Книговод

Уголки театрального мирка

Крестовская Мария Всеволодовна


М. В. КРЕСТОВСКАЯ

ВНѢ ЖИЗНИ
УГОЛКИ ТЕАТРАЛЬНАГО МІРКА

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 11--2
1889

   

УГОЛКИ ТЕАТРАЛЬНАГО МІРКА

ИСА.

I.

   -- Вотъ что, милая барышня, вы слишкомъ, слишкомъ... гм!.. какъ бы вамъ это пояснить нагляднѣе... слишкомъ ужъ спокойны! понимаете? очень холодны! Въ васъ жизнь спитъ, вотъ все, чего вамъ недостаетъ. Еслибы вы были погорячѣе, гм!... какъ бы это сказать! ну, словомъ, еслибы въ вашей игрѣ проявлялось больше страстности, огня, вы бы имѣли гораздо больше успѣха... Вы подумайте, милая дѣточка, объ этомъ; вѣдь, право, жаль: еслибы не это ледяное спокойствіе, изъ васъ могла бы выработаться прекрасная актриса. Несомнѣнно, что у васъ есть способности, у васъ прекрасная читка, но на сценѣ читки мало, нужна игра, нужно побольше жизни и правды. Притомъ у васъ есть всѣ данныя для сцены, фигурка изящная, личико прелестное, вы прямое воплощеніе типа ingénue, тонкая, стройная, съ этою романическою, задумчивою головкой! Отчего вы не попросите заняться съ вами вашу маму? Это такая прекрасная, опытная артистка!
   Иса задумчиво подняла на Кирсанова свои глаза.
   -- Видите ли что, сказала она съ разстановкой,-- ея игра мнѣ не совсѣмъ понятна...
   -- Не понятна?-- Кирсановъ невольно улыбнулся,-- что же вамъ въ ней непонятно?
   -- Я не съумѣю вамъ объяснить что, но я думаю... я думаю, что она не настоящая артистка, и она ужасно любитъ всѣ эти французскія мелодрамы, а я не люблю...
   -- Да, конечно, у васъ, можетъ быть, на это дѣло свой взглядъ, но все же вамъ надо хорошенько заняться, а, главное, больше оживленія, веселья; для тѣхъ ролей, которыя вы играете, это самое главное...
   -- Но я, право, не знаю, какъ это надо сдѣлать; я вѣдь и въ жизни такая же, мнѣ никогда не бываетъ особенно весело, и это правда, что я ужасно... какъ это вы сейчасъ сказали... ужасно равнодушная... Но что же мнѣ дѣлать, если ужъ это въ моемъ характерѣ? Я часто думаю, что я, можетъ быть, сыграла бы лучше, еслибы мнѣ дали сыграть что нибудь изъ того, что мнѣ нравится. А то меня вѣчно заставляютъ прыгать по сценѣ и распѣвать... Я, право, этого не хочу.
   -- Что же бы вамъ хотѣлось?
   -- Что?
   Она тихо вздохнула и взглянула на него своими прелестными, всегда полуопущенными глазами:
   -- Я, право, не знаю... Что нибудь такое, что заставляло бы чувствовать, страдать, плакать...
   -- Послушайте, Раиса Павловна...
   -- Называйте меня просто Иса, то слишкомъ длинно.
   -- Ну, хорошо, будемъ звать Иса, вѣдь я зналъ васъ еще ребенкомъ и предъ вами я старикъ; ну, такъ послушайте, вы никогда не любили?
   Иса удивленно подняла на него глаза и улыбнулась, задумчиво качая своей темною головкой.
   -- Нѣтъ, я думаю, что никогда... и никого... тихо, точно жалѣя о чемъ-то, добавила она.
   -- Ну, такъ вотъ, когда вы полюбите, у васъ явится и жизнь, и огонь, и страсть. Теперь вы кажетесь маленькою льдинкой, но эти спокойные глаза вспыхиваютъ иногда такимъ огонькомъ, который ясно говоритъ, что вы совсѣмъ не изъ спокойныхъ натуръ, и притомъ у васъ въ уголкахъ рта есть что-то страстное, жгучее...
   Она невольно засмѣялась надъ его послѣдними словами и быстро дотронулась рукой до уголковъ своего рта, точно хотѣла провѣрить его слова. Онъ говорилъ такъ спокойно, такъ ровно, тихо гладя ея тонкія ручки, а она, слушая его, думала, что ей никогда и ни съ кѣмъ не говорилось еще такъ легко и свободно, и улыбалась ему, встрѣчаясь съ его ласковымъ взглядомъ.
   -- Вамъ сколько лѣтъ?-- спросилъ онъ,-- вы уже цѣлый годъ на сценѣ, лѣтъ шестнадцать вѣрно?
   -- О, нѣтъ! мнѣ чрезъ три мѣсяца уже восемнадцать исполнится!
   -- Неужели? Вамъ на видъ гораздо меньше, порой вамъ нельзя дать и четырнадцати! Ну, такъ вотъ что, милая дѣточка, мы съ вами выберемъ какую нибудь драматическую рольку и попробуемъ на ней свои силы. Я вамъ помогу и все покажу; даже хорошо было бы такъ устроить, чтобъ именно мнѣ пришлось играть съ вами, я бы васъ и поучилъ, и поддержалъ...
   -- Вы такъ добры, сказала она, вставая и протягивая ему руку,-- мнѣ даже совѣстно, вѣдь если я провалюсь, вамъ будетъ вдвойнѣ непріятно и неловко за меня!
   -- Ну, такъ мы постараемся не проваливаться. Я сегодня же выберу нѣсколько піесъ и пришлю вамъ на выборъ.-- Мы съ вами немножечко пройдемъ ихъ и поставимъ въ одинъ изъ первыхъ же спектаклей. До свиданія, милая дѣточка.
   Иса быстро, въ припрыжку, сбѣжала съ театральной лѣстницы, чему-то безсознательно радуясь и улыбаясь. Кирсановъ казался ей такимъ добрымъ и умнымъ, и она отлично понимала, что его доброту нужно цѣнить: она была еще такая маленькая, незамѣтная актриса и по большей части играла плохо, зачастую портила и хорошія, можетъ быть, роли, которыя давались ей ради ея матери, а Кирсановъ былъ артистъ, артистъ заслуженный, извѣстный, котораго боготворила публика и уважали товарищи, тузъ и авторитетъ. Какъ часто сама она плакала навзрыдъ подъ впечатлѣніемъ его игры! И вдругъ онъ, этотъ артистъ, который казался ей такимъ великимъ, недосягаемымъ, хочетъ учить ее, помочь ей... Развѣ можетъ она послѣ этого быть неблагодарною? "Дѣточка!" вдругъ пришло ей въ голову, "какое это хорошее слово и какъ это онъ хорошо говоритъ!"
   Она почти бѣжала по шумнымъ улицамъ, мурлыча себѣ подъ носъ какой-то куплетъ и, улыбаясь сама себѣ, крѣпко сжимала рукой свой портфельчикъ, набитый ролями. Она вспомнила, какъ онъ говорилъ ей, что у нея мало жизни и огня, и засмѣялась, думая, что еслибъ ее сейчасъ пустили на сцену, она способна была бы и смѣяться, и шалить, и прыгать. Но вѣдь эти веселыя минуты бывали въ ней такъ рѣдко, да ей и негдѣ было особенно веселиться. Онѣ съ матерью вѣчно переѣзжали изъ одного города въ другой, останавливаясь по большей части въ лучшихъ отеляхъ, гдѣ было такъ много чужого народа, который невольно смущалъ ее, и хотя ей смѣшно было въ этомъ признаться, но она пугалась даже этихъ всегда важныхъ или суетливыхъ лакеевъ. Мать въ большинствѣ случаевъ нанимала ей отдѣльный нумерокъ, часто даже въ другомъ корридорѣ, и она проводила тамъ все время одна, посреди своихъ книгъ. Въ театрѣ, по старой памяти, на нее все еще смотрѣли какъ на маленькую дѣвочку, хотя и дочку примадонны, но все же личность незамѣтную и притомъ еще совсѣмъ ребенка; дѣвочка, въ свою очередь, дичилась актеровъ и актрисъ и старалась держаться ото всего этого дальше. Мать очень мало обращала на нее вниманія; она была слишкомъ занята и сценой, и собственною жизнью. Это была поразительно красивая женщина, всегда въ изящномъ туалетѣ, кружившая головы мужчинъ, даже и теперь, не смотря на то, что ей уже подходилъ сороковой годъ. Постоянно окруженная поклонниками, она жила только для себя и очень мало думала о дѣвочкѣ, одиноко сидѣвшей въ своей комнатѣ. Всѣ заботы о дочери она ограничивала моднымъ туалетомъ и поцѣлуемъ по утру и на ночь. Но Иса не любила этихъ поцѣлуевъ; она какимъ-то инстинктомъ сторонилась отъ матери еще больше, чѣмъ отъ постороннихъ людей. Эта женщина, всегда нарядная, надушеная, залитая брилліантами, окруженная цѣлою толпой мужчинъ, встрѣчаемая почему-то громкими рукоплесканіями партера и улыбающаяся съ какою-то сладострастною нѣгой всему театру и въ особенности первымъ рядамъ креселъ, не нравилась одинокой, забытой дѣвочкѣ, какъ актриса, и не удовлетворяла ее какъ мать.
   Уже давно стемнѣло и гдѣ-то высоко надъ громадами каменныхъ зданій, въ синевѣ темнаго осенняго неба, въ тихомъ безмолвіи замерцали чистыя звѣзды; но здѣсь внизу, на этихъ шумныхъ многолюдныхъ улицахъ, кипѣла суетливая жизнь, сновала безпрерывная толпа, неслись экипажи и изъ оконъ ярко освѣщенныхъ магазиновъ лились цѣлые потоки свѣта. Въ воздухѣ стоялъ непрерывный гулъ толпы и экипажей. Иса давно уже прошла отель, въ которомъ онѣ жили, но ей было весело бродить въ этой снующей толпѣ, и она все шла да шла, останавливаясь почти у каждаго магазина и съ дѣтскимъ любопытствомъ разсматривая всю эту бьющую въ глаза выставку пестрыхъ матерій, цѣлые каскады волнистыхъ прозрачныхъ кружевъ, прелестные живые цвѣты и брилліанты, горѣвшіе и переливавшіеся всѣми цвѣтами радуги въ ярко освѣщенныхъ витринахъ. Все это было точно выброшено въ красивомъ, изящномъ безпорядкѣ на соблазнъ увлекающейся толпѣ. На дворѣ было морозно, октябрь подходилъ къ концу, и колеса экипажей мѣстами рѣзко скрипѣли на мерзломъ слоѣ перваго пушистаго снѣга. Кое-гдѣ по окнамъ виднѣлись легкіе морозные узоры какихъ-то фантастическихъ листьевъ и звѣздъ, сверкавшихъ яркими огнями. Всѣ деревья стояли опушенные толстымъ слоемъ искрившагося инея. Иса, шаля и улыбаясь, проходила подъ этими бѣлыми вѣтвями, стараясь задѣвать ихъ и осыпать себя инеемъ. Проходившіе принимали ее за гимназистку, и она со своими туго заплетенными косами, разрумянившимся личикомъ, съ портфелемъ подъ мышкой, шаловливо осыпающая себя снѣгомъ, казалась еще совсѣмъ маленькою дѣвочкой, идущею съ ученья. Ея котиковая низкая шапочка слегка съѣхала назадъ и она съ наслажденіемъ подставляла свое лицо подъ безпрестанно падавшіе хлопья холоднаго снѣга. Ей было весело и, продолжая безцѣльно бродить по разнымъ улицамъ, съ любопытствомъ разглядывала и эту вереницу экипажей, и ярко горѣвшіе огни магазиновъ, и всѣ эти быстро мелькавшія предъ нею лица.
   -- Что вы тутъ дѣлаете, дѣточка?
   Иса вздрогнула и живо обернулась.
   -- Ахъ, это вы!-- улыбнулась она, увидя Кирсанова, и торопливо стряхнула съ себя снѣгъ.
   Ей было и весело и въ то же время совѣстно, что онъ увидѣлъ ее всю засыпанную снѣгомъ, съ растрепавшимися волосами, шаловливо подпрыгивающую на улицѣ, и она смущенно отряхивала свою шубку и муфту, какъ-то виновато искоса посматривая на него. А онъ улыбался, глядя на ея смущенное личико, и удивленно разсматривалъ ея занесенную снѣгомъ и инеемъ тоненькую, почти дѣтскую фигурку съ низко-наклоненною темною головкой. Она казалась ему заблудившимся ребенкомъ и онъ удивлялся, припоминая ее всегда серьезною и задумчивою и какъ-то не по лѣтамъ строгою и молчаливою, и невольно любовался ею.
   -- Что же вы тутъ дѣлаете?-- спросилъ онъ ее снова.
   Что она дѣлала? Теперь она и сама не знала, что она тутъ дѣлала, ей просто тутъ было хорошо и она безсознательно оставалась на воздухѣ, бродя изъ одной улицы въ другую.
   -- Я ничего не дѣлала, я просто гуляла... проговорила она улыбаясь.
   -- Это все еще съ тѣхъ поръ?
   Вѣдь и дѣйствительно, она проходила добрые три часа! Ей самой даже стало смѣшно, и она засмѣялась звонкимъ дѣтскимъ смѣхомъ, который еще больше озадачилъ его. Онъ рѣшительно никогда не встрѣчалъ ее такою веселою, такою дѣтски прелестною.
   -- Ну, такъ вамъ пора идти домой, вы вѣрно успѣли проголодаться!
   Ахъ, да, она очень хочетъ ѣсть, но она только сейчасъ почувствовала это; они вмѣстѣ повернули назадъ и, смѣясь и болтая, быстро пошли по ярко освѣщеннымъ улицамъ.
   -- Знаете что?-- сказала Иса,-- пойдемте тише, я еще успѣю поѣсть, давайте останавливаться у каждаго магазина и разсматривать вещи; вы это любите? Я ужасно люблю... И притомъ на дворѣ такъ хорошо; знаете, я ужасно люблю когда морозъ немного щиплетъ лицо; вы любите?
   Она весело болтала съ нимъ, что случалось съ нею очень рѣдко, а онъ ласково и съ удовольствіемъ вглядывался въ ея оживившееся личико, невольно придумывая, къ какой роли она больше всего подходитъ. Ему казалось, что она устала, и онъ взялъ ее подъ руку. Иса шла, стараясь попасть ему въ ногу. Она еще никогда въ жизни не ходила подъ руку съ мужниной и ей казалось, что ни съ кѣмъ другимъ она и не пошла бы, но съ нимъ ей было такъ пріятно идти, опершись на его сильную руку, подлѣ этого "великаго артиста", который, казалось, понималъ каждую ея мысль, сочувствовалъ каждому ея слову и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ мягко и нѣжно училъ ее; ей было легко и хорошо съ нимъ и даже думалось, что еслибъ у нея былъ такой отецъ, то она была бы совершенно счастлива. Морозило все сильнѣе, снѣгъ, искрясь и блестя при свѣтѣ газовыхъ рожковъ, полетѣлъ частыми крупными хлопьями. Иса съ Кирсановымъ шли все шибче, онъ боялся, что она озябнетъ въ своей коротенькой модной кофточкѣ и прижималъ ея руку ближе къ себѣ, стараясь согрѣть ея похолодѣвшіе пальцы, но она увѣряла, что ей тепло, и беззаботно болтала съ нимъ обо всемъ, что приходило ей въ голову тѣмъ быстрымъ говоромъ, который казался ему милымъ дѣтскимъ лепетомъ, невольно заставлявшимъ его ласково улыбаться ей и смѣяться вмѣстѣ съ нею надъ каждымъ пустякомъ.
   

II.

   Насталъ, наконецъ, день спектакля, въ которомъ Иса участвовала вмѣстѣ съ Кирсановымъ. Она играла молоденькую бѣдную дѣвушку, жившую изъ милости у богатой тетки, дѣвушку тихую, спокойную, которую по пьесѣ Кирсановъ глубоко любитъ и на которой подъ конецъ женится. Роль была невелика и всѣ ея лучшія мѣста были съ Кирсановымъ, но Исѣ казалось, что роль эта подходитъ къ ея характеру и что она можетъ, наконецъ, чувствовать, думать и любить на сценѣ, такъ, какъ любятъ, чувствуютъ и думаютъ живые настоящіе люди, а не такъ, какъ это заставляли ее дѣлать въ разныхъ французскихъ водевиляхъ. Она сидѣла у себя въ уборной уже одѣтая и загримированная, прочитывая въ послѣдній разъ свою роль. Но буквы прыгали у нея въ глазахъ; она чувствовала, какъ холодѣютъ ея руки, какъ ея голосъ странно звенитъ, а кровь жгучею струей приливаетъ къ головѣ и тяжело бьется въ тонкихъ жилкахъ въ вискахъ. И не могла понять, почему такъ захватываетъ ей грудь нервнымъ сжатіемъ, чего она такъ боится и отчего вся эта привычная ей обстановка театральнаго закулиснаго міра такъ пугаетъ и смущаетъ ее сегодня? Все волновало ее: и бѣганье рабочихъ, и раздающіеся со всѣхъ сторонъ голоса актеровъ и актрисъ, и долетавшій до ея уборной отдаленный гулъ публики, собирающейся въ театральной залѣ.
   Но вотъ Ису позвали на сцену. Ея сердце учащенно заколотилось и она спускалась съ лѣстницы неровною походкой, словно пошатываясь. Въ корридорѣ, вдругъ увидѣвъ себя въ огромномъ трюмо, она невольно улыбнулась своему простенькому закрытому платью. До этого дня трюмо, въ которое порой она даже боялась взглянуть, почти всегда отражало ей какую-то полураздѣтую фигуру съ обтянутыми въ трико ногами, въ короткой французской юбочкѣ, съ голыми плечами и руками и она инстинктивно закрывала глаза и быстро проходила мимо, боясь хотя бы нечаянно увидѣть себя во весь ростъ въ этомъ костюмѣ, который вызывалъ улыбки мужчинъ, обращая на нее сотни биноклей. Кирсановъ, догнавъ ее на лѣстницѣ, уговаривалъ не бояться, быть спокойнѣе, но она только качала головой. Она не могла быть спокойною, она чувствовала, что каждая мелочь волнуетъ ее, даже этотъ длинный рядъ газовыхъ рожковъ пестритъ и скачетъ у нея въ глазахъ, даже эти звуки театральнаго оркестра, къ которому она такъ привыкла, теперь ошеломляли ее, и ей казалось, что эти звуки заглушатъ ея слова и будутъ раздаваться въ ея раздраженныхъ ушахъ даже и тогда, когда смолкнутъ. И все-таки съ какою-то ноющею болью она прислушивалась къ нимъ, съ невольнымъ страхомъ ожидая, что вотъ-вотъ они замрутъ, раздастся послѣдній звонокъ и занавѣсъ быстро взовьется...
   По сценѣ ходила ея мать, изящная, надушеная и красивая какъ всегда. Она не играла, но пріѣхала "нарочно", какъ она выражалась, чтобы посмотрѣть свою дѣвочку. Она ласково потрепала Ису по щекѣ и пожалѣла, что роль ея не позволяетъ ей надѣть болѣе наряднаго туалета. Вѣра Михайловна смѣялась, поминутно перебрасываясь словами съ женщинами и ласково улыбаясь мужчинамъ.
   Но вотъ звуки оркестра замерли и раздался звонокъ; всѣ разбѣжались со сцены; Иса осталась одна, мгновенно поблѣднѣвъ подъ толстымъ слоемъ румянъ. Кто-то крикнулъ ей: "не бойтесь, говорите громче!" но она даже не пошевельнулась. Ей казалось, что все въ ней какъ-то застыло, замерло, и она съ тоскливымъ, захватывающимъ ей дыханіе ощущеніемъ, глядѣла, какъ, тихо шумя, занавѣсь постепенно поднималась и предъ ней открывалось въ туманѣ, точно подернутое синеватою дымкой, цѣлое море какихъ-то неясныхъ бѣлыхъ и темныхъ пятенъ, которыя словно тонули во мглистой глубинѣ. Она не помнила, какъ начала говорить и, только очнувшись, вдругъ неожиданно для самой себя услыхала свой же голосъ, спокойно и ровно раздававшійся въ затихшей залѣ. Она чувствовала, что она что-то говоритъ, улыбается, ходитъ по сценѣ, и ей казалось, что это дѣлается какъ будто помимо ея сознанія и воли. Она вспомнила вдругъ отзывъ Кирсанова, что у нея прекрасная читка, и машинально прислушивалась къ вѣрному тону своего звучнаго голоса. По пьесѣ у нея была тетка, у которой она воспитывалась и жила, которой она мѣшала и своею молодостью, и красотой, и которая за это съ мелкимъ, злымъ, чисто женскимъ эгоизмомъ вымещала на ней свою досаду, въ каждой мелочи стараясь доказать ей свои права и превосходство надъ нею. И когда Иса говорила съ этою теткой, ей казалось, что она говоритъ со своею матерью, только постарѣвшею сразу цѣлымъ десяткомъ лѣтъ и обнажившею вдругъ всѣ свои недостатки, съ которыхъ сдернули маску красоты, молодости и чарующей любезности. И голосъ ея дрожалъ невольными, правдивыми нотками затаенной горечи, давно уже накопившейся у нея на душѣ. Когда первый актъ кончился, къ ней стали подходить артисты, говоря, что она была очень естественна и правдива, Иса невольно смущалась, сознавая источникъ этой естественности. Она внутренно сравнивала себя съ изображаемою дѣвушкой и ей казалось, что между ними есть что-то общее. И это сходство съ ея положеніемъ придавало ей бодрости и спокойствія, она чувствовала, что понимаетъ свою роль, и ее радовало, что это пониманіе помогаетъ ей быть естественною и правдивою. Теперь, когда первый шагъ былъ уже сдѣланъ, она успокоилась, и съ восхищеніемъ, притаившись за кулисой, глядѣла на игру Кирсанова, жадно ловя каждое его слово. Въ этой роли она еще никогда не видала его. Она съ восторгомъ прислушивалась въ каждому взрыву рукоплесканій, которыми публика награждала своего любимца. Иса радовалась за него и безсознательно любовалась и гордилась имъ. Изо всего этого многолюднаго міра, окружавшаго ее теперь, онъ одинъ былъ ей ближе всѣхъ. Одинъ онъ говорилъ съ ней тѣмъ ласковымъ тономъ, котораго ей недоставало почти съ колыбели. И слушая всѣ тѣ прекрасныя и благородныя слова, которыя заставляла его произносить роль, Иса забывала, что это онъ только играетъ, что это не болѣе какъ роль и громкія фразы, художественно сказанныя, и ей казалось, что онъ говоритъ и думаетъ именно такъ не потому, что его заставляетъ это дѣлать авторъ пьесы, а потому, что иначе онъ не можетъ ни думать, ни чувствовать, ни говорить.
   Когда подошла ея сцена съ нимъ, она уже съ восторгомъ вышла къ нему. Ее радовало, что и тутъ, въ этой пьесѣ, онъ одинъ любитъ и понимаетъ ее. Когда она появилась, Кирсановъ подошелъ къ ней и, взявъ ее за руки, заговорилъ съ ней такимъ необычнымъ тономъ, что она невольно подняла на него глаза. Лицо его точно помолодѣло на много лѣтъ, и онъ со своимъ гримомъ, наложеннымъ опытною рукой, стоялъ предъ ней молодымъ, красивымъ и влюбленнымъ. Она съ удивленіемъ прислушивалась къ его голосу, дышавшему страстною лаской, и чувствовала, что этотъ голосъ, эти глаза невольно зачаровывали и порабощали ее. Онъ страстно цѣловалъ ее, и она вздрагивала каждый разъ подъ этими поцѣлуями, которыми онъ покрывалъ ея лицо и руки... Еще никогда до этой поры ни одна мужская рука не прикасалась къ ней съ такою нѣжною лаской, еще никогда и никто не цѣловалъ такъ горячо, никогда и никто не говорилъ ей о любви такъ, какъ говорилъ теперь этотъ художникъ, переливавшій въ свою роль всю свою душу, весь умъ и всю жизнь.
   И она слушала его, зачарованная, невольно вѣря чему-то, чему-то инстинктивно радуясь, готовая заплакать каждую минуту такими счастливыми слезами, какими не плакала еще никогда въ жизни. Онъ наклонялся къ ней все ближе, спрашивалъ ее, любитъ ли она его... Кто знаетъ, многіе ли въ дѣйствительной жизни спрашивали объ этомъ такъ, какъ спрашивалъ этотъ актеръ! И теперь, когда эти слова впервые въ жизни прозвучали для Исы, она, забывая роль, забывая, что она на сценѣ, въ самомъ дѣлѣ заплакала отъ какого-то счастья, отъ какой-то радости, въ которой она не могла отдать себѣ отчета и, рыдая подъ его поцѣлуями, страстно повторяла одно только слово: "люблю, люблю, люблю!" Она чувствовала, что его руки вдругъ задрожали, что онъ взглянулъ на нее съ какимъ-то смущеніемъ и испугомъ, она машинально сознавала, что суфлеръ испуганнымъ голосомъ что-то кричитъ ей, повторяя какія-то слова, но она не слушала и не видѣла ничего...
   И вдругъ, въ тотъ самый моментъ, когда ей кричалъ уже что-то изъ-за кулисъ перепуганный режиссеръ, струсившій, что она забыла роль, когда смутился даже и Кирсановъ, раздался дружный взрывъ рукоплесканій, сразу отрезвившій Ису. Теперь она и сама испугалась, что пропустила столько фразъ, повторяя только свое "люблю, люблю!" Она вспомнила ихъ, услыхала суфлера, подававшаго ей изо всѣхъ силъ, и, страшно испугавшись своей ошибки, хотѣла говорить, но посреди грома рукоплесканій сама не слышала своихъ словъ и молча остановилась, испуганная и смущенная, посреди сцены, не понимая, за что и кому апплодируютъ. А между тѣмъ вся зала дрожала отъ рукоплесканій. Эта тонкая дѣвочка со своимъ страстнымъ рыданіемъ, съ однимъ только словомъ "люблю", въ которое она безсознательно вложила всю душу, этотъ замѣчательный художникъ въ лицѣ Кирсанова, проведшій такъ мастерски всю предшествующую сцену, невольно наэлектризовали всю публику. Въ этой сценѣ, разыгранной, съ одной стороны, талантомъ и опытомъ, а съ другой -- безсознательнымъ порывомъ, было столько увлекательнаго и поэтическаго, что оно какою-то неодолимою властью захватило и взволновало всю сидѣвшую въ залѣ массу народа. А Иса стояла все также неподвижно и молча, опустивъ руки, оглушенная и ошеломленная этимъ гуломъ и крикомъ, и машинально слѣдила за тѣмъ, какъ трепетали эти сотни рукъ громко апплодируя и какъ во всѣхъ уголкахъ залы ея имя сливалось съ именемъ Кирсанова и криками браво!
   Кирсановъ, наконецъ, опомнился; онъ понялъ, что все случилось къ лучшему, и ему было пріятно, что его маленькая protégée, силамъ которой никто не вѣрилъ, вызвала въ театрѣ цѣлую бурю. Какъ это случилось, онъ и самъ этого не понималъ, онъ помнилъ только, что Иса о чемъ-то плакала, что-то перепутала и вмѣсто всѣхъ своихъ фразъ повторяла только "люблю"; но почему вся эта тысячная толпа точно вдругъ встала и восторженно рукоплескала его ученицѣ -- онъ не зналъ. Видя, что Иса стоитъ смущенная и безпомощная посреди громкихъ кликовъ, онъ подошелъ къ ней и, взявъ ее за руку, вывелъ на авансцену. Она шла за нимъ, безсознательно повинуясь ему и съ такой нервною силой сжимая его руку, что ея тонкіе холодные пальцы почти впивались въ его руку. И теперь, когда Иса стояла подлѣ Кирсанова, этотъ громкій гулъ рукоплесканій опьянялъ ее, и ей казалось, что восторженная толпа какою-то непонятною силой соединила ее съ Кирсановымъ....
   

III.

   На другой день Иса проснулась рано. Всю ночь она спала неспокойно, то просыпаясь поминутно, то снова отдаваясь тяжелой дремотѣ. Даже и во снѣ она смутно ощущала въ головѣ какую-то боль и шумъ отъ гула толпы. Засыпая на минуту, она опять переживала весь вечеръ, опять слышала эти оглушительныя рукоплесканія, видѣла этотъ рѣзавшій ей глаза яркій свѣтъ газа, чувствовала опять, какъ чьи-то губы жгли ее своими поцѣлуями и даже во снѣ ей звучали тѣ слова ласки и любви, которыя вдругъ открыли ей какое-то невѣдомое, неожиданное счастье, и она опять страстно и нервно вздрагивала. Едва начинало разсвѣтать, когда она совсѣмъ проснулась и сѣла на кровати, спустивъ голыя ножки на полъ. Въ комнатѣ было почти темно и только неясными пятнами выдѣлялись разбросанныя платья. Иса глядѣла въ темноту, стараясь различить между платьями то, которое было надѣто на ней вчера. Даже и оно было теперь ей дорого. Какъ много открылъ ей вчерашній вечеръ! Отчего она раньше не думала никогда ни о чемъ подобномъ? Вчера, когда на нее со всѣхъ сторонъ посыпались поздравленія, рукопожатія, заявленія участія и дружбы, когда даже мать подошла къ ней не то взволнованно, не то сконфуженно цѣлуя ее, она не видѣла никого, не понимала ничего. Иса сознавала только, что подлѣ нея стоитъ Кирсановъ, и посреди любезныхъ привѣтствій она слышала только его голосъ, говорившій ей: "милая, милая дѣточка, я чувствовалъ, что вы будете хороши!" Онъ чувствовалъ! Но развѣ могла она быть нехороша и неправдива, когда почти всѣ сцены ей приходилось вести только съ нимъ? Ей казалось, что она только вчера въ первый разъ вышла на сцену, а между тѣмъ она служила уже съ годъ... Отчего же раньше она не понимала всей красоты сцены и искусства! Отчего же раньше она на этой самой сценѣ ходила, говорила и танцовала безучастная, непонимающая и холодная? И ей припомнились всѣ ея водевильчики, гдѣ она прыгала въ коротенькихъ юбочкахъ, лепеча безцѣльную и безтолковую путаницу, заставлявшую ее то пѣть, то плакать, то улыбаться. Но отчего она заплакала вчера? Она задумчиво качала головой, сама не понимая, почему это случилось. И хорошо еще, что все окончилось такъ счастливо, не заапплодируй публика -- Богъ вѣсть какъ бы она вывернулась! Положимъ, Кирсановъ помогъ бы ей... Кирсановъ, какой это великій артистъ! И она чувствовала, что даже теперь, когда она только вспоминаетъ его слова, что-то глубоко поднимается въ ея груди. Она улыбнулась сквозь слезы, не понимая своего волненія; вѣдь она была такъ счастлива, все шло такъ хорошо, о чемъ же плакать? Теперь она знаетъ, что ей будутъ давать хорошія роли, что она опять и не одинъ еще разъ будетъ играть съ нимъ, Кирсановымъ. И ей казалось, что играть съ такимъ великимъ артистомъ ни съ чѣмъ не сравнимое наслажденіе, которое она смутно чувствовала и понимала еще въ тѣ времена, когда, бывало, только глядѣла на эту художественную игру изъ-за кулисъ или ложи.
   Совсѣмъ разсвѣло, и Иса, тихо потянувшись своимъ тонкимъ тѣльцемъ, встала съ постели и подошла къ креслу. Золотистый лучъ прыгающей пыли упалъ чрезъ темную портьеру на это кресло и яркія безчисленныя точки сверкающихъ пылинокъ завертѣлись и закружились свѣтлою полосой на коричневомъ платьѣ Исы, которое было надѣто на ней вчера. Иса съ любовью глядѣла на этотъ костюмъ, въ которомъ она впервые услышала рукоплесканіе тысячной толпы и звучавшія такою любовью слова. До сихъ поръ этихъ словъ въ дѣйствительной жизни она не слыхала ни отъ кого и никогда, а на сценѣ ей говорили пошлымъ тономъ водевильныхъ любовниковъ: "M-lle Жанета, я васъ люблю, будьте моею", причемъ ее брали за талію, быстро чмокали въ щеку, а она вспоминала, что на этомъ мѣстѣ ей нужно улыбаться и пѣть, и, спокойно отстраняя обнимавшую ее руку, она подходила къ рампѣ, холодно и безучастно начиная пѣть заученный куплетъ съ заученною улыбкой на губахъ. Часто читала она, какъ любятъ матери, отцы, дѣти, мужья, даже друзья, какъ часто ради этого чувства люди совершаютъ величайшіе подвиги, идутъ на смерть, забываютъ себя и все свое существованіе переливаютъ въ чужое я, въ тѣхъ, кого любятъ. И ей такъ страстно хотѣлось вѣрить въ возможность такой любви; ей, заброшенной и нелюбимой никѣмъ, такъ горячо хотѣлось ласки, участія, но она недовѣрчиво качала головой, стараясь увѣрить себя, что ничего подобнаго существовать не можетъ, потому что еслибы люди умѣли любить, то и она бы знала, что это такое. И вдругъ вчера словно откровеніемъ она повѣрила, что люди могутъ и умѣютъ любить, и что ради этой любви можно пожертвовать всѣмъ, отдать все, даже жизнь. И она глядѣла на свое измятое платье, дрожащая и озябшая въ утреннемъ холодкѣ; но она не чувствовала этого холода, она думала только о томъ, что къ этому платью прикасались его руки, и, прильнувъ губами къ воображаемымъ слѣдамъ этого прикосновенія, она радостно и нѣжно цѣловала ихъ.
   Когда Ису позвали къ матери, она застала тамъ ихъ директора, который привезъ съ собой утреннія газеты. Вѣра Михайловна встрѣтила дочь очень ласково, но съ оттѣнкомъ все того же удивленія. Она, смѣясь, показала ей газеты и сама вслухъ прочитала нѣкоторыя статьи. Въ душѣ она признавалась, что никогда не ожидала, чтобъ изъ этой странной дѣвочки, какъ она мысленно называла Ису, вышелъ какой нибудь толкъ, и вчера, присутствуя при неожиданномъ успѣхѣ дочери, слушая всѣ эти безконечные вызовы и пріемы, а сегодня, читая такія рецензіи, она невольно чему-то удивлялась и точно не вѣрила. Не то чтобъ успѣхъ дочери былъ ей непріятенъ, нѣтъ, она только не могла понять его. Она знала, что она бы эту роль сыграла совсѣмъ иначе и, конечно, лучше, и вчера, слѣдя за игрой своей дочери, Вѣра Михайловна замѣчала только ея полную неопытность и неумѣнье держать себя на сценѣ. Эта серьезная дѣвочка, ни разу къ ней не приласкавшаяся (о томъ, что она сама никогда не ласкала этой дѣвочки, она не думала), вѣчно слѣдившая за ней сухо задумчивыми глазами, сидѣвшая постоянно въ своей комнатѣ, не особенно нравилась изящной, всегда любезной и красивой Вѣрѣ Михайловнѣ. И, спрашивая себя по душѣ, она сознавалась, что ей былъ бы одинаково непріятенъ какъ чрезмѣрный успѣхъ, такъ и полный провалъ дочери; въ обоихъ случаяхъ страдало бы избалованное самолюбіе. Она удивилась и не понимала, какъ могла Иса добиться дебюта въ такой роли помимо ея протекціи, и была увѣрена, что это штука Кирсанова, и, вспоминая о немъ, Вѣра Михайловна пожимала плечами; "пожилой человѣкъ", думала она, "умница, знаменитость, премьеръ, наконецъ, и вдругъ... дѣвчонка! Но интересно, чего онъ тутъ добивается: вывести ли Ису на зло мнѣ, помимо меня, на первыя роли или же просто влюбить въ себя дурочку!" Чтобъ это могло выйти безъ всякихъ заднихъ, мыслей, какъ съ той, такъ и съ другой стороны, ей не вѣрилось. "Да, хороша и моя Иса, тихоня-то, ловко устроила дѣло!" Вся эта исторія какъ-то странно волновала ее, но тѣмъ не менѣе она любезнѣе обыкновеннаго поцѣловала дочь.
   -- Ну, вотъ, Иса, начала она,-- Евгеній Петровичъ желаетъ переговорить съ тобой. Видишь ли, газеты отозвались о тебѣ очень благосклонно, хотя, конечно,-- она слегка усмѣхнулась,-- ты все-таки сдѣлаешь лучше, если въ слѣдующій разъ не будешь вставлять своихъ сценъ и перепутывать реплики; ты этимъ можешь сбить другихъ и притомъ это не всегда кончается такъ благополучно какъ вчера. Это была просто счастливая случайность, но такъ какъ твой дебютъ въ серьезной комедіи былъ скорѣе удаченъ, чѣмъ неудаченъ, то вотъ Евгеній Петровичъ даетъ тебѣ еще три дебюта, и если они будутъ удовлетворительны, онъ назначитъ тебѣ 150 рублей (для тебя на всемъ на готовомъ этого, кажется, достаточно) и ты начнешь переходить понемногу на роли ingénue dramatique!...
   Иса была совершенно счастлива, все складывалось такъ хорошо, даже эта прибавка жалованья, которая дастъ ей возможность не брать поминутно у матери. Иса видѣла, что за послѣднее время дѣла Вѣры Михайловны какъ будто пошатнулись и радовалась при мысли, что наконецъ-то не будетъ стоить матери ни копѣйки.
   

IV.

   Съ этихъ поръ для Исы настала новая жизнь. Это уже не былъ спокойный ребенокъ, равнодушно тянувшій день за днемъ, глядѣвшій на все своимъ холоднымъ серьезнымъ взглядомъ недѣтскихъ глазъ. Она начала жить, жить лихорадочно, нервно; просыпаясь каждое утро въ какомъ-то непонятномъ ей самой волненіи и засыпая каждую ночь экзальтированная всѣми этими вызовами, рукоплесканіями и собственною игрою, Иса и не замѣтила, какъ скоро втянулась она въ эту жизнь съ ея оригинальною обстановкой чего-то минутнаго и мишурнаго, но блестящаго и увлекающаго. Эти нагримированные люди, живущіе въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ чужой жизнью, чужимъ горемъ и счастьемъ, плачущіе и смѣющіеся по ролямъ, не удивляли ее больше и не смущали. Теперь она и сама начинала жить только съ той минуты, какъ входила на ярко освѣщенную сцену съ чужими словами на губахъ. Но въ эти слова она переливала всю свою душу. Почти каждый день ей приходилось играть съ Кирсановымъ. Ея молодость, нервность и правдивость на сценѣ скоро сдѣлали ее одною изъ любимицъ публики, и теперь ей приходилось играть лучшія роли. Эти роли, эти слова, которыя приходилось ей произносить, невольно заставляли ее надъ чѣмъ-то задумываться, чего-то желать: ей страстно хотѣлось жить, жить тою самою жизнью, испытывать то самое чувство, о которомъ ей говорили каждый день такимъ чуднымъ голосомъ, съ такой нѣгой и любовью. Сцена давала ей все, чего недоставало ей въ дѣйствительной жизни. Благодаря амплуа Кирсанова и Исы, почти каждый день они по ролямъ должны были любить другъ друга, страдать, иногда обманывать, и это страданіе, это счастіе связывало ихъ съ каждымъ вечеромъ все сильнѣе и сильнѣе. Для Исы перестала существовать жизнь внѣ театральныхъ подмостокъ. Всѣ ея дни проходили на сценѣ: утромъ на репетиціи, вечеромъ въ спектаклѣ, свободнаго времени у нея почти не было, но она и не хотѣла его, всякая свободная минута лишала ее жизни и счастья, каждая свободная минута лишала ее возможности видѣть Кирсанова, а она съ каждымъ днемъ все больше и больше привыкала къ нему и не видѣть его ей становилось все тяжелѣе и труднѣе. Она съ лихорадочною страстью хваталась за всякую новую роль, лишь бы дававшую ей возможность быть на сценѣ гдѣ нибудь около него.
   Но въ то же время и послѣднія нити привязанности между ею и матерью рвались одна за другой. Исѣ часто приходилось теперь играть вмѣстѣ съ Вѣрой Михайловной, и въ этихъ случаяхъ Исѣ доставалось все торжество побѣды. На безконечные вызовы и апплодисменты взволнованной публики, Иса выходила рука объ руку съ матерью и Кирсановымъ, и каждый разъ, какъ только занавѣсь опускалась, мать взглядывала на дочь сухимъ, холоднымъ взоромъ, въ которомъ свѣтилась вся ревность актрисы, не переносящей чужого успѣха. Иса невольно отворачивалась отъ этихъ пугавшихъ ее глазъ и инстинктивно старалась поймать другой взглядъ, взглядъ Кирсанова, въ которомъ ей грезилась еще не остывшая ласка послѣ только что пройденной сцены. И Кирсановъ, дѣйствительно, все чаще и внимательнѣе посматривалъ на эту дѣвочку, поражавшую его своимъ талантомъ, который онъ открылъ въ ней такъ случайно. Ему нравилось играть съ нею.
   Своею нервностью и чувствомъ она захватывала и его, и всѣ сцены любви ему удавались съ ней гораздо лучше, чѣмъ съ кѣмъ бы то ни было. Его это немного удивляло; порой, когда въ лучшихъ мѣстахъ съ ней, онъ нечаянно заглядывалъ въ ея серьезные глаза, загоравшіеся вдругъ такою глубокою любовью, когда онъ прислушивался къ ея страстному голосу, онъ невольно задумывался и присматривался къ ней, точно желая разгадать ее, но чрезъ минуту вспоминалъ о собственной игрѣ и начиналъ приписывать эту странность только таланту Исы.
   Иногда Исѣ казалось и самой, что всю эту любовь она сама себѣ выдумываетъ, благодаря своему болѣзненному воображенію и простой потребности любить хоть кого нибудь изъ живыхъ существъ, и въ такіе дня она, усталая и измученная безконечными спектаклями и репертуарами, съ шумомъ и звономъ въ наболѣвшей головѣ, старалась не думать о Кирсановѣ и забыть о своемъ увлеченіи. Но какъ только наступалъ вечеръ и она переступала порогъ театра, она опять всецѣло отдавалась овладѣвавшему ею чувству. Если она не играла, то она садилась куда нибудь въ темный уголокъ партера или пряталась за кулисами, гдѣ ей никто не мѣшалъ, и начинала съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдить за игрой Кирсанова, и то, что успокоивалось за день, вечеръ снова пробуждалъ. Страстно затаивъ дыханіе, съ лихорадочно разгорѣвшимся лицомъ и глазами слѣдила она изъ своего темнаго уголка за каждымъ его словомъ, за каждымъ движеніемъ. Въ эти минуты Иса забывала весь міръ, забывала, что ея восторгъ могутъ увидѣть, и влюбленная въ него больше чѣмъ когда нибудь, съ возбужденными нервами, съ страстно замирающимъ сердцемъ, она готова была зарыдать предъ всею этою толпой народа и разсказать всѣмъ, какъ она его любитъ. И, пугаясь, что можетъ сдѣлать это безсознательно, она закусывала до боли свои горячія губы, убѣгала домой и тамъ давала волю и своимъ слезамъ, и своему благоговѣнію предъ нимъ. Она, рыдая, цѣловала его портреты, которые покупала во всѣхъ магазинахъ, и, всматриваясь въ дорогія ей черты, страстно желала быть около него, покоить его и любить до самопожертвованія. И мучилась, сознавая, что ничего подобнаго она не можетъ сдѣлать, но за то на другой день, играя уже вмѣстѣ съ нимъ, она вознаграждала себя за все и увлекала публику, начинавшую неистово рукоплескать этой нервной, чуткой дѣвочкѣ, поражавшей всѣхъ силой своего таланта. А эта дѣвочка не думала о публикѣ, не думала объ игрѣ, она только наслаждалась возможностью не скрывать отъ него хоть на мгновеніе свою любовь. Она обманывала въ эти мгновенія весь театръ, и порой ей становилось и весело, и смѣшно отъ этого обмана, дававшаго ей возможность говорить правду, которую не только никто не осмѣивалъ и не порицалъ, но на которую ей отвѣчали даже цѣлымъ громомъ апплодисментовъ.
   Вѣра Михайловна, часто игравшая вмѣстѣ съ нею, въ своемъ роскошномъ парижскомъ туалетѣ, сильная своею красотой и умѣньемъ быть эффектною, подозрительно оглядывала эту дѣвочку въ простенькомъ платьицѣ, съ длинными, темными косами, и затѣмъ неизмѣнно каждый разъ убѣждалась, что публика невольно отдаетъ предпочтеніе этой дѣвочкѣ, забывая ее, Вѣру Михайловну, со всею ея красотой, изяществомъ и эффектами. И Вѣра Михайловна гнѣвно хмурила брови и трепала свой батистовый платокъ, невольно досадуя и сердясь и на Кирсанова, подставившаго ей ножку въ лицѣ родной же дочери, и на эту дочь, отнимавшую у нея лавры, и на публику, не понимавшую настоящаго умѣнья и такъ легко отдающуюся впечатлѣніямъ минуты. Она глядѣла на дочь, сознавая, что у этой дѣвочки есть что-то невольно влекущее къ ней толпу, и не понимала, откуда проявилась въ ней эта неожиданная сила таланта. Почти каждый день читала она такія рецензіи объ игрѣ дочери, которыя уже не оставляли мѣста ей, Вѣрѣ Михайловнѣ. Часто ихъ сравнивали какъ артистокъ, играющихъ въ одной пьесѣ, на однихъ подмосткахъ, и это безцеремонное и вовсе не льстившее Вѣрѣ Михайловнѣ своею правдой сравненіе сердило и оскорбляло ее какъ мать и какъ актрису. Она съ удовольствіемъ подумывала о томъ, какъ бы отправить дочь въ другой городъ, но антрепренеръ, которому Иса сдѣлалась необходима, благодаря любви публики, ни за что не соглашался отпустить ее. Вѣра Михайловна боялась, что сама Иса не уѣдетъ, но инстинктъ женщины, и женщины много пожившей, подсказывалъ ей, что Кирсановъ своимъ вліяніемъ могъ бы подѣйствовать на дѣвочку и уговорить ее уѣхать куда нибудь подальше въ провинцію, гдѣ ей предлагали очень выгодныя условія. Порой она терялась въ догадкахъ; она видѣла, что Кирсановъ всячески старается выдвигать Ису на сценѣ, и часто подмѣчала взглядъ дочери, обращенный на Кирсанова, съ выраженіемъ такой любви, который безъ словъ раскрывалъ опытной матери всю душу дочери. Но, кромѣ этого взгляда, Иса ничѣмъ не выдавала себя, и начавшая было слѣдить за ней Вѣра Михайловна не могла уловить въ дочери и тѣни какого нибудь кокетства. Она знала, что Иса попрежнему сидитъ одна у себя въ комнатѣ, что она не выходитъ никуда помимо репетицій и спектаклей, что у нея никто не бываетъ, и Вѣра Михайловна, вспоминая собственные и многочисленные романы, удивлялась и не понимала этой молчаливой любви. Но видя, какъ развязно ухаживалъ Кирсановъ за другими женщинами, она мало-по-малу успокоилась и пришла къ заключенію, что если тутъ и есть любовь, то во всякомъ случаѣ не со стороны Кирсанова. Ей это было на руку, потому что при такомъ оборотѣ дѣла, ей было легче уговорить Кирсанова насчетъ отъѣзда Исы въ провинцію. Вѣру Михайловну ея открытіе порадовало и въ другомъ отношеніи: еслибъ оказалось, что Кирсановъ влюбленъ, дѣло значительно бы усложнилось тѣмъ, что она могла пріобрѣсти себѣ серьезнаго врага, который своимъ огромнымъ авторитетомъ могъ очень повредить ей въ ея сценической карьерѣ, тѣмъ болѣе, что года все шли и шли, унося съ каждымъ днемъ хоть мелкую частицу ея красоты, благодаря которой она пользовалась на сценѣ такими выгодами и успѣхомъ. Время летѣло, нравы и вкусы мѣнялись, и то, что прежде публикѣ такъ нравилось, теперь начинало пріѣдаться. Отъ сцены требовали живыхъ лицъ, правды и простоты, а Вѣра Михайловна такъ привыкла къ французской школѣ и ея мелодрамамъ, что въ простыхъ безъэффектныхъ пьесахъ она просто терялась и порой, не понимая роли, не могла справиться съ самыми легкими типами. И если она продолжала пользоваться попрежнему на сценѣ громкою извѣстностью, то исключительно благодаря красотѣ и тому, что на той сценѣ, гдѣ она слуяшла, ничего новаго, особенно выдающагося, еще не выступало. И вдругъ это опасное новое появилось и мало-по-малу съ каждымъ спектаклемъ стало отбивать у нея пальму первенства. Она сознавала, что публика отвыкаетъ отъ нея; еще нѣсколько такихъ мѣсяцевъ и ей придется уступить положеніе примадонны другой. И кому же другой? Родной дочери! Оставался одинъ исходъ: если не уступить дочери дорогу, то нужно ее удалить во что бы то ни стало.
   Вѣра Михайловна придумывала, какъ бы ей легче переманить на свою сторону Кирсанова. Когда-то онъ былъ близкимъ ей человѣкомъ, но это было уже давно, съ тѣхъ поръ прошло нѣсколько лѣтъ, и при легкости театральныхъ отношеній они не только отвыкли другъ отъ друга, но даже и забыли, что было время, когда они были такъ близки другъ другу. Правда, въ ихъ отношеніяхъ и тогда не было особенной любви и страсти, но они нравились другъ другу, она была очень красива, а онъ не предъявлялъ на нее никакихъ серьезныхъ правъ, и все дѣло устраивалось очень легко и пріятно. Они провели такъ цѣлый сезонъ, но ихъ отношенія и тогда даже не мѣшали ему ухаживать за другими женщинами, а ей принимать ухаживанья другихъ поклонниковъ. Потомъ сезонъ кончился, они разъѣхались въ разные города и въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ лишь изрѣдка встрѣчались то на желѣзнодорожной станціи, то въ какомъ нибудь городѣ. Встрѣчались безъ особенной радости и удовольствія, но дружески, по-товарищески пожимали руки и цѣловали другъ друга въ голову, а разъѣзжаясь, тотчасъ же забывали о существованіи одинъ другого и вспоминали только при случаѣ, говоря: "Ахъ, Кирсановъ! такъ онъ служитъ въ Одессѣ?" или "А! Вѣра Михайловна, такъ она переѣхала въ Петербургъ?" И теперь, встрѣтясь чрезъ нѣсколько лѣтъ на одной и той же сценѣ, они понимали, что ихъ отношенія прерваны навсегда, но тѣмъ не менѣе, порой, они загадочно улыбались, пристально глядя другъ на друга, точно припоминая что-то далекое, прошлое и удивляясь, что все прошло такъ незамѣтно и безслѣдно. Они дружески болтали между собой, разсказывая свои приключенія, и онъ улыбался, встрѣчая ее съ новымъ поклонникомъ, а она, шутя, разспрашивала его, какой у него сталъ вкусъ, и приставала къ нему, чтобъ онъ показалъ ей, за кѣмъ онъ ухаживаетъ. И когда онъ, шутя, указывалъ ей на кого нибудь изъ очень некрасивыхъ женщинъ, она смѣялась и говорила: "У тебя отвратительный вкусъ, я имѣю причину обижаться!" И они вмѣстѣ дурачились надъ ея обидой, и онъ утѣшалъ ее, увѣряя, что она сама не льститъ ему выборомъ своихъ поклонниковъ. Но, болтая всякій вздоръ, имъ ни на минуту не приходило въ голову вернуться къ старому, и если они позволяли себѣ говорить "разныя глупости", какъ выражалась Вѣра Михайловна, то это только потому, что они были старые товарищи, отношенія которыхъ упростились, благодаря театралѣной обстановкѣ. Тѣмъ не менѣе, разсказывая другъ другу запросто какой нибудь пикантный анекдотъ, какъ это водится у актрисъ и актеровъ между собой, они иногда вдругъ останавливались и, смотря другъ другу въ глаза съ слегка покраснѣвшими лицами, говорили: "помнишь!" и на нѣсколько мгновеній невольно замолкали и разглядывали другъ друга со страннымъ вниманіемъ, точно все прошлое дѣлалось имъ вдругъ на мгновеніе почему-то близко и интересно. Но чрезъ секунду она первая начинала хохотать и досказывала ему анекдотъ, забывая уже не только прошлое, но даже и то, что онъ мужчина.
   Однако, за послѣднее время между ними стала появляться маленькая натянутость. Она уже не разсказывала анекдотовъ, онъ не болталъ съ такою свободой, какъ болталъ еще недавно, и Вѣра Михайловна догадывалась, что и тутъ отчасти виновата Иса. Про ея натянутыя отношенія къ дочери зналъ весь театръ, зналъ и Кирсановъ; но то, къ чему онъ прежде относился очень легко, такъ какъ считалъ это не своимъ дѣломъ, теперь, когда онъ привыкалъ къ Исѣ, все больше и больше начало коробить его. Ему было жаль эту худенькую дѣвочку, всѣми забытую и одинокую, и онъ невольно становился къ ней нѣжнѣе и ласковѣе, стараясь хоть отчасти замѣнить ей ту ласку, которой она ни отъ кого не видала. Его сердила и раздражала ея мать, отстранявшаяся отъ дочери съ какимъ-то непонятнымъ ему черствымъ эгоизмомъ. Какъ человѣка, онъ считалъ Вѣру Михайловну не лучше и не хуже другихъ, но какъ мать она порой возмущала его, и вотъ почему онъ, подмѣтивъ иногда ея сухой взглядъ, брошенный на дочь, рѣзко обрывалъ съ ней веселыя шутки и каламбуры...
   -- Ты скверно относишься къ дочери!-- сказалъ онъ ей какъ-то.
   Вѣра Михайловна покраснѣла и закусила губы.
   -- Скверно!-- отвѣтила она съ неловкимъ смущеніемъ.-- Она сама виновата въ этомъ; еслибы ты только зналъ, что это за недовѣрчивый и озлобленный ребенокъ,-- она сама никогда не придетъ, не приласкается...
   Кирсановъ пристально глядѣлъ на нее.
   -- Не приласкается? Да ты-то сама ласкала ли ее когда нибудь!
   Вѣра Михайловна вдругъ засмѣялась и обдала его какимъ-то жгучимъ, загадочнымъ взглядомъ своихъ великолѣпныхъ глазъ.
   -- Послушай, она наклонилась совсѣмъ близко къ нему, и онъ видѣлъ, какъ вздрагивали уголки ея чувственнаго красиваго рта.-- Послушай!-- заговорила она,-- я такъ много ласкала въ своей жизни, что у меня уже ничего не осталось для нея; я привыкла къ тихимъ жгучимъ ласкамъ, которыя отучили меня отъ тихихъ материнскихъ, а главное, мнѣ уже мало остается... а у нея еще вся жизнь впереди, и въ этой жизни ей встрѣтится и счастье, и любовь, и ласки, посреди которыхъ она все равно не вспомнила бы о ласкахъ материнскихъ, даже еслибъ и знала ихъ!... А мнѣ этой любви осталось уже очень немного, понимаешь теперь?... не осуждай же меня!...
   И она быстро встала и положила свои руки на его плечи.
   -- Ты знаешь... какъ дорого мнѣ... твое...
   И, не находя подходящаго слова, она на секунду остановилась, точно подыскивая его.
   -- Твое... доброе слово обо мнѣ! Порой мнѣ кажется, что если я, дѣйствительно, и любила кого нибудь въ жизни, то это только... только тебя!
   Кирсановъ слушалъ ее съ удивленіемъ: слова ея отзывались умомъ, а онъ до сихъ поръ считалъ ее очень неразвитою женщиной. Когда же она сказала, что только его и любила, онъ засмѣялся, но уже не тѣмъ сухимъ тономъ, какимъ говорилъ съ ней все послѣднее время. Онъ видѣлъ, какъ раскраснѣлось ея лицо, какъ блестѣли ея глаза, и удивлялся, какъ эта женщина при своей бурной жизни сохранила всю красоту молодости. Когда-то она ему очень нравилась и онъ чувствовалъ, что, будь она умнѣе, онъ не могъ бы позабыть ее такъ скоро и легко. За послѣдніе годы она видимо развилась и даже какъ будто поумнѣла, и онъ, глядя на нее, думалъ, что теперь она даже, пожалуй, стала интереснѣе, чѣмъ прежде. Но когда онъ вспоминалъ о ея любви къ нему, о которой она только что говорила, то ему дѣлалось смѣшно: до такой степени эти воспоминанія не вязались съ его понятіемъ о любви. Онъ, смѣясь, взялъ ее за руки и, смотря ей въ глаза, улыбался своею доброю, красивою улыбкой. А Вѣра Михайловна стояла предъ нимъ, слегка раскачиваясь своимъ роскошнымъ станомъ.
   -- Право, мнѣ иногда жаль прошлаго!-- задумчиво проговорила она и вдругъ вырвала свои руки изъ его рукъ.-- Ахъ, жить, жить надо! какъ-то вскрикнула она и быстро отошла отъ него.
   Кирсановъ проводилъ глазами ея красивую роскошную фигуру, скрывшуюся отъ него въ темнотѣ неосвѣщенныхъ кулисъ, и задумался.
   Что-жъ!-- пришло ему въ голову,-- можетъ быть она и права, каждый хочетъ жить для себя... Но какъ она еще красива, а вѣдь ей ужъ подъ сорокъ подходитъ!
   И онъ пошелъ вслѣдъ за нею, невольно припоминая ея красивые разгорѣвшіеся глаза и чувственный ротъ, который улыбался ему и напоминалъ о забытыхъ ласкахъ, отъ которыхъ когда-то у него хмѣлѣла страстью голова.
   

VI.

   Въ день бенефиса Кирсанова шли "Блуждающіе огни". Театръ былъ биткомъ набитъ и публика горячо принимала своего любимца. Въ театральной залѣ выдаются иногда дни особеннаго всеобщаго оживленія. Всѣ чувствуютъ себя въ ударѣ -- и актеры, и публика, съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдящая за игрой артистовъ и дѣлающаяся вдругъ необыкновенно воспріимчивою и впечатлительною. Когда актеръ видитъ въ рядахъ публики это вниманіе и сочувствіе къ артисту, къ его исполненію, онъ невольно начинаетъ играть съ тѣмъ одушевленіемъ, которое поневолѣ пропадаетъ у него, когда онъ видитъ предъ собой ряды пустыхъ креселъ и ложъ и равнодушныя, скучающія лица. Въ день бенефиса Кирсанова чувствовалось именно это оживленіе; голоса раздавались громче, оркестръ игралъ звучнѣе, Исѣ казалось, что даже самый газъ горитъ ярче и свѣтлѣе обыкновеннаго. Она играла Лёлечку, и теперь, стоя за кулисой, перечитывала эту симпатичную ей роль. А напротивъ ея, въ противоположной кулисѣ, стояла нарядная Вѣра Михайловна, одною рукой придерживая огромный кружевной тренъ, а другою -- опершись на кулису. Иса видѣла, что мать, игравшая старшую сестру Лёлечки, не спускаетъ съ нея пристальнаго взгляда и этотъ преслѣдующій ее взглядъ мучилъ ее. Она чувствовала, что мать глядитъ на нее какими-то особенными, недобрыми глазами, и не понимала, чего ей отъ нея нужно. Иса старалась стать такъ, чтобъ ее не было видно, но, даже не видя матери, она продолжала чувствовать, что та не отрываетъ отъ нея глазъ, и сама не понимала, отъ чего смущалась. Ей дѣлалось все тоскливѣе и тоскливѣе, она взяла роль и наскоро пробѣгала ее глазами предъ выходомъ. Вдругъ ее поразила мысль: все, что наболѣло у нея на сердцѣ, все, чѣмъ такъ хочется подѣлиться ей, все это есть въ ея роли, все это она можетъ разсказать Кирсанову, и онъ будетъ утѣшать ее. Ее удивляло, до какой степени эта роль подходитъ къ ней, она даже слегка пугала ее: не было ли все это тяжелымъ предсказаніемъ? Она опустила голову и грустно задумалась. Ей всегда какимъ-то инстинктомъ чувствовались впереди только страданія, и теперь, когда она стояла въ кулисѣ и прислушивалась къ голосу Кирсанова, ей вдругъ показалось, что она недолго будетъ все это видѣть, слышать и любить. Она стояла какъ во снѣ, смутно что-то предчувствуя и предугадывая, съ ноющею болью вслушиваясь въ голосъ Кирсанова, звучавшій ей почему-то такимъ далекимъ отъ нея. Но въ это мгновеніе къ ней подбѣжалъ режиссеръ, быстро на ходу шепча ей: "вашъ выходъ". Она очнулась, машинально взглянула въ кулису, гдѣ стояла мать, и вышла на сцену. Рукоплесканія, которыми публика быстро привыкла встрѣчать ее, яркій свѣтъ и любимое лицо Кирсанова -- все сразу успокоило ее. Она мгновенно забыла всѣ ощущенія, отъ которыхъ у нея осталась только какая-то безсознательная тоска. И эта тоскливая нотка къ голосѣ дала ей столько правдивой теплоты, она съ такимъ страданіемъ разсказывала своему Максу про свои странныя отношенія къ сестрѣ, про ея нелюбовь къ ней, къ Лёлѣ, что еще болѣе воодушевляла Кирсанова, безъ того уже настроеннаго всею бенефисною обстановкой. Онъ говорилъ ей, что онъ любитъ ее, что она будетъ его женой, и эти прелестныя слова: "Царь мой, Богъ мой, господинъ мой!" вырвались у нея съ такою страстною, неудержимою силой, она такъ безотчетно упала предъ нимъ на колѣни, цѣлуя его руки, что, казалось, весь театръ всколыхнулся.
   Когда занавѣсь опустилась, публика начала громко вызывать своихъ любимцевъ и режиссеръ хлопотливо запиралъ двери, уговаривая остаться на сценѣ всѣхъ участвующихъ, такъ какъ публика вызывала всѣхъ, но Вѣра Михайловна приподняла разорвавшійся шлейфъ и рѣзко отстранила режиссера.
   -- Вѣра Михайловна, куда вы?-- крикнулъ ей вслѣдъ Кирсановъ, но она нервно передернула плечами и быстро пошла со сцены.
   -- Вызываютъ дѣвчонку, а не меня, пускай она и выходитъ!-- сердито крикнула она, а Иса, обернувшись, опять увидѣла, какъ глаза матери метнули на нее озлобленный, желчный взглядъ, съ которымъ въ послѣднее время она встрѣчалась все чаще и чаще. Иса тихо пошла къ двери, но Кирсановъ подбѣжалъ къ ней и, взявъ ее за руки, вывелъ на средину сцены. Когда занавѣсь опять спустилась, Кирсановъ взглянулъ на поблѣднѣвшее лицо Исы, и ему опять стало жаль ее до боли.
   -- Надо покончить всѣ эти исторіи!-- сказалъ онъ, цѣлуя ея руки.
   Фраза, которую Вѣра Михайловна кинула Исѣ при всѣхъ, опять возбудила въ немъ утихшее было озлобленіе. Онъ ясно видѣлъ, что эта женщина просто-на-просто не переноситъ дочери, что ихъ отношенія обостряются съ каждымъ днемъ, тогда какъ онъ рѣшительно не могъ понять вины Исы предъ матерью. Развѣ виновата дѣвочка, что она такъ талантлива, и развѣ талантъ этотъ не долженъ былъ бы радовать всякую другую мать? Онъ, Кирсановъ, тоже актеръ, но онъ не чувствовалъ въ себѣ этой мелкой актерской зависти, которая не переноситъ чужого успѣха. Правда, что слишкомъ сильнаго успѣха ему и не приходилось часто раздѣлять. Такихъ артистовъ, какъ Кирсановъ, было такъ мало, что въ большинствѣ случаевъ всѣ лавры выпадали на его долю. Но дѣлить ихъ съ Исой ему было пріятно, она была его ученица, его protégée, и притомъ онъ сознавалъ самъ, что, кромѣ его, у нея нѣтъ защитниковъ, и эта мысль невольно дѣлала его еще нѣжнѣе къ ней. Ему нравилось оберегать эту одинокую дѣвочку, благодарившую его за это молчаливымъ, но теплымъ взглядомъ, надъ которымъ онъ иногда инстинктивно задумывался. Теперь онъ понималъ, что такъ глядѣть можетъ только женщина глубоко любящая. Прежде, встрѣчаясь съ ея взглядомъ на сценѣ, онъ приписывалъ его всецѣло ея богатой мимикѣ, и когда, порой, ему приходилось поймать этотъ тоскливый, безмолвный взглядъ внѣ сцены, онъ невольно удивлялся и задумывался надъ нимъ, хотя особеннаго значенія этому все-таки не придавалъ. Иса говорила съ нимъ только на сценѣ и на репетиціи, произнося большей частію только чужія слова, и хотя, порой, онъ слышалъ въ этихъ словахъ слишкомъ горячее чувство, но, зная себя и зная, что онъ самъ говоритъ съ такою же силой и страстью то, чего не чувствуетъ, Кирсановъ начиналъ успокоиваться и увѣрять себя, что ему просто все это грезится. Только сегодня, когда она воскликнула: "Царь мой, Богъ мой, господинъ мой!" онъ невольно взглянулъ въ ея лицо и это лицо дышало такимъ восторгомъ, эти глаза свѣтились такою любовью, она цѣловала его руки съ такимъ нѣмымъ благоговѣніемъ, что больше уже не оставалось сомнѣнія. И онъ понялъ, что эта дѣвочка не столько актриса, сколько женщина, и женщина безумно любящая. Сознавая, что она любитъ его съ тою силой, на которую способны только самыя чистыя и глубокія натуры, онъ почувствовалъ и самъ, что какъ будто любитъ эту задумчивую дѣвочку, но любитъ такъ чисто и хорошо, что ни одна грѣшная мысль не придетъ никогда ему въ голову.
   Съ этихъ поръ они молча встрѣчались на репетиціяхъ и спектакляхъ, почти никогда не говоря другъ съ другомъ помимо того, что заставляли говорить ихъ роли. До Кирсанова начали уже доходить театральные толки и сплетни о любви къ нему Исы, и ему, въ большинствѣ случаевъ всегда шутившему подобными отношеніями, теперь эти сплетни были крайне непріятны. Онѣ кидали какія-то темныя пятна на дѣтскую любовь Исы и онъ оскорблялся этими пошлыми толками и, старательно отстраняя отъ нея всякую возможность сплетенъ и пересудовъ, онъ избѣгалъ даже разговаривать съ нею внѣ сцены. Онъ сознавалъ себя по отношеніи къ ней безусловно честнымъ человѣкомъ, потому что при легкости театральныхъ нравовъ, всякій другой на его мѣстѣ, зная горячую любовь къ себѣ этой прелестной дѣвушки, воспользовался бы этою любовью, даже еслибъ и самъ не увлекался. И сознаніе своей честности льстило Кирсанову въ собственныхъ глазахъ, и онъ инстинктивно оберегалъ Ису отъ самого себя и обращался съ нею нѣжно и осторожно, какъ съ любимымъ больнымъ существомъ.
   А Иса, на первыхъ порахъ не замѣтивъ этой перемѣны, переживала теперь свое первое счастіе, выпавшее ей въ ея жизни. Когда Кирсановъ цѣловалъ ея руки въ день своего бенефиса, она инстинктомъ женщины поняла, что онъ разгадалъ ея любовь и, видя его нѣжную внимательность къ ней, она не только не смутилась тѣмъ, что онъ понялъ ея любовь, но еще беззавѣтнѣе отдавалась своему чувству.
   Она была полна своею любовью и ей казалось, что ничто не можетъ нарушить и смутить это счастіе. Она вся жила въ немъ, все, что не касалось его, не существовало для нея; ни опомниться, ни одуматься ей не было времени. Еще никого во всей своей жизни не любила она и весь пылъ изболѣвшей и одичалой съ самаго дѣтства въ полномъ одиночествѣ нервной натуры излился теперь на него одного. Что-бъ она ни дѣлала, гдѣ бы ни была, никогда ни на секунду не отрывалась она мыслью отъ Кирсанова, даже подъ минутными вліяніями различныхъ впечатлѣній она была не въ силахъ отрѣшиться отъ этого чувства. Она научилась узнавать его фигуру въ цѣлой толпѣ народа; даже шаги его, походка стали ей такъ знакомы, что она еще издалека угадывала ихъ. День за днемъ шло ея счастье, посреди котораго она забывала весь міръ, не обращая вниманія ни на что, даже на ссоры съ матерью, повторявшіяся все чаще и чаще.
   

VII.

   Видѣть Ису и не раздражаться Вѣра Михайловна уже не могла. Каждый разъ, услышавъ голосъ дочери, она едва удерживалась отъ новой бурной сцены. Она понимала, что съ каждымъ днемъ она утрачиваетъ не только свое вліяніе надъ дочерью, но даже и права. Эта дѣвчонка, зависѣвшая прежде всецѣло отъ ея воли, завоевала теперь не только самостоятельное положеніе, но и громкое имя. Всюду, гдѣ бы Вѣра Михайловна ни появлялась, ей всегда слышалось имя ея дочери, дѣлавшееся все извѣстнѣе. Была ли она въ театрѣ, ѣхала ли къ знакомымъ, ей вездѣ повторяли это имя и, какъ матери, думали доставить ей удовольствіе похвалой дочери. Даже проходя по улицѣ, входя въ магазины, она поминутно натыкалась на огромныя афиши, гдѣ имя Исы стояло большими буквами. Она перестала даже читать газеты, гдѣ когда-то ей пѣлись хвалебные гимны, а теперь говорилось только о талантѣ ея дочери. Съ каждою недѣлей она играла все меньше, такъ какъ репертуаръ составлялся почти исключительно для Кирсанова и Исы, имена которыхъ привлекали публику. Играя въ однѣхъ пьесахъ съ дочерью, Вѣрѣ Михайловнѣ приходилось каждый разъ "бить свое самолюбіе". Ису встрѣчали громомъ апплодисментовъ; а выходила Вѣра Михайловна, въ театрѣ раздавалось лѣнивое хлопанье нѣсколькихъ человѣкъ. По окончаніи акта, Вѣра Михайловна, прислушиваясь къ вызовамъ публики, закусывала блѣднѣвшія губы и до боли ломала свои красивые пальцы, когда въ общемъ гулѣ толпы, которая точно на-смѣхъ ей громко и дружно выкрикивала имя ея дочери, она разбирала свое имя, произносимое ей вслѣдъ немногими голосами. Тогда она бросалась въ свою уборную раздраженная и оскорбленная и, крѣпко стискивая зубы, давала себѣ слово не играть больше въ однѣхъ пьесахъ съ Исой. Но, добившись, наконецъ, постановки такой пьесы, гдѣ не было роли для Исы, она выходила играть почти предъ пустою залой, такъ какъ имя ея почти уже перестало притягивать толпу, когда-то наполнявшую театръ во время ея представленій. Даже ея поклонники болтали ей о красотѣ и талантѣ ея дочери, и она, раздражаясь и сердясь, замѣчала сама, что худѣетъ и желтѣетъ съ каждымъ днемъ. Эта дѣвочка отнимала у нея не только славу, но даже и красоту, и она, разсматривая предъ зеркаломъ свое поблёкшее за послѣдніе дни лицо, клялась употребить всѣ усилія, чтобы только не уступить дорогу дочери. Вѣру Михайловну злило и поведеніе Кирсанова. Одно время ей казалось, что онъ опять готовъ за ней ухаживать, и она не могла понять, что мѣшало ей даже и тутъ.
   -- Послушай, поѣдемъ ко мнѣ чай пить?-- обратилась она разъ къ нему, когда они вмѣстѣ вышли послѣ репетиціи на театральный подъѣздъ.
   У него былъ совершенно свободный вечеръ, который онъ не зналъ какъ убить, и онъ охотно согласился на ея предложеніе. Когда они подъѣхали къ отелю и вошли въ изящно и комфортабельно меблированныя комнаты, Вѣра Михайловна скинула шубу на руки Кирсанову и, смѣясь, отогнала его, когда онъ хотѣлъ ей помочь снять калоши. Она прошла въ свой будуаръ и зажгла тамъ розовый фонарикъ.,
   -- Ты давно не пилъ у меня чаю, замѣтила она, искоса посматривая на него.
   Онъ засмѣялся.
   -- Да, таки давненько, такъ давно, что уже и посѣдѣть успѣлъ за это время.
   -- А я постарѣть и подурнѣть, не правда ли?
   И она, смѣясь, подала ему руки и пристально глядѣла на него красивыми глазами.
   Кирсановъ сидѣлъ подлѣ нея, невольно вспоминая то время, когда эта женщина была ему близка и дорога, когда они были еще такъ молоды, такъ горячо отдавались увлеченію. Глядя на нее теперь, онъ думалъ, что если она порой дѣлается ему вдругъ и мила, и дорога, то не потому, чтобъ онъ любилъ ее когда нибудь слишкомъ сильно, а именно потому, что она напоминаетъ ему его молодость, это время -- полное увлеченія, страсти, энергіи, когда передъ нимъ лежала еще такая свѣтлая, широкая, свободная дорога, когда онъ еще вѣрилъ въ святость искусства, любилъ его, когда на его долю выпали первые успѣхи и побѣды на этомъ поприщѣ, сдѣлавшіеся теперь для него заурядными и скучными. Да, эта женщина встрѣтилась ему въ самую дорогую для него пору жизни и теперь, когда онъ глядѣлъ въ ея глаза, сидя подлѣ нея послѣ тринадцатилѣтняго промежутка, ему казалось, что эти тринадцать лѣтъ еще не промотаны, не растрачены на мелочи; и онъ машинально гладилъ ея руки, думая о своихъ на самомъ дѣлѣ прожитыхъ силахъ, а она, точно понявъ его мысли, тихо и грустно шептала:
   -- Какъ давно, какъ давно! Вѣдь тринадцать лѣтъ прошло! понимаешь, цѣлыхъ тринадцать лѣтъ! И какое знаменательное число! Что если черезъ тринадцать лѣтъ намъ снова суждено...
   Но она не договорила и остановилась молча, глядя на него.
   -- Что суждено?-- спросилъ онъ.-- Ты очень мало измѣнилась, только пополнѣла, а то все такая же, даже голосъ остался тотъ же.
   -- Ну, вотъ! Это только такъ кажется; нѣтъ, я измѣнилась... я очень измѣнилась!... говорила она, тихо вздыхая.-- Вѣдь столько жизни прошло, столько прошло...
   -- Нѣтъ, кромѣ шутокъ, мнѣ хочется разглядѣть тебя получше, вѣдь въ твоихъ чертахъ отражаются отчасти и мои... Какъ-то насъ время тронуло!.. я до сихъ поръ къ тебѣ не приглядывался...
   -- О! да!-- она насмѣшливо захохотала,-- ты не часто обращалъ на меня свое милостивое вниманіе... Что, развѣ я неправду говорю? А мы съ тобой еще такіе старые товарищи! Стыдно!
   Онъ смѣялся, но въ душѣ ему въ самомъ дѣлѣ стало слегка совѣстно, что онъ совсѣмъ забылъ ее и, взявъ ее за руки, онъ, шутя, подвелъ ее къ высокому трюмо, отражавшему изящную комнату, заставленную цвѣтами и тонувшую въ слабомъ розоватомъ свѣтѣ. И чѣмъ больше глядѣли они другъ на друга, тѣмъ живѣе вспоминалось имъ прошлое, позабытое уже такъ давно и не смущавшее столько лѣтъ ихъ общаго спокойствія. Но въ эту минуту это прошлое улыбалось имъ и казалось чѣмъ-то милымъ и отраднымъ, и они, смѣясь и пожимая руки, увѣряли другъ друга, что они все такіе же, нисколько не перемѣнились, не постарѣли и не подурнѣли. Имъ обоимъ сдѣлалось какъ-то безотчетно весело и, дурачась и смѣясь, они вспоминали разные эпизоды изъ совмѣстной когда-то жизни. Въ комнатѣ горѣлъ каминъ, тяжелыя портьеры мягко спускались съ оконъ и дверей; отъ гіацинтовъ, разбросанныхъ въ изящныхъ корзинкахъ по всѣмъ угламъ комнаты, въ воздухѣ стоялъ тонкій наркотическій ароматъ. Комната словно дремала и нѣжилась въ душистомъ теплѣ и мягкомъ свѣтѣ. Они усѣлись въ длинныхъ спокойныхъ креслахъ у камина и, держа другъ друга за руки, тихо болтая, точно боясь нарушить общую гармонію тишины и нѣги, вспоминали разныя мелочи прошлаго, поминутно восклицая: "а помнишь..." И вдругъ, замѣтивъ, что они оба въ одно время вспомнили одинъ и тотъ же эпизодъ, начинали смѣяться и удивляться, съ какою ясностью имъ врѣзалось все это въ память.
   Съ тѣхъ поръ они стали видѣться каждый день, ихъ невольно тянуло другъ къ другу. Оба они были люди свободные, зависящіе только отъ самихъ себя, люди, привыкшіе къ театральнымъ отношеніямъ и притомъ связанные между собой прошлымъ общей молодости и прелшей любви, которая стояла теперь предъ ними ожившая и обновленная, постоянно напоминающая имъ о томъ близкомъ времени, когда имъ уже не останется ни увлеченій, ни даже жизни. Они сознавали, что доживаютъ послѣдніе годы молодости и, точно испугавшись приближающейся старости, безмолвно условились схватиться за этотъ остатокъ и прожить его сильнѣе и лучше всей жизни. Встрѣчаясь теперь на репетиціяхъ, они обмѣнивались загадочнымъ взглядомъ, понятнымъ только имъ однимъ, и, видясь каждый день, привыкая все больше и больше къ своей возродившейся любви, они до такой степени пріучились къ этой безмолвной бесѣдѣ, что имъ довольно было кинуть взглядъ , улыбку или жестъ, чтобы тотчасъ понять другъ друга.
   Они жили въ какомъ-то захватившемъ ихъ обоихъ опьяненіи, почему-то тщательно скрывая отъ всѣхъ свои возобновившіяся отношенія и проводя tête-â-tète всѣ свободные вечера. Единственнымъ камнемъ преткновенія между ними была Иса. Какъ только Вѣра Михайловна начинала о ней говорить, Кирсановъ сухо хмурился и заминалъ разговоръ. Онъ не чувствовалъ себя ни въ чемъ виноватымъ предъ Исой, но при воспоминаніи и разговорахъ о ней ему почему-то становилось неловко и точно чего-то стыдно. Онъ отлично помнилъ, что ни разу не сказалъ ей ничего такого, изъ чего бы она могла заключить, что онъ любитъ ее; напротивъ, онъ сознавалъ, что былъ всегда съ ней очень остороженъ, боясь какимъ нибудь хоть легкимъ намекомъ вызвать въ ней еще большую любовь. Но въ то же время онъ понималъ, что и безо всякихъ стараній съ его стороны любовь ея къ нему усиливалась съ каждымъ днемъ. И, чувствуя какую-то непонятную ему самому вину предъ ней, онъ начиналъ невольно раздражаться этою любовью, дѣлавшею его въ чемъ-то виноватымъ. Къ ея восторженности и благоговѣнію, такъ льстившимъ ему сначала, онъ мало-по-малу привыкъ настолько, что это стало казаться ему очень естественнымъ, обыкновеннымъ, а порой даже смѣшнымъ. Онъ уже не искалъ ея взгляда, инстинктивно стѣсняясь имъ, не говорилъ уже съ возбужденною страстностью своихъ монологовъ къ ней; напротивъ, съ нѣкотораго времени совмѣстная съ нею игра на сценѣ начинала даже слегка тяготить его.
   А Иса только удивлялась внезапно появившейся въ немъ сухости, томившей ее инстинктивнымъ предчувствіемъ. Не умѣя отдать себѣ въ этомъ отчета, она мучилась все больше, съ каждымъ днемъ, съ каждымъ новымъ спектаклемъ. Она сама не знала, что съ ней. Каждое утро она вставала съ неопредѣленнымъ ожиданіемъ чего-то, съ лихорадочнымъ волненіемъ желая встрѣчи съ Кирсановымъ, и каждый разъ послѣ этой встрѣчи возвращалась домой, недоумѣвая и не понимая его. И это непониманіе до такой степени мучило ее, что съ каждымъ днемъ силы ея слабѣли. Она сама чувствовала, какъ страшно похудѣла за нѣсколько дней, и съ удивленіемъ и ужасомъ всматривалась въ свои глубоко запавшіе глаза, горѣвшіе фосфорическимъ блескомъ, который пугалъ ее въ зеркалѣ. Она чувствовала, какъ на щекахъ у нея горѣли, раздражая ее своимъ сухимъ жаромъ, большія красныя пятна. Съ шумомъ и звономъ въ наболѣвшей головѣ, съ ноющею болью въ груди возвращалась она послѣ спектакля домой. Въ этомъ театрѣ, гдѣ она пережила столько счастливыхъ минутъ, теперь ей было холодно и пусто.
   Тѣ ласки, которыя роль вкладывала въ слова Кирсанова, не радовали ее уже больше и не доставляли ей былого счастія и наслажденія. Чуткимъ, любящимъ ухомъ она услыхала въ нихъ фальшивую нотку. Она тоскливо слушала его страстныя увѣренія въ любви и то, чѣмъ еще можно было обмануть публику, не обманывало уже ее. Слушая его, она знала, что всѣ эти чудныя слова и фразы, которыя онъ ей говорилъ -- не его слова, слова чужія, ставшія для нея мертвыми и безцѣльными. Она чувствовала, какъ холодно пожимаетъ онъ ея руки, точно стараясь скорѣе докончить эти натянутыя для нихъ сцены, и съ нѣмымъ вопросомъ она взглядывала на него и, поймавъ его смущенный, скользящій взглядъ, еще ниже опускала голову и отдавалась тоскливой апатіи. А публика удивлялась, куда пропала ея страстность въ этихъ горячихъ сценахъ любви, и еслибъ Иса не порабощала себѣ эту впечатлительную толпу изображеніемъ горя, страданія и тоски, которыми она надрывала сердце мужчинамъ и заставляла рыдать женщинъ, эта толпа скоро бы свергла ее съ того пьедестала, на который поставила такъ дружно и внезапно.
   Когда у нея выдавался свободный вечеръ, она не могла сидѣть попрежнему одна въ своей комнатѣ, тоска охватывала ее до такой степени, что порой ей начинали приходить въ голову такія мысли, которыхъ она сама инстинктивно пугалась. И она бѣжала изъ этой темной комнаты, стараясь затеряться гдѣ-нибудь въ шумной толпѣ, среди снующаго люда...
   

VIII.

   Было сырое, пасмурное утро; въ воздухѣ стояла какая-то мокрая, туманная пыль. Иногда выдаются такіе тоскливые дни, подъ вліяніемъ которыхъ нервные люди легче чѣмъ во всякое другое время раздражаются, скучаютъ и даже рѣшаются на самоубійство. Репетиція окончилась и на театральный, такъ называемый актерскій подъѣздъ, сразу высыпало нѣсколько человѣкъ. Всѣ они, продолжая о чемъ-то еще громко и горячо разсуждать, остановились на нѣсколько минутъ на подъѣздѣ, прощаясь и мало-по-малу расходясь въ разныя стороны. Иса прошла мимо ихъ. Она видѣла, что ея мать стояла подъ руку съ Кирсановымъ и о чемъ-то громко смѣялась съ другими актерами. Иса завернула за уголъ и остановилась. Она не знала, куда ей идти; возвращаться въ свой пустой нумеръ она рѣшительно не могла, и она пошла, безцѣльно переходя изъ одной улицы въ другую. Сегодня она все время видѣла, какъ ея мать, ходя по сценѣ подъ руку съ Кирсановымъ, что-то тихо разсказывала ему, чему они вмѣстѣ смѣялись. Отъ матери она больше чѣмъ отъ кого бы то ни было желала бы скрыть свою несчастную любовь. Теперь даже мысль, что Кирсановъ знаетъ про ея чувство, мучила и терзала ее. Когда онъ понималъ ея любовь, когда онъ молча ласкалъ въ ней это чувство, тогда она готова была сама горячо высказывать ему его, но теперь, когда онъ видимо избѣгалъ ея, женская гордость проснулась въ ней и ея оскорбленное чувство терзало ее все сильнѣе стыдомъ и отчаяніемъ. Она не требовала отъ него ничего, но ей было больно и горько, что онъ такъ умышленно избѣгаетъ и не замѣчаетъ ея.
   Было еще рано, но она чувствовала себя усталою и не знала, гдѣ бы ей отдохнуть. На воздухѣ было холодно и она ежилась даже подъ плотно облегавшею ее шубкой, машинально придумывая, куда бы ей уйти. Прямо противъ нея высилась старая, красивая церковь съ широкою папертью, у которой посреди разбросайнаго ельника стояли погребальныя дроги цугомъ въ шесть лошадей.
   Церковь! Иса стала припоминать, когда она была въ церкви... Давно, лѣтъ шесть тому назадъ, мать возила ее исповѣдываться и причащаться въ первый разъ, но ни до тѣхъ поръ, ни послѣ она не помнила, чтобъ она была въ церкви. Она почти забыла даже внутренній видъ церквей, видя ихъ только снаружи. Ей смутно помнился какой-то ароматный туманъ, длинный рядъ образовъ и тускло, сквозь голубоватыя облака ладана, горѣвшія свѣчи. И ей вдругъ захотѣлось войти туда. Она знала также и то, что въ церквахъ люди о чемъ-то молятся, а ей инстинктивно хотѣлось молитвы и слезъ. Но, входя въ церковь, она не знала, о чемъ станетъ молиться. Войдя, она увидѣла между тремя высокими свѣчами свѣтлый гробъ, покрытый вѣнками цвѣтовъ. Она еще никогда не видала покойниковъ и, съ проснувшимся въ ней на минуту дѣтскимъ любопытствомъ, тихо пробралась между стоящими на колѣняхъ людьми почти къ самому гробу. Ей было страшно и жутко, и въ то же время она старалась яснѣе разглядѣть эти заострившіяся черты мертваго, но еще молодого женскаго лица. Съ нѣмымъ ужасомъ и удивленіемъ взглядывалась она въ эти впалые закрытые глаза, въ эти торчащіе съ какою-то деревянною неподвижностью носки ногъ и, не смотря на свой ужасъ, съ болѣзненнымъ наслажденіемъ внимательно разглядывала смерть въ лицѣ этой неизвѣстной покойницы. Кто-то подошелъ ко гробу поправить покровъ и слегка толкнулъ ее; Иса отодвинулась и очнулась. Она увидала плачущихъ людей. Порой до ея слуха долетало сдержанное, заглушенное рыданіе и тяжелый вздохъ. Кто заплачетъ, когда она умретъ?-- пришло ей въ голову, и она все съ большимъ удивленіемъ всматривалась въ измученное лицо какого-то мужчины, стоявшаго предъ ней съ выраженіемъ такого горя и страданія, что ей невольно дѣлалось страшно и больно за него. Машинально опустилась она на колѣни, прислушиваясь къ похороннымъ напѣвамъ, надрывавшимъ ея больные нервы. И вдругъ она зарыдала, зарыдала съ такою силой, какъ нѣкогда на сценѣ, сказавъ свое первое люблю. Но то были слезы счастливыя, а эти -- тяжелыя и мучительныя. Она старалась удержаться... и не могла... Раздалось: "Со святыми упокой!" и эта величественная молитва поразила ее, и она рыдала предъ этимъ чуждымъ ей гробомъ, какъ будто въ немъ хоронила все, что ей было дорого и свято, все, что любила и чѣмъ жила... Она видѣла, что къ тѣлу стали подходить по очереди всѣ, стоявшіе подлѣ нея незнакомые ей люди, и какъ они, поцѣловавъ пожелтѣвшія руки, тихо отходили прочь. Она смотрѣла, какъ медленно сняли съ гроба покровъ и тихо покрыли его бѣлою, закиданною цвѣтами крышкой... Вотъ заскрипѣли винты на его четырехъ углахъ, туго входившіе въ крышку; вотъ нѣсколько рукъ приподняли тяжелую ношу. Иса продолжала стоять, молча смотря вслѣдъ гробу, который тихо покачивался на поднявшихъ его рукахъ. И вдругъ ей вспомнился Кирсановъ... Ей вспомнилось, съ какою ужасною правдой умиралъ онъ въ послѣдней пьесѣ, потрясая весь театръ безмолвнымъ ужасомъ. Она мысленно видѣла его мертвымъ, безжизненно лежащимъ въ такомъ же гробу, обставленномъ этими тоскливо мерцающими свѣчами, и ей казалось, что эту вѣчную память поютъ ему. Она громко вскрикнула, пораженная своею мыслію, и выбѣжала изъ церкви... И долго еще, бродя потомъ по улицамъ, она не могла успокоиться отъ тяжелаго впечатлѣнія, охватившаго ее ужасомъ. Она шла машинально, все дальше и дальше и, наконецъ, дошла до какого-то моста. Иса остановилась на мгновеніе, съ удивленіемъ глядя, какъ вездѣ покрытая льдомъ вода въ этомъ мѣстѣ текла свободно и бурливо. Отъ слишкомъ сильнаго теченія рѣка не замерзала здѣсь даже зимой, и Иса, опершись на перила, тихо глядѣла на эту побурѣвшую отъ мелкаго, частаго дождика темную воду, и что-то и влекло ее къ этой водѣ и она съ жуткимъ и страстнымъ ощущеніемъ засматривала въ самую глубь ея, слегка вздрагивая отъ пронизывающей ее всю сырости... Начинало смеркаться. Она вспомнила вдругъ, что вечеромъ назначенъ спектакль, въ которомъ она участвуетъ, и торопливыми шагами повернула домой.
   На улицахъ совсѣмъ стемнѣло, когда Иса дошла до отеля. Она быстро поднялась по ярко освѣщенной и устланной пунцовымъ ковромъ лѣстницѣ. Переходъ отъ сырыхъ и грязныхъ улицъ къ этой теплой, свѣтлой, комфортабельной лѣстницѣ, съ ярко топившимся внизу въ швейцарской огромнымъ каминомъ, какъ-то отрадно подѣйствовалъ на нее. На минуту ее охватило пріятное ощущеніе тепла и свѣта; она быстро взбѣжала наверхъ, въ свой маленькій нумерокъ и сбросила съ себя шубку и шапочку. Охватившее было ее чувство спокойствія и удовольствія, когда она пробѣгала по лѣстницѣ, сразу пропало въ этой холодной, темной комнатѣ. Она ощупью отыскала спички, но въ мерцаніи тускло вспыхнувшей свѣчи, ей показалось тутъ еще неуютнѣе, и она торопливо вышла въ длинный, освѣщенный газовыми рожками корридоръ. Но ходить безцѣльно по этому корридору, гдѣ поминутно раздавались звонки, растворялись двери и пробѣгали лакеи, ей казалось неловкимъ, и она тихо спустилась въ нижній этажъ, гдѣ были комнаты Вѣры Михайловны. Иса очень рѣдко заходила къ матери, но сегодня, вспомнивъ почему-то ея прелестныя комнаты, застланныя мягкими коврами со спускавшимися съ оконъ и дверей роскошными портьерами, заставленныя прелестными тропическими растеніями и душистыми гіацинтами, ей вдругъ захотѣлось войти туда и она машинально отворила дверь гостиной. Ее сразу обдало мягкимъ свѣтомъ и благоухающимъ тепломъ. Но она остановилась на мгновеніе, не рѣшаясь почему-то войти, и грустно думала, какъ хорошо было бы имѣть право всегда входить въ эти комнаты, сидѣть тутъ съ матерью, которая бы не чуждалась, а любила бы и ласкала бы ее. И ей пришло въ голову, что, быть можетъ, она сама виновата въ этомъ отчужденіи, быть можетъ, въ ней самой нѣтъ ласки и любви. Быть можетъ, еслибъ она сама пришла къ матери ласковая и любящая, еслибъ она разсказала ей все, что накопилось у нея на душѣ, та не оттолкнула бы ее и не отказала бы ей въ тепломъ словѣ, въ нѣжномъ участіи. Вѣдь все же она ея дитя, ея родная дочь; вѣдь ласкала же она ее когда-то,-- неужели же она совсѣмъ, совсѣмъ не любитъ ее. Въ сосѣдней комнатѣ, отдѣленной тяжелою портьерой, ей слышался тихій и нѣжный, словно воркующій, голосъ Вѣры Михайловны, и голосъ этотъ словно звалъ къ себѣ... Иса подошла къ дверямъ и тихо приподняла тяжелую портьеру...
   Вѣра Михайловна, усталая, полуодѣтая въ прозрачномъ пенюарѣ, не слыхала ни шаговъ, ни шума, опьяненная страстными поцѣлуями Кирсанова. И эти поцѣлуи, и крѣпкій черный кофе съ ликеромъ, который она только что пила, и пахучее тепло мягкой комнаты съ тихо догорающимъ каминомъ,-- все било ей въ голову, и она сладко отдавалась этому чарующему дурману, не думая ни о чемъ, забывая все...
   Вдругъ раздался глухой трескъ оторванной портьеры, и Вѣра Михайловна увидѣла прямо противъ себя чьи-то глаза... глаза, смотрѣвшіе на нее съ такимъ нѣмымъ ужасомъ и гнѣвомъ. Она быстро вскочила съ оттоманки, испуганная и сконфуженная. Предъ нею стояла ея дочь, но съ такимъ страннымъ выраженіемъ въ побѣлѣвшемъ лицѣ, что она показалась ей строгимъ и безпощаднымъ судьею всей ея жизни...
   Но чрезъ мгновеніе Вѣра Михайловна вдругъ опомнилась. Она не могла понять, какъ дочь очутилась въ ея комнатахъ именно въ такую минуту. Ей было стыдно, и ее бѣсило это чувство стыда. Ей было совѣстно, но ее сердило, что ей совѣстно именно предъ этою дѣвчонкой, каравшею ее своимъ нѣмымъ взглядомъ. Ей хотѣлось закричать, бросить въ лицо дочери какое нибудь оскорбленіе, но при видѣ этого поблѣднѣвшаго лица, со страшно расширившимися глазами, слова остановились у нея въ горлѣ, и она снова безсильно опустилась на оттоманку, испуганно смотря на посинелые холодные пальцы дочери, судорожно мявшіе оборванную портьеру. Вѣра Михайловна ждала, что Иса сама что нибудь скажетъ и тѣмъ положитъ конецъ ужасной нѣмой сценѣ, но Иса стояла предъ ней все съ тѣмъ же безмолвнымъ ужасомъ и страданіемъ на лицѣ, такъ же неподвижно и молчаливо искушая ее вопрошающимъ и какъ бы требующимъ отчета взглядомъ... Но вотъ ея пальцы медленно разжались и тяжелая оборванная у карниза матерія глухо упала на полъ. Иса повернулась и, не проронивъ ни стона, ни слова, медленно ушла. Вѣра Михайловна вдругъ опомнилась и вскочила, ей хотѣлось кричать, плакать. Ее возмущала ненаходчивость, поставившая ее въ такое отвратительное положеніе, страшно возмущавшее ее теперь и она была готова вернуть дочь и наговорить ей Богъ знаетъ чего, и, взглядывая на понуро сидѣвшаго Кирсанова, раздражалась еще сильнѣе.
   Онъ-то чего же сидитъ мокрою курицей, чего же онъ молчитъ? И она приставала къ нему то плача, то сердясь и чего-то требуя отъ него. Она видѣла въ его лицѣ какое-то страданіе и это еще болѣе возмущало ее.
   Кирсановъ съ болѣзненнымъ чувствомъ слушалъ ея крики и слезы. Вся эта сцена его ужасно поразила. Въ первое мгновеніе, когда онъ увидѣлъ Ису, онъ не только испугался, но какъ будто разсердился даже на нее. Но когда онъ вглядѣлся въ ея лицо, ему стало и жалко ее, и совѣстно предъ ней. Совѣстно потому, что эта дѣвочка, почти ребенокъ, которую когда-то онъ въ душѣ давалъ себѣ слово беречь и защищать, стояла теперь предъ нимъ съ выраженіемъ такого глубокаго страданія и отчаянія на помертвѣломъ лицѣ, и сознаніе, что онъ самъ виноватъ въ этомъ ея горѣ, что онъ самъ разбилъ ея первую дѣтски-непорочную любовь, невольно мучило его. Теперь, не смѣя взглянуть въ смотрѣвшіе на него съ молчаливымъ укоромъ ея глаза, онъ понялъ, какъ сильно она его любила, и сознавалъ, что взамѣнъ этой любви онъ не далъ ей ничего, кромѣ страданія и горя.
   Вѣра Михайловна громко бранила и дочь, и его, и эта вульгарная брань женщины, которую онъ только что ласкалъ, возмущала и раздражала его. Онъ боялся за дѣвочку, боялся, какъ перенесетъ она разочарованіе въ немъ. Ему хотѣлось бы пойти къ ней, утѣшить ее, успокоить, но сдѣлать это теперь было немыслимо; онъ боялся, что это еще хуже разозлитъ Вѣру Михайловну и усилитъ скандалъ. Въ данную минуту онъ предпочиталъ молчать передъ взбѣшенною Вѣрой Михайловной.
   А Иса, шатаясь, поднялась опять вверхъ по лѣстницѣ и, войдя къ себѣ, тяжело упала на кресло. Всѣ мысли какъ-то странно перепутались въ ея головѣ и она, прикладывая ледяные пальцы къ горячей головѣ, глядѣла передъ собой мутнымъ, безсознательнымъ взглядомъ. Все сливалось предъ ней въ какомъ-то туманѣ, и она только безотчетно сознавала, что случилось что-то ужасное, перенести чего у нея не достанетъ силъ. Она сидѣла, машинально прислушиваясь къ громкимъ голосамъ и звонкамъ въ сосѣднихъ нумерахъ; ни одной ясной сознательной мысли не было въ ея головѣ; въ- эту минуту ее могли бы убить и она не сдѣлала бы даже и движенія въ свою защиту...
   Но мало-по-малу первый столбнякъ началъ проходить, она начала припоминать все съ поражающею ясностью. Слезъ не было въ ея глазахъ, но голова горѣла и, казалось, разламывалась отъ невыносимой боли. Сухія рыданія душили ея грудь, сжимали нервною судорогой ея горло, и она безсознательно билась головой о крѣпкую спинку кресла, какъ бы стараясь заглушить другую боль и умертвить хоть на мгновеніе всякое сознаніе и воспоминаніе... Ей казалось тутъ душно и тѣсно, и она широко распахнула форточку у замерзшаго окна. Струя холоднаго воздуха, ворвавшись въ маленькую комнатку, пронизала ее судорожною дрожью.
   Что оставалось ей въ этой жизни, гдѣ она бродитъ одинокая, безъ привязанностей, безъ счастья, безъ любви? Еще такъ недавно она могла жить безпечно, потому что впереди она смутно ждала чего-то, ждала своей доли счастія и радости. Потомъ счастіе настало, и она жила такъ горячо, такъ страстно, но такъ недолго!.. въ нѣсколько мѣсяцевъ она точно прожила всю жизнь; все сгорѣло и остался только пепелъ. Стоитъ дунуть и исчезнетъ даже пепелъ. Для чего ей жить? У нея нѣтъ впереди ни надеждъ, ни радостей, ни вѣры, ни любви, все поругано, отнято и разбито. Кому она нужна, кто пожалѣетъ ее? Что осталось? Въ свой талантъ она болѣе не вѣрила. Она знала теперь, это былъ не талантъ, а ея любовь, ея горячее чувство, ея вѣра въ ея идеальнаго бога... и этотъ богъ оказался нагримированнымъ актеромъ, обнимавшимъ ея мать. И, вспоминая ужасную сцену, гдѣ съ ея бога слиняла художественная гримировка, она оглядывалась кругомъ себя холоднымъ взглядомъ и сурово шептала: "Жить не надо! не надо!" и ей вдругъ припомнилось то мѣсто незамерзшей и бурлившей подъ мостомъ воды, надъ которымъ она такъ долго стояла сегодня, и въ открытую форточку ей виднѣлось ясное зимнее небо съ тихо мерцавшими звѣздами, и отъ этихъ свѣтлыхъ звѣздъ, тонувшихъ въ темной синевѣ, вѣяло такою величественною тишиной, такимъ безмятежнымъ покоемъ...
   

IX.

   Въ 7 часовъ за ней торопливо прибѣжалъ посыльный изъ театра съ извѣстіемъ, что ее уже давно ждутъ тамъ. Иса только тутъ вспомнила, что она играла въ этотъ вечеръ Олю въ "Свѣтитъ да не грѣетъ". На минуту ей пришло въ голову отказаться, но, подумавъ, какой переполохъ можетъ надѣлать въ театрѣ ея неожиданный отказъ предъ поднятіемъ занавѣси, она встала и, торопливо собравшись, пошла въ театръ.
   И она играла, играла такъ, что весь театръ плакалъ и дрожалъ отъ рукоплесканій. Все, что наболѣло у нея на сердцѣ, все, что разбило жизнь и изломало душу, все излила она въ мучительныхъ слезахъ предъ обожавшею ее толпой. Иса чувствовала, что въ этотъ вечеръ она не только не могла бы такъ хорошо сыграть, но и вовсе не могла бы играть, еслибы не странное совпаденіе, заставившее ее опять невольно передать въ своей роли не только свою душу, но даже и жизнь. Эта пьеса шла въ бенефисъ одного изъ актеровъ, которому она показалась удобна тѣмъ, что давала возможность выставить на афишахъ имена всѣхъ любимцевъ публики, и Кирсановъ, не любившій назначенной ему роли, взялъ ее только для товарища, чтобы своимъ именемъ помочь сбору. Но теперь, проходя главныя сцены съ Исой и Вѣрой Михайловной, онъ поражался сходствомъ ихъ положеній. Когда Иса въ четвертомъ актѣ на его вопросъ: "была ли она тутъ и видѣла ли?" беззвучно прошептала "все видѣла!" и сказала это такъ, что онъ невольно вздрогнулъ: онъ понялъ, что она не играетъ для публики, но говоритъ одному ему. И его охватилъ невольный безотчетный ужасъ, когда она глухимъ и надрывающимъ душу шопотомъ, страстно прижимая холодныя руки къ блѣдному лицу и глядя на него помутившимся, но полнымъ безумной любви взглядомъ, тихо шептала: "Чу, слышишь? звонятъ! на погостѣ звонятъ, это меня зовутъ! Прощай, милый, ненаглядный мой, прощай". Вся зала вздрогнула, когда Иса вскрикнула въ послѣдній разъ: "прощай, прощай!" и Кирсановъ невольно бросился за ней.
   Быть можетъ, въ другое время она своею игрой не произвела бы на него такого страшнаго впечатлѣнія, но послѣ сегодняшней сцены онъ инстинктивно боялся за нее. Когда въ 7 часовъ по театру разнеслось, что Иса еще не приходила, Кирсановъ испугался онъ бросился къ режиссеру, прося его скорѣй послать за нею, и не будь онъ уже загримированъ, онъ самъ бы поѣхалъ. Когда Иса пришла, хотя и блѣдная, но спокойная, онъ почувствовалъ облегченіе, думая, что если она не сдѣлала ничего надъ собою въ первую минуту, то все обойдется благополучно. Но, приглядываясь къ Исѣ на сценѣ и прислушиваясь къ ея голосу, онъ опять инстинктивно началъ чего-то бояться. И когда этотъ ужасный крикъ: "прощай, прощай" потрясъ весь театръ, Кирсановъ быстро выбѣжалъ за ней, испуганными глазами отыскивая ее въ толпѣ актеровъ и актрисъ и боясь увидѣть что нибудь ужасное. Но она стояла предъ нимъ спокойная и гордая; онъ хотѣлъ радостно броситься къ ней, но что-то безотчетно остановило его. Все время онъ хотѣлъ переговорить съ ней, но тутъ, среди множества постороннихъ людей, это было неудобно, и онъ рѣшилъ дождаться ее у театральнаго подъѣзда. О чемъ онъ будетъ съ ней говорить -- онъ и самъ не зналъ, но онъ чувствовалъ, что долженъ ей что-то сказать...
   Когда Иса кончила играть, вся зала загремѣла рукоплесканіями. Всѣ апплодировали, кричали, вызывали, зала встала, зашевелилась, загудѣла безчисленными голосами, мужчины въ безпорядкѣ толпились у оркестра, громко стуча стульями. Иса выходила къ этой толпѣ, взволнованная и разстроенная. Она видѣла между ними нѣсколько заплаканныхъ лицъ, привѣтливо махавшихъ ей платками, и ей казалось, что эта толпа предчувствуетъ съ ней вѣчную разлуку, и эти рукоплесканія казались ей послѣднимъ привѣтомъ прощающагося съ ней театра. Сердце ея разрывалось, ей хотѣлось броситься къ нимъ и расцѣловать всѣ эти милыя, улыбающіяся ей лица, и она съ трудомъ удерживала невольныя слезы. Возвратившись въ уборную, она переодѣлась и разгримировалась. Послѣ драмы шелъ еще водевиль и она вздумала остаться въ этотъ послѣдній вечеръ какъ можно долѣе въ миломъ ей театрѣ, ей хотѣлось наглядѣться на эту сцену, гдѣ она столько схоронила, осмотрѣть всѣ корридоры, всѣ залы, гдѣ она бродила столько разъ прежде, когда была еще счастлива и спокойна. Со сцены до нея долеталъ еще голосъ Кирсанова, и она торопливо одѣвалась, желая взглянуть на него еще разъ. Идти въ партеръ она не хотѣла, тамъ ее могли сейчасъ же увидѣть, а ей хотѣлось затеряться гдѣ нибудь между толпой, гдѣ бы никто ее не замѣтилъ и не помѣшалъ бы ей въ послѣдній разъ наглядѣться, наслушаться и проститься. И она быстро поднималась вверхъ по лѣстницѣ, все выше и выше, пока, наконецъ, не дошла до райка. Тутъ никто не догадается ее искать, никому не придетъ въ голову, чтобъ она пошла сюда, и она будетъ одна, совсѣмъ одна. Она торопливо пробиралась между массой народа къ свободному мѣсту на первой скамейкѣ. Въ райкѣ было душно и страшно жарко, но она не обращала ни на что вниманія и жадно глядѣла на сцену, откуда раздавались голоса Кирсанова и ея матери. Она поспѣла только къ послѣднимъ сценамъ, гдѣ Кирсановъ узнаетъ, что любимая имъ дѣвушка утопилась. И ей казалось, что эти слезы, это страданіе принадлежитъ не той Олѣ, о которой онъ говоритъ теперь на сценѣ, но ей, Исѣ, одной Исѣ. Вдругъ раздался холодный, гордый голосъ ея матери, и все очарованіе Исы мгновенно разрушилось. Со звукомъ этого голоса ей припомнилась опять вечерняя сцена, и Иса съ глубокой болью вспомнила, что всѣ эти слова Кирсанова не болѣе какъ роль, что онъ опять играетъ, и если играетъ такъ правдиво и искренно, то только благодаря таланту, а не любви. Да, онъ плакалъ не о ней, а о какой-то Олѣ, которая утопилась... Утопилась?.. Иса быстро приподняла голову. Зачѣмъ это ей сегодня, именно сегодня пришлось проходить по тому мосту? Зачѣмъ сегодня утромъ она остановилась у его перилъ, глядя на мутную, бурливую воду, свободно протекавшую подъ мостомъ? Неужели и тутъ судьба?
   Занавѣсь тихо спустилась. На мгновеніе въ залѣ настала странная тишина, точно всей этой публикѣ не хотѣлось просыпаться отъ очарованія сцены, но чрезъ секунду раздались громкіе апплодисменты, и Иса слушала, какъ публика опять вызывала ее, но Кирсановъ выходилъ то съ ея матерью, то одинъ, и Иса грустно поглядѣла на него, молча прощаясь съ нимъ. "Прощай, мой богъ!" тихо прошептала она. И она сама не замѣчала, какъ крупныя слезы тихо покатились по ея блѣдному, исхудалому лицу. "Прощай, прощай!" и вмѣстѣ съ другими она махала ему своимъ платкомъ.
   Вотъ и водевиль, вотъ и все кончилось. Иса все еще сидѣла на своей скамейкѣ, опершись на барьеръ. Она глядѣла внизъ, гдѣ съ глухимъ гуломъ и говоромъ расходилась толпа. "Прощайте, милые", тихо шептала она со скорбною лаской, слѣдя глазами за этою толпой, "вы любили меня, одни вы... спасибо вамъ!.." Народъ постепенно разошелся и во всемъ райкѣ осталась одна она.
   Огни потухли и въ полумракѣ огромной залы кое-гдѣ лишь виднѣлись небольшія группы запоздавшихъ поклонниковъ водевильной актрисы, продолжавшихъ лѣниво апплодировать. А Иса все еще задумчиво глядѣла въ темноту потухшей залы и ей грезились недавніе вечера... Театръ мало-по-малу замиралъ, даже лѣнивые поклонники пѣвицы и тѣ поспѣшно одѣвались въ потухающихъ корридорахъ, и она слышала, какъ ихъ голоса постепенно затихали гдѣ-то вдали. Театръ, казалось, замолкъ и замеръ, постепенно погружаясь въ дремоту и темноту.
   Но вотъ шумливо взвилась занавѣсь, раздались громкіе голоса рабочихъ и декораторовъ, гулко раздававшіеся въ пустомъ пространствѣ огромнаго театра. Театральная прислуга суетливо бѣгала между рядами креселъ и ложъ, наскоро закутывая бархатныя скамейки и кресла въ бѣлые чехлы. И вотъ предъ Исой та самая сцена, на которой она такъ много испытала, такъ много любила, такъ страстно жила... Она тоскливо глядѣла на эту пустую, тонувшую въ темной глубинѣ и полумракѣ нѣсколькихъ послѣднихъ газовыхъ рожковъ сцену, по которой теперь лѣниво ходили сонные рабочіе и торопливо проходили запоздавшіе артисты съ узлами въ рукахъ. И эта сцена, еще за нѣсколько минутъ жившая такою кипучею страстною жизнью, залитая тысячами огней, заставленная роскошными декораціями, приковывавшая къ себѣ вниманіе огромной толпы, засыпала теперь въ своемъ скудномъ запыленномъ полумракѣ, съ накиданнымъ на ней соромъ, обрывками декорацій и веревокъ, съ появившимися вдругъ откуда-то и валявшимися на полу пустыми пивными бутылками. Иса видѣла, какъ прошла ея мать съ горничной, которая несла за ней разные узлы и картонки. Потомъ фигура Кирсанова нѣсколько разъ мелькнула ей на сценѣ и въ партерѣ. Онъ точно чего-то искалъ, кого-то ждалъ и, увидѣвъ его, Иса невольно вздрогнула.
   Она не понимала, зачѣмъ онъ остается тутъ такъ долго, чего ищетъ, но была рада увидѣть его еще разъ, и онъ, точно желая доставить ей безсознательное ему удовольствіе, медленно проходилъ нѣсколько разъ то по корридорамъ, то по сценѣ... Наконецъ и онъ ушелъ, и она, тоскливо сжимая руки, глядѣла ему вслѣдъ. Весь театръ погасъ и заснулъ, остались одни рабочіе, лѣниво подметавшіе сцену и поднимавшіе на ней страшную пыль. Иса глядѣла, какъ выметали весь этотъ соръ, бутылки, бумагу, какой-то обрывокъ воздушнаго шлейфа, и ей казалось, что вмѣстѣ съ этою пылью и соромъ они выметали и всѣ ея погибшія иллюзіи, счастье и любовь...
   

ЛЁЛЯ.

   Я отпускалъ ее такою юною, свѣжею, счастливою, и она уѣзжала съ такими свѣтлыми надеждами, съ вѣрой молодости въ свое будущее. Глядя на нее, слушая ея яркія грезы, которыя она рисовала мнѣ съ радостно блистающими глазами, я и самъ невольно начиналъ надѣяться на что-то хорошее, что ожидало ее впереди; невольно заражался ея упованіями и самъ начиналъ вѣрить въ ея блестящую будущность.
   И вотъ она уѣхала. Какъ сейчасъ помню, какъ провожалъ я ее на поѣздъ. Она стояла въ окнѣ вагона, безпрестанно наклоняя ко мнѣ свою головку и улыбалась мнѣ сквозь слезы. "Не скучай же!" говорила она, всхлипывая и какъ-то по-дѣтски вытирая набѣгающія слезы сложеннымъ въ комочекъ платкомъ. "Пиши мнѣ все, все, все, слышишь? и часто пиши, каждый вечеръ! И я тоже буду!" И она протягивала мнѣ свои ручки, крѣпко пожимая мои. "Сережу-то береги, смотри за нимъ, нянѣ не довѣряй, простудитъ, пожалуй. Ахъ, милый, милый, все бы совсѣмъ было хорошо, вотъ только эта разлука ужасна!... Но мы опять скоро увидимся, сезонъ пролетитъ скорехонько, не скучай только, я тебѣ буду все, все писать: въ чемъ первый разъ буду играть, какъ примутъ, какъ сыграю, все напишу, слышишь! Ну, поцѣлуй же меня еще разъ! Она и плакала, и смѣялась вмѣстѣ. Я понималъ, что ей хотя и тяжело разставаться, но что молодость и надежды все-таки берутъ свое. Она улыбалась и спрашивала -- не забуду ли я ее тутъ, не разлюблю ли, и сама смѣялась своимъ вопросамъ, инстинктивно понимая ихъ невозможность! Она вся была какъ-то нервно взволнована, и у меня такъ ясно запечатлѣлось ея милое личико въ эту минуту. Волосы у нея слегка растрепались и падали тяжелою золотистою косой на затылокъ. Шапочка съѣхала со лба, лицо ярко пылало и все было точно залито слезами. Она не успѣвала вытирать безпрестанно катившіяся по щекамъ крупными каплями слезы, какъ онѣ снова катились, а между тѣмъ, эти плачущіе глаза улыбались, ротъ смѣялся и она вся такъ и дышала жизнью, молодостью и счастьемъ. Но вотъ раздался послѣдній звонокъ, все засуетилось, забѣгало, она вдругъ снова зарыдала и бросилась ко мнѣ, крѣпко цѣлуя меня, словно въ это послѣднее мгновеніе она чего-то испугалась, точно ей вдругъ захотѣлось остаться, не уѣзжать. Но поѣздъ двинулся, она безсвязно еще что-то кричала мнѣ про письма, про Сережу и долго еще я видѣлъ ея ручку, махавшую мнѣ бѣлымъ платкомъ, которымъ она только что вытирала свои слезы. Затѣмъ исчезъ платокъ, а за платкомъ въ темнотѣ августовской дождливой ночи исчезъ и поѣздъ, который увезъ ее отъ меня. Я пристально вглядывался въ эту темноту, мнѣ все еще казалось, что вотъ-вотъ мелькнетъ опять ея бѣлый платочекъ, быть можетъ еще разъ раздастся ея голосъ; но впереди былъ только мракъ, и въ этомъ мракѣ все какъ-то сливалось и тонуло. И долго я еще стоялъ, словно все еще чего-то ожидая, но вотъ откуда-то издалека донесся протяжный свистокъ ея поѣзда, и тутъ я не выдержалъ и зарыдалъ. Все время крѣпился, все лѣто и весь послѣдній день; мнѣ хотѣлось поддержать ее этимъ, но тутъ нервы не выдержали, и я зарыдалъ и отъ этого страшнаго ощущенія пустоты, которое осталось послѣ нея, и отъ какого-то инстинктивнаго предчувствія....
   Въ этомъ жалобномъ протяжномъ свистѣ поѣзда она точно простилась со мной въ послѣдній разъ. Мнѣ слышались въ немъ и ея слезы, и безсвязныя послѣднія слова, и просьбы... Я глядѣлъ на опустѣвшую платформу, на тускло свѣтившіяся полосы залитыхъ дождемъ рельсовъ, гдѣ только что стоялъ ея вагонъ, изъ котораго высовывалось ея заплаканное личико. И даже страшно стало. Вѣдь всего еще нѣсколько мгновеній тому назадъ все это было еще тутъ, она говорила со мной, пожимала мнѣ руки, я видѣлъ ее, слушалъ ее, а теперь... Господи, да зачѣмъ же я отпустилъ ее, на что, для чего! И всѣ эти свѣтлыя грезы, которыми она точно убаюкивала меня все послѣднее время, вдругъ потускли и поблѣднѣли.
   Полно, ужъ точно ли впереди все такъ хорошо, какъ ей казалось, стоило ли для этого неизвѣстнаго будущаго отрывать ее отъ меня, отъ ребенка, отъ нашего маленькаго уголка, въ которомъ намъ всегда было такъ хорошо. И вотъ я вернулся домой, въ нашу квартиру, гдѣ еще утромъ раздавался ея голосъ, а теперь стало такъ пусто. Прошелъ въ дѣтскую, тамъ Сережа спитъ въ своей люлькѣ, она все сама хотѣла купить ему кроватку, да такъ и не успѣла. Нянька Ѳедосѣевна, старуха, попрежнему спитъ подлѣ него. Вотъ и лампадка горитъ какъ всегда... эту лампадку она предъ отъѣздомъ сама зажгла. "Пусть у васъ мой огонь горитъ, смотрите, чтобы ни разу не потушили", а если, говоритъ, "не убережете и потухнетъ, то значитъ со мной несчастіе будетъ какое нибудь!" Она у меня такая суевѣрная была, настоящая хохлушка. Въ кухню прошелъ, тамъ Лолька, котенокъ ея любимый на печкѣ мурлыкаетъ. Да, все на своемъ мѣстѣ, многія вещи еще ея рукой поставлены, все какъ было при ней, такъ и осталось, а ея нѣтъ... Вотъ и спаленка ея, вотъ ея кроватка, но безъ одѣяла, безъ подушекъ, она все это съ собой взяла, а тутъ одни оголенные матрасы лежатъ. Я тогда же рѣшилъ на другой день положить на ея кроватку и подушки, и такое же бѣлое одѣяло, какъ было у нея, а то одинъ видъ этой оголенной кровати тоску наводитъ.
   Сѣлъ я на ея любимое кресло у окна, растворилъ окно; она, бывало, по вечерамъ все у этого окна сидѣла. Сядетъ, бывало, положитъ головку на руки и все смотритъ туда, не то въ садъ, не то на небо, не то такъ просто въ темноту и молчитъ, и долго, бывало, такъ сидитъ. Подойдешь къ ней, спросишь: "что ты, Лёля, все молчишь?" -- "Я", говоритъ, "думаю".-- "О чемъ же ты думаешь?" -- "Я много, Володя, думаю... я вотъ что думаю...". И начнетъ, бывало, говорить, и говоритъ такъ страстно, глаза у нея разгорятся, лицо пылаетъ... Все, бывало, о своей сценѣ мечтала. Да и какъ ей было не мечтать, кто въ двадцать лѣтъ не мечтаетъ о чемъ нибудь, а ей талантомъ ея всѣ уши прожужжали, всѣ ей пророчили и славу, и блестящую будущность. Послѣ каждаго спектакля сколько она, бывало, выслушаетъ похвалъ, поздравленій, и всѣ эти похвалы такъ ее радовали всегда, вся она точно расцвѣтала, слушая ихъ, или читая рецензіи о своей игрѣ... Когда ее, бывало, очень ужъ расхваливали, она потомъ приходила ко мнѣ и спрашивала: "Правда это, Володя? Ты знаешь, я тебѣ только и вѣрю, скажи мнѣ: хороша я была?"
   И я самъ сознавалъ въ ней талантъ, только это сознаніе и заставило меня отпустить ее въ столицу. Понятно, мнѣ было бы пріятнѣе не разставаться съ ней, но ѣхать за ней самъ я не могъ, я тутъ служилъ, и еслибъ бросилъ мѣсто, Богъ вѣсть, когда бы нашелъ новое, а вѣдь это мѣсто да уроки составляютъ единственный нашъ рессурсъ. Бросить мѣсто и ѣхать за ней -- было слишкомъ рискованно, и она сама ни за что не хотѣла этого; быть можетъ, я бы еще и не выдержалъ, но она настояла, чтобъ я остался; "вѣдь я же вернусь назадъ чрезъ пять мѣсяцевъ и тогда будетъ видно, что нужно дѣлать, все будетъ зависѣть отъ того, насколько мнѣ повезетъ за этотъ сезонъ, да и во всякомъ случаѣ, прибавляла она, разъ сдѣлаюсь актрисой, мнѣ придется переѣзжать изъ города въ городъ, не можешь же ты вѣчно перемѣнять мѣста; все это выяснится за этотъ сезонъ, и тогда мы будемъ дѣйствовать уже увѣреннѣе. Можетъ быть окажется, что у меня и таланта никакого нѣтъ", съ тоскливою тревогой не то спрашивала, не то утѣшала, этимъ она меня. Порой мнѣ казалось, что, можетъ быть, и дѣйствительно было бы гораздо лучше, еслибъ этотъ талантъ никогда не проявлялся бы; тогда мы всю жизнь прожили бы вмѣстѣ, другъ подлѣ друга, тихо, спокойно, перенося мало-по-малу свою жизнь въ жизнь нашихъ дѣтей, и, можетъ быть, это было бы гораздо прочнѣе и счастливѣе той безпокойной будущности, которая открывалась теперь предъ нами. Но разъ ея талантъ несомнѣненъ, закапывать его въ землю, ради моего эгоистичнаго счастья, лишать ея будущности, и даже, можетъ быть, и славы, мнѣ казалось и грѣшно, и нечестно. И вотъ я рѣшился разстаться съ ней и отпустить ее попробовать свои силы.
   Три года тому назадъ, когда мы только что женились, намъ, разумѣется, и въ голову не приходило, что мы такъ скоро должны будемъ разстаться. Тогда она не имѣла еще ни малѣйшаго понятія о своемъ призваніи, сцена не приходила ей даже въ голову. Да и откуда же она могла вообразить себя актрисой? Во всемъ роду у нея никого не было на сценѣ и она росла себѣ спокойно со своимъ старикомъ отцомъ, который былъ такимъ же учителемъ, какъ и я, въ той же самой гимназіи. Въ эту же гимназію бѣгала и моя Лёля, сначала еще совсѣмъ маленькою дѣвочкой, съ обстриженными подъ гребенку волосами, въ короткомъ платьицѣ, въ черненькомъ передникѣ съ шаловливымъ живымъ личикомъ. Потомъ платья пошли длиннѣе, а шалостей стало меньше, она вся какъ-то вытянулась, стала подросткомъ съ красными руками и большими свѣтлыми глазами. Волосы мало-по-малу отросли, она ужъ ихъ не стригла, а зачесывала всѣ назадъ со лба подъ круглую гребенку. И я самъ училъ ее; сколько разъ ставилъ ей, бывало, единицу за невыученный урокъ, да за безконечныя шалости, и, по инстинктивному ли предчувствію или просто потому, что я всегда бывалъ у ея отца, всегда видѣлъ ее и привыкалъ къ ней все больше и больше, но изъ сотенной массы дѣтей одна эта бѣлокурая дѣвочка казалась мнѣ чѣмъ-то близкимъ и роднымъ, чѣмъ-то лично моимъ.
   Прошло еще три года и моя Лёля выровнялась вдругъ въ тонкую, свѣженькую, хорошенькую дѣвушку съ роскошною золотистою косой. Она на всѣхъ и на все беззаботно взглядывала своими ясными голубыми глазами, всему радостно смѣялась, тѣмъ безпечнымъ смѣхомъ, какимъ хохочутъ только въ семнадцать лѣтъ. И когда она, бывало, начинала такъ хохотать (а хохотать тогда она могла это всего и каждую минуту), все лицо ея заливалось яркою краской, а уголки свѣжихъ губъ и рѣсницъ какъ-то радостно вздрагивали и трепетали, точно вторили этому счастливому безпечному смѣху, смѣху первой молодости.
   Потомъ мы ее выпустили изъ гимназіи, дали ей дипломъ, и я помню, какъ она бранилась со мной и со своимъ отцомъ, говоря, что изо всѣхъ ея учителей мы были самые строгіе. Но тѣмъ не менѣе дипломъ былъ хорошъ; въ городѣ ее знали и сразу послѣ выпуска у нея оказалось нѣсколько уроковъ. Ее вездѣ брали съ удовольствіемъ, всѣ ее любили: она была такая хорошенькая, такая веселая. Но эта дѣтская безпечность мало-по-малу исчезала, она становилась спокойнѣе, сдержаннѣе и смѣхъ, отъ котораго, бывало, у нея прыгало и трепетало все лицо, прорывался уже рѣже. Мы съ ея отцомъ смѣялись надъ ея серьезностью и говорили ей, что она нарочно напускаетъ на себя солидность и важность, потому что воображаетъ себя "учительшей"! Она краснѣла, сердилась и спорила чуть не до слезъ. Когда Лёлѣ минуло восемнадцать лѣтъ, Дмитрій Петровичъ умеръ, умеръ почти вдругъ, проболѣвъ какихъ нибудь три дня, и она, моя дѣвочка, осталась совсѣмъ одна. Только тутъ понялъ я, какъ люблю я ее, и чувствовалъ, что и она тоже не только привязалась ко мнѣ, но даже и полюбила меня.
   Мы выждали всего полгода со дня смерти ея отца, обвѣнчались тихо, безъ гостей, и съ тѣхъ поръ счастливо зажили въ нашей хорошенькой квартиркѣ, гдѣ каждая вещица ставилась любя, гдѣ намъ каждый уголокъ былъ дорогъ и милъ. Какъ сейчасъ помню ее подъ вѣнцомъ, она стояла такая ясная, свѣтлая въ своемъ бѣленькомъ платьицѣ съ длиннымъ вуалемъ, въ который точно пряталась. Вмѣсто искусственныхъ вѣтокъ флеръ-д'оранжа, она надѣла свои любимые цвѣты свѣжей яблони, и этотъ вѣнокъ распускающихся нѣжныхъ бутоновъ такъ шелъ къ ея золотистой головкѣ. У нея была какая-то особенная страсть къ цвѣтамъ, зелени и свѣту. Въ первые дни весны она всегда съ такимъ восторгомъ распахивала всѣ окна, растворяла террасу и по всѣмъ уголкамъ разставляла только что нарванные букеты своихъ любимыхъ ландышей и сирени, и въ этихъ комнатахъ, залитыхъ свѣтомъ и солнцемъ, съ разставленными повсюду цвѣтами, намъ съ ней дышалось такъ легко, жилось такъ уютно, что мы по цѣлымъ днямъ просиживали дома вдвоемъ, никуда не стремясь и почти нигдѣ не бывая.
   Бывало, вернусь я изъ гимназіи или съ уроковъ и сядемъ мы съ ней послѣ обѣда у окна. Она что нибудь работаетъ, все Сережѣ приданое приготовляла. Я читаю ей что нибудь, и сидимъ такъ до самаго вечера. А внизу подъ окнами садъ дремлетъ, яблони цвѣтутъ, сирень распускается и съ послѣднимъ лучемъ заката начнутъ сначала тихо, какъ будто робко и несмѣло перекликаться соловьи. Но чѣмъ гуще наползаютъ сумерки, тѣмъ раскатистѣе и звончѣе польются ихъ пѣсни. Она встанетъ, зажжетъ лампочку и снова вернется къ окну, подойдетъ ко мнѣ, обниметъ и крѣпко-крѣпко вся прижмется, и все слушаетъ, слушаетъ... "Господи, Володя!" бывало, скажетъ она вдругъ, "какъ намъ съ тобой жить хорошо! Правда вѣдь, тебѣ тоже хорошо и вѣдь такъ всю жизнь будетъ!"
   Потомъ родился Сережа, и тутъ мы еще точно ближе другъ другу стали. Вмѣстѣ, бывало, возимся съ нимъ, купаемъ его; онъ всегда такъ смѣшно плескался въ корытцѣ своими голенькими ножками и ручками. Такъ прожили мы почти два года, тихо, спокойно, другъ возлѣ друга, ни разу не почувствовавъ усталости и пресыщенія отъ этой вѣчной совмѣстной жизни, ни разу даже не поссорившись. Впрочемъ, надо сказать, что даже и въ послѣдній годъ, когда въ нашу жизнь словно ворвались посторонніе люди, новыя желанія, новыя неожиданныя стремленія и какая-то суета, даже и тутъ, среди этого чужого намъ люда, вдругъ окружившаго насъ, мы, оставаясь вдвоемъ, были попрежнему счастливы и дружны.
   Все началось съ перваго спектакля.
   Я помню, какъ прибѣжала она разъ отъ одной богатой дамы, гдѣ давала уроки музыки, взволнованная, раскраснѣвшаяся и оживленная.
   -- Ахъ, Володя, кричала она мнѣ еще издали,-- представь, Марья Никитишна Завидаева устраиваетъ спектакль въ пользу бѣдныхъ, пойдетъ "Горе отъ ума", и Марья Никитишна непремѣнно хочетъ, чтобы "Лизу" играла я! А? какъ ты думаешь? я боюсь; вѣдь я никогда нигдѣ не играла и вдругъ!.. Нѣтъ, ужъ я лучше не буду, а? какъ ты думаешь, отказаться? да?
   Она говорила, что откажется, что боится и не хочетъ, но я видѣлъ, что въ душѣ ей ужасно хотѣлось играть. Она почти все время просиживала дома, и я не имѣлъ ничего противъ того, чтобы она немножко развлеклась и повеселилась. Я видѣлъ, какъ занимала ее уже одна мысль объ этомъ спектаклѣ, а потому самъ началъ уговаривать ее играть. Она какъ будто возражала, точно отказывалась, а между тѣмъ какъ только начинались разговоры о спектаклѣ, вся оживлялась, схватывала пьесу, начинала перечитывать роль и даже придумывала себѣ платье. Наконецъ, она рѣшила играть. Тутъ начались репетиціи, считки, Лёля ѣздила аккуратно на каждую изъ нихъ и возвращалась оттуда все такая же взволнованная и раскраснѣвшаяся, разсказывала мнѣ все до мельчайшихъ подробностей, что происходило тамъ. Ее занимало все,-- и самый спектакль, и репетиціи, и роль, и шитье платьевъ для этой роли, и разговоры на этихъ репетиціяхъ, и новыя знакомства, словомъ, дремавшая въ тишинѣ семьи ея первая молодость словно проснулась и закипѣла въ ней горячимъ ключомъ.
   Наконецъ, насталъ спектакль. Лёля весь день хлопотала, суетилась, страшно трусила и къ началу спектакля совсѣмъ устала. Я тоже поѣхалъ смотрѣть; меня занимало, какъ она сыграетъ. Предъ началомъ спектакля я пришелъ къ ней въ уборную; она увидала меня, обрадовалась и все просила помолиться, чтобы все прошло благополучно.
   -- Ну точно я на экзаменахъ, говорила она,-- такъ боюсь, такъ боюсь, охъ какъ боюсь и непремѣнно провалюсь!
   Провалюсь, это было еще гимназическое выраженіе, и мнѣ самому казалось, точно моя Лёля выходитъ на какой-то публичный экзаменъ. Она стояла предо мной такая смѣшная и такая хорошенькая со своимъ неумѣло нагримированнымъ личикомъ, съ высокою прической двадцатыхъ годовъ, съ подведенными глазами и бровями. Я невольно улыбался, глядя на нее.
   -- Чего ты смѣешься? Ахъ, да, на меня! Это правда, я ужасно смѣшная; я, знаешь, смотрюсь въ зеркало, а оттуда точно не мое лицо выглядываетъ, никакъ себя узнать не могу! Правда вѣдь? И глаза и прическа -- все не мое! Только все-таки это красиво! А какъ неловко въ этой гримировкѣ, лицо все стянуто и горитъ, горитъ такъ! Какъ это актрисы-то? Тѣ всегда! Ну, иди, чего же ты стоишь? Мнѣ еще роль нужно повторить! Постой, постой, Володя, куда ты, погоди! она оглянулась по сторонамъ и, убѣдившись, что на насъ никто не смотритъ, быстро зашептала мнѣ:-- Перекрести меня, милый, скорѣй, скорѣй, а то увидятъ. Ну, теперь иди!
   И она взволнованно жала мнѣ руку и кивала головкой. Когда она сильно чѣмъ нибудь волновалась, она всегда начинала говорить вдругъ, такъ быстро, быстро, слегка задыхаясь даже. Наконецъ, я ушелъ и сѣлъ на свое мѣсто.
   Публики набралось множество, и все больше, какъ и всегда это бываетъ въ губернскихъ городахъ, попадались лица знакомыя, если не лично, то хоть по наслышкѣ. Всѣ волновались, суетились, чуть ли не больше моей Лёли; почти у всѣхъ изъ присутствующихъ кто нибудь изъ родныхъ или знакомыхъ были заняты въ этомъ спектаклѣ. Но вотъ занавѣсъ поднялся, и съ первыхъ же словъ я почувствовалъ, что Лёля необыкновенно вѣрно взяла тонъ своей роли. Да и все какъ-то говорило въ ея пользу и невольно располагало къ ней: и ея молодость, и хорошенькое личико, и молодой звенящій голосъ, и природная живость, и веселость. Съ каждымъ актомъ Лёля нравилась публикѣ все больше и больше, и дѣйствительно: посреди совершенно неумѣлыхъ и неспособныхъ къ сценѣ любителей, взявшихся за большія и отвѣтственныя роли, она невольно выдѣлялась. Вызывали почти одну ее и она выходила на сцену сконфуженно, улыбаясь и неумѣло раскланиваясь. Многіе знакомые подходили ко мнѣ, поздравляли меня съ успѣхомъ жены, расхваливали ее мнѣ, и я самъ почему-то ужасно радовался за нее.
   Когда спектакль кончился и Лёля вышла уже переодѣтая и разгримированная, ее сразу окружили; всѣ поздравляли ее, говорили ей комплименты, увѣряли ее, что у нея талантъ и т. д. и т. д. Марья Никитишна расцѣловала ее, чуть ли даже не прослезилась по своему обыкновенію и, схвативъ ее подъ руку, быстро увела въ залу, подводя къ разнымъ почетнымъ лицамъ и подзывая къ себѣ знакомыхъ, любезно поздравлявшихъ ее. Мнѣ хотѣлось подойти къ Лёлѣ, сказать ей что нибудь, спросить, и я видѣлъ, какъ она, идя съ Марьей Никитишной подъ руку, все оглядывалась назадъ и кивала мнѣ головкой. Ей также, повидимому, хотѣлось ко мнѣ, но эта толстая Марья Никитишна не выпускала ея руки, поминутно знакомя ее все съ новыми и новыми лицами, и чрезъ нѣсколько минутъ Лёлю окружала уже такая толпа, что я рѣшилъ не подходить къ ней тотчасъ, а переждать немного. Но ждать пришлось долго, начались танцы, и Лёля затерялась далеко отъ меня между танцующими парами. Я слѣдилъ за ней издали и видѣлъ, что она танцуетъ, не переставая, и что все самое блестящее общество толпится около нея. Этотъ успѣхъ и льстилъ мнѣ, и радовалъ меня за нея, и въ то же время мнѣ было немножко досадно.
   Эта чужая толпа, раздѣлявшая насъ и словно не пускавшая меня къ Лёлѣ, какъ-то безотчетно раздражала меня. До сихъ поръ мы всегда и вездѣ были вмѣстѣ, дѣля между собой всѣ впечатлѣнія, и вдругъ теперь, именно въ ту минуту, когда мнѣ казалось, что и ей хотѣлось подѣлиться со мной новыми для нея впечатлѣніями, тутъ-то ее и отнимаютъ у меня. Я глядѣлъ на нее, стоя въ дверяхъ залы, и видѣлъ, какъ сначала она поминутно оборачивалась въ мою сторону, издали улыбаясь, мнѣ не то съ какимъ-то виноватымъ, не то съ досадливымъ выраженіемъ на лицѣ. Ей тоже хотѣлось ко мнѣ; но чѣмъ больше танцовала она, тѣмъ уже рѣже отыскивала меня глазами. Ее окружала такая блестящая молодежь, и она танцовала съ такимъ оживленнымъ и прелестнымъ личикомъ, что мнѣ не хотѣлось лишать ее удовольствія. Я перешелъ въ столовую и спросилъ себѣ чаю. Послѣ мазурки въ столовую вошла Марья Никитишна подъ руку, съ раскраснѣвшеюся Лёлей, а за ними слѣдовала цѣлая толпа знакомыхъ.
   Марья Никитишна увидала меня и подлетѣла ко мнѣ.
   -- А, вотъ вы гдѣ, счастливый мужъ прелестной жены! Что же вы отстали отъ насъ? Мы идемъ ужинать, не хотите ли присоединиться къ намъ, потому что, предупреждаю, мы вамъ вашу жену не отдадимъ сегодня, она наша. Вотъ мы устраиваемъ маленькій ужинъ, своимъ кружкомъ, и такъ какъ она положительно царица нынѣшняго вечера, то она же должна быть и хозяйкой этого ужина; n'est се pas, Hélène?
   И она любезно усадила Лёлю возлѣ себя, посадивъ къ ней съ другой стороны своего племянника, разсыпавшаго предъ Лёлей въ комплиментахъ и любезностяхъ. Лёля весело улыбалась, смѣялась, шутила, даже кокетничала, и вообще въ этотъ вечеръ я не узнавалъ ея. За ужиномъ за ней всѣ ухаживали, пили за ея здоровье и за развитіе ея таланта, а она отвѣчала всѣмъ со счастливою, веселою улыбкой. Эта новая и непривычная ей обстановка, повидимому, такъ льстила ей, такъ нравилась и доставляла столько удовольствія, что мнѣ и самому дѣлалось весело за нее. Наконецъ, въ четвертомъ часу мы уѣхали изъ собранія, ее всѣ почти высыпали провожать, усаживали въ сани, закутывали ноги, а Марья Никитишна, обнимая и цѣлуя ее, чуть не въ сотый разъ кричала, что она завтра непремѣнно заѣдетъ переговорить съ ней о слѣдующемъ спектаклѣ.
   Этотъ новый спектакль, предстоявшій Лёлѣ, былъ неожиданнымъ, непріятно поразившимъ меня сюрпризомъ. Меня инстинктивно пугалъ ея успѣхъ, я боялся, что онъ вскружитъ ей голову, увлечетъ ее и нарушитъ нашу тихую жизнь. Эта Марья Никитишна съ цѣлою свитой, ворвавшеюся какимъ-то ураганомъ въ нашу жизнь, безотчетно раздражала меня, и я рѣшилъ не допускать Лёлю до сближенія съ этою барыней. Но на другой день Марья Никитишна все-таки явилась и привезла съ собой всѣ мѣстныя газеты, расхваливавшія Лёлю. Лёля читала отзывы съ удивленною, радостною улыбкой, слегка краснѣя и чего-то конфузясь.
   -- Вотъ ужъ не ожидала-то, говорила она улыбаясь,-- но, право, я такъ рада, такъ рада. Это я вамъ обязана, дорогая Марья Никитишна; мнѣ бы самой и въ голову не пришло никогда играть.
   Марья Никитишна цѣловала ее и увѣряла, что она и сама страшно счастлива, открывъ такъ случайно такой богатый талантъ.
   -- Вы знаете, прибавила она,-- таланты,-- это моя слабость и моя спеціальности; я всегда всею душой рада служить имъ и покровительствовать. А у васъ положительный талантъ, поступайте же съ нимъ честно и не зарывайте его въ землю, дайте возможность ему развиться; почемъ знать, можетъ быть, современемъ онъ вамъ дастъ не только хорошій кусокъ хлѣба, но и славу.
   Въ словахъ Марьи Никитишны звучало что-то похожее на правду, но эта-то правда и возмущала меня. Я чувствовалъ, что она сбиваетъ Лёлю пустыми мечтами и разговорами, которые Лёля слушала, радостно краснѣя и улыбаясь.
   И вотъ пошли спектакли за спектаклями; образовался даже какъ-то вдругъ, экспромтомъ, любительскій кружокъ. И съ каждымъ новымъ спектаклемъ на долю Лёли выпадали новые успѣхи, новыя оваціи. Въ нѣсколько мѣсяцевъ ее записали и признали мѣстнымъ талантомъ, чуть ли не геніемъ. Лёля увлекалась все больше и больше; ей всѣ совѣтовали заняться серьезно искусствомъ и поступить на сцену, гдѣ ей пророчили блестящую будущность, а она, выслушивая вѣчныя похвалы, читая цѣлыя статьи услужливыхъ мѣстныхъ рецензентовъ о своемъ талантѣ, увѣровала, наконецъ, въ него и сама, постепенно она вся ушла въ эту сцену, которая наполняла теперь всѣ ея мысли и отнимала почти все время. Благодаря постояннымъ репетиціямъ и спектаклямъ, у нея уже недоставало времени на уроки, и мало-по-малу ей пришлось отказываться отъ нихъ, бросая ихъ одинъ за другмъ. Теперь мы рѣже бывали дома. Ей было некогда; то надо было ѣхать на репетицію, то къ портнихѣ, то къ Марьѣ Никитишнѣ зачѣмъ нибудь, и она уѣзжала, какъ-то виновато цѣлуя меня на прощанье. Но когда у насъ выдавались свободные вечера, она садилась подлѣ меня съ ролью въ рукахъ и, проглядывая ее, вдругъ останавливалась на какой нибудь фразѣ, задумчиво улыбаясь и расширяя свои темные зрачки...
   -- Володя, ну что, если это все правда?-- спрашивала она тихо,-- ну, какъ ты думаешь, правда это? Скажи мнѣ, правда ли, что у меня такой талантъ? Господи, если это такъ, то за что же мнѣ выпало такое счастье! Вѣдь это счастье, Володя!-- страстно шептала она.
   Счастье ли? Что-то подсказывало мнѣ, что это не дастъ намъ счастья. Но она такъ горячо вѣрила въ это счастье, говорила о немъ съ такою страстною надеждой, что каждый разъ мнѣ становилось жаль разбивать ея молодыя надежды. Я все время продолжалъ надѣяться, что особенно серьезнаго изъ этого не выйдетъ ничего.
   Разъ, вернувшись изъ гимназіи, я засталъ у насъ артрепренера нашего театра. Меня это немного озадачило, но не успѣлъ я ему сказать и слова, какъ онъ самъ бросился мнѣ навстрѣчу.
   -- Владиміръ Андреевичъ, батюшка, не откажите, вотъ Елена Дмитріевна сама-то согласна, да боится только, что вы не пустите. Дѣло все въ томъ, что послѣ завтра бенефисъ моего "перваго любовника", идетъ "Гамлетъ", и пьеса ужъ вся срепетована, а примадонна-то возьми и заболѣй. Ну, что мнѣ дѣлать? Вѣдь если Елена Дмитріевна не выручитъ насъ, такъ бѣднягѣ Кузьмину съ бенефисомъ-то плохо придется. Сборъ-то, пожалуй, улыбнется. Батюшка, не откажите, вы этимъ просто доброе дѣло сдѣлаете; вѣдь у него семья, дѣти, человѣкъ бѣдный, а коли Елена Дмитріевна-то будетъ играть, такъ вѣдь мы тогда полный сборъ возьмемъ: ее въ городѣ знаютъ, любятъ, знакомыхъ пропасть, это вѣдь всѣхъ заинтересуетъ.
   Лёля стояла подлѣ него, вертя въ рукахъ роль Офеліи, съ просящимъ выраженіемъ на лицѣ и въ глазахъ. Играть ей страшно хотѣлось, я это видѣлъ, но чувствовалъ, что этимъ спектаклемъ ее еще сильнѣе втянутъ на сцену, и безъ того уже увлекавшую ее. Мнѣ хотѣлось отговорить ее, даже просто не позволить, но она глядѣла на меня своими большими ясными глазами съ такою молчаливою просьбой, съ такимъ страстнымъ желаніемъ, почти готовая заплакать въ случаѣ моего отказа. И мнѣ опять стало жаль лишать ее удовольствія, я опять уступилъ, и вышло то, что я предугадывалъ.
   На этотъ спектакль собралось почти полгорода и онъ былъ для нея новымъ тріумфомъ: на другой день въ газетахъ прокричали про ея огромный успѣхъ. Ее вызывали безъ конца и она выходила счастливая, взволнованно сжимая руки и низкими, торопливыми поклонами раскланивалась во всѣ стороны. У нея уже явился навыкъ опытной актрисы, умѣнье раскланиваться съ публикой. До сихъ поръ къ ея сценическимъ успѣхамъ я относился съ недовольнымъ предубѣжденіемъ, но въ этотъ вечеръ, въ роли Офеліи, она покорила даже и меня. Когда она вышла въ сценѣ сумасшествія, тонкая, стройная, закутанная во что-то бѣлое, съ запутавшимися въ распущенныхъ волосахъ цвѣтами, съ какою-то безсознательною улыбкой на губахъ и глубокимъ страданіемъ въ глазахъ, когда она со жгучимъ точно безотчетнымъ для нея самой горемъ сумасшедшей пропѣла чудную пѣснь Офеліи своимъ молодымъ, красивымъ голосомъ,-- у нея былъ прелестный сопрано,-- то во всей ея фигурѣ, голосѣ, лицѣ и даже этомъ странномъ смѣхѣ, вырвавшемся у нея, было столько правды и красоты, столько глубокаго страданія и страстной любви, что даже я почувствовалъ ея силу. Въ эту минуту мнѣ показалось, что удерживать ее отъ сцены нечестно, и я далъ себѣ слово не мѣшать ей въ этомъ дѣлѣ, которому она отдавалась такъ горячо и для котораго у нея было столько таланта.
   Съ этого вечера она уже часто начала принимать участіе въ театральныхъ спектакляхъ. Ей поминутно приносили новыя роли, пьесы; она все болѣе и болѣе входила въ театръ и, наконецъ, сдѣлалась тамъ своимъ человѣкомъ. Къ концу сезона антрепренеръ предложилъ ей даже жалованье. Но отъ жалованья Лёля отказалась, а взяла съ него слово выхлопотать ей мѣсто на слѣдующую зиму въ какой нибудь большой городъ. Вопросъ объ окончательномъ поступленіи ея на сцену рѣшился какъ-то самъ собой. Ни я, ни она не говорили объ этомъ; мы точно избѣгали этихъ разговоровъ; она всѣмъ сердцемъ рвалась скорѣе на серьезную сцену, но въ то же время понимала, что разлука будетъ намъ слишкомъ тяжела, что, можетъ быть, даже ни у нея, ни у меня не достанетъ еще на нее силъ, и потому, точно не желая разбивать свои мечты, она, казалось, нарочно избѣгала не только разговоровъ, но даже и мыслей объ этой тяжелой для насъ обоихъ сторонѣ, открывшагося у нея таланта. Но въ душѣ она рѣшилась, я это видѣлъ, и она сознавала, что я понимаю это. Ее это точно мучило, она еще ласковѣе, еще нѣжнѣе стала ко мнѣ, но въ ласкахъ этихъ чувствовалось, порой, точно какое-то горе. Сцена отнимала у нея почти все время; она еще рѣже бывала дома; но за то, когда у нея выдавались свободные дни, она особенно горячо ласкала Сережу и меня, точно хотѣла вознаградить насъ за свое отсутствіе, точно этими ласками и любовью просила прощенія за ту новую страсть, которая поглащала ее все сильнѣе и все больше отрывала ее отъ дома и семьи.
   Въ началѣ великаго поста, Рубежовъ, нашъ антрепренеръ, пріѣхалъ переговорить съ ней. Онъ снялъ на зиму театръ въ Кіевѣ и теперь предлагалъ ей поступить туда. Онъ давалъ ей 150 рублей въ мѣсяцъ и полубенефисъ, и уговаривалъ ее не отказываться.
   -- Полноте, барынька, не оставляйте свѣтильника подъ спудомъ, вамъ это грѣшно будетъ, талантъ не каждому дается и его цѣнить, и дорожить имъ нужно. Взгляните на Савину, Ѳедорову, Ермолову,-- все это женщины, которыя трудомъ да силой воли добились теперь того, что ихъ имена не скоро умрутъ. А жизнь какая! А дорога-то передъ ними какая! Добились всего, имѣютъ все, и славу, и положеніе, и состояніе. Можетъ быть и вамъ предстоитъ то же.
   И онъ еще много и долго говорилъ ей, а Лёля держала раскрытый предъ нею контрактъ и плакала.
   -- Я не могу, Семенъ Ивановичъ, сразу рѣшиться, дайте подумать, хоть я знаю, впередъ знаю, что подпишу его...
   И она съ какою-то злостью швырнула отъ себя контрактъ, точно боясь, что подпишетъ его сейчасъ же, сію же минуту.
   -- Но все же я еще разъ подумаю, вѣдь вы поймите, мнѣ уѣхать нужно, разстаться...
   Она не договорила и нервно зарыдала.
   Мнѣ было и жаль ее, и какъ-то досадно на нее.
   -- Чего же плакать, Лёля! Вѣдь все въ твоей волѣ!-- сказалъ я.
   -- Ахъ, Володя, Володя, вотъ эта моя воля и тяжела, и ужасна; ужъ лучше бы не въ моей это все волѣ было!
   Она плакала такъ горячо, что поставила втупикъ даже и Семена Ивановича.
   -- Чего же плакать-то, барынька!-- удивлялся онъ,-- сами же хотѣли, просили, а теперь вдругъ слезы. Чего вы боитесь-то? съ мужемъ разстаться? Такъ вѣдь не навсегда же! Всего на нѣсколько мѣсяцевъ, на одинъ сезонъ. Владиміръ Андреевичъ любитъ васъ, значитъ, вѣрно вамъ пожелаетъ добра и счастія, а это ваше счастіе. Разстанетесь вы всего на одинъ сезонъ, а между тѣмъ въ этотъ сезонъ выяснится все. Повезетъ вамъ, удаченъ онъ будетъ, убѣдитесь вы и сами въ своемъ талантѣ, и другихъ въ немъ убѣдите, дорога открывается широкая, можете на слѣдующій годъ поступить на Императорскую сцену, молодыя силы тамъ нужны, протекція будетъ. Поселитесь въ столицѣ, станете работать, мужъ переведется туда же и будете опять вы жить вмѣстѣ, работать и трудиться сообща. Не повезетъ, не понравится, вернетесь назадъ и заживете по-старому. Плакать нечего. А вы вотъ успокойтесь-ка лучше, подумайте хорошенько, да и дайте мнѣ отвѣтъ завтра.
   Мы остались вдвоемъ. Что-то тяжелое легло между нами. Она задумчиво сидѣла у стола, опустивъ голову на руку, и молча глядѣла куда-то въ пространство свѣтлыми глазами, вспыхивавшими поминутно какимъ-то огонькомъ. Мнѣ было тяжело и горько. Я хотѣлъ, чтобъ она сама рѣшила, что ей дѣлать, и предчувствовалъ, какъ она рѣшитъ, а между тѣмъ въ душѣ все еще теплилась смутная надежда, что она передумаетъ, останется, и мы опять заживемъ нашею прежнею жизнью. Остановливать ее, не пустить насильно, не позволить -- я тоже не хотѣлъ. Быть можетъ, послѣ она не разъ попрекнетъ меня за это и всегда будетъ думать въ душѣ, что я загубилъ ея талантъ и лишилъ ея славы. И врядъ ли счастье при такихъ условіяхъ можетъ быть полно. Нѣтъ, пускай она лучше сама рѣшитъ, что ей дѣлать и что ей дороже, къ чему ее больше тянетъ, и чего болѣе жаль. И если она рѣшится остаться добровольно, то я буду безконечно благодаренъ ей, и полюблю, кажется, еще горячѣе и глубже за ту жертву, которую, любя меня, она мнѣ принесетъ. Но неволить ее къ этому, конечно, не буду. Совсѣмъ стемнѣло, а она все еще сидѣла, не зажигая даже огня. Взошла луна и темныя тѣни отъ цвѣтовъ, стоявшихъ на окнахъ, легли на слабо освѣщенномъ полу. Гдѣ-то благовѣстили ко всенощной, съ улицы изрѣдка долетали какіе-то звуки, разговоры, а въ комнатѣ была мертвая тишина, только въ сосѣдней комнатѣ раздавалось тихое дыханіе спящаго Сережи, да слабо мерцала лампадка у стараго образа передъ его кроваткой. Вдругъ Лёля встала.
   -- Володя, какъ-то тихо, словно шопотомъ, начала она, подходя ко мнѣ.-- Я поѣду, милый, я рѣшила!
   Она сѣла рядомъ со мной и нѣжно гладила мою руку, словно этой лаской хотѣла смягчить свои слова.
   Что могъ отвѣтить я ей на это? Я зналъ раньше, что она это скажетъ, а между тѣмъ едва она выговорила эти слова, что-то оборвалось у меня въ груди. Помню, что въ тотъ моментъ меня особенно поразилъ странный звукъ ея голоса въ словахъ "я рѣшила". Эти слова произнесла точно не она, спрашивавшая, бывало, во всемъ: "Володя, какъ ты хочешь? Володя, какъ ты думаешь?" Когда она говорила: "я по....ѣду милый", у нея точно что-то дрогнуло въ голосѣ; но послѣднее "я рѣшила" она сказала какъ-то глухо и твердо. Это говорила уже не дѣвочка, а женщина. И я понялъ, что этого рѣшенія она уже не перемѣнитъ. Въ эти нѣсколько часовъ, которые она молча просидѣла, у окна, глядя куда-то вдаль, она все передумала, все взвѣсила... И мнѣ казалось, что рѣшить это ей было легче, нежели сказать мнѣ теперь про это рѣшеніе.
   Она молча и пристально глядѣла на меня, все такъ же ласково сжимая мнѣ руки, но въ глазахъ ея было какое-то испытующее, серьезное, не свойственное ея глазамъ выраженіе, точно этимъ взглядомъ она хотѣла прочесть всю мою душу.
   -- Володя!
   Она вдругъ низко наклонилась ко мнѣ и тихо соскользнула на полъ. Я сидѣлъ на низкой кушеткѣ, она опустилась рядомъ со мной на колѣни и вдругъ обняла меня какъ-то горячо, съ какою-то нервною силой.
   -- Володя, пусти меня, пусти, милый! Тебѣ трудно, тяжело, я знаю, я вижу... но такъ надо. Пусти, милый, хорошій мой...
   Она еще ближе наклонила свое лицо къ моему и точно впилась глазами въ мои глаза.
   Я всталъ. Зачѣмъ она проситъ меня, когда все равно уѣдетъ! Но она держала мои руки, не поднимаясь съ пола, точно боясь, что я уйду, не сказавъ ничего.
   -- Да, Володя, да?-- шептала она.
   -- Да, да!.. вырвалось у меня.
   Она вдругъ порывисто вскочила и зарыдала.
   -- О, нѣтъ, не такъ... не такъ... говорила она, рыдая,-- пойми все, пойми... и тогда скажи... не такъ... Это тяжело, это хуже чѣмъ пустить. О, Володя, Володя!... Неужели же ты не понимаешь, вѣдь тамъ, можетъ быть, все мое счастье...
   Она глухо рыдала, закинувъ руки на мои плечи.
   Въ самомъ дѣлѣ, за что я мучаю ее, и словно сержусь на нее за то, что она чувствуетъ въ себѣ силы и хочетъ испробовать ихъ, хочетъ своей доли счастья? Другая бы просто уѣхала, не колеблясь, не мучаясь, а она... ей тяжело, страшно тяжело, я это самъ видѣлъ, зачѣмъ же я еще больше мучаю ее? И что за ребячество лишать ее всей будущности только потому, что мнѣ не хочется отпустить ее отъ себя на какіе нибудь шесть мѣсяцевъ, что за безхарактерность? "Милая, милая дѣвочка", я приподнялъ ея плачущее личико и горячо поцѣловалъ ее, "поѣзжай, родная моя! Плохо будетъ -- воротишься..."
   Она какъ-то тихо, радостно вскрикнула и слезы вдругъ еще крупнѣе и чаще покатились по ея заплаканному лицу.
   -- О, милый, спасибо, спасибо тебѣ! я знала, что ты такъ, именно такъ отпустишь меня... Спасибо, спасибо... Она вдругъ схватила мою руку и крѣпко прижалась къ ней губами.
   -- Лёля, милая, голубка, что ты?
   -- О нѣтъ, ничего, теперь хорошо, теперь я вѣрю въ свое счастье... а то сначала такъ тяжело было...
   Слѣдующій день былъ замѣчательно теплый, солнечный, все свѣтилось и таяло на яркомъ весеннемъ солнцѣ, вездѣ на почернѣлыхъ, но еще голыхъ вѣтвяхъ деревьевъ чирикали стаи воробьевъ, а на проглядывавшихъ изъ-подъ тающаго снѣга дорожкахъ сада прыгали галки и вороны.
   Лёля проснулась особенно радостная, веселая, съ залитымъ свѣжимъ румянцемъ лицомъ.
   -- Ахъ, Володя!-- кричала она, распахивая у окна форточку и протягивая на воздухъ свою золотистую головку.-- Смотри какъ хорошо, совсѣмъ весна: все таетъ, съ крышъ каплетъ! А небо-то какое, совсѣмъ синее, ахъ какъ хорошо, совсѣмъ тепло, все такъ и пахнетъ весной!
   И она поворачивала ко мнѣ свою смѣющуюся головку, всю перепутанную золотистыми нитями спутавшихся волосъ, ярко блестѣвшихъ на весеннемъ солнцѣ и тихо шевелившихся въ тепломъ вѣтеркѣ. Въ воздухѣ, дѣйствительно, пахло весной и даже этотъ великопостный благовѣстъ, словно тонувшій гдѣ-то высоко въ синевѣ яркаго неба, звучалъ какъ-то радостно и отрадно въ это первое весеннее утро. Лёля усѣлась разливать чай. Она опять всему смѣялась и улыбалась, и Сережѣ, и мнѣ, и открытой форточкѣ, въ которую точно вливались всѣ весенніе звуки, и чистой, бѣлой скатерти, которую она всегда съ какимъ-то наслажденіемъ гладила руками. Она сама сняла густыя сливки, сама перемыла всѣ чашки и ложки, почему-то нарочно стараясь звенѣть и стучать ими какъ можно больше. Ее точно радовали всѣ эти звуки, и она опять смѣялась тѣмъ своимъ прежнимъ звонкимъ смѣхомъ, отъ котораго у нея дрожало все личико.
   Вдругъ раздался звонокъ.
   -- Семенъ Ивановичъ пришли, сказала Матрена, входя.
   Лёля слегка поблѣднѣла и чайная ложечка, которую она держала, рѣзко звякнула о блюдечко.-- Проси, какъ-то ур онила она.
   На мгновеніе она встрѣтилась со мной глазами, но сейчасъ же скользнула ими въ сторону. У нея была эта манера скользить глазами и точно закрывать ихъ своими тонкими, прозрачными вѣками, причемъ отъ рѣсницъ на лицо ея падала длинная тѣнь, когда она не хотѣла встрѣчаться съ кѣмъ нибудь взглядомъ.
   -- Ну, что, милая барынька, надумались?-- спросилъ Семенъ Ивановичъ, входя и весело потирая свои всегда красныя руки.-- Рѣшились.
   Лёля тихо повернула къ нему свое поблѣднѣвшее лицо.
   -- Рѣшила, проговорила она, все съ такою же странною глухою ноткой, и свѣтлые глаза ея перелились вдругъ какимъ-то стальнымъ блескомъ.
   -- Ѣдете?
   -- Ѣду.
   -- Владиміръ Петровичъ, батюшка, голубчикъ, пускаете значитъ?
   -- Пускаетъ!-- вырвалось быстро у Лёли и она опять скользнула глазами мимо меня, точно боялась, что самъ я не выговорю этого слова. И, быстро подошедши къ столу, взяла чернильницу и перо.
   -- Ну, гдѣ же контрактъ?-- спросила она какъ-то рѣзко.
   -- А вотъ, вотъ, маточка, нарочно захватилъ, чтобы въ дальній ящикъ не откладывать, а то еще опять передумаете, пожалуй, заговорилъ Семенъ Ивановичъ смѣясь.-- А чтобы васъ, барынька, закрѣпоститъ понадежнѣе, я вамъ и неустоичку въ 500 рубликовъ написалъ, а то вѣдь съ вами страшно.
   Семенъ Ивановичъ весело смѣялся, покрякивая и потирая руки.
   -- Это все равно, сказала Лёля сухо.
   Она развернула длинный исписанный листъ и положила его передъ собой. Я отошелъ къ окну и опять какое-то тоскливое чувство зашевелилось въ груди моей. Лёля вдругъ повернулась, взглянула на меня, на Сережу, и на мгновеніе задумчиво опустила голову; точно она еще въ послѣдній разъ хотѣла провѣрить себя. Вдругъ она какъ-то встряхнула головой и широкимъ рѣзкимъ росчеркомъ подписала свою фамилію.
   -- Ну, вотъ и кончено!-- тихо, съ какимъ-то протяжнымъ вздохомъ, проговорила она.-- Теперь ужъ я ваша, нате, берите меня!-- шутливо протягивала она свои руки Семену Ивановичу.-- Ну, а теперь садитесь, я васъ чаемъ напою.
   Она какъ-то нервно смѣялась, шутила и порывистыми движеніями точно хотѣла успокоить свое волненіе.
   -- Да вы, барынька, не волнуйтесь. Ѣхать-то вѣдь еще не сейчасъ, теперь только мартъ, а сезонъ въ концѣ августа начинается; впереди-то у васъ почти полгода; успѣете еще и съ мужемъ наворковаться.
   -- Ахъ, вѣдь и въ самомъ дѣлѣ еще цѣлые полгода намъ осталось! Ну, вотъ видишь, Володя!-- радостно воскликнула она. Она подошла ко мнѣ улыбающаяся и веселая, точно эта мысль успокоила и утѣшила ее, и она вновь почувствовала себя и бодрою, и смѣлою, и веселою.
   -- За то ужъ этого времени мы никому не отдадимъ, родной мой!-- утѣшала она меня, когда мы остались вдвоемъ.-- Никого къ себѣ не пустимъ. Будемъ опять только вдвоемъ, и чтобы никто, никто не мѣшалъ намъ, чтобъ ужъ все было наше!
   И она сдержала свое слово. Перестала выѣзжать, отказалась ото всѣхъ спектаклей, разсталась даже съ Марьей Никитишной, совсѣмъ почти переставъ съ ней видѣться, и мы снова замкнулись въ нашей тихой жизни.
   -- Намъ и такъ хорошо, весело улыбаясь, говорила, бывало, она.
   И, дѣйствительно, намъ было хорошо. Опять настала весна, зацвѣли въ нашемъ саду яблони, распустилась сирень, и опять Лёля, вскакивая утромъ съ постели, накидывала на себя свой розовый капотикъ и, торопливо всовывая голыя ножки въ старыя туфли, бѣжала въ садъ и возвращалась оттуда вся розовая, и какъ бы пропитанная весеннимъ тепломъ, приносила съ собой огромные букеты еще влажной отъ утренней росы сирени. Опять распахнулись всѣ окна и двери, опять зазвенѣлъ раскатистый голосокъ ея по всему дому, и снова громко и весело хохотала она, возясь съ Сережей, а въ широко распахнутыя окна вливались вмѣстѣ съ хоромъ птичьихъ голосовъ яркіе потоки свѣта и тепла... И какъ прошли эта весна, это лѣто, мы даже и не замѣтили. Счастье всегда слишкомъ коротко. Лёля все время, точно нарочно, избѣгала всякихъ разговоровъ о своемъ отъѣздѣ, молчалъ и я. Намъ было хорошо, и мы инстинктивно оберегали другъ друга это всякихъ намековъ о разлукѣ, сознавая, что они отравятъ намъ наши послѣдніе хорошіе дни. Лёля въ этомъ умышленномъ молчаніи доходила даже до мелочей. Я зналъ, что она приготовляла себѣ платья для сцены, но всѣ матеріи, всѣ эти платья она нарочно прятала отъ меня и даже портниха являлась къ ней примѣрять, когда меня не было. Разъ я спросилъ ее:
   -- Что же ты не покажешь мнѣ своихъ платьевъ, Лёля?
   Она вздрогнула и подозрительно взглянула на меня.
   -- Къ чему? ты станешь думать... она не докончила.-- Зачѣмъ раньше времени мучиться, успѣешь еще,-- грустно и отрывисто проговорила она.
   Но съ первыми же днями августа она сдѣлалась какъ-то задумчивѣе и серьезнѣе. Порой, положивъ голову на руки, она молча думала о чемъ-то, сидя по нѣсколько часовъ на одномъ мѣстѣ. Лицо у нея слегка осунулось и поблѣднѣло; иногда, возвращаясь домой съ уроковъ, я замѣчалъ у нея подъ глазами наплаканныя пятна. Но время все шло и шло, и до отъѣзда оставалась всего недѣля. Молчать и забыть о немъ было уже нельзя; но Лёля и тутъ до послѣдней минуты оттягивала укладку вещей. Наконецъ, и она поняла, что тянуть дольше безполезно.
   И вотъ принесли чемоданы, сундуки, картонки, и она начала укладываться. Вездѣ на диванахъ, на стульяхъ, появились спрятанныя прежде гдѣ-то въ шкапахъ платья, шляпы и разныя женскія тряпки, которыя ей были необходимы для сцены. Теперь она уже поневолѣ перестала прятать ихъ отъ меня и укладывала въ сундуки, искоса посматривая на меня съ какою-то тревогой. Когда я брался было помогать ей въ укладкѣ, она торопливо отстраняла меня.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ, говорила она,-- оставь, я сама!
   И точно понимая мою тоску, она быстро поднималась съ пола, на которомъ стояла на колѣняхъ предъ разными сундуками, и подходила ко мнѣ.
   -- Уйди, голубчикъ, говорила она, цѣлуя меня,-- тебѣ тяжело, уйди, я одна уложусь!
   Но вотъ уже и послѣдній день. Сундуки уложены, запакованы и увязаны. Вся наша квартирка приняла какой-то опустѣлый бивуачный видъ. Весь послѣдній день Лёля разъѣзжала, прощаясь со знакомыми и дѣлая разныя закупки, и вернулась только къ вечеру. Она раздѣлась и, молча отвернувшись лицомъ къ стѣнѣ, прилегла на кушетку. Подали самоваръ. На дворѣ лилъ осенній дождь. Все небо заволокло густыми, тяжелыми тучами, и темная августовская ночь казалась еще темнѣе, еще тоскливѣе отъ этого однообразнаго, безостановочнаго стука дождевыхъ капель по стекламъ оконъ. А тутъ еще этотъ самоваръ со своею однообразною, унылою, шипящею пѣсенкой. Тишина такая, тоска...
   -- Лёля, что же ты чай-то?
   А! Она вздрогнула и повернулась лицомъ ко мнѣ.
   -- Не хочется, Володя, поди сюда, посиди возлѣ меня...
   Я всталъ и подошелъ къ ней.
   Она глядѣла на меня, точно хотѣла что-то сказать, заговорить о чемъ-то, но такъ ничего и не сказала. Говорить и ей, и мнѣ было какъ-то тяжело, точно не о чемъ. И мы опять сидѣли молча, прислушиваясь къ этой унылой тишинѣ.
   -- Раствори окно, Володя! тихо сказала она.
   Я растворилъ. Она привстала и облокотилась на подоконникъ. Дождь гулко шумѣлъ въ темнотѣ сада и лилъ безостановочно, шумя между деревьями, уже начинающими оголяться. Лёля съ мрачнымъ, тоскливымъ лицомъ глядѣла на темноту сада.
   -- Господи, какъ темно!-- тоскливо вырвалось у нея.-- Охъ, тоска какая! И садъ какой сталъ, точно не нашъ, крапивой весь заросъ, дорожки всѣ мокрыя, деревья тощія какія-то, оголенныя...
   Она вдругъ запрокинула голову и зарыдала.
   -- Лёля!..
   -- О, нѣтъ, нѣтъ, ничего, пускай... да и не о себѣ, мнѣ тебя жалко, тебя, а я... я что... Послушай, Володя...
   Она вдругъ наклонилась и крѣпко сжала мои руки.-- Вотъ всѣ говорятъ, удивляются, какъ ты пускаешь меня... одну... такую молодую... Скажи, ты, можетъ быть, тоже боишься? Скажи, Володя, вѣришь ты мнѣ? да? скажи!
   Милая дѣвочка, кому же мнѣ тогда и вѣрить, если ужъ ей нельзя!.. да еслибъ я не вѣрилъ ей, могъ ли бы я любить ее?
   Она глядѣла на меня какъ-то сурово, съ горящими глазами, и судорожно сжимая мнѣ руки.
   -- Хочешь, я поклянусь тебѣ, жизнью своею поклянусь, хочешь?
   Я поцѣловалъ ея милыя ручки.
   -- Полно, дѣвочка моя, встань! Къ чему тамъ еще какія-то клятвы, я такъ вѣрю!
   -- Вѣришь!-- она какъ-то странно глядѣла на меня,-- а я... я боюсь, глухо уронила она, нервно вздрагивая вдругъ своими тоненькими, почти дѣтскими плечами.-- Послушай, Володя, она опять повернулась ко мнѣ всѣмъ лицомъ и опять съ нервною силой сжала мнѣ руки,-- заставь меня поклясться передъ образомъ, заставь, милый, ради Бога, я хочу, прошу...
   На минуту мнѣ сдѣлалось какъ-то жутко! Зачѣмъ она проситъ! Я взглянулъ въ ея чистые, дѣтскіе глаза.
   -- Ты сама себѣ не вѣришь, Лёля.
   -- О, нѣтъ, нѣтъ, милый, не то, а всѣ... всѣ говорятъ... Такая молодая, говорятъ... неопытная, одна... на сценѣ... поскользнется, говорятъ!
   -- Кто же это говоритъ?
   -- Въ городѣ говорятъ не мнѣ, а такъ -- за глаза, а мнѣ передавали только...
   -- Ну, и пускай ихъ сплетничаютъ, коли охота есть, лишь бы ты этого не чувствовала сама, да вѣрила бы въ себя и любила бы насъ съ Сережей. Это для тѣхъ страшны искушенія, у кого устоя нѣтъ, кто и на сцену-то больше для этого идетъ. А ты на сцену смотришь честно, для тебя сцена почти вопросъ жизни, а не кулиса для похожденій. А испугаешься или просто плохо будетъ, къ намъ вернешься. Ко мнѣ, къ своему Сережѣ, въ свой уголокъ, мы тебя тутъ и приласкаемъ, и успокоимъ, а главное, обо всемъ пиши мнѣ, не скрывая ничего.
   -- О, да, да, про все... про все, милый ты мой, хорошій. Спасибо тебѣ, ты и вѣришь, и любишь, а они... они всѣ напугали меня своими разговорами, я даже смутилась. Но теперь я опять сильна, опять не боюсь ничего, лишь бы ты одинъ вѣрилъ, да былъ бы спокоенъ, тогда и мнѣ легче.
   Я крѣпко обнялъ ее, цѣлуя ея заплаканные глаза.
   -- Ну, а теперь давай чай пить.
   -- Давай.
   Она быстро спрыгнула и закрыла окно. Съ этой минуты она вся какъ-то сразу успокоилась, даже повеселѣла. Усѣвшись за чайный столъ и крѣпко прижимаясь ко мнѣ, она опять съ веселою, счастливою улыбкой, радостно развивала мнѣ свои мечты о сценѣ. И долго сидѣли мы съ ней такъ, горячо обнявъ другъ друга. Долго слушалъ я ея счастливыя грезы и невольно самъ начиналъ вѣрить въ ея счастье. На другой день она уѣхала. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Тоскливо такъ, пусто сдѣлалось безъ нея, Сережа чего-то разнемогся, все капризничалъ, плакалъ, маму звалъ. И въ квартирѣ-то даже точно холодно какъ-то сдѣлалось, не уютно такъ. А тутъ еще дождь какъ полилъ, такъ и заладилъ на цѣлую недѣлю. Садъ еще больше отощалъ и оголился, вездѣ крапива торчитъ, подъ самыми окнами чертополохъ разросся. Тоска взяла. Дома быть тяжело: все, каждая вещица ее напоминаетъ; ко всему прикасались ея руки, все точно носитъ еще на себѣ отпечатокъ ея, а ея нѣтъ.
   На улицу выйдешь -- грязь, дождь; домой пріѣдешь -- пустота какая-то. Даже обѣдать первое время не могъ, не привыкъ одинъ. Начнешь ѣсть, посмотришь на пустой стулъ, вспомнишь -- слезы такъ и душатъ.
   За то никогда я, кажется, такъ не радовался, какъ получивъ отъ нея первое письмо. Получилъ я его неожиданно, гораздо скорѣе, чѣмъ ждалъ. Лёля писала мнѣ еще съ дороги, писала карандашомъ, наскоро, сидя на станціи.
   "Милый! какая тоска!-- писала она,-- милый, не скучай ради Бога, мнѣ тяжело просто вспомнить, что ты одинъ. Пиши мнѣ, хорошій мой, скорѣй,-- нѣтъ, дай лучше телеграмму въ Кіевъ до востребованія, чтобъ я пріѣхала, а телеграмма бы уже ждала. Слишишь, пожалуйста, дорогой мой, хорошій. Я теперь на вокзалѣ, сейчасъ ѣду дальше и все время въ вагонѣ буду писать и думать о тебѣ. Пиши же чаще и скорѣй, я все о тебѣ только и думаю; когда вспоминаю тебя, Сережу, нашу квартирку, то мнѣ легче дѣлается, точно опять съ вами. Ну, прощай, мой хорошій, крѣпко, крѣпко цѣлую тебя и Сережу моего. Господи, какъ мы далеко другъ отъ друга! Вспоминай обо мнѣ чаще, и я тоже буду, такъ мы точно ближе будемъ другъ къ другу. Не забудь отъ портнихи взять Сережины рубашечки. Поцѣлуй его, моего дорогого мальчика. Подлѣ меня усѣлся какой-то толстый господинъ, такъ всю ночь храпѣлъ -- ужасъ! Онъ ужасно похожъ на нашего Тимоѳеева. Я и этому рада, точно знакомое лицо; теперь каждой вещицѣ, каждому лицу, напоминающему мнѣ нашъ городъ и тебя, мой дорогой, невольно какъ-то радуешься, точно родные всѣ стали. Прощай, мой хорошій, пора садиться, второй звонокъ. Цѣлуя тебя, Сережу. Кланяйся всѣмъ". Твоя Лёля.
   Я почти каждую свободную минуту перечитывалъ это письмо и каждый разъ мнѣ открывалось въ немъ что-то новое, точно не прочитанное; сколько бы я ни читалъ его, оно не утрачивало для меня интереса. Я его, наконецъ, наизусть почти выучилъ. Телеграмму я, конечно, ей далъ тотчасъ же. Черезъ три дня я опять получилъ отъ нея второе письмо и даже удивился: Лёля исписала страницъ восемнадцать,-- она, дѣйствительно, писала, какъ и обѣщалась, въ вагонѣ и писала, не переставая, обо всемъ. То вспоминала прошлое, самыя незамѣтныя для насъ прежде мелочи; то уносилась опять мечтами въ свою сцену, то, наконецъ, описывала мнѣ всѣхъ своихъ спутниковъ.:" Какая-то барыня,-- писала она,-- непремѣнно хотѣла втянуть меня въ разговоръ, но я нарочно отвѣчала ей какъ можно суше, чтобы только она отстала отъ меня; она поняла, наконецъ, что я не хочу съ ней разговаривать и отвязалась; слава Богу, кажется, надулась, но мнѣ всѣ равно, пускай ее злится! Я боялась, что она своимъ разговоромъ будетъ мѣшать мнѣ думать о тебѣ и отрывать меня отъ моего письма къ тебѣ, мой дорогой!.. Мнѣ нечего уже писать тебѣ, мой ненаглядный, продолжала она, но я нарочно все пишу и пишу, все, что только приходитъ въ голову, такъ жаль кончать это письмо. Я только теперь поняла весь ужасъ этой добровольной разлуки. Минутами у меня является страстное желаніе пересѣсть на другой поѣздъ и вернуться назадъ, и нужно собирать весь характеръ, чтобы не сдѣлать этого. Тогда я нарочно стараюсь еще ярче мечтать о сценѣ... Но теперь даже и эти мечты точно потускнѣли, какъ-то и ужъ не занимаютъ и не увлекаютъ меня такъ страстно, какъ прежде, когда мы еще не разставались..."
   Наконецъ, я получилъ отъ нея телеграмму въ отвѣтъ на мою,-- уже изъ Кіева. Она телеграфировала: "пріѣхала благополучно, телеграмму получила, спасибо. Не скучай, милый. Цѣлую тебя, Сережу. Пиши. Завтра напишу. Ваша Лёля".
   Съ недѣлю я не получалъ отъ нея писемъ, я зналъ, что почта идетъ три дня; зналъ, что Лёлѣ первые дни будетъ пропасть хлопотъ съ пріискиваніемъ квартиры и разными другими дѣлами и все-таки въ эту недѣлю измучился страшно. На шестой день не вытерпѣлъ и послалъ ей телеграмму, но въ тотъ же день получилъ отъ нея и письмо, и отвѣтъ на телеграмму, и съ тѣхъ поръ аккуратно, почти черезъ день, сталъ получать онъ нея длинныя письма. Она опять писала мнѣ обо всемъ, всѣмъ дѣлилась со мной.
   Она писала, что должна была пропустить цѣлые три дня. "Въ эти три дня, что я не имѣла возможности писать тебѣ, я измучилась, мой дорогой, еще больше тебя, пожалуй! Но надо было искать квартиру, раскладываться, разбираться. Потомъ прислали изъ театра для считки первой пьесы, потомъ былъ общій завтракъ".
   "Было пропасть народу,-- писала она,-- было много постороннихъ, гостей, какъ ихъ у насъ называли, было очень весело, шумно, людно и, главное, просто. Почти всѣ эти люди, давно знакомые между собой, служившіе вмѣстѣ и не разъ на однѣхъ и тѣхъ же сценахъ, и знаешь, Володя, они всѣ точно родня какая-то между собою, всѣ держутъ себя такъ просто, мило, по-товарищески, точно у насъ въ гимназіи, бывало. Почти всѣ они на ты между собой, не только мужчины, но даже и женщины, особенно старыя. До сихъ поръ мнѣ часто приходилось слышать, что актеры и актрисы въ большинствѣ случаевъ народъ сбродный, невоспитанный, необразованный, съ вульгарными у женщинъ и нахальными у мужчинъ манерами. Что актерская жизнь вырабатываетъ какой-то особенный своеобразный, ей только присущій тонъ, который коробитъ людей непривыкшихъ, изъ другой среды. Но сколько я ни приглядывалась, я не нашла и тѣни чего нибудь подобнаго.
   "Не знаю, оттого ли, что я попала въ большой городъ съ одной изъ главныхъ провинціальныхъ сценъ, съ одною изъ лучшихъ труппъ во Россіи (труппа, дѣйствительно, блестящая, такъ и гремитъ вся именами извѣстныхъ примадоннъ и премьеровъ), но тутъ не было ничего подобнаго. Маленькія выходныя актрисы держались очень скромно и больше отдѣльно, а всѣ главныя силы нашего театра оказались людьми воспитанными и довольно образованными. Я замѣтила, что между молодыми актрисами и актерами это панибратство, или, вѣрнѣе, товарищество, развито гораздо меньше. Подлѣ меня съ одной стороны сидѣлъ нашъ резонеръ Чикаловъ, человѣкъ уже пожилой, а съ другой -- молоденькая водевильная актриса Силина. Они-то мнѣ все и пояснили. Чикаловъ знаетъ чуть ли не всѣхъ актеровъ и актрисъ въ Россіи. Самъ онъ уже двадцать пять лѣтъ на сценѣ, и онъ мнѣ разсказывалъ, что за послѣднее десятилѣтіе все больше и больше вырабатывается совершенно новый типъ артистовъ. Эти, какъ онъ выразился, принадлежатъ къ новому поколѣнію и составляютъ такъ сказать еще пришлый элементъ въ актерской средѣ. Еще сравнительно недавно, всего лѣтъ сорокъ назадъ, актеры и актрисы выпускались въ большинствѣ случаевъ прямо изъ театральной дирекціи; въ провинціи же встрѣчался по большей части только одинъ типъ актера, родившагося, выросшаго и умиравшаго гдѣ нибудь въ провинціальныхъ захолустьяхъ. Для этихъ сцена являлась какъ бы чѣмъ-то наслѣдственнымъ, почти всегда передаваясь отъ отца къ сыну и даже внуку. Люди, выроставшіе и воспитавшіеся въ такой обстановкѣ и при такихъ условіяхъ, конечно, не могли быть особенно образованы и воспитаны. Многіе изъ нихъ были даже изъ крѣпостныхъ и часто между ними попадались личности очень талантливыя (какъ напримѣръ Щепкинъ), такъ какъ у многихъ богатыхъ помѣщиковъ въ то время были свои театры и труппы. Теперь же на сценѣ встрѣчаются большею частію кончившіе курсъ въ университетахъ, въ гимназіяхъ и институтахъ, воспитывавшіеся въ хорошихъ условіяхъ, такъ сказать -- люди изъ общества. Сцена, по словамъ Чикалова, за послѣднее время стала какою-то модною эпидеміей, которою многіе съ восторгомъ заражаются. На сцену стремится и богатая дѣвушка, у которой молодыя силы и умъ ищутъ какихъ-то идеаловъ, всего ярче бросающихся ей въ глаза на сценѣ. Сюда же попадаютъ очень часто и разорившіеся гвардейцы, которые во время кутежей всего больше вертѣлись за кулисами и для которыхъ сцена вслѣдствіе этого дѣлается уже чѣмъ-то привычнымъ. Тутъ же встрѣтишь и бывшаго присяжнаго повѣреннаго, и купца, и студента, и гусара, и шулера, и титулованную даму, и модную кокотку, для которой сцена служитъ изящною ширмой, и молодую дѣвушку изъ старой дворянской или купеческой семьи, для которой сцена является еще вопросомъ чистой любви къ высокому искусству, ради котораго она часто бросаетъ и семью, и общество, а порой даже приданое. Попадается типъ и такой нравственной и добродѣтельной женщины, какія теперь стали уже рѣдки даже и въ другихъ слояхъ общества, какъ, напримѣръ, одна изъ нашихъ артистокъ Звѣринская. Это какая нибудь бывшая институтка или гимназистка, изъ которой выработалась болѣе или менѣе талантливая актриса, проводящая почти всю жизнь съ мужемъ и дѣтьми, показывающаяся въ театрѣ только на репетиціяхъ да спектакляхъ, а другое время посвящающая хозяйству, воспитанію дѣтей и разучиванію ролей. Она любитъ сцену, любитъ искусство, но уже не бросается туда очертя голову, лишь бы только играть и быть на сценѣ, какъ бросилась, можетъ быть, раньте, будучи еще болѣе молодою и экзальтированною. Она уже разсчетлива. Искусство она любитъ, но если вы не дадите ей шести сотъ рублей въ мѣсяцъ, то она служить вамъ не станетъ. У нея есть Коля, Саша, Маша, которыя учатся въ пансіонахъ, гимназіяхъ и институтахъ; за нихъ нужно платить и платить хорошо. Она приготовляетъ ихъ уже не для театра. О, нѣтъ, ея мечты идутъ гораздо дальше: Маша еще можетъ поступить на сцену, она дѣвочка, но Коля долженъ окончить университетъ. Она хотѣла бы его видѣть впослѣдствіи профессоромъ, или, по крайней мѣрѣ, извѣстнымъ архитекторомъ. Это трудно, конечно, но они съ мужемъ будутъ работать до послѣднихъ силъ для достиженія завѣтной мечты. А въ награду у нея есть маленькій, уютный уголокъ, тихое семейное счастіе въ ея дѣтяхъ и горячо-любимомъ человѣкѣ, съ которымъ она идетъ рука объ руку, работая и трудясь наравнѣ съ нимъ и поддерживая его въ трудныя, тяжелыя минуты. Это мать, жена и артистка, и Чикаловъ говоритъ, что это самый симпатичный изъ новѣйшихъ типовъ актрисы. И знаешь, Володя, онъ почти увѣренъ, что изъ меня выработается именно этотъ самый типъ. Давай-то Богъ! Что будетъ дальше -- не знаю; но на первый разъ я, подготовленная заранѣе составленнымъ мнѣніемъ, была просто поражена. Предо мной за роскошно сервированнымъ столомъ, въ огромной залѣ нашего фойэ, заставленной цвѣтами и бюстами извѣстныхъ композиторовъ, писателей и артистовъ, сидѣло за завтракомъ, весело болтая и смѣясь, цѣлое блестящее общество. Особенно красивы и интересны были женщины. Нѣкоторыя изъ нихъ блистали великолѣпными брилліантами и были одѣты съ роскошною простотой лучшаго тона; другія, напротивъ, были одѣты хотя и со вкусомъ, но замѣчательно скромно. Этою скромною и какою-то серьезною простотой особенно отличалась наша главная ingénue dramatique Звѣринская, тонкая, стройная блондинка съ симпатичнымъ лицомъ и голосомъ. Она говорила мало и просто, но порой улыбалась какою-то особенною милою улыбкой, отъ которой глаза у нея дѣлались такими чудными, ясными. Меня поразило, съ какимъ уваженіемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ съ какою лаской говорили и обращались съ ней всѣ, и не только мужчины, но даже женщины. Рядомъ съ ней сидѣлъ ея мужъ, очень красивый мужчина; у него въ Кіевской губерніи есть небольшое имѣніе. Говорятъ, онъ замѣчательный хозяинъ, и каждую весну они уѣзжаютъ всегда къ себѣ. Чикаловъ говоритъ, что теперь вообще очень много развелось актеровъ-собственниковъ. Но въ нашу опереточную примадонну я положительно влюбилась. Что за изящная женщина, Володя! Она по мужу баронесса Штейндорфъ, но съ нимъ уже давно разъѣхалась, и уже лѣтъ восемь какъ на сценѣ. Замѣчательно то, что она совсѣмъ нехороша, а между тѣмъ умѣетъ казаться чуть не красавицей. Всѣ мужчины отъ нея безъ ума. Да и дѣйствительно, въ ней все, начиная отъ парижскаго чернаго платья и кончая длинными рыжими перчатками à la Сарра Бернаръ, все такъ изящно, красиво и вмѣстѣ съ тѣмъ просто. На ней, кромѣ тысячныхъ брилліантовъ въ ушахъ да живой розы у корсажа, не было ни одного украшенія, а между тѣмъ всѣ говорятъ, что она очень богата, благодаря какому-то купцу-милліонеру, который подарилъ ей роскошную дачу и вообще не жалѣетъ денегъ. Чикаловъ говоритъ, что она и безъ сцены отлично могла бы обойтись, но уже кто разъ поступилъ на сцену, тому трудно ее бросить: въ нее какъ-то невольно втягиваются, все равно какъ пьяницы въ вино. Эта Ларецкая много путешествовала и долго жила заграницей. Я думаю оттого она и изящная такая! Она уже не молода, но говорятъ, что умѣетъ нравиться больше молодыхъ и красивыхъ. За то наша главная драматическая актриса, Славская, мнѣ совсѣмъ уже не понравилась. Чикаловъ говоритъ, что это настоящій типъ русской актрисы-кокотки. Явилась на завтракъ вся въ брилліантовыхъ браслетахъ, кольцахъ, брошкахъ и въ какомъ-то шикарномъ, но по моему пребезвкусномъ платьѣ и даже съ грязными кружевами у ворота. Она еще не стара, но страшно толста, за то голова ея антично красива, просто красавица. Чикаловъ говоритъ, что она добрая, но недалекая женщина. Эта единственная изъ молодыхъ актрисъ, съ которою почти всѣ мужчины на ты, а актеры обращаются съ какою-то дружескою фамильярностію. Въ труппѣ ее любятъ, но женщины, въ родѣ Звѣринской, ее не принимаютъ и интимно съ ней не сходятся. Дружнѣе всѣхъ она съ нашей ingénue comique Миленковой. Миленкова, жена одного изъ нашихъ актеровъ, не изъ особенно видныхъ, но почему-то играющаго какую-то роль, если не на сценѣ, то за кулисами. Они со Славской неразлучное trio. И они мнѣ всѣ трое не понравились. Особенно Миленковъ; это типъ Молчалина, когда нужно, скромно молчащаго, а когда можно, разговаривающаго очень громко, но все это какъ-то изъ-за чужой спины. Жены онъ видимо сильно побаивается, но лебезитъ передъ ней страшно, да и она, кажется, держитъ его въ ежовыхъ. Она недурненькая, даже, пожалуй, и милая, и любезная, но какъ-то вся такъ пропитана закулисною интригой и какою-то желчью, что даже въ ту секунду, когда она говоритъ вамъ что нибудь очень любезное и очень мило улыбается, отъ нея такъ и ждешь, что она непремѣнно скажетъ вамъ сейчасъ что нибудь ядовитое и злое.
   "Ну, вотъ, кажется, и всѣ наши наиболѣе выдающіяся женскія силы. Ахъ, да, одну-то изъ самыхъ интересныхъ я и забыла. Почти напротивъ меня за завтракомъ сидѣла какая-то, хотя и некрасивая, но за то очень стройная актриса, съ маленькими все точно бѣгавшими глазками. Она громко болтала и шутила такъ остроумно, что слышавшіе ее невольно смѣялись. Я замѣтила, что почти полстола прислушиваются къ ея шуткамъ и слѣдятъ съ какимъ-то особеннымъ интересомъ за ея словами. Она говорила отрывисто, съ какою то особенною манерой. Она не изъ красивыхъ, но когда говоритъ, особенно смѣется, то въ этомъ лицѣ является вдругъ что-то такое смѣшное и вмѣстѣ съ тѣмъ умное, что дѣлаетъ его невольно симпатичнымъ. Она одна изъ послѣднихъ, болѣе или менѣе молодыхъ представительницъ актрисъ, такъ называемыхъ старой заправки.
   "У современныхъ актрисъ, говоритъ Чикаловъ, нѣтъ ни желанія, ни терпѣнія выходить въ люди, такъ какъ выходили прежде. Теперь молодая актриса больше трехъ лѣтъ не пожертвуетъ на обученіе себя по провинціальнымъ захолустьямъ съ двадцатипятирублевымъ окладомъ на выходныхъ роляхъ. Всѣ мечтаютъ и стараются всѣми правдами и неправдами сразу попасть если ужъ не въ знаменитости, то хоть въ извѣстности; 800 рублей жалованья и первыя роли; вотъ идеалъ всѣхъ начинающихъ современныхъ актрисъ! И для достиженія этого не жалѣется ничего: ни сотенныхъ туалетовъ, ни денегъ, добытыхъ порой если ужъ не тяжелою, то просто хоть непріятною цѣной, и жертвуемыхъ на подмазку, гдѣ нужно, разными изящными взятками, шикарными ужинами и обѣдами, которыми эти современныя и порой, дѣйствительно, талантливыя артистки будутъ удивлятъ, закармливать и задабривать всю печать и всѣхъ нужныхъ ей людей. Глашенька же Вальцова начала не такъ. Въ то блаженнное время всѣхъ этихъ фокусовъ еще не придумали. Эта жажда быстрой наживы и легкой славы тогда не захватила еще всѣхъ такъ, какъ захватила теперь. Глашенька спокойно начала себѣ съ мелко-губернскаго захолустья, съ выходныхъ ролей на десятирублевомъ окладѣ и долго тянула эту лямку, пока, наконецъ, не выбралась на первоклассные театры, роли и оклады. Теперь она на сценѣ лицо уже извѣстное, завоевавшее себѣ и положеніе, и средства, и успѣвшая даже скопить капиталецъ. Теперь она Глафира Ивановна Вальцова, ходитъ въ чернобурой шубѣ и даже собственница. А было время, когда она была просто Глашка, когда этотъ же Семенъ Ивановичъ, цѣлующій у нея теперь съ почтеніемъ ручку, не разъ выругивалъ ее подъ сердитую руку, не разъ, можетъ быть, скушала она толчокъ и пинокъ, будучи еще "дѣвчонкой" на сценѣ, отъ тогдашнихъ примадоннъ, не говорившихъ еще по-французски и не щеголявшихъ изяществомъ манеръ.
   "-- Глашенька на сценѣ свой человѣкъ! Товарищъ хорошій, и человѣкъ даже недурной; но главное за что я ее люблю и уважаю, это за то, что она умница, говорилъ Чикаловъ.
   "-- Она и пошаливала немало и пожить любитъ не скучно, но все это продѣлываетъ она съ умомъ. За этотъ умишко ей многое простить можно. И то еще въ ней хорошо, что въ обществѣ она человѣкъ незамѣнимый, анекдотъ ли пикантный разсказать, передразнить ли кого -- на это Глафира Ивановна первая мастерица, а на сценѣ въ бытовыхъ роляхъ, другую такую не скоро подыщешь.
   "Соничка Силина все время слушала, улыбаясь съ насмѣшливою гримаской.
   "-- Ужъ вы тоже наскажете!-- сказала она вдругъ,-- ваша Глашенька получше Ларецкой еще крутитъ! дома-то она даромъ что ли покупаетъ?
   "-- Да вотъ, матушка, крутитъ-то крутитъ, да крутитъ-то умѣючи! Актрисѣ безъ поклонниковъ обходиться тоже трудно. Они ее и въ театрѣ поддержутъ, и погорланятъ погромче, вызывая. За что Мари Славской приходится своими чувствами расплачиваться, тамъ Глашенька съумѣетъ анекдотцемъ пикантнымъ отдѣлаться. За то у Глашеньки домъ въ три этажа строится, а у Мари Славской, кромѣ долговъ, нѣтъ ничего.
   Глаша, по старой привычкѣ, прюнелевыя сапожки въ четыре рубля покупаетъ и до парижскихъ двадцатипятирублевыхъ туфелекъ Ларецкой или Миленковой еще не дошла, да и не вздумаетъ никогда дойти. Да за то у нея банковыхъ билетовъ много. Современныя-то Славскія, Ларецкія и Миленковы на сценѣ щеголяютъ плюшевыми платьями съ настоящими кружевами изъ французской мастерской, а Глашенька умудряется старыя по пяти разъ кроить да перекраивать. А принимаютъ-то, что въ ситцевыхъ, что въ плюшевыхъ платьяхъ все одинаково, да со сцены и плютъ, и ситецъ -- все красиво, лишь бы свѣжо было. Глашенька этотъ фокусъ поняла и на хитроумныя модныя выдумки своихъ товарокъ только ухмыляется. Насъ, молъ, не перехитришь! За то у Глашеньки домъ -- полная чаша и копѣечка про запасъ всегда отложена, а Машенькѣ Славской, если обожатели не поддержатъ, такъ постомъ-то не только брилліанты, а и платья-то свои плюшевыя въ кассу ссудъ на сохраненіе отвозить приходится. За то одна нанимаетъ нумеръ съ зеркалами, коврами да каминами въ двѣсти рублей, а другая всю зиму въ сорокарублевомъ отлично проживетъ. А оклады-то одинаковые, а вотъ она и разгадка строящихся домовъ. Что говорить, и Глашенька не безъ грѣшковъ, да кто нынче безъ грѣховъ! Что говорить про женщинъ, если вотъ тутъ же за столомъ сидятъ мужчины, которые своими грѣхами всѣхъ женщинъ перещеголяютъ. Да вотъ вамъ примѣръ: Сладневъ нашъ jeune premier! Подите-ка, разспросите его объ источникѣ его доходовъ! Мари Славская покраснѣетъ, а онъ ничего, пренаивно улыбнется. Мнѣ, говоритъ, комфортъ нравится, а я богатымъ купчихамъ имѣю счастіе нравиться!"
   "Прости мнѣ, Володя, что я передаю тебѣ эти сплетни, но все это такъ ново для меня, что я не могу не подѣлиться впечатлѣніемъ. Къ срединѣ сезона пріѣдетъ на гастроли другой jeune premier, Кирсановъ. Эта личность, которую многіе не любятъ, многимъ онъ не нравится и какъ артистъ, и какъ человѣкъ, но это уже талантъ, говорятъ, талантъ настоящій, не Сладневскій, а развитый силой воли и энергіей. Теперь никому и въ голову не придетъ, что этотъ человѣкъ какихъ нибудь двадцать лѣтъ тому назадъ былъ простымъ писцомъ, переписывавшимъ по десяти копѣекъ за листъ роли и пьесы, которые ему давали актеры. И вотъ, переписывая эти роли, принося ихъ въ театръ, гдѣ ему изъ милости позволяли глазѣть изъ райка или изъ-за кулисъ, онъ мало-по-малу, благодаря своей впечатлительности, втянулся въ этотъ міръ и не только втянулся, но какъ-то даже влюбился, и вдругъ бросилъ и службу, и все, и поступилъ на сцену чуть не статистомъ. Но не прошло и трехъ лѣтъ, какъ талантъ сказался и съ тѣхъ поръ продолжалъ развиваться все съ большею и большею силой. Кирсановъ день и ночь работалъ надъ самообразованіемъ. Но когда онъ, наконецъ, завоевалъ себѣ на сценѣ громкое имя и огромныя средства, онъ, кажется, потерялъ ту страстную любовь къ искусству, которая была въ немъ вначалѣ. Привыкнувъ къ сценѣ и понявъ свое значеніе на ней, онъ научился и эксплоатировать ее. Теперь онъ не ѣздитъ иначе какъ на гастроли и за огромныя разовыя. Онъ работаетъ много, но уже не изъ любви къ искусству, а изъ жажды наживы. Въ свою пятнадцатилѣтнюю дѣятельность на сценѣ онъ успѣлъ нажить себѣ имѣніе, а наживъ ихъ три, вѣроятно забудетъ окончательно свою прежнюю страстную любовь къ сценѣ и броситъ ее какъ ненужную вещь такъ же легко, какъ когда-то бросилъ и свое писарство.
   "Ну кого же еще показать тебѣ, Володя? Сцена вещь богатая. Типовъ она даетъ массу и самыхъ разнообразныхъ. Вотъ, напримѣръ, наша комическая старуха. Говорятъ, она и хитра, и зла, и фальшива, и интриганка, а я знаю только то, что этой женщинѣ шестьдесятъ лѣтъ, что у нея отъ старости и усталости уже всѣ кости болятъ, а она, не давая себѣ отдыха, все работаетъ и работаетъ, потому что ей нужно старика, параличнаго мужа, содержать, да дочь со внучкой кормить, которую она предпочла выдать замужъ и побоялась пустить на хорошо знакомую ей закулисную дорогу, гдѣ сама протерлась всю жизнь, гдѣ, кажется, даже родилась и гдѣ навѣрное умретъ. Это труженица, какихъ немного найдется въ другой средѣ. Потому что подъ старость лѣтъ сцена уже не то легкое, веселое искусство, какимъ она намъ кажется съ молоду, а одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ трудовъ, особенно для старухи-женщины, да еще больной. Вѣдь тяжело до послѣдняго дня не имѣть своего уголка, вѣчно перетаскиваться изъ одного города въ другой, отрываться отъ горячо любимыхъ дѣтей, не видѣть ихъ по цѣлымъ годамъ и взамѣнъ всего этого проживать въ грязныхъ меблированныхъ комнатахъ и тереться между всѣми театральными интригами и дрязгами. Таскаться съ репетиціи на спектакль, когда старыя ноги разламываетъ отъ ревматизма.; заучивать новыя роли въ день, въ два, когда ослабѣвшая память отказывается уже служить. Скакать, прыгать на сценѣ, смѣшить публику, когда у самой отъ старости и хворости уже не хватаетъ силъ. Впрочемъ, такихъ, какъ она, немного. Состариться на сценѣ не многимъ удается. Большинство раньше бросаетъ сцену, нѣкоторыя умираютъ, но очень небольшой процентъ дотягиваетъ лямку до конца. Еще актеровъ-стариковъ встрѣчается больше, а женщины не выдерживаютъ. А вотъ нашъ комикъ. Это личность очень милая, добродушная и крайне добрая. Нуждающемуся онъ отдастъ послѣднее. Актеръ, безспорно, прекрасный, но и онъ съумѣлъ понять тайну современнаго успѣха. Въ свое время онъ пожертвовалъ всѣ свои деньги только для того, чтобъ его прокричали. Онъ понялъ, что на это стоитъ убить нѣсколько тысячъ, которыя, благодаря этому "прокрику", всегда вернутся къ нему сторицей. Онъ пожертвовалъ, и его прокричали, и изъ талантовъ произвели чуть не въ геніи. Публика рвалась его смотрѣть и восхищалась имъ втрое больше, чѣмъ восхищалась бы при другихъ условіяхъ. Антрепренеры разрывались, только чтобы залучить его къ себѣ. А наша публика устроена уже такъ, что, разъ кого нибудь признаютъ и запишутъ въ знаменитости, всѣ спѣшатъ поддакивать и восторгаться, хотя бы ужъ ради того только, чтобы не попасть въ число несмыслящихъ. Его фокусъ удался вполнѣ; впрочемъ, теперь этотъ фокусъ не только въ модѣ, но онъ сдѣлался почти необходимымъ для всѣхъ начинающихъ дебютантовъ: это та же спекуляція на биржѣ, азартная игра. Нѣсколько тысячъ принесли ему девятьсотъ рублей въ мѣсяцъ. Процентъ хорошій. Впрочемъ, при современныхъ окладахъ ему и получать меньше нельзя. Такъ или иначе, онъ все-таки талантливъ и, главное, знаменитость или, вѣрнѣе сказать, "популярность", а за это теперь платятъ огромныя деньги. Это слабость всего общества, потому что теперь это, да деньги,-- вотъ единственно къ чему всѣ стремятся, чего всѣ ищутъ. А вотъ, напримѣръ, тоже первый любовникъ Чацкій-Тумановъ. Это актеръ еще молодой. Въ немъ нѣтъ таланта, но въ немъ есть нервность, горячность, а, главное, у него высокая выгодная для сцены фигура и хорошія манеры. И это современемъ поможетъ ему попасть въ число "хорошихъ фрачныхъ любовниковъ!" Къ тому же, онъ говоритъ по-французски, это тоже ему пригодится и принесетъ лишній процентъ. На сцену онъ попалъ, повидимому, нечаянно, когда ему не оставалось ничего болѣе какъ выйти изъ гвардейскаго полка. Въ бытность свою въ полку, онъ вѣчно терся за кулисами, влюблялся въ актрисъ и кутилъ съ разными актерами и антрепренерами. Это-то и разорило его; они сообща и каждый порознь обирали его, стараясь побольше сорвать съ него въ свой карманъ. Затягивали его въ разныя дутыя аферы и антрепризы, на которыя вылетало постепенно его состояніе, и, наконецъ, обобрали какъ липку. Но кути и вертись онъ въ другой компаніи, его разореніе было бы и его гибелью. Онъ получилъ извѣстное воспитаніе, годное только для гостиной и для сцены, но мало примѣнимое къ жизни, и, не будучи способенъ ни къ чему дѣльному, серьезному, толковому, онъ такъ и истрепался бы и опустился бы окончательно. А теперь то же, что раньше разорило его, даетъ средства къ существованію. Не вертись онъ раньше за кулисами, ему никогда бы и въ голову не пришло идти на сцену. Онъ и теперь получаетъ уже 300 рублей въ мѣсяцъ, а пройдетъ пять лѣтъ, онъ освоится со сценой окончательно и за его опытность и изящныя манеры ему станутъ платить и всѣ 600. Какъ видишь, и его промотанное состояніе, кажущееся на первый взглядъ брошеннымъ на вѣтеръ, принесло хорошій процентъ, котораго онъ никогда и ни на чемъ иномъ не съумѣлъ бы заработать себѣ.
   "Ото всего этого калейдоскопа, дорогой Володя, мнѣ сдѣлалось какъ-то грустно. Точно мнѣ показали роскошную двухстороннюю матерію, которая съ одной стороны была и свѣжа, и красива, и манила къ себѣ глазъ, съ другой -- покрыта грязными пятнами. Вѣдь все это мои идеалы, мои мечты, и на первый же разъ мнѣ показали, что я мечтаю совсѣмъ ужъ не о такихъ идеальныхъ вещахъ. Но чтобъ я окончательно разочаровалась,-- этого я не могу сказать. Я слишкомъ полюбила этотъ міръ, эту сцену, этихъ людей, и не могу разочароваться такъ быстро и такъ легко. Къ тому же, Чикаловъ говоритъ правду: эти же пороки, только въ другой формѣ, найдутся и во всѣхъ другихъ слояхъ общества. Да и пороки ихъ ужъ не такъ въ сущности ужасны; бываютъ хуже. Но теперь, сидя вмѣстѣ съ этими людьми, приглядываясь и прислушиваясь къ нимъ, я чувствовала, что быть съ ними какъ-то особенно пріятно и весело; всѣ были оживлены, отовсюду слышались шутки, остроты и смѣхъ, и они точно заражали другъ друга остроуміемъ и хорошимъ настроеніемъ. На завтракѣ, кромѣ насъ, было еще много приглашенныхъ постороннихъ. Это все были люди, выдающіеся въ городѣ или оффиціальнымъ положеніемъ, или богатствомъ, или популярностью. Почти всѣ изъ нихъ носили тѣ громкія имена, которыя постоянно у насъ на языкѣ. Были тутъ адвокаты, художники, пѣвцы, рецензенты, писатели извѣстные и даже врачи. И всѣ эти люди точно забыли на минуту разнохарактерность ихъ званій и занятій. Забыли и то, что многіе изъ нихъ даже и видятъ другъ друга въ первый разъ. Все были непринужденны и просты, какъ бы люди, давно уже знающіе другъ друга. Поминутно предлагались тосты, произносились рѣчи, прерываемыя рукоплесканіями и смѣхомъ, и, право, я думаю, рѣдко гдѣ въ другомъ мѣстѣ можно было бы услышать столько остроумныхъ рѣчей, шутокъ и тостовъ. Невольно чувствовалось, что тутъ сидятъ и говорятъ люди, дѣйствительно, талантливые и рѣзко выдающіеся изъ общей массы. Что касается меня, то сначала мнѣ было какъ-то жутко: столько новыхъ лицъ, столько громкихъ именъ, и одна я затерялась между ними, новенькая, незамѣтная и маленькая. Но мало-по-малу, подъ вліяніемъ общей непринужденности, а, вѣрнѣе, подъ покровительствомъ Чикалова, и я стала какъ-то смѣлѣе; смѣлѣе настолько, чтобы разглядывать всѣхъ этихъ знаменитостей и прислушиваться къ ихъ разговору. Впрочемъ, и бояться было особенно нечего. Со мной всѣ были любезны, сосѣди и визави наливали вино и говорили разные комплименты; но въ общемъ на меня обращали вниманія ровно столько, чтобы не стѣснять меня, не болѣе, да я и сама чувствовала, что здѣсь столько интересныхъ людей, что мнѣ и претендовать на особенное вниманіе было бы смѣшно.
   "Завтракъ продолжался очень долго, но мало-по-малу стали разъѣзжаться, и въ концѣ концовъ такъ называемые гости и даже многіе изъ актеровъ и актрисъ уѣхали домой; но я упросила Чикалова и Силину остаться еще немного. Мнѣ хотѣлось посидѣть подольше, я все еще чего-то ждала, все хотѣлось посмотрѣть, что будетъ еще дальше. Народу уже оставалось мало, все больше свои. Но всѣ будто уже устали; шутки и смѣхъ раздавались уже рѣже и лѣнивѣе. Только одна Вальцова, пересѣвъ въ уголъ на диванчикъ, разсказывала Семену Ивановичу и Лорлиху (нашъ режиссеръ) какіе-то анекдоты, надъ которыми тѣ страшно хохотали. За столомъ царствовалъ безпорядокъ. Завтракъ былъ конченъ и стулья уѣхавшихъ гостей стояли отодвинутыми въ разныя стороны. Кое-гдѣ, усѣвшись отдѣльными группами, какъ попало, нѣкоторые изъ оставшихся пили, кто черный кофе, кто сельтерскую воду, кто допивалъ вино и ликеръ. Лица всѣ точно поблѣднѣли и осунулись, стали какъ-то серьезнѣе и точно безсознательнѣе. Того оживленія и остроумія, которое царило тутъ за часъ, не было и слѣда. Миленковъ что-то перебранивался съ Ивановымъ, жалуясь на какого-то парикмахера и на какую-то горничную, которая прошлымъ сезономъ стащила будто бы у его жены изъ уборной шелковые чулки. Мари Славская шепталась о чемъ-то со своимъ собесѣдникомъ, который все снималъ ей шляпу и перчатки и усаживалъ ея снова на кресло. Я стала прислушиваться къ разговорамъ. Всѣ говорили какъ-то лѣниво, вяло, точно нехотя и въ то же время немножко хвастались, вспоминая -- кто пріемы публики, кто свои побѣды.
   "-- Ну, барынька, не довольно ли, будетъ-ка, пока на первый разокъ!-- обратился ко мнѣ вдругъ Чикаловъ.-- Завтра въ десять часовъ утра репетиція, нужно вставать.
   "Силина такъ же собралась,-- мы жили въ одномъ домѣ, намъ было по дорогѣ.
   "Пришли мы домой; комнатку наняла я себѣ недалеко отъ театра, въ меблированныхъ комнатахъ. Нумерокъ у меня прехорошенькій, свѣтлый такой, на окнахъ кисейныя занавѣски; я цвѣтовъ накупила и всѣ окна ими заставила. Какъ ужъ больно тяжело сдѣлается, отвернусь это всей комнаты и нарочно гляжу такъ, чтобы мнѣ только одно окно было видно: вотъ занавѣска бѣлая, вотъ резеда, левкой, точно дома, бывало: я прижмурю глаза и стараюсь думать, что я опять дома съ тобой, Сережей, что вы оба тутъ, что мнѣ стоитъ только обернуться и я опять увижу васъ, моихъ милыхъ, хорошихъ моихъ. Ну, вотъ я и опять расплакалась. Я тебѣ нарочно пишу все, все, помнишь, какъ обѣщала. Можетъ быть тебѣ это неинтересно; но ты все долженъ знать. Милый ты мой, я такъ записалась, что и не замѣтила, что уже три часа, а я въ десять за письмо сѣла, шесть листовъ написала, каково! А завтра рано вставать, репетиція назначена. Мнѣ дали роль въ водевилѣ; небольшая, но недурная, ну да и понятно: тѣ роли, которыя я играла у насъ, я тутъ играть и сама бы побоялась; тутъ на всѣ эти роли такія знаменитости есть, что я просто даже не понимаю теперь, зачѣмъ при такой полной и блестящей труппѣ понадобилась я Семену Ивановичу. Впрочемъ, онъ мнѣ сказалъ, что ролями обижать, какъ онъ выразился, меня не будетъ, чтобъ я была спокойна. Ну, и ты, мой хорошій, будь спокоенъ. Пока твоей Лёлѣ хорошо, а чѣмъ дальше, тѣмъ и еще вѣрно лучше пойдетъ. Ну, спи спокойно. Крѣпко цѣлую тебя и Сережу.

"Твоя Лёля".

   "P. S. Ахъ, да, въ верхнемъ ящикѣ туалета остался цѣлый кусокъ лентъ; я предъ отъѣздомъ купила. Тамъ цѣлыхъ двадцать аршинъ, мнѣ онѣ очень нужны, нельзя ли переслать ихъ какъ нибудь. Ну, прощай. Не простудите безъ меня Сережу. Какъ будете выносить его гулять, надѣвайте теплые чулочки,-- теперь уже холодно.
   "Я сейчасъ лягу спать и во снѣ навѣрное увижу и тебя, и Сережу, и нашу квартирку милую. Я каждую ночь всѣхъ васъ во снѣ вижу. Знаешь, мнѣ кажется, что во время сна по ночамъ я точно перелетаю къ вамъ. Точно въ тѣ часы я подлѣ васъ и потому я теперь съ какимъ-то особеннымъ наслажденіемъ ложусь спать. Сонъ даетъ мнѣ то, что не можетъ дать дѣйствительность, даетъ мнѣ возможность быть подлѣ васъ, говорить съ вами и видѣть васъ, милыхъ, дорогихъ моихъ. Ахъ, еслибы теперь вы были подлѣ меня, то, мнѣ кажется, что я была бы уже совершенно счастлива! Теперь мнѣ не достаетъ только тебя, да Сережи..."
   Письмо Лёли и обрадовало, и смутило меня. Что это за люди, которые теперь будутъ окружать ее! Всѣ эти Сладневы, Ларецкія, Славскія, Миленковы, что это такое, какъ уживется она со всѣми съ ними! Въ письмѣ ея меня удивила еще та простота, съ которою она говорила о такихъ вещахъ, которыя прежде возмутили бы ее. Или въ ней такъ велика любовь къ сценѣ, что подъ радужною завѣсой этой любви она уже не видитъ и не замѣчаетъ всѣхъ пошлыхъ сторонъ ея? Или же просто ее какъ ребенка занимаетъ и интересуетъ еще та новая и незнакомая ей среда, въ которую она попала? Слова Чикалова о томъ, что неискусившимся и неиспорченнымъ натурамъ всего легче поскользнуться на неровномъ закулисномъ полу опять мучительною тоской сжали мнѣ сердце. Но тутъ же рядомъ ея чистыя слова: она не говоритъ, что любитъ, но въ каждомъ словѣ такъ и сквозитъ это чувство, а кто любитъ, тому безопасны всѣ эти искушенія.
   Стоялъ уже сентябрь, погода перемѣнилась къ лучшему, въ воздухѣ опять потеплѣло; дни настали ясные, солнечные, но уже съ легкою прохладною сентябрскою свѣжестью. Небо еще синѣло, но листъ уже опадалъ и мѣстами ярко свѣтился на солнцѣ своимъ золотисто краснымъ осеннимъ отливомъ, а длинныя тонкія нити паутины тянулись и висѣли въ воздухѣ между деревьями. Мало-по-малу опять привыкъ я къ дому; оставаться одному въ квартиркѣ было уже не такъ тяжело, даже обѣдать опять сталъ дома. Посажу напротивъ себя Сережу и обѣдаемъ. Онъ все что-то бормочетъ, болтаетъ о чемъ-то. Котенокъ-Лолька мурлыкаетъ и ластится подлѣ, умильно поглядывая то на меня, то на Сережу въ ожиданіи лакомаго кусочка. А то вскочитъ на Сережинъ стулъ и тутъ же изъ-подъ его руки протянетъ свою бѣлую мордочку съ розовымъ носикомъ и начнетъ уплетать вмѣстѣ съ нимъ съ одной тарелки. Сережкѣ это ужасно нравится, и какъ только Лольку прогонятъ, онъ сейчасъ же самъ лѣзетъ за нею подъ столъ и тащитъ ее опять къ себѣ на колѣни, къ своей тарелкѣ. Онъ уже совсѣмъ отвыкъ и не зоветъ больше свою маму, но портретъ ея еще знаетъ и сейчасъ же показываетъ на него, какъ только спросишь его: "гдѣ мама?" Письма отъ Лёли приходятъ почти черезъ день. Сначала я и самъ началъ было совсѣмъ успокоиваться, видя, что ей и хорошо, и спокойно тамъ, но въ послѣднихъ письмахъ она пишетъ, что страшно скучаетъ и готова просто назадъ уѣхать.
   "Это я только сначала,-- пишетъ она,-- съ перепуга, какъ говаривала бывало няня, не сообразила, какъ мнѣ будетъ тяжело безъ тебя и Сережи. Вся эта обстановка, новыя лица и новая жизнь сначала такъ заинтересовали меня, что мнѣ некогда даже было и скучать, но теперь, когда я ко всему этому начала уже привыкать, то почувствовала всю тяжесть нашей разлуки. Можетъ быть это отъ непривычки быть одной, но это одиночество томитъ меня. Я вездѣ одна: сижу ли у себя въ комнатѣ, иду ли по улицѣ и вижу счастливыя улыбающія лица женщинъ, идущихъ подъ руку съ мужьями, братьями или дѣтьми; стою ли въ театрѣ за кулисами между всею этою чужою мнѣ толпой, я всегда чувствую, что я одна, одна. Я всегда знаю, что я вернусь къ себѣ одна въ свой нумеръ и буду опять одна безъ тебя, безъ Сережи, мнѣ не съ кѣмъ даже поговорить по душѣ, подѣлиться, какъ привыкла я дѣлиться съ тобой всѣмъ, и только садясь за письма къ тебѣ, я забываю на мгновеніе свою тоску и одиночество. Но и тебѣ писать все только о томъ, что я тоскую, мнѣ нехочется; зачѣмъ и тебя заставлять еще сильнѣе мучиться! Авось это переходное время пройдетъ, я втянусь и привыкну мало-по-малу. Что будетъ дальше -- не знаю; вѣроятно, привыкну и все обойдется, но теперь тяжело, и тяжелѣе всего то, что я и на сценѣ, и за кулисами чувствую себя совсѣмъ чужою для всѣхъ этихъ людей. Они не нужны мнѣ, я не нужна имъ, и не знаю, вслѣдствіе этого ли или по моей застѣнчивости, я начала ужасно всѣхъ ихъ дичиться. Хотя въ сущности всѣ они очень милые и со мной очень любезны; то есть какъ любезны? только тогда, когда увидятъ меня какъ нибудь нечаянно, замѣтятъ, скажутъ какую нибудь любезную фразу и отойдутъ. Да и о чемъ намъ говорить? Общаго мало. Что касается сцены, то, говоря правду, и она мало меня удовлетворяетъ. Здѣсь труппа блестящая и потому на мою долю выпадаютъ роли далеко уже не первыя, такъ себѣ, подставныя, безцвѣтныя, и потому даже уйти въ роль, какъ это бывало со мной прежде дома, я тутъ не могу. Но Силина говоритъ, что я просто хандрю, оттого мнѣ кажется, что и роли скверны, и товарищи нехороши, и сцена неинтересна; что мнѣ просто развлеченіе нужно; и тогда все пройдетъ, "какъ рукой сниметъ", говоритъ она, смѣясь. Она такая веселая; право, еслибы не она, я бы, кажется, просто одичала. Не знаю, можетъ быть, она и права... Но мнѣ кажется, что повидайся я съ тобой и Сережей, и мою тоску такъ-таки, дѣйствительно, "какъ рукой сняло бы".
   Это письмо просто обрадовало меня; ужъ лучше заплатить 500 рублей неустойки (достать можно) и быть опять вмѣстѣ, чѣмъ мучиться и тосковать въ разныхъ городахъ другъ отъ друга. Если теперь она вернется, то, разъ попробовавъ, она никогда уже не рѣшится уѣхать опять. Я сейчасъ же написалъ ей, чтобъ она возвращалась, что деньги на неустойку достать всегда можно. Съ какимъ нетерпѣніемъ ждалъ я ея отвѣта на это письмо! Я былъ увѣренъ, что она вернется и что мы опять будемъ вмѣстѣ, что въ этихъ затихшихъ комнатахъ опять раздастся ея голосокъ, прозвучитъ ея пѣсня... И мнѣ уже казалось, что она тутъ, подлѣ меня.
   -- А барыня-то, Ѳедосѣевна, скоро назадъ вернется!-- объявилъ я нянькѣ.
   -- А! ну и слава Богу, батюшка, давай Богъ, а то, что ужъ это за домъ безъ хозяйки.
   И, стуча спицами своего вѣчнаго чулка и улыбаясь беззубымъ ртомъ, она радостно покачивала сѣдою головой, повязанною въ темный платочекъ.
   -- Слышишь, мальчуганъ, мама скоро пріѣдетъ!
   И Сережа, вмѣстѣ со мной чему-то смѣясь и захлебываясь дѣтскимъ смѣхомъ, лепеталъ знакомое слово и показывалъ своими пальчиками на Лёлинъ портретъ, крича: "мама, мама!" И вотъ весь домъ точно приготовился встрѣчать ее, даже Матрена въ кухнѣ скребла и мыла всѣ столы и кострюли.
   -- Нельзя, говорила она,-- неравно барыня-то пріѣдетъ.
   Я такъ увѣрилъ себя, что Лёля непремѣнно вернется, что даже началъ приготовлять ея комнатку. Велѣлъ вымыть полъ, выбить тюфяки и коверъ, накрахмалить занавѣси. Накупилъ послѣднихъ уже астръ и левкоевъ, разставилъ ихъ по всѣмъ угламъ и окнамъ и началъ ждать ее. Съ каждымъ звонкомъ я невольно вздрагивалъ, все ожидая телеграммы отъ нея съ завѣтнымъ словомъ "ѣду". Но телеграмма все не приходила; пять дней не было даже писемъ, не только отвѣта на мое послѣднее, но даже и никакихъ. На шестой день пришло, наконецъ, такъ давно ожидаемое письмо.
   Быстро сорвалъ я конвертъ и изъ него выпала половина почтоваго листа. Сначала, по краткости письма, я думалъ, что Лёля увѣдомляетъ меня о своемъ скоромъ возвращеніи, но съ первыхъ же словъ мнѣ пришлось горько разочароваться. Въ нѣсколькихъ наскоро набросанныхъ словахъ Лёля сообщала мнѣ, что уѣхать теперь нѣтъ возможности, что она завалена ролями, хотя и небольшими и неважными, но тѣмъ не менѣе требующими ея пребыванія тамъ. Что, наконецъ, уѣзжать въ началѣ сезона, не разработавъ ничего, не добившись ничего, когда для поступленія на сцену было убито такъ много труда и желаній -- слишкомъ жалко и грустно, и потому она рѣшилась выдержать до конца. "Что же касается моей тоски, дорогой мой,-- прибавляла она въ концѣ,-- то я немного успокоилась, Силина приняла меня подъ свою опеку и дѣлаетъ все, чтобы меня развлечь. Мы часто катаемся вчетверомъ: Сладневъ, Силина (онъ за ней сильно ухаживаетъ), Лорлихъ и я. Лорлихъ, ты знаешь, режиссеръ нашъ, онъ очень милый и ко мнѣ очень ласковъ и добръ; благодаря ему, мнѣ начали давать даже довольно хорошенькія роли. Больше писать некогда, нужно идти на репетицію. Ну, прощай, мой дорогой, не скучай, береги моего Сережку и люби свою Лёлю. Пиши". И вотъ это всѣхъ моихъ радостныхъ ожиданій остался только одинъ этотъ клочекъ бумаги, разомъ убившій во мнѣ всѣ иллюзіи и мечты. Конечно, Лёля была права, я и самъ понималъ это, и я даже не ожидалъ встрѣтить въ моей беззаботной Лёлѣ столько выдержки и разсчета, но эта-то логичность ея сужденій и смущала меня. Еслибъ ея любовь ко мнѣ и Сережѣ пересилила желаніе "сдѣлаться актрисой", куда дѣвались бы всѣ ея теперешнія логичныя разсужденія? Въ томъ письмѣ такая страстная тоска, не проходитъ двухъ недѣль и она уже свыкается и съ одиночествомъ, и съ нашею разлукой. Что же будетъ дальше? Не отвыкнетъ ли она мало-по-малу и совсѣмъ? Не закружитъ ли ее все эта блестящая и заманчивая жизнь актрисы? А потомъ послѣ этого сезона неужели опять новая разлука?
   И опять затихло все въ нашемъ домѣ, кончились всѣ веселыя приготовленія; свиданіе наше отложилось надолго и снова тоска расползлась по всѣмъ уголкамъ нашей квартирки. Сережкѣ все нездоровилось и онъ какъ-то примолкъ, только няня тихо шамкаетъ, бывало, позднимъ вечеромъ, сидя въ уголкѣ дѣтской подъ слабо-мерцающею лампадой, беззубымъ ртомъ длинную сказку объ Иванѣ царевичѣ, да кошка Лолька громко мурлыкаетъ за печкой, прищуривая плутовато одинъ глазъ на мѣрно прыгающія спицы все того же вѣчнаго чулка Ѳедосѣевны. А на дворѣ заливаются собаки, вѣтеръ осенній, октябрскій, заунывно стонетъ въ трубѣ и хлопаетъ оторвавшимися съ заржавленныхъ петель ставнями, да глухо шумитъ между мокрыми голыми деревцами, со свистомъ пригибая ихъ къ землѣ. На дворѣ уже давно осень стоитъ, глубокая, темная, а снѣгу все еще нѣтъ; ужъ хоть бы зима поскорѣе, все можетъ отраднѣе будетъ, а тамъ и постъ подойдетъ, Лёля, моя милая, вернется... Письма, какъ на зло, стали рѣже, пишетъ, что "дѣла много, даже писать некогда", а между дѣломъ "меня совсѣмъ завертѣли".
   "Я сошлась ближе съ Ларецкой и теперь насъ почти неразлучное trio. Она, я и Силина. Ларецкая такъ сказать, намъ покровительствуетъ и знакомитъ насъ съ міромъ, какъ она выражается. Ей нравится, что мы такія молоденькія; она все не вѣритъ, что я замужемъ и что у меня даже и ребенокъ есть. Она мнѣ ужасно нравится, такая милая, свѣтская и вмѣстѣ съ тѣмъ простая и веселая. Насъ она балуетъ, точно своихъ сестеръ младшихъ; у нея вѣдь никого родныхъ нѣтъ здѣсь, да и вообще она со своими совсѣмъ разошлась; ну ей и скучно. Дѣтей нѣтъ, сестеръ тоже, вотъ она къ намъ и привязалась, особенно ко мнѣ; мы почти постоянно у нея, у нея превесело, всегда гости, знакомые, даже образовался свой маленькій кружокъ изъ болѣе близкихъ и хорошихъ знакомыхъ. Ларецкая всѣмъ этимъ кружкомъ заправляетъ: устраиваетъ поминутно то пикники, то ужины, то маленькіе интимные вечера у себя на дачѣ. Словомъ, твоя Лёля кутитъ! Можетъ быть это оттого, что раньше я не испытала ничего подобнаго, жила всегда въ затишьѣ, но эта жизнь, хотя я и сознаю, что всегда вести такую немыслимо, но какъ новинка она забавляетъ меня. Володя, можетъ быть, тебѣ это не нравится, мой хорошій, такъ напиши мнѣ тогда, одно твое слово, и я брошу сейчасъ же все знакомства, катанья и т. д. и опять запрусь въ своей комнаткѣ. Ужъ лучше скучать у себя въ комнатѣ, чѣмъ быть въ обществѣ, въ весельѣ и сознавать, что ты этимъ недоволенъ и что тебѣ это не нравится. Хотя не думай, мой дорогой, что, развлекаясь такимъ образомъ, я забываю о тебѣ; знай, Володя, что вездѣ, гдѣ бы я ни была, чтобъ я ни дѣлала, я всегда думаю только о тебѣ. И во всемъ моемъ хвостѣ, какъ говоритъ Силина, меня никто не интересуетъ, хотя тутъ есть и молодые, и красивые, и богатые; можетъ быть, многіе изъ нихъ на посторонній глазъ и лучше тебя, мой хорошій, но для меня-то лучше тебя нѣтъ никого! Я-то люблю только тебя. Словомъ, все бы, Володюшка, было бы хорошо, еслибы не Лорлихъ. Онъ на меня что-то все дуется, а чего, я ужъ, право, не понимаю, даже ролями сталъ обходить, колкости поминутно говоритъ; даже два раза штрафъ на меня записалъ; одинъ разъ въ десять рублей, а другой -- въ двадцать рублей. И такъ вѣдь изъ-за пустяковъ придрался, а между тѣмъ вѣдь это тридцать рублей! Изъ полутораста не особенно пріятно жертвовать. Сначала такой любезный былъ, а теперь... Я говорила объ этомъ съ Ларецкой, она выслушала очень серьезно и говоритъ мнѣ:
   -- Вы, дѣточка, съ Лорлихомъ не ссорьтесь сразу, онъ такая каналья, еще вредить вамъ, пожалуй, начнетъ, а вы лучше всего кокетничайте съ нимъ понемножку, да водите его подальше за носъ, старайтесь затянуть время къ концу сезона. Онъ просто ухаживать за вами вздумалъ, а вы не отвѣтили, вотъ онъ и вымѣщаетъ со злости. И тутъ единственный исходъ -- кокетство, перехитрите его!
   "А легко сказать перехитрите. Ей хорошо, она въ этихъ дѣлахъ такой мастеръ, что прелесть, а я положительно не умѣю, и потому наши отношенія съ нимъ ухудшаются съ каждымъ днемъ. Ну, да мнѣ все равно, не можетъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, выжить меня изъ театра, у меня, наконецъ, и неустойка есть. Авось обойдется какъ нибудь. Я нѣсколько уроковъ возьму у Ларецкой! Ну, вотъ ужъ я отсюда вижу, что эта фраза коробитъ тебя! Глупый, милый, хорошій мой, вѣдь я шучу, не кокетка твоя Лёля; не умѣетъ она, да мнѣ этого и не нужно, ты вѣдь и такъ меня любишь, а до другихъ мнѣ рѣшительно дѣла нѣтъ. Скорѣй бы постъ, еще цѣлые три мѣсяца до конца осталось, а тамъ твоя Леля опять вернется къ тебѣ, мой хорошій, въ родной уголокъ, въ родимое гнѣздышко".
   Я читалъ это письмо, и два чувства боролись во мнѣ. Меня и радовало, что Лёля больше не скучаетъ и веселится, и вмѣстѣ съ тѣмъ опять закрадывалось въ душу тяжелое предчувствіе. Эти развлеченія, катанья, пикники, ужины, эта компанія Ларецкихъ, Сладневыхъ, актеровъ и актрисъ, и вообще всего этого на, рода, жаждущаго веселья, развлеченья, денегъ, ухаживаній и т. д. невольно смущали и пугали меня.
   Но эти грустныя мысли я старался отогнать. Въ ея годы я и самъ все это прошелъ и испыталъ. Почему же я долженъ стараться лишить ее теперь того, что есть простая потребность молодости, которая пройдетъ и затихнетъ, лишь только наступитъ удовлетвореніе ея. Въ сущности, можетъ быть, все это прекрасные люди, вблизи которыхъ Лёля нагляднѣе и подробнѣе ознакомится съ жизнью, пройдетъ извѣстную школу и вернется ко мнѣ уже не полуребенкомъ, а женщиной. До сихъ поръ она во всемъ и всегда отдавалась только порывамъ сердца, теперь заговоритъ и войдетъ въ свои права разумъ. Можетъ быть сама судьба устроила для Лёли эту школу, перенеся ее совершенно одну въ чужой ей міръ, въ чужіе люди. Проживи полгода одна, привыкнувъ къ самостоятельности и средствъ, и поступковъ, не чувствуя надъ, собой посторонней опеки, она лучше пойметъ жизнь и пріобрѣтетъ необходимый опытъ, который, не разставаясь со мной, можетъ быть не пріобрѣтала бы никогда. И я рѣшился ни однимъ намекомъ не показывать ей моихъ сомнѣній и ни въ чемъ не останавливать ее, тѣмъ болѣе, что ничего серьезнаго я и не предполагалъ, зная ее. Этотъ двойственный разладъ съ самимъ собою, со своими чувствами породилъ во мнѣ какую-то странную неискренность и легкую натянутость въ письмахъ къ Лёлѣ. Садясь за письмо къ ней, я иногда просто невольно для самого себя, привыкнувъ всегда и во всемъ быть съ ней откровеннымъ, начиналъ-таки высказывать все мучившія меня въ глубинѣ души сомнѣнія и предчувствія. Но, написавъ что нибудь лишнее по моему мнѣнію, я вспоминалъ свое рѣшеніе и разрывалъ написанное. Тогда являлась какая-то недосказанность и я почти не находилъ темы для письма. Все это заставило меня писать рѣже и неохотнѣе, но я надѣялся на ея скорое возвращеніе и мечталъ, что при личномъ свиданіи всѣ наши недомолвки кончатся сами собой и мы опять заживемъ по-старому душа въ душу.
   А дни шли; былъ уже декабрь, свиданіе приближалось, но письма отъ Лёли стали приходить рѣже. Случалось, проходило по двѣ недѣли и больше, а я не получалъ отъ нея ни строчки; вѣрно ей было некогда, тѣмъ болѣе, что въ одномъ изъ писемъ она меня предупреждала, что теперь будетъ писать рѣже, такъ какъ много работы. Наступили праздники, и самыя письма стали короче; часто она писала наскоро карандашемъ и въ этихъ письмахъ стало проглядывать что-то новое, странное... Часто прорывались какія-то фразы, слова странныя, точно недосказанныя. Послѣднее письмо, полученное мною отъ нея уже на праздникахъ, было длиннѣе всѣхъ прежнихъ; но такое же странное и недосказанное. Написано оно было разными почерками, гдѣ карандашемъ, гдѣ чернилами, точно она писала его не сразу, а урывками; во многихъ мѣстахъ чернила расплывались пятнами какъ бы отъ слезъ.
   "Я не писала тебѣ, мой дорогой,-- начинала она,-- но ты знаешь, все некогда. То репетиціи, то пьесы новыя, роли тоже учить надо, а тутъ еще этотъ сумбуръ, да непріятности разныя. Положимъ, что ко многому я уже привыкла и не на все обращаю вниманіе, но все-таки порой тяжело дѣлается, такъ надоѣдаетъ эта вѣчная безтолочь и пустота! Ужъ скорѣй бы что ли хоть сезонъ кончился, опять къ вамъ на покой.
   "Я не помню, писала ли я тебѣ или нѣтъ, я одно время поссорилась немножко съ Силиной. Теперь все уже обошлось. Дѣло въ томъ... Господи, какъ все это глупо и пошло, даже писать не хочется... этотъ дуракъ Сладневъ вздумалъ вдругъ волочиться за мной. Онъ принялся сначала за нее, но она скоро надоѣла ему и онъ началъ преслѣдовать меня своими пошлостями и довелъ меня до того, что я, наконецъ, чуть-чуть не дала ему пощечину. Тогда онъ разозлился, Богъ знаетъ чего наговорилъ Силиной, и она вздумала сдѣлать мнѣ полную сцену. Ахъ, все это такъ гнусно! Теперь этотъ господинъ, я знаю, разсказываетъ про меня вездѣ всякія мерзости. Это вѣдь всегда такъ бываетъ. Но, къ моему удовольствію, Николай Семеновичъ выписалъ его въ Т. на цѣлый мѣсяцъ. Безъ него наши отношенія съ Силиной немножко улучшились, но ужъ прежней симпатіи у меня къ ней нѣтъ; мнѣ обидно, что она, зная меня, могла ему вѣрить. Но въ этой исторіи меня пріятно удивилъ Лорлихъ. Впрочемъ, можетъ быть, и у него свои цѣли какія нибудь. Онъ вдругъ заступился за меня, и когда Сладневъ при немъ разъ началъ говорить мнѣ свои двусмысленныя колкости, Лорлихъ вдругъ объявилъ ему, что это такая подлость, за которую Сладневъ рискуетъ дорого поплатиться. Сладневъ сначала немножко опѣшилъ, но потомъ обратилъ все въ шутку, назвалъ Лорлиха шутникомъ и мнѣ началъ говорить какія-то любезности, но за то теперь вездѣ разсказываетъ, что я нарочно сошлась съ Лорлихомъ, чтобъ играть лучшія роли. Эти люди замѣчательно легко и выслушиваютъ, и говорятъ другъ другу подлецъ. Ну, да объ этомъ не стоитъ много распространяться. Что тебѣ еще сказать. Съ Лорлихомъ мы теперь ничего, ладимъ, но отношенія все еще немножко натянуты. Конечно, кто его знаетъ, что у него тамъ въ душѣ и на умѣ, онъ меня также ужъ проучилъ. Ахъ, Володя, какъ многому научилъ меня этотъ сезонъ, со сколькихъ вещей сдернулась розовая завѣса! Прощай, мой дорогой, когда я теперь все это вижу, понимаю и сознаю, то невольно начинаю сознавать, какой ты у меня хорошій, честный, благородный, не отъ міра сего! то есть понимаешь, не отъ нашего театральнаго закулиснаго міра".
   Вскорѣ послѣ этого письма я получилъ отъ Лёли довольно большой пакетъ. Когда я распечаталъ его, изъ него выпала продлинноватая фотографія будуарнаго формата. Въ первую минуту я даже и не понялъ, что это Лёлинъ портретъ. Чѣмъ пристальнѣе всматривался я въ него, отыскивыя милыя мнѣ черты, тѣмъ незнакомѣе казалось мнѣ это точно чужое чье-то лицо, съ непривычнымъ новымъ какимъ-то выраженіемъ, смотрѣвшее на меня изъ своей рамки. Ничто въ этой женщинѣ, начиная отъ высокоподнятой и заложенной почти на темени модной японской прически, сильно напудренныхъ и завитыхъ волосъ, съ подпиравшимъ шею высокимъ воротничкомъ на затканномъ пестрыми букетами платьѣ, ничто не напоминало мнѣ свѣтлорусую головку моей Лёли. Эти глаза, усталые, глубоко ушедшіе въ орбиты... неужели это тѣ ясныя, свѣтлыя очи, такъ довѣрчиво улыбавшіяся мнѣ когда-то? Этотъ взглядъ искусственный, "дѣланный", съ сухою, принужденно-фальшивою улыбкой, смотрѣлъ на меня, не говоря ничего ни моимъ воспоминаніямъ, ни моему сердцу. И странное чувство сжимало мнѣ грудь каждый разъ, какъ я взглядывалъ на это лицо. Неужели это она? Можетъ быть это просто невѣрный свѣтъ фотографическаго atelier, невыгодный поворотъ головы, непривычный для меня костюмъ, прическа такъ исказили ее! Что, если она, дѣйствительно, сдѣлалась такою! Мысль эта не давала мнѣ покоя, давя меня какъ кошмаромъ. Господи, да неужели же какіе нибудь пять мѣсяцевъ могли такъ измѣнить ее! Что, если со внѣшностью перемѣнился также и характеръ, и сердце, и привычки, и взгляды!
   Пришла Ѳедосѣевна съ Сережей. Показываю имъ карточку. "Это мама твоя", говорю я Сережѣ, а онъ не вѣритъ и показываетъ головкой на прежній Лёлинъ портретъ.
   -- Нѣтъ, лепечетъ онъ,-- это не мама... вотъ мама!
   И тянется къ знакомому портрету.
   Ѳедосѣевна тоже наклоняется надъ карточкой и недовѣрчиво покачиваетъ своею старою головой.
   -- Неужто и вправду барыня?-- сомнительно спрашиваетъ она,-- и не признать бы; вѣрно играли что, да такъ и снялись, объясняетъ она, наконецъ, сама себѣ и продолжаетъ недовѣрчиво шептать!-- ни въ жисть не признать бы!
   "Не признать", и это слово пугаетъ меня. Боже мой, и какъ я могъ отпустить ее!.. Но я стараюсь не думать объ этомъ и пробую посмѣяться надъ тѣмъ, что меня даже неудачная фотографія можетъ смутить и мучить. Я стараюсь успокоиться и убаюкиваю себя мечтами о скоромъ свиданіи. Вотъ уже февраль, скоро постъ; Лёля моя опять будетъ подлѣ меня здѣсь, это глупости все, она нисколько не перемѣнилась, вотъ только все хвораетъ, это нехорошо, но тутъ я ее заставлю лечиться, и дома, на покоѣ, она живо поправится. Осталось уже т акъ мало времени и я, какъ школьникъ, каждый вечеръ съ радостнымъ наслажденіемъ отрываю новый листочекъ со стѣнного календаря. Дней до поста остается все меньше и меньше, писемъ почти нѣтъ, но она присылаетъ время отъ времени телеграммы, чтобъ я не безпокоился, что она здорова и постомъ пріѣдетъ. Вотъ и масляница настаетъ. Дни стоятъ тихіе, радостные, всѣ какъ бы залитые солнцемъ. Пахнуло первымъ тепломъ и глыбы снѣга, согрѣтыя первыми яркими лучами солнца, оттаиваютъ уже мѣстами. Этотъ первый весенній воздухъ, этотъ гулъ и звонъ отъ масляничныхъ бубенчиковъ живительно обновляетъ и меня. Еще дней семь-восемь, и она опять со мной. Опять начались топка, мытье и всѣ приготовленія къ ея пріѣзду. Сережа ковыляетъ по всѣмъ комнатамъ, держась за юбки своей Ѳедосѣевны, суетливо прибирающей всѣ комнаты, и, захлебываясь отъ смѣха, лепечетъ за ней: "мама бомбомъ, мама бомбомъ дастъ!" Для него всѣ ожиданія этой мамы сосредоточились только въ "бомбомахъ", которыхъ, по словамъ Ѳедосѣевны, мама привезетъ ему цѣлыя горы и онъ, радуясь, бѣгаетъ по всѣмъ уголкамъ и кричитъ свое "мама" и "бомбомъ!"
   -- Ну, говорю, Ѳедосѣевна, теперь ужъ скоро.
   -- Скоро, скоро, батюшка!-- съ радостною суетней повторяетъ она и тутъ же жалѣетъ, что ея барыня попадетъ только въ посту; блинчиковъ-то и не покушаетъ нынѣшній разокъ.
   Чѣмъ ближе придвигается срокъ, тѣмъ нетерпѣливѣе становлюсь я.
   Наконецъ, приносятъ телеграмму:
   "Выѣду во вторникъ, по дорогѣ проѣду въ Петербургъ съ Ларецкою на недѣлю. Чрезъ двѣ недѣли буду".
   -- Еще, значитъ, не сейчасъ прибудутъ, а въ Питерѣ сначала побываютъ?-- вопрошаетъ Ѳедосѣевна.
   Мнѣ давитъ горло, и тоска, и досада беретъ. Что ей въ Петербургѣ дѣлать и эта Ларецкая опять...
   -- Въ Петербургѣ-то, поди, заживутся, тихо покачивая головой приговариваетъ Ѳедосѣевна.
   Это послѣдняя уже капля: нервы не выдерживаютъ болѣе.
   -- Ну, что ты тамъ каркаешь!-- точно ворона какая-то... Рады... всѣ... Да уйди ты, Христа ради!..
   Ѳедосѣевна съ тихимъ изумленіемъ, шепча и ворча что-то себѣ подъ носъ, выходитъ изъ комнаты, унося и Сережу.
   Что же это въ самомъ дѣлѣ! Ее даже и не тянетъ ко мнѣ, къ ребенку, она даже и не хочетъ, значитъ, домой, и я уже не умѣю найти больше ни успокоенія, ни оправданія. Въ груди что-то застыло, нѣтъ уже ни мучительной горечи, ни страстнаго ожиданія. Кажется, получи я сейчасъ телеграмму отъ нея, что она "ѣдетъ", я бы и тогда не оживился. Но телеграммы этой, понятно, не получается, а проходитъ недѣля, другая, третья, и ее все нѣтъ, и я уже не мучаюсь, не жду даже, хотя она и телеграфировала, что скоро пріѣдетъ. Няня все еще вопросительно поглядываетъ на меня.
   -- Чего-жъ это барыня-то?-- спрашиваетъ она съ удивленіемъ.
   -- Пріѣдетъ, отвѣчаю я ей безучастно.
   А она, по обыкновенію, только покачиваетъ головой, да стукаетъ спицами своего нескончаемаго чулка.
   И Сережа съ недоумѣніемъ лепечетъ:
   -- Мамы нѣтъ, бомбомъ нѣтъ.
   -- А комнату-то барынину опять мыть нужно, совѣтуетъ Ѳедосѣевна,-- опять вся запылилась.
   -- Поспѣетъ, отвѣчаю я,-- вотъ дастъ телеграмму, что ѣдетъ, тогда и вымоешь; что же понапрасну трудиться.
   Наконецъ, приходитъ письмо, и даже не письмо, а просто "писулька", какъ объявила Ѳедосѣевна, въ которой Лёля пишетъ только, что въ Петербургѣ ее задержали платья и портнихи, но чтобъ я не безпокоился, она здорова и скоро будетъ.
   Вотъ наступаетъ и пятая недѣля, и вдругъ въ одинъ прекрасный день я получаю телеграмму: "буду завтра съ почтовымъ". Телеграмма изъ X., значитъ, дѣйствительно, съ дороги, сердце ёкнуло, и опять душу наполняетъ какая-то радость, но уже не такая, какъ въ первый разъ. Закрадывается сомнѣніе о чемъ-то, чего я и самъ не умѣю себѣ объяснить... Но все же я объявляю нетвердымъ отъ радости голосомъ Ѳедосѣевнѣ, что завтра барыня пріѣдетъ.
   -- Да будутъ ли?-- съ наивнымъ сомнѣніемъ спрашиваетъ и она; и она ужъ извѣрилась.
   Ѳедосѣевна начинаетъ опять свою чистку и мытье, но какъ-то ужъ вяло, точно недовѣрчиво.
   Я ложусь спать и, къ моему удивленію, скоро засыпаю; но затѣмъ я поминутно просыпаюсь, и всю ночь мнѣ снятся какіе-то телеграммы, письма, вокзалы, вагоны. Наконецъ, я очнулся. Утро ясное, свѣтлое, по церквамъ раздается тихій благовѣстъ.
   -- Сегодня!-- говорю я себѣ чуть не вслухъ и взглядываю на часы: но всего еще восемь часовъ утра, а поѣздъ приходитъ въ семь вечера. Еще долго. Я иду въ гимназію, какъ и всегда, говорю о постороннихъ предметахъ, читаю газеты и, самъ не знаю почему, стараюсь не думать о предстоящемъ свиданіи. Но вотъ, наконецъ, и шесть часовъ. Пора отправляться на станцію, и чѣмъ ближе я подхожу къ ней, чѣмъ ближе подвигается стрѣлка на часахъ къ семи часамъ, тѣмъ сильнѣе овладѣваетъ мною волненіе, даже духъ захватываетъ. На станціи набралось уже довольно много народу, кто встрѣчаетъ, кто гуляетъ, кто уѣзжаетъ со слѣдующимъ поѣздомъ. Мнѣ хочется остаться на минуту одному и я ухожу на открытую платформу. Вотъ тутъ, ровно полгода тому назадъ, я провожалъ ее... Тогда шелъ дождь, ночь была темная, сырая, и мнѣ казалось тогда, что въ этой темнотѣ ночи исчезла навсегда моя Лёля. Ну, вотъ и не исчезла, вотъ и опять тотъ же поѣздъ изъ далекаго пространства приноситъ ее назадъ и возвращаетъ мнѣ. Раздался звонокъ. Это поѣздъ вышелъ съ послѣдняго полустанка. Еще минута и онъ будетъ здѣсь. Теперь какою-то странною игрой фантазіи я жду уже не Лёлю, а только поѣзда,-- именно поѣзда. Съ трепетнымъ ожиданіемъ вглядываюсь я вдаль, вслушиваюсь въ далекій, еще только кажущійся мнѣ гулъ отъ него. Народъ уже высыпалъ на платформу. У всѣхъ одно и то же выраженіе ожиданія. Всѣ глядятъ въ одну сторону, всѣ ждутъ, всѣ точно вторятъ мнѣ, моему ожиданію и нетерпѣнію. А сумерки наползаютъ все гуще и гуще; предметы вдали сливаются все больше въ одинъ тонъ, въ одну сѣрую массу, еще нѣсколько минутъ и въ общей темнотѣ уже ничего нельзя будетъ распознать. Но вотъ свистокъ, протяжный, далекій; всѣ какъ-то разомъ встрепенулись и еще ближе придвинулись къ платформѣ. Изъ вокзала на платформу высыпали почти всѣ остававшіеся тамъ. И мы всѣ дружною толпой стоимъ здѣсь теперь, соединяемые однимъ и тѣмъ же чувствомъ. Вдали, неясно, чуть замѣтными искрами замигали двѣ точки. Эти точки то съуживаются, то расширяются, съ каждымъ мгновеніемъ обозначаясь все яснѣе и, наконецъ, образуются два яркія пятна. Вотъ уже ясно слышенъ шумъ и гулъ колесъ и пыхтѣніе паровика; ближе, ближе, ближе, и поѣздъ, пыхтя и отдуваясь, точно уставъ отъ длиннаго пути, мѣрно вкатывается подъ навѣсъ платформы. Раздался рѣзкій свистъ, звонокъ и поѣздъ, все такъ же тяжело дыша, остановился. Все зашевелилось, задвигалось въ общей суетѣ; возгласы, крики, толкотня. Все это суетится и старается пробраться впередъ; а я стою со страшно бьющимся сердцемъ, со стѣсненнымъ дыханіемъ, голова кружится, горитъ и въ ней только одинъ обрывокъ мысли: "Лёля, Лёля здѣсь!" Но гдѣ же, гдѣ?.. Я мучительно вглядываюсь во всѣ лица, во всѣ двери. Нѣтъ... нѣтъ... не она... не она, и это не она... Да гдѣ же, гдѣ?
   Какая-то барыня въ длинной бѣлой ротондѣ, спускаясь со ступеньки вагона, что-то говоритъ офицеру. Она задѣваетъ меня полой своей ротонды, я заслоняю ей дорогу, ей некуда пройти, но мнѣ все равно; я стою, ничего и никого не замѣчая. Толпа тѣснитъ меня въ глубину, а я все стараюсь удержать за собой почему-то это мѣсто; мнѣ кажется, что тутъ виднѣе, что тутъ я уже никакъ не могу пропустить ее.
   -- Да Володя же!-- наконецъ громко раздается подлѣ меня. Я вздрагиваю и поднимаю глаза. Дама въ бѣлой ротондѣ чему-то смѣется.-- Да что съ тобой? говоритъ она, видимо обращаясь ко мнѣ.
   Боже мой, Лёля! Да какъ же это я не узналъ ее сразу? И я кидаюсь къ ней, расталкивая всѣхъ по дорогѣ, стараюсь протиснуться къ ней еще ближе. Она смѣется и отдаетъ мнѣ какія-то вещи.
   -- Какой ты разсѣянный!-- говоритъ она, смѣясь,-- я тебѣ раза четыре кричала, а ты стоишь, смотришь и не слышишь!
   Я хочу ей что-то сказать, обнять, прижать ее къ себѣ горячо, горячо; хочется зарыдать отъ счастія, отъ радости!.. Опять тутъ, подлѣ меня! и это уже не обманъ, не миражъ, а дѣйствительность!
   -- Лёля, Лёля, дорогая моя!..
   -- Вотъ, Володя, билетъ отъ багажа!-- говоритъ она опять,-- надо принять, поди, устрой!
   -- Хорошо, хорошо!
   И стою все также, не въ состояніи оторваться отъ нея взглядомъ.
   -- Ну, такъ что же ты, или же!
   -- Сейчасъ, сейчасъ!
   Я беру билетъ, путаюсь въ порѣдѣвшей уже толпѣ и отыскиваю носильщика.
   -- Володя!-- кричитъ мнѣ вслѣдъ Лёля: -- Я подожду въ залѣ съ monsieur Брянцовымъ, а ты скорѣе!
   -- Хорошо, хорошо!
   Наконецъ, все устроено, багажъ принятъ, но это цѣлая масса сундуковъ, корзинокъ...
   -- Подводу надо, на извозчикѣ не довезти!-- резонно замѣчаетъ носильщикъ.
   -- Ну, хорошо, подводу такъ подводу!-- соглашаюсь я.
   -- Да вѣдь ихъ, поди, теперь не найдешь, до утра оставить надо.
   -- Ну, до утра!
   И я радъ, что отдѣлался отъ этого багажа и опять увижу Лёлю.
   -- Билетикъ-то что-жъ не захватили, безъ него вѣдь не выдадутъ-съ, догоняетъ меня носильщикъ.
   Ахъ, да! въ самомъ дѣлѣ билетикъ-то я и забылъ. Я сую ему какую-то мелочь и лечу назадъ къ Лёлѣ въ залу. Тамъ еще много народа, но я сразу отыскиваю ее, вотъ она сидитъ съ этимъ Брянковымъ или Брянцовымъ, какъ она назвала его мнѣ, и пьетъ кофе.
   -- Ну, устроилъ?-- спрашиваетъ она, когда я подошелъ. Я предпочитаю увѣрить ее, что все устроилъ и уже отправилъ.
   -- Ну, и хорошо!-- она взглядываетъ на меня не то пытливо, не то съ какою-то неловкостью.-- Чтожъ ты стоишь, садись, хочешь чаю?
   И она сама придвигаетъ мнѣ стулъ. Но отъ чая я отказываюсь, меня тянетъ теперь домой, мнѣ хочется поскорѣй увядать мою Лёлю опять въ нашемъ уголкѣ.
   -- Я сейчасъ допью, говоритъ она, торопливо мѣшая чай.
   Повидимому, ей отъ чего-то неловко, что-то не то конфузитъ, не то смущаетъ ее. Что бы это могло быть? Ахъ, да, этотъ Брянковъ; ну, конечно, это онъ, и чего онъ торчитъ тутъ, развѣ онъ не понимаетъ, какъ дороги намъ первыя минуты. Лёля что-то говоритъ съ нимъ, улыбается ему, шутитъ, но все-таки онъ ее навѣрное стѣсняетъ. Наконецъ, она встаетъ.
   -- Ну, пойдемъ, говоритъ она и протягиваетъ на прощанье руку офицерику.-- Заходите же,-- говоритъ она ему,-- я буду очень рада.
   Онъ долго сжимаетъ ея ручку и я, самъ не зная почему, съ особеннымъ вниманіемъ разглядываю ея длинную рыжую перчатку à la Сара Бернаръ. Это новость; прежде она не любила никакихъ перчатокъ, а такихъ никогда не носила. Брянковъ выпускаетъ, наконецъ, ея руку и любезно расшаркивается.
   -- Ну, идемъ, Володя!
   Я иду впередъ, мнѣ хочется ей что-то разсказать, но все это какъ-то безпорядочно и несвязно толпится у меня въ головѣ, и я не знаю, съ чего мнѣ начать, что сказать, а она идетъ также молча, слегка улыбаясь мнѣ, и также вѣрно въ первую минуту не можетъ еще освоиться. Мы садимся на извозчика, у нея падаетъ какая-то картонка, я поднимаю; потомъ оказывается, что она гдѣ-то забыла или потеряла другую картонку со шляпой. И эта потерянная шляпа мучаетъ ее всю дорогу чуть не до слезъ. "Надо телеграфировать", говоритъ она, "если въ багажѣ не найдется. Подумай, Володя, я 25 рублей за нее заплатила, модель изъ Парижа была, мнѣ ужасно какъ жалко будетъ!"
   Мнѣ самому жалко, но дѣлать уже нечего. На извозчикѣ мы перебрасываемся короткими, отрывочными словами и полу фразами. Дорогой говорить неудобно, вотъ пріѣдемъ домой, тогда и наговоримся. Вотъ и дома; няня освѣтила всѣ комнаты и окна горятъ яркимъ свѣтомъ. Одна дѣтская тонетъ въ слабомъ мерцаніи лампады.
   -- Сережа, вѣрно, спитъ, тихо говоритъ Лёля, смотря влажными глазами на окна дѣтской и какая-то тоскливая тѣнь пробѣгаетъ по ея лицу.-- Что у него всѣ зубки уже прорѣзались, не боленъ онъ?
   При этомъ вопросѣ, мнѣ вдругъ приходитъ въ голову, что она еще только въ первый разъ спросила о сынѣ. Впрочемъ, гдѣ же было раньше спрашивать въ этой суетѣ и толкотнѣ? Навстрѣчу выбѣгаютъ Ѳедосѣевна и Матрена. Ѳедосѣевна отъ радости чуть не голоситъ и, суетясь возлѣ картонокъ, только роняетъ ихъ. Даже Матрена радостно и широко ухмыляется.
   -- Ну, вотъ, говорю я,-- и барыню вашу привезъ!
   -- Матушка, дитятко ты мое, со слезами всхлипываетъ няня и тихо припадаетъ къ Лёлиной рукѣ, и ея старческія слезы крупными каплями катятся по Лёлинымъ перчаткамъ.
   -- Послѣ, послѣ, няня, торопливо говоритъ Лёля,-- въ комнатѣ нацѣлуемся; вотъ на, забирай картонки.
   И мы всѣ вмѣстѣ входимъ въ наши маленькія, уютныя комнатки. Лёля задумчиво снимаетъ ротонду, шапочку, стягиваетъ перчатки, и не то съ недоумѣніемъ, не то устало оглядываетъ знакомые уголки.
   -- Насилу-то дождались мы тебя, красавица ты моя!-- шепчетъ радостно Ѳедосѣевна,-- опять въ своемъ углѣ, чайку-то съ дороги, небось, напьешься, я ужъ и крыночку тебѣ приготовила парную съ устойчикомъ.
   -- Нѣтъ, няня, не хочется, милая; ты мнѣ лучше постель приготовь, устала я.
   -- Все готово, дитятко, все, еще давеча все приготовила! Какъ не устать съ дороги-то, поди вѣдь тоже не ближній свѣтъ. А ужъ нашъ-то Владиміръ Петровичъ какъ убивался-то безъ тебя...
   Лёля тихо поднимаетъ глаза и улыбается мнѣ. Няня все суетится вмѣстѣ съ Матреной то около корзинъ, то около чайнаго стола, а сама не перестаетъ выкладывать Лёлѣ всѣ новости, случившіяся въ ея отсутствіе. Лёля глядитъ на нее, поддакиваетъ ей иногда, но, кажется, не слушаетъ няниныхъ разсказовъ. Она взглядываетъ изрѣдка на меня, улыбается, пожимаетъ мнѣ руку, но слова все еще какъ-то не сходятъ у насъ съ языка.
   -- Устала я, милый!-- говоритъ она, точно желая извиниться въ своемъ молчаніи.
   Но къ чему это она дѣлаетъ, развѣ я не понимаю, что ей не до разговоровъ? Вѣдь ѣхать пришлось больше двухъ сутокъ. И вѣрно съ дороги отъ усталости у нея даже измѣнилось и какъ-то осунулось лицо. Глаза какъ будто запали, углы рта опустились точно послѣ болѣзни.
   -- Гдѣ же Сережа?
   Няня уходитъ за Сережей въ дѣтскую и черезъ минуту оттуда слышны уже всхлипыванья и хныканье. Лёля съ тревожною радостью встаетъ навстрѣчу нянѣ, вносящей плачущаго Сергуньку, беретъ его на руки, ласкаетъ его.
   -- Сереженька, говоритъ няня,-- погляди-ка, кто пріѣхалъ-то! Мама, маменька пріѣхала, бомбошекъ привезла.
   Но соннаго мальчугана не прельщаетъ даже и это магическое слово, и онъ еще сильнѣе заливается пронзительнымъ дѣтскимъ плачемъ. Лёля хмурится. "Отвыкъ", объясняетъ Ѳедосѣенна и беретъ заливающагося Сережу къ себѣ на руки, гдѣ онъ почти мгновенно успокаивается.
   -- Ложись лучше въ постель, Лёленька, говорю я.
   -- Ахъ, да, да, это прекрасно, и я сейчасъ же лягу...
   Она встаетъ, слегка потягиваясь, и уже хочетъ уйти, но вдругъ, точно что-то вспомнивъ, быстро подходитъ ко мнѣ и обнимаетъ меня, цѣлуя въ лобъ.
   -- Завтра мы наговоримся, милый, ты вѣдь пойдешь въ гимназію, да?
   Пойду ли я въ гимназію? Я объ этомъ еще не думалъ и не знаю, что мнѣ отвѣтить; конечно, лучше было бы не ходить, остаться дома и натолковаться другъ съ другомъ вволю, но она сама предупреждаетъ мой отвѣтъ: "Пропускать не стоитъ, голубчикъ, иди, еще успѣемъ", прибавляетъ она улыбаясь, "теперь ужъ все время наше, никуда не уйду". И она даже какъ будто слегка вздохнула, потомъ ушла въ свою комнатку и, затворяя дверь, еще разъ улыбнулась мнѣ. Я остался одинъ. Няня, тихо шлепая туфлями, прибирала чай, погасила, экономіи ради, лишнія свѣчи, лампы, и опять вездѣ настала тишина. Мнѣ не хотѣлось еще спать и я безцѣльно бродилъ по залѣ. Вотъ Лёля и тутъ наконецъ, но отчего же это точно чувствуется какая-то натянутость, неискренность даже. Что же это значитъ? Глупости, все это только усталость, да обыкновенная безурядица первыхъ минутъ, завтра все пойдетъ иначе. Встанетъ она, свѣжая, бодрая, и я опять узнаю мою Лёлю.
   Когда я вошелъ въ спальню, Лёля уже спала. Я подошелъ къ ея кровати и долго глядѣлъ въ ея лицо. Во снѣ она больше походила на мою прежнюю Лёлю. Особенно измѣняло ее, насколько я могъ замѣтить, какое-то новое выраженіе глазъ и рта. Теперь же съ закрытыми глазами, съ заплетенными въ косы волосами, она была опять совсѣмъ прежнею, даже ручку положила подъ щеку, какъ и прежде.
   Но прошло нѣсколько дней, а неловкость все еще не проходила. Я понималъ, что Лёля отвыкла немного отъ прежней обстановки и сразу войти въ нее, повидимому, не могла. Она, повидимому, догадывалась, что отчужденіе ея замѣчаю и я; это мучило ее и она всячески старалась подавить свою "отвычку", какъ сказала няня, и не дать мнѣ ее замѣтить. А между тѣмъ это проглядывало во всемъ, даже въ пустыхъ мелочахъ. Все хозяйство Лёля вела прежде сама, но, вернувшись, она уже такъ отвыкла отъ него, что взяться снова за "домашній обиходъ" ей было тяжело, и она терялась въ самыхъ пустякахъ. Когда же Ѳедосѣевна, желая поддержать ея авторитетъ въ этомъ отношеніи и вернуть ее къ прежнему, обращалась къ ней за совѣтами, Лёля краснѣла, конфузилась, заминалась, и въ концѣ концовъ объявляла, что она не знаетъ и пусть Ѳедосѣевна дѣлаетъ какъ сама хочетъ. Ѳедосѣевну возмущало такое забвеніе хозяйства, и она только всплескивала руками и восклицала: "да неужто ты, мать моя, такъ-таки все и перезабыла въ своемъ актерствѣ-то?" И долго еще потомъ ворчала себѣ подъ носъ, шлепая старыми башмаками. Лёля перезабыла въ свое отсутствіе, гдѣ что лежитъ, что гдѣ стояло, и Ѳедосѣевна, слѣдя за безполезными Лёлиными поисками, только укорительно вздыхала. Лёля и сама видѣла свои ошибки и на воркотню старухи только виновато улыбалась, искоса поглядывая на меня. Меня смѣшило это препираніе няни со своею выкормкой, какъ она называла жену. Но этотъ взглядъ, пугливо скользящій мимо, который такъ смѣшилъ меня, когда я ловилъ его въ Лёлиныхъ глазахъ во время нотацій старухи, почему-то задѣвалъ меня въ другое время. Я такъ любилъ ея ясныя, дѣтскія, свѣтлыя "очи", любилъ ихъ открытый, лучистый взглядъ, и меня невольно мучило, что, по возвращеніи Лёли, я почти ни разу еще не встрѣтился съ нимъ. Я все ждалъ, что вотъ-вотъ первые дни неловкости пройдутъ, и моя Лёля бросится ко мнѣ какъ прежде и, прижавшись къ моей груди, разскажетъ мнѣ опять всѣ свои мечты и надежды; разскажетъ все, что пришлось ей испытать за эти полгода, прочувствовать и прожить... Но она молчала. А когда я самъ начиналъ подобный разговоръ, самъ наводилъ ее на отвѣты, она сейчасъ же точно пряталась какъ-то въ себя, и сейчасъ же появлялся у нея этотъ "скользящій" по сторонамъ, не останавливающійся прямо ни на чемъ, какой-то дѣланный взглядъ, и свойство его точно переходило и на слова ея. Она начинала отвѣчать отрывисто, лѣниво и, вдругъ схватившись за какое нибудь попавшееся ей слово, имя, названіе, съ чисто женскою непослѣдовательностію начинала разсказъ о чемъ нибудь совершенно постороннемъ, не касавшемся порой не только прожитаго ею безъ меня времени, ея личныхъ впечатлѣній и чувствъ, но даже и ея самой. До сихъ поръ я зналъ всю ея жизнь, она выросла на моихъ глазахъ, я самъ почти воспиталъ и развилъ ее; и я привыкъ, чтобъ она дѣлила со мной не только жизнь, счастье и чувство, но и всѣ свои надежды, мысли и мечты. Теперь же въ жизнь ея закралась какая-то страничка, которой я не зналъ и которую она какъ будто нарочно прятала отъ меня. Лёля отвыкла отъ меня, отъ ребенка, отъ дома, и какъ ни старалась скрыть это, не только отъ меня, но и отъ самой себя, но тѣмъ не менѣе это чувствовалось во всемъ. Что-то лежало у нея на душѣ, но что? Вотъ это-то и мучило меня. Можетъ быть, она просто скучала только по той разнообразной жизни, отъ которой оторвалась теперь, скучала по тому закулисному мірку, въ который уже успѣла втянуться. Можетъ быть это только отсутствіе различныхъ удовольствій и людей, къ которымъ за это время она привыкла, невозможность "играть". Но отчего она не скажетъ, отчего не подѣлится? боится, можетъ быть, разрушить наше счастье и мое спокойствіе и довѣріе къ ней? Такъ развѣ та жизнь, которая молча и незамѣтно вползла къ намъ, это отсутствіе искренности и теплоты можетъ назваться счастьемъ? И съ мучительною болью, похожею на то ощущеніе, когда мы сами себѣ нарочно надавливаемъ больной зубъ, я начиналъ слѣдить за ней еще пристальнѣе, еще внимательнѣе. Въ каждомъ взглядѣ ея, въ каждомъ поступкѣ, въ каждомъ словѣ даже, хотѣлось отыскать мнѣ что нибудь, что помогло бы мнѣ разгадать и понять все. Иногда я заставалъ ее за какими-то письмами, афишами, старыми вырѣзками изъ газетъ. Въ ея альбомѣ появилось много новыхъ, незнакомыхъ мнѣ лицъ; я видѣлъ, какъ часто разсматривала она ихъ, задумывалась надъ ними, нѣкоторымъ улыбалась, на другихъ подолгу глядѣла, точно что-то вспоминая. Чьи это лица, что они для Лёли? Какія это письма? Все это уголки прошлой жизни Лёли, которые она бережно хранитъ, пряча отъ меня, и о которыхъ постоянно думаетъ. А для меня все это чужое, новое и только смущаетъ и мучаетъ меня своими загадками.
   Часто какія-то тѣни пробѣгали по ея лицу и она сидѣла молча по нѣскольку часовъ, что-то думая, что-то вспоминая, можетъ быть, а я съ ревнивымъ подозрѣніемъ молча слѣдилъ, какъ отблески мысли мѣняли въ ея лицѣ выраженіе. Это лицо, склоненное на длинную руку, отягченную разными цѣпями, брелоками, шариками, прихотливо мѣняло почти каждую минуту не только выраженіе, но даже и цвѣтъ. Вотъ оно залилось розовою краской, глаза отчего-то расширились и заиграли яркими лучами, уголки губъ какъ-то дрогнули и что-то пронеслось въ ея мысляхъ, въ ея воспоминаніяхъ. Что?... А краска заливаетъ его все сильнѣе и сильнѣе, вотъ покраснѣла тонкимъ румянцемъ даже и шея, и на яркомъ весеннемъ солнцѣ засвѣтилась пунцовымъ свѣтомъ маленькое ушко съ качающеюся и переливающеюся на солнцѣ радужными огоньками брилліантовою сережкой. Сережки эти поднесены ей въ бенефисъ. Но вотъ краска мало-по-малу отлегла, лицо опять поблѣднѣло и только мѣстами остались небольшія розовыя пятна, глаза опять съузились, потемнѣли и сквозь прищуренныя вѣки въ нихъ запрыгали какіе-то огоньки, ротъ сжался, побѣлѣлъ, и она вдругъ крѣпко, съ выраженіемъ какой-то точно боли и муки закусываетъ губы зубами.
   -- Лёля!
   -- А? Что?
   Она вздрогнетъ, оглянется, точно ее вспугнули, оторвали внезапно отъ игравшей въ ея головѣ мысли.
   -- Лёля, милая!-- я взялъ ее за руки,-- скажи мнѣ, что съ тобой!-- Она глядитъ на меня все еще какъ будто не совсѣмъ очнувшись.-- Скажи мнѣ, скажи,-- прошу я страстно и самъ не знаю, что прошу я ее сказать.
   -- Что же я тебѣ скажу?-- съ тихимъ недоумѣніемъ спрашиваетъ она и прибавляетъ еще тише,-- нечего сказать!
   -- Тебѣ скучно, Лёля?
   -- О, нѣтъ, милый, что ты, нѣтъ!-- говоритъ она торопливо, точно хочетъ разувѣрить въ этомъ не только меня, но и себя.
   И опять разговоръ пресѣкается и умираетъ. Ей нечего мнѣ сказать! А прежде она не могла даже и думать безъ меня. Нѣтъ, такъ нельзя дольше, надо же высказаться когда нибудь, можетъ быть тогда легче, лучше все пойдетъ: явится опять искренность и задушевность. Но она молчитъ, молчитъ.
   -- Лёля, да что же это!-- не выдерживаю я, наконецъ,-- да скажи же мнѣ хоть что нибудь, ну хоть одно слово, о чемъ, о комъ ты скучаешь? Лёля, дорогая, вѣдь я же люблю тебя, я все пойму и тебѣ легче будетъ.
   -- Зачѣмъ... зачѣмъ ты мучаешь себя!-- тоскливо вскрикиваетъ она,-- что я скажу, что я могу сказать!
   -- Лёля, ты любишь друг...
   Слово это останавливается у меня въ горлѣ и душитъ меня; мнѣ страшно его выговорить. Что, если она скажетъ "да"!
   Съ этимъ "да" умретъ все, разсѣется окончательно даже и обманъ; нѣтъ, ужъ пусть лучше миражъ!.. Но она сама какъ-то радостно протягиваетъ мнѣ руки и поднимаетъ мою голову: она поняла мою недосказанную фразу.
   -- О, только не это!-- говоритъ она живо, и радостная улыбка озаряетъ все ея личико какимъ-то прежнимъ выраженіемъ. Въ это мгновеніе она такъ похожа на мою прежнюю Лёлю: вотъ она даже засмѣялась и въ этомъ смѣхѣ зазвенѣли прежнія чистыя, хорошія нотки.-- Никого, никого не люблю, милый, глупый мой; да развѣ они стоятъ тебя, хоть кто нибудь, ты лучше ихъ всѣхъ, добрѣе, честнѣе и ты любишь меня...
   И она все ближе и ближе наклоняетъ ко мнѣ свою головку и глядитъ мнѣ прямо въ глаза и въ этихъ глазахъ прежній свѣтъ.
   -- А я мучился, шепчу я ей, страстно цѣлуя ея руки,-- развѣ можно глядѣть такъ и лгать? этого нельзя!
   Она не отрываетъ своего взгляда, не перестаетъ улыбаться. Косой лучъ солнца падаетъ на ея лицо и золотитъ его и глаза еще сильнѣе. Они такъ и блестятъ всѣ золотыми точками, и эти искры все растутъ, словно сливаясь въ какой-то свѣтозарный туманъ. Лёля даже слегка щурится, точно ей самой больно отъ этого свѣта. Но отъ этого ли солнечнаго луча или отъ напряженія, глаза ея вдругъ теряютъ свою ясность и теплоту, они уже просто блестятъ, въ нихъ даже чувствуется какъ будто отсутствіе не только чувства, но и мысли. Она точно не видитъ, хотя вѣки ея и раскрыты широкимъ взмахомъ, но этотъ взглядъ, какой-то безучастный, машинально остановившійся. И мнѣ вдругъ вспоминаются Лёлины слова, что она можетъ глядѣть прямо и не видѣть даже лица того человѣка, на котораго глядитъ. Можетъ быть и теперь такъ же? Вотъ онъ, этотъ взглядъ русалки; онъ часто бываетъ у женщинъ и только у однѣхъ женщинъ. Вотъ онъ, скользящій, искрящійся, весь играющій бездоннымъ свѣтомъ. Этотъ взглядъ свѣтитъ и не грѣетъ, улыбается и лжетъ. И этотъ взглядъ у нея, у моей Лёли? Откуда онъ? зачѣмъ? что онъ скрываетъ опять, что прячетъ? Господи, ну, что за безумства приходятъ мнѣ въ голову, къ чему эта мука! И ее, и себя за что я мучаю, чего требую? Мнѣ дѣлается даже досадно на себя. Вѣдь это все та же моя Лёля, которая дала мнѣ столько счастья, которую я клялся беречь и лелѣять, а теперь самъ же мучаю!... Вотъ и руки у нея совсѣмъ посинѣли, затекли, это я ихъ такъ сжалъ, и она безпомощно старается выдернуть ихъ изъ моихъ. Бѣдныя маленькія ручки! Я страстно припалъ къ нимъ и цѣловалъ ихъ такъ горячо, такъ безумно, со всею болью настрадавшейся души!
   Потомъ я никогда уже не цѣловалъ такъ этихъ рукъ. Но съ этой минуты и я, и она стали точно спокойнѣе и проще другъ съ другомъ. Улеглось первое разочарованіе, нервы притупились и я даже началъ какъ будто привыкать къ моей новой Лёлѣ, не давая разыгрываться воспоминаніямъ о прежней. Я уже не наблюдалъ съ жадною страстью за ея новыми привычками, а даже старался увѣрить себя, что если въ ней и появилось что-то новое, неискреннее, недосказанное, то это очень естественно, и что если стараться не обращать на это вниманія, то все мало-по-малу обойдется. И, дѣйствительно, въ домѣ все точно затихло и улеглось. Даже Ѳедосѣевна, и та, повидимому, стала постепенно привыкать къ новымъ порядкамъ. Она уже не сердилась на Лёлю, когда та перепутывала всѣ вещи, не бранилась больше, а только забрала всѣ ключи, отданные было барынѣ, опять въ свой долговязый карманъ и совершенно устранила ее это всѣхъ хозяйственныхъ заботъ. "Сиди ужъ, модница!" ворчала она, добродушно побрякивая ключами. Одинъ Сережа не вторилъ общему тону. Богъ его знаетъ, что съ нимъ сдѣлалось; но приручить его вновь Лёля положительно не могла ничѣмъ. Онъ дичился ея, прятался отъ нея въ нянькины юбки, а когда Лёля насильно брала его на руки, онъ разражался страшнымъ плачемъ и тутъ его уже не успокоивало ничто, даже и магическія нянины "бомбошки". И онъ утихалъ только, когда я, Ѳедосѣевна или даже Матрена брали его отъ Лёли.
   Лёля молча хмурилась.
   -- Отвыкъ, сердечный!-- успокоительно приговаривала Ѳедосѣвна, цѣлуя своего питомца.
   -- И привыкнуть бы ужъ можно, сухо замѣтила разъ Лёля, глядя куда-то въ окно.
   -- А ты бы не уѣзжала, такъ онъ и не отвыкалъ бы, разсудительно произнесла Ѳедосѣевна.
   Лёля вдругъ вспыхнула и быстро повернулась къ ней.
   -- Ну... это не твое дѣло!-- запальчиво проговорила она.
   Ѳедосѣевна вдругъ разозлилась: она не привыкла, чтобы въ домѣ не уважали ея авторитета.
   -- Чего не мое!-- рѣзкими нотами раскатился ея голосъ,-- чего не мое! Правда-то, небось, глаза колетъ! Не нравится, такъ и не мое дѣло? Да тебѣ и указать-то опричь меня некому. Слава-те Христосъ, вынянчила, выростила, да и дѣло ужъ не мое стало... А я ужъ, коли на правду-то пошло, такъ и не то еще скажу: ты думаешь, что Владиміръ-то Петровичъ молчитъ, такъ ты и всѣмъ рты замажешь, а я тебѣ, можетъ, замѣсто матери Богомъ-то всю жизнь приставлена была, а ты... вишь ты, не мое дѣло...
   И долго еще раздавался сердитый голосъ старухи. Лёля стояла, тяжело облокотившись о косякъ окна, съ потемнѣвшими глазами, нервно ломая похолодѣвшіе пальцы.
   Съ этихъ поръ Лёля еще дальше отстранилась и отъ сына, и отъ всѣхъ окружающихъ. Она окончательно запряталась въ себя и жила ужъ какъ-то машинально.
   За то она стала скучать еще сильнѣе. Дѣла у нея не было никакого. Прежде день ея наполнялся, бывало, разными мелкими домашними заботами и уроками; теперь же ничего подобнаго у нея не было. Она ходила по цѣлымъ днямъ изъ угла въ уголъ, не находя себѣ ни дѣла, ни интереса. Къ тому же, я былъ занятъ почти по цѣлымъ днямъ, и она, оставаясь одна, скучала однообразіемъ жизни, котораго въ прежніе годы не замѣчала. Возвращаясь домой, я часто заставалъ ее все въ томъ же капотѣ, на томъ же мѣстѣ. Ей не хотѣлось даже одѣваться, и когда няня вопрошала ее, бывало, по этому поводу: "что-жъ ты это не принарядишься, сундуки-то вѣдь, чай, полны одежи разной стоятъ, не мало себѣ белендрясовъ-то въ столицахъ нашила", то Лёля всегда безучастно отвѣчала: "Ну, вотъ еще выдумала".-- "И то, въ сундукахъ-то цѣлѣе лежитъ", соглашалась Ѳедосѣевна.
   Но подошелъ май. Все расцвѣло, зазеленѣло и облилось яркимъ свѣтомъ весенняго солнца. Въ домѣ растворили всѣ окна и волны свѣжаго тепла разлились по всѣмъ уголкамъ. Невольно вспомнилась мнѣ прошлогодняя весна, когда Лёля сама шумно распахивала по всѣмъ комнатамъ запертыя окна, когда она раннимъ утромъ прибѣгала, бывало, изъ сада съ огромными букетами сирени и черемухи и, разставляя ихъ по всѣмъ окнамъ и столамъ, звонко кричала: "Сережа, Сереженька, поди сюда, мама зоветъ!" И, тихо смѣясь (особеннымъ, только матерямъ свойственнымъ смѣхомъ), наклонялась къ ползущему мальчугану. Мальчуганъ протягивалъ къ ней ручонки и она, ласково поднимая, схватывала его на руки и, вся свѣжая и душистая отъ весенняго, утренняго воздуха, прибѣгала ко мнѣ и заставляла своего Сережку "тащить папу чай пить". Въ такія минуты меня, бывало, охватывало сознаніе такого счаетья, такой полноты жизни. И много ли прошло? Всего годъ... И вотъ она сидитъ сумрачная, блѣдная, съ угрюмо смотрящими куда-то вдаль глазами, и все тѣ же тоскливыя, сердитыя тѣни мелькаютъ и бѣгаютъ по ея лицу. Все чаще подходила она къ этому окну и подолго заглядывалась куда-то. Ухожу въ гимназію, она еще спитъ; приду -- она уже сидитъ на своемъ окнѣ и смотритъ куда-то сухимъ, горящимъ взглядомъ. Надвинутся сумерки, потемнѣетъ закатъ, гдѣ-то далеко зальются соловьи, а мы сидимъ все такъ же молча, думая каждый про себя невеселыя мысли. И вотъ, вглядываюсь разъ въ ея лицо, а у нея слезы бѣгутъ по щекамъ, тихо такъ, медленно, а она и не слышитъ ихъ, кажется.
   Жалко стало мнѣ ее.
   -- Лёля, говорю,-- да отчего ты не хлопочешь опять на сцену поступить, вѣдь тебѣ же предлагали. Ты отвыкла, голубка, отъ нашей жизни, скучно тебѣ здѣсь!
   Она вдругъ припала ко мнѣ на плечо и зарыдала.
   -- Скучно, скучно, милый, не могу! Тянетъ опять туда, въ омутъ...
   -- Зачѣмъ же, говорю,-- омутъ... развѣ...
   -- Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, сама знаю, что омутъ; да я-то ужъ не могу безъ него!
   Я утѣшалъ ее и успокоилъ. Мнѣ всегда было страшно тяжело видѣть ея слезы. Понемногу она успокоилась и даже повеселѣла. Мысль, что она опять поступитъ на сцену, видимо, радовала и утѣшала ее.
   Но антрепренеровъ пока въ городѣ не было и надо было еще ждать. Лёля лихорадочно ждала пріѣзда Семена Ивановича. Она вдругъ стала бояться, что опоздала, что онъ не возьметъ ее. Это ожиданіе еще больше мучило ее и она окончательно ходила какъ потерянная, видимо не думая ни о чемъ, кромѣ новаго ангажемента. Я же такъ привыкъ къ этой мысли, что она даже ужъ и не мучила меня болѣе. Мнѣ хотѣлось только чѣмъ нибудь развлечь ее.
   -- Отчего ты, Лёля, не сдѣлаешь никому визитовъ, никуда не съѣздишь? Это развлекло бы тебя.
   Лёля съ оживленіемъ приподняла личико.
   -- Ахъ, радостно проговорила она,-- я бы очень хотѣла!
   Но чрезъ мгновеніе она уныло опустила опять голову.
   -- А ты, тихо и нерѣшительно проговорила она,-- ты развѣ ничего не будешь имѣть противъ этого? Ты вѣдь никогда не любилъ...
   Я пожалъ плечами. Мало ли что прежде я могъ любить и не любить, отъ чего желалъ уберечь и спрятать мой семейный уголокъ. Теперь это безполезно, свѣтлое прошлое все равно не вернется...
   Не поняла ли Лёля моихъ мыслей, или нарочно не хотѣла понять, но молчаніе мое приняла, кажется, за полное раздѣленіе ея взглядовъ и желаній. На другой же день она поѣхала къ Марьѣ Никитишнѣ. Та приняла ее съ распростертыми объятіями. Она всегда любила покровительствовать талантамъ, какъ она выражалась, а, главное, любила весело пожить, любила, чтобы вокругъ нея вертѣлась "золотая молодежь" и чтобы разные губернскіе львы привозили ей ложи и конфекты. Когда-то она сама была хороша и тогда это давалось ей легко, но теперь было уже мало охотниковъ ухаживать за ея растолстѣвшею и молодящеюся особой. Тогда она стала окружать себя хорошенькими молоденькими женщинами, которыя притягивали въ ея домъ шумную толпу. Она страстно любила всевозможные романы и не могла жить иначе какъ въ романическихъ похожденіяхъ. Съ той поры какъ прекратились, къ ея великому горю, ея собственные романы и похожденія, она съ наслажденіемъ впутывалась въ чужія интриги: устраивала свадьбы, разводила, ссорила и опять мирила мужей съ женами, и съ восторгомъ покровительствовала влюбленнымъ.
   Я не долюбливалъ этой особы, но Лёля всегда чувствовала къ ней какую-то симпатію, которая усилилась еще съ того времени, какъ Марья Никитишна первая начала вбивать ей въ голову мечты о сценѣ и сбила ее съ толку своими спектаклями. Лёля вернулась отъ нея оживленная, раскраснѣвшаяся, очень нарядная и очень хорошенькая. Она смѣялась и шутя пересказала мнѣ всѣ городскія сплетни, депо которыхъ обрѣталось въ квартирѣ Марьи Никитишны. Съ этого дня между Лёлей и Марьей Никитишной возникла вдругъ страшная дружба. Гдѣ была одна -- тамъ, значитъ, находилась и другая. Онѣ вмѣстѣ разъѣзжали по магазинамъ, по театрамъ. И Лёля опять повеселѣла и оживилась.
   Время было глухое, даже романовъ ни у кого не устраивалось, а потому Марья Никитишна съ какимъ-то особеннымъ азартомъ и наслажденіемъ вцѣпилась въ мою Лёлю, всюду таская ее за собой и восхищаясь тѣмъ хвостомъ, который вслѣдствіе этого таскался теперь за ними. Однажды, заѣхавъ за Лёлей, я засталъ ее веселою, оживленною, распѣвающею французскія шансонетки и цыганскія пѣсни предъ поклоняющимся ей штатомъ ловеласовъ.
   -- Я эту зиму много пѣла въ водевиляхъ, говорила Лёля,-- иногда даже въ опереткахъ приходилось маленькія роли исполнять, и мнѣ многіе говорили, что онѣ удачно выходили у меня.
   -- Да, вы очень шикарны, глубокомысленно замѣтилъ лысый, съ идіотическою нижнею челюстью племянникъ Марьи Никитишны.-- Вы напоминаете мнѣ Тео. Я на вашемъ мѣстѣ послалъ бы къ чорту всѣ эти дурацкія драмы и пошелъ бы въ оперетку. Это въ модѣ и за это дороже платятъ, а, главное, вы тамъ будете на своемъ мѣстѣ! Нѣтъ, право! снисходительно увѣрялъ онъ ее.
   Лёля задумчиво улыбалась.
   -- Мнѣ многіе совѣтуютъ перейти въ оперетку, говорила она,-- но мнѣ все еще не хочется, вѣдь это совсѣмъ уже не тотъ богъ, которому я шла служить.
   -- Это все вздоръ, ma chère, громко воскликнула Марья Никитишна,-- Богъ одинъ и все равно, въ какой церкви молиться Ему, и искусство также одно и все равно, въ какой изъ его отраслей служить ему!
   Марью Никитишну иногда осѣняли вдругъ красивыя пустозвонныя фразы, слышанныя или вычитанныя ею гдѣ-то, или просто даже нечаянно забредшія въ ея голову. Кажется, Лёлю поразилъ софизмъ наставницы, она быстро вскинула на нея глазами и вдругъ какъ-то удивленно улыбнулась.
   -- Это правда, проговорила она радостно, точно эта мысль внезапно и впервые представилась ей.
   -- А вотъ лучше подумайте-ка о тѣхъ оваціяхъ, которыя ожидаютъ васъ, не унималась Марья Никитишна.-- Я ихъ всѣхъ,-- и она кивнула на своихъ гостей,-- вотъ какую корзинищу съ цвѣтами заставлю поднести вамъ!
   Лёля улыбалась и шутила. За ней всѣ ухаживали, всѣ говорили ей любезности, и она чувствовала себя, повидимому, совсѣмъ счастливою посреди окружавшаго ея сброда. Припоминая мою прежнюю Лёлю и сравнивая ее съ этою хорошенькою, задорною женщиной, въ туалетѣ парижскаго пошиба, я просто не узнавалъ ея. Она, всегда слегка даже дикая прежде, немного застѣнчивая и плохо умѣвшая держать себя въ большомъ обществѣ, гдѣ всегда, бывало, старалась спрятаться за меня, теперь болтала такъ весело и развязно, что могла сразу занять нѣсколько человѣкъ. Мнѣ всюду говорили, что жена моя очень похорошѣла, стала прелестно одѣваться, словомъ, сдѣлалась прелестной женщиной, и, вѣроятно, это была правда, потому что даже наши губернскія львицы избрали ее образцомъ своихъ модъ.
   Наконецъ, пріѣхалъ Семенъ Ивановичъ. Онъ съ удовольствіемъ ангажировалъ опять Лёлю на зимній сезонъ, но уже въ другой городъ. Лѣто подходило къ концу и Лёлѣ скоро уже надо было собираться. И она радостно и оживленно стала укладываться, разбрасывая по всѣмъ комнатамъ разныя платья, юбки и тюники. Теперь она уже не прятала отъ меня своихъ сборовъ, какъ годъ тому назадъ. Раскрытые корзины и сундуки стояли по всѣмъ комнатамъ. Все говорило о скоромъ отъѣздѣ, но,-- странное дѣло!-- ни меня, ни ее этотъ отъѣздъ уже не пугалъ, не мучилъ и не заставлялъ тосковать какъ прошлый годъ. Я равнодушно слѣдилъ за ея сборами, думая только о томъ, что съ ея отъѣздомъ жизнь опять войдетъ въ свою колею и кончится вся эта шумная безалаберщина; а она? Она думала, кажется, только о томъ, что вновь летитъ въ ту жизнь, которая такъ тянула и влекла ее къ себѣ. И мысль, что скоро она снова очутится тамъ, среди привычной ей уже обстановки театральныхъ кулисъ, между знакомыми ей уже лицами, очевидно, радовала ее. Она даже не скрывала этой радости и, усердно укладывая свой "гардеробъ", весело распѣвала разныя аріи изъ модныхъ оперетокъ.
   И вотъ опять насталъ день ея отъѣзда и я опять провожалъ ее на ту же станцію, гдѣ годъ тому назадъ мы впервые разстались. Марья Никитишна за недѣлю до отъѣзда Лёли уѣхала къ своей кузинѣ, которую она только что развела съ мужемъ, и Лёлю, кромѣ меня, никто не провожалъ. Мы стояли другъ противъ друга, повидимому, ласковые и внимательные другъ къ другу, и, высовываясь изъ окна вагона, она съ веселою улыбкой подставляла мнѣ свое личико для послѣднихъ поцѣлуевъ. Я цѣловалъ ее ласково и спокойно, но уже безъ той страстной тоски, какъ въ ея прошлый отъѣздъ. Ей тоже не хотѣлось плакать и она была еще настолько честна и искренна, что не хотѣла притворяться тоскующею. Наконецъ раздался третій звонокъ; она торопливо поцѣловала меня въ послѣдній разъ. Поѣздъ медленно двинулся въ путь. Годъ тому назадъ въ этотъ день была гроза, и Лёля уѣзжала отъ меня въ темную ночь, и мнѣ все казалось тогда, что эта темнота поглотила ее. Теперь же былъ ясный, лѣтній вечеръ, съ золотистымъ яркимъ закатомъ, и Лёлина свѣтлая головка, освѣщаемая послѣдними лучами солнца, еще долго и ясно отдѣлялась отъ темнаго фона вагона, и я долго еще видѣлъ ея улыбающееся личико, беззаботно кивавшее мнѣ издали. Когда поѣздъ скрылся, тоска вдругъ охватила меня. "Вернется ли она когда нибудь назадъ?" подумалъ я. "Устанетъ ли, наконецъ, отъ этой жизни, захочетъ ли снова въ свою семью, въ свой уголокъ? Вернется ли когда нибудь прежнее время, или уже все кончено?"
   Прошло пять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ Лёля впервые уѣхала отъ меня. За эти годы я мало-по-малу свыкся со своимъ одиночествомъ. Острая тоска уже не грызла меня, какъ сначала, но я чувствовалъ, что Лёля оставила во мнѣ ничѣмъ уже ненаполнимую для меня пустоту. Я сознавалъ, что сдѣлался угрюмѣе и апатичнѣе, чѣмъ прежде, и окончательно засѣлъ дома, уйдя совсѣмъ въ свои книги и тетради. Единственнымъ моимъ утѣшеніемъ былъ мой Сережа, котораго я съ каждымъ годомъ начиналъ любить все больше и больше. У моего мальчугана, за исключеніемъ старухи Ѳедосѣевны, да меня, не было никого, и онъ волей-неволей привязывался къ намъ всею силой своего маленькаго сердчишка. Теперь ему было уже семь лѣтъ: онъ выросъ и уже началъ учиться. Съ нимъ я проводилъ все мое свободное время. Мы вмѣстѣ читали, учились, гуляли и даже возились. Съ каждымъ годомъ онъ дѣлался все больше похожъ на Лёлю, напоминая ее не только лицомъ, но даже манерами. Онъ такъ же вскидывалъ глазами, у него была та же улыбка; онъ даже плача, такъ же какъ и она, сжималъ ручонки въ кулачки и прижималъ ихъ къ своей грудкѣ. Даже въ манерѣ говорить было что-то общее. Словомъ, это былъ маленькій слѣпокъ съ нея, живое воспоминаніе о ней, и это дѣлало его еще дороже для меня. Въ нашей маленькой квартиркѣ опять царилъ миръ и тишина, прерываемые только звонкимъ голоскомъ Сережи, да щебетаньемъ чижиковъ и канареекъ, которые въ память Лёли не переводились у насъ. Весной, когда комнатки заливались тепломъ и солнцемъ, все такъ же начинали по окнамъ цвѣсти левкои, резеда и толстые бегоніи. А со стѣны глядѣлъ большой Лёлинъ поясной портретъ, который я заказалъ съ ея маленькой карточки, снятой съ нея еще въ то время, когда она только что кончила курсъ. И она улыбалась намъ со стѣны своими большими, ясными глазами, точно хотѣла сказать, что она наша, что она тутъ же съ нами и все по-старому любитъ и насъ, и свой маленькій уютный уголокъ. Правда, въ письменномъ столѣ у меня лежало еще нѣсколько другихъ портретовъ, которые она снимала съ себя за послѣдніе годы. Но я рѣдко взглядывалъ на нихъ, они мало напоминали мнѣ "мою" Лёлю и, глядя на нихъ, я могъ только удивляться ея безконечной мимикѣ и разнообразію ролей, въ которыхъ она снималась. Тутъ были и молоденькіе пажи, и кокетливыя маркизы, и хорошенькія пейзанки, и свѣтскія барыни въ модныхъ костюмахъ и т. д. Со всѣхъ этихъ карточекъ на меня глядѣли пикантныя личики французскаго пошиба, но для меня это были лица чужія, не напоминавшія мнѣ того лица, которое когда-то я любилъ такъ горячо, которое когда-то улыбалось со свѣтлою любовью мнѣ одному... За эти годы Лёля упрочила за собой реноме блестящей опереточной пѣвицы и никогда не оставалась безъ ангажемента; ей платили огромное жалованье, а въ бенефисы она брала тысячные сборы и получала въ подарокъ пропасть цвѣтовъ и брилліантовъ. Теперь она была уже такъ занята, что, не успѣвъ окончить сезонъ въ одномъ городѣ, должна была, почти не отдыхая, ѣхать въ другой, и вслѣдствіе этого, не смотря на всѣ свои обѣщанія и желанія, не могла дарить намъ больше, какъ по нѣскольку дней въ промежутокъ между сезонами, да и то не всегда. Иногда ей для этого приходилось бы дѣлать слишкомъ большой крюкъ, и она волей-неволей должна была откладывать свиданіе до болѣе удобнаго времени. Писать часто ей также было некогда. Такимъ образомъ за эти четыре года я видѣлъ Лёлю всего разъ пять, изъ которыхъ два только проѣздомъ въ другой городъ. И странно, какъ я ни ждалъ этихъ свиданій, но наставали они -- и я каждый разъ чувствовалъ какую-то неловкость, натянутость. Съ Лёлинымъ пріѣздомъ начиналась суматоха и безурядица. По всей квартирѣ разбрасывались сундуки, корзины. Лёля ходила усталая, не одѣтая, все торопясь ѣхать. Ѳедосѣевна ходила хмурая, со строгимъ, вытянутымъ лицомъ, называя Лёлю уже "сударыней" и говоря ей "вы". Сережа дичился и капризничалъ. Потомъ являлась Марья Никитишна, со своимъ штатомъ родни, пріѣзжавшей къ Лёлѣ съ "визитами". Квартира наполнялась чужими людьми, полузнакомыми лицами, Лёля одѣвалась и выходила нарядная, въ роскошныхъ капотахъ, съ наскоро зачесанными волосами. Она ласково здоровалась, шутила и смѣялась. Вся квартира наполнялась громкими голосами, смѣхомъ и восклицаніями. Всѣ курили, хохотали, разсказывали анекдоты, потомъ всѣ разъѣзжались. Лёля, утомленная, ложилась спать и на другой день вставала въ первомъ часу, жалуясь на головную боль и усталость. И такъ проходила недѣля, пока не наступалъ день отъѣзда. Тогда Лёля начинала суетиться, торопиться, наскоро упихивала и разсовывала, больше комкая, чѣмъ укладывая, разныя платья, юбки, шляпы, цвѣты, ленты и т. п., и наконецъ, все такъ же торопливо прощаясь, уѣзжала, забывая, по обыкновенію, нѣсколько вещей, которыя ей потомъ приходилось высылать. Затѣмъ опять наступала тишина. Ѳедосѣевна, угрюмо ворча себѣ подъ носъ, распахивала вездѣ форточки и двери, старательно выметала соръ и пыль, точно вмѣстѣ съ соромъ хотѣла вымести и всѣ воспоминанія о Лёлиномъ пребываніи.
   -- Ишь табачищемъ-то всю квартиру прокурили!-- сердито ворчала она.
   Когда квартира приходила, наконецъ, въ надлежащій видъ, Ѳедосѣевна успокаивалась, крестилась и, проговоривъ подъ носъ "Слава Тебѣ, Господи, пообчистились!" усаживалась за свой чулокъ.
   Все опять затихало, успокаивалось, и даже я съ радостнымъ сознаніемъ, что безурядица кончилась, снова углублялся въ свои книги, Сережа опять принимался за игрушки, а птицы, молчавшія при Лёлѣ, словно одурманенныя шумомъ и суматохой, мало-по-малу снова начинали весело распѣвать.
   Съ послѣдняго свиданія я не видѣлъ Лёли больше года. Она писала мнѣ нѣсколько разъ, что при всемъ желаніи не можетъ попасть къ намъ раньше слѣдующаго поста. Но вдругъ, проходя разъ мимо театра, я увидѣлъ огромныя афиши, возвѣщавшія о скоромъ пріѣздѣ "Елены Дмитріевны Сокольской", которая прибудетъ всего на десять гастролей, и вслѣдъ затѣмъ получилъ телеграмму уже и отъ нея самой, объявившую, что она пріѣдетъ на слѣдующей недѣлѣ. Чрезъ недѣлю Лёля, дѣйствительно, пріѣхала и я пошелъ ее встрѣчать.
   -- Я, голубчикъ, начала она при встрѣчѣ,-- остановлюсь нынѣшній разъ ужъ прямо въ гостинницѣ: во-первыхъ, у меня сундуковъ и корзинъ разныхъ тьма, всю квартиру загромоздятъ, а во-вторыхъ, мнѣ рояль необходимъ, придется кое-что прорепетировать на дому съ нѣкоторыми изъ товарищей. Да и вообще мнѣ неудобно будетъ останавливаться дома -- и отъ театра далеко, да и тебѣ только мѣшать будемъ; у меня навѣрное весь этотъ народъ толкаться будетъ, знаешь, это вѣдь нужно, и рецензеты, и актеры, и вся эта братія!
   Я ничего не сказалъ, хотя и понималъ, что она по-своему права.
   -- Ты зайди ко мнѣ съ Сережей, милый, сегодня вечерокъ посидѣть!-- сказала она мнѣ на прощанье, когда я отвезъ и устроилъ ее въ одномъ изъ лучшихъ городскихъ отелей.
   Вечеромъ я взялъ Сережу и пошелъ къ ней. Но у нея я засталъ уже нѣсколько человѣкъ постороннихъ. Лёля въ пунцовомъ атласномъ капотѣ, убранномъ цѣлою массой желтоватыхъ кружевъ, сидѣла у рояля, аккомпанируя какому-то молодому человѣку какую-то опереточную арію. Увидѣвъ меня, она соскочила съ табуретки, расцѣловала дичившагося и прятавшагося за меня Сережу, перезнакомила меня со своими гостями и опять усѣлась за рояль. "Вы это мѣсто совсѣмъ не такъ поете", обратилась она къ молодому человѣку, которому только что что-то аккомпанировала: "Тутъ тактъ замедляется и вы понижайте свой голосъ до самыхъ тихихъ псъ!"; въ этомъ мѣстѣ все на моихъ нотахъ построено, я тутъ пою почти одна, вы только вторите мнѣ". Она взяла нѣсколько нотъ. "Понимаете? Потомъ сразу быстрый переходъ къ бравурному концу". И она голосомъ продѣлала все, что объясняла ему на словахъ. Потомъ заставила продѣлать то же и его, слегка только напѣвая за нимъ.
   -- Ну, поняли? Теперь давайте еще разъ сначала.
   Я сѣлъ подлѣ чайнаго стола.
   -- Володя, оторвалась она на минуту отъ своей аріи,-- налей Сережѣ чаю, да тутъ конфеты есть, дай ему.
   Но Сережа отъ всего отказывался и видимо былъ смущенъ присутствіемъ столькихъ постороннихъ. Онъ хмурился на всѣхъ изъ-подлобья и ни за что не хотѣлъ выпустить мою руку изъ своихъ. Я оглядѣлся по сторонамъ. Въ комнатѣ, кромѣ насъ и Лёли, было еще человѣкъ шесть. Но всѣ они довольно мало обращали вниманія другъ на друга. Кто пилъ чай, кто подходилъ къ маленькому столику, на которомъ была разставлена разная закуска, водки и вина. Двое какихъ-то бритыхъ господъ разсказывали другъ другу про какой-то скандалъ, разыгравшійся на прошлой недѣлѣ въ мѣстномъ клубѣ. Какой-то молодой человѣкъ съ pince-nez, съ красивою бородкой, что-то записывалъ, изрѣдка оглядываясь на Лёлю и по сторонамъ. Это былъ мѣстный рецензентъ; мнѣ показалось, что онъ описываетъ Лёлю и всю ея обстановку, и я не ошибся. Дѣйствительно, на другой день въ фельетонѣ мѣстной газеты появилась огромная хвалебная статья, въ которой описывался не только Лёлинъ талантъ и успѣхи, но даже и обстановка "роскошнаго будуара", въ который она приняла рецензента, и ея физіономія, и все, что она говорила, и даже ея пунсовый капотъ съ желтыми кружевами. Лёля за эти годы очень пополнѣла, развилась, даже выросла и уже мало напоминала свой портретъ, улыбавшійся намъ со стѣны моего кабинета. Я глядѣлъ на нее, на все окружающее, и мнѣ все казалось какъ-то туманно, неясно, точно во снѣ. Всѣ лица смутно выдѣлялись изъ синеватаго табачнаго дыма, который волнами ходилъ по всей комнатѣ. Свѣчи тускло мерцали и плохо какъ-то освѣщали комнату, хотя зажжено ихъ было много. Въ слѣдующей комнатѣ, отдѣленной тяжелою, немного согнувшейся портьерой, виднѣлись разные сундуки, раскрытыя корзины и картонки. Какая-то молоденькая дѣвушка, вѣроятно горничная, въ модномъ, но измятомъ платьѣ, перешедшемъ къ ней, повидимому, съ Лёлина плеча, возилась у этихъ корзинъ, вынимая оттуда безчисленныя принадлежности разныхъ костюмовъ. Какой-то коротенькій, толстенькій господинъ, съ добродушною, обритою "наголо", по-актерски, физіономіей, стоялъ у закусочнаго столика и, прожевывая бутербродъ съ икрой, не переставалъ прислушиваться къ дуэту, отбивая толстенькою ножкой тактъ и склоняя голову то направо, то налѣво.
   -- Вотъ, вотъ, вотъ!-- вдругъ воскликнулъ онъ, быстро подбѣгая къ роялю:-- тутъ обязательно ускорить, ускорить и ускорить! Жюдикъ это мѣсто вотъ такъ пѣла.
   И, не выпуская бутерброда изъ рукъ, онъ напалъ показывать разбитымъ фальцетомъ, какъ пѣла это мѣсто Жюдикъ.
   Лёля остановилась на минуту съ недовольнымъ выраженіемъ лица. Ей, кажется, не нравилось и то, что ее вдругъ остановили, и то, что ей указали на Жюдикъ.
   -- Я знаю, сердито сказала она,-- но я это мѣсто пою по-своему. Помните же, Маликовъ, обратилась она къ молодому человѣку,-- тутъ обязательно понижать голосъ, обязательно!
   -- Ахъ, напрасно, напрасно, съ добродушной укоризной заговорилъ толстенькій господинъ,-- непремѣнно-съ ускорять нужно, Жюдикъ...
   -- Ну, то Жюдикъ, уже окончательно недовольно оборвала его Лёля,-- а то я, и я всегда такъ пѣла; вы лучше не прерывайте насъ, а то мы не успѣемъ.
   -- Конечно, оставьте, Большаковъ, заговорилъ рецензентъ,-- Елена Дмитріевна, повѣрьте, сама прекрасно знаетъ, гдѣ что надо; къ тому же, у каждой артистки своя манера, а вы только мѣшаете.
   -- Ну, да я ничего, ничего, ласково заговорилъ толстячокъ и опять подошелъ къ закускѣ и, уничтожая сыръ и сардинки, продолжалъ потихонечку подпѣвать и отбивать тактъ ножкой.
   Лёля долго еще разучивала разные дуэты, переходя отъ одного къ другому. Явилось еще нѣсколько новыхъ лицъ, располагавшихся такъ же просто и по-товарищески безцеремонно около закуски и чайнаго стола. Я видѣлъ, что съ Лёлей поговорить о чемъ бы то ни было все равно не удастся; къ тому же, и Сережа уже начиналъ совсѣмъ дремать. И я рѣшилъ лучше уйти.
   -- Ахъ, ты уже уходишь, милый?-- не то жалостно, не то радостно протянула Лёля.-- Ну, иди, иди!
   Она встала, поцѣловала нѣсколько разъ Сережу, положила ему въ карманы конфектъ и вышла провожать насъ въ переднюю.
   -- Дорогой мой, милый, хорошій!-- вдругъ быстро заговорила она, нѣжно обнимая меня,-- совсѣмъ я отняла себя у васъ, бѣдные вы мои! говорила она жалобнымъ голосомъ и на глазахъ у нея вдругъ блеснули даже слезы.-- Ну, потерпи, теперь ужъ недолго, скоро богаты будемъ! Сережа-то спитъ совсѣмъ, добавила она, трепля его по щекѣ.-- Ахъ, ты, мальчуганъ мой милый! Поди сюда къ мамѣ, поцѣлуй меня, родной!
   Она хотѣла приподнять его, но Сережа боязливо отодвинулся прочь.
   -- Не хочешь, ласково продолжала она,-- ну, Богъ съ тобой, а какой тяжелый ты сталъ! Страсть! А какъ я тебя прежде-то на рукахъ все таскала, не помнишь? Выросъ-то какъ! Подумаешь только...
   Она не договорила и задумчиво вздохнула.
   -- Ну, идите, милые вы мои!-- вдругъ точно оторвалась она отъ какой-то грезы:-- мнѣ еще двѣ аріи надо съ нимъ разучить. Ужасный олухъ!-- добавила она вдругъ сердито,-- ничего не понимаетъ! Ну, такъ приходи же, Володя, завтра. Пообѣдаемъ вмѣстѣ. Хорошо? Придешь? Сережу также приводи! Ну, прощай, мальчуганъ!
   Она вышла вмѣстѣ съ нами на. лѣстницу, и пока мы спускались внизъ, стояла на площадкѣ и, перекинувшись черезъ перила всѣмъ корпусомъ, провожала насъ улыбающимся взглядомъ, кивая головой и посылая намъ поцѣлуи своею тонкою бѣлою рукой. Свѣтъ отъ газовыхъ рожковъ въ матовыхъ колпакахъ освѣщалъ всю ея высокую полную фигуру, облитую точно кровью пунсовымъ атласнымъ капотомъ. И долго еще идя по темнымъ, плохо освѣщеннымъ улицамъ, мнѣ вспоминалась почему-то эта полная фигура, въ мятыхъ кружевахъ и яркомъ атласѣ, съ утомленнымъ, пожелтѣвшимъ лицомъ, съ чуть-чуть подведенными глазами...
   На другой день Лёлю задержали на репетиціи и она вернулась домой только къ пяти часамъ, и, наскоро пообѣдавъ, стала быстро собираться къ спектаклю. Она суетилась вмѣстѣ съ горничной, собирая разныя юбки, туфли, румяна и безчисленныя мелочи.
   -- Трико-то новое не забудьте, кричала она горничной,-- старое лопнуло! Я вамъ давно уже говорила, а вы все еще не зашили.
   Она все чего-то сердилась, волновалась и вообще была какъ-то нервно настроена.
   -- Я всегда такъ предъ дебютомъ, пояснила она на мой вопросъ.-- Трушу ужасно!
   Въ шесть часовъ она уѣхала въ театръ, забравъ съ собой огромный узелъ.
   -- Приходи же меня глядѣть, милый!-- да въ уборную, пожалуйста, непремѣнно зайди! просила она.
   Но мнѣ было какъ-то грустно. Лёля выступала сегодня въ "Прекрасной Еленѣ", и мысль о такомъ дебютѣ была мнѣ тяжела и обидна. Я не вытерпѣлъ и высказалъ ей это.
   -- Не въ этомъ мечталъ я видѣть тебя, Лёля, когда отпустилъ тебя въ первый разъ!
   Она сначала не поняла.
   -- Въ чемъ видѣть?-- удивилась она, но потомъ вдругъ догадалась.-- Ахъ, это ты про оперетку-то! Да! вздохнула она.-- Что дѣлать!
   На мгновеніе лицо ее затуманилось какою-то печальною мыслію и даже голосъ зазвучалъ грустно, но чрезъ минуту она быстро встряхнула головой, точно хотѣла отбросить всѣ эти грустныя мысли.
   -- Въ сущности все это вздоръ!-- заговорила она,-- что драма, что оперетка -- одно и то же. Мало ли о чемъ съ дуру-то мечтаешь! А кто нынче драму-то смотрѣть идетъ? Никто! Да и цѣну-то за нее грошевую даютъ. А какъ оперетка-то, такъ полный театръ, пріемы устраиваютъ и бенефисы, да и антрепренеры-то опереточной актрисѣ по 600, да 800 и даже тысячу рублей въ мѣсяцъ платятъ, а за драму-то, дай Богъ, 300 или ужъ много-много 400 получить. А туалеты въ драмѣ вдесятеро дороже стоятъ, да и пріемовъ тѣхъ никогда не дождаться, какъ въ опереткѣ. Въ опереткѣ какіе туалеты! Купила три пары разнаго трико, пять-шесть юбочекъ сдѣлала, да и танцуй въ нихъ хоть пять лѣтъ сряду. А въ драмѣ-то нынче требуется все плюшъ, да кружева настоящія, да моды три раза въ годъ мѣняются! Вотъ тутъ и думай!
   Такъ ли думала она, поступая на сцену! Тогда въ ея глазахъ искусство было серьезнымъ, святымъ дѣломъ, предъ которымъ она искренно готова была преклоняться; тогда искусство для нея было ея алтаремъ и вѣрой, а теперь она считала уже только его выгоды и барыши. Теперь оно было для нея выгодною аферой, которая давала возможность легкой наживы и дутыхъ успѣховъ.
   Въ семь часовъ я пошелъ въ театръ, еще издали въ зимней темнотѣ улицы пылавшій яркимъ свѣтомъ изъ огромныхъ оконъ. На театральной площадкѣ стояло нѣсколько конныхъ жандармовъ, и предъ ярко освѣщеннымъ подъѣздомъ виднѣлся усиленный штатъ полиціи, зорко слѣдившей за порядкомъ. На всѣхъ стѣнахъ были наклеены огромныя желтыя и красныя афиши, на которыхъ огромными буквами красовалось заглавіе: "Прекрасная Елена", рядомъ съ именемъ Лёли, поставленнымъ въ крупную "красную" строку. У подъѣзда поминутно останавливались кареты, сани и извозчики, а въ отдѣльныя двери для райка и верхнихъ ярусовъ валила, медленно двигаясь, густая толпа народа. Все имѣло какой-то праздничный и экстраординарный видъ. Въ корридорахъ театра то-и-дѣло мелькала довольная, улыбающаяся физіономія новаго антрепренера, весело потиравшагося руки при воспоминаніи о полномъ сборѣ. Онъ особенно любезно раскланивался съ попадавшимися ему навстрѣчу знакомыми, галантно распахивалъ самъ двери ложъ нѣкоторымъ губернскимъ аристократкамъ, снисходительно кивавшимъ ему въ отвѣтъ разукрашеннымъ головками. Онъ то летѣлъ къ кассѣ, то опять уже несся въ партерѣ между рядами креселъ и, наклоняясь къ знакомымъ мужчинамъ таинственно улыбаясь, шепталъ имъ на ухо и, съ умиленіемъ закатывая глаза, что-то объяснялъ имъ, Дѣлая вокругъ себя какіе-то необыкновенные жесты. Нѣкоторые слушали его и на ихъ лицахъ появлялась сладкая улыбочка, другіе сами останавливали его и съ любопытствомъ разспрашивали его о чемъ-то. Я чувствовалъ, что всѣ эти разговоры относились къ Лёлѣ. Я понималъ эти двусмысленныя, сладенькія улыбочки и вдругъ мнѣ сдѣлалось такъ противно и такъ больно. Меня душила безпомощная злость, и я съ наслажденіемъ думалъ о томъ, какъ бы придраться къ этому антрепренеру и избить его. Мнѣ хотѣлось хоть на комъ нибудь сорвать душившую меня злость; я понималъ, что никто, кромѣ меня самого, ни въ чемъ не виноватъ, и въ то же время мнѣ всѣ они, всѣ эти люди, изображавшіе публику, всѣ лица, даже самыя стѣны театра, казались невольными виновниками чего-то, но чего,-- я и самъ не умѣлъ хорошенько объяснить себѣ. Театръ былъ полонъ и оживленъ. На всѣхъ лицахъ было написано предвкушеніе будущаго наслажденія, и даже на этихъ полураздѣтыхъ и разодѣтыхъ въ кружева и бархатъ женщинахъ лежалъ все тотъ же отпечатокъ плотоядныхъ ожиданій, чего-то вкуснаго и двусмысленнаго, что имъ сейчасъ поднесутъ и что они съ наслажденіемъ не только скушаютъ и проглотятъ, но даже еще и гастрономически просмакуютъ. Я сѣлъ на свое кресло во второмъ ряду, которое мнѣ нарочно оставила Лёля съ тѣмъ, чтобы мнѣ "лучше было все видно". Точно смѣялась!
   Наконецъ, прогремѣлъ оркестръ и размягченная уже заранѣе публика рукоплескала даже и ему, этому оркестру, игравшему такіе веселые, вкусные мотивчики и напѣвы, подъ которые ноги у многихъ уже начинали невольно слегка канканировать, а на лицахъ безсознательно являлась заражающая своею веселостью улыбка. "Дзинъ-ля-ля, дзинъ-ля-ла" неслось изъ оркестра, и всѣ въ умѣ тихонько подхватывали: "тру-ля-ля, тру-ля-ля!" И руки какъ-то сами собой схватывались уже за лацканы сюртуковъ, а женскія плечи въ ложахъ слегка вздрагивали и шевелились подъ тактъ заражающихъ звуковъ. Въ одной изъ ложъ сидѣла сіяющая Марья Никитишна, кидая на всѣхъ торжествующіе взгляды своихъ подмазанныхъ и немного посоловѣвшихъ глазъ. Точно она всѣмъ хотѣла сказать: "Что, я вамъ говорила? Что предсказывала? Помните! Я всегда предчувствовала, что она оправдаетъ мои ожиданія. Я ужъ никогда не ошибаюсь, у меня особенный нюхъ на талантъ!" Наконецъ, оркестръ замолкъ, и занавѣсь, шипя, быстро взвилась кверху. Мнѣ хотѣлось теперь же уйти, я уже чувствовалъ, что не выдержу до конца, и старался только не глядѣть на сцену. На сценѣ что-то болтали и пѣли какія-то полуодѣтыя фигуры. Въ публикѣ довольно часто слышался снисходительный, но довольно сдержанный смѣхъ. Публика, очевидно, понимала, что это еще только начало, цвѣточки, такъ сказать, а ягодки еще всѣ впереди. Но вотъ на одно мгновеніе на сценѣ все замолкло, все отодвинулось въ сторону, точно хотѣло дать дорогу чему-то особенному, большому, но это нѣчто нѣсколькихъ мгновеній заставило себя прождать. Публика чувствовала, что это нѣчто сейчасъ покажется и навострилась въ ожиданіи. Взгляды и публики, и стоящихъ на сценѣ вдругъ устремились въ одну точку, въ ту кулису, изъ которой должна была появиться она. Прошло еще нѣсколько мгновеній, которыя въ этомъ напряженіи казались цѣлыми минутами.
   Наконецъ!... Отъ кулисы отдѣлилось что-то розоватое, прозрачное и медленно подвигалось къ самой рампѣ. Театръ вдругъ точно весь зашевелился, приподнялся и закричалъ. Раздались громкія рукоплесканія и крики "браво". Въ заднихъ рядахъ и ложахъ партера, чтобы лучше разглядѣть любопытное явленіе, даже вставали и просовывали головы изъ-за другихъ сидящихъ головъ. Все апплодировало, кричало, надрывало горло и съ восторгомъ и наслажденіемъ отхлопывало себѣ руки. Я взглянулъ на сцену. Прямо предо мной, всего въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, стояла, низко раскланиваясь на всѣ стороны, какая-то рыжая, красивая и почти нагая женщина. Съ роскошной груди, плечъ и спины, оголенныхъ больше чѣмъ на половину, падала какая-то свѣтлая, совсѣмъ прозрачная, вышитая золотомъ и серебромъ легкая туника, сквозь серебристый газъ которой сквозило и просвѣчивало бѣлорозовое трико. Женщина точно сбрасывала съ себя тунику, это послѣднее свое одѣяніе, гордо и тщеславно, точно любуясь сама своимъ тѣломъ. И толпа радовалась, кричала, рукоплескала и захлебывалась въ восторгѣ отъ созерцанія женской наготы. Только одинъ длинный, черный вуаль, усыпанный золотистыми звѣздами, слегка колыхался на этой фигурѣ. И эта женщина, вся сверкавшая брилліантами, съ рыжимъ каскадомъ волосъ, въ которыхъ горѣли и переливались драгоцѣнные камни, съ ярко вымазанными красною краской губами, съ подведенными глазами, набѣленная, нарумяненная, была моя Лёля! Она, моя маленькая дѣвочка въ коротенькомъ платьицѣ, въ черномъ передникѣ съ гимназическою сумочкой за спиной. Эта нагло улыбающаяся кокотка и моя бѣлокурая Лёля, со свѣтлою, длинною косой, стыдливо прятавшаяся въ свой бѣлый вуаль тогда подъ вѣнцомъ, одна и та же женщина. Эта Лёля, которая дичилась и конфузилась, бывало, на улицѣ или въ театрѣ, если на нее глядѣли бывало, мужчины, теперь спокойно и не смущаясь не только сама становилась подъ взгляды этихъ мужчинъ, но, улыбаясь, выставляла даже и свое тѣло! Эта Лёля, принадлежавшая одному мнѣ, стыдившаяся даже и меня, теперь кто знаетъ сколько рукъ переобнимали ее? Сколько губъ, быть можетъ, прикасались къ ея губамъ! А я!.. Я, мечтавшій о томъ, что она вернется, вернется опять и все такою же чистою! Да развѣ она можетъ быть чистою, прежнею, послѣ всего этого!...
   Апплодисменты уже смолкли, она уже что-то пропѣла и теперь стояла предъ Парисомъ, усердно лорнируя его. Въ ея лицѣ появилось что-то разнузданное и страстное, и, наклоняясь къ нему, она даже слегка вздрагивала плечами отъ восхищенія. Точно этимъ она хотѣла яснѣе объяснить толпѣ, какъ сильно правился ей этотъ красавецъ. И толпа понимала ее, и своимъ смѣхомъ старалась, въ свою очередь, объяснить ей, что она прекрасно понимаетъ "тонкую игру шикарной пѣвицы". И на всѣхъ лицахъ, глядѣвшихъ на нее, отражалось то же самое выраженіе, съ которымъ она разглядывала Париса. И я глядѣлъ на нее, жадно глядѣлъ. Мнѣ было противно глядѣть на нее, больно, тяжело, и все-таки не могъ оторвать отъ нея глазъ. И это моя Лёля, нѣтъ -- неправда, это не она. Она могла умереть, могла куда-то исчезнуть, но не могла обратиться въ это разнузданное существо, которое канканировало предо мной, подъ рукоплесканія обезумѣвшей толпы. И если какою-то странною игрой судьбы это существо носило одно имя съ моею Лёлей, то это такъ же, какъ трупъ умершаго человѣка продолжаетъ носить все то же имя, которое дано было его душѣ. И я понялъ, что эта нарумяненная, канканирующая женщина только трупъ той женщины, которую я когда-то любилъ и люблю. Душа ея уже отлетѣла и оставалась только еще въ моей памяти теперь. Меня поражало, что прежде, еще сегодня даже, я могъ желать ея возвращенія. И я хохоталъ, хохоталъ до истерики вмѣстѣ съ другими, глядя на ея канканъ. Ха, ха, ха! Моя Лёля и вдругъ канканируетъ! Бѣдная, другихъ послѣ смерти оставляютъ безмятежно покоиться подъ землей, а ее заставили плясать!.. Судороги давили мнѣ горло, сжимали грудь, что-то клокотало и шумѣло у меня въ головѣ, и я продолжалъ мучительно, безумно хохотать. Я поднялся и почти безсознательно, чувствуя страшный приступъ нервнаго припадка, всталъ и пошелъ между рядами креселъ. Я чувствовалъ, что меня качаетъ въ разныя стороны. Чувствовалъ, что я все хохочу, чувствовалъ, что на меня оборачиваются и смотрятъ, и все-таки не могъ сдержать себя. Не помню, какъ я вышелъ на улицу, какъ добрался до какого-то темнаго закоулка, гдѣ никто не могъ слышать моего истерическаго хохота. Помню только, что, оставшись одинъ, я вдругъ зарыдалъ, и рыдалъ, казалось, безъ конца, инстинктивно давая волю своимъ слезамъ, съ которыми обрывалось все прошлое, со всѣми его воспоминаніями, любовью, горемъ и позоромъ. Долго ли это продолжалось -- не знаю; наконецъ, я почувствовалъ, что припадокъ затихаетъ, успокоивается и мнѣ стало какъ будто легче. Я всталъ съ тумбы, на которую опустился въ первую мин уту, и тутъ только замѣтилъ, что ушелъ изъ театра безъ шубы и безъ шапки. И снова пошелъ туда, но уже спокойно. Я рѣшилъ сейчасъ же и навсегда кончить все, переговоривъ съ ней въ послѣдній разъ. Мысль, что эта женщина завтра, какъ ни въ чемъ не бывало, опять пришлетъ за мной и за Сережей, или, что еще хуже, придетъ ко мнѣ сама, страшно пугала меня теперь. Если умерла душа, то и трупъ нужно похоронить...
   Въ корридорахъ кишѣлъ народъ и я понялъ, что попалъ во время антракта. Тѣмъ лучше! значитъ сейчасъ же можно будетъ все покончить. Я прошелъ за кулисы и остановился возлѣ ея уборной. Оттуда неслись громкіе голоса, говоръ, хохотъ и крики. Я отворилъ дверь и сразу не могъ ничего разобрать. Уборная была крошечная и въ ней толпились нѣсколько человѣкъ. Дымъ, какъ и вчера въ гостинницѣ, волнами стоялъ въ комнаткѣ и въ немъ мелькали свѣтлыя пуговицы, красныя рейтузы и черные фраки. Человѣкъ десять гусаръ столпились около Прекрасной Елены. Посреди букетовъ и румянъ, на туалетномъ столикѣ подлѣ нея стоялъ подносъ съ бутылками шампанскаго и недопитыми бокалами. Какой-то голосъ кричалъ рѣзче другихъ: "это свинство! notre belle Hélène (раздался хохотъ при этомъ нечаянномъ каламбурѣ) обѣщала намъ, понимаете, намъ!.." И кричащій для большаго удостовѣренія отчаянно билъ себя въ грудь. "Она намъ раньше обѣщала ѣхать на нашъ пикникъ! У насъ все уже устроено!"
   Какой-то юный гусарикъ не сдавался.
   -- Къ чорту вашъ пикникъ, мы свой устроимъ и, господа, послушайте, беремъ нашу belle Hélène приступомъ, силой! Эй, молодцы гусары! вдругъ закричалъ онъ.
   Гусары подхватили: "рады стараться, ура!!" Раздался общій хохотъ. Лёля, откинувшись корпусомъ и облокотившись на столикъ, хохотала вмѣстѣ съ другими. Въ одной рукѣ у нея былъ бокалъ съ шампанскимъ.
   -- Ну, вотъ что, господа, кто поймаетъ бокалъ, военные или штатскіе, съ тѣми я и поѣду кататься!
   И она высоко подбросила свой бокалъ, изъ котораго шампанское разлетѣлось искрящимися брызгами и облило нѣсколько поднявшихся рукъ въ красныхъ и черныхъ обшлагахъ, желавшихъ подхватить бокалъ. Поднялась общая суматоха, всѣ толпились, вырывали бокалъ, не желая уступить его другъ другу. Я подошелъ ближе къ Лёлѣ и наклонился къ ней.
   -- Я хочу переговорить съ тобой, сказалъ я ей.
   Она удивленно вскинула на меня свои глаза, и вдругъ точно чего-то испугалась.
   -- Гдѣ же? нерѣшительно и тихо начала она,-- теперь неудобно, лучше послѣ.
   Но я не могъ дожидаться этого послѣ, я хотѣлъ рѣшить все сразу, и, вѣроятно, взглянувъ на мое лицо, она поняла, это рѣшеніе и все также испуганно и удивленно невольно покорилась ему.
   -- Ну хорошо, тихо согласилась она.-- Господа, обратилась она къ толпѣ своихъ поклонниковъ, слегка дрогнувшимъ голосомъ,-- извините пожалуйста, мнѣ надо переговоритъ съ моимъ мужемъ. До слѣдующаго антракта!
   Они разошлись, откланявшись ей, съ недоумѣвающими лицами, взглядывая на нее и на меня. Мы остались одни. Она молча стояла предо мной, и на лицѣ ея томно застыло все то же выраженіе испуга, удивленія и ожиданія. Я смотрѣлъ на нее, и вблизи она казалась мнѣ еще ужаснѣе. Густой, жирный слой бѣлилъ и румянъ сплошною массой покрывалъ ея расписанное лицо, грудь, шею и руки. Подъ глазами у нея были проведены толстыя полосы, черною тушью, и отъ нихъ прежнее выраженіе ея глазъ окончательно измѣнялось. Я глядѣлъ на это размалеванное лицо, на эти брилліанты, горѣвшіе въ ея нарумяненныхъ ушахъ и на груди, и мнѣ вдругъ вспомнился ея первый спектакль, шесть лѣтъ тому назадъ. Вспомнилось, какъ я тоже пришелъ въ ея уборную, какъ она выбѣжала ко мнѣ тоненькая, худенькая, неумѣло нагримированная, со смѣшною прической двадцатыхъ годовъ, въ которой ея милое личико казалось такимъ хорошенькимъ и смѣшнымъ. Вспомнилъ, какъ она трусила, какъ упрашивала меня помолиться за нее и перекрестить ее. И молча, вспоминая былое, глядѣлъ на нее, она точно угадывала мои мысли, стояла предо мной какъ-то вся согнувшись, точно отъ какой-то тяжести, съ печальнымъ, виноватымъ лицомъ. Я молчалъ, забывъ вдругъ все, что хотѣлъ ей сказать, и не умѣя высказать ей, а главное заставить понять "ее" все, что совершилось въ моей душѣ за этотъ вечеръ; но она вдругъ подняла голову, и въ ея подведенныхъ глазахъ мелькнуло грустное, но рѣшительное выраженіе. Медленно, точно сбираясь съ духомъ, провела она блистающею отъ брилліантовъ рукой своею по набѣленному лбу.
   -- Я чувствую... начала она медленно и тихо, вдругъ взглянувъ на меня.-- Я понимаю, зачѣмъ ты пришелъ, что хочешь мнѣ сказать.-- Я только не умѣю высказать, что я поняла, что сознаю... Это такъ трудно сказать словами, но я чувствую, я все чувствую... Ахъ!-- Она вдругъ, точно отъ какой-то боли, какъ-то вскрикнула и нервно рванула, на высоко колыхавшейся груди, нитки крупнаго жемчуга, какъ будто они душили и томили ее.-- Что говорить, о чемъ... да и зачѣмъ? все также сбивчиво продолжала она.-- Вѣдь мы поняли... оба поняли, то-есть не я, нѣтъ, а ты... ты видѣлъ меня и понялъ, что я такое... Нѣтъ, молчи, постой, я все скажу, дай сказать все, все!--
   Она волновалась все больше и больше, глаза ея заблестѣли.
   -- Давно, давно я этого хотѣла, а все ждала чего-то, чего, не знаю ужь; жаль было совсѣмъ, отъ стараго-то, отъ прошлаго оторваться, совсѣмъ, разомъ, навсегда! Все жалѣла, тебя жалѣла, себя жалѣла...
   Она вдругъ вскинула руками и крѣпко прижавъ ихъ къ пылающему лицу, вдругъ страстно, судорожно зарыдала.
   -- Вернуться, вернуться все думала... мечтала, кончу все, вырвусь изъ омута этого, а сама все хуже, хуже втягивалась. И что втягивало-то? словно удивленная, всплеснула она руками.-- Что нравилось-то! сцена, искусство? Этого давно ужъ не было, давно все рухнуло. Привыкла, втянулась, сцена, закулисный міръ этотъ, а тамъ кутежи, попойки, брилліанты, поклонники, любовники! Да, да! Любовники! Все, все было! А ты, бѣдный мой, ты думалъ -- чистая, любящая, непорочная Лёля твоя трудится! искусство! Ха, ха, ха! И какъ случилось, какъ началось, гдѣ начало всего этого? Не знаю, не помню, все такъ незамѣтно одно за другимъ, такъ и погрязла. А ты не понималъ, ты ждалъ! Да, да, ждалъ меня, твою Лёлю, твою дѣвочку! Милый, милый ты мой!..
   Она вдругъ страстно бросилась на колѣни и, судорожно прижимаясь ко мнѣ, рыдала и прятала свое лицо въ моихъ колѣняхъ, порывисто цѣлуя мои руки.
   Уже не злость, а жалость къ этому измучившемуся, исковерканному созданію мучила меня. Я не могъ слышать ея рыданій, ея слезъ. Я хотѣлъ поднять ее съ колѣнъ; но она вѣрно подумала, что я хочу оттолкнуть ее.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, страстно вскрикнула она,-- нѣтъ, позволь въ послѣдній разъ!.. Теперь ужъ все, все будетъ кончено... Но не гони, слушай, все, все выслушай; пойми твою Лёлю, а тамъ забудь... Да, да, забудь... наши дороги разныя, врозь и пойдемъ... Навсегда ужъ, даже и надежды не будетъ...
   Она опять новымъ порывомъ зарыдала еще сильнѣе.
   -- Лёля, да зачѣмъ же?-- сказалъ я.-- Брось лучше все...
   Въ эту минуту вся моя любовь къ ней снова воскресла, я видѣлъ предъ собой одну мою бѣдную измученную Лёлю, а не ту размалеванную женщину, которая отталкивала и возмущала меня. Я забылъ всѣ свои рѣшенія и, видя ее страдающею, хотѣлъ только вырвать ее изъ этого ада и вернуть вновь къ сыну и къ семьѣ.
   -- Брось это, брось, молилъ я,-- уѣдемъ отсюда, тутъ намъ будетъ тяжело... Станемъ жить опять гдѣ нибудь вмѣстѣ, тихо, спокойно, другъ подлѣ друга.
   Но она вдругъ захохотала, и столько муки, столько страданій было въ этомъ хохотѣ...
   -- Вернуться! теперь!-- воскликнула она.-- Да развѣ это возможно! вѣдь ужъ я погрязла, понимаешь, затянулась въ своей петлѣ! Да и не могу я, не могу, уйду, опять уйду... опять потянетъ назадъ, или истоскуюсь, измучаю и тебя, и себя... Нѣтъ, нѣтъ!
   Она вскочила съ колѣнъ и вдругъ точно разомъ успокоилась.
   -- Невозможно это, добрый ты мой! поздно ужъ, поздно!-- твердо глядя куда-то въ пространство заплаканными глазами, заговорила она.-- Нѣтъ, ужъ видно такъ на роду написано! Она усмѣхнулась и какъ-то безнадежно махнула рукой:-- Прощай, Володя!
   И, подойдя ко мнѣ, остановила на мнѣ какой-то сосредоточенный, почти строгій взглядъ, и горячо обняла меня.-- Прощай, мой добрый, хорошій мой! Прощай, забудь меня, мнѣ ужъ не вернуться, пропала я... А ты, ты... полюби другую...
   Она вдругъ припала ко мнѣ и какъ-то протяжно застонала, точно отъ боли.
   -- И полюби, не бѣги отъ этого, не всѣ женщины такія, какъ я. Сережу береги. Я не боюсь за него, я знаю, ты не можешь полюбить злую женщину, а добрая его не обидитъ, да и ты не дашь! А ему скажи... скажи, что умерла его мама...
   Что могъ я ей сказать? Я бы въ ту минуту полжизни отдалъ, чтобы только вернуть ее, но я самъ понималъ, что этого уже нельзя, что она сама ужъ не можетъ вернуться. Она опять заговорила.
   -- Коли дѣвушку полюбишь, начала она, задыхаясь и останавливаясь на словахъ, точно ей трудно было ихъ выговаривать,-- напиши, я разводъ дамъ... вина моя, моей и будетъ... Ты не щади, не жалѣй, я сама прошу объ этомъ... Мнѣ легче будетъ, когда я буду знать, что ты счастливъ. Прости, прости меня, Володя!..
   И снова, зарыдавъ, припала ко мнѣ на плечо.
   -- Лёля, Богъ съ тобой! Я одинъ во всемъ виноватъ...
   -- Полно, бѣдный ты мой, тихо проговорила она и вдругъ о чемъ-то задумалась.-- Ну, что тамъ вспоминать! иди, милый, мнѣ немного оправиться нужно, и то антрактъ затянулся. Иди! Нѣтъ, постой, погоди, дай мнѣ еще въ послѣдній разъ на тебя посмотрѣть!-- Она взяла руками мою голову и задумчиво смотрѣла мнѣ въ лицо.-- Такъ любила, такъ любила! тихо шептала она, не отрываясь взглядомъ отъ моего лица.-- Ну, теперь иди.
   Мнѣ вдругъ сдѣлалось невыносимо тяжело и больно.
   -- Лёля, Лёля!-- вскрикнулъ я,-- да зачѣмъ же это! зачѣмъ?..
   Она быстро выпрямилась и отошла отъ меня.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не говори, не мучь себя и меня. Иди же, иди! сердито -- вдругъ и точно съ какой-то мукой заговорила она и, схватившись за край стола, отвернулась и закрыла глаза, точно боясь оглянуться въ мою сторону, махнувъ мнѣ рукой. Гдѣ-то прозвонилъ звонокъ, въ уборную торопливо прибѣжалъ кто-то изъ театральныхъ, за нимъ другой... Потомъ оба они, Лёля и вся комната исчезла въ туманѣ, застлавшемъ мнѣ глаза, и я, задыхаясь отъ слезъ, пошелъ къ выходу.
   На другой же день въ городѣ разнесся слухъ, что Лёля, разорвавъ контрактъ и заплативъ неустойку, уѣзжала, бросая свои гастроли. Я узналъ, на которомъ поѣздѣ она поѣдетъ и, какъ мучимый совѣстью преступникъ добровольно идетъ на казнь, пошелъ взглянуть хоть издали на нее еще разъ. Я пришелъ на станцію уже ко второму звонку. Отъѣзжающіе уже сидѣли въ вагонахъ, и я, стараясь держаться въ сторонѣ, такъ, чтобы она меня не видала, вышелъ на платформу и затерся въ толпѣ. У одного изъ вагоновъ перваго класса стояла небольшая толпа военныхъ и разныхъ штатскихъ львовъ нашего города. Въ рукахъ у нѣкоторыхъ изъ нихъ были букеты, бонбоньерки и бокалы съ шампанскимъ. Они кого-то провожали. Въ ихъ группѣ поминутно раздавался смѣхъ, говоръ и различныя восклицанія. Я смутно догадывался, что эти проводы были устроены для Лёли. И, дѣйствительно, вглядѣвшись, я увидѣлъ и ее. Она стояла въ окнѣ вагона, сверкая своими огромными брилльянтами въ ушахъ, въ великолѣпной чернобурой шубѣ, и что-то весело говорила провожавшимъ ее. Значитъ, она уже спокойна. Значитъ, она могла еще страдать и плакать, сводя счеты съ прошлымъ и отрываясь отъ него навсегда, но, кончивъ съ нимъ разъ навсегда, могла опять утѣшиться и смѣяться... Смѣяться, быть можетъ, подъ своимъ же вчерашнимъ страданіемъ и слезамъ. Да, она все еще сильно чувствовала и горячо переживала, но эти чувства были у ней только страстными порывами, которые быстро проходили. Она попрежнему была очень впечатлительна, но теперь каждое новое впечатлѣніе пересиливало у нея старое... Я издали слѣдилъ за ней глазами, съ тоской прислушиваясь къ долетавшему до меня, порой, ея веселому голосу и смѣху. И мнѣ казалось, что я второй разъ, но теперь уже безвозвратно, теряю ее... И только въ самый послѣдній моментъ, когда поѣздъ уже тронулся, мнѣ показалось, что глаза ея вдругъ увидѣли меня и она поблѣднѣла и съ тихимъ стономъ отшатнулась отъ окна... Но чрезъ мгновеніе она была уже далеко и до меня уже издали донесся протяжный, жалобный свистъ уходившаго поѣзда, какъ и пять лѣтъ тому назадъ. Тогда мнѣ казалось, что этимъ свистомъ она точно простилась со мной, потонувъ гдѣ-то въ бездонной темной дали. Развѣ не исполнилось, не оправдалось мое предчувствіе!..
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов