Александр Иванович Красницкий.
Слезы
Повесть из гимназического быта
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Оставленный класс.
Резкий продолжительный звонок, нарушив в одно мгновение мертвую дотоле тишину в коридорах N-ской классической гимназии, возвестил окончание классов.
Наступил давно жданный и желанный момент. Гимназический день кончился. Еще всего только несколько минут и учителям, дававшим последний урок, и их ученикам можно будет до следующего утра разойтись по домам...
Кто из побывавших в какой бы то ни было школе не знает всей сладости, всей прелести этого момента!
Последний звонок -- величайшее событие школьного дня. Он возвещает полную свободу, полное забвение всех дневных тревог и треволнений, возвещает близость семьи, которая, как бы плоха в общем она ни была, все-таки для маленького человека лучше самой хорошей школы.
Колокольчик не совсем еще замолк в привычных руках сторожа Павла, а уже все классные коридоры вдруг наполнились обычным перед роспуском веселым гулом.
Звонкие молодые голоса всех оттенков, хлопанье дверьми и крышками на партах, шарканье многих десятков ног, веселый хохот -- все это слилось в один общий хаос звуков. Слышались среди них особенно ясно только громкие окрики классных надзирателей, выстраивавших, чтобы вести в шинельную, своих воспитанников попарно. Классы быстро пустели; вместо гимназистов в них появились уже младшие сторожа со щетками и мокрыми тряпками.
Один только третий класс оставался нераспущенным...
Тридцать семь воспитанников этого класса сидели за своими партами, не начиная даже укладывать в ранцы книги.
На молодых лицах отражался не то испуг, не то какое-то странное недоумение. Все призатихли, будто ожидая наступления близкой неминуемой грозы. Не только, что не было слышно обычных разговоров, хотя бы вполголоса, но даже и шепот смолк. Казалось, что-то такое необычайное, неожиданное вдруг обрушилось над этими молодыми головами, придавило их непривычной тяжестью, и вот все эти подростки не были еще в силах справиться с своим волнением, не могли разобраться в неожиданных впечатлениях...
В таком напряженном, неестественном молчании шли минуты за минутами.
Старший дежурный по классу, общий любимец и товарищей и учителей, Костя Степанов, так и застыл у кафедры, младший -- один из "сорвиголов" третьего класса -- Вася Котов, забыв о шалостях, почти неподвижно стоял у входных дверей, напряженно следя взорами за Дмитрием Ильичом, дежурным классным надзирателем, тоже с заметным волнением ходившим взад и вперед по коридору.
Наконец класс стал мало-помалу приходить в себя.
Тяжелое, гнетущее впечатление начало изглаживаться. За партами послышался сперва тихий шепот, a потом сдержанное хихиканье, но как раз в это время дежурный у дверей громко крикнул:
--Тс! Иван Васильевич!
Тотчас вслед за этим на пороге появился классный наставник этого класса Иван Васильевич Белков.
Иван Васильевич был преподавателем математики. Наставник он был очень строгий, не любивший давать потачку шалунам и лентяям, но вместе с тем всей гимназии была известна его безусловная справедливость. Для Белкова все его ученики были равны. "Любимцев" у него не было, и это очень возвышало сурового с виду наставника в глазах воспитанников. Они его если и не любили, то во всяком случае искренне уважали, чувствовали к нему безусловное доверие и никогда не боялись сознаваться ему вполне чистосердечно в своих шалостях и проступках.
Теперь лицо Ивана Васильевича, при входе в класс, явно отражало на ce6е негодование, которое он даже не желал скрывать.
-- Затворите двери! -- приказал дежурному на ходу Белков и торопливыми шагами подошел к кафедре.
За кафедрой, на ее помосте, лежал на боку учительский стул. Это был обыкновенный так называемый "венский" стул из букового дерева с плетеным сиденьем. Одной ножки у него не было. Эта ложка валялась тут же на помосте. Белков нагнулся, поднял ее и стал внимательно рассматривать. Следов случайного полома не было заметно. Напротив, казалось, что дерево кем-то было перепилено, и перепилено очень тщательно и осторожно как раз на самой половине длины ножки. Иван Васильевич поднял стул и тоже не менее внимательно оглядел его. Осмотр подтвердил предположение. Сомнения быть уже не могло. Все признаки злого умысла были налицо. Ножка учительского стула была, действительно, кем-то подпилена и сломалась oт тяжести грузно опустившегося на сиденье человека...
Белков укоризненно покачал головой и тяжело вздохнул.
-- Господа! -- обратился он к классу, -- кто из вас сделал эту гадость?
Ответа не последовало.
Мальчики с тревогой и недоумением поглядывали друг на друга, но молчали, очевидно, не зная, что отвечать.
-- Господа! Еще раз спрашиваю, -- возвысил голос классный наставник, -- кто из вас решился сделать зло Федору Васильевичу? Ведь кто-то из вас только благодаря счастливому случаю не совершил преступления!.. Федор Васильевич, слава Богу! только ушибся... очень сильно ушибся, но ведь могло быть хуже... Падая с кафедры, он мог разбиться насмерть... Подумайте об этом: Федор Васильевич -- старый человек -- много ли ему нужно... Что он вам сделал? За что? Скажите мне, за что?
Опять во всем классе никто не проронил ни слова.
-- Вы молчите?! -- раздражился Белков, -- что это значит? Без сомнения, между вами есть негодяи или, по крайней мере, негодяй... Стул подпилен... Само собой, -- это и вы понимать должны, -- ничего подобного произойти не могло... Кто это сделал -- негодяй!.. Но я верить не хочу, чтобы все вы были такими. Я не хочу, да, не хочу верить этому... Я с первого класса, вот уже третий год, веду вас... Среди вас были шалуны, ленивцы, но негодяев не было... До сих пор я был уверен в этом!.. Неужели же я ошибся? Да отвечайте же наконец, хотя что-нибудь!
-- Иван Васильевич! -- раздался голос с средней парты -- говорил один из лучших учеников в классе Михаил Кормилицын, -- если бы мы только знали, кто это сделал, мы наказали бы его сами!..
В голосе мальчика слышалось искреннее негодование.
-- Не может быть, чтобы вы не знали! -- с раздражением топнув ногой, крикнул ему Белков, -- вы просто не хотите выдавать негодяя... Сейчас явится сюда инспектор, я положительно не знаю, что и говорить ему... Лучше сам сознайся, кто это сделал!
-- Нет! Нет! -- послышались голоса, -- мы, право, не знаем... Мы любим Федора Васильевича, он -- добрый!.. если бы мы знали...
-- Но должен же быть кто-нибудь виновником? Неужели же у него не хватает духу сознаться. . . Ведь это не только глупо, но даже недостойно человека... А вот и инспектор!
Дверь в класс быстро отворилась.
Так же торопливо, как и Белков, вошел инспектор N-ской гимназии Петр Матвеевич Михайлов, уже пожилой человек с сердитым, болезненным лицом. Он казался очень взволнованным, и не только взволнованным, но и озлобленным. Нахмуренные густые брови совсем скрыли под собою глаза, губы заметно дрожали, плечи нервно подергивались.
-- Не сознаются? -- спросил он у Белкова, кивая головой на замерших в трепетном ожидании воспитанников.
Иван Васильевич отрицательно покачал головой.
-- Вряд ли они и сами знают! -- тихо сказал он в ответ.
Инспектор желчно засмеялся.
-- Не знают! Кто же тогда знает? Не мы ли с вами? -- громко произнес он. -- Позор! позор! Говорите, кто это сделал! -- закричал Петр Матвеевич, обращаясь уже к классу.
Ответа не было.
Мальчики испуганно переглядывались, но молчали по-прежнему.
-- А, вы не хотите сознаться! -- уже совсем рассердился инспектор. -- Весь класс остается на три часа после уроков и будет оставаться так каждый день, пока не отыщется негодник... А теперь слушайте еще... Вашу жертву, Федора Васильевича, унесли домой в глубоком обмороке... доктор говорит, что его положение опасно... Довольны вы? Радуйтесь!
С этими словами Петр Матвеевич круто повернулся и, хлопнув дверью, вышел из класса.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Федор Васильевич
В самом деле, в этот день на последнем уроке произошло очень печальное и даже позорное для N-ской гимназии событие.
Последним в этот день был урок немецкого языка. Преподавал его в N-ской гимназии Федор Васильевич Иогансен, общий любимец всех гимназистов.
Федор Васильевич был уже старик, но редко, когда так ярко выражалось в ком бы то ни было свойственное старости добродушие, как в этом человеке. Это было не столько добродушие, сколько пламенная любовь к детворе. Старый учитель, всю свою долгую жизнь посвятивший детям, как будто бы был создан для своего назначения. В молодости дифтерит унес двоих его малюток, и вот Федор Васильевич перенес всю ту любовь, какую питал к своим детям, на чужих. Он всецело посвятил себя на служение подрастающему человечеству, отдал ему всего себя и был счастлив только тогда, когда кругом него бывали дети. Для него не было ни дурных, ни хороших детей -- все были одинаково милы и дороги его кроткому, любвеобильному сердцу. Послушные и упрямцы, прилежные и ленивцы, способные и бездарные, ласковые и по природе грубые, красивые и безобразные -- все, все без исключения могли рассчитывать встретить в старике искреннего, преданного друга, всегда в каждую минуту и по каждому поводу готового прийти на помощь, -- прийти совершенно бескорыстно, не ожидая благодарности. И дети знали это. Их чуткая душа прозорлива. И врага, и друга они чуют инстинктом. Чувства не в их еще воле. Они не в состоянии заставить себя искренно любить или ненавидеть -- это приходит позже, с летами, но пока жизнь еще далека от ребенка, все его впечатления непосредственны, его не обманешь никакой личиной. Федор Васильевич в своей любви был вполне искренен -- он всею душой любил детвору, и детвора платила ему той же монетой...
Между тем старик Иогансен вовсе не принадлежал к тому типу учителей, которых гимназисты считают "хорошими". Нет, он был щедр и на единицы, и на двойки. Но дело в том, что этот учитель от своих учеников требовал добросовестного труда, основательных знаний, и каждая его отметка являлась вполне справедливой оценкой этих знаний. Дети чуяли и это. Они знали, что Федор Васильевич был так же щедр на "пятки", как и на "колы", что единица, полученная сегодня за плохо приготовленный урок, нисколько не помешает получить высшую отметку завтра или послезавтра, если и урок добросовестно приготовлен, и все пройденное основательно изучено. Это вело только к тому, что ученики Федора Васильевича блистательно знали немецкий язык, учились ему охотно и старались только об одном: не огорчить своим незнанием старого учителя.
Другие учителя втайне завидовали Иогансену, его успехам в классе, но никто не давал себе труда последовать его примеру и стать для учеников тем, чем стал для них этот добрый старичок.
Наружность Федора Васильевича не вполне соответствовала его душе, кроткой и любвеобильной.
Он был очень невысок ростом, с маленьким телом и круглой головой. Волосы его, на голове и бороде, были седые, редкие, так сказать, "облезлые"; цвет лица сероватый, как у всех людей, проводящих свою жизнь в каменных зданиях с зараженным углекислотою воздухом. Высокий лоб был весь испещрен морщинами; под глазами висели кожаные мешочки -- несомненный признак наступившей старости, но глаза старого учителя сияли юношеским блеском. Это был особый блеск. Недобрых зловещих огоньков никто никогда не видал в глазах старика даже тогда, когда он начинал сердиться. Напротив того, в этом случае глаза его оставались совершенно спокойными. Они даже как будто улыбались в то время, когда старик повышал голос, насильно стараясь придать ему оттенки гнева. Но зато когда Федор Васильевич бывал чем-нибудь доволен, глаза его начинали лучиться и сиять. В них так и светились радость, удовольствие, счастье. В классе это бывало чаще всего тогда, когда малоспособный ученик вдруг оказывал успехи и усваивал без особых затруднений объяснения учителя. Toгдa старик положительно становился привлекательным, и весь класс замирал, любуясь на его озаренное светом счастья лицо.
Несмотря на солидную пенсию за выслугу лет, на усердный постоянный труд, Иогансен был очень небогат. Mалo того, что небогат, он был почти беден. Ему едва хватало учительского жалованья даже на насущные потребности, хотя эти потребности и у Федора Васильевича, и у его супруги Марфы Игнатьевны (Иогансен был женат на русской) были очень невелики. Квартирка в четыре очень небольших комнатки, убранных без всякой претензии на роскошь, почти убого, обед из двух самых незатейливых блюд, чай дважды в день -- вот все, что имели для существования два старика: Федор Васильевич и его супруга. Все это не могло стоить дорого, но и в этом необходимом часто случалась нужда. Куда же тогда девали все деньги старики? Никто этого не знал. Директора гимназий, где учительствовал Иогансен, только догадывались, если получался пакет от "неизвестного" с деньгами, назначенными за учение выключаемого из гимназии за неплатеж ученика, что эти деньги идут не от кого другого, как от Федора Васильевича, но дальше догадок никто не шел. Тайна "неизвестного" сохранялась свято. Сам Федор Васильевич очень не любил, если его спрашивали, куда он девает свои средства.
-- Даю мои деньги в долг под проценты, -- отрезывал обыкновенно он, если к нему начинали приставать с подобными вопросами.
Конечно, никто из знавших Иогансена не мог даже поверить подобному объяснению, но так как Федор Васильевич упорно отвечал на все вопросы одно и то же, в конце концов его оставили в покое, но тем не менее с течением времени, благодаря этим словам, создалась легенда, и были люди, не в шутку считавшие старика ростовщиком, хотя никто никогда не мог бы указать его жертв...
Чтобы закончить характеристику Федора Васильевича, остается сказать очень немного.
То, что он был "немец", нисколько не мешало ему быть не только русским, но и даже православным. Еще дед Иогансена родился в России и женился на обрусевшей немке. Уже он был православным, но благодаря жене в его семействе поддерживались немецкие традиции. Дети воспитывались на немецкий лад и хотя были вполне русскими и по рождению, и по духу, и по вере, но сохраняли в себе отличительные черты германского племени. В Федоре Васильевиче черты эти значительно смягчились. Мать его была коренная русская, и от нее он позаимствовал безграничное славянское добродушие и искреннюю любовь к ближнему, кто бы он ни был по происхождению.
Россию Федор Васильевич любил горячо, хотя эта любовь была вполне разумна и лишена всякого квасного патриотизма. Это была нежная любовь доброго сына к доброй матери, любовь бескорыстная, хотя и не ослепляющая. Поэтому-то Федор Васильевич и любил так пылко детей. Он видел в них будущих граждан своей родины. Классы, в которых он учительствовал, были для него нивой, на которой всходили новые побеги, и Иогансен употреблял все усилия, чтобы эти побеги не превратились в плевелы, а выросли и стали вполне достойными того великого назначения, какое суждено им по Божьей воле на земле.
Таков был Федор Васильевич Иогансен, преподаватель немецкого языка в N-ской классической гимназии.
С ним-то и случилось совершенно неожиданное, ничем не объяснимое и позорное для гимназии происшествие.
Когда аккуратно минуту спустя после звонка, возвестившего конец последней десятиминутной перемены, Федор Васильевич входил в третий класс, его встретил радостный гул. Гимназисты в мгновение окружили его, как и всегда, тесным кольцом. Один протягивал тетрадку с пересказанной по собственной инициативе немецкой басней, другой просил учителя спросить его из всего пройденного, чтобы "дать поправиться" в полученном на предыдущем уроке неудовлетворительном балле, третий заявлял, что на этот раз он не приготовил урока и обещал непременно приготовить его к другому дню. Словом, у каждого было какое-нибудь дело к любимому учителю. Так бывало всегда и в каждом классе, куда приходил старик. Школьная дисциплина, правда, несколько этим нарушалась, но зато все более и более упрочивались добрые доверчивые отношения между учениками и их наставником.
Наконец все обращавшиеся так или иначе были удовлетворены.
В классе наступила сравнительная тишина. Федор Васильевич, как и всегда необыкновенно подвижный для своих лет, вызвав к доске двух гимназистов, Александрова и Клейна, принялся спрашивать их урок, расхаживая в то же время по классу. Оба вызванные знали урок превосходно. Их ответы, видимо, радовали старика. Он то и дело улыбался, похлопывал себя, по своей привычке, по бедрам и довольным голосом говорил:
-- Так, друзья мои, так, так...
В конце концов он увлекся сам.
К ответам присоединились дальнейшие пояснения; класс, знавший методу своего наставника, затих, все внимательно прислушивались; урок вдруг стал интересным, даже лентяи и шалуны сидели смирно, как будто увлеченные общим настроением товарищей.
Время летело незаметно.
Остановившись, Федор Васильевич взглянул на часы. До последнего звонка оставалось всего только четыре минуты.
-- Ну, сегодня довольно мы потрудились, друзья! -- сказал старик, -- теперь я задам вам урок на следующий раз... Сегодня же...
С этими словами он поднялся на кафедру и раскрыл книгу для записи заданного.
-- Сегодня же, -- продолжал он, -- вы меня утешили... Если бы мой третий класс вел себя всегда так, старик Иогансен был бы счастлив...
И вдруг только что было произнесено последнее слово, Федор Васильевич накренился влево всем корпусом и, прежде чем успел за что-либо ухватиться, вместе со стулом тяжело упал с помоста на пол, увлекая за собой и журналы, и груду взятых в класс тетрадок с письменными домашними работами. Падая, он сперва головой, а затем плечом сильно задел за классную доску, она в свою очередь упала, и упала прямо на старика.
В первые мгновения никто в классе не мог сообразить, что такое случилось.
Это падение было настолько неожиданно, что ошеломило гимназистов. Но вслед за тем поднялся крик, суматоха и послышались даже вопли. Мальчики разом повскакали с своих мест, бросились к учителю. Доску моментально подняли. Федор Васильевич лежал под ней неподвижный, с закрытыми глазами, с бледным лицом...
-- Воды, воды!.. -- раздавались отчаянные крики. -- Сторожа! за Дмитрием Ильичом!
Дежурные Степанов и Котов, чуть не плача, кинулись из класса.
Однако гром упавшей доски привлек уже внимание сторожей. Павел, приготовлявшийся к звонку, кинулся в класс, из учительской поспешно бежал по коридору Дмитрий Ильич.
-- Котов, Степанов, -- с тревогой в голосе спрашивал он, -- что случилось?
-- Федор Васильевич... -- захлебывались от волненья мальчики.
-- Что? Что такое?
-- Упал с кафедры... не дышит...
Дмитрий Ильич, не слушая дальнейших объяснений, опрометью вбежал в класс.
Миша Кормилицын уже успел принести воды; темя старика было намочено, на грудь мальчики положили смоченный платок. Павел приподнял бесчувственного учителя, но снести его не мог.
-- Что? Что с ним? -- тревожно спросил Дмитрий Ильич.
-- Плохо дело... -- отвечал Павел. -- Федор Васильевич в обмороке... вынести бы их... В учительской сподручнее... да за доктором ... Такие лета их...
Рассуждать не приходилось.
Дмитрий Ильич взял все еще бесчувственного старика под плечи, другой прибежавший сторож за ноги и так вынесли его из класса.
Федор Васильевич замертво снесен был в учительскую.
Павел поспешил к своему звонку, -- и так уже время его было просрочено...
-- Как это могло случиться? -- торопливо спрашивал Дмитрий Ильич у окружавших его гимназистов, -- почему он упал?
Те поспешили рассказать, как было дело, но ни один из мальчиков не мог указать причины несчастья.
В это время бросивший звонок Павел подбежал к классному надзирателю и шепнул ему на ухо:
-- Ножка у стула была подпилена, Дмитрий Ильич, вот оно что! Как Федор Васильевич сел, ножка сломалась, стул опрокинулся, вот они и упали вместе с ним.
-- Не может этого быть! -- заволновался классный надзиратель.
-- Да уже это так... Я, как прибег на шум, сейчас на ножку взглянул... сразу видно, что пилили...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Среди оставленных
Это печальное происшествие, словно громом поразившее всю N-скую гимназию, и вызвало появление в совершенно неурочное время в третьем классе и классного наставника, и инспектора.
Едва только за Петром Матвеевичем захлопнулась дверь, класс вдруг ожил.
Гимназисты побросали свои места и в одно мгновение окружили Ивана Васильевича, оставшегося после ухода инспектора с ними.
-- Иван Васильевич, ради Бога, -- со всех сторон раздавались голоса, -- ради Бога скажите, что с Федором Васильевичем? Как его здоровье? Жив ли он?
-- Инспектор вам сказал! -- пожал плечами Белков.
-- Нет, вы нам скажите! Вы сами успокойте нас.
-- Ведь мы правда не знаем, кто это сделал...
-- Я кабы знал, так без инспектора сосчитался бы! -- выступил вперед Евгений Макаров, здоровый, геркулесовского сложения юноша-второгодник, самый "великовозрастный" ученик третьего класса. -- Уж я бы ему...
-- Макаров, на место! -- крикнул ему Иван Васильевич и как-то невольно осмотрел одним взглядом все опустевшие парты.
Из тридцати семи учеников этого класса только двое остались на своих местах. Один был еврей Самуил Брок, хромой, ходивший с помощью костылей. Этому мальчику всегда было трудно подниматься с места, и он даже во время перемен старался оставаться в классе. Другой сидел у окна в предпоследнем ряду. Это был худощавый высокий подросток с огненного цвета рыжими волосами. Лицо его, как и у всех рыжих, было бледно-молочного цвета, щеки и переносье покрыты веснушками, глаза были странно бесцветны, но общее выражение физиономии его было злое, и если не отталкивающее, то во всяком случае неприятное. Мальчик казался совершенно равнодушным, как будто ничто из того, что происходило в классе, не касалось его. Он вытащил из ранца булку и совершенно покойно ел ее, нисколько не смущаясь ни суматохой, ни волнением товарищей, окружавших, Ивана Васильевича.
"Уж не Фомин ли это сделал? -- подумал Белков, глядя на него -- что-то он чересчур покоен... Нет, этого быть не может! Фомин шалун, -- тройка из поведения, но ни в чем особенно дурном он никогда не был замечен".
Антон Фомин, действительно, был одним из отъявленных шалунов этого класса. Не было той шалости, которой он не проделал бы. Но начальство гимназии его щадило. Фомин был мальчик замечательных способностей. Все в классе давалось ему легко. Объяснения учителей он воспринимал сразу и почти никогда не прибегал к помощи учебников. Но это вело только к тому, что никогда Фомин не знал заданного урока, если требовалось, выражаясь по-гимназически, что-либо "вызубрить". Достаточно сказать, что он не мог при всей своей памяти сказать наизусть знаменитого: "Много есть имен на is" из кюнеровской грамматики, а между тем при письменных упражнениях и устных переводах он никогда, как это мог засвидетельствовать учитель латинского языка, не делал ошибок в исключениях. Если же у него случались ошибки в extemporale, в диктовках и т. п., все учителя были уверены, что эти ошибки происходят от невнимания, рассеянности, а вовсе не от незнания. По математике он шел первым, хотя и из этого предмета, точно так же, как и изо всех других, у него никогда не было хороших отметок -- Белков, преподававший математику, был очень-очень строг, и единицы его чаще всего были снабжены буквой "в", означавшей, что балл поставлен за невнимание. Как бы то ни было, все учителя были самого лестного мнения о способностях Фомина, и его, несмотря на шалости, оставляли в гимназии, в ожидании, что с летами этот мальчик остепенится и переменится.
На этого-то гимназиста и обратил внимание Иван Васильевич.
Какое-то невольно-неприятное чувство зародилось в душе Белкова при виде полного безучастия со стороны Фомина ко всему происшедшему в классе. Фомин заметил пристальный взгляд учителя, но не переменил позы и по-прежнему спокойно продолжал жевать булку.
Это спокойствие окончательно вывело Белкова из себя.
-- Фомин, -- крикнул он ему, -- что вы делаете?
Гимназист на этот раз поторопился, дожевал кусок, спрятал остаток булки и, поднявшись, ответил:
-- Как изволите видеть, закусываю, Иван Васильевич!
Белков даже опешил при подобном ответе, хотя и логичном, но сказанном тоном насмешки.
-- Закусываете? Что же вы не можете подождать? -- сдерживая себя, спросил он.
-- Зачем же ждать, Иван Васильевич? -- удивленно спросил его Фомин, -- господин инспектор оставил весь класс на три часа, стало быть, распустят нас только половина шестого, я живу далеко, мне три четверти часа ходу до дому, таким образом я попаду домой только в седьмом часу. Вот я и решил, чтобы не очень отощать, закусить чем Бог послал.
Тон его голоса был почтителен, но эта почтительность скрывала за собою злую насмешку. Белков ясно чувствовал это, и странная неприязнь к этому мальчику так и разгоралась в его сердце.
-- А, так... вы рассуждаете правильно, -- проговорил он. -- Пожалуйте-ка сюда.
Фомин подошел, смотря в упор в глаза своему наставнику.
Ни малейшего признака волнения не отразилось на его лице. Он был совершенно покоен; только в глазах его искрились злобные огоньки.
-- Не скажете ли вы нам, Фомин, -- обратился к нему Белков, -- кто подпилил этот стул, прежде чем бедный Федор Васильевич сел на него?
Фомин в ответ пожал плечами.
-- Почему же я могу знать, Иван Васильевич, -- спокойно ответил он, -- я учусь в этой гимназии, но обязанностей сторожа не исполняю...
-- Ответ, достойный Каина! -- вскричал Белков, -- и даже похожий на него.
Гимназист покраснел и нахмурился. На лбу его ясно вздулась синяя жила.
-- Меня зовут Антоном, Иван Васильевич, -- закусывая губу, произнес он, -- а Федор Васильевич никогда мне братом не был.
-- Он вам больше, чем брат, -- он вам наставник...
-- Я не смею отрицать этого... Я не могу понять только, почему я должен знать, кто совершил это... -- Фомин на мгновение остановился, как бы подыскивая более или менее подходящее слово, и докончил: -- это злодеяние...
-- Я спросил вас только потому, что вы один молчите, когда все ваши товарищи наперерыв стараются высказать свою непричастность к этому, как вы же сказали, "злодеянию", и свое сочувствие к бедному Федору Васильевичу...
Фомин опять пожал плечами.
-- Что же мне говорить? -- по-прежнему покойно сказал он, -- если бы я знал, то поверьте мне, Иван Васильевич, я не стал бы сидеть здесь три лишних часа.
Во все время этого разговора наставника с учеником остальные гимназисты стояли вокруг, слушая ответы Фомина.
Фомин всегда в разговорах со старшими отличался самоуверенностью. Обыкновенно это очень льстило самолюбию его товарищей: среди них находился такой, который и с самим инспектором держал себя "зуб за зуб"; но теперь, словно что почуяли эти неиспорченные жизненной ложью сердца, -- самоуверенный тон Фомина показался товарищам отвратительным, его спокойствие чуть не преступлением...
"Уж не он ли в самом деле натворил все это?" -- невольно проносилась одна и та же мысль в каждом мозгу.
Однако прямо высказать свое подозрение никто не решился. Слишком важен был проступок, чтобы без всяких поводов кинуть хотя бы тень подозрения на, может быть, решительно ни в чем не виноватого товарища. Для виновника происшествия исключение было неизбежно. Каждый понимал, что в этом случае волей-неволей приходится быть очень осторожным. Великовозрастный Макаров, однако, не стерпел и показал Фомину из-за спины классного наставника свой увесистый кулак, Фомин видел это и только презрительно пожал в ответ Макарову плечами.
Иван Васильевич хотел было продолжать свой дальнейший опрос, но двери класса распахнулись опять. На этот раз вошли инспектор и сам директор гимназии Михаил Павлович Костырев, суровый, даже свирепый с виду педагог, но добрейшей души человек, любивший детей и отдавший всю свою жизнь святому делу их воспитания.
При первом же появлении директора все гимназисты рассыпались по своим местам. Один только Фомин остался стоять, как стоял раньше.
Михаил Павлович подозрительно взглянул на него, потом перевел свой уже вопросительный взгляд на Белкова.
"Неужели этот?" -- как будто спрашивал он.
Иван Васильевич понял значение этого взгляда и отрицательно покачал головой.
-- Садитесь, Фомин, -- сказал он, кивая мальчику.
Тот расшаркался перед наставниками и неторопливой походкой пошел к своей парте.
Директор проводил его глазами и только тогда заговорил со своими питомцами.
-- Нехороший поступок совершил кто-то из вас, дети, -- сказал он, -- кто? -- пока это неизвестно, но вы сами должны понимать, что никакое злое дело не остается без наказания; рано или поздно виновный будет открыт... Если люди не найдут его, Бог его откроет. Заговорит совесть, и нет ужаснее мук, как ее голос, внутренний голос, который упрекает человека за совершенное зло... Нет сил, которые могли бы заставить его умолкнуть, и мне заранее жаль того из ваших товарищей, кто виновник сегодняшнего печального происшествия... Так и знайте... Мы решили не принимать никаких мер к тому, чтобы открыть виновника... Зачем, когда мы уверены, что он явится сам с повинной?.. Но все за одного не должны страдать... Хочу верить, что тридцать шесть из вас не знают, кто виноват, это знает тридцать седьмой... Жалея его, я еще раз и последний раз предлагаю ему назвать себя, сказать громко: "Это сделал я!" -- как следует всякому уважающему себя, а в себе самом и других, человеку. Конечно, он будет наказан, но лучше быть наказанным другими, чем подвергнуться наказанию от такого страшного мстителя, как совесть... Итак, дети, кто это сделал?
Гробовое молчание было ответом.
Михаил Павлович подождал с минуту и потом грустно покачал головой.
-- Федор Васильевич не успел вам задать урока, -- сказал он после этого, -- так запишите... После этого вы все, и виновный в том числе, будете отпущены, но помните, что я говорил вам о муках совести...
Директор передал Белкову какую-то записку и вместе с инспектором вышел из класса.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Добрый порыв
Иван Васильевич, воспользовавшись моментом, поспешил продиктовать урок. Оказалось, что Федор Васильевич дома пришел в себя и тотчас же вспомнил, что не задал ничего к следующему разу.
Немедленно он послал в гимназию записку, уведомляя, что чувствует себя "превосходно", хотя и не может лично явиться, чтобы довести урок до конца. Из содержания записки было видно, что все происшедшее с ним он приписывает исключительно несчастной случайности и даже не подозревает истинных причин падения стула. Добрый старик не забыл и того, что он не успел выставить Александрову и Клейну, которых он спрашивал во время урока, отметки и просил директора поставить тому и другому по пяти. Белков, желая произвести впечатление на мальчиков, прочел целиком все письмо. Голос его, когда он читал, дрожал от волнения, и он несколько успокоился только тогда, когда подметил на глазах у многих мальчиков слезы.
Невольно при этом он взглянул и на Фомина.
Мальчик по-прежнему был покоен и равнодушен, хотя слушал письмо, как казалось, с большим вниманием.
-- Вот, вы слышали, господа, все, -- сказал окончив чтение, Иван Васильевич, -- теперь идите покойно по домам, играйте, резвитесь, но помните, что говорил вам Михаил Павлович: тридцать шесть из вас будут покойны, но горе тридцать седьмому!..
Последние слова он сказал с особой выразительностью и, произнося их, все время в упор глядел на Фомина.
Тот не опустил перед ним взгляда и в свою очередь вызывающе смотрел на Ивана Васильевича...
Тотчас после этого класс был распущен по домам.
Гимназисты расходились, толкуя между собою о печальном событии дня.
-- Знаете что, господа, -- остановился Миша Кормилицын, -- мы не можем так покойно идти по домам сегодня, как всегда.
-- А как же? что же? -- послышались сейчас же вопросы.
-- Я предлагаю вот что: пусть, кто хочет и кто может, пойдет к Федору Васильевичу... Ему будет приятно, если мы навестим его.
-- Ты прекрасно придумал, Кормилицын, -- воскликнул Вася Котов, -- мало того, я скажу вот еще что: в виду всего происшедшего, навестить бедного Федора Васильевича наш святой долг, потому что...
-- Среди нас, -- перебив Котова, докончил его мысль Константин Степанов, -- подумайте только, не среди других, а среди нас, третьеклассников, завелся негодяй!
-- Уж попадись он только мне! -- прибавил Макаров, сжимая кулаки, -- себя не пожалею...
-- Так, господа, кто к Федору Васильевичу? -- снова поднял голос Кормилицын.
-- Я!.. мы!.. мы все! -- закричали мальчики. -- Ты знаешь, где живет Иогансен?
-- Знаю... Так идемте... Это порядочно далеко...
Около двадцати товарищей последовали за Кормилицыным.
Вопреки всем своим обыкновениям, они шли тихо, не шумели, не прыгали, не старались перегонять друг друга, как это бывало обыкновенно между ними после роспуска из гимназии, а шли попарно, чинно, как ходили с надзирателями на прогулках во время больших перемен. Разговоры во время пути велись вполголоса, перед прохожими мальчиками вежливо сторонились и вообще старались соблюсти полный порядок.
-- Надо сосчитать, сколько нас! -- предложил Кормилицын, -- нельзя же всем нам прийти к Федору Васильевичу!
-- Двенадцати нет! -- объявил Макаров, уже успевший произвести счет.
-- Глядите-ка, даже Брок с нами ковыляет! -- удивился Клейн. -- Шел бы ты домой, или извозчика взял бы, -- обратился он к нему, -- да ведь ты и немецкому не учишься...
Степанов наклонился и что-то шепнул на ухо Клейну в то время, когда Брок отвечал, заметно сконфузившись:
-- Нет, зачем же извозчика? уж лучше все вместе...
Клейн как будто не слыхал его ответа. То, что шепнул ему Костя Степанов, видимо, поразило его.
-- А ведь ты прав! -- воскликнул он, -- надо другим сказать...
-- Только ты поосторожнее... смотри, обидишь товарища...
-- Не беспокойся... устрою... все ладно будет... Эй! Извозчик!
-- Куда прикажете, барин! -- подкатил "ванька".
Клейн со всей важностью, на какую только был способен, нанял его на ту улицу, где жил Федор Васильевич, но с условием подождать там, пока не подойдут остальные.
-- Садись, Брок! -- обратился он к товарищу-калеке.
Тот опять сконфузился.
-- Нет, нет... я с вами, я пешком... -- растерянно залепетал он.
-- Садись! Нечего там разговаривать! -- командовал Клейн. -- Александров, поезжай с Броком...
Александров смутился в свою очередь: краска так и залила его щеки.
-- У меня всего только четыре копейки с собой, -- прошептал он на ухо товарищу.
-- Ничего! Ты слышал условие -- извозчик должен подождать нас, а из четырех копеек твоих, две давай сюда! Вот, так... Влезай же, Брок, не задерживай товарищей... Ну, поместились! Трогай, извозчик, только помни, ты нас должен подождать... я заметил твой номер.
-- Будьте, барин, благонадежны! Разве мы не понимаем? -- было ответом.
Пока происходило все это, гимназисты стояли кругом, не понимая, чего именно хочет Клейн.
-- Теперь, братцы, я к вам буду держать речь, -- заговорил Клейн, когда извозчик с Бpoкoм и Александровым отъехал на такое расстояние, что его седокам не слышно было говорившего. -- Брок еле ноги волочит, ему и по гладкому полу ходить трудно, а не то что с нами тащиться... а если кому ходить трудно, то тот должен ездить. Так это, товарищи?
-- Так, так... -- раздалось в ответ.
-- Только Брокова беда в том, что он ездить не может... Его отец беднее бедного, и у Брока копейки за душой нет. Вот я и подумал, что мы, его товарищи, раз он примкнул к нам, должны позаботиться о нем и облегчить ему трудность пути. Нас, включая Александрова, уехавшего с Броком, двадцать четыре товарища, сложимся по две копейки каждый, вот Броку хватит и к Федору Васильевичу доехать, да и обратно до дому добраться хватит... а, что?
-- Добро! -- пробасил Макаров, сын богатого купца, -- жертвую рубль!
-- Пошел ты! -- закричал на него Клейн. -- Ни твоего рубля, ни твоей жертвы не нужно... Мы не милостыню сбираем, а товарища облегчить хотим... Эх, ты, голова! И того-то сообразить не сумел, что принять твой рубль значит товарища обидеть... Давай две копейки... Кто желает пристать к Александрову, свою долю мне уже вручившему, Макарову и ко мне, -- давайте по столько же...
Желающими оказались все, но у пятерых из подростков не оказалось с собой ничего. Клейн и тут вывел товарищей из неловкого положения, предлагая ссудить им нужную сумму "в долг" до завтра. Таким образом, дело уладилось и мальчики, довольные собой, пошли далее.
Когда они вышли на улицу, где жил Федор Васильевич, Брок и Александров уже ожидали их. Клейн, бывший у товарищей кассиром, торжественно вручил извозчику условленную плату и тут же нанял его отвезти Брока обратно. Бедный калека не знал, что и делать. Он был страшно сконфужен.
-- Я завтра... завтра отдам все, -- бормотал он, -- незачем было, дошел бы...
-- Ты, Брок, завтра не отдавай, -- наставительно сказал ему Курлаков, один из гимназистов, -- мы, слава Богу! Товарищи... Да и отдавать-то некому...
-- Нет, как же это...
-- Молчи, не твое дело! Глядите-ка, товарищи, здесь еще наши...
В самом деле, с противоположной стороны к тому дому, у которого столпились гимназисты, подходила еще группа их товарищей.
С ними налицо оказались тридцать шесть человек...
Фомина между ними не было.
ГЛАВА ПЯТАЯ.
У больного учителя-друга
Мальчики не сразу заметили отсутствие этого своего товарища. Они всецело были во власти одной идеи, одного порыва...
-- Господа, право же, нам нельзя всем идти к Федору Васильевичу! -- серьезно сказал Владимир Смородин, первый ученик в классе и по баллам, и по поведению, приведший новую группу товарищей, -- Кормилицын уже говорил это... Федор Васильевич больной, подумайте только, ввалится такая орда...
-- Словно Мамаево нашествие! -- вставил Курлаков, пользовавшийся в классе репутацией остряка.
-- Именно, Мамаево нашествие! -- подхватили голоса. -- Ну, как же тогда быть?
-- А так, как делается везде в "цивилизованных" странах: выберем из своей среды депутацию по числу нас, от каждого десятка по одному... -- предложил Смородин. -- Долг исполнили все, как я вижу...
-- Фомина нет с нами! -- раздался голос Степанова.
-- Тридцать седьмого нет! -- баском добавил Макаров, -- Уж доберусь я до него...
Это открытие произвело на мальчиков очень тяжелое впечатление.
-- Никто, как он! -- высказал угнетавшую всех мысль Курлаков.
-- Не время, господа, теперь обсуждать этот вопрос, -- наставительно произнес Смородин, -- оставим это пока... Согласны вы на мое предложение?
-- Да, да! Согласны! Согласны! -- закричали мальчики.
-- Так кого же вы изберете? Кончайте скорее... Мы начинаем обращать на себя внимание... Кого?
-- Иди ты, Смородка, ты первый ученик!
-- Принимаю и благодарю... Еще кого вы желаете?
-- Пусть, господа, Брок идет! -- выступил Кормилицын и взглядом показал Смородину и ближайшим товарищам на увечные ноги бедного товарища-калеки.
Взгляд этот был сразу же понят всеми мальчиками.
-- Пусть Брок! -- согласился Смородин, которого тотчас же поддержал Клейн.
-- Он немецкому не учится, -- пробасил Макаров.
--Тем больше чести для Федора Васильевича! -- решил Степанов. -- Даже и не его ученики спешат выразить ему свои чувства!
-- Смородин, Брок! еще двух надо, -- крикнул Кормилицын, -- кого?
-- Пусть Кормилицын, -- ввернулся Курлаков, -- а с ним вместе Макаров, постоянная пятерка и постоянная единица...
-- Ну, уж ты, -- вступился за себя Макаров, -- полегче...
-- Да ты пойми, голова, какой тут символ выходит: и здоровые, и увечные, и первые, и последние -- все явились.
-- То-то! -- успокоился "великовозрастник", -- а то я над собой шутить не позволю...
Один вопрос был решен. Сейчас же выступил на очередь новый.
Его возбудил Курлаков.
-- Депутаты пойдут, а мы что будем делать? -- спросил он товарищей, -- по домам расходиться будто и обидно...
-- Незачем и расходиться, раз мы все сюда собрались, -- решил Кормилицын, -- здесь на улице, параллельной этой, есть церковь, а при ней сквер, там и ждите нас. Мы ведь у Федора Васильевича пробудем очень недолго и прямо от него придем к вам.
И это предложение было принято не без удовольствия.
Стояла ранняя осень; день выдался чудный, солнечный. Было даже и в тени жарко. Возможность порезвиться и побегать на воздухе соблазняла всех.
Мальчики разошлись. Четверо "депутатов" направились под ворота большого, угрюмого дома, где была квартира старика Иогансена, остальные веселой гурьбой направились к указанному Кормилицыным скверу. Да и пора было уже разойтись. Городовые подозрительно поглядывали на толпу подростков, недоумевая, что делать c таким скопищем детей -- оставить их в покое или попросить разойтись, хотя гимназисты соблюдали полный порядок и нисколько не мешали на панелях прохожим.
Депутаты: Смородин, Кормилицын, Макаров и Брок, довольно смело вошли по лестнице в четвертый этаж. Дом был порядочно грязный; лестницу, очевидно, мели редко, тяжелый запах так и бил в нос мальчикам, пока они поднимались с площадки на площадку. Чем выше поднимались они, тем все меньше и меньше у них оставалось смелости, а когда они добрались до двери с медной дощечкой, на которой была вырезана знакомая фамилия любимого учителя, решимость чуть было совсем не оставила "депутатов". Они даже стали вопросительно переглядываться, как бы ища друг у друга ободрения. Храбрее и решительнее всех оказался Смородин. Это был крепкий, коренастый подросток лет тринадцати-четырнадцати. Типические черты великоросса так и выделялись во всей его плотной, приземистой фигуре. Он был невысок ростом, но широк в плечах, с выдавшейся, вперед грудью, с мускулистыми, мясистыми руками. Лицо его было почти круглое, с крупными, неправильными чертами, нос несколько приплюснут, рот велик, хотя и вполне пропорционален, лоб высок и выпукл. В серых глазах светились ум, не детская энергия и славянское добродушие. Первый ученик в классе, Владимир Смородин был в то же время прекрасным товарищем. Он любил и побегать, и пошуметь, и посмеяться, но для всего этого знал и место, и время. В гимназии все его любили. Товарищам он никогда не давал ничего "списывать": ни задач по математике, ни переводов, а старался помочь нуждающимся возможно толковым объяснением того, что спрашивавшему было затруднительным. При этом Смородин выказывал замечательное терпение. Принимаясь объяснять товарищу, он не отставал до тех пор от него, пока не убеждался, что все его объяснения вполне усвоены. За это-то его любили и товарищи, и учителя, у которых Смородин был на самом лучшем счету.
Теперь, заметив со стороны товарищей колебания, Смородин поспешил отрезать им всякий путь к отступлению. С этой целью он прежде, чем кто-либо из его спутников обмолвился хотя бы одним словом, решительно позвонился в квартиру Федора Васильевича.
На звонок открыла дверь сама супруга старика учителя Марфа Игнатьевна. Увидав гимназистов, она как будто оторопела, смутилась, но Смородин поспешил прервать неловкое молчание.
-- Простите за беспокойство, -- обнажая голову, произнес он, -- если не ошибаюсь, то мы видим пред собою супругу многоуважаемого Федора Васильевича?
-- Да, это я самая! -- ответила старушка, -- войдите, пожалуйста, господа, прошу вас, вот, сюда... в гостиную... уж простите... Феденька-то не совсем здоров...
-- Да, мы это знаем... Нас простите! -- начал говорить Смородин, -- мы присланы как депутаты от всего третьего класса, чтобы узнать о здоровье дорогого нашего учителя...
Старушка вся просветлела.
-- Уж и не знаю, как и благодарить-то вас, деточки, -- полным ласки и доброты голосом вдруг заговорила она, -- ничего особенного с Федором Васильевичем... Зашибся он, а потом испугался... ведь это в третьем классе все с ним приключилось?..
-- Да, при нас... Как мы все перепугались!.. Так вы изволите говорить, серьезной опасности нет?.. Слава Богу! Благодарим вас... От лица всего класса просим передать дорогому Федору Васильевичу наше глубокое сожаление о всем случившемся и наше сочувствие к нему...
С этими словами Смородин поднялся с места, давая этим знак товарищам, что визит кончен.
Старушка всполошилась.
-- Да куда же вы, деточки, -- заговорила она, -- останьтесь, я сейчас самоварчик поставлю, вареньица принесу, хотя чайку напейтесь, чего так спешить... а там Феденька проснется...
-- Нет, позвольте уже нам откланяться... Наш класс в полном составе ждет нашего возвращения в церковном сквере... Товарищи беспокоятся... Ведь это такой неожиданный и ужасный случай... Если позволите только, я попрошу запомнить и передать дорогому Федору Васильевичу наши фамилии...
Он только что хотел назвать себя и товарищей, как из соседней комнаты раздался голос самого больного:
-- Марфа Игнатьевна, кто это у нас?
-- Тс! Погодите минуточку! -- удержала мальчиков Марфа Игнатьевна, -- Феденька проснулся, я ему скажу сейчас... Он очень рад будет... Уж простите, одних вас оставлю...
Она поспешно удалилась.
-- К тебе, Федор Васильевич, детки пришли, -- услышали "депутаты" ее голос за стеной.
-- Детки? -- удивленно отвечал больной, -- какие? Что ж ты меня не разбудила... Ах, старая!