зъ ея глазъ, а онъ прижимаетъ ее къ сердцу, словно прежнія хорошія минуты ихъ свободной любви вовсе не прекращались.

   -- Ганя, счастье мое, что ты съ собою сдѣлала? Хватитъ-ли у тебя силы противустоять окружающей пошлости, развиваться и бороться за свободу, за истину, какъ мы когда-то обѣщали?

   -- Я не забыла прежняго, мой милый, и никогда не забуду. А силъ у меня хватитъ. Мой мужъ мнѣ поможетъ!

   -- А со мною что будетъ, Ганя? Кто мнѣ поможетъ устоять на тяжеломъ пути одному?..

   Она обнимаетъ его и улыбается.

   -- Не бойся, мой милый! Не тревожься! Все будетъ хорошо, всѣ мы будемъ счастливы, всѣ!..

   Андрей схватился руками за голову и снова забѣгалъ по камерѣ.

   -- Всѣ будемъ счастливы, всѣ?!.. Нѣтъ, это ошибка, Ганя! Всѣ будутъ счастливы лишь въ грядущемъ, будутъ счастливы наши далекіе потомки, которые и знать не будутъ о томъ, сколько терпѣли, какъ мучились ихъ дѣды и прадѣды, чтобы доставить имъ счастье!.. А мы что? Единицы среди милліоновъ! Какая-же намъ цѣна? И мы хотимъ быть счастливыми, когда кругомъ милліоны въ слезахъ родятся и погибаютъ!.. Нѣтъ, mein "Lieb", vir sollen beide elend sein! А ты не вѣришь этому? Увидишь!..

   Андрей ходитъ дальше, всматриваясь широко раскрытыми глазами, словно вбирая въ себя густую тьму. И казалось ему, что тьма на самомъ дѣлѣ вливается въ его грудь, во всѣ поры, заливаетъ всѣ нервы, наполняетъ мускулы, кости, жилы, что ужъ не кровь, а сгущенная тьма течетъ холоднымъ потокомъ къ его груди, къ его сердцу. Дрожь охватила его, онъ точно омертвѣлъ, но только на минуту. Онъ хотѣлъ отдѣлаться отъ того, что казалось ему лишь дѣйствіемъ воображенія, но скоро увидѣлъ, что это ему не представилось, что это -- реальная дѣйствительность, И онъ ходилъ дальше и все вбиралъ въ себя всѣми порами новыя волны холодноватой тьмы,-- она переполняла его, словно губку; онъ дышалъ ею, чувствовалъ ея холодное вѣяніе въ горлѣ, въ легкихъ, всюду. И ему дѣлалось все легче и легче. Боль утихала. Воспоминанія улеглись. Воображеніе замерло и не рисовало ему уже никакихъ картинъ, ни покрытыхъ инеемъ горя, ни залитыхъ яркимъ свѣтомъ счастья, ни согрѣтыхъ огнемъ любви. Все онѣмѣло, замерло, остановилось. Ему стало такъ легко, словно лѣтомъ въ купальнѣ. Вотъ онъ опускается въ едва ощущаемыя чистыя, легкія волны, которыя тихо-тихо, медленно-" медленно ползутъ вокругъ него, нѣжатъ его тѣло. Вотъ ему неслышно, безъ боли разрѣзали жилы -- и кровь изъ нихъ течетъ такъ спокойно, сладко, пріятно. Течетъ и выливается эта неугомонная, бурливая, бунтующая кровь, а на мѣсто ея начинаетъ медленно и безпрепятственно обращаться въ его жилахъ сгущенная, тягучая, холодноватая -- темнота. Съ послѣдними каплями крови горячія слезы полились изъ глазъ Андрея. Звукъ далекаго колокола, какъ ударъ грома, прервалъ окружающую тишину, и ударомъ молота отозвался въ ушахъ его. Онъ встряхнулся, пришелъ въ себя.

   -- Всего только часъ, а я такъ измученъ, еле живъ!-- прошепталъ онъ и ощупью сталъ искать мѣста на кровати рядомъ съ Мытромъ.

   -- Это вы, господинъ?-- заговорилъ разбуженный Мытро, -- ложитесь вотъ здѣсь, я встану,

   -- Нѣтъ, нѣтъ, не нужно, -- отвѣтилъ Андрей, -- мнѣ достаточно мѣста вотъ тутъ, возлѣ тебя!-- и онъ прикурнулъ рядомъ съ Мытромъ, обнявъ рукою его шею. Нѣтъ, горячая, бунтующая кровь еще не вся вылилась изъ его сердца, слезы снова полились изъ глазъ, онъ сталъ горячо цѣловать Мытра, и его горячія слезы полились на молодое, дѣтское лицо брата по несчастью.

   -- Отчего вы плачете?-- спросилъ тихо Мытро.

   -- Оттого, что я несчастенъ, Мытро!

   -- Неплачьте,-- отвѣтилъ мальчикъ.-- Какъ-нибудь устроится. Вѣдь, вотъ я, можетъ, еще несчастнѣе васъ, а не плачу!

   Тьма тяжелымъ пластомъ легла въ камерѣ, придавивъ всѣ сердца, которыя бились подъ ея гнетомъ, -- и сердце, которое билось спокойно, и тревожное сердце, и то, что болѣзненно билось и то сердце, что билось счастливо. А на краешкѣ кровати, обнявшись, заснули рядомъ два молодыхъ существа, и спали такъ спокойно, словно ни о какомъ горѣ имъ никогда и не снилось.

   

VIII.

   На другой день арестанты встали очень рано. Ихъ разбудилъ солдатъ крикомъ и ругательствами. Сейчасъ-же Стебельскаго и Дорожовскаго выгнали подмести въ канцеляріяхъ и корридорахъ, принести воду, вообще на "домашнюю" работу. Старикъ Панько, Мытро, вчерашній плакавшій мужикъ, онъ былъ изъ Опакой -- и черноголовый еврейчикъ отправились съ метлами мести городъ. Въ камерѣ остались Андрей, Бовдуръ и старый еврей, который все еще лежалъ головой прямо на мокромъ полу и откашливался. Бовдуръ тоже не вставалъ и даже не думалъ умываться, онъ только напился воды и, молча передвигая голыя, блестящія отъ опухоли ноги, опять легъ въ своемъ углу.

   На дворѣ разсвѣтало. Солнце пышно всходило на погожее небо, -- тамъ, за тюрьмой, люди просыпались и принимались за работу, оживали новыя надежды, изъ сердца лились молитвы о хлѣбѣ насущномъ, о здоровьѣ, о тихой и спокойной жизни. Въ камерѣ ничего этого не было. Тутъ человѣческое сознаніе оживало только для новыхъ мукъ; первое, что здѣсь приходилось слышать, это были бранныя слова; первое, что вырывалось изъ устъ,-- были проклятія.

   -- Громъ-бы ихъ побилъ съ ихъ порядками!-- ворчалъ въ своемъ углу Бовдуръ.

   -- Держатъ человѣка голоднымъ до десяти часовъ, пока тамъ какому это свинопасу не вздумается встать и раздать эти несчастные крейцеры!Столько-бы чертей имъ въ бокъ, -- сколько они мнѣ здѣсь этихъ крейцеровъ дали!..

   Въ камерѣ стоялъ тотъ-же сырой полумракъ, что и днемъ, и Андрей, пользуясь свободнымъ мѣстомъ, началъ ходить по камерѣ, хотя ноги его еще дрожали отъ утомленія и въ головѣ чувствовалась тяжесть. Послѣ этой ночи ему казалось, что тѣло его словно обсыпано горячими угольями, и ему было противно лечь на эти вонючіе сѣнники, гнилой паръ которыхъ, казалось, пронизывалъ кожу и впитывался въ кровь своею грязью.

   Андрей ходилъ и думалъ.

   -- И почему человѣкъ не похожъ на машину, которую только разсудокъ одинъ могъ-бы настраивать, какъ хочетъ?-- думалъ онъ.-- Зачѣмъ эта еще другая, не поддающаяся учету сила -- чувство, которое путаетъ и мѣшаетъ правильному ходу разсудочной машины? Вотъ и мнѣ, если-бы поступать разсудочно,-- развѣ пришлось-бы здѣсь сидѣть? Нѣтъ! Жилъ-бы себѣ, хоть и горе мыкая и бѣду бѣдой заплатывая, во Львовѣ, а все-же жилъ-бы и работалъ и учился и былъ-бы свободенъ и въ безопасности... до поры до времени. А то вотъ... принесло меня въ Дрогобычъ; чтобы хоть на денекъ, хотя на минуту повидаться съ нею, -- и повидался, почувствовалъ въ груди новый приливъ того чувства, которое такъ много горя принесло мнѣ взамѣнъ одной капли сладости,-- а теперь опять! А жаль, что такъ сложилось! Теперь я чувствую въ себѣ удвоенную силу къ работѣ,-- да къ чему это, если руки связаны!

   Расхаживая по камерѣ, Андрей нѣсколько разъ взглядывалъ на Бовдура и замѣтилъ, что тотъ неотступно слѣдилъ за нимъ какими-то дико-мрачными глазами. Андрею становилось какъ-то непріятно подъ взглядомъ этихъ глазъ безъ человѣческаго выраженія, сверкающихъ блескомъ гнилого дерева. Онъ почувствовалъ себя еще болѣе стѣсненнымъ въ этихъ тѣсныхъ стѣнахъ, сердце его тревожно забилось, словно рвалось прочь отсюда,-- на ясный свѣтъ изъ этой отвратительной ямы, въ которой, казалось, обиталъ упырь, медленно высасывающій теплую кровь изъ человѣческой груди. Но Андрей не поддался этому страху,-- въ его сердцѣ было слишкомъ много любви къ людямъ, и особенно ко всѣмъ "униженнымъ и оскорбленнымъ", много было вѣры, въ доброту человѣческаго сердца, чтобы сразу-же заподозрить несчастнаго, какъ и онъ, человѣка въ какихъ-нибудь преступныхъ замыслахъ. Свою невольную дрожь и тревогу онъ объяснялъ измученностью и утомленіемъ и, перемогая себя, бросился на кровать старика, чтобы немного отдохнуть. Но спустя минуту, онъ сорвался съ кровати, словно ошпаренный, трясясь всѣмъ тѣломъ -- хватаясь то за грудь, то за руки, то за голову; онъ еще разъ попробовалъ ходить по камерѣ, но долго ходить не могъ. Усталость взяла свое, онъ упалъ на кровать и скоро заснулъ крѣпкимъ мертвецкимъ сномъ.

   И снится ему, что какая-то отвратительная, скользкая рука понемногу раскрываетъ одежду на его груди, разстегиваетъ рубашку, разнимаетъ грудь,-- кости разступаются передъ нею, а рука движется дальше, внутрь, холодная, противная. Она направляется къ сердцу, пробирается къ нему осторожно сквозь цѣлую сѣть артерій и жилъ, словно ловецъ, который хочетъ поймать воробья среди вѣтвей. Вотъ она уже близко, -- онъ чувствуетъ это но холоду, который проникаетъ вглубь, словно остріе ледяного ножа. Но вотъ и сердце почуяло врага, забилось, заметалось во всѣ стороны, какъ пташка въ клѣткѣ,-- напрягается, бросается во, всѣ стороны, чтобы не дать себя словить. Но таинственная рука, влекомая неизвѣстною силою, лѣзетъ все дальше и дальше, широко разняла крѣпкую ладонь, еще шире растопырила пальцы и уже вотъ-вотъ поймаетъ трепещущее сердце, поймаетъ и раздавитъ! Острая, пронизывающая боль молніей пронзила тѣло Андрея,-- онъ проснулся и сталъ на ноги.

   -- Охъ, что-же это такое?-- промолвилъ онъ, протеревъ заспанные глаза и оглянувъ камеру. Ему казалось, что кто-то только что снялъ съ его груди большую тяжесть, которая лежала на ней во время сна; ему показалось еще, что въ тотъ моментъ, когда онъ просыпался, онъ видѣлъ склонившееся надъ нимъ черное, страшное лицо Бовдура. Но, вѣроятно, ему это только такъ показалось, такъ какъ тяжести на его груди не было никакой, а Бовдуръ спокойно сидѣлъ въ своемъ углу съ ногами, обмотанными мѣшкомъ, и даже не смотрѣлъ на него, а устремилъ глаза, куда-то въ уголъ, точно разсматривая на стѣнѣ контуры пятенъ.

   -- А это, вѣрно, запонка надавила мнѣ грудь,-- подумалъ Андрей, вынулъ запонку и опять легъ на кровать.

   Его разбудило бряцанье ключей и шумъ входящихъ съ работы арестантовъ. Они внесли съ собою струю свѣжаго воздуха, внесли какой-то запахъ вольнаго міра,-- и въ темной печальной камерѣ повеселѣло. А тутъ еще -- черноголовый еврейчикъ, заметая, нашелъ четыре крейцера, которымъ онъ очень обрадовался и за которые готовъ былъ накупить Богъ-вѣсть чего, чтобы по-праздничному провести этотъ счастливый день. Стебельскій и Дорожовскій хозяинъ принесли по цѣлой пригоршнѣ окурковъ: Дорожовскій свои окурки показалъ и спряталъ, а Стебельскій раздѣлилъ свои "между всей камерой". Эти окурки были единственной платой арестантамъ, заметающимъ канцеляріи, и плата эта была для нихъ большой и привлекательной.

   Наконецъ, пришелъ и вахмистръ съ деньгами и, назначивъ каждому арестанту четырнадцать крейцеровъ, послалъ двухъ арестантовъ, старика и Мытра, въ сопровожденіи полицейскаго, въ городъ для закупки хлѣба и кое-какихъ другихъ нужныхъ вещей. Андрею такъ-же дали четырнадцать крейцеровъ, къ которымъ онъ добавилъ еще своихъ двадцать и попросилъ, чтобы и ему купить хлѣба такого-же, какъ ѣдятъ они сами, и колбасы. Когда Андрей вынималъ изъ своего кошелька эти двадцать крей-церовъ, онъ, вѣроятно, не видѣлъ, какъ сверкали изъ угла глаза Бовдура и неотступно слѣдили за каждымъ его движеніемъ, какъ измѣряли и взвѣшивали объемъ и содержимое кошелька, какъ наблюдали за тѣмъ, куда кладетъ его Андрей и какою жадностью, какимъ гнѣвомъ запылали эти глаза при видѣ вынутыхъ двадцати крейцеровъ, словно эти двадцать крейцеровъ Андрей вынулъ изъ груди самого Бовдура.

   И снова ходитъ Андрей по камерѣ, и снова думаетъ. Думаетъ о Ганѣ, о ея жизни съ мужемъ, какъ она ее описывала ему въ своихъ письмахъ, думаетъ о своемъ одиночествѣ, о томъ, какъ онъ обезсилѣлъ, утративъ любимаго человѣка... Но нѣтъ, -- набѣгаетъ другая, болѣе веселая мысль,-- нѣтъ, я не одинокъ! Есть у меня товарищи, искренніе, сердечные, горячо проникнутые тѣмъ-же стремленіемъ, что и я. Они въ нуждѣ и помогутъ, и посовѣтуютъ, и утѣшатъ. Но въ эти мысли врывается новая мысль, опять печальная, больная, а за нею -- опять утѣшительная: вѣдь и она для меня не потеряна: любитъ меня, какъ и раньше, не чуждается, не отгораживается отъ меня, какъ стѣной, своимъ замужествомъ, переписывается со мной, совѣтуетъ и утѣшаетъ такъ-же искренно, какъ и раньше; да и онъ человѣкъ хорошій и пріятель и одинаковыхъ со мною убѣжденій... Да, но все-таки!-- и снова веселая мысль обрывается -- и Андрей, словно подъ тяжестью великой боли, опускаетъ голову, а изъ глазъ его скатываются двѣ робкія, дрожащія слезы, жгучія, какъ огонь, и ни на минуту не облегчающія сердца. Онъ быстро утираетъ ихъ и снова ходитъ по камерѣ, стараясь думать исключительно только объ обычныхъ, ближайшихъ вещахъ, вотъ, хотьбы, напримѣръ, о ѣдѣ.

   -- А любопытная штука,-- говоритъ онъ самъ къ себѣ, -- пока не вспоминалъ о ѣдѣ, я не чувствовалъ голода и желудокъ держалъ себя смирно, несмотря на то, что онъ пустъ. А теперь напомнили, такъ и онъ, какъ старая собака, начинаетъ ворчать и вертѣться. Это-бы въ психологическій дневникъ внести -- "вліяніе мысли на органическія отправленія"... Вотъ хорошая-бы вещь была -- завести такой дневникъ, чтобы всегда туда заносить. Каждое явленіе чувства. каждое впечатлѣніе, и такъ день за днемъ, долгое время! Интересная-бы вышла статистика душевной жизни. Мы узнали-бы, какими впечатлѣніями, какими чувствами больше всего живетъ человѣкъ, какова жизнь этой "искры Божьей", которая въ рѣдкихъ исключительныхъ случаяхъ подымается такъ высоко!

   Его заняла мысль о такомъ дневникѣ -- онъ разбиралъ эту мысль со всѣхъ сторонъ, входилъ въ подробности, словно сейчасъ собирался осуществить ее. Нужно много -- много людей, съ совѣстью, правдивыхъ,-- думалъ онъ,-- чтобы они раздѣлили между собой главныя явленія психической дѣятельности и каждый главнымъ образомъ записывалъ-бы явленія своего отдѣла, а изъ остальныхъ только самыя главныя. Впрочемъ, нѣтъ, такъ-бы ни къ чему не пришли, потому что проклятая разница способностей, минутныхъ настроеній, обстановки -- все перепутаетъ. Вотъ если-бы изобрѣсти какой-нибудь механическій психометръ, похожій на тотъ, который устроилъ Вундтъ для измѣренія интенсивности чувствъ! Штука вышла-бы любопытная и важная для науки. До сихъ поръ психологія занимается качествомъ впечатлѣній, а о количествѣ и не думаетъ. А между тѣмъ, кажется, здѣсь ключъ къ разгадкѣ не одного психологическаго узла, потому что впечатлѣнія и чувства, которыя чаще всего повторяются, оставляютъ въ душѣ самые глубокіе слѣды. Статистика, одна только статистика поможетъ глубже проникнуть въ загадку человѣческихъ характеровъ и способностей, какъ помогла уже проникнуть хоть немного въ психологію общественныхъ группъ!

   Мало-по-малу эти мысли о, наукѣ, о теоріи, не затрагивая никакихъ чувствъ, успокоили Андрея. Ему вспомнились молодые товарищи, горячіе, искренно преданные идеѣ свободы и счастья людей, вспомнились ихъ споры, ихъ совмѣстныя стремленія къ пополненію своихъ знаній, ихъ дѣтская радость отъ познанія каждой новой истины, и ему стало такъ легко, такъ весело, словно онъ снова между ними, словно ни его, ни кого-либо другого въ мірѣ не давитъ уже вѣковѣчный врагъ человѣческаго рода -- неволя! Губы его, блѣдныя, счастливыя, мимо воли, шептали слова пѣсни:

   

   Таи не завсігди бурливе море,-- тихее частиш!

   Таж і в бурю не всі човни гинуть!-- тим ся ти потіш!

   А хто знае, може и бурю іменно спасешся ти,

   Може іменно тобі ея власть до ціли доплисти!... *)

   *) Не всегда, вѣдь, море бываетъ бурливо -- чаще оно тихо,

   Да и въ бурю не всѣ челны гибнутъ!-- этимъ ты утѣшься!

   А кто знаетъ, можетъ, въ бурю именно спасешься ты,

   Можетъ, именно тебѣ удастся достигнуть цѣли!..

   

IX.

   Брякнула колодка, открылись двери, возвратилась изъ города арестанты съ закупленной пищей. Поднялся шумъ. Панько роздалъ хлѣбъ, соль, табакъ, лукъ. Арестанты сѣли, гдѣ кто могъ, и принялись за ѣду. Бовдуръ, который сегодня, очевидно, былъ чѣмъ-то раздраженъ, проклиналъ вполголоса Панька, который далъ ему такой маленькій хлѣбецъ, а этому черномазому поросенку такой большой.

   -- Такъ, вѣдь, его за девятнадцать крейцеровъ, а твой за четырнадцать,-- разъяснялъ старикъ, не обращая вниманія на ругательства Бовдура.

   -- Четырнадцать-бы у тебя зубовъ выпало, попрошайка!-- проворчалъ вмѣсто отвѣта Бовдуръ и началъ поволчьи откусывать отъ своего хлѣба,-- не отрѣзая и не отламывая кусковъ.

   -- Возьми себѣ ножъ. Бовдуръ,-- сказалъ Мытро.

   -- Зачѣмъ? Развѣ тебѣ голову отрѣзать!-- гаркнулъ Бовдуръ и всѣмъ ртомъ откусилъ кусокъ хлѣба, послѣ чего въ его рукахъ осталась лишь небольшая краюшка.

   Андрей тоже собрался ѣсть. Онъ порѣзалъ принесенную колбасу на равные куски и раздѣлилъ ихъ между всѣми, никого не пропуская. Дорожовскій и Бовдуръ ни словомъ не поблагодарили, причемъ послѣдній взялъ поданный ему кусокъ и, не взглянувъ даже на него, бросилъ въ ротъ, точно въ какую-то пропасть.

   Глядя со стороны на то, какъ ѣлъ Бовдуръ, можно было подумать, что этотъ человѣкъ былъ страшно голоденъ,-- съ такою ненасытною жадностью теребилъ онъ свой хлѣбъ, такъ быстро исчезали у него во рту громадные куски. Другіе еще хорошенько не устроились со своимъ хлѣбомъ, у Бовдура ужъ не осталось ни крошки. Одну минуту онъ печально посматривалъ на свои пустыя руки, а на его лицѣ отразились такія муки голода, точно у него нѣсколько дней не было во рту ни крошки хлѣба. Андрей посмотрѣлъ на него и испугался. Ему казалось, что Бовдуръ могъ-бы теперь съѣсть перваго попавшагося человѣка, что вотъ-вотъ онъ бросится на какого-нибудь арестанта и зубами откусите у него такой-же кусокъ живого мяса, какъ тѣ куски хлѣба, которые безслѣдно исчезали у него во рту.

   -- Что, онъ всегда у васъ такъ голоденъ?-- спросилъ Андрей старика, съ отвращеніемъ отворачиваясь отъ Бовдура.

   Старикъ посмотрѣлъ и тоже быстро отвернулся.

   -- Что съ тобой, Бовдуръ?-- спросилъ онъ.-- Взбѣсился ты и хочешь людей кусать, что-ли?

   А потомъ, обращаясь къ Андрею, старикъ прибавилъ:

   -- Нѣтъ, это только сегодня съ нимъ что-то сталось, муха что-ли его укусила. А, обыкновенно, онъ, бывало, слопаетъ цѣлый хлѣбъ, выпьетъ полкувшина воды и ляжетъ по добру, по здорову на свое мѣсто.

   -- Можетъ и взбѣсился, не знаю, -- мрачно отвѣтилъ Бовдуръ,-- только я ѣсть хочу.

   -- А, можетъ, вы будете такъ добры подождать, пока лакей принесетъ изъ ресторана жаркое?-- дразнилъ его старикъ.

   -- Я ѣсть хочу, я голоденъ!-- повторялъ съ тупымъ упорствомъ Бовдуръ.

   -- Ну такъ ѣшь, развѣ тебѣ кто запрещаетъ?-- сказалъ черноголовый еврейчикъ.

   -- Не запрещаешь?-- повернулся къ нему Бовдуръ, впиваясь глазами въ небольшой початый хлѣбъ, который лежалъ передъ еврейчикомъ,-- не запрещаешь, ну, это хорошо. Давай!-- И онъ протянулъ обѣ руки къ хлѣбу. Еврейчикъ выхватилъ хлѣбъ изъ-подъ рукъ у Бовдура.

   -- Давай!-- крикнулъ Бовдуръ, и его глаза заблестѣли какимъ-то страшнымъ огнемъ, -- давай, не то либо тебѣ смерть, либо мнѣ!

   -- Овва!-- поддразнивалъ его еврейчикъ, -- мнѣ или тебѣ! Уйди ты по добру-по здорову, потому что я ѣсть хочу.

   -- И я тоже хочу,-- отвѣтилъ немного спокойнѣе Бовдуръ.-- Давай хлѣба!

   -- Что ты взбѣсился, что-ли? Чего ты присталъ ко мнѣ?-- крикнулъ еврейчикъ.

   -- Мытра ужъ оставилъ, такъ ко мнѣ лѣзешь!

   -- Дай хлѣбъ, дай, сжалься надо мною!-- просилъ плачущимъ голосомъ Бовдуръ, а глаза его загорались все болѣе и болѣе страшнымъ огнемъ.

   -- Будь ласковъ, Бовдурикъ, голубчикъ,-- отвѣтилъ такъ-же спокойно еврейчикъ,-- иди ты себѣ съ Богомъ къ чорту!

   Вмѣсто отвѣта на это Бовдуръ высоко поднялъ оба кулака и разомъ, словно два молотка, опустилъ ихъ на голову еврейчика. Какъ подрубленный топоромъ, повалился еврейчикъ на-земь, изъ носа и рта хлынула у него кровь и полилась на хлѣбъ, на полъ, на ноги Бовдура. Но еврейчикъ не кричалъ. Только, когда очнулся, онъ, точно бѣшеный, поднялся на колѣни и ногтями обѣихъ рукъ впился въ голыя распухшія ноги Бовдура. Бовдуръ глухо заревѣлъ отъ боли, завертѣлъ ногами, но отдѣлаться отъ еврейчика не могъ. Схвативъ его одною рукой за волосы, онъ другою сталъ колотить его по спинѣ, но еврейчикъ все не отпускалъ ногъ и все глубже и глубже впивался острыми ногтями въ тѣло Бовдура, пока у него, наконецъ, кровь не показалась изъ подъ ногтей.

   Бовдуръ, не отпуская волосъ еврейчика, рванулся назадъ, и тотъ упалъ лицомъ на полъ. Но и теперь еврейчикъ не издалъ ни одного звука, быстро схвативъ окровавленный хлѣбъ, онъ замахнулся и изо всей силы такъ ударилъ хлѣбомъ Бовдура въ животъ, что у того даже загудѣло внутри. Бовдуръ отпустилъ волосы и обѣими руками схватился за животъ, точно испугавшись, что онъ, какъ разбитая бочка, разлетится въ куски. А тѣмъ временемъ еврейчикъ съ хлѣбомъ въ рукахъ поднялся на ноги. Лицо его посимѣло отъ боли и злости и почти все было покрыто кровью, изъ глазъ выступали слезы; окровавленныя губы распухли, зубы били крѣпко стиснуты. Онъ выпрямился и, по говоря ни слова, еще разъ замахнулся хлѣбомъ на Бовдура.

   -- Да побойтесь Бога, разнимите ихъ!-- кричалъ остолбенѣвшій отъ испуга Андрей, отворачивая глаза отъ этого страшнаго зрѣлища. Онъ былъ крайне впечатлителенъ ко всякой боли, и особенно къ чужой -- и ему казалось, что каждый ударъ попадаетъ въ него.

   -- Какъ же... Еще чего не доставало!-- отвѣтилъ старикъ, продолжая спокойно ѣсть,-- не нужно! Имъ полезно немного кости размять... легче головѣ станетъ. А если они еще, вдобавокъ, немного своей поганой крови изъ себя выпустятъ, то ужъ и куда какъ имъ легко сдѣлается. Оставьте ихъ въ покоѣ, они какъ собаки: погрызутся, а потомъ и начнутъ лизать другъ друга. А если-бы кто взялся ихъ разнимать, то я пари держу, что они оба набросились-бы на того.

   А тѣмъ временемъ борцы, съ пѣной у рта, окровавленные, стояли на готовѣ и ждали, кто кого первый ударитъ. Но это была только одна минута, а потомъ оба, какъ по командѣ, бросились другъ на друга. Бовдуръ ударилъ еврейчика кулакомъ по рукѣ -- изъ нея выпалъ хлѣбъ, но зато еврейчикъ лѣвою рукой ударилъ Бовдура по лицу. Потомъ они оба сцѣпились, и ужъ-не видно было, кто кого бьетъ, толкаетъ, деретъ, калѣчитъ, пока они, наконецъ, не попадали на полъ и, не выпуская другъ друга изъ рукъ, вмѣстѣ, какъ два звѣря, заревѣли: Караулъ! Караулъ! Спасите!

   На крикъ въ камеру влетѣлъ солдатъ съ плеткой въ рукѣ и, увидя на землѣ окровавленныхъ борцовъ, которые кричали и все еще не переставали драться, перевернулъ плетку "старшимъ концомъ", т. е. взялъ ремень въ руку, и деревянной ручкой сталъ безъ разбору лупить обоихъ, куда попало.

   Затрещала ручка по костямъ, запрыгала по набрякшему, напухшему тѣлу, какъ по подушкѣ, -- а борцы все еще не выпускали другъ друга, все еще не переставали визжать какъ свиньи, которымъ неловкій рѣзникъ плохо вонзилъ въ грудь свой ножъ. Солдатъ разсвирѣпѣлъ, и, не говоря ни слона, началъ угощать обоихъ ударами сапогъ подъ ребра. Только этимъ способомъ ему удалось разнять ихъ. Они отпустили другъ друга и разбрелись по своимъ угламъ, но солдатъ не переставалъ ихъ бить.

   -- А, оборванцы! А, воры! А, разбойники!-- шипѣлъ задыхаясь солдатъ.-- Вы еще драться будете! Подождите, гадюки, я васъ научу!

   -- Я его не трогалъ!-- заплакалъ еврейчикъ.-- Онъ хотѣлъ у меня хлѣбъ отнять! Развѣ я у него въ займы бралъ?

   -- А, ты. поросенокъ нечищенный!-- ревѣлъ солдатъ, и снова какъ градъ посыпались удары на спину Бовдура. Бовдуръ молчалъ, согнувшись въ дугу, пока, наконецъ, солдатъ не усталъ и пересталъ колотить.

   -- Га, подожди, я научу тебя у другихъ хлѣбъ отнимать! Мало тебѣ своего, обжора проклятый?-- кричалъ солдатъ, идя къ дверямъ.

   -- Мало!-- глухо и мрачно отвѣтилъ Бовдуръ.

   -- Что, ты еще ротъ разѣваешь?-- вскипѣлъ солдатъ, издали замахиваясь плеткой.-- Не будешь молчать, ты, навозъ вонючій? Вотъ подожди, если тебѣ этого мало, такъ и того не увидишь! Попостись немного! Не будешь такъ скоръ на драку! Нарочно буду просить господина вахмистра, чтобъ завтра тебѣ ничего не дали! Будешь ты у меня свистѣть, подожди! А вы здѣсь помните -- обратился солдатъ къ остальнымъ арестантамъ -- не давайте ему никто и понюхать чего-нибудь! Пусть, собака, знаетъ, какъ драться! А какъ только что затѣетъ, сейчасъ меня позовите, я ему покажу.

   Но выходѣ солдата изъ камеры въ ней воцарилось тяжелое, мрачное молчаніе. Словно что-то сдавило всѣмъ горло,-- хлѣбъ никому въ ротъ не шелъ. Всѣ чувствовали, что то, что свершилось передъ ихъ глазами, ужъ черезчуръ гадко и безчеловѣчно.

   Только Стебельскій, сидя на полу, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ по обыкновенію спалъ, спокойно ѣлъ свой хлѣбъ, закусывая маленькими кусочками колбасы, а когда въ камерѣ наступила глухая тишина, онъ, обращаясь къ Андрею и обводя рукою кругомъ по камерѣ, сказалъ: -- Homo homitii lupus! {Человѣкъ человѣку волкъ-Бовдуръ молчалъ.}

   Андрей, блѣдный, какъ смерть, всталъ и обернулся къ Бовдуру, который, скрючившись, лежалъ въ углу дрожащій, окровавленный, синій; эта картина опять лишила его силъ,-- Андрей не могъ и слова вымолвити; онъ стоялъ и смотрѣлъ съ выраженіемъ глубокаго страданія на лицѣ.

   -- А что, нужно тебѣ это было?-- сказалъ Бовдуру старикъ Панько, снова принимаясь за ѣду.

   -- Бовдуръ,-- промолвилъ, наконецъ, Андрей,-- если ты такъ голоденъ, то надо было сказать мнѣ, я и такъ не съѣмъ своего хлѣба. Зачѣмъ было драться, я тебѣ дамъ хлѣба, сколько хочешь...

   И онъ взялъ свой хлѣбъ, отрѣзалъ отъ него небольшой кусокъ для себя, а остальное подалъ Бовдуру.

   -- Не нужно мнѣ твоего хлѣба! Жри самъ! Подавись имъ!-- зарычалъ Бовдуръ, не поднимая глазъ, и швырнулъ поданный хлѣбъ подъ кровать. Андрей остолбенѣлъ отъ страха и удивленія и, не говоря ни слова, отступилъ назадъ. А Мытро полѣзъ подъ кровать, поднялъ хлѣбъ, обтеръ, поцѣловалъ и положилъ передъ Андреемъ.

   -- А тебѣ, болванъ, чего еще нужно?-- сказалъ сердито Панько.-- Ты чего святымъ хлѣбомъ бросаешься? Колики-бы тебѣ въ бокъ, ты чортъ какой-то!

   -- Пусть васъ всѣхъ черти возьмутъ,-- проворчалъ Бовдуръ,-- всѣхъ, и меня съ вами! Мнѣ все равно!..

   Сказавъ это, онъ ударилъ кулакомъ объ полъ такъ, что гулъ пошелъ, а потомъ свернулся въ клубокъ и легъ на свое мѣсто.

   

X.

   Долго ходилъ Андрей по камерѣ, пока, успокоился. А когда его духовныя силы возвратились къ нему, онъ старался улетѣть въ мысляхъ далеко-далеко изъ этой проклятой юдоли плача и отрицанія всего человѣческаго. Онъ переносился мыслями въ другія, лучшія мѣста, гдѣ молодыя, чистыя сердца высоко поднимали знамя человѣчности, гдѣ вырабатывались могучіе, вооруженные ряды, которые когда-нибудь -- скоро!-- должны были стать на борьбу за человѣческую личность, за ея святыя права, за ея вѣчныя, естественныя стремленія. Онъ переносился и туда, гдѣ билось единственное привязанное къ нему женское сердце, которое въ эту минуту, быть можетъ, обливалось кровью, горюя о его несчастьѣ. И онъ мысленно утѣшалъ свою Ганю, ободрялъ своихъ товарищей, призывалъ ихъ смѣло держать поднятое знамя, не опускать его ни на минуту, ибо личность человѣческая страдаетъ, принижена, придавлена, забита повсюду, кругомъ!..

   Онъ думалъ о своихъ стремленіяхъ, о своей любви, о своемъ несчастьѣ. И Бовдуръ съ его болью и злостью совершенно исчезъ изъ его головы.

   Эхъ, голова молодая, горячая, самолюбивая! Въ святомъ своемъ рвеніи ты и не видишь, какъ самолюбивы всѣ твои мысли, всѣ твои стремленія! Вотъ и дѣло твое, хотя оно и ведетъ къ всеобщему братству и всечеловѣческому счастью -- развѣ не потому оно тебѣ такъ мило, такъ дорого въ эту печальную минуту, что оно твое дѣло, что въ немъ сходятся всѣ твои мысли, желанія, убѣжденіи и цѣли, что работать и даже страдать за него доставляетъ тебѣ удовольствіе? Вѣдь, женщина, которую ты любишь, хоть и не связывая ее ничѣмъ, хоть и отрекаясь отъ обладанія ею, хоть и желая ей счастья съ другимъ,-- вѣдь эта женщина развѣ не тѣмъ тебѣ такъ мила, что съ ней провелъ ты счастливѣйшія минуты твоей жизни, что поцѣлуи ея и до сихъ поръ горятъ на твоемъ лицѣ, что прикосновеніе ея нѣжной руки и до сихъ поръ отзывается въ твоихъ нервахъ? Эхъ, голова молодая, самолюбивая! Бросилъ-бы ты на время заниматься собой, потѣшать себя! Посмотрѣлъ-бы ты пристально вокругъ себя, внимательно, братскимъ, любящимъ взоромъ! Можетъ быть, ты увидалъ-бы около себя болѣе несчастныхъ, чѣмъ ты! Можетъ быть, ты увидалъ-бы такихъ, къ которымъ ни откуда но проходитъ лучъ радости даже такой, какая есть у тебя! Можетъ. быть, ты увидалъ-бы такихъ, которые на это дно общественнаго гнета съ собою но принесли ничего, ничего: ни мысли ясной, ни счастливыхъ воспоминаній, ни блестящихъ, хоть и обманчивыхъ надеждъ!.. Можетъ быть, одно твое искреннее и привѣтливое слово украсило-бы ихъ долю, прекратило-бы въ ихъ сердцѣ борьбу, которая страшнѣе всего того, что ты себѣ можешь представить. разбило-бы вокругъ ихъ сердца толстый ледяной пластъ, образованный безконечнымъ безпрестаннымъ горемъ!.. Такъ ужъ дѣйствуетъ большое горе, что человѣческія сердца замыкаются, какъ сворачиваются цвѣты отъ вечерняго холода. И съ замкнутыми сердцами, съ стиснутыми устами проходятъ рядомъ несчастные, которые часто нѣсколькими словами, однимъ пожатіемъ теплой,-- братской руки могли-бы избавиться отъ половины "своего горя, проходятъ рядомъ -- и молчатъ... Эхъ, люди, люди! Не убійцы, воры и преступники, не господа и рабы, не палачи и осужденные, не судьи и подсудимые, а бѣдные, прибитые, одурѣвшіе люди!..

   Тѣмъ временемъ Бовдуръ лежалъ въ своемъ гниломъ углу, съ больнымъ, гніющимъ тѣломъ, съ разбитою душой, безъ проблеска надежды, утѣшенія, радости.-- и въ головѣ его мелькали его мысли, проносились неясными картинами его воспоминанія.

   Нужда сызмала, съ дѣтства... Презрѣніе, колотушки, побои... Насмѣшки дѣтей, которыя сторонились отъ него, не принимали въ свои игры... Незаконнорожденный! Подкидышъ! Бовдуръ!.. Тяжелый трудъ у недобрыхъ, чужихъ людей... Слякоть, морозы, усталость,-- все это досаждаетъ только хозяина, а работника нѣтъ!.. Работникъ желѣзный, работникъ выдержитъ... долженъ... плату за это получаетъ!.. Хилый, болѣзненный, забитый, плохо оплаченный, плохо одѣтый... Безъ товарища, безъ друга... Нѣтъ, былъ товарищъ, былъ другъ, въ Бориславѣ при работѣ подружились. Искренній пріятель, вѣрный другъ, душа -- человѣкъ. Ха, ха, ха!.. А позавидовалъ, позавидовалъ единственной радости,-- отбилъ дѣвушку, отнялъ, женился!.. Если-бы не все шло противъ несчастнаго, то, можетъ... можетъ несчастный и несчастнымъ-бы не былъ!

   Вотъ въ такихъ-то отрывочныхъ картинахъ, переплетенныхъ вполголоса произнесенными словами, проносились передъ Бовдуромъ его молодые годы. Ничего въ нихъ не было отраднаго, ничего такого, на чемъ можно-бы было отдохнуть душой, чему-бы можно было порадоваться. Но мысль летитъ дальше, переворачиваетъ прошедшее, картину за картиной, какъ человѣкъ переворачиваетъ въ книгѣ страницы, между которыми онъ вложилъ деньги и въ которыхъ онъ старается ихъ поскорѣе отыскать.

   Что погнало Бовдура въ Бориславъ? Объ этомъ онъ и вспоминать не хочетъ. Это такая мысль, отъ которой холодомъ несетъ. Но скоро, скоро, кажется, онъ принужденъ будетъ и это обстоятельно припомнить. Онъ бѣжалъ и, убѣгая, еще разъ взглянулъ съ горки на пылающія... но не вечернимъ блескомъ... избы и проклялъ ихъ. И никому, ни передъ кѣмъ онъ не признался, изъ какого села онъ бѣжалъ, хотя это происходило пять лѣтъ назадъ. Кто знаетъ, быть можетъ, онъ и самъ уже забылъ даже названіе села!..

   Въ Бориславѣ онъ немного ожилъ. Работа хоть и скверная была, да все-таки платили сначала хорошо -- и поѣсть можно было что-нибудь, не такъ, какъ прежде. Какъ голодный волкъ, бросался онъ на ѣду, и ѣлъ, ѣлъ безъ памяти,-- проѣдалъ все, что зарабатывалъ, ходилъ чуть не голымъ, и ѣлъ, чтобы хоть разъ почувствовать себя сытымъ. Пить сначала не пилъ, ужъ потомъ началъ, Когда ея у него не стало. Тогда онъ запилъ, здорово запилъ!..

   Въ Бориславѣ, при работѣ, Бовдуръ и подружился, въ первый разъ въ своей жизни, съ человѣкомъ такимъ-же одинокимъ, какъ и онъ самъ. Искренній былъ человѣкъ, и Бовдуръ четыре года прожилъ съ нимъ, какъ съ роднымъ братомъ. Они работали вмѣстѣ, жили вмѣстѣ и почти никогда не разставались. Въ нуждѣ помогали другъ другу, не спрашивая: а когда отдашь? хотя, правду говоря, Бовдуръ больше бралъ, нежели давалъ. Онъ и теперь, хоть и считаетъ Семена измѣнникомъ и фальшивымъ, все-таки съ удовольствіемъ вспоминаетъ время этой дружбы. Хорошее было время, да чортъ его унесъ. А жаль, что не продолжалось дольше!

   Только изъ-за дѣвушки друзья разстались. Оба полюбили одну бѣдную, измученную работницу, круглую сироту, какъ и сами, выросшую въ презрѣніи, привыкшую къ молчаливому послушанію, къ безграничной покорности, къ отреченію отъ собственной воли, отъ собственной мысли. Чудо сотворилось тогда съ Бовдуромъ. Его рѣзкая, эгоистичная, дикая натура стала еще болѣе рѣзкой и дикой при этой тихой, спокойной, послушной и доброй женщинѣ. Онъ любилъ ое, но его любовь еще сильнѣе угнетала ее, чѣмъ прежняя жизнь. Сколько ругательствъ, сколько побоевъ вытерпѣла она отъ него! Сколько слезъ пролила! Но никогда Бовдуръ не слышалъ отъ ноя протестующаго слова. И это его бѣсило. Онъ мучилъ ее, чтобы разбудить въ ней силу протеста, а между тѣмъ, ея силой была -- податливая, молчаливая и послушная любовь. Она, тихій ягненокъ, любила этого звѣря! И эта любовь давала ой силу сносить всѣ его, съ виду безумные, но вытекающіе изъ его натуры капризы, отплачивать ласками за побои, нѣжностью за брань и проклятія... И какъ только онъ не называлъ ее! И сукою, и жабой, она не протестовала. Но, наконецъ, онъ почувствовалъ отвращеніе къ этой безграничной покорности и податливости, и хотя не переставалъ ее любить, но, однажды, въ приступѣ гнѣва поколотилъ ее и прогналъ отъ себя. Она ушла -- къ другу, съ которымъ вскорѣ и повѣнчалась -- теперь уже и ребенокъ есть...

   -- И она, сука, счастлива съ нимъ!-- ворчалъ Бовдуръ.-- Оба они -- размазня! Чортъ ихъ дери! не хочу и вспоминать о нихъ!

   Сколько разъ онъ давалъ зарокъ, что не будетъ вспоминать о нихъ, а они сами лѣзутъ въ голову, потому что оба они въ силу контраста сроднились съ его душой, дополняютъ ее, потому что въ его сердцѣ, подъ толстой ледяной корой, тлѣетъ еще и до сихъ поръ неугасшая искра любви къ этимъ людямъ!

   А потомъ все кончилось. Все пошло шиворотъ-навыворотъ. Онъ началъ пить. Чортъ возьми!-- крѣпко пилъ! Бывало, придетъ съ работы -- онъ ходилъ ночью на работу -- и прямо въ шинокъ. Жидъ, давай ѣсть! Хорошо. Жидъ, давай пить! И пьетъ, пока въ карманѣ находятся деньги, пока онъ въ состояніи держаться на ногахъ. А когда ноги откажутся отъ службы, онъ падаетъ на скамью и спитъ до самаго вечера, пока опять не разбудятъ на работу. Это выгодно, не нужно комнаты нанимать; -- еврей днемъ не выброситъ изъ шинка,-- захочетъ, чтобы и въ другой разъ пришелъ,-- да, кромѣ того, собаки шинкаря ротъ оближутъ, вотъ и чисто!..

   Это было единственное время, которое Бовдуръ вспоминалъ теперь съ какимъ-то пьянымъ умиленіемъ. Это время вѣчной одури, вѣчнаго похмѣлья, вѣчнаго безсвязнаго шума, представлялось ему единственно настоящимъ и всецѣло счастливымъ временемъ его жизни. Все у него было, -- а, впрочемъ, чортъ знаетъ, можетъ чего и недоставало, но онъ, ей-Богу, ни о чомъ не зналъ. Никакихъ мыслей, никакихъ воспоминаній, только шумъ, шумъ, точно въ головѣ мельничное колесо гудитъ... Турррр-ррр! и все: люди, дома, солнце, небо и весь міръ кругомъ, кругомъ, кругомъ!.. Туррр-ррр!.. и больше ничего, ни на землѣ, ни въ небѣ, нигдѣ ничего!..

   -- Ахъ, хоть-бы еще разъ такъ, хоть денекъ, хоть минуту, Господи!-- вздохнулъ Бовдуръ.-- Забылъ-бы человѣкъ, а то опять все начинаетъ оживать, шевелиться!.. А если-бы такъ: встаю утромъ, а тутъ въ головѣ шумитъ, кружится: туррр! въ глазахъ мѣшается... Вижу, а не узнаю, чувствую, а не понимаю, живу, а самъ объ этомъ не знаю, -- и такъ всегда, всегда! Чтобы и не пить, а вѣчно пьянымъ быть! Чтобы ужъ совсѣмъ, совсѣмъ одурѣть!..

   -- А если нѣтъ, такъ что? Пускай идутъ воспоминанія, пока идутъ. Клинъ клиномъ выбьемъ,-- скверное, еще болѣе сквернымъ! Выхода нѣтъ... Да зачѣмъ и искать?.. А передъ концомъ разъ попробовать, да... хоррошо!.. Пятьдесятъ, гульденовъ безъ двадцати крейцеровъ,-- право, стоитъ!.. Да и что я потеряю!..

   -- А моя молодость?..-- Чортъ ее возьми! Однѣ колючки, одна крапива! Проклятье на нее!

   -- А они оба?..-- Чортъ ихъ возьми! Бросили! измѣнили... Нѣтъ, не хочу и вспоминать!..

   -- А, можетъ быть, когда-нибудь будетъ лучше?.. Нѣтъ, не надѣйся! Пустая надежда! Проклятье на надежду!

   -- Но онъ, -- можетъ, у него отецъ, мать?..-- Ну, пусть себѣ,-- у меня ихъ нѣтъ и не было!

   -- А можетъ... какая?.. Гм, я-бы долженъ на это обратить вниманіе... А мнѣ, что до того? Пусть идетъ за другого!

   -- А можетъ?..-- Ну, что еще? Ничего больше!.. Охъ, какъ болитъ, какъ жжетъ, какъ щемитъ! И здѣсь, и здѣсь, и здѣсь, всюду, все тѣло!..

   Была уже глухая ночь. Всѣ арестанты спали, словно придавленные бревнами. Спалъ и Андрей и не чувствовалъ отрывочныхъ рѣчей, сказанныхъ вполголоса, не чувствовалъ и не зналъ страшной муки человѣка, одичавшаго отъ горя и доведеннаго до крайней степени отчаянія. И кто знаетъ, если-бы Андрей слышалъ эти слова, если-бы подумалъ объ этой мукѣ, -- можетъ быть, одно его слово могло-бы успокоить и остановить ея страшныя послѣдствія. Но Андрей въ это время спалъ спокойно возлѣ Мытра и во снѣ обнималъ свою и не свою Ганю.

   

XI.

   Снова день, шумъ, проклятія и насмѣшки, снова бряцаніе колодки, крики, работа... Снова расхаживаетъ по камерѣ Андрей, блѣдный и больной отъ недостатка свѣжаго воздуха. Сухой кашель начинаетъ душить больную грудь, и мысли въ головѣ Андрея начинаютъ путаться. Онъ чувствуетъ страшную усталость во всемъ тѣлѣ, точно оно у него свинцомъ налито. Ахъ, отдохнуть-бы, полежать удобно, спокойно, подъ яснымъ небомъ, на чистомъ воздухѣ, въ тѣни!.. Его любовные сны блѣднѣютъ, и напрасно онъ старается вызвать ихъ въ своемъ воображеніи съ прежнею живостью. Даже лицо Гани не хочетъ появиться передъ нимъ, и передъ его закрытыми глазами мелькаютъ только дикія, уродливыя лица, съ растрепанными волосами, неумытыя, угрожающія. Онъ легъ на кровать вверхъ лицомъ, широко раскрылъ глаза и всматривался въ потолокъ, стараясь не думать, не вспоминать. Но вотъ потолокъ оживаетъ, и то уменьшается, то увеличивается, колеблется, и мало-по-малу на его буро-желтомъ фонѣ выступаютъ въ туманѣ тѣ-же отвратительныя грозящія лица, спускаются сверху, наклоняются надъ нимъ. Онъ срывается съ кровати и снова начинаетъ ходить.

   -- И что такое со мною случилось?-- говоритъ онъ самъ къ себѣ.-- Вѣдь, кажется, я не былъ склоненъ къ галюцинаціямъ! Почему-же онѣ вдругъ преслѣдуютъ меня? Или это волненіе такъ меня разстроило? Да, кажется, я и не волнуюсь особенно!.. Гм, скверно!..

   А Бовдуръ тоже лежитъ въ своемъ углу и думаетъ. Вотъ, когда деньги будутъ моими, то нужно будетъ ихъ хорошо спрятать, чтобы не нашли и не отняли. И какъ могутъ отобрать, если никто не будетъ знать? Нужно будетъ прикинуться слабоумнымъ или чѣмъ-нибудь, мнѣ все равно. Придетъ время, придетъ и потѣха. А только спрятать хорошо, ну, а потомъ еще разъ можно позволить себѣ да такъ, чтобы за всѣ разы хватило! Раньше всего хлѣба, хорошаго, бѣлаго,-- нѣтъ, булокъ, и много, много, чтобы наѣсться досыта. Колбасъ, мяса цѣлую кучу! А потомъ пить,-- пиво, вино бутылками! И все бутылками, бутылками, чтобы въ головѣ вѣчно шумѣло, вѣчно кружилось, чтобы ничего, ничего не вспоминалось, не думалось! Все кругомъ, все кругомъ, пока не наступитъ конецъ. А конецъ что? Одна минута! И совсѣмъ не страшно, лишь-бы только въ это время въ головѣ шумѣло и кружилось. А, впрочемъ, посмотримъ, страшно-ли будетъ,-- все одно, разъ сука-мать родила!

   -- Но онъ такъ молодъ, такъ добръ!..-- отзывалась робко какая-то тихая мысль изъ глубины его сердца.

   -- Чортъ возьми!.. А я развѣ не молодъ?-- отвѣтила другая мысль.-- Онъ до сихъ поръ былъ счастливъ, ежедневно испытывалъ столько счастья, сколько я и за весь свой вѣкъ не испытаю! Это несправедливо, нужно помѣняться!

   -- А, можетъ быть, не совсѣмъ?-- снова появлялась гдѣ-то въ глубинѣ робкая мысль.

   -- Зачѣмъ? Зачѣмъ медлить?-- отрѣзала снова громкая, господствующая мысль!

   -- А, можетъ быть, у него отецъ, мать?..-- Чортъ ихъ возьми! Пусть знаютъ, что такое горе! У меня ихъ нѣтъ и не было, а я развѣ не человѣкъ?..

   Но удивительно! Хотя громкая, господствующая мысль такъ досадно старалась успокоивать Бовдура и укрѣпить его въ избранномъ намѣреніи, все-таки онъ почему-то дрожалъ всѣмъ тѣломъ, искоса поглядывая на Андрея и боязливо стискивая что-то въ рукѣ, что-то, чего онъ и самъ боялся, а, между тѣмъ, оберегалъ, какъ зеницу ока.

   -- Ѣсть хочется,-- ворчалъ онъ,-- страхъ какъ хочется ѣсть! Это онъ, проклятый, своимъ хлѣбомъ напустилъ на меня голодъ! А такимъ прикидывается добрымъ и хорошимъ! Нѣтъ, голубчикъ, не поможетъ тебѣ твоя доброта, не обманешь!..

   Двери открылись и въ камеру просунулась голова стараго полицейскаго съ добродушнымъ лицомъ.

   -- Господина. Темера!-- промолвилъ онъ ласково.

   -- Темера очнулся. Ему показалось, что это голосъ его отца, тотъ самый, который онъ слышалъ давно, давно, еще въ дѣтствѣ.

   Онъ подошелъ къ дверямъ и началъ смотрѣть въ лицо полицейскаго, но никакъ не могъ его узнать.

   -- Что, не узнаете? Ну, конечно, гдѣ тамъ, -- вы еще маленькимъ были, когда я ушелъ изъ Тернополя. А мы съ вашимъ покойникомъ отцомъ сосѣдями были и пріятели такіе, что бѣда! Да будетъ, Господи, его душенькѣ легко тамъ! Но что съ вами случилось? Я своимъ ушамъ не повѣрилъ, когда сказали, что здѣсь сидитъ Темера изъ Тернополя! Какой, думаю себѣ, Темера? Вѣрно, сынъ его, что-ли! Бѣдный мальчикъ! И здѣсь васъ посадили среди такого сброда! Я ужъ просилъ господина инспектора и онъ обѣщалъ, что съ завтрашняго дня вы будете сидѣть въ сторожкѣ, я ручаюсь за васъ.

   Темера горячо поблагодарилъ старика, но на лицѣ Бовдура при этихъ словахъ мелькнуло что-то, въ родѣ тревоги о томъ, что вотъ-вотъ у него выскользнетъ изъ рукъ то, что онъ уже считалъ навѣрняка своимъ.

   -- А можетъ быть вамъ нужно что-нибудь принести -- ѣсть, нить?-- спрашивалъ старикъ.-- Сегодня солдата нѣтъ, вмѣсто него у меня ключи, такъ я вамъ принесу. Подождите, я сейчасъ приду, мнѣ еще нужно пойти въ канцелярію.

   Старикъ заперъ дверь и заковылялъ къ канцеляріи. Андрею стало веселѣе, легче, когда онъ услышалъ эти искреннія дружелюбныя слова, когда узналъ, что и здѣсь есть добрая душа, которая дѣлаетъ для него то, что можетъ. Ахъ, какъ онъ обрадовался извѣстію, что завтра его переведутъ изъ этой норы въ сторожку! Ему казалось, что завтра онъ выйдетъ совсѣмъ на волю. Свѣтъ, воздухъ, зелень, живая природа, эти ежедневные дары Божьи, которымъ человѣкъ обыкновенно не придаетъ цѣны, не боясь ихъ утратить,-- какими дорогими, какими заманчивыми были они теперь для Андрея!..

   -- Господинъ!-- своимъ рѣзкимъ голосомъ прервалъ его мысли Бовдуръ.-- Прикажите принести водки, кварту цѣлую, чтобъ раза на два хватило.

   А развѣ сюда можно принести?-- спросилъ Андрей.

   -- А почему нѣтъ! Старикъ принесетъ!

   Андрей самъ водки не пилъ, но зналъ, что для остальныхъ арестантовъ будетъ великій праздникъ, если они смогутъ выпить по стаканчику. Поэтому онъ попросилъ старика принести водки, колбасы и еще кой-чего съѣстного. Старикъ сначала колебался принести цѣлую кварту, но когда Андрей увѣрилъ его, что будетъ наблюдать, чтобы пили понемногу, -- да и что значитъ на девять душъ одна кварта водки!-- старикъ согласился исполнить его волю.

   Полдень. Весело разговаривая, усѣлись арестанты вокругъ принесенной водки и ѣды. Глаза ихъ выражали радость по случаю праздника, какого они ужъ давно не имѣли. Всѣ благодарили Андрея за его доброе сердце. Только Бовдуръ сидѣлъ, какъ бревно въ своемъ углу и все время слѣдилъ глазами за бутылкой. Наконецъ, онъ вскочилъ, схватилъ бутылку крѣпко, обнялъ ее обѣими руками, приложилъ ко рту и началъ тянуть.

   Сначала всѣ удивленно посматривали на него, но немного спустя бросились отнимать. Однако не скоро удалось имъ это сдѣлать. Почти половину бутылки опорожнилъ за это время Бовдуръ.

   -- А чортъ-бы тебя взялъ, ублюдокъ мерзкій!-- ругался Панько. Почему не ждешь своей очереди, а лѣзешь впередъ, какъ свинья?...

   -- А-а!-- ревнулъ, задыхаясь, Бовдуръ.-- Богъ за это заплатитъ! Это по старому, по-бориславски! Какъ будто рукою погладилъ по всѣмъ жиламъ, а въ головѣ шумитъ, бурлитъ, туррр!..

   Онъ схватилъ кусокъ колбасы, бросилъ въ ротъ и шатаясь упалъ назадъ въ свой уголъ.

   Долго еще шумѣли арестанты, угощаясь водкой, долго говорили про мерзкаго Бовдура; тотъ лежалъ, точно и не слышалъ ихъ разговора, и только хлопалъ глазами, равнодушно поглядывая впередъ.

   -- У меня гдѣ-то ножъ былъ,-- спохватился Андрей, шаря по карманамъ,-- да видно, потерялъ я его, что-ли! Нечѣмъ хлѣба отрѣзать. И ножъ-то ничего нестоющій, а все-таки какъ-то неудобно безъ него.

   -- Ищите хорошенько, сказалъ Панько,-- ножъ по игла, въ камерѣ не можетъ пропасть.

   Но ножа не было.

   -- Ну, рѣжьте вотъ моимъ, а потомъ поищемъ, -- сказалъ Мытро,-- можетъ быть, когда, вы спали, онъ упалъ сквозь дырку въ сѣнникъ. У насъ и это бываетъ, глядите, какіе сѣнники дырявые!

   -- И то правда,-- сказалъ Панько,-- нужно будетъ потомъ поискать.

   Но всѣ арестанты такъ заговорились и заболтались за ѣдой, что потомъ легли спать, даже не вспомнивъ о ножѣ. Заснулъ и Бовдуръ. Только Андрей, который не пилъ водки, ходилъ по камерѣ, какъ-будто даже поздоровѣвшій отъ пріятной новости, извѣщающей его объ освобожденіи изъ этой гадкой норы.

   -- Эхъ, кабы поскорѣе и совсѣмъ быть свободнымъ!-- прошепталъ онъ вздыхая.-- Началась-бы новая работа, новыя стремленія, и, авось, что-нибудь и вышло-бы. Но нужно взяться хорошо, соединиться всѣмъ вмѣстѣ, не тратить зря ни времени, ни денегъ! Нужно учиться, много учиться, и не мертвечинѣ, которою засоряютъ головы въ гимназіяхъ. Увы, не много онъ испыталъ настоящей науки, но какою отъ нея вѣетъ свѣжестью! Какъ тянется къ ней душа! И почему только люди противятся ей, и съ презрѣніемъ смотрятъ на ея результаты? Потому что она не выдаетъ эти результаты за конечную, безусловную истину? Ахъ, людямъ еще до сихъ поръ нужна сила, которая съ высоты диктовала-бы: да будетъ такъ! нужны еще законы, которые устанавливали-бы начало и конецъ премудрости, за границами которой все было-бы ложно или излишне!.. Да нѣтъ, не долго ужъ будемъ ждать конца господства силы! Со всѣхъ сторонъ встаютъ живые умы и расшатываютъ эту стѣну, которая тысячи лѣтъ заграждала глаза людямъ. Если-бы поскорѣе послѣдній ударъ! Еслибы поскорѣе воля, ясная какъ день, широкая какъ свѣтъ, признающая только природу и братскую любовь!..

   -- Что наша муравьиная работа для такой величественной цѣли? Что для нея наши мелкія мученія, вся наша жизнь? Песчинка въ сравненіи съ горой! А все-таки гора составлена изъ песчинокъ. А все-таки отрадно хоть на песчинку быть полезнымъ въ ускореніи великаго дѣла!

   -- А можетъ быть всѣ эти наши думы, наши стремленія, можетъ быть, все это только одна большая ошибка, какихъ тысячи до сихъ поръ буйнымъ вихремъ прошумѣли надъ человѣчествомъ?.. Можетъ быть, наша работа ни на что не годится? Moжетъ-быть, мы строимъ дорогу совсѣмъ не тамъ, гдѣ нужно, городъ на необитаемомъ островѣ? Можетъ быть, ближайшее поколѣніе пойдетъ совсѣмъ не туда, оставитъ насъ въ сторонѣ, какъ памятникъ безплодныхъ человѣческихъ стремленій къ ненужной цѣли? Ахъ, такая мысль терзаетъ сердце, грызетъ мозгъ! Да что-жъ, и она возможна! И на такой конецъ мы должны быть готовы, и какъ только дорога наша окажется не согласной съ естественными законами всеобщаго развитія, съ вѣчными человѣческими стремленіями къ добру и всеобщему счастью, -- сейчасъ-же нужно возвратиться!..

   -- А пока что, нужно итти впередъ. Лишь-бы только на волю! Что можно будетъ сдѣлать, то и сдѣлаемъ. Надо только работать по совѣсти, искренно и разумно,-- о прочемъ нечего заботиться!..

   

XII.

   Настала ночь. Арестанты спятъ, тяжело дыша густымъ, затхлымъ воздухомъ. Иногда тотъ или другой закашляется долгимъ, сухимъ кашлемъ, перевернется на другой бокъ, вздохнетъ глубоко или крикнетъ сквозь сонъ. Въ камерѣ стоитъ густая темнота, потому-что и на дворѣ тучи, душно, а изъ далека доносятся далекіе удары грома.

   Не спитъ только Бовдуръ. Въ его душѣ еще темнѣе, нежели въ камерѣ. Утомленныя долгимъ страданіемъ, заглушенныя водкой мысли не плывутъ уже, воспоминанія по шевелятся. Онъ сидитъ на своемъ ложѣ, въ рукахъ у него ножъ Андрея съ длиннымъ огородничьимъ лезвеемъ. Время отъ времени онъ проводитъ пальцами по лезвію, точно пробуетъ, достаточно-ли оно остро. Все тѣло его дрожитъ какою-то тревожною дрожью, обливается холоднымъ потомъ. Онъ ждетъ, пока на дворѣ и въ камерѣ совсѣмъ затихнетъ, ожидаетъ глухой полночи.

   -- Гремитъ...-- ворчитъ Бовдуръ, -- во время грома крѣпче спится. И я-бы заснулъ... Ахъ, кабы заснуть надолго, совсѣмъ!.. А кто-то сегодня здѣсь такъ заснетъ!

   Эта фраза поразила его своею неожиданною рѣзкостью, онъ встрепенулся и замолкъ.

   -- Гм., -- началъ онъ черезъ минуту снова, -- какая это чертовская вещь -- слова! Скажи такое глупое слово -- и человѣкъ весь застынетъ, словно не вѣсть что сдѣлалъ; думаешь, такъ ничего, можно. Глаза безъ словъ ко всему страшному привыкаютъ, а ухо -- сейчасъ возмущается!..

   -- Да что тамъ, все глупости, лишь-бы деньги! А подумаешь,-- ей-богу, какъ люди глупы! Вотъ и этотъ... Столько денегъ имѣетъ, а умѣетъ-ли онъ ихъ съ толкомъ прожить? Купитъ что-нибудь и самъ не ѣстъ! Я-бы не такъ! Эхъ, я-бы еще повеселился! И повеселюсь, ей-богу, повеселюсь! А ну, можетъ-быть, уже пора?..

   Онъ поднялся и сталъ прислушиваться. Сначала ничего не было слышно, а потомъ на крыльцѣ грубыми голосами заговорили полицейскіе -- сторожа.

   -- Ну и что-жъ,-- говорилъ одинъ,-- не застали уже живымъ этого несчастнаго?

   -- Нѣтъ, въ ту минуту, когда прибѣжали, онъ былъ еще немного теплый. Да что, горло до самой кости перерѣзано!

   -- Господи, гудѣлъ другой,-- видно, ужъ конецъ свѣта наступаетъ! Такой пошелъ скверный народъ, такъ одинъ съ другимъ враждуетъ,-- дышать другъ другу не даютъ! Ну, было-ли у него сердце, такого молоденькаго...

   Загремѣло, и Бовдуръ не дослышалъ послѣднихъ словъ полицейскаго. Его охватила тревога. Онъ скорчился, зубъ на зубъ не попадалъ, точно полицейскіе отгадали его замыселъ и вотъ-вотъ придутъ, свяжутъ... Онъ безсильно опустилъ руки. Ножъ упалъ на полъ. Стальной звукъ испугалъ его сильнѣе, нежели громъ. Онъ сѣлъ въ углу, съежился, зажмурилъ глаза и заткнулъ уши, чтобы никакія внѣшнія впечатлѣнія не доходили къ нему. Самъ не зная, когда и какъ, онъ задремалъ на минуту.

   Вдругъ онъ очнулся и чуть не закричалъ во все горло. Ему приснилось, что онъ бредетъ по кровавой рѣкѣ; вотъ по неосторожности онъ попадаетъ на глубокое мѣсто и погружается въ крови. Живая, теплая, кипящая кровь, злорадно плескаясь вокругъ, заливаетъ его, покрываетъ все тѣло, ротъ, глаза. Онъ хочетъ спастись, но чувствуетъ, что кровь, точно тягучая смола, опутала его тѣло, сковала ему руки и тѣло. На этомъ онъ проснулся.

   -- Ахъ, какой страшный сонъ! Даже душно стало, вспотѣлъ весь! Но что такое сонъ?.. Вѣтеръ!.. Ну, не пора-ли?..

   Онъ снова всталъ и долго прислушивался. Ничего не слышно, кромѣ дыханія спящихъ. Онъ наклонился и началъ шарить по полу, ища ножъ, но вдругъ, точно ошпаренный, отдернулъ руку назадъ. Онъ схватилъ было за горло стараго еврея и почувствовалъ, какъ подъ его пальцами бьется, словно живая, кровь, а гортань бѣгаетъ, точно встревоженная его прикосновеніемъ.

   -- А убей тебя Господь, жидюга!-- заворчалъ Бовдуръ.-- Такъ испугался, словно гадину какую-то рукою схватилъ. Тьфу, чортъ!

   И онъ снова склонился, поискалъ и нашелъ ножъ. Потомъ онъ тихонько, на ципочкахъ сталъ пробираться къ кровати, гдѣ спалъ Андрей. Раньше всего онъ ощупалъ его, не спитъ-ли тотъ, обнявшись съ Мытромъ и, узнавъ, что нѣтъ, смѣло взялъ Андрея за поясницу, поднялъ, какъ ребенка, кверху, и легко, неслышно положилъ на полъ

   -- Такъ, здѣсь лучше,-- бормоталъ онъ.-- Будетъ рваться -- такъ чтобы другихъ не разбудилъ.

   Андрей спалъ крѣпко. Только, коснувшись головою мокраго пола, онъ встрепенулся и закричалъ сквозь сонъ:-- Ганя, спаси!...

   Бовдуръ, думая, что Андрей очнулся, быстро нажалъ колѣномъ на грудь, лѣвою рукою схватилъ его за горло, а правою рѣзнулъ, что было силы. Андрей затрепеталъ и крикнулъ, но не громко, потому что горло было сдавлено. Кровь хлынула Бовдуру на руки. Онъ замахнулся ножемъ въ другой разъ, чувствуя, что Андрей сильно трепещетъ.

   -- Гдѣ деньги? Давай деньги?-- шепталъ онъ надъ Андреемъ.

   -- Охъ!-- стоналъ Андрей,-- деньги... въ староствѣ... отпя...

   Онъ не кончилъ. Лезвее ножа въ эту минуту перерѣзало гортань, перерѣзало мясо до самыхъ костей. Кровь хлынула сильнѣе, движенія тѣла становились все слабѣе и слабѣе, наконецъ, совсѣмъ прекратились. Андрея Темеры не стало... А его мысли, его надежды пропали онѣ вмѣстѣ съ нимъ?-- Нѣтъ! эти мысли -- человѣчество, и онъ, лелѣя ихъ, былъ только маленькой частью его. А человѣчество тѣмъ только и живетъ, что однѣ части его время отъ времени погибаютъ и замѣщаются другими...

   А Бовдуръ стоялъ предъ нимъ на колѣняхъ, точно прибитый громомъ. Деньги отняты въ староствѣ, -- значитъ онъ напрасно зарѣзалъ Андрея! Словно повязка, упало ослѣпленіе съ его глазъ... Что онъ сдѣлалъ?.. онъ прекратилъ жизнь этому молодому существу? Что за проклятыя чары овладѣли имъ?.. Долго, словно въ какомъ-то туманѣ, стоялъ онъ надъ трупомъ Андрея, безъ мысли, безъ движенія, точно и самъ превратился въ трупъ. Правая рука его все еще держала ножъ, а лѣвая, плавая въ крови, сжимала молодое, холодѣющее горло...

   Вдругъ чья-то холодная рука коснулась его плеча, и глухой сонный голосъ сказалъ:-- Ты что тутъ дѣлаешь, Бовдуръ?

   Это былъ голосъ Стебельскаго, котораго разбудили стоны Андрея.

   Бовдуръ ничего не отвѣтилъ, онъ не дрожалъ, не боялся...

   -- Что ты тутъ дѣлаешь? спрашивалъ Стебельскій, тормоша Бовдура за голое плечо.-- Чего не спишь?

   Казалось, что слова Стебельскаго и прикосновеніе его холодной руки понемногу пробуждали Бовдура отъ столбняка. Онъ шевельнулся, поднялъ голову, тяжело вздохнулъ и сказалъ спокойнымъ, почти веселымъ тономъ, въ которомъ не было и слѣда недавней дикой жестокости:-- Погоди, увидишь комедію.

   -- Какую?-- тихо спросилъ Стебельскій.

   -- Ужъ увидишь.

   Онъ всталъ, перешагнулъ черезъ трупъ, подошелъ къ дверямъ и обѣими руками, точно молотками, загрохоталъ по дверямъ, что есть силы. Этотъ грохотъ, внезапный и громкій, заглушилъ шумъ вьюги на дворѣ. Всѣ арестанты вскочили на ноги.

   -- Что тутъ такое? Что тутъ такое? спрашивали они всѣ, встревоженные.

   -- Гдѣ вы? гдѣ? Гдѣ господинъ Темера?-- спрашивалъ Мытро, не чувствуя возлѣ себя Андрея.

   Но Бовдуръ не слышалъ этого шума, а стоялъ возлѣ дверей и что есть мочи колотилъ кулаками.

   -- Да ты съ ума сошелъ, что-ли?-- кричалъ Панько.-- Чего стучишь? Что такое?

   -- Это комедія какая-то,-- отвѣтилъ Стебельскій, -- только неизвѣстно какая.

   Изъ караульни донесся крикъ, проклятія. Это проснулся солдатъ, схватилъ фонарь и какъ былъ, въ рубашкѣ и штанахъ, побѣжалъ къ дверямъ.

   -- Что за черти здѣсь стучатъ?-- кричалъ онъ.-- Стучало-бы тебѣ по кишкамъ! Чего хочешь?

   -- Отвори!-- крикнулъ Бовдуръ, не переставая стучать.

   -- Да не стихнешь ты, скотина проклятая! Смотри, отворю, такъ достанется тебѣ!

   -- Отвори! Слышишь?-- не переставалъ кричать Бовдуръ и такъ стукнулъ кулакомъ по забитому окошечку, что оно полетѣло къ противоположной стѣнѣ.

   -- Ахъ ты, мерзавецъ этакій!-- злился солдатъ; и поставивъ фонарь на полъ, со злобой сталъ онъ отпирать колодку, такъ какъ Бовдуръ все не переставалъ стучать. но какъ только солдатъ немного пріотворилъ двери и наклонился, чтобы поискать фонарь, Бовдуръ растворилъ ихъ совсѣмъ и стиснутымъ кулакомъ, что есть силы, ударилъ солдата межъ глазами: тотъ перекувырнулся, упалъ безъ памяти на полъ, а фонарь изъ его рукъ выпалъ, разбился и погасъ.

   -- Я тебѣ, собака, говорилъ -- отвори! А ты не торопишься! Ну, вотъ тебѣ!-- приговаривалъ Бовдуръ, держа дверь настежь.

   -- Караулъ! Спасите! Разбой! Караулъ!-- заревѣлъ солдатъ.

   Прибѣжали полицейскіе съ фонарями.

   -- Ахъ ты, проклятый Бовдуръ, что ты тутъ дѣлаешь?-- вскричали они, бросаясь къ нему.

   -- Мачку свѣчу {На воровскомъ жаргонѣ -- оплеуху даю.} этому свинтусу!-- отвѣтилъ Бовдуръ спокойно.-- Пусть возится немного скорѣе!

   Полицейскіе, точно звѣри, бросились на Бовдура, но тотъ однимъ прыжкомъ спрятался отъ нихъ въ камеру. Толпа съ фонарями за нимъ. но какъ только давно невиданный свѣтъ упалъ желтымъ пятномъ на середину камеры, полицейскіе остановились, точно вкопанные, и невольно вскрикнули. Посреди камеры, истекая кровью, лежалъ трупъ Андрея, а возлѣ него, наклонившись, стоялъ на колѣняхъ Бовдуръ и мочилъ свои руки въ его крови.

   -- Господи, что тутъ такое?-- вырвалось у всѣхъ изъ груди.

   -- Это я, это я сдѣлалъ,-- говорилъ сквозь зубы Бовдуръ.-- Не вѣрите? Вотъ ножъ, смотрите, его собственный!...

   -- И за что ты, разбойникъ, убилъ его?-- спросилъ Панько. Но Бовдуръ не отвѣчалъ на этотъ вопросъ, точно не слышалъ или не понималъ его. Онъ стоялъ надъ трупомъ и всматривался въ его блѣдное и послѣ смерти прекрасное еще лицо. И удивительная перемѣна дѣлалась съ Бовдуромъ. Его собственныя черты, казалось, смягчались, успокоивались... Изъ. глазъ исчезъ блескъ свѣтящейся гнили... Мрачныя, сердитыя складки на лицѣ выравнивались... Казалось, будто человѣческій духъ сызнова вступаетъ въ это тѣло, которое до сихъ поръ было обителью какого-то бѣса, какой-то дикой, звѣриной души. И вдругъ слезы градомъ покатились изъ глазъ Бовдура... Онъ припалъ лицомъ къ кровавому лицу Андрея и тяжело-зарыдалъ.

   -- Братецъ мой! Что я съ тобою сдѣлалъ! За что я тебя жизни лишилъ? Святая, ясная душенька, прости меня, звѣря! Что я сдѣлалъ, что я сдѣлалъ! Господи, что я сдѣлалъ!..

   Съ минуту еще стояли арестанты и полицейскіе, словно заколдованные, надъ этой потрясающей картиной и слушали причитанія Бовдура. Но тотчасъ немного спохватились.

   -- Собирайся!-- обратились они къ нему.-- Тебѣ ужъ тутъ не мѣсто. Пора перейти на новую квартиру. Теперь не время плакать!

   Бовдуръ поднялъ глаза и сердито, болѣзненно взглянулъ на нихъ.

   -- Проклятье на васъ, палачи!-- сказалъ онъ.-- Смотрите!-- и онъ приложилъ руку къ зіяющей ранѣ Андрея, дѣля ее ладонью поперекъ на двѣ половины,-- смотрите, вотъ это моя половина, а вотъ это ваша! Это моя, а это ваша! Не бойтесь, здѣсь я заплачу за обѣ, но тамъ есть еще Богъ, справедливый, онъ сумѣетъ распознать, какая моя половина, какая ваша!..

   Брякнули желѣзные кандалы и Бовдуръ, не сопротивляясь, далъ себя заковать въ нихъ. А тѣмъ временемъ арестанты крестились и произносили надъ трупомъ молитвы, только Мытро плакалъ въ уголку. Стебельскій сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, молчалъ-молчалъ, а потомъ, точно не своимъ голосомъ, произнесъ:

   -- Quidnam domine? Diem supremum obiisti? {Что господинъ? Умеръ?}

   Не слыша на этотъ вопросъ отвѣта, онъ обернулся къ Бовдуру и, показывая на него рукою, сказалъ:

   -- Pereat homo, crescat humanitas! {Пусть погибнетъ человѣкъ, но пусть растетъ человѣчество.}

   Но не будучи въ состояніи прослѣдить на лицахъ окружающихъ ни похвалы, ни упрека своей мудрости, онъ повернулся лицомъ къ стѣнѣ и легъ спать.

   

   Коломыя, 17--20 юня 1870.