Книговод

Сны и действительность

Иванов Андрей Максимович


   

СНЫ И ДѢЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.

ЗАПИСКИ ЗЕМЛЕМѢРА.

О, сны мои, сны мои -- жизнь мои!
Дѣти больной головы и глубоко-скорбящаго
сердца! одинокій мой вѣкъ наполненъ лишь вами.

I.

   Кому не случалось бывать въ нашихъ сѣверныхъ и сѣверовосточныхъ губерніяхъ, тому позволительно и не знать, что такое "починокъ". Починокъ -- не то, что въ средней полосѣ Россіи называется "выселками"; онъ -- ни село, ни деревня, и даже такъ не относится въ селу, какъ село къ городу, а просто, стоитъ онъ себѣ, какъ говорится, на юру, "ни къ селу, ни и городу". Это -- небольшая кучка избъ, сколоченныхъ живьемъ, на скорую руку, какъ попало, и гдѣ попало. Кругомъ лѣсъ: ни въѣзду, ни выѣзду, точно весь починокъ, со всѣмъ его добромъ, свалился съ неба. Есть такіе починки, которыхъ вы иначе и не отыщите, какъ по дыму: для этого вамъ придется провести нѣсколько ночей сряду въ лѣсу, около тѣхъ мѣстъ, гдѣ, по вашему соображенію, должны быть починки, а на зорѣ взбираться и высокія деревья, и съ нихъ присматриваться: не блеснетъ ли гдѣ огонекъ, не подымется ли дымъ? На этотъ дымъ или огонекъ идите смѣло: скоро попадется вамъ какая-нибудь стёжка или увидите затесы на деревьяхъ -- и та, и другіе непремѣнно приведутъ въ починокъ, гдѣ васъ встрѣтятъ такими же глазами, какими американскіе дикари встрѣчали въ первый разъ европейцевъ. Въ вятской и пермской губерніяхъ много встрѣчалъ я такихъ починковъ: крестьяне, минуя свое начальство, во избѣжаніе излишнихъ расходовъ, а иногда и просто для того, чтобъ не платить податей, тихомолкомъ уходятъ съ мѣстъ своего жительства и заселяются тамъ, гдѣ найдутъ удобнѣе, на правахъ товарищескаго братства. Правда, къ обжившимся, и уже открытымъ земскою полиціей, починкамъ проведены кое-какія дороги, но я, безъ крайней нужды, не совѣтовалъ бы никому по нимъ пускаться: если вы отдѣлаетесь только тѣмъ, что повредите себѣ бока или, просидѣвъ цѣлыя сутки въ болотѣ, подружитесь съ гнилою горячкой, вы должны это считать для себя особенною милостью божіей. А крестьянамъ то и на руку: рѣже будетъ къ нимъ бѣда заглядывать. Бѣдою, въ доброе старое время, они называли -- да и теперь еще называютъ, и долго будутъ называть -- весь чиновный людъ, имѣющій обыкновеніе выѣзжатъ на чужихъ спинахъ, и грѣть руки около чужихъ очаговъ. Эта "бѣда", въ видѣ исправниковъ, становыхъ, окружныхъ, ихъ писарей и помощниковъ, такъ было-скрутила русскаго крестьянина, что ему и въ родной избѣ жутко стало; и родимыя поля не милы показались ему: онъ бросалъ дорогія пепелища свои и шелъ, куда глаза глядятъ, на просторъ, какъ говорятъ они, "на вольный духъ"; забивался въ лѣсныя трущобы, гдѣ до него не бывала и нога человѣка, куда и воронъ костей не занашивалъ, и начиналъ тамъ хозяйничать, подсмѣиваясь изподтишка надъ "бѣдой". Когда же эта бѣда и тутъ находила его, онъ тоскливо опускалъ голову и думалъ: "никто, какъ Богъ, на все его святая воля; отъ антихриста, знать, никуда не уйдешь: пришла бѣда -- отворяй ворота!" А подумавши такъ, мужикъ признавалъ необходимость бѣды, мирился съ нею и начиналъ выдумывать разныя средства, для задобриванія ея. Онъ смекаетъ, что лучше встрѣчать бѣду за воротами: голодная, она и калачомъ удовольствуется, а умъ если заберется, проклятая, въ избу, тогда ее и святой водой не выживешь. И вотъ, вслѣдствіе такого разсужденія, онъ нагружаетъ воза хлѣбомъ, масломъ и всякаго рода живностью, и отправляется къ бѣдѣ на поклонъ. А поклонившись ей, по обычаю, и задобривши ее, какъ слѣдуетъ и чѣмъ слѣдуетъ, онъ возвращается домой и живетъ всю зиму припѣваючи -- въ надеждѣ, что лѣтомъ, въ страдную пору, становой не заберется въ нему, и не станетъ гонять его по лѣсу, для поимки небывалыхъ каторжниковъ, или моритъ въ сибиркахъ, за мнимое несоблюденіе постовъ и праздничныхъ дней; окружной рѣже будетъ требовать его къ себѣ въ городъ; лѣсничій не прискачетъ считать пни и арапникомъ выбивать изъ его спины серебрянные рубли. А тамъ -- прошелъ годъ, прошелъ другой... глядишь -- ужъ мужикъ и обжился и обтерпѣлся. Онъ совершенно доволенъ своимъ житемъ-бытьемъ, и за грѣхъ считаетъ даже помышлять о томъ, чтобъ жить иначе; потому что жить, какъ онъ живетъ, ему такъ богомъ предназначено, и желать жить иначе -- только Бога гнѣвить. Еще прошло немного времени -- и мужикъ ужь начинаетъ свое житье-бытье похваливать и, по праздникамъ, раскошелившись, беззаботно съ сосѣдями вино и брагу потягивать... Гдѣ только, и при какихъ условіяхъ не уживется русскій человѣкъ!
   Я любилъ эти глухіе починки! Всѣ они, какъ одинъ; разница только въ количествѣ душъ и дворовъ. Съ одной сторона починка, передъ окнами или по загуменьяхъ, обыкновенно протекаетъ какой-нибудь ручей или рѣчка; по обѣимъ сторонамъ потока тянется узкою полоскою лугъ, въ перемежку съ ивовыми и березовыми кустами; съ другой стороны -- небольшое пространство пахотной земли, а кругомъ все лѣсъ и лѣсъ, одинъ непроглядный лѣсъ! По лѣсу разбросаны тамъ и сямъ небольшія поляны: на высокихъ мѣстахъ -- пахотныя, на низменныхъ -- сѣнокосныя; по нимъ торчатъ обгорѣлые пни, которые, въ вечерніе сумерки, кажутся сморщенными остовами старыхъ вѣдьмъ, сбирающихъ на корточкахъ травы, для своихъ волшебныхъ снадобьевъ. Мѣстами попадаются одни только пни и обгорѣлая земля; мѣстами -- груды деревъ, срубленныхъ для разчистки поляны, но еще несожженныхъ; мѣстами, на нѣсколько саженъ вышины и ширины, навалены груды валежнику, или бурелому, черезъ которые нѣтъ никакой возможности пробраться, ни звѣрю, ни человѣку. И куда ни глянешь -- такая-то дичь, такая-то глушь, что становится страшно! И въ этой дикой глуши чуется такая подавляющая, поддонная сила, что лицомъ къ лицу съ ней -- какъ-то жутко: сжимается сердце, и съеживается весь человѣкъ! Но чортъ вѣдь страшенъ только издали: присмотрѣвшись къ нему, мы начинаемъ надъ нимъ и подтрунивать, а тамъ и запрягаемъ его, съ погоняйкой въ рукахъ, а тамъ -- ужъ хочешь-не хочешь, братецъ нашъ любезный, а катай насъ въ волюшку! Такъ было и съ починовцами: при первомъ взглядѣ на лѣсныя громады, и у нихъ, въ раздумьи, руки опускались, и имъ жутко было; но мало по малу поосмотрѣлись они, попривыкли къ новому мѣсту: "ничего, богъ-дастъ, справимся!" рѣшили въ умѣ -- начали справляться: лѣсъ затрещалъ и повалился подъ ихъ топорами, задымились костры изъ цѣльныхъ деревъ, и поляны стали являться, какъ сами-собою. Окрѣпъ, закалился починовецъ въ этой работѣ, и сталъ ему самъ лѣшій не братъ!
   Въ самонъ дѣлѣ, чудный народъ вышелъ изъ этихъ починовцевъ! И рослый-то, и видный -- кровь съ молокомъ: посмотрѣть -- сердце не нарадуется! Онъ, кажется, и въ глаза не знаетъ ни одной болѣзни, хотя вокругъ него зачастую, на большое пространство, тянутся непроходимыя гнилыя болота. А какіе изъ нихъ выдаются пѣсенники, какіе балагуры! Нигдѣ вы не услышите такихъ фантастическихъ и такъ гладко округленныхъ разсказовъ, такихъ удалыхъ, задушевныхъ пѣсенъ, и нигдѣ вамъ ничего не разскажутъ такъ складно, и не споютъ ни одной пѣсни такъ мелодично, какъ здѣсь, въ этихъ глухихъ починкахъ, среди дремучихъ хвойныхъ лѣсовъ, среди сжимающаго сердце, пустыннаго безлюдья! И здѣсь, въ этихъ лѣсахъ, гдѣ лѣтъ за пятьдесятъ съ небольшимъ, бродилъ на лыжахъ только подслѣповатый вотякъ и черемисинъ, теперь съ большимъ правомъ, нежели и въ самой глубинѣ Россіи, вы можете, сказать: "здѣсь русскій духъ, здѣсь Русью пахнеть!"
   Вятскіе и пермскіе лѣса! И въ краю чужомъ, межъ еврейскимъ, литовскимъ и польскимъ говоромъ, слышу я вашу мощную родную рѣчь и какъ-будто оживаю всѣмъ существомъ. Больной, искалеченный и душой и тѣломъ, я чувствую, какъ, при одномъ воспоминаніи о васъ, всѣ прежнія силы возвращаются ко мнѣ.
   Постараюсь, по крайней мѣрѣ, хоть слабыми очерками возобновить васъ въ моей памяти.
   

II.

   Починокъ Сандаловъ -- старый починокъ. Основателемъ его былъ какой-то Сандаловъ, ходившій съ Пугачевымъ. Нѣкоторые изъ стариковъ при мнѣ еще помнили его; но, разсказывая о немъ, всегда прибавляли, что они были тогда еще "махонькіе". Богъ-вѣсть, какой вѣтеръ занесъ въ эти мѣста Сандалова! Сначала онъ шатался по черемискимъ и вотятскимъ деревнямъ, добывая себѣ хлѣбъ столярнымъ и другими ремеслами; но бродяжническая жизнь скоро наскучила ему: онъ женился, потомъ столкнулся съ нѣкоторыми изъ своихъ товарищей, такими же, какъ и онъ, бродивши, выбралъ мѣсто, верстъ до пятьдесятъ отъ всякаго жилья. И, вмѣстѣ съ ними, поселился на немъ.
   Въ то время, какъ я стоялъ въ Сандаловѣ, въ немъ считалось около шестидесяти душъ и до пятнадцати дворовъ. Передъ фронтомъ починка, по краю улицы, бѣжалъ небольшой ручеекъ, а за нимъ тянулся далече-далече частый, какъ бурьянъ, березовый кустарникъ. Говорили, что на этомъ мѣстѣ была когда-то большая черемиская деревня, но что пришелъ на нее какой-то моръ и выморилъ всѣхъ людей до единаго. Крестьяне такія мѣста неохотно расчищаютъ подъ распашку, справедливо замѣчая, что если въ еловомъ лѣсу да такой негодный березнякъ пошелъ, значитъ, земля выдохлась, истощала и безъ навозу ничего не дастъ.
   Пахотной земли около починка немного; большая часть ея разбросана по лѣсу, мѣстами верстъ за десять и даже далѣе, такъ что, при надѣлѣ земли однимъ кускомъ, какъ я ни выгадывалъ, почти половина ея осталась въ казнѣ, что очень опечалило починовцевъ и заставило ихъ не на шутку призадуматься.
   Я помню каждаго мужика въ лицо и знаю по имени; могу разсказать даже, кто, въ мое время, какой кафтанъ носилъ -- въ праздникъ и въ будни; кто имѣлъ у себя сапоги и когда въ нихъ обувался, а у кого ихъ никогда не бывало; у кого борода была клиномъ, у кого лопатой (впрочемъ, клинообразныхъ бородъ къ починкахъ вообще очень мало, какъ мало и некрасивыхъ женщинъ, а безобразныхъ я и совсѣмъ не видывалъ); кто свою бороду расчесывалъ въ праздники, кто нѣтъ, кромѣ развѣ великихъ праздниковъ (въ будни рѣдкіе изъ русскихъ крестьянъ расчесываютъ и головы). У меня былъ тамъ и свой любимецъ, нѣкто Вавила, парень лѣтъ двадцати-пяти, который помогалъ внѣ въ моихъ справкахъ, насчетъ житья-бытья каждаго крестьянина, Я имѣлъ обыкновеніе, по пріѣздѣ въ деревню или починокъ, выбирать одного изъ крестьянъ, который чѣмъ-нибудь особенно нравился мнѣ, и держалъ его при себѣ безотлучно. На межѣ ему работа была летая: онъ носилъ возлѣ меня какой-нибудь ящичекъ или старый планъ, а на квартирѣ ему всегда подавалась первая чарка водки. Нѣкоторыхъ я очень любилъ, и они меня любили: случалось, что я отъѣзжалъ отъ нихъ верстъ за пятьдесятъ и болѣе, и они пѣшкомъ нарочно приходили ко мнѣ, чтобъ повидаться и, при этомъ, всегда приносили мнѣ какой-нибудь деревенскій гостинецъ. Я увѣренъ, что это любимцы мои и теперь еще помнятъ меня и, при встрѣчѣ съ каждымъ землемѣромъ, спрашиваютъ: "А гдѣ теперича тотъ межевой, который межевалъ насъ перво-наперво?" вотъ такой-то и такой-то, и опишутъ меня всего, до конца ногтей.
   Помню я, разъ, когда начальникъ мой пріѣхалъ въ Сандаловъ посмотрѣть мои работы и на межѣ раскричался на меня за то, что я отвожу землю клиньями, а не круглымъ кускомъ; у Вавилы даже зубы заскрипѣли отъ негодованія и онъ весь, какъ огонь, покраснѣлъ. А дядя Власъ, богатый и разумный мужикъ, имѣвшій на мірскихъ сходахъ большой вѣсъ, отвелъ меня въ сторону да и говоритъ:
   -- За что онъ такъ взъѣлся-то на тебя? Денегъ онъ хочетъ, что ли? Ничего, мы духомъ соберемъ. Сколь надоть-то?
   И такъ-какъ я не отвѣтилъ ему, то вечеромъ всѣ міряне собрались ко мнѣ, чтобъ потолковать объ этомъ же дѣлѣ.
   -- Ну, сколь же надоть-то? заговорилъ Власъ, разглаживая обѣими руками свою пушистую бороду.-- Борода у Власа висѣла по-поясъ; она была широкая да густая и совершенно рыжая. Но за то, какъ-бы изъ экономіи, природа ужь очень обидѣла его головными волосами: голова его, несмотря на то, что ему было лѣтъ сорокъ съ небольшимъ, была, какъ ладонь, голая, и блестѣла она, какъ отлично-вычищенный самоваръ красной мѣди. Власъ говорилъ, что у него вся родня такая: лысые, какъ онъ, и какъ онъ всѣ дородные и бородатые. Власъ былъ добрый мужикъ; одинъ только и водился за нимъ грѣшокъ...
   -- Ужь больно до бабъ лютъ онъ, лысый, говорили о немъ мужики.
   -- И-и, какой шатунъ неотвязный! и грѣха совсѣмъ не боится, замѣчали бабы.
   Но я не виню Власа и совершенно согласенъ съ тѣми, которые говорили, что вѣрно ужь Богъ уродилъ его такимъ непутевымъ, такъ же какъ онъ уродилъ его и бородатымъ.
   -- Ну, сказывай: сколь же надоть-то? заговорилъ Власъ снова.-- Полсотни у насъ ужь собрано; для окружного ладили, да все едино: окружной-то завсегда при насъ: подождетъ еще.
   -- Нѣтъ, не надо денегъ, сказалъ я (мнѣ пришла охота пошкольничать):-- а вотъ что сдѣлайте: какъ станетъ онъ уѣзжать, то нарядите для него самыхъ негодныхъ лошадей, которыя бы на всѣ четыре ноги хромали.
   Власъ, какъ стоялъ, схватился за животъ и такъ и покатился со смѣху.
   -- Экой ты чудной, баринъ, право, чудной... Ужъ чего-чего только ни выдумаешь! сказалъ онъ.-- А ничего, найдемъ и такихъ... Слышь ты, Архипъ, обратился онъ къ одному мужику:-- твоя каурая пойдетъ, что ее жалѣть-то! давно бы пора шкуру содрать, право. А на пристяжку Васютина сопатаго жеребенка привязать, оно и ладно будетъ. И онъ опять расхохотался.
   -- А третья чья пойдетъ? отозвался кто-то.
   -- Не надо третьей, сказалъ я:-- и пара хороша. Только вотъ еще что, братцы -- въ половину ничего не нужно дѣлать: заклёпы изъ колесъ его тарантаса вы выньте и вмѣсто ихъ вложите палочки, перевязавъ ихъ лычками, такъ чтобы колеса то-и-дѣло спадывали и онъ на каждой полуверстѣ останавливался; а ямщика напойте до-пьяна, чтобъ онъ и лыка не вязалъ.
   Власъ опять расхохотался.
   -- Экой ты чудной, баринъ, право, чудной... заговорилъ онъ:-- я не видывалъ такихъ! Но ничего, для тебя мы все справимъ, и дорогу ему укажемъ такую, что и не вылѣзетъ изъ болота: ну-ка, пускай онъ тамъ округляетъ его, какъ знаетъ, это болото-то! А то онъ уменъ ужъ больно.
   Тутъ Вавила, молчавшій до этихъ поръ, вдругъ выступилъ передъ и, сжимая кулаки, молвилъ:
   -- Это ужъ я удружу ему, это мое дѣло. Я у него въ повозкѣ и сбрую-то всю перерву да переломаю -- пускай-ка онъ на мочальной проѣдется! А тамъ, на что пойдетъ, я и самому ему ребра пересчитаю. Право-слово, пересчитаю, говорилъ онъ, размахивая руками и потряхивая головой:-- вотъ только баринъ поднесетъ мнѣ стакана два, я и пересчитаю... Что онъ о себѣ думаетъ!
   На другой день, начальникъ мой собралъ народъ и началъ выпытывать: не беру ли я денегъ, плачу ли за кушанье и все такое разное... Меня, конечно, при этомъ не было.
   Мужики, ухмыляясь, долго переглядывались и переминались съ ноги на ногу: наконецъ, Власъ началъ говорить:
   -- И что это ты говоришь только, батюшка, твое высокоблагородіе, мы, мужики необразованные, и въ толкъ никакъ не возьмемъ! Чтобъ мы да съ его благородія за кушанье деньги брали -- сохрани насъ Господи отъ экаго грѣха! Мы не нехристи сякіе: узнаютъ сосѣди, и глаза-то намъ заплюютъ! Его благородіе для насъ утруждается. Видѣлъ, чай, мѣста-то наши? Иной разъ, какъ повалдается онъ въ болотахъ, да придетъ домой -- и нитки-то сухой нѣтъ на сердечномъ, только грязища одна! Чрезъ кои вѣки онъ къ намъ пожаловалъ, да чтобы мы одного его не прокормили -- предъ Богомъ грѣхъ, предъ людьми стыдно. Слава-те, Создателю, ничѣмъ васъ не обидѣлъ: всего у насъ вдоволь, и все свое, непокупное. Нѣтъ, не дѣло ты говоришь, баринъ. Вотъ тоже, хоть бы и о деньгахъ... Гдѣ это видано, гдѣ слыхано? Нешто мы не вольны въ добрѣ своемъ? Хочимъ -- даемъ, хочимъ -- нѣтъ, не прогнѣвайся: кто намъ въ нашемъ-то добрѣ укащикъ? Никто, какъ сами наживали... У меня, баринъ, спина-то съизмалѣтства стала побаливать. Такъ-то, батюшка-баринъ, заключилъ Власъ.
   -- Вѣстимо такъ, поддакнули другіе.
   Это дѣйствительно такъ было. Землемѣрамъ въ то время было предписано, чтобъ они на мѣстахъ своихъ стоянокъ отбирали у крестьянъ подписки въ томъ, что безденежно у нихъ ничего не требовалось. Но, когда я, въ одномъ починкѣ, сталъ отбирать такую подписку, и спросилъ: "ну, братцы, сколько же вамъ съ меня слѣдуетъ?" -- они и глаза вытаращили, и-долго-долго стояли, какъ оплеванные. Потомъ, какъ въ одинъ голоса, заговорили: "Да что ты, баринъ, смѣешься надъ вами, что ли? Да разсыпь ты сейчасъ хоть золотую гору -- и пальцемъ до ней никто не дотронется". Когда же я сказалъ, что такъ начальству угодно, они мнѣ: "ну, воли такъ начальству угодно, такъ ты и пиши, какъ ему угодно; а мы не хотимъ грѣха на душу брать: и копейки твоей не возьмемъ".
   Да не подумаетъ читатель, чтобъ это говорилось не искренно, а изъ опасенія, чтобъ я не сдѣлалъ имъ чего нибудь недобраго: въ этомъ починкѣ я и не сдѣлалъ ничего добраго, по той простой причинѣ, что не могъ ничего сдѣлать, о чемъ и объявилъ имъ при самомъ началѣ дѣла.
   

III.

   Такъ вотъ какіе люди эти починовцы. Какъ же мнѣ забыть ихъ? Послѣ, межуя около большихъ дорогъ, по деревнямъ и селамъ, гдѣ народъ ужъ давно сталъ и плутъ, и околоть (особенно вблизи городовъ), я всегда съ особеннымъ удовольствіемъ вспоминалъ объ нихъ. И зимнія морозныя ночи, проведенныя въ лѣсу около пылающихъ костровъ и въ смоляныхъ ямахъ, и черныя душныя избы, въ которыхъ люди коптятся, какъ окорока, и ихъ, даже ихъ я не могу забыть! А что въ нихъ? Ночуешь зимой иногда въ лѣсу. Крестьяне сядутъ кругомъ и разложатъ огонь. Начинаютъ просушивать онучи, разогрѣвать хлѣбъ на огнѣ, картофель печь... А поѣдятъ хлѣба и картофеля, начнутъ сказки разсказывать. Подъ эти сказки и заснешь... Но чуть заснешь -- и подымаешься тутъ же, дрожа всѣмъ тѣломъ, съ тяжелой головой, съ разслабленными членами, потому что сонъ зимой около востра, послѣ дневной ходьбы по пнямъ и колодамъ, не представляетъ никакой пріятности: съ одного боку печетъ, съ другаго морозитъ... И вертишься ты всю ночь напролетъ, вертишься, какъ вьюнъ на сковородѣ. Крестьяне этотъ сонъ называютъ соловьинымъ. И хотя всѣ они весьма исправно похрапываютъ, но рѣдкій по нѣскольку разъ въ ночь не подымается: встанетъ онъ, отойдетъ въ сторону, посмотрить-посмотритъ за звѣзды и, разсчитавъ по нимъ, что до разсвѣта еще далеко, поправитъ костеръ, побѣгаетъ, помнется около него и опять ложится и храпитъ. Эти храпѣніе у крестьянъ, кажется, происходить болѣе вслѣдствіе привычки, нежели сна. Въ другой разъ и я подымаюсь по нѣскольку разъ и хожу около костра и взадъ и впередъ до разсвѣта, и жду не дождусь благодатнаго утра, хотя благодати отъ него, собственно говоря, никакой и не предвидится: все работа и работа, одна обычная, трудная и къ тому же самая неблагодарная землемѣрская работа! Невесело.
   Невеселѣй того проводишь и зимнюю ночь въ починкѣ. Курная изба. Духота страшная. Тараканы, въ видѣ изюминъ, выглядываютъ и тамъ, и сямъ. Сырая лучина дымить и трещитъ. Передъ ней, сгорбившись, сидитъ старуха-хозяйка и прядетъ тощую кудель льна: вытянетъ она нитку, намотаетъ на веретено, отряхнетъ нагорѣвшій конецъ лучины и покосится за дочь свою, сидящую за ткацкимъ станкомъ. Глаза у дѣвушки слипаются, руки чуть движутся; медленно покачивается она и взадъ и впередъ и, съ минуты на минуту, готова уснуть надъ станкомъ. "Что не ткешь-то -- заснула? ночь-то, кажись, не лѣтняя -- успѣешь выспаться", ворчитъ на нее старуха, подергивая мычку. Дѣвушка встрепенулась, и чаще и громче начинаетъ постукивать станокъ. На печи храпитъ хозяинъ, окруженный внучатами, а женатый сынъ его на полатяхъ. Молодая невѣстка, полулежа на коникѣ, качаетъ колыбель и тихо напѣваетъ "баюшки-баю". Въ избѣ почта совсѣмъ темно: стѣны черныя, потолокъ черный... тамъ и сямъ бросаются въ глаза грязныя тряпицы -- Господи! вѣдь это хоть того возьметъ тоска!
   Но вотъ лучина гаснетъ; оставшійся конецъ ея старуха бросаетъ въ лахань и подымается -- знакъ, что спать пора. Улеглись. Все затихаетъ. Слышно только сонныхъ всхрапыванье, да вьюги заунывные звуки: то въ трубу она бросится и засвиститъ; то, какъ голодный и промерзшій нищій, стучится въ оконницы и жалобно стонетъ. Изрѣдка вскрикнетъ ребёнокъ, и мать, съ ворчаньемъ и бранью, слѣзаетъ съ полатей убаюкивать его. А тамъ -- прошло не знать сколько-то времени, глядь -- и мѣсяцъ еще не потухъ, и звѣзды зорко смотрятся въ замерзшія окна, а въ избѣ ужь всѣ поднялись и всѣ на ногахъ. Печь трещитъ и пылаетъ, дверь отворена настежь и за ней раздается хрюканье свиней, блеянье овецъ, мычанье телятъ... Въ верхней половинѣ избы ходитъ ѣдкій дымъ, въ нижней -- вѣтеръ и морозъ. Около печи суетится Хозяйка, а хозяинъ тутъ же убираетъ порцію утренней тюри. Дѣти еще спятъ. Дочь хозяевъ и невѣстка на дворѣ и въ сѣняхъ кормятъ скотину, а сынъ запрягаетъ совраску въ дровни. Тамъ и сямъ слышится хрустенье снѣга, скрыпъ воротъ, крики и говоръ крестьянъ: кто собирается въ лѣсъ, кто на гумно, кто куда попало. Я наскоро одѣваюсь и иду въ поле, и хожу тамъ по дорогѣ и взадъ и впередъ до тѣхъ поръ, пока не истопится изба и не покажется разсвѣтъ. Потомъ пью чай, потомъ иду на работу. Лѣсъ гудетъ, будто чуя приближающуюся невзгоду; пошли одинъ за однимъ постукивать топоры; мужики пожимаются и крякаютъ; деревья такъ и валятся, осыпая всѣхъ съ головы до ногъ снѣгомъ; цѣпь потянулась и зазвякала по пнямъ и колодамъ... Невеселыя картины! Отчего же это онѣ такъ дороги мнѣ теперь, и отчего это мнѣ какъ-будто жаль ихъ теперь?
   

IV.

   До сихъ поръ я говорилъ только о мужчинахъ. А женщины? Господи! да всѣ хозяйки моихъ квартиръ стоятъ передо мной, какъ живыя: я помню, чѣмъ каждая изъ нихъ особенно угощала меня и какими розсказнями потѣшала на сонъ грядущій; помню, какая носила на головѣ повойникъ, какая платокъ, а какая и ничего не носила, а ходила простоволосой -- все я всѣхъ ихъ помню. Но изъ всѣхъ изъ нихъ памятнѣй мнѣ сандаловская хозяйка: сложивъ руки на груди, она стоитъ передо мной и все кланяется мнѣ, кланяется въ поясъ; и кланяется она и проситъ, убѣдительнѣйше проситъ меня "не побрезгать ея стряпней и чего-нибудь хоть маленько отвѣдать", тогда какъ я ужь по горло сытъ.
   -- Ахъ ты, Господи, царь небесный! И чѣмъ только бываютъ живы эти господа -- ума не приложу! говоритъ она со вздохомъ, опустивъ голову, вздернувъ плечи и разводя руками.-- Да ты хоть яишеньки-то, яишеньки испробуй: вѣдь на свѣжемъ молокѣ изготовлена; а не то, вотъ блинчиковъ... Вѣдь, когда Власъ приноситъ, ты все, небось, кушаешь, хоть маленько да кушаешь -- потѣшаешь его, лысаго бѣса! А я, старуха, какъ-быть и ничѣмъ не угожу для тебя... Экая я! Готовила, готовила... Куда же я дѣну все это? Хоть бы солдатикъ твой былъ, онъ бы отвѣдалъ, а то... куда же я дѣну все это?
   И посмотрѣвъ на ея лицо, полное нескончаемой доброты, нескончаемаго удивленія и тоскливаго сожалѣнія, я думаю, что и мертвый тронулся бы ея просьбой.
   А ея внучата? И они мнѣ памятны: когда я, въ первый разъ при нихъ, сталъ чай пить, они съ полатей, какъ волченки, уставили на меня любопытные глазенки; и когда а роздалъ имъ по куску сахару, она долго переглядывались между собою, не зная, что дѣлать съ нимъ, и только тогда, какъ увидѣли, что я кусаю его, принялись и они за то же самое.
   А ихъ хорошенькая сестрица, Настя?
   У дѣтей удивительное чутье: когда, бывало, мнѣ хотѣлось остаться съ Настей наединѣ, а въ избѣ, кромѣ ребятишекъ, никого не было, я давалъ имъ по куску сахару и они, робко взглянувъ на сестру, тотчасъ уходили.
   Настя была премиленькая дѣвушка. Мы скоро сошлись и подружились. Со мной было нѣсколько стихотвореній нашихъ поэтовъ, и я нѣкоторыя изъ нихъ прочитывалъ ей -- нѣтъ, ничего не понимаетъ! Слушаетъ-слушаетъ, бѣдняжка, зѣвнетъ разъ-другой и развѣ-развѣ когда промолвятъ: "А, надо бытъ, эти пѣсни больно хорошо, что ты такъ любишь ихъ?" Потомъ прибавитъ: "только ужъ и мудрены же онѣ, ваши господскія пѣсни: поди, чай, долго надо учиться имъ?" И она со вздохомъ опускала голову, какъ-бы сожалѣя, что господскимъ пѣснямъ нужно долго учиться, и такъ трудно имъ учиться. Иногда я съ жаромъ принимался объяснять нѣкоторыя мѣста -- все мало толку: говоришь-говоришь, да какъ глянешь на нее -- точно тебя по холодной водой окатитъ, такъ что иной разъ злость возьметъ! Только разъ, по прочтеніи стихотворенія Пушкина, которое оканчивается словами:
   
   Не знаешь ты, какъ сильно я люблю,
   Не знаешь ты, какъ тяжко я страдаю --
   
   мнѣ показалось, что она какъ-то особенно нѣжно посмотрѣла на меня, сказала: "охъ, ты!" и обняла меня. Но я все-таки не терялъ надежды на возможность перерожденія ея: я крѣпко вѣрилъ тогда въ могущество поэзіи и благотворное вліяніе ея на простыя и неиспорченныя души. Въ головѣ моей бродили самыя сумасбродныя идеи: я думалъ, что могу сдѣлать изъ Насти осьмое чудо свѣта и безпощадно мучилъ ее разными стихотвореніями. Теперь "все это было бы смѣшно, когда бы не было, такъ грустно!" Теперь... да неужели же и ее, тогда такую свѣженькую, такую розовенькую, обнимаетъ теперь мозолистыми руками какой нибудь косматый сиволапъ, а въ добрый часъ еще, пожалуй, и поколачиваетъ? Чѣмъ же виновата она, бѣдная? Какъ гляжу на нее -- это было въ день моего отъѣзда изъ починка: на ней бѣлая миткалевая сорочка, застегнутая красной лентой, и ситцевый сарафанъ, съ бѣлымъ передникомъ; волосы ея, заплетенныя въ двѣ косы, обвиты вокругъ головы -- это она для меня сдѣлала, а прежде заплетала ихъ въ одну косу.
   Я ужъ распрощался съ крестьянами, и давно бы уѣхалъ, да жаль обидѣть хозяйку, которая съ ранняго утра все хлопочетъ о блинахъ для меня.
   -- Ѣхать экій свѣтъ и не покушавши! говоритъ она, суетясь около печи:-- гдѣ это видано, гдѣ слыхано? И ужъ мужики же у насъ, какъ посмотрю я -- хуже и не знать чего! Отпустятъ такъ барина... ну, мужики же у насъ! Нѣтъ, голубчикъ, ты посиди, за покушай хорошенько, а тогда ужь, дѣлать нечего, и поѣзжай себѣ съ Христомъ-Богомъ.
   Настя то и дѣло вбѣгаетъ въ избу: повернется, пошаритъ гдѣ нибудь, сама не зная чего, искоса посмотритъ на меня и тотчасъ убѣгаетъ. Мнѣ самому не терпится: и хочется побыть и поговорить съ ней, но кругомъ смотрятъ десятки глазъ. Разсѣянно гляжу я въ окно: березовый кустарникъ, тихо покачиваемый вѣтромъ, смотритъ грустно и сиротливо; нѣсколько мужиковъ, собравшихся провожай женя, тоже, кажется, не очень веселы, хотя за прощаньѣ и выпили у меня по доброму стакану водки: они лѣниво расхаживаютъ около лошадей и, отъ нечего дѣлать, осматриваютъ сбрую и пробуютъ кулаками доброту телеги.
   -- Эхъ, парень! говоритъ одинъ мужикъ, обращаясь и другому, тому самому, который долженъ везти меня:-- а сбруя-то у тебя никакъ того... ужь больно, кажись, плоховата.
   -- Ничего, живетъ, коли нѣтъ лучше. Гдѣ другую-то возьмемъ?
   -- А ты бы поискалъ у кого; вонъ, хотъ у Антипа -- ничего, у Антипа добрая сбруя.
   -- Нечего на людей-то указывать; свою бы далъ, отзывается Антипъ:-- ишь, ловкій какой нашелся! я сбрую-то не на дорогѣ поднялъ.
   -- Экой ты, братецъ! да вѣдь я только къ слову... Ну, неравно баринъ того... А то мнѣ что! не я повезу его.
   -- То-то, не ты... злобно замѣчаетъ Антипъ:-- ты бы еще и лошадей моихъ запрегъ! Бабъ-то, небось, гораздъ прокатывать, а пришелъ нарядъ на ѣзду -- и лошадь захромала.
   -- А что жь я буду дѣлать съ нею, коли она и взаправду захромала?
   -- Что дѣлать! Запрегъ бы жену -- нечего на нее глядѣть: здоровая, хоть кого такъ вывезетъ.
   -- А твоя небось, и не таковская? только вытяни по спинѣ разъ-другой -- держись, парень!
   -- Э! да вы, братцы, вотъ что подумайте, вмѣшался новый мужикъ:-- ѣхать-то -- придется ночи захватить; а теперь молодикъ народился... объ Агашкиномъ-то Ярѣ, чай, вамъ нечего сказывать.
   Мужикъ, назначенный везти меня, почесалъ въ затылкѣ.
   -- А ты бы, обратился къ нему прежній мужикъ: -- упросилъ его благородіе переждать до завтра.
   -- Да, поди-ка, упроси его.
   -- Ну, скажи Вавилѣ, Вавилѣ скажи: Вавилу-то онъ послухаетъ.
   -- Какъ не послухать! Онъ, смотри, Вавило-то твой и со вчерашняго безъ заднихъ ногъ валяется: ему что, Вавилѣ-то!
   -- Ну, Власу, Власу скажи: онъ за-все съ нимъ совѣтуясь
   -- Да, ищи его съ кобелями, Власа-то! Онъ, поди, и теперь около бабъ проклажается да балясы имъ точитъ, покелева не намнутъ бока ему, экому лысому чорту.
   -- Ну, какъ знаешь; только не вышло бы чего.
   -- Ничего!
   

V.

   -- Ну, вотъ, родимый, и блинки для тебя готовы, говорить хозяйка, ставя за столъ деревянную тарелку съ стопою блиновъ.-- Ужь не взыщи съ старухи: какъ съумѣла, такъ и состряпала. Вотъ въ Рожкахъ-то, куда изволишь ѣхать теперь, у тебя, поди, молодая стряпуха будетъ?
   -- Какую богъ-дастъ; только ужь вѣрно лучше тебя никакая не будетъ.
   -- Охъ ты, родименькой! Это ты только такъ говоришь, чтобъ потѣшить меня, старуху; а молодая-то, поди, все получше будетъ.
   Вошла Настя. При послѣднихъ словахъ старухи, она покосилась на меня изподлобья и зардѣлась вся, какъ маковъ цвѣтъ.
   -- Ахъ, я дурища, дурища экая! вскрикнула вдругъ старуха, всплеснувъ руками: -- сметанки-то, сметанки-то и забыла тебѣ поставить: совсѣмъ, старая, изъ ума выжила! И она опрометью бросилась изъ избы.
   Я подошелъ къ Настѣ.
   -- Настинька! сказалъ я, взявъ ее за руку:-- вѣдь я уѣзжаю.
   -- Знаю. И уноси тебя нечистый скорѣй, говоритъ она, отнимая руку и отворачивая отъ меня лицо.
   -- Такъ-то ты! и тебѣ не жаль меня?
   -- А что тебя жалѣть-то? Ишь ты, жалостливый какой нашелся!
   -- Значитъ, ты не любишь меня и не любила никогда?
   -- А за что тебя любить-то, экаго сахара-медовича?
   -- Настинька!
   -- Что тебѣ отъ меня?
   -- Вѣдь, можетъ быть, мы видимся въ послѣдній разъ?
   -- А, уноси тебя нечистый скорѣй -- сердце не болѣло бы! Лучше бы я николи не видала тебя, ни въ первый, ни въ послѣдній ровъ.
   -- Отчего же лучше?
   -- Грѣха бы не было; а теперь Богъ покараетъ меня.
   -- За что же онъ тебя покараетъ?
   -- А за то и покараетъ, чтобъ неровню не любила.
   -- Какъ же -- неровню? Развѣ я не любилъ и не люблю тебя?
   -- Много васъ такихъ, подлипалъ-то любителей! Ужь не знаю, вотъ, право, не знаю, какъ только я такому недовѣрку и повѣрила!-- Что цѣпляешься? А, уноси тебя нечистый скорѣй -- сердце все выболѣло!
   -- Настинька, да полно...
   -- Нечего тутъ "Настинька!" Поѣзжай себѣ, поѣзжай, говорю: много насъ, дуръ, на свѣтѣ...
   Въ голосѣ ея слышались слезы.
   -- Да за что же ты сердишься на меня?
   -- Нечего мнѣ сердиться: никто хомута не надѣвалъ на шею, сама влѣзла.
   И она рукавомъ утерла глаза.
   -- Настинька!
   -- Поѣзжай себѣ, поѣзжай, говорю... Что привязываешься?
   -- Но развѣ такъ разстаются? Хоть поцалуй меня.
   -- За поцалуй деньги платятъ.
   -- Я дамъ...
   -- А я не возьму.
   -- А я...
   Я притянулъ ее въ себѣ, хочу поцаловать -- увертывается.
   -- А, чтобъ не доѣхать тебѣ никуда, говоритъ она, раскраснѣвшись и тяжело дыша. И вдругъ, судорожно впилась въ мои губы, повисла у меня на шеѣ и зарыдала.
   -- А, чтобъ не доѣхать тебѣ никуда! твердитъ она, осыпая меня поцалуями.
   -- О чемъ же ты плачешь?
   -- А тебѣ на что? Охъ, ты! такъ бы и задушила тебя.
   Она крѣпко сжала мою голову, пристально посмотрѣла мнѣ въ глаза, еще разъ поцаловала меня, вскрикнула, оттолкнула отъ себя и пустилась изъ избы бѣгомъ.
   Вошла старуха.
   -- Охъ, непутевая дѣвка! говоритъ она, запыхавшись: -- охъ, непутевая... Чуть съ ногъ не сбила, какъ бѣшеная бѣжитъ. Что мнѣ и дѣлать съ ней, не придумаю. Охъ, непутевая дѣвка! Хоть бы пальцемъ до чего дотронулась, вездѣ я одна, старуха, а ей и горюшка нѣтъ... Охъ, непутевая!... въ кого только она экая и уродилась!-- Вотъ и сметанка тебѣ... И медку кстати захватила: не побрезгуй, родимый. Вѣдь ты у насъ, почитай, пять недѣлекъ выстоялъ, а мы отъ тебя и на синь-порохъ худого не видѣли... какъ къ родному привыкли... Покушай, покушай на здоровье. Скучненько тебѣ будетъ ѣхать-то: а солдатика-то нѣтъ съ тобой! А ужь онъ-то, родименькой, какъ по тебѣ теперь, чай, убивается! Славный солдатикъ, и любитъ тебя.
   Такими-то словами ублажала меня хозяйка. И любо-дорого было посмотрѣть, съ какимъ удовольствіемъ слѣдила она, какъ я, кусокъ за кускомъ, глоталъ ея масляные блины; и какъ она упрашивала меня и взглядами и жестами "не оставлять на столѣ ничего недоѣденнымъ, чтобы здоровья не убыло", когда я, повидимому, готовъ былъ встать изъ-за-стола! Но всему же бываетъ конецъ, даже и угощеніямъ: поблагодаривъ хозяйку за ея доброту и ласки, я простился съ ней. Проходя дворомъ, я увидѣлъ Настю: она стояла подъ навѣсомъ сарая, прикрывъ передникомъ лицо, и только однимъ глазомъ покосилась на меня; но я замѣтилъ, что глазъ былъ мокрый.
   Какъ все это живо передо мной! О, какъ бы хотѣлось мнѣ еще разъ побывать въ тѣхъ мѣстахъ!
   

VI.

   -- Ну, что, братцы, какова дорога? говорилъ я, усаживаясь въ телегу.
   -- Дорога-то? Ничего, живетъ, сказалъ одинъ мужикъ.-- Только ты, Семенъ, обратился онъ къ ямщику:-- косогоромъ-то, косогоромъ-то не зѣвай.
   -- Знаю я, нечего меня учить-то, отвѣчалъ ямщикъ.
   -- А сколько верстъ до Рожковъ? спросилъ я.
   -- До Рожковъ-то? такъ ты въ Рожки теперь поѣдешь?
   -- Ну, да.
   -- Такъ, такъ... Какъ намъ Рожки не знать, въ сосѣдяхъ живемъ, говорили одни.
   -- Добрый починокъ! мужики заправные, замѣчали другіе.
   -- Да я не о томъ спрашиваю: скажите, сколько верстъ до него?
   -- Такъ, такъ... раздалось въ толпѣ:-- сколько верстъ -- это мы понимаемъ.
   -- Такъ сколько же?
   -- А что, братцы, отозвался одинъ дѣтина: -- верстъ десятка полтора надо быть.
   -- Какъ не быть!-- Будетъ.-- Близкій ли свѣтъ! раздались голоса.
   -- А поди и съ прибавкой наберется, замѣтилъ кто-то,
   -- Можетъ и съ прибавкой, поддакнули ему.
   -- Э! да вы глядите, какъ бы того... и всѣхъ двухъ десятковъ не вышло? заговорилъ одинъ изъ толпы.
   -- А о чемъ не выйдетъ, выйдетъ; еще, можетъ, и половина накинется, сказалъ другой.
   -- А и взаправду, братцы, накинется, замѣтилъ третій.-- Помните, что анадысь писарь окружного говорилъ? Тутъ, говоритъ онъ, и больше трехъ десятковъ наберется.
   -- А ты, что думаешь? наберется...
   -- А можетъ-быть, и сорокъ, и пятьдесятъ? сказалъ я.
   -- Да вѣстимо, кто ихъ считалъ!
   -- Ты, вотъ, вездѣ ѣздишь -- тебѣ извѣстнѣй это дѣло; а мы что знаемъ: сказано -- мужикъ дуракъ.
   -- Да ты, батюшка-баринъ, не слухай ихъ: они рады языки почесать. Тутъ болѣе пятнадцати верстъ и не будетъ, проговорила изъ окна хозяйка моя.
   Я обратилъ къ ней лицо и изъ-за плечъ ея увидѣлъ влажное, ярко-голубые глаза Насти. Между мужиками поднялся хохотъ.
   -- Эва! вотъ она гдѣ, знахарка-то нашлась! На бобахъ, знать, выворожила, кричалъ одинъ.
   -- Съ печи не слѣзала, а все разузнала -- поди ты, знай насъ, простоволосыхъ! острился другой.
   -- У, чтобъ васъ, окаянные!... сказала старуха и захлопнула окно.
   Настя спряталась за косякъ и только одинъ глазъ ея виднѣлся изъ-за него.
   -- Лошадки-то, по крайней мѣрѣ, хороши ли? спросилъ а.
   -- Ничего, довезутъ, добрыя лошадки.
   -- Получше будутъ тѣхъ, что твоего набольшаго-то отвозили, засмѣялся ямщикъ мой.
   -- Ну, ладно. Ты смотри у меня, ямщикъ.
   -- А ништо... Богъ-дастъ, доѣдемъ.
   -- То-то, доѣдемъ... Знаю я васъ.
   -- Богъ милостивъ! раздались голоса.-- Ну, трогай!-- Счастливой дороги!-- Не поминай насъ лихомъ!
   Ямщикъ задергалъ лошадей. Вдругъ раздалось:
   -- Стой! стой! Эй, погоди!
   Я обернулся и увидѣлъ Власа, бѣгущаго ко мнѣ съ бочонкомъ въ рукахъ.
   -- Вотъ-те, родимый, заговорилъ онъ, укладывая бочонокъ въ телегу.-- Это не отъ міра, не отъ міра... ты моего сынишку спасъ.
   Я, дѣйствительно, вилечилъ его сына отъ лихорадки, за что онъ почти каждое утро, чуть-свѣтъ, приносилъ мнѣ то блины, то яичницу, то медъ. Этими приношеніями крайне недовольна была хозяйка моя и каждый разъ сердито ворчала:
   -- Ишь ты, лысый чортъ, что выдумалъ! Какъ-быть я состряпаю и хухе его хозяйки! Носилъ бы лучше своимъ полюбовницамъ, грѣховодникъ; а то, за что онѣ будутъ любить-то, экаго лысаго чорта!
   -- Ну, ну, не ворчи, старая, говорилъ Власъ:-- баринъ-то завсегда при васъ, а мы его только и видимъ что на межевкѣ.
   -- Ишь ты "старая!" а самъ, лысый чортъ, какъ-быть и молодымъ смотритъ! И за что только дурищи и любятъ экаго дьявола -- не придумаю!
   -- А любятъ-таки -- а? любятъ? приступалъ къ ней Власъ и, взявшись за бока, такъ и расхохочется.
   -- У, провались ты, окаянный! проворчитъ старуха, плюнетъ и пойдетъ изъ избы, изъ всѣхъ силъ хлопнувъ дверью. А Власъ-то вслѣдъ ей хохочетъ!
   -- Не побрезгуй... липовецъ... Только сейчасъ для тебя срѣзалъ... Какъ будешь кушать, вспомни Власа, говорилъ онъ торопливо, упаковывая бочонокъ сѣномъ.
   Я увѣренъ, что напомни я въ это время Власу, какъ хозяйка моя бранила его за гостинцы мнѣ, онъ и тутъ не утерпѣлъ бы и во всѣ лопатки расхохотался.
   -- Вспомню, вспомню... сказалъ я.-- Ты добрый мужикъ, спасибо тебѣ. И я поцаловалъ его.
   -- Да мы что! мы мужики необразованные... Вотъ ты-то, ты-то какъ, богъ съ тобой? А мы -- что! говорилъ Власъ, утирая глаза.
   Я отвернулся -- у меня у самого выступили слезы -- и какъ-разъ встрѣтился съ глазами Вавилы. Онъ стоялъ, нахмурясь, какъ будто сердился на что-то.
   -- А, Вавило! что же это тебя не видно было?
   -- Все съ ружьемъ ходилъ, сказалъ онъ, опуская голову: -- хотѣлъ утокъ иль другого-чего настрѣлять для тебя.-- ничего не попало: черти всю дичину поѣли! Да ничего... Я къ тебѣ, баринъ, и въ Рожки приду; захочешь -- и тамъ буду ходить съ тобою.
   -- Ладно.
   -- Ну, дай же поцаловать тебя.
   -- Поцалуемся.
   -- Я... эка оказія! отродясь я, баринъ, не плакивалъ, а вотъ привелось коли... Вѣдь по-поясъ въ болотѣ бродилъ, да черти всю дичину поѣли... Эхъ-ма!
   Онъ махнулъ рукой и началъ кулаками утирать глаза.
   -- Да ты постой, ты постой, баринъ... Эхъ, я лысый чоргь! заговорилъ Власъ, ударивъ себя но головѣ и оборачивая меня въ свою сторону.-- Ты, баринъ, только послухай меня... Я не то хотѣлъ... Эхъ-ма!-- Вы, что стоите тутъ, обратился онъ къ мужикамъ: -- нешто такъ барина провожаютъ? Не знаете, что вчера говорено? Всѣ ко мнѣ во дворъ!-- ты, батюшка-баринъ, ужь не побрезгуй моей избой... Экаго барина да не проводитъ, какъ быть слѣдуетъ! У насъ все припасено; и для тебя ротафійцу купили... и еще кой-чего найдется... А ты безъ Власа хотѣлъ уѣхать... Экіе они, чурбаны необтесанные! Безъ Власа уѣхать... шуты! Не побрезгуй, батюшка...
   Онъ взялъ меня на руки и, какъ ребёнка, понесъ къ избѣ своей.
   Мнѣ бы хотѣлось здѣсь подробно описать пиръ у дяди Власа: какъ хозяйка его проворно перебѣгала отъ стола въ печи, и отъ печи къ столу; какъ она кланялась мнѣ и улыбалась всѣмъ лицомъ; какъ бывшіе въ избѣ три-четыре мужика (сродники Власа, а прочіе пировали на дворѣ) то и дѣло утирали бороды и тоже кланялись... только не мнѣ, а хозяйкѣ, которая ихъ угощала; какъ лысина Власа сіяла отъ удовольствія; какъ... Но, нужно же, наконецъ, и честь знать: ужь давно-давно пора въ дорогу! Я глянулъ въ окно: на улицѣ стояла толпа бабъ и дѣвокъ, какъ видно, тоже собравшихся провожать меня.
   -- Ну, прощайте, добрые люди, сказалъ я, вставая изъ-за стола.
   -- Прощенія просимъ, молвилъ Власъ, низко кланяясь.
   -- Не взыщи, кормилецъ, кланялась хозяйка его.
   -- Тебѣ вѣдь, батюшка-баринъ, изъ Рожковъ-то никуда другой дороги не будетъ, какъ чрезъ насъ: заѣзжай прямо ко мнѣ. Да, ко мнѣ... говорилъ Власъ, обнимая меня.
   Хозяйка его бросилась мои руки цаловать и залилась
   -- Родименькой! прямо къ намъ... во-какъ обрадуешь!
   -- А ужь я сдѣлаю по-твоему, перебилъ ее Власъ:-- сынишку своего безпремѣнно въ ученье отдамъ, это ужь безпремѣнно...
   И онъ опять на рукахъ понесъ меня изъ избы. Вавила хотѣлъ-было помочь ему, но онъ оттолкнулъ его.
   -- Эка, парень, вездѣ-то онъ поспѣетъ... говорилъ Вавпла, кривясь и почесывая голову.-- А у меня... экое счастье!
   Я ужь сидѣлъ въ телегѣ, а Вавила все твердилъ свое:
   -- Да ты, баринъ, не подумай... Право-слово, черти всю дичину поѣли. Но ничего, она опять налетитъ, и я для тебя и рябчиковъ и... всего, всего... много, много настрѣляю. Только ты не подумай... Я цѣлое утро по болотамъ бродилъ.
   -- Ну, прощайте, братцы!
   И опять раздалось:
   -- Счастливой дороги!-- Спасибо тебѣ!-- Не поминай насъ лихомъ.
   Лошади тронулись. Но не отъѣхалъ я и тридцати шаговъ, какъ мой возница ужь кричитъ: "тпруу"!
   -- Что сдѣлалось? спрашиваю я.
   -- Да вонъ, дуга маленько... нѣтъ на нее напасти! да и супонь, почитай, совсѣмъ развязалась. И чего только тутъ глядѣли они, черти! ворчитъ ямщикъ.
   -- Да ты колесо-то, колесо хорошенько... кричатъ ему нѣсколько голосовъ.
   -- Знаю я -- типунъ бы вамъ на языкъ!
   Подбѣжали -- съ одной стороны Власъ, съ другой Вавила и тоже начало суетиться около телеги.
   -- Ну, все ли исправлено? спрашиваю я, когда ямщикъ усѣлся на свое мѣсто.
   -- Все ладно.
   -- Да нужно бы хорошенько все осмотрѣть.
   -- Богъ милостивъ! сказалъ Власъ, цалуя меня въ плечо.
   -- Доѣдешь! прибавилъ Вавила, подставляя свои губы.
   -- Да вамъ что! хорошо, небось, на печи-то валяться съ-бабами; а тутъ... Эхъ, баринъ! Переждать бы эту ночь... Извѣстно, ночь... какая ужь ѣзда? Всяко можетъ случиться, говоритъ ямщикъ.
   -- Да покуда еще не ночь. Ну, пошелъ!
   Выѣхали за околицу. Я обернулся, чтобъ бросить послѣдній взглядъ на починокъ: мужиковъ ужь не было видно, и только одинъ бѣлый передникъ Настя, какъ лебединое крыло, мелькнулъ передо мною.
   Солнце садилось. Вѣтеръ свѣжѣлъ. Я завернулся въ шинель и прилегъ на боковую.
   

VII.

   Ѣдемъ, ѣдемъ... Не то спишь, не то грезишь; не то старыя думы воплощаются въ образы, не то старые образы порождаютъ и сна и грезы. То видится мнѣ старуха-хозяйка: стоить она у стола, разставивъ руки и опустивъ голову, смотритъ на остатки кушанья и думаетъ: "Кто же теперь будетъ ѣсть все это?" Такъ думаетъ она и грустно качаетъ головой. А тутъ подвертывается Власъ, съ медомъ и яичницей; а тутъ Вавила съ дичиной... Чортъ-знаетъ, что такое! Вотъ нѣсколько разъ мелькнула передо мной Настя, улыбнулась, кивнула головой и стала уходить въ глубину темнаго фона; все дальше и дальше... блѣднѣетъ, блѣднѣетъ -- потухла; еще мгновеніе -- и она совершенно слилась съ окружающимъ мракомъ. Мнѣ почуялось, что какая-то сила оставила меня; во мнѣ образовалась пустота; оконечности мои начинаютъ зябнуть. Вдали, и тамъ и сямъ, замелькали красные и голубые огоньки и лучи ихъ потянулись прямо ко мнѣ: тянутся они, тянутся и опутываютъ меня съ ногъ до головы золотою сѣтью. Присматриваюсь: голубые огоньки -- глазки Насти, красные -- слезинки на нихъ. "Гдѣ же сама Настя?" говорю я; но огоньки начинаютъ удаляться-удаляться... Я хочу притянуть ихъ къ себѣ за золотистыя нити -- нити рвутся, огоньки гаснутъ... Я остаюсь въ темнотѣ и лечу-лечу, стремглавъ лечу въ какую-то бездонную пропасть. Страстно-томительное чувство обхватываетъ все существо мое, какъ-будто все, что въ жизни ни томило, ни жгло и ни терзало меня, вдругъ прихлынуло къ сердцу, придавило и прищемило его и начинаетъ шпиговать мелкими булавками. Все существованіе мое сливается въ одну точку -- въ средину сердца, и эта точка становится все меньше и меньше... мгновеніе -- и вотъ-вотъ я улетучусь весь! Но мнѣ видится край страшнаго обрыва; я хватаюсь за ивовый кустъ и начинаю карабкаться наверхъ. Вотъ и площадка близко; я задыхаюсь отъ радости; но кустъ вырывается изъ земли. Я опять лечу... Слышу, рука опирается на что-то скользкое; глажу -- это масляная лысина дяди Власа.
   -- Что же ты, Власъ, не держишь меня? кричу я.
   -- И радъ бы, батюшка, да руки крѣпко связаны: окружной сказалъ, зачѣмъ к ему мало денегъ привезъ. Я, говоритъ, ожидать ненамѣренъ; вы всѣ, говоритъ, плуты и мошенники!
   Рука моя скользитъ, Власъ куда-то- проваливается... И опять я лечу -- все лечу... падаю и просыпаюсь.
   Лошади подымаются на гору.
   -- Экая темень, хоть выколи глазъ! ворчитъ ямщикъ, повертываясь на облучкѣ.
   -- Давно ужь ночь-то наступила? спрашиваю я.
   -- Да не такъ давно; на полѣ-то ея не видно было, а какъ только въѣхали въ лѣсъ, она и нахлобучилась. Ишь какая темень: чай и во тьмѣ кромѣшной не темнѣй будетъ!
   -- Да ты не зѣвай, да не спи, а то мы съ тобой какъ разъ угодимъ во тьму кромѣшную.
   -- Да, уснешь тутъ, коли голова уцѣлѣетъ! Экую темень Богъ далъ, экую темень...
   Дорога пошла такая, что бѣда! Пеньки да колоды, кочки да рытвины... А тутъ еще еловыя вѣтви цѣпляются и хлещутъ -- умирать ложись! Лицо непріятно саднѣетъ...
   

VIII.

   Качка, толчки... Не то ѣдешь, не то плывешь; не то спишь, не то грезишь... Гдѣ я? Какія-то невѣдомыя страны, какіе-то невиданные народы... А небо? о, что это за небо! И такое синее, и такое глубокое, и мягкое, какъ будто тающее, и нѣжащее всѣ чувства и страстно ласкающее -- такое небо, что и сказать нельзя! Смотришь-смотришь: какъ бы досмотрѣться до дна его? Не досмотришься. Думаешь-думаешь -- ни до чего не додумаешься. О, какой же магнитъ заключенъ на днѣ его, и что во мнѣ есть сроднаго съ нимъ, что такъ-вотъ и тянетъ, такъ и тянетъ все къ нему? Не доищешься отвѣта. Только чуешь, лучшей частію своего существа чуешь и близкое и неразрывное съ нимъ родство. И все ждешь: вотъ-вотъ разорвется оно пополамъ и брызнетъ цѣлымъ моремъ золотыхъ лучей; и вся вселенная задрожитъ отъ звуковъ неизслѣдимой музыки. О, съ этимъ небомъ можно забыть, что на свѣтѣ есть люди, есть нужда, есть горе -- все, все можно забыть, кромѣ его одного! Глянулъ внизъ -- другое небо и, кажется, еще глубже, еще синѣе. Солнце хлещетъ по волнамъ горячими лучами -- глазамъ больно! Но каждый нервъ мой дрожитъ и напрягается отъ радости; все тѣло млѣетъ, млѣетъ и, кажется, готово растопиться. Жгучее сладострастіе объемлеть душу: нужны нечеловѣческія силы, чтобъ выносить такія ощущенія! Мои члены дряблы, душа облѣнилась... Ахъ, какъ мнѣ хочется окунуться въ эту прохладную глубь, чтобъ ссыть все пыльное и грязное жизни, что, какъ ржавчина, заживо съѣдаетъ человѣка, и хлебнуть хоть каплю этой живительной влаги! Но что тамъ? не то горы, не то сизые туманы, не то дворцы съ причудливыми изваяніями, не то группы облаковъ? Чу, откуда эти сладостные звуки? Ближе, ближе... я различаю слова:
   
   "О, странникъ" --
   Иди къ намъ: ты съ нами забудешь
   Міръ жалкій съ его суетой.
   Мы знаемъ, что ты издалека,
   Мы видимъ -- ты боленъ и хилъ:
   Исчахъ ты въ тоскѣ одинокой,
   Въ безплодныхъ желаньяхъ изнылъ.
   Иди къ намъ въ волнахъ освѣжиться...
   
   Но вдругъ... что же это? Небо почернѣло, море волнуется к шумитъ; пароходъ колышется и свиститъ какъ-то жалостно; раздаются крики... Разъ, два -- ухъ!
   Подымаю голову: телега на боку, я на землѣ, а ямщикъ суетится около лошадей и бранится, на чемъ свѣтъ стоить. Впереди -- озеро не озеро, море не море, а кругомъ черная ночь!
   -- Куда ты завезъ меня?
   -- Куда, куда... Знамо куда... Агашкина-то Яра никакъ не минуешь, говоритъ ямщикъ и, какъ ничего не бывало, принимается улаживать телегу.
   -- Какой это Агашкинъ Яръ?
   -- Какой, знамо какой... Вотъ, что передъ вами: теперь, почитай, вплоть до самаго починка все яромъ поѣдемъ. Экая напасть, прости Господи!
   -- Ну, смотри же ты у меня: только попробуй опрокинуть еще разъ, такъ я научу тебя, какъ ѣздить, говорю я, усаживаясь.
   -- О, Господи, напасть какая, ворчитъ ямщикъ.
   Я закрываюсь попрежнему, съ головы до ногъ, протягиваюсь, какъ можно -- все плохо: лицо саднѣетъ.
   

IX.

   Бываетъ такое состояніе, что стоитъ только закрыть глаза, и начинаешь жить совсѣмъ другою жизнію: читаешь такія кивгя, какихъ никогда не бывало на свѣтѣ; дѣлаешься свидѣтелемъ такихъ драмъ, какія не разыгрывались ни на одномъ концѣ свѣта. Картины прошлаго, прежде едва замѣтныя, становятся осязательными и ярко мечутся въ глаза; пробѣлы въ жизни тщательно зарисовываются, темныя мѣста проясняются, и все, что когда бы ни волновало душу, въ видѣ неясныхъ думъ и грёзъ, является умственному оку осмысленнымъ и сознаннымъ и даетъ на все живые отвѣты. Это состояніе -- не сонъ, не бдѣвіе, а что-то среднее между ними или, вѣрнѣе, дѣйствіе одного на другое, любимое и балованное дитя обояхъ. Сношеніе съ окружающимъ міромъ ни на минуту не прерывается, но онъ остается на заднемъ планѣ и служитъ только поводомъ для нашей внутренней дѣятельности -- широкой канвой, на которой фантазія, нестѣсняемая ни пространствомъ, ни временемъ, рисуетъ свои причудливые узоры. Я не теряю сознанія: я знаю, что ѣду, гдѣ я ѣду, куда и зачѣмъ ѣду; слышу шумъ лѣсной, чувствую на себѣ похлестываніе вѣтвей, толчки и боль отъ нихъ и, между тѣмъ, я не здѣсь, а тамъ... гдѣ-то въ тридевятомъ царствѣ, въ тридесятомъ государствѣ; или, лучше сказать, я и тамъ и здѣсь, но больше тамъ, чѣмъ здѣсь -- тамъ, гдѣ живетъ она, моя первая пылкая, похожая на грозу, любовь!
   Мнѣ видится уютный садикъ. Солнце во всемъ блескѣ; но въ садикѣ темно-темно, въ немъ и темно и прохладно. Солнечные лучи не вездѣ, и то слабо проникаютъ сквозь густую листву деревьевъ; большею частію они только скользятъ по ней и, скользнувъ, разсыпаются яркими искрами, отчего весь садъ представляется опутаннымъ золотою сѣткой. Воздухъ тихъ, какъ-будто мертвый; кажется, одно только душистое дыханіе растеній и оживляетъ его. Какъ все здѣсь просто, какъ однообразно! Ничего яркаго, ничего пестраго, даже немного утомительно для глазъ. Эта яблоня, груши, вишни и сливы, шелковицы и черешни -- всѣ онѣ, какъ одна: малорослы, кривы и корявы, и отъ комля до вершинъ густо осыпаны листвою -- ну, что въ нихъ? И эта бѣлая труба сельскаго домика, скромно и робко выглядывающая изъ-за зелени, и тоскливо торчащее, на подобіе журавля, бревно колодезя -- ну, что въ нихъ? И эти косматые и неопрятные кусты крыжовника, малины и смородины, разросшіеся свободно по всему саду -- ну, что въ нихъ? А между тѣмъ во всемъ этомъ есть какая-то особенная прелесть. И все это, на что ни глянешь -- стоитъ, не шелохнется, какъ въ сказочномъ заколдованномъ Сонномъ Царствѣ. Только и слышно одно убаюкивающее жужжаніе насѣкомыхъ, какъ слабый отголосокъ далекой музыки. Изрѣдка, ккъ съ того свѣта, раздастся голосъ старушки-хозяйки, дѣлающей кой-какія хозяйственныя распоряженія, да прозвучитъ звонкій смѣхъ дѣтей -- и опять настаетъ тишина мертвая. Вотъ, гдѣ-то подъ кустами, ребёнокъ просится "спатиньки", а няня зоветъ его въ домъ, на постельку, говоря, что въ саду спать нехорошо и нездорово и, въ доказательство, начинаетъ монотонно, какъ сквозь сонъ, разсказывать сказку о томъ, какъ одинъ добрый человѣкъ легъ послѣ обѣда подъ дерево, чтобъ вздремнуть часокъ-другой, легъ онъ и молодымъ и здоровымъ казакомъ, а проснулся дряхлымъ, сѣдымъ и беззубымъ старикомъ.
   Но и посреди этой мертвенной неподвижности, чуется, гдѣ-то бѣжитъ -- хоть и медленно, журчитъ -- хоть и невнятно, ключь живой и здоровой воды. И думается, что стоитъ только произнесть въ извѣстный часъ извѣстное слово, и волшебство исчезнетъ: кусты и деревья зашевелятся и обернутся: одни въ ненаглядныхъ красныхъ дѣвушекъ, другія -- въ удалыхъ добрыхъ молодцевъ. Одна крайность вызоветъ другую: и закипитъ тогда новая жизнь, пробудится страстно-тревожная дѣятельность и сбереженныя въ столѣтнемъ снѣ силы принесутъ сторичинй плодъ.
   Но я замечтался и забылъ, что прогуливаюсь не одинъ.
   -- Любонька! Любонька! гдѣ ты, раздается голосъ старухи, матери Любоньки.
   -- Не откликайтесь, не откликайтесь, говорю я:-- пусть насъ поищутъ.
   Любонька смѣется.
   -- Да что вы ныньче такіе скучные? говоритъ она.-- Давайте въ горѣлки играть. Ловите!
   И розовое платье ея замелькало межь деревьями.
   Я бѣгу за ней. Ужъ близко... Грудь моя ходитъ, сердце чуть не выскочитъ, въ глазахъ зеленѣетъ, ноги подкашиваются... Наконецъ, я ловлю, и задыхаюсь отъ волненія... Любонька тоже тяжело и жарко дышетъ: ротъ ея раскрылся, глаза разгорѣлись и лицо пылаетъ полымемъ.
   -- Ахъ, посмотрите, посмотрите, сколько здѣсь спѣлыхъ вишенъ! говоритъ она, вырываясь, и старается нагнуть вѣтку.
   -- Вы руку себѣ оцарапаете, говорю я, и подъ этимъ предлогомъ беру ее за руку. Рука ея дрожитъ, и самъ я весь дрожу, какъ въ лихорадкѣ. Мнѣ до смерти хочется разцаловать ея розовые пальчики -- я съ ранняго утра все думалъ объ этомъ, но какая-то силп удерживаетъ меня; хочу заговорить -- слова у меня ужь давно приготовлены, но звуки замираютъ на губахъ, а къ глазамъ такъ и подступаютъ-подступаютъ сладкія, но тѣмъ не менѣе непрошенныя и совсѣмъ нежеланныя слезы!
   -- Ахъ, погодите, погодите... Эти нехороши... Я вамъ нарву самыхъ спѣлыхъ вишенъ, много нарву! Вонъ тамъ... говоритъ она, и, вырвавъ у меня свою руку, начинаетъ, какъ бѣлка, карабкаться на дерево.
   Не помня себя, я дѣлаю то же.
   -- Не влѣзайте, не влѣзайте... Я вамъ вѣтку подамъ, говорить она тихимъ, размягченнымъ голосомъ.
   Но я ужь былъ возлѣ нея.
   Личико Любоньки спряталось, но каріе глазки ея ярко блестятъ изъ-за зеленой листвы; а розовыя губки ея такъ мило улыбаются, что только по одной улыбкѣ и могу я отличить ихъ отъ спѣлыхъ вишенъ.
   -- Не влѣзайте... Ахъ, не влѣзайте же! твердитъ она умоляющимъ голосомъ.-- Вотъ вамъ, берите...
   И рука ея, съ горстью ягодъ, протянулась ко мнѣ. Я беру руку, хочу поцаловать, протягиваю губы...
   -- А-а! вотъ они гдѣ, шалуны! раздается подъ нами голосъ матери Любоньки.
   Любонька -- "ахъ!" Дерево закачалось; вѣтка, за которую я держался, хряснула; раздается другое "ахъ" -- я падаю и открываю глаза: телега опять на боку, а я лежу, растянувшись, на краю оврага.
   "Гдѣ же мой садикъ?" мелькнуло у меня въ головѣ. И представилось мнѣ, что онъ ужь давно не существуетъ; что на мѣстѣ его торчатъ одни гнилые пни, между которыми чумазый хохолъ лѣниво волочитъ свой двухзубнй плугъ и сѣетъ рожь и пшеницу. Отъ этой картины мнѣ стало такъ грустно, что я готовъ былъ заплакать, какъ дитя; но ямщикъ не допустилъ меня до жтого.
   -- Эка, куда занесъ нечистый! говоритъ онъ, поднимая меня.-- Никакъ не направишь лошадей: такъ вотъ и толкаетъ ихъ въ яръ, такъ и толкаетъ...
   -- Самъ-то ты, вѣрно, нечистый, говорю я, чуть не плача и едва удерживаясь за ногахъ: въ лѣвомъ колѣнѣ моемъ страшная боль.-- Что ты, уморить меня задумалъ, что ли?
   -- Эхъ, баринъ! А мнѣ-то, мнѣ-то каково? Колесо-то на самое дно укатилось -- насилу вытащилъ.
   Онъ разставилъ руки и долго-долго смотрѣлъ и на колесо, и на телегу. Потомъ скинулъ шапку, почесалъ въ головѣ, и уже тогда только, какъ-будто рѣшивъ въ умѣ: "и, пропадай они!" началъ приводить все въ порядокъ.
   

X.

   Когда я осмотрѣлся кругомъ, мнѣ стало даже страшно: дорога шла по самому краю обрыва и нельзя неудивлятъся, какъ я вместѣ съ телегой и лошадьми не укатился въ пропасть; весь яръ, по самые края, залитъ туманомъ, какъ водою, а кругомъ все лѣсъ и лѣсъ, и въ лѣсу одна черная ночь. Впереди изъ-за деревьевъ выглядывалъ серебряный рожокъ мѣсяца, какъ прищуренный глазъ добродушнаго старичка, только что отпустившаго невинную шуточку. Я обрадовался ему, какъ старому знакомому, и началъ торопить ямщика.
   -- Слава-богу! сказалъ я, усѣвшись въ телегѣ:-- мѣсяцъ взошелъ. Теперь можно получше ѣхать.
   Ямщикъ взглянулъ на мѣсяцъ, потомъ на меня и почесалъ въ затылкѣ.
   -- Эхъ, баринъ, сказалъ онъ:-- не знаешь ты...
   -- Чего?
   -- Да такъ, ничего... Разсказалъ бы, да время не такое: неравенъ часъ выдастся. Со мной, правда, не случалось, а старики разсказываютъ разное... Еще и не такъ давно человѣкъ пропалъ.
   -- Человѣкъ пропалъ?
   -- А пропалъ... въ этомъ яру нашли; а лошаденка его забилась въ трущобу и дрожмя дрожитъ. На молодикъ было: чье, какъ не Агашкино дѣло?
   -- Агашкино? Кто жь такая, этп Агашка?
   -- А шуть ее знаетъ! Баба, какъ баба -- нѣтъ на нихъ лихости! У насъ еще на починкѣ жила, проклятая. Ея-то именемъ и яръ этотъ прозывается.
   -- Ну?
   -- Ну, ты, баринъ, можетъ, и не повѣришь, а это и взаправду было -- старики-то еще помнятъ ее; и мѣсто знать, гдѣ изба ея стояла -- все бурьяномъ поросло! Каждый, кто ни на есть крещеный человѣкъ, только завидитъ его и крестится -- проклятое мѣсто!
   -- Что же она, эта Агашка-то, колдунья была, что ли?
   -- А знамо, колдунья... и такая-то колдунья, такая-то, что и-и! въ эту ночь и сказывать-то не годится. А жила она перво-наперво, какъ и всѣ добрые люди, съ своимъ мужемъ жила. Дѣтокъ у нихъ, правда, не было. Изъ сродниковъ, почитай-что, тоже никого -- двое, какъ двое, что орѣхъ-двойнишка: раскуси его -- одинъ будетъ. Немного-то и пожила она съ нимъ: какъ вышла рекрутчина, міряне-то возьми да и наряди ея мужа. Какъ разсвирѣпѣетъ Агашка, такъ-то разсвирѣпѣла, что и Господи! И кричитъ и воетъ, и рветъ все и мечетъ, и сама простоволосая на сходку прибѣжала: "не по праву, говоритъ, старики, вы дѣло дѣлаете: гдѣ это видно, чтобъ одиночекъ въ солдаты сдавали?" Ну, да бабу кто послухаетъ? Покричала она, покричала, да на томъ и отошла. А какъ повезли ея мужа, она ни на шагъ отъ него, и давай грозиться старикамъ: "дамъ я вамъ, говоритъ, знать Агашку!" Извѣстно, разозленная баба -- хуже чорта какого, прости-господи! Отвезли ея мужа, сдали съ рукъ на руки -- ладно. Вернулись старики къ себѣ, а Агашкина и духа ни чуть -- какъ въ воду канула. И покосъ прошелъ, и хлѣба сняли -- нѣтъ да нѣтъ Агашки: пропала наша Агашка! Порѣшили старики, что она слѣдомъ за мужемъ пошла -- и все тутъ. А по первому снѣгу, глядятъ: катитъ наша Агашка! И не просто еще, а на ямщицкой тройкѣ -- во какъ катить! И такая-то она разубраная да разфуфыреная, что и не подступайся къ ней: барыня-барыней прикатила! Что за диво! Спрашиваютъ ее: "гдѣ была Агашка?" Куда тебѣ! и говорить-то не хочетъ; только знай, грозится пуще прежняго: "будете вы, говоритъ, знать Агашку!" Посмѣялись только старики да и махнули рукой: "помѣшалась баба", думаютъ себѣ; а того имъ и невдомекъ, что она на ямщицкой тройкѣ прикатила!
   -- И поселилась Агашка въ избѣ своей, одна-одинешенька; и какъ только поселилась она, почало у насъ и невѣсть что дѣлаться! Знамо, добрые люди день работаютъ, ночь -- спятъ, по праздникамъ -- Богу молятся; а у ней и дней-то никакихъ не стало знать: что праздникъ, что будни, что день, что ночь -- за-все у ней во всѣхъ окнахъ свѣтъ, только пиръ горой, коромысломъ дымъ! Пошли у ней бесѣды да помочи... На молодыхъ парней и удержу не стало: и днюютъ они и ночуютъ -- все, почитай, у Агашки! Ужъ больно она до молодыхъ-то парней охоча стала: какъ запримѣтитъ какого, безпремѣнно и приворожитъ къ себѣ. Женютъ его -- такъ куда! на стѣну лѣзетъ парень: молодую-то жену и знать не хочетъ, а такъ вотъ и рвется, такъ и рвется все въ Агашкѣ. Бьются-бьются съ нимъ... ужъ чего-чего только не дѣлаютъ -- нѣтъ проку: исхудаетъ весь, сердечный, щепка-щепкой сдѣлается; все добро изъ дому переведетъ, самъ пьетъ, жену бьетъ, а тамъ, глядишь, пропадаетъ онъ и невѣстъ куда! А Агашкѣ это -- что въ пятницу молока поѣсть: одного извела, за другого принялась. Старики-то къ ней: "Бога ты, говорятъ, не боишься, Агашка: нешто такъ-то добрые люди живутъ?" А она только насмѣется имъ въ лицо, а сама все за свое... Да вѣдь что, баринъ! грѣхъ сказать, а таить не приходится: и стариковъ-то она всѣхъ изъ ума выжила! Мой дѣдушка -- не тѣмъ будь помянутъ, царствіе ему небесное -- все добро, какое было, перетаскалъ къ ней; а какъ не стало у него ничего, она и насмѣялась надъ нимъ: "Ступай, говорятъ, старый чортъ, къ своей хрычовкѣ и глазъ мнѣ николи не кажи!", да голикомъ его, голикомъ... Прибѣжалъ онъ домой-то -- и лица нѣтъ и немъ: чортъ-чортомъ глядитъ! Съ той поры пооно къ Агашѣ ходить да вино къ ней носить: такой-то толковой сталъ, что на удивленіе! Бывало, какъ только разсерчаетъ да вскинется на кого, только помяни про Агашку -- и все ничего: плюнетъ онъ и пойдетъ изъ избы.
   -- И вѣдь что чудно, баринъ: диви бы у насъ бабъ хорошихъ не было, и диви бы эта Агашка изъ себя хороша была; а то -- худая, вошкой ободранной глядѣла! Только и виднѣлись одна глаза у ней; глаза-то у ней, взаправду, были чертовскіе: черные да большіе, и какъ уголья горѣли. Какъ вскинетъ ихъ на кого, словно вотъ огнемъ обожжетъ! И крестись не крестись, молись не молись -- ничѣмъ отъ нихъ не отдѣлаешься! Сказываютъ, и въ темнотѣ они горѣли и такъ и жгли, такъ и коробили всего человѣка; и хочетъ онъ, не хочетъ ли, а побѣжитъ къ Агашкѣ. И не одни вѣдь мужики глупые зарились на нее; а кто бы ни заѣхалъ въ починокъ -- не минуетъ Агашки: купецъ ли съ товарами -- къ Агашкѣ завертываетъ, начальники ли какіе -- все у Агашки останавливаются. И стала наша Агашка всѣмъ міромъ заправлять; и почали ее называть ужъ не Агашкой, а Агафьей Павловной. Ничего-то безъ ней не стало обходиться: свадьба ли у кого случится, крестины ли -- перво-наперво Агашку новутъ; и такъ-то чествуютъ ее, такъ-то чествуютъ -- какъ и невѣсть кого! Молодухи кланяются ей пуще матери родной, молодыя дѣвки -- ни на шагъ отъ нея... Такое-то житье вошло Агашкѣ -- и умирать не надо: кому что, а у ней круглый годъ масляница! И стара ужь она стала: и посѣдѣла, и сморщилась, а молодые парни все въ ней льнутъ -- что хочешь, то и дѣлай тутъ! Бились-бились старики-то съ ней, да и положили уходить ее. Она на этотъ яръ все ѣздила; зачѣмъ она ѣздила -- шутъ ее одинъ только знаетъ; а надо думать, что травы собирала. У ней бѣлая кобыла была: сядетъ она на нее и поѣдетъ. Разъ мужики и подкарауль ее; слово за слово, да на осину ее и вздернули. И какая вѣдь проклятая: сказываютъ, что какъ и петлю-то ей накидывали, она и тогда не перекрестилась ни разу, а только знай хохочетъ да грозится мужикамъ: "будете вы, говоритъ, помнить Агашку!" Отъ той самой поры и почала она являться: какъ только молодикъ народился -- хоть не показывайся на этомъ яру: никому-то нѣтъ проѣзду! Ужь чего-чего не дѣлали мужики: и осиновые-то колья въ нее вбивали, и молебны служили -- хоть бы что тебѣ помогло! Вонъ и осина та самая... Эвоньки! Слышь, всполохнулось въ лѣсу... Недоброе, баринъ!
   Ямщикъ перекрестился и погналъ лошадей: я подпрыгнулъ и чуть не выскочилъ изъ телеги. Гляжу -- и мѣсяцъ запрыгалъ межь деревьями: то справа зайдетъ, то слѣва, то внизъ нырнетъ, то вверхъ. Деревья начинаютъ какую-то пляску; тамъ и сямъ изъ-за нихъ замелькали разныя лица, большей частію отвратительныя... И всѣ онѣ -- какъ будто давно знакомыя мнѣ лица!
   

XI.

   "Это -- мое прошлое", говорю, зажмуриваясь: "отъ него никуда не уйдешь, не уѣдешь!" И въ головѣ моей начинаетъ формироваться стихотвореніе: стихъ за стихомъ -- составился куплетъ; за нимъ, какъ изъ воды, другой вынырнулъ, только съ конца, а не сначала; а вотъ -- и середина явилась, какъ сама собою.
   Я радуюсь, какъ ребёнокъ или, вѣрнѣе, какъ мать, при первомъ взглядѣ на новорожденное дѣтище; еще вѣрнѣе -- какъ радовался бы какой нибудь ученый, еслибы ему вдругъ удалось разгадать процесъ рожденія, подсмотрѣть великій секретъ природы: какимъ образомъ, напримѣръ, изъ еловой шишки выростаетъ непремѣнно ель, а не береза и не другое дерево? Начинаю я вслухъ прочитывать свое стихотвореніе: читаю-читаю -- и не могу начитаться досыта! Кажется, ужь въ четвертый разъ я принимаюсь повторять:
   
   Мое все прошлое -- угрюмая темница;
             Въ ней нѣтъ вы оконъ, ни дверей,
   И бродятъ по стѣнамъ все сумрачныя лица
             Полулюдей, полузвѣрей.
   
   На этомъ куплетѣ ямщикъ разбудилъ меня.
   -- Баринъ, а баринъ, говоритъ онъ, поталкивая меня.
   -- Что?
   -- Да вы не спите?
   -- А тебѣ что?
   -- Да боязно, неравенъ часъ.... Ишь, лошади-то какъ уши насторожили! и все чего-то вздрагиваютъ: не то волкъ, не то мертвецъ -- песъ ихъ знаетъ! О, Господи, Господи, прости кои прегрѣшенія!
   "Пропало мое стихотвореніе!" думаю я, завертываясь какъ можно плотнѣе. Только первый куплетъ и остался въ памяти. Я сталъ про себя повторять его, въ надеждѣ припомнить и остальные -- не тутъ-то было! И очень хорошо вѣдь знаю, что всѣхъ было четыре куплета, а никакъ не могу трехъ припомнить. Вотъ, какъ сквозь туманъ, начинаютъ мелькать предо мною окончанія стиховъ: "темница, вереница, дѣвица"... Слово "дѣвица" было замѣнено словомъ "денница"; и это, въ свою очередь, уничтожено, а съ нимъ -- и цѣлый стихъ, и замѣненъ новымъ. Припоминаю я, что каждое четверостишіе замыкалось однимъ стихомъ: "полулюдей, полузвѣрей". Вотъ выглянулъ и послѣдній куплетъ:
   
   И снова нѣтъ ее, и гуще мракъ темницы,
             И все душнѣе воздухъ въ ней,
   И отвратительнѣй становятся мнѣ лица
             Полулюдей, полузвѣрей...
   
   Оставалось возстановить средніе два куплета.
   -- Стой! сказалъ я, ощупавъ въ карманѣ маленькій карандашъ, вложенный въ открытое палатское предписаніе, на проѣздъ безъ прогоновъ.
   Ямщикъ остановился.
   "Дай", думаю, "напишу покуда, что есть; остальное, можетъ быть, и само явится. Вѣдь знаешь по опыту, что въ другой разъ хоть всю голову изломай, не то стиха, и слова-то путаю не придумаешь.
   Я вылѣзъ изъ телеги, вынулъ карандашъ и открытый листъ, и усѣлся на краю Агашкина Яра. Положеніе мое было сами поэтическое: подъ ногами пропасть, залитая туманомъ, сквозь который невозможно различить, что на днѣ ея: сѣнокосъ ли между березовыми и ивовыми кустами, или озеро, поросшее водяными растеніями? Вдали, при свѣтѣ мѣсяца, серебрится осина, съ которою связана исторія Агашки и, кажется, протягиваетъ неуклюжія вѣтви ко мнѣ. А кругомъ все темно, темно... И въ этой темнотѣ чуется что-то страшное: какъ будто вся она, эта темнота -- одно живое существо, погруженное въ глубокій сонъ; повременамъ оно, это существо, судорожно вздрагиваетъ, шевелится, произноситъ нѣсколько невнятныхъ словъ и, взмахнувъ иглистыми рѣсницами, снова остается неподвижнымъ.
   Я записалъ оставшіеся у меня въ памяти два куплета.
   И когда они были написаны, я взглянулъ на исцарапанный палатскій листъ, на ямщика, на лукаво-прищурившійся мѣсяцъ, и -- едва-едва не расхохотался! Я не тому едва-едва не расхохотался, что мѣсяцъ на меня щурился; а тому, что въ то же самое время, какъ онъ на меня щурился, предо мной предстало, какъ живое, лицо одного почтеннаго господина. А существовало ли какое-нибудь отношеніе между мѣсяцемъ и лицомъ почтеннаго господина -- я рѣшительно не могу сказать; знаю только, что чѣмъ болѣе вглядывался я въ мѣсяцъ, лицо почтеннаго господина выступало предо мной все явственнѣй и, наконецъ, онъ предсталъ передо мною всею своей честною персоной, при обыкновенной своей честной обстановкѣ, въ межевой чертежной, окруженный извѣстными межевыми аттрибутами и извѣстнымъ числомъ межевыхъ чиновъ. Я гляжу, какъ онъ прохаживается по чертежной и нюхаетъ табакъ; что онъ прохаживается и нюхаетъ табакъ -- это ничего: это его обыкновенное занятіе въ служебные часы; но дѣло въ томъ, что прохаживаясь и нюхая табакъ, онъ какъ-то необыкновенно сладко щурится, да въ тоже время и улыбается, и прелукаво еще улыбается! Ясно какъ день, что ему хочется заговорить -- онъ ужь нѣсколько разъ для этого и останавливался; но, вѣрно, мысль его еще не вызрѣла въ головѣ; а можетъ-быть, выраженію ея мѣшало ему и его начальническое положеніе; какъ бы то ни было, только не вытанцовывалось ему да и полно: постоитъ онъ, постоитъ, отправитъ въ носъ понюшку-другую, отряхнетъ пальцы, посмотритъ то на того, то на другого изъ межевыхъ чиновъ, покосится прищуреннымъ глазомъ на меня, и снова начинаетъ прохаживаться. Всѣ ждутъ отъ него чего-то необыкновенно-благоволительнаго; но я ужъ чую что-то недоброе для себя. Въ чемъ оно должно состоять, это недоброе -- я еще не догадываюсь; но, вдругъ, какъ гляну на исцарапанный стихами штатскій листъ -- и чуть не сгорѣлъ отъ стыда! Глаза начальника то и дѣло посматриваютъ на него, а улыбка его (о, какая лукавая улыбка!) бьетъ меня не въ бровь, а прямо въ глазъ. Она такъ и говоритъ всѣмъ и каждому: "посмотрите, посмотрите... ишь, какой рьяный! ни на часъ безъ стишковъ! и спитъ и видитъ ихъ! А спросишь: отчего съемки мало? дожди, дескать, мѣшали. У него каждое полмѣсяца идутъ проливные дожди; и тамъ только и идутъ они, куда пошлешь его; а его куда ни пошли -- хотъ въ аравійскія пустыни -- онъ и тамъ будетъ на дожди ссылаться и докажетъ тебѣ, какъ дважды-два-четыре, что Аравія -- самая дождливая сторона! Молодецъ, нечего сказать".
   Часъ-отъ-часу не легче: и прищуриваніе начальническое, и улыбку его -- ужь куда ни шло -- я бы перенесъ; но крайне обидно для меня то, что, глядя на улыбающееся лицо начальника, и вся чертежная начиваетъ улыбаться. Межевщикъ Терентьевъ, смаху рубившій штрихи на болотѣ, глянулъ на меня въ полоборота и такъ страшно перекосилъ лицо, что меня ажъ дрожь взяла; землемѣръ Быковъ, вымывавшій тушь изъ кисти, оскалилъ на меня зубы, ощетинилъ рыжіе усы и, въ забывчивости, сталъ вытирать кисть не о бумагу, а о свои красныя и одутловатая щеки, передергивая ихъ то въ ту, то въ другую сторону, смотря по тому, къ какой щекѣ прикасалась кисть, такъ-что, чрезъ нѣсколько минутъ, изъ лица его образовалась тигровая морда. Топографъ Щукинъ, ползавшій по полу надъ планомъ, приподнялся и, подергивая обѣими руками ветхенькія штанишки свои, тоже уставился на меня. Да чего! даже сторожъ, стоящій у дверей, и тотъ, глядя на меня, раздвинулъ широкое лицо, раза два мотнулъ головой и, поглаживая усы, началъ довольно свободно разминаться, какъ будто успѣлъ хватить добрый стаканъ водки. Другіе принялись школярничать самымъ неприличнымъ образомъ: когда начальникъ оборачивался къ нимъ спиной, они приставляли рожки ко лбу, и гримасничали, и вертѣлись, и приплясывали... И это бы еще ничего; но глядя за ихъ гримасничанье и приплясыванье, скоро и вся чертежная заплясала: и планы, и кисти, и краски, и инструменты -- все пошло въ ходъ! Одинъ долговязый циркуль вырвался изъ чьихъ-то рукъ и, граціозно наклонившись, и слегка покачиваясь то въ ту, то въ другую сторону, какъ во французской кадрили, пошелъ такимъ франтомъ, какого и на невскомъ проспектѣ рѣдко можно встрѣтить!
   Старая мюнхенская мензула, всегда казавшаяся мнѣ такою мрачною, вдругъ просвѣтлѣла и глянула на меня изъ угла такъ ласково, какъ умѣютъ глядѣть только однѣ старыя старухи на красивыхъ юношей; она готова ужъ была двинуться на меня, но, слава-богу, третья нога ей помѣшала, запутавшись въ кучѣ землемѣрныхъ цѣпей и веревокъ. А одна алидада (тоже ужь не очень молодая) такъ-таки и полѣзла на меня и представила изъ себя нѣчто такое странное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такое неприличное, что я, какъ ни крѣпился, не могъ удержаться: оттолкнулъ ее отъ себя, и покатился со смѣху. За мной и вся чертежная пошла покатываться: Терентьевъ зажалъ ротъ руками и, хихикая, закачался и взадъ и впередъ; оттуда, гдѣ сидѣлъ Быковъ, послышалось что-то въ родѣ лошадинаго ржанія; Ходьзко, Лодьзко, Малицкій, Балицкій повскакали съ своихъ мѣстъ и окружили меня. Начальникъ схватился за голову, и улыбка слетѣла съ губъ его. Онъ подходитъ ко мнѣ. "Что вы тутъ нашли смѣшного, господинъ Петровъ? говоритъ онъ. Опять физіономію какую-нибудь нарисовали? Позвольте посмотрѣть. Гм... Стишонки! нельзя безъ стишонковъ! Нѣтъ, господинъ Петровъ, я вамъ и прежде говорилъ, и теперь повторяю, что на стишонкахъ вы недалеко уѣдете; совѣтую вамъ лучше службой заняться хорошенько. Вотъ посмотрите на своихъ товарищей -- ничего не могу сказать объ нихъ; а вы... да ужь я и не знаю, что сказать о васъ: "всѣ люди, какъ люди, одинъ чортъ въ колпакѣ!" Побасёнки разсказывать, рожи рисовать, да товарищей развращать -- вотъ это ваше дѣло, на это только и возьми васъ. Я ужь давно замѣчаю, что у васъ и на планахъ-то, вмѣсто контуръ, начинаютъ появляться неприличныя рожи. Только возьмешь вашъ планъ -- хоть и на подпись не гляди -- знаешь, чья работа: птица по полету видна. Вотъ, посмотрите на лѣсныя куртины (онъ указалъ на планъ мой): это не куртины, а рожи чертовскія! Да и сѣнокосъ этотъ (тычетъ пальцемъ въ планъ) глядитъ не сѣнокосомъ, а какимъ-то чудовищемъ! Согласитесь, что это -- не натура, а чистая фантазія. А нарѣзку вашу, того и гляди, департаментъ не утвердитъ: опять мнѣ замѣчаніе! Все клинья да клинья... И отчего бы не сдѣлать правильной фигуры? И работы меньше, и для глазъ какъ-то пріятнѣе. А все это упрямство одно... Просто, съ вами силъ никакихъ не хватитъ!"
   Тутъ мой начальникъ отошелъ отъ меня. Но походивши-походивши, потеревъ лобъ, поерошивъ волосы, и отправивъ нѣсколько понюшекъ въ носъ, опять подошелъ ко пнѣ.-- "Нѣтъ, господинъ Петровъ, говорилъ онъ: -- такъ нельзя служить. Да у васъ даже и чиновническаго вида нѣтъ: вы ходите богъ-знаетъ въ чемъ, водите компанію богъ-знаетъ съ вѣжъ! извините, господинъ Петровъ, а, на первый разъ, я буду покорнѣйше просить васъ -- не ходить больше въ чертежную. Возьмите всѣ свои планы и бумаги и занимайтесь на квартирѣ; только каждую субботу приносите мнѣ показывать, что вами сдѣлано. А то вы у меня всѣхъ чиновниковъ перепортите: вы сдѣлаете одинъ планъ -- можетъ быть, оно такъ и нужно, какъ вы говорите, а другіе-то и безъ нужды будутъ ихъ выдѣлывать. Ужь на что вотъ Терентьевъ -- на что похожъ (Терентьевъ всталъ и вытянулся въ струнку), а тоже за рисованіе принялся. Разъ я самъ поймалъ его... Въ другой разъ, вижу, идетъ онъ пьяный, зову его -- куда! Заломилъ шапку на затылокъ, и знать ничего не хочетъ! Что жь это такое? Вѣдь что же будетъ, если и всѣ чиновники, вмѣсто того, чтобъ заниматься рѣшеніемъ дѣловыхъ бумагъ, примутся однѣ рожи рисовать? Этакой вольности вамъ и въ академіи художествъ не позволятъ. Нѣтъ, господинъ Петровъ, я васъ покорнѣйше прошу -- не ходить больше въ чертежную".
   Я поклонился. Но поклонъ этотъ обошелся мнѣ недешево: я привскочилъ на телегѣ и схватился за голову -- слава-богу, для еще, хоть и стукнулся я наилучшимъ образомъ. Мѣсяцъ глядятъ на меня изъ-за вѣтвей...
   

XII.

   Ѣдемъ не ѣдемъ, стоимъ не стоимъ -- только покачиваемся съ боку на бокъ. Вотъ, впереди, послышалось шлепанье лошадиныхъ копытъ и голосъ, выкрикивающій нараспѣвъ: "Эй! ну, воронко"!
   Скоро показалась какая-то странная фигура, въ родѣ баснословныхъ центавровъ. Когда мы сблизились, я разсмотрѣлъ дѣтину огромнаго роста, верхомъ на маленькой лошадкѣ. Онъ то и дѣло дергалъ поводья и болталъ ногами, которыя чуть-чуть не волочились по землѣ. Лошадёнка артачилась и мотала головой, видимо стараясь избавиться отъ непосильной ноши; ноги ея переплетались, и шла она, пошатываясь и туда и сюда, словно была пьянѣе вина. Поровнявшись со мной, дѣтина снялъ мѣховую шапку, поклонился и опять заболталъ ногами, и опять началъ выкрикивать: "Эй-ну! Воронко!"
   Но Воронко, какъ на смѣхъ, попрежнему, только поматывалъ головой и, шатаясь, плелся нога за ногу.
   -- Кто это такой? спросилъ я ямщика.
   -- А шутъ его знаетъ! Надо-быть, нездѣшній. Много ихъ, шутовъ, наѣзжаетъ сюда! Все земли оглядываютъ: селиться хотятъ -- чтобъ имъ не было добра!
   -- За что такъ?
   -- А такъ... Зачѣмъ ихъ шутъ несетъ въ экую даль! Тутъ и самимъ-то доброй земли не помногу хватаетъ; а тамъ, какъ подростутъ малолѣтки, куда дѣнешься? Года два будетъ, такъ ихъ, шутовъ, на эти мѣста-то семей до сорока понаѣхало. Зимой еще прибыли, и жили они тутотка до половины лѣта -- все межевого выжидали. Пріѣхалъ къ нимъ и межевой. А тутъ и напади на нихъ болѣсть: и межевой-то покончился, и они всѣ попропадали. Какая и осталась малость -- разбрелись, кто куда; такъ-вотъ теперь на ихнее-то мѣсто другіе, знать, ладятъ, шутъ ихъ побери. А у землемѣра-то, сказываютъ, пятьдесятъ рублевъ нашли: они ли ему дали, допрежь ли того имѣлъ онъ -- шутъ ихъ разберетъ! Еще на рукѣ у него колечко осталось -- настоящее золото. Исправникъ ли взялъ его себѣ, становой ли, другой ли кто изъ начальниковъ -- кто ихъ знаетъ. А сапожишки у него были одни, и тѣ, сказываютъ, худенькіе да махонькіе, такъ ихъ небось никто не взялъ. Такъ-таки и схоронили его въ нихъ. Это заподлинно, что въ нихъ схоронили. И былъ онъ молодой изъ себя, вотъ какъ бы и ты теперь, и нездѣшній: ни роду у него тутотка, ни племени -- и поплакать-то о сердечномъ было некому!-- Тпрру!
   -- Что тамъ еще?
   -- Знать, волки есть въ яру: лошади бросились съ дороги -- никакъ ихъ не удержишь.
   О, мука, просто мочи нѣтъ...
   

XIII.

   Ѣдемъ, ѣдемъ, а все кажется, что толкешься на одномъ мѣстѣ. Скучна и невыносима эта безразличная и безцѣльная толкотня! Хоть бы мысль сокращала мой путь, а не сокращала, такъ ускоряла бы его; но тяжелы и невеслы мысли мои: нечемъ сокращать и ускорять мой путь. Тяжелы и невеселы мысли мои: порождаютъ онѣ какіе-то дикіе сны, вызываютъ онѣ какія-то дикія грезы! Мнѣ видятся горы да горы, ледники и бездонныя пропасти:
   
   По горамъ, горамъ, по горамъ высокимъ,
   По ярамъ, ярамъ, по ярамъ глубокимъ,
             Межъ сугробовъ, между льдинъ,
             Я карабкаюсь одинъ --
   
   какъ нѣкоторые грѣшники на томъ свѣтѣ, по сказкамъ старовѣровъ, которые и сберегаютъ обрѣзки своихъ ногтей и, умирая, завѣщаютъ класть ихъ съ ними, для того, чтобъ имъ удобнѣе было выбираться изъ адской пропасти, если они, по грѣхамъ своимъ, попадутъ въ нее. Но вѣдь я еще не въ аду... Господа! чѣмъ я-то провинился?
   Холодъ леденитъ мои члены, отчаяніе отнимаетъ и послѣднія силы. Чтобы забыться и прогнать свою тоску, я начинаю импровизировать стихи.
   Холодъ становится нестерпимымъ: я дрожу-дрожу, да и дрожать перестаю -- всѣ члены мои окостенѣли; къ сердцу подступила жгучая боль -- я проснулся. Осматриваюсь -- какая-то поляна: не то болото, не то горѣлое мѣсто. Шапки на головѣ моей не оказалось, а вѣтеръ такъ и свищетъ и пронизываетъ меня насквозь. Мѣсяцъ тусклъ и блѣденъ. Онъ тщетно ловитъ бѣгущія мимо его облака -- облака увертываются и, лукаво поманивъ его, летятъ далѣе.
   -- Гдѣ мы? обращаюсь я къ ямщику.
   -- Тутотко будетъ на половинѣ дороги; рожковскія займища пошли.
   "Господи, сколько еще мукъ впереди!" думаю я, и опять закрываюсь.
   

XIV.

   Медленно и неровно движется телега, какъ челнокъ противъ теченія: то впередъ онъ подастся, то оттолкнетъ его назадъ, то въ сторону... Неровны и неопредѣленны мысли мои: путаются онѣ, путаются, но никакъ не вяжутся, то и дѣло прерываются. Странное состояніе! Не то спишь, не то грезишь... Мелькнетъ какой-нибудь образъ, и тотчасъ замѣняется другимъ, этотъ -- третьимъ...
   -- Баринъ, а баринъ, будитъ меня ямщикъ.
   -- Что?
   -- Да вы не спите! Агашка...
   Я ничего не отвѣчаю.
   -- Баринъ, а баринъ, начинаетъ онъ снова.
   Я молчу.
   -- Охъ, Господи Боже мой! охъ, Господи Боже мой! Ямщикъ крестится, и вслухъ читаетъ молитвы; я дѣлаю страшныя усилія, чтобъ придти въ себя -- все напрасно: голова трещитъ, въ ушахъ звонъ, а толку никакого!
   -- Баринъ, а баринъ, повторяетъ ямщикъ, самымъ жалостнымъ олосомъ: -- да вставайте, Агашка стоитъ.
   Подымаю наконецъ голову: въ самомъ дѣлѣ, изъ оврага выгнулась косматая голова женщины. Свѣтъ мѣсяца ударялъ прямо на нее: страшно было ея синее лицо, и еще страшнѣе сверкали ея черные глаза. Я вздохнулъ. Привидѣніе посмотрѣло на меня, скалило зубы, защелкало языкомъ, замахало руками, и скрылось вь тростникѣ.
   "Однако, что жь это такое?" думаю я: "не сонъ же?" Ощупываю себя со всѣхъ сторонъ, и убѣждаюсь, что это дѣйствительно не сонъ. Начинаю перебирать въ памяти все слышанное и читанное мною о привидѣніяхъ, и вижу, что многому нельзя не повѣрить: "много есть тайнъ, другъ Власъ", думаю я. У меня явилось сильное желаніе поговорить съ привидѣніемъ, узнать отъ него кое-что, удостовѣриться кое въ чемъ.
   -- Ну, смотри же, ямщикъ, говорю я: -- какъ-только опять увидишь Агашку, скажи мнѣ.
   -- Да что вамъ далась эта Агашка! говоритъ онъ съ сердцемъ, а самъ чуть не плачетъ.-- Нечистаго только помяни, онъ легокъ на поминѣ. Боже мой! довелось же и мнѣ натерпѣться всякаго страху!
   Я начинаю думать, что такое самое нужное, о чемъ бы мнѣ, прежде всего, распросить Агашку? И того не знаю, и этого не понимаю; а что когда-то и зналъ, теперь забылъ. Вдругъ припомнился мнѣ одинъ умный трактатъ, надъ которымъ въ школѣ я сильно ломалъ голову, и все не понялъ: "Явленіе вещи, и самая вещь -- говорилось тамъ -- двѣ вещи совершенно разныя: клюква, напримѣръ, тебѣ кажется кислою, и ты на утро, послѣ холостой пирушки, съ удовольствіемъ пьешь сокъ ея съ чаемъ; а поросенку представляется она чортъ-знаетъ какою; какая же она на самомъ дѣлѣ -- этого ни одна и бабушка-ворожея не скажетъ"... Пропускаю нѣсколько строкъ, и опять читаю: "Только психологъ можетъ понять, что жаръ находится не въ огнѣ, твердость -- не въ камнѣ, звукъ -- не въ ударѣ грома: мы воображаемъ, что видимъ твердость, между-тѣмъ, мы только заключаемъ объ ней; мы говоримъ, что слышимъ громъ, тогда какъ слышимъ одинъ звукъ, и дѣлаемъ заключеніе, что это звукъ грома. Такую же ошибку дѣлаютъ и тѣ, которые полагаютъ, что дрожаніе воздуха есть звукъ, который они слышать, и тѣ, которые думаютъ, что запахъ, обоняемый ими, есть именно тотъ, что выходитъ изъ цвѣтка, который они держать въ рукахъ, или отъ кушанья, которое стоитъ передъ ними..." Вотъ объ этомъ непремѣнно спрошу Агашку.
   -- Баринъ, а баринъ, поталкиваетъ меня ямщикъ.
   -- Что?
   -- Агашка стоить.
   Я почувствовалъ, что лѣвая рука моя совсѣмъ оледенѣла. Подымаюсь, гляжу: лошади стоятъ и только всхрапываютъ; ямщикъ держитъ коренную подъ уздцы, и самъ крестится; Агашка стоятъ возлѣ меня и крѣпко жметъ мою руку. Не знаю почему, но на этотъ разъ я не ощутилъ ни малѣйшаго страха; напротивъ, лицо ея показалось мнѣ даже привлекательнымъ: на немъ виднѣлась печать страшной или ненашедшей себѣ исхода и сосредоточеной въ самой себѣ силы. Огненные глаза ея были устремлены меня и, подобно двумъ насосамъ, вытагивали все, что ни таилось и глубинѣ души моей.
   -- Ну, что же ты ни о чемъ меня не спрашиваешь? сказала она.
   -- Да говори же, баринъ! И лицо ея насмѣшливо перекосилось.
   -- Экой ты скорбный, да думный... продолжала она, покачиваа головою.-- А о чемъ скорбѣть, о чемъ думать? Э! плюнь на все, живи, какъ другіе, и будетъ хорошо.
   -- Ай взаправду ты влюбленъ? спросила она, послѣ нѣкотораго молчанія.
   -- А ты почему знаешь? быстро проговорилъ я.
   -- Э! старая пѣсня сказала Агашка, и запѣла:
   
   Онъ былъ бѣденъ -- дичился: любя, о любви не сказалъ ей ни слова
   И уѣхалъ. Она, потуживъ и поплакавъ, пошла за другого.
   
   -- Старая пѣсня! повторила Агашка.
   -- Но если ты можешь все угадывать, скажи: свидимся ли мы когда-нибудь?
   -- Свидитесь, свидитесь... У обоихъ у васъ будутъ сѣдые головы... Она будетъ смѣяться и плакать, ты будешь -- вотъ такъ и вотъ этакъ...
   Агашка перекосила лицо, и принялась дѣлать преотвратительныя гримасы, захлопала въ ладоши и пошла приплясывать...
   -- Баринъ, а баринъ! слышатся мнѣ голосъ ямщика.
   "Что?" хотѣлъ я сказать, но языкъ мнѣ не повинуется; попробовалъ я приподняться -- ни одинъ членъ не шевелится!
   -- Да вставайте же, ваше благородіе, пріѣхали... слышу я другой голосъ, въ которомъ сразу узналъ голосъ моего солдата, котораго я послалъ впередъ, для очистки себѣ квартиры.
   Я сдѣлалъ отчаянное усиліе -- и чуть не выпрыгнулъ изъ телеги. Оказалось, что я ужь съ четверть часа стою на мѣстѣ. Солдатъ мой былъ возлѣ меня. Тутъ же стояли еще три мужика. Изъ одного окна высунулась, и глядѣла на меня косматая голова старика, изъ другого -- красное, и заспанное лицо старухи. Было близко разсвѣта -- свѣжо. Мѣсяцъ стоялъ надо мной; дымчатыя облака летѣли мимо его съ неуловимою быстротою. Невыразимо-пріятное чувство обхватило все существо мое...
   

XV.

   Когда я вошелъ въ избу и посмотрѣлъ въ окно, то увидѣлъ моего ямщика, окруженнаго ужъ не тремя, а цѣлымъ десяткомъ мужиковъ; къ нимъ стали подходить и другіе, между которыми я замѣтилъ и выборнаго.
   -- Ну, что, каковъ землемѣръ-отъ? сказалъ выборный, обращаясь къ ямщику.
   -- А ништо, сказалъ ямщикъ.
   -- Да какъ вы доѣхали-то, въ экую темь?
   -- А ништо, доѣхали... сказалъ ямщикъ.
   -- А на Агашкиномъ-то яру ничего такого не было?
   -- А ништо... Что было, то сплыло, ѣхало да проѣхало... Самъ, небось, знаешь, нечего выспрашивать, проговорилъ ямщикъ.
   -- Экая погань завелась -- нѣтъ на нее погибели! сказалъ выборный.-- Да что жь вы здѣсь-то больно-долго стояли: что онъ, землемѣръ-отъ, подгулямши, что ли?
   -- А ништо... можетъ, и подгулямши -- кто его знаетъ! сказалъ ямщикъ.
   -- Экой ты, братецъ... да вѣдь онъ у васъ, чай, стоялъ: какъ не знать! допытывался выборный.
   -- А стоялъ... сказалъ ямщикъ.
   -- Ну, что же онъ, какъ тамъ у васъ?
   -- Ничего, сказалъ ямщикъ.
   -- Экой ты, братецъ! да ты говори толкомъ, приставалъ выборный: -- что онъ, какъ тамъ у васъ: небось, того... попиваетъ.
   -- А ништо, его дѣло... извѣстно, баринъ...
   -- То-то, я къ слову спросилъ. Вонъ колючевскій землемѣръ, такъ тотъ, сказываютъ, во какъ, парень, закатываетъ! на утро, слышь ты, принесутъ ему четвертину, а къ вечеру ее и духа и чуть -- припасай новую. И эту и не увидишь, какъ онъ охлобыстаетъ... Такъ-таки вѣдь, парень, стаканищами и хлопаетъ, такъ и хлопаетъ!
   -- А что ему не хлопать-то: у міра толста шея, сказалъ ямщикъ.
   -- И вѣдь такой-то ретивый, такой-то... продолжалъ выборный: -- какъ-только нахлопается, и почалъ мужиковъ стегать! И какъ вскинется на кого, вскинется -- не приведи Господи! на волосокъ тычку не угодишь -- стегаетъ; прослышишь что такое -- опять стегаетъ... У-у, какой драчунъ, парень! Ну, а этотъ каковъ изъ себя: тоже, поди, ретивъ драться?
   -- Ничего, сказалъ ямщикъ... Не слыхать покуда, ну, а тамъ въ какой часъ угодишь: извѣстно -- баринъ.
   Выборный почесалъ спину.
   -- А плетка-то, плетка-то есть у него? спросилъ онъ, помолчавши.
   -- Какъ, поди, ужь плетки не быть, отозвался одинъ мужикъ:-- солдатъ сказывалъ, что они и у казаковъ межевали.
   -- Знамо, безъ плетки не поѣдетъ, сказалъ другой.
   -- Не поѣдетъ, подтвердилъ третій.
   -- А ништо, заключилъ ямщикъ.
   -- Экое дѣло, проговорилъ выборный, почесываясь.-- И вѣдь, поди, парень, она у него ременная?
   -- А коли ужь, поди, не ременная: у казаковъ межевали... У казаковъ всѣ плетки ременныя! заговорили въ толпѣ.
   -- И такія-то добрыя, такія-то... Сказываютъ, что сразу зашибаютъ человѣка!
   -- А ништо, въ какое мѣсто угодишь, сказалъ ямщикъ.
   -- А онъ выбираетъ мѣста? быстро проговорилъ выборный.
   -- Гдѣ, поди, выбираетъ! раздались голоса.-- На вѣтеръ, небось, хлещетъ!
   -- И то, поди, на вѣтеръ: станетъ онъ-те еще мѣста выбирать!
   -- Экое дѣло, экое дѣло, сказалъ выборный, и опять почесался.
   -- А что, паря, говорилъ онъ снова, обращаясь къ мужикамъ:-- какъ ни-на-есть, а видно, подумавши да надо дѣло справлять.
   -- А какъ быть-то? заговорили всѣ:-- знамо, справляться надо.
   -- Экое дѣло подошло, заговорилъ выборный.-- Сватъ! обратился онъ къ одному мужику: -- ты баялъ съ служивымъ-то: что онъ сказывалъ прежь-напрежь справлять надо?
   -- А много онъ говорилъ, всего не запомнить. Говорилъ, чтобъ у насъ все было: мы съ бариномъ, говорилъ, весь свѣтъ объѣздили, такъ я, говоритъ, что хочу съ вами, то и сдѣлаю.
   -- А сдѣлаетъ, сдѣлаетъ... безпремѣнно сдѣлаетъ... раздались голоса.
   -- А прежь-напрежь, говорилъ, чтобъ у насъ бабья помочь была. Мы, говорятъ, гдѣ съ бариномъ ни ѣздили, вездѣ бабью помочь дѣлали, а потомъ ужь межевали. Такъ, гладите, говоритъ, чтобъ вина, пива и всего такого вволю было.
   -- Эко, парень... отозвался одинъ.-- Бабья помочь... эвоно! А мужнеи-то, мужики-то какъ будутъ?
   -- Мужиковъ намъ, говоритъ, ненадо: они, говоритъ, пойдутъ просѣки рубить.
   -- Ишь-ты, парень... Мужиковъ ненадо, а экую погань да станетъ нашимъ винищемъ угощать!..
   -- Не твое дѣло, крикнулъ выборный на говорившаго.-- Что прикажетъ его благородіе, то и нужно справлять.
   -- Знамо, нужно... отвѣтилъ тотъ и, помолчавши, опять заговорилъ: -- поди-ты, парень, оказія! Всѣ они, знать, до бабъ-то охочи. Вонъ анамедни изъ Колючевки мужичокъ пріѣзжалъ... Слышали, что онъ сказывалъ? Приглянулась землемѣру, сказывалъ онъ, дѣвка одна... И дѣвка-то, слышь ты, еще не дѣвка, а такъ-себѣ, подросточекъ... Такъ что ты думаешь? Нарядить ее, говоритъ, въ стряпухи ко мнѣ! Что тутъ будешь дѣлать? Мужики-то и такъ, и сякъ, такимъ манеромъ и этакимъ: и молода-то она, и несмысленна -- куда тебѣ! и слухать не хочетъ! Подай да подай ему дѣвку-малолѣтку; а то я, говоритъ, и послѣднюю землю у васъ отберу. И вѣдь что ты думаешь? нарядили, право-слово, нарядили... А тамъ -- прошло не знать сколько-то времени -- и стряпни-то, чай, немного было, а глядятъ -- дѣвки-то и узнать нельзя: выровнялась она да раздобрѣла, и такимъ-то ходитъ козыремъ, что и на-поди!
   -- А тамъ, поди, и ребята завелись? заговорили въ толпѣ.
   -- Коли ужь не заведутся! Солдатъ сказывалъ, что вамъ же на прибыль: свои, говоритъ, землемѣры будутъ.
   -- А что ты думаешь? Будутъ, безпремѣнно будутъ... Вотъ вы и смекайте теперь: тутъ и отъ чужихъ землемѣровъ никакъ не отмотаешься, а тутъ свои еще...
   -- Ну, міръ, заговорилъ выборный: -- это не мое дѣло; мнѣ что прикажутъ, то я долженъ сполнять.
   -- Знамо, должовъ... Ты -- выборный: самъ свою спину береги.
   -- А какъ твоя дѣвка ему полюбится? вскинулся выборный на говорившаго.
   -- А твоя Аксютка -- какъ-быть, и не дѣвка? отвѣтилъ тотъ.
   -- Да, Аксютка, поддакнули другіе: -- ребятъ-то, небось и ея горазда носить.
   -- А твои дѣвки, крикнулъ выборный на другого мужика: -- еебось, не таковскія? да и жена-то еще добрая корова!
   -- Ты не замай моихъ! за своими бы возами глядѣлъ. Онѣ, даромъ-что молодыя, а на помочахъ, небось, во-какъ командуютъ!
   -- Да что вы такъ расходились больно? Руки, что-ли, чешутся? али бѣлены объѣлись? вмѣшался мой ямщикъ.-- Ни свѣтъ, ни заря, ничего не зря... Нешто землемѣръ-то по вашихъ дѣвокъ пріѣхалъ? Да онъ, можетъ, и не плюнетъ на нихъ?
   -- Аи взаправду такъ, ребята... Можетъ, у него и своя жонка есть? сказалъ одинъ мужикъ.
   -- И то, можетъ, своя есть, поддакнули другіе.
   -- Ну, а коли нѣтъ своей? сказалъ выборный.
   -- Ну, ему нужна будетъ жонка.
   -- Да откуда же приспѣть ему жонку? выкрикивалъ выборный.
   -- А мало ихъ! И солдатка Матреха годится.
   -- О чемъ не годится: ражая баба...
   -- Ну, а если онъ не захочетъ ее? возвышалъ голосъ выборный.
   -- Ну, Акулину Семениху, отвѣчали ему.
   -- А коли онъ и этой не захочетъ?
   -- Ну... ну...
   -- Э! коли такъ, братцы, пускай самъ выбираетъ, какъ знаетъ! отозвался кто-то и, отходя, махнулъ рукой.
   -- А пускай... поддакнулъ мой ямщикъ и, вынувъ изъ-за пазухи краюху хлѣба, началъ убирать ее въ обѣ щоки.
   Выборный, казалось, на этомъ совершенно успокоился и обратилъ рѣчь на другіе предметы.
   -- Ну, а какъ насчетъ того-другого? проговорилъ онъ, поглядывая то на того, то на другого мужика.
   Мужики начали почесываться и переминаться съ нога на ногу, поглядывая одинъ на другого.
   -- Насчетъ всякой всячины? въ видѣ поясненія, добавилъ выборный, видя что никто ему не отвѣчаетъ.
   Мужики молчали.
   Я не дождался конца этой сцены, легъ и уснулъ, кагь убитой.
   На этотъ разъ мнѣ ничего ужь не приснилось.

А. М. Ивановъ.

   Ковно. 1864 г.

"Отечественныя Записки", No 4, 1865

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов