Книговод

Мечта и мысль И. С. Тургенева

Гершензон Михаил Осипович


М. О. Гершензонъ

Мечта и мысль И. С. Тургенева

Москва
1919

   

ОГЛАВЛЕНІЕ

Часть I.

   Рожденіе мысли:
   1. Стено
   2. Параша
   3. Разговоръ
   4. Помѣщикъ
   5. Андрей

Часть II.

   Мечта и мысль:
   1. Entbehren sollst du
   2. Природа
   3. Птицы
   4. Любовь
   5. Пѣснь торжествующей любви
   6. Томленіе духа
   7. Вольная птица
   
   Путь мыслителя, художника, да и всякаго человѣка -- одинъ: сперва созерцаніе; и оно, по своему составу, совершенно лично и совершенно невыразимо.
   Но каждый моментъ созерцаемой дѣйствительности кишитъ миріадами разновидныхъ и противорѣчивыхъ признаковъ; личное созерцаніе есть отборъ среди нихъ и синтезъ выбраннаго, соотносительный своеобразію личности. Поэтому созерцаніе содержитъ въ себѣ уже и субъективное истолкованіе міра, пока скрытое и безотчетное.
   Когда же истолкованіе открывается сознанію, тогда наступаетъ вторая стадія: объясненіе. Объясненіе міра есть по существу миѳъ, мірообъяснительная гипотеза въ зрительныхъ образахъ; оно всегда символично и полуизреченно.
   И точно такъ же, въ объясненіи (а вѣрнѣе -- еще въ созерцаніи) заложено и разумѣніе должнаго, образъ міра законодательный. Онъ раскрывается въ третьей стадіи -- въ законодательствѣ ума, равно присущемъ и философу, и поэту, и заурядному человѣку. Законодательство выражается въ идеяхъ, уже вполнѣ выразимыхъ, въ словесныхъ формулахъ истиннаго и должнаго.
   

ЧАСТЬ I
РОЖДЕНІЕ МЫСЛИ

   

СТЕНО

I

   Тургеневу было 16 лѣтъ, когда онъ писалъ "Стено". Пробывъ годъ въ Московскомъ университетѣ, онъ осенью 1834 года, съ переѣздомъ семьи въ Петербургъ, перешелъ въ Петербургскій университетъ; здѣсь, съ сентября по декабрь, и былъ написанъ "Стено". Какъ разъ въ это время заболѣлъ предсмертной болѣзнью и умеръ 30-го октября его отецъ въ отсутствіе Варвары Петровны, бывшей за границей.
   Мы ничего не знаемъ о томъ, какъ шло развитіе будущаго писателя въ эти ранніе годы; поэтому даже такія мелкія черты, какъ свидѣтельство объ его знакомствѣ съ поэзіей Байрона и Шекспира и знаніи англійскаго языка, представляютъ извѣстный интересъ. Еще несравненно важнѣе, конечно, содержаніе и смыслъ самой драмы.
   Надо сказать заранѣе: какъ художественное произведеніе она во всѣхъ отношеніяхъ крайне плоха, какъ говорится, ниже всякой критики. Дѣйствительно, критику нечего съ ней дѣлать; фабула, психологическое обоснованіе поступковъ, стихи,-- все въ ней такъ чудовищно дурно, что разбирать и оцѣнивать ее невозможно. Она -- только документъ, въ которомъ выразились настроенія и мысли юноши-Тургенева; она представляетъ исключительно біографическій интересъ, но зато очень большой.
   Съ неопытностью начинающаго Тургеневъ въ первой же сценѣ пытается раскрыть передъ зрителемъ душу Стено до самаго дна. Дѣйствіе происходитъ въ Римѣ. Драма начинается монологомъ Стено, безъ свидѣтелей, лунной ночью въ Колизеѣ. Онъ размышляетъ о минувшемъ величіи Рима. Куда дѣвалось все? Время стерло слѣды могучихъ подвиговъ; Римъ- грозный, міродержавный Римъ,-- лежитъ во прахѣ. Мысль Стено невольно обращается на него самого, на бренность всего земного. Для чего же дана намъ жизнь? Римъ исчезъ, какъ сонное видѣніе,-- такъ и мы исчезнемъ безъ слѣда. Взываешь къ небу; что значитъ жизнь? что значитъ смерть? но небо не даетъ отвѣта. Мечтаешь о славѣ -- но что пользы въ томъ, что теое имя прозвучитъ въ памяти потомковъ, какъ въ безднѣ звукъ, когда ты самъ, кипящій надеждами и отвагой, обреченъ въ пищу червямъ? А за могилой что? "Когда-то, въ молодости,-- говоритъ Стено,-- я вѣрилъ въ Бога; потомъ, когда на меня обрушились удары судьбы, я утратилъ вѣру; съ тѣхъ поръ я тщетно силюсь вернуть молитвой жизнь въ мою холодную, нагую душу,-- мое сердце изсохло. За мною точно обрушилась скала, преграждая мнѣ путь назадъ, и и я иду впередъ, во что бы то ни стало".
   Стено становится дурно, онъ теряетъ сознаніе и падаетъ.
   Этотъ монологъ -- какъ бы основа драмы. Въ немъ авторъ представилъ своего героя зрителямъ; теперь онъ покажетъ его имъ въ дѣйствіи, гдѣ окончательно должны обнаружиться типичныя черты такой душевной омертвѣлости. Литературные образцы, можетъ быть, Пушкинъ съ его "Кавказскимъ плѣнникомъ" и Алеко, подсказали юному поэту избрать, какъ наиболѣе сильный реактивъ для вящшаго раскрытія мужской души, женскую любовь. Можетъ быть, тѣ же образцы навели его на мысль противопоставить мужской раздвоенности цѣльную и наивную женскую душу,-- во всякомъ случаѣ, онъ ужо здѣсь употребляетъ этотъ пріемъ, которымъ неизмѣнно пользуется потомъ и въ поэмахъ 40-хъ годовъ, и въ своей позднѣйшей прозѣ.
   Этотъ контрастъ рѣзко подчеркнутъ въ первой же сценѣ. Въ ту самую минуту, когда Стено послѣ своего манфредовскаго монолога падаетъ безъ чувствъ, за сценою раздается пѣсенка 16-лѣтней Джуліи, непосредственная и радостная, какъ пѣнье птички, но вмѣстѣ звучащая томнымъ ожиданьемъ любви.
   Эта встрѣча и служитъ завязкою драмы. Джуліа и ея братъ, молодой рыбакъ Джакоппо, переносятъ безчувственнаго Стено въ свою хижину; когда, недѣлю спустя, оправившись, онъ уходитъ отъ нихъ, Джуліа уже навѣки прикована къ нему беззавѣтной любовью. Между завязкой и развязкой нѣтъ никакого дѣйствія,-- все только монологи Стено или діалоги между нимъ и Джуліей или Джакоппо, между Стено и старымъ отшельникомъ Антоніо. И внезапно наступаетъ развязка: Джуліа умираетъ отъ нераздѣленной любви, Джакоппо, обезумѣвъ, убиваетъ надъ ея трупомъ врача, потомъ, опомнившись, бѣжитъ убить Стено, но находитъ его уже бездыханнымъ: Стено за нѣсколько минутъ до того обрываетъ свою жизнь револьвернымъ выстрѣломъ не изъ-за Джуліи, а чтобы положить конецъ своимъ душевнымъ терзаніямъ. Такъ что романъ Джуліи собственно ни при чемъ: Онъ не вплетенъ въ душевную драму героя; да и драмы въ обычномъ смыслѣ здѣсь нѣтъ, такъ какъ, нѣтъ столкновенія двухъ или нѣсколькихъ воль или (по античному представленію) воли съ судьбою: есть только психологическій этюдъ, изложенный въ монологахъ и діалогахъ. Позднѣе Тургеневъ, разрабатывая туже тему, т.-е. точно такъ же желая нарисовать портретъ, примѣняетъ болѣе искусные пріемы: онъ уже не прибѣгаетъ къ драматической формѣ и уже не оставляетъ своего героя отрѣшеннымъ отъ вызванныхъ имъ коллизій. Въ "Стено" художественная планомѣрность есть, и даже очень строгая; но она одностороння, и чѣмъ строже проводится, тѣмъ она одностороннѣе. Всѣ остальныя дѣйствующія лица, вся дѣйствительность и всѣ событія сами по себѣ нисколько не интересуютъ автора: онъ изображаетъ ихъ лишь въ той мѣрѣ, въ какой они ему нужны для болѣе яркаго освѣщенія личности героя.
   Онъ окружилъ Стено самыми заурядными людьми. Джуліа и Джакоппо живутъ, монахъ Антоніо раньше жилъ непосредственными чувствами, не мудрствуя, не споря съ судьбой. Оттого они счастливы, покойны. Въ ихъ непосредственности есть своеобразная красота, красота самой природы, съ которою они еще нераздѣльны. Такой благоуханный естественный цвѣтокъ, напримѣръ,-- любовь Джуліи. Въ первую же минуту, когда она увидала безчувственнаго Стено въ Колизеѣ, ей что-то ясно сказало: "Вотъ онъ, кого душа твоя искала", и съ первой же минуты она предается ему безвозвратно: "Ты мнѣ -- все, въ тебя я вѣрю какъ бы въ Бога". Позднѣе, въ своихъ поэмахъ, Тургеневъ возводитъ въ перлъ созданія эту непосредственность чувствъ, эту естественность; теперь, въ 16 лѣтъ, онъ еще далекъ отъ этого: онъ ясно даетъ понять, что эта естественная красота въ человѣкѣ -- красота низшаго сорта, что есть нѣчто высшее ея, именно красота собственно-человѣческая, красота смѣлаго и гордаго духа, сознавшаго свою самостоятельность предъ лицомъ природы и судьбы и зовущаго ихъ къ отвѣту. Таковъ, по мысли Тургенева, его Стено. Той, гармоничной, природной красоты въ немъ нѣтъ и тѣни; напротивъ, въ немъ все болѣзненно, все мятежно: онъ -- полный контрастъ природы. Позднѣе, въ поэмахъ, и еще позже, напримѣръ, въ "Поѣздкѣ въ Полѣсье", Тургеневъ будетъ горько скорбѣть объ этомъ своемъ выпаденіи изъ природнаго строя; сейчасъ онъ только констатируетъ его какъ неизбѣжный и нормальный фактъ: миръ -- природѣ и душамъ еще не пробужденнымъ, душѣ же, сознавшей себя,-- тревога и страданье.
   Стено нѣсколько разъ по частямъ разсказываетъ свое прошлое. Ему данъ отъ природы могучій умъ. Его мысль проснулась въ ту минуту, когда онъ впервые, глядя на небо, спросилъ себя, кто создалъ этотъ дивный сводъ лазурный. Тогда еще въ немъ душа была яснѣе неба, и онъ отдался Богу съ горячей вѣрой. Но вскорѣ его постигъ страшный ударъ; онъ полюбилъ дѣвушку, родную ему по духу; двое они составляли міръ,-- "и онъ былъ чуденъ, какъ все, что на землѣ не человѣкъ". И вотъ эта дѣвушка внезапно умерла или исчезла. Тогда Стено ожесточился противъ Бога, вѣра въ немъ умерла,-- онъ ввѣрился уму, и умъ быстро разоблачилъ предъ нимъ обманы земныхъ успѣховъ, ничтожество людей. Ему опротивѣлъ міръ, онъ умеръ для всего" что любятъ люди, его духъ окаменѣлъ; но онъ, по крайней мѣрѣ, не страдалъ, онъ только прозябалъ въ сонной апатіи. И вдругъ онъ ожилъ для новаго, уже неизлечимаго страданія: мысль, подспудно работая, поставила предъ нимъ страшный вопросъ о смыслѣ жизни, т.-е. объ ея безцѣльности.
   Такимъ онъ и предстаетъ, предъ нами въ пьесѣ, уже безвозвратно обреченнымъ смерти. Каждый часъ, каждый мигъ его жизни -- пытка. Никакая радость, никакая красота его не радуетъ; онъ презираетъ все земное, и презираетъ людей, привязанныхъ къ земному. Въ этомъ огромномъ мірѣ онъ одинокъ, люди называютъ его злымъ, и самъ себѣ онъ въ тягость. Демонъ отнялъ у него сердца и оставилъ ему только жалкій умъ. Онъ страстно жаждетъ покоя, забвенья, но едва онъ забудется на мигъ, является его демонъ -- мысль -- и принимается терзать его. Онъ знаетъ, что его могла бы спасти вѣра, но онъ не можетъ вѣрить. Онъ проситъ помощи у отшельника:
   
                                                         Я,
   Какъ неба, жажду вѣры... Жажду долго,
   А сердце пусто до сихъ поръ. О, если-бъ
   Ты мнѣ ее могъ, старецъ, возвратить,
   То я готовъ всю жизнь Тебѣ отдать.
   
   Старецъ знаетъ одно стереотипное средство: "молись!" Но оно не годится для Стено:
   
   Слова святыя- я произношу:
   Они въ душѣ отвѣта не находятъ...
   
   Онъ жаждетъ смерти -- и боится ея; его мучитъ вопросъ, что будетъ тамъ и есть ли это тамъ, и еще болѣе, до ужаса, терзаетъ его мысль о томъ, что вмѣстѣ съ его жизнью безслѣдно исчезнутъ всѣ чувства и думы, волновавшія его духъ,-- цѣлый міръ страданій, стремленій, высокихъ помысловъ. И все же онъ долженъ умереть,-- ему нестерпимо жить подъ властью своего демона. Правда, онъ могъ бы смириться и тѣмъ купить себѣ покой; такъ обыкновенно поступаетъ человѣкъ толпы; но онъ съ негодованіемъ отвергаетъ эту мысль.
   И онъ уходитъ изъ жизни измученный, но не побѣжденный. Взявъ въ руки револьверъ, онъ привѣтствуетъ его, какъ друга: "Ты разрѣшишь мнѣ тайную задачу, ты мнѣ откроешь все". Еще раньше онъ такъ опредѣлялъ свое назначеніе:
   
   ...Если я паду -- тогда узнаютъ люди,
   Что значитъ воля человѣка. Низко
   Поставили они названье это,
   И я хочу его возвысить.
   
   Обыкновенные люди -- какъ дѣти: тѣшатся погремушками, убаюкиваютъ себя вѣрой; Стено -- какъ бы первый человѣкъ, выросшій изъ дѣтскихъ одеждъ; онъ одинъ, вооруженный только силой своего духа и мыслью, выступилъ предъ лицомъ природы съ заявленіемъ своихъ человѣческихъ правъ. Тургеневъ много разъ на протяженіи пьесы характеризуетъ Стено какъ человѣка исключительной духовной силы. Старецъ говоритъ Стено: "Ты могъ бы быть великимъ, дивнымъ", и самъ Стено, говоря о своемъ презрѣніи къ людскому мнѣнію, заявляетъ, что въ немъ самомъ есть цѣлый міръ. "Теперь онъ міръ страданья,-- онъ могъ быть міромъ силы и любви".
   "Могъ бы",-- очевидно, описка: Тургеневъ опредѣленно говоритъ, что для людей, подобныхъ Стено, нѣтъ другого исхода, кромѣ смерти; Стено, каковъ онъ есть, уже не можетъ быть ни сильнымъ, ни счастливымъ. Счастье -- для тѣхъ, кто еще не проснулся, еще не отдѣлился отъ природы, еще не сталъ собственно человѣкомъ; но разъ ты открылъ глаза, тебѣ не найти покоя раньше могилы, ибо передъ тобою встанетъ неразрѣшимая задача жизни, неразрѣшима же она потому, что духъ человѣка двойственъ Такъ самъ Стено опредѣляетъ причину своей тоски: какой-то неясный голосъ говоритъ ему, что его родина -- не здѣсь; ему хотѣлось бы летѣть къ небу, а онъ прикованъ къ землѣ.
   

II

   Съ перваго взгляда ясно, что "Стено" -- сколокъ съ Байроновскаго "Манфреда". Сходство начинается уже съ заглавія, которымъ въ обоихъ произведеніяхъ служитъ имя героя, и съ общаго обоимъ подзаголовка -- "драматическая поэма". Изъ "Манфреда" Тургеневъ заимствовалъ самую идею своей поэмы, идею-образъ человѣка, утверждающаго свою самочинность предъ лицомъ природы, гибнущаго въ этой борьбѣ, но не смиряющагося. Этимъ основнымъ сходствомъ обоихъ характеровъ обусловлено и сходство ихъ въ главныхъ психологическихъ чертахъ: Стено, какъ Манфредъ, страдаетъ невыразимо, но ни за что въ мірѣ не отрекся бы отъ своего страданія; оба жаждутъ смерти -- забвенія, и оба страшатся ея, потому что не знаютъ, чѣмъ наполнено загробное безсмертіе; оба мертвы для міра, оба осуждены не знать болѣе -- это слова Манфреда -- "ни трепета надеждъ или желаній, ни радости, ни счастья, ни любви" {"Манфредъ* цитируется по переводу И. А. Бунина, изд. "Знаніе" 1904 г.}, и оба, какъ огонь, испепеляютъ все, что къ нимъ приблизится; наконецъ, оба благоговѣютъ предъ красотою мірозданія, и оба презираютъ человѣчество. У Байрона взялъ Тургеневъ и многія звенья своей фабулы: обморокъ Стено, спасаемаго Джуліей и Джакоппо (въ 1-ой сценѣ), списанъ съ той сцены въ "Манфредѣ", гдѣ Манфреда на краю обрыва въ Альпахъ спасаетъ охотникъ, и самый этотъ охотникъ -- въ основѣ, конечно,-- прототипъ тургеневскаго Джаконпо, именно человѣкъ еще не выпавшій изъ природнаго строя, прекрасный своей близостью къ природѣ, но жалкій своей зависимостью отъ нея. Въ Стено, какъ и въ Манфредѣ, душевный переломъ былъ вызванъ утратою любимой женщины; въ "Манфредѣ", какъ и въ "Стено", фигурируетъ "аббатъ", пытающійся обратить невѣрующаго на путь вѣры; Стено, какъ и Манфреду, является воочію "духъ", и вторично этотъ "дуй*" является при Антоніо, какъ въ "Манфредѣ" -- при аббатѣ, и т. д. Наконецъ, и въ изложеніи Тургеневъ неоднократно слѣдовалъ за Байрономъ, подчасъ спускаясь почти до пересказа, если не перевода, цѣлыхъ отрывковъ изъ "Манфреда". Такъ, первый монологъ Стено -- не что иное, какъ перифразъ слѣдующаго монолога Манфреда.
   

Манфредъ, одинъ.

   Сверкаютъ звѣзды,-- снѣжныя вершины
   Сіяютъ въ лунномъ свѣтѣ.-- Дивный видъ!
   Люблю я ночь,-- мнѣ образъ ночи ближе,
   Чѣмъ образъ человѣка; въ созерцаньи
   Ея спокойной, грустной красоты
   Я постигаю рѣчь иного міра.
   Мнѣ помнится,-- когда я молодъ былъ
   И странствовалъ,-- въ такую ночь однажды
   Я былъ среди развалинъ Колизея,
   Среди останковъ царственнаго Рима.
   Деревья вдоль разрушенныхъ аркадъ,
   На синевѣ полуночной темнѣя,
   Чуть колыхались по вѣтру, и звѣзды
   Сіяли сквозь руины; изъ-на Тибра
   Былъ слышенъ лай собакъ, а изъ дворца --
   Протяжный стонъ совы, и, замирая,
   Невнятно доносились съ£теплымъ вѣтромъ
   Далекіе напѣвы часовыхъ.
   Въ проломахъ стѣнъ, разрушенныхъ вѣками,
   Стояли кипарисы -- и казалось,
   Что ихъ кайма была на горизонтѣ,
   А между тѣмъ лишь на полетъ стрѣлы
   Я былъ отъ нихъ -- Гдѣ Цезарь жилъ когда-то
   И гдѣ теперь живутъ ночныя птицы,
   Уже не лавръ, а дикій плющъ растетъ
   И лѣсъ встаетъ, корнями укрѣпляясь
   Въ священномъ прахѣ царскихъ очаговъ,
   Среди твердынь, сравнявшихся съ землею.
   Кровавый циркъ стоитъ еще донынѣ,
   Еще хранитъ въ руинахъ величавыхъ
   Былую мощь, но Цезаря покои
   И Августа чертоги ужъ давно
   Поверглись въ прахъ и стали грудой камня.
   И ты, луна, на нихъ свой свѣтъ лила,
   Лишь ты одна смягчала нѣжнымъ свѣтомъ
   Сѣдую древность, дикость запустѣнья,
   Скрывая всюду тяжкій слѣдъ временъ!
   
   О дѣвушкѣ, которую онъ любилъ, Манфредъ говоритъ такъ:
   
   И лишь одна, одна изъ всѣхъ...
   Она была похожа на меня...
                                                  Насъ
   Сближали одинаковыя думы,
   Любовь къ уединенію, стремленье
   Къ таинственнымъ познаніямъ и жажда
   Обнять умомъ вселенную, весь міръ...
   
   Почти тѣми же словами характеризуетъ свою возлюбленную Стено.
   
   ...Я зналъ одно созданье,
   Которое мнѣ было равно...
   Душами были мы родные
   И мы другъ друга понимали...
   
   Манфредъ отвѣчаетъ охотнику:
   
   Терпѣніе!-- Нѣтъ, не для хищныхъ птицъ
   Придумано терпѣніе: для муловъ!
   Прибереги его себѣ подобнымъ,--
   Я изъ другой породы.
   
   Стено повторяетъ эти слова: "Пусть терпитъ рабъ -- не Стено". Въ нижеслѣдующихъ трехъ отрывкахъ изъ "Манфреда" читатель легко узнаетъ источникъ соотвѣтственныхъ мѣстъ въ поэмѣ Тургенева.
   Контрастъ между Манфредомъ (Стено) и охотникомъ (Джаконно): "Я вижу", говоритъ охотнику Манфредъ,
   
   Тебя, сынъ горъ, и самого себя,
   Твой мирный бытъ и кровъ гостепріимный,
   Твой духъ, свободный, набожный и стойкій,
   Исполненный достоинства и гордый,
   Затѣмъ, что онъ и чистъ, и непороченъ,
   Твой трудъ, облагороженный отвагой,
   Твое здоровье, бодрость и надежды
   На старость безмятежную, на отдыхъ
   И тихую могилу подъ крестомъ,
   Въ вѣнкѣ изъ розъ.-- Вотъ твой удѣлъ. А мой --
   Но что о немъ,-- во мнѣ ужъ все убито.
   
   Презрѣніе къ людямъ:
   
   Ни въ чемъ съ людьми я сердцемъ не сходился
   И не смотрѣлъ на землю ихъ глазами;
   Ихъ цѣли жизни я не раздѣлялъ,
   Ихъ жажды честолюбія не вѣдалъ.
   Мои печали, радости и страсти
   Имъ были непонятны. Я съ презрѣньемъ
   Взиралъ на жалкій обликъ человѣка...
   
   Аббатъ о Манфредѣ (какъ Антоніо о Стено):
   
   Онъ могъ бы быть возвышеннымъ созданьемъ.
   Въ немъ много силъ, которыя могли бы
   Создать прекрасный образъ, будь онѣ
   Направлены разумнѣе: теперь же
   Царитъ въ немъ страшный хаосъ...
                                                   Онъ стремится
   Къ погибели, онъ долженъ быть спасенъ,
   Затѣмъ, что онъ достоинъ искупленья...
   
   И совершенно такъ же охотникъ говоритъ о Манфредѣ (какъ Джуліа и Джаконно -- о Стено):
   
                                                И съ такою
   Душой, высокой, нѣжной, быть злодѣемъ!..
                                                Не вѣрю!
   
   Кажется, болѣе нѣтъ надобности умножать эти выдержки: ясно, что юный русскій авторъ близко держался своего подлинника, все время имѣлъ предъ глазами текстъ "Манфреда" и, не стѣсняясь, бралъ изъ него то, что ему было нужно. Но тѣмъ разительнѣе выступаютъ на этомъ фонѣ подражательности черты свободнаго Тургеневскаго творчества, тѣмъ болѣе личными и сознательными должны быть признаны элементы, внесенные имъ отъ себя въ заимствованную картину. А внесъ онъ многое и многое измѣнилъ на свой ладъ.
   Поэма Байрона -- символическое произведеніе. Манфредъ -- не человѣкъ между людьми, не личность, хотя бы исключительная: онъ воплощеніе того мятежнаго начала, которое отъ вѣка присуще человѣческому духу, олицетвореніе нѣкоторой духовной стихіи. Такимъ, въ конкретности, человѣкъ никогда не бываетъ, но во всякомъ сильномъ человѣкѣ болѣе или менѣе живетъ духъ Манфреда. Сообразно съ этой символической концепціей образа Манфреда все дѣйствіе Байроновской поэмы символично; дѣйствующія лица -- не реальные образы, а Духи, Парки, Ариманъ, Немезида, Фея Альпъ, Призракъ Астарты,-- съ ними борется, ихъ нудитъ или проситъ Манфредъ, и арена дѣйствія -- не міръ, а его собственный духъ, въ которомъ міръ содержится; даже охотникъ и аббатъ -- только символы, только воплощенія нѣкоторыхъ вѣковѣчныхъ влеченій человѣческаго духа, отвергаемыхъ Манфредомъ внутри своего сознанія.
   Всю эту символику "Манфреда" Тургеневъ съ удивительной для его возраста планомѣрностью свелъ на землю, облекъ въ конкретность, хотя, разумѣется, очень условную; здѣсь важно не достиженіе, а замыселъ. Его Стено -- не воплощеніе мятежа противъ природныхъ опредѣленій, а человѣкъ, въ которомъ мятежное сознаніе проснулось,-- исключительная, сильная, но личность,-- не фантомъ; и потому онъ и живетъ въ пьесѣ какъ человѣкъ, и въ пьесѣ, вокругъ Стено, развивается вполнѣ реальная фабула. Что Тургеневъ сдѣлалъ эту перелицовку вполнѣ сознательно, это доказывается послѣдовательностью, съ какою онъ провелъ ее чрезъ всю пьесу и всѣ характеры.
   Разумѣется, и Байронъ, во избѣжаніе аллегоричности, долженъ былъ сдѣлать Манфреда хоть въ минимальной степени личностью. Какъ личность, Манфредъ абсолютно цѣленъ, сверхъестественно-цѣленъ. Онъ родился такимъ, какимъ умеръ; онъ "отъ самыхъ юныхъ лѣтъ" былъ отчужденъ отъ человѣчества; его демоническій духъ непреклоненъ, недоступенъ слабостямъ, соблазнамъ, унынію, и съ отвращеніемъ отвергаетъ религію, какъ гнилую подпорку: и любилъ онъ едва ли смертную женщину,-- имя его возлюбленной -- Астарта, и онъ убилъ ее, потому что не могъ не убить: ея сердце заглянуло въ его сердце и увяло. Напротивъ, Стено -- вполнѣ человѣкъ. Ребенкомъ, юношей онъ вѣрилъ въ Бога и любилъ людей, какъ братьевъ, его душа была, яснѣе неба; жизненный опытъ, а главное -- мысль убили въ немъ эту вѣру и любовь, но онъ страстно жаждетъ вѣры, въ полную противоположность символическому Манфреду. Онъ еще и тецерь минутами бываетъ тихъ и веселъ, и отвѣчаетъ на привѣтъ людей. Онъ въ замыслѣ автора -- конкретное лицо, и окруженъ живыми же людьми: вотъ Джуліа влюбляется въ него, страдаетъ и умираетъ, Джакоппо тревожится за сестру, и дѣйствуетъ, и впадаетъ въ преступленіе; вотъ отшельникъ Антоніо разсказываетъ о своемъ прошломъ. Они также символизированы, но они -- не голые символы, какъ охотникъ и аббатъ въ "Манфредѣ", и дѣйствіе пьесы -- вполнѣ конкретное. Словомъ, Стено -- тотъ же Манфредъ, но сведенный изъ сферы умопостигаемой на землю, вплотную-приближенный къ подлинному человѣку во плоти. "Манфредъ" Байрона -- символическая картина, вродѣ Врубелевскаго Демона; "Стено" задуманъ какъ символическій портретъ, т.-е. какъ индивидуальный образъ, въ которомъ художникъ хотѣлъ выявить нѣкоторую имманентную идею.
   

III

   Подражательная и слабая драма шестналцатилѣтняго юноши сама по себѣ не могла бы привлечь нашего вниманія; но этотъ юноша сталъ позднѣе Тургеневымъ, и полудѣтское произведеніе становится вѣхой, по которой, идя назадъ, отъ позднѣйшихъ точекъ, мы можемъ до нѣкоторой степени опредѣлить раннюю стадію развитія Тургенева. Мы знали уже, что не "Записки охотника" (1847--1851) составляютъ первый этапъ его литературной дѣятельности, что имъ предшествовалъ періодъ поэмъ и лирики (1841--1846); теперь оказывается, что былъ еще болѣе ранній періодъ его творчества,-- именно тотъ, отъ котораго до насъ дошла писанная въ 1834 году драма "Стено". Это была, повидимому, дѣйствительно цѣлая особенная полоса творческой дѣятельности. "Стено" былъ не единственнымъ продуктомъ тѣхъ лѣтъ. Въ письмѣ къ Никитенкѣ отъ 26-го марта 1837 года {"Рус. Стар." 1896, декабрь, стр. 588.} Тургеневъ перечислилъ цѣлый рядъ произведеній, написанныхъ имъ въ послѣдніе три года, т.-е. 1834--1836 гг.: "Стено" 1834 года, его "первое произведеніе"; неоконченная поэма "Повѣсть старика" -- 1835 года; 1836 годъ, пишетъ объ, былъ посвященъ переводу байрововскаго "Манфреда", "Короля Лира" -- съ большими пропусками, и "Отелло" до половины 2-го акта; въ концѣ того же года начата была драма, которой первый актъ и весь планъ уже кончены,-- осенью онъ надѣется привезти ее изъ деревни готовой. Сейчасъ онъ работаетъ надъ произведеніемъ "Нашъ вѣкъ", "начатымъ въ нынѣшнемъ году въ половинѣ февраля, въ припадкѣ злобной досады на деспотизмъ и монополію нѣкоторыхъ людей въ нашей словесности". Кромѣ того у него есть три маленькихъ оконченныхъ поэмы: "Штиль на морѣ", "фантасмагорія въ лунную ночь" и "Сонъ", да около 100 мелкихъ стихотвореній. Къ этому изрядному перечню готовыхъ и начатыхъ произведеній 18-лѣтняго "писателя" надо прибавить еще большую прозаическую статью о книгѣ А. Муравьева. "Путешествіе къ святымъ мѣстамъ русскимъ", которою Тургеневъ дебютировалъ въ печати въ 1836 году.
   По содержанію "Стено" и заглавіямъ остальныхъ опытовъ того времени можно догадываться, что весь этотъ первый періодъ литературной дѣятельности Тургенева (1834--1837) прошелъ подъ знакомъ юношескимрачнаго пессимизма; можно думать далѣе, что онъ былъ отмѣченъ преобладаніемъ драматической формы ("Стено", начатая драма, переводы), какъ слѣдующій за намъ -- 1840-хъ годовъ, -- преобладаніемъ стихотворнаго повѣствованія, а послѣдній, и главный (съ 1847 г. и до конца),-- преобладаніемъ художественной прозы. Но ближе опредѣлить направленіе этого перваго періода, разумѣется, невозможно за утратой всѣхъ произведеній, написанныхъ въ тѣ годы, кромѣ "Стено". Зато и "Стено", который теперь отыскался, можно говорить съ полной достовѣрностью.
   Это первое произведеніе Тургенева оказывается во многихъ отношеніяхъ замѣчательнымъ. Въ немъ поражаетъ прежде всего глубина и сложность вопросовъ, волновавшихъ 16-лѣтняго отрока, и еще болѣе, можетъ быть, тождество этихъ вопросовъ по существу съ тѣми, которые занимали его впослѣдствіи на протяженіи долгихъ лѣтъ. "Стено" -- не случайное подражаніе байроновскому "Манфреду", онъ не стоитъ особнякомъ въ творчествѣ Тургенева: чрезъ поэмы)? 1840-хъ годовъ онъ органически примыкаетъ къ его позднѣйшимъ произведеніямъ* какъ первое звено единой цѣпи или какъ первый отпечатокъ единаго развивающагося въ опытѣ, міровоззрѣнія.!
   Извѣстно, что личныя настроенія могутъ быть очень искренни, вовсе не будучи оригинальными. Въ общемъ и самосозваніе Тургенева, и тѣ два образа, которые оно [породило,-- мужчины съ опустошенной душой, раба своей мысли, неспособнаго на порывъ и страсть, и женщины, беззавѣтно отдающейся своему чувству,-- отнюдь не были оригинальны; они являлись излюбленными сюжетами западной и русской литературы въ эпоху разложенія романтизма, т.-е. начиная съ 20-хъ годовъ. Достаточно напомнить о Байронѣ и о такихъ рускихъ контрастахъ, какъ Онѣгинъ и Татьяна, Печоринъ и княжна Мери. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что на раннемъ творчествѣ Тургенева сильно отразились литературныя вліянія, но это нисколько не умаляетъ коренной самостоятельности его настроеній, засвидѣтельствованной и искренностью тона его поэмъ, и совершенно личнымъ характеромъ обработки темы, трактуемой въ нихъ, и можетъ быть, еще гораздо болѣе -- всѣмъ его дальнѣйшимъ творчествомъ, осью котораго является все та же безсмѣнная мысль и тоска о нераздвоенномъ чувствѣ и цѣльной волѣ, и гдѣ въ болѣе сложной исторической обстановкѣ неизмѣнно противостоятъ другъ другу тѣ же два типа: рефлектирующій "лишній человѣкъ" и великая цѣльностью чувства русская дѣвушка.
   Но любопытно слѣдить путь, которымъ онъ шелъ. "Стено" представляетъ какъ бы первую редакцію поэмы "Разговоръ", написанной десять лѣтъ спустя. До знакомства со "Отёно" можно было думать, что поэмы Тургенева возникли изъ подражанія Лермонтову; "Разговоръ" кажется даже просто попыткой иллюстрировать въ образахъ "Думу" Лермонтова. Но "Стено" написанъ задолго до "Думы", а въ немъ, хотя и дѣтской рукой, уже намѣчены всѣ черты, которыми Лермонтовъ обрисовалъ свое поколѣніе и которыя позднѣе Тургеневъ придаетъ герою своего "Разговора". И вотъ что важно замѣтить.
   Юноша въ "Разговорѣ" боленъ тою же болѣзнью, что Стено: раздвоенностью духа, гипертрофіей ума; такъ же, какъ Стено, онъ влачитъ праздное существованіе, ни -во что не вѣря, ничего не любя, презирая людей, снѣдаемый тоскою и глухой внутренней тревогой. Оба они, несомнѣнно,-- одно и то же лицо; но какъ различно отношеніе къ нимъ Тургенева! Въ 1831 году Тургеневъ въ Стено видѣлъ героя, настоящаго человѣка; правда. Джуліа прекрасна, но это -- красота цвѣтка, элементарная естественная красота, а не красота человѣка. Красота человѣка, т.-е. Стено, на первый взглядъ можетъ показаться уродствомъ, но она безконечно выше, величественнѣе всякой природной красоты. Не то въ "Разговорѣ": здѣсь то же самое явленіе опредѣленно характеризуется какъ ненормальное, какъ болѣзнь, и ему въ качествѣ нормы противопоставляется душевная цѣльность, непосредственность чувства. И сообразно съ этой различной оцѣнкой, тамъ преимущественно выставлены на видъ героическія черты явленія: міровая скорбь, метафизическія сомнѣнія, гордое самоутвержденіе, здѣсь -- пошлыя и трагическія стороны того же явленія. Поразительно, какъ неуклонно мысль Тургенева шла по одному и тому же пути отъ юности до зрѣлаго возраста; 26-ти лѣтъ онъ поглощенъ тѣмъ же вопросомъ, какъ и въ 16 лѣтъ: отчего происходитъ распаденіе природнаго единства въ человѣкѣ, и что оно есть -- благо или зло? Въ 40-хъ годахъ послѣдній вопросъ былъ для него уже окончательно рѣшенъ: всѣ его поэмы этого времени написаны на эту же тему и всѣ даютъ тотъ же отвѣтъ, какой данъ въ "Разговорѣ": распаденіе личности есть уродство и зло, цѣльность и непосредственность чувства -- здоровье и благо. Отсюда въ этихъ поэмахъ противопоставленіе женской цѣльности мужскому безволію, мужской рефлексіи, -- мотивъ, намѣченный уже, хотя и въ иномъ освѣщеніи, въ "Стено". Вмѣстѣ съ тѣмъ вниманіе Тургенева обращается отъ метафизическихъ причинъ болѣзни, каковы двойственность человѣческаго духа и неразрѣшимость вѣчныхъ вопросовъ, къ бытовымъ условіямъ, которыя ее питаютъ (таковы поэмы "Параша", "Андрей"), -- и такъ послѣдовательно, все время на почвѣ того же вопроса, совершается переходъ къ его позднѣйшимъ повѣстямъ и романамъ. Раздумье о раздвоеніи личности и о цѣльномъ человѣкѣ проходитъ красной нитью черезъ все это творчество: Стено -- первый изъ "лишнихъ людей" Тургенева, Джуліа -- первая изъ его сильныхъ цѣльностью духа дѣвушекъ, но только съ обратнымъ знакомъ.
   Съ этой точки зрѣнія подражательность "Стено" теряетъ всякое значеніе. Трагедія Стено, какъ и юноши изъ "Разговора",-- трагедія самого Тургенева. Черезъ десять лѣтъ послѣ того, какъ былъ написанъ "Стено", Тургеневъ прямо обрисовалъ самого своя тѣми же чертами, какими обрисованъ Стено. Въ "Посвященіи" къ "Разговору" онъ разсказываетъ, какъ онъ бродилъ вечеромъ среди великой тишины, исполненный раздумья:
   
   ...Спящій міръ дышалъ безсмертной красотой...
   Но глазъ не поднималъ и проходилъ я мимо;
   О жизни думалъ я, объ Истинѣ святой,
   О всемъ, что на землѣ навѣкъ неразрѣшимо..
   Я небо вопрошалъ... и тяжко было мнѣ,--
   И вся душа моя пресытилась тоскою...
   А звѣзды вѣчныя спокойной чередою
   Торжественно неслись въ туманной вышинѣ.
   
   Это -- раздумье Стено и его же тоска: и здѣсь -- то же противопоставленіе истерзаннаго духа гармоничной красотѣ мірозданія, какъ въ "Стено."
   Это "Посвященіе" было написано въ іюлѣ 1844 г., а незадолго передъ тѣмъ Тургеневъ написалъ другое стихотвореніе -- "Толпа" (напечатано въ январской книгѣ "Отечественныхъ Записокъ" за 1844 г.), въ которомъ отъ собственнаго лица излагалъ чувства и мысли, характерныя для Стено или юноши изъ "Разговора.". Совершенно такъ, какъ они, онъ говоритъ о себѣ
   
   Среди людей, мнѣ близкихъ и чужихъ,
   Скитаюсь я безъ цѣли, безъ желанья.
   
   Онъ страдаетъ, но толпа не признаетъ тѣхъ страданій,
   
   И что въ душѣ задумчивой живетъ,
   Болѣзнію считаетъ своенравной.
   
   И толпа права, говоритъ онъ; она велика и сильна.
   
   Гордись, толпа! Ликуй, толпа моя!
   Лишь для тебя такъ ярко блещетъ небо.
   
   Но онъ не дастъ ей ни одной слезы, не разскажетъ ей своихъ думъ, онъ останется одинокимъ.
   Тѣ же признанія мы слышали изъ устъ Стено, но въ мрачно-героическомъ тонѣ. "Я не знаю друга. Въ этомъ огромномъ мірѣ я одинъ", "Меня съ душой обыкновенной люди,-- нѣтъ,-- не поймутъ. Я имъ высокъ"; ему "ненавистно лицо людей", ко всему онъ чувствуетъ невольное презрѣніе. И отсюда выводъ:
   
                                Я не нуженъ
   Ни одному творенью на землѣ, и мнѣ
   Не нужно ничего. Мнѣ въ тягость жизнь. И я
   Хочу, желаю смерти.
   
   Въ "Толпѣ" Тургеневъ изъ тѣхъ же фактовъ дѣлаетъ для себя уже другой выводъ:
   
   И потому мнѣ жить не суждено.
   И я тяну съ усмѣшкой торопливой
   Холодной злости -- злости молчаливой
   Хоть горькое, но пьяное вино.
   
   Въ этомъ вся разница между его отношеніемъ къ міру въ 1834 и въ 1844 годахъ: тогда Стено былъ для него героемъ, теперь онъ констатируетъ въ себѣ то же распаденіе личности, какъ неизбѣжный можетъ быть, но уродливый фактъ. "Мнѣ иногда смѣшны забавы ихъ",-- говоритъ онъ --
   
   Мнѣ самому смѣшнѣй мои страданья.

------

   Было бы, разумѣется, любопытно знать, въ силу какихъ причинъ и въ частности подъ какими литературными вліяніями такъ рано овладѣли Тургеневымъ міровая скорбь и рефлексія. Можетъ быть, это и удастся сдѣлать со временемъ, когда будетъ хоть сколько-нибудь изучена исторія молодости Тургенева, теперь еще совсѣмъ неизвѣстная. Но каковы бы ни были результаты такого изслѣдованія, они не могутъ поколебать выводовъ, устанавливаемыхъ путемъ сличенія произведеній Тургенева съ его личными признаніями. Путь отъ "Стено" къ поэмамъ 40-хъ годовъ есть путь, пройденный самимъ Тургеневымъ въ его внутреннемъ развитіи за эти годы; идея "Стено" не случайно запала въ душу Тургенева: вся его внутренняя работа въ ближайшія десять лѣтъ совершается вокругъ этой же идеи. Нетрудно понять, какія важныя указанія вытекаютъ отсюда для изученія дальнѣйшей, т.-е. главной эпохи его творчества. На первой очереди стоятъ здѣсь "Записки охотника". До нихъ личная и творческая мысль Тургенева двигалась непрерывно въ одномъ направленіи; "Записки охотника" представляютъ ли продолженіе того пути, или ими Тургеневъ вступилъ на какой-нибудь иной путь? Другими словами: разрабатывалъ ли онъ и здѣсь", г хотя бы въ новыхъ формахъ и въ иномъ смыслѣ, ту же идею о раздвоеніи личности, которая такъ сильно занимала его въ первыя дёсять лѣтъ его! литературной дѣятельности, или другія мысли и чувства овладѣли теперь его душою?!
   

ПАРАША

   14 января 1840 года Павелъ Ивановичъ Кривцовъ писалъ брату Николаю изъ Петербурга {Это письмо не издано.}: "Je-quitte Pbrg en compagnie de Jean Tourguéneif qui vient avec moi jusqu'à Rome pour у passer un mois, ensuite il parcourira un peu l'Italie et retournera ensuite à Berlin pour y terminer ses études. C'est un garèon de science et d'esprit -- но настоящій Ленской, студентъ Геттингенской. J'ai été charmé de pouvoir lui être un peu utile et lui rendre ce que,le père avait fait pour moi. Si vous voyez за mère à Moscou, dites lui nies compliments, mais empêchez la de venir en Italie". Это была уже вторая заграничная поѣздка Тургенева. На этотъ разъ онъ прожилъ около полугода въ Италіи и полгода въ Берлинѣ, гдѣ занимался философіей, древними языками, исторіей и въ особенности Гегелемъ. Въ Римѣ онъ близко сошелся со Станкевичемъ, въ Берлинѣ жилъ въ одной квартирѣ съ Бакунинымъ. Черезъ годъ онъ вернулся въ Россію, провелъ зиму 1841 г. и весну въ Москвѣ, сблизился съ Грановскимъ, Кавелинымъ, славянофилами, и когда зимою 1842 г. пріѣхалъ въ Петербургъ опредѣляться на службу, былъ уже весьма "мало похожъ на того наивнаго романтика и "маменькина сынка", какимъ изображалъ его Кривцовъ. У насъ есть его характеристика того времени -- въ. письмѣ Бѣлинскаго къ Боткину отъ 31 марта 1843 г.: "Я нѣсколько сблизился съ Тургеневымъ. Это человѣкъ необыкновенно умный, да и вообще хорошій человѣкъ. Бесѣда и споры съ нимъ отводили мнѣ душу. Тяжело быть среди людей, которые или во всемъ соглашаются съ тобою, или, если противорѣчатъ, то не доказательствами, а чувствами и инстинктомъ,-- и отрадно встрѣтить человѣка, самобытное и характерное мнѣніе котораго, сшибаясь съ твоимъ, извлекаетъ искры. У Тургенева много Юмору... Русь онъ понимаетъ. Во всѣхъ его сужденіяхъ виденъ. характеръ и дѣйствительность. Онъ врагъ всего неопредѣленнаго, къ чему я, по слабости характера и неопредѣленности натуры и дурнаго развитія, довольно падокъ".
   Какъ разъ въ то время, какъ писались эти строки, Тургеневъ печаталъ свою поэму "Парашу".
   Тургеневъ какъ-то позднѣе характеризовалъ свои поэмы въ такихъ словахъ:
   
   Бывало, я писалъ стихи для славы,--
   И тѣ стихи, въ невинности моей,
   Я въ Божій міръ пускалъ не безъ приправы
   "Глубокихъ и значительныхъ" идей...
   
   Такая гражданская, публицистическая идея есть и въ "Парашѣ", и самъ Тургеневъ, безъ сомнѣнія, видѣлъ задачу своей поэмы именно въ томъ, чтобы демонстрировать въ образахъ эту идею. Но, какъ это часто бываетъ, его усилія пропали даромъ: идея "спадаетъ ветхой чешуей" и предъ глазами зрителя стоитъ въ ослѣпительной* наготѣ сама жизнь, какъ Фрина передъ судьями. Тургеневъ задался цѣлью разсуждать, и думалъ, что изображеніе ему нужно только какъ матеріалъ для разсужденія; въ дѣйствительности же его внутренней потребностью было какъ разъ только изобразить, воспѣть красоту созерцаемой жизни. Она, а не идея, и стала сюжетомъ его поэмы, вопреки его собственному намѣренію.
   Онъ хотѣлъ показать, какъ расцвѣтаетъ въ любви богатая женская душа, и что изъ этого выходитъ въ условіяхъ русской жизни. Соотвѣтственно этому замыслу поэма распадается на двѣ части: на картину, и на демонстрацію идеи,-- распадается въ точномъ смыслѣ слова, потому что, насколько картина сочна и жизненна, настолько худосочно и вяло разсужденіе.
   Эта картина расцвѣта женской души, столько разъ потомъ повторенная Тургеневымъ, носитъ здѣсь, въ первой редакціи, нѣкоторыя черты, позднѣе исчезающія въ творчествѣ Тургенева. Его рисунокъ еще неловокъ, пріемы наивны, но отъ всей картины вѣетъ такою свѣжестью, она озарена такимъ нѣжнымъ утреннимъ свѣтомъ, которые не только сами по себѣ очаровательны, но, что важнѣе всего, гораздо болѣе соотвѣтствуютъ характеру изображаемаго сюжета -- первой женской любви, нежели горячія краски и густой, сладкій ароматъ его позднѣйшихъ повѣстей.,
   Поэма построена точно по хріѣ: сначала портретъ героини, потомъ -- ея душевное состояніе наканунѣ любви, затѣмъ романъ, и, наконецъ, развязка; но такъ какъ эта послѣдовательность -- естественная, то разсказъ течетъ непринужденно. Узелъ драмы -- въ душевномъ складѣ героини. Параша -- дочь степного помѣщика, выросшая въ деревнѣ. Ей 20 лѣтъ. Это глубокая, страстная и цѣломудренная натура,-- вмѣстѣ и бархатъ, и сталь. Ея лицо, дышавшее задумчивой грустью, наводило на мысль, что ей суждено страданіе, въ ея задумчиво-спокойномъ взглядѣ "я видѣлъ", говоритъ авторъ,
   
   Возможность страсти горестной и знойной,
   Залогъ души, любимой Божествомъ.
   
   Она сама знала, что идетъ на испытанье, но спокойно шла, и была дѣтски-весела. Разсказъ застаетъ ее въ роковой моментъ, когда избытокъ силъ, еще не найдя исхода, томитъ ее безпричиннымъ волненьемъ,-- она плачетъ, сама не зная о чемъ, ей грезится дивная страна, и кто-то милый голосомъ призывнымъ такъ чудно поетъ... она стоитъ, какъ очарованная, и вздыхаетъ, ея сердце полно мучительной и грустной тишиной. Она -- вся ожиданіе, вся -- напряженіе, "какъ вечеръ предъ грозою, какъ майская томительная ночь".
   Въ эту минуту, конечно, и появляется герой. Кто онъ -- это безразлично. Онъ недостоинъ ея, да она не его и полюбитъ: какъ сказалъ А. Толстой, "лишь тайныхъ думъ, страданій и блаженства онъ для нея отысканный предлогъ". Они знакомятся въ полѣ, потомъ онъ дѣлаетъ визитъ ея родителямъ. Это посѣщеніе -- центральная часть поэмы: тутъ рѣшается судьба Параши. Эти восемнадцать строфъ принадлежатъ къ лучшему, что вообще написано Тургеневымъ; я перечитываю ихъ безъ конца, и не могу насытиться ихъ красотою -- столько въ нихъ тонкой психологической наблюдательности, и такъ обвѣянъ этотъ реализмъ "нѣжнѣйшей, благоуханнѣйшей поэзіей. Какое наслажденіе слѣдить эту смѣну чувствъ въ стыдливо-замкнутой Парашѣ! Его ждутъ -- онъ обѣщалъ пріѣхать. Отецъ надѣлъ новый фракъ, няня хлопочетъ за чаемъ, Параша, съ цвѣткомъ за поясомъ, сидитъ возлѣ матери, блѣдная, взволнованная. Она тревожится -- его все нѣтъ; потомъ ее понемногу беретъ дѣвическая злость. Мать спрашиваетъ: "что ты такъ грустна?" -- Параша вздрагиваетъ, слабо улыбается и идетъ къ пяльцамъ; шьетъ, наклонивъ голову, и думаетъ: "Ну, что жъ? онъ не придетъ"... Вдругъ топотъ у крыльца -- это онъ. Онъ входить, завязывается обычный разговоръ,-- онъ ни слова не говоритъ съ Парашей, даже не смотритъ на нее -- "но всѣ его движенья, звукъ голоса, улыбка -- дышитъ все сознаніемъ внезапнаго сближенья". Она тронута, умилена: какъ нѣжно онъ щадитъ ее! какъ онъ томится тайнымъ ожиданьемъ! Она молча смотритъ на него, не понимая своего сердца. Потомъ онъ заговорилъ съ нею, и смыслъ его словъ ей и страненъ, и понятенъ, она боится его и тайно рада своей робости; ихъ глаза случайно встрѣтились, она не сразу опустила взоръ, потомъ встала, порывисто приласкалась къ отцу и тихо улыбалась и, говоря о немъ, нечаянно обмолвилась: "онъ".
   А онъ, сухая, эгоистическая натура, въ комъ дешевый скептицизмъ давно истребилъ поэзію сердца,-- онъ неожиданно самъ взволнованъ. Съ удивительной прелестью показываетъ Тургеневъ, какъ подъ лучами ея любви расцвѣтаетъ любовь въ этой скупой и холодной душѣ. Онъ страстно наслаждается, чувствуя на себѣ ея задумчиво-внимательный, ребяческій и вмѣстѣ женскій взглядъ; онъ самъ въ эту минуту дѣлается чище, проще,-- "онъ весь пылалъ святымъ и чистымъ жаромъ, онъ покорялся весь душѣ другой": "Весело должно быть", поясняетъ Тургеневъ,
   
   Разгаръ любви слѣдить въ душѣ прекрасной,
   Подслушать вздохъ, задумчивую рѣчь,
   Подмѣтить взглядъ довѣрчивый и ясный,
   Былое сбросить все, какъ ношу съ плечъ.
   Случайности предаться безъ возврата
   И чувствовать, что жизнь полна, богата,
   И что способность празднаго ума
   Смѣяться надо всѣмъ -- смѣшна сама.
   
   Потомъ прогулка вдвоемъ -- я сожалѣю, что не могу выписать здѣсь это восхитительное описаніе лѣтняго вечера и сада. Параша ясна и проста, въ ней сердце пылаетъ невѣдомымъ, томительнымъ огнемъ, она вся расцвѣтаетъ, и онъ, любуясь ею, отдается очарованію любви.
   
   И, можетъ быть, онъ началъ понимать
   Всю прелесть первыхъ трепетныхъ движеній
   Ея души... и сталъ въ немъ утихать
   Крикливый рой смѣшныхъ предубѣжденій.
   Но ей одной доступна благодать
   Любви простой, и дѣтской, и стыдливой....
   Нѣтъ! о любви не думаетъ она,
   Но, какъ листокъ блестящій и счастливый,
   Ее несетъ широкая волна...
   
   Онъ цѣлуетъ ея руку -- въ невинномъ разговорѣ они возвращается домой, голосъ бѣдной дѣвушки звучитъ едва исчезнувшимъ испугомъ, ея горячая рука слегка дрожитъ: она ввѣряется ему, стыдливо отдается сближенію, -- она любитъ.
   "Бѣдная дѣвушка" -- это слова Тургенева. Ему кажется, что въ эту ночь, когда ей снится онъ -- герой ея романа,-- надъ нею, спящей, звучитъ чей-то смѣхъ и насмѣшливый голосъ говоритъ: какъ въ темный вечеръ раскрываются цвѣты душистыхъ липъ и на нихъ жадно налетаютъ пчелы, такъ и ты, милое дитя, стоить теперь въ полномъ цвѣтѣ, и вотъ къ тебѣ прилетѣлъ "женихъ": раскройся же, цвѣтокъ! То-есть, ты не вольна въ своемъ чувствѣ -- ты покорствуешь общему закону: бѣдная, счастливая Параша!
   Этотъ космическій финалъ, несомнѣнно навѣянный первой частью гётевскаго "Фауста" (исторіей Гретхенъ), чудесно заканчиваетъ пьесу. Сюжетъ поэмы, какъ элементъ созерцанія, теперь исчерпанъ. Что еще можно прибавить къ нему? Исторія- первой дѣвичьей любви представлена вполнѣ, въ своей внутренней и внѣшней закономѣрности; это самодовлѣющій, замкнутый въ самомъ себѣ процессъ, въ которомъ никакія послѣдствія ничего не могутъ измѣнить, потому что онъ весь -- въ данномъ моментѣ, и въ этомъ моментѣ -- абсолютенъ. Остановись Тургеневъ здѣсь, его "Параша" была бы художественнымъ перломъ. Но онъ хотѣлъ сдѣлать больше: по его замыслу эта картина расцвѣта женской любви должна была играть служебную роль по отношенію къ "идеѣ" поэмы. _
   Для самой этой картины личныя свойства героя по существу безразличны: тутъ важенъ лишь тотъ минимумъ благопріятныхъ условій, который позволилъ бы Парашѣ влюбиться; все остальное не имѣетъ значенія. Герой Парашина романа могъ быть и хорошимъ человѣкомъ, и негодяемъ, могъ самъ влюбиться, могъ и остаться равнодушнымъ: картина расцвѣта любви въ Парашѣ отъ этого не измѣнилась бы. Правда, столкнувъ ее именно съ человѣкомъ холоднымъ, неспособнымъ къ любви, Тургеневъ достигъ особеннаго эффекта: это дало ему возможность обнаружить покоряющее могущество женскаго чувства,-- эффектъ восхитительный, но цѣликомъ принадлежащій къ самому явленію, только еще рельефнѣе обнаруживающій его природу.

-----

   Но какъ разъ на этихъ личныхъ свойствахъ героя Тургеневъ и построилъ свою идею. Параша стоитъ, такъ сказать, внѣ времени: ея характеръ и ея романъ одинаково на мѣстѣ и въ 1820 и въ 1860 году. Другое дѣло -- герой. Онъ человѣкъ опредѣленнаго поколѣнія, именно тургеневскаго, "человѣкъ 30-хъ годовъ". Какъ историческій типъ, онъ очень хорошо обрисованъ Тургеневымъ. Онъ богатъ, служилъ въ военной службѣ, потомъ отъ скуки поѣхалъ за границу, тамъ бродилъ съ грустной улыбкою, смотрѣлъ на все холодно и насмѣшливо, и вывезъ оттуда запасъ безплодныхъ словъ и пустыхъ сомнѣній. Онъ всю свою жизнь питался чужимъ умомъ и ни одной мысли не пережилъ въ себѣ органически. У него самолюбивая, холодная душа, онъ часто веселъ, но его веселость безотрадна, онъ никого не любитъ, но люди его любятъ за свободную безпечность, онъ не очень уменъ, но вполнѣ владѣетъ всѣмъ, что ему, дано отъ Бога; его привычное отношеніе къ людямъ и вещамъ -- насмѣшка: онъ мѣтитъ въ бѣсы.
   Такой человѣкъ, разумѣется, не пара Парашѣ. Можетъ ли онъ беззавѣтно откликнуться на ея цѣльное чувство? Онъ весь изъѣденъ рефлексіей, въ немъ не осталось ничего непосредственнаго. Правда, онъ не можетъ устоять противъ чарующей прелести ея глубокаго, стыдливаго волненья, но онъ не хочетъ отдаться чувству; онъ разсуждаетъ съ циническимъ благоразуміемъ: "это кстати: до осени мнѣ не будетъ скучно въ деревнѣ", и позже, уѣзжая: "что жъ! она единственная дочь, а отецъ богатый человѣкъ... притомъ она мила"...-- и "гонитъ прочь другія неумѣстныя мечтанья, отзвучія давно минувшихъ дней." Того ли заслуживала Параша? и что сулитъ ей союзъ съ такимъ человѣкомъ?
   Въ этомъ и состоитъ идея поэмы. Тургеневъ хотѣлъ показать, какъ безплодно гибнутъ на русской почвѣ въ современную ему эпоху богатыя возможности, заключенныя въ душѣ Параши. Въ эту ночь послѣ прогулки, когда Парата уснула въ креслѣ и во снѣ видѣла его, поэту кажется, что сатана стоитъ, опершись на заборъ, и насмѣшливо слѣдитъ за Парашею и ея героемъ; но нѣтъ! онъ смотритъ не на нихъ --
   
   Россія вся раскинулась, какъ поле,
   Передъ его глазами въ этотъ мигъ.
   И, какъ блестятъ надъ тучами зарницы.
   Сверкаютъ злобно яркія зѣницы,
   И страшная улыбка проползла
   Медлительно вдоль губъ владыки зла.
   
   Драма въ томъ, что никакой драмы не произошло. Какой чудесной трагической красотой могла бы расцвѣсть душа Параши при иныхъ условіяхъ! Еще въ началѣ поэмы, говоря о лицѣ Параши, предвѣщавшемъ страдальческую участь, Тургеневъ замѣчаетъ: "Мнѣ было больно и смѣшно: вѣдь въ наши дни спасительно страданье". Но никакихъ страданій ей не пришлось испытать: едва расцвѣвъ, она отцвѣтетъ въ мѣщанскомъ счастіи. Года черезъ полтора они поженились, отецъ построилъ молодымъ обширный и удобный домъ, жизнь Прасковьи Николаевны потекла плавно, и даже мужъ весьма любилъ и уважалъ ее. Правда, она не очень счастлива, ее временами тревожатъ воспоминанія, но и это, конечно, пройдетъ. "Но -- Боже!-- говоритъ Тургеневъ,--
   
                    то ли думалъ я, когда,
   Исполненный нѣмаго обожанья,
   Ея душѣ я предрекалъ года
   Святого благодатнаго страданья!
   Съ надеждами разсыпавшись навсегда,
   Свыкался я съ суровымъ отчужденьемъ,
   Но въ ней ласкалъ послѣднюю мечту
   И на нее съ таинственнымъ волненьемъ
   Глядѣлъ, какъ на любимую звѣзду...
   И что жъ? я былъ обманутъ такъ невинно,
   Такъ просто, такъ естественно, такъ чинно,
   Что въ истинѣ своихъ желаній я
   Сталъ сомнѣваться, милые друзья.
   
   И вотъ что ей сулили ночи той,
   Той лѣтней ночи страстныя мгновенья,
   Когда съ такой тревожной быстротой
   Въ ея душѣ смѣнялись вдохновенья...
   
   Мнѣ жаль ее... Быть можетъ, если бъ рокъ
   Ее повелъ другой -- другой дорогой...
   
   Если переложить эти стихи на прозу, ихъ смыслъ таковъ: я давно потерялъ надежду на мужскую половину моего поколѣнія; расцвѣтъ человѣчности мнѣ казался возможнымъ только въ женщинѣ -- она, думалъ я, богатая непосредственнымъ чувствомъ, одна еще можетъ внести жизнь и душу въ наше измельчавшее общество. Но я ошибся: ей мѣшаетъ въ этомъ ея собственная неразвитость и пошлость мужчины.-- Вотъ почему сатана смѣется не только надъ Парашей и ея героемъ, но надъ всей Россіей, Въ первомъ изданіи "Параша" имѣла эпиграфъ изъ Лермонтова: "И ненавидимъ мы и любимъ мы случайно". Здѣсь все удареніе на мы -- мы, т.-е. наше поколѣніе.
   Вотъ мысль, которую Тургеневъ хотѣлъ доказать своей поэмой. Очевидно, мы имѣемъ дѣло съ такъ называемой "гражданской" идеей. Я думаю, никто не будетъ оспаривать, что это былъ очень неудачный замыселъ. Изобразить во всей его внутренней закономѣрности стихійное явленіе, и свести эту героическую пѣснь на гражданскую ламентацію -- почти то же, что захотѣть привязать веревочку къ хвосту кометы. Тургеневъ и самъ чувствовалъ это несоотвѣтствіе: формулируя свою "идею" (въ приведенныхъ сейчасъ курсивомъ стихахъ), онъ не рѣшился говорить ясно,-- получился какой-то туманный намекъ. Онъ началъ, тотчасъ въ смущеніи осѣкся, и поспѣшилъ вернуться къ тому, что и есть подлинный сюжетъ его поэмы,-- къ личности Параши. Въ результатѣ, какъ и слѣдовало ожидать, его умничанье пропадаетъ даромъ: читатель едва замѣчаетъ "идею", ради которой онъ такъ старался, но то, чѣмъ онъ самъ былъ сердечно увлеченъ -- именно расцвѣтъ чувства въ Парашѣ и судьба ея любви,-- встаетъ передъ читателемъ съ неотразимой и увлекающей убѣдительностью живой красоты.
   И вотъ что характерно для "Параши". Вліяніе сороковыхъ годовъ, вліяніе Станкевича, Бѣлинскаго и др., наложило неизгладимую печать на Тургенева: по существу чуждый всякимъ гражданскимъ мотивамъ, чистый художникъ, т.-е. созерцатель, онъ на всю жизнь усвоилъ себѣ сознаніе обязанности вкладывать въ свои произведенія общеполезную мысль. Все, что онъ напишетъ позднѣе, будетъ, какъ и "Параша",-- "не безъ приправы глубокихъ и значительныхъ идей". Въ дѣйствительности же онъ всю жизнь будетъ любить одно: женщину; расцвѣтъ женской души навсегда останется главнымъ предметомъ его интереса,-- только это онъ и будетъ рисовать съ любовью, въ силу непреодолимой внутренней потребности. Босо временемъ "идея" получитъ большую власть надъ нимъ; въ угоду ей онъ каждый разъ будетъ дѣлать видъ, что картина женской любви нужна ему только какъ матеріалъ для нѣкоторой идейной демонстраціи, и потому онъ будетъ рисовать эту картину съ видомъ- объективности, которой фактически въ немъ вовсе нѣтъ. Это вноситъ въ тонъ его позднѣйшихъ повѣстей ту нотку художнической неискренности и нечистаго отношенія къ женщинѣ, которая многихъ чуткихъ людей отталкиваетъ отъ Тургенева.-- Въ эпоху "Параши" идея еще не поработила его, оттого онъ здѣсь еще откровененъ: онъ не скрываетъ своей собственной влюбленности въ изображаемую имъ женщину,-- напротивъ, онъ подчеркиваетъ эту влюбленность. Это одна изъ самыхъ очаровательныхъ особенностей "Параши". На всемъ протяженіи поэмы Тургеневъ устанавливаетъ какое-то свое отношеніе къ героинѣ, намѣренно окутывая его дымкой неясности, недоговоренности: Можно представить себѣ, что онъ самъ былъ сосѣдомъ Параши и тайно вздыхалъ по ней. Съ первыхъ же словъ онъ говоритъ о Парашѣ:
   
   Она -- предметъ и вздоховъ, и заботъ,
   Предметъ стиховъ моихъ довольно смѣлыхъ, и пр.
   
   И дальше: глядя на ея руку, я иногда хотѣлъ... ея лицо мнѣ нравилось... я больше всего любилъ ея задумчиво-спокойный взглядъ... въ этотъ чудный часъ я хотѣлъ бы встрѣтить васъ (о, барышня моя)... я на нее глядѣлъ бы цѣлый вѣкъ, и т. д. И потомъ эта загадочная строчка: Параша съ героемъ, вечеромъ, идутъ по саду, и Тургеневъ вспоминаетъ, какъ онъ самъ много лѣтѣ назадъ ходилъ по такому саду, мечтая о небывалой женщинѣ и о поздней прогулкѣ.-- И это все сбылось, о Боже мой!-- какъ будто это онъ идетъ съ Парашей по саду. И потомъ, когда Параша отдается любви, поэтъ съ такою нѣжностью и болью склоняется надъ нею!
   
                                                       Сонъ
   Ее застигъ; во снѣ явился -- онъ.
   Онъ... грустно мнѣ; туманятся слезой
   Мои глаза... Гляжу я: у окошка
   Она сидитъ на креслахъ..
                       Невольный страхъ
   Меня томитъ...
   
   Онъ лично влюбленъ въ Парашу, какъ будетъ потомъ влюбленъ во всѣхъ своихъ героинь -- я въ Лизу, и въ Елену, и въ Асю, и въ Марью Павловну. Но сейчасъ его влюбленность еще нѣжна и романтична. Есть время въ жизни мужчины, когда молодость съ ея чистотою, съ ея теплымъ и довѣрчивымъ чувствомъ уже прошла, но холодъ еще не совсѣмъ сковалъ сердце; жаль ушедшей юности, воспоминаніе о ней еще свѣжо, оно умиляетъ, смягчаетъ душу. Въ такое время писалъ Тургеневъ свою "Парашу". Онъ вспоминаетъ въ ней "блаженство прежнихъ дней", тѣхъ дней, когда любовь легко, какъ птица, расширяетъ крылья, когда на душѣ и страстно и свѣтло. Эти дни для него прошли;
   
   Да, вы прошли и не вернетесь вновь,
   Часы молитвъ таинственныхъ и страстныхъ,
   Безпечная, свободная любовь,
   Порывы думъ, младенчески прекрасныхъ...
   Все, все прошло, горитъ упорно кровь
   Глухимъ огнемъ...
   
   Этой элегической умиленностью -- послѣднимъ отблескомъ былой чистоты -- окрашено его отношеніе къ Парашѣ. Своихъ позднѣйшихъ дѣвушекъ онъ любитъ иначе: жадно и скрытно, почти жестоко. Любовь 40--50-лѣтняго мужчины -- не та, что въ 23--24 года; тутъ дѣйствительно "горитъ упорно кровь глухимъ огнемъ"...
   Но важно замѣтить, что уже въ "Парашѣ" сказались -- и частью откровеннѣе, чѣмъ въ позднѣйшихъ повѣстяхъ -- основныя черты тургеневскаго творчества. уже здѣсь онъ старается подчинить элементъ созерцанія разсудочной идеѣ; уже здѣсь увлекающій его элементъ созерцанія -- тотъ же, что и позднѣе: дѣвушка и первый расцвѣтъ ея любви; уже здѣсь женщинѣ безусловно отдается первенство передъ мужчиной за силу ея нераздѣльнаго чувства.
   Я знаю, что мой взглядъ на Тургенева идетъ вразрѣзъ съ общепринятымъ мнѣніемъ. Самымъ существеннымъ въ его творчествѣ считаютъ именно "идею". Въ свое время его идеи дѣйствительно входили въ умственный оборотъ и, можетъ быть, сыграли свою роль; теперь отъ нихъ никому не тепло, онѣ выдохлись давнымъ-давно, а живымъ и жгучимъ для всѣхъ осталось въ его твореніяхъ то, что онъ дѣйствительно любилъ: женщина и ея любовь. Сказать, что пѣвцомъ женщины сдѣлала Тургенева его чувственность, его эротизмъ, котораго, конечно, нельзя отрицать,-- значитъ еще не все объяснить. Онъ воспѣваетъ не женщину, не ея обаяніе; въ спокойномъ состояніи, хотя бы и прекрасная, она оставляетъ его равнодушнымъ: она представляетъ для него поглощающій интересъ только въ ту минуту, когда любовь раскрываетъ въ ея сердцѣ всю полноту напряженнаго, изумительно-богатаго, непочатаго чувства. Отъ этого зрѣлища онъ не можетъ оторваться, онъ снова и снова въ разныхъ образахъ вызываетъ его передъ собою, чтобы падать ницъ передъ солнцемъ любви, чтобы грѣть въ его лучахъ свое холодѣющее сердце. Отчего это? развѣ ничто другое не грѣетъ его -- идеалъ, мысль, красота природы и искусства? Въ одномъ изъ писемъ къ Віардо Тургеневъ говоритъ о волненіи, которое вызываетъ въ немъ видъ зеленой вѣтки, рисующейся на голубомъ небѣ: его волнуетъ именно контрастъ между этой маленькой- вѣткой, въ которой бьется слабая и все же въ данную минуту торжествующая жизнь,-- и вѣчной, пустой безпредѣльностью неба: "Я не выношу неба, но жизнь, ея реальность, ея капризы, ея случайности, ея привычки, ея быстро преходящую красоту,-- все это я обожаю". Этотъ страхъ предъ безконечностью и ея земнымъ обликомъ -- смертью -- никогда не оставлялъ Тургенева: вотъ почему онъ такъ любилъ любовь, и именно беззавѣтную женскую любовь, какъ высшее на землѣ воплощеніе самоутверждающейся жизни. Ему было жутко въ этой безконечности, куда онъ брошенъ, почва ускользала у него изъ-подъ ногъ, люди, вещи -- все становилось призрачнымъ въ его глазахъ: какое же счастье было видѣть это увѣковѣченіе мгновенія, эту торжествующую надъ безпредѣльностью полноту человѣческаго чувства! Есть жизнь, не все расплывается, какъ дымъ,-- вотъ ея неразложимое ядро: полная счастья и грезъ душа впервые полюбившей Параши. У Тургенева были очень сложные счеты съ безконечностью, о чемъ здѣсь не мѣсто говорить; напомню только "Призраки", Довольно"и послѣднія произведенія. Онъ любилъ жизнь неспокойно, неувѣренно. Этотъ прославленный реалистъ вовсе не имѣлъ въ себѣ того врожденнаго и крѣпкаго; чувства реальности, какое было, напримѣръ, у Толстого въ первую пол овину его жизни. Онъ потому и сталъ реалистомъ, что долженъ былъ безпрестанно ощупывать дѣйствительность, чтобы убѣдиться, что она еще есть, не разсѣялась. Въ ней были для него элементы болѣе и менѣе прочные, и изъ нихъ самымъ прочнымъ, а потому и самымъ успокоительнымъ была женская любовь въ моментъ ея раскрытія.
   Но довольно о "Парашѣ". Я ничего не сказалъ о внѣшнихъ художественныхъ достоинствахъ этой поэмы,-- да и что сказать? Характеристика не передастъ всей прелести ея колорита и деталей. Для меня "Параша" полна поэзіи. Лучшее, что было въ Тургеневѣ, полностью сказалось уже здѣсь, и сказалось такъ легко, по-молодому задушевно и беззавѣтно! Позднѣе Тургеневъ сталъ рафинированнымъ художникомъ, знающимъ эффекты и разсчитывающимъ ихъ; здѣсь этого еще нѣтъ. Особенно хороши въ "Парашѣ" описанія природы. Вотъ для примѣра одна строфа:
   
   А между тѣмъ ночь наступаетъ... Въ рядъ
   Вдали ложатся тучи. Ровной мглою
   Наполненъ воздухъ... Липы чуть шумятъ,
   И яблони надъ темною травою,
   Раскинувъ вѣтки, высятся и спятъ.
   Лишь изрѣдка промчится легкій трепетъ
   Въ березахъ; тамъ за рѣчкой соловей
   Поетъ себѣ -- и слышенъ долгій лепетъ,
   Немолчный шопотъ дремлющихъ степей.
   И въ комнату, какъ вздохъ земли безсонной,
   Влетаетъ робко вѣтеръ благовонный --
   И манитъ въ садъ, и въ поле, и въ лѣса,
   Подъ вѣчныя, святыя небеса.
   
   Не говоря уже о вѣрности и прелести цѣлаго, какъ точно подмѣчены здѣсь подробности картины! Яблони стоятъ недвижно, липы ровно шумятъ, въ листвѣ березъ точно время отъ времени пронесется вздохъ. И самое лучшее -- то, что эта отчетливость деталей не подчеркнута, какъ позднѣе всюду у Тургенева и какъ теперь обыкновенно у Бунина, а дана на ходу рѣчи, какъ нѣчто заурядное.
   

Разговоръ.

   Если "Параша" -- уголокъ цвѣтущей и благоухающей степи, то "Разговоръ" -- голый и скучный пустырь. "Разговоръ" написанъ года полтора послѣ "Нараши". Въ этотъ промежутокъ времени произошло важное событіе въ жизни Тургенева: онъ познакомился и сблизился съ Бѣлинскимъ. Знакомство состоялось еще до выхода въ свѣтъ "Параши", вѣроятно въ самомъ началѣ 1843 г. Въ майской книгѣ Отечести. Записокъ Бѣлинскій напечаталъ восторженную статью объ этой поэмѣ; въ теченіе ближайшей зимы они сблизились, а лѣтомъ 1844 г., живя по сосѣдству на дачѣ, сошлись окончательно: здѣсь Тургеневъ, по его словамъ, до самой осени почти каждый день посѣщалъ Бѣлинскаго. "Я полюбилъ его искренно и глубоко; онъ благоволилъ ко мнѣ" {Тургеневъ, "Соч.", изд. Маркса, т. XII, стр. 21 и сл. А. Н. Пыпинъ. "Бѣлинскій", 2-ое изд., 1908 г., стр. 443, 451. Тургеневъ постоянно смѣшиваетъ лѣто 1843 г., когда Бѣлинскій жилъ въ Москвѣ, съ лѣтомъ 1844-го, къ которому и относится ихъ сближеніе.}. Въ это время Бѣлинскій, по словамъ Тургенева, былъ снова поглощенъ "вѣчными" вопросами -- о существованіи Бога, о безсмертіи души, о смыслѣ жизни и проч.; но ихъ разговоры касались, разумѣется, и другихъ темъ, преимущественно литературныхъ. "Лѣто стояло чудесное -- и мы съ Бѣлинскимъ много гуляли по сосновымъ рощицамъ, окружающимъ Лѣсной институтъ... Мы садились на сухой и мягкій, усѣянный тонкими иглами мохъ -- и тутъ-то происходили между нами" -- шестичасовыя, какъ говоритъ раньше Тургеневъ, бесѣды.
   Въ это самое лѣто и былъ написанъ Тургеневымъ "Разговоръ": его "Посвященіе" помѣчено іюлемъ, вся поэма -- 20-мъ августа 1844 г., въ Парголовѣ. Мы не можемъ судить, въ какой мѣрѣ отразилось на этой поэмѣ содержаніе разговоровъ, которые вели Тургеневъ съ Бѣлинскимъ, но вліяніе этихъ разговоровъ несомнѣнно сказалось въ общемъ характерѣ ея. Ни раньше, ни позже Тургеневъ такъ не писалъ; здѣсь уже не то, что художественный сюжетъ борется съ идеей,-- здѣсь просто нѣтъ никакого художественнаго сюжета, а есть одна голая идея, и больше ничего. Не удивительно, что вмѣсто "поэмы" получилась безвкусная и нудная рацея, которую даже въ первый разъ трудно дочитать. "Разговоръ" писанъ рѣшительно invita Minerva. Весь рой. маленькихъ подмастерьевъ Музы, обыкновенно съ увлеченіемъ трудящихся надъ отдѣлкою художественнаго произведенія, надувшись, покинулъ поэта; ему ничего не удается: всякій его образъ тусклъ, описанія безжизненны, эпитеты плоски и странны, стихъ (а это стихъ Лермонтовскаго "Мцыри"!) прозаиченъ и сухъ.
   Старикъ-отшельникъ послѣ долгой и горячей молитвы вышелъ изъ своей пещеры; день кончается, красота заката, миръ и нѣга, разлитые въ природѣ, умиляютъ старика. Вдругъ изъ-за кустовъ показался нежданный гость -- молодой человѣкъ, когда-то, юношей, приходившій къ отшельнику. Съ тѣхъ поръ прошло много лѣтъ, его жизнь "завяла", и вотъ его опять потянуло къ старику. Строфа, въ которой Тургеневъ описываетъ эту встрѣчу, можетъ служить образцомъ неумѣлости и безвкусицы; даже мастерство рисовальщика на этотъ разъ измѣнило ему -- его рисунокъ здѣсь до послѣдней степени нескладенъ, угловатъ, нелѣпо-судороженъ. Вотъ эти стихи:
   
   И назвалъ онъ себя... Узналъ
   Его пустынникъ; быстро всталъ,
   Далъ гостю руку. Та рука
   Дрожала... голосъ старика
   Погасъ... Но странникъ молодой
   Поникъ печально головой,
   Пожалъ болѣзненно плечомъ
   И тихо вздрогнулъ... и потомъ
   Взглянулъ медлительно кругомъ,
   И говорили взоры тѣ
   О безотрадной пустотѣ --
   Души, погибшей, какъ и всѣ:
   Во всей, какъ водится, красѣ.
   
   Но почему же они ведутъ себя такъ странно, зачѣмъ разыгриваютъ эту комическую пантомиму, не произнеся еще и двухъ словъ?-- Вотъ почему: они не просто отшельникъ и молодой человѣкъ, они -- типы двухъ поколѣній; оттого они и ведутъ себя не какъ живые люди, а церемоніально-глубокомысленно, какъ подобаетъ ихъ символическому естеству. Такъ они и на всемъ протяженіи поэмы остаются двумя говорящими абстракціями и ни на минуту не сходятъ съ ходуль.
   Идея поэмы, какъ это сразу видно, заимствована изъ "Думы" Лермонтова; но это не важно: Лермонтовъ характеризовалъ новое поколѣніе только въ общихъ чертахъ, описательно,-- Тургеневъ изображаетъ его конкретно, рисуя портретъ его типичнаго представителя, и для наглядности еще сопоставляетъ его со столь же типичнымъ дѣятелемъ предшествующей эпохи.
   Портретъ, нарисованный Тургеневымъ, въ цѣломъ совершенно соотвѣтствуетъ общей характеристикѣ, которую далъ Лермонтовъ. Этотъ молодой человѣкъ 40-хъ годовъ, едва вступивъ въ жизнь, уже инвалидъ. Онъ неизлечимо боленъ. Бѣлинскій, въ статьѣ о "Разговорѣ", опредѣлилъ его болѣзнь такъ: "болѣзнь нашего вѣка,-- апатія чувства и воли при пожирающей дѣятельности мысли". Это не совсѣмъ вѣрно, вѣрна только вторая часть опредѣленія. Чувство и воля въ этомъ человѣкѣ находятся въ постоянномъ возбужденіи, тѣмъ болѣе остромъ, что они никогда не могутъ достигнуть полноты: ихъ парализуетъ неустанная, болѣзненно-безсонная, мелочная работа разсудка. Онъ говоритъ отшельнику: Богъ зажегъ во мнѣ пытливый духъ, но не далъ мнѣ силы, меня сгубилъ безплодный жаръ упорныхъ, мелочныхъ страстей... Онъ разсказываетъ о своей любви: онъ любилъ и былъ любимъ, но въ лучшія минуты его томила тоска до слезъ, и, въ концѣ-концовъ, онъ безъ всякой надобности покинулъ любимую дѣвушку. Онъ никогда не жилъ въ данной минутѣ, внутренняя тревога всегда гнала его вдаль. Онъ ни во что не вѣритъ, презираетъ людей, ничего не можетъ и не хочетъ сдѣлать; вѣра, идеализмъ, любовь къ людямъ, способность къ работѣ -- все убито въ немъ рефлексіей.
   Полную противоположность ему представляетъ старикъ. Судя по его разсказу, онъ былъ здоровая, цѣльная натура. Онъ до дна выпивалъ всякое наслажденіе, жилъ всѣмъ существомъ въ каждой минутѣ, любилъ беззавѣтно, восторженно вѣрилъ въ добро, зналъ упоеніе борьбы. Ему страшно и больно смотрѣть на этого хилаго юношу. Онъ думалъ: насъ смѣнитъ бодрое, сильное племя, и надъ родиной взойдетъ ясный день; и вотъ предъ нимъ жалкій представитель этого новаго поколѣнія; его надежды жестоко обмануты; міръ покрылся тьмою передъ нимъ,-- онъ проклинаетъ молодого человѣка и гонитъ его отъ себя. А этотъ ему въ отвѣтъ: твои упреки справедливы, но теперь я спрашиваю васъ, наши предки: что вы сдѣлали для насъ? Можете ли вы сказать: вотъ насколько выросъ народъ благодаря нашимъ доблестнымъ трудамъ! Нѣтъ, и вы, какъ ваши внуки, спѣшили на покой послѣ суетливой, но пустой работы. Ужъ всходитъ заря надъ родной страною, но когда раздастся первый крикъ молодой жизни,-- онъ не долетитъ до насъ:
   
   Не переживъ унылой тьмы,
   Съ тобой въ могилу ляжемъ мы --
   Замретъ упорная тоска;
   Но будетъ намъ земля тяжка...
   
   Этими словами о близости дня Тургеневъ, повидимому, хотѣлъ указать на оторванность образованныхъ ("интеллигенціи") отъ родной почвы: страна оживаетъ несмотря на ихъ безсиліе,-- другими словами, они -- отломанная вѣтвь цвѣтущаго дерева.
   Этотъ безнадежный прогнозъ -- итогъ всей поэмы. Такимъ образомъ, "Разговоръ" оказывается прямымъ продолженіемъ "Параши": мысль, выраженная тамъ лишь частично, здѣсь раскрыта полностью,-- именно, мысль о хилости мужской части современнаго Тургеневу поколѣнія. Герой "Разговора" -- разновидность того же типа, который представленъ героемъ "Параши", или, вѣрнѣе, оба они больны одной и тою же "болѣзнью вѣка" но въ героѣ "Разговора" болѣзнь показана въ наиболѣе острой, окончательно выраженной ея формѣ.
   Здѣсь не мѣсто изслѣдовать, въ какой мѣрѣ Тургеневъ точно воспроизвелъ современную ему дѣйствительность, т.-е. согласуется ли нарисованный имъ типическій портретъ со всѣми остальными данными, какія представляютъ исторія и литература для][характеристики психологическаго типа людей 40-хъ-годовъ: это -- задача историка. Исторія литературы ставитъ себѣ иную цѣль; она разсматриваетъ художественное произведеніе не какъ изображеніе дѣйствительности, а какъ отраженіе внутренняго міра художника, какъ актъ раскрытія и самопознанія его личности; поэтому она не интересуется тѣмъ, вѣрно ли поэтъ воспроизвелъ картину дѣйствительности,-- она старается лишь прочитать въ произведеніи художника его вольную или невольную повѣсть о самомъ себѣ. Такова и моя задача въ отношеніи поэмъ Тургенева.
   Съ этой точки зрѣнія "Разговоръ" не представляетъ никакихъ трудностей для пониманія: онъ, можно сказать, слишкомъ ясенъ, ясенъ какъ протоколъ. Если бы еще оставалось какое-нибудь сомнѣніе, оно окончательно устраняется "Посвященіемъ", которое Тургеневъ предпослалъ своей поэмѣ. Всякое художественное произведеніе можно сравнить съ партитурой, которую прочитать можетъ только тотъ, кто сумѣетъ по ней самой опредѣлить ея ключъ. Этотъ личный ключъ въ "Разговорѣ" ее приходится искать: Тургеневъ самъ добросовѣстно надписалъ его сверху. Вотъ это "Посвященіе": я уже упоминалъ о немъ выше.
   
   Одинъ передъ нѣмымъ и сумрачнымъ дворцомъ
   Бродилъ я вечеромъ, исполненный раздумья;
   Блестящій пиръ утихъ; дремало все кругомъ --
   И замеръ громкій смѣхъ веселаго безумья.
   Среди таинственной, великой тишины
   Березы гибкія шептались боязливо,
   И каменные львы глядѣлись молчаливо
   Въ стальное зеркало темнѣющей волны.
   И спящій міръ дышалъ безсмертной красотой...
   Но глазъ не подымалъ и проходилъ я мимо;
   О жизни думалъ я, объ Истинѣ святой,
   О всемъ, что на землѣ во вѣкъ неразрѣшимо.
   Я небо вопрошалъ... и тяжко было-мнѣ --
   И вся душа моя пресытилась тоскою...
   А звѣзды вѣчныя спокойной чередою
   Торжественно неслись въ туманной вышинѣ.
   
   Это -- программа поэмы:, то же противопоставленіе минувшей эпохи съ ея беззавѣтнымъ и безпечнымъ отношеніемъ къ жизни, и новаго человѣка, внутренно разорваннаго; и здѣсь Тургеневъ прямо называетъ себя однимъ изъ такихъ новыхъ людей. Онъ говоритъ о себѣ, и его исповѣдь заключаетъ въ себѣ двѣ части: во-первыхъ, признаніе нѣкотораго факта, во-вторыхъ, объясненіе этого факта. Когда человѣкъ говоритъ: мнѣ тяжко, моя душа пресыщена "тоскою, онъ этимъ только констатируетъ свое душевное состояніе, и|тутъ нѣтъ мѣста ни критикѣ, ни спору. Другое дѣло -- объясненіе. Чѣмъ обусловлена тоска Тургенева? Онъ самъ говоритъ -- неразрѣшимостью послѣднихъ вопросовъ. Но такъ ли это? Не было ли, наоборотъ, самое его углубленіе въ эти вопросы -- симптомомъ, а вовсе не причиною его болѣзни? А къ тому же, эти размышленія "о жизни, объ Истинѣ святой, о всемъ, что на землѣ во вѣкъ неразрѣшимо "'могли быть навѣяны Тургеневу его бесѣдами съ Бѣлинскимъ, котораго какъ разъ въ это лѣто, когда писался "Разговоръ", болѣе всего занимали "тѣ вопросы, которые, не получивъ разрѣшенія или получивъ разрѣшеніе одностороннее, не даютъ покоя человѣку, особенно въ молодости: философическіе вопросы о значеніи жизни, объ отношеніяхъ людей другъ къ другу и къ Божеству, о происхожденіи міра, о безсмертіи души, и т. п.". ("Воспоминанія о Бѣлинскомъ"); эти-то вопросы они преимущественно обсуждали въ своихъ долгихъ бесѣдахъ. Какъ бы то ни было-объясненію Тургенева нельзя придавать большой цѣны. Въ самой поэмѣ онъ ничего не говоритъ о причинахъ болѣзни, а даетъ только ея подробную клиническую картину; и по отношенію къ нему самому для насъ важенъ только самый фактъ его болѣзненнаго состоянія.
   Историкъ разскажетъ намъ, что этой "болѣзнью вѣка" страдалъ не одинъ Тургеневъ, но большая часть передовыхъ людей его времена; онъ приведетъ цѣлый рядъ аналогичныхъ свидѣтельствъ, отъ "Думы" Лермонтова (1838 г.) до "По поводу одной драмы" Герцена (1842 г.), гдѣ эта болѣзнь описана почти тѣми же словами, какъ у Тургенева; онъ приведетъ, и самыя эти слова о рефлексіи, кончающіяся признаніемъ: "вмѣсто того, чтобъ наслаждаться жизнью, мы мучимся". Весь "Разговоръ" есть одна сплошная жалоба, личная жалоба Тургенева, на боль этой внутренней разорванности, въ каждой строкѣ его слышится страстная тоска по непосредственности, по цѣльности. Онъ чувствуетъ себя отщепенцемъ отъ природы; міръ дышитъ безсмертной красотою, звѣзды спокойной чредою торжественно несутся въ вышинѣ,-- а его ничто не радуетъ, онъ бродитъ праздно, не подымая глазъ. Въ немъ непоправимо нарушено естественное равновѣсіе душевныхъ силъ. Какъ ракъ истощаетъ человѣка, такъ въ немъ разсудокъ поглощаетъ всѣ соки личности; безплодная рефлексія разлагаетъ всякое переживаніе и тѣмъ обезсиливаетъ его дѣйствіе на душу: вотъ почему дѣйствительность призрачна для него -- и отсюда же, разумѣется, утрата вкуса къ жизни. Его изнуряетъ der dialektische Vampyr des inneren Menschen.
   Стихотвореніе "Толпа", написанное незадолго до "Разговора" (1843 г.), не оставляетъ сомнѣнія, что въ героѣ этой поэмы онъ изображалъ самого себя: обѣ характеристики совпадаютъ абсолютно. Достаточно привести нѣсколько строкъ изъ "Толпы", чтобы это стало ясно.
   
   Среди людей, мнѣ близкихъ... и чужихъ,
   Скитаюсь я безъ цp3;ли, безъ желанья.
   Мнѣ иногда смѣшны забавы ихъ,
   Мнѣ самому смѣшнѣй мои страданья.
   Страданій тѣхъ толпа не признаетъ...
   
   Онъ презираетъ эту тупую, сытую толпу и скрываетъ отъ нея свои мысли и чувства, а мечтать про себя или бесѣдовать съ, друзьями -- это ребячество онъ давно оставилъ,--
   
   А потому... мнѣ жить не суждено.
   И я тяну съ усмѣшкой торопливой
   Холодной злости, злости молчаливой,
   Хоть горькое, но пьяное вино.
   
   Итакъ, я говорю, что та "болѣзнь вѣка", которую Тургеневъ изобразилъ въ характерахъ|героя "Параши" и героя "Разговора", была прежде всего болѣзнью самого Тургенева. Вѣрно ли онъ обобщилъ ее, распространивъ съ себя на всѣхъ, этотъ вопросъ насъ здѣсь не занимаетъ; во всякомъ случаѣ, онъ исходилъ изъ наблюденій надъ самимъ собою. Это подтверждается всѣми отзывами о Тургеневѣ, какіе дошли до насъ отъ того времени, т.-е. отъ первой половины 40-хъ годовъ. Намъ говорятъ, что онъ отталкивалъ отъ себя людей оригинальничаньемъ, неискренностью, цинической насмѣшливостью, дѣланнымъ презрѣніемъ къ толпѣ, что чрезъ всѣ проявленія его существа проходилъ какой-то необъяснимый фальшивый тонъ: все это были признаки внутренней неуравновѣшенности, постояннаго сознанія своей личности. Характеристика молодого Тургенева, которую даетъ Анненковъ ("Молодость И. С. Тургенева"), мѣстами точно совпадаетъ съ портретомъ героя "Параши",-- напримѣръ, когда Анненковъ говоритъ: "Онъ осмѣивалъ тихія и искреннія привязанности, къ которымъ иногда самъ приходилъ искать отдыха и успокоенія, глумился надъ простыми сердечными вѣрованіями, начало и развитіе которыхъ, однако же, тщательно разыскивалъ, примѣривалъ къ себѣ множество ролей и покидалъ ихъ съ отвращеніемъ, убѣдясь, что онѣ показались всѣмъ не дѣломъ, а геніальничаніемъ, и скоро забывались"; эти строки -- почти пересказъ тѣхъ строфъ "Параши", гдѣ авторъ знакомитъ читателей со своимъ героемъ. Тургеневъ умѣлъ тонко наблюдать и анализировать свою "болѣзнь". Въ статьѣ о переводѣ "Фауста" Вронченко, написанной тотчасъ послѣ "Разговора" (напечатана въ январьской книгѣ Отечеств. Запис. за"1845 г.), онъ описываетъ ее съ увѣренностью знатока: "Мефистофель -- бѣсъ каждаго человѣка, въ которомъ родилась рефлексія; онъ воплощеніе того отрицанія, которое появляется въ душѣ, исключительно занятой своими собственными [сомнѣніями и недоумѣніями... Онъ ѣдокъ, золъ и насмѣшливъ; люди, которые, по словамъ Пушкина, встрѣчаются съ этимъ демономъ, страдаютъ, но ихъ болѣзненныя страданія не возбуждаютъ нашего глубокаго участія". И дальше Тургеневъ какъ бы тайно намекаетъ на обѣ свои поэмы: "Притомъ, сколько такихъ страдальцевъ, поносившись съ своимъ горемъ, какъ "съ писанной торбой", внезапно превращаются въ добрыхъ и здоровыхъ пошлецовъ": это герой "Параши"; "Да и тѣ изъ нихъ, которые до конца дней своихъ вянутъ и сохнутъ, какъ надломанная вѣтка,-- признаемся откровенно,-- и тѣ возбуждаютъ въ насъ одно лишь преходящее сожалѣніе": эта вторая разновидность -- герой "Разговора". Самъ Тургеневъ не сталъ ни тѣмъ, ни другимъ, но онъ былъ и тѣмъ, и другимъ, соединяя въ себѣ и пошлыя, и трагическія стороны этого внутренняго разлада.
   Установивъ этотъ фактъ, мы пріобрѣтаемъ важное средство къ распознанію закономѣрности многихъ чертъ въ личности и творчествѣ Тургенева, которыя до сихъ поръ могли казаться необъяснимыми или разрозненными. Мы понимаемъ теперь зависть и обаяніе, которыя внушалъ ему Станкевичъ, эта благодатно-цѣльная, гармоническая натура. Какъ извѣстно, Станкевичъ послужилъ Тургеневу прообразомъ для Покорена го; но, кажется, въ литературѣ еще не указывалось, что и образъ Станкевича, и даже отчасти его біографія (исторія его разрыва съ Бакуниной) дали Тургеневу матеріалъ для "Андрея Колосова". Эта первая прозаическая повѣсть Тургенева, написанная въ томъ же году, что и "Разговоръ" (1844 г.), имѣетъ для насъ особенную цѣнность, потому что она есть не что иное, какъ иллюстрація къ тогдашнимъ размышленіямъ Тургенева о его душевной болѣзни. Здѣсь выведены два молодыхъ человѣка: Колосовъ и самъ разсказчикъ. Колосовъ -- воплощенная гармонія духа: ясный, свободной, счастливый человѣкъ, безъ тѣни фальши; каждый его поступокъ и каждое слово легко и свободно, но вмѣстѣ съ тѣмъ непреодолимо, вытекаетъ изъ невѣдомой глубины его духа, и самъ онъ не размышляетъ о своихъ чувствахъ; рефлексія ему совершенно чужда,-- онъ просто слѣдуетъ своему чувству, словно исполняя законъ природы. А самого себя разсказчикъ рекомендуетъ въ слѣдующихъ словахъ: "Я принадлежу къ числу людей, которые любятъ размышлять о собственныхъ ощущеніяхъ, хотя самъ терпѣть не могу такихъ людей": точь въ точь какъ Тургеневъ. И вотъ оба выявляютъ свое естество на одномъ и томъ же жизненномъ дѣдѣ: оба любятъ, и заходятъ далеко въ своей любви, и оба должны порвать. Но какъ безконечно различны ихъ чувства и поступки! Колосовъ любитъ ясно, наслаждается своей любовью, но и остается свободнымъ въ ней; а когда его чувство гаснетъ, онъ такъ же просто порываетъ, безъ угрызеній, безъ крикливой фальши, не поддаваясь "мелкому самолюбію -- мелкимъ хорошимъ чувствамъ: сожалѣнію и раскаянію". Напротивъ, разсказчикъ за все время своего романа  не знаетъ ни одной безмятежной минуты; онъ непрерывно роется въ своихъ чувствахъ и предается "различнымъ соображеніямъ": во-первыхъ, его мучитъ мысль, что онъ не любимъ, и т. д.; во-вторыхъ, его радуетъ довѣренность Вари; въ-третьихъ, въ-четвертыхъ, и проч. Онъ любитъ какъ-то рабски, жалко, мизерно,-- и, когда наступаетъ время порвать съ дѣвушкой, онъ дѣ даетъ это некрасиво, съ ложью и трусостью; и въ результатѣ онъ самъ резюмируетъ: "Я разыгралъ плохую, крикливую и растянутую комедію, а онъ (Колосовъ) такъ просто, такъ хорошо прожилъ это время". По-истинѣ, въ лицѣ этого разсказчика Тургеневъ не пощадилъ себя; зато какимъ ореоломъ окруженъ Колосовъ! Онъ прекрасенъ, и обаянію его красоты поддаются всѣ; самое его присутствіе придаетъ стройность и изящество бесѣдѣ и веселью. "Вы не можете себѣ представить, какъ охотно всѣ мы покорялись этому человѣку. Мы какъ-то невольно любовались имъ", говоритъ разсказчикъ; въ 1856 году Тургеневъ то же самое скажетъ о Станкевичѣ: "Невозможно передать словами, какое онъ внушалъ къ себѣ уваженіе, почти благоговѣніе" {"Воспоминанія И. С. Тургенева о H. В. Станкевичѣ", Вѣстн. Европы 1899 г., стр. 14.}: такова власть благодати. Самъ разсказчикъ, конечно, влюбляется въ Колосова, какъ въ женщину,-- какъ Тургеневъ въ Станкевича, и въ обоихъ случаяхъ Станкевичъ-Колосовъ, ровно ласковый со всѣми, сначала равнодушенъ къ своему поклоннику и только позже сближается съ нимъ.
   Такъ Тургеневъ, исходя изъ личнаго опыта и изъ размышленій о самомъ себѣ, пришелъ, путемъ субъективно-заинтересованнаго Наблюденія, къ тому сложному обобщенію, результатомъ котораго явился типъ "лишняго человѣка". Въ позднѣйшихъ повѣстяхъ Тургенева, гдѣ этотъ типъ уже объектированъ и живетъ своей самобытной жизнью, нелегко подмѣтить тѣ личные элементы, изъ которыхъ онъ образовался. "Параша" и "Разговоръ" чрезвычайно облегчаютъ эту задачу: здѣсь мы можемъ наблюдать самый процессъ отдѣленія типа отъ личности его творца. Теперь мы можемъ понять и. ту, странную на первый взглядъ, мысль Тургенева о двойственности образованнаго русскаго общества, которая, какъ мы видѣли, проведена уже въ "Парашѣ" и которой онъ остается вѣренъ всю жизнь. Онъ дѣлилъ составъ этого общества именно по признаку внутренней цѣльности: направо женщина, прекрасная и сильная въ своей непосредственности, налѣво -- дряблый, путающійся въ своихъ чувствахъ, обезволенный рефлексіей мужчина.
   

ПОМѢЩИКЪ.

   "Помѣщикъ", писанный въ 1845 г., есть сатирико-физіологическая поэма или сатирическій эпосъ: разсказъ о томъ, какъ сытый, самодовольный, живущій одною утробою помѣщикъ, пользуясь временной отлучкой своей грозной супруги, замыслилъ съѣздить къ веселой вдовѣ по сосѣдству, вродѣ того, какъ котъ подбирается къ крынкѣ, чтобы лизнуть запретной сметаны; какъ въ дорогѣ ломается ось у тарантаса, какъ неожиданно налетаетъ, возвращаясь, жена, и мгновенно сообразивъ преступный умыселъ супруга, съ грубымъ окрикомъ усаживаетъ его, виновато-покорнаго, въ свой экипажъ и увозитъ обратно домой. Поэма написана легкимъ и мѣстами красивымъ стихомъ и, какъ жанровая картинка уѣздныхъ нравовъ, очень не дурна. Но сатира Тургенева поверхостна и прѣсна; тамъ, гдѣ она впадаетъ въ ироническій тонъ, она сбивается на дешевую карикатуру, напримѣръ, въ такихъ мѣстахъ (помѣщикъ утромъ за чаемъ):
   
   Онъ кушалъ молча, не спѣша;
   Курилъ, поглядывалъ безпечно...
   И наслаждалась безконечно
   Его дворянская душа
   
   или:
   
         ...коротенькія ручки
   Сложивъ умильно на брюшкѣ.
   Помѣщикъ подошелъ къ рѣкѣ...
   
   Тамъ же, гдѣ Тургеневъ хочетъ подняться до высокой сатиры, онъ достигаетъ еще меньшаго эффекта, потому что за его сатирою не чувствуется страстнаго одушевленія; такова, напримѣръ, строфа, гдѣ, описывая кабинетъ помѣщика, онъ, по поводу гипсоваго бюста, стоящаго на шкафу, внезапно разражается негодованіемъ:
   
   Увы! безсильно негодуя,
   На ликъ задумчивый гляжу я...
   Быть можетъ, этотъ истуканъ --
   Эсхилъ, Сократъ, Аристофанъ...
   И передъ нимъ уже седьмое
   Колѣно тучныхъ добряковъ
   Растетъ и множится въ покоѣ
   Среди не чуждыхъ имъ клоповъ!
   
   Только [одно, мѣсто поэмы дѣйствительно заслуживаетъ вниманія. Среди безотрадныхъ картинъ провинціальной пошлости опять, какъ въ "Парашѣ", встаетъ передъ Тургеневымъ лучезарный образъ дѣвушки, способной на страданье,-- его "послѣдняя мечта": если она не выведетъ русское образованное общество на путь человѣчности, то все пропало. Во всей поэмѣ только эти двѣ строфы (въ описаніи уѣзднаго бала) дышатъ истиннымъ одушевленіемъ:
   
   Но вотъ среди толпы густой
   Мелькаетъ быстро передъ вами
   Ребенокъ робкій и нѣмой,
   Съ большими грустными глазами.
   Ребенокъ!.. Ей пятнадцать лѣтъ.
   Но за собой она невольно
   Влечетъ васъ... За нее вамъ больно
   И страшно... Блѣдный, томный цвѣтъ
   Лица,-- печальный слѣдъ сомнѣній
   Тревожныхъ, раннихъ размышленій,
   Тоски, неопытныхъ страстей,
   И взглядъ внимательный,-- все въ ней
   Вамъ говоритъ о самовластной
   Душѣ... Ребенокъ бѣдный мой!
   Ты будешь женщиной несчастной...
   Но я не плачу надъ тобой...
   О, нѣтъ! пускай твои желанья,
   Твои стыдливыя мечты
   Въ суровомъ холодѣ страданья
   Погибнутъ... не погибнешь ты.
   Безъ одобренья, безъ участья,
   Среди невѣждъ, осуждена
   Ты долго жить... Но ты сильна,
   А сильному не нужно счастья...
   

АНДРЕЙ.

   Тертулліанъ сказалъ: Sunt in aniore gradus, -- foemina in summo stat. Это убѣжденіе, въ тѣ годы, о которыхъ идетъ рѣчь, было у Тургенева больше, чѣмъ мыслью: оно имѣло для него острый, поглощающій личный интересъ. Я оставляю въ сторонѣ чувственную основу его тяготѣнія къ женщинѣ; важно то, что женщина занимала совершенно исключительное мѣсто въ его міроощущеніи и сознательномъ мышленіи. Въ его сложномъ отношеніи къ ней неразрывно переплелись троякаго рода нити: психологическая, метафизическая и соціальная. Мучительно страдая отъ собственной раздвоенности, онъ обожалъ въ ней красоту и силу непосредственнаго чувства, природной , цѣльности въ человѣкѣ; далѣе, изнуряемый призрачностью всего сущаго (а это чувство было въ немъ слѣдствіемъ той же раздвоенности), онъ находилъ хотя бы минутную отраду въ зрѣлищѣ цѣльной женской любви, какъ единственной неразложимой реальности; наконецъ, въ своихъ размышленіяхъ о родной странѣ, признавъ раздвоенность и внутреннюю хилость, которыя ощущалъ въ себѣ, общимъ признакомъ всей мужской половины своего поколѣнія, онъ, естественно, долженъ былъ видѣть въ здоровой цѣльности женщины единственный залогъ правильнаго общественнаго развитія, единственный ферментъ человѣчности, рождающейся въ страданіи или, какъ сказали бы теперь, въ "душевной драмѣ ".
   Изъ этого круга идей взяты, какъ мы видѣли, темы трехъ первыхъ поэмъ Тургенева. Къ нимъ непосредственно примыкаетъ "Андрей", писанный въ 1845 г., вѣроятно, послѣ "Помѣщика", помѣченнаго мартомъ этого года. Здѣсь Тургеневъ вернулся къ тому же сюжету, который былъ имъ разработанъ въ "Парашѣ", т.-е. къ своей завѣтной мысли о превосходствѣ женщины надъ мужчиною, обнаруживающемся всего больше въ любви; но теперь онъ уже счелъ возможнымъ придать этому положенію болѣе общій смыслъ, удаливъ всѣ временныя, исключительныя условія. Въ "Парашѣ" и герой и героиня -- квалифицированные типы: онъ -- человѣкъ, изъѣденный рефлексіей, она -- глубокая, богатая душевными силами натура; такимъ образомъ, Параша имѣетъ двойной шансъ превосходства надъ героемъ. Теперь Тургеневъ, произведетъ экспериментъ любви надъ двумя средними и равными натурами, и результатъ будетъ тотъ же, чѣмъ и обнаружится извѣстная универсальность закона. Эта перестановка вопроса явилась у Тургенева, очевидно, результатомъ двойного умственнаго процесса: во-первыхъ, большій опытъ позволилъ ему обобщить первоначальную идею; во-вторыхъ, тотъ же опытъ заставилъ его отказаться отъ ложной символизаціи идеи и вступить на путь реализма. Въ этомъ отношеніи Андрей" представляетъ въ творчествѣ Тургенева громадный шагъ впередъ. Всѣ главныя лица его первыхъ трехъ поэмъ -- абстрактные символы, носители различныхъ частей идеи: герой и героиня Параши", старикъ и молодой человѣкъ въ "Разговорѣ", помѣщикъ -- все это не индивидуальные, а типологическіе образы; индивидуализація выступаетъ въ этихъ поэмахъ только тамъ, гдѣ не замѣшана идея, т.-е. въ обрисовкѣ второстепенныхъ дѣйствующихъ лицъ. Напротивъ, въ "Андреѣ" обобщеніе идеи идетъ объ руку съ реализмомъ формы; здѣсь не только мужъ героини (второстепенное дѣйствующее лицо), но и она сама, и Андрей -- не голые символы, а живые люди, вполнѣ обыкновенные и вполнѣ своебразные, каждый по-своему. Въ этой поэмѣ Тургеневъ впервые нашелъ свою манеру -- манеру бытового реализма, такъ что "Андрей" является звеномъ, соединяющимъ его первыя поэмы со всѣмъ длиннымъ рядомъ его позднѣйшихъ повѣстей и романовъ изъ жизни русскаго образованнаго общества.
   И здѣсь я опять долженъ сказать то же, что раньше сказалъ о "Парашѣ": "Андрей" свѣжѣе, наивнѣе и чище, чѣмъ эти позднѣйшія повѣсти о любви; вмѣстѣ съ тѣмъ онъ въ художественномъ отношеніи безконечно выше "Параши", потому что любовь Параши есть схема дѣвичьей любви, тогда какъ Андрей и Дуня влюбляются и любятъ индивидуально. Будь "Андрей" болѣе сжатъ (въ немъ около 130 восьмистрочныхъ строфъ и очень мало дѣйствія), его надо было бы признать одною изъ лучшихъ повѣстей Тургенева но поэтичности колорита, по тонкости психологіи и мѣткой изобразительности. Я излагаю здѣсь только мое личное впечатлѣніе; эстетическій разборъ этой, какъ и остальныхъ поэмъ, не входитъ въ мою задачу: онъ требуетъ особаго изслѣдованія, параллельнаго тому, которое предлагается здѣсь.
   Фабула "Андрея" такъ же несложна, какъ фабула "Параши". Дѣйствіе происходитъ въ уѣздномъ городѣ; Андрей, молодой человѣкъ изъ дворянъ, влюбляется въ молоденькую жену одного изъ мѣстныхъ обывателей, "неслужащаго дворянина", и встрѣчаетъ взаимность, но, не рѣшаясь итти противъ мнѣній свѣта, боясь и ее обречь на позоръ, послѣ нѣкотораго колебанія уѣзжаетъ; вотъ и все.
   Тургеневъ приложилъ всѣ усилія къ тому, чтобы сдѣлать Андрея среднимъ, нормальнымъ типомъ русскаго человѣка своей эпохи. До сихъ поръ онъ изучалъ реакцію на любовь мужчинъ, заѣденныхъ рефлексіей; теперь онъ намѣренно беретъ человѣка, чуждаго рефлексіи -- и это обстоятельство онъ усиленно ставитъ на видъ. Андрей характеризуется не положительно, а въ своихъ отрицательныхъ особенностяхъ -- по контрасту съ тѣми "героями времени", героями "Параши" и "Разговора": онъ -- человѣкъ безъ разочарованія, не влюбленный въ отчаяніе, не лелѣющій своего страданія, онъ нехотя занимается собою, не важничаетъ, не бранитъ людей и ничего не презираетъ. Это добрый, честный, немного застѣнчивый, склонный къ мечтательности человѣкъ, ничѣмъ не замѣчательный, но здоровый, съ сердцемъ на надлежащемъ мѣстѣ. Такой же средній типъ и Дуня. Въ ней нѣтъ ничего демоническаго; "даръ страданія" ей чуждъ; она безмятежно любитъ мужа, держитъ домъ въ порядкѣ, въ ней много "здраваго разсудка". До встрѣчи ни она, ни Андрей не помышляли о любви; но они молоды и полны нерастраченныхъ силъ, а мужъ пошлъ и скученъ. Любовь разгорается ровно съ обѣихъ сторонъ, и наконецъ наступаетъ минута, когда оба сознаютъ свое чувство. Здѣсь-то сразу и обнаруживается различіе. Дуня разражается сладкими слезами, какъ въ жизни плачутъ только разъ:
   
   Она не вспомнила, что никогда
   Съ Андреемъ ей не жить, что не свободна
   Она, что страсти слушаться -- бѣда,
   И что такая страсть или безплодна,
   Или преступна.... Женщина всегда
   Въ любви такъ безкорыстно-благородна,
   И предаются смѣло, до конца,
   Одни простыя женскія сердца.
   
   Другое дѣло Андрей; какъ онъ ни простодушенъ, этой цѣльности въ немъ нѣтъ:
   
              все предвидѣлъ онъ: позоръ борьбы,
   Позоръ обмана, дни тревогъ и скуки,
   Упрямство непреклонное судьбы,
   И горькія томленія разлуки,
   И страхъ, и все, чѣмъ прокляты рабы...
   И то, что хуже-хуже всякой муки:
   Живучесть пошлости.
   
   Конечно, говоритъ Тургеневъ, есть и другой выходъ; есть сильные люди, равнодушные къ тому, "чѣмъ сердцу милы дозволенныя радости людей": они живутъ на свободѣ, и въ "могуществѣ спокойнаго сознанья" просто не чувствуютъ цѣпей. Но -- "Андрей героемъ не былъ": онъ за себя и за нее трусливо отрекается отъ счастія. Тургеневъ показываетъ намъ обоихъ спустя три года. Сломленъ страданьемъ, Андрей безъ цѣли скитается по Европѣ: "онъ не забылъ... забыть не въ вашей власти!" Въ Миланѣ онъ неожиданно получаетъ письмо отъ Дуни, и это письмо -- его приговоръ. Онъ не любилъ ея! Если бы онъ любилъ, развѣ онъ могъ бы оставить ее въ жертву двойной мукѣ -- разлуки съ нимъ и пошлости ея уѣздной жизни? Въ то время, какъ она вся ввѣрялась ему, онъ колебался и разсуждалъ, обманывая себя сознаніемъ своего благородства; а ему недоставало не жестокости, не смѣлости, а просто любви. Такъ, вмѣсто свободы, и счастія, и просвѣтляющаго страданія для обоихъ, что могло бы родиться изъ ихъ любви, родилось рабское, мѣщанское горе, какое-то медленное удушье, безсмысленное, унизительное; и виноватъ въ этомъ -- мужчина, точнѣе -- русскій мужчина. Тургеневъ первоначально озаглавилъ эту поэму: "Любовь", это -- исторія типичной, средней любви на русской почвѣ. Любовь для Тургенева -- только реактивъ, дающій ему возможность опредѣлить сравнительную упругость и силу мужской и женской души; и его выводъ здѣсь, какъ и въ прежнихъ случаяхъ, всецѣло въ пользу женщины: это его крѣпчайшее и субъективно-центральное убѣжденіе.

-----

   Я, конечно, далеко не исчерпалъ художественнаго содержанія поэмъ Тургенева, да это и не было моей цѣлью. Мнѣ нужно было только исполнить по отношенію къ нимъ первую и главнѣйшую задачу историка литературы, именно найти ихъ личный ключъ, -- а такой ключъ, какъ сказано, долженъ и можетъ быть подысканъ для всякаго художественнаго произведенія. Разборъ этихъ поэмъ приводитъ къ заключенію, что основнымъ фактомъ душевной жизни Тургенева въ первой половинѣ 40-хъ годовъ было болѣзненное чувство своей внутренней разорванности. Это чувство было въ немъ такъ исключительно остро, такъ преобладало надо всѣми другими, что опредѣлило его сознательный критерій нормальнаго и ненормальнаго, добра и зла: ненормально всякое существо, лишенное внутренней цѣльности (я и вся мужская половина моего поколѣнія), нормаленъ только тотъ, въ комъ есть эта цѣльность (Станкевичъ и всякая дѣвушка).
   Этотъ выводъ кажется на первый взглядъ исторически-невѣроятнымъ Вѣдь, идею внутренней цѣльности, какъ мѣрила душевнаго здоровья, написало на своемъ знамени славянофильство, и именно въ тѣ самые годы, когда Тургеневъ сочинялъ свои поэмы. Близость Тургенева къ этому кругу идей бросается въ глаза. Что же это: значитъ, Тургеневъ былъ славянофиломъ?-- Но историкъ не найдетъ здѣсь ничего особеннаго. Онъ сопоставитъ тургеневскую тоску по цѣльности съ цѣлымъ рядомъ аналогичныхъ явленій той эпохи,-- съ жаждою самозабвенія въ поэзіи Огарева, съ завѣтомъ Станкевича -- охватывать жизнь разомъ, изъ живого непосредственнаго чувства, съ грустнымъ раздумьемъ, проходящимъ красною нитью черезъ Дневникъ" Герцена (1842--1845 гг.) -- о томъ, что мы не умѣемъ жить всѣмъ существомъ въ каждой данной минутѣ; онъ покажетъ, что это болѣзненное чувство внутренняго распада было обще всему поколѣнію, и, можетъ быть, онъ сумѣетъ доказать, о чемъ мы теперь только въ общемъ догадываемся, что славянофильство и западничество психологически были лишь двумя различными, на различныхъ метафизическихъ основаніяхъ, путями къ выходу изъ этой общей всему поколѣнію муки внутренняго распада.
   Какъ бы то ни было, правильность вывода неоспорима, и въ этомъ -- главное значеніе поэмъ для исторіи творчества Тургенева: его душевный недугъ и его сознаніе этого недуга выступаютъ здѣсь яснѣе, нежели въ его позднѣйшихъ произведеніяхъ. И понятно почему: во-первыхъ, въ тѣ годы (1843--1845) Тургеневъ какъ разъ переживалъ періодъ осознанія собственной личности, какой неизбежно переживаетъ всякій мыслящій человѣкъ на рубежѣ между юностью незрѣлымъ возрастомъ, и потому чувствовалъ свой недугъ несравненно острѣе, чѣмъ въ поздніе годы, когда постепенно, какъ и всякій человѣкъ, привыкъ къ себѣ, сжился со своими склонностями и недостатками; во-вторыхъ, и самое его литературное творчество, вначалѣ сравнительно непосредственное, со-временемъ осложнилось множествомъ не-личныхъ мотивовъ: гражданскими и гуманитарными идеями, бытовой фотографичностью (вліяніе физіологической беллетристики 40-хъ годовъ) и пр., и оттого уже менѣе ясно отражало въ себѣ личность самого художника. Что состояніе и мысль, о которыхъ идетъ рѣчь, не могли исчезнуть у Тургенева и позднѣе, за это порукою самое существо дѣла. И они дѣйствительно отразились въ его дальнѣйшемъ творчествѣ -- не только косвенно: дѣленіемъ русскаго общества на двѣ части по признаку внутренней цѣльности и культомъ влюбленной дѣвушки, -- но и непосредственно, чего мы, можетъ[быть, и не подозрѣвали бы, если бы поэмы не дали намъ въ руки конецъ этой нити -- одной изъ главныхъ, какія образовали "основу" тургеневскаго творчества. Впослѣдствіи эта нить обыкновенно бывала переплетена съ другими или заткана почти до неузнаваемости (хотя пристальный анализъ несомнѣнно обнаружитъ ея присутствіе во всѣхъ лучшихъ произведеніяхъ Тургенева); по по временамъ она опять выступала наружу, и притомъ на протяженіи всей его литературной дѣятельности. Въ подтвержденіе моей мысли укажу на "Поѣздку въ Полѣсье" (1857 г.) и "Живыя мощи" (напечатаны въ 1874 г.).
   Я говорилъ уже. что чувство внутренняго распада сопровождалось у Тургенева чувствомъ своего распада съ жизнью, съ природою. Когда наряду съ естественнымъ чувственно-волевымъ центромъ личности образуется въ человѣкѣ и другой, незаконный центръ -- разсудка, тогда цѣльность впечатлѣній исчезаетъ; непосредственное воспріятіе дѣйствительности становится невозможнымъ, такъ* какъ оно въ самомъ зародышѣ разбивается разсудочнымъ анализомъ. Оттого такой человѣкъ теряетъ чувство реальности: въ немъ испорченъ самый механизмъ, которымъ субъектъ непосредственно воспринимаетъ реальность вещей. Отсюда развивается тяжелая метафизическая тоска. Въ то время, какъ здоровый человѣкъ инстинктивно ошущаетъ законность своего сушествованія и безъ рефлексіи течетъ въ общемъ потокѣ бытія, человѣкъ, раздвоенный внутренно, силится разумомъ вправить себя въ общее русло, мучится вопросомъ о смыслѣ жизни или сознаніемъ ея безсмысленности и, чувствуя себя не органической частью цѣлаго, а отщепенцемъ, видитъ это цѣлое передъ собою и боится его. Именно это состояніе раздвоенной души съ удивительной отчетливостью изображаетъ "Поѣздка въ Полѣсье". Тургеневъ выводитъ передъ нами вереницу здоровыхъ, внутренно цѣльныхъ людей, которые спокойно живутъ въ дремучемъ бору Полѣсья; эта "первобытная, нетронутая сила" ихъ не пугаетъ: они просто не видятъ ея, потому что они -- въ ней, они органически съ нею едины; мы сказали бы: космическая жизнь непосредственно циркулируетъ въ нихъ, какъ воздухъ -- въ нашихъ легкихъ. Но вотъ вошелъ въ это нетронутое царство природы онъ, Тургеневъ, человѣкъ съ раздвоенной душой, выпавшій изъ природнаго строя. Онъ разумомъ -- внѣ ея, и оттого онъ видитъ ея лицо. Оно ужасно, кровь стынетъ-въ его жилахъ; это не лицо матери, а холодное и грозное лицо безстрастнаго владыки. Ему трудно ^вынести этотъ взглядъ "вѣчной Изиды"; въ его сердце неотразимо проникаетъ чувству одиночества, своей слабости и ничтожности, его душа никнетъ и замираетъ въ ощущеніи "непрестанной близости смерти".
   Если этотъ страхъ -- одинъ изъ симптомовъ болѣзни, то вотъ и другой, не менѣе обыкновенный: чувство болѣзненности прошлаго. Это чувство знаютъ многіе люди. Эта боль воспоминанія чужда здоровому духу, потому что онъ всѣмъ существомъ жилъ въ каждомъ мгновеніи; но кто * жилъ ущербно,-- а такъ живетъ всякій раздвоенный духъ,-- тому позднѣе жестоко мстятъ не до дна изжитыя минуты, мстятъ именно этимъ чувствомъ безплодно-прожитой жизни, незамѣтно ушедшихъ и неиспользованныхъ дней. Оставшись одинъ въ дремучемъ бору, охваченный вѣяньемъ смерти, Тургеневъ вдругъ, "какъ бы повинуясь таинственному повелѣнію", начинаетъ припоминать свою жизнь. "Я сидѣлъ неподвижно и глядѣлъ, глядѣлъ съ изумленіемъ и усиліемъ, точно всю жизнь свою я передъ собою видѣлъ, точно свитокъ развивался у меня передъ глазами. О, что я сдѣлалъ! невольно шептали горькимъ шопотомъ мои губы. О, жизнь, жизнь, куда, какъ ушла ты такъ безслѣдно? Какъ выскользнула ты изъ крѣпко-стиснутыхъ рукъ? Ты ли меня обманула, я ли не успѣлъ воспользоваться твоими дарами?.. О, неужели нѣтъ надежды, нѣтъ возврата?" -- Такъ страхомъ и раскаяніемъ наказывается внутренній распадъ. Цѣльное существо не знаетъ ни того, ни другого,-- ни прошлое, ни будущее не мѣшаютъ ему жить въ настоящемъ {Такъ у Тютчева:
   Не о быломъ вздыхаютъ розы
   И соловей въ ночи поетъ;
   Благоухающія слезы
   Не о быломъ Аврора льетъ;
   И страхъ кончины неизбѣжной
   Не свѣетъ съ древа ни листа:
   Ихъ жизнь, какъ океанъ безбрежный,
   Вся въ настоящемъ разлита.}. Именно такъ живетъ Ефремъ, котораго Тургеневъ можетъ быть съ умысломъ противопоставилъ себѣ въ этомъ разсказѣ.
   Надо удивляться художественной силѣ Тургенева, которая позволила ему, какимъ онъ былъ, представить въ "Живыхъ мощахъ" противоположный себѣ полюсъ абсолютной цѣльности духа. Картина, изображенная въ этомъ разсказѣ, имѣетъ міровое значеніе. Тургеневъ показываетъ намъ человѣка, который, находясь въ исключительныхъ условіяхъ, сумѣлъ окончательно истребить въ себѣ второй центръ душевной жизни -- разсудокъ. Это былъ актъ самосохраненія, подобно тому, какъ ящерица отрываетъ свой ущемленный хвостъ. Ось разсудка -- личное "я"; перебирать обрывки личнаго прошлаго, праздно пересматривать бѣдныя сокровища настоящаго, предугадывать возможности будущаго -- такова повседневная работа ума. Лукерьѣ въ ея положеніи эти картины кинематографа могли доставлять только острое страданье, -- и она подавила въ себѣ разсудокъ: "Я такъ себя пріучила: не думать, а пуще того -- не вспоминать". Разсказчикъ прерываетъ ее характернымъ для Тургенева вопросомъ: "Какъ ты можешь помѣшать, чтобы мысли тебѣ въ голову не шли?" -- чего не отдалъ бы онъ за это умѣнье!-- И она отвѣчаетъ: "а такъ, лежу я себѣ, лежу-полеживаю -- и не думаю; чую, что жива, дышу -- и вся я тутъ. Смотрю, слушаю". Удивительныя слова! Откуда Тургеневъ могъ узнать это?-- И вотъ, когда умолкло однообразно-тревожное дребезжаніе разсудка, которое дробитъ и заглушаетъ музыку сферъ,-- смотрите, какъ преобразилась Лукерья. Ея ужасная жизнь не только сдѣлалась безвольной,-- нѣтъ, гораздо больше того: ея душа стала какъ сообщающійся сосудъ съ космосомъ. Свободно и легко входятъ въ нее волны міровой жизни -- звуки, запахи. "Кротъ подъ землею "роется -- я и то слышу. И запахъ я всякій чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый... Пчелы на пасѣкѣ жужжатъ да гудятъ; голубь на крышу сядетъ а заворкуетъ; курочка-насѣдочка зайдетъ съ цыплятами крошекъ поклевать; а то воробей залетитъ или бабочка -- мнѣ очень пріятно". Она не любитъ жизни, любить можно только то, что внѣ насъ: она, заглушивъ въ себѣ разсудокъ, слилась съ жизнью. И эта жизнь, такъ непосредственно циркулирующая чрезъ ея душу,-- какими дивными видѣніями она сказывается въ ней! Я не смѣю пересказывать ея сновидѣній (Тургеневъ сообщаетъ ихъ три),-- они полны нездѣшней красоты и нездѣшняго смысла; во снѣ ей сообщается и срокъ ея смерти. И не только во. снѣ, -- она и на яву слышитъ неземные голоса: "Лежу я иногда такъ-то одна... и словно никого въ цѣломъ свѣтѣ кромѣ меня нѣту. Только одна я -- живая! И чудится мнѣ, будто что меня осѣнитъ... Возьметъ меня размышленіе -- даже удивительно!.. Придетъ словно какъ тучка, прольется, свѣжо такъ, хорошо станетъ, а что такое было -- не поймешь!"
   Тургеневъ изобразилъ здѣсь не индивидуальный случай, а классическій образецъ свободнаго духа. Этотъ законъ былъ хорошо извѣстенъ индійскими мудрецамъ. "Это одна изъ важнѣйшихъ доктринъ gnani,-- говоритъ Карпентеръ, -- что власть изгонять мысль, а если понадобится, то и убить ее на мѣстѣ, должна быть достигнута. Разумѣется, искусство это требуетъ практики, но, разъ достигнутое, оно, какъ и всякое другое искусство, теряетъ все, что въ немъ было таинственнаго и труднаго. И оно достойно усилій. Можно, въ самомъ дѣлѣ, сказать, что жизнь собственно и начинается только тогда, когда эта способность завоевана... Она не освобождаетъ человѣка отъ умственныхъ мукъ (составляющихъ по меньшей мѣрѣ девять десятыхъ всѣхъ страданій жизни), но она даетъ ему такую концентрированную силу въ умственной работѣ, которой раньше онъ совершенно и не зналъ". По окончаніи каждой систематической умственной работы, когда другой пока нѣтъ, "машина должна стать, -- стать совершенно. Тогда наступаетъ очередь знанія, которое нисходитъ на насъ уже независимо отъ мысли: когда шумъ работы въ мастерскихъ затихъ, въ раскрытое окно слышны тихіе звуки долины и далекаго морского берега -- неясный отзвукъ болѣе божественнаго знанія, растущаго по мѣрѣ того, какъ біеніе мысли затихаетъ,-- необыкновенныя озаренія, необыкновенныя пониманія и ощущенія... Сперва они кажутся чудесными, но это не такъ. Ничего чудеснаго нѣтъ въ нихъ, потому что они всегда тутъ, какъ звѣзды всегда на небѣ. Если и есть тутъ чудо, то это наше поразительное невниманіе къ нимъ. Въ этомъ... космическомъ сознаніи человѣка скрыты мельчайшія, самые разнообразныя и широко хватающія озаренія и проникновенія -- нѣкоторыя изъ нихъ своей быстротой и тонкостью превосходятъ все, что есть въ первичномъ индивидуальномъ сознаніи,-- но мы не обращаемъ на нихъ вниманія, такъ какъ мысль, какъ клоунъ, всегда поетъ и кувыркается предъ нами и мѣшаетъ намъ слышать". {Эдв. Карпентеръ: "Я есмь", перев. съ англ. И. Наживина, стр. 27--30 (глава изъ книги Карпентера From Adam's Peak to Elephanta).} Эти строки -- точно обобщенное истолкованіе образа Лукерьи изъ "Живыхъ мощей".
   Было бы величайшей ошибкою выводить изъ моихъ словъ, будто я считаю Тургенева врагомъ мысли. Всякій знаетъ, что онъ преклонялся предъ культурою, предъ наукою, предъ интеллектуальными цѣнностями. Здѣсь не мѣсто разбирать этотъ сложный вопросъ -- какъ уживался въ немъ культъ мысли съ тоскою но душевной цѣльности. Повидимому, онъ дѣлилъ всю сферу мысли чисто-механически на двѣ группы: на систематическое и цѣлесообразное мышленіе, которое есть благо, а на безплодную рефлексію, т.-е. праздное и безпорядочное вращеніе мысли вокругъ собственнаго я, что есть зло.
   

ЧАСТЬ II
МЕЧТА И МЫСЛЬ

I.
Entbehren sollst du.

   Въ изображеніи критики творчество писателя-художника обычно уподобляется англійскому парку: чистыя и прямыя дорожки, стрѣлой убѣгающія вдаль, ровный газонъ среди тѣнистыхъ деревъ, прекрасныя клумбы и бесѣдки. Этотъ удобный и пріятный образъ легко внѣдряется въ память; и читатель, раскрывая книгу художника въ досужій часъ, уже увѣренно мнитъ себя празднично-гуляющимъ по чудесному парку. Онъ приводитъ сюда и своихъ домочадцевъ или воспитанниковъ; за чайнымъ столомъ или въ классной комнатѣ онъ приглашаетъ ихъ дивиться изобрѣтательности садовника и наслаждаться красотою пейзажей.-- Но ты войди самъ въ твореніе поэта, окунись горячимъ сердцемъ въ его образы и созвучья,-- не англійскій паркъ предстанетъ тебѣ, но откроется видъ суроваго и дикаго края, гдѣ ничто не развлечетъ и не успокоитъ тебя; смотри, какъ бы не потерять и послѣдній остатокъ беззаботности, какой еще есть въ тебѣ. Но такъ долженъ входить сюда лишь тотъ, кто жаждетъ научиться трудному искусству быть самимъ собою.
   И вотъ, мнѣ суждено снова рыскать по дебрямъ самобытною духа и разсказывать, что открылось въ немъ моимъ глазамъ.

* * *

   Малой стаей высятся надъ моремъ вершины утесовъ: это юность, 16--18 лѣтъ. Но работа вулканическихъ силъ продолжается неустанно. Снова, спустя годы, плывемъ мимо: уже не скалы -- цѣлый островъ поднялся надъ гладью морской. Теперь можно пройти его изъ конца въ конецъ и разглядѣть устройство его поверхности; лѣтъ въ 80 міровоззрѣніе человѣка окончательно опредѣлилось. Причалимъ же и выйдемъ на островъ: Тургеневъ стоитъ изслѣдованія.
   Какъ горная цѣпь пересѣкаетъ иной островъ отъ края до края, такъ чрезъ все міровоззрѣніе Тургенева во вторую половину его жизни проходитъ одна важная мысль. Ее-то надо прежде всего прослѣдить.
   Всѣ помнятъ стихотвореніе въ прозѣ "Природа". Величавая женщина въ волнистой, зеленоцвѣтной одеждѣ, съ темными, грозными глазами, съ зычнымъ голосомъ, подобнымъ лязгу желѣза,-- она своимъ видомъ вселяетъ въ душу смертнаго благоговѣйный леденящій страхъ. Ей нѣтъ дѣла до личности, и человѣкъ, съ его разумомъ, съ его стремленіемъ къ добру и справедливости -- ей не дороже блохи. "Всѣ твари мои дѣти",-- говоритъ она человѣку,-- "и я одинаково о нихъ забочусь -- и одинаково ихъ истребляю... Я не вѣдаю ни добра, ни зла... Разумъ мнѣ не законъ -- и что такое справедливость?-- Я тебѣ дала жизнь -- я ее отниму и дамъ другимъ, червямъ или людямъ... мнѣ все равно... А ты пока защищайся -- и не мѣшай мнѣ"!
   Другое стихотвореніе въ прозѣ -- разговоръ двухъ Альпійскихъ вершинъ: тамъ, внизу,-- пестро, мелко; синѣютъ воды, чернѣютъ лѣса; среди скученныхъ грудами камней копошатся козявки -- люди. Проходятъ тысячи лѣтъ -- минуты: яснѣе стало внизу, меньше видать козявокъ; еще тысячи лѣтъ, и все застыло; вездѣ ровный снѣгъ и ледъ.
   А вотъ строки изъ "Поѣздки въ Полѣсье". "Изъ нѣдра вѣковыхъ лѣсовъ, съ безсмертнаго лона водъ поднимается тотъ же голосъ: "Мнѣ нѣтъ до тебя дѣла,-- говоритъ природа человѣку:-- я царствую, а ты хлопочи о томъ, чтобы не умереть"... Трудно человѣку, существу единаго дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взглядъ вѣчной Изиды; не однѣ дерзостныя надежды и мечтанья молодости смиряются и гаснутъ въ немъ, охваченныя ледянымъ дыханіемъ стихіи; нѣтъ, вся душа его никнетъ и замираетъ; и чувствуетъ, что послѣдній изъ его братій можетъ исчезнуть съ лица земли -- и ни одна игла не дрогнетъ на этихъ вѣтвяхъ; онъ чувствуетъ свое одиночество, свою слабость, свою случайность"...
   Эти строки писаны въ 1853 году, тѣ два стихотворенія въ прозѣ -- въ 1878--79 гг., уже незадолго до смерти Тургенева: за столько лѣтъ его чувство не измѣнилось.
   Личность ничто, лишь брызгъ кипящаго потока. Но человѣкъ, подъ властью желѣзнаго закона, упорно хочетъ -- не можетъ не хотѣть -- быть именно личностью: онъ чувствуетъ въ себѣ самозаконную волю и борьбу влеченій. Какъ же быть и какой путь слѣдуетъ выбирать человѣку?-- Тургеневъ не разъ ставилъ и рѣшалъ этотъ вопросъ.

* * *

   Русскій дворянинъ Ладановъ, живя долго въ Италіи, сошелся тамъ съ простой крестьянкой изъ Альбано; у нихъ родилась дочь, а на другой день послѣ родовъ молодая женщина была убита своимъ бывшимъ женихомъ, транстеверинцемъ, у котораго Ладановъ ее похитилъ. Эта женщина была олицетворенная чувственность; Тургеневъ такъ рисуетъ ея наружность: "...Что за лицо было у итальянки! сладострастное, раскрытое, какъ разцвѣтшая роза, съ большими влажными глазами на выкатѣ и самодовольно улыбавшимися, румяными губами! Тонкія чувственныя ноздри, казалось, дрожали и расширялись, какъ послѣ недавнихъ поцѣлуевъ; отъ смуглыхъ щекъ такъ и вѣяло зноемъ и здоровьемъ, роскошью молодости и женской силы... Этотъ лобъ не мыслилъ никогда, да и слава Богу!" Ладановъ вернулся съ дѣвочкой въ Россію и остальные годы прожилъ въ затворничествѣ, въ одиночествѣ, отдавшись мистическимъ исканіямъ: онъ занимался химіей, анатоміей, кабалистикой, хотѣлъ продлить жизнь человѣческую, вѣрилъ въ возможность сноситься съ духами и вызывать умершихъ; у сосѣдей онъ прослылъ колдуномъ. Дочь онъ страстно любилъ, самъ училъ ее всему и далъ ей прекрасное образованіе. Но въ ней текла знойная кровь ея матери -- итальянки: противъ воли отца она бѣжала съ офицеромъ значительно моложе ея. Отецъ отрекся отъ нея и умеръ одинъ, а ея семейная жизнь длилась не долго: ея мужа нечаянно застрѣлилъ на охотѣ товарищъ. Она осталась молодой вдовой съ малюткой-дочерью и всецѣло посвятила себя ея воспитанію. Она рѣшила разъ навсегда: чтобы уцѣлѣть, человѣкъ долженъ поставить себя въ неподвижныя рамки. Судьба подстерегаетъ его на каждомъ шагу,-- и дѣйствуетъ она чрезъ темныя силы, кипящія въ немъ самомъ; и такъ надо заглушать въ себѣ эти голоса, надо заморозить себя. "Она боялась жизни,-- говоритъ герой у Тургенева,-- боялась тѣхъ тайныхъ силъ, на которыхъ построена жизнь и которыя изрѣдка, но внезапно пробиваются наружу. Горе тому, надъ кѣмъ онѣ разыграются! Страшно сказались эти силы Ельцовой: вспомни смерть ея матери, ея мужа, ея отца... Это хотя бы кого запугало. Я не видалъ, чтобъ она когда-нибудь улыбнулась. Она какъ будто заперлась на замокъ и ключъ бросила въ воду". Чувственность, погубившая ея мать, мрачный мистицизмъ, исказившій жизнь отца, ея собственное беззаконное увлеченіе -- все это были явленія одного порядка: дѣйствія той страшной стихіи, которая царитъ въ душѣ человѣка. И она рѣшила воспитать свою дочь такъ, чтобы первобытный хаосъ въ ней совершенно замеръ и никогда не могъ бы разрушительно вырваться наружу {Одна изъ ея предупредительныхъ мѣръ заключалась въ томъ, что она строжайше запрещала дочери читать что-либо, способное дѣйствовать на воображеніе, и Вѣра Николаевна дѣйствительно до замужества не прочла ни одной повѣсти, ни одного стихотворенія, да и позже остерегалась ихъ читать. Эта черта, повидимому, взята Тургеневымъ изъ жизни; въ іюнѣ 1856 г. онъ пишетъ граф. Ламбертъ (говоря о будущемъ свиданіи съ нею): "Я надѣюсь, что тогда мнѣ удастся убѣдить Васъ не бояться чтенія Пушкина и другихъ. Или вы еще страшитесь тревоги?" -- а "Фаустъ" писанъ именно въ эти дни, лѣтомъ 1856 г., и къ началу іюля былъ вчернѣ законченъ.}.
   Какъ женщина сильная и настойчивая, она вполнѣ достигла своей цѣли. Ея дочь, Вѣра Николаевна, героиня повѣсти "Фаустъ", выросла ясной, спокойной, немного холодной дѣвушкой. Потомъ матери уже нетрудно было закончить свое дѣло выдачей дочери замужъ за милаго, но ничтожнаго человѣка. Теперь она, казалось, могла быть совершенно спокойна: дочь была окончательно застрахована противъ "хаоса". Вскорѣ затѣмъ мать умерла.
   Когда герой встрѣчается съ Вѣрой Николаевной, ей 28 лѣтъ; у нея уже трое дѣтей, но она ни внѣшне, ни внутренно не измѣнилась: все такъ же спокойна и ясна, какъ была дѣвочкой. Однимъ изъ главныхъ средствъ, съ помощью которыхъ мать заглушала въ ней тѣ темныя силы души, было устраненіе отъ нея всего, что можетъ дѣйствовать на воображеніе; и она не только до замужества, но и донынѣ -- до этой встрѣчи -- не прочла ни одной повѣсти, ни одного стихотворенія. Да и вообще она во всемъ слѣдовала завѣтамъ матери и оставалась такою, какою ее выработала мать.
   Но вотъ къ ней близко подошелъ человѣкъ совсѣмъ другого склада, полный -- если можно такъ выразиться -- одухотворенной чувственности; и вотъ онъ прочелъ ей Гетевскаго "Фауста". Мать недаромъ боялась за нее той двойной наслѣдственности. Стихія не была изгнана, но лишь усыплена искусственно. Мать знала, что въ дочери дремлетъ необузданная страстность, которая, вспыхнувъ, испепелитъ ее, и недаромъ однажды сказала ей: "ты какъ ледъ: пока не растаешь, крѣпка какъ камень, а растаешь, и ''слѣда отъ тебя не останется". И тотъ другой потокъ, неразлучный съ чувственностью, тоже лишь глубже зарылся въ глубину души и время отъ времени выбивался наружу: она вѣрила въ привидѣнія и говорила, что имѣетъ на то свои причины; "сама такая чистая и свѣтлая... она боялась всего мрачнаго, подземнаго".
   Ледъ оттаялъ, и Вѣра Николаевна не сумѣла справиться съ ожившимъ въ ней хаосомъ: она дала ему волю, пала въ объятія героя. Но духъ матери зорко сторожилъ ее: идя ночью на первое свиданіе, она была остановлена призракомъ матери и, потрясенная, вернулась домой, чтобы послѣ короткой болѣзни умереть.
   Какой выводъ долженъ сдѣлать читатель изъ этого разсказа? Кажется, двухъ мнѣній не можетъ быть: хаосъ неодолимъ, и безсмысленно бороться съ нимъ; въ гибели Вѣры Николаевны виновна ея мать, кощунственно противодѣйствовавшая верховному закону. Но Тургеневъ рѣшаетъ вопросъ иначе. Мать Вѣры Николаевны учила: "Надо заранѣе выбрать въ жизни: или полезное, или пріятное, и такъ уже рѣшиться, разъ навсегда", стремленіе же соединить то и другое ведетъ къ гибели или пошлости. Гибель Вѣры Николаевны убѣждаетъ героя повѣсти въ томъ, что мать была права, и въ послѣднихъ строкахъ онъ всецѣло подтверждаетъ ея ученіе: "Кончая, скажу тебѣ: одно убѣжденіе вынесъ я изъ опыта послѣднихъ годовъ: жизнь не шутка и не забава; жизнь даже не наслажденіе...жизнь -- тяжелый трудъ. Отреченіе, отреченіе постоянное -- вотъ ея тайный смыслъ, ея разгадка: не исполненіе любимыхъ мыслей и мечтаній, какъ бы онѣ возвышены ни были,-- исполненіе долга, вотъ о чемъ слѣдуетъ заботиться человѣку; не наложивъ на себя. цѣпей, желѣзныхъ цѣпей долга, не можетъ онъ дойти, не падая, до конца своего поприща".
   А подъ заглавіемъ повѣсти Тургеневъ выписалъ стихъ изъ Гетевскаго "Фауста": Entbehren sollst du, sollst entbehren. Этотъ эпиграфъ свидѣтельствуетъ, что ученіе матери-Ельцовой было убѣжденіемъ самого Тургенева. Не давай въ себѣ воли личному началу, не будь личностью! иначе -- либо гибель, либо пошлость.

* * *

   Вѣра Николаевна, нарушивъ тотъ законъ, погибла. Лизѣ Калитиной грозитъ не гибель, а пошлость, и чтобы спастись, она во-время налагаетъ на себя "желѣзныя цѣпи долга". Въ нее самой природой вложена чрезвычайно сильная потребность не быть личностью, подавлять въ себѣ личную волю; уроки Агаши еще глубже укоренили въ ней эту потребность: вотъ почему она "вся проникнута чувствомъ долга" вотъ почему она "любила всѣхъ и никого въ особенности", а восторженно любила одного Бога, т. е. тотъ образъ, который одинъ способенъ растворять въ себѣ личность безъ остатка. Она еще до встрѣча съ Лаврецкимъ твердо знаетъ: счастье на землѣ зависитъ не отъ насъ,-- оно въ рукѣ Бога, поэтому искать счастья -- грѣхъ, и Богъ наказываетъ за это; искать счастья значитъ ставать свою волю выше Божьей и ей слѣдовать. Полюбивъ Лаврецкаго, она въ первую же минуту знаетъ, что ея любовь -- беззаконіе и ея надежды на соединеніе съ Лаврецкимъ -- преступны. Что Лаврецкій женатъ -- это лишь случайность; Лаза, какова она есть, считала бы свою любовь грѣхомъ, грѣховной самостью, при всякихъ обстоятельствахъ, хотя бы Лаврецкій былъ холостой; его несвобода и нарочитый, въ разгаръ Лизиной любви, пріѣздъ его жены только быстро и наглядно выявляютъ неизбѣжное во всякомъ случаѣ послѣдствіе грѣха; иначе Божья кара совершилась бы нѣсколько позже,-- только всего. Богдана нее палъ ударъ (пріѣздъ жены Лаврецкаго), ея первая мысль -- "По дѣломъ!", и Лаврецкому она говоритъ: "Да, мы скоро были наказаны"; это слово выдаетъ ея тайную мысль: рано или поздно, все-равно мы были бы наказаны, это неизбѣжно; насъ же кара настигла у самаго входа. Лаврецкій еще не умѣетъ ее понять; онъ наивно спрашиваетъ: "За что-же вы-то наказаны?" -- она даже не находитъ нужнымъ отвѣтить ему. Какъ ей ни больно -- вѣдь личности въ ней нанесена смертельная рана!-- она, кажется, рада тому-что остановлена на первомъ шагу. Видъ она раньше знала законъ; но увлеклась, чуть-было не преступила закона -- и Богъ остерегъ ее, представъ ей въ грозѣ и бурѣ. Слава Богу! теперь ея воля окрѣпла. Она больше не пойдетъ тѣмъ путемъ, гдѣ личность ищетъ утверждать себя -- и всегда тщетно; она пойдетъ тѣмъ путемъ, гдѣ личность погашается безслѣдно. Уходя въ монастырь, она говоритъ теткѣ: "Кончена моя жизнь съ вами. Такой урокъ не даромъ; да я ужъ не въ первый разъ объ этомъ думаю. Счастье ко мнѣ не шло; даже когда у меня была надежды на счастье, сердце у меня все щемило... Чувствую я, что мнѣ не житье здѣсь... отзываетъ меня что-то".
   И Лаврецкаго она научила правдѣ, ибо то, что она знала уже полуребенкомъ, онъ узнаетъ только теперь, отъ нея. Онъ обжегся разъ, въ той женитьбѣ, но кара не научила его, не сломила въ немъ самости. Вотъ онъ ѣдетъ въ Россію съ твердымъ намѣреніемъ "дѣлать дѣло", исполнять свой долгъ,-- но тутъ снова поманило его счастье въ образѣ Лизы -- и онъ погнался за счастьемъ, забывъ о своемъ рѣшеніи. И это второе вожделѣніе кончилось такъ же, какъ первое,-- карою, хотя иначе. Лизѣ довольно было перваго окрика, чтобы опомниться, -- ему понадобились два крушенія, да еще строгій послѣдній завѣтъ Лизы: надо покоряться, надо исполнять свой долгъ. Теперь и онъ знаетъ истину -- и вступаетъ на путь ея вслѣдъ за Лизою. Лиза ушла въ монастырь, Лаврецкій отдается дѣлу,-- рѣшеніе по существу одинаковое въ обоихъ: Entbehren sollst du. Тургеневъ такъ кончаетъ свой разсказъ: "Въ теченіе этихъ восьми лѣтъ совершился наконецъ переломъ въ его жизни, тотъ переломъ, котораго многіе не испытываютъ, но безъ котораго нельзя остаться порядочнымъ человѣкомъ до конца: онъ дѣйствительно пересталъ думать о собственномъ счастьѣ, о своекорыстныхъ цѣляхъ. Онъ утихъ, и -- къ чему таить правду?-- постарѣлъ не однимъ лицомъ и тѣломъ, постарѣлъ душею; сохранить до старости сердце молодымъ, какъ говорятъ иные, и трудно, и почти смѣшно; тотъ уже можетъ быть доволенъ, кто не утратилъ вѣры, съ добро, постоянства воли, охоты къ дѣятельности. Лаврецкій имѣлъ право быть довольнымъ: онъ сдѣлался дѣйствительно хорошимъ хозяиномъ, дѣйствительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя; онъ, насколько могъ, обезпечилъ и упрочилъ бытъ своихъ крестьянъ".
   Эти строки писаны въ 1858 году -- и въ нихъ Тургеневъ точно обрисовалъ самого себя, какимъ онъ тогда уже сознавалъ себя. Въ январѣ 1861 г. онъ почти дословно повторяетъ ихъ, говоря о себѣ въ письмѣ къ гр. Ламбертъ: "Я чувствую себя какъ бы давно умершимъ, какъ бы принадлежащимъ къ давно минувшему существомъ, но существомъ сохранившимъ живую любовь къ Добру и Красотѣ. Только въ этой любви уже нѣтъ ничего личнаго, и я, глядя на какое-нибудь прекрасное молодое лицо, такъ же мало думаю при этомъ о себѣ, о возможныхъ отношеніяхъ между этимъ лицомъ и много, какъ будто бы я былъ современникомъ Сезостриса, какимъ-то чудомъ еще двигающимся на землѣ, среди живыхъ". Именно съ такимъ чувствомъ слушаетъ Лаврецкій въ Эпилогѣ веселые клики и смѣхъ счастливой молодежи. Это личное признаніе Тургеневъ кончаетъ въ письмѣ такъ: чВозможность перегнить въ самомъ себѣ смерть самого себя есть, можетъ быть, одно изъ самыхъ несомнѣнныхъ доказательствъ безсмертія души. Вотъ я умеръ, и все таки живъ я даже быть можетъ лучше сталъ и чище. Чего же еще?"
   Заканчивая "Наканунѣ", Тургеневъ писалъ: "Каждый изъ насъ виноватъ уже тѣмъ, что живетъ". Онъ вѣрно не зналъ древняго Анаксимандра и его страшной мысли о Безконечномъ, изъ котораго личность рождается, чтобы въ урочный часъ быть уничтоженной другею личностью за грѣхъ своего минутнаго отщепленія отъ цѣлаго; но онъ думалъ такъ же. Быть личностью -- уже преступленіе; но еще большее преступленіе -- утверждать себя какъ личность -- исканіемъ счастья, своевольной любовью,-- и за него свыше нисходитъ неумолимое наказаніе. Это знаетъ и Елена въ "Наканунѣ". Она слишкомъ счастлива съ Инсаровымъ -- "а по какому праву?" "А если этого нельзя? Если это не дается даромъ?" -- и она съ трепетомъ ждетъ, что имъ придется "внести полную плату" за ихъ вину; и въ прощальномъ письмѣ она пишетъ: "Я искала счастья -- я найду, быть-можетъ, смерть. Видно, такъ слѣдовало; видно, была вина..." Вина -- быть и хотѣть быть личностью.
   

II. Природа.

   Натура крѣпкая и самобытная, Л. Н. Толстой глубоко разнился отъ Тургенева всѣмъ складомъ своихъ чувствованій и ума; мы безотчетно знаемъ ихъ какъ-бы представителями двухъ противоположныхъ типовъ человѣка. Но странно: истокъ ихъ мышленія былъ одинъ. Какъ разъ въ ту рѣшающую пору, когда юноша начинаетъ въ сознаніи, какъ въ зеркалѣ, отчетливо различать свой природный образъ и свое назначеніе, загадка жизни предстала обоимъ въ одномъ и томъ же видѣ, свелась у обоихъ къ одному и тому же вопросу. Тургеневъ былъ на десять лѣтъ старше Толстого, но двигался осторожнѣе и дольше медлилъ на перевалахъ; оттого въ десятилѣтіе 1850-- 1860 оба идутъ въ ногу. Одно и то же недоумѣніе сверлило ихъ мозгъ въ эти годы: человѣкъ выпалъ изъ природнаго единства и вслѣдствіе этого отпаданія слабъ, несчастенъ, уродливъ; какъ сдѣлать, чтобы вернуться въ природу? Все дальнѣйшее мышленіе Тургенева и Толстого, и разумѣется также все ихъ позднѣйшее творчество, лишь послѣдовательно развертывала этотъ вопросъ по двумъ расходящимся линіямъ. Въ этомъ тождествѣ ихъ исходной мысли сказывалось ли единство народнаго духа, родившаго обоихъ? или ихъ неодолимо привелъ къ тому вопросу такъ называемый духъ времени, тогдашній переломъ русской жизни, когда властная воля вещей безжалостно разрывала восточную самопогруженность русскаго духа для европейскаго раціонализма и европейской активности? Какъ бы то ни было, самый фактъ несомнѣненъ: въ 1860--1860 годахъ старшій Тургеневъ и его младшій современникъ Толстой мучились одной и той же думой -- оба обожали "природу" и ненавидѣли въ себѣ и въ окружающемъ обществѣ "рефлексію", какъ причину того отщепенства.

* * *

   Солнце садилось въ Полѣсской гари, все кругомъ затихало, готовясь къ усыпленію ночи; Тургеневъ -- такъ онъ разсказываетъ -- лежалъ у дороги, ожидая, пока запрягутъ лошадей. И тутъ, не съ громомъ и молніей, а въ тихомъ вѣяньи низошло на него откровеніе; внезапно расцвѣла въ немъ мысль, назрѣвавшая долгіе годы,-- одно изъ тѣхъ внутреннихъ откровеній, которыя, разъ осѣнивъ человѣка, уже незакатно путеводительствуютъ его всю остальную жизнь.
   Онъ разсказываетъ: "Я поднялъ грлову и увидалъ на самомъ концѣ тонкой вѣтки одну изъ тѣхъ большихъ мухъ съ изумрудной головкой, длиннымъ тѣломъ и четырьмя прозрачными крыльями, которыхъ кокетливые французы величаютъ "дѣвицами", а нашъ безхитростный народъ прозвалъ "коромыслами". Долго, болѣе часа не отводилъ я отъ нея глазъ. Насквозь пропеченная солнцемъ, она не шевелилась, только изрѣдка поворачивая головку со стороны на сторону и трепеща приподнятыми крылышками... вотъ и все. Глядя на нее, мнѣ вдругъ показалось, что я понялъ жизнь природы, понялъ ея несомнѣнный и явный, хотя для многихъ еще таинственный смыслъ. Тихое и медленное одушевленіе, неторопливость и сдержанность ощущеній и силъ, равновѣсіе здоровья въ каждомъ отдѣльномъ существѣ -- вотъ самая ея основа, ея неизмѣнный законъ, вотъ на чемъ она стоитъ и держится. Все, что выходитъ изъ-подъ этого уровня, кверху-ли, книзу-ли, все равно -- выбрасывается ею вонъ, какъ негодное".
   Вотъ признаніе, какія рѣдко приходится слышать. Когда въ расплавленномъ и зыбкомъ юношескомъ духѣ личность, остывая, начинаетъ твердѣть,-- людская пыль обыкновенно заноситъ ея подымающуюся неровную поверхность, и человѣкъ похожъ на всѣхъ; но личный опытъ съ годами вывѣтриваетъ наносы, -- тогда становятся видны острые пики подлиннаго личнаго "я", рельефъ грунта: гранитная почва личности. Такой никъ -- это признаніе Тургенева; такимъ же пикомъ была мысль Ницше о сверхчеловѣкѣ.
   Но какъ глубоко -- несходны эти два откровенія, двѣ высокія мысли, которыми обнажились подлинныя основы личности Ницше и личности Тургенева! Кажется: не два человѣка,-- два міра сказались здѣсь. Тамъ -- воля къ безконечному и ненасытному нарастанію воли за предѣлами мнимо-поставленнаго ей закона, здѣсь -- смиренное признаніе закона и воля, направленная единственно на обузданіе себя до уровня закона; метафизика Запада и Метафизика Востока! Что это: трусость вредъ возможными опасностями, или усталость старыхъ восточныхъ странъ, видѣвшихъ цвѣтущія царства и печальныя ихъ развалины,-- или наконецъ врожденная неодолимая лѣнь? Истина, представшая Тургеневу, сѣра, какъ пыль; кого можно увлечь ею? Въ нашъ вѣкъ требовалось мужество, чтобы высказать ее. А Тургеневъ высказывалъ ее не однажды, а много разъ начиная съ этой ранней своей "Поѣздки въ Полѣсье" и даже много раньше, какъ увидимъ,-- до самыхъ послѣднихъ своихъ дней.
   Вотъ Лаврецкій, послѣ бурныхъ перипетій своей личной жизни, вернувшись изъ-за границы, въ первый день по пріѣздѣ сидитъ у окна своего деревенскаго дома и слушаетъ тихое теченіе деревенской жизни. "Вотъ когда а на днѣ рѣки", думаетъ онъ. "И всегда, во всякое время тиха и неспѣшна здѣсь жизнь; кто входитъ въ ея кругъ -- покоряйся: здѣсь незачѣмъ волноваться, нечего мутить; здѣсь только тому и удача, кто прокладываетъ свою тропинку не торопясь) какъ пахарь борозду плугомъ, и какая сила кругомъ, какое здоровье въ этой бездѣйственной тиши! Вотъ тутъ, подъ окномъ, коренастый лопухъ лѣзетъ изъ густой травы; надъ нимъ вытягиваетъ зоря свой сочный стебель, борогодицыны слёзки еще выше выкидываютъ свои розовыя кудри; а тамъ, дальше, въ поляхъ, лоснится рожь и овесъ уже пошелъ въ трубочку, я ширится во всю ширину свою каждый листъ на каждомъ деревѣ, каждая травка на своемъ стеблѣ"... И онъ снова принимается прислушиваться къ тишинѣ, ничего не ожидая,-- и въ то же время какъ будто безпрестанно ожидая чего-то: тишина обнимаетъ его со всѣхъ сторонъ, солнце катится тихо по спокойному синему небу, и, облака тихо плывутъ по немъ; кажется, они знаютъ, куда и зачѣмъ они плывутъ. Въ то самое время, въ другихъ мѣстахъ на землѣ, кипѣла, торопилась, грохотала жизнь; здѣсь та же жизнь текла неслышно, какъ вода не болотнымъ травамъ..."
   Двадцать лѣтъ спустя стихотвореніе въ прозѣ "Деревня" повторило въ существѣ ту же картину стихійно-текущей жизни, и подъ картиной Тургеневъ подписалъ ту же надпись-мораль: "О, довольство, покой, избытокъ русской, вольной деревни! О, тишь, и благодать! И думается мнѣ: къ чему намъ тутъ и крестъ на куполѣ Святой Софіи въ Царь-Градѣ, и все, чего такъ добиваемся мы, городскіе люди?" -- Эти строки писаны въ разгаръ русско-турецкой войны и примѣнительно къ ней; до въ своемъ прикладномъ смыслѣ онѣ -- только перифразъ той общей мысли Лаврецкаго о дурной, суетной жизни современнаго культурнаго человѣчества -- и о превосходствѣ надъ нею жизни природной.
   Только послѣдняя, думалъ Тургеневъ, обезпечиваетъ живому существу объективно -- силу, субъективно -- чувство благоденствія, счастье, потому что только въ природной жизни сохраняется цѣльность духовная; сила и счастье -- лишь естественныя слѣдствія этой цѣльности. Силенъ только тотъ человѣкъ, который живетъ подобно "коромыслу" изъ "Поѣздки въ Полѣсье" или подобно лопухамъ и зорямъ, на которыя смотрѣлъ изъ своего окна Лаврецкій. Оттого сильно русское крестьянство, силенъ Соломинъ изъ "Нови": "Такіе, какъ онъ, они-то вотъ и суть настоящіе... Это не герои... это -- крѣпкіе, сѣрые, одноцвѣтные, народные люди... Уменъ, какъ день, и здоровъ какъ рыба". А главное, только такая жизнь, "текущая неслышно, какъ вода по болотнымъ травамъ", -- только она даетъ счастіе, и другою счастія нѣтъ. Эту мысль Тургеневъ повторяетъ неустанно, она -- послѣдній итогъ его житейской мудрости. "Петръ Васильевичъ, его жена, всѣ его домашніе проводятъ время очень однообразно -- мирно и тихо; они наслаждаются счастіемъ... потому что на землѣ другаго счастія вѣтъ" ("Два пріятеля" 1853 г.). "Время (дѣло извѣстное) летитъ иногда птицей, иногда ползетъ червякомъ; но человѣку бываетъ особенно хорошо тогда, когда онъ даже не замѣчаетъ -- скоро ли, тихо ли оно проходитъ" ("Отцы и дѣти" 1861). Графинѣ Ламбертъ Тургеневъ пишетъ въ 1860 г.: "А я радъ отдохнуть послѣ Петербургской тревожной зимы и пожить нормальной жизнью,съ небольшой примѣсью тихой скуки -- этого вѣрнаго признака правильнаго препровожденія времени. Это чувство знакомо животнымъ, даже тѣмъ животнымъ, которыя живутъ на свободѣ, стало быть, оно нормально". Ей-же въ томъ же году: "Новаго ничего нѣтъ, да и слава Богу, что его нѣтъ", и въ слѣдующемъ: "Жаль; жаль, что Вы не заѣдете въ Спасское... но если Вамъ хорошо въ маленькомъ Вашемъ домѣ, оставайтесь тамъ. Безъ нужды нечего переворачиваться на жизненномъ ложѣ"; я въ 1864-мъ: "Я здѣсь живу помаленьку (-- самая лучшая и надежная манера жить --)" и въ 1865-мъ: "Поболтаемъ о многомъ, какъ старые друзья, но новаго (да и тѣмъ лучше!) ничего не будетъ" {"Письма И. С. Тургенева къ граф. Е. Е. Ламбертъ", п. ред. Г. И. Георгіевскаго, М. 1915, стр. 87, 107, 127, 168, 179.}. Такихъ мѣстъ можно-бы выбрать изъ его произведеній и писемъ десятки.

-----

   "Записки Охотника" до сихъ поръ читаются съ наслажденіемъ. Ихъ тема или "идея" -- та же, что въ "Казакахъ" Толстого; но какая разница въ формѣ! Я не думаю сравнивать достоинства того и другого произведенія; такія сравненія вообще безплодны; я только описываю. Разсказъ Толстого необыкновенно драматиченъ и красоченъ, онъ увлекаетъ и слѣпитъ яркостью, напряженностью, быстротою,-- онъ страстенъ и безпокоенъ. Дѣло въ томъ, что Толстой именно не разсказываетъ, а проповѣдуетъ, и проповѣдуетъ тѣмъ болѣе насильственно -- "упорствуя, волнуясь и спѣша",-- что самъ далеко не увѣренъ въ правильности своей мысли. Эта мысль лично для него -- вопросъ жизни и смерти; онъ чувствуетъ, что получитъ покой только тогда, когда она достигнетъ въ немъ устойчиваго равновѣсія; а между тѣмъ она полна противорѣчій и оттого бурлитъ, кипитъ, ходитъ волнами. Десять разъ на протяженіи повѣсти она какъ-будто окончательно утихаетъ: "природа" побѣдила въ душѣ Оленина, благоговѣніе предъ нею стало невозмутимой зеркальной гладью; но тотчасъ же изъ глубины поднимается новая судорога чувства или мысли, и снова сознаніе клокочетъ. Это смятеніе своего духа Толстой непроизвольно облекалъ плотью конкретныхъ явленій, событій внѣшнихъ и внутреннихъ: отсюда драматизмъ и яркость его повѣствованія. Потому что таковъ вообще порядокъ художественнаго творчества. Художникъ, съ переполненнымъ сердцемъ, съ терзающей мыслью, выходитъ въ поле, въ лѣсъ, или смѣшивается съ толпою,-- и смотритъ; онъ радъ бы забыться въ зрѣлищѣ. Но на горе свое онъ вовсе не умѣетъ видѣть то, что есть; у него нѣтъ простыхъ глазъ. Вѣдь для того, чтобы я могъ увидать и разглядѣть вещь, необходимо ей хоть на одно мгновеніе остановиться, прервать свой бѣшеный танецъ; но передъ нимъ вещи не смѣютъ лгать мнимой неподвижностью. Напротивъ, ему дана волшебная власть надъ вещами: внутреннія движенія его чувства или мысли повелѣваютъ дѣйствительности; она покорно и точно преображается предъ его взоромъ по образу его минутныхъ чувствъ. Поле мгновенно превращается предъ нимъ въ горный хребетъ, или въ ущелье, благообразное лицо -- въ свиное рыло, площадь -- въ бѣсовскій шабашъ; и тамъ, гдѣ простые люди видятъ приблизительно "дѣйствительность", лишь въ малой мѣрѣ преображенную ихъ духомъ,-- тамъ онъ видитъ глазами, т.-е. совершенно реально, только воплощенія своихъ душевныхъ перипетій. Поэтому безразлично, на что художникъ смотритъ: онъ все равно увидитъ только себя и намъ покажетъ только образы своего духа. Такъ и стремительность, яркость, кипучая фабула "Казаковъ" зеркально воспроизводитъ кипѣніе той мысли въ умѣ Толстого,
   "Записки Охотника" не драматичны, не ярки; онѣ писаны какъ бы пастелью. Въ большинствѣ этихъ очерковъ даже нѣтъ никакой фабулы: ничего не совершается, не движется, а гдѣ и происходятъ "событія", онѣ не происходятъ на сценѣ, а намъ о нихъ повѣствуетъ глашатай, кто-нибудь изъ дѣйствующихъ лицъ, какъ о совершившихся раньше. Тонъ "Записокъ" оживленный, но спокойный, неспѣшный и свѣтлый; въ немъ нѣтъ ни пламенныхъ вспышекъ, ни черныхъ тѣней; то -- благословляющая, добрая книга, чего никакъ нельзя сказать о "Казакахъ", несмотря на весь моральный паѳосъ Оленина. "Записки Охотника* проповѣдуютъ туже истину, что и "Казаки", но проповѣдуютъ увѣренно: отсюда все различіе формы. Эта истина въ самомъ Тургеневѣ установилась незыблемо, -- она и воплощается въ благообразныхъ фигурахъ и мирныхъ явленіяхъ.
   Да, любовная книга -- потому что Тургеневъ въ ней именно любуется: утихнувъ душою, любовно созерцаетъ "природу". Разумѣется, его душа творитъ себѣ эту природу сообразно своему состоянію, т.-е. отбираетъ въ дѣйствительности и складываетъ въ гармоническое цѣлое соотвѣтственныя черты ея -- и такъ создался этотъ идиллическій крестьянскій міръ. Какъ позже его Лаврецкій смотритъ въ окно на крѣпкую, мудрую, счастливую жизнь лопуховъ и зори, богородицыныхъ слезокъ, ржи и овса, такъ здѣсь самъ Тургеневъ съ любовью и доброй -- не злой -- завистью, смотритъ на жизнь Хоря и Калиныча, Касьяна и Филоеея, дивится на эту жизнь, "текущую какъ вода по болотнымъ травамъ", и разсказываетъ о ней такъ, чтобы и мы видѣли, какъ она крѣпка, мудра и счастлива. Эпиграфомъ къ "Запискамъ Охотника" могли бы послужить слова, написанныя Тургеневымъ въ 1856 г. въ пцсьмѣ къ гр.. Ламбертъ: "Должно учиться у природы ея правильному и спокойному ходу, ея смиренію".
   Объективныхъ страданій нѣтъ, -- страданіе -- только въ душѣ человѣка. Мало-ли натерпѣлся въ свой долгій вѣкъ "Сучокъ", или посмотрите, какъ онъ въ числѣ прочихъ костенѣетъ по горло въ водѣ; но онъ не страдаетъ и ужъ конечно не штурмуетъ небо мятежнымъ вопросомъ: "за что?" Этотъ ужасный и безплодный вопросъ, возникаетъ только въ раздвоенности духа, а Сучокъ и Хорь и Касьянъ сохранили всю природную цѣльность. Въ нашей жизни все вызываетъ на вопросъ: "къ чему?" -- самъ человѣкъ томится безцѣльностью своего существованія, я даже предметы, окружающіе его, эти рукотворныя вещи, навыки, учрежденія, какъ-будто вопрошаютъ о томъ-же. А въ мірѣ Хоря и Калинина -- говоря словами мысли Лаврецкаго -- даже солнце и облака "кажется, знаютъ, куда и зачѣмъ они плывутъ". Это ли не сила, это ли не счастіе? Тотъ "несомнѣнный и явный, хотя для многихъ еще таинственный смыслъ природы", который Тургеневъ понялъ позднѣе, глядя на муху-коромысло, -- онъ полностью осуществленъ въ крестьянскомъ мірѣ "Записокъ Охотника" -- въ Хорѣ и Овсянниковѣ, въ Касьянѣ и въ Бирюкѣ: "тихое и медленное одушевленіе, неторопливость и сдержанность ощущеній и силъ, равновѣсіе здоровья въ каждомъ отдѣльномъ существѣ", и. талъ какъ здѣсь рѣчь идетъ не о лопухахъ и коромыслахъ, а о людяхъ, то эту норму можно опредѣлить однимъ словомъ: цѣльность духа. На взглядъ Тургенева положительная правильность этой жизни есть лишь закономѣрный результатъ ея важнѣйшаго отрицательнаго признаку. отсутствія въ этихъ людяхъ того раздвоенія."между волей и разумомъ, какое онъ зналъ въ себѣ и во всѣхъ людяхъ своего круга.
   Повторяю: какъ всякій настоящій художникъ, какъ и Толстой въ: "Казакахъ", Тургеневъ видитъ во-внѣ не то, что есть, а то, что въ немъ самомъ совершается. Но синтетическимъ умомъ онъ приводитъ въ порядокъ созерцаемые имъ въ себѣ образы своихъ душевныхъ движеній и складываетъ ихъ массы, выстраиваетъ изъ нихъ новый міръ, по способу соединеній совершенно подобный или (какъ у Гофмана, Э. По и др.) частично подобный реальному міру, тому, который видятъ всѣ. Міръ "Записокъ Охотника" -- ни дать ни взять крестьянство Орловской губерніи 1840-хъ годовъ; но если присмотрѣться внимательно, легко замѣтить, что это -- маскарадны и міръ: образы душевныхъ состояній Тургенева, одѣтые въ плоть, въ фигуры, въ бытъ и психологію орловскихъ крестьянъ, и еще -- въ пейзажи Орловской губерніи. Этотъ законъ художественнаго творчества можно изложить еще иначе: дѣйствительность состоитъ изъ несмѣтныхъ и въ высшей степени противорѣчивыхъ частей или признаковъ; всякое зрѣніе есть отборъ и сочетаніе субъективно-выбранныхъ признаковъ дѣйствительности, а зрѣніе художника есть наиболѣе субъективный отборъ и построеніе. Черты быта и психики, изъ которыхъ человѣкообразно вылѣпленъ Касьянъ съ Красивой Мечи,-- онѣ дѣйствительно были въ Орловской губерніи 40-хъ годовъ, но лишь среди кишащаго множества другихъ, отличныхъ и противоположныхъ чертъ: Тургеневъ безотчетно выбралъ эти и творческимъ разумомъ, подражая природѣ, построилъ изъ нихъ цѣльный образъ. Въ жизненной драмѣ вкраплены комизмъ и йошлость; въ обаятельной улыбкѣ бываетъ подобіе гіены: все дѣдовъ томъ, какой духъ, какое душевное состояніе отбираетъ зрѣніемъ, какъ пальцами, изъ разнородной кучи; каковъ онъ есть въ эту минуту, то и отберетъ. Важно, чтобы читатель зналъ этотъ законъ, а дальше ничего и не нужно; пусть всякій читаетъ "Записки Охотника" и разглядываетъ фигуры Хоря, Радилова, Степушки, какъ если бы это были подлинные люди или фотографіи: способъ отбора и построенія, непроизвольно употребленный художникомъ, самъ собою скажется въ душѣ читателя -- сильной реакціей на его собственное созерцаніе.
   Ничѣмъ не подорванная увѣренность общаго самочувствія -- вотъ первый признакъ крестьянъ въ "Запискахъ Охотника". Въ этомъ отношеніи они всѣ равны: позитивистъ и практикъ Хорь, какъ и романтикъ и мистикъ Касьянъ, сильный духомъ, знающій свое достоинство Овсянниковъ, и жалчайшіе Степушка или Сучокъ. Они живутъ такъ же неоглядно, какъ растетъ лопухъ, какъ день-деньской, птица хлопочетъ. Они безъ мысли чувствуютъ законность и своей жизни въ цѣломъ, и отдѣльныхъ формъ и поворотовъ ея; оттого же они увѣренно знаютъ и законность смерти. Именно эта черта придаетъ такое чудесное благообразіе всему ихъ существованію. Они гармоничны -- одинаково, хорошіе и дурные; и гармоничность ихъ существа чрезвычайно приближаетъ ихъ въ изображеніи Тургенева къ животному міру. "Записки Охотника" -- словно прекрасный зоологическій садъ: какіе очаровательные звѣри, каждый въ другомъ родѣ, во всѣ -- особенные, занятные, самобытные, личные -- Хорь,Калининъ, бурмистръ Софронъ, Бирюкъ, Чертопхановъ, Радиловъ, и сколько, сколько еще! (потому что здѣсь есть и не-крестьяне, но введенные сюда по тому же общему признаку самозаконности). Хорошо, что Тургеневъ далъ ихъ всѣ не въ фабулахъ, какъ звѣрей въ клѣткахъ, а показалъ ихъ въ свободномъ состояніи. И между ними, какъ въ большихъ зоологическихъ садахъ, стелятся луга, шумятъ вершинами, рощи, текутъ рѣчки -- та же природа, только тамъ человѣкообразная,; а здѣсь растительная, и солнце встаетъ и заходитъ, гроза собирается. Это все -- одно; вотъ Степушка, а вотъ ночная птица пугливо нырнула въ сторону; вотъ Дикій Баринъ, а вотъ огромная лиловая туча медленно поднимается изъ-за лѣса. Всюду великое разнообразіе формъ, но одинаковое бытіе во всѣхъ и одинъ общій законъ. А чтобы еще яснѣе показать -- какой, Тургеневъ ввелъ въ составъ "Записокъ Охотника", а не оставилъ особнякомъ, какъ прочія свои повѣсти изъ жизни образованныхъ людей, "Гамлета Щигровскаго уѣзда", какъ яркій контрастъ тому природному міру, какъ образчикъ утраты той увѣренности, и оттого образчикъ неблагообразія всей фигуры и всей жизни.
   Люди (здѣсь) живутъ, какъ живетъ природа; умираютъ, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьютъ, ѣдятъ, радуются, и опять умираютъ, и никакихъ условій, исключая тѣхъ неизмѣнныхъ, которыя положила природа солнцу, травѣ, звѣрю, дереву".
   Въ этихъ словахъ исчерпывающе выражена идея "Записокъ Охотника", а эти строки написаны Л. Толстымъ въ 1860 или 1861 году: это -- итогъ того сильнаго впечатлѣнія, которое онъ вынесъ изъ знакомства съ жизнью казаковъ на Кавказѣ; это слова Оленина въ "Казакахъ", и дальше говорится объ Оленинѣ: "К оттого люди эти, въ сравненіи съ нимъ самимъ, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и глядя на нихъ, ему становилось стыдно и грустно за себя". Таково было чувство самого Толстого въ концѣ 50-хъ годовъ, и совершенно таково-же очевидно было чувство Тургенева въ 1847--51 годахъ, когда онъ писалъ "Записки Охотника". Я считаю несомнѣннымъ сильное вліяніе какъ-разъ "Записокъ Охотника" на раннее творчество Толстого и въ особенности -- на созданіе "Казаковъ". То чувство-мысль, которымъ насквозь пропитаны "Записки Охотника": обожаніе Природы -- конечно не было тогда сознательно замѣчено читателями; но Толстой, самобытно предрасположенный къ этому же чувству и рано начавшій размышлять о немъ, безъ сомнѣнія страстно впиталъ въ себя идею "Записокъ Охотника". Было бы легко сравнить тождественныя черты "Канаковъ" и "Записокъ Охотника" по всему протяженію общей имъ идеи, но я ограничусь одной только парой цитатъ.
   Въ самомъ центрѣ той идеи коренится такая черта: раздвоенный духъ лишенъ всякой увѣренности въ своихъ оцѣнкахъ, сужденіяхъ и рѣшеніяхъ; разсудочныя сомнѣнія подрываютъ крѣпость воли; въ такомъ человѣкѣ психическій механизмъ какъ-бы весь развинченъ и. расшатанъ въ своихъ частяхъ. Напротивъ, человѣкъ, не выпавшій изъ природы, дѣльный, обладаетъ, талъ сказать, даровой увѣренностью всѣхъ своихъ сужденій и рѣшеній. Таковы всѣ крестьяне въ "Запискахъ Охотника": судятъ аподиктически, рѣшаютъ просто и твердо, въ противоположность Гамлету Щигровскаго уѣзда; и таковы же въ "Казакахъ" Ерошка, Лукашка, Марьяна въ противоположность Оленину.
   Вотъ какъ увѣренно знаетъ Касьянъ съ Красивой Мечи:
   "(Гусь или курица -- ) Та птица Богомъ опредѣленная для человѣка, а коростель -- птица вольная, лѣсная. И не онъ одинъ: много ея, всякой лѣсной твари, и полевой, и рѣчной твари, и болотной, и луговой, и верховой, и низовой,-- и грѣхъ ее убивать, и пускай она живетъ на землѣ до своего предѣла... А человѣку пища положена другая, пиша ему другая я другое питье: хлѣбъ -- Божья благодать, да вбды небесныя, да тварь ручная отъ древнихъ отцовъ.
   -- Я съ удивленіемъ поглядѣлъ на Касьяна. Слова ею лились свободно; онъ не искалъ ихъ, онъ говорилъ съ тихимъ одушевленіемъ и кроткою важностію, изрѣдка закрывая глаза, -- Такъ и рыбу по твоему грѣшно убивать? спросилъ я.
   "У рыбы кровь холодная, возразилъ онъ съ увѣренностію, рыба тварь нѣмая. Она не боится, не веселится: рыба тварь безсловесная. Рыба не чувствуетъ, въ ней и кровь не живая... Кровь продолжалъ онъ, помолчавъ,-- святое дѣло кровь. Кровь солнышка Божія не видитъ, кровь отъ свѣту прячется... великій грѣхъ показать свѣту кровь, великій грѣхъ и страхъ... Охъ, великій!"
   И дальше Тургеневъ опять говоритъ о томъ, что слушалъ онъ рѣчь Касьяна съ изумленіемъ; это была, говоритъ онъ, не мужичья рѣчь: "этотъ языкъ обдуманно торжественный и странный".
   А Ерошка предлагаетъ доставить Оленину дѣвицу, и на замѣчаніе Оленина, что вѣдь это -- грѣхъ:
   "Грѣхъ? Гдѣ грѣхъ?-- рѣшительно отвѣчалъ старикъ.-- На хорошую дѣвку поглядѣть грѣхъ? Погулять съ ней грѣхъ? Али любить ее грѣхъ? Это у васъ такъ?... Нѣтъ, отецъ мой, это не грѣхъ, а спасенье! йогъ тебя сдѣлалъ, Богъ и дѣвку сдѣлалъ. Все онъ батюшка сдѣлалъ. Такъ на хорошую дѣвку смотрѣть не грѣхъ. На то она сдѣлана, чтобъ ее любить, да на нее радоваться. Такъ-то я сужу, добрый человѣкъ". Или о другомъ его сужденіе: "Я бываю со всѣми кунакъ. Татаринъ-татаринъ, армяшка-армяшка, солдатъ-солдатъ, офицеръ-офицеръ. Мнѣ все равно, только бы пьяница былъ. Ты, говоритъ, чиститься долженъ отъ міра вообщенья: въ солдатомъ не пей, въ татариномъ не ѣшь".-- Кто это говоритъ?-- спросилъ Оленинъ.-- "А уставщики наши... А муллу или кадія татарскаго послушай. Онъ говоритъ: "вы невѣрные гяуры, зачѣмъ свинью ѣдите?" Значитъ, всякій свой законъ держитъ. А по-моему все одно. Все Богъ "дѣлалъ на радость человѣку. Ни въ чемъ грѣха нѣтъ. Хоть съ звѣря примѣръ возьми. Онъ и въ татарскомъ камышѣ, и въ нашемъ живетъ. Куда придетъ, тамъ и домъ. Что Богъ далъ, то и іюпаетъ. А наши говорятъ, что за это будемъ сковороды лизать. Я такъ думаю, что все одна фальшь" (т.-е. что уставщики говорятъ).
   Можно было-бы указать цѣлый радъ такихъ совпаденій въ душевномъ строѣ дѣйствующихъ лицъ "Записокъ Охотника" и "Казаковъ". Таково, напримѣръ, интимное общеніе тѣхъ и другихъ съ низшимъ природнымъ міромъ -- съ звѣрями, съ лѣсомъ, съ грозою: они въ этомъ мірѣ -- свои, свободно входятъ и выходятъ, какъ мальчикъ бѣгаетъ съ улицы въ родительскій домъ и назадъ, знаютъ здѣсь все, до тонкости. Эти черты суть не что иное, какъ общія существенныя черты одного и того-же душевнаго строя, о какомъ мечтали тогда и Тургеневъ, и Толстой,-- другими словами, существенныя черты не внѣшней дѣйствительности, а предстоявшаго имъ обоимъ въ ихъ духѣ тожественнаго идеала.
   

ПТИЦА.

   Приблизительно въ серединѣ жизненнаго пути трудная задача: какъ жить, томившая Тургенева съ молодыхъ лѣтъ, сложилась у него въ болѣе ясное раздумье. Назадъ, въ природу, современному раздвоенному человѣку нѣтъ путей; ставъ и сознавъ себя личностью, онъ не можетъ перестать быть ею. Но и раздвоенность -- мука; съ утратою природной дѣльности онъ безсиленъ, уродливъ и несчастенъ; онъ словно развинченъ по всѣмъ суставамъ. Касьянъ съ Красивой Мечи прекрасенъ, Гамлетъ Щигровскаго уѣзда уродливъ. Какъ же обойти невозможность? нѣтъ ли способовъ совмѣстить личное начало съ природнымъ, т.-е. оставаться безпримѣрно самимъ собою, и вмѣстѣ быть въ согласіи съ міровой волею? Собственный опытъ и наблюденіе научили Тургенева, что есть такія типическія состоянія духа, когда личная воля пріобрѣтаетъ стихійный характеръ; тогда раздвоенность сгораетъ, человѣкъ дѣйствуетъ съ беззавѣтной непосредственностью и страсть наполняетъ его силою, красотою и счастіемъ. Тургеневъ былъ ненасытенъ въ изученіи такихъ состояній, а изображать ихъ стало главнымъ предметомъ его художественной работы. По необъяснимому капризу чувства и воображенія такая дѣльность духа представлялась Тургеневу (какъ, повидимому, и нашей современницѣ Голубкиной) въ образѣ птицы. Онъ, конечно, много наблюдалъ и любилъ птицъ, какъ охотникъ. Можетъ быть его особеннымъ отношеніемъ къ птицамъ объясняется и то, что изъ всѣхъ формъ искусства на него сильнѣе всего дѣйствовало пѣніе.
   Вотъ въ вышинѣ раздался сильный, переливчатый, звонкій крикъ, и тотчасъ повторился немного впереди. " Крупныя, красивыя птицы (ихъ всего было тринадцать) летѣли треугольникомъ, рѣзко и рѣдко махая выпуклыми крыльями. Туго вытянувъ голову и ноги, круто выставивъ грудь, онѣ стремились неудержимо и до того быстро, что воздухъ свисталъ вокругъ. Чудно было видѣть на такой вышинѣ, въ такомъ удаленіи отъ всего живаго такую горячую, сильную жизнь, такую неуклонную волю. Не переставая побѣдоносно разсѣкать пространство, журавли изрѣдка перекликались съ передовымъ товарищемъ, съ вожакомъ, и было что-то гордое, важное, что-то несокрушимо-самоувѣренное въ этихъ громкихъ возгласахъ, въ этомъ подоблачномъ разговорѣ. "Мы долетимъ, небось, хоть и трудно", казалось, говорили они, ободряя другъ друга. И тутъ мнѣ пришло въ голову, что такихъ людей, каковы были эти птицы,-- въ Россіи -- гдѣ въ Россіи! въ цѣломъ свѣтѣ немного". Эти строки -- изъ "Призраковъ".
   Въ "Затишьѣ" Веретьевъ, въ отвѣтъ Марьѣ Павловнѣ на ея упреки ему за излишнее пристрастіе въ вину, объясняетъ: "Знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка, вонъ, на эту ласточку... Видите, какъ она смѣло распоряжается своимъ маленькимъ тѣломъ, куда хочетъ, туда его и броситъ! Вотъ взвилась, вошь ударилась книзу, даже взвизгнула отъ радости, слышите? Такъ вотъ я для чего пью, Маша, чтобы испытать тѣ самыя ощущенія, которыя испытываетъ эта Ласточка... Швыряй себя, куда хочешь, несись, куда вздумается..."--Да къ чему же это?-- перебила Маша.-- "Какъ къ чему?-- изъ чего же тогда жать?" -- А развѣ безъ вина этого нельзя?-- "Нельзя: всѣ мы попорчены, измяты. Вотъ страсть... та такое же производитъ дѣйствіе. Оттого-то я васъ люблю".
   Чрезъ десять лѣтъ послѣ "Затишья" Тургеневъ писалъ въ отрывкѣ "Довольно": въ сырой и безсолнечный день ранней весны онъ переходилъ рѣку по льду. "Я шелъ, со всѣхъ сторонъ охваченный первымъ млѣніемъ и вѣяніемъ ранней весны... и понемногу, прибавляясь съ каждымъ шагомъ, съ каждымъ движеніемъ впередъ, поднималась и росла во мнѣ какая-то радостная, непонятная тревога... Она увлекала, она торопила меня -- и такъ сильны были ея порывы, что я остановился наконецъ въ изумленіи и вопросительно посмотрѣлъ вокругъ, какъ бы желая отыскать внѣшнюю причину моего восторженнаго состоянія... Все было тихо, бѣло, сонно; но я поднялъ глаза: высоко на небѣ неслись станицей прилетныя птицы... "Весна! здравствуй, весна!" -- закричалъ я громкимъ голосомъ:-- "здравствуй, жизнь и любовь, и счастье!" -- и въ то же мгновенье, съ сладостно потрясающею силой, подобно цвѣту кактуса, внезапно вспыхнулъ во мнѣ твой образъ -- вспыхнулъ и сталъ, очаровательно яркій и прекрасный -- и я понялъ, что я люблю тебя, тебя одну* что я весь половъ тобою..."
   И снова пятнадцать лѣтъ спустя послѣ, Довольно", въ "Стихотвореніяхъ въ прозѣ" Тургеневъ разсказалъ, какъ однажды, въ уныніи, томимый тяжкими предчувствіями, онъ увидалъ на дорогѣ стайку воробьевъ, прыгавшую бойко и самонадѣянно. "Особенно одинъ изъ нихъ такъ и надсаживалъ бочкомъ, бочкомъ, выпуча зобъ и дерзко чирикая, словно и чертъ ему не братъ! Завоеватель -- и полно!" Ихъ не пугалъ и ястребъ, кружившій высоко надъ ними въ небѣ; и видъ этихъ маленькихъ смѣлыхъ птицъ научилъ человѣка. "Я поглядѣлъ, разсмѣялся, встряхнулся -- и грустныя думы тотчасъ отлетѣли прочь: отвагу, удаль, охоту къ жизни почувствовалъ я". Въ "Наканунѣ" Шубинъ разговариваетъ съ Уваръ Ивановичемъ о необычайномъ поступкѣ Елены: вышла замужъ противъ воли родителей, и за кого! бросаетъ родину, семью, ѣдетъ въ даль, въ глушь, бороться за свободу Болгаріи! и что ждетъ ее тамъ?-- "Да,-- говоритъ Шубинъ,-- молодое, славное, смѣлое дѣло. Смерть, жизнь, борьба, паденіе, торжество, любовь, свобода, родина... Хорошо, хорошо. Дай Богъ всякому! Это не то, что сидѣть по гордо въ болотѣ, да стараться показывать видъ, что тебѣ все равно, когда тебѣ дѣйствительно въ сущности все равно. А тамъ -- натянуты струны, звени на весь міръ или порвись!"
   Птица такова отъ природы; когда же уподобляется птицѣ "нашъ братъ, самоломанный", по выраженію Базарова, человѣкъ "попорченый, измятый", какъ Веретьевъ?-- Есть, есть общее правило исцѣленія, правда, не всякому доступное, но вѣрное. Тургеневъ его знаетъ и какъ-бы ежеминутно помнитъ, творя художественно, а однажды изложилъ его даже философически, въ видѣ разсужденія.
   Каждый человѣкъ живетъ сообразно со своимъ идеаломъ, т.-е. своимъ представленіемъ о добрѣ, о должномъ; идеалы же бываютъ двухъ родовъ и человѣкъ принадлежитъ къ одной изъ двухъ типическихъ категорій, смотря по тому, приближается ли его идеалъ болѣе къ одному или къ другому полюсу. Именно, идеалъ -- смыслъ и цѣль существованія -- находится либо въ самомъ человѣкѣ, либо внѣ его; на первомъ мѣстѣ для него, какъ предметъ его сознательнаго или безсознательнаго рвенія, стоитъ либо его собственная личность и судьба, либо нѣчто другое, что онъ признаетъ за высшее. Одинъ изъ этихъ типовъ воплощенъ Сервантесомъ въ Донъ-Кихотѣ. Образъ Донъ-Кихота выражаетъ беззавѣтную вѣру въ нѣчто вѣчное и незыблемое, которое находится внѣ человѣка и требуетъ отъ него служенія и жертвъ. Онъ весь -- преданность своему идеалу, ему жизнь представляется лишь средствомъ къ осуществленію идеала; онъ совсѣмъ не живетъ для себя, его самопожертвованіе безгранично. И оттого онъ безстрашенъ, терпѣливъ и увѣренъ въ себѣ; Тургеневъ опредѣляетъ его тѣмъ же словомъ, какъ и журавлей: "воля его -- непреклонная воля"; онъ не разсчитываетъ, не взвѣшиваетъ послѣдствій, т.-е. вѣроятной пользы своего служенія; его рѣшимости ничто не сломитъ и неудачи не испугаютъ его. Онъ знаетъ мало, но онъ знаетъ самое главное,-- онъ знаетъ, зачѣмъ онъ живетъ на землѣ. Онъ неспособенъ измѣнить своему убѣжденію и переходить отъ одного предмета на другой. Отсюда сила и величавость его сужденій и ореолъ, окружающій его даже въ унизительныхъ и смѣшныхъ положеніяхъ. Противоположный типъ -- Гамлетъ:, его коренные признаки -- эгоизмъ, безвѣріе и неразлучный съ безвѣріемъ анализъ. Во всемъ мірѣ нѣтъ ничего, чему-бы онъ былъ преданъ съ самозабвеніемъ; онъ безотчетно занятъ только собою, своимъ положеніемъ, всѣ его мысли и чувства имѣютъ центромъ вращенія, его собственную личность. Но вѣрить въ себя нельзя, вѣрить можно только въ то, что внѣ и выше насъ; поэтому Гамлетъ совершенно лишенъ вѣры и, значитъ, обреченъ на вѣчную рефлексію, на анализъ. Онъ сомнѣвается во всемъ, и потому неспособенъ дѣйствовать -- неспособенъ ни страстно рѣшиться, ни устоять противъ неудачъ; малѣйшая неудача повергаетъ его въ уныніе.-- И, конечно, онъ сомнѣвается прежде всего въ самомъ себѣ, въ своей правотѣ, а главное -- въ своихъ силахъ. Донъ-Кихотъ горитъ энтузіазмомъ, обращеннымъ на идеалъ, Гамлетъ, можно сказать, вдохновленъ ироніей, обращенной преимущественно на себя самого; онъ неустанно копается въ собственной душѣ, наблюдаетъ за собою, до тонкости знаетъ -- и преувеличиваетъ свои недостатки, и оттого естественно презираетъ себя безпредѣльно, упивается, живетъ этимъ презрѣніемъ. Онъ самъ никого не любитъ и его никто не можетъ полюбить. Донъ-Кихотъ счастливъ своей вѣрою наперекоръ неудачамъ, Гамлетъ глубоко несчастенъ, потому что источникъ его страданій -- въ немъ самомъ: его все разлагающая мысль.
   Итакъ, два различныхъ начала опредѣляютъ душевную жизнь, и два психологическихъ ряда развиваются съ роковой неизбѣжностью изъ того и другого, -- вотъ что установилъ для себя Тургеневъ. Научная разработка этой темы нисколько не занимала его: онъ былъ не психологъ-систематикъ, а художникъ и мыслитель. Есть-ли эгоизмъ (теперь говорятъ точнѣе: эгоцентризмъ) коренное врожденное-свойство души Гамлета, а анализъ -- непремѣнное послѣдствіе эгоизма, или наоборотъ? и почему эгоизмъ и рефлексія вообще нераздѣльны? Точно такъ-же, есть-ли Донъ-Кихотъ типъ изначально препрасположенный къ вѣрѣ, а потому и способный дѣйствовать, или напротивъ, изначально волевой и дѣйственный, и оттого неизбѣжно склонный къ вѣрѣ? объ этомъ Тургеневъ не спрашивалъ себя. Онъ увидалъ въ мірѣ два разнородныхъ и сложныхъ явленія, и описывалъ ихъ въ цѣломъ. Когда-же ему понадобилось обобщить свое наблюденіе надъ Донъ-Кихотами и Гамлетами, онъ такъ формулировалъ противоположность между ними: тамъ въ человѣкѣ властвуетъ сердце, здѣсь голова; но только сердце и мудро, и дѣйственно* а "голова" во-первыхъ близорука, во-вторыхъ безвольна. Только тѣ, кто чрезъ всѣ препятствія идетъ неуклонно впередъ, вперивъ взоръ въ имъ однимъ видимую цѣль,-- только тѣ и находятъ,-- "и по праву; только тотъ и находитъ, кою ведетъ сердце".
   Эти слова изъ статьи о Донъ-Кихотѣ и Гамлетѣ иного разъ повторялись Тургеневымъ, и раньше, и позже. Лаврецкій то же самое говоритъ "Лизѣ: "Слушайтесь вашего сердца; оно одно вамъ скажетъ правду. Опытъ, разсудокъ -- все это прахъ и суета!" и Рудинъ писалъ Натальѣ въ прощальномъ письмѣ: "Вы еще молоды; но сколько бы вы ни жили, слѣдуйте всегда внушеніямъ вашего сердца, не подчиняйтесь ни своему, ни чужому уму". О Рудинѣ мы читаемъ: "Не даромъ про него сказалъ однажды Пигасовъ, что его, какъ китайскаго болванчика, постоянно перевѣшивала голова. Но съ. одной головой, какъ бы она сильна ни была, человѣку трудно узнать даже то, что въ немъ самомъ происходитъ". Дѣйствительно, умный Рудинъ такъ и не съумѣлъ разобрать, подлинно ли онъ любитъ Наталью.
   Мысль, высказанная Тургеневымъ въ статьѣ о Гамлетѣ и Донъ-Кихотѣ, есть центръ его сознательнаго міровоззрѣнія, откуда радіусами исходили всѣ его частныя мнѣнія о человѣкѣ и обществѣ, и посколько онъ въ художественныхъ формахъ творилъ сознательно, эта мысль представляетъ идеологическую канву его творчества. Художество есть видѣніе міра; но какъ сказалъ Мюссэ, tout vrai régard est un désir; проникая взоромъ за марево явленій, художникъ видитъ нѣкій подлинный образъ, и не можетъ не хотѣть видимаго имъ. А хотѣніе становится въ творчествѣ проповѣдью, либо символической, либо открытой и явной. Тургеневъ сознательно всю жизнь проповѣдовалъ ту истину о Донъ-Кихотѣ: силу, мудрость, красоту и, счастіе цѣльнаго духа, непреклонной воли,-- проповѣдовалъ еще и задолго до того, какъ отчетливо созналъ ее для себя и выразилъ въ этой статьѣ. Онъ проповѣдовалъ ее и положительно, въ своихъ фигурахъ Донъ-Кихогова типа,-- въ Инсаровѣ и почти во всѣхъ своихъ героиняхъ, и отрицательно -- во всѣхъ своихъ "лишнихъ" людяхъ, т.-е. почти во всѣхъ своихъ мужскихъ персонажахъ. Онъ завидовалъ Донъ-Кихоту; себя самого онъ считалъ Гамлетомъ, и что всего важнѣе, переживалъ всѣ муки Гамлетовой болѣзни. Напомню "Переписку", начатую еще въ 1850 году и оконченную въ 1855-мъ. Герой этой повѣсти описываетъ себя тѣми-же чертами, почти тѣми-же словами, какими Тургеневъ описалъ Гамлета. Онъ всю жизнь былъ одинокъ, ни разу не привязался ни къ одному живому существу. "Я не виню судьбы; я одинъ виноватъ и подѣломъ наказанъ. Въ молодости меня занимало одно: мое милое я; я принималъ свое добродушное самолюбіе за стыдливость; я чуждался общества -- и вотъ, теперь я самъ себѣ надоѣлъ страшно. Куда дѣться? Я никого не люблю; всѣ мои сближенія съ другими людьми какъ-то натянуты и ложны; да и воспоминаній у меня нѣтъ, потому что во всей моей прошедшей жизни я ничего не нахожу, кромѣ собственной моей особы..." -- и, предлагая свою дружбу Марьѣ Александровнѣ, онъ проситъ: "Дайте мнѣ хоть разъ досмотрѣть въ лицо другое, въ другую душу,-- мое собственное лицо мнѣ опротивѣло; я похожъ на человѣка, который былъ бы осужденъ весь свой вѣкъ жить въ комнатѣ., съ зеркальными стѣнами..." Эту горькую чашу отвращенія къ себѣ испили всѣ россійскіе Гамлеты Тургенева, пилъ ее и онъ самъ, въ чемъ не разъ признавался, и не только въ частныхъ письмахъ. Самое острое мѣсто въ "Призракахъ" -- эти строки: "... всѣ чувства во мнѣ потонули въ одномъ, которое я назвать едва дерзаю: въ чувствѣ отвращенія, и сильнѣе всего, и болѣе всего во мнѣ было отвращеніе -- къ самому себѣ".
   Высшая задача жизни -- искоренитъ свой эгоизмъ, отдать себя всецѣло чему-нибудь другому, не личному: такъ думалъ Тургеневъ въ молодости, когда писалъ свой "Разговоръ", и такъ же онъ думалъ въ старости, наканунѣ смерти. Можетъ быть съ наибольшей силой и наибольшей горечью онъ высказалъ эту свою неизмѣнную мысль въ "стихотвореніи въ прозѣ" "Монахъ", 1879 года: "Я знавалъ одного монаха, отшельника, святого. Онъ жилъ одною сладостью молитвы -- и, упиваясь ею, такъ долго простаивалъ на холодномъ полу церкви, что ноги его ниже колѣнъ отекли и уподобились столбамъ. Онъ ихъ не чувствовалъ, стоялъ -- и молился. Я его понималъ -- и, быть можетъ, завидовалъ ему -- но пускай же и онъ пойметъ меня и не осуждаетъ меня -- меня, которому недоступны его радости. Онъ добился того, что уничтожилъ себя, свое ненавистное я; но вѣдь и я -- не молюсь -- не изъ самолюбія. Мое я мнѣ, можетъ быть, еще тягостнѣе и противнѣе, чѣмъ его -- ему". Изъ всѣхъ радостей, доступныхъ человѣку на землѣ, -- вотъ сладчайшая: быть столпникомъ предъ своимъ божествомъ. Это и есть непреклонная воля въ служеніи высшему.
   Такимъ представлялся Тургеневу идеальный типъ человѣка. Понятно, что непреклонность воли не принадлежитъ къ сущности? этого идеальнаго состоянія: непреклонность воли есть лишь разительный симптомъ, сопутствующій признакъ его -- одинъ изъ многихъ равно желанныхъ, какъ увѣренность въ себѣ, субъективное чувство удовлетворенности, внѣшнее благообразіе, и пр. Сущность-же идеальнаго состоянія двойствена, совмѣщая въ себѣ отрицательный и положительный элементы. Отрицательный состоитъ въ самозабвеніи, въ погашеніи своего "я", когда личность какъ-бы растворяется въ чемъ-нибудь общемъ и сверхличномъ. Но таковы одинаково и "весь животный міръ, т.е. Природа въ собственномъ смыслѣ слова, напримѣръ тѣ журавли, -- и человѣкъ еще очень близкій къ природѣ: Калинычъ и Касьянъ съ Красивой Мечи,-- и Донъ-Кихотъ: въ отрицательномъ смыслѣ, какъ противоположность "эгоисту" Гамлету, они всѣ равны. Но самозабвеніе, какъ всякое отрицательное опредѣленіе, само по себѣ безсодержательно; оно прекрасно " вообще, но цѣнность его опредѣляется его положительнымъ содержаніемъ и характеромъ. Есть разница между родовымъ инстинктомъ журавля и добровольнымъ самопожертвованіемъ Донъ-Кихота: истинное уничтоженіе своего "я" доступно только человѣку; но и въ человѣческомъ идеализмѣ, который прекрасенъ во всякомъ случаѣ, есть еще градація, смотря по тому высшему, которое человѣкъ избралъ себѣ цѣлью служенія и жертвъ. Итакъ, въ спеціально человѣческомъ самозабвеніи существуютъ разновидности, и необходимо узнать, какъ изображалъ ихъ Тургеневъ, и какъ онъ расцѣнивалъ ихъ.

-----

   Въ одномъ изъ писемъ къ гр. Ламбертъ, 1856 года, Тургеневъ, говоря о людяхъ своего поколѣнія, объ ихъ безцѣльныхъ метаніяхъ отъ предмета къ предмету, замѣчаетъ: "У насъ нѣтъ идеала, -- вотъ отъ чего все это происходитъ: а идеалъ дается только сильнымъ гражданскимъ бытомъ, Искусствомъ (или Наукой) и Религіей". Въ этомъ обдуманномъ перечнѣ Тургеневъ пропустилъ (вѣроятно, сообразуясь съ психологіей гр. Ламбертъ, своей корреспондентки) одинъ видъ "идеализма", занимающій въ его системѣ, какъ увидимъ, очень важное мѣсто: любовь. Эти четыре познанныя Тургеневымъ формы самозабвенія намъ предстоитъ теперь разсмотрѣть.
   Религія, какъ полное раствореніе личности въ Богѣ, какъ онмѣніе воли предъ высшей волею, возбуждала удивленіе Тургенева: мы видѣли -- онъ завидуетъ монаху-столпнику. По онъ цѣнитъ и понимаетъ въ религіи именно только ея отрицательное дѣйствіе монахъ дѣйствительно "добился того, что уничтожилъ себя, свое ненавистное я". Положительнаго содержанія Тургеневъ не зналъ въ религіи. Нижеслѣдующее мѣсто въ его письмѣ къ г-жѣ Віардо отъ 19 декабря 1847 года содержитъ отчетливое изложеніе его мысли объ этомъ предметѣ, не измѣнившееся и въ дальнѣйшіе годы. Оно показываетъ, что въ религіи его поражало грандіозное напряженіе самоотреченія -- и отталкивалъ платоническій характеръ этого самоотреченія, его предметная пустота или безчеловѣчность. Онъ пишетъ о драмѣ Кальдерона "Посвященіе-креста" (я перевожу съ французскаго): "Эта непоколебимая и торжествующая вѣра, безъ тѣни сомнѣнія и даже малѣйшаго разсужденія, подавляетъ васъ своимъ величіемъ и силою вопреки всѣмъ отталкивающимъ и жестокимъ чертамъ этого ученія. Эта ничтожность всего, что составляетъ достоинство человѣка, предъ волей божественной, это равнодушіе ко всему, что мы называемъ добродѣтелью или порокомъ, съ какимъ благодать нисходитъ на своего избранника,-- суть также одинъ изъ тріумфовъ человѣческаго духа, потому что существо, провозглашающее съ такой смѣлостью свое собственное ничтожество, тѣмъ самымъ поднимается на уровень того самаго призрачнаго божества, игрушкой котораго оно признаетъ себя. И это божество -- опять-таки созданіе его рукъ. Однако я предпочитаю Прометея, предпочитаю Сатану, символъ мятежа и индивидуальности. Пусть я -- только атомъ, но я самъ себѣ господинъ; я хочу истины, а не спасенія, и жду его отъ моего разума, а не отъ благодати".
   Такъ думалъ онъ о религіи и позже, только съ возрастающей усталостью научался все больше цѣнить ея отрицательное, буддійское дѣйствіе. Вотъ отрывки изъ его писемъ къ гр. Ламбертъ: (о тщетѣ всего житейскаго 1861 г.) "Да, земное все прахъ и тлѣнъ, и блаженъ тотъ, кто броситъ якорь не въ эти бездонныя волны! Имѣющій вѣру имѣетъ все и ничего потерять не можетъ; а кто ея не имѣетъ, тотъ ничего не имѣетъ,-- и это я чувствую тѣмъ глубже, что самъ я принадлежу къ неимущимъ! Но я еще не теряю надежды". О смерти,"въ томъ же году: "Одна религія можетъ побѣдить этотъ страхъ. Но сама религія должна стать естественной потребностью въ человѣкѣ, а у кого ея нѣтъ, тому остается только съ легкомысліемъ или съ стоицизмомъ (въ сущности это все равно) отворачивать глаза". Годъ спустя, о своей дочери: "Я не только "не отнялъ Бога у нея", но я самъ съ ней хожу въ церковь. Я бы себѣ не позволилъ такого посягательства на ея свободу, и если я не христіанинъ, -- это мое личное дѣло, пожалуй, мое личное несчастье". Вѣра для Тургенева -- какъ-бы гашишъ или наркозъ противъ ужасовъ и роковой безсмысленности жизни. Что онъ понималъ величіе религіознаго самоотреченія, доказываетъ образъ Лизы въ "Дворянскомъ гнѣздѣ".
   Лично Тургеневу "монахъ" чуждъ; несравненно понятнѣе ему, ближе, симпатичнѣе подвижникъ гражданскаго служенія: Донъ-Кихотъ или Инсаровъ. Образъ Инсарова -- уменьшенная копія Донъ-Кихота, какимъ Тургеневъ нарисовалъ послѣдняго въ той статьѣ. Оба они сходны даже въ мелочахъ, но сходство это, конечно, не предъумышленное: Донъ-Кихотъ и Инсаровъ -- люди одного тина, а этотъ типъ въ сознаніи Тургенева характеризовался одними и тѣми же органическими чертами. Впрочемъ, романъ и статья писаны почти одновременно -- въ 1858--59 гг.
   "Наканунѣ" -- романъ философскій, я готовъ даже сказать -- нравоучительный: Тургеневъ хотѣлъ проповѣдать въ немъ опредѣленное свое убѣжденіе и подобралъ свой художественный матеріалъ -- фабулу, характеры, ихъ отношенія и пр.-- и расположилъ его, и излагалъ повѣствованіе во всѣхъ его подробностяхъ такъ, чтобы романъ отчетливо выражалъ заложенную въ немъ мысль. По такому же плану писаны всѣ произведенія Тургенева; и чтобы не возвращаться къ этому предмету, надо разъ навсегда сказать, что замыселъ Тургенева (въ чемъ онъ сходенъ съ Достоевскимъ и вмѣстѣ съ нимъ отличенъ отъ Л. Толстого) почти всегда двойственъ: мысль, философская по существу, большей частью излагается въ сознательно-прикладной формѣ -- примѣнительно къ русскому человѣку, къ русскому обществу. Тургеневъ, какъ и Достоевскій, не только изображаетъ свой идеалъ образами и красками русской дѣйствительности, но и поминутно противопоставляетъ свой идеалъ русскимъ людямъ, заодно говоритъ двѣ вещи: вотъ что хорошо, и вотъ чѣмъ вы% значитъ, плохи, именно вы, "мои милые соотечественники" (какъ онъ любилъ иронически называть ихъ). Изъ этихъ двухъ вещей меня занимаетъ только первая: существенная мысль Тургенева; поэтому я совершенно оставляю-въ сторонѣ его патріотическую или общественную въ узкомъ смыслѣ слова тенденцію. Русскій сатирическій элементъ занимаетъ въ его творчествѣ весьма обширное мѣсто, начиная съ поэмы "Параша" и кончая стихотвореніемъ въ прозѣ "Корреспондентъ". Излишне доказывать, что эта часть Тургеневскаго наслѣдія наиболѣе разрушена временемъ: русскій образованный человѣкъ и русское общество глубоко измѣнились съ 1850-хъ и 60-хъ годовъ, и многія укоризны Тургенева утратили свою правду и силу. Но и по существу его сатира была, какъ мнѣ кажется, не высокаго разбора. Сатира Достоевскаго пламенна, вся -- боль, и гнѣвъ, и пророческая угроза; Тургеневъ только язвитъ и высмѣиваетъ, да какъ-то мелко и недобро, какъ нелюбящій. Первыя страницы "Дыма" -- изображеніе русскаго общества въ Баденъ-Баденѣ -- производятъ отталкивающее впечатлѣніе. Тургеневъ совершенно лишенъ "благочестія" къ человѣку; онъ говоритъ объ этихъ людяхъ съ холоднымъ сарказмомъ, который оскорбляетъ. И какъ мелка его иронія, какъ поверхностны его насмѣшки! Художникъ видитъ всякое душевное движеніе до дна, и потому неспособенъ судить его поверхностно, но или любуется, или ужасается; а Тургеневъ пошло-субъективенъ и оттого придирчивъ. Тѣ оцѣнки людей, какія наполняютъ первую главу "Дыма", можно услышать въ любомъ обывательскомъ разговорѣ, напримѣръ -- тѣхъ самыхъ людей, которыхъ онъ здѣсь высмѣиваетъ; и онъ ничѣмъ не выше ихъ. Какой художникъ позволитъ себѣ съ такимъ издѣвательствомъ описать дѣйствующее лицо, какъ Тургеневъ описываетъ Бамбаева при его первомъ появленіи! И если дальше онъ высмѣиваетъ Суханчикову и весь разговоръ у Губарева, то вѣдь его первая глава есть именно такое "бѣшенство сплетни". Какая мелочная
   злобность въ 10-й главѣ -- въ описаніи^генеральскаго пикника! какія мизерныя вещи привлекаютъ его вниманіе!-- "... запѣлъ, разумѣется, фальшиво,-- не фальшиво поющій русскій дворянинъ доселѣ намъ не попадался". Какая жалкая игривость въ каламбурѣ: "Отецъ его (Ратмирова) былъ естественный... Что вы думаете? Вы не ошибаетесь -- но мы не то желали сказать, естественный сынъ знатнаго вельможи Александровскихъ временъ и хорошенькой актрисы француженки". Достоевскій многое ненавидѣлъ въ русскихъ образованныхъ людяхъ, но такой сатиры онъ -- и это понятно -- не могъ простить: она жгла холодомъ его горячее сердце. Я буду разсказывать о большихъ дѣлахъ Тургенева, а не о его мелкихъ грѣхахъ; да будетъ ихъ удѣломъ забвеніе.
   Первая глава "Наканунѣ" есть увертюра романа. Читатель пробѣгаетъ эти десять страницъ безъ особеннаго вниманія, между тѣмъ въ нихъ-то и выражена философская тема романа, или тотъ тезисъ (какъ говорятъ о диссертаціяхъ), который Тургеневъ задался цѣлью разъяснить и обосновать въ своемъ произведеніи. Шубинъ и Берсеневъ въ жаркій лѣтній день лежатъ на берегу Москвы-рѣки и наслаждаются красотою "природы.". Въ первыхъ-же словахъ Шубина звучитъ знакомая намъ Тургеневская нота: зависть къ муравью (о чемъ говоритъ и Базаровъ) или къ мухѣ-коромыслу (о чемъ и въ "Поѣздкѣ въ Полѣсье") за ихъ душевную цѣльность, безоглядность, увѣренность существованія. Берсеневъ подхватываетъ Leit-Motiv; онъ спрашиваетъ: "Замѣтилъ ли ты, какое странное чувство возбуждаетъ въ насъ природа? Все въ ней такъ полно, такъ ясно, я хочу сказать, такъ удовлетворено собою, и мы это понимаемъ и любуемся этимъ, и въ то же время она, по крайней мѣрѣ во мнѣ, всегда возбуждаетъ какое-то безпокойство, какую-то тревогу, даже грусть. Что это значитъ? Сильнѣе ли сознаемъ мы передъ нею, передъ ея лицомъ, всю нашу неполноту, нашу неясность, или же намъ мало того удовлетворенія, какимъ она довольствуется, а другаго, то-есть я хочу сказать, того, чего намъ нужно, у нея нѣтъ". Вопросъ Берсенева можно пояснить такъ: цѣльность духа конечно и есть совершенное состояніе твари и человѣкъ не можетъ не алкать ея; онъ дѣйствительно тоскуетъ о ней глубоко, но та форма цѣльности, какая врождена муравью, не пригодна для человѣка,-- онъ и ушелъ отъ нея; ему предназначена своя, иная форма цѣльности: какая же именно? т.-е. что должно привзойти въ расколотую теперь человѣческую душу, чтобы человѣкъ сталь по-человѣчески цѣленъ?-- Шубинъ, тоскующій по цѣльности гораздо меньше Берсенева, не задумываясь отвѣчаетъ: для этого человѣку нужно личное счастье, а личное счастье -- въ любви къ женщинѣ. Но устами Берсенева Тургеаевь опровергаетъ Шубина. Корень современной болѣзни -- эгоизмъ, а личное счастье, любовь-наслажденіе только закрѣпляютъ эгоизмъ; значитъ, это средство не исцѣляетъ, а наоборотъ усиливаетъ болѣзнь. Все назначеніе нашей жизни -- поставить себя нумеромъ вторымъ, т.-е. уничтожить въ себѣ эгоизмъ, какъ причину душевной раздвоенности; слѣдовательно, къ исцѣленію ведутъ лишь тѣ средства, которыя не уединяютъ человѣка отъ людей, а соединяютъ его съ однимъ или многими. Такія средства -- искусство, родина, наука, свобода, справедливость -- я любовь, но не любовь-наслажденіе, а любовь-жертва.
   Вотъ тема "Наканунѣ". Тургеневъ ставить вопросъ: идеалъ человѣка -- быть человѣкомъ-птицей, Донъ-Кихотомъ, а современный человѣкъ -- Гамлетъ; при какихъ-же условіяхъ человѣкъ становится Донъ-Кихотомъ? На этотъ вопросъ онъ отвѣчаетъ образами Инсарова и Елены. Одинъ -- Донъ-Кихоть родины, другая -- Донъ-Кихотъ любви, любви-жертвы (поэтому Инсаровъ долженъ былъ быть иностранцемъ, еще лучше -- любовникомъ маленькой и невзрачной Болгаріи, и долженъ угасать отъ чахотки, чтобы дюоовь Еіены была какъ можно жертвеннѣй; притомъ-же его болѣзнь, какъ и еге бѣдность, усиливаютъ жертвенность его собственнаго служенія). Разумѣется, не только родина и любовь: Донъ-Кихотъ влюбленъ въ справедливость, и такая-же цѣлебная сила -- въ искусствѣ; не вотъ вамъ два примѣра, мужской и женскій: родина и любовь.
   О Еленѣ я здѣсь не буду говорить, -- она принадлежитъ къ темѣ: любовь; Инсаровъ же вмѣстѣ со своимъ прообразомъ Донъ-Кихотомъ входитъ въ тотъ разрядъ идеализма, который Тургеневъ въ цитированномъ выше письмѣ къ гр. Ламбертъ опредѣлилъ какъ идеализмъ гражданскаго быта, а устами Берсенева очертилъ въ словахъ: родина, свобода, справедливость.
   Инсаровъ пріѣхалъ въ Москву учиться. "И знаете ли, съ какою цѣлью онъ учится? У него одна мысль: освобожденіе его родины". Стоило ему въ разговорѣ только упомянуть о Болгаріи, онъ весь преображался: "не то чтобы лицо его разгоралось, или голосъ возвышался -- нѣтъ, но все существо его какъ будто крѣпло и стремилось впередъ (птица!), очертаніе губъ обозначалось рѣзче и неумолимѣе, а въ глубинѣ глазъ зажигался какой-то глухой, неугасимый огонь". Лучше своей родины онъ ничего не знаетъ, выше цѣли не можетъ быть, нежели служить ей: "вы сейчасъ спрашивали меня, люблю ли я свою родину? Что же другое можно любить на землѣ? Что одно неизмѣнно, что выше всѣхъ сомнѣній, чему нельзя не вѣрить послѣ Бога?" И сколько онъ ни жертвуетъ ей, ему все? кажется мало: надо умереть за нее, вотъ это будетъ любовь. Личную свою жизнь и все, что въ ней, онъ расцѣниваетъ одной мѣркою: какъ средство или какъ помѣху своему служенію. Для Болгаріи онъ учится, для нея ему никогда "не жаль времени", и если бы съ нимъ случилось несчастіе влюбиться, онъ немедленно бы уѣхалъ, "такъ какъ онъ не желаетъ для удовлетворенія личнаго чувства измѣнить своему дѣлу и своему долгу". Онъ, какъ Донъ-Кихотъ по Тургеневу, выражаетъ вѣру; отсюда всѣ его положительныя и отрицательныя качества. Донъ-Кихотъ по Тургеневу "ограниченъ" -- и объ Инсаровѣ Берсеневъ и Елена говорятъ, что онъ -- не умный, и Шубинъ говоритъ, что у него "талантовъ никакихъ, поэзіи нема" -- и изображаетъ его въ видѣ барана. Онъ мало развитъ, не понимаетъ искусства, упрямъ до крайности. Но зато его воля -- "непреклонная воля" (такъ опредѣляетъ его Берсеневъ завѣтнымъ Тургеневскимъ словомъ), онъ никогда не мѣняетъ своихъ рѣшеній онъ молчаливо настойчивъ и никогда не лжетъ, тогда какъ кругомъ "всѣ лгутъ, все лжетъ". Это "желѣзный человѣкъ", и въ то же время въ немъ есть "что-то дѣтское, искреннее". И потому, что онъ знаетъ свою цѣль и "идетъ неуклонно впередъ",-- онъ весь гармониченъ, онъ "спокоенъ и ясенъ", его существо -- "спокойно-твердое и обыденно-простое"; онъ гордъ и смиренъ, пошлость къ нему не пристанетъ, онъ внушаетъ людямъ безотчетное уваженіе. Елена выражаетъ подлинную мысль Тургенева, когда пишетъ въ своемъ дневникѣ объ Инсаровѣ, что у него "отъ того такъ ясно на душѣ, что онъ весь отдался своему дѣлу, своей мечтѣ. Изъ чего ему волноваться? Кто отдался весь... весь... весь... тому горя мало, тотъ ужъ ни за что не отвѣчаетъ. Не я хочу, то хочетъ". Словомъ, характеристика Донъ-Кихота въ той статьѣ есть какъ-бы черновая программа, которую Тургеневъ затѣмъ точно выполнилъ въ фигурѣ Инсарова. Важно не освобожденіе Болгаріи, ради котораго забываетъ о себѣ Инсаровъ: важно то, что онъ отдался весь... весь.
   

ЛЮБОВЬ.

   Тертулліанъ сказалъ: Sunt in amore gradus, femiua in summо stat. Эту-же истину вынесъ изъ своего опыта Тургеневъ: есть ступени въ любви,-- женщина стоитъ на высшей.
   "Такъ ты пойдешь за мною всюду?" спрашивалъ Инсаровъ Елену.-- Всюду, на край земли. Гдѣ ты будешь, тамъ я буду.-- "И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на нашъ бракъ?" -- Я себя не обманываю; я это знаю.-- "Ты знаешь, что я бѣденъ, почти нищій?" -- Знаю.-- "Что я не русскій, что мнѣ не суждено жить въ Россіи, что тебѣ придется разорвать всѣ твои связи съ отечествомъ, съ родными?" -- Знаю, знаю.-- "Ты знаешь также, что я посвятилъ себя дѣлу трудному, неблагодарному, что мнѣ... что намъ придется подвергаться не однѣмъ опасностямъ, но и лишеніямъ, униженію, быть можетъ?" -- Знаю, все знаю... Я тебя люблю.-- "Что ты должна будешь отстать отъ всѣхъ твоихъ привычекъ, что тамъ, одна, между чужими, ты, можетъ быть, принуждена будешь работать..." -- Она положила ему руку на губы.-- Я люблю тебя, мой милый".
   Двадцать лѣтъ спустя Тургеневъ почти дословно повторилъ эту сцену экзамена -- въ "стихотвореніи въ Прозѣ" "Порогъ". Здѣсь предметъ добровольнаго и радостнаго самопожертвованія -- не любимый мужчина, а нѣкій идеалъ, безличный и отвлеченный; и Тургеневъ, конечно, не списывалъ у себя самого, навѣрное даже не подозрѣвалъ, что повторяетъ себя; но въ обоихъ случаяхъ, казалось бы, столь различныхъ, ему представлялся одинъ и тотъ же образъ. Русская дѣвушка стоитъ предъ отпертой дверью громаднаго зданія; за дверью непроглядная мгла. Вмѣстѣ съ леденящей струей выносится изъ глубины медлительный, глухой голосъ. "О ты, что желаешь переступить этотъ порогъ, знаешь ли ты, что тебя ожидаетъ?" -- Знаю, отвѣчаетъ дѣвушка.-- "Холодъ, голодъ, ненависть, насмѣшки, презрѣніе, обида, тюрьма, болѣзнь, самая смерть?" -- Знаю.-- "Отчужденіе полное, одиночество?" -- Знаю... Я готова. Я готова перенести всѣ страданія, всѣ удары.-- "Не только отъ враговъ, но и отъ родныхъ, отъ друзей?" -- Да... и отъ нихъ.-- "Хорошо. Ты готова на жертву?" -- Да.-- "На безымянную жертву? Ты погибнешь, -- и никто... никто не будетъ даже знать, чью память почтить".-- Мнѣ не нужно ни благодарности, ни сожалѣнія. Мнѣ не нужно имени.-- "Готова ли ты... на преступленіе?" -- И на преступленіе готова...-- "Знаешь ли ты, что ты можешь разувѣриться въ томъ, чему вѣришь теперь, можешь понять, что обманулась и даромъ погубила свою молодую жизнь?" -- Знаю и это. И все-таки я хочу войти".
   Что заставило Тургенева поставить знакъ равенства между этими двумя разнородными явленіями? Только ихъ отрицательный смыслъ: тамъ и здѣсь онъ нашелъ одну и ту же полноту самозабвенія. Влюбленная дѣвушка -- Елена, и дѣвушка -- Инсаровъ или Донъ-Кихотъ: одинъ и тотъ-же образъ; ясно, что отрицательная цѣнность -- самозабвеніе -- въ глазахъ Тургенева совершенно затмевала положительное содержаніе человѣческой дѣятельности. Не цѣль служенія, не результатъ жертвы занимали его, вообще не то само по себѣ, что находится внѣ человѣка и является объектомъ его усилій, но внутреннее состояніе человѣка: эгоизмъ или самопожертвованіе. Въ этомъ смыслѣ любовь по существу безпредметна: важно не то, кого любишь,-- важно, какъ любишь, какой любовью.; любовью-наслажденіемъ, или любовью жертвенной. Елена полюбила не Шубина, не Берсенева, а родственнаго ей по духу Инсарова, но сколько дѣвушекъ у него любятъ Гамлетовъ, и однако всѣ равно прекрасны въ цѣльности своего чувства, въ жертвенномъ самозабвеніи. Рудинъ пишетъ въ своемъ прощальномъ письмѣ: есть любовь сердца, настоящая любовь, и есть любовь воображенія. Такъ думалъ самъ Тургеневъ. Та отдается сразу и вполнѣ, эта вращается вокругъ своего "я", колеблется, дорожится, боится прогадать, и хочетъ вся отдаться, и не можетъ; въ такомъ человѣкѣ подлинное чувство увядаетъ, не успѣвъ расцвѣсть, "какъ одинокій колосъ среди негодныхъ травъ" ("Переписка"). Подлинная любовь не есть монополія женщины: такъ полюбилъ и Инсаровъ; такъ любилъ Бригадиръ свою Аграфену Ивановну -- "безграничной, почти безсмертной любовью". Но въ общемъ женщина все-таки стоитъ по Тургеневу "на высшей ступени любви".
   Вотъ образъ любви по Тургеневу (онъ любилъ аллегорическія сцены): любовь налетаетъ на человѣка, какъ гроза въ ясный день; и въ ошеломляющемъ вихрѣ ея у души внезапно выростаютъ крылья, человѣкъ превращается въ птицу, со стремительнымъ полетомъ птицъ, съ ихъ "неуклонной волею",-- либо крылья не выростаютъ, и человѣкъ остается тѣмъ-же, чѣмъ былъ до грозы.
   "Внезапно, среди глубокой тишины, при совершенно-безоблачномъ небѣ, налетѣлъ такой порывъ вѣтра, что сама земля, казалось, затрепетала подъ ногами, тонкій звѣздный свѣтъ задрожалъ и заструился, самый воздухъ завертѣлся клубомъ. Вихрь, не холодный, а теплый, почти знойный, ударилъ по деревьямъ, по крышѣ дома, по его стѣнамъ, по улицѣ; онъ мгновенно сорвалъ шляпу съ головы Санина, взвилъ и разметалъ черныя кудри Джеммы. Голова Санина приходилась въ уровень съ подоконникомъ; онъ невольно прильнулъ къ нему -- и Джемма ухватилась обѣими руками за его плечи, припала грудью къ его головѣ. Шумъ, звонъ и грохотъ длились около минуты... Какъ стая громадныхъ птицъ промчался прочь взыгравшій вихрь... Настала вновь глубокая тишина. Санинъ приподнялся и увидалъ надъ собою такое чудное, испуганное, возбужденное лицо, такіе огромные, страшные, великолѣпные глаза -- такую красавицу увидалъ онъ, что сердце въ немъ замерло, онъ приникъ губами къ тонкой пряди волосъ, упавшей ему на грудь -- и только могъ проговорить: О, Джемма!
   -- Что это было такое? Молнія?-- спросила она, широко поводя глазами и не принимая съ его плечъ своихъ обнаженныхъ рукъ.
   -- Джемма!-- повторилъ Санинъ".
   Съ этой минуты Санинъ -- какъ птица. "Теперь уже онъ ни о чемъ не разсуждалъ, ничего не соображалъ, не разсчитывалъ и не предвидѣлъ; онъ отдѣлился отъ всего прошлаго какъ птица отдѣляется отъ земли, раскрывая крылья, онъ прыгнулъ впередъ: съ унылаго берега своей одинокой, холостой жизни бухнулся онъ въ тотъ веселый кипучій, могучій потокъ -- и горя ему мало, и знать онъ не хочетъ, куда онъ его вынесетъ, и не разобьетъ ли онъ его о скалу!" Въ этихъ строкахъ каждое слово типично для Тургеневскаго пониманія любви. Елена въ "Наканунѣ" до грозы томится тоскою не птичьей цѣльности: "Отчего у меня такъ тяжело на сердцѣ, такъ томно? Отчего я съ завистью гляжу на пролетающихъ птицъ? Кажется, полетѣла бы съ ними, полетѣла -- куда, не знаю, только далеко отсюда". А полюбивъ, она, какъ Санинъ, ничего не соображаетъ, не разсчитываетъ, не предвидитъ, а отдается вся. И Ася говоритъ еще втайнѣ любимому: "Если бъ мы съ вами были птицыкакъ бы мы взвились, какъбы полетѣли... Такъ бы и утонули въ этой синевѣ..."--а потомъ, сознавъ въ себѣ любовь: "Крылья у меня выросли -- да летѣть некуда". Герой "Переписки" выражаетъ ту же мысль Тургенева саркастически: истинная любовь овладѣваетъ человѣкомъ внезапно, противъ его воли, -- "подцѣпитъ его, голубчика, какъ коршунъ цыпленка; и понесетъ его куда угодно, какъ онъ тамъ ни бейся и ни упирайся".
   Такъ любятъ всѣ Тургеневскія дѣвушки. Апоѳеозъ любви у него -- Бригадиръ и Зинаида въ "Первой любви". Видя, какъ отецъ хлыстомъ ударилъ Зинаиду по обнаженной рукѣ и она поцѣловала заалѣвшійся рубецъ, мальчикъ понялъ: "Вотъ это любовь, это страсть!.. Какъ, кажется, не возмутиться, какъ снести ударъ отъ какой бы то ни было... отъ самой милой руки! А видно, можно, если любишь" -- потому что въ истинной любви все личное сгораетъ, какъ въ огнѣ; здѣсь предѣльное самозабвеніе.
   Одинъ изъ любимыхъ пріемовъ Тургенева -- сопоставлять въ очной ставкѣ любовь истинную съ любовью воображенія, чтобы тѣмъ рѣзче очертить природу той и другой. По такому плану написана большая часть его повѣстей, и обыкновенно первая представлена женщиной, вторая мужчиной, уже съ юношескихъ его поэмъ. Когда приходитъ любовь, герой колеблется, пугается; только наканунѣ онъ жаждалъ счастья, а теперь смущенъ его внезапностью. Онъ размышляетъ: "Сама Ася, съ ея огненной головой, съ ея пришедшимъ, съ ея воспитаніемъ, это привлекательное, но странное существо -- признаюсь, она меня пугала. Долго боролись во мнѣ чувства" -- и онъ конечно отступаетъ: "жениться на семнадцатилѣтней дѣвочкѣ, съ ея нравомъ, какъ это можно!" А Ася не колеблется ни минуты; на нее любовь нашла "такъ же неожиданно и такъ же неотразимо, какъ гроза" -- и она просто идетъ къ любимому и отдается ему вся. Совершенно такъ же соотвѣтственно переживаютъ свое чувство Рудинъ и Наталья. И вотъ Тургеневъ, ставитъ лицомъ къ лицу г-на Н. и Асю, Рудина и Наталью.
   Ася пришла на свиданіе, чтобы сказать г-ну Н.: "ваша", а онъ -- уже его руки скользили вокругъ ея стана, -- онъ вдругъ судорожно отодвигается назадъ и начинаетъ говорить явный вздоръ,-- что ея братъ обо всемъ знаетъ, что теперь, значитъ, все пропало, что она сама все погубила, разсказавъ брату, и опять: "теперь все кончено... Теперь намъ должно разстаться... Вы не дали развиться чувству, которое начинало созрѣвать, вы сами разорвали нашу связь, вы не имѣли ко мнѣ довѣрія, вы усомнились во мнѣ"... и говоря, самъ знаетъ, что лжетъ, что это трусость его предъ безповоротнымъ рѣшеніемъ. А она вовсе не думала; въ ней рѣшимость вспыхнула молніей и теперь владѣла всей ея душой; и потому, слушая его, "лицо ея быстро краснѣло. Ей, я это чувствовалъ, и стыдно становилось, и страшно", потомъ она вдругъ упала на колѣни, и зарыдала, а когда онъ попытался поднять и успокоить ее, она "къ величайшему моему изумленію, вдругъ вскочила,-- съ быстротою молніи бросилась къ двери и исчезла..."
   Свиданіе Рудина съ Натальей -- точная копія съ описаннаго сейчасъ. Она пришла, чтобы сказать ему, что готова идти за нимъ на край свѣта; но тутъ же Рудинъ узнаетъ, что ея мать обо всемъ узнала и противится ихъ любви. Это внѣшнее обстоятельство, конечно, нисколько не способно поколебать рѣшимость Натальи, на Рудинъ въ своей раздвоенности безсознательно хватается за него, какъ за якорь спасенія: "Боже мой! Боже мой!.. это жестоко? Такъ скоро!.. такой внезапный ударъ!.. И ваша матушка пришла въ такое негодованіе?" и тутъ же, разумѣется, объявляетъ, что это -- непоправимое несчастіе, что теперь все кончено, что необходимо покориться. Наталья, какъ Ася, рыдаетъ, закрывъ лицо, потомъ словами бросаетъ въ лицо Рудину то презрѣніе, которое Ася выразила своимъ безмолвнымъ исчезновеніемъ. " Вы спрашивали меня, что я отвѣтила моей матери, когда она объявила мнѣ, что скорѣе согласится на мою смерть, чѣмъ на бракъ мой съ вами: я ей отвѣтила, что скорѣе умру, чѣмъ выйду за другаго замужъ... А вы говорите: покориться! Стало-быть, она была права: вы точно отъ нечего дѣлать, отъ скуки, пошутили со мной". И еще: "Вы такъ часто говорили о самопожертвованіи, но знаете-ля, если-бы вы сказали мнѣ сегодня, сейчасъ: "я тебя люблю, но я жениться не могу, я не отвѣчаю за будущее, дай мнѣ руку и ступай за мной",-- знаете ли, что я бы пошла за вами, знаете ли, что я на все рѣшилась? Но, вѣрно, отъ слова до дѣла еще далеко, и вы теперь струсили..."
   Какъ въ религіи какъ въ служеніи "добру", справедливости; свободѣ, -- такъ и въ любви Тургеневъ видѣлъ и воспѣвалъ одно: не результатъ жертвы, а самую жертвенность духа,-- самозабвеніе. Въ 1857 году и Толстой писалъ гр. А. А. Толстой: "По моей теоріи любовь состоитъ въ желаніи забыться, и поэтому такъ же, какъ сонъ, чаще находитъ на человѣка, когда недоволенъ собой или несчастливъ".

-----

   Въ отрывкѣ "Довольно", перечисливъ "великія слова", народность, право, свобода, человѣчество, Тургеневъ говоритъ дальше: "Но искусство?.. красота?.. Да, это сильныя слова; они, пожалуй: сильнѣе другихъ, мною выше упомянутыхъ словъ. Венера Милосская, пожалуй, несомнѣннѣе русскаго права или принциповъ 89 -го года... Искусство въ данный мигъ, пожалуй, сильнѣе самой природы, потому "что въ ней нѣтъ ни симфоніи Бетховена, ни картины Рюисдаля, ни поэмы Гёте..." и дальше онъ говоритъ о томъ, что человѣку "одному дано творить"; "каждый изъ этихъ "творцовъ" самъ по себѣ, именно онъ, не кто другой, именно это я, словно созданъ съ преднамѣреніемъ, съ предначертаніемъ; каждый болѣе или менѣе смутно понимаетъ свое значеніе, чувствуетъ, что онъ родни чему-то высшему, вѣчному..."
   Вотъ "гдѣ у Тургенева воскресаетъ личность: въ искусствѣ. Въ "монахѣ" она совсѣмъ погашена, въ домъ-Кихотѣ и Инсаровѣ сурово порабощена долгу, даже въ любви смиренно служитъ любви; только въ искусствѣ личность, погружаясь въ стихію, остается личностью.
   О своемъ искусствѣ Тургеневъ никогда не говоритъ. Только разъ, въ "Монахѣ", онъ намекнулъ на свои вдохновенія, сказавъ о монахѣ: "Онъ нашелъ, въ чемъ забыть себя... да вѣдь и я нахожу, хоть и не такъ постоянно"; но здѣсь опять указана только отрицательная цѣнность искусства. Чаще всего Тургеневъ описывалъ дѣйствіе музыки; таковы пѣнье Якова въ "Пѣвцахъ" и игра Лемма въ памятную ночь. Въ стихотвореніи въ прозѣ "Стой!" его мысль выражена наиболѣе ясно. Едва замеръ послѣдній звукъ, пѣвица еще вся охвачена трепетомъ вдохновенія, -- "Вотъ она -- открытая тайна, тайна поэзіи, жизни, любви! Вотъ оно, вотъ оно -- безсмертіе! Другаго безсмертія нѣтъ -- и не надо.-- Въ это мгновеніе ты безсмертна. Оно пройдетъ -- и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя... Но что тебѣ за дѣло!-- Въ это мгновенье -- ты стала выше, ты стала внѣ всего преходящаго, временнаго, -- Это твое мгновеніе не кончится никогда". Такъ и о Пергамскихъ мраморахъ онъ сказалъ, что они стоятъ предъ зрителемъ въ своей не тысячелѣтней только, но "безсмертной" красотѣ.
   Религія, добро, любовь и красота -- эти четыре цѣнности зналъ Тургеневъ въ человѣческой жизни, какъ наивысшія, и объединялъ ихъ съ точки зрѣнія того исцѣляющаго дѣйствія, какое онѣ производятъ въ душѣ человѣка. Совершенство онъ видѣлъ въ самозабвеніи: вотъ четыре дороги къ самозабвенію, т.-е. къ совершенству. Онъ неустанно восхвалялъ эти пути; его положительные образы -- исключительно люди, шедшіе этими путями: обрекшіе себя служенію либо вѣрѣ, какъ Лиза, либо добру, какъ Донъ-Кихотъ и Инсаровъ, либо жертвенной любви, какъ Елена, Наталья въ "Рудинѣ", Марья Павловна въ "Затишьѣ". Тѣмъ самымъ онъ проповѣдовалъ, стадо-быть, усиліе къ самопожертвованію, добровольную рѣшимость искоренить въ себѣ эгоизмъ, отдаться чему-нибудь всецѣло; онъ проповѣдовалъ: Entbehren sollst du. Но эта рѣшимость есть актъ личной воли; какъ же понять это противорѣчіе? Идеалъ Тургенева былъ безличность, а путь къ этому идеальному состоянію велъ чрезъ огромное напряженіе какъ-разъ личнаго начала; онъ хотѣлъ, чтобы человѣкъ былъ какъ птица, но птицею, думалъ онъ, современный человѣкъ можетъ стать только въ силу развитого сознанія; совершенно такъ же, какъ Толстой въ 50-хъ годахъ, онъ проповѣдовалъ одновременно религію природы -- и религію долга, между тѣмъ какъ одна несомнѣнно исключаетъ другую. Въ "Запискахъ Охотника", въ "Поѣздкѣ въ Полѣсье" онъ воспѣлъ человѣка, всецѣло погруженнаго въ природу, а въ "Фаустѣ", въ "Дворянскомъ гнѣздѣ" прославилъ человѣческую борьбу съ природой, со страстью-стихіей; и вся его патріотическая дѣятельность (которой онъ, видимо, придавалъ большое значеніе въ своемъ писательствѣ) состояла въ томъ, что онъ безъ устали,-- 40 лѣтъ, проповѣдовалъ русскому обществу религію долга, язвилъ и корилъ Русскаго мужчину-интеллигента за неумѣнье отдаться чему-нибудь всей душой и преодолѣть свою разсудочность, раздвоенность, непостоянство, чтобы стать какъ птица. Но и здѣсь онъ впадалъ въ то же противорѣчіе, противопоставляя мужчинѣ -- русскую дѣвушку, какъ образецъ. Потому что въ. его изображеніи русская дѣвушка прекрасна именно тѣмъ, что она всецѣло слѣдуетъ природѣ -- непосредственному влеченію своего сердца, а отъ мужчины онъ требуетъ вѣдь подчиненія разуму, долгу. Наконецъ, и самая эта цѣльность женщины двоится у него; не поймешь, кто правъ: та ли женщина, которая радостно сгораетъ жертвою любви, какъ Елена и другія, или та, которая подавляетъ въ себѣ влеченіе своего сердца, какъ Лиза. Тѣ -- жрицы природы, эти -- жрицы долга; служатъ враждебнымъ богамъ, и однако равно святы для него. Лаврецкій поучаетъ Лизу: "Слушайтесь вашего сердца", но все "Дворянское гнѣздо" учитъ противоположному: Лаврецкій дважды сломленъ какъ-разъ за то, что слушался дважды своего сердца, и Лиза представлена въ апоѳеозѣ, когда умерщвляетъ свое сердце, какъ Пушкинская Татьяна. Итакъ, ежели мы хотимъ учиться у Тургенева, спрашивается, какъ намъ понять его? Должень-ли человѣкъ покорно отдаваться стихійнымъ влеченіямъ своего духа, что и есть природа въ немъ, или, напротивъ, разумомъ опредѣлять свой долгъ и уже служить-ему беззавѣтно, попирая в ъ себѣ влеченія страсти? Этотъ вопросъ былъ слишкомъ хорошо знакомъ и Толстому: мучилъ его долгіе годы.
   Тургеневъ вѣроятно никогда не ставилъ его себѣ отвлеченно, но у него былъ готовый отвѣтъ, и этотъ отвѣтъ былъ образъ, образъ птицы, неудержимо летящей впередъ: "горячая, сильная жизнь, неуклонная воля, несокрушимая увѣренность" -- что онъ увидалъ въ полетѣ тринадцати журавлей. Самозабвеніе страсти или самозабвеніе долга -- все равно: лишь бы самозабвеніе, цѣльность, безъ которыхъ невозможны горячая жизнь и неуклонная воля. Таковъ несомнѣнно былъ идеалъ Тургенева. Полюсами его міровоззрѣнія были -- съ одной стороны жизнь безличная до полнаго сліянія съ природою, текущая, какъ вода по болотнымъ тростникамъ,жизнь лопуховъ, мухъ-коромыслъ и Касьяновъ; съ другой стороны -- пылъ Промется или Сатаны, высшее напряженіе личнаго начала, тамъ, гдѣ оно само становится стихіей. Самыя рѣзкія его заявленія въ этомъ смыслѣ -- обѣ крайности его противорѣчія -- "Пѣснь торжествующей любви" и "Дымъ". Въобоихъ произведеніяхъ узломъ дѣйствія является половое влеченіе; тождествомъ предмета особенно подчеркивается противорѣчивость двухъ мыслей Тургенева о немъ.
   Литвиновъ и Валерія поступаютъ совершенно одинаково -- оба повинуются прозвучавшему въ нихъ велѣнію страсти, въ обоихъ природа торжествуетъ надъ личностью, и въ обоихъ униженная, посрамленная личность жестоко страдаетъ. Но какъ различно оцѣниваетъ Тургеневъ эту борьбу въ томъ и въ другомъ случаѣ!
   На первыхъ страницахъ романа Литвиновъ изображенъ какъ положительный типъ. Тургеневъ одобряетъ его: вотъ какой хорошій человѣкъ -- идетъ путемъ разума, путемъ долга! Четыре года учился за границей, добросовѣстно трудился, выдержалъ искусъ до конца, пріобрѣлъ познанія; теперь ѣдетъ домой, увѣренный въ самомъ себѣ и въ той пользѣ, которую принесетъ, родному краю. Оттого онъ такъ спокоенъ и простъ; его судьба опредѣлилась, и онъ гордится ею, какъ дѣломъ своихъ рукъ. И на многихъ страницахъ Тургеневъ противопоставляетъ ему цѣлый сонмъ праздно-болтающихъ русскихъ, чтобы тѣмъ ярче выставить нравственную красоту своего героя. Онъ уже и невѣсту нашелъ ему, какъ нельзя болѣе достойную и подходящую для его жизненнаго труда. Только радоваться бы за него и имъ -- за Россію. Но увы! и этотъ прекрасный человѣкъ погибаетъ въ самый мигъ расцвѣта, и погибаетъ такъ жалко и недостойно! Судьба сталкиваетъ его съ красивой и сильной женщиной, жадной до власти и наслажденій; онъ вспыхиваетъ неугасимой чувственной страстью, и въ этомъ огнѣ сгораютъ его надежды, вся его будущность, его благородная преданность долгу и даже самое чувство достоинства, честь, порядочность. Онъ разумѣется жестоко страдаетъ, и Тургеневъ недвусмысленно становится на сторону его разума противъ его, увлеченія. "Какъ человѣкъ честный и справедливый, онъ понималъ важность обязанностей, святость долга, и почелъ бы за стыдъ хитрить съ самимъ собой, въ своею слабостью, съ своимъ проступкомъ". Совѣсть и разумъ казнятъ его стыдомъ за малодушіе, болью за разрушенную будущность, ужасомъ за низкую измѣну невѣстѣ; но онъ уже не въ силахъ владѣть собою; всѣ другія чувства затмилъ въ немъ обольстительный образъ той испорченной женщины. И вотъ уже онъ покатился внизъ, ему и страшно, и сладко, онъ точно махнулъ рукою на все; онъ -- павшій человѣкъ, и знаетъ это; его увѣренность, спокойствіе, уваженіе къ себѣ исчезли, нѣтъ уже ни страха, ни стыда, ни раскаянья; "таинственный гость забрался въ святилище и овладѣлъ имъ, и улегся въ немъ, молчкомъ, но во всю ширину, какъ хозяинъ на новосельѣ". Тургеневъ спрашиваетъ: "и что сталось съ его честностью?" говоритъ объ "ужасѣ и безобразіи" его положенія, объ "омутѣ, куда и заглядывать не слѣдовало" и куда онъ бросился теперь очертя голову. При свиданіи съ невѣстой Литвиновъ говоритъ ей: "Я пришелъ тебѣ сказать, что другъ твой погибъ, что онъ падаетъ въ бездну и не хочетъ увлекать тебя съ собою... А спасти меня... нѣтъ! даже ты не можешь спасти меня. Я самъ бы оттолкнулъ тебя... Все прежнее, все дорогое, все, чѣмъ я доселѣ жилъ, погибло для меня; все разрушено, все порвано, и я не знаю, что меня ожидаетъ впереди... я не разлюбилъ тебя, но другое, страшное, неотразимое чувство налетѣло, нахлынуло на меня..." Давно ли Тургеневъ благословлялъ эти грозы, налетающія на людей, и показывалъ, какъ въ вихрѣ грозы у чело вѣка выростаютъ крылья? Теперь онъ со скорбью смотритъ на Литвинова, не съумѣвшаго устоять на ногахъ, и горечью звучитъ его свидѣтельство: "природа не справляется съ логикой, съ нашей человѣческой логикой; у ней есть своя, которую мы не понимаемъ и не признаемъ до тѣхъ поръ, пока она насъ, какъ колесомъ, но переѣдетъ". Литвиновъ въ началѣ былъ самозаконной личностью,-- теперь онъ во власти природы, растворенъ и обезличенъ въ ней: вотъ это-то роковое паденіе его Тургеневъ оплакиваетъ. Всѣмъ содержаніемъ "Дыма", всѣми его фигурами и, наконецъ, въ отвлеченной формѣ -- рѣчами Потугина, Тургеневъ проповѣдуетъ, что сила, счастье и достоинство человѣка -- въ томъ, чтобы быть личностью, т. е. опредѣлить въ разумѣ свой долгъ -- и исполнять его съ "неуклонной волею"; страсть же поглощаетъ личность, и вотъ Литвиновъ погибъ: "онъ не понималъ своихъ поступковъ, точно онъ свое настоящее "я" утратилъ, да и вообще онъ въ этомъ "я" мало принималъ участія. Иногда ему сдавалось, что онъ собственный трупъ везетъ". Его непреклонная воля страстью обращена въ дымъ -- отсюда и заглавіе романа. Въ размышленіи Литвинова, глядящаго изъ окна вагона на мимо-несущіеся клубы дыма, выражена вся философія романа. "Дымъ, дымъ", повторилъ онъ нѣсколько разъ; и все вдругъ показалось ему дымомъ, все, собственная жизнь, русская жизнь -- все людское, особенно все русское. Все дымъ и паръ, думалъ онъ; все какъ будто безпрестанно мѣняется, всюду новые образы, явленія бѣгутъ за явленіями, а въ сущности все то же да то же; все торопится, спѣшитъ куда-то -- и все исчезаетъ безслѣдно, ничего не достигая; другой вѣтеръ подулъ -- и бросилось все въ противоположную сторону, а тамъ опять та же безустанная, тревожная и -- ненужная игра". Завѣтная и уже знакомая намъ мысль Тургенева! Идеалъ человѣческой жизни -- быть какъ журавли, съ ихъ сильной, горячей жизнью, съ непреклонной волей; но такихъ людей мало; все людское, особенно все русское -- подобно дыму: "такихъ людей, каковы были эти птицы,-- въ Россіи -- гдѣ въ Россіи! въ цѣломъ свѣтѣ немного". Эти двѣ строки изъ "Призраковъ" содержатъ въ себѣ весь замыселъ "Дыма".
   Литвиновъ, выстроивъ свой домъ, неосторожно оставилъ входъ открытымъ -- и "природа", какъ нѣкій хитрый и сильный звѣрь, забралась въ святилище и овладѣла имъ. Съ Валеріей въ "Пѣсни торжествующей любви," "природа" обошлась еще жесточе: грубо кинула ее на земь и растерзала, какъ волкъ ягненка.
   

"ПѢСНЬ ТОРЖЕСТВУЮЩЕЙ ЛЮБВИ".

I.

   Двое юношей, Фабій и Муцій, полюбили одну и ту же дѣвушку, Валерію; она, по совѣту матери, отдаетъ свою руку Фабію; тогда Муцій рѣшаетъ отправиться въ путешествіе на Востокъ. Чрезъ пять лѣтъ Муцій возвращается и по приглашенію Фабія поселяется въ павильонѣ его дома. Онъ привезъ съ Востока странныя вещи и еще болѣе странныя знанія. Въ первый же вечеръ онъ показываетъ Фабію и Валеріи фокусы, подобные колдовству, угощаетъ ихъ пахучимъ и густымъ ширазскимъ виномъ, погружающимъ тѣло въ сладкую истоку, и играетъ на индійской скрипкѣ страстную мелодію, горящую такимъ огнемъ, такой торжествующей радостью, что обоимъ становится жутко и слезы выступаютъ у нихъ на глаза; эта пѣснь, говоритъ онъ, слыветъ на Цейлонѣ пѣснью торжествующей, т. е. удовлетворенной любви. Въ эту ночь Валеріи, снится сонъ о томъ, что она отдается Муцію; въ ужасѣ она просыпается, будитъ мужа,-- и въ то же мгновеніе со стороны павильона раздаются звуки цейлонской мелодіи; а на утро Муцій разсказываетъ имъ сонъ, видѣнный имъ: тотъ же, какой видѣла Валерія. Въ слѣдующую ночь Фабій убѣждается, что Валерія и Муцій ходили на свиданіе: слѣды ихъ ногъ ведутъ къ бесѣдкѣ въ саду; и тотчасъ опять слышится изъ павильонѣ та же пѣснь удовлетворенной любви. На третью ночь онъ успѣваетъ предупредить свиданіе въ то время, когда Валерія и Муцій, какъ лунатики, влекомые таинственной силой, идутъ навстрѣчу другъ другу; онъ вонзаетъ кинжалъ въ бокъ Муцію. И только малаецъ-слуга, бѣсовскими чарами вдохнувъ въ тѣло Муція нѣкое подобіе жизни,-- увозитъ его,-- тотчасъ Валерія освобождается отъ навожденія.
   Таково содержаніе "Пѣсни торжествующей любви", одного изъ послѣднихъ разсказовъ, написанныхъ Тургеневымъ (іюнь 1881 г.).
   Сюжетъ этого разсказа, какъ мнѣ кажется, внушенъ былъ Тургеневу чтеніемъ романа Бульвера "Странная исторія". Я не могу привести никакихъ документальныхъ данныхъ въ подтвержденіе этой догадки; да" и что въ ней, будь она даже неопровержимо вѣрна? Такой фактъ едва заслуживалъ бы упоминанія въ біографій Тургенева; его разсказъ, какъ видно будетъ дальше, при внѣшнемъ сходствѣ глубоко отличается отъ "Странной исторіи" по содержанію и смыслу. Но канатѣ разъ такое сходство бываетъ иногда очень цѣнно. Для насъ безразлично, случайно ли сошлись оба писателя на одномъ пути, идя каждый къ своей цѣли, или дѣйствительно Тургеневъ былъ возбужденъ къ творчеству чтеніемъ, обострившимъ въ немъ чувства и мысли, родившіяся въ немъ, конечно, раньше и независимо отъ этого чтенія; важно то, что два ума сходно трактовали одинъ и тотъ же предметъ. Сравнивая оба произведенія, какъ бы наложивъ, по методу, примѣняемому въ планиметріи, "Пѣснь торжествующей любви" на "Странную исторію", мы достигаемъ того, что на ровной поверхности Тургеневскаго разсказа съ рѣзкой отчетливостью выступаютъ черты, составляющія своеобразіе его. идеи и могущія иначе остаться незалѣченными. Прочитать художественное произведеніе всегда трудно, ибо глубина его глубже, нежели кажется; поэтому надо пользоваться всякимъ средствомъ, облегчающимъ задачу. На этотъ разъ счастливый случай даетъ намъ въ руки транспарантъ,-- а этотъ методъ изслѣдованія такъ же законенъ, какъ всякій другой.
   

II.

   Обширный романъ Бульвера {Рус. перев.-- "Странная исторія". Романъ Булѣвера. 2-е изд. СПБ., типогр. А. А. Краевскаго. 1865. Стр. 408.}, философскій по замыслу, развертываетъ сложную и довольно-запутанную интригу. Намъ нѣтъ надобности излагать ее цѣликомъ. Достаточно сказать, что дѣйствіе происходитъ въ небольшомъ англійскомъ городѣ, что дѣйствующихъ лицъ, какъ и въ разсказѣ Тургенева,-- трое: любящая пара и третій, и что фабула сводится, коротко говоря, точно такъ же къ колдовскому вторженію этого третьяго лица въ любовную связь тѣхъ двухъ. Молодой врачъ Алленъ Фенвикъ влюбленъ въ прелестную, чистую, нѣжную дѣвушку Лиліанъ; она отвѣчаетъ ему взаимностью, и они объявлены женихомъ и невѣстой. Въ это время въ городкѣ появляется таинственный молодой человѣкъ, обаятельный, красавецъ, по имени Маргревъ. Онъ долго жилъ на Востокѣ. Какъ и Муцій, онъ привезъ оттуда странныя вещи, напримѣръ чудесный жезлъ, дающій власть надъ чужой волей. Привезъ онъ и странныя пѣсни. Однажды онъ запѣлъ въ присутствіи Фенвика дикую и величественную пѣснь на незнакомомъ языкѣ. "Устремивъ глаза къ солнцу, онъ запѣлъ, голосомъ полнымъ и звучнымъ, какъ колоколъ. Пѣснь была дѣйствительно величественна; слова образовали очень звучное сочетаніе, которое шло къ мелодіи и казалось мнѣ въ одно, и то же время радостнымъ и торжественнымъ". Онъ пояснилъ, что это -- гимнъ солнцу персовъ-огнепоклонниковъ, на языкѣ отличномъ отъ современнаго персидскаго. Въ другой разъ, сообщаетъ Фенвикъ, "онъ началъ нѣжно напѣвать одну изъ своихъ дикихъ пѣсенъ -- но пѣсню эту я никогда еще не слыхалъ; я не знаю отчего, отъ тона его голоса или самого напѣва, но она была такъ упоительно-нѣжна, что хотя музыка производитъ на меня очень мало впечатлѣнія, я совершенно растрогался". На вопросъ, не пѣснь ли это любви, онъ отвѣчалъ: "Нѣтъ, пѣснью этой заговариваютъ змѣй".
   И вотъ, этотъ самый Маргревъ, ставъ пріятелемъ Фенвика, задается цѣлью отнять у него Лиліанъ, не съ любовнымъ умысломъ, какъ въ "Пѣсни торжествующей любви", а съ тѣмъ, чтобы, подчинивъ себѣ ея волю, при ея помощи (такъ какъ она превосходный медіумъ) добыть средство, которое обезпечило бы ему безсмертіе и вѣчную молодость. Тайно отъ всѣхъ онъ нанимаетъ комнату съ балкономъ въ домѣ, стоящемъ насупротивъ дома, гдѣ живетъ Лиліанъ съ матерью, и оттуда пускаетъ въ ходъ свои страшныя чары.
   Былъ лѣтній вечеръ; Фенвикъ и Лиліанъ гуляли въ уединенномъ, прохладномъ, душистомъ саду, принадлежавшемъ къ дому;, онъ обвивалъ ея станъ рукою; они говорили о будущемъ, о томъ недалекомъ днѣ, который соединитъ ихъ навѣки, обсуждали планъ своей брачной поѣздки.
   "Покуда мы разговаривали, на безоблачномъ небѣ взошла полная лупа. Мы остановились, чтобы полюбоваться ея торжественной, таинственной красотой... Городской шумъ долеталъ до насъ, смягчаясь въ чуть слышный, усыпляющій ропотъ. Вдругъ вблизи раздалась дикая, порывистая пѣснь; пѣснь эта была мнѣ знакома. Я узналъ голосъ Маргрева. Я вскочилъ и какое-то гнѣвное восклицаніе невольно сорвалось у меня съ языка.
   -- То!-- пробормотала Лиліанъ, и я почувствовалъ, какъ она затрепетала въ моемъ объятіи.-- Тс! Слушайте... Я слышала уже этотъ голосъ въ прошлую ночь...
   "Пѣснь еще громче прозвучала въ воздухѣ. Рѣшительно невозможно описать впечатлѣнія, производимаго этими звуками, носившимися въ ночной тишинѣ надъ засыпавшимъ городомъ. То не была искусственная пѣснь человѣка; нѣтъ, она была слишкомъ неправильна и своенравна; то не была однозвучная пѣснь птицы; она скорѣе походила на отрывочные, разнообразные звуки эоловой арфы. Она раздражала нервы, какъ крикъ дрозда въ обширныхъ пустыняхъ Австраліи; этотъ крикъ поражалъ вмѣстѣ и удивленіемъ, и страхомъ; чудилось, что какой-нибудь демонъ засѣлъ въ пустынѣ и для своей потѣхи передразнивалъ человѣка. Мало-по-малу пѣснь, казалось, перешла въ дикое торжество, вызывающую угрозу восторга; быть можетъ, это былъ боевой кличъ какого-нибудь древняго, дикаго племени. То были роковые звуки. Дрожь пробѣжала по моему тѣлу; Лиліанъ закрыла глаза и тяжело дышала; тогда, послѣ быстраго перехода въ сладкій лепетъ, которымъ мать убаюкиваетъ дитя, пѣснь замерла.
   -- Вонъ, вонъ, смотри!-- пробормотала Лиліанъ, прижимаясь ко мнѣ:-- тотъ самый, котораго я видѣла прошлую ночь во снѣ...
   "Она вперила взглядъ въ одну точку, поднятая рука указывала въ ту же сторону. Я взглянулъ и увидѣлъ Маргрева. Онъ былъ облитъ луннымъ свѣтомъ; казалось, что луна сосредоточила на немъ всѣ свои лучи. Мѣсто, гдѣ онъ стоялъ (балконъ въ верхнемъ этажѣ сосѣдняго дома), возвышалось на значительной высотѣ надъ нашей терассой. Руки его были скрещены на груди, и онъ, казалось, смотрѣлъ прямо на расъ".
   Эти звуки точно околдовали Лиліанъ: въ слѣдующее мгновеніе она кажется Фенвику перерожденной. "Лиліанъ молчала; глаза ея были устремлены на землю. Я взялъ ее за руку, но она не отвѣтила на мое пожатіе. Сердце мое сжалось, когда она холодно освободила свою руку изъ моей; я остолбенѣлъ.
   -- Лиліанъ, что это значитъ? Вы ко мнѣ охладѣли. Можетъ ли быть, чтобъ одинъ взглядъ, одинъ звукъ голоса этого человѣка...
   "Я остановился; я не смѣлъ докончить фразу.
   "Лиліанъ подняла голову и взглянула на меня; я тотчасъ замѣтилъ перемѣну въ ея глазахъ. Взглядъ ея былъ холоденъ, не презрителенъ, но какъ-то неясенъ.
   -- Я васъ не понимаю,-- отвѣчала она утомленнымъ голосомъ.-- Уже поздно: мнѣ пора домой.
   "И, не взявъ моей руки, она пошла рядомъ со мной".
   Въ ней какъ бы мгновенно померкла любовь,-- почти исчезло к самое воспоминаніе о ней.
   Отнынѣ она живетъ какъ во снѣ. Ея воля съ каждымъ днемъ все болѣе порабощается Маргреву. Страданіе Фенвика ее не трогаетъ: "Развѣ я когда-нибудь любила васъ?" -- спрашиваетъ она въ глубокомъ недоумѣніи. Но на вопросъ Фенвика, не полюбила ли она Маргрева, она категорически отвѣчаетъ, что онъ внушаетъ ей только страхъ и отвращеніе.
   Наконецъ въ одинъ прекрасный день Маргревъ исчезаетъ изъ города, а вскорѣ затѣмъ ночью, опять въ полнолуніе, тайно выходитъ изъ дому Лиліанъ. Какъ позднѣе открывается, Маргревъ переѣхалъ въ сосѣдній приморскій городокъ и оттуда силою своихъ чаръ позвалъ Лиліанъ. Фенвикъ бросается въ погоню и наводитъ справки о Лиліанъ у попутныхъ жителей. Ее видѣли многіе, и всѣ говорятъ, что она шла какъ во снѣ. Одинъ крестьянинъ разсказалъ, что встрѣтилъ ее вечеромъ на тропинкѣ между полями. "Посторонясь, чтобы дать ей дорогу, онъ взглянулъ на нее и ему показалось, что она не замѣчала его и все время смотрѣла въ даль Если бы не спокойное и доброе выраженіе ея лица, онъ счелъ бы ее за сумасшедшую: глаза ея глядѣли какъ-то странно пристально, точно она была въ забытьи или во снѣ. Походка ея была очень умѣренная: ни скорая, ни тихая". И когда Фенвикъ, добравшись до мѣста, насильственно прервалъ чары Маргрева,-- Лиліанъ въ ту же минуту останавливается на пути; Фенвикъ находитъ ее неподвижно стоящей подъ деревомъ; руки ея сложены на груди, лицо ярко освѣщено луной; онъ беретъ ее за руку, и она съ безсознательной улыбкой покорно слѣдуетъ за нимъ.
   Бульверъ на многихъ страницахъ откровенно и подробно разъясняетъ философскую идею своего романа. Ему хотѣлось, говоритъ въ, заглянуть за грань раціональнаго опыта, заронить нѣкоторый свѣтъ въ тѣ сферы человѣческаго духа, куда не досягаетъ научное знаніе, которыхъ самое бытіе наука склонна отрицать; мы сказали бы теперь, что его романъ -- экскурсъ въ область подсознательнаго. Свою исходную мысль Бульверъ, какъ онъ самъ заявляетъ въ предисловіи, заимствовалъ у Мэнъ де-Бирана. Именно, французскій философъ утверждалъ, что въ человѣкѣ борятся три противоположныхъ начала: животная чувственность, разсудокъ и духъ. Это общее наблюденіе Бульверъ дополняетъ другимъ: тѣ три начала, говоритъ онъ, рѣдко находятся въ равновѣсіи; обыкновенно одно господствуетъ въ человѣкѣ. И бываютъ случаи, когда низшее начало настолько превозмогаетъ духъ, что уже всецѣло властвуетъ человѣкомъ; такой человѣкъ обладаетъ необычайнымъ могуществомъ; его воля сосредоточена -- и ничто не можетъ устоять предъ нею; она можетъ передаваться даже неодушевленнымъ предметамъ, а тѣмъ болѣе она властна надъ всякой чужой волею. Дѣйствіе такой воли на другого человѣка заключается въ томъ, что она погружаетъ духъ послѣдняго какъ бы въ летаргическій сонъ, когда бодрствуютъ только чувственное начало, да покорный ему разсудокъ. Это; состояніе одержимости Бульверъ называетъ изступленіемъ. "Въ подлинномъ изступленіи развивается особенная дѣятельность мозга, умственныя способности, отдѣльныя отъ души, словно расширяются и дѣйствуютъ вдаль помимо всѣхъ вещественныхъ препятствій, подобно тому, какъ цвѣтокъ, при измѣнившихся атмосферическихъ условіяхъ, распространяетъ свое благоуханіе. Вы не удивляйтесь этому. Ваши мысли могутъ странствовать далеко за горами и морями даже на яву; мысль можетъ странствовать и въ состояніи изступленія, но пріобрѣтаетъ при этомъ особую силу и быстроту" Иначе говоря, желаніе и мысль становятся при изступленіи вполнѣ реальными и могучими дѣятелями.
   Итакъ, есть изступленіе самозарождающееся -- таковъ Маргревъ съ его бездушной, страшной волею; и есть, какъ результатъ его вліянія на другихъ людей, изступленіе производное, какое овладѣло Лиліанъ. Ея воля всецѣло покорна волѣ Маргрева; она идетъ; изъ города въ городъ какъ лунатикъ, потому что его воля влечетъ ее, "какъ магнитъ притягиваетъ сталь". Бульверъ подробно изображаетъ характеръ такого повиновенія. Однажды въ лунную ночь призракъ Маргрева явился самому разсказчику, Фенвику. "Я исполнялъ его приказанія,-- пишетъ Фенвикъ,-- не только безропотно, но даже безъ желанія противиться; я не питалъ къ нему ни страха, ни любопытства: я чувствовалъ совершенную невозможность противиться и безсильное равнодушіе". Разумъ, воображеніе въ изступленномъ не только бодрствуютъ, но и необыкновенно обострены; въ такомъ состояніи человѣкъ знаетъ невѣдомое ему и воочію видитъ картины будущаго. "Отъ дѣвочки-аравитянки, никогда не слыхавшей о немъ на яву, я узналъ, пока она находилась въ изступленіи, что онъ въ Англіи, здѣсь въ Л*... Она сказала, что я недолго пробуду въ этомъ городѣ, подробно ею описанномъ, прежде чѣмъ встрѣчусь съ вами; описала этотъ домъ, ту освѣщенную залу съ танцорами. Въ изступленіи своемъ она видѣла, какъ мы тутъ сидимъ съ вами вдвоемъ". Такія видѣнія будущаго имѣла и Лиліанъ. Но подлинно-человѣческое начало, духъ, усыпленъ въ одержимомъ, и все, что было человѣчнаго въ чувствѣ и сознаніи, какъ бы погребено; Лиліанъ не помнитъ, что любила Фенвика. И однако въ ея спящемъ духѣ эта любовь совершенно жива: каждый разъ, когда ея изступленіе на мигъ разсѣевается, она бросается къ Фенвику въ порывѣ страстной нѣжности, а смерть Маргрева уже навсегда возвращаетъ ее жизни и любви.
   

III.

   Бульверъ не вѣритъ въ магію; всѣ странныя, явленія, описываемыя имъ, онъ пытается объяснить психологически. Такъ объясняетъ онъ и природу отраженнаго изступленія; здѣсь, говоритъ онъ, дѣйствуетъ, можетъ быть, простой законъ, "что въ воображеніи, подчиненномъ волѣ другого лица, должны бытъ какія-нибудь идеи, имѣющія сродство съ этимъ вліяніемъ и готовыя его принятъ. Это замѣчаніе, высказанное мимоходомъ, представляетъ ключъ ко всей концепціи романа.
   Я долженъ здѣсь-же указать, что эту самую мысль положилъ и Тургеневъ въ основаніе своего разсказа: ночной зовъ Муція не есть голое насиліе надъ Валеріей; напротивъ, этотъ зовъ находитъ откликъ въ ея волѣ; она сама, помимо сознанія, жаждетъ объятій Муція, не властна не желать ихъ. Но въ отличіе отъ Бульвера Тургеневъ и Муцію не приписываетъ свободной активности. По его мысли, не самочинное, не сознательное желаніе побуждаетъ Муція къ обладанію Валеріей: онъ, какъ и Валерія, -- только медіумъ, чрезъ который дѣйствуетъ высшая власть, и въ этомъ смыслѣ оба они, какъ личности, равно невинны, обоихъ влечетъ другъ къ другу одна и та же сила, оба невольные единомышленники. Символически это указано тѣмъ, что ихъ свиданія происходятъ не въ жилищѣ Муція, а въ бесѣдкѣ, расположенной на полдорогѣ между домомъ и павильономъ. Правда, починъ каждый разъ принадлежитъ Муцію, но конечно лишь потому, что въ немъ та сила дѣйствуетъ напряженнѣе. Легко представить себѣ столкновеніе двухъ другихъ натуръ, гдѣ первый зовъ исходилъ бы отъ женщины.
   Уѣзжая, Муцій сказалъ Фабію, что вернется не раньше, чѣмъ почувствуетъ, что послѣдніе слѣды любви къ Валеріи исчезли въ немъ; и въ дальнѣйшемъ повѣствованіи нѣтъ ни одного намека на то, чтобы онъ вернулся съ вѣроломной мыслью склонить жену друга къ измѣнѣ. Напротивъ, при первой встрѣчѣ онъ привѣтствовалъ Валерію, "дружески-весело, но спокойно". Тургеневъ прибавляетъ: "по всему видно было, что онъ сдержалъ слово, данное Фабію". И во весь первый день по возвращеніи онъ обращался съ нею "почтительно-просто, какъ давнишній другъ". Еще невиннѣе, разумѣется, мыслила Валерія; она даже обрадовалась возвращенію Муція. Но вечеръ, проведенный вмѣстѣ, разсказы Муція, вино и пѣснь любви разбудили въ обоихъ то, что тайно гнѣздилось въ нихъ. Въ Муціѣ чувство вспыхнуло сразу: онъ волевая натура; уже прощаясь на ночь, онъ обнаруживаетъ вспыхнувшую страсть страннымъ рукопожатіемъ и настойчивымъ заглядываніемъ въ глаза Валеріи. А въ ней страсть только затлѣла; она не можетъ уснуть, ея кровь волнуется тихо и томно. Валерія -- безвольная натура; вспомнимъ, что сказано о ней: блѣдная, застѣнчивая, почти боязливая, она рѣдко улыбалась, ея глаза были всегда опущены, ея голосъ едва-ли кто слышалъ. Вспомнимъ, что, любимая двумя, она сама никого изъ нихъ не полюбила, и выбрала Фабія только по указанію матери. Она изъ тѣхъ людей, въ комъ голосъ непосредственнаго чувства звучитъ неясно и медленно доходитъ до сознанія.
   Ночью Муцію и Валеріи одновременно снится одинъ и тотъ же сонъ, тожественный даже въ мелкихъ подробностяхъ, сонъ о томъ, какъ они соединились въ любовномъ объятіи; и Муцій, проснувшись, хватаетъ скрипку и играетъ ту пѣснь торжествующей, т. е. удовлетворенной любви. Мнѣ кажется художественной ошибкой, что Тургеневъ придалъ сну обоихъ одни и тѣ же конкретныя черты; напротивъ, они должны были грезить по разному, потому что ихъ опытъ и способы-воспріятія глубоко -различны; ихъ сны, несходные въ деталяхъ, должны были совпасть только въ фактѣ объятія. Зато очень тонко изображена разность ихъ чувствованій во время сна и наутро, именно сообразно различію ихъ натуръ. Валерія во снѣ не чувствуетъ къ Муцію никакой нѣжности, онъ скорѣе кажется ей отталкивающимъ и страшнымъ; его объятіе она испытываетъ какъ насиліе; а онъ, разсказывая о томъ, какъ во снѣ появилась передъ нимъ женщина, которую онъ любилъ когда-то, говоритъ дальше: "И до того она мнѣ показалась прекрасной, что я загорѣлся весь прежнею любовью". И проснувшись, она дрожитъ и стонетъ отъ ужаса, ея лицо блѣдно, какъ у мертвеца, и печальнѣе мертваго лица; а Муцій играетъ пѣснь любви, и на утро Валерія содрогается при видѣ его веселаго, довольнаго лица. Муцій понялъ -- не только г себя, но и ее; онъ знаетъ, что они оба уже во власти рока; вотъ почему, снова предложивъ ей ширазскаго вина и услыхавъ ея отказъ, онъ бормочетъ про себя: "теперь уже не нужно".
   Что въ эту первую ночь, созрѣвая въ нихъ, сказалось двойнымъ сновидѣніемъ, то въ слѣдующую ночь претворяется въ совмѣстное дѣйствіе. Высшей волей суждено, чтобы они принадлежали другъ другу. Не только Валерія,-- самъ Муцій ужаснулся-бы такого поступка; но ихъ личная, ихъ разумная воля должна покориться тому верховному рѣшенію, -- она должна на время умолкнуть въ обоихъ, уснуть. И вотъ, рокъ, повелѣвающій въ ихъ крови, подымаетъ ихъ ночью, сонныхъ, и сонныхъ сводитъ въ бесѣдкѣ на полпути; когда же предназначенное свершилось, Валерія, вернувшись въ спальню, мгновенно засыпаетъ свинцовымъ сномъ, а Муцій въ забытьи оглашаетъ ночь пѣснью удовлетворенной любви. Эта пѣснь -- не человѣческая мелодія: то ликуетъ сама Природа, торжествуя побѣду. И стихи, которые бормочетъ Муцій, говорятъ о жестокой неотвратимости Ея закона:
   
   Мѣсяцъ сталъ, какъ круглый щитъ....
   Какъ змѣя, рѣка блеститъ...
   Другъ проснулся, недругъ спитъ --
   Ястребъ курочку когтитъ...
   Помогай!
   
   Въ третью ночь готовится то-же. "Луна опять взошла на безоблачное небо; и вмѣстѣ съ ея лучами, сквозь полупрозрачныя стекла оконъ, со стороны павильона -- или это почудилось Фабію?-- стало вливаться дуновеніе, подобное легкой, пахучей струѣ... вотъ слышится назойливое, страстное шептаніе... и въ тотъ же мигъ онъ замѣтилъ, что Валерія начинаетъ слабо шевелиться. Онъ встрепенулся, смотритъ: она приподнимается, опускаетъ сперва одну ногу, потомъ другую съ постели -- и, какъ лунатикъ, безжизненно устремивъ прямо передъ собою потускнѣвшіе глаза, протянувъ впередъ руки, направляется къ двери сада!" А на встрѣчу ей, "по дорогѣ, ярко залитой блескомъ мѣсячныхъ лучей, идетъ, тоже какъ лунатикъ, тоже протянувъ руки впередъ и безжизненно раскрывъ глаза -- идетъ Муцій". Это второе свиданіе не состоялось: Фабій убилъ Муція. Послѣдній только одинъ разъ, во вторую ночь, обладалъ Валеріей.
   До возвращенія Муція Фабій и Валерія были женаты пять лѣтъ -- и дѣтей у нихъ не было. Муцій вернулся "въ одинъ прекрасный лѣтній вечеръ" и прожилъ у нихъ три дня; а мѣсяца четыре спустя "въ одинъ прекрасный осенній день"... "Валерія сидѣла передъ органомъ, и пальцы ея бродили по клавишамъ... Внезапно, помимо ея воли, подъ ея руками зазвучала та пѣснь торжествующей любви, которую нѣкогда игралъ Муцій -- и въ тотъ же мигъ, въ первый разъ послѣ ея брака, она почувствовала внутри себя трепетъ новой, зарождающейся жизни... Валерія вздрогнула, и остановилась...
   "Что это значило? Неужели же..."
   То былъ ребенокъ Муція, зачатый ею въ ту единственную ночь предназначенное свершилось. Но какая боль для человѣка чувствовать себя безвольнымъ орудіемъ стихіи!
   

IV.

   Можетъ быть независимо отъ Вульвера, но въ полномъ согласіи съ нимъ, Тургеневъ на всемъ протяженіи разсказа проводитъ идею душевнаго раздвоенія. Подобно Лиліанъ, Валерія всѣ эти дни живетъ двойной жизнью: въ ея человѣческомъ духѣ (по терминологіи Бульвера) неисторжимо утверждена любовь къ Фабію; животное же начало въ ней эмансипировалось отъ духа и влечетъ ее къ Муцію. Въ этой низшей волѣ непосредственно циркулируетъ міровая воля, она безлична, и повинуясь ей. я -- никто; личность же во мнѣ, неповторимая и цѣльная, мое подлинное "я" есть духъ, т. е. моя сознательная воля. Оттого подчиненіе той, животной волѣ въ себѣ человѣкъ воспринимаетъ какъ измѣну самому себѣ, а эту измѣну -- какъ преступленіе. Такъ нравственное сознаніе рождается въ человѣкѣ изъ эгоистическаго страха утратить свою отдѣльность, смѣшаться съ космосомъ.
   До ночамъ неодолимая сила нудитъ Валерію измѣнять мужу,-- и ты попробуй тогда удержать ее! она убьетъ тебя, или помѣха се убьетъ. Когда Фабій, съ цѣлью удержать ее, приперъ снаружи дверь спальни, Валерія изнутри "налегаетъ на дверь... еще и еще... потомъ раздались трепетныя стенанья". Это стонетъ въ ней кровь подъ невыносимымъ давленіемъ міровой воли. И кровь не совсѣмъ слѣпа: въ ея распоряженіи тотъ низшій разумъ, какой есть и у животныхъ: дверь заперта -- Валерія находитъ окно, распахиваетъ его, и Фабій, обернувшись, видитъ, какъ она уже занесла ногу, черезъ окно, "руки ея какъ будто ищутъ Муція... она вся тянется къ нему".
   Но одержимость длится лишь нужный срокъ, а затѣмъ жестокая власть снова отпускаетъ Валерію на волю, до слѣдующаго призыва. И тутъ Валерія, вернувшись къ себѣ, испытываетъ ужасъ и стыдъ, и жмется къ мужу, ища у него защиты. Она глубоко страдаетъ,-- ей кажется: отъ своей измѣны мужу, на самомъ же дѣлѣ -- отъ ея измѣны самой себѣ. Она преступна, и невиновна: кто-то дьявольски издѣвается надъ нею. Тургеневъ не устоялъ, противъ искушенія выразить свою мысль грубоватой аллегоріей. Въ одинъ изъ этихъ дней Фабій нашелъ Валерію въ отдѣльной части сада.
   "Съ опущенной на грудь годовою, со скрещенными на колѣняхъ руками, она сидѣла на скамьѣ -- а за ней, выдѣляясь изъ темной зелени кипариса, мраморный сатиръ, съ искаженнымъ злорадной усмѣшкой лицомъ, прикладывалъ къ свирѣли свои заостренныя губы". Такъ, по Шопенгауэру, Тургеневъ понималъ любовь. Но ему не было надобности читать Шопенгауэра: еще 40 лѣтъ назадъ, въ первомъ своемъ печатномъ произведеніи -- поэмѣ "Параша", онъ совершенно такъ же изобразилъ любовь, и даже нарисовалъ этотъ самый образъ Природы, злорадно смѣющейся надъ мнимымъ самоопредѣленіемъ личности.
   Проповѣдовать -- не дѣло художника, но въ самомъ созерцаніи; уже заключено истолкованіе. "Пѣснь торжествующей любви" раскрываетъ антиномію человѣческаго духа. Двѣ силы борятся за власть надъ волею человѣка: дѣйствующая въ немъ стихія, и личное нравственное сознаніе. Вопросъ факта Тургеневъ рѣшаетъ положительно и открыто: весь разсказъ говоритъ о томъ, что стихія неизбѣжно беретъ верхъ, личное начало обречено на пораженій Но вѣдь и самый этотъ жестокій законъ, разъ представъ сознанію, подлежитъ его оцѣнкѣ, подобно тому какъ преступникъ въ ночь передъ казнью не успокаивается-же на мысли, что казнь неотвратима, а ищетъ мучительно -- либо примириться съ фактомъ, либо осудить его въ своемъ духѣ, какъ міровое преступленіе, совершаемое надъ нимъ. Этотъ второй вопросъ -- объ оцѣнкѣ закона -- лежитъ внѣ сферы искусства, и потому Тургеневъ разумѣется не ставитъ и не рѣшаетъ его открыто. Но такъ же, какъ Толстой въ "Аннѣ Карениной", онъ и поставилъ, и рѣшилъ вопросъ нравственной оцѣнки -- эпиграфомъ, подобнымъ краткой надписи на фронтонѣ античнаго храма.
   Я не знаю, замѣчаютъ ли читающіе "Пѣснь торжествующей любви" нѣмецкій стихъ изъ Шиллера, который слѣдуетъ за заглавіемъ разсказа: Wage du au irren und zu träumen. Этой одной строкой Тургеневъ высказалъ свой взглядъ; зато она не оставляетъ ничего желать въ смыслѣ ясности.
   Вопросъ стоитъ такъ: изъ двухъ воль, борющихся во мнѣ, одна -- именно моя личная, разумная воля -- сообразно своей природѣ диктуетъ свои повелѣнія внятно и доказательно; другая, стихійная волнуетъ кровь, строитъ воздушные замки обольстительныхъ грезъ обрушивающіеся мгновенно, и населяетъ сонъ грѣховными сновидѣніями. То законодательство убѣждаетъ, это лишь требуетъ и неволитъ; и въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ я долженъ выбирать, кому слѣдовать. Пусть я даже убѣжденъ a priori, что стихія всегда побѣждаетъ, что слѣдовательно я и въ этомъ случаѣ хотя или нехотя исполню ея приговоръ, -- я все-таки буду взвѣшивать и колебаться, притомъ непремѣнно въ сторону разумной воли, какъ правильной и должной. Фатализмъ нисколько не избавляетъ отъ выбора, во первыхъ потому, что фатализмъ безличенъ, а человѣкъ болѣе всего дорожитъ своей обособленностью въ мірѣ и оттого въ каждомъ конкретномъ случаѣ стремится, даже наперекоръ возможности, утвердить свою личную, разумную волю, которую постигаетъ какъ законъ своего безпримѣрнаго "я"; во-вторыхъ борьба неизбѣжна и потому, что слабѣйшій голосъ ясенъ, а сильнѣйшій нечленераздѣленъ. Животное безвольно повинуется внушеніямъ своего инстинкта, но ни одинъ фаталистъ не поступаетъ такъ, и не могъ бы, даже! если бы хотѣлъ, потому что высшіе инстинктѣ диктуютъ смутно, только грезами и саами. Итакъ, пусть выборъ и предрѣшенъ въ пользу стихіи,-- разумъ не можетъ отказаться отъ активности. И я спрашиваю себя: куда же мнѣ направить энергію моей разумной воли? долженъ ли я презирать въ себѣ эти грезы и сны, какъ грѣховный соблазнъ, и силиться устоять на пути долга? или, напротивъ, я долженъ признать въ своихъ грезахъ неотвратимое велѣніе матери-природы?
   Эпиграфомъ изъ Шиллера Тургеневъ недвусмысленно отвѣчаетъ на этотъ вопросъ: познай разъ навсегда, что путь, указуемый разумомъ, ложенъ; правда -- только въ грезахъ и снахъ. Имъ довѣрься; онѣ смутны? такъ дай имъ крѣпнуть, дай имъ волю въ себѣ: "дерзай и грезитъ и заблуждаться". Невольный грѣхъ Валеріи былъ космически-нуженъ; онъ оправданъ предъ высшимъ судомъ, который не знаетъ добра и зла. А ея субъективное страданіе -- что въ немъ? Она страдала потому, что не смѣла довѣриться своимъ грезамъ, признала ихъ навожденіемъ, и верховному судьѣ пришлось насильно вести ее на вѣрный путь. Да ему и нѣтъ дѣла до личныхъ страданій и до личности вообще. Валерія все твердитъ, содрагаясь: "Какіе страшные сны я вижу!" Тургеневъ учитъ другому: Wage zu träumen!
   Таковъ смыслъ вышесказаннаго эпиграфа, и такъ много словъ понадобилось мнѣ для того, чтобы объяснить одинъ коротенькій стихъ. Но многое сказать одной строкою способенъ лишь тотъ, кто умѣетъ выстроить храмъ, чтобы написать эту строчку на его фронтонѣ.
   

ТОМЛЕНІЕ ДУХА.

   Понять "философію" Тургенева, мнѣ кажется, нельзя иначе, какъ сведя ее всю къ одному вопросу и къ отвѣту на этотъ вопросъ: долженъ ли человѣкъ быть "природою" или личностью? отдаваться непосредственный влеченіямъ своего сердца, или обуздывать ихъ и отрекаться во имя разумнаго дѣла? Мышленіе Толстого сплелось около 1860 года въ узелъ этого-же вопроса. Отсюда ихъ пути разошлись.
   Я нахожу, что Толстой отвѣтилъ, или пытался отвѣтить, прямо на этотъ вопросъ, т. е. именно хотѣлъ выбрать одно изъ двухъ, Тургеневъ-же открылъ въ обѣихъ противоположныхъ нормахъ нѣкоторый общій элементъ и потому пренебрегъ ихъ противоположностью, а сосредоточилъ все свое вниманіе и любовь на этомъ... главномъ, что имъ обоимъ присуще. Онъ рѣшилъ: страсть ли одушевляетъ человѣка, или долгъ -- не важно; важно, чтобы онъ былъ цѣленъ, жилъ сильной и горячей жизнью, дѣйствовалъ съ непреклонной волею. Оттого для Тургенева равно прекрасны и святы влюбленная дѣвушка, если она, какъ Марья Павловна, "не можетъ ни разлюбить, ни пережить разлуку",-- и Донъ-Кихотъ или Инсаровъ. Эту цѣльность духа и неразлучное съ нею самозабвеніе Тургеневъ обожалъ больше всего на свѣтѣ, т. е. дорожилъ не содержаніемъ, а формою духовнаго бытія. Онъ воспѣлъ цѣльность и вовсе безсодержательную съ человѣческой точки зрѣнія: жизнь лопуха, муравья, птицы, и мало-содержательную -- жизнь мужиковъ орловскихъ и полѣсскихъ, и глубоко-содержательную жизнь Донъ-Кихота и Инсарова; цѣльность стихійную любовь, вдохновеніе, и цѣльность самочинную -- подвигъ самопожертвованія. Онъ расцѣниваетъ людей не по высотѣ идеи или предмета, которому они отдаютъ свой пылъ, а во силѣ ихъ пыланія. Его философію можно назвать аморальной, какъ мудрость Пушкина съ которою она такъ сходна. Но Тургеневъ, въ отличіе отъ Пушкина, не смѣлъ быть откровеннымъ,--прикрывалъ свою наготу фиговымъ листомъ, добросовѣстно заблуждаясь, будто хлопочетъ о гуманности, объ общемъ благѣ, когда на самомъ дѣлѣ ему хотѣлось только силы и красоты въ человѣкѣ. Нѣтъ сомнѣнія, что дѣвушку изъ "Порога" онъ ставилъ выше влюбленной Елены, но не потому, что та приноситъ свою жизнь въ жертву, народному благу, а эта -- только любимому мужчинѣ, а потому, что завоеванная, преодолѣвшая эгоизмъ, рѣшенная сознаніемъ цѣльность представлялась ему, какъ и понятно, болѣе прочной и цѣнной, нежели даровая, т. е. прирожденная или стихійная. Касьянъ хорошъ, но Донъ-Кихотъ еще лучше; другими словами, Тургеневъ нашелъ свой высшій идеалъ въ органическомъ сочетаніи "природнаго" и "человѣческаго" началъ: ярче всего природа проявляется не въ лопухѣ и журавлѣ, а въ цѣльномъ и самоправномъ человѣкѣ. Такъ надо понимать афоризмъ, вложенный имъ въ уста Рудина, что жизнь быстра и ничтожна, но все великое совершается черезъ людей; тотъ же, смыслъ имѣютъ его слова въ письмѣ къ Віардо, что онъ предпочитаетъ Прометея или Сатану религіознымъ подвижникамъ. Одинъ полюсъ его ученія -- будь весь "природой", какъ тѣ журавли отдаются своему инстинкту осенняго перелета: Wage zu träumen. Другой полюсъ -- будь весь человѣкомъ, т. е. человѣческой формой! природы: Entbehren sollst du. Тамъ цѣль назначена сверхличной силою, здѣсь разумомъ и волею самой личности, но это все равно: только бы ты летѣлъ къ цѣли неудержимо. Удивительно, что критика не замѣтила ни коренного противорѣчія въ міровоззрѣніи Тургенева, ни той высшей точки, въ которой это противорѣчіе снимается.
   Итакъ, положительный образъ человѣка, предносившійся Тургеневу, опредѣлялся цѣльностью, самозабвеніемъ и непреклонной волею. Современный человѣкъ, думалъ онъ, обрѣтаетъ такое нормальное состояніе духа только въ служеніи какому-нибудь сверхличному началу -- идеалу. Слѣдовательно идеалъ являлся въ сознаніи Тургенева не самоцѣлью: цѣль человѣка -- въ немъ самомъ, въ правильномъ устроеніи его духа; идеалъ -- лишь средство внутренняго устроенія. Не благо любимаго человѣка, не свобода порабощеннаго народа, не Богъ, не красота цѣнны для него сами по себѣ: они нужны лишь вотъ этому отдѣльному "я" -- Еленѣ, Инсарову, монаху, пѣвицѣ, чтобы ими или въ нихъ окрылиться, подобно тому какъ вѣтеръ нуженъ пловцу, чтобы наполнитъ опавшіе паруса. Въ глазахъ Тургенева подлинной реальностью обладаютъ только индивидуальная душа и ея жизнь, все же остальное содержаніе бытія клубится дымомъ, мерещится маревомъ. Идеалъ въ своемъ существѣ для Тургенева то-же, что для Елены -- далекая и ненужная ей Болгарія; самого Инсарова и даже Донъ-Кихота онъ окружилъ ореолами явно не за то, что тотъ освобождаетъ Болгарію, а этотъ ратуетъ за справедливость, но единственно за совершенство личное и духовное, какого достигли они чрезъ то служеніе. Такимъ образомъ, міровозрѣніе Тургенева -- не что иное, какъ эгоизмъ особаго рода! Совершенно то-же эгоистическое отношеніе къ добру и любви характеризуетъ Толстого на всемъ протяженіи его жизни; они всегда были для него лекарствами для исцѣленія раздвоеннаго духа или гигіеническими средствами правильной жизни. Однако Толстой рано понялъ, что такое обращеніе съ добромъ и любовью какъ-разъ и лишаетъ ихъ цѣлебной силы, потому что эгоистически-жадной ухваткѣ они просто не даются: корыстная рука, поймавъ живое добро, держитъ трупъ ея. Поэтому онъ изнурялся въ усиліяхъ хотѣть добра ради него самого и любить человѣка ради него самого, т. е. достигнуть истиннаго самозабвенія наперекоръ своей эгоистической природѣ; и съ отчаяніемъ сознавалъ свою неспособность. Напротивъ, Тургеневъ этой своей ошибки никогда не понялъ и напиталъ свои произведенія исключительно эгоизмомъ добра, любви, самоотверженія, хотя для виду и прикрывалъ его моралью. И я думаю: въ зрѣлые своя годы Толстой возненавидѣлъ Тургенева острой ненавистью именно за то, что видѣлъ въ немъ свой собственный ненавистный ликъ пожирателя любви и добра.
   Что сказали бы живой Донъ-Кихотъ и живой Инсаровъ, прочитавъ написанное Тургеневымъ о нихъ? Его панегирикъ кровно оскорбилъ бы ихъ: они-то дѣйствительно хлопотали не о своемъ душевномъ устройствѣ, а горѣли, боролись и терпѣли.-- одинъ за Болгарію, другой -- за правду. Они какъ-разъ свое "я" ощущали какъ преходящее и ничтожное, а реальностью; и высшей въ мірѣ, почитали -- тотъ Болгарію, этотъ -- человѣка, что Тургеневъ умѣлъ очень хорошо разсказать. Тургеневъ и обожаемый имъ Донъ-Кихотъ -- антиподы, и противоположность между ними есть вѣчная противоположность двухъ духовныхъ началъ. Христіанская любовь по существу двойственна. Чаадаевъ написалъ: "Намъ приказано любить ближняго, но для чего? Для того, чтобъ мы любили кого-нибудь кромѣ самихъ себя". А Францискъ любилъ ближняго конечно не для чего-нибудь, а просто любилъ его самого, и помогалъ ему не ради спасенія своей души,-- не ради познанія истины, а для того только, чтобы ему помочь, и та же двойственность въ природѣ всякаго добра.
   Я не призванъ рѣшать здѣсь, что изъ двухъ лучше. Моимъ дѣломъ было разсказать, что Тургеневъ принадлежалъ не къ типу Франциска и Донъ-Кихота и даже не силился, какъ Толстой, не ре во плотиться въ ихъ существо. Но если кто хочетъ видѣть типическій примѣръ кары, какую неминуемо несетъ всякій, ищущій въ мірѣ не блага, не истины, а свое спасеніе или исцѣленіе, для того старость Тургенева -- самое поучительное зрѣлище.
   Его старость началась рано; я сказалъ бы даже, что его карою и была эта преждевременная старость. Донъ-Кихотъ не могъ душевно состариться, пока въ мірѣ еще оставалась неотомщенная несправедливость. Маццини-Инсаровъ -- пока Италія еще не была свободна. Тургеневъ-же стоялъ органически внѣ міра, у него въ мірѣ не было никакой работы; онъ былъ одинъ, какъ въ пустынѣ, со своей больной душой и страстнымъ желаніемъ исцѣлить ее. Трагедія его въ томъ и заключалась, что цѣльность духа онъ долженъ былъ искать въ полномъ сліяніи хоть съ одной частицей міра, а сліяніе это было для него невозможно. Міръ предстоялъ ему, какъ нѣчто чуждое, не какъ переживаемое безотчетно, а какъ предметъ созерцанія и оцѣнки. Такой разрывъ между "я" и міромъ неизбѣжно влечетъ за собою двойную болѣзнь: міръ не переживаемый, а только созерцаемый, расплывается въ сонмъ призраковъ, угнетающихъ сознаніе, какъ кошмаръ; но и собсгвенное "я" оказывается пустымъ, безпредметнымъ. Внѣ себя Тургеневу нечего было дѣлать, а единственное дѣло, которое занимало его кровно,-- устроеніе своего духа,-- оказывалось безцѣльнымъ: для чего выздоравдивать, когда и здоровому міръ не .сулитъ никакой существенной и увлекательной задачи? Отсюда пессимизмъ или "міровая скорбь" Тургенева.
   Физически-здоровый мужчина въ сорокъ лѣтъ обыкновенно полонъ силъ и бодрости, Тургеневъ въ этомъ возрастѣ чувствовалъ себя старикомъ.. Въ 1859 году, по поводу героической борьбы итальянцевъ за освобожденіе, отъ пишетъ гр. Ламбертъ: "Если бы я былъ помоложе, я бы бросилъ всякую работу и поѣхалъ бы въ Италію -- подышать этимъ теперь вдвойнѣ благодатнымъ воздухомъ. Стало-быть, есть еще на землѣ энтузіазмъ? Люди умѣютъ жертвовать собою, могутъ радоваться, безумствовать, надѣяться? Хоть посмотрѣлъ бы на это -- какъ это дѣлается? Но теперь я уже отяжелѣлъ, лѣнь выскакивать изъ проложенной колеи, по которой со скрипомъ и не безъ толчковъ, а все-таки катится "Телѣга жизни". Всё, что осталось у меня жару, ушло въ сочинительскую способность. Все остальное холодно и неподвижно". Нѣсколько позже онъ вспоминаетъ въ письмѣ, "какъ мнѣ разъ говорилъ гр. Блудовъ, съ изумленіемъ видѣвшій, что я на желѣзной дорогѣ торопился и спѣшилъ: " Неужели есть на свѣтѣ вещь, изъ-за которой стоитъ спѣшить?" -- Такъ и я думаю иногда: не все ли равно, гдѣ сидѣть? Неужели есть вещь, которой стоитъ желать?" Свое настроеніе онъ опредѣляетъ словами: "присутствіе постоянной мысли о тщетѣ всего земного"; его жизнь, пишетъ онъ,-- "нея въ. прошедшемъ, и настоящее только дорого, какъ отблескъ прошедшаго... А между тѣмъ что же было такого особенно хорошаго въ прошедшемъ? Надежда; возможность надѣяться, т. е. будущее... Это похоже на игру словъ, но оно дѣйствительно такъ. Жизнь человѣческая такъ и проходитъ, entre ces deux cliaises". Пустымъ и тяжелымъ сномъ кажется ему жизнь и ничего существеннаго онъ не находитъ въ ней; "въ сущности, такъ какъ жизнь -- болѣзнь, все, что мы называемъ философіей, наукой, моралью, художествомъ, поэзіей et cet., et cet.,-- ничто иное какъ успокаивающія лекарства..." "Земное все давно шло отъ меня,-- пишетъ онъ въ 1862 г.,-- и я нахожусь въ какой-то пустотѣ, туманной и тяжелой, и уже нисколько не расположенъ отворачиваться отъ картинъ разрушенія, черныхъ покрововъ, горя и т. п.... Я-радъ за Васъ, что въ Васъ опять достало духу встрѣтить жизнь "лицомъ къ лицу..." А отъ меня она бѣжитъ какъ змѣя, никакъ ея поймать не могу. Куда поймать! Не могу увидать ея физіономію, узнать, какое наконецъ ея значеніе? Дни бѣгутъ, бѣгутъ -- легко и вяло". "Подъ старость я начинаю уподобляться мухѣ: солнце свѣтитъ, ничего не болитъ, такъ и ничего больше не нужно" (Тургеневу было, когда онъ писалъ эти строки, только 44 года!)
   Настроеніе и философія, выраженныя въ этихъ отрывкахъ изъ писемъ 1859-62 гг., не измѣнились до конца,-- напротивъ, съ годами становились глубже и прочнѣе. Въ 1873 г. онъ пишетъ Полонскому: "Холодъ старости съ каждымъ днемъ глубже проникаетъ въ мою душу -- сильнѣе охватываетъ ее; равнодушіе ко всему, которое я въ себѣ замѣчаю, меня самого пугаетъ!-- Вотъ ужъ точно могу сказать съ Гамлетомъ:
   
   How stale flat and inprofitable
   Seems me that life!"
   
   Въ 1875 г., говоря о занятіяхъ Полонскаго живописью.... "А главное, это тебя занимало: стало быть, ты правъ.-- Желалъ бы я найти что-нибудь, что бы меня занимало". Въ апрѣлѣ 1877 г. онъ пишетъ: "Милый другъ Я. П., твое стихотвореніе, въ которомъ есть удивительные стихи, какъ напр.:
   
   "Въ окно глядитъ и лѣзетъ въ очи
   "Сырая мгла плаксивой ночи" --
   
   возбудило во мнѣ глубокую унылость; а для того, чтобы ты понялъ -- почему?-- выписываю тебѣ нѣсколько строкъ изъ моего дневника:
   "17/5-го марта. Полночь. Сижу я опять за своимъ столомъ... а у меня на душѣ темнѣе темной ночи... Могила словно торопится проглотить меня; какъ мигъ какой пролетаетъ день, пустой, безцѣльный, безцвѣтный. Смотришь: опять вались въ постель.-- Ни права жить, ни охоты нѣтъ; дѣлать больше нечего, нечего ожидать, нечего даже желать".
   И въ дополненіе Тургеневъ поясняетъ Полонскому, что это настроеніе духа существуетъ въ немъ уже очень давно -- чуть ли съ самой молодости. Еще годъ спустя онъ пишетъ ему-же: "Здоровье мое поправилось, подагра почти покинула меня -- но нравственно я хуже чѣмъ калѣка -- я совсѣмъ старикъ; ко всему охладѣлъ -- и только воспоминанія о прежнихъ друзьяхъ и временахъ немного шевелятъ меня".
   Изъ приведенныхъ отрывковъ одни изображаютъ неизмѣнное настроеніе Тургенева, въ другихъ выражена соотвѣтствующая этому настроенію философія. Я съ умысломъ привелъ ихъ всѣ въ хронологическомъ порядкѣ, а не раздѣлилъ на двѣ группы, поточу что такъ именно, вперемежку, идетъ жизнь человѣческой? духа. Нѣтъ никакого сомнѣнія: врожденный складъ души, т. е. физіологическая и чувственная предрасположенность, опредѣляетъ характеръ сознательнаго разумѣнія; но вѣдь и поднимающаяся изъ этихъ глубинъ отвлеченная мысль, крѣпкая своей органичностью, въ свою очередь несомнѣнно закрѣпляетъ и освящаетъ самочинную опредѣленность чувства. Оттого въ живомъ человѣкѣ міроощущеніе и міровоззрѣніе, сплетены неразрывно; ихъ можно изобразить порознь только какъ; два разрѣза одного и того же организма, напримѣръ какъ разрѣзъ стебля и разрѣзъ колоса.
   У американскаго поэта Силля есть стихотвореніе "Жизнь", такъ переведенное однимъ изъ нашихъ любителей поэзіи.
   
                         Полдень,-- вечеръ, ночь,
   И снова полдень, и за полднемъ вечеръ,
   И ночь опить. Вчера, сегодня, завтра
   Все та же пѣсня: полдень, вечеръ, ночь.-- И это все?
   
   Да, это, жизнь. Но ты наполни день
   Отвагой и усильемъ; обрати
   Въ псаломъ твой вечеръ, ночь твою въ молитву --
   И вотъ, смотри: тебѣ покорно время
   И твой вѣнецъ на головѣ твоей.
   
   Силль призываетъ къ сознательной активности; но вѣдь она сама -- лишь слѣдствіе: она обусловливается состояніемъ духа. Сможетъ ли, захочетъ ли человѣкъ наполнять свои дни "отвагой и усильемъ", если жизнь представляется ему пустой смѣною дней и ночей или; вереницей нелѣпыхъ случайностей? Иному море кажется скопленіемъ водяныхъ капель, гора -- скопленіемъ песчинокъ и камней. Онъ правъ конечно,-- но есть и другая правда; есть душевная полнота, для которой гора -- "престолъ Аллы", и море --
   
   Глубокій, вѣчный хоръ валовъ,
   Хвалебный гимнъ отцу міровъ.
   
   Я слыхалъ о старомъ отставномъ генералѣ,-- онъ покончилъ съ собою, оставивъ записку, что ему надоѣло жить, надоѣло дважды въ день застегивать и разстегивать пуговицы мундира. Наполеонъ навѣрное не замѣчалъ своихъ пуговицъ; онъ чувствовалъ себя свободнымъ и потому былъ свободенъ.
   Міровоззрѣніе Тургенева, съ юности накоплявшееся въ его сознаніи, окончательно сложилось и отвердѣло къ его 40-му году. Съ тѣхъ поръ въ теченіе четверти вѣка онъ много разъ высказывалъ его то цѣликомъ, какъ въ "Довольно", то по частямъ, напримѣръ въ "Стихотвореніяхъ въ прозѣ", часто, повторяясь. Я приведу эти выдержки: читатель самъ увидитъ, какъ чувство здѣсь преображается въ мысль, а мысль субъективно даетъ оправданіе и законность чувству.
   Въ 1862 г. онъ пишетъ гр. Ламбертъ: "...Не страшно мнѣ смотрѣть впередъ. Только сознаю я совершеніе какихъ-то вѣчныхънеизмѣнныхъ, но глухихъ и нѣмыхъ законовъ надъ собою,-- и маленькій пискъ моего сознанія такъ же мало тутъ значитъ, какъ еслибъ я вздумалъ лепетать: "я, я, я...".на берегу невозвратно текущаго океана. Муха еще жужжитъ, а черезъ мгновенье -- тридцать, сорокъ лѣтъ тоже мгновенье -- она уже жужжать не будетъ, а зажжужитъ та же муха, только съ другимъ носомъ,-- и такъ во вѣки вѣковъ. Брызги и пѣна рѣки временъ!"
   Въ "Призракахъ" 1863. года онъ разсказываетъ: въ то время, какъ Эллисъ проносила его надъ родными полями и лѣсами, ему стало грустно и какъ-то равнодушно-скучно. "И не потому стало мнѣ грустно и скучно, что пролеталъ я именно надъ Россіей. Нѣтъ! Сама земля, эта плоская поверхность, которая разстилалась подо мною; весь земной шаръ съ его населеніемъ, мгновеннымъ, немощнымъ, подавленнымъ нуждою, горемъ, болѣзнями, прикованнымъ къ глыбѣ презрѣннаго праха; эта хрупкая, шероховатая кора, этотъ наростъ на огненной песчинкѣ нашей планеты, по которому про ступила плѣсень, величаемая нами органическимъ растительнымъ царствомъ; эти люди-мухи, въ тысячу разъ ничтожнѣе мухъ; ихъ слѣпленныя изъ грязи жилища, крохотные слѣды ихъ мелкой, однообразной возни, ихъ забавной борьбы съ неизмѣняемымъ и неизбѣжнымъ,-- какъ это мнѣ вдругъ все опротивѣло! Сердце во мнѣ медленно перевернулось, и не захотѣлось мнѣ болѣе глазѣть на эти незначительныя картины, на эту пошлую выставку".
   "Довольно", 1864 г. "Все извѣдано -- все перечувствовано много разъ... усталъ я.-- "Что мнѣ въ томъ, что въ это самое мгновенье заря все шире, все ярче разливается по небу, словно распаленная какою-то всепобѣдною страстію? Что въ томъ, что въ двухъ шагахъ отъ меня, среди тишины и нѣги и блеска вечера, въ росистой глубинѣ неподвижнаго куста, соловей вдругъ сказался такими волшебными звуками, точно до него на свѣтѣ не водилось соловьевъ, и въ первый запѣвъ первую пѣснь о первой любви? Все это было, было, повторялось, повторяется тысячу разъ -- и какъ вспомнишь что все это будетъ продолжаться такъ цѣлую вѣчность -- словно по указу, по закону -- даже досадно станетъ! Да... досадно! О ты, кто бы ни былъ, мой бѣдный собратъ,-- не отразить тебѣ тѣхъ грозныхъ словъ поэта: "Наша жизнь -- одна бродячая тѣнь; жалкій актеръ, который рисуется и кичится какой-нибудь часъ на сценѣ -- а тамъ пропадаетъ безъ вѣсти; сказка, разсказанная безумцемъ, полная звуковъ и ярости -- и не имѣющая никакого смысла". Я привелъ стихи изъ Макбета, и пришли мнѣ на память тѣ вѣдьмы, призраки, привѣдѣнія... Увы! не привидѣнія, не фантастическія, подземныя силы страшны; не страшна Гофманщина, подъ какимъ бы видомъ она ни являлась... Страшно то, что нѣтъ ничего страшнаго, что самая суть жизни мелка, неинтересна -- и нищенски плоска. Проникнувшись этимъ сознаньемъ, отвѣдавъ этой полыни, никакой Уже медъ не покажется сладкимъ -- и даже то высшее, то сладчайшее счастье, счастье любви, полнаго сближенія, безвозвратной преданности -- даже оно теряетъ все свое обаяніе; все его достоинство уничтожается его собственной малостью, его краткостью. Ну, да: человѣкъ полюбилъ, загорѣлся, залепеталъ о вѣчномъ блаженствѣ, о безсмертныхъ наслажденіяхъ -- смотришь: давно-давно уже нѣтъ слѣда самаго того червя, который выѣлъ послѣдній остатокъ его изсохшаго языка. Такъ, поздней осенью, въ морозный день, когда все безжизненно и нѣмо въ посѣдѣлой травѣ, на окраинѣ обнаженнаго лѣса -- стоитъ солнцу выйти на мигъ изъ тумана, пристально взглянуть на застывшую землю -- тотчасъ отовсюду поднимутся мошки: онѣ играютъ въ тепломъ его лучѣ, хлопочутъ, толкутся вверхъ, внизъ, вьются другъ около друга... Солнце скроется -- мошки валятся слабымъ дождемъ -- и конецъ ихъ мгновенной жизни".
   "Вешнія воды" начинаются разсказомъ о настроеніи Санина -- о taedium vitae, которое овладѣю имъ, душило его. Недаромъ Typгеневъ далъ своему герою тотъ самый возрастъ, въ какомъ самъ былъ тогда (1871 г.): онъ вкладываетъ въ него свои мысли. "Горечь ѣдкая, жгучая, какъ горечь полыни наполняла всю его душу. Что-то неотвязчиво-постылое, противно-тяжкое, со всѣхъ сторонъ обступило его, какъ осенняя темная ночь; и онъ не зналъ, какъ отдѣлаться отъ этой темноты, отъ этой горечи...-- Онъ размышлялъ о суетѣ, ненужности, о пошлой фальши всего человѣческаго. Всѣ возрасты постоянно проходили передъ его мысленнымъ взоромъ -- (ему самому недавно минулъ 52-й годъ) -- и ни одинъ не находилъ пощады передъ нимъ. Вездѣ все то же вѣчное переливаніе изъ пустаго въ порожнее, то же толченіе воды, то же, на половину добросовѣстное, на половину сознательное самообольщеніе,-- чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, лишь бы не плакало,-- а тамъ вдругъ, ужъ точно какъ снѣгъ на голову, нагрянетъ старость -- и вмѣстѣ съ нею тотъ постоянно-возразстающій, все разъѣдающій и подтачивающій страхъ смерти... и бухъ въ бездну!"
   Такъ чувствовалъ Тургеневъ -- и такою онъ видѣлъ жизнь. Настроеніе и созерцаніе суть двѣ формы одного и того-же душевнаго состоянія, а изъ обоихъ возникаетъ увѣнчивающая ихъ отвлеченная мысль. Когда процессъ самосознанія законченъ въ человѣкѣ, трехъярусная пирамида оказывается субъективно перевернутой на свою вершину: зрѣлый и развитой человѣкъ ощущаетъ опредѣляющей и законодательной инстанціей въ себѣ свое сознательное убѣжденіе, которое будто-бы автономно предписываетъ ему и способъ созерцанія, и соотвѣтствующее послѣднему настроеніе. Такъ и Тургеневъ любилъ предъявлять свою философію въ качествѣ оправдательнаго документа. Полнѣе всего онъ изложилъ ее въ отрывкѣ "Довольно" 1864 г. и въ "Стихотвореніяхъ въ прозѣ" 1878 -- 1881 г.
   Не Богъ-личность, ее Богъ-Міровой Разумъ, вообще никакое нравственное начало не представлялось Тургеневу въ основаніи вещей: творящей силой онъ мыслилъ силу біологическую. Не Deus, даже не Deus sive Natura, но Natura sive Vita: Natura -- отъ nascere, рождать, vita -- отъ vis, сила. Всемогущая, глухонѣмая, слѣпорожденная, она безсознательно и неуклонно осуществляетъ свои законы. Она не знаетъ добра, свободы, любви; у нея одна цѣль -- непрерывное продолженіе жизни. Ея верховный законъ -- создавать разрушая, ибо все существующее возникаетъ изъ другого и должно въ свое время уступить мѣсто другому. Ей все равно, что она создаетъ, что разрушаетъ -- лишь бы жизнь продолжалась; и потому она не терпитъ ничего безсмертнаго, ничего неизмѣннаго: ея способъ дѣйствія, ея методъ движенія -- смерть. Ея воля -- желѣзная необходимость для всего живущаго, и необходимость эта осуществляется въ разумныхъ созданіяхъ черезъ посредство ихъ мнимо-свободной, сознательной воли. Человѣкъ -- такое же дитя Природы, какъ и вся остальная тварь; между человѣкомъ и собакой или обезьяной нѣтъ разницы -- въ нихъ горитъ и свѣтится тотъ же трепетный огонекъ -- жизнь, и когда жизнь угаснетъ,-- кто разберетъ, какой именно огонь горѣлъ въ каждомъ изъ нихъ? Необходимость равно властвуетъ надъ звѣремъ и человѣкомъ, равно направляетъ ихъ волю двумя пружинами -- голодомъ и любовью, обезпечивающими непрерывное продолженіе жизни. Человѣкъ мнитъ себя свободнымъ въ своихъ стремленіяхъ, въ своей любви: это самообманъ; онъ создалъ себѣ цѣнности -- свободу, добро, истину, красоту,-- Природѣ нѣтъ дѣла до нихъ. Все собственно-человѣческое, искусственное, ей враждебно, потому что оно беззаконно силится быть неизмѣннымъ, безсмертнымъ. Она лелѣетъ и терпитъ человѣка, пока онъ повинуется ея законамъ, но только до урочнаго срока. Пока живъ -- смиряйся, не дерзай на личное, безпримѣрное самоопредѣленіе и творчество; подъ этимъ условіемъ тебѣ обезпечено временное прозябаніе; но и смиреніе не спасетъ тебя отъ неминуемой смерти. Поэтому все человѣческое ничтожно и обречено на гибель, а смѣшное самомнѣніе человѣка въ узахъ непреклонной силы накладываетъ на человѣческія дѣла печать жалкой и унизительной пошлости. Жизнь человѣчества -- хлопотливое прыганье бѣлки въ неизмѣнномъ колесѣ, тревожное однообразіе тѣхъ-же извѣчныхъ страстей, надеждъ и ошибокъ, тѣхъ же насилій и обмановъ, легковѣрія и лжи; не только нѣтъ и не можетъ быть движенія впередъ: нѣтъ даже ничего новаго въ этомъ жалкомъ быту. Каждый день пустъ, вялъ и ничтоженъ -- и каждый день человѣкъ вѣритъ, что завтрашній день не будетъ похожъ на только-что прожитой; но "завтра" проходитъ такъ же безсмысленно-глупо, и пустые дни смѣняются, обманывая надежду, пока одинъ изъ дней не приноситъ съ собою конца. И такъ какъ все на землѣ тщетно и бренно, то стоитъ ли желать чего-нибудь, стремиться, творить? Человѣкъ больше всего дорожитъ личнымъ въ себѣ, неповторимымъ, и силится увѣковѣчить свое личное, -- но именно этого, не допускаетъ Природа. И если потому плачевна участь всякаго человѣка, то стократъ трагичнѣе судьба генія, судьба творца. Болѣе всѣхъ людей онъ чувствуетъ себя единственнымъ, какъ бы созданнымъ преднамѣренно, между тѣмъ и онъ подлежитъ всеобщему уравнительному закону, и его творчество существуетъ только въ мгновеніи и для мгновенія. Откуда же взять мужество, чтобы стряхнуть это горькое недоумѣніе и выйти опять на арену -- бороться и творить? Въ юности человѣкъ легко утѣшается вздоромъ, но лишь только истина глянетъ ему въ глаза, ему больше не за что ухватиться; тогда, чтобы не погрязнуть въ самопрезрѣніи, ему остается одно: уйти съ толкучаго рынка призраковъ и замкнуться въ себѣ, ибо только такъ онъ можетъ сохранить послѣдній остатокъ личности -- личное сознаніе своего ничтожества.

-----

   Мое изложеніе въ концѣ вернулось къ своему началу. Оно перебрало послѣдовательно всѣ звенья круга, въ который замкнулся духъ Тургенева: то былъ заколдованный, безвыходный кругъ. Я о. вижу Тургенева вдвойнѣ обреченнымъ и оттого раздираемымъ противорѣчіями. Гамлетъ по природѣ, по расѣ или по времени, глубоко страдая отъ своего гамлетизма, онъ естественно завидовалъ цѣльнымъ натурамъ -- ихъ душевному покою, ихъ увѣренной силѣ и внѣшнему благообразію. Онъ вѣдь и самъ, зналъ это счастіе -- по тѣмъ отдѣльнымъ минутамъ цѣльности, какія давали ему вдохновеніе, влюбленность, созерцаніе красоты; и онъ долженъ былъ страстно хотѣть -- быть цѣльнымъ всегда или длительно; поэтому его идеалъ -- Донъ-Кихотъ, любящая дѣвушка, природный человѣкъ. Такова была одна его обреченность: презирать себя, не хотѣть быть собою, съ волью и умиленіемъ мечтать о невозможномъ перевоплощеніи. Различіе между нимъ и Толстымъ состоитъ, какъ мнѣ кажется, къ томъ, что Толстой въ своихъ образахъ отчасти казнилъ собственное несовершенство, отчасти изслѣдовалъ пути къ выходу изъ него,-- Тургеневъ, напротивъ, этихъ путей не искалъ, но, казня себя въ однихъ, тутъ-же рядомъ рисовалъ лучезарные образы совершенства,-- такъ рисовалъ, словно благоговѣйно молился имъ. Такъ средневѣковому живописцу-монаху являлась въ видѣніи его олицетворенная мечта, и возвращенный въ явь, онъ "шелъ къ холсту, душой молясь,.
   
   Брался за кисть, и въ умиленьѣ
   Онъ кистью то изображалъ,
   Что отъ небеснаго видѣнья
   Въ воспоминаньи сохранялъ,
   А слезы тихія катились
   Вдоль, блѣдныхъ щекъ -- и, страхъ тая,
   Монахи вкругъ него молились
   И плакали...
   
   Если когда-то читатели дѣйствительно плакали надъ повѣстями Тургенева и если еще теперь дѣвушка закрываетъ его книгу со сладко-щемящею грустью, то эти слезы и эта грусть -- не что иное, какъ соучастіе зрителя въ страстной тоскѣ художника, тоскѣ Тургенева, по совершенству же гамлетизмъ, въ силу своей раздвоенности, есть не только воля, именно воля къ инобытію; онъ -- также опредѣленное знаніе, независимое отъ воли, онъ -- разсудочное мышленіе о бытіи вообще, о жизни. Гамлетъ -- не въ жизни, а извнѣ глядитъ на нее и, значитъ, оцѣниваетъ ее; а такъ какъ жизнь ирраціональна, то судя ее судомъ разсудка, онъ неизбѣжно находитъ ее безсмысленной. Все безсмысленно, все -- пустая игра, слѣдовательно равно безсмысленны и его собственное больное существованіе, и такая полная съ виду жизнь Донъ-Кихота, и его невольное стремленіе быть ДонъКихотомъ. Все -- только хлопотливый бѣгъ бѣлки въ колесѣ, и все неминуемо кончается смертью". Зачѣмъ же ему искать цѣльности? а не искать ея онъ не можетъ,-- она влечетъ его, помимо сознанія, какъ магнитъ. Вотъ двойная обреченность Тургенева: онъ былъ обреченъ жадно хотѣть того, что обреченъ былъ знать безсмысленнымъ. Въ своемъ хотѣніи онъ славословилъ, въ знаніи проклиналъ, поэтому его творчество звучитъ то гимномъ, то хулой на твореніе. Но оба эти голоса сливаются въ одно De profundis. Въ его храмѣ нѣтъ видимаго воплощенія Бога, но грандіозный и потрясающій образъ Природы, который построила его мысль, есть подлинно храмъ; и въ этомъ храмѣ его творчество звучитъ музыкой горячей и сокрушенной молитвы.
   

БОЛЬНАЯ ПТИЦА.

   Узнать человѣка значитъ узнать его образъ совершенства: о чемъ онъ тоскуетъ въ земной юдоли, чѣмъ недоволенъ, что создалъ бы, если бы ему власть надъ міромъ и собою. Если мы хотимъ вглядѣться въ духовный обликъ Тургенева, намъ нужно уяснить себѣ одно, главнѣйшее: какой образъ совершенства предстоялъ ему.
   И прежде всего надо спросить: какая изъ трехъ формъ этого образа преимущественно влекла его? Образъ ли лучшаго міра, побуждающій человѣка улучшать дѣйствительность революціей, реформами, филантропіей; или образъ своего лучшаго положенія въ мірѣ, своего "счастья", рождающій эгоистическое стремленіе къ власти, къ богатству, къ удовлетворенію своихъ прихотей; или наконецъ образъ своего лучшаго "я", своего личнаго совершенства? Потому что одно изъ этихъ влеченій непремѣнно преобладаетъ въ человѣкѣ.
   Тургеневъ не былъ преобразователемъ человѣческаго общежитія, хотя, безъ сомнѣнія, глубоко скорбѣлъ о его несовершенствѣ. Онъ не былъ также и стяжателемъ, хотя мечталъ о счастіи и тяжело несъ великую неудачу свой бездомной любви. Огненной точкой его существа была мысль о самомъ себѣ и о томъ, чѣмъ онъ долженъ былъ бы быть.
   Я спрашиваю себя: за что я люблю, за что Россія любитъ Тургенева? Много лѣтъ назадъ я купилъ у букиниста подъ Сухаревой прекрасную старую литографію -- портретъ Тургенева 1862 года; съ тѣхъ поръ она въ черной рамкѣ виситъ у меня на стѣнѣ. Тогда я зналъ и любилъ Тургенева только по воспоминаніемъ юности; было весело и уютно видѣть его подлѣ себя. Но я не снялъ его со стѣны и позже, когда пришлось перечитать его и когда образовалось смѣшанное чувство былого очарованія и зрѣлой критической мысли. Въ его повѣствованіи есть неуловимая прелесть, въ рѣчи -- пѣвучесть, которая убаюкиваетъ. Отъ этихъ не сильныхъ, но властныхъ чаръ невозможно уйти. Когда вдали отъ него, среди иныхъ заботъ, случайно вспомнишь о немъ и въ памяти встанутъ "Ася", "Дворянское гнѣздо", "Затишье",-- какимъ уютомъ вдругъ о бвѣетъ душу! Правда, его чары не всѣ принадлежатъ ему: тутъ дѣйствуетъ и очарованіе стараго быта. Былъ кругъ людей, ходившихъ по мягкой землѣ,-- мы стучимъ каблуками по камню; жили въ усадьбахъ, въ тихихъ губернскихъ городахъ, въ патріархальной Москвѣ, съ свободнымъ выходомъ въ лѣсъ, въ поле, въ садъ; ѣздили неспѣшно и мягко по мягкимъ дорогамъ, подолгу сидѣли на диванахъ и креслахъ: наша жизнь жестка, полна толчковъ и сухого треска, судоржно-тороплива и оглушительно-звонка. Во многомъ такъ дѣйствительно было,-- и еще больше такъ кажется; шумъ той жизни заглушенъ для насъ далью. А люди, жившіе тогда, дѣйствительно тѣснѣе сживались со своимъ бытомъ, двигались медленнѣе? чѣмъ мы, чувствовали теплѣе и непосредственнѣе; въ ихъ жизни, даже несчастной, было много тихихъ заводей, были часы раздумья, воспоминаній, задушевныхъ бесѣдъ и долгаго писанія писемъ. Такихъ писемъ теперь не мчитъ по рельсамъ желѣзнодорожный вагонъ, мы не сидимъ часы на балконѣ въ грустной задумчивости; наши рѣшенія рѣзки, наши разговоры желчны и отрывисты. И опять -- еще больше кажется, нежели было; но воспріятіе вѣдь и содержитъ только то, что кажется. Тургеневъ проводитъ предъ нами картины той жизни и вереницы тогдашнихъ фигуръ. Мы тронуты и благодарны ему за наше теплое волненіе, за лирическое чувство, навѣваемое намъ изъ прошлаго.
   Но современниковъ, читавшихъ "Асю" или "Первую любовь" въ свѣжей книгѣ журнала, увлекало вѣдь не обаяніе старины, а манера и тонъ Тургеневскаго разсказа. И вѣдь тотъ старый бытъ самъ въ себѣ, разумѣется, не содержалъ ничего элегическаго,-- во всякомъ случаѣ не больше, чѣмъ нашъ; элегично только наше воспріятіе его чрезъ Тургенева. Значитъ все дѣло -- въ освѣщеніи его. исходящемъ отъ Тургенева: И однако нельзя сказать, что обаяніе Тургенева кроется въ его лиризмѣ; напротивъ, оно всего слабѣе тамъ, гдѣ онъ вдается въ чистую лирику. "Призраки" и "Довольно" -- въ общемъ блѣдныя, а мѣстами и непріятныя вещи, и поэтомъ-стихотворцемъ Тургеневъ также не могъ стать. Очевидно, его сила въ томъ, что онъ, какъ рѣдко бываетъ, нашелъ свое призваніе, что тонъ и манера его разсказа какъ нельзя болѣе соотвѣтствуютъ предмету его повѣствованія. "Утро помѣщика" или "Альбертъ" Л. Толстого изображаютъ тотъ же отжившій бытъ, и однако не обвѣваютъ насъ грустнымъ и нѣжнымъ ароматомъ старины, какъ повѣсти Тургенева. Дѣло въ томъ, что Толстой былъ духовно-активенъ, въ немъ шла страстная борьба; оттого въ его повѣстяхъ драматическое движеніе не даетъ намъ вполнѣ почувствовать ту насыщенность и успокоенность, какихъ мы безотчетно ищемъ въ прошломъ. Толстой въ своемъ художественномъ творчествѣ дѣлалъ нѣкоторое духовно-практическое дѣло; онъ рушитъ, ломаетъ, срываетъ стропила, мѣритъ и высчитываетъ, обтесываетъ, прилаживаетъ, укрѣпляетъ бревна, такъ что въ его романахъ и повѣстяхъ слышенъ какъ бы шумъ и трескъ неустанной работы. Въ произведеніяхъ Тургенева -- только гармоначеское журчанье струй. Онъ не драматиченъ; онъ не работаетъ жизненно, а только укоряетъ, груститъ и молится. Бурное движеніе ему чуждо: именно потому онъ любитъ созерцать его и прославлять, какъ внѣположное ему, какъ объективно-прекрасное. Онъ лирикъ, а лирика и есть недѣйственность и не бездѣйствіе духа, но умѣренное движеніе духа, волнуемаго желаніемъ дѣйствовать. Оттого Тургеневъ не вкладывалъ въ свои образы и картины страстнаго движенія,-- они проходятъ передъ нами плавно и медленно; оттого и самый тонъ его повѣствованія не возбуждаетъ въ насъ активныхъ чувствъ, но элегичностью своей какъ-разъ настраиваетъ насъ къ элегическому воспріятію изображаемаго имъ быта.
   Тургеневъ -- прирожденный лирикъ-бытописатель. Не ландшафтъ самъ по себѣ, и не солнечный свѣтъ въ отдѣльности дѣйствуютъ на наше чувство: они совмѣстно очаровываютъ насъ, и для чуткаго зрителя каждый ландшафтъ имѣетъ свое, наилучшее освѣщеніе. Такъ въ картинахъ жизни, нарисованныхъ Тургеневымъ, насъ чаруетъ соотвѣтствіе особеннаго свѣта, исходившаго отъ него, съ самой жизнью, которую онъ освѣщаетъ намъ. Что до меня -- я люблю прошлое, такъ сказать, метафизически, потому что прошлое -- глубокія воды. Тамъ подъ наружнымъ волненіемъ можно видѣть вѣчныя теченія духа, слѣдить ихъ неудержимый напоръ и ихъ столкновенія; и потому тамъ можно учиться важнѣйшему искусству жизни -- различать подлинныя сущности въ маревѣ нынѣшняго дня. Но я люблю прошлое и непосредственнымъ чувствомъ. Тургеневъ не умѣлъ глубоко вскрывать жизнь; онъ видѣлъ въ свое время не множимъ больше, нежели я вижу сегодня. Зато -- и можетъ быть тѣмъ лучше -- онъ съумѣлъ, какъ никто, цѣликомъ погрузиться въ художество и передать потомству слитный ароматъ своего духа и своего времени.
   И вотъ мы отъ написанныхъ имъ книгъ и отъ изображенной имъ жизни возвращены внутрь его одинокой и замкнутой личности. О художественномъ произведеніи, какъ и о всякомъ другомъ продуктѣ творчества -- не повторенія, можно сказать, что оно живетъ только въ своемъ творцѣ, хотя существуетъ внѣ его. Повѣсть Тургенева конечно имѣетъ свою структуру и форму, свою окраску, фабулу, стиль, -- словомъ, всевозможныя объективныя качества, такъ же, какъ и всякая вещь въ мірѣ. Эти качества можно опредѣлить и описать. Но какъ бы подробно ни описать ихъ, человѣкъ, не читавшій той повѣсти, не узнаетъ главнаго о ней,-- не узнаетъ именно ни ея самой, какъ живого цѣлаго, ни дѣйствія, которое она произведетъ на него; потому что сущность художественнаго произведенія -- въ одушевляющей его идеѣ-страсти, а не въ его качественныхъ признакахъ, которые всѣ соподчинены той идеѣ. Какъ всякій живой организмъ есть своеобразный и однократный планъ и неповторимое назначеніе въ мірѣ, такъ въ поэмѣ, которую мы читаемъ, отложился и дѣйствуетъ полуосвѣщенный сознаніемъ замыселъ поэта. А замыселъ человѣка есть плодъ всей его воли, всѣхъ его предрасположеній, опыта, навыковъ, размышленій. И потому произведеніе искусства можетъ быть правильно понято только въ цѣлостной живой личности своего творца, и совершенно не можетъ быть понято внѣ ея, какъ объективно-существующее.
   Страницы Тургенева насквозь пропитаны тонкой грустью; и вотъ намъ надо понять, о чемъ онъ лично грустилъ на землѣ и почему пѣлъ грустныя пѣсни. На этотъ вопросъ я отвѣчаю: онъ тосковалъ о самомъ себѣ, какимъ долженъ былъ-бы быть и какимъ не былъ.
   Ему было грустно и скучно жить, и свою грусть и скуку онъ возвелъ въ объективную истину; онъ утверждалъ, что жизнь по существу пуста. Но наперекоръ своей мысли, какъ бы противъ воли,-- "не все онъ въ мірѣ ненавидѣлъ, не все онъ въ мірѣ презиралъ." Если бы спросить его: что же въ итогѣ? ничего нѣтъ прекраснаго и желаннаго подъ солнцемъ?-- онъ отвѣтилъ-бы: нѣтъ! есть счастье, есть красота -- быть какъ Донъ-Кихотъ, какъ Инсаровъ, какъ Елена, быть какъ одинъ изъ тѣхъ тринадцати журавлей,-- летѣть неудержимо къ одному себѣ видимой цѣли? На землѣ и въ земной осѣдлости все ничтожно; прекрасно только летѣть, летѣть безъ остановки отъ земли.
   Вотъ о чемъ онъ грустилъ на землѣ. Онъ представляется мнѣ огромной птицей съ больными крыльями, которая съ завистью и тоскою слѣдитъ глазами вольный полетъ журавлей и мелодическимъ кликомъ шлетъ имъ привѣтъ. Не чудо-ли? безкрылый, онъ былъ окрыленъ своей страстной тоскою, летѣлъ сердцемъ туда, къ своей недостижимой цѣли, и крылатой пѣсней досягалъ ее. Они всѣ -- и Пушкинъ, и Лермонтовъ, и Тютчевъ, и Толстой, и Достоевскій -- были какъ плѣнныя птицы на землѣ, всѣ тяжко томились здѣсь, но въ страстной тоскѣ по небеснымъ просторамъ ихъ духъ обрѣталъ крылья и дѣйствительно уносился отъ неподвижной и темной земли. Ихъ томленіе принадлежитъ имъ самимъ и прошлому, оно кончилось съ ихъ жизнью; намъ остались ихъ крылатыя пѣсни.. Слушайте ихъ пѣсни, вслушивайтесь чутко,-- вы почувствуете, что и вы въ плѣну и что и у васъ за спиною шевелятся крылья.
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов