Книговод

Мемуары

Головина Варвара Николаевна


В. Н. Головина

Мемуары

1

   Есть в нашей жизни пора, о которой вспоминаешь с грустью, пора, когда все хорошо: здоровье, свежесть впечатлений, присущая нам естественная живость. Ничто в это время не кажется невозможным, и мы наслаждаемся жизнью всеми способами. Предметы проходят перед нашими глазами, мы рассматриваем их с большим или меньшим интересом. Иные из них привлекают наше внимание, но мы чересчур увлечены разнообразием и не задумываемся над ними. Никогда мы не можем сосредоточиться на чем-нибудь одном. Воображение, чувства, наполняющие наше сердце, движения души, смущающие нас и как бы предупреждающие о том, что именно они должны господствовать над нами, -- все это волнует, тревожит нас, и разобраться во всем этом непросто... Вот что я испытывала, вступая в свет, в ранней своей юности.
   Мое детство почти все прошло в деревне. Мой отец, князь Голицын, любил жить в старинном имении, пожалованном его предкам. Мы оставляли город в апреле месяце и возвращались туда только в ноябре. Матушка была небогата и не могла дать мне блестящего образования. Я почти не разлучалась с нею. Своей добротой и ласками она добилась моего полного доверия. Не ошибусь, если скажу, что с тех пор, как я начала говорить, я от нее ничего не скрывала. Она позволяла мне свободно бегать повсюду одной, стрелять из лука, спускаться с холма, перебегать через равнину до речки, гулять по опушке леса, куда выходили окна комнат отца, влезать на старый дуб возле самого дома и срывать с него желуди, но зато мне строго запрещалось лгать, клеветать на кого бы то ни было, невнимательно относиться к несчастным, презирать наших соседей, людей бедных, грубоватых, но добрых.
   Едва мне минуло восемь лет, матушка стала нарочно оставлять меня с ними одну, чтобы я приучилась их занимать. Она уходила в соседнюю комнату, шила там в пяльцах и могла оттуда, не мешая нам, слышать весь разговор. Ухода, она говорила мне на ухо:
   -- Поверь, мое дорогое дитя, что нельзя проявить более любезности, чем заставляя себя быть любезной, и нельзя выказать более ума, чем в тот момент, когда применяешься к пониманию других, -- слова, священные для меня, которые принесли мне большую пользу и научили никогда ни с кем не скучать.
   Я хотела бы иметь литературный талант, чтобы описать наше поместье, одно из красивейших в окрестностях Москвы. Дом имел четыре башенки; во всю длину фасада тянулась галерея, боковые двери которой соединяли ее с флигелями; в одном из них жили мы с матерью, а в другом -- отец и приезжавшие к нам гости. Вокруг дома рос громадный красивый лес, окаймлявший равнину и спускавшийся, постепенно редея, к слиянию Истры и Москвы. В месте слияния этих двух рек отражались золотые лучи заходящего солнца; вид был чудесный. Я усаживалась на ступеньки галереи и с восторгом любовалась этим прекрасным пейзажем. Взволнованная, растроганная, я приходила в особое молитвенное настроение, убегала в нашу старинную готическую церковь и становилась на колени в одной из небольших ниш, где когда-то молились царицы. Священник тихим голосом служил вечерню, один певчий отвечал ему... Я стояла с наклоненной головой, и слезы текли по моим щекам. Это может показаться преувеличенным, но является истинной правдой. Я убеждена по собственному опыту, что в нас существуют предрасположения, которые проявляются еще в ранней юности и которые бесхитростное воспитание развивает тем легче, что вся его сила заключается в естественном развитии природных задатков.
   Вскоре я имела несчастье потерять восемнадцатилетнего брата. Он был красив и добр, как ангел. Матушка была удручена этим горем. Старший брат, находившийся в это время с дядей Шуваловым во Франции, приехал ее утешать. Я пришла в восторг от его приезда: я жаждала знаний, умственных занятий, засыпала его вопросами, которые очень его забавляли. Я не имела никакого понятия об искусстве, но питала к нему настоящую страсть.
   Мы отправились в Петербург для свидания с дядей, возвратившимся на родину после пятнадцатилетнего отсутствия. Мне тогда было десять лет, и знакомство со мной было для него тем более интересным, что я представляла собой полную противоположность всем виденным им прежде детям. У меня не было тех изящных манер, которыми обыкновенно обладают молоденькие барышни: я любила прыгать, скакать, болтать что придет в голову. Дядя меня очень полюбил. Нежные чувства, которые он питал к моей матери, усиливали его привязанность ко мне. Он был на редкость добрый человек. В царствование императрицы Елисаветы Петровны дядя пользовался большим влиянием и с той поры покровительствовал искусствам. Екатерина II также отнеслась к нему с особенным уважением, доверила его управлению Московский университет, пожаловала звание обер-камергера и ордена св. Андрея Первозванного и св. Владимира, приказала обставить мебелью его дом и оказала ему честь отужинать у него. Он был прекрасным братом и отечески относился к детям своей сестры. Матушка любила его, кажется, больше жизни. Он привез из-за границы множество самых изящных античных произведений искусства. При виде них у меня глаза разгорелись от восхищения: мне хотелось срисовать все, а дядя любовался моим восторгом и поощрял художественные наклонности.
   Хотя наше пребывание в столице было недолгим, но я успела многое увидеть и многому научиться. То был как раз год рождения великого князя Александра. У всех вельмож происходили по этому случаю пышные празднества, на которых присутствовал и двор. У княгини Репниной был устроен бал-маскарад, на котором затевалась кадриль из сорока пар, одетых в испанские костюмы. Ее составляли наиболее видные и красивые дамы, девицы и молодые люди. Для большего разнообразия фигур прибавили еще четыре пары детей лет одиннадцати-двенадцати. Одна из этих маленьких танцорок заболела за четыре дня до праздника, и княгиня Репнина пришла вместе со своими дочерьми, чтобы упросить матушку позволить мне заменить эту девочку. Матушка уверяла, что я едва умею танцевать, что я маленькая дикарка, но все ее уверения были безуспешны. Пришлось согласиться, и меня повезли на репетицию. Самолюбие заставляло меня быть внимательной. Другие танцорки, уже умевшие танцевать, или, по крайней мере, думавшие, что это так, репетировали довольно небрежно, а я старалась не терять ни одной минуты. Оставалось всего две репетиции, и своим детским умом я старалась предусмотреть все, чтобы не уронить себя при первом выходе в свет. Я решила нарисовать фигуру кадрили на полу у себя дома и танцевать, напевая мотив танца, который запомнила. Это прекрасно удалось, а когда наступил день торжества, я снискала всеобщее одобрение. Императрица была ко мне очень милостива, а великий князь Павел изъявил особое благоволение, которое и продолжалось потом шестнадцать лет, но, как и все на свете, прекратилось, о чем я впоследствии скажу подробнее.
   Императрица велела дяде привезти меня в собрание малого Эрмитажа. Мы отправились туда с дядей и матушкой. Собиравшееся там общество состояло из фельдмаршалов и генерал-адъютантов, которые почти все были старики, статс-дамы графини Брюс, подруги императрицы, из фрейлин, дежурных камергеров и камер-юнкеров. Мы ужинали за механическим столом: тарелки спускались по особому шнурку, прикрепленному к столу, а под тарелками лежала грифельная доска, на которой писали название того кушанья, которое желали получить. Затем дергали за шнурок, и через некоторое время тарелка возвращалась с требуемым блюдом. Я была в восхищении от этой маленькой забавы и не переставала тянуть за шнурок.
   Два раза мы ездили в Москву. После смерти отца матушка перебралась в Петербург и поселилась в доме дяди. Мне тогда было четырнадцать лет. Именно в это время я встретила и обратила внимание на графа Головина. Я увидела его впервые в доме его тетки, фельдмаршальши Голицыной. Репутация почтительного сына и верного подданного и благородство характера, которое он выказывал, произвели на меня сильное впечатление, а его красивая наружность, высокое происхождение и богатство заставляли смотреть на него как на завидного жениха. Он тоже выделял меня среди всех других молодых особ, которых встречал в обществе, и, хотя не решался сказать мне этого, я его понимала. Прежде всего я поспешила сообщить об этом матушке. Та сделала вид, что не придает делу серьезного значения. Ей не хотелось смущать моего первого чувства, тем более что мой чересчур юный возраст и то, что граф Головин должен был вскоре отправиться в путешествие по Европе, создавали возможность испытать его чувства ко мне.
   Во время его отсутствия матушка выказывала мне трогательную нежность. Его сестра, госпожа Нелединская, фельдмаршальша, отнеслась ко мне с участием и дружбой, и я была чрезвычайно этим тронута, ибо мое сердце начинало наполняться серьезным чувством.
   Несколько раз меня сватали, но каждую партию, предложенную матушкой, я тотчас отвергала, ибо образ графа Головина немедленно представлялся моему воображению. В то время молодые люди были гораздо благороднее и придавали большую цену браку. Тогда еще не узаконивали побочных детей: во все царствование Екатерины II был только один такой случай -- с Чесменским, сыном графа Орлова. Император же Павел более чем злоупотреблял своей властью в этом отношении и поощрял, таким образом, распущенность нравов, которая совершенно подрывала основные принципы священных семейных уз.
   Я продолжала бывать на малых эрмитажных собраниях. Там часто появлялся великий князь Александр Павлович, которому было всего четыре года, и его трехлетний брат, великий князь Константин. Приводили скрипачей, и начинались танцы. Я по преимуществу была дамой Александра. Однажды, когда наш маленький бал был оживлен более обыкновенного, великий князь, шедший со мной в полонезе, объявил вдруг со всей серьезностью ребенка его возраста, что хочет показать мне в дальних комнатах дворца нечто ужасное. Меня это очень озадачило и смутило. Дойдя до самой последней комнаты, он завел меня в нишу, где стояла статуя Аполлона, которая своим античным резцом могла ласкать взор артиста, но вид которой мог легко смутить девочку, к счастью, слишком наивную, чтобы любоваться выдающимся произведением искусства в ущерб стыдливости. Я позволила себе упомянуть об этом маленьком эпизоде лишь для того, чтобы легче восстановить в памяти все виденное мною при дворе. По справедливости я не признаю в себе никакого особого таланта и не умею писать мемуаров: они были бы недостаточно интересны. Мои записки лучше назвать просто воспоминаниями, дорогими для меня и часто занимающими мои мысли. Полезно иногда сравнить настоящее с прошедшим. Прошлое -- своего рода записная книжка, с которой нужно часто сверяться для того, чтобы иметь правильное понятие о настоящем и уверенность в будущем. На своем жизненном пути мне чаще приходилось встречать цветы в их полном блеске и разнообразии, нежели тернии. Я была счастлива, а подлинное счастье устраняет равнодушие и располагает нас принимать живое участие в счастии других, в то время как несчастья покрывают окружающие нас предметы облаком печали и напоминают нам о наших собственных страданиях до тех пор, пока Господь, в своем бесконечном милосердии, не даст нового направления нашим чувствам и тем не уничтожит прежнюю горечь.
   В шестнадцать лет я получила фрейлинский шифр, который имели всего двенадцать девиц, и стала каждый день бывать при дворе. По воскресеньям в Эрмитаже устраивалось большое собрание, на которое допускался весь дипломатический корпус и особы первых двух классов. Государыня входила в зал, где было собрано все общество, и вела беседу с окружающими. Затем все следовали за нею в театр. Ужин после этого никогда не подавался.
   По понедельникам бывали ужин и бал у великого князя Павла Петровича. По вторникам я дежурила вместе с другой фрейлиной; мы почти весь вечер проводили в так называемой Бриллиантовой комнате, именовавшейся так по множеству находившихся в ней драгоценных вещей. Здесь, между прочим, хранились и корона, скипетр и держава. Императрица играла здесь в карты со своими старыми придворными, а две дежурные фрейлины сидели у стола и дежурные кавалеры занимали их разговорами.
   В четверг бывало малое собрание в Эрмитаже, бал, спектакль и ужин. Иностранные министры в этот день не приглашались, но их допускали в воскресенье вечером, так же как и некоторых дам, пользовавшихся благоволением государыни. В пятницу я опять дежурила, а в субботу у наследника устраивался прелестный праздник, который начинался прямо со спектакля. Бал, всегда очень оживленный, продолжался до ужина, подававшегося в той же зале, где играли спектакль. Большой стол ставился посреди залы, а маленькие столы в ложах. Великий князь и его супруга ужинали на ходу, принимая своих гостей в высшей степени любезно. После ужина бал возобновлялся и заканчивался очень поздно. Гости разъезжались при свете факелов, что производило очаровательный и своеобразный эффект на ледяной поверхности красавицы Невы. Это время было самым блестящим в жизни двора и столицы. Во всем была гармония. Великий князь Павел виделся с императрицей-матерью каждый день и утром, и вечером, и был допущен в совет императрицы. В столице жили знатнейшие фамилии. Ежедневно общество в тридцать-сорок человек собиралось у фельдмаршалов Голицына и Разумовского, у первого министра графа Панина, у которого часто бывал великий князь с великой княгиней, у вице-канцлера Остермана. Можно было встретить множество иностранцев, являвшихся лицезреть великую Екатерину. Дипломатический корпус состоял из людей очень любезных, и вообще общество производило самое благоприятное впечатление.
   В 1786 году, на Пасху, в Россию после четырехлетнего отсутствия возвратился граф Головин. Я поехала во дворец, чтобы поздравить государыню со Светлым праздником. Двор и вся городская знать собирались в этот день в дворцовой церкви, переполненной народом. Дворцовая площадь была сплошь покрыта самыми изящными экипажами, а дворец поражал великолепием, -- недаром народ в то время представлял его себе раем. После церемонии целования руки государыни мы все отправились в залу, где уже находилась великокняжеская семья, пришедшая, чтобы принести императрице поздравления. Едва я вошла туда, как заметила у окна своего будущего мужа. Боязнь выдать себя лишь увеличила мое смущение. Настоящая и чистая любовь всегда соединяется со скромностью; подлинная нежность -- как сладкий сон без волнений, пробуждение от него спокойно. Сожаления и укоры совести не знакомы истинной любви: она соединяется с уважением и дружбой. Счастлива та, которая испытала это чувство; достойная и добрая мать дает ему должное направление. Пустота сердца грозит величайшими опасностями. Чувства -- вот истинный источник жизни; это ручей, который течет меж бурными потоками и плодоносными приветливыми равнинами в океан, исчезая в его безбрежном пространстве.
   В июне месяце я стала невестой. Великая княгиня Мария, которая осыпала меня в то время знаками дружбы и благосклонности, написала мне следующую записку:
   "Поздравляю вас, дорогое дитя, со счастливым событием, которое укрепит ваше чувство и, надеюсь, сделает вас благополучной, согласно моим желаниям. Пользуйтесь полным счастьем и будьте такой же хорошей и доброй женой, каким вы были добрым ребенком. Пусть чувство к вашему жениху не помешает вам любить вашего доброго друга

Марию.

   P.S. Целую вашу матушку и искренно поздравляю ее, так же как и вашего дядю. Муж принимает живое участие в вашем счастии".
  
   Девятнадцати лет я вышла замуж, а моему мужу было двадцать девять лет. Свадьба была отпразднована в Зимнем дворце 4 октября. Ее величество лично надевала на меня бриллианты? Когда надзирательница за фрейлинами баронесса Малыш подала их ей на подносе, государыня добавила к обычным украшениям еще и рог изобилия. Этот знак внимания с ее стороны не ускользнул от внимания баронессы, которая меня любила.
   -- Ее величество очень добра, -- сказала она мне. -- Она сама носила это украшение и надевает его только тем невестам, которые ей больше всех нравятся.
   Это замечание заставило меня покраснеть от удовольствия и благодарности. Государыня заметила мое смущение, взяла меня слегка за подбородок и изволила сказать:
   -- Ну-ка, посмотрите на меня... Да вы, право же, недурны.
   Когда я встала, ее величество повела меня в свою спальню, поставила перед божницей, взяла икону, велела мне перекреститься и поцеловать образ. Я бросилась на колени, чтобы получить благословение от государыни, но ее величество лишь обняла меня и взволнованно сказала:
   -- Будьте счастливы. Я вам желаю этого от всего сердца, как мать и как государыня, на которую вы можете всегда рассчитывать.
   И императрица сдержала свое слово: ее милость ко мне беспрестанно возрастала и продолжалась до самой ее кончины.
   В двадцать лет я перенесла ужасные роды. На восьмом месяце беременности тяжелая корь едва не свела меня в могилу. Это случилось во время путешествия ее величества в Крым: часть докторов находилась в ее свите, остальные жили в Гатчине, во дворце, где проводил часть лета великий князь Павел. Так как дети великого князя еще совсем не болели этой болезнью, то доктора, жившие там, не могли лечить мня. Оставалось обратиться только к полковому хирургу, который и вогнал болезнь внутрь. Мое нездоровье отозвалось и на ребенке. Я смертельно страдала. Очень привязанный ко мне граф Строганов отправился к великой княгине, чтобы возбудить в ней участие к моему положению, и она тотчас прислала доктора и акушера. Страдания были так велики, что мне дали опиуму, чтобы усыпить. Проснувшись через двенадцать часов после этой летаргии, я чувствовала себя слабой. Пришлось прибегнуть к инструментам. Я терпеливо вынесла эту жестокую операцию. Муж стоял возле меня, я видела, что силы его покидают, и боялась, что от первого же моего крика он лишится чувств. Ребенок умер через сутки, но я узнала об этом лишь спустя три недели. Я сама была при смерти, но беспрестанно спрашивала о нем; мне отвечали, что волнение, которое могу испытать при виде его, вредно отзовется на моем здоровье...
   Когда стало легче, великая княгиня прислала ко мне свою подругу госпожу Бенкендорф с очень любезной запиской, которую я привожу здесь:
   "Поздравляю вас, дорогая графиня, с разрешением от бремени. Я молю Бога о скорейшем вашем выздоровлении. Не теряйте надежды, дитя мое, и если Богу будет угодно, вы скоро будете только наслаждаться счастьем материнства и забудете о тех страданиях, которые перенесли. Госпожа Бенкендорф передаст вам, как я вас люблю.
   Ваш добрый друг Мария".
   Во время моей болезни я видела очень лестные и трогательные выражения сочувствия: даже незнакомые люди беспрестанно заходили в подъезд нашего дома, чтобы узнать о моем здоровье. Через улицу от нас жила госпожа Княжнина, которой я никогда не видела и не знала. Однажды вечером у моего окна заиграл шарманщик, так она послала всю дворню и наконец сама побежала, чтобы уговорить его замолчать, и повторяла ему несколько раз, что нельзя играть так близко от молодой больной. Молодость и семейное счастье -- вот что было причиной общего ко мне благоволения. Моя свадьба, кажется, вызвала общий интерес; все любуются браком по любви: старики сочувствуют ему по воспоминаниям, а молодые люди -- по сравнению.
   Я быстро поправилась, но тяжелое душевное настроение оставалось у меня долгое время: я не могла равнодушно слышать детского крика. Лишь постепенно заботы друзей успокоили меня.
   В это время ее величество возвратилась из своего путешествия в Крым. Мой дядя, который сопровождал государыню, встретился со мной с чрезвычайной нежностью: он был так счастлив видеть меня воскресшей!..
  

II

   Путешествие императрицы в Крым было весьма замечательно, но, как мне кажется, недостаточно прославлено. Ее величество сопровождали, между прочим, следующие лица: английский посол Фитц-Герберт -- впоследствии лорд Сент-Элен, французский посол граф де Сепор, германский посол, мой дядя -- граф Шувалов, графиня Протасова и графиня Браницкая. Князь Потемкин, выехавший вперед, приготовил для ее встречи многочисленный конвой, но государыня отказалась от него. Император Иосиф, который скоро присоединился к государыне, казалось, был очень удивлен, что принято так мало мер для безопасности императрицы. Государыня ничего не возразила на его замечание, а последующие события показали, что она была права. Недавно присоединенные татары встретили ее с восторгом. Когда экипаж ее величества поднимался на крутую гору, лошади закусили удила и понесли. Государыне угрожала опасность быть выброшенной из экипажа, но местные жители, сбежавшиеся встретить свою повелительницу, бросились к лошадям и сумели остановить их. Несколько человек при этом погибло, другие были ранены, но воздух продолжал оглашаться радостными криками.
   -- Теперь я вижу, -- сказал император государыне, -- что вы не нуждаетесь в охране.
   Иностранные послы были в восторге от этого путешествия. Вспоминаю забавный анекдот, рассказанный мне графом Кобенцелем. Государыня путешествовала в шестиместном экипаже. С ней вместе ехали император, германский посол и мой дядя Шувалов. Другие послы и две дамы садились попеременно. У государыни была прекрасная бархатная шуба: германский посол восторгался ею.
   -- Моим гардеробом заведует один из моих лакеев, -- сказала ему государыня. -- Он слишком глуп для другого занятия.
   Граф Сепор по своей рассеянности услышал только похвалу шубе и поспешил сказать:
   -- Каков господин, таков и слуга. Это вызвало общий смех.
   В тот же день за обедом государыня заметила шутя находившемуся постоянно при ней графу Кобенцелю, что ему, должно быть, утомительно ее всегдашнее общество.
   -- Соседей не выбирают, -- отвечал тот.
   Эта новая рассеянность была принята с такою же веселостью, как и первая.
   После ужина ее величество рассказывала этот анекдот. Лорд Сент-Элен, выходивший на короткое время, вернулся, когда она уже закончила свой рассказ. Присутствовавшие сожалели, что он был лишен удовольствия его слышать. Государыня вызвалась повторить анекдот, но не успела она дойти и до половины рассказа, как лорд Сент-Элен заснул глубоким сном.
   -- Только этого и недоставало для завершения ваших любезностей, господа, -- сказала государыня. -- Я совершенно удовлетворена.
   В 1790 году мой муж был пожалован в полковники. Императрица дала ему полк, и он принужден был отправиться в действующую армию. Разлука была для меня очень тяжела: я едва оправилась после родов и была еще очень слаба.
   Отсутствие мужа продолжалось несколько месяцев, а возвратившись, он должен был вновь покинуть меня. Он надеялся скоро вернуться, но обстоятельства войны изменились. Не имея возможности приехать в Петербург и рассчитывая расположиться с полком на зимние квартиры, он просил приехать к нему и прислал двух унтер-офицеров, чтобы меня сопровождать. Это приказание было мне очень приятно, но радость омрачалась мыслию, что мой отъезд причинит много горя матушке.
   Матушка занялась приготовлениями. Нашла врача, окружила меня всевозможными предосторожностями, прибавила еще третьего спутника -- офицера и заставила меня взять с собой компаньонку, жившую у нее в доме, прекрасную женщину, но большую трусиху.
   Матушка проводила меня до Царского Села. Здесь я получила записку от брата, служившего в Гатчине у великого князя. Он писал, что великая княгиня непременно требует, чтобы я заехала проститься с ней. Это было по дороге, но я была в дорожном платье; погода стояла холодная, а предстояло мне путешествие продолжительное и тяжелое. Но так как ее императорское высочество желала непременно видеть меня, я должна была отбросить этикет в сторону. Я приехала, меня повели в комнату госпожи Бенкендорф и через несколько минут позвали к великой княгине. Я вошла в кабинет ее высочества. Та ждала меня, обняла и сказала множество теплых слов по поводу моей супружеской привязанности, затем усадила за свой письменный стол и приказала написать письмо моей матушке, долго еще беседовала, потом послала за великим князем, заставила его поцеловаться со мной и наконец очень нежно распростилась.
   И вот, двадцати двух лет от роду, полная здоровья и отваги, я мчалась в Бессарабию.
   Неподалеку от Витебска, пока перепрягали лошадей, я вышла из экипажа и вошла в какой-то барак. Все стулья в нем были поломаны, и я уселась на стол и приказала распустить несколько плиток бульона, чтобы подкрепиться. Вдруг в комнату входит с шумом какой-то военный и передает мне письмо и толстый пакет. Я пришла в восторг, узнав на письме почерк матушки, и в радости не обратила внимания на того, кто его принес, но, оправившись от охватившего меня волнения, узнала графа Ланжерона, французского эмигранта, который в качестве волонтера отправлялся в действующую армию. В Петербурге я встречалась с ним у графа Кобенцеля и у принцессы Насаусской. Поблагодарив его, я опять села на стол, чтобы продолжить свой завтрак. Он внимательно следил за мной. Я старалась доесть поскорее, чтобы показать ему, что вовсе не намерена делиться с ним, что совсем не желала его видеть и что он может уходить. Он так и сделал. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, и я слышала, как он потребовал себе, как можно скорее, молока. Какой-то еврей тотчас притащил ему большой кувшин молока и огромный ломоть хлеба, но так как он ел не садясь и все смотрел в мою сторону, то это мне наскучило, и я возвратилась в свой экипаж, который скоро был готов.
   Когда мы приехали в Шклов, я заторопилась продолжать путешествие. Мне было известно, что местный помещик Зорич, человек очень любезный и склонный к пышности, любил оказывать прием всем мало-мальски знатным путешественникам. Едва мы въехали во двор почтовой станции, как я стала требовать лошадей. Неожиданно перед дверцами моего экипажа появился граф Ланжерон, успевший меня обогнать, и с ним граф Цукато, оба в папильотках и пудермантелях. Они рассыпались в извинениях, что явились в таком смешном наряде. Глядя на них, я не могла удержаться от смеха, однако постаралась сократить их визит и отправилась ожидать лошадей в дом, стоявший в глубине двора, где, кроме меня никого не было. Только что я села к окну, как услышала хлопанье кнута, и на двор въехала золоченая двухместная карета в роскошной упряжи. Я содрогнулась, увидев в ней Зорича, которого в детстве встречала при дворе. Он на коленях принялся умолять приехать к нему на обед. Я употребила все свое красноречие, чтобы отказаться от этого приглашения, но он остался непоколебим, и в конце концов пришлось сесть к нему в карету и позволить везти себя к его племянницам, чтобы остаться у них до тех пор, пока он не заедет за мной. Этого требовало приличие: Зорич не был женат и потому не позволил себе быть со мной наедине в продолжение двух часов, остававшихся до обеда. Его племянницы были для меня совершенно новым знакомством: я никогда с ними прежде не встречалась и не знала даже, как их зовут. Они приготовляли себе костюмы к балу, который предполагался на следующий день, и оказали честь спросить моего совета. Чтобы им угодить, я нарисовала им модели шляп, токов, платьев и наколок. Они были в восхищении; я показалась им прелестной.
   В назначенный для обеда час Зорич приехал за мной и предложил поместиться в его элегантном экипаже, усевшись напротив меня. Мой наряд был совершенной противоположностью его: на мне была маленькая черная касторовая шляпа с одним пером и редингот цветов мундира моего мужа: синий с красным воротником; Зорич же был в прическе en ailes de pigeon, в шитом кафтане; в руках он держал шляпу и надушен был, как султан. Я кусала губы, чтобы не рассмеяться. Мы приехали, и он тотчас повел меня в залу, где уже собралось по меньшей мере шестьдесят человек, из которых я узнала только троих: графа Ланжерона, графа Цукато и госпожу Энгельгардт, племянницу князя Потемкина, очень красивую особу. Я завела с ней беседу.
   Обед был долгий и утомительный по обилию блюд. Я с удовольствием мечтала о времени, когда можно будет вырваться, но пришлось провести там целый день и даже ужинать. Наконец я уехала в сопровождении десятка курьеров Зорича, которые должны были провожать меня с наивозможной скоростью до Могилева.
   Там я оказалась очень скоро, утомленная оказанными почестями. Когда мы подъехали к почтовой станции -- красивому каменному двухэтажному дому, я вбежала наверх, перескакивая через две ступеньки, пробежала через все комнаты, в последней бросилась на диван и тотчас заснула крепким сном. В семь часов утра меня разбудили, так как приехал наместник с предложением своих услуг и с расспросами о политических делах и о дворе. Я несвязно ему отвечала. Едва прекратился его визит и я успела закончить свой туалет, как доложили об адъютанте могилевского губернатора Пассека, приходившегося нам дальним родственником. Пассек просил меня к себе на обед, в деревню, находившуюся в пяти-шести верстах от города, и предлагал свой экипаж. Я согласилась, и за мной была прислана двухместная золоченая карета с пятью зеркальными стеклами и двумя кучерами, на английский манер. Я проехала через весь город, возбуждая всеобщее внимание. Евреи, узнававшие экипаж губернатора, становились на колени. Я кланялась на обе стороны и забавлялась этой шутовской сценой. Приехав в деревню, я встретила прекрасный прием. Мне показали роскошный сад, прекрасные виды и угостили очень вкусным обедом, после которого я сыграла партию в шахматы с каким-то неизвестным мне господином, а затем простилась с гостеприимным хозяином, чтобы вернуться к своим экипажам и продолжить путь.
   На третий день по выезде из Могилева я получила на одной из станций громадный пакет и подумала было, что он от матушки, но радость сменилась удивлением, когда внутри обнаружилось послание в стихах и при нем почтительная записка от графа Ланжерона. Обманувшись в ожиданиях, я была крайне недовольна и решила во что бы то ни стало отомстить за себя.
   Накануне приезда в Кременчуг, я наскоро закусывала в маленьком городке. Когда запрягали лошадей, появился граф Ланжерон.
   -- Никогда еще хорошие стихи не имели худшего приема, чем ваши, -- сказала я ему. -- Ваш пакет меня жестоко обманул -- я приняла его за письмо от моей матери и из-за этой печальной ошибки лишилась способности почувствовать всякую прелесть вашей поэзии.
   Он принял сокрушенный вид и сказал со вздохом, что недавно получил из Парижа известие, что жена его при смерти. Он надеялся прибыть на место двумя днями раньше меня и просил написать ему рекомендательное письмо к моему мужу и княгине Долгорукой.
   Я тотчас села писать, рекомендуя его как поэта, рыцаря, ищущего приключений, но не находящего их, и как сентиментального супруга, оплакивающего предсмертные страдания жены. Затем я сложила оба письма и передала их ему незапечатанными, и он простился со мной. Когда я садилась в экипаж, принесли огромный арбуз и новые стихи от графа Ланжерона; по счастью, они были последние.
   В Кременчуг приехали в холодную и ненастную погоду. Часть моих экипажей нуждалась в починке, и я отправилась в деревянный дворец, построенный по случаю путешествия государыни в Крым, и заказала себе небольшой обед. В то время как я поправляла там свой туалет, мне доложили о приезде градоначальника, родом шведа. Наговорив мне множество изысканных фраз, он предложил приехать к нему обедать, говоря, что был предуведомлен о моем приезде и все приготовил для приема, но заранее извиняется, что жена его не сможет принять меня с подобающими почестями, так как серьезно больна. Пришлось ехать с ним. Мы уселись в двухместную неопрятную карету с дурной упряжью, запряженную скверными лошадьми. Подъехали к одноэтажному деревянному дому. Он предложил мне руку, ввел в маленькую гостиную и пригласил войти в соседнюю комнату, где лежала его больная жена. Каково же было мое удивление, когда я увидела лежащее на диване тело, покрытое чем-то белым. В комнате было совсем темно, все занавеси спущены, и ее лицо сливалось с тенью в комнате. Она тонким и слабым голосом извинилась, что остается лежать. Я уселась рядом, прося не беспокоиться, и поддерживала с ней беседу до самого обеда. Обед был более чем легкий. Нестройный оркестр резал ухо, ему вторил хор с фальшивыми голосами. Хозяин восхищался музыкой и то и дело повторял, что это любимая мелодия князя Потемкина.
   Когда экипажи были готовы, а обед окончен, господин швед проводил меня до лодки, в которой предстояло переехать Днепр. Эта река широка, величественна и довольно опасна для переправы. Моя компаньонка дрожала от страха, а я любовалась разнообразием волн. День был туманный, дул довольно сильный ветер, тучи сталкивались и видоизменялись с замечательной быстротой, вместо серой массы вдруг появлялся просвет, и глаз едва успевал следить за этими движениями. Я была в восторге от этой картины. В природе все неожиданно. Ее богатство безмерно, как бесконечен ее Создатель.
   Вид новороссийских степей был для меня в новинку. Направо -- беспредельная равнина: вокруг ни деревца, ни жилища -- только казачьи посты и почтовые станции. На выжженной солнцем земле кое-где виднеются прекрасные полевые цветы. Налево -- холмистая местность.
   Казачьи посты были просто землянками, соломенные крыши которых выступали из земли подобно сахарным головам. Вокруг торчали воткнутые в землю пики, ярко блестевшие на солнце. Ночью я остановилась у одной из таких землянок, чтобы сменить лошадей. Восхитительно сияла луна, погода была отличная. Я вышла из экипажа и вдруг услышала звуки бандуры, лившиеся словно из-под земли. В этом было что-то волшебное: полная тишина -- и эти мелодичные звуки. Я почти рассердилась, когда пришлось ехать дальше. Но все было готово к продолжению пути, и я волей-неволей должна была отправиться. Всепоглощающее ощущение заставляет нас забывать об окружающем. Все внешнее кажется ничтожным. Душа наша стремится вырваться из круга обычной жизни.
   На другой день у меня кончилась провизия и пришлось пообедать у казаков. Подойдя к одной из землянок, я услыхала чьи-то радостные крики:
   -- Да здравствует Екатерина Великая! Да здравствует мать наша, которая нас кормит и прославляет! Да здравствует Екатерина!
   Эти слова приковали меня к месту: я не могла их слушать без умиления. Никогда еще я не испытывала более искреннего и сильного восторга. Поистине трогательно это выражение верноподданнических чувств в степи, в двух тысячах верстах от столицы.
   Я спустилась в землянку, где шел веселый свадебный пир. Мне предложили вина, но я попросила дать нам поесть. Тотчас же стали готовить особого рода пирожки: их делали из ржаной муки и воды, тесто гладко раскатывали, в середину клали творог, завертывали края, затем кидали в кипящую воду и через десять минут они были готовы. Я проглотила их штук шесть и нашла превосходными, мои спутники сделали то же самое, и мы отправились в путь.
   Через два часа остановились у другого поста. Хотя я и съела несколько пирожков, но была еще очень голодна. Приотворив дверцу кареты, я увидела у подножия горы, под маленькой палаткой, какого-то господина, который сидел за столом и с большим аппетитом ел. Я послала узнать, кто это, и оказалось, что это полковник Рибопьер, которого я знала и очень любила. Я передала ему, что умираю с голоду и прошу уступить мне часть обеда. Он узнал меня и сейчас же прибежал, неся с собой половину жареного гуся, вино и воду. Он был в восторге оттого, что мог оказать эту маленькую услугу, а мне было приятно оказаться у него в долгу. Позднее я с радостью встретила этого прекрасного человека в армии. Он был несчастен, искал опасности и погиб при осаде Измаила.
   На другой день мы добрались до довольно высокой горы в семидесяти верстах от Бендер. Было жарко, лошади поднимались с трудом по песчаной дороге. Я предложила компаньонке и горничной выйти из экипажа. Они так и сделали. Экипажи свернули с дороги и поехали по мягкой траве. Я осталась одна в карете, дверцы которой были на всякий случай открыты. Через четверть часа на большой дороге послышался звон колокольчика и появилась курьерская тележка. Какой-то человек стоял в ней и оглядывался во все стороны. Я узнала в нем своего мужа. Мы оба выскочили из экипажей; мои спутницы прибежали к нам... Оставив экипажи, муж взял только почтовую тележку, в которой ехали сопровождавшие меня офицер и доктор, и мы покатили в ней вдвоем через холмы и горы по каменистой дороге. В десять часов вечера приехали в столицу Бессарабии -- Бендеры -- и прошли пешком мост через Днестр.
   Муж повел меня к княгине Долгорукой. Она находилась в небольшой гостиной и сидела спиной к дверям. С ней была госпожа Витт (ныне графиня Потоцкая), а в глубине комнаты стоял карточный стол, окруженный игроками, погруженными в свое занятие. Я потихоньку подошла к креслу княгини и закрыла обеими ладонями ей глаза. Она вскрикнула от неожиданности. Я отскочила назад. Госпожа Витт, видя незнакомое лицо, молчала. Мужчины, не поворачивая голов, воскликнули:
   -- Это, наверное, опять летучая мышь! (Накануне в комнату влетела летучая мышь, испугавшая княгиню.)
   И тут я вышла из своей западни. Радостные крики и восклицания огласили маленькую турецкую гостиную. После ужина меня проводили домой.
   Жилище было еще не вполне устроено: не было дивана. Экипажи еще не прибыли, и муж разостлал на полу свой плащ, устроил из мундира мне подушку, поставил на пол свечу и сам поместился возле, чтобы охранять меня. Я прекрасно выспалась, а проснувшись, пошла осматривать свой дом. Он состоял из трех расположенных в ряд комнат, в средней из которых был выход. В той комнате, где я ночевала, были деревянные стены и двери, украшенные полумесяцами; в глубине две большие двери вели в один из трех альковов, куда турки заключают своих жен. Потолки тоже были обшиты досками. Пол земляной, хорошо убитый; окна с деревянными решетками, а вместо стекол -- прозрачная бумага, которая могла лишь пропускать свет. Я открыла окно, чтобы выглянуть во двор. Под окном находились засохшие виноградные лозы и большая вишня -- уже без плодов, так как их время прошло.
   Мне было грустно: муж получил приказ идти осаждать Килию. Ему поручили командование пехотой, тогда как его полк состоял из легкой кавалерии. Мысль о разлуке меня смущала, тем более что я оставалась одна, а через десять дней приезжал князь Потемкин.
   После отъезда мужа я заперлась у себя и погрузилась в печальные думы. Вокруг все были заняты приездом князя; это мне крайне не нравилось. Наконец он приехал и пригласил прийти к нему вечером.
   -- Будьте внимательны к князю, -- говорила мне княгиня Долгорукая. -- Он здесь пользуется властью государя.
   -- Я с ним знакома, княгиня, -- отвечала я. -- Мы встречались при дворе, он обедал у моего дяди, и я не понимаю, почему должна выделять его из других своих знакомых.
   Этот совет я получила уже по дороге к князю. Он встретил меня со всеми выражениями искренней дружбы.
   -- Очень рада нашей встрече, князь, -- сказала я ему, -- но признаюсь, что честь видеть вас вовсе не была целью моего приезда сюда. Вы отняли у меня мужа, поэтому теперь я ваша пленница.
   Я села. Большая зала была наполнена генералами, между которыми я заметила князя Репнина. Он держался очень робко, и это мне крайне не понравилось и придало смелости. "Я здесь одна, без руководителя, -- думала я, -- поэтому следует держаться уверенно и твердо". Это мне отлично удалось.
   Вечерние собрания у князя Потемкина устраивались все чаще. Волшебная азиатская роскошь доходила на них до крайней степени. Скоро я стала замечать его страстное ухаживание за княгиней Долгорукой. Она поначалу воздерживалась при мне, но вскоре чувство тщеславия взяло верх и она предалась самому возмутительному кокетству. Все окружавшее мне не нравилось. Атмосфера, которой я дышала, казалась отравленной. В те дни, когда не было бала, общество проводило вечера в диванной. Мебель здесь была покрыта турецкой розовой материей, затканной серебром, на полулежал златотканый ковер. На роскошном столе стояла курильница филигранной работы, распространявшая аравийские ароматы. Разносили чай нескольких сортов. Князь был обычно одет в кафтан, отороченный соболем, со звездами св.Георгия и Андреевской, украшенной бриллиантами. На княгине был костюм, напоминавший одежду султанской фаворитки -- недоставало только шаровар. Госпожа Витт злилась, но играла роль простушки, весьма мало к ней идущую. Жившая у княгини молоденькая Пашкова, в замужестве Ланская, старалась держаться в стороне. Я проводила большую часть вечера за шахматами с принцем Карлом Виртембергским или князем Репниным. Княгиня Долгорукая не расставалась с князем Потемкиным. Ужин подавался в роскошной зале. Кушанья разносили рослые кирасиры в черных меховых шапках с султанами и в посеребренных перевязях. Они шли по двое и напоминали театральную стражу. Во время ужина прекрасный роговой оркестр из пятидесяти инструментов, под управлением Сарти, исполнял лучшие пьесы. Все было великолепно и величественно, но не веселило и не занимало меня: невозможно спокойно наслаждаться, когда забыты правила нравственности.
   Не стану касаться ежедневных событий: это было самое неприятное время в моей жизни. Эта неискренняя страсть, основанная на тщеславии, это вынужденное знакомство с презренной госпожой Витт, к которой я питала одно лишь тягостное чувство жалости, вообще все окружающее не отвечало моим душевным наклонностям. Я думала только о том, как бы вырваться оттуда.
   Однажды вечером прозвучали пушечные выстрелы, возвещавшие о взятии Киликии. Сердце мое дрогнуло. Узнав, что мой муж здоров, я была вне себя от радости. На другой день отправилась на молебен, после которого обратилась к князю и просила его вызвать моего мужа.
   -- Я тотчас отправлю приказ, -- сказал он, -- и пришлю вам с него копию, чтобы вы имели о нем представление.
   И действительно, едва я успела вернуться к себе, как получила бумагу, в которой предписывалось как можно скорее отправить графа Головина к его жене, даже в том случае, если бы он сам был против этого. На другой день муж приехал верхом. Оказалось, что он находился всего в ста верстах от нас. Теперь я вздохнула свободно. Мне хотелось немедленно возвратиться в Петербург, но вскоре предстояло празднование дня святой Екатерины, князь готовил роскошное торжество, и я полагала, что с моей стороны было бы нелюбезно отсутствовать на этом празднике, тем более что князь все время осыпал меня знаками внимания.
   В торжественный день нас провезли на линейках мимо двухсоттысячной армии, расставленной вдоль дороги и отдававшей нам честь. Мы подъехали к обширной подземной, роскошно убранной зале. Напротив красивого дивана было устроено нечто вроде галереи, наполненной музыкантами. В подземелье звуки инструментов раздавались глухо, но от этого только выигрывали. Вечер закончился блестящим ужином. Возвращались мы в тех же экипажах, мимо той же боевой армии. Бочки с зажженной смолой служили нам фонарями. Все это было прекрасно и величественно, но я нисколько не сожалела, когда вечер кончился и мы вернулись домой.
   На другой день я послала за генералом Рахмановым, который всегда был ко мне очень расположен, и просила выхлопотать у князя, коего он был любимцем, отпуск для моего мужа. Он отвечал, что князю брег приятнее, если я сама напишу ему, но я настаивала на том, чтобы он просто исполнил мое поручение, а потом я увижу по обстоятельствам, что делать. Он возвратился и передал, что князь умоляет написать хотя бы пару слов, чтобы доставить ему удовольствие засвидетельствовать мне письменно чувства дружбы и уважения. Я написала наскоро маленькую записку, сколь могла любезно, и передала ее генералу Рахманову, который взялся тотчас отнести ее. Вскоре он вернулся с самым обязательным, даже, можно сказать, трогательным ответом, который у меня хранится до сих пор. Я энергично принялась за приготовления к отъезду.
   Наш отъезд огорчал князя Потемкина. Княгиня Долгорукая также была в отчаянии: после моего отъезда она оказывалась единственной дамой в армии и ей уже было неудобно оставаться там.
   Накануне отъезда я отправилась проститься с князем Потемкиным и поблагодарить его за внимание к себе и, наконец, уехала с мужем в полном восторге оттого, что избавилась от обстановки, которая была мне совсем не по душе.
  

III

   Мы приехали в Петербург в январе и отправились прямо к моей матушке, которая очень обрадовалась нашему возвращению. Дядя и свекровь встретили меня очень нежно; дочка была здорова, и я была несказанно этому рада.
   Через несколько дней я отправилась ко двору. И государыня, и великая княгиня встретили меня с большой добротой. За мною по-прежнему сохранилось право входа на эрмитажные собрания. Словом, я снова повела свой обычный образ жизни. Княгиня Долгорукая тоже вернулась в Петербург, а князь Потемкин приехал в марте.
   Крепость Измаил была взята приступом, кампания закончилась, и князь устраивал для двора и народа празднества, одно роскошнее другого. Но ни одно из них не было так оригинально и изящно, как бал, данный им в Таврическом дворце.
   Этот бал происходил в огромной Молдавской зале, окруженной двойной колоннадой. Портики разделяли залу на две части, в одной из которых был устроен зимний сад, великолепно освещенный скрытыми фонариками и с изобилием цветов и деревьев. Зала освещалась главным образом из плафона в ротонде. В центре помещен был вензель императрицы из стразов. Освещенный скрытым фонарем, он сверкал ослепительным блеском... Бал открылся кадрилью, составленной из самых известных лиц, по меньшей мере в пятьдесят пар. Присутствие государыни немало способствовало очарованию этого праздника.
   Пребывание князя Потемкина в столице продолжалось всего два месяца. Он позволил моему мужу оставаться в Петербурге, пока не возобновятся военные действия. Надеялись, что дело кончится миром. Накануне его отъезда я вместе с ним ужинала у его племянницы Потемкиной (ныне княгини Юсуповой). Он простился со мной очень трогательно: повторял много раз, что никогда не забудет меня, и настойчиво просил помнить и хоть немного жалеть о нем, так как он уезжает умирать. У него было самое ясное предчувствие смерти. Действительно, в Яссах он заболел и умер спустя несколько дней, в степи, куда приказал себя перенести.
   Мой муж к тому времени уже больше месяца находился в армии. Для переговоров о мире послали князя Безбородко. Ни один офицер не имел права уезжать из армии, но я все-таки решилась попросить князя дать мужу отпуск, и он был разрешен. Вскоре после этого был заключен мир, но затем началась война с Польшей, и муж должен был отправиться в армию, а я -- последовать за ним. Матушка и свекровь были очень огорчены этой новой предстоящей разлукой, да и меня она немало смущала, но вдруг однажды вечером ко мне пришел граф Морков и сообщил, что государыня занялась составлением двора для своего внука, великого князя Александра, и муж назначен гофмаршалом. Эта новость вызвала в нашей семье общую радость, тем более что государыня самым лестным образом отозвалась о моем муже. Это было в апреле месяце. 21-го праздновался день рождения императрицы и назначение должностных лиц при дворе великого князя Александра. Я ждала этого дня с большим нетерпением, и наконец он настал. Ростопчин, друг моего мужа, отправляясь ко двору, зашел к нам, чтобы сказать, что непременно первый уведомит нас об этой новости. У него был горбатый жокей-англичанин. Ростопчин приказал ему ждать верхом возле дворца под окнами, и как только он махнет из окна платком, чтобы тот во всю прыть скакал к нам с запиской:
  
   Quand le petit bossu Seta aperfu,
   Qu'on entende un en general;
   Vive monsieur le marechal!
  
   Вскоре заговорили о предстоящей женитьбе великого князя Александра на принцессе Луизе Баденской. Императрица отправила графиню Шувалову и Стрекалова ко двору маркграфа Баденского просить наследных принца и принцессу, чтобы их дочь, принцесса Луиза, предприняла путешествие в Россию.
   31 октября 1792 года принцесса Луиза приехала в сопровождении своей сестры принцессы Фредерики, будущей шведской королевы. Луизе было тринадцать с половиной лет, ее сестра была годом моложе. Их приезд произвел большое впечатление. Дамы, имевшие доступ во дворец и в Эрмитаж, были им представлены особо. Я не входила в их число, так как только что оправилась от серьезной болезни после потери моей второй дочери, прожившей всего пять месяцев. Увидела я принцесс на две недели позже, чем прочие дамы, и имела честь представляться им в Шепелевском дворце, где они остановились. Этот дворец находился рядом с Эрмитажем. Прелесть и грация принцессы Луизы бросались в глаза. Именно такое впечатление она произвела на всех, кто ее видел. К ней я особенно привязалась. Ее молодость и мягкость внушали мне живое участие и своего рода страх, от которого я никак не могла избавиться. Графиня Шувалова была моей родственницей, и ее безнравственность и склонность к интригам заставляли опасаться за будущее принцессы Луизы. Назначая меня к особе принцессы, императрица, казалось, желала, чтобы рядом с ней находился кто-то, кто был к ней искренне и неофициально привязан.
   Ниже я передам то, что сама принцесса Луиза, ныне императрица Елисавета, сообщила мне о своем приезде в Петербург.
   "Мы приехали с сестрой Фредерикой, -- рассказывала она, -- между восемью и десятью часами вечера. В Стрельне, последней станции перед Петербургом, нас встретил камергер Салтыков, которого государыня назначила дежурить при нас по приезде. Стрекалов и графиня Шувалова сели к нам в экипаж. Все эти приготовления к самому примечательному в моей жизни моменту, важность которого я уже чувствовала, возбудили во мне большое волнение, и когда, при въезде в городские ворота, мои спутники воскликнули: "Вот мы и в Петербурге!" -- то, пользуясь темнотой, я быстро взяла сестру за руку. По мере приближения мы все больше и больше сжимали руки: этим немым языком мы выражали чувства, волновавшие наши души.
   Нас поселили в Шепелевском дворце. Я взбежала по ступенькам большой, прекрасно освещенной лестницы. У Стрекалова и графини Шуваловой ноги были слабы, и потому они остались далеко позади. Салтыков был со мной, но остался в передней, а я пробежала все комнаты, не останавливаясь. Наконец я вошла в спальню, убранную мебелью с малиновой обивкой. Войдя, я ридела двух дам и господина. Быстрее молнии у меня промелькнула мысль: "Я в Петербурге у императрицы, и, конечно, это она меня встречает. Наверное, это она". И я подошла поцеловать руку той, которая более была похожа на портрет государыни, составившийся в моем воображении. По самому распространенному портрету, который я видела несколько лет спустя, я, наверное, не узнала бы ее так скоро. Она была с князем Зубовым -- в то время еще просто Платоном Зубовым -- и с графиней Браницкой, племянницей князя Потемкина. Императрица сказала, что чрезвычайно рада со мной познакомиться, а я ей передала выражения почтительной преданности от моей матери. Тут явились моя сестра с графиней Шуваловой. После непродолжительного разговора императрица удалилась, а я вся отдалась тому волшебному чувству, которое охватило меня при виде всего окружающего. Ничто не производило на меня такого сильного впечатления, как двор Екатерины, увиденный в первый раз.
   Третий день после приезда был весь посвящен уборке наших голов по придворной моде и примерке русского платья: мы должны были быть представлены великому князю-отцу и великой княгине. Я в первый раз в жизни была в фижмах и с напудренными волосами.
   Вечером, в шесть или семь часов, нас повезли к великому князю Павлу. Он принял нас очень хорошо. Мария Феодоровна осыпала меня ласками, говорила со мной о моей матери, о всей семье, о том, как мне, должно быть, было тяжело расставаться с ними. Этим обращением она совершенно покорила мое сердце, и не моя вина, что привязанность к великой княгине не обратилась потом в любовь дочери к уважаемой матери.
   Нас усадили, великий князь послал за своими сыновьями и дочерьми. Я как сейчас вижу, как они входят. За великим князем Александром я следила настолько внимательно, насколько это позволяли приличия. Он был очень красив, хотя и не так, как мне описывали. Он не подходил ко мне и поглядывал довольно неприязненно.
   После визита к их высочествам мы прошли к императрице, сидевшей уже за партией бостона в Бриллиантовой комнате. Нас пригласили за круглый стол к графине Шуваловой с дежурными фрейлинами и камер-юнкерами. Вскоре вслед за нами пришли молодые великие князья. Александр до конца вечера не сказал мне ни слова, ни разу не подошел, даже избегал меня. Лишь постепенно он сделался по отношению ко мне обходительнее. Маленькие собрания в Эрмитаже в очень тесном кружке, вечера, проводимые вместе у круглого стола в Бриллиантовой комнате, где мы играли в секретари или рассматривали эстампы, -- все это понемногу привело к сближению. Однажды вечером, спустя примерно шесть недель после нашего приезда, за круглым столом в Бриллиантовой комнате, где мы рисовали вместе с остальным обществом, он потихоньку от других сунул мне только что написанную им записку с объяснением. Он писал, что по приказанию родителей сообщает мне о том, что меня любит, и спрашивает, могу ли я отвечать на его чувство и может ли он надеяться, что я буду счастлива, выйдя за него замуж. Я, тоже на клочке бумаги, ответила ему утвердительно, прибавив, что исполню желание родителей, приславших меня сюда. С этого момента на нас стали смотреть как на жениха и невесту и мне дали учителя русского языка и закона Божия".
   На другой день после представления принцессы великому князю-отцу императрица дала торжественную аудиенцию для польских депутатов: графов Браницкого, Ржевусского и Потоцкого, вожаков партии, желавшей установления наследственности польской короны. Они просили государыню взять Польшу под свое покровительство. Это была первая публичная церемония, на которой присутствовала принцесса Луиза. Императрица сидела на троне, в зале, называемой Тронной. Здесь и у входа в Кавалергардскую залу толпилась публика. Граф Браницюш произнес речь на польском языке, вице-канцлер отвечал ему по-русски, стоя на ступеньках трона. Когда церемония закончилась, государыня удалилась в свои покои. Принцесса Луиза последовала за ней, но в то время, как она обходила трон, ее нога задела за золотую бахрому бархатного ковра, лежавшего на полу. Принцесса пошатнулась и, наверное бы, упала, если бы Платон Зубов ее не поддержал.
   Это смутило принцессу и привело ее в отчаяние, тем более что она в первый раз появлялась публично. Нашлись люди, которые объяснили это маленькое событие, как дурное предзнаменование. Им не пришло в голову, что можно найти и счастливое объяснение, как это сделал в подобном случае Юлий Цезарь. Высаживаясь на берег Африки, чтобы преследовать остатки республиканской армии, он упал в тот момент, когда вступал на африканскую землю. "Африка, я овладеваю тобой!" -- воскликнул он, истолковав таким образом в свою пользу то, что другие могли бы объяснить в дурную сторону.
   Я приближаюсь к самому интересному периоду моей жизни. Новое и великолепное зрелище открывалось перед моими глазами: блестящий и величественный двор, великая государыня, которая меня видимо приближала к той, что внушала мне привязанность, перенесшую все испытания. Чем чаще мне доводилось видеть принцессу Луизу, тем больше я к ней привязывалась. Мое участие не укрылось от нее, и я с радостью это заметила.
   В начале мая двор переехал в Царское Село, а на следующий день после приезда ее величество приказала моему мужу, чтобы и я также приехала в Царское на все лето. Это приказание привело меня в восторг. Я немедленно отправилась, чтобы добраться туда до вечернего собрания, которое устраивала у себя императрица. Переодевшись, я тотчас отправилась во дворец и представилась государыне. Она вышла в шесть часов, обошлась со мной с большой добротой и сказала:
   -- Я очень довольна, что вы теперь наша: с сегодняшнего дня будьте madame la grosse marechalle, чтобы иметь более внушительный вид.
   Постараюсь дать некоторое понятие о лицах, которым императрица разрешала жить в Царском Селе и допускала в свой домашний кружок, но, прежде чем набросать их портреты, я желала бы нарисовать образ этой государыни, которая в продолжение тридцати с липшим лет составляла счастье всей России.
   Потомство судит и брег судить Екатерину Вторую со всеми ее страстями, свойственными человечеству. Новая философия, под влияние которой она, к сожалению, попала и которая, в сущности, являлась причиной всех ее недостатков, густой завесой закрывала все ее прекрасные, высокие качества. Но полагаю, что, прежде чем осуждать и затемнять ее славу и невыразимую ее доброту, справедливость требует обратиться к началу ее жизни.
   Императрица Екатерина воспитывалась при дворе своего отца, принца Ангальтского, невежественной и плохо воспитанной гувернанткой, едва научившей ее читать. Родители не внушали ей прочных основ нравственности и не дали надлежащего образования. В Россию ее привезли семнадцати лет. Она была красива, исполнена грации, умна, с душой и талантом, с желанием нравиться и обогатить себя знаниями.
   Ее выдали за принца Голштинского, тогда бывшего уже великим князем, назначенного наследовать его тетке, императрице Елисавете Петровне. Он был некрасив собой, слабохарактерный, маленького роста, щуплый и к тому же развратный и пьяница. Двор Елисаветы представлял картину испорченности, которой сама императрица подавала пример. Умный человек, Миних, был первым, кто разгадал Екатерину. Он предложил ей заняться самообразованием, и это предложение было принято с радостью. На первый раз он дал ей для чтения "Словарь" Бейля, сочинение опасное и соблазнительное, особенно для тех, кто, как она, никогда не имели никакого понятия о Божественной истине, уничтожающей ложь*. За несколько месяцев Екатерина прочитала этот труд трижды. Он воспламенил ее воображение и впоследствии побудил вступить в сношения со всеми современными софистами. Таково было состояние ума этой принцессы, когда она стала супругой императора, все честолюбие которого заключалось в желании стать капралом в армии Фридриха Великого. В управлении государством заметна была слабость. Екатерина страдала. Ее великие и благородные устремления, казалось, преодолевали все препятствия, возникавшие на пути к ее возвышению. Все ее существо было возмущено развращенностью Петра III и тем презрением, которое он выражал своим подданным. Всеобщее возмущение было неминуемо, все желали установления регентства.
   ______________________
   * Все эти подробности я слышала от дяди, графа Шувалова, которому рассказывала сама государыня.
   ______________________
   Поскольку у императрицы был уже десятилетний сын, впоследствии император Павел I, то решено было отправить Петра III в Голштинию. Князю Орлову и его брату, графу Алексею, пользовавшимся в то время милостью императрицы, поручили увезти его. В Кронштадте приготовили несколько кораблей. Петр должен был отправиться с батальоном, который он сам вызвал из Голштинии. Последнюю ночь перед отъездом ему предстояло провести в Ропше, недалеко от Ораниенбаума. Я не стану входить в подробности этого трагического события, о нем слишком много говорили, не понимая его причин, но для восстановления истины приведу здесь достоверное свидетельство, слышанное мною от министра графа Панина. Его свидетельство тем более неопровержимо, что всем известно, что он не был особенно привязан к императрице. Как воспитатель Павла, он надеялся забрать в свои руки бразды правления во время регентства Екатерины, но его ожидания не сбылись. Та энергия, с которой Екатерина захватила власть, обманула его честолюбие, и он всю свою жизнь не мог забыть этого. Однажды вечером, когда мы были у него вместе с его родственниками и друзьями, он рассказывал множество интересных анекдотов и так незаметно дошел до убийства Петра III: "Я находился в кабинете у ее величества, когда князь Орлов явился доложить ей, что все кончено. Она стояла посреди комнаты; слово "кончено" поразило ее. "Он уехал?" -- спросила она вначале, но, услыхав печальную новость, упала в обморок. Потрясение было так велико, что какое-то время мы опасались за ее жизнь. Придя в себя, она залилась горькими слезами. "Моя слава погибла! -- восклицала она. -- Никогда потомство не простит мне этого невольного преступления!" Надежда на милость императрицы заглушила в Орловых всякое чувство, кроме одного безмерного честолюбия. Они думали, что, если уничтожат императора, князь Орлов займет его место и заставит государыню короновать себя.
   Невозможно описать всех забот Екатерины о своем государстве. Она была честолюбива, но зато покрыла Россию славой. Ее материнская заботливость распространялась на всех, до последнего человека. Личные интересы каждого из ее подданных трогали ее сердце. Не было никого величественнее, внушительнее и снисходительнее Екатерины.

   
   Мемуары графини Головиной. Записки князя Голицына.
   M.: "ТРИ ВЕКА ИСТОРИИ", 2000.-- (Русские дневники, письма, воспоминания)
   

Мемуары графини Варвары Николаевны Головиной


На шмуцтитуле: Графиня В.Н. Головина.
С миниатюры худ. И. Жерена,
принадлежавшей графу Ш. Ланскоронскому
(Вена, Австрия).

   

Оглавление

   Предисловие К. Валишевского 21
   I. Последние годы царствования Екатерины II. Главы 1--4
   II. Царствование Павла I. Главы 5--9
   III. Царствование Александра I. Главы 10--17

Предисловие К. Валишевского

   "Стоит ли их издавать? Все их уже читали!" -- шутливо заметил мне один из моих друзей, когда я при благосклонном содействии графа Шарля Ланскоронского, правнука автора Мемуаров, собирался приступить к их изданию.
   Конечно, это простая шутка, но тем не менее в ней сказалась черта, предоставляющая произведению графини Головиной среди массы подобных документов отдельное место.
   В ту эпоху, когда запрещенная литература заимствовала у свободной печати ее способы пропаганды, предлагаемые Мемуары получили широкое распространение гораздо раньше настоящего издания, в котором я с большим удовольствием принимаю деятельное участие.
   Я не говорю о русском переводе г. Шумигорского, появившемся в 1900 г. {В 1899 г. в журнале "Исторический Вестник", NoNo 1--12; в 1900 г. вышло отдельное издание, являющееся перепечаткой из журнала (Прим. ред.)} и многочисленные сокращения которого объясняются строгостью цензурных правил, в настоящее время не действительных. Оригинал был написан по-французски, и мне было возможно восстановить текст в его полной неприкосновенности.
   Я также не имею в виду бесчисленных извлечений, напечатанных в различных сборниках в России, во Франции и в других странах.
   Еще в рукописи Мемуары, переходя после их написания из рук в руки, породили многочисленные копии.
   Лично у меня было пять таких копий из различных источников.
   Уже один этот факт широкого распространения ранее появления в печати свидетельствует о исключительной ценности, которую приписывали этому документу. Различные причины еще более увеличивают означенную ценность.
   И прежде всего то, что Мемуары были написаны не только по просьбе, но даже, в некоторой своей части, при сотрудничестве одной высокой особы, которую одна историческая работа, недавно вышедшая в свет, вывела из того скромного полумрака, в котором она до сих пор находилась. Убеждая графиню Головину заняться в свободное время составлением мемуаров, императрица Елизавета, супруга Александра I, предложила не только руководить своими советами, но и документировать эти Мемуары. Как видно из появившихся томов очень интересного труда его императорского высочества великого князя Николая Михайловича {Императрица Елизавета Алексеевна, супруга имп. Александра I, 3 т., СПб, 1908-1909. См. т. II, стр. 233, 440 и след. 462.}, императрица Елизавета Алексеевна, добровольно отходя на второй план среди великих событий ее времени, в то же время не оставалась ни равнодушной, ни чуждой к ним. В моих руках находятся документы, которые я надеюсь когда-нибудь издать, как в высшей степени поучительные не столько для истории России, сколько для Франции, и в них мы видим, что государыня вела переписку, не лишенную политического значения, обнаруживая большую проницательность.
   Лично не находясь в этой сфере действия, Головина была только ее эхом. Поэтому, так как переменившиеся отношения Двора удалили ее от такого драгоценного источника сведений, последняя часть Мемуаров, существенно пострадав от этого, почти всецело входит в область личной биографии, все-таки не лишаясь известной прелести и интереса.
   Двор Екатерины II, царствования Павла I и Александра I сгруппировали около трона много выдающихся женских образов, обольстительных и привлекательных по различным причинам. В этой блестящей плеяде Варвара Николаевна заняла совершенно отдельное место благодаря своим качествам и даже недостаткам, придававшим ей пленительную оригинальность. Находясь в кругу лиц, близких Екатерине, графиня Головина питала к великой государыне чувства безграничной преданности и восхищения, получая от нее также постоянно взамен свидетельства чрезвычайного доверия и любви. Но в то же время она не разделяла ни одной ее слабости; влияние окружавших Екатерину людей, обаятельной и развращающей среды, не имело на нее никакого действия, и ни на одну минуту она не потеряла чистоту своей совести и независимость суждений.
   Поэтому в отношении событий, проходивших перед ее глазами, она является свидетелем большой ценности. Она на все смотрела ясным взором и оценивала с естественным спокойствием прямодушия. Сама оставаясь безупречной, она сумела сохранить относительно увлечений других не легкую снисходительность, располагающую к преступным компромиссам, но известную широту воззрений, предостерегающую от излишне строгих суждений.
   После восшествия на престол императора Александра I ей пришлось на несколько лет покинуть отечество, и пред ней предстала живая картина Франции, оправляющейся после бурь революции. Она присутствовала при конце Консульства и начале Империи. Случайные знакомства сблизили ее с осколками старинной аристократии, находившейся на пути к восстановлению в своих правах. В этой среде, проникаясь убеждениями, чувствами и интересами своих французских друзей, она не сумела сохранить ту сдержанность, которая ей приличествовала как иностранке. Более роялистка, чем многие из них, она последовала за ними в перипетиях политической борьбы. Она сильно осуждала Бонапарта, как и многие из русских того времени. Так как и здесь она отражала борьбу страстей, волновавших общество, то свидетельство ее не лишено интереса.
   Рассказывая про крупные и мелкие события, переплетавшиеся с ее жизнью, она писала просто и безыскусственно, без всяких претензий, побуждаемая естественной склонностью, в которой, быть может, играла и наследственность; и если она не вполне овладела пером, то, по крайней мере, достигла известной приятности слога, оцененной уже многими читателями.
   Она была дочерью генерал-поручика Николая Федоровича Голицына (1728--1780) и княгини Прасковьи Ивановны, урожденной Шуваловой (1734--1802), и принадлежала к двум старинным родам, известность которых не требует пояснений. От Шуваловых она унаследовала склонность к литературе и искусству. Прасковья Ивановна была сестрой фаворита императрицы Елизаветы, дочери Петра Великого, Ивана Ивановича Шувалова (1727--1797), основателя Московского университета и Академии Художеств, который во время пятнадцатилетнего добровольного изгнания после смерти своего августейшего друга мог даже за границей приобрести славу мецената. Писатели, даже во Франции, знают другого Шувалова, Андрея Петровича (1744--1789), состоявшего в переписке с Вольтером, Даламбером, Лагарпом и писавшего сравнительно недурные стихи в честь Нинон.
   Детство и ранняя юность Варвары Николаевны протекли вне влияния этих родственников. Родившись в 1766 году, она до 1780 года жила вместе со своими родителями в имении Петровском, Московской губернии, где она встречала только своих деревенских соседей, людей мало образованных. Ее отец, незаметная личность, кажется, сам был человеком старинного уклада. Ее мать, более развитая и умная, прилежно занималась воспитанием дочери, но живя в Петровском, ощущала недостаток средств для этого. Дядя же, Иван Иванович, путешествовал, взяв с собою старшего из двух братьев Варвары Николаевны, Федора {Его "Записки" вошли в настоящее издание (Прим. ред.)}.
   Но в 1780 году судьба будущей графини Головиной вдруг изменилась. Умер ее отец вскоре после смерти ее младшего брата Ивана (1777 г.) и вернулся из путешествия дядя.
   Княгиня Голицына решилась отправиться жить в Петербург вместе с нежно любимым братом, который, оставаясь холостым и лишенный других близких родственников, казалось, был готов отдать им всю свою любовь. Семья Голицыных, состоявшая всего только из трех лиц, заняла дом, смежный с домом Шувалова, на углу Невского проспекта и Большой Садовой; пробитая стена соединила их жизнь, душой и радостью которой была Варвара Николаевна. Она быстро пополнила свое начальное образование, полученное в Петровском. Иван Иванович привез с собой из Рима и Парижа драгоценные коллекции предметов искусства, античный мрамор, картины, гравюры и богатую библиотеку. Молодая девушка составляла опись коллекции, предаваясь этому с той горячностью и восторгом, которые позднее заставили ее посвятить себя занятиям подобного рода. Она много читала, но главным образом рисовала. Она скоро стала писать красками, верно передавая натуру, с искусством, многочисленные свидетельства которого сохранились до сих пор и которое отчасти перешло по наследству к ее потомкам. Вместе с рукописью Мемуаров после нее остались альбомы, где рядом с ее рисунками находятся сделанные ее дочерями и внуками наброски, пейзажи, виды старого, теперь исчезнувшего, Парижа, портреты и карикатуры, составляя все вместе очень привлекательную коллекцию.
   Изучая ее, можно убедиться в действительно артистическом призвании Варвары Николаевны. Некоторые из ее произведений были напечатаны и между ними портрет Потемкина, пожалуй, один из самых лучших портретов знаменитого фаворита Екатерины Великой. Известный русский иконограф Ровинский также с похвалой упоминает в своем Словаре русских гравированных портретов (II 856 и IV 393) рисунок, изображающий императрицу сидящей под знаменитой колоннадой в Царском Селе, "очень характерный и похожий портрет", говорит он.
   Музыка тоже увлекала молодую девушку. Она пела и позднее даже делала попытки в композиции. Она с успехом выступала в концертах в Царском Селе и Зимнем дворце и вызывала аплодисменты романсами своего сочинения, никогда не впадая в претенциозный и тщеславный дилентализм.
   В то же время, под руководством своего дяди, она упражнялась в литературном слоге той эпохи и достигла, если не безусловной правильности, то, по крайней мере, приятной легкости стиля, о котором читатели будут иметь возможность судить сами. И вместе с непринужденностью, ясностью и духом французских писателей она усвоила также отчасти их остроумие. Впоследствии она была известна приятностью своего разговора, острой шуткой и быстрой живостью ее возражений.
   Таким образом, врожденные и приобретенные таланты представляли вместе одно целое, прелесть которого единодушно признавали современники, как в России, так и за границей.
   Отдавая должное ее уму, никто однако не говорил про ее привлекательную внешность и, действительно, Варвара Николаевна, казалось, не была красивой. Правда, в 1780 году в Москве была напечатана, в небольшом количестве экземпляров, написанная в честь нее Иваном Морозовым ода, где он воспевал ее глаза, "похожие на блистающую зарю" и ланиты "из лилий и роз"; но ее портрет от того времени, приписываемый кисти знаменитого Рокотова, сохранившийся в Петровском, в настоящее время принадлежащем князю А.М. Голицыну, далеко не подтверждает этого. Лицо, изображенное там в первой молодости, скорее выделяется силой выражения, чем правильными или приятными чертами. И позднейшие ее портреты, как написанный г-жой Виже-Лебрен, недавно появившийся в произведении де Нольчак, посвященном этой художнице, а также портрет, помещенный в выше цитированном труде великого князя Николая Михайловича, производят такое же впечатление.
   Но в то же время Варвара Николаевна не была и безобразна, хотя в этом отношении, если и нельзя про нее сказать, что она совершенно лишена была кокетливости, так как это было бы неестественно, а она была естественна во всем, то, по крайней мере, она не проявляла об этом никакой заботливости. Женившись на ней по любви, ее муж был не единственным мужчиной, которому она нравилась, хотя она и не позволяла никому другому высказывать себе это; но главные свойства ее привлекательности находились совсем в другой области.
   В 1783 году она была назначена фрейлиной ко Двору, где ее брат с 1780 года числился камер-юнкером {Князь Ф.Н. Голицын получил придворное звание камер-юнкера в 1777 г. (Прим. ред.)}. Она вскоре была там замечена, но уже раньше она обратила на себя внимание того, чье имя она будет носить всю жизнь.
   Головины с шестнадцатого века принадлежали к высшей аристократии московских бояр, креатур Ивана Грозного и его непосредственных предшественников; политика этих царей выдвигала их в первый ряд, как противовес оппозиции удельных и медиатизированных князей, потомков Рюрика и Гедимина. Начиная с Петра Ивановича Головина, казначея Василия ГУ, и Семена Васильевича, героя польской войны, Головины играли выдающуюся роль в истории России. Иван Михайлович Головин, помогавший Петру Великому в подавлении стрелецкого бунта и спутник его во время путешествия в Европу, имел честь открыть своим именем список русских адмиралов. Один из его родственников генерал-адмирал, фельдмаршал Федор Алексеевич Головин по диплому императора Леопольда I первый получил титул графа в России1.
   Его внук Николай Николаевич Головин2, родившийся в 1756 году, был в 1782 году, когда его в первый раз увидала Варвара Николаевна, одной из самых блестящих партий, которая могла представиться ее выбору. Он был хорошо сложен и довольно представителен, как это видно на миниатюре Изабей, находящейся у графа Ланскоронского, и к тому же он считался одним из очень богатых людей.
   Оба семейства находились в родстве; молодые люди понравились друг другу, но княгиня Голицына воспротивилась немедленному браку, находя его преждевременным.
   По новым идеям, проникавшим в то время в высшее общество, следовало, чтобы взаимная склонность будущих супругов выдержала испытание времени и жених мог бы перебеситься.
   Последний добросовестно этим и занялся во время заграничного путешествия, план и проект которого, по всем вероятиям, исходили от Шувалова. Но он не пошел по следам Ивана Ивановича и не заботился приобрести привычки и склонности, которые обеспечили бы ему возможность духовного общения со своей будущей супругой. Он долгое время находился в Париже, но знакомства и связи, заключенные там, не имели ничего общего ни с литературой, ни с искусством. Говорят, что у него была связь с знаменитой "Амазонкой свободы" Теруань де Мерикур; может быть, она и была матерью ребенка, о котором впоследствии заботилась графиня Головина со снисходительностью, к которой почти обязывали нравы той эпохи. Очень строгого нрава и очень ревнивая супруга Павла I, императрица Мария Федоровна, подавала в этом пример по отношению к незаконным детям своего мужа. Незаконный сын Николая Николаевича был кроме того пожалован дворянской грамотой и носил сокращенную фамилию своего отца -- тоже по обычаям того времени -- Ловин. В Монпелье граф Головин вступил в близкие отношения с молодой девушкой из хорошей семьи. У нее родилась от него дочь, восхитительный ребенок. Воспитанная благодаря великодушным заботам графини Головиной, она была выдана замуж за де Ривьера Гессенского, посланника в Петербурге. Выдающийся художник, он был дружен с г-жой Виже-Лебрен, и иногда по дружбе рисовал пейзажи для фона портретов, которые писала великая артистка. У графа Ланскоронского есть две картины: на одной из них изображен сам де Ривьер, а на другой его прелестная жена с дочерью, которая была еще тогда ребенком; произведения свидетельствуют о настоящем большом таланте портретиста. Весь род де Ривьер, теперь угасший, находился в родственных отношениях с потомками графа и графини Головиных.
   По возвращении из путешествия графа Головина, брак был быстро отпразднован и казался счастливым. "Я ужинал вчера с графиней Головиной, -- пишет в январе 1792 года граф Валентин Эстергази, посланный в Петербург французской аристократией, -- она до безумия любила своего мужа и он также ее очень любит. Их приятно видеть" (Letress, publiées par E. Daudet, Paris, 1908, p. 380).
   Вызывавший противоречивую оценку современников, большей частью недоброжелательную, и в то же время совершенный тип большого барина того времени, беспечный сибарит, беспорядочно ведущий свои дела, Николай Николаевич Головин, казалось, был вполне дворянином. Полковник в тридцать четыре года без способностей и склонности к военной службе, позднее чиновник также без всякого призвания к гражданской службе, он не блистал ни там, ни тут, но отличался всегда строгой честностью. Последнее, а также и беззаботность, с которой он разорился, прожил свое огромное состояние, и его тесная дружба с графом Федором Ростопчиным, с "сумасшедшим Федькой", как его звала Екатерина, все это вызывало строгое осуждение. Но когда в 1814 году распространились слухи о том, что он тяжело заболел, г-жа Свечина писала: "Если он умрет, одним честным человеком будет меньше в России, а их там не слишком много" (De Falloux. Letress de M-me Swetchine, I, 112).
   Отсутствие жалоб в воспоминаниях на недостатки ума и характера своего супруга, от которых должна была страдать графиня Головина, не опровергают мнений о нем. Варвара Николаевна была очень сдержанна и, как мы увидим дальше, не упоминала и о других фактах, игравших значительную роль в ее интимной жизни. Графина Головина не нашла нужным сказать все, что ее касалось близко. Но, по всей вероятности, она говорила правду, приписывая своему оклеветанному мужу черты благородства и великодушия, реабилитирующие его память. С другой стороны, Николай Николаевич не мешал жене устроить в их общем доме гостеприимный салон, респектабельный, но в то же время странно привлекательный, где, как в Петербурге, так и в Париже, благодаря потоку эмиграции, установившемуся в ту эпоху между двумя странами, смешались два общества в одно избранное, одинаково привлекательное и прелестное.
   Осмотрев петербургские салоны на берегу Невы, Адам Чарторыйский писал: "Дом Головиных отличается от всех мною перечисленных. Здесь нет ежедневных вечеров, но вместо этого небольшое избранное общество, вроде того, которое в Париже продолжало старинные традиции Версаля. Хозяйка дома остроумная, чувствительная, восторженная, обладает талантами и любовью к изящным искусствам" (Mémoires, I, 45).
   "Восторженная?" Трудно заметить в первых страницах Мемуаров эту черту характера, подчеркнутую Чарторыйским; ничто не кажется более неподходящим к природному темпераменту Варвары Николаевны, обладавшей великолепным душевным здоровьем и вполне уравновешенным характером. По причинам, которые читатель узнает в этой книге, можно отвергать свидетельство князя Чарторыйского во всем, что касается Головиной, как наблюдателя, не лишенного недоброжелательности. Но все-таки это он верно подметил. В то время, в которому относятся его слова, характер Головиной изменился. Находясь в близких отношениях с французскими гостями в Петербурге, она оказалась под их влиянием. Чувствительность в духе Руссо волною охватила Европу и, обращаясь в стремительный поток, восторженность была той атмосферой, в которой проходила жизнь эмигрантов во всех странах, куда они уносили с собой свои сожаления, страдания и преувеличенные надежды.
   Оторванная обстоятельствами, о которых упоминается в Мемуарах, от своих естественных точек опоры, потерявшись, г-жа Головина отдалась этому течению. Правда, она не совсем потеряла голову, но не избегла в некотором роде крушения.
   Начиная с этого времени, она стала восторженной во всем: в политике, в религии и даже в дружбе.
   Первая из ее подруг принадлежала к семейству ее мужа. Это была графиня Анна Ивановна Толстая, дочь князя Ивана Сергеевича Барятинского и княгини Екатерины Петровны, урожденной Голштейн-Бек. Мать последней, Наталья Николаевна, урожденная Головина, была теткой Николая Николаевича. С живым умом и романическим темпераментом, графиня Толстая слыла красавицей. Близкие называли ее "Длинная", тогда была мода на прозвища, и Головину за ее резвость и насмешливость, которая все-таки обыкновенно не обращалась в злость, прозвали (должен это упомянуть, хотя и рискую возбудить недоверие к Мемуарам у известного рода читателей), "Маленьким драгуном". Да, но она была добродетельным драгуном, хотя это и редко бывает, и предания, сохранившиеся на этот счет в ее семье, заслуживают доверия, потому что никто из ее современников не отрицает это, даже самые лучшие подруги Варвары Николаевны. Она была неприступной женщиной с инстинктивным стремлением ньюфаундлендской собаки спасать из водоворота страстей увлеченных жертв, которые в общем не очень охотно принимали эту помощь. Толстая, испытав это на себе, далеко не была благодарна, и отношения молодых женщин значительно пострадали от этого. Граф Толстой, сам человек беспорядочного поведения и склонный к интригам, содействовал этому разладу. Впрочем, скоро Варвара Николаевна подчинилась влиянию дружбы более обаятельной.
   В 1793 г. Екатерина II занялась браком своего любимого внука Александра, которого, как известно, она охотно сделала бы своим непосредственным наследником. Павел, по обыкновению, с недовольным видом принял невестку, на которой остановился августейший выбор его матери, и обращенная в православие принцесса Луиза Баденская стала членом Императорского Дома под именем Елизаветы Алексеевны. Для молодой четы был учрежден Двор, и граф Головин занял там должность гофмаршала, причем в этом назначении жена его сыграла большую роль. Очень опытная в деле замещения должностей, по причинам известным, Екатерина заметила "маленького драгуна" и решила поставить его на страже около великой княгини. Будущая императрица Елизавета, соединенная в пятнадцать лет браком с супругом, которому тоже было только шестнадцать лет, она, конечно, не могла ждать помощи в таких делах от Екатерины Петровны Шуваловой, гофмейстерины ее Двора и одной из худших женщин, находившихся вокруг трона.
   Великая княгиня покорно подчинилась этой стратегической комбинации, имевшей целью ее защиту, и следствием явилась взаимная дружба, которая слабо отражается в Мемуарах, по обыкновению своему сдержанных. Графиня Головина внесла туда самую бдительную материнскую заботливость, смешанную с обожанием, которое последующие испытания не только не ослабили, но и обратили в восторженность. Очень милая, но крайне романтичная, принцесса отдалась этой дружбе со страстностью молодой девушки, в которой склонность к сентиментальности той эпохи, тоска по родине, легкие неприятности в семейной жизни выливались в такую силу порывов дружбы, что нам это теперь трудно понять.
   Обладая молодой женщиной, созданной во всех отношениях, чтобы покорять и пленять сердца, великий князь, кажется, довольно холодно отвечал на проявление ее робкой нежности. В то время мода доводила до восторженности чувства дружбы между мужчинами и между женщинами и, кажется, подобный характер носила дружба великого князя Александра и Адама Чарторыйского.
   Покровительствуемые Екатериной II дружеские отношения "маленького драгуна" с великой княгиней должны были подвергнуться впоследствии жестоким случайностям. До смерти императрицы эта дружба, приводя в восторг Головину, доставляла ей исключительное положение при большом и малом Дворе. Изъявления уважения в изобилии сыпались на молодую женщину, которую неизменно выделяли своим вниманием государыня и супруга будущего государя. И Варвара Николаевна, окруженная уважением, ласками, жила как среди ослепительного сна.
   Все изменилось с восшествием Павла I.
   Сама графиня Головина объясняет эту перемену враждебным отношением новой императрицы Марии Федоровны, расположение которой она потеряла после того, как долгое время пользовалась им. Но следует заметить, как это делает и великий князь Николай Михайлович (Императрица Елизавета Алексеевна, стр. 252, франц. издание), что другие лица, не любимые супругой императора Павла, как, например, Чарторыйские и княгиня Наталья Федоровна Шаховская, впоследствии Голицына, остались при Дворе и в числе близких лиц к великому князю Александру и его супруге.
   Причина перемены, происшедшей в положении Головиных, гораздо более сложного порядка. Высокая милость, которой они пользовались до сего времени, возбудила много зависти. С другой стороны, Головина со свойственной ей прямотой боролась с многочисленными интригами, в которых Е.П. Шувалова вместе со своим неизменным другом Александром Яковлевичем Протасовым, воспитателем Александра I, дошли до того, что способствовали постыдным замыслам князя Платона Зубова. Скучая своим настоящим положением, а также чтобы заручиться на будущее, последний фаворит Екатерины осмелился даже на ее глазах обратиться со своими нескромными чувствами к Елизавете Алексеевне. Старая императрица делала вид, что не замечает этого, и молодая великая княгиня, испытывая огорчения в своей семейной жизни, не показывала, что смущена этим. Головина попыталась энергично вмешаться.
   В таких случаях, даже с самыми честными намерениями, есть риск самому прослыть интриганом. И многие лица постарались представить интриганкой Варвару Николаевну (Архив Воронцова, XXX, 113, ср. Шильдер Александр I, I, 88). Принадлежа также ко Двору великого князя, граф Толстой недоброжелательно относился к Головиным, положение которых было более блестящим, чем его. Различными способами, о которых упоминают Мемуары, удалось обвинить Головину как в увлечениях графини Толстой, так и в несправедливых подозрениях, наброшенных на великую княгиню. Елизавета Алексеевна поверила этому и произошел разрыв. Головины покинули Двор.
   Правда должна была открыться позднее. Но и тогда, по странным и довольно загадочным причинам, жертва этой печальной ошибки не возвратила себе то, что она потеряла.
   Она потеряла все сразу. Назначенный куратором университета, ее брат отправился в Москву, чтобы занять этот пост. Вскоре, в 1797 г., умер H.H. Шувалов, оставляя в их общем доме пустоту, которая ничем не могла быть заполнена. Судебный процесс, возникший по поводу его наследства, внес раздор в семью, до сих пор жившую согласно.
   Замужем за человеком, верной и преданной спутницей которого она оставалась до конца, но разделенная с ним в интеллектуальном отношении целой пропастью, мать двух малолетних дочерей, Варвара Николаевна вдруг оказалась одинокой, как в нравственном, так даже и в ином отношении. Немилость, хотя и незаслуженная, образовала вокруг нее совершенную пустоту, удаляя от нее и тех, кто раньше добивался быть принятым ею. Увлеченная безрассудной любовной связью с человеком -- лордом Уитвортом, английским посланником, -- который годился ей в отцы, графиня Толстая и та оставила свою подругу, которая все сделала, чтобы предохранить ее от этого приключения.
   Варвара Николаевна осталась только со своей матерью. Она никогда не прекращала проявлять нежную заботливость относительно последней, и та, сочувствуя умственным течениям той эпохи, была во всех отношениях ценной спутницей в жизни дочери. Но очень пожилая уже, все более и более прихварывая, к тому же русская с ног до головы, княгиня Голицына, хотя она и была из рода Шуваловых, начала отставать от новых веяний, за которыми она и ранее следовала с известной сдержанностью и увлекаться которыми она была теперь все менее и менее расположена. Тем более, что в эту эпоху, проникаясь страстностью, многие нападали на вещи, которые она считала недосягаемыми и священными, создавая таким образом между теми, кто беззаветно отдавался ему, как это было с Головиной и другими, более робкими или более благоразумными, печальное разногласие.
   Тогда в Петербурге появилось совершенно новое общество, способное увлечь воображение и чувствительность, несоразмерно обостренную от невозможности найти удовлетворение в окружающей среде. Это были эмигранты, выброшенные на берег России бурей революции, сотрясавшей тогда Францию. Политика Павла I, оказывая этим изгнанникам радушный прием, восстановляя Версаль в Митаве и "Отель Конде" на берегу Невы, делала их героями дня. При Дворе и в обществе в первых рядах толпилась и толкалась масса иностранцев, имена которых прежде упоминались в свите короля Франции: Брогли, Круссоль, Дама, Дотишамп, Торси, Лагард, Ламезонфор, Сен-При, Лаферте, Блакас...
   И в то же время революция отбросила на тот же гостеприимный берег некоторых знаменитых членов французского духовенства. Из них аббат Николь получил разрешение открыть в Петербурге учебное заведение, которое дополняла коллегия иезуитов под управлением знаменитого Грубера, и знаменитый педагог получил воспитанников из самых аристократических родов России: Голицыных, Нарышкиных, Гагариных, Меншиковых, Орловых. Рядом с ними д'Огар в той же аристократической среде занимался деятельной пропагандой, в которой педагогические занятия очень тонко переплетались с горячей проповедью католицизма.
   По своему положению, а также в силу отношений, завязанных H.H. Шуваловым во время своего пребывания во Франции, Головины первые вошли в соприкосновение с эмигрантами. Обыкновенно даже приписывали влиянию графа Эстергази, агента претендентов на трон Франции, назначение Головина ко Двору великого князя Александра. Пустота, образовавшаяся теперь вокруг Варвары Николаевны, еще более побуждала ее искать общества эмигрировавших. В ее салоне, более чем где-либо, они могли найти дух своей родины. Г-жа Виже-Лебрен, став постоянной гостьей Головиной во время своего долгого пребывания в Петербурге, так отзывается о ней:
   "Эта прелестная женщина блещет остроумием и различными талантами, что часто было вполне достаточно, чтобы занять нас, потому что у нее мало бывало народу. Она рисовала очень хорошо, сочиняла прелестные романсы, которые исполняла, аккомпанируя себе на рояле. Более того, она была в курсе всех литературных новостей Европы, которые, как я думаю, можно было узнать у нее одновременно с Парижем" (Воспоминания II, 323--324).
   Впечатления г-жи Эдлинг, автора известных Записок, были почти такие же:
   "Я подружилась с графиней Головиной, прелесть которой, красноречие и таланты делают ее дом приятным".
   И вскоре все усиливающееся сближение любезной хозяйки дома с характером своих постоянных посетителей, создавало между ними связь, становившуюся с каждым днем все теснее. Варвара Николаевна становилась все более восторженной в обществе этих бродячих рыцарей политического и религиозного легитимизма и приняла их как и те, так и другие убеждения.
   Немного спустя после восшествия на престол Павла I, она встретила между ними особу, которая своим характером, званием и прошлым решительно завладела ее чувствами.
   Это была знаменитая принцесса де Тарант, Луиза де Шати-льон, младшая дочь последнего герцога де Шатильон и Адриенны де Лабом Лебланк де Лавальер. Родившись в 1763 году выданная замуж в 1781 за Шарля де Латремуйль, принца Тарантского, она с 1787 года была в числе статс-дам Марии-Антуанетты и разделяла с ней как последние удовольствия, так и первые испытания несчастной королевы. Заключенная в 1792 году в тюрьму, она избежала смерти и ей даже удалось получить свободу. В Англии, где она нашла убежище, настойчивые письма императора Павла и императрицы Марии Федоровны приглашали ее в Россию, где она вместе со своими родными могла быть прилично устроена. Не сохранив ничего из своего большого состояния, позволившего ей истратить во время ее свадьбы 66954 ливра "на туалет и сообщения о свадьбе" (Princesse de Tarente, Souvenirs p. 242), не имея другого средства, чтобы помочь своей семье, все уже испытав, принцесса приняла это приглашение.
   В России ей предшествовала репутация героини. Про нее рассказывали, что она с опасностью для жизни закрыла своим телом молодую девушку, оставленную на ее попечение, от ружей, направленных на нее. Действительно, мать этой молодой девушки, герцогиня де Турсель, подтверждает это в своих Мемуарах, изданных в 1883 г. герцогом де Каре (II, 279). Вид и манеры принцессы находились в полном соответствии с этой лестной для нее легендой. Строгая, спокойная, постоянно печальная, без улыбки, она казалась живым олицетворением траура по династии, которой она служила, по своей стране и аристократии.
   "Во внешности и манерах этой странной женщины было что-то отталкивающее, -- говорит г-жа Эдлинг, -- и в то же время она была способна на самую глубокую привязанность. Никогда я не встречала человека более сильного характера и одностороннего ума" (Записки, стр. 46).
   По словам de Falloux (Lettres de Madame Swetchine, I, 164) "политические идеи принцессы не были ни глубоки, ни серьезны, но производили сильное впечатление, потому что были связаны с великими традициями и потрясающими несчастными событиями. В ней видели живое воплощение прошлого".
   Графиня Головина была тронута этим до самой глубины своей души с первой встречи. Можно сказать, что она была поражена как ударом грома и скоро между нею и знатной иностранкой установилась известная общность как материальная, так и духовная. Начиная с этого времени и до 1814 г., когда принцесса де Тарант умерла в доме своей подруги, их жизнь постоянно сливалась. Головина делила свою любовь, преданность и заботы на две части и большую из них посвящала не своим самым близким родным. Но ни ее дочери, ни муж не жаловались на это, великодушно разделяя это нежное отношение, в проявлении которого, кажется, даже слуги дома принимали участие.
   И принцесса де Тарант не одна пользовалась такими симпатиями в России. Сентиментальные и восторженные, элегантные, несмотря на временную нужду, и утонченные, хотя и с поверхностным образованием, все эти эмигранты, вместе со своими спутниками-иезуитами, стремившимися устроиться в Петербурге педагогами с целью католической пропаганды, легко находили дорогу к разочарованному сердцу некоторых русских. Они давали последним то, что вновь пробудившиеся чувства и мысли напрасно заставляли их искать у себя на родине, где под прозрачным внешним блеском плохо скрывался фон природной грубости, где литература и наука были в зачаточном положении и где даже религия, часто благодаря невежественным и некультурным служителям ее, внешне производила отталкивающее впечатление на людей чувствительных.
   Головина и многие из ее соотечественников, даже самые достойные, наиболее способные к восприятию благородных стремлений, не различали более сущности вещей. Воспитанные иностранными гувернерами и гувернантками, иногда дополнив образование поездкой в Европу, попадая ко Двору, вдруг перенявшему европейскую утонченность, окруженные блестящими иностранцами, внезапно заполнившими их салоны, -- все это и делало их чуждыми лучшим и благородным сторонам народного гения. Это общество потерпевших крушение от политической бури, очень привлекательное во многих отношениях, но в сущности легкомысленное, по жестокой ошибке казалось высшим идеалом культуры, к которому со времени Петра Великого стремились лучшие русские люди и куда, по их мнению, надо было вести народ, стоявший на пороге цивилизации.
   Варвара Николаевна разделяла это необдуманное увлечение и в силу прямоты своего характера не могла остановиться на полдороге. Она хотела во всем подражать своей подруге, все разделять с ней. Она стала католичкой вместе с некоторыми из русских, в число которых входит также и Толстая, и так как Головина нигде не оставила никаких указаний на время перехода в другую веру, до сих пор не удалось определить его точно. Мемуары молчат об этом, ни слова, ни намека, так как нельзя же относить сюда ее частые посещения католических церквей. У меня и сейчас есть один знакомый русский, горячо верующий православный, который во время своих частых приездов в Париж, каждое воскресенье сперва выслушает мессу в Ла-Мадэлен, а потом обедню в русской церкви на улице Дарю.
   Молчание Варвары Николаевны об этом объясняется, быть может, августейшим сотрудничеством, о котором я упоминал раньше; но во всяком случае это событие тяжело отразилось на ее жизни, с этого времени полной разных тягостных испытаний.
   Брат Головиной не мог простить ей этого поступка и прервал с нею всякие сношения. Оставив также мемуары (Русский Архив 1874 г.), князь Федор Голицын совершенно не говорит там о своей сестре, и она в предлагаемом сочинении упоминает о нем всего только три раза, причем последний раз с довольно заметным оттенком враждебности. По характеру своему не склонная к злым чувствам, Варвара Николаевна и православная, и католичка, не особенно строго соблюдала христианскую заповедь о прощении обид и при случае проявляла довольно язвительный характер.
   Она была "с коготком", как отзывается о ней граф Эстергази, набрасывая довольно привлекательный ее портрет и сравнивая ее с другой особой, которой он отдавал нежное предпочтение. "Не обладая твоим постоянством, -- пишет он своей жене, -- потому что она легко привязывается и легко расстается со своими друзьями, не такая добрая и не такая остроумная, это все-таки женщина, которая более других здесь походит на тебя: честная, любит своего мужа, свои обязанности, своего ребенка, с приятной фигурой, хотя и не красавица, полная талантов и обходительности в обществе" (Lettres, p. 380).
   Заметим мимоходом, что женившись уже пожилым на женщине, бывшей на двадцать пять лет моложе, граф Эстергази имел особенные причины отдавать предпочтение своей жене.
   У Головиной были и другие неприятные последствия ее перехода в другую религию. Великий князь Александр, после того как сам проявлял к ней признаки особой милости и уважения, казалось, вовсе не был недоволен переменой отношения к ней своей супруги. Быть может, он и не вполне был уверен в виновности Головиной, но тогда он был еще далек от своих последующих увлечений и недоверчиво относился к восторженности. Переход в другую веру бывшей подруги его жены естественно должен был усилить это чувство, затрагивая интересы государства. Будущий монарх православной России не мог поощрять отпадение от веры. Поэтому, когда Елизавета Алексеевна, перестав заблуждаться относительно своей так горячо любимой подруги, была намерена вновь сойтись с ней, их разделяла стена, уничтожить которую у нее не было желания или возможности.
   Я довольствуюсь этим объяснением за недостатком какого-либо другого, вытекавшего из Мемуаров, или допустимого помимо их. Во всяком случае оно не вполне удовлетворяет, потому что заменившая Головину около Елизаветы Алексеевны, хотя и не так привязанная к ней, графиня Толстая, тоже перешедшая в католичество, сохранила с ней до конца очень близкие отношения. Правда, эти отношения главным образом выражались в переписке, так как бывшая возлюбленная лорда Уитворта прожила большей частью за границей и там же умерла. В сорокалетнем возрасте Варвара Николаевна, разочаровавшись в лучших чувствах дружбы и привязанности, оказалась окруженной холодным враждебным отношением и почувствовала непреодолимую потребность удалиться из среды, связи с которой были порваны. Возведенная на трон в Г 80 Г году после смерти Павла Г, Елизавета Алексеевна осталась предметом восторженного поклонения. Головина не ограничивалась только внешними проявлениями уважения, которые подобали государыне, но даже в душе не позволяла себе обратиться с упреком к женщине, так сильно любимой и такой неблагодарной. Несмотря на то, что ее держали в стороне от Двора, несмотря на тысячи мелких уколов, она по-прежнему сохранила к Елизавете Алексеевне чувства, полные энтузиазма, которые она отдала ей в незабываемые мгновения первых клятв в дружбе. Но, подчиняясь высшей воле или по собственному желанию, кумир стал холоден, как мрамор.
   "Блестящее и страстное воображение, -- пишет г-жа Эдлинг, говоря об императрице (Записки, стр. 57), -- соединялись в ней с холодным сердцем, неспособным к настоящему чувству любви... Благородство ее чувств, возвышенность ее идей, добродетельные наклонности, красивое лицо делали ее идолом толпы, но не могли возвратить к ней ее супруга. Изъявления уважения льстили ее гордости, но были недостаточны для ее счастья.
   ...Окруженная престижем, она по очереди увлекалась искусством, наукой, чувствами самыми страстными... и постоянно разочаровываясь, охладевая, она испытала счастье только в тот момент, когда жизнь собиралась покинуть ее...".
   Из труда великого князя Николая Михайловича известно, что только в последние дни жизни императора Александра I между августейшими супругами, официально соединенными, но в интимной жизни оставшимися чуждыми, произошло сближение, уничтоженное смертью. Это роковое путешествие в Таганрог должно было для примирившихся супругов быть настоящим свадебным путешествием.
   Немного спустя после восшествия на престол императора Александра принцесса де Тарант направилась во Францию, призываемая семейными делами. Она не получила в России того, на что имела право надеяться. Быстро меняющееся расположение Павла I доставило ей жестокое разочарование. Через несколько месяцев после ее отъезда Головина последовала за своей подругой, захватив с собой всю свою семью. Принятая как близкий человек высшим обществом Сен-Жерменского предместья, находя удовлетворение стремлениям ума и сердца в этой среде, прелести и добродетели которой она сильно преувеличивала, Головина без сомнения очень надолго бы осталась в Париже, если бы ей не помешали вскоре после того обострившиеся отношения Франции и России. Она с болью рассталась со своей второй родиной, но в виде утешения она увезла с собой то, что было для нее там самого дорогого.
   Накануне ее отъезда г-жа де Шатильон сказала ей:
   -- Увезите с собой мою дочь!
   По преданию, которое я слышал в замке Видевиль -- в настоящее время собственность графа и графини Галард, -- принцесса де Тарант не могла быть довольна своим житьем у родных. Ссора из-за денег, тяжелые отношения с мужем, от которого у нее была только одна дочь, умершая в раннем возрасте, заставляли ее с сожалением вспоминать об менее неприятных испытаниях эмиграции. Про нее говорили, что у нее был неуживчивый характер. Две подруги более не расставались. Обладая очень ограниченными средствами, бывшая статс-дама Марии-Антуанетты приняла гостеприимство Головиной, и в одном из альбомов, о котором я упоминал выше, есть акварель, изображающая комнату на даче около Петербурга, где в 1814 году она скончалась после тяжелых страданий, которые она мужественно переносила.
   Это был для Варвары Николаевны удар, от которого она не оправилась. Более чем когда-либо чувствовала она себя чужой в России. Благодаря дружескому участию у нее было несколько мимолетных свиданий, похожих на свидания любви, с Елизаветой Алексеевной, в которых по временам являлся признак прежней дружбы, теперь навсегда исчезнувшей.
   Взяв в Париж свою мать, Головина на обратном пути потеряла ее. Она сделала над собой усилие, чтобы сойтись со своим братом и приняла на себя заботы о его сыне, воспитанием которого он мало занимался. Она выдавала замуж своих дочерей, но оставалась неутешной.
   Скоро домашние заботы еще более омрачили ее разочарованную жизнь. Граф Головин, к которому император Александр всегда относился довольно холодно, вновь поступил на службу, получил для своей дочери шифр фрейлины и для своей жены титул кавалерственной дамы ордена Св. Екатерины. Но в то же время он совершенно разорился. Виже-Лебрен очень удивлялась, встретив у него за столом довольно дерзкого крестьянина, и потом узнала, что это был заимодавец, вызванный для срочных платежей (Souvenirs, 322). Более чем безрассудно и бессознательно Николай Николаевич следовал в этом отношении примеру многих своих современников. Автор очень любопытных мемуаров И.Ф. Тимковский (Русский Архив, 1874, I, 1463) изображает некоторых из вельмож того времени, рассуждающих о затруднениях жизни, причем почти все были согласны, что невозможно жить, довольствуясь одним только своим доходом. Один из гостей, возражая, привел пример графа Строганова, на что другой ответил:
   -- Строганову это возможно, когда он получает около миллиона рублей в год; у меня же всего только сто тысяч, как же я могу выпутаться?
   Граф Головин, которого, быть может, изобразил здесь Тим-ковский, не называя его, выпутывался при помощи новых долгов и продажей по частям своих имений.
   И в один прекрасный день Варвара Николаевна должна была примириться с продажей дачи, где умерла принцесса де Тарант и которая была ее любимым местопребыванием. Эта же пропасть постепенно проглотила значительное приданое, приготовленное графиней для своих дочерей. Католички, как и их мать, они вышли замуж за поляков: старшая, Прасковья, за графа Яна-Максимилиана Фредро, младшая, Елизавета, за графа Льва Севериновича Потоцкого, блестящего русского дипломата.
   В 1817 году она отказалась продолжать Мемуары, Она предприняла их только согласно желанию, выраженному ее кумиром; но кумир перестал ими интересоваться. И Варвара Николаевна, казалось, вполне разочаровалась в жизни к тому моменту, когда начинающаяся неизлечимая болезнь, та же самая, от которой погибла "ее несравненная подруга", -- рак -- понемногу ухудшал ее здоровье.
   В 1818 году, все более и более расхварываясь, она отправилась во Францию, и после своего появления в 1820 г. в России, она опять поехала туда, чтобы уже более не возвращаться. Монпелье привлекал тогда многих иностранцев славой своего медицинского факультета. Головина, кажется, очень ненадолго остановилась там; но, начиная с этого момента и до ее смерти, настолько густая тень окутывает последние дни ее жизни, что русский издатель Мемуаров искал сначала могилу их автора на берегу Луары; потом он думал, что нашел ее в Сен-Жермен де-Пре и даже привел рисунок с надписью, в которой он не мог разобрать дату кончины. Этот рисунок взят из альбома графа Леона Мнишека, правнука Головиной, и представляет собой импровизацию, в которой блестящий дипломат больше заботился об искусстве, чем о точности.
   Мне было позволено приподнять край завесы благодаря великодушному участию августейшего историографа императрицы Елизаветы. Узнав о моих затруднениях, великий князь Николай Михайлович положил им конец, доверив мне часть своих чудесных документов. Я открыл там многое, дополняющее настоящую рукопись. Письма Головиной от 1820 и 1821 года, адресованные кумиру, одни из Монпелье, другие вероятно из Парижа. Насколько они отличаются от прежних записок, где был изгнан всякий этикет, расстояние уничтожено, и сердце писавшей их могло свободно излагать свои чувства. Нежность еще заметна в них, но, кажется, что она проскальзывает несмотря на усилие сдержать ее, и как бы охлажденным ледяным дыханием смерти. Первое письмо есть без сомнения прощальное послание при отъезде из С.-Петербурга:
   

19 июля 1820 г.

   "Я имею честь послать Вашему Императорскому Величеству молитву, которую Вы мне позволили предложить Вам: для меня будет утешением думать, что Ваше Величество прочтет ее иногда утром. Единение в Боге единственно истинное, и чистые и бескорыстные чувства могут с полным доверием отдаться ему..."
   

Сентябрь 1821 г.

   "Каждый день я все более убеждаюсь, что слова очень слабый способ, чтобы выразить сильные чувства привязанности и благодарности. Я обращаюсь к сердцу Вашего Императорского Величества, чтобы оно могло прочесть те чувства к ней, которые заключаются в моем сердце... Мои страдания беспрерывны; моя крайняя худоба и слабость свидетельствуют об этом. У меня бывают очень болезненные припадки и я осуждена еще долго страдать; но Бог в своем милосердии посылает мне милость выносить их не жалуясь, и я принимаю это испытание, соединенное со столькими чувствительными лишениями, как благодеяние. У меня так мало заслуг до сего времени; я больше наслаждалась, чем страдала; я окружена друзьями и заботливым отношением; но что я покинула, не может быть ничем заменено... P.S. Я часто вижу Толстую, но она по-прежнему остается загадкой для меня".
   
   Между Головиной и ее первой подругой отношения не были очень нежными. Также больная и по странному совпадению той же болезнью Толстая искала лекарств между югом Франции и Парижем. Она регулярно переписывалась с императрицей Елизаветой и отбросив всякую церемонию и принужденность писала ей из Марселя 16 октября 1818 года:
   
   "Среди напастей жизни у меня две неприятности: первая состоит в грозных письмах Головиной. Я говорю Вам об этом, Ваше Величество, потому, что может быть Вы это знаете и что только одно Ваше слово способно остановить невоздержанность ее языка".
   
   В декабре того же года Варвара Николаевна была в Париже, но когда императрица спрашивала про нее у Толстой, последняя ничего не могла сказать. Три года спустя, в апреле 1821 года, они были вместе в Париже, но не могли сойтись. Толстая жаловалась на это: "Я дожидалась, что она меня позовет, и не дождалась". Ожидание продолжалось, и она отправилась без приглашения, но не могла похвалиться приемом.
   
   "Мне кажется, что я была гораздо более рада видеть ее, чем она меня. У меня нет никакой злобы к ней; я смотрю на нее, как на избалованного ребенка. Ее непоследовательность приносит несчастье только ей. Наконец, со вчерашнего дня она в своей атмосфере, в предместье Сен-Жермен. Она безумно рада этому. Дай Бог, чтобы она была там счастлива".
   
   В этих строках довольно ясно просвечивает гнев и досада разочарованной дружбы. Толстая даже не допускала того, что ее подруга так тяжело больна, как она это утверждала: "Я думаю, что это критический возраст так действует на нее, а больше у нее нет никакой болезни".
   В июне того же года она должна была признать свою ошибку. В это время граф Головин умер в России в обстановке гибели своего состояния, упреков толпы "нежных друзей, дававших ему деньги взаймы из 12%", -- как говорил граф Ростопчин. (Письма и примечания изданы маркизом Сегюром Le Correspondant, 1882 г, новая серия, том ХС, стр. 533.) Он прибавляет далее 18 июля 1820 г.: "Графиня Головина все хворает, и наступающая жара, по всему вероятию, ускорит ее смерть. Она очень страдает, и несмотря на это, удивительная вещь, с удовольствием ест и не чувствует опасности. Духовные лица утешают ее, и, кажется, аббат Дье-Дежарден состоит ее духовником. Ривьер, ее доктор, постоянно находится между страхом Божьим и приличием".
   "Эти внутренние опухоли, -- объясняет Толстая, -- сильно увеличиваясь, нарушают все функции. Она очень страдает, но переносит страдания мужественно и покорно".
   Обе дочери умирающей были беременны в это время и их не пустили из России. Ее племянник Федор Голицын провел около нее несколько недель, но должен был уехать, призываемый обязанностями своей службы. Желая оспаривать право находиться около больной у ее друзей из Сен-Жерменского предместья, заботы которой казались Толстой недостаточными, она наталкивалась на все возрастающее отвращение.
   
   "Около нее нет никого, на кого бы можно поручиться. Это меня очень беспокоит... Я бываю так огорчена, когда она меня не принимает... После стольких лет такой испытанной дружбы, кажется, она могла бы не стесняться со мною, и я ничего не понимаю в этом..."
   
   Обе женщины оставались загадкой одна для другой: обычная история дружеских связей на печальном склоне их жизни.
   Впрочем, Толстая преувеличивала одиночество Варвары Николаевны. Насильно проникнув к ней однажды, она застала ее в обществе г-жи де Беарн, которая почти не покидала ее. Кроме того, г-жа де Ривьер, незаконная дочь графа Головина, находилась постоянно около своей благодетельницы.
   10-го июля 1821 года Головина узнала о смерти своего мужа, скончавшегося 12-го июня. "Я надеюсь, по крайней мере, -- пишет довольно зло Толстая, -- что это не повлияет на ее здоровье". Она критически относится к выбору доктора, которому доверилась умирающая, хотя это и был знаменитый Дюбуа. Она предпочла ему Дюпюитрена, который очень искусен и заботлив, тогда как Дюбуа приходит только при последней крайности.
   Из этого видно, что знаменитые доктора мало переменились в течение века.
   Положение Головиной все ухудшалось, и ее дверь строго была закрыта от назойливых посетителей, в какой роли чаще других являлась Толстая. "Мы очень счастливы, что нам удается добраться до гостиной", -- пишет она. Было однако средство, открывавшее все двери, это -- явиться с письмом от императрицы Елизаветы.
   
   "Я сказала ей, что у меня есть поручение от Вашего Величества к ней и она меня приняла... Она была очень расстроена... Я нашла, что она сильно переменилась. У нее вид покойника и она невыносимо страдает. Несмотря на свою покорность, она сама это говорит, иногда дожидается смерти как благодеяния и просит прощения у Бога, что не может больше переносить боль... Если что и может утешить ее, так это известие о Вашем Величестве и разговор про Вас. Какие благословения посылает она Вам, какие пожелания всякого рода счастья высказывает она!".
   
   Эти строки помечены 16 августа 1821 г.; менее чем через месяц, 13 сентября, Толстая извещала государыню, что мучениям наступил конец. Головина скончалась третьего дня, по-прежнему терпеливая, покорная, "до последней минуты оставаясь сама собой".
   Ее могила на кладбище Пер-Лашез благоговейно охраняется потомками ее младшей дочери; род ее старшей дочери угас.
   Также исчезло богатство графа Головина, но взамен его Варвара Николаевна оставила потомкам наследство, которое они считают более ценным: артистические таланты, легкость пера, восторженную пытливость к проявлениям ума. Они унаследовали от нее также особенную любовь к Франции. На большинство из них Париж производил то же самое впечатление непреодолимого магнетизма, как и на автора Мемуаров. После того, как они жили в Польше, в России и в столицах различных стран Европы, они поселились в Париже и там окончили свое существование. Пережив своих родных, дочери графини Потоцкой -- графиня Ланскоронская, вышедшая второй раз замуж за графа Фитцгума, и графиня Мнишек -- последовали их примеру. У них были в Париже особняки, знаменитые своими коллекциями предметов искусства. Второй сын графини Фредро, бывший священником, и граф Леон Мнишек, внук графини Потоцкой, были парижанами с ног до головы. Около семи человек из потомства Варвары Николаевны погребены, как и она, на кладбище Пер-Лашез и двое других в Нормандии.
   Со стороны матери родственники Варвары Николаевны живут в России и судьба их различна. Петровское, как мы уже это видели, по-прежнему в руках Голицыных, и брату настоящего владельца, князю Михаилу, бывшему гофмейстером Двора покойного великого князя Владимира Александровича, я обязан ценными сообщениями, которые значительно облегчили мне работу. Я выражаю ему здесь глубокую благодарность.
   Я спешу теперь уступить слово автору Мемуаров. Рукопись, которой я пользовался, находилась в числе наследства графа Андрея Мнишек и была уступлена после его смерти вдовой (вторая жена графа, француженка, урожденная де Лагатинери) барону Леону де Во. Она состоит из четырех тетрадей, переплетенных в сафьян, и, по всем вероятиям, восходит к первой четверти прошлого века; в них можно ясно видеть два различных женских почерка. Один из них приписывают графине Головиной, но я не вполне уверен, чтобы настаивать на этом. В этом документе встречаются очень немногочисленные подчистки и поправки и вернее всего он является копией. В то время, когда составлялись Мемуары, Варвара Николаевна страдала глазами, также была очень занята художественными работами, насколько, конечно, ей позволяло это ее слабое зрение, и едва ли она взяла на себя этот труд. Скорее всего копия была переписана дочерьми под ее наблюдением или быть может частью даже принцессой де Тарант. К сожалению, в данном вопросе я не могу выйти из области предположений. Письма принцессы де Тарант графине Головиной хранятся в Петербурге в собственной его императорского величества библиотеке. Леон Понго упоминает об этих письмах и приводит оттуда некоторые выдержки в своем этюде о русских в Париже, помещенном в журнале Le Correspondante вышедшем потом отдельно (Париж, 1904 г.). Но я лично не имел возможности воспользоваться означенным источником, а с другой стороны, архивы рода де Латремуйль в настоящее время тоже недоступны.
   Госпожа Фредро в свою очередь оставила Мемуары, с которыми я очень был бы рад познакомиться и которые в копии или оригинале мне были обещаны из двух различных источников. Но после долгих месяцев ожидания и бесплодных усилий я должен был отказаться от этого.
   Во всяком случае, рукопись, которой я пользовался, по сравнению с другими известными копиями, представляет полную гарантию в достоверности. Если оригинал и сохранился, ничто до сих пор не указало на его существование. Четыре тетради, которыми я пользовался, представляют кроме того еще одну особенность, что в каждой из них оставлено значительное количество чистых страниц, вероятно для приложений и примечаний, что однако не было исполнено.
   Возможно, что эта копия и была экземпляром, переданным автором императрице Елизавете Алексеевне. Существует легенда, что рукопись Мемуаров долгое время сохранялась в Зимнем дворце и была сожжена по распоряжению императора Николая I, который, действительно, много уничтожил подобных документов. Если и уцелела часть переписки императрицы Елизаветы Алексеевны, то это только благодаря тому, что письма, я не знаю каким образом, попали в частные руки. Но экземпляр Мемуаров, переданный Головиной государыне, был возвращен обратно автору. Она говорит это совершенно ясно.
   Так ли или иначе, но рукопись предлагаемых в данной книге Мемуаров уже давно служила оригиналом для других копий, две из которых, в таких же четырех тетрадях каждая, но уже позднейшей редакции, были мне переданы графом Ланскоронским. Сличая с другим экземпляром из библиотеки графа Леона Мнишека, служившего оригиналом для русского издания, а также еще с другим того же происхождения, но принадлежащим графу Григорию Строганову в Риме, я убедился, что тексты рукописей разнятся незначительными вариантами, произошедшими просто от ошибок при переписке.
   Без сомнения мне нет необходимости говорить, что я добросовестно сохранил текст, внося туда очень незначительные поправки в правописании только там, где описки были слишком очевидны. Мне казалось, что текст, написанный подряд, было бы нужно разделить на главы, прибавить хронологическую классификацию, отчасти помеченную в рукописи, и ввести красные строчки.
   Но я оставил неприкосновенным язык автора, и его совершенная естественность, отсутствие отделки, изысканности, ясность и простота легко искупают некоторые недостатки в стиле.
   Головина превосходно рассказывает события и изображает отдельных лиц. Ее экскурсии в область философских комментарий менее удачны, но зато и не так часты.
   Мемуары особо ценны тем, что в них встает перед нами картина эпохи, которая и в общественной, и в частной жизни богата яркими чертами, приобретая особую прелесть оттого, что красивые, волнующие и интересные образы отражались в воображении женщины с душою артистической, способной к восприятию впечатлений и художественной передаче их.
   К памятнику на кладбище Пер-Лашез, где эта приемная дочь Франции нашла последнее упокоение, но не забвение, должен быть прибавлен и этот литературный памятник, появляющийся в стране, которая была близка ее уму и сердцу.
   

I
Последние годы царствования Екатерины II

ГЛАВА ПЕРВАЯ
1777-1791

I. Детство.-- Дом в имении князя Н.Ф. Голицына.-- Фаворит императрицы Елизаветы: И.И. Шувалов.-- Вступление в свет.-- Граф Головин.-- Назначение ко Двору. II. Брак.-- Неудачные роды.-- Путешествие Екатерины II в Крым.-- Военная карьера графа Головина.-- В Бессарабии.-- Пребывание в армии.-- Начало французской эмиграции.-- Предприимчивый эмигрант: граф Ланжерон.-- Бывший фаворит Екатерины II: Зорич.-- Двор князя Таврического.-- Потемкин и княгиня Долгорукая.-- "Прекрасная гречанка". III. Возвращение в С-Петербург.-- Таврический дворец.-- Двор великого князя Александра.-- Вступление графа Головина на службу.

I.

   В жизни наступает время, когда начинаешь жалеть о потерянных мгновениях первой молодости, когда все должно бы нас удовлетворять: здоровье юности, свежесть мыслей, естественная энергия, волнующая нас. Ничто нам тогда не кажется невозможным; все эти способности мы употребляем только для того, чтобы наслаждаться различным образом; предметы проходят пред нашими глазами, мы смотрим на них с большим или меньшим интересом, некоторые из них поражают нас, но мы слишком увлечены их разнообразием, чтобы размышлять. Воображение, чувствительность, наполняющая сердце, душа, по временам смущающая нас своими проявлениями, как бы заранее предупреждая, что это она должна восторжествовать над нами, -- все эти ощущения беспокоят нас, волнуют, и мы не можем разобраться в них.
   Вот приблизительно, что я испытала, вступив в свет в ранней юности.
   Почти все первые годы моего детства прошли в деревне. Мой отец, князь Голицын, любил жить в готическом замке3 старинного имения, пожалованного царицами его предкам. Мы уезжали из города в апреле месяце и возвращались только в ноябре. Моя мать была небогата и не имела средств, чтобы дать мне блестящее воспитание. Я почти не расставалась с нею; своей нежностью и добротой она приобрела мое доверие. Я могу по правде сказать, что с того момента, как я начала говорить, я ничего от нее не скрывала. Она предоставляла мне свободно бегать одной, стрелять из лука, спускаться с горы в долину к реке, протекавшей там, гулять в начале леса, осенявшего окна помещения, занятого моим отцом, влезать на старый дуб рядом с замком и рвать там желуди. Но мне было положительно запрещено лгать, злословить, относиться пренебрежительно к бедным или презрительно к нашим соседям. Они были бедны и очень скучны, но хорошие люди. Уже с восьми лет моя мать нарочно оставляла меня одну с ними в гостиной, чтобы занимать их. Она проходила рядом в кабинет с работой и таким образом она могла все слышать, не стесняя нас. Уходя, она мне говорила: "Поверь, мое дорогое дитя, что нельзя быть более любезным, как проявляя снисходительность, и что нельзя поступать умнее, как применяясь к другим". Священные слова, которые были мне очень полезны и научили меня не скучать ни с кем.
   Я хотела бы обладать талантом, чтобы описать это имение, одно из самых красивых к окрестностях Москвы: готический замок с четырьмя башенками; галереи со стеклянными дверями, оканчивающиеся у боковых крыльев дома; одна сторона была занята матерью и мною, в другой жил отец и останавливались приезжавшие гости; прекрасный и обширный лес, окаймлявший долину и спускавшийся, редея, к слиянию Истры и Москвы. Солнце заходило в углу, который образовали эти реки, что доставляло нам великолепное зрелище. Я садилась на ступеньки галереи и с жадностью любовалась пейзажем, я бывала тронута, взволнована, и мне хотелось молиться; я бежала в нашу старинную церковь, становилась на колени в одном из маленьких приделов, где когда-то молились царицы; священник вполголоса служил вечерню, дьячок отвечал ему; все это сильно трогало меня, часто до слез... Это может показаться преувеличенным, но я рассказываю это потому, что это правда, и потому, что я убеждена собственным опытом в том, что еще на заре жизни у нас бывают предчувствия и что простое воспитание более способствует их развитию, оставляя нетронутой их силу.
   В это время у меня случилось несчастье: я потеряла моего брата, которому было восемнадцать лет4. Он был красив и добр, как ангел. Моя мать была удручена горем. Мой старший брат5, находившийся тогда во Франции вместе с дядей И.И. Шуваловым6, приехал утешать ее. Я была очень рада его видеть; очень любознательная, я засыпала его вопросами, которые его очень забавляли. У меня была настоящая страсть к искусствам -- раньше, чем я узнала их.
   Мы поехали в Петербург, чтобы повидаться с дядей, который возвратился в Россию после пятнадцатилетнего отсутствия. Мне тогда было десять лет и, следовательно, он должен был увидеть меня в первый раз, причем моя особа представляла собой поразительный контраст с детьми, которых он видел до сих пор. У меня не было ни сдержанного вида, ни натянутых манер, какие бывают обыкновенно у маленьких барышень. Я была очень резвой и Едва она показывалась, всякий страх исчезал, уступая место почтительности и полной преданности. Всякий, казалось, говорил: "Я вижу ее и тем счастлив. Она -- моя опора, моя мать". Садясь за карты, она бросала взгляд вокруг, чтобы видеть, все ли заняты. Ее внимание к окружающим простиралось до того, что она сама спускала штору, если солнце беспокоило кого-нибудь. Обыкновенно ее партия в бостон состояла из дежурного генерал-адъютанта графа Строганова и старика камергера Черткова, которого она очень любила. Мой дядя, обер-камергер Шралов, тоже иногда участвовал в партии, и Платон Зубов -- также. Вечер этот продолжался до девяти или девяти с половиной часов.
   Помню, как однажды Чертков, плохо игравший, рассердился на императрицу, которая пропустила взятку, и бросил карты на стол. Это оскорбило государыню. Она ничего не сказала, но перестала играть. Произошло это в конце вечера: она встала и простилась с нами. Чертков стоял как громом пораженный. На другой день было воскресенье. В этот день давался большой обед для всех, занимавших высшие государственные посты. Великий князь Павел с супругой также приезжали из Павловска, расположенного в четырех верстах от Царского Села. Когда их не было, то обед происходил в колоннаде. Я имела честь присутствовать на этих обедах. После церковной службы и обычного приема, когда императрица удалялась, гофмаршал, князь Барятинский, называл тех, кто должен был обедать с государыней. Чертков, имевший право входа во все малые собрания, стоял в уголке, вне себя от горести. Он как будто не решался поднять глаз на того, кто должен был произнести его приговор. Каково же было его изумление, когда он услышал свою фамилию! Он не шел, а бежал. Мы подходим к колоннаде, ее величество сидит в конце ее. Она встает и берет Черткова под руку, чтобы идти к столу. Он не мог выговорить ни слова.
   -- Как вам не стыдно думать, что я буду сердиться на вас? -- сказала она ему по-русски. -- Разве вы забыли, что милые бранятся -- только тешатся?
   Никогда я не видала человека в таком состоянии, в каком находился этот старик: он разрыдался и повторял без конца:
   -- Ох, матушка моя, как мне говорить-то с тобой, как отвечать на твою доброту, всё бы хотел умереть за тебя!
   Это обращение на "ты" очень выразительно в русском языке и вовсе не ослабляет почтительности в разговоре.
   Во время вечеров в Царском Селе у стола императрицы стоял круглый стол, за которым сидели принцесса Луиза, уже невеста великого князя, ее сестра и я, а также Шувалова, впоследствии княгиня Дитрихштейн, и племянницы графини Протасовой, которые замыкали кружок, образовавшийся около принцессы. Великие князья то приходили, то уходили. Императрица приказывала принести нам карандашей, бумаги и перьев. Мы рисовали или играли в секретари; ее величество осведомлялась несколько раз о ходе нашей игры и очень забавлялась ею. Шувалова играла партию с Протасовой, дежурными камер-юнкерами, иногда с графиней Браницкой, приезжавшей время от времени в Царское Село.
   Дворец в Царском Селе был выстроен еще императрицей Елисаветой. Он обширен и очень красив, хотя построен в готическом стиле. Екатерина прибавила для себя отдельную пристройку в более изящном вкусе. Она находится в конце нескольких зеркальных и раззолоченных зал, отделяющих ее покои от помещения, где жил великий князь Павел. Дальше расположены хоры церкви, где государыня слушала службу вместе со своей семьей и придворными дамами. Первый зал этого нового здания украшен живописью. За ним следует другой, потолок и стены которого отделаны ляпис-лазурью, а пол паркетный, из красного дерева и перламутра. Затем идет большой кабинет, за ним зал, отделанный китайским лаком. Налево спальня, маленькая, но очень красивая, и кабинет в зеркалах, отделенных друг от друга красивыми деревянными панно. Этот маленький кабинет служит входом в колоннаду, которая видна в перспективе из дверей кабинета. На террасе, от которой начинается колоннада, находится обитый зеленым сафьяном диван и стол. Здесь рано по утрам ее величество занималась.
   Вся эта пристройка, очень просто отделанная, находится возле небольшой стены, выдающейся вперед. Обойдя ее, слева видят прекрасный благоухающий цветник. С этой стороны терраса оканчивается роскошными залами. Справа -- гранитная ограда до самого сада. Она украшена бронзовыми статуями, отлитыми в античном вкусе в Императорской Академии художеств. Колоннада представляет собой стеклянную галерею с мраморным полом, вокруг которой идет другая открытая галерея с колоннами, поддерживающими крышу. Отсюда открывается обширный вид во все стороны. Крыша эта возвышается над двумя садами: обыкновенным, старые липы которого осеняют маленькие комнаты террасы, и новым английским садом с прелестным озером посередине. В этом прекрасном жилище было нечто волшебное, и обитала в нем женщина, обладавшая всем, чтобы нравиться и привязывать к себе. У императрицы был особенный дар облагораживать все окружающее, она давала смысл всему, и даже ограниченный человек переставал быть таковым возле нее. В ее обществе всякий был доволен собой, потому что она умела говорить с каждым так, чтобы не привести его в смущение и приноровиться к его пониманию.
  

IV

   Императрица питала самую горячую привязанность к своему внуку, великому князю Александру. Он был красив и добр, но хорошие качества, которые тогда были заметны в нем и могли бы обратиться в добродетели, так и не развились вполне. Его воспитатель граф Салтыков, человек коварный, хитрый и склонный к интригам, постоянно внушал ему поведение, которое разрушало всякую искренность, заставляя постоянно обдумывать каждое свое слово и поступок. Желая примирить императрицу с ее сыном, граф Салтыков вынуждал молодого великого князя, с его добрым и прекрасным сердцем, к вечному притворству. Иногда доброта великого князя давала себя знать, но воспитатель тотчас заботился о том, чтобы уничтожить эти порывы. Он наставлял своего воспитанника удаляться от императрицы и бояться отца; благодаря этому великий князь постоянно боролся со своим сердцем. Великий князь Павел старался развить в сыне вкус к военному делу. Он заставлял Александра и его брата Константина два раза в неделю присутствовать на военных упражнениях в Павловске, приучая их к мелким, незначительным сторонам военного дела, уничтожая более широкое его понимание, так как это не имело бы отношения к прусскому мундиру. Но, несмотря на эти обстоятельства, которые легко могли дурно сказаться даже на человеке самого твердого характера, я должна отдать справедливость моему повелителю: всепрощение осталось так же близко его сердцу, как далека от него тирания. Его нрав -- кроткий и обходительный; в разговоре чувствуется мягкость и изящество, в стиле много красноречия, а во всех прекрасных поступках заметна полнейшая скромность.
   Принцесса Луиза, ставшая его супругой, соединяла вместе с невыразимой прелестью и фацией во всей фигуре замечательную для четырнадцатилетней девушки выдержку и сдержанность. Во всех ее поступках заметны были следы усилий уважаемой и любимой матери. Ее тонкий ум с замечательной быстротой схватывал все, что могло служить к его украшению, подобно пчеле, собирающей мед даже с самых ядовитых растений, а разговор дышал всею свежестью молодости. Я наслаждалась, слушая ее, изучая эту душу, столь непохожую на другие. Душа эта, сочетая в себе все добродетели, открыта была и для всяких опасных влияний. Ее доверие ко мне возрастало с каждым днем, вполне оправдываясь теми чувавами, которые я питала к ней, и поэтому добрая ее слава сделалась еще дороже, еще ближе моему сердцу.
   Первое лето, которое мы провели вместе, было только преддверием дружбы, продолжавшейся несколько лет. Она мне представлялась прекрасным молодым растением, стебли которого могли бы дать при хорошем за ним уходе прекрасные отпрыски, но которому угрожали постоянные бури и ураганы. Опасности, угрожавшие ей, удваивали мои о ней заботы. Я часто с сожалением вспоминала о ее матери, единственном существе, способном завершить ее воспитание, начатое так хорошо, и бывшем живым примером добродетели, который мог бы предохранить ее от ошибок и увлечений.
   Необходимо сказать несколько слов о великом князе Константине. Характера он вспыльчивого, но не гордого; душевные его движения -- деспотичны, но непоследовательны; он совершает дурные поступки по слабости характера, наказывая только тогда, когда чувствует себя более сильным. Беседа с ним была бы приятна, если бы можно было забыть его сердце, но и у него бывают иногда благородные побуждения: это цикута, служащая в одно и то же время и ядом, и лекарством.
   Графиня Шувалова, друг Вольтера и д'Аламбера, использовала их доктрины для оправдания своих слабостей. Она была тонкая интриганка, готовая пожертвовать всем ради Платона Зубова, бывшего в то время ее идолом. Несмотря на всю изворотливость своего ума, графиня не умела скрыть алчности: она была богата и жаловалась на бедность.
   Граф Строганов был очень любезный человек и добр до слабости. Он страстно любил искусства. Его характер порывист и восторжен. Он поступал дурно по увлечению, но никогда не по собственному желанию. Всегда ровным настроением духа и веселостью он оживлял наше общество. Сделанный императором Павлом президентом Академии художеств, Строганов много способствовал ее усовершенствованию. Он глубоко любил свою родину, но не обладал, однако, добродетелями, способными сделать его ее опорой.
   Мой дядя, обер-камергер Шувалов, был воплощенная доброта. Его прекрасная благородная фигура изобличала в нем высокую и бескорыстную душу. Половину своих доходов он жертвовал в пользу бедных. Его привязанность к императрице доходила до слабости. Несмотря на милости, которыми императрица его осыпала, он был всегда очень скромен.
   Однажды он вошел к госрарыне в то время, когда та играла на бильярде с лицами из своего ближайшего окружения. Государыня, шутя, сделала ему глубокий реверанс; он ответил ей тем же. Она улыбнулась, придворные захохотали. Такая неожиданная и деланная веселость с их стороны покоробила императрицу.
   -- Господа, -- обратилась она к ним, -- ведь мы с обер-камергером уже сорок лет как друзья, и потому мне может быть дозволено шутить с ним.
   Все замолчали.
   После смерти своей повелительницы дядя целый год скорбел о ней.
   Чертков, прекрасный, добрый, истинно русский человек, был личностью благородной и здравомыслящей. Государыню он обожал и умер через несколько месяцев после ее смерти, будучи не в силах перенести этой потери.
   Графиня Протасова, безобразная и черная, как королева островов Таити, постоянно жила во дворце. Родственница князя Орлова, она была пристроена ко двору благодаря его покровительству. Когда она достигла более чем зрелого возраста и не составила себе партии, ее величество подарила ей свой портрет и пожаловала в камер-фрейлины. Протасова принадлежала к интимному кружку государыни не потому, что была другом императрицы или обладала высокими достоинствами, а потому лишь, что была бедна и ворчлива. В ней, однако, было развито чувство благодарности. Императрица, сжалившись над ее бедностью, пожелала поддержать ее своим покровительством. Она разрешила ей вызвать к себе племянниц и заняться их образованием. Иногда она подшучивала над ее воркотней. Однажды, когда Протасова была особенно не в духе, ее величество, заметив это, сказала ей:
   -- Я уверена, моя королева, -- она так называла ее в шутку, -- что вы нынче утром прибили свою горничную и потому как будто в дурном расположении. А вот я, встав в пять часов утра и решив дела в пользу одних и во вред другим, оставила все дурные впечатления и беспокойства в своем кабинете и прихожу сюда, моя прекрасная королева, в самом лучшем настроении.
   Двор великого князя Александра состоял из обер-гофмаршала графа Головина (моего мужа), графа Толстого, камергера Ададурова, князя Хованского и камер-юнкера графа Потоцкого.
   Двор проводил вечера у принцессы Луизы, которая со времени своего миропомазания и помолвки получила титр великой княжны и имя Елисаветы Алексеевны. Племянницы Протасовой бывали там постоянно. Принцесса Фредерика немало способствовала оживлению общества. Она была очень умна и хитра и, несмотря на свой юный возраст, выказывала решительность характера. Увы, ее судьба, хотя и блестящая, подвергла ее немалым испытаниям, и корона, возложенная на ее голову, была покрыта шипами. В конце пребывания двора в Царском Селе она уехала и вернулась к матери. Сцена разлуки двух сестер была очень трогательна. Накануне ее отъезда, идя к великой княжне Елисавете, я встретила под сводами террасы императрицу, выходящую от принцессы Фредерики. Она возвращалась с прощального визита от нее...
   Утром следующего дня, когда все было готово к отъезду и двор великого князя собрался, мы прошли через сад и цветник до лужайки, где стоял экипаж принцессы Фредерики. После раздирающих душу прощаний великая княжна вскочила в карету к сестре в тот момент, когда дверцы уже закрывались, и, поцеловав ее еще раз, поспешно вышла, схватила мою руку и побежала со мной к Руине, находившейся в конце сада. Там она бросилась под дерево и предалась своему горю, положив голову ко мне на колени. Но когда графиня Шувалова вместе с остальным двором подошли к нам, великая княжна тотчас вскочила, подавила слезы и медленно, с совершенно спокойным лицом направилась к дому. Так уже в столь юные годы она умела скрывать свое горе. Эта черта многих заставляла ошибаться в ее характере. Не умея понять, они считали ее холодной и бесчувственной. Когда мне говорили об этом, я всегда отвечала молчанием: бывают в сердце такие святые и дорогие уголки, говорить о которых -- все равно что совершать проступок против них, и есть суждения настолько низкие и достойные презрения, что не заслуживают, чтобы им оказывали честь оспаривать их.
   Приготовления к свадьбе великого князя Александра начались тотчас по возвращении двора в город. Все этого ждали с живым интересом. Наконец настало 23 сентября 1793 года. В церкви Зимнего дворца было устроено возвышение, на котором предстояло совершиться брачной церемонии, для того чтобы всем было видно. Как только молодые поднялись на него, всеми овладело чувство умиления: они были хороши, как ангелы. Обер-камергер Шувалов и князь Безбородко держали венцы. Когда окончился обряд венчания, новобрачные сошли, держась за руки. Александр опустился на колени перед императрицей, чтобы благодарить ее, но государыня подняла его, обняла и поцеловала со слезами. Такую же нежность государыня выказала и по отношению к Елисавете. Затем молодые поцеловались с великим князем-отцом и великой княгиней-матерью, которые тоже благодарили госрарыню. Павел Петрович был глубоко тронут, что всех очень удивило. В то время он любил свою невестку, как настоящий отец.
   Граф Ростопчин, долго пользовавшийся милостью Павла, рассказывал мне, что однажды в Гатчине, в разговоре о юной великой княгине, тот с живостью заметил:
   -- Нужно отправиться в Рим, чтобы найти вторую Елисавету.
   Потом все изменилось. Кое-какие несчастные обстоятельства возбудили сомнения и придали вид правды самым ужасным клеветам. Такова судьба царственных особ: самые законные и естественные их чувства постоянно искажаются людьми низкими, ловкими, льстивыми и жаждущими только того, чтобы сохранить царскую милость за счет истинно преданных людей.
   Император Павел больше других опасался быть обманутым. Его характер, делавшийся все более недоверчивым, оказался очень удобен для тех, кто желал его гибели. Срруга хотя и любила его, но своими попытками влиять на него лишь больше его раздражала. Она окружила его интригами, которые льстили самолюбию, но уничтожали доброту характера. Она полагала, что, помогая несчастным, исчерпывает все свои обязанности благотворения, однако тщеславие, которое часто вредило ей, отравляло и дела ее благотворительности, главным источником которых должно быть доброе сердце. Она стала завидовать красоте, грации и изяществу Елисаветы, дружбе с ней императрицы и особенно воздаваемым ей почестям. Перемену ее по отношению ко мне я могу приписать лишь особенной моей привязанности к ее невестке. Ее доброта и милость ко мне, продолжавшаяся шестнадцать лет, обратилась в ненависть. Она старалась погубить меня во мнении Елисаветы, реренная, что ничто не могло бы задеть меня больнее.
   В день свадьбы был большой обед, вечером -- бал в парадной зале великого князя Александра. Императрица, Павел Петрович и Мария Феодоровна проводили молодых до их покоев. На следующий день был еще один бал в большой галерее у государыни, затем последовало еще несколько празднеств.
   Приезд турецкого посланника в октябре того же года представлял собой очень красивое зрелище. Аудиенция, данная ему императрицей, была очень торжественна. Начиная от дверей приемной залы до трона, на котором восседала Екатерина, стояли в два ряда, образуя густую цепь, высокие гвардейцы, одетые в красные колеты, с большими золотыми звездами, украшенными русским гербом, на груди и другими такими же -- на спине. У них были серебряные каски с черными плюмажами и карабины. На государыне была императорская мантия и малая корона. Два церемониймейстера открывали шествие, держа в руках золотые бравы с двуглавым орлом. За ними двое церемониймейстеров вели богато разодетого посланника. Более пятидесяти турок несли подарки на восточных подушках.
   В то время, когда двор переехал из Царского Села в Таврический дворец, в котором всегда проводил часть весны и осени, на мою долю выпала большая радость. Моя свекровь просила у императрицы позволения лично поблагодарить ее за сына. (Она была слишком стара и глуха, чтобы быть принятой в Зимнем дворце во время церемонии, когда мой муж был назначен гофмаршалом двора великого князя Александра.) Ее величество охотно согласилась оказать ей эту милость и приказала мне привезти ее во дворец после обеда. Мы вошли в зал за несколько минут до выхода императрицы. Свекровь была женщиной умной и по всей справедливости пользовалась безупречной репутацией. Во время ссылки и несчастий, которые ее семья терпела в заключении при Елисавете Петровне, она выказывала большое мужество и душевную теплоту. Из-за своей глухоты она уже давно не бывала в обществе, но стоило ей показаться в зале, как раздались приветственные возгласы, ей стали целовать руки и оказывать всяческие знаки уважения. Признаюсь совершенно искренне, что я была всем этим очень польщена и тронута. Императрица встретила ее очень ласково, поцеловала и приказала мне быть ее толмачом, потому что было бы неловко, если б государыня кричала ей в ухо. Я с благодарностью повторяла все сказанные ею милостивые выражения. Потом она повела нас в свои внутренние покои, чтобы показать их моей свекрови, и та воспользовалась отсутствием публики, чтобы броситься к руке ее величества и выразить в самых трогательных словах, как она благодарна за то, что государыня подумала о ее старости и об ее сыне. Императрица была очень растрогана, и я также: ничто не бывает так сладостно для нашего сердца, как чувство благодарности за любовь к нам и за участие в судьбе нашей. Возвратившись в зал, свекровь собралась уезжать, но государыня задержала ее на весь вечер, составила ей партию в бостон с людьми, которые ей были наиболее приятны, и наслаждалась веселостью, которую приветливая и всеми уважаемая старушка распространяла вокруг себя.
   Девятого мая двор переехал в Царское Село. Этот отъезд императрицы, хотя он и совершался каждую весну, всегда производил большой эффект. Она ехала с людьми, составлявшими ее интимный кружок, в шестиместном экипаже, запряженном десятью красивыми конями, предшествуемая шестью курьерами, двенадцатью гусарами, столькими же лейб-казаками и в сопровождении камер-пажей; пажи и конюхи были верхом. Как только экипаж трогался с места, сто пушечных выстрелов из Петропавловской крепости возвещали городу об отъезде государыни. Народ сбегался, все экипажи были в движении, всем хотелось увидеть ее поезд. С ее отъездом все становилось угрюмым и тревожным, все чувствовали неприятную пустоту. Несмотря на то, что на другой день я должна была нагнать ее, я, вместе с другими, разделяла это чувство и была неспокойна, пока сама не поехала.
   Император Павел вывел из употребления и это обыкновение блестящего царского отъезда, и я сожалею об этом. Оно служило для всех некоторым утешением. Воображению нужны подобные величественные картины: они так соответствуют той почтительности, которую каждый в глубине души питает к императору. Я сожалею также о пушечном выстреле, возвещавшем нам восход и заход солнца: это было как бы напоминанием о том конце и о той надежде, которые всегда живут в глубине нашего сознания. Павел отменил и этот обычай.
   Летом 1794 года, когда я второй раз жила в Царском Селе, при дворе появилось несколько новых лиц. Граф Эстергази, агент французских принцев, был принят государыней очень милостиво. За его откровенным тоном скрывались корысть и склонность к интригам. Все считали его открытым и прямодушным человеком, но государыня недолго ошибалась в нем и лишь по своей доброте терпела его. Он заметил это и стал прихлебателем Зубова, который и поддержал его. Его жена была женщина добрая, благодарная к своим прежним повелителям, обхождения прямого, ровного и свободного.
   Граф Штакельберг, наш прежний посол в Варшаве, где он играл важную роль, отлично умел угадывать дух общества. Это был ловкий царедворец, преданный Зубову.
   Граф Федор Головкин, хотя и был ничтожной личностью, но некоторое время играл известную роль. Это был злой и наглый лжец, не лишенный дерзости. Шутя и развлекая, он понемногу достиг высших чинов, но его влияние продолжалось недолго: насмешка и клевета были изгнаны из кружка императрицы, которая не терпела их. Граф Головкин был чтецом и лакеем Зубова, другом сердца и поверенным лицом графини Шуваловой. Зубов выхлопотал ему место посланника в Неаполе, но дурное поведение заставило отозвать его оттуда, он был даже выслан на некоторое время.
   Три сестры, княжны Голицыны, назначенные фрейлинами при великой княгине Елисавете незадолго до ее свадьбы, также последовали за двором в Царское Село.
   Оживление природы всегда придает весне неотразимую прелесть. Это время года обостряет все чувства, воскрешает все воспоминания. Дышишь лишь для того, чтобы вдохнуть благоухание; любишь с утроенной силой все то, что хочешь любить. Но среди разнообразия чувств возникает и некое томление, которое может стать опасным для алчущего сердца.
   Молодая великая княгиня выросла и похорошела. Она обращала на себя общее внимание: ее ангельское лицо, стройная, грациозная фигура, легкая поступь заставляли всякий раз восхищаться ею. Когда она входила к императрице, все взоры устремлялись на нее. Я наслаждалась ее торжеством, но с некоторым опасением: мне хотелось бы, чтобы на нее более были обращены взгляды великого князя, чем кого-либо другого.
   Мы гуляли каждый вечер. Все время стояла чудесная погода. Мы останавливались около ограды или колоннады. Заходящее солнце, тишина в воздухе, благоухание цветов -- все это ласкало чувства. О, сладкий яд юности! Что за чудесное время!..
  

V

   Ничего не могло быть интереснее и красивее этой прелестной пары: Александра и Елисаветы. Их можно было сравнить с Амуром и Психеей. Окружающие замечали, что в чувствах они вполне отвечали друг другу. Великий князь оказывал тогда мне честь удостоивать особенного своего доверия. Утром мы всегда гуляли втроем: и муж, и жена одинаково желали меня видеть. Если супруги слегка ссорились между собой, -- меня звали быть судьей. Помню, что после одной из их размолвок они приказали мне прийти на следующее утро в семь часов в нижний этаж дворца, в комнаты моего дяди, выходившие в парк. Я отправилась туда в назначенное время. Оба они вышли на террасу. Великий князь влез через окно, велел передать стул, вылез, заставил меня выскочить в окно, -- словом, проделал все, чтобы придать обычному делу вид приключения. Они схватили меня за руку, отвели в бывший Эрмитаж в глубину сада, там усадили на стол, и заседание было открыто. Оба говорили одновременно. Приговор состоялся в пользу великой княгини, которая была совершенно права. Великому князю надо было признаться в своей неправоте, что он и сделал. Покончив с серьезным делом, мы очень весело отправились гулять.
   Тем летом мы совершали прелестные прогулки. Императрица желала только одного: видеть своих внуков счастливыми и довольными. Она позволила им гулять везде, где они ни пожелают, даже и после обеда. Как-то раз велели приготовить охоту в Красном Селе. Эта деревня находится на небольшом расстоянии от Дудергофа, трех холмов, из которых два покрыты густым лесом. На них растут прелестные цветы, гербаристы собирают там очень интересные коллекции. На среднем холме лес менее густой. На вершине его построена финская деревня, а лютеранская церковь придает ему живописность. Мы вернулись во дворец в самый жар, пророчивший сильную грозу, и пообедали с большим аппетитом. Едва мы вышли из-за стола, как раздался сильнейший удар грома. Блеснувшая молния ослепила нас. Полил обильный дождь, пошел град. Елисавета Алексеевна бегала за градинами, которые вкатывались в комнату через каминную трубу. Вся эта суета, охотничий азарт, разнообразные волнения нас с нею очень забавляли. Фрейлина княжна Голицына затворилась в спальне: она сильно боялась грозы. Молодая графиня Шувалова ушла вместе с ней, а ее мать ходила то к ним, то к нам. Мы с великой княгиней наслаждались общими чувствами: гроза, гром и молния представлялись нам прекрасным зрелищем, и мы любовались ими, облокотившись на подоконник. Мы обе были в амазонках и черных касторовых шляпах. Шляпа великой княгини была украшена лентой стального цвета, и она потихоньку переколола ее на мою, чтобы обменять их незаметным образом. В тот же день она передала мне записку, которая и теперь хранится у меня в медальоне вместе с ее портретом и прядью волос.
   Что может быть приятнее первого проявления чувства дружбы? Ничто не должно становиться у него на дороге. Доверчивостью, увлеченностью и чистотой дружба походит на вечноцветущий сад. В дружбе любят без страха и угрызений совести, и какое счастье, можно даже сказать, более, чем счастье, владеть верным и чувствительным сердцем!..
   Гроза прошла. За ней последовала самая полная тишина. Воздух был мягок и ароматен. Все способствовало тому, чтобы сделать нашу прогулку приятной. Некоторое время охотились, потом взобрались на первый из холмов. С вершины его открывался прелестный вид. Цветы и земляника росли под самыми нашими ногами. Потом мы поднялись на самый лесистый из холмов. В стороне находился птичник для фазанов, окруженный густыми деревьями, среди которых мы заметили тропинку, ведущую на вершину. Великой княгине захотелось туда взобраться, но тропинка была слишком камениста и крута. Вскоре придумали, как ее туда доставить: возле птичника нашли финскую тележку, запряженную лошадью, и предложили этот экипаж великой княгине. Та приняла его с радостью. Вместе с нею усадили меня, княжну Голицыну и молодую графиню Шралову. Камергеры и камер-юнкеры помогали лошади: одни тянули ее за узду, другие толкали тележку. Великий князь и некоторые придворные ехали верхом. Эта многочисленная свита и финская тележка напоминали волшебную сказку и, казалось, скрывали в себе что-то таинственное. Все в жизни -- тайна, даже и финская тележка.
   Прогулка продолжалась долго. Мы вернулись в открытых экипажах. Вечер был восхитительный: свет сменился сумерками, все предметы: холмы, деревья, колокольни -- обрисовались черной тенью на дымчатом небе. Говорили мало, но каждый по-своему был очарован.
   В Царском Селе жила графиня Толстая, жена камергера великого князя. Она еще не была принята при дворе, но имела позволение бывать у великой княгини в качестве приближенной к ее двору. Я знала ее с детства, но мало. Она была мне родственницей по мужу, а граф Толстой в это время был моим поклонником. Он привез ее ко мне и сказал:
   -- Дарю вам мою жену.
   Она справедливо обиделась его словам, которые и меня поставили в неловкое положение и установили между нами некоторое стеснение, к счастью недолго продолжавшееся. Толстая была красива и симпатична, но несчастные обстоятельства ее жизни усилили ее чрезмерную природную застенчивость. Когда мы оставались одни, она обыкновенно молчала, но наконец лаской и предупредительностью я достигла того, что она ко мне привыкла, стала откровенна и полюбила меня всеми силами своего сердца. Наше сближение перешло в подлинное чувство. Испытания, через которые мы обе прошли, только укрепили нашу дружбу, которая не должна и не может прекратиться.
   Утром мы гуляли с ней вместе в окрестностях Царского Села. Как-то раз графиня пригласила меня отправиться в деревню колонистов, находившуюся в двенадцати верстах от дворца. Мы нашли ее прелестной и описали великому князю и великой княгине все подробности нашей прогулки. Их императорским высочествам также захотелось туда отправиться, и они получили позволение императрицы. Решено было, что для большей свободы они отправятся инкогнито под нашим покровительством. Великая княгиня должна была выдавать себя за мадемуазель Гербиль, свою горничную, а великий князь -- за моего племянника. В восемь часов утра великая княгиня уселась со мной и графиней Толстой в коляску, мой муж поместился в собственном английском кабриолете, а великий князь вместе с ним. Приехав в дом госпожи Вильбад, куда мы вошли, великая княгиня погрузилась в воспоминания. Это жилище и одежда обитателей напоминали ей крестьян ее родины. Семейство Вильбад состояло из мужа, жены, сына с его женой и ребенком и молодой девушки. Пригласили двух соседей и стали играть прирейнские вальсы. Музыка и вся обстановка произвели большое впечатление на великую княгиню, но к удовольствию ее примешивалась легкая грусть. Муж мой отвлек ее от этого чувства, сказав:
   -- Мадемуазель Гербиль, вы слишком ленивы. Пора готовить завтрак. Пойдемте в кухню. Мы сейчас сготовим яичницу, а вы нарежете петрушки.
   Великая княгиня повиновалась и таким образом получила свой первый кулинарный урок. На ней было белое утреннее платье, маленькая соломенная шляпа прикрывала ее прекрасные белокурые волосы. Принесли охапку роз; мы сделали из них гирлянду и украсили ею ее шляпу. Она была мила, как ангел. Великий князь Александр с трудом сохранял серьезность при виде моего мужа, который надел поварской колпак и имел очень смешной вид.
   Мы отведали превкусной яичницы, а масло и густые сливки довершили завтрак. В углу комнаты находилась люлька со спящим ребенком. Молодая мать изредка ходила баюкать его. Великая княгиня, заметив это, опустилась на колени, покачала дитя, и глаза ее наполнились слезами. Она будто предчувствовала тяжелые испытания, которые готовило ей будущее.
   Веселость и простота придали немало оживления нашей утренней прогулке. Обратный путь был поистине замечателен: лил потоками сильный теплый дождь, мы усадили великого князя в коляску под полость, прикрывавшую наши ноги. В коляске помешалось лишь три человека, и, несмотря на все наши старания, он промок до костей. Однако это не уменьшило нашей веселости, и мы долго еще с удовольствием вспоминали эту прогулку.
   Госпожа Вильбад, приезжая иногда в город по своим делам, привозила мне масло. Я попросила ее привезти его также моему так называемому племяннику.
   -- Я не знаю, где он квартирует, -- сказала она.
   Я отвечала, что велю ее проводить, и один из моих слуг отвел ее во дворец. Когда она узнала истину, с ней едва не сделалось дурно от удивления и счастья. Великий князь вручил ей сто рублей и одежду для ее мужа. Помнится, что эта небольшая пенсия выдавалась ей потом в продолжение нескольких лет.
   Удовольствиям не было конца. Императрица старалась сделать Царское Село как можно более приятным. Придумали бегать взапуски на лугу перед дворцом. Составилось два лагеря: Александра и Константина, различавшиеся с помощью розового и голубого флагов с серебряными, вышитыми на них инициалами. Как и полагалось, я принадлежала к лагерю Александра. Императрица и лица неигравшие сидели на скамейке против аллеи, окаймлявшей луг. Прежде чем пуститься бежать, великая княгиня Елисавета вешала свою шляпу на флаг. Она едва касалась земли, до того была легка; воздух играл ее волосами. Она опережала всех дам. Ею любовались и не могли достаточно наглядеться на нее.
   Эти игры нравились всем, и в них охотно принимали участие. Императрица, которая была олицетворенная доброта, заметила, что камергеры и камер-юнкеры, дежурившие при ней два раза в неделю, с сожалением расставались со своей службой. Она позволила им оставаться в Царском Селе сколько пожелают, и ни один из них не оставлял его в продолжение всего лета. Князь Платон Зубов принимал участие в играх. Грация и прелесть великой княгини Елисаветы производили на него сильное впечатление. Как-то вечером, во время игры, к нам подошел великий князь Александр, взял меня и великую княгиню за руки и сказал:
   -- Зубов влюблен в мою жену.
   Эти слова, произнесенные в ее присутствии, очень огорчили меня. Я сказала, что для такой мысли не может быть никаких оснований, и прибавила, что, если Зубов способен на подобное сумасшествие, следовало бы его презирать и не обращать на то ни малейшего внимания. Но было слишком поздно: эти злосчастные слова уже задели сердце великой княгини. Она была сконфужена, а я чувствовала себя несчастной и пребывала в беспокойстве: ничто не может быть более бесполезно и опасно, чем дать заметить молодой женщине чувство, которое должно непременно ее оскорбить. Чистота и благородство души не позволят ей его заметить, но удивление сменится неловкостью, которую можно истолковать в неблагоприятном для нее смысле.
   После игр я, по обыкновению, ужинала у их императорских высочеств. Открытие великого князя не выходило у меня из головы. На другой день мы должны были обедать у великого князя Константина в Софии, в его дворце. Я приехала к великой княгине, чтобы сопровождать ее. Ее высочество сказала мне:
   -- Отойдемте от других: мне нужно вам кое-что сказать.
   Я повиновалась; она подала мне руку. Когда мы были довольно далеко и нас не могли слышать, она сказала мне:
   -- Сегодня утром граф Ростопчин был у великого князя и подтвердил ему все замеченное относительно Зубова. Великий князь повторил его разговор с ним с такой горячностью и беспокойством, что со мной едва не сделалось дурно. Я в высшей степени смущена. Не знаю, что мне делать: присутствие Зубова, наверное, будет стеснять меня.
   -- Ради Бога, успокойтесь, -- сказала я ей. -- Все это так сильно действует на вас из-за вашей молодости. Вам не надо испытывать ни стеснения, ни беспокойства. Имейте достаточно силы воли позабыть сказанное, и все пройдет само собой.
   Великая княгиня немного успокоилась, и обед сошел довольно хорошо. Вечером мы пошли к императрице. Я застала Зубова в мечтательности, беспрестанно бросавшим на меня томные взгляды, которые он переносил потом на великую княгиню.
   Вскоре несчастное увлечение Зубова сделалось известно всему Царскому Селу. Тогда поверенные Зубова и его шпионы стали стараться подействовать на меня. Графиня Шувалова была первой, кому Зубов признался в своих чувствах. Граф Головкин, граф Штакельберг, камергер Колычев -- впоследствии гофмейстер двора, фрейлины княжны Голицыны и доктор Бек сделались моими надсмотрщиками. Они ежедневно давали отчет в своих наблюдениях графу Салтыкову. Наши прогулки и разговоры с великой княгиней, ее малейшее внимание ко мне, -- все подвергалось надзору, обо всем толковали, пересуживали и через Салтыкова передавали Марии Феодоровне. Я была окружена целым легионом врагов, но чистая совесть придавала мне силу, и я так была проникнута своей привязанностью к Елисавете Алексеевне, что вместо того, чтобы беспокоиться, удвоила свои старания и, если можно так выразиться, стала увереннее. Покровительство императрицы, ее доброта ко мне и доверие великого князя устраняли всякое стеснение. Эти обстоятельства только укрепляли расположение Елисаветы ко мне: мы почти не расставались, сердце ее вверяло моему все свои чувства. Я прониклась этим доверием, была им тронута, и ее репутация сделалась целью моего счастия.
   Не знаю ничего привлекательнее, чем эти первые излияния души. Они как чистый источник, пробивающийся сквозь толщу скалы, пока не выйдет на поверхность, чтобы разлить воды свои и освободиться от давящей его тяжести.
   Внимание Зубова ко мне увеличивалось и все более и более восстанавливало меня против него. Он постоянно шептался с графиней Шуваловой, что заставляло меня презирать их обоих. Между другими поверенными Зубова был гитарист итальянец Санти. Я его знала: он приезжал играть ко мне. Должность его заключалась в том, чтобы наблюдать за моими прогулками по саду с великой княгиней и указывать их направление своему влюбленному покровителю, чтобы тот мог нас встретить. Иногда эта игра удавалась. Зубов подходил к нам с низким поклоном, застенчиво и томно поднимал свои черные глаза и тем только смешил меня; поэтому, как только мы отходили от него, я давала волю своей веселости: сравнивала его с волшебным фонарем и старалась в особенности выказать его в смешном виде в глазах Елисаветы.
   Как-то утром, гуляя одна в саду, я встретила графа Штакельберга. Он подошел и заговорил со мной торопливо и дружески, как делал это всегда с теми, кому хотел оказать расположение.
   -- Друг мой, дорогая графиня, -- сказал он мне, -- чем более я вижу эту восхитительную Психею, тем более теряю голову! Она несравненна, но я замечаю у нее недостаток.
   -- Скажите, какой, прошу вас.
   -- Сердце ее недостаточно чувствительно. Она создает так много несчастных, а не ценит самых нежных чувств, самого почтительного внимания.
   -- Внимания кого?
   -- Того, кто боготворит ее.
   -- Вы с ума сошли, дорогой граф, и вы меня худо знаете. Идите к графине Шуваловой: она вас лучше поймет, и знайте раз и навсегда, что слабость так же далека от сердца Психеи, как ваши слова граничат с низостью.
   Окончив эти слова, я подняла глаза на окна комнат Зубова и увидела его на балконе. Взяв Штакельберга под руку, я подвела его к нему.
   -- Этот молодой человек сошел с ума, -- сказала я. -- Велите скорее пустить ему кровь. В ожидании этого разрешаю вам расспросить у него в подробностях о нашем разговоре.
   Признаюсь, я их покинула с некоторым чрством самодовольства.
  

VI

   Несмотря на наступившее грозное время, придворная жизнь текла весело: казалось, все предавались столь пагубным для юности иллюзиям. Этот величественный двор, этот дворец, сады, благоухающие цветами террасы внушали рыцарские мысли и возбуждали воображение.
   В один из прекраснейших вечеров, возвратившись с прогулки, императрица остановилась на террасе и уселась на широкие ступени. Ее величество усадила меня между собой и великой княгиней, с которой Зубов не спускал глаз. Елисавета Алексеевна была смущена, а это передавалось и мне, так что я с громадным трудом понимала то, что мне говорила ее величество. Вдруг мы услышали чудную музыку. Диц, замечательный музыкант, играл трио на скрипке, ему аккомпанировали альт и виолончель. Все они помещались в окне у Зубова, неподалеку от террасы. Протяжные, полные гармонии звуки раздавались в вечерней тишине. Великая княгиня была растрогана. Дружбе доступен безмолвный разговор сердец: не нужно слов, чтобы понять друг друга. Я поняла великую княгиню, и этого было довольно, чтобы ее замешательство сменилось тихой радостью, внушенной очарованием минуты. Когда императрица удалилась, я проводила великую княгиню домой. Мы уселись на окно в маленькой гостиной, остальное общество осталось в большой гостиной рядом. Наше окно было открыто и выходило в сад, в красивом озере отражалась луна, все было тихо крутом, кроме сердца, жаждущего впечатлений.
   Великий князь любил свою жену, как брат, но она хотела быть любимой так, как бы она его любила, если бы он сумел ее понять. Безответное чувство очень тяжело, особенно во время его первого проявления. Принципы, внушенные великой княгине с детства ее матерью, вели ее к добродетели, к исполнению долга. Она чувствовала и знала, что муж должен быть главным предметом ее привязанности, она стремилась к этому, но, оставаясь непонятой, все более и более нуждалась в дружбе. Я всегда была с нею, поощряя ее к добродетели. Неприятности, интриги, обманы все больше усиливали ее привязанность ко мне. Я боялась сдерживать ее привязанность, так как видела, что ей необходимо сильное чувство. Чтобы сохранить чистоту ее сердца, я старалась вполне понять ее. Сохраняя ей несокрушимую преданность, я знала, что и дружба изменяется с годами: ее первые дни восторженны, как юность, она успокаивается, наученная опытом, а испытания укрепляют ее узы.
   Однажды, после вечера у императрицы, вместо того чтобы последовать за Елисаветой Алексеевной, я отправилась на минуту в покои моего дяди, чтобы переменить кое-что в моем туалете. Мое отсутствие не было продолжительно, и, возвращаясь, я встретила кого-то, кто мне сказал, что Зубов дает серенаду у своего окна, а услужливая Шувалова должна привести великую княгиню на луг, чтобы ее присутствие послужило одобрением чувства Зубова. Я страшно рассердилась и побежала со всех ног. К счастью, я догнала их еще до прихода на условленное место. Шувалова уже предлагала руку великой княгине.
   -- Куда вы идете, ваше высочество? -- спросила я.
   -- На луг, -- отвечала она. -- Графиня только что сказала мне, что там можно будет услышать великолепную музыку.
   Я сделала ей знак глазами и сказала:
   -- Поверьте мне, ваше высочество, лучше будет, если в такую прекрасную погоду мы погуляем.
   Елисавета Алексеевна оставила руку своей почтенной путеводительницы, и мы отправились, -- таким шагом, чтобы она не могла нас догнать. Шувалова была страшно рассержена на меня. По дороге я раскрыла перед великой княгиней всю подоплеку этой истории. Она была мною довольна, а графиня Шувалова на другой день жаловалась на меня своим близким. Я смеялась над этим, ибо нахожу, что настолько же хорошо заслужить ненависть тех, кого презираешь, как и уважение тех, кого любишь. Не знаю ни средств к уничтожению интриги, ни ловкости в них, не могу льстить наперекор моей совести, и я не признаю политики высшего света.
   Однажды после обеда Колычев от имени Зубова предложил мне в тот момент, когда императрица появится на вечере, спеть новый романс. Я прочла куплеты и явно ридела во втором из них слишком прозрачный намек*. Поблагодарив Колычева, я попросила его передать Зубову, что не хочу ни занимать собой, ни злоупотреблять добротою императрицы, которая не любит музыки. Он ушел ни с чем, а я не стала рассказывать об этом великой княгине. На другой день, в воскресенье, был маленький бал. Танцуя англез с Колычевым, я увидела в его кармане сверток нот. Он время от времени вынимал его, стараясь, чтобы его заметила великая княгиня, стоявшая возле меня. Не достигнув этого, он собрался было предложить ей эти ноты, но я его предупредила, шепнув великой княгине:
   -- Не берите этих нот; вечером вы узнаете, что это такое.
   ______________________
   * Le sort me fait un crime
   De vouloir 1'enflamner
   Et laisse i sa victime
   Le droit fatal d'aimer.
   ______________________
   Она их не взяла. Танцевали полонез. Я видела, что Зубов, графиня Шувалова и граф Головкин совещаются. Через минуту Головкин подошел меня пригласить на танец; я согласилась. Он стал в первой паре, графиня Шувалова и Зубов за нами. Я сказала графу, что не хочу идти в первой паре.
   -- Почему же? -- спросил он. -- Вы доставите удовольствие господину Зубову.
   -- Это ему следует начинать танец, -- отвечала я и настаивала на том, чтобы переменить место. Зубов сказал мне:
   -- Умоляю начать вас, графиня. Я буду так счастлив следовать за вами. Только вы можете повести меня к счастью.
   -- Я не умею вести кого бы то ни было. Я едва и себя-то умею вести. Оставив место, я стала в последнюю пару. Граф Головкин сказал мне:
   -- Вы очень ррямы.
   -- Признаюсь, что я не так податлива, как вы, -- ответила я.
   Забыла упомянуть о старшей дочери графини Шуваловой -- жене князя Михаила Голицына, которая получила позволение посещать по воскресеньям Царское Село. Это была женщина с беспокойным умом и полным непоследовательности характером; она завидовала милостям императрицы ко мне. Княгиня Голицына знала, что императрица иногда мастерит камеи, и горела желанием заполучить одну из них для медальона, который носила на шее и заботливо выставляла напоказ, чтобы заметили, что он пуст. Императрица обратила на это внимание и сказала ей:
   -- Мне кажется, княгиня, что медальон, который я вижу несколько воскресений, о чем-то просит.
   Голицына покраснела от радости и отвечала, что будет страшно счастлива, если медальон заслужит работу императрицы.
   -- Нет, княгиня, лучше я вам дам сибирский камень. Он красивее моих копий.
   Через неделю она отослала графине Шуваловой для ее дочери медальон из сибирского халцедона в окружении бриллиантов. Княгиня явилась к обедне, вся сияющая от подарка ее величества, и показывала его всем и каждому, вне себя от радости. Вечером на маленьком бале она ног под собой не чувствовала от восторга. Императрица наблюдала за мной весь день и обращалась со мной холодно, но это меня не беспокоило. Я танцевала с той же веселостью, что и обычно. Мой ангел -- великая княгиня -- занимала меня всецело. Зло двора меня не коснулось. Ее величество это заметила. К концу вечера она подозвала меня к себе.
   -- Ваша веселость меня очаровывает, -- сказала она мне. -- Ничто не смущает ее.
   -- Что же могло бы смутить ее, ваше величество, -- ответила я, -- когда я осыпана милостями вашего величества и великой княгини? Чего мне теперь недостает? Я счастлива и вдвойне счастлива тем, что всем этим я обязана вашему величеству.
   Она положила свою руку на мою и промолвила:
   -- Ступайте, вы мне нравитесь.
   По возвращении в город, тридцатого августа, в день святого Александра Невского, ее величество послала за моим мужем и вручила ему для меня медальон, гораздо более красивый, чем медальон княгини Голицыной, прибавив, что он должен мне его передать лишь в том случае, если он мною доволен. Трощинский, секретарь императрицы, передавал мне впоследствии, что находился у нее в то время, когда ювелир принес мой медальон. Ее величество показала ему его и сказала:
   -- Я его предназначаю для одной женщины, которую очень люблю. Подобный же я подарила княгине Голицыной, но, сравнивая их, легко заметить различие моих привязанностей.
   Как запечатлелись ее милости в моем сердце! Испытывать благодарность к ней -- одна из самых насущных потребностей моих. Самая смерть ее не истребила во мне этого чувства, настолько оно укоренилось, и лишь сделала его священным и благоговейным!
   Этот год был отмечен важными событиями: присоединением Курляндии, взятием Варшавы и разделом Польши. Последнее было неминуемым следствием первых двух. Ненависть поляков к русским увеличилась. Сознание зависимости крайне возбуждало их гордость. Я сделалась свидетельницей сцены, которую никогда не забуду и которая мне показала все величие императрицы.
   Явилась польская депутация, которая должна была быть представлена в Царском Селе. Мы ожидали в гостиной императрицы; надменный и неприязненный вид этих господ очень меня забавлял. Императрица появилась, и они все невольно подтянулись. Ее величественный и благосклонный вид побудил их сделать глубокий поклон. Она приблизилась на два шага; ей представили этих господ. Каждый из них встал на одно колено, чтобы поцеловать ей руку; покорность рисовалась в эту минуту на их лицах. Императрица что-то сказала им. Их лица засияли. Через четверть часа она удалилась, тихо кивая, что невольно заставляло головы преклоняться. Поляки совершенно растерялись. Уходя, они восклицали:
   -- Нет, это не женщина, это сирена, это волшебница, ей нельзя противиться!
   Когда двор помещался в Таврическом дворце, я там бывала ежедневно и часто обедала у их императорских высочеств в тесном кругу: великий князь, великая княгиня, мой муж и я. В десять часов мы отправлялись к императрице, где собирались у круглого стола, как и в Царском Селе. Бывали концерты, оркестр состоял из лучших придворных музыкантов, а также любителей, среди которых был Зубов. Первыми певицами были мы -- великая княгиня и я. Ее голос был нежен и гибок; ее слушали очарованные. Мы вместе пели дуэты, наши голоса сливались... Однажды вечером, после симфонии, Зубов отыскал меня, чтобы еще раз предложить пропеть тот знаменитый романс, от которого я уже однажды отказалась. Я сидела за стулом императрицы. Сидевшая рядом с ней великая княгиня услышала эту просьбу и была так ею смущена, что боялась поднять глаза; ее муж тоже был взволнован. Я встала и пошла за Зубовым к клавесину. Он мне аккомпанировал на скрипке. Я спела ничего не значащий первый куплет и остановилась.
   -- Как, уже, графиня? Но это очень кратко.
   Я повторила первый куплет. Он просил петь второй, но я отказалась, говоря, что мы остановили концерт из-за крайне скучной музыки. Я отошла от клавесина и когда проходила мимо императрицы, та меня спросила:
   -- Это что еще за иеремиада?
   -- Самая настоящая иеремиада, ваше величество. Скучнейшая ария, которую я когда-либо слышала.
   Я уселась на прежнее место. Взгляды великой княгини выражали удовольствие. Видя ее довольной, и я была более чем счастлива. Концерт окончился, я собиралась уезжать. Когда я надевала плащ, за мной зашел великий князь Александр и, увлекши в кабинет жены, стал передо мною на колени и засвидетельствовал самым живым образом то удовольствие, которое ему доставила моя проделка.
   Позволю себе рассказать и о шутке, которую я в то время сыграла. Существует некто Копьев -- человек умный, но очень скверный, сущий паразит, увивавшийся около вельмож. Он несколько раз, бывая у моей свекрови, прислуживался к Зубову. Однажды, находясь у нас, он сказал, что видел великую княгиню у ее окна, где она стояла вместе с графиней Шуваловой. Он долго смотрел на них из окна Зубова, жившего напротив. Зубов при этом тоже весь обратился во внимание. Копьев прибавил, что графиня придумала эту уловку, чтобы показать Елисавету Алексеевну своему протеже. Эта история удивила меня и очень не понравилась.
   На другой день великая княгиня написала мне, прося явиться к ней в 11 часов. Она желала репетировать со мной дуэт, который нам предстояло спеть на следующем концерте. Я отправилась. Сарти нам аккомпанировал. Когда он удалился, я спросила великую княгиню, правда ли, что графиня Шувалова подводила ее иногда к окну, чтобы поговорить. Она отвечала, что да, но, заметив, что Зубов на них смотрит, она больше там не останавливалась. Я попросила у нее разрешения сделать кое-что, что мне пришло в голову. Она согласилась. Я попросила ее сесть в глубине комнаты, откуда она сможет видеть зрелище, которое я устрою, а сама отправилась за булавками в ее уборную. Вернувшись, я подошла к окну и увидела Зубова с направленным на нас телескопом. Я ему поклонилась, и он мне ответил низким поклоном. Я минуту смотрела на него, потом повернула голову назад, как бы разговаривая с кем-то, затем взобралась на стул и принялась скалывать занавеси так высоко, как только могла. Осталось лишь отверстие, в которое могла пролезть моя голова, и, выглянув в него, я еще раз поклонилась ему. Он немедленно исчез. Мне только этого и нужно было, и я слезла со стула.
   Великая княгиня смеялась от всего сердца. К обеду я хотела уйти, но она не позволила и удержала меня на весь день. Вечером послали за графиней Толстой, и мы очень весело провели время вшестером: трое мужей и три жены.
   Через несколько недель двор переехал в Зимний дворец. Александр Павлович заболел и был нездоров в течение 52 дней. Каждое утро я получала записку от Елисаветы, приказывавшей мне явиться к ней вечером. Графиня Толстая была также приглашаема, но не всегда приезжала. Лучшие музыканты, и во главе их Диц, исполняли симфонии Гайдна и Моцарта. Великий князь играл на скрипке, а мы слушали эту прекрасную музыку из соседней комнаты, где почти всегда бывали вдвоем с великой княгиней. Наш разговор часто носил следы той гармонии, которая отличает слова, идущие прямо из сердца. Музыка имеет особенную силу над нашими переживаниями. Она возбуждает в душе впечатления былого, все окружающее исчезает для нас, воскресают умершие, возвращаются отсутствующие, чувства и ощущения осаждают нас: наслаждаешься, страдаешь, сожалеешь, переживаешь более сильно, чем обычно. Одно тяжелое для меня время я избегала клавесина. Невольно я возвращалась к тем мелодиям, которые напоминали мне прошедшее. Я справлялась с собой, но не могла уйти от воспоминаний. Если бы это чувство было любовью, оно окончилось бы победой или отвращением, но это было лишь непреодолимое притяжение, которое не ослабевало от страданий, но больше не могло обратиться к сердцу, вызывавшему его.
   Когда болезнь великого князя окончилась, эти вечера прекратились. Великая княгиня столь же сожалела о них, как и я: они нам нравились и навевали тихое настроение. После ужина я уходила с Елисаветой Алексеевной в ее уборную, мы беседовали, иногда читали. Александр оставался в соседней комнате с моим мужем, которого он очень любил. Они тоже беседовали, изредка спорили о тех либеральных идеях, которые старался внушить Александру один из его воспитателей -- Лагарп. Приближалась минута расставания. Великий князь удалялся с моим мужем в кабинет для совершения своего ночного туалета. Великая княгиня принималась за свой, я расчесывала ей волосы, заплетала в косу. Первая камер-фрау Геслер ее раздевала. Она переходила в спальню, чтобы лечь в постель, и звала меня туда, чтобы попрощаться. Я становилась на колени на ступени кровати, целовала ее руку и удалялась.
   Однажды вечером, когда я приехала к ней, она открыла двери своего кабинета в то время, как я входила в другие. Только что меня заметила -- порхнула ко мне; признаюсь, я приняла ее за прекрасное видение: волосы были распущены, она была в белом платье, называемом греческою туникою, с узкой золотой цепочкой на шее, рукава засучены, так как она только что оставила арфу. Я остановилась и сказала:
   -- Боже мой, ваше высочество, как вы хорошо выглядите! -- вместо того, чтобы сказать: "Боже мой, как вы хороши!"
   -- Что вы находите такого необыкновенного во мне? -- спросила она.
   -- Я нахожу, что по вашему виду сразу можно сказать, что вы великолепно себя чувствуете...
   В каком глупом положении бываешь, когда приходится говорить не то, что думаешь, тем, от кого не хотел бы ничего скрывать!
   Она увела меня в свою уборную, велела аккомпанировать ей на фортепьяно, взялась опять за арфу и играла "Испанских безумцев"; я брала аккорды. Мы беседовали потом вплоть до ужина. В этот вечер не было других приглашенных.
   Наш разговор никогда не касался личностей. Мысли следовали одна за другой без подготовки и отделки. Переполненное сердце является неиссякаемым источником тем, душа облагораживает их, и ум кладет свой отпечаток на их выражение. Как я жалею тех, кто стремится блистать на чужой счет! Какой фальшивый блеск, какое отсутствие глубины мысли! Сколько мелочности и напрасных забот в изображении лжи, исчезающей так же быстро, как искры, мелькающие в наших глазах!
   В течение зимы 1794/95 года часто бывали маленькие балы и спектакли в Эрмитаже, а также иной раз и в Тронной зале. Новый кавалер появился на них -- шевалье де Сакс, побочный сын принца Ксавье, дяди саксонского короля. Императрица приняла его очень хорошо, но пребывание шевалье в столице завершилось печально. Некий англичанин, по имени Макартней, очень дурной человек, подбил его нанести оскорбление по выходе из театра князю Щербатову. Оскорбление было велико и несомненно, и в результате де Сакс был выслан за границу. Князь Щербатов, не имея возможности получить удовлетворения, которого требовала честь, отправился за ним в Германию, вызвал там на дуэль и убил. Во время моего путешествия во Францию я встретилась с сестрой шевалье де Сакс, герцогиней д'Эсклиньяк: мы жили в Страсбурге в одной и той же гостинице, а потом я еще раз видела ее в Дрездене. После смерти шевалье де Сакс она питала сильную ненависть к русским.
   По мере того как я разыскиваю в прошлом воспоминания, составлявшие тогда мое наслаждение, невольные сравнения приходят мне на ум и прерывают нить моих мыслей. Что же такое жизнь, как не постоянное сравнение прошлого с настоящим? Ощущения притупляются с возрастом, чувства успокаиваются, точка зрения проясняется, душа освобождается понемногу от своих оков. В ней, как в прекрасной картине, потемневшей от времени, легкие тени теряют свой блеск, но зато больше силы в общем впечатлении, и она дороже ценится знатоками.
   Возвратимся, однако, ко двору, к человеческим слабостям и... к моей прическе.
   Графиня Салтыкова, невестка графини Шуваловой, страстно хотела быть приглашаемой на концерты в Эрмитаж. Императрица раза два оказывала ей и ее дочерям эту милость. Однажды, когда она присутствовала, мы ждали государыню в гостиной, где сидел оркестр. Графиня Салтыкова, хотя женщина и с достоинствами, отличалась той завистливостью, которую порождает двор и которую невозможно превозмочь. Милости императрицы ко мне не давали ей покоя и заставляли порой говорить мне колкости.
   В тот день графиня Толстая сделала мне красивую прическу, с повязкой, проходившей под подбородком. Графиня Салтыкова подошла ко мне с холодным и неприязненным видом. Она была высока ростом, представительна и с мужскими манерами.
   -- Что это у вас на голове? -- спросила она. -- Эта повязка придает вам болезненный вид.
   -- Меня причесала графиня Толстая. Я предоставила ей полную свободу; у нее больше вкуса, чем у меня.
   -- Не могу скрыть от вас, -- сказала она, -- что это очень некрасиво.
   -- Что поделать, я уже не могу переменить ее.
   Явилась императрица, заиграла музыка. Великая княгиня спела арию, я тоже, и тут меня подозвала ее величество. (Графиня Салтыкова была рядом с ней.)
   -- Что это у вас под подбородком? -- спросила меня императрица. -- Знаете ли вы, что это очень красиво и очень вам идет?
   -- Боже мой, как я счастлива, что вашему величеству нравится! -- отвечала я. -- Графиня Салтыкова нашла мою прическу такой некрасивой, что я впала в уныние.
   Императрица, взяв за повязку, повернула мое лицо в сторону графини Салтыковой и сказала:
   -- Ну посмотрите, графиня, разве она не хороша? Сконфуженная Салтыкова ответила:
   -- Да, действительно, это очень идет к лицу.
   Государыня повернула меня к себе и сделала знак глазами. Мне хотелось смеяться, но я сдержалась, видя смущение графини, внушавшее мне почти жалость. Поцеловав руку императрицы, я вернулась на свое место.
   В течение этой же зимы произошел один эпизод, послуживший доказательством доброты императрицы. Она приказала гофмаршалу князю Барятинскому пригласить в Эрмитаж графиню Панину, что ныне за Тутолминым. Войдя, ее величество увидела графиню Фитингоф, которая никогда не была ею принимаема. Будто не обратив на это внимания, она разговаривала с гостями, а потом потихоньку спросила у князя Барятинского, как могло случиться, что графиня Фитингоф находится в Эрмитаже. Гофмаршал извинился и сказал, что лакей, который развозил приглашения, ошибся и, вместо того чтобы свезти графине Паниной, отвез графине Фитингоф.
   -- Пошлите сейчас за графиней Паниной, пусть приедет, как она есть. Что же касается до графини Фитингоф, то впишите ее в список приглашаемых на большие балы. Не надо дать ей заметить, что она здесь по ошибке. говорила все, что мне придет в голову. Мой дядя очень полюбил меня. Нежность, которую он питал к моей матери, еще более усиливала его чувства ко мне. Это был один из самых замечательных по своей доброте людей. Он играл очень большую роль в царствование императрицы Елизаветы и был покровителем искусств. Екатерина II приняла его с особенным отличием, поручила ему заботы о Московском университете, назначила его обер-камергером, пожаловала ему Андреевскую и Владимирскую ленты, обставила ему дом, оказала ему честь ужинать у него. Он был великолепным братом и заменил отца детям своей сестры. Моя мать, кажется, любила его больше жизни.
   Он привез с собой массу старинных вещей. Я не могла насмотреться на них и хотела все срисовать; он наслаждался моим восторгом и поощрял мои намерения.
   Хотя мы недолго пробыли в столице, я успела узнать и увидеть многое. В этот год родился великий князь Александр. По этому случаю все вельможи давали праздники. Был бал у княгини Репниной, где устроили кадриль из сорока пар детей, приблизительно от одиннадцати до двенадцати лет. Одна из маленьких участвующих захворала за четыре дня, и княгиня Репнина7 приехала с дочерьми умолять мою мать позволить мне заменить захворавшую барышню. Напрасно моя мать уверяла, что я плохо умею танцевать, что я никогда не бывала в обществе; они не переставали просить. Пришлось согласиться. Меня повезли на репетицию; мое маленькое самолюбие заставило меня быть очень внимательной; другие были уверены в своем исполнении или, по крайней мере, думали так, а потому и репетировали небрежно. Мне же нельзя было терять времени -- оставалось всего только две репетиции; я постаралась запомнить, что мне нужно было делать, чтобы не осрамиться при моем первом дебюте в свете. Возвратясь домой, я мысленно нарисовала фигуру кадрили на паркете и проделала ее одна, напевая оставшийся в моей памяти мотив. Это мне великолепно удалось.
   Когда наступил знаменитый день бала, я получила всеобщее одобрение. Императрица обошлась со мной очень ласково. Великая княгиня полюбила меня, и эта любовь продолжалась шестнадцать лет; но так как на свете все меняется, то и она переменилась ко мне, но позднее я буду говорить об этом подробнее. Императрица приказала моему дяде привести меня на собрание "малого Эрмитажа"8. Я отправилась туда с матерью и дядей. Общество, бывшее там, состояло из генерал-адъютантов, большей частью стариков, графини Брюс9, придворной дамы и друга императрицы, фрейлин и камер-юнкеров. Мы ужинали за механическим столом: тарелки спускались сверху, как только дергали за веревку, проходившую сквозь стол; под тарелками были аспидные пластинки и маленький карандаш; надо было написать, что хочешь получить, и дернуть за веревку, через несколько минут тарелка возвращалась с требуемым кушаньем. Мне очень понравилось это, и веревка была в постоянном движении.
   Мы два раза совершали путешествие в Москву. И после того, как мою мать постигло несчастье -- умер мой отец, -- она решила поселиться в Петербурге, в доме моего дяди. Мне было тогда четырнадцать лет.
   В это время я увидела и обратила внимание на графа Головина. Я встречала его в доме моей тетки, княгини Голицыной10. Его репутация доброго сына, хорошего человека и благородство характера, проявляемое им, произвели на меня впечатление. Его красивое лицо, знатный род, к которому он принадлежал, и его состояние -- все это делало его одной из лучших партий. День ото дня я встречала его все с меньшим равнодушием. Он выделял меня из всех барышень, бывавших в свете, и хотя он не смел мне этого сказать, я поняла его и сначала открылась матери, сделавшей вид, что она не придает этому никакого серьезного значения. Она не хотела смущать мое первое чувство. Моя молодость и путешествие, которое он собирался совершить по Европе, дали ей возможность испытать нас.
   Во время его отсутствия его мать проявляла трогательную дружбу; его сестра, госпожа Нелединская11, и его тетка, фельдмаршальша Голицына, осыпали меня изъявлениями дружбы. Я была более чем тронута их чувствами, питавшими привязанность, которая начинала серьезно заполнять мое сердце. За меня не один раз сватались, но я отказывала всем, как только сообщала мне об этом моя мать; в моем воображении являлся мне тогда граф Головин. В то время молодежь была много строже; молодой человек с уважением относился к браку; внебрачных детей не усыновляли тогда. За все царствование императрицы Екатерины был всего только один пример: Чесменский, сын графа Алексея Орлова12. Император Павел злоупотреблял своей властью в этом отношении и поощрял поступки, которые совсем разрушили идею и принцип священной связи.
   Я продолжала бывать на собраниях "малого Эрмитажа". Туда приходил великий князь Александр; ему было тогда четыре года, а великому князю Константину -- его брату -- три года. Приводили двух скрипачей, и мы танцевали; я была любимой дамой Александра. Однажды, когда маленький бал был более оживлен, чем обыкновенно, и великий князь вел со мной полонез, он сказал мне с самым серьезным видом, какой может быть у ребенка его лет, что он хочет показать мне ужасную вещь. Я была заинтересована и смущена. Когда мы пришли в последнюю комнату дворца, он провел меня в угол, где стояла статуя Аполлона, в которой античный резец мог доставить удовольствие артисту, а также привести в смущение молодую девушку, к счастью, слишком неопытную, чтобы восхищаться совершенством искусства за счет стыдливости.
   Я позволяю себе рассказывать эти мелочи, только чтобы освежить в памяти все, что я видела при Дворе. По справедливости, я не могу найти у себя никаких талантов. Я не могу писать мемуары, они были бы недостаточно интересны, и это произведение можно назвать только Воспоминаниями. У меня сохранилось много драгоценного из них и они часто занимают мои мысли. Сопоставление прошлого с настоящим может быть нам очень полезно. Прошлое похоже на книгу счетов, которую надо подсчитать, чтобы быть спокойным в настоящем и уверенным в будущем.
   Я встречала более роз, чем шипов на жизненном пути. Их разнообразие и богатство, казалось, умножались передо мной. Я была счастлива. Чистое счастье гонит прочь равнодушие и располагает нас с участием относиться к счастью других. Несчастье же набрасывает пелену печали на предметы, его окружающие, и постоянно удерживает наше внимание на наших собственных страданиях, пока Бог в бесконечной Своей милости не откроет новый путь нашим чувствам и смягчит их.
   В шестнадцать лет я получила шифр фрейлины. Их было тогда двенадцать. Почти каждый день я была при Дворе. По воскресеньям было собрание "большого Эрмитажа", на которое допускался дипломатический корпус и особы первых двух классов, мужчины и женщины. Собирались в гостиной, где появлялась императрица и поддерживала разговор. Затем все следовали за ней в театр; ужина не было. По понедельникам бывал бал и ужин у великого князя Павла. По вторникам я была дежурной. Мы проводили вместе с подругой часть вечера в Бриллиантовой комнате, названной так потому, что там хранились драгоценности и между ними корона, скипетр и держава. Императрица играла в карты со старыми придворными. Две фрейлины сидели около стола и дежурные придворные занимали их.
   По четвергам было собрание "малого Эрмитажа" с балом, спектаклем и ужином; иностранные министры13 не бывали на этих собраниях, но остальные посетители были те же, что и по воскресеньям, кроме того, в виде милости, допускались некоторые дамы. По пятницам я была дежурной. По субботам наследник трона давал великолепный праздник. Приезжали прямо в театр, и когда появлялись их императорские высочества, начинался спектакль; после спектакля очень оживленный бал продолжался до ужина, который подавался в зале театра; посередине залы ставили большой стол, а в ложах -- маленькие; великий князь и княгиня ужинали, прохаживаясь между гостями и разговаривая с ними. После ужина опять начинался бал и кончался очень поздно. Разъезжались с факелами, что производило прелестный эффект на скованной льдом прекрасной Неве.
   Эта эпоха была самой блестящей в жизни Двора и столицы: все гармонировало. Великий князь виделся с императрицей-матерью утром и вечером. Он участвовал в Совете императрицы. Город был полон знати. Каждый день можно было встретить тридцать-сорок человек гостей у фельдмаршалов Голицына и Разумовского14, у первого министра графа Панина15, где часто бывали великий князь и княгиня, у графа Чернышева16 и у вице-канцлера графа Остермана17. Там бывало много иностранцев, приезжавших посмотреть на Екатерину Великую и подивиться ей; общий тон общества был великолепен.
   

II.

   В 1786 году граф Головин возвратился в Россию после четырехлетнего отсутствия. Это было около Пасхи. Я направилась во дворец, чтобы поцеловать руку у государыни и поздравить ее со Светлым праздником. Весь Двор и город отправились в этот день в церковь дворца. Там была толпа народа; площадь перед дворцом была сплошь заставлена красивыми экипажами. Все носило благородный характер и имело великолепный вид. Недаром в то время народ думал, что рай находится во дворце. После целования руки у государыни мы отправились в помещение великого князя и княгини, чтобы принести им поздравления. Едва я вошла туда, как у одного из окон увидела графа Головина. Боязнь выдать себя лишь увеличила мое смущение. Чистая, настоящая любовь всегда отличается робостью, которая подавляет нежность. Она, как сладкий сон, без волнений; пробуждение спокойно, сожаления и угрызения совести ей незнакомы; уважение и дружба протягивают ей руки.
   Счастлива та, которая испытала это чувство. Мать, пользующаяся доверием дочери, воспитывает его. Сердечная пустота -- одна из очень больших опасностей. Нежные чувства, питая сердце, охраняют его, так как чувства -- источник всякой жизни. Это ручей, спокойно текущий через потоки и плодоносные веселые равнины до океана, где и поглощается в его бесконечности.
   Я была просватана в июле месяце. Великая княгиня, осыпавшая меня тогда изъявлениями дружбы и доброты, написала мне следующую записку:
   
   "Поздравляю вас, моя милочка, со счастливым событием, которое закрепит ваши чувства и сделает вас, на что я надеюсь, такой счастливой, как я вам этого желаю. Наслаждайтесь самым совершенным счастьем. Будьте такой же хорошей женой, как вы были хорошим ребенком, и несмотря на то, что вы должны отдать ваши чувства вашему дорогому жениху, любите всегда вашего доброго друга Марию.
   P.S. Целую вашу матушку, искренне поздравляю ее, как и вашего дядю. Мой муж выказывает живейшее участие в вашем счастии".
   
   Девятнадцати лет я вышла замуж; моему мужу было в это время двадцать девять. Свадьба была отпразднована 4 октября в Зимнем дворце. Ее императорское величество надела мне бриллианты на прическу18. Когда надзирательница за фрейлинами баронесса Мальтиц подала их ей на подносе, императрица кроме обыкновенных драгоценностей прибавила еще и рог изобилия. Это не ускользнуло от внимания баронессы, любившей меня.
   -- Ее Императорское Величество очень добра, -- сказала она мне.-- Она сама носила это украшение и наделяет им только тех невест, которые ей больше всех нравятся.
   Это замечание заставило меня покраснеть от удовольствия и благодарности. Императрица заметила мое смущение, ласково взяла меня слегка за подбородок и изволила сказать:
   -- Ну-ка, посмотрите на меня... Да вы, право же, недурны.
   Я встала, она провела меня в свою спальню, где были образа и взяв один приказала мне перекреститься и поцеловать его. Я бросилась на колени, чтобы принять благословение ее величества; она обняла меня и взволнованно сказала:
   -- Будьте счастливы; я желаю вам этого от всего сердца как мать и государыня, на которую вы всегда можете рассчитывать.
   Императрица сдержала свое слово; ее милостивое отношение ко мне продолжалось, все возрастая, до самой ее смерти.
   Двадцати лет у меня были ужасные роды. На восьмом месяце я захворала сильнейшей корью и была на краю могилы. Это случилось во время путешествия императрицы в Крым. Часть докторов была с ее величеством, другие были в Гатчине во дворце, в котором великий князь Павел проводил часть лета. У молодых великих князей и великих княгинь не было кори и поэтому доктора не могли приехать ко мне. Мне ничего не оставалось как обратиться к полковому хирургу; он запустил болезнь; с ребенком, находившемся во мне, начались судороги; я терпела жестокие мучения. Граф Строганов19, который был очень привязан ко мне, отправился к великой княгине, чтобы вызвать в ней участие к моему тяжелому положению. Она послала мне сначала доктора, потом акушера. Мои страдания были так сильны, что пришлось дать мне опиуму, чтобы усыпить меня на двенадцать часов. Когда я пробудилась от искусственного сна, у меня не было сил для разрешения от бремени; пришлось прибегнуть к инструментам. Я мужественно перенесла эту мучительную операцию; мой муж стоял близ меня, едва дыша, и я боялась, что он может упасть в обморок. Ребенок умер через двадцать четыре часа, но я узнала об этом по истечении трех недель. Я сама была при смерти, но постоянно спрашивала о нем и мне отвечали, что волнение, которое я могу испытать при виде его, очень ухудшит мое состояние. Когда мне стало лучше, великая княгиня послала ко мне свою подругу, госпожу Бенкендорф20, со следующей очень любезной запиской:
   
   "Поздравляю вас, дорогая графиня, с разрешением и шлю вам тысячи пожеланий как можно скорее выздороветь. Будьте мужественны, моя дорогая, и если Богу будет угодно в скором времени вы будете только наслаждаться счастьем быть матерью и не вспоминать о перенесенных страданиях. Бенкендорф передаст вам, как я вас люблю.

Ваш добрый друг Мария".

   Во время моей болезни я получала лестные и трогательные изъявления сочувствия. У моих дверей постоянно останавливались, спрашивая о моем здоровье, даже лица, которых я не знала. Через четыре дома от меня жила госпожа Княжнина, с которой я никогда не была знакома и которую никогда не видала; однажды вечером она увидела, что шарманщик направляется к окнам моего дома, она послала слуг и выбежала сама, чтобы заставить замолчать музыканта, повторяя ему, что он не должен играть так близко от больной. Моя молодость и семейное счастье были причиной этого всеобщего доброжелательства. Мой брак, казалось, интересовал всех. Такое приятное чувство вызывает вид влюбленных супругов, старики наслаждаются воспоминанием, а молодежь сравнением.
   Я быстро выздоровела, но моя печаль продолжалась долго. Долгое время я не могла слышать крика ребенка, едва не падая от этого в обморок. Заботы друзей, которыми я была окружена, в конце концов успокоили меня.
   В это время ее императорское величество вернулась из путешествия в Крым21. Мой дядя, сопровождавший ее, встретил меня с особой нежностью; он был так счастлив найти меня оправившейся после такой тяжелой болезни.
   Путешествие императрицы было замечательно и заслуживает известности гораздо большей, чем оно пользуется. Ее величество, между прочим, сопровождали: английский посланник Фитц-Герберт, впоследствии лорд Сент-Элен, французский посланник граф де Сегюр, австрийский посланник граф Людвиг фон Кобенцель, мой дядя, графиня Протасова22 и графиня Браницкая23. Потемкин, ехавший впереди, приготовил многочисленную стражу. Она отказалась от нее. Император Иосиф, присоединившийся к ней по дороге, был очень удивлен, что так мало принято мер предосторожности. Императрица ничего не ответила на его замечание, но одно событие оправдало ее поведение. Только что покоренные татары принимали ее с энтузиазмом. Раз, когда карета ее величества находилась на очень крутой горе, лошади закусили удила и понесли и опрокинули бы карету, но жители окрестных деревень, сбежавшиеся, чтобы посмотреть на свою государыню, бросились к лошадям и сумели остановить их. Несколько человек при этом были убиты и ранены, но крики восторга раздавались непрерывно.
   -- Да, теперь я вижу, -- сказал тогда император, -- что вы не нуждаетесь в охране.
   Посланники были в восторге от этого путешествия. Я вспоминаю интересный анекдот, рассказанный мне графом Кобенцелем. Императрица путешествовала в шестиместной карете. Император, его посланник и мой дядя находились там всегда. Другие посланники и две дамы допускались туда по очереди. У императрицы была великолепная бархатная шуба. Австрийский посланник похвалил ее, на что императрица ответила:
   -- Это один из моих слуг заботится об этой части моего гардероба. Он слишком глуп для другой должности.
   Граф де Сегюр, о чем-то думавший в это время, слышал только, как хвалили шубу, и поспешил сказать:
   -- Каков господин, таков и слуга.
   Это вызвало всеобщий смех.
   В тот же день за обедом императрица шутя заметила графу Кобенцелю, сидевшему, как всегда, рядом с ней, что, должно быть, ему надоело постоянно находиться около нее.
   -- Своих соседей не выбирают, -- ответил он.
   Эта новая рассеянность была встречена таким же смехом, как и предыдущая.
   После ужина ее величество рассказывала какой-то анекдот; лорда Сент-Элена не было в это время в комнате и он возвратился, когда она уже кончила рассказ. Присутствовавшие выразили ему сожаление, что он оказался лишенным удовольствия, доставленного этим рассказом. Императрица предложила повторить его, но едва она дошла до половины анекдота, как лорд крепко заснул.
   -- Только этого не хватало, господа, -- сказала она, -- чтобы довершить вашу любезную предупредительность. Я вполне удовлетворена.
   В 1790 году мой муж получил чин полковника. Императрица дала ему полк и ему пришлось отправиться в армию. Эта разлука была для меня крайне тяжелой: я только что встала с постели после родов и была очень слаба. Отсутствие моего мужа продолжалось несколько месяцев; он возвратился и уехал опять. Правда, он надеялся скоро вернулся ко мне, но обстоятельства войны24 переменились и он, не находя возможности уехать с поля военных действий и рассчитывая расположиться с полком на зимние квартиры, просил меня приехать к нему и прислал двух нижних чинов, чтобы проводить меня. Хотя это распоряжение было мне очень приятно, но моя радость была отравлена тем горем, которое должен был причинить мой отъезд моей матери.
   Она занялась приготовлениями к моему путешествию, разыскала мне врача, снабдила меня всем необходимым, добавила к моим двум проводникам еще одного офицера и заставила меня взять с собой барышню-компаньонку, жившую у нее в доме. Это была очень хорошая особа, но большая трусиха.
   Моя мать проводила меня до Царского Села, где я получила записку от брата, бывшего на дежурстве в Гатчине у великого князя. Он передавал, что великая княгиня непременно требует, чтобы я заехала проститься с ней; мне было это по дороге, но я была в дорожном туалете, вся закутанная; погода была холодная, а путешествие, которое мне предстояло совершить, было долгое и неспокойное.
   Несмотря на это, ее императорское высочество непременно хотела видеть меня даже в дорожном костюме, и мне пришлось отбросить этикет и церемонии в сторону. Я подъехала, меня провели в помещение госпожи Бенкендорф, куда великая княгиня прислала за мной минуту спустя. Я вошла в ее кабинет, где она меня дожидалась; она обняла меня, трогательно говорила со мной по поводу моей супружеской привязанности, посадила меня за свой письменный стол, приказала мне написать моей матери, долго разговаривала со мной, послала за великим князем, заставила его поцеловать меня и, наконец, очень нежно простилась со мной.
   И вот я во весь дух неслась день и ночь по дороге в Бессарабию. Мне тогда было двадцать два года, и я была полна здоровья и отваги.
   На некотором расстоянии от Витебска, выйдя из кареты, пока меняли лошадей, я вошла в нечто вроде барака и уселась на стол, потому что стулья были поломаны; я велела развести несколько плиток бульона, чтобы подкрепиться. Вдруг с шумом появляется военный и передает мне письмо и толстый пакет. Я была так обрадована, узнав почерк своей матери, что совершенно забыла про того, кто мне передал посылку; но успокоившись, я узнала графа Ланжерона25, французского эмигранта, ехавшего добровольцем в армию. Я видела его в Петербурге у графа Кобенцеля и у принцессы Нассауской26.
   Поблагодарив его, я опять уселась на стол и принялась за бульон, который он пожирал глазами, но который я поспешно доела, чтобы доказать ему, что я не намерена делиться с ним, вовсе не желаю его общества и что он может уходить. Он так и сделал. Дверь была открыта, я слышала, как он, войдя в соседнюю комнату, приказал подать как можно скорее молока. Через минуту какая-то еврейка подала ему полную крынку молока и кусок хлеба. Но так как он ел, расхаживая по комнате и посматривая в мою сторону, то мне это надоело. Я пошла и села в карету, которую быстро запрягли.
   Приехав в Шклов утром, я не хотела останавливаться ни на минуту: я знала, что местный помещик Зорич27, большой барин и очень любезный, любит угощать у себя проезжих, более или менее знатных. Как только я вошла во двор почтовой станции, я сейчас же потребовала лошадей; но вдруг около моей кареты показались граф Ланжерон, успевший обогнать меня, и граф Цукато28, оба в папильотках и халатах, рассыпаясь в извинениях за свой смешной наряд. Я не могла удержаться от смеха, смотря на них, и чтобы избавиться от их общества, я отправилась дожидаться лошадей в находившийся в глубине двора дом, где никого не было. Только что я села у окна, послышалось хлопанье бича и во двор въехало раззолоченное визави (узкая двухместная карета), запряженное великолепными лошадьми. С неприятным ощущением я узнала Зорина, которого я в детстве встречала при Дворе. Он встал передо мною на колени, умоляя меня отобедать у него. Я употребила все мое красноречие, чтобы отказаться от его приглашения, но все было напрасно. Пришлось сесть с ним в карету и ехать к его племянницам, чтобы дожидаться там, пока он приедет за мной. Это было сделано, чтобы не нарушить приличия: Зорич не был женат и не мог позволить себе оставаться со мной наедине в течение двух часов перед обедом.
   Его племянницы были для меня совершенно новым знакомством. Я никогда их раньше не видала и даже не слыхала про них. Они были заняты костюмами для бала, назначенного на следующий день, и просили меня помочь им советами. Чтобы лучше исполнить их желания, я нарисовала им модели шляп, токов {Ток -- род шляпы без полей (Прим. ред.)}, платьев и чепцов. Они были в восторге от меня, и я произвела на них прелестное впечатление.
   Перед обедом Зорич заявился ко мне предложить свою руку, чтобы провести меня в свое элегантное визави, и поместился против меня. Мой костюм был совершенной противоположностью его костюма. На мне была маленькая черная касторовая шляпа с пером и голубой сюртук с красным воротником. Это были цвета военной формы моего мужа. У Зорина были напудренные волосы с рядами поперечных локонов, закрученных над ушами, цвета голубиного крыла, вышитое платье и шляпа в руке; он был надушен, как султан, и я кусала себе губы, чтобы не рассмеяться.
   Мы приехали. Он провел меня в гостиную, где было не меньше шестидесяти человек, из которых я знала только троих: графа Ланжерона, графа Цукато и мадемуазель Энгельгардт29, очень красивую особу, племянницу князя Потемкина. Я подсела к ней. Обед был долог и утомителен своим изобилием. Я с удовольствием думала о том моменте, когда можно будет уехать, но пришлось остаться на весь день и даже поужинать.
   Наконец, я уехала вместе с десятью знаменитыми курьерами Зорина, которые должны были как можно скорее доставить меня в Могилев. Действительно, я очень скоро доехала туда, утомленная почестями, которые мне оказывались по дороге. Меня подвезли к двери почтовой станции -- очень красивого двухэтажного здания. Я быстро вбежала по лестнице, обошла все комнаты, в последней легла на диван и крепко заснула. Меня разбудил в семь часов утра наместник30, приехавший предложить мне свои услуги и засыпавший меня вопросами о политических и придворных делах. Я отвечала ему очень несвязно и дерзко. Только что он ушел и я успела окончить свой туалет, как мне доложили о приходе адъютанта господина Пассека31, губернатора города и нашего дальнего родственника. Он приглашал меня обедать к себе в деревню, в пяти-шести верстах от города, и прислал за мной свой экипаж. Я согласилась. Золоченая двухместная карета с пятью зеркальными стеклами, запряженная четырьмя серыми лошадьми, с двумя форейторами по-английски, дожидалась меня. Я ехала через весь город, возбуждая всеобщее внимание; евреи, узнав карету губернатора, становились на колени; я раскланивалась направо и налево, очень забавляясь этим фарсом.
   Приехав во дворец, я была там чудесно принята; мне показали прекрасный сад, прелестные виды, предложили очень хороший обед, после которого я сыграла партию в шахматы с господином, которого я в первый раз видела; потом я простилась с хозяином и вернулась к своему экипажу, чтобы ехать дальше.
   На следующий день после моего отъезда из Могилева я получила огромный пакет на почтовой станции, где я остановилась. Я была в восхищении, подумав, что это от матери, но моя радость превратилась в удивление, когда я увидела послание в стихах и очень почтительное письмо графа Ланжерона. Я была очень рассержена тем, что обманулась, и дала себе обещание отомстить.
   Накануне приезда в Кременчуг я наскоро отобедала в маленьком городке пока запрягали лошадей, как вдруг появился Ланжерон.
   -- Никогда еще хорошо написанные стихи не были так дурно приняты, как ваши, -- сказала я ему.-- Ваш пакет доставил мне жестокое разочарование, так как я приняла его за письмо от моей матери. Это недоразумение, очень тяжелое для меня, лишило меня способности почувствовать всю прелесть вашей поэзии.
   Он принял сокрушенный вид и сказал мне, вздыхая, что он очень несчастен, потому что только что получил извещение из Парижа, что его жена была при смерти. Он просил у меня рекомендательных писем к мужу и к княгине Долгорукой32, так как надеялся прибыть на место двумя днями раньше меня. Я села писать; я рекомендовала его как поэта, как рыцаря, ищущего приключений и не находящего их, как чувствительного мужа, оплакивающего агонию своей жены в стихах. Я сложила два письма и передала ему, не запечатав их. Он простился со мной. Когда я собиралась садиться в карету, я получила огромный арбуз и новые стихи графа Ланжерона. К счастью, это были последние.
   Я приехала в Кременчуг в дурную и холодную погоду. Некоторые из моих экипажей требовали починки. Я остановилась в деревянном дворце, построенном для императрицы во время путешествия ее в Крым, и заказала себе небольшой обед. Пока я занималась туалетом, мне доложили, что пришел градоначальник, родом швед. В самых изысканных фразах он предложил мне отобедать у него, говоря, что он был предупрежден о моем приезде и все приготовил, но что он заранее извиняется за свою жену, которая серьезно больна и не может оказать мне должный (по его мнению) прием. Пришлось отправиться с ним. Мы сели в двухместную карету с дурной упряжью и запряженную скверными лошадьми; подъехав к двери одноэтажного деревянного домика, он предложил мне руку и провел меня в гостиную, прося пройти в комнату рядом, где лежала его больная жена. Я согласилась, но каково же было мое удивление, когда я увидала закутанную во все белое фигуру, лежащую на диване. Комната была очень мрачна, занавесы спущены, а цвет лица хозяйки сливался с тенью комнаты. Она извинилась слабым болезненным голосом, что не может встать; я села рядом с ней, прося ее не беспокоиться, и разговаривала с ней до обеда, который был далеко не изыскан.
   Нестройный оркестр терзал мои уши; ему аккомпанировал хор фальшивых голосов; мой хозяин восторгался этой музыкой, беспрестанно повторял, что это любимая мелодия князя Потемкина.
   Когда кончился обед и мои экипажи были исправлены, швед проводил меня до барки, на которой я должна была переехать через Днепр. Эта река производит впечатление своей широтой и довольно опасна для переезда. Моя спутница дрожала от страха. Я же наслаждалась разнообразием волн, качавших барку. День был туманный; дул сильный ветер; облака, сталкиваясь, меняли форму с крайней быстротой; серая масса рассеивалась, и глаз едва успевал следить за их движением. Я была в восхищении от этого зрелища. Все поразительно в природе; ее изобилие так же велико, как бесконечен ее Творец.
   Вид новороссийских степей был совершенной новинкой для меня. Направо я видела бесконечную равнину, без деревьев, без человеческих жилищ, если не считать нескольких казачьих постов. Несколько прекрасных полевых цветов рассеяны там и здесь на траве, выжженной солнцем; налево виднелась довольно холмистая местность.
   Казачьи посты были просто землянками, а на поверхности земли видны только соломенные крыши наподобие сахарных голов. Пики, воткнутые в землю вокруг, блестят, как звездочки. Ночью я остановилась у одной из таких землянок, чтобы переменить лошадей. Великолепно светила луна, была превосходная погода; я вышла из кареты и услыхала звуки бандуры, они раздавались словно из-под земли и казались волшебными. Кроме этих гармонических аккордов вокруг была абсолютная тишина. Мне было досадно уезжать, но все было готово для продолжения пути, и я волей-неволей должна была отправиться, стремясь к цели моего путешествия. Преобладающее желание заставляет нас забывать об окружающем, все становится побочным перед точкой, к которой мы стремимся, даже не видя ее; душевное зрение подавляет зрение телесное.
   На следующий день я осталась без пищи, пришлось обратиться к казакам. Подходя к одной из хижин, я услышала радостные крики:
   -- Да здравствует Екатерина Великая. Да здравствует наша мать, дающая нам хлеб и славу! Да здравствует Екатерина!
   Эти слова как бы пригвоздили меня к месту, я не могла наслушаться их. Никогда я не испытывала более искреннего и сильного восторга. Это прославление государыни, это выражение верноподданнических чувств в степи, за две тысячи верст от столицы, производило трогательное впечатление.
   Я спустилась в землянку, где веселились по случаю свадьбы. Мне предложили вина, но я попросила дать нам поесть. Сейчас же на моих глазах сварили пирожки совершенно новым для меня способом: они состояли из ржаной муки и воды. Из теста делали лепешку и в середину клали творог, потом края закрывали и бросали в котел с кипящей водой. Через десять минут мне подали эти пирожки и я съела шесть штук, найдя их превосходными. Мои спутники последовали моему примеру, и мы отправились дальше.
   После двухчасовой езды мы подъехали к другому посту. Несмотря на шесть съеденных мною пирожков, я была очень голодна. Из окна кареты я увидала маленькую палатку у подножья горы, в которой сидел за столом какой-то господин и с большим аппетитом ел. Я спросила его имя, это был полковник Рибопьер33, которого я знала и очень любила. Я послала сказать ему, что умираю от голода и прошу его уступить мне немного из его обеда. Как только он узнал меня, он сейчас же прибежал к моей карете и принес половину жареного гуся, вина и воды. Он был в восхищении, что мог оказать мне эту небольшую услугу, а мне было приятно оказаться у него в долгу. В армии я с удовольствием опять встретилась с ним. Он был очень несчастен, искал опасности и погиб при осаде Измаила.
   На следующий день, находясь в семидесяти верстах от Бендер, мы подъехали к довольно высокой горе. Погода была жаркая, дорога песчаная, и лошадям было очень трудно подниматься в гору. Я предложила моей компаньонке и горничной выйти из кареты, что они и сделали. Карету своротили с дороги и пустили лошадей по траве. Я осталась одна в экипаже, дверцы были открыты на случай падения. Через четверть часа я услышала на большой дороге колокольчик и увидела курьерскую повозку, в которой стоял мужчина, поглядывая по сторонам. Я узнала мужа и выпрыгнула из кареты, он тоже выскочил из повозки; я была более чем счастлива. Подбежали мои спутницы; оставив все экипажи, муж сел в почтовую тележку, в которой ехали сопровождавшие меня доктор и офицер, и увез меня с собой.
   И вот мы едем через холмы и горы по каменистой дороге и к десяти часам вечера приезжаем в главный город Бессарабии -- Бендеры. Мост через Днестр мы перешли пешком; мой муж отвез меня прямо к княгине Долгорукой. Она сидела в маленькой гостиной, спиной к дверям. Рядом с ней была госпожа Витт, в настоящее время графиня Потоцкая34. В глубине комнаты стоял стол, окруженный игроками, очень занятыми игрой. Я тихо пробралась за кресло княгини и закрыла ей глаза ладонями. Она вскрикнула, я отступила назад. Госпожа Витт, видя незнакомое лицо, молчала; мужчины, не поворачивая головы, воскликнули:
   -- Опять, наверно, летучая мышь!
   Накануне в окно влетела летучая мышь, и княгиня очень испугалась. Я вышла к свету, раздались радостные восклицания. Поужинали, потом проводили меня домой.
   Мое небольшое помещение было еще не совсем устроено; дивана еще не поставили, и так как мои экипажи еще не прибыли, то мой муж разостлал свой плащ на полу, сделал мне подушку из своего мундира, поставил свечу на пол и поместился около, чтобы сторожить мой сон.
   Я спала великолепно. Проснувшись, я обошла дом, состоявший из трех комнат подряд. Комната, где я спала, была отделана деревом, дверь была вся резная; в глубине комнаты были две большие двери, за которыми был альков, куда турки заключают своих жен. Потолок был тоже обшит досками, пол земляной, хорошо убитый; в окнах деревянные решетки, а вместо стекол прозрачная бумага, через которую проникал свет, но больше ничего не было видно.
   Я открыла дверь, чтобы осмотреть двор. Против дома были увядшие виноградные лозы и большое вишневое дерево без ягод: сезон уже прошел.
   Я была очень печальна, так как муж получил приказание идти на осаду Килии. Ему поручили командование пехотой, а его полк был кавалерийским. Мысль о предстоящей разлуке меня очень смущала, главным образом потому, что я должна была остаться одна в лагере, а в перспективе был еще приезд князя Потемкина через шесть дней.
   В день отъезда моего мужа я заперлась у себя, погружаясь в свои печальные мысли. Все вокруг меня были заняты приездом князя, и это ожидание мне сильно не нравилось. Наконец, он приехал и прислал звать меня вечером к себе. Княгиня Долгорукая сказала мне:
   -- Будьте повнимательней к князю, он здесь все равно, что государь.
   -- Я с ним знакома, княгиня, -- отвечала я, -- я его видала при Дворе, он обедал иногда у моего дяди, и я не понимаю, почему я стала бы выделять его особенным вниманием изо всех, кого я встречаю.
   Этот маленький разговор произошел у нас по дороге, когда мы шли к князю. Он встретил меня с самыми горячими изъявлениями дружбы.
   -- Я очень рада видеть вас, князь, -- сказала я ему, -- сознаюсь все-таки, что видеть вас не было целью моего путешествия. Но вы похитили моего мужа, и вот я оказываюсь вашей пленницей.
   Я села; очень большая зала была наполнена генералами и между ними князь Репнин, державшийся очень почтительно, что меня неприятно поразило и прибавило мне дерзости. "Я здесь одна, -- думала я про себя, -- у меня нет защитника и мне надо держаться с гордым достоинством". Это мне великолепно удалось.
   Вечера у князя Потемкина становились все чаще; великолепие и азиатская роскошь были доведены на них до крайности; я вскоре заметила, что Потемкин стал ухаживать за княгиней Долгорукой. Она сначала некоторое время сдерживалась при мне, но потом тщеславие взяло верх, и она стала кокетничать вовсю, что меня с каждым днем все более удаляло от нее. Все окружавшее меня не нравилось мне, самый воздух, которым я дышала, казался мне отравленным.
   В те вечера, когда не было бала, проводили время в диванной. Диван был обит турецкой розовой материей, затканной серебром; такой же златотканый ковер лежал у наших ног. На роскошном столе филигранная курильница распространяла аравийские ароматы. Подавали чай различных сортов. На князе почти всегда был кафтан, отороченный соболем, бриллиантовая звезда и Андреевская и Георгиевская ленты. На Долгорукой был почти костюм султанши, не доставало только шаровар! Госпожа Витт злилась и старалась изо всех сил играть далеко не подходящую ей роль простушки. Мадемуазель Пашкова, впоследствии в замужестве Ланская35, жила у княгини Долгорукой, но держалась, насколько возможно, в стороне от всего этого. Я же проводила большую часть вечера за игрой в шахматы с принцем Карлом Вюртембергским36 или князем Репниным. Княгиня Долгорукая не расставалась с князем Потемкиным. Ужин подавался в прекрасной зале; блюда разносили кирасиры высокого роста в мундирах с красными воротниками, высоких черных меховых шапках с плюмажем. Они попарно входили в комнату и напоминали мне стражу, появляющуюся на сцене в трагедиях. Во время обеда знаменитый роговой оркестр из пятидесяти инструментов исполнял самые прекрасные мелодии. Дирижером был Сарти37. Все было великолепно и величественно, но не удовлетворяло меня. Нельзя наслаждаться спокойно, когда нарушаются правила нравственности.
   Я не буду входить в описание подробностей событий каждого дня. Это было самое неприятное время моей жизни. Эта неискренняя страсть, вызванная тщеславием, вынужденное знакомство с госпожой Витт, внушавшей мне только презрение и не совсем вежливое чувство жалости, -- все это противоречило моему сердцу. И я жила только надеждой уехать оттуда.
   Однажды вечером я услыхала пушечные выстрелы. Мое сердце сильно забилось. Это было извещение о взятии Килии {18 октября 1790 г. (Прим. ред.)}; мой муж был невредим. Я была в восхищении и вне себя от радости.
   На следующий день я отправилась на молебен. После церемонии я подошла к князю, прося его, чтобы он распорядился о возвращении моего мужа.
   -- Я сейчас же пошлю об этом приказ, -- сказал он мне, -- а вам пришлю копию, чтобы вы знали о приказе.
   Действительно, едва я успела возвратиться к себе, как мне принесли бумагу, в которой говорилось, что надо как можно скорее отослать графа Головина к жене, даже если он этого не хочет. На следующий день мой муж приехал верхом -- расстояние было только сто верст. Я свободно вздохнула. Мне хотелось немедленно возвратиться в Петербург, но это было в ноябре, и я решила подождать дня святой Екатерины. Князь готовил великолепный праздник, и я полагала, что мне необходимо на нем присутствовать -- было бы нелюбезно отсутствовать на этом празднике, так как он осыпал меня тысячами знаков внимания.
   Наступил праздник. Он повез нас на линейках {Линейка -- прогулочный экипаж с длинным сиденьем в виде двух диванов, расположенных спинками друг к другу вдоль оси движения (Прим. ред.)} через двухсоттысячную армию, выстроенную по дороге и отдававшую нам честь. Мы спустились в огромную подземную залу, роскошно убранную. Напротив очень красивого дивана было нечто в роде галереи, заполненной музыкантами. Звук инструментов казался приглушенным под землей, но от этого было только прекраснее. Ослепительным ужином закончился вечер. Мы возвратились в тех же экипажах, мимо тех же рядов армии. Раздавался беглый ружейный огонь; горящие бочки со смолой освещали нам путь. Зрелище было красиво и величественно, но мне было приятно вернуться домой.
   На следующий день я послала за генералом Рахмановым, который всегда был ко мне очень расположен; я просила его обратиться с просьбой к Потемкину, любимцем которого он был, чтобы князь дал полугодовой отпуск моему мужу. Он ответил мне, что князю было бы приятнее, если бы я письменно обратилась к нему. Я настаивала на том, чтобы он просто исполнил мое поручение, говоря, что я увижу потом, как мне будет нужно поступить. Он вернулся с ответом, что князь умоляет меня написать ему несколько слов, чтобы он мог выразить те чувства дружбы и уважения, которые он ко мне питает. Я намарала быстро небольшую записку, стараясь быть как можно любезней, и передала ее Рахманову, который взялся вручить ее князю и принес мне самый предупредительный, почти трогательный ответ. Он хранится у меня и сейчас.
   Я энергично занялась приготовлениями к отъезду. Мой отъезд огорчал Потемкина. Княгиня Долгорукая тоже была расстроена: ей было неприлично одной оставаться в армии после моего отъезда. Накануне отъезда я пошла проститься к князю Потемкину и поблагодарить его за внимание к себе. Я уехала вместе с мужем, очень довольная тем, что мне удалось избавиться от образа жизни, который был мне совсем не по душе.
   

III.

   Мы приехали в Петербург в январе месяце и отправились прямо к моей матери, которая очень обрадовалась нашему возвращению. Мой дядя и свекровь приняли меня очень нежно; моя дочь была здорова, и я испытывала от этого невыразимую радость.
   Несколько дней спустя я отправилась во дворец и была очень милостиво принята государыней и великой княгиней. Я сохранила все свои преимущества в посещении "эрмитажных" собраний и возвратилась к своему прежнему образу жизни.
   Княгиня Долгорукая возвратилась в феврале, а князь Потемкин в марте. Крепость Измаил была взята приступом {11 декабря 1790 года (Прим. ред.)}, и кампания была окончена. Князь давал при Дворе и в городе праздники, один другого прекрасней; но ни один из них не был таким изысканным и оригинальным, как праздник в Таврическом дворце {Бал состоялся 28 апреля 1791 года (Прим. ред.)}. Он был устроен в огромной Молдавской зале, где двойной ряд колонн почти составлял круг. Два портика разделяли его посредине, и между ними был устроен зимний сад, великолепно освещенный скрытыми лампами. Там было много деревьев и цветов. Основной свет падал с круглого плафона в ротонде, посередине которого находился вензель императрицы, сделанный из страз. Этот вензель был освещен скрытым источником света и сверкам ослепительным блеском...
   Кадриль, по крайней мере в пятьдесят пар, открыла бал. Здесь находилось все, что было лучшего в столице. Присутствие императрицы немало содействовало очаровательности этого праздника.
   Князь Потемкин пробыл в Петербурге только два месяца. Он разрешил моему мужу остаться в Петербурге до начала военных действий. Надеялись на мир. Я ужинала с князем накануне его отъезда у его племянницы, госпожи Потемкиной, теперь княгини Юсуповой38. Он очень трогательно простился со мной, постоянно повторяя, что он никогда не забудет меня и настойчиво просил меня вспоминать о нем и пожалеть его, так как он скоро умрет. У него было вполне определенное предчувствие. Он захворал, приехав в Яссы, и умер через несколько дней в степи, куда он приказал себя отнести.
   Мой муж к этому времени уже с месяц был в армии. Императрица послала князя Безбородко39, чтобы заключить мир. Ни один офицер не мог, конечно, отлучиться, но я решилась написать ему просьбу об отпуске моего мужа. Он согласился. Спустя немного времени был заключен мир. Но скоро началась война с Польшей {Военные действия между русскими войсками и польскими отрядами противников Тарговицкой конфедерации начались в мае-июне 1792 года (Прим. ред.)}. Муж должен был отправиться в армию, и я последовать за ним. Моя мать и свекровь были очень огорчены этой новой разлукой, которая и меня очень беспокоила, как вдруг однажды вечером пришел граф Морков и сказал мне, что императрица занята составлением Двора для своего внука, великого князя Александра, и что мой муж будет назначен гофмаршалом.
   Эта новость вызвала всеобщую радость в нашей семье, тем более, что императрица очень лестно отозвалась о муже. Это случилось в апреле, а 21-го этого месяца было рождение ее величества и в этот день должно было быть объявлено назначение должностных лиц ко Двору великого князя Александра. Я ожидала этого дня с большим нетерпением. Наконец он наступил. Друг моего мужа, граф Ростопчин40, заехал ко мне, отправляясь во дворец, и сказал мне, что он, наверно, первый известит меня о приятной новости. У него был горбатый жокей, англичанин, которому он приказал дожидаться верхом перед одним из окон дворца и, когда граф покажется в окне и сделает знак платком, сейчас же галопом направиться ко мне и передать следующую записку:
   
   "Quand le petit bossu
   Sera aperèu,
   Qu 'on entende un cri général:
   Vive monsieur le maréchal!"
   Когда появится маленький горбун,
   Пусть раздастся общий крик:
   Да здравствует господин маршал!
   
   Немного спустя стали говорить о предстоящем браке великого князя Александра с принцессой Луизой Баденской.
   

ГЛАВА ВТОРАЯ
1792-1794

I. Помолвка великого князя Александра.-- Принцесса Луиза Баденская, впоследствии императрица Елизавета.-- Идиллия. II. В Царском Селе.-- "Толстая маршальша".-- Екатерина Великая.-- Смерть Петра III.-- Интимное общество императрицы. III. Жених и невеста.-- Великий князь Константин.-- Характеристики некоторых лиц. IV. Брак великого князя Александра.-- Его родители.-- Праздники и приемы.

I.

   Императрица послала графиню Шувалову41 и г. Стрекалова42 ко Двору маркграфа Баденского просить наследных принца и принцессу, чтобы их дочь Луиза приехала в Россию. Она прибыла 31 октября 1792 года вместе со своей сестрой Фредерикой, будущей королевой Шведской. Принцессе Луизе было тринадцать с половиной лет, ее сестре на год меньше. Их приезд произвел большое впечатление. Дамы, имевшие доступ во дворец и в Эрмитаж, были им представлены каждая в отдельности. Я не была в их числе, так как только что оправилась от очень серьезной болезни после смерти моей второй дочери, прожившей всего пять месяцев. Я увидала принцесс только две недели спустя после других дам.
   Я имела честь быть представленной им в Шепелевском дворце {Шепелевский дворец находился на месте, где позднее был построен Новый Эрмитаж (Прим. ред.)}, примыкавшем к Эрмитажу. Я была поражена очаровательной прелестью принцессы Луизы. Такое же впечатление вынесли все, видевшие ее раньше меня. Я особенно привязалась к принцессе. Ее прелесть и грация, а также молодость и мягкость внушали мне живое участие к ней и нечто вроде боязни за нее, от чего я не могла отделаться, отлично зная мою родственницу, графиню Шувалову, характер которой, склонный к интригам и безнравственный, внушал мне опасения. Императрица, назначив меня в штат принцессы, тем самым, казалось, желала, чтобы рядом с ней находился кто-то, кто был к ней искренне и неофициально привязан.
   Я привожу здесь то, что принцесса Луиза, теперь императрица Елизавета, сама рассказала мне о своем приезде в Петербург43.
   "Мы приехали, моя сестра, принцесса Фредерика, впоследствии королева Шведская, и я между восемью и девятью часами вечера. В Стрельне, последней станции перед Петербургом, мы встретили камергера Салтыкова, которого императрица назначила дежурным к нам и послала навстречу, чтобы поздравить нас. Графиня Шувалова и г. Стрекалов оба сели в нашу карету, и все эти приготовления к моменту, самому интересному в моей жизни и всю важность которого я уже чувствовала, наполняли мою душу волнением, и когда, въезжая в городские ворота, я услышала, как мои спутники воскликнули: "Вот мы и в Петербурге!" -- то невольно, в темноте, мы с сестрой взялись за руки и по мере того, как мы ехали, мы сжимали друг другу руки, и эта немая речь говорила нам о том, что делается в наших душах.
   Мы остановились у Шепеловского дворца, я бегом поднялась по ступенькам большой, хорошо освещенной лестницы; графиня Шувалова и Стрекалов, оба с довольно слабыми ногами, остались далеко позади меня. Салтыков был со мной, но он остался в передней, а я прошла по всем помещениям, не останавливаясь, и вошла в спальню, обитую малиновым штофом; там я увидела двух женщин и мужчину и сейчас же с быстротой молнии сделала следующий вывод: "Я нахожусь в Петербурге у императрицы, это она встречает меня, следовательно, это она передо мною", и я подошла, чтобы поцеловать руку у той, которая наиболее соответствовала представлению об императрице, которое я составила по виденным мною портретам. Несколько лет спустя, с большим светским опытом, я, наверно, колебалась бы более долгое время, прежде чем поступить так.
   Она была с князем Зубовым44, тогда еще просто Платоном Зубовым, и с графиней Браницкой, племянницей князя Потемкина. Императрица сказала, что ей очень приятно познакомиться со мной; я передала ей приветствия моей матери. Между тем, пришли моя сестра и графиня Шувалова. После нескольких минут разговора императрица удалилась, и я отдалась волшебному чувству, вызванному во мне всем, что я видела кругом себя. Я никогда не видела, чтобы что-нибудь производило такое сильное впечатление, как Двор императрицы Екатерины, когда его видишь в первый раз.
   На третий день после нашего приезда, вечером, нас должны были представить великому князю-отцу и великой княгине. Весь день прошел в том, что нас причесывали по придворной моде и одевали в русские платья45. Я в первый раз в жизни была в фижмах и с напудренными волосами. Вечером, в шесть или семь часов, нас отвели к великому князю-отцу, который нас принял очень хорошо. Великая княгиня Мария Федоровна осыпала меня ласками; она говорила со мной о моей матери, семье, о тех сожалениях, которые я должна была испытать, покидая их. Такое обращение расположило меня к ней, и не моя вина, если эта привязанность не обратилась в настоящую любовь дочери.
   Все сели; великий князь послал за молодыми великими князьями и княгинями -- своими сыновьями и дочерями. Я как сейчас вижу, как они вошли. Я смотрела на великого князя Александра так внимательно, насколько это позволяло приличие. Он мне очень понравился, но не показался мне таким красивым, как мне его описали. Он не подошел ко мне и смотрел на меня довольно неприязненно.
   От великого князя мы направились к императрице, которая уже сидела за своей обычной партией бостона в Бриллиантовой комнате. Нас посадили с сестрой за круглый стол с графиней Шуваловой, дежурными фрейлинами и камергерами. Два молодых великих князя пришли вскоре после нас. Великий князь Александр во весь вечер не сказал мне ни слова, не подошел, видимо, избегая меня. Но понемногу он освоился со мной. Игры и собрания "малого Эрмитажа" в небольшом обществе, вечера, проведенные вместе за круглым столом в Бриллиантовой комнате, где мы играли в секретер или смотрели гравюры, -- все это постепенно привело к сближению.
   Однажды вечером, спустя примерно шесть недель после нашего приезда, когда мы рисовали вместе с остальным обществом за круглым столом в Бриллиантовой комнате, великий князь Александр подвинул мне письмо с признанием в любви, которое он только что написал. Он говорил там, что, имея разрешение своих родителей сказать мне, что он меня любит, он спрашивает меня, желаю ли я принять его чувства и ответить на них и может ли он надеяться, что я буду счастливой, выйдя за него замуж.
   Я ответила утвердительно, также на клочке бумаги, прибавляя, что я покоряюсь желанию, которое выразили мои родители, посылая меня сюда. С этого времени на нас стали смотреть как на жениха и невесту, и мне дали учителя русского языка и Закона Божия".
   На следующий день после представления принцессы Луизы императрица дала торжественную официальную аудиенцию делегатам Польши -- графам Браницкому, Ржевусскому и Щенсному-Потоцкому, стоявшим во главе партии, не желавшей наследственности престола в Польше46. Они приехали просить ее величество взять Польшу под свое покровительство. Это была первая публичная церемония, в которой участвовала принцесса Луиза. Императрица находилась на троне в Тронном зале. Публика наполняла и это помещение и теснилась у входа в Кавалергардскую залу. Граф Браницкий произнес по-польски речь. Вице-канцлер Остерман отвечал ему по-русски, стоя около ступеней трона. Когда окончилась церемония, императрица возвратилась в свои апартаменты. Принцесса Луиза последовала за ней, но, обходя трон, она запуталась ногой в нитях и бахроме бархатного ковра и, наверное, упала бы, если бы Платон Зубов не поддержал ее.
   Она смутилась и была в отчаянии от этого случая, тем более, что она в первый раз появилась публично. Нашлись смешные люди, которые сочли это дурным предзнаменованием. Им не пришло в голову сравнение одного августейшего лица, вспомнившего при этом случае Юлия Цезаря, который так счастливо выпутался в подобном обстоятельстве. Высаживаясь на берег Африки, чтобы преследовать остатки республиканской армии, он упал в тот момент, когда вступил на землю, и воскликнул: "Африка, я держу тебя!", обращая таким образом в свою пользу случай, который другие могли бы дурно истолковать.
   Я приближаюсь к самому интересному моменту в моей жизни.
   

II.

   Красивое и новое зрелище открылось перед моими глазами: блестящий величественный Двор; великая государыня, которая заметно сближала меня с той, что должна была вызвать во мне безусловную привязанность. Чем чаще имела я честь видеть принцессу Луизу, тем более внушала она мне абсолютную преданность. Несмотря на ее молодость, мое участие к ней не ускользнуло от ее внимания. Я с радостью заметила это. В начале мая Двор уехал в Царское Село. На следующий за отъездом день ее императорское величество приказала моему мужу, чтобы я приехала туда на все лето. Это приказание привело меня в восхищение. Я отправилась сейчас же, чтобы приехать раньше, чем начнется вечер у императрицы. Как только я окончила туалет, я сейчас же отправилась во дворец, чтобы быть представленной ей. Она появилась в шесть и встретила меня очень милостиво, говоря:
   -- Я очень рада видеть вас в числе наших. Будьте же с сегодняшнего дня госпожой Толстой Маршальшей {Мне дали это прозвище, потому что мой муж был немножко толст.}, чтобы иметь более внушительный вид.
   Я хочу сейчас дать понятие о лицах, которым императрицей было разрешено пребывание в Царском Селе и которые были допущены в ее кружок. Но прежде чем рисовать различные портреты, я хотела бы дать образ государыни, которая в продолжение тридцати четырех лет составляла счастье всей России.
   Потомство судит и будет судить Екатерину II со всем пристрастием, свойственным людям, человечеству. Новая философия, которой она, к несчастью, была заражена и которая, в сущности, являлась причиной всех ее недостатков, обволакивает как бы густой вуалью ее великие и прекрасные качества. Но мне казалось бы правильным проследить ее жизнь с юности, прежде чем осуждать и затемнять ее славу и непередаваемую ее доброту.
   Императрица была воспитана при Дворе принца Ангальтского, своего отца, невежественной и плохо воспитанной гувернанткой, которая едва могла научить ее читать47. Ее родители никогда не занимались ни ее убеждениями, ни ее образованием. Ее привезли в Россию семнадцати лет, она была красива, полна естественной грации, талантов, чувственности и остроумия, с желанием учиться и нравиться. Ее выдали замуж за герцога Голштинского, бывшего тогда великим князем и наследником императрицы Елизаветы, своей тетки. Он был некрасив, слабоволен, маленького роста, мелочен, пьяница и развратник. Двор Елизаветы также представлял полную картину распущенности. Граф Миних48, умный человек, первый разгадал Екатерину и предложил ей заняться самообразованием. Это предложение было с радостью принято. Он дал ей для начала словарь Бейля49, произведение вредное, опасное и соблазнительное, в особенности для того, у кого нет ни малейшего представления о божественной истине, поражающей ложь {Все эти подробности слышаны мною от моего дяди Шувалова, которому императрица рассказывала все это сама.}. Екатерина прочла его три раза подряд в течение нескольких месяцев. Оно воспламенило ее воображение и потом привело ее к общению со всеми современными софистами. Таковы были склонности принцессы, ставшей женой императора, у которого не было другого честолюбия, как сделаться капралом Фридриха II. Россия в это время отличалась слабостью государственного управления, Екатерина страдала от этого; ее великие и благородные устремления, казалось, перешагнули через препятствия, возникавшие на пути к ее возвышению. Все ее существо было возмущено развращенностью Петра и его презрительным отношением к своим подданным. Всеобщее возмущение было неминуемо. Желали регентства, и так как у императрицы был десятилетний сын -- впоследствии император Павел I, то было решено, что Петра III отошлют в Голштинию. Князь Орлов и его брат, граф Алексей, пользовавшиеся тогда расположением императрицы, должны были отправить его. Приготовили корабли в Кронштадте и на них хотели отправить Петра с его батальонами в Голштинию. Он должен был переночевать накануне отъезда в Ропше, близ Ораниенбаума.
   Я не буду входить в подробности этого трагического события. О нем слишком много говорили и извращали его; но, для восстановления истины, я считаю необходимым привести здесь подлинное свидетельство, слышанное мною от министра графа Панина. Его свидетельство является тем более неоспоримым, что известно, что он не был особенно привязан к императрице. Он был воспитателем Павла I, надеялся, что будет держать бразды правления во время регентства Екатерины, и обманулся в своих ожиданиях. Та энергия, с которой Екатерина овладела властью, разбила все его честолюбивые замыслы и оставила в его душе недоброжелательное чувство.
   Однажды вечером, когда мы были у него, в кругу его родственников и друзей, он рассказал нам много интересных анекдотов и незаметно подошел к убийству Петра III. "Я был, -- говорил он, -- в кабинете императрицы, когда князь Орлов пришел известить ее, что все кончено. Она стояла посреди комнаты; слово кончено поразило ее.-- Он уехал? -- спросила она сначала. Но, узнав печальную истину, она упала без чувств. С ней сделались ужасные судороги и какое-то время боялись за ее жизнь. Когда она очнулась от этого тяжелого состояния, она залилась горькими слезами, повторяя: "Моя слава погибла, никогда потомство не простит мне этого невольного преступления!". Надежда на милость императрицы заглушила в Орловых всякое другое чувство, кроме чрезмерного честолюбия. Они думали, что если они уничтожат императора, князь Орлов займет его место и заставит императрицу короновать его"50.
   Трудно описать твердость характера императрицы в ее заботах о государстве. Она была честолюбива, но в то же время покрыла славой Россию; ее материнская заботливость распространялась на каждого, как бы он незначителен ни был. Трудно представить зрелище, более величественное, чем вид императрицы во время приемов. И нельзя было быть более великодушным, любезным и снисходительным, чем она в своем тесном кругу. Едва появлялась она, исчезала боязнь, заменяясь уважением, полным преданности. Точно все говорили: "Я вижу ее, я счастлив, она -- наша опора, наша мать".
   Садясь за карты, она бросала взгляд вокруг комнаты, чтобы посмотреть, не нужно ли кому чего-нибудь. Ее внимание к окружающим простиралось до того, что она приказывала спустить штору, если кого-то беспокоило солнце. Ее партнерами были обыкновенно дежурный генерал-адъютант граф Строганов и старый камергер Чертков51, которого она очень любила. Мой дядя, обер-камергер Шувалов, тоже иногда принимал участие в игре или по крайней мере присутствовал при этом, Платон Зубов -- также. Вечер продолжался до девяти часов или до половины десятого.
   Я вспоминаю, что однажды Чертков, бывший плохим игроком, рассердился на императрицу, которая пропустила взятку, и бросил карты на стол. Ее величество была оскорблена этим, но не сказала ничего и прекратила игру. Это случилось как раз около того времени, когда обыкновенно расходились. Она встала и простилась с нами. Чертков стоял как громом пораженный. На следующий день было воскресенье. Обыкновенно в этот день бывал обед для всех, занимавших высшие государственные посты. Великий князь Павел и великая княгиня Мария приезжали из Павловска, в котором они жили, находившемся в четырех верстах от Царского Села. Когда они не приходили, то был обед для избранных лиц под колоннадой. Я имела честь быть допущенной на эти обеды. После обедни и приема, когда императрица удалялась в свои покои, гофмаршал Двора, князь Барятинский52, перечислял лиц, которые должны были иметь честь обедать с ней. Чертков, допущенный на все небольшие собрания, стоял в углу, крайне огорченный происшедшим накануне. Он почти не смел поднять глаза на того, кто должен был произнести над ним приговор. Но каково же было его удивление, когда он услышал свое имя! Он не шел, а бежал. Мы пришли к месту обеда. Ее императорское величество сидела в конце колоннады. Она встала, взяла Черткова под руку и молча обошла с ним кругом колоннады. Когда она возвратилась на прежнее место, она сказала ему по-русски:
   -- Не стыдно ли вам думать, что я на вас сержусь? Разве вы забыли, что между друзьями ссоры остаются без последствий?
   Никогда я не видела человека в таком волнении, в каком был этот старик; он расплакался, беспрестанно повторяя:
   -- О, матушка, что сказать-то тебе, как благодарить тебя за такую доброту? Всегда готов умереть за тебя!
   Это обращение на "ты" очень выразительно в русском языке и вовсе не ослабляет почтительности в разговоре.
   На вечерах в Царском Селе рядом со столом императрицы стоял круглый стол. Принцесса Луиза, уже считавшаяся невестой великого князя, сидела там между своей сестрой и мной. Кроме нас там сидели мадемуазель Шувалова, теперь в замужестве княгиня Дитрихштейн53, и племянницы графини Протасовой54, которые замыкали кружок, образовавшийся около принцессы. Великие князья то приходили, то уходили. Императрица давала распоряжение принести нам карандаши, перья и бумагу. Мы рисовали или играли в секретер. Иногда ее величество спрашивала, что у нас выходило, и весело смеялась. Графиня Шувалова играла в карты с мадемуазель Протасовой, дежурными придворными и иногда с графиней Браницкой, которая по временам приезжала в Царское Село.
   Дворец в Царском построен еще императрицей Елизаветой. Он обширен и красив, несмотря на свою архитектуру в готическом стиле. Императрица Екатерина прибавила для себя особое помещение в более изысканном вкусе. Оно находится за многочисленными залами в зеркалах и позолоте, отделяющими ее покои от апартаментов, занятых прежде великим князем Павлом, и за которыми расположены хоры церкви, где императрица обыкновенно стояла обедню вместе с семьей и дамами ее свиты. Первая комната этого нового помещения была отделана живописью масляными красками; в следующей комнате стены отделаны ляпис-лазурью, а пол паркетный, из красного дерева и перламутра. Большой кабинет рядом весь отделан китайским лаком, а если повернуть налево, там находилась спальня, очень маленькая, но очень красивая, и кабинет с зеркалами, разделенными большими деревянными панно. Маленький кабинет служил входом в колоннаду, которая была вся видна в перспективе из дверей кабинета.
   На террасе перед колоннадой находился диван, обитый зеленым сафьяном, и стол. Ее величество занималась там делами по утрам. Перед этой очень просто отделанной пристройкой находилась маленькая стена, выдающаяся вперед. Если обогнуть ее, то налево открывался прелестный газон, окаймленный прекрасными и душистыми цветами. Красивые комнаты примыкали к террасе с этой стороны. Направо -- ограда из гранита до самого сада, украшенная бронзовыми статуями, вылитыми по античным образцам в Императорской Академии Художеств.
   Колоннада представляла из себя стеклянную галерею с мраморным полом. Она была окружена другой открытой галереей, с рядом колонн, поддерживавших крышу; с нее открывался обширный вид. Колоннада возвышалась над двумя садами; старый парк, многолетние липы которого бросали тень на маленькие комнаты рядом с террасой, и английский сад с прелестным озером посередине.
   Это прекрасное помещение, занятое той, которая обладала всем, чтобы нравиться и вызывать привязанность, казалось волшебным. У императрицы был особый дар облагораживать все окружающее. Она придавала смысл всему, и самый ограниченный человек переставал казаться таким около нее. Каждый оставлял ее довольный собой, потому что она умела говорить с каждым так, чтобы не вызывать его смущения и приноравливаясь к разумению того, с кем она говорила.
   

I /font>

   Графиня Панина приехала и была принята как дочь уважаемого императрицей человека. Приведу анекдот, равно делающий честь и государыне, и ее подданному. Императрица предначертала законы и повелела рассмотреть их сенаторам (в то время она еще посещала Сенат). Спустя несколько заседаний она спросила о резрьтатах рассмотрения ее работы. Сенаторы ее одобрили, и лишь один граф Петр Панин хранил молчание. Императрица спросила его мнение.
   -- Нужно ли отвечать вашему величеству в качестве верноподданного или же в качестве придворного? -- спросил тот.
   -- Без сомнения, в качестве первого.
   Тогда граф выразил желание поговорить с императрицей особо. Она покинула с ним свиту, раскрыла тетрадь и разрешила вычеркнуть все то, что он найдет лишним. Граф Панин перечеркнул все. Императрица надорвала бумагу, положила ее на стол, окруженный сенаторами, и сказала:
   -- Граф Панин только что самым положительным образом доказал мне свою преданность. -- И, обращаясь к Панину, сказала: -- Прошу вас поехать ко мне обедать.
   С этих пор императрица не переставала советоваться с ним о своих проектах, и даже, когда он бывал в Москве, спрашивала его о них письменно.
  

VII

   Наступила весна. Каждый раз с новой радостью думала я о предстоящем отъезде в Царское Село. Помимо того, что наступало прекрасное время года и можно было дышать свежим воздухом, мне предстояло счастие видеть великую княгиню почти с утра до вечера. В городе я ее видела часто, но все же это было не то. Она мне также регулярно писала через моего мужа, имевшего честь видеться с их высочествами ежедневно.
   Мы отправились в Царское Село 6 мая 1795 года. Я была беременна и потому не принимала участия в возобновившейся игре в горелки, а оставалась возле ее величества, которая, по своей доброте, почти всегда усаживала меня рядом с собой. Наши беседы касались обычно лишь грации и прелести великой княгини. Я помню, как однажды вечером, когда готовились к играм, императрица сидела между мной и великой княгиней. Рядом лежала маленькая левретка императрицы, которую гладила великая княгиня. Говорившая со мной императрица, повернувшись ко мне, захотела тоже погладить собачку и нечаянно опустила свою руку на руку великой княгини, а та ее поцеловала.
   -- Боже мой, -- сказала ее величество, -- я не думала, что здесь ваша рука.
   -- Если это случайность, то я благословляю случай, -- ответила великая княгиня.
   Эти слова, произнесенные кстати и с грацией, доставили императрице новый случай поговорить со мной о Елисавете, которую она любила с особенной нежностью. По молодости и скромности Елисавета еще не имела в общении с ее величеством той непринужденности, которую могла бы иметь. Происки и интриги графа Салтыкова усиливали ее стеснительность. Великая княгиня-мать все больше завидовала дружбе между императрицей и молодой великой княгиней, и это несчастное чувство увеличивало также нерасположение, которое она чувствовала ко мне. С этих пор она пыталась погубить меня в глазах Александра и Елисаветы, рисуя им меня как интриганку и женщину опасную. Увы, я слишком мало подходила под это определение. Мои искренние и непринужденные манеры были так противоположны обыкновениям двора, что, если бы расчет хоть одну минуту был у меня в мыслях, я, наверное, действовала бы с большей осторожностью и ловкостью. Деятельное усердие и преданность не позволяли мне видеть ничего, кроме пользы той, кому отдала я свою жизнь. Я не думала об опасностях, которым подвергалась ежедневно. Бог велик и справедлив; время разрушает орудие клеветы и разрывает покров, скрывающий от глаз истину; чистая совесть восторжествует над печалями и даст нам спокойствие, которое позволит все перенести.
   30 мая мы ездили с их императорскими высочествами в Петергоф. Отправились рано утром, а вернулись в Царское Село поздно ночью. Погода была хорошая, и утро мы употребили на прогулку по садам. После обеда мы с великой княгиней прогуливались по террасе Монплезира*. Это красивое и величественное место, в нем есть отпечаток чего-то рыцарского. Прекрасные водопады, высокие деревья, крытые аллеи и море представляют величественное и благородное зрелище. Мы беседовали, и наш разговор прерывался шумом прибоя. Мы стояли, облокотясь на перила, а она говорила со мной с откровенностью, проникавшей мне прямо в сердце. Я слушала ее и отвечала, а чувства переполняли меня. Вдруг, когда мы вошли в маленький дворец, примыкавший к террасе, она открыла мне всецело свою душу. Эта минута была торжеством и предчувствием грядущей силы, доказательством ее доверия ко мне и причиной той клятвы в преданности, которую я принесла в глубине души и которая явилась источником моей беспредельной привязанности к ней.
   ______________________
   * Маленький деревянный дворец Петра I; императрица Екатерина иногда жила в нем в начале своего царствования.
   ______________________
   Оживленные после этого разговора, мы присоединились к остальному обществу и в 10 часов оставили Петергоф. Когда проезжали мимо дачи обер-шталмейстера Нарышкина, видели его со всем семейством, стоявшим у входа в сад. Мы остановились из вежливости, но обер-шталмейстер стал умолять их высочества зайти к нему. У него собралось многочисленное общество. Пять дочерей хозяина суетились, жеманились; это был настоящий балаган. Дом Нарышкина вообще отличался тем, что его ежедневно посещало самое пестрое общество. Хозяин был доволен главным образом многолюдством гостей, хотя бы это и был разный сброд.
   Прогулка 30 мая -- одно из самых дорогих моих воспоминаний. В жизни бывают минуты, когда кажется, что решается судьба. Они как зарубки, которые ничто не может стереть. Они вызывают тысячи следствий: и неприятности, и проблески счастья, -- все это на множество лет кажется связанным с этими центрами, находящимися в сердце.
   Наш флот отправлялся в Англию. Императрица предложила их имлераторским высочествам съездить в Кронштадт, чтобы на него посмотреть. Те были очень довольны этим разрешением, но великая княгиня поставила условием, чтобы и я ехала с ними. Графиня Шувалова была в тот момент в городе, так как у ее дочери приближались роды.
   Накануне нашей небольшой поездки ко мне с утра явился граф Салтыков и заявил, что я не должна ехать, потому что это не по душе великой княгине-матери. Я догадалась об этой новой интриге еще до того, как мне о ней сказали. Александр мне не упоминал о поездке, зато Елисавета то и дело повторяла о своем желании взять меня с собой и прибавляла милостиво, что не получит ни от чего удовольствия, если меня с ней не будет. После обеда я стояла у окна в комнате дяди, когда увидела приближающегося великого князя Александра.
   -- Я вас искал по всему саду, -- сказал он. -- Я хотел вас видеть.
   -- Ваше высочество очень добры. Совсем недавно я уже имела честь видеть вас. Признаюсь, что эта поспешность мне немного подозрительна. Боюсь, не следствие ли она посещения Салтыкова.
   Великий князь покраснел и сказал:
   -- Что за выдумки, толстушка (так он меня тогда называл), я просто хотел вас видеть.
   -- Сегодня вечером, ваше высочество, не знаю почему, но у меня есть предчувствие, что что-то случится.
   В шесть часов я поднялась к императрице. Она пришла первая, их императорские высочества опоздали. Государыня подошла ко мне и сказала:
   -- Надеюсь, что завтра вы будете готовы к поездке?
   -- Я еще не получила никаких приказаний, -- ответила я.
   -- Кто же посмеет разлучить вас с вашим супругом? Кто запретит сопровождать великую княгиню?
   Я опустила голову вместо ответа, ибо видела, что императрица раздражена.
   -- Наконец, -- прибавила она, -- если о вас не заботятся, то я позабочусь сама, чтобы вам было оказано внимание.
   Пришли их высочества. Императрица, нахмурившись, села за свою партию в бостон, а мы разместились вокруг круглого стола. Сперва я рассказала великой княгине обо всем, что произошло. Она была страшно рада, что я буду ей сопутствовать, позвала Александра Павловича и передала ему мои слова. Он стал упрашивать меня ехать с ними. Я принялась отказываться, представляя все опасности, которые ему грозили от Салтыкова. Признаюсь, я была немного зла. После ужина у императрицы я ужинала у их высочеств -- те же просьбы и тот же отказ. Когда я вернулась домой и ложилась спать, великий князь прислал за моим мужем, и тот, возвратившись, объявил, что я непременно должна ехать.
   Рано утром на другой день мы двинулись в путь. Вместе с их императорскими высочествами был граф Салтыков, мой муж, я, граф и графиня Толстые, супруги Тутолмины, которым разрешили участвовать в поездке, и дежурные фрейлина и камер-юнкер. Погода была прекрасная. Два дня мы провели в Петергофе, где жили в Монплезире.
   В этот вечер мы с великой княгиней пошли на берег моря, которое было спокойным и обещало назавтра хорошую погоду. Заходившее солнце чудесно сияло, и его золотые лучи освещали высокие старые деревья, длинные тени которых подчеркивали случайные проблески света. Эта минута в природе поистине эффектна. Художник найдет в ней те краски, которых тщетно ищет воображение. Подобное же впечатление производит на нас прекрасная душа, чистая и благородная, которая поражает, привязывает к себе и разрушает всякое сомнение. Спокойная поверхность моря, это зеркало природы, отражает небо, подобно тому как прекрасное лицо носит отпечаток души.
   На широкой аллее парка, поднимающейся террасой до Большого дворца, устроено несколько фонтанов, струи которых поднимаются очень высоко и падают затем в мельчайших брызгах. Парк оканчивается каналом, ведущим к морю. В этом канале находились тендеры и шлюпки, которые должны были на другой день отвезти нас в Кронштадт. На одном из судов перевозчики, усевшись в кружок вокруг котла, ели деревянными ложками похлебку. Великая княгиня остановилась на минуту, чтобы посмотреть на них, и спросила, что они едят.
   -- Похлебку, матушка*, -- отвечали они разом.
   _______________________
   * Наиболее почетное обращение в народе.
   _______________________
   Она спустилась в шлюпку и попросила ложку, чтобы попробовать. Восторг перевозчиков, вызванный этим знаком милости, был необычаен, их крики повторялись эхом. Великая княгиня медленно вышла на берег с тем спокойствием и с тем ангельским видом, которые делали ее прекрасное лицо еще прекраснее, взяла меня молча под руку и вернулась на дорогу парка. Я ничего на говорила. Крики лодочников отзывались в глубине моей души. Красота природы, очарование грации, красоты и доброты составляли как бы аккорд, взятый на хорошем органе. Эти звуки проникают в душу и заставляют забывать слова: слишком сильно чувствуешь, чтобы их искать.
   На другой день мы сели на суда, чтобы идти в Кронштадт. Держалась прекрасная, спокойная погода. Мы пошли прямо к флоту, стоявшему на рейде и расцвеченному флагами. На снастях, увешанных гирляндами, стояли матросы. Это было чудное зрелище. Среди криков "ура!" мы поднялись на судно адмирала Ханыкова, командовавшего флотом. Их императорским высочествам был подан морской завтрак. Каюты были прекрасны. Мы гуляли по палубе. Безбрежное море расстилалось перед нами, и флот являлся доказательством человеческого гения.
   Мы обедали в Кронштадте у адмирала Пушкина. Множество скверно приготовленных блюд не способно было возбудить аппетит, но молодость, здоровье и движение делают вкусными кушанья. Вкусная еда -- это слабость старости, последнее наслаждение, скучное и печальное. Юность не думает о желудке, ее пристрастия более деликатны.
   После обеда мы совершили живописное путешествие по Кронштадту, а к вечеру вернулись на ера для возвращения в Петергоф. Мерное движение корабля успокаивает и убаюкивает почти всех, кто не страдает морской болезнью. Великая княгиня склонилась головой на мое плечо и заснула. Великий князь стоял у руля. Все дамы немного ослабели. Фрейлина княжна Голицына -- ныне графиня Сен-При -- старалась преодолеть сон, делая смешные гримасы, открывая то один глаз, то другой. Граф Салтыков украдкой поглядывал с принужденной улыбкой на великую княгиню. Я была счастлива той ношей, которую несла, и не променяла бы свое положение ни на чье другое. Рано поужинали, чтобы полнее использовать утро следующего дня.
   Едва проснувшись, великая княгиня пришла ко мне и застала нас с графиней Толстой совсем неодетыми. Эти минуты свободы доставляют большое удовольствие высоким особам: они рады на время позабыть о своем положении. Судьба великой княгини вела ее на трон, но в шестнадцать лет об этом простительно не вспоминать. Она была тогда далека от мысли, что через несколько лет окажется на сцене, приковывающей к себе все взгляды, где надо будет скрывать свои порывы под величием и достоинством, чтобы не переступить черты, которая отделяет ее от подданных.
   Великая княгиня велела нам идти к ней завтракать. Госпожа Геслер сделала нам отличные тартинки; великий князь пришел их попробовать. Некоторое время мы читали, потом гуляли втроем -- великая княгиня, графиня Толстая и я. Поздно вечером мы покинули Петергоф, восхищенные нашим маленьким путешествием.
   Приобретение Польши после последнего раздела возбудило алчность и корыстолюбие придворных: уста раскрылись для просьб, карманы для получек. Зубов "скромно" пожелал получить староство, которое императрица полагала пожаловать принцу Конде. Резрьтатом этой дерзости был отказ, рассердивший его, хотя и ненадолго. Это самое староство потом просил у императора Павла граф Шуазёль-Гуфье. Он бы его непременно получил, если бы князь Безбородко не показал государю всю важность этого имения. Шуазёль-Гуфье получил менее важные земли и успокоился, сохраняя присущий ему благодушный вид. Я никогда не встречала человека, столь обладавшего способностью плакать, как Шуазёль. Помню, как во время его представления в Царском Селе при каждом обращенном к нему слове императрицы он моргал и глаза его наполнялись слезами. Сидя за столом напротив государыни, он не спускал с нее глаз. Его умиленный, покорный и почтительный вид не мог, однако, скрыть истинную сущность мелкой души. Несмотря на весь свой ум, Шуазёль не умел никого обмануть. Его "Живописное путешествие по Греции" -- всего лишь плод тщеславия, способный сделать в глазах читателя ничтожными даже памятники античного искусства.
   Однажды вечером во время прогулки ее величество повела нас к озеру и села на скамейку, приказав мне поместиться рядом. Их императорским высочествам она поручила покормить хлебом лебедей. Весь двор присоединился к этому приятному занятию, а императрица в это время мне рассказывала о своей американской кошке -- также, очень к ней привязанной, которую все окружающие боялись.
   -- Представьте себе, какую вчера совершили несправедливость, -- сказала она (я была накануне больна и не являлась при дворе), -- когда сидели в колоннаде, бедная кошка вскочила на плечо великой княгини Елисаветы и хотела к ней приласкаться; та оттолкнула ее веером. Это движение вызвало у окружающих неосмотрительное рвение, и бедное животное было с позором изгнано. С тех пор я ее не видела.
   Едва ее величество сказала эти слова, кошка появилась возле нас на спинке скамьи. К несчастью, на мне была надета шляпа, похожая на ту, что великая княгиня носила накануне. Кошка приняла меня за нее. Обнюхав мое лицо и заметив неудовольствие, она вонзила копи в мою верхнюю губу и укусила меня за щеку. Императрица вскрикнула, называя меня по-русски самыми нежными именами. Ее ужас увеличился при виде крови, текущей из моей губы. Я умоляла ее не беспокоиться, схватила одной рукой морду моего врага, а другою взяла его за хвост и быстро передала камер-пажу, призванному императрицей мне на помощь. Она была очень довольна моим бесстрашием, наговорила множество добрых слов, вытерла мне кровь своим платком и повторяла, что любит меня именно за отсутствие истерики и жеманства. Бедную кошку посадили в железную клетку и отправили в город, в Эрмитаж. Больше я ее не видела.
   В то же лето случилась довольно примечательная история. Про разрешению, данному императрицей камер-юнкерам оставаться в Царском Селе сколько им вздумается, они совсем забросили свою службу в Павловске при великом князе Павле. В результате Ростопчин принужден был бессменно оставаться в Павловске. Выведенный из терпения этой своего рода ссылкой, он решился написать что-то вроде циркуляра, очень колкого и довольно вызывающего. Причина нерадения каждого из камер-юнкеров выставлялась в самом смешном виде. Это разгневало всех этих господ, и они пожелали драться с Ростопчиным. Тот принял их вызов и просил моего мужа быть его секундантом. Князь Михаил Голицын и граф Шувалов должны были явиться первыми на назначенное место. Они столь философски отнеслись к поединку, что муж, воспользовавшись их миролюбивым настроением, покончил дело полюбовно. Одновременно он пытался успокоить и князя Барятинского, брата графини Толстой.
   История дошла до ушей императрицы, и та, в назидание остальным, выслала Ростопчина с женой в его имение. (Он женился за несколько месяцев перед этим на второй племяннице Протасовой.) Эта высылка причинила много огорчений великому князю Александру и Елисавете, очень любившим жену Ростопчина. Мы все были до смерти огорчены и расстроены. Императрица проводила вечера в колоннаде. Она заметила наши вытянутые лица и сказала графу Строганову, стоявшему возле нее:
   -- У них у всех такой вид, точно они узнали, что Ростопчин умер.
   Князя Барятинского она отослала в Варшаву к Суворову. В Польше еще продолжалась война, и Барятинский вернулся лишь по окончании этой кампании, когда наступил мир. Ростопчин был возвращен через несколько месяцев. Его ссылка доставила ему милость великого князя Павла, который с тех пор смотрел на него как на человека, пострадавшего из-за него.
   Лето было особенно прекрасно в этот год, но момент переезда из Царского Села все приближался. Я замечала его приближение с сожалением. Уже наступило 10 августа; ночи, хотя и немного темные, были тихи и спокойны. Как-то раз после вечера у императрицы великая княгиня предложила мне погулять. Я согласилась, при условии, что мы с мужем будем их ждать в большой крытой аллее и что, переодевшись, они с великим князем подойдут к нам. Через четверть часа они пришли. На ней был синий казимировый редингот и черная касторовая шляпа. Мы обе уселись на скамейку, а Александр пошел с моим мужем в конец аллеи. Тишина окружала нас, подчеркивая таинственную беспредельность мрака. Даже в безветренную погоду в воздухе ощущается какое-то колебание, которое как бы делает природу внимающей нашим горестям и удовольствиям. Мы хранили молчание: оно было знаком взаимного доверия, основанного на дружеских чувствах и полного прелести. Великая княгиня нарушила молчание, чтобы выразить с живостью те чувства, которые ее переполняли. Казалось, ей недоставало слов... Внезапно поднявшийся ветер нагар ветви деревьев к нашим головам.
   -- Благодарю тебя, Господи! Природа согласна со мной! -- воскликнула она.
   Я взяла ее под руку и повела навстречу возвращавшимся мужчинам, но Александр Павлович велел нам подождать их в ротонде, возле розового цветника, пока они с моим мужем сходят к Руине*, чтобы посмотреть, нет ли там воров. Елисавета была очень довольна, что могла снова остаться со мной наедине. Мы вошли в эту открытую со всех сторон ротонду: ее купол поддерживался колоннами, кругом шла скамейка, на которую мы и сели. Прижавшись ко мне, великая княгиня продолжала говорить. Моя душа с жадностью воспринимала слова, исходящие из ее чистого и молодого сердца, которому доступны были такие прекрасные и глубокие впечатления. Я никогда не замечала в великой княгине ни мелочных мыслей, ни заурядных чувств, столь присущих обыденной жизни, всем известных и которые можно предугадать заранее. Если бы тот, кто должен был ее понять, постиг до конца ее душу и сердце, сколько добродетелей и грации открылось бы ему!.. Но с благороднейшей душой и чувствительным сердцем, с самым живым и возвышенным воображением, она осталась непонятой, непризнанной и отталкиваемой и была обречена на самые ужасные жертвы. Никто не испытал стольких бедствий, сколько она. И все же ее душа, более сильная, чем ее страсти, разорвала темные покровы, скрывающие истину. Она изливала тот чистый свет, который сияет даже во мраке, как тот факел, которого ни бури, ни грозы не в силах затушить...
   _______________________
   * Павильон с башней в конце сада.
   _______________________
   Но вернемся в ротонду. На часах пробило одиннадцать. Ночь была темна; становилось поздно. Великий князь не возвращался за нами, и, несмотря на прелесть речи моего божества и желание оставаться с ней, я стала опасаться, что нас может застигнуть какой-нибудь пьяница или нескромный человек... Наконец великий князь пришел, мы отправились домой, поужинали и расстались позже обыкновенного.
   На другой день рано утром я вышла погулять в английский сад. Императрица подарила мне камеру-обскуру, и я приказала моему арапу принести ее и поставить напротив колоннады на другой стороне озера, чтобы можно было срисовать этот прекрасный вид. Озеро было широко, и я находилась на очень выгодном для перспективы расстоянии. Камера-обскура была очень удобна и велика, в нее можно было войти до пояса и хорошо упереться руками. Я стала работать.
   В это время по другой стороне озера шла графиня Браницкая. Она заметила мой прибор, но не могла понять, что это такое, и остановилась. Рассматривая этот четырехугольный предмет и зеленую занавесь, падающую до земли, она спросила своего лакея, что, по его мнению, это может быть такое. Глупый, но самоуверенный, тот отвечал:
   -- Это госпожа Эстергази лечится электричеством.
   Графиня обошла озеро, обнаружила меня и пересказала глупую выдумку своего лакея. Мы обе очень смеялись. Потом она рассказала об этом императрице, которую это тоже весьма позабавило.
   Однажды вечером великий князь просил разрешения императрицы остаться дома. Позвали Дица и трех других лучших музыкантов и стали исполнять квартеты. Когда маленький концерт кончился, великая княгиня позвала меня во внутренние покои.
   -- Давно уже, -- сказала она мне, -- я вам хотела показать свой дневник. Я собираюсь послать его своей матери при первой же верной оказии, но сперва хочу показать его вам и услышать ваше мнение. Побудьте здесь (мы были в ее спальне), я вам его принесу, а вы судите со своей обычной искренностью.
   Она вернулась, мы уселись возле камина, я прочла тетрадь и бросила ее в огонь. Первое живое движение великой княгини сменилось удивлением.
   -- Что вы делаете? -- спросила она нетерпеливо.
   -- То, что должна, ваше высочество. В этой рукописи -- грациозный слог и непринужденное доверие дочери к матери, но принцесса -- ваша матушка -- прочтет ее в 800 лье от вас и будет сильно встревожена, а как сможете вы ее успокоить? Вы поселите в ее душе смятение и боль. Одно дело говорить и совсем другое -- писать. Одного слова в письме достаточно, чтобы смутить любящее вас сердце.
   Великая княгиня уступила мне с трогательной грацией и сказанные ею слова тронули мое сердце.
   Эта тетрадка была отражением души, откровенно изливающейся на груди любимой матери и из самых благородных побуждений и неуверенности в себе пререличивающей опасности. На ее стиле заметно отразился характер образования Елисаветы: история всегда была ее любимым чтением. Изучение души человеческой помогает нам познать и судить и самих себя. Твердые принципы и благородство характера располагали ее к снисходительному отношению к другим и большой строгости к себе самой.
   Одной из причин, побудивших меня к уничтожению этой рукописи, было желание, чтобы великая княгиня ее не перечитывала: ей нужна была поддержка против трогательного недоверия к своим силам, которое способно было довести ее до уныния.
  

VIII

   Императрица никогда не объявляла о своем отъезде из Царского Села и уезжала всегда неожиданно. Это вызывало разные недоразумения, очень тешившие императрицу. Однажды разнеслась весть, что ее величество уезжает куда-то в карете. Тотчас забеспокоились все, кто имел честь возвращаться в ее карете из Царского в город. Граф Штакельберг был особенно заинтересован этим известием, и первым его делом было приказать своему камердинеру уложить вещи. Ее величество уселась в шестиместную карету пригласила к себе меня, Протасову, Зубова, генерал-адъютанта Пассека и графа Штакельберга. Кучеру было велено ехать, и он повез нас сначала, как обычно, на прогулку, а затем повернул на дорогу в город. Граф Штакельберг сделал было знак Пассеку, что, мол, он верно догадался об отъезде, но в эту самую минуту кучер оставил большую дорогу и вернулся в лес. Лесные аллеи и повороты совершенно сбили с толку графа Штакельберга, он не знал, что и подумать. Мое присутствие должно было его разубедить, потому что я никогда не возвращалась в город с ее величеством. Мы спокойно вернулись во дворец, и граф не застал уже там своего камердинера, уехавшего со всеми вещами в город. Пришлось за ним посылать, что сильно смутило графа и очень позабавило императрицу и все общество.
   Государыня удалилась, так как было уже поздно, а я сопровождала их высочества в их апартаменты, где оставалась до одиннадцати часов. Около полуночи, только что я собиралась лечь, как мне принесли записку от великой княгини, просившей меня от своего имени и от имени великого князя как можно скорее явиться к ним, так как им нужно мне кое-что сообщить. Я приказала своему арапу сопровождать меня с фонарем: ночь была теплая и темная. Мы прошли через большой двор и дворцовые коридоры. Глубокое молчание царило повсюду, только часовые кричали: "Кто идет?" Я походила на странствующее привидение. Проходя по террасе перед маленькой лестницей ее величества, я видела там пикет. Офицер посмотрел на меня с удивлением. Подойдя к маленькому входу, как было мне приказано, я встретила там камердинера великой княгини, проведшего меня в ее кабинет. Минуту спустя вошли они с великим князем, она -- в платье и ночном чепчике, он -- в сюртуке и туфлях, -- и стали спрашивать моих советов о разных неважных вещах, причем великий князь настаивал, что я одна могу разрешить их спор. Когда согласие между ними было восстановлено и я их оставила, был уже час ночи. Все это они вполне могли бы отложить и до утра и избавили бы меня тем самым от намеков и догадок моих надсмотрщиков, атак с этих пор -- больше, чем когда-либо, -- я стала считаться интриганкой и себе на уме.
   Через несколько дней, утром, императрица покинула Царское Село. Мы были на лугу за решеткой и видели, как она проезжала. Их императорские высочества оставались в Царском еще сутки; я сопровождала их в город. Отъезд императрицы огорчил даже всех угольщиков и водоносов. Все жители Царского Села плакали и бежали за ее каретой.
   Через несколько дней после возвращения в город Елисавета захворала лихорадкой, и мой муж тоже очень серьезно заболел, что увеличило мое беспокойство. Александр навещал его почти каждое утро. В четыре часа я ему давала завтрак, а затем отправлялась в Таврический дворец, где оставалась до ночи с великой княгиней. Однажды вечером я застала ее более утомленной, чем обычно, но она превозмогала себя, боясь, что я уйду, если она заснет. Я умоляла ее лечь на кушетку и подремать и обещала, что не уйду. Она согласилась, но с условием, что я сяду рядом с ней и она могла бы проснуться, если бы я захотела встать. Я с удовольствием смотрела, как она спит; ее сон был спокоен, и я радовалась ее покою и отдыху. Жалею о тех, кто не испытал этих мгновений искренней и чистой нежности, этого деликатного чувства, которым наслаждаешься молча и для которого, как кажется, мало сердце. Деятельные заботы и попечение лишь усиливают это чувство. Осмеливаюсь сказать, что всегда испытывала материнскую привязанность к великой княгине. Постоянная ее дружба и милости ко мне увеличивали эту привязанность. Я не испытывала ни сомнений, ни недоверия, не встречала препятствий; постоянные встречи придавали простой и естественный ход нашей дружбе. Я невольно возвращаюсь к этому предмету, когда пробую писать свои воспоминания. Для меня самыми трогательными и глубокими из них являются те, которые относятся к великой княгине. Это самое замечательное время моей жизни, и оно имело влияние на все мое последующее существование.
   Вскоре сцена должна была измениться, появились новые действующие лица, а непредвиденные обстоятельства и печальные события повергли меня в горе. Я осталась наедине со своим сердцем и такой хотела бы остаться и в этом рассказе.
   Когда великая княгиня и мой муж поправились, я вернулась к своему обычному образу жизни. Говорили о прибытии герцогини Кобургской с ее дочерьми и о браке великого князя Константина. Было дано несколько балов в Таврическом дворце.
   Двор переехал в Зимний дворец. Несмотря на то, что мне еще далеко было от разрешения от бремени, я себя чувствовала нехорошо, и доктора приказали мне не выходить из дому: это было необходимой предосторожностью. Графиня Толстая была также беременна и должна была родить раньше меня. У нее родился сын, и, несмотря на свое нездоровье, я ухаживала за ней некоторое время. Поправившись, она переехала на три недели ко мне, чтобы присутствовать при моих родах, которые были очень счастливы и совершились 22 ноября. Я родила дочь, которую имела счастье вырастить.
   Не могу обойти молчанием свою дружбу с прелестной женщиной -- графиней Шенбург, дочерью Сиверса. За год до этого она приехала со своей матерью из Дрездена. Графиня Толстая познакомилась с ними во время своего путешествия. Я видела графиню Шенбург, когда ей было еще 14 лет, во время ее короткого пребывания в Петербурге. Ее мать хорошо знала мою и привезла ко мне свою дочь. С первой же минуты нашего знакомства графиня Шенбург, о чем она сама часто потом рассказывала, почувствовала ко мне сильное влечение. По своему уму, душе и чистоте сердца это было редкое существо. Она прекрасно знала языки и музыку, артистически рисовала, была чувствительна, пламенна и обладала прямодушием честного человека. Она делила свое время между мной и графиней Толстой, умеряя дружбу, которую питала ко мне, чтобы не огорчить графиню Толстую. Можно сказать о ней, что главным качеством ее сердца была тонкая деликатность. Она ухаживала за мной во время моих родов. В то время я была счастлива, как только можно. Муж и обе подруги не оставляли меня, великая княгиня выказывала искреннее участие и часто писала мне. Моя маленькая дочка прекрасно себя чувствовала, и это спокойствие и уверенность в счастии укрепляли мои силы.
   Через месяц после моих родов графиня Толстая, находясь у меня, сказала:
   -- Вот уже два дня, как великая княгиня к вам не посылала. Я отправлюсь к ней на минутку, ее извещу о вас, а вас -- о ней.
   Она уехала. Через четверть часа мне принесли от великой княгини записку, полную самой нежной привязанности. Я отвечала ей со всей силой своего чувства. Едва я отправила к ней ответ, как вернулась Толстая, в крайнем неудовольствии.
   -- Это невероятно, -- сказала она, -- но если бы я о вас не заговорила, великая княгиня даже и не спросила бы, как вы себя чувствуете!
   Я улыбнулась и показала записку, бывшую для меня дороже всякого сокровища. Толстая не могла опомниться от изумления. Горячо чувствующее сердце целиком отражается в сердце того, кого оно любит. Великой княгине не нужно было говорить обо мне: ей достаточно было думать обо мне, чтобы знать, что и я о ней думаю.
   Так как я явилась ко двору только в январе, то не была свидетельницей ни прибытия в октябре Кобургских принцесс, ни их отъезда через пять недель, ни миропомазания и обручения принцессы Юлии с великим князем Константином, но лицо, заслуживающее доверия и видевшее все это, мне рассказало все подробности, которые я и помещаю здесь.
   Герцогиня Кобургская прибыла в Петербург с тремя дочерьми: принцессами Софией, Антуанеттой, вышедшей впоследствии замуж за принца Александра Виртембергского и большую часть своей жизни проведшей в России, и Юлией. Они появились впервые на концерте в Эрмитаже. Императрица и двор собрались там заранее, любопытство было так велико, что придворные столпились у дверей, в которые должны были войти иностранные принцессы. Наконец те прибыли, и замешательство, которое испытала бедная герцогиня, очутившись при самом большом и блестящем из европейских дворов, сделало еще менее благородным ее и без того малоизящный вид. Три ее дочери были также сильно смущены, но все же более или менее владели собой. Достаточно часто одной нежной молодости, чтобы внушить к себе интерес. Смущение скоро прошло, в особенности у младшей, которая уже через два дня после первого появления на балу в Эрмитаже подошла к великой княгине Елисавете, взяла ее за кончик уха и шепнула по-немецки ласково: "Душенька". Эта наивность удивила и обрадовала великую княгиню. Вообще приезд и пребывание этих принцесс доставили ей приятные минуты. Она слишком недавно покинула свою родину и свою семью, чтобы не скучать еще по ним, и, хотя новоприбывшие нисколько не напоминали ей родных, тем не менее она могла говорить с ними о массе мелочей, о которых можно беседовать только с соотечественниками, а также слышать выражения, напоминавшие ей детство.
   Во время пребывания принцесс Кобургских было много праздников и балов, и между прочим, большой маскарад при дворе, памятный великой княгине Елисавете тем, что императрица впервые выказала ей свое неудовольствие. Известнал мадам Лебрен недавно только приехала в Петербург; ее платья и картины произвели переворот в модах; утвердился вкус к античному. Графиня Шувалова, способная на детское увлечение всем новым и заграничным, предложила Елисавете Алексеевне заказать себе платье для маскарада у Лебрен. Великая княгиня необдуманно охотно согласилась, не думая, понравится или не понравится это императрице, и рассчитывая, что графиня Шувалова не предложит ей того, что не одобрит ее величество. Платье, задуманное и сшитое по рисунку Лебрен, было готово. Великая княгиня отправилась на бал очень довольная, думая только о впечатлении, которое произведет ее наряд. Лица, не принадлежавшие к большому двору, являлись на подобные балы в какое угодно время; поэтому великий князь Александр с супругой долгое время уже там находились, когда в одной из зал повстречались в первый раз с императрицей. Елисавета подошла к ней поцеловать руку, но императрица молча ее оглядела и не дала руки. Это поразило и огорчило великую княгиню. Она скоро догадалась о причине этой суровости и очень сожалела о том легкомыслии, с которым решилась заплатить дань модному увлечению. На другой день императрица сказала графу Салтыкову, что была очень недовольна туалетом великой княгини, и потом два-три дня относилась к ней холодно.
   Императрица чувствовала отвращение ко всему преувеличенному и претенциозному и высказывала это при всяком удобном случае. Понятно, что ей было неприятно заметить признаки этих двух недостатков в своей внучке, которую она любила и которая, по ее желанию, должна была служить примером для всех во всех отношениях.
   Герцогиня Кобургская не сумела приобрести расположения императрицы. Ее величество редко приглашала ее в свой интимный круг. Через три недели великого князя Константина принудили сделать выбор. Мне кажется, что он предпочитал вообще уклониться от выбора, ибо совершенно не желал жениться, но в конце концов остановился на принцессе Юлии. Бедная молодая принцесса вовсе не казалась польщенной предстоящей ей участью. Едва сделавшись невестой великого князя Константина, она подверглась его грубостям и в то же время нежностям, которые одинаково были оскорбительны. Спустя 8-10 дней после помолвки Константина герцогиня Кобургская уехала с двумя старшими дочерьми, так что ее пребывание в целом длилось не более четырех-пяти недель.
   Принцесса Юлия была отдана под опеку госпоже Ливен, главной воспитательнице великих княжон, и стала брать вместе с ними уроки; с ней обходились строго, к чему она до сих пор не привыкла. Она утешалась в этом временном стеснении в обществе Александра и Елисаветы. Последняя проводила с ней все свободное время, и между этими двумя молодыми принцессами образовалась вполне естественная дружба.
   Константин являлся завтракать к своей невесте зимою в 6 часов утра. Он приносил с собой барабан, трубы и заставлял ее играть на клавесине военные марши, аккомпанируя на этих инструментах. Это было единственным выражением любви к ней. Иногда он выворачивал ей руки, кусал ее, но это была только прелюдия к тому, что ожидало ее после замужества.
   В январе я вернулась ко двору и была представлена принцессе Юлии. Ее свадьба с Константином Павловичем состоялась в феврале 1796 года. Ее стали называть великой княгиней Анной Феодоровной. Она переехала в Мраморный дворец, расположенный вблизи Зимнего дворца, на набережной Невы. Императрица отдала этот дворец Константину. Ожидали, что для него отделают Шепелевский дворец, примыкавший к Зимнему, но поведение Константина, когда он почувствовал себя хозяином в собственном доме, показало, что он еще нуждается в суровом присмотре. Между прочим, через некоторое время после своей женитьбы он забавлялся в манеже Мраморного дворца тем, что стрелял из пушки, заряженной живыми крысами. Поэтому императрица, вернувшись в Зимний дворец, поместила его в покоях со стороны Эрмитажа.
   Великая княгиня Анна была довольно красива, но неграциозна, плохо воспитанна и крайне романтична, что было опасно при полном отсутствии принципов в образовании. Несмотря на доброе сердце и природный ум, она постоянно подвергалась опасностям, ибо не обладала ни одной из тех добродетелей, которые побеждают слабости. Жестокое обращение Константина способствовало ее заблуждениям. Она стала подругой великой княгини Елисаветы, и та была способна возвысить ее душу, но обстоятельства, все более и более тяжелые, ежедневные события едва давали великой княгине Анне возможность прийти в себя.
   Я должна была раньше сказать о приезде двух братьев князей Чарторыйских. К несчастью, они играли слишком большую роль, чтобы не упомянуть о них в моих записках. Они часто бывали у нас. Старший был замкнут и молчалив, он выделялся своим серьезным лицом и выразительными глазами. Это был человек, способный возбудить страсть. Младший, живой, подвижный, напоминал француза. Великий князь Александр поначалу очень привязался к ним. Через несколько месяцев после приезда они были назначены камер-юнкерами. Императрица отличала их из-за их отца, заметного человека в его отечестве. Поляк до мозга костей, он не мог к нам хорошо относиться. Ее величество хотела покорить его, милостиво обходясь с его детьми.
   Двор переехал в Царское Село. Великие княгини сближались все больше и больше. Их дружба еще никак не влияла на отношения Елисаветы ко мне. Напротив, она даже желала, чтобы ее невестка подружилась со мной, но это было невозможно. Характер Константина не позволял мне сблизиться с его женой, а полнейшая противоположность, которую я находила между ней и моим ангелом, великой княгиней Елисаветой, не могла меня поощрить к этому.
   Александр все теснее сближался с князьями Чарторыйскими и с другом старшего из них, молодым графом Строгановым. Он не расставался с ними. Общество окружавших его молодых людей привело его к связям, достойным осуждения. Князь Адам Чарторыйский, особенно поощренный дружбой великого князя и приближенный к великой княгине Елисавете, не мог смотреть на нее, не испытывая чувства, которое начала нравственности, благодарность и уважение должны были бы погасить в самом зародыше.
  

IX

   12 июля великий князь Александр Павлович со своим двором переехал в Александровский дворец, выстроенный императрицей специально для него. Дворец был очень красив и расположен перед большим регулярным садом, примыкавшим к английскому парку. Под окнами великой княгини находился цветник, окруженный железной решеткой, с калиткой, через которую она входила в свои комнаты. За несколько дней до переезда императрица подозвала меня (это было на одном из маленьких воскресных балов) и сказала:
   -- Будьте добры передать вашему мужу, чтобы он разместил мебель в Александровском дворце: тот совершенно готов. Я желала бы видеть великого князя уже устроенным со всем его двором в новом помещении. Выберите для себя комнаты, которые найдете наиболее приятными и наиболее близкими к великой княгине Елисавете. Надеюсь, что она мною довольна: я делаю все возможное, чтобы ей понравиться. Я ей отдала самого красивого молодого человека во всей моей империи. -- Ее величество остановилась на минуту и затем прибавила: -- Вы видите их постоянно, скажите мне, действительно ли они любят друг друга и довольны ли они друг другом?
   Я ответила истинную правду, что они казались счастливыми. Тогда они еще были счастливы, сколько могли. Императрица положила свою прекрасную руку на мою и сказала с волнением, растрогавшим меня:
   -- Я знаю, графиня, что вы не созданы для разрушения семейного счастья. Я все вижу, я знаю больше, чем думают, поэтому мое благоволение к вам неизменно.
   -- Ваше величество, -- ответила я, -- то, что вы мне сейчас сказали, дороже для меня всех драгоценностей мира, и я клянусь всю свою жизнь употребить на то, чтобы заслужить это мнение.
   Я поцеловала ее руку, и она встала, говоря:
   -- Я оставляю вас. Мы слишком хорошо понимаем друг друга, чтобы устраивать из этого зрелище.
   Князь Алексей Куракин, стоявший напротив нас во время этого разговора, подошел пригласить меня на полонез.
   -- Ясно, кузина, что к вам милостиво относятся, -- сказал он.
   Я ничего не ответила: я была так растрогана, что с трудом понимала, что он мне говорит. Мужу я передала приказ ее величества, и он сейчас же распорядился все устроить. Через три дня мы уже жили на новом месте.
   Позволю себе поместить здесь одно размышление. Клеветникам удалось убедить нескольких презренных людей, способных поверить злу, будто императрица Екатерина поощряла страсть Зубова к великой княгине Елисавете, потому что, дескать, у ее внука не было детей, а она желала их появления во что бы то ни стало. Разговор, приведенный мною и происходивший 9 июня 1796 года, мне кажется достаточным, чтобы опровергнуть эту ужасную ложь. Скажу больше: императрица сама говорила с Зубовым в конце 1795 года насчет недостойного чувства к великой княгине и заставила его всецело изменить свое поведение. Когда мы вернулись в Царское Село, не было и помину ни о прогулках, ни о томных взглядах, ни о вздохах. Графиня Шувалова осталась на некоторое время не у дел, и мы ее называли тогда "Директором в замешательстве" -- по названию одной комической оперы Чимарозы.
   Александр и Елисавета были очень довольны своим дворцом. Мои комнаты были над покоями великой княгини и, находясь посередине здания, выдавались полукругом. Она могла разговаривать со мной, стоя у последнего окна перед углом. Однажды после обеда мы забавлялись этим: она сидела у своего окна, а я у своего, и мы беседовали. Тем временем великий князь с моим мужем играли на скрипках у нас в гостиной. Тогда между всеми нами еще царствовала гармония. Через несколько недель картина переменилась: Александр сделался неразлучен со своими новыми друзьями.
   Анна Феодоровна каждое утро приходила за Елисаветой, чтобы идти гулять в сад, и я гуляла с графиней Толстой, комнаты которой были рядом с моими. Она получила в этом году разрешение бывать на вечерах у императрицы.
   Александр Павлович становился с каждым днем все холоднее ко мне. Князья Чарторыйские меня почти не посещали. Чувства князя Адама занимали всех, а его брат Константин влюбился в великую княгиню Анну, которой он тоже нравился. Это смешение кокетства, романов и заблуждений поставило великую княгиню Елизавету в ужасное и затруднительное положение. Она замечала перемену в своем муже, и ей приходилось каждый вечер встречать в своем доме человека, явно влюбленного в нее, что великий князь, казалось, поощрял, доставляя ему возможность видеть свою жену.
   Императрица объявила их императорским высочествам, что после обеда посетит их в новом жилище. Прекрасный десерт был приготовлен в колоннаде, представляющей нечто вроде открытой гостиной, со стороны сада ограниченной двумя рядами колонн. С этого места открывался обширный и красивый вид. Затем вошли во внутренние покои. Императрица села между великой княгиней и мной и сказала:
   -- Я прошу разрешения, ваше высочество, показать этим господам ваши комнаты.
   Так как это было в воскресенье, то было много придворных, между прочими -- вице-канцлер граф Остерман и граф Морков. Великая княгиня кивнула головой, а мне сделала знак, так что я поняла, что она чем-то смущена. Наклонившись за спиной императрицы, она проговорила:
   -- Книга на туалетном столе.
   Я сразу поняла, что надо было спрятать том "Новой Элоизы", который графиня Шувалова одолжила обеим великим княгиням. Накануне этого дня великая княгиня призвала меня к себе утром, и у нас был интересный разговор в ее кабинете. Затем она повела меня в свою уборную, и там я нашла эту книгу и осмелилась сделать несколько замечаний по ее поводу, выслушанных великой княгиней, по обыкновению, милостиво. Я легко угадала ее желание и, не задумываясь, попросила у ее величества разрешения лично показать этим господам покои ее высочества. Императрица сочла это удобным. Я устремилась туда с быстротой молнии, опередила общество и спрятала книгу.
   В этот вечер Елисавета Алексеевна доставила мне большое удовольствие, сообщив за десертом отрывок из письма ее матери-принцессы, которая передавала мне самые любезные слова.
   Каждый день, казалось, порождал новые опасности. Я очень страдала, наблюдая все, чему подвергалась великая княгиня. Помещаясь над нею, я видела, когда она входила и выходила, видела и великого князя, постоянно приводившего с собой к ужину князя Чарторыйского. Один Бог читал в моей душе. Однажды, больше обыкновенного обеспокоенная тем, что происходило у меня на глазах, я вернулась после обеда у императрицы, переоделась и уселась у окна, находившегося под окном великой княгини. Высунувшись наружу, сколько могла, я заметила кусочек белого платья великой княгини. Оно было освещено луной, лучи которой проникали в наши комнаты. Я видела уже, как вернулся великий князь со своим другом, и предположила, что великая княгиня одна в своем кабинете.
   Набросив косынку на плечи, я спустилась в сад и подошла к решетке цветника. Она была одна, погруженная в грустные размышления.
   -- Вы одни, ваше высочество? -- спросила я ее.
   -- Лучше быть одной, -- отвечала она, -- чем ужинать наедине с князем Чарторыйским. Великий князь заснул на диване, а я убежала к себе и вот предаюсь своим невеселым мыслям.
   Мне мучительно было не иметь возможности постоянно находиться возле нее, не оставлять ее и входить в ее комнату. Мы проговорили более четверти часа, потом я вернулась к своему окошку.
   Я начинала по-настоящему мешать великому князю. Он знал мои чувства и то, насколько они не похожи на его собственные. Князю Чарторыйскому доставляло удовольствие видеть, как великий князь препятствовал моим сношениям с великой княгиней. Он прекрасно знал, что я не способна ему служить, и потому очень старался поссорить меня с великим князем.
   Мой муж осмелился сделать Александру представление о его поведении и о том вреде, который он причинял репутации своей жены. Это только еще более восстановило того против меня, и я решила молчать и страдать молча.
   Однажды утром мы сидели за клавесином с графиней Толстой. Дверь тихо отворилась, и в комнату вошла, или, вернее сказать, влетела великая княгиня. Она ухватила меня за руку, повела в мою спальню, заперла дверь на ключ и рала в мои объятия, заливаясь слезами. Не могу передать, что со мной сделалось. Она как раз собиралась что-то сказать мне, как постучали в дверь, крича, что приехала из деревни матушка меня навестить. Великая княгиня была очень огорчена этой помехой и сказала мне несколько слов, которые я никогда не забуду. Затем она отерла слезы, вышла в гостиную и очень приветливо отнеслась к моей матери, налила ей чаю и вообще сделала вид, что пришла нарочно, чтобы угостить ее завтраком. Таков был уже тогда ангельский характер этой государыни, несмотря на ее молодость. Деликатность утаивала ее собственные чувства, если они могли опечалить других. Доброта всегда брала верх.
   В Царское Село приехала полька, княгиня Радзивилл. Она была представлена императрице, принявшей ее очень хорошо, но не давшей ничего из того, что та просила. Между тем ее запросы были "невелики": она хотела стать опекуншей одного молодого князя Радзивилла, на что не имела никакого права, -- конечно, чтобы завладеть его состоянием, -- и желала получить портрет, то есть быть назначенной статс-дамой. Несмотря на свои пятьдесят лет, она сохранила еще свежесть и любовь к искусствам, о которых высказывала оригинальные взгляды. В обществе она была очень занимательна и имела добродушный вид, так что все были с ней в хороших отношениях. Она пресмыкалась и низкопоклонствовала при дворе, но оригинальность делала ее манеры и речи менее неприятными, чем они были на самом деле. Не буду говорить о ее нравственности, слишком хорошо известной. Она пренебрегала всеми приличиями, как по желанию, так и по влечению, и говорила, что ее муж, как страус, воспитывает чужих детей. Императрицу иногда развлекали ее остроты и восторженность, но низость ее часто утомляла. Помню, как однажды на собрании в колоннаде Радзивилл зашла так далеко в своей низости, что ее величество покоробило и она даже преподала ей косвенный урок, обращаясь к своей английской левретке, подаренной герцогиней Насаусской, к маленькой красивой собачке, которая очень ластилась, но ревновала других собак. Ее кличка была Пани, что по-польски значит госпожа.
   -- Послушай, Пани, -- сказала ей императрица. -- Ты ведь знаешь, что я тебя всегда отталкивала, когда ты заискиваешь: я не люблю низости.
   Княгиня Радзивилл привезла с собой одну из дочерей, прелестную девушку, совсем на нее не походившую; это был воплощенный разум и кротость. Императрица дала ей фрейлинский шифр, а ее двоих братьев назначила камер-юнкерами. Молодая Радзивилл была очень слабого здоровья и умерла в Петербурге после короткой болезни, через несколько дней после смерти ее величества. В бреду она беспрестанно говорила, что ее зовет императрица. Я пошла к ее матери, думая найти ее в отчаянии, но та не показывала никакого сожаления. Сострадание, которое я могла ей выказать, было напрасно. Мне оставалось только пожалеть, что я не увижу более Христины, заслуживавшей лучшей матери.
   25 июня меня разбудили в пять часов утра пушечные выстрелы, объявлявшие о разрешении от бремени великой княгини Марии Феодоровны сыном, названным Николаем. Она разрешилась в Царском Селе; императрица ухаживала за нею всю ночь и была преисполнена радости от рождения еще одного внука. Через неделю назначили крестины, и Александр стал восприемником своего брата.
   Через некоторое время случилось происшествие, очень огорчившее ее величество. На одном из воскресных балов воспитательница молодых княжон Ливен попросила разрешения поговорить с императрицей. Та усадила ее возле себя, и Ливен сообщила ей о жестокости, проявленной великим князем Константином по отношению к одному гусару. Он с ним ужасно обошелся. Это было для императрицы совершенной новостью. Она сейчас же призвала своего доверенного камердинера и приказала ему собрать все возможные сведения об этом происшествии. Тот вернулся с подтверждением доклада Ливен. Ее величество так огорчилась, что чуть не заболела. Потом я узнала, что, когда она вернулась в свою комнату, с ней сделалось что-то вроде удара. Она написала великому князю Павлу о случившемся, прося наказать сына, что тот и исполнил со всей строгостью, хотя и не так, как бы следовало. Затем императрица велела посадить Константина под арест.
   В следующее воскресенье, не чувствуя еще себя вполне хорошо, императрица приказала великому князю Александру дать бал у себя. Этот бал мне показался грустным до невозможности. Нездоровье императрицы в глубине души беспокоило меня, рождая тяжелые предчувствия, которые, к несчастью, слишком скоро оправдались. Приглашена была и великая княгиня Анна, но Константин ни за что не хотел пустить ее из дому. Она не пробыла на балу и получаса, как он прислал за нею, и она уехала, едва сдерживая слезы.
   Новые проекты и новые надежды занимали общество. Говорили о браке великой княжны Александры со шведским королем. Однажды вечером императрица подошла ко мне и сказала:
   -- Вы знаете, что я занята устройством судьбы моей внучки Александры и хочу ее выдать за графа Шереметева?
   -- Я слышала об этом, ваше величество, -- отвечала я, -- но говорят, что его родные не согласны.
   Этот ответ ее очень позабавил.
   Хотя казалось, что величество совершенно поправилась, она все же жаловалась на боль в ногах. Однажды в воскресенье, между церковной службой и обедом, она взяла меня за руку и подвела к окну, выходившему в сад.
   -- Я хочу, -- сказала она, -- выстроить здесь арку, соединенную с залами колоннады, и воздвигнуть на ней часовню. Это избавило бы меня от того длинного путешествия, которое приходится совершать теперь, чтобы выслушать обедню. Когда я подхожу к амвону, у меня уже нет сил держаться на ногах... Если я скоро умру, уверена, вас это очень опечалит.
   Эти слова императрицы произвели на меня непередаваемое впечатление; слезы оросили мое лицо. Ее величество продолжала:
   -- Я знаю, что вы меня любите. Я вас тоже люблю, успокойтесь.
   Она быстро отошла; она была растрогана. Я стояла, прижавшись лицом к стеклу и заглушала рыдания.
   Мне казалось, что дни летели, как на крыльях. Покидая Царское Село, я грустила больше, чем всегда. В глубине души мне чудился голос, говоривший: ты проводила здесь лето в последний раз. За несколько дней до отъезда великая княгиня Елисавета попросила у меня прощальную записку. Никогда не могла понять мотива этой просьбы, но это еще более опечалило меня. Все, казалось, готовится к грустному концу. Я повиновалась, и она дала мне в обмен тоже записку, которую я храню до сих пор.
  

X

   По возвращении в город стали говорить о скором приезде шведского короля и готовиться к праздникам и удовольствиям, которые скоро сменились похоронами и слезами.
   Король приехал через некоторое время после возвращения двора в город. Он был под именем графа Гага и жил у своего посла, барона Стединга. Его первое свидание с императрицей оказалось очень примечательным; она его нашла именно таким, каким и желала найти. Мы были представлены королю в Эрмитаже. Выход их величеств был эффектен: они держались за руки, и величественная осанка императрицы не затмила благородного вида молодого короля. Черный шведский костюм и волосы, спускавшиеся до плеч, придавали ему рыцарский вид. Это зрелище на всех произвело сильное впечатление.
   Трудно себе представить что-либо менее величественное, чем наружность дяди короля -- герцога Зюдерманландского. Он небольшого роста, с косыми смеющимися глазами, губы у него сердечком, живот торчит, ноги как спички, движения быстры и суетливы. Я ему очень понравилась, и он настойчиво ухаживал за мной при всех наших встречах. Императрицу это очень забавляло. Однажды вечером в Эрмитаже, когда он ухаживал за мной более обыкновенного, ее величество подозвала меня и сказала, смеясь:
   -- Знаете пословицу: верь наполовину тому, что тебе говорят; но вашему ухажеру верьте только на четверть.
   Двор находился в Таврическом дворце. Чтобы разнообразить вечера, дали небольшой бал, на который пригласили особ, бывавших в Эрмитаже. Мы собрались в гостиной. Императрица вошла и села рядом со мной. Мы беседовали некоторое время. Ждали короля, чтобы открыть бал.
   -- Мне кажется, лучше начать танцы, -- сказала императрица, -- когда явится король, он будет менее смущен, увидя всех танцующими, чем если все будут ждать его прихода. Пусть играют полонез.
   -- Вы приказываете мне передать это? -- спросила я.
   -- Нет, -- отвечала она, -- я сейчас позову камер-пажа.
   Она махнула рукой, но этот знак заметил не камер-паж, а вице-канцлер граф Остерман и принял на свой счет. Старец подбежал к императрице так быстро, как только мог с помощью своей длинной клюки. Государыня поднялась, отвела его к окну и очень серьезно говорила с ним около пяти минут. Затем она вернулась ко мне и спросила, довольна ли я ею.
   -- Мне хотелось бы, -- ответила я, -- чтобы все петербургские дамы поучились у вашего величества, как нужно принимать гостей.
   -- Но как же я могла поступить иначе? -- возразила она. -- Я огорчила бы этого старичка, сказав, что он ошибся. Вместо этого я поговорила с ним о том о сем, убедила, что я его действительно звала, и он доволен, и вы довольны, а я так в особенности.
   Король явился, и императрица была приветлива и любезна с ним, но соблюдала меру и необходимое достоинство. Их величества взаимно изучали друг друга и пытались проникнуть намерения друг друга. Прошло несколько дней, и король заговорил о своем желании союза. Императрица ответила в том смысле, что нужно сперва обеспечить переговоры о главных пунктах, а потом уже давать обещание. Переговоры и прения следовали одни за другими. Министры и договаривающиеся стороны пребывали в хлопотах и возбуждали любопытство двора и города.
   Был парадный бал в большой галерее Зимнего дворца. Король еще не знал о склонности к нему великой княжны Александры и очень тревожился. Через день на большом празднике в Таврическом дворце я как раз сидела возле императрицы, а король напротив нас, когда княгиня Радзивилл принесла императрице медальон с портретом короля, сделанным из воска замечательным художником Тончи. Он сделал его по памяти после того, как всего один раз видел короля на балу в галерее.
   -- Очень похож, -- сказала императрица, -- но я нахожу, что граф выглядит на нем очень грустным.
   Король с живостью ответил:
   -- Еще вчера я был очень несчастлив.
   Благоприятный ответ великой княжны был ему сообщен только утром того дня.
   Когда двор переехал в Зимний дворец, то было приказано давать балы всей придворной и городской знати. Первый бал состоялся у генерал-прокурора графа Самойлова. Погода все еще была хорошая, поэтому несколько русских и шведских вельмож ожидали приезда императрицы, стоя на балконе. В ту минуту, когда показалась ее карета, заметили, как пролетела комета и погасла над крепостью. Это явление подало повод ко многим суеверным предположениям. Императрица вошла в зал, когда там уже находился король и шел бал. После первых танцев она удалилась с королем в кабинет, куда призвала некоторых своих приближенных. Сели играть в бостон, и в это время их величества впервые переговорили по поводу брака. Императрица вручила королю бумагу и просила прочесть ее дома. Я оставалась в большой зале, и ее величество призвала меня и велела занимать тех, кто не играл. Вскоре она с королем вернулась в бальную залу. Был предложен превосходный ужин, но императрица не села за стол и уехала очень рано.
   Граф Строганов тоже дал бал, который императрица почтила своим присутствием. Переговоры о свадьбе шли на лад, и ее величество была весела и более любезна, чем обыкновенно. Она велела мне сесть за ужином напротив влюбленных, а потом рассказать ей об их беседе и манере себя держать.
   Король был совсем поглощен великой княжной, они говорили без умолку. После ужина императрица подозвала меня и спросила о моих наблюдениях. Я ей сказала, что заботы княгини Ливен оказались напрасными, что великая княжна совершенно испорчена, так что больно смотреть, что король не ел и не пил и что они пожирали друг друга глазами. Все эти шутки очень развеселили императрицу. У нее в руках был веер, чего я раньше никогда не видела, и она его держала так странно, что я не сдержала изумления. Она это заметила.
   II.

   Императрица очень любила своего внука, великого князя Александра (впоследствии императора Александра I). Он был красив и добр; но хорошие качества, которые можно было заметить в нем тогда и которые должны бы были обратиться в добродетели, никогда не могли вполне развиться. Его воспитатель, граф Салтыков55, коварный и лукавый интриган, так руководил его поведением, что неизбежно должен был разрушить откровенность его характера, заменяя ее заученностью в словах и принужденностью в поступках. Граф Салтыков, желая сохранить одновременно расположение императрицы и ее сына, внушал великому князю скрытность. Его доброе и превосходное сердце иногда брало верх, но тотчас же воспитатель пытался подавить движения его души. Он отдалял его от императрицы и внушал ему ужас по отношению к отцу. Молодой князь поэтому постоянно боролся со своим сердцем.
   Великий князь-отец старался передать ему свою склонность к военному делу. Он требовал, чтобы Александр и его брат присутствовали два раза в неделю на ученьях в Павловске, где приучал их к мелким, незначительным сторонам военного дела, постепенно вытравляя в них широкое понимание военного искусства, так как это не имело бы отношения к мундиру прусского образца и более или менее крупно пришитой пуговице. Но несмотря на эти обстоятельства, которые легко могли дурно сказаться на человеке самого твердого характера, я должна отдать справедливость моему государю; всепрощение всегда оставалось настолько близко его сердцу, насколько далека от него была тирания; у него мягкий и обворожительный характер; в его разговоре есть прелесть и благородство, много красноречия в его стиле и совершенная скромность в его добрых делах.
   Принцесса Луиза, ставшая его супругой, соединяла невыразимую прелесть и грацию со сдержанностью и тактичностью, довольно редкими в четырнадцать лет. Во всех ее поступках проглядывал результат усилий уважаемой и любимой матери. Ее тонкий ум с замечательной быстротой схватывал все, что могло его украсить, как пчела, которая умеет достать мед даже из самых ядовитых растений. В ее разговоре отражалась свежесть ее юности и к этому она присоединяла большую правильность понятий. Мне никогда не надоедало ни слушать ее, ни изучать ее душу, в которой так мало пошлости, душу, предвещавшую все добродетели, но также заключавшую в себе открытость для всяких опасных и дурных влияний. Ее доверие ко мне, возрастая со дня на день, все более оправдывало мои чувства к ней. Ее слава от этого становилась для меня дороже и драгоценнее.
   Первое лето, которое мы провели вместе, было началом дружбы, продолжавшейся несколько лет. Она представлялась мне молодым и прекрасным растением, стебель которого, выращенный искусной рукой, мог дать прекрасные побеги, но бури и вихри угрожали остановить его рост. Опасности, угрожавшие ей, усиливали мои заботы о ней. Как часто я с сожалением вспоминала о принцессе -- ее матери, единственном существе, которое могло бы завершить ее воспитание, начатое так хорошо, бывшем живым примером добродетели, и которое могло бы предохранить ее против ошибок и увлечений.
   Надо сказать несколько слов о великом князе Константине. У него вспыльчивый характер, но не гордый; все его поступки и душевные движения носят отпечаток деспотичности, но непоследовательны; он совершает дурные поступки по слабости характера, наказывая только тогда, когда чувствует себя более сильным. Его ум производил бы приятное впечатление, если бы можно было забыть про его сердце. Но все-таки и у него бывают моменты великодушия; он похож на цикуту, которая одновременно является и лекарством, и ядом.
   Графиня Шувалова, друг Вольтера и Даламбера56, пользуется их доктринами, чтобы оправдывать свои слабости. Она хитрая интриганка, готовая приносить все в жертву очередному фавориту. В то время идолом, перед которым она курила фимиам, был Платон Зубов.
   Графиня Браницкая, несмотря на ловкость своего ума, не умела скрыть своего алчного характера: она очень богата и всегда жаловалась на бедность.
   У Платона Зубова довольно образованный ум, хорошая память и способности к музыке. Его ленивый томный вид носит отпечаток беспечности его характера.
   Граф Строганов был очень любезный человек и добр до слабости. Он страстно любил искусство. Его характер основан на восторженных порывах. Он может причинить зло, увлекаясь, но никогда он не сделает его умышленно. Его ровный характер и веселость как бы созданы для того, чтобы оживлять общество. Император Павел назначил его президентом Академии Художеств, и он многое сделал для ее усовершенствования. Он глубоко любил свою родину, но у него не было качеств, которые могли бы сделать его ее опорой.
   Мой дядя, обер-камергер Шувалов, был воплощенной добротой. Его красивое и благородное лицо отражало великодушную и бескорыстную душу. Половину своих доходов он отдавал бедным. Его привязанность к императрице доходила до слабости, и он всегда был робок с нею, несмотря на милости, которыми она его осыпала. Однажды, когда она играла на бильярде с лицами, постоянно составлявшими ее общество, он вошел в комнату. Ее величество в шутку сделала ему глубокий реверанс. Он ответил на него. Она улыбнулась. Придворные громко захохотали. Эта внезапная показная веселость с их стороны покоробила императрицу.
   -- Господа, -- сказала она, -- мы сорок лет дружны с господином обер-камергером и поэтому мне позволено шутить с ним.
   Все замолчали. Дядя целый год томился скорбью после смерти государыни {Он пережил ее только на год и умер 14 ноября 1797 года.}.
   Чертков был добрым, прекрасным, истинно русским человеком в полном смысле этого слова. Он соединял благородство характера с большим природным умом. Императрица была предметом его обожания. Он умер несколько месяцев спустя после ее смерти, будучи не в силах перенести этой потери.
   Графиня Протасова была некрасива и смугла как негритянская королева с острова Таити, она всегда находилась при Дворе. Она была родственницей князя Орлова и была пристроена ко Двору благодаря его покровительству. Она достигла более чем зрелого возраста, но не вышла замуж, и ее величество пожаловало ей свой портрет и звание фрейлины "с портретом"57. Она принадлежала к интимному кружку императрицы, не потому что она была ее другом или ее заслуги доставили ей это отличие, но потому, что, хотя она была бедной и ворчливой, у нее была благодарная душа. Императрица, жалея об ее бедности, захотела поддержать ее своим покровительством. Она позволила ей выписать племянниц к себе и помогала в их воспитании. Иногда она шутила над ее угрюмым видом. Однажды, когда Протасова была более дурно настроена, чем обыкновенно, ее величество заметила это и сказала ей:
   -- Я уверена, моя королева (этот эпитет она прибавляла, когда желала пошутить), что вы сегодня утром побили свою горничную и оттого у вас такой сердитый вид. Я же встала в пять часов утра, решила много дел, которые удовлетворят одних и не понравятся другим, и оставила все мое неудовольствие и хлопоты там, в кабинете, а сюда пришла, моя прекрасная королева, в самом лучшем расположении духа.
   Двор великого князя Александра составляли следующие лица: гофмаршал граф Головин, мой муж; камергеры граф Толстой и Ададуров, камер-юнкеры князь Хованский и граф Потоцкий58.
   Вечера Двор проводил у принцессы Луизы, которая после помолвки и обращения в православную веру получила титул великой княжны и имя Елизаветы Алексеевны. Племянницы Протасовой постоянно приходили туда. Принцесса Фредерика немало вносила прелести в это общество. Она отличалась тонким умом и хитростью и, несмотря на молодость, обладала вполне определившимся решительным характером. Увы! Ее блестящая судьба подвергла ее тяжелым испытаниям, и корона, которую она носила, была усеяна терниями59. Она уехала в конце нашего пребывания в Царском Селе, чтобы вернуться к принцессе, своей матери. Прощание двух сестер представляло трогательное зрелище. Накануне отъезда я встретила императрицу под сводами, когда она выходила от принцессы Фредерики. Она заходила отдать ей прощальный визит60...
   На следующий день, когда все было готово к отъезду, собрался Двор великого князя Александра. Все прошли часть сада и красивой лужайки к решетке, где стояла карета. После раздирающего сердце прощания великая княжна вскочила в карету, когда уже совсем закрывали дверцы, поцеловала сестру и, быстро выскочив, взяла меня за руку и побежала со мной к Руине, находившейся в конце сада. Она села под деревом, положила мне голову на плечо и отдалась своей печали.
   Когда пришла графиня Шувалова вместе с другими придворными, великая княжна сдержала слезы, встала и медленно направилась к дому с самым спокойным видом. Еще такая молодая, она умела сдерживать свою печаль. Эта сила, так редко встречаемая, вызвала ложное представление о ее характере у лиц, которые были недостойны понять ее. Ее считали холодной и бесчувственной. Когда мне говорили об этом, молчание было моим единственным ответом: есть вещи настолько священные и настолько достойные уважения, что говорить о них -- все равно, что совершать проступок против них. И есть суждения, настолько низкие и достойные презрения, что они не заслуживают, чтобы им оказывали честь оспаривать их.
   

IV.

   Приготовления к браку великого князя Александра начались тотчас после возвращения Двора в город. Все ожидали этого события с величайшим интересом. Наконец оно свершилось 28 сентября 1793 года. В церкви Зимнего дворца сделали возвышение, чтобы церемония брака была видна всем. Как только жених и невеста взошли туда, их вид вызвал всеобщее умиление. Они были прекрасны, как ангелы. Обер-камергер Шувалов и князь Безбородко держали венцы. После свершения обряда венчания великий князь и княгиня спустились, держась за руку. Великий князь Александр преклонил колено перед императрицей, чтобы поблагодарить ее, но она подняла его, обняла и поцеловала его со слезами. Такую же нежность государыня выказала и по отношению к Елизавете. Потом они подошли к великому князю-отцу и великой княгине-матери и поцеловали их; последние также благодарили императрицу. Великий князь Павел был глубоко растроган, что очень удивило всех. Он любил тогда свою невестку с нежностью отца. Граф Ростопчин, долгое время пользовавшийся расположением Павла I, рассказывал мне, что, когда однажды в Гатчине говорили о юной великой княгине, великий князь Павел с живостью сказал:
   -- Надо отправиться в Рим, чтобы найти вторую Елизавету.
   Но потом все переменилось. Несчастные обстоятельства создали положение, способное возбудить подозрения, и придали низкой клевете внешний вид истины. Такова судьба государей: их самые законные и естественные чувства постоянно искажаются злыми и ловкими льстецами, старающимися сохранить милостивое отношение к ним за счет других, истинно преданных людей.
   Великого князя Павла Петровича было легче обмануть, чем кого-нибудь другого. Его характер, все более и более недоверчивый, оказался очень удобен для тех, кто хотел погубить его. Великая княгиня, его жена, хотя и очень любила его, старалась постоянно влиять на него и этим только раздражала его. Она окружила его интриганами, которые постоянно льстили его самолюбию и противодействовали доброте его характера. Она думала, что достаточно только помогать бедным, чтобы исполнить долг милосердия, однако тщеславие, которое причинило ей столько неприятностей, отравило и ее добрые дела благотворительности, главным источником которых должно быть доброе сердце. Она стала завидовать красоте, грации и изящной прелести великой княгини Елизаветы, дружбе ее с императрицей и особенно тем почестям, которые ей везде оказывали. Я не могу приписать перемену ее отношения ко мне ничему другому, как моей особенной преданности к ее невестке. Милость, которой она меня удостаивала в продолжение шестнадцати лет, обратилась в ненависть. Она старалась погубить меня во мнении великой княгини Елизаветы, зная, что для меня не может быть ничего чувствительнее.
   В день свадьбы был большой обед, вечером -- бал в парадной зале великого князя Александра. Императрица, великий князь Павел Петрович и великая княгиня Мария Федоровна отвели новобрачных в их покои. На следующий день был другой бал в большой галерее у императрицы. Многочисленные праздники следовали один за другим.
   В том же году в октябре приезд турецкого посланника представлял собой очень красивое зрелище. Аудиенция, данная ему императрицей, была величественна. От дверей залы, в которой происходил прием, до трона, на котором сидела императрица, стояли в два ряда телохранители государыни. Это были очень высокого роста гвардейцы, одетые в красные колеты {Колет -- короткий мундир, как правило, из белого сукна, в кирасирских полках (Прим. ред.)} с золоченым изображением солнца и русского орла на груди и на спине, скрепленными толстыми перекрещивающимися цепями. У них были серебряные каски с черными плюмажами и карабины.
   На государыне была императорская мантия и малая корона. Два церемониймейстера открывали шествие, каждый держа в руке золотой жезл с двуглавым орлом. Сзади два других вели посланника, богато разодетого, и пятьдесят турок несли подушки из материи, затканной золотом, с подарками.
   Около этого времени, когда Двор из Царского Села перебрался в Таврический дворец, где всегда проводили часть весны и осени, я испытала большое удовольствие: моя свекровь просила у императрицы разрешения лично поблагодарить ее за своего сына. Она была слишком стара и глуха, чтобы быть представленной императрице во время церемонии в Зимнем дворце, когда он был назначен гофмаршалом Двора великого князя Александра. Ее величество соизволила предоставить ей эту милость и приказала мне привести ее однажды после обеда. Мы вошли в гостиную за несколько минут до прихода императрицы. Моя свекровь была очень умной женщиной с большими достоинствами, справедливо пользовавшаяся всегда безупречной репутацией. Она вполне доказала свое мужество во время несчастий и ссылки ее семьи и своего тюремного заключения в царствование императрицы Елизаветы61. Она уже давно не выезжала в свет из-за своей болезненности. Но стоило ей показаться в гостиной, как раздались всеобщие приветственные возгласы. У нее целовали руки и оказывали все знаки уважения. Я должна откровенно сознаться, что была тронута и гордилась этими изъявлениями почтения. Императрица приняла ее крайне милостиво, поцеловала ее и приказала мне быть переводчиком около нее, чтобы избежать необходимости кричать ей на ухо. Я с признательностью повторила ей все милостивые выражения государыни. Она повела нас во внутренние апартаменты, чтобы показать их моей свекрови, которая воспользовалась отсутствием придворных, чтобы броситься к императрице и в трогательных выражениях передать, насколько она была благодарна государыне за то, что она позаботилась о ее старости и ее сыне. Императрица была крайне растрогана и я тоже: нет ничего приятнее, как испытывать чувство благодарности за любимого человека и разделять его счастье. Когда мы вернулись в гостиную, свекровь хотела уехать, но ее величество оставила ее на вечер, устроила ей партию в бостон с лицами, которые ей были очень приятны, и наслаждалась веселостью, которую эта любезная и почтенная старушка распространяла вокруг себя.
   

V.

   Девятого мая Двор переехал в Царское Село. Отъезд императрицы, хотя он и происходил каждую весну, производил всегда большое впечатление. Она отправлялась вместе со своей свитой, составлявшей ее интимный кружок, в шестиместной карете; перед ней ехали шесть гайдуков, двенадцать гусаров, двенадцать лейб-казаков. Сзади камер-пажи и шталмейстеры, все верхом. Как только шествие трогалось, с Петропавловской крепости раздавалось сто пушечных выстрелов, чтобы возвестить всему городу об отъезде государыни. Сбегался народ, съезжались экипажи, чтобы увидеть, как она будет проезжать. После ее отъезда в городе становилось мрачно и беспокойно; чувствовалась невообразимая пустота. Не отдавая себе отчета, я разделяла общее чувство, хотя и уезжала ей во след на другой день. Я не давала себе ни отдыха, ни срока, чтобы скорее уехать.
   Я очень сожалею, что эта пышность императорских выездов выведена из употребления императором Павлом. Наше зрение и воображение испытывают необходимость в величественных образах, которые так легко сливаются с тем уважением, которое чувствуешь в душе к монарху. Я также жалею о пушечном выстреле, которым возвещался восход и заход солнца: это было как бы напоминанием о том конце и о той надежде, которые всегда живут в глубине нашего сознания. Павел отменил и этот обычай.
   

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1794-1795

I. Второе лето в Царском Селе.-- Новые лица.-- Прелести и опасности весны.-- "Амур и Психея".-- Августейшая дружба.-- Новая связь.-- Графиня Толстая. II. Деревенские удовольствия и покушения любви.-- Великая княгиня Елизавета и Платон Зубов.-- Обольстительный концерт.-- "Боль сердца". III. Крупные события.-- Раздел Польши.-- Польская депутация в С.-Петербурге.-- В Таврическом дворце.-- Музыкальное объяснение в любви. IV. Болезнь великого князя Александра.-- Приятные вечера.-- Принц Саксонский.-- Происки и интриги.-- Черты характера императрицы Екатерины II. V. Первые признаки немилости.-- Великая княгиня Мария Федоровна.-- Петергоф.-- Война против революционной Франции.-- Кронштадт. VI. Раздел имуществ Польши.-- Граф Шуазёль-Гуфье.-- Ростопчин.-- Дневник великой княгини Елизаветы.

I.

   Летом 1794 года, втором проведенном мною в Царском Селе, при Дворе появилось еще несколько новых лиц. Граф Эстергази61, агент французских принцев, был очень хорошо принят императрицей. Его тон, несколько грубоватый, скрывал его корыстолюбивый характер, склонный к интригам. Его считали открытым и прямодушным человеком. Но императрица недолгое время была в заблуждении и терпела его только по своей доброте. Он заметил это и стал клевретом Зубова, который его и поддерживал. Его жена была добрая женщина, любившая своих прежних государей, ровная, уверенная и приятная в обращении.
   Граф Штакельберг62, наш бывший посланник в Варшаве, где он играл важную роль, в совершенстве обладал умением занимать общество. Он был ловким придворным, преданным Зубову.
   Граф Федор Головкин63, хотя и ничтожная личность, некоторое время играл известную роль. Бесстыдный лжец, полный злого остроумия и дерзкий, он, шутя и развлекая, понемногу достиг высших чинов, пробрался к подножию трона; но он недолго пользовался милостью. Насмешка и злословие были изгнаны из кружка императрицы, которая не могла их терпеть. Граф Головкин стал чтецом и лакеем Зубова, другом сердца и поверенным лицом графини Шуваловой. Зубов выхлопотал для него место посланника в Неаполе, но дурное поведение заставило отозвать его оттуда. Он даже был на некоторое время выслан из России.
   Три сестры, княжны Голицыны64, были назначены фрейлинами к великой княгине Елизавете незадолго до ее свадьбы и также последовали за Двором в Царское Село.
   Природа была так оживлена, что она придавала неизъяснимую прелесть теплой весенней погоде. Это время года как бы обостряет все чувства, воспоминания. Вся жизнь наполнена чувством -- сильнее любить тех, кого должен любить и хотелось бы любить больше. Но среди этих ощущений испытываешь и некоторое томление, которое может оказаться опасным для сердца, алчущего пищи.
   Молодая великая княгиня выросла и похорошела. Она приковывала к себе все взгляды: ее ангельское лицо, стройный грациозный стан, легкая походка заставляли всякий раз восхищаться ею. Когда она входила к императрице, все взоры останавливались на ней. Я наслаждалась ее торжеством, но с опасением: мне хотелось бы, чтобы великий князь больше обращал на нее внимания, чем другие.
   Каждый вечер мы гуляли. Прекрасная погода располагала к продолжительному пребыванию на воздухе. Императрица останавливалась около гранитного барьера или у колоннады. Солнечный закат, тишина в воздухе и аромат цветов очаровывали чувства. Что за чудесное время -- молодость! Сколько меда обращается в яд!
   Ничто не могло представлять зрелища более интересного и приятного, чем эта прелестная пара: великий князь Александр и великая княгиня Елизавета. Это были Амур и Психея. Все казалось согласным в их чувствах для лиц их свиты. Великий князь почтил меня особым доверием. Я всегда участвовала в их утренней прогулке. Оба одинаково хорошо относились ко мне. Если происходила между ними легкая ссора, то опять-таки мне приходилось быть их судьей. Я вспоминаю, как после одной из таких размолвок, они приказали мне прийти на следующий день, в семь часов утра, в комнаты моего дяди, находившиеся в нижнем этаже дворца и выходившие в парк. Я отправилась туда в назначенный час. Оба появились на террасе. Великий князь влез в окно, вытащил стул, выпрыгнул из окна и заставил меня последовать за ним, -- словом, проделал все для того, чтобы придать вид приключения самой невинной вещи в мире. Они взяли меня за руку и повели в старинную беседку в глубине сада, посадили меня за стол, и процесс начался. Они говорили оба разом. Приговор был произнесен в пользу великой княгини, которая была совершенно права. Великому князю пришлось признать это, он так и сделал. Окончив это важное дело, мы с самым веселым видом продолжали нашу прогулку.
   Мы совершали в это лето великолепные поездки. Императрица не желала ничего другого, как видеть своих внуков счастливыми и довольными. Она разрешала великому князю и великой княгине совершать прогулки, куда им вздумается, даже после обеда. Однажды в Красном Селе была приготовлена охота. Эта деревня находится на очень небольшом расстоянии от Дудергофа {Императорское имение в пятнадцати верстах от Царского Села. Там находится деревянный дворец, построенный Елизаветой Петровной.}, трех довольно высоких холмов, из которых два покрыты густым лесом. Там растут прелестные цветы, гербаристы часто находят там интересные экземпляры. Средний холм не так лесист, на его вершине построена финская деревушка и лютеранская церковь, что делает местность очень живописной.
   Мы спустились ко дворцу. Стояла жаркая погода, предвещавшая грозу. Мы чудесно пообедали, но едва вышли из-за стола, как послышались раскаты грома и блеснувшая молния ослепила нас. Сильный, обильный дождь падал отвесно, пошел град. Великая княгиня бегала за градинами, попадавшими в комнату через каминную трубу. Вся эта суета, охотничий азарт, различные волнения очень забавляли нас, меня и великую княгиню. Фрейлина княжна Голицына спряталась в спальне. Она страшно боялась грозы. Молодая графиня Шувалова присоединилась к ней; ее мать ходила взад и вперед. Мы же, великая княгиня и я, были проникнуты общими чувствами, доставлявшими нам наслаждение; гроза, молния и гром представлялись нам прекрасным зрелищем. Облокотившись на подоконник, мы любовались явлениями природы. У нас были одинаковые костюмы, амазонки и черные касторовые шляпы. На шляпе великой княгини была лента стального цвета, которую она потихоньку прикрепила к моей шляпе, чтобы можно было незаметно обменяться. Она дала мне свою шляпу и взяла мою. Все это произошло в молчании. В тот же день она дала мне маленькую записку, которую я и сейчас храню, вместе с медальоном, в котором находится ее портрет и прядь волос.
   Нет ничего приятнее, как первое проявление чувства дружбы, ничто не должно останавливать ее развитие. Доверие, преданность и чистая невинность молодости походят на цветник, полный постоянно распускающихся цветов. В дружбе любят без боязни и без угрызений совести. И какое счастье, больше чем счастье, обладать чувствительным сердцем, дружба которого является верным залогом65.
   Гроза прекратилась и наступила полнейшая тишина. Воздух был полон теплоты и благоуханий. Все способствовало тому, чтобы сделать нашу прогулку приятной. Немного поохотились, потом взобрались на первый холм. С его вершины открылся прелестный вид; цветы и земляника росли у нас под ногами. Потом мы взобрались на самый лесистый из холмов. На полдороге находился птичник для фазанов, окруженный ветвистыми деревьями, рядом с которыми была тропинка, ведущая на вершину. Великая княгиня захотела подняться по ней, но тропинка была слишком крута и камениста. Придумали другой способ, как взобраться на вершину. Рядом с птичником мы нашли финскую тележку с лошадью и предложили этот экипаж великой княгине, которая с радостью согласилась. Туда сели со мной княжна Голицына и молодая графиня Шувалова, камергеры и камер-юнкеры помогали лошади: одни тянули ее за узду, другие подталкивали тележку. Великий князь и некоторые из сопровождавших ехали верхом. Эта многочисленная свита и финская тележка напоминали волшебную сказку и, казалось, скрывали в себе что-то таинственное. Все в жизни -- сказка и тайна, даже и финская тележка.
   Прогулка затянулась, мы возвращались в колясках, вечером, при чудной погоде. Вечер был восхитительный: свет сменился сумерками, все предметы: холмы, деревья и колокольни вырисовывались темной тенью на сероватом фоне неба. Мало разговаривали, но каждый наслаждался по-своему.
   Графиня Толстая, жена камергера великого князя, жила в Царском Селе. Она не была еще принята при Дворе, но имела разрешение посещать великую княгиню в качестве приближенной к ее Двору. Я знала ее с детства, но мало; она через моего мужа приходилась мне родственницей. Ее же муж в это время ухаживал за мной. Он привел ее ко мне, говоря:
   -- Я вам делаю подарок -- мою жену.
   Она была справедливо обижена этими словами, которые меня привели в замешательство и поставили нас в стесненное положение, которое, к счастью, продолжалось недолго. Она была прекрасна, но несчастные обстоятельства в ее жизни увеличили ее природную застенчивость. Когда мы оставались одни, она обыкновенно молчала, наконец, лаской и вниманием мне удалось приучить ее к себе, завоевать ее доверие и заставить полюбить меня от всего сердца. Наши отношения превратились в настоящее чувство; испытания, через которые прошла каждая из нас, только укрепили дружбу, которая не должна и не может угаснуть.
   Мы вместе гуляли по утрам в окрестностях Царского Села. Она пригласила меня однажды посетить деревню колонистов {Речь идет о немецкой колонии под Петербургом (Прим. ред.)}, находившуюся в двенадцати верстах от дворца. Она нам очень понравилась, и мы подробно описали великому князю и великой княгине нашу поездку; их императорские высочества захотели тоже проехаться туда и получили на это разрешение от императрицы. Было решено, что они поедут инкогнито под нашим покровительством. Великая княгиня под именем мадемуазель Гербст будет играть роль горничной графини Толстой, а великий князь будет моим племянником. В восемь часов утра великая княгиня уселась со мной и графиней Толстой в маленькую коляску, принадлежащую последней. Мой муж поехал с великим князем в своем английском кабриолете. Когда мы приехали к госпоже Вильдбад -- имя хозяйки дома, где мы остановились, -- великая княгиня погрузилась в воспоминания. Дом и одежда обитателей были такие же, как у крестьян на ее родине. Семья Вильдбадов состояла из мужа и жены, сына с женой, маленьким ребенком и молодой девушки. Позвали двух соседей, играли вальсы с берегов Рейна; эта музыка и вся обстановка произвели большое впечатление на великую княгиню, но к ее удовольствию примешивалась легкая печаль.
   Мой муж хотел отвлечь ее внимание от грустных мыслей и сказал:
   -- Мадемуазель Гербст, вы слишком ленивы, пора готовить завтрак. Пойдемте в кухню. Нарвите петрушки для яичницы, которую мы будем готовить.
   Эта шутка возвратила нам веселость. Великая княгиня повиновалась и взяла первый урок кулинарного искусства. На ней было белое утреннее платье, а соломенная шляпа прикрывала ее прекрасные белокурые волосы. Принесли охапку роз, мы сделали из них гирлянду и украсили ее шляпу. Великая княгиня была прекрасна, как ангел. Великий князь с трудом сохранял серьезность при виде моего мужа, который надел поварской колпак, старался казаться как можно важнее и имел очень смешной вид.
   Мы съели превосходную яичницу; сливочное масло и густые сливки докончили наш завтрак. В углу комнаты стояла колыбель с уснувшим ребенком. Молодая мать время от времени подходила и качала ее. Великая княгиня, увидав колыбель, подошла к ней, встала на колени и покачала ребенка. Глаза ее наполнились слезами, казалось, она предчувствовала те тяжелые испытания, которые ей готовила судьба66.
   Эта смесь простоты, веселости и чувствительности придала большое оживление нашей утренней прогулке. Возвратились мы с приключением: полил, как из ведра, крупный теплый дождь. Мы посадили великого князя к себе под полость, закрывавшую наши ноги. Но так как в коляске могло поместиться лишь три человека, то несмотря на все наши старания великий князь промок до костей. Это нисколько не уменьшило нашей веселости, и мы еще долгое время с удовольствием вспоминали об этой прогулке.
   Госпожа Вильдбад, иногда приезжавшая в город по своим делам, привозила мне масла. Я попросила ее однажды отвезти его моему так называемому племяннику.
   -- Я не знаю, где он живет, -- ответила мне она.
   Я сказала, что прикажу отвести ее туда. Один из моих лакеев повел ее во дворец. Когда она узнала правду, от удивления и счастья с ней едва не сделалось дурно. Великий князь пожаловал ей сто рублей и одежду для ее мужа. Мне кажется, что эта небольшая пенсия выдавалась ей потом в продолжение нескольких лет.
   

II.

   Удовольствиям не было конца. Императрица старалась сделать пребывание в Царском Селе возможно более приятным. Придумали бегать взапуски на лужайке перед дворцом. Составилось два лагеря: лагерь Александра и лагерь Константина. Они отличались флагами, в одном -- розовый, в другом -- голубой, с вышитыми серебром вензелями. Я была в лагере Александра, как и полагалось. Императрица и лица, не участвовавшие в игре, сидели на скамейке перед дорожкой вокруг дворца. Великая княгиня Елизавета вешала свою шляпу на флаг, прежде чем бежать. Она едва касалась земли, до того она была легка. Ветер играл ее волосами, она обгоняла всех дам. Ею любовались и не могли достаточно наглядеться на нее.
   Эти игры нравились всем, и им предавались с удовольствием. Императрица, бывшая воплощенной добротой, заметила, что камергеры и камер-юнкеры, дежурившие во дворце два раза в неделю, очень жалели, когда кончалось дежурство. Она позволила им оставаться в Царском Селе, сколько им было угодно, и никто из них не уехал за все лето.
   Князь Платон Зубов участвовал в играх. Грация и красота великой княгини не замедлили произвести сильное впечатление на него. Однажды вечером, во время игры, великий князь Александр подошел ко мне, взял меня и великую княгиню за руки и сказал:
   -- Зубов влюблен в мою жену.
   Эти слова, сказанные при ней, вызвали во мне крайне неприятное чувство. Я отвергала эту мысль, как вещь невозможную. Я прибавила, что если Зубов способен на подобное безумие, то он достоин презрения и не следует обращать на это ни малейшего внимания. Но было слишком поздно: эти несчастные слова уже задели сердце великой княгини. Она была смущена, а я чувствовала себя несчастной и беспокоилась. Нет ничего бесполезнее и опаснее, как обратить внимание молодой женщины на чувство, которое неизбежно должно оскорбить ее. Чистота и благородство души не позволят ей его заметить, но удивление превращает его в замешательство, которое можно дурно истолковать.
   Как обыкновенно, после игры я ужинала у их императорских высочеств. Открытие великого князя не выходило у меня из головы. На следующий день мы должны были обедать у великого князя Константина в его дворце в Софии {Маленький поселок, построенный за садом Царского Села.}. Я отправилась к великой княгине, чтобы сопровождать ее. Она сказала мне:
   -- Пойдемте скорее, вперед других, мне надо вам кое-что сказать.
   Я повиновалась; она подала мне руку, и когда мы были так далеко, что нас не могли слышать, она сказала мне:
   -- Сегодня утром к великому князю приходил граф Ростопчин и подтвердил ему то, что он заметил насчет Зубова. Великий князь мне с такой горячностью и тревогой передавал свой разговор с ним, что со мной едва не сделалось дурно; я не знаю, что мне делать, присутствие Зубова будет стеснять меня, я уверена в этом.
   -- Ради Бога, успокойтесь! -- отвечала я ей.-- Все это так сильно действует на вас из-за вашей молодости. Все это достойно только вашего презрения. Вам нечего ни смущаться, ни беспокоиться. Будьте настолько мужественны, забудьте все, что вам сказали. И все пройдет само собою.
   Она немного успокоилась, и обед прошел довольно хорошо. Вечером мы поднялись к императрице. Зубов был задумчив и непрестанно бросал на меня томные взгляды, которые он переносил потом на великую княгиню.
   Скоро всем в Царском Селе стало известно об этом безумии и против меня появились две партии: поверенные Зубова и его шпионы. Графиня Шувалова была первой, кому Зубов признался в своих чувствах. Граф Головкин, граф Штакельберг, Колычев67, камергер и впоследствии гофмаршал Двора, фрейлины княжны Голицыны и доктор Бек следили за мной. Они изо дня в день давали отчет в своих наблюдениях графу Салтыкову. Наши прогулки, разговоры, ее малейшее внимание ко мне, -- все это подхватывалось, подвергалось переработке, разбиралось и через Салтыкова передавалось великой княгине-матери. Я была окружена легионом врагов, но моя совесть была спокойна, и я была так проникнута чувством дружбы и привязанности к великой княгине Елизавете Алексеевне, что вместо того, чтобы беспокоиться об этом, я удвоила свои старания и, если так можно выразиться, стала увереннее. Покровительство императрицы, ее милостивое отношение ко мне и доверие великого князя удаляли от меня всякое стеснение.
   Эти обстоятельства только укрепили мою дружбу с великой княгиней: мы почти не расставались с ней и она вверяла мне все свои чувства. Я была глубоко тронута этим доверием и ее репутация стала целью моего счастья.
   Я не знаю ничего привлекательнее, чем эти первые излияния души. Они как чистый источник, пробивающий себе новую дорогу сквозь толщу скалы, пока он не выйдет на поверхность, чтобы разлить воды свои и освободиться от давящей его тяжести.
   Внимание Зубова ко мне удвоилось и все более и более возмущало меня. Его перешептывания с графиней Шуваловой вызывали у меня презрение и к тому, и к другой. Между другими поверенными Зубова был один итальянец, гитарист Санти. Я была с ним знакома, так как он приходил иногда играть ко мне; его роль состояла в том, чтобы следить за нашими прогулками в саду с великой княгиней и докладывать своему возлюбленному покровителю, куда мы пошли, а тот отправлялся нам навстречу. Эта проделка иногда удавалась. Зубов встречал нас с глубоким поклоном и глядел на нас своими большими черными глазами с томным выражением смущения, что очень смешило меня. Поэтому, как только мы отходили от него, я всецело отдавалась веселому настроению. Я сравнивала его с волшебным фонарем и особенно старалась выставить его смешным в глазах великой княгини.
   Как-то, когда я одна прогуливалась утром в саду, мне встретился граф Штакельберг, он заговорил со мною тем дружеским и вежливым тоном, каким он обыкновенно говорил с лицами, которым он хотел показать свое расположение.
   -- Дорогой друг, дорогая графиня, -- сказал он мне, -- чем более я вижу эту прелестную Психею, тем более я теряю голову! Она несравненна, но я замечаю у нее один недостаток.
   -- Какой же?
   -- А! У нее недостаточно чувствительное сердце; она слишком многих делает несчастными. Она не умеет поблагодарить за самые нежные чувства, за самые почтительные ухаживания...
   -- Да чьи же?
   -- Того, кто ее обожает.
   -- Вы с ума сошли, дорогой граф, и должно быть, вы меня плохо знаете. Отправляйтесь к графине Шуваловой, она вас лучше поймет, и знайте раз и навсегда, что слабость так же далека от сердца Психеи, как близка к низости ваша речь.
   Сказав это, я взглянула на окна комнат Зубова и увидела его на балконе. Я взяла графа Штакельберга под руку и подвела его к нему.
   -- Вот, -- сказала я ему, -- молодой человек, который совсем сошел с ума. Велите пустить ему кровь как можно скорее. А пока я вам разрешаю расспросить у него все подробности нашего разговора.
   И я оставила их, признаюсь, очень довольная собой.
   Несмотря на наступившее грозное время, пребывание в Царском Селе было приятным. Оно давало пищу обольстительным иллюзиям молодости. Величественная картина Двора, этот дворец, сады и террасы, пропитанные ароматами цветов, -- все это возбуждало благородные мысли и воспламеняло воображение. Однажды чудным вечером по возвращении с прогулки императрица остановилась на террасе и уселась на широкие каменные ступени. Ее величество усадила меня между собой и великой княгиней, с которой Зубов не спускал глаз. Великая княгиня Елизавета Алексеевна была смущена, и я не могла быть спокойной, так что делала громадное усилие над собой, чтобы вслушаться в то, что императрица говорила мне. Вдруг мы услыхали восхитительную музыку. Дитц, замечательный музыкант, играл под окнами Зубова, недалеко от террасы, трио на скрипке под аккомпанемент альта и виолончели. Протяжные, полные гармонии звуки этого инструмента таяли в воздухе среди царившей тишины. Великая княгиня была растрогана.
   Безмолвный разговор сердец свойственен дружбе: нет надобности в словах, чтобы друзьям понять друг друга. Я поняла великую княгиню, и этого было достаточно, чтобы ее смущение сменилось приятным чувством наслаждения, вызванного волшебным настроением минуты.
   Когда императрица удалилась, я проводила великую княгиню домой; мы сели в маленькой гостиной у окна, а остальное общество находилось рядом в большой гостиной. Окно, у которого мы сидели, было открыто и выходило в сад; на красивой поверхности озера отражалась луна; все было спокойно кругом, кроме души, жаждущей впечатлений.
   Великий князь любил свою жену любовью брата, но она чувствовала потребность быть любимой так же, как она бы любила его, если бы он сумел ее понять. Разочарование в любви очень тягостно, особенно во время первого ее пробуждения. Принципы, в которых великая княгиня была воспитана принцессой, своей матерью, были проникнуты добродетелью и побуждали ее к исполнению своего долга. Она знала и чувствовала, что муж должен быть главной целью ее привязанности. И она отдавалась этому чувству, но не получала ответа и потому дружба становилась для нее с каждым днем все более и более необходимой. Я находилась около нее и нежно любила ее. Неприятности, интриги и обман еще более увеличили ее любовь ко мне, и я боялась сдерживать ее привязанность, так как видела, что ей необходимо сильное чувство. Чтобы сохранить чистоту ее сердца, я предоставила ей излиться в чувстве дружбы ко мне. Твердо уверенная в преданности к ней, я знала, что дружба меняется со временем: на первых порах она отличается юношеской пылкостью, впоследствии она становится спокойнее и, наконец, испытания укрепляют ее узы.
   Однажды вечером, вместо того чтобы отправиться вслед за великой княгиней после окончания собрания у императрицы, я прошла в комнаты моего дяди, чтобы переменить кое-что в туалете. Я отсутствовала очень недолго, а когда возвращалась, кто-то сказал мне, что Зубов дает серенаду у своего окна, а услужливая Шувалова взялась провести великую княгиню по лужайке мимо окна и обратить внимание на Зубова, чтобы ее присутствие послужило одобрением его чувствам. Я пришла в бешенство и побежала туда со всех ног. К счастью, я догнала Елизавету Алексеевну раньше, чем она дошла до условленного места. Шувалова шла с ней под руку
   -- Куда вы идете, Ваше Высочество?
   -- На лужайку, -- отвечала она.-- Графиня только что сказала мне, что там мы услышим прелестную музыку.
   Я сделала ей знак глазами и прибавила:
   -- Поверьте мне, Ваше Высочество, что будет лучше, если мы прогуляемся в такую прекрасную погоду.
   Елизавета Алексеевна оставила руку своей почтенной спутницы, и мы пошли с ней таким шагом, что Шувалова не могла нас догнать. Она осталась там, крайне рассерженная на меня. Дорогой я рассказала великой княгине настоящую подоплёку этой истории, и она была очень мною довольна. На следующий день графиня Шувалова жаловалась на меня всем своим поверенным, и я очень смеялась этому. Я нахожу достойным похвалы заслужить ненависть людей, презираемых нами, как и уважение тех, кого мы любим. У меня нет способности к интригам, расчетам и к ловкости; я не могу льстить за счет моей совести и не признаю политики высшего света.
   Однажды после обеда Колычев предложил мне от имени Зубова спеть новый романс в тот момент, когда императрица появится на вечере. Я прочла куплеты и во втором увидела довольно ясно выраженное объяснение в любви {Le sort me fait un crime / De vouloir l'enflammer / Et laisse a sa victime / Le droit fatal d'aimer. Судьба преступно поступает со мной, / Воспламеняя мое сердце / И предоставляет своей жертве / Роковое право любить (фр.)}. Я поблагодарила Колычева и попросила его передать Зубову, что я не хочу ни обращать на себя внимание, ни злоупотреблять добротой ее величества, которая не любит музыки. Он ушел с тем же, с чем и пришел, и я не сказала об этом великой княгине.
   На следующий день, в воскресенье, был небольшой бал для избранного общества. Танцуя англез {Англез -- бальный танец английского происхождения (Прим. ред.)} с Колычевым, я увидала сверток нот у него в кармане. Он вытаскивал его время от времени, чтобы обратить внимание великой княгини, которая находилась около меня. Так как его проделка не удалась, то он решился сам предложить ей эти ноты, но я предупредила великую княгиню, тихо сказав ей:
   -- Не берите этих нот, сегодня вечером вы узнаете, что это такое.
   Она не взяла их. Во время полонеза я видела, как Зубов, графиня Шувалова и граф Головкин сговаривались между собой. Минуту спустя Головкин пригласил меня танцевать. Я согласилась и он поместился в первой паре, а графиня Шувалова и Зубов сзади нас. Я сказала графу, что не хочу идти в первой паре.
   -- А почему? -- спросил он.-- Вы доставите удовольствие господину Зубову.
   -- Пускай он сам ведет полонез, -- ответила я.
   В то время как я настаивала на перемене места, Зубов сказал мне:
   -- Я умоляю вас, графиня, начать полонез, я был бы так счастлив следовать за вами, только вы можете привести меня к счастью.
   -- У меня нет способности вести кого-либо; я едва и себя-то умею вести.
   И я перешла с первого места на последнее.
   -- Вы очень упрямы, -- сказал мне Головкин.
   -- Признаюсь, -- отвечала я, -- что я не так покладиста, как вы68.
   Я забыла рассказать про княгиню Прасковью Андреевну Голицыну, старшую дочь графини Шуваловой и жену князя Михаила Голицына, получившую разрешение бывать по воскресеньям в Царском Селе. Это была женщина с беспокойным умом и непоследовательным характером; она завидовала исключительно милостивому обращению со мной императрицы. После обедни до обеда ее величество делала прием {На этом приеме происходила обыкновенно смена дежурных флигель-адъютантов. Оканчивавший дежурство вставал на одно колено перед императрицей и возвращал ей жезл, который она вручала вступающему в дежурство. Хотя эта церемония и повторялась каждую неделю, все обыкновенно бывали поражены тем величием, которое вносила в эту церемонию государыня. Всем своим видом она как бы говорила: "Доверие и преданность".}. Княгиня Голицына знала, что государыня иногда для развлечения мастерит камеи с мифологическими изображениями, и ей страшно хотелось получить такую камею для медальона, который она носила на шее нарочно так, чтобы можно было заметить, что он пустой. Императрица обратила внимание на это и сказала Голицыной:
   -- Мне кажется, княгиня, что в медальоне, который я вижу на вас вот уже несколько воскресений, чего-то не хватает.
   Княгиня покраснела от радости и ответила, что была бы очень счастлива, если государыня находит, что медальон достоин ее работы.
   -- Нет, княгиня, я вам дам сибирский камень, который гораздо красивее моих копий.
   Неделю спустя она послала графине Шуваловой для ее дочери медальон из сибирского халцедона в окружении бриллиантов. Княгиня появилась за обедней, сияющая от радости, была вне себя от восторга и всем показывала подарок государыни. Вечером на балу она ног под собой не чувствовала от волнения и радости. Императрица весь день посматривала на меня и обходилась довольно холодно; это меня нисколько не обеспокоило. Я танцевала, как всегда, очень веселая и все мои мысли были поглощены великой княгиней. Зло, распространенное при Дворе, не действовало на меня. Ее величество заметила это и в конце вечера позвала меня.
   -- Ваша веселость приводит меня в восхищение, -- сказала она мне.-- Ничто не может ее нарушить.
   -- Отчего же, ваше величество, мне не быть веселой. Я осыпана милостями вашего величества и великой княгини, чего мне может не хватать? Я счастлива и вдвойне счастлива тем, что я вам обязана этим.
   Она положила свою руку на мою и промолвила:
   -- Ступайте, вы мне доставляете удовольствие.
   По возвращении в город, 30 августа, в день Св. Александра Невского ее величество послала за моим мужем и вручила ему для меня медальон, гораздо более красивый, чем у княгини Голицыной, прибавив, чтобы он только в том случае передал его мне, если он мною доволен. Секретарь императрицы Трощинский рассказывал мне впоследствии, что он находился у нее в то время, когда ювелир принес медальон. Императрица показала его Трощинскому, говоря:
   -- Я предназначаю его для одной женщины, которую я очень люблю. Я подарила подобный же медальон княгине Голицыной, но если их сравнить, можно легко судить о различии моих привязанностей.
   Сколько ее милостей запечатлелось в моей душе! Как приятно чувство благодарности к ней -- одно из самых насущных потребностей моих! Даже смерть ее не разрушила во мне этого чувства, а лишь сделала его священным и благоговейным!
   

III.

   Этот год был отмечен важными событиями: присоединением Курляндии, взятием Варшавы и разделом Польши69. Последнее было неизбежным политическим следствием первых двух событий. Ненависть поляков к русским усилилась и зависимое положение довело до крайней степени их раздраженную гордость. Я была свидетельницей сцены, которую я никогда не могу забыть. Она дала мне понятие о силе величия и очарования императрицы.
   Приехала депутация поляков для представления государыне. Все мы дожидались императрицу в ее гостиной. Надменный и враждебный вид этих господ меня очень забавлял. Государыня вошла в комнату, и они все невольно подтянулись. У нее был величественно-снисходительный вид, побудивший их сделать глубокий поклон. Она сделала два шага; ей представили этих господ, и каждый из них становился на одно колено, чтобы поцеловать у нее руку В эту минуту у всех у них на лицах было выражение покорности. Императрица заговорила с ними, и они просияли. Через четверть часа она удалилась, сделав свой обыкновенный медленный реверанс, который невольно заставлял наклонить голову каждого из присутствующих. Поляки были вне себя от восторга; они уходили бегом и громко говорили:
   -- Нет, это не женщина, это сирена, это волшебница, ей нельзя противиться!
   Когда Двор перебрался в Таврический дворец, я бывала там каждый день и часто обедала у их императорских высочеств в небольшом тесном кругу: великий князь, великая княгиня, мой муж и я. В шесть часов мы отправлялись к императрице, где также присутствовало общество, которое раньше собиралось у круглого стола в Царском Селе. Иногда бывали концерты. Оркестр состоял из лучших придворных музыкантов, некоторых любителей, и между ними Зубов. Великая княгиня и я -- мы были первыми певицами. У нее был нежный красивый голос, и ее слушали с восторгом. Мы пели с ней вместе дуэты, так как в наших голосах было много схожего...
   Однажды вечером после исполнения симфонии Зубов подошел ко мне и опять предложил мне спеть тот знаменитый романс, от которого я уже однажды отказалась. Я сидела за стулом императрицы. Великая княгиня, находясь рядом со мной, слышала эту просьбу и смутилась; она не смела поднять на меня глаза, и великий князь тоже волновался. Я встала и пошла за Зубовым к клавесину. Он хотел мне аккомпанировать на скрипке. Я спела первый куплет, в котором ничего значащего не было, и остановилась.
   -- Как, уже! Но это очень мало, графиня.
   Я снова начала первый куплет; он просил меня спеть второй, но я отказалась, говоря, что мы задерживаем концерт из-за очень плохого романса, и пошла от клавесина на свое место. Когда я проходила мимо императрицы, она сказала мне:
   -- Что это за иеремиада {Иеремиада -- жалоба, сетование -- от скорбного плача пророка Иеремии по поводу гибели Иерусалима (Прим. ред.)}?
   -- Да, действительно, ваше величество, самая настоящая иеремиада, это самая скучная ария, какую я когда-либо слышала.
   И я села на прежнее место. Взгляды великой княгини выражали удовольствие, и я была более чем счастлива видеть, что она довольна. Концерт кончился, и я собиралась уходить, но в тот момент, когда я надевала плащ, подошел великий князь Александр и заставил меня проследовать с ним до кабинета великой княгини; там он встал на колени передо мной и самым живым образом выразил мне удовольствие, которое ему доставила моя проделка.
   Я позволю себе рассказать и о настоящей шутке, которую я сыграла в это время. Существовал некий Копьев, умный человек, но большой негодяй, игравший роль прихлебателя у знатных вельмож. Он заходил иногда к моей свекрови и вертелся в передней у Зубова. Однажды, посетив нас, он сказал, что видел, как великая княгиня, стоя у окна, разговаривала с Шуваловой и что он долго смотрел на них из окна Зубова, жившего напротив, и что сам Зубов тоже не спускал с них глаз. Он прибавил, что это устраивает графиня Шувалова, чтобы доставить возможность своему протеже увидеть великую княгиню. Эта история показалась мне оскорбительной и очень не понравилась.
   На следующий день Елизавета Алексеевна написала мне, прося, чтобы я пришла к ней к одиннадцати часам, желая прорепетировать дуэт, который мы должны были петь на следующем концерте. Я отправилась туда. Сарти нам аккомпанировал... {Две строчки стерты (Прим. ред.)}
   Когда Сарти ушел, я спросила великую княгиню, правда ли, что графиня Шувалова иногда подводила ее к окну, чтобы поговорить. Она мне ответила, что это правда, но что с тех пор, как она увидала Зубова, смотревшего на нее, она больше там не останавливалась.
   Я попросила у нее позволения сделать кое-что, что мне пришло в голову; она согласилась, и я предложила ей сесть в глубине комнаты, чтобы видеть спектакль, который я ей устрою. Я пошла сначала за булавками в ее уборную, а возвратясь, подошла к окну и увидела напротив Зубова с зрительной трубой, направленной на нас. Я раскланялась с ним, он ответил мне глубоким поклоном. Я посмотрела на него с минуту, потом отвернулась, как будто я с кем-то разговаривала. Затем я встала на стул и стала скалывать вместе занавеси, оставив отверстие, в которое я просунула голову и поклонилась ему еще раз. Он быстро отошел от своего окна, а мне больше ничего не было нужно и я слезла со стула. Великая княгиня смеялась от всей души.
   Перед обедом я хотела уйти, но она не отпустила меня и оставила на весь день. К вечеру послали за графиней Толстой, и мы весело провели время вшестером: три мужа и три жены.
   

IV.

   Спустя несколько недель Двор возвратился в Зимний дворец. Великий князь Александр Павлович заболел и прохворал пятьдесят два дня. Каждое утро я получала записку от великой княгини Елизаветы Алексеевны с приказанием приехать к ней вечером. Графиня Толстая также была приглашаема, но она не всегда приезжала. Лучшие музыканты с Дитцем во главе исполняли симфонии Гайдна и Моцарта. Великий князь тоже играл на скрипке. Мы слушали эту прекрасную музыку из соседней комнаты, где почти всегда мы были только вдвоем с великой княгиней. Наш разговор часто носил следы той гармонии, которая так хорошо отличает слова, идущие прямо из сердца.
   Музыка обладает волшебной властью над нашими переживаниями: она возбуждает в душе впечатления былого, воспоминания; все окружающее исчезает перед нашими глазами; воскресают умершие, возвращаются отсутствующие, чувства и ощущения завладевают нами; в это время наслаждаешься, страдаешь, сожалеешь, переживаешь сильнее. Одно время в моей жизни, тяжелое для меня время, я избегала клавесина. Невольно я играла те мелодии, которые напоминали мне прошлое. Я справлялась с собой, но не могла справиться с воспоминаниями. Если бы это чувство было любовью, оно бы кончилось победой или отвращением; но это было лишь непреодолимое притяжение, которое не ослабевало от страданий и больше не могло обратиться к сердцу, вызвавшему его.
   Когда великий князь поправился, эти вечера прекратились. Великая княгиня сожалела об этих тихих и интересных вечерах так же, как и я. После ужина я шла с Елизаветой Алексеевной в ее уборную: иногда мы разговаривали, иногда читали.
   Великий князь Александр Павлович оставался в соседней комнате вместе с моим мужем, которого он очень любил. Они тоже беседовали, иногда спорили о либеральных идеях, которые Лагарп70, один из воспитателей великого князя, старался внушить ему. Но наступал момент расставания; великий князь направлялся с мужем в свою комнату, где он совершал свой ночной туалет. Великая княгиня тоже принималась за свой туалет, я помогала ей, распускала ее волосы, расчесывала их, заплетала в косу. Госпожа Геслер, ее камер-фрау, раздевала ее, потом она шла в свою спальню, чтобы лечь в постель, и звала меня проститься. Я становилась на колени около постели, целовала у нее руку и уходила.
   Однажды вечером, когда я пришла к великой княгине, она открывала одну из дверей своего кабинета в тот момент, когда я входила через другую. Она подбежала ко мне, как только увидала меня. Признаюсь, что я приняла ее за приятное видение: ее волосы были распущены и лежали небрежно, на ней было белое платье, которое тогда называли греческой туникой, на шее была золотая цепь, рукава засучены, потому что она только что отошла от арфы. Я остановилась и сказала:
   -- Боже мой, Ваше Высочество, как вы хорошо выглядите! -- чтобы не сказать ей: "Боже, как вы прекрасны".
   -- Что вы находите необыкновенного во мне? -- спросила она меня.
   -- Я нахожу, что у вас такой вид, который свидетельствует, что вы великолепно себя чувствуете...
   В каком глупом положении бываешь, когда приходится говорить не то, что думаешь, тем, от кого бы не хотел ничего скрывать!
   Она увела меня в свою комнату, велела мне аккомпанировать ей на рояле и сыграла на арфе "Испанских безумцев"; я брала аккорды. Потом мы беседовали до ужина. Вечером в этот день не было концерта и других приглашенных.
   Наш разговор никогда не касался личностей. Мысли следовали одна за другой без подготовки и отделки. Переполненное сердце является неиссякаемым источником тем, душа облагораживает их, и ум кладет свой отпечаток на их выражение. Как я жалею тех, кто стремится блистать на чужой счет! Какой фальшивый блеск, какое отсутствие глубины мысли! Сколько мелочности и напрасных забот в изображении лжи, исчезающей так же быстро, как искры, мелькающие в наших глазах!
   Во время зимы 1794--1795 года часто бывали маленькие балы и спектакли в Эрмитаже, а также иной раз балы в Тронном зале. Появился новый придворный: шевалье де Сакс, незаконный сын принца Ксавье, дяди Саксонского короля. Императрица приняла его очень хорошо, но его пребывание в столице окончилось печально. Один англичанин, по имени Макартней, очень дурной человек, подбил его нанести оскорбление князю Щербатову по выходе со спектакля. Он оскорбил его так сильно и несомненно, что не могло возникнуть никаких сомнений в том, что шевалье де Сакс был не прав, и поэтому был выслан за границу. Князь Щербатов вследствие этого не мог получить удовлетворения, которого требовала его честь; он разыскал его в Германии, вызвал на дуэль и убил. Путешествуя во Франции, я встретила сестру шевалье де Сакса, герцогиню д'Эсклиньяк. Мы остановились с ней в одной гостинице в Страсбурге, и потом я видела ее еще в Дрездене. После смерти шевалье де Сакса она питала непримиримую ненависть к русским.
   По мере того, как я разыскиваю в прошлом воспоминания, составлявшие тогда мое наслаждение, невольные сравнения приходят мне на ум и прерывают нить моих мыслей. Что же такое жизнь, как не постоянное сравнение прошлого с настоящим? Ощущения притупляются с возрастом, чувства успокаиваются, точка зрения проясняется, душа освобождается понемногу от своих оков. В ней, как в прекрасной картине, потемневшей от времени, легкие тени теряют свой блеск, но зато больше силы в общем впечатлении, и она дороже ценится знатоками.
   Возвратимся, однако, ко Двору, к человеческим слабостям и... к моей прическе. Графиня Салтыкова, невестка графини Шуваловой, очень желала быть допущенной на концерты в Эрмитаже. Императрица предоставила эту милость ей и ее дочерям один или два раза. Однажды, когда она была приглашена, мы дожидались ее величество в гостиной, где находился оркестр. Госпожа Салтыкова, женщина хотя и с достоинствами, но была одержима завистью, распространенной при Дворе и трудно преодолимой. Милостивое отношение ко мне императрицы порой заставляло ее довольно сухо обходиться со мной и говорить мне колкости. В этот вечер у меня была очень красивая прическа, которую мне сделала графиня Толстая, с повязкой, проходившей под подбородком. Графиня Салтыкова подошла ко мне с холодным и враждебным видом. Она была высокого роста, внушительная и с мужскими манерами.
   -- Что это у вас под подбородком? -- спросила она.-- Вы знаете, эта повязка придает вам вид, будто у вас болит лицо?
   -- Это графиня Толстая меня так причесала, -- ответила я, -- и я подчинилась ее фантазии, у нее больше вкуса, чем у меня.
   -- Не могу от вас скрыть, -- продолжала она, -- что это очень некрасиво.
   -- Что делать! Я не могу сейчас ничего переменить.
   Появилась императрица, заиграла музыка. Великая княгиня спела арию, я тоже, после чего ее величество позвала меня (графиня Салтыкова сидела рядом с ней).
   -- Что это у вас под подбородком? -- сказала императрица.-- Знаете ли, что это очень красиво и очень идет к вам.
   -- Боже мой, как я счастлива, что эта прическа нравится Вашему Величеству. Графиня Салтыкова нашла это таким некрасивым и неприятным, что я была совсем обескуражена.
   Императрица пропустила палец под повязку, повернула мое лицо к графине и сказала:
   -- Ну посмотрите, графиня, разве она не хороша?
   Салтыкова, очень сконфуженная, ответила:
   -- Действительно, это очень идет к лицу.
   Императрица повернула меня к себе и подмигнула. Мне очень хотелось рассмеяться, но я сдержалась, видя смущение графини, она внушала мне почти жалость. Я поцеловала руку у государыни и возвратилась на свое место.
   Той же зимой случилось одно недоразумение, ясно свидетельствующее о доброте императрицы. Она дала распоряжение гофмаршалу Двора, князю Барятинскому, пригласить в Эрмитаж графиню Панину, в настоящее время госпожу Тутолмину71. Ее величество появилась и увидела графиню Фитингоф, которую она никогда не приглашала, а графини Паниной не было. Государыня сделала вид, что ничего не замечает, разговаривала и потом тихо спросила у князя Барятинского, каким образом графиня Фитингоф попала на собрание Эрмитажа. Гофмаршал очень извинялся и сказал, что лакей, которому было поручено развозить приглашения, ошибся и вместо графини Паниной был у графини Фитингоф.
   -- Сначала пошлите за графиней Паниной, пусть она приезжает, как она есть; относительно же графини Фитингоф впишите ее в список приглашаемых на большие балы в Эрмитаже; не надо, чтобы она могла заметить, что она здесь по ошибке.
   Графиня Панина приехала и была принята как дочь человека, которого императрица всегда уважала.
   Я приведу здесь один случай, делающий честь одинаково и императрице, и ее подданному. Императрица составила кодекс законов и отдала его на рассмотрение сенаторам. Тогда ее величество еще посещала заседания Сената. После нескольких заседаний она спросила о результате рассмотрения. Все сенаторы одобрили кодекс, только один граф Петр Панин хранил молчание. Императрица спросила его мнение.
   -- Должен я отвечать вашему величеству как верноподданный или как придворный?
   -- Без сомнения, как верноподданный.
   Тогда граф изъявил желание переговорить с государыней наедине. Она удалилась с ним, взяла тетрадку и разрешила ему вычеркнуть, не стесняясь, что он находит неудобным. Панин зачеркнул все. Императрица изорвала тетрадку надвое, положила на стол заседаний и сказала сенаторам:
   -- Господа, граф Панин только что доказал мне самым положительным образом свою преданность.
   И, обращаясь к Панину, прибавила:
   -- Я вас прошу, граф, поехать со мной и отобедать у меня.
   С тех пор ее величество во всех своих проектах советовалась с ним и, когда он был в Москве, она спрашивала его мнение письменно72.
   

V.

   Паступила весна. Каждый раз с новой радостью думала я о предстоящем отъезде в Царское Село. Помимо того, что наступало прекрасное время года и можно было дышать свежим воздухом, там я имела счастье видеть великую княгиню каждый день почти с утра до вечера. И в городе я часто виделась с ней, но все же это было не то. Поэтому она регулярно писала мне через моего мужа, который имел честь постоянно находиться при их императорских высочествах.
   Мы отправились в Царское Село 6 мая 1795 года. Я была беременна, поэтому не могла принимать участия в возобновившейся игре в горелки по причине моего состояния и оставалась около ее величества, которая милостиво сажала меня рядом с собой. Мы разговаривали обыкновенно про грацию и прелесть великой княгини.
   Я вспоминаю, что однажды вечером, в то время как готовились к игре, императрица сидела между великой княгиней и мной. Рядом лежала маленькая левретка императрицы, которую великая княгиня гладила рукой. Императрица, повернув голову в мою сторону и разговаривая со мной, захотела также приласкать собачку и нечаянно положила на руку великой княгини свою руку, а та ее поцеловала.
   -- Боже мой, -- сказала государыня, -- я не думала, что там ваша рука.
   -- Если это и случайность, то я благодарю случай, -- отвечала великая княгиня.
   Эти слова, сказанные так кстати и с такой грацией, дали императрице новый повод говорить со мной о великой княгине, которую она любила с особенной нежностью.
   По молодости и скромности у Елизаветы Алексеевны не было еще в обращении с государыней той непринужденности, какую она могла бы иметь. Происки и интриги графа Салтыкова еще более увеличивали испытываемую ею стеснительность. Великая княгиня-мать все более и более завидовала дружбе между императрицей и великой княгиней -- ее невесткой. Это несчастное чувство увеличивало также ее недовольство мною. С этих пор она старалась погубить меня в глазах великого князя Александра и великой княгини Елизаветы, изображая меня им опасной женщиной и интриганкой. Увы, я слишком мало подходила под это определение, мои искренние и непринужденные манеры были так противоположны обыкновениям Двора, что, если бы расчет хотя бы на одну минуту был у меня в мыслях, я, наверно, действовала бы с большей осторожностью и ловкостью. Мое деятельное усердие и преданность не позволяли мне видеть ничего другого, кроме пользы для той, кому я отдала свою жизнь. Я не думала об опасностях, которым я подвергалась ежедневно. Бог велик и справедлив; время разрушает оружие клеветы и разрывает покров, скрывающий от глаз истину; чистая совесть -- это интимное чувство -- восторжествует над нашими печалями и даст нам спокойствие, которое позволит нам все перенести.
   Тридцатого мая мы ездили с их императорскими высочествами в Петергоф. Мы отправились очень рано, а вернулись в Царское Село поздно, уже ночью. Погода была благоприятна; утро мы провели, осматривая сады; после обеда мы, великая княгиня и я, гуляли по террасе Монплезира {Маленький деревянный дворец, построенный Петром I. Императрица Екатерина II жила там иногда в начале своего царствования.}, это место величественно и прекрасно, в нем есть отпечаток чего-то рыцарского: красивые водопады -- Мне кажется, что вы надо мною смеетесь, -- сказала она мне.
   -- Признаюсь, ваше величество, что мне никогда не приходилось видеть, чтобы веер держали так неловко.
   -- У меня немного вид "Нинет при дворе", не так ж, но, правда, Нинет очень пожилой?
   -- Эта рука не создана для пустяков, -- отвечала я, -- она держит веер, как скипетр.
   Были еще праздники у австрийского посла, графа Кобенцеля, и на даче у вице-канцлера графа Остермана.
   Хочу поместить здесь копии с некоторых бумаг, написанных собственною рукою императрицы и шведского короля. Они были сообщены мне вскоре после смерти Екатерины Второй.
   "24 августа шведский король, сидя со мной на скамейке в Таврическом дворце, попросил руки Александры. Я ответила, что он не может просить, а я слушать его, так как ведутся переговоры о его браке с принцессой Мекленбургской. Он меня уверил, что они уже прерваны. Я сказала, что подумаю об этом. Он просил меня разузнать, не чувствует ли моя внучка к нему отвращения, это я ему обещала и сказала, что дам ответ через три дня. Действительно, через три дня, поговорив с отцом, матерью и девицей, я сказала на балу у Строгановых графу Гага, что соглашусь на этот брак при условии, во-первых, чтобы мекленбургские связи были окончательно разорваны, и, во-вторых, чтобы Александра осталась в той вере, в которой родилась и воспитывалась. О первом условии он сказал, что оно не подлежит сомнению, а о втором старался убедить меня всеми силами, что оно невозможно. Мы расстались, оставаясь каждый при своем мнении.
   Первый приступ упрямства длился десять дней, и все шведские вельможи были иного мнения, чем король. Не знаю, как им удалось его переубедить. На бале у посла он подошел ко мне и сказал, что удалил все сомнения, возникшие у него по поводу вопроса о религии. Вот когда, кажется, все устроилось! Ранее в ожидании я написала письмо No 1, и так как оно было у меня в кармане, то я ему его отдала, говоря: "Прошу вас прочесть со вниманием эту записку. Она утвердит вас в тех хороших намерениях, которые вы высказываете." На другой день во время фейерверка он меня поблагодарил за записку, сказав, что был недоволен только тем, что я не понимаю его сердца. На балу в Таврическом дворце король шведский сам предложил матери невесты обменяться кольцами и обещаниями. Та мне это передала, я переговорила с регентом", и мы решили совершить это в четверг при закрытых дверях, по обряду греческой церкви.
   Между тем договор важивался министрами; главную роль в нем играл пункт о свободном исповедании православной религии. Он должен был быть подписан с остальною частью договора в этот четверг. Когда документ прочли уполномоченным министрам, оказалось, что этого пункта нет. Наши спросили шведских, что это означает. Те ответили, что король забрал его, чтобы переговорить о нем со мной. Мне доложили об этом неожиданном обстоятельстве. Было пять часов вечера, а в 6 должно было происходить обручение. Я тотчас же послала к королю узнать, что он мне хочет сказать по этому поводу, так как до обручения я его не увижу, а после будет слишком поздно отступать. Он мне устно ответил, что переговорит со мной. Совершенно не удовлетворенная этим ответом и чтобы сократить переговоры, я продиктовала графу Моркову письмо No 2, с тем что, если король подпишет проект удостоверения, я совершу сегодня вечером обручение. Было семь часов, когда отправили этот проект, а в девять часов граф Морков привез мне No 3, написанный и подписанный рукой короля, где вместо точных и ясных определений, которые я предложила, стояли пустые и темные. Тогда я велела сказать, что захворала. Остальное время, что они еще здесь были, проходило в постоянных пересылках. Регент подписал и утвердил договор, каким он должен был быть. Король должен был утвердить его через два месяца после своего совершеннолетия. Он отослал его для совещания в свою консисторию".
   No 1 -- копия записки ее императорского величества, переданная из рук в руки шведскому королю:
   "Не согласитесь ли вы со мной, брат мой, что не только в интересах вашего королевства, но и в ваших личных интересах нужно условиться о браке, которого вы желаете?
   Если ваше величество согласно и уверено в этом, то почему вопрос о вере ставит препятствия вашим желаниям?
   Позвольте сказать вам, что даже епископы не найдут, что возразить на ваши желания, и выкажут готовность устранить всякое сомнение по этому поводу.
   Дядя вашего величества, министры и все те, которым ввиду их долголетней службы, преданности и верности к вашей особе вы можете больше всего доверять, все согласны в том, что этот пункт не содержит ничего противоречащего ни вашей совести, ни спокойствию вашего правления.
   Ваш народ, далекий от того, чтобы порицать ваш выбор, с восторгом одобрит его и будет по-прежнему благословлять и обожать вас, потому что вам он будет обязан верным залогом своего благосостояния и личного и общественного спокойствия.
   Этот же выбор, смею сказать, докажет здравость вашего решения и суждения и будет способствовать увеличению молитв вашего народа за вас.
   Отдавая вам руку моей внучки, я глубоко убеждена, что даю самое драгоценное, что могла бы отдать и чем могла бы лучше всего убедить в искренности и глубине моего расположения и дружбы к вам. Но, ради Бога, не смущайте и вашего, и ее счастья, примешивая к сему предметы, совершенно посторонние, о которых благоразумнее всего и вам самим и другим хранить глубокое молчание; иначе вы подадите повод к бесконечным огорчениям, интригам и сплетням.
   По материнской нежности, с которой, как вы знаете, я отношусь к моей внучке, вы можете судить о моей заботливости о ее счастии. Я не могу не чувствовать, что таковым же будет и мое отношение к вам, лишь только вы будете соединены с нею узами брака. Могла ли я когда-нибудь согласиться на него, если бы видела малейший повод к опасности или к затруднению для вашего величества или если бы не видела, напротив, всего того, что способно упрочить счастье и ваше, и моей внучки?
   К стольким свидетельствам, которые должны повлиять на решение вашего величества, я прибавлю еще одно, более всего заслуживающее вашего внимания: проект этого брака был составлен и поддерживаем блаженной памяти покойным королем -- вашим отцом. Я не привожу свидетелей ни вашего, ни из моего народа, хотя их множество по этому доказанному делу, назову лишь французских принцев и дворян из их свиты, чье свидетельство тем менее подозрительно, что они совершенно беспристрастны в этом деле. Находясь в Спа с покойным королем, они часто слышали, как он говорил об этом проекте как об одном из наиболее беспокоивших его, исполнение которого могло лучше всего скрепить доброе согласие и хорошие отношения между двумя домами и двумя государствами.
   А если этот проект составлен покойным королем, вашим отцом, то как же мог этот столь образованный государь, преисполненный нежностью к своему сыну, измыслить то, что рано или поздно могло бы повредить вашему величеству во мнении вашего народа и ослабить привязанность к вам ваших подданных? А что этот проект был следствием долгого и глубокого размышления, слишком хорошо доказывают все его поступки. Едва укрепив власть в своих руках, он велел внести
   в сейм закон об общей терпимости всех религий, чтобы таким образом рассеять мрак, порожденный веками фанатизма и невежества, возобновить которые в настоящее время было бы и безрассудно, и постыдно. На сейме в Гетфле он еще более высказал свои намерения, решив с своими наиболее верными подданными, что в браке его сына и наследника соображение о величии того дома, с которым он соединялся, должно было брать верх над всем прочим и что разница в религиях не могла служить никаким препятствием. Я приведу здесь анекдот об этом именно сейме в Гетфле, который дошел до моего сведения и который все могут подтвердить вашему величеству: когда был поднят вопрос об установлении налога на подданных во время его свадьбы, в акт, составленный по этому поводу, вписали так: во время свадьбы королевского принца с лютеранской принцессой. Епископы, выслушав проект этого акта, вычеркнули по своему собственному побуждению слова: с лютеранской принцессой.
   Соблаговолите довериться опыту тридцатилетнего царствования, во время которого мне удавалась большая часть моих предприятий. По этому опыту и самой искренней дружбе осмеливаюсь дать вам верный и прямой совет с единственной целью доставить возможность пользоваться счастьем в будущем.
   Вот мое последнее слово: не подобает русской великой княжне переменить веру.
   Дочь императора Петра I вышла замуж за герцога Карла-Фридриха Голштинского, сына старшей сестры короля Карла XII, и для этого не переменила религии. Права ее сына на наследование шведского королевства были тем не менее признаны сеймом, который послал торжественное посольство в Россию, чтобы предложить ему корону. Но императрица Елисавета уже объявила этого сына своей сестры русским великим князем и своим предполагаемым наследником. Условились по предварительным статьям Абоского договора, что ваш дед будет выбран наследником шведского престола, что и было исполнено. Таким образом, две русские государыни возвели на престол линию, из которой произошли вы, и открыли вашим блестящим способностям дорогу к царствованию, которое никогда не будет более благополучным и прекрасным, как того бы хотелось мне.
   Позвольте мне прибавить откровенно, что необходимо нужно, чтобы ваше величество стало выше всяких преград и сомнений, пусть всякого рода доказательства будут собраны, чтобы рассеять их, так как они могут только повредить и вашему счастью, и счастью вашего королевства.
   Скажу больше: моя личная дружба к вам, неизменная с самого вашего рождения, докажет, что время не терпит и что если вы не решитесь окончательно в эти дорогие для меня минуты, то этот план может совершенно исчезнуть из-за множества препятствий, которые снова представятся, лишь только вы уедете. Если, с другой стороны, несмотря на серьезные и неоспоримые доводы, представленные мною и теми, которые наиболее заслуживают вашего доверия, религия все же должна служить непобедимым препятствием к союзу, казалось, желаемому всеми еще неделю тому назад, то вы можете быть уверены, что с этой минуты не будет больше и речи об этом браке, который мог стать столь дорогим для меня ввиду моей нежности к вам и моей внучке.
   Приглашаю ваше величество внимательно отнестись ко всему мною изложенному, моля Бога, управляющего сердцами королей, просветить ваш разум и внушить вам решение, сообразное с благом вашего народа и с вашим личным счастьем".
   "No 2. Проект. Я торжественно обещаю предоставить ее императорскому высочеству государыне великой княжне Александре Павловне, моей будущей супруге и шведской королеве, свободу совести и исповедания религии, в которой она родилась и воспитывалась, и прошу ваше величество смотреть на это обещание как на самый обязательный акт, который я мог подписать".
   "No 3. Дав уже мое честное слово ее императорскому величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в вопросах совести, касающихся религии, и так как мне казалось, что ее величество этим довольна, то уверен, что императрица нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, которые предписывают мне это обязательство, что всякая другая записка становится всецело излишней". Подписано: Густав Адольф. 11 -- 22 сентября 1796 года".
   Граф Морков мне сказал, что императрица была так огорчена поведением короля, что после получения его второго ответа у нее сделался такой вид, словно ее постиг удар паралича.
   На другой день был праздник. Приказано было дать народный бал в белой галерее. Присутствовал шведский король, грустный и очень смущенный. Императрица была величественна и говорила с ним со всею возможною непринужденностью и благородством. Великий князь Павел был разгневан и бросал на короля грозные взгляды. Тот уехал через несколько дней. Великий князь Александр дал бал, на котором все были в трауре по случаю смерти королевы португальской. На этот праздник императрица приехала вся в черном, что я видела в первый раз, так как она, за исключением лишь особых случаев, носила всегда полутраур. Ее величество села возле меня. Я ее нашла бледною и осунувшейся, и мое сердце забилось от крайнего беспокойства.
   -- Не находите ли вы, -- спросила она меня, -- что этот бал похож не на праздник, а скорее на немецкие похороны? На меня такое впечатление производят черные платья и белые перчатки.
   В бальной зале два ряда окон выходят на набережную. Мы стояли у окна, когда взошла луна. Императрица обратила на нее внимание и сказала:
   -- Луна сегодня очень красива, стоит посмотреть ее в телескоп Гершеля. Я обещала шведскому королю показать его, когда он вернется.
   По этому поводу ее величество напомнила мне ответ Крибина -- крестьянина, ученого-самоучки, принятого в Академию благодаря своему выдающемуся уму и замечательным изобретенным им машинам.
   Когда английский король прислал императрице телескоп Гершеля, она велела одному немецкому профессору из Академии и Крибину привезти его в Царское Село. Телескоп поместили в гостиной и стали рассматривать Луну. Я как раз стояла за креслом императрицы, когда та спросила профессора, не сделал ли он какие-нибудь новые открытия с помощью этого телескопа.
   -- Без сомнения, Луна обитаема. Видна страна, прорезанная долинами и целые леса построек.
   Императрица выслушала его с невозмутимой серьезностью, и, когда он отошел, подозвала Крибина и спросила у него:
   -- А ты, Крибин, открыл ли что-нибудь?
   -- Я не так учен, как господин профессор, государыня; я ничего не видел. Императрица с удовольствием вспоминала об этом ответе.
   Объявили, что подан ужин. Императрица, никогда не ужинавшая, прогривалась по комнатам и затем уселась за нашими стульями. Я сидела рядом с графиней Толстой. Она кончила есть и, не поворачивая головы, отдала свою тарелку, и была очень удивлена, увидав, что ее приняла прекрасная рука с великолепным бриллиантом на пальце. Графиня узнала императрицу и вскрикнула.
   -- Разве вы меня боитесь? -- сказала ей та.
   -- Я смущена, что отдала вам тарелку, -- ответила графиня.
   -- Я хотела помочь вам, -- отвечала императрица и стала шутить с нами по поводу пудры, сыпавшейся с наших шиньонов на плечи. Она нам рассказала, как граф Матюшкин, личность весьма нелепая, по возвращении из Парижа приказал пудрить себе спину, уверяя, что эта мода принята во Франции всеми наиболее элегантными людьми. -- Я вас покидаю, мои красавицы, -- прибавила императрица. -- Я очень устала.
   Она ушла после того, как положила мне на плечо свою руку, которую я поцеловала в последний раз с непреодолимым чувством беспокойства и грусти. Я следила за ней глазами до самой двери, и даже когда перестала видеть ее, мое сердце билось, точно хотело оторваться. Вернршись домой, я не могла спать.
   На другое утро я пошла к матушке в то время, когда она вставала, и разразилась слезами, говоря о замеченном мною нездоровье императрицы. Матушка пыталась меня разуверить, но напрасно: я была как приговоренная к смерти и как бы находилась в ожидании казни. Бывают в жизни предчувствия, не подвластные рассудку. Все советуют нам выбросить их из головы, не думать, но мы все-таки тревожимся и не в силах победить беспокойство. Единственное прибежище в печалях и скорбях, ниспосылаемых нам Господом в виде испытания, -- это покорность. Стремление к ней занимает душу и смягчает ее скорбь. Но предчувствие, тревога -- результат нашей слабости. Они преследуют нас, как тени, пугают и постоянно стоят перед нами.
   Через несколько дней, когда я завтракала у матушки, в десять часов утра вошел придворный лакей, служивший моему дяде, и попросил разрешения разбудить его.
   -- Вот уже почти час, как императрицу постиг удар! -- сказал он нам.
   Я страшно вскрикнула и побежала к мужу, который находился внизу в своей комнате. Я с трудом спустилась по лестнице. Дрожь во всем теле едва позволяла мне ходить. Войдя к мужу, я должна была сделать над собою усилие, чтобы произнести эти страшные слова: императрица умирает. Муж был страшно поражен. Он сейчас же потребовал одеваться, чтобы ехать во дворец. Я не могла ни плакать, ни говорить, тем менее думать. Торсуков, племянник первой камер-фрау императрицы, вошел и сказал нам по-русски:
   -- Все кончено: и она, и наше счастье!
   Приехали супруги Толстые; графиня осталась со мной, а граф уехал во дворец с моим мужем. До трех часов дня мы провели самое страшное время в моей жизни. Каждые два часа муж присылал мне записочки; была минута, когда надежда озаряла все сердца, как луч света темноту, но она была очень непродолжительна и сделала еще более твердой реренность в несчастии. Императрица прожила 36 часов, пораженная ударом; ее тело продолжало жить, но голова была мертва: произошло кровоизлияние на мозг. Она скончалась шестого ноября.
  

XI

   Хочу поместить здесь подробности последних дней императрицы Екатерины Второй и событий, происшедших во дворце в первое минуты после ее смерти. Я их привожу со слов той особы, которую уже цитировала.
   Печаль, которую императрица испытывала из-за неудачи ее планов, связанных со шведским королем, заметно повлияла на нее. Она изменила образ жизни, появлялась только по воскресеньям в церкви и за обедом и очень редко принимала в Бриллиантовой комнате или в Эрмитаже. Почти все вечера она проводила в спальне, куда допускались лишь немногие лица, удостоенные ее особенной дружбы. Великий князь Александр и его супруга, обыкновенно проводившие все вечера с императрицей, видались с ней теперь, кроме воскресенья, не более раза-двух в неделю. Им велено бывало либо сидеть дома, либо идти в городской театр слушать новую итальянскую оперу*.
   _______________________
   * Тогда только что приехала превосходная певица Марджиолетти и для нее поставили серьезную оперу "Дидока", в несколько недель выдержавшую большое число представлений.
   _______________________
   В воскресенье, второго ноября 1796 года, императрица Екатерина в последний раз появилась на публике. Казалось, что она и вышла для того только, чтобы проститься со своими подданными. Потом все поражались, вспоминая впечатление, которое она на всех произвела.
   Хотя публика обыкновенно собиралась по воскресеньям в Кавалергардской зале, а двор -- в дежурной комнате, императрица редко проходила по Кавалергардской зале. Чаще всего она прямо шла из дежурной комнаты через столовую в дворцовую церковь. Туда она приглашала также великого князя Павла или Александра, если Павел в тот день не приезжал, и слушала службу с хоров, одно окно которых выходило в алтарь. Второго ноября императрица пошла в церковь через Кавалергардскую залу. Она была в трауре по королеве португальской и выглядела лучше, чем все последнее время. После службы императрица довольно долго оставалась в Тронной зале. Госпожа Лебрен только что окончила портрет во весь рост великой княгини Елисаветы и в этот день представила его императрице. Ее величество велела поместить его в Тронной зале, долго рассматривала, изучала во всех подробностях и высказывала свое мнение о нем в беседе с лицами, приглашенными в тот день к ее столу.
   Затем состоялся большой обед, как и всегда по воскресеньям. Среди приглашенных находились великие князья Александр и Константин с их супругами. Это был не только последний день, когда все они обедали у ее величества, но и последний раз, когда она их видела. По распоряжению государыни, вечером они к ней не являлись.
   В понедельник, третьего, и во вторник, четвертого числа, Александр и Елисавета были в опере. В среду, пятого числа, в 11 часов утра, когда великий князь ушел гулять с одним из князей Чарторыйских, к великой княгине Елисавете с величайшей поспешностью вошел посланный от графа Салтыкова. Салтыков просил сообщить, не знает ли она, где находится великий князь. Великая княгиня не знала.
   Немного погодя Александр явился к ней, крайне взволнованный полученным от Салтыкова известием (тот посылал его отыскивать во всех уголках Петербурга). Александр уже знал, что императрица почувствовала себя дурно и что граф Николай Зубов послан в Гатчину. И Александр, и Елисавета были подавлены этой новостью; оба они провели день в невыносимой тоске.
   В пять часов вечера Александр, с трудом сдерживавший до тех пор сердечный порыв, получил наконец позволение графа Салтыкова пройти в комнату императрицы. Без всякой видимой причины ему сперва было отказано в этом утешении. Зная характер Салтыкова, о мотивах этого запрещения нетрудно догадаться. При жизни государыни ходил весьма распространенный слух о том, что ее величество лишит своего сына права престолонаследия и провозгласит своим наследником Александра. Я никогда не была уверена в том, чтобы императрица действительно имела эту мысль, но достаточно было одних слухов, чтобы Салтыков решил запретить великому князю Александру вход к бабушке до приезда отца. Поскольку великий князь-отец должен был вскоре приехать, Александр и Елисавета в шестом часу вечера отправились к императрице. Во внешних покоях встречались только дежурные и прислуга с грустными лицами.
   Уборная императрицы, находившаяся перед спальней, была заполнена людьми, предававшимися сдержанному отчаянию. Войдя в слабо освещенную спальню, великий князь и великая княгиня видали ее величество, лежавшую на полу на матрасе, огороженном ширмами. В ногах ее стояли камер-фрейлина Протасова и одна из первых камер-фрау Алексеева. Их рыдания вторили страшному хрипению государыни, и это были единственные звуки, нарушавшие глубокое безмолвие. Александр и его супруга оставались там недолго. Они были глубоко потрясены. Потом они прошли через покои императрицы, и Александр, по внушению своего доброго сердца, отправился к князю Зубову, жившему рядом, а великая княгиня пошла к своей невестке, поскольку та же галерея вела к великому князю Константину. Им нельзя было долго оставаться вместе: следовало готовиться к встрече великого князя-отца.
   Павел приехал к семи часам и, не заходя к себе, отправился с срругой своей в покои императрицы. Он виделся лишь со своими сыновьями, а невестки его получили приказание оставаться у себя. Комната императрицы тотчас же наполнилась лицами, преданными великому князю-отцу. То были, по большей части, люди, взятые из ничтожества, которым ни таланты, ни рождение не давали права претендовать на высокие посты и на милости, о которых они уже мечтали. Толпа в приемных реличивалась все больше и больше. Гатчинцы (так называли лиц, о которых я только что говорила) бегали, расталкивая придворных, и те спрашивали себя с удивлением, что это за остготы, одни только имеющие право входа во внутренние покои, в то время как прежде их не видывали даже в приемных?
   Великий князь Павел устроился в кабинете рядом со спальней своей матери, поэтому все, кому он отдавал приказания, направляясь в кабинет и обратно, проходили мимо еще дышавшей императрицы, так, словно бы ее уже не существовало.
   Это крайнее неуважение к особе государыни, это кощунство, недопустимое и к последнему из людей, шокировало всех и представляло в неблагоприятном свете разрешавшего это великого князя Павла.
   Таким образом прошла ночь. Был момент, когда появилась надежда, что врачебные средства окажут свое действие, но вскоре эта надежда была потеряна.
   Великая княгиня Елисавета провела ночь одетой, с минуты на минуту ожидая, что за ней пришлют. Графиня Шувалова приходила и уходила. Каждую минуту доставляли сведения о состоянии императрицы. Александр не возвращался домой со времени приезда отца. Около трех часов утра вместе с Константином они вошли к Елисавете. Они уже переоделись в форму батальонов великого князя-отца. Эта форма служила в царствование Павла образцом, по которому переобмундировали всю армию. Иногда ничтожные обстоятельства действуют сильнее, чем что-либо серьезное. При виде этих мундиров, которых не носили нигде, кроме Павловска и Гатчины, и которые великая княгиня до сих пор видела на муже только когда он надевал их тайком, ибо императрица не желала, чтобы внуки ее учились прусскому капральству, -- при виде этих мундиров, над которыми великая княгиня тысячу раз насмехалась, исчезли последние иллюзии, и она разрыдалась. Это были первые слезы, которые она смогла, наконец, пролить. Ей казалось, что из тихого, радостного, надежного приюта ее внезапно перенесли в темницу.
   Великие князья появились ненадолго. К утру дамы получили приказание надеть русское платье: это означало, что кончина государыни приближается. Однако еще весь день прошел в ожидании. Императрица пребывала в жестокой и продолжительной агонии и ни на минуту не приходила в сознание.
   Шестого числа, в 11 часов вечера, за великой княгиней Елисаветой и ее невесткой, бывшей у нее, пришли. Императрицы Екатерины более не существовало. Великие княгини прошли сквозь толпу, почти не замечая окружающих. Александр Павлович встретил их и сказал, чтобы, целуя руку нового государя, они встали на колени. У входа в спальню они ридели императора и императрицу Марию. Поприветствовав их, нужно было пройти через спальню мимо останков Екатерины, не останавливаясь, и войти в смежный кабинет. Здесь, в слезах, уже сидели молодые великие княжны. В это время императрица Мария, деятельно и с полным присутствием духа, занялась одеванием почившей императрицы и уборкой ее комнаты. Усопшую положили на постель и одели в домашнее платье. Императорское семейство присутствовало на панихиде, которая была отслужена в самой спальне, и, поцеловав руку почившей, перешли в дворцовую церковь, где император стал принимать присягу в верности. Печальная церемония окончилась только к двум часам ночи.
   Редко случается, чтобы за переменой царствования не последовало больших или меньших перемен в участи частных лиц, но перемены, которых ожидали при восшествии императора Павла, внушали всем страх. Все хорошо знали его характер.
   Хотя у Павла имелись все данные, чтобы быть великим государем и одним из самых обаятельных людей в империи, он достигал только того, что возбуждал страх и заставлял всех сторониться себя. Если в молодости путешествия, светские удовольствия и масса приятных мелочей еще помогали ему забывать ту незавидную роль, которую ему приходилось играть из-за своего ничтожного политического значения, то с годами он стал чувствовать ее сильнее. Он обладал пылкой душой, деятельным умом, но его характер, от природы впечатлительный и вспыльчивый, из-за бездеятельности мало-помалу ожесточился, сделался подозрительным, суровым и мелочным. Почти совершенно уединившись, Павел проводил при дворе своей матери только три зимних месяца, а остальное время жил в Павловске или в Гатчине, в своих загородных дворцах. Из морских батальонов, которые были под главным его начальством как генерал-адмирала, он создал себе пехоту и обучил ее по прусскому образцу. Во всех местах, находившихся в его ведении, Павел ввел не только среди военных, но и среди придворных самую суровую дисциплину: опоздание на одну минуту наказывалось арестом, а большая или меньшая тщательность в прическе мужчин часто служила поводом к их изгнанию или к фавору. Представляться ему нужно было не иначе как в костюме времен Петра III. Те, к кому благоволила императрица, не пользовались расположением великого князя. Из-за этого Павла избегали, насколько то допускал его сан. В те времена, впрочем, боялись лишь его вспышек и выговоров, когда же он взошел на престол, то все, у кого не было особенной причины рассчитывать на его милость, ожидали для себя лишь самого худшего. Он часто чувствовал отвращение к человеку без всякого видимого повода, но выказывал это лишь при случае, так что подобную немилость часто приписывали одному только капризу.
   Хотя он и выражал по отношению к своей матери, иногда неосновательно, чувство отчуждения, но, увидев ее распростертой без движения, не смог удержаться от слез. Однако его несчастный характер обнаружился уже через несколько минут. Первые должности при дворе, как по мановению волшебного жезла, оказались замещенными новыми лицами. Все, что в течение 34 лет делало столь славным царствование Екатерины II, рухнуло безвозвратно. Князь Барятинский, гофмаршал двора, был сослан как один из содействовавших смерти Петра III. Граф Алексей Орлов дрожал, как преступник, но опала его ограничилась лишь высылкой спустя некоторое время. В числе ссылок, всякого рода перемен и новых назначений, состоявшихся в то время, случались и смешные эпизоды. Секретарем императрицы Екатерины был некто Турчанинов, которому она поручила наблюдать над зданиями, находившимися в ее личном владении. Этот невысокий человек был так гибок и низкопоююнен, что казался чуть не вдвое ниже. Когда императрица Екатерина гуляла по саду Царского Села и отдавала ему приказания, Турчанинов, желая выразить ей почтение, до того сгибался, что ее величество, которая сама была небольшого роста, вынуждена была наклоняться для разговора с ним. Поговаривали, будто Турчанинов набивал себе карманы. Не знаю, правда ли это, но император Павел при своем вступлении на престол выказал к нему неожиданное нерасположение, хотя раньше у них не было никаких столкновений. Турчанинову велено было оставить Петербург и никогда не являться государю на глаза, и тот исполнил это приказание настолько точно, что никто с тех пор не знал, ни когда и как он выбыл из города, ни куда девался. Никто не видел его ни на одной из застав и никто не слыхал о нем с тех пор.
   Вступив на престол, император совершил несколько дел справедливости и благотворительности, желая, по-видимому, только счастья своей империи. Он пообещал, что набор рекрутов будет отложен на несколько лет, старался уничтожить злоупотребления, допущенные в последние годы царствования Екатерины.
   Он выказывал чувства возвышенные и благородные, но сам повредил себе, пытаясь бросить тень на добрую память императрицы, своей матери. Первым делом он приказал совершить заупокойную службу в Невской лавре у гробницы своего отца императора Петра III. Павел присутствовал на ней со всей своей семьей и двором и пожелал, чтобы гроб в его присутствии был открыт. Нашли только кости, которым он и приказал воздать поклонение. Затем он повелел устроить Петру III великолепные похороны и среди всевозможных церемоний, религиозных и военных, велел перенести во дворец гроб, а сам пешком следовал за ним и заставил участвовать в этой процессии графа Алексея Орлова. Все это произошло через три недели после кончины императрицы.
   За две недели до этого поступка, взволновавшего всех, я была назначена на дежурство к телу моей государыни, которое должны были перенести в Тронную залу.
   Я вошла в залу, находившуюся рядом с дежурной комнатой. Невозможно выразить все разнообразие моих ощущений и то горе, которое поразило мою душу. Глазами я искала лица, выражение которых могло бы успокоить мое сердце. Императрица Мария Феодоровна расхаживала взад и вперед, отдавала приказания и распоряжалась церемонией. Ее довольный вид мучил меня.
   В смерти есть нечто торжественное. Это конечная истина, которая призвана угасить все страсти. Ее неумолимая коса подрезает наше существование; если это не случилось вчера, то может случиться сегодня или завтра, и иногда это завтра оказывается таким недалеким и неожиданным!
   Войдя в Тронную залу, я села у стены, напротив трона. В трех шагах от меня находился камин, о который оперся камер-лакей Екатерины II; его горе и отчаяние заставили и меня расплакаться. Слезы облегчили меня.
   Рядом с Тронной находилась Кавалергардская зала. Здесь все было обтянуто черным: потолок, стены, пол. Блестящий огонь в камине один лишь освещал эту комнату скорби. Кавалергарды, в их красных колетах и серебряных касках, разместились группами, опираясь на свои карабины, или отдыхали на стульях. Тяжелое молчание царило повсюду, его нарушали лишь рыдания и вздохи. Некоторое время я стояла у дверей. Подобное зрелище гармонировало с моим душевным настроением. Дисгармония ужасна во время скорби: она лишь мешает и растравляет ее. Ее горечь утоляется лишь при виде горя, подобного переживаемому.
   Я вернулась в свое кресло. Через минуту обе половины двери раскрылись и появились придворные в глубочайшем трауре и прошли через зал в спальню, где лежало тело императрицы. Я была извлечена из уныния, в которое повергло меня зрелище смерти, приближавшимся похоронным пением. В дверях показалось духовенство, певчие и императорская семья, сопровождавшие тело. Его несли на великолепных носилках, прикрытых императорской мантией, концы которой поддерживали первые чины двора. Едва видала я свою царицу, как сильная дрожь овладела мной, выступили на глазах слезы и рыдания мои перешли в невольные крики. Императорская фамилия стала впереди, и в эту минуту, несмотря на ее торжественность, Аракчеев, приближенное лицо, взятое императором из ничтожества и сделавшееся выразителем его мелочной строгости, сильно толкнул меня, приказывая замолчать. Горе мое было слишком велико, чтобы какое-либо постороннее чувство могло отвлечь меня, и этот поступок, по меньшей мере невежливый, не произвел на меня никакого впечатления. Господь в своем милосердии ниспослал мне минуту кротости, глаза мои встретились с глазами великой княгини Елисаветы: в их выражении нашла я утешение своей душе. Ее высочество тихо подошла ко мне, за спиной протянула мне руку и пожала мою. Началась служба. Молитва укрепила во мне твердость духа, смягчив сердце. По окончании церемонии вся императорская фамилия подходила поочередно к усопшей, делала земной поклон и целовала ее руку. Затем все удалились. Священник стал против трона для чтения Евангелия. Шесть кавалергардов были поставлены вокруг. Я вернулась домой, проведя двадцать четыре часа на дежурстве и утомленная телом и духом.
   Несколько дней достаточно было, чтобы дать почувствовать всю глубину совершившейся перемены. Справедливая свобода каждого была скована террором.
   Более строгий этикет и лицемерные знаки уважения не дозволяли даже вздохнуть свободно: при встрече с императором на улице, что случалось ежедневно, надо было не только останавливаться, но и выходить из кареты в какую бы то ни было погоду. На все, не исключая даже и шляп, наложен был род регламентации. Из четырех гвардейских полков, не имевших со времени Петра другого полковника, кроме своего государя, два пехотных полка были поручены великим князьям Александру и Константину, которые стали именоваться их полковниками. Конно-гвардейцы считались полком великого князя Николая, находившегося еще в колыбели. Император сохранил за собой один только Преображенский полк, которого он был шефом. С этой минуты великие князья стали исполнять обязанности капралов. Надо было реорганизовать полки по образцу гатчинских батальонов, которые вошли в их состав, и тур этот был нешуточный. По обыкновению, молодые люди аристократических семейств начинали свою карьеру в гвардии, потому что служба эта была номинальной. Они даже редко носили военный мундир, а между тем, предаваясь развлечениям петербургской жизни, продвигались в чинах. С восшествием на престол Павла служба эта сделалась действительной и даже очень строгой: дело оканчивалось ссылкой или крепостью, если не умели носить эспантона или не были по форме одеты и причесаны. Можно себе представить, как много надо было приложить труда, чтобы переформировать по-новому целый полк! С этой утомительной обязанностью великий князь Александр еще соединял должность военного губернатора Петербурга, так что в первое время у него едва оставалось несколько часов для отдыха, и то лишь по ночам, ибо днем, помимо прочего, приходилось уделять время и на представительство.
   Император послал фельдмаршалу Суворову приказ обмундировать армию по-новому. Суворов повиновался, но доложил тем не менее, что букли не пушки, а коса не тесак.
   В этом смешении строгостей, мелочей и придирок у императора обнаружились и высокие и рыцарские понятия. В Павле было как бы два существа. Голова его представляла собой лабиринт, в котором запутывался рассудок. Душа его была прекрасна и исполнена добродетелей, и, когда они брали верх, дела его оказывались достойны почтения и восхищения. Надо отдать ему должное: Павел был единственный государь, искренно желавший восстановить престолы, потрясенные революцией; он один также полагал, что законность должна быть основанием порядка.
   Неделю спустя после упомянутого дежурства у гроба в Тронной, я была снова назначена на дежурство в большой бальной зале. Посреди ее воздвигнут был катафалк, а над ним сень в виде ротонды с приподнятым куполом. Императрица лежала в открытом гробу с золотой короной на голове. Императорская мантия покрывала ее до шеи. Вокруг горело шесть больших паникадил; у гроба священник читал Евангелия. За колоннами, на ступенях, стояли кавалергарды, печально опершись на свои карабины. Зрелище было грустное, священное и внушительное, но гроб с останками Петра III, поставленный рядом, возмущал душу. Это оскорбление, которое даже и могила не могла устранить, это святотатство сына по отношению к матери, делало горе непереносимым. К счастью для меня, я дежурила с графиней Толстой, сердца наши были настроены в унисон, и мы пили до дна из одной и той же чаши горести. Другие дамы, бывшие на дежурстве с нами, сменялись через каждые два часа, а мы просили позволения не отлучаться от тела, и это без затруднения было нам разрешено. Впечатление, производимое этим зрелищем, смысл которого проявлялся во всей своей очевидности, еще больше усиливалось из-за темноты. Крышка от гроба императрицы лежала на столе параллельно катафалку. Мы с графиней Толстой были в самом глубоком трауре. Наши креповые вуали ниспадали до земли. Мы облокотились на крышку этого последнего жилища. Я невольно прижималась к ней: мне самой хотелось умереть. Божественные слова Евангелия проникали мне в душу. Все вокруг меня казалось ничтожным. В душе моей был Бог, а перед глазами -- смерть. Долгое время я оставалась почти в беспамятстве и стояла, закрыв глаза руками. Подняв голову, я увидела, что графиню Толстую ярко освещает луна через верхние окна. Этот свет, тихий и спокойный, составлял дивный контраст со светом, исходившим из-под надгробной сени. Вся остальная часть роскошной галереи была погружена во мрак.
   В восемь или девять часов вечера к гробу медленными шагами приблизилось императорское семейство, поклонилось в землю перед усопшей и удалилось в том же порядке и в самом глубоком молчании. Час или два спустя пришли горничные покойной императрицы. Они целовали ее руку и едва могли от нее оторваться. Их крики, рыдания и обмороки прерывали по временам торжественное спокойствие, царившее в зале. Все приближенные к императрице боготворили ее. Трогательные молитвы признательности возносились за нее к небесам.
   Я опечалилась, когда стало рассветать. С горечью видела я приближение конца моего дежурства. С трудом отрываемся мы от останков тех, кто был нам дорог.
   Тело императрицы и гроб Петра III были перенесены в крепость. После заупокойной службы они были погребены в усыпальнице своих предков.
   Тотчас по окончании погребального обряда все придворные чины получили приказание явиться ко двору. Все собрались в траурной Кавалергардской зале. Трусы и трусихи решили, что следует целовать руку императора, склоняясь до земли, что показалось мне весьма странным. Когда вошли император с императрицей, начались такие приседания, что император не успевал поднимать этих паяцев. Я была этим возмущена и, когда пришла моя очередь, поклонилась, как обычно. Как только я сделала вид, что беру руку его величества, тот ее поспешно отдернул. При этом быстром движении он громко чмокнул меня в щеку, сильно уколов своим небритым в тот день подбородком, и рассмеялся. Слишком огорченная, я не обратила внимания на смешную сторону этой сцены. Пожилые дамы стаж браниться, зачем я не подражала их низкопоклонству.
   -- Никто не уважал Екатерины II глубже меня, -- сказала я им. -- Если даже перед ней я не раболепствовала, то не смогу и не стану делать этого перед ее сыном.
   Не знаю, почувствовали ли они всю справедливость моих слов, но только вскоре преклонения прекратились.
   После восшествия Павла на престол мой муж просил у него позволения отправиться путешествовать, но его величество отказал ему в этом самым любезным образом, передав, что желал бы сохранить при сыне таких честных людей, как он. Муж был назначен гофмейстером при дворе великого князя Александра, а графа Толстого произвели в гофмаршалы. В день куртага я отправилась благодарить императора. Придворные и городские чины уже были собраны в Георгиевской зале. По прибытии своем их императорские величества, проходя по одной из зал, застали там всех желавших принести им свою благодарность. Старая графиня Матюшкина, обер-гофмейстрина и статс-дама, должна была представлять и называть по фамилии дам. По ошибке она назвала меня госпожой Козицкой. Я остановилась и сказала ей:
   -- Вы ошибаетесь, графиня, я графиня Головина.
   Это случилось как раз перед императором, и строгий вид его пропал. Когда мы присоединились потом к обществу, императрица подошла ко мне и сказала:
   -- Хотя вас неправильно назвали, я вас тотчас узнала.
   -- Я всегда буду счастлива, когда вашему величеству угодно будет узнавать меня, -- отвечала я.
   Императрица повернулась ко мне спиной и ушла. Стоявшая рядом со мной Гурьева сказала:
   -- Боже мой, дорогая, как это вы решаетесь так говорить?
   -- Потому что я не так боюсь, как вы.
   На этом же самом куртаге я услышала примечательный ответ императора. Перед этим княгиня Долгорукая просила о помиловании своего отца, князя Барятинского, но его величество отказал ей. Она попросила Нелидову принять в ней участие, и та обещала ей свою протекцию. Я стояла позади них, когда княгиня возобновила свои просьбы, чтобы Нелидова похлопотала за нее перед государем. Вскоре его величество подошел к Нелидовой, и та заговорила с ним о княгине Долгорукой, как о дочери, страдающей от несчастья своего отца. -- Я тоже имел отца, сударыня, -- отвечал ей император.
  

XII

   Я более не видалась с великой княгиней Елисаветой. Мои устремления, моя сильная привязанность к ней -- все осталось неизменным, но великий князь Александр воспользовался нерасположением императрицы-матери ко мне, чтобы отнять у меня всякую возможность видеть его жену и поддерживать с ней отношения. Впрочем, это было бы сложно даже и при большом желании: сверх бесчисленных занятий, которыми был осажден великий князь, все привычки их с Елисаветой Алексеевной за эту первую зиму совершенно изменились. Не было установленного распорядка дня, время проходило в настороженном ожидании. Еще до рассвета Александр Павлович был в приемной императора, а часто случалось, что до этого он уже проводил не меньше часа в казармах своего полка. Развод и учение занимали все утро. Александр даже обедал наедине с женой, лишь изредка с одним или двумя посторонними лицами. После обеда следовали вновь или посещения казарм, или осмотр караулов, или исполнение приказаний государя. В семь часов вечера нужно было снова отправляться в приемную его величества и ждать там, хотя император иногда появлялся лишь к девяти часам, к самому ужину. После ужина Александр отправлялся к императору с рапортом, а Елисавета, в ожидании его возвращения, присутствовала при ночном туалете императрицы, которая удерживала ее у себя, пока великий князь, освободившись, не приходил к матери пожелать ей спокойной ночи и отвести жену к себе. Измученный дневными занятиями, он был рад возможности наконец-то прилечь, и нередко случалось, что великая княгиня оставалась одна, печально сравнивать тихую свободу и радостную простоту прошлого царствования со стеснительными порядками настоящего.
   Кроме императорского семейства, общество, ежедневно наполнявшее дворец, состояло из нескольких придворных и лиц, приближенных к императору еще в бытность его великим князем, а именно: Плещеева, Кушелева, Донаурова. Император вызвал также из Москвы Измайлова, последнего остававшегося в живых из приближенных Петра III. Павел произвел его в генерал-адъютанты и пожаловал большие отличия. Из дам бывали: Протасова, сохранившая свое положение при дворе, Нелидова, госпожа Бенкендорф, вновь приглашенная в Петербург со времени примирения, происшедшего между императрицей и Нелидовой, а также гофмейстрины великих княгинь и дежурные фрейлины. При дворе ежедневно бывали также два иностранца: граф Дитрихштейн, присланный венским двором для поздравления его величества с восшествием на престол, и Клингспор, явившийся с тем же поручением от шведского двора. Ужины часто прерывались известиями о пожарах в городе: в начале своего царствования император Павел, в каком бы часу дня или ночи это ни случалось, никогда не пропускал возможности поприсутствовать на них. Его сыновья и все носившие мундир должны были следовать за ним, а дамы с остальным обществом заканчивали ужин.
   Император строго придерживался этикета: глубокий траур не допускал ни балов, ни спектаклей -- никаких удовольствий, кроме малых собраний, официальных приемов, тихих игр и ужинов. Двор часто ездил в Смольный монастырь, сделавшийся притягательным местом благодаря обстоятельствам, о которых я расскажу ниже. Это учреждение было основано императрицей Елисаветой Петровной, и говорят, будто она имела намерение окончить свои дни в этом монастыре. Императрица Екатерина образовала из него Воспитательное общество для благородных девиц и много им занималась, особенно в первые годы своего царствования. Впоследствии она менее обращала на него внимания. Павел, по восшествии своем на престол, поручил управление им своей супруге. Там-то в первые же дни этого царствования и состоялось примечательное примирение двух достопамятных лиц.
   Императрица Мария, будучи еще великой княгиней, имела в своей свите фрейлину Нелидову. Нелидова была небольшого роста, некрасива, с темным цветом лица, с маленькими узкими глазками, широким ртом и с длинной талией на коротких ножках. Все это, вместе взятое, не представляло очень привлекательной внешности, но у нее было много ума и талантов, между прочим сценический. Великий князь Павел, долго смеявшийся над ней, влюбился в нее, увидев ее в роли Зины в "Сумасшествии от любви". Это было в то время, когда он еще любил свет и часто устраивал у себя любительские спектакли.
   Надо, однако, изложить обстоятельства зарождения этой истории. Это было в 1783 или 1784 году. Великий князь Павел особенно благосклонно относился к камергеру князю Голицыну, человеку очень ловкому, который сдружился с Нелидовой и старался убедить великого князя, что пора ему свергнуть иго своей супруги, прибавляя, что он с грустью видит, как им управляет великая княгиня Мария и ее друг госпожа Бенкендорф. При этом Голицын умышленно преувеличивал их маленькие интриги. Великий князь скоро поддался обману, и Нелидова сделалась предметом его особенного внимания. Чувство это вскоре превратилось в настоящую страсть. Мария Феодоровна сильно тем огорчалась. Она нисколько не скрывала своей ревности и отчаянно противилась супругу во всем, что касалось Нелидовой, которая к тому же была с ней не слишком почтительна. Великая княгиня даже решилась жаловаться императрице, и та уговаривала сына, но безуспешно, так что наконец пригрозила ему удалить Нелидову. Князь Голицын воспользовался этой угрозой, чтобы восстановить великого князя против его матери. Павел уехал в свой гатчинский дворец и кончил тем, что остался там на всю зиму, приезжая в город лишь на самые важные события. Своим неприязненным для Нелидовой образом действий великая княгиня не только ничего не выиграла, но, напротив, добилась того, что все преданные ей люди были удалены от двора. Была удалена также и госпожа Бенкендорф, ибо великий князь справедливо полагал, что великая княгиня следовала советам своих друзей, а будучи изолирована, скорее подчинится его воле. Он не ошибся в этом, и Мария Феодоровна, лишенная поддержки, скоро покорилась всем, даже самым унизительным для нее обстоятельствам. Несколько лет спустя между великим князем и Нелидовой случилась размолвка, причиной которой была ревность. Павел слегка заинтересовался, по-видимому, другой фрейлиной своей супруги. В отместку Нелидова оставила двор и поселилась в Смольном, в котором получила воспитание.
   В таком положении было дело при восшествии императора на престол. В первый же свой визит в Смольный император помирился с Нелидовой и стал вести себя так хорошо, что сама императрица вынуждена стала смотреть на соперницу как на лучшего своего друга и сообразно с этим к ней относиться. С этого момента между Марией Феодоровной и Нелидовой установилось самое полное взаимопонимание. Этим союзом с новой подругой императрица укрепила свое влияние, и обе они стали вмешиваться во все дела, во все назначения и в особенности поддерживали друг друга. Этот союз был для всех удивителен, пока не стало ясно, что он основывается на личном интересе: без Нелидовой императрица не могла рассчитывать на какое-либо влияние на своего супруга, что и было потом доказано. Точно так же и Нелидова без императрицы, в стремлении своем соблюдать приличия, не могла бы играть при дворе той роли, которую желала, и нуждалась в расположении Марии Феодоровны, бывшем как бы щитом для ее репутации.
   Посещения Смольного двором сделались весьма часты. Императрица была чрезвычайно рада видеть двор в учреждении, которым она управляла, а Нелидовой было приятно доказать публике, что именно ее присутствие привлекало сюда императора и что он охотно приезжал именно потому, что Нелидова в особенности любила это место. Вследствие всего этого три заинтересованных лица находили свои вечерние встречи, которые проводили чаще всего в бесконечных беседах друг с другом, прелестными, а остальной двор, присутствовавший там лишь потому, что император ездил в Смольный не иначе как в сопровождении большой свиты, отчаянно скучал. Иногда юные воспитанницы давали концерты или танцевали, но чаще время проходило в полнейшем безделье.
   Можно представить себе, как тяжело отозвались на великой княгине Елисавете эти новые условия жизни. К тому же она нередко подвергалась таким стеснениям и грубостям, каких до того времени и во сне не видала. Приведу лишь два примера. Известно, что одним из самых важных проступков в глазах императора было опоздание. Однажды вечером, когда была назначена поездка в Смольный, обе великие княгини, одетые и совершенно готовые сесть немедленно в карету, дожидались в комнатах Елисаветы Алексеевны, когда за ними пришлют. Получив приглашение от императора, они поспешили прийти. Государь вошел, пристально на них глянул и громко и гневно сказал императрице, указывая на них:
   -- Вот опять недопустимые вещи. Это все привычки прошлого царствования, но они никуда не годятся. Снимите, сударыни, ваши шубы и впредь надевайте их не иначе как в передней.
   Все это было объявлено сухим и оскорбительным тоном, свойственным императору, когда он бывал не в духе.
   Второй пример в том же роде случился в Москве в самый день коронации. Все были при полном параде: в первый раз появились придворные платья, заменившие национальный костюм, принятый при Екатерине II. Великая княгиня Елисавета рядом с бриллиантовой брошью, бывшей у нее на груди, приколола несколько чудесных свежих роз. Когда перед началом церемонии она вошла к императрице, та смерила ее взглядом с головы до ног и, не сказав ни слова, грубо сорвала букет с ее платья и швырнула его на землю.
   -- Это не годится при парадных туалетах, -- сказала она.
   "Это не годится" было ее обычной фразой, когда ей что-нибудь не нравилось. Елисавета стояла как громом пораженная. Ее не столько расстроила печальная судьба букета, сколько шокировали совершенно неприличные манеры императрицы, да еще в минуту, предшествующую таинствам причастия и миропомазания. Контраст между спокойствием, достоинством и величием прежнего царствования и мелочностью и грубостью, которые теперь были перед глазами, просто поражал.
   Чувство долга сродни религиозному. Это узда, которая руководит нашим поведением, сдерживает вспыльчивоаь, горячность и устанавливает в наших желаниях и поступках порядок; но принуждение, вызванное властолюбием и высокомерием, пагубно для чувства. Благородная душа Елисаветы, ее ясный ум возмущались подобными поступками, и ее существование превратилось в долгий и тяжелый сон, который она не в силах была признать за действительность. Она ежеминутно чувствовала нравственную боль и обиду, а потому и гордость ее увеличивалась. Она все более и более удалялась от установленного порядка, который ей претил. Исполняя все обязанности своего сана, она создавала себе внутреннее убежище в себе самой, предоставив воображению более власти, нежели рассудку. Она удалялась в этот мир, и отдыхала в нем от тягот и неприятностей, которые испытывала в реальности. Это повлекло за собою позднее печальные последствия.
   Возвратимся к приготовлениям к коронации и к некоторым предшествовавшим ей событиям. Когда императрица, со времени примирения с Нелидовой, приобрела опять некоторую власть над своим супругом, оба князя Куракины получили назначения: старший вице-канцлера, а младший генерал-прокурора. Князь Безбородко остался первым членом Коллегии иностранных дел. Несмотря на всю неприязнь императора к Панину, он назначил его одним из первых членов Коллегии иностранных дел. По особенной протекции императрицы был приближен Нелединский, двоюродный брат князя Куракина, и таким образом Мария Феодоровна достигла того, что окружила императора одними своими приверженцами. По личному выбору государя возле его особы был один только граф Ростопчин, которого он пожаловал генерал-адъютантом и которому вверил управление военной частью.
   Февраль 1797 года был ознаменован приездом польского короля. Одним из первых действий императора Павла по восшествии на престол стало возвращение свободы всем заключенным полякам, находившимся в Петербурге после последнего раздела Польши. Несчастный Понятовский, когда-то король Польши, находившийся в Гродно на положении пленника, был вызван императором в Петербург и отлично принят. Его пригласили следовать со двором в Москву и присутствовать на коронации.
   Двор выехал первого марта, остановился на двенадцать дней в Павловске, а оттуда свита их величеств стала отправляться партиями, через сутки одна после другой. После пятидневного путешествия являлись последовательно одни за другими в Петровский замок, расположенный у Московских ворот. Этот замок был выстроен императрицей Екатериной для краткосрочных остановок, ибо обычай предписывал государям каждый раз торжественный въезд в Москву. Здание было отстроено в то время, когда императрица Екатерина предпочитала готическую архитектуру всякой другой, но в общем производит впечатление бесформенной массы. У него мрачный вид, и он дурно расположен: с одной стороны запущенный парк, с другой -- большая дорога, пересекающая открытое голое пространство. Хотя город находится всего только в четверти часа езды, но из дворца его совсем не было видно. За исключением их величеств, все были скверно размещены и более или менее в дурном расположении духа. Несмотря на это, следовало ежедневно являться ко двору, а московская публика приезжала в Петровский дворец, чтобы представиться императору.
   В Петровском императрица получила известие о смерти госпожи Бенкендорф, своего лучшего друга. Она оплакивала ее целые сутки и явилась в обществе лишь на следующий день.
   Император часто ездил в Москву -- якобы инкогнито, хотя весь двор его сопровождал. Целью этих поездок было посещение госпиталей и других подобных заведений. Как-то поздно вечером возвращались по почти непроезжей вследствие оттепели дороге. Карета, в которой находились император с императрицей, оба великих князя и великая княгиня Елисавета, каждую минуту грозила падением. Императора это забавляло. Он спросил у великого князя Александра, боится ли великая княгиня? Александр, думая похвалить жену, ответил, что нет, она не трусиха и не боится ничего.
   -- Вот именно этого я и не люблю, -- сухо заметил император.
   Великий князь поправился, прибавив:
   -- Она боится только того, чего следует, -- но ошибка была уже сделана: император впал в дурное расположение духа.
   Несмотря на все величие души Павла, его характер имел странность: государь всегда готов был видеть врага в человеке, которого не надеялся запугать. При этом нельзя сказать, чтобы в иные минуты его величество не доказывал, что умеет ценить независимость и возвышенность чувств. Видимо, следует приписать эту мелочность той недоверчивости, которую сумели ему внушить.
   Несколько месяцев спустя в Петербурге устроилась свадьба, которая была отпразднована при дворе довольно торжественно. Граф Дитрихштейн, чрезвычайный посол венского двора, о котором я писала выше, был в большой милости у Павла и последовал за двором в Москву. Не живя в Петровском, он ежедневно приезжал обедать к императору, а в ожидании обязательного ужина у его величества проводил послеобеденное время у графини Шуваловой, младшая дочь которой сильно влюбилась в него. Дитрихштейн вовсе не отвечал на ее чувство, но в дело вмешался граф Шуазель и так искусно повел дело, что шесть недель спустя граф покидал Москву уже в качестве будущего зятя Шуваловых. Положение дипломата и особенная благосклонность к графу Дитрихштейну императора придали этой женитьбе некоторый блеск, отразившийся и на графине Шуваловой, к которой Павел, впрочем, не слишком благоволил.
   27 марта, в Вербную субботу, состоялся торжественный въезд императорской четы в Москву. Поезд был громадный, войска тянулись от Петровского дворца до дворца Безбородко. Все гвардейские полки прибыли из Петербурга, согласно существующему в подобном случае обыкновению. Император с сыновьями были верхом, императрица, великая княгиня Елисавета и одна из великих княжон -- в большой карете. Ее приготовили для всех великих княгинь и государыни, но участвовали в церемонии только перечисленные лица, остальные были больны*.
   ______________________
   * Великая княгиня Анна уехала еще из Петербурга нездоровой, но, так как государь не любил, когда болеют, старалась пересилить себя, пока у ней не сделалось воспаление легких. Ее перевезли из Петровского дворца в Москву, где пришлось пустить кровь. На другой день после въезда государь пришел к ней и сказал: "Теперь я вижу, что это всерьез, и мне досадно, что вы так разболелись. Признаюсь, что до сих пор я считал все это привычками прежнего царствования, с которыми я борюсь и которые стараюсь искоренить". Неизвестно, что он хотел сказать этими "привычками прежнего царствования", о которых постоянно упоминал.
   ______________________
   Кортеж задержался в Кремле, где императорская фамилия обошла соборы и поклонилась мощам. Оттуда двинулись дальше и в девять часов вечера прибыли ко дворцу Безбородко, отправившись из Петровского еще около полудня.
   Дворец принадлежал князю Безбородко, первому министру, который только что отделал его для себя с необыкновенной роскошью и изяществом. Князь предложил его императору на время коронации, так как кроме Кремлевского дворца другого помещения в Москве не было, и даже императрица Екатерина, в последний раз как была в Москве, имела пребывание в частных домах: императорский дворец давно сгорел. Вскоре после коронации государь выкупил у Безбородко дворец*. Он стоял на окраине города, в одной из самых красивых его частей. При нем был небольшой сад, отделенный прудом от дворцового сада, прекрасного места общественного гулянья. Дворец не был стиснут постройками, и из него открывался обширный вид, что делало пребывание в нем более приятным, чем в Петровском. Великий князь Александр, его супруга и великие княжны поселились в нем, а великий князь Константин вместе со своим двором остановился напротив, в здании, называемом "Старым сенатом". Двор провел во дворце Безбородко лишь несколько дней, а в среду на Страстной неделе переехал с большой пышностью в Кремль готовиться к коронации.
   ______________________
   * Он почти целиком был разрушен во время пожара Москвы, когда город был занят врагом.
   ______________________
   Надо обладать талантом историка, чтобы выразить в кратких словах все благоговение, внушаемое Кремлем, и пером поэта -- чтобы передать впечатление, производимое этим древним и прекрасным местом, описать его соборы и возвышающийся над всею Москвою дворец, которому его готический стиль с террасами, сводами и оградой придает нечто фантастическое. Сам по себе дворец не достаточн , высокие деревья, крытые аллеи и море имеют благородный и величественный вид. Мы беседовали с великой княгиней, и наш разговор прерывался только мерным шумом волн, разливавшихся по отлогому берегу. Мы стояли, облокотясь на перила, и она говорила со мной с откровенностью, проникавшей прямо мне в сердце. Я слушала ее и отвечала, а чувства переполняли меня.
   Вдруг она увела меня в маленький дворец, примыкавший к террасе; она открыла мне всецело свою душу. Эта минута была торжеством и предчувствием грядущей силы, доказательством ее доверия ко мне и причиной той клятвы в преданности, которую я дала в глубине души и которая являлась источником моей беспредельной привязанности к ней.
   Взволнованные после этого разговора, мы присоединились к остальному обществу и в десять часов покинули Петергоф. Проезжая мимо дачи обер-шталмейстера Нарышкина73, мы застали его со всей семьей у входа в сад. Из вежливости мы остановились. Обер-шталмейстер стал умолять их императорские высочества зайти к нему в дом, где собралось многочисленное общество. Пять дочерей его суетились и жеманились: это был настоящий балаганный спектакль. Дом Нарышкина был замечателен разнохарактерностью общества, собиравшегося там ежедневно. Хозяин не был покоен, пока его гостиная не была полна -- все равно кем. Достоинства и качества посетителей ему были безразличны.
   Прогулка 30-го мая -- одно из самых дорогих моих воспоминаний. В жизни бывают минуты, когда кажется, что решается судьба. Они как зарубки, которые ничто не может стереть. Они вызывают тысячи следствий, не разрушая их в течение множества лет: неприятности, проблески счастья -- все кажется связанными с этими центрами, наполняющими сердце.
   Наш флот отправлялся в Англию74. Императрица предложила их императорским высочествам съездить в Кронштадт, чтобы посмотреть на него. Великий князь был очень доволен этим предложением, великая княгиня тоже при условии, что и я буду участвовать в путешествии. Графиня Шувалова была в тот момент в городе около своей дочери, у которой приближались роды. Когда эта маленькая поездка была решена, граф Салтыков пришел ко мне накануне утром для того, чтобы сказать, что я не должна принимать участия в поездке и что это возбудит особое недовольство великой княгини-матери. Я догадалась об этой новой интриге прежде, чем кто-нибудь сказал мне о ней. Великий князь Александр Павлович не говорил мне о путешествии, но великая княгиня Елизавета Алексеевна все время высказывала желание взять меня с собой, милостиво прибавляя, что она не получит ни от чего удовольствия, если я не буду принимать участия в поездке. После обеда, когда я сидела у окна в комнате моего дяди, ко мне подошел великий князь.
   -- Я вас искал по всему саду, -- сказал он мне, -- мне хотелось вас видеть.
   -- Ваше Высочество слишком добры, прошло не много времени, как я имела честь вас видеть. Признаюсь, что эта поспешность кажется мне немного подозрительной; я боюсь, не является ли она результатом посещения графа Салтыкова.
   Великий князь покраснел и сказал:
   -- Что за идея, толстушка! (Он тогда меня так называл.) Я просто хотел вас видеть. До вечера!
   -- Я не знаю, почему, Ваше Высочество, но у меня есть предчувствие, что сегодня вечером должно что-то случиться.
   В шесть часов я поднялась к императрице. Она появилась раньше, их императорские высочества опоздали. Государыня подошла ко мне и сказала:
   -- Я надеюсь, что завтра вы участвуете в поездке?
   -- Я не получила еще никакого приказания, -- ответила я.
   -- Но кто же посмеет разлучить вас с мужем? Как же вы не будете сопровождать великую княгиню?
   Я наклонила голову, ничего не ответив, ибо видела, что императрица была рассержена.
   -- Наконец, -- прибавила она, -- если о вас не позаботились, то я беру это на себя.
   Когда пришли их императорские высочества, нахмуренная государыня села за свою партию в бостон, а мы разместились вокруг круглого стола. Я рассказала великой княгине все, что произошло. Она очень обрадовалась, предвидя, что я поеду вместе с ней. Она позвала великого князя и передала ему все, что я ей сообщила. Он рассыпался в просьбах, чтобы я ехала с ними. Я заупрямилась, поставила ему на вид все опасности, которые ему грозили от графа Салтыкова; сознаюсь, что я была немного злой.
   После вечера у императрицы я ужинала у их высочеств -- те же просьбы и тот же отказ. Когда я вернулась к себе и уже собиралась ложиться спать, великий князь послал за моим мужем, который пришел мне передать, что я непременно должна ехать.
   Мы отправились в путь рано утром на следующий день. В свите их императорских высочеств были граф Салтыков, мой муж, я, граф и графиня Толстые, супруги Тутолмины, которым разрешили принять участие в путешествии, дежурные фрейлина и камер-юнкер. Погода была великолепная. Мы много гуляли перед обедом, который был подан во дворце Монплезир и где мы прожили два дня в течение нашей поездки.
   Вечером мы, я и великая княгиня, отправились на морской берег. Море было спокойно и позволяло надеяться, что на следующий день будет хорошая погода. Заходящее солнце чудно сияло и его золотые лучи освещали высокие старые деревья, длинные тени которых были усеяны яркими случайными отблесками света. Этот момент в природе производит вполне определенный эффект. Художник находит в нем совсем готовую палитру, которую напрасно ищет в своем воображении. Это также, как прекрасный характер, определившийся и благородный, который поражает, вызывает привязанность и разрушает сомнение. Спокойное море является зеркалом природы: оно отражает небо также, как красивое лицо носит отпечаток души.
   Широкая аллея в середине парка поднимается уступами до Большого дворца, пересекаемыми струями фонтанов; они поднимаются очень высоко и рассыпаются бриллиантами мельчайших брызг. Парк оканчивается каналом, ведущим в море. Посредине канала находились катера и шлюпки, на которых мы на следующий день должны были отправиться в Кронштадт. На одной из шлюпок матросы сидели вокруг котла и ели похлебку деревянными ложками. Великая княгиня остановилась на мгновение, чтобы посмотреть на них, потом она спустилась на несколько ступеней и спросила их, что они едят.
   -- Похлебку, матушка {Это одно из самых почтительных обращений в народе.}, -- отвечали они разом.
   Она спустилась в шлюпку и попросила у них ложку, чтобы попробовать похлебку. Восторг, вызванный у матросов этим добрым побуждением, был необычаен, их крики долго еще повторялись эхом. Великая княгиня медленно сошла на берег, со спокойным, ангельским видом, который делал еще красивее ее прекрасное лицо; она молча подала мне руку и пошла по направлению к парку. Я не говорила ничего; крики матросов отдавались в глубине моей души. Красота природы, волшебная сила грации, прелести и доброты составляли как бы прекрасный аккорд на хорошо настроенном органе: звуки проникают в сердце и заставляют забывать слова, слишком сильно чувствуешь, чтобы искать их.
   На следующий день мы отплыли в Кронштадт. Стояла хорошая тихая погода. Мы подошли прямо к флоту, находившегося на рейде и разукрашенного флагами; снасти, увешанные гирляндами, были усеяны матросами, что представляло красивое зрелище. Мы поднялись при криках "Ура!" на корабль командующего флотом адмирала Ханыкова. Их императорским высочествам подали превосходный морской завтрак. Каюты были красивы. Мы гуляли по палубе. Безбрежность моря дает представление о бесконечности, а флот является свидетельством человеческого гения.
   Мы обедали в Кронштадте у вице-адмирала Пушкина75. Изобилие плохо приготовленных блюд не способствовало возбуждению аппетита; но молодость, здоровье и телесное движение делают вкусными кушанья. Лакомство -- это слабость старости, последнее наслаждение, очень печальное и скучное. Юность не думает о желудке, ее пристрастия гораздо деликатнее.
   После обеда мы совершили живописную экскурсию по Кронштадту и к вечеру отплыли обратно в Петергоф. Мерное покачивание лодки успокаивает и усыпляет. Такое действие оно производит почти на всех, кто не страдает морской болезнью. Великая княгиня положила голову ко мне на плечо и заснула. Великий князь стоял у руля. Все дамы были немного утомлены. Фрейлина княжна Голицына, в настоящее время графиня Сен-При, старалась преодолеть сон и делала при этом смешные гримасы, открывая то один глаз, то другой. Граф Салтыков украдкой посматривал с принужденной улыбкой на великую княгиню, прислонившуюся ко мне. Я же была счастлива тяжестью моей ноши и не хотела бы ни с кем поменяться положением.
   Поужинали рано, чтобы полнее воспользоваться утром следующего дня. Великая княгиня, как только проснулась, пришла в мою комнату. Она застала нас с графиней Толстой еще совершенно неодетыми. Эти минуты свободы доставляют самое большое удовольствие высоким особам; они рады на время позабыть о своем положении. Судьба великой княгини должна была ее привести на трон, но в шестнадцать лет об этом можно забыть. Она была тогда далека от мысли, что через немного лет окажется на сцене, приковывающей к себе все взгляды, где надо будет скрывать свои порывы под величием и достоинством и не переступать черты, которая отделяет ее от подданных и является гарантией порядка и безопасности.
   Великая княгиня приказала нам отправиться завтракать с ней; госпожа Геслер приготовила нам превосходные тартинки {Тартинка -- бутерброд (Прим. ред.)}, и великий князь пришел их попробовать. Мы почитали некоторое время и пошли гулять втроем: великая княгиня, графиня Толстая и я. Мы уехали из Петергофа после обеда довольно поздно вечером в восхищении от нашего небольшого путешествия.
   

VI.

   Присоединение Польши после последнего ее раздела возбудило корыстолюбивые и алчные стремления придворных; открывали уста для того, чтобы просить, и карманы, чтобы получать. Зубов очень "скромно" желал получить староство {Ленное поместье в Польше (Прим. ред.)}, предназначенное императрицей принцу Конде. Результатом его нескромности был отказ, что вызвало у него надутый вид, который впрочем он не умел сохранять в течение долгого времени. Власть, поддержанная справедливостью и силой, заставила его покориться и скрыть свою досаду. Это же самое староство граф де ШуазёльТуфье76 просил потом у императора Павла. Он наверно получил бы его, если бы император не сказал об этом князю Безбородко, который сообщил ему о размерах и важности этого имения. Шуазёль удалился, сохраняя присущий ему благодушный вид и получив менее значительное поместье.
   Никогда я не встречала человека, обладавшего таким даром плакать, как граф Шуазёль. Я помню еще, как он был представлен в Царском Селе: при каждом слове, сказанном ему ее величеством, его моргающие глаза наполнялись слезами. Сидя за столом напротив императрицы, он не спускал с нее глаз; но его умиленный вид, покорный и почтительный, не мог, однако, вполне скрыть хитрую сущность его мелкой души. Несмотря на весь свой ум, Шуазёль не умел никого обмануть. Даже его "Живописное путешествие по Греции" было всего лишь плодом тщеславия, способным сделать в глазах читателя ничтожными даже памятники античного искусства.
   Однажды вечером ее величество прошла к озеру, села на скамейку, приказала мне сесть рядом с ней и предложила их императорским высочествам покормить лебедей, которые были приучены к этому. Все придворные приняли участие в этой забаве. В это время государыня говорила мне про тоаке -- род американской кошки, -- которую все боялись и которая была очень к ней привязана.
   -- Представьте себе, -- сказала она, -- как несправедливо поступили с ней вчера. (Я была накануне больна и не приезжала ко Двору.) В то время, как мы были у колоннады, эта бедная кошка прыгнула на плечо великой княгине и хотела к ней приласкаться; та оттолкнула ее веером, это движение вызвало у окружающих неумеренное усердие, и бедное животное было позорно изгнано. С тех пор я ее не видела.
   Едва ее величество кончила говорить, как кошка показалась сзади нас на спинке скамьи. К несчастью, у меня была такая же шляпа, как накануне у великой княгини; кошка приняла меня за нее, но, обнюхав мое лицо, она убедилась в своей ошибке и, заметив неудовольствие, вонзила мне когти в верхнюю губу и укусила меня за щеку.
   Императрица закричала, называя меня по-русски самыми нежными именами; кровь текла у меня из губы, что еще более увеличивало ее испуг. Я умоляла ее не беспокоиться. Одной рукой я схватила морду моего врага, другой взяла его за хвост и быстро отдала камер-пажу, которого ее величество позвала мне на помощь.
   Она была бесконечно довольна моим бесстрашием, наговорила мне слишком много добрых слов, вытерла мне кровь своим платком, повторяя, что любит меня именно за отсутствие кривлянья и истерик. Бедного тоаке посадили в железную клетку, отправили в город, в Эрмитаж, и больше я его не видала.
   Тем же летом случилась довольно примечательная история. Согласно разрешению императрицы, данному камергерам и камер-юнкерам, оставаться сколько им угодно в Царском Селе, они совсем забросили свою службу у великого князя Павла Петровича в Павловске и вследствие этого Ростопчин, находившийся там, не мог никуда оттуда уехать. Выведенный из терпения этой особой ссылкой, он решился написать нечто вроде циркулярного письма, довольно колкого, в форме вызова на дуэль всем своим коллегам. Это письмо было составлено так, чтобы осмеять каждого, разбирая подробно мотивы его небрежности. Все эти господа обиделись и пожелали драться с Ростопчиным, который принял вызов и попросил моего мужа быть секундантом. Князь Михаил Голицын и граф Шувалов77 должны были драться первыми и явиться на назначенное место поединка, но они оказались настолько рассудительными, что муж воспользовался их миролюбивым настроением и окончил дело полюбовно. Постарался он также успокоить и князя Барятинского78, брата графини Толстой.
   Эта история дошла до государыни, и она, в назидание остальным, сослала Ростопчина с женой в свое имение79. (Он за несколько месяцев перед этим женился на второй племяннице Протасовой.) Эта ссылка причинила много огорчений великому князю Александру и великой княгине Елизавете, которые очень любили жену Ростопчина. Мы все были страшно огорчены и расстроены. Государыня провела вечер внутри колоннады; она наблюдала наши вытянувшиеся лица и сказала графу Строганову, находившемуся около нее:
   -- Можно подумать, что Ростопчин умер.
   Она отослала князя Барятинского к Суворову в Варшаву, так как кампания в Польше еще продолжалась; он возвратился по окончании этой кампании, когда последовал мир. Ростопчин был возвращен через несколько месяцев. Эта ссылка доставила ему милость великого князя Павла, который с тех пор смотрел на него как на человека, пострадавшего из-за него.
   В этом году летом была особенно прекрасная погода. Но все-таки приближался момент отъезда из Царского Села, и я думала об этом с сожалением. Уже было десятое августа, и ночи, хотя и немного темные, были тихи и теплы. Великая княгиня как-то раз предложила мне погулять после вечера у императрицы. Я согласилась при условии, что великий князь и мой муж также будут участвовать в ней. Мы условились, что мы с мужем будем дожидаться их в большой средней аллее, наиболее тенистой, и что переменив платье, она придет к нам с великим князем.
   Она пришла через четверть часа с ним под руку. На ней был редингот из голубого кашемира {Кашемир -- легкая шерстяная или полушерстяная ткань (Прим. ред.)} и черная касторовая шляпа. Мы сели вдвоем на скамейке, а великий князь с мужем пошли до конца аллеи. Окружавшая нас тишина еще более подчеркивала таинственную беспредельность ночного мрака. Несмотря на отсутствие ветра, в природе чувствуется какое-то дрожание, точно она прислушивается к нашим удовольствием и печалям.
   Мы хранили молчание, свидетельствующее о взаимном доверии, которое с такой прелестью и готовностью дарит дружба. Ищущие друг друга, желающие быть вместе, молчат и тем удовлетворены: это главное чувство жизни сердца и, несмотря на его горячность, нежное внимание может его успокоить.
   Великая княгиня прервала молчание, чтобы живо выразить мне все, что происходило с ней. Казалось, ей не хватало слов... Вдруг поднялся ветер, нагнувший ветки над нашими головами. Она воскликнула:
   -- Благодарю тебя, Господи! Природа согласна со мной!
   Я взяла ее под руку и предложила ей идти навстречу возвращающимся мужчинам. Великий князь предложил нам подождать их в ротонде возле цветника с розами, а сам он хотел отправиться с мужем к Руине {Павильон с башней в конце сада.}, посмотреть, нет ли там воров. Великая княгиня была очень рада опять остаться со мной наедине. Мы вошли в ротонду, открытую со всех сторон, -- ее купол поддерживался колоннами -- и сели на скамейку. Великая княгиня прижалась ко мне и продолжала свой рассказ. Моя душа с жадностью воспринимала каждое слово, выходившее из ее уст. Что за радость -- знакомиться с чистой и молодой душой, способной к восприятию прекрасных и глубоких впечатлений! Никогда я не замечала в великой княгине ни мелочных мыслей, ни заурядных чувств, столь присущих обыденной жизни, которые всем известны и которые можно предугадать заранее. Если бы ее душа и сердце могли бы излиться на груди того, кто должен был бы ее понимать, сколько добродетелей и чудных качеств открылось бы ему!.. Но никогда не понятая, непризнанная, всегда отталкиваемая, она была обречена на самые жестокие жертвы, обладая при этом благородной душой, самым чувствительным сердцем и самым живым возвышенным воображением.
   Никто не испытал столько бедствий, сколько она. И все же ее душа, более сильная, чем страсти, разорвала темное покрывало, скрывающее истину; она изливала тот чистый свет, который сияет даже во мраке, как тот маяк, который ни грозы, ни бури не могут погасить и который находится в глубине нас самих...
   Но возвратимся в ротонду. Уже прошло некоторое время, на часах пробило одиннадцать; ночь становилась темнее, было уже поздно; великий князь не приходил за нами и, несмотря на прелесть разговора с моим божеством, порученным моим заботам, и желание оставаться с ней, я начинала бояться, что нас мог застать там какой-нибудь пьяница или слишком любопытный человек... Наконец, пришел великий князь, мы направились домой, поужинали и разошлись позднее, чем обыкновенно.
   На следующий день я рано отправилась погулять в английский сад; я приказала моему арапу принести мне туда камеру-обскуру {Оптический прибор в виде ящика, в передней стенке которого имеется небольшое отверстие; проходящие через отверстие лучи света дают на противоположной стенке обратное изображение предмета, находящегося снаружи (Прим. ред.)}, подаренную мне императрицей; я поставила ее против колоннады на другой стороне озера, чтобы срисовать прелестный вид. Озеро было широко, и я была на очень выгодном для перспективы расстоянии. Эта камера-обскура была велика и удобна; туда можно было почти войти до пояса и хорошо упереться руками. Я принялась за работу.
   В это время графиня Браницкая проходила на противоположном берегу. Она увидала мой аппарат и не могла понять, что такое она видит; она остановилась и стала осматривать четырехугольный предмет, зеленую занавеску, спускавшуюся до земли, и спросила у своего лакея, глупого, но самоуверенного человека, что это такое, по его мнению. Последний отвечал не колеблясь:
   -- Это госпожа Эстергази лечится электричеством.
   Графиня обошла кругом озера, подошла ко мне и пересказала мне глупую выдумку своего лакея. Мы обе много смеялись; потом она рассказала об этом государыне, которую это тоже весьма позабавило.
   Однажды вечером великий князь попросил позволения у ее величества остаться у себя дома. Позвали Дитца со скрипкой и трех других превосходных музыкантов для исполнения квартетов. Когда этот маленький концерт окончился, великая княгиня приказала мне следовать за ней в ее внутренние апартаменты.
   -- Уже давно, -- сказала она мне, -- хотела я вам показать нечто вроде дневника, который я хочу послать матери при верной оказии. Я не хочу его отправлять, не показав вам и не услышав ваше мнение. Останьтесь здесь (мы были в спальне), я сейчас принесу его, а вы судите с вашей обычной искренностью.
   Она вернулась, мы сели около камина; я прочла тетрадку и бросила ее в огонь. У великой княгини вырвалось резкое движение, потом на лице ее отразилось удивление.
   -- Что вы делаете? -- сказала она с легким раздражением в голосе.
   -- То, что я должна, ваше высочество. Эта рукопись обладает всей прелестью стиля и искренним доверием дочери к своей матери; но когда принцесса -- ваша мать -- прочтет его, находясь на расстоянии восьмисот лье от вас, она будет сильно встревожена. Каким образом вы сможете ее тогда успокоить? Вы посеете в ее душе смятение и боль. Большая разница -- говорить или писать. Иногда одного слова в письме достаточно чтобы смутить человека, который вас любит.
   Великая княгиня согласилась со мной с трогательной грацией и сказала мне многое, что тронуло мое сердце.
   Эта тетрадка была отражением души, откровенно изливающейся на груди любимой матери и из самых благородных побуждений и неуверенности в себе преувеличивающей опасности. На ее стиле заметно отразился характер образования Елизаветы. История была все время ее любимым чтением. Изучение души человеческой помогает нам познать и судить и самих себя. Благородство ее характера в соединении с твердыми принципами располагало ее к снисходительному отношению к другим и большой строгости к себе самой.
   Одной из причин, побудивших меня уничтожить эту рукопись, было желание лишить возможности великую княгиню перечитывать ее: ей необходима была поддержка против трогательного недоверия к своим силам, которое способно было довести ее до уныния.
   Императрица никогда не объявляла заранее о своем отъезде из Царского Села. Она отправлялась обыкновенно в тот момент, когда этого меньше всего ожидали, что было причиной недоразумений, забавлявших ее. Однажды разнеслась весть, что ее величество сегодня выезжает куда-то в карете, и это очень всполошило всех, кто имел честь возвращаться с государыней в Петербург в ее карете. Граф Штакельберг был особенно заинтригован этим известием и приказал своему лакею укладываться. Ее величество села в шестиместную карету и оказала мне честь, пригласив меня туда вместе с Протасовой, Зубовым, генерал-адъютантом Пассеком и графом Штакельбергом. Она отдала заранее распоряжение кучеру, который повез нас сначала на обыкновенную прогулку, а потом свернул на дорогу в город. Граф Штакельберг сделал было знак Пассеку, что он, мол, не ошибся и угадал, но в ту же самую минуту кучер своротил с большой дороги и въехал в лес. Все эти повороты взад и вперед совершенно сбили с толку графа Штакельберга и он не знал, что и подумать. Мое присутствие его должно было разубедить: я никогда не возвращалась в город с ее величеством. Наконец, спокойно вернулись во дворец; граф Штакельберг не нашел своего лакея, который уже уехал вместе с вещами. Пришлось послать за ним вдогонку, что сильно смутило графа. Это удалось с большим трудом, все это очень позабавило государыню и все общество.
   Так как было уже поздно, государыня сейчас же удалилась к себе. Я же последовала за их императорскими высочествами в их апартаменты и ушла оттуда только в одиннадцать часов. Около полуночи, когда я собиралась ложиться, мне принесли записку от великой княгини, которая просила меня от своего имени и от имени великого князя прийти как можно скорее к ним, так как они хотели мне что-то сообщить. Я приказала своему арапу взять фонарь и следовать за мной. Ночь была темная и теплая; я шла по большому двору и коридорам дворца; повсюду царило глубокое молчание. Только часовые кричали: "Кто идет?" У меня был вид искательницы приключений. Проходя по террасе мимо маленькой лестницы, ведущей в комнаты ее величества, я увидала стоявший там пикет. Офицер посмотрел на меня с удивлением. Я подошла к маленькому входу, как мне было приказано, где меня дожидался камер-лакей великой княгини и провел меня в ее кабинет. Минуту спустя она пришла вместе с великим князем. На ней был надет шлафрок и ночной чепец, а на великом князе -- сюртук и туфли. Они стали спрашивать моего совета по поводу разных незначительных вещей, которые они могли бы отложить до утра следующего дня и тем избавили бы меня от сплетен и намеков моих надсмотрщиков, а так с этих пор -- более, чем когда-либо, -- я стала считаться интриганкой и себе на уме. Но великий князь настаивал, что только я одна могла разрешить их спор. Примирив их, я возвратилась домой в час ночи.
   Через несколько дней, утром, императрица уехала из Царского Села. Мы все были на лужайке за оградой, чтобы посмотреть, как будет проезжать государыня. Их императорские высочества оставались еще на сутки; я вернулась в город с ними. Отъезд императрицы огорчал всех: угольщики, водовозы, весь народ, живший в Царском Селе, бежал за ее каретой и плакал.
   

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1795-1796

I. Возвращение в Санкт-Петербург.-- Рождение дочери.-- Новая дружба.-- Графиня Шенбург.-- Приезд принцесс Кобургских.-- Помолвка великого князя Константина.-- Мадам Виже-Лебрен.-- Переворот в туалетах. II. Брак великого князя Константина.-- Странности его характера.-- Великая княгиня Анна.-- Князья Чарторыйские.-- Александровский дворец.-- Великая княгиня Елизавета.-- Новая любовь.-- Братья Чарторыйские и две великие княгини.-- Новая Элоиза.-- Интриганка высшего полета.-- Княгиня Радзивилл. III. Рождение великого князя Николая.-- Выходки великого князя Константина.-- Неудачное сватовство.-- Король Шведский и великая княгиня Александра.-- Нездоровье императрицы.-- Мрачные предчувствия.-- Последний бал при Дворе Екатерины.

I.

   Немного времени спустя после возвращения в город великая княгиня Елизавета Алексеевна заболела лихорадкой и вдобавок захворал серьезно мой муж, что увеличило мое беспокойство. Великий князь Александр навещал его почти каждое утро, и я предлагала ему завтрак. В четыре часа я отправлялась в Таврический дворец и оставалась там около великой княгини до восьми часов. Однажды вечером я нашла ее в худшем положении, чем обычно. Она пересиливала себя, боясь, что я уйду, когда она заснет. Я умоляла ее лечь на кушетку и заснуть, обещая ей не уходить. Она согласилась при условии, что я сяду рядом с ней, чтобы она могла проснуться, если бы я захотела встать.
   Я с удовольствием смотрела, как она спит. Ее сон был покоен, и я наслаждалась тем, что она успокоилась и отдыхала. Я жалею о тех, кто не испытывал этих мгновений искренней и чистой нежности, этого деликатного чувства, которым наслаждаются молча и для которого, как кажется, не хватает сердца. Оно отвечает душе; нежные заботы и деятельное попечение увеличивают это чувство. Я смею сказать, что всегда питала к великой княгине чувство материнской привязанности. Уверенность в ее дружбе и добром отношении ко мне увеличивали эту привязанность. У меня не было ни сомнений, ни недоверия, я не встречала препятствий; взаимное общение, существовавшее между нами, и постоянные встречи придавали нашей дружбе простой и естественный ход.
   Я невольно возвращаюсь к этому предмету, пытаясь изложить мои воспоминания. У меня нет воспоминаний ни более трогательных, ни более глубоких, чем те, которые относятся к великой княгине. Это самое замечательное время в моей жизни; оно оказало влияние на все последующее мое существование. Вскоре сцена должна была измениться; появились новые действующие лица; непредвиденные обстоятельства и печальные события повергли меня в горе. Я останусь наедине со своим сердцем, и такой я хотела бы остаться в этом рассказе...
   Великая княгиня выздоровела, мой муж поправился, и я перешла к своему обычному образу жизни. В то время говорили о приезде герцогини Кобургской с дочерьми и о браке великого князя Константина. Было дано несколько балов в Таврическом дворце.
   Двор перебрался в Зимний дворец. Несмотря на то, что момент разрешения от бремени был еще далек, я чувствовала себя нехорошо. Доктора приказали мне сидеть дома: это была необходимая предосторожность. Графиня Толстая также была беременна и должна была родить раньше меня. Она родила сына и, несмотря на свое нездоровье, я ухаживала за ней некоторое время. Как только она поправилась, она приехала ко мне на три недели и присутствовала при моих родах, окончившихся очень удачно и бывших 22-го ноября. У меня родилась дочь, к счастью, оставшаяся в живых.
   Я не могу обойти молчанием мою дружбу с прелестной женщиной -- графиней Шенбург, дочерью господина Сиверса. Она приехала около года тому назад с матерью из Дрездена. Графиня Толстая познакомилась с ней во время своего путешествия. Я видела графиню Шенбург раньше, когда ей было четырнадцать лет, и она ненадолго приезжала в Петербург. Ее мать была хорошо знакома с моей и привезла ко мне свою дочь. С самого первого момента нашего знакомства графиня Шенбург почувствовала ко мне необычайное влечение, о чем она мне часто говорила потом. Это было одно из редких существ по своему уму, душе и чистоте сердца. Она великолепно знала пять языков и музыку, артистически рисовала, была чувствительна, обладала горячностью и прямодушием совершенно честного человека. Она делила свое время между мной и графиней Толстой, сдерживая живость дружеских чувств по отношению ко мне из боязни обидеть графиню Толстую. Про нее можно было сказать, что главное качество ее сердца состояло в деликатности. Она ухаживала за мной во время моих родов.
   Я была счастлива, насколько это возможно. Муж и обе подруги не оставляли меня. Великая княгиня выказывала мне искреннее участие и часто писала мне. Моя маленькая дочка прекрасно себя чувствовала. Это спокойствие, проистекавшее из уверенности в счастье, возвращало мне силы.
   Через месяц после моих родов графиня Толстая, находясь наедине со мной, сказала:
   -- Вот прошло уже два дня, как великая княгиня не посылала к вам. Я отправлюсь к ней на минуту известить ее о вас, а вам передать о ней.
   Она уехала. Через четверть часа мне принести от великой княгини записку, полную самой нежной привязанности. Я отвечала ей со всей силой моей любви к ней. Едва я отправила ответ, как приехала Толстая, крайне недовольная.
   -- Это невероятно, -- сказала она мне, -- если бы я не заговорила о вас с великой княгиней, я думаю, она и не спросила бы, как вы себя чувствуете!
   Я улыбнулась и показала записку, которая была для меня дороже всякого сокровища. Графиня Толстая не могла прийти в себя от удивления. Горячо чувствующее сердце всецело отражается в сердце того, кого оно любит. Великой княгине не было надобности говорить обо мне; ей достаточно было думать обо мне, чтобы быть уверенной, что и я о ней думаю.
   Так как я появилась при Дворе только в январе, я не была свидетельницей ни приезда принцесс Кобургских в октябре месяце, ни их отъезда, ни миропомазания и помолвки принцессы Юлианы с великим князем Константином; но одна особа {Т.е. великая княгиня Елизавета Алексеевна (Прим. ред.)}, вполне достойная доверия и присутствовавшая при всем этом, сообщила мне подробности, описываемые мною здесь.
   Герцогиня Кобургская приехала в Петербург вместе с тремя дочерьми: принцессой Софьей, принцессой Антуанеттой -- впоследствии она была замужем за принцем Александром Вюртембергским и провела большую часть своей жизни в России, и с принцессой Юлианой. Они появились в первый раз на одном из концертов в Эрмитаже. Императрица и Двор отправились туда раньше и придворные из любопытства стояли толпой у дверей, через которые должны были войти иностранные принцессы. Наконец, они появились, и смущение, испытываемое бедной герцогиней, попавшей к самому большому и блестящему из европейских Дворов, сделало еще менее благородными ее и без того мало изящные манеры. Три девушки тоже были очень смущены, но все они более или менее хорошо владели собой. Молодость уже сама по себе может вызвать к себе участие.
   Впрочем, это смущение скоро прошло, в особенности у младшей, которая через два дня после первого появления на балу в Эрмитаже подошла к великой княгине Елизавете, взяла ее за кончик уха и сказала ей по-немецки ласкательное слово, в переводе означающее: душенька. Эта наивность удивила великую княгиню, но доставила ей удовольствие. В общем, приезд и пребывание принцесс в Петербурге были очень приятны великой княгине. Прошло слишком мало времени, как она покинула свою родину и семью, чтобы она перестала скучать о них, и хотя приехавшие принцессы нисколько не напоминали ей родных, все-таки она могла, по крайней мере, говорить с ними о массе мелочей, о которых можно беседовать только с соотечественниками, и слышать от них выражения, которые напоминали ей детство.
   Во время пребывания принцесс Кобургских в Петербурге было много праздников и балов, и между прочим, был дан большой бал-маскарад при Дворе, памятный для великой княгини Елизаветы тем, что единственный раз государыня выразила ей свое неудовольствие. Известная мадам Виже-Лебрен80 незадолго перед этим приехала в Петербург. Ее наряды, костюмы на ее портретах и картинах произвели революцию во вкусах. В то время начинал утверждаться вкус к античному, и графиня Шувалова, способная к детским увлечениям всем, что было ново и шло из-за границы, уговорила великую княгиню Елизавету Алексеевну заказать себе платье для бал-маскарада по рисункам мадам Виже-Лебрен. Великая княгиня охотно и легкомысленно уступила, не подумав, понравится ли это или нет государыне, полагая, что графиня Шувалова не может предложить ничего такого, что было бы неугодно ее величеству. Туалет был придуман и исполнен мадам Виже-Лебрен, и великая княгиня появилась на балу довольная и уверенная в одобрении, которое вызовет ее костюм.
   Придворные великих князей и лица, принадлежащие к большому Двору государыни, отправлялись на подобные балы отдельно, так что великий князь Александр с супругой давно уже были на балу, когда они встретили в одной из зал императрицу. Великая княгиня Елизавета подошла к ней, чтобы поцеловать руку, но государыня молча посмотрела на нее и не дала ей руку, что поразило великую княгиню. Она скоро догадалась о причине этой строгости и жалела о той легкости, с которой она согласилась заплатить дань модному увлечению. На следующий день императрица сказала графу Салтыкову, что она была очень недовольна туалетом великой княгини, и потом обходилась с ней холодно в продолжение двух или трех дней.
   У императрицы было решительное отвращение ко всему преувеличенному и претенциозному, и она высказывала это при всяком удобном случае; было вполне естественно, что она была шокирована, увидев признаки этих двух неприятных недостатков в своей внучке, которую она любила во всех отношениях и желала, чтобы она служила примером для других.
   Герцогиня Кобургская не сумела снискать расположения государыни. Ее величество редко приглашала ее в свой интимный круг, и по истечении трех недель стали торопить великого князя Константина сделать выбор.
   

II.

   Я думаю, что ему было бы приятнее не делать никакого выбора, так как он вовсе не хотел жениться. Но, наконец, он решился и остановился на принцессе Юлиане. Эта бедная молодая принцесса вовсе не казалась довольной судьбой, ожидавшей ее. Едва просватанная за великого князя Константина, она подверглась грубостям с его стороны и в то же время нежностям, которые одинаково были оскорбительны. Спустя 8--10 дней после помолвки великого князя Константина и принцессы Юлианы герцогиня Кобургская уехала с двумя старшими дочерьми, так что ее пребывание в целом длилось не более четырех-пяти недель.
   Принцесса Юлиана была отдана на попечение госпожи Ли-вен81, воспитательницы великих княжен. Частью она брала уроки вместе с ними, также вместе с ними обедала, а затем покидала их; и при этом с ней обращались так строго, как она к этому до сих пор не привыкла. Она утешалась от этого временного стеснения с великим князем Александром и великой княгиней Елизаветой. Последняя отдавала ей все время, которая она могла уделить, и между ними вполне естественно завязалась дружба. В середине зимы великий князь Константин приходил завтракать к своей невесте ежедневно в шесть часов утра. Он приносил с собой барабан и трубы и заставлял ее играть на клавесине военные марши, аккомпанируя ей на этих шумных инструментах. Это было единственное изъявление любви, которое он ей оказывал. Иногда он ей выламывал руки, кусал ее, но это было только прелюдией к тому, что ее ожидало после свадьбы.
   В январе месяце я появилась при Дворе и была представлена принцессе Юлиане. Ее свадьба с великим князем Константином Павловичем состоялась в феврале 1796 года. Она получила имя великой княгини Анны Федоровны. В день свадьбы был большой бал и иллюминация в городе. Их поместили в Мраморном дворце, находившемся недалеко от Зимнего дворца на берегу Невы. Императрица подарила Мраморный дворец великому князю Константину. Думали, что для него будет устроен Шепелевский дворец, примыкавший к Зимнему; но его поведение, когда он почувствовал себя на свободе, доказало, что за ним был нужен строгий надзор. Немного спустя после свадьбы он забавлялся в манеже Мраморного дворца тем, что стрелял из пушки, заряженной живыми крысами. И государыня, возвратясь в Зимний дворец, поместила его в боковых апартаментах Эрмитажа.
   Великой княгине Анне было тогда четырнадцать лет; у нее было очень красивое лицо, но она была лишена грации и не получила надлежащего воспитания; она была романтична, что становилось еще опаснее от полного отсутствия принципов и образования. Она обладала добрым сердцем и природным умом, но постоянно подвергалась опасностям, потому что у нее не было ни одной из тех добродетелей, которые побеждают слабости. Ужасное поведение великого князя Константина еще более сбивало ее с толку. Она стала подругой великой княгини Елизаветы, которая была бы способна возвысить ее душу, но обстоятельства и ежедневные события, все более и более тягостные, едва давали великой княгине Анне Федоровне возможность прийти в себя.
   Я должна бы раньше упомянуть о приезде двух братьев князей Чарторыйских82. К несчастью, они играли слишком заметную роль, чтобы не упомянуть их в моих Воспоминаниях. Они часто приходили ко мне. Старший был сдержан и молчалив, у него был изящный вид, серьезное лицо и выразительный взгляд. Это был человек, способный возбудить страсть. Младший был очень оживлен, горяч и имел много французского в манерах. Великий князь Александр сразу очень привязался к ним. Спустя несколько месяцев после их приезда они были назначены камер-юнкерами. Императрица отличала их ради их отца, который был одним из замечательных людей своей страны. Поляк до мозга костей, он не мог к нам хорошо относиться. Ее величество старалась покорить его, обращаясь хорошо с его детьми.
   Двор переехал в Царское Село. Великие княгини все более сближались друг с другом. Их дружба пока еще не оказывала влияния на отношение великой княгини Елизаветы ко мне. Наоборот, она даже хотела, чтобы ее невестка подружилась со мной, но это было невозможно. Характер великого князя Константина не допускал никакого сближения с его женой, а полнейшая противоположность, которую я находила между нею и прелестной, как ангел, великой княгиней Елизаветой, не поощряла меня к этому.
   Великий князь Александр с каждым днем все более тесно сближался с князьями Чарторыйскими и молодым графом Строгановым83, другом старшего из братьев. Он больше не расставался с ними. Общество молодых людей, окружавших великого князя, вовлекло его в предосудительные связи. Князь Адам Чарторыйский, ободренный особой дружбой великого князя и приближенный к великой княгине Елизавете, не мог смотреть на нее, не испытывая чувства, которые в самом зародыше должны были бы погасить начала нравственности, благодарность и уважение.
   Великий князь и его Двор перебрались 12 июня в Александровский дворец, который государыня построила для своего внука. Дворец был очень красив и перед ним был разбит большой регулярный сад, примыкавший к английскому парку. Перед окнами великой княгини находился цветник, окруженный железной решеткой с маленькой калиткой, через которую был ход в ее внутренние апартаменты. За несколько дней перед переездом государыня подозвала меня (это было на одном из маленьких балов в воскресенье) и сказала мне:
   -- Сделайте мне удовольствие, передайте вашему мужу, чтобы он распорядился расстановкой мебели в Александровском дворце: он совсем закончен. Мне хотелось бы, чтобы великий князь вступил во владение им вместе со своим Двором. Выберите себе помещение, какое вам больше понравится и где вы будете ближе к великой княгине Елизавете. Я надеюсь, что она довольна мною: я делаю все возможное, чтобы ей угодить. Я ей дала самого красивого молодого человека во всей моей империи.
   Ее величество остановилась на минуту, потом прибавила:
   -- Скажите мне, вы их видите постоянно, действительно ли они любят и довольны друг другом?
   Я отвечала чистую правду, что они кажутся счастливыми. Тогда они еще были счастливыми, насколько это было возможно для них. Императрица положила свою красивую руку на мою и сказала мне с волнением, все перевернувшим во мне:
   -- Я знаю, графиня, что не в вашем характере ссорить супругов. Я вижу все, знаю больше, чем об этом думают, и мое благоволение к вам неизменно.
   -- Ах, -- отвечала я, -- то, что Ваше Величество только что сказали мне, дороже для меня всех драгоценностей мира, и я могу поклясться, что употреблю всю свою жизнь, чтобы быть достойной этого мнения, которое дороже для меня, чем сама жизнь.
   Я поцеловала ей руку; она встала, говоря:
   -- Я покидаю вас; мы слишком хорошо понимаем друг друга, чтобы нам играть роли.
   Во время этого разговора князь Алексей Куракин находился напротив. Он подошел пригласить меня потанцевать полонез.
   -- Можно быть уверенным, кузина, -- сказал он, -- что с вами милостиво обращаются.
   Я ничего не отвечала и почти не слышала, что он мне говорил. Я передала мужу приказания ее величества. Он занялся устройством всего, и три дня спустя мы жили в новом помещении.
   Я позволю себе привести здесь одну мысль. Самая ужасная клевета сумела уверить некоторых несчастных, готовых поверить всему дурному, что императрица поощряла страсть Зубова к великой княгине Елизавете, потому что, дескать, у ее внука не было детей, а она желала этого во что бы то ни стало. Только что приведенный мною разговор, бывший 9 июня 1796 года, мне кажется совершенно достаточным, чтобы опровергнуть эту ужасную ложь. Скажу даже больше: ее величество сама говорила с Зубовым в конце 1795 года по поводу его непристойных чувств к великой княгине и заставила его совершенно переменить свое поведение. Когда мы опять переехали в Царское Село, не было больше ни прогулок, ни томных взглядов, ни вздохов. Графиня Шувалова на некоторое время осталась без дела, и мы прозвали ее тогда: Impressario in angustia -- "Импрессарио в затруднении". Это было название одной оперы Чимарозо.
   Великий князь Александр и великая княгиня Елизавета были очень довольны своим дворцом. Мои комнаты находились над апартаментами великой княгини, и так как середина строения выдвигается полукругом, она могла разговаривать со мной, находясь у последнего окна перед углом. Однажды после обеда мы устроили шутку: она осталась у своего окна, а я подошла к своему, и мы долго разговаривали. В это время великий князь и мой муж играли на скрипках в моей гостиной. Тогда еще между всеми нами царствовала гармония и все было в согласии.
   Князья Чарторыйские обычно ежедневно приходили ко мне, но через несколько недель картина переменилась. Великий князь сделался неразлучен со своими новыми друзьями. Великая княгиня Анна Федоровна каждое утро приходила за великой княгиней Елизаветой, чтобы идти гулять в саду, а я гуляла с графиней Толстой, помещение которой было рядом с моим. В этом году она получила позволение государыни посещать ее вечера.
   Великий князь Александр Павлович день ото дня становился все холоднее в обращении со мною; князья Чарторыйские почти не заглядывали ко мне; чувства князя Адама занимали всех. Его брат Константин влюбился в великую княгиню Анну Федоровну, которая также была благосклонна к нему. Эта смесь кокетства, романов и заблуждений ставила великую княгиню Елизавету в тяжелое и затруднительное положение. Она замечала перемену в своем муже; каждый вечер она была вынуждена терпеть в своем семейном кругу присутствие человека, явно влюбленного в нее, со всеми внешними признаками страсти, которую, как казалось, великий князь поощрял, доставляя князю Адаму возможность видеть великую княгиню. Ее невестка делала ее поверенной своей души и сердца и, когда Елизавета Алексеевна пыталась противодействовать и спасти ее от самой себя, великая княгиня Анна Федоровна начинала плакать, говорила о тирании своего мужа, и жалость брала верх над рассудком.
   Однажды ее величество объявила их императорским высочествам, что она посетит их после обеда в их новом помещении. Был подан изысканный и великолепный десерт под колоннадой, представляющей собой нечто вроде гостиной, открытой с одной стороны, а с другой, против сада, огражденной двойным рядом колонн. Оттуда был обширный и прекрасный вид. После десерта возвратились во внутренние апартаменты. Государыня села между мною и великой княгиней и сказала:
   -- Я прошу у вас позволения, madame la grande duchesse, разрешить этим господам посмотреть ваши апартаменты.
   Так как это было в воскресенье, то было много придворных и между прочими -- вице-канцлер граф Остерман и граф Морков84. Великая княгиня сделала утвердительный знак головой и посмотрела на меня, желая дать мне понять, что она находится в затруднении. Она нагнулась за спиной государыни и сказала мне:
   -- Книга на туалетном столе.
   Я тотчас же поняла, что надо убрать с виду томик Новой Элоизы86, одолженный графиней Шуваловой двум великим княгиням. Накануне этого дня великая княгиня Елизавета позвала меня к себе утром; у нас был с ней интересный разговор в ее кабинете. Затем она провела меня в свою уборную, где я увидала эту книгу, по поводу которой я осмелилась сделать некоторые замечания, выслушанные ею, по обыкновению, милостиво. Поэтому я очень легко поняла, что она хотела, и без колебаний попросила государыню позволить мне лично показать гостям помещение великой княгини.
   Государыня одобрила это, и я спустилась с быстротой молнии, опередила общество и спрятала книгу. Этот вечер доставил мне большое удовольствие; во время десерта великая княгиня сообщила мне одно место из письма принцессы -- ее матери, которая оказала мне честь написать по моему адресу очень много ласкового.
   Каждый день, казалось, порождал с собой новые опасности; я очень страдала, наблюдая все, чему подвергалась великая княгиня. Я жила над ее комнатами и видела, как она выходила из дому и возвращалась, а также видела, что и великий князь довольно регулярно приводил каждый вечер к себе ужинать князя Чарторыйского. Только один Бог читал в моей душе. Однажды более обыкновенного обеспокоенная всем, что происходило на моих глазах, я, вернувшись с вечера у государыни, переменила платье и уселась у окна, находившегося над апартаментами великой княгини. Высунувшись наружу, насколько это было возможно, я увидала кусочек белого платья великой княгини, освещенного луной, лучи которой падали в наши комнаты. Я видела, как великий князь возвратился со своим другом, и предположила, что великая княгиня сидит одна в своем кабинете. Я накинула на плечи косынку и спустилась в сад. Подойдя к решетке цветника, я увидала ее одну, погруженную в печальные размышления.
   -- Вы одни, ваше высочество? -- спросила я.
   -- Я предпочитаю быть одной, -- отвечала она, -- чем ужинать наедине с князем Чарторыйским. Великий князь заснул у себя на диване, а я убежала к себе и вот предаюсь своим далеко не веселым мыслям.
   Я страдала от невозможности находиться около нее; имея право не покидать ее, я не могла войти в ее комнату. Мы проговорили с ней больше четверти часа, и я вернулась к своему окошку.
   Я становилась настоящей помехой для великого князя. Он знал мои чувства и был вполне уверен, что я не одобряла его. Князь Чарторыйский с удовольствием видел, что великий князь все более препятствовал моим сношениям с его женой. Он отлично знал, что я не возьмусь помогать ему, и очень старался поссорить меня с великим князем. Мой муж осмелился сделать великому князю замечание относительно его поведения и ущерба, который он наносит репутации своей жены. Это только еще более восстановило его против меня. Я решилась молчать и страдать молча.
   Однажды утром, когда мы сидели за клавесином с графиней Толстой, я услыхала, как дверь тихо отворилась, в комнату вошла, или, вернее сказать, влетела великая княгиня. Она взяла меня за руку, увела меня в мою спальню, заперла дверь на ключ и с плачем бросилась в мои объятия. Я не буду пытаться передать, что во мне происходило. Она собиралась что-то сказать мне, как вдруг постучали в дверь, крича, что приехала из деревни моя мать повидаться со мной. Великая княгиня была очень огорчена этой помехой и сказала мне несколько слов, которые я никогда не забуду. Потом она вытерла слезы, вышла в гостиную, была насколько возможно приветлива с моей матерью, напоила ее чаем и все с таким видом, как будто она нарочно пришла, чтобы оказать ей честь и угостить ее завтраком: таков был ангельский характер этой великой княгини. Несмотря на молодость, она с деликатностью скрывала свои собственные чувства, когда они могли стеснить других, и ее доброта всегда брала верх.
   В этом году в Царское Село приехало новое лицо: полька, княгиня Радзивилл86. Она была представлена императрице и последняя хорошо приняла ее, в то же время ни на что не соглашаясь из того, что она просила. Ее претензии были "скромны": она хотела быть назначенной опекуншей одного молодого князя Радзивилла без всяких прав на это, -- конечно, желая завладеть его состоянием -- и получить портрет, то есть быть назначенной статс-дамой. Несмотря на свои пятьдесят лет, она сохранила еще свежесть и оставалась восторженной поклонницей искусства, о котором высказывалась очень оригинально. В обществе она была очень занимательна и имела добродушный вид, так что все были с ней в хороших отношениях. Низко пресмыкаясь при Дворе, она приправляла свою речь такой оригинальностью, что это не казалось уже таким шокирующим, как это вышло бы у всякого другого. Я не буду говорить о ее нравственности, которая слишком хорошо известна: она отчасти для удовольствия, отчасти по влечению давно уже пренебрегала общественными приличиями, и говорила про своего мужа, что он, как страус, воспитывает чужих детей. Государыня иногда забавлялась ее остроумием и восторженностью, но низость княгини ей часто надоедала.
   Я вспоминаю, что однажды, находясь у колоннады, Радзивилл зашла так далеко в своей низости, что ее величество была шокирована и дала ей косвенный урок, обращаясь к маленькой английской левретке, подаренной ей герцогиней Нассауской. Это была очень красивая собачка, которая очень ластилась, но ревновала других собак. Ее звали Пани -- польское слово, в переводе означающее "сударыня".
   -- Послушайте, Пани, -- сказала ей императрица, -- ты знаешь, что я тебя прогоняла всегда, когда ты заискиваешь: я не люблю низости.
   С княгиней Радзивилл была одна из ее дочерей, прелестная особа, ни в чем на нее не похожая. Это была олицетворенная доброта и разум. Она часто страдала от экстравагантностей матери. Ее величество пожаловала ей шифр {Шифр -- бриллиантовый вензель императрицы или великой княгини, прикалываемый с бантом к ленте, надеваемой через плечо; давался фрейлинам и статс-дамам. (Прим. ред.)} фрейлины, а ее два брата были назначены камер-юнкерами. У нее было очень слабое здоровье и она умерла в Петербурге после очень недолгой болезни, через несколько дней после смерти государыни. В бреду она беспрестанно повторяла, что императрица приходила за ней. Я поехала к ее матери, думая найти ее в отчаянии, но она избавила меня от изъявлений сострадания и участия, выразить которые я приехала, и у меня осталось только сожаление, что я не увижу больше Христины, достойной другой матери.
   

III.

   Двадцать пятого июня в пять часов утра я была разбужена пушечными выстрелами, возвещавшими о разрешении от бремени великой княгини Марии Федоровны. У нее родился сын, названный Николаем {Будущий император Николай I. (Прим. ред.)}. Она разрешилась в Царском Селе. Государыня не спала всю ночь возле нее и была крайне рада, что у нее стало одним внуком больше. Через неделю назначили крестины, и великий князь Александр Павлович стал восприемником своего брата.
   Через некоторое время случилось событие, глубоко огорчившее ее величество. На одном из воскресных балов госпожа Ливен, воспитательница великих княжон, попросила у государыни позволения говорить с ней. Она посадила ее рядом с собой, и госпожа Ливен сообщила ей о случае жестокости, проявленной великим князем Константином по отношению к одному гусару. Он с ним ужасно обошелся. Этот жестокий поступок был совершенной новостью для императрицы. Она тотчас же позвала своего доверенного камердинера и велела ему собрать возможно полные сведения относительно этого случая. Тот возвратился, подтверждая доклад госпожи Ливен. Государыня до того была взволнована этим, что чуть не сделалась больна. Я узнала потом, что когда она возвратилась в свою комнату, с ней случилось нечто вроде апоплексического удара. Она написала великому князю Павлу, сообщая ему обо всем случившемся и прося наказать своего сына, что он и сделал очень строго, хотя и не так, как бы следовало. Потом государыня распорядилась посадить великого князя Константина под арест.
   В следующее воскресенье государыня, хотя и не совсем хорошо себя чувствовала, приказала великому князю Александру дать у себя бал, произведший на меня очень грустное впечатление. Нездоровье императрицы беспокоило меня. В глубине души у меня были смутные и мрачные предчувствия, к несчастью, слишком скоро оправдавшиеся. Пригласили и великую княгиню Анну Федоровну, которую великий князь Константин ни за что не хотел отпускать от себя; едва она пробыла на балу полчаса, как он послал за ней, и она уехала почти со слезами.
   Новые проекты и новые надежды занимали умы. Говорили о браке великой княжны Александры Павловны87 со шведским королем. Однажды вечером государыня подошла ко мне и сказала:
   -- Знаете, я очень занята устройством моей внучки Александры. Я хочу выдать ее замуж за графа Шереметева88.
   -- Я слышала об этом, Ваше Величество, -- отвечала я, -- но, говорят, что его родные не согласны.
   Этот ответ показался ей очень забавным.
   Хотя и казалось, что ее величество совершенно поправилась, она все же жаловалась на боль в ногах. Однажды в воскресенье, между церковной службой и обедом, она взяла меня за руку и подвела к окну, выходившему в сад.
   -- Я хочу, -- сказала она, -- построить здесь арку, соединенную с залами колоннады, и воздвигнуть на ней часовню. Это избавит меня от долгого пути, который я принуждена делать, чтобы идти к обедне. Когда я подхожу к амвону, у меня уже больше нет сил стоять... Если я скоро умру, я уверена, что это вас очень огорчит...
   Эти слова, сказанные императрицей, произвели на меня действие, не поддающееся описанию, слезы оросили мое лицо. Ее величество продолжала:
   -- Вы меня любите, я знаю это и тоже вас люблю; успокойтесь. Она быстро отошла от меня; она была растрогана. Я осталась, прислонившись лицом к стеклу, заглушая рыдания.
   Мне казалось, что время летело, как на крыльях. При отъезде из Царского Села мне было печально, как никогда. Внутренний голос в глубине моей души говорил мне: Это было последнее лето, проведенное тобою здесь. За несколько дней перед отъездом великая княгиня Елизавета попросила меня написать ей прощальное письмо. Я никогда не могла понять мотива этой просьбы, еще более опечалившей меня. Все, казалось, подготовлялось к тяжелому исходу. Я повиновалась; она мне прислала в обмен тоже записку, хранящуюся у меня до сих пор.
   По возвращении в город стали громко говорить о приезде шведского короля. Готовились к празднествам и удовольствиям, скоро обратившимся в скорбь и плач.
   Король приехал вскоре после того, как Двор возвратился в город. Он был под именем графа Гага и остановился у своего посланника барона Штеддинга. Его первая встреча с императрицей оказалась очень примечательной; она нашла его именно таким, каким она желала его видеть. Мы были представлены королю в Эрмитаже. Выход их величеств в гостиную был эффектен: они держались за руку и достоинство и благородный вид императрицы нисколько не уменьшали красивой осанки, которую умел сохранить молодой король. Его черный шведский костюм, волосы, ниспадающие на плечи, прибавляли к его благородству рыцарский вид. Все были поражены этим зрелищем.
   Зато герцог Зюдерманландский, дядя короля, далеко не был представителен. Он был невысокого роста, с немного косыми смеющимися глазами, рот у него был сердечком, маленький торчащий живот и ноги как спички. Его движения были быстры и суетливы; у него постоянно был такой вид, что он хочет что-то сделать. Я понравилась ему, и он за мной настойчиво ухаживал везде, где только встречал меня. Государыня очень забавлялась этим. Однажды вечером, в Эрмитаже, когда он любезничал более чем обыкновенно, ее величество подозвала меня и сказала, смеясь:
   -- Знаете пословицу: надо верить только наполовину из того, что говорят: но вашему влюбленному верьте только на четверть.
   Двор находился в это время в Таврическом дворце. Чтобы придать разнообразие вечерам, устроили маленький бал, на который пригласили особ, бывавших в Эрмитаже. Мы собрались в гостиной. Появилась императрица и села рядом со мной. Мы беседовали некоторое время. Дожидались короля, чтобы открыть бал.
   -- Я думаю, -- сказала мне ее величество, -- что лучше начать танцы. Когда король придет, он будет менее смущен, застав все в движении, чем это общество, которое сидит и ждет его. Пусть играют полонез.
   -- Ваше Величество, прикажете мне пойти распорядиться? -- спросила я.
   -- Нет, -- отвечала она, -- я дам знак камер-пажу.
   Она сделала знак рукой, но камер-паж не заметил его, а вице канцлер граф Остерман принял его на свой счет. Старик подбежал со своей длинной палкой так скоро, как мог, и государыня встала, отвела его к окну и серьезно проговорила с ним около пяти минут. Она вернулась потом на свое место и спросила меня, довольна ли я ею.
   -- Я желала бы, чтобы все дамы в С.-Петербурге могли поучиться у Вашего Величества, как деликатно надо обращаться с гостями.
   -- Но как же я могу поступать иначе? -- возразила она.-- Я огорчила бы этого бедного старика, сообщив ему, что он ошибся. Вместо этого, поговорив с ним о погоде, о том о сем, я убедила его, что он действительно был позван мною. Он доволен, вы довольны и, следовательно, я довольна.
   Вошел король. Государыня была приветлива с ним, но соблюдая известную меру и необходимое достоинство. Их величества присматривались друг к другу, пытаясь проникнуть в намерения друг друга. Прошло несколько дней, и король завел разговор о своем желании вступить в брак. Императрица, не высказав согласия, пожелала сначала договориться относительно главных пунктов, а потом уже давать обещание. Переговоры и обсуждения следовали одно за другим; разъезды министров и договаривающихся сторон возбуждали любопытство при Дворе и в городе.
   В большой галерее Зимнего дворца был дан парадный бал. В этот вечер король еще не был осведомлен об отношении к нему великой княжны Александры Павловны, и это очень беспокоило его. На следующий день было большое празднество в Таврическом дворце; я сидела рядом с государыней, и король стоял перед нами. Княгиня Радзивилл принесла ее величеству медальон с портретом короля, сделанным из воска замечательным художником Тончи. Он сделал портрет по памяти, видев короля всего только один раз на балу в галерее.
   -- Очень похож, -- сказала государыня, -- но я нахожу, что граф Гага изображен на нем очень печальным.
   Король с живостью заметил:
   -- Это потому, что вчера я был очень несчастен.
   Благоприятный ответ великой княжны был ему объявлен только утром.
   Когда Двор перебрался в Зимний дворец, было приказано всем придворным и городской знати давать балы. Первый бал состоялся у генерал-прокурора графа Самойлова89. Стояла еще хорошая погода. Многие из гостей, русских и шведов, ждали приезда императрицы на балконе. В тот момент, как показалась ее карета, видели, как пролетела на небе комета и исчезла за крепостью. Это явление природы вызвало много суеверных толков.
   Ее величество вошла в зал. Король был уже там. После первых танцев государыня удалилась в кабинет вместе с королем, туда же были приглашены некоторые из ее приближенных. Сели играть в бостон, и в это время у их величеств произошло первое совещание по поводу брака. Императрица передала королю бумагу и попросила его прочесть потом у себя. Я находилась в большой зале, где танцевали. Императрица позвала меня и приказала мне сесть и занять тех гостей, кто не играл в карты. Вскоре после этого государыня возвратилась вместе с королем в залу. Был подан очень хороший ужин, но государыня не села за стол и очень рано уехала с бала.
   Граф Строганов также дал бал, который императрица почтила своим присутствием. Переговоры относительно брака шли как нельзя лучше, отчего ее величество была очень весела и более любезна, чем обыкновенно. Она приказала мне сесть за ужином против влюбленных и после рассказать ей об их беседе и манере себя держать.
   Король был очень занят великой княжной Александрой Павловной. Они не переставая разговаривали. Когда ужин кончился, государыня позвала меня, чтобы спросить у меня о моих наблюдениях. Я сказала ей, что заботы госпожи Ливен оказались напрасными, что великая княжна совершенно испорчена, так что было больно смотреть, что король не ел и не пил, что они пожирали друг друга глазами. Все эти шутки очень забавляли императрицу.
   На этом вечере она была с веером в руках, чего я раньше у нее никогда не видала. Она держала его так странно, что я не могла удержаться, чтобы не посмотреть с изумлением на нее. Она это заметила.
   -- Мне кажется, -- сказала мне ее величество, -- что вы смеетесь надо мной.
   -- Должна признаться вашему величеству, -- отвечала я, -- что никогда я не видала, чтобы более неловко держали веер.
   -- Не правда ли, -- продолжала она, -- что у меня немного вид Нинет при дворе'0, но Нинет очень пожилой.
   -- Эта рука, -- отвечала я, -- не создана для пустяков; она держит веер, как скипетр.
   Были также балы у австрийского посланника, графа Кобенцеля, и у вице-канцлера графа Остермана на даче.
   Я приведу здесь копию некоторых бумаг, писанных собственноручно императрицей и королем Шведским. Они мне были вручены вскоре после смерти Екатерины II.
   
   "Двадцать четвертого августа шведский король, сидя со мной на скамейке в Таврическом саду, попросил у меня руки Александры. Я сказала ему, что ни он не может просить у меня этого, ни я его слушать, потому что ведутся переговоры о его браке с принцессой Мекленбургской. Он уверял меня, что они уже прерваны. Я сказала ему, что я подумаю об этом. Он попросил меня разузнать, не имеет ли моя внучка отвращения к нему, что я и обещала сделать и сказала, что через три дня дам ему ответ. Действительно, по истечении трех дней, переговорив с отцом, с матерью и с девушкой, я сказала графу Гага на балу у графа Строганова, что я соглашусь на брак при двух условиях: первое, что мекленбургские переговоры будут совершенно закончены; второе, что Александра останется в той вере, в которой она рождена и воспитана. На первое он сказал, что это не подлежит никакому сомнению; относительно второго он сделал все, чтобы убедить меня, что это невозможно, и мы разошлись, оставаясь каждый при своем мнении.
   Этот первый приступ упрямства продолжался десять дней, но все шведские вельможи не разделяли мнения короля. Я не знаю, как им удалось убедить его. На балу у посланника он сказал, что удалил все сомнения, которые возникли в его душе относительно вопроса о религии. И вот, все казалось улаженным. Ожидая, я составила записку No 1, и так как она была у меня с собой в о велик, чтобы вместить всю императорскую фамилию, поэтому Александр с супругой поселились в Архиерейском доме, а Константин -- в Арсенале. Елисавета говорила мне, что никогда не забудет впечатления, произведенного на нее видом Кремля вечером в день приезда. По выходе своем от императрицы, она отправилась к великой княгине Анне и оставила ее только в сумерки. Она была печальна: пребывание в Москве не имело до сих пор для нее ничего привлекательного, а неприятного было достаточно. Все окружавшее не только не восхищало ее воображения, но подавляло и щемило ей сердце. Однако в тот вечер, выходя от своей невестки и садясь в карету, она бросила взгляд на древнюю красоту Кремля, освещенного ярким лунным светом, восхитительно отраженным всеми золочеными куполами соборов и церквей, и испытала мгновение невольного восхищения, воспоминание о котором никогда не изгладилось из ее памяти.
   Два дня спустя была сцена такая же красивая, но еще более эффектная. Император со всей своей свитой присутствовал за вечерней в Страстную пятницу в древней маленькой дворцовой церкви, построенной на одной из самых возвышенных террас, и следовал за крестным ходом и плащаницей по верху большей части кремлевских стен. Вечер был великолепный и тихий, а солнце клонилось к закату, освещая чудную панораму города; звуки колоколов сливались с печальным, торжественным пением процессии. Все были в восхищении, но подобные впечатления бывают еще более глубоки, когда они гармонируют с настроением души.
  

XIII

   Коронационная церемония совершилась пятого апреля, в день Светлого Христова Воскресенья, в Успенском соборе. Посередине храма, напротив алтаря, устроили помост, на котором возвышался императорский трон, а в стороне -- на небольшом от него расстоянии -- был трон императрицы. Справа и слева устроили места для императорской семьи, а вокруг ступени для публики. Павел сам возложил на себя корону, потом короновал императрицу, сняв с себя венец и дотронувшись им до головы своей супруги, на которую тотчас же надели малую корону. После обедни, причастия, миропомазания и молебна император велел прочесть вслух с того возвышения, на котором находился его трон, составленное по его повелению учреждение об императорской фамилии. Этим актом государь установил порядок престолонаследия, из которого исключил лиц женского пола, допуская их к наследованию лишь по пресечении мужской линии. Он предусмотрел в акте случай несовершеннолетия наследника престола, определил положение вдовствующих императриц и великих княгинь, со всеми преимуществами, приличествующими их сану, но и с некоторыми ограничениями. По прочтении акт был положен на престоле в алтаре собора.
   Их величества обедали, сидя на тронах, в большой дворцовой зале, на первом этаже, с готическими сводами и столбами. При входе был помост, откуда смотрели на обед члены императорской фамилии, а по трем остальным сторонам располагались небольшие окна, которые, как и пол, были затянуты красным сукном.
   Это придавало зале совершенно оригинальный вид, но сделало крайне неудобными те балы, которые в ней впоследствии давали. Рядом с возвышением была малая комната, куда подали обед императорской семье, а также польскому королю, который на всех церемониях коронации присутствовал в королевской мантии. После обеда, в ожидании вечерни, их величества отправились к своим молоденьким невесткам, у которых тоже были помещения во дворце, но так неудобно обставленные, что великая княгиня Елисавета, одетая в парадное платье, вынуждена была все послеобеденное время провести сидя на сундуке.
   Во время коронации состоялись значительные пожалования и производства. По этому поводу император сказал великому князю Александру, что ему нравится расположение того к князьям Чарторыйским и хочется сделать им что-нибудь приятное. Великий князь, зная, как его отец расположен ко всему военному, предположил, что выкажет князей в наилучшем свете и защитит их от возможной немилости, если выразит от их имени пожелание поступить на военную службу. И действительно, государь очень хорошо принял эту просьбу и зачислил обоих князей адъютантами: старшего -- к великому князю Александру, а меньшого -- к Константину, и одновременно очень благосклонно разрешил им отпуск в Галицию для свидания с родными. Отпуск считался тогда знаком необычайного благоволения, в особенности в это время года, потому что обычно он дозволялся только осенью. Большинству при дворе это назначение, соединившее князя Адама Чарторыйского по службе с Александром Павловичем, не понравилось, что и повело ко многим дальнейшим событиям.
   Целым состоянием был награжден князь Безбородко. При императоре был камердинер и цирюльник Кутайсов, турок по происхождению, привезенный в Россию еще ребенком и крещенный в православие. Государь сам был его крестным отцом. Во время коронации Кутайсов получил высокий чин. Это быстрое возвышение обратило на себя всеобщее внимание, особенно когда в конце того же года ему дали Аннинскую ленту.
   В понедельник и во вторник на Святой неделе двор присутствовал на службах в различных соборах Кремля, а начиная со среды и на протяжении более двух недель их величества каждое утро, сидя на тронах в большой зале, принимали поздравления. Император находил, что представлявшихся было слишком мало. Мария Феодоровна беспрестанно вспоминала, как ей рассказывала императрица Екатерина о своей коронации, что тогда толпа, целовавшая руку государыни, была так велика, что рука даже опухла, и была недовольна, что на сей раз рука не распухает. Обер-церемониймейстер Валуев, желая сделать приятное их величествам, заставлял одних и тех же людей являться по нескольку раз, под разными наименованиями и в разных должностях. Случалось, что один и тот же человек являлся в тот же самый день то как сенатор, то как депутат от дворянства, то как член того или иного учреждения. Императорское семейство и двор постоянно присутствовали при этих поздравлениях. Государь и государыня восседали на своих тронах. Императорская фамилия со своей свитой находилась от них по правую руку, а различные депутации, равно как и московские дамы, которых тоже заставляли являться по нескольку раз, торжественно подходили к трону, кланялись, поднимались по ступеням, целовали руки их величеств и удалялись.
   Поворот от самого кроткого царствования к царству террора произвел неожиданное действие, объяснимое только тем, что крайности сходятся: когда не дрожали, то шумно веселились. Никогда еще так много не смеялись, никогда так не замечали смешного, но нередко приходилось видеть, как саркастический смех мгновенно сменялся выражением ужаса. Надо признать, что и никогда торжественная церемония не подавала более поводов к смеху, ибо для человека с тонким умом невозможно не заметить смешного, где бы оно ни проявлялось. По своему характеру император преувеличивал значение церемоний*. Он точно удовлетворял долго сдерживаемую страсть и впадал в мелочность. Можно сказать, что иногда Павел был похож на тщеславного простолюдина, которому разрешили сыграть роль государя и, он спешит насладиться удовольствием, пока его у него не отняли. И это, и недостаток чувства собственного достоинства у императрицы, по-детски радующейся своей новой роли, -- все это не ускользало от внимания публики, которая была так напугана новым императором, что не упускала ни одной возможности вознаградить себя шуткой, зачастую довольно меткой. Особенно в этих шутках упражнялись во время поздравлений, о которых я уже упомянула, и, правду сказать, только они помогали переносить скуку и усталость. Придворные кавалеры из свиты великих князей, особенно мой муж и князь Голицын, делали тонкие и забавные замечания насчет публики и всего происходящего, благо их величества сидели далеко, и таким образом немного оживляли эти скучные утренние собрания.
   _______________________
   * Не могу при этом не заметить, что чрезмерная любовь императора Павла к этикету в царствование его сына имела неприятные последствия. Александр, как и все, был смущен крайностями отца и от его внимания не ускользнули ни жалобы, ни шутки на этот счет. При своем вступлении на престол он кинулся в другую крайность, уничтожил, насколько возможно, все мелочи этикета и создал этим много недовольных.
   _______________________
   Состоялось также несколько парадных балов, ставших источником беспокойства для императрицы и Нелидовой. Среди множества московских дам, приезжавших ко двору, было несколько хорошеньких, и между прочими княжны Щербатовы и сестры Лопухины. Последние особенно обратили на себя внимание императора, и он несколько раз заговаривал о них. Утверждают даже, что императрица и Нелидова так этим встревожились, что ускорили отъезд императора из Москвы.
   Павел жил то в Кремле, то во дворце Безбородко, а так как каждый переезд из одного места в другое давал повод к торжественной процессии, их старались устраивать сколь возможно чаще. Двор выезжал также в окрестности Москвы: в монастыри Троицкий и Воскресенский, именуемый также Новым Иерусалимом*, в село Коломенское -- место рождения Петра Великого, в Царицыно, где прелестно расположен царский дворец, и в село Архангельское, которым владел тогда князь Николай Голицын. Император совершал все эти поездки в больших шестиместных, а иногда даже восьмиместных каретах. Дорогой его секретари стоя читали ему доклады о текущих делах, военные рапорты и разного рода всеподданнейшие прошения. Великая княгиня Елисавета, находившаяся в карете императора, рассказывала мне, что часто при этих докладах удивлялась раздражительности Павла, когда ему что-то случайно не нравилось, и той холодной жестокости, с какою он высмеивал несчастных, обращавшихся к нему за помощью. Возможно, что по молодости и неопытности Елисавета и ошибалась насчет действительных мыслей императора, но подобные шутки возмущали ее.
   ______________________
   * Монастырь расположен в прелестной местности, а еще более интересен оттого, что его церковь построена по образцу Иерусалимского храма и в нем представлены все те места, где происходили страсти Христовы
   ______________________
   Итальянская опера и Дворянское собрание, которым их величества сделали честь своим присутствием, обед у польского короля, парадная прогулка в дворцовом саду и участие в публичном гулянье первого мая -- и празднества коронации завершились.
   Ни в одном из праздников, которые давались в это время в Петербурге, я не участвовала. Вместе с графиней Толстой мы оставались в вечном сердечном трауре и не считали себя обязанными ездить на публичные увеселения. Но все же я вынуждена была посетить костюмированный бал, на который все явились не столько по доброй воле, сколько по приказанию полиции. Те, кто отказывался ехать, должны были быть внесены в особый список, и о них доведено было бы до сведения императора. Поэтому и мы с графиней Толстой отправились на этот печальный праздник.
   Бал открылся полонезом, который я привыкла слышать в более счастливые времена. Музыка эта произвела на меня ужасное впечатление: рыдания душили меня. Шумное веселье и празднества особенно тяжелы в горе, вымученная рыбка яснее выражает страдание. Свет был мне противен, смерть была в моем сердце, глаза мои искали ее, как успокоения. Мы вернулись, изнемогая от усталости, точно после тяжелого и опасного путешествия.
   Во время коронации князь Репнин получил письмо от графа Михаила Румянцева, который служил тогда в чине генерал-лейтенанта под командой фельдмаршала Суворова. Граф Михаил был самый ограниченный, но очень спесивый человек, и сверх того сплетник, не лучше старой бабы. Фельдмаршал обходился с ним по его достоинствам; граф обиделся и решил отомстить. В послании Репнину он дал понять, что фельдмаршал возбуждает умы и готовит бунт. Князь Репнин чувствовал, что известие лживо, но не смог отказать себе в удовольствии подслужиться и навредить фельдмаршалу, заслугам которого завидовал, поэтому он сообщил о письме Румянцева графу Ростопчину. Тот предостерег Репнина, насколько опасно возбуждать вспыльчивого императора, но его доводы не произвели никакого впечатления. Репнин сам доложил о письме его величеству, и Суворов был сослан.
   Несчастный характер императора Павла заставил его сделать так много несправедливостей, что лишь с трудом можно представить себе, что он обладал прекрасной душой. Я, однако, позволю себе прервать на минуту свой рассказ, чтобы привести малоизвестный, но верный анекдот, доказывающий величие и врожденную доброту, коренившуюся в глубине души этого государя.
   Сын графа Петра Панина, Никита Петрович, о котором я говорила выше, ни в чем не похож на своего отца: он не имеет ни силы характера, ни благородства в поступках, а его ум способен лишь возбуждать смуты и интриги. Когда император Павел был еще великим князем, он выказывал к Панину участие как к племяннику своего воспитателя. Воспользовавшись этим добрым расположением, граф Панин удвоил старание и угодливость и заслужил, наконец, доверие Павла. Заметив дурные отношения между императрицей и ее сыном, он решил окончательно их расссорить, чтобы использовать потом их размолвку в своих честолюбивых и даже преступных замыслах. Однажды он ужинал в городе, а когда вернулся в Гатчину, то испросил у великого князя аудиенцию для важного сообщения. Павел назначил ему час и принял его в своем кабинете. Панин вошел со смущенным видом, ловко прикрывая свое коварство маской правдивости, и сказал великому князю с притворной нерешительностью, что пришел сообщить ему известие, самое ужасное для его сердца. Дело шло о заговоре, будто бы составленном против него императрицей-матерью; думали даже посягнуть на его жизнь. Великий князь спросил, известны ли ему заговорщики, и, получив утвердительный ответ, велел записать их имена. Панин составил длинный список, целиком выдуманный.
   -- Подпишитесь, -- сказал ему великий князь.
   Панин подписался. Тогда Павел выхватил у него бумагу и сказал:
   -- Убирайтесь отсюда, предатель, и никогда не попадайтесь мне на глаза!
   Потом он сообщил об этой низкой клевете своей матери, и та в свою очередь была также возмущена. Список, составленный Паниным, хранился у великого князя в особом ящике, который тот держал в своей спальне.
   Но возвратимся к тому, что последовало после коронации. Третьего мая император оставил Москву и отправился со своими сыновьями объезжать губернии, только что приобретенные по разделу Польши, собираясь потом вернуться прямо в Петербург. Тогда же из Москвы уехала и императрица Мария со своими невестками и дочерью, великой княжной Александрой. Ее величество объявила всем троим, что они ни днем, ни ночью не будут расставаться с нею, и действительно, как в дороге, так и по приезде в Павловск все трое они спали в ее комнате, а у великих княгинь Елисаветы и Анны не было во дворце даже и другого помещения, кроме покоев императрицы.
   Елисавета Алексеевна, здоровье которой устояло и в испытаниях предшествующей зимы, и во время утомительной коронации, к этому времени настолько ослабела, что впала в изнурительную и мучительную болезнь, и с нетерпением ожидала возвращения императора, чтобы, по крайней мере, избавиться от той зависимости, в которой она тогда находилась. Наконец тот приехал. В последних числах мая Мария Феодоровна отправилась со свитой в Гатчину навстречу государю, и через несколько дней двор вернулся в Павловск. В то время всеми средствами старались заставить забыть о предшествующем царствовании, и одним из средств, употребленных для этой цели, была перемена местопребывания двора. Императрица Мария испытывает к Царскому Селу ту неприязнь, которую можно питать разве что к какому-нибудь человеку, и прямо-таки ревнует к нему Павловск -- свое создание. Как следствие этого, прекрасный Царскосельский дворец, где могла бы отлично разместиться вся свита, был покинут и разорен, а все самые лучшие его вещи перевезены в Павловск -- место, несомненно, красивое, но ничуть не подходящее для двора, который, однако, принужден был там разместиться, ибо Павловск сделался резиденцией государя, любящего пышность и представительность. На скорую руку там было возведено еще несколько построек, но все они составили самый выразительный контраст с сооружениями прошлого царствования. В Царском Селе Екатерина II велела воздвигнуть для своего внука великолепный дворец, а в Павловске императрица Мария поместила сына чуть ли не в хижину, пока, по ее приказанию, ему строили деревянный дом. Это помещение великого князя было весьма тесным, но Елисавета Алексеевна и тем была довольна и даже чувствовала себя счастливой по сравнению с теми тремя неделями, которые ей пришлось провести во дворце.
   Однажды вечером -- это было второго августа, -- когда государь в окружении придворных и своего обычного общества прогуливался по Павловскому парку, вдруг забил барабан. Все обратили на это внимание, так как для вечерней зари было еще слишком рано. Изумленный государь остановился. Барабаны били уже повсюду.
   -- Да это тревога! -- вскричал Павел и в сопровождении великих князей и военных поспешил во дворец.
   Императрица с остальной частью общества последовала за ними. Подойдя ко дворцу, увидели, что одна из ведущих к нему дорог заполнена гвардейцами, а со всех сторон поспешно собираются и кавалерия, и пехота. Спрашивали, куда нужно идти, толкались, а на дороге, и без того слишком узкой для всех скопившихся войск, с ужасными криками прокладывали себе путь конные полки, пожарные обозы и военные повозки. Императрица, опираясь на руку одного из придворных, пробиралась сквозь эту толпу, расспрашивая всех об императоре, которого потеряла из виду. Наконец сумятица сделалась так велика, что некоторые из дам, и в их числе великие княгини, вынуждены были перелезть через забор, чтобы не быть раздавленными в давке. Немного погодя войскам был дан приказ разойтись.
   Император был очень взволнован и раздражен этим случаем. Весь вечер по многочисленным аллеям ко дворцу продолжали прибывать войска. Подобное скопление войск, происшедшее безо всякой особой причины, особенно войск столь беспокойных, как гвардейцы, неминуемо должно было возбудить подозрительность и недоверчивость Павла. После долгих розысков выяснили, что тревога произведена была трубой, на которой играли в конногвардейских казармах. В соседних полках решили, что это сигнал тревоги, повторили его, и постепенно он распространился от одних к другим. В войсках решили, что это действительно была учебная тревога, но двор и общество, которые с самого начала царствования предчувствовали, чем оно кончится, объясняли события этого дня, а также и то, что случилось днем позже, совершенно иначе. Ничто так не поощряет измену, как постоянный страх перед ней. Павел не умел скрывать, до какой степени этот страх отравляет его душу: он проявлялся во всех его действиях, и очень многие из его жестокостей были лишь следствием этого постоянно испытываемого им чувства, а сами, в свою очередь, возбуждая умы, привели наконец к тому, что совершенно оправдали его подозрительность.
   Через день, почти в то же самое время, когда гуляли в другой части парка, примыкавшей к большой дороге и отделенной от нее лишь оградой, вдруг снова послышался звук трубы и несколько кавалеристов проскакали во весь опор по соседней дорожке. Император в гневе погнался за ними с поднятой палкой, великие князья и адъютанты бросились за ним. Все были ошеломлены, императрица в особенности потеряла голову и кричала, обращаясь к камергерам:
   -- Бегите, господа, спасайте вашего государя!
   Оглянувшись, она увидела рядом с собой графа Феликса Потоцкого, доброго малого, но довольно неуклюжего толстяка, до смерти боявшегося императора, схватила его за руку и стала толкать вперед. Бедный граф Феликс, не понимавший, чего от него хотят, и более испуганный криками императрицы, нежели опасностью, грозившей государю, являл собою самое смешное зрелище.
   На сей раз войскам помешали собраться, истинной же причины этой второй тревоги так и не узнали: никто не мог или не хотел объяснить ее. Говорили, что, поскольку гвардейцы были уверены, что тревога, происшедшая накануне, была произведена по приказанию императора, они ежеминутно ждали ее повторения и легкий шум показался им ожидаемым сигналом. Другие утверждали, что сигнал был дан каким-то злым шутником, намеревавшимся произвести смятение, подобное предыдущему. В конце концов кого-то наказали, а тревоги на этом прекратились.
   Нездоровье великой княгини Елисаветы все усиливалось, и ей позволили не являться ко двору, а провести несколько недель в уединении, посвятив это время лечению, предписанному докторами. Пока она болела, великий князь Александр едва не погиб и спасся лишь чудом. Как-то утром, верхом, он присутствовал с императором на ученьях. Он находился поодаль от его величества и стоял на самом краю обрыва. Движение войск и блестевшее на солнце оружие напугали лошадь: та встала на дыбы, задние ноги ее соскользнули, и она покатилась под гору вместе с великим князем. Поначалу к упавшему боялись подходить: полагали, что он погиб, но он только расшибся. Его спасла молодость. Будь он старше, наверняка переломал бы кости, а так только сильно ушиб ключицу.
  

XIV

   Лето 1797 года я проводила с графиней Толстой в имении ее матери, княгини Барятинской, в пяти верстах от Петергофа. Туда в июле ко дню ангела государыни переехал двор, и мой муж и граф Толстой делили свое время между двором и нами.
   Имение, где мы жили, было очень удачно расположено: с холма открывался прелестный вид на залив, к дому вела красивая аллея, было много места для прогулок, лесов, садов, масса цветов и фруктов. Из окна моего кабинета направо виднелся город, а налево -- безбрежное море. Жили мы дружно, счастливо, в кругу наших детей, занимались с ними по целым дням и радовались их успехам. Наши старшие дочери были одних лет и явно старались быть вместе, мы, матери, с удовольствием следили за их возникающей дружбой. Вторая дочь графини Толстой была замечательно умной девочкой, тремя-четырьмя годами моложе своей сестры, а моей младшей дочери и сыну графини было около двух лет. Как отрадно было глядеть на наших детей, когда они, ангелочки, рвали цветы и, грациозно приподняв платьица, бежали к нам, чтобы показать их и поделиться своими впечатлениями. Как любила я сидеть вечерами на балконе и следить за закатом солнца! Передо мной вставали картины прошедшего, а особенно часто останавливалась я на воспоминаниях о великой княгине Елисавете, священных для меня. Я мысленно сравнивала тихий прекрасный вечер со спокойным состоянием духа, которое дает нам возможность подмечать все то неуловимое, что ускользает от внимания в те минуты, когда мы взволнованы или обеспокоены. Я вспоминала прошлое возвышение, малейшие подробности того времени, когда находилась радом с великой княгиней, и при воспоминании о ней, той, которая осыпала меня своими милостями и которой я обязана счастьем познавать и любить все наиболее для меня дорогое, по щекам у меня неудержимо текли горькие слезы.
   Чувство преданности к любимому государю -- это нечто совсем особенное, не похожее ни на что другое. Понять его можно, лишь испытав. Можно ли сравнить это чувство с гордостью? Нет, это глубокая, беспредельная преданность. Гордость и тщеславие -- чувства низкие, корыстные, тогда как преданность своему государю -- высока и самоотверженна. Мало кто может понять и оценить это чистое, идеальное чувство: его смешивают с личным искательством, основанным на самолюбии и жадности. Высокий сан государя, как считается, не допускает большой близости между ним и подданным. Позволю, однако, себе заметить, что при этом рассуждении упускают из виду сердце и душу, а они способны уничтожить расстояние между подданным и правителем, не уничтожая должного почтения к особе последнего. Истинно верноподданническое чувство побуждает человека к правдивому и открытому выражению своих мнений. Трудно переносить в своих государях слабость, скорее можно предпочесть в них строгость. Необходимо, чтобы имелась возможность опереться на то, что должно быть гарантией нашей безопасности и силы.
   Теперь пора упомянуть о приезде в Россию принцессы де Тарант, урожденной графини де Тремуйль. Она прибыла в то время, когда двор находился еще в Петергофе. Эта принцесса была дочерью герцога Шатильона, пэра Франции, последнего в роде. Она была статс-дамой несчастной французской королевы и едва не сделалась жертвой своей непоколебимой ей верности.
   Павел и Мария Феодоровна познакомились с нею во время своего путешествия в Париж, где часто встречались у ее бабушки, герцогини де Лавальер. Твердость, с которой принцесса переносила свои несчастья, возбудила к ней участие и уважение их императорских величеств. Во избежание смерти, принцесса, по совету своего деверя, эмигрировала в Лондон тотчас по выходе из тюрьмы. Король и королева тогда уже были заключены в Тампль, и, не имея возможности разделить их участь, принцесса де Тарант согласилась временно оставить свою родину, а вскоре вышел декрет, которым эмигрантам запрещалось возвращение во Францию. Принцесса была в отчаянии, очень нуждалась, а ужасная участь короля и королевы переполнила чашу ее страданий. Через пять лет после ее отъезда в Лондон император Павел и его супруга по своем вступлении на престол прислали ей чрезвычайно радушное и деликатное приглашение переехать в Россию, предлагая поместье, в котором она могла бы спокойно жить со своим семейством. Поначалу принцесса де Тарант думала отвергнуть это выгодное предложение. Ей вполне хватало той пенсии в две тысячи рублей, которую в продолжение трех лет высылала ей королева неаполитанская, а траур, который она носила, вполне гармонировал с испытываемой ею вечной скорбью, но мысль о сестре, которой могло оказаться полезным радушное приглашение русского императора, мысль о семье побудила принцессу к путешествию в Россию. У нее не было иного ручательства, кроме письма императрицы Марии Феодоровны. Сама она ни о чем не просила, но та, хорошо зная и ее, и ее семью, тайно помогала им еще до своего вступления на престол.
   Итак, скромно жившая в Лондоне, в стороне от большого света, принцесса де Тарант решилась на эту жертву и после семнадцатидневного плавания прибыла в Кронштадт за несколько дней до петергофского праздника. Ее приезд заинтересовал меня. Мой дядя хорошо знал ее бабушку и мать и часто рассказывал мне о них. Я дожидалась ее приезда с сердечным участием, а не с тем праздным любопытством, которое обычно возбуждается всякой новой личностью.
   Некоторые из посещавших нас придворных сообщили в подробностях, как ее принимали при дворе. Это наделало много шуму. Она приехала в воскресенье, в час пополудни, и после обеда была введена в кабинет к их величествам. Те встретили ее с особенной благосклонностью. Императрица надела на нее малый крест установленного на новых началах ордена св. Екатерины, коего сама она была главой. В понедельник и во вторник их величества продолжали оказывать вновь прибывшей свое внимание, осыпать ее заботами и ценными подарками, предлагаемыми в деликатной форме. После этого принцесса де Тарант сделалась центром общего внимания. В среду, в день ангела императрицы, придворные дамы еще до заутрени собрались в зале у галереи, ведущей в дворцовую церковь. Высочайшего выхода ждали с тем большим нетерпением, что в нем должна была принять участие и принцесса де Тарант, и все были поражены ее печальным видом и полной достоинства осанкой. Я сама была глубоко тронута, глядя на нее. После заутрени принцессу возвели в звание статс-дамы и вручили ей портрет.
   На другой день двор возвратился в город, в Таврический дворец. За ужином император посадил принцессу возле себя, был к ней очень внимателен и с видимым участием и интересом говорил с нею о Франции. Беседа государя с принцессой возбудила беспокойство и подозрения у князя Александра Куракина, ограниченного человека и низкого интригана. Он вообразил, что император может серьезно привязаться к мадам де Тарант и удалить от себя Нелидову, и поспешил сообщить этой последней о своих опасениях. При одной мысли об этом Нелидова заволновалась и в свою очередь поспешила к императрице, чью ревность легко было возбудить. Вместе они, императрица и Нелидова, принялись восстанавливать государя против принцессы.
   Ничего не подозревая, та отправилась на другой день в Таврический дворец, чтобы принять участие в посещении двором Смольного института. Когда вышли их величества, императрица заговорила с графиней Шуваловой, стоявшей рядом с принцессой де Тарант, а затем, смерив принцессу взглядом с головы до ног, повернулась к ней спиной в тот самый момент, когда та начала ее приветствовать; государь же даже не взглянул на нее. Эта внезапная перемена поразила и сконфузила принцессу. Вскоре по приезде в Смольный монастырь к ней подошел сочувствующий ей Плещеев и предупредил, что она подверглась немилости и не получит приглашения в Павловск, куда двор должен был вернуться в тот же день. Из уважения к воле императора, Плещеев просил ее избежать встречи с государем на обратном пути. Так и закончился четырехдневный фавор принцессы де Тарант! Результатом всех обещаний оказалась пенсия в три тысячи рублей от императора и в тысячу двести от императрицы, выдававшаяся все время пребывания принцессы в России.
   Через несколько дней после петергофского праздника император морем отправился в Ревель. Хотя императрица уже три месяца была в тягости, она пожелала непременно участвовать в путешествии. Государыню сопровождали Нелидова и Протасова. Великие князья и довольно многочисленная свита следовали за их величествами.
   Император отплыл на фрегате "Эммануил", приспособленном для большого числа пассажиров и отделанном с таким изяществом, какого трудно было ожидать от корабля. Этот фрегат входил в состав эскадры, и остальные участники поездки расположились на ее судах. Штиль задержал всех на рейде напротив Ораниенбаума*, где на время отсутствия их величеств должны были жить великие княгини Елисавета и Анна. Все эти четыре или пять дней они обедали на фрегате и возвращались к себе только вечером. Остальная часть двора получила предписание дожидаться возвращения императора в Петергофе.
   _______________________
   * Император только что перед этим подарки это имение великому князю Александру, а Стрельну -- Константину.
   _______________________
   Пока стояли на рейде, государь многих принимал, в числе прочих виртембергского посланника Пюклера, который смешил всех своим ломаным французским языком. Как-то раз фрейлина Анны Феодоровны Ренне после обеда прилегла на диванчике в палатке на рубке и дожидалась отъезда великих княгинь. Вошел Пюклер. Ренне тотчас привстала, а он, заметив это, сказал:
   -- О, как жаль! Поза была такая прелестная!
   Едва снялись с якоря, как на следующий же день разразилась такая сильная буря, что многие из судов эскадры оказались без мачт и пришлось вновь бросать якорь. Целые сутки перенося качку, их величества почувствовали нерасположение к морской прогулке и поспешили поскорее вернуться в Петергоф, где двор оставался потом с неделю
   Приведу здесь анекдот того времени, подтверждающий оригинальность императора Павла. Княжна Шаховская, впоследствии княгиня Голицына, фрейлина Елисаветы Алексеевны, в продолжение всего сезона была дежурной и сопровождала двор во всех его путешествиях. Она была красавица, император отличал ее, и на одном из петергофских парадов он повелел внести в приказ благодарность великому князю Александру за то, что у него при дворе такая хорошенькая фрейлина. Говорили, что Нелидову эта шутка совершенно вывела из себя и с той поры она возненавидела княжну Шаховскую.
   Проведя два дня в городе, в Таврическом дворце, двор вернулся в Павловск, а оттуда в середине августа переехал в Гатчину.
   В конце пребывания в Павловске Елисавета Алексеевна получила письмо от своей матери, в котором говорилось, что та едет в Саксонию повидаться со своей сестрой, герцогиней Саксен-Веймарской. Кроме того, на чистой стороне листа симпатическими чернилами были написаны следующие слова: "Представьте себе мое удивление: г.Таубе, который в данную минуту здесь, от имени шведского короля просит у меня руки одной из ваших младших сестер. Я так этим поражена, что не знаю, что и отвечать".
   Едва двор разместился в Гатчине и великие княгини вернулись в свои покои, как императрица велела просить к себе Елисавету Алексеевну. Мария Феодоровна сидела за столом, держа в руках газету, а поодаль стояла Нелидова. Стоило Елисавете войти, как императрица с горячностью воскликнула:
   -- Что это значит? Шведский король женится на вашей сестре?
   -- В первый раз слышу, -- отвечала великая княгиня.
   -- Это напечатано в газетах.
   -- Я их не читала.
   -- Не может быть. Вы знали. Ваша мать назначила свидание шведскому королю в Саксонии и везет туда с собой ваших сестер.
   -- Мне писали, что моя мать собирается поехать в Саксонию для свидания с тетушкой. Другой цели я у нее не знаю.
   -- Неправда. Не может быть! Вы ведете себя недостойно по отношению ко мне. Вы не откровенны. По вашей милости я лишь из газет узнаю об обиде, которую наносят моей бедной Александрине. И главное, это происходит как раз в то время, когда нам подавали надежду, что свадьба состоится. Это ужасно! Это положительно низко!
   -- Но я, право, не виновата.
   -- Вы знали и не предупредили меня. Вы не оказали мне тем ни доверия, ни должного уважения.
   -- Нет, я не знала. Впрочем, ведь мои письма читают на почте. Потрудитесь справиться о том, что мне пишет моя мать.
   Елисавета произнесла эти последние слова в сильном волнении и даже раздражении от этой неприятной сцены. Ей пришлось выслушать еще целый поток несдержанной речи, прежде чем она удалилась. С этой минуты императрица с ней не разговаривала и не только явно относилась к ней с пренебрежением, но и делала на ее счет разные намеки, которые, несмотря на все желание государыни, выходили скорее жалкими, чем колкими.
   Как-то вечером великая княгиня отправилась гулять вместе с их величествами и подошла к государыне, чтобы поцеловать ее руку. Императрица хотя и протянула ее, но сухо, не от души. Великая княгиня поцеловала ее искренне, но государыня, вместо того чтобы обнять в ответ свою невестку, резко заметила ей:
   -- Вы загордились и не хотите более целовать мою руку, потому что сестра ваша -- королева.
   Елисавета вместо ответа лишь пожала плечами. Это так раздражило императрицу, что та повторила то же самое и великой княгине Анне.
   Император ничем не выражал своего неудовольствия Елисавете Алексеевне и ни в чем не изменил своего обращения с нею, лишь однажды он заметил ей, как бы в шутку:
   -- Ваша сестра идет по стопам моей дочери.
   -- Очень, очень сожалею, -- отвечала великая княгиня.
   -- Впрочем, нам это безразлично: мы всегда найдем, за кого выдать Александрину, -- сказал государь.
   Немилость, в которую впала принцесса де Тарант, не удивила, а скорее огорчила меня. Выразить ей это я не могла: принцесса принадлежала совсем к другому кругу. Она сблизилась с супругой князя Алексея Куракина, а особенно с княгиней Долгорукой, которые незаметным образом делали все возможное, чтобы она меня не посещала. После моего возвращения в город, принцесса нанесла, однако, визит моей матери и мне. Я отдала ей его, но без особой поспешности. Через несколько дней мой дядя дал в ее честь ужин, на котором я была хозяйкой.
   Наши отношения с принцессой были несколько натянуты: ее уверили, что я большая педантка, держу себя неестественно и с большими претензиями. Принцесса говорила мне впоследствии, что она боялась меня как женщины сухой и ученой. Я знала обо всех этих мелких интригах и о том, что целью их было отдалить нас, но говорила графине Толстой:
   -- В скором времени принцесса де Тарант сделается моей ежедневной гостьей: я чувствую это сердцем, а оно редко меня обманывает.
   После одного или двух ее визитов ко мне я пригласила ее к обеду, но накануне назначенного дня, вечером, моя младшая дочь и дочь графини Толстой заболели оспой, и я написала вежливый отказ принцессе де Тарант, высказывая ей свое искреннее сожаление, что не могу ее принять.
   Моя девочка была в сильной опасности, а маленькая графиня Толстая, хотя и не так серьезно заболела, умерла в конвульсиях. Я присутствовала при ее кончине. Несчастная мать была в самом жалком положении. Я отвела убитых горем родителей к себе. Граф прожил недели две на половине моего мужа, а графиня -- у меня, и я ухаживала и заботилась о ней не менее месяца.
   Через шесть недель принцесса написала мне, прося уведомить, может ли она навестить меня. Я отвечала утвердительно. Когда она пришла, мы сидели вместе с графиней. Принцесса была поражена ее горестным выражением лица и невольно подалась назад, но я встала к ней навстречу и пригласила сесть между нами. Принцесса не решалась ни повернуть головы в сторону графини, ни заговорить с нею, но, когда внезапно с той сделался сильный нервный припадок, обняла ее и отвела, обессиленную, в глубь моего кабинета, где принялась успокаивать и ухаживать за ней с величайшей заботливостью. Когда графиня поуспокоилась, принцесса подошла ко мне и сказала:
   -- Теперь вы обеспокоены и чувствуете себя несчастной, позвольте же мне уйти и возвратиться к вам завтра.
   И действительно, она каждый день потом навещала меня. Мы легко сдружились: нас сблизило горе. Она оплакивала любимую государыню -- кому, как не мне, было понять ее!..
   Двор оставался в Гатчине до начала ноября. В первые дни его пребывания там были маневры гвардейских полков, повторявшиеся ежегодно в одно и то же время, за исключением 1799 года, когда состоялся поход в Италию. В конце сезона, по вечерам, бывали спектакли; по большей части давалась итальянская опера, не потому чтобы государь не любил французских комедий, но во время траура по императрице, подходившего уже к концу, французская труппа покинула Петербург, и состав ее еще не был возобновлен.
   Двор выехал из Гатчины четвертого, а в Царское Село прибыл пятого ноября, в годовщину того дня, когда с императрицей Екатериной II сделался апоплексический удар. Лицам, которые еще искренне сожалели о почившей, отрадно было помолиться за нее в том самом месте, где все напоминало о ней; к тому же и время года придавало этому прекрасному месту грустный оттенок, вполне подходивший к случаю. Это был последний день траура. Возвратившись в город, повели совсем другой образ жизни, чем в прошлом году.
   Были отделаны заново все покои, как частные, так и официальные, предназначенные для представления их величествам. Театр Эрмитажа, куда Екатерина II приглашала только избранных, сделался одинаково открытым для всех, кто имел на то право по чину, а также и для гвардейских офицеров, так что блестящая свита сопровождала императора туда, откуда Екатерина всегда ее удаляла.
   За четыре недели до своего разрешения от бремени императрица получила известие о кончине своего отца, владетельного герцога Виртембергского. Эти последние четыре недели ее величество провела в уединении, но император и остальные члены семьи по-прежнему показывались в обществе.
   В начале 1798 года умер польский король. Для него это не было несчастием, так как его жизнь была далеко не привлекательна. Не претендуя уже на трон, предоставленный ему когда-то Екатериной II, он все же был королем и имел время привыкнуть к почету, который оказывали его сану. Роль, которую приходилось ему играть в Петербурге, могла быть только тяжела для человека с его умом и самолюбием. Короля содержали на счет двора, жил он в императорских дворцах: зимой в Мраморном, а летом в Каменноостровском. Вынужденный часто бывать при дворе, он, наравне с другими, страдал от неровностей характера императора Павла, но в том возрасте, в котором находился король, и при его положении ему, конечно, было еще труднее их выносить. Он жил открыто, и его смерть была потерей для петербургского общества. Скончался он от удара, совершенно так же, как и Екатерина II, и был погребен в Петербурге, в католической церкви, со всеми почестями, приличествующими его сану.
   28 января у императрицы родился сын. По обету, данному императором, его назвали Михаилом. При наклонности государя к мистицизму, не составляло труда направить его воображение в нужную сторону, и несколько приближенных легко это проделали. Пустили слух, будто с первого дня царствования государя часовому Летнего дворца является архангел Михаил; повторяли даже слова, сказанные им, значение которых было, впрочем, довольно темно. Как бы там ни было, но в скором времени велено было сломать старый Летний дворец*, и император, по возвращении своем из Москвы, заложил первый камень в основание Михайловского замка, на том самом месте, где стоял Летний дворец**. В продолжение всего своего царствования Павел с особенным старанием занимался возведением этого здания, даже расстроил свои финансы вследствие той поспешности и стремления к роскоши, которые проявил при этой постройке, но едва только дворец был завершен и его величество думал насладиться в нем жизнию, как этот же дворец сделался его могилой и вскоре затем был заброшен его наследником. При первом же известии о чудесном видении часовому, Павел дал обет, что, в случае, если у него будет еще сын, назовет его Михаилом.
   ______________________
   * Старый деревянный дворец, служивший временным пристающем Екатерине II, когда она летом приезжала в Петербург для участия в какой-нибудь церемонии.
   ** Раскапывая место для фундамента этого дворца, нашли камень, на котором было вырезано имя несчастного Ивана.
   ______________________
   В скором времени после рождения Михаила Павловича в Петербург приехал герцог Энгиенский" к своему деду, принцу Конде, который находился здесь уже два месяца. Герцог Энгиенский представился их величествам на придворном балу в Эрмитаже точно так же, как сделал это и принц Конде при своем прибытии.
   Летом 1797 года, после мира при Кампо-Формио, заключенного между Австрией и Францией, корпус принца Конде оказался не у дел. Император Павел предложил принцу службу и поместья в своем государстве, что было принято с горячей признательностью. Князь Горчаков отправился за корпусом Конде, находившимся на Дунае, и привел его в конце того же года в Волынь. Герцог Энгиенский находился при корпусе и приехал в Петербург лишь после того, как его людей разместили в Дубно.
   Навстречу принцу Конде к границе был послан граф Шувалов с шубами, которые он должен был поднести от имени императора. Принцу отвели Таврический дворец, поскольку дом Чернышева, купленный специально для него и на котором уже красовалась надпись: "Отель Конде", не был еще окончательно отделан; принцу доложили при этом, что для него приготовлен ужин, к которому можно пригласить кого ему угодно. На другой день к принцу приехали с визитом оба великих князя и все вельможи. Павел вручил ему орден Андрея Первозванного и большой крест Мальтийского ордена. После этого никто никогда не смог понять, что стало причиной того охлаждения, которое государь вскоре стал ему показывать.
   Принц Конде и герцог Энгиенский оставили Петербург в конце февраля или начале марта 1798 года и отправились в Дубно. В продолжение этого года маркиз де Монтессон осмотрел несколько губерний, в которых предполагалось учредить рад колоний для эмигрантов, но дело это не состоялось. В 1799 году корпус принца Конде принимал, и не без славы, участие в блестящем походе фельдмаршала Суворова, но после этой кампании намерения петербургского кабинета изменились, и принц, уведомленный, что Россия готовится сблизиться с Бонапартом, начал вести переговоры с Англией, предлагая свой корпус этой державе, которая действительно и приняла его; император Павел, узнав об этих переговорах и не желая, чтобы принц его опередил, поспешил издать приказ о роспуске его корпуса, который был тогда в Нижней Австрии. В Англии его вскоре тоже расформировали, и это славное войско, в былое время такое сплоченное, быстро распалось, и многие из его солдат и офицеров возвратились во Францию.
   Роды императрицы были тяжелы, но не опасны. Так как тогда она лишилась своего постоянного акушера, то пригласила акушера из Берлина. Этот господин, подкупленный, вероятно, тем, кто желал подорвать кредит императрицы и Нелидовой, а именно Кутайсовым, объявил государю, что не отвечает за жизнь императрицы в случае еще одних родов. Это сделалось в течение года источником всевозможных интриг.
   Едва оправившись, императрица получила известие о смерти ее матери, как раз в то время, когда ожидала ее приезда в Россию. Ее величество совсем была поражена этим несчастьем, и государь удвоил тогда внимание и нежность к своей супруге.
  

XV

   В середине апреля 1798 года двор переселился в Павловск, а в начале мая император и великие князья Александр и Константин поехали в Москву, куда стягивались войска для маневров. Великие князья должны были потом отправиться вместе с императором еще далее, до Казани. Государь провел в Москве пять-шесть дней. Стечение публики на маневрах было громадное, тем более что погода стояла хорошая. Все спешили отпраздновать пребывание его величества балами и другими увеселениями. Привлекшая внимание императора еще в прошлом году на коронации Лопухина вновь обратила на себя его взоры своей вполне расцветшей красотой. Кутайсов всячески поддерживал то впечатление, которое она производила на государя, а тот покинул Москву без ума от любви и с твердым намерением привлечь свой предмет в Петербург.
   Я хочу вспомнить здесь о случае, важном для принцессы де Тарант и происшедшем как раз в это время. Мой муж расположил великого князя Александра и великую княгиню Елисавету в пользу принцессы, так как желал помочь ей в ее затруднительном положении. Оба они были настолько добры, что пришли ей на помощь и передали принцессе двенадцать тысяч рублей, требуя только, чтобы она никому не рассказывала об этом благодеянии, которое буквально осчастливило ее, дав возможность быть полезной сестре и всему семейству. Ее слезы признательности привели меня в восторг. Спустя несколько дней на придворном обеде в Таврическом дворце ей случайно пришлось сидеть напротив великой княгини Елисаветы, которая с большим участием посматривала на нее: нам нравится видеть тех, кому мы доставляем счастье. Плещеев, сидевший рядом с принцессой, заметил эту благосклонность великой княгини и сказал об этом принцессе. Лишь с трудом она могла скрыть признательность, наполнявшую ее душу. Мне она привезла от великой княгини цветок.
   Лето 1798 года проводила я в деревне по Петергофской дороге с графиней Толстой и принцессой де Тарант. Чем больше я узнавала последнюю, тем более к ней привязывалась. Эта прекрасная и пылкая душа способна была ценить дружбу. Я подмечала ее ежедневно увеличивающееся расположение ко мне. Ее характер гордый и твердый, в нем чувствуется нравственная опора, которая действует успокаивающе.
   По соседству с нами жил лорд Уитворт, английский посланник. Рассказ о нем должен войти в число самых тяжелых моих воспоминаний. Давно уже питал он к графине Толстой притворную страсть, то есть желал ее погубить, но скрывал свои намерения под личиной, самой привлекательной для честной женщины. Никогда не говорил он ни одного слова, способного возмутить ее достоинство, обращался с ней всегда с полным ражением и вниманием. Эта игра продолжалась несколько лет. Наконец она заметила внушаемое ею чувство, но сомневалась в этом, а дружба, занимавшая тогда первое место в ее сердце, помогла ей избегать опасности. Однако соседство с лордом Уитвортом мне не нравилось, я никогда не могла выносить нежных чувств мужчины к замужней женщине; я нахожу их даже преступными, в особенности у человека в возрасте под пятьдесят. Хотя поведение лорда Уитворта в это время еще не было предосудительно, но легко можно было заметить, что он становится все менее и менее сдержанным. Я остерегалась обращать на это внимание графини Толстой: было бы жестоко смутить ее спокойствие, но последствия вполне оправдали мое беспокойство.
   Император вернулся к концу июня. Императрица с Нелидовой выехали к нему навстречу до Тихвина, и обе бати поражены тем, как он к ним переменился. Их величества вместе вернулись в Павловск, где императрица приготовила празднество по случаю возвращения государя. На этом празднике в первый раз появилась мадам Шевалье, актриса, которая играла впоследствии такую важную роль в Петербурге. В той части сада, которая называется Сильвией, где несколько аллей сходятся, образуя огороженную площадку, у входа в каждую аллею играли различные сцены. В одной шла сцена из комедии, в другой -- из балета, в третьей -- из оперы и т.д. Обойдя кругом все аллеи, приходили к последней, в конце которой стояла хижина. Вокруг нее в свое время вырос Павловск, и потому она сохраняется в полной неприкосновенности. При входе в эту последнюю аллею граф Виельгорский, одетый отшельником, вышел навстречу императору и, сказав ему несколько приветствий, пригласил войти в Эрмитаж. Император последовал за ним. Позади домика он увидел оркестр, аккомпанировавший хору из "Луциллии": "Где может быть нам лучше, чем у домашнего очага?" Исполнительницами были все великие княгини и княжны. При других условиях это было бы, без сомнения, кстати, но не в тот момент, ибо никогда еще государь не возвращался домой с чувствами, так мало приличествующими отцу семейства. Ужин в личном садике императрицы, сопровождаемый музыкой, завершил это празднество. Погода была дивная, и праздник должен был казаться прелестным тем, кому это возвращение обещало только счастливые минуты, но тот, ради кого он давался, хотя и присутствовал на нем, но чувствовал явную неловкость, и императрица ждала неминуемой бури.
   Июнь подходил к концу, и император выказывал нетерпеливое желание уехать в Петергоф. Большее или меньшее удовольствие, испытываемое государем от его пребывания в Павловске, всегда служило для придворных мерилом, по которому узнавали степень благосклонности императора к супруге. По несчастью, императрица заболела трехдневной лихорадкой почти в ту самую минуту, когда двор должен был отправиться в Петергоф. Эта помеха очень рассердила императора, и в досаде он решил, что государыня лишь притворяется больной, желая пойти ему наперекор. Он не потрудился скрыть от нее дурное расположение духа, и это послужило для императрицы источником многих неприятностей.
   К этому времени в Петербург приехали два принца Виртембергские, братья государыни, состоявшие в австрийской службе. Австрия, объявив войну Франции, предлагала императрице через ее братьев уговорить императора Павла присоединиться к ней. Императрица, в восторге, что может сыграть важную роль, поспешно взялась за дело и расположила в его пользу князя Безбородко, который из вежливости поддерживал ее домогательства. Однако государь отвечал им, что, прежде чем вмешиваться в дела своих соседей, он желает упрочить счастье своей империи. Этот мудрый ответ не удовлетворил их. Безбородко воспользовался любовью императора к разным церемониям и предложил ему сделаться протектором
   Мальтийского ордена, а потом провозгласить себя его гроссмейстером. Император с энтузиазмом принял эту мысль, и это поставило его в необходимость отстаивать интересы Австрии. Последствием этого союза была блестящая кампания следующего года, когда фельдмаршал Суворов завоевал Италию, а также сватовство со стороны австрийского двора к великой княжне Александре для эрцгерцога Иосифа, венгерского палатина.
   Как только императрица поправилась, двор поехал в Петергоф, и там произошли большие перемены: удалены были те, кого поддерживала государыня и кто в свою очередь платил ей тем же. Нелидова оставила двор и удалилась в Смольный. Друг ее, которому она покровительствовала, военный губернатор Петербурга Бугсгевден, лишился места и вскоре был сослан в свое имение в Ливонии. Нелидова, будучи очень дружна с его женой, последовала за ними в ссылку. Граф Николай Румянцев, в то время церемониймейстер двора, впоследствии канцлер, на которого император смотрел как на приверженца государыни, ожидал с минуту на минуту высылки, но по заступничеству великого князя Александра указ о нем был отменен, хотя только временно: несколько месяцев спустя его привели в исполнение. Это был тот самый граф Румянцев, который в то время, когда был посланником России во Франкфурте, был уполномочен императрицей Екатериной вести переговоры о супружестве великого князя Александра с принцессой Луизой Баденской.
   В тот самый день, когда император подверг его опале, великий князь Александр подошел к жене в ту минуту, когда она спускалась с лестницы для вечерней прогулки, и поспешно сказал:
   -- Поблагодари моего отца, когда поравняешься с ним: из уважения к тебе он отменил ссылку графа Румянцева; теперь более не могу тебе сказать.
   Великая княгиня, не вмешивавшаяся ни в какие интриги и узнававшая о них только при гласно совершившихся фактах, была очень удивлена, однако выполнила поручение своего супруга. Император благосклонно выслушал ее признательность и сказал ей много любезного по этому поводу. У Монплезира вышли из экипажа, и, пока прогуливались по террасе, императрица отвела в сторону Елисавету Алексеевну и спросила ее:
   -- Где граф Румянцев? Говорят, он сослан, так ли?
   Великая княгиня простодушно передала ей все, что знала. В ту же минуту к ним подошел Александр. Он собирался избавить мать от огорчительного для нее известия, что император недоволен графом Румянцевым. Узнав, в чем дело, он сделал великой княгине выговор, зачем она рассказала о том императрице. Ее величество живо возразила ему:
   -- Теперь, когда все меня оставляют, неужели и ты недоволен тем, что только твоя жена откровенна со мной?
   Упрек был несправедлив, но сам отзыв глубоко тронул великую княгиню, желавшую тем более утешить императрицу, что из-за всех этих неприятностей обращение государыни с великой княгиней утратило все прежнее высокомерие.
   В том же году двор прожил в Петергофе до начала августа. Я отправилась туда на праздник с моими двумя подругами и с племянницей датского посланника барона Блома. Елисавета Алексеевна позволила прийти к ней утром в английский парк, куда она прибыла с великой княгиней Анной, а я с моими спутниками. Великая княгиня поговорила со мной в стороне от других, что напомнило мне прежние счастливые времена, но это было в последний раз. Двор прожил еще две недели в Павловске, а оттуда переехал в Гатчину. Несмотря на предпочтение государем этого загородного места, где он всегда затягивал свое пребывание до поздней осени, на сей раз он оставил его спустя шесть недель ввиду приближающегося приезда Анны Лопухиной. Экзальтированное состояние его духа внушило ему, вероятно, мысль придать своему возвращению в город более торжественности, чем обыкновенно. Государь оставил Гатчину во главе гвардейских и других полков, всегда собиравшихся там осенью для маневров. Этот переход сделан был ими и двором в продолжение двух дней. Ночь провели в Красном Селе. Полки расположились лагерем, а двор занял старинный деревянный дворец. Погода была прекрасная, и избранная на сей раз дорога, пролегая по более красивой местности, чем обыкновенная из Гатчины в Петербург, придавала всему шествию праздничный вид.
   Великая княгиня Елисавета очень страдала в первое время своей беременности, тем более что дурная дорога внушала ей опасения, которые приходилось скрывать, потому что она считала объявление своего состояния преждевременным. Она даже боялась одно время какого-нибудь осложнения в своем положении, но все сошло благополучно, и вечером, в день приезда в Петербург, в Эрмитаже состоялся спектакль.
   Недели две спустя по возвращении в город, приехало семейство Лопухиных. Отец тотчас же был назначен генерал-прокурором на место князя Алексея Куракина, жена его была возведена в статс-дамы, а дочь Анна -- во фрейлины. Ничему более не удивлялись, в противном случае возведение Лопухиной в звание статс-дамы вызвало бы справедливое недовольство*. Роду она была незнатного, ее манеры доказывали полное отсутствие воспитания; к тому же известно было, что прошлое ее далеко не безукоризненно. Она была мачехой Анны, которая вместе со своими двумя младшими сестрами еще в детстве лишилась своей родной матери. Из этих двух сестер одна была замужем за Демидовым. Такая же хорошенькая, как Анна, она появилась при дворе со всем семейством и даже друзьями и притворилась, будто страстно влюблена в великого князя Александра. Великий князь старательно избегал ее, тогда как она искала с ним встречи.
   ______________________
   * Уваров, простой офицер Кирасирского полка, любовник Лопухиной-старшей, был назначен адъютантом государя и некоторое время спустя стал командиром Кавалергардского полка, являвшегося личным конвоем государя.
   ______________________
   Павел придавал выражению своей склонности рыцарский характер, что могло отчасти облагородить ее, если бы к ней не примешивались разные причуды. Государь только что стал во главе Мальтийского ордена. Раздав орденские знаки членам своего семейства, он сохранил за собой достоинство гроссмейстера, учредил в ордене новые должности и командорства и, сообразно с этим, увеличил число официальных торжеств при дворе. Анна Лопухина получила мальтийский крест. Она была единственная женщина, которой даровано было это отличие, за исключением членов императорского семейства и графини Скавронской, вышедшей замуж за графа Литгу, бывшего посланником гроссмейстера при русском дворе в продолжение нескольких лет и являвшегося главным виновником перехода Мальтийского ордена под покровительство императора.
   Имя Анны, которому приписывали мистический смысл божественной благодати, стало девизом государя. Он поставил его на знаменах своего первого гвардейского полка. Красный цвет, любимый Лопухиной, стал любимым цветом императора Павла, а значит, и двор стал отдавать ему предпочтение. И офицеры, и все придворные, за исключением прислуги, носили этот цвет. Император подарил Лопухиной прекрасный дом на Дворцовой набережной. Он ежедневно ездил к ней в карете, запряженной парой лошадей, с Мальтийским гербом, в сопровождении лакея в красной ливрее. Государь полагал, что в этом экипаже он едет инкогнито, но на самом деле его, конечно, узнавали, точно так же, как и тогда, когда он ехал в обычной своей карете. Можно представить себе, какое впечатление производила на петербургскую публику вся эта комедия! Народ был поражен, что его государь более высоко ценит честь быть гроссмейстером Мальтийского ордена, чем русским самодержцем. Этот орден, присоединенный к государственным регалиям, возбуждал общие насмешки, как и почти театральные сцены выполнения всех обрядов ордена. Нравственный беспорядок водворился при дворе взамен той строгости нравов, которую до сих пор сам император старался повсюду установить. Государь подавал теперь пример забвения своих обязанностей, поощряя к этому и своих сыновей. Несмотря на эту распущенность, строгость ко всему, относившемуся к службе, была доведена до крайней степени, и нетрудно было предвидеть могущие произойти от того последствия.
   В ноябре месяце великая княгиня Елисавета объявила о своем положении. Император, по-видимому, был тем очень доволен, так же как и все. Замужество двух старших великих княжон, Александры и Елены, раживалось. Ожидали приезда в Петербург эрцгерцога Иосифа, палатина Венгерского, который был женихом первой, и наследного принца Мекленбург-Шверинского, искавшего руки второй. Оба принца приехали, наконец, и их пребывание подало повод к многочисленным балам и празднествам при дворе и в обществе. Балы и без того давались часто, чтобы удовлетворить страсть к танцам, присущую Лопухиной. Она любила вальс, и этот танец, в сущности невинный, хотя прежде запрещенный при дворе, благодаря ей был снова введен в употребление. Обычный придворный костюм мешал Лопухиной танцевать; она находила его недостаточно элегантным, вследствие чего вышло повеление, отменившее его. Этому повелению вся молодежь, не исключая и великих княгинь, подчинилась с большой радостью и замечательным старанием, но императрицу оно огорчило, так как до тех пор она относилась к туалету очень строго и даже преследовала уклонения от правил. Поскольку это причиняло немало огорчения молодым особам, некоторые из них теперь торжествовали, ибо ее величество вынуждена была, наравне со всеми, подчиняться нововведению. Однако многие ее и жалели, потому что причина этой перемены могла серьезно огорчить ее величество.
   Эрцгерцог не мог пробыть в Петербурге долго, потому обручение состоялось в январе 1799 года, вслед за чем он вскоре уехал.
   В это время готовилась война против революционной Франции. Император послал на помощь Австрии 12 тысяч войска под командой генерала Розенберга, но скупость и мелочность австрийцев скоро вывели его из терпения, так что он отдал приказ вернуть полки к границе. Тогда венским кабинетом был послан к император кармане, я передала ее ему, говоря: "Я Вас прошу прочесть внимательно эту записку; она Вас утвердит в добрых намерениях, которые я у вас нахожу сегодня". На следующий день во время фейерверка он поблагодарил меня за записку и сказал мне, что его огорчает только одно, что я не знаю его сердца. На балу в Таврическом дворце шведский король сам предложил матери невесты обменяться кольцами и устроить обручение. Она сказала мне это; я говорила с регентом {Т.е. с герцогом Зюдерманландским, бывшим регентом при Густаве IV Адольфе в 1792-1796 гг. (Прим. ред.)} и мы назначили для этого четверг. Условились, что оно будет совершено при закрытых дверях по обряду греческой церкви.
   Пока же договор обсуждался между министрами. Главную роль в договоре играл пункт о свободном исповедании православной религии, и этот пункт вместе с остальным текстом договора должен был быть подписан в четверг. Когда же прочли его уполномоченным министрам, оказалось, что этой отдельной статьи там не было. Наши спросили у шведов, что это означает. Они ответили, что король оставил текст этой статьи у себя, чтобы переговорить со мной. Мне доложили об этом неожиданном обстоятельстве. Было пять часов вечера, а на шесть часов было назначено обручение. Я сейчас же послала к шведскому королю узнать, что хочет он мне сказать по этому поводу, потому что перед обручением я его не увижу, а после будет слишком поздно отступать. Он послал мне устный ответ, что будет говорить со мной об этом.
   Нисколько не удовлетворенная этим ответом, я, чтобы сократить переговоры, продиктовала графу Моркову записку No 2 для того, чтобы, если король подписал бы этот проект удостоверения, я могла бы вечером совершить обручение. Было семь часов вечера, когда посланный с проектом был отправлен; в девять часов граф Морков возвратился с запиской No 3, писанной и подписанной рукой короля, где вместо ясных и определенных выражений, предложенных мною, стояли смутные и неопределенные. Тогда я приказала сказать, что я больна. Остальное время, проведенное ими еще здесь, прошло в пересылках туда и обратно. Регент подписал и утвердил договор таким, каким он должен был быть. Король должен был утвердить его через два месяца после своего совершеннолетия. Он послал его на обсуждение своей консистории".
   
   No 1 -- копия с записки ее императорского величества, переданной из рук в руки королю Шведскому:
   "Согласитесь ли Вы со мной, дорогой брат, что не только в интересах вашего королевства, но и в Ваших личных интересах заключить брак, о желании вступить в который Вы мне говорили?
   Если Ваше Величество согласно с этим и убеждено в этом, почему же тогда вопрос о вере является препятствием его желаниям?
   Пусть Ваше Величество позволит мне заметить, что даже епископы не находят ничего сказать против Ваших желаний и изъявляют усердие в устранении сомнений по этому поводу.
   Дядя Вашего Величества, его министры и все те, кто благодаря долгой службе, привязанности и верности имеет право на доверие, сходятся в мнении, что в этой статье нет ничего противоречащего ни Вашей совести, ни спокойствию Вашего правления.
   Ваши подданные, далекие от порицания этого выбора, будут восторженно приветствовать его, благословлять и обожать Вас, потому что Вам они будут обязаны верным залогом их благополучия и общественного и личного спокойствия.
   Этот же выбор, осмелюсь сказать это, докажет здравость Вашего решения и суждения и будет способствовать увеличению молитв вашего народа за Вас.
   Отдавая Вам руку моей внучки, я испытываю глубокое убеждение, что я делаю Вам самый драгоценный подарок, который я могу сделать и который может лучше всего убедить Вас в искренности и глубине моего расположения и дружбы к Вам. Но, ради Бога, не смущайте ни ее счастья, ни Вашего, примешивая к нему совершенно посторонние предметы, о которых благоразумнее всего было бы и Вам самим и другим хранить глубокое молчание, иначе Вы подадите повод к бесконечным неприятностям, интригам и сплетням.
   По моей, известной Вам, материнской нежности к внучке Вы можете судить о моей заботливости о ее счастии. Я не могу не чувствовать, что тотчас же, как она будет соединена с Вами узами брака, ее счастье будет неотделимо от Вашего. Могла ли бы я когда-нибудь согласиться на брак, если бы видела в нем малейшую опасность или затруднение для Вашего Величества, и если бы, наоборот, я не находила в нем все, что может обеспечить Ваше счастье и счастье моей внучки?
   К стольким доказательствам, собранным вместе и которые должны повлиять на решение Вашего Величества, я прибавлю еще одно, заслуживающее наибольшего внимания Вашего Величества. Проект этого брака был задуман и взлелеян блаженной памяти покойным королем, Вашим отцом91. Я не буду приводить свидетелей относительно этого признанного факта ни из числа Ваших подданных, ни из моих, хотя их очень много; но я назову только французских принцев и дворян из их свиты, свидетельство которых тем менее подозрительно, что они совершенно беспристрастны в этом деле. Находясь в Спа вместе с покойным королем, они часто слышали, как он говорил об этом проекте как об одном из наиболее близких его сердцу и наиболее беспокоивших его и исполнение которого самым лучшим образом могло бы закрепить доброе согласие и дружеские отношения между двумя домами и двумя государствами.
   Итак, если этот проект является замыслом покойного короля, Вашего отца, как мог этот просвещенный и полный нежности к своему сыну государь задумать то, что повредило бы Вашему Величеству в глазах его народа или уменьшило бы к нему любовь его подданных? А что этот проект был результатом долгого и глубокого размышления, слишком доказывается всеми его поступками. Едва укрепив власть в своих руках, он внес в сейм торжественный закон об общей терпимости ко всякой религии, чтобы навсегда рассеять в этом отношении весь мрак, порожденный веками фанатизма и невежества, и который было бы неразумно и недостойно похвалы воскрешать в настоящее время. На сейме в Гетфле он еще более выказал свои намерения, обсуждая и решая с наиболее верными из своих подданных, что в случае брака его сына и наследника соображение о величии того дома, с которым он может породниться, должно брать верх над всем остальным и что различие религий не могло служить никаким препятствием.
   Я приведу здесь один анекдот, об этом именно на сейме в Гетфле, дошедший до меня и который все подтвердят Вашему Величеству: когда разбирался вопрос об определении налога на подданных во время его свадьбы, в акте, составленном по этому поводу, стояло: Во время свадьбы наследного принца с принцессой лютеранского вероисповедания. Епископы, выслушав проект этого акта, по собственному побуждению зачеркнули слова: с принцессой лютеранского вероисповедания.
   Соблаговолите, наконец, довериться опыту тридцатилетнего царствования, в течение которого я большей частью достигала успеха в моих предприятиях. Именно на основании этого опыта в соединении с самой искренней дружбой осмеливаюсь дать Вам правдивый и прямой совет, без всякой другой цели, кроме желания видеть Вас счастливым в будущем.
   
   Вот мое последнее слово:
   Не подобает русской великой княжне переменять веру.
   Дочь императора Петра I вышла замуж за герцога Карла-Фридриха Голштинского, сына старшей сестры короля Карла XII. Для этого она не переменила религию. Права ее сына на наследование престола шведского королевства были тем не менее признаны сеймом, который отправил к нему торжественное посольство в Россию, чтобы предложить ему корону. Но императрица Елизавета уже объявила сына своей сестры русским великим князем и своим предполагаемым наследником. Условились тогда в предварительных статьях договора в Або92, что дедушка Вашего высочества будет избран наследником шведского трона, что и было исполнено. Таким образом, две русские государыни возвели на трон линию, потомком которой являетесь Вы, Ваше Величество, и открыли Вашим блестящим способностям дорогу к царствованию, которое никогда не будет более благополучным и прекрасным, как того бы хотелось мне.
   Пусть Ваше Величество позволит мне откровенно прибавить, что ему необходимо встать выше всех препятствий и сомнений, пусть всякого рода доказательства будут собраны, чтобы рассеять их, так как они могут только повредить и Вашему личному счастью и счастью Вашего королевства.
   Я скажу больше: моя личная дружба к Вам, со дня вашего рождения неизменная, позволит заметить Вашему Величеству, что время торопит, и если Вы не решитесь окончательно в эти дни, столь дорогие моему сердцу, когда Вы находитесь здесь, дело может совершенно не удастся из-за тысяч препятствий, которые вновь представятся, как только Вы уедете, и если, с другой стороны, несмотря на прочные и неопровержимые доводы, которые были представлены как мною, так и людьми, наиболее заслуживающими Вашего доверия, все-таки религия окажется непреодолимым препятствием для союза, который, как казалось неделю тому назад, Ваше Величество желали заключить, то Вы можете быть уверены, что с этого момента больше не будет подниматься вопроса о браке, который мог бы стать дорогим для меня ввиду моей нежности к Вам и моей внучке.
   Я приглашаю Ваше Величество внимательно подумать над всем мною изложенным, моля Бога, направляющего сердца королей, просветить Ваш разум и внушить Вам решение, согласное с благом Вашего народа и Вашим личным счастьем".
   
   No 2. Проект. "Я торжественно обещаю предоставить Ее Императорскому Высочеству великой княгине Александре Павловне, моей будущей супруге и королеве Швеции, полную свободу совести и исповедания религии, в которой она рождена и воспитывалась, и я прощу Ваше Императорское Величество смотреть на это обещание, как на наиболее обязательный акт, какой я мог подписать".
   
   No 3. "Дав уже мое честное слово Ее Императорскому Величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в том, что касается религии, и так как мне показалось, что ее величество осталась этим довольна, то я уверен, что ее величество нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, налагаемые на меня этим обязательством, поэтому всякая другая записка была бы совершенно излишней".

ПОДПИСАНО: Густав-Адольф.
Сего 11/22 сентября, 1796 г.

   Граф Морков говорил мне, что государыня была в такой степени огорчена поведением короля, что у нее после получения второго ответа появились все признаки апоплексического удара.
   На следующий день был праздник. Был устроен парадный бал в белой галерее. Шведский король появился печальный и очень смущенный. Государыня была величественна и очень сдержана и говорила с ним со всем возможным благородством и непринужденностью. Великий князь Павел Петрович был взбешен и бросал уничтожающие взгляды на короля, уехавшего несколько дней спустя.
   Великий князь Александр Павлович дал бал, на который все приехали в трауре по случаю смерти португальской королевы. Государыня тоже присутствовала на празднестве; она была вся в черном, что я в первый раз видела. Она носила всегда полутраур, кроме совершенно исключительных случаев. Ее величество села рядом со мной; она показалась мне бледной и осунувшейся; и мое сердце было наполнено крайней тревогой.
   -- Не находите ли вы, -- спросила она меня, -- что этот бал похож не столько на праздник, сколько на немецкие похороны? Черные платья и белые перчатки производят на меня такое впечатление.
   В бальной зале было два ряда окон, выходивших на набережную. Мы стояли у окна, когда взошла луна. Государыня обратила на нее внимание и сказала мне:
   -- Луна очень красива сегодня и стоит на нее посмотреть в телескоп Гершеля. Я обещала шведскому королю показать ее, когда он вернется.
   Ее величество напомнила мне по этому случаю ответ Ку-либина93. Это был крестьянин с бородой, самоучка, которого приняли в Академию за его выдающиеся способности и очень остроумные машины, изобретенные им. Когда английский король прислал государыне телескоп Гершеля, она велела принести его из Академии в Царское Село Кулибину и одному немцу-профессору Его поставили в салоне и стали смотреть на Луну. Я как раз стояла за креслом ее величества, когда она спросила профессора, открыл ли он что-нибудь новое с помощью этого телескопа.
   -- Нет никакого сомнения, -- отвечал он, -- что Луна обитаема; там видна страна, прорезанная долинами и целые леса построек.
   Императрица слушала его с невозмутимой серьезностью, и, когда он отошел, она подозвала Кулибина и тихо спросила:
   -- Ну а ты, Кулибин, видел что-нибудь?
   -- Я, Ваше Величество, не настолько учен, как господин профессор, и ничего подобного не видал.
   Государыня с удовольствием вспоминала этот ответ.
   Подали ужин. Ее величество никогда не ужинала и, прогуливаясь по комнатам, затем уселась за нашими стульями. Я сидела рядом с графиней Толстой. Последняя, кончив есть, подала, не оборачиваясь, свою тарелку. Она была очень удивлена, увидев, что тарелка была взята самой прекрасной в мире рукой с великолепным бриллиантом на пальце. Она вскрикнула, узнав государыню, сказавшую ей:
   -- Вы что же -- боитесь меня?
   -- Нет, я очень сконфужена, Ваше Величество, -- отвечала графиня, -- что отдала вам тарелку.
   -- Я хотела помочь вам, -- сказала государыня.
   Потом она шутила с нами насчет пудры, сыпавшейся с наших шиньонов на плечи, и рассказала нам, что граф Матюшкин, очень смешная личность, приказал пудрить себе спину по возвращении из Парижа, утверждая, что эта мода распространена среди самого элегантного общества Франции.
   -- Я вас покидаю, мои красавицы, -- сказала государыня, -- я очень устала.
   Она ушла после того, как положила мне на плечо руку, которую я поцеловала в последний раз с непреодолимым чувством печали и тревоги. Я проводила ее взглядом до двери и, когда я перестала ее видеть, мое сердце так сильно забилось, как будто оно хотело вырваться из груди. Я вернулась домой и не могла спать.
   На другой день, рано утром, я отправилась к матушке и расплакалась, рассказывая все то, что я заметила относительно здоровья государыни. Матушка пыталась меня успокоить, но напрасно: я казалась приговоренной к казни и как бы ожидала своего смертного приговора.
   

II
Царствование Павла I

ГЛАВА ПЯТАЯ
1796-1797

I. Смерть императрицы.-- Ее последние минуты.-- Новые лица при Дворе.-- Гатчинцы. II. Восшествие на престол Павла I.-- Характер нового государя.-- Превращения.-- Мрачная заря нового царствования.-- Двойные похороны: Петра III и Екатерины II.-- Страх.-- Трусы и трусихи. III. Граф Головин назначен обер-гофмейстером Двора великого князя Александра.-- Новый Двор.-- Фаворитка мадемуазель Нелидова.-- Новый этикет.-- Испытания великой княгини Елизаветы. IV. Приближенные императора.-- Польский король.-- Путешествие в Москву.-- Петровский дворец.-- Дипломатический брак

I.

   Бывают в жизни предчувствия, не подвластные рассудку. Все говорят нам, что их надо выбросить из головы, не думать о них, но мы все-таки тревожимся и оказываемся недостаточно сильными, чтобы победить беспокойство. В печалях и скорбях, ниспосылаемых нам Богом в виде испытания, покорность является единственным прибежищем. Стремление к ней занимает душу и смягчает ее скорбь. Но предчувствие, тревога -- результат нашей слабости, раздражаемой внутренним движением, чуждым нам. Оно преследует нас, как тень, пугает и постоянно стоит перед глазами.
   Через несколько дней, когда я завтракала в десять часов утра у матушки, вошел придворный лакей, служивший моему дяде, и попросил позволения разбудить его.
   -- Около часа тому назад с государыней сделался удар, -- сказал он нам.
   Я ужасно закричала и побежала к мужу, бывшему внизу в своей комнате. С большим трудом я сошла по лестнице, все дрожало во мне, и я едва могла идти.
   Войдя к мужу, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы произнести эти страшные слова: Государыня умирает! Муж остолбенел. Он сейчас же потребовал одеваться и отправился во дворец. Я не могла ни плакать, ни говорить и тем менее думать. Торсуков, племянник первой камер-фрау государыни, подошел ко мне и сказал по-русски:
   -- Все кончилось: и она, и наше счастье!
   Приехали граф и графиня Толстые; жена осталась со мной, а граф вместе с мужем поехал во дворец. Мы провели до трех часов утра самое страшное время в моей жизни. Через каждые два часа муж посылал мне небольшую записку. Была минута, когда надежда оживила все сердца, блеснув среди мрака; но это было очень недолго и сделало еще более тягостным уверенность в несчастье. Государыня пролежала без памяти тридцать шесть часов. Ее тело еще жило, но сознание умерло: произошло кровоизлияние в мозг. Жизнь окончательно покинула ее шестого ноября.
   Я приведу здесь подробности о последних днях императрицы Екатерины II и событиях, происходивших во дворце в первые минуты после ее смерти. Я получила их от той же особы, слова которой я уже цитировала раньше.
   Горе, причиненное государыне неудачей ее проекта брака Александры Павловны с шведским королем, подействовало на нее очень заметно для всех окружавших ее. Она переменила свой образ жизни, появлялась только в воскресенье в церкви и за обедом и очень редко приглашала лиц из своего общества в Бриллиантовую комнату или в Эрмитаж. Почти все вечера проводила она в спальне, куда допускались лишь немногие лица, пользовавшиеся ее особенной дружбой. Великий князь Александр Павлович и его супруга, обыкновенно каждый вечер бывавшие у императрицы, теперь видели ее только раз или два в неделю, кроме воскресений. Они часто получали распоряжение остаться у себя дома или же она предлагала им поехать в городской театр послушать новую итальянскую оперу {Тогда только что приехала превосходная певица Марджиолетти и для нее поставили серьезную оперу Дидона, в несколько недель выдержавшую большое количество представлений.}.
   В воскресенье, 2 ноября 1796 года государыня в последний раз появилась на публике. Казалось, что она и вышла для того только, чтобы проститься со своими подданными. После того, как печальное событие совершилось, все были поражены, вспоминая о том впечатлении, какое она произвела на всех в тот день. Хотя обыкновенно по воскресеньям публика собиралась в Кавалергардском зале, а Двор в дежурной комнате, государыня редко проходила через эту залу. Чаще всего она направлялась из дежурной комнаты через столовую прямо в дворцовую церковь. Туда она приглашала также великого князя Павла Петровича или, когда последнего не было, великого князя Александра Павловича, обедню же стояла на антресолях во внутреннем помещении, откуда выходило окно в алтарь.
   Второго ноября государыня отправилась к обедне через Кавалергардский зал. Она была в трауре по португальской королеве и выглядела лучше, чем всё последнее время. После обедни она довольно долго оставалась в Тронном зале в кругу приглашенных лиц; мадам Лебрен только что окончила портрет великой княгини Елизаветы во весь рост и в этот день представила его государыне. Ее величество приказала повесить его в Тронном зале, часто останавливалась перед ним, осматривала и разбирала его с лицами, приглашенными к обеду, которых, как всегда по воскресеньям, было много.
   Затем состоялся большой обед, как и всегда по воскресеньям. Великие князья Александр и Константин обедали у нее в этот день со своими супругами. Это был не только последний день, когда они все обедали у императрицы, но и последний раз, когда она их видела. Они получили приказание не приезжать к ней вечером.
   В понедельник, третьего ноября, и во вторник, четвертого, великий князь Александр и великая княгиня Елизавета были в опере. В среду, пятого, в одиннадцать часов утра, в то время, когда великий князь Александр Павлович был на прогулке с одним из князей Чарторыйских, великой княгине Елизавете доложили, что граф Салтыков спрашивает великого князя и просит ее сказать, не знает ли она, когда он вернется. Она не знала. Немного погодя возвратился великий князь Александр Павлович, очень взволнованный сообщением Салтыкова, который послал его разыскивать по всему Петербургу. Он уже знал, что с государыней сделалось дурно и что послали графа Николая Зубова94 в Гатчину.
   И Александр Павлович, и великая княгиня Елизавета были подавлены сообщенной им новостью. Весь день провели они в крайней тревоге. В пять часов вечера великий князь Александр Павлович, до того времени с трудом сдерживавшийся, чтобы не последовать первому движению души, получил разрешение от графа Салтыкова отправиться в апартаменты государыни. Это ему не разрешили сначала без всякого достаточного основания, но по мотивам, легко понятным для того, кто знал характер графа Салтыкова. Еще при жизни императрицы распространился слух, что она лишит своего сына престолонаследия и назначит наследником великого князя Александра Павловича. Я никогда не была уверена в том, что императрица действительно имела эту мысль95; но для графа Салтыкова было достаточно одних толков, чтобы запретить великому князю Александру отправиться в комнаты бабушки раньше приезда его отца. Так как великий князь-отец должен был вскоре приехать, то великий князь Александр и великая княгиня Елизавета отправились к государыне между пятью и шестью часами вечера. Во внешних покоях не было никого, кроме дежурных и прислуги с мрачными лицами.
   Уборная императрицы, находившаяся перед спальней, была наполнена лицами, представлявшими зрелище сдержанного отчаяния. Войдя в слабо освещенную спальню, великий князь и великая княгиня увидели государыню, лежавшую на полу на матрасе за ширмами. Она находилась в спальне, тускло освещенной; в ногах ее стояли фрейлина Протасова и камер-фрау Алексеева, рыданья которых смешивались со страшным хрипом государыни. Это были единственные звуки, нарушавшие глубокую тишину.
   Великий князь Александр Павлович и его супруга недолго оставались там. Они были глубоко потрясены. Затем они прошли через покои государыни, и доброе сердце великого князя направило его к князю Зубову, жившему рядом. Тот же коридор вел к великому князю Константину, и великая княгиня Елизавета прошла к своей невестке. Им нельзя было долго оставаться вместе: надо было приготовиться к приему великого князя-отца. Он приехал к семи часам вечера и, не проходя к себе, отправился вместе с великой княгиней Марией Федоровной в покои государыни. Он виделся только с сыновьями, а его невестки получили распоряжение оставаться у себя.
   Комната государыни тотчас наполнились лицами, преданными великому князю-отцу, большею частью извлеченными из ничтожества, которым ни их происхождение, ни способности не давали права надеяться на должность и на милости, готовые свалиться на них. В передней толпа увеличивалась все больше и больше. Гатчинцы (так называли этих людей, о которых я только что говорила) суетились, толкали придворных, с удивлением спрашивавших себя, откуда взялись эти остготы {Остготы -- древнегерманское племя; здесь -- варвары (Прим. ред.)}, по-видимому, одни только пользовавшиеся правом входить во внутренние покои, тогда как раньше их не видали и в передних?
   Великий князь Павел Петрович расположился в кабинете за спальней своей матери, поэтому все, кому он давал распоряжения, направляясь в кабинет и обратно, проходили мимо государыни, еще не умершей, как будто ее уже не существовало. Это неуважение к особе государыни, это кощунство, недопустимое по отношению и к последнему из людей, шокировало всех и представило в неблагоприятном свете разрешавшего это великого князя Павла.
   Так прошла ночь. Был момент, когда блеснула надежда; казалось, что подействовали лекарства, но вскоре эта надежда была потеряна.
   Великая княгиня Елизавета всю ночь провела не раздеваясь, с минуты на минуту дожидаясь, что за ней пришлют. Графиня Шувалова приходила и уходила опять; каждую минуту получались известия о состоянии здоровья государыни. Великий князь Александр Павлович с того момента, как приехал его отец, больше не возвращался домой. Около трех часов утра вместе с великим князем Константином они вошли к Елизавете. Они уже были в форме батальонов великого князя-отца; эта форма во время царствования Павла послужила моделью для переобмундирования всей армии.
   Иногда ничтожные обстоятельства, незначительные сами по себе, действуют сильнее, чем что-либо серьезное. Вид этих мундиров, которые не носили нигде, кроме Павловска и Гатчины, и которые раньше великий князь Александр надевал только потихоньку от государыни, не любившей, чтобы ее внуки брали уроки прусского капральства, -- вид этих мундиров, над которыми великая княгиня часто смеялась, в тот момент разрушил всякие иллюзии. Ее душа пришла в уныние, и она залилась слезами. Это были первые ее слезы, которые она смогла, наконец, пролить. Ей казалось, что после жизни приятной, спокойной и уверенной, из тихого, радостного, надежного приюта она попала внезапно в темницу.
   Посещение великих князей продолжалось недолго. Под утро был получен приказ дамам надеть русские платья: это означало, что кончина государыни приближается. Однако, еще весь день прошел в ожидании. Агония императрицы была долгой и мучительной, без единой минуты сознания.
   Шестого, в одиннадцать часов вечера, прислали за великой княгиней Елизаветой и ее золовкой, находившейся у нее. Императрицы Екатерины более не существовало. Великие княгини прошли сквозь толпу, почти не замечая окружающих. Великий князь Александр Павлович подошел к ним и сказал, чтобы они встали на колени, целуя руку у нового императора. Они нашли императора Павла Петровича и императрицу Марию Федоровну у входа в спальню. Поздоровавшись с ними, они должны были пройти через спальню мимо останков государыни, не останавливаясь, и войти в прилегавший к этой комнате кабинет, где были великие княжны, все в слезах. В это время императрица Мария Федоровна с большой энергией и присутствием духа распоряжалась одеванием покойной государыни и уборкой ее комнаты.
   Покойная государыня была положена на постель в домашнем платье. Императорское семейство присутствовало на панихиде, отслуженной в том же помещении, и после целования руки покойной отправилось в церковь, где была принесена присяга новому императору. Эти печальные церемонии продолжались до двух часов ночи.
   

II.

   Редко случается, когда перемена царствования не производит большие или меньшие перемены в положении приближенных; но то, что должно было произойти при восшествии на престол императора Павла, внушало всем страх ввиду характера этого государя. Обладая всем, чтобы быть великим монархом и самым любезным человеком в своем государстве, он достиг только того, что внушал страх и отвращение. Если в молодости путешествия, различные светские удовольствия и масса приятных мелочей еще помогали ему забывать ту незавидную роль, которую ему приходилось играть из-за своего ничтожного политического значения, то с годами он стал чувствовать ее сильнее. У него была пылкая душа и деятельный ум, и в конце концов его характер, от природы впечатлительный и вспыльчивый, из-за бездеятельности мало-помалу ожесточился и стал подозрительным, нелюдимым и мелочно придирчивым.
   Он почти всецело уединился, проводя только три месяца зимой при Дворе своей матери, а остальное время в Павловске или в Гатчине, в своих загородных дворцах. Из матросов, находившихся под его начальством как генерал-адмирала, он сформировал два батальона пехоты и обучил их по прусскому образцу. Он ввел везде у себя строжайшую дисциплину не только в войсках, но и при Дворе. Опоздание на одну минуту часто наказывалось арестом; более или менее заботливо сделанная прическа у мужчин вызывала его насмешки или заставляла его прогонять их. Для представления Павлу приходилось надевать не иначе как костюм времен Петра III. Все, к кому хорошо относилась государыня, не пользовались расположением великого князя. Все это приводило к тому, что его старались избегать, насколько позволял его сан. Еще когда он был великим князем, боялись его выходок и придирок; когда же он стал императором, все, у кого не было особенных причин рассчитывать на его милость, были готовы ко всему, потому что, хотя он и не оскорблял никого, но часто к какому-либо определенному лицу в его душе возникало отвращение без всяких видимых причин, и он при случае выказывал это, что нельзя было объяснить ничем другим, кроме каприза.
   Несмотря на чувство отчуждения, часто несправедливое, бывшее у него по отношению к своей матери, он не мог удержаться от слез, когда увидел ее лежащей без движения. Но его несчастный дурной характер быстро взял верх. Первые должности при Дворе были замещены другими лицами. Как по мановению жезла, он разрушил все, что обеспечивало в продолжение тридцати четырех лет одно из наиболее славных царствований. Гофмаршал Двора, князь Барятинский, был изгнан как один из содействовавших смерти Петра III. Граф Алексей Орлов дрожал, как преступник, но опала его ограничилась лишь высылкой спустя некоторое время.
   Среди различного рода перемен, высылок и новых назначений, бывших в это время, случались довольно забавные истории. Турчанинов был секретарем императрицы Екатерины, и ему также был поручен надзор за зданиями, находившимися в ее личном владении96. Это был маленький человечек, такой гибкий и низкопоклонистый, что он казался от этого еще чуть не вдвое меньше. Когда императрица Екатерина отдавала ему приказания, прогуливаясь в саду Царского Села, он так сгибался, желая выразить ей почтение, что ее величество, не будучи сама высокого роста, принуждена была нагибаться, чтобы разговаривать с ним. Про него ходил слух, что он набивал свои карманы. Я не знаю, насколько это было правдой, только император Павел при своем вступлении на престол выказал к нему неожиданное нерасположение, чего никто не мог предвидеть, потому что ранее между ними не было никаких столкновений. Он приказал ему уехать из Петербурга и никогда больше не показываться на глаза. Турчанинов так хорошо исполнил приказание, что никто не видал, как и когда он уехал. Его не видали ни у одной заставы. Никто не знал, куда он направился, и с этого момента о нем больше не слыхали в Петербурге.
   Вступая на престол, император Павел совершил много справедливых и милостивых поступков. Казалось, что он не желал ничего дурного, кроме счастья своего государства; он пообещал, что рекрутский набор будет отложен на несколько лет и старался уничтожить злоупотребления, допущенные в последние годы царствования Екатерины. Он проявил благородные и великодушные чувства, но он разрушил все это, пытаясь бросить тень на добрую память императрицы, своей матери. Первым делом он приказал совершить заупокойную службу в Александро-Невском монастыре, близ могилы своего отца, присутствовал на ней со всей семьей и Двором и пожелал, чтобы в его присутствии открыли гроб; там оказался только прах от костей, которым он и приказал воздать поклонение. Затем он распорядился устроить великолепные похороны Петру III со всеми церковными и военными церемониями, перенес гроб во дворец, следовал за шествием пешком и приказал участвовать в церемонии Алексею Орлову. Это произошло через три недели после смерти императрицы.
   За две недели до этого поступка, взволновавшего всех, а многих и возмутившего, я была назначена дежурной к телу ее величества, которое должны были перенести в Тронный зал. Я вошла в дежурную комнату, находившуюся рядом. Мне невозможно передать различные чувства, волновавшие меня, и скорбь, наполнявшую мою душу. Я искала глазами лиц, выражение которых могло бы успокоить мое сердце. Императрица Мария Федоровна расхаживала взад и вперед, отдавала приказания и распоряжалась церемонией. Ее довольный вид мучил меня.
   В смерти есть что-то торжественное. Это конечная истина, которая должна угасить все страсти. Ее неумолимая коса подрезает наше существование; если это не случилось вчера, это может случиться сегодня или завтра, и иногда это завтра оказывается таким недалеким и неожиданным!
   Я вошла в Тронный зал и села у стены, напротив трона. Через три шага от меня был камин, к которому прислонился камер-лакей Екатерины П. Его отчаяние и печаль вызвали слезы у меня, и мне стало от этого легче.
   Рядом с Тронным находился Кавалергардский зал. Потолок, пол и стены здесь были обтянуты черным; единственным освещением этой траурной комнаты был яркий огонь камина. Кавалергарды в своих красных колетах и серебряных касках расположились группами, одни опирались на свои карабины, другие отдыхали на стульях. Мрачное молчание царило в этом зале, прерываемое только вздохами и рыданиями. Я постояла некоторое время у двери, это зрелище гармонировало с моим душевным настроением. Дисгармония ужасна во время скорби: она лишь мешает и растравляет ее. Горечь ее утоляется только при виде горя, подобного переживаемому.
   Я вернулась в свое кресло. Через минуту обе половины двери раскрылись и появились придворные в самом глубоком трауре и прошли через зал в спальню, где лежало тело императрицы. Я была извлечена из уныния, в которое повергло меня зрелище смерти, приближавшимся похоронным пением. В дверях показалось духовенство, священники, певчие и императорская семья, а за нею несли тело на великолепных носилках, покрытых императорской мантией, концы которой несли первые чины Двора. Едва я увидала мою государыню, как все содрогнулось во мне, слезы выступили на глазах и рыдания мои перешли в невольные крики. Члены императорской семьи поместились передо мной и, несмотря на торжественность момента, Аракчеев97, личность, извлеченная государем из ничтожества и ставшая фактотумом его чрезмерных и мелочных строгостей, сильно толкнул меня, приказывая замолчать. Моя скорбь была так велика, что всякое постороннее чувство не могло отвлечь меня, и этот неприличный поступок не произвел на меня никакого впечатления. Бог по своей милости даровал мне минуту кротости: я встретилась глазами с великой княгиней Елизаветой и прочла в них утешение моей душе. Ее высочество тихо приблизилась ко мне и дала мне сзади свою руку, пожав мою.
   Началась служба; молитва укрепила во мне твердость духа, смягчив сердце. Когда церемония кончилась, вся императорская фамилия подходила поочередно к усопшей, преклонялась перед те лом и целовала руку покойной. Потом все разошлись. Остался один священник против трона, чтобы читать Евангелие. Шесть кавалергардов были поставлены вокруг гроба. После двадцати четырех часов дежурства я вернулась домой, измученная телом и душой.
   Понадобилось немного дней, чтобы все почувствовали, как велика была потеря. Справедливая свобода каждого была порабощена особым терроризмом. Нельзя было дышать свободно от многочисленных правил этикета и лицемерных знаков почтения. Каждый раз, встречаясь с государем на улице (а это случалось постоянно), приходилось не только останавливаться, но и выходить из экипажа, какая бы погода ни была. Одним словом, на все, до шляп включительно, наложен был род регламентации. У четырех гвардейских полков, с самого основания их Петром Великим98, полковником был всегда государь; в двух из них, пехотных, полковниками были назначены великие князья Александр и Константин. Конная гвардия была предоставлена великому князю Николаю, хотя он был еще в колыбели. Император оставил себе только Преображенский полк, которого он был шефом. С этого момента великие князья все время были заняты военной службой и стали исполнять обязанности капралов. Надо было реформировать полки по образцу Гатчинских батальонов, вошедших в состав гвардии, труд этот был нешуточный.
   Молодые люди аристократических семейств начинали обыкновенно свою карьеру в гвардии, потому что служба там была номинальной; они почти не носили мундира и повышались в чинах, предаваясь удовольствиям в Петербурге. С момента восшествия на престол Павла служба стала действительной и даже очень строгой: надо было хорошо носить эспантон {Эспантон -- копье с широким плоским наконечником. Носилось офицерами гвардейских полков как строевое парадное оружие (Прим. ред.)}, быть застегнутым на все пуговицы, хорошо завитым, иначе угрожала ссылка или заключение в крепости. Можно себе представить, сколько нужно было положить труда, чтобы переделать каждого субъекта в полку на новый лад!
   С этой утомительной обязанностью великий князь Александр соединял еще должность военного губернатора Петербурга, так что в первое время у него едва оставалось для отдыха несколько часов ночью, потому что днем приходилось отдавать много времени на представительство.
   Государь послал фельдмаршалу Суворову приказ ввести во всей армии новое обмундирование. Он повиновался, но доложил при этом, что букли не пушка, и коса не тесак. Несмотря на это смешение строгости, мелочности и требовательности у императора Павла обнаружились и великодушные и рыцарские понятия. Голова его была как бы лабиринтом, где заблудился рассудок. Его душа была добродетельна и прекрасна, и когда они брали верх, его поступки оказывались достойны уважения и восхищения. Надо ему отдать справедливость, что он был единственным государем, который искренне пожелал установить законность в наследовании трона, и он также был единственным, полагавшим, что без законности не может быть установлен порядок.
   Неделю спустя после того, как я была дежурной в Тронном зале, я была назначена на дежурство в большом зале, где обыкновенно давались балы {Николаевский зал (Прим. ред.)}. Посредине был воздвигнут катафалк, а над ним сень в виде ротонды с приподнятым куполом. Государыня лежала в открытом гробу с золотой короной на голове. Императорская мантия закрывала ее почти до шеи. Вокруг горело шесть паникадил, а напротив священник читал Евангелие. За колоннами, на ступенях, печально стояли кавалергарды, опираясь на свои карабины. Все было величественно, красиво и религиозно, но гроб с прахом Петра III, стоявший рядом, возмущал душу. Это было оскорбление, которого и могила не может стереть; это кощунство сына в отношении матери делало горе непереносимым.
   К счастью для меня, я дежурила вместе с графиней Толстой; наши сердца были настроены в унисон, и мы пили до дна из одной и той же чаши горести. Другие дежурные дамы менялись через два часа; мы попросили разрешения не покидать гроба государыни, что нам было предоставлено без труда. Ночь еще более усилила впечатление от этого зрелища, и казалось, что смысл происшедшего проявляется во всей своей очевидности. Крышка от гроба государыни лежала на столе у стены, параллельно катафалку. Графиня Толстая также, как и я, была в глубоком трауре; наши креповые вуали спускались до полу. Мы стояли, прислонясь к крышке этого последнего жилища, к которой я невольно прижималась; я сама чувствовала желание умереть. Божественные слова Евангелия проникали мне в душу. Все вокруг меня казалось мне ничтожным. Бог был в моей душе и смерть перед глазами.
   Долгое время я оставалась почти в беспамятстве и стояла, закрыв лицо руками. Подняв голову, я увидела графиню Толстую, освещенную лунным светом, падавшим через окно наверху. Этот мягкий спокойный свет составлял великолепный контраст с освещением, сосредоточенным в середине этой как бы часовни. Вся остальная часть этого обширного зала была погружена во мрак.
   В восемь или девять часов вечера члены императорской фамилии медленно приблизились к гробу, поклонились в землю перед усопшей и ушли в том же порядке и в глубочайшем молчании. Через час или два пришли камер-фрау покойной императрицы. Они целовали ее руку и лишь с трудом могли оторваться. Их крики, рыдания, обмороки прерывали по временам торжественную тишину. Государыню обожали все, кто был около нее; молитвы за ее душу и чувствительная благодарность возносились к небесам. Я была огорчена, когда наступил день, и с печалью видела, что мое дежурство окончено. С трудом расстаемся мы с останками тех, кто нам дорог.
   Тело императрицы и гроб Петра III после заупокойной службы были перенесены в крепость и погребены в усыпальнице, где покоились их предки.
   Когда похоронные церемонии окончились, был получен приказ явиться ко Двору для представления. Собрались в траурном Кавалергардском зале. Трусы и трусихи решили, что надо целовать руку императора, падая ниц, что мне показалось очень странным. Император и императрица появились, и курбеты начались так быстро, что император не успевал поднять этих картонных паяцев. Я была возмущена этим. Когда дошла очередь до меня, я поклонилась, как всегда, и как только собиралась взять руку императора, он поспешно отдернул ее. От этого быстрого движения он так звучно чмокнул меня в щеку, что рассмеялся. Он сильно уколол меня своим подбородком, который он, вероятно, не брил в тот день. Я была слишком огорчена тогда, чтобы почувствовать смешную сторону этой сцены. Пожилые дамы бранили меня за то, что я не последовала их примеру. Я отвечала им, что никогда не может быть уважения большего, чем мое к императрице Екатерине, но что я никогда не валялась на земле перед ней, и что я не могла и не должна была делать этого перед ее сыном. Я не знаю, быть может, они почувствовали справедливость моих слов, но только преклонения вскоре прекратились.
   

III.

   Некоторое время спустя после восшествия на престол Павла I мой муж просил у императора позволения отправиться в путешествие, но государь самым ласковым образом отказал и велел передать ему, что он хочет сохранить около своего сына таких честных людей, как он. Государь назначил мужа обер-гофмейстером Двора великого князя Александра, а графа Толстого -- гофмаршалом. Я отправилась поблагодарить императора в день куртага {Приемный день при Дворе (Прим. ред.)}. Там присутствовали Двор и городские чины. Прием должен был происходить в Георгиевском зале. По прибытии их величества прошли в зал, где находились все лица, желавшие их поблагодарить. Старая графиня Матюшкина99, обер-гофмейстерина и статс-дама, должна была представлять дам и называть их фамилии. Вместо того, чтобы сказать мою, она назвала меня госпожой Козицкой. Я остановилась и сказала ей:
   -- Вы ошибаетесь, графиня; я графиня Головина.
   Это объяснение произошло прямо перед императором и нарушило его строгий вид. Когда мы потом присоединились к обществу, императрица подошла ко мне и сказала:
   -- Хотя вас и неверно назвали, я вас тотчас же узнала.
   -- Я буду счастливой всегда, -- отвечала я, -- когда ваше величество соблаговолит узнавать меня.
   Она повернулась ко мне спиной и отошла. Госпожа Гурьева100, стоявшая рядом со мной, сказала мне:
   -- Боже мой, дорогая моя, как вы осмеливаетесь так отвечать?
   -- Потому что я не так боюсь, как вы.
   На этом же самом куртаге я услышала примечательный ответ государя. Княгиня Долгорукая просила государя помиловать ее отца, князя Барятинского, но получила отказ. Она заинтересовала мадемуазель Нелидову101, обещавшую ей свое содействие. Я находилась среди них, когда княгиня возобновила свои просьбы перед Нелидовой о ходатайстве за ее отца. Государь подошел к Нелидовой, которая стала ему говорить о княгине Долгорукой как о дочери, страдающей от несчастья, постигшего ее отца. Император ответил:
   -- У меня тоже был отец, сударыня!
   Я не виделась больше с великой княгиней Елизаветой. Моя чувствительная привязанность к ней оставалась той же, но великий князь Александр воспользовался враждебным отношением ко мне императрицы-матери, чтобы лишить меня всякой возможности видеться со своей женой и поддерживать с ней отношения. Впрочем, даже и при известном расположении и при большом желании это было бы делом трудным: кроме бесчисленных занятий, которыми был завален великий князь, все привычки его и великой княгини в течение этой первой зимы были совершенно нарушены и изменены. Не было установленного распорядка дня; проводили день настороже и в ожидании. Утром, еще до рассвета, великий князь уже находился в приемной государя, а часто перед этим он проводил целый час в казармах своего полка. В парадах и ученье проходило все утро. Александр даже обедал с великой княгиней наедине, и лишь изредка были еще один или два человека. После обеда или опять посещение казарм, или осмотр караулов, или исполнение поручений государя. В семь часов вечера надо было снова отправляться в приемную его величества и дожидаться там его, хотя часто государь приходил только к ужину, который бывал в девять. После ужина великий князь отправлялся к императору с рапортом. Дожидаясь его, великая княгиня Елизавета присутствовала при ночном туалете императрицы, удерживавшей ее при себе, пока великий князь приходил после доклада пожелать своей матери спокойной ночи и уводил великую княгиню домой. Измученный за день, он был рад от возможности наконец-то прилечь, и нередко случалось, что великая княгиня оставалась одна, печально сравнивая приятную свободу, непринужденность и удовольствия прошлого царствования с напряженностью и стеснением настоящего.
   Общество государя, кроме членов императорского семейства, ежедневно состояло из нескольких придворных и лиц, которые были преданы ему, когда он был еще великим князем; к последним принадлежали Плещеев, Кушелев и Донауров102. Император также вызвал из Москвы некоего Измайлова103, одного из последних из оставшихся в живых лиц, преданных Петру III. Он сделал его генерал-адъютантом и выделял особенным вниманием. Из дам бывали: мадемуазель Протасова, сохранившая свое положение при Дворе; мадемуазель Нелидова; госпожа Бенкендорф, вновь призванная в Петербург после примирения между императрицей и Нелидовой, а также обер-гофмейстерины великих княгинь и дежурные фрейлины. В постоянное общество императора были допущены два иностранца: граф Дитрихштейн, посланный венским Двором принести поздравления его величеству по поводу восшествия на престол, и Клингспор, приехавший с той же целью от шведского Двора {Говорили, что ему было поручено также возобновить переговоры относительно брака, но я знаю из верного источника, что как только король стал совершеннолетним (а это исполнилось через несколько дней после смерти императрицы Екатерины), он оставил всякую мысль об этом браке, находя, что он не согласуется с его долгом по отношению ко всей стране, ввиду различия религии. Но Клингспор как хитрый политик и слуга герцога Зюдерманландского, который старался во всем вредить своему племяннику, говорил во время своего пребывания при петербургском Дворе о желании шведского Двора возобновить переговоры, так что императрица положительно рассчитывала на то, что брак состоится. В дальнейшем увидят, как отозвались на великой княгине Елизавете обманутые ожидания государыни, когда шведский король женился на принцессе Фредерике, ее сестре.}.
   Ужины часто прерывались заявлениями о пожарах в городе. В начале своего царствования император Павел не пропускал ни одного пожара в городе, в каком бы часу дня или ночи это ни случилось. Его сыновья и все, кто носил мундир, сопровождали государя, а дамы кончали ужин одни, вместе с остальным обществом.
   Император очень любил представления всякого рода, и так как глубокий траур не разрешал ни балов, ни спектаклей, ни других удовольствий, кроме официальных приемов, малых собраний, тихих игр и ужинов, то Двор часто посещал общежитие Института благородных девиц (Смольный монастырь), ставшего очень притягательным местом по причинам, о которых я расскажу. Это учреждение было основано императрицей Елизаветой Петровной, дочерью Петра I. Говорили, что она намеревалась окончить свои дни в этом монастыре. Императрица Екатерина сделала из него Институт благородных девиц и в первые годы своего царствования очень много занималась им, но впоследствии стала меньше обращать на него внимания, а император Павел при восшествии на престол отдал управление институтом в руки императрицы, своей супруги.
   Там-то в первые же дни царствования и произошло знаменитое примирение двух достопамятных лиц. Когда императрица Мария Федоровна была великой княгиней, в числе ее фрейлин была мадемуазель Нелидова. Это была особа небольшого роста и совершенно некрасивая; смуглый цвет лица, маленькие узкие глаза, рот до ушей, длинная талия и короткие кривые, как у таксы, ноги, -- все это в общем составляло фигуру, мало привлекательную. Но она была очень умна, обладала талантами и между прочим хорошо играла на сцене. Великий князь Павел часто смеялся над нею, но увидя ее в роли Зины в "Сумасшествии от любви"104, увлекся ею. Это было еще в то время, когда он любил выезжать в свет и когда у него часто бывали любительские спектакли.
   Но чтобы объяснить суть этой истории, надо перейти к еще более раннему времени. В 1783 или в 1784 году великий князь Павел был особенно благосклонен к камергеру князю Николаю Голицыну105, человеку очень ловкому, который близко сошелся с мадемуазель Нелидовой и старался убедить великого князя, что пора ему стряхнуть гнет своей супруги, прибавляя, что он с болью видит, как она управляет им вместе со своей подругой госпожой Бенкендорф {Госпожа Бенкендорф приехала из Монбельяра вместе с великой княгиней Марией Федоровной и была при ней с детства.}. При этом он коварно преувеличивал их маленькие интриги; великий князь поддался обману, и мадемуазель Нелидова стала предметом его особенного внимания. Это чувство вскоре превратилось в настоящую страсть, причинившую очень сильное огорчение великой княгине Марии Федоровне. Она очень явно выказывала свою ревность и отчаянно противилась супругу во всем, что касалось мадемуазель Нелидовой, державшей к тому же себя не очень почтительно по отношению к ней.
   Великая княгиня даже решилась пожаловаться императрице, которая стала уговаривать своего сына, но напрасно, так что наконец пригрозила увольнением Нелидовой. Князь Голицын воспользовался этой угрозой, чтобы еще более восстановить великого князя против его матери. Последний уехал в свой дворец в Гатчину и прожил там всю зиму, приезжая в город только в связи с самыми важными событиями, когда его присутствие было необходимо. Великая княгиня своей жалобой добилась того, что были удалены от Двора лица, больше всего ей преданные. Госпожа Бенкендорф была отослана, потому что великий князь справедливо предполагал, что жена следует советам своих друзей и что, оставшись одна, она скорее уступит его воле. Он не ошибся, и великая княгиня Мария Федоровна, лишенная поддержки, подчинилась всем, даже самым унизительным для нее обстоятельствам.
   Через несколько лет как-то произошла ссора между великим князем и Нелидовой. Вызвана она была ревностью. Великий князь, казалось, занялся другой фрейлиной своей супруги, и Нелидова покинула Двор и поселилась в Смольном, где она раньше воспитывалась. Таково было положение дел, когда император вступил на престол. При первом же своем посещении Смольного он примирился с Нелидовой и стал вести себя так хорошо, что сама императрица вынуждена стала смотреть на соперницу как на лучшего своего друга и сообразно с этим к ней относиться. С того момента, казалось, самая тесная дружба установилась между императрицей и Нелидовой, получившей звание фрейлины "с портретом", титул, которым пользовалась до сих пор только одна Протасова. Этим союзом с новой подругой императрица укрепила свое влияние, и обе они стали вмешиваться во все дела и награды и поддерживать друг друга.
   Этот союз вызвал бы удивление, если бы не заметили вскоре, что он основан на личном интересе: императрица без Нелидовой совершенно не могла рассчитывать на какое-либо влияние на своего супруга, что последующие события и доказали вполне. Но без императрицы и Нелидова, очень самолюбивая, не могла играть той роли при Дворе, какую она играла там, и нуждалась в милостивом отношении государыни для защиты своей репутации.
   Поездки в Смольный Двора участились. Императрица была в восхищении развлекать Двор в учреждении, которым она управляла, а Нелидовой нравилось доказывать публике, что император увлечен ею и он охотно приезжал туда именно потому, что Нелидова в особенности любила это место. Вследствие всего этого три заинтересованных лица находили эти вечера прелестными и часто проводили их почти целиком в беседах. Но придворные, присутствовавшие там потому, что император направлялся туда не иначе как в сопровождении большой свиты, с великими князьями и великими княгинями, смертельно скучали. Иногда юные воспитанницы давали концерты, иногда танцевали; но часто ничего не было, кроме закуски, а остальное время проходило в полнейшем безделье.
   Можно представить себе, как тяжело отозвались на великой княгине Елизавете эти новые условия жизни. Она более чем когда-либо подвергалась обращению и выходкам, которых до сих пор не могла предположить и в мысли. Я приведу только два примера. Однажды вечером была назначена поездка в Смольный. Зная, что главным преступлением в глазах государя является опоздание, обе великие княгини, одетые и готовые настолько, чтобы немедленно сесть в карету, дожидались у великой княгини Елизаветы, когда за ними пришлют. Они поспешили отправиться к государю, как только явился посланный. Когда вошел государь, он грозно посмотрел на великих княгинь и гневно сказал государыне, показывая на них:
   -- Вот неподобающие манеры! Это обычаи прошлого царствования, но не мои. Снимите ваши шубы, сударыни, и не думайте никогда надевать их иначе как в передней.
   Это было сказано сухим и оскорбительным тоном, свойственным императору, когда он был в дурном настроении.
   Второй случай подобного рода был в Москве в самый день коронации. Все были при полном параде: это был первый раз, когда появились придворные платья, заменившие национальный русский костюм, бывший в употреблении в царствование Екатерины II. Великая княгиня Елизавета Алексеевна, желая дополнить свой туалет, очень искусно прикрепила свежие розы к бриллиантовой броши, бывшей у нее на груди. Когда перед началом церемонии она вошла к государыне, та осмотрела ее и, не говоря ни слова, грубо вырвала букет роз с ее платья и бросила его на пол.
   -- Это не подходит к парадному платью, -- сказала она.
   Это не подходит было обычными словами, когда ей что-нибудь не нравилось. Великая княгиня остановилась в изумлении. Ее не столько расстроила печальная судьба букета, сколько шокировали совершенно неприличные манеры императрицы, да еще в минуту, предшествующую таинствам причастия и миропомазания. Контраст между постоянно спокойными манерами, достоинством и величием прошлого царствования, с мелочностью, грубостью и манерами, часто вульгарными, которые великая княгиня видела теперь, оскорбляло ее свыше всякой меры. Долг является справедливым законом, помогающим нам вести себя; это -- узда, сдерживающая вспыльчивость, горячность и устанавливающая в наших желаниях и поступках порядок. Но принуждение к долгу, продиктованное высокомерием и стремлением властвовать, неизбежно разрушает это чувство. Душа великой княгини Елизаветы Алексеевны была слишком благородной, чтобы не возмущаться, а ее характер слишком справедливым, чтобы не чувствовать оскорбления. Ее существование превратилось в тяжелый долгий сон, который она боялась признать действительностью. Каждую минуту она чувствовала себя нравственно оскорбленной и от этого увеличивалась ее гордость. Она старалась по возможности удалиться от установленного порядка вещей, который ей не нравился. Она исполняла все обязанности, сопряженные с ее рангом, но в возмещение она создала себе внутренний мир, где воображение имело больше власти, чем рассудок. В этот мир скрывалась она, освобождаясь от тягот и неприятностей, испытываемых ею в действительной жизни. Это повлекло за собой печальные и продолжительные для нее последствия.
   Но возвратимся к приготовлениям к коронации и некоторым событиям, предшествовавшим ей.
   

IV.

   После того, как императрица, примирившись с Нелидовой, получила опять некоторую власть над своим супругом, оба князя Куракины -- братья -- были назначены: старший -- вице-канцлером, младший -- генерал-прокурором106. Князь Безбородко остался первым членом Коллегии иностранных дел.
   Несмотря на всю неприязнь императора к графу Панину107, он назначил его одним из первых членов Коллегии иностранных дел. Нелединский108, двоюродный брат князя Куракина, тоже был приближен благодаря особому покровительству императрицы, которой удалось таким образом окружить императора одними своими приверженцами. Из людей, приближенных к государю, им был выбран только Ростопчин, которого он пожаловал генерал-адъютантом и которому вверил управление военными делами.
   Февраль 1797 года был отмечен приездом польского короля. Одним из первых дел императора по восшествии на престол было освобождение всех поляков, заключенных в Петербурге за защиту своего отечества после последнего раздела Польши. Несчастный Понятовский, когда-то польский король, живший почти пленником в Гродно, был приглашен государем в Петербург и там великолепно им принят. Ему предложили сопровождать Двор в Москву, чтобы присутствовать там на коронации.
   Двор государя отправился 1-го марта 1797 года и на двенадцать дней остановился в Павловске; Дворы великих князей поехали отдельно с промежутком двух дней. Из Павловска свита их величеств стала отправляться партиями, через сутки одна после другой. После пятидневного путешествия Дворы один за другим прибыли в Москву и остановились в Петровском дворце. Этот дворец был построен Екатериной, чтобы служить временным помещением, потому что по обычаям государи делали каждый раз торжественный въезд, отправляясь в Москву {Впоследствии в нем жил Бонапарт, и дворец был сожжен его спутниками. Это лучшее, что могло случиться, потому что он осквернил его своим присутствием.}.
   Дворец был построен в то время, когда государыня предпочитала готический стиль всем другим, но в общем Петровский дворец производит впечатление бесформенной массы. У него мрачный вид и он плохо расположен, примыкая одной стороной к запущенному парку с плохими дорогами; из дворца вид на большую дорогу, проходящую по довольно голой равнине. Хотя город находится в четверти часа езды, его совершенно не видно. Кроме государя и государыни, у всех были плохие помещения и оттого все были в более или менее дурном расположении духа. Несмотря на это, необходимо было присутствовать на ежедневных приемах, так как московская публика приезжала на поклон к своему государю.
   В Петровском дворце государыня получила извещение о смерти своей любимой подруги, госпожи Бенкендорф. Она оплакивала ее целые сутки и появилась в обществе лишь на следующий день. Государь часто ездил в Москву, и хотя эти поездки были якобы инкогнито, весь Двор сопровождал его. Целью их было посещение больниц и других подобных учреждений. Однажды вечером, когда возвращались ночью по дороге, ставшей почти непроезжей от оттепели, карета, в которой сидели государь, государыня, оба великих князя и великая княгиня Елизавета, каждую минуту грозила опрокинуться. Государь забавлялся этим и спросил у великого князя Александра, боится ли великая княгиня Елизавета? Великий князь, думая похвалить свою супругу, ответил, что нет, она не трусиха и не боится ничего.
   -- Вот именно этого я и не люблю, -- сухо заметил император. Великий князь спохватился и прибавил:
   -- Она боится только того, чего следует бояться.
   Но ошибка была уже сделана: император впал в дурное расположение духа. Несмотря на великодушные стороны его души, у него была такая странность характера: он готов был считать того врагом, в ком он не уверен был вызвать чувство страха. Из этого не следует, что в другие минуты он не доказывал, что умеет ценить возвышенность чувств и независимость. Видимо, эту мелочность надо приписать недоверчивости, которую ему сумели внушить.
   В Петровском дворце наладилась свадьба, которую довольно торжественно отпраздновали при Дворе в Петербурге через несколько месяцев.
   Граф Дитрихштейн, чрезвычайный посол Венского Двора, упоминавшийся мною раньше, был в большой милости у императора Павла и последовал за Двором в Москву. Он жил не во дворце и каждый день приезжал обедать к государю, а время до ужина проводил у графини Шуваловой, младшая дочь которой сильно влюбилась в него. Граф Дитрихштейн совсем не отвечал на эту страсть, но в дело вмешался граф де Шуазель и так искусно повел дело, что через шесть недель граф уезжал из Москвы вместе с графиней Шуваловой в качестве ее будущего зятя.
   Дипломатический статус графа Дитрихштейна и особая благосклонность к нему императора придали этому браку некоторый блеск, отразившийся и на графине Шуваловой, впрочем, не пользовавшейся расположением императора.
   

ГЛАВА ШЕСТАЯ
1797

I. Торжественный въезд в Москву.-- Маленькие привычки прошлого царствования.-- Дворец Безбородко.-- Кремль. II. Коронация.-- Акт о престолонаследии.-- Новый порядок наследования престола.-- Милости и повышения.-- Новый фаворит Кутайсов.-- Целование руки.-- Императрица жалуется, что у нее рука не распухла.-- Торжественное и смешное. III. Балы.-- Соперницы Нелидовой.-- Бал по приказу полиции.-- Опала фельдмаршала Суворова.-- Предполагаемый заговор.-- Граф Никита Панин. IV. Возвращение в С-Петербург.-- Новая резиденция: Павловск и Царское Село.-- Тревоги.-- Настроение общества и Двора.-- Мрачные предсказания.

I.

   В Вербную субботу, 27 марта, состоялся торжественный въезд государя в Москву. Шествие было огромно, и войска выстроены от Петровского дворца до дворца Безбородко. Из Петербурга, как это принято, прибыли все гвардейские полки. Император и его сыновья ехали верхом. Государыня, великая княгиня Елизавета Алексеевна и одна из великих княжон были в большой карете, приготовленной для всех великих княгинь и государыни, но участвовали в церемонии только перечисленные лица, остальные были больны {Великая княгиня Анна Федоровна поехала из Петербурга уже больная, но так как государь не любил, когда болеют, она старалась пересилить себя, пока у нее не сделалось воспаление легких. Ее перевезли из Петровского дворца в Москву, где ей пришлось пустить кровь. На другой день после въезда государь пришел к ней и сказал: "Теперь я вижу, что это серьезно и мне очень досадно, что вы так разболелись; признаюсь, до сего времени я думал, что все это маленькие привычки, приобретенные во время прошлого царствования и которые я стараюсь искоренить". Неизвестно, что он хотел сказать этажи маленькими привычками прошлого царствования, о которых он упоминал каждую минуту.}.
   Шествие остановилось в Кремле, где императорская фамилия обошла соборы и поклонилась мощам. Оттуда двинулись дальше и к восьми часам вечера прибыли во дворец Безбородко, отправившись из Петровского около полудня.
   Дворец109 принадлежал князю Безбородко, первому министру; он только что отделал его для себя с особой роскошью и изысканностью, но предложил его императору на время коронации, потому что кроме Кремлевского дворца других подходящих помещений в Москве не было, и даже императрица Екатерина также останавливалась в домах частных владельцев в последние свои посещения Москвы: императорский дворец уже давно сгорел. Вскоре после коронации государь выкупил дворец у Безбородко {Он почти целиком был разрушен во время пожара Москвы, когда город был занят врагом.}. Он находился на окраине города в одном из самых красивых его частей. Около него был небольшой сад, отделенный прудом от дворцового парка, прекрасного места общественного гулянья. Дворец не был стеснен строениями и из него открывался обширный вид, что делало пребывание в нем более приятным, чем в Петровском. Великий князь Александр Павлович, его супруга и великие княжны остались там, а великий князь Константин Павлович вместе со своим Двором остановился напротив, в здании, называемом Старым Сенатом.
   Двор провел во дворце Безбородко всего несколько дней и в среду на Страстной неделе с большой пышностью переехал в Кремль, чтобы приготовиться к коронации.
   Надо обладать талантом историка, чтобы вкратце рассказать все, что делает Кремль местом почитания, и пером поэта, чтобы описать впечатление, производимое этим древним и прекрасным памятником старины; описать его соборы и возвышающийся над всею Москвою дворец, которому готический стиль с террасами, сводами и оградой придает вид чего-то фантастического. Сам по себе дворец недостаточно велик, чтобы вместить всю императорскую фамилию, поэтому великий князь Александр с супру у принц Фердинанд Виртембергский с просьбой отменить приказ, и через какое-то время все устроилось согласно желанию австрийского двора. Русский отряд был подкреплен еще 24 тысячами человек, а 30 тысяч посланы были в Швейцарию, под командой генерала Корсакова. Двенадцать линейных кораблей и двадцать четыре фрегата ушли в Голландию. Император вызвал из ссылки фельдмаршала Суворова и назначил его главнокомандующим. Суворов отправился в поход против Франции во главе 60 тысяч человек, предназначавшихся прежде Екатериной II для той же цели.
   Прежде чем присоединиться к армии, Суворов приехал в Петербург, где был принят императором согласно своим заслугам с большими почестями и вынуждаем был присутствовать на частых празднествах, устраиваемых в то время. Ничто не представляло более сильного контраста, как присутствие этого сурового солдата, одно имя которого внушало доверие в армии и уважение в Европе, среди безумств и слабостей, отличавших двор. Странно было видеть средь бального шума Суворова, убеленного сединами, с его худощавым лицом, которое явно носило еще следы только что испытанной тяжелой ссылки, а также императора, любезно разговаривающего то с ним, то с молодой девушкой, вовсе ничем особенно не выдающейся, личико которой едва даже было бы замечено, если бы оно не обратило на себя внимание императора.
   Лопухина имела красивую голову, но была невысокого роста, дурно сложена и без грации в манерах; красивые глаза, черные брови и волосы того же цвета, прекрасные зубы и приятный рот были ее единственными прелестями; небольшой вздернутый нос не придавал изящества ее физиономии. Выражение лица было мягкое и доброе, и действительно, Лопухина была добра и не способна ни желать, ни делать кому-нибудь зло, но в то же время она была недальнего ума и не получила должного воспитания. Ее влияние проявлялось только в раздаче милостей; у нее не было данных, чтобы распространять его на дела, хотя любовь государя и низость людей давали ей такую возможность. Часто она испрашивала прощения невиновным, с которыми император поступал слишком строго в минуты гнева; тогда она плакала или дулась и таким образом достигала желаемого. Императрица, чтобы угодить своему супругу, относилась к ней всегда очень хорошо. Великие княжны, дочери императора, заискивали в ней, даже чересчур, и всячески выказывали ей свое внимание. Одни только великие княгини Елисавета и Анна были с ней любезны, но не переступали границ должного, и то только после приказания императора, который обратил внимание на то, что на первом балу они не разговаривали с Лопухиной; вообще они более избегали, чем искали ее общества. Примеры низости людской, которые великая княгиня Елисавета видела вокруг себя, лишь увеличивали ее гордость, и одна мысль, что подумают, будто она заискивает в фаворитке, возмущала ее до того, что она готова была поступить наперекор. Можно было иногда справедливо обвинить ее в нелюбезности. Анна Феодоровна, имевшая в то время безграничное доверие к невестке, держала себя с Лопухиной так же и по той же причине.
   К дурному обращению, которое великая княгиня Анна должна была выносить от своего мужа с первого дня замужества, примешивались еще его неверность и своеволие. Не страшась более гнева своего отца, Константин заводил связи, недостойные его сана, и задавал в своих покоях ужины актерам и актрисам. Доктора объявили, что великая княгиня Анна не может вполне выздороветь, если не поедет на воды в Богемию. Решено было, что она предпримет это путешествие в марте. К тому времени Константин уехал в Вену, откуда отправился к русской армии в Италию. Справедливость требует сказать, что когда он узнал о состоянии здоровья своей жены, то очень сожалел о том и всеми силами старался загладить свое поведение, но Анна Феодоровна, справедливо раздраженная поступками своего супруга и знавшая, как мало можно полагаться на его характер, решила развестись с ним, считая, что предпринимаемое ею путешествие будет удобно для приведения этого плана в исполнение. Она мечтала свидеться со своим семейством и думала легко получить на то его согласие. Устроиться таким образом с великим князем, думалось ей, будет тем легче, что он уедет из России, и в конце концов она объявит их величествам, что никакие силы человеческие на заставят ее вернуться назад. Этот план, задуманный семнадцатилетней головкой и основанный единственно только на сильном желании успеха, был сообщен великой княгине Елисавете, которая, хотя и предвидела более затруднений, чем предполагала ее подруга, но все же старалась убедить себя в возможности успеха, потому что та, кого она любила с нежностью сестры, считала, будто счастье ее зависит только от успеха этого плана. Великому князю Александру, питавшему те же чувства к своей невестке, тяжело было видеть ее жертвой поведения брата. Он вошел в ее положение, советовал, помогал, ободрял, и это дело, такое серьезное само по себе, было решено без всяких колебаний, с легкомыслием двух молодых женщин семнадцати и девятнадцати лет и молодого человека двадцати лет.
   Анна Феодоровна уехала пятнадцатого марта в сопровождении своей статс-дамы Ренне, Тутолмина и двух фрейлин: Ренне и графини Екатерины Воронцовой, чрезвычайно ветреной и безрассудной молодой особы.
   Разлука обеих великих княгинь была очень трогательна. Ввиду задуманного ими плана, эта разлука должна была быть долговременной, а может быть, вечной, но те, кто присутствовал при их расставании и знал, что великой княгине Анне назначено вернуться осенью, приписывали горе обеих великих княгинь беспокойству, внушаемому положением великой княгини Елисаветы, ожидавшей своих первых родов.
   Между тем беременность Елисаветы шла прежним, то есть обычным, путем. Я получала сведения о великой княгине от мужа, который имел честь часто ее видеть. Как-то весной я встретила ее в Летнем саду, где мы гуляли с графиней Толстой и принцессой де Тарант. Великую княгиню сопровождала княжна Волконская, одна из ее фрейлин. Я осмелилась заговорить с великой княгиней об ужасном предчувствии, наполнившем мое сердце, и попросила ее вернуть письма, полученные ею от меня. Великая княгиня сказала, что уже сожгла их, и приказала мне возвратить также и ее бумаги. Я отказалась исполнить ее требование, прибавив, что все они будут ей непременно возвращены после моей смерти.
   Ростопчиным был отдан на почте строжайший приказ не отправлять невскрытыми ни одного из писем великих княгинь, которые они станут писать друг другу. Незадолго до отъезда великой княгини Анны один чиновник, которого она знала только по фамилии, нашел средство дать им знать об этом, прибавив, что он умоляет их не употреблять ни симпатических чернил и никаких других средств, принятых во избежание почтового контроля: все эти средства были известны и против них принимались меры.
   Обе великие княгини, тронутые поступком чиновника и признательные за это предупреждение, тем более что они надеялись вести откровенную переписку условленным порядком, ограничились самой незначительной корреспонденцией.
   Великая княгиня Елисавета огорчена была разлукой, которая не должна была, по-видимому, продолжаться более семи месяцев, но которую она в душе считала, быть может, вечной; но если бы она обладала даром предвидения, то с гораздо большим основанием могла бы сокрушаться о горестях, ожидавших ее саму.
  

XVI

   В апреле умер князь Безбородко, и вслед за тем граф Ростопчин получил портфель министра иностранных дел. Уже управляя почтою, граф занимал важные должности и пользовался полным доверием императора. По воле судьбы, именно в это время все лица, которым великий князь Александр выказывал дружбу и доверие, были один за другим удалены от него. Я приписываю этот факт судьбе, ибо граф Ростопчин доказал впоследствии, что не он был виновником этого, но в то время все приближенные Александра старались его уверить, что граф не только не защищал его, но даже старался ему навредить. Нельзя поэтому удивляться, что великий князь был убежден, что его обвинение Ростопчина справедливо, поскольку тот виновник его огорчения, вызванного удалением его друзей. Первым подвергся этой участи князь Александр Голицын. Он был внезапно выслан из Петербурга с приказанием отправляться в Москву и с запрещением губернатору этого города дозволять ему выезд оттуда. Было также предписано держать князя Голицына под строжайшим надзором и следить за всем тем, что имеет к нему отношение.
   В царствование императрицы Екатерины князь Александр Голицын был пажом. Она всегда к нему благоволила, потому что у него был салонный ум и он выказывал ей безграничную преданность, можно сказать, боготворил ее. Вскоре по выходе его из пажей императрица Екатерина сделала его камер-юнкером при дворе великого князя Александра. Ум Голицына и качества приятного собеседника приобрели ему в скором времени особенную благосклонность и даже доверие великого князя. Так как Голицын был небольшого роста, то его обыкновенно называли "Крошка Голицын". Характера очень веселого, склада ума сатирического, но вовсе не склонного к интригам, он, как и все общество того времени, не вмешивался в дела. Желая объяснить ту строгость, с какою император поступил с князем Голицыным, распространили слух, будто это он содействовал интриге между великим князем и мадам Шевалье. Эта актриса, фаворитка Кутайсова, действительно чрезвычайно ухаживала за великим князем, так что он, прельщенный ее красотой и грацией, склонялся ко взаимности. Предполагали, будто князю поручено было вести эту интригу и что Кутайсов, из ревности, будучи не в состоянии отомстить самому Александру, отплатил за все его комиссионеру. Как бы то ни было, но великий князь был очень огорчен строгостью, проявленной по отношению к Голицыну, и его удалением.
   В первых числах мая двор переехал в Павловск, и обручение великой княжны Елены было там торжественно отпраздновано, а 18 мая у великой княгини Елисаветы родилась дочь. Император, по-видимому, был очень доволен рождением внучки, о чем ему было доложено в ту самую минуту, когда курьер из армии как раз привез неприятельские знамена и известие о победе, одержанной Суворовым в Италии. Государю приятно было сопоставить оба эти случая, и он, шутя, объявил себя покровителем новорожденной, появление на свет которой никого не радует, потому что она не мальчик.
   Рождение маленькой великой княжны очень обрадовало меня. Я поехала в Павловск на крестины. Утром того же дня император позволил великому князю Александру просить у него какой угодно милости для чинов его двора. Великий князь испросил орден св. Александра Невского для графа Толстого, орден св. Анны для Ададурова, своего камергера, и орден св. Екатерины I класса для графини Шуваловой. Как скоро указы о том были подписаны и дошли до сведения графа Ростопчина, он поехал сказать императору, что несправедливо было бы с его стороны не дать ордена св. Александра и моему мужу, который был гофмейстером при дворе его сына и служил ему всегда верой и правдой. Император уступил представлениям Ростопчина и приказал напомнить ему про орден после церемонии крестин. Мы ничего про то не знали. Я провела ночь в Царском Селе и прибыла в Павловск как раз к выходу двора в церковь. Церемония очень растрогала меня, особенно в ту минуту, когда император сам поднес дитя к причастию. Он сделал это с нежностью, не ускользнувшей от общего внимания. Когда я вернулась домой, муж подошел ко мне и сказал:
   -- Толстому дадут сейчас по желанию великой княгини орден свАлександра. Если у тебя спросят, должен ли и я его получить, -- отвечай, что не знаешь.
   Император, войдя в свой кабинет, позвал Кутайсова и сказал ему:
   -- Ростопчин говорил мне сегодня утром о чем-то, что я должен сделать, а я забыл о чем. А, помню! Позовите ко мне Головина и принесите орден св. Александра.
   Как только мой муж вошел в кабинет, император пошел ему навстречу.
   -- Я едва было не сделал большой несправедливости, -- сказал он ему. -- Спешу загладить рассеянность моего сына: никто более вас не заслуживает его участия и благосклонности.
   Его величество приказал Кутайсову поскорее сообщить великому князю, что он только что вручил орден свАлександра лицу, наиболее достойному получить его. В эту минуту в кабинет вошла императрица Мария. Император сделал знак моему мужу, чтобы тот не благодарил ее. Она была удивлена аудиенцией, которой удостоился мой муж, а более всего орденской лентой, которую увидала на нем. Нас уверяли, будто она тому противилась. По выходе ее из кабинета император сказал мужу:
   -- Я вам сделал знак не благодарить ее. Уверяю вас, что не за что.
   Затем муж явился к великому князю, который принял его с замешательством, и высказал, как тяжело ему было не иметь возможности приписать получение этого ордена участию его высочества. Великий князь достаточно знал его, говорил он, и мог быть уверен, что для него ценен не орден, а мнение. Затем, увлекшись живостью своего характера, Головин позволил себе высказать Александру суровые истины, чего подданный не должен допускать, разговаривая со своим государем, из какого бы чистого источника ни проистекало его намерение. В конце-концов он попросил у великого князя позволения оставить его двор. Великий князь хоть и противился этому намерению, но слабо.
   Прямо от великого князя муж пошел благодарить великую княгиню Елисавету. Она вовсе не догадывалась о происшедшем и поручила ему передать мне, чтобы я навестила ее. Я застала ее лежащей на кушетке. Княжна Четвертинская сидела возле нее. Визит мой был краток: я стеснялась присутствия княжны. Простившись с великой княгиней, я прошла в комнаты графини Толстой. Вскоре туда пришел мой муж и рассказал все то, что я только что пересказала. Я очень этим огорчилась. Муж признался, что ему труднее всего было скрыть происходившее в его сердце во время аудиенции у великой княгини, вниманием которой он более всего дорожил. Он прибавил, что одной из главных причин, побудивших его оставить двор, было то, что готовилось против нее в окружении великого князя, ибо сам он не сомневался в невозможности помочь горю.
   Сначала Головин просил уволить его в отставку, но император позволил ему оставить двор, но не службу. Его величество положительно требовал, чтобы тот принял какое-либо место. Муж, не желая ослушаться, решился просить себе место президента почтового департамента, главным директором которого был граф Ростопчин. Император согласился и заставил его, кроме того, принять место сенатора.
   Не могу выразить, насколько эта перемена в положении была для меня тягостна. Она подала повод ко множеству предположений, одно другого обиднее. Наши враги с гнусным злорадством имели теперь возможность вести свои интриги, прикрывая клевету подобием истины. Удаление моего мужа от двора великого князя было первым предметом их недоброжелательных толков. Вот как они представили его великой княгине. Все эти подробности я узнала много времени спустя: якобы на другой день после крестин своей дочери великий князь Александр сообщил своей супруге, что император предоставил на его усмотрение дать орден Александра Невского или моему мужу, гофмейстеру его двора, или графу Толстому -- гофмаршалу. Так как Толстой всегда находился при нем, деятельно и неутомимо исполняя самые тяжелые обязанности своей должности, то он считал вполне справедливым представить к ордену графа Толстого, а не Головина, который удалился от него; но граф Головин обиделся этим предпочтением и тотчас же испросил себе увольнение, променяв свое положение при дворе великого князя на почтовую службу в ьедении графа Ростопчина. Великий князь в свою очередь, казалось, был оскорблен поведением Головина, и в особенности этим последним обстоятельством. Переходя поспешно в департамент, зависящий от Ростопчина, тогда занимавшего пост первого министра и, по-видимому, бывшего всемогущим, Головин как бы пренебрегал вниманием великого князя и действовал по заранее подготовленному плану. Так смотрел на дело великий князь. Он повторял с большим сожалением:
   -- Мог ли я когда-нибудь думать, что Головин, которого я считал истинно мне преданным, оставит меня под предлогом обиды из-за ордена! Его соблазняет фавор. Он прав, полагая, что ему будет лучше состоять под начальством Ростопчина: таким образом он укрывается от всех случайностей, но я не ожидал от него такого поступка!
   Великий князь, судивший только по приведенным мною фактам, с той же точки зрения представил это дело и великой княгине. Все, кому их высочества говорили о нем, судили так же, и великая княгиня горячо разделяла неудовольствие великого князя против моего мужа. Она не обвиняла меня, будучи уверена, что и я страдаю от всего происшедшего, она жалела меня и верила еще в мою неизменную преданность, однако старались и меня очернить в ее глазах; а печально сложившиеся обстоятельства ввели ее в заблуждение на мой счет.
   Возвратимся теперь к более отдаленному прошлому, подготовившему события, о которых теперь брег идти речь.
   В начале предшествовавшей зимы великий князь Александр заставил князя Адама Чарторыйского оставить военную службу. Бывший адъютант великого князя стал гофмейстером двора великой княжны Елены Павловны. У князя Чарторыйского не было ни расположения, ни влечения к мелочам службы, а между тем в глазах императора именно они и вменялись каждому в заслугу. Его величество поговаривал, не дать ли князю команды над батальоном или даже полком, но Александр, содрогаясь от мысли, что государь может открыть неспособность Чарторыйского к капральской службе, предупредил немилость, которой бы тот, наверное, подвергся в этом случае, и предоставил ему место, о котором я говорила. Это перемена, в сущности, ничего не изменила. Великий князь сохранял ту же привычку к князю и то же фамильярное с ним обращение. Новая должность требовала присутствия Чарторыйского при дворе, за которым он следовал всюду, и кроме того император предоставил ему должность по Мальтийскому ордену. Несмотря на это, и великий князь, и сам князь Чарторыйский были втайне убеждены, что этот последний скоро впадет в немилость у императора. Неспособный по своему характеру ко всем придворным интригам, к низости и заискиванию, свойственным обычным придворным (по крайней мере, таково было мнение, которое он сумел в то время внушить о себе их императорским высочествам), он действительно дорожил только великим князем, не имел и не думал искать никакой другой опоры. Однако ее одной недостаточно было в то бурное и переменчивое время. Великий князь заранее предвидел катастрофу, которая должна была удалить от него друга, и уже несколько месяцев, как предложил князю оставить у него бумаги, которые тому опасно было бы держать при себе.
   Немедленно по выздоровлении великой княгини Елисаветы двор отправился в Павловск. Я проводила лето напротив Каменного острова, в деревне, принадлежавшей моей свекрови. (Эта уважаемая женщина уже с год как умерла.) Графиня Толстая жила со мной. Мы несколько раз ездили в Петергоф на благодарственные молебны по случаю побед нашей армии.
   Суворов покрыл себя бессмертными лаврами. Имя его возбуждало благоговение и уважение. Император пожаловал его генералиссимусом и пожелал, чтобы его поминали на ектений за обедней наравне с императорской фамилией.
   В Петергофе произошло между тем довольно примечательное событие. Император был однажды у Лопухиной и получил при ней известие из армии о новой победе. В донесении Суворов прибавлял, что в скором времени отправит в Петербург полковника князя Гагарина с неприятельскими знаменами и с подробностями об этой победе. Известие произвело на Лопухину сильное впечатление, которое она напрасно пыталась скрыть от императора. Не будучи в состоянии устоять против его просьб и, наконец, против его повеления, она бросилась перед ним на колени и призналась, что знала князя Гагарина в Москве, что он был влюблен в нее и что из всех ухаживателей он один заинтересовал ее. Она прибавила, что не могла оставаться равнодушной к известию о предстояшем свидании с ним и полагается на великодушие императора. Государь с большим волнением выслушал ее признание и, повинуясь внезапному порыву, принял решение устроить замужество Лопухиной с князем Гагариным, который приехал спустя несколько дней. Он был прекрасно принят императором, определен в 1-й гвардейский полк, и в скором времени объявлена была предстоящая свадьба его и назначение генерал-адъютантом его величества.
   Возвращаюсь к тому, что происходило вокруг меня. Не могу обойти молчанием некоторых событий, подготовивших мои горести. Я была чрезвычайно поражена кончиной графини Шенбург, последовавшей примерно в то время. Принцесса де Тарант была моим ангелом-хранителем и с глубоким участием разделяла мое горе. Графиня Толстая часто меня оставляла и уезжала в Петергоф. Ее муж сбросил маску, втерся в милость у императорской четы и стал разыгрывать роль ревнивого мужа. Лорд Уитворт все более открыто ухаживал за его женой. Толстой готов был даже на клевету, приписывая мне такую роль, которую я не только исполнить, но и понять не могла. С невыразимой горестью видела я, что графиня Толстая от меня удаляется. Я указывала ей на опасность, которой она, по-видимому, подвергалась, но мой голос не доходил более до ее сердца. Она сошлась с мадемуазель де Блом, которая сопровождала ее в поездках и прогулках. Это была славная девушка, но слабохарактерная и покладистая, в то время как некоторые неосторожные действия графини следовало сдерживать.
   Приближался петергофский праздник, и я думала, что следует поехать на него из приличия, хотя бы я к тому и вовсе не была расположена. Прежде чем решиться на это, я написала великой княгине, спрашивая, не будет ли ей неприятно мое присутствие и могу ли я еще рассчитывать на ее расположение ко мне. Я писала ей, что все происходящее делает меня совершенно несчастной, что я не виновата во всех этих переменах и умоляла ее ответить мне совершенно искренне. Графиня Толстая взялась передать мое письмо. Великая княгиня отвечала мне ласково и успокоительно, и я поехала на бал. С беспокойством ловила я взгляд великой княгини, но вид ее, холодный и равнодушный, очень огорчил меня и едва не довел до слез. Принцесса де Тарант была почти так же огорчена и не оставляла меня: она лучше других знала мои чувства.
   На другое утро я отправилась гулять в Монплезир, где надеялась встретить Елисавету, и действительно, она была там. Я умоляла объяснить причину ее холодности ко мне, сказала, что если бы могла это предвидеть, то ни за что на свете не приехала бы на этот праздник, что лишь ее строки, дышавшие добротой, как и она сама, заставили меня принять это решение. Великая княгиня сделала все возможное, чтобы избежать объяснения, и я ясно видела, что ее ангельская душа страдает от огорчения, которое она мне причиняет. Пришлось замолчать.
   Мы расстались, и я дала себе слово молча страдать и никогда не жаловаться. Сердечное горе расстроило мое здоровье. Я чувствовала, что жизнь моя зависела от той, которая теперь меня отталкивала. Опасные заблуждения, наполнявшие сердце графини Толстой, усиливали мое горе. Более чем когда-либо я оценила дружбу принцессы де Тарант: она стала моим утешением, силой и опорой. Жалею тех, кто не знаком с этим чувством, посланным Провидением: оно, как чистый источник, смягчает черствость души.
   Несмотря на печаль, в которую я была погружена, бывали минуты, когда невозможно было не разделить любезности и веселости нашего хорошего знакомого шевалье д'Огар. При дочери графини Толстой была англичанка, до страсти любившая речные купанья. Мы устроили плавучую купальню, и она в нее часто ходила. Мой муж велел запустить туда пескарей, наловленных в пруду, чтобы очистить их в проточной воде. Мисс Эмри, ничего не подозревая, спокойно вошла в купальню и оказалась вся облеплена рыбой. Ее чрезмерное изумление подало повод к разного рода шуткам. Шевалье д'Огар, живший тогда у нас, написал пародию на "Проклятие Камиллы" и заставил ее в этих стихах говорить против моего мужа. Помещаю эту невинную шутку:
  
   Golovine sur objet de mon juste dedam,
   Toi qui detruis ma joie en sallisant ton bun,
   Golovine que je bus, parce que 1'on t'tdore,
   Toi que je veux blimer, puce que 1'on t'honore
   Puissent tous les voisins, ensemble conjures,
   Saper de Nikolsky* les murs mal assures1
   Et si ce n'est assez de toute ton Ingne,
   Que 1'ouest au midi comme au nord se ralhe,
   Que cent homme, venues de champs de
   Sabakme Entrainent Stroganov, Zagnaysky, Nanshkine,
   Que ton chateau sur toi renverse ses mimlles
   Qui tes pois, tes melons deviennent des mitnulles
   Puisses-tu president, senateur des enfers,
   Jerotis sur un tas de fagots toujours verts'
   Puissent tes vieux moulins te broyer sous leur meuies.
   Ton (minеr t'etouffer et te ptumer la queule1
   Que tes raisseaux puants, desseches a ma voix,
   Deviennent des etangs de bitume et d'empois1
   Puisse -- je de mes yeux, dans un champs toujours mugre
   Voir croitre des chardons et pleuvoir du vmaigre,
   A mon dernier repas voir ton dernier saumon
   Le manger et mourn d'une indigestion"
   ________________________
   * Никольское -- название нашего имения напротив Каменного острова.
   ________________________
   В начале августа двор вернулся в Павловск, и вскоре я сделалась жертвой самой гнусной интриги. Князь Чарторыйский, оставаясь близким другом Александра Павловича, дал повод к клевете, при помощи которой старались испортить репутацию великой княгини Елисаветы. Ее свекровь, постоянно завидуя своей невестке, не упускала случая ей навредить. Граф Толстой, играя роль самого усердного и верного слуги около их императорских высочеств, в то же время был первым поверенным императрицы, ее шпионом и низким прислужником. До этого времени государь обходился с Елисаветой очень хорошо. После ее родов он часто и подробно расспрашивал о маленькой великой княжне и высказывал желание иметь внука.
   В Павловске императрица приказала Елисавете прислать ей ребенка, хотя девочке было всего три месяца, а от дома великого князя до дворца было довольно далеко. Пришлось повиноваться, и потом, когда девочку привезли обратно, великая княгиня узнала от дам, сопровождавших ребенка, что Мария Феодоровна носила его к государю. Нисколько не подозревая грозы, собравшейся над ее головой, Елисавета была благодарна государыне, считая это просто желанием приучить госраря к внучке. Она жестоко ошибалась и скоро убедилась в этом, но виновникам ее несчастья удалось скрыть от нее часть истины и обратить ее возмущение против тех, кто менее всего этого заслуживал.
   Граф Ростопчин и Кушелев находились рядом с кабинетом государя, когда мимо них прошла императрица с маленькой великой княжной на руках. Она сказала им:
   -- Не правда ли, какой прелестный ребенок? -- и прошла в кабинет государя. Через четверть часа она оттуда вышла довольно скорым шагом, а затем Кутайсов, от имени государя, позвал Ростопчина в кабинет, говоря ему по-русски:
   -- Господи, и зачем только эта несчастная женщина ходит расстраивать его своими сплетнями!
   Ростопчин вошел к государю и застал его в состоянии полного бешенства.
   -- Идите, сударь, и немедленно напишите приказ о ссылке Чарторыйского в Сибирский полк. Жена сейчас раскрыла мне глаза на мнимого ребенка моего сына. Толстой знает об этом, так же как и она.
   Ростопчин отказался повиноваться и возразил его величеству, что переданное ему было ужасной клеветой и что ссылка князя Чарторыйского опозорит великую княгиню, столь же невинную, как и добродетельную, но ему не удалось поколебать решения императора. Тогда Ростопчин, видя, что невозможно его разуверить, ограничился заявлением, что никогда не согласится написать подобный несправедливый приказ, и ушел из кабинета. Государь прислал ему записку, где излагал обстоятельства, оправдывавшие отданное им приказание. Ростопчин вновь отказался повиноваться, и гнев государя наконец успокоился. Графу удалось получить согласие его величества на то, что Чарторыйский будет удален без шума и его назначат посланником к королю Сардинии.
   На другой же день утром великий князь Александр узнал от князя Чарторыйского, что тот получил приказание уехать из Павловска и поскорее отправиться в Италию в качестве посланника от России к королю Сардинии, которого революционная смута и война вынудили покинуть свое государство и блуждать по разным областям Италии, где еще было спокойно.
   Великий князь был поражен. Это назначение слишком походило на ссылку, чтобы можно было ошибиться, и ни он, ни князь Чарторыйский в этом нисколько не сомневались. Великий князь поспешил к жене и сообщил ей о своем горе. Оба терялись в догадках, что могло бы так внезапно вызвать это событие. После обеда их императорские высочества простились с князем.
   Скоро до них дошли слухи, что некоторые лица пытались объяснить это удаление причиной, оскорбительной для великой княгини. Елисавета была глубоко возмущена этим, и, когда она вечером входила к государю, на ее лице еще были заметны следы этого чувства.
   Войдя в комнату, где обыкновенно дожидались его великие княгини, Павел, не говоря ни слова, схватил Елисавету за руку, повернул лицом к свету и уставился на нее самым оскорбительным образом. Начиная с этого дня он не разговаривал с ней в течение трех месяцев.
   В тот же вечер граф Толстой, который, казалось, искренне интересовался этим событием, убедился из намеков государя, что его мнение относительно чистоты поведения великой княгини поколебалось, и сообщил об этом великокняжеской чете, предлагая им раскрыть всю эту интригу. Вот как передавал он им потом то, что будто бы он узнал от Кутайсова: в тот момент, когда императрица принесла маленькую великую княжну к императору, в кабинете находились он сам, Кутайсов и граф Ростопчин. Императрица обратила внимание императора на то странное обстоятельство, что великая княжна была темноволосой, в то время как и Александр, и Елисавета оба были блондинами. Когда она вышла, император остался вдвоем с графом Ростопчиным, а последний, покидая кабинет его величества, распорядился, чтобы приготовили приказ о назначении и отъезде князя Чарторыйского.
   Таким образом, из этого рассказа следовало, что возбудил подозрение государя против великой княгини не кто иной, как граф Ростопчин. Но что могло его к этому побудить? Ведь между ними никогда не было вражды, и князь Чарторыйский до сего времени не мог пожаловаться на него. Не иначе он поступил так по наущению графа Головина, который давно уже питал неприязнь к Чарторыйскому, а также мог отомстить великому князю. Вспомнили все, что мы сделали, чтобы помешать дружбе великого князя с Чарторыйским. Никогда я не скрывала своих чувств относительно этого человека, при всяком случае доказывая, что предпочитаю свои убеждения милости двора, но предположили, что нами руководили другие мотивы, и решили, что мы с мужем принесли репутацию великой княгини в жертву чувству личной вражды и наслаждению местию.
   Искренно принимая к сердцу горести великой княгини, я и подумать не могла, что меня обвиняли во всех этих неприятностях. Ее высочество считала между тем несомненным, что именно я была причиной испытываемых ею горестей. В ранней молодости крайние мнения кажутся наиболее правдоподобными. Легко верится тогда самым увлекательным добродетелям, но, когда бывают случайно вынуждены увидеть дурную сторону человеческого сердца, скорее поверят самому гнусному преступлению, чем признаются, что стали жертвой тонкой интриги. Первая ошибка в жизни великой княгини относилась к предметам, имевшим важные последствия и слишком близким к ее сердцу; оттого эта ошибка и причинила ей сильное горе. Она полагала, что ей самым ужасным образом изменила та, которую она нежно любила и привязанность которой считала неизменною. Вскоре, однако, негодование придало ей достаточно силы и решимости не показывать тем, кто ее огорчал, кто бы они ни были, что они в том успели. Такое поведение возвратило ей ее достоинство, как в свете, так и дома. Она старалась, однако, отогнать от себя мысль о нас с мужем, которых считала с этих пор за своих заклятых врагов.
   За несколько дней до отъезда двора из Гатчины императрица изъявила желание устроить для своего супруга праздник по случаю приближавшихся свадеб великих княжон Александры и Елены, навсегда покидавших Павловск. Императрица передала Елисавете, чтобы та приняла участие в прощальной кантате, которую молодые великие княжны должны были пропеть императору. Великая княгиня, оскорбленная подобным предложением в тех обстоятельствах, в которых она находилась, потребовала по этому поводу объяснений у императрицы и, сохраняя почтительность, заявила, что не может обращаться к императору с нежными и любезными фразами в то время, как он глубоко огорчил великого князя и обращается с нею с оскорбительным пренебрежением. Императрица притворилась удивленной и уверяла, будто ничего и не слыхала подобного. Однако она ничего не возразила, когда великая княгиня наотрез отказалась взять на себя какую-либо роль в приготовляемом празднестве.
   В то время как двор ожидал в Гатчине приезда эрцгерцога и палатина и двух свадеб -- великих княжон Александры и Елены, Елисавета получила от Анны Феодоровны лаконичное известие о ее скором возвращении.
   Накануне свадьбы Елены Павловны в начале октября император сам привел великую княгиню Анну в ее покои, смежные с комнатами Елисаветы Алексеевны. Обе молодые женщины живо обрадовались встрече, и государь, забыв? по-видимому, о своем недовольстве Елисаветой, сказал ей довольным тоном:
   -- А вот и она! Вернулась все-таки к нам, и прекрасно выглядит.
   Но уже со следующего дня государь вновь перестал говорить с Елисаветой и продолжал молчать еще в продолжение шести недель.
   Как только великие княгини остались одни, Елисавета выразила своей невестке удивление по случаю ее внезапного и неожиданного приезда и спросила, что сталось с ее планами, составленными перед отъездом. Она узнала от Анны, что император был, видимо, уведомлен о ее намерении, потому что ранее, чем она успела подготовить все для его исполнения, Ростопчин стал присылать Тутолмину, сопровождавшему великую княгиню, предостерегающие письма, в которых предвидел возможность, что великая княгиня будет просить у императора позволения продлить свое пребывание в Германии. Предостережения повторялись, и наконец пришло письмо, предписывающее безотлагательное возвращение великой княгини к предполагавшимся свадьбам. Испуганная угрозами Ростопчина и страшась навлечь гнев императора на сопровождавших ее особ, Анна решилась повиноваться.
   Свадьба великой княгини Елены с наследным принцем Мекленбург-Шверинским была отпразднована 6 октября, а великой княгини Александры с эрцгерцогом-палатином -- 8 или 10 дней спустя. Государю было угодно, чтобы последующие праздники состоялись со всем приличествующим им блеском и великолепием, но гатчинский дворец был для этого неудобен, слишком мал и не мог достойным образом вместить в своих стенах все петербургское общество, так что те особы, которые по положению и по рангу должны были непременно присутствовать на церемониях, едва смогли разместиться в Гатчине. Отдельная постройка, куда приходилось идти смотреть домашние спектакли, крайне тесные квартиры первых чинов двора и лиц, принадлежащих к высшему петербургскому обществу, грязь и осеннее небо, покрытое тучами, -- все это делало торжества крайне печальными для участников, обреченных тесниться в гатчинском дворце, и смешными -- для зрителей, поставленных в гораздо лучшее положение. Я не прочь причислить к числу жертв этих праздников и наследника престола с его супругой: из покорности воле императора, желавшего, чтобы великий князь устроил бал, им пришлось выселить маленькую великую княжну, для которой не было другого убежища, кроме комнаты ее матери.
   Праздники длились до ноября, беспрестанно возобновляясь вследствие благоприятных известий из армии. Суворову был пожалован титул князя Италийского, а великий князь Константин, бывший зрителем побед Суворова, получил титул цесаревича, до того времени исключительно принадлежавший наследнику престола. Император объявил, что проведет всю зиму в Гатчине. Все чувствовали нелепость этого решения, так как дворец был неудобен для размещения большого двора в продолжение суровой зимы, но государь не привык слушать возражений, все молчали, и его величество полагал, что все затруднения им устранены.
   Великая княгиня Александра, сделавшись эрцгерцогиней, в конце ноября уехала со своим супругом. Император расставался с ней с чрезвычайным волнением, и прощание было очень трогательным. Он беспрестанно повторял, что не увидит ее более, что ее приносят в жертву. Мысль эту приписывали тому, что, будучи справедливо недоволен политикой Австрии по отношению к России, государь полагал, что вручает дочь своим врагам. Впоследствии часто вспоминали это прощание и приписывали его предчувствию.
  

XVII

   Всю зиму 1799/1800 года я прожила очень уединенно. Мой маленький кружок состоял из барона Блома, датского министра, любезного и почтенного старца, его племянницы, племянника, двух моих подруг, командора Меззонёфа, достойного шевалье д'Огара, князя Барятинского -- брата графини Толстой, и графа Ростопчина, который приходил к нам ежедневно и сообщал обо всех текущих событиях.
   Лишь посещения лорда Уитворта нарушали однообразие, которое я всегда искала и предпочитала.
   В это время графиня Шувалова, которой поручено было когда-то привезти из Германии великую княгиню Елисавету и которая с того времени всегда занимала при ней должность гофмейстрины, была устранена, и ее заменила графиня Пален. Эта перемена, которую нельзя было приписать никакой видимой причине, казалось, происходила от решимости удалять от великокняжеской четы всех тех, к кому они могли привязаться. Александр и его супруга никогда не выказывали ни доверия, ни дружбы графине Шуваловой, но она была заменена совершенно посторонней особой, которой, как полагали, поручено было наблюдать за ними и докладывать обо всем происходящем и которая поэтому внушала недоверие тем более, что была женой петербургского военного губернатора, пользовавшегося, по-видимому, большим доверием императора. У графини Пален был холодный, строгий и не очень приветливый вид. Несмотря на свои новые обязанности, она скоро получила поручение сопровождать эрцгерцога в Вену, и, таким образом, великая княгиня избавлена была на некоторое время от неприятности видеть возле себя несимпатичную ей особу.
   Начало зимы было сурою, и в декабре в Гатчине и Петербурге появился грипп -- болезнь катарального и эпидемического характера, вызывавшая обыкновенно опасные осложнения. Почти весь двор переболел ею, даже и император схватил ее и только тогда заметил, что в царских покоях не было ни одной комнаты, где бы он мог быть защищен от холода. Вынужденный оставаться в постели, государь приказал поставить ее в крошечной комнатке без окон, единственной, сохранявшей тепло от топки печей. Это усиливало дурное расположение духа государя, тем более что виновником неприятного положения был он сам. Тотчас же отдано было повеление, чтобы весь двор отправлялся в Петербург, и сам император, как только поправился, оставил Гатчину со всем своим августейшим семейством.
   Около того же времени наследный принц Мекленбург-Шверинский выехал из России со своей супругой, а великий князь Константин возвратился из армии. Быстрое и победоносное шествие наших войск, по-видимому, достигало своей цели и приуготовляло спасение Европы, но венский кабинет своими действиями свел на нет пользу от этого славного похода. Австрийская армия под предводительством эрцгерцога Карла не стала присоединяться к генералиссимусу князю Суворову, как было предусмотрено планом военных действий. Император не мог перенести этого уклонения от принятых обязательств и велел нашей армии возвратиться к русской границе. Князь Суворов на обратном походе заболел и, благодаря несчастному характеру императора, подвергся его немилости. Суворов был привезен в Петербург и, согласно приказанию, поместился в самой отдаленной части города, а не в приготовленных для него покоях во дворце. Гнев императора усилил болезнь Суворова и свел его в могилу. Он умер весной 1800 года и был погребен в Невской лавре со всеми воинскими почестями. Погребальное шествие прошло мимо моего дома. Никогда зрелище не было для меня более трогательно. На лицах военных запечатлено было выражение самой глубокой горести. По тротуарам толпились люди всех слоев общества, многие становились на колени. Император в продолжение некоторого времени следовал за процессией. По окончании обычных молитв нужно было нести гроб в церковь, куда вела очень узкая лестница.
   Придумывали, как устранить это неудобство. Гренадеры, служившие под командой Суворова, подняли гроб, поставили его себе на головы и при возгласе: "Суворов везде пройдет!" снесли его до назначенного места.
   В январе того же 1800 года мой муж представил смету почтовых расходов*. Император был им очень доволен и пожаловал чином действительного тайного советника, соответствовавшим чину генерал-аншефа. Новый чин мужа открывал мне двери Эрмитажа, и я стала бывать почти на каждом спектакле, для того чтобы хоть издали видеть великую княгиню Елисавету. Правда, при виде ее я чувствовала себя еще более несчастной, но такова слабость человеческая: сердце теряет бодрость, когда ему следует вырвать оживляющее его чувство, каким бы отравляющим оно ни казалось. Лишь самолюбие и тщеславие, властные страсти, могут убить наши оскорбленные чувства, но я их никогда не знала. Мне хотелось прибегнуть к здравому смыслу, но и он был заодно с моим сердцем. Итак, надо было страдать и покоряться.
   ______________________
   * При вступлении его в должность там было 700 тыс. рублей долгу. В течение двух лет он уплатил и погасил эти долги и представил государю 300 тыс. рублей экономии.
   ______________________
   Великий князь Константин недолго оставался в Петербурге. Император прогневался на Конногвардейский полк, сослал его в Царское Село и, чтобы увеличить наказание, поручил обучать его великому князю Константину. Его высочество переселился туда со своей супругой, великой княгиней Анной.
   Образ жизни Константина, в котором и великая княгиня должна была принимать участие, совершенно не согласовывался с достоинством, присущим его сану. Желая доставить удовольствие мужу, обращение которого с ней во всем остальном изменилось к лучшему, великая княгиня должна была ездить в манеж присутствовать на учениях. Константин во всякое время приводил на половину жены офицеров вверенного ему полка. Танцевали под звуки рояля, и в обществе их высочеств царила фамильярная непринужденность, предосудительная даже и на более низких ступенях общества. В марте Анна Феодоровна опасно заболела и была перевезена в Петербург для более удобного за ней ухода в продолжение медленного выздоровления.
   Между тем зимний сезон при дворе прошел без особых событий и даже без удовольствий. Там еще, по-видимому, не отдохнули от свадебных празднеств. Император, который особенно старался подчеркнуть, что расположение его к Лопухиной не переходило границ чистого, возвышенного чувства, продолжал за нею ухаживать, несмотря на то, что она была объявлена невестой князя Гагарина, пользовавшегося царской милостью. Императрица, конечно, без конца волновалась, но по поводу таких мелочей и до такой степени безуспешно, что из этого не выходило ничего достойного упоминания. Великий князь Александр, исполняя с пунктуальной точностью возложенные на него тяжелые служебные обязанности, старался угодить отцу, но в то же время с каждым днем делался все более любим в обществе. В качестве командира полка и петербургского генерал-губернатора он часто мог спасать несчастных или, по крайней мере, облегчать их участь. Его доброта и снисходительность составляли слишком сильный контраст с характером императора, так что Александр расположил в свою пользу все сердца, и чем более тяготились царствованием Павла, тем более увеличивалась надежда на будущее, и все тайно желали, чтобы оно поскорее настало.
   Видя из приведенных выше примеров (в особенности на молодом графе Строганове, к которому Александр благоволил более, чем к другим придворным, а император осыпал неприятностями и унижениями), что благосклонность его к тем или другим лицам ничего не значит в глазах государя, великий князь принимал у себя только по служебной надобности. Он не допускал к себе даже лиц собственного двора, боясь скомпрометировать их, и это поведение, настоящую причину которого все понимали, лишь увеличивало внушаемое им доверие. Один граф Толстой, хотя и находился постоянно при дворе великого князя и выказывал ему привязанность, удержался и при дворе, и в фаворе у императора. Великая княгиня Елисавета жила только для своего ребенка: огорчения, ею перенесенные, заставляли считать особым преимуществом то уединение, в котором она жила. Она видалась только с лицами, оставленными при Александре, и с несколькими фрейлинами.
   Графиня Толстая все более предавалась своему увлечению. Я перестала гулять с нею по утрам, не желая присутствовать при ее встречах с Уитвортом, и говорила ей, что не могу одобрять ее слабость. Она плакала, ничего не возражала, и на мои упреки отвечала только рыданиями.
   В ее доме жила француженка, бывшая бонной ее умершей дочери, -- настоящая мегера, к которой граф Толстой, однако, питал особенное уважение и расположение. Эта отвратительная женщина устраивала графине постоянные сцены, на которые та часто жаловалась мужу. Он никогда не обращал внимания на слова жены, и, наконец, выйдя из терпения, она объявила однажды за завтраком, что решилась оставить дом, если из него не прогонят Терезу. Граф вспылил до того, что схватил нож, лежавший на столе, и погнался за ней. Их десятилетняя дочь, присутствовавшая при этой тяжелой сцене, бросилась на колени и схватила отца за ноги. Перепуганная графиня стала звонить в колокольчик и сделала лакея свидетелем этой драмы.
   Когда она прибежала ко мне, я находилась в своей туалетной; ее бледное и растерянное лицо чрезвычайно меня напугало. Она рассказала мне о своем намерении ехать в Берлин к матери и прибавила, что никакая сила более не сможет ее заставить жить под одной кровлей с мужем. Я успокаивала ее, насколько могла, умоляла не слишком торопиться, ибо всякое решение, принятое ею сгоряча, как бы невинно оно ни было, неминуемо отразится на ней самой, и уговаривала ее потерпеть, тем более что ей самой было ясно все, что происходило в ее сердце.
   Она осталась у меня. Граф приехал к обеду, мрачный и смущенный, но я притворилась, будто ничего не замечаю и вела себя с ним как обычно.
   Вскоре я заболела. Графиня Толстая, принцесса де Тарант и мадемуазель де Блом ухаживали за мной. Как-то Толстая предложила нам почитать новый роман. Мы согласились. При чтении первой же чувствительной сцены она разрыдалась и бежала в соседнюю комнату. Мадемуазель де Блом последовала за ней. Видя, что они долго не возвращаются, я пошла к ним узнать, в чем дело, и застала мадемуазель де Блом умолявшей графиню признаться мне во всем. Графиня взяла меня за руку и сказала:
   -- Я приду завтра утром.
   Действительно, на другой день в десять часов утра она вошла в мою комнату и заперла за собой дверь. Затем она бросилась передо мной на колени, проливая горючие слезы, и призналась в сильной страсти к лорду Уитворту, с которой не могла более бороться. Поведение мужа, по-видимому, оправдывало ее в собственных глазах.
   -- Вы, вероятно, меня осудите, -- говорила она, -- я заслуживаю ваших упреков, ибо не была откровенна и не обращала внимания на ваши советы.
   Я искренно обняла ее и умоляла вырвать из своего сердца источник будущих бесконечных горестей и страданий, прибавляя, что, как бы ни было возмутительно поведение ее мужа, оно не должно влиять на ее чувство собственного достоинства.
   Она успокоилась; довольная рыбка осветила ее прекрасное лицо. Никогда не забуду этой минуты ее победы над собственным сердцем. Я с трудом могла сдержать чистую и искреннюю радость. С ее разрешения я написала Уитворту, сообщив, что она только что призналась мне в своих чувствах к нему, что я считаю его за бесчестного человека и не могу более ни уважать, ни принимать у себя. Он отвечал мне так пошло, что сама графиня не могла удержаться от смеха.
   Вскоре после этого мой муж оставил двор, и Толстой перестал бывать у нас, а чтобы скрыть низость своих побуждений, принялся везде рассказывать, что я поощряю страсть его жены и хотела бы их разлучить.
   Графиня Толстая получила от своей матери позволение приехать к ней и стала просить меня повлиять на Ростопчина, чтобы испросить ей согласие императора на поездку. Не желая вмешиваться в подобное дело, я отказалась от этого поручения. Тогда она обратилась к своему брату и к племяннику барона Блома. Этот последний был хорошо знаком с фавориткой Кутайсова, актрисой Шевалье, о которой я уже говорила. Князь Барятинский выпросил у опекуна своей матери бриллиантовое кольцо стоимостью в 6 тысяч рублей и преподнес его Шевалье, чтобы заинтересовать ее в пользу графини Толстой. К моему искреннему сожалению, все устроилось согласно желанию графини, а полученное ею разрешение на отъезд доставило графу Толстому новые основания к жалобам на меня. Я могла лишь отмалчиваться: слишком унизительно оправдываться, когда не в чем упрекнуть себя. Я не могла заговорить, не выдав при этом чувств графини, и одна эта мысль должна была принудить меня к молчанию.
   Приближалось время ее отъезда, когда лорд Уитворт был неожиданно отозван своим двором из Петербурга. Это известие очень огорчило меня. Я умоляла графиню отменить путешествие, так как теперь могли подумать, будто они сговорились между собой, или, по крайней мере, отложить поездку на несколько месяцев, но ничто не могло поколебать ее решимости: она, по-видимому, дорожила ею больше, чем жизнью, и уехала в апреле.
   Принцесса де Тарант гостила у меня. Она выписала из Англии графа де Крюссоля, младшего сына своей сестры. Император приблизил его к себе в качестве адъютанта и обращался с ним кротко и обходительно, что трудно было ожидать от этого государя. Граф Крюссоль, находясь в Гатчине с его величеством, заболел нарывом в груди. Бедная тетка его вызвала племянника в город для более удобного за ним ухода и уступила ему свое помещение.
   Великая княгиня Елисавета принимала иногда у себя поздно вечером графиню Шувалову, скорее из уважения к ней, чем для собственного удовольствия. В скором времени она имела случай оценить и новую свою гофмейстрину, графиню Пален, за ее характер, вызывающий уважение, а также заметить в ней привязанность к себе, на которую не могла не ответить. Исполнив возложенное на нее поручение отвезти в Австрию новую эрцгерцогиню -- великую княгиню Александру Павловну, графиня Пален поспешила возвратиться в Петербург и опять вступила при великой княгине Елисавете в исполнение должности, обязанности которой едва имела время себе усвоить.
   К весне великому князю Михаилу, младшему сыну императора, привили оспу. В подобных случаях было принято удалять из дворца царских детей, не имевших еще прививки, и великой княгине было объявлено, что она должна на время расстаться с дочерью, которую на шесть недель перевезут на жительство в Мраморный дворец. Великой княгине казалось невозможным подчиниться этому решению. Отнять у нее дитя значило отнять все ее счастье. В присутствии графини Пален она высказала свое горе, и та, будучи сама матерью и к тому же нежной матерью многочисленного семейства, приняла в ней, по-видимому, живейшее участие.
   -- Почему бы вам, -- говорила она великой княгине, -- не переселиться самой с вашей дочкой? Я объявила бы на вашем месте, что никто не смеет разлучить меня с нею и испросила у императора позволение тоже переехать в Мраморный дворец.
   Великая княгиня, зная непреклонность императрицы относительно этикета и никогда не рассчитывая на снисхождение к своим желаниям, не решалась обращаться с просьбой, неслыханной в летописях двора. Однако, ободренная графиней Пален и ощущая ее поддержку, все же рискнула. Сперва ее просьбу действительно сочли за сумасбродство. Императрица долго не соглашалась, но в конце концов уступила доводам и настоятельным просьбам графини Пален, говорившей с нею с большей смелостью, чем могла это сделать великая княгиня, и обещала переговорить о том с императором, "который, вероятно, -- сказала она, -- откажет мне в моем безрассудстве". Однако император охотно согласился на эту просьбу. Графиня Пален торжествовала и радовалась счастью великой княгини, которая с этой минуты привязалась к ней и сохранила неизгладимое воспоминание об оказанной ей услуге.
   В продолжение шестинедельного пребывания великой княгини в Мраморном дворце кружок ее приближенных ограничивался графиней Пален, фрейлиной княжной Шаховской и графом Толстым, который бывал и при дворе, и у великой княгини и казался ей безгранично преданным. Он жаловался Елисавете Алексеевне, сколько горя причинила ему его жена и приписывал его только мне, так как я, якобы из ненависти и мщения, хотела удалить от него графиню и устроила ее отъезд в Берлин. Он так трогательно и правдоподобно описывал свои домашние горести, что великая княгиня, и без того уже сильно против меня предубежденная, стала смотреть на меня не иначе как на самую вероломную и лукавую женщину и оплакивала дружбу и доверие, которые так долго оказывала мне. Великий князь Александр и великая княгиня Анна были единственные лица при дворе, которых Елисавета видела в Мраморном дворце и действительно хотела видеть. В это время возникла ее дружба с княжной Шаховской. Эта юная девушка только что расстроила свою предстоявшую свадьбу, так как не ожидала найти счастья в браке, на который дала слишком поспешное согласие, и была рада удалиться на некоторое время от двора, чтобы избежать неприятных для себя пересудов, неизбежных в подобном случае. Она испросила у великой княгини позволение последовать за ней. Княжна была хорошая музыкантша, а великая княгиня любила музыку и сама занималась ею. У них было много свободного времени, и ей пришла в голову мысль употребить с пользой талант княжны Шаховской. Они с ней пели почти ежедневно, и таким образом завязалась дружба, продолжавшаяся до самой преждевременной смерти княжны Шаховской, вышедшей впоследствии замуж за князя Голицына. Каждый раз, как мне приходилось встречать великую княгиню, я приобретала новое доказательство ее охлаждения ко мне. Случилось как-то весной, что я гуляла в дворцовом саду с моей маленькой четырехлетней дочкой и с графом Алексеем Разумовским. Мы увидели великую княгиню и любовались ее походкой, а граф сказал мне:
   -- Боже мой, до чего она трогательна.
   Он подошел к ней, и великая княгиня некоторое время с ним говорила. Я стояла от них на почтительном расстоянии, а моя девочка, привыкшая слышать имя Елисаветы, с детским доверием подбежала к ее высочеству. Та тихо отстранила ребенка и поспешила к своей карете. Помню, это движение великой княгини тяжело огорчило меня: глаза мои наполнились слезами, которые я уже не раз глотала ради нее.
   Лето это, так же как и предшествовавшее, я провела на своей даче на Каменном острове. Мои соседки общались с нами, сообразуясь с барометром двора, за исключением одной лишь Свечиной, дружба которой ко мне была всегда неизменна.
   Двор был, по обыкновению, в Павловске, затем в Петергофе. Характер императора становился все более и более вспыльчивым, а его поведение -- все более деспотическим и причудливым. Как-то раз, весной, еще до отъезда на дачу, после обеда его величества, начинавшегося в 1 час пополудни, он гулял по Эрмитажу, остановился на одном из балконов, выходивших на набережную, и услыхал удар колокола, только не церковного. Государь велел справиться, в чем дело. Ему доложили, что это звонили к обеду у графини Строгановой, жившей возле Эрмитажа. Его величество очень прогневался, что графиня обедала в три часа, и немедленно послал к ней полицейского чиновника с повелением обедать впредь в час дня. Когда доложили о полицейском, у графини были гости. При сообщении о его приходе все переменились в лице, но, когда полицейский, с большим замешательством и сдерживая смех, исполнил свое поручение, лишь удивление и испуг хозяйки помешали всему обществу предаться порыву веселости по поводу этого своеобразного приказа. Анекдот вскоре разнесся по городу. Подобные случаи подавали недоброжелателям повод обвинить императора в умственном расстройстве, а тираническое вмешательство в частные домашние дела восстанавливало всех против него.
   Велев отобрать у книгопродавцев произведения Вольтера и Руссо, император Павел запретил ввоз в Россию всех книг без исключения. Точность, с которою исполнялось это приказание, дала повод к неприятной сцене, происшедшей в Павловске. Великие князья, княгини и двор ожидали вечером их величеств в собственном садике императрицы, откуда обычно отправлялись на прогулку верхом, бывшую тогда при дворе в большой моде. Все собрались под окнами первого этажа, где находились покои их величеств. Было слышно, как император прошел со своей половины к императрице, и вскоре их голоса возвысились. Императрица что-то говорила, со слезами в голосе; в тоне ее слышался упрек. Император сухо отвечал ей. Интонации различались ясно, но слов разобрать было нельзя. Сцена затянулась. Присутствовавшие в садике были погружены в глубокое молчание. Все как-то сконфуженно смотрели друг на друга, не зная, что будет дальше. Император скоро появился, явно не в духе, и объявил великим княгиням и остальной свите:
   -- Пойдемте, господа, лошади готовы.
   Следовало дожидаться императрицу, и та вышла минуту спустя, с заплаканными глазами и печальным видом, и последовала за императором. На другой день сделалась известна и причина этой сцены. Императрица выписала себе книги. Таможня, не получив предписания об исключении ее величества из общего правила, их задержала, хотя они были адресованы на ее имя. Императрица об этом узнала и обиделась. Для жалобы она выбрала как раз то время, когда к ней вошел император, и заявила ему, что с ней поступают неуважительно и что государь, по-видимому, одобряет такой образ действий. Хотя жалобы императрицы надоели императору и всегда выводили его из себя, он все же отдал приказ исправить эту ошибку. Справедливо удивляются, что император Павел, с его вспыльчивым и гневным характером, так долго переносил мелочность императрицы и ее частое забвение такта и меры.
   После пребывания в Петергофе двор провел конец июля и начало августа вместо Павловска в Царском Селе. Здесь великая княгиня Елисавета лишилась дочери. Император был огорчен этой смертью и испуган впечатлением, произведенным на Елисавету сильным горем. Она почти не плакала, что очень беспокоило государя, который выказал при этом случае теплое участие к своей невестке.
   Кончина маленькой великой княжны произвела на меня ужасное впечатление: сердце мое было истерзано и испытываемым горем, и необходимостью скрывать свои чувства. Графиня Строганова застала меня однажды всю в слезах и, зная, что великая княгиня Елисавета совершенно удалила меня от себя и вычеркнула из своего сердца, не могла прийти в себя от изумления.
   Тело малютки было набальзамировано и перевезено в Невский монастырь. Я предложила принцессе де Тарант поехать поклониться усопшей. Приехав в монастырь, мы вошли в придел, где стоял гроб, сплошь обтянутый черным. Паникадила горели вокруг праха маленького ангела. Я подошла поцеловать ее ручку, но едва дотронулась до нее губами, как рыдания начали душить меня. Глубокая привязанность к великой княгине дала себя чувствовать с такой силой, что я себя не помнила. Она забыла меня, бросила, отнеслась несправедливо, -- все эти горькие истины разрывали мне сердце, но новое чувство успокоило его. Я сказала себе: "Она больше не любит тебя, но в эту минуту сердце ее заодно с твоим; и то и другое движимы одним и тем же чувством". Мысли мои прояснились, и тяжкое смятение чувств сменилось горестной отрадой.
   Граф Толстой, руководивший погребальной церемонией, подошел, чтобы покропить спиртом тело малютки. Он поглядел на меня с торжествующей улыбкой, вероятно наслаждаясь мыслию, что погубил меня во мнении их высочеств. Сознаюсь, что его вид и выражение лица влили новую отраву в мое сердце.
  

XVIII

   В октябре шведский король совершил свое второе путешествие в Петербург. Он приезжал заключить договор с императором против Англии. С присоединением к этому договору Дании, образовался тройственный союз. Государь не вспоминал о происш гой поместились в архиерейском доме, а великий князь Константин -- в Арсенале. Великая княгиня Елизавета говорила мне, что она никогда не забудет впечатления, произведенного на нее видом Кремля в вечер ее приезда.
   Выйдя от императрицы, она отправилась к великой княгине Анне Федоровне и ушла от нее только тогда, когда стало темнеть. Она была печальна: пребывание в Москве не имело до сих пор для нее никакой прелести, но зато тысячи неприятностей. Все окружавшее не только не восхищало ее воображения, но скорее подавляло и щемило ей сердце. Но в тот вечер, выходя от великой княгини Анны и садясь в карету, она бросила взгляд на древнюю красоту Кремля, освещенного ярким лунным светом, чудно отражавшимся в золотых куполах соборов и церквей, и она испытала мгновение невольного восхищения, воспоминание о котором никогда не изгладилось из ее памяти.
   

II.

   Церемония коронации совершилась 5 апреля в день Светлого Христова Воскресенья в Успенском соборе. Посредине церкви, напротив алтаря, было устроено возвышение, на котором стоял трон императора; трон для императрицы был рядом на некотором расстоянии. Направо и налево были места для императорской фамилии, а кругом были устроены места для публики.
   Император Павел сам возложил на себя корону, потом он короновал императрицу, сняв с себя венец и дотронувшись им до головы супруги, на которую минуту спустя была надета малая корона. После обедни, причастия, миропомазания и благодарственного молебна император приказал прочесть громким голосом у подножия возвышения, где стоял его трон, Акт о престолонаследии, составленный по его приказанию. Этим актом он установил порядок престолонаследия, который исключает из него лиц женского пола, кроме случая пресечения прямой мужской линии. Он предусмотрел в акте случай несовершеннолетия, определил положение вдовствующих императриц и великих княгинь и условия, предоставляющие им полное право на это положение, но и с некоторыми ограничениями. Этот Акт был положен на алтарь в Успенском соборе, где его и читали.
   Их величества обедали, сидя на тронах, в большом зале дворца. Он находился в первом этаже дворца, сделан со сводами и столбами. Со стороны входа находится возвышение, откуда смотрели на обед члены императорской фамилии. Небольшие окна находятся на некотором расстоянии в трех других стенах, покрытых, как и пол, красным сукном, что придает залу весьма оригинальный вид, но делало крайне неудобными балы, которые там давались впоследствии. Маленькая комната примыкает к возвышению, и в ней подали обед лицам императорской фамилии, а также польскому королю, присутствовавшему на всех церемониях коронации в королевской мантии. После обеда, в ожидании вечерни, их величества отправились к своим молоденьким невесткам, которых также поместили во дворце. Но у них было такое плохое помещение, что великая княгиня Елизавета Алексеевна все послеобеденное время провела, сидя на сундуке, хотя и в парадном придворном платье.
   Во время коронации состоялись значительные пожалования и производства. Император по этому поводу сказал великому князю Александру, что ему нравится его дружба с князьями Чарторыйскими и спросил у него, что он мог бы сделать для них, чтобы это им было приятно. Великий князь, зная любовь отца к военной службе и желая оградить своих друзей на будущее время от немилости императора и выставить их в наилучшем свете в его мнении, сказал об их желании вступить в военную службу. Император, действительно, очень хорошо принял эту просьбу и назначил обоих братьев адъютантами: старшего -- к великому князю Александру, младшего -- к великому князю Константину и в то же время очень милостиво предоставил им отпуск на три месяца, чтобы они смогли съездить в Галицию повидаться с отцом. Отпуска в это время года были чрезвычайной милостью, в особенности потому что обыкновенно они разрешались только осенью.
   Это назначение, в силу которого Адам Чарторыйский должен был по обязанности находиться при великом князе Александре, что как бы соединяло по службе князя с его императорским высочеством, не понравилось многим и было причиной впоследствии многих событий.
   Князь Безбородко был награжден огромными богатствами. У государя был камердинер, цирюльник Кутайсов110, турок по происхождению; в детстве он был привезен в Россию. Государь был его крестным отцом. Во время коронации он назначил его гардеробмейстером -- высокая должность, специально для него созданная. Быстрое повышение Кутайсова привлекло к нему внимание всех, в особенности, когда он в конце того же года получил орден Св. Анны на шею.
   В понедельник и вторник на Святой неделе Двор присутствовал на службах в различных соборах Кремля, а начиная со среды их величества каждое утро в течение двух недель проводили на троне, принимая поздравления. Императору все казалось, что приходило слишком мало народу. Императрица Мария Федоровна постоянно повторяла, что она слышала от императрицы Екатерины, будто во время ее коронации толпа, целовавшая руку, была так велика, что рука у нее распухла, и жаловалась, что у нее рука не распухает. Обер-церемониймейстер Валуев, чтобы доставить удовольствие их величествам, заставлял по нескольку раз появляться одних и тех же лиц под различными наименованиями и в разных должностях. Если случалось, что какое-нибудь лицо занимало не одну должность, то Валуев заставлял появляться его в один и тот же день то как сенатора, то как депутата от дворянства, то как члена суда.
   Вся императорская фамилия и Двор присутствовали при этих поздравлениях. Государь и государыня восседали на тронах; императорская фамилия со своей свитой находились от них по правую руку, а различные депутации и московские дамы, которых тоже заставляли приходить по несколько раз, подходили к трону, кланялись, поднимались по ступеням трона, целовали руки у их величеств и уходили с другой стороны.
   Потрясение, происшедшее от замены самого мягкого царствования режимом террора, произвело совершенно неожиданное действие, которое было бы необъяснимым, если бы не было известно, что крайности сходятся. В большинстве случаев, когда не дрожали от страха, то впадали в безумную веселость. Никогда так не смеялись, никогда так удачно не подмечали смешные стороны, преувеличивая их; но нередко приходилось видеть, как саркастический смех мгновенно превращался в гримасу ужаса.
   Надо сознаться, что и никогда раньше высшая власть не давала столько поводов к смешному, чего народная наблюдательность никогда не оставляет безнаказанным, где бы она это смешное ни находила. Император вкладывал в представительство и приемы всю свою склонность к преувеличениям {Я не могу не сделать здесь одно замечание, а именно: эта преувеличенная склонность к этикету и церемониям в царствование императора Павла оказала печальные последствия в царствование его сына. Император Александр был шокирован, как и все, отсутствием меры в этом отношении и запомнил все насмешки и жалобы, вызванные этим. При своем восшествии на престол он бросился в противоположную крайность и вызвал недовольство общества, уничтожая, насколько возможно, все мелочи этикета.}. Казалось иногда, что он был просто тщеславным простолюдином, которому позволили сыграть роль монарха, и торопился насладиться удовольствием, которое у него скоро отнимут. И это, и недостаток чувства собственного достоинства у императрицы, ребяческая радость, которую ей доставляла эта новая роль и которую она не могла скрыть, -- ничто не ускользало от внимания общества, и оно вознаграждало себя за состояние постоянного страха, в котором его держал характер государя, шутками -- иногда довольно острыми и меткими.
   Этим занимались, главным образом, во время упомянутого мною выше принесения поздравлений и, сказать по правде, в этом чувствовалась необходимость, чтобы выносить скуку и утомление от этой церемонии. Придворные кавалеры из свиты великих князей, в особенности мой муж и князь Голицын111, делали тонкие и забавные замечания и смеялись и над тем, что происходило, и над отдельными лицами, благо мы находились вдали от их императорских величеств, и таким образом можно было внести некоторое разнообразие в монотонность этих приемов.
   

III.

   Состоялось также несколько парадных балов, ставших источником беспокойства для государыни и Нелидовой. Среди большого числа московских дам, приезжавших ко Двору, было много красивых особ и между ними княжны Щербатовы112 и барышни Лопухины113. Последние особенно привлекли внимание императора. Он часто принимался говорить о них, и беспокойству государыни и Нелидовой по этому поводу приписывают ускоренный отъезд Двора из Москвы.
   Государь жил попеременно то в Кремле, то во дворце Безбородко, и так как каждый переезд совершался торжественно, то государь устраивал их как можно чаще. Двор делал много поездок в окрестности Москвы и в Троицкий и Воскресенский монастыри. Последний называется также Новым Иерусалимом {Монастырь расположен в прелестной местности, а еще более интересен оттого, что его церковь построена по образцу Иерусалимского храма и в нем представлены все места, где происходили Страсти Христовы.}. Ездили в село Коломенское -- место рождения Петра Великого, в Царицыно, где находится царский дворец, лежащий в чудной местности, и в Архангельское, имение, принадлежавшее тогда князю Николаю Голицыну.
   Государь совершал все эти поездки всегда в большой шести- или восьмиместной карете, и дорогой его секретари стоя читали ему доклады о текущих делах, военные донесения и прошения разного рода, адресованные ему. Великая княгиня Елизавета, всегда находившаяся во время поездок в его карете, говорила мне, что она часто бывала поражена раздражительностью государя, когда что-нибудь ему не нравилось в докладе, и холодной жестокостью, позволявшей ему делать предметом шутки просьбы, с которыми обращались к нему несчастные. Возможно, что молодость и неопытность великой княгини Елизаветы вводили ее в обман относительно настоящих намерений государя, но подобный род шуток приводил ее в возмущение.
   Последние празднества коронации состояли в посещении итальянской оперы и дворянского собрания, которые их величества почтили своим присутствием; обеда у польского короля; парадной прогулки в дворцовом саду, и участия 1-го мая в общественном гулянье.
   Я не присутствовала ни на одном из празднеств, дававшихся в это время в Петербурге. Вместе с графиней Толстой мы оставались в вечном сердечном трауре и избегали общественных увеселений. Но все же я была вынуждена отправиться на костюмированный бал, на который все явились не столько по доброй воле или по приглашению, сколько по приказу полиции. Тот, кто отказывался подчиниться, заносился в особый список, и таким образом об этом доводилось до сведения государя. Поэтому и я вместе с графиней Толстой отправилась на этот печальный праздник. В начале бала заиграли полонез, который я привыкла слышать в счастливые времена. Эта музыка произвела на меня ужасное впечатление, рыдания душили меня.
   Шумная радость и празднества особенно тяжелы в горе, вымученная улыбка яснее выражает страдание. Я бежала от света, казавшегося мне ужасным, смерть была у меня в сердце, и мои взоры, казалось, стремились к ней, ища в ней отдохновения. Мы вернулись с этого бала измученные и усталые, точно мы возвращались после тяжелого и опасного путешествия.
   Во время коронации князь Репнин получил письмо от графа Михаила Румянцева114, служившего тогда в чине генерал-лейтенанта под начальством фельдмаршала Суворова. Граф Михаил Румянцев был светским человеком, очень ограниченным, самолюбивым и сплетником худшего пошиба, вроде старой бабы. Фельдмаршал обращался с ним, как он того заслуживал. Граф обиделся и решил отомстить. Он написал князю Репнину, что фельдмаршал возбуждает умы и дал ему понять, что подготовляется бунт. Князь Репнин почувствовал, насколько лживо это известие, но не мог удержаться от удовольствия распространить его с целью повредить фельдмаршалу, заслугам которого он завидовал, поэтому сообщил о письме графа Румянцева Ростопчину. Последний указал ему, как опасно возбуждать порывистую горячность вспыльчивого императора. Эти доводы нисколько не подействовали на князя Репнина, он доложил о письме его величеству, и фельдмаршал Суворов был сослан115.
   Несчастный характер императора был причиною стольких несправедливостей, совершенных им, поэтому лишь с трудом можно представить себе, что он обладал прекрасной душой.
   Я позволю себе, однако, на минуту прервать свой рассказ и привести малоизвестный анекдот, доказывающий природную доброту и великодушие, заложенные в глубине души этого государя.
   Граф Никита Петрович Панин, сын графа Петра Панина, о котором я говорила выше, ни в чем не походил на своего отца: у него не было ни силы характера, ни благородства в поступках, а его ум был способен только к интригам и возбуждению смут. Император Павел, когда был еще великим князем, принимал в нем участие как в племяннике графа Никиты Панина, своего воспитателя. Граф Панин воспользовался добрым расположением великого князя, удвоил усердие и угодливость и достиг того, что заслужил, наконец, его доверие. Заметив несогласие, царившее в отношениях между императрицей Екатериной и ее сыном, он решил окончательно их рассорить, чтобы потом использовать их размолвку в своих честолюбивых и даже преступных замыслах. Однажды он возвратился в Гатчину после кратковременного пребывания в городе и попросил у великого князя особой аудиенции, чтобы сообщить ему о деле первостепенной важности.
   Великий князь назначил ему время, когда граф должен был прийти к нему в кабинет. Граф вошел со смущенным видом, очень ловко прикрыв маской правдивости свое вероломство, и, наконец, сказал великому князю с притворным колебанием, что откроет ему самую ужасную для него вещь, что дело идет о заговоре, составленном против него государыней, его матерью, и что она даже решила посягнуть на его жизнь.
   Великий князь спросил у него, знает ли он имена заговорщиков, и услыхав утвердительный ответ, приказал написать их на листе. Граф Панин составил большой список, целиком выдуманный.
   -- Подпишите! -- прибавил великий князь.
   Панин подписал. Тогда Павел выхватил у него бумагу и сказал:
   -- Убирайтесь отсюда, предатель, и не показывайтесь никогда мне на глаза!
   Он рассказал об этой ужасной клевете своей матери; государыня была также возмущена, как и он. Список, составленный Паниным, остался у великого князя Павла и хранился в особом ящике у него в спальне.
   

IV.

   Возвратимся к придворным происшествиям после коронации. Третьего мая государь уехал из Москвы вместе с сыновьями и отправился объезжать вновь приобретенные в силу раздела Польши губернии, а оттуда прямо в Петербург. Государыня уехала из Москвы одновременно с государем, вместе с великими княгинями, своими невестками, и со своей дочерью, великой княжной Александрой. Она объявила им всем троим, что они не будут расставаться с ней ни днем, ни ночью. И действительно, как в дороге, так и по приезде в Павловск она оставляла их ночевать в своей комнате. У великих княгинь Елизаветы Алексеевны и Анны Федоровны даже не было другого, отдельного помещения, кроме покоев императрицы.
   Здоровье великой княгини Елизаветы, выдержавшее всякого рода испытания предыдущей зимой и утомительные церемонии коронации, в конце концов пошатнулось. Великая княгиня впала в состояние особой изнурительной и мучительной слабости, почему она с крайним нетерпением ждала приезда императора, чтобы, по крайней мере, освободиться от зависимости, в которой она находилась. Наконец, этот момент наступил в последних числах мая. Государыня в сопровождении Двора выехала навстречу государю в Гатчину, где все они провели только несколько дней, после чего вернулись в Павловск.
   В то время стремились во что бы то ни стало заставить позабыть прошлое царствование и в виде одного из средств для этого переменили, насколько это было возможно, местопребывание Двора. Императрица Мария Федоровна питала отвращение к Царскому Селу, объяснимое только личными отношениями. Она ревновала его к созданному ею Павловску. Вследствие этого императорский дворец в Царском Селе -- жилище, достойном монарха, где все гда весь Двор удобно размещался, был покинут и разорен и все лучшее из имущества перевезено в Павловск -- место, несомненно, красивое, но нисколько не соответствовавшее размерами дворца для Двора и не подходившее для резиденции монарха, влюбленного в пышность и приемы. Поспешно строили новые здания, но они разительно контрастировали с постройками прошлого царствования. Екатерина II построила для своего внука великолепный дворец в Царском Селе, а в Павловске императрица Мария Федоровна поместила его чуть ли не в хижину, пока по ее распоряжению для наследника трона строили деревянный дом. Это помещение великого князя Александра было весьма тесным, но великая княгиня Елизавета чувствовала себя там счастливой в сравнении с теми тремя неделями, которые она провела во дворце.
   Немного спустя после возвращения государя, когда однажды вечером -- это было второго августа -- он прогуливался по парку в Павловске вместе с придворными и лицами, составлявшими его постоянное общество, послышались звуки барабана. Все насторожились, так как для вечерней зари было еще слишком рано. Император остановился, заметно взволнованный. Барабаны били уже повсюду.
   -- Да это тревога! -- вскричал он, повернулся и быстро пошел к дворцу вместе с великими князьями и военными.
   Императрица с остальной частью общества следовала за ним издали. Подойдя к дворцу, увидели, что одна из ведущих к нему дорог занята гвардейцами, а кавалеристы и пехотинцы поспешно собирались со всех сторон. Спрашивали друг у друга, куда надо идти, сталкивались, и на узкой дороге, наполненной войсками, военные, пожарные и различные повозки пролагали себе дорогу только с помощью страшного крика.
   Императрица, опираясь на руку одного из придворных, пробиралась через толпу, разыскивая государя, потерянного ею из виду. Наконец, сумятица сделалась так велика, что многим из дам, и в том числе великим княгиням, пришлось перелезть через забор, чтобы избежать опасности быть раздавленными.
   Немного погодя войскам был дан приказ разойтись. Возвратились во дворец. Император был взволнован и в плохом настроении. Много было движения, продолжавшегося до позднего вечера: по многочисленным аллеям ко дворцу прибывали войска. Подобное скопление войск, происшедшее безо всякой особой причины, особенно войск столь беспокойных, как гвардейцы, неминуемо должно было возбудить подозрительность и недоверчивость Павла. После долгих розысков открыли, что причиною суматохи был трубач, упражнявшийся в казармах конной гвардии. Войска в примыкающих казармах подумали, что это сигнал тревоги и повторили его, таким образом, тревога передалась от одного полка другому. В войсках думали, что это или пожар, или учебная тревога, но толки в обществе и при Дворе, которые с самого начала этого царствования приняли такое направление, что можно было предчувствовать конец его, постарались объяснить совершенно иначе это событие и в особенности событие, случившееся на следующий день.
   Ничто так не поощряет измену, как постоянный страх перед ней. Павел I не умел скрывать, до какой степени этот страх отравляет его жизнь. Он проявлялся во всех его поступках, и очень многие из его жестокостей были следствием этого чувства, постоянно присутствовавшего в его душе, а сами эти жестокости, в свою очередь, возбуждая умы и вызывая общее раздражение, привели наконец к тому, что совершенно оправдали его подозрительность.
   На следующий день, почти в те же часы, когда Двор был на прогулке в другой части парка, отделенной от большой дороги только небольшой оградой, послышался звук трубы и показалось несколько кавалеристов, скакавших во весь опор по тропинке, примыкающей к большой дороге. Император в бешенстве бросился к ним с поднятой тростью и заставил их повернуть обратно. Великие князья и адъютанты бросились за ним и все были довольно ошеломлены этой второй сценой. В особенности растерялась государыня: она кричала, обращаясь к придворным:
   -- Бегите, господа, спасайте вашего государя!
   Около нее оказался граф Феликс Потоцкий, добрый малый, но довольно неуклюжий толстяк, вдобавок питавший смешное чувство страха перед императором. Она схватила его за руку и стала толкать вперед. Едва ли видели фигуру смешнее, чем та, которую представлял из себя бедный граф Потоцкий, не понимавший, чего от него требуют, и более испуганный криком государыни, чем опасностью, которой подвергался государь.
   На этот раз войскам помешали собраться, но никогда не дознались до истинной причины того, что вызвало это волнение. Никто не хотел объяснить или не знал его причины. Одни говорили, что гвардейцы были уверены, будто тревога, бывшая накануне, была устроена по приказу государя, поэтому держались все время наготове и могли принять всякий шум за сигнал. Другие утверждали, что какой-нибудь шутник дурного тона, желая повторить суматоху, бывшую накануне, дал сигнал. История окончилась несколькими наказаниями, а тревоги больше не повторялись.
   Нездоровье великой княгини Елизаветы все усиливалось, и она получила позволение нигде не бывать и провести несколько недель в полнейшем уединении. Медики предложили ей употребить это время на лечение.
   В то время, когда она сидела дома, великий князь Александр едва не погиб и чудом избежал опасности. Однажды утром он вместе с государем присутствовал на учении. Он был верхом на лошади на краю обрыва сзади его величества. Быстрое движение войска, при котором на солнце заблестели ружья, испугало лошадь великого князя: та встала на дыбы, задние ноги у нее поскользнулись, и она скатилась вниз вместе с всадником. Поначалу все боялись подойти, думая, что великий князь погиб. Но он был только сильно помят, и у него была ушиблена ключица. Его спасла молодость: будь он старше, наверняка переломал бы кости, а так отделался только сильным ушибом ключицы.
   

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1797-1799

I. Вдали от Двора.-- Семейные радости.-- Воспоминания и печали.-- Эмиграция.-- Принцесса де Тарант.-- Фавор в продолжение четырех дней. II. Фрегат императора.-- Свекровь и невестка.-- Дружба автора с госпожой де Тарант. III. Новый внешний вид Двора.-- Смерть польского короля.-- Мистицизм Павла I.-- Михайловский замок.-- Армия принцев в России.-- Отель Конде в С-Петербурге.-- Новая фаворитка мадемуазель Лопухина. IV. Любовная интрига.-- Лорд Уитворт и графиня Толстая.-- Французская комедия.-- Павловск.-- Мадам Шевалье.-- Император влюблен.-- Императрица вмешивается в политику.-- Павел I -- гроссмейстер Мальтийского ордена.-- Увольнения и немилости.-- Отставка Нелидовой. V. Торжество Лопухиной.-- Испорченность Павла.-- Реабилитация вальса.-- Война против революционной Франции.-- Суворов.-- Дурное поведение великого князя Константина.-- Смерть князя Безбородко.-- Граф Ростопчин занимает его место в Коллегии иностранных дел.-- Награды и строгие меры.-- Спорная лента.-- Граф Головин оставляет должность при Дворе великого князя Александра Павловича.

I.

   Лето 1797 года я провела вместе с графиней Толстой в имении ее матери, княгини Барятинской, в пяти верстах от императорского Петергофского дворца, куда в июле месяце переехал Двор для празднования именин государыни. Граф Толстой и мой муж делили свое время между нами и службою при Дворе.
   Имение, где мы находились, было очень удачно расположено. Дом стоял на высоком холме, с которого открывался прелестный вид на залив; туда вела красивая аллея; вокруг имения много чудных мест для гуляния; есть леса, сады, много цветов и фруктов. Из окна моего маленького кабинета направо был виден город, налево -- море. Мы были насколько возможно счастливы. Дружеские отношения и занятия с детьми наполняли наши дни самым радостным и интересным образом.
   Наши старшие дочери, моя и Толстой, приблизительно одного возраста, были постоянно вместе. Мы с интересом и удовольствием следили за возникающей между ними дружбой. Вторая дочь графини Толстой была замечательно умной девочкой, ей было тогда около четырех лет, на три года моложе своей сестры. Моей младшей дочери и сыну графини было приблизительно по два года. Не было ничего милее вида этих двух малюток, красивых, как ангелы, когда они собирали цветы или бежали навстречу нам, набрав цветов в подолы своих платьиц.
   Я любила по вечерам сидеть на балконе, любуясь закатом солнца. Картины прошедшего вставали передо мной, и самыми отрадными из них были воспоминания о великой княгине Елизавете, которые всегда были и будут для меня самыми священными.
   Я мысленно сравнивала тихий прекрасный вечер со спокойным состоянием духа, которое дает нам возможность подмечать все то неуловимое, что ускользает от внимания в те минуты, когда мы взволнованы или обеспокоены. Я мысленным взором окидывала прошедшее величие, все обстоятельства моей дружбы с великой княгиней. Слезы текли у меня при воспоминании о той, которая осыпала меня милостями и которой я обязана счастьем познавать и любить все наиболее для меня дорогое.
   Чувство привязанности к горячо любимому монарху несравнимо ни с каким другим -- чтобы это понимать, его надо испытать. Можно ли сравнить это чувство с гордостью? Нет, от этого чувства до гордости бесконечное расстояние. Оно все -- преданность. Гордость и тщеславие -- низкие, эгоистичные чувства, они не могут согласоваться с самоотвержением. Мало кто может понять и оценить это чистое, идеальное чувство: его смешивают с личным искательством, основанным на особом тщеславии и жадности.
   Высокое положение монарха не допускает, как считается, большой близости между ним и подданным, но я позволю себе, однако, заметить, что в этом суждении забывают про душу и сердце, которые способны уничтожить расстояние между подданным и правителем, сохраняя при этом должное уважение к особе последнего. Сердце истинного верноподданного побуждает его к правдивому и открытому выражению своих мнений. С печалью переносишь слабость в государе, скорее следует предпочесть в них строгость. Необходимо, чтобы была возможность опереться на то, что представляет гарантию нашей безопасности и силы.
   Здесь следует упомянуть о приезде в Россию принцессы де Тарант, герцогини де Латремуйль; она прибыла в то время, когда Двор находился еще в Петергофе. Она была дочерью герцога Шатильона, пэра Франции, последнего в роде, статс-дамой несчастной королевы Франции116 и едва не принесла себя в жертву из-за непоколебимой преданности своим государям. Император и его супруга познакомились с ней во время путешествия в Париж, где они часто встречали ее у ее бабушки, герцогини де Лавальер. Мужество и твердость, с которыми принцесса де Тарант переносила свои несчастья, еще более увеличили уважение и участие, которые она вызвала у их императорских высочеств. После того, как она вышла из тюрьмы, ее принудили бежать в Лондон, чтобы избежать смерти. Король и королева были уже в Тампле {Тампль -- тюрьма в Париже (Прим. ред.)}, принцесса де Тарант, не видя возможности разделить их судьбу, согласилась покинуть на некоторое время Францию. Но когда она пожелала вернуться, декретом был воспрещен всем эмигрантам въезд во Францию. Принцесса была в отчаянии, она очень нуждалась, а ужасная участь ее государей превысила меру ее горя. Она находилась в Лондоне уже пять лет, когда император Павел и императрица Мария Федоровна по своем вступлении на трон пригласили ее в самых ласковых выражениях приехать в Россию, предлагая и обещая ей письменно пожаловать имение, где она могла бы спокойно жить со своим семейством.
   Принцесса де Тарант собиралась было отклонить это предложение, как бы выгодно оно ни было. Она не хотела расстаться с черным платьем, так хорошо подходившем к вечному трауру ее души, и вполне удовлетворялась пенсией (около 2,000 руб.), назначенной ей три года тому назад королевой неаполитанской117. Но польза, которую могли извлечь ее сестра и ее семья из предложения государя, распространявшегося и на них, склонили ее к путешествию в Россию, и она отправилась, не имея другого обеспечения в руках, кроме записки императрицы, и не прося ничего. Ее семья была хорошо знакома их величествам, которые тайно помогали ей, когда государь еще был великим князем.
   Итак, принцесса де Тарант, жившая скромно в Лондоне, вдали от света, решилась на новую жертву и приехала в Кронштадт после семнадцатидневного путешествия за несколько дней до Петергофского праздника118. Ее приезд заинтересовал меня. Мой дядя был хорошо знаком с ее бабушкой и матерью и часто рассказывал мне о них. Я приготовилась встретить ее с сердечным участием, а не с тем праздным любопытством, которое обычно возбуждает новое лицо.
   Некоторые из посещавших нас придворных рассказали нам в подробностях, как ее принимали при Дворе, что наделало много шума. Она приехала в воскресенье {19 июля 1797 года.} в час дня, и после обеда ее провели в кабинет их величеств, принявших ее особенно милостиво. Императрица надела на нее малый крест недавно установленного на новых началах ордена св. Екатерины, шефом которого она была. Весь понедельник и вторник за ней ухаживали, делали ей полезные подарки, очень деликатно предложенные. После этого принцесса де Тарант сделалась центром всеобщего внимания. В среду мы отправились на именины государыни. Все дамы перед заутреней собирались в особой комнате рядом с коридором, ведущим в церковь. Все ожидали высочайшего выхода с тем большим нетерпением, что в нем должна была принять участие и принцесса де Тарант. Ее полная достоинства осанка и печальный вид поразили всех, и я сама была тронута до глубины души, глядя на нее. После заутрени она была назначена статс-дамой и ей вручили портрет.
   На следующий день Двор возвратился в город, в Таврический дворец. Император посадил ее за ужином рядом с собой, был очень внимателен к ней и говорил с ней о Франции с живым интересом и участием. Это внимание и удовольствие, которое он, казалось, находил в разговоре с ней, возбудили беспокойство и подозрения князя Александра Куракина, ограниченного человека, склонного к низким интригам. Он вообразил, что император может серьезно привязаться к ней и удалить от себя Нелидову, и он поспешил передать последней о своих опасениях. Нелидова ухватилась за идею заняться новой интригой и поспешила сказать об этом государыне, ревность которой легко было возбудить. Вместе они добились того, что восстановили императора против принцессы. Последняя, ничего не подозревая, отправилась на следующий день в Таврический дворец, чтобы ехать вместе с Двором в Смольный институт. Появились их величества. Государыня подошла с разговаривала с графиней Шуваловой, находившейся рядом с госпожой де Тарант, а затем, смерив ее с ног до головы, повернулась к ней спиной в тот момент, когда та сочла себя обязанной обратиться к государыне с несколькими приветственными словами. Император даже не взглянул на нее.
   Эта внезапная перемена удивила и смутила госпожу де Тарант. Плещеев, в добром сердце которого она вызвала участие, подошел к ней немного погодя, когда все приехали в Смольный монастырь, и предупредил ее, что она находится в самой большой немилости и что ее не пригласят в Павловск, куда Двор должен был возвратиться в этот же день. Он попросил ее, из уважения к воле государя, не попадаться императору на глаза на обратном пути.
   Так окончилась милость, продолжавшаяся четыре дня! Результатом всех обещаний оказалась пенсия от государя в 3000 рублей и 1200 рублей от государыни, назначенная на все время пребывания госпожи де Тарант в России119.
   

II.

   Немного спустя после Петергофского праздника император отплыл в Ревель. Императрица, хотя и была на третьем месяце беременности, пожелала принять участие в путешествии. Нелидова и Протасова сопровождали ее. Великие князья и довольно многочисленная свита из мужчин следовали за их величествами. Император и лица, наиболее приближенные к нему, поместились на фрегате Эммануил, рассчитанном на большое общество и отделанном с такой роскошью, какую трудно было ожидать встретить на корабле. Этот фрегат входил в состав эскадры, и остальная свита была размещена на других кораблях.
   Совершенный штиль задержал императора на четыре или пять дней на рейде против Ораниенбаума {Император только что перед этим подарил это имение великому князю Александру, а Стрельну -- великому князю Константину.}, где во время отсутствия императора должны были жить великие княгини Елизавета Алексеевна и Анна Федоровна. В эти дни великие княгини ездили обедать на фрегат и возвращались только вечером. Они приезжали из Ораниенбаума, но остальное общество получило приказание дожидаться возвращения императора в Петергофе.
   Пока фрегат стоял на рейде, император принимал многих лиц. В их числе был господин Пюклер, вюртембергский посланник, он смешил всех своим ломаным французским языком, чем разгонял скуку пассажиров. Однажды после обеда мадемуазель фон Рённе120, фрейлина великой княгини Анны Федоровны, дожидаясь великих княгинь, растянулась на маленьком диване в гостиной фрегата. Господин Пюклер вошел туда, мадемуазель фон Рённе тотчас привстала, на что он сказал ей:
   -- О, очень жаль! Поза была превосходна!
   Наконец подняли паруса; но на следующий же день, до выхода эскадры с рейда, поднялась такая буря, что пришлось бросить якорь, так как некоторые из кораблей были повреждены. После того, как их величеств потрепало качкой целые сутки на корабле, они почувствовали отвращение к морской прогулке и поспешили возвратиться как возможно скорее в Петергоф, где собрался весь Двор и где они провели еще с неделю.
   Как доказательство оригинальности императора я приведу здесь один анекдот того времени. Княжна Шаховская, впоследствии в замужестве Голицына, фрейлина великой княгини Елизаветы, была дежурной все лето и сопровождала Двор во всех этих путешествиях. Она была красавица, и император заметил ее и отличал. Однажды в Петергофе во время парада он распорядился напечатать в приказе благодарность великому князю Александру за то, что при его Дворе находится такая хорошенькая фрейлина. Говорят, что эта шутка была очень дурно принята Нелидовой и что с этого времени она возненавидела княжну Шаховскую.
   Пробыв два дня в городе, в Таврическом дворце, Двор вернулся в Павловск, и оттуда в середине августа перебрался в Гатчину.
   В последние дни пребывания в Павловске великая княгиня Елизавета получила от принцессы, своей матери, письмо, где та писала ей, что собирается поехать в Саксонию, чтобы повидаться со своей сестрой, герцогиней Саксен-Веймарской, но симпатическими чернилами она прибавила несколько строк на белом листке бумаги:
   Посудите о моем удивлении: господин Таубе, находящийся здесь, попросил у меня от имени шведского короля руки одной из ваших младших сестер. Я так этим поражена, что не знаю, что мне ответить.
   Едва Двор переехал в Гатчину и великие княгини вернулись в свои апартаменты, как императрица распорядилась позвать к ней великую княгиню Елизавету Алексеевну. В тот момент, когда последняя вошла в комнату, государыня сидела с газетами в руках, а сзади нее стояла Нелидова; стоило Елизавете Алексеевне войти, как императрица с горячностью обратилась к великой княгине121:
   -- Что это значит? Шведский король женится на вашей сестре?
   -- Я в первый раз об этом слышу, -- ответила великая княгиня.
   -- Но это напечатано в газетах.
   -- Я не читала их.
   -- Этого не может быть; вы знали об этом; ваша мать назначает свидание шведскому королю в Саксонии и везет туда с собой ваших сестер.
   -- Я знала про путешествие, которое моя мать собиралась совершить в Саксонию, чтобы повидаться с моей тетушкой, но про другую цель этого путешествия мне не было известно.
   -- Это неправда; этого не может быть; вы ведете себя недостойно по отношению ко мне. Вы не доверяете мне и предоставляете мне узнать из газет про обиду которую наносят моей бедной Александрине! И главное, это происходит как раз в тот момент, когда мы вполне уверены, что ее брак состоится, и когда нас прельщали надеждой! Это ужасно! Это положительно низко!
   -- Но я в этом не виновата.
   -- Вы знали об этом и не предупредили меня. Вы не проявили ко мне ни доверия, ни должного уважения...
   -- Я не знала об этом. Да, наконец, мои письма читают на почте; будьте добры справиться там, о чем писала мне моя мать.
   Это было последнее слово великой княгини, очень взволнованной и даже рассерженной той сценой, которую ей устроила государыня. Выслушав после этого еще целый поток слов, очень мало сдержанных, она удалилась к себе. С этого времени императрица не разговаривала с ней, заметно дулась на нее и даже отпускала на ее счет разные намеки, которые, несмотря на все старания государыни, выходили скорее жалкими, чем колкими.
   Однажды вечером, когда великие княгини присоединились в парке к их величествам, чтобы вместе идти на прогулку, великая княгиня Елизавета подошла к государыне, чтобы поцеловать у нее руку. Государыня с аффектацией протянула ей руку, великая княгиня вполне искренне поцеловала ее. Государыня вместо того, чтобы в ответ обнять свою невестку, резко заметила ей:
   -- Вы загордились и не хотите больше целовать у меня руку, потому что ваша сестра стала королевой.
   Елизавета Алексеевна только пожала плечами с видом сожаления, что до такой степени раздражило императрицу, что она эти же слова повторила великой княгине Анне Федоровне. Император далеко не разделял этого смешного поведения супруги и нисколько не переменился по отношению к великой княгине Елизавете. Он лишь сказал ей как-то шутя:
   -- Ваша сестра вступила в соперничество с моей дочерью.
   -- Я очень, очень огорчена этим, -- ответила великая княгиня Елизавета.
   -- В конце концов, какое значение имеет это для нас? Мы найдем за кого выдать Александрину, -- сказал государь.
   Немилость, в которой оказалась принцесса де Тарант, нисколько не удивила меня, но сильно огорчила. Я не могла ей выразить этого: она попала в общество, совершенно противоположное тому, где я вращалась, -- в общество супруги князя Алексея Куракина и, главным образом, княгини Долгоруковой, где делали все, чтобы помешать ей посещать меня, хотя она этого и не подозревала. По возвращении моем в город она сделала визит моей матери и мне. Я возвратила ей его без особой поспешности. Несколько дней спустя мой дядя дал в ее честь ужин, где я была хозяйкой. Мы были с принцессой де Тарант в несколько натянутых отношениях: ее уверили, что я была очень педантичной женщиной, неестественной и с большими претензиями.
   Принцесса сказала мне впоследствии, что она боялась меня, как очень сухого и ученого человека. Я знала, что все это были интриги, пущенные в ход с целью помешать ей поближе познакомиться со мной, но сказала графине Толстой:
   -- В скором времени госпожа де Тарант будет ежедневно бывать у меня; мое сердце говорит мне об этом, а оно редко ошибается.
   После двух или трех визитов, сделанных мне принцессой де Тарант, я пригласила ее обедать; но накануне назначенного дня, вечером, моя младшая дочь и дочь графини Толстой заболели оспой. Я написала принцессе, выражая ей вежливое и искреннее сожаление, что не могу принять ее. Моя дочь была в очень опасном положении, и хотя дочь графини Толстой была не так, казалось, серьезно больна, она умерла в судорогах. Я присутствовала при ее кончине. Мать находилась в самом жалком состоянии. Я увезла к себе убитых горем родителей; граф прожил недели две на половине моего мужа, а графиня -- у меня. Я ухаживала за графиней около месяца.
   Через шесть недель принцесса де Тарант написала мне о своем желании навестить меня. Я ответила утвердительно. Когда она вошла в комнату, я сидела рядом с графиней Толстой. Печальное выражение лица последней поразило госпожу де Тарант. Она подалась назад от удивления, но я встала навстречу ей и посадила ее между графиней и мной. У госпожи де Тарант не хватило храбрости посмотреть в ее сторону или заговорить с ней, но когда с Толстой внезапно сделался ужасный нервный припадок, принцесса обняла ее и отвела, обессиленную, в глубь моего кабинета. Она успокаивала ее и ухаживала с величайшей заботливостью. У меня совершенно не было сил: состояние графини Толстой лишило меня их. Когда ей стало лучше, госпожа де Тарант подошла ко мне и сказала:
   -- Вы теперь обеспокоены и чувствуете себя несчастной; позвольте же мне уйти и приехать к вам завтра.
   Действительно, она потом приезжала ко мне каждый день. Наша дружба возникла легко: она оплакивала любимую государыню, и я понимала ее лучше, чем кто-либо другой.
   

III.

   Двор оставался в Гатчине до начала ноября. В первые дни его пребывания там были маневры гвардейских полков, всегда следовавших за императором. Маневры производились каждый год в одно и то же время, кроме 1799 года, когда состоялся Италийский поход. В конце сезона, по вечерам, давались спектакли. Большею частью это была итальянская опера, не потому, что государь не любил французской комедии, но во время траура по императрице, подходившего уже к концу, труппа покинула Петербург, и другой еще не собрали.
   Двор уехал из Гатчины 4 ноября и провел в Царском Селе 5 ноября -- годовщину того дня, когда с императрицей сделался апоплексический удар, что предшествовало смерти Екатерины П. Лица, питавшие в глубине души искреннее сожаление о ней, могли найти удовольствие в молитве за нее в месте, где все напоминало ее и, казалось, было еще полно ею; осень придала этим прекрасным местам печальный вид, что так подходило к настроению дня.
   Это был последний день траура. Возвратясь в город, Двор повел совершенно иной образ жизни, чем в прошлом году. Апартаменты их величеств, как частные, так и предназначенные для приемов, были отделаны заново. Театр Эрмитажа, куда при Екатерине II допускалось только избранное общество, был открыт для всех, кто по своему чину был принят при Дворе, а также для офицеров гвардии, так что пышная свита сопровождала туда императора и его семейство, тогда как Екатерина II старалась устранить это в Эрмитаже.
   За месяц до своего разрешения от бремени государыня получила известие о смерти своего отца, владетельного герцога Вюртембергского. Государыня провела в уединении эти последние четыре недели; но это не помешало государю и остальным членам его семьи по-прежнему появляться в обществе.
   В начале января 1798 года умер польский король. Это не было несчастьем для него, потому что жизнь его была мало привлекательна. Хотя он уже не осмеливался претендовать на трон, на который возвела его когда-то Екатерина II, все-таки он был королем и успел привыкнуть к почету, который оказывали его сану. Роль, которую он играл в Петербурге, не могла не быть тягостной для человека его ума и самолюбия. Он получал содержание от Двора, жил в императорских дворцах, зимою -- в Мраморном, а летом -- в Каменноостровском. Ему приходилось часто появляться при Дворе и потому часто подвергаться, как и остальным, проявлениям изменчивости настроения государя; но в его положении и в том возрасте, в котором находился король, ему, конечно, было особенно тяжело выносить их. У него бывали большие приемы, и его смерть была большой потерей для петербургского общества. Он умер от апоплексического удара, совершенно также, как императрица Екатерина II, и был погребен в католической церкви в Петербурге со всеми почестями, приличествующими его сану.
   Двадцать восьмого января императрица родила сына, названного, по желанию императора, согласно данному им обету, Михаилом. При склонности государя к мистицизму не составляло труда направить его воображение в нужную сторону, и несколько приближенных лиц позаботились об этом. Пустили слух, будто с самого начала царствования Павла I часовому в Летнем дворце является Архангел Михаил и даже имел с ним разговор, точный смысл которого, впрочем, был довольно темен. Как бы то ни было, Летний дворец решено было сломать {Старый деревянный дворец, служивший временным пристанищем Екатерине II, когда она летом приезжала в Петербург для участия в какой-нибудь церемонии.}, и государь по возвращении из Москвы положил первый камень в фундамент Михайловского замка на том же самом месте, где был Летний дворец {Раскапывая место для фундамента этого дворца, нашли камень, на котором было вырезано имя несчастного Ивана122.}.
   В продолжение всего своего царствования Павел с особенным старанием занимался постройкой этого здания. Он даже расстроил свои финансы из-за поспешности и роскоши, с которой он его обставил; и едва он вступил во владение им, как этот дворец стал его могилой, по какой причине он и был вскоре оставлен его наследниками. При первом же известии о чудесном видении часовому Павел дал обет, что в случае, если у него еще будет сын, дать ему имя Михаила.
   Немного спустя после рождения великого князя Михаила Павловича приехал в Петербург герцог Энгиенский123 к своему дедушке, принцу Конде, находившемуся здесь уже два месяца. Герцог Энгиенский представился их величествам на придворном балу в Эрмитаже точно так же, как сделал это и принц Конде при своем прибытии.
   Летом 1797 года, после мира при Кампо-Формио, заключенного между Австрией и Францией, император Павел I предложил корпусу Конде, остававшемуся не у дел после этого мира, службу и поместья в своем государстве, что было принято с горячей благодарностью. Князь Горчаков124 отправился за корпусом Конде, находившимся на Дунае, и привел его на Волынь к концу того же года. Герцог Энгиенский находился при корпусе и приехал в Петербург только после того, как его люди были размещены в Дубно. Принц де Конде дожидался его там. Граф Шувалов был послан на границу навстречу принцу с шубами, подарком государя. По приезде в Петербург его высочество остановился в Таврическом дворце, так как дом Чернышева, который государь купил для него125, чтобы сделать ему подарок, и на котором уже стояла надпись: Отель де Конде, еще не был окончательно отделан. Принца предупредили, что для него приготовлен ужин, и он может пригласить, кого он сочтет нужным.
   На другой день его высочеству сделали визиты оба великих князя и другие должностные лица. Государь пожаловал ему орден св. Андрея Первозванного и большой крест Мальтийского ордена. После этого никто никогда не смог понять, что вызвало охлаждение его величества к принцу через очень короткое время.
   Принц Конде и герцог Энгиенский уехали из Петербурга в Дубно в конце февраля или в начале марта 1798 года. В течение этого года многие губернии были осмотрены маркизом де Монтессон126 в поисках подходящих мест для колоний для эмигрантов, как это было обещано, но дело это не состоялось. В 1799 году корпус принца Конде с честью участвовал в блестящем походе фельдмаршала Суворова, но после этого похода намерения петербургского кабинета переменились, и принц Конде, получив извещение, что кабинет встал на сторону Бонапарта, повел переговоры с Англией, предлагая свой корпус этой державе, которая и приняла это предложение. Павел I, узнав об этих переговорах и не желая, чтобы принц предупредил его своим прошением об отставке, быстро послал приказ о расформировании корпуса, который находился в это время в Нижней Австрии. Англия также не замедлила с его расформированием, и это славное войско постепенно рассеялась, причем большая часть солдат и офицеров возвратилась во Францию.
   У государыни были трудные, но не опасные роды. Так как ее постоянный акушер умер, выписали другого из Берлина. Этот последний, без сомнения, подкупленный теми, кто желал разрушить влияние императрицы и Нелидовой, а именно Кутайсовым, объявил государю, что он не ручается за жизнь государыни, если она еще забеременеет. Это послужило источником всевозможных интриг, имевших место в течение года.
   Едва оправившись от родов, государыня получила известие о смерти своей матери, как раз в то время, когда она ждала ее приезда в Россию. Она была удручена этим горем, и государь относился к ней со всей внимательностью и предупредительностью нежного супруга.
   В середине апреля 1798 года Двор перебрался в Павловск, а в начале мая государь вместе с великими князьями Александром и Константином отправился в Москву, где был назначен общий сбор войскам и маневры. Оттуда государь и великие князья должны были отправиться еще далее, до Казани. Император провел в Москве пять или шесть дней; публика усердно посещала маневры, тем более, что стояла чудная погода. Все спешили отметить приезд государя балами и другими празднествами.
   Мадемуазель Лопухина, обратившая на себя внимание государя еще в прошлом году во время коронации, показалась ему в этот приезд еще прекраснее, благодаря ее вполне расцветшей красоте. Кутайсов изо всех сил старался увеличить впечатление, произведенное ею на государя, и последний уехал из Москвы страстно влюбленный в нее, с твердым намерением привлечь в Петербург предмет своей страсти.
   Я должна не забыть рассказать здесь об одном случае, происшедшем около этого времени и важном для принцессы де Тарант. Мой муж вызвал участие к тяжелому положению принцессы де Тарант в добром сердце великого князя Александра и великой княгини Елизаветы. Оба они были настолько добры, что пришли ей на помощь и подарили 12,000 р. при условии глубокой тайны относительно этого благодеяния, которое буквально осчастливило ее и дало возможность помочь своей сестре и ее семье127. Ее слезы благодарности наполнили меня радостью. Несколько дней спустя она обедала в Таврическом дворце; по воле случая она сидела напротив великой княгини Елизаветы, которая посматривала на нее с выражением большого участия: с удовольствием видишь того, кого сделал счастливым. Ее выражение благожелательности поразило Плещеева, сидевшего рядом с ней. Он сказал об этом принцессе, и та с трудом могла скрыть благодарность, наполнявшую ее сердце. Мне принцесса привезла от великой княгини цветок.
   

IV.

   Лето 1798 года я провела в деревне на Петергофской дороге вместе с графиней Толстой и принцессой де Тарант. Чем больше я узнавала последнюю, тем более привязывалась к ней. Ее прекрасная и отзывчивая душа была способна оценить дружбу. И с каждым днем я видела, как увеличивалось ее расположение ко мне. Ее гордый и твердый характер вызывал ощущение покоя той нравственной поддержкой, которую я ощущала в нем.
   Недалеко от нас жил лорд Уитворт128, посланник Англии. Мне необходимо упомянуть о нем в моих мемуарах, хотя воспоминание о нем принадлежит к одним из наиболее тяжелых. Вот уже долгое время, как он выказывал по отношению к графине Толстой притворную страсть, то есть просто желал погубить ее, но скрывал свои намерения под самой обольстительной маской. Никогда он не сказал ни слова, которое могло бы оскорбить ее; он весь был проникнут полным уважением и вниманием к ней. Такая игра продолжалась несколько лет. Наконец она заметила чувство, внушенное ею, но сомневалась в этом, а дружба, наполнявшая тогда ее сердце, помогала ей избегать опасности без всякого усилия. Но, однако, это соседство с лордом Уитвортом мне не нравилось. Я никогда не могла выносить нежных чувств мужчины к замужней женщине. Я даже нахожу эти чувства преступными, в особенности в человеке, которому уже около пятидесяти лет. Хотя в поведении лорда Уитворта в это время не бьио еще ничего предосудительного, все-таки легко было заметить, что он начинал переходить известные границы. Я остерегалась обращать на это внимание графини Толстой: было бы ужасно смутить ее спокойствие. Но последующие события вполне оправдали мои опасения.
   Император возвратился из поездки к концу июня. Государыня и Нелидова выехали навстречу ему в Тихвин, и обе были крайне поражены переменой его отношения к ним. Их величества вместе возвратились в Павловск, где государыня приготовила празднество по случаю приезда государя. На этом празднике впервые появилась мадам Шевалье129, актриса, которая с этого времени заняла видное положение в Петербурге. В части парка, называвшегося Сильвией, и где несколько аллей сходятся, образуя круглые огороженные площадки. На каждой из этих площадок игрались различные сцены. На одной была сцена из комедии, на другой из балета, на третьей из оперы и т.д. Обойдя все аллеи, дошли до последней, в конце которой находилась хижина, существовавшая с основания Павловска и поэтому оставленная в полной неприкосновенности.
   У входа в последнюю аллею граф Виельгорский130, переодетый отшельником, подошел к императору и, сказав ему несколько витиеватых приветствий, попросил его войти к нему в хижину. Император последовал за ним и увидел сзади хижины оркестр, аккомпанировавший хору из всех великих княгинь и княжон, исполнявших из Люциллии {Одноактная комедия в стихах Мармонтеля, музыка Гретри.} "Нигде нам так не хорошо, как среди своей семьи". Все было бы очень хорошо и кстати, если не считать, что никогда государь не возвращался к своей семье с чувствами, так мало приличествующими отцу семейства.
   Ужином под музыку в маленьком саду государыни закончилось это празднество. Стояла прекрасная погода, много способствовавшая тому, чтобы праздник казался прекрасным тем, кому возвращение государя сулило счастье. Но тот, для кого он предназначался, едва сохранял внешне довольный вид, но чувствовал явную неловкость, и государыня предчувствовала уже все неприятности, ожидавшие ее.
   Кончался июнь месяц, и государь выказывал живейшее нетерпение поскорее отправиться в Петергоф. Сообразно тому, насколько император находил приятным пребывание в Павловске, придворные определяли степень благосклонности государя к супруге. К несчастью, императрица схватила трехдневную лихорадку почти в тот момент, когда Двор должен был отправиться в Петергоф. Это препятствие страшно раздражило императора, и он готов был думать, что государыня притворилась больной, чтобы помешать ему. Он даже не постарался скрыть от нее свое недовольство, и с этого времени для нее начался целый ряд неприятностей.
   В состоянии императора были все признаки страсти влюбленного двадцатилетнего юноши. Он сделал великого князя Александра поверенным своих чувств, только и говорил ему, что про Лопухину, описывая все, что в нем происходило: мечты, воображения, надежды, намерения, волнения.
   -- Вообразите, до чего доходит моя страсть, -- сказал он однажды своему сыну, -- я не могу смотреть на маленького горбуна Лопухина, не испытывая сердцебиения, потому что он носит ту же фамилию, что и она.
   Лопухин, о котором идет речь, был одним из придворных; он был горбат, мало интересен и приходился дальним родственником мадемуазель Лопухиной131.
   Около этого времени в Петербург приехали братья государыни, два принца Вюртембергских. Они служили в Австрии, и эта держава, выступив против Франции, направила их к государыне, предлагая ей через ее братьев склонить императора Павла присоединиться к Австрии. Императрица, в восхищении от возможности сыграть важную роль, усердно взялась за это поручение и заручилась содействием князя Безбородко. Последний из вежливости поддержал ее домогательства перед государем, но его величество ответил им, что он "хочет сначала обеспечить счастье своего государства, прежде чем вмешиваться в дела своих соседей". Этот благоразумный ответ не удовлетворил их. Князь Безбородко воспользовался пристрастием императора ко всяким церемониям и предложил ему принять под свое покровительство Мальтийский орден, а потом объявить себя гроссмейстером ордена. Государь с энтузиазмом принял эту мысль, и в силу этого необходимо должен был отстаивать интересы Австрии. Последствием этого союза стал блестящий поход в следующем году, в ходе которого фельдмаршал Суворов вновь отвоевал Италию, а также брак великой княжны Александры Павловны с палатином Венгрии, эрцгерцогом Иосифом.
   Как только императрица поправилась, Двор поехал в Петергоф, и там произошли большие перемены: удалены были от Двора лица, которых поддерживала императрица и кто в свою очередь поддерживал ее. Нелидова покинула Двор и удалилась в Смольный монастырь. Военный губернатор С.-Петербурга Букс-гевден132, ее друг и протеже, потерял свое место. Вскоре после этого он был выслан в свое имение в Ливонии, и Нелидова, будучи очень дружна с его женой, последовала вместе с ними в ссылку.
   Граф Николай Румянцев133, в то время обер-гофмейстер, впоследствии канцлер, которого государь также считал одним из верных слуг своей супруги, ожидал с минуты на минуту высылки, но вмешательство великого князя Александра остановило приказ, правда только на время, потому что несколько месяцев спустя он все-таки был выслан. Граф Николай Румянцев был раньше нашим министром во Франкфурте и ему было поручено императрицей Екатериной II вести переговоры относительно брака великого князя Александра с принцессой Луизой Баденской. В тот самый день, когда император уже отдал приказ о его высылке, великий князь Александр подошел к великой княгине Елизавете, когда она спускалась с лестницы для вечерней прогулки, и сказал ей быстро:
   -- Поблагодари моего отца, когда поравняешься с ним; из уважения к тебе он отменил приказ о высылке графа Румянцева; сейчас я не могу сказать больше.
   Великая княгиня не вмешивалась в придворные интриги и узнавала о них только впоследствии по объявленным результатам, поэтому она была очень удивлена словами великого князя, но тем не менее исполнила поручение своего супруга. Император благосклонно принял ее благодарность и сказал ей много любезного по этому поводу. Остановились у Монплезира, и в то время, когда все гуляли на террасе, государыня отвела в сторону великую княгиню Елизавету Алексеевну и спросила у нее:
   -- Где граф Румянцев? Говорят, он выслан; что вы знаете об этом?
   Великая княгиня чистосердечно рассказала ей все, что ей было известно. В тот же момент к ним подошел великий князь Александр; он собирался скрыть от матери неприятную для нее новость, что император недоволен графом Румянцевым. Услыхав, о чем они разговаривают, он стал горячо упрекать великую княгиню за то, что она рассказала эту историю императрице. Ее величество с живостью возразила:
   -- Теперь, когда все покидают меня, неужели и ты недоволен тем, что твоя жена не потеряла доверия ко мне?
   Упреки были несправедливы, но эти слова императрицы глубоко тронули великую княгиню, и она желала бы утешить ее, тем более, что с тех пор, как на государыню обрушились эти неприятности, ее обращение с великой княгиней потеряло все прежнее высокомерие.
   В том году Двор прожил в Петергофе до первых дней августа. Я отправилась туда на именины государыни вместе с двумя моими подругами и мадемуазель Блом, племянницей барона Блома, датского посланника. Великая княгиня Елизавета Алексеевна позволила мне повидаться с ней утром в Английском парке, куда она пришла вместе с великой княгиней Анной Федоровной, а я с моими подругами. Мы с ней разговаривали вдвоем, что мне напомнило счастливые времена, но это был последний наш разговор в таком роде.
   Двор провел еще две недели в Павловске и оттуда переехал в Гатчину. Как ни любил государь это имение, обыкновенно затягивая свое пребывание там до поздней осени, на этот раз он уехал, прожив там всего полтора месяца, потому что приближался приезд Анны Лопухиной. Без сомнения, состояние экзальтации, в которой он находился, внушило ему мысль придать своему возвращению в город более торжественный вид, чем обыкновенно. Он выехал из Гатчины во главе гвардии и других полков, всегда собиравшихся там осенью на маневры. Войска так же, как и Двор, совершили путь от Гатчины до Петербурга в два дня. На ночь остановились в Красном Селе. Войска расположились лагерем, а Двор поместился в старом деревянном дворце. Была хорошая погода, и дорога, избранная на этот раз, проходила по более красивой местности, чем та, по которой Двор обыкновенно ездил из Гатчины в Петербург. Все это придавало шествию праздничный и торжественный вид.
   Великая княгиня Елизавета Алексеевна очень страдала в первое время своей беременности, тем более, что плохая дорога внушала ей опасения, которая она принуждена была скрывать, не будучи вполне уверенной в своем положении. Был момент, когда она думала, что с ней будет плохо, но, к счастью, все обошлось, и по приезде в Петербург она в тот же вечер присутствовала на спектакле в Эрмитаже.
   

V.

   Через две недели по возвращении в город приехало семейство Лопухиных. Отец тотчас же был назначен генерал-прокурором на место князя Алексея Куракина. Его жена была возведена в статс-дамы и получила портрет, а его дочь Анна Лопухина была назначена фрейлиной. Уже не удивлялись ничему, иначе назначение госпожи Лопухиной придворной статс-дамой с портретом вызвало бы вполне справедливый ропот. Она не только была незнатного происхождения, а ее манеры обнаруживали полное отсутствие воспитания, но, кроме того, она была известна своим далеко не безукоризненным поведением. Она была мачехой Анны Лопухиной и ее двух младших сестер, потерявших родную мать в раннем возрасте. Одна из сестер была замужем за Демидовым и так же красива, как и Анна Лопухина. Она появилась при Дворе так же, как и вся семья и даже друзья ее {Уваров, простой офицер Кирасирского полка, любовник госпожи Лопухиной, был назначен адъютантом государя, а некоторое время спустя командиром Кавалергардского полка, личного конвоя государя184.} и, по-видимому, почувствовала самую горячую страсть к великому князю Александру Павловичу. Государь был на ее стороне и способствовал всеми средствами этой интриге. Однажды он поехал к Лопухиной вместе с великим князем Александром и как будто нечаянно запер последнего в комнате вдвоем с госпожой Демидовой.
   Со своей стороны она употребила все, что только допускало бесстыдство и развращенность, чтобы привлечь его. Но она не настолько нравилась ему, чтобы это чувство взяло верх над отвращением, которое внушало ему ее поведение, и заставило забыть о неприятностях, которые могли явиться следствием подобных отношений с семьей Лопухиных. Великий князь стремился настолько же избегать ее, насколько она искала встреч с ним.
   Император придавал своей страсти и всем ее проявлениям рыцарский характер, почти облагородивший ее, если бы к ней не примешивались крайности и разные причуды. Он только что стал во главе Мальтийского ордена и пожаловал орденские знаки всем князьям и княгиням императорского дома. Сохранив за собой достоинство гроссмейстера и раздав все орденские степени, он учредил в ордене новые должности и командорства, и сообразно с этим, увеличил, насколько возможно, число официальных церемоний при Дворе. Анна Лопухина получила Мальтийский крест; это была единственная женщина, которой было даровано это отличие, кроме членов императорского дома и графини Скавронской135, вышедшей примерно в это время замуж за графа Литта, бывшего много лет представителем гроссмейстера Мальтийского ордена при русском Дворе; при его посредничестве состоялся переход Мальтийского ордена под покровительство императора Павла.
   Имя Анны, которому приписали мистический смысл Божественной благодати, стало девизом государя. Он поместил его на знамена своего первого гвардейского полка. Малиновый цвет, любимый Лопухиной, стал излюбленным цветом государя, а следовательно, и Двора. Его носили все -- и офицеры, и все придворные, за исключением лакеев. Император подарил Лопухиной прекрасный дом на Дворцовой набережной. Он ездил к ней ежедневно в карете, украшенной только Мальтийским крестом и запряженной парой лошадей, в сопровождении лакея, одетого в малиновую ливрею. Он считался в этом экипаже инкогнито, но в действительности всем было известно, что это едет государь, так же, как если бы он был в своей обыкновенной карете.
   Можно себе представить, какое впечатление производили на жителей Петербурга все эти комедии! Население было шокировано тем, что император более высоко ценит честь быть гроссмейстером Мальтийского ордена, чем русским самодержцем. Присоединение Мальтийского креста к государственному гербу вызывало всеобщие насмешки, как и почти театральные сцены церемоний при выполнении обрядов этого ордена. Нравственный беспорядок воцарился при Дворе вместо строгости нравов, которую до сих пор сам император старался повсюду установить. Император подавал теперь пример забвения своих обязанностей, поощряя к это едшем во время предыдущего визита короля. Монархи вели переговоры, и политические дела начинали налаживаться, как вдруг это доброе согласие расстроилось по капризу Павла. Во время пребывания короля каждый вечер были спектакли в Эрмитаже. Как-то раз давали "Прекрасную Арсен", и угольщики, появляющиеся в третьем акте, были в красных колпаках. Король, мнение которого о французской революции и ее участниках не отличалось от мнения императора, решил пошутить и сказал Павлу:
   -- Поглядите-ка, да у вас тут якобинцы!
   Император, бывший, вероятно, в тот день не в духе, сухо ответил королю, что якобинцев при его дворе нет и что он не потерпит их в своей империи.
   С этой минуты государь так дурно и невежливо обращался с королем, что его величество счел за лучшее сократить пребывание в Петербурге. Император дал волю своему дурному расположению до того, что послал приказ вернуться в Петербург придворной кухне, которая, по обычаю, сопровождала короля до шведской границы. Когда королю об этом сообщили, он отнесся к этому с юмором и развлекался, торопя свой поезд, чтобы опередить на несколько станций этот приказ и не дать ему себя догнать.
   -- Скорее, скорее, -- говорил король своей свите на станциях, где останавливались переменять лошадей, -- может быть, мы сегодня еще успеем пообедать!
   В 1801 году Масленица была очень оживленной. Император приказал Александру Павловичу давать у себя балы, а в Эрмитажном театре бывали маскарады, для входа в которые было совсем немного билетов, вследствие чего там собиралось общество более избранное, чем обыкновенно в подобного рода увеселениях. На этих балах великий князь Александр начал обращать внимание на красавицу Нарышкину. У них уже завязывалась интрига, и он рассчитывал на успех, когда князь Зубов, выказывавший ему большую привязанность, как-то раз пошутил над великим князем относительно его ухаживаний. Выслушав откровенное признание в подаваемой ему надежде, Зубов сообщил в свою очередь Александру, что и сам мог быть доволен обращением Нарышкиной. Взаимное признание привело к заключению соглашения между Александром и Зубовым, которые обещали давать друг другу полный отчет в ходе своих дел и подтвердили честным словом, что имеющий менее успеха уступит тому, кто представит доказательства большего расположения. Соперники соблюдали условия договора с самой добросовестной точностью, пока, наконец, несколько времени спустя князь Зубов не показал великому князю записочки, которые получил от Нарышкиной во время полонеза. Великий князь, которому приходилось передавать пока одни только слова, без сожаления удалился, и даже выразился с презрением относительно этой женщины и обо всех, способных на подобного рода поступки.
   Построение Михайловского замка быстро подходило к концу. Легко себе представить, в каком положении он был в это время, если вспомнить, что первый камень здания был положен в ноябре 1797 году, а переселиться в него император предполагал со всем двором уже в феврале 1801-го. Павел будто предчувствовал, что недолго будет в нем жить, и спешил воспользоваться немногими остающимися днями. 1 февраля император, императрица и самые приближенные к ним особы совершили переселение в новый дворец. Александр и Константин, комнаты которых еще не были готовы, разместились вместе в приемной, а их жены должны были пока оставаться в Зимнем дворце*. Каждый в замке боялся вредного сырого воздуха, либо за себя, либо за своих, но все далеки были от мысли, что этот дворец станет гробницею лишь одного, и именно того, кто единственный был от него в восторге. Государь был так доволен, что смог преодолеть все препятствия для удовлетворения своей фантазии, что поспешил воспользоваться последними днями Масленицы и задал бал в новом помещении. В остальные же дни давались спектакли.
   _______________________
   * Как только отделка была закончена, великие княгини и дети императора тоже переехали в Михайловский замок, и в момент смерти Павла I вся его семья щадилась там.
   _______________________
   Постройка и меблировка Михайловского замка много содействовала расстройству финансов, которое обнаружилось при восшествии на престол императора Александра. Дворец был обставлен с исключительной роскошью, но Павел наслаждался пребыванием в нем всего шесть недель, а последовавшая затем его кончина сделала это место столь неприятным для его наследника, что все украшения дворца были сняты, а часть их даже разрушена.
   В продолжение последнего года царствования Павла I старались уничтожить фавор Ростопчина и даже навлечь на него опалу. Он почти не ходил уже с докладом в кабинет его величества, поручая это первому члену своей коллегии Энгелю. Граф Пален и обер-гофмаршал Нарышкин употребили все свое влияние, чтобы поссорить Ростопчина с Кутайсовым.
   Вице-адмирал Рибас участвовал в заговоре графа Панина. Он получил позволение путешествовать, а когда возвратился, то адмирал Кушелев заболел, и Рибасу пришлось ходить с докладами к императору. Заговорщики решили, что он воспользуется одним из этих докладов для совершения преступления, но в тот самый день Рибас заболел и несколько времени спустя умер. В бреду он говорил только о своих ужасных намерениях и об испытываемых им угрызениях совести.
   Фавор Кутайсова возрастал. Он был возведен в достоинство обер-шталмейстера, получил графский титул и орден св. Андрея Первозванного.
   С искусством предателя Пален коварно подготавливал гибель несчастного императора. Отчаиваясь достигнуть радения Ростопчина, который был непреодолимым препятствием для совершения задуманного преступления, Пален решился напоследок попробовать восстановить против Ростопчина самого государя. Он испросил у его величества позволения переговорить с ним наедине и, получив разрешение, сказал:
   -- Государь, хотя я могу навлечь на себя ваш гнев, решаюсь говорить с вами о человеке, который вместо того, чтобы заслуживать ваше доверие и милости, старается удалить от вашей священной особы всех истинно верноподданных. Граф Панин самым несправедливым образом очернен в глазах вашего величества. Граф Ростопчин самый жестокий враг его.
   -- Вы все сказали, милостивый государь? -- спросил император.
   -- Все, ваше величество.
   -- Уходите вон! Вы будете арестованы по моему приказанию. Действительно, в ту же минуту был отдан приказ о домашнем аресте графа Палена. Император послал за Ростопчиным, сообщил ему о случившемся и приказал арестовать графа Палена и отвезти его в крепость. Ростопчин умолял и убеждал его величество изменить приказ, но единственное, чего он смог достичь, это согласия, что Пален брег только сослан в свои поместья.
   Однако несколько дней спустя Пален опять возвратился ко двору. Его освобождения добился, из ненависти к Ростопчину, Кутайсов. Затем Пален с помощью Кутайсова вновь деятельно взялся за доведение дела до конца. Он снова испросил позволения говорить с императором, повинился перед ним относительно Ростопчина, притворился, будто разделяет мнение о подозрительности Панина, который принимает у себя иностранных министров для тайных переговоров. Пален особенно осудил виконта де Карамана, агента Людовика XVIII: в результате Караман был выслан из Петербурга, а Людовик XVIII -- из Митавы. Пален торжествовал. Для удовлетворения его злобы необходимо было возбудить все умы против государя: это облегчило бы достижение его цели.
   Граф Ростопчин сам навлек на себя свою ссылку. В Петербурге находился некий пьемонтец, которого имели основание заподозрить в дурных намерениях против императора. На него донесли Ростопчину, и тот старался выслать его за границу, но супруги Шевалье предупредили графа, воспользовавшись покровительством Кутайсова. Обвиненный имел неосторожность сказать, что семейство Шевалье пользовалось его полной доверенностию. Боясь быть скомпрометированными, эти низкие интриганы донесли на него как на настоящего преступника и достигли того, что его подвергли наказанию кнутом, наложили на него клейма и, скованного, сослали в Сибирь. В дороге он умер. Этот ужасный случай возмутил Ростопчина. Он вошел к Кутайсову, упрекал его в недостойной слабости и забвении благодеяний своего госраря и обвинил его, что в угоду своей фаворитке тот помрачает славу императора. Кутайсов пришел в ярость, и с этой минуты с еще большей мстительностью помогал графу Палену в его стараниях добиться высылки Ростопчина. Наконец цель эта была ими достигнута. Давая на то свое согласие, император страдал, теряя человека, которого действительно любил. Он написал Ростопчину записку, в которой давал возможность оправдаться. Ростопчин отвечал, как и следовало невиновному верноподданному, но его ответ не был вручен императору, более того, ему донесли, будто Ростопчин так сердит, что и отвечать не хочет. Ростопчин этого не знал и, судя по тому, что написал ему государь, полагал, что имеет право проститься с его величеством. Он велел просить обер-гофмейстера Нарышкина записать его в список представляющихся, но тот, достойный соучастник графа Палена, не сделал этого. Приехав ко двору, Ростопчин не смог увидеть его величество и решил, что такова была его воля.
   В течение нескольких месяцев Пален преследовал и мучил великого князя Александра, чтобы добиться согласия на низложение его отца. В конце концов он стал угрожать ему революцией и резней, уверяя, что только лишение Павла I престола может спасти государство и самого Александра. Он добился от великого князя разрешения навести справки, каким образом подобные отречения производились в других странах. У графа Панина начались собрания посланников, а графу Толстому поручено было опросить их. Пален, удалив Ростопчина, единственного человека, стоявшего на дороге его преступных замыслов, начал приводить их в осуществление. Заговор быстро развивался. Заговорщики собирались у князя Зубова, но, несмотря на всю таинственность, которой они облекали это дело, императору стало известно, что против него злоумышляют. Он призвал Палена и спросил, почему ему не доложили об этом. Тот дерзко поклялся, что не было ничего серьезного, что несколько молодых безумцев позволили себе вольные речи, но их образумили, подвергнув аресту у генерал-прокурора. Он прибавил, что государь может положиться на его верность, что он предупредит его о малейшей опасности и разрушит зло в самом зародыше.
   Три дня спустя Пален решил нанести решительный удар. Он явился к императору и, спросив позволения говорить с ним, вошел в кабинет с видом, полным глубокого отчаяния. Упав на колени, он сказал:
   -- Приношу повинную голову, ваше величество. Вы были правы: я только что раскрыл заговор, направленный против вас и приказал арестовать виновных*. Они находятся у генерал-прокурора. Но как открыть вам величайшее несчастье? Вынесет ли удар ваше чувствительное сердце отца? Оба ваших сына стоят во главе этого преступного заговора. У меня в руках все доказательства.
   _______________________
   * Он действительно арестовал всех офицеров, которые должны были принять участие в деле в ночь 11 марта, чтобы быть уверенным, что они не будут высланы.
   _______________________
   Император был поражен. Его сердце разрывалось; он поверил всему. Несчастный характер не давал ему подумать. Он впал в отчаяние и бешенство. Пален старался успокоить его, уверял, что очень легко разрушит заговор, что принял все необходимые к этому меры и устранить виновных можно легко, подписав бумагу, которую он принес с собой его величеству.
   Несчастный император согласился на все. Смерть была уже в его сердце. Он любил своих детей. Обвинение их было для него более тяжело, чем все муки, которые ему готовили заговорщики. Злодей Пален торжествовал. Он пришел к Александру Павловичу и показал ему бумагу, подписанную императором, в которой содержался приказ об аресте великих князей Александра и Константина и заключении их в крепость. Александр задрожал, смутился и опустил голову. Было решено, что акт отречения будет предложен.
   Вечером перед этой ужасной ночью великий князь ужинал у своего отца. Они рядом сидели за столом. Можно себе представить их невозможное положение. Император думал, что сын покушается на его жизнь, великий князь считал себя приговоренным отцом к заключению. Мне передавали, что во время этого зловещего ужина Александр чихнул. Император повернулся к нему и с печальным и строгим видом сказал:
   -- Желаю, ваше высочество, чтобы ваши желания исполнились.
   Через два часа его уже не было в живых.
   Прежде чем говорить о подробностях этого ужасного события, приведу некоторые обстоятельства, касающиеся нас. Генерал Бенигсен, наш хороший знакомый, служивший с моим мужем во время турецкой войны, часто приезжал к нам. Мы интересовались его рассказами о персидском походе в царствование Екатерины II, о ее планах относительно завоевания Константинополя и о многом другом, свидетельствовавшем о мудрости и величии этой государыни. 6 марта Бенигсен приехал к моему мужу утром, чтобы поговорить с ним о важном, по его словам, деле, но застал его в постели и настолько больным, что не счел возможным дать ему выслушать себя и лишь выразил свое сожаление, горячо и даже с некоторым нетерпением. Не будь этой помехи, можно считать более чем достоверным, что генерал Бенигсен открыл бы весь заговор моему мужу, а тот, выслушав его, поступил бы как честный человек и верный подданный, и это имело бы бесчисленные последствия.
   Вечером 11 марта Бенигсен вернулся к нам сказать, что уезжает в ту же ночь, что дела его окончены и он спешит оставить город. Николай Зубов также считался уехавшим. Мы ни о чем не догадывались.
   Рано утром на другой день я услышала в своей спальне мужские шаги. Зная, что муж внизу на своей половине, а рядом в комнате спит принцесса де Тарант, я привстала и отдернула занавески постели. Это был муж. Я спросила, что случилось.
   -- Сначала я пойду поговорю с мадам де Тарант, -- сказал он.
   Посмотрев на часы, я увидела, что было только шесть. Мною овладело беспокойство: я решила, что отдан приказ о ссылке принцессы де Тарант, особенно когда услыхала ее испуганное вскрикивание; но муж вернулся и сказал мне, что император умер накануне в 11 часов вечера апоплексическим ударом. Признаюсь, что эта апоплексия сразу показалась мне странной и не подходящей к телосложению государя.
   Я поспешно встала. Принцесса одевалась, чтобы ехать ко двору для присяги. Муж, хотя еще слабый, тоже туда отправился. В то время, когда принцесса надевала придворный костюм, ко мне приехали моя невестка Нелединская и кузина Колычева. Мы терялись в предположениях о внезапной кончине государя, когда в комнату вошел граф де Крюссоль, племянник принцессы де Тарант и адъютант императора Павла. Его лицо, бледное и печальное, нас не особенно удивило: император всегда очень хорошо обращался с ним, и совершенно естественно, что граф скорбел о его кончине. Принцесса стала расспрашивать о подробностях. Де Крюссоль смутился, и глаза его наполнились слезами. Тогда принцесса сказала ему:
   -- Говорите же! Здесь никого нет постороннего. Он упавшим голосом произнес:
   -- Императора убили сегодня ночью.
   Эти слова произвели на нас ужасное впечатление. Мы разрыдались. Все наше небольшое общество представляло из себя воплощение раздирающей душу скорби.
   Муж возвратился из дворца в отчаянии от всего услышанного.
   Утром 11 марта, когда Кутайсов во дворе Михайловского замка ожидал императора, чтобы сопровождать его верхом, какой-то крестьянин, или человек, переодетый в крестьянское платье, подошел к нему и умолял принять от него важную бумагу, о которой просил в тот же день доложить императору. Кутайсов держал правой рукой за узду лошадь его величества; бумагу он взял левой рукой и положил в левый карман. После прогулки он переменил мундир, чтобы идти к императору, и, совершенно забыв про бумагу крестьянина, вынул все, по обыкновению, только из правого кармана. Он вспомнил об этой бумаге лишь на следующий день, но было уже поздно. Павла более не существовало, а в письме меж тем был разоблачен весь заговор.
   В ночь с 11 на 12 марта привели один или два батальона Преображенского полка, разместив их во дворе и вокруг дворца. Во главе гвардейцев был Талызин. Солдатам сказали, что жизнь императора в опасности и они идут спасать его. Пален остался с ними, а Бенигсен, Зубовы, Казаринов, Скарятин, Уваров, князь Волконский и три гвардейских офицера поднялись в покои императора, который спал в тот момент, когда они входили. Один из гусаров несчастного императора их остановил. Уваров и Волконский стали его бить; Уваров ударил саблей по голове и заставил дать дорогу. Гусар закричал:
   -- Спасайтесь, государь!
   Убийцы вошли. Император, разбуженный криком гусара, вскочил с кровати и спрятался за экран. Они было испугались, думая, что он сбежал, но вскоре нашли его, и Бенигсен заговорил первый, объяснив, что они пришли прочесть ему акт об отрешении его от престола. Император, увидев князя Зубова*, сказал:
   ______________________
   * Государь сравнительно незадолго перед этим осыпал их милостями, и в особенности накануне.
   ______________________
   -- И вы тоже здесь, князь?
   Николай Зубов, пьяный и нахальный, сказал:
   -- Чего тут церемониться? Давайте к делу.
   Он бросился на императора. Тот хотел бежать в дверь, ведущую в покои императрицы, но, к несчастью, она оказалась заперта, и он не смог уйти*. Николай Зубов толкнул его. Император упал, ударившись виском об угол стола, и лишился чувств. Убийцы овладели им. Скарятин снял с себя шарф и задушил его. Потом его положили на постель. Бенигсен и кто-то еще остались стеречь его, а другие пошли предупредить Палена, что все кончено.
   ______________________
   * У императора была привычка заставлять каждый вечер мебелью дверь, выходившую в покои императрицы, из боязни, что она к нему неожиданно войдет.
   ______________________
   Пален послал известить великого князя Александра, что он объявлен императором и должен показаться войскам. Приказали солдатам кричать "ура" их новому государю. Они спросили, где их отец? Им опять приказали кричать "ура"; они повиновались, с отчаянием, что их обманули.
   Императрица Мария проснулась и узнала про эту ужасную катастрофу. Она побежала в покои своего супруга, но Бенигсен не пустил ее.
   -- Как вы смеете меня останавливать? -- кричала она. -- Вы забыли, что я коронована и что это я должна царствовать?
   -- Ваш сын, ваше величество, объявлен императором, и я действую по его приказу. Пройдите в соседнее помещение; я извещу вас, когда будет нужно.
   Императрица была заперта Бенигсеном вместе с баронессой Ливен в соседней комнате и находилась там более часа. В это время гримировали лицо несчастного императора, чтобы скрыть нанесенные ему увечья.
   Александра разбудили между двенадцатью и часом ночи. Елисавета Алексеевна, которая и легла всего за полчаса перед этим, поднялась вскоре после него. Она накинула на себя капот, подошла к окну и подняла штору. Ее комнаты находились в нижнем этаже и выходили окнами на площадку, отделенную от сада каналом, которым был окружен дворец. На этой площадке, при слабом свете луны, закрытой облаками, она различила ряды солдат, выстроенных вокруг дворца. Вскоре стали слышны многократно повторяемые крики "ура", наполнившие ее душу непонятным для нее ужасом.
   Елисавета не представляла себе ясно, что происходило, и, пав на колени, обратилась к Богу с молитвою, чтобы то, что случилось, что бы это ни было, оказалось направлено к счастью России.
   Александр возвратился в сильном отчаянии и передал своей супруге известие об ужасной кончине императора, но не был в состоянии рассказать подробности.
   -- Я не чувствую ни себя, ни что я делаю, -- говорил он. -- Не могу собраться с мыслями. Мне надо уйти из этого места. Пойди к матери и пригласи ее как можно скорее приехать в Зимний дворец.
   Когда Александр вышел, императрица Елисавета, охваченная невыразимым ужасом, рухнула на колени перед стулом. Думаю, что она долго оставалась в таком положении, без всякой определенной мысли, и, как она говорила мне, эта минута принадлежала к числу самых ужасных в ее жизни.
   Она была выведена из забытья своей камер-фрау, которая, вероятно, испугалась, увидев государыню в таком состоянии, и спросила, не нужно ли ей чего-нибудь. Елисавета поспешно оделась и в сопровождении этой камер-фрау отправилась к Марии Феодоровне, но у входа в ее комнаты встретила пикет, и офицер объявил, что не может пропустить ее. После долгих переговоров он наконец смягчился, но, войдя к императрице-матери, Елисавета Алексеевна уже не застала ее. Ей сказали, что ее величество только что спустилась вниз. Елисавета сошла по другой лестнице и застала Марию в передней покоев нового императора, окруженную офицерами во главе с Бенигсеном. Императрица-мать была в ужасном возбуждении и желала видеть императора. Ей отвечали:
   -- Император Александр в Зимнем дворце и хочет, чтобы вы туда приехали.
   -- Я не знаю никакого императора Александра! -- кричала она. -- Я желаю видетьмоего императора!
   Она уселась перед дверью, выходившей на лестницу, и объявила, что не сойдет с этого места, пока ей не покажут императора Павла. Кажется, она думала, что он жив. Елисавета, великая княгиня Анна, княгиня Ливен, Бенигсен и все окружавшие ее умоляли ее удалиться отсюда, по крайней мере, возвратиться во внутренние покои. Передняя беспрестанно наполнялась всяким людом, среди которого не следовало устраивать сцен, но ее удавалось отстранить от этой роковой двери всего на несколько минут.
   Поминутно прибывали посланные, как настоящие, так и ложные, от императора Александра, приглашавшие Марию Феодоровну отправиться в Зимний дворец, но она отвечала, что не уедет из Михайловского замка, пока не увидит императора Павла.
   В ту ночь был ужасный беспорядок. Когда императрица Елисавета поддерживала свою свекровь, обнимая ее за талию, она почувствовала, что кто-то берет за руку ее саму, и, обернувшись, увидела незнакомого ей, слегка пьяного офицера, который крепко поцеловал ее и сказал по-русски:
   -- Вы -- наша мать и государыня.
   Под утро императрица Мария пожелала видеть своих детей, и в скором времени ее проводили к ним. В сопровождении Елисаветы и поддерживаемая ею ее величество возвратилась в свои апартаменты, где высказала желание поговорить с графиней Пален. Во время этого разговора она заперла императрицу Елисавету в небольшой кабинет, смежный со спальней покойного императора, в которой только что совершилось преступление. Мертвое молчание, царившее в этой комнате, погрузило новую государыню в размышления, которые никогда не дозволят ей забыть эту минуту. Ее величество говорила мне потом, что ей казалось, что самый воздух этого дворца насыщен преступлением, и она с неизъяснимым нетерпением ожидала возможности оставить свое убежище, но ей удалось это сделать не ранее как проводив императрицу-мать к телу ее супруга и поддержав ее в эту тяжелую минуту. Мария Феодоровна отправилась туда в сопровождении всех своих детей и, войдя в комнату, где государь лежал еще на своей походной кровати, одетый в обыкновенный мундир и со шляпой на голове, пронзительно закричала.
   Наконец, между шестью и семью часами утра, императрица Елисавета в сопровождении своей камер-фрау Геслер оставила это место ужаса и отправилась в Зимний дворец. Прибыв в свои покои, ее величество увидала императора Александра, лежавшего на диване, бледного, расстроенного, подавленного горестью. Граф Пален находился в комнате и, вместо того чтобы уйти, как предписывало ему уважение, только удалился в амбразуру окна. Александр сказал:
   -- Я не могу исполнять обязанности, которые на меня возлагают. У меня нет сил. Пусть царствует кто хочет. Пусть те, кто исполнил это преступление, сами за все и отвечают.
   Елисавета, хотя и была глубоко тронута тем состоянием, в котором видела своего супруга, предостерегала его от тех ужасных последствий, которые могут произойти от подобного решения, представляя тот беспорядок, в который он повергает свою империю. Она умоляла его быть энергичным, посвятить себя всецело счастию своего народа и смотреть на свою власть как на искупление. Ей хотелось говорить с ним несравненно более, но назойливое присутствие графа Палена сдерживало ее откровенность. Между тем, в отсутствие их величеств, в парадных залах собирали публику и приводили ее к присяге.
   Императрица-мать прибыла в Зимний дворец несколькими часами позже своих детей. Свидание с ней Александра было раздирающим душу. По-видимому, государь гораздо более отчаивался, чем его мать. Невозможно было смотреть на него без содрогания.
   Восемь или десять дней спустя по смерти императора Павла, получили известие о кончине эрцгерцогини, великой княгини Александры Павловны, умершей первыми родами.
   Столько несчастий должны были бы сразить императрицу-мать или, по крайней мере, заставить ее позабыть на время обо всем, не относящемся к ее горю. Вместо этого, еще император Павел не был погребен, а она уже распоряжалась обо всем необходимом в подобных случаях, о чем из сострадания к ней сын ее избегал пока с ней разговаривать. Мария Феодоровна объявила, что не желает отдельного штата, и получила согласие своего сына на то, что придворные чины будут одинаково служить и ей, и ему.
   Несколько дней спустя по своем восшествии на престол император произвел во фрейлины княжну Варвару Волконскую, ставшую первой фрейлиной в царствование Александра. По обычаю, она получила шифр его супруги, и одновременно этот же шифр получили все фрейлины, числившиеся при императрице Елисавете. Как только императрица-мать узнала об этом обстоятельстве, простом и обычном в подобных случаях, она потребовала от государя, чтобы с этого времени статс-дамы и фрейлины получали шифры с вензелями обеих императриц, то есть по два шифра одновременно. Это было вещью неслыханной, но в тот момент императрица-мать могла всего добиться от своего сына, и она дала себе слово не упускать случая.
   Едва закончились первые шесть недель траура, как она снова стала присутствовать на придворных приемах. Она велела нарисовать свой портрет в глубоком трауре и раздавала его всем, кому только могла. В мае она поехала на жительство в Павловск, принадлежавший ей лично, так же, впрочем, как и Гатчина, которую император Павел оставил ей по духовному завещанию. В Павловске она вела образ жизни гораздо более рассеянный и блестящий, чем при Павле. У нее бывали большие приемы, устраивались прогулки верхом, в которых сама она всегда участвовала, обедали, завтракали, ужинали в различных уголках сада. Она сажала деревья, строила, вмешивалась в государственные дела, насколько ей это было возможно, словом, казалась довольной и пользующейся всеми наслаждениями жизни.
   Следовало упомянуть обо всех этих подробностях, чтобы дать понять, какое положение заняла вдовствующая императрица немедленно по кончине своего супруга. Теперь вернемся опять к телу этого несчастного государя.
   Оно выставлено было, согласно церемониалу, в Михайловском замке. Через две недели в крепости состоялось погребение. Павла I похоронили возле его предков. Весь двор следовал пешком за погребальным шествием, так же как и царская фамилия, за исключением двух императриц. Императрица Елисавета была больна. Регалии несли на подушках. На графа Румянцева, впоследствии канцлера, а в то время гофмейстера, возложена была обязанность нести скипетр. Он уронил его и заметил это, только пройдя двадцать шагов. Это приключение подало повод ко множеству суеверных толкований.
  

XIX

   Восторг, который внушал всем император Александр, был неописуем. Все сосланные друзья его возвратились в Петербург, одни -- по собственному желанию, другие вызваны были самим. Число жителей столицы увеличивалось, тогда как в конце царствования императора Павла I Петербург стал почти пустынным: многие были сосланы, другие, боясь высылки, сами добровольно уехали. После самого строгого царствования наступила анархия, появились опять всевозможные костюмы, кареты летали сломя голову. Я сама видела, как офицер гусарского полка скакал на лошади галопом по тротуару набережной и кричал:
   -- Теперь можно делать все что захочешь!
   Наступившая вдруг перемена была поразительна, но она основывалась только на чрезмерном доверии, внушаемом добротой нового государя. Со всех отдаленных мест империи спешили взглянуть на молодого государя, любимого внука Екатерины II, память о которой была еще жива во всех сердцах. Одного этого родства достаточно было, чтобы привлечь к нему любовь всех подданных, но и кроме того все в нем содействовало к возбуждению восторга и самых радужных надежд в обществе. Хвалили его добродетели, извиняли все, что не нравилось. Никогда начало царствования не было более блестяще.
   Война с Англией, грозившая России в конце царствования Павла I, закончилась в ту самую минуту, как император Александр вступил на престол. Однако известие о перемене царствования недостаточно быстро распространялось и не помешало большому морскому сражению при входе в Зунд между датским флотом и английским, под командой Нельсона. Датчане, как верные союзники, храбро защищали вход в Балтийское море. Адмирал Чичагов послан был в Копенгаген для переговоров о прекращении военных действий, сделавшемся теперь столь возможным.
   Беклешов был назначен генерал-прокурором вместо Обольянинова, получившего отставку. Пален был отослан в свое имение, офицер Скарятин также. Князь Зубов, преступный из низости, хотел играть роль, но, ни в чем не имея успеха, уехал в свои богатые поместья. Оба брата его были оставлены при дворе. Кутайсов покинул двор и уехал в Москву. Его низкое поведение в последнее время царствования Павла заслужило ему всеобщее презрение. Армия оставалась поначалу в том же положении: одни только мундиры были изменены и уничтожены букли икосы.
   В том же году весной наследная принцесса Баденская, мать императрицы Елисаветы, приехала в Петербург со своими двумя дочерьми: Амалией и Марией. Эта последняя была впоследствии замужем за герцогом Брауншвейгским и умерла несколько лет спустя. Двор жил на Каменном острове, а я на своей даче напротив дворца. Все ездили представляться принцессе Баденской, но я не имела этой чести. Я думала, что мои поступки, даже наименее подозрительные, могут показаться таковыми, и сочла за лучшее хранить молчание и жить в полном уединении. Все это время, когда сношения между мной и императрицей были порваны, я пребывала в полном неведении относительно того, что до нее касалось. Светекой молве я и не придавала никакой веры и покорялась необходимости выжидать более счастливой минуты, когда можно брег узнать о том, что интересовало меня более моего собственного счастия.
   С этого времени я буду говорить только о событиях, которых была свидетельницей, пока не наступит минута, когда, приблизившись вновь к императрице, я почерпнула в ее доверии воспоминание о многих счастливых мгновениях и забвение многих горестей. Тогда расскажу все, что ей угодно было мне сообщить о прошедшем за этот длинный период времени.
   Дом графини Строгановой стал тогда своим для графа Толстого, который чрезвычайно сдружился с князем Чарторыйским и Новосильцевым. Их называли триумвиратом. Император был особенно расположен к семейству Строгановых и часто у них бывал. Граф Толстой говорил обо мне в самых обидных и ядовитых выражениях: это я отняла у него жену, это я стараюсь очернить репутацию императрицы Елисаветы. Все слушали его: одни по легковерию, другие из низости. Признаюсь, я часто теряла терпение, но принцесса де Тарант ободряла меня и смягчала мои горести, принимая в них участие. Граф Толстой был наверху блаженства, получив от императрицы Елисаветы обещание, что она напишет его жене и предложит ей вернуться к нему. Графиня повиновалась приказанию ее величества и сообщила в письме мне о предстоящем своем приезде, прибавив, что оно последует из-за приглашения императрицы, свой ответ которой она мне пересказала.
   Графиня приехала еще до отъезда принцессы Баденской, которая в августе оставила Петербург. Я написала ей, приглашая приехать ко мне, но не ранее как побывав при дворе, с тем чтобы, в случае, если ей пришлось бы сказать обо мне какое-нибудь слово, не решили, что это я повлияла на нее. Она поступила по моему желанию. С крыльца своего дома я видела дворец и окна императрицы. Зная, что графиня Толстая там, я пристально всматривалась в них, движимая разнообразными чувствами, которых не сумею выразить. Наконец приехала графиня. Счастье встречи было отраачено всем сказанным ею об императрице. Когда она испросила позволения ее оставить, чтобы ехать ко мне, ее величество была, по-видимому, удивлена подобным намерением.
   -- Как, -- сказала она, -- вы поедете к госпоже Головиной?
   -- Да, ваше величество, она осталась по-прежнему мне другом. Никогда не забуду, что она сделала и претерпела из-за меня, и признаюсь, что удивляюсь перемене вашего величества относительно ее.
   -- Как, -- возразила императрица, -- разве вы забыли историю с Ростопчиным? Эта история была для меня загадкой, которая объяснилась лишь много лет спустя. Совершенно естественно не знать того, чего никогда не думал делать. Графиня Толстая употребила все усилия, какие только были в ее власти, чтобы ее муж вернулся к нам, но не успела в том: он говорил, что императрица Елисавета строго ему это запретила.
   Как-то вечером, между восемью и девятью часами, я сидела в своей большой гостиной, наружная дверь которой была открыта. Между колоннами балкона виднелась тихая, спокойная река. Вокруг меня была полная тишина, но сердце мое страдало, и я находила мрачный оттенок в этом спокойствии, которое слишком противоречило моим чувствам. Мой муж и принцесса де Тарант гуляли, дети приготовлялись ко сну; я была в полном одиночестве. Вдруг я услыхала топот лошадей, вышла на подъезд и увидела императрицу -- верхом, в сопровождении нескольких конюших. Заметив меня, она пустила лошадь галопом и отвернулась. Сердце у меня сжалось. Я облокотилась на колонну и следила глазами за ее величеством, пока она не скрылась из виду. Я пыталась объяснить себе то, что во мне происходило: "Тебя презирают, тебя обвиняют, тебя, может быть, ненавидят, -- говорила я себе, -- а ты все любишь, как будто и ты любима". Я пристально посмотрела на небо, прося Бога сжалиться надо мной. Слезы облегчили мою сердечную тяжесть.
   Двор отправился на коронацию в Москву. Графиня Толстая последовала за ним. Согласно с желанием своей матери, принцесса де Тарант получила разрешение съездить навестить ее в Париже. Мой муж в то же время, по его желанию, получил полную отставку. Расставшись с принцессой, я сильнее почувствовала всю глубину моих горестей. Она оставила меня пятого сентября, взяв торжественное обещание с моего мужа, что он привезет меня во Францию. Он охотно обещал. Здоровье его требовало особенного ухода: ему необходимы были воды; я также была нездорова: ежедневные и беспрестанно повторяющиеся огорчения и нервные припадки моей бедной матери, сильно беспокоившие меня, окончательно расстроили мое здоровье. Путешествие было мне необходимо, но мысль оставить матушку казалась мне слишком тяжела и не позволяла думать об отъезде. Муж, к которому матушка питала самые теплые чувства, а он их вполне заслуживал, своими заботами и преданностью уничтожил все препятствия, убедив ее поехать с нами. Она согласилась, и решено было, что в начале лета 1802 года мы выедем из России. Эта уверенность ободрила меня: мне необходимо было оставить место моих страданий.
   Я переехала в город. Отсутствие принцессы де Тарант было для меня очень ощутимо. Двор возвратился из Москвы, а с ним и графиня Толстая. Как-то вечером она приехала ко мне неожиданно, точно с неба упала, и я была столь же удивлена, как и счастлива увидеть ее. Поведение ее мужа уничтожило наши прежние отношения: она уже не посещала меня ежедневно. Граф Толстой изъявил желание, чтобы она принимала, давала балы; он предложил ей пригласить меня, но графиня хорошо меня знала и отвечала, что я не приму их приглашения. На некоторое время она вся отдалась свету, однако долго так не могло продолжаться: ее чудная душа нуждалась в других занятиях, более достойных ее. Как-то вечером она приехала ко мне и сказала, что, желая говорить со мной откровенно, она хотела бы быть уверенной, что нас не будут прерывать. Мы уговорились, что на другой день после обеда моя дверь будет закрыта для всех, кроме нее. Графиня приехала. Мы пошли в мой кабинет, и там она вполне призналась мне в своей сердечной привязанности, в своих прежних горестях и ошибках. Затем она прибавила:
   -- Вы видели, что ваша нежная забота обо мне, ваша искренняя дружба не смогла порвать чары страсти, но Господь сжалился надо мной в ту самую минуту, когда я была на вершине слепого увлечения: виновник его сам уничтожил это чувство. Известие о его женитьбе открыло мне глаза на пропасть, в которую я была готова броситься. Я была в отчаянии, но прибегла к Милосердному. Он очистил мое сердце, и я ничего более не испытывала, как только чувство любви и признательности, которому была обязана Богу. Простите меня, что я вас обманула. Я сказала вам при расставании, что уже излечилась, тогда как думала только подальше бежать от вас и следовать за тем, кого не имела права любить. Пусть это признание возвратит мне ваше доверие, пусть дружба наша брег иметь основанием только религию, тогда она будет чиста и вечна и Господь сам ее благословит.
   Понятно, что я была глубоко тронута. Торжество добродетели дает возможность испытать тихое и спокойное счастье. Экзальтация и воображение способны создавать только химеры. Первая -- образ непогрешимой истины, второе -- мятежный сон, который смущает наш покой. Победа над собой -- самая лучшая из всех побед: она удаляет от нас ложь, которой мы стараемся придать вид действительного счастия, наполняя прошедшее опасными воспоминаниями, которые нас опьяняют и, по-видимому, заглушают разум. Мы должны были бы видеть в них укоры самим себе, а не упиваться ими. Мы далеко не излечены, если воспоминание о наших ошибках не составляет для нас мучения. Мысли подобны растениям, посаженным в разные времена года: постоянная забота о них способствует их развитию, а тщательный уход освободит их от дурных трав.
   Рассчитывая покинуть Россию на семь лет, муж попросил императора купить его дачу напротив Каменного острова. Его величество очень любезно согласился на эту просьбу. К моему большому сожалению, дача была продана. Имей я право голоса в этом деле, мы сохранили бы ее, но муж был так несчастен, так возмущен всем происшедшим, что в ту минуту готов был распродать все свои имения.
   Я аккуратно получала известия от принцессы де Тарант: она писала мне ежедневно, пока переменяли ее лошадей, и никогда не переставала заботиться обо мне.
   С тех пор как графиня Толстая во всем мне призналась, я чувствовала себя с ней свободнее, а она возвратила мне свою прежнюю привязанность. Я была также счастлива при мысли об ожидаемом свидании со своим лучшим другом.
   Наконец наступил май. Мы должны были оставить Россию в начале июня. За две недели до нашего отъезда состоялся бал у министра Португалии Ниса; двор должен был присутствовать на нем. Муж сказал графине Толстой, которая находилась в числе приглашенных, что ей предоставляется удобный случай попросить ему у императора разрешения проститься с его величеством в частной аудиенции. Графиня поспешила исполнить эту просьбу. Танцуя полонез с императором, она сказала ему:
   -- Государь, я должна просить вас об одной милости. Граф Головин желал бы иметь частную аудиенцию, чтобы отблагодарить и проститься с вами. Угодно ли будет вашему величеству разрешить ему это?
   -- Он может прийти, -- приветливо отвечал император. -- Он может прийти в мой кабинет завтра, в 12 часов дня.
   Графиня с радостью сообщила нам этот ответ. В назначенный час муж отправился к императору, и между ними произошло объяснение, столь же трогательное, сколь и замечательное. Он испросил у его величества прошения в том, что так быстро покинул двор, просил также никогда не судить о нем по словам, но по делам его, в особенности же обратил внимание на мотивы, заставлявшие его действовать в различных случаях. Император также обвинял себя. Наконец все устроилось между ними как нельзя лучше. Выходя из кабинета императора, муж встретил Толстого, который ничего не знал о происшедшем и потому чрезвычайно удивился. Он спросил императора, каким это образом у него был граф Головин? Император, боясь причинить неприятности его жене, отвечал, что встретил моего мужа на прогулке и пригласил к себе. Вечером того же дня его величество рассказал про этот случай графине Толстой, но та отвечала, что напрасно его величеству было угодно поберечь ее: она ничего не скрывает от своего мужа.
   Я поручила графине также сообщить о моем желании иметь прощальную аудиенцию у императрицы. Государыня пожелала, чтобы я была представлена ей на общем приеме, но графиня заметила ей, что справедливость требовала дать мне частную аудиенцию. Ее величество согласилась на это лишь с условием, чтобы и графиня Толстая приехала со мной.
   В семь часов вечера я вошла в кабинет императрицы. Я была взволнована до глубины души: ничего не может быть ужаснее, как чувствовать себя напрасно обвиненною. Все сели. Рядом с императрицей сидела ее сестра, принцесса Амалия, которую их мать оставила в Петербурге. Разговор был натянутый и незначительный. Эта невыразимо тяжелая для меня сцена продолжалась около получаса. Наконец я сказала графине Толстой, что довольно злоупотреблять добротою императрицы и что мне пора удалиться. Ее величество произнесла несколько слов относительно моих планов путешествия, затем я простилась с нею и уехала еще более несчастною, чем прежде. Если б она могла читать в моей душе, то пожалела бы несколько о своей несправедливости.
   Однако оставим эти трудные времена, о которых я должна вспоминать только с признательностью: они научили меня познавать всю глубину привязанности к императрице и все, что может перенести преданное сердце. Иначе и не могло быть: я слишком хорошо знала императрицу, чтобы перестать любить ее, и предпочла бы страдать вдвое больше, чем лишиться внушенного ею мне чувства: сердце мое находило в том истинную отраду. Она заблуждалась: все обстоятельства, по-видимому, слагались к обвинению меня в самых ужасных проступках, враги мои окружали ее величество, а мое добровольное и вместе с тем вынужденное молчание оставляло открытое поле для действий моих недоброжелателей.
   Надо было ехать в Павловск откланиваться вдовствующей императрице. По принятому обычаю, я осталась там обедать. Во время раута императрица Елисавета подошла ко мне и холодно сказала:
   -- Вы, кажется, здоровы сегодня? Ее вид очень оскорбил меня.
   -- Действительно, -- отвечала я, -- мне гораздо лучше с тех пор, как я уверена, что скоро отсюда уеду.
   Таково было наше прощание.
   Накануне нашего отъезда графиня Строганова приехала проститься со мной, По окончании визита я проводила ее. Мы остановились у окна. Улица была загромождена экипажами. Одни из них подъезжали к театру напротив моего дома, и в то же время погребальная процессия двигалась между четырьмя рядами карет, которые спешили и старались перегнать одна другую. Это была поразительная картина жизни: жажда наслаждений и неизбежный конец. В то время, как мы стояли и смотрели, до нас доносилось издали церковное пение в домовой церкви моей матери: то был напутственный молебен, которым испрашивалось благословение ее предстоящему путешествию. Эта пестрая смесь впечатлений, заставлявшая призадуматься, расположила графиню сообщить мне свои размышления и заверить в своей преданности и сожалениях.
   -- Буду говорить с вами, -- сказала я ей, -- с прямотой умирающего: разлука очень похожа на смерть. Как знать, увидимся ли? Вы позволяли в своем доме говорить обо мне моим врагам обидные вещи и не можете это отрицать. Я же никогда ничего о вас не говорила. Вы позволили оскорблять меня, никогда не защищая, хотя сами были вполне убеждены, что я не заслуживала оскорблений. Я не обижалась на вас и не мстила вам за это. Визиты к вам его величества давали повод ко многим толкам, но я всегда защищала вас и заставляла молчать всех, кто передавал их мне...
  

XX

   Мы оставили Петербург 8 июня 1802 года, после обедни. Все наши люди были в слезах, и я делала все возможное, чтобы скрыть их от моей матери. Графиня Толстая провожала нас до Рошпи, загородного императорского дворца, где мы провели целые сутки. На другой день рано утром отправились мы в путь, нежно расцеловавшись с графиней. Я сидела в дормезе с матерью, с младшей шестилетней дочерью и сестрой ее воспитательницы, Генриеттой, которую матушка моя очень любила. В другой карете ехал мой муж со старшей дочерью, гувернанткой и врачом. В третьем экипаже находились наши две горничные и два лакея.
   Не буду говорить об Эстляндии и ее диких жителях, которые говорят на непонятном языке и почти не имеют образа человеческого. Мы провели 36 часов в Нарве, чтобы дать матушке отдохнуть. Я только о ней и думала и дрожала при мысли, что ее нервные припадки могут дорогой вернуться. Мы ехали иногда ночью, останавливаясь только в больших городах. Помню, что, проезжая вечером маленькое местечко в Лифляндии, я услышала погребальный звон. В глаза бросилась прежде всего готическая церковь, высокая, в форме башни, и выделявшаяся на туманном небе. Ветер сгонял тучи, природа словно предвещала смерть. Несколько далее двигалась мрачная процессия, медленно направляясь к кладбищу, последнему убежищу умершего. Я старалась скрыть это печальное зрелище от матушки и успокоилась только тогда, когда мы выехали на большую дорогу.
   Затем мы пробыли два дня в Риге. Погода была превосходная, и я осмотрела город с госпожой Рольвилье, дочерью мадам Убрино, старинной нашей знакомой. Матушка с удовольствием встретилась с ней, и госпожа Рольвилье оставалась с нею в мое отсутствие. Я была за обедней, которую служили о здоровье моей матери, потом полюбовалась прелестным видом с моста и, увидав по дороге, когда мы возвращались в гостиницу, открытую католическую церковь, спросила у моей приятельницы, можно ли в нее войти.
   -- В любое время, -- сказала она мне, -- ее никогда не запирают.
   Я была просто поражена простотою и бедностью этой церкви. Священник стоял на коленях, погруженный в набожные размышления. Невольно и я стала на колени, возведя взоры на большой крест, поставленный на алтаре. Тишина и спокойствие, которые окружали меня, наполнили душу неземным чувством. Я поднялась с сожалением: пора было уходить; священник тоже встал. Я спросила у него, можно ли приобрести образки? Он мне их принес; я предложила ему за них денег, но он не принял. Тогда я опустила деньги в церковную кружку и возвратилась домой с чувством душевного спокойствия, давно мною не испытанным. Никогда не забуду я этой церкви.
   В Кенигсберге мы остановились в гостинице "Золотой орел". Я встретила слугу в трауре и узнала, что Ниса, министр Португалии, уехавший из Петербурга за несколько дней до нас, заболел по дороге оспой и только что умер в этой гостинице. Возвращались с его похорон. Мы ночевали около занимаемых им комнат; по счастью, никто из нас не боялся ни привидений, ни оспы. Я спала с моей младшей дочкой в кабинете возле комнаты матушки. На одной из стен этого узкого кабинета висел портрет Фридриха II, на другой -- его отца; оба изображения были стоя во весь рост. Девочка моя не могла уснуть и то и дело повторяла:
   -- Мама, я не могу спать: у обоих королей глаза такие большие и так пристально смотрят на меня!
   Трещотка, которая заменяет в Кенигсберге бой часов, окончательно лишила меня сна, но матушка моя спала, а для моего спокойствия этого было достаточно.
   На другой день после обеда мы уехали и проезжали по великолепным лесам Пруссии. Ночь была чудная, луна восхитительно освещала нас, и потому мне менее, чем обычно, надоедала медлительность прусских почтальонов и неповоротливость их лошадей. Прислонившись головой к дверце, я дышала чистым воздухом и всматривалась в длинные тени деревьев и мягкий свет луны, растекавшийся по дубовым пням. Ямщики шли пешком, так как дорога была тяжелая, песчаная. Изредка трубили в рог, и протяжное эхо повторяло вдали его звуки. Все вокруг меня погружено было в сон, только я не спала с моим сердцем. Как бы мы ни были несчастны в отечестве, невозможно равнодушно оставить его. Можно от него оторваться, но оно вас не покинет, и счастие всегда не полно, если им наслаждаешься вдали от милых могил и столь дорогой сердцу родины.
   Дня за два до приезда в Берлин старшая дочь моя заболела. Приехав в город, мы уложили ее в постель. Сильная горячка проявлялась в смертельной тоске: по всем признакам болезнь была серьезная. Пригласили доктора Гуфеланда, который высказал опасения, но вскоре наши общие заботы облегчили ее состояние, и она, по-видимому, оправилась. Оставаться в гостинице, где постоянный шум от табльдота, приезжающих и отъезжающих и от серенад, продолжавшихся далеко за полночь, не давал никакого покоя, было невозможно. Мы стали искать квартиру. Нашли ее в частном доме, на Липовой аллее. Девочку мою несли на носилках, а поскольку ей было лучше, то этот переезд очень забавлял ее, но дня через два-три она заболела еще сильнее. Появилась нервная лихорадка самого острого характера. Беспокойство мое делалось чрезмерным. Муж был в отчаянии, а я скрывала, насколько возможно, от моей матушки опасность, которую сама видела ясно. Умея определять пульс, я отдавала Гуфеланду отчет во всех его колебаниях. Во время ночей, проводимых у постели дочери, душа моя страдала более моего бедного тела: нравственная боль делает незначительной боль физическую; но что особенно утомляло меня, это прерывающееся дыхание больной: я дышала так же, как она, и не могла от того удержаться. Я просила доктора откровенно сказать, насколько велика опасность. Он согласился, что положение очень трудное и что он не видит другого средства, кроме ванны. Если она перенесет ее без конвульсий, тогда можно иметь надежду, но при малейшем нервном подергивании все брег кончено. Я скрыла эту печальную и ужасную истину от матери и мужа и согласилась с Гуфеландом, что нужно безотлагательно приготовить ванну.
   -- Теперь еду к королеве, -- сказал он мне, -- по выходе от нее немедленно возвращусь к вам.
   Я предложила матушке пойти прогуляться с младшей внучкой и Генриеттой, затем села за бюро у постели больной, пока гувернантка и обе горничные готовили ванну, и, опустив лицо на руки, не имела достаточно бодрости, чтобы повернуться в сторону дочери. Мой взор упал на книгу "День христианина", которую аббат Шанкло, учивший истории моих детей, подарил мне на память при моем отъезде. Открыв книгу, я попала на следующий текст: "Боже мой, хочу, чего Ты хочешь, потому что Ты этого хочешь, хочу именно так и сколько Ты хочешь!" Эти слова были для меня божественным светом и требованием покорности. Я несколько раз повторила эту молитву со все усиливающейся набожностью и в конце концов с такою силою, что невольно рада на колени. Холодный пот выступил у меня на лбу. Когда принесли ванну, я поднялась и бросилась в другую комнату, задыхаясь от слез. Я заперла дверь, вся дрожа, приложила глаз к замочной скважине, видела, как девочку раздевают и несут. Ее распущенные волосы, открытый ротик еще больше подчеркивали ее страшную худобу. Все во мне оцепенело. Ее посадили в ванну, и вдруг слышу, как она говорит:
   -- Боже мой, как хорошо! А можно, я подольше останусь в водичке?
   Слова эти произвели на меня невыразимое действие: я была вне себя, побежала навстречу приехавшему Гуфеланду. Выслушав меня, он вскрикнул от радости:
   -- Это чудо!
   В то тяжелое для меня время я каждый вечер садилась на окно подышать мягким и чистым ночным воздухом. В темноте до меня доносились шаги гуляющих и звуки органчика, аккомпанировавшие верному и приятному голосу. Я испытала странное смешение чувств. Сердечное горе так властно, что все, не соприкасающееся с ним, делает его еще более сухим и раздирающим.
   Наконец дочь моя была на пути к полному выздоровлению. Радость сменила самую ужасную тоску. Я поехала на чашку чаю к баронессе Криднер, жене нашего поверенного в делах, кроткой и прекрасной женщине, выказавшей мне трогательное участие. В другой раз я встретила у нее гостей: баронессу Лефорт, пожилую даму, любезную и добрую, мать госпожи Сарту, камер-фрау княгини Луизы Радзивилл, графиню де Неаль с ее старшей дочерью -- одна из них состояла при супруге принца Фердинанда, а другая при княгине Луизе. Обе они были со мною очень предупредительны и спросили позволения навестить меня. Госпожа Круземарк, подруга княгини Барятинской, матери графини Толстой, также приехала и много говорила со мной о семействе моей подруги, о ее истории с мужем и письме императрицы с приглашением возвратиться в Россию. Она попробовала было заставить меня разговориться, стараясь подметить, действительно ли я участвовала в разъединении супругов Толстых и в полной ли я немилости у императрицы, но я не удовлетворила ее любопытству, долго слушала ее и своим молчаливым вниманием доказала, что не сею свое доверие по всем городам, лежащим мне на пути.
   Графиня де Неаль приехала пригласить меня погулять в Бельвю, за городом, где был замок, в котором жила супруга Фердинанда Прусского с дочерью и двором. Я приняла это приглашение и отправилась к ней. Мы прошлись по довольно красивому саду, где замечательны были только цветы, за которыми ухаживала сама принцесса. Когда я проходила перед замком, то увидела принцессу на балконе. Она спустилась вниз, очень любезно пошла мне навстречу и убедила войти к ней. Там я познакомилась с княгиней Луизой, прелестной женщиной, светской и умной, видела также брата ее, принца Людвига. Их мать, принцесса, сводила меня в его апартаменты, и он сыграл нам на клавесине с необыкновенным талантом. Спустя некоторое время я простилась с ее светлостью. Не говорю о самом принце Фердинанде, чтобы не сообщать подробности о его глупых и смешных поступках. Младший их сын недурен лицом, но надут и вульгарен.
   На другой день княгиня Луиза сама заехала ко мне осведомиться о здоровье моей дочери и пригласила к себе на завтрашний вечер. Я застала ее одну за пяльцами в малом кабинете. Мы вели долгую и приятную беседу. Разговор, в основании которого не лежит ни доверие, ни другой какой-либо особенный интерес, для того чтобы быть приятным, должен быть естественен и не лишен некоторой свободы. Княгиня Луиза создана будто нарочно для таких именно бесед. Существует множество милых пустяков, о которых можно говорить в приятном обществе; это общество, со своей стороны, придает то изящество и чувство меры, которые сообщают беседе особенную прелесть. Во время моего пребывания там я заметила, что княгиню, по-видимому, беспокоил какой-то изредка доходивший до нас шум. После я узнала, что ее мать, принцесса, была очень требовательна и ревновала, если дочери оказывали кому-нибудь особенное внимание, поэтому княгиня Луиза опасалась, что она придет прервать наш разговор. Дети княгини прелестны, в особенности одна девочка, Луизон, которой она впоследствии лишилась.
   Выздоровление моей дочери шло медленно. Мы оставались в Берлине около двух месяцев. Я часто в то время видала княгиню Луизу, а к ее матери ходила только проститься. Я не желала быть представленной к ее двору, чтобы не заботиться о парадном туалете.
   Так как сезон вод уже кончился, мы решились ехать прямо в Париж. Три дня провели в Лейпциге во время ярмарки. У нас была прекрасная квартира, где матушке было очень удобно. К дочери возвращались силы. Мы часто прогуливались и посещали магазины с мужем и дочерью.
   На одно утро я оставила себе прогулку, имевшую для меня особенный интерес. Встав рано, я взяла записную книжку и пошла с Генриеттой и нашим лакеем отыскивать дом, в котором умерла госпожа Шенбург. Накануне смерти она велела снести себя на террасу, увитую цветами, и просила свою мать нарвать их ей. Я увидала эту террасу и цветы; они были не те самые, но, может быть, росли на том же стебле. Я не могла оторвать от них глаз: мне казалось, что мыслью о ней проникнуто все мое существо. Смерть может похитить у нас любимое, но впечатления сердечные угаснут только вместе с нами. С трудом я оторвалась от этой террасы и отправилась срисовывать вид с моста, перекинутого через ров, которым окружен город. Стена с зубцами была прекрасно освещена. Опершись на парапет, я начала было рисовать, как вдруг незнакомый голос сказал мне:
   -- Мадам, вы говорите по-французски?
   Обернувшись, я увидела человека, повторившего тот же вопрос.
   Я отвечала: "да".
   -- Позвольте предупредить вас, мадам, -- сказал он, -- что солдат и часовой, которых вы видите там, принимают вас за французскую шпионку и стараются узнать, какой план вы снимаете.
   Я горячо поблагодарила этого иностранца, уверяя, что ничего не боюсь, и спокойно продолжала свое занятие, приняв лишь ту предосторожность, что подошла ближе к часовому, чтобы успокоить его и доказать, что мне нечего скрывать. Действительно, по моему спокойному виду он понял, что я ничего не делаю предосудительного, и меня более не беспокоили.
   Погода была прекрасная, когда мы проезжали по Верхней Саксонии. Страна эта прелестна. После целой ночи езды наши кучера остановились около хорошенького домика, находящегося вблизи большого леса. Мы вошли в этот дом, состоящий из трех-четырех комнат. Он принадлежал одному крестьянину. Гостиная была украшена несколькими портретами, так смешно подобранными, что можно было положительно удивиться: каждое лицо было только с одним глазом. Господин смотрел в лорнет, дама держала попугая, голова которого прикрывала ей глаз, другая держала розу, ветка которой имела то же назначение, четвертая точно так же держала лимон. Это было, вероятно, семейство кривых. Обивка стульев изображала женитьбу молодого Товияш. Наружные стены дома совсем скрывались за персиковыми деревьями и лозами винограда. Я отправилась гулять в лес с мужем и дочкой. Желая проделать часть пути пешком, мы приказали прислать нам экипажи, как только их заложат. Едва мы сделали шагов сто, как увидали громадный дуб с замечательно толстым стволом, вокруг которого была поставлена скамейка, предназначенная, вероятно, для отдохновения путников. Древесная кора над этой скамейкой была покрыта надписями на всех европейских языках. Собрано было множество имен, различных мыслей. Со сколь разными побуждениями выцарапывали их люди, которые никогда не видались и, вероятно, никогда не увидятся!.. Я была в восхищении от этого леса. Из-за гор увидала я восход солнца, блестящие лучи которого играли всеми оттенками опала. Красоты природы имеют над нами громадную масть. Чтобы вполне оценить их значение, следует быть лишенным их на некоторое время. Любуясь чудесами творения, трудно позабыть Создателя, а все, что ведет к Нему, служит первым для нас благом.
   Тюрингия -- красивая страна, хорошо обработанная. Проехав ее, мы отправились во Франкфурт, куда попали лишь вечером. Ярмарка только что началась. Нам объявили, что дадут лошадей не ранее, как дня через три, ввиду наплыва публики, наполнившей город в это время.
   Старый граф Нессельроде тотчас приехал нас навестить, многое нам рассказывал, а затем предложил свои услуги и готовность свезти нас на ярмарку. Все мы на другой день туда отправились. Магазины были устроены в нижних этажах домов, расположенных четырехугольником. Вход в них через калитки. Магазины красивы, в них масса парижских товаров. Я купила там книги и папку оригинальных рисунков в магазине Артария.
   Не буду говорить подробно ни о Дармштадте, ни о красивом по своему местоположению Гейдельберге, ни о других городах, которые были осмотрены внимательно лишь на обратном пути, между прочим, о Раштадте. Оставляя этот последний город, я с живым интересом взглянула на аллею, ведущую в Карлсруэ, обычную резиденцию вдовствующей принцессы Баденской. Я избегала ее из деликатности, опасаясь, как бы мое представление ей не подало повода к разного рода догадкам. Я не хотела также, чтобы императрица Елисавета вообразила себе, будто я желаю объясниться с ее матерью.
   В Страсбург мы приехали также вечером. Въезжая во двор гостиницы, где мы должны были остановиться, я увидала даму, поспешившую открыть нам дверцу кареты. Какою было мое удивление, когда я узнала в ней госпожу Кушелеву, очень милую особу, нежно мною любимую! Я была в восторге ее видеть и бросилась в ее объятия. Мы всегда испытываем радостное чувство при свидании с соот му и своих сыновей. Но несмотря на эту распущенность, прежняя требовательность относительно всего, что касалось службы, была доведена до крайней степени и нетрудно было предвидеть последствия подобного порядка вещей.
   Великая княгиня Елизавета объявила о своей беременности в ноябре месяце. Император казался очень довольным этим известием, вызвавшим чрезвычайную радость в обществе. Дело относительно брака старших великих княжон, Александры и Елены, устраивалось. Ожидали приезда в Петербург эрцгерцога Иосифа, палатина Венгрии, жениха первой, и наследного принца Меклен-бург-Шверинского, жениха второй. Оба приехали, наконец, и это послужило поводом увеличить количество празднеств и балов как при Дворе, так и в обществе.
   Балы и так давались часто, чтобы удовлетворить страсть к танцам, присущую Лопухиной. Она любила вальсировать, и этот невинный танец, запрещенный до сего времени как неприличный, был снова введен в употребление при Дворе. Обычный придворный костюм мешал танцевать Лопухиной, она находила его недостаточно элегантным, и появился приказ, чтобы дамы в выборе костюмов руководствовались только своим вкусом. Этот приказ, которому вся молодежь (не исключая и великих княгинь) подчинилась с самым большим удовольствием и замечательным старанием, был причиной огорчения государыни. До сего времени она проявляла в отношении туалетов строгость, граничившую с преследованием при уклонении от правил, что очень не нравилось молодым особам; некоторые из них торжествовали теперь, видя, что и императрица обязана подчиниться общему нововведению. Но причина этой перемены была действительно из таких, что могла принести ей сильное огорчение, и многие жалели ее.
   Эрцгерцог не мог пробыть долго в Петербурге, и поэтому помолвка была отпразднована в январе 1799 года, после чего он вскоре уехал.
   В это же время подготовлялась война против революционной Франции. Император послал на помощь Австрии 12000 человек под начальством генерала Розенберга; но скупость и нерешительность Австрии скоро вывели его из терпения, так что он отдал приказ войскам вернуться в Россию. Тогда венским кабинетом был послан к императору принц Фердинанд Вюртембергский с просьбой, чтобы он отменил этот приказ. Наконец, все устроилось к удовольствию австрийского кабинета. Русская армия получила подкрепление в 24000 человек, а 30000 были посланы через какое-то время в Швейцарию под начальством генерала Корсакова136, двенадцать линейных кораблей и двадцать четыре фрегата отправлены в Голландию. Государь вызвал из ссылки фельдмаршала Суворова и назначил его главнокомандующим. Суворов отправился в поход против Франции во главе армии в 60000 человек, приготовленной для этой цели еще Екатериной II.
   Фельдмаршал Суворов, прежде чем направиться к армии, приехал в Петербург. Он был принят государем с большими почестями, подобавшими его заслугам, и ему пришлось присутствовать на частых празднествах, которые устраивались в это время. Ничто не могло представить более резкого контраста, чем присутствие этого сурового солдата, одно имя которого внушало доверие армии и уважение Европы, среди безумств и слабостей, отличавших этот Двор с таким определенным направлением. Странно было видеть среди сутолоки бала Суворова, убеленного сединами, с его худощавым лицом, явно носившим следы строгой ссылки, которую он вытерпел, и государя, делившего свое время между ним и молодой девушкой, простой с виду, личико которой едва ли было бы замечено, если бы оно не привлекло внимание императора.
   У Лопухиной была красивая головка, но она была невысокого роста, дурно сложена, со впалой грудью и без всякой грации в манерах. У нее были красивые глаза, черные брови и такого же цвета волосы. Наиболее прелестными у нее были прекрасные зубы и приятный рот. У нее был маленький вздернутый нос, но он не придавал изящества ее физиономии. Выражение лица было мягкое и доброе, и действительно, она была добра и не способна пожелать или сделать кому-нибудь зло; но в то же время она была недалекого ума и не получила должного воспитания.
   Ее влияние выражалось только в испрашиваемых ею милостях; у нее не было данных, чтобы распространить его на дела, хотя не было недостатка ни в подлости людской, ни в любви императора, чтобы она могла во все вмешиваться. Часто она испрашивала у государя прощения невиновным, с которыми он жестоко поступал в минуты дурного настроения или гнева. Она тогда плакала или капризничала и таким образом получала, что желала. Государыня, из угождения супругу, обходилась с ней всегда очень хорошо; великие княжны, дочери императора, ухаживали за ней, даже чересчур заискивали в ней, так что это неприятно было видеть. Только великие княгини Елизавета Алексеевна и Анна Федоровна относились к ней с безразличной любезностью, но не переступали границ должного, и то только после того, как император нашел дурным, что они не разговаривали с ней на первом балу. В общем, они старались по возможности избегать ее.
   Примеры низости людской, которые великая княгиня Елизавета видела вокруг себя, лишь увеличивали ее гордость, и одна мысль, что может показаться, будто она ухаживает за фавориткой, настолько возмущала ее, что она бросалась в обратную крайность и была готова поступить наперекор. Иногда бывали случаи, когда ее вполне справедливо обвиняли в нелюбезности. Великая княгиня Анна Федоровна, безгранично доверявшая в это время своей невестке, держала себя с Лопухиной также и по тем же причинам.
   В это время великий князь Константин Павлович к дурному обращению со своей супругой, которое она терпела с самого первого дня замужества, примешивались еще его неверность и вольное поведение. Не страшась более подвергнуться гневу своего отца, он завел связи, недостойные его сана, и часто задавал в своих апартаментах маленькие ужины актерам и актрисам, и это привело к тому, что великая княгиня Анна Федоровна, не знавшая его поведения, заразилась болезнью, от которой долго хворала, не зная ее причины. Доктора объявили, что она полностью может вылечиться только в том случае, если поедет на воды в Богемию, и было решено, что она отправится туда в марте месяце.
   Великий князь Константин Павлович к этому времени уехал в Вену, откуда он должен был направиться в Италию к русской армии. Надо отдать ему справедливость, что когда он узнал о действии его поведения на здоровье жены, он испытал самое горячее сожаление и старался всеми силами загладить сделанную им несправедливость. Но великая княгиня Анна была полна негодования и, зная, как мало можно положиться на характер своего мужа, решила развестись с ним, используя путешествие как удобный случай, чтобы привести в исполнение этот план. Она собиралась увидаться с родными, думала, что без труда получит их согласие и легко уладит все с великим князем, пока он находится за границей, а потом объявит государю и государыне, что никакие силы в мире не заставят ее вернуться в Россию.
   Этот план, вышедший из семнадцатилетней головки и построенный только на горячем желании осуществить его, был сообщен великой княгине Елизавете. Последняя, хотя и предвидела гораздо больше трудностей, чем это предполагала ее подруга, все-таки старалась уверить себя в возможности успеха, потому что великая княгиня Анна, которую она любила с нежностью сестры, считала, будто ее счастье зависит только от успеха этого плана.
   Великий князь Александр, питавший те же чувства к своей невестке и страдавший оттого, что она была жертвой поведения его брата, вошел в ее положение, советовал, помогал ей, ободрял ее, и это -- такое серьезное дело само по себе -- было легкомысленно, без всяких колебаний, решено двумя великими княгинями -- молодыми женщинами, из которых одной было семнадцать лет, а другой девятнадцать, и советником -- молодым человеком двадцати лет.
   Великая княгиня Анна Федоровна уехала 15 марта в сопровождении своей статс-дамы Рённе, гофмейстера Тутолмина и двух фрейлин: Рённе и графини Екатерины Воронцовой137, молодой девушки, крайне ветреной и безрассудной молодой особы.
   Разлука была очень тягостной и трогательной для великих княгинь, потому что по их плану она должна была быть долговременной, а может быть, вечной; но свидетели, присутствовавшие при их прощании, знали, что великой княгине Анне было приказано вернуться осенью, и приписывали испытываемое ими горе опасениям, которые внушало положение великой княгини Елизаветы, так как беременность ее приближалась к концу и ей предстояли первые роды.
   До сих пор беременность великой княгини протекала насколько возможно нормальным путем. Я получала о ней известия через моего мужа, имевшего честь часто ее видеть. Однажды весной я встретилась с ней в Летнем саду, где мы гуляли с графиней Толстой и принцессой де Тарант. С великой княгиней была одна из ее фрейлин, княжна Волконская. Я осмелилась заговорить с ней о тяжелых предчувствиях, наполнявших мое сердце, и попросила ее возвратить мне все мои письма. Она сказала мне, что уже сожгла их, и приказала мне возвратить также и ее бумаги. Я взяла на себя смелость отказать ей в этом, говоря, что все ее письма без затруднений будут возвращены ей после моей смерти.
   На почте Ростопчиным был отдан строжайший приказ не пропускать ни одного письма великих княгинь друг к другу, не вскрыв их. Но незадолго до отъезда великой княгини Анны Федоровны один чиновник, знакомый великим княгиням только по фамилии, нашел возможность предупредить их об этом, прибавив, что он умоляет их не пользоваться ни симпатическими чернилами, ни какими-либо другими средствами, употребляемыми с целью ускользнуть от почтового осмотра, потому что все они известны138. Великие княгини были очень признательны за это предупреждение, так как они думали, что могут свободно и откровенно переписываться при помощи установленного порядка, а потому ограничились самой незначительной перепиской.
   Великая княгиня Елизавета Алексеевна очень огорчалась разлукой, которая не должна была, по-видимому, продолжаться более семи месяцев, но которую она в душе считала, быть может, вечной; но она с большим основанием могла бы сокрушаться, если бы у нее был дар предвидения тех неприятностей, которые должны были случиться с ней за самый короткий промежуток времени.
   В апреле месяце умер князь Безбородко, и граф Ростопчин занял его место в Коллегии иностранных дел. Имея уже в своих руках управление почтой, он соединил в своем лице самые важные должности и пользовался полным доверием государя.
   По воле судьбы с этого момента все лица, которым великий князь Александр выказывал доверие и дружбу, были один за другим удалены от него. Я приписываю это судьбе, потому что впоследствии граф Ростопчин доказал, что не он был виновником этого, но тогда приближенные великого князя старались уверить его, что граф не только не защищал его, но даже старался ему навредить. Нельзя удивляться поэтому, что все эти обстоятельства убедили в конце концов великого князя, что он справедливо может обвинить Ростопчина в том огорчении, которое ему причинило удаление всех его друзей.
   Князь Александр Голицын первым подвергся этой участи. Он был внезапно выслан из Петербурга с приказом отправиться в Москву и губернатору этого города было запрещено дозволять ему выезд оттуда. Было также предписано держать под самым строгим надзором как князя, так и лиц, имевших сношения с ним.
   В царствование императрицы Екатерины князь Голицын был камер-пажем. Она всегда была очень милостива к нему, потому что, во-первых, у него был приятный характер и салонный ум, а во-вторых, привязанность его к ней граничила с культом. Вскоре по выходе его из пажей она назначила его камер-юнкером при Дворе великого князя Александра. Его ум и уменье быть приятным в обществе снискали ему особую милость и даже доверие великого князя. Так как Голицын был небольшого роста, то его обыкновенно называли Крошка Голицын. У него был очень веселый характер и гибкий ум сатирического склада, но в нем не было вовсе склонности к интригам, и он, как и все общество того времени, не вмешивался в дела. Предлогом к такой строгости в отношении к нему императора считали, согласно распространившимся слухам, что будто это он содействовал интриге между великим князем Александром Павловичем и мадам Шевалье. Эта актриса, любовница Кутайсова, действительно чрезвычайно ухаживала за великим князем, так что он, обольщенный ее красотой и грацией, был склонен отвечать на ее чувства. Утверждают, что князь Голицын играл роль посредника в этой интриге, и что Кутайсов, из ревности будучи не в состоянии отомстить самому великому князю, отплатил за все его посреднику; как бы то ни было, но великий князь был очень огорчен удалением Голицына и строгостью, с которой с ним обошлись.
   Двор отправился в Павловск в первых числах мая, и помолвка великой княжны Елены Павловны была вскоре отпразднована там очень торжественно {5 мая 1799 года (Прим. ред.)}.
   Восемнадцатого мая великая княгиня Елизавета Алексеевна родила дочь. Государь, по-видимому, был очень обрадован рождением внучки, о чем ему было доложено в ту самую минуту, когда курьер из армии привез ему вражеские знамена и известие о победе Суворова в Италии139. Государь любил выставлять на вид это обстоятельство и объявил себя покровителем новорожденной, к которой, как говорил он, могли плохо относиться потому, что это не был мальчик.
   Рождение маленькой великой княжны сделало меня более чем счастливой. Я была в Павловске на крестинах {29 мая 1799 года (Прим. ред.)}. Утром того же дня император позволил великому князю Александру просить у него каких угодно милостей для особ его Двора. Великий князь испросил у него орден св. Александра Невского для графа Толстого, орден св. Анны для Ададурова, камергера его Двора, и орден св. Екатерины I класса для графини Шуваловой. Как только указы об этом были подписаны и стали известны графу Ростопчину, он пошел к императору и сказал ему, что он поступит несправедливо, если не даст орден св. Александра Невского и моему мужу, гофмейстеру, стоявшему во главе Двора его сына и служившего всегда верой и правдой великому князю.
   Император согласился с этими замечаниями и приказал Ростопчину напомнить ему про орден после церемонии крещения. Мы ничего не знали об этом. Я ночевала в Царском Селе и попала в Павловск как раз к тому времени, когда мне следовало вместе с придворными отправиться в церковь. Церемония эта очень растрогала меня, в особенности когда император сам поднес ребенка к причастию. Он сделал это с особым чувством нежности, что было замечено всеми. Когда я вернулась в гостиную, чтобы подождать там обеда, муж подошел ко мне и сказал:
   -- Толстому дадут сейчас орден св. Александра, великая княгиня пожелала этого. Если у тебя спросят, получу ли я, отвечай, что ничего не знаешь.
   Император, возвратясь в кабинет, позвал Кутайсова и сказал:
   -- Ростопчин говорил мне сегодня утром, что я что-то должен сделать, а я забыл... А, помню! Позовите ко мне Головина и принесите Александровскую ленту.
   Как только мой муж вошел в кабинет, государь подошел к нему и сказал:
   -- Я едва не совершил очень большую несправедливость и спешу загладить рассеянность моего сына: вы более других достойны его внимания и расположения.
   Государь послал Кутайсова сказать великому князю Александру Павловичу, что он дал орден св. Александра человеку, наиболее достойному этого знака отличия. В ту же минуту в кабинет вошла императрица. Государь сделал знак моему мужу, чтобы тот не благодарил ее. Она была крайне удивлена тем, что мой муж был наедине с государем, а более всего орденской лентой, которую она видела на нем. Нас уверяли, что она противилась этому, и когда она вышла из кабинета, государь сказал мужу:
   -- Я вам сделал знак не благодарить ее, уверяю вас, не за что было.
   Затем муж явился к великому князю, который принял его с замешательством. Муж сказал ему, что ему очень тяжело, что он не может считать получение ордена знаком внимания его императорского высочества. Великий князь должен достаточно знать его, говорил он, и мог быть уверен, что для него ценен не орден, а его мнение. Затем, увлеченный горячностью своего характера, он позволил себе высказать Александру Павловичу слишком суровые истины, чего подданный никогда не должен допускать в разговоре со своим государем, как бы ни были искренни его намерения. В конце концов он попросил у великого князя разрешения подать в отставку. Последний слабо сопротивлялся. От великого князя муж прошел к великой княгине, чтобы поблагодарить ее. Она ничего не знала о происшедшем и поручила передать мне, чтобы я навестила ее.
   Я застала ее лежащей на кушетке и около нее княжну Четвертинскую140. Мой визит продолжался недолго: присутствие княжны стесняло меня. Я простилась с великой княгиней и прошла в помещение графини Толстой. Муж пришел туда немного спустя и передал мне все, что я рассказала выше. Я была глубоко взволнована и огорчена этим. Он признался мне, что ему очень трудно было скрыть все, что в нем происходило, во время визита к великой княгине, вниманием которой он более всего дорожил. Он сказал мне еще, что одной из главных причин, побудивших его покинуть Двор, было то, что подготовлялось в свите великого князя против великой княгини и чему он не мог противодействовать.
   Он просился в чистую отставку. Но император позволил оставить Двор, но не службу. Его величество положительно потребовал, чтобы он взял какую-нибудь должность. Муж не мог ослушаться и попросил должность президента почтового департамента, где граф Ростопчин был главным директором141. Государь согласился и настоял, кроме того, чтобы он принял также место сенатора.
   

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1799-1800

   I. Недовольство великого князя Александра Павловича.-- Фавор князя Чарторыйского.-- Победы Суворова.-- Брак Лопухиной. II. Личное горе.-- Перемена отношения великой княгини Елизаветы Алексеевны.-- Английская гувернантка и французский дворянин. III. Великая княгиня Елизавета Алексеевна и князь Чарторыйский.-- Обвинения государыни.-- Удаление Чарторыйского.-- Графиня Толстая в подозрении. IV. Свадьба великих княжон Александры и Елены.-- Проект развода великой княгини Анны Федоровны.-- Праздники в Гатчине.-- Мрачные предчувствия государя. V. В уединении.-- Перемены при Дворе великой княгини Елизаветы.-- Фавор Палена.-- Измена Австрии.-- Отозвание русских войск -- Опала и смерть Суворова.-- Популярность великого князя Александра Павловича. VI. Роман графини Толстой.-- Раздражительность и странности императора Павла I.-- Печальное событие.

I.

   Эта внезапная перемена была невыразимо тяжела для меня. Она дала повод к различного рода сплетням, одна хуже другой. Наши враги с гнусным злорадством видели, что теперь возможно осуществить все их интриги и облечь клевету видимостью правды.
   Удаление моего мужа от Двора великого князя было первым предметом их недоброжелательных толков. Вот как было это изображено великой княгине. Эти подробности я узнала много времени спустя.
   Якобы на следующий день после крестин великий князь передал своей супруге, что император предоставил на его усмотрение -- кому дать орден св. Александра Невского: моему мужу (гофмейстеру его Двора) или графу Толстому (гофмаршалу Двора); и так как Толстой находился постоянно при нем и неутомимо исполнял все самые трудные обязанности, он считал, что было бы справедливее дать орден Толстому, нежели моему мужу, стоявшему в стороне от него; но граф Головин обиделся этим предпочтением и сейчас же испросил себе увольнение, променяв должность при Дворе великого князя на службу под начальством графа Ростопчина. Великий князь в свою очередь казался обиженным поведением моего мужа и в особенности этим последним обстоятельством. Меняя поспешно Двор великого князя на службу под начальством всемогущего в то время Ростопчина, мой муж, казалось, как бы пренебрегал мнением великого князя и поступал по заранее обдуманному плану.
   Так понял эту историю великий князь, который повторял с большим сожалением:
   -- Мог ли я когда-нибудь подумать, что Головин, которого я считал так привязанным ко мне, бросит меня под предлогом обиды из-за ордена! Я вижу теперь, что его прельщали только милости. Он думает, что ему будет лучше под начальством Ростопчина, и он прав: таким образом он укрывается от всех случайностей. Но я не ждал от него этого!
   Великий князь судил на основании фактов, переданных мною, и в таком же виде представил все это дело великой княгине. Все, с кем говорили о нем их императорские высочества, судили также, и великая княгиня вполне разделяла недовольство великого князя моим мужем. Она не обвиняла меня, уверенная в том, что я страдаю от всего происшедшего. Она жалела меня и верила еще в самую искреннюю привязанность и неизменную преданность с моей стороны. Но в то же время другие старались и меня очернить в ее глазах, и несчастное стечение обстоятельств способствовало этому.
   Вернемся теперь к более отдаленному прошлому, когда подготовлялись события, о которых мне придется говорить сейчас.
   В начале предыдущей зимы великий князь Александр заставил князя Адама Чарторыйского оставить военную службу. Должность адъютанта великого князя он переменил на должность гофмейстера Двора великой княжны Елены Павловны. У князя Чарторыйского не было ни намерения, ни склонности к рядовой военной службе, что было самым большим достоинством в глазах императора. Его величество несколько раз собирался поручить ему командование батальоном или даже полком, и великий князь боялся, что государь откроет неспособность Чарторыйского к военной службе, предупредил немилость, которой бы он, наверное, подвергся в этом случае, и получил для него должность, о которой я говорила.
   Эта перемена была только внешнего характера и, в сущности, ничего не изменила. Великий князь сохранил туже привычку к Чарторыйскому и то же дружеское и фамильярное с ним отношение. Новая должность требовала постоянного присутствия Чарторыйского при Дворе, он всюду следовал за ним и, кроме того, император пожаловал ему должность по Мальтийскому ордену. Несмотря на это и у великого князя, и у Чарторыйского была тайная уверенность, что рано или поздно последний пострадает от немилости императора. Чуждый по своему характеру всяких интриг, заискивания и низости, обычно свойственных придворным (он сумел, по крайней мере, внушить такое мнение о себе их императорским высочествам), он держался только за великого князя, не имел и не думал искать другой поддержки. Но в бурное и причудливое царствование императора Павла этого было недостаточно. Великий князь заранее предвидел катастрофу, которая разделит его с другом, и уже несколько месяцев, как предложил Чарторыйскому передать ему бумаги, которые князь находил опасным хранить у себя.
   Немедленно по выздоровлении великой княгини Елизаветы Двор отправился в Павловск. Я проводила лето в имении напротив Каменного Острова, принадлежавшем раньше моей свекрови. Эта уважаемая женщина уже больше года как умерла. Графиня Толстая жила со мной. Мы часто бывали в Петергофе на благодарственных молебнах по случаю славных побед наших войск.
   Суворов покрыл себя бессмертной славой. Его имя вызывало восторг и уважение. Император пожаловал ему титул генералиссимуса и пожелал, чтобы его поминали на ектении {Заздравная молитва за государя и его семью во время церковной службы (Прим. ред.)} за обедней вместе с членами императорского дома.
   В Петергофе между тем произошло любопытное событие. Государь, однажды находясь у Лопухиной, получил известие о победе Суворова142, причем последний в донесении прибавлял, что пришлет в скором времени полковника князя Гагарина143 со знаменами, взятыми у врага, и подробностями относительно этого дела. Это известие вызвало у Лопухиной смущение, которое она напрасно пыталась скрыть от государя. Не будучи в силах противиться его настояниям и, наконец, приказу, она бросилась к его ногам и призналась ему, что она была знакома с князем Гагариным в Москве, что он был влюблен в нее и был одним из всех мужчин, ухаживавших за ней, сумевшим возбудить в ней участие; что она не могла остаться равнодушной при известии о его предстоящем приезде и что она полагается на великодушие государя.
   Государь с большим волнением выслушал это признание и, повинуясь внезапному порыву, решил устроить брак Лопухиной с князем Гагариным, который и приехал через несколько дней. Он был очень хорошо принят императором, назначен в первый гвардейский полк, а вскоре было объявлено о предстоящей свадьбе его с Лопухиной и о назначении его генерал-адъютантом императора144.
   

II.

   Возвращусь ненадолго к тому, что происходило вокруг меня. Я не могу обойти молчанием некоторые из текущих событий, предшествовавших моим горестям. Я была глубоко опечалена смертью графини Шенбург, случившейся около этого времени. Принцесса де Тарант своей отзывчивостью на мои страдания была для меня ангелом-хранителем в этом случае. Графиня Толстая часто покидала меня, отправляясь в Петергоф. Ее муж стал понемногу сбрасывать маску: он втерся в доверие государя и государыни и разыгрывал роль чувствительного ревнивца в отношении своей жены. Ухаживания лорда Уитворта за последней становилось все более открытыми. Граф Толстой готов был даже на клевету, приписывая мне такую постыдную роль, какую я не только никогда не могла исполнять, но и подумать даже. Я с невыразимой печалью видела, что графиня Толстая все больше и больше удаляется от меня. Я указывала ей на опасное положение, в котором она могла оказаться, но мой голос не трогал больше ее сердца. Она подружилась с мадемуазель де Блом, сопровождавшей ее повсюду. Это была очень хорошая девушка, но слабохарактерная и покладистая, в то время как неосторожные действия графини следовало сдерживать.
   Приближался петергофский праздник, и я думала, что мне надо было из приличия отправиться туда, хотя я вовсе не была особенно к этому расположена. Но ранее, чем решить окончательно, я написала великой княгине Елизавете Алексеевне, спрашивая ее, не будет ли ей неприятно мое присутствие и могу ли я еще надеяться на ее милостивое отношение. Я писала ей, что все происшедшее очень огорчает меня, что я не играла никакой роли в отставке мужа и умоляла ее ответить мне совершенно искренне. Это письмо я просила доставить графиню Толстую. Великая княгиня прислала мне очень милостивый ответ, вполне успокоивший меня. Я поехала на бал. С беспокойством ловила я взгляд великой княгини, но ее холодный, равнодушный вид причинил мне ужасную боль; я насилу сдержала слезы. Принцесса де Тарант была почти так же огорчена, как и я. Она постоянно была со мной и могла лучше, чем кто-либо, судить о моих чувствах.
   На следующий день я отправилась гулять в Монплезир, где я надеялась встретить великую княгиню Елизавету. Действительно, я встретила ее там. Я настойчиво умоляла ее сказать причину ее холодности. Я говорила ей, что если я могла бы предвидеть это, ничто в мире не могло бы заставить меня отправиться на этот праздник; что только ее письмо, полное доброты, как она сама, побудило меня приехать. Она сделала все, чтобы избежать объяснения, и я ясно видела, что ее ангельская душа страдает оттого, что приходится огорчать меня. Я замолчала. Мы расстались, и я поклялась в глубине своей души хранить молчание обо всем, выстрадать все и никогда не жаловаться.
   Но сердечное горе, наполнявшее мою душу, подействовало на мое здоровье. Я была почти отторгнута той, которая была мне так дорога. Опасное и тяжелое чувство, наполнявшее сердце графини Толстой, увеличивало мое горе. Более, чем когда-либо, я оценила тогда дружбу госпожи де Тарант. Она стала для меня утешением, моей силой и опорой. Я жалею тех, кто не знает этого чувства, дарованного нам Провидением как источник чистой воды, утоляющий жажду души.
   Несмотря на печаль, как казалось, вполне завладевшую моим существом, бывали минуты, когда я не могла удержаться, чтобы не разделять добродушной, милой веселости, возбуждаемой нашим хорошим знакомым шевалье д'Огаром {Почтенный старик, француз-эмигрант, друг Елизаветы, сестры Людовика XVI, и член христианского общества, боровшегося с новой философией. Императрица Екатерина II пригласила его по рекомендации Гримма приехать в Петербург, чтобы написать записки о России145.}. У дочери графини Толстой была гувернантка, англичанка, страстно любившая купаться в реке. Мы для нее устроили купальню против нашей дачи {Наше имение против Каменного Острова называлось Никольское.}. Она часто купалась там. Как-то муж распорядился бросить туда пойманных в пруду пескарей, чтобы обмыть их в проточной воде. Мисс Эмери, не подозревая ничего, доверчиво бросилась в воду и оказалась вся облеплена рыбой. Ее удивление было беспредельно, и это приключение послужило поводом к различного рода шуткам. Шевалье д'Огар написал пародию на Проклятие Камиллы. Он вложил в уста мисс Эмери целую речь, направленную против моего мужа. Вот эта милая невинная шалость:
   
   Golovine sûr objet de mon juste dédain,
   Toi qui détruis ma joie en sattisant ton bain,
   Golovine que je hais, parce que l'on t'adore,
   Toi que je veux blâmer, parse que l'on t'homore,
   Puissent tous les voisins, ensemble conjurés,
   Saper de Nïkolsky les murs mal assurés!
   Et si ce n 'est assez de tonte ton Ingrie,
   Que l'ouest au midi comme au nord se rallie;
   Que cent homme, venues de champs de Sabakine
   Entraînent Stroganov, Zaqriayski, Narichkine;
   Que ton château sur toi renverse ses murailles;
   Que tes pois, tes melons deviennent des mitrailles!
   Puisses-tu president, sénateur des enfers,
   Je rôtis sur un tas de fagots tonjours verts!
   Puissent tes vieux moulins te broyer sous leurs meules,
   Ton fumier t'étouffer et te paumer la queule!
   Que tes ruisseaux puants, desséchés a ma voix,
   Deviennent des étangs de bitume et d'empois!
   Puisse -- je de mes yeux, dans un champs toujours maigre
   Voir croître des chardons etplenvoir du vinaigre,
   А mon dernier repas voir ton dernier saumon,
   Le manger et mourir d'une indigestion*.
   * Головин, постоянный предмет моей справедливой ненависти, ты разрушаешь мою радость, загрязняя мое купание; Головин, ненавидимый мной, потому что тебя обожают, предмет моего порицания, потому что тебя почитают, пусть все соседи твои сговорятся и подроют шаткие стены Никольского! И если их окажется мало, пусть соединятся запад, юг и север; пускай придут сто человек из Собакина и увлекут с собой Строганова, Загряжского и Нарышкина; пусть стены твоего дома обрушатся на тебя; пусть твои овощи обратятся в картечь! Пускай ты, президент и сенатор ада, сгоришь на костре из сырого хвороста! Пусть жернова твоих старых мельниц сотрут тебя в порошок и навоз задушит тебя. Пусть зловонные ручьи в твоем имении высохнут, по моему желанию, и обратятся в озера из смолы и клейстера. Пусть увижу я, как в вечно бесплодных полях произрастет чертополох и вместо дождя будет падать с неба уксус, увижу, как ты у меня за обедом съешь твоего последнего лосося и умрешь от несварения желудка! (Фр., прим. ред.)
   

III.

   В начале августа Двор возвратился в Павловск. Я с трудом решаюсь приступить к описанию самой гнусной интриги, устроенной в это время против меня. Князь Чарторыйский, продолжая по-прежнему быть близким другом великого князя Александра Павловича, послужил поводом для клеветы, при помощи которой старались очернить честь великой княгини Елизаветы Алексеевны. Ее свекровь, постоянно завидуя своей невестке, не упускала случая навредить ей. Граф Толстой, играя роль самого усердного и верного слуги около их императорских высочеств, в то же время был первым поверенным императрицы, ее шпионом и низким прислужником. До этого времени государь очень хорошо обходился с великой княгиней Елизаветой. После родов он часто и подробно расспрашивал ее о маленькой великой княжне и высказал пожелание иметь внука.
   В последнее пребывание Двора в Павловске государыня приказала великой княгине Елизавете прислать ей ребенка, хотя девочке было всего три месяца и от дома великого князя до дворца было довольно далеко. Пришлось повиноваться, и потом, когда девочку привезли обратно, великая княгиня узнала от дам, сопровождавших ребенка, что государыня носила его к императору. Великая княгиня, нисколько не подозревавшая грозы, собиравшейся над ее головой, была благодарна государыне, считая это просто желанием приучить государя к внучке. Она жестоко ошибалась и скоро убедилась в этом, но виновникам ее несчастья удалось скрыть от нее часть истины и обратить ее возмущение против тех, кто наименее этого заслуживал.
   Граф Ростопчин и Кушелев находились в соседней комнате с кабинетом государя, когда вдруг в нее вошла императрица с маленькой великой княжной на руках. Она сказала им:
   -- Не правда ли, какой прелестный ребенок?
   Они согласились с ней, и она прошла в кабинет государя, откуда она вышла через четверть часа довольно скорым шагом, а затем Кутайсов, от имени государя, позвал Ростопчина, говоря ему по-русски:
   -- Боже мой, зачем эта несчастная женщина пришла расстраивать его своими сплетнями!
   Ростопчин вошел к государю и застал его в состоянии полного бешенства.
   -- Идите, сударь, и напишите как можно скорее приказ о ссылке Чарторыйского в Сибирский полк. Моя жена сейчас вызвала у меня сомнения относительно мнимого ребенка моего сына. Толстой знает это также, как и она.
   Ростопчин отказался повиноваться и возразил его величеству, что переданное ему было ужасной клеветой и что ссылка князя Чарторыйского опозорит великую княгиню, бывшую столь же невинной, как и добродетельной. Но ему не удалось поколебать решения императора. Тогда Ростопчин, видя, что невозможно его разуверить, ограничился заявлением, что никогда он не согласится написать подобный несправедливый приказ, и ушел из кабинета. Государь написал ему записку, в которой сообщал все обстоятельства, оправдывавшие отданное им приказание. Ростопчин опять отказался повиноваться, и гнев государя, наконец, успокоился. Графу удалось получить согласие его величества на то, что Чарторыйский будет удален без шума и его назначат посланником к королю Сардинии146.
   На другой же день утром великий князь Александр узнал от князя Чарторыйского, что тот получил приказание в тот же день уехать из Павловска и поскорее отправиться в Италию в качестве посланника от России к королю Сардинии, которого революционная смута и война вынудили покинуть свое государство и блуждать по разным областям Италии, где еще было спокойно.
   Великий князь был крайне поражен. Это назначение слишком походило на ссылку, чтобы можно было ошибиться; и ни он, ни князь Чарторыйский нисколько не сомневались по поводу этого. Великий князь поспешил к своей супруге. Он сообщил ей о своем горе, и оба терялись в поисках причины, которая могла бы так внезапно вызвать это событие. После обеда их императорские высочества простились с князем.
   Скоро до них дошли слухи, что некоторые лица пытались объяснить это удаление причиной, очень оскорбительной для великой княгини. Она была глубоко возмущена этим и, когда она вечером вошла к государю, на ее лице были еще следы этого чувства.
   Войдя в комнату, где обыкновенно дожидались его великие княгини, император, не говоря ни слова, взял за руку великую княгиню Елизавету, повернул ее так, что свет падал на ее лицо, и уставился на нее самым оскорбительным образом. Начиная с этого дня он не разговаривал с ней в течение трех месяцев.
   В тот же вечер граф Толстой, который, казалось, искренно интересовался этим событием, убедился из намеков государя, что его мнение относительно чистоты поведения великой княгини поколебалось. Тогда граф Толстой предложил великокняжеской чете раскрыть всю эту интригу и вот как передавал он им потом то, что будто бы он узнал от Кутайсова.
   В тот момент, когда императрица принесла маленькую великую княжну к императору, в кабинете находились он сам, Кутайсов и граф Ростопчин. Императрица обратила внимание императора на ту странность, что великая княжна была брюнеткой, тогда как великий князь Александр и великая княгиня Елизавета оба были блондины. Когда она вышла, император остался вдвоем с графом Ростопчиным и последний, выйдя из кабинета его величества, распорядился, чтобы приготовили приказ о назначении и отъезде князя Чарторыйского.
   Таким образом, из этого рассказа следовало, что возбудил подозрения государя против великой княгини не кто иной, как граф Ростопчин. Но что могло его к этому побудить? Между ними никогда не было вражды, и князь Чарторыйский до сего времени не мог пожаловаться на него. Он поступил так, не иначе как по наущению графа Головина, который давно уже питал неприязненное чувство к Чарторыйскому, а также мог желать отомстить великому князю. Вспомнили все, что мы сделали, чтобы помешать дружбе великого князя с Чарторыйским. Никогда я не скрывала своих чувств относительно этого человека. При всяком случае я доказывала ему, что предпочитаю свои убеждения милостям Двора; но предположили, что другие мотивы руководили нами, и решили, что мой муж и я принесли в жертву репутацию великой княгини желанию удовлетворить чувство личной вражды и наслаждению местию147.
   Меня очень огорчали страдания великой княгини, и я была далека от мысли, что меня обвиняют во всех этих ее неприятностях. Она между тем более не сомневалась, что я была причиной неприятностей, испытываемых ею. В первой молодости самые крайние мнения кажутся наиболее правдоподобными. Верят легко в самые высшие добродетели; но когда обстоятельства принуждают увидеть дурную сторону души человеческой, скорей поверят самому гнусному преступлению, чем признаются, что стали жертвой тонкой интриги.
   Это первое разочарование в жизни великой княгини относилось к предметам, слишком важным по своим последствиям и слишком близким к ее сердцу, чтобы не причинить ей сильного горя. Она думала, что ей повредила самым ужасным образом особа, которую она нежно любила и привязанность которой она считала неизменной. Ее репутации угрожали. Поступок с нею государя обвинял ее публично. Ничто не могло защитить ее, и всему этому причиною она считала меня. Ее сердце было изранено. Но вскоре негодование придало ей достаточно силы и решимости не показывать вида тем, кто огорчил ее (кто бы это ни был), в том, что они достигли своей цели. Такое поведение возвратило ей ее достоинство как в свете, так и дома. В глубине своей души она, однако, старалась отогнать мысль о моем муже и обо мне, на которых с тех пор она стала смотреть, как на своих заклятых врагов.
   

IV.

   За несколько дней перед отъездом Двора из Павловска в Гатчину, императрица пожелала устроить праздник для государя по случаю предстоящих свадеб великих княжон Александры и Елены, навсегда покидавших Павловск. Государыня выразила великой княгине Елизавете Алексеевне пожелание, чтобы та приняла участие в прощальной кантате, которую великие княжны должны были спеть перед императором. Великая княгиня Елизавета была оскорблена подобным предложением при создавшемся положении, попросила у императрицы объяснения по этому поводу и почтительно сказала ей, что она не находит возможным обращаться к государю с нежными и любезными словами в то самое время, когда он так глубоко огорчил великого князя, набросил тень на ее репутацию как поступками, так и словами, обращаясь с ней с оскорбительной небрежностью. Государыня разыграла удивление, когда великая княгиня стала говорить ей о вреде, нанесенном ее репутации, и уверяла ее, что она не слыхала ничего подобного. Но все-таки она не могла ничего возразить, когда великая княгиня очень твердо заявила ей, что она не возьмет на себя никакой роли в подготовляемом празднике.
   В то время, как Двор дожидался в Гатчине приезда эрцгерцога Иосифа ко времени, назначенному для свадьбы великой княжны Александры, а также и Елены, великая княгиня Елизавета получила уведомление от великой княгини Анны Федоровны об ее скором приезде, без всякого объяснения.
   Накануне свадьбы Елены Павловны в начале октября государь сам привел великую княгиню Анну в ее покои, смежные с комнатами великой княгини Елизаветы Алексеевны. Они в присутствии императора выразили живую радость оттого, что им довелось увидеться, и в эту минуту государь, казалось, забыв о своем недовольстве Елизаветой Алексеевной, сказал ей несколько слов:
   -- А вот и она! Все-таки она вернулась к нам и довольно хорошо выглядит {Великая княгиня Анна Федоровны вернулась 11 октября 1799 года (Прим. ред.)}.
   Но на следующий день он опять возобновил по отношению к великой княгине Елизавете свое упорное молчание, продолжавшееся еще в течение шести недель.
   Как только они остались одни, великая княгиня Елизавета выразила удивление по поводу неожиданного приезда Анны Федоровны и спросила ее, что же сталось с ее планом, на котором они остановились перед ее отъездом. Она узнала от Анны, что император, должно быть, был осведомлен об ее намерении, потому что раньше, чем она могла приступить к его исполнению, Ростопчин обратился к Тутолмину, сопровождавшему ее, с письмами в самом угрожающем тоне на случай, если бы великая княгиня вздумала просить у императора продолжить ее пребывание в Германии; письма эти повторялись, и, наконец, в последнем было бесповоротно определено, что великая княгиня должна возвратиться в Россию к свадьбам великих княжон. Она же, напуганная этими угрозами, и боясь, что весь гнев императора обрушится на лиц, сопровождавших ее, решила покориться148.
   Свадьба великой княжны Елены Павловны с наследным принцем Мекленбург-Шверинским была отпразднована 8-го октября, а великой княжны Александры с эрцгерцогом Иосифом -- через восемь или десять дней149. Государь пожелал, чтобы церемония, представления и празднества, последовавшие за ними, были отпразднованы со всем приличествующим им великолепием и пышностью; но дворец в Гатчине не годился для того: он был слишком мал, чтобы вместить приехавших из Петербурга, и лица, которые по своему положению или чину обязаны были присутствовать на церемониях, с трудом нашли себе помещение в очень маленьком городке Гатчине. Небольшое помещение дворца, где происходили приемы и поздравления, крайне тесные помещения первых особ Двора и лиц, принадлежащих к высшему петербургскому обществу, грязь и осеннее небо, покрытое тучами, -- все это придавало торжеству печальный вид для участников, обреченных тесниться в гатчинском дворце, и казалось смешным для зрителей, которым удалось лучше устроиться.
   Я не прочь причислить к числу жертв этих праздников и наследника трона с его супругой, если вспомнить, что для исполнения приказа государя, желавшего, чтобы великий князь Александр Павлович дал у себя бал, пришлось занять помещение и маленькой великой княжны, не нашедшей себе другого убежища, кроме спальни своей матери.
   Празднества продолжались до ноября месяца. Они беспрерывно возобновлялись вследствие благоприятных известий из армии. Суворов получил титул князя Италийского, а великий князь Константин Павлович за то, что был свидетелем побед Суворова, получил титул Цесаревича, принадлежавший до того времени исключительно наследнику престола. Государь объявил, что он проведет всю зиму в Гатчине. Все чувствовали нелепость и невозможность привести в исполнение это решение в продолжение суровой зимы в таком мало приспособленном месте для размещения многочисленного Двора; но он не привык выслушивать возражения. Все молчали, и он думал, что все затруднения им устранены.
   Великая княгиня Александра Павловна, став эрцгерцогиней, уехала со своим супругом в конце ноября. Государь расстался с ней с чрезвычайным волнением, и прощание было очень трогательным. Он постоянно повторял, что не увидит ее больше, что ее приносят в жертву. Мысль эту приписывали тому, что будучи справедливо недоволен политикой Австрии по отношению к России, государь считал, что отдает свою дочь в руки врагов. Потом часто вспоминали это прощание и считали его предчувствием.
   

V.

   В зиму 1799/1800 года я вела уединенную жизнь. Мое небольшое общество состояло из барона Блома, почтенного и уважаемого старика, датского посланника, его племянника и племянницы, двух моих подруг, командора Меззонёфа, человек очень хорошего общества, превосходного кавалера д'Огара, князя Барятинского -- брата графини Толстой, и графа Ростопчина, приходившего каждый день и державшего нас в курсе текущих событий. Я старалась рассеяться, насколько это было возможно для меня. Лишь посещения лорда Уитворта нарушали это однообразие, которое я всегда искала и предпочитала.
   В это время графиня Шувалова, которой императрицей Екатериной было когда-то поручено привезти великую княгиню Елизавету и которая с тех пор постоянно находилась при ней в должности обер-гофмейстерины, была удалена от Двора. На ее место была назначена госпожа Пален150. Эту перемену можно было объяснить только намерением удалить от их императорских высочеств всех лиц, к которым они были привязаны или по привычке, или из чувства благосклонности. Великий князь Александр и его супруга никогда не выказывали ни доверия, ни дружбы по отношению графини Шуваловой, но она была заменена посторонней особой, совершенно им чуждой, и про которую вдобавок полагали, что ей поручено следить за ними и передавать, что происходит в их домашней жизни, и которая, наконец, внушала недоверие уже потому, что была женою петербургского военного губернатора, пользовавшегося полным расположением императора.
   У графини Пален был холодный, строгий и не очень приветливый вид. Несмотря на свою новую должность, ей поручили сопровождать эрцгерцогиню в Вену и она уехала вскоре после своего назначения, что избавило великую княгиню на некоторое время от неприятного чувства видеть около себя особу, не нравившуюся ей.
   Начало зимы было очень холодным, и в декабре месяце как в Гатчине, так и в Петербурге появился грипп -- болезнь воспалительного и эпидемического характера, вызывающая обыкновенно опасные осложнения. Почти все придворные переболели ею. Наконец, государь также схватил ее и только тогда он увидел, что в его покоях не было ни одной комнаты, где бы он мог укрыться от холода. Он был принужден лежать в постели и ему пришлось приказать поставить ее в маленькой комнате без окон, единственной, где держалось тепло от топки печей. Его недовольное настроение еще больше увеличилось оттого, что никто кроме него самого не был виноват в неприятном положении, в котором он очутился.
   Тотчас же им было отдано приказание отправиться Двору в Петербург, и он сам, как только выздоровел, уехал со всей семьей из Гатчины.
   Около этого же времени наследный принц Мекленбург-Шверинский уехал из России вместе со своей супругой, а немного спустя великий князь Константин Павлович возвратился из армии.
   Быстрый и победоносный поход наших войск, казалось, достиг своей цели и приготовил спасение Европы. Но венский кабинет своими действиями свел на нет пользу от этого славного похода. Австрийская армия под командованием эрцгерцога Карла не отправилась на соединение с армией генералиссимуса князя Суворова, как это было предусмотрено планом военных действий. Император не мог вынести этого уклонения от принятых обязательств и приказал нашим войскам вернуться в Россию. Князь Суворов на обратном пути заболел, и государь подверг его немилости, самой несправедливой -- печальное следствие его характера. Суворова привезли в Петербург, и было приказано поместить его в самой отдаленной части города, вместо помещения, приготовленного для него при Дворе. Гнев императора усилил болезнь Суворова и свел его в могилу. Он умер весною 1800 года и был похоронен в Александро-Невской лавре с военными почестями. Погребальное шествие проходило мимо моего дома. Никогда я не видела зрелища более трогательного. На лицах военных было выражение самой глубокой скорби. По обе стороны улицы толпилось много людей из всех слоев общества, и многие становились на колени. Император в продолжение некоторого времени следовал за процессией. Когда отпевание было окончено, следовало отнести гроб в церковь, но лестница, которая вела туда, оказалась узкой. Придумывали, как обойти это неудобство, но гренадеры, служившие под начальством Суворова, взяли гроб, поставили его себе на головы и воскликнув: "Суворов везде пройдет!", отнесли его до назначенного места.
   В январе месяце того же 1800 года мой муж представил смету почтовых расходов {При вступлении его в должность там было 700.000 рублей долгу. В течение двух лет он уплатил и погасил эти долги и представил государю 300.000 рублей экономии.}. Государь был им очень доволен и пожаловал ему чин действительного тайного советника, равняющийся в военной службе генерал-аншефу. Этот чин открыл мне двери в Эрмитаж. Я посещала почти все спектакли с единственной целью хотя бы издали увидеть великую княгиню Елизавету, но вид ее делал меня еще более несчастной. Такова слабость человеческая: сердце теряет мужество, когда ему нужно вырвать оживляющее его чувство, как бы это чувство отравлено ни было. Лишь самолюбие и тщеславие, высокомерные страсти, одни могут угасить наши оскорбленные чувства, но они никогда не были мне знакомы. Я хотела прибегнуть к помощи здравого смысла, но и он был заодно с моим сердцем. Оставалось только покориться и страдать.
   Великий князь Константин Павлович недолго оставался в Петербурге. Император разгневался на Конногвардейский полк, сослал его в Царское Село и, чтобы довершить наказание, поручил великому князю Константину обучать его. Он отправился в Царское Село и поселился там со своей супругой, великой княгиней Анной Федоровной.
   Жизнь, которую он вел там и в которой великая княгиня Анна Федоровна должна была принимать участие, была совершенно лишена достоинства, приличествовавшего его сану. Великая княгиня Анна, чтобы доставить удовольствие своему супругу, во многом переменившему отношение к ней в лучшую сторону, должна была ездить в манеж присутствовать на учениях. Великий князь во всякое время приводил на половину своей супруги офицеров вверенного ему полка. Танцевали под звуки клавесина, и в обществе их императорских высочеств царила фамильярная непринужденность, предосудительная даже и на более низких ступенях общества.
   В марте месяце великая княгиня Анна Федоровна опасно захворала и ее перевезли в Петербург, чтобы лучше можно было заботиться о ней, как этого требовала ее болезнь.
   Зима между тем прошла без всяких событий и даже без увеселений. Так все, по-видимому, устали после празднеств, устраивавшихся по случаю свадеб великих княжон.
   Государь, желая показать, что его любовь к Лопухиной не переходила границ чистого, возвышенного чувства, продолжал ухаживать за нею, хотя она и считалась невестой князя Гагарина, которого он осыпал своими милостями. Государыня продолжала беспрестанно свою деятельность во всех отношениях, но или она вращалась в таком кругу мелочей, или с таким небольшим успехом, что в результате не получалось ничего, что можно было бы отметить.
   Великий князь Александр Павлович с пунктуальной точностью исполнял свои тяжелые служебные обязанности, возложенные на него отцом, все более и более приобретая любовь общества. В качестве командира полка и генерал-губернатора Петербурга, он часто спасал несчастных или, по крайней мере, добивался смягчения их участи. Доброта и снисходительность великого князя составляли слишком резкий контраст с характером императора, чтобы не привлечь к нему сердца всех, и чем более увеличивалось число пострадавших в царствование Павла, тем более устремлялись надеждой к будущему, тайно желая приблизить его.
   Узнав на приведенных мною примерах, а также из случая с молодым графом Строгановым151, которого великий князь отличал между придворными, а император подвергал различным унижениям, что его расположение не является рекомендацией в глазах государя, великий князь решил принимать у себя только по надобностям службы. Он не принимал даже своих придворных из боязни их скомпрометировать, и это поведение, настоящая причина которого всем была известна, только увеличивало внушаемое им доверие. Только граф Толстой, хотя и находился постоянно около великого князя, выказывая привязанность к нему, удержался и при Дворе и пользовался расположением императора.
   Великая княгиня Елизавета жила только для своей дочери. Огорчения, испытанные ею недавно, заставили ее считать преимуществом уединение, в котором она находилась. Она видела только лиц, которых оставили у великого князя Александра Павловича, и некоторых фрейлин.
   

VI.

   Графиня Толстая все более и более отдавалась своему увлечению. Я прекратила гулять с ней по утрам, не желая присутствовать при ее встречах с Уитвортом. Я сказала ей, что не могу поощрять ее слабость; она плакала, не отвечала ничего, и мои возражения не приводили ни к чему, кроме нервных припадков.
   В ее доме жила француженка, бывшая гувернантка ее умершей дочери. Это была настоящая мегера, к которой граф Толстой питал, однако, совершенно особое расположение и уважение. Эта ужасная женщина постоянно устраивала сцены графине Толстой, часто жаловавшейся на нее мужу, но последний не обращал никакого внимания на слова жены. Наконец, доведенная до крайности, она объявила ему, что она решилась уехать из дому, если он не прогонит Терезу. Это происходило во время завтрака, и граф вспылил до того, что схватил нож, находившийся на столе, и бросился за женой. Присутствовавшая при этой тяжелой сцене дочь, которой было тогда десять лет, бросилась на колени и схватила отца за ноги. Графиня растерялась, позвонила в колокольчик и таким образом сделала камердинера свидетелем этой драмы. Она убежала и направилась ко мне, я находилась в своей туалетной. Ее бледное расстроенное лицо меня страшно испугало. Она сказала мне, что решилась уехать к своей матери в Берлин, что ничто на свете не может заставить ее жить под одной кровлей с мужем. Я успокаивала ее, насколько могла, и умоляла ее не слишком торопиться, потому что все меры с ее стороны, принятые сгоряча, как бы невинны они ни были, неминуемо отразятся на ней самой. Я уговаривала ее все перенести и насколько возможно скрыть, что происходило в ее сердце.
   Она осталась у меня. Граф пришел к обеду. Он был мрачен и смущен. Я не подавала виду, что знаю про утреннюю сцену, и обходилась с ним как обычно.
   Вскоре я захворала. Графиня Толстая, принцесса де Тарант и мадемуазель Блом находились около меня. Как-то Толстая предложила нам почитать новый роман. Мы согласились. При чтении первой же чувствительной сцены она расплакалась и ушла в соседнюю комнату. Мадемуазель Блом последовала за ней, и так как они долго не возвращались, я пошла посмотреть, что с ними случилось. Я увидала, как мадемуазель Блом со сложенными руками умоляла графиню сказать мне все. Она взяла меня за руку и сказала:
   -- Я приду завтра рано утром.
   Я пожала ей руку от всего сердца.
   Действительно, в десять часов утра на другой день она вошла ко мне в комнату; заперев дверь на ключ, она бросилась на колени передо мной и, проливая поток слез, призналась мне в сильной страсти к лорду Уитворту, с которой она не могла больше бороться, тем более, что поведение ее мужа оправдывало ее в собственных глазах.
   -- Вы осудите меня, я уверена в этом, -- прибавила она, -- я заслужила ваше порицание, потому что я проявила недоверие к вам и не послушалась ваших советов.
   Я отвечала ей, обнимая ее от всего сердца, и заклинала ее вырвать из своего сердца причину многих неприятностей и раскаяния в будущем. Я указала ей на то, что как бы ни было возмутительно поведение ее мужа, оно не должно оказывать влияния на ее чувство собственного достоинства.
   Она успокоилась, и довольная улыбка появилась на ее прекрасном лице. Никогда я не забуду этой минуты ее победы над собственным бедным сердцем. Мне казалось, что я не выдержу этой чистой и искренней радости.
   Я просила ее позволить мне написать Уитворту, сообщила ему, что она призналась мне в своих чувствах, что я считаю его бесчестным человеком и не могу ни уважать его, ни принимать его у себя. Он прислал мне такой пошлый ответ, что даже графиня Толстая не могла удержаться от смеха. Немного спустя граф Толстой перестал бывать у нас, потому что мой муж оставил придворную должность, но чтобы замаскировать низость этого поступка, он выставил меня причиной этого разрыва, повсюду рассказывая, что я поощряла увлечение его жены и хотела бы их разлучить.
   Графиня Толстая получила от своей матери позволение приехать к ней. Она попросила меня обратиться к Ростопчину, чтобы он выхлопотал позволение императора на поездку. Я отказалась от поручения, совершенно не желая вмешиваться в подобного рода дело. Тогда она обратилась к своему брату и к племяннику барона Блома. Последний был особенно хорошо знаком с мадам Шевалье, любовницей Кутайсова, актрисой, о которой я упоминала выше. Князь Барятинский выпросил у опекуна своей матери бриллиантовое кольцо стоимостью в 6.000 рублей и подарил его Шевалье, чтобы заинтересовать ее в пользу графини Толстой. Все устроилось по ее желанию к моему очень большому сожалению.
   Разрешение уехать было ей дано, и это доставило графу Толстому новые основания обвинять меня. Мне оставалось только хранить молчание: слишком унизительно оправдываться, тем более, когда ни в чем не можешь себя упрекнуть. Я не могла ничего сказать в свое оправдание, не выдав чувства графини Толстой, и одно это должно было заставить меня молчать.
   Время ее отъезда приближалось, как вдруг лорд Уитворт был отозван своим Двором из Петербурга. Эта новость причинила мне сильное беспокойство. Я умоляла графиню отказаться от путешествия или, по крайней мере, отложить его на несколько месяцев, так как оно имело вид условленной встречи с лордом Уи-твортом. Но ничто не могло поколебать ее решения. Она, казалось, дорожила им больше жизни и уехала в апреле месяце.
   Принцесса де Тарант гостила у меня. Она выписала из Англии графа де Круссоль, младшего сына своей сестры. Государь назначил молодого человека флигель-адъютантом и обходился с ним с добротой и мягкостью, что трудно было ожидать от этого государя. У графа де Круссоль, в то время как он находился в Гатчине при его величестве, сделался нарыв в груди. Бедная тетка перевезла его в город, чтобы лучше ухаживать за ним, и уступила ему свое помещение.
   Великая княгиня Елизавета иногда принимала поздно вечером графиню Шувалову, более из уважения к ней, чем для своего удовольствия. Но в скором времени она имела случай узнать заслуживающий уважения характер своей новой гофмейстерины, графини Пален, и ее преданность интересам великой княгини, на что последняя не могла не ответить тем же. После того, как она проводила эрцгерцогиню -- великую княгиню Александру Павловну -- в Вену, она поспешила возвратиться в Петербург и занять при Дворе великой княгини Елизаветы должность, с обязанностями которой она едва успела ознакомиться.
   При приближении весны великому князю Михаилу Павловичу, младшему сыну государя, привили оспу. В подобных случаях был установлен порядок увозить из дворца детей императорской семьи, у кого еще не была сделана прививка, и великой княгине Елизавете Алексеевне было предписано расстаться с дочерью, которую собирались поместить на шесть недель в Мраморный дворец. Великая княгиня находила невозможным подчиниться этому приказанию. Отнять у нее ребенка значило отнять у нее все ее счастье. Она поделилась своим горем с графиней Пален, а та, будучи сама матерью и к тому же нежной матерью многочисленного семейства, приняла в этом деле, по-видимому, самое живейшее участие.
   -- А почему бы вам, -- сказала она великой княгине, -- не отправиться вместе с дочерью в Мраморный дворец? На Вашем месте я заявила бы, что никто не смеет разлучить меня с моим ребенком, и попросила бы позволения у императора поселиться на это время в Мраморном дворце.
   Великая княгиня, зная неумолимое отношение императрицы ко всему, что касалось этикета, и не рассчитывая особенно на ее снисходительность, не решалась обратиться с просьбой, не имевшей до сих пор примера в летописях Двора. Но поощряемая и поддерживаемая графиней Пален, она попробовала сделать попытку, которую сочли экстравагантностью. Императрица после долгого сопротивления уступила настоятельным доводам графини Пален, говорившей гораздо смелее великой княгини, и обещала передать об этом государю, прибавляя, что он, наверно, откажет в такой неразумной просьбе. Напротив, государь очень легко согласился на эту просьбу. Графиня Пален торжествовала и наслаждалась счастьем великой княгини, которая с этого времени привязалась к ней и сохранила неизгладимое воспоминание об оказанной ей услуге.
   В течение шести недель, проведенных великой княгиней в Мраморном дворце, число лиц, которых она видела, ограничивалось графиней Пален, фрейлиной княжной Шаховской152 и графом Толстым, который бывал и при Дворе, и у великой княгини, выказывая безграничную привязанность и верность ее императорскому высочеству. Он говорил ей о мнимом горе, которое причинила ему жена, обвиняя меня в том, что я, якобы из ненависти и мести желая разлучить его с графиней, устроила ее поездку в Берлин. Он описывал свое семейное несчастье так трогательно и правдоподобно, что великая княгиня, и без того уже сильно против меня предубежденная, в конце концов стала считать меня самой коварной и вероломной женщиной и жалела о дружеских чувствах и доверии, которое она питала ко мне долгое время.
   Из особ Двора великая княгиня Елизавета виделась только с великим князем Александром Павловичем и великой княгиней Анной Федоровной, и это были единственные лица, с которыми она действительно желала видеться. С этого времени началась ее дружба с княжной Шаховской. Эта молодая особа только что отказалась от брака, который должен был вскоре состояться, решив, что он не будет счастливым и что она слишком поспешно согласилась на него, поэтому она была очень рада на некоторое время удалиться от Двора, чтобы избежать неблагоприятных для себя пересудов, что неизбежно в подобных случаях, и попросила дозволения у великой княгини последовать за ней в Мраморный дворец. Она была очень хорошей музыкантшей, великая княгиня тоже любила музыку и сама занималась ею. У них было много свободного времени, и великой княгине пришла в голову мысль употребить с пользой талант княжны Шаховской: они стали почти каждый день петь с ней и таким образом завязалась дружба, продолжавшаяся до преждевременной смерти Шаховской, ставшей впоследствии княгиней Голицыной.
   Каждый раз, как я встречалась с великой княгиней, я приобретала новое доказательство ее охлаждения ко мне. Однажды весной я гуляла в дворцовом саду вместе с моей маленькой четырехлетней дочерью и графом Алексеем Разумовским153. Мы увидали великую княгиню и любовались ее походкой, а граф сказал мне:
   -- Боже! Какой у нее трогательный вид!
   Он подошел к ней, и великая княгиня некоторое время с ним говорила, а я остановилась на почтительном расстоянии. Моя девочка, привыкшая слышать имя Елизаветы, побежала к ней со всем доверием ребенка. Великая княгиня ласково отстранила ее и поспешно направилась к дожидавшейся ее карете. Помню, это движение великой княгини причинило мне сердечную боль: глаза мои наполнились слезами, которые я сдержала, как и во многих других вызванных ею случаях.
   Я провела это лето, как и предыдущее, на своей даче на Каменном Острове. Мои соседки обращались со мною сообразно с барометром Двора, за исключением одной лишь госпожи Свечиной154, дружба которой ко мне была всегда неизменной.
   Двор, по обыкновению, проводил конец весны, лето и начало осени в Петергофе и Павловске. Характер императора Павла становился все более и более вспыльчивым, а поведение -- все более деспотическим и причудливым. Как-то раз весной (это случилось перед отъездом на дачу) после обеда его величества, бывшего обыкновенно в час пополудни, он гулял по Эрмитажу, остановился на одном из балконов, выходивших на набережную, и услыхал удар колокола, во всяком случае не церковного. Государь велел справиться, в чем дело, и узнал, что это был колокол баронессы Строгановой155, созывавший к обеду. Император разгневался, что баронесса обедает так поздно, в три часа, и сейчас же послал к ней полицейского офицера с приказом впредь о ечественниками за границей. Четыре дня мы провели вместе, комнаты наши отделялись одна от другой только запертой дверью, которую мы открыли с обоюдного согласия. С ней был ее сын, в то время прекрасный молодой человек, который служил мне в качестве чичероне: он показал мне город, собор, памятник Морицу Саксонскому и рыцаря с его дамой, плавающих в гробах, наполненных спиртом. К несчастью, молодой Кушелев очень изменился впоследствии: он ускорил смерть своей матери, доставляя ей бесчисленные огорчения.
   По другую сторону наших апартаментов квартировала герцогиня д'Эсклиньяк, побочная дочь принца Ксавье и сестра шевалье де Сакса, убитого на дуэли князем Щербатовым. До меня доходили ее споры с горничной, напоминавшие диалоги из комедии; та отвечала ей, как и следовало субретке:
   -- Барышня, вы ошибаетесь.
   -- Герцогиня ошибается и т.д.
   Я рассталась с госпожой Кушелевой в надежде скоро опять свидеться с ней в Париже. В продолжение часа мы взбирались на красивую гору Саверн, представлявшую все разнообразие природы. Роскошный вид расстилался с ее вершины. Как только я въехала во Францию, желание увидеть принцессу де Тарант усилилось. Мы ехали по Франции гораздо скорее, чем в Германии: французская почта прекрасна, ямщики услужливы и аккуратны. Я нашла прекрасные гостиницы, превкусные обеды, отличное вино, проворных, веселых и добродушных слуг. Только в Нанси и в Мо заметила я революционный дух.
   Отправившись гулять в одном из этих городов, пока меняли лошадей, я встретила двоих-троих молодых людей, которые принялись кричать:
   -- О-го-го! Теперь уже не носят шлейфов, потому что нет больше пажей, чтобы их поддерживать!
   -- Ошибаетесь, господа, -- отвечала я, -- я не француженка, а русская, а мы не проливали крови наших государей!
   Они замолчали и поспешили удалиться.
  

XXI

   В девять часов вечера мы приехали к парижской заставе. Пока смотрели наши паспорта, я слышала прекрасную музыку: на лугу танцевали кадриль. Я спросила у матушки позволения сесть в карету мужа, а на свое место посадила старшую дочку. Различные чувства волновали меня: сердце мое радостно билось и от предстоящего свидания с принцессой де Тарант, и от въезда в этот огромный город. Когда мы проехали ворота Сен-Мартен, тысяча мыслей затеснилась в моей голове. Я вспоминала все, что рассказывал мне дядя, который так долго прожил в этом городе. Мысль о революции, шум, крики, езда телег, бубенчики лошадей, походная музыка, эта масса народа, которая не ходит, а бегает и стремительно бросается в разные стороны, крики разносчиков -- все, порознь неважное, но соединенное здесь вместе, произвело на меня самое оригинальное впечатление. Действительно, здесь можно встретить и все земное величие, и всю земную тщету. Мы проехали Королевский мест и оказались в Сен-Жерменском предместье, самом аристократическом квартале Парижа, так как здесь сосредоточены жилища всех старинных дворянских фамилий. Выехав на улицу Бак, мы не знали, куда следовать дальше, и какая-то добрая женщина показала нам дорогу до дома Касини на Вавилонской улице. Мы постучали в большие ворота, они отворились, и мы увидели красивый четырехугольный двор, увитый виноградом. В одной из комнат горел свет. Дворецкий и два лакея вышли нам навстречу с факелами. Муж ввел в дом матушку и детей, а я осталась во дворе дожидаться принцессу де Тарант, которая находилась в двух шагах от нас, у мадам де Люксембург, куда ей пошли доложить. Было третье октября, ночь стояла темная и теплая. Дверь отворилась, принцесса де Тарант вбежала, и мы бросились в объятия друг другу.
   -- Что вы здесь делаете? -- сказала она мне.
   -- Жду, чтоб вы мне сами показали все доказательства вашей дружбы: они мне будут вдвое дороже.
   Ужин был сервирован чисто и элегантно. Матушку поместили в бельэтаже, и она, по-видимому, была довольна. Комнаты мои, мужа и детей, все очень мило обставленные, находились в антресолях. Мы считали себя счастливыми, что так многим оказались обязанными нашему доброму другу. Она одна находила все недостаточно красивым.
   На другой день я увидела наш маленький садик. Затем принцесса поспешила познакомить меня со своими родственниками. Герцогиня д'Юзес, ее сестра, была в Париже со своим мужем, которого я уже встречала в Петербурге, когда он сопровождал туда принцессу при ее приезде из Лондона. Герцогиня Шатильон, ее мать, жила в замке Бидвиль, в восьми милях от Парижа. На третий день она приехала навестить нас со своей внучкой, дочерью мадам д'Юзес. Я приехала к ней на встречу в Версаль. Она приняла меня дружески и подарила букет цветов.
   Через два дня граф Караман, старинный друг моего дяди, также приехал к нам и привез с собой трех своих дочерей: виконтессу де Сурш, виконтессу де Водрёйль, графиню Ваши и внучку последней, мадемуазель де ла Фор. Мы познакомились без всяких церемоний, и через час между нами установились такие простые отношения, как будто мы провели вместе всю жизнь. Мадам де Сурш первая дала мне это заметить.
   -- Это совершенно естественно, -- отвечала я. -- Мне недоставало только полюбить вас всех лично.
   Затем принцесса де Тарант повезла меня в особняк Шаро, где жили в то время только графиня Сен-Альдегонд и графиня де Беарн. Маркиза де Турсель, их мать, и герцогиня де Шаро, сестра, были в деревне. Мадам де Сен-Альдегонд приняла меня с непринужденностью и простотой, которые не допускают стеснения даже при первом знакомстве, но мадам де Беарн в продолжение всего моего визита сохраняла сдержанность и, казалось, присматривалась ко мне. Я мало встречала лиц, более интересных и так полно выражающих все добродетели. Мадам де Шатильон и принцесса де Тарант водили меня также к мадам Клермон, к принцессе де Тенгрис, к графине де Люксембург, которая квартировала в том же доме, что и графиня де Монморанси-Танкарвиль, ее сестра. Мы посетили также графиню де Жевр, последнюю из рода Дюгесклен, и герцогиню де Бетюнь, тетку по отцу принцессы де Тарант, у которой жила ее внучка, Эжени де Монморанси. Герцогиня де Бетюнь принимала меня в своей спальне, обитой красным. Она сидела в большом кресле, возле нее была шифоньерка, а на коленях, на четырехугольном куске серой тафты, маленькая собачка. Я познакомилась также с графиней Ипполит де Шуазёль и с графиней де Серанс, ее сестрой. Круг моего знакомства расширялся ежедневно: друга принцессы де Тарант везде принимали с участием. Мадам де Турсель вернулась из деревни с остальными членами своего семейства. Герцогиня де Шаро тотчас же приехала ко мне и самым любезным образом пригласила навестить ее в пятницу, приемный день ее матери. Это интересное и почтенное семейство было все в сборе. Я приехала с принцессой де Тарант и видела множество дам прежних времен, между прочими, герцогиню Дюра, принцессу Шиме -- ее друга в продолжение сорока лет, и принцессу де Леон, невестку мадам Танкарвиль.
   В это время Бонапарт был консулом, и его двор находился в Тюльери. Общество, которое я встречала, представляло поразительный контраст с тем, которое находилось на другой стороне мостов. То была квинтэссенция родовитого дворянства, неизменная в принципах и сделавшаяся жертвой революции. Душа и сердце находили отраду в этой редкой общности людей. Ум мог только наслаждаться всем ему представлявшимся: тон, грация, а в особенности принципы, привлекали, восхищали и заставляли наслаждаться обществом, в котором твердая последовательность убеждений соединялась с самой естественной любезностью.
   В скором времени со мной стали общаться в отеле Шаро и в отеле Караман, как с сестрой; друзья того и другого семейства баловали меня вниманием. Самолюбие мое могло бы быть польщенным, если бы я имела время думать об этом, но моя душа была слишком глубоко тронута, чтобы я стала заниматься собой.
   Граф Морков, наш посланник в Париже, приехал спросить, какого 16-го числа я желаю быть представленной первому консулу?
   -- Вы удивляете меня, -- сказала я ему. -- Неужели вы думаете, что я поеду ко двору этого простонародного короля?
   -- Но если вы не представитесь, это будет слишком заметно: все ваши соотечественницы это сделали. Англичанки, польки, немки -- никто этого не избежал.
   -- Если бы даже и китаянки были там, я бы все-таки не поехала.
   -- Вы повредите мадам де Тарант. Подумают, будто это она вам посоветовала, и у вас будет так много неприятностей, что придется покинуть Париж.
   -- Я оставлю его с удовольствием, если это будет нужно для доказательства моих принципов; что же касается мадам де Тарант, то с ней ничего не может случиться. Разве только предложат выехать из Франции, так она это сделает без особенного горя.
   Граф Морков, видя, что ничего не выигрывает, замолчал, беспокоясь, как бы ему не последовало какого-нибудь запроса или замечаний из-за меня.
   Экипаж мой был готов: это была хорошенькая двухместная карета, запряженная лошадьми с коротко обрезанными хвостами, по-английски. Ливрея моя была цветов голубого, красного и черного, богато украшенная галунами, шляпы -- перевязанные, по французской моде, с плюмажем цветов моего герба. Оказалось случайно, что эта ливрея походила на будничную ливрею французского короля; она произвела сильнейшее впечатление на верноподданных. Кареты тогда были редки, ливреи не носили: боялись, что они вызовут негодование на улицах, но я решилась не обращать на это внимания: уселась в карету и в сопровождении двух выездных лакеев отправилась делать визиты моим соотечественникам. По дороге на улицу Баси я видела радостное внимание к себе со стороны простого народа: женщины влезали на всевозможные предметы вдоль домов, крестились и восклицали: "А, возвращаются добрые времена!" Проехав Королевский мост и площадь
   -- Бонапарту представлялись 16-го числа каждого месяца.
   Людовика XV, я остановилась на углу Елисейских полей, у ворот госпожи Дивовой. Она увидала меня в окно и была поражена и удивлена, что я осмелилась проехать в приличном экипаже по улицам Парижа.
   -- Боже мой, неужели вас не обидели? -- сказала она мне.
   -- Напротив, были очень довольны меня видеть.
   -- Душа моя, -- сказала она мужу, -- завтра же закажите нашу ливрею. Граф Морков тоже последовал моему примеру.
   Много лиц приезжали с визитом к моей матери, к которой отнеслись чрезвычайно любезно и с большим уважением. Наше жилище ей очень нравилось: стоило только открыть дверь, чтобы быть в саду; терраса была обсажена розами; матушка велела прибавить небольшую беседку из каприфолей. Здоровье ее удивительно поправилось, и нервные припадки совершенно прекратились уже с самого начала нашего путешествия.
   Почти каждое утро я отправлялась с принцессой де Тарант к моим новым друзьям, в особенности в отель Шаро, где во второй раз завтракала. Полина де Беарн изменила, наконец, свое ледяное отношение ко мне: можно сказать, что сердце ее сжималось сначала для того только, чтобы потом более устремиться к моему. Мне она нравилась более всех своих сестер, хотя и они были прелестны и очень любезны, но трогательный вид Полины, ее кротость, чувство такта, все случившееся с ней за время революции увеличивали ее прелесть. У нее было трое детей; дочери очаровательны. Старшая из них умерла после моего отъезда из Парижа, а младшая была моя любимица. Дети мадам де Сен-Альдегонд были старше по возрасту и сделались подругами моих.
   Я объехала магазины, богатство и разнообразие которых трудно себе представить: стоит только захотеть и открыть свой кошелек, чтобы купить абсолютно все, что можно только пожелать.
   Мадам де Шатильон предложила мне однажды поехать к Саку, у которого всегда бывали английские товары. Одновременно с нами в его магазин вошла дама высокого роста и представительной наружности. Осведомившись, кто она, я узнала, что это была мадам Медави. Услыхав это имя, я изменилась в лице и почувствовала себя взволнованной: мне вспомнилось, что императрица Елисавета часто рассказывала мне о мадам Медави, которая посещала ее мать, принцессу, вместе с другими эмигрантами. С особенной, свойственной ей одной грацией императрица несколько раз, шутя, представляла, как приседала мадам Медави. Совершенно естественно, что ее вид произвел на меня впечатление и напомнил прошлое. Магазин, товары -- все исчезло из моих глаз: я видела перед собой только великую княгиню Елисавету. Как немного нужно иногда, чтобы пробудить тяжелые воспоминания!
   Я прекрасно проводила вечера со своими новыми знакомыми, видела их ежедневно, и это сделалось для меня потребностью. Воскресенье же я посвящала самой себе. Утром отправлялась в церковь св.Срьпиция, одну из лучших парижских церквей. Многочисленное духовенство служило там мессу, которую пели прекрасные голоса под аккомпанемент органа. Гармония фуг и аккордов предназначена, по-видимому, для прославления Бога. Я не могла достаточно наслушаться и налюбоваться набожностью окружавших меня. Как-то раз, будучи там, по обыкновению, я увидала двух дам под вуалями, стоявших на коленях. Талии их были прелестны, а лиц не было видно. Они были погружены в молитву. Обе подошли к причастию и снова заняли свои места, но я их не узнавала. Так как месса закончилась, я остановилась у паперти, возле знакомой старушки, торговавшей старыми книгами, и седого старца, продававшего распятия из слоновой кости. Почти каждый раз я что-нибудь приобретала из их товара, когда к ним подходила. Окончив покупки, я направилась уже к своей карете, как вдруг почувствовала, что кто-то меня останавливает сзади. Это были две дамы, виденные мною в церкви, и я наконец узнала в них мадам Водрёйль и мадам де Ваши, ее сестру. Я отвезла их в своей карете и поехала завтракать к мадам де Люксембург, у которой собиралось ее собственное семейство, а также семейство де Турсель. Там меня представили герцогине Дюра и принцессе Шиме. Та и другая были статс-дамами королевы Марии-Антуанетты. Душа мадам Дюра соединяет все, что сила и благородство характера, черпая свои основания в религии, могут представить самого поучительного и почтенного. Вид у нее совершенно аристократический: она высокого роста и очень представительна. Мадам де Шиме кротка и покорна, как ангел: она худенькая, слабенькая. Контраст этих двух характеров лишь укрепляет их дружбу, они как две ивы, выросшие из одного и того же корня, верхушки которых возвышаются и сплетаются между собой. Они особенно хорошо относились ко мне.
   Мадам де Дюра шутила насчет худобы своего друга:
   -- Когда я ее целую, -- говорила она мне, -- она всегда боится, чтоб я ее не сломала.
   Мадам де Дюра -- дочь маршала де Муши, который погиб на эшафоте вместе со своей женой и выказал замечательную твердость. В тот момент, когда ему надо было идти на казнь, он заметил слезы своих друзей.
   -- Не огорчайтесь, -- сказал он им. -- Семнадцати лет я пошел на войну за моего короля, а семидесяти восьми -- иду на эшафот за Бога.
   Когда его арестовали, жена пришла и просила подвергнуть ее заключению вместе с ним. Ей возражали, что о ней нет приказа.
   -- Я жена маршала де Муши, -- сказала она и, постоянно повторяя эти слова, достигла наконец того, что ее арестовали и осудили.
   Мы ездили в Большую оперу с моими знакомыми, и я была поражена элегантным разнообразием публики, богатством спектакля и составом оркестра. В Комеди Франсез мы были в ложе мадам де Шаро и мадам де Люксембург. Эта ложа была с решеткой и находилась прямо напротив ложи Бонапарта. Он, не отрываясь, лорнировал меня во время антрактов. Я сделала ему ту же честь, и если бы глаза мои были кинжалами, мир давно бы уже избавился от этого чудовища. В его ложе, в опере, было устроено зеркало на рессорах, которое поворачивается, и видно все, что происходит в партере. Приехав в оперу, можно было тотчас узнать, должен ли появиться там Бонапарт: у двери ставили взвод солдат, а маленькие окна из ложи в коридор бывали занавешены. Наполеон страшился всего, кроме преступления.
   После оперы я ездила ужинать в отель Шаро с семейством Турсель и принцессой де Тарант. При стойком характере невозможно быть любезнее и привлекательнее Августины де Турсель. У нее природный ум, который ничего не заимствует и, подобно ручью, увлекающему цветы, представляет одно лишь приятное.
   Два лакея вносили круглый стол, ставили вокруг четыре серванта* и уходили. Небольшой прелестный ужин, сервированный нами самими, поддерживал веселость нашего общества. За ним царила самая непринужденная болтовня: не было этих нескромных посетителей, которые пристально смотрят на вас, будто завидуют каждому куску, который вы кладете себе в рот. Когда чувствуешь себя непринужденно, то является любезность; доверие придает ей невыразимую прелесть. Слова при встрече не сталкиваются: это красивый аккорд с приятными вариациями.
   _______________________
   * Род маленьких буфетов, наполненных приборами и тарелками.
   _______________________
   Я ездила также иногда ужинать с мадам де Тарант в отель Караман и очень весело проводила там вечера. У мадам де Сурш самый оригинальный ум. Утонченный разговор мадам де Водрёйль соединяет мягкость и изящество. Мадам де Ваши думает только о небе. Когда она попросила своего отца нарисовать ей рай в том виде, каким он представлял его себе, тот нарисовал веселую деревню, населенную пастушками с их посохами и пастухами, игравшими на свирели, овцами, ручейками, бутонами роз и посреди всего этого мадам де Баши, в платье со шлейфом, в куафюре с перьями, игравшую на гитаре, сидя в облаках. Не зная основных правил рисования, господин де Караман имел дар выражать все что хотел. Он оставил оригинальную живописную коллекцию всех счастливых и несчастных минут своей жизни. Я мало видела пожилых людей, более веселых и почтенных на вид. Он сохранил все свои способности до 84 лет. Женитьба младшего сына свела его в могилу: он не мог утешиться, что тот взял за себя мадам Тальен, известную своей красотой и очень дурной репутацией.
   Госпожа Кушелева, приехав в Париж, наняла апартамент в отеле Караман, любезного хозяина которого она знала со времени своего первого путешествия во Францию. Она предложила мне нанести визит мадам де Монтессон, которая принимала два раза в неделю. Мы отправились к ней в среду и прошли по анфиладе комнат, богато и элегантно меблированных. Мадам де Монтессон сидела в овальной гостиной, отделанной с замечательным вкусом и наполненной обществом. Играли в раверси. Перед ней, покрытая бриллиантами, сидела княгиня Долгорукая, а рядом госпожа Замойская, сестра князя Чарторыйского, молоденькая и хорошенькая женщина. Эти две дамы только что возвратились с обеда из Сен-Югу. Они вскоре ушли. Мадам де Монтессон хотела встать, чтобы проводить их, но я остановила ее, сказав:
   -- Позвольте мне, мадам, оказать эту вежливость моим соотечественницам и не допустить, чтобы вы для них беспокоились.
   Мадам ге Монтессон закричала:
   -- Княгиня, госпожа Головина не хочет, чтобы я вас провожала. Имейте дело с ней!
   Княгиня очень сконфузилась, а я кусала себе губы, чтобы не рассмеяться. Со времени моего путешествия в Бессарабию, княгиня со мной не разговаривала и не кланялась.
   В минуту нашего отъезда мадам Клермон оттолкнула свой игорный стол и побежала за мной.
   -- Не правда ли, графиня, вы не забудете мою пятницу: я особенно ценю честь принять вас у себя... Но, Боже мой, ведь это день бала, назначенного княгиней Долгорукой; вы, вероятно, будете на нем?
   -- Жертвую его вам без сожаления, -- отвечала я. -- И не благодарите меня, прошу вас.
   Мадам Клермон продолжала свои нескончаемые выражения благодарности, а я -- свои протесты. Эта комическая сцена очень забавляла Кушелеву.
  

XXII

   Мадам де Монтессон была тайно, без согласия короля, обвенчана с герцогом Орлеанским, отцом Филиппа Эгалите. Она была богата, так как получила от герцога большое наследство. Бонапарт просил ее открыть свой дом и приглашать и старое, и новое дворянство; но она долго не могла достигнуть этого единения. Она умерла после моего отъезда.
   Однажды утром я была у мадам де Сурш, от нее узнала, что она только что посетила мадам Монтагю. Та была занята приготовлениями к панихиде, которую должны были отслужить на кладбище Пикпюс, где погребены многие из ее родственников*. Я спросила мадам Сурш, не будет ли неделикатно, если я попрошусь, чтобы и меня допустили на эту панихиду? Она согласилась справиться, и на другой же день я получила от мадам Монтагю трогательное и любезное приглашение.
   ______________________
   * На кладбище Пикпюс похоронено 1200 жертв, преданных трону. Когда время террора кончилось, принцесса де Сальм, которая потеряла брата, хотела выкупить территорию кладбища и провела сбор между теми, кто был заинтересован, как и она, в том, чтобы сохранить бренные останки своих родных. Поруганная церковь была вновь освящена, и в следующие годы там возносились торжественные молитвы за погребенных. Каждый жертвовал для поддержания этого благочестивого учреждения.
   ______________________
   Я отправилась с молодой мадам Турсель и де Жевр; первая хотела помолиться за отца, вторая за мужа. Мы проехали весь Париж и остановились у калитки ограды кладбища. Лицо мадам де Турсель выражало горе. При входе в церковь меня охватило таким чувством, с которым, казалось, не в состоянии была совладать: мои обычные мысли, казалось, исчезли, и я ничего не видела, кроме смерти и утешения в религии. Я с любовью осматривала все лица. Панихида началась, все опустились на колени. Передо мной стояла герцогиня де Дюра: она потеряла мать, отца, невестку и племянницу. Печальное пение прерывалось по временам рыданиями. Посредине церкви стоял катафалк. В конце церемонии мадам Монтагю пошла с кружкой для сбора. Она была бледна и трогательна, слезы орошали ее лицо, не изменяя его ангельского выражения; ее живые черные глаза, казалось, поблекли. Один из ее кузенов держал ее под руку. Когда она приблизилась ко мне, я поднялась с колен и в смущении, с дрожью, опустила деньги в кружку. Как могущественно созерцание добродетели и как я жалею тех, кто не умеет сочувствовать горю других! Это единственное счастье добродетели: можно ли радоваться или оставаться равнодушным, видя горе других?
   На следующий день мадам де Монтагю приехала ко мне, чтобы поблагодарить; это обстоятельство сблизило нас. Я попросила мадам Сурш свести меня к ней, и мы отправились в предместье Сен-Оноре, на площадь Бово. Мадам де Монтагю просила передать, что занимается делами, и, не смея заставлять меня подниматься, сейчас спустится к моей карете. Она сказала, что находится в большом затруднении, поскольку не хватает 3 тысяч франков, чтобы внести взнос за территорию кладбища Пикпюс, и она не видит никакой возможности достать эту сумму и что люди, заинтересованные в этом деле, перепробовали уже все, что от них зависело. Я ей сказала:
   -- Завтра одна особа из нашего посольства едет в Петербург. Не хотите ли, я напишу с нею одной из моих подруг, чтобы она похлопотала об этой сумме перед императрицей Елисаветой, доброта которой чрезвычайна? Вы помолитесь за нее, и сердце ее будет наполнено радостью.
   Мадам Монтагю бросилась мне на шею и заплакала.
   -- Как только я вас увидела, -- сказала она, -- я почувствовала, что вы станете нашим ангелом-утешителем.
   Я попросила ее саму написать Толстой и приложить к своему письму о Пикпюсе другое -- от господина Салли-Толлендаля. Все было исполнено в точности. Срок платежа кончался в октябре, а это было в мае, так что времени было еще достаточно. Толстая взялась за это дело с усердием, и от императрицы сумма была получена в срок. Кладбище было выкуплено, и сердце мадам Монтагю было преисполнено радостью. За государыню ввели специальные молитвы. Это время было одним из самых приятных в моей жизни: я благословляла Господа, что находилась тогда в Париже. Если бы не помощь, которую я имела счастье доставить им, то земля осталась бы у правительства, церковь была бы заброшена, а кладбище разорено. Теперь оно орошается слезами благочестивой любви, и самые трогательные и теплые молитвы возносятся там к престолу Всевышнего. Молитвы эти одинаково возносятся и за жертвы, и за гонителей. Какое торжество религии, какое спокойствие водворяется в душе, когда стоишь у подножия креста и исчезает всякое злобное чувство!
   С этого времени мадам Монтагю посещала меня дважды в неделю и проводила вечера у нас с мадам де Тарант. В такие дни двери моего дома бывали закрыты для всех.
   Вот случай, который она мне рассказала по поводу кладбища Пикпюс. Между погребенными там был один человек, Парис, служивший у герцога де Кастри. После него остались в нужде жена и дочь. С того времени, как вера и воспоминания освятили эту долину слез, мадемуазель Парис приходила аккуратно два раза в неделю на кладбище Пикпюс, несмотря на то, что это обагренное кровью место, которое она орошала своими слезами, находилось в двух милях от ее дома. Трогательный и несчастный вид девушки поразил сторожа, и тот сказал о ней мадам де Монтагю, которая стала разыскивать ее и после многих бесполезных попыток нашла вместе с матерью где-то в мансарде. Они штопали старые кружева и тем доставляли себе средства к существованию. Мадемуазель Парис ограничивала себя в самом необходимом, для того чтобы быть в состоянии опустить пятьдесят франков в церковную кружку Пикпюса. После встречи с ней мадам Монтагю еще более заинтересовалась ею.
   Я обедала всегда дома в покоях матушки, куда обыкновенно собирались гости, наши знакомые, господа Монморанси, де Турсель -- тот, который женился на Августине, де Беарн -- муж Полины, Оливье де Верак, де Куфлан и де Кра. Шевалье де Монморанси, младший из трех братьев, имел особый талант к музыке.
   Родители мадам де Тарант, герцогиня де Дюра и графиня де Жевр, принцесса де Шиме и де Тенгрис также обедали у нас. Эта последняя приходилась свекровью мадам де Люксембург.
   Я уходила из дома на несколько часов утром и поздно вечером; остальное время посвящала матери и своим занятиям. В мое отсутствие с ней оставался доктор, которого мы специально держали для нее. Дети проводили у нее время отдыха, а госпожа де Мерей, ее компаньонка, никогда ее не покидала. Я ни от чего не получала удовольствия, пока не бывала уверена, что ей хорошо. Однажды ко мне приехала Дивова, чтобы пригласить на обед вместе с госпожой Кушелевой. Она уверяла, что мы будем там почти одни и никого из представителей новой Франции не будет. Мы не устояли против приглашения и отправились.
   Первым сюрпризом стало то, что мы встретили там герцогиню де Санта-Кроче, родом римлянку, шестидесятилетнюю кокетку в рыжем парике и с античной прической. Она меня поразила своим забавным видом. Дивова потащила меня познакомить с нею и представила как племянницу господина Шувалова, которого та знавала, будучи в Риме.
   При ее словах эта страшная фигура бросилась ко мне на шею и восклицала радостно и пылко:
   -- О, как я была счастлива с ним!
   Во всю свою жизнь я не видела ничего подобного. Я вырвалась из ее рук и спряталась за Кушелеву, которая не знала, что и делать.Мы обе ужасно смеялись, но нам суждено было еще больше удивиться, когда в зал вошла госпожа Висконти, гласная возлюбленная генерала Бертье и замечательная красавица, несмотря на свои шестьдесят лет, лицо которой нисколько не поблекло и не имело морщин. Герцогиня де Санта-Крус встретила ее с распростертыми объятиями, а та в свою очередь бросилась к ней с изъявлениями самой нежной любви. Мы с моей подругой уселись в угол, чтобы наслаждаться зрелищем: они поместились в противоположном углу, шептались и жестикулировали. Госпожа Висконти выглядела то растроганной, то веселой. Дело шло к развязке, которая соответствовала бы этой сентиментальной подготовке. Вошел Бертье, и госпожа Висконти напустила на себя вызывающий сострадание вид жертвы: хозяйка дома и герцогиня что-то с жаром зашептали ей та и другая на ухо. Бертье медленно приблизился к ним; его возлюбленная смотрела на него томным взором. Мы сидели в первой ложе, откуда могли видеть все это отвратительное зрелище. Дело шло о примирении, на которое явно легко можно было надеяться.
   Мы с нетерпением дожидались обеда, в надежде, что за ним наступит некоторый перерыв в этих любовных проделках, но оказались обречены видеть сцену до конца. За обедом мы сидели рядом, Кушелева и я; наши мужья напротив нас. Влюбленная парочка, Бертье и госпожа Висконти, сели рядом и пожирали друг друга глазами. Мы приходили в смущение от этого молчаливого красноречия: они жали друг другу руки с такой силой, что дама время от времени не могла удержаться, чтобы не сделать гримасы. Герцогиня и Дивова были страшно рады, что им удалось устроить это трогательное примирение. После обеда на маленький столик подали кофе. Я не хотела его пить и незаметно проскользнула к двери. Кушелева последовала за мной и мы вместе сели в карету.
   -- Поехали к вам или ко мне, -- сказала она. -- Я просто задыхаюсь. Где мы были?
   -- В зачумленном месте, -- отвечала я. -- Нужно будет спрыснуться духами, как приедем.
   Мы дали друг другу слово никогда больше не принимать приглашений на подобные утонченные обеды.
   Нигде не видела таких бедняков, как в Париже: ничто не может быть сравнено с их нищетой. Однажды мадам Ваши предложила мне отправиться после обеда посетить одну больную женщину, живущую неподалеку от меня, в мансарде. Я с радостью согласилась. Мы поднялись очень высоко и, когда в конце длинного коридора открылась дверь, увидели бедную мадемуазель Легран, когда-то знаменитую белошвейку, а теперь иссохшую старуху, со страшно распухшей ногой и рукой. Она сидела перед огромным нетопленым камином, смотря на пустой горшок, и взывала к Богу. Мы остановились, чтобы послушать. Она нас не видела и продолжала:
   -- Господи, долго ли еще Ты будешь лишать меня помощи? Это невозможно: моя нищета и покорность Тебе известны. Ты не дашь мне погибнуть и спасешь от голода и жажды, которые меня убивают.
   Я приблизилась к ней и положила несколько луидоров ей на колени.
   -- Вот, -- сказала я, -- награда за твое доверие и покорность.
   Она молча посмотрела на меня, ее угасшие глаза наполнились слезами, она сжала мою руку, насколько хватало ее слабых сил. Зрелище несчастия -- пробуждение для души: она научается узнавать действительное горе, горе лишений. Испытывая теперь кратковременную печаль или какое-нибудь недомогание, я думаю о мадемуазель Легран и о многих других, кому крышей служит небо, а жилищем какие-нибудь развалины. Я никогда не забуду этих женщин в лохмотьях, держащих на руках полумертвых детей, их пристальные взгляды, которые, кажется, боятся потерять последний луч надежды. Я часто останавливалась на улице, чтобы оказать им какую-нибудь помощь. У меня было два мотива: облегчить их страдания и попросить помолиться за Елисавету, ибо я считала необходимым присоединить эту последнюю мысль ко всему, что я испытывала самого чистого и возвышенного. Это единственная месть, которую может позволить себе преданное сердце.
   Однажды я отправилась за мадам де Тарант, которая была у мадам де Бомон, и дожидалась ее в карете у подъезда. Какая-то женщина, носившая на себе отпечаток самой страшной нищеты, подошла ко мне и сказала умирающим голосом:
   -- Во имя Господа и Пресвятой Богородицы, милая дама, подайте милостыню, -- и показала мне свои искалеченные руки.
   Я вынула из кошелька шесть франков и протянула ей. Она вскрикнула и упала в обморок. Мои люди дали ей воды и привели в чувство. Я спросила, что могло так поразить ее.
   -- Уже несколько лет, -- сказала она, -- я не видала таких денег. Мы с матерью два дня не ели; скорее побегу к ней.
   Однажды после обеда меня известили о приезде господина де Сепора, о котором я упоминала выше. Я приняла его холодно, но он нисколько не смутился и принялся говорить о своем пребывании в Петербурге, вспоминая о нем как о самом счастливом времени в своей жизни.
   -- Много ужасных происшествий произошло с тех пор, как я вас не видел, -- сказал он, -- но и вам ведь тоже довелось жить во времена ужасов.
   -- О чем вы говорите? -- спросила я.
   -- О царствовании Павла.
   -- Ваше сравнение не имеет никакого основания. Совершенно непонятно, как вы можете сравнивать государя справедливого, благородного и великодушного с Робеспьером, преступным деспотом и главой разбойников.
   -- Но, сравнивая его правление со славным и счастливым царствованием Екатерины II, вы переживали тяжелое время.
   -- Не имею нужды оправдывать чувства признательности и восхищения к покойной императрице, -- сказала я. -- Но я должна отдавать справедливость достоинствам ее сына, а не сравнивать его со злодеями, которым подчинялись французы. Тем не менее я счастлива слышать, что вы воздаете должную хвалу памяти императрицы: вы были бы более чем неблагодарны, если б забыли те благодеяния, которые она вам сделала.
   Сепор изменился в лице. Когда он был послан в Вену директорией, он написал письмо, направленное против императрицы. Ему следовало предположить, что мне известно об этом сочинении, хотя бы понаслышке. Таким образом, мои последние слова оборвали его визит, и потом он долгое время не пытался вновь навестить меня. Он также боялся встречаться и с мадам де Тарант: так преступление боится угрызений совести. Однажды утром я провожала принцессу к знакомой англичанке: она попросила меня подождать ее в карете. Мимо проходил Сепор, узнал мня и, начав со мной разговаривать, спросил, кого я жду.
   -- Принцессу де Тарант.
   -- Ваш покорнейший слуга, графиня, -- сказал он и исчез.
   Мадам де Тарант познакомила меня с герцогиней де Люинь, дом которой был очень уважаем, благодаря собиравшемуся там обществу, хотя муж ее и занимал место сенатора и по своей службе был связан с новым правительством. Их прекрасный салон наполнялся лишь представителями старой знати, без малейшей примеси нового дворянства. Лишь Талейран являлся туда и принимался играть в рулетку с банкирами. Я занималась тем, что разглядывала его, а он меня. Его хитрый и подозрительный взгляд, как у выведывающего мошенника, красные и дрожащие руки производили отталкивающее впечатление. Это был человек с внешностью преступника.
   Помню, как отлично ответила ему мадам Режекур. Мне рассказывала об этом мадам де Рус в отеле Караман. Мадам Режекур состояла при особе принцессы Елизаветы. Важное дело заставило ее обратиться к Талейрану и попросить у него аудиенции. Тот назначил день и час. Она немного опоздала.
   -- Я недоволен тем, что вы опоздали и не смогу долго оставаться с вами, -- сказал он ей. -- Но где же вы были?
   -- У мессы.
   -- У мессы, сегодня? (Это был будний день.)
   -- Да, монсиньор, -- ответила ему мадам де Режекур с почтительным видом, делая реверанс.
   Не надо забывать, что Талейран был епископом. Он понял всю тонкость этого ответа и поспешил покончить с делом, боясь еще проглотить несколько подобных пилюль.
   Мадам де Режекур была в высшей степени находчива. Принцесса Елизавета подарила ей кольцо из своих волос с тремя начальными буквами своего имени Н.Р.Е.
   -- Вы знаете, что это значит? -- спросила она ее.
   -- Да, ваше высочество: "Счастлива ею" (Heureuse par elle).
   Принцесса Елизавета обладала уже в ранней молодости характером, предвещавшим все добродетели. С трогательной красотой в ней сочеталась масса энергии. Король, ее брат, делал ей каждый год подарки в виде разного рода драгоценностей. Она уполномочила мадам Полиньяк попросить за нее у его величества, чтобы ей заменяли подарки деньгами; сама она не решалась просить такой милости, находя вопрос слишком щекотливым. Король согласился, и принцесса собрала довольно значительную сумму, которую употребила на то, чтобы упрочить состояние мадам де Режекур.
   В другом случае принцесса Елизавета, всегда робкая, когда дело касалось лично ее, сама отправилась к королю просить позволения продолжать видеться с мадам Омаль, которая находилась при принцессе, но впала в немилость и была удалена от двора. Принцесса говорила, что ничего не знает о ее вине и что, несмотря на уважение, которое она должна питать к приказаниям его величества, не находит справедливым отказывать с своей доброте и доверии женщине, со стороны которой не видела ничего, кроме доказательств преданности. Король счел ее доводы справедливыми и разрешил поступать так, как она находит нужным. Принцессе Елизавете было тогда только 15 лет. Чистое тело этого ангела было погребено в саду де Монсо, который во время моего пребывания в Париже принадлежал Камбасересу.
  

XXIII

   Однажды вечером в отеле де Шаро я встретила графа Кобенцеля, австрийского посланника. Он приглашал дам, в том числе и меня, к себе на большой бал и предупредил, что мы там встретим общество, состоящее из старого и нового дворянства. Сначала мы приняли приглашение, но, когда он уехал, кто-то обратил внимание на то, что день бала придется как раз на канун 20 января, дня смерти Людовика XVI. Это заметили и другие обитатели предместья Сен-Жермен, и посланник получил массу записок с извинениями, в которых объяснялась причина отказа. Граф Кобенцель был так тронут этим единодушным выражением одного и того же чувства, что отложил бал на четыре дня, несмотря на то, что уже пригласил на него всех представителей нового дворянства. Этот его поступок побудил всех нас быть у него.
   Я отправилась туда со своими подругами. При выходе из кареты нас встречало все австрийское посольство. Каждый из кавалеров предложил даме руку, и целой процессией мы отправились в салон посланника. Там наши кавалеры с глубокими поклонами нас оставили, и нами завладел сам посланник и провел в танцевальный зад. Там посередине было сделано четырехугольное возвышение, вокруг которого оставался свободный проход. Пространство в центре было достаточно велико для танцев, а музыка помещалась амфитеатром напротив одной из стен зада. Негр Жюльен, знаменитый скрипач, управлял оркестром, ему вторили барабан и флейта. Какой-то господин, стоя поодаль, выбивал палочкой такт и дирижировал танцами.
   Мы уселись на возвышении, и бал начался. Мадам Моро, красивая, стройная и грациозная, была царицей бала; ее муж, одетый в штатское, пожирал ее глазами. Танцы доведены в Париже до почти смешной виртуозности, и я с интересом наблюдала за этим зрелищем, тем более что была окружена своими друзьями. Разговаривая с Августиной де Турсель, я почувствовала вдруг, что касаюсь локтем чего-то очень мягкого. Повернувшись, я увидела женщину пожилых лет, причесанную и одетую по последней моде, в черном бархатном платье и со множеством великолепных бриллиантов. Она толкала меня животом и кричала:
   -- А вот жена президента! А жена сенатора вон там, в углу! Какая она красавица! Я у ней вчера была. Какая она благородная особа! Глядите, как она на меня смотрит! -- и она посылала всем поклоны, складывая губки сердечком и закатывая глаза.
   Я спросила у одного господина, который знал всех этих дам по имени, что это за странная особа?
   -- Это мадам Николь, -- ответил он. -- Два года тому назад она содержала гостиницу, а теперь ее муж президентом. А вот эта дама, которая довольно мило танцует, -- мадам Мишель. Ее муж во время террора был известным убийцей, а теперь сенатор по протекции Камбасереса.
   Между многими необыкновенными фигурами особенно выделялась госпожа Люкезини, жена прусского министра. Она была высокого роста шатенка, с грубыми чертами лица, крепко и неуклюже сложена. Ее брови были подчернены, на лице от старости проступали синие жилы, щеки были багровые, а лицо наштукатурено, как у статуи. Несмотря на свой вид, госпожа Люкезини танцевала без памяти. По мере того как она разгорячалась, краски на ее лице смешивались, так что под конец она имела вид испачканной палитры. Она постоянно восхищалась семьей Бонапарта и, глядя на эту семью, выжимала из своих глаз слезы. Благодаря этому черная краска с ее ресниц скоро сошла, а взгляд принял испуганный вид. Обширные же ее брови, еще размазавшись от жары, придавали прямо зловещее выражение ее лицу. У меня было достаточно времени, чтобы налюбоваться ею вдоволь. После ужина она пошла танцевать с Ланским -- одним из моих соотечественников, который забавлялся тем, что ужасно тряс ее. Она дышала, как лошадь после тяжелого бега и сдерживала дыхание лишь из непонятного уважения к мадам Мюрат, сестре первого консула. Ее чрезмерная вежливость позволяла ей садиться только на край стула, а неуклюжая скованность во всем облике придавала вид фигуры карнавала или театрального персонажа. Ее странная физиономия еще больше бросалась в глаза рядом со свежей и энергичной мадам Мюрат.
   Чтобы возвестить об ужине, дворецкие в ливреях, обшитых галуном, прошли по всем залам, неся каждый в руках длинную палку, на конце которой находился транспарант с номерами столов. Мы были приглашены к столу No 1, который предназначался для старого французского дворянства. Зал был просторный, наш стол, поставленный посередине, окружали другие столы, и мы, казалось, царили над всеми остальными. Генералы, сенаторы и прочие власти прогуливались вокруг нас. Я оставалась на балу до семи часов утра и не могла налюбоваться этим удивительным контрастом между старым и новым дворянством. С каким старанием эти новые дамы подражали аристократкам прежнего времени, несмотря на то, что те, казалось, и не замечали их существования.
   Вскоре после бала я сильно захворала. Болезнь, которая назревала в продолжение нескольких лет, вдруг разразилась, благодаря перемене климата. Семейства Турсель и Караман меня не покидали. Они разделились, и одни ухаживали за мною утром, а другие вечером. Старшая мадам Турсель заставила послать за доктором Порталем. Прощупав мой правый бок, он нашел завалы в печени и засорение желез. У меня сильно болела голова, был неправильный пульс и стесненное дыхание. Он прописал искусственные воды Виши и приставил ко мне очень любезного и знающего свое дело доктора Галлея.
   В продолжение нескольких дней мне было очень плохо. Первая моя мысль была о Боге, вторая -- об императрице Елисавете. Я написала ей письмо и спрятала, предполагая передать мадам де Тарант, чтобы та вручила его после моей смерти императрице, но лекарства произвели свое действие, через месяц я почувствовала облегчение и скоро вернулась в колею обыденной жизни.
   Из религиозных церемоний, которые довелось видеть в Париже, меня поразило поклонение кресту в пятницу на Страстной неделе. Мадам де Тарант сводила меня в несколько церквей. Молитва совершается в полночь, в подземных капеллах. Один только крест освещен; священник служит тихим голосом. Все присутствующие, которых я видела, казалось, были погружены в самые глубокие размышления. Эта религиозная тишина действует проникновенною Таинственный крест -- единственный предмет поклонения, страх для одних и утешение для других, стоит как знамя спасения и надежды, которые облагораживают горе среди унижений, которые разрушают идолов сердца и рассеивают мрак; он есть сокровищница истины, которая нас заставляет чувствовать пустоту жизни.
   Люблю все, что возвышает и пробуждает душу, а в Париже есть все, что удовлетворяет вкус и дает пищу мысли. Достаточно пробежать по его улицам, чтобы получить полное наставление в нравственности. Церкви превращены в театры, старые особняки в модные магазины; уважаемых потомков самых знаменитых фамилий вы видите идущими пешком по грязи. Сочетание самых странных противоположностей поражает вас без конца. Неожиданность за неожиданностью, и мысль отказывается следовать за всем тем, что она встречает.
   Мадам де Матиньон, дочь барона де Бретейота, бывшего посланником в России в начале царствования Екатерины II, шла однажды пешком. Это была ее прихоть, так как у нее была своя карета. На углу рицы Бак и Планы стояли торговец овощами и продавец табаку. Когда мадам Матиньон проходила мимо них, полил сильный дождь. Случилось так, что в это самое время мимо проезжал в карете герцог де Прален. Он увидал мадам Мзтиньон и, остановив карету, предложил ей сесть рядом с ним, но у него не хватило вежливости снять шляпу, когда он говорил с ней. Торговец овощами возмутился этим и закричал своему соседу:
   -- Посмотри-ка, товарищ, вот этот небось из нового дворянства! Ишь как важничает! Посмотри, можно подумать, что у него шапка гвоздями прибита к голове! Это не то, что наши старые дворяне, вежливые и галантные с дамами.
   Эта сцена показывает, насколько народ был возмущен новыми обычаями. Герцог Прален очень плохо вел себя во время революции и усвоил себе вульгарность манер.
   Однажды я встретила старшую мадам де Турсель, идущую пешком в ужасную погоду. Она тихо шла с зонтиком в руках. Мне стало неловко за свой комфорт и за то, что, проезжая мимо, я могу случайно забрызгать ее грязью. Я остановила экипаж и пригласила ее сесть в карету.
   -- Принимаю ваше любезное приглашение, -- сказала она, -- только для того, чтобы доставить себе удовольствие побыть с вами. Вы думаете, что мне трудно идти по грязи? Уверяю вас, что нет: я могла бы вполне избавиться от этого, но сознаюсь, что испытываю своего рода удовольствие в лишениях, когда думаю, что мой бедный государь живет милостыней себе равных.
   Я довезла ее до дома. Мне была близка эта семья, которую я видела ежедневно с большим удовольствием, о
   Я много занималась живописью. Легкость в приобретении всего, что касалось искусства, возбуждала и поощряла вкус. Робер обедал у меня по четвергам и оставлял почти всегда по эскизу, начатому в два часа, а в четыре уже повешенному на стену моего салона. Тем, что умею, я обязана Роберу: не может быть ничего поучительнее, чем видеть, как работает великий артист. Он мне рассказывал о своем приключении в катакомбах, так хорошо описанном аббатом Делилем в его поэме. Как интересно слушать рассказ из уст самого героя! У каждого свой особый способ воспринимать впечатления и судить о них, сообразно со своим характером и наклонностями.
   Что может быть прекраснее весны в Париже! Воздух напоен ароматами, кусты покрыты цветами. Мой дом стоял в окружении четырех садов: иностранного посольства, сада де Верак, де Монако и мадам де Шатильон. Первые три окружали мой сад и были отделены от него только каменной стеной, а чтобы попасть в четвертый, нужно было перейти двор и узкую Вавилонскую улицу. Я была окружена сиренью, лилиями, жимолостью, я любовалась цветниками из роз и лилий. За этим прекрасным садом я видела дом, где жила мадам де Тарант со своей матерью. Я любила присутствовать при одевании мадам де Шатильон, кабинет которой был обставлен хорошей мебелью во вкусе старой Франции и наполнен миниатюрами, картинками и всевозможными сренирами. Я рассматривала все эти восхитительные вещицы, в то время как Леонора, ее камеристка, причесывала ее. Все было чисто и элегантно, во всем чувствовалась гармония, даже в каких-нибудь маленьких шкафчиках виделся отпечаток вкуса и характера той, кому они принадлежали.
   Вечера во Франции почти всегда теплее дня. Я часто оставалась очень поздно в садике моей матушки, при лунном свете или в полной темноте, и прислушивалась к самым разнообразным звукам этого необъятного мира. Ничто так не располагает к мечтаниям, как отдаленный шум, который то увеличивается, то ослабевает, и ухо невольно прислушивается к нему.
   Однажды в темноте я заметила двух женщин, которые отворили калитку из сада де Верак в мой сад и направились в мою сторону. Я протирала глаза, пытаясь узнать их, но мои труды были напрасны. Лишь несколько минут спустя я услышала голос мадам де ла Кот и бросилась к ней навстречу.
   -- Вот мадам де Дама, я ее веду к вам, -- говорила она. -- Она давно уже желает быть вам представленной.
   Мы по обычаю приветствовали друг друга, и я провела их к скамье, на которой только что сидела. Мадам де Дама самым любезным образом сказала, что давно меня знает, благодаря тому участию, которое я принимала в ее сыне. Ее голос и манера говорить были очень приятны. Я ощущала, что она приятная дама, но не знала, как она выглядит, и это казалось мне весьма пикантным, так что я не торопилась вести новую знакомую в дом. Лишь когда им пора было отправляться домой, при входе в мой салон, освещенный лампами, мы взглянули, наконец, друг на друга с поспешностью, которая заставила нас обеих засмеяться. Мадам де Дама мне показалась очень красивой, а мадам де ла Кот была настолько же безобразна, насколько умна и несчастна. Она страдала необыкновенной болезнью: впадала иногда в летаргию, которая продолжалась десять и более дней. Ее укладывали в постель, и она лежала без движения, без пищи и питья, так что можно было принять за мертвую, если бы не бился пульс. Ее брат, Оливье де Верак, мне рассказывал, что однажды ее летаргия продолжалась долее обыкновенного. Он бросился на колени и вскричал:
   -- Господи, неужели это состояние еще продлится?
   Вдруг она, не открывая глаз, сделала ему знак, чтобы он приблизился к ней, и движением руки показала, будто пишет. Он дал ей бумагу и карандаш. Она, не двигаясь и не открывая глаз, взяла карандаш и написала: "Будьте спокойны, это не продолжится долго. Пришлите мне завтра (она написала имя этой особы) и чтобы никто другой не приходил". Ее желание исполнили, но мадам де Конфлар, очень преданная ей, пожелала спрятаться в ее комнате во время таинственного разговора. На следующий день, когда пришел брат, она опять показала, что хочет написать, и спросила, почему мадам Конфлар была накануне в ее комнате, несмотря на запрещение. На третий день она встала, не помня ничего о том, что произошло.
   Принцесса де Талъмон, невестка мадам де Тарант, видела ее во время припадков и говорила мне, что ее ясновидение не может быть ничем объяснено и что ни один доктор не мог его понять. Может быть, причиной этого были те неслыханные несчастия, которые ей довелось пережить. Ее муж был ярый революционер, он отнял у нее единственного сына и воспитал как дикаря, стараясь уничтожить в нем все религиозные принципы и всякое чувство к матери. Потом он женился на одной даме, от которой имел шестерых детей. Мадам де ла Кот осталась бы совсем без средств к существованию, если бы не ее брат Оливье, который окружил сестру самыми нежными заботами.
   Площадка моего сада возвышалась над садом иностранного посольства, и с нее мне была видна процессия таинства причастия. В разных частях сада были устроены алтари. Многочисленное духовенство, богато одетое, следовало за Св. Дарами, которые нес под балдахином священник. Диаконы шли впереди с длинными кадилами. Дети, одетые в белое, с голубыми кушаками, несли корзины с цветами и рассыпали их по дороге. Время от времени процессия останавливалась, чтобы поклониться Св. Дарам, и тогда раздавались звуки духового инструмента, которые сопровождались пением. Все присутствующие опускались на колени, а прекрасная погода придавала еще более красоты этому торжественному зрелищу. Молитвы на воздухе, казалось, носили характер еще более религиозный и величественный. Благочестие не может найти себе достаточно полной формы для своего выражения.
  

XXIV

   Однажды утром мы ходили с принцессой де Тарант к мадам де Шиме. Та просила принцессу прийти к ней еще раз на другой день, желая сообщить нечто важное. Поздно вечером следующего дня мадам де Тарант пришла ко мне. Я заметила, что она бледна и в смятении, и испугалась. Когда мы остались одни, я спросила:
   -- Скажите, что с вами? Вы меня беспокоите. Мадам де Тарант мне ответила:
   -- Мадам де Шиме при вас вчера назначила мне свидание. Я была у нее. Она сказала, что знает некую мадам X., благодаря состраданию и милости которой были проницаемы двери темниц, в которых страдали жертвы, приговоренные Робеспьером к эшафоту. Когда этот тигр, не зная предела своим злодействам, извлек королеву из Тампля, чтобы заточить ее в новую тюрьму, эта тюрьма стала предметом попечения мадам X. Она нашла в себе силу, ловкость и смелость проникнуть в эту страшную темницу, заключавшую королеву Франции; она пренебрегла всеми опасностями, которые могли быть неизбежным следствием такого дела. Она так трогательна; для нее та не была королевой, а просто страдающим существом, которое хотелось защитить. "Нужно, -- продолжала принцесса де Шиме, -- чтобы вы видели мадам X. Она знает о вашем существовании, но боится знакомиться и потому лишает себя возможности вас видеть; но так как вы сможете повидать в Митаве дочь государыни, то не возьмете ли на себя труд передать ей некоторые поручения от королевы? Я сказала, что приведу к ней одну особу, мою подругу. Она согласилась на это. Хотите ли вы пойти со мной?" -- спросила она. Рассказ мадам де Шиме меня очень увлек, мне страшно захотелось видеть и слышать существо, которое представляет из себя верх гуманности и живет, чтобы облегчать горе и страдание других. Мы поднялись на третий этаж по узкой лестнице и достигли убежища добродетели. Я увидела там старую, маленькую и полную женщину, с трудом двигавшуюся за тем, что было необходимо лично ей; для блага же других она была деятельна и проворна. Мадам де Шиме представила ей меня: "Вот, я привела вам моего друга". Она приняла меня учтиво, но поговорить о том, чем было так полно мое сердце, поначалу отказалась: "Вы знаете, -- сказала она, -- я не могу говорить о королеве... -- и ее глаза наполнились слезами. -- Вы этого хотите, принцесса, но, когда я говорю о королеве, я делаюсь больна, не могу ни есть, ни спать. Один человек, к которому я питаю большое доверие, окончательно мне это запретил"*. Однако, по настоянию принцессы де Шиме, -- продолжала свой рассказ мадам де Тарант, -- мадам X. сообщила мне о некоторых ужасных подробностях того печального положения, в котором она нашла королеву, о ее неслыханных страданиях и еще более удивительном терпении. Королева была лишена всякой помощи и находилась в самом беспомощном состоянии. Ее одежда была из грубого холста, белья не было, чулки все в дырьях. Она спала на жесткой постели, ее пища была до того несъедобна и тверда, что в нее трудно было воткнуть вилку. В тюрьме было сыро. Двое людей, так называемая стража, находились при королеве неотлучно день и ночь, отделенные только занавеской. Некоторые из них, менее жестокие, чем другие, выказывали ей некоторое сочувствие и, казалось, жалели, что обязаны своим присутствием еще более увеличивать ее страдания... Мадам X. проникла в эту ужасную тюрьму. Королева долго ее отталкивала, не допуская мысли, что в самом ужасном месте можно встретить сострадание чувствительного сердца, и принимала ее за этих ужасных созданий, которые выдают себя за друзей заключенных только для того, чтобы потом предать их. Все это не обескураживало мадам X.: она настойчиво старалась войти в положение королевы и достигла того, что внушила к себе доверие и стала приносить ей утешение. Она сделалась поддержкою той, которая, будучи на троне, сама совершила столько благодеяний, получив в ответ лишь черную неблагодарность. В продолжение нескольких недель королева была предметом попечения мадам X. В деньгах у нее не было недостатка, они помогали ей проникать в тюрьму, и Бог вознаградил тех, кто имел счастье доставлять их ей. Мадам X. удалось несколько раз провести к королеве священника, переодетого в мундир национальной гвардии. Та со слезами исповедовалась, в четырех шагах от нее. Там совершалась даже месса с подобающей торжественностью. Мадам X. говорила мне еще: "Королева часто упоминала об одной особе, которая пользовалась ее особенным расположением и судьба которой ее очень беспокоила. Она говорила, что очень ее любила и была любима ею и что та должна быть очень несчастлива". Мадам X. не могла сначала вспомнить ее имени, которое королева называла несколько раз; оно начиналось со слога Та, и дальше не помнила. Но я догадывалась, я была тронута до глубины души, мое сердце предчувствовало, что это трогательное воспоминание, сохранившееся даже среди самых ужасных несчастий, относилось ко мне. Не долго думая, я бросилась обнимать мадам X., и мои слезы смешались с ее рыданиями. Благодаря этому неожиданному порыву, мадам X. поняла, что королева говорила обо мне. "Наверное, королева говорила о вас, -- вскрикнула она. -- Я угадала, вы мадам де Та..." Я ей сказала свое имя, которое она потом вспомнила, выражая при этом сожаление, что не смогла тотчас исполнить желание мадам Монтагю, которая несколько раз хотела привести меня к ней.
   ______________________
   * Этот человек был священник, которому удалось избежать розыска и преследований. Он жил во время террора в Париже. Если бы он сам не был в тот момент при смерти болен, то напутствовал бы сам королеву в ее тюрьме. Но зато, по его словам, он имел счастье оказать эту услугу мадам Елизавете в те 24 часа, что она провела в тюрьме: он помог ей принести в жертву ее жизнь, посвященную на всем ее коротком протяжении Богу. Этого священника звали господин Шарль.
   _______________________
   Мадам де Тарант рассказывала мне все это с той чувствительностью, которую она всегда испытывала при воспоминании о королеве, так нежно любимой ею и к которой она сохранила глубокую привязанность.
   Позднее она еще несколько раз виделась с мадам X. и заставала ее одну. Принцесса задавала ей разные вопросы с целью узнать степень доверия к ней королевы и проверить правдивость тех необычайных отношений, которые она, по ее словам, имела к этой страдалице. Мадам X. перечислила ей всех придворных особ, которых королева удостоивала своими особыми милостями; ей были известны также многие обстоятельства. "Королева в темнице дала обет пожертвовать 25 луидоров, -- говорила мадам X., -- но ни она не могла исполнить этого обета, ни я. Бог посылает вам утешение, пусть этот долг исполнит герцогиня Ангулемская, ее дочь, вашими руками". Мадам X. рассказывала также, что, поскольку королева не имела своей чашки, она принесла ей ту, которой пользовался король до своей последней минуты, и королева просила передать ее своей дочери, если когда-нибудь это будет возможно. Мадам де Тарант взяла на себя исполнить и это поручение, когда будет проезжать через Митаву, и позднее герцогиня Ангулемская подтвердила ее получение особой распиской.
   Мадам X. подарила мадам де Тарант рисунок, который она сделала по просьбе королевы: он изображал анютины глазки: посередине находилась мертвая голова, на четырех лепестках были изображены портреты короля, дофина, Мадам Елизаветы и дочери короля, герцогини Ангулемской; стебель вырастал из сердца. Внизу слова: "Решее de la mort". Мадам X. готова была отдать все, что у нее было, мадам де Тарант, чьи чувства так соответствовали ее душевному настроению.
   Однажды мадам де Тарант водила и меня с собой к мадам X., и я собственными глазами видела этот редкий пример благочестия и милосердия. Мы ходили туда пешком во время сильного ливня, и я была рада, что сама страдала, отправляясь в эту школу терпения, покорности и самозабвения. Благодаря посредству мадам де Монтагю, мадам X. приняла меня с участием. Я предложила ей несколько луидоров для ее бедных; она просила передать их господину Шарлю. Я оставалась с этим достойным отцом, чтобы дать возможность мадам X. поговорить свободно с принцессой де Тарант. Лицо господина Шарля вполне соответствовало тому, что о нем рассказывали. Я была тронута до глубины души тем, что он сказал мне, и сохранила об этом воспоминание, которое часто восстает в моей памяти.
   Потом многие возражали принцессе де Тарант относительно вероятности некоторых фактов, рассказанных мадам X. Так, например, говорили о невозможности мессы в темнице. Но как же не верить словам добродетельного человека, который не ищет одобрения толпы, который презирает богатство и почести и думает только о благе ближних и о религии и который скрывает свои благодеяния с полным смирением? Священник подтвердил все рассказанные мадам X. обстоятельства, и сделал это в то время, как направлялся в алтарь. Разве может произнести в такой момент подобную клятву лицо, способное только облегчать и утешать в несчастии? Известно наверное, что королева причастилась Св.Таин и что стража ее последовала ее примеру.
   Перед отъездом мадам де Тарант простояла в своей молельне мессу, которая была отслужена господином Шарлем, и простилась с мадам X., сохранив самое утешительное воспоминание о тех пяти или шести визитах, которые нанесла в это священное место.
   бедать в час дня. У нее были гости, когда ей доложили о приходе полицейского. Все были крайне изумлены этим посещением; но когда полицейский исполнил возложенное на него поручение с большим смущением и усилием, чтобы не рассмеяться, то только общее изумление и страх, испытываемый хозяйкой дома, помешали присутствовавшему обществу отдаться взрыву веселости, вызванным этим своеобразным приказом.
   Анекдот быстро распространился в городе. Толки вокруг этого случая дали повод злонамеренным людям находить у императора умственное расстройство, а тираническое вмешательство в частные домашние дела восстанавливало всех против него. Распорядившись отобрать во всех книжных лавках произведения Вольтера и Руссо, император Павел запретил ввоз каких бы то ни было книг в Россию без исключения. Точность, с которой исполняли этот приказ, была поводом к очень неприятной сцене, происшедшей в Павловске.
   Великие князья, княгини и весь Двор дожидались вечером их величеств в маленьком особом садике государыни, чтобы оттуда отправиться на прогулку верхом, что было очень принято при Дворе в том году, как и в предыдущем. Все собрались у окон нижнего этажа, где находились покои их величеств. Слышно было, как император прошел от себя к императрице, и вскоре потом послышался разговор в повышенном тоне. Государыня говорила с упреком и плача, государь отвечал резко, и хотя нельзя было разобрать слов, великолепно были слышны все интонации.
   Сцена затягивалась. Присутствовавшие в садике были погружены в самое глубокое молчание. Все как-то сконфуженно смотрели друг на друга, не зная, что из всего этого выйдет. Государь появился в очень дурном настроении и сказал великим княгиням и остальному обществу:
   -- Отправляемся, сударыни; лошади готовы!
   Пришлось последовать за ним, не смея дожидаться императрицы, которая появилась минуту спустя с опухшими глазами и недовольным видом и последовала за императором.
   На следующий день узнали причину этой сцены: императрица выписала из-за границы книги, но таможня, не получив предписания сделать для нее исключения из общего правила, задержала их, хотя они были адресованы на ее имя. Государыня узнала об этом и пожелала показаться оскорбленной. Она выбрала момент, когда государь собирался выходить, и пожаловалась ему на недостаток уважения, который проявили к ней, как казалось, с его разрешения. Император, хотя жалобы императрицы надоели ему и всегда выводили его из себя, все же отдал приказ исправить ошибку. Все справедливо удивлялись, что государь при своем вспыльчивом характере так долго выносил мелочность императрицы и отсутствие у нее чувства такта и меры.
   Конец июля и начало августа Двор вместо Павловска провел в Царском Селе. Там у великой княгини Елизаветы Алексеевны умерла дочь. Государь был огорчен этим и испугался того, как подействовало горе на великую княгиню: она почти не плакала, и государь очень беспокоился о ней. Отзывчивость, проявленная им по этому поводу, свидетельствовала, что он не верил всецело подозрению, возбужденному в нем и заставившему его так бесцеремонно поступить с великой княгиней в прошлом году.
   Смерть маленькой великой княжны произвела на меня ужасное впечатление. У меня разрывалось сердце, и я еще более страдала от того, что приходилось молчать и скрывать свои чувства. Графиня Строганова156 навестила меня однажды и застала в ужасных рыданиях; она не могла прийти в себя от изумления от того, что я была так огорчена, зная, что великая княгиня Елизавета совершенно удалила меня от себя и вычеркнула из своего сердца.
   Тело ребенка было набальзамировано, перевезено в Александро-Невскую лавру и поставлено там на несколько дней. Я предложила принцессе де Тарант отправиться туда поклониться усопшей. Она согласилась. Приехав в монастырь, мы вошли в придел, весь обтянутый черным, где стоял гроб. Вокруг праха маленького ангелочка горели свечи. Я подошла к гробу, чтобы поцеловать у нее ручку, но едва я прикоснулась к ней губами, рыдания стали душить меня. Моя душа была наполнена тяжелыми и нежными чувствами. Моя глубокая привязанность к великой княгине давала себя чувствовать с такой силой, что я не помнила себя. То, что она забыла меня, бросила, несправедливо поступила со мной, -- все эти горькие истины разрывали мне сердце, как вдруг в моей душе возникло новое чувство, успокоившее меня. Я говорила себе: "Она больше не любит тебя, но в эту минуту ее сердце заодно с тобой в общей скорби". Мои мысли прояснились, и тяжкое смятение чувств сменилось горестной утратой.
   Граф Толстой, находившийся там и руководивший траурной церемонией, подошел окропить спиртом тело ребенка и взглянул на меня с торжествующей улыбкой. Наверно, он наслаждался мыслью, что погубил меня в глазах моих молодых повелителей. Признаюсь, что его вид и выражение лица влили новую отраву в мое сердце.
   

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1800-1801

I. Второе посещение шведским королем С-Петербурга.-- Тройственный союз против Англии.-- Внезапный отъезд короля.-- В дороге король рискует умереть с голоду.-- Балы и праздники.-- Великий князь Александр и Нарышкина.-- Зубов -- Соглашение между соперниками в любви. II. Михайловский замок -- Неудавшийся заговор.-- Возрастающий фавор Кутайсова.-- Пален и Ростопчин. III. Последний заговор.-- Проект отрешения от престола императора Павла.-- Зловещий ужин. IV. Смерть императора.-- Отчаяние великого князя Александра Павловича.-- Скорбь императрицы Марии Федоровны. V. Восшествие на престол нового государя.-- Смерть великой княгини Александры Павловны.-- Погребение покойного императора.

I.

   В октябре месяце шведский король вторично приехал в Петербург {Король Густав IV вторично приехал в Петербург 29 ноября 1800 года (Прим. ред.)}. Целью его приезда было заключение союза с императором против Англии. С присоединением к этому договору Дании образовался тройственный союз. Государь принял короля как родственника и союзника. Он забыл, по крайней мере, так казалось, все, что произошло в предыдущий приезд короля. Оба монарха договаривались непосредственно между собою, и политические дела устраивались наилучшим образом, как вдруг каприз императора нарушил это доброе согласие.
   Каждый вечер во время пребывания короля давался спектакль в Эрмитаже. Как-то давали Прекрасную Арсен157, и на угольщиках, появляющихся в третьем акте, были надеты красные колпаки. Король, мнение которого о Французской революции и обо всех ее участниках не отличалось от мнения государя, позволил себе пошутить по этому поводу и сказал императору:
   -- Оказывается, у вас тут есть якобинцы.
   Император, вероятно, бывший в этот день в более дурном настроении, чем обыкновенно, не понял шутки и ответил сухо, что их нет у него при Дворе и что он не потерпит их присутствия в своем государстве. С этого времени он так дурно и невежливо обращался с королем, что тот счел за лучшее сократить свое пребывание в Петербурге158.
   Император дал волю своему дурному расположению до того, что послал приказ вернуться придворной кухне, которая, по обыкновению сопровождала короля до шведской границы. Густав IV, узнав об этом приказе, добродушно отнесся к этому с юмором и забавлялся тем, что ускорял свое путешествие, чтобы на несколько станций опередить этот приказ о лишении его пищи и не дать ему себя догнать.
   -- Ну, поспешим, -- говорил он своей свите на станциях, где останавливались, чтобы переменить лошадей.-- Быть может, мы еще сегодня успеем пообедать.
   Масленица в эту зиму 1801 года была очень оживленной. Император приказал великому князю Александру Павловичу давать у себя балы, а в Эрмитаже бывали маскарады, вход на которые был предоставлен по билетам очень немногим лицам, почему и общество, присутствовавшее там, было более избранным, чем это бывало на подобного рода увеселениях.
   Именно на этих костюмированных балах великий князь Александр стал отличать своим вниманием красавицу Нарышкину. У них уже завязывалась интрига, и он рассчитывал на успех, когда князь Зубов, очень привязанный к великому князю, как-то раз пошутил над его ухаживаниями за Нарышкиной и, получив от великого князя откровенное признание относительно надежд, возбуждаемых в нем, в свою очередь признался, что он и сам доволен тем, как она с ним обращается. Эти взаимные признания повели к соглашению в совершенно новом роде. Великий князь и Зубов обещали точно сообщать друг другу об успехе своего ухаживания и дали честное слово, что наименее счастливый из них уступит место другому, если тот доставит доказательства большего расположения.
   Соперники с добросовестной точностью держались условий договора, и через несколько дней князь Зубов показал великому князю записочки, полученные им во время полонеза. Великий князь, у которого дело не пошло еще дальше слов, без сожаления уступил. Он даже с презрением отозвался об этой женщине и обо всех, кто способен на подобный образ действий.
   

II.

   Михайловский замок достраивался с большой поспешностью. Легко себе представить состояние, в котором он должен был находиться, если вспомнить, что первый камень этого здания был положен в ноябре 1797 года, а император собирался туда переехать со всем Двором и семьей в феврале 1801 года. Казалось, он предчувствовал, что недолго будет пользоваться этим дворцом и спешил воспользоваться немногими днями власти, остававшимися ему.
   Первого февраля император, императрица и лица, наиболее приближенные к ним, переехали в Михайловский замок. Великие князья Александр и Константин, апартаменты которых еще не были окончены, поместились вместе в одной из приемных комнат. Супруги их должны были остаться в Зимнем дворце {Как только их апартаменты были закончены отделкой, великие княгини и дети императора тоже переехали в Михайловский замок, и в момент смерти Павла I вся его семья находилась там.}. Каждый в замке боялся последствий вредного сырого воздуха для себя или для своих близких, но все были далеки от мысли, что дворец этот станет могилой только для одного, и именно того, кто единственный был в восхищении от него.
   Император был так доволен тем, что удалось преодолеть почти непреодолимые препятствия для удовлетворения своей фантазии, что поспешил воспользоваться последними днями масленицы, чтобы дать бал в этом новом здании. Перед балом и после, в другие дни, давались спектакли.
   Постройка и меблировка Михайловского замка много способствовали тому расстроенному положению финансов, которое нашел император Александр Павлович при восшествии на престол. Дворец был обставлен с большим великолепием и исключительной роскошью. Император Павел прожил там всего шесть недель и событие, бывшее причиною его смерти, сделало этот дворец настолько неприятным его наследнику, что большая часть украшений была сорвана и даже уничтожена.
   В течение последнего года царствования Павла I очень старались разрушить фавор Ростопчина и добиться его опалы. Он уже почти не ходил сам с бумагами в кабинет государя, а поручал это Энгелю159, первому члену своей коллегии. Граф Пален и обер-гофмейстер Нарышкин160 употребили все свое влияние, чтобы поссорить Ростопчина с Кутайсовым.
   Вице-адмирал Рибас161, принимал участие в заговоре, организованном графом Паниным162. Он получил позволение путешествовать и доехал до Неаполя в поисках волшебного стилета, чтобы вонзить его в грудь своего монарха. Когда он возвратился, адмирал Кушелев заболел, и Рибас должен был ходить вместо него с докладами к государю. Заговорщики решили, что он воспользуется одним из тех моментов, когда Рибас будет вдвоем с императором, чтобы совершить преступление, но в тот же день Рибас захворал и умер несколько дней спустя. В предсмертном бреду он только и говорил об этих ужасных намерениях и об испытываемых им угрызениях совести.
   Милость императора к Кутайсову все возрастала; он был назначен обер-шталмейстером, получил титул графа и орден св. Андрея Первозванного.
   С искусством предателя Пален коварно подготавливал гибель несчастного императора. Не надеясь удалить Ростопчина, представлявшего серьезное препятствие для задуманного им жестокого преступления, он решился сам сделать последнюю попытку, чтобы вооружить императора против Ростопчина. Он попросил у его величества особой аудиенции и получил ее.
   -- Ваше Величество, -- сказал он государю, -- я буду говорить Вам, рискуя вызвать Ваше неудовольствие, о человеке, далеко не заслуживающем ни Вашего доверия, ни Ваших милостей, и который стремится удалить от Вашей священной особы наиболее преданных Вам лиц. Граф Панин самым несправедливым образом оклеветан в глазах Вашего Величества; граф Ростопчин смертельный враг его....
   -- Вы все сказали, милостивый государь? -- спросил император.
   -- Да, Ваше Величество.
   -- Идите вон и чтобы я вас больше не видал, вы будете арестованы по моему приказанию.
   Действительно, распоряжение о домашнем аресте графа Палена было отдано тотчас же. Император послал за Ростопчиным, передал ему разговор и приказал арестовать Палена и отвезти его в крепость. Ростопчин умолял и заклинал его величество отменить этот строгий приказ, но единственное, чего он мог добиться -- это только смягчения кары, и Пален был выслан в свои поместья.
   Однако несколько дней спустя Пален появился вновь. Кутайсов из ненависти к Ростопчину добился прощения Палена. И последний, с помощью Кутайсова, вновь принялся за свою деятельность, чтобы окончить начатое им дело. Он опять добился аудиенции у государя, принес повинную относительно Ростопчина, притворился, что разделяет мнение о подозрительности Панина, который и принимал у себя иностранных посланников для тайных совещаний. Он также особо обвинил виконта де Карамана, агента Людовика XVIII. Караман в результате был выслан из Петербурга, а Людовик XVIII -- из Митавы. Пален торжествовал. Для удовлетворения его злобы было необходимо восстановить все умы против императора: таким путем он скорее думал достигнуть цели.
   Граф Ростопчин сам навлек на себя свою отставку и ссылку. В Петербурге был один итальянец из Пьемонта, которого вполне основательно заподозрили в дурных намерениях против императора. О нем донесли Ростопчину, который старался выслать его из пределов России, но господин и госпожа Шевалье, пользуясь покровительством Кутайсова, предупредили его. Обвиняемый имел неосторожность признаться, что эта супружеская чета была вполне осведомлена о его намерениях. Боязнь скомпрометировать себя заставила тогда этих низких интриганов представить его настоящим преступником. Они добились, чтобы он был наказан кнутом, заклеймен и сослан в цепях в Сибирь163. Он умер в дороге. Это ужасное происшествие возмутило Ростопчина. Он пошел к Кутайсову и упрекал его в недостойной слабости и в том, что он забыл благодеяния государя. Ростопчин обвинил его также в том, что из угождения любовнице он омрачает славу своего повелителя. Кутайсов был взбешен, и с этого момента он еще с большей мстительностью стал помогать графу Палену в его стараниях добиться высылки Ростопчина.
   Наконец они достигли цели164; но, давая свое согласие, император страдал от того, что теряет человека, которого он действительно любил. Он написал ему записку с объяснением и давал ему возможность оправдаться. Ростопчин отвечал, как верноподданный, не чувствующий за собой вины; но его ответ не был передан императору, более того, ему донесли будто Ростопчин так рассердился, что и отвечать не хочет.
   Ростопчин, не зная ничего про эту последнюю клевету и думая, что на основании письма императора он имеет право пойти проститься с ним, велел сказать обер-гофмейстеру Нарышкину, чтобы его записали в список представляющихся государю. Нарышкин, достойный сообщник графа Палена, не записал его. Ростопчин, приехав во дворец, не смог увидеть императора и думал, что на то была его воля, а император, обманутый уже уничтоженным письмом, полагал, что Ростопчин поступает так из злобы.
   

III.

   В течение нескольких месяцев Пален преследовал и мучил великого князя Александра, чтобы добиться от него согласия на низложение его отца. Наконец, он стал угрожать великому князю революцией и резней, уверяя, что только отрешение от престола Павла I может спасти государство и самого Александра. Он добился от великого князя согласия навести справки, каким образом подобные отречения производились в других странах. Тогда у графа Панина начались собрания посланников, а графу Толстому было поручено опросить их. Пален, удалив Ростопчина, единственного человека, стоявшего на дороге его преступных замыслов, начал приводить их в осуществление. Заговор быстро развивался. Заговорщики собирались у князя Зубова, но, несмотря на всю таинственность, которой они облекли это дело, император узнал, что против него злоумышляют. Он призвал Палена и спросил, почему он не доложил ему об этом. Тот дерзко поклялся, что не было ничего серьезного, что несколько молодых безумцев позволили себе вольные речи, но он образумил их, подвергнув аресту у генерал-прокурора. Он прибавил, что его величество может положиться на его верность, что он предупредит императора о малейшей опасности и разрушит зло в самом зародыше.
   Через три дня Пален решил нанести решительный удар. Он явился к императору и, попросив позволения говорить с ним, вошел в кабинет с видом глубокого отчаяния. Упав на колени, он сказал:
   -- Я прихожу с повинной головой, Ваше Величество. Вы были правы: я только что раскрыл заговор, направленный против Вас, и приказал арестовать виновных {Он действительно арестовал всех офицеров, которые должны были участвовать в деле в ночь 11 марта, чтобы быть уверенным, что они не будут высланы165.}: они находятся у генерал-прокурора. Но как открыть мне вам величайшее несчастье? Ваше чувствительное сердце отца вынесет ли удар, который я принужден нанести ему? Оба ваших сына стоят во главе этого преступного заговора; у меня все доказательства в руках.
   Император был смертельно поражен. Его сердце разрывалось; он поверил всему. Его несчастный характер не давал ему подумать. Он впал в отчаяние и бешенство. Пален старался тогда успокоить его, уверял, что очень легко разрушит заговор, что он принял все необходимые к этому меры и, чтобы устранить виновных, достаточно его величеству подписать бумагу, которую он принес с собой.
   Несчастный император согласился на все. Смерть была уже в его сердце. Он любил своих детей. Обвинение их было для него более тяжелым, чем все муки, которые ему готовили заговорщики. Злодей Пален торжествовал. Он пошел к великому князю Александру и показал ему бумагу, подписанную императором, в которой содержался приказ об аресте великих князей Александра и Константина и заключении их в крепость. Великий князь задрожал, смутился и опустил голову; было решено, что акт отречения будет предложен.
   В вечер перед этой ужасной ночью великий князь ужинал у своего отца. Он сидел за столом рядом с ним. Можно себе представить их невозможное положение. Император думал, что его сын покушается на его жизнь, великий князь считал себя приговоренным к заключению своим отцом. Мне передавали, что во время этого зловещего ужина великий князь Александр чихнул. Император повернулся к нему и с печальным и строгим видом сказал:
   -- Я желаю, Ваше Высочество, чтобы желания Ваши исполнились.
   Через два часа его уже не было в живых.
   

IV.

   Прежде чем перейти к подробностям этого ужасного события, я приведу некоторые обстоятельства, касающиеся нас. Генерал Беннигсен166, наш хороший знакомый, участвовавший вместе с мужем в Турецкой войне, часто посещал нас. Мы с интересом слушали его рассказы о персидском походе, предпринятом в царствование Екатерины II, об ее планах завоевания Константинополя и о многом другом, свидетельствовавшем о мудрости и величии этой государыни. Шестого марта Беннигсен пришел утром к моему мужу, чтобы переговорить с ним о важном, по его словам, деле, но застал мужа в постели и настолько больным, что не нашел возможным говорить с ним о деле, по которому пришел, и лишь выразил сожаление по поводу этого, причем очень горячо и даже с некоторым нетерпением. Если бы не это препятствие, более чем вероятно, что Беннигсен открыл бы моему мужу весь заговор, а последний, выслушав его, поступил бы как честный человек и верный подданный. Это признание имело бы непредвиденные последствия.
   Вечером 11 марта он опять пришел к нам сказать, что он уезжает в ту же ночь, что его дела окончены, и он спешит уехать из города. Николай Зубов также считался уехавшим по делу. Мы ничего не подозревали. Мой муж, хотя и чувствовал себя лучше, находился внизу, в своих комнатах. Принцесса де Тарант спала в комнате, рядом с моей.
   Рано утром на следующий день я услыхала мужские шаги у себя в спальне, зная, что муж внизу на своей половине, а рядом в комнате спит принцесса де Тарант, я привстала и отдернула занавески у кровати и увидела мужа. Я спросила, что случилось.
   -- Сначала, -- ответил он, -- я хочу поговорить с госпожой де Тарант.
   Я посмотрела на часы и увидела, что было только шесть часов утра. Беспокойство овладело мною: я думала, что случилось какое-нибудь несчастье, касающееся принцессы де Тарант, вроде приказа о ее высылке, в особенности, когда я услыхала, как она вскрикнула от испуга. Но муж вернулся в спальню и сказал, что император умер накануне в одиннадцать часов вечера от апоплексического удара.
   Признаюсь, что эта апоплексия показалась мне странной и неподходящей к телосложению императора. Я поспешила одеться. Принцесса де Тарант одевалась, чтобы отправиться ко Двору для принесения присяги. Муж, хотя чувствовал себя еще слабым, отправился также туда.
   В то время, как де Тарант собиралась ко Двору, приехала моя невестка Нелединская и одна из моих кузин Колычева. Мы терялись в догадках относительно внезапной кончины государя, когда в комнату вошел граф де Круссоль, племянник принцессы де Тарант и адъютант императора Павла. Его бледное и печальное лицо нас не особенно удивило: император всегда очень хорошо обходился с этим молодым человеком, и потому было естественно, что граф скорбел о его кончине.
   Тетка спросила у него о подробностях смерти императора. Граф смутился, и глаза его наполнились слезами. Тогда принцесса де Тарант сказала ему:
   -- Говорите же! Здесь нет никого постороннего. Тогда он упавшим голосом сказал:
   -- Императора убили сегодня ночью.
   Эти слова произвели на нас ужасное впечатление. Мы все разрыдались, и наше небольшое общество представляло картину, полную раздирающей душу скорби.
   Муж возвратился из дворца в отчаянии и возмущенный тем, что он услыхал.
   Утром 11 марта, когда Кутайсов дожидался императора во дворе Михайловского замка, чтобы сопровождать его верхом, к нему подошел какой-то крестьянин или человек, одетый в крестьянское платье, и умолял его принять от него бумагу, в которой заключается дело очень большой важности и которую в тот же день необходимо довести до сведения императора. Кутайсов правой рукой держал за повод лошадь его величества; левой он взял бумагу и положил ее в левый карман. После прогулки он переменил мундир, чтобы идти к императору, вынул по своей привычке все, что у него было в правом кармане, и забыл про прошение крестьянина, вспомнив о нем только на следующий день, но было уже поздно: Павел более не существовал, а в бумаге был разоблачен весь заговор.
   В ночь с 11-го на 12-е марта привели один или два батальона Преображенского полка, разместив в замке и вокруг замка. Во главе гвардейцев был Талызин167. Солдатам сказали, что жизнь императора в опасности, и они идут спасать его. Пален остался с ними, а Беннигсен, Зубовы, Казаринов, Скарятин, Уваров, граф Волконский168 и три гвардейских офицера поднялись в покои императора, спавшего в тот момент, когда они входили. Один из гусаров несчастного императора остановил их. Уваров и Волконский стали его бить169, Уваров ударил его саблей по голове и заставил дать дорогу. Гусар закричал:
   -- Спасайтесь, Ваше Величество!
   Убийцы вошли. Император, разбуженный криком гусара, вскочил с кровати и спрятался за ширму. Они было испугались, думая, что он убежал, но вскоре они нашли его, и Беннигсен заговорил первый, объявив ему, что они пришли прочесть ему акт об отрешении его от престола. Император, увидев князя Зубова {Государь сравнительно незадолго перед этим осыпал его милостями, и в особенности накануне.}, сказал:
   -- И вы тоже здесь, князь?
   Николай Зубов, пьяный и нахальный, сказал:
   -- Чего тут церемониться? Давайте к делу.
   Он бросился на императора, который хотел бежать в дверь, ведущую в покои императрицы, но к несчастью она оказалась запертой {У императора была привычка каждый вечер заставлять мебелью дверь, выходившую в покои императрицы, из боязни, что она к нему войдет170. Он мог бы воспользоваться другой дверью и тайной лестницей, которая вела в помещение фаворитки, княгини Гагариной. Но заговорщики предупредили его, заперев этот выход, и он не смог уйти.}.
   Николай Зубов толкнул его. Император упал, ударившись виском об угол стола, и лишился чувств. Убийцы овладели им. Скарятин снял с себя шарф и задушил его. Потом положили его на постель. Беннигсен и кто-то еще остались стеречь его, а другие пошли предупредить Палена, что все кончено.
   Пален послал известить великого князя Александра, что он объявлен императором и ему надо показаться войскам. Приказали солдатам кричать "ура" их новому государю. Они спросили, где их отец? Им опять приказали кричать "ура"; они повиновались с отчаянием, что их обманули.
   Императрица Мария Федоровна проснулась и узнала про эту ужасную катастрофу. Она побежала в покои своего супруга, но Беннигсен не пустил ее.
   -- Как вы смеете меня останавливать? -- кричала она.-- Вы забыли, что я коронована, и что это я должна царствовать
   -- Ваш сын, Ваше Величество объявлен Императором, и я действую по его приказу. Пройдите в помещение рядом; я извещу вас, когда будет нужно.
   Императрица была заперта Беннигсеном вместе с графиней Ливен в соседней комнате, где и находилась более часа. В это время гримировали лицо несчастного императора, чтобы скрыть нанесенные ему раны.
   Великого князя Александра разбудили между двенадцатью и часом ночи. Великая княгиня Елизавета, которая и легла всего за полчаса перед этим, встала вскоре после него. Она накинула на себя капот, подошла к окну и подняла штору. Ее апартаменты находились в нижнем этаже и выходили окнами на площадку, отделенную от сада каналом, которым был окружен замок. На этой площадке, при слабом свете луны, закрытой облаками, она различила ряды солдат, выстроенных вокруг замка. Вскоре она услыхала многократно повторяемые крики "ура", наполнившие ее душу непонятным для нее ужасом.
   Она не представляла себе ясно, что происходило, и, упав на колени, обратилась к Богу с молитвой, что бы ни случилось, это было бы направлено к счастью России.
   Великий князь Александр возвратился в сильном отчаянии и передал своей супруге известие об ужасной кончине императора, но не был в состоянии рассказать подробности.
   -- Я не чувствую ни себя, ни что я делаю, -- говорил он.-- Я не могу собраться с мыслями; мне надо уйти из этого места. Пойдите к матери и пригласите ее как можно скорее приехать в Зимний дворец.
   Когда император Александр вышел, императрица Елизавета, охваченная невыразимым ужасом, рухнула на колени перед стулом. Я думаю, что она долго оставалась в таком положении, без всякой определенной мысли, и, как она говорила мне, эта минута принадлежала к числу самых ужасных в ее жизни.
   Императрица была выведена из забытья своей камер-фрау, которая, вероятно, испугалась, увидав ее в таком состоянии, и спросила, не нужно ли ей чего-нибудь. Елизавета Алексеевна поспешно оделась и в сопровождении этой камер-фрау направилась к императрице Марии Федоровне, но у входа в ее апартаменты она встретила пикет, и офицер объявил ей, что не может пропустить ее. После долгих переговоров он наконец смягчился, но, войдя к императрице-матери, Елизавета Алексеевна уже не застала ее. Ей сказали, что ее величество только что спустилась вниз. Елизавета Алексеевна сошла по другой лестнице и застала императрицу Марию Федоровну в передней покоев нового императора, окруженную офицерами во главе с Беннигсеном.
   Она была в ужасном возбуждении и хотела видеть Императора.
   Ей отвечали:
   -- Император Александр в Зимнем дворце и желает, чтобы вы тоже туда приехали.
   -- Я не знаю никакого императора Александра! -- кричала она.-- Я хочу видеть моего императора!
   Она уселась перед дверью, выходившей на лестницу, и объявила, что она не сойдет с этого места, пока ей не покажут императора Павла. Казалось, она думала, что он жив. Императрица Елизавета, великая княгиня Анна Федоровна, госпожа Ливен, Беннигсен и все окружавшие ее, умоляли ее уйти отсюда, по крайней мере, возвратиться во внутренние покои. Передняя беспрестанно наполнялась всяким людом, среди которого не следовало устраивать сцен, но ее удавалось отстранить от этой роковой двери только на несколько мгновений...
   Каждую минуту прибывали посланные, как настоящие, так и ложные, от императора Александра, приглашавшие императрицу Марию Федоровну отправиться в Зимний дворец; но она отвечала, что не уедет из Михайловского замка, пока не увидит императора Павла.
   В ту ночь был такой беспорядок, что когда императрица Елизавета взяла за талию свою свекровь, чтобы поддержать ее, она почувствовала, что кто-то сжал ей руку и крепко поцеловал ее, говоря по-русски:
   -- Вы -- наша мать и государыня!
   Она обернулась и увидела, что это был незнакомый ей офицер, слегка пьяный.
   Под утро императрица Мария Федоровна пожелала видеть своих детей, и в скором времени ее провели к ним. Все время сопровождаемая и поддерживаемая императрицей Елизаветой, она вернулась в свои апартаменты и пожелала говорить с графиней Пален. Во время этого разговора она заперла императрицу Елизавету Алексеевну в маленьком кабинете, смежном со спальней покойного императора, где только что совершилось преступление. Мертвое молчание, царившее в кабинете, побудило императрицу Елизавету Алексеевну отдаться своим мыслям, которые никогда не дадут ей забыть этих минут. Она говорила мне потом, что ей казалось, что самый воздух этого дворца насыщен преступлением, и она ждала с невыразимым нетерпением возможности оставить свое убежище; но она могла это сделать только после того, как проводила императрицу Марию Федоровну к телу ее супруга и поддерживала ее в эту тяжелую минуту.
   Императрица Мария Федоровна вместе со всеми своими детьми со страшным воплем вошла в комнату, где государь лежал на своей походной кровати, в своем обыкновенном мундире и со шляпой на голове. Наконец, в седьмом часу утра императрица Елизавета, вместе со своей первой камер-фрау Геслер смогла покинуть это место ужаса и отправиться в Зимний дворец. Придя в свои покои, она нашла императора Александра, лежащего на диване, бледного, измученного, подавленного скорбью.
   Граф Пален, находившийся там, вместо того, чтобы выйти из комнаты, как это предписывало уважение, отошел к амбразуре окна. Император сказал императрице Елизавете:
   -- Я не могу исполнять обязанностей, которые на меня возлагают. У меня не хватит сил царствовать с постоянным воспоминанием, что мой отец был убит. Я не могу. Я отдаю мою власть кому угодно. Пусть те, кто совершил это преступление, будут ответственны за то, что может произойти.
   Императрица, хотя и была глубоко тронута тем состоянием, в котором находился ее супруг, представила ему ужасные последствия подобного решения и смятение, которое может произойти от этого в государстве. Она умоляла его не падать духом, посвятить себя всецело счастью своего народа и смотреть на свою власть как на искупление. Она хотела бы сказать ему больше, но назойливое присутствие Палена сдерживало ее откровенность.
   

V.

   Между тем, в парадных залах собирались для принесения присяги, что и было совершено без присутствия императора и императрицы. Императрица-мать приехала в Зимний дворец несколько часов спустя после своих детей. Свидание с ней Александра было раздирающим душу. По-видимому, государь гораздо более отчаивался, чем его мать. Невозможно было смотреть на него без содрогания.
   Через восемь или десять дней после смерти императора Павла, было получено извещение о кончине эрцгерцогини (Великой княгини Александры Павловны), умершей первыми родами. Казалось, что такие несчастия так должны были подействовать на императрицу-мать, что она забудет обо всем, кроме своей скорби. Но император Павел еще не был погребен, а она уже распоряжалась обо всем необходимом в подобных случаях, о чем ее сын избегал пока разговаривать с ней из сострадания к ней и деликатности. Она объявила, что не желает, чтобы для нее составляли особый штат, и получила от императора согласие, чтобы чины его Двора служили также и его матери.
   Немного спустя после восшествия на престол император назначил фрейлиной княжну Варвару Волконскую, первую в его царствование. По обычаю, она получила шифр императрицы, и одновременно все фрейлины великой княгини Елизаветы тоже получили шифр императрицы Елизаветы. В тот же день, когда императрица Мария Федоровна узнала об этом простом и обыкновенном в таких случаях назначении, она потребовала от императора, чтобы с этого времени все фрейлины и статс-дамы носили портреты и шифры с вензелями обеих императриц, то есть по два шифра одновременно. Этот случай не имел примера в прошлом, но в то время императрица-мать могла получить все от своего сына, и она дала себе слово не упускать случая.
   Едва прошли первые шесть недель траура, как она стала появляться на публике и представляла это, как свою большую заслугу, постоянно повторяя императору, что ей многое стоило бы видеть и хотя бы издали тех лиц, про которых она знает, что они принимали участие в заговоре против ее супруга, но что она приносит это чувство в жертву своей любви к сыну.
   Она велела написать свой портрет в глубоком трауре171 и раздавала копии всем, кому только могла.
   В мае месяце она отправилась в Павловск, оставленный ей лично, как, впрочем, и Гатчина, по духовному завещанию покойного императора. Там она вела рассеянный образ жизни, более блестящий, чем в царствование Павла I. У нее бывали большие приемы, она устраивала прогулки верхом, в которых сама она всегда участвовала, обедали, завтракали, ужинали в различных уголках парка. Она разбивала сады, строила и вмешивалась, насколько ей это было возможно, в государственные дела, словом, казалась довольной и пользующейся всеми наслаждениями жизни172.
   Эти подробности необходимо привести, чтобы дать понятие о том положении, какое заняла вдовствующая императрица после смерти своего супруга. Возвратимся к телу этого несчастного императора.
   Оно было выставлено, согласно церемониалу, в Михайловском замке. Он был раскрашен, как кукла, и на него надели шляпу, чтобы скрыть раны и синяки на голове. Через две недели его похоронили в крепости, и Павел I был положен вместе со своими предками {23-го марта 1801 года, в Великую субботу (Прим. ред.)}. Весь Двор следовал за погребальным шествием пешком, так же как и вся императорская фамилия, за исключением двух императриц. Императрица Елизавета была больна. Императорские регалии несли на подушках. Обер-гофмейстеру, графу Румянцеву, впоследствии канцлеру, было поручено нести скипетр. Он уронил его и заметил это, пройдя двадцать шагов. Этот случай дал повод многим суеверным толкованиям.
   
   

III
Царствование Александра I

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1801-1802

I. Новое царствование.-- Излишек свободы.-- "Теперь можно делать все, что угодно".-- Общий энтузиазм.-- Перемена в политике и в составе высшей администрации. II. Триумвират -- Торжество графа Толстого.-- Немилость.-- Граф Головин оставляет службу.-- Проект путешествия во Францию.-- Признания графини Толстой. III. Отъезд.-- Прощальная аудиенция.-- Печальное прощание. IV. Путешествие.-- Рига.-- Кенигсберг.-- Печальный приют в Берлине.-- Болезнь старшей дочери графини Головиной.-- Чудесное излечение. V. Берлинское общество.-- Госпожа Крюденер.-- Принцесса Прусская.-- Княгиня Луиза Радзивилл. VI. В Саксонии и Тюрингии.-- Лейпциг.-- Франкфурт.-- Ярмарка. VII. Во Франции.-- Революционный дух.-- Париж.-- Сен-Жерменское предместье.-- Улица де Бабилон.-- Отель Кассини.-- Принцесса де Тарант.

I.

   Восторг, внушаемый императором Александром, был неописуем и достиг своего апогея. Все сосланные друзья его возвратились в Петербург или по собственному почину, или вызванные им. Число жителей столицы увеличивалось, тогда как в конце царствования Павла I она почти опустела: многие были сосланы, другие, боясь высылки, сами добровольно уехали. Анархия заступила на место самого строгого царствования. Появились вновь всякого рода костюмы, кареты мчались во весь опор. Я сама видела гусарского офицера, скакавшего галопом по тротуару набережной с криком:
   -- Теперь можно делать все, что угодно!
   Эта внезапная перемена пугала, но она была основана только на крайнем доверии, внушаемом добротою нового императора. Съезжались со всех сторон государства, чтобы поглядеть на молодого государя, любимого внука Екатерины II, память о которой еще жила во всех сердцах. Достаточно было одного этого родства, чтобы привлечь к нему любовь всех подданных, но и кроме того все в нем способствовало доведению этой любви до восторженности и вызывало самые сладкие надежды в обществе. Восхваляли его добродетели, оправдывали то, что могло в нем не нравиться. Никогда начало царствования не было более блестящим.
   Война с Англией, готовая разразиться в конце царствования Павла I, окончилась с момента вступления на престол императора Александра. Однако известие об этой перемене царствования не успело предупредить большое морское сражение у входа в Зунд между английским флотом под командой Нельсона и датским флотом. Датчане, как верные союзники, с большим мужеством защищали вход в Балтийское море. Адмирал Чичагов173 был послан в Копенгаген, чтобы вести переговоры о прекращении военных действий, чего легко было достигнуть.
   Беклешов был назначен генерал-прокурором вместо Обо-льянинова174, получившего отставку. Князь Александр Куракин остался вице-канцлером. Пален был выслан в свое имение, офицер Скарятин также. Князь Зубов, участвовавший в преступлении из низких побуждений, захотел играть крупную роль, но это ему не удалось, и он удалился в свои богатые поместья. Его оба брата остались при Дворе, как и остальные участники 11 марта. Кутайсов покинул Двор и отправился в Москву. Его низкое поведение во время последних лет царствования императора Павла заслужило ему всеобщее презрение. Армия была оставлена поначалу на том же положении, только переменили форму: уничтожили косы и букли.
   Весной в том же году наследная принцесса Баденская, мать императрицы Елизаветы Алексеевны, приехала в Петербург вместе с двумя своими дочерьми: принцессами Амалией и Марией. Последняя впоследствии вышла замуж за герцога Брауншвейгского и умерла через несколько лет. Двор жил в Каменноостровском дворце, а я на своей даче напротив дворца. Все представлялись принцессе Баденской, но я не имела этой чести. Я полагала, что всякая моя попытка, даже наименее подозрительная, может обратиться в таковую, и что было лучше хранить молчание и оставаться в совершенном уединении.
   В это время всякие отношения между мною и императрицей были порваны, и я была в абсолютном неведении относительно всего, что ее касалось. То, что говорили в свете, не внушало мне никакого доверия, и я решилась ждать более счастливого момента, чтобы узнать то, что было для меня дороже моего счастья. Отныне я буду говорить только о событиях, свидетельницей которых я была до того момента, когда приближенная вновь к императрице, я почерпнула в ее доверии воспоминание о многих счастливых минутах и забвение многих горестей. Тогда я расскажу то, что она пожелала мне передать о событиях, происшедших за этот долгий период.
   

II.

   Дом графини Строгановой стал тогда одним из наиболее близких графу Толстому, который близко подружился в это время с князем Чарторыйским и Новосильцевым175. Их называли триумвиратом176. Император особенно покровительствовал Строгановым и часто посещал их. Граф Толстой рассказывал там про меня самые оскорбительные и дурные вещи: это я отняла у него жену; это я стараюсь очернить репутацию императрицы Елизаветы... Все слушали его, одни по легковерию, другие из низости.
   Признаюсь, что часто мое терпение готово было истощиться, но принцесса де Тарант ободряла меня, смягчая горечь моих страданий и разделяя их.
   Торжество графа Толстого достигло своей вершины, когда императрица Елизавета обещала ему написать его жене и предложить ей вернуться к нему. Графиня повиновалась приказанию ее величества и известила меня письмом о своем возвращении, сообщая мне, что было его причиной и что она ей ответила. Она приехала незадолго до отъезда принцессы Баденской, покинувшей Петербург в августе месяце. Я написала Толстой, приглашая ее приехать ко мне, но только после того, как она побывает при Дворе на случай, если там у нее что-нибудь вырвется по поводу меня, никто не мог бы подумать, что это продиктовано мною. Она поступила по моему желанию.
   С крыльца моего дома был виден дворец и окна апартаментов императрицы. Я знала, что там находится графиня Толстая, и смотрела туда со смешанными чувствами, которые я не сумею выразить.
   Наконец графиня приехала ко мне. Счастье видеть ее было отравлено тем, что она рассказала мне про императрицу.
   Когда графиня Толстая испросила позволения оставить ее, чтобы поехать ко мне, ее величество удивилась, что Толстой пришла в голову эта мысль.
   -- Как, -- сказала она, -- вы отправляетесь к графине Головиной?
   -- Да, Ваше Величество; она осталась по-прежнему моей подругой. Никогда я не забуду того, что она для меня сделала и сколько вытерпела из-за меня. Признаюсь, я очень удивлена переменою Вашего Величества относительно ее.
   -- Ну вот, -- возразила императрица, -- разве вы забыли историю с Ростопчиным?
   Эта история была для меня тогда загадкой, объяснившейся лишь много лет спустя. Нет ничего проще не знать о том, чего никогда и не думал совершать.
   Графиня Толстая употребила все усилия, какие только были в ее власти, чтобы ее муж опять стал бывать у нас, но это ей не удалось. Он отвечал ей, что императрица Елизавета строго запретила ему это.
   Как-то вечером, в девятом часу, я была одна у себя в большой гостиной, дверь которой была открыта на балкон. Я видела между колонн балкона, как спокойно текла река. Вокруг меня царила полная тишина, но мое сердце страдало, и я находила мрачный оттенок в этом спокойствии, слишком противоречившем моим чувствам. Мой муж и принцесса де Тарант гуляли, дети собирались спать; я была в полном одиночестве. Вдруг я услыхала топот лошадей, вышла на балкон и увидала императрицу, ехавшую верхом, в сопровождении нескольких всадников. Она, заметив меня, пустила лошадь галопом и отвернулась. У меня упало сердце. Я прислонилась к колонне и следила за ней взором, пока она не скрылась из виду. "Тебя презирают, обвиняют, быть может, ненавидят, -- говорила я себе, -- а ты все-таки любишь по-прежнему, как если бы и ты любима". Я пристально посмотрела на небо, прося Бога сжалиться надо мной. Слезы текли у меня из глаз и облегчали подавленное состояние моего сердца.
   Двор отправился на коронацию в Москву. Графиня Толстая последовала за ним. Согласно желанию своей матери, принцесса де Тарант обратилась за разрешением съездить в Париж, чтобы повидаться с матерью, и получила его. Мой муж в то же время, по его желанию, получил полную отставку.
   Расставаясь с принцессой де Тарант, я сильнее почувствовала всю глубину моих страданий. Она уехала 5-го сентября, взяв с моего мужа торжественное обещание, что он привезет меня во Францию. Он охотно согласился. Его здоровье требовало особенного ухода, и воды ему были необходимы. Я тоже была нездорова: ежедневные, постоянно возобновляющиеся огорчения и нервные припадки моей бедной матери окончательно расстроили мое здоровье. Это путешествие было мне необходимо, но мысль расстаться с матерью была слишком тяжелой для меня и не позволяла мне думать об отъезде. Муж, к которому она питала материнскую любовь, а он их вполне заслужил это своими заботами о ней и преданностью, преодолел все эти препятствия, убедив ее поехать вместе с нами. Она согласилась, и было решено, что в начале лета 1802 года мы уедем из России. Уверенность в этом возвратила мне мужество. Я чувствовала необходимость покинуть места моих страданий.
   Я вернулась в город. Отсутствие принцессы де Тарант вызвало у меня чувство ужасной пустоты. Двор возвратился из Москвы, а с ним и графиня Толстая. Как-то вечером она явилась ко мне неожиданно, точно с неба упала, и я была столь же удивлена, как и счастлива увидеть ее. Поведение ее мужа нарушило наши обычные отношения: она уже не бывала у меня ежедневно. Граф Толстой пожелал, чтобы она делала приемы и устраивала балы. Он предложил ей пригласить меня, но графиня, зная меня хорошо, ответила, что я не приму их приглашения.
   На некоторое время она отдалась светской жизни, но такое положение вещей не могло продолжаться долго: ее прекрасная душа чувствовала потребность в занятиях, более достойных ее. Как-то вечером она приехала ко мне и сказала, что хочет поговорить со мной откровенно и желает быть уверенной, что нам не помешают. Мы условились, что на следующий день после обеда моя дверь будет закрыта для всех, кроме нее. Она приехала. Мы уединились в моем кабинете, и там она сделала мне самое искреннее признание в своей сердечной привязанности, в своих прежних горестях и минувших ошибках. Затем она прибавила:
   -- Вы знаете, что ваша нежная забота обо мне, ваша искренняя дружба не смогли порвать цепей, которыми опутала меня страсть. Но Бог сжалился надо мной в ту самую минуту, когда я достигла вершины ослепления: тот, кто был его предметом, сам разрушил его. Известие об его браке177 открыло передо мною пропасть, в которую я была готова броситься. Я была в отчаянии и обратилась за помощью к Всевышнему: Он очистил мое сердце, и я испытывала только любовь и благодарность к Нему за то, что Он для меня сделал. Я прошу у вас прощения, что обманула вас. Я сказала, расставаясь с вами, что я излечилась от своей страсти, на самом же деле я только и думала, чтобы удалиться от вас и последовать за тем, кого я не имела права любить. Пусть это признание возвратит мне ваше доверие, и наша дружба будет основана только на религии, тогда она будет чистой и вечной, и Бог сам благословит ее.
   Легко понять, что я была глубоко тронута. Торжество добродетели дает возможность испытать истинное -- тихое и спокойное -- счастье. Восторженность и воображение могут создать только химерическое положение. Одно -- образ непогрешимой истины, другое же представляет из себя мятежный сон, смущающий наш покой. Победа над собою -- самая прекрасная изо всех побед: она уничтожает в нашей душе лживые стремления, которым мы стремимся придать вид действительного счастья, заполняя прошлое опасными воспоминаниями, опьяняющими нас и заглушающими рассудок. Мы должны были бы видеть в них укоры самим себе, а не упиваться ими. Нельзя считать себя вылеченным, пока воспоминание о наших ошибках не составляет для нас мучения. Мысли, как растения, посаженные в различные времена года: с постоянной заботой надо следить за их ростом и удалять сорные травы.
   Мой муж, рассчитывая уехать из России на семь лет, просил государя купить наше имение против Каменного Острова. Его величество очень милостиво согласился на это, и имение было продано, к моему большому сожалению. Если бы у меня был решающий голос в семейных делах, мы не продали бы его, но муж был так несчастен, так возмущен всем происшедшим, что в ту минуту он готов был развязаться со всем своим имуществом.
   Я аккуратно получала известия от принцессы де Тарант: она писала мне ежедневно, в то время, как переменяли лошадей, и не переставала заботится обо мне. С тех пор как графиня Толстая призналась мне во всем, я чувствовала себя свободнее с нею, и она возвратила мне свою прежнюю привязанность. Я была также счастлива от мысли об ожидаемом свидании со своей старинной подругой.
   

III.

   Наконец, наступил май месяц. Мы должны были уехать в начале июня. За две недели перед нашим отъездом у португальского посланника Ниса был бал. Там должен был присутствовать Двор. Муж сказал графине Толстой, тоже приглашенной туда, что ей представится благоприятный случай попросить для него у государя частной аудиенции, чтобы проститься с ним и поблагодарить его за все милости. Графиня Толстая с готовностью взялась за это поручение. Танцуя полонез с государем, она сказала ему:
   -- Ваше Величество, я обращаюсь к вам с просьбой об одной милости; граф Головин желал бы представиться Вам в частной аудиенции, чтобы поблагодарить Вас и проститься с Вами. Угодно ли будет Вашему Величеству разрешить ему это?
   -- Пусть приходит, -- отвечал государь приветливо.-- Пусть приходит завтра в двенадцать часов дня ко мне в кабинет.
   Графиня Толстая с радостью сообщила нам этот ответ. Муж отправился к государю в назначенное время. У них произошло объяснение, столь же трогательное, сколь и замечательное. Муж просил прощения у его величества в том, что так резко покинул Двор, просил судить о нем не по словам, а по делам его, и особенно не считать дурными причины его действий в различных случаях. Государь обвинял себя в том, что он тоже был не прав. И все кончилось между ними наилучшим образом.
   Выйдя из кабинета императора, муж встретился с графом Толстым, который ничего не знал о происшедшем и был крайне удивлен. Он спросил у императора, по какому случаю был у него граф Головин? Государь, не желая вовлечь графиню Толстую в какую-нибудь историю, ответил, что он встретил мужа на прогулке и предложил ему зайти. В тот же вечер государь рассказал об этом графине Толстой, но она ответила, что предосторожность его величества была бесполезной, так как она не скрывает от мужа чувств, которые она сохранила к своим друзьям и что, если граф Толстой был неблагодарен и несправедлив, то это не причина, чтобы и она была такой же.
   Я поручила также графине Толстой сообщить о моем желании иметь прощальную аудиенцию у императрицы. Императрица Елизавета выразила желание принять меня вместе со всеми на общем приеме, но графиня Толстая заметила ей, что было бы справедливым принять меня в частной аудиенции. Ее величество согласилась на это лишь при условии, что графиня Толстая также приедет со мной.
   В семь часов вечера я отправилась в кабинет ее величества. Я была взволнована до глубины души: нет ничего ужасней, как чувствовать себя напрасно обвиненною, когда совсем не заслужил этого. Все сели. Рядом с государыней была ее сестра, принцесса Амалия, которую принцесса-мать оставила в Петербурге. Разговор был незначительным и носил оттенок натянутости. Эта сцена, очень тяжелая для меня, продолжалась около получаса. Наконец, я сказала графине Толстой, что довольно злоупотреблять позволением императрицы и что мне пора уходить. Ее величество сказала мне несколько слов относительно моих планов путешествия, затем я простилась с ней и ушла, чувствуя себя более несчастной, чем когда я пришла. Если бы она могла читать в моей душе, она пожалела бы о совершенной ею несправедливости.
   Но оставим это тяжелое время, которое я должна вспоминать с благодарностью: оно показало мне всю глубину моей привязанности к императрице, и я узнала, как много может вынести преданное сердце. Иначе и не могло быть: я слишком хорошо знала императрицу, чтобы разлюбить ее, и лучше согласилась бы вдвойне страдать, чем лишиться чувства, которое я к ней питала. Оно было необходимо моему сердцу. Она заблуждалась: все обстоятельства, казалось, содействовали тому, чтобы приписать мне самую ужасную вину. Государыню окружили мои враги, а мое добровольное и одновременно вынужденное молчание предоставляло свободное поле действия моим недоброжелателям.
   Надо было отправиться в Павловск, чтобы проститься с императрицей-матерью. Я обедала там, как это было принято. Во время приема императрица Елизавета Алексеевна подошла ко мне с холодным видом и сказала мне:
   -- Мне кажется, что графиня чувствует себя хорошо сегодня. Ее вид очень оскорбил меня.
   -- Действительно, -- отвечала я, -- я чувствую себя гораздо лучше с того момента, как у меня появилась уверенность в том, что я скоро уеду отсюда.
   Так мы простились.
   Накануне нашего отъезда графиня Строганова заехала проститься со мной. Я проводила ее после визита, и мы остановились у окна. Улица была наполнена всякого рода экипажами: одни направлялись в театр, находившийся против моего дома; в то же время похоронное шествие следовало среди четырех рядов карет, спешивших и старавшихся разъехаться. Это была поразительная картина жизни: нетерпеливое стремление наслаждаться и неизбежный конец. В то время, как мы наблюдали этот контраст, до нас долетели звуки церковного пения из домовой церкви моей матери, где служили напутственный молебен, которым испрашивалось благословение ее предстоящему путешествию.
   Эта пестрая смесь впечатлений, заставлявшая призадуматься, расположила графиню Строганову сообщить мне свои мысли и горячо уверять меня в том, что она жалеет об моем отъезде и будет вспоминать меня.
   -- Я буду говорить с вами, -- ответила я, -- с откровенностью умирающей: разлука во многом походит на смерть. Можно ли знать наперед, удастся ли увидаться? У себя в доме вы позволяли моим врагам рассказывать несправедливые вещи про меня. Вы не можете это отрицать.
   -- Но я ничего не говорила про вас.
   -- Вы терпели эти оскорбительные для меня речи и никогда не защищали меня, тогда как вы вполне уверены, что я их не заслуживаю. Я не обижалась на вас за это и не мстила вам. Визиты государя к вам давали повод ко многим толкам, но я всегда защищала вас и заставляла молчать всех, кто мне говорил об этом...
   

IV.

   Мы уехали из Петербурга 8 июня 1802 года, после обедни. Все наши люди плакали, и я старалась насколько возможно скрыть это от матери. Графиня Толстая провожала нас до Ропши, загородного императорского дворца, где мы провели целые сутки. На следующий день рано утром мы отправились в путь, нежно простившись с Толстой. Я ехала в карете вместе с матерью, с моей младшей дочерью шести лет и сестрой ее гувернантки, Генриеттой, которую моя мать очень любила. В другой карете был мой муж со старшей дочерью, гувернанткой и врачом. В третьем экипаже ехали наши две горничные и двое слуг.
   Я не буду говорить об Эстляндии и ее диких жителях, говорящих на непонятном языке и почти не имеющих облика человеческого. Мы провели тридцать шесть часов в Нарве, чтобы дать отдохнуть моей матушке. Все мои заботы были отданы ей, и я очень боялась, как бы ее нервные припадки не повторились в дороге. Иногда мы продолжали наше путешествие и ночью, останавливаясь только в больших городах. Я вспоминаю, что проезжая через маленький городок в Лифляндии, я услыхала похоронный звон. Я увидела готическую церковь, высокую, в форме башни, вырисовывавшуюся на туманном небе. Ветер громоздил облака, все в природе словно говорило о смерти. Немного далее я увидала печальную процессию, медленно шествовавшую с гробом к кладбищу, последнему убежищу умершего. Я старалась скрыть это печальное зрелище от моей матушки и успокоилась только тогда, когда мы выехали на большую дорогу.
   Мы остались на два дня в Риге, погода была великолепной, и я осматривала город вместе с госпожой Больвилье, дочерью мадам Убриль, старой знакомой моей матери, которая с удовольствием увиделась с ней. Мадам Убриль оставалась с матушкой во время моего отсутствия. Я выстояла обедню, которую служили о здоровье моей матери, потом срисовала великолепный вид с моста и, увидев на обратном пути в гостиницу католическую церковь, я спросила у моей спутницы, можно ли туда войти сейчас.
   -- Всегда, -- ответила она, -- ее никогда не запирают.
   Я была просто поражена бедностью и простотой этой церкви. Священник стоял на коленях, погруженный в набожные размышления. Невольно я тоже опустилась на колени, устремив взор на большой крест, стоявший на алтаре. Тишина и спокойствие, окружавшие меня, наполнили мою душу неземным чувством. С сожалением я встала, чтобы уходить. Священник также встал. Я спросила у него, нельзя ли приобрести образки? Он принес мне их, я предложила ему деньги, от которых он отказался, тогда я опустила их в церковную кружку и возвратилась домой с внутренним спокойствием, которого давно не испытывала. Никогда я не забуду этой церкви.
   В Кенигсберге мы остановились в гостинице "Золотой Орел". Я увидала слуг, одетых в траур, и узнала, что португальский посланник Ниса, уехавший из Петербурга на несколько дней раньше нас, заболел по дороге оспой и умер в этой гостинице. Возвращались с его похорон. Мы ночевали в комнате, находящейся рядом с помещением, которое он занимал. К счастью, никто из нас не боялся ни оспы, ни привидений.
   Я спала в кабинете вместе с младшей дочерью рядом с комнатой моей матушки. На стенах нашей комнаты было два больших портрета во весь рост и в натуральную величину: Фридриха II и его отца. Моя крошка не могла заснуть, беспрестанно повторяя:
   -- Мама, я не могу закрыть глаза; у этих двух королей такие большие глаза и они так пристально смотрят на меня!
   Железная трещотка, которая заменяет в Кенигсберге бой часов, совершенно лишила меня сна; но матушка моя спала, и этого было достаточно для меня, чтобы быть спокойной.
   На следующий день мы уехали после обеда и среди великолепной ночи проезжали через прекрасные леса Пруссии. Луна чудно светила, и на этот раз мне не так докучала медленность прусских почтарей и неповоротливость их лошадей. Прислонясь к окну кареты, я дышала чистым воздухом и смотрела на длинные тени деревьев и любовалась мягким светом луны, отражавшимся в чаше дубрав. Дорога была песчаной, тяжелой, и почтари шли пешком; по временам они трубили в рог, и звуки вызывали далекое протяжное эхо. Вокруг меня все спало, и только я бодрствовала наедине с моим сердцем.
   Как ни чувствуешь себя несчастным в своей стране, нельзя равнодушно покинуть ее. Оттуда вырываешь себя, а не уезжаешь, и всегда чего-то не хватает для счастья, когда наслаждаешься вне ее: родных могил, дорогой родины и отечества, так близкого сердцу.
   За два дня до приезда в Берлин моя старшая дочь захворала. Прибыв туда, мы ее уложили в постель. Сильная горячка проявлялась в смертельной тоске: все предвещало тяжелую болезнь. Пригласили доктора Гуфеланда178, который высказал опасения, но вскоре его лечение и наши общие заботы помогли больной, и она, казалось, стала поправляться. Но все-таки невозможно было оставаться в гостинице, где постоянный шум табльдота {Табльдот -- общий обеденный стол в гостиницах, ресторанах, пансионах (Прим. ред.)}, приезжавших и уезжавших, а также пение, продолжавшееся до поздней ночи, совершенно не давали нам покоя. Мы стали искать помещение и нашли его в частном доме на Липовой аллее. Мою дочь пришлось перенести туда на носилках, а так как она чувствовала себя лучше, то эта переправа очень забавляла ее. Но через два или три дня она захворала еще сильнее. У нее открылась нервная горячка самого острого характера. Мое беспокойство достигло крайней степени. Муж был в отчаянии, и я старалась насколько возможно скрыть от моей матушки опасность, которую я так ясно видела. Умея определять пульс, я отдавала точный отчет Гуфеланду во всех переменах болезни. Пульс стал перемежающимся, беспокойный бред возобновлялся каждый вечер. Я проводила ночи около дочери, и душа моя страдала больше, чем мое бедное тело: нравственная боль заглушает физическую, но что меня особенно утомляло, это прерывающееся дыхание моей дочери -- я дышала так же, как она, не будучи в состоянии воспрепятствовать этому.
   Я просила доктора откровенно сказать мне, насколько велика опасность. Он сказал, что положение очень серьезное и что он видит только одно средство: ванну. Если она вынесет ее без конвульсий, то есть надежда, но при малейших нервных судорогах все будет кончено.
   Я скрыла это печальное и тягостное опасение от матери и мужа, и мы условились с Гуфеландом, что ванна будет приготовлена без промедления.
   -- Я отправляюсь сейчас к королеве, -- сказал он, -- от нее я приду прямо к вам.
   Я предложила матери прогуляться с моей младшей дочерью и Генриеттой, затем села у письменного стола перед постелью моей дочери, в то время как гувернантка и обе горничные готовили ванну, и, опустив лицо на руки, не имея достаточно мужества, чтобы повернуть голову в сторону дочери. Мой взгляд упал на День Христианина, книгу, которую учитель истории моих детей, аббат Шанкло, подарил мне на память при отъезде. Я открыла ее и увидела следующие строки:
   "Боже, я хочу того, что Ты хочешь, потому что Ты этого хочешь, хочу именно так и сколько Ты хочешь!". Эти слова были для меня божественным светом и требованием покорности. Я повторяла эту молитву несколько раз, с все возрастающей набожностью, и в конце концов достигла такой силы в принесении Богу этой внутренней мольбы, что невольно упала на колени. Холодный пот выступил у меня на лбу.
   Когда принесли ванну, я встала и бросилась в другую комнату: рыдания душили меня. Дрожа, я закрыла дверь и приложила глаз к замочной скважине. Я видела, как опускали мою дочь в ванну: ее распущенные волосы и открытый ротик еще более подчеркивали ее худобу. Внутри меня все оцепенело.
   Едва она села в воду, как я услыхала ее слова:
   -- Боже, как хорошо я себя чувствую! Можно мне остаться в водичке?
   Эти слова произвели на меня невыразимое действие: я была вне себя и выбежала навстречу подходившему Гуфеланду У него вырвалось радостное восклицание, когда он услыхал меня.
   -- Это чудо! -- сказал он.
   В это тяжелое для меня время я каждый вечер садилась у окна, чтобы дышать тихим и чистым ночным воздухом. В темноте я слышала шаги гуляющих и звуки шарманки, сопровождаемые чистым звучным голосом. Скорбь сердца так властна, что все, не относящееся к ней, делает ее еще более острой и мучительной.
   Наконец, моя дочь была на пути к полному выздоровлению, и радость заступила место самой жестокой тоски.
   

V.

   Я отправилась на чай к баронессе Крюденер179, жене нашего поверенного в делах, доброй и превосходной женщине, высказавшей мне трогательное участие. При втором моем визите к ней я застала у нее гостей: пожилую особу, добрую и любезную, баронессу Лефорт, мать госпожи де Серторис, камер-фрау княгини Луизы Радзивилл180, графиню де Неаль с ее старшей дочерью -- первая была дама свиты принцессы Прусской, супруги Фердинанда Прусского, вторая -- дама свиты княгини Луизы. Они все были очень предупредительны со мной и просили позволения навестить меня. Госпожа Круземарк, подруга княгини Барятинской, матери графини Толстой, также приехала и много говорила со мной о семействе моей подруги, об ее истории с мужем и о письме, которое ей написала императрица, приглашая вернуться в Россию. Она пыталась было заставить меня разговориться, стараясь узнать, действительно ли я была причиной разлада в семействе Толстых и в полной ли я немилости у императрицы, но я не удовлетворила ее любопытства ни в чем, долго слушала ее, но с таким видом, чтобы дать понять ей, что я не дарю своего доверия первому встречному в городах, через которые я проезжаю.
   Графиня де Неаль заехала ко мне пригласить меня прогуляться в Бельвю, за городом, где был замок, в котором жила принцесса Прусская с дочерью и Двором. Я приняла это предложение и отправилась к ней. Мы гуляли в довольно красивом саду, но где нет ничего замечательного, кроме цветов, которые разводит сама принцесса. Когда я проходила мимо замка, то на балконе я увидела принцессу; она сошла вниз, очень любезно пошла мне навстречу и пригласила меня за lor="Black">Мадам X. была знакома с Робеспьером и говорила с ним очень свободно; он знал, о чем она постоянно хлопочет, но нисколько ей не мешал. Мне рассказывали об одной трогательной смерти, которая случилась как раз накануне моего приезда в Париж. Она слишком замечательна, чтобы не найти себе места в моих воспоминаниях. Герцогиня Дудовиль, настолько же прекрасная, как и добродетельная, имела сына и дочь, которых боготворила. Дочь она выдала замуж за господина Растиньяка. Эта молодая дама была счастлива и с увлечением предалась всем развлечениям и честным удовольствиям, которые мог доставить ей свет. С детства она была сильно привязана к мадам Эстурмель, которая неожиданно скончалась вследствие ужасной случайности. Она была беременна вторым ребенком и однажды утром, лежа в постели, подозвала своего старшего, двухлетнего сына, чтобы тот поиграл возле нее. Мальчик потянулся к звонку, который находился над кроватью, рал на живот матери и надавил на него. Несчастная молодая женщина вскрикнула, впала в беспамятство и вскоре умерла. Это несчастие произвело сильное впечатление на ребенка, который был его невинной причиной, и он вскоре тоже последовал за матерью в могилу. Мадам Растиньяк была страшно потрясена потерей подруги; она отправилась к скульптору и попросила, чтобы тот снял маску с лица умершей. Уходя, она пристально посмотрела на художника и сказала ему: "Скоро вы приедете снимать маску и с меня".
   Через какое-то время ее здоровье стало портиться. Болезнь быстро развивалась. Отец, мать и все родные были в крайнем беспокойстве. По мере того как физические силы ослабевали, ее любовь к матери становилась все более страстной; она просила не оставлять ее ни на минуту, а когда ее не видела, говорила: "Пусть позовут моего ангела. Она нужна мне, я учусь у нее покорности". Созвали консилиум лучших врачей. Мадам Дудовиль не покидала дочери, а муж ее должен был узнать от докторов, на что можно надеяться. Мадам Дровиль ждала его возвращения с чрезвычайным нетерпением и, не дождавшись, сама отправилась в часовню, находившуюся в смежной комнате, молить Всевышнего о помощи. Первое, что она увидела там, был господин Дудовиль, сидевший у порога алтаря с лицом, закрытым руками. Эта поза и молчание открыли ей жестокую правду. Она села возле него, и оба погрузились в тяжелую думу; затем молча вышли из часовни. На другой день мадам де Растиньяк потребовала духовника, аббата де Леви, почтенного священника, которого я хорошо знала. Она долго исповедовалась. Аббат
   Леви ушел от нее со слезами на глазах, обещая возвратиться после мессы, которую хотел отслужить за нее. Вернувшись, он сказал ей: "Господь повелел мне открыть вам, что Он вас ждет". Молодая женщина сложила руки и отвечала: "Я думаю, что готова; причастите меня". Он причастил ее Св.Таин, и так как она была слишком слаба, чтобы принять вполне приготовленные дары, священник причастил и остальных -- отца и мать. Это трогательное единение совершилось с высоким благочестием.
   Мадам де Растиньяк снова попросила к себе аббата и продиктовала ему свои последние записки и завещание. Тот волновался так сильно, что едва мог записать ее слова.
   Когда он вновь был призван к мадам де Растиньяк, у нее уже началась тихая агония. Мать стояла на коленях перед постелью умирающей и, устремив глаза на дочь, неотрывно следила за ее последними минутами. Смерть приняла свою жертву; священник вложил крест в руки умершей. Мадам де Дудовиль застыла на своем месте почти бездыханная. Видя, что слезы у нее не могут прорваться наружу, и желая смягчить ее страдания, аббат Леви взял крест из рук покойницы, вложил в руки матери и сказал ей: "Именем Бога, уходите отсюда. Горю здесь не должно быть места. Он повелевает вам это сделать". Она встала и вышла, с покорностью, которая с тех пор не покидала ее.
   Аббат Леви сделал описание болезни и смерти мадам Растиньяк, в котором ясно рисуется образ ее самой и ее матери. Мадам Монтагю испросила для меня разрешение прочитать эту трогательную рукопись, из которой я помещаю здесь выдержки: "Провидение приготовило ей венец, дабы освободить от житейской борьбы"; "У нее было желание нравиться, то желание, которое всех очаровывает, если не является следствием порока и тщеславия"; "Она всегда имела такой вид, будто разгадывала или вспоминала что-нибудь, а не изучала. Казалось, будто она не замечает сама того добра, которое сделала, может быть, потому, что понимала, что не сможет ни поступить иначе, ни остаться равнодушной"; "Как описать то доверие, которое делало ее мать хранительницей всех ее мыслей и чувств? Мало того, что она всегда открывала ей сердце, -- казалось, будто она отдала его ей навсегда с той самой минуты, как стада сознавать себя"; "Ее счастье не было ни следствием равнодушия, ни следствием веры, -- то было счастье покорности", "Видишь покорность в необходимости принести жертву, чувствуешь силу подчиниться и наслаждаешься заранее сладостью победы". Последние слова мадам Растиньяк были следующие. "Господи, в руки твои предаю мою душу и мою жизнь, отдаю Тебе без сожаления все свои радости. Да брег воля Твоя. Ты мой Бог и мой Отец. Соединяю свои страдания и свою смерть со страданиями и смертью Иисуса Христа, в Которого Одного я верую"; "Само Небо приветствует это героическое мужество, которое предает с любовью все свои земные связи Богу и тем самым разрушает их, и это нежное благочестие, которое склоняется у подножия Креста".
  

XXV

   В это время Бонапарт вступил в войну с Англией. Чтобы успокоить народ, недовольный войной, он старался дать ему развлечения и забавлял его зрелищем приготовлений к высадке. Он велел строить понтонные суда и сам посещал одну верфь за другой, чтобы лично руководить работами. Зеваки бегали за ним, но никто не был обманут, и стены домов покрывались королевскими кокардами.
   Мегэ, якобинец, преданный Бонапарту, живя уже несколько лет в Лондоне, нашел средство проникнуть в собрание верных подданных Людовика XVIII. Он уверил их, что недовольство французов достигло крайних пределов и скоро наступит момент для торжества правого дела, а сам уведомлял первого консула о всех замыслах эмигрантов. Тот со своей стороны старался добиться осуществления своих коварных планов, о последствиях которых мы узнаем дальше.
   Чтобы придать вид законности своим честолюбивым планам, Бонапарт предложил Людовику XVIII отказаться от короны своих предков. Всем известен ответ короля Франции на это дерзкое предложение. Бонапарт был взбешен и запретил под страхом смерти распространение ответного письма.
   Опасались, чтобы народ не прибегнул к насилию; даже боялись за иностранцев. Я никогда не разделяла этих опасений, и мою правоту подтвердили некоторые лица из низшего класса, которые уверяли меня, что в случае чего поспешили бы в дома, занимаемые русскими вельможами, чтобы спасти их, и что они слишком многим обязаны русским, чтобы не спасти их от угрожающей им опасности. Англичане же были задерживаемы, подвергались насилиям и были препровождены в Вердюн. Эти события произошли весной 1803 года.
   Лето этого года мы провели в местечке Пасси, в 15 милях от Парижа. Местонахождение здесь очаровательно. Сад состоит из террас, которые спускаются до самой Сены; террасы соединяются каменной лестницей с железной решеткой, обвитой виноградом. Тенистая терраса при входе служила нам гостиной, на остальных росли фруктовые деревья. Моя матушка занимала бельэтаж, мои же комнаты были наверху, и оттуда налево виднелся, как на ладони, Париж, а направо Гренельская долина. Дальше возвышались замки и загородные дворцы, между прочим, Мэндон, который принадлежал теткам Людовика XVI.
   Матушка часто далеко за полночь засиживалась на террасе, любуясь фейерверками, запускавшимися в Шантильи, на Елисейских полях, в Трасками, Тиволи и других местах. Наша дача находилась на нижней улице, а верхняя вела прямо в Булонский лес. Я часто отправлялась туда с моими друзьями, Караманами. Мы гуляли, ели мороженое на открытом воздухе, заходили в павильоны и смотрели на танцы. Там было много народа, много красивых костюмов, много изящных дам. Праздник без церемоний и соблюдения этикета придает больше свободы удовольствиям, публика не подчинена никаким стеснениям: уходят, приходят когда хотят, никому не обязаны оказывать особого внимания.
   Одна из прогулок с мадам де Тарант так меня развлекла, что я забыть ее не могу. Мы возвращались около одиннадцати часов из Парижа и проезжали Елисейские поля. Я увидала направо ярко иллюминованный сад; мадам де Тарант сказала, что это праздник, который устраивается два раза в неделю в Шантильи, и что плата за вход там 30 су. Она предложила отправиться туда, и я охотно согласилась. Мы заплатили, сколько положено, при входе, получили билеты и вошли. Местечко Шантильи принадлежало принцу Конде. Я увидела прелестный сад, красиво иллюминованный бенгальскими огнями, и оживленный бал во дворце. В разных частях сада происходили игры. За 30 су нам еще подали по маленькой чашке с мороженым. Мы были просто одеты, но никто не обращал на это внимания, и мы могли свободно наслаждаться всеми удовольствиями этого вечера и возвратились в Пасси в восторге от него.
   В Пасси у нас было три довольно замечательных соседа: мадам Жанлис, которую я никогда не желала ни видеть, ни встречать и которую люблю больше читать, чем слушать; аббат Жирар, автор трех почтенных работ: "Les lesons de 1'histoire", "La Theorie du bonheur" и "Le Comte de Valmont", и мадам д'Арблей, урожденная мисс Верней, известная своими прекрасными романами. Иногда случаются странные сближения, которые оставляют за собой воспоминание о самых незначительных вещах. Прогуливаясь однажды вечером, я увидела прелестную собачку, которая подошла ко мне приласкаться и всячески давала понять, что хочет войти в дом, перед которым мы находились. Я отворила ей дверь и спросила, кому принадлежит эта собачка. Мне ответили: мадам д'Арблей, урожденной Верней. Вот уж никогда не думала, читая ее сочинения, что когда-нибудь буду ласкать и впускать в дом ее собаку.
   Гуляя однажды поздно вечером с Генриеттой по верхней улице, я увидела у дверей одного дома старуху-мещанку в чепце и рядом с нею ее мужа в бумажном колпаке, которых окружала группа молодых девушек и парней. Старуха что-то оживленно рассказывала, размахивая руками, а молодежь слушала с большим вниманием. Я замедлила шаг. Она это заметила и сказала:
   -- Хотите послушать, моя добрая дама?
   -- С охотой, -- отвечала я.
   Одна из молодых девушек предложила мне скамейку, но я осталась стоять. Добродушная женщина продолжала свой рассказ, в котором привидения и бряцающие цепи занимали главное место. Молодые девушки прижимались друг к другу в ужасе. В это самое время я услышала в большом доме, как раз напротив, концерт Моцарта, исполняемый на скрипке с отменным вкусом. Я стояла как вкопанная и уже не видела перед собой деревенской картинки. Сердце наполнилось воспоминаниями, я углубилась сама в себя, и мысли убежали далеко от окружающей меня обстановки. Неожиданное и невольное размышление пришло мне на ум: "Я нахожусь на одной из улиц Пасси, -- говорила я себе. -- Теперь 10 часов вечера, все, что сейчас вокруг меня, я, наверное, никогда больше не увижу, но музыка, которую я слышу, возвращает меня к прошлому, заставляет видеть то, чего больше нет. Так что же такое сердце? Как велико могущество его!"
   Я вернулась домой в молчании, слишком занятая мыслями, чтобы быть в состоянии говорить.
   Мадам де Тарант делила время между своей матерью и мною. Мы пользовались ее пребыванием в Пасси, чтобы совершать пешие прогулки. Гулять приятно или с другом, или совсем одной. Неприятно равнодушие к себе, отравляющее всякую радость; лишь в дружеском обществе мы можем вполне чувствовать и наслаждаться.
   Однажды вечером мы ходили в Отейль. Погода была прекрасная, способная заставить не замечать времени. Мы шли все время вперед, пока сумерки не напомнили, что пора возвращаться домой. Чтобы сократить дорогу, решили пересечь поля, примыкающие к Бульи, но заблудились, и ночь застала нас бродящими по лесу, который считался небезопасным. Безусловное доверие к мадам де Тарант действовало на меня успокоительно. Часто забываешь опасность возле лица, которому привык доверяться. Уверенность сердца рассеивает беспокойство. Между тем мрак усилился, и мы уже с трудом шли по скошенным нивам. Стерня колола нам ноги. Положение становилось неприятным. Наконец я заметила в темноте силуэт женщины, идущей невдалеке от нас. Мы прибавили шагу и догнали ее: это была старуха, которая тащила на спине вязанку хвороста, замедлявшую ее движение.
   -- Милая старушка, проводи нас в Пасси, -- сказала я ей.
   -- С удовольствием, сударыня, идите за мной. Мы минуем сначала стену, окаймляющую верхнюю улицу.
   Действительно, мы скоро были недалеко от дома. Я хотела поблагодарить нашу провожатую и заплатить ей за услугу, но лишь с большим трудом смогла заставить ее взять монету в шесть франков. Французский народ услужлив и бескорыстен -- я имела множество возможностей убедиться в этом.
   Мадам де Тарант предложила мне подробно осмотреть Версаль. Прежде я видела его лишь мимоходом, когда ходила встречать мадам де Шатильон. В этом чудесном месте все носит отпечаток былого величия. Кажется, будто перед вами воскресает благородный и прекрасный век, воспоминание о котором заставляет навечно полюбить Францию. Жестокая буря революции пронеслась над Версальским замком, барельефы из лилий были сорваны с его стен, но осталось многое, что утешает верные сердца. Я посетила Большой Трианон, обежала залы Людовика XIV. Сидя на ступеньках колоннады, соединяющей два флигеля, я время от времени поглядывала на мраморный паркет, по которому когда-то шествовал великий король в окружении избранного общества, король, в котором природа собрала столько достоинств, казалось, лишь для того, чтобы возбудить в потомстве сожаление и давать ему доказательство своего ничтожества. Я не в состоянии была дать себе отчет во всех полученных впечатлениях. Всегда вдвойне бываешь подавлен при виде мест, которые уже подвергались многократному описанию.
   Муж с госпожой де Тарант отправились на два дня в замок де Ранси к герцогине де Шаро. Мы дожидались их с матерью и детьми. Позднее я туда тоже съездила, взяв с собою мадам де Тарант и графиню Люксембург, чтобы устроить приятный сюрприз герцогине, бывшей с ними в тесной дружбе. Мы съездили за графиней в Париж, а оттуда, около полуночи, въехали на дорогу в Реме, чтобы на другое утро достичь цели нашего путешествия. Мы проезжали Виллие-Котре, известное владение герцога Орлеанского. Лес, окружающий замок, безмерен и отличается особой красотой; его пересекает почтовая дорога. Кое-где виднеются охотничьи домики, к ним примыкают кленовые аллеи. Я вспомнила в этом лесу множество историй, которые мне рассказывали, и удивлялась, любуясь его чудесной растительностью.
   В Ранси мы приехали около полудня. Замок, украшенный четырьмя башенками, расположен на возвышении. Мы вошли в красивый мощеный двор. Мадам Шаро, Мадам де Беарн, супруги де Турсель и все дети выбежали к нам навстречу, и их радость еще увеличилась при виде мадам Люксембург. В их гостиной мы нашли еще старшую мадам Турсель, которая встретила нас с распростертыми объятиями. Эта гостиная -- просторная квадратная комната, имеющая в каждой стене широкое окно. Между двух окон стоит письменный стол, в стороне -- клавесин, на камине сложены журналы и брошюры, вокруг удобная мебель. Посередине комнаты -- большой рабочий стол и тут же другой -- для всякой мелочи. Один угол отдан в распоряжение детей.
   Все домашние вставали в 8 часов и после утреннего туалета посещали друг друга. Я шла поздороваться с Полиной, которая жила подле меня и с которою особенно приятно было проводить время. Все собирались к завтраку, который проходил очень весело, потом отправлялись на сбор винограда. Это приятнейшее занятие: у каждого были свои ножницы и корзина; мы с удовольствием срезали красивые гроздья, слушая песни сборщиков. Дети были в восторге. Переодевшись у себя, мы возвращались в гостиную, и каждый занимался чем хотел. Приятная непринужденность царствовала между нами. Спокойный, приятный разговор прерывал иногда наши занятия. Ничего не было заранее подготовлено, все шло само собой, проистекая из желания быть приятным и удовольствия быть в обществе. Обед был отличный; после него мы снова шли гулять и расставались лишь поздним вечером. Мадам де Турсель-мать, искренне привязанная к принцессе де Тарант и по сердечным чувствам, и по убеждению, часто разговаривала с нею наедине. Мадам де Турсель была очень рассеянна. Как-то принцесса сидела на скамеечке у ее ног. Вдруг она говорит:
   -- Посветите мне, пожалуйста. Мне нужно сходить в мою комнату.
   Мадам де Тарант поспешила исполнить ее просьбу. Когда она возвратилась, мадам де Шаро и мадам де Беарн чуть не на колени бросились перед нею, говоря:
   -- Вы испортите прислугу, а наша мать злоупотребляет вашей добротой.
   Мадам де Турсель вернулась в комнату во время этой сцены и была чрезвычайно удивлена, узнав о своей рассеянности.
   Августина де Турсель очень удачно умела сочетать приятное с полезным. Однажды я пришла к ней завтракать. Ее маленькая полуторагодовалая Леони сидела у матери на коленях, старшая девочка, лет четырех или пяти, расположившись рядом с ней, учила катехизис; время от времени мадам де Турсель объясняла ей, а в промежутках еще учила роль маркизы, которую должна была играть в замке Оствилль.
   -- Вы меня поражаете, -- сказала я ей. -- Как вы одновременно можете заниматься столь разными делами?
   -- Дорогая, -- ответила она, -- было бы желание. Я думаю об одном и замечаю другое.
   Пребывание в Ранси дало мне настоящее понятие о жизни в замках, и я нашла ее приятнее, чем все, что когда-либо видела или читала. Уехав от друзей через три дня, я вернулась к матери и детям. Снова пришлось проезжать через лес Виллие-Котре, но в этот раз он выглядел совсем иначе. Горели большие костры, зажженные рабочими, фигуры которых вырисовывались на их фоне черными силуэтами. Деревья, освещенные огнем и луной, казались мрачными и величественными. Я вспомнила призыв герцога Орлеанского в этом лесу и ту власть, которую он стремился приобрести над умами и доказательство которой продемонстрировал при дворе. Я предалась воображению и представляла себе фантастические картины, не замечая ничего вокруг; видела только богатства природы и сожалела об этом несчастном принце, который не сумел воспользоваться ими.
   В конце октября я вернулась в Париж и с удовольствием встретила вновь своих друзей. В это время как раз возвратился граф Морков. Бонапарт пригласил его к себе на обед и забросал вопросами об одном французском эмигранте, который был ему подозрителен и которому Россия дала убежище. Эта обидчивость прикрывала, по сути, желание завязать с нами ссору. Война была необходима для его планов. Граф Морков отвечал на эту попытку поссориться с благородным достоинством. Он отправил отчет о своем поведении нашему государю, который вместо ответа прислал ему орден св. Андрея. Недовольный первым консулом, Александр старался сблизиться со старым дворянством. Он одобрил мое поведение в Париже. Я с сожалением думала о том, что придется покинуть Францию раньше, чем рассчитывала: было тяжело отказаться от здешней счастливой жизни, совершенно соответствующей моим взглядам. Мои радости были искренними и непреходящими. Спокойствие, которое я нашла здесь, было еще дороже после поразивших мое сердце страданий. Я часто получала известия от графини Толстой, иногда писавшей об императрице Елисавете. Когда человек живет вдали от отечества, любовь к нему становится живее. Я всегда жаждала знать, что делается у нас дома. Обязанности генерал-прокурора, который заведовал многими отраслями гражданского управления, распределили по разным департаментам, подобно тому как это было во Франции; во главе каждого департамента был поставлен министр. Графа Александра Воронцова назначили канцлером, князя Адама Чарторыйского -- первым членом иностранной коллегии. Эти нововведения огорчали истинно русских людей: необходимо оставлять нетронутым характер управления, если он вошел в традицию. В мое отсутствие у графини Толстой родился сын, и здоровье ее пошатнулось.
   Вторая зима, проведенная нами в Париже, была еще приятнее первой. Я совсем освоилась. Мои мнения и поведение приобрели мне доверие тех, кого я больше всех уважала. Могу совершенно искренне сказать, что расстраивалась в Париже только из-за двух бурь, которые сорвали несколько крыш и причинили много других несчастий, а других поводов для огорчений у меня тогда не было. На следующий день после одного из этих ураганов ко мне пришли мадам де Люксембург и три сестры Караман со своим старшим братом. Кто-то из них сказал, что эти ураганы знаменуют гнев Божий и являются предвестниками конца света. Мадам де Люксембург воскликнула с живостью:
   -- Надеюсь, что нет: я и вещи еще не уложила!
   Караман ответила на это:
   -- А наши вещи не трудно уложить: наша семья легка на подъем.
   Это признание всех рассмешило; ураганы были забыты, и вечер прошел очень весело.
   Я ездила в церковь св. Роха, чтобы послушать проповедь аббата де Броня. Он говорил об истине; мне казалось, что я слышала в нем энергическое красноречие Боссюэ. Ораторское искусство аббата де Бронь доведено до высокой степени совершенства. Он умеет внушать ужас и вместе с тем трогать до глубины души. Его голос прекрасен -- чистый и звучный, интонация верная, а лицо дышит благородством. Все слушали его с напряженным вниманием, и церковь была полна народу. Несколько щеголей, дерзновенно вошедших в церковь, сидели во время проповеди неподвижно на своих местах и по окончании ее ушли со смущенными лицами. Выходя из церкви, я увидела троих из них, которые стояли, взявшись за руки.
   -- Нужно сознаться, -- заметил один, -- урок суровый, но прекрасный. Нужно прийти послушать еще раз.
   Я также слышала два произнесенных аббатом похвальных слова св. Августину, отличавшиеся величественной красотой, и еще более тронувшее меня слово св. Винценту Полю, наставнику сестер милосердия. Чтобы послушать его, мы с семьей Турсель отправились в аббатство. С возвышения, где мы сидели, оратор был хорошо виден. Сестры сидели напротив кафедры, их скромный и самоуглубленный вид соответствовал настроению минуты. Их однообразная одежда -- черное платье, косынки и капюшоны из белого полотна выделяли их среди собравшихся, головы были склонены, и слезы благодарности и умиления сверкали в их глазах. Вся аудитория была глубоко тронута. Нельзя противиться очевидности: эти почтенные особы, с самоотречением посвятившие себя человечеству, являли собой пример того воздействия, которое производит на людей красноречивая и правдивая речь. Это зрелище способно было рассеять сомнение недоверчивых. Как прекрасно это учреждение! Революция могла лишь на время рассеять его членов: ко времени моего отъезда из Парижа в нем снова собралось до 10 тысяч сестер милосердия. Лишь вере чудеса обязаны своим существованием. Достаточно верить в истину, чтобы чувствовать себя вознесенным над собой.
   Второй сын мадам Караман устроил на свои деньги школу для бедных детей. Он предложил мне посетить ее. Заведение находилось в четырех комнатах. В одной мальчики обучались чтению, письму и катехизису, а пожилая сестра милосердия руководила их занятиями. В другой были девочки, занимавшиеся тем же. Их обучала молодая, восемнадцатилетняя сестра, прекрасная, как ангел. Ее лицо и молодость поразили нас с мадам де Тарант.
   -- Как это вы, такая молодая, могли посвятить себя этому делу с таким мужеством? -- спросила я ее. -- Может быть, какое-то несчастье или неожиданные обстоятельства принудили вас к такой жертве?
   -- Простите меня, -- отвечала она, -- это моя добрая воля. Я принадлежу к богатой семье в Лангедоке. Я всегда стремилась отдать себя на пользу человечеству. Нас четыре сестры, мать не нуждается в моих заботах, она согласилась на мою просьбу, и я этому беспредельно рада.
   Она говорила это с трогательным видом, и ее чудные глаза сделались еще выразительнее, когда она заметила, с каким интересом мы ее слушали. Ее прекрасные волосы были скрыты белой косынкой, белизна которой не портила впечатления от чудного цвета ее лица, щеки разгорались по мере того, как она говорила, и казалось, душевная красота удваивала красоту ее лица. Время уничтожает свежесть первой молодости, но отпечаток душевной чистоты на лице делает его приятнее, чем сама красота.
   С наступлением весны мои прогулки возобновились. Однажды я поехала с семьей Турсель в Сен-Жермен. Мадам де Беарн взяла на себя приготовление обеда, который был подан на прекрасной лужайке. Между тем мы проезжали знаменитый лес и видели замок и террасу, которая возвышается над Парижем. Я вспомнила о Людовике XIII, столь слабом и вместе прекрасном короле, о его знаменитом министре. Идя по лесу, я с удивлением прочитала на нескольких деревьях слова: "Да здравствует король!" Эти доказательства преданности, вырезанные крупными буквами, нас живо заинтересовали. Бури пощадили эти простые памятники, более достойные внимания, чем монументы, воздвигаемые пустым тщеславием. Слова были вырезаны очень высоко, и для того, чтобы это сделать, кто-то всерьез рисковал. Когда человека охватывает глубокое сердечное чувство, являются сверхъестественные силы: он забывает всякую опасность. Потребность высказаться подобна необходимости дышать.
   Мы оставались в Сен-Жермене до вечера и возвратились прелестной дорогой в Сен-Клу. Я люблю лес больше, чем все сады и парки на свете. В его дикости есть печать природы, отсутствует работа человеческих рук. Лесная тишина -- лучшее убежище для мысли: свободнее мечтать под густой тенью и на тропинках, пробитых лишь необходимостью и напоминающих тернистый жизненный путь.
   В нескольких верстах от Парижа мы зашли выпить сидру и возвратились в столицу через Елисейские поля. Всегда приближаюсь к этому огромному городу с особенным волнением. Достаточно покинуть его на некоторое время, чтобы вновь, как в первый раз, поразиться его шуму и движению.
   Графиня Протасова приехала в Париж в надежде поразить парижан тем, какой важной особой она была у себя в отечестве. Я нанесла ей визит и была отлично принята. Ее благоволение ко мне удвоилось, когда она узнала мой образ жизни и общество, в котором я вращаюсь. Придя к нам, она встретила нескольких моих знакомых дам, между прочим, Августину де Турсель, которая поразила ее своей внешностью и любезностью. На другой день я ездила с мадам де Шаро за покупками в некоторые магазины. Выйдя от Верспюи, торговца материями на улице Ришелье, мы увидели на некотором расстоянии графиню Протасову, сидящую в экипаже. Мадам де Шаро попросила меня подъехать ближе, желая взглянуть на нее, пока я буду с ней говорить. Я так и сделала. Протасова заметила, что возле меня кто-то сидит и спросила по-русски, кто это. Я высунулась из кареты и сказала тихо:
   -- Герцогиня де Шаро.
   -- Представьте ее мне, -- сказала графиня.
   Я повернулась к своей соседке и сказала как можно более серьезно:
   -- Герцогиня, позвольте вам представить графиню Протасову, камер-фрейлину их величеств.
   Протасова рассыпалась в любезностях. Мадам де Шаро отвечала самым обязательным образом и задала ей несколько вопросов о пребывании в Париже, от которого Протасова пришла в восторг. Затем последовал целый поток любезностей, который продолжался бы долго, если б я не остановила его, попросив позволения уехать.
   -- Надо признаться, -- сказала мне потом мадам Шаро, -- что это очень интересно: быть представленной придворной даме посреди улицы.
   Мадам де Беарн предложила мне посетить гору Кальвер. Мы отправились туда с ее мужем и мадам де Шаро. Это место было особенно почитаемо до революции. Благочестивые люди совершали паломничество в монастырь, который находился на вершине горы. Дорога к нему напоминает крестный путь Иисуса Христа, проходит кое-где мимо больших крестов и различных гробниц. Все было уничтожено каннибалами. Монахи подвергались преследованиям, и не успевшие спастись были замучены. Однако пятеро из них, переодетые крестьянами, сумели, благодаря мужеству и почти сверхъестественной настойчивости, вновь вернуться в свое уединение. Когда время террора миновало, один из предводителей кровопийцев купил это место, и эти пятеро отшельников получили от него разрешение разводить огород на склоне горы, за что обещали платить по 600 франков ежегодно. Только жадность заставила его снисходительно относиться к благочестивым монахам, которые благодаря своему терпению и стараниям оказались в состоянии выплачивать эту сумму. Таким образом, они остались верны своему призванию и сохранили надежду умереть в месте, которое поклялись никогда не покидать. Двор монастыря окружен красивым лесом, прорезанным тропинками, ведущими в часовню. Отец Гиацинт провел меня по внутреннему переходу; мы прошли длинный коридор, стены которого были сплошь покрыты фресками, изображающими страдания Спасителя. Слабый свет падал через окно, находившееся в конце коридора. Монотонные звуки шагов монаха отдавались в сводах, нарушая тишину этого места. Я увидела направо квадратный внутренний двор, все стены которого были покрыты надписями.
   -- Это могила наших братьев, -- сказал мне отец Гиацинт. -- Камень в середине покрывает останки святого отца -- основателя нашего монастыря.
   Он рассказал мне затем с глубоким умилением жизнь этого первого настоятеля и подарил его гравированный портрет. Я видела церковь, отличающуюся простой архитектурой, но содержимую весьма чисто. Монахи разделили свое время между молитвой и работой в огороде.
   Погода стояла жаркая, туманная и безветренная. Я с любопытством рассматривала разнообразные виды, расстилавшиеся подо мной. Монастырская тишина и спокойствие обитателей заставили меня задуматься о земном ничтожестве и о пустых земных заботах и волнениях. Горы действуют на человека возвышающим образом, история древности доказывает нам это: здесь люди предавались созерцанию, здесь они искали поэтических вдохновений, святые предавались здесь молитвенным упражнениям. На горах же совершилось чудо искупления. Человеку необходимо иногда воспарять над землей. Этот подъем чужд гордыни, которая волнует мир, он облагораживая душу, так часто рвущуюся на простор.
   Между тем собрались тучи, грянул гром, хлынул теплый ливень. Невзирая на это, мы медленно спустились с горы. Воздух был так чист и пропитан ароматом молодых деревьев, что не хотелось прекращать прогулки. Я несколько раз оборачивалась на гору, которая, казалось, становилась все выше по мере того, как я спускалась с нее. Самый сильный дождь мы переждали в хижине, а затем отправились к нашим экипажам, ожидавшим у подножия горы.
   Робер сообщил мне о кладбище Мадлен, на котором было погребено сначала тело короля Людовика XVI, а девять месяцев спустя -- тело королевы. Один добрый гражданин, который жил в доме, примыкавшем к кладбищу, видел, как их тела опускали в землю и засыпали известью. Когда время террора закончилось, он купил это место и запер вход, впуская на кладбище только людей, чьи убеждения были ему хорошо известны. Дабы довершить свое злодеяние, кровопийцы положили головы мучеников у них в ногах. В противоположном дворе, куда выбрасывали навоз, было похоронено тело герцога Орлеанского.
   Робер был знаком с владельцем этого места и предложил мне спросить у него разрешения посетить его. Владелец разрешил, и мы отправились: мадам де Тарант, мадам де Беарн и я. Мы вошли в маленький двор. К нам вышла дочь этого верного слуги Людовика XVI, ее отца не было дома. Она повела нас к ограде и отперла калитку ключом, который принесла с собой. Почти все пространство было занято фруктовым садом и огородом, лишь в углу, очень чисто содержимом, виднелась полоска дерна, имевшая форму гроба и обсаженная плакучими ивами, кипарисами, лилиями и розами. Здесь и покоились останки короля и королевы. Мадам де Тарант и мадам де Беарн прижались одна к другой, их бледные лица выражали больше, чем страдание. Я опустилась на колени перед этим священным местом и сорвала несколько цветков, росших на нем. Я рвала их медленно, мой взгляд словно пронизывал землю, колени мои в нее врастали. Есть неизъяснимые чувства, внушаемые обстоятельствами. Я видела перед собой королеву, прекрасную и добродетельную -- оклеветанную, подвергнутую преследованию, измученную. Моя мысль пробегала всю ее жизнь: воображение видело ее и представляло ее душе; душа волновалась и проникалась глубоким чувством. Утешением мне служило только то, что страдальцы вполне заслужили мученический венец. Я положила в платок анютины глазки и иммортельки. Мои спутницы все стояли, как прикованные к земле, но было уже время уходить. Я купила три небольших медальона, в которые вложила сорванные на могиле цветы, и дала один медальон мадам де Тарант, другой -- мадам де Беарн, а третий, с простой травой, оставила себе.
  

XXVI

   Бонапарт готовил новое убийство. Он предложил совету захватить герцога Энгиенского, изображая его как заговорщика. Совет не соглашался, Бонапарт настаивал и, выйдя из совета, тотчас отправил презренного Коленкура в Роттенгейм, в великое герцогство Баденское на правом берегу Рейна, где находился герцог Энгиенский. Повелением первого консула приказано было привезти его немедленно в Париж. Несмотря на это насилие, герцог не подозревал, что его везут на смерть. Его продержали в Париже лишь несколько часов, а затем отправили в Венсенский замок, принадлежавший ранее его отцу. Быстрота этого путешествия утомила его, он бросился на кровать в приготовленной для него комнате и заснул безмятежным сном чистой совести. В полночь его разбудили.
   -- Что вам угодно? -- спросил он.
   -- Вы должны идти на допрос, -- ответили ему.
   -- Зачем? -- спросил он, но не получил ответа и спокойно последовал за своими конвоирами.
   Когда он явился перед своими судьями или, вернее, перед палачами, его спросили только об имени и приговорили к смертной казни. Он попросил священника, ему отказали.
   -- Достаточно искренней молитвы, чтобы получить прощение от Бога, -- сказал он, опустился на колени и стад молиться. Затем встал со словами: -- Теперь кончайте скорее.
   Его повели ко рву замка. Ночь была темная, ему привязали к груди фонарь, чтобы не потерять из виду, и хотели завязать глаза.
   -- Бурбон сумеет умереть, -- сказал он.
   -- Становитесь на колени, -- приказали ему.
   -- Я становлюсь на колени только перед Богом.
   Раздалось девять выстрелов, герцог рад в ров, его засыпали землей.
   Я узнала о его приезде в Париж в тот же вечер. Зная, что первый консул арестовывает всех верных слуг короля, которых вероломный Мегэ привлеки в Париж, мы испытывали вполне обоснованные опасения. Пишегрю был арестован одним из первых. Он жил в Париже уже три месяца, его арестовали. Он был задушен в тюрьме, и его смерть старались объяснить самоубийством. На другой день после приезда в Париж герцога Энгиенского и его убийства ко мне пришла мадам де Тарант: бледная, едва держась на ногах. Она сказала мне с выражением отчаяния:
   -- Герцог Энгиенский умерщвлен сегодня ночью, Дюра только что сообщил мне об этом.
   Я была поражена и глубоко потрясена этой новостью. Зверский этот поступок взволновал и общество, и народ. Даже изверг Тюрио сказал, что это была потребность выпить стакан человеческий крови*. Стены домов покрылись афишами, полиция их срывала, но на другой день они появлялись снова. Имена Коленкура, Савари произносились с ужасом: один привез жертву в Париж, другой председательствовал при казни. Полиция искала повсюду братьев Полиньяков и добродетельного Жоржа Кадудаля. Все добрые люди трепетали за них и желали их спасения. Именно в это время пришло известие, что Бонапарт провозгласил себя императором. Было сделано воззвание к нации, чтобы утвердить этот новый акт честолюбия, но собранные подписи не могли заполнить даже и одной страницы. Между тем из города никого не выпускали без билета. Мадам де Шаро, которой понадобился билет, чтобы отправиться в свой замок, принуждена была сама пойти за ним в префектуру. Там она видела, как народ приводили с улицы насильно ставить подписи. Среди других там находился старый угольщик, который спросил:
   ______________________
   * Фуше сказал: "Это хуже, чем преступление, это ошибка". Слова ужасные, но характерные.
   ______________________
   -- Вы хотите, чтобы я подписал? А если я не подпишу, мне можно будет по-прежнему продавать уголь?
   Ему ответили утвердительно.
   -- Ну так я не подпишу.
   Мадам де Шаро употребила все усилия, чтобы не засмеяться.
   Идалия Полиньяк, жена старшего из братьев, которая не подозревала, что ее муж находится в Париже, собиралась прийти ко мне заниматься музыкой, с условием, чтобы двери были заперты для всех и чтобы с нами никого не было, кроме Ривьера, который станет аккомпанировать нам, и мадам де Тарант, которая будет нас слушать. Ривьер пришел в назначенное время. Пробило девять часов, десять, а Идалия все не приходила. Теряясь в догадках, мы прождали ее целый вечер. На другой день я с удивлением и горем узнала, что Идалия Полиньяк и мадам Вод-рейль-Караман арестованы. Побежав к мадам де Сурш, я нашла ее двери запертыми. Мои опасения после этого еще более реличились. Я отправилась за справками о новых двух жертвах и, возвратясь домой, нашла записку от мадам де Сурш, в которой та писала, что не приняла меня из предосторожности и что я в числе заподозренных: на допросе, которому подверглась ее сестра, было произнесено мое имя; ей сказали, что известна ее связь со мной и что, вероятно, она ждет из России пенсии. Мадам де Водрёйль ответила, что действительно дружна со мной, что я для нее сделала все, на что способна великодушная дружба, ибо я всегда готова помочь страждущим, что она всю свою жизнь будет чувствовать ко мне признательность и благодарность, но никогда не думала просить у России пенсии. "Мы скоро узнаем, что это за иностранная подруга, -- сказали ей. -- Посмотрим, как нас примут." Вследствие этой угрозы мадам де Сурш не приняла меня, боясь повредить, но это еще больше усилило мое желание ее увидеть. Я немедленно отправилась к ней и едва не выломала дверь; мое появление удивило и тронуло ее.
   -- Не бойтесь ничего, -- сказала я ей. -- Я спокойно жду этих господ. Пусть только явятся, и я прикажу их выбросить в окошко.
   Они действительно пришли на другой день, но вся наша обстановка показалась им слишком внушительной, чтобы они решились оскорбить меня, и им пришлось удалиться.
   Идалия де Полиньяк находилась в плачевном состоянии и сильно беспокоилась за мужа и деверя. Мадам де Бранка, ее кузина, просила, чтобы их держали под арестом вместе. После усиленных просьб и настояний, поддержанных врачом, утверждавшим, что положение мадам Полиньяк опасно, Идалию разрешили перевести к мадам де Бранка, правда, лишь на условии, что она брег считаться арестованной и что никто не брег видеть ее. Мадам де Бранка сообщила мне все эти подробности через горничную своей кузины, на верность и рассудительность которой она вполне полагалась. Я решила повидаться с ними на другой же день.
   Пройдя через свой сад и сад мадам де Верак и через нижний этаж ее дома, я вышла на улицу Веррен. В первый раз в жизни я очутилась одна вечером на улице. Шла вдоль стены, чтобы не быть раздавленной. Проходя мимо ворот дома мадам де Ж.Г., я увидела женщину, сидящую под воротами с корзиной увядших цветов. Она просила меня купить у ней.
   -- Они завяли, моя милая, -- сказала я ей.
   Она наклонилась ко мне и сказала на ухо с грустью и беспокойством;
   -- Срарыня, я нищенка, переодетая цветочницей. С тех пор, как он -- император, всех нищих хватают на улицах и отправляют в Сельпетриер, где обращаются с ними, как с собаками. Он хочет доказать, что нищих не существует, тогда как они везде.
   Я дала ей 6 франков и поспешила уйти.
   Придя на улицу Бан, которую нужно было пройти, чтобы выйти на улицу Ла-Планш, я была остановлена пересекавшей дорогу грязной канавой, наполненной до краев. Не рискуя совершить опасный прыжок, я стояла в недоумении, ошеломленная шумом экипажей и криками различных торговцев, которые проходили мимо. Вдруг ко мне подошли два приличных на вид незнакомца и самым почтительным образом предложили вывести меня из затруднения. Я воспользовалась их любезностью. Поблагодарив их, я отправилась на улицу Ла-Планш, где находился дом мадам де Бранка. Пришлось довольно долго стучать молотком, осматриваясь по сторонам, чтобы выяснить, не наблюдают ли за мной. Я боялась повредить Идалии, но мне хотелось дать положительное доказательство дружбы к ней. Сознание доброго дела придает смелость и непреклонность воле. Наконец привратник отворил мне дверь, я проскользнула в большой двор и подбежала к двери флигеля, где находилась бедная Идалия. Я нашла ее в страшном возбуждении, тронувшем меня до глубины души. Она приняла меня с распростертыми объятиями, мы много говорили о несчастьях и горестях, которые угрожали ее кузине. Я оставила ее в сумерках. Вновь подойдя к канаве, ввиду быстро наступающей ночи, я собралась с духом, сделала сверхъестественный прыжок и возвратилась домой с сердцем, полным страдания и тревоги.
   Жорж Кадудаль был арестован в то время, когда проезжал по улице в кабриолете. Он жил в Париже уже шесть месяцев. Братья Полиньяк, маркиз де Ривьер, Корте, Виктор -- паж Людовика XVI и многие другие были заключены в Тампль, где производилось их дело.
   Моро был заподозрен и присоединен к ним. Негодование общества достигло высшей степени. Злодей же трепетал сам и не спал двух ночей кряду на одном месте. Большую часть дня он проводил на бельведере замка в Сен-Клу с подзорной трубой, направленной на Парижскую дорогу, постоянно боясь приезда курьера с известием о возмущении. Мадам де Ларошфуко, которую я встречала у Августины де Турсель, рассказывала, что ей часто случалось находиться втроем с первым консулом и его женой. Бонапарт по большей части молчал и ковырял мебель перочинным ножом, который всегда носил при себе. Его истинное настроение можно было узнать только по движениям рук. Какое счастливое состояние души! В сердце -- ад, а за широким лбом -- демон гордыни!
   Мадам Дюгазон, давнишняя знаменитая актриса комической оперы, уходила со сцены. Ей назначили последний бенефис; актеры Комеди Франсез выбрали для спектакля пьесу "Сарторий". В одной из сцен в этой пьесе Помпеи сжигает, не читая, список заговорщиков. Они хотели воспользоваться этим обстоятельством, чтобы дать извергу урок. Бонапарт явился в театр. Когда дошли до упомянутой сцены, он побледнел, рот его покривился. Я сказала трем сестрам Турсель, которые были со мной:
   -- Он задохнется от бешенства.
   Но он встал, резким движением отодвинул стул и удалился из театра. Его отъезд произвел шум в партере. Бонапарт возвратился домой в ярости.
   Он занялся возвышением своих родственников и раздавал им различные титулы. Его сестры и невестки стали вдруг принцессами крови. Глашатаи выкрикивали об этом на улицах. Торговки, услыхав об этом, тоже стали давать себе титулы, вроде, например, "принцесса спаржи", "принцесса шпината" и т д. Их отвели в полицию. Они отвечали тем, кто их арестовал:
   -- Что бы вы ни делали, мы все-таки останемся принцессами.
   Когда "принцессы крови" появились в первый раз в театре, в публике стало раздаваться:
   -- Вот принцессы крови!
   В партере выделилось несколько голосов:
   -- ...крови герцога Энгиенского.
   Появились стихи о конце существования республики:
  
   I'indivisible citoyeime
   Qui ne devait jamais peril
   N'a pu supporter sans mourir operation eesarienne.
   Grands parents de la Republique
   Grands raisonneurs en politique,
   Dont je partage la douleur
   Venez assister en famille
   Au grand convoi de votre fille
   Morte en couches d'un Empereur.
  
   Я была чрезвычайно рада узнать, что русский двор носит траур по герцогу Энгиенскому; в Париже это произвело сильное впечатление в кругу благонамеренных людей. Морков приготовлялся к отъезду, я также с огорчением видела необходимость покинуть страну, где снова нашла счастье и благоденствие.
   Мадам де Шатильон, мать принцессы де Тарант, просила навестить ее как-нибудь утром. Когда я пришла, она после некоторого колебания сказала мне:
   -- Я хочу просить, чтобы вы взяли с собой в Россию мою дочь.
   Эти слова произвели невыразимое действие: у меня не хватало духу предаться радости при виде скорбной нежности матери. Я стояла молча, ответив лишь наклонением головы в знак согласия, но, заметив, что она внимательно смотрит на меня, как бы ожидая ответа, сказала ей:
   -- Я поеду не раньше, чем через шесть недель, -- и поспешила сменить тему.
   Я находилась в большом затруднении, не зная, как можно достать паспорта для мадам де Тарант, поскольку она не хотела вычеркивать своего имени из списков эмигрантов, и я боялась, что на нее обратят внимание, тем более что из Парижа начинали высылать женщин. Все, к кому я ни обращалась, не могли мне дать совета. В те дни, как я находилась в этом затруднении, мне доложили о приходе лакея Шуазёля-Гуфье, и тот передал мне письмо и громадный портфель, запертый на ключ. Шуазёль в своем письме просил, умолял, заклинал меня простить его смелость, которая, как он писал, была следствием глубокого уважения и доверия, которое я ему внушала. Благодаря своим сношениям с Моро, он подвергался риску быть арестованным и просил взять на хранение его бумаги. Письмо заканчивалось потоком восхищения по поводу моего поведения в Париже. Я сделала вид, будто верю всему этому, но между тем ясно видела, что он лишь побуждает меня засвидетельствовать в России чистоту его убеждений. Трудно не подозревать этого: его дружба с Талейраном, и то, чем он пользовался благодаря ей, говорили против него: большая часть его имений была ему возвращена, как и все древности, собранные во время путешествий. Его двор был наполнен капителями и обломками колонн замечательной красоты. Все это говорит о том, что он принял милости от Бонапарта.
   Герцогиня де Жевр просила позволить ей привезти ко мне мадам Шуазёль-Гуфье, почтенную и приятную женщину, стоявшую по своим душевным качествам неизмеримо выше своего мужа. Я приняла ее с радостью и с живым интересом, и два дня спустя нанесла ответный визит. Сам Шуазёль во время моего визита смотрел на меня с беспокойством. Он не видал меня с тех пор, как послал свой портфель, и, очевидно, боялся, чтобы я не проговорилась об этом его жене: ему было бы неловко признаться ей в своем двуличии. Я ни словом не обмолвилась об этом, хотя очень хотелось пошутить над ним. Я говорила о своем отъезде, о затруднении получить паспорт для мадам де Тарант. Мы условились с ним о часе, когда он пришлет лицо, заведующее этим делом. Я просила мадам де Тальмон, невестку мадам де Тарант, прийти помочь мне, так как я не имею никакого понятия о правилах и формальностях в этом государстве. Она сидела у меня, когда доложили о приходе этого таинственного человека. Одна его фигура возбуждала изумление. Представьте себе мужчину, уже немолодого, длинного, сухого, с худым безобразным лицом оливкового цвета, с черными, как уголь, пронизывающими глазами, длинным острым носом, бледными тонкими губами. Фигурой он походил на скелет. На нем был светло-серый костюм с полосатым жилетом, светло-серые панталоны и такие же чулки, на башмаках небольшие пряжки. Волосы зачесаны по старой моде, с буклями за ушами и прусской косой. Никогда я не встречала более мрачной фигуры. Несколько минут я стояла молча: этот странный человек не внушал никакого доверия. Наконец спросила его, может ли он достать паспорт для одной особы, записанной в число эмигрантов, составленный по всем правилам, чтобы иметь возможность выехать на воды в Германию. Он ответил гробовым голосом:
   -- Почему же нет?
   -- Но что нужно сделать для этого?
   -- Я приду сказать вам об этом завтра вечером. Тогда же вы сообщите мне имя этой особы, хотя я его и так знаю.
   -- Кто же это?
   -- Мадам де Тарант.
   Я дала ему луидор за его драгоценный визит. Он поклонился со столь фальшивой рыбкой, что я невольно поморщилась, глядя на него. На другой день он принес необходимые бумаги и сказал, что мадам де Тарант должна отправиться с ним, чтобы взять в качестве свидетелей нескольких рабочих его квартала. Пришлось подчиниться этой формальности, а я дала ему два луидора за его второй визит. Два дня спустя он принес паспорт, прося мадам де Тарант последовать за ним в префектуру. Хотя все было исполнено по закону, мы не могли отделаться от некоторого опасения. Мадам де Беарн предложила мне пойти с ней подождать мадам де Тарант на набережной у префектуры, и мы прождали около часу в неизъяснимом страхе. Наконец, к нашей радости, она явилась с паспортом, данным ей всем по правилам и снабженным всеми подписями начальствующих лиц, между прочим, и Талейрана.
   Братья Полиньяк были арестованы. Идалия получила некоторые послабления и разрешение посещать мужа в тюрьме, куда ее сопровождала ее кузина, мадам де Бранка. Двор Тампля всегда был полон публики, выражавшей сочувствие несчастным жертвам, которые вскоре были переведены в Консьержери; у ворот этой тюрьмы собиралось еще больше народу. Идалия и мадам де Бранка рассказывали мне, что всякий раз, когда они приходили, толпа бросалась к ним навстречу, спрашивая, нет ли какой-нибудь надежды и выказывая самое живое участие.
   Незадолго до казни всех арестованных собрали в одной комнате; днем стража находилась с ними, стоя у дверей. Однажды вечером, когда мадам де Полиньяк, ее кузина и мадам Моро пришли на свидание в тюрьму, Жюль де Полиньяк, младший из братьев, который расхаживал по комнате, вдруг проговорил, показывая на сторожей:
   -- Эти господа прескверно обращались с нами в Тампле, но с тех пор, как лучше нас узнали, сделались мягче, и я готов биться об заклад, что, пробудь мы здесь еще два-три месяца, я бы командовал ими.
   При этих словах сторожа сняли шапки. Жюлю было в то время двадцать два года; трудно было найти фигуру более изящную, чем у него.
   Начался процесс. Заседания продолжались с семи часов утра до четырех или половины пятого пополудни. Ответы обвиняемых были восхитительны. Они изъявляли преданность своему законному государю с тем благородным бесстрашием, которое заставляет трепетать преступление и обезоруживает гонителей, так что судьи теряли головы. Зал был полон солдатами, призванными для поддержания порядка. Зрители были тронуты до глубины души отвагой и преданностью жертв и возмущались коварством и вероломством судей, которые, несмотря на все свое искусство, терпели неудачу. Сочувствие стражи к подсудимым было так сильно, что в короткое время их сменяли три или четыре раза. Жорж Кадудаль в особенности возбуждал такое восхищение, что невозможно было скрыть его. Мой муж, который присутствовал на всех заседаниях, часто возвращался домой весь в слезах. Он рассказывал, что дважды, когда допрашивали Жоржа, его спокойный вид и простые, но возвышенные речи так действовали на него, что он не мог оторвать от него глаз. Жорж заметил растроганное лицо моего мужа и сделал ему легкий поклон. Муж гордился этим отличием и не мог равнодушно говорить об этом.
   Все присутствующие содрогнулись, когда в последнем заседании судьи вынесли смертный приговор Жоржу, Корте, Сен-Виктору, Пико, слуге Жоржа, маркизу де Ривьеру, Арману де Полиньяку и двадцати другим лицам. Нельзя не сочувствовать мучениям, которым подвергли Пико: ему прикладывали раскаленное железо к пяткам, раздробили большие пальцы на руках, все это для того, чтобы заставить выдать своего господина, ко тот не выдал его. Золото, которое ему предлагали, было отвергнуто им с презрением. Он разделил заточение с Жоржем, получил такой же приговор и на суде в присутствии публики рассказывал об истязаниях, которым его подвергали. Жюль де Полиньяк был приговорен к двухлетнему тюремному заключению. Когда он услышал приговор, произнесенный над братом, то пожелал умереть за него или, по крайней мере, вмеае с ним. Арман не захотел принять этой братской самоотверженности, между ними завязался спор, столь трогательный, что аудитория заливалась слезами. Они стояли, обнимая друг друга; Жюль стремился умереть, но непоколебимые судьи не изменили своего приговора.
   Бедная Идалия была уничтожена. Мой муж возвратился с этого заседания в полном отчаянии. Он вошел в гостиную с выражением такого страдания, что мы все были поражены; сквозь рыдания он рассказывал нам о зрелище, которого был свидетелем. У меня сидела в это время мадам де Сент-Альдегонд, женщина с открытым характером; она бросилась на шею моему мужу, восклицая: "Какой вы достойный человек!"
   Мадам де Полиньяк решилась обратиться за помощью к мадам Бонапарт и просить ее дать возможность просить за мужа у первого консула. Рано утром ее повезли в Сен-Клу. Войдя к мадам Бонапарт, она упала в обморок. Та дала ей все доказательства доброго сердца. Она повела ее в зал, через который должен был пройти ее муж, и советовала броситься на колени и называть его теми титулами, которые он себе присвоил. Идалия согласилась на все, лишь бы спасти два дорогих ее сердцу существа. Когда первый конср появился, она бросилась перед ним на колени и воскликнула с выражением самой глубокой скорби:
   -- Сир, я прошу правосудия для моего мужа! Он посмотрел на нее с удивлением.
   -- Как вы можете просить за него? -- отвечал он. -- Ведь он из числа тех, кто был послан убить меня.
   При этих словах она быстро встала.
   -- Вы не знаете наших принцев! -- воскликнула она. -- Они не могут руководить преступлением!
   Такой смелый ответ смутил Бонапарта.
   -- А что послужит порукой мне за вашего мужа? -- спросил он.
   -- Семь лет супружества и семь лет счастья!
   -- Возвращаю вам вашего мужа, сударыня.
   Приговор был отменен, оба брата Полиньяк были осуждены к четырехлетнему тюремному заключению в крепости Гам. Девять лет прошло с тех пор, и вместо обещанной свободы они находятся в еще более ужасной тюрьме, чем первая*. Маркиз де Ривьер был спасен от смерти благодаря мольбам своей сестры. Он провел четыре года вместе с Полиньяками, затем его перевели в менее строгую тюрьму в Страсбурге. В настоящее время он отпущен под честное слово, живет в этом же городе и пользуется большой свободой. Мадам де Полиньяк оживилась надеждой. Она поспешила к мужу и к зятю, и послала свою горничную ко мне с известием, что они спасены. Мы в это время выходили из-за стола: все были при этом известии вне себя от радости. Я побежала к Идалии, чтобы поздравить ее.
   ______________________
   * Они были освобождены только в 1814 году после падения Бонапарта и реставрации Бурбонов.
   ______________________
   Маленькая комната была уже полна народом. Я бросилась к ней на шею. Мадам де Бранка нежно поцеловала меня и затем бросила в объятия своей старой свекрови, которой я никогда не видела, и в объятия своего мужа, а потом все они бросились целовать какого-то почтенного человека в очках и толкали меня к нему: "Это адвокат, который так хорошо защищал наше дело!" Я была так ошеломлена всеми этими излияниями, что закружилась голова, и наконец я начала смеяться, как ребенок.
   Я с огорчением видела, что день моего отъезда приближается. Трудно было расставаться с людьми, с которыми нас связывала нежная дружба. Оставшимся временем я пользовалась, чтобы совершать прогулки по окрестностям Парижа, которые, благодаря своему разнообразию, всегда открывали мне что-нибудь новое. Я ездила в Преде-Жерве с мадам де Тарант, мадам де Беарн и принцессой де Тальмон. Это небольшое поле, все покрытое сплошь кустами сирени, что восхитительно для обоняния. Нежный запах сирени напоминает свежесть молодости. Затем мы отправились в лес Раменвиллье, принадлежавший мадам де Монтессон, и отдыхали возле группы крестьян. Какая-то упрямая старуха бранила молодую девушку, грустный и смущенный вид которой забавлял мальчугана-шалуна, стоявшего подле них. Ребенок, стоя на коленях на столе, ел из корзины какие-то плоды. Все это представляло собой сельскую картинку, которую я зарисовала в памятной книжке. Несколько штрихов, взятых с натуры, имеют больше цены и производят больше впечатления, чем даже очень тщательно обработанный рисунок. Совершенно верно говорят, что нет ничего прекраснее правды: одна правда способна привлекать сердца. Святая Тереза говорит, что воображение -- это безумец в семье наших чувств. Это так, если дать ему свободу бродить без удержу, но, когда им руководит правда, оно становится полезным товарищем, который без устали всегда нас переносит в прошедшее и будущее. Оно помогает мысли, украшает ее, придает красоту картине. Бог дал нам все средства, чтобы действовать морально и физически; от нас зависит приводить в порядок это сокровище и заводить машину наших действий, размещая целесообразно и точно ее части.
   Участие, которое я приняла в Идалии Полиньяк, тронуло ее до глубины души, и она всячески старалась дать мне доказательства своей нежной дружбы. День нашего отъезда приближался, мои добрые друзья старались не расставаться со мной. Морков уже уехал. До моего отъезда оставалось две или три недели. Когда я однажды гуляла с Полиной де Беарн, та сказала мне:
   -- Мой друг, с тех пор, как я знаю, что вы уезжаете, мое сердце страдает больше, чем я могу вам это выразить, и от вечной разлуки с вами, и от внутреннего волнения, которого не в силах победить. Мне кажется, что вы приезжали, чтобы вернуть нам хоть немного счастья, а после вашего отъезда несчастие будет снова тяготеть над нами.
   Увы, ее предчувствие более чем оправдалось: она перенесла потом тяжелые несчастия. Сообщать их подробности слишком долго, достаточно сказать, что их хватило бы на целую жизнь. Милость, добродетель и несчастие -- вот ее девиз.
   Жертвы были возведены на эшафот на Гревской площади. Жорж, Корте, Сен-Виктор, Пико взошли на эшафот с криком: "Да здравствует король!" Приверженцы Бонапарта окружали эшафот, чтобы помешать народу слышать и действовать.
   Моро, боясь смерти, написал, как говорили, Бонапарту письмо, с покаянием. Эта слабость будет вечным пятном на его совести. Они пришли к соглашению, результатом которого стала ссылка Моро в Америку. Для безопасности Бонапарта было необходимо, чтобы в Париже не существовало ни одного человека, который был бы способен заменить его. Братья Полиньяки были в крепости, так же как и упомянутый мною маркиз де Ривьер.
   Я покинула Париж 28 июня, на другой день после казни, в четыре часа пополудни. Друзья пришли проститься с нами. Мое сердце было переполнено страданием разлуки с теми, кто меня любил, и болью, испытываемой мадам де Тарант, которая расставалась с матерью.
   Здоровье моей матушки сразу сделалось хуже: уже на следующий день после выезда из Парижа с ней случился нервный припадок. Мое беспокойство достигло крайних пределов. Страшно было видеть ее в этом состоянии в простой гостинице, без всякой возможности помочь. Наконец Бог сжалился надо мной. Ей стало лучше, и мы перенесли ее в карету. Движение и воздух совершенно привели ее в себя. Приехав в Мец, мы остались там ночевать, чтобы дать ей отдых.
   На другой день мы с мадам де Тарант и детьми пошли осматривать город, вошли в красивую церковь: я села на ступеньки под колоннадой, чтобы нарисовать перспективу. Едва я начала работать, как какая-то женщина в лохмотьях подошла к одному из алтарей, находившихся в нижней части церкви, и стала горячо молиться, проливая потоки слез. Мы смотрели на нее с нежным участием и уважением к ее страданиям. Когда она кончила, мои дети подбежали к ней, чтобы подать милостыню. Она вскрикнула, упала на колени и принялась горячо приносить благодарение Богу. Доверие и вера этой женщины, ее благодарность за Божие милосердие доказывают нам истину, которую мы всегда должны помнить: верьте, просите и дастся вам.
  

XXVII

   Проезжая Эльзас, я сн йти к ней. Там я познакомилась с княгиней Луизой, милой, умной женщиной, полной прелести, видела также ее брата, принца Людвига. Принцесса, их мать, провела меня в апартаменты ее сына; он с замечательным талантом сыграл на клавесине. Через некоторое время я простилась с ее светлостью. Я ничего не говорю про самого принца Фердинанда, чтобы избежать подробностей о его смешных и глупых поступках. У его младшего сына довольно красивое лицо, но он надут и вульгарен.
   Княгиня Луиза сама зашла ко мне на другой день, чтобы осведомиться о здоровье моей дочери и пригласить к себе на вечер следующего дня. Когда я пришла к ней, она сидела одна в очень маленьком кабинете и вышивала на пяльцах. Мы вели долгую и приятную беседу. Разговор, не основанный ни на доверии, ни на особом интересе, для того, чтобы приятным, должен носить отпечаток естественности и известной непринужденности. Княгиня Луиза располагает этими качествами. Она ведет разговор с деликатностью и тактом, придающими ему приятность и прелесть: милые пустяки, составляющие достояние хорошего общества.
   Во время нашего разговора, я заметила, что княгиня иногда тревожно прислушивалась к какому-то шуму, который был слышен по временам. Я узнала потом, что ее мать постоянно находится настороже: принцесса была очень требовательна и ревновала к знакам уважения, которое оказывали ее дочери. Поэтому княгиня Луиза боялась, чтобы она не пришла нас прервать. Дети княгини Луизы прелестны, в особенности, маленькая девочка по имени Лулу, впоследствии умершая.
   Выздоровление моей дочери шло медленно. Мы пробыли около двух месяцев в Берлине. Я часто виделась с княгиней Луизой за это время, а у ее матери была только перед отъездом, чтобы проститься. Я не хотела представляться ко Двору, чтобы не заботиться о парадном туалете.
   

VI.

   Так как сезон вод уже прошел, мы решили отправиться прямо в Париж. Три дня мы провели в Лейпциге во время ярмарки. У нас было прекрасное помещение, где моя мать чувствовала себя очень удобно. К дочери заметно возвращались силы. Мы часто прогуливались, посещая лавки и магазины вместе с мужем и младшей дочерью.
   На следующее утро я приберегла для себя прогулку, особенно интересную для меня. На другой день я встала рано утром, взяла с собой альбом для эскизов и отправилась вместе с Генриеттой и наемным слугой на розыски дома, где умерла госпожа Шенбург. Накануне своей смерти она приказала отнести себя на террасу, покрытую цветами, которые она велела своей матери нарвать для себя.
   Я видела эту террасу и цветы: это были уже другие, но может они расцвели на тех же стеблях. Они привлекли мое особое внимание, и я не могла оторвать от них глаз. Я чувствовала, что моя душа совершенно переполнена. Смерть может похитить у нас, кого мы любим, но сердечные впечатления угаснут только вместе с нами.
   Я с трудом оторвалась от этой террасы и пошла срисовывать вид с моста, перекинутого через ров, которым окружен город. Зубчатая стена была великолепно освещена. Облокотясь на перила, я пыталась срисовать ее, когда вдруг незнакомый голос, обращаясь ко мне, сказал:
   -- Сударыня говорит по-французски?
   Я обернулась и увидела человека, повторившего тот же вопрос. Я ответила утвердительно.
   -- Позвольте вас предупредить, -- продолжал он, -- что часовой и солдат, которые стоят там, принимают вас за французскую шпионку и постараются ознакомиться с планом, который вы снимаете.
   Я горячо поблагодарила незнакомца, уверяя его, что я ничего не боюсь, и спокойно продолжала свою работу, из предосторожности только подошла поближе к часовому, чтобы он мог удостовериться, что мне нечего было скрывать. Действительно, по моему спокойному виду, он убедился, что я не делаю ничего подозрительного, и меня больше не беспокоили.
   Мы проезжали по Верхней Саксонии в прекрасную погоду. Страна эта прелестна. После целой ночи езды наши почтари остановились около красивого домика, помещавшегося на краю большого леса. Мы вошли в этот дом, состоявший из трех или четырех комнат и владельцем которого был один крестьянин. Гостиная была украшена несколькими портретами, так странно нарисованными, что они вызывали удивление. Каждое лицо было изображено только с одним глазом: господин смотрел в лорнет; дама держала перед собою попугая так, что он заслонял ей глаз, у другой дамы то же самое производила ветка розы; наконец третья закрывала глаз лимоном. Это была, вероятно, семья кривых.
   Мебель была обита ковровой материей, на которой была изображена женитьба молодого Товия181. Наружная стена дома была покрыта "шпалерами" персиковых деревьев и лозами винограда. Я пошла прогуляться в лес с мужем и младшей дочерью; желая пройти часть пути пешком, мы приказали, чтобы экипажи нагнали нас, когда они будут готовы. Едва мы прошли шагов сто, нам попался огромный дуб с необычайно толстым стволом. Вокруг него была устроена скамья, предназначенная, вероятно, для отдыха путешественников. Над скамьей кора дуба была покрыта надписями на всех европейских языках. Сколько имен и различных мыслей было начертано там! Какие различные намерения внушили здесь оставить воспоминание лицам, которые никогда не видели друг друга и, вероятно, никогда не увидятся!.. Этот лес привел меня в восхищение. Я видела, как из-за гор поднималось солнце, и его блестящие лучи играли всеми оттенками опала.
   Красоты природы имеют огромную власть над нами. Чтобы вполне оценить, какое они для нас имеют значение, следует их лишиться на некоторое время. Восхищаясь чудесами творения, трудно забыть о Творце и все, что может привести нас к Нему, есть для нас главное из благ.
   Тюрингия -- красивая страна, хорошо обработанная. Проехав через нее, мы отправились во Франкфурт, куда и приехали вечером. Мы остановились в большом павильоне, окруженном садами. Ярмарка только началась, и нас предупредили, что мы не получим лошадей ранее, как через три дня, ввиду большого стечения народа, наполнявшего в это время город. Старый граф Нессельроде182 тотчас же сделал нам визит, рассказал нам массу новостей, предложил мне свои услуги и вызвался сводить меня на ярмарку. Мы все отправились туда на следующий день.
   Магазины были в нижних этажах домов, расположенных четырехугольником. Туда входят через особые калитки. Магазины прекрасны и в изобилии снабжены парижскими товарами. Я купила там книги и альбом оригинальных рисунков {Речь идет об "оригиналах" (образцовых рисунках), предназначенных для копирования в процессе обучения рисованию (Прим. ред.)} в магазине Артария.
   Я не буду подробно говорить ни о Дармштадте, ни о прекрасном местоположении Гейдельберга, ни о других городах, которые были осмотрены внимательно лишь на обратном пути, и между прочим, о Раштадте. Уезжая из последнего, я с живейшим интересом посмотрела на дорогу, ведущую в Карлсруэ, постоянную резиденцию вдовствующей принцессы Баденской. Я избегала ее из чистой скромности, опасаясь, что если я буду представлена ей, это подаст повод к различного рода предположениям. Я также не хотела, чтобы императрица Елизавета могла подумать, что я желала объясниться с ее матерью.
   Также вечером мы приехали в Страсбург. Въехав во двор Отеля Духа, где мы должны были остановиться, я увидела, как какая-то дама поспешно подошла к моей карете и открыла дверцу. Каково же было мое удивление, когда я узнала в ней госпожу Ку-шелеву183, очень милую особу, которую я нежно любила! Я стремительно бросилась в ее объятия в восхищении, что вижу ее. Всегда испытываешь радостное чувство, встречая соотечественников за границей.
   Мы провели вместе четыре дня. Наши комнаты были разделены одна от другой только запертой дверью, и мы открыли ее с общего согласия. Вместе с госпожой Куш елевой был ее сын, тогда это был прекрасный молодой человек, который служил мне в качестве чичероне: он показал мне город, собор, памятник маршалу Морицу Саксонскому и рыцаря вместе с его дамой в гробах, наполненных винным спиртом. К несчастью, с тех пор молодой Кушелев очень переменился: он ускорил смерть своей матери, доставляя ей бесчисленные огорчения.
   Рядом с нашими помещениями, с другой стороны, жила герцогиня д'Эсклиньяк, побочная дочь принца Ксавье и сестра шевалье де Сакса, убитого на дуэли князем Щербатовым. Я слышала, как она спорила со своей горничной тоном маркизы из комедии, а та отвечала ей, как настоящая субретка:
   -- Mademoiselle, вы неправы!
   -- Герцогиня ошибается и т.д. ...
   Я рассталась с госпожой Кушелевой, надеясь скоро с ней увидеться в Париже. Мы в течение часа поднимались на прекрасную Савернскую гору, представляющую все разнообразие природы. Вид, открывающийся с ее вершины, изумительно хорош.
   

VII.

   к только я въехала во Францию, желание увидеть принцессу де Тарант стало чувствоваться сильнее. Мы ехали теперь гораздо скорее, чем в Германии: езда на почтовых во Франции превосходна, почтари услужливы и аккуратны. Я находила гостиницы превосходными: хорошие обеды, хорошие вина, проворные слуги, добродушные и веселые люди. Только в Нанси или в Mo я заметила проявление революционного духа. Прогуливаясь в одном из этих городов, пока меняли лошадей, я встретила двух или трех молодых людей, которые закричали мне:
   -- Ай, ай, теперь больше не носят шлейфов, потому что больше не существует пажей, чтобы поддерживать их!
   -- Вы ошибаетесь, господа, -- отвечала я, -- я не француженка, я -- русская, и мы не проливали кровь своих монархов!
   Они замолчали и поспешили удалиться.
   Мы подъехали к заставе Парижа в девять часов вечера. В то время, как осматривали наши паспорта, я услыхала прелестную музыку: на лужайке танцевали контрданс. Я попросила у моей матери позволения пересесть в карету мужа, а на мое место посадить старшую дочь. Мою душу волновали различные чувства: сердце радостно билось при мысли, что я увижу принцессу де Тарант, и от волнения перед этим великим городом.
   Проехав ворота Сен-Мартен, тысячи мыслей и воспоминаний затеснились в моей душе. Я вспоминала все, что слышала от моего дяди, который провел несколько лет в этом огромном городе. Мысль о революции, шум, крики, грохот телеги, бубенчики лошадей, бродячие музыканты, эта масса народа, которая не идет, а бежит, стремительно бросается в разные стороны, крики разносчиков -- все эти тысячи вещей, очень незначительных в отдельности, но соединенные здесь вместе произвели на меня совершенно особенное впечатление.
   Только там действительно видишь и все земное величие, и всю земную суету. Мы проехали через Королевский мост в Сен-Жерменское предместье, самый аристократический квартал Парижа, где находятся дома старинных дворянских семейств, выехали на улицу Бак, не зная, куда направиться дальше. Какая-то добрая женщина указала нам дорогу до дома Кассини на Вавилонской улице. Мы постучались в большие ворота, они открылись, и мы увидели красивый четырехугольный двор, украшенный увитым виноградом. В одной из комнат горел свет. Камердинер и два лакея вышли нам навстречу с факелами. Муж с детьми и с моей матерью направились в дом, а я осталась во дворе дожидаться принцессу де Тарант, находившуюся в двух шагах от нас у мадам де Люксембург, куда ее пошли известить.
   Это было 3-го октября, была темная и теплая ночь. Ворота открылись, принцесса де Тарант поспешно вошла, и мы бросились в объятия друг другу.
   -- Что вы делаете здесь? -- спросила она.
   -- Дожидаюсь вас, -- отвечала я, -- чтобы вы сами показали мне все доказательства вашей дружбы: я буду наслаждаться вдвойне.
   Ужин был сервирован с изящной простотой. Помещение матушки было в бельэтаже, и она казалась довольной. Комнаты мои, а также мужа и детей, находились на антресолях, все очень мило обставленные. Мы считали себя счастливыми, что всем так многим обязаны нашему превосходному другу. Только она одна не находила все достаточно удобным.
   

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1802

I. Сен-Жерменское предместье.-- Дамы прошлого режима.-- Бонапарт.-- Двор первого консула.-- Графиня Головина отказывается от представления в Тюипьри. II. Ливрея короля.-- "Вот возвращаются хорошие времена".-- Новая дружба: Полина де Беарн.-- Поездка по магазинам.-- Церковь св. Сульпиция.-- Герои и героиня эшафота.-- Герцог и герцогиня де Муши. III. Опера и комедия.-- Бонапарт на спектакле.-- Особое зеркало.-- Ужины в Сен-Жерменском предместье.-- Госпожа Тальен.-- Салон госпожи де Монтессон. IV. Кладбище Пикпюс.-- Салон госпожи Дивовой.-- "Новая Франция".-- Бертье и госпожа Висконти. V. Парижские бедняки.-- Мадемуазель Легран.-- Два террора союзника.-- Господин де Сепор.-- Герцог и герцогиня де Люинь.-- Талейран.-- Трогательные воспоминания. VI. Бал в Австрийском посольстве.-- "Прежняя и новая Франция".

I.

   На другой день я увидела наш красивый маленький садик. Потом принцесса де Тарант поспешила познакомить меня со своими родными. Герцогиня д'Юзес, ее сестра, была в Париже вместе со своим мужем, которого я уже встречала в Петербурге, когда он приезжал туда, сопровождая принцессу де Тарант из Лондона. Герцогиня де Шатильон, ее мать, находилась в замке Бидевиль, в восьми лье от Парижа. Она приехала через день вместе со своей внучкой, мадемуазель д'Юзес. Я поехала ей навстречу до Версаля. Она дружески приняла меня и подарила мне букет цветов из своего сада.
   Через два дня граф де Караман184, старинный друг моего дяди, сделал нам визит и привел с собой трех дочерей: виконтессу де Сурш, виконтессу де Водрёйль, графиню де Барши и внучку последней, мадемуазель де ла Фор. Мы быстро познакомились без всяких церемоний, и через час чувствовали себя также легко, как если бы мы были знакомы всю жизнь. Мадам де Сурш первая обратила на это мое внимание.
   -- Это совершенно естественно, -- отвечала я, -- мне недоставало только полюбить всех вас лично.
   Затем принцесса де Тарант повезла меня в особняк де Шаро. В это время там жили только графиня Сен-Альдегонд и графиня де Беарн. Маркиза де Турсель, их мать, и герцогиня де Шаро, их сестра, находились в деревне185. Мадам де Сен-Альдегонд приняла меня с простотой и естественностью, быстро разрушающей чувство неловкости даже при первом знакомстве, но мадам де Беарн во все время визита сохранила холодную вежливость и, казалось, присматривалась ко мне. Я редко встречала лиц, более интересных и так полно выражающих все добродетели.
   Мадам де Шатильон и принцесса де Тарант отвезли меня также к мадам де Клермон, к принцессе де Тенгрис и к графине де Люксембург, жившей в одном доме со своей сестрой, графиней де Монморанси-Танкарвиль. Мы были также у герцогини де Жевр, последней из рода Дюгесклен, у герцогини де Бетюнь, тетки по отцу принцессы де Тарант, у которой жила ее внучка, Эжени де Монморанси.
   Герцогиня де Бетюнь приняла меня в своей спальне, обитой тканью малиновой расцветки. Она сидела в большом кресле, рядом с ней была шифоньерка, а на коленях, на четырехугольном куске серой тафты, мопс.
   Я познакомилась также с графиней Ипполит де Шуазёль и с графиней де Серанс, ее сестрой. Число моих знакомых с каждым днем увеличивалось: везде с интересом принимали подругу принцессы де Тарант. Мадам де Турсель возвратилась из имения с остальными членами своего семейства. Герцогиня де Шаро тотчас же приехала ко мне и самым любезным образом пригласила меня к ней в пятницу -- день, в который принимала ее мать.
   Эта интересная и почтенная семья собралась в одном доме. Я была там с принцессой де Тарант и видела много дам прошлого режима, между прочим, герцогиню де Дюра, принцессу де Шиме, ее подругу в течение сорока лет, и принцессу де Леон, невестку мадам де Танкарвиль.
   В это время Бонапарт был первым консулом, и его Двор находился в Тюильри. Общество, в котором я вращалась, было ярким контрастом с тем, которое можно было встретить на другой стороне мостов. Это была квинтэссенция старинного родовитого дворянства, сохранившего свои убеждения и пострадавшего от революции. Душа и сердце отдыхали среди этой редкой общности людей. Ум наслаждался тем, что его окружало: тон, грация и, в особенности, принципы, привлекали, очаровывали и заставляли испытывать наслаждение обществом, в котором твердая последовательность убеждений соединялась с самой естественной любезностью.
   Вскоре со мной стали обращаться как с сестрой и в особняке Шаро, и у Караманов. Друзья той и другой семьи осыпали меня любезностями. Мое самолюбие могло бы быть польщено, если бы у меня было время об этом подумать, но моя душа была слишком глубоко тронута, чтобы я могла думать о себе.
   Граф Морков, наш посланник в Париже, приехал ко мне, чтобы спросить, какого шестнадцатого {Бонапарт принимал желающих представиться ему 16-го каждого месяца.} я желаю представиться первому консулу.
   -- Вы меня удивляете, -- отвечала я, -- Неужели вы думаете, что я отправлюсь ко Двору этого простонародного короля? Я приехала сюда вовсе не для того, чтобы унижаться.
   -- Да, но если вы не будете представлены, это будет слишком заметно. Все ваши соотечественники были представлены. Англичане, поляки, немцы -- никто этого не избежал.
   -- Хотя бы и китайцы были в их числе, я все равно не буду представляться.
   -- Вы нанесете вред мадам де Тарант. Подумают, что это она советует вам так поступать, и у вас будет столько неприятностей, что вам придется покинуть Париж.
   -- Я уеду с удовольствием, если это понадобится для того, чтобы доказать мои убеждения; что же касается мадам де Тарант, то с ней ничего не может случиться, кроме того, что, может быть, придется уехать из Франции, что она и сделает без большого огорчения.
   Граф Морков, видя, что он не добьется ничего, смолк, беспокоясь, как бы ему не последовало какого-нибудь запроса обо мне и как бы не вышло каких-либо неприятностей.
   

II.

   Mой экипаж был готов: это была красивая двухместная карета, запряженная лошадьми с коротко обрезанными хвостами, на английский манер. Ливрея моих лакеев была трех цветов: голубого, красного и черного, богато ушитая галунами; шляпы были переделаны по-французски, с плюмажем цветов моего герба. Случайно оказалось, что эта ливрея походила на будничную ливрею лакеев французского короля. Она произвела сильнейшее впечатление на людей, оставшихся верными королю. Тогда кареты редко попадались на улицах; ливреи совершенно не носили: боялись, что они вызовут негодование на улицах. Но я решилась не обращать на это внимание: села в карету и в сопровождении двух высоких выездных лакеев отправилась делать визиты моим соотечественникам. Проезжая через улицу Бак, я видела проявление радостных чувств к себе со стороны простого народа: женщины взбирались на первое попавшееся около дома возвышение, крестились и кричали:
   -- Вот, хорошее время возвращается!
   Я проехала через Королевский мост, пересекла площадь Людовика XV и остановилась на углу Елисейских полей, у двери госпожи Дивовой186.
   Она видела в окно, как я подъехала, и была изумлена, что у меня хватило мужества в приличном выезде показаться на улицах Парижа.
   -- Боже мой! Неужели вас никто не оскорбил? --спросила она.
   -- Наоборот, я вызывала восторг.
   -- Андрюша, мой друг, -- сказала она мужу, -- закажи завтра ливреи для выезда.
   Граф Морков тоже последовал моему примеру.
   Много лиц приезжали с визитом к моей матери, к которой относились с крайним вниманием и любезностью. Наше жилище очень ей нравилось: ей достаточно было открыть дверь, чтобы очутиться в саду. Терраса была покрыта розами; матушка велела прибавить небольшую беседку из каприфолей. Здоровье ее удивительно поправилось и улучшилось, и нервные припадки совершенно прекратились со времени начала нашего путешествия.
   Почти каждое утро я вместе с принцессой де Тарант ездила к моим новым друзьям и, в особенности, в особняк Шаро, где обыкновенно во второй раз завтракала. Полина де Беарн, наконец, изменила свое ледяное отношение ко мне: можно сказать, что ее сердце сдерживалось только для того, чтобы сильнее броситься навстречу моему. Я любила ее больше, чем всех других ее сестер, хотя они все были превосходны и очень любезны, но трогательный вид Полины, ее кротость, ее такт, все, что с ней случилось во время революции, увеличивали внушаемое ею очарование.
   У нее было трое детей: две прелестные девочки, из которых старшая умерла после моего отъезда из Франции, и младшая была моя любимица. Дети мадам де Сен-Альдегонд были гораздо старше и подружились с моими детьми.
   Я объехала магазины, разнообразие и богатство которых трудно себе представить. Достаточно только пожелать и открыть кошелек, чтобы найти все, что только можно пожелать. Мадам де Шатильон предложила мне однажды отправиться к некоему Закку, державшему постоянно английские товары. Почти следом за нами туда вошла высокая дама, с красивой фигурой. Я спросила ее имя и узнала, что это была мадам Медави. Услышав это имя, я тотчас же переменилась в лице и почувствовала себя взволнованной: мне вспомнилось, что императрица Елизавета Алексеевна часто говорила мне про мадам Медави, которую она часто видела у принцессы, своей матери, вместе с другими эмигрантами. Императрица Елизавета с особой прелестью, свойственной только ей, часто забавлялась, подражая реверансам мадам Медави. Было вполне естественно, что вид этой особы произвел на меня впечатление и возвратил меня к прошлому. Магазин, товары -- все исчезло в моих глазах: я видела перед собой только великую княгиню Елизавету. Как немного нужно иногда, чтобы воскресить тяжелые воспоминания!
   Я прекрасно проводила вечера с моими новыми знакомыми, виделась с ними ежедневно, и это стало для меня необходимой потребностью. Воскресенье же я посвящала самой себе. Утром я отправлялась в церковь св. Сульпиция, одну из лучших церквей Парижа. Многочисленное духовенство служило там мессу, при пении прекрасных голосов и под аккомпанемент органа. Аккорды и фуги обладают особой гармонией, и кажется, что их гармония воспевает славу Божию. Я не могла достаточно наслушаться и налюбоваться набожностью окружавших меня.
   Как-то раз, когда я была там по обыкновению, я увидела двух дам под вуалями, стоявших на коленях. У них были очень красивые фигуры, но их лица были закрыты, и они были погружены в молитву. Они обе причастились, потом вернулись на свое место, и я так и не могла их разглядеть. После мессы я остановилась на паперти около моей знакомой -- старушки, торговавшей книгами, и седого старика, продававшего распятия из слоновой кости. Почти каждый раз я что-нибудь приобретала из их товара, и они были рады видеть меня. Сделав закупки и на этот раз, я собиралась садиться в карету, как вдруг я почувствовала, что меня кто-то останавливает сзади: это были дамы, виденные мною в церкви, и, наконец, я узнала в них мадам де Водрёйль и мадам де Барши, ее сестру. Я завезла их домой в своей карете и отправилась на мой воскресный завтрак к мадам де Люксембург, у которой собиралось ее семейство, а также семейство де Турсель.
   Там я была представлена герцогине де Дюра и принцессе де Шиме. Обе были статс-дамами королевы Марии-Антуанетты. Душа мадам де Дюра соединяет все, что сила и благородство характера, поддерживаемые религией, могут представить наиболее поучительного и достойного уважения. Она обладает всей непринужденностью женщины аристократического тона: она высокого роста и у нее величественный вид. На мадам де Шиме лежит отпечаток ангельской доброты и покорности; она худенькая, слабая. Контраст этих двух характеров делает еще более прочной дружбу между ними. Это как две ивы, выросшие из одного и того же корня: верхушки их поднимаются вверх, а ветви переплетаются между собой.
   Они обращались со мной с особой добротой, и я получила от них трогательные проявления участия, которое мое сердце никогда не забудет. Мадам де Дюра шутила над худобой своей подруги:
   -- Когда я ее обнимаю, -- говорила она мне, -- она всегда боится, как бы я ее не переломила.
   Мадам де Дюра была дочерью маршала де Муши, погибшего на эшафоте вместе со своей женой, проявив столько мужества и замечательную твердость. Когда он шел на смерть, он сказал своим плачущим друзьям:
   -- Не огорчайтесь, семнадцати лет я пошел на войну за моего короля, а семидесяти восьми -- иду на эшафот за Бога.
   Когда его арестовали, жена его явилась сама, чтобы быть заключенной вместе с ним. Мадам де Муши отвечали, что относительно нее не было получено никакого приказания.
   -- Я жена маршала де Муши, -- снова сказала она и, повторяя эти слова, добилась того, что ее арестовали и осудили.
   

III.

   Я ездила в Большую оперу вместе с моими друзьями и была поражена как разнообразием и элегантностью публики, так и великолепием спектакля и составом оркестра. В Комеди Франсез я была в ложе мадам де Шаро и мадам де Люксембург. Это была ложа, закрытая решеткой и находившаяся прямо против ложи Бонапарта. Он усиленно лорнировал меня в антрактах; я оказывала ему ту же честь, и если бы мои глаза были кинжалами, мир давно бы уже освободился от этого чудовища. В опере у него в ложе было устроено вращающееся зеркало, поворачивая которое он мог видеть все, что происходит в партере.
   Подъезжая к опере, можно было заранее знать, будет ли Бонапарт присутствовать на спектакле: в этом случае взвод солдат находился у входа, где он должен был пройти, а маленькие окошечки, открывающиеся из ложи в коридоры, все были закрыты. Наполеон остерегался всего, только не боялся совершать преступления.
   После оперы я отправилась ужинать в отель Шаро с семейством Турсель и принцессой де Тарант. Трудно быть более любезной и прелестной, чем Августина де Турсель, при ее стойком характере. У нее природный ум; он ничего не заимствует и похож на ручей, увлекающий в своем течении цветы, представляя одно лишь приятное.
   Два лакея приносили круглый стол, ставили вокруг четыре серванта {Нечто вроде маленьких буфетов с приборами и тарелками.} и уходили. Небольшой изысканный ужин без прислуги увеличивали веселое настроение нашего общества. На этих ужинах царила милая непринужденная болтовня: там не было этих нескромных посетителей, которые уставясь на вас, казалось, завидуют каждому куску, отправляемому вами в рот.
   Непринужденность необходима для приятности общества; доверие придает ему невыразимую прелесть; слова, встречаясь, соединяются, но не сталкиваются: это красивый аккорд, приятно варьируемый.
   Иногда вместе с мадам де Тарант я ужинала в отеле Караман и проводила там прелестные вечера. У мадам де Сурш очень оригинальный ум. Изысканный разговор мадам де Водрёйль отличается прелестью и мягкостью. Мадам де Барши думает только о небе. Однажды она просила своего отца нарисовать ей рай, как он его себе представляет. Тот нарисовал веселую деревню, населенную пастушками с посохами и пастухами, играющими на свирелях, с барашками, ручейками, бутонами роз, а на облаках мадам де Барши в парадном платье с треном, играющую на гитаре.
   Не зная основных правил рисования, господин де Караман обладал даром изображать все, что он хотел выразить. В его жизни странным образом соединились счастье и несчастье, отраженные им в оригинальной живописной коллекции. Я мало видела пожилых людей, столь веселых и заслуживающих уважения. До восьмидесяти четырех лет он сохранил все свои способности. Брак его младшего сына свел его в могилу: он не мог примириться с тем, что тот женился на мадам Тальен187, женщине известной красоты и очень дурной репутации.
   Госпожа Кушелева, приехав в Париж, сняла помещение в отеле Караман, с любезным хозяином которого она познакомилась еще в свое первое путешествие во Францию. Она предложила мне нанести визит мадам де Монтессон, принимавшей два раза в неделю. Мы отправились к ней в среду и прошли по анфиладе комнат, богато и элегантно меблированных. Мадам де Монтессон188 принимала в овальной гостиной, обставленной с замечательным вкусом и полной народа. Она сидела за партией реверси {Реверси -- карточная игра, в которой выигрывает имеющий наименьшее число взяток (Прим. ред.)}. Против нее сидела княгиня Долгорукова, вся в бриллиантах, а также госпожа Замойская189, молодая и хорошенькая женщина, сестра князя Чарторыйского. Обе только что приехали с обеда в Сен-Клу.
   Они тотчас же встали, чтобы уходить. Мадам де Монтессон хотела их проводить, но я остановила ее.
   -- Позвольте мне, -- сказала я, -- оказать честь моим соотечественницам и избавить вас от беспокойства.
   Мадам де Монтессон воскликнула:
   -- Княгиня! Княгиня! Вот графиня Головина не желает, чтобы я вас провожала. Сердитесь за это на нее!
   У княгини был очень смущенный вид, а я кусала себе губы, чтобы не рассмеяться: со времени моего путешествия в Бессарабию, княгиня не разговаривала и не раскланивалась со мной190.
   Когда мы собирались уходить, мадам де Клермон оттолкнула игорный столик и подбежала к нам.
   -- Не правда ли, графиня, вы не забудете мою пятницу; я считаю большой честью принять вас... Но, Боже мой! ведь этот день княгиня Долгорукова назначила для своего бала. Вы, наверно, там будете...
   -- Я с удовольствием пожертвую им для вас и, пожалуйста, не благодарите меня, я вас умоляю.
   Мадам де Клермон рассыпалась в благодарностях, я протестовала. Эта комическая сцена очень забавляла госпожу Кушелеву
   Мадам де Монтессон состояла в тайном браке с герцогом Орлеанским, отцом Филиппа Эгалите91, без согласия на это короля. У нее было большое состояние, оставленное ей герцогом. Бонапарт предложил ей открыть свой дом для приемов и приглашать на них прежнюю аристократию и новое дворянство; но ей долго не удавалось соединить их. Она умерла после моего отъезда.
   

IV.

   M адам де Сурш сказала мне однажды утром, когда я была у нее, что она только что приехала от мадам Монтагю и что последняя очень занята устройством заупокойной мессы на кладбище Пикпюс {Кладбище Пикпюс находится у заставы. Двенадцать тысяч жертв были там похоронены -- лиц, преданных трону. Когда эпоха террора прошла, принцесса де Сальм, потерявшая своего брата (принц Сальм-Кирбург, обезглавлен в 1794 году), пожелала купить землю под кладбищем и устроила сбор между лицами, заинтересованными, так же как и она в том, чтобы сохранить кладбище неприкосновенным. Оскверненная церковь была снова освящена, и каждый год там служили торжественную заупокойную мессу по жертвам революции, каждый жертвовал, что мог для поддержания этого благочестивого учреждения.}, где похоронены многие из ее родственников. Я спросила у мадам де Сурш, не будет ли нескромностью с моей стороны просить о разрешении присутствовать на мессе? Она взяла на себя труд поговорить об этом, и на другой же день я получила трогательное и любезное приглашение от мадам де Монтагю.
   Я отправилась туда с младшей из Турселей и с мадам де Жевр. Первая ехала молиться о своем отце, вторая -- о муже. Мы проехали через весь Париж и остановились у ворот ограды Пик-пюса. На лице госпожи де Турсель был отпечаток скорби. Войдя в церковь, я была так глубоко взволнована, что, казалось, я не вынесу этого: все мои обычные мысли, казалось, исчезли, и я не видела ничего, кроме смерти и утешения в религии. Мои глаза с любовью вглядывались в эти лица с выражением самой нежной покорности. Обедня началась, все встали на колени; передо мною стояла герцогиня де Дюра, потерявшая во время террора отца, мать, невестку и племянницу. Иногда рыдания прерывали печальную заупокойную службу.
   Посреди церкви стоял катафалк. К концу службы мадам де Монтагю пошла с кружкой для сбора пожертвований. Она была бледной и трогательной, слезы покрывали ее лицо, не изменяя ангельского выражения. Ее черные живые глаза казались потухшими. Один из ее кузенов вел ее под руку. Я с трудом удержалась, чтобы не встать перед ней на колени, когда она подошла ко мне. Я положила в кружку бывшие со мной луидоры с волнением и дрожью. Как могущественно зрелище добродетели, и как я жалею тех, кто не способен к состраданию! Это единственное оправдание счастливых. Разве можно наслаждаться или оставаться равнодушным, видя страдание других?
   На следующий день мадам де Монтагю приехала поблагодарить меня. Это обстоятельство сблизило нас. Я просила мадам де Сурш отправиться вместе со мной к мадам де Монтагю, и мы поехали в предместье Сент-Оноре, на площадь Бово. Мадам де Монтагю просила передать мне, что она сейчас занимается делами и не смеет просить меня подняться к ней, но что она сойдет ко мне в карету, чтобы повидаться со мной. Она сказала мне, что находится сейчас в очень большом затруднении: не хватает трех тысяч франков для уплаты за землю Пикпюс, и что она не видит, каким образом можно достать эту сумму, потому что все заинтересованные лица уже пожертвовали, что могли. Я сказала ей:
   -- Завтра один из молодых людей при нашем посольстве едет в Петербург. Не хотите ли, чтобы я написала своей подруге об устройстве сбора для этой цели. Можно заинтересовать императрицу Елизавету, доброта которой неисчерпаема. Вы будете молиться за нее, и сердце ее будет переполнено радостью.
   Мадам де Монтагю обняла меня и заплакала.
   -- Как только я увидела вас, -- сказала она мне, -- я сейчас же почувствовала, что вы будете нашим ангелом-утешителем.
   Я попросила ее саму написать графине Толстой и присоединить к письму с описанием Пикпюса другое -- от господина Салли-Толлендаля. Все было исполнено в точности. Срок платежа истекал в октябре, а эта история была в мае, следовательно, оставалось еще довольно времени. Толстая с участием отнеслась к этому поручению, и требуемая сумма от императрицы Елизаветы была прислана к назначенному сроку. Земля была куплена, и сердце мадам де Монтагю было переполнено радостью; установили специальную молитву за императрицу: это была самая приятная минута в моей жизни. Я благодарила Бога, что находилась в Париже в это время. Без помощи, которой я имела честь способствовать, земля осталась бы за правительством, церковь была бы покинута и кладбище уничтожено. Теперь же оно орошается слезами благочестивой любви. Молитвы, полные покорной трогательности, возносятся к Милосердному Отцу. Молятся и за погибшие жертвы, и за гонителей. Какое торжество религии! Какой верный залог для души, которая приходит положить свои чувства к подножию креста!
   С этого времени мадам де Монтагю приезжала ко мне два раза в неделю и проводила вечер со мною и мадам де Тарант. В эти дни дверь моего дома была закрыта для всех. Вот эпизод, который она мне рассказала по поводу кладбища Пикпюс.
   Между жертвами, похороненными там, был некто по имени Парис, служивший у герцога де Кастри. Он оставил в нищете жену и дочь. Как только заботы и благоговейная память достигли того, что эта долина слез была освящена, мадемуазель Парис, в какую бы то ни было погоду, аккуратно являлась два раза в неделю на кладбище Пикпюс несмотря на то, что она жила в двух лье от этого окровавленного места, которое она орошала своими слезами. Трогательный и несчастный вид девушки обратил внимание сторожа; он сказал о ней мадам де Монтагю, та тотчас же отправилась на розыски мадемуазель Парис и после долгих бесплодных попыток нашла ее вместе с матерью где-то в мансарде, где они занимались починкой старых кружев -- их единственное средство к существованию. Мадемуазель Парис, отказывая себе в самом необходимом, скопила пятьдесят франков на пожертвования для покупки земли для кладбища. Разговор, бывший у нее с мадам де Монтагю, вполне оправдал то участие, которое мадемуазель Парис вызвала у нее.
   Я обедала постоянно дома в комнатах матушки, где обыкновенно бывали гости, наши знакомые. Из мужчин чаще всего посещали нас господа Монморанси, де Турсель (муж Августины), де Беарн, муж Полины, Оливье де Верак, де Конфлан и де Круа. Шевалье де Монморанси, младший из трех братьев, обладал недурным талантом к музыке. Родители мадам де Тарант, герцогиня де Дюра и графиня де Жевр, принцессы де Шиме и де Тенгрис также приезжали к нам обедать. Принцесса де Тенг-рис была свекровью мадам де Люксембург.
   Я уезжала из дома на несколько часов утром и поздно вечером. Остальное время я посвящала матери и своим занятиям. В мое отсутствие с ней оставался доктор, живший у нас специально для нее. Дети все свободное от занятий время проводили у нее, а ее компаньонка, госпожа де Мерси, никогда не покидала ее. Я ни от чего не могла бы получать удовольствия, не будучи уверена в том, что ей хорошо.
   Госпожа Дивова заявилась ко мне в один прекрасный день звать меня к себе обедать вместе с Кушелевой, уверяя меня, что мы будем почти одни и никого из представителей новой Франции у нее не будет. Я не хотела давать ответа раньше согласия Кушелевой, и мы отправились вместе на обед. Первой неожиданностью стало то, что мы встретили там герцогиню де Санта-Кроче, старую кокетку шестидесяти лет, итальянку из Рима, в рыжем парике и с античной прической. Эта древняя фигура поразила меня своим забавным видом. Дивова потащила меня знакомить с ней, говоря, что я племянница Шувалова и что герцогиня де Санта-Кроче была знакома с ним в бытность его в Риме.
   Едва было произнесено имя моего дяди, как эта ужасная особа бросилась меня обнимать с криками дикой и пылкой радости, повторяя:
   -- О! Как я была счастлива с ним!
   Никогда я не видела ничего подобного. Я вырвалась из ее объятий и убежала к Кушелевой, которая едва могла сдерживать смех и не знала, что делать. Мы обе много смеялись, но наше удивление увеличилось, когда мы увидали, что в комнату вошла госпожа Висконти, замечательная красавица, несмотря на свои шестьдесят лет, сохранившая лицо не поблекшим и без морщин, любовница генерала Бертье192. Герцогиня де Санта-Кроче встретила ее с распростертыми объятьями, и та бросилась к ней с изъявлениями самой нежной любви.
   Мы с моей подругой уселись в уголок, чтобы любоваться этим зрелищем: они поместились в противоположном углу, шептались и жестикулировали. Госпожа Висконти принимала то нежный, то веселый вид. Все обещало нам развязку, достойную этих сентиментальных приготовлений. Вошел Бертье, и госпожа Висконти приняла вид жертвы; хозяйка дома и герцогиня, обе говорили ему что-то на ухо с бесподобной горячностью. Бертье медленно приближался к ним, его возлюбленная красавица смотрела на него с томным видом. Мы сидели в первых местах, любуясь этим забавным спектаклем. Дело шло о примирении, которое было очень нетрудно произвести.
   Мы с нетерпением ждали обеда, в надежде, что он внесет какое-нибудь разнообразие в этих любовных проделках, но нам предстояло ничего не упустить и быть обреченными видеть сцену до конца.
   За обедом мы сидели рядом, я и Кушелева, а наши мужья против нас. Влюбленная парочка, Бертье и госпожа Висконти, сели рядом и пожирали друг друга глазами. Мы приходили в смущение от этого молчаливого красноречия: они жали друг другу руки с такой силой, что дама время от времени не могла удержаться, чтобы не сделать гримасы.
   Герцогиня и госпожа Дивова были преисполнены радости, что удалось произвести это трогательное единение.
   После обеда на маленький столик подали кофе. Бертье взялся разливать его. Но я не хотела пить кофе и выскользнула за дверь. Госпожа Кушелева поспешила за мной, и мы вместе сели в мою карету.
   -- Поедемте, -- сказала она мне, -- к вам или ко мне. Я задыхаюсь! Где мы были?
   -- В зачумленном месте, -- отвечала я.-- Нам нужно будет надушиться, когда мы вернемся.
   Мы дали себе обещание не принимать больше приглашений на подобные утонченные обеды.
   

V.

   Нигде я не видала таких бедняков, как в Париже: ничто не может сравниться с нищетой этих несчастных. Однажды, мадам де Барши, пообедав у меня, предложила мне навестить больную женщину, жившую в доме недалеко от меня, в мансарде. Я с радостью согласилась. Мы поднялись очень высоко, подошли к двери в конце длинного коридора, и открыв ее, увидели бедную мадемуазель Легран, когда-то знаменитую белошвейку, а теперь шестидесятилетнюю старуху, у которой с одной стороны рука и нога чрезмерно распухли, другая же сторона вся высохла. Она сидела перед огромным нетопленым камином, смотрела на пустой горшок и громко молилась Богу.
   Мы остановились, чтобы послушать ее. Она не видела нас и продолжала:
   -- Боже, долго ли я останусь без помощи? Нет, Господи, это невозможно. Моя нищета и смирение известны Тебе. Ты не дашь мне погибнуть и спасешь меня от голода и жажды, которые меня убивают.
   Я подошла к ней и положила несколько луидоров ей на колени.
   -- Вот награда за веру и смирение, -- сказала я.
   Она молча смотрела на меня, не будучи в состоянии говорить, ее потухшие глаза наполнились слезами, она сжала мою руку, насколько хватило ее слабых сил.
   Вид нищеты пробуждает душу: она научает познавать муки действительных лишений. Испытывая теперь кратковременную печаль или какое-либо недомогание, я вспоминаю о мадемуазель Легран и о многих других, единственный кров которых -- небо, а жилище -- жалкие развалины. Я никогда не забуду этих женщин, покрытых лохмотьями, с полумертвыми детьми в руках; в их пристальных взглядах, казалось, мелькало опасение, что больше не блеснет для них луч надежды. Я часто останавливалась на улице, подавая им милостыню. У меня были две причины: первая -- облегчить страдание, а вторая состояла в словах, которыми я сопровождала милостыню: "Молитесь за Елизавету". Я чувствовала необходимость присоединять эту мысль ко всему, что я испытывала в области чистого и теплого религиозного чувства. Это было единственной местью, которую может себе позволить преданное сердце.
   Отправившись однажды за мадам де Тарант, находившейся у мадам де Бомон, я дожидалась ее в карете у ворот. Какая-то женщина, носившая на себе отпечаток самой ужасной нищеты, подошла ко мне и сказала умирающим голосом:
   -- Подайте мне, добрая госпожа, ради Бога и Св. Девы! -- и она показала мне свои изуродованные руки.
   Я вынула шесть франков и дала ей. Она вскрикнула и лишилась чувств. Мои слуги принесли ей воды и привели ее в чувство. Я спросила у нее, что было причиной ее обморока.
   -- Много лет я не видала в своих руках столько денег, -- отвечала она.-- Мы с матерью не ели два дня. Я побегу к матери, которая умирает с голоду.
   Однажды после обеда мне доложили о приходе графа де Сегюра, о котором я упоминала выше. Я приняла его довольно холодно, но он нисколько не смутился и говорил мне о своем житье в Петербурге, как о самом счастливом времени в своей жизни.
   -- Произошло много тяжелых событий с тех пор, как я вас не видел. Я очень страдал, но у вас также была своя эпоха террора.
   -- О какой эпохе террора говорите вы? -- спросила я.
   -- Царствование Павла...
   -- Ваше сравнение также неуместно, как и неприлично. Можно ли сравнивать законного монарха, благородного и великодушного, с преступным деспотом Робеспьером, атаманом разбойников?
   -- Но после такого славного счастливого царствования, каким было царствование Екатерины II, вы должны были страдать из простого сравнения, вы переживали тяжелое время.
   -- Мне не надо защищать свои чувства благодарности и восхищения к покойной императрице, -- сказала я.-- Но я должна отдать справедливость достоинствам ее сына и не могу сравнивать его со злодеями, которым повинуются некоторые из французов. Тем не менее мне очень приятно слышать, что вы отдаете должное памяти покойной императрицы. Вы были бы более чем неблагодарны, если бы вы забыли те благодеяния, которые она вам сделала.
   Де Сегюр изменился в лице. Когда он был послан Директорией в Вену, он там написал памфлет против императрицы. Он мог предположить, что я знакома с этим произведением, по крайней мере, понаслышке. Таким образом, мои последние слова сократили его визит, и он долгое время не пытался возобновить свои посещения. Он боялся также встретиться с мадам де Тарант: так преступление страшится угрызений совести. У меня было доказательство. Я поехала однажды утром с мадам де Тарант к одной ее знакомой англичанке: она просила меня подождать ее в карете. Сегюр, проходя мимо, узнал меня и подошел поговорить. Через минуту он спросил меня, кого я дожидаюсь.
   -- Мадам де Тарант, -- отвечала я.-- Она сейчас выйдет.
   -- Ваш покорнейший слуга, графиня! И он побежал дальше.
   Мадам де Тарант познакомила меня с герцогиней де Люинь, приемы которой посещались избранным обществом, несмотря на то, что муж ее был сенатором и эта должность вводила его в круг лиц новой знати. В их прекрасном салоне собирались представители только старинной знати, без малейшей примеси нового дворянства. Лишь Талейран193 бывал там и играл с банкирами в рулетку.
   Я с удовольствием рассматривала его, и мы долгое время смотрели друг на друга, как фарфоровые собачки. Его взгляд, подозрительный и хитрый, отличается плутовским и испытывающим выражением; его синеватые трясущиеся руки внушают отвращение; в общем, у него внешность преступника. Я вспоминаю, как великолепно ответила ему мадам де Режекур, о чем мне рассказала мадам де Рур в отеле Караман.
   Мадам де Режекур была в свите принцессы Елизаветы, сестры Людовика XVI, и получила от нее и состояние, и положение. По одному важному делу ей надо было обратиться к Талейрану, который назначил ей день и час аудиенции.
   Она немного опоздала.
   -- Я недоволен тем, что вы опоздали, -- сказал ей Талейран; -- я не смогу долго разговаривать с вами. Но где же вы были?
   -- У мессы.
   -- Сегодня? У мессы?
   Был будничный день. Мадам де Режекур с почтительным видом поклонилась и сказала:
   -- Да, монсеньор {Обращение, означающее одновременно: ваше преосвященство и ваше высочество, т.е. может быть применено как к титулованным светским особам, так и князьям церкви (Прим. ред.)}.
   Не надо забывать, что Талейран раньше был епископом. Он понял тонкий намек и поторопился покончить дело, чтобы не выслушивать еще чего-нибудь подобного.
   Мадам де Режекур была остроумна и в высшей степени находчива. Принцесса Елизавета подарила ей однажды кольцо из своих волос с своими инициалами: Н.Р.Е.
   -- Вы знаете, что это означает? -- спросила она.
   -- Да, ваше высочество: Heureuse par elle. ("Счастлива ею").
   В характере принцессы Елизаветы с самой ранней юности были задатки всех добродетелей. С самой трогательной добротой у нее сочеталась масса энергии, которая должна была со временем окрепнуть. Король, ее брат, всегда на Новый год дарил ей разные драгоценности. Она поручила мадам де Полиньяк попросить его величество вместо драгоценностей дарить ей их стоимость деньгами. Сама она не могла решиться обратиться с этой просьбой, находя этот вопрос слишком щекотливым. Король согласился с ее пожеланием. Принцесса скопила порядочную сумму и употребила ее, чтобы упрочить состояние мадам де Режекур.
   В другом случае мадам д'Омаль, также из свиты принцессы, попала в немилость и была удалена от двора. Принцесса Елизавета, такая робкая, когда дело касалось ее самой, на этот раз отправилась к королю и просила его позволить ей по-прежнему видеться с мадам д'Омаль, утверждая, что она не знает за ней вины и что, несмотря на уважение, с которым она должна относиться к приказам его величества, она не находит справедливым лишать своего доверия и милости особу, от которой она ничего не видела, кроме знаков преданности. Король нашел ее доводы вполне справедливыми и разрешил ей поступать так, как она находит нужным. Принцессе Елизавете было тогда только пятнадцать лет.
   Тело этой принцессы, с таким ангельским характером, погребено в садуде Монсо, принадлежавшем во время моего пребывания в Париже Камбасересу
   

VI.

   Однажды вечером в отеле Шаро я встретила графа Кобенцеля, австрийского посланника. Он приехал приглашать на большой бал в посольстве, -- я также была приглашена, -- и предупредил нас, что там будет присутствовать как новое дворянство, так и старинная аристократия. Сначала мы приняли приглашение, но потом, когда он уехал, мы рассчитали, что бал будет как раз двадцатого января, в годовщину смерти Людовика XVI. Это стало известным всему Сен-Жерменскому предместью, и посланник получил извинительные письма, объяснявшие причины отказа. Граф Кобенцель был так тронут этим единодушным выражением одного и того же чувства, что отложил бал на четыре дня, хотя приглашения всем представителям нового дворянства уже были разосланы. Этот поступок заставил нас принять его приглашение.
   Я отправилась на бал вместе со своими друзьями. Выйдя из карет, мы были встречены всеми чинами австрийского посольства. Каждый из кавалеров предложил одной из нас руку и целой процессией нас провели в гостиную посольства. Там наши кавалеры оставили нас, сделав глубокий поклон, на что мы отвечали тем же, и нами завладел посланник и ввел нас в бальный зал. Там посредине было сделано четырехугольное возвышение, вокруг которого оставался свободный проход. Пространство в центре зала было достаточно велико для танцев, а музыканты помещались амфитеатром у одной из стен зала. Знаменитый скрипач, негр Жюльен, управлял оркестром. Тамбурин и флейта аккомпанировали ему. На некотором расстоянии какой-то человек палочкой отбивал такт и дирижировал танцами.
   Мы сели на возвышении, и бал начался. Мадам Моро, красивая, стройная и грациозная, была царицей бала и вызвала всеобщее одобрение. Ее муж194, одетый простым гражданином, пожирал ее глазами. Танцы в Париже доведены до смешного совершенства, и это зрелище меня очень забавляло, тем более, что я находилась в кругу своих друзей.
   Разговаривая с Августиной де Турсель, я вдруг почувствовала, что ко мне прислонилось что-то очень мягкое. Я обернулась и увидела женщину в летах, причесанную и одетую с претензией на моду. На ней было черное бархатное платье и множество великолепных бриллиантов. Она толкала меня своим животом, точно стул, и кричала:
   -- Ах, а вот жена президента! А жена сенатора там, в углу! Как она прекрасна! Вчера я была у нее. Какая она благородная особа! Ну, поглядите же, как она на меня приятно смотрит!
   И она кланялась, сложив губы сердечком и закатывая глаза. Я спросила у одного знакомого господина, который знал всех этих дам по именам, кто была эта странная особа?
   -- Это мадам Николь, -- ответил он.-- Два года тому назад она держала гостиницу, а теперь ее муж назначен президентом.
   -- А эта молодая женщина, которая довольно недурно танцует?
   -- Это мадам Мишель, ее муж во время террора был знаменитым убийцей. Теперь он стал сенатором по протекции Камбасереса.
   Между необычайными лицами особенно выделялась госпожа Люкезини, жена прусского посланника. Она была высокого роста, брюнетка, крепко и неуклюже сложена. У нее были грубые черты лица и манеры пошлые и резкие. Ее ресницы подчернены, на лице от старости проступали синие жилки, на щеки положен румянец и все лицо наштукатурено, как у статуи. Хотя госпожа Люкезини была в возрасте, она танцевала без удержу. По мере того, как ей становилось жарко, краски на ее лице расплывались, и к концу вечера она была похожа на размазанную палитру. Она постоянно восхищалась семьей Бонапарта, и слезы, которые она выжимала из своих глаз, когда смотрела на кого-нибудь из них, растворяли черную краску ее ресниц и придавали взгляду испуганное выражение, а расплывшиеся от жара брови накладывали на ее лицо отпечаток мрачной скорби.
   Я успела вдосталь налюбоваться на нее после ужина. Она танцевала гопсер с Ланским, моим соотечественником, который для потехи постарался растрясти ее как следует. Она дышала, как лошадь после крутого подъема, и сдерживала дыхание лишь из непостижимого уважения к мадам Мюрат, сестре первого консула195. По той же причине она сидела не иначе, как на краешке стула. Эта неуклюжая скованность во всем облике придавала ей шутовской вид фигуры карнавала или театрального персонажа. Холодное выражение свежего лица мадам Мюрат еще более усиливало впечатление от этой странной маски.
   Приглашать к ужину явились расшитые золотом метр-д'отели, каждый с длинной палкой, на конце которой был транспарант с номером стола. Было столько транспарантов, сколько сервировано столов. На каждом транспаранте стояло крупными буквами: Ужин подан. Мы были приглашены к столу номер первый, который предназначался для аристократии прежней Франции. Зал был очень обширен; наш стол, поставленный посередине, был окружен другими, и мы как бы царили над остальным обществом. Генералы, сенаторы и прочие власти прохаживались вокруг нас.
   Я оставалась на балу до семи часов утра и не могла вдосталь налюбоваться на яркую демаркационную линию между прошлым и новым дворянством, а также на то, как эти новые дамы старались подражать манерам старинной аристократии, тогда как та, казалось, совсем не замечала их существования.
   

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1802-1803

I. Болезнь.-- Доктор Порталь.-- Последствия революции.-- Новые нравы. II. Артистический Париж.-- Робер.-- Прелесть парижской весны.-- Странный случай летаргии. III. Печальные воспоминания.-- Последние дни Марии-Антуанетты.-- Месса в тюрьме Консьержери. IV. Трогательная кончина.-- Мадам де Растиньяк. V. Разрыв Бонапарта с Англией.-- Первый консул и Людовик XVIII.-- На даче.-- Пасси.-- Деревня Шантильи.-- Литературные соседства.-- Графиня де Жанпис.-- Деревенские вечера. VI. Версаль.-- Сельская жизнь во Франции.-- Сбор винограда.

I.

   Немного спустя после этого бала я сильно захворала. Болезнь, назревавшая во мне в течение нескольких лет, проявилась от перемены климата. Семьи Турселей и Караманов не покидали меня. Они разделили между собою время, чтобы ухаживать за мной, одни утром, другие -- вечером. Старшая мадам де Турсель заставила меня послать за доктором Порталем196; прощупав мой правый бок, он нашел у меня засорение печени и желез. У меня очень сильно болела голова, пульс был перемежающимся и дыхание стеснено. Мне прописали искусственные воды Виши и приставили ко мне доктора Галлея, очень любезного господина и знающего свое дело.
   В течение нескольких дней я чувствовала себя очень плохо. Первая моя мысль была о Боге, вторая -- об императрице Елизавете. Я написала ей письмо и спрятала, предполагая отдать его мадам де Тарант, чтобы она послала ей после моей смерти. Но лекарства оказали свое действие: к концу месяца мне стало легче и скоро я вернулась к своему обыкновенному образу жизни.
   Одна из религиозных церемоний, которой я наиболее была поражена в Париже, это -- поклонение кресту в пятницу на Страстной неделе. Мадам де Тарант сводила меня в несколько церквей. Служба происходит в подземных приделах. Освещен только крест, священник читает тихим голосом. Все присутствующие, которых я видела, казалось погружены в самую глубокую мысленную молитву. Эта религиозная тишина сильно трогает душу, и крест, такой таинственный, -- единственный предмет поклонения, страх для одних и утешение для других, стоит как символ спасения и надежды, возвышающий скорбь среди унижений, разрушающий кумиров сердца и рассеивающий мрак; он заключает в себе совокупность истин, которые дают почувствовать нам тщету жизни.
   Я люблю все, что возвышает и пробуждает душу, а Париж может многое предложить для удовлетворения этой склонности, и ум не чувствует там недостатка в пище. Достаточно прогуляться по его улицам, чтобы получить полное наставление в нравственности: церкви обращены в театры, старинные родовые особняки -- в магазины мод; почтенные люди, потомки знаменитых родов, принуждены идти пешком по грязи; масса несуразностей поражают вас без конца. Неожиданность за неожиданностью, и мысль не поспевает следить за всем, что встречается на пути.
   Мадам де Матиньон, дочь барона де Бретейль, бывшего посланника в России в царствование Екатерины II, шла однажды пешком. Это была просто ее фантазия, потому что у нее была своя карета. Между улицей Бак и улицей Планш стояли торговка овощами и продавец табака. Случилось, что когда мадам де Матиньон проходила мимо них, пошел проливной дождь, а в это время проезжал в карете герцог де Прален. Увидев мадам де Матиньон, он приказал остановиться и предложил ей занять место в его экипаже. Но говоря с ней, он не был настолько учтив, чтобы снять шляпу. Торговка овощами была возмущена этим и закричала своему соседу:
   -- Посмотрите-ка, кум, это, верно, из новых, вишь, важничает! Взгляните на него: можно подумать, что шляпа у него гвоздями приколочена к голове! Это не из тех прежних господ, которые были так вежливы и любезны с дамами.
   Эта уличная сцена доказывает, насколько даже народ был поражен манерами нового режима. Герцог де Прален очень дурно вел себя во время революции и приобрел дурные привычки.
   Я встретила однажды старшую мадам де Турсель пешком в ужасную погоду. Она спокойно шла с зонтиком в руках. Мне стало стыдно за свой комфорт и за то, что я могу случайно обрызгать ее грязью, проезжая мимо. Я дернула за шнурок и попросила ее войти в карету.
   -- Я принимаю ваше любезное предложение, -- сказала она, -- только из-за удовольствия быть с вами. Вы думаете, мне тяжело идти по грязи? Нет, уверяю вас. Я могла бы избавить себя от этого, но, признаюсь вам, я нахожу наслаждение в лишениях, когда подумаю, что наш несчастный король живет милостынею равных ему государей.
   Я отвезла ее домой и осталась в этой семье, которую я с каждым днем видела все с большим удовольствием.
   

II.

   Я много занималась живописью. Легкость доставить себе все, что имеет отношение к искусству, возбуждает и поощряет вкус. Каждый четверг у меня обедал Робер197 и оставлял мне почти всегда эскиз, начатый в два часа, а в четыре уже висевший на стене моей гостиной. Многим из того, что я умею, я обязана Ро-беру: нельзя лучше научиться, как наблюдая за работой большого артиста. Он рассказал мне о своем приключении в катакомбах, так хорошо описанном аббатом Делиль в своей поэме Imagination. С большим интересом слушаешь героя истории: каждый по-своему воспринимает впечатления и судит о них, сообразно своему характеру и наклонностям.
   Нет ничего прелестнее весны в Париже! С февраля месяца начинаешь наслаждаться ее постепенным наступлением. Воздух напоен ароматами, кусты покрываются цветами. Мой дом был окружен с четырех сторон садами: сад иностранной миссии, сад де Верака, сад де Монако и сад мадам де Шатильон. Первые три сада окружали мой дом и были отделены от него только каменной стеной; чтобы попасть в четвертый, мне надо было пройти через двор и пересечь очень узкую Вавилонскую улицу. Там я бывала окружена сиренью и жасмином, любовалась на цветники из роз и лилий, а в конце этого прекрасного сада я видела дом, где жила мадам Тарант со своей матерью.
   Я любила присутствовать при туалете мадам де Шатильон, кабинет которой был обставлен хорошей мебелью во вкусе старой, настоящей, Франции и был наполнен миниатюрами и сувенирами всякого рода. Я рассматривала их в то время, как Леонора, ее горничная, причесывала ее. Все было чисто и изящно, во всем чувствовалась гармония, и даже в каких-нибудь мелких вещах я узнавала отпечаток склонностей и характера той, кому они принадлежали.
   Вечера во Франции почти всегда теплее дня. Часто я оставалась до позднего часа в беседке моей матушки, при лунном свете или в полнейшей темноте, и внимала разнообразным звукам этого огромного города. Ничто не располагает так к мечтаниям, как далекий смутный шум, который то увеличивается, то уменьшается, и ухо невольно прислушивается к нему.
   Однажды вечером я увидала в сумерках двух женщин. Они вошли через калитку, соединявшую мой сад с садом де Верака, и подходили ко мне. Я напрасно напрягала зрение, чтобы разглядеть их. Лишь несколько минут спустя я услыхала голос мадам де Лакост198 и пошла ей навстречу.
   -- Вот я к вам привожу мадам де Дама, -- сказала она.-- Она давно желает быть представленной вам.
   Мы сказали друг другу все, что полагается в подобных случаях. Мадам де Дама выразила мне самым любезным образом, насколько она благодарна мне за участие, которое я приняла в ее сыне. У нее приятный голос, а также приятная манера говорить. Я думала: "Вот прелестная молодая женщина, но я не знаю, как она выглядит". Эта манера знакомиться показалась мне довольно пикантной, и я умышленно не торопилась ввести мадам де Дама в дом.
   Но, наконец, пришлось это сделать и, войдя в мою круглую гостиную, освещенную лампами, мы с мадам де Дама так усердно вглядывались друг в друга, что обе рассмеялись. Лицо мадам де Дама мне показалось очень красивым, а мадам де Лакост была настолько же некрасива, насколько умна и несчастна. Она страдала необыкновенной болезнью: впадала иногда в летаргическое оцепенение, продолжающееся больше десяти дней. Ее укладывали тогда в постель, и она лежала без движения, не принимая пищи и без питья, так что ее можно было бы счесть мертвой, если бы не бился пульс. Ее брат, Оливье де Верак, рассказывал мне, что однажды, когда летаргия продолжалась долее, чем обыкновенно, он упал на колени, говоря:
   -- Боже, неужели это состояние будет еще продолжаться? Вдруг она, не открывая глаз, сделала ему знак подойти и
   движением показала, что она хочет писать. Он дал ей бумагу и карандаш, и она, с закрытыми же глазами, написала: "Будьте спокойны, это скоро окончится. Пришлите ко мне завтра (она написала имя) и пусть никто другой не приходит".
   Сделали так, как она хотела. Мадам де Конфлан, очень дружная с мадам де Лакост, пожелала спрятаться во время таинственного разговора в ее комнате. На следующий день, когда брат вошел к больной, она опять сделала знак, что хочет писать, и спросила, почему впустили мадам де Конфлан в ее комнату, несмотря на запрещение, данное ею. На третий же день она встала, ничего не помня из того, что происходило.
   Принцесса де Тальмон, невестка мадам де Тарант, видела мадам де Лакост во время этих припадков и говорила мне, что ничем нельзя объяснить этих случаев сомнамбулизма и никто из докторов не мог понять их. Может быть, причиною ее болезни были те неслыханные несчастия, которые ей довелось пережить. Муж ее был отъявленным революционером, он отнял у нее единственного сына и воспитал его дикарем, стараясь разрушить в нем религиозные принципы и чувство любви к матери. Потом он женился на танцовщице, от которой у него было шесть человек детей. Maдам де Лакост осталась бы совершенно без всяких средств к существованию, если бы не ее брат Оливье, трогательно заботившийся о ней.
   Терраса в моем саду возвышалась над садом иностранного посольства, и с нее я видела процессию таинства причастия. Алтари были поставлены в различных местах сада, многочисленное духовенство в богатых одеждах окружало священника, который шел под балдахином со Св. Дарами. Диаконы шли впереди с длинными кадилами, и дети, одетые в белое, с голубыми поясами, несли корзины цветов, разбрасывая цветы по дороге. По временам процессия останавливалась, чтобы поклониться Св. Дарам, и тогда слышались звуки духового инструмента, сопровождавшиеся пением. Все присутствующие опускались на колени, и торжественность этого зрелища еще более выигрывала от прекрасной погоды.
   Молитвы на открытом воздухе кажутся более величественными и религиозными. Благочестие не может найти себе достаточно полной формы для своего выражения.
   

III.

   Однажды утром я была с мадам де Тарант у принцессы де Шиме, которая попросила ее приехать к ней на следующий день, желая сообщить ей нечто очень важное. На следующий день вечером мадам де Тарант приехала ко мне. Она была так бледна и взволнована, что я испугалась. Когда мы остались одни, я спросила у нее:
   -- Скажите мне, что с вами? Ваш вид вызывает у меня беспокойство.
   Мадам де Тарант ответила:
   -- Вчера, при вас, мадам де Шиме назначила мне свидание. Я приехала к ней. Она мне сказала, что знает некую особу -- мадам X., благочестие которой и любовь к ближнему открыли ей двери всех тюрем, где страдали жертвы Робеспьера, обреченные им на эшафот. Когда этот тигр, превысив меру своих злодеяний, извлек королеву из Тампля и заключил ее в Консьержери, эта тюрьма стала предметом забот мадам X. У нее хватило ловкости, мужества и силы проникнуть в ужасную камеру, где была заключена королева Франции. Она презирала опасности, сопровождавшие это трогательное дело милосердия, и старалась приблизиться не к королеве, а к ст ова увидела чудесную цепь Савернских гор. В Гейдельберге остановились взглянуть на готический замок. Мы с мужем и мадам де Тарант поднялись по извилистой тропинке, которая вела к нему, и с большим интересом осмотрели широкий двор, окруженный арками, со стенами, покрытыми гербовыми щитами. Эти украшения -- остаток рыцарских времен.
   В Раштадте мы ходили на кладбище, где покоятся убитые французские комиссары*. Недалеко оттуда проходит дорога, ведущая в Карлсруэ. Я немного прошлась по ней. Моя мысль, казалось, была неразрывно связана с чувствами, наполнявшими сердце. В жизни бывают моменты, когда человек не хотел бы иметь ни воспоминаний, ни привязанностей, ему хотелось бы стать немым, как могила, чтобы обратиться затем в ничто.
   _____________________
   * В 1798 году, после разрыва Раштадтского конгресса (Робержо, Жак Дегри и Бонье). Это преступление было совершено убийцами, одетыми в мундиры австрийских гусар, но никто не сомневался в том, что на самом деле это были комиссары французской директории.
   _____________________
   Во Франкфурте пробыли два дня и встретили госпожу Тутолмину, которой я очень обрадовалась. Я ходила осматривать город, с которым была уже немного знакома. Меня поразила печальная музыка, которую исполняли студенты перед одним из домов. Им аккомпанировал похоронный звон колоколов приходской церкви. Я спросила, что это значит, и узнала, что таков странный немецкий обычай сопровождать подобным образом агонию умирающего.
   В главном соборе в Марбурге находится мавзолей, сооруженный в честь принцессы венгерской Елизаветы, бывшей замужем за ландграфом Людвигом Тюрингским. Церковь наполнена барельефами, посвященными различным событиям из жизни этой принцессы. Мавзолей замечателен тонкой работой и богатством украшающих его драгоценных камней. В особенности замечателен по своей величине желтый бриллиант, очень дорогой. Ночью он светится, как свеча. Тело принцессы погребено в этой церкви, но никто не знает, в каком именно месте. Это осталось тайной по воле ее супруга, который доверил ее монахам, а те унесли с собой в могилу*. Этот памятник был воздвигнут в 1235 г.
   _______________________
   * Св.Елизавета пережила несколькими годами своего супруга, умершего в Палестине в 1227-м или 1228 г. Она умерла 17 января 1231г. и была канонизирована папой Григорием К. Тело ее перевезено в 1235 году из Перуджи. Неизвестно место ее погребения, потому что останки были перемещены несколько раз и по различным причинам. Думают, что монумент относится к позднейшему времени, чем год ее канонизации.
   _______________________
   В Касселе я осматривала музей. Там находятся довольно редкие камеи, плохие статуи и несколько превосходных картин фламандской школы: Рембрандта, Богемса и в особенности одна картина Павла Потера*, обратившая на себя мое внимание. Затем, в особой зале ми увидели восковые фигуры курфюрстов, в натуральную величину и в парадных одеяниях. Нам показали также часовню самой тонкой архитектурной работы, построенную ландграфом Карлом.
   _______________________
   * Тот самый, картина которого находится в галерее Эрмитажа с тех пор, как император Александр купил коллекцию Мальмезона.
   _______________________
   В Готе покойный герцог похоронен, по его воле, в саду, без гроба, в одной рубашке. Его могила изнутри выстлана дерном и окружена плетнем, чтобы земля не касалась его тела. Гроб же поставлен в церкви, находящейся неподалеку от могилы. Странные свойства его души, своеобычная фантазия, тщеславие, пренебрегающее истиной, которой он не признавал, характеризуют его как неумелого фигляра. То, что он хотел скрыть, оказалось перед глазами публики, к досаде герцога, который все же умер и был съеден червями. Вечность существует и для него. Его небрежный костюм не помешал и ему войти в жизнь вечную.
   Веймарский сад чудесен. Герцогиня Мария* отсутствовала, когда я проезжала через этот город.
   ______________________
   * Она еще не была там в то время, потому что как раз тогда, в июле 1804 года, лишь происходило ее бракосочетание в Петербурге.
   ______________________
   Кафедральный собор в Наумбурге, который из католического переделан в лютеранский, одна из лучших церквей, какие только существуют.
   В Лейпциге я с удовольствием возобновила свои прогулки и с трогательным интересом увидела вновь террасу с цветами, о которой писала раньше.
   В Майсене поднимались на башню, с которой открывается вид на Дрезден. Я приехала в этот город с сердцем, стесненным воспоминаниями о графине Щенбург. Мне предстояло, впервые после ее смерти, увидеться с ее матерью, княгиней Путятиной. Волнения и слишком основательное беспокойство о здоровье матушки сделали меня больной. К несчастью, я попала в руки врача, который стал пичкать меня лекарствами. Я осмотрела все места, которые мне столько раз описывала графиня Шенбург с своих письмах, -- одна и с княгиней Путятиной, участие которой ко мне, казалось, смешивалось с ее печалью о дочери. Однажды она меня просила прийти к ней после обеда и повела в свою спальню, где находился портрет графини Шенбург в рост, довольно похожий. Вид этого портрета меня очень взволновал. Княгиня попросила немного подождать, сказав, что сейчас принесет кое-что. Я осталась перед портретом и, смотря на него, испытывала грустное и сладкое чувство. Вдруг вошла княгиня и накрыла мне лицо платьем, которое носила ее дочь в день нашей разлуки. Ворот еще сохранял запах ее волос, надушенных туберозой. Этой запах и сохранившаяся форма ее тела произвели на меня страшное впечатление. Мне казалось, что я вижу графиню Шенбург, слышу ее раздирающие душу рыдания, когда она прощалась со мною навеки. Я почувствовала, что падаю в судорогах, и оставалась безмолвной, нечувствительной ко всему, что меня окружало и что происходило во мне. Пробуждение было ужасно; я грезила только о могиле, скрывшей вечную дружбу.
   Страдания и огорчения мои были слишком велики, чтобы думать о представлении ко двору курфюрста.
   Я пошла посмотреть хваленую картинную галерею и нашла там несколько шедевров, попорченных по недостатку присмотра. "Успение Пресвятой Девы" Рафаэля выше всяких похвал. "Ночь" Корреджио мне не понравилась: неприятно подействовала спутанность рук и ног ангелов. Пререличенные похвалы всегда бывают в ущерб достоинству. Они действуют лишь до того момента, когда произведение предстает нашим взорам. Тогда, благодаря прирожденному нам чувству сравнения и критики очарование идеала разрушается. Ложные репутации и ложные впечатления рассеиваются, как облака, в которых пытаешься различить всякого рода фигуры.
   Врач мне прописал побольше моциона, муж предложил путешествие по Саксонской Швейцарии, и мы отправились. Начали с Либеваля -- очаровательного места, где мы пили сливки на мельнице, прекрасной по своему веселому и живописному расположению. Когда мы покинули это место, глазам предстала самая дикая и суровая природа: громадные скалы, долины, заключенные между высокими, покрытыми лесом горами, переплетение древесных ветвей, опасные каменистые тропинки, проложенные необходимостью, источники, ниспадающие с шумом до дна долины, создавали суровый пейзаж, который я с удовольствием обозревала. Погода была очаровательна и спокойна. Мы ходили семь часов, предшествуемые проводником, вскарабкались на две крутые горы -- Малый и Большой Виттенберг, цепляясь за ветви и корни, чтобы не упасть. Я была измучена, одышка меня обессилила. Принцесса де Тарант дотащила меня до вершины одной из гор, где находилось что-то вроде беседки. Остановились в ней для отдыха и чтобы полюбоваться видом мест, расположенных по течению Эльбы. Потом мы спустились с горы через густой дикий лес по тропинке, покрытой камнями и терновником. Нас настигла ночь. Природа безмолвствовала, между вершинами старых деревьев слабо светили серебряные лучи луны. Стук топора дровосека разносился эхом. Я испытывала чрезвычайное наслаждение, которое доставляют только красоты природы. Это единственное действительное наслаждение, которое никогда не исчерпывается, оно доступно всякому возрасту и во всякое время. Опираясь на руку мадам де Тарант, я впитывала все полученные впечатления, пока мы не Дошли до конца леса и не заметили у наших ног крыши какой-то деревни, расположенной на берегу Эльбы. Этот новый пейзаж был освещен тем более поразительным светом, что он выходил из темного леса. Мы, казалось, висели в воздухе, хотя уже прошли три четверти спуска. В самом низу находилось судно, довезшее нас до Пирны, где мы провели ночь перед возвращением в Дрезден. Пирнская долина живописна. Там сохранились развалины замка, бывшего наблюдательным пунктом. Он возвышался над горами и долинами, усеянными деревьями.
   Наши поездки иногда заглушали беспокойство, гнездившееся в глубине моего сердца. Меня леденила бледность лица матушки, и если порой я слабо надеялась довезти ее до родины, то потом страдала еще более. Постоянные тревоги совсем истощили мое здоровье, я по-прежнему выходила, но мысль о матери преследовала меня всюду. Я с удовольствием встретилась вновь с княгиней Луизой, которая несколько раз навестила нас и обедала со своим братом, принцем Людвигом, погибшем несколько лет спустя в войне с французами. Он был почти всегда жертвой обстоятельств, и если сделал несколько промахов, то лишь потому, что не был на своем месте. Этот принц имел великую душу, но, стесненный во всех своих движениях, кончил тем, что стал заблуждаться и воображение его увлекло. Горячность и потребность отличиться привели его к смерти.
   Я приближаюсь к печальному времени, к страшной минуте, когда потеряла мать.
   Мне нездоровилось более обыкновенного. Довольно сильная лихорадка держала меня в комнатах. Матушка проводила день со мной. Она была необыкновенно бледна и порой заговаривалась. Я не могла отвести от нее глаз и страшно беспокоилась. Она ушла обедать и вернулась вечером. В половине одиннадцатого встала, чтобы попрощаться со мной, обняла с обычной нежностью, благословила и удалилась. В 11 часов я отправила к ней свою горничную, которая обыкновенно помогала ей раздеваться и услуги которой ей нравились, и ожидала с нетерпением ее возвращения. Дети спали, мадам де Тарант молилась у себя в комнате; я уже лежала. Вдруг прибежала расстроенная горничная и взволнованно сказала:
   -- Ваша мать просит скорее прийти к ней.
   Я задрожала от ее слов, потому что вдруг поняла, что матушка умирает. Вскочила с постели, набросила ватный капот и побежала к ней. Какое зрелище представилось моим глазам! Бедная матушка со всеми ужасными признаками паралича сидела поперек своей кровати, босая, простоволосая, с закатившимися глазами. Она умирала, но протянула мне руки. Я их схватила. Ее голова упала мне на грудь, и она меня благословила самым нежным, трогательным и торжественным образом. Господь позволил, чтобы она сделала это, несмотря на апоплексический удар. Не берусь выразить, что происходило во мне. Я чувствовала, что слабею, меня вырвали из рук матери; мы чуть не упали, обнимая друг друга. Муж увел меня; в своей комнате я рала на колени перед распятием и долго молилась вслух. Мадам де Тарант говорила мне потом, как ее тронули слова, естественно исходившие из моей души. Муж тоже был этим растроган, даже встал на колени рядом со мной. О, смерть, сколько переживаний ты нам доставляешь и со сколькими истинами нас знакомишь! Ты конец и начало, ты разрушаешь, чтобы вернуть жизнь. Каждая капля моей крови была схвачена ее ледяным холодом.
   Матушка дышала еще около получаса после того, как я ее оставила. Она потеряла дар речи, но еще имела силу взять руку моего мужа, чтобы поднести ее к губам. Он принял ее последнее дыхание. Это право принадлежало ему, как верному другу, как нежному сыну, как опоре ее старости.
   Матушка часто высказывала желание быть погребенной в одном из своих имений в Калужской губернии, где она родилась. Это же желание было ею выражено в бумаге, адресованной моему мужу и найденной после ее кончины. Муж просил у императора разрешения исполнить последнюю волю умершей, и его величество милостиво позволил, приказав, чтобы во всех церквах, мимо которых повезут тело, читались установленные молитвы. Приготовления к погребению отняли много времени, на которое гроб поместили в назначенной для этого комнате возле католической часовни на кладбище для иностранцев. Позаботились о том, чтобы я не знала, когда дорогие останки будут увезены от меня. Муж в этом случае, как и во многих других, был моим ангелом-хранителем. Он принял на себя все расходы, которые должны были бы лечь на моего брата, который наследовал состояние матери и находился довольно близко от нас, во Франкфурте-на-Майне, но мужу доставляло удовольствие заботиться о моей матери после ее смерти так же, как и при ее жизни.
   Мадам де Тарант не оставляла меня ни днем, ни ночью, ее нежное попечение было торжеством дружбы. Печаль лишила меня сна, каждый раз в одиннадцать часов вечера я чувствовала мучительную дрожь, и это состояние продолжалось около двух месяцев. Мадам де Тарант усаживалась возле моей постели и уходила лишь около четырех часов утра, когда я, измученная, начинала дремать. Она вставала очень рано, чтобы помолиться возле моей матери. Столь искренние и нежные попечения смягчали мое сердечное горе.
   Никогда не забуду, как в это самое время, однажды утром, я сидела на диване, погруженная в печальные размышления, а муж вошел и сел против меня. Некоторое время мы хранили молчание, потом его глаза наполнились слезами, и он бросился ко мне, рыдая и говоря, что мы оба осиротели и должны утешать друг друга...
   Зима прошла печально. Справедливая и законная печаль никогда не исчезает, религиозная вера смягчает ее остроту, не уничтожая ее. Нужно умереть, чтобы она исчезла. По воле Господа время лишь увеличивает наши силы в перенесении печали, сама же она не оставляет нас больше никогда.
   В апреле 1805 года мадам де Тарант отправилась на несколько недель в Вену. Мы условились выехать ей навстречу до Праги. Тем временем мы совершили восхождение на прекрасную гору, называемую Гейрсберг, откуда я спустилась пешком и в портшезе, несомом двумя крестьянами. Эти носильщики живут на вершине горы и привычны к подобным путешествиям, требующим много сил. Время от времени они останавливались для отдыха. Я пользовалась этими промежутками, чтобы собрать вьющихся растений, растущих на скалах в тени прекраснейших деревьев. Я размышляла о силе времени, с помощью которой нежные цветы пускали свои корни в самых твердых утесах, а дождь оставлял в них борозды, и делала массу сближений между миром физическим и моральным. Формы и краски привлекали мои взоры и возбуждали желание взяться за кисть, но кто способен изобразить природу! Самое удачное изображение ее красот лишь яркий сон, очарование которого исчезает, едва откроешь глаза.
   Мы провели два дня в Теплице. Вечером я пошла гулять с детьми и, подходя к одной даче, услышала прекрасную музыку, звуки которой разносились по долине. Я остановилась послушать. Играли неизвестный мне вальс, возбудивший воспоминания в моем сердце. Таково действие музыки: она всегда находится в связи с чувствами, которые, подобно хорошо натянутой и верной струне, отвечают легчайшему прикосновению. Все в природе звучит, и нужно только уметь коснуться, чтобы в этом убедиться, но ничто не сравнится с человеческим голосом. Он вводит слова прямо в сердце, и, если какой-нибудь голос напоминает другой, который любишь, все исчезает перед глазами. Переносишься на крыльях мысли к предмету, заставившему все исчезнуть и оставившему тебя наедине с твоим сердцем и счастием чувствовать.
   На другой день нашего прибытия в Прагу мадам де Тарант присоединилась к нам. Прага -- живописный город, носящий печать готики. Я люблю старинные города, они внушают к себе уважение. Наше пребывание пришлось на самое интересное время для этого города. Праздновали день св. Иоанна Непомука, покровителя города, родившегося здесь и здесь же окончившего мученически свои дни. Этот праздник продолжается неделю. Многочисленная толпа стекается с окрестностей, торжественное богослужение совершается в соборе, где находится массивная серебряная гробница, заключающая мощи святого. Мы выслушали обедню; с кафедры читали проповедь на народном языке, очень похожем на русский. Я понимала ее всю и испытывала невыразимое удовольствие. Мы обошли весь город. На прекрасном мосту через Влтаву находится открытая часовня, посвященная
   Иоанну Непомуку, перед которой толпился народ, беспрестанно преклоняя колени. Прохожие с почтением снимали шляпы. Вообще, чехи набожны и добры.
   Мы оставались в Праге два дня, во время которых осмотрели несколько монастырей. Я в первый раз входила в католический монастырь. Те, что я видела в Париже, были разрушены, это было жалкое подобие монастырей. Мадам де Тарант показывала мне один, принадлежащий монахиням кармелиткам. Они помещались в здании старинного мужского монастыря этого же ордена. 2-3 сентября 1792 года там было убито множество священников. Коридоры были окрашены кровью. После окончания террора мадам де Жонкур, старая пансионерка одного из кармелитских монастырей, купила здание и созвала сестер, которые с радостью поспешили к ней. Однако они не были утверждены правительством и не имели права носить монашеское одеяние. Своей формой они сделали платье цвета одеяния кармелиток с белыми чепцами и косынками. Посещая в Вепре эту общину, я была очень нездорова, и они попросили уважаемого старца -- своего настоятеля -- помолиться за меня.
   Возвращаюсь к Праге. Секретарь архиепископа этого города вызвался быть нашим проводником. Проходя вместе с ним по улицам, мы встретили его знакомого -- старого монаха-кармелита, который, быв прежде лютеранином и саксонским офицером, сделался католическим монахом. Он был настоятелем кармелитского монастыря, и наш проводник просил его провести нас в церковь этого монастыря и показать через решетчатое окно одну из сестер, умершую 130 лет назад. Тот согласился. Когда мы пришли в церковь, он подошел к окошку и сказал шепотом несколько слов. Тотчас же отдернулся зеленый занавес с другой стороны, и мы увидели в маленькой четырехугольной комнате мертвую монахиню, сидящую в кресле. Ее лицо не носило никаких следов разложения, кроме нескольких пятен, глаза были неплотно закрыты, нос и рот прекрасно сохранились, руки худы, но не походят на руки мертвеца. Сестры-кармелитки, сменяя друг друга, ухаживают за ней. Та, что отдернула занавес, еще держала его. Я видела ее в профиль: ее покрывал черный вуаль, спускавшийся до колен. Она взяла руки мертвой и без усилий подняла их: они сохранили свою гибкость. Затем монахиня вернулась на свое место, а я сказала дочери, стоявшей возле меня:
   -- Та, что держит занавес, так же мертва, как и сидящая. Едва я произнесла эти слова, как услышала шорох платья за стеной. Сестра, обреченная на молчание, исчезла, как тень. Этот орден -- один из самых суровых: сестры говорят один раз в день и не должны слышать чужого голоса.
   Оставив Прагу, мы отправились, чтобы сесть на корабль и вернуться в Дрезден. Это путешествие по Эльбе -- одно из самых приятных в моей жизни. У нас было три барки: одна для карет, вторая для кухни, а третья для нас самих, с удобными каютами. Берега Эльбы восхитительны: это чудные картины, за которыми легко следить. Мы жили в одной каюте с мадам де Тарант и вместе наслаждались красотами, прелестной погодой и непривычной обстановкой. В час обеда барка с кухней подходила к нашей.
   Я испытывала тяжелые чувства, снова видя Дрезден, оставивший во мне такое страшное воспоминание, и тем не менее испытала некоторое сожаление месяц спустя, когда надо было совсем покинуть этот город. Я возвращалась на родину без всякого удовольствия, так как со мной не было матери. Мое сердце было проникнуто печалью. Доехав до Митавы по той же самой дороге, которую уже раз проезжали, мы остановились в этом городе, в довольно плохой гостинице, так как лучшей не было. Там мы встретили хирурга герцогини Ангулемской, который ожидал мадам де Тарант, чтобы передать ей от ее королевского высочества приказание тотчас же явиться к ней. Он прибавил, что герцогиня отправилась гулять в коляске, скоро вернется и мы ее увидим, когда она проедет.
   Мадам де Тарант села со мною на крыльце, ожидая ее. Мы увидели, как герцогиня искала глазами во всех окнах и как откинула назад свой черный вуаль, увидев нас (она носила траур по графине д'Артуа). Поклон, который она послала мадам де Тарант, был какой-то особенный, а ее лицо заметно подобрело. Колени принцессы де Тарант, казалось, подкосились. Она оперлась на мою руку, чтобы войти в комнату, и бросилась на свою кровать, заглушая рыдания.
   Вскоре герцогиня послала за ней, и вот что рассказала она мне по возвращении.
   Прибыв в замок, она была проведена в кабинет. Дверь отворилась. Герцогиня стояла посреди комнаты и протягивала ей обе руки. Мадам де Тарант упала на колени, прежде чем ее высочество могла помешать ей в этом: обе рыдали, не имея сил говорить, да и какие слова способны выразить то, что чувствуешь в подобные минуты! Душа собирает все воспоминания и соединяет прошедшее с настоящим. Между ними произошло объяснение, очень растрогавшее принцессу де Тарант. Оно касалось письма, написанного принцессой в бытность герцогини Ангулемской в Вене и холодного ответа на него. Герцогиня сказала ей, что была вынуждена ответить в таком тоне, ибо в тот момент не могла быть госпожой своих поступков, и что если мадам де Тарант страдала, получив его, то и сама она страдала не меньше.
   Король и королева приняли мадам де Тарант с самой горячей сердечностью. Их величества желали, чтобы и мы с мужем явились к ним обедать на другой день. Вечером у нас с визитом были лица, приближенные к королю и принцессам: герцог д'Аваре, почтенный старец, брат мадам де Турсель, и аббат Эджвортс, одного имени которого достаточно, чтобы внушить глубокое уважение. Никогда ничье другое лицо не выражало столько доброты души. Он высокого роста, благородной осанки, апостольская любовь к людям и достоинство запечатлены во всем его облике. Я смотрела и слушала его с умилением. Когда все ушли, мы остались одни с мадам де Тарант и беседовали обо всем том, что она только что испытала. Никогда не чувствуется лучше цена дружбы, как в те минуты, когда сердце, полное живых впечатлений, встречает другое, разделяющее их вполне. Умиляешься и отдыхаешь.
   На другой день мы представлялись королю. Герцог д'Аваре ввел меня. Его величество поспешно подошел и милостиво сказал, как был тронут моим дружественным отношением к мадам де Тарант. Затем король представил нас королеве и герцогине Ангулемской. Беседовали до обеда. Король первый пошел к столу, сопровождаемый всей своей семьей. Он сел между королевой и герцогиней, которая с большим достоинством и учтивостью усадила меня возле себя. Мы говорили с ней о Франции и о лицах, ее интересовавших. После обеда король завладел мною; мы много шутили. Он замечательно любезен и поистине по-королевски остроумен. На королеве был странный и безвкусный наряд; лицо у нее некрасивое, но она привлекательна своим умом.
   На другой день я отправилась принести поздравления герцогине по случаю дня рождения монсиньора и взяла с собой детей. Герцог Ангулемский принял нас, прося подождать герцогиню, занятую своим туалетом, и любезно беседовал с нами. Мадам де Тарант сказала ему с волнением:
   -- Как я вам благодарна, монсиньор, за то, что вы осчастливили герцогиню!
   -- Скажите мне лучше, принцесса, -- ответил он, -- что я сделал, чтобы заслужить такое сокровище?
   Затем явилась ее высочество. Она была очень весела и любезна.
   Два дня спустя мы отправились с семьей в Петербург, а мадам де Тарант оставалась еще месяц в Митаве.
  

XXVIII

   По прибытии в Петербург я с грустью вернулась в наш дом, ставший таким пустым со смертью матушки. Мои комнаты были испорчены. На время нашего отсутствия их наняли для принца Людвига Виртембергского. Моя спальня носила следы неряшливости принца. Император Александр за несколько дней до нашего приезда приехал посмотреть на повреждения и был ими поражен, даже хотел взять расходы по ремонту на свой счет. Он был очень удивлен, когда мой управляющий не захотел взять более двух тысяч рублей. Обои во всех гостиных были испещрены мыльными пятнами. Казалось, что принцу было угодно умываться во всех комнатах.
   Настало время мне представиться ко двору, который находился тогда в Таврическом дворце. Я была растрогана, меня осаждало множество чувств и воспоминаний, но, насколько могла, я взяла себя в руки. Графиня Протасова отправилась со мной в гостиную императрицы Елисаветы. Через четверть часа явилась государыня. Я была еще в трауре по матери; костюм гармонировал с моим настроением. Императрица подошла ко мне смущенная и, обняв меня, сказала:
   -- Вы были очень счастливы во Франции?
   -- Да, ваше величество, я нашла там утешение для своего опечаленного сердца.
   -- Сочувствую несчастью, постигшему вас в Дрездене.
   Я молча поклонилась. Этим наш разговор закончился. Граф Толстой, прислонившись к дверям, слушал нас и, возможно, делал замечания. Я не видала императора, ибо дамы ему никогда не представляются.
   Сделав несколько визитов друзьям и людям, относящимся ко мне равнодушно, я была очень хорошо принята первыми, а вторые видели во мне только особу, на которую косо смотрят при дворе, но поведение которой во Франции вызывает уважение. Я нашла много изменений в обществе и администрации: департамент генерал-прокурора, существовавший с давних времен, был разделен на несколько министерств. Это подражание управлению Бонапарта огорчало старых служащих, потому что с неизбежностью вело к новым злоупотреблениям и казнокрадству. В царствование Екатерины II генерал-прокурор имел помощниками четырех секретарей. В настоящее время каждый министр имеет их большее количество, и вся эта публика, получающая скромное жалованье, спекулирует на своих должностях.
   Возвращаясь в Петербург, мы видели русские войска, уходившие воевать против Бонапарта. Гордый и воинственный вид и прекрасная выправка солдат внушали доверие и надежду. Но время отличиться, как это было впоследствии, еще не наступило. Известны события этого и следующего года: битвы при Аустерлице, при Прейсиш-Эйлау и Фридланде, Тильзитский мир после свидания на реке Неман. Я об этом поговорю дальше, а теперь вернусь к нашей жизни.
   Мадам де Тарант приехала через месяц, и мое счастье было невыразимо, а все мое семейство разделило его со мной. Мы вернулись к нашей спокойной и однообразной жизни. Дни проходили тихо, суетность этого мира не в состоянии была нас ни трогать, ни смущать.
   В мае 1806 года мы все отправились в мужнино поместье в Нижегородскую губернию. На две недели остановились в Москве, где я с истинным удовольствием повидалась со своей невесткой, княгиней Голицыной. К тому же Москва была моей родиной, и не интересоваться ею я не могла.
   Покинув Москву, мы поехали погостить на несколько дней к графу Ростопчину, в его имение, столь знаменитое впоследствии. Я с нетерпением ждала, когда мы приедем в калужское имение, где прошло мое детство и покоились останки моей обожаемой матушки. Подходя к нашему старому саду, я увидела сквозь деревья церковь и рядом с ней памятник из белого камня, расположенный напротив алтаря и окруженный вишневыми кустами. Вместе с детьми мы побежали к нему, бросились на колени, и то, что я испытала тогда, не может быть выражено словами. Я чувствовала Бога в душе, мое сердце полностью принадлежало матери... Я часто вспоминаю теперь эту минуту. Дочерняя любовь включает в себя и воспоминания...
   Затем мы проехали Владимирскую губернию -- прекрасный и очень плодородный край. Отсюда до Нижнего Новгорода прекрасная дорога. Вместе с мадам де Тарант, жаждавшей все увидеть, мы осматривали этот город, и я думала о причудливой судьбе, отправившей путешествовать по волжским берегам французскую придворную даму. Наконец мы добрались до имения мужа. Подъезжали по дороге среди колосившейся ржи. Все дышало изобилием, и качавшиеся золотые колосья весело блестели. Крестьяне выказывали при нашем приближении трогательную радость: они были богаты и счастливы. Мадам де Тарант радовалась вместе с нами счастью крепостных.
   В течение нескольких месяцев мы вели спокойную и тихую жизнь. Мадам де Тарант постигала сельскохозяйственную науку, обходя вместе с моим мужем его владения, а потом описывала это в письмах к своей матери. Мы ездили на знаменитую Макарьевскую ярмарку, проводившуюся ежегодно в семи верстах от одного из наших имений, и ночевали в одной деревне, расположенной на высоком волжском берегу, живописном и поросшем лесом. Жили в красивой избе одного из наших крестьян, и по вечерам я смотрела, как по реке проходили барки, среди которых некоторые, принадлежащие сибирякам, были необыкновенной длины. Эти барки бросали якорь у наших окон, и тут я была свидетельницей совершенно нового для себя зрелища: на барках плыли христиане и магометане, их разделял белый занавес. На одном конце барки был знак креста, на другом -- полумесяца. Когда начиналась вечерняя молитва, христиане молились молча, осеняя себя крестным знамением, а магометане громко кричали "Алла!" и кривлялись.
   На другой день мы сели на принадлежащее нам судно. Гребли двенадцать наших крестьян; красные рубашки придавали им праздничный вид. Ярмарка происходила на правом берегу Волги, на песчаной равнине. Можно было подумать, что находишься в морском порту: вдоль всей реки разместились украшенные флагами постройки. С тех пор ярмарка очень изменилась, а тогда все лавки располагались в огромных палатках, разделенных на несколько частей и украшенных зеленью. Одна из палаток, большего размера, вся была убрана зеркалами. Здесь торговали модными товарами, забракованными в больших городах. Провинциальные дамы проводили здесь целые дни, примеряя на виду у всех платья и шляпки. Там и сям по ярмарке толпились купцы в национальных костюмах, представляющих различные области. Своими красивыми лицами эти люди походили на древних греков, и каждый из них мог бы послужить прекрасной моделью для художника. Было также очень много азиатов, и их богатые товары, разложенные в изобилии: шали, самоцветы, жемчуг, -- придавали вид великолепия всему этому странному сборищу. Разноцветные палатки располагались параллельными рядами, и казалось, будто идешь между ними, как по длинному коридору.
   На другой день после нашего приезда в Макарьев, к нам присоединилась госпожа Свечина, умная и добрая женщина, которую мы считаем своим другом. Она приехала с мужем и сестрой и поселилась с нами в одном доме. Вместе мы пробыли на ярмарке десять дней, а потом вернулись в свое имение, где Свечина погостила три очень приятные для нас недели. Затем вместе с принцессой де Тарант они совершили небольшую поездку в Казань и были совершенно очарованы этим путешествием. На протяжении сорока верст их окружали одни дубовые леса.
   На пути в Петербург мы еще раз остановились в Москве и к октябрю завершили путешествие. В нашем доме все еще шел ремонт, и хотя он делался довольно быстро, но завершился лишь после нашего возвращения. Первое время поместились все на первом этаже, и мы с мадам де Тарант жили в одной комнате.
   Тут я подхожу к очень примечательному времени. Императрица Елисавета была на последнем месяце беременности. Я молила Бога о ее счастливом разрешении и не смела позволить себе никаких других желаний, хотя все общество вокруг с нетерпением ожидало появления на свет наследника престола. 2 ноября мы еще крепко спали, когда вдруг раздались пушечные выстрелы и разбудили нас. Мы испустили радостный крик, а мадам де Тарант прибежала заключить нас в свои объятия и смешать свои слезы с моими. Несмотря на волнение, мы подсчитывали пушечные выстрелы, думая, что императрица родила сына. Это оказалось не так, но я все равно была счастлива, ибо теперь у нее был ребенок... В первый раз я пожалела, что муж больше не при дворе и не может пойти туда узнать о ее здоровье. Остаток ночи мы провели с мадам де Тарант, обсуждая это счастливое событие.
   Для императрицы ее дочь стала предметом обожания и постоянных забот. Уединенная жизнь сделалась для нее счастьем: едва пробудившись, она отправлялась к своему ребенку и не покидала его почти весь день. Когда ей приходилось проводить вечера вне дома, то по возвращении обязательно она шла, чтобы поцеловать малютку. Но это счастье длилось всего восемнадцать месяцев. У маленькой великой княжны тяжело прорезались зубки. Лейб-медик императрицы Франк не умел это лечить и давал ей укрепляющие средства, которые только увеличили воспаление. В апреле 1808 года с девочкой сделались конвульсии. Созваны были все врачи, но ничто уже не могло спасти ее. Несчастная мать не отходила от постели своего ребенка, вздрагивая при всяком его движении и исполняясь надежды, когда наступал покой. В этой же комнате собралась вся императорская семья. Стоя на коленях возле кроватки, императрица увидела, что девочка затихла. Глубокое молчание царило в комнате. Императрица взяла девочку на руки, наклонилась к ней и ощутила холод смерти.
   Она просила императора оставить ее одну у тела дочери и тот, зная ее мужество, немедленно согласился с желанием убитой горем жены. Мне рассказывали, что она долго оставалась в уединении, а потом пошла к принцессе Амалии. Та разделяла все заботы, а теперь разделила горе сестры. Пережитые волнения так подействовали на принцессу, что она занемогла и врачи потребовали немедленного кровопускания. Чтобы не покидать сестру, она согласилась на все.
   В то же самое печальное утро 30 апреля получили известие о кончине другой, младшей, сестры императрицы Елисаветы, принцессы Брауншвейгской. Император благоразумно решил, что лучше сразу же сказать об этом жене, ибо это новое несчастье, как бы ни было оно сильно, будет менее ощутимым для раздираемой печалью матери. Принцесса Амалия говорила мне, что сначала она собиралась провести ночь возле императрицы, но, заметив, что та стесняется ее и сдерживает рыдания, сочла нужным удалиться. Ужасно сдерживать излияния печали, если отчаяние и ропот не сопровождают их.
   Четыре дня императрица оставляла при себе тело своего ребенка, а затем оно было перенесено в Невскую лавру и положено на катафалк. По обычаю, всем было разрешено приходить в церковь, чтобы проститься с маленькой великой княжной и поцеловать ее руку. Командор Меззонёф, бывший в то время церемониймейстером, рассказывал мне, что у него на глазах до девяти-десяти тысяч человек приходили ежедневно поклониться телу, что все были опечалены и многие в слезах земно кланялись этому, как они говорили, маленькому ангелу. Погребальная процессия проходила мимо моих окон. Гроб везли в карете, где находились также статс-дама Ливен и обер-гофмейстер Торсуков. Народ плакал и всячески выражал свою горесть. Не могу передать, что со мной делалось и насколько это несчастье разрывало мне душу! Мне так не хватало утешения (принцесса де Тарант была в это время в Митаве).
   Битва при Аустерлице лишь приостановила для России военные действия. В январе 1806 года Австрия пошла на заключение постыдного для нее Пресбургского мира. Россия готова была поддержать свои требования вооруженной силой. К ней присоединилась Пруссия, но в октябре несчастное сражение при Иене и Ауэр-штедте уничтожило прусскую монархию и отбросило остатки ее армии к русской границе. Император Александр благородно помогал своему союзнику, но успех не сопутствовал его намерениям. После битвы при Фридланде в июне месяце 1807 года Россия оказалась перед опасностью вторжения Наполеона, и притом в такую минуту, когда не была готова вести войну внутри страны. Александр счел своей обязанностью избегнуть опасности и согласился на свидание с Бонапартом на Немане, а потом подписал Тильзитский мир. Это время замечательно и со стороны политической -- для историков, которые станут изучать его, -- и со стороны новых отношений и положений, к которым привело это событие при дворе и в Петербурге.
   С каждым днем Бонапарт расширял незаконными средствами свою власть и, казалось, совсем упразднил власть законных государей. По его требованию все государи съехались в Эрфурт. Всемогущий в то время в России канцлер граф Румянцев придерживался той идеи, что союз с Бонапартом необходим для поддержания трона и мира. Он влиял на императора, который, благодаря целому ряду быстро следовавших друг за другом неожиданных событии, сделался неуверенным и впал в уныние. Было решено, что его величество тоже отправится в Эрфурт. Эта поездка всех огорчила. Обе императрицы делали все возможное, чтобы заставить императора изменить свое решение, но даже Нарышкина, пользовавшаяся тоща громадным влиянием, не смогла ничего добиться. Государь отправился в Эрфурт. В тот момент все умы были смущены, но император сумел найти среди обид и трудностей новый путь, которому и последовал, и будущее показало, что Небо вознаградило его настойчивость и даровало ему славу, о которой потомство будет говорить с удивлением. Подробности всех этих замечательных событий я предоставляю рассказывать историкам.
   Пока император отсутствовал, императрица Елисавета жила в Эрмитаже *, а поскольку императрица-мать уехала в это время в Гатчину, то она оставалась в этом обширном дворце одна. Новое место жительства ей нравилось: ее окружали тут прекрасные произведения искусства и отменная библиотека. Хотя она и знала хорошо историю России, но тут заново принялась за ее изучение, используя для этого коллекцию монет и медалей. Она часто прогуливалась по маленькому саду, находящемуся в центре Эрмитажа. По недосмотру из него забыли убрать два античных детских надгробия, которые, казалось, стояли там как напоминание о ее двух малютках.
   ______________________
   * Комнаты императора и императрицы были обставлены совершенно заново Поскольку из-за плохой погоды нельзя было жить на даче, Елисавета Алексеевна в отсутствие императора жила в Эрмитаже.
   ______________________
   В день св. Елисаветы, бывший одновременно днем тезоименитства и самой императрицы, и только что умершей ее дочери, она отправилась, по своему обыкновению, в Невский монастырь. Графиня Толстая пожелала узнать, как она себя чувствует после этой поездки. Она застала императрицу прогуливающейся медленными шагами по садику, в одиночестве, погруженной в тягостные размышления. Проходя мимо одного из надгробий, императрица заметила растущий сбоку от него пучок анютиных глазок, наклонилась, сорвала его, положила на памятник и продолжала молча ходить. Этот поступок был выразительнее всяких слов.
   Во все это время лично для меня замечательного ничего не случилось. Моя однообразная и спокойная жизнь могла быть встревожена только тем участием, которое я принимала в горестях ближних, и в особенности в несчастьях той, к которой так привязано было мое сердце.
   Упомяну здесь о своем знакомстве с графиней Мервельт, женой австрийского посла. Мадам де Тарант познакомила нас, и, когда сама она уехала в Митаву, графиня Мервельт заботилась обо мне, словно сестра. Эта превосходная и милая женщина очень привязалась к императрице Елисавете и вместе со мною искренне оплакивала смерть ее ребенка.
   Моя старшая дочь, которой в то время было почти девятнадцать лет, начала выезжать в свет и была принята с той благосклонностью, какой только может ожидать кроткая и разумная молодая девушка. От увлечений, свойственных молодости, ее предохраняла та нежная и сердечная привязанность, которую она питала ко мне. Внешне она не была особенно привлекательна, не отличалась ни красотой, ни грацией и не могла внушить никакого опасного чувства, а строгие начала нравственности предохраняли ее от всего того, что могло бы ей повредить. Я была в ней вполне уверена, и мне не приходилось постоянно повторять ей те истины, в которых почти всегда нуждается молодежь.
   Княгиня Голицына, моя невестка, о которой я уже упоминала, имея много детей и небольшое состояние, пожелала, чтобы ее старшая дочь получила шифр, надеясь, что та получит и приданое в 12 тысяч рублей, положенное при этом отличии. По моей просьбе графиня Толстая просила императрицу исходатайствовать у императора милость для моей племянницы. Некоторое время спустя графиня Толстая сказала мне по секрету, что император отказал в этой милости, которой у него просили для матери, чьи пять сыновей служили в армии. Его величество основал свой отказ на том, что и другие матери, у которых есть подобные же права, могут попросить о том же самом, и сказал, что предпочитает дать этот шифр моей дочери, чтобы доказать моему мужу свое неизменное расположение. Я была очень признательна императору за внимание к нам, но не хотела, чтобы моя дочь стала носить шифр, ставший в то время вполне заурядной вещью. Секрет же графини Толстой я сохранила тем полнее, что тут же забыла о нем.
   Муж отправился в поездку, которую совершал почти ежегодно, для осмотра своих имений, и отсутствовал несколько месяцев. В первый день нового 1810 года я отправилась, по своему обыкновению, поздравить Перекусихину, камер-фрау императрицы Екатерины II, особу, замечательную и по своему уму, и по той привязанности, которую она сохранила к государыне, другом которой была целые тридцать лет. Ее племянник Торсуков, о котором я уже говорила, во время моего визита как раз вернулся из дворца. Входя, он сказал мне:
   -- Я заходил к вам, чтобы поздравить с милостью, пожалованной императором -- шифром.
   -- Моя племянница получила шифр! -- воскликнула я радостно.
   -- Какая племянница? -- удивился Торсуков. -- Речь идет о вашей дочери. Думая только о моей невестке и забыв обо всех окружающих, я невольно вскричала:
   -- Боже мой, какая досада!
   Присутствовавший при этом министр и военный губернатор Балашов, находившийся тогда в большой милости, посмотрел на меня с изумлением. Испуганный моей откровенностью, Торсуков попытался заставить меня оценить императорскую милость. Я это почувствовала и рассыпалась в благодарностях, а затем поспешила повидаться с принцессой де Тарант, дожидавшейся меня у госпожи де Тамара. Объявляя им об этом событии, я чуть не плакала. Дома о нем уже знали, и слуги были вне себя от радости. Швейцар перечислил мне множество людей, которые уже успели заехать ко мне с поздравлениями. С тех пор как муж оставил двор, это был первый знак памяти о нас императора, и для многих, помнивших о прошлом, он стал источником беспокойства. Дочь была столь же огорчена этим великим событием, как и я сама, но делать было нечего, и пришлось отправиться с благодарностью к императрицам. Дня через три, проезжая с мадам де Тарант и детьми в карете по набережной, мы повстречали императора, гулявшего пешком. Карета остановилась, и император изволил подойти к нам. Я воспользовалась этим случаем, чтобы поблагодарить его за милость.
   -- Я хотел показать графу Головину, что моя дружба к нему осталась неизменной, -- сказал император. -- Я хотел также, чтобы ваша дочь одна получила шифр в тот день, чтобы показать, что не смешиваю вас со всеми остальными.
   Граф Ростопчин приехал из Москвы и поселился в нашем доме. Вскоре вернулся муж. Милость, оказанная нашей дочери, очень его обрадовала, в особенности когда он узнал, что по этому поводу сказал император. Ростопчин, впервые посетивший Петербург после смерти императора Павла, очень хотел объясниться с князем Чарторыйским по поводу происшедшего между ними недоразумения. Я уже писала, что князя пытались убедить, что именно Ростопчин старался об его удалении. По просьбе графа мы с мужем пригласили на обед князя Чарторыйского и его друга Новосильцева.
   Посещение князем моего дома не могло мне быть безразлично. При взгляде на него я вспомнила о множестве событий, а на его озабоченной физиономии явственно проступило смущение, которое не удавалось скрыть. Граф Ростопчин показал ему записочку императора Павла, из которой явствовало, что императрица-мать и граф Толстой одни работали над тем, чтобы повредить Чарторыйскому. Мне эта записка была известна, так как я интересовалась, каким образом Ростопчин сможет доказать князю, что тот заблуждается на его счет, но я и предположить не могла, что эта записка окажет большую услугу мне самой.
   Через некоторое время император отправился в Тверь повидаться со своей сестрой, герцогиней Ольденбургской. Граф Толстой сопровождал его величество. Графиня Толстая в это время захворала желчной лихорадкой. Со времени нашего разрыва с ее мужем я не посещала их дом и виделась с ней только у себя, но теперь она написала мне письмо, заклиная прийти, так как страдает и нуждается в помощи. Дружба изгладила из моей памяти все другие воспоминания, и я, не колеблясь ни минуты, отправилась к ней. Мадам де Тарант была восхищена этим нашим примирением и тоже ходила со мной к графине, как и мои дочери. После того письма я посещала ее каждый день. Однажды утром, когда я сидела возле ее кровати, приехала императрица Елисавета. С видом участия она приблизилась к постели; потом велела мне сесть, и мы беседовали некоторое время о болезни графини и ее враче. Вскоре пришла Катя, старшая дочь графини, и сказала ее величеству, что в соседней комнате находится моя младшая дочь и умирает от желания ее увидеть. Императрица встала с благосклонным видом и шутливо сказала, что пойдет поухаживать за умирающей. Лиза была совершенно смущена, а Елисавета Алексеевна подошла к ней и приветливо сказала:
   -- Я вас знаю очень давно, еще когда вы были грудным ребенком. Вы родились 22 ноября. Как видите, я этого не забыла.
   Вскоре после этих слов императрица собралась и уехала, и снова появилась лишь через несколько дней. Я как раз выходила из комнаты графини Толстой, чтобы отправиться домой, когда доложили о приезде ее величества. Я встретила ее в гостиной. Подойдя ко мне, государыня сказала, что заметила в передней мужскую шляпу и сюртук и подумала было, что они принадлежат мне и что я прихожу сюда в переодетом виде.
   -- В этом никогда не нуждаюсь, ваше величество, -- сказала я, -- а тем более в этом доме.
   -- Вы уже уходите?
   -- Я должна вернуться домой, ваше величество, пора обедать.
   Почувствовав себя лучше, графиня Толстая встала с постели. Ее муж возвратился и, встречая меня в своем доме, всячески выражал свое восхищение. Я делала вид, что верю этому, но продолжала посещать их дом, так как ходила к жене, а не к мужу. Через некоторое время, когда графиня совершенно поправилась, я снова увидела у нее императрицу. Ее величество приехала к ней с герцогиней Виртембергской. Дети и мадам де Тарант перешли в туалетную, а я осталась подле императрицы, которая была со мной весьма любезна. Оживленная беседа продолжалась до трех часов, потом я встала, чтобы уйти, и отправилась искать мадам де Тарант в ее убежище. Она забыла в той комнате, где находилась императрица, свою шляпу, и мы послали за ней Катю. Императрица, увидев это, сама взяла шляпу и принесла ее принцессе де Тарант, показывая тем самым, что ей доставляет удовольствие лишний раз меня увидеть. На всех этих незначительных подробностях я останавливаюсь лишь потому, что вскоре они подготовили крайне важную для меня развязку.
   Когда графиня Толстая совсем поправилась, я перестала видеться с императрицей, и несколько месяцев не случалось ничего замечательного. Однажды утром графиня Толстая прислала мне записку, приглашая прийти к ней к шести часам. Она приняла меня в своем маленьком кабинете, ярко освещенном, надушенном и имевшем праздничный вид. Затем послышался стук колес подъезжающей кареты. Графиня сказала мне. "Это императрица". Не знаю почему, я почувствовала себя смущенной. Появившаяся императрица тоже была немного взволнованна, она с живостью подошла ко мне, осведомилась о здоровье моего мужа, затем усадила нас. Ее милостивые взгляды воскрешали тысячи воспоминаний. Беседа была приятна, но через полчаса я поднялась и ушла. Графиня передавала мне, что после моего ухода императрица долго еще сидела, погруженная в воспоминания и сказала ей:
   -- Боже мой! Что значит первое чувство!
   На Рождество графиня Толстая устраивала завтрак для детей из иезуитского пансиона, в котором находились два ее сына, и императрица, так же как и герцогиня Виртембергская, пожелала на нем присутствовать. В шесть часов, когда мы отправились к графине Толстой, как раз приехали ее величество с герцогиней. Поговорив с хозяйкой дома, с мадам де Тарант и с графиней Витгенштейн, императрица уселась и подозвала меня к себе. Я села в небольшом отдалении, но ее величество приказала сесть ближе, рядом с нею. Я повиновалась. Тогда она с волнением сказала.
   -- Как я счастлива, видя вас рядом.
   От этой перемены в обращении ко мне императрицы я была буквально вне себя и недоумевала, что могло к ней привести, тем более что и оставшийся вечер лишь увеличил мое приятное удивление. Лишь через некоторое время я узнала, что императрица прочла ту записочку императора Павла, о которой я говорила выше. Граф Ростопчин уже уехал в Москву, но князь Чарторыйский рассказал о записке графине Строгановой, та императрице, а ее величество высказала желание взглянуть на эту записку. Об этом написали графу, и тот, не колеблясь, отдал ее. Императрица, в возмущении от прочитанного, бросила записку в огонь: из нее она наконец узнала, кто был истинным виновником ее страданий и как несправедливо она обвиняла меня. С этой минуты она попыталась приблизить меня к себе, и было вполне естественно, что я, не зная причин, была удивлена этими ее попытками. Мне и в голову не могло прийти, в чем меня обвиняли, ведь я столько раз доказала свою ненарушимую верность и привязанность.
   У моей дочери разболелись глаза, появилась опухоль на веках. Предстояло подвергнуть ее довольно тяжелой операции. Желая выразить ей свое участие, императрица прислала ей через графиню Толстую розу.
   Когда дочь поправилась, мы поехали к графине. Там была и императрица, и сочувственно говорила со мной о том, что должна была вынести моя девочка. Я преподнесла ее величеству в подарок перстень с лунным камнем, который, как говорят, приносит счастье. Та надела его на палец, а через минуту сказала графине:
   -- Вы кое-что переменили в своих комнатах. Пойду их посмотреть. Оставайтесь здесь, на диване, -- и она взглядом дала мне понять, что я должна ее сопровождать.
   В маленьком будуаре графини Толстой я наконец-то осталась с ней наедине. Как давно этого не было! Мы говорили отрывисто, и обе были очень растроганы. Она беспокоилась о здоровье графини Толстой, а я сказала, что самое страшное для меня -- это то, что из-за ее болезни я не смогу иметь известий о ее величестве. Императрица смутилась и сказала:
   -- Не могу выразить вам, до чего я тронута вашим постоянным участием и верностью, которую вы ко мне сохранили, и как я вам благодарна.
   Она еще продолжала говорить с благосклонностью и чувствительностью, а я уже целовала ее руки и омывала их своими слезами.
   После этого объяснения мы часто виделись у ее сестры, принцессы Амалии, и у графини Толстой. Она приказывала нам с мадам де Тарант приходить к принцессе то утром, то вечером. Некоторое время беседовали все вместе, а затем мы с императрицей уходили в другую комнату, чтобы на свободе та могла высказать мне свое доверие. Это было все, что она могла для меня сделать. Я не имела права на частые посещения ее величества и наслаждалась тем, что имела. Невозможно передать наши беседы, но новые мысли, прелесть выражений и кроткий ум императрицы делали их очень приятными.
   Летом мы видались раза два в неделю на даче у графини Толстой, куда она милостиво являлась по вечерам, а по возвращении в город мы снова ходили к принцессе Амалии. Однажды вечером императрица сказала мне:
   -- Непременно прошу вас исполнить мою сегодняшнюю просьбу: напишите мемуары. Никто не способен на это больше вас, а я доставлю вам материалы и вообще буду помогать.
   Я сослалась на кое-какие затруднения, но они были устранены, и пришлось согласиться. На другой день я взялась за перо, хотя и не чувствовала себя способной к этой работе. Через несколько дней я показала императрице первые страницы, и та казалась довольной и приказала мне продолжать.
  

XXIX

   На другой год (в 1812 году) муж снова вступил в службу, и его назначили обер-шенком. Император, назначая его, был благосклонен настолько, насколько можно было только мечтать, и отозвался о нем самым лестным образом. Императрица потом передала мне его слова с очень растрогавшим меня участием. Несколько дней спустя я встретила императора на прогулке. Он дружески заговорил со мной о муже, об удовольствии, которое доставило ему это назначение, и особенно по воспоминанию о прежнем времени. Правда, мне эта перемена ничего не принесла, ибо у меня так и не появилось возможности для более тесного общения с императрицей. Мадам де Тарант очень этим огорчалась, а я была скорее даже рада, потому что могла доказать императрице все бескорыстие и отсутствие эгоизма в моей привязанности.
   Император уехал в армию. Французы быстро приближались, и их первые успехи причинили основательные опасения. При этом столь важном случае императрица выказала замечательное мужество и твердость, и ее благородный пример воодушевил всех упавших духом. Начали, подобно ей, ждать славы, которая последует за этой минутой смятения.
   Не стану входить теперь в подробности этой недавней и столь известной войны, а продолжу говорить о том, что касалось нас ближе. Первое путешествие императора не было продолжительным, но в декабре месяце этого же года он снова уехал, чтобы принять участие в успехах своих войск. Императрица проводила лето 1813 года в Царском Селе, наши встречи проходили до тех пор прежним порядком, но ее резиденция была слишком далеко, чтобы мне было возможно ее посещать. Она сделала мне честь, прислав несколько писем.
   Муж получил от императора частное поручение обеспечить раздачу вспомоществования в Москве, которая так в этом нуждалась. Откланиваясь императрице, он имел с ней разговор, в котором, благодаря своему рвению, зашел, возможно, слишком далеко и позволил себе сказать больше того, что полагалось. Они расстались довольно холодно. Она написала мне письмо, полное сожалений по этому поводу и хотела было со мной об этом поговорить, но благодаря своей милостивой снисходительности вскоре забыла о том, что должно было ее оскорбить.
   В декабре месяце императрица получила письмо от своего супруга, который звал ее приехать к себе и кстати повидаться с матерью, маркграфиней Баденской.
   Накануне своего отъезда ее величество очень хотела попрощаться с нами у графини Толстой. Мы беседовали с ней в течение часа, и я осмелилась говорить с обычною откровенностью. Потом мы проводили ее до кареты, а на другой день ходили в Казанский собор, куда она приезжала отслужить напутственный молебен. Стечение народа было необычайное; живой интерес, который она внушала, отражался на всех лицах. Народ толпился вокруг нее, и, когда она села в карету, некоторые по обычаю поднесли ей хлеб-соль. Она уехала 19 декабря. Стоял сильный мороз.
   Отсутствие императора и императрицы придавало городу печальный вид. В то время как мы страдали от нашего одиночества и некоторые беспокойные личности стали роптать, Александр, поддерживаемый Богом, подготовлял спасение Европы. Один среди союзников он имел лишь чистые намерения и сохранил их до конца, осуществляя с достойной его твердостью.
   Муж заболел желтухой и должен был начать продолжительное и тяжелое лечение. Мы проводили все время в его комнате, и лишь счастливые известия, получаемые беспрестанно, вносили разнообразие в грустную монотонность этого существования. Верное сердце мадам де Тарант билось надеждой: известно было, что Людовик XVIII покинул Англию и прибыл во Францию, что благородный и победоносный император Александр приближался к стенам Парижа, а узурпатор бежал в Фонтенбло со своими приверженцами.
   Теперь приближаюсь к описанию поразительной минуты, которая повлияла на всю мою дальнейшую жизнь. Дело Бурбонов было мне дорого, столько же ввиду моих принципов, как и ввиду дружбы, связывающей меня с мадам де Тарант. Наши слившиеся души могли испытывать только одинаковые чувства. Столь желанная минута приближалась, крик "Да здравствует король!" скоро должен был раздасться. Этот крик так глубоко начертан был в сердце моего несравненного друга. Известно было, что император Александр находится на расстоянии всего лишь одного перехода от Парижа. Месть, чувство, к сожалению, слишком общее людям, наполняла все сердца. Развалины Москвы развязали страсти: находили вполне естественным сжечь Париж, овладеть его сокровищами и подготовить к возвращению короля только кучу пепла. Те, кто так думал, забывали о милосердии Божием и о великодушие Александра. Я часто страдала, слыша подобные суждения; я страдала вдвойне, когда на эту тему неделикатно рассуждали в присутствии мадам де Тарант, которая, измученная надеждой и страхом, едва дышала.
   Однажды утром она предложила моей младшей дочери поездку в наше имение, верстах в восьми от города. Это место -- отчасти ее создание. В марте месяце она начинала выращивать на окне растения, чтобы высадить их затем на островок, который я ей выделила в полное владение.
   Во время ее отсутствия пришло сообщение, что победоносные русские войска находятся у Монмартра, что Париж сдался и что в него вступили как друзья, а Людовик XVIII провозглашен королем. Эта новость произвела невыразимую радость. У нас было много друзей, и каждый, после первого радостного изумления, думал только о том счастии, которое предстоит испытать мадам де Тарант. Мое сердце билось так сильно, что я задыхалась. Муж послал старшую дочь в комнату нашего друга, чтобы ожидать ее и осторожно приготовить к восприятию этой счастливой новости. В ту минуту, когда карета принцессы остановилась у подъезда, она увидела на крыльце нашего управляющего, окруженного толпой слуг, которые ожидали ее с нетерпением, чтобы принести свои поздравления. Лиза говорила мне потом, что мадам де Тарант, заметив это выражение радости, вскрикнула, схватилась за голову, страшно побледнела и сказала сдавленным голосом:
   -- Какое-нибудь радостное известие!
   Она замолчала, не имея сил больше говорить. Лиза привела ее в гостиную, я бросилась к ней на шею, муж также, все бывшие в комнате окружили ее с волнением. Она дрожала и была обессилена. Мы ее усадили: ей было очень трудно прийти в себя. С этого дня она оставалась постоянно бледной, а ее благородное лицо носило отпечаток меланхолической радости. Я не могла ее оставить ни на минуту: тяжелые предчувствия наполняли мое сердце. Я была в страшном смятении. Мы любили друг друга больше, чем когда-либо прежде, и чувствовали потребность жить одна для другой. Верное сердце мадам де Тарант, перенесшее с благородством и мужеством страшные несчастья, не смогло вынести радости. Все ее физические силы были подорваны этим слишком новым для нее ощущением.
   Через короткое время мы получили известие от наших французских друзей. Король и королева желали, чтобы мадам де Тарант приехала к ним. Более привязанная к своему долгу, чем к жизни, принцесса предположила уехать осенью, желая видеть до своего отъезда императора Александра, чтобы поблагодарить его за гостеприимство, оказанное ей в его стране. Однажды утром, в моей уборной, где мы, по обыкновению, завтракали, она сказала после долгой задумчивости:
   -- Я не создана для счастья. Бог только что исполнил мое заветное желание: король занял трон своих предков. Я должна уехать, должна покинуть знакомое для неизвестного, покинуть вас и этот гостеприимный дом, в котором вы дали мне возможность наслаждаться столь спокойным и чистым существованием. Для меня это смертельно. На родине меня ждет много мучений. Не все так бескорыстны, как я, в чувствах к моим государям. Предстоит противостоять ужасным заблуждениям, чтобы исполнять тяжелые обязанности.
   Я смотрела на нее молча: каждое слово, как меч, вонзалось в мое сердце, мои глаза, полные слез, боялись встретить ее взгляд.
   В это время она получила благосклонное письмо, по поводу перемен, происшедших во Франции, от императрицы Елисаветы. Я тоже получила письмо после ее прибытия в Брухзаль.
   Мы, я и дети, заранее горевали о разлуке с принцессой де Тарант. Эта мысль отравляла нашу жизнь, и мы старались поддержать друг друга. Императрица-мать, которая все время принимала искреннее участие в делах короля, написала мадам де Тарант полную участия записку, приглашая ее прийти к ней утром. На другой день принцесса отправилась. Императрица приняла ее с уважением и оставила обедать. Появление мадам де Тарант при дворе произвело сенсацию. Она не бывала там со времени нашего союза с узурпатором, предпочитая отказаться от всех милостей и даже потерять пенсию, которую ей назначили наши государи, чем отступить, хоть на мгновение, от своих принципов. Она удалилась, не сказав ни слова, но ее молчание было красноречиво. Увидев ее снова при дворе, все, казалось, вполне осознали, что обстоятельства изменились. В свете ее приняли с по радающему существу и облегчить его положение.
   -- Надо, -- продолжала принцесса де Шиме, -- чтобы вы повидались с мадам X., она знает о вашем существовании, но боится, что ее имя станет известным, и потому отказывалась вас видеть. Но так как может случиться, что вы увидите герцогиню Ангулемскую199 в Митаве {В это время мадам де Тарант собиралась со мной возвратиться в Россию.}, то может быть вы возьметесь передать герцогине некоторые вещи покойной королевы. Я сказала ей, что приведу с собой одну из моих подруг, которая увидит дочь короля, и она согласилась. Хотите вы поехать со мной?
   Слова принцессы глубоко взволновали меня и вызвали во мне сильнейшее желание видеть и слышать человека, облегчавшего нечеловеческие страдания и скорбь. Мы поднялись по жалкой лестнице на третий этаж и вошли в жилище добродетели. Я увидела там старую женщину, невысокого роста, полную, с ногами такими же толстыми, как туловище, с трудом двигавшуюся за тем, что было необходимо ей лично, но деятельную и проворную для блага других. Мадам де Шиме сказала ей, показывая на меня:
   -- Вот моя подруга, о которой я говорила.
   Она приняла меня учтиво из вежливости к принцессе, которая старалась навести разговор на воспоминания, наполнявшие мое сердце. Она поначалу отказывалась, говоря:
   -- Вы знаете, я не могу говорить о королеве... И ее глаза наполнились слезами. Принцесса настаивала.
   -- Вы знаете, принцесса, что когда я говорю о королеве, я делаюсь совершенно больна; я лишаюсь аппетита и сна; мне нельзя этого; человек, которому я вполне доверяю, запретил мне это {Этот человек был священник, которому удалось избежать розыска и преследований. Он был на свободе в Париже во время террора. Он сам бы напутствовал королеву в Консьержери, если бы не лежал в это время при смерти. Но зато, по его словам, он оказал эту важную услугу принцессе Елизавете в те двадцать четыре часа, которые она провела в Консьержери: он помог ей принести в жертву свою жизнь, посвященную на всем ее коротком протяжении любви к Богу, который и вознаградит ее в вечности. Этого священника звали господин Шарль.}.
   Уступая настояниям принцессы де Шиме, -- продолжала свой рассказ мадам де Тарант, -- мадам X. передала нам ужасные подробности о печальном положении, в котором она видела королеву в тюрьме, о ее неслыханных страданиях и еще более удивительном терпении. Королева была лишена всякой помощи и находилась в самом беспомощном положении. Ее одежда была из грубого холста; у нее не хватало белья, и чулки были все в дырах. Вместо постели у нее был настоящий одр, и пища была так груба и дурна, что воткнутая вилка оставалась стоять.
   В тюрьме было сыро. Два человека из стражи, запертые день и ночь с ней, были отделены только рваными занавесками. Некоторые из стражников, менее жестокие, чем другие, выказывали ей некоторое участие и, казалось, сожалели, что принуждены стеснять ее, и тем еще больше увеличивали ее муки. Мадам X. проникла в эту ужасную темницу. Королева долгое время отталкивала ее, не веря, что сострадание и жалость могут встретиться в этом ужасном месте, и принимая ее за одну из тех отвратительных женщин, которые дружатся с заключенными, чтобы потом предать их. Мадам X. это не обескуражило: она настойчиво продолжала свои посещения и, наконец, внушила доверие королеве и могла оказать ей помощь.
   Она стала опорою той, кто, находясь на троне, сделал столько добра, отплаченного неблагодарностью. В течение нескольких недель королева была предметом ее забот. У мадам X. не было недостатка в деньгах, они открыли перед нею дверь тюрьмы, и Бог вознаградит тех, кто имел счастье доставить ей их. Несколько раз мадам X. удавалось провести к королеве священника, переодетого в мундир национальной гвардии, и она присутствовала при том, как королева со слезами исповедывалась в четырех шагах от нее. Удалось даже отслужить мессу в камере королевы, и ничто не помешало ее торжественному совершению.
   Мадам X. сказала мне еще:
   -- Королева часто говорила мне про одну из своих дам, которую она особенно любила и судьба которой беспокоила ее. Она часто в разговоре упоминала эту даму, говоря, что она любила ее и была любима ею и что эта дама должна быть очень несчастлива...
   Мадам X. сначала не могла вспомнить то имя, которое королева часто упоминала; оно начиналось со слога Та..., и дальше она не помнила. Но я угадала. Я была в высшей степени взволнована; сердце говорило мне, что это воспоминание, сохраненное среди ужасных несчастий, было воспоминанием обо мне. Не раздумывая, я бросилась на шею мадам X., и мои слезы смешались с ее рыданиями.
   Этот неожиданный порыв выдал меня мадам X, и она сказала:
   -- Это вы, без сомнения, та дама, о которой говорила королева. Я вижу это по вашим чувствам. Это вы мадам де Та...
   Я сказала ей свое имя, и она тотчас же вспомнила его, сожалея, что раньше не исполнила желания мадам де Монтагю повидаться со мною200.
   Мадам де Тарант рассказала мне все это с горячностью, связанной у нее с воспоминанием о королеве, которую она нежно любила и к которой ее сердце сохранило такую глубокую привязанность. Потом она еще несколько раз виделась с мадам X. Она удостоверилась при помощи некоторых преднамеренных вопросов в степени доверии, которым мадам X. пользовалась у королевы, и в правдивости тех необычайных отношений, которые у нее были с королевой в тюрьме. Мадам X. рассказала обо всех придворных дамах, пользовавшихся особыми милостями королевы. Она знала многие обстоятельства, словом все...
   -- Королева в тюрьме дала обет пожертвовать двадцать пять луидоров бедным, -- сказала мадам X.-- Она не смогла осуществить этого, и я тоже. Бог предоставляет вам это утешение. Пусть этот долг исполнит герцогиня Ангулемская, ее дочь, вашими руками.
   Мадам X. рассказывала также, что у королевы не было чашки, и она принесла ей ту чашку, которой король пользовался до своей последней минуты, и королева поручила мадам X. передать эту чашку ее дочери, герцогине Ангулемской, если когда-нибудь это будет возможно. Мадам де Тарант исполнила это поручение, проезжая через Митаву, и позднее герцогиня удостоверила получение этой вещи особой распиской.
   Мадам X. подарила мадам де Тарант рисунок, который она заказала по просьбе королевы. Это были анютины глазки, в середине цветка находился череп. Четыре желтых лепестка изображали профили короля, дофина, принцессы Елизаветы и королевы. Стебель вырастал из сердца. Внизу была подпись: Pensée de la mort -- Цветок смерти (Мысль о смерти) {Игра слов: Pensée значит мысль, а также растение анютины глазки (Прим. ред.)}.
   Мадам X. готова была отдать все, что у нее было, мадам де Тарант, чьи чувства так соответствовали ее душевному настроению. Однажды мадам де Тарант взяла меня с собой к мадам X., и я могла собственными глазами убедиться в том, что она мне рассказывала про это редкое единение благочестия и любви к ближнему. Мы отправились туда пешком под проливным дождем. Мне приятно было дорогою дать себе урок терпения, покорности и самозабвения.
   Мадам X. приняла меня со вниманием, которым я была обязана посредничеству мадам де Монтагю. Я предложила ей несколько луидоров для раздачи бедным; она попросила меня передать их господину Шарлю. Я осталась с этим достойным священником, чтобы предоставить ей возможность свободно поговорить с принцессой де Тарант.
   Лицо господина Шарля вполне соответствовало тому, что о нем рассказывали. Я была глубоко растрогана тем, что он мне сказал, и сохраняю об этом воспоминание, часто пробуждающееся в моей душе.
   Потом многие спорили с мадам де Тарант относительно достоверности фактов, рассказанных ей мадам X., например, говорили относительно невозможности мессы в тюрьме. Но как же не поверить словам добродетельного человека, который не ищет одобрения толпы, презирает богатство и почести и думает только о религии и благе ближнего, скрывая свои благодеяния с полным смирением? К тому же священник подтвердил все эти обстоятельства в тот момент, когда он направлялся к алтарю. Способны ли на подобное клятвопреступление и в такую минуту уста, предназначение которых утешать несчастных?
   Мы знаем положительно: королева причащалась в тюрьме Св. Тайн и ее стража вместе с нею.
   Мадам де Тарант простилась с мадам X. накануне своего отъезда, отстояв в своей молельне мессу, отслуженную господином Шарлем. Она сохранила самое приятное воспоминание о пяти или шести визитах, сделанных в это священное место. Мадам X. была известна Робеспьеру, с которым она однажды говорила удивительно свободно. Он знал, какому занятию посвящает она свои дни, и никогда не препятствовал ей.
   

IV.

   Мне рассказали про одну очень трогательную смерть, случившуюся незадолго до моего приезда в Париж. Она слишком замечательна, и я приведу ее здесь. У герцогини де Дудовиль, настолько же красивой, как и добродетельной, были сын и дочь, которых она боготворила. Она выдала дочь замуж за господина Растиньяка. Эта молодая женщина была счастлива и с наслаждением отдалась всем развлечениям и удовольствиям, которые мог доставить ей свет. Она с детства была дружна с мадам д'Эстурнель, которая неожиданно умерла вследствие одного ужасного случая. Она была беременна вторым ребенком и, находясь однажды утром в постели, позвала своего двухлетнего сына, чтобы он играл возле нее. Тот, желая достать звонок, находившийся над кроватью, упал на живот матери и надавил на него. Несчастная молодая женщина вскрикнула, лишилась чувств и вскоре после этого умерла. На ребенка, бывшего невольной причиной несчастья, смерть матери произвела сильное впечатление, и он вскоре последовал за нею в могилу. Мадам де Растиньяк была глубоко потрясена смертью своей подруги: она пошла к скульптору и попросила снять маску с лица покойной, а уходя, долго смотрела на нее и сказала художнику:
   -- Скоро вы будете снимать маску и с меня.
   Немного спустя ее здоровье заметно ухудшилось. Болезнь быстро прогрессировала. Ее отец, мать, все ее родственники были в крайнем беспокойстве. По мере того, как уходили ее физические силы, ее любовь к матери становилась все более страстной; она не хотела терять ее ни на одну минуту из виду, и как только мадам де Дудовиль не было с нею, она говорила:
   -- Позовите мне моего ангела, мне надо научиться у нее покорности.
   Созвали консилиум из лучших медиков. В это время мадам де Дудовиль находилась с дочерью, и ее муж должен был передать ей, на что можно было надеяться. Мадам де Дудовиль ожидала его возвращения с крайней тревогой, и видя, что он не идет, она пошла в церковь, находившуюся рядом с их домом, чтобы обратиться к Богу за помощью. Первое, что она увидала там, был господин де Дудовиль. Он сидел на ступеньках алтаря, закрыв лицо руками.
   Его поза и молчание слишком ясно открыли ей жестокую истину. Она села рядом с ним, и оба погрузились в печальное размышление. Потом они молча вышли из церкви. Мать испытала болезненное волнение, увидя вновь свою дочь, но она скрыла горькое чувство, пожиравшее ее.
   На следующий день мадам де Растиньяк попросила послать за духовником (аббатом де Леви, уважаемым священником, которого я очень хорошо знала); она долго исповедывалась, и аббат Леви ушел от нее со слезами на глазах и обещал ей вернуться после мессы, которую он направлялся служить за ее выздоровление. Он действительно вернулся и сказал ей:
   -- Бог повелел мне сказать вам, что Он вас ожидает. Молодая женщина сложила руки.
   -- Думаю, что я готова, -- ответила она, -- причастите меня.
   Он причастил ее Св. Тайн, и так как она была слишком слаба, чтобы принять вполне приготовленные дары, священник причастил и остальных -- ее отца и мать. Это трогательное единение свершилось с полным благочестием.
   Мадам де Растиньяк снова попросила позвать к себе аббата, наставника ее брата, и продиктовала ему свои последние мысли и свою волю. Он едва мог записывать ее слова, настолько был взволнован. Когда аббата Леви опять призвали к больной, у нее уже началась самая тихая, ангельская агония. Мать упала на колени у постели умирающей и, устремив на нее взор, неотрывно следила за ее последними минутами. Таинство смерти свершилось, священник вложил крест в руки умершей мадам де Растиньяк; а мадам де Дудовиль оставалась в прежнем положении и, казалось, не дышала.
   Тогда аббат Леви, видя, что слезы не могут найти выхода и прервать отчаяние скорби, взял крест из рук покойницы и, вложив его в руки матери, сказал:
   -- Во имя Бога страдающих, выйдите отсюда. Горю здесь не должно быть места. Он повелевает вам сделать это.
   Она поднялась и вышла с совершенно покорным видом, который не покидал ее с тех пор.
   Аббат Леви сделал описание болезни и смерти мадам де Растиньяк, в котором ясно рисуется образ ее самой и ее матери. Мадам де Монтагю получила для меня позволение прочесть эту трогательную рукопись, из которой я привожу здесь несколько отрывков:
   "Провидение приготовило ей венец, чтобы избавить ее от житейской борьбы..."
   "У нее было желание нравиться, которое распространяет вокруг себя столько прелести, когда оно не является ни следствием, ни пособником порока и тщеславия..."
   "У нее всегда был такой вид, точно она угадывает или вспоминает, а не изучает. Казалось, будто она не замечает сама того добра, которое сделала, может быть потому, что она знала, что не может ни поступать иначе, ни измениться".
   "Как описать то доверие, которое сделало ее мать поверенной всех ее мыслей, всех ее чувств? Слишком мало сказать, что она всегда открывала ей свое сердце: нет, казалось, что с первого момента, как она себя почувствовала, она отдала ей его навсегда".
   "Ее счастье не было ни следствием равнодушия, ни следствием веры, -- то было счастье покорности. Видишь покорность в необходимости принести жертву, чувствуешь силу подчиниться и наслаждаешься заранее сладостью победы".
   Последние слова мадам де Растиньяк были следующие: "Боже, я отдаю в руки Твои душу мою и мою жизнь, отдаю Тебе без сожаления все свои радости. Да будет воля Твоя. Ты мой Бог и мой Отец. Я соединяю свои страдания и смерть с страданьем и смертью Иисуса Христа и на Него Единого надеюсь". "Без сомнения, само Небо одобрит это героическое мужество, которое с любовью жертвует все свои земные привязанности Богу, и тем самым разрушает их, и это нежное благочестие, которое склоняется у подножия креста, на лоне Провидения".
   

V.

   В это время Бонапарт поссорился с Англией и начал с ней войну. Чтобы успокоить нацию, недовольную войною, он старался развлечь ее зрелищем приготовлений к высадке. Он велел строить понтонные суда и сам посещал одну верфь за другой, чтобы лично руководить работами. Зеваки сбегались туда, но никто не был одурачен, и стены покрывались плакатами и королевскими кокардами.
   Мегэ201, якобинец, преданный Бонапарту, жил в Лондоне уже несколько лет и нашел средство проникнуть в кружок верноподданных короля Людовика XVIII. Он уверил их, что недовольство французов достигло апогея и что скоро наступит благоприятный момент, когда может восторжествовать правое дело. А сам он сообщал первому консулу обо всех своих поступках и замыслах эмигрантов, и тот, в свою очередь, старался добиться осуществления своих коварных планов, последствия которых вскоре будут видны.
   Чтобы придать вид законности своим честолюбивым проектам, Бонапарт предложил Людовику XVIII отказаться от короны своих предков. Известен ответ короля Франции на это дерзкое и оскорбительное предложение202. Бонапарт был взбешен и под угрозою смерти запретил распространение этого письма. Опасались тогда, чтобы народ не совершил какого-нибудь насильственного акта; боялись даже за иностранцев. Я никогда не разделяла этого опасения и слышала от многих лиц из низшего класса, что они в случае чего бросятся все к домам, занимаемым русскими вельможами, чтобы спасать их, что они считают себя слишком многим обязанными русским, чтобы не спасти их от угрожающей им опасности. Англичане же подвергались насилиям, были подвергнуты строгому аресту и препровождены в Вердюн.
   Эти события случились весной 1803 года. А лето в этом году мы провели на даче в Пасси, в пятнадцати минутах езды от Парижа. Дача была прелестно расположена. Сад террасами спускался прямо к берегу Сены. От одной террасы к другой вели каменные лестницы с железными перилами, увитыми виноградом. Верхняя терраса, очень тенистая, служила нам гостиной. На других было много фруктовых деревьев. Моя матушка занимала бельэтаж, мои же комнаты были наверху. Из моих окон налево был виден, как на ладони, Париж, направо -- долина Грене-ля. Дальше возвышались замки и загородные дворцы, и между ними Медон, принадлежавший теткам Людовика XVI.
   Матушка часто оставалась за полночь на террасе, чтобы полюбоваться фейерверками, запускавшимися в Шантильи, на Елисейских полях, в Тиволи и других местах. Мне также не хотелось уходить с террасы, и я оставалась там одна по целым часам. Луна освещала красивый пейзаж, простиравшийся перед моими глазами; теплая, спокойная ночь заставляла меня ценить всю прелесть прекрасного климата. Париж, такой шумный даже вдали, резко контрастировал с чистым и ясным небом. Противоречия наводят нас на невольные размышления: они проясняют наши чувства и вызывают удивление, а все, что трогает душу, возвышает ее.
   Наш дом находился на нижней улице, а верхняя поднималась прямо к Булонскому лесу. Я часто ходила туда по воскресеньям с моими друзьями, семейством Караман. Мы там гуляли, ели мороженое на открытом воздухе, иногда заходили в павильон, чтобы посмотреть на танцы. Там бывало много народа в красивых костюмах, много изящных дам с приятными манерами. Отсутствие церемоний и необязательность этикета придают более свободы удовольствиям, и публика не подчиняется никаким стеснениям: приходят и уходят, когда вздумается, и никто не чувствует себя обязанным оказывать никому какого-нибудь особенного внимания.
   Я совершила с мадам де Тарант одну прогулку, доставившую мне слишком много удовольствия, чтобы я могла забыть ее. Мы возвращались из Парижа около одиннадцати часов вечера и пересекали Елисейские поля. Направо я увидела освещенный сад, и мадам де Тарант сказала мне, что здесь, в Шантильи, дается два раза в неделю бал с платой за вход по тридцати су. Она предложила мне пойти туда, и я охотно согласилась. Мы заплатили сколько положено при входе, получили билеты и вошли в сад. Местечко Шантильи принадлежало раньше принцу Конде. Я увидела прелестный сад, красиво иллюминированный бенгальскими огнями, а во дворце был очень оживленный бал.
   В разных углах сада были устроены игры. За наши тридцать су нам дали еще по маленькому стаканчику мороженого. Мы не были разодеты, на нас не обращали внимания, и мы могли свободно наслаждаться забавным зрелищем и возвратились в Пасси в восхищении от полученного удовольствия.
   У меня было в Пасси трое довольно замечательных соседей: мадам де Жанлис, которую я никогда не хотела ни видеть, ни встречать и предпочитала лучше читать ее произведения, чем слушать ее; аббат Жерар, автор трех почтенных трудов: Les leèon de l'histoire, la Théorie du bonheur и le Comte de Valmont, и мадам д'Арблей203, урожденная мисс Верней, известная своими прелестными романами.
   Иногда бывают странные случаи, оставляющие за собой воспоминания о самых незначительных вещах. Гуляя однажды вечером, я увидела красивую собачку, которая стала ласкаться ко мне и всячески давала мне понять, что хочет войти в дом, мимо которого я шла. Я открыла ей дверь, и она бросилась туда. Спросив, кому принадлежит эта собачка, я узнала, что хозяйкой ее была мадам д'Арблей. Вот уж никогда не думала, читая ее произведения, что когда-нибудь ее собака будет ласкаться ко мне, и я впущу ее в дом.
   Гуляя однажды поздно вечером с Генриеттой по верхней улице, я увидела около двери одного дома добродушную старую поселянку в чепце, а рядом ее старика-мужа в бумажном колпаке с кисточкой, которые были окружены молодыми девушками и парнями. Старуха что-то оживленно говорила, жестикулировала, а слушатели были поглощены рассказом. Я тоже остановилась, она заметила меня и сказала:
   -- Вы тоже хотите послушать, добрая госпожа?
   -- С удовольствием, -- отвечала я.
   Один из молодых людей предложил мне скамейку, но я отказалась, предпочитая стоять. Добродушная женщина продолжала прерванный рассказ, в котором было все: и привидения, и звуки бряцающих цепей. Молодые девушки прижались в страхе друг к другу. В ту же минуту из большого дома напротив я услыхала звуки концерта Моцарта, исполняемого на скрипке с большой точностью и тонким вкусом. Я стояла как вкопанная на своем месте и уже не видела больше деревенской картины, бывшей передо мной. Воспоминания толпою вставали в моем сердце, мой взор был устремлен в глубь моей души и видел вещи, не имевшие никакого отношения к деревенскому вечеру.
   Внезапно невольная и неожиданная мысль пришла мне в голову: "Я нахожусь на одной из улиц в Пасси, -- говорила я себе, -- сейчас десять часов вечера, и все, что находится передо мною, я вероятно никогда больше не увижу, но эта музыка погружает меня в прошлое и заставляет меня видеть то, чего нет передо мною. Что же такое сердце? Как велика его сила?"
   Я вернулась домой в молчании, слишком поглощенная своими мыслями, чтобы быть в состоянии говорить.
   Мадам де Тарант делила время между мной и своей матерью. Я воспользовалась ее пребыванием в Пасси, чтобы совершать с ней прогулки пешком; приятно гулять с подругой или совсем одной; когда рядом идет человек совершенно безразличный, вся прелесть прогулки пропадает; лишь в дружеском обществе мы можем вполне чувствовать и наслаждаться.
   Однажды вечером мы прошлись в Отейль. Стояла хорошая погода, заставившая нас позабыть про время. Мы шли все время вперед, пока надвигавшиеся сумерки не напомнили нам, что пора возвращаться домой. Думая сократить дорогу, мы пересекли поля, находившиеся на опушке Булонского леса, но сбились с дороги, и темнота застала нас около этого леса, считавшегося далеко небезопасным. Но мое безусловное доверие к мадам де Тарант успокаивало меня. Часто забываешь об опасности, находясь с человеком, на которого привык полагаться, и уверенность сердца рассеивает беспокойство.
   Между тем темнота все увеличивалась, и мы шли уже с трудом по сжатому полю, стерня колола нам ноги, и положение наше становилось неприятным. Наконец, сквозь сумрак неба я увидала фигуру женщины, шедшей на недалеком от нас расстоянии. Мы ускорили шаги и, наконец, догнали ее: это была старая женщина с корзиной хвороста на спине, что не позволяло ей идти быстро. Я попросила ее провести нас в Пасси. Она охотно согласилась и сказала:
   -- Идите за мной. Мы сейчас выйдем к стене, огибающей верхнюю улицу.
   Действительно, мы скоро оказались близ дома. Я хотела поблагодарить добрую женщину и заплатить за услугу, которую она нам оказала, но мне лишь с большим трудом удалось уговорить ее взять монету в шесть франков. Французский народ услужлив и бескорыстен. Я много раз имела возможность убедиться в этом.
   

VI.

   Мадам де Тарант предложила мне отправиться подробнее осмотреть Версаль. Прежде я видела его только мельком, когда выезжала встречать мадам де Шатильон. Все в этом чудесном месте носит отпечаток былого величия. Кажется, что вновь видишь благородный и прекрасный век, воспоминание о котором будет всегда вызывать чувство любви к Франции. Жестокая буря революции коснулась и Версальского дворца; барельефы с лилиями {Лилия -- геральдический знак Бурбонов (Прим. ред.)} разрушены, но осталось еще многое, и это утешает верные сердца.
   Я была в Большом Трианоне, проходила по залам Людовика XTV и думала: Все кончается -- это истина, резюмирующая мои размышления. Прекрасные дела эхом отдаются по временам по всему пространству вселенной. Величие стирается; блеск исчезает; только добродетель остается, и коса времени не может ее уничтожить: она чувствуется всегда, ею наслаждаются и восхищаются, она дает утешение и пищу прекрасной душе.
   Я жадно вглядывалась в величественный парк Трианона. Сидя на ступеньках колоннады, соединяющей два крыла здания, я время от времени оглядывалась назад на мраморный паркет, по которому когда-то шествовал великий король, окруженный избранным обществом, король, в котором природа, казалось, соединила столько достоинств, чтобы оставить миру только сожаление и давать ему доказательство своего ничтожества. У меня не хватало мыслей, чтобы отвечать на полученные впечатления. Я не в состоянии была дать себе отчет во всех полученных впечатлениях. Вдвойне бываешь поражен, когда видишь места, описание которых много раз читал.
   Мой муж отправился на два дня с мадам де Тарант в замок Ранси, к герцогине де Шаро. Я осталась с матерью и детьми до его возвращения. Позднее я совершила ту же поездку с мадам де Тарант и графиней де Люксембург, приглашенной мною, чтобы сделать приятный сюрприз герцогине, с которой она была особенно дружна. Мы отправились за графиней в Париж и оттуда в полночь выехали по Реймской дороге, чтобы на следующее утро достигнуть цели нашего путешествия. Мы проезжали через Виллие-Котре, знаменитое имение герцога Орлеанского. К замку примыкает огромный лес удивительной красоты, пересекаемый почтовой дорогой. По временам на известном расстоянии видны площадки, где сходятся много кленовых аллей, кое-где виднеются охотничьи домики. Проезжая, я вспомнила массу историй, которые я слышала про этот лес, и с восхищением любовалась его прекрасной растительностью.
   Мы приехали в Ранси к полудню. Замок, украшенный четырьмя башенками по углам, построен на пригорке. Перед ним находится красивый мощеный двор. Мадам де Шаро, мадам де Беарн, супруги де Турсель и все дети выбежали к нам навстречу, и их радость еще увеличилась при виде мадам Люксембург. В гостиной мы увидели старшую мадам де Турсель, которая встретила нас с распростертыми объятиями. Эта гостиная представляла собой большую квадратную комнату с широкими окнами в каждой стене. У одного окна находился письменный стол и вблизи клавесин с нотами. На камине лежали газеты и брошюры, вокруг стояла удобная мебель. Посредине гостиной стоял большой стол, предназначенный для работы, и еще стол для других надобностей. У маленьких детей был свой угол для игрушек.
   Вставали все в восемь часов и после утреннего туалета делали друг другу визиты. Я отправилась к Полине, помещавшейся около меня, и общество которой я особенно любила. В гостиной собирались к завтраку, весело завтракали и отправлялись на сбор винограда, что представляет одно из самых приятных удовольствий. У каждого есть свои ножницы и корзина; мы с удовольствием срезали прекрасные гроздья, слушая песни сборщиков; дети были в восторге.
   Возвратившись на некоторое время в свои комнаты, чтобы переодеться, все собираются опять в гостиной, где каждый занимается чем угодно. Приятная непринужденность царила в нашем обществе. Тихий, приятный разговор прерывал по временам наши занятия. Не было ничего заранее подготовленного, все шло само собой, проистекая из желания быть приятным и удовольствия быть в обществе. Обед был великолепен, и после маленького отдыха, следовавшего за ним, мы снова отправлялись на прогулку и расставались лишь поздним вечером.
   Вечер, казалось, еще более усиливал взаимное доверие. Старшая мадам де Турсель была близко дружна по склонности и по убеждениям с мадам де Тарант; они часто разговаривали наедине. Мадам де Турсель была очень рассеянна. Однажды, когда мадам де Тарант сидела около ее ног на скамейке, она сказала ей:
   -- Зажгите свечу и посветите, мне надо пройти в свою комнату Мадам де Тарант поспешно повиновалась. Когда она вернулась в гостиную, мадам де Шаро и мадам де Беарн бросились перед ней чуть не на колени, говоря:
   -- Вы испортите прислугу, дорогая Тарант, наша мать злоупотребляет вашей добротой!
   Мадам де Турсель вернулась во время этой сцены и была крайне удивлена своей рассеянностью, заставившей ее дочерей извиняться.
   Августина де Турсель в высшей степени умеет сочетать приятное с полезным. Я вошла однажды в ее комнату перед завтраком. Ее маленькая полуторагодовалая Леони сидела у нее на коленях, старшая дочь, четырех или пяти лет, рядом с ней учила катехизис. Мадам де Турсель время от времени давала ей пояснения, а в промежутках учила роль маркизы, которую она должна была играть в замке д'Отевиль.
   -- Вы меня поражаете, -- сказала я ей.-- Как это вы можете делать столько дел сразу?
   -- My dear, -- отвечала она, -- все зависит от желания; я думаю об одном и слежу за другим.
   Пребывание в Ранси дало мне настоящее понятие о жизни в замках, и я нашла ее гораздо приятнее, чем все, что я читала или слышала про нее. Через три дня я рассталась с моими друзьями, чтобы вернуться к матери и своим детям. Я снова проезжала ночью через лес Виллие-Котре, но в этот раз он представился мне совершенно в другом виде. Громадные костры горели в разных местах: их зажгли крестьяне, черные фигуры которых вырисовывались на фоне пламени. Деревья были освещены луной и огнем и представляли зловещую и величественную картину. Я вспомнила призыв герцога Орлеанского в этом лесу и его утверждение, что он имеет власть над умами, что он и доказал при Дворе204. Я дала волю воображению и волшебному очарованию мечты, но не увидала ничего фантастического: я видела только богатую и пышную природу и жалела несчастного герцога, который не сумел воспользоваться ею.
   

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1803-1804

I. Возвращение в Париж.-- Бонапарт ищет ссоры с Россией.-- Новости из С-Петербурга.-- Соперник Боссюэ.-- Аббат де Булонь.-- Благотворительность в Париже. II. Сен-Жермен.-- "Да здравствует король".-- Графиня Протасова.-- Голгофа.-- Кладбище Мадлен. III. Смерть герцога Энгиенского.-- Пишегрю.-- Жорж Кадудаль.-- Два брата Полиньяк -- Бонапарт-император.-- Графине Головиной угрожают. IV. Дюгазон.-- Серториус во Французской Комедии.-- Гнев императора.-- Новые "принцессы крови".-- Лист эмигрантов.-- Моро и граф де Шуазёль-Гуфье.-- Как достают паспорт.-- Процесс Полиньяков и Кадудаль.-- Мадам де Полиньяк и Жозефина.-- Дорого купленное помилование. V. Последние минуты в Париже.-- Казнь Кадудаля и его сообщников.

I.

   Мы возвратились в Париж к концу октября, и я с удовольствием вновь увиделась с моими хорошими знакомыми. Около того же времени граф Морков возвратился с минеральных вод. Бонапарт пригласил его к обеду и забросал вопросами по поводу одного французского эмигранта, которого он считал подозрительным, а Россия приняла его. Эта выходка была только предлогом для разрыва с нами. Война была необходима для его планов. Граф Морков отвечал с благородством и с достоинством отверг этот повод к ссоре. Он известил об этом наш Двор, и император вместо ответа прислал ему орден св. Андрея Первозванного.
   Граф Морков, недовольный первым консулом, старался сблизиться со старым дворянством. Наконец, он одобрил мое поведение в Париже. Я с сожалением видела, что мне придется уехать из Франции гораздо скорее, чем я это думала сделать, и мне было тягостно отказаться от здешней жизни -- существования счастливого и отвечающего моим убеждениям. Мои радости были искренними и непреходящими, в них не было ничего призрачного. После всех мучительных огорчений, изранивших мое сердце, спокойствие, которое я здесь вновь обрела, было мне еще дороже.
   Я часто получала известия от графини Толстой, которая иногда сообщала мне об императрице Елизавете. Вдали от отечества сильнее чувствуешь любовь к нему. Я с жадностью узнавала, что происходило у нас дома. Министерства переменили характер правления в Петербурге. Обязанности генерал-прокурора, который заведовал многими отраслями гражданского и внутреннего управления, распределили по разным департаментам, наподобие Франции; во главе каждого департамента был поставлен министр. Граф Александр Воронцов был назначен канцлером; князь Адам Чарторыйский -- первым членом Коллегии иностранных дел.
   Эти новшества огорчили истинно русских людей: надо сохранять неприкосновенным характер правления, когда он упрочен опытом и традициями.
   В мое отсутствие у графини Толстой родился сын, и здоровье ее очень расстроилось.
   Вторая зима, проведенная нами в Париже, была еще приятнее первой. Я совсем освоилась. Мои избранные знакомства превратились в настоящие дружеские связи. Мои убеждения и образ жизни приобрели мне доверие тех, кого я наиболее уважала. Я по правде могу сказать, что в Париже была обеспокоена только двумя сильными ураганами, которые снесли несколько крыш и причинили много других несчастий, а других поводов для огорчений у меня тогда не было.
   На следующий день после одного из этих ураганов ко мне приехали провести вечер мадам де Люксембург, а также три сестры Караман и их старший брат. Говорили, что небо прогневалось и, что может быть, это было предвестником кончины света. Мадам де Люксембург с живостью воскликнула:
   -- Надеюсь, что нет: мои вещи еще не уложены! Караман ответила на это:
   -- Ну, наши недолго уложить: наше семейство легко на подъем. Мы много смеялись над этим признанием; ураганы были забыты, и вечер прошел самым веселым образом.
   Я ездила в церковь св. Роша, чтобы послушать проповедь аббата де Булоня. Он говорил об истине, и внимая ему, мне казалось, что я слушаю энергичное красноречие Боссюэ. Ораторское искусство аббата де Булонь доведено до высокой степени совершенства. Он умеет внушать страх и в то же время растрогать до глубины души. У него прекрасный голос, звучный и густой, верная интонация, а лицо дышит благородством. Внимание аудитории было замечательным, и церковь была полна народа. Несколько щеголей, явившихся в церковь с нахальством фрондеров, в течение проповеди оставались неподвижными на своих местах и ушли по окончании со смущенными лицами. Выходя из церкви, я встретила троих из них, которые стояли, взявшись за руки.
   -- Надо сознаться, -- сказал один из них, -- что урок суров, но хорош. Надо будет прийти послушать еще раз.
   Я слышала также два похвальных слова, произнесенных аббатом де Булонь. Первое -- святому Августину -- очень красиво, но я была более растрогана вторым -- святому Винценту Полю, учредителю ордена сестер милосердия. Я отправилась слушать его в аббатство вместе с семьею Турсель. Мы поместились на хорах, так что особенно хорошо могли видеть оратора. Все сестры сидели против кафедры, их однообразная одежда -- черное платье, косынка и капюшоны из белого полотна выделяли их изо всех слушателей. Их головы были опущены, слезы признательности и умиления текли по их лицу. Слушатели были глубоко тронуты.
   Нельзя противиться очевидности: эти уважаемые монахини, с самоотречением посвятившие себя человечеству, с совершенным самозабвением подтверждали правдивые слова красноречивой проповеди оратора. Это зрелище должно было устранить сомнения в самом недоверчивом уме. Как прекрасен этот институт милосердия! Революция только на некоторое время рассеяла его членов. Когда я уезжала из Парижа, в нем уже собрались опять около десяти тысяч сестер милосердия. Лишь религии мы обязаны этими чудесами. Достаточно верить в истину, чтобы чувствовать себя вознесенным над собой.
   Второй сын мадам де Караман устроил на свои деньги небольшой приют для бедных детей. Он предложил мне пойти осмотреть его. Я увидала дом из четырех комнат. В одной комнате маленькие мальчики учились чтению, письму и катехизису, и уроками руководила пожилая монахиня. В другой комнате маленькие девочки учились тому же, их учила молодая, восемнадцатилетняя монахиня, прекрасная как ангел. Ее лицо и молодость поразили нас с мадам де Тарант.
   -- Как могли вы с таким мужеством пожертвовать собою в таких молодых летах? -- спросила я.-- Быть может, какое-нибудь горе или непредвиденные обстоятельства подвигнули вас на эту жертву?
   -- Простите сударыня, -- отвечала она.-- Я решилась на это только по своему желанию. Я принадлежу к богатой семье из Лангедока и всегда стремилась посвятить себя служению людям. Нас четыре сестры; мать не нуждается в моих заботах, она согласилась на мою просьбу, и я этому беспредельно рада.
   Она сказала нам эти слова с трогательным видом, и в ее прекрасных глазах появилось ласковое выражение, когда она заметила, с каким участием мы слушали ее. Ее прекрасные черные волосы едва были видны из-под головного убора, белизна которого не портила впечатления от чудного цвета ее лица. Ее щеки разрумянились во время разговора, и душевная красота, казалось, еще более увеличивала красоту ее лица. Время разрушит свежесть первой молодости, но чистота души по-прежнему будет отражаться в чертах лица, оживлять выражение и делать его привлекательнее, чем сама красота.
   

II.

   Весной мои прогулки возобновились. Однажды я отправилась в Сен-Жермен с семьей Турсель. Мадам де Беарн озаботилась устройством обеда и распорядилась поставить стол на прелестной лужайке. До обеда мы гуляли в знаменитом лесу, видели дворец и террасу, возвышающуюся над Парижем и его окрестностями. Я вспомнила Людовика XIII, такого слабого и вместе прекрасного короля и его слишком известного министра205. В лесу я была удивлена, увидев на многих деревьях вырезанную надпись: "Да здравствует король!". Это проявление верности, написанное крупными буквами, живо нас заинтересовало. Ураганы пощадили эти простые памятники, более достойные внимания, чем монументы воздвигаемые пустым тщеславием. Надписи вырезаны на буках очень высоко, и чтобы сделать их, надо было карабкаться высоко вверх, очень рискуя. Когда поступками руководит глубокое сердечное чувство, они приобретают сверхчеловеческую силу, и забывается всякая опасность. Потребность выразить свое чувство так же необходима, как дыхание.
   Мы остались до вечера в Сен-Жермене и вернулись прелестной дорогой в Сен-Клу Я предпочитаю лес всем садам и паркам на свете. В его нетронутости, дикости -- печать природы и отсутствие работы человеческих рук. Таинственное спокойствие леса является лучшим прибежищем мысли: свободнее мечтается в его густой тени и на тропинках, пробитых лишь необходимостью и напоминающих нам о тернистом пути нашей жизни.
   На некотором расстоянии от Парижа мы остановились в деревне, чтобы выпить сидру, и возвратились в столицу через Елисейские поля. Приближение к этому огромному городу всегда производит впечатление. Достаточно покинуть его на какое-то время, чтобы вновь, как в первый раз, быть пораженным его шумом и движением.
   Графиня Протасова приехала в Париж в надежде удивить парижан и показать им, какой важной особой она была у себя на родине. Я нанесла ей визит и была великолепно принята, причем и ее благоволение ко мне еще более увеличилось, когда она узнала мой образ жизни и общество, в котором я вращаюсь. Она приехала к нам и встретила некоторых моих знакомых дам и между ними Августину де Турсель, которая поразила ее своей прелестью и любезностью. На следующий день я отправилась с мадам де Шаро за покупками в некоторые магазины. Выходя от Верспюи, торговца материями на улице Ришелье, мы увидели на некотором расстоянии в карете госпожу Протасову. Герцогиня де Шаро попросила меня подъехать поближе к ее карете, чтобы посмотреть на нее, пока я буду с ней разговаривать. Я сделала, как она хотела, и Протасова заметила, что кто-то сидит рядом со мной. Она спросила у меня по-русски, кто это такой. Высунув голову в окошко кареты, я шепотом назвала ей герцогиню де Шаро.
   -- Представьте меня, -- сказала графиня.
   Я повернулась к моей спутнице и сказала ей как можно серьезнее:
   -- Разрешите, герцогиня, представить вам графиню Протасову, статс-даму их императорских величеств.
   Графиня рассыпалась в комплиментах. Мадам де Шаро отвечала с крайней предупредительностью и задала ей несколько вопросов относительно приезда графини в Париж, что привело Протасову в восхищение и вызвало поток любезностей и слов, который долго мог бы продолжаться, если бы я не оборвала его, попросив позволения ехать.
   -- Надо сознаться, -- сказала мне потом мадам де Шаро, -- что очень забавно представляться статс-даме посередине улицы.
   Мадам де Беарн предложила мне посетить гору Кальвер. Мы были там вместе с ее мужем и мадам де Шаро. Это место было особенно почитаемым да Революции. Благочестивые люди часто совершали паломничество в монастырь, расположенный на вершине горы. По дороге встречались алтари и большие кресты, напоминающие о страданиях Господа. Все было разрушено каннибалами. Монахи подвергались преследованиям, и те из них, кто не мог скрыться, были замучены. Несмотря на это, пять монахов, переодетых крестьянами, благодаря мужеству и почти сверхъестественной настойчивости, сумели остаться в своем святом убежище.
   Когда террор прошел, один из начальников-кровопиец купил это место. Тогда пять отшельников получили от него позволение развести огород на склоне горы, обещаясь платить ему за это шестьсот франков в год. Жадность заставила его быть снисходительным к этим монахам, которые при помощи усердного труда уплачивали ему условленную сумму и, таким образом, посвящали себя своему назидательному призванию, сохраняя надежду умереть в этом месте, которое они поклялись никогда не покидать.
   Монастырь окружен красивым лесом, пересекаемым тропинками, которые ведут к часовням. Отец Гиацинт провел меня в монастырь. Мы прошли по длинному коридору, обе стены которого покрыты фресками, изображающими страдания Иисуса Христа. Тусклый свет, падавший из окна в конце коридора, освещал нам путь. Однообразный звук шагов монаха отдавался под сводом и нарушал глубокую тишину этого места.
   Направо, внутри здания, я увидала квадратный двор, стены которого были покрыты надписями.
   -- Это могилы наших братьев, -- сказал мне отец Гиацинт.-- Под средним камнем покоятся священные останки святого -- основателя нашего монастыря.
   Он рассказал мне потом, с глубоким волнением, жизнь этого основателя и подарил мне его гравированный портрет.
   Я видела церковь, простую по архитектуре и тщательно убранную. Монахи проводят время в молитве и в работах на огородах. Стояла теплая пасмурная погода, без всякого ветра. С интересом я любовалась разнообразными видами, расстилающимися подо мной. Монастырская тишина и спокойствие его верных обитателей навели меня на глубокие мысли о ничтожестве мира с его бесполезной суетой. Горы способствуют возвышенным мыслям, как нам доказала это история древности: здесь люди предавались размышлениям, здесь они искали поэтических вдохновений, святые искали религиозных мыслей и молились. На горах же свершилось чудо искупления. Человек чувствует иногда потребность воспарить над землею. Это стремление чуждо гордыни, которая волнует мир, оно облагораживает душу, так часто рвущуюся на простор.
   Между тем надвинулась туча, грянул гром, разразилась гроза, теплый дождь лил потоком. Несмотря на это, мы спокойно спустились с горы. Воздух был так чист и напоен ароматами растений, что не хотелось уходить. Я несколько раз оборачивалась, чтобы взглянуть на гору, которая точно вырастала, по мере того, как мы удалялись. Время самого сильного ливня мы переждали в хижине, а потом направились к нашей карете, дожидавшейся нас у подножия горы.
   Робер рассказал мне про кладбище Мадлен, где было погребено тело короля Людовика XVI, а десять месяцев спустя после него -- тело королевы. Один горожанин, живший в доме, примыкавшем к кладбищу, видел, как положили тела и закидали их известью. Когда эпоха террора прошла, он купил эту землю, оградил ее стеной и запер вход, впуская на кладбище только людей, убеждения которых ему были известны. Кровопийцы, чтобы довершить свое злодеяние, положили головы мучеников у них между ног. Случайно оказалось, что все лица, погибшие во время казни Людовика XVI, погребены у него в ногах, так же, как и телохранители, убитые в Версале.
   В противоположном углу, где бросают нечистоты, покоится тело герцога Орлеанского (Эгалите).
   Робер был знаком с владельцем этого места и предложил мне спросить у него разрешение осмотреть кладбище. Владелец согласился, и мы были там с мадам де Тарант и Полиною де Беарн. Мы вошли в небольшой двор перед домом; дочь этого верноподданного Людовика XVI вышла встретить нас, так как ее отца не было дома. Она провела нас к ограде и отперла дверь ключом, который принесла с собой. Посередине находится виноградник; в тщательно убранном углу устроен довольно обширный газон в форме гроба, окруженный плакучими ивами, кипарисами, лилиями и розами. Здесь и покоились останки короля и королевы. Мадам де Тарант и Полина стояли, прижавшись друг к другу; бледность и выражение их лиц отражали чувство более сильное, чем скорбь. Я опустилась на колени перед этим священным газоном и сорвала несколько цветков, росших на нем. Я рвала их медленно, казалось, что эти цветы говорили, мои глаза словно проникали вглубь земли, мои колени прижимались к ней.
   Бывают трудно определимые чувства, вызываемые обстоятельствами. Но что тогда представлялось мне, было способно тронуть мою душу. Я видела перед собой королеву, прекрасную и добродетельную -- оклеветанную, подвергнутую преследованиям и замученную. Моя мысль пробегала всю ее жизнь: воображение видело ее и представляло ее душе; душа волновалась и проникалась глубоким чувством. Утешением мне служило только то, что страдальцы вполне заслуживали мученический конец.
   Я наполнила свой носовой платок анютиными глазками и иммортелями; мои спутницы были как бы пригвождены к своим местам. Я послала купить несколько маленьких медальонов, чтобы положить туда цветы, и дала один мадам де Тарант, другой Полине и один, с простой травой, оставила себе.
   

III.

   Бонапарт замышлял новое преступление. Он отправился в совет (в марте 1804 года), чтобы предложить арест герцога Энгиенского, и представил его заговорщиком. Совет отклонил это предложение. Бонапарт настаивал и, выйдя из совета, тотчас же послал подлого Коленкура в Роттенгейм (в великом герцогстве Баденском, на правом берегу Рейна, где находился герцог). Повелением первого консула приказано было привезти его немедленно в Париж. Несмотря на это насилие, герцог не подозревал, что его везут на смерть. Его продержали в Париже только несколько часов и отвезли в Венсенский замок, принадлежавший ранее его отцу. Быстрота этого путешествия утомила его, он бросился на кровать в приготовленной ему комнате и крепко заснул безмятежным сном чистой совести.
   В полночь его разбудили.
   -- Что вам нужно? -- спросил он.
   -- Вам надо явиться для допроса.
   -- О чем?
   Ему не ответили. Он спокойно последовал за посланными конвоирами. Когда он явился перед своими судьями, или, вернее, перед палачами, они спросили его только имя и титул и присудили к смерти. Он попросил священника, ему было отказано.
   -- Нужно только несколько мгновений искренней молитвы, чтобы получить благословение Бога, -- сказал он.
   Потом он упал на колени и горячо молился несколько минут. Окончив, он встал, говоря:
   -- Пусть скорее это кончится!
   Его провели к одному из рвов замка. Ночь была темная. Герцогу привязали фонарь на грудь около сердца, чтобы не промахнуться, и хотели завязать глаза.
   -- Это лишнее, -- сказал он, -- Бурбоны умеют умирать.
   -- Встаньте на колени, -- приказали ему.
   -- Я становлюсь на колени только перед Богом.
   Девять ружей выстрелили сразу, он упал в ров, и его засыпали землей.
   Я узнала об его приезде в Париж в тот же вечер. Зная, что первый консул старается арестовать всех, оставшихся верными королю, которых предательство Мегэ собрало в Париже, мы испытывали вполне обоснованные опасения. Пишегрю был арестован одним из первых. Он находился в Париже около трех месяцев, его арестовали, заключили в тюрьму и задушили там, причем хотели уверить, что он кончил жизнь самоубийством206.
   На следующий день после приезда герцога Энгиенского и его убийства, мадам де Тарант пришла ко мне бледная и едва державшаяся на ногах. Она сказала тоном, полным отчаяния:
   -- Герцога Энгиенского убили сегодня ночью. Дюра только что сообщил мне это.
   Я остолбенела и была глубоко возмущена этим известием. Это жестокое злодеяние возмутило и общество, и народ. Даже кровожадный Тюрьо207 сказал, что это было сделано из простого желания выпить стакан человеческой крови {Фуше сказал: "Это хуже, чем преступление, это ошибка", жестокие, но характерные слова.}. Стены покрылись афишами; полиция срывала их, но они появлялись вновь на следующий день. Имена Коленкура и Савари произносились с ужасом: первый привез жертву в Париж, второй руководил казнью.
   Полиция повсюду искала братьев Полиньяков и добродетельного Жоржа Кадудаля208. Все добрые люди беспокоились за них и старались их спасти.
   Совершив все эти преступления, Бонапарт провозгласил себя императором. Было выпущено воззвание к нации, чтобы утвердить этот новый акт честолюбия, но собранные подписи не могли заполнить даже и одной страницы.
   Между тем из города нельзя было уехать без билета. Мадам де Шаро билет был нужен, чтобы отправиться в свой замок, и для этого ей самой пришлось ехать в префектуру. Там она видела, как с улиц насильно сгоняли народ ставить подписи. Старый угольщик, бывший там вместе с другими, спросил:
   -- Вы хотите, чтобы я подписал? А если я не подпишу, мне можно будет по-прежнему продавать уголь?
   Ему ответили утвердительно:
   -- Ну так я не подпишу.
   Мадам де Шаро едва удержалась от смеха.
   Мадам Идалия де Полиньяк, жена старшего брата, которая не подозревала, что ее муж был в Париже, предложила мне заниматься у меня вечером музыкой при условии, что двери будут закрыты для всех и что будет только Ривьер, который станет аккомпанировать, и мадам де Тарант как слушательница. Ривьер пришел в назначенное время; пробило девять, десять часов, а Идалия все не приходила. Мы терялись в предположениях, но она так и не приехала. На следующий день я с прискорбным удивлением узнала, что Идалия де Полиньяк и мадам де Водрёйль-Караман были арестованы.
   Я отправилась к мадам де Сурш, но она не принимала; мое беспокойство еще более усилилось. Я поехала навести справки о двух новых жертвах и, возвратясь домой, нашла записку от мадам де Сурш, в которой та писала, что не приняла меня только из предосторожности, что и меня подозревают и что на допросе, которому подвергалась ее сестра, было упомянуто мое имя: ей сказали, что наша дружба с ней была известна и что вероятно, она ждет пенсию от России. Мадам де Водрёйль отвечала, что действительно она дружна со мною, что я сделала для нее все, на что способно великодушие дружбы, что она убедилась в том, что я всегда готова помочь страждущим, и что ее привязанность и благодарность ко мне будут вечными, но что ей и в голову никогда не приходило просить через меня пенсию от России.
   -- Мы вскоре познакомимся с этой иностранной подругой, -- сказали эти господа.-- Мы навестим ее, чтобы посмотреть, как она нас примет.
   Эта угроза была причиной того, что мадам де Сурш не приняла меня, боясь мне повредить, но в то же время это усилило мое желание повидаться с нею.
   Я опять поехала к мадам де Сурш и насильно проникла к ней, едва не выломав дверь. Она была очень тронута и удивлена моим появлением.
   -- Не бойтесь ничего, -- сказала я ей.-- Я горжусь тем, что замешана в процессе мадам де Водрёйль, и спокойно дожидаюсь этих господ. Пусть они только придут! Я прикажу их выбросить в окно.
   Они, действительно, пришли на следующий день, но вид нашего помещения и вся наша обстановка показалась им слишком внушительными, чтобы осмелиться оскорбить меня, и они ушли с позором, не посмев вызвать меня.
   Идалия де Полиньяк была заключена в Консьержери и состояние ее здоровья внушало ужасное беспокойство ее мужу и деверю. Мадам де Бранка, ее кузина, тотчас же обратилась за разрешением быть заключенной вместе с нею. После усиленных просьб и настояний, поддержанных врачом, который подтвердил, что положение мадам де Полиньяк опасно, Идалию разрешили перевести к мадам де Бранка, правда, лишь при условии, что она будет считаться арестованной и никто не будет видеть ее.
   Мадам де Бранка сообщила мне все эти подробности через горничную своей кузины, женщины умной и преданной, на верность и рассудительность которой она вполне полагалась. Я решилась навестить их на следующий же день. Я прошла своим садом, потом через сад де Верака и через нижний этаж ее дома вышла на улицу Варенн. Первый раз в своей жизни я была одна вечером на улице. Я пробиралась вдоль стены, чтобы не быть раздавленной. Проходя мимо ворот дома герцогини де Ж.Г., я увидела женщину, сидевшую с корзиной увядших цветов. Она попросила меня купить их.
   -- Они завяли, моя милая, -- сказала я ей.
   Она наклонилась ко мне и сказала на ухо с грустью и беспокойством:
   -- Сударыня, я нищенка, переодетая цветочницей. С тех пор, как он -- император, всех нищих хватают на улицах и отправляют в Сальпетриер {Сальпетриер -- парижский сумасшедший дом (Прим. ред.)}, где с ними обращаются, как с собаками. Он хочет, чтобы думали, что нет больше нищеты, тогда как она повсюду.
   Я дала ей шесть франков и быстро направилась дальше. На улице Бак, через которую мне надо было перейти, чтобы попасть на улицу Ла-Планш, я остановилась перед грязной канавой посередине улицы; было очень грязно, и я боялась неудачно прыгнуть. Я переминалась с ноги на ногу, стоя на краю этого неприятного места, немного испуганная движением экипажей, телег и криками разносчиков, проходивших мимо меня, как вдруг два любезных незнакомца предложили мне с самым почтительным видом помочь мне в моем затруднении. Я воспользовалась их предупредительностью, поблагодарила их и вышла в улицу Ла-Планш, где находился особняк мадам де Бранка.
   Довольно долго я стучалась у ворот, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, не наблюдают ли за мной: я боялась скомпрометировать Идалию и в то же время мне хотелось дать положительное доказательство дружбы к ней. Добрый поступок придает мужества, а решимость придает силы. Наконец, привратник открыл мне дверь, и я проскользнула на двор и поспешила к двери флигеля, где находилась бедная Идалия.
   Я застала ее в ужасном нервном состоянии, что меня сильно взволновало. Мадам де Бранка приняла меня с распростертыми объятиями, и я долго разговаривала с ней о горестях и несчастиях, угрожающих ее кузине. Я ушла от них, когда стемнело. Вновь дойдя до канавы, ввиду надвигавшейся ночи, я набралась смелости, сделала великолепный прыжок и вернулась домой с сердцем, полным тревоги и муки.
   Жорж Кадудаль был арестован в то время, когда проезжал по улице в кабриолете. Он находился в Париже уже шесть месяцев. Два брата Полиньяк, маркиз де Ривьер, Корте, Сен-Виктор -- паж Людовика XVI и много других верных подданных были заключены в Тампль, подготовляли их процесс. Моро был заподозрен и присоединен к ним. Общественное негодование достигло апогея. Злодей дрожал, не спал подряд двух ночей на одном и том же месте и проводил большую часть дня на бельведере замка в Сен-Клу с подзорной трубой, направленной на дорогу в Париж, и каждую минуту ожидая курьера с известием о восстании.
   Мадам де Ларошфуко, которую я часто встречала у Августины де Турсель, рассказывала, что ей часто приходилось оставаться втроем с первым консулом и его женой. Бонапарт по большей части не говорил ни слова и забавлялся тем, что ковырял мебель перочинным ножом, который всегда носил при себе, а о настроении, которое владело им, можно было судить только по движениям рук. Какое счастливое состояние души! Яд был в его сердце, демон гордости вселился в его большую голову!
   

IV.

   Мадам Дюгазон, давнишняя и знаменитая актриса комической оперы, собиралась покинуть сцену. Ей назначили прощальный бенефис. Актеры Комеди Франсез единодушно выбрали для этого спектакля трагедию "Сарторий", из-за сцены, в которой Помпеи сжигает список заговорщиков, не читая его. Они хотели воспользоваться этим обстоятельством, чтобы высказать свое мнение извергу. Бонапарт приехал в театр, и во время сцены, о которой я говорила, он побледнел и, казалось, что его рот сводит судорога. Я сказала трем сестрам Турсель, сидевшим около меня:
   -- Он задохнется от бешенства!
   Но он шумно встал, резким движением отодвинул кресло и уехал из театра. Этот отъезд вызвал замешательство в партере. Бонапарт в бешенстве вернулся к себе.
   Бонапарт занялся возвышением своих родственников и раздавал им различные титулы. Его сестры и его невестки стали вдруг принцессами крови, глашатаи провозгласили это на улицах. Некоторые из рыночных торговок, услыхав об этом, тоже объявляли себя принцессами: принцессой Спаржи, принцессой Шпината и т.п. Их отвели в полицию, но они отвечали тем, кто арестовал их:
   -- Вы можете делать, что хотите, мы все равно останемся принцессами.
   Когда "принцессы крови" в первый раз появились в театре, в публике послышались крики:
   -- Вот принцессы крови!
   Несколько голосов выделились в партере и все услыхали:
   -- ...крови герцога Энгиенского.
   Появились стихи о конце республики:
   
   L'indivisible citoiyenne
   Qui ne devait jamais périr
   N'a pu supporter sans mourir
   L'operation césarienne.
   Grands parents de la République
   Grands raisonneurs en politique,
   Dont je partage la douleur
   Venez assister en famille
   Au grand convoi de votre fille
   Morte en couches d'un Empereur*.
   *Неделимая гражданка,
   Которая никогда не должна была погибнуть,
   Не вынесла операции кесарева сечения.
   Основатели Республики,
   Любители поговорить о политике,
   Скорбь которых я разделяю,
   Собирайтесь на похороны вашей дочери,
   Которая умерла, родив Императора.
   
   Я с большой радостью узнала, что по герцоге Энгиенском носили траур при русском дворе. Это произвело большое впечатление на благомыслящих людей в Париже. Граф Морков собирался уезжать, я также с огорчением видела, что мне необходимо расстаться со страной, где я обрела душевный мир и счастье.
   Мадам де Шатильон, мать принцессы де Тарант, попросила меня однажды зайти к ней утром и, когда я пришла, после некоторого колебания сказала:
   -- Я вас прошу, увезите мою дочь с собой.
   Эти слова произвели на меня невыразимое впечатление: у меня не хватило мужества предаться радости при виде скорбной нежности матери. Я не сказала ни слова и только наклонила голову в знак согласия, но заметив, что она на меня внимательно смотрит, как бы ожидая ответа, я сказала:
   -- Я уеду, самое раннее, через шесть недель. Потом я поспешила сменить тему разговора.
   Мое затруднение было велико: я не знала, как достать паспорт для мадам де Тарант. Она не захотела вычеркивать своего имени из списка эмигрантов, и я боялась привлечь к ней внимание, тем более что из Парижа стали высылать и женщин. Все, с кем я говорила об этом, не могли мне дать никакого совета. В те дни, как я находилась в этом затруднении, ко мне заявился камердинер де Шуазёля-Гуфье и передал мне записку и огромный министерский портфель, запертый на ключ. Де Шуазёль просил меня, заклинал и умолял извинить его поступок, который был следствием, по его словам, его глубокого уважения ко мне и доверия.
   Его подозревали в сношениях с Моро и могли с минуты на минуту арестовать. Он просил меня сохранить бумаги, которые могли быть слишком ярким доказательством его убеждений. Письмо заканчивалось массою комплиментов по поводу моего поведения в Париже. Я сделала вид, что поверила всему, что он мне сообщил, но я отлично поняла, что его поступок был просто молчаливым предложением мне засвидетельствовать о чистоте его убеждений в России. Но трудно было не заподозрить этого: его дружба с Талейраном и все, что он получил по его милости, говорило против него -- большая часть имений де Шуазёля были ему возвращены, как и все античные древности, которые он собирал во время своих путешествий; его двор был полон капителями и обломками колонн удивительной красоты. Задаром не получают милости от Бонапарта.
   Герцогиня де Жевр попросила позволения привезти ко мне мадам де Шуазёль-Туфье, почтенную и интересную женщину, стоявшую по своим душевным качествам неизмеримо выше своего мужа. Я приняла ее с радостью и живым интересом, и через два дня нанесла ей ответный визит. Сам де Шуазёль с беспокойством смотрел на меня. Он не видал меня с тех пор, как послал свой портфель, и боялся, чтобы я не заговорила про это при его жене: ему было бы неловко признаться ей в этой комедии. Я ни одним словом не помянула об этом, хотя испытывала большое искушение сыграть над ним шутку. Я сказала ему о своем отъезде и о том затруднении, в котором я нахожусь в связи с паспортом для мадам де Тарант. Мы условились насчет часа, когда он мне пошлет своего таинственного человека209 -- лицо, заведующее этим делом. Я попросила мадам де Тальмон, невестку принцессы де Тарант, прийти помочь мне, потому что я ничего не знала про то, как это делается во Франции. Она была у меня, когда мне доложили о приходе таинственной личности.
   Одно его появление способно было вызвать удивление. Представьте себе пожилого человека, длинного, худого, с безобразным лицом оливкового цвета, с черными, как уголь, пронизывающими глазами, с длинным, заостренным носом, с бледными тонкими губами, ртом до ушей и огромными зубами; вся его фигура производила впечатление скелета. На нем был надет светло-серый фрак, длинная полосатая жилетка, светло-серые панталоны, серые чулки и башмаки с маленькими круглыми пряжками. Волосы были зачесаны по старинной моде, с буклями за ушами и косой на прусский образец, спускавшейся до половины спины.
   Никогда я не видала более мрачной фигуры. Я молчала несколько минут: этот странный мрачный человек не внушал мне никакого доверия. Наконец, я спросила у него, может ли он достать паспорт для одной особы, занесенной в список эмигрантов, но паспорт, составленный по всем правилам, чтобы иметь возможность выехать на воды в Германию. Он ответил мне замогильным голосом:
   -- Отчего нет?
   -- Но что же нужно для этого сделать?
   -- Я приду сообщить вам это завтра вечером. Тогда же вы мне откроете имя особы, хотя мне это уже известно?
   -- Кто же это? -- спросила я.
   -- Принцесса де Тарант.
   Я дала ему в этот первый его приход луидор; он поклонился мне с такой фальшивой улыбкой, что я не могла удержаться от гримасы отвращения, глядя на него. На следующий день он принес мне необходимые бумаги и сказал, что мадам де Тарант должна была пойти с ним к нескольким ремесленникам его квартала, чтобы пригласить их свидетелями. У нее была свобода выбора. Пришлось подчиниться этой формальности, и я дала ему в этот второй визит два луидора.
   Через несколько дней он принес мне паспорт и попросил мадам Тарант отправиться с ним в префектуру. Хотя все это было исполнено по закону, мы не могли не испытывать некоторого опасения. Мадам де Беарн предложила мне пойти с ней и подождать мадам де Тарант на набережной перед префектурой. Мы прождали там около часа, чувствуя настоящую тревогу. Наконец, она появилась к нашей большой радости, и паспорт был выдан по всем правилам, с подписями начальствующих лиц и, между ними, подписью Талейрана. Я щедро оплатила эту важную услугу.
   

V.

   Братья Полиньяк были арестованы. Идалия была освобождена и получила разрешение посещать каждый день в тюрьме своего мужа, куда ее сопровождала ее кузина, мадам де Бранка. Двор в Тампле бывал полон публики, выражавшей самое горячее сочувствие несчастным жертвам. Их вскоре перевели в Консьержери; у ворот этой тюрьмы стало собираться еще больше публики. Идалия и ее кузина передавали мне, что каждый раз, как они приезжали, народ бросался к ним с расспросами, нет ли какой-нибудь надежды, и выражали им самое трогательное участие.
   За несколько дней до суда заключенных собрали в течение дня в одной камере; стража была с ними, стоя у двери. Однажды вечером, когда мадам де Полиньяк, ее кузина и мадам Моро пришли на свидание к заключенным, младший из братьев, Жюль де Полиньяк, который расхаживал по камере, вдруг сказал, показывая на стражу:
   -- Эти господа прескверно обращались с нами, когда мы были в Тампле, но с тех пор, как они лучше нас четом и предупредительностью, достойными ее, и она вернулась домой растроганная и благодарная. Через несколько дней она вновь ездила ко двору, а на третий раз мы туда отправились вместе. Я до глубины души наслаждалась теми почестями, которые ей оказывали, но ее бледность не переставала меня беспокоить. За обедом она не спускала с меня глаз и отсылала мне то, что ей казалось лучшим.
   Неожиданно у нее разболелись глаза, так что пришлось некоторое время не выходить. 7 мая, в день Вознесения, она была в церкви и почувствовала себя так плохо, что, вернувшись домой, легла. Меня поразил ее болезненный вид, но она уверяла, что это пустяки и все пройдет. По обыкновению, поднявшись к нам к обеду, она села за стол, но не могла ничего есть. Я делала вид, что не замечаю этого, так как видела, что ей не хочется, чтобы я знала: она брала некоторые кушанья и тотчас потихоньку возвращала тарелку. После ужина она пришла, по обыкновению, в мою уборную, я причесала ее перед сном. Когда я уходила ложиться в постель, она обняла меня, у нее был очень больной вид. После она сказала моей старшей дочери, что в тот самый день во время обедни она впервые испытала сильнейшую боль, прибавив, что и место, и день кажутся ей предупреждением. Еще несколько дней потом она оставалась на ногах. 17-го, в день Пятидесятницы, ей сделалось хуже, но вместо того, чтобы лечь, она собиралась отправиться на придворный обед, куда была приглашена, а потом повести Лизу на гулянье в сад. Время от времени она кашляла и чувствовала себя слабой, но с такой силой боролась с болезнью, что, несмотря на наше беспокойство, ей удавалось временами нас разуверить в ней.
   Бледность и слабость заметно усиливались, мое сердце сжималось, я боялась смотреть в будущее и терпела жестокие мучения. Как только она входила в гостиную, тотчас усаживалась в глубокое кресло, не имея возможности двигаться. 27 мая, в то время, как она сидела среди нас, холодный пот проступил на ее лбу и она уронила голову на руки, не имея сил держать ее прямо Кроме нас в комнате находилась очень ей преданная мадам де Тамара и мадам де Билиг, прекрасная женщина, состоявшая при герцогине Виртембергской. Я умоляла мадам де Тарант пойти и лечь в постель, и ей пришлось согласиться. Послали за доктором, который на другой же день признал положение серьезным. Мы ее не оставляли ни на минуту. Она так сильно страдала от боли в боку, что решились поставить мушку, а потом, когда обнаружились новые симптомы болезни, поместили еще одну между плечами. Я с трепетом переменяла ей повязки и страдала от всех ее болей, но никогда ни я, ни она не позволяли прикоснуться к ней чьей бы то ни было руке, кроме моей. Я же ее и мыла, и натирала ей бок ртутной мазью. Несмотря на все усилия, болезнь развивалась с каждым днем, и страдания уже превосходили все, что только можно себе вообразить. Удивительное же терпение мадам де Тарант, казалось, лишь возрастало. Когда я ей говорила.
   -- Боже мой, как вы должны страдать! -- она отвечала.
   -- Когда о тебе так заботятся, не имеешь права жаловаться.
   Рукопись моей дочери, написанная после смерти мадам де Тарант, которую я рассчитываю приложить к моим запискам, заключает в себе подробности ее христианской и замечательной кончины. Буду говорить здесь только о том, что я сама испытала при этом страшном несчастии, которое доказало мне, что в нас есть неизвестная сила, которую наши ежедневные слабости мешают познать. Постоянная боязнь потерять тех, кого мы любим, не позволяет нам быть уверенными в нашем оружии. Убеждаешь себя, что способен на лучшие поступки, однако сказать себе: ты переживешь то, что любишь, не входит в расчеты ни ума, ни сердца.
   Бог, поражая смертью то, что мы любим, показывает нам энергию нашей души и наполняет ее собою
   Когда мадам де Тарант призвала своего духовника, все бывшие в комнате упали на колени, чтобы молиться вместе с ней. Несмотря на ее страдания, видно было, что она тронута этим единением. Чувство к друзьям было живо в ней до самой последней минуты, а душа была всецело предана Богу. Когда ее перенесли наверх, я потребовала, чтобы все шли к себе, а сама осталась возле мадам де Тарант до двух или трех часов ночи, сидя на табурете в ногах кровати. Меня окружало безмолвие, нарушаемое медленным и тяжелым дыханием моей подруги. Ночник, поставленный за ширмами, освещал это святилище веры и страдания. Я неотрывно смотрела на мадам де Тарант и была уверена, что назавтра ее уже не будет, но ни мои слезы, ни едва сдерживаемые рыдания не осмелились разразиться. Ее святая решимость, ее несравненное благочестие унижали меня в собственных глазах. Я была несчастна, но не осмеливалась просить ни на минуту облегчения моему горю Ее душа влекла мою к цели, к которой сама приближалась
   Муж, очень страдавший от собственной болезни, находился в гостиной, где ежедневно собирались наши общие друзья, чтобы вместе с нами погоревать. Я покидала ненадолго моего несравненного друга, чтобы пойти ободрить мужа. Герцогиня Виртембергская в этих тяжелых обстоятельствах была моим ангелом-утешителем. Она ушла от нас за час до кончины мадам де Тарант. Никогда не забуду ни ее слез, ни того, что она мне сказала. Она приезжала по утрам, и я принимала ее в своей мастерской, расположенной невдалеке от комнаты больной. При каждом стоне мадам де Тарант я бросалась к ней.
   В последнее утро ее жизни, 22 июня, когда герцогиня еще была у нас, я услышала пронзительный крик мадам де Тарант и прибежала к ней. Она схватила мою руку и стиснула ее с неожиданной силой. Ее собственные руки уже покрывал смертный пот. Ее конвульсии отнимали у меня последние силы, я боролась сама с собой, как жертва кораблекрушения среди волн. Я едва сдерживала рыдания и пыталась отнять руку, которую она сжимала, но предпочитала умереть, чем обеспокоить ее Бог повелевал мне самоотречение, но казалось, что я на него больше не способна. Эта смерть, это зрелище истины лишало меня сил. Только постоянные молитвы за меня моей подруги поддерживали меня ей я обязана тем, что смогла все перенести и пережить ее.
   В час обеда я согласилась покинуть ее, чтобы успокоить мужа, который требовал моего присутствия, но перед тем, как оставить комнату, я еще раз подошла к ней. Пощупала пульс -- он почти не бился. Она тронула меня за руку
   -- Скажите мне, как вы сами себя чувствуете''. Скажите, что вы не страдаете
   -- Я хорошо себя чувствую, -- сказала я. -- Если бы Господь дал, чтобы и вы себя чувствовали так же, как я.
   -- Силы меня еще не покинули, -- промолвила она, -- но это не долго продлится.
   Доктор Крейтон уверил, не знаю зачем, моего мужа, что она еще будет жить и надо дать ей куриного бульону. Когда чувствуешь себя несчастным, хватаешься за малейшую надежду. Муж не входил в комнату больной и не знал, в каком она состоянии. Я села за стол с отчаянием в сердце.
   Горничная вызвала мою дочь. Я порывалась идти за ней, но муж просил остаться, повторяя то, что сказал ему Крейтон. Я было решила покориться, но внутренне мучилась и в конце концов, не умея справиться с тяжелыми предчувствиями, вскочила из-за стола и побежала -- ее больше не существовало.
   Отец Розавэн затворил двери ее комнаты, прося туда не входить. Меня отвели в комнату дочерей. Рыдания душили меня. Принесли три распятия: одно всегда находилось при ней, второе служило во время причастия, а третье подарил ей герцог Ангулемский. Она положила их рядом с собой накануне смерти, и моя дочь приложила их к ее губам в ту минуту, когда она испускала дух. Вид этих трех распятий остановил мои слезы. Я пожирала их глазами, не замечая окружающего. Бог поглотил меня всецело, а дружественная душа молилась за меня. Осмеливаюсь сказать, что испытывала почти святую радость.
   Каждый из нас, казалось, обессилел. Нас сближало чувство печали. Постоянные заботы о любимом существе и попытки облегчить его страдания занимают все время, но когда предмет стольких забот исчезает из глаз, мы остаемся уничтоженными. Вспоминаю, что дней за пять до ее смерти я одна сидела возле ее постели. Вошел Крейтон. Он приехал из Павловска и сказал мадам де Тарант, пощупав ее прьс, что императрица-мать поручила выразить ей участие и просила послать ей сказать, если ей захочется каких-нибудь фруктов.
   -- Поблагодарите ее императорское величество, -- сказала она, -- я ни в чем не нуждаюсь. -- Потом, как будто с силой поднимая свои ослабевшие руки, прибавила: -- Но кроме того, скажите императрице, что она никогда не имела таких друзей, как я.
   Каждое ее слово остается навсегда запечатленным в моей душе.
   Герцогиня де Шатильон, ее мать, умершая за два года до этого, высказала желание, чтобы ее любимая дочь была когда-нибудь погребена рядом с нею в часовне Виддевильского замка, в восьми лье от Парижа. Могила герцогини де Лавальер, бабки мадам де Тарант, находилась там же. Моим первым побуждением было перевезти тело моей уважаемой подруги в этот склеп. С почти материнским чувством я заботилась о присоединении священных останков к останкам ее семейства. Надо было произвести вскрытие тела и набальзамировать его; в рукописи моей дочери можно найти перечень главных болезней, которыми она давно страдала и которые подготовили ее смерть. Когда эта страшная операция была закончена, поставили возле гроба алтарь, чтобы отслужить мессу. На первых двух службах я не присутствовала, так как боялась их действия на меня, но вскоре увидели, что моя твердость заслуживает эту награду. Я встала у изголовья гроба. То, что тогда происходило в моей душе, неизъяснимо. Вечером мы вернулись в эту комнату с моими дочерьми и мадам де Билиг. Я устремила глаза на ту, которой больше не существовало, удивленная тем, что сама еще живу.
   Через неделю тело было перенесено в церковный склеп; это было в полночь, весь дом следовал за гробом. После того как отец Розавэн прочел установленные молитвы, наши слуги подняли гроб. Я шла пешком с мужем, дочерьми и друзьями. Все плакали, переход показался мне очень коротким. Я бы жизнь отдала за то, чтоб проводить ее до последнего убежища. Через день в церкви была торжественно совершена церемония отпевания, а через неделю тело перевезли в Кронштадт, чтобы погрузить на судно. Мы провели лето на Каменном острове, не имея мужества жить на той даче, где были так счастливы вместе.
   Хочу прибавить еще несколько слов. На следующий день после того, как случилось это ужасное несчасье, утром, в ту минуту, когда я собиралась встать с дивана, где провела ночь я, желая собраться с мыслями, говорила сама себе: "Господи, я молилась за нее, пока она была жива, во время ее страданий, как мне теперь молиться?" Моя младшая дочь просматривала в это время молитвенник мадам де Тарант и вдруг сказала, как бы отвечая на мои мысли:
   -- Мама, взгляните, здесь есть для вас чудная молитва на этот случай.
   Меня поразило это странное совпадение и утвердило в глубоком убеждении, что душа моего друга пребывала с нами.
  

XXX

   Дом, в котором я жила на Каменном острове, находился у дороги, по которой беспрестанно проходили гуляющие. У меня были такие маленькие и низкие комнаты, что, сама не желая того, я ни на минуту не отрывалась от этого калейдоскопа. Подобное развлечение так диссонировало с моим настроением, что не переставало вызывать страдание.
   Вид из окон и с балкона был прекрасен, по вечерам я слышала доносившуюся издали роговую музыку. Хотя она не имела никакого отношения к моим воспоминаниям, но навевала грусть. Тихая гармония имеет могущество вызывать в нас какое-то неопределенное чувство, напоминая обо всем, что нас касается и что мы любим.
   Приходилось принимать много докучных визитов. Муж требовал, чтобы я представила ко двору младшую дочь. Император вернулся на некоторое время в Петербург, а вслед за тем должен был состояться петергофский праздник -- надо было повезти Лизу туда. Это было как раз через месяц после смерти мадам де Тарант. Я покорилась, как и во многих других случаях, и отправилась ко двору с растерзанным сердцем. Императрица-мать была отменно милостива ко мне, выказала много сочувствия во время моего несчастья и каждый день посылала узнавать о моем здоровье. Толпа, которой я была окружена, была почти невидима для моих взоров: в глубокой скорби остается лишь внутреннее зрение. Император высказал в обычных выражениях сожаление о моей утрате. Все те, с кем я снова встречалась, торопились выразить участие стандартными фразами, так мало пригодными для утешения. То, что я потеряла, невозвратимо. Будет большим счастьем, если я встречу что-нибудь, хоть отчасти способное удовлетворить моим сердечным влечениям.
   Герцогиня Виртембергская также жила на Каменном острове, и я ее часто видела, что являлось моим единственным утешением тем летом. Каждое утро в течение часа я гуляла в лесу, погруженная в печальные мысли. Казалось, что земля ускользает из-под ног, и я ходила, рыдая.
   В это время я получила письмо от ее величества императрицы:
   "Брухзаль, 14/26 июля 1814 года.
   Зачем я не могу придать своим словам всю силу моих чувств, бедный друг! Вы найдете здесь самое глубокое участие, которое только можно принять в вашем горе. Лишь сегодня меня известили о невознаградимой потере, которую вы понесли, которую понесли все, кто умеет распознавать и ценить заслуги. Сама я не должна ли сожалеть о ней ввиду тех чувств, которые она ко мне питала? Прилагаю к этому перстень, который выбрала для нее и ждала случая, чтобы переслать. Вы будете его носить, обещайте мне это. Сколько вы должны были перестрадать, какую пустоту должны испытывать теперь! Как тяжело, что я далеко от вас в эту минуту. Если б я позволила себе размышлять о том, что есть воля Божия, то роптала бы на то, что Бог посылает самую мучительную печаль тем, кто мне дорог, именно в то время, когда я далеко от них и не могу окружить их заботами. Бог давно счел ее достойной быть приближенной к Нему. Она счастлива, она исполнила свою тяжелую задачу. Теперь, быть может, она со всеми теми, кого здесь оплакивала, но вы, вы мой бедный друг, как вы достойны сожаления! Берегите свое здоровье. Мне не нужно это говорить: вы никогда не забудете тех обязанностей, которые привязывают к этой жизни. Один Бог знает, когда и как я снова вас увижу: три недели тому назад я предполагала быть через месяц в Петербурге, но император, прибыв сюда, решил иначе. Он счел за лучшее, чтобы я ожидала его здесь, а через шесть недель съехалась с ним в Вене на время конгресса. Его желание заставило меня решиться на это, хотя и не без труда. Испытываю несказанное беспокойство и нетерпеливое желание вернуться в Россию. Чувствую, что смогу быть спокойна только там. Это новое испытание для меня. Бог создает иногда из положения, по виду самого приятного, тяжелейшее из испытаний. Ах, я больше, чем когда-либо, уверена, что счастье и отдых существуют только в какой-то другой жизни! Говорю вам только о себе, но не прошу в том извинения, я слишком уверена в вашей дружбе и потому знаю, что даже в горе вы принимаете участие во всем том, что меня касается. Нет другого друга, подобного вам, и сладостно бывает отдохнуть, останавливаясь в мыслях на подобном сердце. Знаю, как страдают ваш муж и Полина. Пусть Бог хранит эти дорогие существа, и вы еще будете счастливы в этой жизни. Скажите им всем, что я чувствую к ним и к вам. Напишите мне. Надеюсь, не будет нескромностью попросить вас об этом. Разделите со мной ваше горе, и мое сердце сумеет это оценить. Говорите больше о той, которую только что потеряли, сообщите все подробности ее последних минут. Мне настоятельно нужно их знать. Прощайте, бедный, бедный друг. Да поддержит вас Бог".
   Это письмо исполнило меня благодарностью и чувством покорности. Одна лишь глубокая привязанность к императрице могла в это время облегчить тяжесть моего сердца.
   Моя жизнь изменилась. Верного, надежного моего друга не существовало больше. Хотелось всецело открыть свое сердце, но не было больше этой дружбы, которая не переставала меня поддерживать. Сердечные привязанности, которые остаются, требуют с моей стороны полного самопожертвования. Я безропотно этому покоряюсь: когда Бог отнимает дорогой предмет нашей привязанности, тем самым Он теснее привязывает нас к Себе. Некоторые рассудительные люди мне говорят, что, имея таких дочерей, как мои, можно утешиться. Но дочерей, которых я люблю и обожаю, я имела и при жизни моего друга. Вокруг меня было как бы ожерелье из драгоценных камней, и вот -- лучший камень потерян и не может быть заменен, ожерелье рассыпалось. Надо пережить то, что пережила я, чтобы судить, нельзя прикладывать свою точку зрения к чувствам других. Каждый по-своему принимает удары судьбы.
   Вернувшись в свой городской дом, я испытала массу ощущений, которые трудно будет выразить. Комната, в которой скончалась мадам де Тарант, мне дороже всех сокровищ. Я спала в комнате рядом, и мне часто казалось, что я слышу ее стоны. Меня посещали друзья; герцогиня продолжала выказывать участие и привязала меня тем к себе на всю жизнь.
   Почти в это же самое время приехала в Петербург Аглая Давыдова, урожденная де Грамши. Мадам де Тарант чувствовала к этой молодой женщине истинную привязанность. Ее несчастия, молодость, опасности, окружавшие ее, требовали прочной опоры. Принцесса взяла это на себя. Благодарность и привязанность к ней Аглаи возбудили и мое участие. Доверие, которое она мне выказывала, заставило меня попытаться быть ей полезной. Осмеливаюсь думать, что имела счастье предохранить ее от некоторых опасностей. Но пустота, которую я испытывала и испытываю до сих пор, останется со мной навсегда.
   Политические события 1815 года, столь великие и решительные, интересовали меня только наполовину. Все потеряло цену в моих глазах, раз я не имела возможности ни с кем поделиться впечатлениями. Я была счастлива только тогда, когда одна перед Богом призывала душу мадам де Тарант, прося молиться за меня. Венский конгресс, который должен был продолжаться шесть недель, продлился девять месяцев. Протяженность политических переговоров приводила в уныние умы, и слава императора, столь блистательная, во многих глазах стала тускнеть. Зрелище света, когда он возбужден великими событиями, может быть сравнимо с ходом театральной пьесы: когда сцены не связаны таким образом, чтобы привести к простой и естественной развязке, пьеса кажется неудачной. Стремление пытливых умов проникнуть в будущее приводит их к заблуждениям, а в политике таинственное затишье приводит только к возбуждению подозрений. Императрица оставалась в Вене все время праздненств, затем вернулась к своей матери. Возвращение Бонапарта во Францию вызвало уныние: видели, как снова появилась эта воинственная шайка, которую события на время придавили; но император Александр, предназначенный Провидением покровительствовать законному делу, восторжествовал, с помощью Англии, над этой попыткой и добился вторичного утверждения французского короля на его троне. Людовик XVIII не был больше принят с энтузиазмом, его королевский венец более, чем когда-либо, сделался терновым венцом. Союзники уже предлагали разделить его государство, но император Александр оставался покровителем правого дела.
   Приближалась минута возвращения в Петербург императора и императрицы. Двор заблистал*, а свадьбы двух сестер императора повели за собой большое число праздников. После того письма, которое я получила от императрицы Елисаветы и привела выше, мне было позволительно питать некоторую надежду. Я видела ее в свете, во дворце; ее смущение и холодный вид императора меня очень разочаровали, доказав, что предстоят новые испытания. Я им покорилась с тем большим мужеством, что и раньше испытывала подобное несчастие. Глубокая печаль способна разрушить иллюзии. Мои неослабные чувства к императрице восторжествовали надо всем. Сердце страдало, но я не испытывала никакого ущерба самолюбию.
   ______________________
   * Принц Оранский прибыл в Петербург немного позже их величеств.
   ______________________
   Часто приходили письма от парижских друзей: их любовь ко мне реличилась со смертью мадам де Тарант. Баронесса де Бомон, ее старый друг, бедная и добродетельная, жила в то время на пенсию, которую ей посылала мадам де Тарант, между тем как та думала, что получает ее по милости императрицы. Деликатность, пытавшаяся скрыть свои благодеяния, тем более предпочитала скрыться за это имя, что без щедрости императрицы мадам де Тарант не была бы в состоянии помочь своей подруге: она секретно получала от императрицы пенсию в пять тысяч рублей. Когда мадам де Тарант умерла, я стала хлопотать для баронессы о продолжении назначенной ей пенсии и решилась поговорить об этом с императрицею. Не имея возможности видеть ее с глазу на глаз, я осмелилась на балу у императрицы-матери обратиться к ней, полагая, что не следует заботиться о себе, когда дело идет об оказании услуги другому, в особенности же не следует давать обескуражить себя препятствиями, над которыми должны взять верх рвение и настойчивость. Я рассчитывала также на желание императрицы делать добро и на память, которую она сохранила о мадам де Тарант. Моя попытка удалась. Она приказала прислать ей с моим мужем записку по этому поводу. Я повиновалась безотлагательно и на другой же день получила деньги и записку, составленную в следующих выражениях:
   "Посылаю графу Головину годовую пенсию, которую с удовольствием буду продолжать давать мадам де Бомон. Я недовольна тем, что не имею возможности с вами говорить. Мне нужно задать вам множество вопросов, но в настоящее время это невозможно, следует ждать. Сколько перемен влечет за собой время! Могу ли я пока спросить вас о вашей мемуарной работе? Со времени несчастья, постигшего вас, вы, верно, ею не занимались? Уверена все же, что вы ее не забыли, и очень желала бы снова ридеть ее, если это возможно. В моем уединении полезны все виды умственных занятий, и это будет для меня отдыхом. В день, когда вы сможете, не затрудняя себя, собрать бумаги, пошлите их мне, если это возможно, а если нет -- скажите мне, и я легко откажусь от своего желания".
   Вот мой ответ на записку ее величества:
   "Благодеяние, только что оказанное вашим императорским величеством баронессе де Бомон, преисполнило меня благодарности. Все, что имеет отношение к памяти мадам де Тарант, особенно властно над моей душой. Вы услаждаете горечь страдающего существа, возвращаете жизнь той, которая потеряла надежду жить; благодеяние это мне так же дорого, как и ей, в особенности потому, что мы будем столь счастливы быть обязанными этим вашему величеству. Что же касается до наших мемуаров, то мне пока невозможно отослать эти каракули вашему величеству, ибо крайне необходимо их переписать. У меня нет больше глаз для такой работы, зрение потеряно на три четверти после страшного несчастья. Я пишу только в очках, но утром и вечером и они не помогают. Если вы достаточно доверяете моей дочери, за которую я отвечаю, как за самое себя, то я поручу ей заботу о них. Мадам де Тарант переписала нашу работу вплоть до смерти императора Павла. На этом месте ваше величество изволили остановиться. Я продолжала с этого времени описание только тех событий, которые касались меня лично, прибавив, что так как я была разлучена с вашим величеством, то моя история не может сопровождать вашу, и что я восстановлю все подробности до того момента, когда, возвратившись из своего путешествия и снова приближенная к вам, могла узнать истинную правду. Я подробно описала путешествие и остановилась на смерти моей матери во время пребывания в Дрездене. Дальше я не продолжала. Болезнь и страдания моей уважаемой подруги поглощали меня всецело. Смею уверить ваше величество, что эта потеря, эта смерть и эта печаль так же живы, как и в первую минуту. Я вновь примусь за работу, если ваше величество желает ею заниматься, и вы сами увидите, на каком месте моих мемуаров они станут нуждаться в ваших дополнениях. Я доставлю через моего мужа, если прикажете, те отрывки, которые вы мне доверили. Поверьте, ваше величество, что я всегда с уважением покоряюсь условиям, исходящим от вас. Моя судьба -- быть неизвестной, моя совесть слишком чиста, чтобы я пыталась оправдываться. Благоволите поверить, что, несмотря ни на что, моя почтительная преданность и верность останутся неизменными. Я счастлива и воссылаю благодарение Богу за то, что привязана к вам из-за вас самой, а не так, как любят в этом печальном свете. Соблаговолите милостиво принять мое глубочайшее почтение".
   После того как я написала эту записку, я увидела императрицу на одном большом балу, и она сказала, чтобы я оставила записки такими, как они есть. Однако я их продолжала для самой себя.
   Немного времени спустя после прибытия их величеств, из Петербурга выслали иезуитов. Этот энергичный правительственный акт был вызван боязнью совращения в католическую веру. Иезуитов подозревали в попытках обратить в католичество большое число лиц, в особенности светских женщин, и император был вынужден действовать таким образом. Это событие повлекло за собой много тяжелых последствий для ряда семейств, и этому обстоятельству, я думаю, следует приписать видимое охлаждение, которое стал выказывать мне император. То относительное внимание, которое он изволил оказывать мне и моим детям, могу отнести лишь к его благосклонности к моему мужу.
   Весной 1816 года Катя Любомирская объявила мне о прибытии графини Ржевусской, двоюродной сестры ее мужа. Я уже давно знала ее понаслышке и питала уважение. Заря ее жизни прошла в тюрьме. Она родилась во Франции и оставалась там со своей матерью, которая была одной из жертв революционных варварств и погибла после нескольких месяцев тюремного заключения. Ее семилетняя дочь Розалия осталась одна во власти тюремного сторожа. Он плохо обращался с ней и почти отказывал ей в сухом хлебе -- единственной ее пище. Князь Любомирский, отец девочки, состоял на французской службе, но в то время не служил и не знал о судьбе своей дочери, когда же узнал, то потребовал ее выдачи. Человек, на которого было возложено это поручение, прибыл за три дня до того момента, когда Розалию намечено было отвезти в воспитательный дом. Там бы она безвозвратно погибла. Необыкновенное начало, кажется, послужило школой всем ее добродетелям, ее уму и душе. Мы познакомились. Катя привезла ее ко мне 15 мая, через два дня после приезда в Петербург. Моя дружба с мадам де Тарант ее живо интересовала, рассказ о ее смерти растрогал необычайным сродством их душ и отношениями, существующими между их душами и принципами. Это сходство и меня поразило, оно вырвало мое сердце из могилы. Чувствую, что это знакомство брег иметь влияние на мою жизнь, и, говоря о себе, я должна теперь говорить и о ней.
   Император не взял с собой в путешествие графа Толстого, здоровье которого ухудшилось и который не имел больше сил переносить чрезвычайную быстроту поездок его величества. Собственно, этим путешествиям, а также и волнениям, сопряженным с его должностью, и следует приписать его болезнь. Она была тягостна и продолжительна, с очень краткими промежутками отдыха и улучшения. Он был огорчен, видя себя в разлуке с императором и наблюдая, как вместе с влиянием уменьшалось число его случайных друзей. Вновь сойдясь с нами, он увидал, однако, что еще имеет их. Ничего нет более сладостного для сердца, чем забыть зло, которое ему причинили. Эта истина применима к графу Толстому, который, будучи искренно привязан к императору, не соблюдал чувства меры в обожании, которое ему выказывал, и обесчестил благородную роль верноподданного низкими услугами, что означало нанести ущерб и государю, и самому себе. Возвращение императора не облегчило его состояния, оно было слишком плохим, чтобы поправиться. Его величество навестил его и всеми средствами старался утешить, созвали всех докторов, но тем только увеличили его опасения и страдания.
   Я проводила лето снова на своей даче на Петергофской дороге и раз в неделю аккуратно отправлялась к графу Толстому на Каменный остров. Выехав с дочерьми спозаранку, мы останавливались у мадам Ржевусской и дальше ехали вместе с ней. Я всегда старалась избегать встреч с их величествами, которые почти ежедневно являлись к графу Толстому, считая особенно неудобным встречать императрицу, что выглядело бы так, словно я навязываю ей свое общество. Катя жила с родителями. В августе месяце она имела несчастие потерять свою дочь, прелестную крошку. Это тяжелое обстоятельство заставляло меня задерживаться у нее.
   Однажды вечером мы сидели на балконе: графиня Ржевусская, княгиня Барятинская -- невестка графа Толстого, мои дочери и я, когда объявили о приезде императрицы. Мы остались на своих местах. Ее величество прямо прошла в комнату графа и нашла там Катю. Когда ее визит закончился, она велела позвать меня в гостиную, примыкавшую к балкону. Несчастие Кати живо ее трогало, она много говорило о нем: кому, как не ей, было понять материнскую печаль! Она сказала, что, приехав, сразу заметила меня через окно, но не хотела показаться на балконе с красными, опухшими от слез глазами. Взяв меня за руки, она заговорила о вечерах, проведенных нами в этом доме, о страшной потере, понесенной мною, и о печали, испытываемой ею из-за того, что она ничего не сделала для меня. Этот проблеск дружбы принес мне больше зла, чем добра: мое шаткое и неуверенное положение относительно императрицы слишком резко контрастировало с неизменностью моей преданности ей.
   Я потеряла ее из виду на некоторое время. Пребывание на даче возбуждало во мне раздирающие душу воспоминания; каждый шаг наталкивал на следы мадам де Тарант. Ее остров, посаженные ею кусты, которые пережили ее, придавали моим мыслям грустный и мрачный оттенок.
   Графиня Ржевусская несколько раз приезжала к нам на несколько дней. Ее прелестное общество доставило мне немало хороших минут. Мы с ней несколько раз ездили в Павловск, где императрица-мать принимала меня всегда милостиво.
   На костюмированном балу в Петергофе император танцевал со мной полонез и много говорил о моем муже, который тогда был в отъезде. Его возвращения или встречи с ним в Москве, куда его величество должен был немедленно отправиться, император, кажется, желал. Должна прибавить здесь, что, когда муж откланивался императору, у него был с его величеством разговор, и государь заставил его дать честное слово исполнить ту просьбу, которую он выскажет. Просьба заключалась в том, чтобы после возвращения муж вступил в действительную службу.
   -- Я вам клянусь, -- прибавил Александр, -- что никогда не менялся по отношению к вам. Говорю это перед Богом и перед людьми; доверие, которое я имею к вам, равняется столь заслуживаемому вами уважению. Поверьте, что я умею оценить то, что вас интересует.
   Действительно, через несколько месяцев по возвращении мужа император напомнил его обещание, очень милостиво разговаривал с ним и назначил членом государственного совета, дав возможность стать действительно полезным. Император совершил путешествие по России и Польше и вернулся к началу октября.
   Так как граф Толстой страдал все больше, врачи решили, что он должен отправиться за границу. Он уехал с дочерью и сыном в конце августа. Они совершили трудное путешествие, которое оказалось, однако, бесполезным, так как предпринято было слишком поздно. Проезжая мимо, они завтракали у нас, и я с ним простилась как с умирающим, на которого он уже походил. Действительно, в декабре он окончил свои дни в Дрездене.
   Зима не принесла ничего особенно замечательного. В январе 1817 года я осмелилась напомнить императрице о пенсии баронессы де Бомон. Просила графиню Строганову, которая имеет честь близко стоять к императрице, взять на себя это дело, но, видя, что через несколько недель не последовало никакого ответа, я решилась сама заговорить об этом и сделала это на одном балу. Несколько дней спустя пришли деньги и несколько любезных слов.
   Ее высочество герцогиня Виртембергская в течение полугора лет жила в Витебске. Я имела честь состоять в переписке с нею и очень ждала ее возвращения, столько же ради императрицы, сколько и ради себя. Она приехала к новому году, и я встретилась с нею с искренней радостью: ее милости привязали меня к ней на всю жизнь. Имела честь видеть ее несколько раз у нее дома и через ее посредство вести некоторые сношения с императрицей. Я осмелилась просить ее величество одолжить мне на время бронзовое изображение Христа, которое она соблаговолила принять от меня несколько лет тому назад в подарок. Она снизошла к моей просьбе; посылка сопровождалась очень любезной запиской. Я велела сделать слепок с изображения Христа и вернула его ее величеству.
   Через несколько дней после того ее высочество герцогиня Виртембергская призвала меня к себе, и четверть часа спустя, к моему глубокому удивлению, я увидела входившую императрицу. Она сказала, что, узнав, что я у герцогини, захотела лично передать письмо от графини Толстой. Мы уселись. Я принесла герцогине изложение некоторых своих мыслей и воспоминаний. Императрица захотела их прочитать, а это повело за собой беседу о прошлом. Она изволила сказать, что сохранила мою записку, в которой я ей советовала быть снисходительной к другим и строгой к самой себе, и прибавила, что часто пыталась приложить этот совет к делу. После часового разговора императрица простилась, пожав мне руку; ее руки я поцеловала от всего сердца.
   Вскоре за тем мы встретились во второй раз. Ее величество была огорчена преждевременной смертью одной молодой нашей знакомой. Наш разговор был чувствителен и серьезен: я находила в нем некоторые проблески прошедшего. Это прошедшее становится столь могущественным, когда я снова имею перед глазами то, что более всего украшало его. Воспоминание, пробужденное неодушевленными предметами, принимается искать того, что могло бы сделать его более осязательным, страдает от его отсутствия и заставляет нас быть невнимательными ко всему окружающему. Зато снова найдя его, обретает такую силу чувства, которая заставляет вновь пережить все, даже воздух, которым дышали.
   Однажды утром я отправилась к герцогине. Через минуту после моего прихода дверь гостиной тихо отворилась и появилась императрица.
   -- Мое сердце угадало, что вы здесь, -- сказала она, входя, -- и я поспешила прийти.
   Она села, спросила о моем здоровье, упомянула о необходимости поехать на воды. Мы смеялись над новой медицинской теорией, уверявшей, что сердце находится с правой стороны. Потом речь зашла о воспоминаниях, которые я пишу, и тон разговора изменился. Императрица соблаговолила сказать мне, что поздравляет себя с тем, что предложила мне предпринять эту работу. Мы беседовали о ее содержании, и, подумав с минуту, она милостиво прибавила:
   -- Господи, когда же я смогу вас свободно видеть? Надеюсь, скоро.
   Я промолчала, почтительное молчание было единственным ответом, который я могла дать. Сделав несколько указаний, касавшихся наших "Записок", ее величество ушла, раньше, чем она, казалось, сама этого желала. Герцогиня была довольна участием, которое выказала мне императрица. Я осмелилась попросить у ее величества альбом с рисунками, которые сделала для нее четыре года назад, и, возвращая его, добавила туда кое-что новое.
   На Пасху император пожаловал шифр моей младшей дочери.
   Я рассказала о множестве небольших событий, которые, вероятно, не всем интересны, но нельзя забывать, что я пишу не мемуары, а воспоминания, из которых те, что касаются императрицы, имеют для меня громадную цену.
   Нельзя равнодушно проходить по тем тропинкам, на которых бывал на заре жизни. Есть такие тропинки и в сердце: это честные и чистые чувства, и предел их -- наша могила.
  

---------------------------------------------------------------------

   Головина Варвара Николаевна (1766-1819) -- фрейлина при дворах императриц Екатерины II, Марии Федоровны и Елизаветы Алексеевны.
   Оригинал на французском языке. Впервые в русском переводе опубликован: Исторический вестник, 1899, N 1-12; отдельное издание: Головина В.Н. Записки. Под ред. и с примеч. Е.С. Шумигорского. СПб., 1900. Второй перевод: Головина В.Н. Мемуары графини Головиной, урожденной княжны Голицыной. С предисловие и примечание К. Валишевского. М, 1911.
   Исходник: http://dugward.ru/library/xviiivek/golovina.html
  
  
  
  
узнали, они смягчились, и я держу пари, что если бы они остались с нами еще два или три месяца, я мог бы командовать ими.
   При этих словах чины стражи сняли шляпы.
   Жюлю тогда было двадцать два года, и он обладал самым красивым лицом и самой изящной фигурой в мире210.
   Начался процесс. Заседания суда продолжались с семи часов утра до четырех или четырех с половиной пополудни. Ответы заключенных были великолепны. Они высказывали свою преданность своему законному монарху с тем благородным мужеством, которое заставляет дрожать преступление и обезоруживает гонителей, так что судьи теряли головы. Зал был наполнен стражей для поддержания порядка. Зрители были тронуты до глубины души мужественною верностью жертв и возмущены коварными и вероломными вопросами судей, которые, несмотря на все свои ухищрения, всегда терпели неудачу. Сочувствие стражи к подсудимым было так живо, что ее пришлось переменить три или четыре раза в течение процесса. Жорж Кадудаль в особенности вызывал трудно скрываемое восхищение, что невозможно было скрыть это. Мой муж, присутствовавший на всех заседаниях, часто возвращался домой в слезах. Он рассказывал мне однажды, что когда допрашивали Жоржа, его спокойный вид и простые, прекрасные слова настолько действовали на мужа, что, сидя наверху в ложе, он не мог отвести глаз от Жоржа. Жорж заметил растроганное лицо моего мужа, пробегая взором по аудитории, и это настолько поразило обвиняемого, что он слегка поклонился ему. Муж очень гордился этим знаком внимания и не мог хладнокровно говорить об этом случае.
   Все присутствующие задрожали от негодования, когда услыхали на последнем заседании смертный приговор Жоржу Кадудалю, Корте, Сен-Виктору, Пико, слуге Жоржа, маркизу де Ривьеру, Арману де Полиньяку и двадцати другим лицам. Нельзя не сочувствовать мучениям, которым подвергали Пико: ему прикладывали раскаленное железо к подошвам, ломали пальцы на руках, чтобы заставить открыть его, где живет его хозяин, но он не предал его, а золото, которое ему предлагали, он отверг с презрением. Он разделил тюремное заключение с Жоржем, получил такой же приговор и рассказал судьям в присутствии публики обо всех истязаниях, которым его подвергали.
   Жюль де Полиньяк был приговорен к десяти годам тюрьмы, но когда он услыхал, к чему присудили его брата, он пожелал умереть за него или, по крайней мере, умереть вместе с ним. Арман противился этому проявлению братской самоотверженности, между ними произошел такой трогательный спор, что вся аудитория плакала. Они стояли, сжимая друг друга в объятиях. Жюль стремился умереть, но неумолимые судьи ничего не изменили в своем приговоре.
   Бедная Идалия была ошеломлена. Мой муж вернулся с последнего заседания в полном отчаянии. Он вошел в гостиную с таким печальным выражением лица, что нас поразило это, и сквозь слезы он рассказал нам про зрелище, на котором он только что присутствовал. У меня была в это время семья Турселей. Мадам де Сен-Альдегонд, обладающая очень открытым характером, бросилась к нему на шею, говоря:
   -- Какой вы достойный человек!
   Мадам де Полиньяк была вынуждена обратиться за помощью к мадам Бонапарт: она просила ее доставить ей возможность обратиться к первому консулу с просьбой о правосудии для ее мужа. Рано утром она поехала в Сен-Клу. Войдя к мадам Бонапарт, она лишилась чувств. Та отнеслась к ней со всей добротой. Она поместила ее в зале, где должен был проходить первый консул, предложила ей и даже умоляла ее упасть на колени перед ним и обратиться к нему с титулом, который он присвоил себе.
   Идалия согласилась на все, чтобы спасти два дорогих для нее существа. Когда показался первый консул, она упала перед ним на колени и сказала с выражением глубочайшей печали:
   -- Сир, я прошу правосудия для моего мужа!
   Он посмотрел на нее с удивлением и, не поднимая ее, ответил:
   -- Как можете вы просить за него? Ведь он принадлежит к числу тех, кого послали убить меня.
   При этих словах она быстро поднялась.
   -- Вы не знаете наших принцев! -- воскликнула она, -- Они не могут замышлять убийство!
   Этот смелый ответ смутил Бонапарта.
   -- Кто мне поручится за вашего мужа? -- спросил он.
   -- Семь лет брака и семь лет счастья!
   -- Я возвращаю вам вашего мужа, сударыня.
   Приговор был кассирован, и оба брата Полиньяк приговорены к четырем годам тюремного заключения в крепости Гам. С тех пор прошло уже девять лет и вместо обещанной свободы их перевели в тюрьму еще более ужасную, чем первоначальное место их заключения {Они были освобождены только в 1814 году после падения Бонапарта и реставрации Бурбонов.}.
   Маркиз де Ривьер был спасен от смерти благодаря мольбам своей сестры. Он провел четыре года вместе с Полиньяками в крепости Гам, потом его перевели в менее строгую тюрьму в Страсбурге. Теперь он считается отпущенным под честное слово, живет в этом же городе и пользуется довольно большой свободой.
   Мадам де Полиньяк оживилась надеждой. Она поспешила известить своего мужа и деверя и послала ко мне свою горничную сказать мне, что они спасены. Мы в это время выходили из-за стола: все, кто присутствовал у меня, были крайне рады. Я отправилась к Идалии, чтобы поздравить ее. Ее маленькая комната была уже полна народу. Я бросилась к ней на шею. Мадам де Бранка нежно обняла меня и бросила потом меня в объятия ее старой свекрови и ее мужа, а потом все они бросились целовать какого-то почтенного человека в очках и толкали меня к нему и кричали:
   -- Поцелуйте этого достойного человека. Это адвокат, который так хорошо защищал наше дело!
   Я была так оглушена всеми этими излияниями, что у меня голова пошла кругом, и я стала смеяться как ребенок.
   

VI.

   с сожалением видела, что момент моего отъезда приближается. Я не могла хладнокровно расстаться с людьми, с которыми нас связывали дружеские связи, закрепленные действительным и нежным чувством. Я пользовалась остававшимся у меня временем для поездок по окрестностям Парижа, которые благодаря их разнообразию, постоянно открывали для меня что-нибудь новое. Я отправилась с мадам де Тарант, мадам де Беарн и принцессой де Тальмон в Преде Сен-Жерве. Этот луг занимает довольно обширное пространство земли, покрытое исключительно сиренью, что восхитительно для зрения и обоняния. Нежный запах сирени приятен и напоминает свежесть юности.
   Мы отправились потом в лес Раменвиллье, принадлежащий мадам де Монтессон. Мы сели на скамью напротив группы крестьянок. Какая-то упрямая старуха бранила молодую девушку, печальный и смущенный вид которой забавлял мальчугана-шалуна, сидевшего рядом с хитрым выражением лица. Другой ребенок, стоя на коленях на столе, ел какие-то фрукты из корзинки. Все это вместе представляло собой деревенскую картинку, которую я и зарисовала в памятной книжке.
   Несколько штрихов, взятых с натуры, более ценны и производят большее впечатление, чем заботливо и даже очень тщательно обработанный рисунок, извлеченный из памяти. Совершенно справедливо говорят: "Только правдивое прекрасно и приятно". Св. Тереза говорила, что "воображение -- это безумная в семье наших чувств". Это совершенно верно, если предоставить ему свободу бродить без удержу, но если им руководит истина, оно становится полезным товарищем, который без утомления всегда переносит нас в прошлое и грядущее. Оно помогает мысли, приукрашивает ее и придает выразительность картинам. Бог дал нам все возможности, чтобы действовать морально и физически; надо только внести порядок в эти драгоценные дары и, заводя механизм наших действий, точно и верно расположить все, что его составляет.
   Участие, которое я принимала в Идалии, глубоко растрогало ее, и она старалась дать мне все доказательства своей нежной дружбы. Момент моего отъезда приближался, мои добрые друзья насколько возможно не расставались со мной. Морков уже уехал. У меня оставалось до отъезда две или три недели. Когда я однажды утром гуляла с Полиною де Беарн, она сказала мне:
   -- Дорогой друг, с тех пор, как я уверена в вашем отъезде, мое сердце страдает невыразимо, и вечная разлука с вами наполняет меня волнением, которое я не могу победить. Мне кажется, что вы приезжали, чтобы по крайней мере вернуть нам хоть немного счастья и что с вашим отъездом несчастья снова одолеют нас.
   Увы! это ее предчувствие более чем оправдалось. У нее было потом тяжелое горе, подробности которого слишком долго рассказывать, но достаточно сказать, что их хватило бы на целую жизнь. Милость, добродетель и несчастье, -- вот ее девиз.
   Жертвы были возведены на эшафот на Гревской площади. Жорж, Корте, Сен-Виктор, Пико и семнадцать других умерли с возгласом: "Да здравствует король!" Стража окружила эшафот, чтобы помешать народу слышать их и действовать.
   Моро, боясь смерти, написал, как говорили, Наполеону письмо с покаянием. Это проявление слабости будет неизгладимым пятном на его совести. Они пришли к соглашению, и результатом его было удаление Моро в Америку. Бонапарт для своего спокойствия чувствовал необходимость, чтобы единственный человек, который был бы способен заменить его в Париже, был удален211. Братья Полиньяки были в крепости, так же как и упомянутый мною маркиз де Ривьер.
   

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1804-1805

I. Отъезд.-- Обратная дорога. Мец, Гейдельберг, Франкфурт, Марбург и Дрезден. II. Саксонская Швейцария.-- Болезнь княгини Голицыной, матери автора Мемуаров. III. Ее смерть. IV. Поездка в Богемию.-- Теплиц -- Прага.-- Католические монастыри.-- Кармелиты.-- Берега Эльбы. V. Митава.-- Герцогиня Ангулемская.-- Людовик XVIII и его Двор.-- Аббат Эджвортс.

I.

   Я уехала из Парижа 26 июня, на следующий день после казни жертв, в четыре часа пополудни. Мои друзья приехали проститься со мной. Мое сердце было переполнено страданием от разлуки с теми, кто так сильно меня любили, и от печали, которую испытывала мадам де Тарант, расставаясь со своей матерью.
   Здоровье моей матушки сразу начало ухудшаться: уже на следующий день после отъезда из Парижа с ней случился ее обычный нервный припадок. Мое беспокойство достигло апогея. Было ужасно видеть ее в таком положении в простой гостинице, где не было никакой возможности помочь ей и обеспечить покой. Наконец, Бог сжалился надо мной: она почувствовала себя лучше, и мы перенесли ее в карету. Движение и воздух окончательно привели ее в себя.
   Приехав в Мец, мы заночевали там, чтобы дать ей отдохнуть. На следующее утро я пошла осматривать город вместе с мадам де Тарант и моими детьми. Мы вошли в очень красивую церковь, и я села у подножия одной из колонн, чтобы зарисовать ее внутренний вид. Едва я начала рисовать, как какая-то бедная женщина, вся в лохмотьях, подошла к алтарю в нижнем приделе церкви и стала горячо молиться, проливая потоки слез. Мы смотрели на нее с теплым состраданием и с уважением к ее трогательной молитве. Когда она кончила, мои дети побежали к ней, чтобы подать ей милостыню. Она вскрикнула, упала на колени и принялась горячо благодарить Бога. Вера, горячий порыв, доверие этой женщины и ее благодарность к Божественному милосердию, пришедшему ей на помощь, подтверждают истину, которая постоянно должна бы занимать наши мысли и которую мы всегда должны помнить: Верьте, молитесь и дастся вам.
   Проезжая через Эльзас, я с удовольствием снова увидела красивую цепь Савернских гор. В Гейдельберге я отправилась посмотреть готический замок. Мы поднялись вместе с мадам де Тарант и моим мужем по извилистой тропинке, ведущей к нему, и с большим интересом осмотрели большой двор, окруженный арками, стены которых покрыты только гербовыми щитами. Эти украшения -- остаток рыцарских времен.
   В Раштадте мы пошли на кладбище, где погребены убитые французские комиссары {Робержо, Жак Дегри и Бонье в 1798 г., в тот момент, когда они уезжали с Раштадтского конгресса. Это преступление было совершено убийцами, одетыми в мундиры австрийских гусар, но никто не сомневался, что они были посланы французской Директорией212.}. Недалеко оттуда находится аллея, ведущая в Карлсруэ. Я немного прошлась по ней; моя мысль, казалось, была неразрывно связана с чувствами, наполнявшими мое сердце. Бывают в жизни моменты, когда человек не хотел бы иметь ни воспоминаний, ни привязанностей, ему хотелось бы стать немым, как могила, чтобы потом возродиться.
   Мы остановились на два дня во Франкфурте и встретили там госпожу Тутолмину, которую я была очень рада видеть. Я ходила осматривать город, хотя была уже немного знакома с ним. Меня поразила печальная музыка, исполнявшаяся студентами перед каким-то домом. Музыка сопровождалась похоронным звоном на колокольне приходской церкви. Я с любопытством спросила, что это означало, и узнала, что это был странный немецкий обычай сопровождать таким образом агонию умирающего.
   В Марбурге, в главном соборе находится мавзолей, воздвигнутый в честь Елизаветы, принцессы Венгерской, бывшей замужем за ландграфом Людвигом Тюрингским. В церкви много различных барельефов, представляющих сцены из жизни этой принцессы. Мавзолей, в виде саркофага, замечателен своей тонкой работой и богатством украшающих его драгоценных камней. В особенности обращает на себя внимание редкой величины бриллиант желтой воды. Ночью он светится, как свечка. Тело этой принцессы погребено в этой церкви, но неизвестно, в каком именно месте. Эта тайна существует по воле ее супруга ландграфа {Св. Елизавета Тюрингская пережила на несколько лет своего супруга, умершего в 1227 или 1228 году в Палестине. Она умерла 19-го ноября 1231 г. и была канонизирована папою Григорием IX 27 мая 1235 г. Тело ее перевезено в 1235 году из Перуджи. Неизвестно место ее погребения, потому что ее останки несколько раз, по разным причинам, переносились, и последний раз после реформации. Памятник считают поставленным позднее года ее канонизации.}. Он доверил ее монахам, которые унесли ее с собою в могилу. Этот памятник был воздвигнут в 1235 году.
   Я осматривала Кассельский музей. Там есть довольно редкие камеи, плохие статуи и несколько превосходных картин фламандской школы: там есть произведения Рембрандта, Богемса и в особенности одна картина Павла Потера -- того самого, одна картина которого находится теперь в галерее Эрмитажа после приобретения императором Александром собрания картин Мальмезона, -- он привлек мое особое внимание. Мы видели затем в особом зале восковые фигуры всех курфюрстов. Они сделаны в натуральную величину и в парадных одеяниях. Потом нам показали католическую часовню выдающейся архитектуры, построенную ландграфом Карлом.
   В Готе покойный герцог, согласно выраженной им воле, погребен в саду, без гроба, в одной рубашке. Его могила изнутри выстлана дерном и окружена плетнем, чтобы земля не касалась его тела. Гроб же находится в церкви недалеко от могилы. Странные свойства его души, своеобычная фантазия, тщеславие, пренебрегающее истиной, которой он не признавал, создают представление о неумелом фокуснике, которому не удался трюк его ложной магии: предмет, который он хотел скрыть, открывается глазам публики. Мне досадно за герцога: несмотря на фиглярство, он все-таки умер и был съеден червями. Вечность все-таки существует и для него; его небрежный костюм не помешал ему войти в вечную жизнь. Я с удовольствием купила Готский альманах в месте его зарождения.
   Веймарский сад прелестен. Великой княгини Марии не было в Веймаре в то время, когда я проезжала через этот город {Она еще не приезжала туда тогда, потому что как раз в это время, в июле 1804 года, лишь происходило ее бракосочетание в С.-Петербурге218.}.
   Кафедральный собор в Наумбурге, из католического превращенный в лютеранский, принадлежит к самым красивым зданиям. Эта перемена доказывает, что первая религия древнее второй.
   Я с удовольствием опять увидела красивые места Лейпцига, возобновила свои прогулки и с самым трогательным интересом увидела вновь террасу с цветами, о которой упоминала выше.
   В Мейсене я поднималась на башню, с которой открывается вид на Дрезден. Я приехала в этот город с сердцем, стесненным воспоминаниями о графине Шенбург. Мне предстояло впервые после ее смерти увидеться с ее матерью, княгиней Путятиной. Волнения и слишком основательное беспокойство за здоровье моей матушки отразились очень плохо на мне. К несчастью, я попала в руки медика, который стал пичкать меня лекарствами, но старалась насколько возможно владеть собою, чтобы скрыть мою тревогу от матери. Я осмотрела все места, которые мне столько раз описывала графиня Шенбург в своих письмах, часто виделась с княгиней Путятиной, участие которой ко мне, казалось, смешивалось с ее печалью о дочери.
   Однажды она попросила меня прийти к ней после обеда. Я откликнулась на ее приглашение. Она провела меня в свою спальню, где находился очень похожий портрет графини Шенбург во весь рост. Вид этого портрета очень взволновал меня. Княгиня просила меня подождать минуту и сказала, что она кое-что мне сейчас принесет. Я осталась перед портретом и, смотря на него, испытывала грустное и сладкое чувство.
   Вдруг княгиня возвратилась и накрыла мне лицо платьем, которое было на ее дочери в день нашей разлуки. Мне казалось, что я вижу и чувствую ее. Ворот платья еще сохранил запах ее волос, надушенных туберозой. Этот запах, форма ее фигуры, так хорошо сохраняемой платьем, произвели на меня страшное впечатление. Мне казалось, что я вижу графиню Шенбург и слышу ее раздирающие сердце рыдания, когда она прощалась со мной навеки. Все содрогнулось во мне, я почувствовала, что падаю в судорогах, и оставалась безмолвной, нечувствительной ко всему, что меня окружало и что происходило во мне.
   Пробуждение было ужасным, я грезила только о смерти и о могиле, скрывшей вечную дружбу.
   Я слишком страдала и была слишком огорчена, чтобы подумать о представлении ко Двору курфюрста.
   Я пошла осматривать эту так прославленную картинную галерею, где нашла несколько шедевров, попорченных по недостатку присмотра. Успение Пресвятой Девы Рафаэля выше всяких похвал. Ночь Корреджо мне не понравилась: я была оскорблена этим сплетением ног и рук ангелов. Чрезмерные похвалы всегда бывают в ущерб достоинству; преувеличения экзальтируют и располагают к восхищению, прежде чем увидишь хвалимый предмет. Тогда, благодаря прирожденному нам чувству сравнения и критики очарование идеала разрушается. Ложные репутации и ложные представления исчезают, как мчащиеся облака, в которых пытаешься различить всякого рода фигуры.
   

II.

   Врач прописал мне побольше моциона, муж предложил мне путешествие по Саксонской Швейцарии, и мы отправились с ним, с мадам де Тарант и некоторыми другими лицами. Мы начали с Либеваля -- очаровательного места, где мы ели сливки на мельнице, в превосходной и веселой по расположению местности с разнообразными и живописными видами. Когда мы отправились далее, перед нашими глазами предстала самая дикая и суровая природа: огромные скалы, узкие долины, сжатые между высокими горами, покрытыми лесом, переплетение древесных ветвей, опасные, крутые, каменистые тропинки, проложенные по необходимости, источники, низвергавшиеся в глубокие долины, -- все это создавало суровый пейзаж, от которого я была в восхищении.
   Погода была чудесной и спокойной; мы ходили в течение семи часов с проводником, вскарабкались на коленях на две увесистых горы (Большой и Малый Виттенберг); мы цеплялись за корни и ветви, чтобы не упасть. Я была измучена, моя одышка почти совершенно лишала меня сил. Принцесса де Тарант дотащила меня до вершины одной из гор, где находилось нечто вроде беседки. Мы остановились там, чтобы отдохнуть и полюбоваться видом мест, простиравшихся по течению Эльбы. Потом мы спустились с горы через густой дикий лес по тропинке, покрытой камнями и терновником. В дороге нас застала ночь. Природа безмолвствовала, сквозь верхушки старых деревьев виднелись слабые серебряные лучи луны. Стук топора дровосека повторялся эхом. Я испытывала необычайное наслаждение, которое может быть вызвано только красотами природы. Это единственное действительное наслаждение, которое никогда не истощится; оно существовало во все века и во все времена и доступно всякому возрасту.
   Опираясь на руку мадам де Тарант, я отдавалась всем воспринимаемым мною впечатлениям, пока мы не дошли до конца леса и не увидели у наших ног кровли какого-то селения, расположенного на берегу Эльбы. Этот новый пейзаж был облит поразительным светом, еще более ярким оттого, что он был оттенен с двух сторон темным лесом. Мы казались висевшими в воздухе, хотя уже прошли почти три четверти спуска. В самом низу мы нашли лодку, которая перевезла нас в Пирну, где провели ночь, прежде чем возвратиться в Дрезден.
   Пирнская долина очень живописна. Развалины замка, сохранившиеся там, представляют собой хороший наблюдательный пункт, возвышаясь над частью гор и над долинами, усеянными деревнями.
   Наши поездки иногда прерывались из-за тревоги, испытываемой мной в глубине сердца. Бледность лица моей матушки наполняла меня холодом и, хотя по временам я слабо надеялась привезти ее на родину, это мало успокаивало и вызывало потом еще большие страдания. Постоянные тревоги совсем истощили мое здоровье, я по-прежнему выходила, но мысль о матери преследовала меня всюду.
   Я с удовольствие встретилась вновь с принцессой Луизой Прусской; она несколько раз заезжала ко мне и обедала у меня со своим братом, принцем Людвигом, который погиб несколько лет спустя на войне с Францией. Он почти всегда был жертвою обстоятельств и, если совершил несколько промахов, то только потому, что был не на своем месте. У этого принца была возвышенная душа, но будучи стеснен в своих действиях, он кончил тем, что стал заблуждаться и живость характера увлекла его. Горячность и желание отличиться были причиною его смерти.
   

III.

   Я приближаюсь к печальной эпохе моей жизни, к ужасному моменту, когда я потеряла мать.
   Мне более нездоровилось, чем обыкновенно. Довольно сильная лихорадка не позволяла мне выходить из комнаты. Матушка проводила почти весь день около меня. Она была удивительно бледна и по временам впадала в глубокую задумчивость, а порой заговаривалась. Я не могла оторвать от нее своих глаз, и мое сердце содрогалось. Она оставила меня только, чтобы пойти пообедать, и вернулась вечером. Когда пробило половина одиннадцатого, она встала, чтобы проститься со мною, как всегда нежно поцеловала меня, благословила и удалилась. В одиннадцать часов я послала к ней свою горничную, обыкновенно укладывавшую ее спать и услуги которой нравились ей. Я с нетерпением ждала горничную, чтобы узнать, успокоилась ли мать. Дети все спали; мадам де Тарант молилась перед сном в соседней комнате. Я совсем уже легла.
   Вдруг прибегает горничная с расстроенным видом и говорит мне взволнованным голосом:
   -- Барыня, ваша мать просит вас прийти к ней как можно скорее.
   При этих словах я задрожала, потому что вдруг подумала: "Мать умирает и зовет меня". Я соскочила с кровати, накинула на себя ватный шлафрок и побежала к ней. Какая картина представилась тогда моим глазам! Бедная матушка со всеми ужасными признаками паралича сидела поперек своей кровати, босая, простоволосая, с закатившимися глазами. Она умирала, но протянула ко мне руки; я обняла ее и голова упала ко мне на грудь; она благословила меня очень трогательно, нежно и торжественно. Бог дал ей на это силы, несмотря на апоплексический удар.
   Я не берусь передать, что происходило во мне. Я чувствовала, что силы покидают меня, и мы падали, обнимая друг друга, когда меня вырвали из ее объятий. Муж отвел меня в мою комнату. Я упала на колени перед крестом и долго молилась вслух. Мадам де Тарант говорила мне потом, как она была тронута словами молитвы, естественно проистекавшими у меня из души. Мой муж был так этим растроган, что стал на колени рядом со мной.
   О, смерть! Сколько чувств возбуждаешь ты в нас, какие истины открываешь ты нам! Ты конец и начало, ты разрушаешь для того, чтобы возродить. Каждая капля моей крови была проникнута ее ледяным дыханием.
   Матушка умерла через полчаса после того, как я ушла от нее. Немного раньше она потеряла способность говорить, но у нее осталось еще силы взять руку моего мужа и поднести к своим холодеющим губам. Он принял ее последний вздох. Это право принадлежало ему, как самому верному другу, любящему сыну и опоре ее старости.
   Матушка часто выражала желание, чтобы ее похоронили в одном из ее имений Калужской губернии, где она родилась. То же самое желание было выражено в найденной после ее смерти записке, написанной ее рукой и адресованной моему мужу. Муж обратился с просьбой к императору о разрешении исполнить последнюю волю моей матери. Государь очень милостиво согласился и приказал, чтобы заупокойные службы были совершены во всех церквах, мимо которых повезут тело покойной.
   Устройство всего этого заняло много времени. Пока же гроб с телом покойной поставили в часовню, предназначенную для этого, около католической церкви на кладбище для иностранцев. Позаботились о том, чтобы я не знала, когда эти дорогие для меня останки будут увезены.
   Муж в этом случае для меня, как и во многих других, был ангелом-хранителем. Он взял на себя все расходы, хотя они должны были лечь на моего брата, получавшего после матери наследство и жившего недалеко во Франкфурте-на-Майне. Но муж считал для себя удовольствием позаботиться о моей матери после ее смерти, как он заботился о ней при ее жизни.
   Мадам де Тарант не покидала меня ни днем, ни ночью, ее нежная заботливость обо мне была торжеством дружбы. Печаль лишила меня сна, каждый вечер в одиннадцать часов я испытывала волнение и страдания, которые могут быть поняты только любящей дочерью. Это состояние продолжалось около двух месяцев. Мадам де Тарант садилась с книгой около моей кровати и уходила от меня только в четыре часа утра, когда я, совершенно измученная, начинала дремать. Она очень рано вставала, чтобы отправиться помолиться возле моей матери; такая нежность и настоящая заботливость смягчала горечь моего сердца.
   В это время случилось одно событие, которого я никогда не забуду. Однажды утром я сидела одна у себя на диване, погруженная в печальную задумчивость. Муж вошел в комнату и сел рядом со мной. Мы некоторое время хранили молчание, потом его глаза наполнились слезами и он рыдая бросился ко мне, говоря: "Мы оба осиротели, будем же утешать друг друга".
   Зима прошла печально для меня; настоящая законная скорбь никогда не истощается, религиозная вера смягчает ее остроту, но не уничтожает ее совершенно, и она прекращается только со смертью. По воле Господа время только укрепляет наши силы, чтобы мы могли переносить печали в течение дальнейшей жизни, сама же она не оставляет нас больше никогда.
   

IV.

   В апреле месяце 1805 года мадам де Тарант отправилась на несколько недель в Вену, и мы условились выехать ей навстречу в Прагу. Тем временем мы совершили восхождение на прекрасную гору Гейерсберг, откуда я спускалась пешком и в портшезе, который несли крестьяне. Эти носильщики живут на вершине горы и привычны к подобным путешествиям, требующим много сил. По временам они отдыхали; я пользовалась этими промежутками, чтобы собирать вьющиеся растения, которые произрастали на скалах, в тени прекрасных дерев. Я размышляла о силе времени, при помощи которого нежным растениям удается укорениться в самой твердой скале. Я видела также борозды, промытые дождем в скалах, и мне приходила в голову масса сравнений между миром физическим и духовным. Формы и краски привлекали мой взор, побуждая меня взяться за кисть. Но кто способен передать природу! Самое удачное подражание все-таки только мечта, которая поражает нас вначале, но потом, когда вглядишься, иллюзия пропадает.
   Мы провели два дня в Теплице. Вечером я отправилась гулять с детьми и, подходя к одному из домов, услыхала звуки прелестной музыки, раздававшейся по долине. Я остановилась послушать. Играли совершенно незнакомые мне вальсы, но они пробудили во мне воспоминания. Таково действие музыки: она всегда гармонирует с чувствами, которые подобно хорошо натянутой струне, отвечают легчайшему прикосновению. В природе все звучит, и нужно только коснуться, чтобы убедиться в этом; но ничто не сравнимо с человеческим голосом: он вводит слова прямо к нам в сердце и, если в отсутствие дорогого лица голос напомнит его, все исчезает перед глазами, и мы переносимся на крыльях мысли к предмету, заставившему все исчезнуть и оставившему тебя наедине с твоим сердцем и счастьем чувствовать.
   На следующий день после нашего приезда в Прагу к нам присоединилась мадам де Тарант. Прага -- живописный город с отпечатками готики. Я люблю старинные города, они внушают к себе уважение. Время нашего пребывания в Праге было самым интересным в году для этого города. Праздновали день св. Иоанна Непомука, покровителя города, где он родился и здесь же мученически окончил свои дни. Праздник продолжался неделю. Много народа съезжается из окрестностей; в кафедральном соборе, где находится массивная серебряная рака с мощами святого, была пышная служба. Мы слушали мессу с хоров; говорили проповеди на чешском языке, очень похожем на русский. Мне было невыразимо приятно, что я поняла всю проповедь. Мы осмотрели весь город. На красивом мосту через Влтаву была поставлена открытая часовня, посвященная св. Иоанну, и перед ней постоянно толпился народ, беспрестанно преклоняя колени. Прохожие с уважением снимали шляпы. В общем, чехи набожны и добродушны.
   Мы провели в Праге два дня, в течение которых осмотрели несколько монастырей. В первый раз в жизни я была в католическом монастыре. Те, которые я видела в Париже, были уничтожены, это было жалкое подобие монастырей, где проходили только собрания. Мадам де Турсель показала мне один из них, принадлежащий монахиням-кармелиткам. Они жили в здании бывшего мужского монастыря этого же ордена кармелитов. Большое число монахов было убито там 2 и 3 сентября 1792 года, коридоры были окрашены кровью. После окончания эпохи террора мадам Жонкур, бывшая воспитанница кармелитского монастыря, купила это здание и созвала сестер, с радостью поспешивших отправиться туда. Но правительство косо смотрело на них, они не были утверждены правительством и не имели права носить монашеского платья. Они выбрали для себя однообразную форму цвета одеяния кармелиток {Монахам-кармелитам присвоены черные рясы и белые пояса (Прим. ред.)} с головными уборами и косынками из белого полотна. Я была за вечерней в этой общине в Вепре и так как я была очень нездорова, то они были так внимательны, что попросили помолиться за меня почтенного старца -- духовника монахинь.
   Но я возвращаюсь к Праге. Секретарь местного архиепископа взялся быть нашим проводником. Проходя по улице вместе с ним, мы встретили его знакомого -- старого монаха-кармелита; последний был прежде саксонским офицером и лютеранином и стал католическим монахом. Он был настоятелем в монастыре кармелитов, и наш проводник попросил его провести нас в церковь этого монастыря и показать сквозь решетчатое окно одну из монахинь кармелиток, умершую сто тридцать лет тому назад. Тот согласился. Когда мы были в церкви, он подошел к окну, сделанному на высоте груди и сказал шепотом несколько слов. Сию же минуту изнутри отдернулась зеленая занавеска, и мы увидали в маленькой квадратной комнате мертвую монахиню, сидящую в кресле. На ее лице не было никаких следов разложения, кроме нескольких пятен, глаза были неплотно закрыты, нос и рот великолепно сохранились. Руки были худые, но не похожи на руки трупа. Монахини по очереди дежурят около нее и ухаживают за ней.
   Монахиня, отдернувшая занавеску, еще держала ее. Мне виден был ее профиль, она была закрыта черным крепом, спускавшимся до колен. Она взяла руки покойницы и подняла их без усилия: они сохранили всю свою гибкость. Потом монахиня встала опять на свое место, и я сказала бывшей со мной дочери:
   -- Та, которая держит занавеску, также умерла для мира, как и сидящая.
   Едва я произнесла эти слова, как я услышала шуршание платья за стеной. Монахиня, обреченная на молчание, исчезла как тень. Этот орден -- один из самых строгих: они говорят только раз в день и не должны слышать посторонних голосов.
   Покидая Прагу, мы отправились водою по Эльбе до Раудница, а оттуда в Дрезден. Это была одна из самых приятных поездок, совершенных мною. У нас было три судна: одно для карет, другое -- для кухни и третье для нас самих, с прелестными каютами. Берега Эльбы восхитительны: там попадаются виды, любуясь которыми, сожалеешь о том, что скоро удаляешься от них. У меня была маленькая каюта вместе с мадам де Тарант. Мы вместе наслаждались очарованием красивой природы, прелестной погодой и непривычной обстановкой. В час обеда судно с кухней приближалось к нам.
   Я испытала тяжелое чувство, приехав в Дрезден, вновь поднимавший во мне такое жестокое воспоминание, и тем не менее я чувствовала некоторое сожаление, когда через месяц пришлось расстаться навсегда с этим городом. Я возвращалась на родину без всякого удовольствия, так как со мной не было моей матери. Мое сердце было полно печали.
   

V.

   Доехав до Митавы по той же самой дороге, по которой мы уже раз проезжали, мы остановились там в довольно плохой гостинице, но другой не было. Там мы застали хирурга герцогини Ангулемской, дожидавшегося мадам де Тарант, чтобы сказать ей от имени ее королевского высочества, что она должна сейчас же отправиться к ней. Он прибавил, что герцогиня сейчас на прогулке, скоро вернется, и мы увидим ее, когда она поедет обратно.
   Мадам де Тарант села со мной на крыльце, ожидая ее. Мы увидели, как герцогиня искала глазами по всем окнам мадам де Тарант и как она откинула назад свой черный вуаль, увидя нас (она была в трауре по графине д'Артуа). В поклоне, которым она ответила мадам де Тарант, было что-то особенное. Ее лицо приняло самое нежное выражение. У мадам де Тарант подгибались колени; она опиралась на мою руку, возвращаясь к себе в комнату, и, придя туда, упала на постель; казалось, что ее душили рыдания.
   Вскоре за этим герцогиня послал за ней, и вот что она рассказала мне по своем возвращении.
   Как только она приехала во дворец, ее провели в кабинет герцогини. Дверь открылась, и мадам де Тарант увидела герцогиню, которая стояла посреди комнаты и протягивала ей руки. Мадам де Тарант упала на колени, прежде чем герцогиня успела ей помешать: обе плакали, не имея сил говорить, да и какие слова способны выразить то, что испытываешь в подобные моменты. В душе встают воспоминания, соединяя прошлое с настоящим.
   Между ними произошло объяснение, сильно растрогавшее принцессу де Тарант. Дело было в том, что мадам де Тарант написала герцогине Ангулемской письмо, когда ее королевское высочество была в Вене, и получила холодный ответ. Герцогиня сказала ей, что она была вынуждена отвечать в таком тоне, что она не могла тогда распорядиться своими поступками и что если мадам де Тарант была огорчена этим письмом, то это и ее также огорчало не меньше.
   Король, королева {Людовик XVIII и его супруга Мария-Жозефина, дочь сардинского короля Виктора-Амадея III; брат Людовика XVI граф Станислав-Ксаверий Прованский (1755--1824) объявил себя королем Франции после смерти своего племянника Карла (Людовика XVII) 8 июня 1795 г. (Прим. ред.)} и герцогиня Ангулемская очень тепло приняли мадам де Тарант. Их величества пожелали, чтобы и я обедала у них на следующий день вместе с моим мужем. Вечером у нас были с визитом лица свиты короля и принцесс: герцог д'Авре, почтенный старец, брат мадам де Турсель; аббат Эджвортс, одного имени которого достаточно, чтобы внушить самое глубокое уважение. Никогда ничье другое лицо не отражало так красоту души, как у аббата. Он был высокого роста и имел благородный вид; милосердие и апостольское достоинство отражались во всей его фигуре. Я смотрела на него и слушала с умилением.
   Когда все уехали, я осталась одна с мадам де Тарант поговорить обо всем, что она испытала. Никогда не чувствуешь лучше цену дружбы, как в такие минуты, когда с сердцем, полным глубокого волнения, обращаешься к человеку, вполне разделяющему его, умиляешься и отдыхаешь.
   На следующий день я явилась к королю для представления во дворец, где Двор уже собрался. Герцог д'Авре ввел меня. Его величество поспешно подошел ко мне и милостиво сказал, как он был тронут моим дружественным отношением к мадам де Тарант. Король потом представил меня королеве и герцогине Ангулемской, которые приняли меня очень тепло. Разговор шел до обеда. Король первый направился к столу, а за ним следовала его семья. Он сел между королевой и герцогиней. Последняя с большим достоинством и учтивостью посадила меня рядом с собой. Мы говорили с ней о Франции и о лицах, интересовавших герцогиню. После обеда король завладел мною. Мы много шутили. Он замечательно любезен и поистине по-королевски остроумен.
   На королеве был надет странный и забавный костюм без всякого вкуса, и у нее неприятное лицо, но она очаровывала своим умом.
   На следующий день я была с поздравлением у герцогини по случаю дня рождения герцога. Я взяла туда своих детей. Герцог Ангулемский принял нас и попросил подождать герцогиню, которая была занята своим туалетом; он любезно разговаривал с нами. Мадам де Тарант сказала ему с волнением:
   -- Как я вам благодарна, ваше высочество, что вы сделали герцогиню такою счастливою!
   -- Скажите лучше, принцесса, -- ответил он, -- что я сделал, чтобы заслужить такое сокровище?
   Потом появилась герцогиня; она была очень весела и любезна.
   Два дня спустя я уехала со своим семейством в Петербург, а мадам де Тарант осталась еще на два месяца в Митаве.
   

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1805-1811

I. Возвращение в С.-Петербург.-- Появление при Дворе.-- Первая встреча с императрицей Елизаветой.-- Перемены в обществе и администрации.-- Подражание Бонапарту.-- Война с ним.-- От Аустерлица до Тильзита.-- Статс-дама французского Двора на берегах Волги. II. Сельские радости.-- В Нижегородской губернии.-- Христиане и магометане.-- Макарьевская ярмарка. III. Рождение дочери у Александра I.-- Смерть ее. IV. Последствия Тильзитского мира.-- Эрфурт.-- Одиночество императрицы Елизаветы.-- Графиня Мервельдт.-- Вступление в свет старшей дочери графини Головиной.-- Шифр.-- Граф Ростопчин и князь Чарторыйский. V. Болезнь графини Толстой.-- Графиня Головина забывает прошлое и ухаживает за ней.-- Встреча с императрицей Елизаветой.-- Примирение.-- Императрица просит графиню Головину написать свои мемуары.

I.

   По прибытии в Петербург я с печальным чувством вошла в наш дом, ставший таким пустым для меня после смерти матушки. Мое помещение было совершенно испорчено. На время нашего отсутствия оно было снято принцем Людвигом Вюртембергским. Моя спальня в особенности носила следы неряшливости принца. Император Александр осматривал помещение за несколько дней до нашего приезда. Он был поражен, даже хотел взять на себя расходы по ремонту на свой счет и крайне удивился, когда управляющий не захотел принять более двух тысяч рублей. Обои в всех гостиных были обрызганы мыльной пеной. Казалось, что принцу было угодно умываться во всех комнатах.
   Наступил момент моего представления ко Двору, находившемуся тогда в Таврическом дворце. Я была взволнована, меня осаждало множество чувств и воспоминаний, но старалась, насколько возможно, взять себя в руки. Графиня Протасова вошла со мной в гостиную императрицы. Через четверть часа появилась ее величество. Я была еще в трауре по матери; мой костюм гармонировал с моим настроением. Императрица подошла ко мне смущенная и, поцеловав меня, сказала:
   -- Вы были очень счастливы во Франции?
   -- Да, Ваше Величество, я нашла там утешение для огорченного сердца.
   -- Я очень сочувствую вам в вашем горе, постигшем вас в Дрездене.
   Я молча поклонилась. Наш разговор на этом и закончился. Граф Толстой, прислонясь к стене, слушал нас и, может быть, надеялся что-нибудь подметить.
   Я не видела государя, ибо дамы ему никогда не представляются. Я сделала несколько визитов друзьям и людям, относящимся ко мне равнодушно. Первые приняли меня очень хорошо, вторые -- видели во мне только особу, бывшую на плохом счету при Дворе, но поведение которой во Франции внушало уважение. Я нашла много перемен в обществе и в администрации. Департамент генерал-прокурора, существовавший долгое время, был разделен между многими министерствами. Это подражание режиму Бонапарта огорчило старых служащих, потому что оно неизбежно вело за собой новые злоупотребления и казнокрадство. В царствование Екатерины II у генерал-прокурора были помощниками четыре секретаря; теперь у каждого министра их было много и все эти люди, получая небольшие оклады, спекулировали на своих должностях.
   Возвращаясь в Петербург, мы встретили русские войска, выступавшие против Бонапарта214. Гордый, воинственный вид солдат и прекрасная выправка внушали доверие и надежду. Но время отличиться, как это было впоследствии, еще не пришло. Всем известны события, случившиеся в этом году и в следующих: битва при Аустерлице; битвы при Прейсиш-Эйлау и Фридланде и Тильзитский мир после встречи на Немане215. Я буду говорить об этом дальше, но пока надо возвратиться к нашей внутренней жизни.
   Мадам де Тарант приехала к нам через месяц. Мое счастье было невыразимо, и вся моя семья разделяла его. Мы возвратились к нашему спокойному и однообразному образу жизни; дни тихо следовали один за другим; суетность этого мира не трогала и не смущала нас. В мае месяце 1806 года мы все поехали в имение моего мужа в Нижегородской губернии. Мы остановились на две недели в Москве, и я с истинным удовольствием увидалась с моей невесткой, княгиней Голицыной. Впрочем, Москва была моей родиной, и я должна была относиться к ней с интересом.
   Из Москвы мы заехали на несколько дней в имение графа Ростопчина. Он жил там во дворце, прославившемся впоследствии216.
   Я с нетерпением дожидалась момента, когда я приеду в свое имение в Калужской губернии, где прошло мое детство и где погребены останки моей дорогой матушки. Подходя к нашему старому саду, я увидела между деревьев церковь и рядом с ней памятник из белого камня. Он помещался напротив алтаря и был окружен вишневыми деревьями. Я побежала туда вместе с детьми; мы упали на колени и то, что я испытала тогда, не может быть выражено словами. Бог был в моей душе, и мои чувства все были проникнуты мыслью о матери... Я часто вспоминаю теперь эту минуту. Дочерняя любовь включает в себя и воспоминания...
   Мы проехали потом через Владимирскую губернию -- прекрасный и очень плодородный край. Оттуда до Нижнего Новгорода дорога великолепна. Я осматривала этот город вместе с мадам де Тарант, жадно стремившейся все узнать и увидеть, и я думала о странностях судьбы, заставившей статс-даму французского Двора путешествовать по берегам Волги. Наконец, мы приехали в имение моего мужа.
   

II.

   Мы подъезжали по дороге, проходившей через колосившуюся рожь; все дышало довольством, и качавшиеся золотистые колосья представляли собой веселую картину. Крестьяне при нашем появлении выражали трогательную радость: они были богаты и счастливы. Мадам де Тарант радовалась за хозяина при виде счастья его крепостных.
   В течение нескольких месяцев мы вели тихую и спокойную жизнь. Мадам де Тарант постигала сельскохозяйственные науки, осматривала вместе с мужем имение и писала обо всем матери. Мы ездили на знаменитую Макарьевскую ярмарку, бывшую каждый год в семи верстах от одной из наших деревень.
   Мы ночевали в деревне, расположенной на берегу Волги, в местности, покрытой лесом и очень живописной. Жили в красивой избе одного из наших крестьян, и по вечерам я смотрела, как по реке проходили барки. Некоторые из них, особенной длины, принадлежали сибирякам. Они бросали якорь под нашими окнами, и я была свидетельницей сцены, совершенно новой для меня: на барках находились и христиане, и магометане; их разделяла белая занавеска. На одном конце каждой барки был флаг с изображением креста, а на другом -- полумесяца. Когда начиналась вечерняя молитва, христиане молились молча, осеняя себя крестным знамением, а магометане кричали "Алла!" и кривлялись.
   Мы отплыли на следующий день на нашей лодке; гребцами были двенадцать из наших крестьян: на них были красные рубашки, что придавало им праздничный вид. Ярмарка расположилась на правом берегу Волги, на песчаной равнине. Это место можно было принять за морской порт: вся река была покрыта кораблями, украшенными флагами. Впоследствии там многое переменилось, но тогда все лавки помещались в огромных палатках, разделенных на много отделений, и все было украшено зеленью. Одна из палаток, более просторная, чем другие, представляла салон, убранный зеркалами. Это были магазины мод, торговавшие товарами, забракованными в больших городах. Провинциальные дамы проводили здесь целые дни, примеряя платья и шляпы на глазах у прохожих.
   Большое число купцов, приехавших из различных губерний и одетых в национальные костюмы, толпились там и сям. Своими красивыми лицами эти люди походили на древних греков, и каждый из них мог бы послужить прекрасной моделью для художника. Особенно много было азиатов с богатыми товарами, выставленными в изобилии: шали, драгоценные камни, жемчуг, -- придавали пышный вид их странным палаткам. Разноцветные палатки, выстроенные параллельными рядами, были покрыты сверху цветным холстом, и казалось, будто идешь между ними, как по длинному коридору.
   На следующий день после нашего приезда в Макарьев к нам присоединилась госпожа Свечина, добрая и умная женщина, которую мы считали своим другом. Она приехала со своим мужем и его сестрой; она поместилась в том же доме, где и мы, и вместе мы прожили там десять дней. Потом мы вернулись в свое имение, и госпожа Свечина погостила три очень приятные для нас недели. Она вместе с принцессой де Тарант совершила небольшое путешествие в Казань, и они были в восхищении от этой поездки. Дорогой они проезжали через дубовый лес, тянувшийся на сорок верст.
   Возвращаясь в Петербург, мы опять сделали остановку в Москве. Наше путешествие закончилось в октябре месяце. Наш дом был совершенно отремонтирован, но, несмотря на всю быстроту, с которой это было сделано, его не могли меблировать раньше нашего возвращения. Пока же мы поместились в первом этаже, и у меня было общее помещение с принцессой де Тарант.
   

III.

   Я приближаюсь к очень интересной эпохе в моей жизни. Императрица Елизавета была на последнем месяце беременности. Я молилась Богу о счастливом разрешении от бремени и не смела позволить себе никаких других желаний, но все общество с нетерпением ожидало появления на свет наследника престола. Второго ноября мы еще крепко спали, когда нас разбудил пушечный выстрел. У нас вырвались радостные восклицания, и мадам де Тарант прибежала ко мне, чтобы обнять меня и смешать свои слезы с моими.
   Несмотря на наше волнение, мы считали количество выстрелов и думали, что императрица родила сына, но мы ошиблись. Все-таки я была рада: у нее был ребенок... В первый раз я пожалела, что мой муж не был при Дворе и не мог ничего узнать про нее.
   Мы провели с мадам де Тарант остаток ночи в разговорах об этом счастливом событии. Она так полно разделяла мои чувства, что я вдвойне чувствовала его цену.
   Дочь {Великая княжна Елизавета Александровна, родилась 3-го ноября 1806 г., умерла 30-го апреля 1808 года (Прим. ред.)} для императрицы стала предметом страстной любви и постоянных забот. Ее уединенная жизнь стала счастьем для нее: как только она вставала, она шла к своему ребенку и почти не расставалась с ним по целым дням. Если ей случалось не быть дома вечером, то никогда она не забывала, возвращаясь, зайти поцеловать малютку. Но это счастье продолжалось только восемнадцать месяцев. У маленькой великой княжны очень трудно прорезались зубки. Франк, лейб-медик императрицы, не умел это лечить. Он стал давать ей укрепляющие средства, что только увеличило воспаление. В апреле 1808 года с девочкой сделались конвульсии. Был созван консилиум из всех врачей, но никакие средства уже не могли ее спасти.
   Несчастная мать не отходила от кровати своего ребенка, вздрагивая при малейшем ее движении. Минута успокоения возвращала ей надежду. Императорская семья собралась в той же комнате. Стоя на коленях перед кроватью и видя, что ее ребенок успокоился, императрица взяла его на руки. Глубокое молчание царило в комнате. Императрица дотронулась своим лицом до личика ребенка и почувствовала холод смерти.
   Она попросила государя оставить ее одну с телом дочери. Государь, зная ее мужество, немедленно согласился с желанием убитой горем матери. Мне передавали, что, пробыв долгое время одна у постели умершей девочки, она удалилась к принцессе Амалии217. Последняя вместе с императрицей ухаживала за ребенком и разделяла скорбь сестры. Но пережитые волнения так расстроили здоровье принцессы, что она занемогла, и доктора прописали ей немедленное кровопускание. Она согласилась на все, чтобы не расставаться со своей сестрой.
   Утром этого печального дня (30 апреля 1808 года) было получено известие о смерти другой, младшей сестры императрицы, принцессы Брауншвейгской Вильгельмины-Марии.
   Император справедливо рассудил, что лучше сейчас же передать это известие супруге и что это новое несчастье, как бы сильно оно ни было, немногим увеличит ее острое горе матери.
   Принцесса Амалия рассказывала мне, что в первое время она хотела проводить ночи около императрицы, но, заметив, что ее величество стесняется ее и сдерживает из-за нее рыдания, она решила оставить ее одну. Ужасно подавлять излияния скорби, когда отчаяние и ропот не сопровождают их.
   Императрица оставила у себя тело ребенка в течение четырех дней, ухаживая за ним как всегда. Потом его перенесли в Александро-Невскую лавру и положили на катафалк. По обычаю, все могли входить проститься и поцеловать руку у маленькой великой княжны. Командор де Меззонёф, бывший тогда церемониймейстером, передавал мне, что каждый день бывало от девяти до десяти тысяч народа; что все были опечалены и что большая часть посетителей падала ниц, заливаясь слезами и говоря, что это был ангел.
   Погребальное шествие прошло мимо моих окон; гроб везли в карете, где также находилась статс-дама графиня Ливен и обер-гофмейстер Двора Торсуков. Народ плакал, проявляя все признаки горести. Я не могу передать, что происходило во мне и как это горе раздирало мне сердце! Принцесса де Тарант была тогда в Митаве, и я заметно чувствовала отсутствие ее утешения.
   

IV.

   Битва при Аустерлице привела Россию лишь к приостановке военных действий. В январе 1806 года Австрия одна заключила постыдный для нее Пресбургский мир. Россия готова была поддерживать свои требования вооруженной силой; Пруссия присоединилась к нам, но в октябре несчастная битва при Иене и Ауерштадте218, уничтожив прусскую монархию, отбросила остатки ее армии на границу России. Император Александр благородно поддерживал своего союзника, но успех не сопутствовал его планам; Фриландское сражение (в июне 1807 года) ставило Россию перед опасностью нашествия Бонапарта в такой момент, когда страна далеко не была подготовлена вести войну на своей территории. Государь почел за должное избежать этой опасности, он согласился на свидание с Бонапартом на Немане, а потом подписал Тильзитский мир.
   Эпоха этого мира замечательна, как с точки зрения политики, изъяснить которую возьмут на себя труд историки, так и ввиду новых отношений и положений, вызванных этим событием при петербургском Дворе.
   Бонапарт день ото дня все более расширял свою власть незаконными средствами; казалось, что он совершенно парализовал власть законных монархов. Бонапарт потребовал, чтобы все государи собрались в Эрфурте. Граф Румянцев, бывший в то время всемогущим канцлером, держался того мнения, что союз с Бонапартом был необходим для поддержания трона и мира. Он повлиял на государя, которого целый ряд быстрых и неожиданных событий привел к неуверенности и некоторому упадку духа. Было решено, что его величество также отправится в Эрфурт.
   Эта поездка вызвала всеобщее огорчение. Обе императрицы сделали все возможное, чтобы заставить государя изменить свое решение, но даже Нарышкина, пользовавшаяся тогда очень большим влиянием, ничего не смогла добиться. Он отправился в Эрфурт, и это в тот момент посеяло смущение во всех умах; но император среди напастей и трудностей видел новую дорогу, предначертанную ему, и последующее показало, как Небо вознаградило его осторожность, даровав ему славу, которую и потомство признает с восхищением. Я оставляю историкам рассказывать подробности стольких интересных событий.
   Во время отсутствия императора императрица Елизавета занимала апартаменты в Эрмитаже {Меняли всю обстановку в апартаментах государя и государыни, и так как погода не позволяла долее оставаться на даче, то Елизавета Алексеевна на время отсутствия императора переехала в Эрмитаж.} и, когда императрица-мать уехала в Гатчину, она осталась одна в этом обширном дворце. Это новое помещение ей нравилось: она была среди шедевров искусства и прекрасной библиотеки. Хотя императрица была очень сведущей во всем, что казалось истории России, но тут заново принялась за ее изучение, используя для этого коллекции монет и медалей.
   Она часто гуляла в маленьком саду, находившемся в центре Эрмитажа. Вследствие недосмотра там оставили два античных детских надгробия, которые, казалось, были там для того, чтобы напоминать императрице о ее детях. В день св. Елизаветы, бывший одновременно днем тезоименитства и самой императрицы, и ее умершей дочери, ее величество, по своему обыкновению, отправилась в Александро-Невскую лавру. Графиня Толстая пожелал навестить ее после этой печальной поездки. Она увидела, как императрица медленно шла одна по саду, погруженная в тяжелые думы. Проходя мимо одного из надгробий, о которых я говорила выше, императрица увидала пучок анютиных глазок, росших рядом. Она нагнулась, сорвала один цветок, положила на памятник и молча пошла дальше. Этот поступок был выразительнее всяких слов.
   За этот период со мной не случилось ничего замечательного. Моя однообразная и спокойная жизнь могла быть нарушена только участием, которое я принимала в горе других, и особенно несчастиями той, кому так предано было мое сердце.
   Я не должна забыть упомянуть здесь о моем знакомстве с графиней Мервельдт, женой австрийского посланника. Мадам де Тарант познакомила нас и, когда она уехала в Митаву, графиня Мервельдт заботилась обо мне, словно сестра. Это превосходная и милая особа была особенно привязана к императрице Елизавете и искренне оплакивала вместе со мной смерть ее ребенка.
   Моей старшей дочери в это время было почти девятнадцать лет, и она начала выезжать в свет. Она была принята с доброжелательностью, которую может внушить молодая девушка, спокойная и рассудительная. Ее нежная и чувствительная привязанность ко мне предохраняла ее от увлечений, так свойственных молодости. Внешне она была не особенно привлекательна, не отличаясь ни красотой, ни грацией, и не могла внушить никакого опасного чувства, а твердые убеждения нравственности предохранили ее от всего, что могло ей повредить. Поэтому я была совершенно спокойна и не находила нужным предостерегать ее, что почти всегда является необходимым для молодежи.
   У моей невестки, княгини Голицыной, было много детей и небольшое состояние. Она хотела, чтобы ее старшая дочь получила шифр, потому что с этим отличием связывалось приданое в двенадцать тысяч рублей. По моей просьбе графиня Толстая просила императрицу исходатайствовать у императора милость для моей племянницы. Некоторое время спустя графиня Толстая сказала мне по секрету, что государь отказал в этой милости, которую у него просили для матери, пять сыновей которой служат в армии, и что его величество указал как довод, что и другие матери имеют           такое же право обратиться с подобной просьбой, но что он предпочитает дать шифр моей дочери, чтобы показать моему мужу, что его милостивое отношение к нему не изменилось.
   Я была очень признательна императору за внимание к нам, но я не желала для дочери шифр, который стал в то время вполне заурядной вещью. Секрет же графини Толстой я сохранила тем полнее, что совершенно забыла об этом. Мой муж уехал в свои имения: это была обыкновенная поездка, которую он совершал каждый год для осмотра своих имений; он отсутствовал несколько месяцев.
   В день нового 1810 года я отправилась по своей привычке поздравить госпожу Перекусихину камер-фрау императрицы Екатерины II, замечательную и по своему уму, и по той привязанности, которую она сохранила к государыне, чьим другом она была в течение тридцати лет. Торсуков, ее племянник, о котором я говорила выше, возвратился из дворца как раз во время моего визита. Он сказал мне, входя:
   -- Я собирался к вам, чтобы поздравить вас с милостью государя. Шифр...
   -- Моя племянница получила шифр! -- воскликнула я радостно.
   -- Какая племянница? -- возразил Торсуков.-- Ваша дочь получила шифр.
   Я думала только о моей невестке и, забыв про находившихся в комнате, воскликнула:
   -- Боже, как это досадно!
   В комнате был Балашов219, министр и военный губернатор, бывший тогда в большой милости; он посмотрел на меня с удивленным видом. Торсуков, испуганный моей откровенностью, старался возвысить в моих глазах значение милости государя.
   Я почувствовала это и рассыпалась в благодарностях, а потом поспешила повидаться с принцессой де Тарант, дожидавшейся меня у госпожи де Тамара {Жена русского посланника в Константинополе В. С. Тамара (Прим. ред.)}.
   Я была готова расплакаться, объявляя им эту новость. Дома уже знали про это, и мои слуги были в восторге. Швейцар назвал мне целый ряд лиц, побывавших у меня с обычным в таких случаях поздравлением. С тех пор, как мой муж покинул Двор, это было первым знаком внимания государя по отношению к нему, и это событие становилось источником беспокойства для некоторых людей, помнивших о прошлом.
   Моя дочь была огорчена, как и я, и по той же причине, но делать было нечего, пришлось покориться, и я отправилась благодарить императриц. Три дня спустя, катаясь в карете по набережной с мадам де Тарант и детьми, мы встретили государя, идущего пешком. Карета остановилась, и император соизволил подойти к нам. Я воспользовалась этим случаем, чтобы выразить ему мою благодарность за его милость.
   -- Я хотел, -- сказал мне государь, -- доказать графу Головину, что моя прежняя дружба к нему осталась неизменной. Я также хотел, чтобы ваша дочь получила шифр сегодня одна, чтобы показать вам, что я не желаю ее смешивать со всеми остальными.
   Граф Ростопчин приехал из Москвы и поместился в нашем доме. Вскоре же за этим вернулся и муж. Милость, оказанная нашей дочери, доставила ему большое удовольствие, в особенности, когда он узнал слова государя по этому поводу. Граф Ростопчин, бывший в Петербурге в первый раз после смерти императора Павла, хотел объясниться с князем Чарторыйским по поводу произошедшего между ними недоразумения. Я уже писала, что князя старались уверить, что именно Ростопчин устроил его удаление. Граф попросил моего мужа пригласить к обеду князя Чарторыйского и его друга Новосильцева.
   Посещение князем моего дома не было для меня безразличным. Его появление напомнило мне целый ряд событий необычайных, а на его озабоченной физиономии явственно проступало сквозь томный вид замешательство, которое он не мог скрыть. Граф Ростопчин показал ему записку императора Павла, ясно доказывавшую, что только императрица-мать и граф Толстой были причиной немилости, которой подвергся князь Чарторыйский; но я не могу привести этой записки, слишком оскорбительной для императрицы Елизаветы. Мне эта записка была известна, так как я интересовалась, каким образом граф Ростопчин, сможет доказать Чарторыйскому, что тот заблуждается на его счет. Но я была далека от мысли, что эта записка мне также окажет большую услугу.
   

V.

   Через некоторое время, император поехал в Тверь повидаться со своей сестрой, герцогиней Ольденбургской220. Граф Толстой сопровождал его величество. В это время графиня Толстая заболела желчной лихорадкой. После нашего разрыва с ее мужем я не ездила к ней и виделась только у меня; но теперь, когда она написала мне настоятельное письмо, в котором заклинала меня приехать, говоря, что она страдает и нуждается во мне, я не колебалась ни одной минуты: дружба изгладила во мне воспоминание обо всем другом, и я поехала к графине. Мадам де Тарант была в восторге от этого примирения и поехала со мной, как и мои дочери. С этого времени я ездила туда каждый день. Однажды утром, когда я сидела у постели больной, в комнату вошла императрица Елизавета; с большим участием подошла к больной и попросила меня сесть. Мы поговорили с минуту о болезни графини и ее докторе; потом Катишь {Екатерина Николаевна Толстая была замужем за князем Константином Любо-мирским, поляком, служившим в русской армии в чине генерал-лейтенанта (Прим. ред.)}, дочь графини Толстой, вошла и сказала ее величеству, что моя младшая дочь находилась в соседней комнате и умирает от желания видеть государыню. Императрица встала и сказала с видом любезной шутки, что она пойдет сейчас ухаживать за умирающей. Лиза была совершенно сконфужена. Государыня подошла к ней и ласково сказала:
   -- Я вас знаю, Lise, уже давно, когда вы были еще грудным ребенком. Вы родились 22 ноября; я не забыла этого.
   Сказав это, государыня быстро собралась и уехала. Она опять приехала несколько дней спустя. Я как раз выходила из комнаты графини Толстой, собираясь уезжать, и встретилась с ней в гостиной. Государыня подошла ко мне и сказала, что, увидев в приемной мужскую шляпу и пальто, она подумала, что эти вещи принадлежат мне для переодевания.
   -- Я не имею в этом надобности, ваше величество, -- отвечала я, -- тем более в этом доме.
   -- Вы так спешите уехать?
   -- Я должна возвратиться домой; сейчас время моего обеда.
   Графиня Толстая, чувствуя себя намного лучше, встала с постели. Ее муж возвратился и, встречая меня в своем доме, сделал вид, что он в восхищении видеть меня. Я делала вид, что поверила ему, и продолжала бывать в их доме, так как ходила к жене, а не к мужу. Некоторое время спустя, когда графиня Толстая совершенно поправилась, я виделась у нее с императрицей. Ее величество приехала с герцогиней Вюртембергской221. Мои дети и мадам де Тарант удалились в туалетную, а я осталась около императрицы, которая была весьма любезна со мной. Разговор был очень оживлен и продолжался до трех часов, потом я встала, чтобы уезжать, и зашла за мадам де Тарант в ее убежище. Она забыла шляпу в комнате, где была императрица, и мы послали за ней Катю. Императрица, увидев это, завладела шляпой, и сама принесла ее принцессе де Тарант с таким видом, точно ей было приятно увидеть меня еще раз. Я подчеркиваю эти, кажущиеся незначительными, детали, потому что они подготовляли крайне важную для меня развязку, которая не замедлила вскоре последовать.
   Когда графиня Толстая совершенно поправилась, мои встречи с императрицей прекратились, и в течение некоторого времени не случилось ничего примечательного. Однажды утром графиня Толстая написала мне, приглашая меня приехать к ней к шести часам. Она приняла меня в своем маленьком кабинете, ярко освещенном, надушенном и имевшем праздничный вид. Затем послышался стук колес подъезжающей кареты. Толстая сказала мне: "Это императрица".Не знаю почему, я почувствовала себя смущенной.
   Императрица вошла в комнату, тоже немного взволнованная. Она поспешно подошла ко мне, спросила меня про здоровье мужа и велела нам сесть. Ее взгляды, полные милостивого отношения ко мне, воскрешали тысячи воспоминаний. Разговор носил теплый характер, но через полчаса я встала и уехала. Графиня говорила мне, что после моего отъезда императрица долго оставалась погруженной в воспоминания и сказала ей:
   -- Боже мой, что же такое, наконец, первое чувство?
   На Рождество графиня Толстая устроила угощение для детей иезуитского пансиона, где воспитывались оба ее сына. Императрица пожелала там присутствовать, так же ка к и герцогиня Вюртембергская. В шесть часов вечера мы отправились к графине Толстой, и вскоре приехала ее величество. Поговорив с хозяйкой дома, с мадам де Тарант и с графиней Витгенштейн, императрица села и попросила меня сесть рядом с ней. Я села на некотором расстоянии, но она тоном приказа повторила:
   -- Ближе ко мне.
   Я повиновалась; тогда она сказала с волнением:
   -- Как я счастлива видеть вас около себя!
   Я была оглушена этой переменой в обращении ко мне императрицы и не понимала, что было ее причиной. Продолжение вечера еще более увеличивало мое приятное удивление. Но через несколько времени я узнала, что у императрицы в руках побывала записка императора Павла, о которой я упоминала выше. Граф Ростопчин уже уехал в Москву, а князь Чарторыйский рассказал про то, что он узнал, графине Строгановой, та -- императрице, и ее величество изъявила желание прочесть записку. Написали графу Ростопчину; тот без всякого колебания прислал ее.
   Возмущенная содержанием этой записки императрица бросила ее в огонь. Наконец-то она узнала, кто были настоящие виновники причиненного ей зла и как несправедливо считала она меня виновной. С этой минуты она старалась приблизить меня к себе и вполне естественно, что я была удивлена этим, не зная причин. Могла ли я догадаться о таких обвинениях, я, полагавшая, что мною вполне доказана моя нерушимая привязанность и верность!
   У моей дочери заболели глаза. У нее опухли веки и ей пришлось вынести довольно тяжелую операцию. Императрица соизволила принять в ней участие и послала ей розу через графиню Толстую. Когда моя дочь выздоровела, мы отправились к графине Толстой, и императрица также приехала туда. Она опять сочувственно говорила мне о том, что должна была вынести моя дочь; потом я подарила ей кольцо с лунным камнем, который, как говорят, приносит счастье. Она надела его и сказала графине Толстой:
   -- Вы сделали какие-то перемены в ваших комнатах. Оставайтесь здесь, я пойду посмотрю их.
   Она взглядом дала мне понять, что я должна последовать за ней. Наконец, я оказалась наедине с нею в маленьком будуаре графини Толстой. Как долго этого не случалось со мной! Мы говорили наспех, и обе были очень взволнованы. Императрица поделилась со мной своей тревогой относительно здоровья графини Толстой. Я прибавила, что для меня еще ужаснее видеть ее в таком положении, потому что только через нее я могу получать известия о ее величестве. Императрица смутилась и сказала:
   -- Я никогда не смогу выразить, до какой степени я тронута тем постоянным сочувствием, которое вы проявляете ко мне. Ваша преданность наполняет меня благодарностью.
   Она еще продолжала говорить с благосклонностью и чувствительностью, а я тысячу раз целовала ее руки, омывая их слезами.
   После этого объяснения я часто виделась с ней то у ее сестры, принцессы Амалии, то у графини Толстой. То утром, то вечером она приказывала мне приехать с мадам де Тарант к принцессе. Мы разговаривали некоторое время все вместе, а потом она уводила меня в другую комнату, чтобы поговорить свободно. Это было все, что она могла сделать для меня: я не имела права на частые посещения ее величества и с благодарностью наслаждалась тем, что предоставляла мне ее доброта.
   Было бы невозможно привести все наши разговоры, но новые мысли, прелесть выражения и кроткий характер императрицы делали их очень приятными. Летом я виделась с ней два раза в неделю на даче у графини Толстой, куда она милостиво приезжала провести с нами вечера. Возвращаясь в город, мы опять отправлялись к принцессе Амалии.
   Однажды вечером императрица сказала мне:
   -- Я непременно хочу, чтобы вы согласились на то, что я буду у вас просить. Напишите свои мемуары. Никто так не способен к этому, как вы, а я обещаю доставить вам материалы и вообще буду помогать.
   Я сослалась на некоторые затруднения, но все они были устранены, и мне пришлось согласиться. На следующий день я принялась за дело, к которому не чувствовала себя способной. Несколько дней спустя я показала императрице первые страницы, она осталась довольна и приказала мне продолжать.
   

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1812-1814

I. Возвращение графа Головина на службу.-- 1812 год.-- Отъезд императора в армию.-- Мужество императрицы.-- Излишняя откровенность графа Головина.-- Популярность императрицы. II. Шествие союзников к Парижу.-- Желания мести в России.-- Прокламация Людовика XVIII.-- Грустная радость мадам де Тарант.-- Появление принцессы де Тарант при русском Дворе.-- Ее болезнь и смерть. III. Печаль.-- Отправление тела мадам де Тарант во Францию.

I.

   На следующий год мой муж опять поступил на службу: он был назначен обер-шенком. Император сделал это назначение крайне милостиво и лестно отозвался о муже в разговоре с императрицей, которая передала мне эти слова с участием, растрогавшим меня. Несколько дней спустя я встретилась с императором на прогулке. Он дружески заговорил со мной о муже, о том удовольствии, которое он испытывал от этого сближения и вспоминал прежнее время. Правда для меня эта перемена не привела ни к чему, и мне не легче было от этого видеться с императрицей. Мадам де Тарант была очень этим огорчена, но мне в некотором роде было приятно доказать императрице, насколько моя привязанность к ней была лишена личных чувств и самолюбия.
   Император уехал в армию. Французы быстро продвигались, и их первые успехи вызвали довольно основательное беспокойство. В этом столь важном случае императрица проявила замечательное мужество и твердость, достойные восхищения, и ее благородный пример воодушевил многих, впавших в уныние. Стали надеяться, так же как и она, на славу, которая последует за этой минутой смятения.
   Я не буду входить в подробности этой войны, бывшей так недавно и известной всем, и буду продолжать говорить о том, что особенно близко касалось нас. Первое путешествие императора не было долгим; но в декабре месяце того же года он опять уехал, чтобы принять славное участие в успехах своей армии.
   Императрица провела лето следующего, 1813, года в Царском Селе. До того времени наши свидания происходили прежним порядком -- у графини Толстой или у принцессы Амалии; но в это время ее резиденция стала слишком отдаленной, чтобы мы могли видеться. Она оказала мне честь, неоднократно присылая письма222. Мой муж получил особое поручение от императора отправиться в Москву для раздачи пособий, в которых жители этого города очень нуждались. Когда он прощался с императрицей, в разговоре его усердие завлекло его, кажется, слишком далеко. Он позволил себе сказать больше, чем следовало бы, и они расстались довольно холодно. Он написал мне по этому поводу письмо, полное сожаления. Императрица тоже соизволила говорить мне об этом, и ее снисходительная доброта позволила ей забыть то, что могло ее оскорбить.
   В декабре месяце императрица получила письмо от императора, приглашавшего ее приехать к себе и кстати навестить свою мать, маркграфиню Баденскую. Накануне своего отъезда императрица пожелала проститься с нами у графини Толстой. Мы беседовали с ней в течение часа, и я осмелилась говорить со своей обычной откровенностью. Мы проводили ее до кареты и на следующий день поехали в Казанский собор, где она отстояла напутственный молебен. Стечение народа было необычайное; горячее участие, которое она внушала всем, отражалось на всех лицах. Народ толпился вокруг нее и, когда она села в карету, некоторые по обычаю предложили ей хлеб-соль.
   Она уехала 19 декабря 1813 года. Стояла суровая стужа. Отсутствие императора и императрицы придавало городу печальный вид, но пока мы страдали от нашего одиночества и некоторые беспокойные умы даже осмелились жаловаться, император, руководимый Богом, подготовлял спасение Европы. Среди союзников только у него были чистые намерения, и в исполнении их он сохранил твердость, достойную его.
   Возвращаюсь к тому, что касалось лично меня. У мужа сделался сильный повторный припадок желтухи, и ему пришлось выдержать долгое и тягостное лечение. Мы проводили все время дома, и лишь счастливые новости, приходившие беспрерывно, вносили разнообразие в печальную однотонность нашего существования. Верное сердце мадам де Тарант дышало надеждой: было известно, что Людовик XVIII уехал из Англии и направлялся во Францию, что победоносный и благородный император Александр приближался к стенам Парижа и что узурпатор бежал в Фонтенбло со своими приверженцами.
   Теперь я приближаюсь к описанию поразительного момента, повлиявшего на всю мою остальную жизнь.
   

II.

   Интересы Бурбонов были всегда мне дороги, отчасти по моим убеждениям, отчасти в силу дружбы, связывавшей меня с мадам де Тарант. Наши слившиеся души не могли испытывать разных чувств. Момент, так горячо ожидаемый ею, наступал. Скоро должен был раздаться крик: "Да здравствует король!" -- восклицание, так глубоко запечатлевшееся в сердце моего несравненного друга. Было известно, что император Александр находится в одном переходе от Парижа. Месть, чувство, к несчастью, так свойственное людям, заполняла все сердца. Разорение Москвы возбудило все страсти: находили вполне естественным сжечь Париж, завладеть его сокровищами, приготовить к возвращению короля только кучу пепла. Рассуждавшие так забыли о милосердии Бога и о великодушии Александра.
   Мне часто приходилось страдать от подобных рассуждений. И мне вдвойне приходилось страдать, когда некоторые неделикатные люди высказывали это в присутствии мадам де Тарант, которая, измученная надеждой и страхом, едва дышала.
   Однажды утром она предложила моей младшей дочери проехаться в нашу деревню, находившуюся в восьми верстах от города. Это местечко -- отчасти было ее созданием: она любила жить там вместе с нами, в марте месяце она выращивала у себя на окошке растения и пересаживала их на свой остров, предоставленный мною в ее полную собственность.
   Во время ее отсутствия мужа известили, что русские войска находятся на Монмартре, что Париж сдался и что мы вошли туда, как друзья, а Людовик XVIII провозглашен королем.
   Эта новость произвела непередаваемую радость в гостиной моего мужа. У нас было много друзей и каждый после первой минуты счастливого изумления думал о той радости, которую испытает мадам де Тарант. Я не могу передать, что происходило во мне. Я села у окна, чтобы видеть, как подъедет мадам де Тарант; сердце так сильно билось у меня, что я почти задыхалась. Муж послал старшую дочь в комнату нашего друга, чтобы подождать там мадам де Тарант и осторожно подготовить ее к этому счастливому известию.
   В ту минуту, когда ее карета остановилась у ворот, она увидела на крыльце нашего управляющего; он махал платком в воздухе и был окружен толпою слуг, с нетерпением дожидавшихся, чтобы поздравить ее. Лиза говорила мне потом, что когда мадам де Тарант увидала эти изъявления радости, она воскликнула, схватилась за голову, побледнела и сказала изменившимся голосом:
   -- Это какая-нибудь очень счастливая новость...
   Она смолкла, не будучи в силах больше говорить. Дочь провела ее в гостиную мужа; я бросилась к ней на шею, муж тоже, и все, кто был в комнате, с волнением окружили ее. Она вся дрожала и была обессилена. Мы посадили ее: она едва переводила дыхание. С этого дня она была всегда бледной, а ее благородное лицо приняло выражение меланхолической радости. Я не могла оставить ее ни на минуту: ужасные предчувствия наполняли мое сердце. Я была в страшном смятении.
   Мы любили друг друга более, чем когда-либо, и более, чем когда-либо мы чувствовали потребность жить друг для друга. Преданное сердце мадам де Тарант с благородством и мужеством вынесло ужасные несчастия, но не могло вынести радости. Все ее физические силы были подорваны этим слишком новым для нее ощущением.
   Через короткое время мы получили известие от наших французских друзей. Король и герцогиня Ангулемская желали, чтобы мадам де Тарант приехала в Париж. Мадам де Тарант, дорожившая своими обязанностями больше жизни, собиралась отправиться осенью, желая перед отъездом видеть императора Александра и поблагодарить его за гостеприимство, оказанное ей в его стране. Однажды утром, когда мы были в моей уборной, где мы, по обыкновению, завтракали, она сказала мне, выйдя из глубокой задумчивости:
   -- Счастье создано не для меня. Бог только что исполнил заветное желание моего сердца: король взошел на трон своих предков. Я должна покинуть знакомое ради неизвестного, покинуть вас и ваш гостеприимный дом, где благодаря вам я наслаждалась жизнью спокойной и чистой, -- это для меня равносильно смерти. У себя на родине у меня будут тысячи поводов для мучений. Не все так бескорыстны в своих чувствах к монарху, как я. Мне придется бороться с тысячами ужасных заблуждений и исполнять тяжелые обязанности.
   Я молча смотрела на нее; каждое ее слово, как меч, вонзалось в мое сердце: глаза были у меня полны слез, и я боялась взглядом встретиться с ней.
   В это время она получила очень ласковое письмо от императрицы Елизаветы относительно перемен, происшедших во Франции. Я также получила от нее письмо из Брухзаля.
   Мы, я и мои дети, заранее горевали от предстоящей разлуки с принцессой де Тарант. Эта мысль отравляла ее жизнь и мою, и мы искали поддержки друг друга. Императрица-мать, которая всегда искренно принимала участие в делах короля, написала мадам де Тарант записку, полную внимания, приглашая ее приехать на следующее утро. Она отправилась туда на следующий день. Императрица приняла ее особенно милостиво и пригласила ее к обеду.
   Появление мадам де Тарант при Дворе произвело особую сенсацию; она не была там со времени нашего союза с узурпатором, предпочитая лучше потерять все милости и даже пенсию, которую ей назначили наши государи, чем хотя бы на минуту изменить своим убеждениям. Она удалилась, ничего не сказав, но ее молчание было красноречиво. Увидя ее при Дворе, все, казалось, свободно вздохнули; было вполне осознано, что обстоятельства изменились, что разрушило мнения, принятые по необходимости.
   Она была принята в свете с уважением и вниманием, внушаемым ее добродетелями, и она вернулась домой взволнованная и признательная. Через несколько дней она опять отправилась ко Двору, а третий раз мы туда отправились вместе. Я наслаждалась в глубине души почтением, которое ей оказывали, но бледность ее лица продолжала меня беспокоить. За обедом она не спускала с меня глаз и посылала мне то, что ей казалось лучшим.
   Неожиданно у нее разболелись глаза, что ее удержало на некоторое время дома. В день Вознесения, седьмого мая, она была в церкви, но почувствовала себя так плохо, что вернувшись домой, легла в постель. Я была поражена ее плохим видом, но она уверяла меня, что это пустяки и пройдет.
   Она, как всегда, вышла к обеду и села за стол, но не могла ничего есть.
   Я делала вид, что не замечаю этого, потому что видела, что она желала скрыть от меня: она брала себе разные кушанья и потом осторожно отставляла тарелку. После ужина она пришла, по обыкновению, ко мне в уборную, со старшей дочерью; я заплела ей косы и собиралась ложиться в постель. Уходя, она поцеловала меня. У нее был очень больной вид. Потом она сказала моей старшей дочери, что она почувствовала себя очень плохо сегодня за обедней и прибавила, что день и место навели ее на мысль, что это было предупреждение.
   В продолжение некоторого времени она продолжала оставаться на ногах. Семнадцатого, в день Пятидесятницы, она почувствовала себя хуже, но вместо того, чтобы лечь в постель, она пожелала отправиться на обед ко Двору, куда была приглашена, а потом повести Лизу на прогулку в сад. Она кашляла по временам и чувствовала себя слабой, но с такою силою боролась с болезнью, что, не смотря на нашу тревогу, по временам ей удавалось успокоить нас.
   Ее бледность и слабость заметно увеличивались; мое сердце сжималось, я не смела думать о будущем и смертельно страдала. Как только она входила в гостиную, она опускалась в большое кресло, не имея сил больше двигаться.
   Двадцать седьмого мая, когда она сидела среди нас, холодный пот выступил у нее на лбу; она уронила голову на руки, почти не имея сил больше сдерживаться. В комнате из посторонних была мадам де Тамара, очень преданная ей, и мадемуазель де Бюисси, превосходная особа, из свиты герцогини Вюртембергской. Я умоляла мадам де Тарант лечь в постель; она согласилась на это, не будучи в состоянии сидеть. Послали за доктором, который на следующий же день убедился, насколько велика опасность. Мы больше не отходили от нее ни на минуту.
   Так как все почти были уверены, что у нее местная болезнь -- она часто страдала покалыванием в боку, -- то решили поставить ей на это место мушку223. Когда же проявились новые симптомы болезни, то другую поставили между плеч. Дрожащими руками меняла я повязки; мне крайне нездоровилось, но я никогда не позволила бы, чтобы другая рука, кроме моей, коснулась ее. Я же ее и мыла, натирала ей бок ртутной мазью. Ее нежный взор, устремленный на меня, проникал до глубины моей души.
   Несмотря на все усилия, болезнь развивалась с каждым днем. Ее страдания были выше всего, что только можно себе представить; но ее удивительное терпение, казалось, лишь возрастало, и когда я говорила ей:
   -- Боже мой, как вы должны страдать! -- она отвечала:
   -- Когда за человеком так ухаживают, как за мной, то он не имеет права жаловаться.
   Описание, сделанное моей дочерью после смерти мадам де Тарант, которое я рассчитываю приложить к своим Воспоминаниям224, содержит подробности этой христианской и достойной восхищения смерти. Я буду говорить здесь только о том, что я сама испытала во время этого ужасного несчастья, доказавшего мне, что в глубине нас находятся неведомые силы, в обыкновенное время заглушаемые нашей слабостью. Постоянная боязнь потерять тех, кто нам дорог, не позволяет нам быть уверенным в этом нашем оружии. Желаешь уверить себя, что способен на самые прекрасные поступки, но мысль: "Я переживу того, кого люблю", -- не входит в расчеты сердца и ума, пока Бог не поразит смертью дорогого нам человека и явит нам силу нашей души, наполняя ее Собой.
   332 Мемуары графини Варвары Николаевны Головиной
   Мадам де Тарант не прекращала мысленно молиться, и когда призвала своего духовника, чтобы он помог ей лучше молиться, все, кто находился в комнате, упали на колени и присоединялись к ней. Несмотря на боли, она, видимо, была тронута этим единением. Дружба до последней минуты обитала в ее сердце, а душа всецело принадлежала Богу.
   Когда ее перенесли наверх, в полночь я приказала моей старшей дочери уйти, а сама осталась с мадам де Тарант до того момента, пока горничная не пришла сменить меня в два или три часа ночи. Сидя на табурете в ногах кровати, я была окружена тишиной, прерываемой тяжелым и трудным дыханием моей подруги. Ночник, поставленный за ширмами, освещал это святилище веры и страдания. Я пристально смотрела на мадам де Тарант и была не в силах оторвать глаз: я была уверена, что на следующий день ее не будет в живых, и ни слезы, ни рыдания, готовые разразиться, не осмелились вырваться у меня. Ее святая покорность, несравненное благочестие делали меня ничтожной в собственных глазах. Я была несчастна и не осмелилась просить одной минуты облегчения для моей скорби. Ее душа влекла мою к цели, к которой она сама приближалась.
   Мой муж, еще очень страдавший от желтухи, проводил время в гостиной, где наши общие друзья ежедневно собирались, чтобы вместе с нами погоревать и высказать нам сочувствие. По временам я отходила от моего несравненного друга, чтобы ободрить мужа, печаль которого раздирала мне сердце. Герцогиня Вюртембергская в этих тяжелых обстоятельствах была для меня ангелом-утешителем; она бывала почти каждый день и ушла от нас за час до смерти мадам де Тарант. Никогда я не забуду ни ее слез, ни того, что она мне сказала. Она приезжала по утрам, и я принимала ее в своей мастерской, отделенной одной комнатой от комнаты больной. При каждом судорожном крике мадам де Тарант я бросалась к ней.
   В последнее утро ее жизни, когда герцогиня еще была у нас, я услыхала, как больная ужасно вскрикнула. Я подбежала к ней; она схватила мою руку; ее холодеющая рука была уже покрыта смертным потом. Она сжимала мне руку судорожно, как бы собрав силы, остававшиеся у нее; ее агония лишала меня последних сил: я боролась с собою, как жертва кораблекрушения среди волн. Я старалась освободить мою руку которую она сжимала, я готова была разрыдаться и в то же время предпочла бы скорее умереть, чем смутить больную беспокойством обо мне. Бог приказывал мне всецело забыть себя; мне казалось, что я больше не существую; эта смерть, это зрелище истины лишало меня последних сил. Мадам де Тарант постоянно молилась за меня, и ей я обязана тем, что вынесла все и пережила ее.
   Наконец, ужасное 22 июня настало. Во время обеда я согласилась оторваться от нее, чтобы успокоить моего мужа, ежеминутно спрашивавшего меня; но прежде, чем уйти из комнаты, я опять подошла к ней. Она была в предсмертной тоске; я пощупала у нее пульс, который почти не бился. Она взяла меня за руку с необычайной живостью и сказала:
   -- Скажите мне, как вы чувствуете себя? Скажите, что вы не страдаете!
   -- Я хорошо себя чувствую, -- отвечала я; -- дай Бог вам, чтобы и вы себя чувствовали так же, как я.
   -- Силы меня еще не покинули, -- сказала она, -- но это не долго продлится.
   Доктор Крейтон уверил моего мужа, не знаю зачем, что она еще будет жить и что ей надо давать куриный бульон. Когда человек несчастен, он хватается за малейшую надежду. Муж не входил в комнату больной и не знал, в каком она состоянии. Я села за стол с отчаянием в сердце. Горничная пришла за моей дочерью. Я собиралась последовать за ней, но муж просил меня остаться, повторяя мне то, что сказал ему Крейтон. Это было для меня пыткой, но я было решила покориться. Наконец, чувствуя себя не в силах противиться такой мучительной тоске, я встала из-за стола и побежала -- ее уже больше не существовало.
   Отец Розавен225 закрыл передо мной дверь ее комнаты, прося меня не входить туда. Меня провели в помещение моих детей. Рыдания душили меня. Мне принесли три распятия: одно всегда находилось при ней, другое было при ней во время причастия, а третье было подарено герцогом Ангулемским. Она положила их около себя накануне своей смерти, и моя дочь приложила их к губам умирающей, когда она испускала дух. Вид этих трех распятий остановил мои слезы. Я с жадностью смотрела на них. Все окружающее исчезло передо мною. Бог всецело заполнил мою душу. Любящая душа молилась за меня. Я осмеливаюсь сказать, что испытывала почти святую радость.
   

III.

   Каждый из нас, казалось, потерял силы. Мы обретали их в нашем общем чувстве скорби. Постоянная мысль о больном человеке, дорогом для нас, старание облегчить его страдания, приводят к деятельности, которая поддерживает нас, но когда предмет стольких забот исчезает, мы остаемся уничтоженными. Дружба облагораживает все; мы оказываем для нее услуги, обычно внушающие отвращение; она нуждается в нас каждую минуту. Я вспоминаю, что за пять дней до смерти мадам де Тарант, я сидела одна у ее кровати. Вошел Крейтон; он приехал из Павловска и сказал мадам де Тарант, выслушав ее пульс, что императрица-мать поручила ему передать больной все ее сочувствие и что она просила спросить у мадам де Тарант, не желает ли она каких-либо фруктов.
   -- Поблагодарите ее императорское величество, -- ответила она, -- мне ничего не нужно.
   Потом, приподнявшись с особой силой на своих слабеющих руках, она прибавила:
   -- Но, кроме того, скажите императрице, что у нее никогда не было таких друзей, как я.
   Каждое ее слово останется навсегда запечатленным в моем сердце.
   Герцогиня де Шатильон, ее мать, умершая на два года раньше ее, выразила желание, чтобы ее любимая дочь была когда-нибудь погребена рядом с ней, в часовне в ее замке Виддевиль, в восьми лье от Парижа. Гробница герцогини де Лавальер, бабушки мадам де Тарант, была перенесена туда же по ее приказанию. Моим первым побуждением, после этого печального события было перенести тело моей уважаемой подруги в эту усыпальницу. С почти материнским чувством я заботилась о присоединении дорогих для меня останков к останкам ее семейства. Пришлось вскрыть тело и набальзамировать его. В рукописи моей дочери находится подробное описание всех болезней, которыми она страдала уже давно и которые подготовили ее смерть.
   Когда ужасная операция окончилась, около гроба поставили алтарь, чтобы отслужить мессу. Я не присутствовала на первых двух службах, заметив, что все боятся, как на меня это подействует; но потом увидели, что моя твердость заслуживает этой награды. Я встала у изголовья гроба. То, что тогда происходило в моей душе, было сильнее меня. Вечером я вернулась в комнату с моими детьми и мадемуазель де Бюисси. Я остановила свой взор на той, кого не было больше в живых, удивленная, что я живу сама и пережила ее.
   Через неделю тело было перенесено в церковный склеп. Это было в полночь; весь дом участвовал в шествии. После того, как отец Розавен прочел обычные молитвы, наши слуги понесли гроб. Я шла пешком с мужем, детьми и нашими друзьями. Все заливались слезами; дорога показалась мне очень короткой; я отдала бы мою жизнь за возможность проводить ее до места последнего успокоения. Через день после этого в церкви с пышностью был совершен обряд отпевания а неделю спустя тело было перевезено в Кронштадте для того, чтобы погрузить на корабль226.
   Я провела лето на Каменном Острове, не имея мужества переехать в имение, где мы были так счастливы вместе.
   Я хочу прибавить еще несколько слов. На другой день после этого ужасного несчастья -- смерти мадам де Тарант, -- утром, собираясь встать с дивана, на котором я провела ночь, я села, желая собраться с мыслями, и говорила сама себе: "Боже, я молилась за нее, когда она была жива, я молилась во время ее страданий, как же мне молиться теперь?"
   Моя младшая дочь в это время просматривала молитвенник мадам де Тарант и вдруг сказала, точно отвечая на мою мысль:
   -- Maman, вот превосходная молитва для вас в этом случае.
   Я была поражена этим странным совпадением и укрепилась в утешительной мысли, что душа моей подруги была с нами.
   

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1814-1817

I. Печальное лето.-- Дом на Каменном Острове.-- Возвращение императора.-- Представление ко двору младшей дочери Головиной.-- Письмо императрицы Елизаветы.-- Перемена в образе жизни.-- Незаполнимая пустота. II. Венский конгресс.-- Красивая роль императора Александра.-- Празднества в С-Петербурге.-- Неожиданная холодность императора и императрицы по отношению к графине Головиной.-- Французские друзья.-- Баронесса де Бомон.-- Великодушие императрицы.-- Таинственная причина ее поведения по отношению к Головиной.-- Она интересуется Воспоминаниями графини. III. Высылка иезуитов.-- Жертвы революции: княгиня Любомирская и ее дочь.-- Болезнь и отставка графа Толстого.-- "Проблеск сближения" с императрицей.-- Граф Головин назначен членом Государственного Совета. IV. Новые встречи с императрицей.-- Упорная загадка.

I.

   Дом, занимаемый мною на Каменном Острове, находился у дороги, по которой постоянно ходили гуляющие, а окна были так малы и низки, что, вовсе не желая этого, я ни на одну минуту не теряла из виду этого калейдоскопа. Подобное развлечение слишком противоречило моим страданиям и удручало меня различным образом. Вид из окон и с балкона был прекрасен. По вечерам я слышала доносившиеся издали звуки роговой музыки. Хотя эта музыка не имела никакого отношения к моим воспоминаниям, она печально настраивала меня.
   Сладостная гармония оживляет в нас какое-то неопределенное чувство, переносящее нас к тому, что трогает и волнует нас.
   Мне пришлось перенести много утомительных визитов. Муж потребовал от меня, чтобы я представила ко Двору мою младшую дочь. Император возвратился на некоторое время в Петербург, а затем предстоял петергофский праздник: надо было везти туда Лизу; это было ровно через месяц после смерти мадам де Тарант. Я повиновалась, как и во многих других случаях, и поехала ко Двору с растерзанным сердцем.
   Императрица-мать была особенно милостива ко мне; она проявила ко мне большое участие во время моего горя и посылала каждый день справляться о моем здоровье. Я не замечала окружавшей меня толпы. Когда бываешь погружен в большую скорбь, то остается только внутреннее зрение. Император обратился ко мне с обычным выражением сожаления. Все, кого я встречала первый раз после смерти моей подруги, старались выразить участие стандартными фразами, так мало способными утешить. То, что я потеряла, невозвратимо, и я буду считать себя счастливой, если мне удастся встретить некоторое сходство с тем, чего беспрерывно ищет мое сердце.
   Герцогиня Вюртембергская также жила на Каменном Острове. Я часто виделась с ней, и это было мое единственное утешение в это печальное время. Каждое утро я около часа гуляла в роще, погруженная в печальную задумчивость, казалось, земля ускользает из-под моих ног, и мои прогулки сопровождались рыданиями.
   В это время я получила письмо от императрицы Елизаветы:
   

Брухзаль, сего 14/26 июля 1814 года

   "Отчего я не могу придать моим словам всю силу моих чувств, бедная подруга! Вы найдете здесь самое глубокое участие, которое кто-либо может принять в вашей скорби. Только сегодня узнала я о незаменимой потере вашей и всех, кто признает и умеет ценить заслуги. Что касается меня, каким сожалением обязана я ей за те чувства, которые она питала ко мне! Я прилагаю здесь кольцо, которое я выбрала для нее и дожидалась случая, чтобы послать ей. Вы будете носить его, обещайте мне это. Как вы должны были страдать! Какую пустоту теперь вы должны испытывать! Мне очень мучительно находиться вдали от вас в это время и, если бы я позволила бы себе сделать замечание по поводу воли Божьей, я жаловалась бы на то, что Он посылает дорогим для меня людям самые тяжелые скорби как раз в то время, когда я нахожусь вдали от них и не могу о них позаботиться. Мне кажется, что Бог давно находил ее достойной приблизить к Себе, но Он предоставил ей в мире вкусить наибольшее счастье, единственное, которым она могла насладиться. Она счастлива; она окончила свою тяжелую урочную работу. И вот, быть может, теперь она соединилась с теми, кого она оплакивала здесь; но вы, вы, бедная подруга, как вы нуждаетесь в сожалении! Берегите ваше здоровье. Мне не надо говорить вам это: вы никогда не забудете, какие обязанности прицепляют вас к этой жизни. Один Бог знает, когда и как я с вами увижусь. Три недели тому назад я думала быть в Петербурге в будущем месяце; но император, приехав сюда, решил иначе. Он нашел лучшим, чтобы я подождала его здесь, чтобы через шесть недель приехать к нему в Вену и пробыть там с ними во время конгресса227. Это соображение и его желание должны были повлиять на мое решение, но это опечалило меня. Я испытываю беспокойство и невыразимое нетерпение возвратиться в Россию. Чувствую, что смогу быть спокойна только там. Бог делает иногда из положения, наиболее привлекательного, самое тяжелое испытание. Ах! я более чем когда-либо убеждена, что нет ни счастья, ни покоя, как только в какой-то другой жизни! Я говорю вам только о себе и не извиняюсь за это: я слишком уверена в вашей дружбе, чтобы не думать, что даже среди вашей печали вы интересуетесь тем, что меня касается. Нет таких друзей, как вы, и приятно полагаться на такое сердце. Я знаю, как болел ваш муж, я знаю, как страдала Полина {Старшая дочь графини В.Н. Головиной (Прим. ред.)}. Пусть Бог сохранит вам эти дорогие существа, и вы опять будете счастливы в этой жизни. Передайте им все, что я чувствую за них и за вас. Пишите мне, надеюсь, не будет нескромностью просит вас об этом. Разделите со мной ваше горе, и мое сердце сумеет оценить это. Пишите мне о той, кого вы только что потеряли; сообщите мне все подробности ее последних минут. Я чувствую потребность знать это. Прощайте, бедный, бедный друг. Да поддержит вас Бог".
   
   Это письмо наполнило меня благодарностью и чувством покорности. Моя глубокая привязанность к императрице была единственным, что могло облегчить тяжесть моего сердца.
   Моя жизнь переменилась. Преданного и верного друга не существовало более. Приходилось всецело посвящать себя другим, и у меня не было больше дружбы, беспрерывно поддерживавшей меня. Сердечные привязанности, оставшиеся у меня, требовали полного самопожертвования, и я безропотно подчинилась этому. Когда Бог отнимает у нас предмет нашей сердечной любви, тем самым Он привлекает нас к Себе еще с большей силой.
   Некоторые рассудительные люди мне говорили: "Когда имеют таких дочерей, как ваши, то можно утешиться". Но дочери, которых я нежно люблю и обожаю, были у меня и при жизни подруги. Вокруг меня было как бы ожерелье из драгоценных камней, составлявшее основание моего счастья; самый красивый камень потерялся и не может быть заменен, ожерелье рассыпалось. Надо пережить то, что пережила я, чтобы судить, и не прилагать свою точку зрения к чувствам других. Каждый по-своему принимает удары судьбы.
   Возвратясь в свой городской дом, я испытала массу ощущений, которые мне было бы трудно передать. Комната, где умерла мадам де Тарант, была для меня дороже всяких сокровищ. Я спала в комнате рядом, и мне часто казалось, что я слышу ее стоны. Мои друзья навещали меня. Герцогиня продолжала с участием относиться ко мне и привязала меня тем к себе на всю жизнь.
   Приблизительно около этого же времени в Петербург приехала Аглая Давыдова, урожденная де Граммон228. Мадам де Тарант питала к этой молодой женщине настоящую привязанность. Ее несчастия, ее молодость, опасности, окружавшие ее, требовали поддержки. Моя уважаемая подруга взяла это на себя. Благодарность и привязанность к ней Аглаи возбудили и мое участие. Доверие, которое она мне выказывала, заставило меня постараться предохранить ее от некоторых опасностей. Но пустота, которую я чувствовала и чувствую теперь, остается со мной навсегда.
   

II.

   Политические события 1815 года, значительные и важные, интересовали меня только наполовину. Все потеряло цену в моих глазах с того времени, раз я не имела возможности ни с кем поделиться впечатлениями. Я была счастлива только, когда оставаясь наедине с Богом, призывала душу мадам де Тарант, прося ее помолиться за меня.
   Венский конгресс вместо назначенных шести недель продолжался девять месяцев. Продолжительность политических переговоров приводила в уныние общество, и прекрасная слава императора теряла свой блеск в глазах некоторых людей. Мировое зрелище, двигаемое великими событиями, может быть сравнено с ходом театральной пьесы: если сцены не связаны таким образом, чтобы повести к простой и явственной развязке, пьеса кажется неудачной. Стремление пытливых умов, жадных до предсказаний, проникнуть в будущее в конце концов вводит их в заблуждение, а таинственное затишье в политике всегда возбуждает подозрения.
   Императрица была в Вене во время празднеств, потом она вернулась к принцессе -- своей матери.
   Возвращение Бонапарта во Францию229 окончательно повергло в уныние общество. Опять показалась эта мятежная шайка, которую обстоятельства придавили на время. Но император Александр, предназначенный Провидением защищать законное дело, и на этот раз при помощи Англии восторжествовал над этой попыткой и второй раз обеспечил французскому королю вступление на трон своего государства.
   Людовик XVIII не был принят на этот раз с энтузиазмом; его королевский венец более, чем когда-либо, стал терновым венцом. Союзники предлагали разделить его государство, но император Александр опять выступил защитником справедливого дела.
   Приближался момент возвращения в Петербург императора и императрицы. Они приехали в декабре месяце, и Двор заблистал. Принц Оранский приехал в Петербург немного спустя после их величеств, и свадьбы двух великих княгинь -- сестер императора -- повели за собой большое число празднеств. Согласно письму, полученному мною от императрицы и приведенному выше, мне дозволено было питать некоторые надежды. Я видела императрицу в свете, во дворце; ее смущение и холодный вид императора очень разочаровали меня, доказывая, что мне предназначены новые испытания. Я им покорилась с тем большим мужеством, что и раньше испытывала подобное несчастье. Глубокая скорбь способна разрушить иллюзии. Мои неизменные чувства к императрице торжествовали надо всем. Мое сердце страдало, но самолюбие не было оскорблено.
   Я часто получала письма от моих парижских друзей. Их любовь ко мне увеличилась после смерти мадам де Тарант. Баронесса де Бомон, ее старинная подруга, бедная и добродетельная, жила в это время только на пенсию, которую ей посылала мадам де Тарант, но таким образом, что баронесса думала, что получала помощь от императрицы. Деликатное чувство, старавшееся скрыть свои благодеяния, заставляло мадам де Тарант прибегнуть к этой маскировке еще и потому, что без помощи императрицы она едва ли бы могла помогать своей подруге: она тайно получала от ее величества пенсию в 5000 рублей. Когда мадам де Тарант умерла, я решилась испросить для баронессы продолжения пенсии. Я осмелилась говорить об этом императрице и, лишенная возможности видеться с ней наедине, я обратилась к ней с этой просьбой на балу у императрицы-матери. Я думала, что не надо заботиться о себе, когда дело идет об оказании услуги другим и что не надо падать духом перед препятствиями, которые можно преодолеть усердием и старанием. Я также много рассчитывала на желание императрицы делать добро и на память, которую она сохранила о мадам де Тарант. Моя попытка удалась; она приказала мне прислать с мужем записку по этому поводу. Я повиновалась без промедления и на следующий же день получила деньги и записку следующего содержания:
   
   "Я посылаю графу Головину пенсию за год, которую с удовольствием буду продолжать уплачивать мадам де Бомон. Я посылаю эту сумму ему, потому что в то же время мне надо ему послать и еще другую сумму. Мне очень досадно, что я не имею возможности поговорить с вами. Мне нужно задать бы вам тысячу вопросов, но в данное время это невозможно, надо подождать. Сколько перемен влечет за собой время! Могу ли я пока справиться у вас о вашей мемуарной работе? После несчастья, испытанного вами, я думаю, что вы, верно, ею не занимались? Уверена все же, что вы не забыли про нее и очень желала бы, если это возможно, снова увидеть ее. В моем уединении все виды умственных занятий спасительны для меня, а эта работа была бы отдохновением. Как-нибудь, когда вы можете сделать это без особого труда, соберите все бумаги и пошлите мне, если это возможно, если же это невозможно -- скажите мне, я без огорчения откажусь от своего желания".
   
   Вот мой ответ на письмо ее величества:
   
   "Благодеяние, которое Ваше императорское величество оказали мадам де Бомон, преисполняет меня благодарностью. Все, что имеет отношение к памяти мадам де Тарант, обладает особой властью над моей душой. Вы смягчаете скорбь очень страдающего существа, возвращаете жизнь той, которая совсем потеряла надежду жить. Это благодеяние так же дорого мне, как и мадам де Бомон, в особенности потому, что мы имеем счастье быть за него обязанным Вам, Ваше Величество. Что касается Воспоминаний, то я не могу послать мои каракули Вашему Величеству. Рукопись необходимо переписать; я слишком плохо вижу, чтобы сделать это: я потеряла зрение почти на три четверти после этого ужасного несчастья. Я пишу днем только в очках, но утром и вечером и они не дают мне никакого облегчения. Если вы достаточно доверяете моей дочери, за которую я отвечаю, как за себя, то поручу ей это. Мадам де Тарант переписала нашу работу вплоть до смерти императора Павла. Именно там Вы остановились. Я продолжала с этого времени писать все, что касалось меня лично, прибавив, что будучи разлучена с Вашим Величеством, моя история не может следовать за Вашей, и что я буду продолжать рассказ до того момента, когда, возвратившись из путешествия, я была снова приближена к Вам и могла узнать истинную правду. Я подробно описала мои путешествия и остановилась на смерти моей матери во время пребывания в Дрездене. Я не продолжала с тех пор: болезнь, страдания моей уважаемой подруги поглощали меня всецело. Осмелюсь признаться Вашему Величеству, что эта потеря, эта смерть и эта печаль так же живо чувствуются мною сейчас, как и в первую минуту. Я вновь возьмусь за эту работу, если Ваше Величество желает ею заняться. Ваше Величество увидит из того, что я имела честь сказать, на каком месте мемуаров они станут нуждаться в ваших дополнениях. Если Ваше Величество приказывает, я пришлю с мужем отрывки, которые Ваше Величество соизволили мне доверить. Поверьте, Ваше Величество, что я всегда с уважением подчинюсь условиям, исходящим от Вашего Величества. Моя судьба -- быть неизвестной; моя совесть слишком чиста, чтобы я пыталась оправдываться.
   Поверьте, что бы ни случилось, моя почтительная преданность и верность останутся неизменными. Я радуюсь и благодарю Бога, что привязана к вам только из-за Вас самой, а не так, как любят в этом жалком мире.

Примите милостиво мое глубочайшее уважение".

   После этого письма я увиделась с императрицей на одном балу. Она сказала мне, чтобы я оставила записки в таком виде, в каком они были. Однако я продолжала их для себя самой.
   

III.

   Немного времени после возвращения их величеств в С.-Петербург из России были высланы иезуиты230. Этот суровый правительственный акт был вызван опасением совращения православных в католическую веру. Подозревали, что иезуиты старались обратить многих, особенно дам из светского общества, в католичество, и император был вынужден принять соответствующие меры. Это событие привело к тягостным последствиям для многих семейств, и той же причине я, думаю, следует приписать очень заметную холодность, проявленную императором по отношению ко мне. То некоторое внимание, которое он соизволил оказать моим детям и мне, я могу отнести только насчет его милостивого отношения к моему мужу.
   Весною 1816 года Катя Любомирская известила меня о приезде графини Ржевусской, двоюродной сестры ее мужа. Я слыхала о ней уже давно и относилась к ней с особым уважением. Заря ее жизни прошла в тюрьме; она родилась во Франции и осталась там с матерью, которая была одной из жертв революционного варварства и погибла после нескольких месяцев заключения231. Ее дочь Розалия семи лет осталась одна на попечении тюремщика. Он плохо обращался с ней и почти отказывал ей даже в черном хлебе, составлявшем ее единственную пищу. Князь Любомирский, отец Розалии, был на французской службе, но в это время не служил и не находился во Франции и не знал о судьбе, постигшей его дочь. Наконец, он узнал о ней и потребовал ее выдачи. Лицо, взявшее на себя это поручение, приехало всего за три дня до того момента, как Розалию должны были поместить в воспитательный дом. Там бы она была потеряна навсегда.
   Такое необычное начало, казалось, только подготовило ее добродетели. Ее ум является цветком ее души. Я познакомилась с госпожой Ржевусской. Катя привезла ее ко мне 15 мая 1816 года, два дня спустя после ее приезда в Петербург. Моя дружба с мадам де Тарант интересовала ее уже давно; история ее смерти поразила графиню необычайной близостью ее души с душою принцессы де Тарант и сходством между их характерами и убеждениями. Это сходство поразило и меня; оно отвлекло мое сердце от печали, в которую оно погружалось так часто. Знакомство с нею повлияло на мою жизнь и, говоря о себе, я должна говорить и о ней.
   Император не взял с собою в путешествие графа Толстого, здоровье которого ухудшилось и у которого не было сил больше выносить чрезвычайную быстроту поездок его величества. Главным образом этим путешествиям и волнениям, связанным с его должностью, и надо приписать его болезнь. Она была долгой и тяжелой, с короткими минутами отдыха и улучшения. Он был очень огорчен своей разлукой с императором и, расставшись со своей ролью приближенного, он увидел, как удалилось от него большое количество случайных друзей. Но, вновь сближаясь с нами, он увидел, что у него еще были друзья.
   Нет ничего сладостнее для сердца, как забыть сделанное ему зло. Надо отдать справедливость графу Толстому, что он искренно был привязан к императору, но у него не было чувства меры в обожании, до которого он доходил, и он бесчестил благородную роль верноподданного низостью слуги. Это значило наносить вред и своему господину, и себе.
   Возвращение императора не принесло никакой перемены в его положении: он был слишком болен, чтобы возвратиться к своей службе. Государь навестил его и всячески старался утешить. Созвали консилиум докторов, но тем только увеличили опасения и страдания больного.
   Я провела лето снова на своей даче на Петергофской дороге и аккуратно, раз в неделю, ездила на Каменный Остров к графу Толстому. Я уезжала рано с моими детьми, мы останавливались у госпожи Ржевусскои и дальше ехали вместе с ней. Я всегда избегала встречаться с их величествами, которые почти каждый день навещали графа Толстого. Я находила особенно неудобным встретить императрицу, что выглядело бы так, как будто я принуждала ее видеться со мной.
   Катя жила вместе со своими родителями. В августе месяце с ней случилось несчастье: у нее умерла дочь, прелестный ребенок. Это печальное событие заставило меня оставаться у нее дольше, чем обыкновенно. Однажды вечером, когда я стояла на балконе, вместе с госпожой Ржевусскои, с княгиней Барятинской, невесткой графа Толстого и моей дочерью, доложили о приезде императрицы. Мы остались на своих местах. Ее величество прямо прошла в комнату графа и там нашла Катю. Перед уходом она велела позвать меня в комнату, соседнюю с балконом. Несчастье Кати сильно взволновало ее. Она много говорила мне об этом. Кто же мог лучше, чем она, разделить скорбь матери! Потом она сказала мне, что, проходя, она заметила меня в окно, но не хотела выйти на балкон с красными и заплаканными глазами. Взяв меня за руки, она говорила мне о вечерах, которые мы проводили в этом доме, о тяжелой утрате, понесенной мною с тех пор, и о том огорчении, которое она испытывает от того, что ничего не сделала для меня.
   Этот проблеск дружбы принес мне больше дурного, чем хорошего: мое неопределенное и неясное положение в отношениях с императрицей слишком резко контрастировало с той действительной привязанностью, которую я испытывала к ней. На некоторое время я потеряла ее из виду. Пребывание на даче возбуждало во мне много мучительных воспоминаний. На каждом шагу мне попадались предметы, напоминавшие о мадам де Тарант. Ее остров, кусты, посаженные ею и пережившие ее, возбуждали во мне печальные и мрачные мысли.
   Графиня Ржевусская неоднократно приезжала на несколько дней к нам; ее присутствие и очарование ее общества доставляли мне много удовольствия. Она несколько раз ездила со мной в Павловск, где императрица-мать всегда милостиво принимала меня.
   На костюмированном балу в Петергофе государь оказал мне честь протанцевать со мною полонез и много говорил мне о муже, который отсутствовал тогда. Император выражал пожелание, чтобы он возвратился, или же хотел с ним встретиться в Москве, куда государь беспрестанно ездил. Я должна прибавить здесь, что когда мой муж прощался с императором, у них был разговор, и государь взял с мужа честное слово, что он исполнит ту просьбу, с которой обратится к нему его величество. Государь пожелал тогда, чтобы после возвращения муж вступил на действительную службу.
   -- Клянусь вам, -- прибавил Александр Павлович, -- что я никогда не менялся по отношению к вам; я говорю это перед Богом и перед людьми. Доверие, которое я питаю к вам, равняется уважению, которого вы вполне заслуживаете. Поверьте также, что я умею оценить все то, что интересует вас.
   Действительно, несколько месяцев спустя по возвращении моего мужа, император напомнил ему об обещанном, очень милостиво разговаривал с ним и назначил его членом Государственного Совета, дав ему возможность быть действительно полезным. Император совершил путешествие по России и Польше и возвратился в начале октября.
   Так как граф Толстой расхварывался все больше, доктора объявили, что ему надо ехать за границу. Он уехал со своей дочерью и сыном в августе месяце. Они совершили трудное путешествие, однако предпринятое слишком поздно, оно оказалось бесполезным для больного. Они завтракали у нас проездом, и я простилась с ним как с умирающим: у него действительно был такой вид. Он умер в Дрездене, в декабре месяце.
   

IV.

   Зима не принесла никаких особых перемен для меня. В январе 1817 года я осмелилась напомнить императрице относительно пенсии, назначенной ей баронессе де Бомон. Я просила графиню Строганову, которая имела честь быть в тесном кругу императрицы, взять на себя это поручение; но видя, через несколько дней, что я не получаю никакого ответа, я решилась говорить сама и сделала это на балу. Вскоре после этого я получила деньги и несколько очень любезных слов.
   Ее величество герцогиня Вюртембергская жила в Витебске уже в течение полутора лет. Я имела честь быть в переписке с ней и часто выражала желание, чтобы она вернулась, столько же ради императрицы, столько и ради себя. Она приехала к Новому году, и я увиделась с ней с искренней радостью: ее милостивое отношение ко мне привязало меня к ней на всю жизнь. Я имела честь неоднократно бывать у нее и через ее посредство могла иметь некоторые сношения с императрицей.
   Я осмелилась просить ее величество прислать мне на время бронзовое изображение Христа, которое она соизволила принять от меня несколько лет тому назад в подарок. Она согласилась, и эта посылка сопровождалась очень любезным письмом. Я заказала копию с изображения Христа и возвратила его ее величеству. Несколько дней спустя герцогиня Вюртембергская позвала меня к себе, и через четверть часа, к моему большому удивлению, вошла императрица. Она сказала мне, что узнав, что я была у герцогини, она пожелала сама передать мне письмо от графини Толстой. Мы сели. Я принесла герцогине изложение нескольких своих мыслей и воспоминаний, записанных мною. Императрица пожелала прочесть их, и по этому поводу разговор перешел на прошлое. Она сказала мне, что сохраняет мою маленькую записку, где я советовала ей быть снисходительной к другим и строгой к самой себе; она прибавила, что часто пыталась осуществить этот совет на практике. После целого часа разговора, императрица простилась со мною, пожав мне руку. Я же поцеловала у нее руку от всего сердца.
   Я встретила ее вскоре и во второй раз. Ее величество была огорчена преждевременной смертью одной молодой женщины, нашей знакомой. Наш разговор был чувствителен и печален: я находила в нем некоторые проблески прошлого, имеющего такую власть надо мною, когда предмет, наиболее украшавший его, вновь встает перед моими глазами. Когда воспоминание возбуждено неодушевленными предметами, оно ищет того, кто сделал его более осязательным, и отвлекает нас от всего окружающего. Но, если оно его находит, волшебство чувства заставит нас все почувствовать, даже воздух, которым мы дышали.
   Однажды утром я отправилась к герцогине. Через минуту дверь гостиной тихо открылась и появилась императрица; она сказала мне, входя:
   -- Мое сердце угадало, что я найду вас здесь, и я поспешила прийти.
   Она села, спросила о моем здоровье и о необходимости для меня поехать на воды. Мы шутили над новой медицинской теорией, утверждавшей, что сердце находится на правой стороне. Потом были упомянуты мои Воспоминания, и тон разговора переменился. Императрица соизволила мне сказать, что она очень довольна, что побудила меня предпринять эту работу. Мы говорили о том, что в них заключается, и после некоторой задумчивости она милостиво сказала:
   -- Боже мой, когда же мне можно будет видеться с вами свободно? Надеюсь, что скоро.
   При этом вопросе я замолчала: почтительное молчание было единственным возможным для меня ответом.
   Сделав несколько замечаний, касавшихся наших Записок, ее величество ушла раньше, чем, казалось, желала этого из-за туалета к парадному обеду. Герцогиня выразила мне удовольствие, которое она испытывала, видя выказываемое императрицей ко мне участие. Я осмелилась попросить у ее величества альбом с рисунками, нарисованными для нее четыре года тому назад. Она прислала мне его вместе с очень милостивой запиской, на которую я имела честь ответить, отсылая альбом после того, как я прибавила туда кое-что новое.
   В день Пасхи император пожаловал шифр моей младшей дочери.
   Я говорила здесь о множестве небольших событий, которые не могут интересовать всех, но не надо забывать, что я пишу не Мемуары, а Воспоминания, из которых те, что относятся к императрице, очень ценны для меня.
   Никогда с безразличием не вступают вновь на тропинки, по которым проходили в молодости. У сердца также есть свои тропинки, по которым оно любит следовать. Чистые и справедливые чувства являются их образом, а их граница -- наша могила.
   
   

Комментарии

   Текст воспоминаний В. Н. Головиной публикуется по изданию: Мемуары графини Головиной, урожденной графини Голицыной (1766--1821). Предисловие и прим. К. Валишевского. Полный перевод с франц. К. Папудогло. М., "Сфинкс", 1911, 410 с. с портр. (Историческая б-ка "Сфинкса", т. 1) {Титульный лист этого издания содержит очевидную ошибку: правильно -- "урожденной княжны Голицыной" (Прим. ред.)} с некоторой стилистической правкой, а текст "Записок" князя Федора Николаевича Голицына -- по первой и единственной публикации: Русский Архив, 1874, кн. 1, в. 5, стб. 1271--1336.
   Тексты печатаются по новой орфографии, а пунктуация приближена к современным нормам, при этом при публикации Записок князя Ф.Н. Голицына по возможности сохранены особенности авторского правописания. Мелкие ошибки и неточности в датах, именах и т.п. исправлены без специальных оговорок. Авторские примечания даны в качестве подстрочных и обозначены звездочками (*); подстрочные примечания редактора также обозначены *, но специально оговариваются; комментарии редактора обозначены арабскими цифрами и вынесены за текст. При подготовке комментариев использованы примечания Е.С. Шумигорского (издание 1899 г.) и К. Валишевского (изд. 1911 г.)
   

Мемуары графини Головиной

   1. В России графский титул введен Петром I в 1706 г. Первым в графское достоинство был возведен Борис Петрович Шереметев за подавление стрелецкого бунта в Астрахани. При Петре I впервые российские подданные стали также получать родовые титулы западных государств, главным образом, Священной Римской империи; пожалование российских подданных титулами (графа или князя) Римской империи продолжалось до воцарения Павла I (1796). Право пожалования родового титула принадлежало только монархам, а передаваться потомкам он мог лишь по мужской линии (женам и детям); женщины из титулованных родов теряли свой титул, выходя замуж. Первоначально по возведении кого-либо в графское Российской империи достоинство непременно требовалось признание возводимого и германским императором в таком же достоинстве Священной Римской империи. В дальнейшем это перестало быть обязательным, более того, иногда второе предшествовало первому: так, например, А. С. Строганов стал российским графом через 37 лет после того, как был пожалован в графы Римской империи (1761 и 1798). Первыми из числа русских подданных титул графа Римской империи получили Ф.А. Головин (1701), А.Д. Ментиков (1702), Г.И. Головкин (1707).
   2. Муж Варвары Николаевны граф Николай Николаевич Головин (1756--1821) был не внуком, а правнуком генерал-адмирала Федора Алексеевича Головина (1650--1706), знаменитого государственного деятеля Петровской эпохи, пользовавшегося особым доверием Петра I. В 1699 г. после смерти Франца Лефорта Ф.А. Головин был назначен генерал-адмиралом (высший флотский чин в России до 1917 г.), первым награжден орденами св. Андрея Первозванного (в день учреждения -- 10.03.1699 г.) и св. Александра Невского, получил в заведование иностранные дела и занял первенствующее положение между правительственными лицами. У Ф.А. Головина было три сына: Николай (адмирал, президент Адмиралтейств-коллегий, кавалер ордена св. Андрея Первозванного; 1695--1745), Иван (1682--1708) и Александр (флота капитан-лейтенант, 1694--1731), и три внука: граф Петр Иванович (1702--1756), генерал-майор, женатый на княжне Софье Михайловне Голицыной (1712--1759), Федор Иванович (1704--1758), генерал-поручик, женатый на графине Наталье Павловне Ягужинской (1726--1786), и Николай Александрович, тайный советник, камергер при дворе имп. Елизаветы Петровны, женатый на Анастасии Степановне Лопухиной, один из первых масонов в среде русской знати, сын которого Николай Николаевич Головин и был мужем княжны Варвары Николаевны Голицыной. В некоторых источниках датой рождения Н.Н. Головина называются 1759 г., а смерти -- 1820, что, по-видимому, не верно.
   3. Имение родителей В. Н. Головиной -- Петровское -- находилось в Звенигородском уезде Московской губ. Готический у графини Головиной означает просто старинный, как это видно далее из Мемуаров. До 1917 г. имение принадлежало князю А. M. Голицыну, но вместо готического замка брат автора Мемуаров, князь Федор Николаевич Голицын, в начале XIX в. построил дворец в итальянском стиле. Как отмечает К. Валишевский, к началу XX в. изменился и пейзаж: в Москве-реке при ее слиянии в Истрой уже не было того изобилия прозрачной воды, как во времена графини Головиной, был сведен и дубовый лес, покрывавший берега. Подробности об этом имении можно найти в изданных князем М.М. Голицыным "Материалах к истории рода Прозоровских" (Приложение к Русскому Архиву, 1899, No 7, с. 48--53).
   4. Голицын Иван Николаевич (1759--1777), князь, корнет гвардии.
   5. Голицын Федор Николаевич (1751--1827), князь, камер-юнкер при дворе Екатерины II, впоследствии тайный советник, куратор Московского университета (1797--1801); оставил интересные "Записки" (Русский Архив. 1874, кн. 1, вып. 5), публикуемые в настоящем томе, а также биографию И.И. Шувалова, написанную на основе рассказов самого Шувалова и личных наблюдений (Москвитянин, 1853, т. 2, No 6, март, кн. 2).
   6. Шувалов Иван Иванович (1727--1797), крупный государственный деятель, обер-камергер (1777), генерал-адъютант (1760), фаворит имп. Елизаветы Петровны. Главная заслуга Шувалова -- в содействии развитию образования в России, русской науки и искусства, покровительстве русским ученым, писателям, художникам. Ему принадлежит честь создания первого русского Университета в Москве с двумя гимназиями при нем (1755) по плану, составленному им вместе с М.В. Ломоносовым (Шувалов был и первым куратором Московского университета). По его инициативе была создана Академия Художеств (1757), президентом которой он был до 1763 г., и гимназия в Казани (1758). Будучи в опале после воцарения Екатерины II, 1763--1777 гг. провел за границей, где выполнял дипломатические и др. поручения императрицы. Собранные в Зап. Европе коллекции произведений искусства И.И. Шувалов после возвращения в Россию передал в Академию Художеств и Эрмитаж. Отличался удивительным для того времени и его положения бескорыстием: отказался от предложенных ему имп. Елизаветой Петровной графского титула и обширных поместий, не принял предложения о выбитии в его честь медали, вернул казне подаренные ему имп. Елизаветой Петровной 100 тыс. рублей и т.п. (см. П. И. Бартенев. Биография Ивана Ивановича Шувалова, М., 1857).
   7. Репнина Наталья Александровна (рожд. княжна Куракина, 1737--1797), княгиня, жена знаменитого военачальника и дипломата времен Екатерины II и Павла I князя Николая Васильевича Репнина (1734--1801), генерал-фельдмаршала (1796). Одна из дочерей Репниных -- Полина (Прасковья) -- вскоре вышла замуж за брата графини Головиной Федора Николаевича Голицына.
   8. В. Н. Головина называет так интимные собрания -- знаменитые вечера в узком составе из строго отобранных лиц, организованные Екатериной II и проходившие во дворце Эрмитаж. Подробнее см. К. Валишевский. Роман императрицы. СПб, 1908, с. 506--508.
   9. Брюс Прасковья Александровна (рожд. Румянцева, 1729--1786), графиня, сестра фельдмаршала П. А. Румянцева, статс-дама (1773), жена генерал-адъютанта (1771), генерал-аншефа (1773), графа Якова Александровича Брюса (1732--1791), генерал-губернатора обеих столиц и главнокомандующего войсками в Москве. По воспоминаниям современников, П. А. Брюс была красавицей, умной, любезной, очень ловкой, но строгостью поведения не отличалась. Долгое время она пользовалась дружбой и особым доверием Екатерины II и была в числе самых приближенных к императрице особ. В. Н. Головина могла видеть графиню П. А. Брюс на малых приемах в Эрмитаже только до 1780 г., так как в 1779 г. П. А. Брюс имела неосторожность слишком сблизиться с Н. Н. Римским-Корсаковым, очередным фаворитом Екатерины II, чем навлекла на себя гнев императрицы, и была удалена от двора в ссылку в Москву.
   10. Голицына Дарья Алексеевна (рожд. княжна Гагарина, 1724--1798), княгиня, жена князя Александра Михайловича Голицына (1718--1783), генерал-фельдмаршала, прославившегося в русско-турецкую войну 1768--1774 гг., когда он, командуя одной из двух действующих армий в сентябре 1769 г. разбил турок под командованием Али-Молдаванджи-паши и занял Хотин и Яссы.
   11. К. Валишевский делает здесь следующее примечание: Нелединская "Анастасия Николаевна, жена действительного тайного советника Александра Юрьевича Нелединского-Мелецкого. "Маленькая женщина, очень милая своими душевными качествами, а также и физическими", -- отзывается о ней де Корберон, говоря о ее многочисленных победах над мужчинами (М.-Д. де Корберон. Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины П. СПб, 1907; прил. к "Новому жерналу литературы, искусств и науки" за 1907 г.)". А.Ю. Нелединский-Мелецкий (1729--4804), действительный камергер (1768), после возвращения из Парижа в Петербург в 1767 г. вскоре вошел в интимный кружок приближенных Екатерины П. Он был отцом известного поэта Юрия Александровича Нелединского-Мелецкого (1752--1828), который рано, до достижения 12-летнего возраста (т.е. до 1764 г.) лишился матери (рожд. кн. Куракиной), иными словами, в Мемуарах В. Н. Головиной речь идет по-видимому о второй жене Александра Юрьевича Нелединского-Мелецкого -- графине Анастасии Николаевне Головиной (1754--1803); первая жена А. Ю. Нелединского-Мелецкого (мать поэта Ю.А Нелединского-Мелецкого) -- княжна Татьяна Александровна Куракина (1732--1754), дочь князя Александра Борисовича Куракина (1697--1749), обер-шталмейстера, кавалера ордена св. Андрея Первозванного.
   12. Орлов Алексей Григорьевич (1737--1808), граф, генерал-аншеф, один из пяти братьев Орловых (Иван, Григорий, Алексей, Федор, Владимир), сыгравших видную роль в дворцовом перевороте 28 июня 1762 г. В 1770 г. был назначен главнокомандующим флотом, который 26 июня 1770 г. одержал блестящую победу под Чесмой, где был истреблен турецкий флот, что открыло путь к завоеванию Архипелага. За эту победу в 1774 г. А. Г. Орлов был награжден титулом Чесменский. Известен также неблаговидным участием в судьбе княжны Таракановой и выведением знаменитой породы орловских рысаков. С 1774 г. не занимал более никаких должностей после добровольной отставки и постоянно проживал в Москве, имея 100 тыс. рублей годового дохода. Внебрачный сын А. Г. Орлова (по мнению некоторых историков, от Екатерины II) Александр Алексеевич (1763 -- после 1808), бригадир (1795), генерал-майор, кавалер ордена св. Георгия IV ст., получил впоследствии фамилию Чесменского. О его жизни известно немного: воспитывался в семье своего дяди Владимира Г. Орлова, после смерти в 1808 отца -- графа А.Г. Орлова-Чесменского -- законная дочь последнего, графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская, поручила Александру Алексеевичу вести все дела по управлению наследуемыми ею имениями. Последующей фразой о поощ рении имп. Павлом I поступков, которые разрушали священный принцип брачной связи, графиня Головина несомненно имела в виду следующий указ имп. Павла I от 2 января 1801 г., касавшийся в том числе и ее мужа: "Воспитанникам д. т. е. графа Головина, Федору Ловину, и д. ст. с. Ростопчина, Степану Явленскому, всемилостивейше жалуем дворянское Российской империи достоинство..." По сложившейся в России в XVIII в. практике внебрачные дети вельмож получали часто фамилии своих отцов, но с убавлением первого слога или буквы. Таким образом появились Бецкие (Трубецкие), Лицыны (Голицыны), Пнины (Репнины), Уракины (Куракины), Умянцевы (Румянцевы), Ловины (Головины) и т.д. и т.п.
   13. В XVIII -- начале XIX вв. иностранными министрами или просто министрами было принято называть иностранных послов.
   14. Разумовский Кирилл Григорьевич (1728--1803), граф (1744), камергер (1745), сенатор, генерал-адъютант (1762), последний гетман Малороссии (1750--1764), президент императорской Петербургской Академии наук (1746--1765), генерал-фельдмаршал (1764), член. Гос. Совета (1768--1771); вместе с л.-гв. Измайловским полком, командиром которого он был в то время, принимал активное участие в дворцовом перевороте 28 июня 1762 г.; брат Алексея Григорьевича Разумовского (1709--1771), фаворита и морганатического супруга императрицы Елизаветы Петровны (А. А. Васильчиков. Семейство Разумовских. Т. I, СПб, 1880).
   15. Панин Никита Иванович (1718--1783), граф (1767), дипломат, воспитатель вел. кн. Павла Петровича (1760--1773); принимал активное участие в возведении на престол Екатерины II, но в дальнейшем до самой своей отставки (1781) был постоянно в скрытой оппозиции к ней; был ближайшим и влиятельным советником Екатерины II по внешнеполитическим вопросам, возглавлял Коллегию иностранных дел (1763--1781). (П.С. Лебедев. Графы Никита и Петр Панины. СПб, 1883; Н. Шильдер. Император Павел Первый. М., 1996).
   16. В. Н. Головина имеет здесь в виду либо Чернышева Ивана Григорьевича (1726--1797), генерал-фельдмаршала от флота (1796), графа, камергера (1755), члена (1763), вице-президента (1769) и президента Адмиралтейств-коллегий (1796), дипломата; либо его брата, графа Захара Григорьевича (1722-1784), генерал-фельдмаршала (1773), президента Военной коллегии (1773), генерал-губернатора Белоруссии, градоначальника Москвы (1782).
   17. Остерман Иван Андреевич (1725--1811), граф, действительный тайный советник (1781), дипломат, с 1774 г. член Коллегии иностранных дел, сенатор, вице-канцлер (1775--1796), главноначальствующий над Коллегией иностранных дел (1783); при восшествии на престол Павла I был пожалован в государственные канцлеры и президенты Коллегии иностранных дел, но играл незначительную роль, и в 1798 г. был уволен в отставку.
   18. Согласно традиции русского императорского двора, фрейлина, выходившая замуж, получала от казны приданое (в описываемое время 12 тыс. рублей); особа, при которой она состояла (императрица, великая княгиня), собственноручно украшала новобрачную драгоценностями, принадлежавшими казне, и нередко лично благословляла ее образом; венчание происходило в дворцовой церкви.
   19. Строганов Александр Сергеевич (1733--1811), граф (1761), обер-камергер, генерал-адъютант, сенатор, участвовал в работе Комиссии по составлению проекта нового Уложения; Павлом I был назначен президентом Академии Художеств и директором Публичной библиотеки, Александром I -- членом Главного управления училищ и Гос. Совета; покровительствовал писателям и художникам, занимался нумизматикой, собрал обширнейшие коллекции картин, эстампов, медалей, камней, монет, одну из лучших в России библиотек.
   20. Бенкендорф Анна-Юлиана (рожд. баронесса Шиллинг фон Канштадт, 1759 -- 1797), приехала в Россию в 1776 г. в свите вюртем-бергской принцессы Софии-Доротеи-Августы-Луизы (в православии Мария Федоровна, супруга вел. кн. Павла Петровича), вышла замуж за полковника, впоследствии генерала от инфантерии, Христофора Ивановича Бенкендорфа (1749--1823), из старинного франконского дворянского рода, переселившегося в XVI в. в Лифляндию; от этого брака родились два сына: Александр (известный впоследствии первый шеф III отделения собственной его императорского величества канцелярии и корпуса жандармов) и Константин и дочь Дарья (Доротея), знаменитая, по мужу, княгиня Ливен.
   21. Путешествие Екатерины II в Крым (через Москву, Малороссию -- с посещением Киева и плаванием по Днепру -- и Новороссию) продолжалось полгода с 18 января по 11 июля 1787 г.
   22. Протасова Анна Степановна (1745--1826), графиня, любимая камер-фрейлина Екатерины II, дочь сенатора Степана Федоровича Протасова (ум. 1767) и второй его жены Анисьи Никитичны (ум. 1775), рожд. Орловой (двоюродной сестры известных братьев Орловых); сохранила свое положение при дворе и при императорах Павле I и Александре I; последний возвел ее (1801) в графское достоинство, которое по ее просьбе было распространено на пятерых воспитанных ею племянниц и племянника. В звании камер-фрейлины императриц числилась до 1823 г. (Вел. кн. Николай Михайлович. Письма Высочайших особ к графине А. С. Протасовой. СПб, 1913).
   23. Браницкая Александра Васильевна (рожд. Энгельгардт, 1754--1838), графиня, обер-гофмейстерина; ее мать, Марфа Александровна Потемкина -- родная сестра князя Г. А. Потемкина -- была замужем за небогатым смоленским дворянином и умерла в 1767 г., оставив пять дочерей и двух сыновей. Александра Васильевна пользовалась особой благосклонностью своего знаменитого дяди, который в 1781 г. выдал ее замуж за графа Ксаверия Браницкого, последнего великого коронного гетмана польского. Присутствовала при последних минутах светлейшего князя Г. А. Потемкина 5 октября 1791 г. по дороге из Ясс в Николаев. Одной из дочерей А. В. Браницкой -- графиней Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой -- увлекался А. С. Пушкин во время своей одесской ссылки. Обладая громадным состоянием, которое в конце ее жизни доходило до 28 млн. руб., графиня Браницкая отличалась широкой благотворительностью. (Е. С. Шумигорский. Графиня А. В. Браницкая / Исторический Вестник, 1900, No 1, с. 171).
   24. Речь идет о русско-турецкой войне 1787--1791 гг., завершившейся подписанием в январе 1792 г. (в декабре 1791 г. по ст. ст.) Ясского мирного договора, который восстанавливал действие Кучук-Кайнар-джийского мира 1774 г. и Георгиевского трактата 1783 г. и всех других русско-турецких соглашений, за исключением тех их статей, которые отменялись настоящим договором. Согласно Ясскому договору (со стороны России его подписал А. А. Безбородко) к России отходили земли между Южным Бугом и Днестром (по нему устанавливалась граница). Подтверждались привилегии, предоставленные населению Молдавии и Валахии договором 1774 г. На Кавказе восстанавливалась граница по р. Кубань. Турция отказывалась от претензий на Грузию. Договор закреплял за Россией все Северное Причерноморье, включая Крым.
   25. Ланжерон Людовик-Александр-Андро (1763--1831), французский дворянин, граф, генерал от инфантерии. Сражался на стороне английских североамериканских колоний под начальством Рошамбо, с 1790 г. на русской службе, в царствование имп. Павла I вступил в русское подданство, участвовал в войнах против турок и французов (в сражениях под Аустерлицем, на Березине и Лейпцигом). В ноябре 1815 г. назначен на место герцога Ришелье херсонским военным губернатором и одесским градоначальником, сыграл огромную роль в благоустройстве г. Одессы. Ланжерон был дважды женат. Первый раз на вдове майора Наталье Петровне Кашинцевой, рожд. княжне Трубецкой, а по ее кончине -- на Елизавете Адольфовне Бриммер, дочери полковника, известной в то время красавице. Оба брака были бездетны. Автор интересных мемуаров, частично опубликованных на русском языке (Русская Старина, 1895, т. 83; 1907--1910, тт. 130--146). Подробнее см. Русский биографический словарь (далее РБС), том "Лабзина--Ляшенко", СПб, 1914, с. 60-65.
   26. Нассауская Шарлотта, рожд. Горзская, полька, герцогиня, по первому мужу княгиня Сапега, жена немецкого принца Карла Нассау-Зиген (1745--1808), вице-адмирала на русской службе, командовавшего (неудачно) русской гребной флотилией во время русско-шведской войны 1789-1790 гг.
   27. Зорин (Неранчич) Семен Гаврилович (1745--1799), родом из Сербии, по происхождению, возможно, хорват, генерал-лейтенант, шеф Изюмского полка, шеф Лейб-гусарского эскадрона и Ахтырского гусарского полка, фаворит Екатерины П. Участвовал в Семилетней войне, в русско-турецкой войне 1768--1774 гг. (в 1770 г. был взят турками в плен и возвратился в Россию в 1775 г.). В 1776 г. был представлен Г. А. Потемкиным ко двору с целью ослабить влияние тогдашнего фаворита графа П. В. Завадовского. После 11-месячного фавора Зорич в 1778 г. был удален от двора и щедро вознагражден -- получил драгоценности и свыше 300 тыс. руб., обширные земельные владения в Лифляндии и местечко Шклов близ Могилева, где он выстроил великолепный дворец, отделанный с необыкновенной роскошью, устроил театр, основал Шкловское благородное училище, впоследствии переведенное в Москву и преобразованное в 1-й Московский кадетский корпус (РБС, т. "Жабокритский-Зяловский", СПб, 1916, с. 465--468).
   28. Цукато Георгий Гаврилович (ум. 1810), граф, генерал-майор; потомок древнего венецианского рода, граф Г.Г. Цукато оставил службу при вюртембергском дворе и вступил в русскую службу в 1788 г., участвовал в русско-турецкой войне 1787--1791 гг., отличился при штурме Праги, предместья Варшавы, во время Итальянского похода Суворова участвовал в сражениях при Треббии и Нови.
   29. Неясно, о какой Энгельгардт идет речь: в публикации воспоминаний В. Н. Головиной в "Историческом Вестнике" (1899, No 1, с. 69), первой на русском языке, говорится о "госпоже (?) Энгельдардт, племяннице князя Потемкина". У Г. А. Потемкина было пять племянниц -- дочерей его сестры Марфы Александровны, в замужестве Энгельдардт -- Александра, Варвара, Надежда, Екатерина, Татьяна (по некоторым данным, в семье М. А. Потемкиной-Энгельгардт было 6 дочерей). Все племянницы пользовались особым расположением светлейшего и унаследовали после его смерти его огромное состояние, но в описываемое время (1790 г.) все они были замужем (Е. С. Шумигорский. Графиня А. В. Браницкая / Исторический Вестник, 1900, No 1).
   30. Энгельгардт Николай Богданович (р. 1737), в 1782--1790 гг. правитель Могилевского наместничества, отец известного мемуариста Льва Николаевича Энгельгардта (1766--1836), адъютанта князя ГА. Потемкина, генерал-майора ("Записки Л.Н. Энгельгардта" М., 1868).
   31. Пассек Петр Богданович (1736--1804), генерал-аншеф, Белорусский генерал-губернатор; один из активных участников дворцового переворота 28 июня 1762 г. на стороне Екатерины (Т.П. Пассек. Из дальних лет. 2 тт. М., 1963).
   32. Долгорукая (Долгорукова) Екатерина Федоровна (рожд. княжна Барятинская, 1769--1849), статс-дама (с 1826), дочь обер-гофмаршала князя Федора Сергеевича Барятинского (1742--1814), активного участника дворцового переворота 28 июня 1762 г. и последующего убийства имп. Петра III Федоровича; с 1786 г. жена князя Василия Васильевича Долгорукова (1752--1812), генерал-поручика, действительного тайного советника, участвовавшего в 1788 г. в осаде и штурме Очакова, за что получил орден св. Георгия 2-й ст. В описываемое время Е. Ф. Долгорукой, известной красавицей, очень увлекался князь Г. А. Потемкин.
   33. Рибопьер Иван Степанович (1750--1790), граф, родом из Швейцарии, бригадир, адъютант князя Г. А. Потемкина; его сын, Александр Иванович Р. (1781--1865), обер-камергер, член Гос. Совета, получил русское графское достоинство в 1856 г., оставил интересные воспоминания (Русский Архив, 1877, кн. 1. в. 4; кн. 2, в. 5).
   34. Клавона (Clavona)-Витт-Потоцкая Софья Константиновна (1761--1822), весьма колоритная фигура в русской истории конца XVIII -- начала XIX вв., женщина замечательной красоты и необычной судьбы, бурная жизнь которой, особенно молодые годы, окутана легендами и домыслами. Гречанка, получившая в России прозвище "прекрасная фанариотка" (она была по происхождению фанариоткой -- так назывались потомки знатных греческих фамилий, избежавшие истребления при завоевании турками Константинополя и поселившиеся в предместье Фанаре на берегу Золотого Рога), необычным путем попала в Европу, в частности, в Россию. По свидетельству Ф. Ф. Вигеля, "в одном из константинопольских трактиров была служанкой гречаночка лет 13 или 14; секретарь польского посольства Боскамп сманил ее оттуда и через несколько месяцев уступил польскому же посланнику Деболи. С сим последним совсем распустившеюся розой приехала она в Варшаву, где всех изумила необычайной красотой своей" (Записки, Т. II, М., 1928, с. 219--228). По другой версии, польский посол в Турции Боскамп Лясопольский (француз на польской службе), проезжая по улицам Константинополя, заметил бедную 13-летнюю девочку-гречанку, которая была им приобретена у матери за 1500 пиастров (согласно версии К. Валишевского, "рабыня, купленная за несколько пиастров"). По пути в Польшу посланник остановился в крепости Каменец-Подольск, где в его юную спутницу влюбился сын коменданта крепости, майор Иосиф Витт, которому удалось обвенчаться с юной красавицей и вскоре увезти ее во Францию (согласно К. Валишевскому, во Францию ее увезла принцесса Нассауская). Имеется также вариант о французском после в Стамбуле, доставившем девочку в Париж (Киевская Старина, 1887, No 1, с. 99--138). Наконец, остановимся еще на одной версии: гречанка, купленная у матери Иосифом Виттом (впоследствии Каменец-Подольским комендантом), который позднее женился на ней и привез в Польшу, где вскоре уступил Г. А. Потемкину в наложницы в обмен на генеральский чин и графский титул. Потемкин направил ее в Варшаву на сейм для привлечения на сторону русского правительства коронного гетмана Станислава Потоцкого-Щенсного. Потоцкий предложил Витту за его жену 2 млн. злотых и после смерти первой жены в 1798 г. женился на Софье Витт" (С. А. Адрианов. Графиня Софья Потоцкая / Исторический Вестник, 1899, No 2, с. 426--439). Таковы легенды с вариантами, причем здесь не упомянуты еще не менее десятка версий этих легенд. Но вот достоверное свидетельство знаменитой французской художницы Виже-Лебрен, которая в своих воспоминаниях рассказывает о том, как она видела в Париже чрезвычайно юную мадам де Витт, прекраснее которой нельзя себе было представить. Софья Витт-Потоцкая была владелицей имения Массандра в Крыму (подарок Г. А. Потемкина); ей принадлежал также знаменитый парк "Софиевка" близ Умани, о котором современники оставили множество восторженных свидетельств в письмах, дневниках, воспоминаниях. Вместе с тем, какие бы легенды о жизни Софьи Витт-Потоцкой не привлекали исследователей и бытописателей той эпохи, вряд ли стоит считать ее авантюристкой, как это сделано в примечаниях к переизданию воспоминаний В. Н. Головиной "Новым литературным обозрением" ("История жизни благородной женщины", М., 1996, с. 438). Европейская история XVIII в. богата на авантюристов и авантюристок: достаточно вспомнить княжну Тараканову, мадам де Ла Мотт и многих других; Софья Витт-Потоцкая -- из другой "оперы", но однажды кем-то брошенное хлесткое определение пошло гулять по страницам книг и журналов, и вот уже в наши дни Александр Люсый в статье, посвященной новой кандидатуре на роль "утаенной" любви Пушкина в связи с истоками "Бахчисарайского фонтана", называет Софью Потоцкую не иначе как "знаменитой польской (?) авантюристкой" (Октябрь, 1997, No 6, с. 171). Историческую известность имели также дети С. Витт-Потоцкой: генерал-лейтенант Иван (Ян) Осипович Витт (1781--1840), начальник Южных военных поселений в 1820-х гг., известный доносом на декабристов и рядом политических провокаций в отношении А. Мицкевича; Софья Потоцкая (1801--1875), жена П.Д. Киселева, и Ольга Потоцкая (1802--1861), жена ЛА. Нарышкина. Обе известные красавицы -- сестры Потоцкие входили в круг знакомых А. С. Пушкина в Петербурге и Одессе. Более того, некоторые пушкинисты (Л.П. Гроссман) считает Софью Станиславовну Потоцкую-Киселеву предметом "утаенной любви" Пушкина (Л. П. Гроссман. У истоков "Бахчисарайского фонтана" // Пушкин. Исследования и материалы. Т. III, М.-Л., 1960, с. 49-100).
   35. Пашкова Варвара Матвеевна, жена Василия Сергеевича Ланского (1754--1831), сенатора (1809), члена Гос. Совета (1815), председателя Комиссии по сооружению Исаакиевского собора, министра внутренних дел (1825-1828).
   36. Принц (с 1785 г.-- герцог) Вюртембергский Фридрих-Евгений (1732--1797) и его супруга Фредерика Доротея-София, дочь маркграфа Бранденбург-Шведтского, имели 8 сыновей и три дочери (по старшинству): Фридрих-Вильгельм (1754--1816), впервые приехал в Россию в сентябре 1779 г., на русской службе с октября 1782 г. по декабрь 1786 г., впоследствии первый король Вюртембергский (см. комм. 38 к "Запискам князя Голицына"); Людвиг-Евгений (род. 1756), первоначально на прусской службе, где "прославился" только своими долгами и был вынужден обратиться за помощью к сестре, вел. кн. Марии Федоровне, перешел на русскую службу, но быстро потерял расположение имп. Екатерины II, женившись в октябре 1784 г. вопреки воле императрицы на княжне Марианне Чарторыйской, дочери князя Адама Чарторыйского; Евгений-Фридрих (род. 1758); София-Доротея-Августа-Луиза (в православии Мария Федоровна, 1759--1828), великая княгиня, с ноября 1796 г. императрица, супруга Павла I Петровича; Фредерика-Елизавета-Амалия-Августа (ум. 1785), с 1781 г. за герцогом Петром-Фридрихом-Людвигом Ольденбургским (ум. 1829); от этого брака два сына: Павел-Фридрих-Август (1783--1853), великий герцог Ольденбургский, и Петр-Фридрих-Георг (Георгий Петрович, 1784--1812), женатый с 1809 г. на своей двоюродной сестре вел. княжне Екатерине Павловне (см. Вел. князь Николай Михайлович. Переписка императора Александра I с сестрой великой княгиней Екатериной Павловной. СПб, 1910) и ставший родоначальником Русской ветви принцев Ольденбургских; Елизавета-Вильгельмина (ум. 1790), с 1788 г. за эрцгерцогом Австрийским Францем (1768--1835), впоследствии последним императором Священной Римской империи Францем II, первым (с 1804 г.) австрийским императором под именем Франца I; Карл (1770--1791), упоминаемый В. Н. Головиной, в 1789 г. прибыл в Россию и в чине генерал-майора принял участие в русско-турецкой войне; 13 августа 1891 г. в Галаце умер от горячки; Александр-Фридрих (1771--1833), с 1800 г. на русской службе; в 1809--1822 гг. белорусский генерал-губернатор, принимал участие в Отечественной войне 1812 г., генерал от кавалерии, член Гос. Совета, с 1822 г. главноуправляющий ведомством путей сообщения и публичных зданий; Фердинанд-Генрих (род. 1772). Таким образом, все братья имп. Марии Федоровны какое-то время находились на русской службе (подробнее см. Е.С. Шумигорский. Императрица Мария Федоровна (1759-1828). Ее биография. Т. I, СПб, 1892).
   37. Сарти Джузеппе (1729--1802), итальянский композитор и дирижер; почетный член Петербургской АН (1796), с 1784 г. работал в России придворным капельмейстером, а в 1787--1791 гг. состоял на службе у Г. А. Потемкина. Автор множества опер (лучшей считается "Армида") и гимнов величаво-патетического стиля. Оркестр роговой музыки впервые завел в России Семен Кириллович Нарышкин (1710--1775), генерал-аншеф и обер-егермейстер. Изобретателем роговой музыки считается чех Иоганн Мареш, придворный музыкант, впоследствии камельмейстер нарышкинского оркестра; хороших результатов ему удалось достичь к 1757 г. Роговой оркестр представлял собой примерно 30--60 инструментов -- свирелей, самые большие из которых клались на специальные подставки; на каждом роге, издававшем лишь одну ноту, играл особый музыкант. Звучание рогового оркестра напоминало звучание органа.
   38. Энгельгардт Татьяна Васильевна (1767--1841) в первом браке была замужем за своим родственником, генерал-поручиком Михаилом Сергеевичем Потемкиным (1744--1791), кавалером орденов св. Александра Невского и св. Владимира I ст., генерал-кригскомиссаром, двоюродным племянником князя Г. А. Потемкина, во втором -- за князем Николаем Борисовичем Юсуповым (1750--1831), дипломатом, сенатором с 1788 г., членом Гос. Совета с 1823 г., известным собирателем картин, скульптур, библиофилом; в 1810 г. Н. Б. Юсупов приобрел усадьбу "Архангельское" под Москвой и превратил ее в образец дворцово-паркового искусства. Князь и княгиня Юсуповы -- московские знакомые А. С. Пушкина, который несколько раз посещал их в загородном дворце в Архангельском; широко известно послание Пушкина "К вельможе", обращенное к Н. Б. Юсупову и датированное апрелем 1830 г.
   39. Безбородко Александр Андреевич (1747--1799), светлейший князь, граф Священной Римской империи, один из наиболее влиятельных государственных деятелей России во 2-ю половину царствования Екатерины II, фактический руководитель внешней политики России в 80--90-х гг. XVIII в.; пользовался особым доверием имп. Екатерины П. 29 декабря 1791 г. заключил с турками Ясский мирный договор, подписанный, как подчеркивают историки, благодаря проявленной А. А. Безбородко твердости в сочетании с замечательной дипломатической ловкостью и искусством (Н.И. Гр игорович. Канцлер князь Александр Андреевич Безбородко в связи с событиями его времени. 2 тома -- Сборник Императорского Русского исторического общества, том 26, СПб, 1879; том 29, СПб, 1881; РБС, том "Алексинский -- Бестужев-Рюмин", СПб, 1900, с. 634-640).
   40. Ростопчин Федор Васильевич (1763--1826), граф (1799), обер-камергер (1810), главнокомандующий Москвы в 1812--1814 гг., член Гос. Совета (1814), один из наиболее крупных и влиятельных государственных деятелей Павловского царствования, выполнявший в отдельные периоды роль первого министра и фактического министра иностранных дел, пользовавшийся огромным доверием и расположением имп. Павла I, хотя и не избежавший, как и многие в то время, периодов опалы и немилости императора. После воцарения Александра I оказался не у дел. В дальнейшем сыграл крупную роль в Отечественной войне 1812 года; ему, в частности, приписывается организация пожара Москвы после занятия ее французами. С 1817 г. Ф. В. Ростопчин обосновался с семьей в Париже, откуда часто предпринимал путешествия по другим странам. В Россию (в подмосковное имение Вороново) возвратился в сентябре 1823 г. за два с небольшим года до смерти. Крупная и колоритная фигура трех царствований граф Ростопчин оставил огромное эпистолярное наследство, частично опубликованное, имеющее большой исторический интерес; особенно это относится к его переписке с графом С. Р. Воронцовым, охватывающей с небольшим промежутком почти 40-летний период времени (РБС, том "Романов--Рясовский", Пг, 1918, с. 238-305).
   41. Шувалова Екатерина Петровна (рожд. графиня Салтыкова, 1743--1817), графиня, дочь генерал-фельдмаршала Петра Семеновича Салтыкова (1698--1772), главнокомандующего русской армией в Семилетнюю войну; жена графа Андрея Петровича Шувалова (1744--1789), писателя, члена Совета императрицы Екатерины II.
   42. Стрекалов Степан Федорович (1728--1805), писатель екатерининского времени, тайный советник, статс-секретарь при Екатерине II, сенатор (1798); с 1775 -- член Кабинета ее величества и делопроизводитель учрежденного при дворе Совета, в 1784--1792 гг.--управляющий Кабинетом; Екатерина II поручала ему также заведование придворным театром.
   43. К. Валишевский делает здесь следующее примечание: "Этот рассказ полностью приведен по записке принцессы, хранящейся в императорской библиотеке, великим князем Николаем Михайловичем в его труде Императрица Елизавета Алексеевна, супруга императора Александра I. СПб, 1908, Т. I."
   44. Зубов Платон Александрович (1767--1822), светлейший князь (с мая 1796 г.), последний фаворит Екатерины II (с июня 1789 г.), активный участник заговора против императора Павла I и его убийства в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. (Князь Платон Александрович Зубов. 1767--1822. Биографический очерк / Русская Старина, 1876, Т. XVI, No 8 и Т. XVII, NoNo 9--12; РБС, том "Жабокритский -- Зяловский", Пгр., 1916, с. 526-546).
   45. Екатерина II ввела для придворных дам и особ императорской фамилии парадное платье обязательного для ношения при дворе фасона, в котором использовались элементы национального русского дамского костюма; в парадном платье использовались также фижмы-- жесткий каркас, надевавшийся под юбку для придания ей определенной формы.
   46. Графы Браницкий, Ржевусский и Щенсный-Потоцкий стояли в Польше во главе партии, ориентировавшейся на Россию, при этом была образована так называемая Тарговицкая конфедерация из лиц, преданных русским интересам. Главы этой партии выступали против наследственности королевской власти в Польше, против уничтожения liberum veto, сторонниками древних шляхетских вольностей. Поэтому утверждение в первом издании воспоминаний графини Головиной (ИсторическийВестник, 1899, No 2, с. 405), перепечатанное "Новым литературным обозрением" ("История жизни благородной женщины", М., 1996, с. 111), о том, что они были вожаками "партии, желавшей установления наследственности польской короны", следует считать очевидной ошибкой или недоразумением.
   47. Примечание К. Валишевского: "Автор несправедлив к мадемуазель Гардель, француженке, правда, не очень ученой, но которой Екатерина II, во всяком случае, обязана большим, чем умением читать".
   48. Е. С. Шумигорский считал, что здесь речь идет о знаменитом генерал-фельдмаршале графе Бурхарде Кристофе фон Минихе (1683--1767), в свою очередь, К. Валишевский полагал, что это -- его сын Иоганн Эрнст Миних (1707--1788), граф, обер-гофмаршал Анны Леопольдовны, русский дипломат. Очевидно, оба историка ошибались. Дело в том, что принцесса Ангальт-Цербстская София-Августа-Доротея (в православии вел. кн. Екатерина Алексеевна) прибыла в Россию в феврале 1744 г.; в это время и граф Б.К. Миних (с 1742 по 1762 г.), и его сын И. Э. Миних (с 1743 по 1763 г.) находились в ссылке и не имели возможности общаться с будущей императрицей Екатериной П. По-видимому, речь здесь идет о брате генерал-фельдмаршала бароне (по некоторым данным, графе) Христиане Вильгельме Минихе, обер-гофмейстере имп. Елизаветы Петровны, о котором Екатерина II упоминает в своих "Записках" (Записки императрицы Екатерины Второй, СПб, 1907, с. 40).
   49. "Исторический и критический словарь" (тт. 1--2, 1695--1697) Пьера Бейля (1647--1706), французского публицистаи философа, раннего представителя Просвещения. Мировоззрение Бейля сформировалось под влиянием скептицизма Монтеня, философии Декарта, естественнонаучных открытий XVII в. Бейль от идей веротерпимости и религиозного индифферентизма пришел к религиозному скептицизму и выразил сомнение в возможности рационального обоснования религиозных догматов, утверждал независимость морали от религии. "Словарь" сыграл исключительную роль в развитии европейского свободомыслия, оказав влияние прежде всего на французских просветителей -- Вольтера, энциклопедистов.
   50. К. Валишевский в примечании справедливо замечает, что графиня Головина родилась четыре года спустя после дворцового переворота 28 июня 1762 г. и ей было всего 16 лет, когда умер Н. И. Панин, следовательно, рассказы его едва ли буквально запечатлелись в ее памяти. Версия, которую она передает относительно того, как восприняла Екатерина II известие о случившемся в Ропше, противоречит как документам (Архив князя Воронцова, т. XXI, с. 430; В. А. Бильбасов. История Екатерины Второй, Т. I, СПб, 1890), так и воспоминаниям современников (см., например, Е. Р. Дашкова. Записки. 1743--1810, Л., 1985). Петр III Федорович был убит в Ропше во время ссоры с князем Федором Сергеевичем Барятинским (1742--1814) не без вероятного участия Алексея Орлова. Ни точная дата, ни детали и обстоятельства этого убийства бывшего императора достоверно неизвестны: в БСЭ (3-е изд., Т. 19, с. 476) приводится дата его смерти -- 7 июля 1762 г., эта же дата приводится в Энциклопедическом словаре Брокгауза--Ефрона, п/т 46; "Советская историческая энциклопедия", Т. 11, М., 1968, стб. 97 указывает дату его смерти -- 6 июля, К. Валишевский в своих работах всюду указывает дату 5 июля 1762 г. Достоверно известно лишь то, что в Петербург известие о произошедшем в Ропше пришло 6 июля, а уже 7 июля был издан манифест: "В седьмой день после принятия нашего престола всероссийского получили мы известие, что бывший император Петр III обыкновенным, прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим впал в прежестокую колику" и т.д. (цит. по: СМ. Соловьев. История России с древнейших времен, кн. XIII, М., 1965, с. 114). По-видимому, дата смерти Петра III 5 июля 1762 г. верна.
   Конечно, Екатерина II не давала приказания убить своего мужа, как впоследствии и Александр Павлович не участвовал непосредственно в убийстве своего отца, но виновники убийства Петра III остались не только безнаказанными, но и были щедро вознаграждены. То же самое можно сказать и относительно проекта высылки Петра III в Голш-тинию, о котором В. Н. Головина пишет выше. Возможно, такой проект существовал -- надо же было что-то делать с низвергнутым императором! -- но ни в действиях Екатерины II после переворота, ни документально, -- ничто не указывает на существование в действительности такого проекта.
   51. Чертков Евграф Александрович (ум. 1797), один из основных пособников Екатерины II в дворцовом перевороте 1762 г. (во время переворота был поручиком л.-гв. Преображенского полка, после переворота получил в награду 800 душ крестьян); камергер, действит. тайный советник (1795), кавалер орденов св. Анны I ст. (1795) и св. Александра Невского (1793).
   52. Барятинский Федор Сергеевич (1742--1814), князь, гофмаршал (1778), обер-гофмаршал (1796). Будучи гвардейским офицером, примкнул к сторонникам вел. княгини Екатерины Алексеевны и активно участвовал в дворцовом перевороте 28 июня 1762 г. Как полагают, именно ссора с ним в Ропше Петра III привела к убийству последнего. Дальнейшая его деятельность была сосредоточена исключительно при Дворе. Императором Павлом I после похорон Екатерины II был немедленно выслан в свои имения, и во все время его царствования ни разу не появлялся в Петербурге.
   53. Шувалова Александра Андреевна (1775--1847), дочь графа Андрея Петровича Шувалова (1744--1789) и Екатерины Петровны (рожд. графини Салтыковой, 1743--1816), в 1794--1797 гг. фрейлина вел. княгини Елизаветы Алексеевны, в 1797 г. вышла замуж за графа, впоследствии князя Франца-Иосифа Дитрихштейна, австрийского посланника в Петербурге. Она также была одной из русских из аристократических семейств, перешедшая в католичество (См., Conversion de la Princesse de Dietrichstein racontée par elle тете, Paris, 1879).
   54. Графиня Анна Степановна Протасова воспитала пять дочерей своего брата, двоюродного племянника известных братьев Орловых, генерал-поручика и сенатора Петра Степановича Протасова (1730--1794), держа их при себе в Зимнем дворце до замужества; Александра (1774--1842) вышла замуж за князя Алексея Андреевича Голицына, Вера (ум. 1814)--за Иллариона Васильевича Васильчикова (1776--1847), впоследствии князя, Варвара умерла незамужней, Анна-- за графа Варфоломея Васильевича Толстого; из всех сестер Протасовых более других известна Екатерина (1776--1859), вышедшая замуж за графа Ф. В. Ростопчина и впоследствии, как и В. Н. Головина, перешедшая в католичество; заслуженной славой пользуется ее портрет, написанный О. Кипренским в 1809 г.
   55. Салтыков Николай Иванович (1736--1816), генерал-фельдмаршал, участвовал в Семилетней войне; граф (1790), князь (1814); его отец, генерал-аншеф Иван Александрович, был сыном внучатого племянника имп. Анны Иоанновны, т.е. Салтыковы состояли в родстве с царствующим домом; начал службу в л.-гв. Семеновском полку; генерал-майор (1763), генерал-аншеф (1773); с 1773 г. после отстранения Н.И. Панина занял его место воспитателя вел. кн. Павла Петровича (до 1783 г.); в 1769 г. награжден орденом св. Александра Невского, в 1782 --св. Андрея Первозванного, с 1783 г. после смерти Софьи Ивановны Бенкендорф руководил воспитанием вел. князей Александра и Константина Павловичей, с 1784 -- сенатор, с 1788 -- вице-президент, с 1790 по 1796 -- президент Военной коллегии; с 1812 г. председательствовал в Гос. Совете и Кабинете министров. Был скорее ловким придворным, чем крупным военачальником или государственным деятелем, и сумел последовательно пользоваться милостями Екатерины II, Павла I и Александра I.
   56. Другом Вольтера и Даламбера считался муж графини Шуваловой--Андрей Петрович (Д. Ф. Ко бе ко. Граф Андрей Петрович Шувалов, ученик Вольтера / Русский Архив, 1881, кн. 3).
   57. Пожалование миниатюрного портрета императора (или императрицы), обычно в бриллиантовой оправе, для ношения на груди считалось одним из наиболее почетных отличий. Для дам обычно сопровождалось пожалованием в статс-дамы или камер-фрейлины (для незамужних).
   58. Толстой Николай Александрович (1761--1816), граф, впоследствии обер-гофмаршал и действ, тайный советник; он был женат на княжне Анне Ивановне Барятинской, одной из ближайших подруг графини В. Н. Головиной; А. И. Барятинская-Толстая была дочерью князя Ивана Сергеевича Барятинского (1740--1811), генерал-поручика, посланника в Париже (1783--1796), от брака с принцессой Екатериной Петровной Голштейн-Бек (1750--1811), мать которой -- принцесса Наталья Николаевна Голштейн-Бек, рожденная графиня Головина, была родной теткой графа Николая Николаевича Головина, т.е. графиня В. Н. Головина и графиня АИ. Толстая были в довольно близком родстве; Ададуров Алексей Петрович (1758--1835), шталмейстер, тайный советник, по мнению К. Валишевского, родственник Василия Евдокимовича Ададурова (1709--1780), учителя русского языка вел. княгини Екатерины Алексеевны (будущей императрицы), впоследствии сенатора, тайного советника, куратора Московского университета; Хованский Александр Николаевич (1771--1857), князь, действ, тайный советник, сенатор (1843); зачисленный в 1785 г. сержантом в л.-гв. Преображенский полк, в 1793 стал камер-юнкером Императорского Двора с назначением ко Двору вел. кн. Александра Павловича и одновременно произведен в прапорщики л.-гв. Семеновского полка; в 1796 г. оставил военную службу, а в 1850 г. вышел в отставку и со статской службы; Потоцкий-Щенсный Станислав-Феликс (1752--1805), граф, маршалок Тарговицкой конфедерации 1792 г., эмигрант в Вене и Петербурге во время восстания в Польше Т. Костюшки в 1794 г., генерал-майор на русской службе с 1797 г.
   59. Фредерика-Доротея Боденская вышла замуж за Густава IV Адольфа (1778--1837), короля Швеции (1792--1809), после его неудачного сватовства к вел. княжне Александре Павловне в 1796 г. Деспотический образ правления и поражения Швеции в войнах с Францией (1805--1807), что привело к потере шведской Померании, и с Россией (1808--1809), которое привело к потере Финляндии, вызвали в шведском обществе сильную оппозицию, в армии вспыхнуло восстание, король был арестован, и риксдаг в марте 1809 г. низложил Густава IV Адольфа, а в декабре 1809 г. он был изгнан из страны. До конца жизни низложенный король под именем полковника Густавсона проживал сначала в Германии, а затем в Швейцарии. От брака с Ф.-Д. Баденской имел сына Густава (1799--1877), носившего титул принца Вазы. Некоторые историки считали Густава IV Адольфа душевнобольным. Фредерика-Доротея развелась с ним в 1812 г. и умерла в Лозанне в 1826 г.
   60. Примечание К. Валишевского: "Здесь в рукописи зачеркнуты две строчки и на полях поставлено "преувеличено", тоже зачеркнутое карандашом, но другой рукой".
   61. Речь идет о так называемом "Лопухинском деле". Свекровь Варвары Николаевны Головиной графиня Анастасия Степановна Головина, рожд. Лопухина, была в это время вдовой тайного советника графа Николая Александровича Головина. Ее родители: Степан Васильевич Лопухин (ум. 1748) и Наталья Федоровна (1699--1763), рожд. Балк, были вместе с другими двумя десятками человек обвинены в 1743 г. в заговоре против императрицы Елизаветы Петровны. Заговорщики обвинялись в дурных отзывах о поведении императрицы, сожалениях о павшем правительстве Анны Леопольдовны и желании его восстановления. После жестоких пыток на дыбе и не менее жестокого наказания (сечения кнутом и урезания языка) С. В. и Н. Ф. Лопухины вместе с сыном Иваном Степановичем Лопухиным (он подвергся такому же жестокому наказанию) и другими детьми (всего у Лопухиных было 3 сыновей и 3 дочери) были сосланы в Сибирь, в Селенгинск. Отец Анастасии Степановны умер в ссылке, ее брат Иван Степанович (он считался одним из главных участников дела) также умер в ссылке в конце 50-х гг., она сама была прощена и возвращена из ссылки имп. Елизаветой Петровной, а мать -- Н. Ф. Лопухина-Балк -- Петром III. (СМ. Соловьев. История России с древнейших времен, кн. XI, 1963, с. 223--247; М. Семевский. Наталья Федоровна Лопухина. 1699--1763 / Русская Старина, 1874, т. XI; 1875, т. XII; РБС, Т. "Лабзина--Ляшенко", СПб, 1914, с. 634-646).
   61а. Эстергази Валентин, граф, принадлежал к французской ветви венгерского рода Эстергази; служил в конце XVIII столетия при Дворе короля Людовика XVI в чине генерал-майора и занимал место губернатора Рокруа. В 1791 г. герцог д'Артуа потребовал его в Кобленц, где собрались французские эмигранты, и в конце этого года Бур-бонские принцы послали его уполномоченным ко двору Екатерины П. В Петербург Эстергази прибыл 15 сентября 1791 г. и в тот же день представился императрице.
   Достигнув уже зрелых лет, граф Валентин женился на молодой девушке, Фанни Гальвель, единственной дочери французского генерала графа Гальвеля. Она была на 25 лет моложе его, но они пламенно любили друг друга и очень сожалели, что ему приходится нередко отлучаться по службе. В периоды разлуки с женой, начиная с 1784 г., Эстергази писал ей письма почти ежедневно, и в 1908 г. эти письма были изданы французским историком Эрнестом Додэ (Lettres du Comte Valentin Esterhazy à so femme. 1784-1792. Par Ernest Daudet. Paris. 1908). Его письма из Петербурга очень любопытны (В. Тимирязев. Иностранцы о России (Граф Эстергази в Петербурге при Екатерине II) / Исторический Вестник, 1908, No 2, с. 675--693).
   62. Штакельберг Отто-Магнус фон (1736--1800), граф, курляндец по происхождению, русский посланник при испанском и польском дворах. В 1772 г. принимал активное участие в первом разделе Речи Посполитой. Впоследствии много содействовал сближению России с Австрией, за что император Иосиф II пожаловал его графским Священной Римской империи достоинством (1775). Разошедшись с Г. А. Потемкиным, который считал, что в Варшаве Штакельберг принес мало пользы России, он был отозван из Польши (1790); при вступлении на престол Павла I подал в отставку.
   63. Головкин Федор Гаврилович (1766--1823), граф, камер-юнкер при дворе Екатерины II, чьим фаворитом он надеялся стать, но безуспешно; затем посол в Неаполе, где, как пишет К. Валишевский, натворил глупостей и был быстро отозван. Находясь затем долгое время в немилости и отдалении от двора, он появился там в царствование Павла I, занимал с 1796 по 1799 г. должность церемониймейстера, но вследствие новой неудачи уехал за границу, где прожил до конца жизни и умер всеми забытый. Оставил мемуары (Ф. Г. Головкин. Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания и анекдоты. М., 1912).
   64. Дочери генерал-майора князя Алексея Борисовича Голицына и Анны Егоровны, рожд. княжны Грузинской (племянницы знаменитой княгини Натальи Петровны Голицыной, 1741--1837, рожд. Чернышевой, прототипа старухи-графини в "Пиковой Даме" А. С. Пушкина) были впоследствии замужем: Мария (1772--1826) -- за графом Петром Александровичем Толстым, генералом от кавалерии (по мнению современников, она была прототипом грибоедовской "княгини Марьи Алексеевны"); Софья (р. 1777) -- за графом Арманом-Эммануэлем-Шарлем Сен-При (1782-- 1863), французским эмигрантом на русской службе (действительный тайный советник, губернатор Одессы и Подолии при Александре I), вернувшимся после реставрации монархии во Францию и ставшим членом палаты пэров (1822); от его брака с С.А. Голицыной родились: сын, граф Алексей Сен-При, служивший при короле Людовике-Филиппе во французском дипломатическом корпусе, и дочь Ольга, бывшая замужем за князем Долгоруким; Елизавета (1779--1835) -- за графом Александром Ивановичем Остерманом-Толстым (1770--1857), генералом от кавалерии, известным героем Отечественной войны 1812 года, отличившимся при Бородине, а также прославившим свое имя в кампанию 1813 года под Кульмом, где потерял левую руку
   65. Примечание К. Валишевского: "В это время великая княгиня писала своей матери: "Если мне нравится кто-нибудь, как некоторые из дам, в особенности некая графиня Головина... я не могу этого показать, потому что общество здесь невыносимо" (Великий князь Николай Михайлович. Императрица Елизавета Алексеевна, супруга имп. Александра!. СПб, 1908, Т. 1).
   66. Намек на смерть в младенчестве дочерей Елизаветы Алексеевны -- Марии, родившейся 18 мая 1799 г. и скончавшейся 27 июля 1800 г., и Елизаветы (3 ноября 1806 г.-- 30 апреля 1808 г.).
   67. Колычев Степан Алексеевич (1746--1805), действительный тайный советник, известный дипломат, вице-канцлер (1801). После ряда дипломатических назначений в 1799 г. был отправлен послом в Вену, когда отношения между Россией и Австрией обострились вследствие недовольства первой поведением австрийской армии во время итальянского и швейцарского походов Суворова. В 1801 г. со специальным поручением к первому консулу был направлен в Париж; после воцарения Александра I пожалован званием вице-канцлера и отозван из Парижа, куда послом назначается граф А. И. Морков.
   68. Письмо вел. кн. Александра Павловича графу Кочубею от 15 ноября 1795 года, найденное в бумагах имп. Елизаветы Алексеевны, подтверждает рассказ графини Головиной относительно преступной страсти светлейшего князя Платона Зубова и поощрения, которое ему оказывали графиня Шувалова и граф Головкин (Вел. князь Николай Михайлович. Императрица Елизавета Алексеевна, супруга имп. Александра I. СПб, 1908, Т. I). Об этом же пишет в своих мемуарах князь Адам Чарторыйский, который, как известно, сам длительное время был влюблен в Елизавету Алексеевну (Мемуары князя Адама Чарторыйского и его переписка с императором Александром I. M., 1912, Т. I, с. 65).
   69. Перечислены события 1794--1795 гг. После 2-го раздела Польши (1793 г.) возникла угроза полной ликвидации национальной независимости, что привело в 1794 г. к восстанию под руководством Т. Костюшки. В 1795 г., после взятия Варшавы штурмом (11 ноября 1794 г.) и подавления восстания, последовал третий, окончательный раздел Речи Посполитой, отречение короля Станислава-Августа Поня-товского от польского престола, в результате ряд польских территорий, в том числе Курляндия, отошли к России. Польша прекратила существование как самостоятельное государство.
   70. Лагарп Фридрих-Цезарь (1754--1838), происходил из дворян кантона Во (Швейцария), воспитатель великих князей Александра и Константина Павловичей (1784--1794), генерал-лейтенант (1814); после возвращения в Женеву (1795) принимал активное участие в политической жизни в Швейцарии, однако, неудачно. Убежденный республиканец, Лагарп имел большое влияние на вел. кн. Александра Павловича, до конца жизни последнего вел с ним переписку; оставил мемуары, в которых много интересных подробностей, касающихся России.
   71. Панина Софья Петровна (1772--1833), дочь графа Петра Ивановича Панина (1721--1789) от второй жены, Марии Родионовны Вейдель, фрейлины имп. Елизаветы Петровны; генерал-аншефа (1762), крупного военачальника (сыграл видную роль в Семилетней войне 1756--1763 гг., во время русско-турецкой войны 1768--1774 гг. командовал 2-й армией; уволенный в отставку в 1770 г., стал одним из лидеров оппозиции к Екатерине II; в июле 1774 г.-- августе 1775 г. командовал войсками, действовавшими против отрядов Пугачева; к П. И. Панину Екатерина II относилась с нескрываемой неприязнью, называя его своим "личным врагом и обидчиком"). СП. Панина вышла замуж за Ивана Васильевича Тутолмина (1762--1838, по другим данным, умер в 1815), камергера вел. кн. Елизаветы Алексеевны, позднее шталмейстера, члена Гос. Совета (П.С. Лебедев. Графы Никита и Петр Панины. СПб, 1883).
   72. Случай, о котором рассказывает В. Н. Головина, носит более чем сомнительный характер, что отметили в своих примечаниях и Е. С. Шумигорский, и К. Валишевский. Рассказанная история приводилась в книге "Черты императрицы Екатерины II". М., 1819.
   73. Нарышкин Лев Александрович (1733--1799), обер-шталмейстер, всю свою жизнь провел в придворном кругу; его веселый, добродушный характер, общительность и остроумие делали его желанным собеседником в придворном обществе; Екатерина II очень ценила его общительный характер и умение развлекать общество.
   74. Во время 1-й антифранцузской коалиции (1792--1797) по договору с Англией и Австрией русская эскадра из 20 линейных кораблей под командованием адмирала П. И. Ханыкова (1743--1813) была послана в 1795 г. к берегам Голландии для блокирования ее портов совместно с английским флотом.
   75. Мусин-Пушкин Алексей Васильевич (ум. 1803), граф, статский советник, дипломат (резидент в Данциге, полномочный министр в Англии, затем посланник в Швеции), вице-адмирал в 1788--1795 гг., адмирал при Павле I, кавалер ордена св. Александра Невского; его вдова Прасковья Ивановна скончалась в глубокой старости в 1846 г., дочь Елизавета Алексеевна (ум. 1853) была женой одного из героев 1812 года генерал-лейтенанта Неверовского.
   76. Шуазёль-Гуфье Мари-Габриэль-Флоран-Огюст (1752--1817, Choiseul Gouffier), граф, французский дипломат и археолог, член Французской академии. Увлекшись античным миром, в 1776 г. отправился в Грецию в обществе нескольких художников и ученых, где срисовывал памятники, изучал народный быт, собирал предания, в результате написал "Живописное путешествие по Греции" (т. 1 вышел в 1782 г., два следующие -- в 1809 и 1820 гг.). Около 1784 г. был назначен посланником в Константинополь, после 1791 г. эмигрировал в Россию. Павел I поручил ему управление Академией Художеств и Императорской Публичной библиотекой (в период ее создания), причем он способствовал ее расхищению, за что и был уволен в 1800 г. Вернулся во Францию в 1802 г., в эпоху Реставрации был министром, пэром и продолжал свои археологические исследования. Собранная им коллекция античных древностей находится в Лувре.
   77. Шувалов Павел Андреевич (1777--1823), граф, дипломат, генерал-адъютант имп. Александра I, известен боевыми подвигами в войну с Польшей, в Итальянскую кампанию А. В. Суворова и во время войны со Швецией, когда ему первому удалось со своим корпусом войти на территорию Швеции через г. Торнео, взятый им после упорного сражения.
   78. Барятинский Иван Иванович (ум. в 1825 г., по другим данным в 1830 г.), князь, тайный советник (1804), действительный камергер (1801), дипломат; отличился при штурме и взятии Праги (предместья Варшавы) войсками Суворова, за что получил орден св. Георгия 4-й степени; в 1808--1812 гг. чрезвычайный посланник и полномочный министр в Мюнхене. В первом браке был женат на Франциске-Марии Дюттон (ум. 1807), дочери английского лорда Шернборна, во втором браке -- на графине Марии Федоровне Келлер (от первого брака имел дочь, от второго -- четырех сыновей и трех дочерей). Последние годы жизни занимался сельским хозяйством в своих курских и харьковских имениях, прославился агрономическими опытами. В селе Ивановском (Курская губ.) построил великолепный дворец, названный в честь второй жены "Марьино", и создал знаменитый, считающийся одним из образцовых, дворцово-парковый ансамбль. Отец знаменитого генерал-фельдмаршала князя А. И. Барятинского (1815--1879). См. А. А. Зиссерман. Фельдмаршал князь А. И. Барятинский. 3 тома, М., 1889--1891.
   Приводимая К. Валишевским в примечаниях к изданию 1911 г. мемуаров Головиной дата рождения И.И. Барятинского (1750 г.) очевидно ошибочна: его отец, князь Иван Сергеевич Барятинский (1740--1811), с января 1767 г. был женат на Екатерине Петровне (1750--1811), рожд. принцессе Голштейн-Бек, дочери генерал-фельдмаршала, остзейского генерал-губернатора, принца Петра-Августа-Фридриха Голштейн-Бек, поэтому И.И. Барятинский не мог родиться ранее 1767 г. В его биографии в РБС (том "Алексинский -- Бестужев-Рюмин", СПб, 1900, с. 544) дата рождения не указана.
   79. Этот эпизод нашел отражение в воспоминаниях современников, например, в мемуарах графа Ф. Г. Головкина (Ф. Г. Головкин. Двор и царствование Павла I. M., 1912). Сам граф Ф. В. Ростопчин упоминает о нем в письме графу С. Р. Воронцову: "Привязались к письму, написанному мною... чтобы пожаловаться на моих коллег... Правда, что по своей живости, я изобразил некоторых трусами... Но заметьте, что она (Екатерина II) читала это письмо и смеялась над ним" (Архив князя Воронцова, кн. VIII, М., 1876, с. 98--99).
   80. Виже-Лебрен Мария-Анна-Елизавета-Луиза (1755--1842), французская художница в области портретной живописи, член Петербургской Академии художеств. Работала во Франции (до 1789 г. и после 1809 г.), Италии, Германии, России (1795--1801 гг.), Великобритании и Швеции. В России работала в основном над портретами членов Императорского дома и русских вельмож. Находилась с В.И. Головиной в приятельских отношениях, написала ее портрет. Извлечения из ее воспоминаний, касающиеся ее пребывания в России, в статье "Госпожа Виже-Лебрен в России" (Древняя и Новая Россия, 1876, Т. 3, No 10--12).
   81. Ливен Шарлотта Карловна (рожд. фон Поссе, 1742--1828), жена генерал-майора фон Ливена; после того, как она в 1781 г. овдовела, через 2 года была Екатериной II приглашена на должность воспитательницы великих княжон -- дочерей вел. кн. Павла Петровича. Благодаря уму, твердости характера и неутомимости заслужила доверие императрицы, расположение вел. кн. Марии Федоровны и влиятельное положение при Дворе. Будучи в милости у трех императоров и четырех императриц, была щедро вознаграждена: в 1794 г. пожалована в статс-дамы, в феврале 1799 г. императором Павлом I возведена с потомством в графское Российской империи достоинство, в коронацию Николая I графиня Ливен была возведена с потомством в княжеское достоинство, а в декабре 1826 г. получила титул светлости.
   82. Два брата Чарторыйские -- Адам-Юрий (1770--1861) и Константин-Адам-Александр-Казимир (1773--1860) были сыновьями князя Адама-Казимира Чарторыйского (1734--1823) и англичанки Изабеллы Флемминг, наследницы громадных земельных владений. Адам-Казимир был крупным польским государственным деятелем, сыгравшим немаловажную роль в политической жизни Речи Посполитой (был, в частности, кандидатом на польский престол, от которого отказался в пользу своего двоюродного брата Станислава-Августа Понятовского), в начале 90-х гг. XVIII в. был генеральным старостой Подолии. Восстание Т. Костюшки и третий раздел Польши повлекли за собой конфискацию Екатериной II имений Чарторыйских. Когда начались переговоры о снятии секвестра, Екатерина обещала возвратить имения молодым Чарторыйским, но поставила условием их присылку в Петербург в качестве заложников, что и послужило причиной их прибытия в столицу в 1795 г. У старшего -- Адама-Юрия -- возникла тесная дружба с вел. кн. Александром Павловичем, из-за чего подозрительный Павел I удалил его из Петербурга, назначив послом к сардинскому двору. С воцарением Александра I Адам-Юрий Чарторыйский стал членом так называемого Негласного комитета, который фактически управлял Россией в первые годы царствования имп. Александра I. В 1803 г. А.-Ю. Чарторыйский был назначен попечителем Виленского учебного округа и помощником государственного канцлера С. Р. Воронцова и фактически до начала 1807 г. руководил Министерством иностранных дел. Был главой Польского восстания 1831 г., занимая пост президента Сената и национального правительства. После поражения восстания эмигрировал во Францию, где и прожил в Париже до конца жизни. Младший -- Константин-Адам-Александр-Казимир -- при вступлении на престол имп. Павла I был назначен бригадным генералом и адъютантом вел. кн. Константина Павловича. В Отечественную войну 1812 г. принимал участие в боях на стороне Наполеона, сражаясь вместе со сформированным им полком против русских, отличился при взятии Смоленска, был тяжело ранен под Можайском. После образования Царства Польского был назначен генерал-адъютантом императора Александра I. С 1830 г. до самой смерти жил в Вене как частное лицо.
   83. Строганов Павел Александрович (1772--1817), граф, русский государственный и военный деятель, генерал-лейтенант (1814). Во время Французской революции, будучи в Париже, посещал заседания Якобинского клуба, за что Екатериной II был отозван в Россию и сослан в свои имения. Член Негласного комитета, сенатор (1802), товарищ министра внутренних дел (1802--1807); в 1805--1807 гг. выполнял ряд дипломатических поручений; с 1807 г. на военной службе; в 1812 г. командовал сводной гренадерской дивизией, отличившейся в Бородинском сражении, с 1814 г. в отставке (Вел. кн. Николай Михайлович. Граф П. А. Строганов. 3 т. СПб, 1903).
   84. Морков Аркадий Иванович (1747--1827), граф (1796), известный дипломат (по отзыву Н. М. Карамзина, "знаменитый в хитростях дипломатической науки"); окончил Московский университет, с 1781 г. второй министр в Гааге (первый -- князь Д. А. Голицын), с 1783 г. посол в Стокгольме, с 1786 г. член Коллегии иностранных дел, правая рука князя А. А. Безбородко, а затем и князя П. А. Зубова, при котором вся иностранная переписка Екатерины II перешла в непосредственное заведование А. И. Моркова. В 1796 г. А. И. Моркову с братьями было пожаловано австрийским императором звание графов Священной Римской империи, но с воцарением имп. Павла I граф Морков был уволен от службы и получил приказание выехать из столицы. В 1801 г. Александром I был назначен послом и полномочным министром в Париж. В Париже граф Морков отличался резким поведением по отношению к Бонапарту, принявшим характер личной вражды, в итоге Александр I после жалобы на Моркова первого консула отозвал в 1803 г. его из Парижа, но при этом наградил его орденом св. Андрея Первозванного. Член Гос. Совета (1820 г.). (П. И. Бартенев. Граф А. И. Морков. Биография / Русская Беседа, 1857, кн. 8, с. 1--77).
   85. Роман Ж.-Ж. Руссо (1712--1778), вышедший в 1761 г. и пользовавшийся огромным успехом у современников. В описываемое время (1795) идеи Руссо, и в частности высказанные в этом романе, вызвали негативную оценку Екатерины II. По свидетельству Е. Р. Дашковой, в связи с "Новой Элоизой" Екатерина заметила: "Это очень опасный автор, его стиль увлекает, и горячие молодые головы воспламеняются" (Е. Дашкова. Записки. 1743-1810. Л., 1985, с. 170).
   86. Радзивилл Елена (рожд. Пржежджецкая), княгиня, дочь вице-канцлера Литовского и жена последнего воеводы Виленского князя Михаила Радзивилла; увлекалась литературой и искусством, создала известный культурный и артистический центр в своем имении Аркадия, близ Ловича, и была очень симпатичной особой. В письме к С. Р. Воронцову граф Ф. В. Ростопчин пишет о ее соперничестве с графиней А. И. Толстой: "Она хотела возбудить страсть в Уитворте, но напрасно; наша соотечественница, не обладая ни ее талантом певицы, ни даром слова, как Армида стережет в своем доме кавалера ордена Бани". (Архив князя Воронцова, кн. VIII, с. 97).
   87. Великая Александра Павловна (1783--1801), старшая дочь вел. кн. Павла Петровича; попытка Екатерины II выдать ее за шведского короля Густава IV Адольфа оказалась неудачной; в октябре 1799 г. вышла замуж за австрийского эрцгерцога, палатина Венгрии, Иосифа и в марте 1801 г. умерла от родов.
   88. Шереметев Николай Петрович (1751--1809), граф, действительный тайный советник, обер-камергер; один из самых богатых людей своего времени в России; по выходе в отставку (1800) поселился в Москве и своими пышными и блестящими приемами и празднествами затмил даже отцовские пиры, удивлявшие современников Екатерининского времени; при нем приняли известный, законченный вид дворцы-усадьбы "Останкино" и "Кусково"; женился на своей крепостной актрисе Прасковье Ивановне Жемчуговой-Ковалевой, а после ее смерти в 1803 г. основал в Москве в память о ней Странноприимный дом (ныне здесь расположен НИИ им. Склифосовского).
   89. Самойлов Александр Николаевич (1744--1814), граф (1795), государственный и военный деятель; начал службу в 1760 г. рядовым, отличился в русско-турецких войнах; член Комиссии, судившей Е.И. Пугачева; в 1781--1783 гг. командовал Таврическим егерским корпусом. С 1792 г. и до конца царствования Екатерины II генерал-прокурор и государственный казначей. Племянник князя Г. А. Потемкина, написал его биографию (апологетическую, см. Граф А. Н. Самойлов. Жизнь и деяния генерал-фельдмаршала князя Григория Александровича Потемкина-Таврического / Русский Архив, 1867, NoNo 4--11).
   90. "Нинет при дворе" -- героиня комедии Ш. Фавара (1710--1792), крестьянка, сохранившая при дворе наивность и простодушие.
   91. Густав III (1746-1792), король Швеции (1771-1792); в 1772 г. произвел государственный переворот и добился изменения конституции в самодержавно-монархическом направлении; в первые годы правления пользовался большой популярностью, но крайняя расточительность, неудачная внешняя политика, истощение финансов подорвали его популярность, которую не вернуло объявление в 1788 г. войны России. В 1789 г. был обнаружен заговор в армии, чем Густав III воспользовался для нового государственного переворота, сделавшего его абсолютным монархом. Война с Россией окончилась в 1790 г. безрезультатно Верельским миром, подтвердившим прежние границы между двумя государствами. 16 марта 1792 г. на маскарадном балу в Стокгольме Густав III был убит Анкарстремом в результате дворянского заговора.
   92. Мир в Або (1743) между Россией и Швецией подвел итог русско-шведской войне 1741--1743 гг., успешной для России; согласно этому договору, в частности, к России отошли некоторые территории Финляндии.
   93. Кулибин Иван Петрович (1735--1818), механик-самоучка, сын купца из Нижнего Новгорода; в юности особое внимание уделял изучению часовых механизмов: в 1764--1767 гг. создал часы в форме яйца, представляющие собой сложнейший механизм автоматического действия. Эти часы Кулибин преподнес в 1769 г. Екатерине II, которая назначила его заведующим механической мастерской Петербургской АН. В последующие годы разработал и спроектировал множество механизмов и оптических устройств (мосты, лифт, прожектор, повозку-самокат и т.п.).
   94. Зубов Николай Александрович (1763--1805), граф (1793), обер-шталмейстер, брат светлейшего князя П. А. Зубова, последнего фаворита имп. Екатерины П. Гигант, обладавший огромной физической силой. С осени 1794 г. женат на дочери фельдмаршала А. В. Суворова, графине Наталье Александровне ("Суворочке"). Первый известил вел. кн. Павла Петровича в Гатчине о смерти императрицы Екатерины (Большинство историков непременно отмечают при этом, что когда Павел увидел его, то подумал, что Зубов приехал арестовать его за его сношения с Пруссией и вообще за противодействие намерениям матери; см. Е. Шумигорский. Император Павел I, СПб, 1907; Русская Старина, 1882, т. XXXVI, с. 468). Принимал активное участие в заговоре и убийстве имп. Павла I (Цареубийство 11 марта 1801 года, изд. 2-е, СПб, 1908).
   95. Русские историки (Н. К. Шильдер, Е. С. Шумигорский и др.) аргументированно показали, что Екатерина II имела в последние годы жизни намерение отстранить вел. князя Павла Петровича от престолонаследия и назначить наследником престола вел. князя Александра Павловича и даже предпринимала определенные шаги в этом направлении, о чем, в частности, сохранились свидетельства в воспоминаниях и письмах современников (Е. Шумигорский. Императрица Мария Федоровна. Ее биография. Т. I, СПб, 1892, с. 432; Н. К. Шильдер. Император Павел Первый, М., 1996, с. 240--247).
   96. Турчанинов Петр Иванович (1737--?), сменивший в этой должности И.И. Бецкого; генерал-поручик.
   97. Аракчеев Алексей Андреевич (1769--1834), граф (1799), генерал от артиллерии, военный министр (1808--1809), главный начальник военных поселений; один из наиболее влиятельных военных и государственных деятелей в царствования Павла I и Александра I (хотя имп. Павел дважды отставлял его от службы). Родился в старинной, но к середине XVIII в. захудалой, дворянской семье в Новгородской губернии (при восшествии на престол Павла I там же ему было пожаловано богатейшее имение Грузино). Ко двору вел. кн. Павла Петровича в Гатчине был представлен графом Н. И. Салтыковым. В 1792 г. Павел поручил ему сформировать артиллерийскую роту для гатчинских войск. После восшествия на престол Павла I Аракчеев был назначен военным губернатором С.-Петербурга и осыпан милостями. В 1799 г. фон дер Пален сумел навлечь на него немилость императора и воспользоваться его удалением из Петербурга для реализации заговора против Павла I. Как пишет К. Валишевский, Аракчеев был человеком, не лишенным некоторых организационных способностей, сравнительно честный и достаточно бескорыстный для того времени (известны случаи его отказа от наград и званий, в частности, в 1814 г. уговорил имп. Александра I не присваивать ему звания генерал-фельдмаршала), но без всяких военных талантов, чрезвычайно жестокий и грубый.
   98. Российская гвардия была учреждена Петром I и при его жизни состояла из двух пехотных полков: л.-гв. Преображенского и Семеновского. Им же в 1724 г. по случаю коронации Екатерины Алексеевны был сформирован корпус кавалергардов из 64 человек в обер-офицерских чинах, распущенный после коронации и восстановленный императрицей Екатериной I в 1726 г. Императрицей Анной Ивановной были учреждены л.-гв. Конный полк и третий гвардейский пехотный -- л.-гв. Измайловский. Император Павел I включил в состав гвардии войсковые части, сформированные им в Гатчине, а также образовал л.-гв. Артиллерийский батальон, л.-гв. Егерский батальон и полки: л.-гв. Гусарский (1796) и л.-гв. Казачий (1798). 11 января 1799 г. Павел I учредил Кавалергардский Его Императорского Величества корпус, составлявший специальную гвардию при особе императора как великого магистра ордена св. Иоанна Иерусалимского; в 1800 г. этот корпус был преобразован в Кавалергардский полк на правах полков лейб-гвардии. В последующие царствования число полков лейб-гвардии увеличивалось.
   99. Матюшкина Анна Алексеевна (1722--1804), рожд. княжна Гагарина, графиня, дочь князя Алексея Матвеевича Гагарина, женатого на баронессе Шафировой, и внучка известного князя Матвея Петровича Гагарина, сибирского губернатора (с 1711), казненного Петром I в 1721 г. за "злоупотребления власти и упорство в сокрытии пособников"; статс-дама (1762), обер-гофмейстерина (1796), жена графа, тайного советника Дмитрия Михайловича Матюшкина; их дочь Софья (ум. 1796) была замужем за графом Юрием Михайловичем Виельгорским.
   100. Гурьева Прасковья Николаевна (рожд. графиня Салтыкова; ум. 1830), жена Дмитрия Александровича Гурьева (1751--1825), впоследствии графа и министра финансов (1809--1823) при имп. Александре I. Именно женитьба на графине П. Н. Салтыковой позволила Д. А. Гурьеву войти в круг придворной бюрократии, сблизиться с молодыми друзьями Александра I -- Н. Н. Новосильцевым, В. П. Кочубеем и др., что позволило ему благодаря их содействию стать сначала (1802) товарищем министра финансов, а затем и министром.
   101. Нелидова Екатерина Ивановна (1757--1839), фаворитка Павла I. Шести лет была помещена в только что открытое женское учебно-воспитательное заведение при Смольном монастыре, где провела 12 лет. По окончании в 1776 г. курса в Смольном была назначена Екатериной II фрейлиной ко двору супруги Павла Петровича вел. кн. Натальи Алексеевны, которая как раз в это время умерла, поэтому Нелидова свою придворную жизнь начала уже при второй супруге Павла -- вел. кн. Марии Федоровне. В 1781--82 гг. совершила заграничное путешествие в свите Павла Петровича и Марии Федоровны. Отличалась остроумием и умением с блеском вести разговор, хорошо разбираясь в характере вел. кн. Павла Петровича, приобрела на него сильное влияние. Некоторые историки считают их отношения скорее дружескими, чем любовными. (Е. С. Шумигорский. Екатерина Ивановна Нелидова (1 758-1839). 2-е изд. СПб, 1902; Н. К. Шильдер. Император Павел Первый. М., 1996).
   102. Плещеев Сергей Иванович (1752--1802), писатель, историк, моряк и путешественник, генерал-поручик, вице-адмирал; личный друг вел. кн. Павла Петровича и Марии Федоровны. Кушелев Григорий Григорьевич (1754--1833), граф (1799), вице-президент Адмиралтейств-коллегий (1798). Будучи морским офицером приобрел расположение вел. кн. Павла Петровича, командуя Гатчинской озерной флотилией; один из немногих близких к Павлу I лиц, ни разу не подвергшийся опалы. Вместе с тем, был в числе немногих, устраненных от дел немедленно по восшествии на престол имп. Александра I. Донауров Михаил Иванович (ум. 1816), полковник в "гатчинских" войсках, действительный тайный советник (1799), сенатор (1801), секретарь, библиотекарь и управляющий Кабинетом Павла I.
   103. Измайлов Петр Иванович (ум. 1807), действительный тайный советник (1796), сын гофмаршала царицы Евдокии Федоровны Ивана Петровича Измайлова. Числился среди преданных императору Петру III лиц, в перевороте 28 июня 1762 г. принимал двусмысленное участие (в частности, по некоторым данным старался удержать солдат в верности бывшему императору, но при воцарении Екатерины II был уволен в отставку с производством из капитанов л.-гв. Преображенского полка в полковники, при этом получил в награду большое имение Дединово в Рязанской губ.). В ноябре 1796 г. имп. Павел I вызвал Измайлова к себе, вернул на службу и осыпал милостями (наградил орденом св. Александра Невского, пожаловал 1000 душ в Московской губ. и т.д.), а когда Измайлов напомнил ему о своем возрасте (72 года), не позволяющем ему служить, Павел возразил: "Вы служили тому, кто мне всего дороже".
   104. Имеется в виду: "Нина, или от любви сумасшедшая", муз. Дж. Паизиелло, текст Дж. Б. Лоренци.
   105. Голицын Николай Алексеевич (1751--1809), князь, камергер, впоследствии тайный советник и сенатор; владелец имения "Архангельское" под Москвой (до князя Н.Б. Юсупова).
   106. Князья Александр и Алексей Борисовичи Куракины. Куракин Александр Б. (1752--1818) был товарищем игр и учебных занятий вел. кн. Павла Петровича и между ними с детских лет завязались дружеские отношения, со временем постоянно крепшие; одно из наиболее приближенных к имп. Павлу I лиц, не избежавших вместе с тем опалы и немилостей. С воцарением Павла I был произведен в действительные тайные советники, назначен вице-канцлером, награжден орденом св. Андрея Первозванного, пожалован богатыми имениями и т.д., а в 1800 г. стал управляющим Коллегией иностранных дел. При имп. Александре I сохранил место вице-канцлера и управляющего Коллегией иностранных дел до 5 сентября 1802 г., когда на эту должность назначается граф А.Р. Воронцов, при этом Александр Б. Куракин становится канцлером российских орденов и награждается орденом св. Владимира I ст.; впоследствии член Ibc. Совета, дипломат (посол в Вене в 1806--1808 гг. и в Париже в 1808--1812 гг.); масон, почетный член Стокгольмской академии, действительный член Российской академии, бальи Мальтийского ордена. Куракин Алексей Б. (1759--1829), канцлер российских орденов (1826), действительный тайный советник (1797), известен своими юридическими познаниями, генерал-прокурор (1796), сенатор, генерал-губернатор Малороссии (1802--1807), министр внутренних дел (1807--1810), член Гос. Совета (1811), член Верховного суда над декабристами. Был женат на Наталье Ивановне Головиной, родственнице В. Н. Головиной; нельзя не упомянуть, что Алексей Куракин был первым, кто выдвинул на служебное поприще знаменитого впоследствии М. М. Сперанского. В описываемое время братья Куракины входили в интимный кружок имп. Марии Федоровны (РБС, том "Кнаппе -- Кюхельбекер", СПб, 1903, с. 558--572).
   107. Панин Никита Петрович (1770--1837), граф, сын одного из лучших генералов Екатерины II Петра Ивановича Панина; воспитывался вместе с вел. кн. Павлом Петровичем. С 1791 г. на дипломатической и военно-придворной службе, камергер и генерал-майор; литовский генерал-губернатор (1795), после раздела Речи Посполитой главный комиссар русской стороны по установлению границы между Россией и Пруссией (1796); с декабря 1796 г. член Коллегии иностранных дел, а с июля 1797 г. чрезвычайный и полномочный министр в Берлине, где попытался привлечь прусское правительство к активным действиям против Франции. С 1799 г. вице-канцлер. При имп. Павле I соперничал с графом Ф. В. Ростопчиным за первенствующее положение в руководстве внешней политикой России. Стремился к сохранению и укреплению антифранцузской коалиции, выступил противником политики Павла I, направленной на сближение с Францией; в 1800 г. благодаря Ф. В. Ростопчину подвергся опале и был удален от дел; был одним из инициаторов заговора против Павла I. По вступлении на престол Александра I член Коллегии иностранных дел, фактический руководитель внешней политикой, но расхождение с императором привели к отставке Панина в ноябре 1801 г., ас 1804 г. он в опале с лишением права въезда в столицу. (Материалы для жизнеописания графа Никиты Петровича Панина (1770--1837). Изд. А.Г. Брикнера. Тома I--VII. СПб, 1888-1892).
   108. Нелединский-Мелецкий Юрий Александрович (1752--1828), тайный советник (1796), сенатор (1813), статс-секретарь имп. Павла I, почетный опекун Воспитательного дома, известный поэт. Около 14 лет пробыл на военной службе, участвовал в русско-турецкой войне 1768--1774 гг., в 1785 г. вышел в отставку с чином полковника. После женитьбы в 1786 г. на княжне Екатерине Николаевне Хованской поселился в Москве, сблизился с Херасковым, И. И. Дмитриевым, Н. М. Карамзиным, и с этого времени его занятия литературой принимают более серьезный характер. Пушкин ставил Нелединского-Мелецкого как поэта выше И. И. Дмитриева. Безукоризненная честность, благородство характера снискали Ю. А. Нелединскому-Мелецкому почет и всеобщее уважение, а его доброта, остроумие и веселость -- любовь и сердечное расположение всех, кто его знал. (Хроника недавней старины. Из архива князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб, 1876).
   109. Имеется в виду так называемый Слободской дворец в Немецкой слободе. Построенный в 40-х гг. XVIII в. для канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, он затем несколько раз перестраивался. В 1787 г. перешел к графу А. А. Безбородко и роскошно им отделан. В 1797 г., вскоре после коронации, приобретен Павлом I в казну. С 1868 г. во дворце помещалось высшее техническое училище (ныне МГТУ им. Н. Э. Баумана).
   110. Кутайсов Иван Павлович (ок. 1759--1834), родом турок из г. Кутаиси (по другим данным из г. Кутая). Взятый в плен русскими войсками под Бендерами, попал ко двору и имп. Екатериной II был подарен вел. кн. Павлу Петровичу; последний крестил его, держал при себе для услуг и привязался к нему; был послан в Берлин и Париж, где выучился парикмахерскому и фельдшерскому делу, и по возвращении в Россию занял при великом князе место камердинера; обладая умом и сметливостью, отлично изучил характер Павла и сумел приобрести на него большое влияние. По воцарении Павла I на Кутайсова посыпались милости и награды: 8 ноября 1796 г. сделан гардеробмейстером 5-го класса, в 1798 г.-- обер-гардеробмейстером 4-го класса и кавалером ордена св. Анны I ст., 22 февраля 1799 г. возведен в бароны Российской империи и назначен егермейстером, 5 мая 1799 г. возведен в графское достоинство, 21 июля 1799 г. пожалован орден св. Александра Невского, в 1800 г. возведен в обер-шталмейстеры и пожалован орден св. Андрея Первозванного. После смерти имп. Павла I был на короткое время арестован, но вскоре выпущен, и почел за благо отправиться в заграничное путешествие; по возвращении жил до конца жизни в Москве или в своих имениях и умер, всеми забытый.
   111. Голицын Александр Николаевич (1773--1844), князь, государственный деятель, один из близких друзей Александра I. Паж при Екатерине II, с детских лет имел доступ ко Двору, где сначала ценился как участник детских игр великих князей Александра и Константина Павловичей, а затем как остроумный собеседник и ловкий кавалер. В молодые годы типичный вольнодумец Екатерининской эпохи, с веселым легкомыслием относящийся к религиозным вопросам и наслаждения жизни предпочитающий общественной деятельности, А. Н. Голицын стал одной из наиболее ярких фигур Александровского царствования, при этом в его миросозерцании происходит глубокая перемена -- он проникается религиозными настроениями, которые постепенно принимают мистическое направление, в связи с чем резко меняется его образ жизни. При Александре I назначается обер-прокурором Св. Синода (1803); в 1810 г. становится главноуправляющим иностранными исповеданиями, в 1813 г. президентом Российского библейского общества, в 1816 г. министром народного просвещения (с 1817 -- духовных дел и народного просвещения); поощрял склонность Александра I к мистицизму и его дружбу с Юнг-Штиллингом и госпожой Крюденер. В 1824 г. вследствие интриг архимандрита Фотия и графа А. А. Аракчеева вышел в отставку, сохранив за собой только звание главноначальствующего над почтовым департаментом, что соответствовало должности министра путей сообщения; последнюю должность сохранил и при Николае I. С 1810 г. член Гос. Совета, а в 1839--1841 гг. председатель его общих собраний. (Е. П. К а р н о в и ч. Князь Александр Николаевич Голицын и его время (1773--1844) / Исторический Вестник, 1882, NoNo 4, 5).
   112. Анна и Мария -- дочери князя Андрея Николаевича Щербатова (1726--1813), действительного тайного советника (1795), сенатора, генерал-провиантмейстера (1776); А. Н. Щербатов начал службу в л.-гв. Измайловском полку, в 1767 -- генерал-кригскомиссар, в 1771 --генерал-майор; был женат на Антонине Воиновне Яворской, замечательной красавице. Анна (1777--1848) впоследствии вышла замуж за графа Д. Н. Блудова (1785--1864), делопроизводителя Верховной следственной комиссии по делу декабристов, министра юстиции (1847--1839), с 1839 г. главноуправляющего II отделения собственной его импер. величества канцелярии, члена Гос. Совета, председателя Гос. Совета и Кабинета министров (1861--1862), президента Петербургской Академии наук (1855--1864). По словам современников, Анна Андреевна Блудова была очень похожа на императрицу Елизавету Алексеевну; Мария была впоследствии замужем за действ, статским советником Александром Александровичем Поликарповым.
   113. Лопухины Анна и Екатерина, дочери Петра Васильевича Лопухина (1753--1826) и первой его жены Анны Ивановны, рожд. Левшиной; сестры (в том числе третья сестра -- Прасковья, 1780--1870, по мужу графиня Кутайсова) рано лишились матери и воспитывались мачехой Екатериной Николаевной, рожд. Шетневой (1763--1839). Род Лопухиных стал известен благодаря женитьбе Петра I на Евдокии Лопухиной. Анна Петровна Лопухина (1777--1805), светлейшая княжна, фаворитка Павла I; обратила на себя внимание императора еще на торжествах по случаю коронации, чем воспользовалась придворная партия во главе с Кутайсовым для того, чтобы удалить от императора фрейлину Нелидову и ослабить влияние императрицы. В 1798 г. всему семейству Лопухиных было предложено переехать из Москвы в Петербург, и здесь в сентябре Анна Петровна была назначена камер-фрейлиной, а 14 декабря пожалована кава-лерственной дамой большого креста ордена св. Иоанна Иерусалимского, а 22 февраля 1799 г.-- орденом св. Екатерины I ст. 8 февраля 1800 г. с разрешения Павла I вступила в брак с князем Павлом Гавриловичем Гагариным (1777--1850). Скончалась 28 лет от чахотки в Италии 25 апреля 1805 г. Екатерина Петровна Лопухина (1783--1830), светлейшая княжна; присутствуя в 1797 г. на коронационных торжествах, 14-летней девочкой сильно увлеклась вел. князем Александром Павловичем, что вызвало много толков в Москве; чтобы положить им конец, имп. Павел I в том же году выдал ее замуж за Григория Александровича Демидова (1765--1827), гофмейстера, богача и мецената. Как пишет К. Валишевский, "княжеским титулом (и добавим -- титулом светлости, а также многочисленными наградами, высокими должностями князя П. В. Лопухина и богатыми имениями -- С.Н.) Лопухины обязаны фавору Анны Петровны, предметом которого она стала благодаря проискам своей мачехи E.Н. Шетневой, любовницы одного из адъютантов Павла I, Федора Петровича Уварова. Г-жа Лопухина, ее любовник и Кутайсов сговорились... бросить молодую девушку в объятия императора".
   114. Румянцев Михаил Петрович (1753--1811), граф, старший из трех сыновей знаменитого полководца, фельдмаршала Петра Александровича Румянцева-Задунайского (1725--1796), обер-шенк, генерал-поручик, сенатор. Следует отметить, что К. Валишевский в примечании в изд. 1911 г. (с. 185), сообщая данные о М. П. Румянцеве, спутал его с братом -- Николаем Петровичем Румянцевым (см. ком. 133).
   115. Истинная причина ссылки фельдмаршала А. В. Суворова до сих пор не вполне понятна. Об одной из версий см.: М. М. Сафонов. Суворов и оппозиция Павлу I / Вопросы истории. 1993, No 4, с. 127--134. Там же читатель может найти данные о предсмертной опале Суворова после возвращения в 1799 г. из итало-швейцарского похода.
   116. Мария-Антуанетта (1755--1793), королева Франции, казненная на гильотине по приговору суда в период Якобинского террора.
   117. Мария-Каролина Неаполитанская (1752--1814), сестра Марии-Антуанетты.
   118. Праздник в Петергофе в царствования Павла I, Александра I и Николая I устраивался в дни именин имп. Марии Федоровны (22 июля); в предыдущие годы -- в Петров день (29 июля).
   119. Примечание К. Валишевского: "Всего 4500 рублей, так как... принцесса говорит, что обе пенсии составят 450 луидоров, считая, что 250 луидоров равняются 2500 рублей, которые мог бы получить герцог де Тремуйль, вступив в русскую службу генерал-майором. В начале царствования Екатерины II ценность рубля равнялась 5 франкам, но к этому времени дошла до 2 франков от злоупотребления выпуском кредитных билетов. Подробности о фаворе и внезапной немилости подтверждаются в письме придворного медика Роджерсона графу С. Р. Воронцову от 1 августа 1797 г. (Архив князя Воронцова, кн. XXX, с. 106)".
   120. Мария Карловна, дочь генерал-поручика Карла Ивановича фон Рённе (ум. 1786) и его супруги Марии Андреевны (рожд. фон Лилиенфельд, 1752--1810), гофмейстерины Двора великой княгини Анны Федоровны. С Марией Карловной фон Рённе и ее матерью связана скандальная дуэльная история. Влюбленный во фрейлину М. К. фон Рённе Дмитрий Васильевич Арсеньев, полковник л.-гв. Преображенского полка, в 1807 году вызвал на дуэль графа И. Хрептовича, которого предпочла Мария Карловна, и был убит последним наповал, так как секунданты (граф М. С. Воронцов, граф А. А. Бальмен, Моден и генерал-майор Н. А. Саблуков) не смогли отвратить Д.В. Арсеньева от твердого намерения непременно стреляться. Александр I простил графа И. Хрептовича, который женился на М. К. фон Рённе, а также заплатил долги Д. В. Арсеньева, который был похоронен с подобающими полковнику л.-гв. Преображенского полка почестями (См. Письма Александра Тургенева Булгаковым. М., 1939, с. 76--88).
   121. Отношения между свекровью и невесткой вообще были с самого начала натянутыми, перешедшими впоследствии во враждебные. Об этом свидетельствуют письма вел. кн. Елизаветы Алексеевны к своей матери, приведенные вел. князем Николаем Михайловичем в его труде "Императрица Елизавета Алексеевна, супруга имп. Александра I". СПб, 1908, Т. 1.
   122. Иоанн VI Антонович (1740--1764), российский император с 17 октября 1740 г. по 25 ноября 1741 г., когда в результате дворцового переворота Елизавета Петровна провозгласила себя императрицей; сын принца Антона-Ульриха Брауншвейг-Люнебургского и Анны Леопольдовны, дочери герцога Карла-Леопольда Мекленбургского и Екатерины Иоанновны (дочери Иоанна V Алексеевича, брата Петра I). Был убит охраной Шлиссельбургской крепости, где он содержался с 1756 г., в ночь с 4 на 5 июля 1764 г. при попытке освободить его поручиком В. Я. Мировичем. (Император Иоанн Антонович. 1740--1764. Ист. очерк / Русская Старина, 1879, NoNo 3, 6, 7).
   123. Луи-Антуан-Анри де Бурбон-Конде, герцог Энгиенский (duc d'Anghien, 1772--1804), принц французского королевского дома, сын герцога Луи-Анри-Жозефа де Бурбон-Конде. 21 марта 1804 г. был расстрелян по приговору военного суда под председательством генерала Гю-лена, приговорившего его к смерти по желанию Наполеона.
   124. Горчаков Алексей Иванович (1769--1817), князь, генерал от инфантерии, участник русско-турецкой войны 1787--1791 гг., управляющий военным министерством в 1812 г.
   125. Как пишет К. Валишевский, дом был куплен за 200 тысяч рублей (Указ от 28 июля 1798 г.).
   126. Жан-Луи де Монтессон (1746--1802), маркиз, эмигрант, командовал полком в корпусе принца Конде, затем перешел на русскую службу с чином генерал-майора.
   127. По свидетельству графа Ростопчина, Павел I сам дал 260 дукатов на путешествие из Лондона в Петербург племяннику принцессы графу де Круссоль. Ростопчин пишет по этому поводу графу С. Р. Воронцову: "Его тетка заслуживает наибольшего уважения своим поведением как в прошлом, так и в настоящем. Я имел случай часто видеть ее и, к своему удивлению, нашел, что кроме имени в ней нет ничего французского" (Архив князя Воронцова, кн. VIII, с. 191).
   128. Уитворт Чарльз (1760--1825), лорд, английский посланник в Петербурге в 1788-1800 гг., сыграл важную роль в подготовке заговора, приведшего к перевороту и убийству Павла 111 марта 1801 г.
   129. Шевалье-Пейкам, рожд. Пуаре (по К. Валишевскому, рожд. Парро, род. ок. 1774), певица и актриса французской оперы в Петербурге. Любовница графа И. П. Кутайсова и, по мнению некоторых современников, императора Павла I. В последний период павловского царствования пользовалась большим влиянием. По-видимому, была агентом Наполеона и обвинения современников в шпионаже в пользу Франции небеспочвенны (К. Валишевский. Сын великой Екатерины. Император Павел I. M., 1990).
   130. Виельгорский (Вьельгорский) Юрий Михайлович, польский дворянин, граф, поселившийся в России и женившийся на графине Софье Дмитриевне Матюшкиной. Его сыновья -- Матвей Юрьевич (1794--1866) и Михаил Юрьевич (1788--1856), известные музыкальные деятели (первый -- видный русский виолончелист, участник квартетов), организаторы симфонических и камерных вечеров; дом братьев Виельгорских был центром музыкальной жизни Москвы и Петербурга с 20-х гг. XIX в.; братья Виельгорские -- близкие петербургские знакомые Пушкина, Михаил -- автор музыки на его стихотворения.
   131. В августе 1798 г. отец Анны Петровны -- Петр Васильевич Лопухин -- был назначен генерал-прокурором (при восшествии Павла I на престол был произведен в тайные советники с пожалованием ордена св. Александра Невского), несколько дней спустя получил в подарок прекрасный дом покойного адмирала Рибаса на набережной Невы и был назначен членом Гос. Совета; в сентябре 1798 г. он получил чин действительного тайного советника, ордена св. Андрея Первозванного и св. Анны, большой крест, украшенный алмазами, ордена св. Иоанна Иерусалимского; в следующем году -- портрет государя, украшенный бриллиантами, большое имение -- староство Корсунь (Богуславский уезд, Киевская губ.) в потомственное владение с 8000 душ, бриллиантовые знаки ордена св. Андрея Первозванного и княжеское достоинство Российской империи с титулом светлости. "Это страсть времен рыцарства", -- писал Ф. В. Ростопчин графу С. Р. Воронцову в ноябре 1798 г. (Архив князя Воронцова, кн. VIII, с. 275). При Александре I карьера П. В. Лопухина успешно развивалась: в 1803 г. он назначается министром юстиции, в 1810 г.-- председателем департамента гражданских и духовных дел в Государственном Совете, в 1816 г.-- председателем Гос. Совета и Кабинета министров.
   132. Буксгевден Федор Федорович (1750--1811), родом с о. Эзель, принадлежал к одному из старинных родов Ливонии, генерал от инфантерии. Поступив в 1772 г. адъютантом к генерал-фельдцейхмейстеру графу Г. Г. Орлову, благодаря покровительству последнего (был, в частности, женат на его внебрачной дочери Наталье), совершил блестящую военную карьеру под начальством Румянцева, Панина, принца Нассау-Зигена, Суворова и Кутузова и был награжден орденами св. Анны I ст., св. Станислава I ст., св. Иоанна Иерусалимского, св. Александра Невского, св. Андрея Первозванного с бриллиантовыми знаками, св. Владимира 2-й ст., кавалер ордена св. Георгия 4-й, 3-й и 2-й степеней. Прусским королем Фридрихом-Вильгельмом II в декабре 1795 г. был возведен в графское достоинство и награжден орденом Белого Орла. Участвовал в Аустерлицком сражении, командуя левым флангом армии; в 1808 г., командуя армией, действующей против Швеции, добился блестящих успехов, и до конца года вся Финляндия была очищена от шведских войск.
   133. Румянцев Николай Петрович (1754--1826), граф, средний из трех сыновей фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского (1725--1796), государственный деятель, дипломат. В 1772--1795 гг. на придворной и дипломатической службе (с перерывом в 1773--1776 гг., когда пробыл за границей, слушая лекции в Лейденском университете и путешествуя по Италии); в 1799 г. назначен чрезвычайным и полномочным министром при германском сейме; при Павле I сенатор и член Гос. Совета (с 1801), при Александре I -- министр коммерции, в 1807--1814 гг. министр иностранных дел (с 1809 -- канцлер); будучи сторонником тесного сближения с Францией был настолько потрясен вступлением Наполеона в пределы России, что с ним сделался апоплексический удар, и хотя он довольно быстро оправился от паралича, его служебное положение стало чисто номинальным: во время Отечественной войны он был фактически устранен от дел, а с 1814 г. и формально отправлен в отставку. По окончании войны с Наполеоном Н. П. Румянцев на свой счет снарядил экспедицию на корабле "Рюрик" под командой капитана Коцебу для отыскания северо-восточного морского прохода (1815--1818). Особенно много сделал для изучения отечественной истории; его богатое книжное собрание, а также коллекции рукописей, этнографических и нумизматических материалов составили основу Румянцевского музея, книжные собрания которого в 1925 г. послужили базой для создания Государственной библиотеки им. В. И. Ленина (ныне Российская государственная библиотека). Румянцев материально поддерживал современных ему ученых-историков и археографов -- Е. Болховитинова, А. Х. Востокова, К. Ф. Калайдовича, П. М. Строева, Н. Бантыш-Каменского, Н. М. Карамзина и др., принимал деятельное участие в сборе документов и материалов по истории России как внутри страны, так и за рубежом (в архивах и библиотеках Германии, Италии, Франции, Швеции). (В. С. Иконников. Граф Николай Петрович Румянцев. Деятельность его на пользу разработки русской истории и археологии (Очерк из русской историографии) / Русская Старина, 1881, Т. XXXII, NoNo 9, 10).
   134. Уваров Федор Петрович (1769--1824), граф, генерал от кавалерии, генерал-адъютант (1794), кавалер всех российских орденов высших степеней, один из храбрейших русских генералов; принимал участие в убийстве Павла I; в 1805 г., командуя л.-гв. Кавалергардским полком, участвовал в Аустерлицком сражении; за успешное командование корпусом во время русско-турецкой войны 1810--1812 гг. награжден орденом св. Георгия 2 ст. С начала Отечественной войны 1812 г. командовал резервным кавалерийским корпусом, участвовал в Бородинском сражении; с 1821 г. командир гвардейского корпуса.
   135. Энгельгардт Екатерина Васильевна (17'61--1829), племянница князя Г. А. Потемкина, статс-дама Екатерины II, удостоена ордена св. Екатерины I ст. (1809), гофмейстерина высочайшего Двора (1824). Баронесса Луиза Оберкирх, подруга детства вел. кн. Марии Федоровны, пишет о Е.В. Энгельгардт в своих воспоминаниях (Oberkirch Н. L. Memoirs of the Baroness d'Oberkirch. London, 1852) как о пленительной красавице. Ее первым мужем был граф Павел Мартынович Скав-ронский (1757--1793), действительный камергер, посланник в Неаполе, внук брата императрицы Екатерины I Карла Самойловича Скавронского -- простого крестьянина, облагороженного позаимствованной фамилией и титулом (в 1727 г. оба брата Екатерины I получили графский титул Российской империи); со смертью Павла Мартыновича род графов Скавронских пресекся. Второй муж (с 1798) -- Юлий Помпеевич Литта (1763--1839), граф (1797), итальянец по происхождению, видный деятель католицизма в России, с 1780 -- рыцарь Мальтийского ордена, в 1789--1792 гг. на русской службе (на флоте под командованием принца Нассау-Зигена); посол Мальтийского ордена при русском дворе (1797--1799); последующие годы -- на русской службе: обер-шенк и обер-гофмейстер (1810), член Гос. Совета (1811), обер-камергер (1826); кавалер орденов св. Андрея Первозванного, св. Александра Невского, большого креста ордена св. Иоанна Иерусалимского.
   136. Римский-Корсаков Александр Михайлович (1753--1840), генерал от инфантерии, член Гос. Совета (1830); участвовал в русско-турецкой войне 1787--1791 гг., в походе войск под командованием князя П. А. Зубова в Персию (1796); в 1799 г. неудачно командовал русским корпусом в Швейцарии, где французский генерал Массена нанес ему тяжелое поражение при Цюрихе, что поставило основные войсковые соединения русских войск под командованием А. В. Суворова в критическое положение; в дальнейшем командовал войсками в западных губерниях, был военным губернатором в Вильне.
   137. Воронцова Екатерина Артемьевна (1780--1836), фрейлина вел. кн. Анны Федоровны, умерла незамужней.
   138. Для интимной переписки со своей матерью вел. кн. Елизавета Алексеевна пользовалась молоком вместо чернил и по этому поводу писала в июле 1797 г.: "Вместо того, чтобы держать его над огнем, можно также посыпать его угольным порошком; это делает видимым написанное, и таким образом можно писать с обеих сторон листа" (Вел. кн. Николай Михайлович. Императрица Елизавета Алексеевна, супруга имп. Александра I, Т. 1).
   139. Речь идет о сражении на р. Адда (иногда его называют сражением при Кассано) 17--18 (28--29) апреля 1799 г., в котором войска под командованием А. В. Суворова разбили французские войска генерала Ж. В. Моро, после чего заняли Милан.
   140. Четвертинская Мария Антоновна (1779--1854), полька, дочь князя Антония-Станислава Четвертинского; одаренная замечательной красотой, уже в 15 лет была фрейлиной, а в 1795 г. вышла замуж за богатого вельможу Дмитрия Львовича Нарышкина (1764--1838), обер-егер-мейстера, прозванного "королем кулис" и "принцем каламбуров" и известного блестящими приемами, шумным и рассеянным образом жизни, сохранившего до старости привычки и манеры придворного Екатерининской эпохи. М. А. Нарышкина известна своей многолетней связью с имп. Александром I, от которого у нее была дочь Софья Дмитриевна (1808--1824); из-за ее слабого здоровья М. А. с 1813 г. жила с ней за границей -- во Франции, Швейцарии, Германии; С.Д. Нарышкина была просватана за графа А. П. Шувалова (а не Шереметева, как пишет в примечаниях К. Валишевский), но умерла до свадьбы. Современники называли красоту Марии Антоновны Нарышкиной "совершенной", "невозможной", "неестественной". Как пишет К. Валишевский, после смерти мужа Мария Антоновна вторично вышла замуж за некоего Брозина. Умерла М. А. Нарышкина на берегу Старенбергского озера и похоронена в Мюнхене. (См. портрет и биографию М. А. Нарышкиной в: "Русские портреты XVIII и XIX веков. Издание вел. князя Николая Михайловича Романова". М., "Три века истории", Т. I, 1999, No 105, с. 83).
   141. Ф. В. Ростопчин был назначен главным директором почтового департамента 31 мая 1799 г., а Головин президентом -- 6 июня 1799 г.
   142. При р. Треббии 6--8 (17--19) июня 1799 г. над французскими войсками под командованием Ж. Макдональда.
   143. Гагарин Павел Гаврилович (1777--1850), князь, масон, генерал-майор, муж княжны А. П. Лопухиной. 3-х лет от роду был записан сержантом в л.-гв. Преображенский полк, службу начал в июне 1793 г. флигель-адъютантом в штабе генерал-аншефа кн. Н. В. Репнина; в 1799 г. принял участие в Итальянском походе Суворова (секунд-майором в Московском гренадерском полку); дальнейшей карьерой обязан княжне А. П. Лопухиной: 15 июня 1799 г. назначен адъютантом к фельдмаршалу Суворову, 19 июня пожалован в полковники с назначением в л.-гв. Преображенский полк, в батальон его величества; присланный по приказанию Павла I курьером с известием об одной из побед Суворова в Италии, 25 ноября пожалован во флигель-адъютанты и т.д. О дальнейшей судьбе П. Г. Гагарина см. РБС, том "Гааг--Гербель", СПб, 1914, с. 84--85.
   144. Согласно преданиям, сохранившимся в роду Лопухиных, будущая княгиня Гагарина открыла свою сердечную тайну императору, чтобы спастись от слишком настойчивых домогательств Павла I. На это Павел, часто имевший порывы к великодушию и послушный рыцарскому, как он считал, движению своей души, отдал приказание А. В. Суворову прислать Гагарина в Петербург с первым же бюллетенем о победе. Но осыпав милостями своего молодого счастливого соперника, назначив его кавалером ордена св. Иоанна Иерусалимского, полковником гвардии, генерал-адъютантом, он полгода не давал согласия на брак, и свадьба состоялась только 8 февраля 1800 г. Но и после свадьбы Павел I продолжал по-прежнему посещать княгиню Гагарину, что приводило к тяжелым ее ссорам с самодержавным обожателем (см. Н. К. Шильдер. Император Павел Первый. М., 1995, с. 535--540).
   145. Шевалье д'Огард (д'Огар) служил в Императорской Публичной библиотеке с момента ее создания (1795) и до 1808 г. (его сменил А. Н. Оленин) под начальством своего покровителя графа Шуазёля Туфье. Иезуит, активный деятель иезуитской пропаганды в России. "Отставной офицер французского флота, он посвятил себя христианской жизни под влиянием знаменитой проповеди отца Борегарда, когда последний в 1776 г. в пророческих словах предсказал, что над головой короля будет занесен топор..." (L. Рingaud. Les Francais en Russie et les Russes en France. Paris, 1866, p. 311).
   146. В своих воспоминаниях (Мемуары князя Адама Чарторыйского и его переписка с императором Александром I. М., 1912, Т. 1) князь едва касается своих отношений с вел. кн. Елизаветой Алексеевной и совершенно не упоминает о ней в связи со своим назначением посланником к королю Сардинии.
   147. То, что на этой мысли действительно остановилась вел. кн. Елизавета Алексеевна, доказывает ее письмо к матери от 16 (27) августа 1799 г., где она горячо защищает себя от этих обвинений и указывает на предательство графини Головиной. (Вел. кн. Николай Михайлович. Императрица Елизавета Алексеевна, супруга имп. Александра I. СПб, 1908, Т. 1).
   148. Анна Федоровна, великая княгиня, рожд. принцесса Юлиана-Генриетта-Ульрика Саксен-Кобургская (1781--1860), первая супруга вел. князя, цесаревича Константина Павловича, окончательно покинула Россию в 1801 г., формальный развод последовал 20 марта 1820 г. После развода вел. кн. Анна Федоровна поселилась в Швейцарии близ Женевы (вилла Буассьер), а умерла в Эльфенау, близ Берна.
   149. Венчание вел. княжны Елены Павловны состоялось 12 октября, а Александры Павловны -- 21 октября 1799 г.
   150. Пален Юлиана Ивановна (рожд. фон Шеппинг, 1753--1814), графиня, статс-дама, вышла замуж за своего двоюродного брата Петра Алексеевича фон дер Палена (1745--1826), принадлежавшего к шведскому роду, поселившемуся в прибалтийских губерниях. П. А. фон дер Пален с 1760 г. служил в конной гвардии, участвовал в русско-турецких войнах; генерал от кавалерии (1798), граф (1799). С 1792 г. правитель Рижского наместничества, с 1795 г. генерал-губернатор Курляндской губернии, с 1798 г. Петербургский военный губернатор. Пользовался большим доверием Павла I, был великим канцлером Мальтийского ордена, членом Коллегии иностранных дел (в 1800 г. назначен на место графа Ф. В. Ростопчина), одновременно начальником почтового департамента и Ингерманландским генерал-губернатором. Сосредоточивший в своих руках огромную власть, П. А. фон дер Пален был одним из главных организаторов заговора против Павла I и его убийства. В июне 1801 г. имп. Александр I уволил его в отставку и отправил в его курляндское поместье.
   151. Граф Павел Александрович Строганов (1772--1817) воспитывался в 1779--1786 гг. французом Шарлем-Жильбером Роммом (1750--1795), деятелем Французской революции, горячим поклонником республиканских идей, которые он старался примирить, как и многие из его соотечественников, с принципом политической гегемонии, предоставленной высшему дворянству (см. П. И. Бартенев. Жильбер Ромм и граф П. А. Строганов (К истории нашей образованности нового времени) / Русский Архив, 1887, кн. 1, в. 1, с. 5--39).
   152. Шаховская Наталья Федоровна (1779--1807), княжна, дочь князя Федора Яковлевича Шаховского (ум. 1782) и Анны Александровны Собакиной (ум. 1791), жена князя Александра Михайловича Голицына (1770-1809).
   153. Разумовский Алексей Кириллович (1748--1822), граф, государственный деятель, сенатор (1786), попечитель Московского университета (1807--1810), министр народного просвещения (1810--1816), после отставки в 1816--1818 гг. жил в подмосковном имении Горенки, где завел ботанический сад, считавшийся одним из чудес Москвы. (А. Васильчиков. Семейство Разумовских. Т. 2 СПб, 1880).
   154. Свечина Софья Петровна (рожд. Соймонова, 1782--1859), дочь действительного тайного советника, статс-секретаря имп. Екатерины II П. А. Соймонова (ум. 1800), писательница; 17-ти лет по настоянию отца вышла замуж за генерала Н.С. Свечина (комендант Петербурга при Павле I), который был старше ее на 24 года. Не найдя счастья в супружестве, обратилась к мистицизму; большое влияние на нее имело знакомство с известным писателем и католическим деятелем графом Жозефом де Местром, сардинским посланником в Петербурге. Переселившись в 1817 г. в Париж, она перешла в католичество и окружила себя ультрамонтанами и иезуитами. Салон Свечиной в Париже выделялся своим крайним клерикальным направлением. Сочинения Свечиной имеют характер благочестивых размышлений. (Софья Петровна Свечина. Ее жизнь и переписка / Русская Старина, 1900, Т. CIII, No 9; T. CIV, NoNo 10-12).
   155. Первая жена барона Григория Александровича Строганова (1770--1857), впоследствии графа (1826), обер-шенка, члена Гос. Совета, дипломата -- посла в Швеции, Испании и Турции (1805--1822), двоюродного дяди Натальи Николаевны Пушкиной, петербургского знакомого А. С. Пушкина.
   156. Строганова Софья Владимировна (рожд. княжна Голицына, 1775--1845), графиня, дочь князя Владимира Борисовича Голицына и знаменитой Натальи Петровны Голицыной (рожд. княжны Чернышевой, 1741--1837), известной как princess-moustache ("усатая графиня") статс-дамы, фрейлины "при пяти императорах", прототипа графини в "Пиковой Даме" Пушкина; жена графа П. А. Строганова (1772--1817), см. комм. 88 и 151; очень образованная и примерного поведения, графиня СВ. Строганова пользовалась большим расположением имп. Елизаветы Алексеевны.
   157. "Прекрасная Арсен" -- четырехактная феерия в стихах; текст Фавора, муз. Монсиньи; в первый раз была представлена на сцене артистами французского короля в Фонтенбло в ноябре 1773 г.
   158. Относительно пребывания короля Густава IV Адольфа в Петербурге есть свидетельства современников-иностранцев и русских наблюдателей -- поведение короля было столь высокомерным и непочтительным, что, казалось, оно было сознательно рассчитано на то, чтобы вызвать раздражение императора.
   159. Энгель Федор Иванович (ум. 1837), из штаб-офицерских детей, действительный тайный советник (1830), член Гос. Совета, сенатор; на военной службе (в л.-гв. Семеновском полку) с 1776 г., участник штурма Очакова (1788), в 1795 г. уволен с военной службы и определен к гражданским делам: с 1799 г. в Коллегии иностранных дел, статс-секретарь (с февраля 1801), градоначальник в Феодосии (1819).
   160. Нарышкин Александр Львович (1760--1826), обер-гофмаршал (1798), обер-камергер (1801), директор Императорских театров (1799--1819), канцлер российских орденов (1818), кавалер орденов св. Андрея Первозванного с бриллиантами, св. Александра Невского, большого креста ордена Иоанна Иерусалимского и др.; став после смерти отца (1799) обладателем крупного состояния, А. Л. Нарышкин дал полный простор врожденной страсти к шумной, расточительной жизни; устраиваемые им праздники отличались необычайной роскошью и великолепием, стоили громадных средств и нередко приводили к крупным долгам. Время управления им Императорскими театрами стало одной из наиболее блестящих страниц в истории русского театра.
   161. Рибас Хосе де (Дерибас, De Ribas), Осип (Иосиф) Михайлович (1749--1800), русский адмирал (1799), по национальности испанец; в 1765--1769 гг. служил в неаполитанской армии, в 1772 г. по приглашению А. Г. Орлова-Чесменского перешел на русскую службу и поступил волонтером в Черноморский флот, участвовал в русско-турецких войнах 1768--1774 и 1787--1791 гг. Командовал авангардом при взятии Хаджибея и Аккермана (1789), гребной флотилией при взятии Тульчи и Исакчи (1790). Предложил одобренный А. В. Суворовым план штурма турецкой крепости Измаил и командовал при штурме гребной флотилией и десантными отрядами. В 1793 г. составил план строительства порта в Хаджибее (Одессе) и, будучи главным начальником порта, руководил его постройкой. Первый устроитель г. Одессы (1794--1797), в которой главная улица в его честь названа Дерибасовской. В 1797--1800 гг. член Адмиралтейств-коллегий, генерал-кригскомиссар, управляющий лесным департаментом. Как пишет К. Валишевский, известен своим коварством и склонностью к интригам; был женат на внебрачной дочери И. И. Бецкого и после его смерти унаследовал его состояние; участник антипавловского заговора.
   162. Антипавловский заговор, возглавлявшийся графом Н. П. Паниным и графом П. А. фон дер Паленом и завершившийся убийством имп. Павла 11 марта 1801 г. Подробно об этом см., например, К. Валишевский. Сын великой Екатерины. Император Павел I. СПб, 1914 (репринт, М., 1990), а также Цареубийство 11 марта 1801 года, изд. 2-е, СПб, 1908.
   163. По мнению К. Валишевского и Е. Шумигорского, здесь, по-видимому, имеется в виду некий Марше, который был в декабре 1800 г. наказан на Александро-Невской площади кнутом "с вырезанием ноздрей и наложением знаков" и затем сослан в Нерчинск на каторжные работы (по журналу С.-Петербургского губернского правления, запись от 14 декабря 1800 г.).
   164. В. Н. Головина не говорит о настоящей причине немилости Ф. В. Ростопчина, а она состояла в их соперничестве с графом Н. П. Паниным. Непосредственным поводом, повлекшим за собой окончательное удаление Ф. В. Ростопчина из Петербурга, послужило следующее обстоятельство. Заведуя в качестве директора почтового департамента перлюстрацией писем, Ростопчин однажды обратил внимание на одно письмо, не совсем ясное по содержанию и сильно напомнившее ему почерк ненавистного графа Н. П. Панина, в то время уже удаленного от двора и даже сосланного в Москву. Письмо показалось Ростопчину подозрительным, и он, не проверив своих догадок, представил его Павлу I, заявив, что подозрительное письмо принадлежит Панину. Павел I поверил и отдал приказ уличить графа Панина и сослать его за 2000 верст от Москвы. Но нашелся истинный автор письма, который из чувства расположения к Н. П. Панину открыл свое имя и объяснил истинный смысл своего довольно невинного письма. Этим воспользовались Кутайсов и Пален, и обо всем было доложено Павлу I; в результате 20 февраля 1801 г., т.е. за три недели до убийства Павла, граф Ф. В. Ростопчин был по прошению уволен от всех занимаемых им постов с чином действит. тайного советника и с приказанием удалиться в свое подмосковное имение. В тот же день за своим начальником последовал и граф Головин.
   165. Это не подтверждается другими свидетельствами. Пален действительно арестовал Андрея Семеновича Кологривова, командира л.-гв. Гусарского полка, но это был человек, преданный имп. Павлу I.
   166. Беннигсен Леонтий Леонтьевич (1745--1826), русский военачальник, генерал от кавалерии (1802), граф; происходил из старшей линии старинного ганноверского дворянского рода. Службу начал в ганноверской пехоте, и в чине капитана в 1763 г. участвовал в последней кампании Семилетней войны. С 1773 г. на русской службе: сражался под начальством Потемкина, Румянцева и Суворова. Полный кавалер орденов св. Георгия. С 1787 г. командир Изюмского легкоконного полка, с которым участвовал в кампаниях 1789 и 1790 гг. и отличился под Очаковом и при взятии Бендер; в 1792 г. участвовал в боях против польских конфедератов, успешно действовал против поляков и в 1794 г. (чин генерал-майора, золотая, украшенная бриллиантами, шпага, ордена св. Владимира II ст. и св. Георгия 3 ст.); в кампании 1806 г. нанес французам поражение под Пултуском (орден св. Георгия 2 ст.); в 1807 г., будучи главнокомандующим армией вместо графа Каменского, в сражении под Прейсиш-Эйлау сдержал натиск французской армии, предводимой Наполеоном (орден св. Андрея Первозванного и 12000 руб. пенсии), затем разбил маршала Нея у Гудштадта, отразил Наполеона у Гейльсберга, но был разбит под Фридляндом. В 1812 г. был начальником Главного штаба, участвовал в Бородинском и Тарутинском сражениях (орден св. Владимира I ст., алмазные знаки к ордену св. Андрея Первозванного); в 1813 г. разбил Сен-Сира и за отличие в Лейпцигской битве возведен в графское достоинство. По заключении Парижского мира получил орден св. Георгия 1 ст. До 1818 г. главнокомандующий 2-й армией, после чего испросил увольнения от должности и вернулся в Ганновер, где и умер. Автор интересных воспоминаний, частично опубликованных (РБС, том "Алексинский -- Бестужев-Рюмин". СПб, 1900, с. 700--712).
   167. Талызин Петр Александрович (1767--1801), генерал-майор, командир л.-гв. Преображенского полка, рекомендованный Павлу I на эту должность графом Н. П. Паниным.
   168. Казаринов, без сомнения, описка -- Татаринов Иван Михайлович, артиллерийский полковник, незадолго перед этим уволенный и участвовавший в заговоре; Скарятин Яков Федорович (1780--1850), полковник (1804) л.-гв. Измайловского полка (штабс-капитан в марте 1801 г.), один из первых кавалеров ордена св. Иоанна Иерусалимского; с 1807 г. в отставке; Уваров Федор Петрович (1773--1824), см. комм. 134; Волконский Петр Михайлович (1776--1852), светлейший князь, генерал-фельдмаршал, начальник Главного штаба (1813--1821), министр императорского двора и уделов (с 1826 г.); один из наиболее приближенных и доверенных лиц имп. Александра I, сохранивший свое положение и при Николае I.
   169. По другим рассказам, этот гусар (лакей в гусарском костюме, но без оружия), наоборот, открыл заговорщикам дверь по приказу плац-адъютанта Аргамакова, их соучастника. Фамилия этого гусара -- Корнилов.
   Рассказы и воспоминания современников события и участников заговора и убийства имп. Павла I во многих деталях, а часто и в существенных моментах, расходятся. Основной свод этих воспоминаний опубликован в книге "Цареубийство 11 марта 1801 года", вышедший двумя изданиями в СПб (1907 и 1908 гг., репринт. М., 1990).
   170. Как пишет К. Валишевский в примечании: "Он мог бы воспользоваться другой дверью и тайной лестницей, которая вела в помещение фаворитки, княгини Гагариной. Но заговорщики предупредили его, заперев этот выход".
   171. Портрет Марии Федоровны в трауре (работы немецкого художника Ф.Г. Кюгельхена) был затем гравирован.
   172. Это противоречит свидетельству Николая Александровича Саблукова (1776--1848), в 1800--1801 гг. командира эскадрона л.-гв. Конного полка, который после смерти Павла I по просьбе имп. Марии Федоровны был расквартирован в Павловске; впоследствии генерал-майора. По его воспоминаниям, имп. Мария Федоровна была всецело погружена в скорбь и траур (Цареубийство 11 марта 1801 года. СПб, 1907, с. 104).
   173. Чичагов Павел Васильевич (11'65---1849), адмирал, сын адмирала Василия Яковлевича Чичагова (1726--1809). Вместе с эскадрою отца совершил плавание в Средиземное море, а в 1789--1790 гг. принимал участие в сражениях против шведов; в 1792--1793 гг. в Англии изучал практику морского дела, обучаясь одновременно английскому языку. С воцарением имп. Павла I вследствие интриг Г.Г. Кушелева (см. комм. 102) был лишен мундира и орденов и посажен в Петропавловскую крепость; в июле 1799 г. Павел I освободил его, поручив командовать русской эскадрой, которая в составе англо-русского флота под руководством герцога Йоркского должна была очистить от французов Голландию, а затем ему была поручена защита Кронштадта от возможного нападения уже английского флота. При Александре I стал морским министром и членом Гос. Совета и Кабинета министров. В 1811 г. назначен главнокомандующим Молдавией, Валахией и Черноморским флотом, а в 1812 г. император поручил ему преследование отступающих войск Наполеона, которые вследствие медлительности преследователей и тактических ошибок (как считают историки) успели благополучно перебраться через Березину. Это послужило поводом к обвинению Чичагова чуть ли не в измене и со стороны современников, и со стороны многих историков Отечественной войны 1812 года. В 1814 г. он уехал в бессрочный отпуск за границу и более в Россию не возвращался, проживая в Италии и Франции; за 14 лет до смерти ослеп и жил у своей младшей дочери, графини Екатерины дю Бузе. Написал интересные "Записки", охватывающие период времени от рождения своего отца (1726) и до 1834 г., где привел много ценного исторического материала для изучения периодов царствования Екатерины II, Павла I и Александра I, меткие характеристики государственных деятелей и множество подробностей, основанных на неизвестных дотоле документах и письмах. "Записки" опубликованы лишь частично (Русская Старина, 1886--1888, тт. 50--52, 55, 58--60). По мнению многих современников, П. В. Чичагов был умным и блестяще образованным человеком, честным, с прямым характером, пренебрежительно относившимся к знатным придворным льстецам (Н. Глебов. Павел I и Чичагов / Исторический Вестник, 1883, No 1; Л. М. Чичагов. Адмирал Павел Васильевич Чичагов / Русская Старина, 1883, т. 38, No 6).
   174. Обольянинов Петр Хрисанфович (1752--1841), генерал-провиантмейстер (1796), генерал от инфантерии (1800), генерал-прокурор Правительствующего Сената (1800), губернский предводитель дворянства Московской губернии (1819), кавалер высших российских орденов. В царствование Павла I пользовался значительным влиянием во многих сферах. Мнения современников о нем и его деятельности противоречивы; будучи недалекого ума и имея ничтожное образование, считался честным и строго относившимся к исполнению своих обязанностей; также следует полагать преувеличением мнение некоторых современников о нем как о заплечных дел мастере, исчадии ада и т.п., что, по-видимому, было вызвано тем, что Обольянинов был во главе Тайной канцелярии, через которую объявлялись повеления о наказаниях и ссылках.
   175. Новосильцев Николай Николаевич (1768--1838), государственный деятель, президент Петербургской АН (1803--1810), граф (1833). С детства записанный в пажи, с 1783 по 1796 г. находился на придворной и военной службе, воспитывался вместе с вел. кн. Александром и Константином Павловичами; пользовался особым доверием и расположением Александра I, был членом Негласного комитета; в 1804--1809 гг. выполнял дипломатические поручения императора в Европе, после сближения царя с Наполеоном жил за границей. С 1813 г. вновь на службе: сенатор, затем вице-президент временного Совета, учрежденного для управления Варшавским герцогством, а после переименования его в Царство Польское -- главный делегат от России при правительственном Совете, генерал-губернатор Варшавы. С 1832 г. председатель Гос. Совета и Кабинета министров.
   176. Графиня Головина ошибается: третьим членом "триумвирата" был не граф Н. А. Толстой, а граф П. А. Строганов. Участники "триумвирата" вместе с графом В. П. Кочубеем составили при Александре I так называемый Негласный комитет, сыгравший важную роль во внутренней и внешней политике России и выполнявший фактически роль правящего органа в первые годы Александровского царствования.
   177. Лорд Уитворт женился 7 апреля 1801 г. в Лондоне на вдове герцога Дорсет Арабелле-Диане Коп. К. Валишевский в своем примечании, ссылаясь на материалы в Русской Старине (1898, No 4, с. 96--106) и Историческом Вестнике (1895, No 12, с. 844--865), высказывает предположение, что через графиню А. И. Толстую английский посланник стремился проникнуть в ближайшее окружение вел. кн. Александра Павловича. Предположение не лишено оснований, учитывая его несомненную роль в организации заговора с целью лишить престола Павла I, а также учитывая, что при этом Уитворт использовал Ольгу Александровну Жеребцову сестру князя П. А. Зубова, с которой у него была многолетняя связь.
   178. Гуфеланд Христофор-Вильгельм (1762--1832), знаменитый берлинский врач, лейб-медик прусского короля; автор ряда медицинских трудов, переводившихся и на русский язык.
   179. Крюденер (Кридинер) Варвара-Юлия (рожд. Фитингоф, 1764--1824), баронесса, писательница; была замужем за бароном Бурхардом-Алексеем-Константином Крюденером, бывшим русским посланником последовательно в Митаве (1783), Венеции (с 1787), Копенгагене (с 1786), Мадриде (с 1796) и, наконец, в Берлине, где он и умер в 1802 г.; автор знаменитого романа "Валерия" (1803), имевшего шумный успех; с 1806 г. начинается ее деятельность, направленная на пропаганду религиозного совершенствования -- после знакомства с Юнгом-Штиллингом -- мистического толка; в 1815 г. оказала сильное влияние на Александра I, также склонного к мистицизму. (А. Н. Пыпин. Баронесса Крюденер / Вестник Европы, 1869, No 8, 9).
   180. Радзивилл Луиза (рожд. принцесса Прусская Луиза-Фредерика-Доротея), княгиня, дочь принца Фердинанда Прусского, младшего брата короля Фридриха II; в 1796 г. вышла замуж за князя Антония-Генриха Радзивилла (1775--1833), виолончелиста и композитора (муз. к "Фаусту" Гете), в 1815 г. наместника вел. княжества Познанского; тетка русской императрицы Александры Федоровны (супруги Николая I).
   181. Товий -- персонаж библейской книги Товита. Решив жениться на Сарре, к которой до него сватались семь женихов, но в брачную ночь их умерщвлял демон, Товий, по совету ангела, войдя в опочивальню жены, положил на курильницу сердце и печень рыбы. Дым изгнал демона, и юноша остался жив.
   182. Нессельроде Максимилиан-Юлий-Вильгельм-Франц (1724--1810), русский дипломат, граф, тайный советник; происходил из ветви Эрисгофен (младшей) Бергского графского рода Нессельроде (Саксония), восходящего к XIV столетию и был сыном статс-секретаря конференц-министра курфюста Пфальцского и канцлера Бергского герцогства. До поступления на русскую службу был посланником в Австрии, Голландии, Франции и Пруссии; на русской службе с 1778 г.: посланник в Лиссабоне и Берлине (с 1787); отец русского министра иностранных дел в 1816--1856 гг., канцлера (с 1845 г.) Карла Васильевича Нессельроде (1780-1862).
   183. Кушелева Любовь Ильинична (рожд. графиня Безбородко, 1783--1809), жена адмирала Г.Г. Кушелева (см. комм. 102); их старшему сыну Александру (1800--1855), о котором идет речь, после смерти его деда, графа Ильи Андреевича Безбородко (1756--1815), младшего брата светлейшего князя А. А. Безбородко (см. комм. 39), умершего без законных наследников, высочайшим указом Александра I было поведено "в уважение к отличному служению покойного князя Безбородко, на пользу и славу Отечества всю жизнь посвятившему, именоваться впредь графом Кушелевым-Безбородко, дабы знаменитая заслугами фамилия сия с кончиной последнего в роде не угасла", таким образом, Александр Григорьевич стал основателем графского рода Кушелевых-Безбородко.
   184. Караман, де Виктор-Мориц де Рике (1727--1808), граф, генерал-лейтенант.
   185. Буше де Сурш Луи-Франсуа, маркиз де Турсель (ум. 1787) был женат на Луизе-Елизавете Круа д'Авре, дочери Фердинанда-Жозефа де Круа, герцога д'Авре. Их дети: Генриетта, герцогиня де Шаро; Шарль, маркиз де Турсель; Жозефина, герцогиня де Сен-Альдегонд; Полина, графиня де Беарн (автор "Мемуаров"); Эммануэль-Луи-Жозеф. В 1789 г., на следующий день по взятии Бастилии, Луиза-Елизавета (мать семейства) была назначена гувернанткой королевских детей. Когда королевская семья была арестована, под стражу взяли и мадам де Турсель с дочерью Полиной. Вместе с семьей короля они находились в тюрьме Тампль, откуда затем с частью свиты были переведены в тюрьму де ла Форс, где были заключены вместе с принцессой де Тарант. В ночь с 2 на 3 сентября 1793 г. комиссаром Парижской коммуны Трюшо из тюрьмы Форс были выведены 24 заключенных женщины-аристократки, в их числе мать и дочь де Турсель и мадам де Тарант, что спасло их от готовящегося над ними самосуда. С тех пор Полина де Беарн постоянно с похвалой отзывалась о мужестве и преданности мадам де Тарант.
   186. Дивова Елизавета Петровна (рожд. графиня Бутурлина, 1762--1813), внучка знаменитого фельдмаршала Петровских времен Александра Борисовича Бутурлина (1694--1767), одного из "птенцов гнезда Петрова", пользовавшегося особым доверием Петра I и исполнявшего самые секретные его поручения, возведенного в 1760 г. в графское Российской империи достоинство. Вышла замуж за Андриана Ивановича Дивова (ум. 1814), действительного камергера (1782), тайного советника, сенатора (1798), директора французской труппы Эрмитажа. Как пишет К. Валишевский, "это была очень подвижная особа, легкого поведения. Незадолго перед этим она фигурировала в первом ряду дам, оспаривавших девизы, раздаваемые итальянцем Мандини, певцом оперы-буфф. Ее девизом было: Sempre pazza (Всегда безумная). См. Архив князя Воронцова, кн. VIII, с. 140. Она жила в Париже в отеле де ла Рейньер, и, согласно полицейским рапортам, получила от Бонапарта, при посредстве Ремюза, позволение держать игорный дом, под условием платы за это 30.000 франков в месяц. Она оставила до сих пор неизданный дневник, хранящийся в С.-Петербургской Императорской библиотеке. См. L. Рingaud. Les Frainèais en Russie et les Russes en France, Paris, 1886".
   187. Тальен Жанна-Мари-Игнаси-Тереза (рожд. де Кабаррюс, 1770--1835), по первому мужу де Фонтене. Вторым мужем Терезы де Фонтене был Жан-Ламбер Тальен (1767--1820), известный французский политический деятель, участник Французской революции, якобинец (секретарь Парижской Коммуны после 10 августа 1792 г., член Конвента с сентября 1792 г., комиссар в Бордо с осени 1793 г., где использовал свои полномочия для взяточничества, казнокрадства и т. п.; один из главарей Термидорианского переворота в 1794 г., член Совета пятисот в период Директории, 1795--1799; после переворота 18 брюмера 1799 г. отошел от политической деятельности). Т. Тальен была известна своей ролью в подготовке Термидорианского переворота, а также скандальными любовными похождениями, эксцентричными туалетами (одна из законодательниц мод в послетермидорианской Франции), склонностью к роскоши и т. п. Третьим мужем Т. Тальен был (с 1803 г.) Франсуа-Жозеф-Филипп виконт де Караман, впоследствии принц де Шиме (Г. Флейшман, А. Леви. Наполеон и две императрицы. М., "Сфинкс", 1911, кн. I, гл. 5).
   188. Шарлотта-Жанна Беро де Лагэ де Риу маркиза де Монтессон (1737--1806), овдовев в 1766 г., в 1773 тайно вышла замуж за герцога Орлеанского, внука регента при малолетнем Людовике XV (в 1715--1723), Людовика-Филиппа Орлеанского (1725--1785) и отца герцога Людовика-Филиппа-Жозефа Орлеанского (1747--1793), известного под именем Филиппа-Эгалите (см. комм. 191). Ее дружба с Жозефиной Бонапарт доставила ей выдающееся положение в эпоху Консульства и Империи.
   189. Чарторыйская Софья (1778--1837), сестра князей Адама-Юрия и Константина Чарторыйских (см. комм. 82), была замужем за Станиславом Замойским (1775--1856), графом, сенатором (1815) в Царстве Польском, президентом Сената (с 1820).
   190. Княгиня Е. Ф. Долгорукова (см. комм. 32) после восшествия на престол Павла I поселилась в Париже, где в ее гостиной собиралось блестящее общество; ее друзьями были Лагарп, аббат Делиль, граф де Сегюр, мадам Виже-Лебрен, мадам Рекамье.
   191. Луи (Людовик)-Филипп-Жозеф, герцог Орлеанский (1747--1793), активный деятель Французской революции; до смерти своего отца (1785) носил титул герцога Шартрского; еще до революции принадлежал к партии, враждебной королеве Марии-Антуанетте, и фрондировал против Двора; в собрании нотаблей 1787 г. защищал права третьего сословия. С 1791 г. был членом Якобинского клуба и изменил фамилию на Эгалите (Равенство); в Конвенте сидел на левых скамьях и голосовал за казнь короля, но тем не менее возбудил подозрения, может быть, из-за своих связей с Дантоном и 6 ноября 1793 г. погиб на гильотине. Его старший сын Луи-Филипп (1773--1850), носивший сначала титул герцога Валуа, затем герцога Шартрского, был французским королем с 1830 по 1848 г.
   192. Бертье Луи-Александр (1753--1815), князь Невшательский и князь Ваграмский, наполеоновский маршал; участвовал в войне за независимость североамериканских колоний, в 1789 г. командовал национальной гвардией в Версале, в 1796 г. начальник штаба Итальянской армии. С этого времени стал неразлучным спутником Наполеона и до его низложения оставался начальником Главного штаба и военным министром Франции (1799--1814). При провозглашении империи получил маршальский жезл, затем отнятое у Пруссии княжество Невшательское; возведен в достоинство имперского принца, а после кампании 1809 г. получил титул князя Ваграмского, хотя его заслуги в этом сражении не представлялись бесспорными. После низложения Наполеона присягнул Людовику XVIII, во время "Ста дней" покончил жизнь самоубийством.
   193. Талейран Перигор Шарль-Морис де (1754--1838), князь Беневентский (1806--1815), герцог Дино (с 1817), французский дипломат и государственный деятель; из аристократической семьи, получил духовное образование (аббат, в 1775 г. генеральный викарий в Реймсе, в 1788--1791 гг. епископ Отенский, в 1791 г. Папой Римским отлучен от церкви); в эмиграции в Англии (1792--1794) и США, вернулся во Францию в 1796 г. В 1799--1807 гг. министр иностранных дел; в 1808 г. вступил в тайные сношения с Александром I и австрийским министром иностранных дел Меттернихом. Активно способствовал реставрации Бурбонов, после "Ста дней" в 1815 г. короткое время возглавлял правительство, затем почти 15 лет активного участия в политической жизни не принимал. В 1830--1834 гг. посол в Лондоне. Отличался феноменальным корыстолюбием, брал взятки у всех правительств и государей, нуждавшихся в его услугах, был ловким дипломатом, мастером закулисной интриги; проницательный политик, но крайне неразборчивый в средствах достижения цели (Мемуары. M., Academia, 1934; Е. Тарле. Талейран, Соч., Т. 11, М., 1961).
   194. Моро Жан-Виктор (1763--1813), один из наиболее выдающихся генералов эпохи Французской революции; командовал Рейнско-Мозельской армией; в сентябре 1797 г. Директорией временно отстранен от командования за позднее сообщение об интригах генерала Пишегрю, вошедшего в сношения с роялистами. Вскоре получил назначение в армию в Северной Италии против Суворова и был разбит в битве при Кассано. По возвращении в Париж был назначен Наполеоном, которому содействовал в перевороте 18 брюмера, главнокомандующим Рейнской армией. В 1804 г. Наполеон, увидевший в нем соперника, обвинил его в участии в роялистском заговоре Пишегрю, бежавшего с каторги в Кайенне, и отправил Моро в изгнание. Прожив несколько лет в Северной Америке, вернулся в 1813 г. в Европу по приглашению Александра I, воевал против Наполеона в рядах русской армии, состоял в роли советника при главной квартире, и был смертельно ранен под Дрезденом; похоронен в Петербурге. (А. Н. Попов. Генерал Моро на службе в русских войсках / Русская Старина, 1910, No 1, 2, 10; 1911, No 11; 1913, NoNo 9, 10).
   195. Мюрат Каролина (Мария-Аннунциата, 1782--1839), сестра Наполеона Бонапарта, жена Иоахима Мюрата (1771--1815), маршала Франции, короля Неаполитанского (с 1808); в 1814 г. И. Мюрат изменил Наполеону, в 1815 г. в период "Стадией" занял позицию, враждебную Австрии, был лишен престола и при попытке вернуть его вооруженной силой взят в плен и расстрелян.
   196. Порталь Антуан (1742--1832), барон, знаменитый медик, автор большого числа трудов по анатомии и терапии.
   197. Робер Юбер (1733--1808), французский художник; в 1754--1765 гг. жил и работал в Италии; член Королевской академии живописи и скульптуры (с 1767), участник реконструкции парка в Версале (1775), хранитель Лувра (с 1784); изображал по преимуществу античные руины, пейзажи Южной Франции и Италии, парковые виды, а также различные события из парижской жизни; произведения Ю. Робера отличаются богатством фантазии, тонкостью свето-воздушной перспективы, элементами рококо. В России был в большой моде в последней трети XVIII в.: целые залы императорских и частных дворцов оформлялись его работами (подобные залы сохранились в Павловске, Архангельском и др.); картины Робера представлены также в российских музейных собраниях.
   198. Жюли Лакост, де (рожд. де Верак); ее муж маркиз Ипполит Грассе де Лакост-Мессельер (1760--1806), полковник кавалерии, депутат дворянства от бальяжа Шароль (Бургундия); увлекался либеральными идеями, но не замедлил раскаяться, хотя ему и пришлось эмигрировать; после возвращения во Францию в 1795 г. получил известность, главным образом, беспорядочностью своей частной жизни: развелся с Жюли де Верак и женился на актрисе оперы Буфф Лебалетти; умер в должности префекта Империи.
   199. Мария-Тереза-Шарлотта де Бурбон (1778--1851), герцогиня, дочь Людовика XVI и Марии-Антуанетты, в замужестве герцогиня Ангулемская; ее муж, герцог Луи-Антуан де Бурбон, герцог Ангулемский (1775--1844) был старшим сыном графа д'Артуа (1757--1836), младшего брата Людовика XVI, впоследствии короля Франции (1824--1830) под именем Карла X.
   200. Примечание К. Валишевского: "Рассказ госпожи де Тарант некоторыми подробностями производит впечатление, что на этот раз она оказалась жертвою своей доверчивости. Доказано, что факт служения мессы в камере королевы совершенно вымышлен. В письме к графине Головиной госпожа де Тарант приводит имя этой особы. Ее звали Фуше. См. L. Pingaud. Les Francais en Russie et les Russes en France, Paris, 1886, p. 21".
   201. Мегэ de ла Туш Жан-Клод-Ипполит (1760--1826), известный журналист, агент Наполеона Бонапарта, после 18 брюмера жил в Англии.
   202. Здесь В. Н. Головина весьма неточна в передаче сути дела, причем смешивает два эпизода, разделенных годами. Письменное общение Бонапарта с Людовиком XVIII началось и закончилось задолго до коронации Наполеона, в феврале-сентябре 1800 г., а не весной 1803 г., как пишет графиня Головина, и оставила последнее слово за первым консулом. Людовик обратился к нему с двумя письмами, в которых писал: "Спасите Францию от ее собственных неистовств -- вы исполните первейшее желание моего сердца; возвратите ей короля ее, и грядущие поколения благословят вашу память... Уже давно, генерал, вы должны знать, что я уважаю вас. Если вы сомневаетесь, что я сумею вас отблагодарить, назначьте себе место, устройте судьбу друзей своих... Генерал, Европа смотрит на вас, вас ждет слава, и я нетерпеливо желаю дать мир моему народу". В единственном ответном письме Наполеон писал: "Я получил, милостивый государь, ваше письмо, благодарю вас за высказанное благородное на мой счет мнение. Вы не должны желать возвращения во Францию: вам пришлось бы пройти по пятистам тысячам трупов. Пожертвуйте своими личными выгодами спокойствию и счастию Франции; история почтит вас за это. Я не нечувствителен к несчастьям вашей фамилии; я с удовольствием буду способствовать приятности и тишине вашего убежища". (Цит по: А. Тьер. История Консульства и Империи. СПб, 1845, ч. 1--3, с. 97--98). В 1804 г. вскоре после убийства герцога Энгиенского, Наполеон обратился к ряду государств, в том числе Австрии и Пруссии, с запросами, признают ли они его в сане императора, и получил утвердительные ответы.
   203. Жанлис Стефани-Фелисите Дюкре де Сент-Обен, маркиза Силлери (1746--1830), графиня, французская писательница, в 1762 г. вышла замуж за графа де Жанлис, была воспитательницей детей герцога Орлеанского (Филиппа-Эгалите); после казни мужа (1793) эмигрировала; вернулась во Францию при Наполеоне, получила сначала небольшую пенсию, которая была отнята, когда Наполеон усмотрел в ее книгах преданность династии Бурбонов; при Реставрации занимала довольно реакционную позицию. Ее произведения, легко и увлекательно написанные, с отчетливо выраженной нравоучительной тенденцией, были очень популярны в начале XIX в., в том числе и в России (на русский язык переведено около 50 ее произведений); автор занимательных, но мало достоверных мемуаров. Жерар Луи-Филипп (1737--1813), аббат, историк и моралист (В. Н. Головина называет его труды -- "Уроки истории", "Теория счастья", "Граф де Бальмонт"). Д'Арблей, рожд. Франциска Верней, английская писательница, была замужем за французским офицером, в 1802--1812 гг. жила в Париже.
   204. Филипп Эгалите, герцог Орлеанский (см. комм. 191) еще до революции стоял в оппозиции ко двору, а с начала революции выступил против политики короля. Роялисты обвиняли его в организации похода парижан на Версаль 5--6 октября 1789 г., вынудившего королевскую семью переселиться в Париж.
   205. Имеется в виду кардинал де Ришелье (1585--1642), первый министр Людовика XIII в 1624--1642 гг.
   206. Здесь и далее речь идет о так называемом "Заговоре Пишегрю" в феврале 1804 г., предпринятом французскими эмигрантами, группировавшимися в Англии вокруг графа д'Артуа. Шарль Пишегрю (1761--1804), французский генерал; после окончания колледжа (1780) преподавал в военном училище в Бриенне, где среди его учеников был Бонапарт; в 1783 г. участвовал в войне за независимость Северной Америки; с 1791 г. президент Якобинского клуба в Безансоне, затем командовал батальоном Национальной гвардии; выдвинулся во время революционных войн, благодаря поддержке Сен-Жюста и Робеспьера: в 1793 г. командовал Рейнской армией, в 1794--1795 -- Северной армией при завоевании Голландии, в апреле 1795 г. подавил восстание якобинцев в Париже, затем командовал Рейнско-Мозельской армией. В 1795 г. вошел в сношения с принцем Конде, командовавшим армией эмигрантов-роялистов (о чем правительство известил генерал Моро), и в 1796 г. был отстранен от командования. В 1797 г. был избран в члены, а затем и в председатели Совета пятисот и, опираясь на роялистское большинство, выступил против Директории; в результате переворота 18 фруктидора (4 сентября 1797 г.) был арестован и сослан в Кайенну (Французская Гвиана), но в 1798 г. бежал в Англию, а затем в Пруссию, где действовал в пользу Бурбонов. В 1803 г. он пробрался во Францию для организации вместе с Ж. Кадудалем заговора с целью свержения первого консула, был посажен в тюрьму, где покончил жизнь самоубийством (был найден в тюремной камере висящим на собственном галстуке); в ответ на толки о его убийстве в тюрьме властями, о чем пишет графиня Головина, Наполеон говорил: "У меня был суд, который осудил Пишегрю, и взвод солдат, который расстрелял бы его. Я никогда не делаю бесполезных вещей". После того, как заговор был раскрыт и заговорщики арестованы, Наполеон обратил свою месть на непричастного к заговору герцога Энгиенского (см. комм. 123), который был схвачен на территории Бадена и расстрелян по приговору военного суда 21 марта 1804 г.
   207. Тюрьо де ла Резьер Жан-Александр (1753--1829), деятель Французской революции.
   208. Кадудаль Жорж (1771--1804), один из руководителей контрреволюционных роялистских восстаний, богатый бретонский фермер; участвовал в 1793 г. в мятеже в Вандее, после подавления которого возглавил движение шуанов (контрреволюционное движение на северо-западе Франции), в июне 1794 г. был арестован якобинским правительством, после Термидорианского переворота освобожден. В 1797--1803 гг. (с перерывами) -- в эмиграции в Англии. В декабре 1800 г. и августе 1803 г. организовал покушения на Наполеона; 9 марта 1804 г. был арестован в Париже и после судебного процесса казнен за участие в заговоре Пишегрю.
   209. В. Н. Головина упоминает об этой личности впервые в мемуарах, полагая, по-видимому, что писала о ней раньше. О ком идет речь, не удалось установить ни Е. Шумигорскому, ни К. Валишевскому
   210. Братья Полинъяки -- сыновья герцога Жюля де Полиньяк (1745--1817) и Иоланды-Мартины-Габриэллы Поластрон (1749--1793), графини, впоследствии герцогини, гувернантки королевских детей, фаворитки Марии-Антуанетты, использовавшей свою близость к королеве с целью получения синекур для своих родственников, а также огромных пенсий и подарков, что сильно содействовало непопулярности Марии-Антуанетты. Арман (1771--1847), граф, потом герцог де Полиньяк; в начале революции был гусарским офицером, эмигрировал, служил в корпусе принца Конде, затем переехал вместе с женой, богатой голландкой из Батавии, в Россию, где получил от Екатерины II поместье на Украине; в 1804 г. тайно возвратился в Париж и принял участие в заговоре Пишегрю. Арестованный вместе со своим братом Жюлем, был приговорен к смертной казни, замененной пожизненным заключением; бежал из тюрьмы в 1813 г. и возвратился в Париж в 1814 г. вместе с графом д'Артуа. Его младший брат Жкмъ-Огюст-Арман-Мари (1780--1847), граф, впоследствии князь де Полиньяк, французский государственный деятель; за участие в заговоре Пишегрю был приговорен к 2-летнему заключению, но оставался под арестом до 1813 г., когда ему удалось бежать из тюрьмы. При Людовике XVIII был послан в Рим, где заявил себя сторонником крайнего абсолютизма; пэр Франции; в 1820 г. Папа за его рвение к католицизму дал ему титул римского князя; в 1823--1829 гг. посол в Лондоне; 8 августа 1829 г. стал министром иностранных дел, в ноябре -- главой кабинета, явился главным виновником ордонансов 25 июля 1830 г., нарушивших конституционную Хартию 1814 г. и повлекших за собой Июльскую революцию; 15 августа 1830 г. был арестован и препровожден в тюрьму замка Венсенн, 21 декабря 1830 г. приговорен судом к лишению гражданских прав и пожизненному заключению, 29 ноября 1836 г. помилован.
   211. Ж.-В. Моро (см. комм. 194) был приговорен судом к 2 годам тюрьмы; поскольку Моро был чрезвычайно популярен во Франции и считался реальным соперником Бонапарта в борьбе за власть, Наполеон предпочел заменить эту кару на изгнание его из Франции.
   212. Во время Раштадтского конгресса, на котором велись переговоры о франко-прусском союзе, началась война Франции с Австрией (март 1799 г.). Раштадт был окружен австрийскими войсками; на выехавшую в Париж делегацию 28 апреля 1799 г. совершили нападение австрийские гусары и убили троих членов делегации из пяти (двое -- Сабре и де Бри -- избежали смерти, притворившись убитыми). Убийство делегатов вызвало горячие и противоречивые споры, но непричастность Директории совершенно доказана документально.
   213. Великая княжна Мария Павловна (1786--1859), третья дочь Павла I, великая герцогиня Саксен-Веймар-Эйзенахская; 22 июля 1804 г. обвенчалась с наследным принцем Карлом-Фридрихом (1783--1853), который в 1828 г. стал великим герцогом.
   214. Речь идет о кампании 1805 г., в которой Россия участвовала на стороне третьей антифранцузской коалиции.
   215. Сражение при Аустерлице 2 декабря 1805 г., закончившееся поражением войск антифранцузской коалиции; сражение при Прейсиш-Эйлау в Восточной Пруссии 8 февраля 1807 г.; при Фридландев Восточной Пруссии 14 июля 1807 г.; Тильзитский мир лета 1807 г., завершивший кампании 1805--1807 гг., был заключен между Россией и Францией и знаменовал собой начало недолгого русско-французского сближения.
   216. Знаменитое подмосковное имение графа Ф. В. Ростопчина Вороново, сожженное им в 1812 г. после занятия Москвы французами, чтобы оно не досталось неприятелю.
   217. Принцесса Амалия (1776--1823), сестра имп. Елизаветы Алексеевны; жила в России в 1801--1814 гг.; оставалась незамужней, несколько лет пребывала в связи с Петром Львовичем Давыдовым (1777--1842), гофмейстером, служившим в гвардии при Екатерине II и Павле I, в царствование которого состоял также в должности шталмейстера при дворе вел. княжны Анны Павловны; он был дважды женат: в первом браке -- на графине Орловой, во втором -- на В. Н. Лихаревой.
   218. Битва при Йенеш Аузрштадте 14 октября 1806 г., приведшая к полному военному разгрому Пруссии.
   219. Балашов Александр Дмитриевич (1770--1837), государственный деятель, генерал от инфантерии (1823); службу начал в л.-гв. Измайловском полку, затем за неимением средств перевелся из гвардейских поручиков подполковником в Астраханский гренадерский полк; при Павле I был в опале; в 1804 г. обер-полицмейстер в Москве, с ноября 1807 г. генерал-кригскомиссар, с марта 1808 г. с.-петербургский обер-полицмейстер. С этого времени начинается быстрое повышение Балашова, при этом растет доверие к нему Александра I: в феврале 1809 г. пожалован в генерал-адъютанты и назначен петербургским военным губернатором, в марте 1809 г. произведен в генерал-лейтенанты; с января 1810 г. член Гос. Совета, с июля 1810 по ноябрь 1819 г.-- министр полиции. А.Д. Балашову приписывают замечательный ответ на вопрос Наполеона -- каким путем удобнее идти на Москву? "Есть несколько дорог, сир; есть одна, которая ведет через Полтаву". В 1813--1818 гг. выполнял ряд дипломатических поручений Александра I; с ноября 1819 г. генерал-губернатор округа из губерний Орловской, Тульской, Рязанской, Тамбовской и Воронежской. С 1834 г. в отставке.
   220. Великая княгиня Екатерина Павловна (1788--1818), четвертая дочь Павла I; проекты о ее замужестве возникли уже, когда ей исполнилось 13 лет (с принцем Евгением Вюртембергским расстроился из-за смерти Павла 1,с австрийским императором Францем из-за возражений Александра I; ее руки искал Наполеон, но получил отказ); в 1809 г. вышла замуж за принца Георгия Ольденбургского (1784--1812), вскоре получившего назначение тверским, новгородским и ярославским генерал-губернатором и одновременно Главным директором путей сообщения (главная квартира принца находилась в Твери). Овдовев в 1812 г., Е. П. в 1816 г. вторично вступила в брак с Вильгельмом, наследным принцем Вюртембергским, который вскоре стал королем. Ранняя смерть Екатерины Павловны оплакана в элегиях В. А. Жуковского. От первого брака у нее было двое сыновей: Фридрих-Павел-Александр (1810--1829) и принц Петр Георгиевич Ольденбургский (1812--1881), от второго брака две дочери. Обладая незаурядным умом и красивой внешностью, она обворожительно действовала на окружающих и имела большое влияние на Александра I (см. Вел. кн. Николай Михайлович. Переписка императора Александра I с сестрой, великой княгиней Екатериной. СПб, 1910).
   221. Антуанетта Вюртембергская (рожд. принцесса Саксен-Кобургская), герцогиня, сестра вел. кн. Анны Федоровны (см. комм. 148), жена герцога Александра-Фридриха Вюртембергского (1771--1833), брата имп. Марии Федоровны (с 1800 г. на русской службе: генерал от кавалерии, член Гос. Совета, с 1809 г. белорусский генерал-губернатор, с 1822 -- главноуправляющий ведомством путей сообщения и публичных зданий).
   222. Здесь В. Н. Головина сделала примечание: "Часть этих писем будут приведены в приложении", однако, как пишет К. Валишевский, в тетради, где осталось много незаполненных страниц, эти письма публикаторами не обнаружены.
   223. Специальный пластырь с нарывообразующим действием из порошка мушки-шпанки.
   224. Это приложение в мемуарах прежними публикаторами не обнаружено.
   225. Розавен Луи (ум. 1851), знаменитый иезуит и проповедник, при Александре I возглавлял пропаганду, которую вел в России орден иезуитов.
   226. Примечание К. Валишевского: "Гробница г-жи де Тарант находится и теперь в капелле замка Виддевиль, рядом с ее матерью. Странно, что графиня Головина не говорит в воспоминаниях о своем пребывании в замке Виддевиль, где ей оказывали сердечный прием, как свидетельствует надпись, вырезанная на каменной скамье в парке: "Радость по случаю приезда графини Варвары Головиной, 20 июля 1803 г.". На соседней скамье аналогичная надпись с именем г-жи де Тарант".
   227. Речь идет о Венском конгрессе (сентябрь 1814 г.-- июнь 1815 г.), который подвел итоги завершившейся войны коалиции европейских держав с наполеоновской Францией и установил новую систему отношений в Европе, дополненную провозглашением в сентябре 1815 г. Священного союза, в котором ведущую роль играли Россия и Великобритания. Крушение системы отношений, установленной Венским конгрессом, началось уже через 15 лет.
   228. Давыдова Аглая Антоновна (Аглая-Анжелика-Габриэль, рожд. де Граммон, 1787--1842), дочь герцога де Граммон, товарища Людовика XVIII по изгнанию. С 1804 г. жена Александра Львовича Давыдова (1773--1833), участника Отечественной войны 1812 г., полковника л.-гв. Кавалергардского полка, с 1815 г. генерал-майора в отставке. А. С. Пушкин увлекался ею в период южной ссылки в 1820--1821 гг. во время посещений Каменки, имения ее свекрови. Пушкин посвятил ей ряд стихотворений ("Кокетка", "Оставя честь судьбе на произвол", "Иной имел мою Аглаю" и др.), а также включил ее имя в так называемый "Дон-Жуанский список". Еще до смерти мужа, в конце 20-х годов, она с дочерью Аделью переселилась в Париж и в 1835 г. вышла вторично замуж за генерала Ораса Себа де ла Порта, впоследствии министра иностранных дел Франции (В.Ф. Ходасевич. Аглая Давыдова и ее дочери / Современные записки, Париж, 1935, в. LXIII, с. 227--257).
   229. Речь идет о "Ста днях" Наполеона (от высадки на берег Франции после бегства с острова Эльба 1 марта 1815 г. до поражения в битве при Ватерлоо 18 июня 1815 г.).
   230. Иезуиты были высланы из России в 1816 году.
   231. Розалия Любомирская, рожд. Ходкевич, была замужем за князем Александром Любомирским, киевским кастеляном; по подозрению в сношениях с Марией-Антуанеттой и эмигрантами-роялистами была заключена в тюрьму, а в 1793 г. казнена. Ее единственная дочь вышла замуж за Станислава Ржевусского, известного путешественника по Востоку; оставила мемуары, до сих пор неизданные и принадлежащие, как считает К. Валишевский, герцогу де Сермонета, проживавшему в начале XX в. в Риме (см. Е. М. Ш. Жертва террора. Княгиня Любомирская / Исторический Вестник, 1899, No 10, с. 257--267).
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов