматически отвечал:
   -- Вон, польский дурень!
   -- За что ты мальчишку бьёшь? -- повторил Бартек.
   -- Я и тебя буду бить, польский хам. Теперь мы вам покажем, кто тут господин. Убирайся к чёрту... жалуйся в суд... вон!
   Бартек схватил учителя за плечо и начал трясти, крича хриплым голосом:
   -- Ты знаешь, кто я таков? Знаешь, кто французов побил? Знаешь, кто с Штейнмецом разговаривал?.. За что ты мальчишку бьёшь, швабская погань?
   Глаза пана Бёге чуть не выступили из своих орбит, также как и глаза Бартка, но пан Бёге был сильный человек и решил одним ударом освободиться от нападающего.
   Удар этот отозвался на лице победителя под Гравелотом и Седаном. Тогда Бартек потерял всякое соображение. Голова пана Бёге вдруг закачалась так, как колеблется веер, только на этот раз движение было гораздо чаще и стремительнее. В Бартке снова проснулся грозный истребитель тюркосов и зуавов. Напрасно двадцатилетний Оскар, сын пана Бёге, малый также рослый и сильный, пришёл на помощь отцу. Завязалась борьба страшная, короткая, в конце которой сын упал наземь, а отец почувствовал, что поднимается в воздух. Бартек, воздев руки кверху, нёс учителя, сам не зная куда. К несчастью, возле училища стояла кадка с помоями, тщательно сберегаемыми пани Бёге для свиного корма, и вот что-то такое шлёпнулось в кадушку, потом оттуда показались ноги пана Бёге, потом из школьного дома выбежала пани Бёге с отчаянным криком:
   -- Помогите, помогите!
   Догадливая женщина тотчас же опрокинула бочку и вылила мужа вместе с помоями наземь.
   Колонисты из соседних домов поспешили на помощь соседям.
   Несколько немцев бросились на Бартка и начали угощать его то палками, то просто кулаками. Произошла свалка, в которой трудно было отличить Бартка от его врагов, -- до такой степени всё слилось в одну сплошную массу.
   Но вдруг из этой массы, как пуля из ружья, вылетел Бартек и помчался к плетню.
   Немцы бросились за ним, но тут послышался треск плетня и через минуту огромная жердь грозно размахивала в железных лапах Бартка.
   Бешеный, разъярённый, с пеной у рта, он поднял жердь кверху -- и все рассыпались.
   Бартек погнался за врагами, но, к счастью, не догнал никого. Тем временем он немного остыл и начал ретироваться к дому. Ох, если бы перед ним были французы! Эту ретираду непременно обессмертила бы история.
   Дело было так: нападающие, в числе двадцати, собравшись вместе, вновь напирали на Бартка. Бартек отступал медленно, как кабан перед сворою собак. По временам он останавливался и оборачивался назад, тогда останавливались и нападающие. Жердь вселяла в них необыкновенное почтение.
   За неимением ничего лучшего, они бомбардировали Бартка каменьями, и один из этих каменьев ранил его в лоб. Кровь заливала глаза нашего героя. Он чувствовал, что ослабевает, опустил жердь, пошатнулся и упал.
   -- Hurra! -- крикнули колонисты.
   Но прежде, чем они подбежали к нему, Бартек поднялся снова. Это удержало напирающих. Раненый волк мог быть очень опасным. Наконец, недалеко было уже и до польских хат, -- видно было, как польские мужики изо всех сил спешат на поле битвы. Колонисты отступили к своим домам.
   -- Что такое случилось? -- расспрашивали люди, прибежавшие к Бартку на помощь.
   -- А я немцев жердью почистил! -- сказал Бартек.
   И он упал в обморок.
  
  

VIII

   Дело принимало грозный оборот. Немецкие газеты были наполнены страстными статьями о преследованиях, которым подвергается мирное немецкое население со стороны варварской и тёмной массы, разжигаемой антиправительственною агитацией и религиозным фанатизмом. Бёге стал героем. Он, тихий и скромный учитель, насаждающий просвещение в отдалённых краях государства, он, истинный миссионер культуры посреди глуши варварства, -- первый пал жертвой волнения. К счастью, за ним стоят сто миллионов немцев, которые не позволят, чтобы... и т. д.
   Бартек и не чуял, какая гроза собирается над его головой. Напротив, он находился в самом лучшем настроении. Он был уверен, что выиграет дело в суде. Ведь это Бёге первый побил его мальчишку, первый ударил его, Бартка, а потом на него напало столько немцев... Должен же он обороняться! Кроме того, ему голову разбили камнем. Да кому? -- ему, о котором говорили дневные приказы по армии, -- ему, который "выиграл" битву под Гравелотом, который говорил с самим Штейнмецом, у которого было столько знаков отличия! Он положительно не мог сообразить, как это немцы могут не знать об этом, как могут обидеть его, точно также как не мог сообразить, каким это образом Бёге пророчит подгнётовцам, что немцы потопчут их в ногах за то, что они, подгнётовцы, так хорошо били французов, раз представлялась возможность. Что касается до самого себя, то он был вполне уверен, что суд и правительство станут на его сторону. Там, на суде, будут знать, кто он таков и что делал на войне. Да что тут говорить, сам Штейнмец вступится за него! Ведь Бартек ради этой войны и обнищал, и в долга вошёл, -- так ведь должны же оказать ему справедливость!
   Тем временем за Бартком приехали жандармы. Они рассчитывали на энергическое сопротивление, приехали впятером, с заряженными ружьями. Но они ошиблись. Бартек и не думал сопротивляться. Ему показали на бричку, -- он сел. Только Магда приходила в отчаяние и упорно повторяла:
   -- И нужно же тебе было так бить французов... Вот тебе, бедняга, награда, вот тебе!
   -- Тише ты, глупая! -- отвечал Бартек и весело улыбался всем проходящим мимо него.
   -- Я им покажу, кто кого обидел! -- кричал он с брички, и, украшенный всеми своими знаками отличия, как триумфатор, поехал в суд.
   Но суд оказался к нему не особенно благосклонным и признал только наличность смягчающих обстоятельств. Бартек был приговорён к трём месяцам тюремного заключения.
   Кроме того, его присудили к уплате ста пятидесяти марок в вознаграждение Бёге и других, "телесно оскорблённых колонистов".
   "Но злодей, -- писала в своей судебной хронике "Posener Zeitung", -- после произнесения приговора не только не выразил ни малейшего раскаяния, но разразился такими грубыми ругательствами и так бесстыдно начал высчитывать правительству свои, якобы им оказанные, заслуги, что нужно удивляться, как г. прокурор не возбудил против него нового обвинения за оскорбление суда и чести немецкого имени..."
   А тем временем Бартек в тюрьме спокойно вспоминал свои подвиги под Гравелотом, Седаном и Парижем.
   Но мы были бы несправедливы, если б утверждали, что поступок г. Бёге не вызвал общественного осуждения. О, нет, нет! Как-то раз (стояло скверное, дождливое утро) в рейхстаге какой-то польский депутат очень красноречиво доказывал, как в Познани изменилось отношение к полякам, что ради мужества, проявленного познанскими поляками, ради жертв, понесённых ими во время войны, не мешало бы побольше заботиться об интересах обитателей познанских провинций; как, наконец, г. Бёге из Подгнётова злоупотреблял своим положением школьного учителя, телесно наказывая польских детей, называя их польскими свиньями и утверждая, что после победоносной войны пришлое население будет топтать ногами аборигенов.
   Когда польский депутат говорил, дождь всё лился и лился; а так как в такие дни на всех людей нападает сонливость, то теперь зевали и консерваторы, зевали национал-либералы и социалисты, зевал и центр, потому что это было ещё до культур-кампфа.
   Рейхстаг выслушал эту "польскую жалобу" и перешёл к очередным делам.
   А Бартек тем временем сидел в тюрьме, или, вернее, лежал в тюремной больнице, потому что от удара камнем у него вновь открылась рана, полученная на войне.
   Когда у него не было лихорадки, Бартек всё думал и думал, как индюк, который издох от думанья. На Бартек не издох, он только ничего не выдумал.
   Но по временам, в минуты, которые наука называет lucida intervalla, ему приходило в голову, что может быть ему и не следовало бы так "валить" французов.
   Зато Магде приходилось туго. Нужно было заплатить наложенную судом пеню, а откуда её взять? Ксёндз обещался помочь, но оказалось, что в кассе у него нет и сорока марок. Подгнётово было бедный приход, а старичок ксёндз и не знал, куда у него деньги уходят. Пана Яжиньского не было дома, -- говорили, что он поехал свататься к какой-то богатой панне в Царстве. Магда не знала, что ей делать.
   Об отсрочке и думать нечего. Продать лошадей, коров? И время было самое тяжёлое, перед новым хлебом. Жнивьё приближалось, хозяйство требовало денег, а они все исчерпались. Баба ломала руки от отчаяния. Подала в суд просьбу о помиловании Бартка, ссылаясь на его заслуги, но ответа никакого не получила. А срок приближался, а вместе с тем и арест всего имущества.
   Магда всё молилась, молилась и с горечью вспоминала прошлое время, когда они перебивались кое-как, когда Бартек зимою ещё и на фабрике кое-что зарабатывал. Пошла Магда к кумовьям занять денег, но и у кумовьёв ничего не было. Война всем дала себя знать. К Юсту баба идти не смела, -- она была должна ему и без того и, кроме того, не платила ему процентов. И вдруг Юст неожиданно сам пришёл к ней в избу.
   Магда однажды в послеобеденное время сидела на пороге и ничего не делала, -- от отчаяния все силы покинули её. Смотрела она только, как мелькают в воздухе золотистые мушки, и думала: "вот счастливые: летают они себе, ни за что не платят" и т. д., всё в таком же духе. По временам она тяжко вздыхала, и тогда из её побледневших уст вырывался тихий стон: "о Боже, Боже!" Вдруг перед воротами показался нос пана Юста, под которым дымилась фарфоровая трубка. Магда побледнела.
   -- Morgen! -- отозвался Юст.
   -- Как поживаете, пан Юст?
   -- А мои деньги?
   -- Ах, золотой мой пан Юст, повремените немного. Я -- бедная, что я сделаю? Мужика моего взяли, я за него должна штраф платить, -- и что делать мне, сама не знаю. Лучше бы я умерла, чем так мучиться со дня на день. Подождите, золотой мой пан Юст!
   Она заплакала и, наклонившись, поцеловала толстую, красную руку пана Юста.
   -- Пан приедет, я у него возьму и отдам вам.
   -- Ну, а штраф вы чем заплатите?
   -- Почём я знаю... Коровку продам.
   -- Хотите, я ещё дам вам взаймы?
   -- Да благословит вас Бог! Вы хотя и лютеранин, но добрый человек. Я правду говорю. Если б все немцы были такие, как вы, так их люди благословлять бы стали.
   -- Но без процентов я вам не дам.
   -- Я это знаю, знаю.
   -- Так вы напишите мне закладную на всё.
   -- Хорошо, золотой пан Юст, да вознаградит вас Господь Бог.
   -- Когда будем в городе, то составим акт.
   Он был в городе и составил акт, но перед этим Магда пошла посоветоваться к ксёндзу. Что он мог посоветовать ей? Ксёндз говорил, что срок очень короток, проценты очень высоки, и весьма сожалел, что пана Яжиньского нет дома, -- если б он был дома, то наверно помог бы ей. Но Магда не могла ждать до тех пор, пока продадут её пожитки, и должна была принять условия Юста. Она заняла триста марок, в два раза больше штрафа, наложенного на её мужа, потому что ей нужны были деньги и для хозяйства. Бартек, ввиду важности акта, должен был скрепить его своею подписью, и подписал, что требовалось. Магда нарочно ходила к нему в тюрьму. Победитель был в самом угнетённом настроении духа, разбит и болен. Написал он просьбу и представил все свои обиды, но просьбу его не приняли. Статьи "Posener Zeitung" повлияли на мнение судебных мест в смысле весьма неблагоприятном для Бартка. Разве правительство не обязано простирать свою опеку над мирным немецким народонаселением, "которое в последнюю войну принесло столько жертв во имя любви к своему отечеству?" Просьбу Бартка совершенно основательно оставили без последствий. Но не нужно удивляться, что это повергло его в совершенное отчаяние.
   -- Вот теперь так уж мы совсем пропали! -- сказал он жене.
   -- Совсем! -- повторила она.
   Бартек сильно над чем-то задумался.
   -- Обижают меня теперь, страсть как обижают! -- сказал он.
   -- Франка учитель обижает, -- продолжала Магда, -- ходила я его просить, так он ещё измывается надо мной. В Подгнётове теперь немцы верх взяли. Они теперь никого не боятся.
   -- Правда, теперь они сильнее... -- грустно сказал Бартек.
   -- Я -- простая женщина, а скажу тебе вот что: Бог ещё сильнее.
   -- В Нём утешение наше, -- прибавил Бартек. Он с минуту помолчал, а потом спросил опять: -- Ну, а что Юст?
   -- Если Господь всемогущий даст урожай, может как-нибудь и расплатимся. Может быть и пан нам поможет, хотя он и сам в долгу у немцев. Ещё перед войной говорили, что он должен будет продать Подгнётово, разве что на богатой женится.
   -- А скоро он вернётся?
   -- Кто его знает. В барском доме говорят, что скоро с женой приедет. Уж и прижмут же его немцы! Повсюду они лезут как черви! Куда ни повернёшься, куда ни посмотришь, -- в деревне, в городе ли, -- везде немцы за грехи наши. А спасенья ждать не откуда!
   -- Может быть ты что-нибудь придумаешь, -- ты ведь баба умная.
   -- Да что я сделаю, что? По доброй воле я брала у Юста деньги, что ли? На дело, хотя теперь хата, в которой мы живём, и вся наша земля -- всё это его. Юст лучше других немцев, но и он за своим добром смотрит. Уж он не помилует нас. Я ведь не дура, я знаю, зачем он мне совал деньги! Да, что же делать, что делать? -- Магда заломила руки. -- Говори ты, умник! Французов ты умел бить, а что будешь делать, когда тебе ни поесть ничего не будет, ни голову негде приклонить?
   Победитель под Гравелотом схватился за свою голову.
   -- О, Иисусе, Иисусе!
   У Магды сердце было доброе; её растрогало горе Бартка и она поспешно заговорила:
   -- Тише, муженёк, тише! Не хватайся за голову, коли она не зажила ещё. Бог урожай дал. Рожь густая, землю целовать хочется, и пшеница тоже. Земля -- не немец, она не обидит. Хоть с твоей войной поле и плохо обработано, а всё растёт чудесно!
   И добрая Магда усмехнулась сквозь слёзы.
   -- Земля не немец, -- повторила она ещё раз.
   -- Магда, -- сказал Бартек, смотря на неё вытаращенными глазами, -- Магда!
   -- Что?
   -- А ведь ты... того...
   Бартек чувствовал к ней великую благодарность, но не умел этого выразить.
  
  

IX

   Магда, действительно, стоила десятка других баб. Бартка своего она держала строго, но привязана была к нему сильно. В минуту гнева, как, например, в известный вечер в корчме, она говорила ему в глаза, что он дурак, но за глаза отзывалась об нем так: "мой Бартек только дураком притворяется, а он хитёр". А Бартек был так хитёр, как его лошадь, и без Магды не то что с хозяйством, а и ни с чем бы справиться не мог. Теперь, когда всё лежало на ней, когда она начала бегать, просить и хлопотать, то и выхлопотала всё, что ей было нужно. Через неделю, после свиданья с мужем в тюремной больнице, она опять прибежала к Бартку, задыхающаяся, сияющая, счастливая.
   -- Как поживаешь, Бартек, увалень ты мой? -- радостно закричала она. -- Знаешь, пан приехал. Женился в Царстве, -- молодая пани, как ягодка. И взял же он за нею всякого добра, ой, ой...
   Владетель Подгнётова действительно женился, приехал с молодою женой в имение и, действительно, взял за нею много "всякого добра".
   -- Ну и что же? -- спросил Бартек.
   -- Молчи ты, глупый! -- отвечала Магда. -- Ох, запыхалась я, Господи!.. Пошла я пани поклониться, смотрю: вышла ко мне, как королевна какая-нибудь, молоденькая, как цветочек, пригожая, как зорька ясная... Жара какая, запыхалась я!..
   Магда начала отирать фартуком влажный лоб и через минуту вновь заговорила прерывающимся голосом:
   -- Платьице на ней голубенькое... Повалилась я ей в ноги, а она мне ручку дала... я поцеловала, а ручка у неё маленькая, как у ребёнка!.. Пригожая пани, как святая на иконах, и добрая, и горе наше понимает. Начала я её просить помочь нам... дай ей Господь доброго здоровья!.. а она говорит: "что могу, говорит, то сделаю", а голосок у ней такой, что как скажет, так на сердце сладко сделается. Начала я ей рассказывать, какой в Подгнётове народ несчастный, а она и говорит: "да не в Подгнётове только..." Я тут разревелась и пани тоже. А тут пришёл пан увидал, что она плачет, и начал её целовать то в глазки, то в губки. Паны не такие, как вы! А она ему и говорит: "сделай для этой женщины, что можешь". А он говорит: "Всё на свете, чего ты ни пожелаешь", Да благословит её Матерь Божия, ягодку мою золотую, и деток её. Пан сейчас же и говорит: "вы сильно провинились потому, что отдались в руки немцу, но, говорит, я помогу вам и заплачу за вас Юсту".
   Бартек почесал у себя в затылке.
   -- Да ведь пан и сам в руках у немцев.
   -- Мало ли что! Да пани богатая. Они теперь всех немцев в Подгнётове купить могут, значит пан и может говорить, что ему угодно. Выборы, говорит пан, скоро будут, так смотрите, чтобы ваши не голосовали за немцев, а я Юсту заплачу и Бёге прищемлю хвост. Пани его обняла за это, а пан спрашивал о тебе и говорит, что потолкует о тебе с доктором, а доктор тебе напишет свидетельство, что ты теперь сидеть не можешь. Если, говорит, его совсем не освободят, то он отсидит зимою, а теперь он на работу нужен. Слышишь? Вчера пан в городе был, а сегодня доктор едет в Подгнётово, потому что его пан пригласил. Доктор не немец. И свидетельство тебе напишет. Зимою будешь сидеть в тюрьме, как король, и лопать тебе будут давать задаром, а теперь пойдёшь домой работать и Юсту заплатишь, а если пану всего не отдадим осенью, то я у пани выпрошу. Да благословит её Матерь Божия... Слышишь?..
   -- Хорошая пани, нечего говорить, -- бодро сказал Бартек.
   -- Повались ты ей в ноги, повались, говорю, а то я тебя за твой жёлтый хохол оттаскаю. Только бы Бог урожай дал. Видишь откуда спасение-то идёт? От немцев? Дали они тебе хоть грош за твои дурацкие мендали, а? По морде тебе дали -- вот и всё! В ноги повались пани, говорю тебе.
   -- Отчего не повалиться! -- решительно отвечает Бартек.
   Судьба снова, казалось, улыбается победителю. Несколько дней спустя его уведомили, что, по состоянию его здоровья, он увольняется из тюрьмы вплоть до зимы. Но перед этим ландрат приказал ему явиться в присутствие. Бартек явился в чём душа держится. Тот мужик, который когда-то со штыком в руках брал знамёна и пушки, теперь начал бояться всякого мундира, как смерти; в глубине его души зародилось какое-то глухое, бессознательное чувство; что его преследуют, что над ним тяготеет какая-то огромная, неприязненная и злая сила, и что если он станет сопротивляться ей, она сотрёт его с лица земли. Бартек стоял теперь перед ландратом, как когда-то перед Штейнмецом, грудь вперёд, руки по швам, не смея перевести дыхание. Здесь было несколько офицеров; война и военная дисциплина предстали перед ним как живые. Офицеры смотрели на него сквозь золотые pince-nez [пенсне - фр.]с гордостью и презрением, с каким прусскому офицеру следует смотреть на простого солдата и польского мужика. Он стоял неподвижно, а ландрат говорил что-то повелительным тоном. Он не просил, не уговаривал, а только приказывал и угрожал. В Берлине умер депутат, назначены новые выборы.
   -- Du polnisches Vieh [Ты, польская скотина], попробуй только подать голос за пана Яжиньского, попробуй!
   Брови всех офицеров нахмурились и сложились в грозные складки. Один, обкусывая сигару, повторил вслед за ландратом: "Попробуй". А в победителе Бартке и дух замер. Когда он услышал желанное "пошёл вон!" -- то сделал пол-оборота налево, вышел и вздохнул свободно. Ему дали приказ подать голос за пана Шульберга, из Верхней Кривды. Об этом приказе он не думал, но вздохнул свободно потому, что шёл теперь в Подгнётово, потому что во время жатвы мог быть дома, потому что пан обещал заплатить Юсту. Бартек вышел за город и его охватил простор полей с дозревающими хлебами. Тяжёлый колос ударяется о другой колос и все они шумят шумом так дорогим для мужицкого уха. Бартек был ещё слаб, но солнце его согревало. "Эх, хорошо на свете!" -- подумал измученный солдат. До Подгнётова было уже недалеко.
  
  

X

   Выборы, выборы! У пани Марии Яжиньской вся головка забита выборами, она и думать и говорить ни о чём другом не может.
   -- Вы великий политик, -- говорит ей сосед шляхтич и как змей впивается в её маленькие ручки, а великий политик краснеет, как вишня, и отвечает со своей прелестной улыбкой:
   -- О, мы агитируем, как можем.
   -- Пан Юзеф, конечно, будет депутатом, -- убеждённо говорит сосед.
   Великий политик отвечает:
   -- Я очень бы хотела этого, но тут дело идёт не о Юзефе, -- здесь более важные соображения (пани Мария весьма не политично краснеет ещё раз).
   -- Чистый Бисмарк, ей-Богу! -- восклицает старый шляхтич и снова целует маленькие ручки, а потом начинает что-то толковать об агитации.
   Шляхтич берёт на себя Нижнюю Кривду и Мизеро́во (Верхняя Кривда уже потеряна, -- она попала в обладание пана Шульберга), а пани Мария должна исключительно заняться Подгнётовым. Голова у неё горит, когда она вспомнит о важности своей роли. И действительно, она не тратит времени. Каждый день её можно видеть на деревенской улице; одна рука придерживает юбку, в другой зонтик, а из-под юбки выглядывают маленькие ножки, которые так и семенят -- тоже для великих политических целей. Она входит во все хаты, всем людям, занимающимся работой, говорит: "Бог на помочь". Она навещает больных, привлекает на свою сторону население, помогает, где только может. Она делала бы это и без политики, потому что сердце у неё доброе, но для политики старается тем больше. И чего бы она не сделала для этой политики! Она не смеет признаться мужу, что ей необыкновенно хочется поехать на крестьянский сход; она в своей головке составила даже план речи, какую нужно произнести на этом сходе. Что за речь, что за речь! Правда, пани Мария не осмелилась бы произнести эту речь, но если произнесла бы, то произвела бы великий эффект. Зато, когда в Подгнётово пришло известие, что власти разогнали сход, великий политик разревелся от злости в своей комнате, разорвал в куски платок и целый день ходил с красными глазами. Напрасно муж уговаривал её не огорчаться до такой степени. На другой день агитация в Подгнётове велась ещё с бо́льшим ожесточением. Теперь пани Мария не остановится ни перед чем. Однажды она так громко и непочтительно отозвалась о немцах, что даже муж счёл нужным удержать её. Положим, опасности никакой не было. Люди принимали её с радостью, целовали у неё руки, улыбались ей, потому что она такая хорошенькая, такая розовенькая, что куда ни войдёт, везде сделается светлей. По очереди она заходит и в хату Бартка. Лыска не пускает пани Марию, Магда энергично унимает его поленом.
   -- О, ясная пани! золото ты моё, красавица, ягодка ты моя! -- восклицает Магда и припадает к её руке.
   Бартек, согласно условию, бросается ей в ноги.
   -- Я надеюсь, -- после первых приветствий говорит молодая пани, -- я надеюсь, Бартек, что вы подадите голос за моего мужа, а не за пана Шульберга.
   -- О, зорька ты моя ясная! -- восклицает Магда, -- кто стал бы подавать голос за Шульберга? Чтоб ему лопнуть! (Здесь она снова целует ручку у пани.) Не сердитесь; но когда говоришь о немцах, то никак языка не удержишь.
   -- Муж говорил мне, что заплатит Юсту.
   -- Да благословит его Бог! -- тут Магда обращается к Бартку: -- чего ты стоишь, как дубина? Он у меня не мастер говорить.
   -- Вы будете голосовать за моего мужа, -- спрашивает у него пани, -- да? И вы -- поляки, и мы -- поляки. Будем держаться вместе.
   -- Да я ему голову разобью, если он не будет голосовать! -- говорит Магда. -- Чего ты стоишь как дубина? Пошевеливайся!
   Бартек снова целует ручку у пани. Он мрачен как ночь и молчит всё время. В мыслях его неотступно стоит ландрат.
  
   Настал день выборов. Пан Яжиньский уверен в своей победе. В Подгнётово съезжаются соседи-помещики. Они возвращаются из города, где подали уже свои голоса, а теперь будут ждать здесь ксёндза, который сообщит им о результатах выборов. Затем последует обед, вечером пан и пани Яжиньские выезжают в Познань, а потом в Берлин. Некоторые деревни уже вчера подали свой голос, -- результат будет известен сегодня. Собравшиеся гости преисполнены добрых надежд. Молодая хозяйка немного беспокоится, но и она надеется и так любезно улыбается, так ласково принимает всех, что всеобщее мнение признаёт пана Юзефа счастливцем, отыскавшим в Царстве необыкновенное сокровище. Но сокровище не может спокойно усидеть на месте, бегает от гостя к гостю и каждого в сотый раз уверяет, что "Юзя непременно будет выбран". На самом деле она не честолюбива и не из одного тщеславия только желает сделаться пани депутатшей; в её молодой головке твёрдо засела мысль, что ей и её мужу предстоит великая миссия. Сердце её бьётся так же сильно, как во время венчания, и радость озаряет её милое личико. Искусно лавируя между гостей, она приближается к мужу и шепчет ему на ухо, как балованный ребёнок: "пан депутат!" Он улыбается и оба они необыкновенно счастливы.
   Обоим хочется поцеловаться, но при гостях этого сделать нельзя. Тем не менее они ежеминутно смотрят в окно, потому что дело представляет большой интерес. Умерший депутат был поляк и немцы в первый раз выставляют в этом округе своего кандидата. Очевидно, победоносная война придала им храбрости, но поэтому самому гости пана Яжиньского тем более желают, чтоб избран был их кандидат. Перед обедом произносятся разные патриотические спичи, которые необыкновенно волнуют молодую хозяйку, -- она совсем не привыкла к ним. По временам на неё находит опасение. А что если произойдёт какой-нибудь подлог при счёте голосов? Но впрочем в комитете заседают не одни немцы. Более старые и опытные люди объясняют хозяйке, как производится счёт голосов. Она слышала уже это сто раз, но хочет услышать и во сто первый. Ах, ведь дело идёт о том, будет ли местное население иметь депутатом к парламенте своего защитника или врага?
   Всё это разрешится скоро, даже очень скоро, потому что на дороге вдруг появляется столб пыли. "Ксёндз едет, ксёндз едет!" -- повторяют гости. Хозяйка бледнеет. На лицах всех присутствующих отражается волнение. Они уверены в победе, но, тем не менее, последняя минута заставляет их сердца биться сильнее. Но то не ксёндз, это приказчик возвращается верхом из города. Может быть он что-нибудь знает. Он привязывает лошадь и бежит к дому. Гости, с хозяйкой во главе, выбегают на крыльцо.
   -- Есть какие-нибудь известия? Есть? Пан Яжиньский выбран? Что? Подойди сюда! Ты знаешь наверно? Результат объявлен?
   Вопросы так и сыпятся на приказчика, а он подбрасывает шапку к верху.
   -- Наш пан выбран!
   Хозяйка опускается на скамейку и прижимает руку к волнующейся груди.
   -- Виват, виват! -- кричали соседи, -- виват!
   Из кухни выбегает прислуга. Виват, побиты немцы!
   -- А ксёндз? -- спрашивает кто-то.
   -- Сейчас приедет, -- отвечает приказчик. -- Голоса ещё не все сосчитаны...
   -- Давайте обедать! -- кричит пан депутат.
   Все возвращаются в залу. Поздравления теперь уже не носят такого бурного характера. Только молодая хозяйка не может сдержать своей радости и, несмотря на присутствие посторонних, бросается мужу на шею.
   Но никто не ставит ей это в вину, -- все сильно растроганы.
   -- Ну, поживём ещё! -- говорит сосед из Мизеро́ва.
   В это время у крыльца раздаётся стук колёс и в залу входит ксёндз, а за ним старый Мацей из Подгнётова.
   -- Милости просим, -- кричат присутствующие. -- Ну, конечно, огромное большинство?
   Ксёндз молчит с минуту, а потом бросает, как бы в лицо всеобщей радости, два резких и коротких слова.
   -- Шульберг... избран!
   Минута изумления, град поспешных и тревожных вопросов, на которые ксёндз отвечает снова:
   -- Шульберг избран.
   -- Как, что случилось? Приказчик говорил не то, что случилось?
   Пан Яжиньский выводит из комнаты бедную пани Марию, которая кусает платок, чтобы не расплакаться или не упасть в обморок.
   -- О, какое несчастье! -- повторяют гости, схватываясь руками за голову.
   В эту минуту из деревни доносятся радостные крики: то подгнётовские немцы торжествуют свою победу.
   Пан и пани Яжиньские снова возвращаются в залу; слышно, как в дверях пан Яжиньский говорит жене: "Il faut faire bonne mine" [Нужно делать хорошую мину- фр.]. Хозяйка уже не плачет. Глаза у неё сухие, только на лицо выступил сильный румянец.
   -- Расскажите теперь, как это случилось? -- спокойно спрашивает хозяин.
   -- Да как же этому и не случиться, -- отвечает старый Мацей, -- коли и здешние мужики подавали голос за Шульберга?
   -- Как здешние?
   -- Да так. Я сам видел и все видели, как Бартек Сло?вик подал голос за Шульберга...
   -- Бартек Сло́вик? -- спрашивает пани.
   -- Да. Теперь мужик катается по земле, плачет, а жена его бранит на чём свет стоит. Но я сам видел, как он подавал голос...
   -- Такого из деревни нужно выжить! -- говорит сосед.
   -- Да и другие, что были на войне, также подали голос за Шульберга, -- продолжает Мацей. -- Говорят, им так приказали...
   -- Злоупотребление, явное злоупотребление, неправильные выборы, насилие, подкуп! -- кричат разные голоса.
   Не весел был этот обед в подгнётовском барском доме.
   Вечером пан и пани Яжиньские уехали, но не в Берлин, а только в Дрезден. А несчастный, проклинаемый и поносимый всеми Бартек тем временем сидел в своей хате, чуждый даже для собственной жены, потому что и Магда в течение всего дня не сказала с ним ни слова.
  
   Осенью Бог послал урожай и пан Юст, который только что вступил в обладание землёю Бартка, убедился, что обделал недурное дельце.
   Однажды по дороге из Подгнётова в город шли трое людей: мужик, баба и мальчик. Мужик, сильно сгорбленный, больше походил на старика-нищего, чем на здорового человека. Они шли в город, потому что в Подгнётове не могли найти работы. Шёл дождь, баба отчаянно рыдала по утраченной хате, мужик молчал. На дороге было пусто: ни телеги, ни человека, только крест простирал над нею свои намокшие перекладины. Дождь становился всё сильней и сильней, на землю спускался мрак.
   Бартек, Магда и Франек шли в город, потому что победитель должен был отсиживать в тюрьме срок своего наказания по делу пана Бёге.
   Пан и пани Яжиньские живут в Дрездене.
  
  
  
  
>
   Война такъ истощила Бартека, что онъ нѣкоторое время не могъ совсѣмъ работать. Это было большимъ несчастіемъ для хозяйства, которое сильно нуждалось въ помощи мужчины. Магда помогала себѣ, какъ могла. Работала она съ ранняго утра до поздняго вечера; сосѣди ей также немного помогали, но, тѣмъ не менѣе, хозяйство постепенно разстраивалось. Пришлось сдѣлать долгъ у колониста Юста, нѣмца, который въ свое время купилъ въ Ярмѣ нѣсколько десятинъ неудобной земли, а теперь имѣлъ лучшее хозяйство во всей деревнѣ и скопилъ капиталецъ, который давалъ въ ростъ за очень высокіе проценты. Снабжалъ онъ деньгами преимущественно помѣщика, г. Яржинскаго, имя котораго было занесено въ "золотую книгу", но который, именно поэтому долженъ былъ поддерживать домъ свой на надлежащей высотѣ; снабжалъ онъ деньгами и крестьянъ. Магда уже съ полгода была ему должна нѣсколько десятковъ талеровъ, которые она частію вложила въ хозяйство, частію послала Бартеку во время войны. Это, впрочемъ, было бы ничего; Богъ дастъ хорошій урожай и можно будетъ уплатить долгъ, если поработать, какъ слѣдуетъ. Но, къ несчастію, Бартекъ работать не могъ. Магда этому не совсѣмъ вѣрила и ходила къ ксендзу совѣтоваться, какъ бы урезонить мужика; но онъ, дѣйствительно, работать не могъ. Когда онъ работалъ, у него начиналась боль въ поясницѣ, и дышать ему было трудно. Поэтому онъ сидѣлъ цѣлый день передъ избою, покуривалъ фарфоровую трубку съ изображеніемъ Бисмарка въ кирасирской формѣ, съ каскою на головѣ, и смотрѣлъ на божій міръ съ видомъ человѣка, который нуждается въ отдыхѣ. Размышлялъ онъ при этомъ немного о войнѣ, немного о побѣдахъ, о Магдѣ, словомъ, обо всемъ, а, въ сущности, ни о чемъ.
   Когда онъ однажды такъ себѣ сидѣлъ, онъ вдругъ услыхалъ издали плачъ Франка.
   Франкъ возвращался изъ школы и ревѣлъ, что есть мочи.
   Бартекъ вынулъ трубку изо рта.
   -- Ну, Франкъ, что съ тобой?
   -- Да, что съ тобой? повторилъ, рыдая, Франкъ.
   -- Чего ревешь?
   -- Да, чего ревешь, когда мнѣ заѣхали въ морду...
   -- Кто тебѣ заѣхалъ въ морду?
   -- Кто другой, какъ не г. Бёге!
   Г. Бёге исполнялъ функціи школьнаго учителя въ Ярмѣ.
   -- А какое право онъ имѣетъ заѣзжать тебѣ въ морду?
   -- Конечно, имѣетъ, коли заѣхалъ.
   Магда, которая копала картофель въ огородѣ, перелѣзла черезъ заборъ и съ мотыкой въ рукѣ приблизилась къ мальчугану.
   -- Что же ты сдѣлалъ? спросила она.
   -- Что я сдѣлалъ? Г. Бёге выругалъ меня польскою свиньею и заѣхалъ мнѣ въ морду, и сказалъ, что они теперь французовъ побили и могутъ дѣлать съ нами что хотятъ, потому что они сильнѣе. А я ему ничего не сдѣлалъ. Онъ только спросилъ, кто самый большой человѣкъ въ мірѣ, а я сказалъ, что св. отецъ, а онъ мнѣ заѣхалъ въ морду. Я началъ кричать, а онъ выругалъ меня польскою свиньею и сказалъ, что они теперь французовъ побили...
   Франкъ никакъ не могъ выпутаться и все повторялъ: "а онъ мнѣ сказалъ, а я ему сказалъ", пока, наконецъ, Магда закрыла ему лицо рукою и, повернувшись къ мужу, закричала:
   -- Слышишь, слышишь! ступай, сражайся съ французами, а нѣмецъ будетъ бить нашего ребенка, какъ собаку, и ругать его.. Ступай на войну! Пусть швабъ убьетъ твоего ребенка... Вотъ тебѣ награда!
   Тутъ Магда сама начала заливаться горькими слезами, а Бартекъ вытаращилъ глаза, разинулъ ротъ и такъ недоумѣвалъ, что не могъ произнести ни слова. Онъ ничего не понималъ. Какъ же это? А его побѣды? Онъ просидѣлъ еще нѣсколько минутъ молча, но потомъ у него сверкнули глаза, кровь бросилась въ лицо, и онъ, вскочивъ, прошипѣлъ:
   -- Я съ нимъ потолкую!
   Онъ ушелъ. Было недалеко. Школа находилась тутъ же за костёломъ. Г. Бёге стоялъ какъ разъ у крылечка, окруженный поросятами, которымъ онъ кидалъ корки. Онъ былъ рослый мужчина лѣтъ пятидесяти, коренастый, какъ дубъ. Лицо у него заплыло жиромъ, но глаза на выкатъ выражали рѣшительность и энергію.
   Бартекъ подошелъ къ нему очень близко.
   -- Зачѣмъ ты, нѣмчура, бьешь моего ребенка? Was? спросилъ онъ.
   Г. Бёге отступилъ на нѣсколько шаговъ, смѣрилъ Бартека глазами и флегматично произнесъ:
   -- Вонъ, польская мразь!
   -- Зачѣмъ бьешь ребенка? повторилъ Бартекъ.
   -- Я и тебя, хама, буду бить. Мы вамъ покажемъ, кто теперь тутъ распоряжается. Ступай къ чорту, ступай жаловаться въ судъ... вонъ!
   Бартекъ схватилъ учителя за руку и крикнулъ хриплымъ голосомъ:
   -- Знаешь ты, кто я такой? Знаешь, кто французовъ побилъ? Знаешь, кто съ Штейнмецемъ разговаривалъ? Зачѣмъ ребенка бьешь, нѣмецъ паршивый?
   Глаза у г. Бёге совсѣмъ выкатились, не хуже, чѣмъ у Бартека. Г. Бёге былъ силенъ и рѣшилъ однимъ ударомъ отдѣлаться отъ врага.
   Въ ту же секунду побѣдитель при Гравелоттѣ и Седанѣ получилъ увѣсистую оплеуху. Мужикъ пересталъ владѣть собою. Голова г. Бёге зашаталась въ обѣ стороны, точно маятникъ, но съ неимовѣрною быстротою. Въ Бартекѣ проснулся страшный громитель туркосовъ и зуавовъ. Тщетно 20-ти-лѣтній Оскаръ, сынъ г. Бёге, поспѣшилъ отцу на помощь. Произошла непродолжительная свалка, во время которой сынъ растянулся во всю длину на землѣ, а отецъ почувствовалъ, что онъ куда-то летитъ. Къ его несчастію, у избы стояла бочка, въ которую г-жа Бёге аккуратно сливала помои для свиней, и вотъ раздался плескъ, а вслѣдъ затѣмъ надъ бочкою задрыгали ноги г. Бёге, которыми онъ неистово отбивался. Г-жа Бёге выбѣжала изъ дому и, крикнувъ: "караулъ, спасите!", находчиво опрокинула бочку.
   На крикъ изъ сосѣднихъ домовъ выбѣжали колонисты, спѣша на помощь своему соотечественнику. Человѣкъ десять набросилось на Бартека и начали его бить кто кулакомъ, кто палкою. Произошла общая свалка, въ которой трудно было отличить Бартека отъ его враговъ: человѣческія тѣла образовали одну судорожно двигавшуюся массу.
   Вдругъ, однако, изъ этой массы вырвался Бартекъ и, какъ безумный, кинулся къ забору. Нѣмцы послѣдовали за нимъ, но въ ту же минуту раздался трескъ сломаннаго забора и въ могучихъ рукахъ Бартека засвистѣлъ длинный шестъ. Колонисты отшатнулись. Бартекъ кинулся за ними. Къ счастію, онъ никого не догналъ, и, опомнившись, сталъ отступать къ своей избѣ. Ахъ, еслибъ онъ имѣлъ передъ собою французовъ! Тогда его геройскую защиту обезсмертила бы исторія!
   Дѣло происходило такъ: наступающіе, въ числѣ двадцати человѣкъ, снова тѣснили Бартека. Онъ отступалъ медленно, какъ кабанъ, преслѣдуемый сворою собакъ. Повременамъ онъ останавливался; тогда останавливались и аттакующіе. Шестъ внушалъ имъ большое почтеніе. Они, однако, бросали въ Бартека камнями, изъ которыхъ одинъ попалъ ему прямо въ лобъ. Кровь полилась изъ раны и мѣшала Бартеку видѣть. Онъ чувствовалъ, что слабѣетъ, зашатался, выпустилъ шестъ и упалъ.
   -- Ура! крикнули колонисты.
   Но не успѣли они добѣжать до него, какъ онъ опять вскочилъ. Это ихъ смутило. Раненый левъ могъ оказаться еще опаснѣе. Къ тому же, было уже недалеко до первыхъ избъ и вдали показались парни, бѣжавшіе что было силъ на выручку своему односельчанину. Колонисты вернулись домой.
   -- Что случилось? спросили подбѣжавшіе парни.
   -- Нѣмцамъ чуточку бока помялъ, отвѣтилъ Бартекъ и лишился чувствъ.
   

VIII.

   Дѣло это приняло грозный оборотъ. Нѣмецкія газеты помѣстили молніеносныя статьи о преслѣдованіяхъ, которымъ подвергается спокойное нѣмецкое населеніе со стороны варварской и темной массы, подстрекаемой анти-правительственною агитаціею и религіознымъ фанатизмомъ. Бёге сталъ героемъ дня. Онъ, скромный и тихій учитель, распространяющій просвѣщеніе на дальнихъ окраинахъ государства, онъ, миссіонеръ, внѣдряющій культуру среди варваровъ -- первый палъ жертвою преступной агитаціи. Къ счастію еще, за нимъ стоятъ милліоны нѣмцевъ, которые не допустятъ и т. д.
   Бартекъ не зналъ, какая гроза собирается надъ его головою. Напротивъ, онъ былъ увѣренъ, что выиграетъ дѣло въ судѣ. Вѣдь Бёге поколотилъ его ребенка и первый ударилъ его, а потомъ колонисты сами напали на него. Надо же было защищаться. Къ тому же, его ранили камнемъ въ голову -- его, имя котораго красовалось въ дневныхъ приказахъ, который выигралъ сраженіе подъ Гравелоттомъ, который разговаривалъ съ Штейнмецомъ и у котораго грудь была покрыта орденами. Ему, правда, казалось страннымъ, что нѣмцы обо всемъ этомъ забыли и обидѣли его; равнымъ образомъ, онъ не понималъ, почему Бёге при всякомъ удобномъ случаѣ говорилъ, что нѣмцы, побѣдивъ французовъ, могутъ теперь дѣлать съ польскими мужиками, что хотятъ. Но лично относительно себя онъ былъ увѣренъ, что судъ и правительство примутъ его сторону. Они не могутъ не знать о его подвигахъ. Если другіе забыли о немъ, то Штейнмецъ его защититъ. Вѣдь изъ-за этой войны Бартекъ обѣднѣлъ и надѣлалъ долговъ: нѣтъ, нѣмцы не могутъ его обидѣть!
   Между тѣмъ, за Бартекомъ пріѣхали жандармы. Опасались сопротивленія; пріѣхали пять жандармовъ съ заряженными ружьями. Они, однако, ошибались: Бартекъ и не думалъ сопротивляться. Велѣли ему сѣсть въ телегу -- онъ и сѣлъ. Магда только отчаявалась и безпрестанно повторяла:
   -- Къ чему билъ французовъ! Вотъ тебѣ теперь и зададутъ.
   -- Тише, глупая! отвѣтилъ Бартекъ и весело улыбался прохожимъ.
   -- Я имъ покажу, кого они смѣли обидѣть! кричалъ онъ съ телеги, когда ѣхалъ въ судъ, съ орденами на груди, какъ настоящій тріумфаторъ.
   Судъ, дѣйствительно, былъ къ нему милостивъ. Существованіе смягчающихъ обстоятельствъ было признано. Бартека приговорили всего къ трехмѣсячному тюремному заключенію. Кромѣ того, его присудили къ уплатѣ 150 марокъ въ пользу Бёге и другихъ колонистовъ, "подвергшихся оскорбленію дѣйствіемъ".
   "Преступникъ, однако, писала "Posener Zeitung" въ отчетѣ по этому дѣлу:-- нетолько не проявилъ никакого раскаянія при объявленіи ему приговора, но разразился такими ругательствами и такъ нахально сталъ выставлять свои мнимыя заслуги передъ государствомъ, что нельзя не удивиться, какъ прокуроръ не счелъ нужнымъ вчинить противъ него новый "искъ за оскорбленіе суда и нѣмецкой націи".
   Тѣмъ временемъ, Бартекъ имѣлъ полный досугъ вспоминать въ тюрьмѣ о своихъ подвигахъ подъ Гравелоттомъ, Седаномъ и Парижемъ.
   Мы совершили бы, однако, несправедливость, не упомянувъ о томъ, что поступокъ г. Бёге также подвергся публичному порицанію. Въ одно дождливое утро, кто-то изъ польскихъ депутатовъ въ ландтагѣ очень краснорѣчиво доказывалъ, что обращеніе съ поляками въ предѣлахъ Германской имперіи значительно измѣнилось къ худшему, что въ вознагражденіе за мужество и жертвы познанскихъ поляковъ во время войны слѣдовало бы побольше заботиться о сохраненіи общечеловѣческихъ правъ познанскаго населенія, что, наконецъ, г. Бёге, очевидно, злоупотребляетъ своимъ положеніемъ школьнаго учителя, подвергая дѣтей истязаніямъ, называя ихъ свиньями и грозя тѣмъ, что послѣ такой войны нѣмцы будутъ топтать коренное населеніе ногами.
   Когда депутатъ говорилъ все это, шелъ дождь, а такъ какъ въ дождливую погоду люди бываютъ обыкновенно сонны, то зѣвали консерваторы, зѣвали націоналъ-либералы и соціалисты, зѣвалъ и центръ, который не успѣлъ еще вдохновиться культурною борьбою. Палата перешла къ очередному порядку.
   Бартекъ, между тѣмъ, сидѣлъ въ тюрьмѣ или, точнѣе говоря, лежалъ въ тюремной больницѣ, потому что у него открылась рана, полученная во время войны. Когда бредъ проходилъ, онъ все думалъ, все думалъ, какъ тотъ индѣйскій пѣтухъ, который околѣлъ отъ усиленнаго размышленія. Но Бартекъ не умеръ; онъ только ничего не придумалъ. Повременамъ, однако, ему приходило въ голову, что онъ, можетъ быть, напрасно такъ жестоко избивалъ французовъ.
   Для Магды же настали очень трудные дни. Надо было заплатить штрафъ, а денегъ не откуда было взять. Правда, ксендзъ хотѣлъ помочь, но оказалось, что у него самого въ кассѣ нѣтъ и 40 марокъ. Ярмо -- деревушка бѣдная; къ тому же, старичекъ никогда не зналъ, куда у него деньги уходятъ. Пана Яржинскаго не было въ усадьбѣ. Разсказывали, что онъ уѣхалъ въ Царство свататься къ какой-то богатой барышнѣ. Объ отсрочкѣ платежа нечего было и думать. Что же дѣлать? Продать лошадей, коровъ? И такъ уже время было трудное. Предстояла уборка полей, деньги были до зарѣзу нужны, а въ домѣ не было ни гроша. Баба ломала руки отъ отчаянія. Она подала нѣсколько прошеній въ судъ, вычисляя въ нихъ заслуги Бартека. Ей даже не отвѣтили. Срокъ приближался, а вмѣстѣ съ нимъ и продажа всего имущества. Молилась она усердно, вспоминая съ горечью о прежнемъ времени, когда они еще жили въ довольствѣ и Бартекъ зимою работалъ на фабрикѣ. Пошла она къ куму занять денегъ, но и у него ничего не оказалось. Война всѣмъ дала себя почувствовать. Къ Юсту она не смѣла идти, потому что и такъ была ему должна и не платила даже процентовъ. Но Юстъ совершенно неожиданно самъ пришелъ къ ней.
   Однажды утромъ она сидѣла на порогѣ своей хаты и ничего не дѣлала, потому что обезсилѣла отъ горя. Смотрѣла она себѣ на жучковъ, игравшихъ въ воздухѣ и думала: какіе они счастливые! играютъ себѣ и платить имъ не нужно. Повременамъ она тяжело вздыхала или же съ поблекшихъ устъ ея срывались слова: "О Боже, Боже!" Вдругъ у воротъ показался длинный носъ Юста, а надъ нимъ фарфоровая трубка. Баба замерла. Юстъ произнесъ:
   -- Morgen.
   -- Какъ поживаете, г. Юстъ?
   -- А мои деньги?
   -- О, золотой г. Юстъ, потерпите немного. Я, несчастная, не знаю, какъ себѣ помочь. Мужика у меня взяли; приходится платить за него штрафъ. Лучше умереть, чѣмъ маяться такъ, какъ мы. Потерпите еще чуточку, дорогой г. Юстъ!
   Она зарыдала и покорно поцѣловала толстую, красную руку Юста.
   -- Пріѣдетъ баринъ: я у него займу и вамъ отдамъ.
   -- Ну, а штрафъ изъ чего заплатите?
   -- Не знаю, развѣ что корову продамъ.
   -- Ну, такъ я вамъ дамъ еще денегъ.
   -- Да благословитъ васъ Богъ, милый мой. Вы хотя лютеранинъ, но хорошій человѣкъ. Вѣрно говорю. Еслибы другіе нѣмцы были такіе, какъ вы, то можно было бы жить.
   -- Но я безъ процента не дамъ.
   -- Знаю, знаю.
   -- Дадите одну росписку на все.
   -- Да благословитъ васъ Богъ!
   -- Буду въ городѣ, зайдемъ къ нотаріусу.
   Были они въ городѣ и подписали у нотаріуса заемное письмо. Но предварительно Магда зашла къ ксендзу и посовѣтовалась съ нимъ. Ксендзъ говорилъ, что срокъ слишкомъ коротокъ, что процентъ большой, и горько сѣтовалъ на судьбу за то, что пана Яржинскскаго дома нѣтъ: онъ навѣрно бы помогъ. Но Магдѣ ждать было нельзя: предстояла продажа ея имущества, и ей пришлось принять условія Юста. Она заняла у него 300 марокъ, т. е. вдвое больше, чѣмъ составлялъ штрафъ; но вѣдь нужно было имѣтъ въ домѣ нѣсколько денегъ, чтобы вести хозяйство. Бартекъ, которому для большей вѣрности пришлось собственноручно подписать заемное письмо, подписалъ его. Магда съ этою цѣлью спеціально отправилась къ нему въ тюрьму. Побѣдитель былъ боленъ и убитъ. Онъ подалъ-было еще жалобу, но ея не приняли.
   -- Ужь мы теперь раззоримся въ конецъ! сказалъ онъ женѣ.
   -- Въ конецъ, жалобно повторила Магда.
   Бартекъ сталъ о чемъ-то усиленно размышлять.
   -- Ужасно меня обидѣли! сказалъ онъ.
   -- Бёге преслѣдуетъ нашего мальчугана, говорила Магда.-- Я ходила просить его, а онъ меня выругалъ. Ой, теперь въ Ярмѣ нѣмцы торжествуютъ! Они никого теперь не боятся.
   -- Видно, что они въ силѣ, печально произнесъ Бартекъ.
   -- Глупая я баба, но скажу тебѣ, что силенъ одинъ Богъ.
   -- Онъ наше утѣшеніе, прибавилъ Бартекъ.
   Съ минуту оба молчали, затѣмъ онъ спросилъ:
   -- Ну, а что Юстъ?
   -- Еслибы Господь Богъ послалъ урожай, то можно было бы ему уплатить. Можетъ быть, и баринъ намъ поможетъ, хотя онъ самъ долженъ нѣмцамъ. Еще до войны говорили, что ему придется продать Ярмо. Развѣ что женится на богатой!
   -- А скоро онъ вернется?
   -- Богъ его знаетъ! Въ усадьбѣ говорятъ, что онъ скоро пріѣдетъ съ женою. Нѣмцы будутъ его притѣснять, когда онъ пріѣдетъ. Все эти нѣмцы! Всюду залѣзаютъ, какъ тараканы или клопы. Куда ни посмотришь, въ деревнѣ или въ городѣ -- вездѣ они. За грѣхи намъ Богъ ихъ послалъ. А помощи ни откуда!
   -- А можетъ быть и надумала что-нибудь: ты у меня умная баба.
   -- Что мнѣ придумать? Развѣ я по доброй волѣ взяла деньги у Юста? Правду говоря, и изба, и земля уже его. Юстъ-нѣмецъ получше другихъ, но онъ также бережетъ свое, а не чужое добро. Не даетъ онъ намъ спуску, какъ не давалъ другимъ. Я не такъ глупа: я знаю, зачѣмъ онъ мнѣ суетъ деньги. Но что дѣлать, что дѣлать? продолжала она, ломая руки.-- Скажи ты, если есть у тебя умъ. Французовъ ты билъ, а что будешь дѣлать, когда ни избы, ни хлѣба у тебя не будетъ?
   Побѣдитель схватился обѣими руками за голову и простоналъ:
   -- О Іисусе!
   У Магды было доброе сердце. Ее разжалобилъ этотъ стонъ Бартека и она сказала:
   -- Тише, дурень, тише! Не хватайся за голову: она у тебя еще не зажила. Еслибы Богъ послалъ только урожай! Рожь такъ хороша, что хочется землю цѣловать; пшеница тоже. Земля не нѣмецъ, не обидитъ. Хотя пахала я плохо, когда ты былъ на войнѣ, но хлѣба такъ ростутъ, что просто любо!
   Магда улыбнулась сквозь слезы.
   -- Земля не нѣмецъ! повторила она еще разъ.
   -- Магда! произнесъ Бартекъ, глядя на нее своими выпученными глазами:-- Магда...
   -- Ну что?
   -- Ты у меня... то есть...
   Бартекъ чувствовалъ къ ней глубокую благодарность, но не зналъ, какъ выразить ее.
   

IX.

   Магда, дѣйствительно, была славная баба. Она держала своего Бартека строго, но глубоко была ему предана. Въ минуты сильнаго раздраженія, какъ тогда въ корчмѣ, она говорила ему прямо въ глаза, что онъ дуракъ, но обыкновенно предпочитала, чтобы другіе не раздѣляли этого мнѣнія. "Мой Бартекъ притворяется дуракомъ, но онъ хитрый!" говаривала она часто. На самомъ же дѣлѣ, Бартекъ былъ такъ же хитеръ, какъ его пѣгая кобыла, и безъ Магды не съумѣлъ бы себѣ помочь ни въ хозяйствѣ, ни въ чемъ другомъ. Теперь все спасеніе было въ ней, и когда она начала суетиться, бѣгать, ходить, просить, умолять, то добилась-таки своего. По прошествіи недѣли она опять навѣстила мужа въ тюрьмѣ. На этотъ разъ она прибѣжала, вся запыхавшись, сіяющая, счастливая.
   -- Какъ поживаешь, Бартекъ, нѣмецъ ты мой! закричала она радостно.-- Знаешь: баринъ пріѣхалъ. Онъ женился въ Царствѣ; женушка у него, что твоя вишенька. И навезъ же онъ всякаго добра, ого!
   Владѣлецъ Ярма, дѣйствительно, женился, пріѣхалъ съ женою въ свое помѣстье и, дѣйствительно, привезъ съ собою много "всякаго добра".
   -- Ну, а намъ что до этого? спросилъ Бартекъ.
   -- Тише, дурень! отвѣтила Магда.-- Вотъ такъ запыхалась! О Боже!.. Пошла я на поклонъ къ молодой барынѣ: вышла она ко мнѣ, какъ королева какая-нибудь, какъ цвѣточекъ, прекрасная, какъ заря... Вотъ такъ жара! Ужь запыхалась же я!
   Магда вытерла передникомъ потное свое лицо. Потомъ продолжала прерывающимся голосомъ:
   -- Платьице на ней было голубенькое, какъ василекъ... Припала я къ ея ногамъ, а она подала мнѣ руку... Я поцѣловала, а рука у нея маленькая, какъ у ребенка, и духъ отъ нея такой прекрасный... Настоящая святая, прямо съ иконы, и понимаетъ наше мужицкое горе... Дай Богъ ей здоровья!. Я стала просить ее спасти насъ... А голосокъ у нея такой, что какъ начнетъ говорить, такъ на душѣ станетъ у тебя сладко-пресладко... Вотъ я ей разсказала, какой въ Ярмѣ народъ несчастный, а она отвѣчаетъ: Эй, нетолько въ Ярмѣ! Я и расплакалась, и она тоже заплакала. Тутъ подошелъ баринъ, увидалъ, что она плачетъ -- и давай ее цѣловать... Настоящіе голубки!.. Господа не такъ цѣлуются, какъ вы, мужики!.. Вотъ она ему и говорить: "Сдѣлай что можно для этой женщины!" А онъ отвѣчаетъ: "Все, что только пожелаешь!.." Да пошлетъ ей Богородица счастья и здоровья, ей и ея дѣтямъ! И баринъ говоритъ: "Грѣхъ вамъ даваться нѣмцу въ кабалу, но, говоритъ, я васъ спасу и Юсту заплачу!"
   Бартекъ почесалъ затылокъ.
   -- Да вѣдь и баринъ закабалилъ себя нѣмцамъ.
   -- Ну, такъ что! Барыня вѣдь богата. Они могутъ теперь купить всѣхъ нѣмцевъ въ Ярмѣ! Скоро, говоритъ, выборы будутъ: пусть мужики не подаютъ голосовъ за нѣмцевъ, а съ Юстомъ и учителемъ я справлюсь. А барыня его за это какъ обниметъ! Онъ вспомнилъ и о тебѣ и сказалъ: если онъ боленъ, то я поговорю съ докторомъ, онъ дастъ ему свидѣтельство и мужика отпустятъ. Если нельзя будетъ уволить его совсѣмъ, то досидитъ зимою, а теперь онъ нуженъ въ хозяйствѣ. Слышишь! Вчера баринъ былъ въ городѣ, а сегодня докторъ будетъ въ усадьбѣ, потому что баринъ его пригласилъ. Онъ не нѣмецъ и напишетъ свидѣтельство. Зимою отсидишь въ тюрьмѣ: будетъ тебѣ тепло и жрать тебѣ дадутъ, а теперь пойдемъ домой работать, и Юсту уплатимъ. Баринъ, можетъ быть, не возьметъ процента, а если осенью всѣхъ денегъ не отдадимъ, то я выпрошу у барыни отсрочку. Да благословитъ ее Богородица. Слышишь!
   -- Хорошая барыня! бодро произнесъ Бартекъ.
   -- Поклонись же ей въ ноги, поклонись! а не захочешь, то я тебѣ задамъ, подлый! Далъ бы Богъ только урожай! А видишь! Откуда помощь пришла? Отъ нѣмцевъ? Дали они тебѣ хоть грошь за эти глупыя твои медали? А? Хватили они тебя по головѣ -- вотъ и все! Поклонись же барынѣ въ ноги, слышишь?
   -- Отчего мнѣ не поклониться! энергически отвѣтилъ Бартекъ.
   Судьба опять улыбнулась побѣдителю. Нѣсколько дней спустя, ему заявили, что по причинѣ болѣзни его отпускаютъ изъ тюрьмы впредь до зимы. Но предварительно ландратъ велѣлъ ему явиться въ присутствіе. Бартекъ явился къ нему самъ не свой. Этотъ мужикъ, который бралъ орудія и знамена, боялся теперь всякаго мундира, точно смерти; у него въ душѣ зародилось смутное, но мучительное чувство, что его преслѣдуютъ, что съ нимъ могутъ сдѣлать что хотятъ, что надъ нимъ есть какая-то чудовищная сила, непріязненная и злая, которая, если захочетъ, сотретъ его въ порошокъ. Стоялъ онъ теперь передъ ландратомъ, какъ въ свое время передъ Штейнмецомъ, руки по швамъ, грудь впередъ, не смѣя перевести дыханіе. Въ комнатѣ были и офицеры. Война и дисциплина предстали передъ Бартекомъ точно живыя. Офицеры смотрѣли на него въ пенсне съ гордостью и презрѣніемъ, какъ слѣдуетъ смотрѣть на простого мужика, отставного солдата. Онъ стоялъ, не смѣя шевельнуться, а ландратъ говорилъ что-то повелительнымъ тономъ. Онъ не просилъ, не уговаривалъ, а приказывалъ, угрожалъ. Въ Берлинѣ умеръ депутатъ, назначены новые выборы.
   -- Попробуй только, ты, polnisches Vieh, подать голосъ въ пользу г. Яржинскаго, попробуй!
   Офицеры грозно насупили брови. Одинъ изъ нихъ, покуривая сигару, повторялъ: "попробуй!" а Бартекъ стоялъ ни живъ, ни мертвъ. Когда, наконецъ, раздалось желанное: "пошелъ вонъ!" онъ сдѣлалъ полуоборотъ налѣво, вышелъ и вздохнулъ свободно. Ему приказали подать голосъ въ пользу г. Шульберга изъ Большой Кривды. Онъ объ этомъ приказаніи не думалъ, но вздохнулъ свободно, потому что шелъ теперь въ Ярмо, потому что могъ помочь при уборкѣ полей, потому что баринъ обѣщалъ заплатить Юсту. Вышелъ онъ изъ города. Вокругъ него разстилалась зрѣющая рожь. Тяжелый колосъ ударялъ объ колосъ, и всѣ они шумѣли столь любезнымъ мужицкому уху шумомъ. Бартекъ былъ еще слабъ, но солнышко его грѣло. Эхъ, какъ хорошо жить на свѣтѣ! думалось мужику. И до Ярма уже не далеко!
   

X.

   Выборы. Пани Яржинская ни о чемъ другомъ не думаетъ, не говоритъ и не мечтаетъ.
   -- Вы, сударыня, великій политикъ! говоритъ ей сосѣдъ-помѣщикъ, цѣлуя ея маленькую ручку. А великій политикъ краснѣетъ и отвѣчаетъ съ очаровательною улыбкою:
   -- О, мы агитируемъ, какъ можемъ!
   -- Вашего супруга выберутъ! убѣжденно произноситъ шляхтичъ, а великій политикъ отвѣчаетъ:
   -- Очень бы я этого желала, хотя рѣчь вовсе не идетъ о моемъ мужѣ (тутъ великій политикъ опять совершенно неполитично краснѣетъ), а объ общемъ благѣ...
   -- Настоящій Бисмаркъ! Ей-Богу, настоящій Бисмаркъ! восклицаетъ шляхтичъ, опять цѣлуетъ маленькую ручку, и начинается обсужденіе избирательной компаніи.
   Шляхтичъ взялся дѣйствовать въ Малой Кривдѣ и Недолѣ (Большая Кривда потеряна, потому что она принадлежитъ г. Шульбергу), а пани Яржинская займется, главнымъ образомъ, Ярмомъ. Роль, выпавшая на ея долю, кружитъ ей голову. Ежедневно она появляется на большой дорогѣ между избами: платьице она приподнимаетъ одною рукою, въ другой держитъ зонтикъ, а изъ подъ платьица выглядываютъ маленькія ножки, служащія той же важной политической цѣли. Она входитъ въ избы и по дорогѣ привѣтствуетъ трудящійся людъ словами: "Богъ въ помощь!" Навѣщаетъ больныхъ, задабриваетъ населеніе, помогая, гдѣ только можетъ. Не было бы политики, она дѣлала бы тоже, потому что сердце у нея доброе, но теперь она тѣмъ болѣе усердствуетъ. Что бы она не сдѣлала для этой политики? Она не смѣетъ признаться мужу, что ей страшно хочется съѣздить на крестьянскій сходъ; она даже уже приготовила рѣчь. Какая рѣчь, какая рѣчь! Правда, ее нельзя произнести, но она произвела бы неотразимое дѣйствіе! Когда въ Ярмѣ получено было извѣстіе, что полиція воспретила крестьянскій сходъ, великій политикъ расплакался отъ злости и цѣлый день ходилъ съ красными отъ слезъ глазами. Напрасно мужъ ее умолялъ не отчаиваться. На другой день великій политикъ принялся за агитацію съ новою энергіею. Пани Яржинская не знала ни покоя, ни отдыха; въ теченіи одного дня она перебывала въ двадцати избахъ и такъ ругала нѣмцевъ, что мужу приходилось сдерживать ее. Впрочемъ, опасности не было. Крестьяне принимали ее съ распростертыми объятіями, цѣловали ей руки и улыбались ей; она вѣдь была такъ хороша собою, что какъ войдетъ въ избу, такъ сразу у всѣхъ становилось весело на душѣ. Очередь дошла и до избы Бартека. Арапка залаяла, но Магда отъ усердія хватила собаку полѣномъ по головѣ.
   -- О, милая барыня, золотая моя ягодка! восклицаетъ Магда и цѣлуетъ руки пани Яржинской. Бартекъ, согласно уговору, кидается ей въ ноги; Франкъ тоже цѣлуетъ ей руку и затѣмъ, держа палецъ во рту, превращается весь въ зрѣніе.
   -- Надѣюсь, говоритъ, поздоровавшись, молодая барыня: -- что вы, дорогой Бартекъ, подадите голосъ за моего мужа, а не за г. Шульберга.
   -- О, зорюшка моя ясная! восклицаетъ Магда.-- Кто сталъ бы подавать голосъ за Шульберга! (Тутъ она опять цѣлуетъ руку).-- Бартекъ, когда говоритъ о нѣмцахъ, то самъ себя не помнитъ отъ злости.
   -- Мужъ мнѣ только что сказалъ, что онъ уплатитъ Юсту.
   -- Да благословитъ его Богъ!-- Тутъ Магда обращается къ Бартеку: -- чего стоишь, какъ пень! Онъ у меня страшно неразговорчивъ.
   -- Подадите голосъ за моего мужа? спрашиваетъ барыня.-- Вы -- поляки и мы -- поляки: будемъ держаться другъ друга.
   -- Задала бы я ему, еслибы онъ меня не послушался! говоритъ Магда.-- Что стоишь, какъ пень! Онъ очень не разговорчивъ. Ну, пошевеливайся!
   Бартекъ снова цѣлуетъ руку панѣ Яржинской, но продолжаетъ молчать. Онъ мраченъ; онъ, какъ ночь, потому что не можетъ забыть ландрата.

-----

   Насталъ день выборовъ. Панъ Яржинскій увѣренъ въ побѣдѣ. Въ Ярмо-усадьбу наѣхали сосѣди-помѣщики. Они всѣ уже перебывали въ городѣ, гдѣ подали голоса, и будутъ ждать извѣстій о результатѣ представленныхъ выборовъ. Затѣмъ назначенъ обѣдъ, а вечеромъ панъ и пани Яржинскіе уѣзжаютъ въ Познань, а оттуда въ Берлинъ. Нѣкоторыя деревни подали уже вчера голосъ. Сегодня результатъ будетъ всѣмъ извѣстенъ. Собравшіеся гости преисполнены лучшихъ надеждъ. Молодая пани Яржинская безпокоится немного, но она также надѣется и такъ мила и любезна, что общій голосъ признаетъ пана Яржинскаго, нашедшаго такой кладъ въ Царствѣ, счастливцемъ, какихъ мало. Но этому кладу не сидится на мѣстѣ, бѣгаетъ онъ отъ одного гостя къ другому, увѣряя всѣхъ, что Іосифъ навѣрно будетъ избранъ. Пани Яржинская по природѣ вовсе не честолюбива и не изъ тщеславія хочетъ быть депутатшей, нѣтъ, они оба съ мужемъ, другъ друга увѣрили себя, что исполняютъ важную миссію. Поэтому сердце у нея бьется усиленно такъ, какъ во время свадьбы, и радость озаряетъ ея красивое личико. Лавируя искусно между гостями, она приближается къ мужу, дергаетъ его за рукавъ и шепчетъ ему на ухо, какъ шаловливое дитя: "г. депутатъ!" Онъ улыбается, и оба они невыразимо счастливы. Страшно имъ хочется поцѣловаться, но при гостяхъ это неприлично. Впрочемъ, гости заняты другимъ: они ежеминутно выглядываютъ въ окошко, потому что выборы на этотъ разъ имѣютъ особенно важное значеніе. Умершій депутатъ былъ полякъ, и нѣмцы впервые выставляютъ въ этомъ округѣ своего кандидата. Очевидно, война пріободрила нѣмцевъ, и вотъ именно почему всѣ въ усадьбѣ такъ дорожатъ тѣмъ, чтобы побѣда осталась за поляками. Нѣкоторые изъ гостей считаютъ нужнымъ произнести еще до обѣда патріотическіе спичи, которые, какъ новинка, производятъ особенно сильное впечатлѣніе на молодую хозяйку. По временамъ на нее находитъ страхъ. А что если произойдутъ злоупотребленія при счетѣ голосовъ? Вѣдь въ комитетѣ засѣдаютъ одни нѣмцы. Нѣкоторые изъ гостей объясняютъ ей, какъ производится счетъ голосовъ. Слышала она объ этомъ уже сто разъ, но все еще желаетъ слышать. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь вопросъ въ томъ, будетъ ли населеніе имѣть въ парламентѣ представителемъ защитника или врага. Еще нѣсколько секундъ, и вопросъ этотъ будетъ рѣшенъ, да всего нѣсколько секундъ, потому что на дорогѣ вдругъ поднимается облако пыли. Ксендзъ ѣдетъ, ксендзъ ѣдетъ! повторяютъ присутствующіе. Хозяйка блѣднѣетъ. Всѣ увѣрены въ побѣдѣ, но въ рѣшительный моментъ у всѣхъ бьются усиленно сердца. Однако, это не кзендзъ, это приказчикъ возвращается верхомъ изъ города. Можетъ быть, онъ знаетъ? Онъ привязываетъ лошадь къ забору и спѣшитъ въ усадьбу. Гости съ хозяйкою во главѣ выбѣгаютъ на крыльцо.
   -- Есть извѣстія? Хозяинъ выбранъ? А? Пойди сюда! Навѣрное знаешь? Результатъ обнародованъ?
   Вопросы такъ и сыплятся. Приказчикъ кидаетъ шапку на воздухъ и кричитъ:
   -- Нашъ хозяинъ избранъ! Ура!
   Молодая хозяйка присѣдаетъ и прижимаетъ руку къ груди. Ура, ура! кричатъ сосѣди.-- Дворня выбѣгаетъ изъ кухни.-- "Ура! Нѣмцы разбиты! Да здравствуетъ г. депутатъ и его супруга!"
   -- А ксендзъ? спрашиваетъ кто-то.
   -- Онъ сейчасъ пріѣдетъ, отвѣчаетъ приказчикъ.-- Счетъ голосовъ еще не совсѣмъ оконченъ...
   -- Подавать обѣдъ! распоряжается г. депутатъ.
   -- Ура!
   Всѣ опять возвращаются въ гостинную. Поздравленія произносятся уже спокойнѣе. Одна только хозяюшка не въ состояніи справиться съ собою и при всѣхъ обнимаетъ мужа. Но никто ея за это не осуждаетъ. Наоборотъ, всѣ взволнованы. Ну, слава Богу, мы еще существуемъ, говоритъ владѣлецъ села Несчастнаго. Между тѣмъ, у крыльца раздается стукъ экипажа, и въ залу входитъ ксендзъ, а за нимъ старикъ Матвѣй изъ Ярма.
   -- Добро пожаловать! привѣтствуютъ его всѣ.-- Значительно ли большинство?
   Ксендзъ нѣкоторое время молчитъ; затѣмъ мрачно произноситъ слѣдующія два слова:
   -- Шульбергъ... избранъ!..
   Общее недоумѣніе. Ксендза осыпаютъ цѣлымъ градомъ вопросовъ.
   -- Какъ это могло случиться? Приказчикъ сказалъ другое. Вы говорите, что Шульбергъ избранъ? Не можетъ быть!
   Тутъ панъ Яржинскій выводитъ изъ комнаты бѣдную свою жену, которая кусаетъ платокъ, чтобы не разрыдаться или не лишиться чувствъ.
   -- Какое несчастіе, какое несчастіе! восклицаютъ присутствующіе съ отчаяніемъ въ голосѣ.
   Изъ деревни доносятся радостно крики; это нѣмцы-колонисты празднуютъ побѣду въ Ярмѣ.
   Хозяинъ съ хозяйкой возвращаются въ гостинную. Гости слышатъ, какъ панъ Яржинскій въ дверяхъ говоритъ женѣ: "il faut faire bonne mine". Хозяйка уже не плачетъ, только щечки у нея пылаютъ.
   -- Разскажите теперь, какъ это случилось! произноситъ хозяинъ спокойно.
   -- Какъ это случилось, баринъ? отвѣчаетъ старикъ Матвѣй.-- Да вѣдь и здѣшніе мужики подавали голосъ за Шульберга!
   -- Какъ здѣшніе?
   -- Да вотъ, къ примѣру сказать, я самъ видѣлъ, какъ Бартекъ Словикъ подалъ голосъ за Шульберга...
   -- Бартекъ Словикъ? переспрашиваетъ хозяйка.
   -- Да, да. Теперь другіе мужики его ругаютъ. Мужикъ плачетъ, баба поноситъ его на чемъ свѣтъ стоитъ. Но я самъ видѣлъ, какъ онъ подалъ голосъ...
   -- Его надо выжить изъ деревни! произноситъ владѣлецъ села Несчастнаго.
   -- Да вотъ, баринъ, продолжалъ Матвѣй:-- и другіе, что были на войнѣ, подали голосъ за Шульберга. Говорятъ, имъ велѣно...
   -- Злоупотребленіе, явное злоупотребленіе! Выборы подлежатъ кассаціи! Насиліе, подкупъ! восклицаютъ разные голоса.
   Обѣдъ въ усадьбѣ прошелъ далеко не весело.
   Вечеромъ супруги уѣхали -- но не въ Берлинъ, а въ Дрезденъ.
   Всѣми отверженный Бартекъ сидѣлъ, между тѣмъ, въ своей избѣ, и даже Магда во весь день не проговорила съ нимъ ни слова.

-----

   Осенью Богъ далъ урожай, и г. Юстъ, который вступилъ во владѣніе избою и надѣломъ Бартека, окончательно убѣдился, что онъ далъ деньги въ займы не даромъ.
   Однажды изъ Ярма шли въ городъ трое людей: мужикъ, баба и мальчишка. Мужикъ шелъ сгорбившись и походилъ скорѣе на старика-нищаго, чѣмъ на здорового человѣка. Шли они въ городъ, потому что въ Ярмѣ не нашлось работы. Мороситъ дождичекъ; баба громко рыдала съ горя, что лишилась земли и хаты. Мужикъ молчалъ. На дорогѣ никого не было. Дождикъ усиливался; становилось темно.
   Побѣдителю при Гравелоттѣ и Седанѣ предстояло еще отсидѣть назначенный ему срокъ въ тюрьмѣ.
   Панъ Яржинскій съ молодой женою все еще гостили въ Дрезденѣ.

"Отечественныя Записки", No 5, 1882

   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов