Сведенцов Иван Иванович - Никеша очнулся

НИКЕША ОЧНУЛСЯ

(Разсказъ).

"Къ добру и злу постыдно равнодушны,
Въ началѣ поприща мы вянемъ безъ борьбы".
"Дума" Лермонтова.

Никеша Акацатовъ, уже обижавшійся, если кто-нибудь называлъ его по старой привычкѣ Никешою, а не Никифоромъ Петровичемъ, стоялъ посреди комнаты въ новенькомъ студенческомъ сюртукѣ и сіялъ, какъ прапорщикъ, только что надѣвшій эполеты.

Портной, старикъ съ сѣдыми пейсами, обдернулъ полы сюртука на новичкѣ-студентѣ, отступилъ на нѣсколько шаговъ и, прищурившись, съ гордостью смотрѣлъ на свое произведеніе, ожидая мнѣнія экспертовъ.

Ихъ было двое. Низенькій старикъ, совѣтникъ губернскаго правленія, лысый, съ большимъ брюшкомъ, круглолицый, съ добродушно-улыбавшимися калмыцкими глазами, и его жена, тоже не худенькая старушка, созерцавшая юношу съ гордою материнской улыбкой.

-- Ну, что, папа, сзади не морщится?

-- Нѣтъ, хорошо. Все какъ слѣдуетъ.

-- Какъ вылитый,-- сказала мать и подумала: "за такого красавца самая богатая невѣста пойдетъ".

Портному заплатили и онъ ушелъ.

-- Вѣдь, вотъ хоть и жидъ, а хорошо сшилъ,-- замѣтила старушка.

-- О, эти пархатые на всѣ руки!-- сказалъ совѣтникъ и икнулъ.

-- Знаешь, матушка, Марья Семеновна,-- продолжалъ онъ, хороша была каша за обѣдомъ, но только, должно быть, я ее перехватилъ. Такая изжога, точно послѣ дюжины блиновъ.

-- Пустяки! Поикаешь и пройдетъ, отъ икоты вреда не бываетъ. А я Настасью потороплю насчетъ самовара.

Она взглянула на сына, вертѣвшагося передъ зеркаломъ, и, сказавъ: "ахъ, ты мой кокетникъ", пошла въ кухню.

-- Ну, Никеша, вотъ ты и студентъ,-- произнесъ отецъ.

-- Чувствую,-- отвѣтилъ Никеша, улыбаясь.

-- Будетъ тебѣ оглядывать себя. Иди-ка сюда.

-- А что?

-- Говорятъ, иди сюда.

Сынъ подошелъ къ отцу и вопросительно взглянулъ на него добрыми голубыми глазами.

-- Ну, поздравляю. Поцѣлуй меня.

Они поцѣловались. Старикъ сдѣлалъ серьезное лицо, онъ собирался сказать сыну напутственное слово и опять икнулъ.

-- Чортъ бы ее побралъ!-- разсердился онъ на кашу, такъ безцеремонно напомнизшую о себѣ въ торжественную минуту исполненія отцовскаго долга.-- Дай-ка, голубчикъ, воды, чай-то когда еще будетъ.

Никеша налилъ стаканъ воды изъ стоявшаго на столѣ графина и подалъ отцу. Старикъ выпилъ и произнесъ торжественнымъ тономъ:

-- Ну, вотъ ты и студентъ. Такъ сказать, вступаешь на попроще науки. Отнынѣ у тебя новая мать -- alma mater.

-- Папа, если вы хотите произнести спичъ, то для этого нужна бутылка шипучки.

Старику досадно стало, что сынъ перебилъ его, но спичъ, во всякомъ случаѣ, едва ли бы удался, потому что мысли совѣтника послѣ сна и тяжелаго обѣда не отличались ясностью.

-- Я тебѣ одно скажу: безъ всякой шипучки,-- продолжалъ онъ уже не столь торжественно,-- смотри, будь умникомъ, чтобы ничего такого... однимъ словомъ, ты понимаешь, чтобы ни-ни-ни, чтобы, однимъ словомъ, ничего... Понимаешь?

-- Папа, зачѣмъ вы мнѣ это говорите? Кажется, я и вида не подавалъ, чтобы что-нибудь такое. Взгляды мои вы знаете. Зачѣмъ же это наставленіе?

-- Ну, чего же ты захарахорился? Надѣлъ студенческій сюртукъ и такой строгій сталъ, точно губернаторомъ сдѣлался.

Никеша засмѣялся.

-- Нѣтъ, я ничего... А только что, право, этого не надо.

-- Не надо? Ну, и ладно. Пожалуй, что и въ самомъ дѣлѣ не надо; ты у меня умница.

Марья Семеновна, вернувшаяся изъ кухни, присѣла на диванъ и, покачивая головой, слушала разговоръ отца съ сыномъ.

-- Все вы не то говорите,-- сказала она.-- Никеша, послушай материнскаго совѣта: начни ты новое ученіе по христіанскому обычаю, сходи къ Варварѣ-мученицѣ, а не то въ соборъ, и попроси батюшку отслужить молебенъ, чтобы ученье пошло тебѣ на пользу и родителямъ въ утѣшеніе.

-- Оставь,-- возразилъ старикъ,-- что за молебенъ! Захочетъ помолиться, и такъ помолится.

-- Вотъ онъ какой! Полюбуйтесь такимъ отцомъ!-- воскликнула старушка, разводя руками и оглядывая комнату, какъ бы отыскивая, кто бы могъ полюбоваться ея мужемъ.

-- Чѣмъ же не отецъ?-- добродушно отвѣтилъ старикъ.-- Сынъ у меня молодчина, кровь съ молокомъ... выкормленъ на славу.

-- Ты, что ли, его откармливалъ?-- горячо возразила Марья Семеновна,-- ты, что ли, булки и пироги готовилъ? Я, Петръ Петровичъ, его откормила, а не ты.

-- Ну, положимъ, что насчетъ тѣлеснаго здравія ты его воспитала; вѣрно это, а ужь насчетъ духовной пищи -- я. Идей у него нѣтъ, смотритъ на все здраво, разсуждаетъ правильно,-- все это -- я!... Долгъ отца исполнилъ, слава Тебѣ, Господи!... А, наконецъ-то, чай будетъ... Такъ пить хочется, что страсть.

Кухарка поставила на столъ фыркавшій самоваръ. Марья Семеновна начала возлѣ него хозяйничать.

Никеша взялъ студенческую фуражку, полюбовался ею и пошелъ къ двери.

-- А чаю?-- спросила Марья Семеновна.

-- Не хочется, мама.

-- До чаю ли ему,-- сказалъ отецъ,-- надо же ему скорѣе показать себя.

Никепіѣ, дѣйствительно, хотѣлось пройти по главной улицѣ въ студенческой формѣ, встрѣтить какого-нибудь гимназическаго надзирателя и не поклониться ему, встрѣтить знакомыхъ барышень и показать имъ себя студентомъ.

II.

Въ ясное, бодрящее утро шелъ Никеша въ университетъ на первую лекцію и думалъ о томъ, какъ примутъ его новые товарищи.

Въ послѣдній годъ отецъ часто говорилъ ему, что университетъ самъ по себѣ есть зло, самое опасное мѣсто на жизненномъ пути, но что миновать его невозможно, потому что иначе не далеко уйдешь по службѣ. Со словъ отца, Никеша думалъ, что студенты -- народъ безпокойный, не заботятся о своихъ интересахъ, увлекаются разными фантазіями и портятъ свою карьеру изъ-за глупостей.

Никеша не хотѣлъ быть такимъ студентомъ. Онъ мечталъ о каѳедрѣ прокурора и о предсѣдательскомъ креслѣ въ судѣ. Иногда думалось ему, что и защитникомъ быть пріятно и выгодно, "но,-- возразилъ онъ самъ себѣ,-- это не коронная служба, нѣтъ мундира и пенсіи".

Онъ рѣшительно не хотѣлъ участвовать ни въ какихъ "глупостяхъ", но его безпокоилъ вопросъ: "А что, если товарищи подумаютъ, что я трусъ? А, вѣдь, я вовсе не изъ трусости не хочу портить своей будущности".

И отъ этой мысли на его бѣлыхъ, пухлыхъ щекахъ вспыхивалъ румянецъ.

Никеша выросъ въ семьѣ, не представлявшей благопріятныхъ условій для умственнаго развитія. Горизонтъ его отца ограничивался шкафами съ "дѣлами", а цѣль жизни составляло мѣсто вице-губернатора, которое ему все какъ-то не давалось. Мать жила въ атмосферѣ каѳизмъ, кондаковъ и икосовъ, очень боялась воровъ и чорта. Ея мечты были: для сына -- женитьба на богатой дѣвушкѣ, а для себя -- уютная келейка на томъ свѣтѣ; рай представлялся ей огромнымъ садомъ, гдѣ подъ тѣнью необыкновенныхъ деревьевъ устроены келейки для праведниковъ.

Старикъ при каждомъ удобномъ случаѣ повторялъ, что все зло на землѣ отъ идей и идеаловъ, потому что у кого ихъ нѣтъ, тотъ живетъ хорошо, покойно, а какъ только они появились, человѣкъ начинаетъ тосковать и дурить. Марья Семеновна, вполнѣ соглашаясь съ такимъ взглядомъ мужа, поясняла только, что идеи и идеалы отъ дьявола.

Знакомые Акацатовыхъ были того же типа, какъ и они сами. Мужчины толковали о службѣ и играли въ винтъ, а глядя на нихъ и Никеша выучился винтить; дамы занимались своею спеціальностью: перемывали косточки знакомыхъ, иногда философствовали по вопросамъ объ испорченности прислуги и дороговизнѣ говядины я мечтали о выигрышѣ двухсотъ тысячъ на вѣчно заложенный въ банкѣ билетъ.

Старикъ любилъ иногда почитать какой-нибудь "романчикъ", какъ онъ выражался; просматривалъ хронику въ мѣстной газетѣ и вслухъ прочитывалъ женѣ смѣшныя исторійки изъ "Смѣси". Марья Семеновна любила послушать эти исторійки, а сама читала только житія святыхъ.

Иногда и въ этотъ тѣсный, какъ курятникъ, мірокъ доносились, извѣстія о томъ, что есть на бѣломъ свѣтѣ иная жизнь, иные интересы; но отношеніе къ этой иной жизни было разъ навсегда опредѣлено: все, что противорѣчитъ личной выгодѣ, есть глупость, о которой и разсуждать не стоитъ; можно только по-христіанству пожалѣть глупцовъ, не понимающихъ своей выгоды.

Старики любили вкусно и плотно поѣсть и хорошенько выспаться. Въ ихъ квартирѣ былъ сытный запахъ жаренаго гуся, баранины, сдобныхъ булокъ и жирныхъ пироговъ. Никеша, какъ справедливо хвасталась Марья Семеновна, былъ прекрасно откормленъ: бѣлый, круглолицый, даже нѣсколько жирный. А его мысль съ дѣтства была пріучена заботиться только о своей собственной особѣ, причемъ высшихъ потребностей у этой особы не предполагалось. Никеша почти ничего не читалъ, но газету просматривалъ, чтобы имѣть о чемъ говорить съ барышнями.

Точно толстый слой пыли на придорожныхъ деревьяхъ, лежали на его мысли и чувствахъ традиціи чиновнической необразованной семьи; еще не было въ его жизни освѣжающаго дождя съ блескомъ молній и раскатами весенняго грома, того дождя, которыйг смылъ бы весь слой этой пыли.

III.

Отворивъ массивную дверь университетскаго подъѣзда, Никеша почувствовалъ, что его сердце забилось скорѣе. Отдаленный гулъ голосовъ доносился сверху.

Швейцаръ поздравилъ его "съ поступленіемъ", спросилъ адресъ и записалъ въ книгу.

-- Вы будете номеръ 329,-- сказалъ онъ.

-- Что это значитъ?-- спросилъ Никеша.

-- Значитъ, у вашей вѣшалки такой номеръ. Всякій студентъ подъ своимъ номеромъ,-- такой порядокъ.

По широкой лѣстницѣ Никеша поднялся въ корридоръ.

"Вхожу въ храмъ науки",-- подумалъ онъ и какой-то пріятный и жуткій трепетъ пробѣжалъ по его тѣлу.

По корридору ходили студенты, не обратившіе на него никакого вниманія, прошмыгнулъ педель, прошелъ какой-то почтенный высокій старикъ.

"Должно быть, профессоръ",-- подумалъ Никеша.

Озираясь, какъ новичокъ, онъ замѣтилъ, что всѣ студенты направлялись въ одну сторону, и, идя за другими, очутился въ курилкѣ.

Передъ нимъ открылась оживленная картина. Въ большой комнатѣ, ярко освѣщенной солнцемъ, двигались по разнымъ направленіямъ группы студентовъ: черноволосые, черноглазые грузины съ горбатыми носами, мечтательные, свѣтлорусые хохлы, круглолицые кацапы, типичные евреи, греки, молдаване; цвѣтущія молодыя лица, съ которыхъ еще не вполнѣ исчезло милое дѣтское выраженіе; выхоленные маменькины сынки, а рядомъ съ ними рѣзко выдѣляющіеся питомцы нужды съ желтоватыми и блѣдными лицами, обличающими малокровіе.

Вся эта молодежь интимно разговаривала, спорила, восклицала, напѣвала оперные мотивы, жестикулировала, хохотала молодымъ заразительнымъ смѣхомъ. Облачка табачнаго дыма поднимались надъ каждою группой и сливались въ сплошной туманъ, въ которомъ прорѣзывались полосы солнечнаго свѣта отъ каждаго окна.

Никеша обратилъ вниманіе на блондина съ красивыми длинными волосами, который что-то говорилъ, энергически размахивая руками. Ему почему-то подумалось, что этотъ студентъ сейчасъ произнесетъ рѣчь о какихъ-нибудь "глупостяхъ", а онъ будетъ возражать, и всѣ его осмѣютъ, застыдятъ, и со всѣхъ сторонъ загремитъ: "трусъ, трусъ!" Нѣтъ, онъ лучше промолчитъ.

Но студентъ, размахивавшій руками, и не думалъ произносить рѣчь; онъ восхищался примадонной итальянской оперы. Недалеко отъ Никеши спорили по поводу какого-то пари на дюжину пива, донеслись до него фразы о восьми пикахъ безъ трехъ, о стипендіи, о какомъ-то уголовномъ процессѣ, и все это сливалось въ нестройный гулъ, напоминавшій жужжаніе тысячи пчелъ и шмелей надъ цвѣтущимъ лугомъ или какофонію въ оркестрѣ передъ увертюрой.

-- Акацатовъ!-- окликнулъ его какой-студентъ.

-- Здравствуй, Коржикъ!-- сказалъ Никеша, обрадовавшись встрѣчѣ съ товарищемъ по гимназіи.

-- Ну, какъ ты себя чувствуешь?

-- Ничего.

-- Пойдемъ, я тебя познакомлю.

Они подошли къ кучкѣ студентовъ, посреди которой стоялъ высокій, красивый брюнетъ съ пенснэ и множествомъ брелоковъ на часовой цѣпочкѣ. Онъ разсказывалъ какой-то случай или анекдотъ, въ которомъ фигурировалъ "жидъ", и послѣ каждой фразы хохоталъ первый.

-- Акацатовъ... Шебалинъ,-- отрекомендовалъ Коржикъ.

-- Очень пріятно!-- произнесъ немного на распѣвъ Шебалинъ. Потомъ онъ окончилъ свой анекдотъ, посмѣялся, высморкался въ душистый батистовый платокъ и обратился къ Акацатову:

-- Знаете что? Приходите сегодня ко мнѣ. У меня соберутся товарищи. Надо столковаться кое о чемъ.

-- О чемъ же это?

-- Придете и узнаете, здѣсь неудобно объяснять.

-- Хорошо, я непремѣнно приду,-- рѣшительно отвѣтилъ Никеша, но, въ то же время, его охватило тревожное чувство.

Онъ подумалъ, что его зовутъ столковаться на счетъ какой-нибудь "глупости", и, вѣроятно, очень опасной, потому что о ней нельзя говорить въ курилкѣ.

Но эти тревожныя мысли смѣнились другими -- началось быстрое движеніе въ аудиторіи. Никеша бросилъ недокуренную папиросу и поспѣшилъ за товарищами.

У дверей аудиторіи онъ опять подумалъ, что входитъ въ "храмъ науки". Это опредѣленіе всегда приходило ему въ голову, когда мысль касалась университета. Оно создало въ его воображеніи фантастическую картину аудиторіи. Ему представлялись величественныя колонны и куполъ и въ немъ узенькія окна съ разноцвѣтными стеклами, и таинственный свѣтъ, и тишина, въ которой отчетлива раздаются могучія слова науки.

Очутившись въ аудиторіи, Никеша съ живостью оглядѣлся и увидѣлъ, что она совершенно не соотвѣтствуетъ его представленію. Нѣтъ въ ней ни колоннъ, ни купола, ни фантастическаго свѣта. Довольно большая, почти квадратная комната и въ ней ряды скамеекъ со столами и каѳедра, такія же, какъ въ гимназіи.

Вотъ и "жрецъ науки" взошелъ на каѳедру и разочаровалъ Никешу своею внѣшностью. По его представленіямъ, профессоръ долженъ имѣть интеллигентное лицо, съ широкимъ лбомъ и очень умными глазами. А передъ нимъ былъ худощавый блондинъ съ сильно измятымъ лицомъ, напоминавшимъ ему одного чиновника, сослуживца его отца.

Профессоръ окинулъ аудиторію равнодушнымъ взглядомъ, а Никешѣ казалось, что профессору должно быть пріятно увидѣть вы аудиторіи новыхъ студентовъ, и это удовольствіе должно бы выразиться и въ дружескомъ взглядѣ, и въ душевномъ, привѣтливомъ словѣ.

Затаивъ дыханіе, Никеша ожидалъ начала лекціи.

"Вѣдь это не урокъ въ гимназіи",-- думалъ онъ и ждалъ какой-то особенной рѣчи, послѣ которой студенты и профессоръ составятъ одну семью, созданную любовью къ наукѣ.

-- Милостивые государи!-- началъ профессоръ холоднымъ, дѣловымъ тономъ и затѣмъ, безъ всякаго вступленія, безъ тѣхъ объявительныхъ словъ, которыхъ ждалъ Никеша, перешелъ къ своей спеціальности. Читалъ онъ довольно невнятно, такъ что нѣкоторыхъ словъ Никеша, при самомъ напряженномъ вниманіи, не могъ разслышать. Онъ былъ разочарованъ и къ концу лекціи поглядывалъ на товарищей съ недоумѣніемъ и, какъ показалось ему, встрѣтилъ нѣсколько такихъ же взглядовъ.

Когда раздался звонокъ, Никеша не досадовалъ на то, что лекція кончилась, и ему показалось, что онъ все еще въ гимназіи: студенты проводили профессора съ тѣмъ же равнодушіемъ, съ какимъ гимназисты провожаютъ учителей. Сошлись чуждые другъ другу люди и холодно исполняли свою службу: одинъ, скучая, прочиталъ лекцію, другіе выслушали ее и, не познакомившись, не сблизившись, разошлись.

Никеша подошелъ къ Коржику и сказалъ:

-- Однако, лекція-то... не того я ожидалъ.

-- Чего же тебѣ надо? Лекція, какъ лекція.

Никеша промолчалъ и вспомнилъ о приглашеніи Шебалина.

-- Ты будешь у Шебалина?-- спросилъ онъ.

-- Буду. А что?

-- Ничего... Такъ я спросилъ... Что онъ затѣваетъ?

Коржикъ расхохотался.

-- Съ чего тебя разобрало?

Коржикъ продолжалъ хохотать и такъ поглядѣлъ на Никешу, что онъ покраснѣлъ.

-- Ты боишься къ нему идти?... Ха-ха-ха!

-- И не думалъ. Чего же мнѣ бояться?

-- Въ томъ-то и штука, что ты что-то вообразилъ и испугался.

-- И не думалъ... А ты не знаешь, что тамъ такое?

-- Не знаю. Шебалинъ милый человѣкъ, любитъ кутнуть. Вѣроятно, какое-нибудь увеселительное предпріятіе.

-- А я думаю, что совсѣмъ не то... И, все-таки, пойду, потому что ты напрасно вообразилъ, что я могу струсить.

Никеша ушелъ послѣ трехъ лекцій неудовлетворенный въ своихъ ожиданіяхъ.

-- Ну, что? Какъ?-- спросилъ его отецъ за обѣдомъ.

-- Ничего особеннаго... начались лекціи... вечеромъ звалъ Шебалинъ.

-- Это хорошо. Знакомство полезное. Отецъ его богачъ и со связями.

-- А какая у него дочка!... Вотъ, если бы тебѣ Богъ далъ!-- сказала Марья Семеновна.

-- Ужь вы, мамаша, и сватать меня готовы.

И Никеша покраснѣлъ при этихъ словахъ.

-- Д-да... Эта невѣста хошь кому,-- подтвердилъ старикъ, съ аппетитомъ прихлебывая жирный борщъ съ помидорами.

IV.

Часовъ въ восемь вечера Никеша позвонилъ у подъѣзда дома Шебалина. Дверь отперъ лакей во фракѣ и, снявъ шинель съ гостя, впустилъ его въ пріемную и спросилъ:

-- Какъ прикажете доложить?

"Однако, какой тутъ парадъ!" -- подумалъ Никеша и назвалъ свою фамилію.

Черезъ минуту явился молодой Шебалинъ въ сѣромъ коротенькомъ сюртучкѣ.

-- А, это вы Акацатовъ! Очень, очень радъ, что пришли. Пойдемте въ мой кабинетъ.

Въ большой, богато обставленной комнатѣ, куда они вошли, сидѣло нѣсколько студентовъ. Хозяинъ познакомилъ ихъ съ новымъ гостемъ.

Никеша закурилъ папиросу и сталъ осматривать комнату. Ему понравился огромный письменный столъ, эластичный широкій диванъ и изящная лампа съ голубоватымъ матовымъ шаромъ. Прислушиваясь къ разговорамъ, онъ хотѣлъ по нимъ догадаться, что такое затѣялъ Шебалинъ, но никакого предположенія на этотъ счетъ невозможно было сдѣлать, потому что спорили о томъ, натуральный ли румянецъ у какой-то Раисы Михайловны.

Вдругъ Шебалинъ подошелъ къ Никешѣ и съ таинственною улыбочкой спросилъ:

-- Не хотите ли, я вамъ дамъ интересную запрещенную книжку?

-- Какъ же... пожалуйста... я съ удовольствіемъ,-- пробормоталъ Никеша и сильно сконфузился.

"Однако, тутъ, видно, не шуткой пахнетъ",-- подумалъ онъ.

Но, въ то же время, ему интересно было посмотрѣть, какія это запрещенныя книжки; онъ никогда ихъ не видалъ и только слышалъ, что есть какая-то сказка о четырехъ братьяхъ. И онъ подумалъ, что ему предлагаютъ именно эту сказку.

-- Книжка весьма интересная,-- повторилъ Шебалинъ съ тою же улыбочкой.-- Господа, не правда ли, та книжка, что я вамъ показывалъ, очень занимательная?

Въ отвѣтъ раздался дружный хохотъ.

-- Забористая... отдай все, да и то мало,-- сказалъ Коржикъ.

Никеша не понялъ смѣха по поводу запрещенной книжки, а хозяинъ притворилъ дверь въ сосѣднюю комнату и сказалъ:

-- Осторожность не мѣшаетъ.

Потомъ онъ отперъ одинъ изъ ящиковъ письменнаго стола, вынулъ оттуда изящный альбомъ и подалъ Никешѣ.

Никеша съ недоумѣніемъ отложилъ застежку и раскрылъ альбомъ, а Шебалинъ, дожидавшійся этого момента, захохоталъ.

-- Что?!... Не ожидали?!

Никеша страшно сконфузился. Онъ былъ стыдливый юноша, а альбомъ состоялъ изъ нецензурныхъ фотографій.

Никешѣ хотѣлось бросить альбомъ, но изъ боязни, что его засмѣютъ, онъ перелистывалъ альбомъ, показывая видъ, что интересуется картинками, и краснѣлъ еще больше, досадуя на себя за то, что притворяется.

-- Эге... да вы красная дѣвушка!-- сказалъ Шебалинъ.

-- Вовсе нѣтъ.

И, чтобы доказать это, Никеша нарочно сдѣлалъ какое-то циническое замѣчаніе, отъ котораго ему стало противно.

-- А признайтесь, вѣдь, не ожидали? Вы подумали, что я въ самомъ дѣлѣ дамъ вамъ запрещенную книжку?

-- Да, я это подумалъ.

-- Ха-ха-ха!... Нѣтъ, я такимъ вздоромъ не занимаюсь. Теперь время трезвеннаго дѣла, а не глупыхъ фантазій.

Онъ съ особеннымъ подчеркиваніемъ произнесъ эту фразу, заимствованную у отца, и, покрутивъ усики, воскликнулъ:

-- Господа, я вамъ хочу предложить основать кружокъ благородныхъ студентовъ!

Шебалинъ замолчалъ, наблюдая эффектъ своихъ словъ.

Гости смотрѣли на него, ожидая поясненій. Никеша обрадовался случаю прекратить разсматриваніе противнаго ему альбома.

-- Вотъ въ чемъ дѣло,-- продолжалъ Шебалинъ,-- всѣ вы, конечно, замѣтили, какая разношерстная компанія въ нашемъ университетѣ... и, во-первыхъ, самый антипатичный элементъ -- жиды. Для Россіи было бы истинное благодѣяніе, если бы всѣхъ жидовъ выселили за границу.

-- Ну, положимъ, что ты зарапортовался,-- замѣтивъ Качуринъ, красивый студентъ, прозванный симфоніей за его меломанство.-- Я тоже терпѣть не могу жидовъ, но выселеніе... это вродѣ изгнанія мавровъ изъ Испаніи.

-- Оставимъ это,-- перебилъ его Шебалинъ, досадуя, что заимствованная имъ у кого-то фраза была причиной, что его остановили.-- Дѣло не въ томъ... Изгнаніе жидовъ, конечно, невозможно... даже изъ университета ихъ нельзя выкурить... Но мы должны все сдѣлать, чтобы не дать жиду хода. Противъ ихъ кагала мы выступимъ тоже коллективною силой... Но, кромѣ жида, университетъ наводненъ разночинцами, мѣщанами, сыновьями чортъ знаетъ кого!... На насъ, господа (онъ возвысилъ голосъ), какъ на представителяхъ молодого дворянскаго поколѣнія, лежитъ священная обязанность (онъ опять заимствовалъ эту фразу у отца) поднять престижъ дворянскаго сословія. Въ то время, когда все дѣлается для возрожденія благороднаго сословія нашего, мы, студенты-дворяне, не должны стоять въ сторонѣ отъ этого движенія, мы должны содѣйствовать осуществленію этой общественной задачи. Я предлагаю вамъ, господа, быть учредителями кружка для поддержанія и распространенія дворянскихъ традицій.

-- Что же, это можно!-- сказалъ маленькій студентъ, съ бѣгающими глазками, нѣчто вродѣ адъютанта Шебалина.

-- Ну, а ты что скажешь?-- обратился хозяинъ къ Бѣликову, отчаянному блондину, который развалился на диванѣ въ лѣнивой позѣ.

-- Я?-- повторилъ Бѣликовъ,-- а по-моему не все ли равно, будетъ кружокъ или нѣтъ?

-- Я такъ и зналъ. Нѣтъ, ты сообрази: кружокъ насъ объединитъ, мы будемъ представлять коллективную единицу, противъ которой...

-- Ты опять цѣлую рѣчь скажешь, -- остановилъ его Бѣликовъ,-- а зачѣмъ она? Я сказалъ, что по-моему все равно; значитъ, если по-твоему нуженъ кружокъ, то я противъ этого ничего не имѣю.

-- Хорошо. Значитъ, два голоса за кружокъ. Дальше. Качуринъ, за тобой очередь.

-- Ты не сказалъ самаго главнаго. Что будетъ дѣлать этотъ кружокъ?

-- Но я полагалъ, что это само собою разумѣется. Во-первыхъ, мы будемъ воевать съ жидами и разночинцами; во-вторыхъ, будемъ пропагандировать идеи дворянскаго сословія.

-- Темна вода во облацѣхъ,-- замѣтилъ Качуринъ.

-- Не перебивай, дай кончить,-- разсердился Шебалинъ,-- и, наконецъ, въ-третьихъ, или, если хотите, во-первыхъ, мы будемъ веселиться, пить, кутить, любить...

-- Вотъ это понятно! Записывай меня въ твой кружокъ!

-- И я согласенъ! И я! Всѣ согласны!...

-- А вы?-- обратился Шебалинъ къ Никешѣ.

-- И я согласенъ.

-- Вотъ и отлично! И такъ, господа, кружокъ составился единогласно. Каждый изъ насъ, конечно, будетъ привлекать новыхъ членовъ и мы выростемъ въ общество, которое будетъ задавать тонъ въ университетѣ.

-- Мама сказала, чтобы вы шли чай пить,-- раздался за дверью дѣтскій голосъ.

-- Господа члены-учредители,-- сказалъ Шебалинъ,-- идемъ пить чай китайскій, будетъ и ромъ ямайскій,-- прибавилъ онъ и засмѣялся.

Молодые люди перешли въ столовую.

На большомъ овальномъ столѣ блестѣлъ самоваръ. Разливала чай сестра Шебалина, Юлія, двадцатилѣтняя дѣвушка, полная и розовая. Отъ лица ея вѣяло превосходнымъ здоровьемъ и вся она была олицетвореніемъ кокетливаго задора: онъ свѣтился въ ея глазахъ, звучалъ въ ея смѣхѣ, сказывался во всѣхъ ея движеніяхъ и манерахъ.

На другомъ концѣ стола сидѣла ея мать, важная бонтонная дама съ серьезнымъ неумнымъ лицомъ. Возлѣ нея была двѣнадцатилѣтняя Зиночка, сестра Юліи, старавшаяся разыгрывать роль взрослой.

Шебалинъ представилъ Никешу матери и старшей сестрѣ и вдругъ почувствовалъ, что его кто-то толкнулъ въ бокъ. Онъ увидѣлъ сердитое, обиженное лицо Зины, понялъ ее и, разсмѣявшись, сказалъ Никешѣ:

-- А это тоже моя сестра.

Дѣвочка важно подала руку Никешѣ, тряхнула кудрявою головой и улыбнулась, копируя улыбку, съ которой Юлія встрѣчала гостей.

-- Разсаживайтесь, господа,-- весело заговорила Юлія.-- Леонидъ Николаевичъ, ваше мѣсто здѣсь.

Она указала Качурину стулъ возлѣ себя.

-- Почему же ему такая привилегія?-- спросилъ Коржикъ.

-- А потому, что я такъ хочу, и потому, что онъ заслуживаетъ привилегіи.

-- Чѣмъ, позвольте узнать?

-- Во-первыхъ, тѣмъ, что онъ не любопытенъ, какъ вы... во-вторыхъ... но этого нарочно, на зло вамъ, я не скажу. Сидите и жарьтесь на медленномъ огнѣ любопытства!

Она засмѣялась. Также какъ и братъ, она всегда первая смѣялась своимъ остротамъ и шуткамъ.

-- О жестокая Юлія Андреевна!-- воскликнулъ Коржикъ,-- жариться и еще подъ такими взглядами, которые могутъ воспламенить даже воду...

-- Фи!... Какой неудачный комплиментъ! Нѣтъ ли получше?

Но она и этимъ была довольна.

-- Михаилъ Ивановичъ, вамъ какого чаю?-- обратилась она къ Бѣликову.

-- Не все ли равно?-- отвѣтилъ онъ, лѣниво улыбнувшись.

-- Въ такомъ случаѣ, вотъ вамъ.

Она подала ему стаканъ воды, въ который только капнула изъ чайника.

-- Ultra-кронштадтскій,-- замѣтилъ Качуринъ.

Юлія звонко засмѣялась.

Бѣликовъ помѣшалъ водицу ложкой и прихлебнулъ.

-- Ты думаешь, онъ не выпьетъ?-- сказалъ Шебалинъ,-- ей-Богу, выпьетъ.

-- Почему же нѣтъ? Не все ли равно?-- отозвался Бѣликовъ.

-- Онъ выпьетъ, чтобы доказать, что онъ твердъ въ принципахъ,-- сказалъ Качуринъ.

-- Изъ упрямства выпьетъ,-- замѣтилъ Коржикъ,-- онъ упрямъ, какъ десять хохловъ.

Бѣликовъ только добродушно усмѣхнулся,-- ему лѣнь было возражать.

-- Что же ты не защищаешься?-- спросилъ Шебалинъ.

-- Не все ли равно?

-- Онъ послѣдователенъ, какъ... Господа, что самое послѣдовательное?

-- Разумѣется, влюбленный,-- онъ всюду слѣдуетъ за своимъ предметомъ,-- сказалъ Качуринъ.

-- Такъ онъ влюбленъ? Въ кого же?-- спросила Юлія.

-- Разумѣется, въ васъ,-- сказалъ Коржикъ,-- но онъ скрываетъ это подъ личиною равнодушія ко всему на свѣтѣ.

-- Михаилъ Ивановичъ, правда? Вы влюблены въ меня?

-- Съ какой стати?-- отвѣтилъ Бѣликовъ, пожавъ плечами.

-- Ахъ, Боже мой!... А я-то надѣялась!... Ха-ха-ха!...жестокій мужчина!... Но я великодушна. На-те вамъ новый чай, а то, пожалуй, скажете, что я нелюбезная хозяйка.

-- Были въ симфоническомъ концертѣ?-- спросилъ ее Качуринъ.

-- Ну, музыкантъ завелъ свою шарманку!-- замѣтилъ Шебалинъ.

-- Разумѣется, была. И развѣ возможно было не поѣхать?... Бетховенъ!... Одно это имя...

-- Ну, а какое впечатлѣніе пятой симфоніи?

-- Ахъ, Боже мой! Тутъ и вопроса не можетъ быть. Я же вамъ! говорю: одно имя Бетховена, это все... восторгъ, упоеніе... все,: что хотите. Я сидѣла и точно плавала въ морѣ мелодіи и меня обдавали брызги музыкальныхъ волнъ.

-- Сидя, плавали? Это оригинально и неудобно,-- замѣтилъ Коржикъ.

-- Что вы придираетесь?... Вамъ досадно, что вы не понимаете серьезной музыки. Ахъ, Леонидъ Николаевичъ,-- обратилась она къ Качурину,-- я не знаю, можетъ ли что-нибудь быть выше Бетховена! Это такое наслажденіе, такое блаженство!

-- А ты говорила, что скучала въ концертѣ, -- вдругъ выпарила ея сестра.

Юлія расхохоталась.

-- Какая ты, Зина, глупенькая,-- сказала она,-- слышала звонъ и не разобрала, гдѣ онъ... Я говорила, что все остальное послѣ Бетховена было скучно, а ты все перепутала, точно ты приготовишка.

Этой обиды третьеклассница спустить не могла.

-- Я приготовишка?-- повторила она, вспыхнувъ и чуть не плача,-- я все отлично понимаю... Ты говорила, что Бетховенъ скука... Да... Ты говорила, что тебѣ больше всего нравится "La Donna".

-- Зина, замолчи! Какъ тебѣ не стыдно?-- остановила ее мать.

-- А зачѣмъ она бранится приготовишкой?

Всѣ засмѣялись.

Юлія, бросивъ злобный взглядъ на сестру, съ искусственнымъ негодованіемъ заговорила о томъ, что публика не цѣнитъ серьезной музыки. Она сыпала точно горохомъ именами музыкальныхъ знаменитостей, смѣшала Глюка съ Оффенбахомъ, а музыку Риголетто, которая такъ нравилась ей, безжалостно назвала балаганной. Ей такъ хотѣлось убѣдить всѣхъ, а въ особенности Качурина, что сестра ея выдумала исторію о "La Donna".

А дѣвочка тихонько посмѣивалась и вдругъ не выдержала и фыркнула.

-- Опять?... Это еще что такое?-- строго сказала мать.

-- Я, мамочка, чаемъ поперхнулась.

-- Это она отъ стыда, что сказала неправду,-- замѣтила Юлія.

-- Вовсе нѣтъ! Ты вруша, а не я!-- отпарировала дѣвочка.

-- Зина, ты не умѣешь держать себя въ обществѣ. Иди въ свою комнату,-- приказала мать.

У дѣвочки слезы выступили на глазахъ отъ обиды, что ее, третьеклассницу, наказываютъ, какъ маленькую. Она встала безъ возраженій, но у двери не выдержала и крикнула:

-- А, все-таки, Юлія вруша!

-- Дерзкая дѣвочка,-- замѣтилъ братъ,-- и что это у ней за выраженія?... Это она въ гимназіи отъ мѣщанокъ научилась.

-- Не стоитъ сердиться, она маленькая,-- сказала Юлія, кусая губы отъ злости.

-- А что, мы будемъ сегодня винтить?-- спросилъ Бѣликовъ.

-- Всенепремѣнно!-- отвѣтилъ Шебалинъ.

-- Ахъ, какая хорошая игра винтъ! Какая умная!-- воскликнула Юлія.

-- Вы играете?-- спросилъ ее Качуринъ.

-- Я учусь... Хочу, чтобы вы приняли меня въ свою компанію. Примете?

-- Съ величайшимъ удовольствіемъ,-- сказалъ Качуринъ.

-- Только съ нимъ vis-à-vis не садись,-- посовѣтовалъ братъ.

-- Почему?

-- Очень строгій, сердится за дурные ходы.

-- Въ такомъ случаѣ, я съ нимъ-то и буду играть.

-- Тебѣ нравится, чтобы на тебя сердились?

-- Вовсе нѣтъ. Ему не будетъ повода сердиться. Я такъ выучусь, что не буду дѣлать невѣрныхъ ходовъ.

-- Ого! Какая ты храбрая!

-- Храбрость города беретъ.

-- А вы какой городъ собираетесь взять?-- спросилъ Коржикъ.

-- Тотъ, въ которомъ нѣтъ такихъ любопытныхъ, какъ вы, и такихъ лѣнивыхъ, какъ Михаилъ Иванычъ, и такихъ молчаливыхъ, какъ monsieur Акацатовъ.

Никеша вспыхнулъ.

-- Что и требовалось доказать,-- сказалъ Коржикъ.

-- То-есть что?-- спросила Юлія.

-- Что вы желаете покорить городъ, населенный музыкантами.

-- Откуда же это слѣдуетъ?

-- Изъ рѣшенія уравненія со многими неизвѣстными по способу исключенія.

-- Ну, господа, пускай Юлія беретъ города, а мы будемъ брать взятки,-- сказалъ Шебалинъ и засмѣялся.-- Пойдемте, господа!

Студенты перешли въ кабинетъ хозяина, гдѣ уже были приготовлены два ломберныхъ стола.

Какъ только гости ушли, Юлія патетически воскликнула:

-- Мама! Вѣдь, это просто скандалъ! Она срамитъ меня передъ гостями!

-- Позови ее сюда,-- сказала мать.

Дѣвочка вошла и вызывающимъ взглядомъ посмотрѣла на сестру.

-- Если ты разъ скажешь что-нибудь подобное, я тебя строго накажу!-- внушительно произнесла мать.

Дѣвочка молчала, взглядывая на нее изподлобья.

-- Какъ тебѣ не стыдно говорить про сестру такія вещи?

-- А зачѣмъ она про меня говоритъ? Она тоже срамитъ меня передъ гостями, а вы ей не замѣчаете, а только мнѣ.

-- Ты еще смѣешь матери указанія дѣлать? Помни, что я сказала. Накажу, и очень строго.

Какъ только мать вышла изъ комнаты, Зиночка подошла къ сестрѣ и задорно заговорила:

-- Ты думаешь, я побоюсь? Пускай меня наказываютъ, а я тебя еще получше осрамлю передъ Леонидомъ Николаевичемъ.

-- Что такое? Что мнѣ Леонидъ Николаевичъ?

-- Не вертись. Я все знаю. Ты въ него влюблена. И я ему все про тебя разскажу, какая ты цаца.

-- Слушай, Зина,-- сказала Юлія, перемѣнивъ тонъ,-- не будемъ ссориться, это нехорошо. Хочешь, заключимъ условіе, чтобы ты при гостяхъ ни слова обо мнѣ не говорила.

-- Хорошо... А ты никогда не называй меня приготовишкой и, кромѣ того, купи мнѣ фунтъ шеколадныхъ конфектъ.

-- Согласна.

Сестры подали другъ другу руки въ знакъ примиренія.

VI.

Въ первомъ же роберѣ Качуринъ заспорилъ съ Шебалинымъ.

-- Ты не имѣлъ права ходить съ пики.

-- Вотъ тебѣ разъ! Полное право имѣлъ, даже обязанъ былъ ходить съ пики.

-- Почему?

-- А потому, что по-моему это лучшій ходъ.

-- По-твоему! Да, вѣдь, въ игрѣ есть свои правила, своя теорія, обязательная для всякаго. Какъ по-вашему, господа?

-- Я не пошелъ бы съ пики,-- сказалъ Коржикъ.

-- Да не все ли равно?-- сказалъ Бѣликовъ.-- Правильно ли, неправильно ли, стоитъ ли изъ-за этого горячиться и задерживать игру?... Тебѣ сдавать, Качуринъ.

Тотъ еще немного поворчалъ, но, разобравъ свои карты, успокоился,-- къ нему пришла хорошая игра.

Никеша игралъ за другимъ столомъ и когда къ нему приходила червонная дама, вспоминалъ Юлію и какъ она посмѣялась надъ нимъ за то, что онъ молчалъ за чаемъ.

Около двѣнадцати часовъ въ кабинетъ вошелъ лакей и доложилъ, что "подано кушать".

-- Господа, пойдемте ужинать,-- сказалъ Шебалинъ.

Всѣ опять перешли въ столовую. Тамъ былъ и Шебалинъ-отецъ, красивый старикъ, съ гордо поднятою годовой и важнымъ взглядомъ, какой бываетъ у предводителей дворянства изъ военныхъ. Онъ радушно поздоровался со всѣми и пригласилъ садиться. Рядомъ съ нимъ была его жена, которой, повидимому, очень хотѣлось спать, и Юленька въ новомъ нарядѣ. Голубая шикарная кофточка съ кружевами эффектно подчеркивала свѣтлые, немного золотистые волосы Юленьки; на шеѣ была золотая цѣпочка отъ часовъ; въ серьгахъ вспыхивали огоньки брилліантовъ.

"Какая красавица!" -- подумалъ Никеша.

Какъ только всѣ усѣлись, Юлія овладѣла болтовней.

-- Господа, сегодня вы должны больше пить,-- объявила она.-- Петя, наливай сосѣдямъ съ лѣвой стороны -- грѣшникамъ, а я буду наливать праведникамъ.

Она схватила бутылку лафита и съ словами: "я знаю, вы пьете красное", налила полный стаканъ Качурину.

-- Monsieur Акацатовъ, вашъ стаканъ... Можетъ быть, послѣ вина вы сдѣлаетесь краснорѣчивымъ.

Никеша не нашелся, что ей отвѣтить.

-- А позвольте узнать, Юлія Андревна, почему сегодня мы должны больше пить?-- спросилъ Коржикъ.

-- Ахъ, какой вы несносный! Все вамъ объясняй... Неужели не можете догадаться?

-- Потому что вы этого хотите... такъ, что ли?

-- А хоть бы и такъ.

-- Ну, это еще не резонъ.

-- Фи! какой нелюбезный! Monsieur Акацатовъ, а вы какъ думаете?

-- Я полагаю,-- заговорилъ онъ и сразу покраснѣлъ,-- что вы не можете хотѣть чего-нибудь дурного, слѣдовательно, ваше "я хочу" достаточная причина, чтобы всѣ согласились съ вами.

-- Однако,-- воскликнулъ Коржикъ,-- вотъ вамъ и тихоня!... Молчалъ-молчалъ, а какой комплиментъ отпустилъ.

-- Merci, monsieur Акацатовъ. Вотъ, господа, настоящій рыцарь. И за это онъ будетъ награжденъ. Я ему объясню, почему сегодня надо пить больше. Я буду предлагать тосты самые необыкновенные, а потомъ и всѣ вы, господа... Слушайте, я начинаю.

Она подняла руку съ стаканомъ.

-- Господа!... Или нѣтъ, не такъ... Милостивые государи и милостивая государыня, мамаша! Я могла бы произнести рѣчь гораздо лучше тѣхъ, которыя вы будете произносить, когда окончите курсъ, но, во-первыхъ, я не хочу утомлять вашего вниманія, вовторыхъ, я еще сама не знаю, за чье здоровье я предложу тостъ. Онъ долженъ быть необыкновенный. Мнѣ нужна минута вдохновенія. Она наступаетъ. Я пью за здоровье... за здоровье...

-- Лассаля,-- шепнулъ, наклонившись къ ней, Качуринъ.

Она не замѣтила его насмѣшливой улыбки и крикнула:

-- За здоровье Лассаля!

Старикъ пожалъ плечами и заговорилъ хриповатымъ баритономъ:

-- Во-первыхъ, милая моя, ты, какъ видно, не знаешь, что Лассаль давно умеръ...

Юлія ни на сенунду не растерялась.

-- Папочка, ты меня не понялъ!... Кто же не знаетъ, что Лассаль умеръ? Дуэль во время страшной грозы... и въ моментъ выстрѣла оглушительный ударъ грома. Лассаль умеръ, но, вѣдь, его сочиненія существуютъ... Я и предложила тостъ въ этомъ смыслѣ.

По губамъ старика скользнула усмѣшка, но ему не захотѣлось уличать дочь въ томъ, что она смѣшала дуэли Лермонтова и Лассаля.

-- Положимъ, что я тебя не понялъ,-- сказалъ онъ,-- но неужели же дѣвушка изъ родовитой дворянской семьи можетъ желать успѣха сочиненіямъ Лассаля? Да я надѣюсь, что ты ихъ и не читала. Въ моей библіотекѣ ихъ нѣтъ.

-- Папочка, я потихоньку читала, мнѣ доставали.

-- Да? И тебѣ понравились его сочиненія?... Прекрасно! Какое же именно?

Юлія, никогда не читавшая Лассаля, бросила умоляющій взглядъ на Качурина; она надѣялась, что онъ ей подскажетъ; но онъ молчалъ и чуть-чуть усмѣхался.

-- Видишь ли, папочка,-- заговорила Юлія,-- какое именно сочиненіе... это довольно трудно опредѣлить...

Братъ замѣтилъ ея смущеніе и выручилъ.

-- А я понимаю тостъ Юліи,-- сказалъ онъ,-- дѣло очень просто. Статьямъ Лассаля она, конечно, не можетъ сочувствовать, но его романтическая любовь... вотъ въ чемъ дѣло. Вѣрно ли я понялъ?

-- Какъ пріятно имѣть такого догадливаго брата!-- воскликнула Юлія, просіявъ отъ радости, что она выведена изъ затруднительнаго положенія.

-- Ну, все равно, я твоего тоста не принимаю,-- сказалъ отецъ,-- вотъ развѣ они тебя поддержатъ.

-- Нѣтъ, пусть будетъ другой тостъ,-- возразила Юлія.-- Я хочу, папочка, чтобы и ты пилъ... Первый комъ блиномъ... ха-ха-ха!... то-есть первый блинъ комомъ. Но за то второй тостъ будетъ такой, что всѣ закричатъ ура... Господа, за здоровье... папы!

-- За Льва тринадцатаго?-- воскликнулъ Бѣликовъ.

Юлія даже ногами затопала отъ смѣха и уронила стулъ.

-- За папу... за моего папу!-- говорила она, захлебываясь отъ смѣха.

-- А... это дѣло другое... Урраа!...

Всѣ стали чокаться съ старикомъ. Юлія поцѣловала его.

-- Ну, отличились вы, Михаилъ Иванычъ!-- сказала она.

-- Нисколько. Вы обѣщали необыкновенный тостъ, я такъ и понялъ.

А Никеша глядѣлъ на Юлію и думалъ:

"Какая она начитанная; а, вѣдь, я ни одной строчки Лассаля не читалъ".

-- Теперь, господа, за вами очередь,-- сказала Юлія.-- Выдумывайте что-нибудь вродѣ Льва тринадцатаго.

Но студенты, должно быть, стѣснялись старика и отнѣкивались.

Коржикъ замѣтилъ, что превзойти въ изобрѣтательности Юлію Андреевну невозможно, поэтому онъ предпочиталъ воздержаться отъ провозглашенія тостовъ.

Качуринъ тоже сказалъ:

-- Нѣтъ, ужь куда намъ соваться!

Только Шебалинъ-сынъ всталъ и съ важностью произнесъ:

-- Господа, за процвѣтаніе дворянской идеи!

Старикъ съ удовольствіемъ и съ серьезнымъ видомъ чокался со кѣми и, какъ будто на большомъ дворянскомъ обѣдѣ, торжественно цвѣтилъ:

-- Я пью, господа, съ особеннымъ удовольствіемъ за молодежь разумную, трезвенную, дѣловую, за молодежь, которая понимаетъ и чтитъ великія традиціи славнаго прошлаго.

-- Урраа!-- закричала "трезвенная" молодежь, на которую вино уже подѣйствовало.

Разговоръ сдѣлался бойкимъ и шумнымъ, всѣ говорили, не высушивая другъ друга. Каждому хотѣлось острить и любезничать съ Юліей. Она тоже выпила цѣлый стаканъ вина, глаза ея блестѣли и смѣхъ звенѣлъ непрерывно.

Вдругъ точно кто толкнулъ Никешу. Онъ схватилъ стаканъ и закричалъ:

-- Тише!... Тостъ!

Это было такъ неожиданно, что всѣ замолчали.

-- За здоровье прекраснѣйшей изъ дѣвушекъ, за Юлію Андреевну!-- произнесъ Никеша съ отчаянною храбростью.

Закричали ура, чокались, шумѣли и хохотали; потомъ пили за хозяйку, за гостей и разошлись очень поздно.

Холодокъ ясной осенней ночи пріятно подѣйствовалъ на юношей, выпившихъ довольно много.

-- Чудная дѣвушка!-- воскликнулъ Никеша.

-- Штучка аппетитная!-- замѣтилъ Коржикъ.

-- Свинья! Циникъ!-- разсердился Никеша.

-- Эге, братъ! Сразу влюбился. Не поздравляю.

-- И не думалъ... Но какое ты имѣешь право говорить такія вещи про дѣвушку?

-- Не думалъ, а влопался, какъ куръ во щи. Ругаться даже сталъ. Божество!... Правды никто не смѣй сказать.

-- Не хочу я съ тобой говорить! Послушайте, Качуринъ, не правда ли, какая она умница? А жизнь въ ней такъ и кипитъ, и сверкаетъ! Развѣ не прекрасная у ней душа?... Скажите, пожалуйста, ваше мнѣніе.

-- А вы не будете ругаться?

-- Ну, говорите же.

-- Пустая она барышня, ракета со звѣздами.

Никеша вздохнулъ и замолчалъ; но, пройдя нѣсколько шаговъ, онъ снова загорячился.

-- Нѣтъ, господа, вы какіе-то странные... Нѣтъ у васъ ни слуха, ни зрѣнія. Вы видѣли ея глаза и не разсмотрѣли того, что они выражаютъ.

-- Я отлично разсмотрѣлъ,-- сказалъ Коржикъ.

-- Что же такое?

-- Только, чуръ, не ругаться. Желаніе выдти замужъ.

-- Какъ же не ругать тебя послѣ этого?... Ты весь пропитанъ свинскими мыслями.

-- Постой! Вѣдь, это не мои мысли, а ея... и, во-вторыхъ, никакого свинства въ этомъ желаніи нѣтъ. Naturalia non sunt turpia.

-- Врешь!... Въ ея глазахъ -- кипучая мысль, чистая, кристальная душа.

-- Понесъ ахинею... Впрочемъ, это извинительно... Ты здорово выпилъ. А я тебѣ скажу, за кого она замужъ хочетъ.

-- За кого?-- спросилъ Никеша, и въ сердцѣ у него что-то заныло.

-- За сего музыканта.

-- Неправда!

-- Она дѣйствительно на меня мѣтитъ, но промахнется,-- сказалъ Качуринъ.

-- Она вамъ не нравится?-- изумился Никеша.

-- Не нравится.

Никешѣ этотъ отвѣтъ доставилъ удовольствіе, но ему захотѣлось убѣдиться, правду ли сказалъ Качуринъ.

-- Да почему же?-- спросилъ онъ,-- это такая замѣчательная дѣвушка.

-- А потому, что вся она на пружинахъ. Все у ней дѣланное: и восторги, и порицанія. Она способна съ жаромъ говорить о томъ, что ее вовсе не интересуетъ. Она вѣчно вретъ, поддѣлывается къ мнѣнію того, съ кѣмъ говоритъ.

-- Сестренка-то ловко ее поддѣла.

-- Злая, должно быть, дѣвочка,-- замѣтилъ Никеша.

-- Не въ томъ дѣло, но, вѣдь, она правду сказала.

-- Конечно, нѣтъ.

-- "La donna"... Вотъ ея музыка. Я ее буду звать "La donna". Но, вѣдь, какъ дерзко вретъ! Не моргнетъ, не покраснѣетъ. Съ Лассалемъ-то какая потѣшная штука. Вѣдь, это я ее поддѣлъ. Я ей шепнулъ, она и брякнула, какъ попугай.

-- Она вамъ вѣритъ, а вы такъ поступили; вѣдь, это не хорошо,-- горячо протестовалъ Никеша.

-- Полноте... Такихъ надо выводить на свѣжую воду. Я хотѣлъ изобличить ее въ безпардонномъ враньѣ. Она меня злитъ. И, вѣдь, совсѣмъ попалась, а повернула такъ, что отецъ ея будто бы не понялъ. Досадно, что братъ ее пожалѣлъ, а то бы она брякнула, что Лассаль написалъ Дворянское гнѣздо или Обломова. Невѣжество ея и въ литературѣ, и во всемъ, кромѣ нарядовъ, колоссальное, но дерзости у ней еще больше. Она воображаетъ, что всѣхъ можетъ дурачить своимъ враньемъ.

-- Не вѣрю и не хочу этого слушать!

Никеша больше ни слова не сказалъ до своей квартиры и сухо простился съ товарищами.

Ложась спать, онъ чувствовалъ, что голова его кружится отъ вина и что онъ влюбился. Сладкое чувство перемежалось какою-то горечью.

"Какъ хорошо, что Качуринъ ее не любитъ!-- думалось ему.-- Ее, вѣдь, она его любитъ... А, можетъ быть, она увидитъ, что онъ ея не стоитъ... А глаза ея?... А голосъ?... Какъ музыка... Однако, голова кружится..."

Онъ выпилъ воды и уткнулся головой въ подушку.

VII.

Никеша зачастилъ къ Шебалинымъ. То ему оказывалась настоятельная необходимость въ какой-нибудь книгѣ изъ библіотеки Шебалина, то надо было справиться насчетъ университетскихъ записокъ. И онъ шелъ въ надеждѣ хоть на минуту увидать Юлію. А по средамъ (у Шебалиныхъ были среды) онъ блаженствовалъ за чаемъ. Юлія подавала ему стаканъ, называла его Никифоромъ Петровичемъ, а не monsieur Акацатовъ, какъ въ первый вечеръ, обращалась къ нему съ насмѣшливыми вопросами, но онъ наслаждался музыкой ея словъ, не замѣчая ихъ ядовитости. Ему хотѣлось, чтобы чай продолжался весь вечеръ, и такъ непріятно ему было, когда Бѣликовъ или Шебалинъ говорили:

-- А что же, господа?Не будемъ терять драгоцѣннаго времени.

Съ затаеннымъ вздохомъ Никеша шелъ съ товарищами винтить.

Онъ отказался бы, но его удерживала боязнь обнаружить этимъ свое чувство.

Это была, однако, совершенно безполезная предосторожность. Юлія съ перваго же знакомства съ Никешей была увѣрена, что онъ въ нее влюбленъ, и вымещивала на немъ свою досаду на то, что: Качуринъ къ ней равнодушенъ. Она постоянно смѣялась надъ Нимешей.

Однажды за чаемъ она сказала:

-- Господа, не знаете ли вы, въ кого влюбленъ Никифоръ Петровичъ?

-- Ни въ кого,-- отвѣтилъ Никеша, не глядя на нее.

-- И вамъ не стыдно говорить неправду?... Вы не влюблены?.. Ну, поглядите мнѣ въ глаза и скажите, что нѣтъ.

Никеша взглянулъ на нее и мгновенно вспыхнулъ, какъ облако поднявшееся изъ лощины надъ гребнемъ горъ при встрѣчѣ съ солнечными лучами. Онъ, однако, заставилъ себя сказать:

-- Нѣтъ.

-- Съ этой минуты я ни одному вашему слову не вѣрю. И, чтобы наказать васъ за ложь, я желаю, чтобы ваша любовь была безнадежна.

-- А я этому желанію не вѣрю.

-- Да? Почему это?

-- Потому что оно жестокое, а вы очень добрая.

-- Merci за комплиментъ! Но знаете что? Попробуйте сдѣлать опытъ: разлюбите свой предметъ и влюбитесь въ меня... Вотъ тогда и узнаете, какое у меня чувствительное сердце.

Она засмѣялась. Засмѣялся и Никеша, воображая, что это необходимо для сокрытія его тайны, хотя отъ ея смѣха ему стало очень больно.

И когда онъ шелъ въ тотъ вечеръ домой, ему вспомнился ея смѣхъ.

"Зачѣмъ она такъ смѣялась?-- думалъ онъ.-- Конечно, она не хотѣла меня уязвить... но, все-таки, зачѣмъ этотъ смѣхъ? Не любитъ она меня, но зачѣмъ же бить лежачаго?"

И какая-то тѣнь прошла по свѣтлому образу.

Но на слѣдующій день опять явились иллюзіи и надежда на то, что Юлія, можетъ быть, полюбитъ его, и Никеша снова выдумывалъ предлогъ, чтобы утромъ зайти къ Шебалинымъ. Онъ, какъ мотылекъ, летѣлъ на огонь, обжигался, страдалъ и опять летѣлъ; огонь снова жегъ его, но, все-таки, это былъ огонь, которымъ освѣщалась его жизнь,-- безъ него было бы темно и холодно.

Юлія безъ церемоніи утилизировала влюбленность Никеши. Она обратила его въ своего адъютанта; онъ долженъ былъ покупать для нея ноты, перемѣнять въ библіотекѣ книги, которыхъ она почти не читала, носить ея записки къ знакомымъ. Никеша съ радостью взялъ на себя эту роль; она доставляла ему возможность чуть не каждый день видѣть Юлію. А эти частыя свиданія были причиной того, что слѣпота любви понемногу начала проходить.

Никешѣ пришлось наблюдать, что Юлія лжетъ безъ зазрѣнія совѣсти. И какъ ни старался онъ не вѣрить своимъ ушамъ, но факты были слишкомъ яркіе и многочисленные, и его искренняя натура возмущалась. Были случаи, заставившіе его усомниться и насчетъ ея доброты. Онъ бранилъ себя за дурныя мысли о "прекраснѣйшей изъ дѣвушекъ", онъ жадно искалъ въ ней проявленій душевности и искренности, но какъ ни старался онъ обмануть себя, все-таки, не могъ не чувствовать, что отъ Юліи вѣяло холодомъ эгоизма и лицемѣрія.

Почти полгода Никешу не оставляла любовная лихорадка, но, наконецъ, появились признаки, предсказывавшіе выздоровленіе: онъ уже могъ критически думать о своемъ "божествѣ", могъ спорить съ Юліей, тогда какъ прежде каждое ея слово было безспорно. И эти споры тоже способствовали выздоровленію Никеши, обнаруживая пустоту и неискренность Юліи.

Однажды, въ среду, болтовня за чаемъ коснулась героевъ. Юлія, съ апломбомъ вмѣшивающаяся во всякій разговоръ, вступилась и въ этотъ.

-- Я не понимаю,-- затараторила она,-- почему это принято восхищаться героями? Это -- рутина.

-- Дѣвушки всегда симпатизируютъ героямъ,-- замѣтилъ Никеша.

-- Это прежнія, сантиментальныя дѣвушки,-- возразила Юлія.-- Помилуйте, человѣкъ хочетъ разбить стѣну лбомъ! Что тутъ восхитительнаго? Это только глупо!

-- Мнѣ кажется, что такой взглядъ на героевъ неприличенъ для молодости.

-- Merci за наставленіе, приличный молодой человѣкъ! Но я, представьте себѣ, не стыжусь такого взгляда, потому что (она вспомнила выраженіе отца) это трезвенный взглядъ, потому что для прогресса нужны не герои, а труженики. Впрочемъ, и я люблю героевъ... въ романахъ. Кстати, Никифоръ Петровичъ, достаньте мнѣ романъ... Ахъ, Боже мой, я забыла заглавіе... въ послѣдней книжкѣ Русскаго Вѣстника... Папа говорилъ, что это замѣчательная вещь.

Никеша обѣщалъ достать, но ему какъ-то непріятно сдѣлалось отъ ея словъ. И когда онъ взглянулъ на Юлію, она показалась ему несимпатичною. А когда товарищи пошли домой, онъ вдругъ сказалъ:

-- Знаешь что, Коржикъ, Юлія Андреевна какая-то странная; у ней старушечьи мысли.

-- Пустая деревяшка, я тебѣ всегда говорилъ.

Никеша не разсердился. Онъ только вздохнулъ и вдругъ почувствовалъ, что ему стало какъ-то легко, какъ будто спали съ него любовныя цѣпи, и отъ ощущенія свободы ему стало весело, какъ арестанту, только что выпущенному изъ тюрьмы.

VIII.

Съ этимъ же чувствомъ свободы Никеша проснулся на другой день.

"Прошло, совсѣмъ прошло!" -- подумалъ онъ, усмѣхаясь.

Онъ вспомнилъ, что обѣщалъ Юліи достать книжку Русскаго Вѣстника, и пошелъ въ библіотеку. Ему хотѣлось въ ея присутствіи убѣдиться въ томъ, дѣйствительно ли все прошло.

Онъ отдалъ Юліи книгу, говорилъ съ ней и ясно чувствовалъ, что она уже не имѣетъ надъ нимъ власти. Съ веселою улыбкой Никеша вышелъ отъ Шебалиныхъ.

Но послѣ пріятнаго сознанія свободы скоро наступило то тягостное чувство, какое испытываетъ человѣкъ, не имѣющій ничего, что дѣлаетъ его существованіе жизнью. У Никеши ничего не было, что могло бы замѣнить разсѣявшійся мучительно-сладкій самообманъ. Карты, вино и кутежи не имѣли для него того свойства красить жизнь, какъ болѣзнь, отъ которой онъ отдѣлался. Идеи кружка шебалинцевъ, какъ прозвали его въ университетѣ, Никешу не интересовали. Юдофобомъ онъ не былъ и только по привитой съ дѣтства привычки называлъ еврея жидомъ. Дворянскія тенденціи кружка тоже его не интересовали. Онъ не привлекъ ни одного новаго члена въ кружокъ, который увеличивался любителями прожиганія жизни. Кружокъ разросся, какъ патологическій процессъ въ организмѣ, лишенномъ нормальныхъ условій для развитія; не имѣя жизненной силы, онъ держался только отсутствіемъ сопротивленія въ окружающей средѣ, принципомъ которой сдѣлалось любимое выраженіе Бѣликова: "не все ли равно?"

Одинъ только Шебалинъ часто говорилъ о дворянской идеѣ, но Никешѣ казалось, что въ его рѣчахъ на эту тему былъ тотъ же искусственный жаръ, съ какимъ его сестра могла говорить о чемъ угодно.

"Надо заниматься, а то, пожалуй, и на второй курсъ не перейдешь",-- рѣшилъ Никеша.

Онъ принялся за книги по своей спеціальности и вспомнилъ, что въ науку влюбляются такъ же, какъ въ женщину, что можно жить наукой, забывая все остальное.

Но между разными "источниками" и Никешей не установилось той живой связи, какая бываетъ между друзьями. Какою-то сухостью и скукой вѣяло на него отъ толстыхъ кодексовъ. Онъ искалъ незыблемыхъ основъ науки, благодѣтельныхъ для человѣчества принциповъ, безсмертныхъ истинъ, а вмѣсто всего этого у него явилось сомнѣніе, настоящую ли, заправскую ли науку онъ изучаетъ?

Онъ думалъ, что когда-нибудь люди сдѣлаются нравственными и тогда не будетъ ни гражданскихъ исковъ, ни уголовныхъ процессовъ и, значитъ, вся наука юристовъ уничтожится, такъ же, какъ и всѣ военныя науки.

И Никеша занимался съ полнымъ равнодушіемъ къ наукѣ, только для того, чтобы сдѣлаться прокуроромъ. Но по мѣрѣ того, какъ въ немъ развивалось сознаніе, онъ становился въ недружелюбное отношеніе къ своей наукѣ. Варіаціи на тему: "fiat justicia, pereat mundus" возмущали его. По прочтеніи одного изслѣдованія о преступленіяхъ и наказаніяхъ онъ рѣшилъ, что будетъ не товарищемъ прокурора, а присяжнымъ повѣреннымъ для защиты только праваго дѣла. У него мелькнулъ даже вопросъ, не лучше ли перейти на другой факультетъ?

Пробуждающаяся мысль заставила его поднимать споры съ товарищами, но они называли его вопросы парадоксами и отвѣчали общепринятыми формулами, стараясь защитить ихъ во что бы то, ни стало.

Когда споръ обострялся, Бѣликовъ, молчаливо наблюдавшій его, лѣниво поднимался съ мягкаго дивана, подходилъ къ товарищамъ и говорилъ:

-- Господа, не все ли равно, кто изъ васъ правъ? Все равно, каждый останется при своемъ,-- ну, значитъ, и нечего спорить, а тѣмъ паче сердиться. Пойдемте лучше въ нашъ парламентъ.

Такъ назывался излюбленный ими ресторанъ.

-- И въ самомъ дѣлѣ, идемъ, господа!

Шелъ съ ними и Никеша по привычкѣ, но онъ чувствовалъ недовольство самимъ собой въ особенности на другой день послѣ попойки; однако, вечеромъ онъ опять игралъ въ карты или участвовалъ въ новомъ кутежѣ. Винтъ уже не удовлетворялъ его; ему нужны были болѣе сильныя ощущенія и завелась азартная игра. Онъ научился пить водку, которой прежде терпѣть не могъ.

IX.

Перешелъ Никеша на второй курсъ, а жизнь его тянулась попрежнему.

Вставая часовъ въ одиннадцать, онъ думалъ: "Чортъ знаетъ, накое безобразіе! Какъ поздно!"

Но, вслѣдъ затѣмъ, онъ спрашивалъ себя:

"А зачѣмъ мнѣ время? Чѣмъ меньше его, тѣмъ лучше".

И дѣйствительно, задача его товарищей и его самого заключалась только въ томъ, чтобы "убивать время".

Съ ощущеніемъ недовольства собой, съ головною болью и недомоганіемъ, Никеша пилъ чай, потомъ шелъ въ университетъ; скучая, слушалъ лекцію; скучая, вспоминалъ подробности вчерашней попойки; скучая, читалъ "записки" своего курса, а вечеромъ опять карты или попойка. Но и эти увеселенія надоѣдали ему; онъ сталъ находить скучною свою компанію. Однѣ и тѣ же темы для разговоровъ и анекдоты съ "жидомъ", циничныя шуточки, къ которымъ Никеша никакъ не могъ привыкнуть.

Однажды компанія шебалинцевъ, въ томъ числѣ и Никеша, поздно ночью вышла изъ своего парламента. Голова Никеши крутилась и онъ предложилъ идти подъ руку. Шеренга студентовъ заняла весь тротуаръ и съ пѣсней тореадора изъ Карменъ двигалась не особенно твердыми шагами. Улица была пуста; только городовой, дремавшій у подъѣзда, проснулся и соннымъ голосомъ замѣтилъ, что "пѣть не дозволяется". Его послали къ чорту и шли дальше. Впереди показалась какая-то фигура.

-- Господа, это жидъ... Прямо, равненіе направо!-- скомандовалъ Шебалинъ.

Еврей, мастеровой, прижался къ стѣнѣ дома, чтобы пропустить подкутившую компанію, но шеренга нарочно напирала на него и сбила съ ногъ.

-- Стыдно!... А еще студенты!-- сказалъ онъ, поднявшись и надѣвая слетѣвшую съ него шапку.

-- Молчи, жидовская харя!-- было отвѣтомъ.

Но отъ словъ еврея, какъ ни пьянъ былъ Никеша, ему стало стыдно.

-- Это свинство,-- пробормоталъ онъ и ему хотѣлось извиниться передъ евреемъ.

Но товарищи увлекали его дальше, а восклицаніе его поняли въ томъ смыслѣ, что онъ назвалъ свиньей еврея. Никеша хотѣлъ разъяснить это недоразумѣніе, но сталъ говорить что-то непонятное... Языкъ слушался его плохо. Никешѣ казалось, что на встрѣчу бѣгутъ фонарные столбы и все прямо на него, какъ будто хотятъ столкнуть съ дороги, какъ они столкнули еврея; онъ сторонился, чтобы дать фонарямъ дорогу, и толкалъ товарищей то вправо, то влѣво; кто-то его выругалъ, потомъ мелькнули какіе-то огни, а дальше Никеша ничего не помнилъ.

Онъ проснулся отъ осторожныхъ шаговъ въ комнатѣ и, открывъ глаза, увидѣлъ лицо матери, заглядывавшее на него изъ-за спинки кровати.

-- Что вы, мама?-- спросилъ онъ хриплымъ голосомъ.

"Здоровъ ли ты? Я боялась, что такъ долго спишь".

-- А что? Десять есть?

-- Половина перваго.

-- Однако!

Мать ушла. Никеша сталъ одѣваться, припоминая вчерашній вечеръ.

"Здорово выпилъ. Голова трещитъ".

Онъ поднялъ занавѣску у окна и, увидя на улицѣ еврея-старьевщика, вспомнилъ вчерашнюю сцену и слова: "Стыдно, а еще студенты!"

"Ахъ, какая я свинья!" -- подумалъ онъ и къ головной боли присоединилось угнетающее чувство стыда.

Онъ облилъ голову холодною водой, чтобы освѣжиться, выпилъ стаканъ чаю и пошелъ въ университетъ. На лекцію онъ опоздалъ и только поболтался въ курилкѣ.

Когда онъ вернулся домой, тамъ уже обѣдали. Отецъ, отдѣлавшись отъ службы, наслаждался борщомъ.

-- Вотъ это борщъ,-- говорилъ онъ женѣ.-- Налей-ка еще.

Марья Семеновна съ удовольствіемъ исполнила это, гордясь своимъ умѣньемъ угодить мужу.

-- А ты чего не ѣшь?-- обратился онъ къ Никешѣ.

-- Не хочется.

-- Да ты что-то тово... испортился. Любовь не картошка... Такъ, что ли?

-- Любовь не причемъ.

-- Толкуй себѣ... Знаю, что Юленька тебѣ голову вскружила.

-- Было, да прошло.

-- Отчего же ты кислятиной смотришь?

-- Скучно.

-- Студенту скучно?... Въ двадцать-то лѣтъ скучно? Срамъ!... Кажется, у тебя все есть, чтобы не скучать. Первымъ дѣломъ, ѣшь ты вкусно и сытно. Вотъ, напримѣръ, этакіе кусочки не всякому студенту въ ротъ попадаютъ.

Онъ указалъ на принесенное горничной блюдо съ жаренымъ гусемъ, окруженнымъ крупными яблоками, и пожевалъ губами, предвкушая наслажденіе ѣды, а Марья Семеновна уже выбирала для него лучшій кусокъ.

-- Ну, потомъ,-- продолжалъ старикъ,-- квартира у тебя теплая; спишь, слава тебѣ Господи. Здоровъ. Товарищи хорошіе, въ удовольствіяхъ себѣ не отказываешь. Чего тебѣ еще надо?

-- А, все-таки, настоящей жизни нѣтъ.

-- Пить ты сталъ не въ мѣру. Не хорошо это, Никеша. Голова, вѣрно, трещитъ, оттого тебѣ и скверно.

-- Нѣтъ, не то... Вѣдь, я пью для того, чтобы не чувствовать себя пустою бочкой.

-- Объяснилъ, нечего сказать, понятно... Блажишь ты, Никеша.

-- Оттого у тебя тоска, что въ церковь не ходишь, -- сказала Марья Семеновна.

-- Онъ и въ прошломъ году не часто туда ходилъ, а не скучалъ,-- замѣтилъ старикъ,-- да и я не большой богомолецъ, а никогда скуки не зналъ.

-- Нѣтъ, ужь ты лучше объ этомъ помолчи, -- перебила его жена.-- Кто храма Божьяго чуждается, тому тоски не миновать.

Старикъ обглодалъ гусиную косточку и сказалъ:

-- Мой совѣтъ тебѣ, Никеша, снова влюбиться.

-- И влюбиться-то не въ кого.

-- Ого!... А Наташа Маринкина? А сестры Крашинскія? Любую выбирай -- пальчики оближешь.

-- Скучныя онѣ, пустыя.

-- Коли ласково посмотрятъ, такъ не покажутся скучными. Нѣтъ, Никеша, раскисъ ты, расхлябался... Не хорошо. Налей-ка мнѣ вина.

Старикъ запилъ гуся виномъ, вытеръ губы салфеткой и, отдуваясь, всталъ.

-- А теперь заснуть -- истинная благодать, и скучать не захочется.

Съ этими словами Акацатовъ, вытягивая животъ и тяжело дыша, пошелъ въ свою комнату.

-- Никеша, голубчикъ, послушайся матери,-- заговорила Марья Семеновна, -- зайди къ вечернѣ и помолись: всю твою тоску какъ рукой сниметъ и снизойдетъ на тебя радость и покой душевный.

Никеша грустно усмѣхнулся. Его тоже тянуло ко сну, но онъ рѣшилъ разгуляться.

Ему надоѣла ходьба по улицамъ и онъ повернулъ по дорогѣ за городъ. Миновавъ острогъ и кладбище, онъ побрелъ куда глаза глядятъ. Въ его мысляхъ была путаница, въ которой онъ не могъ разобраться, его томило желаніе чего-то новаго, что захватило бы всѣ молодыя силы, дало бы настоящую жизнь.

Долго онъ шелъ, глядя въ землю, и остановился, когда поднялся на горку, посмотрѣть, далеко ли остался городъ.

Онъ былъ еще видѣнъ. Изъ него доносился медленный звонъ къ вечернѣ, напомнившій Никешѣ совѣтъ матери. А впереди -- даль, подернутая туманомъ. Картина была печальная. Кругомъ щетинистыя поля, по межамъ -- трупы полыни и звѣробоя. Вотъ василекъ, недавно сіявшій на золотомъ фонѣ ржи синею звѣздочкой, а теперь безобразный прутъ съ уцѣлѣвшею на концѣ чашечкой. Ворона опустилась близъ дороги, побродила по мерзлой землѣ, постукала въ нее носомъ и, убѣдившись, что поживиться нечѣмъ, каркнула, какъ старуха-ворчунья, и полетѣла къ городу. Березовая рощица имѣла жалкій видъ. Бѣлые стволы, простирая къ нему обнаженныя вѣтви, являлись какъ бы олицетвореніемъ нѣмой жалобы на обиды отъ жестокой осени. Надъ рощей и щетинистыми полями былъ сѣрый куполъ, гдѣ глазъ напрасно искалъ свѣтлыхъ штриховъ, даже на западѣ не прорѣзывалось ни одной свѣтлой полоски: солнце заходило за такою густою осеннею тучей, что ни однимъ лучомъ не могло сказать людямъ: "а, вѣдь, я здѣсь, я не погасло". Снѣжинки иногда мелькали въ воздухѣ, но снѣгъ не шелъ.

"Смертью пахнетъ",-- подумалъ Никеша и ему захотѣлось поскорѣе уйти съ огромнаго кладбища, какимъ представлялись поле и роща. И самъ онъ, и его товарищи показались ему живыми мертвецами. Жутко стало ему и такъ живо почувствовалась потребность обновиться, воскреснуть. Онъ оглядѣлъ мысленно горизонтъ своей жизни и такъ же, какъ на сѣромъ куполѣ неба, не нашелъ просвѣта. Одни только сѣрые тоны глухой осени, а въ сердцѣ ноющая боль отъ тоски по веснѣ.

"Куда дѣваться сегодня?" -- подумалъ Никеша и пошелъ къ Шебалину винтить.

Изъ передней Никеша услышалъ оживленный говоръ, въ которомъ выдѣлялся чей-то незнакомый молодой голосъ.

Войдя въ столовую, Никеша увидѣлъ обычныхъ партнеровъ винта и какую-то дѣвушку въ черномъ платьѣ. Рядомъ съ расфранченною Юліей она казалась монашенкой.

Шебалинъ представилъ ей Никешу и сказалъ:

-- Ну, братъ, насъ пробираютъ. Людмила Николаевна такая сердитая, что не дай Богъ.

-- Отшучиваетесь, а, вѣдь, дѣло-то очень серьезное,-- грустно замѣтила дѣвушка.

-- О чемъ былъ споръ?-- спросилъ Никеша Шебалина.

-- Видишь ли... Людмила Николавна поинтересовалась узнать, какъ мы проводимъ время. Я разсказалъ, а она напустилась на насъ, какъ самый сердитый прокуроръ. Мы обвиняемся въ безнравственномъ образѣ жизни, въ измѣнѣ студенческимъ традиціямъ,-- однимъ словомъ, повѣсить насъ мало.

-- Знаете, господа, -- воскликнула дѣвушка, -- чѣмъ больше васъ слушаю, тѣмъ больнѣе дѣлается... Вѣрить не хочется... Студенты играютъ въ карты, не читаютъ, безобразничаютъ, юдофобы!... И не сознаютъ, какъ все это пбшло и гадко... И неужели товарищи не протестуютъ?!

-- Какое же они имѣютъ право? Всякій можетъ жить по-своему,-- сказалъ Шебалинъ.

-- Какое право?!... Да это не только право, это обязанность товарищей... А ты ихъ не стыдишь, Юлія?

-- За что же? Развѣ нельзя покутить молодымъ людямъ?... А жидовъ я тоже терпѣть не могу. И я съ папой согласна, что нынѣшніе студенты гораздо лучше прежнихъ... Дѣловые, благоразумные.

-- Ахъ ты, бабушка въ 20 лѣтъ!... Но вы сами, господа, неужели не чувствуете пустоты такой жизни?... Неужели вамъ не тяжело жить?

-- Ничего, живемъ помаленьку, -- отвѣтилъ Шебалинъ, усмѣхаясь.

-- Не вѣрю... Невозможно, чтобы въ васъ погибло уже все молодое... Это просто кошмаръ, отъ котораго вы должны очнуться.

-- А пока что, пойдемте, господа, винтить, -- сказалъ Шебалинъ.

Коржикъ и Качуринъ встали. Никеша точно не слыхалъ приглашенія, сердце его ускоренно билось, въ немъ закипала какая-то радость.

-- Акацатовъ, идемъ же!

-- Что такое?-- спросилъ онъ, точно проснувшись.

-- Винтить.

Никешѣ хотѣлось остаться, но онъ машинально всталъ и пошелъ за товарищами.

Началась игра, но мысль Никеши въ ней не участвовала: его тянуло въ столовую и онъ злился на себя, зачѣмъ онъ тамъ не остался.

-- Кто она такая?-- спросилъ онъ Шебалина.

-- Подруга сестры по гимназіи, курсистка, -- прибавилъ онъ съ пренебреженіемъ.

-- Славный, должно быть, человѣкъ.

-- Новое свѣтило на твоемъ горизонтѣ,-- замѣтилъ Коржикъ.

-- Пошлость ты сказалъ,-- разсердился Никеша,-- меня задѣло да живое то, что она говорила; да и тебя, я думаю, и всѣхъ.

-- Нѣтъ, я не пострадалъ,-- отвѣтилъ Коржикъ.

-- Трещетк а по либеральному камертону, -- замѣтилъ Качуринъ.

-- Ну, хоть ты и музыкантъ, а слухъ тебѣ измѣнилъ, -- возразилъ Никеша.

-- Такъ и запишемъ. Тебѣ сдавать.

Никеша взялъ карты, сталъ тасовать ихъ и подумалъ:

"А, вѣдь, я молчалъ за чаемъ, какъ будто согласенъ съ Шебалинымъ. И позорно ушелъ оттуда... и играю въ карты... Что же это такое?"

Ему вдругъ стали такъ противны карты и свое поведеніе, что онъ положилъ колоду, всталъ и объявилъ:

-- Я больше не могу играть.

-- Это что означаетъ?

-- Хочется съ ней поговорить. Человѣкъ-то необыкновенный. Право, господа, пойдемте туда.

-- Очень нужно!

-- Но это не по-товарищески... Ты компанію разстраиваешь.

Никеша ничего не отвѣтилъ.

Когда онъ вошелъ въ столовую, гостья прощалась съ Юліей.

-- Когда же ты уѣзжаешь?-- спросила Юлія.

-- Завтра.

"Уѣзжаетъ!" -- съ ужасомъ подумалъ Никеша.

Его охватили тотъ страхъ и тоска, которые испытываютъ люди, плавающіе на обломкахъ погибшаго парохода и увидѣвшіе, что мелькнувшій на горизонтѣ парусъ удаляется.

Онъ побѣдилъ свою застѣнчивость и сказалъ:

-- Позвольте мнѣ съ вами пойти.

Она удивилась, взглянула на него и сказала:

-- Пойдемте.

Никеша, охваченный радостнымъ волненіемъ, спускался съ лѣстницы за дѣвушкой. Когда они вышли на улицу, онъ заговорилъ:

-- Какъ я вамъ благодаренъ... Вѣдь, вы меня точно изъ ямы вытащили. Стыдно сказать... вѣдь, изъ этого кружка... Но все это ужь кончено... то-есть жизнь, какую я велъ.

-- Но почему же вы такъ жили?-- спросила она.

-- Право, не знаю... Не думалъ я тогда... не замѣчалъ безобразія... а потомъ сталъ замѣчать, но втянулся, должно быть... Ну, да однимъ словомъ свинья... нечего оправдываться... А вы завтра уѣзжаете... и я опять одинъ, безъ хорошихъ людей... Послушайте, у васъ, вѣрно, есть здѣсь хорошіе знакомые... Познакомьте меня.

-- Вотъ что мы сдѣлаемъ,-- сказала она, остановившись у воротъ большого дома,-- зайдите сейчасъ ко мнѣ, я васъ познакомлю съ моимъ братомъ.

-- Какъ это отлично!-- сказалъ Никеша и пошелъ за дѣвушкой черезъ дворъ.

Ихъ встрѣрилъ студентъ.

-- Мой братъ, Лугинъ,-- сказала она, а вашу фамилію я забыла.

-- Я его знаю,-- сказалъ Лугинъ, подавая руку Никешѣ и съ недоумѣніемъ взглянувъ на сестру.

-- Почему же мы до сихъ поръ не познакомились?-- воскликнулъ Никеша.

-- Съ обѣихъ сторонъ не было желанія.

-- Но, вѣдь, вы знали, какой я студентъ. Что бы вамъ выругать меня хорошенько.

Лугинъ усмѣхнулся.

-- Съ какой же стати навязываться съ наставленіями?

-- Нѣтъ, Сергѣй, ты не правъ,-- возразила сестра,-- это ужасный эгоизмъ... На твоихъ глазахъ товарищи безобразничаютъ, а ты молчишь; я, молъ, хорошъ, а до другихъ мнѣ дѣла нѣтъ. Вѣдь, это поддержка зла.

-- Пожалуй, тутъ есть правда,-- согласился Лугинъ,-- но что же дѣлать, если я не могу? Я чувствую, какая неловкость давать совѣты. Думается мнѣ, вѣдь, не дѣти, сами могутъ понимать, что дѣлаютъ.

-- Ахъ, нѣтъ!-- возразилъ Никеша,-- я и многіе просто безсознательно попали въ этотъ кружокъ... не думали... такъ, одни за другими... И вотъ я только сегодня совсѣмъ одумался... Когда ваша сестра стала бранить насъ, меня точно обожгло отъ стыда... И я сѣлъ было въ карты по привычкѣ и не могъ играть, противно стало... Это раньше было бы, если бы вы познакомились со мной. Послушайте, вѣдь, навѣрное, есть хорошіе, настоящіе студенты.

-- Какъ не быть!

-- Такъ знаете ли что?...Ваша сестра правду сказала. Все это, то-есть этотъ кружокъ и такая жизнь студентовъ,-- это кошмаръ. А мы не будемъ молчать, мы всѣхъ заставимъ одуматься... Ахъ, Людмила Николаевна, если бы вы знали, какъ это хорошо, что вы сегодня были у Шебалиныхъ!

Онъ схватилъ ея руку и крѣпко жалъ и трясъ отъ восторга, какъ будто она была его давнишній товарищъ. Она весело улыбалась.

Никеша сталъ разсказывать о своей жизни съ тѣмъ безпощаднымъ самоосужденіемъ, потребность въ которомъ является у искреннихъ людей въ минуты душевныхъ кризисовъ. Онъ изливалъ всю свою душу. Его слова звучали ненавистью къ своему прошлому; онъ приносилъ ту горячую, сердечную исповѣдь, послѣ которой нѣтъ возврата къ прошлымъ грѣхамъ.

Когда онъ поздно ночью шелъ домой, ему казалось, что онъ вырвался изъ тѣсной клѣтки и летитъ куда-то въ свѣтлую область. Онъ не узнавалъ самого себя и случившееся представлялось ему какимъ-то чудомъ.

Такъ въ весеннюю ночь, предъ разсвѣтомъ, стоятъ цвѣты, уже развившіеся, но еще окутанные лепестками чашечекъ, и инстинктивно тянутся къ востоку, гдѣ еще только показались первые розовые штрихи зари. Но одного взгляда солнышка на куртину довольно для того, чтобы она запестрѣла свѣжими цвѣтами.

XI.

Дня черезъ два за обѣдомъ старикъ Акацатовъ строго посмотрѣлъ на Никешу и сказалъ:

-- Не ожидалъ я отъ тебя такой штуки.

-- Какой, папа?

-- Ты себя скомпрометировалъ.

-- Я?!

-- Нечего притворяться! Не говорилъ ты рѣчи въ курилкѣ?

-- Говорилъ.

-- Ну, вотъ то-то и есть.

-- А вы знаете, о чемъ я говорилъ?

-- Все равно... рѣчь говорилъ... выдвинулся.

-- Нѣтъ, папа, вы должны сначала узнать, какую рѣчь... Я говорилъ, что студенты не должны безобразничать, играть въ карты... что товарищи должны стыдить тѣхъ, кто роняетъ достоинства студента.

-- Тебѣ-то какое дѣло?-- перебилъ его отецъ,-- скажи ты ради Христа... Шелъ ты хорошо. Я радовался, какой у меня сынъ, и вдругъ ты все испортилъ.

-- Папа, неужели вы недовольны тѣмъ, что я пересталъ безобразничать?

-- Нѣтъ, это хорошо... Но зачѣмъ ты рѣчь говорилъ?

-- Я хочу, чтобы и другіе послѣдовали моему примѣру.

-- Какое тебѣ дѣло до другихъ?... Всякій самъ себя знаетъ.

-- Съ этимъ я не согласенъ. Нельзя только о себѣ думать.

-- Ну, вотъ!... Слышишь, мать, какія у него идеи?

-- А кто виноватъ, какъ не отецъ?-- отвѣтила Марья Семеновна.

-- Я виноватъ?-- изумился старикъ.

-- Ты! Развѣ не ты говорилъ, что не бѣда, если молодой человѣкъ не каждый праздникъ въ церкви бываетъ? А отъ этого все и идетъ. Сначала человѣкъ залѣнится въ церковь ходить, а тамъ ужь и идеи всякія пойдутъ. Дьяволъ-то не зѣваетъ. Нѣтъ, онъ не зѣваетъ.

-- Не въ дьяволѣ дѣло. Тутъ, навѣрное, дурные люди замѣшались и сбили Никешу съ толку.

-- А дурныхъ людей кто толкаетъ? Развѣ не дьяволъ? Нѣтъ, ужь ты ничего не знаешь и не говори. Самъ виноватъ. Испортилъ сына, а теперь жалуешься.

-- Папа, да развѣ дурной тотъ человѣкъ, который укажетъ другому, что онъ дурно себя ведетъ?

-- Коли онъ натолковалъ тебѣ, что надо о другихъ заботиться, такъ, разумѣется, онъ дурной, злой человѣкъ.

-- Почему? Рѣшительно не понимаю.

-- А потому, что отъ этого все зло. Заботься о себѣ, а до другихъ тебѣ дѣла нѣтъ.

-- Въ такомъ случаѣ, мы не можемъ понимать другъ друга.

Старикъ разсердился.

-- Еще бы!... Гдѣ ужь отцу понять такого умника! У него на это умишка не хватитъ!

Обѣдъ окончился въ молчаніи. Старикъ ушелъ спать.

Никеша смотрѣлъ въ окно на облака, обѣщавшія снѣгъ, и задумался. Ему стало душно въ этой столовой, гдѣ пахло жареною телятиной, и захотѣлось освободиться отъ тяжелаго впечатлѣніи разговора съ отцомъ.

Выйдя на улицу, онъ вспомнилъ случившееся съ нимъ въ эти дни и сердце его наполнилось радостью отъ сознанія, что онъ очнулся.

Ивановичъ.

"Русская Мысль", кн.X, 1892