Книговод

Последняя отрада

Гамсун Кнут


   

Послѣдняя отрада.

Очерки.

Кнута Гамсуна.

Переводъ съ норвежскаго М. Благовѣщенской и А. Каарана.

   

I.

   Я ушелъ въ лѣса.
   И вовсе не изъ чувства обиды на что-нибудь, и не потому, что людская злоба причинила мнѣ особую боль; но разъ лѣса не идутъ ко мнѣ, то я иду къ нимъ. Вотъ и все.
   На этотъ разъ я ушелъ не какъ чернорабочій или бродяга. У меня есть деньги, я пресытился всѣмъ, мнѣ надоѣли и успѣхъ, и удача, -- понимаешь ли ты это? Я покинулъ свѣтъ, какъ султанъ, который покидаетъ обильный столъ, и гаремъ, и цвѣты, и надѣваетъ на себя власяницу.
   Конечно, я могъ бы нашумѣть при этомъ немного больше. Дѣло въ томъ, что я собираюсь здѣсь размышлять и раскаливать до красна свое желѣзо. Ницше по этому случаю сказалъ бы слѣдующее: "Послѣднія мои слова, съ которыми я обратился къ людямъ, вызвали въ нихъ сочувствіе, они кивнули мнѣ. Но это и были мои послѣднія слова, прежде чѣмъ я ушелъ въ лѣса. Ибо тогда я понялъ, что сказала нѣчто нечестное или глупое"...
   Но я ничего не сказалъ, я просто ушелъ въ лѣса.

* * *

   Пожалуйста, не думай, что здѣсь такъ ничего и не случается. Здѣсь идетъ снѣгъ, совсѣмъ какъ въ городѣ, а птицы и животныя хлопочутъ съ утра до вечера и съ вечера до утра. Я могъ бы посылать отсюда обличительныя исторіи, но я этого не дѣлаю. Я удалился въ лѣса ради уединенія, а также ради того желѣза, которое я храню въ себѣ и которое раскаливается. Сообразно съ этимъ я и обращаюсь съ самимъ собой. Если я когда-нибудь повстрѣчаю оленя, то, можетъ быть, я скажу: "Господи Боже ты мой, да вѣдь это олень, и онъ свирѣпый". Но если олень произведетъ на меня слишкомъ сильное впечатлѣніе, то я скажу: "Это теленокъ или птица какая-нибудь"... и. я буду лгать себѣ безъ зазрѣнія совѣсти.
   Будто бы здѣсь ничего не случается.
   Однажды я былъ свидѣтелемъ того, какъ повстрѣчались двое лопарей. Это были молодой парень и молодая дѣвушка. Вначалѣ они вели себя, какъ и подобаетъ вообще людямъ. "Боррисъ!" -- сказали они другъ другу и оба улыбнулись. Но сейчасъ же вслѣдъ за этимъ они повалились кувыркомъ въ снѣгъ и на нѣкоторое время скрылись съ моихъ глазъ. Когда прошло съ четверть часа, я рѣшилъ, что надо пойти посмотрѣть, не задохнулись ли они въ снѣгу. Они поднялись, какъ ни въ чемъ не бывало, и каждый пошелъ своей дорогой.
   Никогда во всю свою долгую жизнь не видалъ я, чтобы кто-нибудь такъ здоровался.

* * *

   Я живу и день, и ночь въ покинутой землянкѣ, въ которую приходится залѣзать ползкомъ. По всей вѣроятности, кто-нибудь уже давно сложилъ ее въ минуту крайности; быть можетъ, какой-нибудь бѣглецъ скрывался въ ней отъ погони въ ненастные дни.
   Въ землянкѣ насъ двое. Впрочемъ, если не считать Мадамъ за человѣка, то выходитъ, что въ землянкѣ живу я одинъ. Мадамъ -- это мышка, съ которой я живу и которой далъ это имя, чтобы выразить ей свое уваженіе. Она поѣдаетъ все, что я оставляю въ углахъ, а иногда она сидитъ и смотритъ на меня.
   Въ землянкѣ я нашелъ старое сѣно, которое я любезно предоставилъ въ пользованіе Мадамъ, а для своей постели я набралъ, какъ это и полагается, мягкой хвои. У меня есть топоръ, пила и кое-какая посуда. Для спанья у меня есть мѣшокъ изъ бараньей шкуры, мѣхомъ внутрь. Всю ночь на очагѣ у меня горитъ огонь, моя куртка, которая виситъ возлѣ очага, къ утру вся пропитывается запахомъ свѣжей смолы. Когда у меня является желаніе выпить кофе, я выхожу изъ землянки и наполняю котелокъ чистымъ снѣгомъ, потомъ я вѣшаю котелокъ надъ огнемъ и получаю прекрасную воду.
   "Ну, что это за жизнь"?
   Теперь ты сказалъ глупость. Это такая жизнь, о какой ты не имѣешь и понятія. Ты живешь въ городѣ, у тебя есть квартира, хорошо меблированная, у тебя много бездѣлушекъ, картинъ и книгъ:-- но у тебя есть жена и служанка, и у тебя множество всевозможныхъ расходовъ. Ни днемъ, ни ночью ты не имѣешь покоя, потому что ты долженъ участвовать въ общей гонкѣ. А я наслаждаюсь покоемъ. Что же, наслаждайся твоей интеллектуальной жизнью, книгами, искусствомъ и газетами! Охотно уступаю также тебѣ твои кафе и твой виски, отъ котораго я каждый разъ чувствую себя нехорошо. А я наслаждаюсь жизнью въ лѣсахъ и чувствую себя прекрасно. Если же ты предложишь мнѣ какіе-нибудь отвлеченные вопросы, желая поставить меня въ тупикъ, то я просто отвѣчу тебѣ, напримѣръ, что Богъ -- это первоисточникъ всего, а люди, воистину, не болѣе пылинокъ или песчинокъ во вселенной. Этимъ тебѣ и пришлось бы довольствоваться. Но, если-бы ты пожелалъ идти дальше и спросилъ бы меня, что такое вѣчность, то оказалось бы, что въ этомъ вопросѣ я ушелъ такъ же далеко, какъ и ты, а потому я отвѣтилъ бы: вѣчность -- это просто время, которое не имѣетъ еще формы, совсѣмъ еще не имѣетъ никакой формы.
   Милый другъ, иди-ка сюда, я выну изъ кармана зеркало и пущу зайчика на твое лицо, и освѣщу тебя, мой другъ.

* * *

   Ты валяешься въ постели часовъ до десяти или одиннадцати утра, а встаешь все-таки утомленнымъ и вялымъ. Я такъ и вижу тебя передъ собой, когда ты выходишь на улицу: у тебя зажмуренные глаза, которые не могутъ переносить утренняго свѣта. А я встаю въ пять часовъ утра и я бодръ и свѣжъ и мнѣ не хочется больше спать. Повсюду царитъ еще мракъ, но все-таки есть на что посмотрѣть: я вижу луну, звѣзды, облака и наблюдаю за предвѣстниками погоды наступающаго дня. Я могу опредѣлить погоду за нѣсколько часовъ впередъ. Я прислушиваюсь къ шопоту вѣтерка. Затѣмъ стараюсь уловить, какъ потрескиваетъ ледъ въ озерѣ Глимма: сухо и легко или глубоко и протяжно. Да, я слышу всевозможныя предзнаменованія; а, когда свѣтаетъ, я соединяю тѣ предзнаменованія, какія я уловилъ ухомъ, съ тѣми, которыя я увидалъ съ разсвѣтомъ. И я становлюсь все болѣе и болѣе опытнымъ и чуткимъ.
   Но вотъ на востокѣ появляется узкая свѣтлая полоска, звѣзды таютъ и какъ бы разсасываются на небѣ, свѣтъ побѣждаетъ тьму. Вскорѣ надъ лѣсомъ взлетаетъ воронъ и кружитъ въ воздухѣ, и я предупреждаю Мадамъ, чтобы она не высовывала носика изъ нашей землянки, иначе она будетъ съѣдена.
   Если же ночью выпалъ снѣгъ, то деревья и кусты, а также большіе камни принимаютъ какой-то фантастическій видъ; можно подумать, что это какія-то чудовища, которыя появились ночью съ другого свѣта. Сосна, поваленная бурей, съ корнями, торчащими вверхъ, напоминаетъ вѣдьму, которая вдругъ окоченѣла въ самый разгаръ какихъ-то темныхъ своихъ продѣлокъ.
   Вотъ заячьи слѣды на снѣгу, а вонъ длинные слѣды какого-то одинокаго оленя. Я беру мѣшокъ, въ которомъ сплю, и вѣшаю его высоко на деревѣ; это я дѣлаю изъ-за Мадамъ, которая поѣдаетъ все; и я углубляюсь въ лѣсъ по слѣдамъ оленя. Я замѣтилъ, что олень шелъ не по прямой линіи, но все-таки направлялся къ опредѣленной цѣли, онъ шелъ на востокъ, навстрѣчу утренней зарѣ. На берегу рѣки, въ томъ мѣстѣ, гдѣ теченіе особенно быстро и вода никогда не замерзаетъ, олень напился, поскоблилъ копытомъ землю въ поискахъ мха, отдохнулъ немного и пошелъ дальше.
   И вотъ желаніе узнать, что дѣлалъ этотъ олень, куда онъ шелъ, представляетъ собою, быть можетъ, единственную мою задачу на этотъ день, мое единственное впечатлѣніе. И я нахожу, что этого достаточно. Дни коротки, уже въ два часа я направляюсь домой среди сгущающихся сумерекъ. На землю спускается тихій, благодатный вечеръ. Придя домой, я начинаю стряпать. Мяса у меня сколько угодно, оно хранится въ трехъ высокихъ сугробахъ снѣга. Впрочемъ, у меня есть лакомство и получше: восемь кусковъ жирнаго оленьяго сыра, а также масло, а въ придачу ко всему этому ковриги высушеннаго хлѣба.
   Въ то время, какъ котелъ кипитъ, я ложусь, смотрю на огонь и мною понемногу овладѣваетъ дремота. И я сплю не послѣ обѣда, а до обѣда. Когда я просыпаюсь, похлебка моя готова, въ хижинѣ пахнетъ варенымъ мясомъ и смолой; Мадамъ безпокойно бѣгаетъ взадъ и впередъ по полу и, наконецъ, получаетъ свою порцію. Я ѣмъ, а потомъ закуриваю трубку.
   Вотъ день и прошелъ. И прошелъ онъ тихо и спокойно, у меня не было никакихъ непріятностей. Въ этомъ царствѣ великой тишины я живу одинъ, другихъ людей нѣтъ; это сознаніе возвышаетъ меня въ моихъ собственныхъ глазахъ и дѣлаетъ меня значительнымъ, какъ бы ближнимъ самого Бога. А что касается раскаливанія желѣза, которое находится во мнѣ, то я думаю, что и съ этимъ также все обстоитъ благополучно, ибо Господь творитъ чудеса изъ любви къ Своему ближнему.
   Я лежу и думаю объ оленѣ, о томъ, куда онъ пошелъ, что онъ дѣлалъ на берегу рѣки и гдѣ онъ находится въ настоящее время. Гдѣ-нибудь онъ, навѣрное, запутался рогами въ вѣтвяхъ и сорвалъ съ дерева кору; въ другомъ мѣстѣ онъ наткнулся на незамерзшее болото и ему пришлось свернуть въ сторону; но, обогнувъ болото, онъ снова сталъ придерживаться того же направленія и пошелъ на востокъ. Вотъ о чемъ я размышляю лежа, покуривая свою трубку.
   А ты? Ужъ не прочелъ ли ты для сравненія въ двухъ газетахъ статьи, въ которыхъ говорится объ отношеніи общественнаго мнѣнія въ Норвегіи къ вопросу о страхованіи отъ старости?
   

II.

   Когда на дворѣ бушуетъ непогода, я сижу въ своей землянкѣ и раздумываю о томъ и о семъ. А иногда пишу письма кому-нибудь изъ своихъ знакомыхъ. Я пишу, что мнѣ живется хорошо и что я жду отъ нихъ такихъ же извѣстій. Но мнѣ не приходится отсылать моихъ писемъ и они становятся съ каждымъ днемъ все старѣе. Да не все ли равно? Я связалъ письма въ пачку и повѣсилъ ихъ на веревкѣ посреди потолка, чтобы Мадамъ не вздумала грызть ихъ.
   Разъ какъ-то ко мнѣ пришелъ незнакомецъ. Онъ пришелъ торопливой походкой и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ-то крадучись. Онъ былъ плохо одѣтъ, на шеѣ у него не было шарфа. Повидимому, это былъ рабочій. На спинѣ у него былъ мѣшокъ, а что было въ этомъ мѣшкѣ -- неизвѣстно. Мы поздоровались другъ съ другомъ и обмѣнялись замѣчаніями относительно прекрасной погоды.
   -- Я не ожидалъ найти кого-нибудь въ этой землянкѣ,-- сказалъ незнакомецъ. Видъ у него былъ очень недовольный, вообще онъ держалъ себя вызывающе и какъ-то демонстративно съ шумомъ опустилъ мѣшокъ на землю.
   Однако, надо показать ему, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло, разъ онъ такой безцеремонный,-- подумалъ я.
   -- Вы здѣсь давно живете?-- спросилъ онъ меня.-- И скоро вы отсюда уйдете?
   -- Ужъ не тебѣ ли принадлежитъ эта землянка?-- спросилъ я въ свою очередь.
   Тутъ онъ пристально посмотрѣлъ на меня.
   -- Если землянка принадлежитъ тебѣ, это другое дѣло,-- сказалъ я.-- Долженъ тебѣ только сказать, что, когда я буду уходить, то не утащу съ собой въ карманѣ землянку, словно какой-нибудь воришка.
   Я сказалъ это очень миролюбиво, я просто пошутилъ, чтобы показать ему, что за словомъ въ карманъ не лѣзу.
   Однако оказалось, что я попалъ въ точку. Незнакомецъ вдругъ потерялъ свою самоувѣренность. Такъ или иначе, но я далъ ему понять, что знаю о немъ больше, чѣмъ онъ обо мнѣ.
   Когда я попросилъ его войти въ землянку, онъ съ благодарностью принялъ мое приглашеніе и сказалъ:
   -- Спасибо, но я боюсь натаскать вамъ снѣгу.
   И онъ сталъ тщательно счищать снѣгъ съ сапогъ, а потомъ захватилъ свой мѣшокъ и полѣзъ въ землянку.
   -- Я думаю, тутъ найдется и кофе,-- сказалъ я.
   -- Пожалуйста, не безпокойтесь,-- отвѣтилъ онъ. Онъ вытеръ себѣ лицо и съ наслажденіемъ вдыхалъ въ себя теплый воздухъ.-- Я шелъ всю ночь,-- прибавилъ онъ потомъ.
   -- Ты идешь черезъ горы?
   -- Я еще не рѣшилъ, куда идти. Едва-ли найдется работа по ту сторону горъ въ зимнее время.
   Я далъ ему кофе.
   -- Не найдется ли у васъ чего-нибудь поѣсть? Право, мнѣ совѣстно просить у васъ... Можетъ быть, кусокъ высушеннаго хлѣба? Я не могъ ничего взять съ собой въ дорогу.
   -- Вотъ, пожалуйста, хлѣбъ, масло и оленій сыръ.
   -- Да, да, плохо приходится нашему брату зимою,-- сказалъ мой гость, принимаясь за ѣду.
   -- Быть можетъ, ты могъ бы сходить въ деревню и снести туда мои письма?-- спросилъ я.-- Я заплачу тебѣ за это.
   Незнакомецъ отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ, этого я никакъ не могу. Я долженъ во всякомъ случаѣ перейти черезъ горы, потому что мнѣ говорили будто есть работа въ Хиллингенѣ, въ хиллингенскомъ лѣсу. Такъ что я не могу исполнить вашего порученія.
   -- Надо будетъ его подразнить немножко,-- подумалъ я.-- А то онъ тутъ размякъ совсѣмъ, и въ немъ пропалъ весь его задоръ,-- кончится тѣмъ, что онъ попроситъ у меня полкроны. Я пощупалъ его мѣшокъ и спросилъ,
   -- Что ты тащишь съ собой? Тутъ что-то тяжелое.
   -- А вамъ-то какое дѣло до этого?-- отвѣтилъ онъ мгновенно, придвигая мѣшокъ поближе къ себѣ.
   -- Чего ты? Я вовсе не собираюсь украсть у тебя что-нибудь, я не воришка,-- сказалъ я опять шутливымъ тономъ.
   -- А кто васъ знаетъ, кто вы такой,-- пробормоталъ онъ.
   День клонился къ вечеру. Такъ какъ у меня былъ гость, то я рѣшился въ лѣсъ не идти. Я сидѣлъ и разговаривалъ съ нимъ и старался выспросить у него кое-что. Это былъ человѣкъ обыкновенный, простолюдинъ, ничуть не интересовавшійся тѣмъ желѣзомъ, которое я собирался раскаливать; руки у него были грязныя, говорилъ онъ скучно и глупо.
   Я догадался, что онъ укралъ всѣ тѣ вещи, которыя находились у него въ мѣшкѣ. Позже я убѣдился въ томъ, что въ немъ была извѣстная смѣкалка и что жизнь научила его всякимъ уловкамъ. Онъ сталъ жаловаться на то, что у него замерзли пятки, и снялъ сапоги. Меня не удивило, что ему было холодно, такъ какъ на его чулкахъ пятки отсутствовали, а на ихъ мѣстѣ зіяли громадныя дыры. Онъ взялъ у меня ножъ, подрѣзалъ лохмотья вокругъ дыръ и затѣмъ надѣлъ чулки, повернувъ ихъ такимъ образомъ, что пятки пришлись на подъемѣ. Надѣвъ сапоги, онъ замѣтилъ:-- Ну вотъ, теперь мнѣ тепло.
   Онъ велъ себя очень тихо и осторожно. Если онъ бралъ пилу или топоръ съ гвоздя, то, осмотрѣвъ, онъ аккуратно вѣшалъ ихъ на прежнее мѣсто. Осмотрѣвъ пачку съ письмами, а, можетъ быть, прочитавъ нѣсколько адресовъ, онъ не сразу отпустилъ веревку, на которой висѣла пачка, а попридержалъ ее, чтобы она не качалась. У меня не было никакого основанія жаловаться на него за что-нибудь.
   Онъ остался у меня обѣдать, а послѣ обѣда онъ сказалъ:
   -- Извините, пожалуйста, но будете ли вы имѣть что-нибудь противъ того, чтобы я нарѣзалъ себѣ немного вѣтвей, на которыхъ я могъ бы сидѣть?
   Онъ вышелъ и вскорѣ возвратился съ мягкими хвойными вѣтвями. Мы должны были немного передвинуть кучку съ сѣномъ, принадлежавшую Мадамъ, чтобы очистить ему мѣсто въ землянкѣ. Мы развели огонь на очагѣ, лежали и болтали.
   Вечеромъ мой гость не ушелъ, онъ продолжалъ валяться и какъ будто старался оттянуть время. Когда стало смеркаться, онъ подошелъ къ окошечку въ двери, чтобы посмотрѣть, какая погода. Онъ обернулся ко мнѣ и спросилъ:
   -- Какъ вы думаете, выпадетъ ночью снѣгъ?
   -- Ты спрашиваешь меня, а я какъ-разъ хотѣлъ спросить объ этомъ же тебя. Но мнѣ кажется, похоже на то, что пойдетъ снѣгъ, дымъ стелется по землѣ.
   Предположеніе о томъ, что ночью можетъ пойти снѣгъ, видимо, встревожило его. Онъ сказалъ, что предпочитаетъ уйти ночью. Но вдругъ его охватила злоба. Дѣло въ томъ, что я сталъ вытягиваться, лежа на своей постели и нечаянно снова положилъ руку на его мѣшокъ.
   -- Не понимаю, чего вы ко мнѣ пристали, -- крикнулъ незнакомецъ, вырывая отъ меня мѣшокъ.-- Не смѣйте трогать моего мѣшка, предупреждаю васъ.
   Я отвѣтилъ, что дотронулся до его мѣшка нечаянно и что я не намѣреваюсь ничего красть у него.
   -- Красть? Еще чего выдумали? Ужъ не думаете ли вы, что я боюсь васъ? И не воображайте себѣ этого, голубчикъ мой. Вотъ, полюбуйтесь! Вотъ все, что у меня въ мѣшкѣ,-- сказалъ мой гость. И онъ началъ вынимать изъ мѣшка всевозможные предметы: три пары новыхъ рукавицъ, кусокъ какой-то толстой матеріи, мѣшочекъ крупы, соленый свиной бокъ, шестнадцать пакетовъ табаку и нѣсколько большихъ кусковъ слипшихся леденцовъ. На самомъ днѣ мѣшка у него оказалось нѣсколько фунтовъ кофе.
   Повидимому, все это были товары, захваченные въ лавкѣ, за исключеніемъ пакета ломанныхъ сухарей, взятыхъ, можетъ быть, гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ.
   -- Да вѣдь у тебя есть сушеный хлѣбъ,-- сказалъ я.
   -- Если бы вы подумали хорошенько, то не говорили бы такъ,-- отвѣтилъ незнакомецъ.-- Разъ я отправляюсь черезъ горы и безъ конца иду да иду, то неужто же мнѣ и кусочка проглотить нельзя? Прямо стыдно слушать такія слова.
   Онъ осторожно и аккуратно снова уложилъ въ мѣшокъ всѣ свои вещи, одну за другой. Пакетами съ табакомъ онъ тщательно отгородилъ свинину отъ сукна, чтобы оно не запачкалось.
   -- Почему бы вамъ не купить у меня эту матерію?-- сказалъ онъ.-- Я продамъ ее очень дешево. Это драпъ. Онъ стѣсняетъ меня.
   -- Сколько ты хочешь за него?-- спросилъ я.
   -- Его хватитъ на цѣлый костюмъ, да еще останется немного,-- промолвилъ онъ какъ бы про себя, развертывая матерію.
   Я сказалъ ему:
   -- Ты являешься сюда въ лѣсную глушь и приносишь съ собой оживленіе и новости, и газеты. Но давай-ка потолкуемъ немного. Скажи мнѣ, ты боишься, что завтра утромъ увидятъ твои слѣды, если за ночь выпадетъ снѣгъ?
   -- А это ужъ мое дѣло. Мнѣ не впервой идти черезъ горы и я знаю много дорогъ,-- пробормоталъ незнакомецъ.-- Вы получите это сукно за нѣсколько кронъ.
   Я отрицательно покачалъ головой и онъ снова аккуратно уложилъ сукно въ мѣшокъ, словно оно было его собственностью. Онъ сказалъ:
   -- Я разрѣжу его на такіе куски, изъ которыхъ выйдетъ по парѣ штановъ,-- тогда мнѣ легче будетъ продать это.
   -- Лучше разрѣжь его такъ, чтобы изъ одного куска вышли куртка, жилетъ и штаны, а изъ другого одна или двѣ пары штановъ.
   -- Вы такъ находите? Да, пожалуй, такъ будетъ лучше всего.
   Мы разсчитали, сколько пойдетъ сукна на полный костюмъ для взрослаго человѣка и, чтобы не ошибиться, взяли веревку съ пачкой писемъ и вымѣрили ею наши костюмы. Потомъ мы надрѣзали сукно и разорвали его на двѣ части. Кромѣ полнаго костюма, вышли еще двѣ пары штановъ съ походомъ.
   Послѣ этого мой гость сталъ мнѣ предлагать купить у него кое-что изъ другого товара, который былъ у него въ мѣшкѣ. Я купилъ немного кофе и нѣсколько пакетовъ табаку. Онъ положилъ деньги въ кожаную мошну и я замѣтилъ, что она была совсѣмъ пуста. Я обратилъ вниманіе также и на то, съ какой жадностью и какъ тщательно онъ спряталъ деньги въ карманъ и потомъ пощупалъ ихъ еще поверхъ кармана.
   -- Немного я у тебя купилъ,-- сказалъ я,-- но мнѣ ничего больше не нужно.
   -- Что же, я не жалуюсь, мое дѣло было продать, а ваше купить.
   Онъ не унывалъ.
   Онъ сталъ собираться въ путь, а я лежалъ и не могъ отдѣлаться отъ чувства презрѣнія къ его жалкой манерѣ воровать. Воровство подъ давленіемъ голода... соленая свинина, кусокъ матеріи,-- и все это спрятать въ лѣсу. Увы, воровство совсѣмъ измельчало. Отчасти, конечно, это происходитъ вслѣдствіе того, что и наказанія по закону измельчали. Остались только скучныя и гуманныя наказанія. Изъ закона выкинули религіозный элементъ и судьи уже не представляютъ собою больше ничего мистическаго. Мнѣ вспоминается послѣдній судья, который излагалъ значеніе присяги такъ, какъ ее должно излагать, чтобы она производила извѣстное впечатлѣніе. И отъ этого у насъ волосы становились дыбомъ. Нѣтъ, дайте намъ немножко колдовства, немножко шестой книги Моисея и святотатственнаго грѣха и законовъ, написанныхъ кровью новокрещеннаго младенца... И украдите мѣшокъ денегъ и серебра гдѣ-нибудь въ торговомъ мѣстечкѣ, да спрячьте этотъ мѣшокъ въ горахъ, и пусть въ осенніе вечера надъ этимъ мѣстомъ стоитъ голубоватый свѣтъ. Но не говорите мнѣ о трехъ парахъ рукавицъ и кускѣ соленой свинины.
   Мой гость не боялся больше за свой мѣшокъ, онъ вылѣзъ изъ землянки, чтобы посмотрѣть, откуда дуетъ вѣтеръ. Я положилъ купленные у него табакъ и кофе назадъ въ его мѣшокъ, потому что я не нуждался ни въ томъ, ни въ другомъ. Возвратясь въ землянку, онъ сказалъ:
   -- А я подумалъ, не переночевать ли мнѣ здѣсь, если только я вамъ не помѣшаю.
   Вечеромъ онъ сидѣлъ себѣ совершенно спокойно, онъ и не думалъ вынимать изъ мѣшка свою собственную провизію. Я сварилъ кофе и далъ ему кое-чего поѣсть.
   -- Пожалуйста, не безпокойтесь,-- сказалъ онъ мнѣ.
   Послѣ ужина онъ опять началъ возиться со своимъ мѣшкомъ; онъ старался какъ можно больше примять свинину въ уголъ, чтобы она не запачкала сукна. Потомъ онъ снялъ съ себя кушакъ, обвязалъ имъ наискось мѣшокъ и такимъ образомъ сдѣлалъ изъ него нѣчто вродѣ ранца, который онъ могъ повѣсить себѣ на спину.
   -- Если за другой конецъ ухватиться черезъ плечо, то мнѣ будетъ гораздо легче тащить его,-- сказалъ онъ.
   Я далъ ему письма, чтобы онъ отправилъ ихъ по почтѣ, когда перейдетъ черезъ гору; онъ тщательно спряталъ ихъ въ карманъ и потомъ пощупалъ поверхъ куртки. Деньги на почтовыя марки онъ завернулъ въ отдѣльную бумажку и завязалъ ихъ въ уголокъ мѣшка.
   -- Гдѣ ты живешь?-- спросилъ я.
   -- Гдѣ жить такому бѣдняку, какъ я? Живу на берегу моря. Къ несчастію, у меня жена и дѣти,-- что же тутъ толковать!
   -- Сколько у тебя дѣтей?
   -- Четверо. У одного рука искалѣчена, а другой... да всѣ они больные и калѣки, у каждаго что-нибудь не въ порядкѣ. Плохо приходится бѣдняку! Жена моя больна, нѣсколько дней тому назадъ она чуть не умерла и даже пріобщилась уже.
   Онъ сказалъ все это очень печальнымъ тономъ. Но тонъ этотъ звучалъ фальшиво; повидимому, онъ лгалъ самымъ безсовѣстнымъ образомъ. Если кто-нибудь придетъ изъ села разыскивать его, то конечно, ни у одного крещенаго человѣка не хватитъ духу выдать его, разъ у него такая большая семья, да къ тому же еще всѣ немощные и больные. Такъ онъ, вѣроятно, рѣшилъ про себя.
   О, человѣкъ, человѣкъ, ты хуже мыши!
   Я не разспрашивалъ его больше ни о чемъ, а попросилъ его спѣть что-нибудь, какую-нибудь пѣсенку или что онъ самъ захочетъ, вѣдь намъ все равно дѣлать было нечего.
   -- Я не расположенъ теперь,-- отвѣтилъ онъ.-- Еще, пожалуй, псаломъ...
   -- Ну, такъ псаломъ.
   -- Нѣтъ, сейчасъ я не могу. Мнѣ очень хотѣлось бы доставить вамъ удовольствіе, но...
   Онъ становился все тревожнѣе. Черезъ нѣсколько времени онъ взялъ свой мѣшокъ и вышелъ. Я подумалъ: только я его и видѣлъ. И онъ не попрощался даже со мной и не сказалъ мнѣ обычнаго "счастливо оставаться". Какъ хорошо, что я ушелъ въ лѣса, думалъ я,-- здѣсь мое настоящее мѣсто, и съ этого дня ни одна живая душа не переступитъ больше моего порога.
   Я самымъ добросовѣстнымъ образомъ сговаривался съ самимъ собой и далъ обѣтъ никогда больше не заниматься людьми.-- Мадамъ, иди сюда,-- сказалъ я:-- я уважаю тебя и даю слово на всю жизнь соединиться съ тобой, Мадамъ!
   Черезъ полчаса мой гость возвратился. Но мѣшка у него ужъ больше не было.
   -- А я думалъ, что ты ушелъ,-- сказалъ я.
   -- Ушелъ? Что я, собака, что ли,-- отвѣтилъ онъ.-- Слава Богу, я живалъ съ людьми и говорю "здравствуйте", когда прихожу, и "счастливо оставаться", когда ухожу. Напрасно вы меня обижаете!
   -- Куда ты дѣвалъ свой мѣшокъ?
   -- Я отнесъ его на дорогу невдалекѣ отсюда.
   Онъ не напрасно отнесъ мѣшокъ, это дѣлало честь его предусмотрительности, такъ какъ въ случаѣ надобности ему легче было бы улизнуть безъ ноши на спинѣ. Чтобы прекратить разговоры о бѣдности, я спросилъ его:
   -- А ты былъ, вѣроятно, настоящій молодчина нѣсколько лѣтъ тому назадъ? Да и теперь еще хоть куда!.
   -- О, да, по мѣрѣ силъ и возможности,-- сказалъ онъ съ сожалѣніемъ.-- Никто такъ легко не поднималъ бочку съ ворванью, какъ я, а на Рождествѣ никто не плясалъ такъ, какъ я... Тсс... кажется, кто-то идетъ?
   Мы стали прислушиваться. Въ одно мгновеніе онъ окинулъ взглядомъ дверь и отверстіе въ потолкѣ, и рѣшилъ встрѣтить опасность у дверей. Въ своемъ напряженіи онъ былъ великолѣпенъ, я замѣтилъ, какъ сжимались мускулы его челюстей.
   -- Нѣтъ, никого нѣтъ,-- сказалъ я.
   Съ рѣшительнымъ видомъ во всеоружіи своей силы онъ выползъ изъ землянки и не возвращался нѣсколько минутъ. Когда же онъ снова возвратился, то глубоко вздохнулъ и сказалъ:
   -- Никого не было.
   Мы улеглись спать. "Господи, благослови"!-- сказалъ онъ, укладываясь на своемъ ложѣ изъ еловыхъ вѣтвей. Я сейчасъ же заснулъ и нѣкоторое время проспалъ крѣпкимъ сномъ. Позже ночью тревога все-таки подняла на ноги моего гостя. Я слышалъ, какъ онъ пробормоталъ: "счастливо оставаться" и выползъ изъ землянки.
   Утромъ я сжегъ постель незнакомца; въ землянкѣ весело трещали еловыя вѣтви.
   Когда я вышелъ изъ землянки, то увидалъ, что за ночь выпалъ снѣгъ.
   

III.

   Что за блаженство опять остаться съ самимъ собой, углубиться въ себя и наслаждаться тишиной лѣсовъ! Варить кофе, набивать трубку и думать понемножку о томъ и о семъ, очень медленно и спокойно. Ну, вотъ, теперь я наполню котелокъ снѣгомъ, думаю я, а теперь я смелю кофе между камнями; а потомъ мнѣ надо хорошенько выколотить на снѣгу свой спальный мѣшокъ, чтобы шерсть побѣлѣла. Конечно, это не литература и не большой романъ и не общественное мнѣніе, такъ что же изъ этого? За то мнѣ не надо гнаться взапуски, чтобы получить этотъ кофе. Литература? Когда Римъ владычествовалъ надъ всѣмъ свѣтомъ, то вѣдь онъ былъ лишь лепечущимъ ученикомъ Греціи въ области литературы. И все-таки Римъ владычествовалъ надъ всѣмъ свѣтомъ. Вспоминается мнѣ еще и другая страна, которую всѣ мы знаемъ: она вела войну за освобожденіе, блескъ отъ которой не померкъ еще и до сихъ поръ, она дала міру величайшихъ художниковъ, но у нея не было литературы, да и сейчасъ нѣтъ...
   Съ каждымъ днемъ я все болѣе и болѣе осваиваюсь съ деревьями, мхомъ и снѣгомъ, который покрываетъ землю, и всѣ эти предметы становятся моими друзьями. Вонъ стоитъ сосновый пень, весь облитый солнечными лучами. Я чувствую, какъ моя привязанность къ нему все растетъ, въ душѣ моей крѣпнетъ какое-то теплое чувство къ нему. Кора на пнѣ вся облупилась, видно, что дерево было срублено зимою, когда лежалъ глубокій снѣгъ; вотъ почему пень торчитъ очень высоко въ воздухѣ и кажется такимъ оголеннымъ. Я представляю себя на мѣстѣ этого пня и мною овладѣваетъ чувство состраданія къ нему. И, быть можетъ, въ глазахъ моихъ при этомъ появляется то же наивное животное выраженіе, какое бывало въ глазахъ человѣка первобытныхъ временъ.
   Ты, конечно, воспользуешься этимъ случаемъ, чтобы высмѣять меня и сострить насчетъ меня и моего пня. Но въ самой глубинѣ души ты, какъ въ этомъ случаѣ, такъ и во всемъ остальномъ, сознаешь, что преимущество на моей сторонѣ. Конечно, я не принимаю въ разсчетъ, что у меня нѣтъ такого множества буржуазныхъ познаній и что я не студентъ, хе-хе! Но что касается лѣсовъ и полей, то ты ничему уже больше не можешь научить меня, я чувствую ихъ такъ, какъ ни одинъ человѣкъ.
   Случается, что я сбиваюсь въ лѣсу съ пути и блуждаю. О, и случается это рѣдко. Но въ такихъ случаяхъ я не начинаю безъ толку кружить на мѣстѣ и плутать тутъ же чуть не у самыхъ дверей своего жилища,-- такъ дѣлаютъ дѣти города. Можетъ случиться, что я заблудился на разстояніи двухъ миль отъ своей землянки, далеко отъ берега рѣки, да къ тому же въ пасмурный день, когда идетъ густой снѣгъ и когда по небу нельзя различить ни сѣвера, ни юга. Тутъ приходится пускать въ ходъ свою способность различать всевозможные признаки на тѣхъ или иныхъ деревьяхъ, по верхушкамъ сосенъ, по корѣ лиственныхъ деревьевъ, по мху, который растетъ у корней деревьевъ, по наклону вѣтвей, растущихъ съ сѣверной стороны и съ южной, по камнямъ, которые обросли мхомъ, по сѣти жилокъ на листьяхъ. По всѣмъ этимъ признакамъ я легко нахожу дорогу, если только свѣтло.
   Но, если начинаетъ смеркаться, я сейчасъ же покоряюсь, такъ какъ знаю, что дорогу искать придется только на другой день.-- Господи, какъ же я проведу ночь?-- говорю я самому себѣ. И вотъ, я брожу и туда и сюда, до тѣхъ поръ, пока не нахожу себѣ теплаго мѣстечка; лучше всего въ такихъ случаяхъ укрываться гдѣ-нибудь подъ навѣсомъ скалы, куда не достигаетъ вѣтеръ. Сюда я приношу охапку вѣтвей, плотно застегиваю свою куртку и устраиваюсь поудобнѣе. Тотъ, кто не испытывалъ этого, не знаетъ, какое высокое наслажденіе испытываешь въ такую ночь, скрываясь въ укромномъ уголкѣ среди густого лѣса. Чтобы заняться чѣмъ-нибудь, я закуриваю трубку, но, такъ какъ я очень голоденъ, то куреніе мнѣ непріятно, и я беру въ ротъ немного табаку, жую его и размышляю о чемъ-нибудь. А снѣгъ все идетъ, но я укрытъ отъ него; а если мнѣ везетъ и вѣтеръ дуетъ съ надлежащей стороны, то передъ самымъ моимъ навѣсомъ выростаетъ снѣжный сугробъ, который придвигается все ближе и ближе ко мнѣ и наконецъ превращается въ стѣну, доходящую до самой крыши моего прибѣжища. Тогда я спасенъ, я могу спать или бодрствовать, какъ мнѣ угодно; я не рискую отморозить себѣ ноги.

* * *

   Къ моей землянкѣ пришли двое людей. Они шли быстро и одинъ изъ нихъ крикнулъ мнѣ уже издали:
   -- Здравствуйте! Не проходилъ ли тутъ мимо одинъ человѣкъ?
   Мнѣ не понравилось лицо незнакомца, да и къ тому же я вовсе не былъ его слугой, и вопросъ его былъ глупый.
   -- Мало ли кто здѣсь проходитъ. Вы, вѣроятно, хотѣли спросить, видѣлъ ли я вчера проходившаго здѣсь человѣка?
   Только и узналъ онъ отъ меня!
   -- Я хотѣлъ сказать то, что сказалъ,-- отвѣтилъ съ раздраженіемъ человѣкъ.-- Къ тому же имѣйте въ виду, я спрашиваю васъ въ качествѣ должностного лица.
   Вотъ какъ!
   У меня не было больше никакого желанія разговаривать съ нимъ и я залѣзъ къ себѣ въ землянку.
   Двое незнакомцевъ послѣдовали за мной. Лэнсманъ состроилъ важную рожу и спросилъ:
   -- Въ такомъ случаѣ, видѣли ли вы вчера проходившаго здѣсь человѣка?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ я.
   Оба посмотрѣли другъ на друга, какъ бы совѣтуясь, и немного погодя они вышли изъ хижины и снова отправились въ село.
   Я подумалъ: что за усердіе въ исполненіи своихъ обязанностей у этого лэнсмана, сколько въ немъ пошлости. Онъ, конечно, получитъ особое вознагражденіе за поимку вора, къ тому же на его долю выпадетъ честь совершить великій подвигъ. О, все человѣчество должно было бы усыновить этого героя, ибо онъ -- образъ и подобіе самого человѣчества! Гдѣ же кандалы? Онъ долженъ былъ бы позвякать ими немного, держа ихъ въ протянутой рукѣ, на подобіе шлейфа амазонки, чтобы у меня волосы дыбомъ стали отъ сознанія его могущества и того, что онъ имѣетъ право надѣвать кандалы. Но ничего этого не было.
   И что за купцы, что за торговые короли въ настоящее время! Они въ одно мгновеніе замѣчаютъ пропажу того, что одинъ человѣкъ могъ унести въ своемъ мѣшкѣ, и заявляютъ объ этомъ лэнсману.
   Съ этого времени я съ нетерпѣніемъ начинаю ожидать весны. Моя землянка находится слишкомъ близко отъ людей, и я принимаю рѣшеніе выстроить себѣ другую, какъ только оттаетъ почва. Я уже выбралъ себѣ мѣстечко въ лѣсу по другую сторону рѣки, тамъ мнѣ будетъ хорошо. Оттуда три мили до села и три черезъ горы.
   

IV.

   Кажется, я не говорилъ, что живу слишкомъ близко отъ людей? Да проститъ мнѣ Богъ, вотъ я уже нѣсколько дней дѣлаю маленькія прогулки въ лѣсъ, громко здороваясь съ деревьями и дѣлаю видъ, будто нахожусь въ обществѣ людей. Если я представлю себѣ, что передо мной мужчина, то я веду съ нимъ долгій и содержательный разговоръ, а если я воображаю что вижу, женщину, то становлюсь очень галантнымъ и говорю: "Позвольте, фрекенъ, помочь вамъ нести вашъ мѣшокъ". Разъ какъ-то я встрѣтилъ молоденькую лапландку, я сталъ осыпать ее комплиментами и выразилъ желаніе нести ея мѣховую кацавейку, если только она сниметъ ее и согласится идти голая. Да, такъ-то.
   И я вовсе не нахожу больше, что живу слишкомъ близко отъ людей, Боже упаси. Да и наврядъ-ли я выстрою новую землянку въ болѣе отдаленномъ мѣстѣ.
   Дни становятся длиннѣе, и я ничего не имѣю противъ этого. Въ сущности, зимою мнѣ приходилось плохо и я учился укрощать свой нравъ. Это взяло у меня немало времени, а иногда стоило большого напряженія воли, такъ что, по правдѣ сказать, мое самовоспитаніе обошлось мнѣ довольно таки дорого. По временамъ я бывалъ излишне суровъ къ себѣ. Вонъ лежитъ хлѣбъ,-- говорилъ я самому себѣ,-- и это меня ничуть не трогаетъ, я къ этому привыкъ. Въ такомъ случаѣ ты не увидишь хлѣба втеченіе двѣнадцати часовъ, тогда онъ произведетъ на тебя впечатлѣніе,-- говорилъ я и пряталъ хлѣбъ.
   Зима прошла.
   Это были тяжелые дни? Нѣтъ, хорошіе дни. Моя свобода была такъ велика, я могъ дѣлать что мнѣ угодно и я могъ думать, о чемъ хотѣлъ, я былъ одинъ, словно медвѣдь въ лѣсахъ. Но даже въ самой чащѣ лѣсной ни одинъ человѣкъ не можетъ громко произнести слова, не осмотрѣвшись по сторонамъ,-- лучше идти и молчать. Нѣкоторое время утѣшаешь себя мыслью о томъ, что это чисто по-англійски быть нѣмымъ, что въ молчаніи есть нѣчто царственное,-- такъ, по крайней мѣрѣ, утѣшаешь себя. Но наступаетъ день, когда это становится невыносимымъ, языкъ какъ бы пробуждается, начинаетъ потягиваться и вдругъ ротъ раскрывается и изъ него вырываются какія-нибудь безсмысленныя, идіотскія слова: "Кирпича въ замокъ! Сегодня теленокъ здоровѣе, чѣмъ вчера"! И эту ерунду орешь во все горло, такъ что слышно на четверть мили кругомъ. Но послѣ этого вдругъ останавливаешься и тебя охватываетъ какое-то жгучее чувство, словно тебя больно ударили. Ахъ, если бы можно было продолжать это царственное молчаніе! Однажды случилось, что почтарь, ходившій за почтой черезъ горы разъ въ мѣсяцъ, попался мнѣ навстрѣчу, какъ разъ, когда я крикнулъ. "Что"?-- спросилъ онъ меня издалека. "Берегись, ты тамъ: у меня заложены мины",-- отвѣтилъ я, чтобы какъ нибудь отдѣлаться отъ него.
   Однако, по мѣрѣ того, какъ дни становились длиннѣе, во мнѣ росло и мужество; вѣроятно, дѣйствовала весна, я чувствовалъ въ себѣ какое-то таинственное возбужденіе и уже пересталъ бояться криковъ. Когда я варю себѣ пищу, я нарочно гремлю посудой и пою во все горло. Пришла весна.
   Вчера я стоялъ на горѣ и смотрѣлъ на зимній лѣсъ. Онъ совсѣмъ измѣнился, онъ сталъ сѣрымъ и жалкимъ и теплые солнечные лучи уже успѣли примять снѣгъ, потерявшій свою дѣвственную бѣлизну. Повсюду валяются иглы, въ молоднякѣ лежатъ цѣлыя груды ихъ, онѣ напоминаютъ каракули, которыми испещрена спина рыбы. Всходитъ луна, тамъ и сямъ на небѣ зажигаются звѣзды, меня охватываетъ дрожь, мнѣ немного холодно, но, такъ какъ въ землянкѣ мнѣ дѣлать нечего, то я предпочитаю стоять и мерзнуть, пока это можно выносить. Зимой я не дѣлалъ такихъ глупостей, тогда я сейчасъ же шелъ домой, какъ только начиналъ чувствовать ознобъ. Но теперь мнѣ все это надоѣло. Вѣдь пришла весна!
   О, что за ясное и холодное небо! Оно широко раскрыло свои объятія всѣмъ звѣздамъ. На необозримомъ небесномъ пространствѣ, напоминающемъ ниву, разсыпано цѣлое стадо свѣтилъ, они такія маленькія и мерцающія, они напоминаютъ крошечные бубенчики и, когда я пристально смотрю на нихъ, то мнѣ чудится, будто я слышу звонъ тысячи маленькихъ бубенчиковъ. Да, все даетъ моимъ мыслямъ опредѣленное направленіе: я думаю о веснѣ и о зеленыхъ лугахъ.
   

V.

   Я развожу хорошій костеръ изъ смолы на очагѣ, взваливаю себѣ на спину всѣ свои вещи и покидаю землянку. Прощай, Мадамъ!
   Такъ все кончилось.
   Я не испытываю никакой радости, покидая свой пріютъ, пожалуй, мнѣ даже немного грустно, какъ это всегда бываетъ, когда я разстаюсь съ насиженнымъ мѣстомъ. Но вѣдь передо мною раскрывался широкій свѣтъ и манилъ меня. Со мной случилось то, что случается со всѣми любителями лѣсовъ и широкаго простора: мы безмолвно назначили другъ другу свиданіе -- это было вчера вечеромъ, меня вдругъ охватило какое-то странное чувство и глаза мои невольно обратились къ двери.
   Раза два я оборачиваюсь и смотрю на землянку; надъ крышей вьется дымокъ, онъ какъ будто киваетъ мнѣ и я отвѣчаю ему тѣмъ же.
   Шелковисто-мягкій и свѣтлый воздухъ освѣжалъ меня; въ далекой, далекой синевѣ надъ лѣсами загорается слабая полоска золотистаго свѣта. Мнѣ кажется, будто это берегъ, гдѣ живутъ веселые морскіе разбойники. Слѣва отъ меня высятся горныя громады.
   Пройдя часа два, я почувствовалъ вдругъ, что переродился съ ногъ до головы; о, теперь все пошло на ладъ! Я размахиваю своей палкой съ такой силой, что въ воздухѣ раздается свистъ. Когда мнѣ кажется, что я заслужилъ это, я сажусь и позволяю себѣ поѣсть.
   Да, моихъ радостей ты, живущій въ городѣ, не знаешь.
   Отъ безотчетнаго восторга и избытка жизни я весело подпрыгиваю на ходу и готовъ визжать. Я дѣлаю видъ, будто моя ноша очень легка, но мои прыжки, наконецъ, утомляютъ меня. Однако мнѣ ничего не стоитъ преодолѣть свою усталость, потому что на душѣ у меня такъ хорошо. Здѣсь, въ полномъ уединеніи, на разстояніи многихъ миль отъ людей и ихъ жилищъ, я испытываю дѣтскую радость, и моего беззаботнаго настроенія тебѣ не понять, если кто-нибудь не объяснитъ тебѣ его. Вотъ послушай: я прикидываюсь, будто меня очень интересуетъ какое-нибудь дерево. Сперва я смотрю на него мелькомъ, но потомъ я вытягиваю шею, прищуриваю глаза и пристально вглядываюсь въ него. Это что такое?-- говорю я самому себѣ,-- неужели же это...!-- продолжаю я разсуждать съ самимъ собой. Наконецъ, я бросаю на землю свою ношу, подхожу ближе и начинаю подробно разсматривать дерево, и при этомъ я киваю головой какъ бы въ знакъ того, что это дѣйствительно единственное въ своемъ родѣ, феноменальное дерево, открытое мною въ лѣсу. И я вынимая изъ кармана свою записную книжку и описываю въ ней замѣчательное дерево.
   Все это шалость, шалость отъ избытка счастья, маленькій импульсъ,-- я играю. Такъ играютъ дѣти. И здѣсь нѣтъ почтаря, который могъ бы поймать меня за моимъ занятіемъ. Но не успѣваю я начать свою игру, какъ бросаю ее внезапно, какъ это дѣлаютъ дѣти. О, но вѣдь только что я самъ былъ ребенкомъ. Милая глупая невинность.
   Хотѣлъ бы я знать, ужъ не радость ли по поводу того, что я скоро увижу людей, приводитъ меня въ такое игривое настроеніе?
   На слѣдующій день я пришелъ къ жилищу лопаря какъ разъ въ тотъ моментъ, когда густой туманъ спустился на горы и лѣсъ. Я вошелъ въ хижину. Тамъ со мной всѣ были очень привѣтливы, но нѣтъ никакого удовольствія сидѣть въ хижинѣ лопаря. Въ углу на полкѣ лежатъ роговыя ложки и ножи, съ потолка свѣшивается небольшая парафиновая лампочка. Самъ лопарь очень неинтересное существо, онъ не умѣетъ ни пѣть, ни колдовать. Дочь ушла за горы, она посѣщаетъ деревенскую школу и умѣетъ читать, а писать она не умѣетъ; оба лопаря, старуха и старикъ, тупоумны, какъ идіоты. Надъ всей семьей тяготѣетъ какое-то животное молчаніе; если я о чемъ-нибудь спрашиваю, то мнѣ или вовсе не отвѣчаютъ, или бормочатъ въ отвѣтъ односложное: "м-нѣтъ, м-да". Но вѣдь я не лопарь, и у моихъ хозяевъ нѣтъ чувства довѣрія ко мнѣ.
   Почти весь день до самаго вечера лѣсъ окутывалъ непроницаемый туманъ. Я поспалъ немного. Къ вечеру небо прояснѣло, начало слегка морозить, я вышелъ изъ хижины, полная луна ярко свѣтила и тихо царила надъ уснувшей землей.
   Такъ что же, звучите, надтреснутыя струны!
   
   Куда же дѣвалися птички веселыя
   И гдѣ очутился я вдругъ?..
   Серебрянымъ инеемъ вѣтви тяжелыя,
   Какъ въ сказкѣ одѣты... Все тихо вокругъ,
   Все спитъ неподвижно... Сквозь лѣса узоръ
   Я вдаль устремляю напрасно свой взоръ,
   Мнѣ все незнакомо,-- и чаща, и лугъ...
   "...Въ серебряный лѣсъ, наконецъ, онъ приходитъ..."
   Такъ въ сказкѣ читалъ я одной.
   Изъ кружевъ и тюля онъ пѣсню находитъ,
   Что нѣкогда звѣзды пропѣли весной...
   Ахъ, юношей еслибъ пришелъ я сюда,
   Чтобъ хитраго трольда сковать навсегда.
   Чтобъ чары разсѣять надъ дѣвой младой...
   Теперь я смѣюся надъ сказкой далекой,
   Да... опытъ меня умудрилъ...
   Я прежде шагалъ такъ свободно, широко --
   Теперь тяжело я ступаю, нѣтъ силъ...
   Но сердце... ахъ, сердце такъ хочетъ впередъ!
   И гонитъ огонь, но объемлетъ ужъ ледъ!
   Давно ужъ я сладость покоя забылъ...
   Подъ вечеръ, тяжелому вздоху предтеча.
   Спустился холодный туманъ.
   И вздохъ тотъ пронесся по лѣсу далече...
   Не знаю, прокрался ль то левъ великанъ
   Шагами беззвучными бархатныхъ ногъ,
   Обходъ ли вечерній свершилъ Господь-Богъ...
   И лѣса трепещетъ сребристая ткань... 1)
   1) Перевелъ Е. В. Гешинъ.
   
   Возвратясь въ хижину лопарей, я увидалъ тамъ дочку хозяевъ, которая успѣла возвратиться домой и закусывала послѣ далекаго пути. Ольга была маленькое забавное существо, зачатое въ снѣжномъ сугробѣ подъ взаимное привѣтствіе "боррисъ", вслѣдъ за которымъ лопари кувыркомъ повалились въ снѣгъ. Сегодня она побывала въ сельской лавочкѣ и купила себѣ красныхъ и синихъ лоскутьевъ; едва она успѣла поѣсть, какъ отодвинула отъ себя посуду и принялась расшивать свою праздничную кофту пестрыми лоскутьями. Она сидѣла молча, не произнося ни звука,-- вѣдь въ хижинѣ былъ посторонній.
   -- Ты вѣдь знаешь меня, Ольга?
   -- Мн-да.
   -- Ты за что-нибудь сердишься на меня?
   -- М-нѣтъ.
   -- А какова теперь дорога черезъ гору?
   -- Хорошая.
   Я зналъ, что эта семья жила раньше въ землянкѣ, которую теперь покинула, и я спросилъ:
   -- Далеко ли отсюда до вашей старой землянки?
   -- Недалеко,-- отвѣтила Ольга.
   О, у этой плутовки Ольги навѣрное есть, кому улыбаться! Ничего не значитъ, что меня она не награждаетъ улыбками. Она сидитъ себѣ здѣсь въ лѣсной чащѣ и, поддаваясь чувству тщеславія, расшиваетъ свою кофту великолѣпными пестрыми лоскутьями. Въ воскресенье она, конечно, пойдетъ въ церковь и встрѣтитъ тамъ того, кто долженъ любоваться ею.
   У меня не было желанія оставаться дольше у этихъ маленькихъ созданій, у этихъ песчинокъ рода человѣческаго, а такъ какъ я выспался послѣ обѣда, да къ тому же былъ лунный вечеръ, то я и рѣшилъ уйти. Я запасся провизіей, взялъ съ собой оленьяго сыру и еще кое-чего, что могъ получить, и вышелъ изъ хижины. Меня ожидало большое разочарованіе, луны не было видно, все небо заволокло тучами. Да и морозить перестало. Стало тепло и въ лѣсу было мокро. Наступила весна.
   Когда Ольга увидала, что погода измѣнилась, она посовѣтовала мнѣ не уходить; но неужели же я сталъ бы слушать ея болтовню? Она проводила меня въ лѣсъ и вывела меня на тропинку, потомъ повернулась и пошла домой. Она была такая миленькая и смѣшная и напоминала курицу со взъерошенными, перьями.
   

VI.

   Пробираться впередъ было чрезвычайно трудно,-- но это пустяки! Часъ спустя я очутился высоко въ горахъ; повидимому, я сбился съ пути. Что это тамъ темнѣетъ? Вершина горы. А тамъ что такое? Другая вершина. Въ такомъ случаѣ, сдѣлаемъ привалъ тутъ же на этомъ мѣстѣ.
   Ночь была теплая и мягкая. Я сидѣлъ въ темнотѣ и вызывалъ въ своей памяти воспоминанія изъ далекаго дѣтства и изъ другихъ своихъ переживаній. Какое удовлетвореніе чувствуешь отъ сознанія, что у тебя въ карманѣ деньги, когда приходится ночевать подъ открытымъ небомъ.
   Ночью я просыпаюсь отъ того, что мнѣ стало слишкомъ жарко въ моемъ убѣжищѣ подъ навѣсомъ скалы. Я раскрываю свой спальный мѣшокъ. Въ моихъ ушахъ еще раздаются отголоски какого-то звука,-- быть можетъ, я крикнулъ или пѣлъ во снѣ? Я сразу стряхиваю съ себя сонливость и выглядываю изъ-подъ горнаго навѣса. Темно и тепло, мертвая тишина,-- сказочный окаменѣвшій міръ. Я смотрю на небо, которое немного свѣтлѣе всего окружающаго, и замѣчаю, что со всѣхъ сторонъ окруженъ горами, что нахожусь среди цѣлаго города горныхъ вершинъ. Поднимается вѣтеръ и вдругъ издалека доносится глухой рокотъ. Что за погода! Вотъ сверкнула молнія и вслѣдъ за этимъ сейчасъ же грянулъ громъ, словно съ горныхъ утесовъ обрушилась гигантская лавина. Какое невыразимое наслажденіе лежать и прислушиваться къ тому, какъ бушуетъ непогода! Въ этомъ наслажденіи есть что-то сверхъестественное, по всему моему тѣлу проходитъ сладкій трепетъ, у меня такое чувство, будто меня сразу напоили допьяна какимъ-то необъяснимымъ образомъ, и это выражается тѣмъ, что мною овладѣваетъ шаловливое настроеніе, я смѣюсь, и все мнѣ кажется забавнымъ. Чего только мнѣ не приходитъ въ голову! Но моя необузданная веселость смѣняется мгновеніями глубокой скорби, и я лежу и тяжело вздыхаю. Снова тьму прорѣзаетъ молнія и громъ раздается ближе, начинаетъ капать дождь, который превращается въ ливень, оглушительное эхо гремитъ со всѣхъ сторонъ, вся природа пришла въ возмущеніе,-- настоящее свѣтопреставленіе! У меня является желаніе смягчить ужасы ночи и я кричу во тьму, потому что боюсь, что иначе она какимъ-то таинственнымъ образомъ отниметъ у меня всѣ силы и сдѣлаетъ меня безвольнымъ. Вотъ увидишь, что всѣ эти горы не что иное, какъ колдовская сила, которая заперла мнѣ путь,-- думаю я:-- это гигантскія заклинанія, которыя сговорились не пускать меня дальше. А что если я случайно попалъ на тайное собраніе горъ? Я киваю нѣсколько разъ головой,-- и это должно означать, что я полонъ бодрости и веселъ. Да къ тому же, какъ знать, можетъ быть, эти горы просто бутафорскія?
   Опять молнія, молнія и раскаты грома, и ливень, ливень безъ конца. У меня такое впечатлѣніе, будто стоголосое эхо наноситъ мнѣ частые удары, одинъ за другимъ. Ну такъ что же, -- я читалъ и не о такихъ грозахъ, да кромѣ того мнѣ пришлось побывать подъ дождемъ пуль. Когда на меня нападаетъ минута унынія и сознанія своего ничтожества въ сравненіи съ той силой, которая бушуетъ вокругъ меня, я невольно испускаю стонъ и думаю: что я за человѣкъ и кто я? А, можетъ быть, меня вовсе и не существуетъ больше, можетъ быть, я -- ничто. И я начинаю болтать и выкрикиваю свое имя, чтобы убѣдиться въ томъ, что я существую.
   Что это?.. Передо мной, вертясь, проносится огненное колесо, оглушительный громъ раздается прямо надъ моей головой, подъ самымъ навѣсомъ скалы, гдѣ я укрылся. Въ одно мгновеніе я вскакиваю изъ своего мѣшка и изъ-подъ навѣса, громъ продолжаетъ гремѣть почти безъ перерыва, молнія сверкаетъ то тутъ, то тамъ, все содрогается отъ грома, кажется, будто какая-то сверхъестественная сила готова вырвать съ корнемъ весь міръ. Ахъ, отчего не послушался я малютки Ольги и не остался у лопарей въ хижинѣ. Быть можетъ, всю эту чертовщину и наколдовалъ самъ лопарь. Лопарь? О, отвратительная песчинка рода человѣческаго, какая-то горная сельдь -- и вотъ въ какое положеніе онъ меня поставилъ. Какое мнѣ дѣло до всего этого грома и сумбура? Я дѣлаю попытку вступить въ борьбу съ этой силой, но останавливаюсь: вѣдь я нахожусь лицомъ къ лицу съ великимъ, я вижу всю тщетность попытки вступить въ рукопашный бой съ грозой.
   Я прислоняюсь къ отвѣсной стѣнѣ скалы и не думаю вызывать на бой врага и не кричу на него, напротивъ, я поблѣднѣлъ. Правда, я сдался, но вѣдь только скала настолько тверда, что не сдается. Вотъ, полюбуйся. Но, конечно, мнѣ не до стиховъ и ритма, -- вѣдь не стану же я напрягать свою голову при такомъ ливнѣ. Можешь быть увѣренъ въ этомъ. И я стою здѣсь, прислонившись къ самому міру; да, а ты, быть можетъ, принимаешь мою блѣдность за нѣчто серьезное...
   Но, вотъ, молнія ударила прямо въ меня. Случилось чудо и случилось оно со мной. Молнія прошла по моей лѣвой рукѣ и опалила рукавъ; потомъ она скатилась по моей рукѣ, словно клубокъ шерсти. Я почувствовалъ, какъ меня обожгло, я услыхалъ, какъ на нѣкоторомъ разстояніи отъ меня потемнѣло. Вслѣдъ за этимъ раздался оглушительный раскатъ грома тутъ же, въ непосредственной близости отъ меня; въ этомъ раскатѣ отчетливо слышались рѣзкіе удары, слѣдовавшіе быстро одинъ за другимъ.
   Гроза прошла мимо.
   

VII.

   На слѣдующій день я пришелъ къ покинутой лопарской землянкѣ; на мнѣ не было сухой нитки и я еще не оправился отъ удара молніи, но настроеніе у меня было удивительно кроткое, какъ послѣ заслуженнаго наказанія. Моя удача въ неудачѣ сдѣлала меня необыкновенно добрымъ и ласковымъ ко всему и ко всѣмъ; я шелъ по дорогѣ осторожно, чтобы не повредить гору, и старался отгонять отъ себя грѣховныя мысли, не смотря на то, что была весна. Мнѣ не было досадно, что я долженъ спускаться той же дорогой обратно съ горы, чтобы найти тропинку въ землянкѣ,-- времени у меня было достаточно, торопиться мнѣ было некуда. Я былъ первый весенній туристъ и отправился въ путь слишкомъ рано.
   Я провелъ въ землянкѣ нѣсколько дней и чувствовалъ себя прекрасно. Иногда ночью въ моей головѣ вдругъ зарождались стихи и превращались въ маленькія поэтическія произведенія, словно я сталъ настоящимъ поэтомъ. Какъ бы то ни было, но это во всякомъ случаѣ служило признакомъ того, что за зиму во мнѣ произошла радикальная перемѣна, потому что зимой я способенъ былъ только лежать, моргать глазами и наслаждаться покоемъ.
   Однажды, когда солнце ярко сіяло, я вышелъ изъ землянки и нѣкоторое время бродилъ по горамъ. За послѣднее время во мнѣ зародилась мысль написать дѣтскіе стихи и посвятить ихъ одной маленькой дѣвочкѣ, но изъ этого такъ ничего и не вышло; а, когда я бродилъ по горамъ, у меня снова явилось желаніе заняться этимъ, но я тщетно сдѣлалъ нѣсколько попытокъ написать стихи, у меня ничего не выходило. Нѣтъ, этимъ дѣломъ надо заниматься ночью, послѣ того, какъ проспишь нѣсколько часовъ,-- тогда это удастся.
   Я пошелъ въ село и запасся большимъ количествомъ провизіи. Въ этой мѣстности было большое населеніе и мнѣ было пріятно услышать людскіе голоса и смѣхъ; но мнѣ негдѣ было поселиться, потому что я слишкомъ рано пустился въ странствіе. Я возвращался въ хижину съ тяжелой поклажей. На полпути я повстрѣчался съ однимъ человѣкомъ, безработнымъ бродягой,-- звали его Солемъ. Позже я узналъ, что онъ былъ незаконнымъ сыномъ одного телеграфиста, служившаго въ Розенлундѣ много лѣтъ тому назадъ.
   Уже одно то, что этотъ человѣкъ отступилъ немного отъ дороги, чтобы пропустить меня съ моей ношей, произвело на меня хорошее впечатлѣніе. Я поблагодарилъ его и сказалъ, что ему незачѣмъ безпокоиться, что я не собью его съ ногъ, хе-хе.
   Когда я проходилъ мимо, человѣкъ остановился и спросилъ, какова дорога въ село. Я отвѣтилъ ему, что дорога дальше такая же, какъ здѣсь. Ага,-- сказалъ онъ и хотѣлъ идти дальше. Мнѣ пришло въ голову, что, можетъ быть, онъ идетъ издалека, а такъ какъ у него, повидимому, не было съ собой никакой ѣды, то я предложилъ ему закусить, чтобы имѣть предлогъ поговорить съ нимъ. Онъ поблагодарилъ меня и принялъ мое предложеніе.
   Онъ былъ средняго роста, совсѣмъ молодой, лѣтъ двадцати съ небольшимъ и никакъ не болѣе тридцати, сложенія онъ былъ плотнаго. У него, какъ у всѣхъ бродягъ, изъ-подъ шапки задорно торчалъ хохолъ; но бороды у него не было. Этому взрослому мужчинѣ не надоѣло еще бриться и, судя по его задорному хохлу и всему его облику, я вывелъ заключеніе, что онъ хочетъ казаться моложе своихъ лѣтъ.
   Пока онъ ѣлъ, мы болтали съ нимъ, онъ смѣялся и былъ очень веселъ, а такъ какъ его безбородое лицо съ рѣзкими чертами производило впечатлѣніе чего-то жесткаго, то, казалось, будто улыбается желѣзо. Но онъ разсуждалъ умно и былъ симпатиченъ. Взять хотя бы это: вѣдь я такъ долго молчалъ и теперь, быть можетъ, былъ слишкомъ словоохотливъ; но, если случалось, что мы заговаривали заразъ, Солемъ и я, то онъ сейчасъ же останавливался, чтобы дать мнѣ говорить. Такъ было нѣсколько разъ, и, наконецъ, я не хотѣлъ ужъ больше, чтобы онъ уступалъ мнѣ, и тоже замолчалъ. Но изъ этого ничего не вышло, онъ кивнулъ головой и сказалъ:-- Пожалуйста, продолжайте.
   Я разсказалъ ему, что брожу по лѣсамъ, изучаю замѣчательныя деревья и пишу кое-что о нихъ; я сказалъ, что живу въ покинутой землянкѣ и сегодня ходилъ въ село за провизіей. Услыхавъ про землянку, онъ пересталъ жевать и сталъ прислушиваться внимательнѣе, потомъ онъ вдругъ сказалъ:
   -- Да, всѣ эти телеграфные столбы, которые идутъ черезъ горы, я въ нѣкоторомъ родѣ хорошо знаю. Не эти именно, а другіе. Я служилъ на этой линіи и только недавно бросилъ мѣсто.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- спросилъ я.-- Такъ, значитъ, ты проходилъ сегодня мимо моей землянки?
   Онъ на минуту задумался, но, когда сообразилъ, что я не желаю ему зла, то признался, что заходилъ въ мою землянку, отдыхалъ и нашелъ тамъ кусокъ хлѣба.
   -- Мнѣ трудно было сидѣть тамъ, смотрѣть на хлѣбъ и не съѣсть его,-- прибавилъ онъ.
   Мы поговорили о томъ, о семъ, онъ избѣгалъ грубыхъ выраженій и съ ѣдой обращался очень бережно. Я не могъ не оцѣнить его прекраснаго поведенія.
   Онъ предложилъ мнѣ помочь нести мою ношу въ знакъ благодарности за то, что я накормилъ его, и я принялъ его предложеніе. И вотъ, этотъ человѣкъ дошелъ со мной до самой моей землянки. Войдя въ землянку, я сейчасъ же увидалъ на столѣ записку,-- это была въ нѣкоторомъ родѣ благодарность за хлѣбъ. Записка была ужасно безграмотна и полна безстыдныхъ выраженій. Когда Солемъ увидалъ, что я читаю ее, на его желѣзномъ лицѣ появилась улыбка. Я притворился, будто ничего не понялъ, и бросилъ записку обратно на столъ. Онъ взялъ ее и разорвалъ на мелкіе клочки.
   -- Ужасно досадно, что вы увидали ее,-- сказалъ онъ.-- Мы, телеграфные рабочіе, всегда такъ дѣлаемъ, я забылъ, что оставилъ записку здѣсь.
   Сказавъ это, онъ вышелъ изъ землянки.
   Онъ остался ночевать и пробылъ у меня весь слѣдующій день; онъ какимъ-то образомъ ухитрился вымыть мнѣ кое-что изъ бѣлья и вообще этотъ несчастный старался мнѣ быть полезнымъ, въ чемъ могъ. Передъ землянкой валялся большой котелъ, который оставили лопари; онъ былъ сломанъ и давалъ сильную течь, но Солемъ ухитрился замазать щели саломъ и выварилъ въ немъ мое бѣлье. Смѣшно было видѣть, какъ онъ возился съ этимъ: сало, которое плавало на поверхности воды, онъ отливалъ.
   Повидимому, онъ рѣшилъ дождаться, пока намъ понадобится новый запасъ провизіи, и тогда пойти вмѣстѣ со мной въ село. Когда же онъ услыхалъ, что я рѣшилъ идти въ другое мѣсто, въ одну усадьбу высоко въ горахъ, у самаго Торетинда, гдѣ лѣтомъ собираются туристы и живутъ горожане, то онъ изъявилъ желаніе сопутствовать мнѣ. Онъ былъ свободенъ, какъ птица небесная.
   -- Вѣдь вы позволите мнѣ нести ваши вещи?-- спросилъ онъ меня.-- Я привыкъ исполнять всякія работы въ усадьбахъ, можетъ быть, для меня найдется тамъ какое-нибудь дѣло.
   

VIII.

   Въ большой усадьбѣ царило уже весеннее оживленіе, люди и животныя какъ бы проснулись отъ зимней спячки, въ хлѣву раздавалось неумолкаемое мычаніе весь день, козъ уже давно выпустили на пастбище.
   Усадьба стояла въ отдаленіи отъ другихъ жилищъ; только въ лѣсу торпари расчистилъ себѣ нѣсколько мѣстъ, которыя купили потомъ,-- все же остальное, луга, поля и строенія, принадлежало этому помѣстью. Здѣсь было много новыхъ домовъ, которые прибавлялись по мѣрѣ того, какъ увеличивалось туристское движеніе черезъ горы. На конькахъ крышъ въ норвежскомъ стилѣ торчали головы драконовъ, а изъ гостиной доносились звуки рояля. Ты конечно, помнишь все это? Вѣдь ты былъ здѣсь. Хозяева усадьбы спрашивали о тебѣ.
   Пріятные дни, снова пріятные дни, хорошій переходъ отъ одиночества. Я разговариваю съ молодыми людьми, которые владѣютъ усадьбой, и со старымъ отцомъ хозяина, а также съ его молоденькой сестрой Іозефиной. Старый Калль выходитъ изъ своей избы и смотритъ на меня. Онъ до ужаса старый и дряхлый, ему, можетъ быть, девяносто лѣтъ, его глаза выцвѣли и взглядъ ихъ нѣсколько безумный, самъ старикъ весь съежился и ссохся до невозможности. Каждый разъ, когда онъ выходитъ на свѣтъ и разводитъ руками, какъ бы пробираясь ощупью, онъ производитъ впечатлѣніе, будто бы только что появился на свѣтъ Божій прямо изъ утробы матери и удивляется всему, что видитъ передъ собой:-- "Это еще что такое? Да вѣдь это какъ будто дома стоятъ на дворѣ",-- думаетъ онъ, озираясь по сторонамъ. Если онъ замѣчаетъ, что дверь въ сарай раскрыта, онъ начинаетъ пристально смотрѣть туда и думать: "Нѣтъ, виданное ли это дѣло? Вѣдь это дверь раскрыта,-- что бы это могло значить? Это очень похоже на раскрытую дверь"... И долго стоитъ онъ, не отрывая потухшихъ глазъ отъ этой двери.
   Но Іозефина, его дочь отъ послѣдняго брака, молода и она играетъ для меня на роялѣ. Да, да, Іозефина! Когда она быстро бѣжитъ черезъ дворъ, то ея ноги подъ юбкой напоминаютъ молодые побѣги. Она такъ ласкова съ гостями; я подозрѣваю, что она уже издали замѣтила Солема и меня, когда мы подходили къ усадьбѣ, и она сейчасъ же сѣла за рояль. У нея такія жалкія и сѣрыя дѣвичьи руки, она подтверждаетъ мое старое наблюденіе, что въ рукахъ есть выраженіе, которое находится въ связи съ поломъ ихъ обладателя, что онѣ выражаютъ цѣломудріе, равнодушіе или страсть. Забавно видѣть, какъ Іозефина доитъ козъ, сидя верхомъ на козѣ. Надо сказать, что эту работу она исполняетъ ради кокетства, чтобы понравиться гостямъ; вообще же она такъ занята въ домѣ, что ей некогда исполнять такія работы. О, куда тамъ! Она прислуживаетъ за столомъ, поливаетъ цвѣты и занимаетъ меня разговорами о томъ, кто взошелъ на вершину Торетинда въ прошломъ году и въ позапрошломъ году. Ахъ, ужъ эта юмфру Іозефина!
   И вотъ я брожу кругомъ, бодрый и возрожденный; на минуту я останавливаюсь и смотрю на Солема, который возитъ съ поля навозъ, потомъ я иду въ лѣсъ въ тѣ мѣста, которыя куплены торпарями. Хорошенькіе домики, у каждаго хлѣвъ для пары коровъ и нѣсколькихъ козъ, полуголые ребятишки, которые играютъ на дворѣ съ самодѣльными игрушками, ссоры, смѣхъ и плачъ. Оба торпаря возятъ навозъ въ поля на саняхъ, они стараются везти его по тѣмъ мѣстамъ, гдѣ еще осталось хоть немного снѣга и льда, и дѣло у нихъ идетъ прекрасно. Я не спускаюсь внизъ къ домамъ, а смотрю на работу сверху. О, я хорошо знаю деревенскую трудовую жизнь и люблю ее.
   Немалыя пространства земли расчистили эти торпари, и хотя усадьбы ихъ совсѣмъ маленькія, но воздѣланныя поля врѣзались глубоко въ лѣсъ. Впослѣдствіи, когда все будетъ расчищено, эти усадьбы будутъ на пять коровъ и одну лошадь. Въ добрый часъ!
   День идетъ за днемъ, стекла на окнахъ оттаяли, снѣгъ становится сѣрымъ, на южныхъ склонахъ появляется зелень, листва въ лѣсахъ распускается. Я продолжаю придерживаться своего первоначальнаго намѣренія раскаливать докрасна желѣзо, которое я ношу въ себѣ; но, конечно, я былъ бы прямо смѣшонъ, если бы думалъ, что это такъ легко. Въ концѣ концовъ, я не знаю даже, есть ли во мнѣ желѣзо; а если бы оно и было, то я уже потерялъ увѣренность въ томъ, что сумѣю выковать его. Послѣ этой зимы я сталъ такимъ одинокимъ и незначительнымъ въ жизни. Я брожу здѣсь, занимаюсь понемножку тѣмъ или инымъ и вспоминаю время, когда все было иначе. И это особенно ясно стало для меня теперь, когда я снова вышелъ на свѣтъ Божій къ людямъ. Когда-то я былъ не такимъ странникомъ. У всякой волны есть свой кустъ въ заливѣ -- это у меня было. У всякаго вина есть своя искра -- это было у меня. А неврастенія, обезьяна всѣхъ болѣзней,-- она преслѣдуетъ меня.
   Такъ что же? Да я и не горюю объ этомъ. Горевать? Это женское дѣло. Жизнь дана намъ во временное пользованіе и я съ благодарностью принимаю этотъ даръ. Бывали времена, когда у меня водилось золото, серебро, мѣдь, желѣзо и другіе металлы, и было очень забавно жить на свѣтѣ, гораздо забавнѣе, чѣмъ въ уединеніи вѣчности; но забава не можетъ продолжаться безъ конца. Я не знаю никого, кого не постигла бы такая печальная участь, какъ меня, и въ то же время я не знаю никого, кто хотѣлъ бы примириться съ этимъ, О, какъ люди катятся по наклонной плоскости! Но сами они въ это время говорятъ: "Посмотри-ка, какъ я лѣзу вверхъ!" И послѣ перваго же юбилея они покидаютъ жизнь и начинаютъ прозябать. Послѣ того, какъ человѣку минетъ пятьдесятъ лѣтъ, онъ вступаетъ въ семидесятые годы. И оказывается, что желѣзо не раскалено больше и что его вовсе и не было... Но, Господи, Боже ты мой, глупость упорно продолжаетъ утверждать, что желѣзо было, и она даже воображаетъ, что оно раскалено. Посмотрите-ка на желѣзо!-- говоритъ глупость,-- посмотрите, вѣдь оно раскалено докрасна!
   Будто есть смыслъ въ томъ, чтобы отгонять смерть еще втеченіе двадцати лѣтъ отъ человѣка, который уже началъ понемногу умирать! Я этого не понимаю; но ты, вѣроятно, понимаешь это въ своей беззаботной посредственности и во всеоружіи твоихъ школьныхъ познаній. Однорукій человѣкъ можетъ все-таки ходить, а одноногій можетъ еще лежать. А что ты знаешь о лѣсахъ? И чему я выучился въ лѣсахъ? Что тамъ растутъ молодыя деревья.
   Позади меня стоитъ молодежь, которую глупость и пошлость презираютъ до безстыдства, до варварства, только за то, что она молода. Я наблюдалъ за этимъ много лѣтъ. Я не знаю ничего презрѣннѣе твоихъ школьныхъ познаній и тѣхъ сужденій, которыя являются ихъ результатомъ. Пользуешься ли ты катехизисомъ или циркулемъ, идя по жизненному пути,-- это все равно. Иди же сюда, дружокъ, я подарю тебѣ циркуль, выкованный изъ того желѣза, которое я ношу въ себѣ." _
   

IX.

   У насъ появился туристъ, первый туристъ. И хозяинъ самъ повелъ его черезъ горы, а съ ними вмѣстѣ пошелъ также Солемъ, чтобы изучить дорогу и потомъ провожать туда другихъ туристовъ Туристъ маленькій толстенькій человѣчекъ съ жидкими волосами, пожилой капиталистъ, который странствуетъ ради своего здоровья иради послѣднихъ двадцати лѣтъ жизни. Бѣдняжка Іозефина быстро засѣменила ногами и ввела его въ гостиную съ роялемъ и съ фарфоровыми блюдами. Когда онъ уходилъ, на сцену появились мелкія деньги и Іозефина приняла ихъ своими сѣрыми дѣвичьими пальцами. По другую сторону горъ Солемъ получилъ въ награду двѣ кроны, и это была плата довольно щедрая. Все шло прекрасно и даже хозяинъ ободрился и повеселѣлъ:
   -- Ну, вотъ они начинаютъ приходить! Лишь бы только все осталось по старому,-- прибавилъ онъ.
   Послѣднія его слова относились къ тѣмъ спокойнымъ беззаботнымъ днямъ, которыми до сихъ поръ наслаждался онъ и его семья; но дѣло въ томъ, что черезъ двѣ недѣли въ сосѣдней долинѣ должно было открыться автомобильное сообщеніе и можно было опасаться, что это отвлечетъ потокъ туристовъ отъ него въ сосѣднюю долину. Жена хозяина и Іозефина были очень озабочены этимъ; но хозяинъ до самаго послѣдняго времени оставался при своемъ мнѣніи: у нихъ во всякомъ случаѣ будутъ постоянные пансіонеры, которые жили у нихъ изъ года въ годъ и никогда не измѣнятъ имъ! А кромѣ того, пусть въ другихъ мѣстахъ заводятъ сколько угодно автомобилей, вѣдь Торетиндъ все-таки останется на своемъ мѣстѣ.
   И хозяинъ былъ такъ спокоенъ за будущее, что заготовилъ много строевого лѣса для постройки новаго дома, и лѣсъ этотъ былъ сложенъ у сарая. Хозяинъ рѣшилъ выстроить новый домъ съ шестью комнатами для пріѣзжающихъ, съ вестибюлемъ, украшеннымъ оленьими рогами и выдолбленными изъ бревенъ креслами,-- предполагалась также и ванна. Но что случилось съ этимъ человѣкомъ сегодня? Неужели въ него закралось сомнѣніе? Лишь бы все осталось по старому,-- сказалъ онъ.
   Недѣлю спустя пріѣхала фру Бреде съ дѣтьми, какъ и въ предыдущіе годы, она заняла одна цѣлый домъ. Должно быть, она была очень богатая и знатная, эта фру Бреде, разъ она могла занимать цѣлый домъ. Это была очень любезная и милая дама, а дѣвочки ея были красивыя и здоровыя дѣти. Онѣ присѣдали мнѣ,-- и, не знаю почему, но каждый разъ при этомъ мнѣ казалось, что мнѣ даютъ цвѣты. Странное это было чувство.
   Но вотъ появилась фрекенъ Торсенъ и фру Моли, и обѣ поселились надолго. Вслѣдъ за ними пріѣхалъ учитель Стауръ на одну недѣлю. Позже пріѣхали учительницы Іонсенъ и Пальмъ, а потомъ адъюнктъ Хёй и еще кое-кто,-- коммерсанты, телефонистки, какіе-то бергенцы и двое или трое датчанъ. За столомъ насъ сидѣло очень много и мы вели оживленную болтовню. Когда учителю Стауру предлагали еще супу, онъ отвѣчалъ:-- Нѣтъ, спасибо, я больше не хочу.-- И говорилъ онъ это, поддѣлываясь подъ простонародное произношеніе и при этомъ самодовольно обводилъ всѣхъ глазами. Послѣ обѣда мы, какъ принято, собирались въ отдѣльныя группы и уходили въ горы и лѣса. Но проѣзжающихъ было очень мало, а между тѣмъ для гостинницы они-то и представляютъ, въ сущности, самую доходную статью, такъ какъ выгоднѣе всего отдавать комнаты поденно, кормить по карточкѣ и отпускать порціи кофе. За послѣднее время Іозефина казалась озабоченной и ея молодые пальчики съ особенной жадностью перебирали серебряныя монеты, когда она ихъ считала.
   Тощая горная форель, козье рагу и консервы. Нѣкоторые изъ пансіонеровъ были люди избалованные, они были недовольны пищей и заговаривали о томъ, что уѣдутъ; другіе же хвалили и пищу, и прекрасную горную природу. Учительница Торсенъ собиралась уѣх

Кнут Гамсун
Последняя отрада

ГЛАВА I

   Я ушел в леса.
   И вовсе не из чувства обиды на что-нибудь и не потому, что людская злоба причинила мне особую боль; но раз леса не идут ко мне, то я иду к ним. Вот и все.
   На этот раз я ушел не как чернорабочий или бродяга. У меня есть деньги, я пресытился всем, мне надоели и успех и удача,-- понимаешь ли ты это? Я покинул свет, как султан, который покидает обильный стол, гарем и цветы и надевает на себя власяницу.
   Конечно, я мог бы нашуметь при этом немного больше. Дело в том, что я собираюсь здесь размышлять и раскаливать докрасна свое железо. Ницше по этому случаю сказал бы следующее: "Последние мои слова, с которыми я обратился к людям, вызвали в них сочувствие, они кивнули мне. Но это и были мои последние слова, прежде чем я ушел в леса. Ибо тогда я понял, что сказал нечто нечестное или глупое..."
   Но я ничего не сказал, я просто ушел в леса.

* * *

   Пожалуйста, не думай, что здесь так ничего и не случается. Здесь идет снег, совсем как в городе, а птицы и животные хлопочут с утра до вечера и с вечера до утра. Я мог бы посылать отсюда обличительные истории, но я этого не делаю. Я удалился в леса ради уединения, а также ради того железа, которое я храню в себе и которое раскаливается. Сообразно с этим я и обращаюсь с самим собой. Если когда-нибудь повстречаю оленя, то, может быть, я скажу: "Господи боже ты мой, да ведь это олень, и он свирепый". Но если олень произведет на меня слишком сильное впечатление, то я скажу: "Это теленок или птица какая-нибудь"... и я буду лгать себе без зазрения совести.
   Будто бы здесь ничего не случается.
   Однажды я был свидетелем того, как повстречались двое лопарей. Это были молодой парень и молодая девушка. Вначале они вели себя, как и подобает вообще людям. "Боррис!"- сказали они друг другу, и оба улыбнулись. Но сейчас же вслед за этим они повалились кувырком в снег и на некоторое время скрылись с моих глаз. Когда прошло с четверть часа, я решил, что надо пойти посмотреть, не задохнулись ли они в снегу. Они поднялись, как ни в чем не бывало, и каждый пошел своей дорогой.
   Никогда во всю свою долгую жизнь не видал я, чтобы кто-нибудь так здоровался.

* * *

   Я живу и день и ночь в покинутой землянке, в которую приходится залезать ползком. По всей вероятности, кто-нибудь уже давно сложил ее в минуту крайности; быть может, какой-нибудь беглец скрывался в ней от погони в ненастные дни.
   В землянке нас двое. Впрочем, если не считать Мадам за человека, то выходит, что в землянке живу я один. Мадам -- это мышка, с которой я живу и которой дал это имя, чтобы выразить ей свое уважение. Она поедает все, что я оставляю в углах, а иногда она сидит и смотрит на меня.
   В землянке я нашел старое сено, которое я любезно предоставил в пользование Мадам, а для своей постели я набрал, как это и полагается, мягкой хвои. У меня есть топор, пила и кое-какая посуда. Для спанья у меня есть мешок из бараньей шкуры, мехом внутрь. Всю ночь на очаге у меня горит огонь, моя куртка, которая висит возле очага, к утру вся пропитывается запахом свежей смолы. Когда у меня является желание выпить кофе, я выхожу из землянки и наполняю котелок чистым снегом, потом я вешаю котелок над огнем и получаю прекрасную воду.
   "Ну, что это за жизнь?"
   Теперь ты сказал глупость. Это такая жизнь, о какой ты не имеешь и понятия. Ты живешь в городе, у тебя есть квартира, хорошо меблированная, у тебя много безделушек, картин и книг,-- но у тебя есть жена и служанка, и у тебя множество всевозможных расходов. Ни днем, ни ночью ты не имеешь покоя, потому что ты должен участвовать в общей гонке. А я наслаждаюсь покоем. Что же, наслаждайся твоей интеллектуальной жизнью, книгами, искусством и газетами! Охотно уступаю также тебе твои кафе и твой виски, от которого я каждый раз чувствую себя нехорошо. А я наслаждаюсь жизнью в лесах и чувствую себя прекрасно. Если же ты предложишь мне какие-нибудь отвлеченные вопросы, желая поставить меня в тупик, то я просто отвечу тебе, например, что бог -- это первоисточник всего, а люди воистину не более пылинок или песчинок во вселенной. Этим тебе и пришлось бы довольствоваться. Но если бы ты пожелал идти дальше и спросил бы меня, что такое вечность, то оказалось бы, что в этом вопросе я ушел так же далеко, как и ты, а потому я ответил бы: вечность -- это просто время, которое не имеет еще формы, совсем еще не имеет никакой формы. Милый друг, иди-ка сюда, я выну из кармана зеркало и пущу зайчика на твое лицо, и освещу тебя, мой друг.

* * *

   Ты валяешься в постели часов до десяти или одиннадцати утра, а встаешь все-таки утомленным и вялым. Я так и вижу тебя перед собой, когда ты выходишь на улицу: у тебя зажмуренные глаза, которые не могут переносить утреннего света. А я встаю в пять часов утра, и я бодр и свеж, и мне не хочется больше спать. Повсюду царит еще мрак, но все-таки есть еще на что посмотреть: я вижу луну, звезды, облака и наблюдаю за предвестниками погоды наступающего дня. Я могу определить погоду за несколько часов вперед. Я прислушиваюсь к шепоту ветерка. Затем стараюсь уловить, как потрескивает лед в озере Глимма: сухо и легко или глубоко и протяжно. Да, я слышу всевозможные предзнаменования; а когда светает, я соединяю те предзнаменования, какие я уловил ухом, с теми, которые я увидал с рассветом.
   И я становлюсь все более и более опытным и чутким.
   Но вот на востоке появляется узкая светлая полоска, звезды тают и как бы рассасываются на небе, свет побеждает тьму. Вскоре над лесом взлетает ворон и кружит в воздухе, и я предупреждаю Мадам, чтобы она не высовывала носика из нашей землянки, иначе она будет съедена.
   Если же ночью выпал снег, то деревья и кусты, а также большие камни принимают какой-то фантастический вид; можно подумать, что это какие-то чудовища, которые появились ночью с другого света. Сосна, поваленная бурей, с корнями, торчащими вверх, напоминает ведьму, которая вдруг окоченела в самый разгар каких-то темных своих проделок.
   Вот заячьи следы на снегу, а вон длинные следы какого-то одинокого оленя. Я беру мешок, в котором сплю, и вешаю его высоко на дереве; это я делаю изза Мадам, которая поедает все; и я углубляюсь в лес по следам оленя. Я заметил, что олень шел не по прямой линии, но все-таки направлялся к определенной цели, он шел на восток, навстречу утренней заре. На берегу реки, в том месте, где течение особенно быстро и вода никогда не замерзает, олень напился, поскоблил копытом землю в поисках мха, отдохнул немного и пошел дальше.
   И вот желание узнать, что делал этот олень, куда он шел, составляет для меня, быть может, единственную мою задачу на этот день, мое единственное впечатление. И я нахожу, что этого достаточно. Дни коротки, уже в два часа я направляюсь домой среди сгущающихся сумерек. На землю спускается тихий, благодатный вечер. Придя домой, я начинаю стряпать. Мяса у меня сколько угодно, оно хранится в трех высоких сугробах снега. Впрочем, у меня есть лакомство и получше: восемь кусков жирного оленьего сыра, а также масло, а в придачу ко всему этому ковриги высушенного хлеба.
   В то время, как котел кипит, я ложусь, смотрю на огонь, и мною понемногу овладевает дремота. И я сплю не после обеда, а до обеда. Когда я просыпаюсь, похлебка моя готова, в хижине пахнет вареным мясом и смолой; Мадам беспокойно бегает взад и вперед по полу и, наконец, получает свою порцию. Я ем, а потом закуриваю трубку.
   Вот день и прошел. И прошел он тихо и спокойно, у меня не было никаких неприятностей. В этом царстве великой тишины я живу один, других людей нет; это сознание возвышает меня в моих собственных глазах и делает меня значительным, как бы ближним самого Бога. А что касается раскаливания железа, которое находится во мне, то я думаю, что и с этим также все обстоит благополучно, ибо Господь творит чудеса из любви к своему ближнему.
   Я лежу и думаю об олене, о том, куда он пошел, что он делал на берегу реки и где он находится в настоящее время. Где-нибудь он, наверное, запутался рогами в ветвях и сорвал с дерева кору; в другом месте он наткнулся на незамерзшее болото и ему пришлось свернуть в сторону, но, обогнув болото, он снова стал придерживаться того же направления и пошел на восток. Вот о чем я размышляю, лежа, покуривая свою трубку.
   А ты? Уж не прочел ли ты для сравнения в двух газетах статьи, в которых говорится об отношении общественного мнения в Норвегии к вопросу о страховании от старости?

ГЛАВА II

   Когда на дворе бушует непогода, я сижу в своей землянке и раздумываю о том, о сем. А иногда пишу письма кому-нибудь из своих знакомых. Я пишу, что мне живется хорошо и что я жду от них таких же известий. Но мне не. приходится отсылать моих писем, и они становятся с каждым днем все старее. Да не все ли равно? Я связал письма в пачку и повесил их на веревке посреди потолка, чтобы Мадам не вздумала грызть их.
   Раз как-то пришел ко мне незнакомец. Он пришел торопливой походкой и вместе с тем как-то крадучись. Он был плохо одет, на шее у него не было шарфа. По-видимому, это был рабочий. На спине у него был мешок, а что было в этом мешке -- неизвестно. Мы поздоровались друг с другом и обменялись замечаниями относительно прекрасной погоды.
   -- Я не ожидал найти кого-нибудь в этой землянке,-- сказал незнакомец. Вид у него был очень недовольный, вообще он держал себя вызывающе и как-то демонстративно с шумом опустил мешок на землю.
   "Однако надо показать ему, с кем он имеет дело, раз он такой бесцеремонный", подумал я.
   -- Вы здесь давно живете?- спросил он меня.- И скоро вы отсюда уедете?
   -- Уж не тебе ли принадлежит эта землянка?- спросил я в свою очередь.
   Тут он пристально посмотрел на меня.
   -- Если землянка принадлежит тебе, это другое дело,-- сказал я.- Должен тебе только сказать, что, когда я буду уходить, то не утащу с собой в кармане землянку, словно какой-нибудь воришка.
   Я сказал это очень миролюбиво, я просто пошутил, вовсе не желая обидеть его.
   Однако оказалось, что я попал в точку. Незнакомец вдруг потерял свою самоуверенность. Так или иначе, но я дал ему понять, что знаю о нем больше, чем он обо мне.
   Когда я попросил его войти в землянку, он с благодарностью принял мое приглашение и сказал:
   -- Спасибо, но я боюсь натаскать вам снегу.
   И он стал тщательно счищать снег с сапог, а потом захватил свой мешок и полез в землянку.
   -- Я думаю, тут найдется и кофе,-- сказал я.
   -- Пожалуйста, не беспокойтесь,-- ответил он. Он вытер себе лицо и с наслаждением вдыхал в себя теплый воздух.- Я шел всю ночь,-- прибавил он потом.
   -- Ты идешь через горы?
   -- Я еще не решил, куда идти. Едва ли найдется работа по ту сторону гор в зимнее время.
   Я дал ему кофе.
   -- Не найдется ли у вас чего-нибудь поесть? Право, мне совестно просить у вас... Может быть, кусок высушенного хлеба? Я не мог ничего взять с собой в дорогу.
   -- Вот, пожалуйста, хлеб, масло и олений сыр.
   -- Да, да, плохо приходится нашему брату зимою,-- сказал мой гость, принимаясь за еду.
   -- Быть может, ты мог бы сходить в деревню и снести туда мои письма?- спросил я.- Я заплачу тебе за это.
   Незнакомец ответил:
   -- Нет, этого я никак не могу. Я должен во всяком случае перейти через горы, потому что мне говорили, будто есть работа в Хиллингене, в хиллингенском лесу. Так что я не могу исполнить вашего поручения.
   "Надо будет его подразнить немножко,-- подумал я.- А то он тут размяк совсем, и в нем пропал весь его задор,-- кончится тем, что он попросит у меня полкроны". Я пощупал его мешок и спросил:
   -- Что ты тащишь с собой? Тут что-то тяжелое.
   -- А вам какое дело до этого?- ответил он мгновенно, придвигая мешок поближе к себе.
   -- Чего ты? Я вовсе не собираюсь украсть у тебя что-нибудь, я не воришка, -- сказал я опять шутливым тоном.
   -- А кто вас знает, кто вы такой,-- пробормотал он. День клонился к вечеру.
   Так как у меня был гость, то я решился в лес не идти. Я сидел и разговаривал с ним и старался выспросить у него кое-что. Это был человек обыкновенный, простолюдин, ничуть не интересовавшийся тем железом, которое я собирался раскаливать; руки у него были грязные, говорил он скучно и глупо. Я догадался, что он украл все те вещи, которые находились у него в мешке. Позже я убедился в том, что в нем была известная смекалка и что жизнь научила его всяким уловкам. Он стал жаловаться на то, что у него замерзли пятки, и снял сапоги. Меня не удивило, что ему было холодно, так как на его чулках пятки отсутствовали, а на их месте зияли громадные дыры. Он взял у меня нож, подрезал лохмотья вокруг дыр и затем надел чулки, повернув их таким образом, что пятки пришлись на подъеме. Надев сапоги, он заметил:
   -- Ну вот, теперь мне тепло.
   Он вел себя очень тихо и осторожно. Если он брал пилу и топор с гвоздя, то, осмотрев, он аккуратно вешал их на прежнее место. Осмотрев пачку с письмами, а может быть, прочитав несколько адресов, он не сразу отпустил веревку, на которой висела пачка, а попридержал ее, чтобы она не качалась. У меня не было никакого основания жаловаться на него за что-нибудь.
   Он остался у меня обедать, а после обеда он сказал:
   -- Извините, пожалуйста, но будете ли вы иметь что-нибудь против того, чтобы я нарезал себе немного ветвей, на которых я мог бы сидеть?
   Он вышел и вскоре возвратился с мягкими хвойными ветвями. Мы должны были немного передвинуть кучку с сеном, принадлежавшую Мадам, чтобы очистить ему место в землянке. Мы развели огонь на очаге, лежали и болтали.
   Вечером мой гость не ушел, он продолжал валяться и как будто старался оттянуть время. Когда стало смеркаться, он подошел к окошечку в двери, чтобы посмотреть, какая погода. Он обернулся ко мне и спросил:
   -- Как вы думаете, выпадет ночью снег?
   -- Ты спрашиваешь меня, а я как раз хотел спросить об этом же тебя. Но мне кажется, похоже на то, что пойдет снег, дым стелется по земле.
   Предположение о том, что ночью может пойти снег, видимо, встревожило его. Он сказал, что предпочитает уйти ночью. Но вдруг его охватила злоба. Дело в том, что я стал вытягиваться, лежа на своей постели и нечаянно снова положил руку на его мешок.
   -- Не понимаю, чего вы ко мне пристали,-- крикнул незнакомец, вырывая от меня мешок.- Не смейте трогать моего мешка, предупреждаю вас.
   Я ответил, что дотронулся до мешка нечаянно и что я не намереваюсь ничего красть у него.
   -- Красть? Еще чего выдумали? Уж не думаете ли вы, что я боюсь вас? И не воображайте себе этого, голубчик мой. Вот, полюбуйтесь! Вот все, что у меня в мешке,-- сказал мой гость. И он начал вынимать из мешка всевозможные предметы: три пары новых рукавиц, кусок какой-то толстой материи, мешочек крупы, соленый свиной бок, шестнадцать пакетов табаку и несколько больших кусков слипшихся леденцов. На самом дне мешка у него оказалось несколько фунтов кофе.
   По-видимому, все это были товары, захваченные в лавке, за исключением пакета ломаных сухарей, взятых, может быть, где-нибудь в другом месте.
   -- Да ведь у тебя есть сушеный хлеб,-- сказал я.
   -- Если бы вы подумали хорошенько, то не говорили бы так,-- ответил незнакомец.- Раз я отправляюсь через горы и без конца иду да иду, то неужто же мне и кусочка проглотить нельзя? Прямо стыдно слушать такие слова.
   Он осторожно и аккуратно снова уложил в мешок все свои вещи, одну за другой. Пакетами с табаком он тщательно отгородил свинину от сукна, чтобы оно не запачкалось.
   -- Почему бы вам не купить у меня эту материю?- сказал он.- Я продам ее очень дешево. Это драп. Он стесняет меня.
   -- Сколько ты хочешь за него?- спросил я.
   -- Его хватит на целый костюм, да еще останется немного,-- промолвил он как бы про себя, развертывая материю.
   Я сказал ему:
   -- Ты являешься сюда в лесную глушь и приносишь с собой оживление, и новости, и газеты. Но давай-ка потолкуем немного. Скажи, мне, ты боишься, что завтра утром увидят твои следы, если за ночь выпадет снег?
   -- А это уж мое дело. Мне не впервой идти через горы и я знаю много дорог, -- пробормотал незнакомец.- Вы получите это сукно за несколько крон.
   Я отрицательно покачал головой, и он снова аккуратно уложил сукно в мешок, словно оно было его собственностью. Он сказал:
   -- Я разрежу его на такие куски, из которых выйдет по паре штанов,-- тогда мне легче будет продать его.
   -- Лучше разрежь его так, чтобы из одного куска вышли куртка, жилет и штаны, а из другого одна или две пары штанов.
   -- Вы так находите? Пожалуй, так будет лучше всего. Мы рассчитали, сколько пойдет сукна на полный костюм для взрослого человека, и, чтобы не ошибиться, взяли веревку с пачкой писем и вымерили ею наши костюмы. Потом мы надрезали сукно и разорвали его на две части. Кроме полного костюма, вышли еще две пары штанов с походом.
   После этого мой гость стал мне предлагать купить у него кое-что из другого товара, который был у него в мешке. Я купил немного кофе и несколько пакетов табаку. Он положил деньги в кожаную мошну и я заметил, что она была совсем пуста. Я обратил внимание и на то, с какой жадностью и как тщательно он спрятал деньги в карман и потом пощупал их еще поверх кармана.
   -- Немного я у тебя купил,-- сказал я,-- но мне ничего больше не нужно.
   -- Что же, я не жалуюсь, мое дело было продать, а ваше купить.
   Он не унывал.
   Он стал собираться в путь, а я лежал и не мог отделаться от чувства презрения к его жалкой манере воровать. Воровство под давлением голода... соленая свинина, кусок материи,-- и все это спрятать в лесу. Увы, воровство совсем измельчало. Отчасти, конечно, это происходит вследствие того, что и наказания по закону измельчали. Остались только скучные и гуманные наказания. Из закона выкинули религиозный элемент, и судьи уже не представляют собою больше ничего мистического. Мне вспоминается последний судья, который излагал значение присяги так, как ее должно излагать, чтобы она производила известное впечатление. И от этого у нас волосы становились дыбом. Нет, дайте нам немножко колдовства, немножко шестой книги Моисея и святотатственного греха и законов, написанных кровью новокрещенного младенца... И украдите мешок денег и серебра где-нибудь в торговом местечке, да спрячьте этот мешок в горах, и пусть в осенние вечера над этим местом стоит голубоватый свет. Но не говорите мне о трех парах рукавиц и куске соленой свинины.
   Мой гость не боялся больше за свой мешок, он вылез из землянки, чтобы посмотреть, откуда дует ветер. Я положил купленные у него табак и кофе назад в мешок, потому что я не нуждался ни в том, ни в другом. Возвратясь в землянку, он сказал:
   -- А я подумал, не переночевать ли мне здесь, если только я вам не помешаю.
   Вечером он сидел уже совершенно спокойно, он и не думал вынимать из мешка свою собственную провизию. Я сварил кофе и дал ему кое-чего поесть.
   -- Пожалуйста, не беспокойтесь,-- сказал он мне. После ужина он опять начал возиться со своим мешком; он старался как можно больше примять свинину в угол, чтобы она не запачкала сукна. Потом он снял с себя кушак, обвязал им наискось мешок и таким образом сделал из него нечто вроде ранца, который он мог повесить себе на спину.
   -- Если за другой конец ухватиться через плечо, то мне будет гораздо легче тащить его,-- сказал он.
   Я дал ему письма, чтобы он отправил их по почте, когда перейдет через гору; он тщательно спрятал их в карман и потом пощупал поверх куртки. Деньги на почтовые марки он завернул в отдельную бумажку и завязал их в уголок мешка.
   -- Где ты живешь?- спросил я.
   -- Где жить такому бедняку, как я? Живу на берегу моря. К несчастью, у меня жена и дети,-- что же тут толковать!
   -- Сколько у тебя детей?
   -- Четверо. У одного рука искалечена, а другой... да все они больные и калеки, у каждого что-нибудь не в порядке. Плохо приходится бедняку! Жена моя больна, несколько дней тому назад она чуть не умерла и даже причастилась уже.
   Он сказал все это печальным тоном. Но тон этот звучал фальшиво; повидимому, он лгал самым бессовестным образом. Если кто-нибудь придет из села разыскивать его, то, конечно, ни у одного крещеного человека не хватит духу выдать его, раз у него такая большая семья, да к тому же еще все немощные и больные. Так он, вероятно, решил про себя.
   О, человек, человек, ты хуже мыши!
   Я не расспрашивал его больше ни о чем, а попросил его спеть что-нибудь,-- какую-нибудь песенку или что он сам захочет, ведь нам все равно делать было нечего.
   -- Я не расположен теперь,-- ответил он.- Еще, пожалуй, псалом...
   -- Ну, так псалом.
   -- Нет, сейчас я не могу. Мне очень хотелось бы доставить вам удовольствие, но...
   Он становился все тревожнее. Через несколько времени он взял свой мешок и вышел. Я подумал: только я его и видел. И он не попрощался даже со мной и не сказал мне обычного "счастливо оставаться". "Как хорошо, что я ушел в леса,-- думал я,-- здесь мое настоящее место, и с этого дня ни одна живая душа не переступит больше моего порога".
   Я самым добросовестным образом сговаривался с самим собой и дал обет никогда больше не заниматься людьми.- Мадам, иди сюда,-- сказал я,-- я уважаю тебя и даю слово на всю жизнь соединиться с тобой, Мадам!
   Через полчаса мой гость возвратился. Но мешка у него уж больше не было.
   -- А я думал, что ты ушел,-- сказал я.
   -- Ушел? Что я, собака что ли,-- ответил он.- Слава Богу, я живал с людьми и говорю "здравствуйте", когда прихожу, и "счастливо оставаться", когда ухожу. Напрасно вы меня обижаете!
   -- Куда ты девал свой мешок?
   -- Я отнес его на дорогу невдалеке отсюда.
   Он не напрасно отнес мешок, это делало честь его предусмотрительности, так как в случае надобности ему легче было бы улизнуть без ноши на спине. Чтобы прекратить разговоры о бедности, я спросил его:
   -- А ты был, вероятно, настоящий молодчина несколько лет тому назад? Да и теперь еще хоть куда!
   -- О, да, по мере сил и возможности,-- сказал он с сожалением.- Никто так легко не поднимал бочку с ворванью, как я, а на Рождество никто не плясал так, как я... Тсс... кажется, кто-то идет?
   Мы стали прислушиваться. В одно мгновение он окинул взглядом дверь и отверстие в потолке, и решил встретить опасность у дверей. В своем напряжении он был великолепен, я заметил, как сжимались мускулы его челюстей.
   -- Нет, никого нет,-- сказал я.
   С решительным видом во всеоружии своей силы он выполз из землянки и не возвращался несколько минут. Когда же он снова возвратился, то глубоко вздохнул и сказал:
   -- Никого не было.
   Мы улеглись спать. "Господи, благослови!"- сказал он, укладываясь на своем ложе из еловых ветвей. Я сейчас же заснул и некоторое время проспал крепким сном. Позже ночью тревога все-таки подняла на ноги моего гостя. Я слышал, как он пробормотал: "счастливо оставаться" и выполз из землянки.
   Утром я сжег постель незнакомца; в землянке весело трещали еловые ветви.
   Когда я вышел из землянки, то увидал, что за ночь выпал снег.

ГЛАВА III

   Что за блаженство опять остаться с самим собой, углубиться в себя и наслаждаться тишиной лесов! Варить кофе, набивать трубку и думать понемножку о том, о сем, очень медленно и спокойно. Ну вот, теперь я наполню котелок снегом, думаю я, а теперь я смелю кофе между камнями; а потом мне надо хорошенько выколотить на снегу свой спальный мешок, чтобы шерсть побелела. Конечно, это не литература и не большой роман и не общественное мнение, так что из этого? Зато мне не надо гнаться взапуски, чтобы получить этот кофе. Литература? Когда Рим владычествовал над всем светом, то ведь он был лишь лепечущим учеником Греции в области литературы. И все-таки Рим владычествовал над всем светом. Вспоминается мне еще и другая страна, которую все мы знаем: она вела войну за освобождение, блеск от которой не померк еще и до сих пор, она дала миру величайших художников, но у нее не было литературы, да и сейчас нет...
   С каждым днем я все более и более осваиваюсь с деревьями, мхом и снегом, который покрывает землю, и все эти предметы становятся моими друзьями. Вон стоит сосновый пень, весь облитый солнечными лучами. Я чувствую, как моя привязанность к нему все растет, в душе моей крепнет какое-то теплое чувство к нему. Кора на пне вся облупилась, видно, что дерево было срублено зимою, когда лежал глубокий снег; вот почему пень торчит очень высоко в воздухе и кажется таким оголенным. Я представляю себя на месте этого пня, и мною овладевает чувство сострадания к нему. И, быть может, в глазах моих при этом появляется то же наивное животное выражение, какое бывало в глазах человека первобытных времен.
   Ты, конечно, воспользуешься этим случаем, чтобы высмеять меня и сострить насчет меня и моего пня. Но в самой глубине души ты, как в этом случае, так и во всем остальном, сознаешь, что преимущество на моей стороне. Конечно, я не принимаю в расчет, что у меня нет такого множества буржуазных познаний и что я не студент, хе-хе! Но что касается лесов и полей, то ты ничему уже больше не можешь научить меня, я чувствую их так, как ни один человек.
   Случается, что я сбиваюсь в лесу с пути и блуждаю. О да, это случается. Но в таких случаях я не начинаю без толку кружить на месте и плутать тут же чуть не у самых дверей своего жилища,-- так делают дети города. Может случиться, что я заблудился на расстоянии двух миль от своей землянки, далеко от берега реки, да к тому же в пасмурный день, когда идет густой снег и когда по небу нельзя различить ни севера, ни юга. Тут приходится пускать в ход свою способность различать всевозможные признаки на тех или иных деревьях, по верхушкам сосен, по коре лиственных деревьев, по мху, который растет у корней деревьев, по наклону ветвей, растущих с северной стороны и с южной, по камням, которые обросли мхом, по сети жилок на листьях. По всем этим признакам я легко нахожу дорогу, если только светло.
   Но если начинает смеркаться, я сейчас же покоряюсь, так как знаю, что дорогу искать придется только на другой день.- Господи, как же я проведу ночь?- говорю я самому себе. И вот, я брожу и туда и сюда, до тех пор, пока не нахожу себе теплого местечка; лучше всего в таких случаях укрываться гденибудь под навесом скалы, куда не проникает ветер. Сюда я приношу охапку ветвей, плотно застегиваю свою куртку и устраиваюсь поудобнее. Тот, кто не испытывал этого, не знает, какое высокое наслаждение испытываешь в такую ночь, скрываясь в укромном уголке среди густого леса. Чтобы заняться чемнибудь, я закуриваю трубку, но так как я очень голоден, то курение мне неприятно, и я беру в рот немного табаку, жую его и размышляю о чем-нибудь. А снег все идет, но я укрыт от него; а если мне везет и ветер дует с надлежащей стороны, то перед самым моим навесом вырастает снежный сугроб, который придвигается все ближе и ближе ко мне и, наконец, превращается в стену, доходящую до самой крыши моего прибежища. Тогда я спасен, я могу спать или бодрствовать, как мне угодно; я не рискую отморозить себе ноги.

* * *

   К моей землянке пришли двое людей. Они шли быстро, и один из них крикнул мне уже издали:
   -- Здравствуйте! Не проходил ли тут мимо один человек?
   Мне не понравилось лицо незнакомца, да и к тому же я вовсе не был его слугой, и вопрос его был глупый.
   -- Мало ли кто здесь проходит. Вы, вероятно, хотели спросить, видел ли я вчера проходившего здесь человека?
   Только и узнал он от меня!
   -- Я хотел сказать то, что сказал,-- ответил с раздражением человек.- К тому же имейте в виду, я спрашиваю вас в качестве должностного лица.
   Вот как! У меня не было больше никакого желания разговаривать с ним, и я залез к себе в землянку.
   Двое незнакомцев последовали за мной. Лэнсман состроил важную рожу и спросил:
   -- В таком случае, видели ли вы вчера проходившего здесь человека?
   -- Нет,-- ответил я.
   Оба посмотрели друг на друга, как бы советуясь, и немного погодя они вышли из хижины и снова отправились в село.
   Я подумал: что за усердие в исполнении своих обязанностей у этого лэнсмана, сколько в нем пошлости! Он, конечно, получит особое вознаграждение за поимку вора, к тому же на его долю выпадет честь совершить великий подвиг. О, все человечество должно было бы усыновить этого героя, ибо он -- образ и подобие самого человечества! Где же кандалы? Он должен был бы позвякать ими немного, держа их в протянутой руке, наподобие шлейфа амазонки, чтобы у меня волосы дыбом стали от сознания его могущества и того, что он имеет право надевать кандалы. Но ничего этого не было.
   И что за купцы, что за торговые короли в настоящее время! Они в одно мгновение замечают пропажу того, что один человек мог унести в своем мешке, и заявляют об этом лэнсману.
   С этого времени я с нетерпением начинаю ожидать весны. Моя землянка находится слишком близко от людей, и я принимаю решение выстроить себе другую, как только оттает почва. Я уже выбрал себе местечко в лесу по другую сторону реки; там мне будет хорошо. Оттуда три мили до села и три через горы.

ГЛАВА IV

   Кажется, я сказал, что живу слишком близко от людей? Да простит мне бог, вот я уже несколько дней делаю маленькие прогулки в лес, громко здороваясь с деревьями и делаю вид, будто нахожусь в обществе людей. Если я представлю себе, что передо мной мужчина, то я веду с ним долгий и содержательный разговор, а если я воображаю, что вижу женщину, то становлюсь очень галантным и говорю: "Позвольте, фрекен, помочь вам нести ваш мешок". Раз как-то я встретил молоденькую лапландку, я стал осыпать ее комплиментами и выразил желание нести ее меховую кацавейку, если только она снимет ее и согласится идти голая. Да, так-то.
   И я вовсе не нахожу больше, что живу слишком близко от людей, боже упаси. Да и навряд ли я выстрою новую землянку в более отдаленном месте.
   Дни становятся длиннее, и я ничего не имею против этого. В сущности, зимою мне приходилось плохо, и я учился укрощать свой нрав. Это отняло у меня немало времени, а иногда стоило большого напряжения воли, так что, по правде сказать, мое самовоспитание обошлось мне довольно-таки дорого. По временам я бывал излишне суров к себе. Вон лежит хлеб,-- говорил я самому себе,-- и это меня ничуть не трогает, я к этому привык. В таком случае ты не увидишь хлеба в течение двенадцати часов, тогда он произведет на тебя впечатление,-- говорил я и прятал хлеб.
   Зима прошла.
   Это были тяжелые дни? Нет, хорошие дни. Моя свобода была так велика, я мог делать что угодно, и я мог думать, о чем хотел, я был один, словно медведь в лесах. Но даже в самой чаще лесной ни один человек не может громко произнести слова, не осмотревшись по сторонам,-- лучше идти и молчать.
   Некоторое время утешаешь себя мыслью о том, что это чисто по-английски быть немым, что в молчании есть нечто царственное,-- так, по крайней мере, утешаешь себя. Но наступает день, когда это становится невыносимым, язык как бы пробуждается, начинает потягиваться, и вдруг рот раскрывается и из него вырываются какие-нибудь бессмысленные, идиотские слова: "Кирпича в замок! Сегодня теленок здоровее, чем вчера!" И эту ерунду орешь во все горло, так что слышно на четверть мили кругом. Но после этого вдруг останавливаешься, и тебя охватывает какое-то жгучее чувство, словно тебя больно ударили. Ах, если бы можно было продолжать это царственное молчание! Однажды случилось, что почтарь, ходивший за почтой через горы раз в месяц, попался мне навстречу, как раз, когда я крикнул: "Что?"- спросил он меня издалека. "Берегись, ты, там у меня заложены мины",-- ответил я, чтобы какнибудь отделаться от него.
   Однако, по мере того, как дни становились длиннее, во мне росло и мужество; вероятно, действовала весна, я чувствовал в себе какое-то таинственное возбуждение и уже перестал бояться криков. Когда я варю себе пищу, я нарочно гремлю посудой и пою во все горло. Пришла весна.
   Вчера я стоял на горе и смотрел на зимний лес. Он совсем изменился, он стал серым и жалким, и теплые солнечные лучи уже успели примять снег, потерявший свою девственную белизну. Повсюду валяются иглы, в молодняке они лежат целыми грудами, напоминая каракули, которыми испещрена спина рыбы. Всходит луна, там и сям на небе зажигаются звезды, меня охватывает дрожь, мне немного холодно, но так как в землянке мне делать нечего, то я предпочитаю стоять и мерзнуть, пока это можно выносить. Зимой я не делал таких глупостей, тогда я сейчас же шел домой, как только начинал чувствовать озноб. Но теперь мне все это надоело. Ведь пришла весна! О, что за ясное и холодное небо! Оно широко раскрыло свои объятия всем звездам. На необозримом небесном пространстве, напоминающем ниву, рассыпано целое стадо светил, они такие маленькие и мерцающие, они напоминают крошечные бубенчики и, когда я пристально смотрю на них, то мне чудится, будто я слышу звон тысячи маленьких бубенчиков. Да, все дает моим мыслям определенное направление: я думаю о весне и о зеленых лугах.

ГЛАВА V

   Я развожу хороший костер из смолы на очаге, взваливаю себе на спину все свои вещи и покидаю землянку. Прощай, Мадам!
   Так все кончилось.
   Я не испытываю никакой радости, покидая свой приют, пожалуй, мне даже немного грустно, как это всегда бывает, когда я расстаюсь с насиженным местом. Но ведь передо мною раскрывался широкий свет и манил меня. Со мной случилось то, что случается со всеми любителями лесов и широкого простора: мы безмолвно назначили друг другу свидание -- это было вчера вечером, меня вдруг охватило какое-то странное чувство, и глаза мои невольно обратились к двери.
   Раза два я оборачиваюсь и смотрю на землянку; над крышей вьется дымок, он как будто кивает мне, и я отвечаю ему тем же.
   Шелковисто-мягкий и светлый воздух освежает меня; в далекой-далекой синеве над лесами загорается слабая полоска золотистого света. Мне кажется, будто это берег, где живут веселые морские разбойники. Слева от меня высятся горные громады.
   Пройдя часа два, я почувствовал вдруг, что переродился с ног до головы; о, теперь все пошло на лад! Я размахиваю своей палкой с такой силой, что в воздухе раздается свист. Когда мне кажется, что я заслужил это, я сажусь и позволяю себе поесть.
   Да, моих радостей ты, живущий в городе, не знаешь.
   От безотчетного восторга и избытка жизни я весело подпрыгиваю на ходу и готов визжать. Я делаю вид, будто моя ноша очень легка, но мои прыжки, наконец, утомляют меня. Однако мне ничего не стоит преодолеть свою усталость, потому что на душе у меня так хорошо. Здесь, в полном уединении, на расстоянии многих миль от людей и их жилищ, я испытываю детскую радость, и моего беззаботного настроения тебе не понять, если кто-нибудь не объяснит тебе его. Вот послушай: я прикидываюсь, будто меня очень интересует какоенибудь дерево. Сперва я смотрю на него мельком, но потом я вытягиваю шею, прищуриваю глаза и пристально вглядываюсь в него. Это что такое?- говорю я самому себе,-- неужели же это..! -- продолжаю я рассуждать с самим собой. Наконец, я бросаю на землю свою ношу, подхожу ближе и начинаю подробно рассматривать дерево, и при этом я киваю головой, как бы в знак того, что это действительно единственное в своем роде, феноменальное дерево, открытое мною в лесу. И я вынимаю из кармана свою записную книжку и описываю в ней замечательное дерево.
   Все это шалость, шалость от избытка счастья, маленький импульс,-- я играю. Так играют дети. И здесь нет почтаря, который мог бы поймать меня за моим занятием. Но не успеваю я начать свою игру, как бросаю ее внезапно, как это делают дети. О, ведь только что я сам был ребенком. Милая, глупая невинность.
   Хотел бы я знать, уж не радость ли по поводу того, что я скоро увижу людей, приводит меня в такое игривое настроение?
   На следующий день я пришел к жилищу лопаря, как раз в тот момент, когда густой туман спустился на горы и лес. Я вошел в хижину. Там со мной все были очень приветливы, но нет никакого удовольствия сидеть в хижине лопаря. В углу на полке лежат роговые ложки и ножи, с потолка свешивается небольшая парафиновая лампочка. Сам лопарь очень неинтересное существо, он не умеет ни петь, ни колдовать. Дочь ушла за горы, она посещает деревенскую школу и умеет читать, а писать она не умеет; оба лопаря, старуха и старик, тупоумны, как идиоты. Над всей семьей тяготеет какое-то животное молчание; если я о чем-нибудь спрашиваю, то мне или вовсе не отвечают, или бормочат в ответ односложное: "м-нет, м-да." Но ведь я не лопарь, и у моих хозяев нет чувства доверия ко мне.
   Почти весь день до самого вечера лес окутывал непроницаемый туман. Я поспал немного. К вечеру небо прояснело, начало слегка морозить, я вышел из хижины, полная луна ярко светила и тихо царила над уснувшей землей.
   
   Так что же, звучите, надтреснутые струны!
   Куда же девались птички веселые
   И где очутился я вдруг?..
   Серебряным инеем ветви тяжелые,
   Как в сказке одеты... Все тихо вокруг,
   Все спит неподвижно... Сквозь леса узор
   Я вдаль устремляю напрасно свой взор,
   Мне все незнакомо,-- и чаща, и луг...
   "...В серебряный лес, наконец, он приходит..."
   Так в сказке читал я одной.
   Из кружев и тюля он песню находит,
   Что некогда звезды пропели весной...
   Ах, юношей если б пришел я сюда.
   Чтоб хитрого тролля сковать навсегда,
   Чтоб чары рассеять над девой младой...
   Теперь я смеюся над сказкой далекой,
   Да... опыт меня умудрил...
   Я прежде шагал так свободно, широко -
   Теперь тяжело я ступаю, нет сил...
   Но сердце... ах, сердце так хочет вперед!
   И гонит огонь, но объемлет уж лед!
   Давно уж я сладость покоя забыл...
   Под вечер, тяжелому вздоху предтеча,
   Спустился холодный туман.
   И вздох тот пронесся По лесу далече...
   Не знаю, прокрался ль то лев великан
   Шагами беззвучными бархатных ног,
   Обход ли вечерний свершил Господь Бог...
   И леса трепещет сребристая ткань...
   (Перевел Е.В. Гешин)
   
   Возвратясь в хижину лопарей, я увидал там дочку хозяев, которая успела возвратиться домой и закусывала после далекого пути. Ольга была маленькое забавное существо, зачатое в снежном сугробе под взаимное приветствие "боррис", вслед за которым лопари кувырком повалились в снег. Сегодня она побывала в сельской лавочке и купила себе красных и синих лоскутьев; едва она успела поесть, как отодвинула от себя посуду и принялась расшивать свою праздничную кофту пестрыми лоскутьями. Она сидела молча, не произнося ни звука,-- ведь в хижине был посторонний.
   -- Ты ведь знаешь меня, Ольга?
   -- Мн-да.
   -- Ты за что-нибудь сердишься на меня?
   -- М-нет.
   -- А какова теперь дорога через гору?
   -- Хорошая.
   Я знал, что эта семья жила раньше в землянке, которую теперь покинула, и я спросил:
   -- Далеко ли отсюда до вашей старой землянки?
   -- Недалеко,-- ответила Ольга.
   О, у этой плутовки Ольги наверное есть, кому улыбаться! Ничего не значит, что меня она не награждает улыбками. Она сидит себе здесь в лесной чаще и, поддаваясь чувству тщеславия, расшивает свою кофту великолепными пестрыми лоскутьями. В воскресенье она, конечно, пойдет в церковь и встретит там того, кто должен любоваться ею.
   У меня не было желания оставаться дольше у этих маленьких созданий, у этих песчинок рода человеческого, а так как я выспался после обеда, да к тому же был лунный вечер, то я и решил уйти. Я запасся провизией, взял с собой оленьего сыру и еще кое-чего, что мог получить, и вышел из хижины. Меня ожидало большое разочарование. Луны не было видно, все небо заволокло тучами. Да и морозить перестало. Стало тепло и в лесу было мокро. Наступила весна.
   Когда Ольга увидала, что погода изменилась, она посоветовала мне не уходить; но неужели же я стал бы слушать ее болтовню? Она проводила меня в лес и вывела на тропинку, потом повернулась и пошла домой. Она была такая миленькая и смешная и напоминала курицу со взъерошенными перьями.

ГЛАВА VI

   Пробираться вперед было чрезвычайно трудно,-- но это пустяки! Час спустя я очутился высоко в горах; по-видимому, я сбился с пути. Что это там темнеет? Вершина горы. А там что такое? Другая вершина. В таком случае сделаем привал тут же, на этом месте.
   Ночь была теплая и мягкая. Я сидел в темноте и вызывал в своей памяти воспоминания из далекого детства и из других своих переживаний. Какое удовлетворение чувствуешь от сознания, что у тебя в кармане деньги, когда приходится ночевать под открытым небом.
   Ночью я просыпаюсь от того, что мне стало слишком жарко в моем убежище под навесом скалы. Я раскрываю свой спальный мешок. В моих ушах еще раздаются отголоски какого-то звука,-- быть может, я крикнул или пел во сне? Я сразу стряхиваю с себя сонливость и выглядываю из под горного навеса. Темно и тепло, мертвая тишина,-- сказочный окаменевший мир. Я смотрю на небо, которое немного светлее всего окружающего, и замечаю, что со всех сторон окружен горами, что нахожусь среди целого города горных вершин. Поднимается ветер, и вдруг издалека доносится глухой рокот. Что за погода! Вот сверкнула молния, и вслед за этим сейчас же грянул гром, словно с горных утесов обрушилась гигантская лавина. Какое невыразимое наслаждение лежать и прислушиваться к тому, как бушует непогода! В этом наслаждении есть что-то сверхъестественное, по всему моему телу проходит сладкий трепет, у меня такое чувство, будто меня сразу напоили допьяна каким-то необъяснимым образом, и это выражается тем, что мною овладевает шаловливое настроение, я смеюсь, и все мне кажется забавным. Чего только мне не приходит в голову! Но моя необузданная веселость сменяется мгновениями глубокой скорби, и я лежу и тяжело вздыхаю. Снова тьму прорезает молния и гром раздается ближе, начинает капать дождь, который превращается в ливень, оглушительное эхо гремит со всех сторон, вся природа пришла в возмущение, -- настоящее светопреставление! У меня является желание смягчить ужасы ночи, и я кричу во тьме, потому что боюсь, что иначе она каким-то таинственным образом отнимет у меня все силы и сделает меня безвольным. Вот увидишь, что все эти горы не что иное, как колдовская сила, которая заперла мне путь,-- думаю я,-- это гигантские заклинания, которые сговорились не пускать меня дальше. А что если я случайно попал на тайное собрание гор? Я киваю несколько раз головой,-- и это должно означать, что я полон бодрости и весел. Да к тому же, как знать, может быть, эти горы просто бутафорские?
   Опять молния, молния и раскаты грома, и ливень, ливень без конца. У меня такое впечатление, будто стоголосое эхо наносит мне частые удары, один за другим. Ну так что же,-- я читал и не о таких грозах, да кроме того мне пришлось побывать под дождем пуль.
   Когда на меня нападает минута уныния и сознания своего ничтожества в сравнении с той силой, которая бушует вокруг меня, я невольно испускаю стон и думаю: что я за человек и кто я? А, может быть, меня вовсе и не существует больше, может быть, я -- ничто. И я начинаю болтать и выкрикиваю свое имя, чтобы убедиться в том, что я существую.
   Что это?.. Передо мной, вертясь, проносится огненное колесо, оглушительный гром раздается прямо над моей головой, под самым навесом скалы, где я укрылся. В одно мгновение я вскакиваю из своего мешка и из-под навеса гром продолжает греметь почти без перерыва, молния сверкает то тут, то там, все содрогается от грома, кажется, будто какая-то сверхъестественная сила готова вырвать с корнем весь мир.
   Ах, отчего я не послушался малютки Ольги и не остался у лопарей в хижине. Быть может, всю эту чертовщину и наколдовал сам лопарь. Лопарь? О, отвратительная песчинка рода человеческого, какая-то горная сельдь -- и вот в какое положение он меня поставил. Какое мне дело до всего этого грома и сумбура?
   Я делаю попытку вступить в борьбу с этой силой, но останавливаюсь: ведь я нахожусь лицом к лицу с великим, я вижу всю тщетность попытки вступить в рукопашный бой с грозой.
   Я прислоняюсь к отвесной стене скалы и не думаю вызывать на бой врага и не кричу на него,-- напротив, я побледнел. Правда, я сдался, но ведь только скала настолько тверда, что не сдается. Вот, полюбуйся. Но, конечно, мне не до стихов и ритма,-- ведь не стану же я напрягать свою голову при таком ливне. Можешь быть уверен в этом. И я стою здесь, прислонившись к самому миру; да, а ты, быть может, принимаешь мою бледность за нечто серьезное...
   Но вот молния ударила прямо в меня. Случилось чудо, и случилось оно со мной. Молния прошла по моей левой руке и опалила рукав; потом она скатилась по моей руке, словно клубок шерсти. Я почувствовал, как меня обожгло, я услыхал, как на некотором расстоянии от меня потемнело. Вслед за этим раздался оглушительный раскат грома тут же, в непосредственной близости от меня; в этом раскате отчетливо слышались резкие удары, следовавшие быстро один за другим.
   Гроза прошла мимо.

ГЛАВА VII

   На следующий день я пришел к покинутой землянке; на мне не было сухой нитки и я еще не оправился от удара молнии, но настроение у меня было удивительно кроткое, как после заслуженного наказания. Моя удача в неудаче сделала меня необыкновенно добрым и ласковым ко всему и ко всем; я шел по дороге осторожно, чтобы не повредить гору, и старался отгонять от себя греховные мысли, несмотря на то, что была весна. Мне не было досадно, что я должен спускаться той же дорогой обратно с горы, чтобы найти тропинку к землянке,-- времени у меня было достаточно, торопиться мне было некуда. Я был первый весенний турист и отправился в путь слишком рано.
   Я провел в землянке несколько дней и чувствовал себя прекрасно. Иногда ночью в моей голове вдруг зарождались стихи и превращались в маленькие поэтические произведения, словно я стал настоящим поэтом. Как бы то ни было, но это во всяком случае служило признаком того, что за зиму во мне произошла радикальная перемена, потому что зимой я способен был только лежать, моргать глазами, наслаждаться покоем.
   Однажды, когда солнце ярко сияло, я вышел из землянки и некоторое время бродил по горам. За последнее время во мне зародилась мысль написать детские стихи и посвятить их одной маленькой девочке, но из этого так ничего и не вышло; а когда я бродил по горам, у меня снова явилось желание заняться этим, но я тщетно сделал несколько попыток написать стихи, у меня ничего не выходило. Нет, этим делом надо заниматься ночью, после того, как проспишь несколько часов,-- тогда это удастся.
   Я пошел в село и запасся большим количеством провизии. В этой местности было большое население и мне было приятно услышать людские голоса и смех; но мне негде было поселиться, потому что я слишком рано пустился в странствие. Я возвращался в хижину с тяжелой поклажей. На полпути я повстречался с одним человеком, безработным бродягой,-- звали его Солемом. Позже я узнал, что он был незаконным сыном одного телеграфиста, служившего в Розенлуде много лет тому назад.
   Уже одно то, что этот человек отступил немного от дороги, чтобы пропустить меня с моей ношей, произвело на меня хорошее впечатление. Я поблагодарил его и сказал, что ему незачем беспокоиться, что я не собью его с ног, хе-хе.
   Когда я проходил мимо, человек остановился и спросил, какова дорога в село. Я ответил ему, что дорога дальше такая же, как и здесь. Ага,-- сказал он и хотел идти дальше. Мне пришло в голову, что, может быть, он идет издалека, а так как у него, по-видимому, не было с собой никакой еды, то я предложил ему закусить, чтобы иметь предлог поговорить с ним. Он поблагодарил меня и принял мое предложение.
   Он был среднего роста, совсем молодой, лет двадцати с небольшим и никак не более тридцати, сложения он был плотного. У него, как и у всех бродяг, из-под шапки задорно торчал хохол; но бороды у него не было. Этому взрослому мужчине не надоело еще бриться и, судя по его задорному хохлу и всему его облику, я вывел заключение, что он хочет казаться моложе своих лет.
   Пока он ел, мы болтали с ним, он смеялся и был очень весел, а так как его безобразное лицо с резкими чертами производило впечатление чего-то жестокого, то, казалось, будто улыбается железо. Но он рассуждал умно и был симпатичен. Взять хотя бы это: ведь я так долго молчал и теперь, быть может, был слишком словоохотлив; но если случалось, что мы заговаривали зараз, Солем и я, то он сейчас же останавливался, чтобы дать мне говорить. Так было несколько раз, и, наконец, я не хотел уж больше, чтобы он уступал мне, и тоже замолчал. Но из этого ничего не вышло, он кивнул головой и сказал:
   -- Пожалуйста, продолжайте.
   Я рассказал ему, что брожу по лесам, изучаю замечательные деревья и пишу кое-что о них; я сказал, что живу в покинутой землянке и сегодня ходил в село за провизией. Услыхав про землянку, он перестал жевать и стал прислушиваться внимательнее, потом он вдруг сказал:
   -- Да, все эти телеграфные столбы, которые идут через горы, я в некотором роде хорошо знаю. Не эти именно, а другие. Я служил на этой линии и только недавно бросил место.
   -- В самом деле?- спросил я.- Так, значит, ты проходил сегодня мимо моей землянки?
   Он на минуту задумался, но, когда сообразил, что я не желаю ему зла, то признался, что заходил в мою землянку, отдыхал и нашел там кусок хлеба.
   -- Мне трудно было сидеть там, смотреть на хлеб и не съесть его,-- прибавил он.
   Мы поговорили о том, о сем, он избегал грубых выражений и с едой обращался очень бережно. Я не мог не оценить его прекрасного поведения.
   Он предложил мне помочь нести мою ношу в знак благодарности за то, что я накормил его, и я принял его предложение. И вот этот человек дошел со мной до самой моей землянки. Войдя в землянку, я сейчас же увидал на столе записку,-- это была в некотором роде благодарность за хлеб. Записка была ужасно безграмотна и полна бесстыдных выражений. Когда Солем увидал, что я читаю ее, на его железном лице появилась улыбка. Я притворился, будто ничего не понял, и бросил записку обратно на стол. Он взял ее и разорвав на мелкие клочки.
   -- Ужасно досадно, что вы увидали ее,-- сказал он.- Мы, телеграфные рабочие, всегда так делаем, я забыл, что оставил записку здесь.
   Сказав это, он вышел из землянки.
   Он остался ночевать и пробыл у меня весь следующий день; он каким-то образом, ухитрился вымыть мне кое-что из белья, и вообще этот несчастный старался мне быть полезным, в чем мог. Перед землянкой валялся большой котел, который оставили лопари; он был сломан и давал сильную течь, но Солем ухитрился замазать щели салом и выварить в нем мое белье. Смешно было видеть, как он возился с этим: сало, которое плавало на поверхности воды, он отливал.
   По-видимому, он решил дожидаться, пока нам понадобится новый запас провизии, и тогда пойти вместе со мной в село. Когда же он услыхал, что я решил идти в другое место, в одну усадьбу высоко в горах, у самого Торетинда, где летом собираются туристы и живут горожане, то он изъявил желание сопутствовать мне. Он был свободен, как птица небесная.
   -- Ведь вы позволите мне нести ваши вещи?- спросил он меня.- Я привык исполнять всякие работы в усадьбах, может быть, для меня найдется там какоенибудь дело.

ГЛАВА VIII

   В большой усадьбе царило уже весеннее оживление, люди и животные словно проснулись от зимней спячки, в хлеву раздавалось неумолчное мычание весь день; коз уже давно выпустили на пастбище.
   Усадьба стояла в отдалении от других жилищ, только в лесу торпари расчистили себе несколько мест, которые купили потом, все же остальное,-- луга, поля и строения,-- принадлежало этому поместью. Здесь было много новых домов, которые прибавлялись по мере того, как увеличивалось туристское движение через горы. На коньках крыш в норвежском стиле торчали головы драконов, а из гостиной доносились звуки рояля. Ты, конечно, помнишь все это? Ведь ты был здесь. Хозяева усадьбы спрашивали о тебе.
   Приятные дни, снова приятные дни, хороший переход от одиночества. Я разговариваю с молодыми людьми, которые владеют усадьбой, и со старым отцом хозяина, а также с его молоденькой сестрой Жозефиной. Старый Каль выходит из своей избы и смотрит на меня. Он до ужаса старый и дряхлый, ему, может быть, девяносто лет, его глаза выцвели и взгляд их несколько безумный, сам старик весь съежился и ссохся до невозможности. Каждый раз, когда он выходит на свет и разводит руками, как бы пробираясь ощупью, он производит впечатление, будто бы только что появился на свет божий прямо из утробы матери и удивляется всему, что видит перед собой: -- "Это еще что такое? Да ведь это как будто дома стоят на дворе",-- думает он, озираясь по сторонам. Если он замечает, что дверь в сарай раскрыта, он начинает пристально смотреть туда и думать: "Нет, виданное ли это дело? Ведь это дверь раскрыта, -- что бы это могло значить? Это очень похоже на раскрытую дверь." И долго стоит он, не отрывая потухших глаз от этой двери.
   Но Жозефина, его дочь от последнего брака, молода, и она играет для меня на рояле. Да, да, Жозефина! Когда она быстро бежит через двор, ее ноги под юбкой напоминают молодые побеги. Она так ласкова с гостями; я подозреваю, что она уже издали заметила Солема и меня, когда мы подходили к усадьбе, и она сейчас же села за рояль. У нее такие жалкие и серые девичьи руки. Она подтверждает мое старое наблюдение, что в руках есть выражение, которое находится в связи с полом их обладателя, что они выражают целомудрие, равнодушие или страсть. Забавно видеть, как Жозефина доит коз, сидя верхом на козе. Надо сказать, что эту работу она исполняет ради кокетства, чтобы понравиться гостям; вообще же она так занята в доме, что ей некогда исполнять такие работы. О, куда там! Она прислуживает за столом, поливает цветы и занимает меня разговорами о том, кто взошел на вершину Торетинда в прошлом году и в позапрошлом году. Ах, уж эта йомфру Жозефина!
   И вот я брожу кругом, бодрый и возрожденный; на минуту останавливаюсь и смотрю на Солема, который возит с поля навоз, потом я иду в лес в те места, которые куплены торпарями.
   Хорошенькие домики, у каждого хлев для пары коров и несколько коз, полуголые ребятишки, которые играют на дворе с самодельными игрушками, ссоры, смех и плачь. Оба торпаря возят навоз в поля на санях, они стараются везти его по тем местам, где еще осталось хоть немного снега и льда, и дело у них идет прекрасно. Я не спускаюсь вниз к домам, а смотрю на работу сверху. О, я хорошо знаю деревенскую трудовую жизнь и люблю ее.
   Немалые пространства земли расчистили эти торпари, и хотя усадьбы их совсем маленькие, но возделанные поля врезались глубоко в лес. Впоследствии, когда все будет расчищено, эти усадьбы будут на пять коров и одну лошадь. В добрый час!
   День идет за днем, стекла на окнах оттаяли, снег становится серым, на южных склонах появляется зелень, листва в лесах распускается. Я продолжаю придерживаться своего первоначального намерения раскаливать докрасна железо, которое я ношу в себе; но, конечно, я был бы прямо смешон, если бы думал, что это так легко. В конце концов я не знаю даже, есть ли во мне железо; а если бы оно и было, то я уже потерял уверенность в том, что сумею выковать его. После этой зимы я стал таким одиноким и незначительным в жизни. Я брожу здесь, занимаюсь понемножку тем или иным и вспоминаю время, когда все было иначе. И это особенно ясно стало для меня теперь, когда я снова вышел на свет божий к людям. Когда-то я был не таким странником. У всякой волны есть свой куст в заливе -- это у меня было. У всякого вина есть своя искра -- это было у меня. А неврастения, обезьяна всех болезней,-- она преследует меня.
   Так что же? Да я и не горюю об этом. Горевать? Это женское дело. Жизнь дана нам во временное пользование, и я с благодарностью принимаю этот дар. Бывали времена, когда у меня водилось золото, серебро, медь, железо и другие металлы, и было очень забавно жить на свете, гораздо забавнее, чем в уединении вечности; но забава не может продолжаться без конца. Я не знаю никого, кого не постигла бы такая печальная участь, как меня, и в то же время я не знаю никого, кто хотел бы примириться с этим. О, как эти люди катятся по наклонной плоскости! Но сами они в это время говорят: "Посмотрика, как я лезу вверх!" И после первого же юбилея они покидают жизнь и начинают прозябать. После того, как человеку минет пятьдесят лет, он вступает в семидесятые годы. И оказывается, что железо не раскалено больше и что его вовсе и не было... Но, Господи, Боже ты мой, глупость упорно продолжает утверждать, что железо было, и она даже воображает, что оно раскалено. Посмотрите-ка на железо!- говорит глупость,-- посмотрите, ведь оно раскалено докрасна!
   Будто есть смысл в том, чтобы отгонять смерть еще в течение двадцати лет от человека, который уже начал понемногу умирать! Я этого не понимаю; но ты, вероятно, понимаешь это в своей беззаботной посредственности и во всеоружии своих школьных познаний. Однорукий человек может все-таки ходить, а одноногий может еще лежать. А что ты знаешь о лесах? И чему я выучился в лесах? Что там растут молодые деревья.
   Позади меня стоит молодежь, которую глупость и пошлость презирают до бесстыдства, до варварства, только за то, что она молода. Я наблюдал за этим много лет. Я не знаю ничего презреннее твоих школьных познаний и тех суждений, которые являются их результатом. Пользуешься ли ты катехизисом или циркулем, идя по жизненному пути,-- это все равно. Иди же сюда, дружок, я подарю тебе циркуль, выкованный из того железа, которое я ношу в себе.

ГЛАВА IX

   У нас появился турист, первый турист. И хозяин сам повел его через горы, а с ними вместе пошел также, Солем, чтобы изучить дорогу и потом провожать туда других туристов. Турист -- маленький толстенький человечек, с жидкими волосами, пожилой капиталист, который странствует ради своего здоровья и ради последних двадцати лет жизни. Бедняжка Жозефина быстро засеменила ногами и ввела его в гостиную с роялем и с фарфоровыми блюдами. Когда он уходил, появились мелкие деньги, и Жозефина приняла их своими серыми девичьими пальцами. По другую сторону гор Солем получил в награду две кроны, и это была плата довольно щедрая. Все шло прекрасно и даже хозяин ободрился и повеселел:
   -- Ну, вот они начинают приходить! Лишь бы только все осталось по-старому, -- прибавил он.
   Последние его слова относились к тем спокойным, беззаботным дням, которыми до сих пор наслаждался он и его семья; но дело в том, что через две недели в соседней долине должно открыться автомобильное сообщение и можно было опасаться, что это отвлечет поток туристов от него в соседнюю долину. Жена хозяина и Жозефина были очень озабочены этим; но хозяин до самого последнего времени оставался при своем мнении: у них во всяком случае будут постоянные пансионеры, которые жили у них из года в год и никогда не изменят им! А кроме того, пусть в других местах заводят сколько угодно автомобилей, ведь Торетинд все-таки останется на своем месте.
   И хозяин был так спокоен за будущее, что заготовил много строевого леса для постройки нового дома, и лес этот был сложен у сарая. Хозяин решил выстроить новый дом с шестью комнатами для приезжающих, с вестибюлем, украшенным оленьими рогами и выдолбленными из бревен креслами,-- предполагалась также и ванна. Но что случилось с этим человеком сегодня? Неужели в него закралось сомнение? Лишь бы все осталось по-старому,-- сказал он.
   Неделю спустя приехала фру Бреде с детьми; как и в предыдущие годы, она заняла одна целый дом. Должно быть, она была очень богатая и знатная, эта фру Бреде, раз она могла занимать целый дом. Это была очень любезная и милая дама, а девочки ее были красивые и здоровые дети. Они приседали мне,-- и, не знаю почему, но каждый раз при этом мне казалось, что мне дают цветы. Странное это было чувство.
   Но вот появилась фрекен Торсен и фру Моли, и обе поселились надолго. Вслед за ними приехал учитель Стаур на одну неделю. Позже приехали учительницы Жонсен и Пальм, а потом адъюнкт Хёй и еще кое-кто,-- коммерсанты, телефонистки, какие-то бергенцы и двое или трое датчан. За столом нас сидело очень много, и мы вели оживленную болтовню. Когда учителю Стауру, предлагали еще супу, он отвечал:- Нет, спасибо, я больше не хочу.- И говорил он это, подделываясь под простонародное произношение, и при этом самодовольно обводил всех глазами. После обеда мы, как принято, собирались в отдельные группы и уходили в горы и леса. Но проезжающих было очень мало, а между тем для гостиницы они-то и представляют, в сущности, самую доходную статью, так как выгоднее всего отдавать комнаты поденно, кормить по карточке и отпускать порции кофе. За последнее время Жозефина казалась озабоченной, и ее молодые пальчики с особенной жадностью перебирали серебряные монеты, когда она их считала.
   Тощая горная форель, козье рагу и консервы. Некоторые из пансионеров были люди избалованные, они были недовольны пищей и заговаривали о том, что уедут; другие же хвалили пищу и прекрасную горную природу. Учительница Торсен собиралась уехать. Это была красивая, высокая девушка с темными волосами; она всегда ходила в красной шляпе. Она скучала, потому что в пансионе не было молодых людей, которые заслуживали бы хоть какого-нибудь внимания, и в конце концов ей надоело так, зря, тратить свои каникулы. Купец Батт, побывавший и в Африке и в Америке, был единственным кавалером у нас, так как даже бергенцы не шли в счет. "Где фрекен Торсен?"- спрашивал иногда нас купец Батт. "Я здесь, иду, иду!"- отвечала фрекен Торсен. Они не любили ходить в горы, а предпочитали забираться в лес, где сидели и болтали подолгу. Ну, ведь купец Батт не представлял собой ничего особенного, он был маленький, весь в веснушках, и говорил только о деньгах и заработке. К тому же в городе у него была небольшая лавочка, в которой он торговал сигарами и фруктами. Так что о нем и говорить не стоит.
   Однажды в дождливую погоду я долго разговаривал с фрекен Торсен. Странная девушка! Вообще гордая и замкнутая, она иногда делалась вдруг оживленной, общительной и даже несколько развязной. Мы сидели в гостиной, и там все время толкались люди, приходили и уходили, но это ничуть не стесняло ее, она говорила громко и выражалась ясно; в своем волнении она то складывала руки, то снова разнимала их. Несколько времени спустя вошел купец Батт, он с минуту послушал, что она говорит, и потом сказал: -- Я ухожу, фрекен Торсен, мы идем вместе?- Она только смерила его взглядом с головы до ног и потом отвернулась от него и продолжала говорить. И при этом вид у нее был очень гордый и решительный. Как бы то ни было, но в ней было много хорошего.
   Она сказала мне, что ей двадцать семь лет и что ей все опротивело и надоело, а больше всего ее учительство.
   Но почему же она обрекла себя на такую жизнь? -- О, просто из моды!- ответила она. -- Мои подруги также решили идти по пути науки, изучать языки, грамматику и тому подобное,-- это было так интересно. Мы решили сделаться самостоятельными и зарабатывать много денег. Да, как бы не так. Как я была бы благодарна за угол, хотя бы самый тесный уголок, но мой собственный... А все эти долгие годы учения. Некоторые из моих товарок были богаты, но у нас, бедных, не было таких платьев и руки наши не были такими выхоленными, как у них. И вот мы начали избегать домашней работы, чтобы поберечь руки. Стирка, приготовление кушаний и починка белья -- все выпало на долю матери и сестер, а мы, студентки, сидели и старались добиться того, чтобы у нас были ангельские ручки. Ведь мы сошли с ума, я говорю это совершенно искренно. В те годы мы прониклись теми извращенными понятиями, с которыми нам предстояло прожить потом всю жизнь; мы поглупели от школьных познаний, мы приобрели малокровие и потеряли душевное равновесие: иногда на нас нападало безнадежное уныние и мы приходили в отчаяние от нашей горькой участи, иногда же нас охватывала истерическая веселость, и мы кичились нашими экзаменами и нашим изяществом. Мы были гордость ать. Это была красивая высокая дѣвушка съ темными волосами; она всегда ходила въ красной шляпѣ. Она скучала, потому что въ пансіонѣ не было молодыхъ людей, которые заслуживали бы хоть какого-нибудь вниманія, и въ концѣ концовъ ей надоѣло такъ, зря тратить свои каникулы. Купецъ Баттъ, побывавшій и въ Африкѣ и въ Америкѣ, былъ единственнымъ кавалеромъ у насъ, такъ какъ даже бергенцы не шли въ счетъ. "Гдѣ фрёкенъ Торсенъ?" -- спрашивалъ иногда насъ купецъ Баттъ. "Я здѣсь, иду, иду!" -- отвѣчала фрёкенъ Торсенъ. Они не любили ходить въ горы, а предпочитали забираться въ лѣсъ, гдѣ сидѣли и болтали подолгу. Ну, вѣдь купецъ Баттъ не представлялъ собой ничего особеннаго, онъ былъ маленькій, весь въ веснушкахъ, и говорилъ только о деньгахъ и заработкѣ. Къ тому же въ городѣ у него была небольшая лавочка, въ которой онъ торговалъ сигарами и фруктами. Такъ что о немъ и говорить не стоитъ.
   Однажды въ дождливую погоду я долго разговаривалъ съ фрёкенъ Торсенъ. Странная дѣвушка! Вообще гордая и замкнутая, она иногда дѣлалась вдругъ оживленной, общительной и даже нѣсколько развязной. Мы сидѣли въ гостиной и тамъ все время толкались люди, приходили и уходили, но это ничуть не стѣсняло ее, она говорила громко и выражалась ясно; въ своемъ волненіи она то складывала руки, то снова разнимала ихъ. Нѣсколько времени спустя вошелъ купецъ Баттъ, онъ съ минуту послушалъ, что она говоритъ, и потомъ сказалъ:-- Я ухожу, фрёкенъ Торсенъ, мы идемъ вмѣстѣ?-- Она только смѣрила его взглядомъ съ головы до ногъ и потомъ отвернулась отъ него и продолжала говорить. И при этомъ видъ у нея былъ очень гордый и рѣшительный. Какъ бы то ни было, но въ ней было много хорошаго. Она сказала мнѣ, что ей двадцать семь лѣтъ и что ей все опротивѣло и надоѣло, а больше всего ея учительство.
   Но почему же она обрекла себя на такую жизнь?
   -- О, просто изъ моды!-- отвѣтила она.-- Мои подруги также рѣшили идти по пути науки, изучать языки, грамматику и тому подобное, -- это было такъ интересно. Мы рѣшили сдѣлаться самостоятельными и зарабатывать много денегъ. Да, какъ бы не такъ. Какъ я была бы благодарна за уголъ, хотя бы самый тѣсный уголокъ, но мой собственный... А всѣ эти долгіе годы ученія. Нѣкоторыя изъ моихъ товарокъ были богаты, но у насъ, бѣдныхъ, не было такихъ платьевъ и руки наши не были такими выхоленными, какъ у нихъ. И вотъ мы начали избѣгать домашней работы, чтобы поберечь руки. Стирка, приготовленіе кушаній и починка бѣлья -- все выпало на долю матери и сестеръ, а мы, студентки, сидѣли и учились и старались добиться того, чтобы у насъ были ангельскія ручки. Вѣдь мы сошли съ ума, я говорю это совершенно искренно. Въ тѣ годы мы прониклись тѣми извращенными понятіями, съ которыми намъ предстояло прожить потомъ всю жизнь; мы поглупѣли отъ школьныхъ познаній, мы пріобрѣли малокровіе и потеряли душевное равновѣсіе: иногда на насъ нападало безнадежное уныніе и мы приходили въ отчаяніе отъ нашей горькой участи, иногда же насъ охватывала истерическая веселость, и мы кичились нашими экзаменами и нашимъ изяществомъ. Мы были гордостью семьи. Да къ тому же мы стали самостоятельными. Мы получили мѣста въ конторахъ съ жалованіемъ въ сорокъ кронъ въ мѣсяцъ; дѣло въ томъ, что студентокъ развелось слишкомъ много, мы уже не представляли собой исключенія, насъ были сотни, а потому намъ дали только сорокъ кронъ. Изъ этихъ сорока кронъ тридцать уходило отцу и матери за содержаніе, а десять мы оставляли себѣ. А это все равно, что ничего. Мы должны были хорошо одѣваться въ конторахъ, къ тому же мы были молоды и любили погулять. Намъ не по силамъ была такая жизнь, мы дѣлали долги, нѣкоторыя изъ насъ вышли замужъ за такихъ же бѣдняковъ, какъ мы сами. Ненормальныя условія замкнутой школьной жизни способствовали тому, что мы прониклись нездоровыми понятіями, -- мы считали необходимымъ бравировать и не отступать ни передъ чѣмъ. Многія изъ насъ совсѣмъ сбились съ пути, нѣкоторыя вышли замужъ и, конечно, съ такими понятіями проявили полную неприспособленность къ семейной жизни, другія уѣхали въ Америку и исчезли тамъ. Но я увѣрена, что всѣ онѣ все-таки кичатся своими языками и экзаменами. И это все, что у нихъ осталось, -- у нихъ нѣтъ ни радостей, ни здоровья, ни невинности, но за то онѣ выдержали экзаменъ въ университетѣ. Господи, Боже мой!
   -- Но вѣдь нѣкоторыя изъ васъ сдѣлались учительницами и получаютъ хорошее жалованіе?
   -- Хорошее жалованіе? Но вѣдь для этого надо было начинать ученіе сначала. Будто и безъ этого уже отецъ и мать и сестры не достаточно терпѣли нужду! Новое долгое корпѣніе надъ книгами, и все это для того, чтобы начать новую жизнь въ школьныхъ стѣнахъ... и чтобы подготовить другихъ къ такой же ненормальной жизни въ молодости, черезъ какую мы сами прошли. О, да, намъ суждено было совершить прекрасное дѣло, такъ намъ всѣмъ казалось, вѣдь мы уподоблялись чуть ли не миссіонерамъ. Но теперь я не хочу больше продолжать этого прекраснаго дѣла, если будетъ только хоть какая-нибудь возможность отдѣлаться отъ него. Лучше все, что угодно...
   Купецъ Баттъ открываетъ дверь и говоритъ:
   -- Вы идете, фрёкенъ Торсенъ? Дождь пересталъ...
   -- Ахъ, оставьте меня въ покоѣ!-- отвѣтила она.
   Купецъ Баттъ скрылся.
   -- Почему вы такъ неласково отказываете ему?-- спросилъ я.
   -- Потому что... Да вѣдь погода скверная, -- отвѣтила она, выглядывая въ окно.-- Къ тому же онъ ужасно глупъ. А кромѣ того онъ нахаленъ.
   Какой у нея былъ рѣшительный и непоколебимый видъ и какъ она была права!
   Бѣдная фрёкенъ Торсенъ! Такъ или иначе, но въ пансіонѣ прошелъ слухъ, будто бы фрёкенъ Тонсенъ только-что отказали отъ мѣста въ школѣ за ея эксцентрическое преподаваніе, которое слишкомъ долго терпѣли.
   Ну, не все ли равно!
   Я знаю только, что то, что она разсказала мнѣ, было истинной правдой.
   

X.

   Какъ странно! Оказывается, что хозяинъ пансіона весь въ долгахъ, а его торпари купили новыя земли у него на наличныя деньги. Мало-по-малу я узнаю все. Фру Бреде со своей красивой головой и мягкими чертами лица знаетъ кое-что обо всемъ и обо всѣхъ,-- ее умудрило ея долгое пребываніе въ этомъ мѣстѣ. А потому, когда она заговариваетъ о положеніи дѣлъ въ пансіонѣ, то ей не приходится лѣзть за словомъ въ карманъ.
   Да, хозяинъ весь въ долгахъ.
   Никому и въ голову не могло бы придти, что дѣла здѣсь обстоятъ не очень-то хорошо. Стоило только посмотрѣть на новыя строенія, на флагштоки, на гардины на окнахъ и красный колодецъ -- все производило впечатлѣніе благосостоянія. Въ комнатахъ также ничто не можетъ навести на мысль о стѣсненныхъ обстоятельствахъ; я не говорю уже о роялѣ, но всѣ стѣны украшены картинами и фотографіями пансіона, снятыми со всѣхъ сторонъ, здѣсь нѣсколько газетъ и большой выборъ романовъ, которые валяются на всѣхъ столахъ и которые иногда крадутъ гости. Вотъ и еще одна мелочь: всѣ счета подаютъ на великолѣпныхъ бланкахъ съ фотографіей пансіона и съ Торетиндомъ на заднемъ планѣ. Все заставляетъ предполагать, что здѣсь царитъ довольство. И при этомъ думаешь: такъ это и должно быть, разъ пансіонъ существуетъ двадцать лѣтъ, втеченіе которыхъ его усиленно посѣщали туристы, и въ немъ живутъ пансіонеры.
   Но правда то, что это зданіе и все его внѣшнее и внутреннее убранство стоятъ больше того, что пансіонъ приноситъ. Оказывается, что негоціантъ Бреде также вложилъ немало денегъ въ это предпріятіе,-- вотъ почему фру Бреде каждый годъ пріѣзжаетъ сюда съ дѣтьми: она получаетъ проценты ѣдой.
   Неудивительно, что она пользуется одна цѣлымъ домомъ: вѣдь это ея собственный домъ.
   -- Да, предпріятіе это было очень хорошее въ прежнія времена,-- говоритъ фру Бреде -- путешественники заходили сюда, получали ночлегъ, и это было очень выгодно. Но мало-по-малу конкурренція заставила расширить дѣло, нельзя было отставать отъ другихъ, вѣдь всѣ такія предпріятія стараются перещеголять другъ друга. Да и хозяинъ пансіона едва-ли пригоденъ для такого капризнаго предпріятія, онъ слишкомъ привыкъ къ бездѣлью и къ тому, чтобы все въ домѣ дѣлалось само собой. Нѣтъ, а вотъ его два торпаря очень работящіе люди. Они племянники хозяина, они покупаютъ одинъ участокъ земли за другимъ и воздѣлываютъ ее. Мой мужъ часто говоритъ, что дѣло кончится тѣмъ, что торпари или ихъ дѣти купятъ всю эту усадьбу.
   -- Неужели же торпари будутъ въ состояніи это сдѣлать?
   -- Они работаютъ, это простые крестьяне. Они начали здѣсь въ лѣсу, имѣя только трехъ козъ. Они работали въ селѣ и возвращались домой съ ѣдой и шиллингами въ карманѣ, и все время они понемножку расчищали мѣсто. Они завели себѣ по нѣсколько козъ и по одной коровѣ, потомъ они прикупили еще земли и завели больше скота. Они сѣютъ рожь и сажаютъ картофель; они развели огороды и хозяева пансіона покупаютъ у нихъ овощи, такъ какъ имъ некогда заниматься огородами, у нихъ слишкомъ много работы въ домѣ. Да, здѣсь сѣютъ только кое-какую траву для скота, потому что хозяинъ говоритъ, что другого ничего не стоитъ сѣять. И до нѣкоторой степени онъ правъ. Онъ пыгался было нанимать людей и заниматься земледѣліемъ, но изъ этого ничего не вышло. Вѣдь путешественники прибываютъ какъ разъ весной, и часто бываетъ, что всѣ рабочіе уходятъ съ полей, чтобы провожать черезъ горы туристовъ или прислуживать пансіонерамъ. И такъ бываетъ изъ года въ годъ; случалось, что не успѣвали даже вывезти весь навозъ со двора. Но хуже всего бываетъ осенью, когда всѣ путешественники стремятся какъ можно скорѣе домой, тогда и думать нечего о томъ, чтобы спокойно исполнять осеннія работы. Мой мужъ говоритъ, что вошло почти въ обычай, что торпари жнутъ поля хозяина исполу.
   Когда я выразилъ удивленіе по поводу того, что фру Бреде такъ много понимаетъ въ земледѣліи, она покачала головой и сказала, что все, что она знаетъ, она знаетъ отъ мужа.
   -- Дѣло въ томъ,-- сказала она -- что каждый разъ, когда торпари покупаютъ новый участокъ земли у Поля, мой мужъ долженъ дать на это свое согласіе. Вотъ почему мало-по-малу мы вошли въ подробности всѣхъ этихъ дѣлъ, но это не такъ-то легко сдѣлать; а теперь онъ съ большимъ страхомъ ожидаетъ новаго автомобильнаго сообщенія.
   Фру Бреде была добродушная дама, проникнутая материнскими чувствами, она играла со своими маленькими дѣвочками и, повидимому, обладала завиднымъ душевнымъ равновѣсіемъ. Вотъ примѣръ: какъ-то одна коза возвратилась домой со сломанной задней ногой, всѣ гости выбѣжали на дворъ, кто съ коньякомъ, кто съ ланолиномъ, кто съ компрессами; одна только фру Бреде осталась спокойно сидѣть, непоколебимая въ своей опытности, благоразумная, нѣсколько удивленная всей этой возней.-- Такую козу надо сейчасъ же зарѣзать, все равно, она ни на что больше не годна,-- сказала она.
   Я вывелъ заключеніе, что эта дама очень рано вышла замужъ: ея дѣвочкамъ было одной двѣнадцать лѣтъ, другой десять. Повидимому, ея мужъ велъ большія дѣла, онъ подолгу уѣзжалъ изъ дому, часто бывалъ въ Исландіи и другихъ мѣстахъ. Но молодая женщина и къ этому относилась спокойно. А между тѣмъ она была молода и красива, хотя, быть можетъ, нѣсколько полновата для своего небольшого роста; но цвѣтъ лица у нея былъ прекрасный и на лицъ не было ни одной морщинки. Она была рѣзкимъ контрастомъ другой нашей красавицѣ, фрёкенъ Торсенъ, высоко и и темноволосой.
   О, едва-ли фру Бреде была всегда такъ спокойна, какъ это казалось. Разъ какъ-то она вошла въ людскую и попросила Солема оказать ей услугу, и тутъ я не узналъ ея лица, такъ оно все вспыхнуло. Она попросила Солема придти и поправить ей штору, которая упала. Былъ уже поздній вечеръ, видно было, что фру Бреде успѣла уже улечься, но снова встала. Солемъ не очень-то охотно отозвался на ея просьбу. Но вдругъ ихъ взоры встрѣтились и на одно мгновеніе не отрывались другъ отъ друга. Ага, да, да, онъ сейчасъ придетъ...
   Что за дьяволъ этотъ Солемъ, этакій молодчина.
   

XI.

   То одинъ, то другой туристъ приходили и уходили, Сочемъ провожалъ ихъ въ горы, и они исчезали. Но куда дѣвались въ этомъ году всѣ иностранцы? Ни одного не было видно. Куда дѣвались караваны Беннета и Кука, которые задались цѣлью распространить славу о норвежскихъ горахъ,-- куда они пропали?
   Но вотъ появились два жалкихъ англичанина. Они были уже старые, небритые и вообще небрежно одѣтые,-- это были два инженера или что-то въ этомъ родѣ, нѣмые и невѣжливые, какъ большая часть важныхъ путешествующихъ англійскихъ шутовъ. Носильщикъ! Носильщикъ!-- кричали они:-- Вы носильщикъ, да?-- Все въ нихъ было обычно, они путешествовали глупо и серьезно, взбирались на горныя вершины, суетились и торопились, словно совершали важную миссію или бѣжали за докторомъ.
   Солемъ проводилъ ихъ на вершину и затѣмъ перевалилъ съ ними черезъ горы; за это они дали ему двадцать пять эре. Солемъ продолжалъ держать раскрытую ладонь,-- такъ онъ мнѣ разсказывалъ позже,-- думая, что они отсчитаютъ ему еще денегъ. Но онъ ошибся. Тогда онъ постоялъ за себя,-- о, этотъ Солемъ уже успѣлъ деморализироваться и стать наглымъ отъ безпечной жизни среди туристовъ: Mehr! More!-- сказалъ онъ.-- Но нѣтъ, на это они не соглашались.-- Тогда Солемъ бросилъ деньги на землю и раза два хлопнулъ въ ладоши. Это помогло, онъ получилъ еще одну крону. А когда Солемъ взялъ лорда за плечи и слегка сжалъ его, то получилъ въ придачу еще двѣ кроны. Размазня ты этакая,-- сказалъ Солемъ.
   Но вотъ появились, наконецъ, и караваны. Смѣшанный языкъ, оба пола, охотники, рыбаки, собаки, любители восхожденія на вершины, носильщики. У насъ поднялась невѣроятная возня, на флагштокѣ взвился флагъ, Поль то и дѣло стоялъ склонившись, принимая различныя приказанія, а Іозефина бѣгала, бѣгала, сломя голову, на каждый кивокъ. Фру Бреде должна была уступить свою комнату тремъ лэди, а мы, остальные, стѣснились, насколько это было возможно. Что касается меня, то мнѣ разрѣшено было сохранить свою постель въ виду моего почтеннаго возраста; но я сказалъ, что нѣтъ, этому не бывать, пусть англійскій адвокатъ, или кто онъ тамъ такой, беретъ мою постель,-- стоитъ ли говорить объ одной ночи!
   И я вышелъ на дворъ.
   Чего только не насмотришься въ такомъ пансіонѣ за цѣлый день, если только не быть слѣпымъ. Да и ночью можно увидать многое. Что это за блеяніе въ козьемъ хлѣву? Развѣ козы не спять? Дверь въ хлѣвъ заперта, собаки не могли попасть туда. Но не попала ли туда одна изъ чужихъ собакъ? Пороки идутъ своимъ чередомъ, все кругомъ, кругомъ, какъ и добродѣтель,-- думаю я,-- ничто не ново, все Возвращается и повторяется. Римляне владычествовали надъ всѣмъ міромъ, прекрасно. О, римляне были могущественны, они были непобѣдимы, они позволяли себѣ жить во всю, и Вотъ въ одинъ прекрасный день на нихъ начали сыпаться кары, ихъ внуки стали проигрывать одно сраженіе за другимъ, и эти внуки въ недоумѣніи оглядывались назадъ. Кругъ закончился, и римляне не царили больше надъ всѣмъ міромъ, этого про нихъ никакъ нельзя было сказать.
   Какое мнѣ дѣло до двухъ англичанъ, вѣдь я мѣстный житель, норвежецъ, мнѣ оставалось только молчать на всѣ продѣлки могущественныхъ туристовъ. Сами же они принадлежали къ націи всесвѣтныхъ бродягъ и спортсменовъ, полной пороковъ, которую покараетъ когда-нибудь гибелью справедливая судьба въ лицѣ Германіи...
   Всю ночь на дворѣ продолжалась возня, а раннимъ, раннимъ утромъ проснулись охотничьи собаки, караванъ началъ собираться въ путь, было всего шесть часовъ, но повсюду раздавалось уже хлопаніе дверей. Путешественники спѣшили, вѣдь они бѣжали за докторомъ. Они позавтракали въ двѣ перемѣны и, хотя хозяинъ и всѣ домочадцы стояли передъ ними, согнувшись въ три погибели, и давали имъ лучшее, что у нихъ только было, не всѣ остались довольны.-- Если бы я только зналъ раньше, что вы придете,-- извинялся Поль. Но въ отвѣтъ ему пробормотали, что подожди, молъ, скоро начнется автомобильное сообщеніе съ другимъ мѣстомъ! Тогда Поль, хозяинъ своей усадьбы, человѣкъ, живущій у подножія Торетинда, сказалъ:
   --Да, но я сдѣлаю еще пристройки; развѣ вы не видите, что у меня уже приготовленъ лѣсъ? А, кромѣ того, я подумываю о телефонѣ...
   Караванъ уплатилъ въ обрѣзъ свой маленькій счетъ и исчезъ. Хозяинъ и Солемъ помогали таскать сундуки.
   У насъ снова наступила тишина.
   Уѣхалъ и учитель Стауръ. Онъ рѣшилъ собрать растенія, растущія вокругъ Торетинда. Онъ заговорилъ о своихъ растеніяхъ за обѣдомъ и проявилъ большую ученость, называя растенія по латыни. Онъ обратилъ вниманіе на ихъ особенности, о, чему только онъ не выучился въ семинаріи!-- Вотъ это Artemis cotula, сказалъ онъ.
   Фрёкенъ Торсенъ, которая тоже изучала много премудростей, вспомнила кое-что и замѣтила;
   -- Да, да, совершенію вѣрно, наберите побольше этого растенія.
   -- Зачѣмъ?
   -- Это очень хорошее средство отъ насѣкомыхъ.
   Этого учитель Стауръ не зналъ, и это произвело нѣкоторую сенсацію, начались споры, и адъюнктъ Хёй долженъ былъ вмѣшаться.
   Да, этого, конечно, учитель Стауръ не зналъ. Но онъ умѣлъ классифицировать растенія и зналъ і аизузтъ ихъ названія. Ему казалось это такимъ забавнымъ, деревенскія дѣти въ его селѣ не знали ни классовъ, ни названій и онъ могъ научить ихъ этому. Это было очень забавно.
   Но духъ земли, былъ ли онъ его другомъ? Растенія срѣзаютъ въ этомъ году, а на будущій годъ выростаетъ другое, развѣ это чудо настраиваетъ его религіозно и вызываетъ въ немъ тихое созерцаніе? А камни, верескъ, деревья, трава, лѣса, вѣтры и необъятное небо надъ всей вселенной,-- развѣ это его друзья? Artemis cotula...
   

XII.

   Когда мнѣ надоѣдаютъ адъюнктъ Хёй и дамы... Время отъ времени мои мысли занимаетъ фру Моли. Она сидитъ и шьетъ, а адъюнктъ серьезно занимаетъ ее; они говорятъ о служанкахъ на своей сторонѣ и о томъ, что онѣ только и дѣлаютъ, что бѣгаютъ по ночамъ. Фру Моли плоскогрудая, тощая дама; но, по всей вѣроятности, она не всегда имѣла такой жалкій видъ. Ея синеватые зубы производятъ впечатлѣніе чего-то холоднаго, какъ будто они сдѣланы изо льда. Однако нѣсколько лѣтъ тому назадъ ея полный ротъ и темный пушокъ надъ углами рта, вѣроятно, представлялись ея мужу чѣмъ-то необыкновенно прекраснымъ. Ея мужу, да. Онъ морякъ, шкиперъ, появляющійся у себя дома лишь изрѣдка, какъ бы только для того, чтобы увеличить семью; въ остальное время онъ въ Австраліи, въ Китаѣ, въ Мексикѣ. Онъ говоритъ только "здравствуй" и "прощай" -- вотъ и все. А жена его пріѣхала сюда ради поправленія здоровья. Хотѣлъ бы я знать, дѣйствительно ли она живетъ здѣсь ради своего здоровья, или же она и адъюнктъ оба изъ одного и того же уѣзднаго городка?
   Когда мнѣ надоѣдаютъ адъюнктъ Хёй и дамы, я бросаю ихъ и ухожу. И я брожу весь день и никто не знаетъ, гдѣ я. Положительному человѣку не къ лицу быть такимъ, какъ адъюнктъ, да, впрочемъ, онъ далеко не такой положительный. Да... такъ вотъ, я ухожу. День свѣтлый, воздухъ достаточно теплый, въ моихъ лѣсахъ распространяется благоуханіе, пахнетъ растеніями. Я часто отдыхаю, не потому, что чувствую усталость, а просто потому, что прикосновеніе къ землѣ какъ-то особенно ласкаетъ меня. Я ухожу какъ можно дальше, туда, гдѣ меня никому не найти,-- и только тогда я чувствую себя въ безопасности. Ни единаго звука не доносится изъ усадебъ, никого не видно, я вижу только узенькую тропинку, протоптанную козами, по краямъ ея зеленѣетъ травка, и тропинка необыкновенно хорошенькая. И кажется, будто эта протоптанная полоска земли заснула въ лѣсу, и она такая узенькая и одинокая.
   Ты, читающій эти строки, едва-ли чувствуешь что-нибудь, но я испытываю какое-то сладостное чувство, вспоминая эту одинокую тропинку въ лѣсу. Мнѣ кажется, будто я встрѣтилъ дитя.
   Я подкладываю себѣ руки подъ голову и, лежа на спинѣ, начинаю блуждать взоромъ по небесной лазури. Высоко, высоко надъ вершинами Торетинда тихо двигается хороводъ туманныхъ дѣвъ, онѣ то тѣснятся ближе другъ къ другу, то разступаются и медлятъ, какъ бы желая вылиться въ какую-нибудь опредѣленную форму. Но вотъ я уже всталъ и пошелъ дальше, а онѣ все еще водятъ свой хороводъ, какъ бы готовя что-то.
   По дорогѣ мнѣ попадается вереница муравьевъ, это безконечное шествіе муравьевъ, шествіе хлопотливыхъ тружениковъ. Они ничего не дѣлаютъ, ничего не тащатъ на себѣ, они только идутъ, идутъ безконечной вереницей. Я дѣлаю нѣсколько шаговъ назадъ, чтобы увидать первыхъ муравьевъ, увидать вожака, но это безполезно; я дѣлаю еще нѣсколько шаговъ, и еще, я начинаю бѣжать, но вереница одинаково безконечна, какъ впереди меня, такъ и позади. Быть можетъ, муравьи начали это шествіе уже цѣлую недѣлю тому назадъ. И я отправляюсь своей дорогой, а муравьи ползутъ своей,-- и мы разстаемся.
   Но куда я попалъ? Это мѣсто не простой склонъ горы это грудь, это лоно -- такъ онъ мягокъ. Я осторожно поднимаюсь по нему, стараясь не топтать его, легче ступая ногами и задумываюсь: такой большой склонъ, а сколько въ немъ нѣжности и безпомощности! Въ немъ столько же самоотверженной доброты, какъ въ матери, и онъ позволяетъ муравьямъ ползти по себѣ. Тамъ и сямъ лежатъ большіе камни, поросшіе мохомъ, но они не производятъ впечатлѣнія, будто упали сюда случайно -- нѣтъ, здѣсь ихъ домъ, они давно живутъ здѣсь. Это великолѣпно!
   Я поднимаюсь на вершину и осматриваюсь по сторонамъ. Далеко на другомъ горномъ склонѣ пасется корова торпаря,-- эта маленькая, славная коровушка, бурая, съ бѣлыми пятнами на бокахъ. Она бродитъ по склону и щиплетъ траву. На высокомъ выступѣ скалы сидитъ воронъ, онъ каркнулъ мнѣ что-то и карканье его прозвучало такъ, будто желѣзнымъ ковшомъ провели по камню.
   Въ моей душѣ тихо шевелится безотчетное чувство, которое я не разъ раньше испытывалъ, бродя по лѣсамъ и нолямъ: мнѣ кажется, будто кто-то только что покинулъ то мѣсто, на которомъ я стою, что здѣсь только что кто-то стоялъ и только тихо отошелъ въ сторону. Мнѣ кажется, что въ эту минуту я стою съ кѣмъ-то съ глазу на глазъ, а немного спустя я вижу даже чью-то спину, которая исчезаетъ въ лѣсу. Это Богъ, думаю я. И я замираю на мѣстѣ, Я не говорю, не пою, я только смотрю. И я чувствую, какъ на моемъ лицѣ отражается то, что я вижу. Это былъ Богъ, думаю я.
   Видѣніе, скажешь ты. Нѣтъ, миленькій, проникновенный взглядъ въ тайну бытія. Я обоготворяю природу? А что дѣлаешь ты? Развѣ у магометанъ нѣтъ своего Бога, у евреевъ своего, у индійцевъ своего? Никто не знаетъ Бога, дружокъ, человѣкъ только знаетъ боговъ. И вотъ время отъ времени мнѣ кажется, будто я вижу своего бога.
   Направляясь домой, я иду другой дорогой и дѣлаю большой крюкъ. Солнышко грѣетъ теплѣе, почва здѣсь не такая ровная, я прихожу въ какой-то хаосъ изъ нагроможденныхъ камней,-- это развалины, образовавшіяся послѣ обвала. Здѣсь, ради забавы, я дѣлаю видъ, будто усталъ, и бросаюсь на землю; веду я себя такъ, словно кто нибудь смотритъ на меня и видитъ, какой я глупый. И дѣлаю я это только такъ шутя, а также потому, что мой мозгъ долго бездѣйствовалъ -- вотъ я и забавляюсь. Небо со всѣхъ сторонъ чистое, хороводъ туманныхъ дѣвъ надъ горными вершинами исчезъ. Богъ знаетъ, гдѣ онѣ, но онѣ потихоньку расплылись. Вмѣсто нихъ высоко въ воздухѣ надъ долиной, описывая широкіе круги, медленно паритъ орелъ. Съ величавой медлительностью описываетъ онъ одинъ кругъ за другимъ, какъ бы слѣдуя по намѣченному пути въ воздухѣ; онъ медленно прорѣзаетъ воздухъ, словно пѣтухъ со взъерошенными на шеѣ перьями, словно крылатый конь, которому захотѣлось порѣзвиться. О, смотрѣть на него -- это все равно, что слушать прекрасную пѣсню.
   И я лежу здѣсь въ уединеніи, и тутъ же со мною хаосъ изъ камней и маленькіе можжевеловые кустики. Какъ все это странно! Эти камни -- груда развалинъ,-- можетъ быть, имѣютъ какой-нибудь смыслъ; они лежатъ здѣсь тысячи лѣтъ, а, можетъ быть, они и двигаются, совершаютъ невѣдомый таинственный путь. Глетчеры двигаются, земная кора въ одномъ мѣстѣ поднимается постепенно, въ другомъ мѣстѣ опускается мало по малу, и все совершается не спѣша, но все таки совершается. Однако, такъ какъ сознаніе мое ничего не связываетъ съ такимъ представленіемъ, то оно приходитъ въ раздраженіе и въ своемъ ослѣпленіи становится на дыбы: каменный хаосъ стоитъ неподвижно, онъ не совершаетъ никакого пути, это безсмыслица, грубая выдумка. Ну да, каменный хаосъ -- это городъ, и тамъ и сямъ на землѣ разбросаны селенія изъ камней. И эти селенія представляютъ собой спокойныя общины, гдѣ никто не волнуется, гдѣ нѣтъ самоубійствъ и гдѣ каждый камень заключаетъ въ себѣ настоящую душу. Но да избавитъ меня Богъ отъ одного изъ жителей такихъ городовъ, хе-хе! Сорвавшійся камень не залаетъ, и онъ не для того, чтобы пугать карманныхъ воришекъ, -- это просто тяжелая масса. Тихое поведеніе... ну, да, въ глубинѣ души я недоволенъ тѣмъ, что камни не выкидываютъ никакихъ забавныхъ штукъ, а имъ бы такъ подошло, если бы они слегка покатились. Но они лежатъ себѣ спокойно, и ни одинъ изъ нихъ не знаетъ даже, какого онъ пола. Но за то посмотри на орла. Нѣтъ, нѣтъ, молчи...
   Подулъ легкій вѣтерокъ. Здѣсь растетъ папоротникъ, который слегка колышется, есть тутъ также цвѣты и жесткія былинки; но жесткія былинки не колышатся, онѣ только слегка дрожатъ.
   Но вотъ я продолжаю свой путь, дѣлая большой крюкъ, и снова спускаюсь съ горы у жилища перваго торпаря.
   -- А вы, вѣроятно, также кончите тѣмъ, что выстроите санаторію, -- говорю я ему между прочимъ, ведя съ нимъ бесѣду.
   -- Ну, куда тамъ, на это у насъ не хватитъ средствъ,-- отвѣчаетъ онъ осторожно. Но въ глубинѣ души онъ, вѣроятно, и не хочетъ этого, такъ какъ видѣлъ, къ чему это ведетъ.
   Мнѣ онъ не понравился, въ глазахъ у него было лукавое выраженіе и онъ смотрѣлъ въ землю. Вѣдь о землѣ онъ только и думалъ, онъ сталъ алчнымъ на землю,-- это было животное, которое рвалось на просторъ изъ-за своей изгороди. Другой торпарь купилъ участокъ земли больше его, онъ напоминалъ муравья, который хочетъ родить корову. Но этому торпарю удалось пріобрѣсти только небольшой клочекъ земли. Впрочемъ, и это небольшое владѣніе еще разростется, лишь бы только у его обладателя хватило силы и здоровья тянуть свою лямку.
   И торпарь снова взялся за свою лопату.
   

XIII.

   За обѣдомъ разговоръ зашелъ объ Солемѣ. Не помню, кто его началъ, но кто-то изъ дамъ замѣтилъ, что онъ красивъ, а остальныя кивнули въ знакъ согласія и сказали:
   -- Да, онъ настоящій мужчина!
   -- Что это означаетъ, настоящій мужчина?-- спросилъ адъюнктъ Хёй, поднимая голову отъ тарелки.
   Никто не отвѣтилъ ему.
   Тутъ адъюнкту Хёй оставалось только улыбнуться, и онъ прибавилъ:
   -- Вотъ какъ! Надо будетъ при случаѣ повнимательнѣе посмотрѣть на Солема, до сихъ поръ я, право, и не замѣчалъ его.
   Адъюнктъ Хёй можетъ, конечно, сколько его душѣ угодно, смотрѣть на Солема. Адъюнкту отъ этого не станетъ теплѣе, а Солему холоднѣе. Но дѣло-то все въ томъ, что адъюнкта задѣло за живое. Когда какая-нибудь дама находитъ, что тотъ или иной мужчина настоящій мужчина, то въ этомъ есть всегда нѣчто заразительное: въ другихъ дамахъ разгорается любопытство и онѣ высовываютъ свои носики: въ самомъ дѣлѣ, неужели онъ такой? И черезъ нѣсколько дней всѣ онѣ, какъ одинъ человѣкъ, твердятъ: "О, да, вотъ это настоящій мужчина!"
   И тогда горе всѣмъ злосчастнымъ адъюнктамъ!
   Бѣдный адъюнктъ Хёй! Да, фру Моли также кивнула головой бъ знакъ своего сочувствія и какъ бы присоединяясь къ мнѣнію другихъ относительно Солема. Правда, видъ у нея былъ такой, будто она плохо понимала это, но вѣдь нельзя же было отставать отъ другихъ.
   -- Фру Моли также кивнула!-- сказалъ адъюнктъ и снова засмѣялся. О, онъ былъ ужасно взволнованъ. Тутъ фру Моли вдругъ вспыхнула и похорошѣла.
   Въ слѣдующій же разъ, когда всѣ собрались за столомъ, адъюнктъ Хёй не могъ больше сдерживать себя и сказалъ:
   -- Милостивыя государыни, долженъ вамъ сказать, что очи мои узрѣли, наконецъ, господина Солема.
   -- Ну?
   -- Воръ.
   -- Фу! Какъ вамъ не стыдно!
   -- Но вы должны, по крайней мѣрѣ, согласиться съ тѣмъ, что у него наглое лицо. Безбородое. Синій подбородокъ, лошадиный подбородокъ...
   -- Это ничего не значитъ,-- замѣтила фру Моли.
   Вотъ увидишь, эта фру Моли вовсе ужъ не такъ чужда всякой суетѣ,-- подумалъ я. Къ тому же за послѣднее время я замѣтилъ, что она надѣвала на грудь маленькую подушечку, такъ что она уже не казалась больше такой тощей. Кромѣ того, она отъѣлась и отоспалась, и вообще немного поправилась въ санаторіи. Да, фру Моли не безъ искорки.
   Это и проявилось нѣсколько дней спустя... ахъ, этотъ несчастный адъюнктъ! Дѣло въ томъ, что у насъ поселился адвокатъ, настоящій молодчина, и онъ охотнѣе всего бесѣдовалъ съ фру Моли. Неужели же между ней и адъюнктомъ пробѣжала черная кошка? Правда, у адъюнкта наружность была неказистая, но за то вѣдь и фру Моли не отличалась красотой.
   Да, адвокатъ былъ молодой спортсменъ и удалый парень; и онъ изучилъ соціальныя науки, кромѣ того, онъ побывалъ въ Швейцаріи и тамъ изучалъ референдумъ. Вначалѣ, года два, онъ работалъ въ конторѣ архитектора, какъ онъ говорилъ, но потомъ перешелъ на юридическія науки, которыя въ свою очередь навели его на соціальные вопросы. Повидимому, это былъ богатый и не скупой человѣкъ, разъ онъ такъ мѣнялъ свое положеніе и путешествовалъ.-- Швейцарія,-- повторялъ онъ со сверкающими глазами. Но никто изъ насъ не могъ понять его великаго восторга.
   -- Да, это, должно быть, дѣйствительно, замѣчательная страна,-- промолвила, наконецъ, фру Моли.
   Адъюнктъ сидѣлъ, какъ на иголкахъ, онъ терялъ всякую власть надъ собой:
   -- Кстати, о Солемѣ,-- сказалъ онъ вдругъ,-- я о немъ теперь совершенно другого мнѣнія. Онъ, дѣйствительно, въ десять разъ красивѣе многихъ другихъ.
   -- Это еще что за новость!
   -- Да, да, это такъ. И онъ не старается выдавать себя за что-нибудь большее. Каковъ онъ есть, такимъ онъ и кажется.-- Я видѣлъ, какъ онъ закалывалъ хромую козу.
   -- Вы стояли и смотрѣли, какъ онъ кололъ козу?
   -- Я проходилъ мимо. Онъ сдѣлалъ это въ одно мгновеніе. А потомъ я видѣлъ его въ дровяномъ сараѣ. Да, этотъ парень умѣетъ работать. И я вполнѣ понимаю, что дамы видятъ въ немъ нѣчто особенное.
   Боже, какую чепуху несъ этотъ адъюнктъ! Не хватало еще только, чтобы онъ потребовалъ отъ женъ уѣхавшихъ въ Китай моряковъ, чтобы онѣ были вѣрны своимъ китайцамъ,-- только этого и не хватало!
   -- Да замолчите же!-- сказала фру Моли.-- Адвокатъ разскажетъ намъ что-нибудь про Швейцарію.
   Ахъ, это коварное созданіе! Неужели же она хотѣла угнать своего ближняго, этого несчастнаго адъюнкта, въ эту же ночь, на самую вершину Торетинда!
   Но тутъ заговорила фру Бреде. Она, вѣроятно, поняла, какія муки испытываетъ адъюнктъ, и рѣшила придти къ нему на помощь. Развѣ адъюнктъ не отозвался только что очень лестно о Солемѣ и развѣ этотъ Солемъ не былъ тѣмъ самымъ парнемъ, который въ одинъ прекрасный вечеръ вѣшалъ у нея въ комнатѣ штору? Вотъ въ этомъ-то и все дѣло.
   -- Швейцарія!-- сказала фру Бреде на свой обычный ладъ, мягко и ласково; потомъ она слегка покраснѣла и продолжала:-- Я ничего не знаю о Швейцаріи, но разъ какъ-то мнѣ прислали оттуда матеріи на платье и должна сказать, что во всю свою жизнь не видала я такого мошенничества.
   Адвокатъ на это только улыбнулся.
   Учительница Іонсенъ заговорила о томъ, чему ее когда-то учили въ школѣ: о часовыхъ фабрикахъ, объ Альпахъ, о Кальвилѣ...
   -- Да, это какъ разъ тѣ три кита, на которыхъ зиждется свѣтъ,-- сказалъ адъюнктъ, поблѣднѣвъ отъ злости, съ искаженнымъ лицомъ.
   -- Да вы съ ума сошли, адъюнктъ!-- воскликнула учительница Пальмъ съ улыбкой.
   Между тѣмъ адвокатъ сосредоточилъ на себѣ всеобщее вниманіе. Онъ сталъ разсказывать о Швейцаріи, этой удивительной странѣ, образцѣ всѣхъ маленькихъ странъ на земномъ шарѣ. Какой удивительный общественный строй, какой референдумъ, какая планомѣрность въ использованіи красотъ страны! Вотъ тамъ такъ санаторіи! Тамъ овладѣли искусствомъ эксплоатаціи туристовъ. Это прямо невѣроятно.
   -- Да, и тамъ удивительный швейцарскій сыръ, -- замѣтилъ адъюнктъ,-- отъ него пахнетъ ногами туристовъ.
   Молчаніе. Итакъ, адъюнктъ Хёй не останавливается ни передъ чѣмъ.
   -- А что же вы скажете въ такомъ случаѣ о норвежскомъ старомъ сырѣ?-- спросилъ кто-то по-дѣтски, кротко и въ полной невинности души.
   -- Да, надо согласиться, что и этотъ сыръ настоящее свинство,-- отвѣтилъ адъюнктъ.-- Этотъ сыръ подстать учителю Стауру, когда тотъ сидитъ въ своемъ выдолбленномъ креслѣ.
   Всеобщій смѣхъ.
   Натянутость была нѣсколько сглажена и адвокатъ могъ безъ особаго опасенія снова вступить въ разговоръ:
   -- Если бы мы въ Норвегіи умѣли изготовлять такой швейцарскій сыръ,-- сказалъ онъ -- то мы не были бы такъ бѣдны. Вообще, судя по тому, что я видѣлъ, путешествуя по этой странѣ, она во всѣхъ отношеніяхъ стоитъ далеко впереди насъ. Мы могли бы научиться у нея всему: бережливости, прилежанію, вечерней работѣ, кустарному промыслу...
   -- И такъ далѣе, и такъ далѣе,-- прервалъ его адъюнктъ Хёй,-- мелочи, всякой ерундѣ, всему отрицательному. Страна, которая существуетъ только милостью сосѣдей, не можетъ служить примѣромъ ни для какой другой страны на свѣтѣ. А мы попытаемся стать выше этого жалкаго стремленія, которое только портитъ насъ. Нѣтъ, прообразомъ для насъ должны служить болѣе крупныя дѣла и болѣе великія страны. Вѣдь все растетъ, даже малое,-- если только это малое не родилось для того, чтобы вести существованіе лилипута. Ребенокъ легко учится отъ другихъ дѣтей, но примѣромъ для него долженъ служить взрослый. Вѣдь ребенокъ когда-нибудь самъ станетъ взрослымъ и что было бы, если бы примѣромъ ему всегда служилъ ребенокъ или прирожденный пигмей? Вотъ къ чему ведетъ наша болтовня о Швейцаріи. Но почему же именно мы должны брать примѣръ съ самой маленькой и самой жалкой страны? Кажется, мы и безъ того не широко шагаемъ. Швейцарія -- это торпарь Европы. Слыханное ли дѣло, чтобы одна изъ молодыхъ южно-американскихъ странъ такой же величины, какъ Норвегія, ставила себѣ за честь слѣдовать примѣру Швейцаріи? А что толкаетъ Швецію съ такой удивительной быстротой впередъ по пути прогресса? Именно то, что она не смотритъ ни на Швейцарію, ни на Норвегію, а во всемъ беретъ примѣръ съ Германіи. Честь и слава Швеціи за это. А мы? Съ какой стати мы будемъ изображать собою какой-то дрянненькій народецъ среди нашихъ Альпъ и втеченіе тысячи лѣтъ гордиться только нашими конгрессами мира, лыжнымъ спортомъ и Ибсеномъ? Нѣтъ, въ насъ есть сила и способности на нѣчто въ тысячу разъ большее...
   Адвокатъ уже давно поднялъ руку, въ знакъ того, что хочетъ говорить, тутъ онъ крикнулъ громко:
   -- Одно единственное слово.
   Адъюнктъ умолкъ.
   -- Одинъ единственный крошечный вопросъ, такой крошечный, какой только можно себѣ представить, -- сказалъ адвокатъ, готовясь нанести ловкій ударъ.-- Ступали ли вы хоть одной ногой въ ту страну, о которой говорите?
   -- Ну, еще бы, конечно, я тамъ бывалъ, -- отвѣтилъ адъюнктъ.
   Ловко! Адвокатъ такъ и остался сидѣть со своимъ единственнымъ крошечнымъ вопросомъ. А тутъ еще выяснилось, что за ядовитое маленькое созданіе, въ сущности, эта фру Моли: вѣдь она прекрасно знала, что адъюнктъ получилъ стипендію для поѣздки въ Швейцарію, а она сидѣла себѣ какъ ни въ чемъ не бывало и не проронила ни слова объ этомъ. О, что за змѣя! Къ тому же она заставляла говорить о Швейцаріи именно адвоката, а не кого-нибудь другого.
   -- Ахъ, да, конечно, адъюнктъ Хёй также бывалъ въ Швейцаріи,-- замѣтила она, чтобы сгладить немножко неловкость.
   -- Въ такомъ случаѣ адъюнктъ и я смотрѣли совершенно разными глазами на эту страну,-- вотъ и все,-- сказалъ адвокатъ, разсчитывая на этомъ и покончить съ разговоромъ о Швейцаріи.
   -- Въ этой несчастной странѣ нѣтъ даже сказокъ,-- опять заговорилъ адъюнктъ, который никакъ не могъ успокоиться.-- Тамъ люди изъ рода въ родъ сидятъ и выдѣлываютъ часовыя колесики и водятъ англичанъ на свои вершины; но за то въ этой странѣ нѣтъ ни народныхъ пѣсенъ, ни сказокъ. А теперь оказывается, что мы должны изъ кожи лѣзть для того, чтобы и въ этомъ отношеніи стать похожими на Швейцарію, не правда ли?
   -- А Вильгельмъ Телль?-- попробовала было напомнить фрёкенъ Іонсенъ нѣсколько неувѣренно.
   Нѣкоторыя изъ присутствующихъ дамъ кивнули, во всякомъ случаѣ кивнула и фрёкенъ Пальмъ.
   Тутъ вдругъ заговорила фру Моли, но она отвернула голову и стала смотрѣть въ окно:
   -- Странно, адъюнктъ, вѣдь раньше вы были совсѣмъ другого мнѣнія о Швейцаріи.
   Это клюнуло. Адъюнктъ хотѣлъ отвѣчать, хотѣлъ уничтожить ее, но потомъ одумался и промолчалъ.
   -- Развѣ вы не помните?-- спросила она опять, поддразнивая его.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ онъ,-- Вы не поняли меня. Не знаю, какъ это могло случиться. Кажется, я выражаюсь довольно понятнымъ образомъ, тѣмъ болѣе, что привыкъ объяснять дѣтямъ.
   И это также клюнуло. Фру Моли не продолжала этой пикировки и только улыбнулась очень кротко.
   -- Долженъ сказать, что мое мнѣніе совершенно противоположно вашему,-- сказалъ адвокатъ, дѣлая еще одну попытку оставить за собою послѣднее слово.-- Но мнѣ казалось,-- продолжалъ онъ,-- мнѣ казалось, что это до нѣкоторой степени такая область, въ которой я кое-что понимаю, но...
   Фру Моли встала и вышла изъ комнаты, склонивъ голову, какъ бы собираясь расплакаться. Съ минуту адъюнктъ сидѣлъ спокойно, но потомъ также всталъ и вышелъ. Но онъ насвистывалъ и придалъ себѣ молодцоватый видъ, словно все это нимало не касалось его.
   -- А каково ваше мнѣніе?-- спросила фру Бреде самаго старшаго въ этомъ обществѣ, а старшій былъ я.
   И, какъ подобаетъ положительному человѣку, я отвѣтилъ;
   -- Мнѣ кажется, что съ той и другой стороны есть нѣкоторое преувеличеніе.
   Съ этимъ всѣ сейчасъ же согласились. Но, чортъ возьми, мнѣ казалось все-таки, что правъ адъюнктъ. Къ сожалѣнію, на умъ часто приходятъ молодыя мысли, хотя человѣкъ и вступилъ уже въ семидесятые годы.
   Адвокатъ закончилъ споръ слѣдующими словами:
   -- Въ концѣ-концовъ мы все-таки должны благодарить Швейцарію за то, что мы сидимъ здѣсь и чувствуемъ себя такъ хорошо въ этой комфортабельной горной санаторіи. Вѣдь это по образцу Швейцаріи мы завлекаемъ туристовъ въ нашу страну, зарабатываемъ деньги и выплачиваемъ наши налоги. Вотъ спросите хотя бы нашего хозяина, согласенъ ли онъ обойтись безъ поучительнаго примѣра Швейцаріи...

* * *

   Вечеромъ фру Бреде спросила:
   -- Почему вы привели сегодня адъюнкта въ такое невозможное состояніе, фру Моли?
   -- Я?-- отвѣтила фру Моли съ самымъ невиннымъ видомъ.-- Нѣтъ, это право...
   Впрочемъ, надо сказать, что фру Моли дѣйствительно оказалась невинной, ибо на слѣдующее же утро она и адъюнктъ пошли вмѣстѣ въ горы и у обоихъ былъ веселый и беззаботный видъ; и въ горахъ они пропадали до самаго полудня.
   Если у нихъ было какое-нибудь объясненіе, то, по всей вѣроятности, фру Моли сказала своему испытанному другу приблизительно слѣдующее "Съ ума ты, что ли, сошелъ? Неужели ты не понимаешь, что мнѣ нѣтъ никакого дѣла до адвоката. Я просто сказала ему нѣсколько словъ, чтобы дать тебѣ возможность хорошенько отдѣлать его, неужели ты не сообразилъ этого? Ну, да вѣдь ты у меня самый глупый и самый очаровательный. Иди, иди скорѣе, я поцѣлую тебя"...
   

XIV.

   Послѣ той большой кампаніи туристовъ такъ никто больше и не приходитъ. Нѣкоторые изъ насъ никакъ не могутъ понять, отчего это, другіе, пожалуй, и догадываются, въ чемъ тутъ дѣло, но всѣ мы съ нетерпѣніемъ ждемъ: должны же, наконецъ, придти туристы, вѣдь вершины Торетинда принадлежатъ намъ, а не кому-нибудь другому.
   Но никто не идетъ.
   Дѣвушки, которыя прислуживаютъ намъ, исполняютъ аккуратно свою работу и не жалуются, но нельзя сказать чтобы онѣ были очень веселы. Поль продолжаетъ относиться къ этому съ величайшимъ спокойствіемъ, онъ отдаетъ очень много времени сну въ своей каморкѣ за кухней. Однако раза два я все-таки замѣтилъ, что онъ ночью уходилъ со двора, погруженный въ глубокія думы, и исчезалъ въ лѣсу.
   Изъ сосѣдней долины до насъ дошли наконецъ слухи о томъ, что автомобильное движеніе открылось. Вотъ гдѣ было объясненіе той мертвой тишины, которая царила у насъ. А въ одинъ прекрасный день у насъ появился датчанинъ, который поднялся на Торетиндъ съ другой стороны и спустился къ намъ. Между тѣмъ до сихъ поръ всѣ считали это невозможнымъ. Но дѣло въ томъ, что до подножья горы датчанинъ доѣхалъ въ автомобилѣ, а потомъ онъ поднялся на вершину.
   Итакъ, Торетиндъ уже не принадлежалъ больше исключительно намъ.
   Хотѣлось бы мнѣ знать, не попытается ли Поль засѣять длинный лугъ на берегу рѣки? Собственно, онъ и хотѣлъ это сдѣлать, но тутъ появился тотъ большой караванъ ту ристовъ и онъ обо всемъ забылъ. Правда, теперь уже до вольно поздно сѣять что-нибудь, да и лугъ находится на та комъ мѣстѣ, что на немъ вырастетъ только сорная трава и тростникъ. Да, хотѣлъ бы я знать, пропахали-ли этотъ лугъ и посѣяли ли на немъ что-нибудь? Что, если бы Поль позаботился объ этомъ, вмѣсто того, чтобы по ночамъ ходить въ лѣсъ?
   Но у Поля всѣ мысли заняты другимъ. Въ его голову землепашца съ юныхъ лѣтъ закрались планы эксплоатаціи туристовъ,-- на этомъ онъ и сосредоточился. Онъ услыхалъ, что этотъ молодчина адвокатъ также и архитекторъ, и вотъ онъ попросилъ его начертить планъ его новаго дома вт шесть комнатъ съ вестибюлемъ и ванной. Для вестибюли Поль уже заказалъ выдолбленныя изъ бревенъ кресла и оленьи рога.
   -- Если бы вы не были одни въ вашемъ дѣлѣ, то вамъ ничего не стоило бы также завести нѣсколько автомобилей,-- сказалъ адвокатъ.
   -- Да, я подумывалъ объ этомъ,-- отвѣтилъ Поль.-- Весьма возможно, что я это дѣло какъ-нибудь еще устрою. Но сперва мнѣ нуженъ домъ. А потомъ я долженъ еще провести дорогу.
   Адвокатъ обѣщалъ сдѣлать планъ дома и даже пошелъ посмотрѣть мѣсто, на которомъ предполагалось выстроить домъ. Этотъ домъ долженъ быть стоить столько-то и столько-то; но Поль былъ увѣренъ, что онъ окупится въ какихъ-нибудь три, четыре хорошихъ туристскихъ сезона. Это ничуть не тревожило Поля. Когда мы пошли всѣ вмѣстѣ смотрѣть мѣсто, на меня такъ и пахнуло водкой отъ него.
   Но вотъ пришла не большая компанія норвежцевъ и иностранцевъ. Это были туристы, задавшіеся цѣлью пройти путь пѣшкомъ, а не кататься въ автомобилѣ. Когда появилась эта компанія, то настроеніе въ санаторіи сейчасъ же поднялось. Туристы оставались у насъ двѣ ночи и два дня и Солемъ провожалъ ихъ въ горы и хорошо заработалъ. Поль также, видимо, ободрился, онъ надѣлъ праздничное платье и хлопоталъ на дворѣ. Онъ постоянно разговаривалъ съ адвокатомъ относительно новаго дома.
   -- Если мы вообще придемъ къ какому-нибудь рѣшенію, то лучше всего было бы покончить съ этимъ теперь же,-- сказалъ онъ.-- Дѣло въ томъ, что я на нѣсколько дней ухожу.
   И они сговорились относительно какихъ-то мелочей, касающихся дома.
   -- Вы въ городъ?-- спросилъ адвокатъ.
   Поль отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ, я пойду только въ село. Хочу посмотрѣть, не найдется ли подходящаго человѣка, чтобы войти со мной въ компанію. Я уже давно подумываю кое о чемъ: о телефонѣ, автомобилѣ и тому подобномъ.
   -- Желаю вамъ удачи!-- сказалъ адвокатъ.
   И вотъ адвокатъ сталъ чертить планъ дома, а мы занялись каждый своимъ дѣломъ. Іозефина пошла къ Солему и сказала:
   -- Пойди же, засѣй, наконецъ, лугъ на рѣкѣ.
   -- Развѣ Поль велѣлъ?-- спросилъ онъ.
   -- Да,-- отвѣтила она.
   Солемъ пошелъ очень неохотно. Когда онъ равнялъ землю граблями, Іозефина пришла на лугъ и сказала:
   -- Разрыхли землю еще разъ граблями.
   У этого маленькаго проворнаго созданія было гораздо больше здраваго смысла, чѣмъ у любого мужчины. Она была такая милая въ своихъ хлопотахъ и въ своемъ трудолюбіи; часто приходилось мнѣ видѣть ее съ растрепанными волосами, но это пустяки. А если она иногда и притворялась, будто козъ доятъ только служанки и будто только онѣ работаютъ внѣ дома, то вѣдь это она дѣлала ради чести дома, ради репутаціи санаторіи. Навѣрное изъ-за этого только она выучилась также бренчать на роялѣ. Она имѣла хорошую поддержку въ хозяйкѣ двора; женщины вообще были очень работящи и старательны, но Іозефина была вездѣсуща, и легка она была, какъ перышко. А эти милыя цѣломудренныя руки! Разъ какъ-то я сказалъ ей, желая съострить: "Да будетъ имя твое Іозефина, ибо ты взята отъ Іосифа".
   

XV.

   Наконецъ-то фрёкенъ Торсенъ, наша темноволосая красавица, рѣшила самымъ серьезнымъ образомъ уѣхать. Она вообще отличалась здоровьемъ, такъ что въ этомъ отношеніи она -вовсе не нуждалась въ горномъ воздухѣ, а разъ она здѣсь скучала, то почему бы ей и не уѣхать?
   Однако одно маленькое происшествіе заставило ее остаться.
   Отъ своего великаго бездѣлья дамы въ санаторіи занялись Солемомъ. Онѣ были такія сытыя и здоровыя, что имъ надо же было, наконецъ, заняться чѣмъ-нибудь, придумать хоть какой-нибудь интересъ. А тутъ оказался этотъ парень, этотъ Солемъ. Не разъ случалось, что одна изъ дамъ приходила и сообщала другимъ о томъ, что Солемъ сказалъ или что Солемъ думалъ, и всѣ относились къ этому съ величайшимъ интересомъ. Парень Солемъ обнаглѣлъ и сталъ говорить съ дамами очень небрежнымъ тономъ, онъ называлъ себя мастеромъ на всѣ руки, а разъ онъ даже безсовѣстно хвасталъ и сказалъ: "Да, вотъ покажу я вамъ, что я за ловкій парень!"
   -- Знаете ли, что только что сказалъ Солемъ?-- спросила однажды фрёкенъ Пальмъ.-- Онъ рубилъ дрова, а одинъ палецъ у него былъ обвязанъ тряпкой, и тряпка зацѣпляла за дрова, это ужасно надоѣдало ему, бѣднягѣ. И онъ говоритъ: "Вотъ какъ-нибудь удосужусь, такъ я отрублю этотъ палецъ!" Такъ онъ и сказалъ.
   -- Этакій молодчина!-- восхищались остальныя дамы.-- Вѣдь онъ дѣйствительно способенъ сдѣлать это!
   Немного спустя я проходилъ мимо сарая. Тамъ я увидалъ фру Бреде, она стояла и повязывала палецъ Солема новой тряпкой...
   Нѣкоторое время днемъ стояла невыносимая жара; горы отражали на насъ цѣлые потоки зноя, который разслаблялъ насъ. Но къ вечеру мы немного оживали и способны были даже заниматься кое-чѣмъ: одни принимались писать письма или играли въ фанты на дворѣ, а нѣкоторые чувствовали себя настолько бодрыми, что уходили прогуляться "въ природу".
   Въ воскресенье вечеромъ я остановился предъ каморкой Солема и заговорилъ съ нимъ. На немъ было праздничйое платье и, повидимому, онъ вовсе не собирался ложиться.
   Къ намъ подошла фрёкенъ Торсенъ, она остановилась и сказала Солему:
   -- Говорятъ, ты идешь съ фру Бреде на прогулку?
   Солемъ поклонился ей, и, когда онъ снялъ фуражку, то на лбу у него осталась красная полоса отъ околыша.
   -- Кто, я?-- отвѣтилъ онъ.-- Н-да, она какъ будто упоминала объ этомъ. Я долженъ показать ей одну новую дорогу, такъ она говорила.
   О, сколько безумства было въ фрёкенъ Торсенъ! Она была красива, она отчаялась, разочаровалась въ жизни, и вотъ она въ нерѣшительности бродила тутъ, а передъ собой она видѣла звѣзды.
   Ея красная фетровая шляпа была сдвинута на затылокъ и приколота къ волосамъ булавкой, а спереди поля шляпы задорно загибались вверхъ. Шея у нея была открыта, на ней было тонкое платье, а на ногахъ низкія туфли.
   Она вела себя необыкновенно странно, она вдругъ открыла тайники своей души. Что ей за дѣло до купца Батта! И развѣ не погубила она всю свою молодость, зубря школьную премудрость? А дало ли это ей хоть сколько-нибудь внутренняго содержанія? Бѣдная фрёкенъ Торсенъ! Въ этотъ вечеръ парень Солемъ не долженъ никому другому показывать дорогу!
   Такъ какъ разговоръ на этомъ оборвался, то Солемъ сдѣлалъ уже движеніе, чтобы уходить. Фрёкенъ Торсенъ откашлялась. Губы ея дрогнули и на нихъ появилась улыбка, которая такъ и застыла.
   -- Ужь лучше пойдемъ со мной!-- сказала она.
   Солемъ быстро осмотрѣлся кругомъ и отвѣтилъ:
   -- Да.
   Я пошелъ въ свою сторону, я былъ необыкновенно равнодушенъ и беззаботно насвистывалъ, словно мнѣ никакого дѣла не было ни до чего на всемъ свѣтѣ.
   "Ужь лучше пойдемъ со мной!" -- сказала она. И они ушли. Вотъ они уже завернули за службы, а теперь поровнялись съ двумя большими рябинами; они спѣшили, такъ какъ боялись, что фру Бреде увидитъ ихъ,-- но вотъ, наконецъ, они исчезли.
   Въ человѣческую душу настежь распахнулась дверь, но что увидалъ я въ ней? Въ душѣ этой дѣвушки я не увидалъ никакой прелести, въ ней было одно раздраженіе. Она изучала грамматики, но у нея не было внутренняго содержанія, ея душа получила плохое питаніе. Будь она нормальной дѣвушкой, она вышла бы замужъ, она стала бы матерью, она стала бы благословеніемъ для себя самой. Но на что это похоже: цѣпляться за какой-то призракъ радости только потому, что она не хочетъ, чтобы другія воспользовались этимъ. А вѣдь она такая статная и красивая!
   Стоитъ собака и сторожитъ кость. Она ждетъ, пока не подойдетъ другая собака. Тогда вдругъ на нее точно находитъ припадокъ обжорства: она хватаетъ кость зубами и начинаетъ изо всѣхъ силъ грызть ее. И это только потому, что подошла другая собака.

* * *

   Казалось, будто не хватало этого маленькаго происшествія для того, чтобы къ ночи привести меня въ извѣстное настроеніе. Я проснулся въ темнотѣ и вдругъ почувствовалъ, что во мнѣ сложилось то дѣтское стихотвореніе, съ которымъ я такъ давно возился. Вотъ эти четыре строфы о можжевеловомъ кустикѣ:
   
   Высоко, высоко на утесѣ крутомъ
   Можжевельника кустъ пріютился.
   Изъ деревьевъ, лѣсныхъ великановъ, никто
   Такъ высоко подняться не смѣетъ.
   Въ полпути до вершины стоитъ лишь сосна,
   Одиноко, печально, и зябнетъ.
   Да повыше немного березка одна,
   Точно насморкъ у ней, все чихаетъ...
   Но гляди, по утесу высоко ползетъ
   Можжевельника кустикъ задорный,
   Не боясь ничего, все впередъ, да впередъ,
   Хоть онъ крошка, не болѣе локтя.
   И мерещится, будто бы онъ за собой
   Тащитъ лѣса кортежъ изъ долины,
   Иль покажется вдругъ, что не кустъ предъ тобой,
   А удалый возница нарядный.
   
   А въ долинѣ зеленой зарницы растутъ,
   Тамъ Ивановъ торжественный праздникъ,
   Веселятся тамъ дѣти и пѣсни ведутъ,
   А не то и удалую пляску...
   На вершинѣ жь царить лишь хаосъ изъ камней,
   Да живетъ можжевельникъ упрямый,
   Да порою изъ мрачной пещеры своей
   Хитрый трольдъ выползаетъ и бродитъ...
   Можжевельника вѣтеръ подхватитъ хохолъ
   И вертитъ имъ и злобно играетъ,--
   И угрюмъ, непріютенъ, морозенъ и голъ
   Божій міръ неожиданно станетъ...
   Но какъ воздухъ здѣсь свѣжъ! Такъ свободно, легко,
   Какъ нигдѣ, дышетъ грудь на вершинѣ!
   Ни предъ кѣмъ не лежитъ такъ просторъ широко,
   Какъ предъ кустикомъ этимъ удалымъ...
   
   Наступаетъ и жаркое лѣто въ горахъ,
   Но исчезнетъ тотчасъ, какъ мгновенье,
   И ужь горы застыли въ глубокихъ снѣгахъ,
   Вновь царятъ тамъ зима, непогода...
   Можжевельникъ же, крошка, все храбро стоитъ,
   Все хранитъ онъ зеленыя иглы,
   И на диво всему этотъ кустъ, какъ гранить,
   Переноситъ всѣ злыя невзгоды...
   Закалившись въ борьбѣ, нашъ герой, наконецъ.
   Станетъ твердымъ, какъ кости и камень,
   И красуется въ ягодахъ кустъ-молодецъ
   Оголеннымъ деревьямъ на зависть.
   И у каждой-то ягоды щечка крестомъ
   Изукрашена... Ну, вотъ теперь
   Я тебя познакомилъ съ удалымъ кустомъ,
   Не забудь же, каковъ можжевельникъ.
   
   И, навѣрное, нашъ можжевельникъ порой
   Такъ поетъ про себя беззаботно:
   "Ахъ, какъ все здѣсь прекрасно вокругъ предо мной!
   Какъ лазурное небо прозрачно!"
   Иль другимъ можжевельникамъ крикнетъ онъ вдругъ
   Такъ задорно и смѣло: "Не бойтесь
   Хитрыхъ трольдовъ, что шмыгаютъ всюду вокругъ!
   Намъ не страшны ихъ злыя проказы!.."
   Зимній вечеръ спускается ужь надъ горой,
   Пеленой одѣваетъ все сумракъ,
   Въ небесахъ, проливая, на землю покой,
   Загораются ясныя звѣзды...
   И усталость, сонливость владѣютъ кустомъ;
   Для себя самого незамѣтно,
   Забывается крѣпкимъ и сладкимъ онъ сномъ...
   Сладко спи же, дитя!. Доброй ночи! 1)
   1) Переводъ Е. В. Гешина.
   
   Я всталъ и написалъ начисто эти стихи. Потомъ я послалъ ихъ одной дѣвочкѣ, съ которой я много бродилъ по лугамъ и полямъ. И эта дѣвочка сейчасъ же прочла мои стихи.
   Утромъ я прочиталъ эти стихи дѣвочкамъ фру Бреде; онѣ стояли передо мной и слушали, и напоминали мнѣ собою два синихъ колокольчика. Когда я кончилъ читать, онѣ вырвали бумагу у меня изъ рукъ и бросились съ ней къ матери. Вѣдь онѣ такъ любили свою мать. А мать въ свою очередь любила ихъ. И стоило послушать, какую возню онѣ поднимали по вечерамъ, ложась спать.
   Но какъ обстояло дѣло съ фру Бреде и со шторой, которую долженъ былъ повѣсить у нея въ комнатѣ Солемъ? Ну, конечно, опять ты, дружокъ, суешься со своимъ циркулемъ! Но развѣ есть такой законъ, что молодая женщина должна быть только матерью? Мужъ долженъ брать свою жену съ собой въ Исландію. Въ противномъ же случаѣ онъ долженъ мириться съ послѣдствіями того, что жена его безконечно долго остается дома одна.
   

XVI.

   Фрёкенъ Торсенъ не заговариваетъ больше о своемъ отъѣздѣ. Но нельзя сказать, чтобы ей доставляло видимое удовольствіе также и пребываніе въ санаторіи. Впрочемъ, фрёкенъ Торсенъ слишкомъ безпокойна и слишкомъ красива для того, чтобы вообще чѣмъ-нибудь быть довольной.
   Разумѣется, она простудилась въ тотъ вечеръ, когда гуляла съ Солемомъ въ лѣсу, такъ что на другой день она пролежала съ головной болью. Но, когда она встала, то чувствовала себя, какъ всегда.
   Какъ всегда? Но почему же у фрёкенъ Торсенъ на шеѣ появились синяки, словно ее кто-то пытался душить?
   Она больше не поворачивала головы въ сторону Солема и вообще дѣлала видъ, будто его и на свѣтѣ не существуетъ. Какъ знать, быть можетъ, въ лѣсу произошла маленькая схватка, послѣдствіемъ которой явились синяки на шеѣ; послѣ этого она и поссорилась съ Солемомъ. Вполнѣ правдоподобно, что она просто хотѣла только испытать нѣкоторое волненіе, убѣдиться въ побѣдѣ; однако Солемъ не понялъ этого и пришелъ въ ярость. Не такъ ли это было?
   Да, ясно, что Солема одурачили. Онъ не отличался особеннымъ умомъ и былъ откровененъ; онъ даже сдѣлалъ кое-какіе намеки и сказалъ между прочимъ:-- "Да, эта фрёкенъ Торсенъ хоть куда. Готовъ биться объ закладъ, что въ ней силы столько же, сколько въ любомъ мужчинѣ",-- и онъ засмѣялся, но улыбка его была дѣланная. Онъ смотрѣлъ на нее наглымъ взоромъ, этотъ взоръ преслѣдовалъ ее повсюду. Чтобы сдѣлать видъ, будто ему все ни по чемъ, онъ принимался пѣть пѣсни бродягъ, когда она бывала гдѣ-нибудь по близости. Но напрасно онъ трудился, фрёкенъ Торсенъ была глуха къ его пѣснямъ.
   И вотъ послѣ всего этого стало казаться, будто фрёкенъ осталась у насъ какъ бы на зло кому-то. Конечно, мы не представляли собой особеннаго интереса для нея, какъ и раньше, но она сблизилась съ адвокатомъ и часто подсаживалась къ нему въ гостиной, гдѣ онъ чертилъ планъ дома. Такова уже безтолковая праздная жизнь въ горныхъ пансіонахъ.

* * *

   Да, такъ шли дни, одинъ за другимъ, новаго для меня ничего не случалось и я началъ скучать. Время отъ времени къ намъ заходилъ какой-нибудь путешественникъ, собирающійся перейти черезъ горы, но, какъ говорили, это совсѣмъ не то, что въ другіе годы, когда туристы приходили цѣлыми караванами. И, повидимому, въ этомъ отношеніи здѣсь не будетъ лучше до тѣхъ поръ, пока къ нашей санаторіи не проведутъ новой дороги и не устроятъ автомобильное движеніе.
   До сихъ поръ мнѣ не пришлось еще упомянуть о томъ, что сосѣдняя долина носитъ названіе Стурдаленъ, а наша называется только просто Рейса, по рѣкѣ того же названія, и все мѣстечко Рейса представляетъ собою лишь маленькій поселокъ. Такимъ образомъ всѣ преимущества выпадаютъ на долю Стурдалена, да и имя это уже само по себѣ очень громкое. Однако Поль, нашъ хозяинъ, называетъ сосѣднюю долину Веследаленъ {Стурдаленъ -- большая долина, Веследаленъ -- малая долина.}, потому что тамъ живетъ противный, скаредный народъ,-- такъ увѣряетъ Поль.
   Ахъ, бѣдный Поль. Онъ вернулся изъ села, куда ходилъ по дѣламъ, съ нѣкоторыми надеждами, и по этому случаю онъ былъ пьянъ, какъ стелька. Цѣлыя сутки онъ провалялся въ своей каморкѣ и никому не показывался на глаза. Когда онъ, наконецъ, снова появился на людяхъ, то видъ у него былъ очень самоувѣренный и онъ старался внушить, будто надѣлалъ большихъ дѣлъ во время своего пребыванія въ селѣ: теперь, навѣрное, у него будутъ автомобили, объ этомъ нечего уже больше безпокоиться. А послѣ обѣда, когда онъ снова успѣлъ напиться, имъ овладѣла манія величія другого рода: что это за жалкіе людишки тамъ въ селѣ, вѣдь они ровно ничего не смыслятъ въ дѣлахъ, они не хотятъ принять участія въ проведеніи дороги къ его усадьбѣ. Онъ одинъ соображалъ хоть что-нибудь. Развѣ не было бы это настоящимъ благодѣяніемъ для всего прихода, если мы провести этотъ маленькій кусочекъ дороги? Вѣдь тогда на всю долину посыпался бы дождь изъ шиллинговъ отъ массы туристовъ. Но развѣ эти люди понимаютъ хоть что-нибудь.
   -- Однако, рано или поздно, но сюда придется провести дорогу,-- сказалъ адвокатъ.
   -- Ну, еще бы,-- отвѣтилъ Поль рѣшительно.
   И онъ опять ушелъ въ свою каморку и завалился спать.
   Но вотъ въ одинъ прекрасный день къ намъ пришла небольшая партія туристовъ, которые сами тащили свой багажъ по солнцепеку, и они стали просить о помощи. Солемъ сейчасъ же предоставилъ свою особу въ ихъ распоряженіе, но ему не подъ силу было тащить всѣ мѣшки и чемоданы, а Поль валялся у себя въ каморкѣ. Эту ночь я опять видѣлъ, какъ Поль уходилъ въ лѣсъ, и при этомъ онъ громко разговаривалъ и размахивалъ руками, какъ будто онъ былъ не одинъ.
   Такъ вотъ туристы попросили о помощи, а помочь было некому.
   Хозяйка и Іозефина вышли на дворъ и послали Солема за Эйнаромъ, первымъ торпаремъ, чтобы тотъ пришелъ помочь нести вещи. Между тѣмъ туристы стали терять терпѣніе и то-и-дѣло поглядывали на часы: если они во время не перевалятъ черезъ Торетиндъ, то имъ придется ночевать подъ открытымъ небомъ. А одинъ изъ туристовъ высказалъ даже предположеніе, что, быть можетъ, въ этой санаторіи нарочно задерживаютъ ихъ, чтобы заставить переночевать здѣсь! Туристы начали ворчать и, наконецъ, спросили:
   -- Гдѣ же хозяинъ этой санаторіи, куда онъ дѣвался?
   -- Онъ боленъ,-- отвѣтила Іозефина.
   Между тѣмъ возвратился Солемъ и сказалъ:
   -- Эйнару некогда, онъ въ полѣ окучиваетъ картофель.
   Пауза.
   Тутъ Іозефина сказала:
   -- Да мнѣ, все равно, надо идти за горы, вотъ подождите немножко.
   Она ушла, потомъ сейчасъ же вернулась обратно, взвалила на свою узкую спинку мѣшки и саквояжи и быстро засеменила со двора. Всѣ послѣдовали за ней.
   Я нагналъ Іозефину и освободилъ ее отъ ноши. Но я не позволилъ ей вернуться обратно, мнѣ казалось, что для нея очень полезно сдѣлать эту маленькую прогулку и на время отлучиться изъ пансіона. Мы шли рядомъ и все время болтали: оказалось, что въ сущности ей уже вовсе не такъ плохо приходится, она ухитрилась-таки отложить не малую толику денегъ, эта Іозефина!
   Когда мы взошли на вершину, Іозефина снова хотѣла повернуть. Ей казалось, что это такъ глупо и безполезно идти рядомъ со мной и даже ничего не нести.
   -- Но вѣдь вы сказали, что вамъ во всякомъ случаѣ надо быть по ту сторону горы сегодня?-- сказалъ я.
   Она была слишкомъ умна для того, чтобы отрекаться отъ своихъ словъ. Вѣдь въ противномъ случаѣ оказалось бы, что дочь содержателя стараго пансіона въ Торетиндѣ принуждена тащить багажъ туристовъ. А потому она отвѣтила:
   -- Да, но это совсѣмъ не къ спѣху. Мнѣ тамъ надо было повидать кое-кого, но это можно отложить до зимы.
   Мы стояли на мѣстѣ и спорили. Я сказалъ, что, если она повернетъ обратно, я брошу всѣ мѣшки внизъ съ горы,-- пусть только она попробуетъ настоять на своемъ. На это Іозефина отвѣтила мнѣ, что она подниметъ мѣшки и потащитъ ихъ сама.
   Пока мы съ ней пререкались, насъ нагнали туристы. Не успѣлъ я опомниться, какъ одинъ изъ нихъ взялъ отъ меня ношу, снялъ шляпу и представился мнѣ самъ, а также представилъ мнѣ и другихъ со всевозможными фокусами и церемоніями: "Пожалуйста, простите... ради Бога... такое досадное недоразумѣніе... это ужасно"...
   Зналъ бы онъ, что мнѣ ровно ничего не стоило взвалить себѣ на плечи его самого! Въ силахъ у меня недостатка нѣтъ, но мнѣ приходится нести на своихъ плечахъ день и ночь обезьяну всѣхъ болѣзней, а это бремя тяжелѣе свинца. Что же дѣлать, другіе изнываютъ подъ тяжестью глупости, а это не лучше...
   Намъ съ Іозефиной оставалось только повернуть обратно.
   Ну, разумѣется, мнѣ выказали самое неограниченное уваженіе,-- это, конечно, относилось къ моему возрасту. Люди снисходительно относятся къ тому, что я мучаю другихъ, что у меня есть свои особенности, что у меня не хватаетъ винтиковъ, все это люди прощаютъ мнѣ, потому что я сѣдой. Ты, человѣкъ съ циркулемъ, конечно, скажешь, что мнѣ оказываютъ уваженіе ради моей писательской дѣятельности, которой я занимался такъ долго. Но въ такомъ случаѣ мнѣ должны были бы отдать должное въ мои молодые годы, когда я этого заслуживалъ, и во всякомъ случаѣ я не заслуживаю этого теперь въ такой же степени. Ни отъ кого, ни отъ единаго человѣка нельзя ожидать, чтобы онъ, хотя бы приблизительно, писалъ такъ хорошо послѣ пятидесяти лѣтъ, какъ писалъ до этого. Утверждаютъ же люди, что послѣ пятидесяти лѣтъ бываетъ подъемъ таланта, только изъ глупости или какихъ-нибудь личныхъ интересовъ.
   Правда, я писалъ своеобразныя произведенія, и лучше, чѣмъ многіе другіе,-- я это очень хорошо знаю. Но, въ сущности, это вовсе не моя заслуга, потому что я родился съ этими способностями. Вотъ въ чемъ дѣло.
   Я не разъ испытывалъ, такъ ли это, и я увѣренъ, что такъ. Я думалъ про себя: "Пусть бы это сказалъ кто-нибудь другой". Ну что жъ, другіе, дѣйствительно, говорили это порой, но это не производило на меня никакого впечатлѣнія. Но я шелъ дальше, я преднамѣренно устраивалъ такъ, что другіе умаляли мои литературныя заслуги, и это также не производило на меня никакого впечатлѣнія. Такъ что я увѣренъ въ томъ, что утверждаю. Но за то жизнь дала мнѣ внутреннее содержаніе, и очень значительное; и за это-то внутреннее содержаніе я имѣю право требовать уваженія, потому что въ этомъ моя собственная заслуга. Меня нельзя представить ничтожествомъ, не покрививъ душой. Но даже и эту ложь можно перенести спокойно, если только имѣешь внутреннее содержаніе.
   Ты можешь процитировать Карлейля въ видѣ аргумента противъ меня,-- о, какъ недостойно относятся къ литературному труду: Considering what book-writers do in the world, does with book-writers, I shoud say, it is the most anomalous thing the world at present has to show. Ты можешь процитировать еще многихъ другихъ и утверждать, что мнѣ оказываютъ вниманіе какъ за мою литературную дѣятельность, которая является результатомъ прирожденныхъ способностей, такъ и за мое стараніе развить эти способности и приложить ихъ къ дѣлу. А я утверждаю то, что дѣйствительно справедливо, что вниманіемъ, которое выпадаетъ на мою долю, я обязанъ только тому, что вошелъ въ почтенный возрастъ.
   И я нахожу, что это ничто иное, какъ извращеніе понятій. При такомъ взглядѣ не мудрено, что молодежь ведетъ себя безсовѣстно и относится враждебно къ талантамъ, прячась за спиной старыхъ. Нельзя уважать старость только въ силу того, что это старость; старость только тормозитъ и понижаетъ прогрессъ; дикіе народы презираютъ старость и безъ особыхъ разсужденій освобождаютъ себя отъ нея и ея бремени. Въ былыя времена я болѣе заслуживалъ вниманія и могъ бы оцѣнить его; теперь я во многихъ отношеніяхъ устроился лучше и могу обойтись безъ него.
   Но теперь-то и выпадаетъ на мою долю вниманіе. Если я вхожу въ какую-нибудь комнату, тамъ водворяется почтительное молчаніе. Какъ онъ состарился!-- думаютъ присутствующіе. И всѣ молчатъ, чтобы услышать отъ меня нѣчто значительное.
   Что за ерунда! Пусть стоитъ дымъ коромысломъ, когда я вхожу куда-нибудь! Пусть меня привѣтствуютъ: "Здравствуй, старый товарищъ, добро пожаловать! Не вздумай говорить намъ ничего, что должно сохраниться въ памяти потомства! Это ты долженъ былъ бы сдѣлать раньше, когда ты былъ въ расцвѣтѣ силъ. Садись, старѣющій другъ, и побудь съ нами. Но не сторонись насъ и пусть твой возрастъ не стѣсняетъ насъ: у тебя было твое время, а теперь чередъ за нами"...
   Вотъ какъ надо говорить, это правильно.
   Въ крестьян ю семьи. Да к тому же мы стали самостоятельными. Мы получили места в конторах с жалованьем в сорок крон в месяц; дело в том, что студенток развелось слишком много, мы уже не представляли собой исключения, нас были сотни, а потому нам дали только сорок крон. Из этих сорока крон тридцать уходило отцу и матери за содержание, а десять мы оставляли себе. А это все равно, что ничего. Мы должны были хорошо одеваться в конторах, к тому же мы были молоды и любили погулять. Нам не по силам была такая жизнь, мы делали долги, некоторые из нас вышли замуж за таких же бедняков, как мы сами. Ненормальные условия замкнутой школьной жизни способствовали тому, что мы прониклись нездоровыми понятиями,-- мы считали необходимым бравировать и не отступать ни перед чем. Многие из нас совсем сбились с пути, некоторые вышли замуж и, конечно, с такими понятиями проявили полную неприспособленность к семейной жизни, другие уехали в Америку и исчезли там. Но я уверена, что все они все-таки кичатся своими языками и экзаменами. И это все, что у них осталось,-- у них нет ни радостей, ни здоровья, ни невинности, но зато они выдержали экзамен в университете. Господи, Боже мой!
   -- Но ведь некоторые из вас сделались учительницами и получают хорошее жалованье?
   -- Хорошее жалованье? Но ведь для этого надо было начинать учение сначала.
   Будто и без этого уже отец, мать и сестры не достаточно терпели нужду! Новое долгое корпение над книгами, и все это для того, чтобы начать новую жизнь в школьных стенах... и чтобы подготовить других к такой же ненормальной жизни в молодости, через какую мы сами прошли. О, да, нам суждено было совершить прекрасное дело,-- так нам всем казалось: ведь мы уподоблялись чуть ли не миссионерам. Но теперь я не хочу больше продолжать этого прекрасного дела, если будет только хоть какая-нибудь возможность отделаться от него. Лучше все, что угодно...
   Купец Батт открывает дверь и говорит:
   -- Вы идете, фрекен Торсен? Дождь перестал...
   -- Ах, оставьте меня в покое! -- ответила она. Купец Батт скрылся.
   -- Почему вы так неласково отказываете ему? -- спросил я.
   -- Потому что... Да ведь погода скверная,-- ответила она, выглядывая в окно.- К тому же он ужасно глуп. А кроме того он нахален.
   Какой у нее был решительный и непоколебимый вид и как она была права!
   Бедная фрекен Торсен! Так или иначе, но в пансионе прошел слух, будто бы фрекен Торсен только что отказали от места в школе за ее эксцентрическое преподавание, которое слишком долго терпели.
   Ну, не все ли равно!
   Я знаю только, что то, что она рассказала мне, было истинной правдой.

ГЛАВА X

   Как странно! Оказывается, что хозяин пансиона весь в долгах, а его торпари купили новые земли у него на наличные деньги. Мало-помалу я узнаю все. Фру Бреде со своей красивой головой и мягкими чертами лица знает коечто обо всем и обо всех,-- ее умудрило ее долгое пребывание в этом месте. А потому, когда она заговаривает о положении дел в пансионе, то ей не приходится лезть за словом в карман.
   Да, хозяин весь в долгах.
   Никому и в Голову не могло бы прийти, что дела здесь обстоят не очень-то хорошо. Стоило только посмотреть на новые строения, на флагштоки, на гардины на окнах и красный колодец -- все производило впечатление благосостояния. В комнатах также ничто не может навести на мысль о стесненных обстоятельствах; я не говорю уже о рояле, но все стены украшены картинами и фотографиями пансиона, снятыми со всех сторон, здесь несколько газет и большой выбор романов, которые валяются на всех столах и которые иногда крадут гости. Вот и еще одна мелочь: все счета подают на великолепных бланках с фотографией пансиона и с Торетиндом на заднем плане. Все заставляет предполагать, что здесь царит довольство. И при этом думаешь: так это и должно быть, раз пансион существует двадцать лет, в течение которых его усиленно посещали туристы, и в нем живут пансионеры.
   Но правда то, что это здание и все его внешнее и внутреннее убранство стоят больше того, что пансион приносит. Оказывается, что негоциант Бреде также вложил немало денег в это предприятие,-- вот почему фру Бреде каждый год приезжает сюда с детьми: она получает проценты едой.
   Неудивительно, что она пользуется одна целым домом: ведь это ее собственный дом.
   -- Да, предприятие это было очень хорошее в прежние времена,-- говорит фру Бреде -- путешественники заходили сюда, получали ночлег, и это было очень выгодно. Но мало-помалу конкуренция заставила расширить дело, нельзя было отстать от других, ведь все такие предприятия стараются перещеголять друг друга. Да и хозяин пансиона едва ли пригоден для такого капризного предприятия, он слишком привык к безделью и к тому, чтобы все в доме делалось само собой. Нет, а вот его два торпаря очень работящие люди. Они племянники хозяина, они покупают один участок земли за другим и возделывают ее. Мой муж часто говорит, что дело кончится тем, что торпари или их дети купят всю эту усадьбу.
   -- Неужели же торпари будут в состоянии это сделать?
   -- Они работают, это простые крестьяне. Они начали здесь в лесу, имея только трех коз. Они работали в селе и возвращались домой с едой и шиллингами в кармане, и все время они понемножку расчищали место. Они завели себе по несколько коз и по одной корове, потом они прикупили еще земли и завели больше скота. Они сеют рожь и сажают картофель; они развели огороды, и хозяева пансиона покупают у них овощи, так как им некогда заниматься огородами, у них слишком много работы в доме. Да, здесь сеют только кое-какую траву для скота, потому что хозяин говорит, что другого ничего не стоит сеять. И до некоторой степени он прав. Он пытался было нанимать людей и заниматься земледелием, но из этого ничего не вышло. Ведь путешественники прибывают как раз весной, и часто бывает, что все рабочие уходят с полей, чтобы провожать через горы туристов или прислуживать пансионерам. И так бывает из года в год; случалось, что не успевали даже вывезти весь навоз со двора. Но хуже всего бывает осенью, когда все путешественники стремятся как можно скорее домой, тогда и думать нечего о том, чтобы спокойно исполнять осенние работы. Мой муж говорит, что вошло почти в обычай, что торпари жнут поля хозяина исполу.
   Когда я выразил удивление по поводу того, что фру Бреде так много понимает в земледелии, она покачала головой и сказала, что все, что она знает, она знает от мужа.
   -- Дело в том,-- сказала она,-- что каждый раз, когда торпари покупают новый участок земли у Поля, мой муж должен дать на это свое согласие. Вот почему мало-помалу мы вошли в подробности всех этих дел, но это не так-то легко сделать; а теперь он с большим страхом ожидает нового автомобильного сообщения.
   Фру Бреде была добродушная дама, проникнутая материнскими чувствами, она играла со своими маленькими девочками и, по-видимому, обладала завидным душевным равновесием. Вот пример: как-то одна коза возвратилась домой со сломанной задней ногой, все гости выбежали на двор, кто с коньяком, кто с ланолином, кто с компрессами; одна только фру Бреде осталась спокойно сидеть, непоколебимая в своей опытности, благоразумная, несколько удивленная всей этой возней.- Такую козу надо сейчас же зарезать, все равно, она ни на что больше негодна,-- сказала она.
   Я вывел заключение, что эта дама очень рано вышла замуж: ее девочкам было одной двенадцать лет, другой десять. По-видимому, ее муж вел большие дела, он подолгу уезжал из дому, часто бывал в Исландии и других местах. Но молодая женщина и к этому относилась спокойно. А между тем она была молода и красива, хотя, быть может, несколько полновата для своего небольшого роста; но цвет лица у нее был прекрасный и на лице не было ни одной морщинки. Она была резким контрастом другой нашей красавицы, фрекен Торсен, высокой и темноволосой.
   О, едва ли фру Бреде была всегда так спокойна, как это казалось. Раз както она вошла в людскую и попросила Солема оказать ей услугу, и тут я не узнал ее лица, так оно всё вспыхнуло. Она попросила Солема прийти и поправить ей штору, которая упала. Был уже поздний вечер, видно было, что фру Бреде успела уже улечься, но снова встала. Солем не очень-то охотно отозвался на ее просьбу. Но вдруг их взоры встретились и на одно мгновение не отрывались друг от друга. Ага, да, да, он сейчас придет...
   Что за дьявол этот Солем, этакий молодчина.

ГЛАВА XI

   То один, то другой турист приходили и уходили. Солем провожал их в горы, и они исчезали. Но куда девались в этом году все иностранцы? Ни одного не было видно. Куда девались караваны Беннета и Кука, которые задались целью распространить славу о норвежских горах,-- куда они пропали?
   Но вот появились два жалких англичанина. Они были уже старые, небритые и вообще небрежно одетые,-- это были два инженера или что-то в этом роде, немые и невежливые, как большая часть важных путешествующих английских шутов. Носильщик! Носильщик!- кричали они,-- Вы носильщик, да?- Все в них было обычно, они путешествовали глупо и серьезно, взбирались на горные вершины, суетились и торопились, словно совершали важную миссию или бежали за доктором.
   Солем проводил их на вершину и затем перевалил с ними через горы; за это они дали ему двадцать пять эре. Солем продолжал держать раскрытую ладонь, так он мне рассказывал позже,-- думая, что они отсчитают ему еще денег. Но он ошибся. Тогда он постоял за себя, о, этот Солем уже успел деморализироваться и стать наглым от беспечной жизни среди туристов; Mehr! More!- сказал он.- Но нет, на это они не соглашались. -- Тогда Солем бросил деньги на землю и раза два хлопнул в ладоши. Это помогло, он получил еще одну крону. А когда Солем взял лорда за плечи и слегка сжал его, то получил в придачу еще две кроны.- Размазня ты этакая,-- сказал Солем.
   Но вот появились, наконец, и караваны. Смешанный оба пола, охотники, рыбаки, собаки, любители восхождения на вершины, носильщики. У нас поднялась невероятная возня, на флагштоке взвился флаг, Поль то и дело стоял, склонившись, принимая различные приказания, а Жозефина бегала, бегала, сломя голову, на каждый кивок. Фру Бреде должна была уступить свою комнату трем леди, а мы, остальные, стеснились, насколько это было возможно.
   Что касается меня, то мне разрешено было сохранить свою постель в виду моего почтенного возраста; но я сказал, что нет, этому не бывать, пусть английский адвокат, или кто он там такой, берет мою постель,-- стоит ли говорить об одной ночи!
   И я вышел на двор.
   Чего только ни насмотришься в таком пансионе за целый день, если только не быть слепым. Да и ночью можно увидать многое. Что это за блеяние в козьем хлеву? Разве козы не спят? Дверь в хлев заперта, собаки не могли попасть туда. Но не попала ли туда одна из чужих собак? Пороки идут своим чередом, все кругом, как и добродетель,-- думаю я,-- ничего не ново, все возвращается и повторяется. Римляне владычествовали над всем миром, прекрасно. О, римляне были могущественны, они были непобедимы, они позволяли себе жить вовсю, и вот в один прекрасный день на них начали сыпаться кары, их внуки стали проигрывать одно сражение за другим, и эти внуки в недоумении оглядывались назад. Круг закончился, и римляне не царили больше над всем миром. Этого про них никак нельзя было сказать.
   Какое мне дело до двух англичан, ведь я местный житель, норвежец, мне оставалось только молчать на все проделки могущественных туристов. Сами же они принадлежали к нации всесветных бродяг и спортсменов, полной пороков, которую покарает когда-нибудь гибелью справедливая судьба в лице Германии...
   Всю ночь на дворе продолжалась возня, а ранним, ранним утром проснулись охотничьи собаки, караван начал собираться в путь, было всего шесть часов, но повсюду раздавалось уже хлопанье дверей. Путешественники спешили, ведь они бежали за доктором. Они позавтракали в две перемены и, хотя хозяин и все домочадцы стояли перед ними, согнувшись в три погибели, и давали им лучшее, что у них только было, не все остались довольны.
   -- Если бы я только знал раньше, что вы придете,-- извинялся Поль.
   Но в ответ ему пробормотали, что подожди, мол, скоро начнется автомобильное сообщение с другим местом! Тогда Поль, хозяин своей усадьбы, человек, живущий у подножия Торетинда, сказал:
   -- Да, но я сделаю еще пристройки; разве вы не видите, что у меня уже приготовлен лес? А, кроме того, я подумываю о телефоне...
   Караван уплатил в обрез свой маленький счет и исчез. Хозяин и Солем помогали таскать сундуки. У нас снова наступила тишина.
   Уехал и учитель Стаур. Он решил собрать растения, растущие вокруг Торетинда. Он заговорил о своих растениях за обедом и проявил большую ученость, называя растения по-латыни. Он обратил внимание на их особенности, о, чему только он не выучился в семинарии!
   -- Вот это Artemis cotula,-- сказал он.
   Фрекен Торсен, которая тоже изучала много премудростей, вспомнила кое-что и заметила:
   -- Да, да, совершенно верно, наберите побольше этого растения.
   -- Зачем?
   -- Это очень хорошее средство от насекомых.
   Этого учитель Стаур не знал, и это произвело некоторую сенсацию, начались споры, и адъюнкт Хёй должен был вмешаться.
   Да, этого, конечно, учитель Стаур не знал. Но он умел классифицировать растения и знал наизусть их названия. Ему казалось это таким забавным, деревенские дети в его селе не знали ни классов, ни названий, и он мог научить их этому. Это было очень забавно.
   Но дух земли, был ли он его другом? Растения срезают в этом году, а на будущий год вырастает другое, разве это чудо настраивает его религиозно и вызывает в нем тихое созерцание? А камни, вереск, деревья, трава, леса, ветры и необъятное небо над всей вселенной,-- разве это его друзья? Artemis cotula...

ГЛАВА XII

   Когда мне надоедают адъюнкт Хёй и дамы... Время от времени мои мысли занимает фру Моли. Она сидит и шьет, а адъюнкт серьезно занимает ее; они говорят о служанках на своей стороне и о том, что они только и делают, что бегают по ночам. Фру Моли -- плоскогрудая и тощая дама; но, по всей вероятности, она не всегда имела такой жалкий вид. Ее синеватые зубы производят впечатление чего-то холодного, как будто они сделаны изо льда. Однако несколько лет тому назад ее полный рот и темный пушок над углами рта, вероятно, представлялись ее мужу чем-то необыкновенно прекрасным. Ее мужу, да. Он моряк, шкипер, и появляется у себя дома лишь изредка, как бы только для того, чтобы увеличить семью; в остальное время он в Австралии, в Китае, в Мексике. Он говорит только "здравствуй" и "прощай"- вот и все. А жена его приехала сюда ради поправления здоровья. Хотел бы я знать, действительно ли она живет здесь ради своего здоровья, или же она и адъюнкт оба из одного и того же уездного городка?
   Когда мне надоедают адъюнкт Хёй и дамы, я бросаю их и ухожу. И я брожу весь день, и никто не знает, где я. Положительному человеку не к лицу быть таким, как адъюнкт, да, впрочем, он далеко не такой положительный. Да... так вот, я ухожу. День светлый, воздух достаточно теплый, в моих лесах распространяется благоухание, пахнет растениями. Я часто отдыхаю, не потому, что чувствую усталость, а просто потому, что прикосновение к земле как-то особенно ласкает меня. Я ухожу как можно дальше, туда, где меня никому не найти,-- и только тогда я чувствую себя в безопасности. Ни единого звука не доносится из усадеб, никого не видно, я вижу только узенькую тропинку, протоптанную козами, по краям ее зеленеет травка, и тропинка необыкновенно хорошенькая. И кажется, будто эта протоптанная полоска земли заснула в лесу, и она такая узенькая и одинокая.
   Ты, читающий эти строки, едва ли чувствуешь что-нибудь, но я испытываю какое-то сладкое чувство, вспоминая эту одинокую тропинку в лесу. Мне кажется, будто я встретил дитя.
   Я подкладываю себе руки под голову и, лежа на спине, начинаю блуждать взором по небесной лазури. Высоко, высоко над вершинами Торетинда тихо двигается хоровод туманных дев: они то теснятся ближе друг к другу, то расступаются и медлят, как бы желая вылиться в какую-нибудь определенную форму. Но вот я уже встал и пошел дальше, а они все еще водят свой хоровод, как бы готовя что-то.
   По дороге мне попадается вереница муравьев, это бесконечное шествие муравьев, шествие хлопотливых тружеников. Они ничего не делают, ничего не тащат на себе, они только идут, идут бесконечной вереницей. Я делаю несколько шагов назад, чтобы увидать первых муравьев, увидать вожака, но это бесполезно; я делаю еще несколько шагов, и еще, я начинаю бежать, но вереница одинаково бесконечна, как впереди меня, так и позади. Быть может, муравьи начали это шествие уже целую неделю тому назад. И я отправляюсь своей дорогой, а муравьи ползут своей,-- и мы расстаемся.
   Но куда я попал? Это место не простой склон горы, это грудь, это лоно -- так он мягок. Я осторожно поднимаюсь по нему, стараясь не топтать его, легче ступая ногами и задумываясь: такой большой склон, а сколько в нем нежности и беспомощности! В нем столько же самоотверженной доброты, как в матери, и он позволяет муравьям ползти по себе. Там и сям лежат большие камни, поросшие мхом, но они не производят впечатления, будто упали сюда случайно -- нет, здесь их дом, они давно живут здесь. Это великолепно!
   Я поднимаюсь на вершину и осматриваюсь по сторонам. Далеко на другом горном склоне пасется корова торпаря, это маленькая, славная коровушка, бурая, с белыми пятнами на боках. Она бродит по склону и щиплет траву. На высоком выступе скалы сидит ворон, он каркнул мне что-то, и карканье его прозвучало так, будто железным ковшом провели по камню.
   В моей душе тихо шевелится безотчетное чувство, которое я не раз раньше испытывал, бродя по лесам и полям: мне кажется, будто кто-то только что покинул то место, на котором я стою, что здесь только что кто-то стоял и только тихо отошел в сторону. Мне кажется, что в эту минуту я стою с кем-то с глазу на глаз, а немного спустя я вижу даже чью-то спину, которая исчезает в лесу. Это Бог, думаю я. И я замираю на месте, я не говорю, не пою, я только смотрю. И я чувствую, как на моем лице отражается то, что я вижу. Это был Бог, думаю я.
   Видение, скажешь ты. Нет, миленький, проникновенный взгляд в тайну бытия. Я обоготворяю природу? А что делаешь ты? Разве у магометан нет своего Бога, у евреев своего, у индийцев своего? Никто не знает Бога, дружок, человек только знает богов. И вот время от времени мне кажется, будто я вижу своего бога.
   Направляясь домой, я иду другой дорогой и делаю большой крюк. Солнышко греет теплее, почва здесь не такая ровная, я прихожу в какой-то хаос из нагроможденных камней,-- это развалины, образовавшиеся после обвала. Здесь, ради забавы, я делаю вид, будто устал, и бросаюсь на землю; веду себя так, словно кто-то смотрит на меня и видит, какой я глупый. И делаю я это только так, шутя, а также потому, что мой мозг долго бездействовал -- вот я и забавляюсь. Небо со всех сторон чистое, хоровод туманных дев над горными вершинами исчез. Бог знает, где они, но они потихоньку расплылись. Вместо них высоко в воздухе над долиной, описывая широкие круги, медленно парит орел. С величавой медлительностью описывает он один круг за другим, как бы следуя по намеченному пути в воздухе; он медленно прорезает воздух, словно петух со взъерошенными на шее перьями, словно крылатый конь, которому захотелось порезвиться. О, смотреть на него -- это все равно, что слушать прекрасную песню. Но вот он исчез за вершинами...
   И я лежу здесь в уединении, и тут же со мною хаос из камней и маленькие можжевеловые кустики. Как все это странно! Эти камни -- груда развалин,-- может быть, имеют какой-нибудь смысл; они лежат здесь тысячи лет, а, может быть, они и двигаются, совершают неведомый, таинственный путь. Глетчеры двигаются, земная кора в одном месте поднимается постепенно, в другом месте опускается мало-помалу, и все совершается не спеша, но все-таки совершается. Однако, так как сознание мое ничего не связывает с таким представлением, то он приходит в раздражение и в своем ослеплении становится на дыбы; каменный хаос стоит неподвижно, он не совершает никакого пути, это бессмыслица, грубая выдумка. Ну да, каменный хаос -- это город, и там и сям на земле разбросаны селения из камней. И эти селения представляют собой спокойные общины, где никто не волнуется, где нет самоубийств и где каждый камень заключает в себе настоящую душу. Но да избавит меня Бог от одного из жителей таких городов, хе-хе! Сорвавшийся камень не залает, и он не для того, чтобы пугать карманных воришек,-- это просто тяжелая масса. Тихое поведение... ну, да, в глубине души я недоволен тем, что камни не выкидывают никаких забавных штук, а им бы так подошло, если бы они слегка покатились. Но они лежат себе спокойно, и ни один из них не знает даже, какого он пола. Но зато посмотри на орла. Нет, нет, молчи...
   Подул легкий ветерок. Здесь растет папоротник, который слегка колышется, есть тут также цветы и жесткие былинки; но жесткие былинки не колышатся, они только слегка дрожат.
   Но вот я продолжаю свой путь, делая большой крюк. и снова спускаюсь с горы у жилища первого торпаря.
   -- А вы, вероятно, также кончите тем, что выстроете санаторию,-- говорю я ему между прочим, ведя с ним беседу.
   -- Ну, куда там, на это у нас не хватит средств,-- отвечает он осторожно. Но в глубине души он, вероятно, и не хочет этого, так как видел, к чему это ведет.
   Мне он не понравился, в глазах у него было лукавое выражение, и он смотрел в землю. Ведь о земле он только и думал, он стал алчным на землю,-- это было животное, которое рвалось на простор из-за своей изгороди. Другой торпарь купил участок земли больше его и может держать корову. Поэтому торпарю удалось приобрести только небольшой клочок земли. Впрочем, и это небольшое владение еще разрастется, лишь бы только у его обладателя хватило силы и здоровья тянуть свою лямку.
   И торпарь снова взялся за свою лопату.

ГЛАВА XIII

   За обедом разговор зашел о Солеме. Не помню, кто его начал, но кто-то из дам заметил, что он красив, а остальные кивнули в знак согласия и сказали:
   -- Да, он настоящий мужчина!
   -- Что это означает, настоящий мужчина?- спросил адъюнкт Хёй, поднимая голову от тарелки.
   Никто не ответил ему.
   Тут адъюнкту Хёй оставалось только улыбнуться, и он прибавил:
   -- Вот как! Надо будет при случае повнимательнее посмотреть на Солема, до сих пор я, право, и не замечал его.
   Адъюнкт Хёй может, конечно, сколько душе его угодно, смотреть на Солема. Адъюнкту от этого не станет теплее, а Солему холоднее. Но дело-то все в том, что адъюнкта задело за живое. Когда какая-нибудь дама находит, что тот или иной мужчина -- настоящий мужчина, то в этом есть всегда нечто заразительное, в других дамах разгорается любопытство, и они высовывают свои носики: в самом деле, неужели он такой? И через несколько дней все они, как один человек, твердят: "О, да, вот это настоящий мужчина!"
   И тогда горе всем злосчастным адъюнктам!
   Бедный адъюнкт Хёй! Да, фру Моли также кивнула головой в знак своего сочувствия, как бы присоединяясь к мнению других относительно Солема. Правда, вид у нее был такой, будто она плохо понимала это, но ведь нельзя же было отставать от других.
   -- Фру Моли также кивнула!- сказал адъюнкт и снова засмеялся. О, он был ужасно взволнован. Тут фру Моли вдруг вспыхнула и похорошела.
   В следующий же раз, когда все собрались за столом, адъюнкт Хёй не мог больше сдерживать себя и сказал:
   -- Милостивые государыни, должен вам сказать, что очи мои узрели, наконец, господина Солема.
   -- Ну?
   -- Вор.
   -- Фу! Как вам не стыдно!
   -- Но вы должны, по крайней мере, согласиться с тем, что у него наглое лицо. Безбородое. Синий подбородок, лошадиный подбородок...
   -- Это ничего не значит,-- заметила фру Моли. "Вот увидишь, эта фру Моли вовсе уж не так чужда всякой суете,-- подумал я.- К тому же за последнее время я заметил, что она надевала на грудь маленькую подушечку, так что она уже не казалась больше такой тощей. Кроме того, она отъелась и отоспалась, и вообще немного поправилась в санатории. Да, фру Моли не без искорки.
   Это и проявилось несколько дней спустя... ах, этот несчастный адъюнкт! Дело в том, что у нас поселился адвокат, настоящий молодчина, и он охотнее всего беседовал с фру Моли. Неужели же между ней и адъюнктом пробежала черная кошка? Правда, у адъюнкта наружность была неказистая, но зато ведь и фру Моли не отличалась красотой.
   Да, адвокат был молодой спортсмен и удалой парень; и он изучил социальные науки; кроме того, он побывал в Швейцарии и там изучал референдум. Вначале, года два, он работал в конторе архитектора, как он говорил, но потом перешел на юридические науки, которые в свою очередь навели его на социальные вопросы. По-видимому, это был богатый и не скупой человек, раз он так менял свое положение и путешествовал.
   -- Швейцария,-- повторял он со сверкающими глазами.
   Но никто из нас не мог понять его великого восторга.
   -- Да, это, должно быть, действительно, замечательная страна,-- промолвила, наконец, фру Моли.
   Адъюнкт сидел, как на иголках, он терял всякую власть над собой.
   -- Кстати, о Солеме,-- сказал он вдруг,-- я о нем теперь совершенно другого мнения. Он, действительно, в десять раз красивее многих других.
   -- Это еще что за новость!
   -- Да, да, это так. И он не старается выдавать себя за что-нибудь большее.
   Каков он есть, таким он и кажется. Я видел, как он закалывал хромую козу.
   -- Вы стояли и смотрели, как он колол козу?
   -- Я проходил мимо. Он сделал это в одно мгновение. А потом я видел его в дровяном сарае. Да, этот парень умеет работать. И я вполне понимаю, что дамы видят в нем нечто особенное.
   Боже, какую чепуху нес этот адъюнкт! Не хватало еще только, чтобы он потребовал от жен уехавших в Китай моряков, чтобы они верны были своим китайцам,-- только этого и не хватало!
   -- Да замолчите же!- сказала фру Моли.- Адвокат расскажет нам что-нибудь про Швейцарию.
   Ах, это коварное создание! Неужели же она хотела угнать своего ближнего, этого несчастного адъюнкта, в эту же ночь, на самую вершину Торетинда!
   Но тут заговорила фру Бреде. Она, вероятно, поняла, какие муки испытывает адъюнкт, и решила прийти к нему на помощь. Разве адъюнкт не отозвался только что очень лестно о Солеме, и разве этот Солем не был тем самым парнем, который в один прекрасный вечер вешал у нее в комнате штору? Вот в этом-то и все дело.
   -- Швейцария!- сказала фру Бреде на свой обычный лад, мягко и ласково; потом она слегка покраснела и продолжала:- я ничего не знаю о Швейцарии, но раз как-то мне прислали оттуда материи на платье и должна сказать, что во всю свою жизнь не видала я такого мошенничества.
   Адвокат на это только улыбнулся.
   Учительница Жонсен заговорила о том, чему ее когда-то учили в школе: о часовых фабриках, об Альпах, о Кальвине...
   -- Да, это как раз те три кита, на которых зиждется свет,-- сказал адъюнкт, побледнев от злости, с искаженным лицом.
   -- Да вы с ума сошли, адъюнкт!- воскликнула учительница Пальм с улыбкой.
   Между тем адвокат сосредоточил на себе всеобщее внимание. Он стал рассказывать о Швейцарии, этой удивительной стране, образце всех маленьких стран на земном шаре. Какой удивительный общественный строй, какой референдум, какая планомерность в использовании красот страны! Вот там так санатории! Там овладели искусством эксплуатации туристов. Это прямо невероятно.
   -- Да, и там удивительный швейцарский сыр,-- заметил адъюнкт,-- от него пахнет ногами туристов.
   Молчание. Итак, адъюнкт Хёй не останавливается ни перед чем.
   -- А что же вы скажете в таком случае о норвежском старом сыре?- спросил кто-то по-детски, кротко и в полной невинности души.
   -- Да, надо согласиться, что и этот сыр настоящее свинство,-- ответил адъюнкт. -- Этот сыр подстать учителю Стауру, когда тот сидит в своем выдолбленном кресле.
   Всеобщий смех.
   Натянутость была несколько сглажена, и адвокат мог без особого опасения снова вступить в разговор:
   -- Если бы мы в Норвегии умели изготовлять такой швейцарский сыр,-- сказал он,-- то мы не были бы так бедны. Вообще, судя по тому, что я видел, путешествуя по этой стране, она во всех отношениях стоит далеко впереди нас.
   Мы могли бы научиться у нее всему: бережливости, прилежанию, вечерней работе, кустарному промыслу...
   -- И так далее, и так далее,-- прервал его адъюнкт Хёй,-- мелочи, всякой ерунде, всему отрицательному. Страна, которая существует только милостью соседей, не может служить примером ни для какой другой страны на свете. А мы попытаемся стать выше этого жалкого стремления, которое только портит нас. Нет, прообразом для нас должны служить более крупные дела и более великие страны. Ведь все растет, даже малое,-- если только это малое не родилось для того, чтобы вести существование лилипута. Ребенок легко учится от других детей, но примером для него должен служить взрослый. Ведь ребенок когда-нибудь сам станет взрослым и что было бы, если бы примером ему всегда служил ребенок или прирожденный пигмей? Вот к чему ведет наша болтовня о Швейцарии. Но почему же именно мы должны брать пример с самой маленькой и самой жалкой страны? Кажется, мы и без того не широко шагаем. Швейцария -- это торпарь Европы. Слыханное ли дело, чтобы одна из молодых южноамериканских стран такой же величины, как Норвегия, ставила себе за честь следовать примеру Швейцарии? А что толкает Швецию с такой удивительной быстротой вперед по пути прогресса? Именно то, что она не смотрит ни на Швейцарию, ни на Норвегию, а во всем берет пример с Германии. Честь и слава Швеции за это. А мы? С какой стати мы будем изображать собою какой-то дрянненький народец среди наших Альп и в течение тысячи лет гордиться только нашими конгрессами мира, лыжным спортом и Ибсеном? Нет, в нас есть сила и способности на нечто в тысячу раз большее...
   Адвокат уже давно поднял руку, в знак того, что хочет говорить, тут он крикнул громко:
   -- Одно единственное слово. Адъюнкт умолк.
   -- Один единственный крошечный вопрос, такой крошечный, какой только можно себе- представить,-- сказал адвокат, готовясь нанести ловкий удар.- Ступили ли вы хоть одной ногой в ту страну, о которой говорите?
   -- Ну, еще бы, конечно, я там бывал,-- ответил адъюнкт.
   Ловко! Адвокат так и остался сидеть со своим единственным крошечным вопросом. А тут еще выяснилось, что за ядовитое маленькое создание, в сущности, эта фру Моли: ведь она прекрасно знала, что адъюнкт получил стипендию для поездки в Швейцарию, а она сидела себе как ни в чем не бывало и не проронила ни слова об этом. О, что за змея! К тому же она заставляла говорить о Швейцарии именно адвоката, а не кого-нибудь другого.
   -- Ах, да, конечно, адъюнкт Хёй также бывал в Швейцарии,-- заметила она, чтобы сгладить немножко неловкость.
   -- В таком случае адъюнкт и я смотрели совершенно разными глазами на эту страну,-- вот и все,-- сказал адвокат, рассчитывая на этом и покончить с разговором о Швейцарии.
   -- В этой несчастной стране нет даже сказок,-- опять заговорил адъюнкт, который никак не мог успокоиться.- Там люди из рода в род сидят и выделывают часовые колесики и водят англичан на свои вершины; но зато в этой стране нет ни народных песен, ни сказок. А теперь оказывается, что мы должны из кожи лезть для того, чтобы и в этом отношении стать похожим на Швейцарию, не правда ли?
   -- А Вильгельм Телль?- попробовала было напомнить фрекен Жонсен несколько неуверенно.
   Некоторые из присутствующих дам кивнули, во всяком случае кивнула и фрекен Пальм.
   Тут вдруг заговорила фру Моли, но она отвернула голову и стала смотреть в окно:
   -- Странно, адъюнкт, ведь раньше вы были совсем другого мнения о Швейцарии.
   Это клюнуло. Адъюнкт хотел ответить, хотел уничтожить ее, но потом одумался и промолчал.
   -- Разве вы не помните?- спросила она опять, поддразнивая его.
   -- Нет,-- ответил он.- Вы не поняли меня. Не знаю, как это могло случиться. Кажется, я выражаюсь довольно понятным образом, тем более, что привык объяснять детям.
   И это также клюнуло. Фру Моли не продолжала пикировки и только улыбнулась очень кротко.
   -- Должен сказать, что мое мнение совершенно противоположно вашему,-- сказал адвокат, делая еще одну попытку оставить за собою последнее слово.- Но мне казалось,-- продолжал он,-- мне казалось, что это до некоторой степени такая область, в которой я кое-что понимаю, но...
   Фру Моли встала и вышла из комнаты, склонив голову, как бы собираясь расплакаться. С минуту адъюнкт сидел спокойно, но потом также встал и вышел.
   Но он насвистывал и придал себе молодцеватый вид, словно все это нимало не касалось его.
   -- А каково ваше мнение?- спросила фру Бреде самого старшего в этом обществе, а старший был я.
   И, как подобает положительному человеку, я ответил:
   -- Мне кажется, что с той и другой стороны есть некоторое преувеличение.
   С этим все сейчас же согласились. Но, черт возьми, мне казалось все-таки, что прав адъюнкт. К сожалению, на ум часто приходят молодые мысли, хотя человек и вступил уже в семидесятые годы.
   Адвокат закончил спор следующими словами:
   -- В конце концов мы все-таки должны благодарить Швейцарию за то, что мы сидим здесь и чувствуем себя так хорошо в этом комфортабельном горном санатории. Ведь это по образцу Швейцарии мы завлекаем туристов в нашу страну, зарабатываем деньги и выплачиваем наши закладные. Вот спросите хотя бы нашего хозяина, согласен ли он обойтись без поучительного примера Швейцарии...

* * *

   Вечером фру Бреде спросила:
   -- Почему вы привели сегодня адъюнкта в такое невозможное состояние, фру Моли?
   -- Я? -- ответила фру Моли с самым невинным видом.- Нет, это право...
   Впрочем, надо сказать, что фру Моли действительно оказалась невинной, ибо на следующее же утро она и адъюнкт пошли вместе в горы, и у обоих был веселый и беззаботный вид; и в горах они пропадали до самого полудня.
   Если у них было какое-нибудь объяснение, то, по всей вероятности, фру Моли сказала своему испытанному другу приблизительно следующее: "С ума ты, что ли, сошел? Неужели ты не понимаешь, что мне нет никакого дела до адвоката. Я просто сказала ему несколько слов, чтобы дать тебе возможность хорошенько отделать его, неужели ты не сообразил этого? Ну, да ведь ты у меня самый глупый и самый очаровательный... Иди, иди скорее, я поцелую тебя..."

ГЛАВА XIV

   После той большой компании туристов так никто больше и не приходит. Некоторые из нас никак не могут понять, отчего это. Другие, пожалуй, и догадываются, в чем тут дело, но все мы с нетерпением ждем: должны же, наконец, прийти туристы, ведь вершины Торетинда принадлежат нам, а не комунибудь другому.
   Но никто не идет.
   Девушки, которые прислуживают нам, исполняют аккуратно свою работу и не жалуются, но нельзя сказать, чтобы они были очень веселы. Поль продолжает относиться к этому с величайшим спокойствием, он отдает очень много времени сну в своей каморке за кухней. Однако раза два я все-таки заметил, что он ночью уходил со двора, погруженный в глубокие думы, и исчезал в лесу.
   Из соседней долины до нас дошли, наконец, слухи о том, что автомобильное движение открылось. Вот где было объяснение той мертвой тишины, которая царила у нас. А в один прекрасный день у нас появился датчанин, который поднялся на Торетинд с другой стороны и спустился к нам. Между тем до сих пор все считали это невозможным. Но дело в том, что до подножия горы датчанин доехал в автомобиле, а потом он поднялся на вершину.
   Итак, Торетинд уже не принадлежал больше исключительно нам.
   Хотелось бы мне знать, не попытается ли Поль засеять длинный луг на берегу реки? Собственно, он и хотел это сделать, но тут появился тот большой караван туристов, и он обо всем забыл. Правда, теперь уже довольно поздно сеять что-нибудь, да и луг находится на таком месте, что на нем вырастет только сорная трава и тростник. Да, хотел бы я знать, пропахали ли этот луг и посеяли ли на нем что-нибудь? Что, если бы Поль позаботился об этом, вместо того, чтобы по ночам ходить в лес?
   Но у Поля все мысли заняты другим. В его голову землепашца с юных лет закрались планы эксплуатации туристов,-- на этом он и сосредоточился. Он услыхал, что этот молодчина адвокат также и архитектор, и вот он попросил его начертить план его нового дома в шесть комнат с вестибюлем и ванной. Для вестибюля Поль уже заказал выдолбленные из бревен кресла и оленьи рога.
   -- Если бы вы не были одни в вашем деле, то вам ничего не стоило бы также завести несколько автомобилей,-- сказал адвокат.
   -- Да, я подумывал об этом,-- ответил Поль.- Весьма возможно, что я это дело как-нибудь еще устрою. Но сперва мне нужен дом. А потом я должен еще провести дорогу.
   Адвокат обещал сделать план дома и даже пошел посмотреть место, на котором предполагалось выстроить дом. Этот дом должен стоить столько-то и столько-то; но Поль был уверен, что он окупится в каких-нибудь три, четыре хороших туристских сезона. Это ничуть не тревожило Поля. Когда мы пошли все вместе смотреть место, на меня так и пахнуло водкой от него.
   Но вот пришла небольшая компания норвежцев и иностранцев. Это были туристы, задавшиеся целью пройти путь пешком, а не кататься в автомобиле. Когда появилась эта компания, то настроение в санатории сейчас же поднялось. Туристы оставались у нас две ночи и два дня, и Солем провожал их в горы и хорошо заработал. Поль также, видимо, ободрился, он надел праздничное платье и хлопотал на дворе. Он постоянно разговаривал с адвокатом относительно нового дома.
   -- Если мы вообще придем к какому-нибудь решению, то лучше всего было бы покончить с этим теперь же,-- сказал он.- Дело в том, что я на несколько дней ухожу.
   И они сговорились относительно каких-то мелочей, касающихся дома.
   -- Вы в город?- спросил адвокат. Поль ответил:
   -- Нет, я пойду только в село. Хочу посмотреть, не найдется ли подходящего человека, чтобы войти со мной в компанию. Я уже давно продумываю кое о чем: о телефоне, автомобиле и тому подобном.
   -- Желаю вам удачи!- сказал адвокат.
   И вот адвокат стал чертить план дома, а мы занялись каждый своим делом. Жозефина пошла к Солему и сказала:
   -- Пойди же, засей, наконец, луг на реке.
   -- Разве Поль велел?- спросил он.
   -- Да,-- ответила она.
   Солем пошел очень неохотно. Когда он равнял землю граблями, Жозефина пришла на луг и сказала:
   -- Разрыхли землю еще раз граблями.
   У этого маленького проворного создания было гораздо больше здравого смысла, чем у любого мужчины. Она была такая милая в своих хлопотах и в своем трудолюбии; часто приходилось мне видеть ее с растрепанными волосами, но это пустяки. А если она иногда и притворялась, будто коз доят только служанки и будто только они работают вне дома, то ведь это она делала ради чести дома, ради репутации санатории. Наверное из-за этого она выучилась также бренчать на рояле. Она имела хорошую поддержку в хозяйке двора; женщины вообще были очень работящи и старательны, но Жозефина была вездесуща, и легка она была, как перышко. А эти милые целомудренные руки! Раз как-то я сказал ей, желая сострить: "Да будет имя твое Жозефинда (Окончание "finde" по-норвежски -- "найти"), ибо ты взята от Жосифа."

ГЛАВА XV

   Наконец-то фрекен Торсен, наша темноволосая красавица, решила самым серьезным образом уехать. Она вообще отличалась здоровьем, так что в этом отношении она вовсе не нуждалась в горном воздухе, а раз она здесь скучала, то почему бы ей и не уехать?
   Однако одно маленькое происшествие заставило ее остаться.
   От своего великого безделья дамы в санатории занялись Солемом. Они были такие сытые и здоровые, что им надо же было, наконец, заняться чем-нибудь, придумать хоть какой-нибудь интерес. А тут оказался этот парень, этот Солем. Не раз случалось, что одна из дам приходила и сообщала другим о том, что Солем сказал или что Солем думал, и все относились к, этому с величайшим интересом. Парень Солем обнаглел и стал говорить с дамами очень небрежным тоном, он называл себя мастером на все руки, а раз он даже бессовестно хвастал и сказал: "Да, вот покажу я вам, что я за ловкий парень!"
   -- Знаете ли, что только что сказал Солем?- спросила однажды фрекен Пальм. -- Он рубил дрова, а один палец у него был обвязан тряпкой, и тряпка зацепляла за дрова, это ужасно надоедало ему бедняге. И он говорит: "Вот как-нибудь удосужусь, так я отрублю этот палец!" Так он и сказал.
   -- Этакий молодчина! -- восхищались остальные дамы.- Ведь он действительно способен сделать это!
   Немного спустя я проходил мимо сарая. Там я увидал фру Бреде; она стояла и повязывала палец Солема новой тряпкой... Бедная женщина! Она была целомудренна, но молода.
   Некоторое время днем стояла невыносимая жара; горы отражали на нас целые потоки зноя, который расслаблял нас. Но к вечеру мы немного оживали и способны были даже заниматься кое-чем: одни принимались писать письма, или играли в фанты на дворе, а некоторые чувствовали себя настолько бодрыми, что уходили прогуляться "в природу".
   В воскресенье вечером я остановился пред каморкой Солема и заговорил с ним. На нем было праздничное платье, и, по-видимому, он вовсе не собирался ложиться.
   К нам подошла фрекен Торсен, она остановилась и сказала Солему:
   -- Говорят, ты идешь с фру Бреде на прогулку? Солем поклонился ей, и, когда он снял фуражку, то на лбу у него осталась красная полоса от околыша.
   -- Кто, я? -- ответил он.- Н-да, она как будто упоминала об этом. Я должен показать ей одну новую дорогу, так она говорила.
   О, сколько безумства было в фрекен Торсен! Она была красива, она отчаялась, разочаровалась в жизни, и вот она в нерешительности бродила тут, а перед собой она видела звезды.
   Ее красная фетровая шляпа была сдвинута на затылок и приколота к волосам булавкой, а спереди поля шляпы задорно загибались вверх. Шея у нее была открыта, на ней было тонкое платье, а на ногах низкие туфли.
   Она вела себя необыкновенно, странно, она вдруг открыла тайники своей души. Что ей за дело до купца Батта! И разве не погубила она всю свою молодость, зубря школьную премудрость? А дало ли это ей хоть сколько-нибудь внутреннего содержания? Бедная фрекен Торсен! В этот вечер парень Солем не должен никому другому показывать дорогу!
   Так как разговор на этом оборвался, то Солем сделал уже движение, чтобы уходить. Фрекен Торсен откашлялась. Губы ее дрогнули, и на них появилась улыбка, которая так и застыла.
   -- Уж лучше пойдем со мной!- сказала она. Солем быстро осмотрелся кругом и ответил:
   -- Да.
   Я пошел в свою сторону, я был необыкновенно равнодушен и беззаботно насвистывал, словно мне никакого дела не было ни до чего на всем свете.
   "Уж лучше пойдем со мной!" сказала она, и они ушли. Вот они уже завернули за службы, а теперь поровнялись с двумя большими рябинами; они спешили, так как боялись, что фру Бреде увидит их,-- но вот, наконец, они исчезли.
   В человеческую душу настежь распахнулась дверь, но что увидал я в ней? В душе этой девушки я не увидал никакой прелести, в ней было одно раздражение. Она изучала грамматику, но у нее не было внутреннего содержания, ее душа получила плохое питание. Будь она нормальной девушкой, она вышла бы замуж, она стала бы матерью, она стала бы благословением для себя самой. Но на что это похоже: цепляться за какой-то призрак радости только потому, что она не хочет, чтобы другие воспользовались этим. А ведь она такая статная и красивая!
   Стоит собака и сторожит кость. Она ждет, пока не подойдет другая собака. Тогда вдруг на нее точно находит припадок обжорства: она хватает кость зубами и начинает из всех сил грызть ее. И это только потому, что подошла другая собака.

* * *

   Казалось, будто не хватало этого маленького происшествия для того, чтобы к ночи привести меня в известное настроение. Я проснулся в темноте и вдруг почувствовал, что во мне сложилось то детское стихотворение, с которым я так давно возился. Вот эти четыре строфы о можжевеловом кустике:
   
   Высоко, высоко на утесе крутом
   Можжевельника куст приютился.
   Из деревьев, лесных великанов, никто
   Так высоко подняться не смеет.
   В полпути до вершины, стоит лишь сосна,
   Одиноко, печально, и зябнет.
   Да повыше немного березка одна,
   Точно насморк у ней, все чихает...
   Но гляди, по утесу высоко ползет
   Можжевельника кустик задорный,
   Не боясь ничего, все вперед, да вперед.
   Хоть он крошка, не более локтя.
   И мерещится, будто бы он за собой
   Тащит леса кортеж из долины.
   Иль покажется вдруг, что не куст пред тобой,
   А удалый возница нарядный.
   

* * *

   А в долине зеленой зарницы растут,
   Там Иванов торжественный праздник,
   Веселятся там дети и песни ведут,
   А не то и удалую пляску...
   На вершине ж царит лишь хаос из камней,
   Да живет можжевельник упрямый,
   Да порою из мрачной пещеры своей
   Хитрый тролль выползает и бродит...
   Можжевельника ветер подхватит хохол
   И вертит им и злобно играет,
   И угрюм, неприютен, морозен и гол
   Божий мир неожиданно станет...
   Но как воздух здесь свеж! Так свободно, легко,
   Как нигде, дышит грудь на вершине!
   Ни пред кем не лежит так простор широко,
   Как пред кустиком этим удалым...
   

* * *

   Наступает и жаркое лето в горах,
   Но исчезнет тотчас, как мгновенье,
   И уж горы застыли в глубоких снегах,
   Вновь царят там зима, непогода...
   Можжевельник же, крошка, все храбро стоит,
   Все хранит он зеленые иглы,
   И на диво всему этот куст, как гранит,
   Переносит все злые невзгоды...
   Закалившись в борьбе, наш. герой, наконец,
   Станет твердым, как кости и камень,
   И красуется в ягодах куст-молодец
   Оголенным деревьям на зависть.
   И у каждой-то ягоды щечка крестом
   Изукрашена... Ну, вот теперь
   Я тебя познакомил с удалым кустом,
   Не забудь же, каков можжевельник

* * *

   И, наверное, наш можжевельник порой
   Так поет про себя беззаботно:
   "Ах, как все здесь прекрасно вокруг предо мной!
   Как лазурное небо прозрачно!"
   Иль другим можжевельником крикнет он вдруг
   Так задорно и смело: "Не бойтесь
   Хитрых троллей, что шмыгают всюду вокруг!
   Нам не страшны их злые проказы!.."
   Зимний вечер спускается уж над горой,
   Пеленой одевает все сумрак,
   В небесах, проливая на землю покой,
   Загораются ясные звезды...
   И усталость, сонливость владеют кустом;
   Для себя самого незаметно,
   Забывается крепким и сладким он сном...
   Сладко спи же, дитя! Доброй ночи!
   (Перевод Е. В. Гешина)
   
   Я встал и написал начисто эти стихи. Потом я послал их одной девочке, с которой я много бродил по лугам и полям. И эта девочка сейчас же прочла мои стихи.
   Утром я прочитал эти стихи девочкам фру Бреде; они стояли передо мной и слушали, и напоминали мне собою два синих колокольчика. Когда я кончил читать, они вырвали бумагу у меня из рук и бросились с ней к матери. Ведь они так любили свою мать. А мать в свою очередь любила их. И стоило послушать, какую возню они поднимали по вечерам, ложась спать.
   Ах, что за мужественная женщина была фру Бреде! Она могла бы наделать много глупостей, но она держала себя в границах. Зато это было оценено. Кем? Мужем? Муж должен был бы брать свою жену с собой в Исландию. В противном же случае ему остается только мириться с последствиями того, что жена его бесконечно долго остается дома одна.

ГЛАВА XVI

   Фрекен Торсен не заговаривает больше о своем отъезде. Но нельзя сказать, чтобы ей доставляло видимое удовольствие также и пребывание в санатории. Впрочем, фрекен Торсен слишком беспокойна и слишком красива для того, чтобы вообще чем-нибудь быть довольной.
   Разумеется, она простудилась в тот вечер, когда гуляла с Солемом в лесу, так что на другой день она пролежала с головной болью. Но когда она встала, то чувствовала себя, как всегда.
   Как всегда? Но почему же у фрекен Торсен на шее появились синяки, словно ее кто-то пытался душить?
   Она больше не поворачивала головы в сторону Солема и вообще делала вид, будто его и на свете не существует. Как знать, быть может, в лесу произошла маленькая схватка, последствием которой явились синяки на шее; после этого она и поссорилась с Солемом. Вполне правдоподобно, что она просто хотела только испытать некоторое волнение, убедиться в победе; однако Солем не понял этого и пришел в ярость. Не так ли это было?
   Да, ясно, что Солема одурачили. Он не отличался особенным умом и был откровенен; он даже сделал кое-какие намеки и сказал между прочим: -- "Да, эта фрекен Торсен хоть куда. Готов биться об заклад, что в ней силы столько же, сколько в любом мужчине",-- и он засмеялся, но улыбка его была деланная. Он смотрел на нее наглым взором, этот взор преследовал ее повсюду. Чтобы сделать вид, будто ему все нипочем, он принимался петь песни бродяг, когда она бывала где-нибудь поблизости. Но напрасно он трудился, фрекен Торсен была глуха к его песням.
   И вот после всего этого стало казаться, будто фрекен осталась у нас как бы назло кому-то. Конечно, мы не представляли собой особенного интереса для нее, как и раньше, но она сблизилась с адвокатом и часто подсаживалась к нему в гостиной, где он чертил план дома. Такова уж бестолковая праздная жизнь в горных пансионах.

* * *

   Да, так шли дни, один за другим; нового для меня ничего не случилось, и я начал скучать. Время от времени к нам заходил какой-нибудь путешественник, собирающийся перейти через горы, но, как говорили, это совсем не то, что в другие годы, когда туристы приходили целыми караванами. И, по-видимому, в этом отношении здесь не будет лучше до тех пор, пока к нашей санатории не проведут новой дороги и не устроят автомобильного движения.
   До сих пор мне не пришлось еще упомянуть о том, что соседняя долина носит название Стурдален, а наша называется только просто Рейса, по реке того же названия, и все местечко Рейса представляет собою лишь маленький поселок. Таким образом все преимущества выпадают на долю Стурдалена, да и имя это уже само по себе очень громкое. Однако Поль, наш хозяин, называет соседнюю долину Веследален [Стурдален -- большая долина, Веследален -- малая долина], потому что там живет противный, скаредный народ,-- так уверяет Поль.
   Ах, бедный Поль. Он вернулся из села, куда ходил по делам, без всякой надежды, и по этому случаю он был пьян, как стелька. Целые сутки он провалялся в своей каморке, и никому не показывался на глаза. Когда он, наконец, снова появился на людях, то вид у него был очень самоуверенный, и он старался внушить, будто наделал больших дел во время своего пребывания в селе: теперь, наверное, у него будут автомобили, об этом нечего уже больше беспокоиться. А после обеда, когда он снова успел напиться, им овладела мания величия другого рода: что это за жалкие людишки там в селе, ведь они ровно ничего не смыслят в делах, они не хотят принять участия в проведении дороги к его усадьбе. Он один соображал хоть что-нибудь. Разве не было бы это настоящим благодеянием для всего прихода, если бы провести этот маленький кусочек дороги? Ведь тогда на всю долину посыпался бы дождь из шиллингов от массы туристов. Но разве эти люди понимают хоть что-нибудь.
   -- Однако рано или поздно, но сюда придется провести дорогу,-- сказал адвокат.
   -- Ну, еще бы,-- ответил Поль решительно.
   И он опять ушел в свою каморку и завалился спать.
   Но вот в один прекрасный день к нам пришла небольшая партия туристов, которые сами тащили свой багаж по солнцепеку, и они стали просить о помощи. Солем сейчас же предоставил свою особу в их распоряжение, но ему не под силу было тащить все мешки и чемоданы, а Поль валялся у себя в каморке. Этой ночью я опять видел, как Поль уходил в лес, и при этом он громко разговаривал и размахивал руками, как будто он был не один.
   Так вот туристы попросили о помощи, а помочь было некому.
   Хозяйка и Жозефина вышли на двор и послали Солема за Эйнаром, первым торпарем, чтобы тот пришел помочь нести вещи. Между тем туристы стали терять терпение и то и дело поглядывали на часы: если они вовремя не перевалят через Торетинд, то им придется ночевать под открытым небом. А один из туристов высказал даже предположение, что, быть может, в этой санатории нарочно задерживают их, чтобы заставить переночевать здесь! Туристы начали ворчать, и, наконец, спросили:
   -- Где же хозяин этой санатории, куда он девался?
   -- Он болен,-- ответила Жозефина. Между тем возвратился Солем и сказал:
   -- Эйнару некогда, он в поле окучивает картофель. Пауза.
   Тут Жозефина сказала:
   -- Да мне все равно надо идти за горы, вот подождите немножко.
   Она ушла, потом сейчас же вернулась обратно, взвалила на свою узкую спину мешки и саквояжи и быстро засеменила со двора. Все последовали за ней.
   Я нагнал Жозефину и освободил ее от ноши. Но я не позволил ей вернуться обратно, мне казалось, что для нее очень полезно сделать эту маленькую прогулку и на время отлучиться из пансиона. Мы шли рядом и все время болтали: оказалось, что в сущности ей уже вовсе не так плохо приходится, она ухитрилась-таки отложить немалую толику денег, эта Жозефина!
   Когда мы взошли на вершину, Жозефина снова хотела повернуть. Ей казалось, что это так глупо и бесполезно идти рядом со мной и даже ничего не нести.
   -- Но ведь вы сказали, что вам во всяком случае надо быть по ту сторону горы сегодня?- сказал я.
   Она была слишком умна для того, чтобы отрекаться от своих слов. Ведь в противном случае оказалось бы, что дочь содержателя старого пансиона в Торетинде принуждена тащить багаж туристов. А потому она ответила:
   -- Да, но это совсем не к спеху. Мне там надо было повидать кое-кого, но это можно отложить до зимы.
   Мы стояли на месте и спорили. Я сказал, что, если она повернет обратно, я брошу все мешки вниз с горы,-- пусть только она попробует настоять на своем. На это Жозефина ответила мне, что она поднимет мешки и потащит их сама.
   Пока мы с ней пререкались, нас нагнали туристы. Не успел я опомниться, как один из них взял у меня ношу, снял шляпу и представился мне сам, а также представил мне и других со всевозможными фокусами и церемониями: "Пожалуйста, простите... ради Бога... такое досадное недоразумение... это ужасно..."
   Знал бы он, что мне ровно ничего не стоило взвалить себе на плечи его самого! В силах у меня недостатка нет, но мне приходится нести на своих плечах день и ночь обезьяну всех болезней, а это бремя тяжелее свинца. Что же делать, другие изнывают под тяжестью глупости, а это не лучше...
   Нам с Жозефиной оставалось только повернуть обратно.
   Ну, разумеется, мне выказали самое неограниченное уважение,-- это, конечно, относилось к моему возрасту. Люди снисходительно относятся к тому, что я мучаю других, что у меня есть свои причуды, что у меня не хватает винтиков, все это люди прощают мне, потому что я седой. Ты, человек с циркулем, конечно, скажешь, что мне оказывают уважение ради моей писательской деятельности, которой я занимался так долго. Но в таком случае мне должны были бы отдать должное в мои молодые годы, когда я этого заслуживал, и во всяком случае я не заслуживаю этого теперь в такой же степени. Ни от кого, ни от единого человека нельзя ожидать, чтобы он, хотя бы приблизительно, писал так хорошо после пятидесяти лет, как писал до этого. Утверждают же люди, что после пятидесяти лет бывает подъем таланта, только из глупости или каких-нибудь личных интересов.
   Правда, я писал своеобразные произведения, и лучше, чем многие другие,-- я это очень хорошо знаю. Но, в сущности, это вовсе не моя заслуга, потому что я родился с этими способностями. Вот в чем дело.
   Я не раз испытывал, так ли это, и я уверен, что так. Я думал про себя: "Пусть бы это сказал кто-нибудь другой." Ну что ж, другие, действительно, говорили это порой, но это не производило на меня никакого впечатления. Но я шел дальше, я преднамеренно устраивал так, что другие умаляли мои литературные заслуги, и это также не производило на меня никакого впечатления. Так что я уверен в том, что утверждаю. Но зато жизнь дала мне внутреннее содержание, и очень значительное; и за это-то внутреннее содержание я имею право требовать уважения, потому что в этом моя собственная заслуга. Меня нельзя представить ничтожеством, не покривив душой. Но даже и эту ложь можно перенести спокойно, если только имеешь внутреннее содержание.
   Ты можешь процитировать Карлейля в виде аргумента против меня,-- о, как недостойно относятся к литературному труду: Considering what book-writers do in the world, and what world does with book-writers, i should say, it is the most anomalous thing the world at present has to show. Ты можешь процитировать еще многих других и утверждать, что мне оказывают внимание, как за мою литературную деятельность, которая является результатом прирожденных способностей, так и за мое старание развить эти способности и приложить их к делу. А я утверждаю то, что действительно справедливо, что вниманием, которое выпадает на мою долю, я обязан только тому, что вошел в почтенный возраст.
   И я нахожу, что это не что иное, как извращение понятий. При таком взгляде немудрено, что молодым талантам трудно пробиться, так как в интересах страны их скрывают за спинами старых самым бессовестным образом. Нельзя уважать старость только в силу того, что это старость; Старость только тормозит и понижает прогресс; дикие народы презирают старость и без особых рассуждений освобождают себя от нее и ее бремени. В былые времена я более заслуживал внимания и мог бы оценить его; теперь я во многих отношениях устроился лучше и могу обойтись без него.
   Но теперь-то и выпадает на мою долю внимание. Если я вхожу в какую-нибудь комнату, там водворяется почтительное молчание. Как он состарился!- думают присутствующие. И все молчат, чтобы услышать от меня нечто значительное.
   Что за ерунда! Пусть стоит дым коромыслом, когда я вхожу куда-нибудь! Пусть меня приветствуют: "Здравствуй, старый товарищ, добро пожаловать! Не вздумай говорить нам ничего, что должно сохраниться в памяти потомства! Это ты должен был бы сделать раньше, когда ты был в расцвете сил. Садись, стареющий друг, и побудь с нами. Но не сторонись нас, и пусть твой возраст не стесняет нас: у тебя было твое время, а теперь черед за нами..."
   Вот как надо говорить, это правильно.
   В крестьянских семьях сохранился еще верный инстинкт: мать бережет дочь, а отец своего сына от грубой однообразной работы. Хорошая мать заставляет свою дочь шить, а сама идет в хлев. А дочь в свое время будет так же поступать по отношению к своей дочери. Это инстинкт.

ГЛАВА XVII

   Однако здесь становится все скучнее и скучнее, и люди, среди которых я живу, не дают мне ничего нового. И вот я опускаюсь до того, что начинаю наблюдать за все возрастающей страстью Солема к фрекен Торсен. Но в конце концов и это надоедает.
   Солем начал страдать манием величия после всего того внимания, которое ему оказывали дамы. Он обзавелся новым платьем и позолоченной часовой цепочкой,-- это он купил на деньги, которые заработал летом,-- а по воскресеньям он облекается и белую спортсменскую шерстяную фуфайку, хотя погода стоит жаркая. На шею он надевает дорогой галстук, завязанный поматросски. Он знает, что на дворе нет другого такого франта, как он, и он громко распевает и твердо убежден в том, что никто не может сравниться с ним. Жозефина попросила его даже не петь так громко; однако парень этот зазнался и уже никого больше не слушается. Он очень часто настаивает на своем, а случается даже, что сам Поль выпивает с ним вместе стаканчик.
   По-видимому, фрекен Торсен успокоилась. Она сблизилась с адвокатом и часто сидит с ним и заставляет его объяснять себе каждый угол, который он делает на своем чертеже. И в данном случае она поступает совершенно правильно, ибо адвокат несомненно вполне подходящий человек для нее: он спортсмен, у него есть состояние, и он не очень умен и здоров. Вначале фру Моли как будто не хотела примириться с тем, что эта парочка так много времени проводит вместе в гостиной: она то и дело входила туда под тем или иным предлогом, но, увы, едва ли фру Моли могла добиться чего-нибудь со своими синими ледяными зубами!
   Наконец-то адвокат окончил свой чертеж и мог сдать его. Он то и дело заговаривал об одной игле на вершине Торетинда, на которую еще никто не всходил и которая манила и как бы ждала его. Фрекен Торсен была против этой затеи, а когда она ближе познакомилась с адвокатом, то ласково запретила ему это опасное восхождение. И он с улыбкой обещал ей быть послушным. Между ними царило такое нежное согласие.
   Однако Синяя игла как бы дразнила адвоката и не давала ему покоя; он указывал фрекен Торсен на нее, когда они стояли на дворе, прищелкивал языком, и глаза его с вожделением устремлялись на эту иглу.
   -- Господи, мне стоит только посмотреть на нее, как у меня начинает кружиться голова, и я падаю,-- сказала фрекен Торсен.
   Адвокат воспользовался удобным случаем и поддержал ее, обняв рукой за талию.
   Это зрелище произвело на Солема в высшей степени неприятное впечатление, да и вообще он высмотрел себе все глаза, подглядывая за этой парочкой. Раз как-то после обеда он решительно подошел к фрекен Торсен и спросил:
   -- Я знаю другую дорогу, хотите,-- я покажу вам ее сегодня вечером?
   Произошло всеобщее замешательство, фрекен Торсен несколько смутилась, но потом ответила:
   -- Дорогу? Нет, спасибо.- И она обернулась к адвокату и, уходя с ним, сказала: -- Нет, на что это похоже!
   -- Что на него нашло?- удивился адвокат.
   Солем отошел в сторону и улыбнулся, заскрежетав зубами.
   Вечером Солем повторил эту сцену. Он подошел к фрекен Торсен и сказал:
   -- А я все насчет той дороги... пойдем мы, что ли? Но, как только фрекен Торсен увидала, что Солем направляется к ней, она сейчас же круто повернулась и хотела уйти. Однако Солем не останавливался ни перед чем, он пошел вслед за ней.
   -- Вот что я скажу тебе,-- ответила, наконец, фрекен Торсен, останавливаясь,-- советую тебе перестать быть наглым по отношению ко мне, иначе тебя выгонят отсюда...
   Однако Солема не так-то легко было выгнать. Ведь он был проводником и носильщиком для туристов, а кроме того единственным постоянным работником в усадьбе. Наступала пора косьбы и под его присмотром должны были работать. Нет, Солема нельзя выгнать. К тому же другие дамы очень любили его; уже одна только могущественная фру Бреде могла спасти его единым словом. Весь пансион у нее в кармане.
   Так из отставки Солема ничего не вышло, но с этих пор он стал держать себя несколько приличнее и вежливее. Однако он испытывал, конечно, те же мучения. Раз как-то около полудня он стоял в сарае, и я увидал, что он топором делает надрез поперек ногтя своего большого пальца.
   -- Что ты там делаешь?- спросил я.
   -- Да так, ничего, я только делаю метку,-- ответил он с хитрой улыбкой.- Когда ноготь вырастет до этой метки, то...
   Он остановился.
   -- Что тогда?
   -- Да просто меня уже здесь больше не будет,-- ответил он.
   Но я догадался, что он хотел сказать что-то другое, и я постарался выспросить его.
   -- Дай-ка посмотреть твой палец. Пометка не очень далека от конца ногтя; в таком случае тебе уже не долго оставаться здесь.
   Он пробормотал:
   -- Ноготь растет очень медленно.
   И он, насвистывая, ушел из сарая, а я принялся колоть дрова.
   Немного спустя я опять увидел Солема; он шел по двору с кудахтающей курицей подмышкой. Он подошел к кухонному окну и спросил:
   -- Это из этих кур надо было взять?
   -- Да,-- скихъ семьяхъ сохранился еще вѣрный инстинктъ: мать бережетъ дочь, а отецъ своего сына отъ грубой однообразной работы. Хорошая мать заставляетъ свою дочь шить, а сама идетъ въ хлѣвъ. А дочь въ свое время будетъ такъ же поступать по отношенію къ своей дочери.
   Это инстинктъ.
   

XVII.

   Однако здѣсь становится все скучнѣе и скучнѣе и люди, среди которыхъ я живу, не даютъ мнѣ ничего новаго. И вотъ я опускаюсь до того, что начинаю наблюдать за все возрастающею страстью Солема къ фрёкенъ Торсенъ. Но въ концѣ концовъ и это надоѣдаетъ.
   Солемъ началъ страдать маніей величія послѣ всего того вниманія, которое ему оказывали дамы. Онъ обзавелся новымъ платьемъ и позолоченной часовой цѣпочкой,-- это онъ купилъ на деньги, которыя заработалъ лѣтомъ,-- а по воскресеньямъ онъ облекается въ бѣлую спортсменскую шерстяную фуфайку, хотя погода стоитъ жаркая. На шею онъ надѣваетъ дорогой галстухъ, завязанный морскимъ узломъ.. Они знаетъ, что на дворѣ нѣтъ другого такого франта, какъ онъ, и онъ громко распѣваетъ и твердо убѣжденъ въ томъ, что никто не можетъ сравняться съ нимъ. Іозефина попросила его даже не пѣть такъ громко; однако парень этотъ зазнался и уже никого больше не слушается. Онъ очень часто настаиваетъ на своемъ, а случается даже, что самъ Поль выпиваетъ съ нимъ вмѣстѣ стаканчикъ.
   Повидимому, фрёкенъ Торсенъ успокоилась. Она сблизилась съ адвокатомъ и часто сидитъ съ нимъ и заставляетъ его объяснять себѣ каждый уголъ, который онъ дѣлаетъ на своемъ чертежѣ. И въ данномъ случаѣ она поступаетъ совершенно правильно, ибо адвокатъ несомнѣнно вполнѣ подходящій человѣкъ для нея: онъ спортсменъ, у него есть состояніе и онъ не очень уменъ и здоровъ. Вначалѣ фру Моли какъ будто не хотѣла примириться съ тѣмъ, что эта парочка такъ много времени проводитъ вмѣстѣ въ гостиной: она то и дѣло входила туда подъ тѣмъ или инымъ предлогомъ, но, увы, едва-ли фру Моли могла добиться чего-нибудь со своими синими ледяными зубами!
   Наконецъ-то адвокатъ окончилъ свой чертежъ и могъ сдать его. Онъ то и дѣло заговаривалъ объ одной иглѣ на вершинѣ Торетинда, на которую еще никто не всходилъ и которая манила и какъ бы ждала его. Фрёкенъ Торсенъ была противъ такого восхожденія, а, когда она ближе познакомилась съ адвокатомъ, то ласково запретила ему это опасное восхожденіе. И онъ съ улыбкой обѣщалъ ей быть послушнымъ. Между ними царило такое нѣжное согласіе.
   Однако Синяя игла какъ бы дразнила адвоката и не давала ему покоя; онъ указывалъ фрёкенъ Торсенъ на нее, когда они стояли на дворѣ, прищелкивалъ языкомъ и глаза его съ вожделѣніемъ устремлялись на эту иглу.
   -- Господи, мнѣ стоитъ только посмотрѣть на нее, какъ у меня начинаетъ кружиться голова, и я падаю,-- сказалъ онъ фрёкенъ Торсенъ.
   Адвокатъ воспользовался удобнымъ случаемъ и поддержалъ ее, обнявъ рукой за талію.
   Это зрѣлище произвело на Солема въ высшей степени непріятное впечатлѣніе, да и вообще онъ высмотрѣлъ себѣ всѣ глаза, подглядывая за этой парочкой. Разъ какъ-то послѣ обѣда онъ рѣшительно подошелъ къ фрёкенъ Торсенъ и спросилъ:
   -- Я знаю другую дорогу, хотите,-- я покажу вамъ ее сегодня вечеромъ?!
   Произошло всеобщее замѣшательство, фрёкенъ Торсенъ нѣсколько смутилась, но потомъ отвѣтила:
   -- Дорогу? Нѣтъ, спасибо.-- И она обернулась къ адвокату и, уходя съ нимъ, сказала:-- Нѣтъ, на что это похоже!
   -- Что на него нашло?-- удивился адвокатъ.
   Солемъ отошелъ въ сторону и улыбнулся, заскрежетавъ зубами.
   Вечеромъ Солемъ повторилъ эту сцену. Онъ подошелъ къ фрёкенъ Торсенъ и сказалъ:
   -- А я все на счетъ той дороги... пойдемъ мы, что ли?
   Но, какъ только фрёкенъ Торсенъ увидала, что Солемъ направляется къ ней, она сейчасъ же круто повернулась и, хотѣла уйти. Однако Солемъ не останавливался ни передъчѣмъ, онъ пошелъ вслѣдъ за ней.
   -- Вотъ что я скажу тебѣ,-- отвѣтила, наконецъ, фрёкенъ Торсенъ, останавливаясь: -- совѣтую тебѣ перестать быть наглымъ по отношенію ко мнѣ, иначе тебя выгонятъ отсюда...
   Однако Солема не такъ-то легко было выгнать. Вѣдь онъ былъ проводникомъ и носильщикомъ для туристовъ, а кромѣ того единственнымъ постояннымъ работникомъ въ усадьбѣ. Наступала пора косьбы и подъ его присмотромъ должны были работать. Нѣтъ, Солема нельзя выгнать. Къ тому же другія дамы очень любили его; уже одна только могущественная фру Бреде могла спасти его единымъ словомъ. Весь пансіонъ у нея въ карманѣ.
   Такъ изъ отставки Солема ничего не вышло, но съ этихъ поръ онъ сталъ держать себя нѣсколько приличнѣе и вѣжливѣе. Однако онъ испытывалъ, конечно, тѣ же мученія. Разъ какъ-то около полудня онъ стоялъ въ сараѣ и я увидалъ, что онъ топоромъ дѣлаетъ надрѣзъ поперекъ ногтя своего большого пальца.
   -- Что ты тамъ дѣлаешь?-- спросилъ я.
   -- Да такъ, ничего, я только дѣлаю мѣтку,-- отвѣтилъ онъ съ хитрой улыбкой.-- Когда ноготь выростетъ до этой мѣтки, то...
   Онъ остановился.
   -- Что тогда?
   -- Да просто меня уже здѣсь больше не будетъ,-- отвѣтилъ онъ.
   Но я догадался, что онъ хотѣлъ сказать что-то другое и я постарался выспросить его.
   -- Дай-ка посмотрѣть твой палецъ. Помѣтка не очень далека отъ конца ногтя; въ такомъ случаѣ тебѣ уже не долго оставаться здѣсь.
   Онъ пробормоталъ:
   -- Ноготь растетъ очень медленно.
   И онъ, насвистывая, ушелъ изъ сарая, а я принялся рубить дрова.
   Немного спустя я опять увидѣлъ Солема; онъ шелъ по двору съ кудахтающей курицей подмышкой. Онъ подошелъ къ кухонному окну и спросилъ:
   -- Это изъ этихъ куръ надо было взять?
   -- Да,-- отвѣтили ему изъ кухни.
   Солемъ вошелъ въ сарай и попросилъ у меня топоръ: ему надо было отрубить курицѣ голову. Да, видно было, что онъ исполняетъ самыя разнообразныя обязанности, онъ былъ и швецъ, и жнецъ, и въ дуду игрецъ,-- однимъ словомъ, онъ былъ незамѣнимъ.
   Онъ положилъ курицу на колоду и прицѣлился, но съ курицей не такъ-то легко было справиться, она вертѣла головой и извивала шею, словно змѣя. Она перестала даже кудахтать.
   -- Я чувствую, какъ сильно бьется у нея сердце въ эту минуту,-- сказалъ Солемъ.
   Но вотъ онъ улучилъ моментъ и опустилъ топоръ. Голова курицы валялась на полу; но Солемъ продолжалъ еще держать тѣло курицы, которое трепетало въ его рукахъ. Все это произошло такъ мгновенно, что передъ моимъ взоромъ все еще были соединены двѣ отдѣльныя части курицы, мой разумъ не могъ примириться съ такимъ страннымъ, такимъ дикимъ разъединеніемъ. Прошла секунда или двѣ, прежде чѣмъ я могъ отдать себѣ отчетъ въ томъ, что произошло и въ томъ, что я вижу: эта отрубленная голова краснорѣчиво говорила объ ужасномъ фактѣ и казалось, будто она не вѣритъ тому, что произошло, она приподнялась слегка отъ пола, какъ бы для того, чтобы показать, что въ сущности все обстоитъ благополучно. Наконецъ, Солемъ выпустилъ изъ рукъ тѣло курицы. Одно мгновеніе оно лежало спокойно, потомъ сдѣлало судорожное движеніе ногами, приподнялось отъ земли и начало трепыхать крыльями, и безголовая курица ткнулась однимъ крыломъ въ стѣну, потомъ въ другую, оставляя позади себя кровавые слѣды, пока, наконецъ, не упала и не осталась лежать на мѣстѣ.
   -- Я все-таки слишкомъ рано выпустилъ ее изъ рукъ,-- сказалъ Солемъ.
   И онъ пошелъ за другой курицей.
   

XVIII.

   Я возвращаюсь къ смѣлой мысли отпустить Солема. Правда, если бы его отпустили, то въ санаторіи не случилось бы катастрофы; но кто сталъ бы въ такомъ случаѣ швецомъ и жнецомъ у насъ? Поль? Но вѣдь Поль, какъ я уже упоминалъ, валялся въ своей каморкѣ, и онъ предавался этому занятію все больше и больше, и уже совсѣмъ пересталъ показываться на глаза своимъ пансіонерамъ, если не считать тѣхъ случаевъ, когда онъ ошибался въ своихъ разсчетахъ и сверхъ ожиданія натыкался на насъ.
   Однажды вечеромъ онъ шелъ по двору. По всей вѣроятности, онъ думалъ, что всѣ гости уже улеглись, такъ какъ онъ потерялъ всякій счетъ времени; но мы сидѣли на дворѣ, такъ какъ было темно и тепло. Замѣтивъ насъ, Поль немного подтянулся и, проходя мимо, поклонился намъ; потомъ онъ подозвалъ къ себѣ Солема и сказалъ:
   -- Не смѣй больше дѣлать такихъ прогулокъ черезъ горы, не предупредивъ меня объ этомъ. Вѣдь я сидѣлъ и писалъ въ своей комнатѣ. Заставлять Іозефину таскать багажъ, слыханное ли это дѣло.
   Поль пошелъ дальше. Но ему показалось, вѣроятно, что надо поважничать еще больше; онъ повернулся и спросилъ:
   -- Почему ты не позвалъ на помощь одного изъ моихъ торпарей?
   -- Они не хотѣли,-- отвѣтилъ Солемъ,-- они окучивали картошку.
   -- Не хотѣли?
   -- Эйнаръ отказался.
   Поль задумался на минуту.
   -- Такъ вотъ какіе они! Ну, пусть лучше они такъ далеко не заходятъ, а то я прогоню ихъ съ ихъ участка.
   Тутъ въ адвокатѣ заговорила его профессія, онъ спросилъ:
   -- А развѣ они не купили своихъ участковъ?
   -- Да,-- отвѣтилъ Поль,-- но вѣдь имѣніе, кажется, принадлежитъ мнѣ. А это что нцбудь да значитъ, хе-хе-хе. Пожалуй, я имѣю право сказать свое словечко, здѣсь въ Рейса, хе-хе-хе...-- и онъ вдругъ сталъ серьезенъ и сказалъ коротко Солему:-- Въ слѣдующій разъ ты скажешь мнѣ.
   Послѣ этого онъ опять направился въ лѣсъ.
   -- Онъ слишкомъ пристрастился къ влагѣ, нашъ добрый Поль,-- замѣтилъ адвокатъ.
   Никто не отвѣтилъ ему на это.
   -- Въ Швейцаріи никогда ни одинъ хозяинъ санаторіи не бродилъ бы въ такомъ видѣ!-- заговорилъ опять адвокатъ.
   Наконецъ, фру Бреде тихо отвѣтила:
   -- Его такъ жалко. Прежде онъ никогда не пилъ,
   Къ адвокату сейчасъ же вернулось его добродушіе и онъ сказалъ:
   -- Надо будетъ хорошенько поговорить съ нимъ.

* * *

   Но вотъ наступило время, когда Поль трезвъ съ утра до ночи: къ намъ въ пансіонъ пріѣхалъ негоціантъ Бреде. На флагштокѣ взвился флагъ, всеобщее смятеніе, ноги Іозефины подъ юбками такъ и мелькали и слышно было только: брррр... Господинъ Бреде появился въ сопровожденіи носильщика, его жена и дѣти вышли ему далеко на встрѣчу, хозяева также вышли встрѣчать его.
   -- Здравствуйте!-- привѣтствовалъ онъ насъ, широко размахнувъ своей шляпой и сразу побѣждая насъ всѣхъ.
   Это былъ толстый, большой, добродушный человѣкъ, веселый, жизнерадостный, какими бываютъ состоятельные люди. Онъ сразу сдѣлался нашимъ общимъ другомъ.
   -- Ты надолго пріѣхалъ къ намъ?-- спросила одна изъ его дочекъ, вѣшаясь на него.
   -- На три дня.
   -- Только-то!-- воскликнула его жена.
   -- Только-то?-- повторилъ онъ съ улыбкой.-- Это вовсе ужь не такъ мало, мой другъ; для меня три дня -- очень большой срокъ.
   -- Но не для меня и не для дѣтей,-- замѣтила она.
   -- Итакъ, я пробуду съ вами цѣлыхъ три дня,-- продолжалъ онъ.-- Долженъ тебѣ сказать, что я принужденъ былъ проявлять громадную активность, чтобы позволить себѣ хоть на этотъ срокъ быть пассивнымъ, ха-ха-ха.
   Господинъ Бреде бывалъ здѣсь уже раньше и зналъ дорогу къ дому, который занимала его жена. Онъ сейчасъ же велѣлъ подать себѣ сельтерской воды.
   Вечеромъ, когда дѣвочки улеглись, господинъ Бреде и его жена присоединились къ намъ въ гостиной. Онъ принесъ съ собой для насъ, мужчинъ, виски, и потребовалъ сельтерской. Для дамъ онъ припасъ вина. Вышелъ маленькій праздникъ, господинъ Бреде умѣлъ занимать общество и всѣ мы были очень довольны. Этотъ мягкотѣлый человѣкъ совсѣмъ притихъ и пришелъ въ умиленіе въ то время, какъ фрёкенъ Пальмъ играла на фортепіано народныя пѣсни. И нельзя сказать, чтобы онъ думалъ только о себѣ и лѣнился: среди разговора онъ вдругъ всталъ, пошелъ на дворъ къ флагштоку и спустилъ флагъ.
   -- Съ закатомъ солнца флагъ полагается спускать,-- сказалъ онъ.
   Раза два онъ уходилъ также посмотрѣть, спятъ ли дѣвочки. Вообще видно было, что онъ очень любилъ дѣтей. Онъ владѣлъ фабриками и санаторіями и еще многимъ, многимъ другимъ, но, несомнѣнно, больше всего онъ гордился тѣмъ, что владѣетъ этими дѣтьми.
   Одинъ изъ бергенцевъ позвонилъ о рюмку и сказалъ спичъ.
   До сихъ поръ бергенцы вели себя очень тихо и, по правдѣ сказать, очень скромно картавили другъ съ другомъ гдѣ-нибудь въ сторонкѣ, но тутъ представлялся уже слишкомъ удобный случай для произнесенія рѣчи. Развѣ не появился среди насъ свѣжій человѣкъ съ широкаго свѣта, который принесъ съ собою вино, веселье и праздничное настроеніе? Рѣдкостный товаръ въ этомъ синемъ царствѣ скалъ... И такъ далѣе въ томъ же родѣ.
   Онъ говорилъ минутъ пять и вдохновлялся все болѣе и болѣе.
   Господинъ Бреде разсказалъ кое-что объ Исландіи, этой нейтральной странѣ, въ которой не побывали ни адъюнктъ, ни адвокатъ и по поводу которой они вслѣдствіе этого не могли пререкаться. Но одинъ изъ датчанъ бывалъ въ Исландіи и вполнѣ согласился съ впечатлѣніями, которыя вынесъ. оттуда господинъ Бреде.
   Впрочемъ, послѣдній разсказывалъ больше всякіе анекдоты:
   -- У меня есть слуга, молодой парень, такъ онъ сказалъ мнѣ какъ-то, когда я разозлился: "А здорово ты выучился ругаться по-исландски!" Ха-ха-ха! Онъ отдалъ мнѣ должное: здорово ты выучился ругаться по-исландски,-- сказалъ онъ.
   Всѣ засмѣялись, а жена спросила:
   -- А ты что сказалъ?
   -- Что же мнѣ было говорить. Я сразу былъ обезоруженъ, ха-ха-ха!
   Но вотъ заговорилъ второй бергенецъ:
   -- Если бы у насъ не было здѣсь семьи свѣжаго человѣка, принесшаго съ собой жизнь и веселье, сударыня., нашей милой очаровательной дамы, которая осыпаетъ всѣхъ своими любезностями, и дѣтей, этихъ порхающихъ мотыльковъ...
   Черезъ нѣсколько минутъ ораторъ вдругъ закончилъ:
   -- Громогласное ура!
   И онъ заигралъ тушъ на фортепіано.
   Господинъ Бреде чокнулся со своей женой.
   -- Да, да, вѣрно!-- сказалъ онъ коротко.
   Фру Моли сидѣла въ углу и разговаривала все громче и громче съ датчаниномъ, который взошелъ на Торетиндъ "не съ настоящей стороны". Повидимому, она преднамѣренно говорила такъ громко. Господинъ Бреде сталъ прислушиваться къ ихъ разговору и, наконецъ, попросилъ разсказать ему подробнѣе объ автомобильномъ движеніи въ сосѣдней долинѣ. Онъ спросилъ, сколько тамъ автомобилей и быстро ли они совершаютъ путь. Датчанинъ сообщилъ ему всѣ свѣдѣнія.
   -- Но вы подумайте только, придти сюда черезъ гору!-- воскликнула фру Моли.-- До сихъ поръ еще никто не отважился на это.
   Датчанинъ подробно разсказалъ господину Бреде также и относительно этого перехода, который представлялъ собою извѣстную опасность.
   -- Тутъ есть еще одна Синяя игла гдѣ-то въ горахъ,-- сказала фру Моли, -- теперь вы, конечно, совершите восхожденіе на нее? Чѣмъ-то все это кончится?
   Конечно, датчанина очень соблазняла эта игла, но онъ самъ признался, что совершить восхожденіе на нее едва-ли возможно.
   -- Я уже давно взошелъ бы на эту иглу, если бы фрёкенъ Торсенъ не запретила мнѣ,-- сказалъ адвокатъ.
   -- Ну, вы, во всякомъ случаѣ, не могли бы взойти на нее,-- замѣтила фру Моли равнодушнымъ тономъ.
   Эта была месть съ ея стороны. Она уже успѣла присосаться къ датчанину, словно всего ожидая отъ него.
   -- Я запрещаю всѣмъ и каждому даже помышлять объ этой иглѣ,-- сказала фрёкенъ Торсенъ -- Она гладкая и острая, словно мачта.
   -- А что, Герда, не попытаться ли мнѣ?-- спросилъ господинъ Бреде съ улыбкой свою жену.-- Вѣдь я старый морякъ.
   -- Ты-то!-- отвѣтила она съ усмѣшкой.
   -- Весной я влѣзалъ на самую вершину мачты брига.
   -- Гдѣ это было?
   -- У береговъ Исландіи.
   -- Зачѣмъ ты влѣзалъ?
   -- Право, не помню... А, знаете, я совершенно не понимаю такихъ восхожденій на вершины горъ,-- перемѣнилъ разговоръ господинъ Бреде.
   -- Нѣтъ, ты скажи, зачѣмъ ты влѣзалъ, слышишь? Зачѣмъ ты влѣзалъ на мачту?-- повторила его жена съ раздраженіемъ.
   Господинъ Бреде ззсмѣялся:
   -- Ахъ, ужь эти женщины! Существуютъ ли болѣе любопытныя созданія на свѣтѣ!
   -- Какъ у тебя хватаетъ духу дѣлать такія безумія? Что было бы съ дѣвочками и со мной, если бы ты...
   Она ничего больше не сказала. Мужъ пересталъ смѣяться и взялъ ея руку:
   -- Была буря, дружокъ, парусъ еле держался, дѣло шло о жизни и смерти. Но, конечно, мнѣ не слѣдовало упоминать объ этомъ. А теперь... теперь намъ пора поблагодарить общество за пріятный вечеръ, Герда.
   Господинъ Бреде и его жена встали и удалились.
   Послѣ этого первый бергенецъ снова принялся говорить рѣчь.

* * *

   Господинъ Бреде провелъ съ нами три дня и снова приготовился въ обратный путь. Все время онъ былъ неизмѣнно доволенъ и веселъ. Каждый вечеръ ему подавали одну бутылку сельтерской воды, не болѣе, а въ то время, какъ дѣвочки укладывались спать, въ домѣ, который занимала семья господина Бреде, поднимались невѣроятная возня и веселый гомонъ. За то ночью изъ его спальни раздавался богатырскій храпъ. До прихода отца дѣвочки охотно бывали со мной, теперь же я для нихъ пересталъ существовать, такъ онѣ были заняты своимъ отцомъ. Онъ устроилъ для нихъ качели между двумя рябинами въ полѣ, но предварительно онъ тщательно обернулъ вѣтви деревьевъ тряпками, чтобы веревки не стерли коры.
   Онъ имѣлъ разговоръ съ Полемъ, и ходили слухи, будто господинъ Бреде отказалъ въ субсидіи пансіону. Поль повѣсилъ немного голову, но, повидимому, больше всего его огорчило, что господинъ Бреде зашелъ также и къ торпарямъ, чтобы посмотрѣть, какъ они живутъ.
   -- Онъ пошелъ къ нимъ?-- сказалъ Поль.-- Такъ пусть ужь тамъ и остается.
   Господинъ Бреде все шутилъ до послѣдней минуты. Очень можетъ быть, что разставаніе было и для него нѣсколько тяжело, но онъ рѣшилъ поддерживать бодрость въ другихъ. Жена стояла рядомъ съ нимъ и держала его руку обѣими своими руками, а другой его рукой завладѣли дѣвочки. И долго стояла такъ семейная группа.
   -- Мнѣ и попрощаться нельзя,-- сказалъ господинъ Бреде со смѣхомъ.-- Вы не даете мнѣ свободы.
   Дѣвочки пришли въ восторгъ и закричали, что не отпустятъ его руку.
   -- Мама, и ты также не отпускай другую руку, держи крѣпче.
   -- Тише!-- сказалъ отецъ.-- Вѣдь я только ненадолго уѣду въ Шотландію, поймите же. А къ тому времени, какъ вы вернетесь домой, и я также буду дома.
   -- Въ Шотландію? Зачѣмъ тебѣ опять надо въ Шотландію?-- спросили дѣвочки.
   Господинъ Бреде освободился отъ дѣвочекъ и кивнулъ намъ:
   -- Вы послушайте только этихъ маленькихъ женщинъ: любопытство и любопытство!
   Однако ни жена его, ни дѣвочки не улыбнулись.
   Тогда господинъ Бреде продолжалъ, обращаясь къ намъ:
   -- Кстати, я разсказывалъ недавно моей женѣ объ одномъ любопытномъ человѣкѣ, который застрѣлился только для того, чтобы узнать, что съ нимъ будетъ послѣ смерти. Ха-ха-ха! Я нахожу, что это кульминаціонная точка любопытства, а? Застрѣлиться только для того, чтобы узнать, что будетъ потомъ.
   Но и на эту остроту ни мать, ни дочери не улыбнулись. Его жена стояла, погрузись въ задумчивость, и.это придало особую прелесть ея лицу.
   -- Такъ ты уже уходишь!-- сказала она.
   Появился носильщикъ господина Бреде съ его вещами; онъ тоже провелъ всѣ эти три дня въ санаторіи и ждалъ.
   Господинъ Бреде ушелъ, наконецъ, въ сопровожденіи жены и дѣтей, которыя пошли проводить его черезъ поле.

* * *

   Право, не знаю, -- этотъ жизнерадостный человѣкъ, добродушный и состоятельный, любящій своихъ дѣтей, который былъ всѣмъ для своей жены...
   Но былъ ли онъ всѣмъ для своей жены?
   Первый вечеръ онъ потратилъ на какой-то праздникъ, который устроилъ для насъ, а каждую ночь онъ исключительно тратилъ на храпѣніе. Такъ и прошло трое сутокъ.
   

ХІХ.

   Во время сѣнокоса у насъ стало гораздо веселѣй. На лугу точатъ косы, работники и работницы усердно косятъ, всѣ они очень легко одѣты, головы у нихъ непокрыты, они громко переговариваются и смѣются; время отъ времени они прикладываются! къ ведру съ питьемъ, а потомъ снова принимаются за работу. И запахъ свѣжаго сѣна наполняетъ мою душу чѣмъ-то роднымъ, онъ манитъ меня домой, хотя я и не въ чужихъ краяхъ. Такъ, значитъ, я все-таки въ чужихъ краяхъ, думается мнѣ, я не на своей родной почвѣ.
   Да и зачѣмъ мнѣ оставаться здѣсь, въ этомъ пансіонѣ съ учительницами и хозяиномъ, который снова вышелъ изъ состоянія трезвости? Моя жизнь проходитъ въ полномъ однообразіи, мнѣ нѣтъ никакой пользы отъ пребыванія здѣсь. Другіе уходятъ на просторъ, ложатся на спину и смотрятъ вверхъ; а я ухожу и начинаю смаковать самого себя, и чувствую, что къ ночи во мнѣ зародится стихотвореніе, -- это случается время отъ времени. Но людямъ вовсе не нужны стихотворенія; вѣрнѣе, имъ нужны только тѣ стихотворенія, которыя еще никогда раньше не слагались.
   И Норвегія вовсе не нуждается въ раскаленномъ желѣзѣ,-- въ настоящее время сельскіе кузнецы куютъ то, что необходимо для народнаго потребленія и для поддержанія чести родины.

* * *

   Туристы такъ и не приходили, потокъ туристовъ направился по другому руслу, въ Стурдаленъ, а Рейсадаленъ оставался безлюднымъ. Теперь не хватаетъ еще только того, чтобы сѣверная желѣзная дорога когда-нибудь прошла черезъ Рейса, увлекая за собой караваны туристовъ Беннета и Кука, тогда, въ свою очередь, Стурдаленъ превратится въ пустыню. О, нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что торпари, дѣйствительно желающіе заниматься земледѣліемъ, могутъ на безконечныя времена косить хозяйскіе луга исполу. Въ этомъ отношеніи у нихъ хорошіе виды на будущее. Если только наши потомки не сдѣлаются умнѣе и не освободятся отъ заразительной и деморализующей погони за эксплоатаціей туристовъ.
   Но ты, конечно, не вѣришь мнѣ, дружокъ, и ты съ сомнѣніемъ качаешь головой. Такъ спроси же одного профессора, полное ничтожество съ маленькими историческими познаніями въ размѣрѣ школьной программы, который разъѣзжаетъ по всей странѣ, вотъ его-то ты и спроси. Онъ дастъ тебѣ обычное разъясненіе, которому ты можешь посмотрѣть въ глаза и которое легко перенесетъ твой умъ, дружокъ.

* * *

   Не успѣлъ уѣхать господинъ Бреде, какъ Поль снова принялся за прежній образъ жизни. Правда, положеніе его становилось все болѣе и болѣе безвыходнымъ, а потому онъ ослѣплялъ себя; такъ у него было хоть какое-нибудь извиненіе, потому что онъ не видѣлъ. Нашъ пансіонъ покинуло заразъ семеро постоянныхъ пансіонеровъ; телефонистки, купецъ Баттъ, учительницы Іонсенъ и Пальмъ и двое торговцевъ, ужъ не знаю, что это за торговцы были. Всѣ они переправились черезъ горы, чтобы потомъ въ автомобилѣ ѣхать въ Стурдаленъ.
   Полю прислали нѣсколько ящиковъ съ различной провизіей. Все это привезъ въ небольшой телѣжкѣ однажды вечеромъ человѣкъ изъ села. Дорога къ нашему пансіону была такъ плоха, что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ онъ долженъ былъ разгружать ящики съ телѣжки и перевозить ихъ по одному. Іозефина приняла всѣ товары, а когда она дошла до ящика, въ которомъ что-то булькало, то она сказала, что этотъ ящикъ присланъ по ошибкѣ. Іозефина написала на немъ новый адресъ и велѣла посланному взять его обратно. Она сказала, что это фруктовый сокъ, который прислали слишкомъ поздно, и она успѣла уже обзавестись другимъ.
   Позже до насъ донесся съ кухни разговоръ, тамъ говорили объ этомъ ящикѣ. Поль съ раздраженіемъ сказалъ, что фруктовый сокъ вовсе не опоздалъ.-- Уберите же, наконецъ, эти газеты, говорю я вамъ!-- крикнулъ онъ; послѣ этого слышно было, какъ на полъ свалились газеты и со звономъ упалъ стаканъ.
   О, конечно, Полю не очень-то легко приходилось: дни проходили тоскливо и безцѣльно, и у него не было даже дѣтей, которыя время отъ времени занимали бы его мысли и радовали бы его. А онъ-то хотѣлъ построить еще нѣсколько новыхъ домовъ, когда ему не надо было и половины тѣхъ жилыхъ помѣщеній, которыя у него были. Фру Бреде съ дѣтьми занимала одна цѣлый домъ, а съ тѣхъ поръ, какъ нашу санаторію покинуло семеро пансіонеровъ, и южное зданіе также опустѣло и въ немъ осталась одна только фрёкенъ Торсенъ. Поль захотѣлъ проложить дорогу, не желая ни въ чемъ отставать отъ развитія эксплоатаціи туристовъ; онъ собирался, находясь уже при послѣднемъ издыханіи, начать возню съ автомобилями; но, такъ какъ у него самого на это не хватало средствъ, а помощи ожидать было не откуда, то ему оставалось только покориться. А тутъ еще купецъ Бреде отказалъ ему въ поддержкѣ...
   Поль высунулъ свое испитое лицо въ пріотворенную дверь въ кухнѣ. Онъ, вѣроятно, хотѣлъ посмотрѣть, свободенъ ли проходъ черезъ дворъ. Оказалось, что проходъ не свободенъ, на дворѣ стоялъ адвокатъ, онъ громко привѣтствовалъ хозяина:-- Добрый вечеръ, Поль!-- и онъ увлекъ его за собой.
   Оба ушли въ поле и исчезли въ сгущавшихся сумеркахъ. Конечно, нѣтъ никакой пользы "уговаривать" человѣка страдать поменьше жаждой, но въ такихъ случаяхъ хорошо затрагивать жизненные интересы. Однако Поль, повидимому, соглашался со всѣмъ тѣмъ, что ему говорилъ адвокатъ, и разстался съ нимъ, преисполненный самыхъ добрыхъ намѣреній.
   Поль опять отправился въ село. Онъ долженъ былъ пойти на почту и отправить во всѣ концы свѣта тѣ деньги, которыя ему оставили семь пансіонеровъ. Но этихъ денегъ не хватало на все: ни на уплату процентовъ, ни на налоги, ни на ремонтъ домовъ,-- ихъ хватило только на оплату нѣсколькихъ ящиковъ съ провизіей, которые были присланы Полю изъ села. Кстати, онъ такъ и оставилъ у себя тотъ ящикъ съ фруктовымъ сокомъ.
   Поль возвратился совершенно пьяный, такъ какъ онъ хотѣлъ ослѣпить себя, чтобы ничего не видѣть. И опять началась старая исторія. Однако голова Поля все-таки работала на свой особый ладъ, такъ какъ онъ старался все время найти какой-нибудь выходъ. Однажды онъ спросилъ адвоката:
   -- Послушайте, какъ называется такой стеклянный ящикъ, въ которомъ плаваютъ маленькія рыбки, золотыя рыбки?
   -- Вы спрашиваете про акваріумъ?
   -- Можетъ быть, и такъ,-- отвѣтилъ Поль.-- А дорогая это штука?
   -- Право, не знаю. А что?
   -- Я подумываю о томъ, не завести ли. мнѣ акваріумъ.-- На что вамъ онъ?
   -- А вы не думаете, что онъ привлекъ бы ко мнѣ народъ? Да нѣтъ, куда ужъ тамъ...
   И Поль повернулся и ушелъ.
   Все больше и больше безумія. У однихъ передъ глазами мелькаютъ мухи, а другимъ мерещатся золотыя рыбки.
   

XX.

   Адвокатъ все время проводитъ съ фрёкенъ Торсенъ, онъ качаетъ ее даже на дѣтскихъ качеляхъ и крѣпко обнимаетъ и держитъ въ своихъ объятіяхъ, когда надо остановить качели. Все это видитъ парень Солемъ съ луга, гдѣ косятъ сѣно, и онъ сейчасъ же принимается пѣть циничную пѣсню. Ему казалось, что эта парочка нанесла ему такую обиду, что, если когда-нибудь вообще приходится пѣть неприличную пѣсню для самозащиты, то именно при такихъ обстоятельствахъ -- въ этомъ отношеніи каждый долженъ отдать ему полную справедливость. Вотъ почему онъ пѣлъ во все горло, а подъ конецъ даже гикнулъ.
   Однако фрекенъ Торсенъ качалась себѣ да качалась, а адвокатъ крѣпко обнималъ ее и останавливалъ качели, и повторилъ онъ это нѣсколько разъ.
   Субботній вечеръ. Я стою на дворѣ и разговариваю съ адвокатомъ: онъ скучаетъ, онъ хочетъ уйти, но фрёкенъ Торсенъ не хочетъ уйти вмѣстѣ съ нимъ, а одному отправляться въ путь такъ скучно. Онъ не скрываетъ, что фрёкенъ Торсенъ стала ему очень близкимъ человѣкомъ.
   Къ намъ подходитъ Солемъ. Онъ снимаетъ шляпу и здоровается, потомъ онъ быстро оглядывается по сторонамъ и заговариваетъ съ адвокатомъ очень вѣжливо, какъ подобаетъ слугѣ:
   -- Этотъ датчанинъ собирается завтра взойти на Синюю иглу. Мнѣ приказано захватить съ собой веревку и провожать его.
   Адвокатъ настораживается.
   -- Неужели!..
   Странно было наблюдать за адвокатомъ; видно было, что въ головѣ у него вдругъ стало какъ-то пусто. Его маленькіе мозги спортсмена не выдержали такого испытанія. Это продолжалось одно мгновеніе.
   -- Да, завтра рано утромъ,-- продолжалъ Солемъ.-- Вотъ я и пришелъ сказать вамъ объ этомъ. Дѣло-то въ томъ, что вы первый заговорили объ этомъ восхожденіи.
   -- Да, да,-- подхватилъ адвокатъ,-- совершенно вѣрно. Я говорилъ объ этомъ первый, а вотъ онъ выскочилъ впередъ.
   Однако Солемъ нашелъ выходъ изъ этого положенія:
   -- Ну, я не отвѣтилъ ему ничего опредѣленнаго,-- замѣтилъ онъ.-- Я сказалъ только, что подумывалъ завтра сходить въ село.
   -- Да, но странно было бы съ нашей стороны обманывать его, я этого вовсе не желаю.
   -- Это ужасно досадно,-- отвѣтилъ Солемъ.-- Всѣ говорятъ, будто напишутъ въ газетахъ про того, кто первый взойдетъ на Синюю иглу.
   -- Вѣдь онъ обидится,-- пробормоталъ адвокатъ, погружаясь въ думы.
   Однако Солемъ настаивалъ на своемъ:
   -- Ну, чего тамъ. А, кромѣ того, вѣдь вы первый заговаривали объ этомъ.
   -- Да и всѣ узнаютъ здѣсь о нашей затѣѣ, а мнѣ не разрѣшено даже подниматься на эту иглу,--сказалъ адвокатъ.
   -- Мы отправимся въ муть, какъ только начнетъ свѣтать,-- отвѣтилъ Солемъ.
   Въ концѣ концовъ они уговорились.
   -- Ахъ, да, вы, конечно, ничего не скажете объ этомъ?-- обратился адвокатъ ко мнѣ.

* * *

   На слѣдующій день утромъ всѣ справлялись о томъ, куда исчезъ адвокатъ; въ его комнатѣ его не было, на дворѣ также его не было видно.
   -- Быть можетъ, датскій туристъ сообщитъ намъ какія-нибудь свѣдѣнія относительно него,-- сказалъ я. Но тутъ оказалось, что датчанинъ и не думалъ говорить съ Солемомъ относительно восхожденія въ этотъ день на Синюю иглу. Онъ ничего не зналъ объ адвокатѣ.
   Это въ высшей степени удивило меня.
   Я посмотрѣлъ на часы, было одиннадцать часовъ. Съ той самой минуты, какъ я всталъ, я не сводилъ глазъ съ Синей иглы, но я ничего не могъ разглядѣть даже въ бинокль. Прошло уже часовъ пять съ тѣхъ поръ, какъ эти двое начали свое восхожденіе.
   Къ половинѣ двѣнадцатаго вдругъ прибѣжалъ Солемъ, потъ лился съ него градомъ, видно было, что онъ не щадилъ себя.
   -- Помогите, помогите!-- крикнулъ онъ намъ безъ всякихъ объясненій, совершенно потерявъ голову.
   -- Что случилось?-- спросили его.
   -- Онъ сорвался внизъ.
   До чего Солемъ задыхался, и какъ съ него струился потъ! Но чѣмъ мы могли помочь? Бѣжать въ горы и только констатировать то, что случилось?
   -- Онъ не можетъ ходить?-- спросилъ кто-то.
   -- Нѣтъ, онъ умеръ,-- отвѣтилъ Солемъ. И онъ сталъ переводить свой взглядъ съ одного на другого, какъ бы стараясь прочесть на нашихъ лицахъ, правдоподобно ли его извѣстіе.-- Онъ оборвался и свалился внизъ, онъ не хотѣлъ, чтобы я помогъ ему.
   Еще нѣсколько вопросовъ и отвѣтовъ -- и Іозефина уже неслась черезъ лугъ, она спѣшила въ село, чтобы по телефону вызвать доктора.
   -- Надо какъ-нибудь притащить его сюда,-- сказалъ датскій туристъ.
   И мы пошли съ нимъ вмѣстѣ въ сѣни и начали сколачивать носилки; Солему дали коньяку и кое-какую одежду и онъ снова побѣжалъ въ горы, а за нимъ послѣдовали бергенцы, фрёкенъ Торсенъ и фру Моли.
   Я спросилъ датчанина:
   -- А вы дѣйствительно не говорили съ Солемомъ о томъ, что хотите сегодня совершить восхожденіе на Синюю иглу?
   И онъ отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ. Я не говорилъ съ нимъ ни слова объ этомъ. А, если бы мнѣ это и пришло въ голову, то я не взялъ бы съ собой провожатаго...
   Подъ вечеръ мы вернулись домой, неся на носилкахъ адвоката. Во время пути Солемъ подробно разсказывалъ о томъ, какъ все произошло. Онъ повторялъ, что онъ говорилъ и что отвѣчалъ адвокатъ, и указывалъ на дорогу:-- Вотъ представьте себѣ, что этотъ камень адвокатъ, а вонъ тамъ пропасть...-- Солемъ продолжалъ еще держать въ рукахъ веревку, которая такъ и не пригодилась ему. Фрёкенъ Торсенъ разспрашивала не болѣе другихъ и говорила только то, что вообще принято говорить въ такихъ случаяхъ:-- Вѣдь я совѣтовала ему не дѣлать этого, я такъ просила его отказаться отъ этой мысли.
   Что бы мы тамъ ни говорили, а адвокатъ былъ мертвъ. Такъ странно было, его часы шли, а самъ онъ былъ мертвъ. Доктору тутъ нечего было дѣлать и онъ сейчасъ же отправился обратно въ село.
   Насталъ тяжелый вечеръ. Солемъ отправился въ село съ телеграммами къ родственникамъ умершаго, а мы, остальные, дѣлали то, что намъ казалось наиболѣе приличнымъ при подобныхъ обстоятельствахъ, мы сидѣли въ гостиной и у каждаго была книга въ рукахъ. Время отъ времени кто-нибудь бросалъ нѣсколько словъ относительно катастрофы, что-нибудь въ томъ родѣ, что вотъ, молъ, какова человѣческая жизнь! А адъюнктъ, въ которомъ не было ни капли крови туриста, выражалъ боязнь по поводу того, что эта катастрофа дурно отразится на дѣлахъ пансіона и окончательно погубитъ Поля: люди будутъ бояться такого мѣста, гдѣ могъ оборваться человѣкъ и убиться.
   Да, адъюнктъ дѣйствительно не былъ туристомъ, онъ не зналъ, въ чемъ заключается приманка.
   Однако Поль какъ будто чуялъ, что эта катастрофа, пожалуй, и не повредитъ ему, онъ пришелъ въ гостиную и поставилъ на столъ бутылку коньяку, чтобы мы могли въ этотъ тягостный вечеръ немного утѣшиться.
   А, такъ какъ этимъ вниманіемъ мы были обязаны смерти одного изъ нашихъ пансіонеровъ, то одинъ изъ бергенцевъ воспользовался этимъ случаемъ и сталъ держать рѣчь.
   

XXI.

   Вѣсть о катастрофѣ распространилась широко кругомъ, изъ города пріѣхали репортеры и Солемъ долженъ былъ водить ихъ въ горы и показывать имъ мѣсто несчастья. Если бы умершаго не принесли сейчасъ же въ пансіонъ, то они написали бы также и объ этомъ.
   Дѣти и вообще наивные люди могли бы, конечно, найти, что нехорошо было отрывать Солема отъ косьбы и вообще отъ земли, которая требовала ухода, но развѣ дѣло, дѣло пансіона, не должно быть важнѣе всего остального? "Солемъ, пришли туристы",-- то и дѣло кричали ему со двора, и Солемъ бросалъ работу. Его осаждали журналисты, осыпали его вопросами, тащили въ горы къ мѣсту катастрофы. И на дворѣ привыкли говорить, когда нигдѣ нельзя найти Солема: Солемъ на мѣстѣ смерти.
   Однако Солемъ былъ теперь очень далекъ отъ смерти, онъ былъ среди кипучей жизни, ему было весело, онъ процвѣталъ. Снова сдѣлался онъ важной персоной, чужіе люди внимали ему и выспрашивали его. И на этотъ разъ онъ имѣлъ дѣло не съ дамами, о, нѣтъ, теперь было нѣчто новое, пріятная перемѣна, онъ имѣлъ дѣло съ юркими дѣловыми господами изъ города.
   Мнѣ Солемъ сказалъ:-- Не странно ли, что несчастье это случилось какъ разъ тогда, когда зарубка на моемъ ногтѣ дошла до конца пальца?
   И онъ показалъ мнѣ свой большой палецъ, на ногтѣ, дѣйствительно, не было больше зарубки.
   А газетчики писали и телеграфировали, и не только о Синей иглѣ и катастрофѣ, но также и о той мѣстности, гдѣ все это произошло, о санаторіи Торетиндъ, объ этомъ раѣ для переутомленныхъ, о великолѣпныхъ зданіяхъ, которыя казались драгоцѣнными камнями въ оправѣ изъ скалъ. Сколько пріятныхъ неожиданностей встрѣчаютъ тѣ, кто приходитъ туда. Головы драконовъ, гостиная, фортепіано, вся новая литература на столахъ, сложенныя бревна у стѣнъ для новыхъ драгоцѣнныхъ камней въ оправѣ изъ скалъ,-- въ общемъ великолѣпная картина современнаго земледѣлія въ Норвегіи.
   Да, газетчики поняли это. И они устроили рекламу,.
   Приманка появилась.
   -- Гдѣ Солемъ?-- спрашивали они,-- и гдѣ Синяя игла?-- волновались они.
   -- Намъ надо все-таки позаботиться о томъ, чтобы собрать сѣно, -- говорили Іозефина и хозяйка: -- собирается дождь, а у насъ пятьдесятъ возовъ на лугу.
   -- Все это хорошо, но гдѣ же Солемъ?-- спрашивали газетчики. И Солемъ являлся. Два наемныхъ работника начали возить съ луга сѣно, но тогда женщины на дворѣ остались безъ всякой помощи и произошла полная путаница. Всѣ носились взадъ и впередъ и суетились безъ толку, потому что никого не было, кто распоряжался бы всѣмъ.
   Хорошая погода стояла также и по ночамъ, это была долготерпѣливая погода. Лишь бы только роса высохла, тогда можно свезти еще сѣно съ луга. О, все. уладится какъ нельзя лучше.
   Появились новые газетчики и стали требовать Солема и Синюю иглу.-- Гдѣ Солемъ? Покажите намъ Синюю иглу.-- Въ ихъ извращенныхъ спортсменскихъ мозгахъ происходила усиленная работа, ихъ такъ и подмывало, такъ и подзадоривало поскорѣе узнать всякія подробности; они потихоньку прокрались по дорогѣ въ санаторію мимо всѣхъ пріютовъ и ихъ никто не задержалъ. Вонъ она, Синяя игла, мачта, устремляющаяся въ небеса, о! И они отправились въ горы, Солемъ едва поспѣвалъ за ними. Они готовы были бы провалиться сквозь землю отъ стыда, если бы имъ не удалось постоять на томъ мѣстѣ, гдѣ случилось несчастье, на этомъ замѣчательномъ мѣстѣ, на краю великолѣпной пропасти. Одни изъ нихъ желали во что бы то ни стало совершить восхожденіе на Синюю иглу, потому что иначе у нихъ не будетъ больше ни одного спокойнаго дня въ жизни; другіе желали только стать лицомъ къ лицу съ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ адвокатъ лишился жизни, крикнуть въ пропасть и ожидать отвѣта, стать совсѣмъ на краю пропасти и чувствовать прикосновеніе смерти къ своимъ ногамъ. Ахъ, скорѣй же, Солемъ...
   Но не было бы счастья, да несчастье помогло! Санаторія зарабатывала громадныя деньги, Поль ожилъ и морщины разгладились на его лицѣ. Человѣкъ, который на что-нибудь годится, становится работоспособнымъ въ удачѣ, а въ неудачѣ онъ только грозитъ. Человѣкъ же, который падаетъ духомъ во время неудачи, никуда не годится, пусть онъ и пропадаетъ. Поль пересталъ пить, онъ сталъ интересоваться даже уборкой сѣна и оставался на лугахъ вмѣсто Солема. Какъ было бы хорошо, если бы онъ работалъ на лугахъ, пока была устойчивая погода. Какъ бы то ни было, но Поль во всякомъ случаѣ снова пошелъ по истинному пути, теперь онъ раскаивался даже въ томъ, что отдалъ своимъ торпарямъ дальніе луга косить исполу,-- въ этомъ году онъ самъ могъ бы воспользоваться всѣмъ сѣномъ. Но онъ уже далъ слово и тутъ уже ничего нельзя больше подѣлать.
   Къ тому же началась дождливая погода. Пришлось прекратить уборку сѣна, да и косьбу нельзя было продолжатъ.

* * *

   Вскорѣ интересъ новизны пропалъ и санаторія Торетиндъ перестала занимать людей. Газетчики телеграфировали и писали о другихъ великолѣпныхъ катастрофахъ, а смертельный случай при восхожденіи на Синюю иглу былъ забытъ. Это было опьяненіе, а теперь наступило отрезвленіе.
   Датскій туристъ просто-на-просто сдался. Онъ увязалъ свой мѣшокъ и пошелъ черезъ горы, какъ ходятъ всѣ простые смертные, и какъ будто совсѣмъ забылъ про существованіе Синей иглы. Да, все это безуміе, свидѣтелемъ котораго ему пришлось быть за послѣднюю недѣлю, выучило его благоразумію.
   А потокъ туристовъ устремился въ другое мѣсто.
   Что я имъ сдѣлалъ?-- думалъ, конечно, Поль -- почему они опять ушли отъ меня? Ужъ не потратилъ-ли я слишкомъ много времени на лугу и не обидѣлись-ли они на то, что я такъ мало бывалъ дома? Но вѣдь я кланялся имъ очень почтительно и для ихъ услугъ я взялъ съ поля работника...
   Но вотъ въ санаторіи появились двое юношей, это были спортсмены до мозга костей, они только и говорили, что о яхтахъ, о велосипедахъ, о футболѣ,-- это были норвежскіе отпрыски, они должны были сдѣлаться инженерами,-- это была молодая Норвегія. И они также пожелали совершить восхожденіе на Синюю иглу; насколько это было въ ихъ силахъ, они хотѣли во всемъ слѣдовать современному теченію. О, но они были такъ юны, они испугались, когда очутились у подножія иглы и когда посмотрѣли вверхъ. Однако Солемъ былъ не дуракъ, онъ выучился всякимъ фокусамъ въ своей спеціальности проводника туристовъ: онъ великолѣпнѣйшимъ образомъ втащилъ двухъ отпрысковъ на иглу и получилъ порядочную толику денегъ только за свое молчаніе объ ихъ трусости. И все было прекрасно, отпрыски вернулись къ намъ и кичились, сознавая, что въ нихъ течетъ кровь истыхъ спортсменовъ. Одинъ изъ нихъ принесъ съ вершины окровавленную тряпку, которую онъ швырнулъ со словами:
   -- Это остатки послѣ вашего адвоката, который сорвался въ пропасть!
   -- Ха-ха-ха-ха-а!-- Расхохотался второй отпрыскъ.
   Да, они выучились таки трескучему хвастовству въ области спорта.

* * *

   Дождь лилъ безпрерывно втеченіе трехъ недѣль, потомъ одинъ день стояла ясная погода, а вслѣдъ за тѣмъ снова пошелъ дождь и лилъ двѣ недѣли. Все это время солнце совсѣмъ не показывалось, небо было покрыто тучами, горныхъ вершинъ также не было видно, мы видѣли передъ собою только завѣсу изъ дождя. Послѣдствіемъ этихъ ливней было то, что въ санаторіи Торетиндъ все больше и больше текли крыши.
   Сѣно, лежавшее на лугу и ждавшее уборки, почернѣло и подгнило, а то, которое было сложено въ стога, запрѣло и испортилось.
   Торпари во время убрали сѣно, пока стояло ведро. Они не зѣвали и убирали его всей семьей,-- его таскали и мужъ, и жена, и дѣти на спинахъ.
   Бергенцы, а также фру Бреде съ дѣтьми, уѣхали. Дѣвочки присѣли мнѣ и поблагодарили меня за то, что я гулялъ съ ними въ горахъ и разсказывалъ имъ кое-что; потомъ онѣ уѣхали. Въ санаторіи стало пусто; на прошлой недѣлѣ послѣдними уѣхали адъюнктъ Хёй и фру Моли. Они отправились каждый своей дорогой, хотя направлялись въ одинъ и тотъ же провинціальный городокъ: онъ пошелъ черезъ село, давая большой крюкъ, а она направилась черезъ горы. У насъ стало очень тихо, но фрёкенъ Торсенъ все еще оставалась въ санаторіи.
   Почему я не ухожу? Не знаю. И зачѣмъ спрашивать? Я здѣсь -- и кончено. Слышалъ-ли ты, чтобы когда нибудь спрашивали, сколько вѣситъ сѣверное сіяніе? А потому молчи.
   И куда мнѣ дѣваться, если я уйду отсюда? Ужъ не думаешь ли ты, что меня тянетъ назадъ въ горы? Или, что я тоскую по моей землянкѣ, въ которой я провелъ зиму, и по Мадамъ? У меня нѣтъ тоски по какому-нибудь опредѣленному мѣсту, я просто тоскую.
   Разумѣется, я уже теперь въ такомъ возрастѣ, что я долженъ былъ бы постичь то, что постигъ всякій сообразительный норвежецъ, а именно: что у насъ на родинѣ все идетъ должнымъ порядкомъ въ настоящее время. И въ самомъ дѣлѣ, вѣдь въ газетахъ было даже написано, что движеніе туристовъ значительно увеличилось въ Стурдаленѣ съ тѣхъ поръ, какъ тамъ открылось автомобильное движеніе,-- почему же мнѣ не отправиться туда съ радостью въ сердцѣ?
   Однако, какъ бы по привычкѣ, я живу себѣ здѣсь и продолжаю интересоваться запоздалыми пансіонерами. Фрёкенъ Торсенъ все еще здѣсь. Фрёкенъ Торсенъ? Есть чѣмъ интересоваться! Ну, да, но вѣдь она не ушла, она продолжаетъ жить здѣсь и какъ-бы заканчиваетъ типъ Торсенъ, дитяти междуклассоваго слоя, которое училось по школьнымъ книжкамъ втеченіе всѣхъ своихъ дѣтскихъ и юныхъ лѣтъ, которое знаетъ, что такое "Artemis cotula", но которое запустило свое развитіе и свою природу. Да, фрёкенъ Торенъ заканчиваетъ свой типъ.
   Помню, нѣсколько недѣль тому назадъ, въ тѣ дни, когда въ санаторіи Торетиндъ была приманка, съ горъ пришелъ одинъ юный отпрыскъ и принесъ съ собою окровавленный лоскутъ, онъ швырнулъ его на землю со словами: "Вотъ остатки вашего адвоката, который свалился внизъ!" Фрёкенъ Торсенъ слышала это, но ни одинъ мускулъ не дрогнулъ у нея на лицѣ. Да, катастрофа съ адвокатомъ ничуть не затронула ее, напротивъ, она сейчасъ же выписала себѣ другого друга. Когда этотъ другъ появился, то оказалось что это просто какой-то шалопай, "независимая фигура", какъ онъ самъ назвалъ себя, записываясь въ книгу для пріѣзжающихъ. До сихъ поръ я не упоминалъ о немъ, потому что онъ былъ незначительнѣе ея, да и вообще онъ самый незначительный изъ всѣхъ насъ. Онъ безбородый и ходитъ съ открытымъ воротомъ,-- Богъ его знаетъ, можетъ быть, онъ состоитъ при какомъ-нибудь театрѣ или при кинематографѣ. Фрёкенъ Торсенъ пошла къ нему на встрѣчу, сказала ему соотвѣтствующее привѣтствіе и поблагодарила его за то, что онъ пришелъ. Изъ этого можно было заключить, что она выписала его. Но почему же не уходила отсюда фрёкенъ Торсенъ? Почему она точно приросла къ этому мѣсту и даже заставляетъ другихъ приходить сюда? А вѣдь она первая изъ насъ всѣхъ еще лѣтомъ заявила о своемъ желаніи покинуть это мѣсто! Тутъ что-то неладно.
   

XXII.

   Я задумался надъ этимъ вопросомъ и рѣшилъ наконецъ, что упорное нежеланіе фрёкенъ Торсенъ покинуть это мѣсто находится въ связи съ ея эротикой: дѣло въ томъ, что парень Солемъ все еще пребываетъ здѣсь. Какъ все это загадочно! До чего извращена эта красивая дѣвушка! Недавно я видѣлъ, какъ она, высокая, гордая и невозмутимая, преднамѣренно близко прошла мимо Солема, не отвѣчая на его поклонъ. Ужъ не заподозрила ли она его въ причастности къ смерти адвоката и не потому ли она избѣгала его? Ничего подобнаго: она избѣгала его меньше, чѣмъ до сихъ поръ, она даже просила его брать ея письма на почту, чего до сихъ поръ не дѣлала. Нѣтъ, она просто неуравновѣшенная натура, несчастное существо, сбившееся съ пути. Когда представлялся удобный случай, то она потихоньку пачкалась дегтемъ или трогала навозъ, разложенный на поляхъ, она принюхивалась къ гнилому запаху, и ей это не было противно.
   Разъ какъ-то Солемъ въ ея присутствіи разразился излишне тяжеловѣснымъ ругательствомъ, когда лошадь не хотѣла стоять смирно; она посмотрѣла на него, слегка вздрогнула и вся вспыхнула. Но она сейчасъ же овладѣла собой и спросила Іозефину:
   -- Скоро ли этотъ человѣкъ уберется отсюда?
   -- Скоро,-- отвѣтила Іозефина,-- дня черезъ два.
   Не смотря на то, что фрёкенъ Торсенъ воспользовалась этимъ удобнымъ случаемъ, чтобы спросить это самымъ равнодушнымъ тономъ, видно было, что вопросъ этотъ имѣлъ для нея большое значеніе. Она молча повернулась и пошла.
   Фрёкенъ Торсенъ не ушла, о, нѣтъ, Солемъ имѣлъ для нея эротическую притягательную силу. Отчаяніе Солема, его низменная страсть, которую она сама зажгла, его грубость, его вожделѣнія самца, его алчущія руки, его дерзкіе взоры,-- все это возбуждало ее и она принюхивалась къ этому. Это заблудшее созданіе было до такой степени исковеркано, что чувствовало удовлетвореніе своихъ страстныхъ вожделѣній уже отъ одной только близости этого человѣка. Типъ Торсенъ, разумѣется, лежалъ по вечерамъ въ своемъ уединенномъ помѣщеніи и наслаждался при мысли о томъ, что въ другомъ зданіи лежитъ мужчина и мучается отъ страсти къ ней.
   Ну, а другъ ея, комедіантъ? Этотъ былъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Въ его натурѣ не было ничего бычачьяго, въ немъ не было натиска, въ немъ была одна только театральная развязность...

* * *

   Да, я продолжаю здѣсь жить и проявляю мелочность и любопытство, и я стараюсь выспросить Солема относительно катастрофы съ адвокатомъ. Мы съ нимъ вдвоемъ въ сараѣ.
   Почему онъ солгалъ и сказалъ, что датчанинъ совершитъ восхожденіе на Синюю иглу?
   Солемъ посмотрѣлъ на меня, какъ бы ничего не понимая.
   Я повторилъ свой вопросъ.
   Солемъ отрекся отъ всего и сказалъ, что онъ ни слова не говорилъ объ этомъ.
   -- Но я самъ слышалъ это,-- замѣтилъ я.
   -- Нѣтъ, вы не могли этого слышать,-- возразилъ онъ.
   Пауза.
   Вдругъ Солемъ бросился на полъ и сталъ кататься по нему, весь съежившись, словно комокъ. Это продолжалось нѣкоторое время, потомъ онъ всталъ. Мы пристально посмотрѣли другъ на друга въ то время, какъ онъ отправлялъ на себѣ платье. У меня пропала охота продолжать съ нимъ этотъ разговоръ и я ушелъ. Вѣдь онъ во всякомъ случаѣ долженъ былъ скоро покинуть насъ.
   Послѣ этого мною опять овладѣла скука и, чтобы поддразнить самого себя, я отошелъ въ сторону и крикнулъ:-- Кирпича въ замокъ! Теленокъ гораздо здоровѣе сегодня!-- Совершивъ это, я почувствовалъ равнодушіе ко всему; а, такъ какъ деньги мои начали приходить къ концу, то я написалъ своему издателю и сообщилъ, что скоро пришлю ему необыкновенно интересную рукопись. Однимъ словомъ, я велъ себя, какъ влюбленный. Всѣ симптомы были на-лицо.
   Чтобы взять быка за рога, спрошу тебя прямо: ты навѣрное подозрѣваешь меня въ томъ, что я остаюсь вблизи фрёкенъ Торсенъ изъ личнаго интереса? Въ такомъ случаѣ надо отдать мнѣ справедливость и согласиться, что я ловко скрылъ на этихъ страницахъ, что интересовался ею только, какъ объектомъ, какъ темой. Лучше переверни нѣсколько страницъ сначала и посмотри. Въ моемъ возрастѣ не влюбляются, а если влюбляются, то дѣлаются смѣшными,-- всѣмъ курамъ на-смѣхъ... Ну, и кончено съ этимъ.
   Но съ однимъ я не могу покончить, это никогда не надоѣдаетъ мнѣ: сидѣть въ полномъ одиночествѣ у себя въ комнатѣ, въ темнотѣ, и чувствовать себя прекрасно. Это во всякомъ случаѣ послѣдняя отрада.

* * *

   Интермеццо:
   Фрёкенъ Торсенъ прогуливается со своимъ комедіантомъ, я слышу ихъ шаги, слышу ихъ голоса; но по вечерамъ уже стало темно и изъ своей комнаты я не вижу ихъ. Они останавливаются передъ моимъ окномъ, которое раскрыто, они облокачиваются о подоконникъ, комедіантъ говоритъ, умоляетъ ее о чемъ-то, на что она не соглашается; онъ пытается увлечь ее за собой, но она сопротивляется.
   Тогда онъ выходитъ изъ себя:
   -- На кой чортъ выписала ты меня въ такомъ случаѣ сюда?-- спрашиваетъ онъ со злобой.
   Она разражается слезами и говоритъ:
   -- Такъ ты только для этого и пришелъ, у -- у! Но я вовсе не такая, ты можешь оставить меня въ покоѣ, кажется, я тебѣ ничего не сдѣлала.
   Я -- знатокъ женскихъ сердецъ? Одно воображеніе! Хвастовство! Я вмѣшался только потому, что мнѣ непріятно было слышать, какъ она плачетъ; чтобы дать знать о моемъ присутствіи, я передвинулъ стулъ и кашлянулъ.
   Онъ сейчасъ же насторожился, замолкъ и сталъ прислушиваться; но она сказала:
   -- Ничего, тутъ никого нѣтъ...
   Конечно, тутъ былъ кто-то, и она прекрасно знала, кто. Однако не въ первый разъ фрёкенъ Торсенъ пускаетъ въ ходъ этотъ маневръ противъ меня, она уже и раньше дѣлала видъ, будто не знаетъ, что я могу ее услышать, и разыгрывала чуть-ли не у меня подъ носомъ интересныя сцены. И каждый разъ я давалъ себѣ слово ничѣмъ не проявлять себя; но до сихъ поръ она еще никогда не плакала, а теперь она разразилась слезами.
   Зачѣмъ она пускается на всѣ эти фокусы? Чтобы оправдать себя въ моихъ глазахъ, въ глазахъ пожилого человѣка и выставить себя такой хорошей и такой ловкой. Но, милое дитя, вѣдь я отдавалъ тебѣ должное уже раньше, я распозналъ тебя по твоимъ рукамъ! Ты такъ противорѣчишь природѣ! Вѣдь тебѣ двадцать седьмой годъ, а ты остаешься безплодной и не распустилась!
   Парочка удалилась.

* * *

   Есть еще нѣчто, что никогда не надоѣдаетъ мнѣ; уединяться и сидѣть въ полномъ одиночествѣ въ лѣсу и наслаждаться покоемъ и мракомъ, царящими вокругъ меня. Это послѣдняя отрада.
   Въ одиночествѣ и мракѣ есть что-то возвышенное и религіозное, -- вотъ почему человѣкъ стремится къ этому. Человѣкъ старается удалиться отъ другихъ людей вовсе не исключительно потому, что можетъ выносить только свое собственное общество, нѣтъ, нѣтъ. Но есть что-то мистическое въ томъ чувствѣ, которое охватываетъ тебя, когда на тебя съ глухимъ ропотомъ издалека надвигается міръ, а между тѣмъ онъ вблизи тебя, и ты находишься какъ-бы въ центрѣ вездѣсущаго. Это, вѣроятно, Богъ. А ты самъ представляешь собою одно изъ звеньевъ во всемъ этомъ...
   
   Чего мое сердце трепещетъ мятежно,
   Куда направляюсь я робкой стопой?..
   Вонъ лѣсъ, одинокій, тяжелый, безбрежный,
   Вонъ домъ, что оставилъ я тамъ, за собой...
   Я къ городу шагъ направляю небрежный,
   Къ нему подхожу я ночною порой...
   Все тихо... Все спитъ... Я стою одиноко...
   Въ ушахъ моихъ чуткихъ отрадно молчитъ
   Въ покой погрузившійся міръ... Вонъ широко
   Раскинулся городъ, закованъ въ гранитъ,
   Къ нему всѣ стремятся волною глубокой,--
   Но мнѣ что тамъ дѣлать?.. Пусть мирно онъ спитъ.
   
   ...Люлль, люлль?.. Это въ рощѣ звенятъ колокольчики?..
   
   Къ покою лѣсному иду я обратно
   Въ безмолвный и поздній полуночи часъ...
   Укромный тамъ есть уголокъ,-- ароматно
   Цвѣтетъ тамъ черемуха, радуя глазъ.
   Тамъ голову въ верескъ склоню я отрадно,
   И въ вольномъ просторѣ засну я тотчасъ... 1).
   1) Переводъ Е. В. Гешина.
   
   ...Люлль, люлль!.. Это колокольчики звенятъ въ рощѣ.
   Романтикъ? Да. Одна лишь сантиментальность и настроеніе и стихи и ничего больше? Да.
   Это послѣдняя отрада.
   

XXIII.

   Наконецъ-то появилось солнце. Оно появилось не по-королевски, пылая темнымъ золотомъ, оно засіяло на небѣ поцарски, потому что разсыпало вокругъ себя снопы золотыхъ искръ. Этого тебѣ не понять, дружокъ, а потому совершенно безразлично, какой наборъ словъ предлагаютъ тебѣ въ настоящее время. Но, какъ я уже сказалъ, на небѣ по-царски засіяло солнце.
   Погода какъ разъ такая, когда пріятно гулять въ лѣсу; настало грибное время и повсюду натыкаешься на эти желтыя диковинки, которыя вдругъ выросли изъ-подъ земли. Еще недавно ихъ не было, или же я не замѣчалъ ихъ, а, можетъ быть, они находились подъ покровомъ земли. Въ грибахъ есть что-то незаконченное, они напоминаютъ зародыши въ первой стадіи; но, если присмотрѣться къ нимъ ближе, то оказывается, что это чудо законченности.
   Тутъ есть сыроѣжки, шампиньоны, боровики. Есть тутъ и мухоморы... О, Боже, да вѣдь они принадлежатъ къ милому семейству шампиньоновъ, а между тѣмъ они, какъ Ни въ чемъ не бывало, стоятъ себѣ тутъ и смертельно опасны. Что за глубина мысли! Отрава, преступникъ, воплощеніе профессіональной порочности я въ то же время нарядный, блистательный кардиналъ грибовъ! Я отламываю отъ него кусочекъ и жую его, онъ вкусный и таетъ на языкѣ, но, такъ какъ я трусъ, то я выплевываю его. Не употреблялись ли прежде мухоморы для выдѣлки холста? А на зарѣ нашего времени мы умираемъ отъ волоска въ горлѣ.
   Солнце постепенно садится. Вдали на горномъ кряжѣ пасется скотъ, но теперь онъ направляется домой. По звону колокольчиковъ я слышу, что онъ уже спустился въ низину. Раздается тонкій звонъ -и низкій, а иногда колокольчики звонятъ заразъ такъ гармонично, что въ этомъ звонѣ получается какой-то смыслъ, какая-то аллегорія, это выходитъ прелестно.
   А какъ отрадно смотрѣть на былинки, на маленькіе цвѣточки и мелкія растенія. На томъ мѣстѣ, гдѣ я лежу, рядомъ съ моей головой стоитъ маленькое стручковое растеніе, оно имѣетъ какой-то особенный сосредоточенный видъ, нѣсколько зеренъ выпячиваются изъ стрючка... О, Господи, да вѣдь это растеньице готовится быть матерью! Оно переплелось съ сухой вѣткой и я освобождаю его отъ нея. Его пронизываетъ живая жизнь, солнышко наконецъ-то согрѣло его сегодня и призвало къ исполненію своего назначенія. О, что за прелестное, маленькое чудо!
   Солнце закатывается, повѣялъ вѣтерокъ, лѣсъ сладко и глубоко вздыхаетъ и склоняется... Наступилъ вечеръ.
   Я остаюсь лежать на своемъ мѣстѣ еще цѣлый часъ или два, птицы уже давно успокоились, спускается непроницаемый и мягкій мракъ... Я встаю и направляюсь домой ощупью, шагъ за шагомъ, держа передъ собой вытянутыя руки, пока не выхожу на лугъ, гдѣ немного свѣтлѣе. Я шагаю по разбросанному сѣну, оно жесткое и черное, и мои ноги скользятъ, потому что оно совсѣмъ гнилое. Когда я дохожу до домовъ, на встрѣчу мнѣ вылетаетъ летучая мышь, она летитъ совсѣмъ беззвучно, словно крылья ея изъ пѣны; каждый разъ, когда она пролетаетъ мимо меня, по моему тѣлу пробѣгаетъ холодная дрожь.
   Вдругъ я останавливаюсь.
   Предо мной появился человѣкъ, его фигура вырисовывается на стѣнѣ новаго дома. На немъ плащъ, онъ напоминаетъ дождевой плащъ комедіанта, ни во всякомъ случаѣ это не самъ маленькій комедіантъ. Вотъ человѣкъ вошелъ въ домъ, ну да, такъ-таки и вошелъ прямо въ домъ. Это Солемъ.
   Вѣдь она спитъ въ этомъ домѣ, думаю я, ну такъ что-жь? Она одна въ этомъ большомъ домѣ, фрёкенъ Торсенъ тамъ совсѣмъ одна. Прекрасно. И вотъ туда вошелъ Солемъ.
   Я стою, гдѣ остановился, и жду, чтобы быть наготовѣ, если бы понадобилась моя помощь. Вѣдь я человѣкъ, а не чудовище какое-нибудь. Проходитъ нѣкоторое время. Онъ даже не старается держать себя тише, я слышу, какъ онъ поворачиваетъ ключъ въ двери. Ну вотъ, теперь раздастся крикъ... Чу! Но я ничего не слышу, ровно ничего; слышно, какъ передвинули стулъ, а больше ничего, ни разговора, ни спора... ну...
   Но, Господи, вѣдь этотъ Солемъ способенъ на все! Онъ чего-нибудь добивается, онъ не даромъ пошелъ къ ней, онъ способенъ прибѣгнуть къ насилію надъ ней! Не постучать ли мнѣ въ окно? Постучать... но зачѣмъ? Вѣдь стоитъ ей только крикнуть, какъ я буду возлѣ нея, клянусь!
   Криковъ не слышно.
   Часы бѣгутъ, я сѣлъ, я все стерегу. Само собою разумѣется, я не уйду во-свояси и не покину безащитное существою. А часы идутъ, одинъ за другимъ. Тамъ, въ новомъ домѣ, происходитъ основательная исторія, не какіе-нибудь пустяки, нѣтъ... Вотъ скоро уже и свѣтать начнетъ.
   Вдругъ мнѣ приходитъ въ голову, что онъ убьетъ ее, что онъ, можетъ быть, уже убилъ ее. Меня охватываетъ страхъ и я собираюсь встать,-- но тутъ снова раздается звяканье ключа въ замкѣ и въ дверяхъ появляется Солемъ. Онъ и не думаетъ обращаться въ бѣгство, онъ спокойно возвращается той дорогой, которой пришелъ, онъ идетъ къ моему крыльцу, тамъ онъ вѣшаетъ плащъ комедіанта на то мѣсто, гдѣ онъ раньше висѣлъ, а затѣмъ снова выходитъ на дворъ. Но теперь онъ голый. Подъ плащемъ на немъ ничего не было надѣто. Неужели это возможно? Отчего же нѣтъ? Никакихъ препятствій, ничего стѣсняющаго, великолѣпная нагота! Солемъ обдумалъ все основательно. А теперь онъ идетъ, въ чемъ мать родила, по двору и проходитъ тѣ нѣсколько шаговъ, которые раздѣляютъ его отъ его каморки.
   Ахъ, ужь этотъ Солемъ!
   Я сижу и размышляю, стараюсь придти въ себя и собраться съ силами. Что случилось? Въ новомъ домѣ продолжаетъ царить тишина, но, повидимому, фрёкенъ не умерла, я дѣлаю этотъ выводъ уже по тому, что Солемъ совершенно спокойно ушелъ въ свою каморку, зажегъ тамъ свѣчу и улегся спать.
   У меня отлегло отъ души при мысли о томъ, что она жива, я ободряюсь, мною овладѣваетъ излишняя отвага: если только онъ осмѣлился убить ее, думаю я, то я донесу на него. Ему не будетъ пощады. И тогда я ужъ заразъ обличу его въ ея смерти и въ смерти адвоката, Я пойду дальше, заодно я донесу и на вора, съ которымъ мнѣ пришлось столкнуться зимою, на того самаго, который укралъ свиной бокъ у торговца и который продалъ мнѣ пакетъ табаку изъ своего мѣшка. Да, ужь тогда я не буду молчать, нѣтъ, довольно...
   

XXIV.

   Утромъ Солемъ пришелъ въ кухню, поѣлъ, получилъ разсчетъ отъ Поля, а также отъ женщинъ, и вернулся въ свою каморку. Онъ не спѣшилъ, время было уже не раннее, но онъ, не торопясь, тщательно завязалъ свой мѣшокъ, прежде чѣмъ отправиться въ путъ. Уходя, онъ нѣсколько замедлилъ шагъ и посмотрѣлъ въ окна новаго зданія, проходя мимо него.
   Итакъ, Солемъ ушелъ.
   Немного спустя появилась фрёкенъ Торсенъ къ завтраку. Она сейчасъ же спросила про Солема. Почему это фрёкенъ вдругъ такъ заинтересовалась Солемомъ? Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что она преднамѣренно оставалась у себя въ комнатѣ до тѣхъ поръ, пока онъ не ушелъ; она могла бы сойти къ завтраку уже давнымъ-давно, если бы хотѣла застать его. Но она рѣшила, что вѣрнѣе будетъ, если она появится въ нѣсколько возбужденномъ состояніи. Вѣдь я, этакая ночная крыса, могъ кое-что и подглядѣть ночью.
   -- Гдѣ Солемъ?-- спросила она съ негодованіемъ.
   -- Солемъ уже ушелъ,-- отвѣтила Іозефина.
   -- Ну, для него такъ, пожалуй, и лучше!
   -- Почему это?-- спросила Іозефина.
   -- О, это былъ ужасный человѣкъ!
   Она была очень возбуждена. Но потомъ она успокоилась, днемъ ея возбужденіе улеглось, не было ни слезъ, ни какихъ-нибудь другихъ выходокъ, только она не ходила своей гордой поступью, а больше сидѣла въ тишинѣ.
   Но и это потомъ прошло, она вскорѣ забыла про Солема въ нашемъ обществѣ, а дня черезъ два она стала такой же, какою была раньше. Она дѣлала прогулки, болтала съ нами и смѣялась, а комедіанта она заставила качать себя въ качеляхъ, какъ во времена адвоката...
   Вечеромъ я вышелъ прогуляться, погода была прекрасная и было темно; не было ни луны, ни звѣздъ. Маленькая рѣчка Рейса слегка бурлила въ отдаленіи,-- вотъ и все, что я слышалъ, и въ этотъ вечеръ надъ всѣми вершинами царили Богъ и Гёте и покой. Когда я послѣ прогулки возвратился къ себѣ, я вошелъ на ципочкахъ, соотвѣтственно своему настроенію, и раздѣлся и улегся въ темнотѣ.
   Тутъ къ моему окну снова подошли эти безумцы, фрёкенъ Торсенъ и комедіантъ. Такъ что же? Но это мѣсто для разговора выбралъ, конечно, не онъ, а она, такъ какъ она предположила, что я уже возвратился къ себѣ. Теперь я долженъ былъ услышать кое-что.
   Но для чего мнѣ надо было услышать, что онъ все еще продолжаетъ молить ее?
   -- Я хочу, чтобы этому насталъ конецъ,-- сказалъ онъ,-- завтра я ухожу отсюда.
   -- Да, да,-- отвѣтила она...-- Нѣтъ, только не сегодня,-- промолвила она вдругъ,-- милый, лучше въ другой разъ... не правда ли? Немного позже? Мы поговоримъ объ этомъ завтра. Спокойной ночи.
   Тутъ у меня въ первый разъ блеснула мысль: она хочетъ возбудить тебя, пожилого человѣка! Она хочетъ, чтобы ты также, потерялъ голову, какъ и другіе! Вотъ чего она добивается! И тутъ я вспомнилъ, что еще въ то время, когда здѣсь жилъ адвокатъ, и даже раньше, во времена купца Ватта, она говорила мнѣ иногда ласковое слово и бросала на меня взоры, которые выходили изъ обыденныхъ рамокъ любезности и были настолько краснорѣчивы, насколько это позволяла ея гордость. Да, она ровно ничего не имѣла противъ того, чтобы также и старость безумствовала изъ-за нея. И еще вотъ что: раньше она старалась показать себя неприступной, теперь это прошло; развѣ не стояла она въ это мгновеніе у меня подъ окномъ и не проявляла лишь маленькое сопротивленіе, давая въ то же время самую положительную надежду? "Только не сегодня... лучше въ другой разъ!" -- сказала она. Да, конечно, маленькое колебаніе, нѣкоторая отсрочка... и я долженъ былъ услыхать это. Это было заблудшее созданіе, но въ то же время она обладала необыкновенной ловкостью и той смекалкой, какая присуща душевнобольнымъ. Но до него она сбилась съ пути!
   Милый мой, всѣ куры смѣются, онѣ смѣются надъ тобой!

* * *

   День спустя мы сидимъ въ гостиной втроемъ. Фрёкенъ Торсенъ и комедіантъ читаютъ вмѣстѣ одну книгу, а я другую.
   -- Не хочешь ли оказать мнѣ одну большую услугу?-- говоритъ она ему.
   -- Съ восторгомъ!
   -- Пойди на то поле, гдѣ мы сегодня сидѣли, и принеси оттуда мои галоши.
   И онъ ушелъ, чтобы оказать ей большую услугу. Проходя по двору, онъ распѣвалъ шансонетку и вообще былъ, повидимому, въ прекрасномъ настроеніи духа.
   Она обернулась ко мнѣ:
   -- Почему вы такъ притихли?
   -- Что такое?
   -- Вы такъ притихли.
   -- Въ такомъ случаѣ, послушайте вотъ это,-- говорю я и принимаюсь вслухъ читать ту книгу, которая была у меня въ рукахъ. Я прочелъ порядочный кусокъ.
   Она хотѣла нѣсколько разъ прервать меня, наконецъ, она сказала нетерпѣливо:
   -- Ну, да, но что это такое, что я должна слушать?
   -- Это "Мушкетеры". Вы должны согласиться, что это очень занятно.
   -- Я уже читала это,-- возразила она. И она начала по своему обыкновенію складывать руки и разнимать ихъ.
   -- Такъ послушайте тогда нѣчто такое, чего вы раньше не читали,-- сказалъ я. Я пошелъ въ свою комнату и принесъ оттуда нѣсколько листковъ своей рукописи. Это были кое-какія стихотворенія, о, ничего особеннаго, кое-какая мелочь. Въ сущности, у меня вовсе нѣтъ привычки читать свои произведенія, но я воспользовался этимъ предлогомъ, потому что хотѣлъ помѣшать ей прикидываться передо мной жалкой и вообще говорить со мной,
   А пока я читалъ ей свои стихотворенія, комедіантъ возвратился.
   -- Тамъ никакихъ галошъ не было,-- сказалъ онъ.
   -- Неужели?-- отвѣтила она разсѣянно.
   -- Увѣряю тебя, я искалъ повсюду.
   Послѣ этого она встала и ушла.
   Онъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ и остался сидѣть минуты двѣ. Потомъ ему что-то пришло въ голову.
   -- Я увѣренъ, что ея галоши стоятъ въ передней,-- сказалъ онъ и бросился вслѣдъ за ней.
   Я остался на своемъ мѣстѣ и задумался. Въ ея голосѣ было что-то ласкающее, когда она сказала: вы такъ притихли. Разгадала ли она меня и поняла ли она мое чтеніе? Конечно. Ее нельзя было назвать глупой. Глупымъ-то оказался я, а не кто другой. Какой-нибудь спортсменъ пришелъ бы въ отчаяніе отъ меня. Есть люди, которые занимаются любовнымъ спортомъ, они находятъ это очень занятнымъ; я никогда ни изъ чего не дѣлалъ спорта. Я любилъ и даже немного кутилъ и позволялъ себѣ увлекаться, сообразно моей натурѣ, но вотъ и все! Я человѣкъ стараго пошиба. А теперь я сижу въ вечернихъ сумеркахъ,-- это вечеръ ответили ему из кухни.
   Солем вошел в сарай и попросил у меня топор: ему надо было отрубить курице голову. Да, видно было, что он исполняет самые разнообразные обязанности, он был и швец, и жнец, и в дуду игрец,-- одним словом, он был незаменим.
   Он положил курицу на колоду и прицелился, но с курицей не так-то легко было справиться, она вертела головой и извивала шею, словно змея. Она перестала даже кудахтать.
   -- Я чувствую, как сильно бьется у нее сердце в эту минуту,-- сказал Солем.
   Но вот он улучил момент и опустил топор. Голова курицы валялась на полу; но Солем продолжал еще держать тело курицы, которое трепетало в его руках. Все это произошло так мгновенно, что перед моим взором все еще были соединены две отдельные части курицы, мой разум не мог примириться с таким странным, таким диким разъединением. Прошла секунда или две, прежде чем я мог отдать себе отчет в том, что произошло, и в том, что я вижу: эта отрубленная голова красноречиво говорила об ужасном факте и казалось, будто она не верит тому, что произошло, она приподнялась слегка от пола, как бы для того, чтобы показать, что в сущности все обстоит благополучно. Наконец Солем выпустил из рук тело курицы. Одно мгновение оно лежало спокойно, потом сделало судорожное движение ногами, приподнялось от земли и начало трепыхать крыльями, и безголовая курица ткнулась одним крылом в стену, потом в другую, оставляя позади себя кровавые следы, пока, наконец, не упала и не осталась лежать на месте.
   -- Я все-таки слишком рано выпустил ее из рук,-- сказал Солем.
   И он пошел за другой курицей.

ГЛАВА XVIII

   Я возвращаюсь к смелой мысли отпустить Солема. Правда, если бы его отпустили, то в санатории не случилось бы катастрофы; но кто стал бы в таком случае швецом и жнецом у нас? Поль? Но ведь Поль, как я уже упоминал, валялся в своей каморке, и он предавался этому занятию все больше и больше, и уже совсем перестал показываться на глаза своим пансионерам, если не считать тех случаев, когда он ошибался в своих расчетах и сверх ожидания натыкался на нас.
   Однажды вечером он шел по двору. По всей вероятности, он думал, что все гости уже улеглись, так как он потерял всякий счет времени; но мы сидели на дворе, так как было темно и тепло. Заметив нас, Поль немного подтянулся и, проходя мимо, поклонился нам; потом он подозвал к себе Солема и сказал:
   -- Не смей больше делать таких прогулок через горы, не предупредив меня об этом. Ведь я сидел и писал в своей комнате. Заставлять Жозефину таскать багаж, слыханое ли это дело.
   Поль пошел дальше. Но ему показалось, вероятно, что надо поважничать еще больше; он повернулся и спросил:
   -- Почему ты не позвал на помощь одного из моих торпарей?
   -- Они не хотели,-- ответил Солем -- они окучивали картошку.
   -- Не хотели?
   -- Эйнар отказался.
   Поль задумался на минуту.
   -- Так вот какие они! Ну, пусть лучше они так далеко не заходят, а то я прогоню их с их участка.
   Тут в адвокате заговорила его профессия, он спросил:
   -- А разве они не купили своих участков?
   -- Да,-- ответил Поль,-- но ведь имение, кажется, принадлежит мне. А это что-нибудь да значит, хе-хе-хе. Пожалуй, я имею право сказать свое словечко, здесь в Рейса, хе-хе-хе...- и он вдруг стал серьезен и сказал коротко Сожму- в следующий раз ты скажешь мне.
   После этого он опять направился в лес.
   -- Он слишком пристрастился к влаге, наш добрый Поль,-- заметил адвокат.
   Никто не ответил ему на это.
   -- В Швейцарии никогда ни один хозяин санатории не бродил бы в таком виде!- заговорил опять адвокат.
   Наконец, фру Бреде тихо ответила:
   -- Его так жалко. Прежде он никогда не пил.
   К адвокату сейчас же вернулось его добродушие и он сказал:
   -- Надо будет хорошенько поговорить с ним.

* * *

   Но вот наступило время, когда Поль трезв с утра до ночи: к ним в пансион приехал негоциант Бреде. На флагштоке взвился флаг, всеобщее смятение, ноги Жозефины под юбками так и мелькали и слышно было только: брррр... Господин Бреде появился в сопровождении носильщика, его жена и дети вышли ему далеко навстречу, хозяева также вышли встречать его.
   -- Здравствуйте!- приветствовал он нас, широко размахнув своей шляпой и сразу побеждая нас всех.
   Это был толстый, большой, добродушный человек, веселый, жизнерадостный, какими бывают состоятельные люди. Он сразу сделался нашим общим другом.
   -- Ты надолго приехал к нам?- спросила одна из его дочек, вешаясь на него.
   -- На три дня.
   -- Только-то!- воскликнула его жена.
   -- Только-то?- повторил он с улыбкой.- Это вовсе уж не так мало, мой друг; для меня три дня -- очень большой срок.
   -- Но не для меня и не для детей, -- заметила она.
   -- Итак, я пробуду с вами целых три дня,-- продолжал он.- Должен себе сказать, что я принужден был проявлять громадную активность, чтобы позволить себе хоть на этот срок быть пассивным, ха-ха-ха.
   Господин Бреде бывал здесь уже раньше и знал дорогу к дому, который занимала его жена. Он сейчас же велел подать себе сельтерской воды.
   Вечером, когда девочки улеглись, господин Бреде и его жена присоединились к нам в гостиной. Он принес с собой для нас, мужчин, виски, и потребовал сельтерской. Для дам он припас вина. Вышел маленький праздник; господин Бреде умел занимать общество, и все мы были очень довольны. Этот мягкотелый человек совсем притих и пришел в утомление в то время, как фрекен Пальм играла на фортепиано народные песни. И нельзя сказать, чтобы он думал только о себе и ленился: среди разговора он вдруг встал, пошел на двор к флагштоку и спустил флаг.
   -- С закатом солнца флаг полагается спускать,-- сказал он.
   Раза два он уходил также посмотреть, спят ли девочки. Вообще видно было, что он очень любил детей. Он владел фабриками и санаториями и еще многим, многим другим, но, несомненно, больше всего он гордился тем, что владеет этими детьми.
   Один из бергенцев постучал о рюмку и сказал спич.
   До сих пор бергенцы вели себя очень тихо и, по правде сказать, очень скромно картавили друг с другом где-нибудь в сторонке, но тут представляется уже слишком удобный случай для произнесения речи. Разве не появился среди нас свежий человек с широкого света, который принес с собою вино, веселье и праздничное настроение? Редкостный товар в этом синем царстве скал... И так далее в том же роде.
   Он говорил минут пять и вдохновлялся все более и более.
   Господин Бреде рассказал кое-что об Исландии, этой нейтральной стране, в которой не побывали ни адъюнкт, ни адвокат и по поводу которой они вследствие этого не могли пререкаться. Но один из датчан бывал в Исландии и вполне согласился с впечатлениями, которые вынес оттуда господин Бреде.
   Впрочем, последний рассказывал больше всякие анекдоты:
   -- У меня есть слуга, молодой парень, так он сказал мне как-то, когда я разозлился: "А здорово ты выучился ругаться по-исландски!" Ха-ха-ха! Он отдал мне должное: здорово ты выучился ругаться по-исландски,-- сказал он.
   Все засмеялись, а жена спросила:
   -- А ты что сказал?
   -- Что же мне было говорить. Я сразу был обезоружен, ха-ха-ха!
   Но вот заговорил второй бергенец:
   -- Если бы у нас не было здесь семьи свежего человека, принесшего с собой жизнь и веселье, сударыня, нашей милой очаровательной дамы, которая осыпает всех своими любезностями, и детей, этих порхающих мотыльков...
   Через несколько минут оратор вдруг закончил:
   -- Громогласное ура!
   И он заиграл туш на фортепиано. Господин Бреде чокнулся со своей женой.
   -- Да, да, верно!- сказал он коротко.
   Фру Моли сидела в углу и разговаривала все громче и громче с датчанином, который взошел на Торетинд "не с настоящей стороны". По-видимому, она преднамеренно говорила так громко. Господин Бреде стал прислушиваться к их разговору и, наконец, попросил рассказать ему подробнее об автомобильном движении в соседней долине. Он спросил, сколько там автомобилей и быстро ли они совершают путь. Датчанин сообщил ему все сведения.
   -- Но вы подумайте только, прийти сюда через гору!- воскликнула фру Моли. -- До сих пор еще никто не отважился на это.
   Датчанин подробно рассказал господину Бреде также и относительно этого перехода, который представлял собою известную опасность.
   -- Тут есть еще одна Синяя игла где-то в горах,-- сказала фру Моли,-- теперь вы, конечно, совершите восхождение на нее? Чем-то все это кончится?
   Конечно, датчанина очень соблазняла эта игла, но он сам признался, что совершить восхождение на нее едва ли возможно.
   -- Я уже давно взошел бы на эту иглу, если бы фрекен Торсен не запретила мне,-- сказал адвокат.
   -- Ну, вы, во всяком случае, не могли бы взойти на нее- заметила фру Моли равнодушным тоном.
   Это была месть с ее стороны. Она уже успела присосаться к датчанину, словно всего ожидая от него.
   -- Я запрещаю всем и каждому даже помышлять об этой игле,-- сказала фрекен Торсен.- Она гладкая и острая, словно мачта.
   -- А что, Герда, не попытаться ли мне?- спросил господин Бреде с улыбкой свою жену.- Ведь я старый моряк.
   -- Ты-то!- ответила она с усмешкой.
   -- Весной я влезал на самую вершину мачты брига.
   -- Где это было?
   -- У берегов Исландии.
   -- Зачем ты влезал?
   -- Право, не помню... А, знаете, я совершенно не понимаю таких восхождений на вершины гор,-- переменил разговор господин Бреде.
   -- Нет, ты скажи, зачем ты влезал, слышишь? Зачем ты влезал на мачту?- повторила его жена с раздражением.
   Господин Бреде засмеялся:
   -- Ах, уж эти женщины! Существуют ли более любопытные создания на свете!
   -- Как у тебя хватает духу делать такие безумия? Что было бы с девочками и со мной, если бы ты...
   Она ничего больше не сказала. Муж перестал смеяться и взял ее руку:
   -- Была буря, дружок, парус еле держался, дело шло о жизни ж смерти. Но, конечно, мне не следовало упоминать об этом. А теперь... теперь нам пора поблагодарить общество за приятный вечер, Герда.
   Господин Бреде и его жена встали и удалились. После этого первый бергенец снова принялся говорить речь.

* * *

   Господин Бреде провел с нами три дня и снова приготовился в обратный путь.
   Все время он был неизменно доволен и весел. Каждый вечер ему подавали одну бутылку сельтерской воды, -- не более, а в то время как девочки укладывались спать, в доме, который занимала семья господина Бреде, поднимались невероятная возня и веселый гомон. Зато ночью из его спальни раздавался богатырский храп.
   До прихода отца девочки охотно бывали со мной, теперь же я для них перестал существовать, так они были заняты своим отцом. Он устроил для них качели между двумя рябинами в поле, но предварительно он тщательно обернул ветш деревьев тряпками, чтобы веревки не стерли коры.
   Он имел разговор с Полем, и ходили слухи, будто господин Бреде потребовал возврата вложенных им в пансион денег.
   Поль повесил немного голову, но, по-видимому, больше всего его огорчило, что господин Бреде зашел также и к торпарям, чтобы посмотреть, как они живут.
   -- Он пошел к ним?- сказал Поль,-- Так пусть уж там и остается.
   Господин Бреде все шутил до последней минуты. Очень может быть, что расставание было и для него несколько тяжело, но он решил поддерживать бодрость в других. Жена стояла рядом с ним и держала его руку обеими своими руками, а другой его рукой завладели девочки.
   И долго стояла так семейная группа.
   -- Мне и попрощаться нельзя,-- сказал господин Бреде со смехом.- Вы не даете мне свободы.
   Девочки пришли в восторг и закричали, что не отпустят его руку:
   -- Мама, и ты также не отпускай другую руку, держи крепче.
   -- Тише!- сказал отец.- Ведь я только ненадолго уеду в Шотландию, поймите же. А к тому времени, как вы вернетесь домой, и я также буду дома.
   -- В Шотландию? Зачем тебе опять надо в Шотландию? -- спросили девочки.
   Господин Бреде освободился от девочек и кивнул нам:
   -- Вы послушайте только этих маленьких женщин: любопытство и любопытство!
   Однако ни жена его, ни девочки не улыбнулись. Тогда господин Бреде продолжал, обращаясь к нам:
   -- Кстати, я рассказывал недавно моей жене об одном любопытном человеке, который застрелился только для того, чтобы узнать, что с ним будет после смерти. Ха-ха-ха! Я нахожу, что это кульминационная точка любопытства, а? Застрелиться только для того, чтобы узнать, что будет потом.
   Но и на эту остроту ни мать, ни дочери не улыбнулись. Его жена стояла, погрузясь в задумчивость, и это придало особую прелесть ее лицу.
   -- Так ты уже уходишь? -- сказала она.
   Появился носильщик господина Бреде с его вещами, он тоже провел все эти три дня в санатории и ждал.
   Господин Бреде ушел, наконец, в сопровождении жены и детей, которые пошли проводить его через поле.

* * *

   Право, не знаю,-- этот жизнерадостный человек, добродушный и состоятельный, любящий своих детей, который был всем для своей жены...
   Но был ли он всем для своей жены?
   Первый вечер он потратил на какой-то праздник, который устроил для нас, а каждую ночь он исключительно тратил на храпение. Так и прошло трое суток.

ГЛАВА XIX

   Во время сенокоса у нас стало гораздо веселей. На лугу точат косы, работники и работницы усердно косят, все они очень легко одеты, головы у них непокрыты, они громко переговариваются и смеются; время от времени они прикладываются к ведру с питьем, а потом снова принимаются за работу. И запах свежего сена наполняет мою душу чем-то родным, он манит меня домой, хотя я и не в чужих краях. Так, значит я все-таки в чужих краях, думается мне, я не на своей родной почве.
   Да и зачем мне оставаться здесь, в этом пансионе с учительницами и хозяином, который снова вышел из состояния трезвости. Моя жизнь проходит в полном однообразии, мне нет никакой пользы от пребывания здесь. Другие уходят на простор, ложатся на спину и смотрят вверх; а я ухожу и начинаю смаковать самого себя, и чувствую, что к ночи во мне зародится стихотворение,-- это случается время от времени. Но людям вовсе не нужны стихотворения; вернее, им нужны только те стихотворения, которые, еще никогда раньше не слагались.
   И Норвегия вовсе не нуждается в раскаленном железе, в настоящее время сельские кузнецы куют то, что необходимо для народного употребления и для поддержания чести родины.

* * *

   Туристы так я не приходили, поток туристов направился по другому руслу, в Стурдален, а Рейсадален оставался безлюдным. Теперь не хватает еще только того, чтобы северная железная дорога когда-нибудь прошла через Рейса, увлекая за собой караваны туристов Беннета и Кука; тогда, в свою очередь, Стурдален превратится в пустыню. О, нет сомнения в том, что торпари, действительно желающие заниматься земледелием, могут на бесконечные времена косить хозяйские луга исполу. В этом отношении у них хорошие виды на будущее. Если только наши потомки не сделаются умнее и не освободятся от заразительной и деморализующей погони за эксплуатацией туристов.
   Но ты, конечно, не веришь мне, дружок, и ты с сомнением качаешь головой. Так спроси же одного профессора, полное ничтожество с маленькими историческими познаниями в размере школьной программы, который разъезжает по всей стране, вот его-то ты и спроси. Он даст тебе обычное разъяснение, которому ты можешь посмотреть в глаза и которое легко перенесет твой ум, дружок.

* * *

   Не успел уехать господин Бреде, как Поль снова принялся за прежний образ жизни. Правда, положение его становилось все более и более безвыходным, а потому он ослеплял себя; так у него было хоть какое-нибудь извинение, потому что он не видел. Наш пансион покинуло зараз семеро постоянных пансионеров; телефонистки, купец Батт, учительницы Жонсен и Пальм, и двое торговцев, уж не знаю, что это за торговцы были. Все они переправились через горы, чтобы потом в автомобиле ехать в Стурдален.
   Полю прислали несколько ящиков с различной провизией. Все это привез в небольшой тележке однажды вечером человек из села. Дорога к нашему пансиону была так плоха, что в некоторых местах он должен был разгружать ящики с тележки и перевозить их по одному. Жозефина приняла все товары, а когда она дошла до ящика, в котором что-то булькало, то она сказала, что этот ящик прислан по ошибке. Жозефина написала на нем новый адрес и велела посланному взять его обратно. Она сказала, что это фруктовый сок, который прислали слишком поздно, и она успела уже обзавестись другим.
   Позже до нас донесся с кухни разговор, там говорили об этом ящике. Поль с раздражением сказал, что фруктовый сок вовсе не опоздал.
   -- Уберите же, наконец, эти газеты, говорю я вам!- крикнул он.
   После этого слышно было, как на пол свалились газеты и со звоном упал стакан.
   О, конечно, Полю не очень-то легко приходилось: дни проходили тоскливо и бесцельно, и у него не было даже детей, которые время от времени занимали бы его мысли и радовали бы его. А он-то хотел построить еще несколько новых домов, когда ему не надо было и половины тех жилых помещений, которые у него были. Фру Бреде с детьми занимала одна целый дом, а с тех пор, как нашу санаторию покинуло семеро пансионеров, и южное здание также опустело, и в нем осталась одна только фрекен Торсен. Поль захотел проложить дорогу, не желая ни в чем отставать от развития эксплуатации туристов; он собирался, находясь уже при последнем издыхании, начать возню с автомобилями; но так как у него самого на это не хватало средств, а помощи ожидать было неоткуда, то ему оставалось только покориться. А тут еще купец Бреде отказал ему в поддержке...
   Поль высунул свое испитое лицо в приотворенную дверь в кухне. Он, вероятно, хотел посмотреть, свободен ли проход через двор. Оказалось, что проход не свободен, на дворе стоял адвокат; он громко приветствовал хозяина:
   -- Добрый вечер, Поль!- и увлек его за собой.
   Оба ушли в поле и исчезли в сгущавшихся сумерках.
   Конечно, нет никакой пользы "уговаривать" человека страдать поменьше жаждой, но в таких случаях хорошо затрагивать жизненные интересы. Однако Поль, по-видимому, соглашался со всем тем, что ему говорил адвокат, и расстался с ним, преисполненный самых добрых намерений.
   Поль опять отправился в село. Он должен был пойти на почту и отправить во все концы света те деньги, которые ему оставили семь пансионеров. Но этих денег не хватало на все: ни на уплату процентов, ни на налоги, ни на ремонт домов,-- их хватало только на оплату нескольких ящиков с провизией, которые были присланы Полю из села. Кстати, он так и оставил у себя тот ящик с фруктовым соком.
   Поль возвратился совершенно пьяный, так как он хотел ослепить себя, чтобы ничего не видеть. И опять началась старая история. Однако голова Поля всетаки работала на свой особый лад, так как он старался все время найти какой-нибудь выход.
   Однажды он спросил адвоката:
   -- Послушайте, как называется такой стеклянный ящик, в котором плавают маленькие рыбки, золотые рыбки?
   -- Вы спрашиваете про аквариум?
   -- Может быть, и так,-- ответил Поль.- А дорогая это штука?
   -- Право, не знаю. А что?
   -- Я подумаю о том, не завести ли мне аквариум.
   -- На что он вам?
   -- А вы не думаете, что он привлек бы ко мне народ? Да нет, куда уж там...
   И Поль повернулся и ушел.
   Все больше и больше безумия. У одних перед глазами мелькают мухи, а другим мерещатся золотые рыбки.

ГЛАВА XX

   Адвокат все время проводил с фрекен Торсен, он качает ее даже на детских качелях и крепко обнимает и держит в своих объятиях, когда надо остановить качели. Все это видит парень Солем с луга, где косят сено, и он сейчас же принимается петь циничную песню. Ему казалось, что эта парочка нанесла ему такую обиду, что, если когда-нибудь вообще приходится петь неприличную песню для самозащиты, то именно при таких обстоятельствах -- в этом отношении каждый должен отдать ему полную справедливость. Вот почему он пел во все горло, а под конец даже гикнул.
   Однако фрекен Торсен качалась себе да качалась, а адвокат крепко обнимал ее и останавливал качели, и повторил он это несколько раз.
   Субботний вечер. Я стою на дворе и разговариваю с адвокатом: он скучает, он хочет уйти, но фрекен Торсен не хочет уйти вместе с ним, а одному отправляться а путь так скучно. Он не скрывает, что фрекен Торсен стала ему очень близким человеком.
   К нам подходит Солем. Он снимает шляпу и здоровается, потом он быстро оглядывается по сторонам и заговаривает с адвокатом очень вежливо, как подобает слуге:
   -- Этот датчанин собирается завтра взойти на Синюю иглу. Мне приказано захватить с собой веревку и провожать его.
   Адвокат настораживается.
   -- Неужели!..
   Странно было наблюдать за адвокатом; видно было, что в голове у него вдруг стало как-то пусто. Его маленькие мозги спортсмена не выдержали такого испытания. Это продолжалось одно мгновение.
   -- Да, завтра рано утром,-- продолжал Солем.- Вот я и пришел сказать вам об этом. Дело-то в том, что вы первый заговорили об этом восхождении.
   -- Да, да, -- подхватил адвокат,-- совершенно верно. Я говорил об этом первый, а вот он выскочил вперед.
   -- Ну, я не ответил ему ничего определенного,-- заметил он.- Я сказал только, что подумывал завтра сходить в село.
   -- Да, но странно было бы с нашей стороны обманывать его, я этого вовсе не желаю.
   -- Это ужасно досадно,-- ответил Солем.- Все говорят, будто напишут в газетах про того, кто первый взойдет на Синюю иглу.
   -- Ведь он обидится,-- пробормотал адвокат, погружаясь в думы.
   Однако Солем настаивал на своем:
   -- Ну, чего там. А, кроме того, ведь вы первый заговаривали об этом.
   -- Да и все узнают здесь о нашей затее, а мне не разрешено даже подниматься на эту иглу,-- сказал адвокат.
   -- Мы отправимся в путь, как только начнет светать,-- ответил Солем.
   В конце концов они уговорились.
   -- Ах, да, вы, конечно, ничего не скажете об этом?- обратился адвокат ко мне.

* * *

   На следующий день утром все справлялись о том, куда исчез адвокат; в комнате его не было, на дворе также его не было видно.
   -- Быть может, датский турист сообщит нам какие-нибудь сведения относительно него,-- сказал я. Но тут оказалось, что датчанин и не думал говорить с Солемом относительно восхождения в этот день на Синюю иглу. Он ничего не знал об адвокате.
   Это в высшей степени удивило меня.
   Я посмотрел на часы, было одиннадцать часов. С той самой минуты, как я встал, я не сводил глаз с Синей иглы, но я ничего не мог разглядеть даже в бинокль. Прошло уже часов пять с тех пор, как эти двое начали свое восхождение.
   К половине двенадцатого вдруг прибежал Солем, пот лился с него градом, видно было, что он не щадил себя.
   -- Помогите, помогите!- крикнул он нам без всяких объяснений, совершенно потеряв голову.
   -- Что случилось?- спросили его.
   -- Он сорвался вниз.
   До чего Солем задыхался, и как с него струился пот! Но чем мы могли помочь? Бежать в горы и только констатировать то, что случилось?
   -- Он не может ходить?- спросил кто-то.
   -- Нет, он умер,-- ответил Солем. И он стал переводить свой взгляд с одного на другого, как бы стараясь прочесть на наших лицах, правдоподобно ли его известие.- Он оборвался и свалился вниз, он не хотел, чтобы я помог ему.
   Еще несколько вопросов и ответов -- и Жозефина уже неслась через луг, она спешила в село, чтобы по телефону вызвать доктора.
   -- Надо как-нибудь притащить его сюда,-- сказал датский турист.
   И мы пошли с ним вместе в сени и начали сколачивать носилки. Солему дали коньяку и кое-какую одежду, и он снова побежал в горы, а за ним последовали бергенцы, фрекен Торсен и фру Моли.
   Я спросил датчанина:
   -- А вы действительно не говорили с Солемом о том, что хотите сегодня совершить восхождение на Синюю иглу?
   И он ответил:
   -- Нет. Я не говорил с ним ни слова об этом. А если бы мне это и пришло в голову, то я не взял бы с собой провожатого...
   Под вечер мы вернулись домой, неся на носилках адвоката. Во время пути Солем подробно рассказывал о том, как все произошло. Он повторял, что он говорил и что отвечал адвокат, и указывал на дорогу:
   -- Вот представьте себе, что этот камень -- адвокат, а вон там пропасть... -- Солем продолжал еще держать в руках веревку, которая так и не пригодилась ему.
   Фрекен Торсен расспрашивала не более других и говорила только то, что вообще принято говорить в таких случаях:
   -- Ведь я советовала ему не делать этого, я так просила его отказаться от этой мысли.
   Что бы мы там ни говорили, а адвокат был мертв. Так странно было, его часы шли, а сам он был мертв. Доктору тут нечего было делать, и он сейчас же отправился обратно в село.
   Настал тяжелый вечер. Солем отправился в село с телеграммами к родственникам умершего, а мы, остальные, делали то, что нам казалось наиболее приличным при подобных обстоятельствах, мы сидели в гостиной и у каждого была книга в руках. Время от времени кто-нибудь бросал несколько слов относительно катастрофы, что-нибудь в том роде, что вот, мол, какова человеческая жизнь! А адъюнкт, в котором не было ни капли крови туриста, выражал боязнь по поводу того, что эта катастрофа дурно отразится на делах пансиона и окончательно погубит Поля: люди будут бояться такого места, где мог оборваться человек и убиться.
   Да, адъюнкт действительно не был туристом, он не знал, в чем заключается приманка.
   Однако Поль как будто чуял, что эта катастрофа, пожалуй, и не повредит ему, он пришел в гостиную и поставил на стол бутылку коньяку, чтобы мы могли в этот тягостный вечер немного утешиться.
   А так как этим вниманием мы были обязаны смерти одного из наших пансионеров, то один из бергенцев воспользовался этим случаем и стал держать речь.

ГЛАВА XXI

   Весть о катастрофе распространилась широко кругом, из города приехали репортеры, и Солем должен был водить их в горы и показывать им место несчастья. Если бы умершего не принесли сейчас же в пансион, то они написали бы также и об этом.
   Дети и вообще наивные люди могли бы, конечно, найти, что нехорошо было отрывать Солема от косьбы и вообще от земли, которая требовала ухода, но разве дело, дело пансиона, не должно быть важнее всего остального? "Солем, пришли туристы",-- то и дело кричали ему со двора, и Солем бросал работу. Его осаждали журналисты, осыпали его вопросами, тащили в горы к месту катастрофы. И на дворе привыкли говорить, когда нигде нельзя найти Солема: Солем на месте смерти.
   Однако Солем был теперь очень далек от смерти, он был среди кипучей жизни, ему было весело, он процветал. Снова сделался он важной персоной, чужие люди внимали ему и выспрашивали его. И на этот раз он имел дело не с дамами, о нет, теперь было нечто новое, приятная перемена, он имел дело с юркими деловыми господами из города.
   Мне Солем сказал:
   -- Не странно ли, что несчастье это случилось как раз тогда, когда зарубка на моем ногте дошла до конца пальца?
   И он показал мне свой большой палец: на ногте, действительно, не было больше зарубки.
   А газетчики писали и телеграфировали, и не только о Синей игле и катастрофе, но также и о той местности, где все это произошло, о санатории Торетинд, об этом рае для переутомленных, о великолепных зданиях, которые казались драгоценными камнями в оправе из скал. Сколько приятных неожиданностей встречают те, кто приходит туда. Головы драконов, гостиная, фортепиано, вся новая литература на столах, сложенные бревна у стен для новых драгоценных камней в оправе из скал,-- в общем великолепная картина современного земледелия в Норвегии.
   Да, газетчики поняли это. И они устроили рекламу.
   Появились англосаксы.
   -- Где Солем?- спрашивали они,-- и где Синяя игла?- волновались они.
   -- Нам надо все-таки позаботиться о том, чтобы собрать сено,-- говорили Жозефина и хозяйка,-- собирается дождь, а у нас пятьдесят возов на лугу.
   -- Все это хорошо, но где же Солем?- спрашивали газетчики. И Солем являлся. Два наемных работника начали возить с луга сено, но тогда женщины на дворе остались без всякой помощи, и произошла полная путаница. Все носились взад и вперед и суетились без толку, потому что никого не было, кто распоряжался бы всем.
   Хорошая погода стояла также и по ночам, это была долготерпеливая погода. Лишь бы только роса высохла, тогда можно свезти еще сено с луга. О, все уладится как нельзя лучше.
   Появились новые англосаксы и стали требовать Солема и Синюю иглу.
   -- Где Солем? Покажите нам Синюю иглу.
   В их извращенных спортсменских мозгах происходила усиленная работа, их так и подмывало, так и подзадоривало поскорее узнать всякие подробности; они потихоньку прокрались по дороге в санаторию мимо всех домов умалишенных, и их никто не задержал. Вон она, Синяя игла, мачта, устремляющаяся в небеса, о! И они отправились в горы, Солем едва поспевал за ними. Они готовы были бы провалиться сквозь землю от стыда, если бы им не удалось постоять на том месте, где случилось несчастье, на этом замечательном месте, на краю великолепной пропасти. Одни из них желали во что бы то ни стало совершить восхождение на Синюю иглу, потому что иначе у них не будет больше ни одного спокойного дня в жизни; другие желали только стать лицом к лицу с тем местом, где адвокат лишился жизни, крикнуть в пропасть и ожидать ответа, стать совсем на краю пропасти и чувствовать прикосновение смерти к своим ногам. Ах, скорей же, Солем...
   Но не было бы счастья, да несчастье помогло! Санатория зарабатывала громадные деньги, Поль ожил, и морщины на его лице разгладились. Человек, который на что-нибудь годится, становится работоспособным в удаче, а в неудаче он становится упорным. Человек же, который падает духом во время неудачи, никуда не годится, пусть он и пропадет. Поль перестал пить, он стал интересоваться даже уборкой сена и оставался на лугах вместо Солема. Как было бы хорошо, если бы он работал на лугах, пока была устойчивая погода. Как бы то ни было, но Поль во всяком случае снова пошел по истинному пути, и теперь он раскаивался даже в том, что отдал своим торпарям дальние луга косить исполу,-- в этом году он сам мог бы воспользоваться всем сеном. Но он уже дал слово и тут уже ничего нельзя больше поделать.
   К тому же началась дождливая погода. Пришлось прекратить уборку сена, да и косьбу нельзя было продолжать.

* * *

   Вскоре интерес новизны пропал, и санатория Теретинд перестала занимать людей. Газетчики телеграфировали и писали о других великолепных катастрофах, а несчастный случай при восхождении на Синюю иглу был забыт. Это было опьянение, а теперь наступило отрезвление.
   Датский турист просто-напросто сдался. Он увязал свой мешок и пошел через горы, как ходят все простые смертные, и как будто совсем забыл про существование Синей иглы. Да, все это безумие, свидетелем которого ему пришлось быть за последнюю неделю, выучило его благоразумию.
   А поток туристов устремился в другое место. "Что я им сделал?- думал, конечно Поль,-- почему они опять ушли от меня? Уж не потратил ли я слишком много времени на лугу и не обиделись ли они на то, что я так мало бывал дома? Но ведь я кланялся им очень почтительно, и для их услуг я взял с поля работника"...
   Но вот в санатории появились двое юношей, это были спортсмены до мозга костей, они только и говорили, что о яхтах, о велосипедах, о футболе,-- это были норвежские отпрыски, они должны были сделаться инженерами,-- это была молодая Норвегия. И они также пожелали совершить восхождение на Синюю иглу; насколько это было в их силах, они хотели во всем следовать современному течению. О, но они были так юны, они испугались, когда очутились у подножия иглы и когда посмотрели вверх. Однако Солем был не дурак, он выучился всяким фокусам в своей специальности проводника туристов: он великолепнейшим образам втащил двух отпрысков на иглу и получил порядочную толику денег только за свое молчание об их трусости. И все было прекрасно, отпрыски вернулись к нам и кичились, сознавая, что в них течет кровь истых спортсменов. Один из них принес с вершины окровавленную тряпку, которую он швырнул со словами:
   -- Это остатки после вашего адвоката, который сорвался в пропасть!
   -- Ха-ха-ха-ха-а!- расхохотался второй отпрыск.
   Да, они выучились таки трескучему хвастовству в области спорта.

* * *

   Дождь лил беспрерывно в течение трех недель, потом один день стояла ясная погода, а вслед за тем снова пошел дождь и лил две недели. Все это время солнце совсем не показывалось, небо было покрыто тучами, горных вершин также не было видно, мы видели перед собою только завесу из дождя. Последствием этих ливней было то, что в санатории Торетинд все больше и больше протекали крыши.
   Сено, лежавшее на лугу и ждавшее уборки, почернело и погнило, а то, которое было сложено в стога, запрело и испортилось.
   Торпари вовремя убрали сено, пока стояло ведро. Они не зевали и убирали его всей семьей,-- его на спинах таскали и муж, и жена, и дети.
   Бергенцы, а также фру Бреде с детьми уехали. Девочки поблагодарили меня за то, что я гулял с ними в горах и рассказывал им кое-что; потом они уехали. В санатории стало пусто; на прошлой неделе последними уехали адъюнкт Хей и фру Моли. Они отправились каждый своей дорогой, хотя направлялись в один и тот же провинциальный городок: он пошел через село, делая большой крюк, а она направилась через горы. У нас стало очень тихо, но фрекен Торсен все еще оставалась в санатории.
   Почему я не ухожу? Не знаю. И зачем спрашивать? Я здесь -- и кончено. Слышал ли ты, чтобы когда-нибудь спрашивали, сколько весит северное сияние? А потому молчи.
   И куда мне деваться, если я уйду отсюда? Уж не думаешь ли ты, что меня тянет назад в горы? Или, что я тоскую по моей землянке, в которой я провел зиму, и по Мадам? У меня нет тоски по какому-нибудь определенному месту, я просто тоскую.
   Разумеется, я уже теперь в таком возрасте, что я должен был бы постичь то, что постиг всякий сообразительный норвежец, а именно: что у нас на родине все идет должным порядком в настоящее время. И в самом деле, ведь в газетах было даже написано, что движение туристов значительно увеличилось в Стурдалене с тех пор, как там открылось автомобильное движение,-- почему же мне не отправиться туда с радостью в сердце?
   Однако, как бы по привычке я живу себе здесь и продолжаю интересоваться запоздалыми пансионерами.
   Фрекен Торсен все еще здесь. Фрекен Торсен? Есть чем интересоваться! Ну, да, но ведь она не ушла, она продолжает жить здесь и как бы заканчивает тип Торсен, дитяти междуклассового слоя, которое училось по школьным книжкам в течение всех своих детских и юных лет, которое знает, что такое "Artemis cotula", но которое запустило свое развитие и свою природу. Да, фрекен Торсен заканчивает свой тип.
   Помню, несколько недель тому назад, в те дни, когда в санатории Торетинд была приманка, с гор пришел один юный отпрыск и принес с собою окровавленный лоскут, он швырнул его на землю со словами: "Вот остатки вашего адвоката, который свалился вниз!" Фрекен Торсен слышала это, но ни один мускул не дрогнул у нее на лице. Да, катастрофа с адвокатом ничуть не затронула ее, напротив, она сейчас же выписала себе другого друга. Когда этот друг появился, то оказалось, что это просто какой-то шалопай, "независимая фигура", как он сам назвал себя, записываясь в книгу для приезжающих. До сих пор я не упоминал о нем, потому что он был незначительнее ее, да и вообще он самый незначительный из всех нас. Он безбородый и ходит с открытым воротом,-- Бог его знает, может быть, он состоит при каком-нибудь театре или при кинематографе. Фрекен Торсен пошла к нему навстречу, сказала ему соответствующее приветствие и поблагодарила его за то, что он пришел. Из этого можно было заключить, что она выписала его. Но почему же не уходила отсюда фрекен Торсен? Почему она точно приросла к этому месту и даже заставляет других приходить сюда? А ведь она первая из нас всех еще летом заявила о своем желании покинуть это место! Тут что-то неладно.

ГЛАВА XXII

   Я задумался над этим вопросом и решил наконец, что упорное нежелание фрекен Торсен покинуть это место находится в связи с ее эротикой: дело в том, что парень Солем все еще пребывает здесь. Как все это загадочно! До чего извращена эта красивая девушка! Недавно я видел, как она, высокая, гордая и невозмутимая, преднамеренно близко прошла мимо Солема, не отвечая на его поклон. Уж не заподозрила ли она его в причастности к Г смерти адвоката и не потому ли она избегала его? Ничего подобного. Она избегала его меньше, чем до сих пор, она даже просила его брать ее письма на почту, чего до сих пор не делала. Нет, она просто неуравновешенная натура, несчастное существо, сбившееся с пути. Когда представлялся удобный случай, то она потихоньку пачкалась дегтем или трогала навоз, разложенный на полях, она принюхивалась к гнилому запаху, и ей это не было противно.
   Раз как-то Солем в ее присутствии разразился излишне тяжеловесным ругательством, когда лошадь не хотела стоять смирно, она посмотрела на него, слегка вздрогнула и вся вспыхнула. Но она сейчас же овладела собой и спросила Жозефину:
   -- Скоро ли этот человек уберется отсюда?
   -- Скоро,-- ответила Жозефина,-- дня через два. Несмотря на то, что фрекен Торсен воспользовалась этим удобным случаем, чтобы спросить это самым равнодушным тоном, видно было, что вопрос этот имел для нее большое значение. Она молча повернулась и пошла.
   Фрекен Торсен не уехала, о, нет, Солем имел для нее эротическую притягательную силу. Отчаяние Солема, его низменная страсть, которую она сама зажгла, его грубость, его вожделения самца, его алчущие руки, его дерзкие взоры,-- все это возбуждало ее, и она принюхивалась к этому. Это заблудшее создание было до такой степени исковеркано, что чувствовало удовлетворение своих страстных вожделений уже от одной только близости этого человека. Тип Торсен, разумеется, лежал по вечерам в своем уединенном помещении и наслаждался при мысли о том, что в другом здании лежит мужчина и мучается от страсти к ней.
   Ну, а друг ее, комедиант? Этот был совсем в другом роде. В его натуре не было ничего бычачьего, в нем не было натиска, в нем была одна только театральная развязность...

* * *

   Да, я продолжаю здесь жить и проявляю мелочность и любопытство, и я стараюсь выспросить Солема относительно катастрофы с адвокатом. Мы с ним вдвоем в сарае.
   Почему он солгал и сказал, что датчанин совершит восхождение на Синюю иглу?
   Солем посмотрел на меня, как бы ничего не понимая.
   Я повторил свой вопрос.
   Солем отрекся от всего и сказал, что он ни слова не говорил об этом.
   -- Но я сам слышал это,-- заметил я.
   -- Нет, вы не могли этого слышать,-- возразил он.
   Пауза.
   Вдруг Солем бросился на пол и стал кататься по нему, весь съежившись, словно комок. Это продолжалось некоторое время, потом он встал. Мы пристально посмотрели друг на друга в то время, как он оправлял на себе платье. У меня пропала охота продолжать с ним этот разговор, и я ушел. Ведь он во всяком случае должен был скоро покинуть нас.
   После этого мною опять овладела скука, и, чтобы поддразнить самого себя, я отошел в сторону и крикнул:
   -- Кирпича в замок! Теленок гораздо здоровее сегодня! Совершив это, я почувствовал равнодушие ко всему; а, так как деньги мои начали приходить к концу, то я написал своему издателю и сообщил, что скоро пришлю ему необыкновенно интересную рукопись. Одним словом, я вел себя, как влюбленный. Все симптомы были налицо. Чтобы взять быка за рога, спрошу тебя прямо: ты наверное подозреваешь меня в том, что я остаюсь вблизи фрекен Торсен из личного интереса? В таком случае надо отдать мне справедливость и согласиться, что я ловко скрыл на этих страницах, что интересовался ею только как объектом, как темой. Лучше переверни несколько страниц сначала и посмотри. В моем возрасте не влюбляются, а если влюбляются, то делаются смешными,-- всем курам насмех... Ну, и кончено с этим.
   Но с одним я не могу покончить, это никогда не надоедает мне: сидеть в полном одиночестве у себя в комнате, в темноте, и чувствовать себя прекрасно. Это во всяком случае последняя отрада.

* * *

   Интермеццо:
   Фрекен Торсен прогуливается со своим комедиантом, я слышу их шаги, слышу их голоса; но по вечерам уже стало темно, и из своей комнаты я не вижу их. Они останавливаются перед моим окном, которое раскрыто, они облакачиваются о подоконник, комедиант говорит, умоляет ее о чем-то, на что она не соглашается; он пытается увлечь ее за собой, но она сопротивляется. Тогда он выходит из себя:
   -- На кой черт выписала ты меня в таком случае сюда?- спрашивает он со злобой.
   Она разражается слезами и говорит:
   -- Так ты только для этого и приехал, у-у! Но я вовсе не такая, ты можешь оставить меня в покое, кажется, я тебе ничего не сделала.
   Я -- знаток женских сердец? Одно воображение! Хвастовство! Я вмешался только потому, что мне неприятно было слышать, как она плачет; чтобы дать знать о моем присутствии, я передвинул стул и кашлянул.
   Он сейчас же насторожился, замолк и стал прислушиваться; но она сказала:
   -- Ничего, тут никого нет...
   Конечно, тут был кто-то, и она прекрасно знала, кто. Однако не в первый раз фрекен Торсен пускает в ход этот маневр против меня, она уже и раньше делала вид, будто не знает, что я могу ее услышать, и разыгрывала чуть ли не у меня под носом интересные сцены. И каждый раз я давал себе слово ничем не проявлять себя; но до сих пор она еще никогда не плакала, а теперь она разразилась слезами.
   Зачем она пускается на все эти фокусы? Чтобы оправдать себя в моих глазах, в глазах пожилого человека и выставить себя такой хорошей и такой скромной. Но, милое дитя, ведь я отдавал тебе должное уже раньше, я распознал тебя по твоим рукам! Ты так противоречишь природе! Ведь тебе двадцать седьмой год, а ты остаешься бесплодной и не распустилась!
   Парочка удалилась.

* * *

   Есть еще нечто, что никогда не надоедает мне; уединяться и сидеть в полном одиночестве в лесу и наслаждаться покоем и мраком, царящими вокруг меня. Это последняя отрада.
   В одиночестве и мраке есть что-то возвышенное и религиозное, -- вот почему человек стремится к этому. Человек старается удалиться от других людей вовсе не исключительно потому, что может выносить только свое собственное общество, нет, нет. Но есть что-то мистическое в том чувстве, которое охватывает тебя, когда на тебя с глухим ропотом издалека надвигается мир, а между тем он вблизи тебя, и ты находишься как бы в центре вездесущего. Это, вероятно, Бог. А ты сам представляешь собою одно из звеньев во всем этом...
   
   Чего мое сердце трепещет мятежно,
   Куда направляюсь я робкой стопой?..
   Вон лес, одинокий, тяжелый, безбрежный,
   Вон дом, что оставил я там, за собой...
   Я к городу шаг направляю небрежный,
   К нему подхожу я ночною порой...
   Все тихо... Все спит... Я стою одиноко...
   В ушах моих чутких отрадно молчит
   В покой погрузившийся мир... Вон широко
   Раскинулся город, закован в гранит,
   К нему все стремятся волною глубокой,-
   Но мне что там делать... Пусть мирно он спит.
   ...Люлль, люлль?.. Это в роще звенят колокольчики?..
   К покою лесному иду я обратно
   В безмолвный и поздний полуночи час -
   Укромный там есть уголок,-- ароматно
   Цветет там черемуха, радуя глаз
   Том голову в вереск склоню я отрадно,
   И в вольном просторе засну я тотчас...
   ...Люлль, люлль!.. Это колокольчики звенят в роще.
   (Перевод Е. В. Гешима)
   
   Романтик? Да. Одна лишь сентиментальность, настроение, стихи и ничего больше? Да. Это последняя отрада.

ГЛАВА XXIII

   Наконец-то появилось солнце. Оно появилось не по-королевски, пылая темным золотом, оно засияло на небе по-царски, потому что рассыпало вокруг себя снопы золотых искр. Этого тебе не понять дружок, а потому совершенно безразлично, какой набор слов предлагают тебе в настоящее время. Но, как я уже сказал, на небе по-царски засияло солнце.
   Погода как раз такая, когда приятно гулять в лесу настало грибное время и повсюду натыкаешься на эти желтые диковинки, которые вдруг выросли из-под земли.
   Еще недавно их не было, или же я не замечал их, а, может быть, они находились под покровом земли. В грибах есть что-то незаконченное, они напоминают зародыши в первой стадии; но если присмотреться к ним ближе, то оказывается, что это чудо законченности.
   Тут есть сыроежки, шампиньоны, боровики. Есть тут и мухоморы... О Боже, да ведь они принадлежат к милому семейству шампиньонов, а между тем они, как ни в чем не бывало, стоят себе тут и смертельно опасны. Что за глубина мысли! Отрава, преступник, воплощение профессиональной порочности и в то же время нарядный, блистательный кардинал грибов! Я отламываю от него кусочек и жую его, он вкусный и тает на языке, но, так как я трус, то я выплевываю его. Ведь в былое время яд мухоморов лишь опьянял людей. А на заре нашего времени мы умираем от волоска в горле.
   Солнце постепенно садится. Вдали на горном кряже пасется скот, но теперь он направляется домой. По звону колокольчиков я слышу, что он уже спустился в низину. Раздается тонкий звон и низкий, а иногда колокольчики звонят сразу так гармонично, что в этом звоне получается какой-то смысл, какая-то аллегория, это выходит прелестно.
   А как отрадно смотреть на былинки, на маленькие цветочки и мелкие растения. На том месте, где я лежу, рядом с моей головой стоит маленькое стручковое растение, оно имеет какой-то особенный сосредоточенный вид, несколько зерен выпячиваются из стрючка... О, Господи, да ведь это растеньице готовится быть матерью! Оно переплелось с сухой веткой, и я освобождаю его от нее. Его пронизывает живая жизнь, солнышко наконец-то согрело его сегодня и призвало к исполнению своего назначения. О, что за прелестное, маленькое чудо!
   Солнце закатывается, повеял ветерок, лес сладко и глубоко вздыхает и склоняется... Наступил вечер.
   Я остаюсь лежать на своем месте еще целый час, или два, птицы уже давно успокоились, спускается непроницаемый и мягкий мрак... Я встаю и направляюсь домой ощупью, шаг за шагом, держа перед собой вытянутые руки, пока не выхожу на луг, где немного светлее. Я шагаю по разбросанному сену, оно жесткое и черное, и мои ноги скользят, потому что оно совсем гнилое. Когда я дохожу до домов, навстречу мне вылетает летучая мышь, она летит совсем беззвучно, словно крылья ее из пены.
   Каждый раз, когда она пролетает мимо меня, по моему телу пробегает холодная дрожь. Вдруг я останавливаюсь.
   Предо мной появился человек, его фигура вырисовывается на стене нового дома. На нем плащ, он напоминает дождевой плащ комедианта, но во всяком случае это не сам маленький комедиант. Вот человек вошел в дом, ну да, тактаки и вошел прямо в дом. Это Солем.
   "Ведь она спит в этом доме,-- думаю я,-- ну так что ж? Она одна в этом большом доме, фрекен Торсен там совсем одна. Прекрасно. И вот туда вошел Солем".
   Я стою, где остановился, и жду, чтобы быть наготове, если бы понадобилась моя помощь. Ведь я человек, а не чудовище какое-нибудь. Проходит некоторое время. Он даже не старается держать себя тише, я слышу, как он поворачивает ключ в двери. Ну вот, теперь раздаётся крик... Чу! Но я ничего не слышу, ровно ничего; слышно, как передвинули стул, а больше ничего, ни разговора, ни спора... ну...
   Но, Господи, ведь этот Солем способен на все! Он чего-нибудь добивается, он не даром пошел к ней, он способен прибегнуть к насилию над ней! Не постучать ли мне в окно? Постучать... но зачем? Ведь стоит ей только крикнуть, как я буду возле нее, клянусь! Криков не слышно.
   Часы бегут, я сел, я все стерегу. Само собою разумеется, я не уйду восвояси и не покину беззащитное существо. А часы идут, один за другим. Там, в новом доме, происходит основательная история, не какие-нибудь пустяки, нет... Вот скоро уже и светать начнет.
   Вдруг мне приходит в голову, что он убьет ее, что он, может быть, уже убил её. Меня охватывает страх, и я собираюсь встать,-- но тут снова раздается звяканье ключа в замке, и в дверях появляется Солем. Он и не думает обращаться в бегство, он спокойно возвращается той дорогой, которой пришел, он идет к моему крыльцу, там он вешает плащ комедианта на то место, где он раньше висел, а затем снова выходит на двор. Но теперь он голый.
   Под плащом на нем ничего не было надето. Неужели это возможно? Отчего же нет никаких препятствий, ничего стесняющего, великолепная нагота! Солем обдумал все основательно. А теперь он идет, в чем мать родила, по двору и проходит те несколько шагов, которые разделяют его от его каморки.
   Ах, уж этот Солем!
   Я сижу и размышляю, стараюсь прийти в себя и собраться с силами. Что случилось? В новом доме продолжает царить тишина, но, по-видимому, фрекен не умерла, я делаю этот вывод уже по тому, что Солем совершенно спокойно ушел в свою каморку, зажег там свечу и улегся спать.
   У меня отлегло от души при мысли о том, что она жива, я ободряюсь, мною овладевает излишняя отвага: если только он осмелился убить ее, думаю я, то я донесу на него. Ему не будет пощады. И тогда я уж зараз обличу его в ее смерти и в смерти адвоката. Я пойду дальше, заодно я донесу и на вора, с которым мне пришлось столкнуться зимой, на того самого, который украл свиной бок у торговца и который продал мне пакет табаку из своего мешка. Да, уж тогда я не буду молчать, нет, довольно...

ГЛАВА XXIV

   Утром Солем пришел в кухню, поел, получил расчет от Поля, а также от женщин, и вернулся в свою каморку. Он не спешил, время было уже не раннее, но он, не торопясь, тщательно завязал свой мешок, прежде чем отправиться в путь. Уходя, он несколько замедлил шаг и посмотрел в окна нового здания, проходя мимо него.
   Итак, Солем ушел.
   Немного спустя появилась фрекен Торсен к завтраку. Она сейчас же спросила про Солема. Почему это фрекен вдруг так заинтересовалась Солемом? Нет сомнения в том, что она преднамеренно оставалась у себя в комнате до тех пор, пока он не ушел; она могла бы сойти к завтраку уже давным-давно, если бы хотела застать его. Но она решила, что вернее будет, если она появится в несколько возбужденном состоянии. Ведь я, этакая ночная крыса, мог кое-что и подглядеть ночью.
   -- Где Солем?- спросила она с негодованием.
   -- Солем уже ушел,-- ответила Жозефина.
   -- Ну, для него так, пожалуй, и лучше!
   -- Почему это?- спросила Жозефина.
   -- О, это был ужасный человек!
   Она была очень возбуждена. Но потом она успокоилась, днем ее возбуждение улеглось, не было ни слез, ни каких-нибудь других выходок, только она не ходила своей гордой поступью, а больше сидела в тишине.
   Но и это потом прошло, она вскоре забыла про Солема в нашем обществе, а дня через два она стала такой же, какою была раньше. Она делала прогулки, болтала с нами и смеялась, а комедианта она заставила качать себя на качелях, как во времена адвоката...
   Вечером я вышел прогуляться, погода была прекрасная и было темно; не было ни луны, ни звезд. Маленькая речка Рейса слегка бурлила в отдалении,-- вот и все, что я слышал, и в этот вечер над всеми вершинами царили бог и Гете, и покой. Когда я после прогулки возвратился к себе, я вошел на цыпочках, соответственно своему настроению, разделся и улегся в темноте.
   Тут к моему окну снова подошли эти безумцы, фрекен Торсен и комедиант. Так что же? Но это место для разговора выбрал, конечно, не он, а она, так как она предположила, что я уже возвратился к себе. Теперь я должен был услышать кое-что.
   Но для чего мне надо было услышать, что он все еще продолжает молить ее?
   -- Я хочу, чтобы этому настал конец,-- сказал он,-- завтра я ухожу отсюда.
   -- Да, да,-- ответила она...- Нет, только не сегодня,-- промолвила она вдруг,-- милый, лучше в другой раз... не правда ли? Немного позже? Мы поговорим об этом завтра. Спокойной ночи.
   Тут у меня в первый раз блеснула мысль: она хочет возбудить тебя, пожилого человека! Она хочет, чтобы ты также потерял голову, как и другие! Вот чего она добивается! И тут я вспомнил, что еще в то время, когда здесь жил адвокат, и даже раньше, во времена купца Батта, она говорила мне иногда ласковое слово и бросала на меня взоры, которые выходили из обыденных рамок любезности и были настолько красноречивы, насколько это позволяла ее гордость. Да, она ровно ничего не имела против того, чтобы также и старость безумствовала из-за нее. И еще вот что: раньше она старалась показать себя неприступной, теперь это прошло; разве не стояла она в это мгновение у меня под окном и не проявляла лишь маленькое сопротивление, давая в то же время самую положительную надежду? "Только не сегодня... лучше в другой раз!" сказала она. Да, конечно, маленькое колебание, некоторая отсрочка... и я должен был услыхать это. Это было заблудшее создание, но в то же время она обладала необыкновенной ловкостью и той смекалкой, какая присуща душевнобольным. Но до чего она сбилась с пути!
   Милый мой, все куры смеются, они смеются над тобой!

* * *

   День спустя мы сидим в гостиной втроем. Фрекен Торсен и комедиант читают вместе одну книгу, а я другую.
   -- Не хочешь ли оказать мне одну большую услугу?- говорит она ему.
   -- С восторгом!
   -- Пойди на то поле, где мы сегодня сидели, и принеси оттуда мои галоши.
   И он ушел, чтобы оказать ей большую услугу. Проходя по двору, он распевал шансонетку и вообще был, по-видимому, в прекрасном настроении духа.
   Она обернулась ко мне:
   -- Почему вы так притихли?
   -- Что такое?
   -- Вы так притихли.
   -- В таком случае, послушайте вот это,-- говорю я и принимаюсь вслух читать ту книгу, которая была у меня в руках. Я прочел порядочный кусок.
   Она хотела несколько раз прервать меня, наконец, она сказала нетерпеливо:
   -- Ну, да, но что это такое, что я должна слушать?
   -- Это "Мушкетеры". Вы должны согласиться, что это очень занятно.
   -- Я уже читала это,-- возразила она. И она начала по своему обыкновению складывать руки и разнимать их.
   -- Так послушайте тогда нечто такое, чего вы раньше не читали,-- сказал я.
   Я пошел в свою комнату и принес оттуда несколько листов своей рукописи. Это были кое-какие стихотворения, о, ничего особенного, кое-какая мелочь. В сущности, у меня вовсе нет привычки читать свои произведения, но я воспользовался этим предлогом, потому что хотел помешать ей прикидываться передо мной жалкой и вообще говорить со мной.
   А пока я читал ей свои стихотворения, комедиант возвратился.
   -- Там никаких галош не было- сказал он.
   -- Неужели?- ответила она рассеянно.
   -- Уверяю тебя, я искал повсюду. После этого она встала и ушла.
   Он с некоторым удивлением посмотрел ей вслед и остался сидеть минуты две. Потом ему что-то пришло в голову.
   -- Я уверен, что ее галоши стоят в передней,-- сказал он и бросился вслед за ней.
   Я остался на своем месте и задумался. В ее голосе было что-то ласкающее, когда она сказала: вы так притихли. Разгадала ли она меня и поняла ли она мое чтение? Конечно. Ее нельзя было назвать глупой. Глупым-то оказался я, а не кто другой. Какой-нибудь спортсмен пришел бы в отчаяние от меня. Есть люди, которые занимаются любовным спортом, они находят это очень занятным; я никогда ни из чего не делал спорта. Я любил, и даже немного кутил и позволял себе увлекаться, сообразно моей натуре, но вот и все! Я человек старого пошиба. А теперь я сижу в вечерних сумерках,-- это вечер пятидесятилетних. Ну, и конечно с этим!
   Но вот комедиант возвратился в гостиную, смущенный, обиженный: она выгнана его, она плачет.
   Меня это ничуть не удивило, это было резкое проявление типа.
   -- Нет, как вам это нравится, она велела мне убираться! Завтра я ухожу.
   -- Вы нашли галоши?- спросил я.
   -- Ну, конечно!- ответил он.- Они стояли в ее собственной прихожей. Вот они!- сказал я ей.- Хорошо, хорошо,-- ответила она.- Ведь они у тебя под самым носом,-- сказал я.- Да хорошо же! Убирайся вон!- ответила она и расплакалась. Ну, я и ушел.
   -- Ничего, это пройдет.
   -- Не правда ли? Конечно, это должно пройти. Нет, никто не может разобраться в этих женщинах, таково мое мнение. Но все-таки это великолепный пол, то есть женский пол, черт, побери, что за великолепный пол! Этого отрицать нельзя.
   Он никак не мог успокоиться, посидел немного и потом опять вышел.

* * *

   Вечером фрекен Торсен первая явилась в столовую, она уже была там, когда мы пришли, и мы слегка кивнули друг другу. С комедиантом она была очень ласкова и старалась загладить свою недавнюю резкость.
   Он усаживается за стол и сейчас же находит в своей салфетке записку, листочек бумага, сложенный и вложенный в салфетку. Он приходит в изумление и выпускает из рук все, чтобы развернуть записку и прочесть ее. Радостное восклицание и улыбка, затем он устремляет свои веселые голубые глаза на фрекен Торсен; но, так как она сидит, опустив глаза и нахмурив брови, он сейчас же сует записочку в жилетный карман.
   Тут, вероятно, он догадывается, что выдал ее, а потому он старается загладить свою оплошность:
   -- Ну, есть так есть,-- говорит он, делая такой вид, будто собирается изо всех сил налечь на еду.
   Зачем она написала ему? Ведь она могла поговорить с ним. Он сидел на крыльце, когда она вышла из своей комнаты, и она прошла мимо него. Неужели она рассчитала, что милый комедиант не совладает с собой и посвятит третье лицо в эту тайну.
   Но зачем доискиваться причин, зачем спрашивать: комедиант съел очень мало, но тем не менее он сиял от счастья. По всей вероятности, на записочке стояло "да", было положительное обещание, по-видимому, она не собиралась больше гнать его.

ГЛАВА XXV

   Дня через два они уйдут отсюда. Они отправятся в путь вместе, тем все это и кончится.
   Мне оставалось только пожалеть их обоих. Жизнь прекрасна, но жизнь сурова.
   Один результат был во всяком случае достигнут: она не напрасно выписала его, а он не напрасно явился на ее зов.
   Итак, это действие окончено. Но за этим действием последует еще несколько, много действий.
   Она пала, после того, как ее ограбили, она добровольно отдала себя, какой смысл беречь себя теперь? Это может кончиться крайностью: с половины наклонной плоскости легко соскользнуть в самый низ. Тип этот известен, его можно встретить в санаториях и пансионах, там его родная почва, там он процветает.
   В санатории в один прекрасный день появляется барышня, выросшая в нужде, сдавшая всевозможные экзамены и ставшая "самостоятельной". Она является в санаторию, более или менее измученная, прямо из душной конторы или с учительской кафедры, и вдруг начинает пользоваться приятным и неограниченным досугом и обильной едой со множеством консервов. Общество вокруг нее постоянно меняется, туристы приходят и уходят, она переходит из рук в руки, разговаривает с ними и при этом царит "деревенский тон".
   Такая жизнь полна легкомыслия, в ней совершенно отсутствует всякий смысл. Ей не приходится даже как следует спать, потому что ей мешает сосед в смежной комнате, из которой доносится малейший звук через тонкую перегородку, а, кроме того, по ночам хлопают дверьми приезжающие и уезжающие англосаксы и спортсмены. Через очень короткий промежуток времени она теряет свое нормальное состояние, она чувствует отвращение к людям, отвращение к самой себе и к тому месту, где она живет. Ей-богу, появись в это время хоть сколько-нибудь сносный шарманщик, она убежит с ним. И вот она связывается с тем, кто ей попался под руку, с проводником, живущим тут же, и она осыпает его вниманием, обматывает его пальцы тряпками, а потом она связывается с первым встречным-поперечным, являющимся в санаторию.
   Это тип Торсен.
   А в настоящее мгновение она ходит по своей комнате, собирает остатки самой себя и приготовляется покинуть свое летнее местопребывание. О, да, на это требуется не мало времени, остатков так много, они разбросаны по всем углам. И во время этих сборов, быть может, она утешает себя тем, что знает, как родительный падеж от слова mensa.
   С комедиантом дело обстоит не так плохо, он ничем не поступился, он остался таким же беззаботным; он ничего не потерял и с ним ничего не случилось. Каким он пришел, таким и уходит: веселым, добродушным и голым. К тому же он как бы несколько возмужал, так как действительно совершил победу. Теперь остается вопрос, будут ли у него только приятные часы с типом Торсен.
   Он расхаживает по двору и ждет, пока она соберется в путь. Раз, когда она промелькнула в дверях, он крикнул ей:
   -- Скоро ли ты, наконец, будешь готова? Ведь нам надо перевалить через горы.
   Она ответила:
   -- Не могу же я отправиться в путь с непокрытой головой.
   Он вышел из себя:
   -- Ну, конечно, тебе надо надеть шляпу, и это требует времени. Фу!
   Тут она смерила его холодным взором и сказала:
   -- Ты такой... откровенный.
   Если бы отплатил он ей той же монетой, то начались бы слезы, упреки и "уходи один", и запоздание на целый час, а потом примирение, объятия... Но комедиант, переменил тон и ответил добродушно по своему обыкновению:
   -- Откровенный? Ну что же, может быть. В таком случае, извини.
   И он снова стал ходить взад и вперед по двору, принимался напевать и размахивать своей палкой. Я обратил внимание на женскую форму его ног. Я заметил, что у него были необыкновенно толстые ляжки, и в этой толщине было что-то неестественное, что-то противоречащее его полу. Кроме того, он ходил носками внутрь. Н-да, и ворот у него был открытый, а дождевой плащ царственно свешивался с его плеч, хотя дождя не было. Это величественное зрелище производило ужасно комичное впечатление. Но зачем злословить по поводу дождевого плаща? Ведь его настоящий обладатель и не думал злоупотреблять им, нет, нет, этот плащ свешивался с его плеч так невинно, словно одеяние Христа.
   Да и вообще зачем злословить по поводу чего бы то ни было? Жизнь прекрасна, но жизнь сурова. Я подумал, вот она сейчас выйдет, и тогда произойдет следующее: я стою и жду, чтобы проститься с ней. Она протягивает мне на прощание руку. Почему вы ничего не говорите?- спрашивает она, стараясь скрыть смущение и притвориться развязной.- Чтобы не оскорбить вас в вашем великом заблуждении,-- отвечаю я.- Ха-ха-ха,-- смеется она излишне громко и неестественно,-- в великом заблуждении, спасибо! И она становится все озлобленнее и озлобленнее, а я остаюсь спокойным и положительным, сохраняю отеческий вид, чувствую себя вполне правым. И в заключение я говорю нечто знаменательное:- Не губите себя больше, фрекен.- Тут она высоко поднимает голову и отвечает, побледнев от обиды:- Не губить себя... я не понимаю вас!-Но ведь может случиться, что фрекен Торсен, эта, в сущности, гордая и здравомыслящая девушка, "вдруг прозреет и выйдет из себя:- Но почему же? Почему мне не продолжать губить себя? Зачем мне беречь себя? Я уже погубила себя, я все время губила себя, начиная со школьного времени, а теперь мне двадцать семь лет...
   В моей голове вихрем проносились мысли и мне, наконец, захотелось уйти. Быть может, и она, собираясь у себя в комнате, желает, чтобы я не стоял здесь.
   -- Прощайте,-- говорю я комедианту.- Будьте добры, передайте мой привет фрекен, я должен уйти.
   -- Прощайте,-- говорит он, с некоторым удивлением пожимая мою руку.- Вы не можете подождать ещ пятидесятилѣтнихъ. Ну, и кончено съ этимъ!
   Но вотъ комедіантъ возвратился въ гостиную, смущенный, обиженный: она выгнала его, она плачетъ.
   Меня это ничуть не удивило, это было рѣзкое проявленіе типа.
   -- Нѣтъ, какъ вамъ это нравится, она велѣла мнѣ убираться! Завтра я ухожу.
   -- Вы нашли галоши?-- спросилъ я.
   -- Ну, конечно!-- отвѣтилъ онъ.-- Онѣ стояли въ ея собственной прихожей. Вотъ онѣ!-- сказалъ я ей.-- Хорошо, хорошо,-- отвѣтила она,-- Вѣдь онѣ у тебя подъ самымъ носомъ,-- сказалъ я.-- Да хорошо же! Убирайся вонъ!-- отвѣтила она и расплакалась. Ну, я и ушелъ.
   -- Ничего, это пройдетъ.
   -- Не правда ли? Конечно, это должно пройти. Нѣтъ, никто не можетъ разобраться въ этихъ женщинахъ, таково мое мнѣніе. Но все-таки, это великолѣпный полъ, то-есть женскій полъ, чертъ побери, что за великолѣпный полъ! Этого отрицать нельзя.
   Онъ никакъ не могъ успокоиться, посидѣлъ немного и потомъ опять вышелъ.

* * *

   Вечеромъ фрёкенъ Торсенъ первая явилась въ столовую, она уже была тамъ, когда мы пришли, и мы слегка кивнули другъ другу. Съ комедіантомъ она была очень ласкова и старалась загладить свою недавнюю рѣзкость.
   Онъ усаживается за столъ и сейчасъ же находитъ въ своей салфеткѣ записку, листочекъ бумаги, сложенный и вложенный въ салфетку. Онъ приходитъ въ изумленіе и выпускаетъ изъ рукъ все, чтобы развернуть записку и прочесть ее. Радостное восклицаніе и улыбка, вслѣдъ затѣмъ онъ устремляетъ свои веселые голубые глаза на фрёкенъ Торсенъ; но, такъ какъ она сидитъ, опустивъ глаза и нахмуривъ брови, онъ сейчасъ же суетъ записочку въ жилетный карманъ.
   Тутъ, вѣроятно, онъ догадывается, что выдалъ ее, а потому онъ старается загладить свою оплошность:
   -- Ну, ѣсть такъ ѣсть,-- говоритъ онъ, дѣлая такой видъ, будто собирается изо всѣхъ силъ налечь на ѣду.
   Зачѣмъ она написала ему? Вѣдь она могла поговорить съ нимъ. Онъ сидѣлъ на крыльцѣ, когда она вышла изъ своей комнаты, и она прошла мимо него. Неужели она разсчитала, что милый комедіантъ не совладаетъ съ собой и посвятитъ третье лицо въ эту тайну?
   Но зачѣмъ доискиваться причинъ, зачѣмъ спрашивать: комедіантъ съѣлъ очень мало, но тѣмъ не менѣе онъ сіялъ отъ счастья. По всей вѣроятности, на записочкѣ стояло "Да", было положительное обѣщаніе; повидимому, она не собиралась больше гнать его.
   

XXV.

   Дня черезъ два они уйдутъ отсюда. Они отправятся бъ путь вмѣстѣ, тѣмъ все это и кончится.
   Мнѣ оставалось только пожалѣть ихъ обоихъ. Жизнь прекрасна, но жизнь сурова. Одинъ результатъ былъ во всякомъ случаѣ достигнутъ: она не напрасно выписала его, а онъ не напрасно явился на ея зовъ.
   Итакъ, это дѣйствіе окончено. Но за этимъ дѣйствіемъ послѣдуетъ еще нѣсколько, много дѣйствій.
   Она пала: послѣ того, какъ ее ограбили, она добровольно отдала себя; какой смыслъ беречь себя теперь? Это можетъ кончиться крайностью: съ половины наклонной плоскости легко соскользнуть въ самый низъ. Типъ этотъ извѣстенъ, его можно встрѣтить въ санаторіяхъ и пансіонахъ, тамъ его родная почва, тамъ онъ процвѣтаетъ.
   Въ санаторіи въ одинъ прекрасный день появляется барышня, выросшая въ нуждѣ, сдавшая всевозможные экзамены и ставшая "самостоятельной". Она является въ санаторію, болѣе или менѣе измученная, прямо изъ душной конторы или съ учительской каѳедры, и вдругъ начинаетъ пользоваться пріятнымъ и неограниченнымъ досугомъ и обильной ѣдой со множествомъ консервовъ. Общество вокругъ нея постоянно мѣняется, туристы приходятъ и уходятъ, она переходитъ изъ рукъ въ руки, разговариваетъ съ ними и при этомъ царитъ "деревенскій тонъ". Такая жизнь полна легкомыслія, въ ней совершенно отсутствуетъ всякій смыслъ. Ей не приходится даже какъ слѣдуетъ спать, потому что ей мѣшаетъ сосѣдъ въ смежной комнатѣ, изъ которой доносится малѣйшій звукъ черезъ тонкую перегородку, а кромѣ того по ночамъ хлопаютъ дверьми пріѣзжающіе и уѣзжающіе газетчики и спортсмены. Черезъ очень короткій промежутокъ времени она теряетъ свое нормальное состояніе, она чувствуетъ отвращеніе къ людямъ, отвращеніе къ самой себѣ и къ тому мѣсту, гдѣ она живетъ. Ей богу, появись въ это время хоть сколько-нибудь сносный шарманщикъ, она убѣжитъ съ нимъ. И вотъ она связывается съ тѣмъ, кто ей попался подъ руку, съ проводникомъ, живущимъ тутъ же, и она осыпаетъ его вниманіемъ, обматываетъ его пальцы тряпками, а потомъ она связывается съ первымъ встрѣчнымъпоперечнымъ, являющимся въ санаторію.
   Это типъ Торсенъ.
   А въ настоящее мгновеніе она ходитъ по своей комнатѣ, собираетъ остатки самой себя и приготовляется покинуть свое лѣтнее мѣстопребываніе. О, да, на это требуется не мало времени, остатковъ такъ много, они разбросаны по всѣмъ угламъ. И во время этихъ сборовъ, быть можетъ, она утѣшаетъ себя тѣмъ, что знаетъ, какъ родительный падежъ отъ слова mensa.
   Съ комедіантомъ дѣло обстоитъ не такъ плохо, онъ ничѣмъ не поступился, онъ остался такимъ же беззаботнымъ; онъ ничего не потерялъ и съ нимъ ничего не случилось. Какимъ онъ пришелъ, такимъ и уходитъ: веселымъ, добродушнымъ и голымъ. Къ тому же онъ какъ бы нѣсколько возмужалъ, такъ какъ дѣйствительно совершилъ побѣду. Теперь остается вопросъ, будутъ ли у него только пріятные часы съ типомъ Торсенъ.
   Онъ расхаживаетъ по двору и ждетъ, пока она соберется въ путь. Разъ, когда она промелькнула въ дверяхъ, онъ крикнулъ ей:
   -- Скоро ли ты, наконецъ, будешь готова? Вѣдь намъ надо перевалить черезъ горы.
   Она отвѣтила:
   -- Не могу же я отправиться въ путь съ непокрытой головой.
   Онъ вышелъ изъ себя:
   -- Ну, конечно, тебѣ надо надѣть шляпу, и это требуетъ времени. Фу!
   Тутъ она смѣрила его холоднымъ взоромъ и сказала:
   -- Ты такой... откровенный.
   Если бы отплатилъ онъ ей той же монетой, то начались бы слезы, упреки и "уходи одинъ": и запозданіе на цѣлый часъ, а потомъ примиреніе, объятія... Но комедіантъ перемѣнилъ тонъ и отвѣтилъ добродушно по своему обыкновенію:
   -- Откровенный? Ну что же, можетъ быть. Въ такомъ случаѣ, извини.
   И онъ снова сталъ ходить взадъ и впередъ по двору, принимался напѣвать и размахивалъ своей палкой. Я обратилъ вниманіе на женскую форму его ногъ. Я замѣтилъ, что у него были необыкновенно толстыя ляшки, и въ этой толщинѣ было что-то неестественное, что-то противорѣчащее его полу. Кромѣ того, онъ ходилъ носками внутрь. Н-да, и воротъ у него былъ открытый, а дождевой плащъ царственно свѣшивался съ его плечъ, хотя дождя не было. Это величественное зрѣлище производило ужасно комичное впечатлѣніе. Но зачѣмъ злословить по поводу дождевого плаща? Вѣдь его настоящій обладатель и не думалъ злоупотреблять имъ, нѣтъ, нѣтъ, этотъ плащъ свѣшивался съ его плечъ такъ невинно, словно одѣяніе Христа.
   Да и вообще зачѣмъ злословить по поводу чего бы то ни было? Жизнь прекрасна, но жизнь сурова. Я подумалъ: вотъ она сейчасъ выйдетъ, и тогда произойдетъ слѣдующее: я стою и жду, чтобы проститься съ ней. Она протягиваетъ мнѣ на прощаніе руку. Почему вы ничего не говорите?-- спрашиваетъ она, стараясь скрыть смущеніе и притвориться развязной.-- Чтобы не оскорбить васъ въ вашемъ великомъ заблужденіи, отвѣчаю я.-- Ха-ха-ха,-- смѣется она излишне громко и неестественно,-- вы въ великомъ заблужденіи, спасибо! И она становится все озлобленнѣе и озлобленнѣе, а я остаюсь спокойнымъ и положительнымъ и сохраняю отеческій видъ, чувствую себя вполнѣ правымъ. И все-таки я говорю нѣчто знаменательное:-- Не губите себя больше, фрёкенъ.-- Тутъ она высоко поднимаетъ голову и отвѣчаетъ, поблѣднѣвъ отъ обиды:-- Не губить себя... я не понимаю васъ!-- Но вѣдь можетъ случиться, что фрёкенъ Торсенъ, эта, въ сущности, гордая и здравомыслящая дѣвушка, вдругъ прозрѣетъ и выйдетъ изъ себя:-- Но почему же? Почему мнѣ не продолжать губить себя? Зачѣмъ мнѣ беречь себя? Я уже погубила себя, я все время губила себя, начиная со школьнаго времени, а теперь мнѣ двадцать семь лѣтъ...
   Въ моей головѣ вихремъ проносились мысли и мнѣ, наконецъ, захотѣлось уйти. Быть можетъ, и она, собираясь у себя въ комнатѣ, желаетъ, чтобы я не стоялъ здѣсь.
   -- Прощайте,-- говорю я комедіанту.-- Будьте добры, передайте мой привѣтъ фрёкенъ, я долженъ уйти.
   -- Прощайте,-- говоритъ онъ, съ нѣкоторымъ удивленіемъ пожимая мою руку.-- Вы не можете подождать еще немного? Впрочемъ, я передамъ вашъ привѣтъ фрёкенъ. Прощайте, прощайте.
   Я иду кратчайшимъ путемъ, чтобы поскорѣе укрыться, а, такъ какъ я хорошо знаю здѣсь каждый уголокъ, то я сворачиваю за дворъ и нахожу себѣ удобное мѣсто. Отсюда я рѣшилъ смотрѣть, какъ уйдетъ эта пара. Она должна была еще выйти на дворъ, чтобы распрощаться со всѣми.
   Я вспомнилъ, что въ послѣдній разъ разговаривалъ съ ней вчера, что мы говорили только о пустякахъ, о которыхъ я уже забылъ, а сегодня я еще совсѣмъ не разговаривалъ съ нею...
   Вотъ они появились.
   Странно -- они представляли собою какъ бы нѣчто единое; они поднимались въ гору другъ за другомъ, но они принадлежали другъ другу. Они не разговаривали; они, вѣроятно, уже обмѣнялись необходимыми словами, жизнь была для нихъ чѣмъ-то обычнымъ, имъ оставалось только постараться быть сносными другъ для друга. Онъ шелъ впереди, она слѣдовала за нимъ на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ; ея фигура производила какое-то одинокое впечатлѣніе на каменномъ фонѣ скалы. Что сдѣлалось съ ея стройнымъ высокимъ тѣломъ? Она какъ будто стала меньше ростомъ отъ того, что подобрала выше юбки, и на спинѣ несла мѣшокъ. У каждаго изъ нихъ было по мѣшку, но она несла его мѣшокъ, а онъ ея, вѣроятно, потому, что у нея было съ собой больше вещей и ея мѣшокъ былъ тяжелѣе. Такъ они обмѣнялись ношей -- какъ-то они будутъ мѣняться впослѣдствіи? Вѣдь она уже не была больше учительницей, а онъ, быть можетъ, не состоялъ больше при какомъ-нибудь театрѣ или кинематографѣ.
   Они шли въ гору по каменистой голой почвѣ, гдѣ не было ни одного деревца, развѣ росъ кое-гдѣ небольшой можжевеловый кустикъ. Вдали, на горномъ кряжѣ бурлитъ рѣчка Рейса. Эти двое сложили вмѣстѣ свое тряпье и отправились въ путь... на слѣдующей станціи они будутъ мужемъ и женой, и возьмутъ только одну комнату, ради сокращенія издержекъ.
   Вдругъ я встаю и собираюсь... да, я собираюсь изъ состраданія и человѣколюбія, а также по долгу, бѣжать за ней и сказать... придумать что-нибудь подходящее слово, сказать: -- Не идите дальше.-- Это было бы дѣломъ одной минуты или двухъ, это было бы добрымъ дѣломъ, долгомъ...
   Но вотъ они исчезли за горой.
   Ее звали Ингеборгъ.
   

XXVI.

   Да, и я также отправляюсь въ путь, я, послѣдній пансіонеръ въ санаторіи Торетиндъ. Да и время уже позднее, утромъ въ первый разъ выпалъ мокрый, жалкій снѣгъ.
   Въ усадьбѣ наступила тишина, теперь Іозефина могла бы играть для меня на фортепіано сколько угодно и она была бы очень внимательна къ послѣднему гостю, но и мнѣ пора отправляться въ путь. Къ тому же у Іозефины нѣтъ основанія играть или быть веселой, потому что въ этомъ году дѣла были очень плохи, а дальше можно было ожидать еще худшаго. Такъ что впереди не было ничего пріятнаго. Ну, какъ-нибудь да наладится все это,-- говоритъ Іозефина. Да ей и нечего особенно безпокоиться, потому что у нея въ банкѣ лежатъ деньги, а, кромѣ того, нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что у Іозефины есть женихъ по ту сторону горъ.
   Да, Іозефина всегда устроится какъ-нибудь, она особа положительная. Вотъ, хотя бы взять случай съ фрёкенъ Торсенъ, когда та покидала со своимъ другомъ санаторію. Другъ ея не могъ уплатить своего счета и сказалъ только, что ожидалъ присылки денегъ, но тѣ не пришли, а ждать ихъ ему нельзя, такъ какъ у него неотложныя дѣла. Да, да, но когда же будетъ счетъ уплоченъ? Онъ будетъ уплоченъ изъ города, о, тотчасъ же, конечно, вѣдь деньги тамъ лежатъ и ждутъ.
   -- Но вовсе нельзя быть увѣреннымъ въ томъ, что мы получимъ деньги -- отъ него, во всякомъ случаѣ, -- сказала Іозефина.-- Дѣло въ томъ, что у насъ и раньше бывали такіе молодчики. А, кромѣ того, меня досада взяла, глядя на него, когда онъ расхаживалъ по двору, какъ ни въ чемъ не бывало, подбрасывалъ палку и ловилъ ее. И вотъ, когда фрёкенъ Торсенъ пришла прощаться, я и спросила ее, не можетъ ли она уплатить его счетъ? Фрёкенъ Торсенъ прямо въ ужасъ пришла и спросила, развѣ не уплатилъ онъ самъ? Нѣтъ, отвѣтила я, онъ не уплатилъ, а въ этомъ году намъ нуженъ каждый шиллингъ, сказала я, потому что дѣла у насъ были очень плохи, гораздо хуже прежняго. Фрёкенъ Торсенъ сказала, что мы получимъ деньги, и спросила, сколько надо заплатить. Тогда я сказала, сколько онъ долженъ, и она сказала мнѣ, что сейчасъ не можетъ уплатить на него, но что она позаботится о томъ, чтобы деньги были высланы, и что я могу положиться на нее. И я увѣрена, что лы получимъ наши деньги, хотя бы и не отъ него. Потому-то фрёкенъ Торсенъ пришлетъ ихъ во что бы то ни стало...
   Разсказавъ это, Іозефина пошла приготовить мнѣ провню для путешествія.
   Теперь и Поль все время на ногахъ, хотя, быть можетъ, онъ и не всегда твердо стоитъ на нихъ, но, во всякомъ случаѣ, онъ на ногахъ. Но въ немъ нѣтъ никакой бодрости духа, онъ неохотно занимается кое-какимъ дѣломъ, задаетъ корму лошадямъ, рубитъ дрова -- вотъ и все. Пора было бы вывозить навозъ изъ лѣтняго хлѣва, но Поль все откладываетъ и откладываетъ эту работу, и изъ этого, вѣроятно, такъ ничего и не выйдетъ. И дѣло идетъ кое-какъ, ни шатко, ни валко. Утромъ выпалъ первый мокрый снѣгъ и покрылъ сѣно, все еще разложенное на мокромъ лугу. Такъ оно и останется тамъ до весны. А жалко бѣднягу Поля. Въ сущности, это хорошій человѣкъ, но онъ безъ всякаго смысла толчетъ воду; иногда онъ даже самъ смѣется, такъ какъ сознаетъ, до чего безполезно продолжать это, -- и въ улыбкѣ его что-то болѣзненное.
   Его отецъ, старичокъ, живущій въ избѣ, становится иногда, какъ и раньше, на своемъ порогѣ и думаетъ. Онъ стоитъ и думаетъ, вѣдь у него позади девяносто лѣтъ. Ему кажется, что всѣ строенія на дворѣ перемѣшались и что во всякомъ случаѣ на нихъ слишкомъ большія крыши, которыя могутъ броситься внизъ и схватить его. Онъ спросилъ Іозефину, не думаетъ ли она, что его руки и пальцы убѣгутъ какъ-нибудь отъ него по землѣ. Тогда ему надѣли на руки рукавицы, однако въ концѣ концовъ ему надоѣло сосать ихъ. Но вообще онъ съ удовольствіемъ поѣдаетъ все, что ему даютъ, и не знаетъ никакихъ страданій. Слава Богу, что онъ еще здоровъ и держится на ногахъ,-- сказала Іозефина.

* * *

   Я ушелъ изъ санаторіи послѣднимъ и пошелъ черезъ горы той дорогой, которою пришелъ весной; я направился черезъ, лѣса къ берегу моря. Это вполнѣ правильно, что я иду все назадъ да назадъ, и никогда больше не двигаюсь впередъ.
   Я прошелъ мимо землянки, гдѣ мы жили вмѣстѣ съ Солемомъ, а потомъ зашелъ къ маленькимъ лопарямъ, старикамъ и Ольгѣ, этимъ людямъ, представляющимъ собою какую-то смѣсь человѣка съ карликовой березой. Въ углу у торфяной стѣны по прежнему стояла посуда, а съ потолка свѣшивалась парафиновая лампа -- все было по старому въ этомъ жилищѣ каменнаго періода. Ольга была въ общемъ очень мила со мной, но она была такая жалкая и крошечная, словно курица, такъ что мнѣ было даже противно смотрѣть на нее, когда она, переваливаясь, засеменила, чтобы достать для меня два куска оленьяго сыра.
   Потомъ я дошелъ также и до моей землянки, въ которой я провелъ зиму и наслаждался одиночествомъ нѣсколько мѣсяцевъ. Я не зашелъ въ нее...
   Нѣтъ, я зашелъ, и я долженъ былъ даже переночевать въ землянкѣ; но объ этомъ я не хочу говорить, а потому для краткости я говорю, что не заходилъ въ землянку. Я даже написалъ нѣчто забавное о Мадамъ, о той мышкѣ, съ которой я разстался здѣсь весной. Но вечеромъ я снова выпустилъ все это, потому что мною уже овладѣло другое настроеніе и потому что объ этомъ не стоитъ писать. Очень можетъ быть, что тебѣ было бы весело прочесть это, дружокъ; но я вовсе не намѣревался веселить тебя, ты долженъ быть серьезенъ и выслушать меня, осталось уже немного.
   Морализирую я, что ли? Я объясняю. Нѣтъ, я не морализирую, я объясняю. Но, если можно сказать, что я морализирую, когда я въ правильномъ освѣщеніи передаю тебѣ то, что видѣлъ, то, значитъ, я морализирую. И развѣ могу я этого избѣгнуть? Я интуитивно заглядываю вдаль, а этого ты не можешь дѣлать, этому нельзя научиться по школьнымъ книжонкамъ, этому вообще нельзя выучиться. А потому не сѣтуй на меня за это, въ другой разъ я постараюсь позабавить тебя, въ другой разъ, когда мои струны будутъ настроены на болѣе веселый ладъ. Въ этомъ я не воленъ самъ. А теперь и струны мои настроены для хорала...

* * *

   Я выхожу изъ землянки раннимъ утромъ при лунномъ свѣтѣ и шагаю быстро, чтобы во время дойти до села. Но, повидимому, я вышелъ слишкомъ рано и шелъ, вѣроятно, слишкомъ быстро, и такимъ образомъ я дойду до села уже въ полдень; зачѣмъ же я такъ спѣшу? Быть можетъ, это потому, что я чувствую близость моря? А, когда я останавливаюсь на послѣднемъ кряжѣ и до моего слуха доносится рокотъ моря, а въ ногахъ у себя я вижу широкое водное пространство, меня охватываетъ сладостное чувство, словно я услышалъ привѣтъ изъ другого міра. Талатта!-- говорю я. Я стою и вожусь со своими очками, протираю стекла и всего меня пронизываетъ странное чувство: въ рокотѣ, доносящемся до меня снизу, есть что-то дикое, вѣчно бодрствующее, это голосъ пустыни, доведенный до страсти, -- нѣчто родственное литаніи. Словно во снѣ, я спускаюсь съ горы и дохожу до перваго дома.
   На дворѣ никого нѣтъ, но въ окнахъ видны нѣсколько дѣтскихъ лицъ, которыя сейчасъ же исчезаютъ. Тутъ царитъ ужасная бѣдность, во всемъ виденъ недостатокъ, но изба бревенчатая, только хлѣвъ сложенъ изъ торфа; въ общемъ, это обыкновенный рыбацкій дворъ. Когда я вошелъ въ избу, то увидалъ тотъ же отпечатокъ бѣдности, какой былъ снаружи, но полъ былъ чисто вымытъ и посыпанъ хвоей. Здѣсь было нѣсколько дѣтей; мать стояла у плиты и что-то варила.
   Мнѣ сейчасъ же предложили стулъ, я сѣлъ и началъ болтать съ малышами. Такъ какъ я никуда не торопился и ничего не требовалъ, то женщина спросила меня:
   -- Васъ, вѣроятно, нужно переправить на лодкѣ?
   -- На лодкѣ?-- переспросилъ я. Дѣло въ томъ, что сюда я раньше пришелъ черезъ горы и долы, пройдя много миль пѣшкомъ.-- Да, пожалуй, мнѣ понадобится лодка; но куда же я попаду, переправляясь на ней?
   -- Я думала, что вамъ нужна лодка, чтобы переправиться къ купцу,-- отвѣтила женщина,-- потому что туда заходитъ пароходъ. Мы этимъ лѣтомъ уже многихъ переправляли такимъ образомъ на лодкѣ.
   Какъ много перемѣнъ произошло за это короткое время! Автомобили въ Стурдаленѣ совершенно измѣнили всѣ пути сообщенія за какіе-нибудь десять мѣсяцевъ.
   -- Гдѣ могъ бы я провести здѣсь денекъ или два?-- спросилъ я.
   -- У купца, вонъ тамъ за островами, вы видите? А на этомъ берегу вы можете остановиться у Эйлерта или у Олауса, у нихъ большіе дома.
   Мнѣ указываютъ на эти два мѣста по эту сторону залива и я иду туда, оба дома стоятъ почти у самаго перевоза.
   

XXVII.

   Довольно большой домъ, заново обшитый досками; надъ дверями новая вывѣска: "Комнаты для пріѣзжающихъ". Въ этомъ дворѣ также хлѣвъ представлялъ собою простую землянку.
   Я не знаю ни Эйлерта, ни Олауса, и, пока я стою и раздумываю, къ кому изъ нихъ идти, ко мнѣ на встрѣчу быстро выбѣгаетъ человѣкъ. Да, свѣтъ не великъ, мы то и дѣло натыкаемся другъ на друга, друзья и недруги -- я стою лицомъ къ лицу со старымъ знакомымъ, съ воромъ, который былъ у меня зимой въ землянкѣ, съ воромъ, который укралъ свинину. Хе, вотъ такъ удача, вотъ такъ удовольствіе!
   Это и былъ Эйлертъ. Онъ держалъ теперь комнаты для пріѣзжающихъ.
   Сперва онъ сдѣлалъ видъ, будто не узналъ меня, но долго это выдерживать было трудно, онъ долженъ былъ сдаться. Но онъ молодцомъ вышелъ изъ затрудненія.
   -- Такъ это вы,-- сказалъ онъ,-- какъ это пріятно! Добро пожаловать въ мой скромный домъ, ужь не взыщите!
   Однако мнѣ не такъ-то легко было выйти изъ этого затрудненія, и я остановился, чтобы немного собраться съ духомъ. Я сдѣлалъ ему нѣсколько вопросовъ и онъ объяснилъ мнѣ, что съ тѣхъ поръ, какъ установилось автомобильное движеніе въ Стурдаленѣ, сюда стали приходить очень часто путешественники; нѣкоторые изъ нихъ оставались ночевать у него, чтобы на слѣдующій день переправиться на лодкѣ на другую сторону залива, гдѣ приставалъ пароходъ. Теперь же чуть не каждый вечеръ съ горы пріѣзжаютъ путешественники, а вѣдь погода бываетъ всякая. И въ дурную погоду не совсѣмъ-то безопасно ночью переправляться черезъ фіордъ. Какъ онъ уже говорилъ, пришлось что-нибудь устроить, чтобы дать людямъ пріютъ, не могли, же они ночевать подъ открытымъ небомъ.
   -- Такъ значитъ, ты сталъ теперь хозяиномъ гостиницы,-- говорю я.
   -- Вы надо мною смѣетесь,-- отвѣчаетъ онъ мнѣ -- но вы это напрасно. Вѣдь я только даю ночлегъ людямъ, которые должны переправиться на ту сторону фіорда, -- вотъ и вся гостиница. А Олаусъ -- это сосѣдъ мой, не можетъ заниматься этимъ, хотя бы онъ выстроилъ свой громадный домъ. Вотъ посмотрите сами, какой онъ домъ сколачиваетъ, или, вѣрнѣе, сарай, сказалъ бы я; и онъ работаетъ съ тремя взрослыми людьми, чтобы окончить постройку къ слѣдующему лѣту. И все-таки помѣщеніе у него выйдетъ не больше моего, да и сдается мнѣ, что благородные господа и знатные люди не будутъ дѣлать этого крюка, чтобы попасть къ Олаусу, когда мой домъ стоитъ какъ-разъ на томъ мѣстѣ, гдѣ останавливаются автомобили. А, кромѣ того, первый-то началъ я и, будь я на мѣстѣ Олауса, я никогда не обезьяничалъ бы съ другого, словно мартышка какая-нибудь, и не брался бы отдавать комнаты людямъ, разъ я въ этомъ дѣлѣ ничего не смыслю. Но ему все ни по чемъ: онъ взялъ какіе-то старые паруса, одѣяла и папку и обилъ всѣмъ этимъ свой чердакъ, и туда-то онъ и зазываетъ на ночлегъ добрыхъ людей. Мнѣ же никогда и въ голову не приходитъ предлагать знатнымъ господамъ и путешественникамъ ночевать на чердакѣ. Ужь если говорить правду, то хлѣва и сѣновалы существуютъ для скотовъ безгласныхъ, а не для людей. Да что ужь тутъ говорить, разъ у человѣка нѣтъ ни стыда, ни совѣсти, и разъ онъ никогда не бывалъ въ обществѣ порядочныхъ людей...
   -- Какъ хорошо, что ты вышелъ ко мнѣ на встрѣчу,-- говорю я,-- и что я не попалъ въ руки такого человѣка.
   Мы идемъ къ дому, онъ болтаетъ и объясняетъ мнѣ положеніе дѣлъ. И все время упоминаетъ объ Олаусѣ, скверномъ человѣкѣ, который обезьянничаетъ съ него.
   Если бы я только зналъ, кого я повстрѣчаю, то я, конечно, прошелъ бы мимо дома Эйлерта. Но я ничего не зналъ, я былъ невиненъ, хотя это казалось иначе. Тутъ ужь ничего не подѣлаешь.
   -- Жаль только, что моя лучшая комната занята,-- сказалъ Эйлертъ,-- но тамъ живутъ важные люди изъ города. Они пришли сюда пѣшкомъ черезъ Стурдаленъ, потому что автомобильное движеніе уже прекратилось въ этомъ году. Они живутъ у меня уже нѣсколько дней и, кажется, останутся еще на нѣкоторое время, они очень устали. Но жаль, что моя лучшая комната тамъ наверху занята.
   Я поднялъ глаза вверхъ и увидалъ въ окнѣ лицо,-- меня охватило волненіе -- нѣтъ, конечно, не волненіе, далеко отъ этого, но во всякомъ случаѣ, я былъ пораженъ. Что за совпаденіе, это удивительно! А когда я подошелъ къ двери, то натолкнулся на комедіанта, который смотрѣлъ на меня, на того комедіанта, который жилъ въ санаторіи Торетиндъ. Толстыя ляшки, дождевой плащъ, палка. Я былъ правъ, когда подумалъ, что лицо, мелькнувшее въ верхнемъ окнѣ, мнѣ знакомо. Да, свѣтъ не великъ.
   Мы здороваемся другъ съ другомъ и начинаемъ болтать. Какъ пріятно снова увидѣть меня! А что бѣдный Поль въ Торетиндѣ, онъ, вѣроятно, по старому питаетъ пристрастіе къ влагѣ? Какъ странно это можетъ выражаться, вѣдь онъ думалъ, что вся его усадьба акваріумъ, а мы, пансіонеры, золотыя рыбки! Ха-ха-ха! Золотыя рыбки, это было бы очень недурно, такъ мнѣ кажется!-- Послушайте, Эйлертъ, вы не забыли къ вечеру приготовить свѣжую рыбу? Ладно... Да, здѣсь очень не дурно, я прожилъ уже здѣсь нѣсколько дней и хотѣлъ бы остаться подольше, чтобы отдохнуть хорошенько.
   Въ эту минуту съ чердака по лѣстницѣ спускается толстая служанка и обращается къ комедіанту:
   -- Барыня проситъ васъ сейчасъ же придти наверхъ.
   -- Да? Хорошо, сію минуту... Да, да, такъ до свиданія пока, мы еще увидимся; такъ вы, значитъ, остановитесь здѣсь?
   И онъ поспѣшно сталъ подниматься по лѣстницѣ.
   Эйлертъ и я отправились въ мою комнату.

* * *

   Я очень скоро вышелъ опять съ Эйлертомъ; у него было такъ много, чего поразсказать мнѣ, а я ничего противъ этого не имѣлъ: мнѣ было пріятно слушать его. Эйлертъ былъ не дуракъ, и, во всякомъ случаѣ, это былъ человѣкъ достойный, у него, было четверо оборванныхъ тощихъ дѣтей, которыхъ онъ прижилъ съ первой женой, умершей два года тому назадъ, но онъ уже успѣлъ снова жениться и у него родился еще одинъ ребенокъ. Разсказывая мнѣ это, онъ, вѣроятно, совсѣмъ забылъ, что зимою жаловался мнѣ на свою судьбу, на больную жену и калѣкъ дѣтей. Служанка, которая спустилась съ чердака съ порученіемъ отъ барыни, была вовсе не служанка, а молодая жена Эйлерта. И она также была хоть куда: сильная, здоровая, работящая и любящая скотъ, и снова беременная.
   -- Мнѣ кажется, Эйлертъ, что все у васъ идетъ прекрасно, и жена у васъ хорошая, да и вообще все, о чемъ вы мнѣ разсказывали.
   Надо сказать, что никому и въ голову не могло бы придти, почему я чувствовалъ себя такимъ довольнымъ въ то мгновеніе, но дѣло въ томъ, что мною, дѣйствительно, овладѣла какая-то смутная радость, когда я пришелъ въ этотъ домъ. Все это была чистѣйшая случайность, но тѣмъ пріятнѣе это мнѣ было, и я всему радовался и все мнѣ нравилось. Возлѣ землянки появился баранъ; онъ былъ совсѣмъ ручной, потому что дѣти валялись съ нимъ, цѣловали его и катались на немъ верхомъ, когда онъ еще былъ маленькимъ; а по крышѣ землянки разгуливала коза, она остановилась на самомъ краю и надо было только удивляться, какъ у нея не кружилась голова. Чайки летали надъ полями и перекликались другъ съ другомъ, то ссорясь, то дружно летая стаями; а тутъ совсѣмъ вблизи, въ туманѣ, опустившемся передъ самымъ закатомъ солнца, начиналась большая дорога, котопая вела черезъ лѣсъ и черезъ долину. Видъ такой дороги, которая выходитъ изъ опушки лѣса, кажется ласковымъ привѣтомъ живого существа.
   Эйлерту предстояло еще наловить свѣжей рыбы, я и отправился съ нимъ. Собственно говоря, ему некогда было заниматься этимъ дѣломъ, потому что ему надо было раздобыть для насъ мясо; но онъ обѣщалъ господамъ изъ города свѣжей рыбы, а, кромѣ того, рыба была Божьимъ даромъ и ничего не стоила. А если ему очень понадобится мясо, то онъ можетъ заколоть барана.
   Поднялся вѣтеръ, но такъ и должно быть, лишь бы вѣтеръ не усилился, замѣтилъ Эйлертъ.-- Впрочемъ, сегодня нельзя поручиться за погоду,-- прибавилъ онъ, оглядываясь по сторонамъ,-- вѣтеръ крѣпчаетъ.-- Вначалѣ я проявлялъ большую отвагу и сѣлъ на весла. Я стараюсь запомнить французскія слова Эйлерта: прекевера, траволи, сутенера, манкементъ и другія. Эти словечки пришли сюда прямымъ путемъ, они появились здѣсь вслѣдствіе давнишнихъ сношеній съ Бергеномъ и стали достояніемъ всякаго.
   Но вотъ у меня начинаетъ пропадать всякій интересъ къ французскимъ словамъ, мнѣ становится очень дурно. Да и вѣтеръ поднялся здоровый, и мы не поймали ни одной рыбки. Тутъ налетаетъ шквалъ,-- говоритъ Эйлертъ -- надо приблизиться къ берегу.
   Но и у берега мы ничего не поймали, а вѣтеръ все свѣжѣлъ и волненіе становилось все больше и больше. Придется отправляться домой,-- говоритъ Эйлертъ.
   Но вѣдь вѣтеръ былъ какъ-разъ такой, какой былъ нуженъ, а теперь онъ вдругъ усилился. Однако почему же мнѣ такъ дурно? Если бы я былъ переутомленъ или взволнованъ, то это было бы еще понятно; но у меня не было ровно никакой причины волноваться.
   Мы гребемъ среди бѣлой пѣны, среди цѣлыхъ кустовъ колышащихся перьевъ.-- Это прямо свинство, до чего быстро взволновалось море,-- говоритъ Эйлертъ, налегая на весла.
   Тутъ мнѣ становится очень нехорошо и Эйлертъ совѣтуетъ мнѣ убрать весла и говоритъ, что будетъ грести одинъ. Но въ ту самую минуту, когда я хуже всего чувствую себя, мнѣ вдругъ приходитъ въ голову, что меня могутъ увидать съ берега, и я не убираю веселъ; вѣдь жена Эйлерта могла бы увидать меня и поднять меня на-смѣхъ.
   О, что можетъ быть отвратительнѣе морской болѣзни? Я не сопротивляюсь больше, я перегибаюсь черезъ бортъ и веду себя, какъ свинья! Послѣ этого мнѣ становится немного легче, но потомъ опять начинается та же исторія и получается настоящее удовольствіе. Мнѣ кажется, будто я долженъ родить, не настоящимъ путемъ, конечно, а черезъ горло, но во всякомъ случаѣ родить. Что-то должно выйти но останавливается, какъ бы зацѣпившись за какой-то крючокъ, что-то начинаетъ двигаться и останавливается, двигается и останавливается. Этотъ крюкъ изъ желѣза; изъ-желѣза,-- сказалъ я? Изъ стали! Никогда раньше его у меня не было и я, конечно, не родился съ этимъ крюкомъ. Онъ какъ бы останавливаетъ весь мой механизмъ. Я вздыхаю какъ можно глубже и при этомъ даже рычу, но я не могу извергнуть изъ себя этого стального крюка. Выхода нѣтъ. Весь ротъ наполняется желчью. Слава Богу, скоро моя грудь разорвется. О...
   Наконецъ, мы укрываемся за островами и я спасенъ.
   Я вдругъ чувствую себя совсѣмъ хорошо, я начинаю шутить и даже передразниваю себя самого, чтобы ввести въ заблужденіе тѣхъ, кто могъ видѣть меня съ берега; я увѣряю Эйлерта, что это случилось со мной въ первый разъ, чтобы дать ему понять, что объ этомъ не стоитъ много болтать. Онъ и представить себѣ не можетъ, въ какую непогоду я бывалъ въ открытомъ морѣ, не чувствуя ни малѣйшаго недомоганія; однажды я пробылъ двадцать четыре дня въ океанѣ, всѣ лежали въ растяжку, капитанъ лежалъ, весь скрючившись, словно дама. А я?
   -- Да, я и самъ мучаюсь отъ морской болѣзни,-- говоритъ Эйлертъ.

* * *

   Вечеромъ я сидѣлъ одинъ въ столовой и ужиналъ. Такъ какъ не было свѣжей рыбы, то пансіонеры изъ города отказались спуститься къ столу. Они потребовали къ себѣ наверхъ немного хлѣба, масла и молока,-- объяснила жена Эйлерта.
   

XXVIII.

   Рано утромъ они уѣхали.
   Да, въ четыре часа утра, едва начало свѣтать, я прекрасно слышалъ, когда они уходили, я спалъ близко отъ лѣстницы. Вотъ онъ началъ спускаться своими толстыми ногами; и онъ тяжело ступалъ, а она шикнула на него, слышно было, что она раздражена.
   Эйлертъ только что всталъ и они нѣкоторое время стояли и разговаривали съ нимъ относительно того, что имъ надо сейчасъ же, сію минуту переправиться на ту сторону, потому что они измѣнили свой планъ и имъ необходимо уѣхать! И они пошли на берегъ къ лодкѣ, я видѣлъ ихъ, они зябли и съ раздраженіемъ говорили другъ съ другомъ. Ночью былъ морозъ, лужи были покрыты льдомъ и земля обледенѣла, такъ что имъ было трудно идти. Бѣдные, они не поѣли, даже не выпили кофе, а утро было холодное, дулъ вѣтеръ и море волновалось. Вонъ они идутъ къ берегу съ мѣшками на спинахъ, у нея на головѣ красная шляпа.
   Ну, меня это не касается, и я снова улегся, рѣшивъ ппоспать до полудня или около того. Вѣдь мнѣ не было никакого дѣла ни до кого рѣшительно, кромѣ меня самого. Такъ какъ съ постели я не могъ видѣть лодки, то я всталъ снова и такъ, забавы ради, сталъ смотрѣть въ окчо, далеко ли лодка отъѣхала отъ берега. Не особенно-то далеко, хотя гребли оба мужчины. Потомъ я легъ и черезъ нѣкоторое время опять посмотрѣлъ въ окно,-- о, да, дѣло идетъ на ладъ, они подвигаются впередъ. Я остался у окна, было такъ интересно слѣдить за лодкой, она становилась все меньше и меньше, я открылъ окно и вооружился биноклемъ. Такъ какъ еще не совсѣмъ разсвѣло, то я даже при помощи бинокля не могъ почти ничего различить, но красную шляпу я видѣлъ ясно. Наконецъ, лодка исчезла за островами..
   Я одѣлся и сошелъ внизъ. Всѣ дѣти еще спали, но хозяйка, Регина, была уже на ногахъ. До чего спокойно и просто относится ко всему эта добрая Регина!
   -- Ты знаешь, куда дѣвался твой мужъ?-- спрашиваю я ее.
   -- Да, какъ вамъ это нравится!-- отвѣчала она.-- Я увидала ихъ только, когда они уходили -- шли къ берегу. Интересно, куда они отправились, ужь не на рыбную ли ловлю?
   -- Очень можетъ быть, -- отвѣтилъ я ей. Но про себя я подумалъ:-- Ну нѣтъ, они уѣхали совсѣмъ, потому что у нихъ были съ собой мѣшки.
   -- Странные люди,-- продолжаетъ Регина:-- ничего не поѣли и кофе даже не пили, ничего! А барыня и вчера вечеромъ ничего не хотѣла ѣсть!
   Я только покачалъ головой и вышелъ. Регина крикнула мнѣ вслѣдъ, что кофе сейчасъ будетъ готовъ, такъ что, если мнѣ захочется выпить чашечку, то...
   Разумѣется, мнѣ не оставалось ничего больше, какъ только покачать головой и уйти, разъ мнѣ порютъ всякую чушь. И сознавать свою правоту и безупречность. И совершенно не понимать людей, которые ведутъ себя такъ странно. Но я, нижеподписавшійся, долженъ былъ бы во всякомъ случаѣ отправиться вчера же къ Олаусу, вмѣсто того, чтобы заниматься для увеселенія рыбной ловлей. Тогда я нѣсколько иначе сознавалъ бы свою правоту. Чего мнѣ, въ сущности, здѣсь понадобилось? Очень можетъ быть, что она почувствовала себя не совсѣмъ-то въ своей тарелкѣ, та, которую называютъ здѣсь барыней, а потому она и не спустилась къ ужину вечеромъ, и не захотѣла больше оставаться здѣсь. Вотъ она и убралась отсюда вмѣстѣ со своимъ другомъ и съ мѣшкомъ.
   Да, да, пожалуй, убраться вовсе ужь не такъ трудно, когда почти не съ чѣмъ убираться и когда есть отъ чего убраться.

* * *

   Къ полудню Эйлертъ возвратился домой. Онъ былъ одинъ, но онъ притащилъ съ пристани одинъ изъ мѣшковъ своихъ жильцовъ. Тотъ мѣшокъ, который побольше. Эйлертъ былъ злой и возбужденный: пусть только попробуютъ, да, да, пусть попробуютъ!
   Дѣло шло, конечно, о счетѣ,
   Въ этомъ отношеніи ей, вѣроятно, придется еще много испытать,-- подумалъ я:-- но вскорѣ она привыкнетъ и будетъ относиться къ этому должнымъ образомъ. Это еще не самое худшее.
   Но во всякомъ случаѣ это я обезпокоилъ ихъ и спугнулъ отсюда, а вѣдь весьма возможно, что они, дѣйствительно, сидѣли здѣсь и поджидали денегъ,-- кто же могъ это знать!
   Я сейчасъ же спросилъ Эйлерта, какъ великъ счетъ. Ну, и кончено, пожалуйста, ни слова больше! И сію же минуту отправляйся назадъ въ мѣстечко съ вещами!
   Но оказалось, что это, все равно, ни къ чему не повело бы, такъ какъ господа сейчасъ же сѣли на пароходъ, который какъ-разъ собирался отходить.
   Тутъ ужь ничего нельзя было подѣлать.
   -- Но вотъ ихъ адресъ,-- говоритъ Эйлертъ.-- Мы можемъ отослать вещи въ будущій четвергъ, когда пароходъ снова пойдетъ на югъ.
   Я взялъ адресъ и выразилъ Эйлерту свое неблаговоленіе. Зачѣмъ онъ взялъ именно этотъ мѣшокъ, почему не другой?
   Онъ отвѣтилъ мнѣ, что баринъ, дѣйствительно, предлагалъ ему другой мѣшокъ, но онъ, Эйлертъ, сейчасъ же увидалъ, что въ томъ мѣшкѣ было не Богъ вѣсть что. А тѣ деньги, которыя онъ получилъ отъ барыни, были платой только за одного изъ нихъ. А потому вполнѣ справедливо, что онъ взялъ тотъ мѣшокъ, который былъ побольше. Вообще Эйлертъ, какъ онъ самъ увѣрялъ, поступилъ въ высшей степени великодушно, никто не могъ бы отрицать этого. Вѣдь послѣ того, какъ барыня шикнула на него и отдала ему большой мѣшокъ и написала также свой адресъ, онъ сейчасъ же умолкъ и не сказалъ больше ни слова. Но какъ бы то ни было, пустъ съ нимъ не шутятъ, пусть только попробуютъ!
   И Эйлертъ во всю длину вытянулъ свою руку и потрясъ въ воздухѣ кулакомъ.
   Однако, послѣ того, какъ онъ поѣлъ и напился кофе, а потомъ отдохнулъ немного, онъ успокоился и сталъ такимъ же общительнымъ, какъ наканунѣ.
   Онъ сообщилъ мнѣ, что съ тѣхъ поръ, какъ лѣтомъ началось автомобильное движеніе, онъ все думаетъ и раздумываетъ, какъ ему быть, не взять ли ему трехъ работниковъ и не приняться ли за постройку дома, который будетъ еще больше, чѣмъ домъ Олауса. Что я думаю на счетъ этого?
   О, Боже, да вѣдь и онъ также страдаетъ современной болѣзнью, онъ зараженъ современнымъ норвежскимъ недугомъ!
   Да, а мѣшокъ съ вещами такъ и стоялъ въ комнатѣ уѣхавшихъ господъ. Ну, да, это были ея вещи, я узналъ тѣ блузки, которыя она носила лѣтомъ, ея юбки и башмаки. Я почти не разсматривалъ ихъ, я только вынулъ ихъ изъ мѣшка, тщательно сложилъ и снова уложилъ въ мѣшокъ. Я подозрѣвалъ, что Эйлертъ успѣлъ уже порыться въ этихъ вещахъ. Только поэтому, а не почему-нибудь другому, я и раскрылъ мѣшокъ.
   

XXIX.

   А мнѣ пришлось-таки еще разъ полюбоваться компаніей англичанъ, послѣдней въ этомъ году.
   Они пріѣхали на пароходѣ утромъ въ торговое мѣстечко, а оттуда послали телеграмму въ Стурдаленъ и вытребовали автомобиль. Стурдаленъ, Стурдаленъ!-- повторяли они. Итакъ, Стурдаленъ былъ для нихъ неизвѣстнымъ мѣстомъ,-- а такого позора нельзя было долго переносить.
   Господи, что за переполохъ они подняли. Они переправились на лодкѣ, и приближеніе ихъ слышно было уже издалека, въ особенности одинъ старый голосъ покрывалъ всѣ остальные. Эйлертъ бросилъ все и понесся къ пристани, чтобы быть тамъ первымъ: но изъ дома Олауса также прибѣжали на пристань всѣ, и большіе, и малые. Мало того, изъ всѣхъ близь-лежащихъ домовъ прибѣжали услужливые люди, готовые оказать всякую помощь. На берегу собралась порядочная кучка народу, а потому старый англичанинъ съ зычнымъ голосомъ выпрямился во весь ростъ въ лодкѣ и сталъ выкрикивать по направленію къ берегу англійскія слова -- онъ, конечно, не сомнѣвался въ томъ, что въ этой странѣ тотъ же языкъ, что и у него:-- Гдѣ автомобиль? Подавайте сюда автомобиль!
   А такъ какъ Олаусъ обладалъ извѣстной сметкой, то онъ сейчасъ же догадался, о чемъ идетъ рѣчь, и моментально послалъ своихъ подростковъ въ долину на встрѣчу автомобилю. Англичане прибыли!
   Они вышли на берегъ и видно было, что они ужасно торопятся. Они никакъ не могли понять, почему автомобиль не стоитъ и не ждетъ ихъ, -- это еще что такое? Ихъ было четверо... "Стурдаленъ",-- твердили они. Они подошли къ дому Эйлерта, посмотрѣли на свои часы и ругались за каждую минуту, которую теряли. Куда, къ чорту, пропали автомобили? А столпившіеся на берегу люди слѣдовали за ними по пятамъ и съ благоговѣніемъ взирали на этихъ разодѣтыхъ идіотовъ.
   Помню двоихъ изъ нихъ: старика съ зычнымъ голосомъ, на немъ были дурацкіе штаны, а его куртка изъ зеленой парусины была украшена всевозможными шнурами, пряжками и изобиловала карманами. О, что за мужчина, сколько въ немъ отваги! У него была сѣдая борода съ зеленоватымъ оттѣнкомъ, а усы его росли прямо изъ ноздрей, производя впечатлѣніе сѣвернаго сіянія, и ругался онъ, словно сумасшедшій. Другой былъ долговязый и согбенный, это былъ жалкій молодой человѣкъ съ невозможной наружностью, съ покатыми узкими плечами, на его круглыя брови была нахлобучена крошечная фуражечка, вообще же онъ напоминалъ человѣка на высокой подставкѣ. Но при своей вышинѣ онъ былъ согбенный и немощный, это былъ молодой старикъ, совсѣмъ уже плѣшивый; но, повѣришь ли, онъ все-таки ходилъ со сжатыми губами, словно тигръ, и голова: его была набита чепухой, которая помогала ему держаться на ногахъ!-- Стурдаленъ!-- твердилъ и онъ.
   По всей вѣроятности, въ Англіи скоро откроютъ убѣжище для дѣтей-стариковъ. Англія извращаетъ свой народъ спортомъ и навязчивыми идеями; еслибы Германія не держала Англію въ вѣчной тревогѣ, то она черезъ два поколѣнія превратилась бы въ страну противоестественныхъ распутниковъ...
   Но вотъ въ лѣсу затрубилъ автомобиль, и всѣ бросаются къ нему навстрѣчу, словно безумные, взапуски.
   Тутъ оказалось, что двое дѣтей Олауса честно и благородно выбѣжали далеко впередъ на дорогу и поторопили автомобиль, такъ неужели же имъ ничего не заплатятъ за это? Правда, они вернулись на автомобилѣ и хорошо прокатились, но плата сама собою! Они настолько уже выучились за лѣто нахальству, что ни за что не хотѣли пропустить этого удобнаго случая; они подошли къ старику съ зычнымъ голосомъ, протянули ему руки и потребовали платы! Однако старикъ не пожелалъ имъ ничего платить, онъ усѣлся въ автомобиль и сталъ торопить остальныхъ. А шоферъ, который самъ надѣялся получить на чай, старался изо всѣхъ силъ услужить путешественникамъ и сейчасъ же приготовился ѣхать обратно. Трогай! Раздается трубный звукъ, цѣлая баллада, тарарабумбія!
   Послѣ этого зрители расходятся по домамъ, всѣ только и говорятъ о знатныхъ путешественникахъ. Ахъ, иностранцы, иностранцы,-- о, куда ужь намъ до нихъ! Ты видѣлъ, какой долговязый одинъ изъ лордовъ? А ты замѣтилъ другого, въ штанахъ и съ сѣвернымъ сіяніемъ возлѣ носа?
   Однако среди расходившихся зѣвакъ были и такіе, у которыхъ были болѣе серьезныя мысли, такъ, напримѣръ, семья Олауса. Отецъ теперь только понялъ то, о чемъ не одинъ разъ читалъ въ газетахъ: что въ Норвегіи школы никуда не годятся, такъ какъ въ нихъ не учатъ англійскому языку. А вѣдь какой хорошій заработокъ потеряли его мальчики только изъ-за того, что не могли какъ слѣдуетъ въ свою очередь обругать старика съ сѣвернымъ сіяніемъ подъ носомъ. А мальчики его думали свое: "Что за негодяй, этотъ проклятый южанинъ! Но пусть подождетъ!" Они уже слышали о томъ, что слегка прикрытые пескомъ осколки бутылки очень хороши для резиновыхъ шинъ!..

* * *

   Я снова иду къ мѣшку съ ея вещами, и дѣлаю я это только потому, что на Эйлерта совсѣмъ нельзя положиться. Я рѣшилъ пересчитать всѣ вещи, чтобы ничего не пропало; съ моей стороны было большой оплошностью не сдѣлать этого раньше.
   Можно подумать, что у меня только и дѣла, что ходить къ этому мѣшку съ платьемъ,-- но для чего мнѣ это дѣлать? Вотъ и теперь оказалось, что я былъ правъ, заподозривъ Эйлерта; я слышалъ, какъ онъ поднимался по лѣстницѣ, а, когда я вошелъ въ комнату, то накрылъ его у мѣшка, который онъ спокойно потрошилъ.-- Это что такое?-- спросилъ я. Сперва онъ подумалъ, что можетъ отдѣлаться отъ меня нахальствомъ: онъ пригрозилъ мнѣ и сказалъ, чтобы я не вмѣшивался въ его дѣла. Однако для меня было весьма кстати, что я зналъ о немъ кое-что, а потому онъ сейчасъ же спохватился и бросилъ платье. О, до чего, въ сущности, я былъ несправедливъ къ нему, какъ я обиралъ его!
   -- Вы вовсе не купили эти вещи,-- сказалъ онъ;-- очень можетъ быть, что я получилъ бы за нихъ гораздо больше.
   Я уже заплатилъ ему за все, но онъ хотѣлъ получить больше, онъ напоминалъ мнѣ желудокъ, который продолжаетъ переваривать послѣ смерти. Таковъ былъ Эйлертъ. И все-таки онъ былъ не изъ самыхъ плохихъ, лучше онъ никогда не былъ, и онъ не сталъ хуже въ своемъ новомъ положеніи.
   Было бы хорошо, еслибы человѣкъ не дѣлался хуже въ новомъ положеніи!..
   Кончилось тѣмъ, что я забралъ мѣшокъ съ платьемъ въ свою комнату, чтобы лучше слѣдить за нимъ. И я задалъ себѣ порядочную работу, укладывая все во второй разъ; но это необходимо было сдѣлать. Я рѣшилъ вечеромъ уйти отсюда и забрать съ собой мѣшокъ,-- мнѣ уже надоѣло здѣсь жить, къ тому же ночи стояли лунныя.
   А теперь довольно о мѣшкѣ съ платьемъ.
   

XXX.

   Оказывается, что я снова переживаю ту пору, когда съ удовольствіемъ гуляешь при лунномъ свѣтѣ. Тридцать лѣтъ тому назадъ я тоже гулялъ при лунномъ свѣтѣ, пробирался по узкимъ тропинкамъ, на которыхъ потрескивали сучья ходилъ по обледенѣлому полю, бродилъ вокругъ незапертыхъ сѣноваловъ, -- охотился за любовью! Ну, да! Развѣ я забылъ это! Но теперь луна уже не свѣтитъ такъ ярко. Боже вѣдь тогда я могъ при лунномъ свѣтѣ разобрать записочку которую она мнѣ сунула. Впрочемъ, теперь я уже не получаю больше такихъ записочекъ.
   Все такъ измѣнилось, сказка окончена, сегодня вечеромъ я снова пустился въ путь и мысли мои заняты только дѣломъ: я ѣду въ торговое мѣстечко, чтобы тамъ съ пароходомъ отправить одинъ мѣшокъ, а потомъ я пойду дальше все дальше. Да, а для этого мнѣ надо только хоть немного знать дороги, да немного луннаго свѣта, чтобы разглядѣть дорогу. А въ былые дни, въ молодые дни мы уже осенью изучали календарь, чтобъ посмотрѣть, будетъ-ли лунный свѣтъ на Крещенье. Потому что намъ былъ крайне необходимъ лунный свѣтъ.
   Все измѣнилось, я измѣнился. Сказка -- это самъ разсказчикъ...
   Говорятъ, будто старость приноситъ съ собою новыя радости, еще неизвѣданныя, болѣе глубокія радости, болѣе постоянныя. Это ложь. Да, ты прочелъ вѣрно: это ложь. И это утверждаетъ только сама старость, эгоистичная старость, которая старается размахивать жалкими остатками своихъ флаговъ. Старикъ уже забываетъ то время, когда онъ самъ стоялъ на вершинѣ, онъ забываетъ свое Alias, когда онъ, румяный и цвѣтущій, трубилъ въ золотую трубу. Теперь онъ не стоитъ уже больше -- нѣтъ, онъ сѣлъ -- вѣдь сидѣть удобнѣе и легче. И вотъ къ нему приближается, медленно и тихо, тучное и глупое почтеніе, воздаваемое старости. А на что сидячему человѣку почетъ? Человѣкъ стоящій можетъ пользоваться этимъ почетомъ, а сидячій можетъ только принимать его. Почетъ же для того, чтобы имъ пользоваться, а не для того, чтобы сидѣть съ нимъ, сложа руки.
   Дайте-ка лучше сидячему человѣку теплые шерстяные чулки.

* * *

   По до чего мнѣ повезло! Незапертый сѣновалъ на моемъ пути, совсѣмъ, какъ въ былые дни золотыхъ трубъ! Сѣновалъ манитъ меня массой душистаго сѣна и теплымъ кровомъ на ночь; но гдѣ же дѣвушка, которая сунула мнѣ записочку? Развѣ я могъ забыть, какъ благоухало ея дыханіе, и могъ-ли я забыть, что со мной было, когда я почувствовалъ, какъ ея губы слегка раскрылись? Но она придетъ еще, подождемъ немного, у насъ времени довольно, цѣлыхъ двадцать лѣтъ, она еще появится...
   Однако мнѣ надо слѣдить за собой, чтобы отнестись къ этому, какъ къ шуткѣ, ибо все это и есть лишь шутка. Вѣдь я уже вступилъ въ почтенный возрастъ, я ослабѣлъ, я уже готовъ считать какой-то сѣновалъ за знакъ благоволенія свыше... О, высокочтимая старость, вотъ сѣновалъ!
   Нѣтъ, спасибо, я только что вступилъ въ семидесятые годы.
   И вотъ я, весь поглощенный своимъ "дѣломъ", прохожу мимо сѣновала.
   Подъ утро я нахожу себѣ пріютъ подъ нависшей скалой. Съ этихъ поръ мнѣ, въ сущности, подобаетъ жить подъ навѣсомъ скалы; я ложусь, сворачиваюсь въ комокъ и стараюсь сдѣлаться маленькимъ и незамѣтнымъ. Все, что угодно, только не размахивать своимъ эгоизмомъ и остатками человѣка.
   Я устраиваюсь очень хорошо, я подкладываю себѣ подъ голову чужой мѣшокъ съ поношеннымъ платьемъ, такъ какъ мѣшокъ этотъ какъ разъ подходящей величины. Но изъ сна ничего не выходитъ,-- меня одолѣваютъ мысли, мечты, обрывки стихотвореній и сантиментальность. Такъ какъ отъ мѣшка пахнетъ человѣкомъ, то я отбрасываю его въ сторону и кладу голову на руку. Отъ руки пахнетъ деревомъ и даже не деревомъ...
   Но адресъ... адресъ у меня? Отлично. Я зажигаю спичку и снова читаю адресъ, чтобы запомнить его на утро. Нѣсколько словъ, написанныхъ карандашемъ, и больше ничего; но, пожалуй, въ буквахъ было нѣчто мягкое, нѣчто женственное, ахъ, право, не знаю. Не все-ли равно?!
   Я приноравливаю свой путь такъ, чтобы быть въ мѣстечкѣ съ наступленіемъ дня, когда люди уже встали, когда почтовая контора открыта. Я раздобываю себѣ большой кусокъ бумаги, бичевку и сургучъ; заворачиваю пакетъ, запечатываю его и пишу на немъ адресъ. Пожалуйста!
   Ахъ, да... я забылъ вложить въ пакетъ клочекъ бумажки съ адресомъ, какая досада! Но вообще я исполнилъ все, какъ слѣдуетъ. Я иду дальше и вдругъ чувствую себя такимъ покинутымъ, я чувствую какую-то пустоту; это, конечно, отъ того, что мѣшокъ, который я тащилъ, былъ порядочно-таки тяжелый, а теперь я отдѣлался отъ него. "Послѣдняя отрада!" думаю я. Безъ всякой связи съ чѣмъ бы то ни было я иду и думаю:-- Послѣдняя страна, послѣдній островъ, послѣдняя отрада...
   

XXXI.

   Что же дальше?
   Я зналъ, что у меня ничего не будетъ впереди. Передо мной стояла зима, мое лѣто осталось позади,-- ни цѣли, ни стремленій, ни честолюбія. Такъ какъ для меня было совершенно безразлично, гдѣ ни жить, то я и вспомнилъ одинъ знакомый мнѣ городъ и рѣшилъ отправиться туда,-- почему бы и нѣтъ? Не можетъ же человѣкъ всю свою жизнь сидѣть на берегу моря и, если онъ рѣшается уѣхать оттуда, то этому вовсе не слѣдуетъ придавать особаго значенія. Онъ прекращаетъ свой уединенный образъ жизни -- это и до него многіе дѣлали,-- онъ хочетъ изъ пустого любопытства увидать множество кораблей, лошадей и небольшіе садики въ какомъ-нибудь опредѣленномъ городѣ. А, пріѣхавъ туда, онъ отъ бездѣлья начинаетъ припоминать, нѣтъ ли у него хоть одной знакомой души въ этомъ городѣ, въ этомъ громадномъ городѣ. Случается такъ, что въ это время какъ разъ ярко свѣтитъ луна, и его забавляетъ ходить по опредѣленному адресу каждый вечеръ и стоять у однихъ и тѣхъ же воротъ, словно это очень важное дѣло. Вѣдь его нигдѣ въ другомъ мѣстѣ не ждутъ, такъ что времени у него достаточно. И вотъ въ одинъ прекрасный вечеръ кто-то застаетъ его у этихъ воротъ подъ фонаремъ. Это женщина; она вдругъ останавливается, потомъ дѣлаетъ шага два по направленію къ нему, вытягивая впередъ шею и всматриваясь въ него.
   -- Это не...? Ахъ, извините, мнѣ показалось...
   -- Да, да. Добрый вечеръ, фрёкенъ Торсенъ.
   -- Ахъ, это вы! Добрый вечеръ! Такъ мнѣ и показалось... Добрый вечеръ... Благодарю васъ, хорошо. Благодарю васъ за мѣшокъ; я сейчасъ же поняла... я отлично поняла...
   -- Вы здѣсь живете? Какая пріятная встрѣча:
   -- Да, я живу здѣсь, вотъ видите, тѣ окна. Пожалуй, мнѣ неудобно попросить васъ ко мнѣ? Ахъ, нѣтъ, лучше не надо...
   -- Но тутъ на пристани есть нѣсколько скамеекъ. Если вы только не боитесь замерзнуть...-- предложилъ я.
   -- Нѣтъ, я не замерзну. Благодарю васъ, съ удовольствіемъ...
   Мы пошли къ скамьямъ, и шли мы, будто отецъ съ дочерью. Ничего особеннаго между нами не произошло и мы просидѣли спокойно весь вечеръ. И послѣдующіе вечера мы просидѣли такъ же спокойно, и провели много такихъ дружескихъ вечеровъ въ теченіе цѣлаго холоднаго осенняго мѣсяца.
   Сперва она разсказала мнѣ главу своего возвращенія домой, разсказала больше полу-намеками, кое-что подробно, иногда во время разсказа она низко склоняла голову, а время отъ времени, когда я спрашивалъ, давала короткіе отвѣты или только кивала головой. Я записываю это все по памяти, записываю то, что имѣло для нея значеніе, что получило значеніе для многихъ.
   Впрочемъ... черезъ сто лѣтъ все будетъ забыто. И зачѣмъ мы боремся? Черезъ сто лѣтъ объ этомъ будутъ читать въ мемуарахъ и письмахъ и будутъ думать:-- Какъ она билась, какъ она хлопотала, хе-хе! О другихъ ничего не будетъ написано и никто не будетъ о нихъ читать, для нихъ жизнь окончилась въ могилѣ. Всѣ представляютъ собою одно и то же..
   Сколько горя она перенесла, о, сколько горя! Въ ту минуту, когда у нея не хватило денегъ заплатить за свое содержаніе въ гостинницѣ, ей показалось, что она представляетъ собою средоточіе всего міра, всѣ смотрятъ на нее, и въ головѣ у нея шумѣло отъ чувства безпомощности. Вдругъ она услыхала, какъ на дворѣ кто-то спросилъ: "Напоили-ли сегодня Сѣрку?" Это была забота того человѣка. Итакъ, она вовсе не средоточіе всего міра.
   И вотъ она отправилась вмѣстѣ съ товарищемъ въ путь. Средоточіе міра? Ничего подобнаго. Изо дня въ день шли они черезъ горы, изо дня въ день по долинѣ, ѣли, когда представлялся къ этому удобный случай, пили воду изъ ключей. Встрѣчаясь съ ѣхавшими въ экипажахъ, они здоровались съ ними или не здоровались, никто не былъ ни болѣе, ни менѣе средоточіемъ, нежели они сами. Товарища не покидала его глупая беззаботность, и онъ весело насвистывалъ.
   На одномъ постояломъ дворѣ они пообѣдали.
   -- Заплати за меня пока,-- сказалъ онъ.
   Она стояла въ нерѣшительности и замѣтила, наконецъ, коротко, что не можетъ вѣчно платить за него.
   -- Я вовсе и не хочу этого, совсѣмъ не хочу,-- сказалъ онъ.-- Но пока... Можетъ быть, тамъ дальше мнѣ удастся взять въ долгъ.
   -- Я, во всякомъ случаѣ, въ долгъ не даю.
   -- Ингеборгъ!-- воскликнулъ онъ и въ шутку задрожалъ.
   -- Что такое?
   -- Ничего. Кажется, я имѣю право называть мою жену просто Ингеборгъ.
   -- Я вовсе не твоя жена,-- отвѣтила она, вставая съ мѣста.
   -- Тпрр! Но вѣдь эту ночь мы сошли за мужа и жену. Такъ мы записаны въ книгѣ на постояломъ дворѣ.
   На это она промолчала. Да, конечно, на эту ночь они сошли за мужа и жену, такъ пришлось устроиться, чтобы взять только одну комнату и съэкономить. Но съ ея стороны было очень глупо согласиться на это.
   -- Ну, хорошо, въ такомъ случаѣ, фрёкенъ Торсенъ!-- сказалъ онъ плаксивымъ голосомъ.
   Чтобы покончить съ этой игрой, она заплатила за обоихъ и взяла свой мѣшокъ.
   Они пошли дальше. На слѣдующемъ постояломъ дворѣ она заплатила за обоихъ, не вдаваясь въ разсужденія, за ужинъ, за ночлегъ и за завтракъ. Это уже вошло въ привычку. Потомъ они пошли дальше. Они дошли до конца долины и очутились на берегу моря. Тутъ она опять возстала:
   -- Нѣтъ, теперь уходи, убирайся, куда хочешь, я не хочу больше быть съ тобой съ одной комнатѣ!
   Его старые доводы не подѣйствовали больше. Когда онъ повторилъ, что они такимъ образомъ сберегутъ деньги, она отвѣтила, что для нея лично нужна только одна комната и за это она заплатитъ сама. Онъ опять попробовалъ обратить все это въ шутку и захныкалъ:-- Ингеборгъ!-- и ушелъ отъ нея. Онъ былъ совершенно безпомощенъ и даже спина его какъ-то согнулась.
   Она поужинала одна.
   -- А вашъ мужъ не придетъ къ ужину?--спросила хозяйка.
   -- Онъ, вѣроятно, не хочетъ ѣсть,-- отвѣтила она.
   А онъ въ въ это время стоялъ у низкаго хлѣва и дѣлалъ видъ, будто его интересуетъ крыша и вообще вся постройка; онъ обошелъ хлѣвъ кругомъ, сложилъ губы въ трубочку и посвисталъ. Но она хорошо видѣла изъ окна, что лицо у него очень блѣдное и разстроенное. Кончивъ ужинать, она пошла къ берегу и крикнула ему мимоходомъ:
   -- Иди и поужинай!
   Однако онъ былъ все-таки лучше, чѣмъ можно было это предполагать,-- онъ не пошелъ ѣсть и ночь провелъ внѣ дома.
   Кончилось все это такъ, какъ обыкновенно кончается: когда она увидала его утромъ, она раскаялась въ своей жестокости, ее тронулъ его ужасный видъ и все пошло обычнымъ порядкомъ.
   На берегу моря они оставались нѣсколько дней въ ожиданіи почтоваго парохода и въ это время однажды вечеромъ въ тотъ домъ, гдѣ они остановились, пришелъ пожилой человѣкъ. Она знала его и онъ зналъ ихъ обоихъ; это ее очень взволновало и она хотѣла было сейчасъ же бѣжать, она плакала и била себя въ грудь. Однако вскорѣ она успокоилась и рѣшила переночевать еще одну ночь. Вѣдь она вовсе не представляла собою средоточія міра, ея старый знакомый, который пришелъ на постоялый дворъ, повидимому, вовсе не видѣлъ только ее одну. Тѣмъ не менѣе на слѣдующій день раннимъ утромъ она все-таки устроила нѣчто вродѣ бѣгства; она ушла на разсвѣтѣ, когда всѣ еще спали. Это она все-таки сдѣлала.
   На почтовомъ пароходѣ она не встрѣтила знакомыхъ и могла спокойно обдумать все. Теперь она рѣшительно и окончательно порвала со своимъ товарищемъ. Они опять поссорились, у него не было билета, и они обмѣнялись рѣзкими словами. Онъ сказалъ, что ей легко говорить, такъ какъ у нея въ карманѣ есть обратный билетъ. Онъ указалъ ей также на то, что ему не пришлось бы испытать всѣхъ этихъ непріятностей, еслибы она не написала ему письмо лѣтомъ и не вызвала его къ себѣ,-- неужели ей не стыдно? Еслибы не она, ему никогда не пришло бы въ голову уѣзжать изъ города. Тогда она дала ему свой кошелекъ со всѣми своими деньгами и попросила его исчезнуть съ ея глазъ. Денегъ должно было хватить на билетъ, такимъ образомъ, она отдѣлалась отъ него. "Конечно, я не долженъ былъ бы принимать ихъ", сказалъ онъ:-- "но другого выхода нѣтъ",-- и онъ ушелъ.
   Она долго сидѣла и смотрѣла въ морскую даль, обдумывая все. Ей приходилось очень плохо, гораздо хуже, чѣмъ она когда-то могла предполагать. О, что за стыдъ, до какого абсурда она дожила! Она думала до того, что устала отъ своихъ думъ, и начала прислушиваться къ тому, что вокругъ нея говорили люди. Въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ нея на сундукѣ сидѣли двое мужчинъ; они ежились, стараясь укрыться отъ вѣтра. Она услышала, что одинъ изъ нихъ былъ учителемъ, а другой ремесленникомъ. Учитель вскорѣ всталъ и пробрался къ ней; тогда она молча прошла мимо него и сѣла на его мѣсто на сундукѣ.
   Была осенняя сырая погода и было пріятно укрыться отъ рѣзкаго вѣтра. Ремесленникъ, конечно, думалъ, что мѣсто хорошо одѣтой дамы въ каютѣ, но, когда она сѣла возлѣ него, онъ сейчасъ же отодвинулся на край сундука. Въ эту минуту онъ какъ-разъ набивалъ трубку и хотѣлъ закурить ее, но остановился.
   -- Курите-же,-- сказала она.
   Онъ закурилъ трубку, но отвернулся и закурилъ такъ, чтобы дымъ не попадалъ на нее.
   Онъ былъ еще совсѣмъ молодой, лѣтъ двадцати съ небольшимъ, изъ-подъ фуражки выглядывали густые рыжеватые волосы, брови у него были бѣлесоватыя, высоко надъ глазами. У него была широкая и плоская грудь, а спина круглая и руки большія. Что за лошадь!
   Ему подали закусить, бутерброды и кофе; этого-то, вѣроятно, онъ и поджидалъ, сидя на сундукѣ. Онъ заплатилъ, но продолжалъ курить и не трогалъ ѣды.
   -- Закусывайте-же!-- сказала она.-- Надѣюсь, я не мѣшаю вамъ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ онъ. Онъ принялся выколачивать свою трубку, не торопясь, послѣ чего опять нѣкоторое время спокойно сидѣлъ.-- Мнѣ и ѣсть-то не хочется...
   -- Такъ вы не издалека?
   -- Нѣтъ, я провелъ на пароходѣ только одну ночь. А вы откуда?.
   -- Я изъ города. Я уѣзжала только на лѣто.
   -- Такъ, такъ,-- сказалъ онъ, кивая головой.
   -- Я жила въ Торетиндѣ,-- прибавила она.
   -- Въ Торетиндѣ? Вотъ какъ!
   -- Вы знаете это мѣсто?
   -- Нѣтъ. Я только знаю кое-кого изъ хозяевъ.-- Пауза.-- Тамъ, кажется, живетъ Іозефина?
   -- Да. А вы знаете ее?
   -- Нѣтъ.
   Они еще кое о чемъ поболтали; пароходъ шелъ, а они все сидѣли на томъ же мѣстѣ. Она спросила, откуда онъ, какимъ ремесломъ занимается. Оказалось, что онъ ничего особеннаго собой не представляетъ, что онъ столяръ, его мать жива и у нея небольшой хуторъ. Но не хочетъ ли барышня выпить чашку кофе?
   Спасибо, она, пожалуй, выпьетъ немного его кофе, съ блюдечка.
   Она налила себѣ кофе на блюдечко и попросила чего-нибудь поѣсть. Никогда не ѣла она такъ вкусно! Кончивъ ѣсть, она поблагодарила его.
   -- У васъ, вѣроятно, мѣсто въ каютѣ?-- спросилъ онъ.
   -- Да, но я хочу сидѣть здѣсь,-- отвѣтила она.-- Если я спущусь внизъ, я заболѣю.
   -- Ну, понятно. Нѣтъ, надо будетъ...-- Съ этими словами онъ всталъ и тяжело зашагалъ по палубѣ. Вслѣдъ затѣмъ она увидѣла, какъ его спина исчезла въ дверяхъ спуска въ каюты.
   Она долго ждала его, она боялась, что кто-нибудь займетъ его мѣсто. Кофе съ блюдечка, здоровый бутербродъ, общество столяра, ничего дѣланнаго, никакихъ фокусовъ,-- ей показалось, что она почувствовала нѣкоторую почву подъ ногами въ этомъ уголкѣ.
   Но вотъ онъ снова появился съ кофе и бутербродами, онъ несъ въ своихъ большихъ рукахъ цѣлый подносъ. Онъ добродушно улыбался, стараясь идти какъ можно осторожнѣе.
   Она всплеснула руками и сдѣлала видъ, что поражена всѣмъ этимъ.
   -- Господи, Боже ты мой! Нѣтъ, это слишкомъ любезно съ вашей стороны!
   -- А я подумалъ, что, разъ, барышня сидитъ здѣсь, то все равно ужь...
   Они поѣли вдвоемъ, она согрѣлась, ею овладѣла дремота и она слегка откинулась и отдалась ей. По временамъ, когда она открывала глаза, она видѣла каждый разъ, что столяръ закуриваетъ трубку; онъ бралъ заразъ по двѣ и по три спички, чиркалъ ими, но не торопился закуривать трубку и бралъ новую спичку. Учитель крикнулъ ему что-то, показалъ ему на дверь, но столяръ только кивнулъ головой и ничего не отвѣтилъ. Ужь не боится ли онъ разбудить меня?-- подумала она.
   На одной остановкѣ ея товарищъ снова появился, онъ вышелъ изъ каюты.
   -- Иди же въ каюту, Ингеборгъ!-- крикнулъ онъ.
   Она ничего не отвѣтила.
   Столяръ поочередно посмотрѣлъ на обоихъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, фрёкенъ Торсенъ!-- жалобнымъ голосомъ крикнулъ опять товарищъ, какъ бы въ шутку. Онъ постоялъ немного и подождалъ, а потомъ ушелъ.
   "Ингеборгъ",-- подумалъ, вѣроятно, столяръ. "Фрёкенъ Торсенъ!" -- подумалъ онъ.
   -- Вы долго останетесь въ городѣ?-- спросила она, выпрямляясь.
   -- Я подумывалъ остаться тамъ на нѣкоторое время.
   -- Что вы тамъ будете дѣлать?
   Онъ почему-то смутился, а такъ какъ цвѣтъ лица у него былъ очень свѣтлый, то видно было, какъ онъ покраснѣлъ. Онъ наклонился впередъ и поставилъ локти на колѣни, потомъ онъ отвѣтилъ:
   -- Я хотѣлъ немного усовершенствоваться въ своемъ ремеслѣ, поучиться. Но все это зависитъ...
   -- Да, да. Конечно.
   -- А что вы скажете на это?-- спросилъ онъ.
   -- Что же, это очень хорошо.
   -- Такъ вы дѣйствительно находите это?
   Они почти весь день просидѣли на палубѣ, а подъ вечеръ стало очень холодно, поднялся вѣтеръ. Когда у нея коченѣли ноги, она вставала и топала ими, а, когда она уставала стоять, то снова садилась на сундукъ. Разъ, когда она отошла на нѣсколько шаговъ, столяръ положилъ на сундукъ свертокъ, какъ бы для того, чтобы ея мѣсто не заняли.
   Ея товарищъ снова высунулъ голову въ дверь изъ каюты, и вѣтеръ подхватилъ его волосы на лбу. Онъ крикнулъ:
   -- Да или же сюда, Ингеборгъ!
   -- О!-- простонала она. Она вдругъ вышла изъ себя, направилась къ нему, но въ эту минуту пароходъ накренило и она раза два подпрыгнула, чтобы сохранить равновѣсіе. Подойдя къ нему, она прошипѣла:-- Чтобъ я не слышала и не видѣла тебя больше! Понимаешь? Клянусь...
   -- Господи помилуй!-- отвѣтилъ онъ и исчезъ.
   Около трехъ часовъ столяръ опять принесъ кофе и бутерброды.
   -- Нѣтъ, пожалуйста, не угощайте меня больше,-- сказала она.
   Онъ только добродушно улыбнулся и попросилъ ее не побрезговать его угощеніемъ.
   -- Вотъ скоро мы будемъ на мѣстѣ,-- сказала она въ то время, какъ они закусывали.-- У васъ есть, гдѣ остановиться?
   -- О, да. У сестры.
   Медленно и лѣниво взялъ онъ новый бутербродъ и сталъ его вертѣть въ рукѣ, погрузясь въ думы; потомъ онъ откусилъ кусокъ. Откусивъ и прожевавъ второй кусокъ, онъ сказалъ наконецъ:
   -- Мнѣ думается, что, если я пробуду всю зиму въ городѣ, то я кое-чему научусь. А, имѣя также и усадьбу, я могу кое-какъ прожить...
   -- Н-да.
   -- И вы такъ думаете?
   -- Да...Конечно.
   Зачѣмъ разсказываетъ онъ ей о своихъ дѣлахъ? Вѣдь у нея свои дѣла. Она поблагодарила его за угощеніе и встала.
   Когда пароходъ причалилъ къ пристани, онъ протянулъ ей руку и сказалъ:
   -- Меня зовутъ Николай.
   -- А? Да, да...
   -- Я подумалъ, что, если намъ когда-нибудь придется встрѣтиться... Николай Пальмъ... но вѣдь городъ великъ...
   -- Да, конечно. А теперь позвольте отъ души поблагодарить васъ за ваше вниманіе. До свиданія.
   

XXXII.

   Я спросилъ фрёкенъ Торсенъ:
   -- Вы встрѣчались потомъ со столяромъ?
   -- Съ какимъ столяромъ? Ахъ, нѣтъ! Я просто разсказала вамъ о немъ, потому что онъ въ нѣкоторомъ родѣ знакомый.
   -- Знакомый?
   -- Да, и вашъ, и мой. Конечно, относительно. Оказывается, что онъ братъ учительницы Пальмъ, съ которой мы вмѣстѣ провели лѣто въ Торетиндѣ.
   -- Да, свѣтъ невеликъ. Всѣ мы родные.
   -- Вотъ потому-то я и разсказала о немъ.
   -- Но вѣдь вы не знали что онъ братъ учительницы Пальмъ, пока были на пароходѣ,-- сказалъ я.-- Слѣдовательно, вы видѣлись съ нимъ позже?
   -- Да... Нѣтъ... впрочемъ, я встрѣчалась съ нимъ раза два, но не разговаривала. Все ограничилось только тѣмъ, что мы обмѣнивались поклонами. "Здравствуйте" да "какъ поживаете?" -- и тому подобное. И вотъ онъ сказалъ, что онъ ея братъ.
   -- Хе-хе!
   -- Такъ, мимоходомъ, совершенно случайно.
   Тутъ я воспользовался удобнымъ случаемъ, чтобы замѣтить:
   -- Чего только не бываетъ случайно! Случайно я стоялъ у фонаря, чтобы прочесть на запискѣ нѣсколько словъ. Оказалось, что вы какъ разъ тутъ живете.
   -- Да, много страннаго случается.
   -- А изъ васъ и столяра будетъ хорошая парочка,-- говорю я.
   -- Ха-ха! Ну, нѣтъ, я никогда ни для кого не буду парой.
   -- Неужели?
   -- Надо быть очень легковѣрной, чтобы выйти замужъ.
   -- Право, не знаю... Пожалуй, не лишнее быть немного легковѣрной. Быть не очень-то умной. Къ чему ведетъ умъ? Съ нимъ далеко не уйдешь. Дѣло въ томъ, что достаточно умныхъ на свѣтѣ н е немного? Впрочем, я передам ваш привет фрекен. Прощайте, прощайте.
   Я иду кратчайшим путем, чтобы поскорее укрыться, а, так как я хорошо знаю здесь каждый уголок, то я сворачиваю за двор и нахожу себе удобное место. Отсюда я решил смотреть, как уйдет эта пара. Она должна была еще выйти на двор, чтобы распрощаться со всеми.
   Я вспомнил, что в последний раз разговаривал с ней вчера, что мы говорили только о пустяках, о которых я уже забыл, а сегодня я еще совсем не разговаривал с нею...
   Странно -- они представляли собой как бы нечто единое; они поднимались в гору друг за другом, но они принадлежали друг другу. Они не разговаривали; они, вероятно, уже обменялись необходимыми словами, жизнь была для них чемто обычным, им оставалось только постараться быть сносными друг для друга. Он шел впереди, она следовала за ним на расстоянии нескольких шагов; ее фигура производила какое-то одинокое впечатление на каменном фоне скалы. Что сделалось с ее стройным, высоким телом? Она как будто стала меньше ростом от того, что подобрала выше юбки, и на спине несла мешок. У каждого из них было по мешку, но она несла его мешок, а он ее, вероятно, потому, что у нее было с собой больше вещей и ее мешок был тяжелее. Так они обменялись ношей -- как-то они будут меняться впоследствии? Ведь она уже не была больше учительницей, а он, быть, может, не состоял больше при какомнибудь театре или кинематографе.
   Они шли в гору по каменистой, голой почве, где не было ни одного деревца, разве рос кое-где небольшой можжевеловый кустик. Вдали, на горном кряже, бурлит речка Рейса. Эти двое сложили вместе свое тряпье и отправились в путь... на следующей станции они будут мужем и женой, и возьмут только одну комнату ради сокращения издержек.
   Вдруг я встаю и собираюсь... да, я собираюсь из сострадания и человеколюбия, а также по долгу, бежать за ней и сказать... придумать какоенибудь подходящее слово, сказать: "Не идите дальше". Это было бы делом одной минуты или двух, это было бы добрым делом, долгом..
   Но вот они исчезли за горой.
   Ее звали Ингеборг.

ГЛАВА XXVI

   Да, и я также отправляюсь в путь, я, последний пансионер в санатории Торетинд. Да и время уже позднее, утром в первый раз выпал мокрый, жалкий снег.
   В усадьбе наступила тишина, теперь Жозефина могла бы играть для меня на фортепиано сколько угодно, и она была бы очень внимательна к последнему гостю, но и мне пора отправляться в путь. К тому же у Жозефины нет основания играть или быть веселой, потому что в этом году дела были очень плохи, а дальше можно было ожидать еще худшего. Так что впереди не было ничего приятного. Ну, как-нибудь да наладится все это,-- говорит Жозефина. Да ей и нечего особенно беспокоиться, потому что у нее в банке лежат деньги, а, кроме того, нет сомнения в том, что у Жозефины есть жених по ту сторону гор.
   Да, Жозефина всегда устроится как-нибудь, она особа положительная. Вот, хотя бы взять случай с фрекен Торсен, когда та покидала со своим другом санаторию. Друг ее не мог уплатить своего счета и сказал только, что ожидал присылки денег, но те не пришли, а ждать их ему нельзя, так как у него неотложные дела. Да, да, но когда же будет счет уплачен? Он будет уплачен из города, о, тотчас же, конечно, ведь деньги там лежат и ждут.
   -- Но вовсе нельзя быть уверенным в том, что мы получим деньги -- от него, во всяком случае,-- сказала Жозефина.- Дело в том, что у нас и раньше бывали такие молодчики. А, кроме того, меня досада взяла, глядя на него, когда он расхаживал по двору, как ни в чем не бывало, подбрасывал палку и ловил ее. И вот, когда фрекен Торсен пришла прощаться, я и спросила ее, не может ли она уплатить его счет? Фрекен Торсен прямо в ужас пришла и спросила, разве не уплатил он сам? Нет, ответила я, он не уплатил, а в этом году нам нужен каждый шиллинг, сказала я, потому что дела у нас были очень плохи, гораздо хуже прежнего. Фрекен Торсен сказала, что мы получим деньги, и спросила, сколько надо заплатить. Тогда я сказала, сколько он должен, и она сказала мне, что сейчас не может уплатить за него, но что она позаботится о том, чтобы деньги были высланы, и что я могу положиться на деньги, хотя бы и не от него. Потому что фрекен Торсен пришлет их во что бы то ни стало...
   Рассказав это, Жозефина пошла приготовить мне провизию для путешествия.
   Теперь и Поль все время на ногах, хотя, быть может, он и не всегда твердо стоит на них, но, во всяком случае, он на ногах. Но в нем нет никакой бодрости духа, он неохотно занимается кое-каким делом, задает корму лошадям, рубит дрова -- вот и все. Пора было бы вывозить навоз из летнего хлева, но Поль все откладывает и откладывает эту работу, и из этого, вероятно, так ничего и не выйдет. И дело идет кое-как, ни шатко, ни валко. Утром выпал первый мокрый снег и покрыл сено, все еще разложенное на мокром лугу. Так оно и останется там до весны. А жалко беднягу Поля. В сущности, это хороший человек, но он без всякого смысла толчет воду; иногда он даже сам смеется, так как сознает, до чего бесполезно продолжать это,-- и в улыбке его что-то болезненное.
   Его отец, старичок, живущий в избе, становится иногда, как и раньше, на своем пороге и думает. Он стоит и думает, ведь у него позади девяносто лет. Ему кажется, что все строения на дворе перемешались и что во всяком случае на них слишком большие крыши, которые могут броситься вниз и схватить его. Он спросил Жозефину, не думает ли она, что его руки и пальцы убегут как-нибудь от него по земле. Тогда ему надели на руки рукавицы, однако в конце концов ему надоело сосать их. Но вообще он с удовольствием поедает все, что ему дают, и не знает никаких страданий. Слава Богу, что он еще здоров и держится на ногах,-- сказала Жозефина.

* * *

   Я ушел из санатория последним и пошел через горы той дорогой, которою пришел весной; я направился через леса к берегу моря. Это вполне правильно, что я иду все назад да назад, и никогда больше не двигаюсь вперед.
   Я прошел мимо землянки, где мы жили вместе с Солемом, а потом зашел к маленьким лопарям, старикам и Ольге, этим людям, представляющим собою какую-то смесь человека с карликовой березой. В углу у торфяной стены по-прежнему стояла посуда, а с потолка свешивалась парафиновая лампа -- все было по-старому в этом жилище каменного периода. Ольга была в общем очень мила со мной, но она была такая жалкая и крошечная, словно курица, так что мне было даже противно смотреть на нее, когда она, переваливаясь, засеменила, чтобы достать для меня два куска оленьего сыра.
   Потом я дошел также и до моей землянки, в которой я провел зиму и наслаждался одиночеством несколько, месяцев. Я не зашел в нее...
   Нет, я зашел, и я должен был даже переночевать в землянке; но об этом я не хочу говорить, а потому для краткости я говорю, что не заходил в землянку. Я даже написал нечто забавное о Мадам, о той мышке, с которой я расстался здесь весной. Но вечером я снова выпустил все это, потому что мною уже овладело другое настроение и потому что об этом не стоит писать. Очень может быть, что тебе было бы весело прочесть это дружок; но я вовсе не намеревался веселить тебя, ты должен быть серьезен и выслушать меня, осталось уже немного.
   Морализирую я, что ли? Я объясняю. Нет, я не морализирую, я объясняю. Но, если можно сказать, что я морализирую, когда я в правильном освещении передаю тебе то, что видел, то, значит, я морализирую. И разве могу я этого избегнуть? Я интуитивно заглядываю вдаль, а этого ты не можешь делать, этому нельзя научиться по школьным книжонкам, этому вообще нельзя выучиться.
   А потому не сетуй на меня за это, в другой раз я постараюсь позабавить тебя, в другой раз, когда мои струны будут настроены на более веселый лад. В этом я не волен сам. А теперь и струны мои настроены для хорала...

* * *

   Я выхожу из землянки ранним утром при лунном свете и шагаю быстро, чтобы вовремя дойти до села. Но, по-видимому, я вышел слишком рано и шел, вероятно, слишком быстро, и таким образом я дойду до села уже в полдень; зачем же я так спешу? Быть может, это потому, что я чувствую близость моря? А когда я останавливаюсь на последнем кряже и до моего слуха доносится рокот моря, а в ногах у себя я вижу широкое водное пространство, меня охватывает сладостное чувство, словно я услышал привет из другого мира. Талатта!- говорю я. Я стою и вожусь со своими очками, протираю стекла и всего меня пронизывает странное чувство: в рокоте, доносящемся до меня снизу, есть что-то дикое, вечно бодрствующее, это голос пустыни, доведенный до страсти,-- нечто родственное литании. Словно во сне, я спускаюсь с горы и дохожу до первого дома.
   На дворе никого нет, но в окнах видны несколько детских лиц, которые сейчас же исчезают. Тут царит ужасная бедность, во всем виден недостаток, но изба бревенчатая, только хлев сложен из торфа; в общем это обыкновенный рыбацкий двор". Когда я вошел в избу, то увидал тот же отпечаток бедности, какой был снаружи, но пол был чисто вымыт и посыпан хвоей. Здесь было несколько детей, мать стояла у плиты и что-то варила.
   Мне сейчас же предложили стул, я сел и начал болтать с малышами. Так как я никуда не торопился и ничего не требовал, то женщина спросила меня:
   -- Вас, вероятно, нужно переправить на лодке?
   -- На лодке?- переспросил я. Дело в том, что сюда я раньше пришел через горы и долы, пройдя много миль пешком.- Да, пожалуй, мне понадобится лодка; но куда же я попаду, переправляясь на ней?
   -- Я думала, что вам нужна лодка, чтобы переправиться к купцу,-- ответила женщина,-- потому что туда заходит пароход. Мы этим летом уже многих переправляли таким образом на лодке.
   Как много перемен произошло за это короткое время! Автомобили в Стурдалене совершенно изменили все пути сообщения за какие-нибудь десять месяцев.
   -- Где мог бы я провести здесь денек или два- спросил я.
   -- У купца, вон там за островами, вы видите? А на этом берегу вы можете остановиться у Эйлерта или у Олауса, у них большие дома.
   Мне указывают на эти два места по эту сторону залива, и я иду туда. Оба дома стоят почти у самого перевоза.

ГЛАВА XXVII

   Довольно большой дом, заново обшитый досками; над дверями новая вывеска. "Комнаты для приезжающих". В этом дворе также хлев представлял собою простую землянку.
   Я не знаю ни Эйлерта, ни Олауса, и, пока я стою и раздумываю, к кому из них идти, ко мне навстречу быстро выбегает человек. Да, свет не велик, мы то и дело натыкаемся друг на друга, друзья и недруги -- я стою лицом к лицу со старым знакомым, с вором, который был у меня зимой в землянке, с вором, который украл свинину. Хе, вот так удача, вот так удовольствие!
   Это и был Эйлерт. Он держал теперь комнаты для приезжающих.
   Сперва он сделал вид, будто не узнал меня, но долго это выдерживать было трудно, он должен был сдаться. Но он молодцом вышел из затруднения.
   -- Так это вы,-- сказал он,-- как это приятно! Добро пожаловать в мой скромный дом, уж не взыщите!
   Однако, мне не так-то легко было выйти из этого затруднения, и я остановился, чтобы немного собраться с духом. Я задал ему несколько вопросов, и он объяснил мне, что с тех пор, как установилось автомобильное движение в Стурдалене, сюда очень часто стали приходить путешественники; некоторые из них оставались ночевать у него, чтобы на следующий день переправиться на лодке на другую сторону залива, где приставал пароход. Теперь же чуть не каждый вечер с горы приезжают путешественники, а ведь погода бывает всякая. И в дурную погоду не совсем-то безопасно ночью переправляться через фиорд. Как он уже говорил, пришлось, что-нибудь устроить, чтобы дать людям приют, не могли же они ночевать под открытым небом.
   -- Так, значит, ты стал теперь хозяином гостиницы,-- говорю я.
   -- Вы надо мною смеетесь,-- отвечает он мне, -- но вы это напрасно. Ведь я только даю ночлег людям, которые должны переправиться на ту сторону фиорда, -- вот и вся гостиница. А Олаус -- это сосед мой, не может заниматься этим, хотя бы он выстроил свой громадный дом. Вот, посмотрите сами, какой он дом сколачивает, или, вернее, сарай, сказал бы я; и он работает с тремя взрослыми людьми, чтобы окончить постройку к следующему лету. И все-таки помещение у него выйдет не больше моего, да и сдается мне, что благородные господа и знатные люди не будут делать этого крюка, чтобы попасть к Олаусу, когда мой дом стоит как раз на том месте, где останавливаются автомобили. А, кроме того, первый-то начал я, и, будь я на месте Олауса, я никогда не обезьянничал бы с другого, словно мартышка какая-нибудь, и не брался бы отдавать комнаты людям, раз я в этом деле ничего не смыслю. Но ему все нипочем: он взял какие-то старые паруса, одеяла и шапку и обил всем этим свой сеновал, и туда-то он и зазывает на ночлег добрых людей. Мне же никогда и в голову не приходит предлагать знатным господам и путешественникам ночевать на сеновале. Уж если говорить правду, то хлева и сеновалы существуют для скотов безгласных, а не для людей. Да что уж тут говорить, раз у человека нет ни стыда, ни совести, и раз он никогда не бывал в обществе порядочных людей...
   -- Как хорошо, что ты вышел ко мне навстречу,-- говорю я,-- и что я не попал в руки такого человека.
   Мы идем к дому, он болтает и объясняет мне положение дел. И все время упоминает об Олаусе, скверном человеке, который обезьянничает с него.
   Если бы я только знал, кого я повстречаю, то я, конечно, прошел бы мимо дома Эйлерта. Но я ничего не знал, я был невинен, хотя это казалось иначе. Тут уж ничего не поделаешь.
   -- Жаль только, что моя лучшая комната занята,-- сказал Эйлерт,-- но там живут важные люди из города. Они пришли сюда пешком через Стурдален, потому что автомобильное движение уже прекратилось в этом году. Они живут у меня уже несколько дней и, кажется, останутся еще на некоторое время, они очень устали. Но жаль, что моя лучшая комната там наверху занята.
   Я поднял глаза вверх и увидал в окне лицо,-- меня охватило волнение -- нет, конечно, не волнение, далеко от этого, но, во всяком случае, я был поражен. Что за совпадение, это удивительно! А когда я подошел к двери, то я натолкнулся на комедианта, который смотрел на меня, на того комедианта, который жил в санатории Торетинд. Толстые ляжки, дождевой плащ, палка. Я был прав, когда подумал, что лицо, мелькнувшее в верхнем окне, мне знакомо. Да, свет не велик.
   Мы здороваемся друг с другом и начинаем болтать. Как приятно снова увидеть меня! А что бедный Поль в Торетинде, он, вероятно, по-старому питает пристрастие к влаге? Как странно это может выражаться, ведь он думал, что вся его усадьба -- аквариум, а мы, пансионеры -- золотые рыбки! Ха-хаха! Золотые рыбки, это было бы очень недурно, так мне кажется!- Послушайте, Эйлерт, вы не забыли к вечеру приготовить свежую рыбу? Ладно... Да, здесь очень недурно, я прожил уже здесь несколько дней и хотел бы остаться подольше, чтобы отдохнуть хорошенько. В эту минуту с чердака по лестнице спускается толстая служанка и обращается к комедианту:
   -- Барыня просит вас сейчас же прийти наверх.
   -- Да? Хорошо, сию минуту... Да, да, так до свидания пока, мы еще увидимся; так вы, значит, остановитесь здесь?
   И он поспешно стал подниматься по лестнице. Эйлерт и я отправились в мою комнату.

* * *

   Я очень скоро вышел опять с Эйлертом; у него было так много чего порассказать мне, а я ничего против этого не имел: мне было приятно слушать его. Эйлерт был не дурак, и во всяком случае это был человек достойный, у него было четверо оборванных, тощих детей, которых он прижил с первой женой, умершей два года тому назад, но он уже успел снова жениться и у него родился еще один ребенок. Рассказывая мне это, он, вероятно, совсем забыл, что зимою жаловался мне на свою судьбу, на больную жену и калек детей. Служанка, которая спустилась с чердака с поручением от барыни, была вовсе не служанка, а молодая жена Эйлерта. И она также была хоть куда: сильная, здоровая, работящая, любящая скот, и снова беременная.
   -- Мне кажется, Эйлерт, что все у вас идет прекрасно, и жена у вас хорошая, да и вообще все, о чем вы мне рассказывали.
   Надо сказать, что никому и в голову не могло бы прийти, почему я чувствовал себя таким довольным в то мгновение, но дело в том, что мною, действительно, овладела какая-то смутная радость, когда я пришел в этот дом.
   Все это была чистейшая случайность, но тем приятнее это мне было, и я всему радовался и все мне нравилось. Возле землянки появился баран; он был совсем ручной, потому что дети валялись с ним, целовали его и катались на нем верхом, когда он еще был маленьким; а по крыше землянки разгуливала коза, она остановилась на самом краю и надо было только удивляться, как у нее не кружилась голова. Чайки летали над. полями и перекликались друг с другом, то ссорясь, то дружно летая стаями; а тут совсем вблизи, в тумане, опустившемся перед самым закатом солнца, начиналась большая дорога, которая вела через лес и через долину. Вид такой дороги, которая выходит из опушки леса, кажется ласковым приветом живого существа.
   Эйлерту предстояло еще наловить свежей рыбы, я и отправился с ним. Собственно говоря, ему некогда было заниматься этим делом, потому что ему надо было раздобыть для нас мясо; но он обещал господам из города свежей рыбы, а, кроме того, рыба была божьим даром и ничего не стоила. А если ему очень понадобится мясо, то он может заколоть барана.
   Поднялся ветер, но так и должно быть, лишь бы ветер не усилился, заметил Эйлерт.- Впрочем, сегодня нельзя поручиться за погоду,-- прибавил он, оглядываясь по сторонам,-- ветер крепчает.- Вначале я проявлял большую отвагу и сел на весла. Я стараюсь запомнить французские слова Эйлерта: прекевера, траволи, сутенера, манкемент и другие. Эти словечки пришли сюда прямым путем, они появились здесь вследствие давнишних сношений с Бергеном и стали достоянием всякого.
   Но вот у меня начинает пропадать всякий интерес к французским словам, мне становится очень дурно. Да и ветер поднялся здоровый, и мы не поймали ни одной рыбки.
   -- Тут налетает шквал,-- говорит Эйлерт,-- надо приблизиться к берегу.
   Но и у берега мы ничего не поймали, а ветер все свежел и волнение становилось все больше и больше.
   -- Придется отправляться домой,-- говорит Эйлерт. Но ведь ветер был как раз такой, какой был нужен, а теперь он вдруг усилился. Однако почему же мне так дурно? Если бы я был переутомлен или взволнован, то это было бы еще понятно; но у меня не было ровно никакой причины волноваться.
   Мы гребем среди белой пены, среди целых кустов колышащихся перьев.
   -- Это прямо свинство, до чего быстро взволновалось море,-- говорит Эйлерт, налегая на весла.
   Тут мне становится очень нехорошо, и Эйлерт советует мне убрать весла и говорит, что будет грести один. Но в ту самую минуту, когда я хуже всего чувствую себя, мне вдруг приходит в голову, что меня могут увидать с берега, и я не убираю весел; ведь жена Эйлерта могла бы увидать меня и поднять меня насмех.
   О, что может быть отвратительнее морской болезни? Я не сопротивляюсь больше, я перегибаюсь через борт и веду себя, как свинья! После этого мне становится немного легче, но потом опять начинается та же история, и получается настоящее удовольствие. Мне кажется, будто я должен родить, не настоящим путем, конечно, а через горло, но во всяком случае родить. Что-то должно выйти, но останавливается, как бы зацепившись за какой-то крючок, что-то начинает двигаться и останавливаться, двигается и останавливается. Этот крюк из железа,-- из железа, сказал я? из стали! Никогда раньше его у меня не было, и я, конечно, не родился с этим крюком. Он как бы останавливает весь свой механизм. Я вздыхаю, как можно глубже, и при этом даже рычу, но я не могу извергнуть из себя этот стальной крюк. Выхода нет. Весь рот наполняется желчью. Слава Богу, скоро моя грудь разорвется. О...
   Наконец, мы укрываемся за островами, и я спасен.
   Я вдруг чувствую себя совсем хорошо, я начинаю шутить и даже передразниваю себя самого, чтобы ввести в заблуждение тех, кто мог видеть меня с берега; я уверяю Эйлерта, что это случилось со мной в первый раз, чтобы дать ему понять, что об этом не стоит много болтать. Он и представить себе не может, в какую непогоду я бывал в открытом море, не чувствуя ни малейшего недомогания; однажды я пробыл двадцать четыре дня в океане, все лежали врастяжку, капитан лежал, весь скрючившись, словно дама. А я?
   -- Да, я и сам мучаюсь от морской болезни,-- говорит Эйлерт.

* * *

   Вечером я сидел один в столовой и ужинал. Так как не было свежей рыбы, то пансионеры из города отказались спуститься к столу. Они потребовали к себе наверх немного хлеба, масла и молока,-- объяснила жена Эйлерта.

ГЛАВА XXVIII

   Рано утром они уехали.
   Да, в четыре часа утра, едва начало светать, я прекрасно слышал, когда они уходили, я спал близко от лестницы. Вот он начал спускаться своими толстыми ногами и он тяжело ступал, а она шикнула на него, слышно было, что она раздражена.
   Эйлерт только что встал, и они некоторое время стояли и разговаривали с ним относительно того, что им надо сейчас же, сию минуту переправиться на ту сторону, потому что они изменили свой план и им необходимо уехать! И они пошли на берег к лодке, я видел их, они зябли и с раздражением говорили друг с другом. Ночью был мороз, лужи были покрыты льдом, и земля обледенела, так что им было трудно идти. Бедные, они не поели, даже не выпили кофе, а утро было холодное, дул ветер, и море волновалось. Вон они идут к берегу с мешками на спинах, у нее на голове красная шляпа.
   Ну, меня это не касается, и я снова улегся, решив проспать до полудня или около того. Ведь мне не было никакого дела ни до кого решительно, кроме меня самого. Так как с постели я не мог видеть лодки, то я встал снова и так, забавы ради, стал смотреть в окно, далеко ли лодка отъехала от берега. Не особенно-то далеко, хотя гребли оба мужчины. Потом я лег и через некоторое время опять посмотрел в окно,-- о, да, дело идет на лад, они подвигаются вперед. Я остался у окна, было так интересно следить за лодкой, она становилась все меньше и меньше, я открыл окно и вооружился биноклем. Так как еще не совсем рассвело, то я даже при помощи бинокля не мог почти ничего различить, но красную шляпу я видел ясно. Наконец, лодка исчезла за островами.
   Я оделся и сошел вниз. Все дети еще спали, но хозяйка, Регина, была уже на ногах. До чего спокойно и просто относится же всему эта добрая Регина!
   -- Ты знаешь, куда девался твой муж?- спрашиваю я ее.
   -- Да, как вам это нравится?- отвечала она.- Я увидала их только, когда они уходили -- шли к берегу. Интересно, куда они отправились, уж не на рыбную ли ловлю?
   -- Очень может быть,-- ответил я ей. Но про себя я подумал:- Ну нет, они уехали совсем, потому что у них были с собой мешки.
   -- Странные люди,-- продолжает Регина,-- ничего не поели и кофе даже не пили, ничего! А барыня и вчера вечером ничего не хотела есть!
   Я только покачал головой и вышел. Регина крикнула мне вслед, что кофе сейчас будет готов, так что, если мне захочется выпить чашечку, то...
   Разумеется, мне не оставалось ничего больше, как только покачать головой и уйти, раз мне порют всякую чушь. И сознавать свою правоту и безупречность.
   И совершенно не понимать людей, которые ведут себя так странно. Но я, нижеподписавшийся, должен был бы во всяком случае отправиться вчера же к Олаусу вместо того, чтобы заниматься для увеселения рыбной ловлей. Тогда я несколько иначе сознавал бы свою правоту. Чего мне, в сущности, здесь понадобилось? Очень может быть, что она почувствовала себя не совсем-то в своей тарелке, та, которую называют здесь барыней, а потому она и не спустилась к ужину вечером, и не захотела больше оставаться здесь. Вот она и убралась отсюда вместе со своим другом и с мешком.
   Да, да, пожалуй, убраться вовсе уж не так трудно, когда почти не с чем убираться и когда есть от чего убраться.

* * *

   К полудню Эйлерт возвратился домой. Он был один, но он притащил с пристани один из мешков своих жильцов. Тот мешок, который побольше. Эйлерт был злой и возбужденный: пусть только попробуют, да, да, пусть попробуют!
   Дело шло, конечно, о счете.
   В этом отношении ей, вероятно, придется еще много испытать,-- подумал я,-- но вскоре она привыкнет и будет относиться к этому должным образом. Это еще не самое худшее.
   Но во всяком случае это я побеспокоил их и спугнул отсюда, а ведь весьма возможно, что они, действительно, сидели здесь и поджидали денег,-- кто же мог это знать!
   Я сейчас же спросил Эйлерта, как велик счет. Ну, и кончено, пожалуйста, ни слова больше! И сию же минуту отправляйся назад в местечко с вещами!
   Но оказалось, что все равно ни к чему не привело бы, так как господа сейчас же сели на пароход, который как раз собирался отходить.
   Тут уж ничего нельзя было поделать.
   -- Но вот их адрес,-- говорит Эйлерт.- Мы можем отослать вещи в будущий четверг, когда пароход снова пойдет на юг.
   Я взял адрес и выразил Эйлерту свое неблаговоление. Зачем он взял именно этот мешок, почему не другой?
   Он ответил мне, что барин, действительно, предлагал ему другой мешок, но он, Эйлерт, сейчас же увидал, что в том мешке было не бог весть что. А те деньги, которые он получил от барыни, были платой только за одного из них. А потому вполне справедливо, что он взял тот мешок, который был побольше. Вообще Эйлерт, как он сам уверял, поступил в высшей степени великодушно, никто не мог отрицать этого. Ведь после того, как барыня шикнула на него и отдала ему большой мешок и написала также свой адрес, он сейчас же умолк и не сказал больше ни слова. Но как бы то ни было, пусть с ним не шутят, пусть только попробуют!
   И Эйлерт во всю длину вытянул свою руку и потряс в воздухе кулаком.
   Однако, после того, как он поел и напился кофе, а потом отдохнул немного, он успокоился и стал таким же общительным, как накануне.
   Он сообщил мне, что с тех пор, как летом началось автомобильное движение, он все думает и раздумывает, как ему быть, не взять ли ему трех работников и не приняться ли за постройку дома, который будет еще больше, чем дом Олауса. Что я думаю насчет этого?
   О Боже, да ведь и он также страдает современной болезнью, он заражен современным норвежским недугом!
   Да, а мешок с вещами так и стоял в комнате уехавших господ. Ну да, это были ее вещи, я узнал те блузки, которые она носила летом, ее юбки и башмаки. Я почти не рассматривал их, я только вынул их из мешка, тщательно сложил и снова уложил в мешок. Я подозревал, что Эйлерт успел уже порыться в этих вещах. Только поэтому, а не почему-нибудь другому, я и раскрыл мешок.

ГЛАВА XXIX

   А мне пришлось-таки еще раз полюбоваться компанией англичан, последней в этом году.
   Они приехали на пароходе утром в торговое местечко, а оттуда послали телеграмму в Стурдален и вытребовали автомобиль. Стурдален, Стурдален!- повторяли они. Итак, Стурдален был для них неизвестным местом,-- а такого позора нельзя было долго переносить.
   Господи, что за переполох они подняли. Они переправились на лодке, и приближение их слышно было уже издалека, в особенности один старый голос покрывал все остальные. Эйлерт бросил все и понесся к пристани, чтобы быть там первым: но из дома Олауса также прибежали на пристань все, и большие, и малые. Мало того, из всех близлежащих домов прибежали услужливые люди, готовые оказать всякую помощь. На берегу собралась порядочная кучка народу, а потому старый англичанин с зычным голосом выпрямился во весь рост в лодке и стал выкрикивать по направлению к берегу английские слова -- он, конечно, не сомневался в том, что в этой стране тот же язык, что и у него:
   -- Где автомобиль? Подавайте сюда автомобиль.
   А так как Олаус обладал известной сметкой, то он сейчас же догадался, о чем идет речь, и моментально послал своих подростков в долину навстречу автомобилю. Англичане прибыли!
   Они вышли на берег и видно было, что они ужасно торопятся. Они никак не могли понять, почему автомобиль не стоит и не ждет их,-- это еще что такое? Их было четверо... "Стурдален",-- твердили они. Они подошли к дому Эйлерта, посмотрели на свои часы и ругались за каждую минуту, которую теряли. Куда, к черту, пропали автомобили? А столпившиеся на берегу люди следовали за ними по пятам и с благоговением взирали на этих разодетых идиотов.
   Помню двоих из них: старика с зычным голосом, на нем были дурацкие штаны, а его куртка из зеленой парусины была украшена всевозможными шнурами, пряжками и изобиловала карманами. О, что за мужчина, сколько в нем отваги! У него была седая борода с зеленоватым оттенком, а усы его росли прямо из ноздрей, производя впечатление северного сияния, и ругался он, словно сумасшедший. Другой был долговязый и согбенный, это был жалкий молодой человек с невозможной наружностью, с покатыми узкими плечами, на его круглые брови была нахлобучена крошечная фуражечка, вообще же он напоминал человека на высокой подставке. Но при своей вышине он был согбенный и немощный, это был молодой старик, совсем уже плешивый; но, поверишь ли, он все-таки ходил со сжатыми губами, словно тигр, и голова его была набита чепухой, которая помогала ему держаться на ногах! "Стурдален!" твердил и он.
   По всей вероятности, в Англии скоро откроют убежище для детей-стариков. Англия извращает свой народ спортом и навязчивыми идеями; если бы Германия не держала Англию в вечной тревоге, то она через два поколения превратилась бы в страну противоестественных распутников...
   Но вот в лесу затрубил автомобиль, и все бросаются к нему навстречу, словно безумные, взапуски.
   Тут оказалось, что двое детей Олауса честно и благородно выбежали далеко вперед на дорогу и поторопили автомобиль, так неужели же им ничего не заплатят за это? Правда, они вернулись на автомобиле и хорошо прокатились, но плата сама собою! Они настолько уже выучились за лето нахальству, что ни за что не хотели пропустить этого удобного случая; они подошли к старику с зычным голосом, протянули ему руки и потребовали платы! Однако старик не пожелал им ничего платить, он уселся в автомобиль и стал торопить остальных.
   А шофер, который сам надеялся получить на чай, старался изо всех сил услужить путешественникам и сейчас же приготовился ехать обратно. Трогай! Раздается трубный звук, целая баллада, тарарабумбия!
   После этого зрители расходятся по домам, все только и говорят о знатных путешественниках. Ах, иностранцы, иностранцы,-- о, куда нам уж до них! Ты видел, какой долговязый один из лордов? А ты заметил другого, в штанах и с северным сиянием возле носа?
   Однако среди расходившихся зевак были и такие, у которых были более серьезные мысли, так, например, семья Олауса. Отец теперь только понял то, о чем не один раз читал в газетах: что в Норвегии школы никуда не годятся, так как в них не учат английскому языку. А ведь какой хороший заработок потеряли его мальчики только из-за того, что не могли как следует в свою очередь обругать старика с северным сиянием под носом. А мальчики его думали свое: "Что за негодяй, этот проклятый южанин! Но пусть подождет!" Они уже слышали о том, что слегка прикрытые песком осколки бутылки очень хороши для резиновых шин!..

* * *

   Я снова иду к мешку с ее вещами, и делаю я это только потому, что на Эйлерта совсем нельзя положиться. Я решил пересчитать все вещи, чтобы ничего не пропало; с моей стороны было большой оплошностью не сделать этого раньше.
   Можно подумать, что у меня только и дела, что ходить к этому мешку с платьем,-- но для чего мне это делать? Вот и теперь оказалось, что я был прав, заподозрив Эйлерта; я слышал, как он поднимался по лестнице, а когда я вошел в комнату, то накрыл его у мешка, который он спокойно потрошил.
   -- Это что такое?- спросил я.
   Сперва он подумал, что может отделаться от меня нахальством: он пригрозил мне и сказал, чтобы я не вмешивался в его дела. Однако для меня было весьма кстати, что я знал о нем кое-что, а потому он сейчас же спохватился и бросил платье. О, до чего, в сущности, я был несправедлив к нему, как я обирал его!
   -- Вы вовсе не купили эти вещи,-- сказал он,-- очень может быть, что я получил бы за них гораздо больше.
   Я уже заплатил ему за все, но он хотел получить больше, он напоминал мне желудок, который продолжает переваривать после смерти. Таков был Эйлерт. И все-таки он был не из самых плохих, лучше он никогда не был, и он не стал хуже в своем новом положении!..
   Было бы хорошо, если бы человек не делался хуже в новом положении...
   Кончилось тем, что я забрал мешок с платьем в свою комнату, чтобы лучше следить за ним. И я задал себе порядочную работу, укладывая все во второй раз; но это необходимо было сделать. Я решил вечером уйти отсюда и забрать с собой мешок,-- мне уже надоело здесь жить, к тому же ночи стояли лунные.
   А теперь довольно о мешке с платьем.

ГЛАВА XXX

   Оказывается, что я снова переживаю ту пору, когда с удовольствием гуляешь при лунном свете. Тридцать лет тому назад я тоже гулял при лунном свете, пробирался по узким тропинкам, на которых потрескивали сучья, ходил по обледенелому полю, бродил вокруг незапертых сеновалов,-- охотился за любовью! Ну, да! Разве я забыл это! Но теперь луна уже не светит так ярко. Боже, ведь тогда я могу при лунном свете разобрать записочку, которую она мне сунула. Впрочем, теперь я уже не получаю таких записочек.
   Все так изменилось, сказка окончена, сегодня вечером я снова пустился в путь, и мысли мои заняты только делом: я еду в торговое местечко, чтобы там с пароходом отправить один мешок, а потом я пойду дальше, все дальше. Да, а для этого мне надо только хоть немного знать дороги, да немного лунного света, чтобы разглядеть дорогу. А в былые дни, в молодые дни мы уже осенью изучали календарь, чтобы посмотреть, будет ли лунный свет на Крещение. Потому что нам был крайне необходим лунный свет.
   Все изменилось, я изменился. Сказка -- это сам рассказчик...
   Говорят, будто старость приносит с собою новые радости, еще неизведанные, более глубокие радости, более постоянные. Это ложь. Да, ты прочел верно -- это ложь. И это утверждает только сама старость, эгоистичная старость, которая старается размахивать жалкими остатками своих флагов. Старик уже забывает то время, когда он сам стоял на вершине, он забывает свое Alias, когда он, румяный и цветущий, трубил в золотую трубу. Теперь он не стоит уже больше -- нет, он сел -- ведь сидеть удобнее и легче. И вот к нему приближается, медленно и тихо, тучное и глупое почтение, воздаваемое старости. А на что сидячему человеку почет? Человек стоячий может пользоваться этим почетом, а сидячий может только принимать его. Почет же для того, чтобы им пользоваться, а не для того, чтобы сидеть с ним сложа руки.
   Дайте-ка лучше сидячему человеку теплые шерстяные чулки.

* * *

   Но до чего мне повезло! Незапертый сеновал на моем пути, совсем, как в былые дни золотых труб! Сеновал ч манит меня массой душистого сена и теплым кровом на ночь; но где же девушка, которая сунула мне записочку? Разве я мог забыть, как благоухало ее дыхание, и мог ли я забыть, что со мной было, когда я почувствовал, как ее губы слегка раскрылись? Но она придет еще, подождем немного, у нас времени довольно, целых двадцать лет, она еще появится...
   Однако мне надо следить за собой, чтобы отнестись к этому, как к шутке, ибо все это и есть лишь шутка. Ведь я уже вступил в почтенный возраст, я ослабел, я уже готов считать какой-то сеновал за знак благоволения свыше... О, высокочтимая старость, вот сеновал!
   Нет, спасибо, я только что вступил в семидесятые годы.
   И вот я, весь поглощенный своим "делом", прохожу мимо сеновала.
   Под утро я нахожу себе приют под нависшей скалой. С этих пор мне, в сущности, подобает жить под навесом скалы; я ложусь, сворачиваюсь в комок и стараюсь сделаться маленьким и незаметным. Все что угодно, только не размахивать своим эгоизмом и остатками человека.
   Я устраиваюсь очень хорошо, я подкладываю себе под голову чужой мешок с поношенным платьем, так как мешок этот как раз подходящей величины. Но из сна ничего не выходит,-- меня одолевают мысли, мечты, обрывки стихотворений и сентиментальность. Так как от мешка пахнет человеком, то я отбрасываю его в сторону и кладу голову на руку. От руки пахнет деревом и даже не деревом...
   Но адрес... адрес у меня? Отлично. Я зажигаю спичку и снова читаю адрес, чтобы запомнить его на утро. Несколько слов, написанных карандашом, и больше ничего; но, пожалуй, в буквах было нечто мягкое, нечто женственное, ах, право, не знаю. Не все ли равно?!
   Я приноравливаю свой путь так, чтобы быть в местечке с наступлением дня, когда люди уже встали, когда почтовая контора открыта. Я раздобываю себе большой кусок бумаги, бечевку и сургуч; заворачиваю пакет, запечатываю его и пишу на нем адрес. Пожалуйста!
   Ах, да... я забыл вложить в пакет клочок бумажки с адресом, какая досада! Но вообще я исполнил все, как следует. Я иду дальше и вдруг чувствую себя таким покинутым, я чувствую какую-то пустоту; это, конечно, от того, что мешок, который я тащил, был порядочно-таки тяжелый, а теперь я отделался от него. "Последняя отрада!" думаю я. Без всякой связи с чем бы то ни было я иду и думаю: "Последняя страна, последний остров, последняя отрада..."

ГЛАВА XXXI

   Что же дальше?
   Я знал, что у меня ничего не будет впереди. Передо мной стояла зима, мое лето осталось позади,-- ни цели, ни стремлений, ни честолюбия. Так как для меня было совершенно безразлично, где ни жить, то я и вспомнил один знакомый мне город и решил отправиться туда,-- почему бы и нет? Не может же человек всю свою жизнь сидеть на берегу моря и, если он решается уехать оттуда, то этому вовсе не следует придавать особого значения. Он прекращает свой уединенный образ жизни -- это и до него многие делали,-- он хочет из пустого любопытства увидать множество кораблей, лошадей и небольшие садики в каком-нибудь определенном городе. А, приехав туда, он от безделья начинает припоминать, нет ли у него хоть одной знакомой души в этом городе, в этом громадном городе. Случается так, что в это время как раз ярко светит луна, и его забавляет, что он ходит по определенному адресу каждый вечер, и стоит у одних и тех же ворот, словно это очень важное дело. Ведь его нигде в другом месте не ждут, так что времени у него достаточно. И вот в один прекрасный вечер кто-то застает его у этих ворот под фонарем. Это женщина; она вдруг останавливается, потом делает шага два по направлению к нему, вытягивая вперед шею и всматриваясь в него.
   -- Это не..? Ах, извините, мне показалось...
   -- Да, да. Добрый вечер, фрекен Торсен.
   -- Ах, это вы! Добрый вечер! Так мне и показалось... Добрый вечер... Благодарю вас, хорошо. Благодарю вас за мешок; сейчас же поняла... я отлично поняла...
   -- Вы здесь живете? Какая приятная встреча!
   -- Да, я живу здесь, вот видите, те окна. Пожалуй, мне неудобно попросить вас ко мне? Ах нет, лучше не надо...
   -- Но тут на пристани есть несколько скамеек. Если вы только не боитесь замерзнуть...- предложил я.
   -- Нет, я не замерзну. Благодарю вас, с удовольствием...
   Мы пошли к скамьям, и шли мы, будто отец с дочерью. Ничего особенного между нами не произошло, и мы просидели спокойно весь вечер. И последующие вечера мы просидели так же спокойно, и провели много таких дружеских вечеров в течение целого холодного осеннего месяца.
   Сперва она рассказала мне главу своего возвращения домой, рассказала больше полунамеками, кое-что подробно, иногда во время рассказа она низко склоняла голову, а время от времени, когда я спрашивал, давала короткие ответы или только кивала головой. Я записываю это все по памяти, записываю то, что имело для нее значение, что получило значение для многих.
   Впрочем... через сто лет все будет забыто. И зачем мы боремся? Через сто лет об этом будут читать в мемуарах и письмах и будут думать:- Как она билась, как она хлопотала, хе-хе-хе! О других ничего не будет написано, и никто не будет о них читать, для них жизнь окончилась в могиле. Все представляют собою одно и то же...
   Сколько горя она перенесла, о, сколько горя! В ту минуту, когда у нее не хватило денег заплатить за свое содержание в гостинице, ей показалось, что она представляет собою средоточие всего мира, все смотрят на нее, и в голове у нее шумело от чувства беспомощности. Вдруг она услыхала, как на дворе кто-то спросил: "Напоили ли сегодня Серку?" Это была забота того человека. Итак, она вовсе не средоточие всего мира.
   И вот она отправилась вместе с товарищем в путь. Средоточие мира? Ничего подобного. Изо дня в день шли они через горы, изо дня в день по долине, ели, когда представлялся этому удобный случай, пили воду из ключей. Встречаясь с ехавшими в экипажах, они здоровались с ними или не здоровались, никто не был ни более, ни менее средоточием, нежели они сами. Товарища не покидала его глупая беззаботность, и он весело насвистывал.
   На одном постоялом дворе они пообедали.
   -- Заплати за меня пока,-- сказал он.
   Она стояла в нерешительности и заметила, наконец, коротко, что не может вечно платить за него.
   -- Я вовсе и не хочу этого, совсем не хочу,-- сказал он.- Но пока... Может быть, там дальше нам удастся взять в долг.
   -- Я во всяком случае в долг не беру.
   -- Ингеборг!- воскликнул он и в шутку задрожал.
   -- Что такое?
   -- Ничего. Кажется, я имею право называть мою жену просто Ингеборг.
   -- Я вовсе не твоя жена,-- ответила она, вставая с места.
   -- Тпрр! Но ведь эту ночь мы сошли за мужа и жену. Так мы записаны в книге на постоялом дворе.
   На это она промолчала. Да, конечно, на эту ночь они сошли за мужа и жену, так пришлось устроиться, чтобы взять только одну комнату и сэкономить. Но с ее стороны было очень глупо согласиться на это.
   -- Ну хорошо, в таком случае, фрекен Торсен!- сказал он плаксивым голосом.
   Чтобы покончить с этой игрой, она заплатила за обоих и взяла свой мешок.
   Они пошли дальше. На следующем постоялом дворе она заплатила за обоих, не вдаваясь в рассуждения, за ужин, за ночлег и за завтрак. Это уже вошло в привычку. Потом они пошли дальше. Они дошли до конца долины и очутились на берегу моря. Тут она опять восстала:
   -- Нет, теперь уходи, убирайся, куда хочешь, я не хочу больше быть с тобой в одной комнате!
   Его старые доводы не подействовали больше. Когда он повторил, что они таким образом сберегут деньги, она ответила, что для нее лично нужна только одна комната и за это она заплатит сама. Он опять попробовал обратить все это в шутку и захныкал:
   -- Ингеборг!- и ушел от нее. Он был совершенно беспомощен, и даже спина его как-то согнулась.
   Она поужинала одна.
   -- А ваш муж не придет к ужину?- спросила хозяйка.
   -- Он, вероятно, не хочет есть,-- ответила она.
   А он в это время стоял у низкого хлева и делал вид, будто его интересует крыша и вообще вся постройка; он обошел хлев кругом, сложил губы в трубочку и посвистал. Но она хорошо видела из окна, что лицо у него очень бледное и расстроенное. Кончив ужинать, она пошла к берегу и крикнула ему мимоходом:
   -- Иди и поужинай!
   Однако он был все-таки лучше, чем можно было предполагать,-- он не пошел есть и ночь провел вне дома.
   Кончилось все это так, как обыкновенно кончается: когда она увидала его утром, она раскаялась в своей жестокости, ее тронул его ужасный вид, и все пошло обычным порядком.
   На берегу моря они оставались несколько дней в ожидании почтового парохода и в это время однажды вечером в тот дом, где они остановились, пришел пожилой человек. Она знала его, и он знал их обоих; это ее очень взволновало, и она хотела было сейчас же бежать, она плакала и била себя в грудь. Однако вскоре она успокоилась и решила переночевать еще одну ночь. Ведь она вовсе не представляла собою средоточия мира, ее старый знакомый, который пришел на постоялый двор, по-видимому, вовсе не видел только ее одну. Тем не менее на следующий день ранним утром она все-таки устроила нечто вроде бегства; она ушла на рассвете, когда все еще спали. Это она всетаки сделала.
   На почтовом пароходе она не встретила знакомых и могла спокойно обдумать все. Теперь она решительно и окончательно порвала со своим товарищем. Они опять поссорились, у него не было билета, и они обменялись резкими словами. Он сказал, что ей легко говорить, так как у нее в кармане есть обратный билет. Он указал ей также на то, что ему не пришлось бы испытать всех этих неприятностей, если бы она не написала ему письмо летом и не вызвала его к себе,-- неужели ей не стыдно? Если бы не она, ему никогда не пришло бы в голову уезжать из города. Тогда она дала ему свой кошелек со всеми своими деньгами и попросила его исчезнуть с ее глаз. Денег должно было хватить на билет, таким образом она отделалась от него.
   -- Конечно, я не должен был бы принимать их,-- сказал он,-- но другого выхода нет,-и он ушел.
   Она долго сидела и смотрела в морскую даль, обдумывая все. Ей приходилось очень плохо, гораздо хуже, чем она когда-то могла предполагать. О, что за стыд, до какого абсурда она дожила! Она думала до того, что устала от своих дум и начала прислушиваться к тому, что вокруг нее говорили люди. В некотором отдалении от нее на сундуке сидели двое мужчин, они ежились, стараясь укрыться от ветра. Она услышала, что один из них был учителем, а другой -- ремесленником. Учитель вскоре встал и пробрался к ней; тогда она молча прошла мимо него и села на его место на сундуке.
   Была осенняя сырая погода и было приятно укрыться от резкого ветра. Ремесленник, конечно, думал, что место хорошо одетой дамы в каюте, но, когда она села возле него, он сейчас же отодвинулся на край сундука. В эту минуту он как раз набивал трубку и хотел закурить ее, но остановился.
   -- Курите же,-- сказала она.
   Он закурил трубку, но отвернулся и закурил так, чтобы дым не попадал на нее.
   Он был еще совсем молодой, лет двадцати с небольшим, из-под фуражки выглядывали густые рыжеватые волосы, брови у него были белесоватые, высоко над глазами. У него была широкая и плоская грудь, а спина круглая и руки большие. Что за лошадь!
   Ему подали закусить, бутерброды и кофе этого-то, вероятно, он и поджидал, сидя на сундуке. Он заплатил, но продолжал курить и не трогал еды.
   -- Закусывайте же!- сказала она.- Надеюсь, я не мешаю вам?
   -- Нет,-- ответил он. Он принялся выколачивать свою трубку, не торопясь, после чего опять некоторое время спокойно сидел.- Мне и есть-то не хочется...
   -- Так вы не издалека?
   -- Нет, я провел на пароходе только одну ночь. А вы откуда?
   -- Я из города. Я уезжала только на лето.
   -- Так, так,-- сказал он, кивая головой.
   -- Я жила в Торетинде,-- прибавила она.
   -- В Торетинде? Вот как!
   -- Вы знаете это место?
   -- Нет. Я только знаю кое-кого из хозяев.- Пауза.- Там, кажется, живет Жозефина?
   -- Да. А вы знаете ее?
   -- Нет.
   Они еще кое о чем поболтали; пароход шел, а они все сидели на том же месте. Она спросила, откуда он, каким ремеслом занимается. Оказалось, что он ничего особенного собой не представляет, что он столяр, его мать жива и у нее небольшой хутор. Но не хочет ли барышня выпить чашку кофе?
   Спасибо, она, пожалуй выпьет немного его кофе, с блюдечка.
   Она налила себе кофе на блюдечко и попросила чего-нибудь поесть. Никогда не ела она так вкусно! Кончив есть, она поблагодарила его.
   -- У вас, вероятно, место в каюте?- спросил он.
   -- Да, но я хочу сидеть здесь,-- ответила она.- Если я спущусь вниз, я заболею.
   -- Ну, понятно. Нет, надо будет...- С этими словами он встал и тяжело зашагал по палубе. Вслед за тем она увидела, как его спина исчезла в дверях спуска в каюты.
   Она долго ждала его, она боялась, что кто-нибудь займет его место. Кофе с блюдечка, здоровый бутерброд, общество столяра, ничего деланного, никаких фокусов,-- ей показалось, что она почувствовала некоторую почву под ногами в этом уголке.
   Но вот он снова появился с кофе и бутербродами, он нес в своих больших руках целый поднос. Он добродушно улыбался, стараясь идти как можно осторожнее.
   Она всплеснула руками и сделала вид что поражена всем этим.
   -- Господи, Боже ты мой! Нет, это слишком любезно с вашей стороны!
   -- А я подумал, что, раз барышня сидит здесь, то все равно уж...
   Они поели вдвоем, она согрелась, ею овладела дремота, она слегка откинулась и отдалась ей. По временам, когда она открывала глаза, она видела каждый раз, что столяр закуривал трубку; он брал зараз по две и по три спички, чиркал ими, но не торопился закуривать трубку и брал новую спичку. Учитель крикнул ему что-то, показал ему на дверь, но столяр только кивнул головой и ничего не ответил. Уж не боится ли он разбудить меня?- подумала она.
   На одной остановке ее товарищ снова появился, он вышел из каюты.
   -- Иди же в каюту, Ингеборг!- крикнул он. Она ничего не ответила.
   Столяр поочередно посмотрел на обоих.
   -- В таком случае, фрекен Торсен!- жалобным голосом крикнул опять товарищ, как бы в шутку. Он постоял немного и подождал, а потом ушел.
   "Ингеборг",-- подумал, вероятно, столяр. "Фрекен Торсен!"- подумал он.
   -- Вы долго останетесь в городе?- спросила она, выпрямляясь.
   -- Я подумывал остаться там на некоторое время.
   -- Что вы там будете делать?
   Он почему-то смутился, а так как цвет лица у него был очень светлый, то видно было, как он покраснел. Он наклонился вперед и поставил локти на колени, потом он ответил:
   -- Я хотел немного усовершенствоваться в своем ремесле, поучиться. Но все это зависит...
   -- Да, да. Конечно.
   -- А что вы скажете на это?- спросил он.
   -- Что же, это очень хорошо.
   -- Так вы действительно находите это?
   Они почти весь день просидели на палубе, а под вечер стало очень холодно, поднялся ветер. Когда у нее коченели ноги, она вставала и топала ими, а когда она уставала стоять, то снова садилась на сундук. Раз, когда она отошла на несколько шагов, столяр положил на сундук сверток, как бы для того, чтобы ее место не заняли.
   Ее товарищ снова высунул голову в дверь из каюты, и ветер подхватил его волосы на лбу. Он крикнул:
   -- Да иди же сюда, Ингеборг!
   -- О!- простонала она. Она вдруг вышла из себя, направилась к нему, но в эту минуту пароход накренило, и она раза два подпрыгнула, чтобы сохранить равновесие. Подойдя к нему, она прошипела:
   -- Чтоб я не слышала и не видела тебя больше! Понимаешь? Клянусь...
   -- Господи помилуй!- ответил он и исчез.
   Около трех часов столяр опять принес кофе и бутерброды.
   -- Нет, пожалуйста, не угощайте меня больше,-- сказала она.
   Он только добродушно улыбнулся и попросил ее не побрезговать его угощением.
   -- Вот скоро мы будем на месте,-- сказала она в то время, как они закусывали.- У вас есть где остановиться?
   -- О, да. У сестры.
   Медленно и лениво взял он новый бутерброд и стал его вертеть в руке, погрузясь в думы; потом он откусил кусок. Откусив и прожевав второй кусок, он сказал, наконец:
   -- Мне думается, что, если я пробуду всю зиму в городе, то я кое-чему научусь. А имея также и усадьбу, я могу кое-как прожить...
   -- Н-да.
   -- И вы так думаете?
   -- Да... Конечно.
   Зачем рассказывает он ей о своих делах? Ведь у нее свои дела. Она поблагодарила его за угощение и встала.
   Когда пароход причалил к пристани, он протянул ей руку и сказал:
   -- Меня зовут Николай.
   -- А? Да, да..
   -- Я подумал, что если нам когда-нибудь придется встретиться... Николай Пальм... но ведь город велик...
   -- Да, конечно. А теперь позвольте от души поблагодарить вас за ваше внимание. До свидания.

ГЛАВА XXXII

   Я спросил фрекен Торсен:
   -- Вы встречались потом со столяром?
   -- С каким столяром? Ах, нет! Я просто рассказала вам о нем, потому что он в некотором роде знакомый.
   -- Знакомый?
   -- Да, и ваш и мой. Конечно, относительно. Оказывается, что он брат учительницы Пальм, с которой мы вместе провели лето в Торетинде.
   -- Да, свет невелик. Все мы родные.
   -- Вот потому-то я и рассказала о нем.
   -- Но ведь вы не знали, что он брат учительницы Пальм, пока были на пароходе,-- сказал я.- Следовательно, вы виделись с ним позже?
   -- Да... Нет... впрочем, я встречалась с ним раза два, но не разговаривала. Все ограничилось только тем, что мы обменивались поклонами. "Здравствуйте" да "как поживаете?"- и тому подобное. И вот он сказал, что он ее брат.
   -- Хе-хе!
   -- Так, мимоходом, совершенно случайно.
   Тут я воспользовался удобным случаем, чтобы заметить:
   -- Чего только не бывает случайно! Случайно я стоял у фонаря, чтобы прочесть на записке несколько слов. Оказалось, что вы как раз тут живете.
   -- Да, много странного случается.
   -- А из вас и столяра будет хорошая парочка,-- говорю я.
   -- Ха-ха! Ну, нет, я никогда ни для кого не буду парой.
   -- Неужели?
   -- Надо быть очень легковерной, чтобы выйти замуж.
   -- Право, не знаю... Пожалуй, не лишнее быть немного легковерной. Быть не очень-то умной. К чему ведет ум? С ним далеко не уйдешь. Дело в том, что достаточно умных на свете нет.
   -- Но, мне кажется, ум должен был бы способствовать тому, чтобы мы не так часто попадали впросак. Иначе на что он?
   -- Да, на что он иначе? Но беда в том, что мы слишком полагаемся на наш ум и наши способности и вследствие этого попадаем впросак. Или мы просто отдаемся течению,-- ах, пожалуйста, мы можем положиться на наш ум и наши способности!
   -- В таком случае, это безнадежно?
   -- В этом направлении -- да. Да и вы так думали летом"
   -- Помню. Я думала... впрочем, право, не знаю... А потом я вернулась в город и тут как будто...
   Пауза.
   -- Я совсем растерялась,-- сказала она.
   -- А я стар и мудр. Вот, видите ли, фрекен Торсен, в прежние времена головы людей не были набиты такой премудростью, средними школами и правом голоса; жизнь шла в другом направлении, люди были простодушны. Разве это не достаточно хорошая опора? И в те времена люди попадали впросак, но не страдали так от этого, они переносили все с животной силой. Теперь же мы утратили нашу здоровую выносливость.
   -- Становится прохладно,-- сказала она,-- не пора ли домой? Да, все это совершенно верно, но ведь мы живем в новое время. Мы ничего не можем переменить, а мне остается только следовать за другими.
   -- Да, так написано в "Morgenbladet". Потому что так стояло в "Neue Freie Presse". Но человек, который хоть на что-нибудь годится, идет до известной степени своим собственным путем, если только вообще посредственность идет своим.
   -- Нет, знаете, теперь я вам расскажу что-то,-- сказала она, останавливаясь.- Я начала посещать одну благоразумную школу.
   -- В самом деле?- спросил я.
   -- На этот раз я изучаю хозяйство. Разве это не хорошо?
   -- Вы учитесь делать бутерброды для себя самой?
   -- Ха-ха!
   -- Ну, да ведь вы не собираетесь замуж?
   -- Право, не знаю.
   -- Хорошо. Вы выходите замуж, вы поселяетесь в его долине. Но сперва вы хотите научиться хозяйничать, чтобы суметь сделать яичницу или пуддинг для случайного туриста или англичанина, которые могут зайти к вам мимоходом.
   -- Его долина? Какая долина?
   -- Отправляйтесь-ка лучше к его матери и выучитесь у нее настоящему хозяйству, которое может действительно вам пригодиться.
   -- Нет, послушайте,-- говорит она с улыбкой и идет дальше,-- вы напали на ложный след. Это вовсе не он, и вообще нет никого"
   -- Жаль. Для вас было бы лучше, если бы у вас был кто-нибудь.
   -- Да, но что же делать, раз это не тот, кого я хочу?.. -- Нет, вы именно его и хотите. Вы такая большая, красивая и дельная.
   -- Благодарю вас, но... Да, да, спасибо вам за этот вечер. Спокойной ночи...
   Почему она так резко оборвала и так быстро ушла, почти убежала? Заплакала она? Я хотел сказать еще кое-что, хотел быть мудрым и скучным и дать полезные советы. И я остался стоять, совершенно озадаченный.

* * *

   Вскоре случилось вот что:
   -- Я так давно не видала вас,-- сказала она при нашей следующей встрече.- Я так люблю разговаривать с вами. Хотите сделать маленькую прогулку? Мне надо...
   -- Отнести письмо, я вижу.
   -- Да, письмо. Это только... ничего особенного...
   Мы пошли в контору газеты с письмом. По-видимому, она несла объявление о том, что ищет место.
   Когда она выходила из конторы, навстречу ей попался господин, который поклонился ей. Она вспыхнула до корней волос. Она остановилась на крыльце, на верхней ступеньке, и склонила голову совсем на грудь, как будто бы всматривалась в эти две ступеньки, с которых ей надо было сойти. Они поздоровались, господин протянул ей руку, они заговорили.
   Он был приблизительно ее лет, у него была привлекательная наружность, светлая мягкая борода и темные брови, которые, может быть, он подводил. На голове у него был цилиндр, расстегнутое пальто было на шелковой подкладке.
   Я слышал, что они заговорили о каком-то вечере на прошлой неделе, на котором они очень веселились, где было много молодежи, говорили о пикнике и об ужине. Фрекен Торсен говорила мало, она имела растерянный вид, улыбалась и была очень красива. Я принялся рассматривать иллюстрированные журналы в окне и вдруг у меня пронеслась в голове мысль: "Господи, да ведь она влюблена!"
   -- Послушайте, я имею предложить вам нечто,-- говорит он.
   И вот они сговорились о чем-то, и она кивнула. После этого он ушел.
   Медленно и молча подошла она ко мне, я обратил ее внимание на одну картину в окне.
   -- Да,-- говорит она, -- это удивительно!- Она смотрит на картинку, но ничего не видит. Молча пошли мы дальше, минуты две мы прошли, не произнося ни слова.
   -- Этот Ганс Флатен всегда верен себе,-- говорит она.
   -- Ах да, что это был за господин- спрашиваю я.
   -- Его зовут Флатен.
   -- Помнится, будто вы называли это имя летом. Кто он такой?
   -- Его отец оптовый торговец.
   -- А он сам?
   -- У его отца большая торговля в Альмесгате, вы знаете?
   -- Да, но чем занимается он сам?
   -- Право, не знаю, есть ли у него какое-нибудь определенное занятие. Он студент, но отец его богат, так что...
   Я вспомнил, что торговля старого Флатена в Альмесгате очень усердно посещалась крестьянами, по утрам весь его двор был заставлен крестьянскими тележками, а сам он стоял в лавке и торговал.
   -- Он всегда был очень расточителен,-- продолжала она.- Господи, до чего спокойно он выкладывает деньги на стол, по несколько ассигнаций! Повсюду, где бы он ни показывался, вокруг него раздается шепот: это Флатен!
   Я захотел сострить и заметил:
   -- Он одевается так, словно его зовут Платен [Plat -- плоский].
   -- Вот как,-- сказала она обиженно.- Ну да, он одевается элегантно, он всегда так одевался.
   -- Его-то вы и хотите?- спросил я в шутку.
   Она помолчала с минуту, потом сказала с решительным кивком:
   -- Да.
   -- Что... его?
   -- Разве это так удивительно? Мы с ним старые знакомые, школьные товарищи, мы так много бывали вместе. Для нашей дружбы есть хорошее основание. Это единственный человек, в которого я была влюблена, и это продолжается уже много лет. Иногда я забываю его, но стоит мне его только увидать, как я снова влюбляюсь в него. Я говорила ему это, и мы оба смеемся над этим. Но тут уж ничего не поделаешь! Странно это...
   "Значит, он слишком богат для того, чтобы жениться на ней", подумал я и не спрашивал больше ничего о нем. Когда мы расставались, я спросил только:
   -- Где работает столяр Николай?
   -- Не знаю,-- ответила она.- Впрочем, нет, я знаю. Мы как раз по дороге к нему. Если вы пройдете еще немного, я покажу вам, где это. Но зачем он вам?
   -- Так. Я просто только хотел узнать, нашел ли он себе хорошее место, у хорошего мастера.

* * *

   В самом деле, чего мне понадобилось от столяра Николая, от ремесленника? Тем не менее я все-таки побывал у него и познакомился с ним. Настоящая лошадь по сложению, сильный и некрасивый, и безнадежно молчаливый. В субботу мы вместе гуляли по городу. Не знаю зачем, но во всяком случае захотел этого я сам.
   Я привязался к столяру из личного интереса, потому что я одинок,-- ведь я не хожу больше на пристань сидеть на скамье, стало холодно, да и фрекен Торсен не интересует меня больше: она так изменилась с тех пор, как возвратилась в город, и во всех отношениях стала обыкновенной барышней. До чего ее мысли заняты всякими пустяками. Она как будто совсем забыла свою горечь и свой здравый взгляд на жизнь, который она проявляла летом. Вот опять она поступила в школу, в свободное время она видится с господином по имени Флатен, это занимает ее. Или она представляла собою поверхностную натуру, или же душа ее искалечена уже в молодом возрасте, в те годы, которые налагают отпечаток на всю последующую жизнь человека.
   "Что мне делать?" повторяет она. "Да, я снова поступила в школу, я начала ходить в школу, когда была еще совсем маленькой. Ни на что другое я не годна,-- я годна только на то, чтобы учиться, к этому я привыкла. Я не умею ни думать, ни поступать самостоятельно, это не очень-то весело. Что же мне делать?"
   Да, что ей делать!..
   Я показал столяру Николаю цирк, но это не особенно удивило его, или же он притворился, будто не находит ничего удивительного. Лошади скачут... да, конечно, но... Тигр,-- но я думал, что тигр гораздо больше! Впрочем, видно было по всему, что он был занят другими мыслями, он даже не следил за тем, как наездницы проделывают свои кунстштюки.
   Когда мы шли домой, он сказал:
   -- Мне совестно просить вас об этом, но не согласитесь ли вы пойти со мной завтра вечером в "Корону"?
   -- "Корона" это что такое?
   -- Там танцуют.
   -- Ах, танцевальный зал, где же он? Вам захотелось потанцевать?
   -- Нет, но...
   -- Вам просто хочется посмотреть, что там происходит?
   -- Да.
   -- Я пойду с вами.

* * *

   Это было воскресенье вечером, любимый вечер молодых девушек и молодых парней. Я пошел со столяром посмотреть на танцы.
   Столяр расфрантился и надел крахмальную манишку и манжеты, а также толстую цепочку,-- ах, но ведь он так молод, а молодость, несмотря ни на что, всегда производит приятное впечатление. Он необыкновенно силен, ему незачем уступать кому-нибудь дорогу, и это-то и сделало его таким уверенным в своих движениях и таким неповоротливым в то же время... Если кто-нибудь заговаривает с ним, то он медлит с ответом, а если его ударяют по плечу, он, не спеша оборачивается и смотрит, кто это. Он добродушен и кроток н с ним приятно иметь дело.
   Мы подошли к кассе, где продавали билеты. Касса оказалась закрытой, в ней никого не было. Но рядом было вывешено объявление о том, что помещение отдано на два первых часа вечером, одному частному обществу. Пока мы стояли и читали объявление, приходила и уходила молодежь. Но столяр не хотел уходить, он осматривался кругом и вошел в ворота, будто ему надо было разыскать кого-нибудь.
   -- Что же, с этим уж ничего не поделаешь!- крикнул я ему вслед.
   -- Нет,-- ответил он.- Но хотел бы я знать...- с этими словами он вошел во двор и стал смотреть во все окна.
   С лестницы сошел один человек.
   -- Что вам надо?- спросил он.
   -- Он, вероятно, хочет получить билет -- ответил я. Ведь ответа столяра было бы слишком долго дожидаться.
   Человек подошел ко мне, он оказался хозяином. Он повторил то, что было написано на объявлении: небольшое общество наняло этот зал на первые два часа.
   -- В таком случае тут уж ничего больше не поделаешь!- крикнул я опят ѣтъ.
   -- Но, мнѣ кажется, умъ долженъ былъ бы способствовать тому, чтобы мы не такъ часто попадали впросакъ. Иначе на что онъ?
   -- Да, на что онъ иначе? Но бѣда въ томъ, что мы слишкомъ полагаемся на нашъ умъ и наши способности и вслѣдствіе этого попадаемъ впросакъ. Или мы просто отдаемся теченію,-- ахъ, пожалуйста, мы можемъ положиться на нашъ умъ и наши способности!
   -- Въ такомъ случаѣ, это безнадежно?
   -- Въ этомъ направленіи -- да. Да и вы такъ думали лѣтомъ.
   -- Помню. Я думала... впрочемъ, право, не знаю... А потомъ я вернулась въ городъ и тутъ какъ будто...
   Пауза.
   -- Я совсѣмъ растерялась,-- сказала она.
   -- А я старъ и мудръ. Вотъ, видите-ли, фрёкенъ Торсенъ, въ прежнія времена головы людей не были набиты такой премудростью, средними школами и правомъ голоса; жизнь шла въ другомъ направленіи, люди были просто добросовѣстны. Развѣ это не достаточно хорошая опора? И въ тѣ времена люди попадали впросакъ, но не страдали такъ отъ этого, они переносили все съ животной силой. Теперь же мы утратили нашу здоровую выносливость.
   -- Становится прохладно,-- сказала она,-- не пора-ли домой? Да, все это совершенно вѣрно, но вѣдь мы живемъ въ новое время. Мы ничего не можемъ перемѣнить, а мнѣ остается только слѣдовать за другими.
   -- Да, такъ написано въ "Morgenbladet". Потому что такъ стояло въ "Neue Freie Presse". Но человѣкъ, который хоть на что-нибудь годится, идетъ до извѣстной степени своимъ собственнымъ путемъ, если только вообще посредственность идетъ своимъ.
   -- Нѣтъ, знаете, теперь я вамъ разскажу что-то,-- сказала она, останавливаясь.-- Я начала посѣщать одну благоразумную школу.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- спросилъ я.
   -- На этотъ разъ я изучаю хозяйство. Развѣ это не хорошо?
   -- Вы учитесь дѣлать бутерброды для себя самой?
   -- Ха-ха!
   -- Ну, да, вѣдь вы не собираетесь замужъ?
   -- Право, не знаю.
   -- Хорошо. Вы выходите замужъ, вы поселяетесь въ его долинѣ. Но сперва вы хотите научиться хозяйничать, чтобы сумѣть сдѣлать яичницу или пуддингъ для случайнаго туриста или англичанина, которые могутъ зайти къ вамъ мимоходомъ.
   -- Его долина? Какая долина?
   -- Отправляйтесь-ка лучше къ его матери и выучитесь у нея настоящему хозяйству, которое можетъ дѣйствительно вамъ пригодиться.
   -- Нѣтъ, послушайте,-- говоритъ она съ улыбкой и идетъ дальше -- вы напали на ложный слѣдъ. Это вовсе не онъ, и вообще нѣтъ никого.
   -- Жаль. Для васъ было бы лучше, еслибы у васъ былъ кто-нибудь.
   -- Да, но что же дѣлать, разъ это не тотъ, кого я хочу?..
   -- Нѣтъ, вы именно его и хотите. Вы такая большая, красивая и дѣльная.
   -- Благодарю васъ, но... Да, да, спасибо вамъ за этотъ вечеръ. Спокойной ночи...
   Почему она такъ рѣзко оборвала и такъ быстро ушла почти убѣжала? Заплакала она? Я хотѣлъ сказать еще кое-что, хотѣлъ быть мудрымъ и скучнымъ и дать полезные совѣты. И я остался стоять, совершенно озадаченный.

* * *

   Вскорѣ случилось вотъ что:
   -- Я такъ давно не видала васъ,-- сказала она при нашей слѣдующей встрѣчѣ.-- Я такъ люблю разговаривать съ вами. Хотите сдѣлать маленькую прогулку? Мнѣ надо...
   -- Отнести письмо, я вижу.
   -- Да, письмо. Это только... ничего особеннаго...
   Мы пошли въ контору газеты съ письмомъ. Повидимому, она несла объявленіе о томъ, что ищетъ мѣсто.
   Когда она выходила изъ конторы, на встрѣчу ей попался господинъ, который поклонился ей. Она вспыхнула до корней волосъ. Она остановилась на крыльцѣ, на верхней ступенькѣ и склонила голову совсѣмъ на грудь, какъ будто бы всматривалась въ эти двѣ ступеньки, съ которыхъ ей надо было сойти. Они поздоровались, господинъ протянулъ ей руку, они заговорили.
   Онъ былъ приблизительно ея лѣтъ, у него была привлекательная наружность, свѣтлая мягкая борода и темныя брови, которыя, можетъ быть, онъ подводилъ. На головѣ у него былъ цилиндръ, разстегнутое пальто было на шелковой подкладкѣ.
   Я слышалъ, что они заговорили о какомъ-то вечерѣ на прошлой недѣлѣ, на которомъ они очень веселились, гдѣ было много молодежи, говорили о пикникѣ и объ ужинѣ. Фрёкенъ Торсенъ говорила мало, она имѣла растерянный видъ, улыбалась и была очень красива. Я принялся разсматривать иллюстрированные журналы въ окнѣ и вдругъ у меня пронеслась въ головѣ мысль: "Господи, да вѣдь она влюблена!"
   -- Послушайте, я имѣю предложить вамъ нѣчто,-- говоритъ онъ. И вотъ они сговорились о чемъ-то и она кивнула. Послѣ этого онъ ушелъ.
   Медленно и молча подошла она ко мнѣ, я обратилъ ея вниманіе на одну картину въ окнѣ.-- Да,-- говоритъ она,-- это удивительно!-- Она смотритъ на картинку, но ничего не видитъ. Молча пошли мы дальше, минуты двѣ мы прошли, не произнося ни слова.
   -- Этотъ Гансъ Флатенъ всегда вѣренъ себѣ, -- говоритъ она.
   -- Ахъ, да, что это былъ за господинъ?-- спрашиваю я.
   -- Его зовутъ Флатенъ.
   -- Помнится, будто вы называли это имя лѣтомъ. Кто онъ такой?
   -- Его отецъ оптовый торговецъ.
   -- А онъ самъ?
   -- У его отца большая торговля въ Альмесгате, вы знаете?
   -- Да, но чѣмъ занимается онъ самъ?
   -- Право, не знаю, есть-ли у него какое-нибудь опредѣленное занятіе. Онъ студентъ, но отецъ его богатъ, такъ что...
   Я вспомнилъ, что торговля стараго Флатена въ Альмесгате очень усердно посѣщалась крестьянами, по утрамъ весь его дворъ былъ заставленъ крестьянскими телѣжками, а самъ онъ стоялъ въ лавкѣ и торговалъ.
   -- Онъ всегда былъ очень расточителемъ,-- продолжала она,-- Господи, до чего спокойно онъ выкладываетъ деньги на столъ, по нѣсколько ассигнацій! Повсюду, гдѣ бы онъ ни показывался, вокругъ него раздается шопотъ: это Флатенъ!
   Я захотѣлъ сострить и замѣтилъ:
   -- Онъ одѣвается такъ, словно его зовутъ Платенъ {Plat -- плоскій.}.
   -- Вотъ какъ,-- сказала она обиженно.-- Ну, да, онъ одѣвается элегантно, онъ всегда такъ одѣвался.
   -- Его-то вы и хотите?-- спросилъ я въ шутку.
   Она помолчала съ минуту, потомъ сказала съ рѣшительнымъ кивкомъ:
   -- Да.
   -- Что... его?
   -- Развѣ это такъ удивительно? Мы съ нимъ старые знакомые, школьные товарищи, мы такъ много бывали вмѣстѣ. Для нашей дружбы есть хорошее основаніе. Это единственный человѣкъ, въ котораго я была влюблена, и это продолжается уже много лѣтъ. Иногда я забываю его, но стоитъ мнѣ его только увидать, какъ я снова влюбляюсь въ него. Я говорила ему это, и мы оба смѣемся надъ этимъ. Но тутъ ужь ничего не подѣлаешь! Странно это...
   Значитъ, онъ слишкомъ богатъ для того, чтобы жениться на ней,-- подумалъ я и не спрашивалъ больше ничего о немъ
   Когда мы разставались, я спросилъ только:
   -- Гдѣ работаетъ столяръ Николай?
   -- Не знаю,-- отвѣтила она.-- Впрочемъ, нѣтъ, я знаю. Мы какъ-разъ по дорогѣ къ нему. Если вы пройдете еще немного, я покажу вамъ, гдѣ это. Но зачѣмъ онъ вамъ?
   -- Такъ. Я просто только хотѣлъ узнать, нашелъ ли онъ себѣ хорошее мѣсто, у хорошаго мастера.

* * *

   Въ самомъ дѣлѣ, чего мнѣ понадобилось отъ столяра Николая, отъ ремесленника? Тѣмъ не менѣе я все-таки побывалъ у него и познакомился съ нимъ. Настоящая лошадь по сложенію, сильный и некрасивый и безнадежно молчаливый. Въ субботу мы вмѣстѣ гуляли по городу. Не знаю зачѣмъ, но, во всякомъ случаѣ, захотѣлъ этого я самъ.
   Я привязался къ столяру изъ личнаго интереса, потому что я одинокъ, -- вѣдь я не хожу больше на пристань сидѣть на скамьѣ, стало холодно; да и фрёкенъ Торсенъ не интересуетъ меня больше: она такъ измѣнилась съ тѣхъ поръ, какъ возвратилась въ городъ, и во всѣхъ отношеніяхъ стала обыкновенной барышней. До чего ея мысли заняты всякими пустяками! Она какъ будто совсѣмъ забыла свою горечь и свой здравый взглядъ на жизнь, который она проявляла лѣтомъ. Вотъ опять она поступила въ школу, въ свободное время она видится съ господиномъ по имени Флатенъ, это занимаетъ ее. Или она представляла собою поверхностную натуру, или же душа ея искалѣчена уже въ молодомъ возрастѣ, въ тѣ годы, которые налагаютъ отпечатокъ на всю послѣдующую жизнь человѣка.
   "Что мнѣ дѣлать?" повторяетъ она. "Да, я снова поступила въ школу, я начала ходить въ школу, когда была еще совсѣмъ маленькой. Ни на что другое я не годна,-- я годна только на то, чтобы учиться, къ этому я привыкла. Я не умѣю ни думать, ни поступать самостоятельно, это не очень-то весело. Что-же мнѣ дѣлать?"
   Да, что ей дѣлать!..
   Я показалъ столяру Николаю циркъ, но это не особенно удивило его, или же онъ притворился, будто не находитъ ничего удивительнаго. Лошади скачутъ... да, конечно, но... Тигръ -- но я думалъ, что тигръ гораздо больше! Впрочемъ видно было по всему, что онъ былъ занятъ другими мыслями онъ даже не слѣдилъ за тѣмъ, какъ наѣздницы продѣлываютъ свои кунстштюки.
   Когда мы шли домой, онъ сказалъ:
   -- Мнѣ совѣстно просить васъ объ этомъ, но не согласитесь ли вы пойти со мной завтра вечеромъ въ "Корону"?
   -- "Корона", это что такое?
   -- Тамъ танцуютъ.
   -- Ахъ, танцовальный залъ, гдѣ же онъ? Вамъ захотѣлось потанцовать?
   -- Нѣтъ, но...
   -- Вамъ просто хочется посмотрѣть, что тамъ происходитъ?
   -- Да.
   -- Я пойду съ вами.

* * *

   Это было воскресенье вечеромъ, любимый вечеръ молодыхъ дѣвушекъ и молодыхъ парней. Я пошелъ со столяромъ посмотрѣть на танцы.
   Столяръ расфрантился и надѣлъ крахмальную манишку и манжеты, а также толстую цѣпочку, -- ахъ, но вѣдь онъ такъ молодъ, а молодость, не смотря ни на что, всегда производитъ пріятное впечатлѣніе. Онъ необыкновенно силенъ, ему незачѣмъ уступать кому-нибудь дорогу, и это-то и сдѣлало его такимъ увѣреннымъ въ своихъ движеніяхъ и такимъ неповоротливымъ въ то же время... Если кто-нибудь заговариваетъ съ нимъ, то онъ медлитъ съ отвѣтомъ, а, если его ударяютъ по плечу, онъ, не спѣша, оборачивается и смотритъ, кто это. Онъ добродушенъ и кротокъ и съ нимъ пріятно имѣть дѣло.
   Мы подошли къ кассѣ, гдѣ продавали билеты. Касса оказалась закрытой; въ ней никого не было. Но рядомъ было вывѣшено объявленіе о томъ, что помѣщеніе отдано на два первыхъ часа вечеромъ одному частному обществу. Пока мы стояли и читали объявленіе, приходила и уходила молодежь. Но столяръ не хотѣлъ уходить, онъ осматривался кругомъ и вошелъ въ ворота, будто ему надо было разыскать кого-нибудь.
   -- Что-же, съ этимъ ужь ничего не подѣлаешь!-- крикнулъ я ему вслѣдъ.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ онъ,-- Но хотѣлъ бы я знать...?-- съ этими словами оцъ вошелъ во дворъ и сталъ смотрѣть во всѣ окна.
   Съ лѣстницы сошелъ одинъ человѣкъ.
   -- Что вамъ надо?-- спросилъ онъ.
   -- Онъ, вѣроятно, хочетъ получить билетъ,-- отвѣтилъ я. Вѣдь отвѣта столяра было бы слишкомъ долго, дожидаться.
   Человѣкъ подошелъ ко мнѣ, онъ оказался хозяиномъ. Онъ повторилъ то, что было написано на объявленіи: небольшое общество наняло этотъ залъ на первые два часа.
   -- Въ такомъ случаѣ, тутъ ужь ничего больше не подѣлаешь!-- крикнулъ я опять своему товарищу.
   Однако онъ не торопился возвращаться ко мнѣ, и я вступилъ въ разговоръ съ хозяиномъ.
   -- Да, это общество принадлежитъ къ высшему кругу,-- сказалъ онъ.-- Будетъ всего только восемь паръ, но, не смотря на это, полный оркестръ; значитъ, люди богатые. О, иногда этотъ залъ нанимаютъ очень важные господа, они берутъ съ собой шампанское и всевозможныя угощенія. И пляшутъ они до упаду. Но что жь изъ этого? Молодежь, все богатые и знатные люди, имъ скучно проводить воскресный вечеръ дома, чѣмъ-нибудь надо оживиться послѣ будничнаго однообразія, и вотъ они пляшутъ часа два. О, страннаго въ этомъ ничего нѣтъ! И за это короткое время я зарабатываю гораздо больше чѣмъ за весь остальной вечеръ. И все это люди щедрые,-- они не считаютъ шиллинговъ. Къ тому же, еще надо прибавить, что они пола не портятъ, вѣдь такіе люди танцуютъ не на каблукахъ.
   Столяръ стоялъ въ сторонѣ и прислушивался.
   -- Но вообще что это за люди?-- спросилъ я,-- Торговые или военные?..
   -- Нѣтъ, ужь извините, этого я не скажу, -- отвѣтилъ хозяинъ.-- Замкнутое общество, вотъ все, что я скажу. Вотъ хотя бы сегодня вечеромъ, я даже и не знаю, кто это. Деньги мнѣ принесъ разсыльный.
   -- Это Флатенъ,-- сказалъ столяръ.
   -- Флатенъ? Вотъ какъ?-- удивился хозяинъ, словно и не зналъ этого раньше.-- Господинъ Флатенъ бывалъ здѣсь раньше; важный баринъ, всегда избранное общество. Вотъ какъ? А теперь, извините, я долженъ посмотрѣть, въ порядкѣ ли залъ...
   Хозяинъ ушелъ.
   Тутъ столяръ пошелъ за нимъ и спросилъ:
   -- А намъ нельзя посмотрѣть?
   -- На что? На танцы? Нѣтъ.
   -- Гдѣ-нибудь въ уголку?
   -- Нѣтъ. Я запрещаю даже моей женѣ и моей дочери. Никто, не единая душа не имѣетъ права смотрѣть. Такія замкнутыя общества не любятъ этого.
   -- Что же, идете вы, что ли?-- крикнулъ я какъ бы въ послѣдній разъ.
   -- Да,-- отвѣтилъ столяръ, подходя ко мнѣ.
   Я спросилъ:
   -- Такъ, значитъ, вы знали объ этомъ обществѣ?
   -- Да,-- отвѣтилъ онъ.-- Она говорила объ этомъ въ пятницу.
   -- Кто говорилъ объ этомъ? Фрекенъ Торсенъ?
   -- Да. Она сказала, что я могъ бы смотрѣть съ хоръ.
   Мы продолжали бродить по улицамъ и каждый думалъ о своемъ -- впрочемъ, вѣрнѣе, оба мы думали объ одномъ и томъ же, но я, во всякомъ случаѣ, былъ внѣ себя отъ злости.
   -- Нѣтъ, знаете ли, добрѣйшій Николай, мнѣ кажется, что намъ съ вами не стоитъ тратить деньги на билетъ только для того, чтобы полюбоваться господиномъ Флатеномъ и его дамами.
   -- Нѣтъ.
   Было необыкновенно остроумно со стороны фрёкенъ Торсенъ пригласить этого человѣка любоваться тѣмъ, какъ она танцуетъ. Да, эта выходка была очень характерна для нея. Вѣдь и лѣтомъ она стремилась устроить такъ, чтобы всегда имѣть свидѣтеля своихъ безумствъ. Вдругъ во мнѣ проносится одна мысль и я спрашиваю столяра какъ можно спокойнѣе:
   -- Не хотѣла ли фрёкенъ Торсенъ, чтобы и я также былъ на хорахъ, не говорила она этого?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ онъ.
   -- Она ничего не говорила обо мнѣ?
   -- Нѣтъ.
   "Нѣтъ, врешь,-- подумалъ я,-- и она сама, вѣроятно, попросила тебя врать!"
   Я былъ глубоко возмущенъ, но никакъ не могъ выпытать истину отъ столяра.
   Позади насъ раздался шумъ экипажа, который остановился передъ "Короной". Николай обернулся и хотѣлъ уже идти назадъ, но, когда онъ увидалъ, что я продолжаю идти впередъ, онъ постоялъ съ минуту и потомъ нагналъ меня. Я слышалъ, какъ онъ глубоко и тяжко вздохнулъ.
   Мы побродили еще съ часъ, я немного успокоился и сталъ болѣе уступчивымъ по отношенію къ своему товарищу. Мы зашли въ пивную и выпили пива, потомъ мы пошли въ кинематографъ, а потомъ стрѣляли въ цѣль. Наконецъ, мы пошли въ кегельбанъ и тамъ оставались довольно долго. Николай первый предложилъ кончить игру, онъ посмотрѣлъ на часы и вдругъ заторопился, онъ готовъ былъ даже не кончать партію.
   Намъ снова пришлось проходить мимо "Короны" -- экипажей больше не было видно.-- Такъ я и думалъ!-- сказалъ столяръ: онъ былъ очень огорченъ. Повидимому, онъ хотѣлъ присутствовать при разъѣздѣ общества. Онъ внимательно осмотрѣлъ всю улицу и то мѣсто, гдѣ стояли экипажи.-- Такъ я и думалъ!-- повторилъ онъ. Теперь онъ заторопился домой.
   -- Нѣтъ, теперь мы войдемъ -- сказалъ я.
   Зала была большая и красивая, въ одномъ концѣ была эстрада для музыки, народу было много и раздавался гулъ голосовъ. Мы усѣлись на хорахъ и стали смотрѣть.
   Публика была самая разнообразная; были тутъ моряки, ремесленники, лакеи изъ гостиницъ, приказчики и поденныя работницы. Дамское общество, по всей вѣроятности состояло изъ портнихъ, служанокъ, приказчицъ и свободныхъ птичекъ, не занятыхъ при дневномъ свѣтѣ.
   Плясали во-всю. Помимо полицейскаго, который долженъ былъ блюсти порядокъ, содержатель залы самъ поставилъ отъ себя распорядителя, у котораго была палка и который повсюду расхаживалъ, не спуская глазъ съ танцующихъ. Каждый разъ, когда кончался какой-нибудь танецъ, мужчины должны были подходить къ эстрадѣ музыкантовъ и уплачивать по десяти эре. Если у кого-нибудь являлось желаніе смошенничать, распорядитель осторожно ударялъ его своей палкой по плечу; если же какому-нибудь кавалеру приходилось такимъ образомъ нѣсколько разъ напоминать объ установившемся порядкѣ, на него начинали смотрѣть, какъ на подозрительную личность, и въ крайнемъ случаѣ даже выводили. Вообще, порядокъ былъ удивительный.
   Вальсъ, мазурка, экоссезъ, рейнлендеръ, вальсъ...
   Я обратилъ вниманіе на одного кавалера, танцевавшаго безъ устали все время; это былъ высокій молодецъ, арапскаго вида, очень ловкій, вообще кавалеръ хоть куда, и дамы охотно танцовали съ нимъ. "Да не Солемъ ли это отличается тамъ?" -- подумалъ я.
   -- А вы не хотите танцовать?-- спросилъ я столяра Николая.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ онъ съ улыбкой.
   -- Такъ мы можемъ уйти, если хотите.
   -- Да... хорошо,-- отвѣчаетъ онъ, а самъ сидитъ на мѣстѣ,
   -- Вы думаете о чемъ-то другомъ?
   Долгое молчаніе.
   -- Я сижу тутъ и думаю о томъ, что у меня въ усадьбѣ нѣтъ лошади. Я на себѣ вожу весь навозъ и всѣ дрова.
   -- Потому-то вы и стали такимъ сильнымъ.
   -- На этихъ дняхъ мнѣ придется отправиться домой, чтобы навозить изъ лѣсу дровъ на зиму.
   -- Да, вамъ придется это сдѣлать.
   -- Что я хотѣлъ сказать?-- продолжалъ онъ, напрягая свою память, и замолчалъ.
   -- Что такое?
   -- Нѣтъ, объ этомъ не стоитъ и думать. Было бы очень хорошо, еслибы вы отправились со мной вмѣстѣ, но у меня такая скверная комната.
   -- Я? Почему? Впрочемъ, эта мысль вовсе ужь не такъ дурна.
   -- Да неужто? А это было бы очень хорошо!-- сказалъ столяръ.
   Тутъ до меня доносится изъ залы имя Солема. Ну, да, вонъ онъ стоитъ тамъ, пріосаниваясь, это, дѣйствительно, Солемъ съ Торетинда своей собственной персоной. Онъ стоитъ одинъ, онъ раздраженъ, онъ говоритъ и называетъ себя по имени.-- Солемъ! Повидимому, у него не было опредѣленной дамы на весь вечеръ, я видѣлъ, какъ онъ бралъ первую попавшуюся даму для танцевъ. Но вотъ случилось такъ, что онъ поклонился дамѣ, у которой былъ уже кавалеръ; кавалеръ покачалъ головой и сказалъ ему, что его дама не пойдетъ съ нимъ. Солемъ намоталъ это себѣ на усъ. Онъ далъ парочкѣ протанцовать слѣдующій танецъ, а послѣ этого опять склонился передъ дамой. Онъ получилъ во второй разъ отказъ.
   Да и дама эта была не совсѣмъ-то обыкновенная -- она была или утонченная кокетка, или сама невинность, Богъ ее знаетъ. Бѣлокурая, высокая, греческаго типа, въ черномъ платьѣ безъ всякихъ украшеній. Боже, до чего она была тиха и скромна! Конечно, это была дѣвушка съ улицы, но она была такъ скромна, это была монахиня порока, и лицо у нея было такое чистое, какъ у раскаявшейся грѣшницы. Что за удивительное созданіе!
   Это была подходящая дама для Солема.
   Когда кавалеръ этой дамы во второй разъ отказалъ ему, то онъ и сталъ громко кричать, хвастать и говорить, что онъ Солемъ, Солемъ. Но это всѣмъ надоѣло, его бахвальство никого не удивило, здѣсь люди привыкли ко всему. Распорядитель цодошелъ къ Солему и попросилъ его успокоиться, и въ то же время онъ указалъ ему на дверь, возлѣ которой стоялъ полицейскій. Это сейчасъ же укротило бурю. Солемъ самъ сказалъ: -- Да, тише! не будемъ устраивать скандала!-- Однако онъ не терялъ изъ вида гречанку и ея кавалера.
   Онъ ничѣмъ не проявлялъ себя втеченіе двухъ танцевъ и самъ приглашалъ дамъ и танцовалъ. Набралось много народу, многимъ не хватало мѣста посреди залы и они ждали своей очереди у стѣнъ.
   Тутъ случилось нѣчто.
   Одна пара упала. Это былъ Солемъ со своей дамой. Падая, онъ сбилъ съ ногъ другую пару; это была какъ-разъ гречанка со своимъ кавалеромъ; они повалились на полъ. Солемъ былъ очень неловокъ, онъ заболталъ ногами и руками и свалилъ еще одну пару. Посреди залы образовалась цѣлая куча барахтающихся людей, раздались крики и ругательства, всѣ толкали и лягали другъ друга. Солемъ руководилъ катастрофой очень ловко и со злымъ разсчетомъ, одна пара за другой валились на полъ. Распорядитель старался навести порядокъ своей палкой и предлагалъ всѣмъ встать; подошелъ даже самъ полицейскій, музыка перестала играть. Солемъ былъ настолько умень и вмѣстѣ съ тѣмъ трусливъ, что воспользовался замѣшательствомъ и улизнулъ въ дверь.
   Упавшіе мало-по-малу встали. Одни потирали себѣ руки и ноги, другіе старались стереть съ платья пыль, одни смѣялись, другіе ругались; у кавалера гречанки оказалась рана на вискѣ, изъ нея струилась кровь и онъ держался за голову. Послышались вопросы, какъ зовутъ того долговязаго парня, устроившаго эту свалку.-- Солемъ,-- сказала одна изъ дамъ. По адресу Солема раздались угрозы; стали требовать, чтобы его нашли и привели для расправы.-- Чѣмъ же онъ виноватъ?-- заступились за него дамы.
   О, Солемъ и дамы!
   Между тѣмъ гречанка тоже поднялась съ пола, она будто вышла изъ ванны. Все ея черное платье было покрыто пылью, оно было усѣяно звѣздами. Дама была очень смущена тѣмъ, что лежала на полу подъ всѣми этими людьми, она сконфуженно улыбнулась, когда ей показали, что гребень, сдерживавшій ея греческій узелъ, сломался.
   

XXXIII.

   Сегодня 1-ое октября. Прошло сорокъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ мы расчищали дома снѣгъ треугольникомъ. Увы, я могу вспоминать уже то, что было сорокъ лѣтъ тому назадъ.
   Пока я еще ничего не упускаю изъ вида, но все проходитъ мимо моего носа. Я сижу на хорахъ и смотрю внизъ. Еслибы столяръ Николай былъ болѣе наблюдателенъ, то онъ замѣтилъ бы, какъ я сжимаю руки и дѣлаю себя еще болѣе смѣшнымъ проявленіемъ своего волненія, игрой моихъ лицевыхъ мускуловъ; но, къ счастью, онъ ребенокъ. И вотъ я ушелъ, домой и водворился на своемъ мѣстѣ. Мой адресъ -- уголъ за печкой.
   Снова наступаетъ зима, весь сѣверъ покрывается пеленой снѣга, англо-саксонскій театръ. И для меня наступаетъ тяжелое время, колесо мое останавливается, мои волосы перестаютъ расти, мои ногти перестаютъ расти, ничто не растетъ, за исключеніемъ моихъ дней. И хорошо, что дни мои растутъ, отнынѣ это хорошо.

* * *

   Втеченіе зимы не происходитъ ничего особеннаго... ахъ, да, у Николая въ первый разъ въ жизни завелось пальто. Оно ему не нужно, но онъ завелъ его, ради приличія, какъ онъ говоритъ; и пальто это дорогое, стоило двадцать кронъ наличными, но онъ получилъ его за восемнадцать! Несомнѣнно, Николай гораздо болѣе доволенъ своимъ пальто, нежели Флатенъ своимъ.
   Кстати, пора вспомнить Флатена. Его друзья устроили въ. честь его прощальный пиръ или, вѣрнѣе, мальчишникъ: онъ женится. Это мнѣ разсказала фрёкенъ Торсенъ, когда я случайно повстрѣчался съ нею снова подъ фонаремъ у ея дома.
   -- И вы не носите трауръ?-- спросилъ я.
   -- Ахъ, нѣтъ,-- отвѣтила она съ улыбкой.-- Вѣдь я объ этомъ уже давно знала. А, кромѣ того, я вовсе уже не такая постоянная, право, не знаю...
   -- Мнѣ кажется, вы совершенно вѣрно опредѣлили, себя.
   Она удивилась.
   -- Какимъ образомъ?
   -- Мнѣ кажется, вы очень перемѣнились съ лѣта. Вы были такая положительная, все для васъ было ясно, вы знали, чего хотите. Куда же дѣвалась ваша маленькая горечь? Или у васъ нѣтъ больше основаній для горечи?
   Это были жестокія слова, но вѣдь я былъ для нея какъ бы отцомъ и я желалъ ей добра.
   Она шла, поникнувъ головой, погрузившись въ думы. Потомъ она сказала нѣчто необыкновенно разумное:
   -- Лѣтомъ я какъ разъ была лишена куска хлѣба. Говорю вамъ все, какъ было. Мнѣ отказали отъ мѣста, а вѣдь это нѣчто очень серьезное. И вотъ на нѣкоторое время я задумалась. А потомъ... право, не знаю... я уже не молода, но, вѣроятно, я и не достаточно стара. У меня есть двѣ сестры, вотъ онѣ очень положительныя и постоянныя, обѣ онѣ замужемъ и онѣ очень серьезно относятся къ жизни, хотя и моложе меня. Не понимаю, что дѣлается со мною.
   -- Хотите пойти со мной въ концертъ?-- спросилъ я.
   -- Сейчасъ? Нѣтъ, спасибо, я не такъ одѣта.
   Пауза.
   -- Но какъ это мило съ вашей стороны, что вы предложили мнѣ это!-- сказала она вдругъ радостно;-- это было бы очень весело, но... Нѣтъ, теперь я вамъ разскажу объ этомъ обѣдѣ, о мальчишникѣ... Господи, чего только они не придумали!
   Она была права, веселая молодежь надѣлала много глупостей,-- молодые люди ребячились и вели себя глупо, но не все въ ихъ поведеніи было такъ плохо. Начали съ того, что пили вино тысяча восемьсотъ двѣнадцатаго года. Нѣтъ, начали съ того, конечно, что Флатену послали пригласительный билетъ; онъ былъ разрисованъ красками и представлялъ собою легкомысленную картинку въ рамкѣ; на ней было указано только мѣсто и время, а, кромѣ того, было написано: Ballade, Bachiade, Offenbachiade, Bachanal. Потомъ виновнику торжества говорили рѣчи по случаю того, что онъ покидаетъ холостую жизнь и своихъ товарищей, и говорили всѣ заразъ, такъ что ничего не было слышно. Была тутъ и музыка, которая играла почти все время. Подъ вечеръ все это надоѣло, были позваны замаскированныя дѣвушки, которыя танцовали нѣкоторое время, но такъ какъ было выпито слишкомъ много шампанскаго, то танцовщицы должны были удалиться. Послѣ этого молодые люди спустились въ ворота гостинницы, чтобы поймать что-нибудь "случайное". Ихъ разсчеты оправдались: съ воротами поровнялась молодая женщина съ ребенкомъ на рукахъ; такъ какъ шелъ снѣгъ, то она тщательно обернула ребенка тряпьемъ.-- Тпру!-- крикнули молодые люди, останавливая ее.-- "Это твой ребенокъ?" -- "Да".-- "Мальчикъ?" -- "Да". Они вступаютъ съ ней въ разговоръ. Это была молодая и худая женщина, по всей вѣроятности, служанка. Всѣ начали разсматривать мальчика, а Хельгесенъ и Линдъ, оба очень близорукіе, вытерли даже очки и надѣли ихъ. "Ты, что же, идешь топить мальчика, что ли?" -- спросилъ кто-то,-- "Нѣтъ",-- отвѣтила изумленная дѣвушка. Тутъ кто-то другой замѣтилъ, что безсердечно задавать такой вопросъ, и тотъ, кто сдѣлалъ его, согласился съ этимъ. Онъ принесъ свой дождевой плащъ и накинулъ его на плечи дѣвушки. Послѣ этого онъ сталъ щекотать мальчика и заставилъ его улыбнуться -- это былъ удивительный ребенокъ: человѣкъ, тряпье и грязь въ одномъ сверткѣ.-- "Бѣдное, незаконное дитя, -- сказалъ онъ,-- рожденное дѣвушкой!" -- "Это сказано лучше!" -- подхватили остальные. "Надо будетъ кое-что устроить", -- сказали они.-- "Гдѣ ты живешь?" -- спросили они дѣвушку.-- "Я жила тамъ-то и тамъ-то",-- отвѣтила она.-- "Жила? Въ такомъ случаѣ, мы сдѣлаемъ вотъ что", -- говоритъ одинъ, вынимая изъ кармана бумажникъ. Остальные слѣдуютъ его примѣру и сейчасъ же собирается большая сумма денегъ, которыя переходятъ въ руку дѣвушки.-- "Погоди, стопъ, съ меня это слишкомъ мало, вѣдь я сдѣлалъ такой безсердечный вопросъ",-- говоритъ одинъ.-- "И съ меня мало,-- говоритъ другой -- потому что мы подумали то, что ты сказалъ. Теперь же мы соберемъ маленькій капиталъ для сына этой дѣвушки". Начинается новый сборъ. Хельгесенъ исполняетъ должность кассира. Вдругъ Бенгтъ зоветъ извозчика, предлагаетъ дѣвушкѣ сѣсть и садится рядомъ съ ней. "Я сейчасъ, я только съѣзжу въ Лангесгате", -- кричитъ онъ. "Бенгтъ повезъ ребенка къ своей матери", -- говоритъ кто-то. Тутъ наступило молчаніе.-- "Послушай, Вольтъ, это наконецъ смѣшно, вѣдь у тебя глаза влажные. Неужели можно плакать изъ-за какихъ-то шиллинговъ?" -- "А самъ-то ты?-- отвѣчаетъ Вольтъ,-- ты весь размякъ, словно баба". Въ увеселеніяхъ недостатка не было, появился новый "случай". По улицѣ идетъ крестьянинъ и ведетъ съ собой корову, онъ направляется къ мяснику.-- "Послушай, нашъ гость хочетъ проѣхаться на твоей коровѣ, сколько ты за это возьмешь?" -- спросилъ молодой Роландсенъ. Крестьянинъ засмѣялся и покачалъ головой. И вотъ они купили корову и сейчасъ же заплатили за нее.-- "Подожди минутку",-- крикнули они крестьянину. Они налѣпили на корову бумажку, а на бумажкѣ написали адресъ знакомой барышни.-- "Иди по этому адресу",-- сказали они крестьянину. Только они успѣли отпустить крестьянина, какъ возвратился Бенгтъ.-- "Гдѣ ты былъ?" -- спросили его собутыльники. "Старуха согласилась!" -- отвѣтилъ онъ только. "Урра!-- крикнули всѣ, -- выпьемъ за здоровье мальчугана! Пойдемте въ кафе! Неужели она дѣйствительно согласилась? Урра, да здравствуетъ старуха также! Чего же мы здѣсь стоимъ? Пойдемте же въ кафе".-- "Пойдемте?" -- засмѣялся кто-то. "Нѣтъ, конечно, нѣтъ, мы поѣдемъ! Ха-ха-ха! Человѣкъ! Автомобилей"! Лакей бросается къ телефону. Все это беретъ много времени, становится уже поздно, но господа ждутъ. Рестораны уже запираютъ, люди выходятъ изъ нихъ толпами. Наконецъ появляются автомобили, десять штукъ, на каждаго по одному; всѣ разсаживаются.-- "Куда?-- спрашиваютъ шофферы.-- "Къ слѣдующему подъѣзду", -- отвѣчаютъ имъ. И вотъ десять автомобилей подъѣзжаютъ къ слѣдующей двери въ томъ же домѣ,-- тамъ было кафе; тамъ господа вышли и торжественно расплатились съ шофферами. Кафе оказалось запертымъ.-- "Взломаемъ дверь!" -- предложилъ кто-то.-- "Само собою разумѣется!" -- отвѣтили остальные. И вотъ всѣ заразъ бросились на дверь -- бумъ! и дверь распахнулась. Ночной сторожъ бросился къ нимъ, онъ поднялъ крикъ, но они стали обнимать его, гладить, потомъ бросились къ стойкамъ, поставили передъ нимъ нѣсколько бутылокъ, и себѣ взяли также. Выпили вина, прокричали ура въ честь мальчика, матери Бенгта, матери мальчика, ночного сторожа, любви и жизни. Послѣ этого они приложили ко рту ночного сторожа нѣсколько ассигнацій и привязали ихъ къ его головѣ платкомъ. Сдѣлавъ это, они снова отправились въ залъ. Начался ужинъ, тарелка Флатена представляла собою розовую атласную туфлю со стеклянной подкладкой. Всѣ пили и ѣли, пока не выбились изъ силъ. Между тѣмъ утро уже было недалеко и Флатенъ началъ раздавать сувениры. Одинъ получилъ часы, другой бумажникъ, но онъ былъ пустой, третій булавку для галстуха. Наконецъ онъ снялъ башмаки и отдалъ по одному башмаку, затѣмъ послѣдовала очередь брюкъ и рубашки, и кончилось тѣмъ, что Флатенъ очутился голымъ. Принесли подушекъ изъ гостинницы, красныхъ шелковыхъ подушекъ, и Флатена прикрыли ими. Флатенъ заснулъ, а остальные девять человѣкъ сидѣли и охраняли его. Онъ проспалъ цѣлый часъ, наступило утро и Флатена разбудили; онъ вскочилъ, подушки посыпались на полъ и онъ стоялъ совершенно голый. Сейчасъ же послали къ нему домой за платьемъ. И снова начался кутежъ...
   Мы обмѣнялись съ фрёкенъ Торсенъ нѣсколькими замѣчаніями по поводу ея разсказа, и она добавила еще кое-что, о чемъ забыла упомянуть. Въ заключеніе она сказала:
   -- Во всякомъ случаѣ, дѣвушкѣ съ ребенкомъ повезло.
   -- Да и ребенку также,-- замѣтилъ я.
   -- Конечно. Но слыхали ли вы когда-нибудь о такой выходкѣ! Бѣдная старушка, которой подбросили ребенка!
   -- Какъ знать, быть можетъ, вы на это когда-нибудь взглянете иначе.
   -- Вы думаете? Во всякомъ случаѣ, было бы гораздо лучше, еслибы я получила всѣ эти деньги, которыя они собрали для ребенка.
   -- И на это вы когда-нибудь посмотрите иначе.
   -- Почему? Когда?
   -- Когда у васъ будетъ мальчикъ, который будетъ улыбаться.
   -- Фу, какъ вамъ не стыдно говорить такъ!
   Она, вѣроятно, не поняла меня, она по-дѣтски смутилась, и, чтобы загладить свою неловкость, я спросилъ наудачу:
   -- Что же, хорошо тамъ покормили на этомъ пиру?
   -- Не знаю,-- отвѣтила она.
   -- Какъ же вы не знаете?
   -- Господи, да вѣдь я не была тамъ,-- воскликнула она въ крайнемъ изумленіи.
   -- Нѣтъ, конечно, нѣтъ. Но я думалъ, что...
   -- Вотъ какъ, вы думали!-- сказала она еще болѣе обиженнымъ тономъ.
   И она сложила и разняла руки, какъ это дѣлала лѣтомъ.
   -- Нѣтъ, увѣряю васъ, я ничего не думалъ, мнѣ только казалось, что вы интересуетесь хозяйствомъ, вѣдь вы учитесь готовить...
   -- Значитъ, вы занимаете меня разговорами, примѣняетесь къ моему уровню?
   Пауза.
   -- Впрочемъ, вы правы, я должна была узнать, чѣмъ тамъ угощали, но забыла объ этомъ.
   Она была очень нервна въ этотъ вечеръ. Любопытно, неужели Флатенъ не интересуетъ ее больше? Я спросилъ нѣсколько неувѣренно:
   -- Но вы не сказали мнѣ еще, на комъ Флатенъ женится.
   -- Въ ней нѣтъ ни капли красоты, -- отвѣтила она вдругъ.-- Но зачѣмъ вы хотите это знать? Вы съ ней незнакомы.
   -- Значитъ, Флатенъ будетъ заниматься дѣломъ отца?-- продолжалъ я.
   -- О, этотъ вѣчный Флатенъ! Мнѣ кажется, онъ интересуетъ васъ гораздо больше, чѣмъ меня. Займется ли Флатенъ и Флатенъ и Флатенъ дѣлами отца, я не знаю.
   -- Я думалъ, что, разъ онъ женится...
   -- Но вѣдь она тоже очень богата... Нѣтъ, онъ, конечно, не будетъ заниматься дѣлами отца. Онъ какъ-то говорилъ мнѣ, что хочетъ издавать газету. Что же тутъ смѣшного?
   -- Я не смѣялся.
   -- Нѣтъ, вы засмѣялись. Итакъ, Флатенъ хочетъ издавать газету. А такъ какъ Линдъ издаетъ собачью газету, то Флатенъ будетъ издавать человѣческую,-- сказалъ онъ.
   -- Человѣческую газету?
   -- Да. И вы должны подписаться на нее, -- сказала она, посмотрѣвъ мнѣ прямо въ глаза.
   Конечно, она говорила все это въ величайшемъ возбужденіи, котораго я ничѣмъ не могъ объяснить, и я ничего не отвѣтилъ. Я пробормоталъ только:
   -- Да? Что же, пожалуй.
   А она вдругъ заплакала.
   -- Дорогое дитя, не плачьте, я не буду васъ больше мучить.
   -- Вы не мучаете меня.
   -- Нѣтъ, я говорю не то, что надо, я не умѣю найти надлежащаго тона.
   -- Нѣтъ, говорите... Это не оттого... я сама не знаю...
   О чемъ же мнѣ было говорить? Но, такъ какъ больше всего интересуетъ каждаго человѣка онъ самъ, то я и сказалъ:
   -- У васъ, вѣроятно, просто нервы разстроены и на то есть какая-нибудь причина, но это пройдетъ. Все-таки... хотя и не сразу, но на васъ все же подѣйствовало то... что онъ ушелъ отъ васъ. Но имѣйте въ виду...
   -- Вы ошибаетесь, -- сказала она и покачала головой, -- въ сущности, это ничуть не затронуло меня, но я просто была когда-то чуточку влюблена въ него.
   -- Но вы какъ-то говорили мнѣ, что онъ былъ единственный.
   -- О, вы понимаете, это можетъ иногда только такъ казаться. Но, разумѣется, я была влюблена и въ другихъ, этого я не отрицаю. Нѣтъ, Флатенъ былъ просто очень милъ со мной, иногда каталъ меня и приглашалъ на вечеринку и тому подобное. И потомъ я гордилась тѣмъ, что онъ продолжалъ свое знакомство со мною, не смотря на то, что мнѣ отказали отъ мѣста. Я могла бы даже получить мѣсто въ конторѣ его отца, но я не хотѣла. Я теперь ищу себѣ какое-нибудь мѣсто.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Лишь бы вы нашли хорошее мѣсто!
   -- Вотъ именно. До сихъ поръ однако я ничего не нашла. Но, конечно, что-нибудь да найдется. А къ лавкѣ стараго Флатена я какъ-то не подхожу.
   -- Да и жалованье, вѣрно, плохое?
   -- Да, конечно. Кромѣ того... это странно, но я какъ будто слишкомъ много знаю для этого. Мой несчастный экзаменъ при университетѣ только вредитъ мнѣ... Но не будемъ больше говорить обо мнѣ. Уже поздно, мнѣ пора домой.
   Я проводилъ ее до самыхъ дверей, попрощался съ ней и отправился домой. Я все думалъ. Погода была зимняя, на улицахъ было сыро, неба не было. Да, пожалуй, она не выйдетъ замужъ; ни одинъ мужчина не рискнетъ взять себѣ жену, которая только студентка и ничего больше. Отчего это никто не обратитъ вниманія на то, чего не хватаетъ молодымъ дѣвушкамъ! То обстоятельство, что фрёкенъ Торсенъ передала такъ хорошо разсказъ о кутежѣ, еще разъ доказывало, какъ она привыкла зубрить и затѣмъ передавать длинные разсказы. Она сдѣлала это очень хорошо и почти ничего не забыла, но больше всего она останавливалась на забавныхъ выходкахъ. Взрослая, вѣчная школьница занимала меня разговоромъ, школьница, которая заучилась до того, что отошла отъ жизни.
   Когда я подошелъ къ моему дому, то одновременно со мной подошла и фрёкенъ Торсенъ. Повидимому, она все время шла за мной по пятамъ, потому что я не замѣтилъ, чтобы она задыхалась, когда она заговорила со мной:
   -- Я забыла попросить у васъ извиненія,-- сказала она.
   -- Дорогая?..
   -- Да, въ томъ, что я сказала... Вамъ не надо подписываться на газету. Я такъ раскаиваюсь въ этомъ... Пожалуйста, простите.
   Она взяла мою руку и пожала ее.
   Въ своемъ смущеніи я пробормоталъ:-- Но это было очень остроумно сказано, человѣческая газета, ха-ха! Однако вамъ холодно, надѣньте перчатки. Вы уже уходите?
   -- Да. Спокойной ночи! Простите меня за весь этотъ вечеръ.
   -- Дайте, я провожу васъ, подождите немного...
   -- Нѣтъ, спасибо.
   Она еще разъ крѣпко пожала мою руку и ушла.
   По всей вѣроятности, она хотѣла поберечь мои старыя ноги, чтобы ихъ чортъ побралъ! Но я все-таки незамѣтно пошелъ вслѣдъ за ней и убѣдился, что она благополучно дошла до дому.

* * *

   Но вотъ случилось, что въ городъ пріѣхала Іозефина, та самая, которая была воплощеніемъ труда въ Торетиндѣ. Я видѣлся съ нею, она пришла ко мнѣ, она узнала мой адресъ, и я снова шутилъ съ нею и называлъ ее Іозефиндой.
   Какъ всѣ поживаютъ въ Торетиндѣ? Спасибо, хорошо. Но, когда я спросилъ о Полѣ, она только покачала головой. Пьетъ онъ уже не такъ много, но онъ вообще ничего не дѣлаетъ, у него нѣтъ больше никакого желанія работать. Онъ рѣшилъ все распродать. Онъ хочетъ быть возчикомъ въ Стурдаленѣ. Я спросилъ, есть-ли у него покупатель? Да, Эйнаръ, одинъ изъ его бывшихъ арендаторовъ, подумываетъ о томъ, чтобы купить все его имѣніе. Все теперь зависитъ отъ купца Бреде.
   Я вспомнилъ ея отца, старца изъ другого міра, который носитъ рукавицы и котораго надо кормить кашей, потому что ему уже девяносто лѣтъ -- того самаго, который такъ дурно пахъ, этотъ живой трупъ, и я спросилъ о немъ у Іозефины:
   -- А твой старый отецъ, который живетъ въ избѣ, онъ уже умеръ, вѣроятно?
   -- Нѣтъ, слава Богу,-- отвѣтила она -- отцу гораздо лучше, чѣмъ этого можно было ожидать. Мы рады, что онъ на ногахъ.
   Я показалъ Іозефинѣ кинематографъ и циркъ, все было великолѣпно. Ей не понравилось только, что дамы разъѣзжаютъ на лошади совсѣмъ раздѣтыя. Послѣ всего этого она рѣшила пойти въ одну изъ большихъ церквей, и туда ужъ она нашла дорогу одна. Она пробыла въ городѣ нѣсколько дней и кое-что закупила; я никогда не видалъ ее задумчивой или удрученной. Черезъ нѣсколько дней она пришла попрощаться со мной и сказала, что на слѣдующій день отправляется домой.
   Вотъ какъ, она уже покидаетъ городъ?
   Да, она закончила всѣ свои дѣла. Она побывала даже у фрёкенъ Торсенъ и получила деньги за комедіанта, вѣдь онъ такъ ничего и не прислалъ. Фрёкенъ Торсенъ ужасно смутилась, она даже вся покраснѣла. Кажется, и у нея дѣла не очень-то хорошо идутъ, потому что она попросила меня подождать до слѣдующаго дня, но на другой день она уплатила мнѣ все.-- Да, Іозефинѣ нечего было дѣлать въ городѣ. Ко мнѣ она пришла прямо отъ фрёкенъ Пальмъ, ее она также навѣстила. Но ея брата, Николая, который ходилъ учиться къ столяру, она не застала. Да это все равно, сказала Іозефина, потому что въ послѣдній разъ, когда она разговаривала съ нимъ, они такъ ни до чего и не договорились. Такъ что тутъ ужь ничего больше не подѣлаешь. Вѣдь она не нищая, у нея и денегъ прикоплено, да и скотъ есть. Есть немного и земли, и двѣ постели, да и сама она не голая, у нея есть много перемѣнъ бѣлья и нѣсколько платьевъ. И, не смотря на это, она еще будетъ ткать...
   Я съ удивленіемъ спросилъ, неужто они обручены? Я ничего не слыхалъ объ этомъ.
   Нѣтъ, но... Нѣтъ, они вовсе не были обручены, если говорить о кольцѣ и оглашеніи. Но, конечно, это имѣлось въ виду. А то съ чего бы эта учительница, эта Софія Пальмъ, его сестра, жила у нихъ даромъ въ Торетиндѣ два лѣта подрядъ, словно барышня какая-нибудь? Но теперь, покорно благодарю, этому больше не бывать. Правда, она, Іозефина, подумывала объ этомъ немного, но ужь это перстъ Божій, потому что изъ этого всего не вышло бы никогда ничего хорошаго.
   Вдругъ Іозефина вспомнила что-то:
   -- Господи, какъ бы мнѣ не забыть купить индиговой краски. Это для тканья. Хорошо, что я вспомнила. Ну, спасибо за все!
   

XXXIV.

   Я ушелъ вмѣстѣ съ Николаемъ въ его усадьбу. Онъ воспользовался праздничными днями и пошелъ домой, чтобы навозить изъ лѣса дровъ на зиму.
   У Николая оказался большой домъ, его надстроилъ еще его отецъ, а Николай еще выше поднялъ крышу, такъ что домъ теперь въ два этажа. И для меня нашлось достаточно мѣста, у меня отдѣльная комната.
   Его мать-работящая и умная женщина; она вѣчно возится съ чѣмъ-нибудь, со скотомъ, или стираетъ, а если ничего другого нѣтъ, то моетъ старые мѣшки. Она готовитъ кушанья на плитѣ и держитъ въ чистотѣ всю посуду. Она очень чистоплотна и цѣдитъ молоко сквозь волосяное сито, а послѣ этого моетъ сито въ двухъ водахъ. Но въ то же время она выковыриваетъ грязь изъ вилокъ шпилькой.
   Въ большой горницѣ на стѣнахъ висятъ зеркало, картины и семья нѣмецкаго императора, а также распятый Христосъ, кромѣ того, есть въ горницѣ также двѣ полки со всякой всячиной, а также молитвенникъ и книга съ проповѣдями. Въ этой мѣстности люди правовѣрны и консервативны. Остальную мебель: столы, стулья и художественную шкатулку сдѣіалъ самъ Николай.
   Николай здѣсь, какъ и въ городѣ, молчаливъ и мраченъ. Онъ на другой же день отправился въ лѣсъ, не предупредивъ объ этомъ мать ни словомъ. Когда я спросилъ ее, гдѣ онъ, она отвѣтила:-- Я видѣла, что онъ справлялъ сани, значитъ, онъ ушелъ въ лѣсъ.
   Мнѣ кажется, что матери Николая -- зовутъ ее Петра -- не болѣе сорока лѣтъ, такой у нея моложавый видъ; она крупнаго тѣлосложенія, какъ и сынъ, кожа у нея бѣлая, волосы рыжеватые съ просѣдью и необыкновенно густые, словно кудель. Ея темные глаза очень подходятъ къ этимъ волосамъ, они уже слегка потухли, но еще вполнѣ годятся для того, чтобы всматриваться въ морскую даль. Она тоже молчалива, какъ и всѣ крестьяне въ этой мѣстности, и предпочитаетъ держать свой ротъ закрытымъ.
   Я спросилъ ее, давно ли она овдовѣла, и оказалось, что она вдовѣетъ уже очень давно.-- Нѣтъ,-- говоритъ она -- дайте вспомнить. Софіи въ городѣ уже минуло двадцать четыре года, а мужъ умеръ годъ спустя послѣ ея рожденія. Они были женаты всего два года. Николаю исполнилось двадцать шесть лѣтъ.
   Я задумываюсь надъ этимъ подсчетомъ, но, такъ какъ я уже старъ и плохо соображаю, то я ни до чего и не додумываюсь.
   Петра очень гордилась своими дѣтьми, въ особенности, Софіей, которая посѣщала школу и сдала экзамены и теперь занимаетъ такое важное мѣсто. Да, отъ всего ея наслѣдства почти ничего не осталось, но за то она получила образованіе. А этого ужь никто не отниметъ отъ нея. Софія высокая, красивая дѣвушка, вотъ ея портретъ.
   Я сказалъ, что познакомился съ нею въ Торетиндѣ.
   Вотъ какъ, въ Торетиндѣ? Да, она проводила тамъ лѣто, чтобы быть съ образованными людьми, разумѣется. Но она не забываетъ также и своего дома и гоститъ каждый годъ. Вотъ какъ, въ Торетиндѣ?
   Иногда я отправляюсь вмѣстѣ съ Николаемъ въ лѣсъ за дровами и стараюсь помогать ему. Онъ силенъ, какъ лошадь, и выносливъ до невозможности. Оказалось, что и его голова была занята думами: онъ рѣшилъ обзавестись лошадью, но лошадь не могъ держать до тѣхъ поръ, пока для нея не будетъ достаточно корма. Воздѣлать же новыя поля онъ могъ только, скопивъ денегъ. Усовершенствовавшись въ городѣ въ своемъ ремеслѣ, онъ возвратится домой и будетъ копить деньги, а потомъ купитъ и лошадь.
   Время отъ времени я посѣщаю также и сосѣдей. Земледѣліемъ въ этой мѣстности занимаются въ малыхъ размѣрахъ, но люди получаютъ все необходимое и не терпятъ нужды. У нихъ нѣтъ горшковъ съ цвѣтами на окнахъ и картинъ на стѣнахъ, какъ у Петры; но на дворахъ провѣтриваются хорошія бараньи шкуры и одѣяла, а дѣти имѣютъ сытый и здоровый видъ.
   Сосѣди знали, что я живу у Петры, потому что всѣ посторонніе жили тамъ. Такъ было съ незапамятныхъ временъ. Я не замѣтилъ враждебнаго отношенія къ Петрѣ у этихъ молчаливыхъ людей, но старый деревенскій учитель развязалъ свой языкъ и былъ даже настолько безстыденъ, что позлословилъ о Петрѣ. этотъ человѣкъ старый холостякъ, но у него есть свой домъ и живетъ онъ хорошо. Интересно, не имѣетъ-ли этотъ господинъ особыхъ видовъ на вдову Петру?
   Вотъ что болталъ учитель:
   -- У родителей Петры также всегда останавливались путешественники. У нихъ была комната на чердакѣ, тамъ жилъ инженеръ, проводившій большую дорогу, жили тамъ также и странствующіе торговцы, которые не переводились круглый годъ. Такъ шло много лѣтъ, дѣти выросли, а Петра возмужала. Тутъ появился Пальмъ, шведъ, большой купецъ, пожалуй, даже оптовый, у него была собственная лодка и даже мальчишка, который несъ его вещи. Тогда-то родители Петры вставили въ окна новыя стекла и по воскресеньямъ стали ѣсть мясо, потому что онъ былъ важнымъ бариномъ; Петрѣ онъ надарилъ матерій на платье и сластей. Петра поддалась на эти уловки; а Пальмъ вскорѣ уѣхалъ торговать въ другое мѣстечко. Но случилось такъ, что у Петры родился мальчикъ и, когда Пальмъ снова возвратился и увидалъ ребенка, то онъ остался и не уѣзжалъ уже больше никуда. Пальмъ женился на Петрѣ, пристроилъ двѣ комнаты къ дому и, повидимому, собрался открыть лавочку. Но едва онъ успѣлъ покончить съ постройкой, какъ умеръ. Вдова осталась съ двумя маленькими дѣтьми, но средства у нея были, потому что Пальмъ былъ богатъ. Почему же Петра не вышла замужъ во второй разъ? Она всегда могла бы найти себѣ жениха, хотя дѣти, конечно, составляли нѣкоторое препятствіе, но вѣдь Петра была тогда еще совсѣмъ молоденькая. Дѣло все въ томъ, увѣрялъ учитель, что Петра съ юныхъ лѣтъ получила пристрастіе къ разнымъ странствующимъ купцамъ, всякимъ шведамъ и мелочнымъ торговцамъ, которыхъ она принимала у себя въ домѣ, и она совсѣмъ сбилась съ пути. Бывали такіе постояльцы, которые жили недѣлями, пили и ѣли, не торговали и никуда не уѣзжали, стыдно разсказывать. А родители ея, пока были живы, не видѣли въ этомъ ничего дурного, потому что они къ этому привыкли, да, кромѣ того, это приносило имъ нѣкоторый доходъ. И это шло такъ годами. Однако, когда дѣти подросли и Софія уѣхала изъ дому, Петра, во всякомъ случаѣ, могла бы выйти замужъ, потому что половина состоянія еще у нея осталась, да и дѣтей уже при ней больше не было, такъ что еще не было поздно. Какъ бы не такъ, Петра отказывалась наотрѣзъ и говорила, что уже поздно и что теперь пусть женятся дѣти,-- говорила она.
   -- Да, конечно, но вѣдь она теперь вѣроятно, уже и не молода?-- говорю я.
   -- Правда, время идетъ,-- отвѣчаетъ учитель.-- Не знаю, пытался ли кто нибудь свататься къ ней въ этомъ году, но въ прошломъ году былъ кто-то... былъ одинъ... такъ люди говорятъ, судя по слухамъ. Но Петра не хочетъ. Еслибы я могъ только представить себѣ, чего она, въ сущности, ждетъ.
   -- Да, вѣроятно, она ничего не ждетъ.
   -- Что-же, мнѣ это все равно. Но вѣдь она все возится со всѣми этими проѣзжими и прохожими и живетъ во всю къ досадѣ и огорченію всего прихода...
   Возвратясь домой отъ учителя, я могъ уже болѣе сознательно произвести тотъ подсчетъ, который я тщетно пытался сдѣлать по даннымъ, полученнымъ мною отъ Петры.
   Николай снова отправился въ городъ въ свою мастерскую, но я остался. Не все-ли равно, гдѣ я? Вѣдь зима такъ или иначе превращаетъ меня въ мертвеца.
   Чтобы чѣмъ-нибудь заняться, я самымъ тщательнымъ образомъ измѣряю ту площадь земли, которую Николай собирается современемъ обработать; я высчитываю, во что обойдется проведеніе канавъ -- всего въ двѣсти кронъ. Тогда онъ будетъ въ состояніи прокормить лошадь. Необходимо было бы дать ему эти деньги, если мать откажется помочь ему. Тогда было бы въ этой мѣстности однимъ воздѣланнымъ лугомъ больше.
   -- Послушайте, Петра, вы должны были бы дать Николаю эти двѣсти кронъ, тогда у него было бы чѣмъ прокормить лошадь.
   -- Да, и еще четыреста кронъ на лошадь,-- ворчитъ она.
   -- Всего шестьсотъ.
   -- Я не могу швырять на вѣтеръ шестьсотъ кронъ.
   -- Но вѣдь онъ можетъ самъ выростить лошадь.
   Пауза.
   -- Пусть самъ воздѣлываетъ землю!
   Такой образъ мыслей не удивилъ меня. Вѣдь у всякаго есть, за что бороться, у Петры есть своя цѣль. Но удивительнѣе всего то, что каждый человѣкъ борется въ жизни такъ, будто ему предстоитъ прожить еще сто лѣтъ.
   Я зналъ двухъ братьевъ Мартинсенъ, у нихъ было большое помѣстье и они продавали сельскіе продукты; оба были холостяки и богатые, близкихъ родственниковъ у нихъ не было. Оба они страдали чахоткой, младшій былъ слабѣе старшаго. И вотъ весной младшій окончательно свалился и ждалъ смерти со дня на день; но, не смотря на это, онъ продолжалъ интересоваться хозяйствомъ. Разъ какъ-то онъ слышитъ, что въ кухню кто-то пришелъ, онъ зоветъ брата къ себѣ.-- Кто тамъ? спрашиваетъ онъ.-- А тамъ пришли покупать яйца.-- Сколько теперь даютъ за двадцать штукъ?-- Столько-то.-- Такъ дай ему самыхъ маленькихъ.-- Черезъ нѣсколько дней онъ умеръ. Братъ остался одинъ, ему пошелъ уже шестьдесятъ восьмой годъ и у него была чахотка въ послѣднемъ градусѣ. Когда кто-нибудь приходилъ къ нему покупать яйца, онъ всегда выбиралъ самыя маленькія...
   -- Но, послушайте,-- стараюсь я убѣдить Петру -- стоитъ ли Николаю самому воздѣлывать лугъ? Онъ можетъ зарабатывать ремесломъ гораздо больше.
   -- Нѣтъ, здѣсь ничего не хотятъ платить столяру,-- отвѣчаетъ Петра.-- Люди покупаютъ у купцовъ готовые столы и стулья,-- такъ дешевле.
   -- Но къ чему же тогда Николай совершенствуется въ своемъ ремеслѣ?
   -- Вотъ и я спрашиваю,-- отвѣчаетъ она.-- Николай во что бы то ни стало хочетъ столярничать, но изъ этого ничего не выйдетъ. Но пусть поступаетъ, какъ самъ хочетъ.
   -- Какъ-же ему инымъ способомъ зарабатывать деньги?
   Пауза. Большой ротъ Петры плотно сжатъ. Наконецъ она говоритъ:
   -- Теперь здѣсь большое движеніе и лѣтомъ пріѣзжаетъ много путешественниковъ въ Торетиндъ и сюда на берегъ. Разъ какъ-то сюда пришли двое датчанъ, они здѣсь долго жили, они пришли пѣшкомъ издалека.-- Хорошо было бы, еслибы у тебя была лошадь,-- сказали они мнѣ.-- Ты могла бы насъ свезти.
   Ну, думаю, начинается;
   -- У тебя большой домъ и четыре комнаты,-- сказали датчане,-- здѣсь высокія горы, хорошій лѣсъ,-- сказали они,-- рыба въ фіордѣ и рыба въ рѣкѣ, все здѣсь есть, и дорога широкая,-- сказали они. Николай стоялъ тутъ же и слышалъ все это.-- Вотъ мы пришли сюда, но намъ отсюда не выбраться, придется идти пѣшкомъ.
   Чтобы что-нибудь сказать, я спрашиваю:
   -- Четыре комнаты? Развѣ у васъ не три?
   -- Но вѣдь мастерскую можно было бы также отдать подъ комнату,-- отвѣтилъ мнѣ большой ротъ.
   "И вправду!" -- подумалъ я. Но тутъ я пользуюсь случаемъ и говорю:
   -- Но для того, чтобы возить туристовъ, Николаю необходима лошадь.
   -- Ну, что-же, можно было бы и лошадь завести,-- отвѣчаетъ Петра.
   -- На это надо четыреста кронъ.
   -- Да,-- отвѣчаетъ она -- да еще экипажъ полтораста кронъ.
   -- Но вѣдь онъ не можетъ прокормить лошадь?
   -- А какъ другіе прокармливаютъ?-- возразила она.-- Въ Нэсѣ покупаютъ обыкновенно мѣшокъ овса.
   -- Это стоитъ восемнадцать кронъ.
   -- Нѣтъ, семнадцать. И первый же конецъ окупаетъ имъ это.
   О, Петра все ужь высчитала въ точности: она родилась трактирщицей и выросла въ трактирѣ. Она даже умѣетъ готовить кушанья и приправляетъ мучную похлебку двумя тощими макаронами. Шиллинги за кофе, за ночлегъ, за вафли къ утру пріобрѣли въ ея глазахъ особую цѣнность; она откладывала ихъ, наблюдала за тѣмъ, какъ сумма росла, богатѣла отъ этихъ шиллинговъ. Она не занималась сельскимъ хозяйствомъ, какъ другія крестьянки, нѣтъ, нельзя заниматься нѣсколькими дѣлами заразъ, у Петры была натура лизоблюда. Она не хотѣла жить трудомъ, она хотѣла, чтобы туристы зарабатывали деньги и на эти деньги путешествовали.
   Да, разумѣется, и въ этой мѣстности все расцвѣтетъ и появятся англосаксы. Конечно, если все пойдетъ хорошо. А въ этомъ сомнѣваться нечего.
   Насталъ февраль мѣсяцъ. У меня является идея, смѣлая мысль и я принимаю рѣшеніе: воспользоваться тѣмъ, что повсюду лежитъ настъ и снѣга мало, и пойти черезъ горы въ Швецію. Такъ я и сдѣлаю.
   Но сперва надо дождаться бѣлья изъ стирки, а вѣдь Петра очень чистоплотна и стираетъ бѣлье во многихъ водахъ. Я коротаю время въ мастерской Николая, гдѣ множество всевозможныхъ станковъ, пилъ, буравовъ и токарный станокъ, и тамъ я вырѣзаю изъ дерева хорошенькія вещицы. Для сосѣдскихъ мальчиковъ я устроилъ вѣтряную мельницу. На вѣтру крылья ея отлично вертятся и шумятъ, такія мельницы я дѣлалъ въ дѣтствѣ.
   Кромѣ того, я гуляю, брожу повсюду и пускаю въ ходъ мои зимніе мозги, насколько это возможно. Но изъ этого ничего не выходитъ. Я не обвиняю въ этомъ зиму, да и никого не обвиняю, но желѣзо не раскаливается, молодости нѣтъ, силъ нѣтъ, о Боже, конечно, нѣтъ. Часами могу я идти по тропинкѣ въ снѣгу, заложивъ руки за спину, и я чувствую себя старымъ; времени отъ времени какое-нибудь воспоминаніе на мгновеніе позолотитъ, какъ солнечнымъ лучемъ, мою душу, я останавливаюсь, поднимаю брови вверхъ и съ удивленіемъ смотрю передъ собой. Неужели желѣзо раскаливается? Но изъ этого ничего не выходитъ, все испаряется, и я стою въ печальномъ покоѣ.
   Но, чтобы только быть такимъ, какимъ я былъ въ свои молодые годы, я прикидываюсь, будто у меня необыкновенный подъемъ духа,-- о, дѣло еще не проиграно, являются образы, остатки флейты:
   
   Пришли мы съ луговъ ароматныхъ,
   Пришли мы съ полей золотыхъ,
   Гдѣ нѣгѣ любви отдавались...
   Тра-ла-ла-ла-ла, тра-ла-ла-ла!
   Звѣзда лишь одна подглядѣла,
   Какъ встрѣтились наши уста --
   Ты всѣхъ была лучше, всѣхъ краше,
   Всѣхъ лучше ты, краше была,
   О, свѣтлые дни молодые,
   Веселые счастія дни,
   Вы такъ несравнимо прекрасны...
   Взгляни-жь на меня ты теперь.
   Тогда вѣдь роилися пчелы
   И лебедь-красавецъ игралъ...
   Теперь ужь никто не играетъ:
   Ахъ, тра-ла-ла, тра-ла-ла-ла. 1)
   1) Перевелъ Е. В. Гешинъ.
   
   Я обрываю, сую карандашъ въ карманъ, но во мнѣ все еще что-то звенитъ. Я иду дальше. Во всякомъ случаѣ, во мнѣ самомъ остается извѣстный привкусъ.

* * *

   На мое имя пришло письмо -- интересно, кто откопалъ меня здѣсь? Письмо гласитъ слѣдующее:
   "Извините, что я пишу вамъ, но мнѣ очень хотѣлось бы поговорить съ вами кое о чемъ случившемся за послѣднее время. Когда вы возвратитесь въ городъ, я попрошу васъ повидаться со мной. Не случилось ничего дурного. Пожалуйста, не откажите мнѣ.

Ваша
Ингеборгъ Торсенъ".

   Я перечитываю эти строки нѣсколько разъ. Что случилось? Но вѣдь я рѣшилъ идти въ Швецію, вообще я хочу пожить для себя, а не только заниматься чужими дѣлами. Ужь не думаютъ ли, что я превратился въ стараго дядюшку всего человѣчества, что меня можно звать и туда, и сюда для какого-то совѣта! Нѣтъ, ужь извините, думаю я, важничая и надуваясь, теперь путь прекрасный, я составилъ планъ своего странствованія, я могу даже сказать, что отправлюсь въ дѣловое путешествіе, которое для меня очень важно, такъ какъ многое поставлено на карту... Какъ сложна человѣческая душа: въ то время, какъ я сижу и важничаю передъ самимъ собой, произношу даже нѣсколько словъ, выражающихъ мою досаду, вслухъ, чтобы ихъ могла услышать Петра, я очень доволенъ тѣмъ, что получилъ это письмо, въ глубинѣ души я такъ радъ этому, что даже стыжусь своего чувства. Разумѣется, все это объясняется тѣмъ, что я опять увижу городъ, замерзшіе сады, корабли...
   Но что все это означаетъ? Неужели она была у моей хозяйки и узнала мой адресъ? Или она видѣлась съ Николаемъ?
   Я уѣхалъ немедленно.
   

XXXV.

   Моя хозяйка изумлена.
   -- Это вы? Добрый вечеръ! Какой у васъ здоровый видъ. А вотъ тутъ вся ваша почта.
   -- Пусть ее лежитъ! Ахъ, мадамъ Хенриксенъ, вы настоящій перлъ!
   -- Ха-ха-ха!
   -- Да, это вѣрно. И вы прекрасный человѣкъ! Но вы все-таки дали кому-то мой адресъ.
   -- Нѣтъ, ей-богу, не давала.
   -- А, такъ, значитъ, это не вы. Да, вы правы, я чувствую себя прекрасно и завтра же рано утромъ я пойду гулять на пристань.
   -- Но за то я должна вамъ признаться въ томъ, что только что послала сообщить о вашемъ возвращеніи, -- говоритъ моя хозяйка,-- Можетъ быть, я не хорошо поступила? Я послала къ одной барышнѣ, которая просила сейчасъ же сообщить ей, когда вы вернетесь.
   -- Вотъ какъ, къ барышнѣ? Вы только что послали?
   -- Да, недавно, когда увидала васъ. Это была молодая красивая барышня. Увѣряю васъ, она могла бы быть вашей дочерью.
   -- Благодарю васъ.
   -- Да, говорю совершенно откровенно. И она сказала, что придетъ сейчасъ же, потому что ей необходимо поговорить съ вами.
   Хозяйка ушла.
   Итакъ, фрёкенъ Торсенъ придетъ въ этотъ же вечеръ,-- значитъ, случилось что-нибудь особенное. До сихъ поръ она еще ни разу не была у меня. Я осмотрѣлся кругомъ. Все въ порядкѣ, тепло и уютно. Я вымылся и одѣлся. Вотъ въ это кресло сядетъ она... Я зажигаю вторую лампу. А для меня теперь самое подходящее разбирать свою почту, это произведетъ хорошее впечатлѣніе; если же я положу сверху письмо, написанное красивымъ женскимъ почеркомъ, то, можетъ быть, это возбудитъ въ ней нѣкоторую ревность, хе-хе! О Боже, лѣтъ десять, пятнадцать тому назадъ можно было еще выкидывать такія штуки, но теперь поздно...
   Она стучитъ въ дверь и входитъ.
   Я не протянулъ руки, и она также. Предложилъ ей сѣсть въ кресло.
   -- Простите, что я прихожу къ вамъ, не давъ вамъ отдохнуть,-- сказала она.-- Я попросила мадамъ Хенриксенъ увѣдомить меня, когда вы вернетесь. Но ничего серьезнаго не случилось и теперь мнѣ даже немножко стыдно, но...
   Я сейчасъ же увидалъ, что дѣло было серьезное, и сердце мое сильно забилось. Почему оно забилось?
   -- Вы въ первый разъ заглянули въ мою келью,-- говорю я, чтобы что-нибудь сказать, и въ то же время ожидая, что она скажетъ дальше.
   -- Да. У васъ здѣсь такъ мило, -- отвѣчаетъ она, не глядя кругомъ. Она начала складывать руки и разнимать ихъ, такъ что перчатки на кончикахъ пальцевъ оттянулись, она была въ сильномъ волненіи.
   -- Надѣюсь, что я заслужила наконецъ ваше одобреніе,-- говоритъ она, стягивая съ рукъ перчатки.
   На пальцѣ у нея кольцо.
   Отлично. На меня это ничуть не подѣйствовало въ ту минуту, потомъ было иначе. Я только спросилъ:
   -- Вы обручены?
   -- Да, -- отвѣтила она. И она посмотрѣла на меня съ улыбкой, но губы ея дрожали.
   Я тоже посмотрѣлъ на нее и, кажется, произнесъ что-то вродѣ:-- вотъ какъ, въ самомъ дѣлѣ!-- Я по отечески кивнулъ головой, потомъ поклонился:-- Въ такомъ случаѣ, позвольте васъ поздравить!
   -- Да, ужь такъ все вышло, -- говоритъ она -- мнѣ кажется, что это самое лучшее. Можетъ быть, это доказываетъ мое непостоянство; пожалуй, это легкомысленно съ моей стороны... вы не находите этого?
   -- Нѣтъ, право, не знаю...
   -- Но это, дѣйствительно, было самое лучшее. Вотъ объ этомъ-то я и хотѣла разсказать вамъ.
   Я всталъ, она вздрогнула при этомъ, такъ она была нервна. Но я всталъ только для того, чтобы поправить лампу, которая стояла позади нея и начинала коптить.
   Пауза. Разъ она ничего не говоритъ, то что могъ я сказать? Но, такъ какъ тягостное молчаніе продолжалось и я видѣлъ, что она мучается, я все-таки спросилъ:
   -- Собственно, для чего вы хотѣли разсказать мнѣ объ этомъ?
   -- Да, пожалуй, вы... правы.
   -- Быть можетъ, вамъ опять показалось на мгновеніе, что вы представляете собой центральную точку въ мірѣ, но...
   -- Да, вы, пожалуй, правы...
   Она осматривалась кругомъ широко раскрытыми, недоумѣвающими глазами, потомъ встала; она все время сидѣла въ такой позѣ, словно готова была убѣжать каждую минуту. Я тоже всталъ. Она несчастна, я это хорошо видѣлъ, но, Боже мой, что же я-то могу тутъ подѣлать? Она приходитъ ко мнѣ и говоритъ, что обручилась, и при этомъ видъ у нея очень несчастный, -- ну, на что это похоже! Но теперь, когда она встала, я лучше могъ разглядѣть ея лицо подъ шляпой... ея волосы... въ нихъ появились серебряныя нити, особенно на вискахъ, это было такъ красиво. Она была стройная и высокая, грудь ея поднималась и опускалась, у нея была высокая грудь. О, очень высокая, и она поднималась и опускалась, да... Лицо у нея смуглое, ротъ полураскрытъ, губы сухія, какъ въ жару...
   -- Фрёкенъ Ингеборгъ,-- говорю я въ первый разъ. И я неувѣренно протягиваю руку, можетъ быть, хочу дотронуться до нея, погладить ее, нѣтъ, я самъ не знаю...
   Но она уже пришла въ себя, она стоитъ прямая, великолѣпная... Въ глазахъ у нея появилось холодное выраженіе, они устремлены на меня, они ставятъ меня на мѣсто и въ то же время она направляется къ двери.
   У меня вырывается:-- Нѣтъ...?
   -- Что такое?-- спрашиваетъ она.
   -- Не уходите, подождите, не уходите сейчасъ, сядьте и разскажите мнѣ больше.
   -- Да, вы совершенно правы,-- говоритъ она,-- я отнюдь не представляю собой центральную точку міра. Я прихожу къ вамъ сюда со всякими пустяками, а вѣдь вы... вотъ, стоитъ только посмотрѣть на всѣ эти письма со всѣхъ концовъ свѣта.
   -- Нѣтъ, послушайте, сядьте, я даже не буду просматривать почту, это пустяки, какихъ-нибудь два-три письма, да еще отъ совершенно незнакомыхъ людей, по всей вѣроятности. Сядьте, разскажите мнѣ все, вы должны это сдѣлать. Вотъ, теперь смотрите, я совсѣмъ не хочу даже читать всего этого!
   Съ этими словами я собралъ всѣ письма въ кучу и бросилъ ихъ въ топившуюся печку.
   -- Нѣтъ... зачѣмъ?.. Что вы дѣлаете -- крикнула она и бросилась къ печкѣ, чтобы спасти письма.
   -- Оставьте,-- говорю я.-- Я не жду никакой радости отъ писемъ, а за горемъ я не гонюсь.
   Теперь, когда она стояла такъ близко ко мнѣ, я уже готовъ былъ дотронуться до нея, хоть на мгновеніе дотронуться до ея руки. Но я овладѣлъ собой и остановился. Я и безъ того уже зашелъ слишкомъ далеко, а потому я сказалъ добродушно и сочувственно, какъ бы выражая ей свое состраданіе:
   -- Дорогое дитя, не будьте такъ несчастны, все устроится къ лучшему, вотъ увидите. Сядьте-же... ну вотъ, такъ хорошо.
   Повидимому, ее такъ изумила моя вспышка, что она опустилась въ кресло машинально. Она сказала:
   -- Я вовсе не несчастна.
   -- Нѣтъ? Прекрасно!-- И я начинаю болтать безъ умолку; но я только стараюсь подбодрить самого себя и быть для нея добрымъ дядюшкой. Я говорю, чтобы разсѣять ее. Чтобы разсѣять насъ обоихъ, я болтаю безъ умолку, въ ушахъ у меня раздается звонъ. Что могъ я сказать? И пустяки, и серьезное, много всего:
   -- Да, да, дитя... Но кто-же вашъ женихъ, кто это? Какъ это мило съ вашей стороны, что вы первымъ дѣломъ пришли ко мнѣ, я это теперь только вполнѣ оцѣнилъ, спасибо вамъ за это. Вотъ видите-ли, я только что возвратился домой и почти не спалъ во время дороги, я такъ усталъ... Нѣтъ, не усталъ, но во всякомъ случаѣ... по пути я встрѣтилъ такъ много всякаго народу, бррр... я почти совсѣмъ не спалъ. И едва я вернулся домой, какъ вы пришли, и большое вамъ спасибо за это, фрёкенъ Ингеборгъ... вѣдь я отецъ, а вы дитя, потому я и говорю вамъ Ингеборгъ. Когда же вы мнѣ разсказывали все это... вѣдь я не спалъ, я потерялъ равновѣсіе... И я не могъ дать вамъ хорошаго совѣта, то-есть, не вникъ... Но теперь вы можете быть со мной совсѣмъ откровенны, мнѣ такъ хочется знать все. Онъ старый? Молодой? Ну, конечно, молодой! Я вотъ какъ разъ думаю о томъ, какъ сложится ваша жизнь, фрёкенъ Ингеборгъ... я хочу сказать, при новыхъ обстоятельствахъ. Быть можетъ, все будетъ совсѣмъ иначе, чѣмъ то, къ чему вы до сихъ поръ привыкли. Но вы увидите, что все пойдетъ прекрасно, я въ этомъ увѣренъ...
   -- Но вы не знаете даже, кто это?-- прерываетъ она меня. И она опять со страхомъ смотритъ на меня.
   -- Да, я не знаю, да мнѣ и не надо знать, разъ вы хотите еще подождать. Кто это? Какой-нибудь милый, изящный человѣкъ, это и видно по кольцу, быть можетъ, учитель, молодой, подающій надежды учитель...
   Она качаетъ головой.
   -- Ну, въ такомъ случаѣ добродушный человѣкъ, который будетъ баловать васъ...
   -- Да, можетъ быть,-- говоритъ она тихо.
   -- Вотъ, видите, я угадалъ. Медвѣдь, онъ будетъ носить васъ въ своихъ лапахъ. А къ дню вашего рожденія... знаете, что онъ подаритъ вамъ къ дню вашего рожденія?
   Но тутъ, вѣроятно, я заговорилъ ужь слишкомъ ребячливо. Я надоѣлъ ей, она въ первый разъ повернула голову и стала смотрѣть на картину, висѣвшую на стѣнѣ, а потомъ перевела взглядъ на другую картину. Но не такъ-то легко было остановить меня, вѣдь я не говорилъ втеченіе нѣсколькихъ недѣль, да къ тому же находился въ состояніи экзальтаціи, Богъ знаетъ, почему.
   -- Какъ вамъ жилось въ деревнѣ?-- с ь своему товарищу.
   Однако он не торопился возвращаться ко мне, и я вступил в разговор с хозяином.
   -- Да, это общество принадлежит к высшему кругу,-- сказал он.- Будет всего только восемь пар, но, несмотря на это, полный оркестр, значит, люди богатые. О, иногда этот зал нанимают очень важные господа, они берут с собой шампанское и всевозможные угощения. И пляшут они до упаду. Но что ж из этого? Молодежь, все богатые и знатные люди, им скучно проводить воскресный вечер дома, чем-нибудь надо оживиться после будничного однообразия, и вот они пляшут часа два. О, странного в этом ничего нет! И за это короткое время я зарабатываю гораздо больше, чем за весь остальной вечер. И все это люди щедрые,-- они не считают шиллингов. К тому же, еще надо прибавить, что они пола не портят, ведь такие люди танцуют не на каблуках.
   Столяр стоял в стороне и прислушивался.
   -- Но вообще что это за люди?- спросил я.- Торговые или военные?..
   -- Нет, уж извините, этого я не скажу,-- ответил хозяин.- Замкнутое общество, вот и все, что я скажу. Вот хотя бы сегодня вечером, я даже и не знаю, кто это. Деньги мне принес рассыльный.
   -- Это Флатен,-- сказал столяр.
   -- Флатен? Вот как!- удивился хозяин, словно и не знал этого раньше.- Господин Флатен бывал здесь раньше; важный барин, всегда избранное общество. Вот как? А теперь, извините, я должен посмотреть, в порядке ли зал...
   Хозяин ушел.
   Тут столяр пошел за ним и спросил:
   -- А нам нельзя посмотреть?
   -- На что? На танцы? Нет.
   -- Где нибудь в уголку?
   -- Нет. Я запрещаю даже моей жене и моей дочери. Никто, ни единая душа не имеет права смотреть. Такие замкнутые общества не любят этого.
   -- Что же, идете вы, что ли?- крикнул я как бы в последний раз.
   -- Да,-- ответил столяр, подходя ко мне. Я спросил:
   -- Так, значит, вы знали об этом обществе?
   -- Да,-- ответил он.- Она говорила об этом в пятницу
   -- Кто говорил об этом? Фрекен Торсен?
   -- Да. Она сказала, что я мог бы смотреть с хор. Мы продолжали бродить по улицам и каждый думал о своем -- впрочем, вернее, оба мы думали об одном и том же, но я во всяком случае был вне себя от злости.
   -- Нет, знаете ли, добрейший Николай, мне кажется, что нам с вами не стоит тратить деньги на билет только для того, чтобы полюбоваться господином Флатеном и его дамами.
   -- Нет.
   Было необыкновенно остроумно со стороны фрекен Торсен пригласить этого человека любоваться тем, как она танцует. Да, эта выходка была очень характерна для нее. Ведь и летом она стремилась устроить так, чтобы всегда иметь свидетеля своих безумств. Вдруг во мне проносится одна мысль и я спрашиваю столяра как можно спокойнее:
   -- Не хотела ли фрекен Торсен, чтобы и я также был на хорах, не говорила она этого?
   -- Нет,-- ответил он.
   -- Она ничего не говорила обо мне?
   -- Нет.
   "Нет, врешь,-- подумал я,-- и она сама, вероятно, попросила тебя врать!"
   Я был глубоко возмущен, но никак не мог выпытать истину у столяра.
   Позади нас раздался шум экипажа, который остановился перед "Короной". Николай обернулся и хотел уже идти назад, но, когда он увидал, что я продолжаю идти вперед, он постоял с минуту и потом нагнал меня. Я слышал, как он глубоко и тяжко вздохнул.
   Мы побродили еще с час, я немного успокоился и стал более уступчивым по отношению к своему товарищу. Мы зашли в пивную и выпили пива, потом мы пошли в кинематограф, а потом стреляли в цель. Наконец, мы пошли в кегельбан и там оставались довольно долго. Николай первый предложил кончить игру, он посмотрел на часы и вдруг заторопился, он готов был даже не кончать партию.
   Нам снова пришлось проходить мимо "Короны"- экипажей больше не было видно.
   -- Так я и думал!- сказал столяр.
   Он был очень огорчен. По-видимому, он хотел присутствовать при разъезде общества. Он внимательно осмотрел всю улицу и то место, где стояли экипажи.
   -- Так я и думал!- повторил он. Теперь он заторопился домой.
   -- Нет, теперь мы войдем,-- сказал я.
   Зала была большая и красивая, в одном конце была эстрада для музыки, народу было много и раздавался гул голосов. Мы уселись на хорах и стали смотреть.
   Публику была самая разнообразная; были тут моряки, ремесленники, лакеи из гостиницы, приказчики и поденные работницы. Дамское общество, по всей вероятности, состояло из портних, служанок, приказчиц и свободных прачек, не занятых при дневном свете.
   Плясали вовсю. Помимо полицейского, который должен был блюсти порядок, содержатель залы сам поставил от себя распорядителя, у которого была палка и который повсюду расхаживал, не спуская глаз с танцующих. Каждый раз, когда кончался какой-нибудь танец, мужчины должны были подходить к эстраде музыкантов и уплачивать по десяти эре. Если у кого-нибудь являлось желание смошенничать, распорядитель осторожно ударял его своей палкой по плечу, если же какому-нибудь кавалеру приходилось таким образом несколько раз напомнить об установившемся порядке, на него начинали смотреть, как на подозрительную личность, и в крайнем случае даже выводили. Вообще, порядок был удивительный.
   Вальс, мазурка, экоссес, рейндлендер, вальс...
   Я обратил внимание на одного кавалера, танцевавшего без устали все время, это был высокий молодец, арапского вида, очень ловкий, вообще кавалер хоть куда, и дамы охотно танцевали с ним. "Да не Солем ли это отличался там?"- подумал я.
   -- А вы не хотите танцевать?- спросил я столяра Николая.
   -- Нет,-- ответил он с улыбкой.
   -- Так мы можем уйти, если хотите.
   -- Да... хорошо,-- ответил он, а сам сидит на месте.
   -- Вы думаете о чем-то другом? Долгое молчание.
   -- Я сижу тут и думаю о том, что у меня в усадьбе нет лошади. Я на себе вожу весь навоз и все дрова.
   -- Потому-то вы и стали таким сильным.
   -- На этих днях мне придется отправиться домой, чтобы навозить из лесу дров на зиму.
   -- Да, вам придется это сделать.
   -- Что я хотел сказать?- продолжал он, напрягая свою память, и замолчал.
   -- Что такое?
   -- Нет, об этом не стоит и думать. Было бы очень хорошо, если бы вы отправились со мной вместе, но у меня такая скверная комната.
   -- Я? Почему? Впрочем, эта мысль вовсе уж не так дурна.
   -- Да неужто? А это было бы очень хорошо!- сказал столяр.
   Тут до меня доносится из залы имя Солема. Ну, да вон он стоит там, приосаниваясь, это, действительно, Солем с Торетинда своей собственной персоной. Он стоит один, он раздражен, он говорит и называет себя по имени -- Солем! По-видимому, у него не было определенной дамы на весь вечер, я видел, как он брал первую попавшуюся даму для танцев. Но вот случилось так, что он поклонился даме, у которой был уже кавалер; кавалер покачал головой и сказал ему, что его дама не пойдет с ним. Солем намотал это себе на ус. Он дал парочке протанцевать следующий танец, а после этого опять склонился перед дамой. Он получил во второй раз отказ.
   Да и дама эта была не совсем-то обыкновенная -- она была или утонченная кокетка, или сама невинность, Бог ее знает. Белокурая, высокая, греческого типа, в черном платье без всяких украшений. Боже, до чего она была тиха и скромна! Конечно, это была девушка с улицы, но она была так скромна, это была монахиня порока, и лицо у нее было такое чистое, как у раскаявшейся грешницы. Что за удивительное создание!
   Это была подходящая дама для Солема.
   Когда кавалер этой дамы во второй раз отказал ему, то он стал громко кричать, хвастать и говорить, что он Солем, Солем. Но это всем надоело, его бахвальство никого не удивляло, здесь люди привыкли ко всему. Распорядитель подошел к Солему и попросил его успокоиться, и в то же время он указал ему на дверь, возле которой стоял полицейский. Это сейчас же укротило бурю. Солем сам сказал:
   -- Да, тише! не будем устраивать скандала!- Однако он не терял из вида гречанку и ее кавалера.
   Он ничем не проявлял себя в течение двух танцев и сам приглашал дам и танцевал. Набралось много народу, многим не хватало места посреди залы, и они ждали своей очереди у стен.
   Тут случилось нечто.
   Одна пара упала. Это был Солем со своей дамой. Падая, он сбил с ног другую пару; это была как раз гречанка со своим кавалером они повалились на пол. Солем был очень неловок, он заболтал ногами и руками и свалил еще одну пару. Посреди залы образовалась целая куча барахтающихся людей, раздались крики и ругательства, все толкали и лягали друг друга. Солем руководил катастрофой очень ловко и со злым расчетом, одна пара за другой валилась на пол. Распорядитель старался навести порядок своей палкой и предлагал всем встать; подошел даже сам полицейский, музыка перестала играть. Солем был настолько умен и вместе с тем труслив, что воспользовался замешательством и улизнул в дверь.
   Упавшие мало-помалу встали. Одни потирали себе руки и ноги, другие старались стереть с платья пыль, одни смеялись, другие ругались; у кавалера гречанки оказалась рана на виске, из нее струилась кровь, и он держался за голову. Послышались вопросы, как зовут того долговязого парня, устроившего эту свалку.
   -- Солем,-- сказала одна из дам.
   По адресу Солема раздались угрозы; стали требовать, чтобы его нашли и привели для расправы.
   -- Чем же он виноват?- заступились за него дамы. О, Солем и дамы!
   Между тем гречанка тоже поднялась с пола, она будто вышла из ванны. Все ее черное платье было покрыто пылью, оно было усеяно звездами. Дама была очень смущена тем, что лежала на полу под всеми этими людьми, она сконфуженно улыбнулась, когда ей показали, что гребень, сдерживавший ее греческий узел, сломался.

ГЛАВА XXXIII

   Сегодня 1-ое октября. Прошло сорок лет с тех пор, как мы расчищали дома снег треугольником. Увы, я могу вспомнить уже то, что было сорок лет тому назад.
   Пока я еще ничего не упускаю из вида, но все проходит мимо моего носа. Я сижу на хорах и смотрю вниз. Если бы столяр Николай был более наблюдателен, то он заметил бы, как я сжимаю руки и делаю себя еще более смешным проявлением своего волнения, игрой моих лицевых мускулов; но, к счастью он ребенок. И вот я ушел домой и водворился на своем месте. Мой адрес -- угол за печкой.
   Снова наступает зима, север покрывается пеленой снега, англосакский театр.
   И для меня наступает тяжелое время, колесо мое останавливается, мои волосы перестают расти, мои ногти перестают расти, ничто не растет за исключением моих дней. И хорошо, что дни мои растут, отныне это хорошо.

* * *

   В течение зимы не происходит ничего особенного... ах да, у Николая в первый раз в жизни завелось пальто. Оно ему не нужно, но он завел его, ради приличия, как он говорит, и пальто это дорогое, стоило двадцать крон наличными, но он получил его за восемнадцать! Несомненно, Николай гораздо более доволен своим пальто, нежели Флатен своим.
   Кстати, пора вспомнить про Флатена. Его друзья устроили в честь его прощальный пир или, вернее, мальчишник: он женится. Это мне рассказала фрекен Торсен, когда я случайно повстречался с нею снова под фонарем у ее дома.
   -- И вы не носите траур?- спросил я.
   -- Ах нет,-- ответила она с улыбкой.- Ведь я об этом уже давно знала. А, кроме того, я вовсе уже не такая постоянная, право, не знаю.
   -- Мне кажется, вы совершенно верно определили себя. Она удивилась.
   -- Каким образом?
   -- Мне кажется, вы очень переменились с лета. Вы были такая положительная, все для вас было ясно, вы знали, чего хотите. Куда же девалась ваша маленькая горечь? Или у вас нет больше оснований для горечи?
   Это были жестокие слова, но ведь я был для нее как бы отцом и я желал ей добра.
   Она шла, поникнув головой, погрузившись в думы. Потом она сказала нечто необыкновенно разумное:
   -- Летом я как раз была лишена куска хлеба. Говорю вам все, как было. Мне отказали от места, а ведь это нечто очень серьезное. И вот на некоторое время я задумалась. А потом... право, не знаю... я уже не молода, но, вероятно, я и не достаточно стара. У меня есть две сестры, вот они очень положительные и постоянные, обе они замужем, и они очень серьезно относятся к жизни, хотя и моложе меня. Не понимаю, что делается со мною.
   -- Хотите пойти со мной в концерт? -- спросил я.
   -- Сейчас? Нет, спасибо, я не так одета. Пауза.
   -- Но как это мило с вашей стороны, что вы предложили мне это!- сказала она вдруг радостно,-- это было бы очень весело, но... Нет, теперь я вам расскажу об этом обеде, мальчишнике... Господи, чего только они не придумали!
   Она была права, веселая молодежь наделала много глупостей,-- молодые люди ребячились и вели себя глупо, но не все в их поведении было так плохо. Начали с того, что пили вино тысяча восемьсот двенадцатого года. Нет, начали с того, конечно, что Флатену послали пригласительный билет; он был разрисован красками и представлял собою легкомысленную картинку в рамке, на ней было указано только место и время, а, кроме того, было написано: Ballade, Bachiade, Qffenbachiade, Bachanal. Потом виновнику торжества говорили речи по случаю того, что он покидает холостую жизнь и товарищей, и говорили все зараз, так что ничего не было слышно. Была тут и музыка, которая играла почти все время. Под вечер все это надоело, были позваны замаскированные девушки, которые танцевали некоторое время, но так как было выпито слишком много шампанского, то танцовщицы должны были удалиться. После этого молодые люди спустились в ворота гостиницы, чтобы поймать чтонибудь "случайное". Их расчеты оправдались: с воротами поровнялась молодая женщина с ребенком на руках; так как шел снег, то она тщательно обернула ребенка тряпьем.- "Тпру!"- крикнули молодые люди, останавливая ее. -- "Это твой ребенок?"-"Да".-"Мальчик?"-"Да". Они вступают с ней в разговор. Это была молодая и худая женщина, по всей вероятности, служанка. Все начали рассматривать мальчика, а Хельгесен и Линд, оба очень близорукие, вытирали даже очки и надели их. "Ты, что же, идешь топить мальчика, что ли?"- спросил кто-то.-"Нет",-- ответила изумленная девушка. Тут кто-то другой заметил, что бессердечно задавать такой вопрос, и тот, кто задал его, согласился с этим. Он принес свой дождевой плащ и накинул его на плечи девушки. После этого он стал щекотать мальчика и заставил его улыбнуться -- это был удивительный ребенок: человек, тряпье и грязь в одном свертке.- "Бедное, незаконное дитя,-- сказал он,-- рожденное девушкой!"-"Это сказано лучше!"- подхватили остальные.- "Надо будет кое-что устроить",-- сказали они. -"Где ты живешь?"- спросили они девушку.-"Я жила там-то и там-то",-- ответила она.-"Жила? В таком случае мы сделаем вот что",-- говорит один, вынимая из кармана бумажник. Остальные следуют его примеру и сейчас же собирается большая сумма денег, которые переходят в руку девушки.- "Погоди, стоп, с меня это слишком мало, ведь я задал такой бессердечный вопрос",-- говорит один.-"И с меня мало,-- говорит другой -- потому что мы подумали то, что ты сказал. Теперь же мы соберем маленький капитал для сына этой девушки". Начинается новый сбор. Хельгессен исполняет должность кассира. Вдруг Бенгт зовет извозчика, предлагает девушке сесть и садится рядом с ней.
   "Я сейчас, я только съезжу в Лангесгате",-- кричит он. "Бенгт повез ребенка к своей матери",-- говорит кто-то. Тут наступило молчание.- "Послушай, Больт, это, наконец, смешно, ведь у тебя глаза влажные. Неужели можно плакать изза каких-то шиллингов?" -- "А сам-то ты?- отвечает Больт,-- ты весь размяк, словно баба". В увеселениях недостатка не было, появился новый "случай". По улице идет крестьянин и ведет корову, он направляется к мяснику.- "Послушай, наш гость хочет проехаться на твоей корове, сколько ты за это возьмешь?"- спросил молодой Роландсен. Крестьянин засмеялся и покачал головой. И вот они купили корову и сейчас же заплатили за нее.- "Подожди минутку",-- крикнули они крестьянину. Они налепили на корову бумажку, а на бумажке написали адрес знакомой барышни.- "Иди по этому адресу",-- сказали они крестьянину. Только они успели отпустить крестьянина, как возвратился Бенгт. -- "Где ты был?"- спросили его собутыльники.- "Старуха согласилась!"- ответил он только. "Урра!- крикнули все,-- выпьем за здоровье мальчугана! Пойдемте в кафе! Неужели она действительно согласилась? Урра, да здравствует старуха! Чего же мы здесь стоим? Пойдемте же в кафе".- "Пойдемте?"- засмеялся кто-то.- "Нет, конечно, нет, мы поедем! Ха-ха-ха! Человек! Автомобилей!" Лакей бросается к телефону. Все это занимает много времени, становится уже поздно, но господа ждут. Рестораны уже запирают, люди выходят из них толпами. Наконец появляются автомобили, десять штук, на каждого по одному; все рассаживаются.- "Куда?- спрашивают шоферы.- К следующему подъезду",-- отвечают им. И вот десять автомобилей подъезжают к следующей двери в том же доме,-- там было кафе; там господа вышли и торжественно расплатились с шоферами. Кафе оказалось запертым.- "Взломаем дверь" -- предложил кто-то. -- "Само собою разумеется!"- ответили остальные. И вот все сразу бросились на дверь -- бум! и дверь распахнулась. Ночной сторож бросился к ним, он поднял крик, но они стали обнимать его, гладить, потом бросились к стойкам, поставали перед ним несколько бутылок, и себе взяли также. Выпили вина, прокричали "ура" в честь мальчика, матери Бенгта, матери мальчика, ночного сторожа, любви и жизни. После этого они приложили ко рту ночного сторожа несколько ассигнаций и привязали их к его голове платком. Сделав это, они снова отправились в зал. Начался ужин, тарелка Флатена представляла собою розовую атласную туфлю со стеклянной подкладкой. Все пили и ели, пока не выбились из сил. Между тем утро уже было недалеко, и Флатен начал раздавать сувениры. Один получил часы, другой бумажник, но он был пустой, третий булавку для галстука. Наконец, он снял башмаки и отдал по одному башмаку, затем последовала очередь брюк и рубашки, и кончилось тем, что Флатен очутился голым. Принесли подушек из гостиницы, красных шелковых подушек, и Флатена прикрыли ими. Флатен заснул, а остальные девять человек сидели и охраняли его. Он проспал целый час, наступило утро и Флатена разбудили; он вскочил, подушки посыпались на пол, и он стоял совершенно голый. Сейчас же послали к нему домой за платьем. И снова начался кутеж...
   Мы обменялись с фрекен Торсен несколькими замечаниями по поводу ее рассказа, и она добавила еще кое-что, о чем забыла упомянуть. В заключение она сказала:
   -- Во всяком случае девушке с ребенком повезло.
   -- Да и ребенку также,-- заметил я.
   -- Конечно. Но слыхали ли вы когда-нибудь о такой выходке! Бедная старушка, которой подбросили ребенка!
   -- Как знать, быть может, вы на это когда-нибудь взглянете иначе.
   -- Вы думаете? Во всяком случае было бы гораздо лучше, если бы я получила все эти деньги, которые они собрали для ребенка.
   -- И на это вы когда-нибудь посмотрите иначе.
   -- Почему? Когда?
   -- Когда у вас будет мальчик, который будет улыбаться.
   -- Фу, как вам не стыдно говорить так!
   Она, вероятно, не поняла меня, она по-детски смутилась, и, чтобы загладить свою неловкость, я спросил наудачу:
   -- Что же, хорошо там покормили на этом пиру?
   -- Не знаю,-- ответила она.
   -- Как же вы не знаете?
   -- Господи, да ведь я не была там,-- воскликнула она в крайнем изумлении.
   -- Нет, конечно, нет. Но я думал, что...
   -- Вот как, вы думали! -- сказала она еще более тоном. И она сложила и разняла руки, как это делала летом.
   -- Нет, уверяю вас, я ничего не думал, мне только казалось, что вы интересуетесь хозяйством, ведь вы учитесь готовить...
   -- Значит, вы занимаете меня разговорами, применяетесь к моему уровню?
   Пауза.
   -- Впрочем, вы правы, я должна была узнать, чем там угощали, но забыла об этом.
   Она была очень нервна в этот вечер. Любопытно, неужели Флатен не интересует ее больше? Я спросил несколько неуверенно.
   Она была очень нервна в этот вечер.
   -- Вы не сказали мне еще, на ком Флатен женится.
   -- В ней нет ни капли красоты,-- ответила она вдруг.- Но зачем вы хотите это знать? Вы с ней незнакомы.
   -- Значит, Флатен будет заниматься делом отца?- продолжал я.
   -- О, этот вечный Флатен! Мне кажется, он интересует вас гораздо больше, чем меня. Займется ли Флатен делами отца, я не знаю.
   -- Я думал, что раз он женится...
   -- Но ведь она тоже очень богата.. Нет, он, конечно, не будет заниматься делами отца. Он как-то говорил мне, что хочет издавать газету. Что же тут смешного?
   -- Я не смеялся.
   -- Нет, вы засмеялись. Итак, Флатен хочет издавать газету. А так как Линд издает собачью газету, то Флатен будет издавать человеческую, -- сказала она.
   -- Человеческую газету?
   -- Да. И вы должны подписаться на нее,-- сказала она посмотрев мне прямо в глаза.
   Конечно, она говорила все это в величайшем возбуждении, которого я ничем не мог объяснить, и я ничего не ответил. Я пробормотал только:
   -- Да? Что же, пожалуй. А она вдруг заплакала.
   -- Дорогое дитя, не плачьте, я не буду вас больше мучить.
   -- Вы не мучаете меня.
   -- Нет, я говорю не то, что надо, я не умею найти надлежащего тона.
   -- Нет, говорите... Это не оттого... я сама не знаю...
   О чем же мне было говорить? Но, так как больше всего интересует каждого человека он сам, то я и сказал:
   -- У вас, вероятно, просто нервы расстроены и на то есть какая-нибудь причина, но это пройдет. Все-таки... хотя и не сразу, но на вас все же подействовало то... что он ушел от вас. Но имейте в виду...
   -- Вы ошибаетесь,-- сказала она и покачала головой,-- в сущности, это ничуть не затронуло меня, но я просто была когда-то чуточку влюблена в него.
   -- Но вы как-то говорили мне, что он был единственный.
   -- О, вы понимаете, это может иногда только так казаться. Но, разумеется, я была влюблена и в других, этого я не отрицаю. Нет, Флатен был просто очень мил со мной, иногда катал меня и приглашал на вечеринку и тому подобное. И потом, я гордилась тем, что он продолжал свое знакомство со мною, несмотря на то, что мне отказали от места. Я могла бы даже получить место в конторе его отца, но я не хотела. Я теперь ищу себе какое-нибудь место.
   -- В самом деле? Лишь бы вы нашли хорошее место!
   -- Вот именно. До сих пор, однако, я ничего не нашла. Но, конечно, чтонибудь да найдется. А к лавке старого Флатена я как-то не подхожу.
   -- Да и жалованье, верно, плохое?
   -- Да, конечно. Кроме того... это странно, но я как будто слишком много знаю для этого. Мой несчастный экзамен при университете только вредит мне...
   Но не будем больше говорить обо мне. Уже поздно, мне пора домой.
   Я проводил ее до самых дверей, попрощался с ней и отправился домой. Я все думал. Погода была зимняя, на улицах было сыро. Да, пожалуй она не выйдет замуж, ни один мужчина не рискнет взять себе жену, которая только студентка и ничего больше. Отчего это никто не обратит внимания на то, чего не хватает молодым девушкам! То обстоятельство, что фрекен Торсен передала так хорошо рассказ о кутеже, еще раз доказывало, как она привыкла зубрить и затем передавать длинные рассказы. Она сделала это очень хорошо и почти ничего не забыла, но больше всего она останавливалась на забавных выходках. Взрослая вечная школьница занимала меня разговором,-- школьница, которая заучилась до того, что отошла от жизни.
   Когда я подошел к моему дому то одновременно со мной подошла и фрекен Торсен. По-видимому, она все время шла за мной по пятам, потому что я не заметил чтобы она задыхалась, когда она заговорила со мной:
   -- Я забыла попросить у вас извинения,-- сказала она.
   -- Дорогая?..
   -- Да, в том, что я сказала... Вам не надо подписываться на газету. Я так раскаиваюсь в этом... Пожалуйста, простите.
   Она взяла мою руку и пожала ее.
   В своем смущении я пробормотал:- Но это было очень остроумно сказано, человеческая газета, ха-ха! Однако вам холодно, наденьте перчатки. Вы уже уходите?
   -- Да. Спокойной ночи! Простите меня за весь этот вечер.
   -- Дайте, я провожу вас, подождите немного...
   -- Нет, спасибо.
   Она еще раз крепко пожала мою руку и ушла.
   По всей вероятности, она хотела поберечь мои старые ноги, чтобы их черт побрал! Но я все-таки незаметно пошел вслед за ней и убедился, что она благополучно дошла до дому.

* * *

   Но вот случилось, что в город приехала Жозефина, та самая, которая была воплощением труда в Торетинде. Я виделся с нею, она пришла ко мне, она узнала мой адрес, и я снова шутил с нею и называл ее Жозефиндой.
   Как все поживают в Торетинде? Спасибо, хорошо. Но когда я спросил о Поле, она только покачала головой. Пьет он уже не так много, но он вообще ничего не делает, у него нет больше никакого желания работать. Он решил все распродать. Он хочет быть возчиком в Стурдалене. Я спросил, есть ли у него покупатель? Да, Эйнар, один из его бывших арендаторов, подумывает о том, чтобы купить все его имение. Все теперь зависит от купца Бреде.
   Я вспомнил ее отца, старца из другого мира, который носит рукавицы и которого надо кормить кашей, потому что ему уже девяносто лет -- того самого, который так дурно пах, этот живой труп, и я спросил о нем у Жозефины:
   -- А твой старый отец, который живет в избе, он уже умер, вероятно?
   -- Нет, слава Богу,-- ответила она,-- отцу гораздо лучше, чем это можно было ожидать. Мы рады, что он на ногах.
   Я показал Жозефине кинематограф и цирк, все было великолепно. Ей не понравилось только, что дамы разъезжают на лошади совсем раздетые. После всего этого она решила пойти в одну из больших церквей, и тут уж она нашла дорогу одна. Она пробыла в городе несколько дней и кое-что закупила; я никогда не видал ее задумчивой или удрученной. Через несколько дней она пришла попрощаться со мной и сказала, что на следующий день отправляется домой.
   Вот как, она уже покидает город?
   Да, она закончила все свои дела. Она побывала даже у фрекен Торсен и получила деньги за комедианта, ведь он так ничего и не прислал. Фрекен Торсен ужасно смутилась, она даже вся покраснела. Кажется, и у нее дела не очень-то хорошо идут, потому что она попросила меня подождать до следующего дня, но на другой день она уплатила мне все.- Да, Жозефине нечего было делать в городе. Ко мне она пришла прямо от фрекен Пальм, ее она также навестила. Но ее брата, Николая, который ходил учиться к столяру, она не застала. Да это все равно, сказала Жозефина, потому что в последний раз, когда она разговаривала с ним, они так ни до чего и не договорились. Так что тут уж ничего больше не поделаешь. Ведь она не нищая, у нее и денег прикоплено, да и скот есть. Есть немного и земли, и две постели, да и сама она не голая, у нее есть много перемен белья и несколько платьев. И, несмотря на это, она еще будет ткать...
   Я с удивлением спросил, неужто они обручены? Я ничего не слыхал об этом.
   Нет, но... Нет, они вовсе не были обручены, если говорить о кольце и оглашении. Но, конечно, это имелось в виду. А то с чего бы эта учительница, эта София Пальм, его сестра, жила у них даром в Торетинде два лета подряд, словно барышня какая-нибудь? Но теперь, покорно благодарю, этому больше не бывать. Правда, она, Жозефина, подумывала об этом немного, но уж это перст Божий, потому что из этого всего не вышло бы никогда ничего хорошего.
   Вдруг Жозефина вспомнила что-то:
   -- Господи, как бы мне не забыть купить индиговой краски. Это для тканья. Хорошо, что я вспомнила. Ну, спасибо за все!

ГЛАВА XXXIV

   Я уехал вместе с Николаем в его усадьбу. Он воспользовался праздничными днями и поехал домой, чтобы навозить из леса дров на зиму.
   У Николая оказался большой дом, его надстроил еще его отец, а Николай еще выше поднял крышу, так что дом теперь в два этажа. И для меня нашлось достаточно места, у меня отдельная комната.
   Его мать -- работящая и умная женщина, она вечно возится с чем-нибудь, со скотом, или стирает, а если ничего другого нет, то моет старые мешки. Она готовит кушанья на плите и держит в чистоте всю посуду. Она очень чистоплотна и цедит молоко сквозь волосяное сито, а после этого моет сито в двух водах. Но в то же время она выковыривает грязь из вилок шпилькой.
   В большой горнице на стенах висят зеркало, картины и семья немецкого императора, а также распятый Христос; кроме того, есть в горнице также две полки со всякой всячиной, а также молитвенник и книга с проповедями. В этой местности люди правоверны и консервативны. Остальную мебель: столы, стулья и художественную шкатулку, сделал сам Николай.
   Николай здесь, как и в городе, молчалив и мрачен. Он на другой же день отправился в лес, не предупредив об этом мать ни словом. Когда я спросил ее, где он, она ответила:
   -- Я видела, что он исправлял сани, значит, он ушел в лес.
   Мне кажется, что матери Николая -- зовут ее Петра -- не более сорока лет, такой у нее моложавый вид; она крупного телосложения, как и сын, кожа у нее белая, волосы рыжеватые с проседью и необыкновенно густые, словно кудель. Ее темные глаза очень подходят к этим волосам, они уже слегка потухли, но еще вполне годятся для того, чтобы всматриваться в морскую даль. Она тоже молчалива, как и все крестьяне в этой местности, и предпочитает держать свой рот закрытым.
   Я спросил ее, давно ли она овдовела, и оказалось, что она вдовеет уже очень давно.
   -- Нет,-- говорит она,-- дайте вспомнить. Софии, в городе, уже минуло двадцать четыре года, а муж умер год спустя после ее рождения. Они были женаты всего два года. Николаю исполнилось двадцать шесть лет,
   Я задумываюсь над этим подсчетом, но, так как я уже стар и плохо соображаю, то я ни до чего и не додумываюсь.
   Петра очень гордилась своими детьми, в особенности Софией, которая посещала школу и сдала экзамены и теперь занимает такое важное место. Да, от всего ее наследства почти ничего не осталось, но зато она получила образование. А этого уж никто не отнимет от нее. София высокая, красивая девушка, вот ее портрет.
   Я сказал, что познакомился с нею в Торетинде.
   Вот как, в Торетинде? Да, она проводила там лето, чтобы быть с образованными людьми, разумеется. Но она не забывает также и своего дома и гостит каждый год. Вот как в Торетинде?
   Иногда я отправляюсь вместе с Николаем в лес за дровами и стараюсь помогать ему. Он силен, как лошадь, и вынослив до невозможности. Оказалось, что и его голова была занята думами: он решил обзавестись лошадью, но лошадь не мог держать до тех пор, пока для нее не будет достаточно корма. Возделать же новые поля он мог только, скопив денег. Усовершенствовавшись в городе в своем ремесле, он возвратился домой и будет копить деньги, а потом купит и лошадь.
   Время от времени я посещаю также и соседей. Земледелием в этой местности занимаются в малых размерах, но люди получают все необходимое и не терпят нужды. У них нет горшков с цветами на окнах и картин на стенах, как у Петры, но на дворах проветриваются хорошие бараньи шкуры и одеяла, а дети имеют сытый и здоровый вид.
   Соседи знали, что я живу у Петры, потому что все посторонние жили там. Так было с незапамятных времен. Я не заметил враждебного отношения к Петре у этих молчаливых людей, но старый деревенский учитель развязал свой язык и был даже настолько бесстыж, что позлословил о Петре. Этот человек старый холостяк, но у него есть свой дом и живет он хорошо. Интересно, не имеет ли этот господин особых видов на вдову Петру?
   Вот что болтал учитель:
   -- У родителей Петры также всегда останавливались путешественники. У них была комната на чердаке, там жил инженер, проводивший большую дорогу, жили там также и странствующие торговцы, которые не переводились круглый год. Так шло много лет, дети выросли, а Петра возмужала. Тут появился Пальм, швед, большой купец, пожалуй, даже оптовый, у него была собственная лодка и даже мальчишка, который нес его вещи. Тогда-то родители Петры вставили в окна новые стекла и по воскресеньям стали есть мясо, потому что он был важным барином; Петре он надарил материй на платье и сластей. Петра поддалась на эти уловки, а Пальм вскоре уехал торговать в другое местечко. Но случилось так, что у Петры родился мальчик и, когда Пальм снова возвратился и увидал ребенка, то он остался и не уезжал уже больше никуда. Пальм женился на Петре, пристроил две комнаты к дому и, по-видимому, собрался открыть лавочку. Но едва он успел покончить с постройкой, как умер.
   Вдова осталась с двумя маленькими детьми, но средства у нее были, потому что Пальм был богат. Почему же Петра не вышла замуж во второй раз? Она всегда могла бы найти себе жениха, хотя дети, конечно, составляли некоторое препятствие, но ведь Петра была тогда еще совсем молоденькая. Дело все в том, уверял учитель, что Петра с юных лет имела пристрастие к разным странствующим купцам, всяким шведам и мелочным торговцам, которых она принимала у себя в доме, и она совсем сбилась с пути. Бывали такие постояльцы, которые жили неделями, пили и ели, не торговали и никуда не уезжали, стыдно рассказывать. А родители ее, пока были живы, не видели в этом ничего дурного, потому что они к этому привыкли, да, кроме того, это приносило им некоторый доход. И это шло так годами. Однако, когда дети подросли и София уехала из дому, Петра во всяком случае могла бы выйти замуж, потому что половина состояния еще у нее осталась, да и детей уже при ней больше не было, так что еще не было поздно. Как бы не так, Петра отказывалась наотрез и говорила, что уже поздно и что теперь пусть женятся дети,-- говорила она.
   -- Да, конечно, но ведь она теперь, вероятно, уже и немолода?- говорю я.
   -- Правда, время идет,-- отвечает учитель.- Не знаю, пытался ли кто-нибудь свататься к ней в этом году, но в прошлом году был кто-то... был один... так люди говорят, судя по слухам. Но Петра не хочет. Если бы я мог только представить себе, чего она, в сущности, ждет.
   -- Да, вероятно, она ничего не ждет.
   -- Что же, мне это все равно. Но ведь она все возится со всеми этими проезжими и прохожими и живет вовсю, к досаде и огорчению всего прихода...
   Возвратясь домой от учителя, я мог уже более сознательно произвести тот подсчет, который я тщетно пытался сделать по данным, полученным мною от Петры. Николай снова отправился в город в свою мастерскую, но я остался. Не все ли равно, где я? Ведь зима так или иначе превращает меня в мертвеца.
   Чтобы чем-нибудь заняться, я самым тщательным образом измеряю ту площадь земли, которую Николай собирается со временем обработать; я высчитываю, во что обойдется проведение канав -- всего в двести крон. Тогда он будет в состоянии прокормить лошадь. Необходимо было бы дать ему эти деньги, если мать откажется помочь ему. Тогда было бы в этой местности одним возделанным лугом больше.
   -- Послушайте, Петра, вы должны были бы дать Николаю эти двести крон, тогда у него было бы чем прокормить лошадь.
   -- Да, и еще четыреста крон на лошадь,-- ворчит она.
   -- Всего шестьсот.
   -- Я не могу швырять на ветер шестьсот крон.
   -- Но ведь он может сам вырастить лошадь. Пауза.
   -- Пусть сам возделывает землю!
   Такой образ мыслей не удивил меня. Ведь у всякого есть за что бороться, у Петры есть своя цель. Но удивительнее всего то, что каждый человек борется в жизни так, будто ему предстоит прожить еще сто лет.
   Я знал двух братьев Мартинсен, у них было большое поместье и они продавали сельские продукты оба были холостяки и богатые, близких родственников у них не было. Оба они страдали чахоткой, младший был слабее старшего. И вот весной младший окончательно свалился и ждал смерти со дня на день; но, несмотря на это, он продолжал интересоваться хозяйством. Раз как-то он слышит, что в кухню кто-то пришел, он зовет брата к себе.- Кто там?- спрашивает он.- А там пришли покупать яйца.- Сколько теперь дают за двадцать штук?- Столько-то.- Так дай ему самых маленьких.- Через несколько дней он умер. Брат остался один, ему пошел уже шестьдесят восьмой год и у него была чахотка в последней стадии. Когда кто-нибудь приходил к нему покупать яйца, он всегда выбирал самые маленькие...
   -- Но, послушайте, -- стараюсь я убедить Петру,-- стоит ли Николаю самому возделывать луг? Он может зарабатывать ремеслом гораздо больше.
   -- Нет, здесь ничего не хотят платить столяру,-- отвечает Петра.- Люди покупают у купцов готовые столы и стулья, -- так дешевле.
   -- Но к чему же тогда Николай совершенствуется в своем ремесле?
   -- Вот и я спрашиваю,-- отвечает она.- Николай во что бы то ни стало хочет столярничать, но из этого ничего не выйдет. Но пусть поступает, как сам хочет.
   -- Как же ему иным способом зарабатывать деньги? Пауза. Большой рот Петры плотно сжат. Наконец, она говорит:
   -- Теперь здесь большое движение и летом приезжает много путешественников в Торетинд и сюда на берег. Раз как-то сюда пришли двое датчан, они здесь долго жили, они пришли пешком издалека.- Хорошо было бы, если бы у тебя была лошадь -- сказали они мне.- Ты могла бы нас свезти.
   Ну, думаю, начинается.
   -- У тебя большой дом и четыре комнаты,-- сказали датчане,-- здесь высокие горы, хороший лес,-- сказали они,-- рыба в фиорде и рыба в реке, все здесь есть, и дорога широкая,-- сказали они. Николай стоял тут же и слышал все это.
   -- Вот мы пришли сюда, но нам отсюда не выбраться, придется идти пешком.
   Чтобы что-нибудь сказать, я спрашиваю:
   -- Четыре комнаты? Разве у вас не три?
   -- Но ведь мастерскую можно было бы также отдать под комнату,-- ответил мне большой рот.
   "И вправду!"- подумал я. Но тут я пользуюсь случаем и говорю:
   -- Но для того, чтобы возить туристов, Николаю необходима лошадь.
   -- Ну, что же, можно было бы и лошадь завести -- отвечает Петра.
   -- На это надо четыреста крон.
   -- Да,-- отвечает она, -- да еще экипаж полтораста крон.
   -- Но ведь он не может прокормить лошадь?
   -- А как другие прокармливают?- возразила она.- В Нэсе покупают обыкновенно мешок овса.
   -- Это стоит восемнадцать крон.
   -- Нет, семнадцать. И первый же конец окупает им это.
   О, Петра все уж высчитала в точности: она родилась трактирщицей и выросла в трактире. Она даже умеет готовить кушанья и приправляет мучную похлебку двумя тощими макаронами. Шиллинги за кофе, за ночлег, за вафли к утру приобрели в ее глазах особую ценность; она откладывала их, наблюдала за тем, как сумма росла, богатела от этих шиллингов. Она не занималась сельским хозяйством, как другие крестьянки, нет, нельзя заниматься несколькими делами сразу, у Петры была натура лизоблюда. Она не хотела жить трудом, она хотела, чтобы туристы зарабатывали деньги и на эти деньги путешествовали.
   Да, разумеется, и в этой местности все расцветет, и появятся англосаксы. Конечно, если все пойдет хорошо. А в этом сомневаться нечего.
   Настал февраль месяц. У меня появляется идея, смелая мысль и я принимаю решение: воспользоваться тем, что повсюду лежит наст и снега мало, и пойти через горы в Швецию. Так я и сделаю.
   Но сперва надо дождаться белья из стирки, а ведь Петра очень чистоплотна и стирает белье во многих водах. Я коротаю время в мастерской Николая, где множество всевозможных станков, пил, буравов и токарный станок, и там я вырезаю из дерева хорошенькие вещицы. Для соседских мальчиков я устроил ветряную мельницу. На ветру крылья ее отлично вертятся и шумят, такие мельницы я делал в детстве.
   Кроме того, я гуляю, брожу повсюду и пускаю в ход мои зимние мозги, насколько это возможно. Но из этого ничего не выходит. Я не обвиняю в этом зиму, да и никого не обвиняю, но железо не раскаливается, молодости нет, сил нет, о Боже, конечно, нет. Часами могу я идти по тропинке в снегу, заложив руки за спину, и я чувствую себя старым; время от времени какое-нибудь воспоминание на мгновение позолотит, как солнечным лучем, мою душу, я останавливаюсь, поднимаю брови вверх и с удивлением смотрю перед собой. Неужели железо раскаливается? Но из этого ничего не выходит, все испаряется, и я стою в печальном покое.
   Но, чтобы только быть таким, каким я был в свои молодые годы, я прикидываюсь, будто у меня необыкновенный подъем духа,-- о, дело еще не проиграно, являются образы, остатки флейты.
   
   Пришли мы с лугов ароматных,
   Пришли мы с полей золотых.
   Где неге любви отдавались...
   Тра-ла-ла ла-ла. Тра-ла-ла ла
   Звезда лишь одна подглядела,
   Как встретились наши уста -
   Ты всех была лучше, всех краше,
   Всех лучше ты, краше была,
   О, светлые дни молодые,
   Веселые счастья дни,
   Вы так несравнимо прекрасны..
   Взгляни ж на меня ты теперь.
   Тогда ведь роились пчелы
   И лебедь-красавец играл...
   Теперь уж никто не играет:
   Ах, тра-ла-ла, тра-ла-ла-ла
   (Перевод Е. В. Гешина)
   
   Я обрываю, сую карандаш в карман, но во мне все еще что-то звенит. Я иду дальше. Во всяком случае, во мне самом остается известный привкус.

* * *

   На мое имя пришло письмо -- интересно, кто откопал меня здесь? Письмо гласит следующее:
   "Извините, что я пишу вам, но мне очень хотелось бы поговорить с вами кое о чем случившемся за последнее время. Когда вы возвратитесь в город, я попрошу вас повидаться со мной. Не случилось ничего дурного. Пожалуйста, не откажите мне.
   Ваша Ингеборг Торсен".
   Я перечитываю эти строки несколько раз. Что случилось? Но ведь я решил идти в Швецию, вообще я хочу пожить для себя, а не только заниматься чужими делами.
    Уж не думают ли, что я превратился в старого дядюшку всего человечества, что меня можно звать и туда и сюда для какого-то совета! Нет, уж извините, думаю я, важничая и надуваясь, теперь путь прекрасный, я составил план своего странствования, я могу даже сказать, что отправлюсь в деловое путешествие, которое для меня очень важно, так как многое поставлено на карту... Как сложна человеческая душа: в то время, как я сижу и важничаю перед самим собою, произношу даже несколько слов, выражающих мою досаду, вслух, чтобы их могла услышать Петра, я очень доволен тем, что получил это письмо, в глубине души я так рад этому, что даже стыжусь своего чувства. Разумеется, все это объясняется тем, что я опять увижу город, замерзшие сады, корабли...
   Но что все это означает? Неужели она была у моей хозяйки и узнала мой адрес? Или она виделась с Николаем?
   Я уехал немедленно.

ГЛАВА XXXV

   Моя хозяйка изумлена.
   -- Это вы? Добрый вечер! Какой у вас здоровый вид. А вот тут вся наша почта.
   -- Пусть лежит! Ах, мадам Хенриксен, вы настоящий перл!
   -- Ха-ха-ха!
   -- Да, это верно. И вы прекрасный человек! Но вы все-таки дали кому-то мой адрес.
   -- Нет, ей Богу, не давала.
   -- А, так значит, это не вы. Да, вы правы, я чувствую себя прекрасно и завтра же рано утром я пойду гулять на пристань.
   -- Но зато я должна вам признаться в том, что только что послала сообщить о вашем возвращении,-- говорит моя хозяйка.- Может быть, я не хорошо поступила? Я послала к одной барышне, которая просила сейчас же сообщить ей, когда вы вернетесь.
   -- Вот как, к барышне? Вы только что послали?
   -- Да, недавно, когда увидала вас. Это была молодая красивая барышня. Уверяю вас, она могла быть вашей дочерью.
   -- Благодарю вас.
   -- Да, говорю совершенно откровенно. И она сказала, что придет сейчас же, потому что ей необходимо поговорить с вами.
   Хозяйка ушла.
   Итак, фрекен Торсен придет в этот же вечер,-- значит, случилось что-нибудь особенное. До сих пор она еще ни разу не была у меня. Я осмотрелся кругом. Все в порядке, тепло и уютно. Я вымылся и оделся. Вот в это кресло сядет она... Я зажигаю вторую лампу. А для меня теперь самое подходящее разбирать свою почту, это произведет хорошее впечатление; если же я положу сверху письмо, написанное красивым женским почерком, то, может быть, это возбудит в ней некоторую ревность, хе-хе! О Боже, лет десять -- пятнадцать тому назад можно было еще выкидывать такие шутки, но теперь поздно...
   Она стучит в дверь и входит.
   Я не протянул руки, и она также. Предложил ей сесть в кресло.
   -- Простите, что я прихожу к вам, не дав вам отдохнуть,-- сказала она.- Я попросила мадам Хенриксен уведомить меня, когда вы вернетесь. Но ничего серьезного не случилось и теперь мне даже немножко стыдно, но...
   Я сейчас же увидал, что дело было серьезное, и сердце мое сильно забилось.
   Почему оно забилось?
   -- Вы в первый раз заглянули в мою келью,-- говорю я, чтобы что-нибудь сказать, и в то же время ожидая, что она скажет дальше.
   -- Да. У вас здесь так мило,-- отвечает она, не глядя кругом. Она начала складывать руки и разнимать их, так что перчатки на кончиках пальцев оттянулись, она была в сильном волнении.
   -- Надеюсь, что я заслужила, наконец, ваше одобрение,-- говорит она, стягивая с рук перчатки.
   На пальце у нее кольцо.
   Отлично. На меня это ничуть не подействовало в ту минуту, потом было иначе. Я только спросил:
   -- Вы обручены?
   -- Да,-- ответила она. И она посмотрела на меня с улыбкой, но губы ее дрожали.
   Я тоже посмотрел на нее и, кажется произнес что-то вроде: -- вот как, в самом деле! -- Я по-отечески кивнул головой, потом поклонился:
   -- В таком случае, позвольте вас поздравить!
   -- Да, уж так все вышло,-- говорит она -- мне кажется, что это самое лучшее. Может быть, это доказывает мое непостоянство; пожалуй, это легкомысленно с моей стороны... вы не находите этого?
   -- Нет, право, не знаю...
   -- Но это, действительно, было самое лучшее. Вот об этом-то я и хотела рассказать вам.
   Я встал, она вздрогнула при этом, так она была нервна. Но я встал только для того, чтобы поправить лампу, которая стояла позади и начинала коптить.
   Пауза. Раз она ничего не говорит, то что мог я сказать? Но, так как тягостное молчание продолжалось, и я видел, что она мучается, то я все-таки спросил:
   -- Собственно, для чего вы хотели рассказать мне об этом?
   -- Да, пожалуй вы... правы.
   -- Быть может, вам опять показалось на мгновение, что вы представляете собой центральную точку в мире, но...
   -- Да, вы пожалуй, правы...
   Она осматривалась кругом широко раскрытыми, недоумевающими глазами, потом встала, словно готова была убежать каждую минуту. Я тоже встал. Она несчастна, я это хорошо видел, но Боже мой, что же я-то могу тут поделать? Она приходит ко мне и говорит, что обручилась, и при этом вид у нее несчастный,-- ну, на что это похоже! Но теперь, когда она встала, я лучше мог разглядеть ее лицо под шляпкой... ее волосы... в них появились серебряные нити, особенно на висках, это было так красиво. Она была стройная и высокая, грудь ее поднималась и опускалась, у нее была высокая грудь. О, очень высокая, и она поднималась и опускалась, да... Лицо у нее смуглое, рот полузакрыт, губы сухие, как в жару...
   -- Фрекен Ингеборг,-- говорю я в первый раз. И я неуверенно протягиваю руку, может быть, хочу дотронуться до нее, погладить ее, нет, я сам не знаю...
   Но она уже пришла в себя, она стоит прямая, великолепная... В глазах у нее появилось холодное выражение, они устремлены на меня, они ставят меня на место и в то же время она направляется к двери.
   У меня вырывается:
   -- Нет!..
   -- Что такое?- спрашивает она.
   -- Не уходите, подождите, не уходите сейчас, сядьте и расскажите мне больше.
   -- Да, вы совершенно правы,-- говорит она,-- я отнюдь не представляю собой центральную точку мира. Я прихожу к вам сюда со всякими пустяками, а ведь вы... вот стоит только посмотреть на все эти письма со всех концов света.
   -- Нет, послушайте, сядьте, я даже не буду просматривать почту, это пустяки, каких-нибудь два-три письма, да еще от совершенно незнакомых людей, по всей вероятности. Сядьте, расскажите мне все, вы должны это сделать. Вот теперь смотрите, я совсем не хочу даже читать всего этого!
   С этими словами я собрал все письма в кучу и бросил их в топившуюся печку.
   -- Нет... зачем?.. Что вы делаете,-- крикнула она и бросилась к печке, чтобы спасти письма.
   -- Оставьте,-- говорю я.- Я не жду никакой радости от писем, а за горем я не гонюсь.
   Теперь, когда она стояла так близко ко мне, я уже готов был дотронуться до нее, хоть на мгновение дотронуться до ее руки. Но я овладел собой и остановился. Я и без того уже зашел слишком далеко, а потому я сказал добродушно и сочувственно, как бы выражая ей свое сострадание.
   -- Дорогое дитя, не будьте так несчастны, все устроится к лучшему, вот увидите. Сядьте же... ну вот, так хорошо.
   По-видимому, ее так изумила моя вспышка, что она опустилась в кресло машинально. Она сказала:
   -- Я вовсе не несчастна.
   -- Нет? Прекрасно!- И я начинаю болтать без умолку; но я только стараюсь подбодрить самого себя и быть для нее добрым дядюшкой. Я говорю, чтобы рассеять ее. Чтобы рассеять нас обоих, я болтаю без умолку, в ушах у меня раздается звон. Что мог я сказать? И пустяки, и серьезное, много всего:
   -- Да, да, дитя... Но кто же ваш жених, кто это? Как это мило с вашей стороны, что вы первым делом пришли ко мне, я это теперь только вполне оценил, спасибо вам за это. Вот видите ли, я только что возвратился домой и почти не спал во время дороги, я так устал... Нет, не устал, но во всяком случае... по пути я встретил так много всякого народу, бррр... я почти совсем не спал. И едва я вернулся домой, как вы пришли, и большое вам спасибо за это, фрекен Ингеборг... ведь я отец, а вы дитя, потому я и говорю вам Ингеборг. Когда же вы мне рассказывали все это... ведь я не спал, я потерял равновесие... И я не мог дать вам хорошего совета, то есть, не вник... Но теперь вы можете быть со мной совсем откровенны, мне так хочется знать все. Он старый? Молодой? Ну, конечно, молодой! Я вот как раз думаю о том, как сложится ваша жизнь, фрекен Ингеборг... я хочу сказать, при новых обстоятельствах. Быть может, все будет совсем иначе, чем то, к чему вы до сих пор привыкли. Но вы увидите, что все пойдет прекрасно, я в этом уверен...
   -- Но вы не знаете даже, кто это?- прерывает она меня. И она опять со страхом смотрит на меня.
   -- Да, я не знаю, да мне и не надо знать, раз вы хотите еще подождать. Кто это? Какой-нибудь милый, изящный человек, это и видно по кольцу, быть может, учитель, молодой подающий надежды учитель...
   Она качает головой.
   -- Ну, в таком случае добродушный человек, который будет баловать вас...
   -- Да, может быть,-- говорит она тихо.
   -- Вот видите, я угадал. Медведь, он будет носить вас в своих лапах. А к дню вашего рождения... знаете, что он подарит вам к дню вашего рождения?
   Но тут, вероятно, я заговорил уж слишком ребячливо. Я надоел ей, она в первый раз повернула голову и стала смотреть на картину, висевшую на стене, а потом перевела взгляд на другую картину. Но не так-то легко было остановить меня, ведь я не говорил в течение нескольких недель, да к тому же находился в состоянии экзальтации, Бог знает, почему.
   -- Как вам жилось в деревне?- спросила она вдруг. А так как я не понял, к чему она это спрашивает, и только смотрел на нее, она продолжала:- Ведь вы жили у матери Николая, не правда ли?
   -- Да.
   -- Какая она?
   -- Она вас интересует?
   -- Ах, нет. О, Боже!- говорит она с усталым видом.
   -- Полно, полно, разве говорят таким тоном новообрученные! Как мне жилось в деревне? Знаете, там я познакомился с одним учителем, старым холостяком, он прямо великолепен. Он сказал, что знает меня, и в первый день ужасно важничал. Я со своей стороны ответил, что приехал исключительно ради него. Неужели!- удивился он.- Почему бы и нет?- сказал я, -- сорок лет учителем, почтенный человек, постоянный посетитель церкви, председатель, и прочее и прочее. Да, потом я присутствовал на уроке. Бесподобно! Учитель говорил все время, ведь на этот раз у него был слушатель, это было нечто вроде экзамена: Педер! Ты... На дороге лошадь и человек, один едет верхом на другом, кто на ком едет, Педер? -- Человек!- отвечает Педер. Пауза.- Совершенно верно, Педер, верхом ехал человек. Точьв-точь то же самое с грехом, ибо сатана ездит на нас...
   Она опять отвернулась и посмотрела на стену, и как будто снова ушла от меня. Я сделал неловкий прыжок:
   -- Быть может, вам приятно будет услышать кое-что о знакомых, хотя бы из Торетинда. Здесь была Жозефина.
   -- Да,-- сказала она, кивая головой.
   -- А помните вы старичка из Торетинда? Мне кажется, я никогда не забуду его. Через столько-то и столько-то лет я сделаюсь таким же, как и он, хотя, может быть, и не через так много лет. Я снова превращусь в ребенка, впаду в детство. Этот старичок раз как-то забрался в поле, я видел его, на руках у него были варежки, ведь он ел все, что попало, и вот он начал есть сено.
   Она бросила на меня вопросительный взгляд.
   -- Но казалось, будто он никогда не ел сена. Очень может быть, что это происходило от того, что сено на лугу было испорченное. Вы помните, это было то сено, которое никак не могли убрать и которое так и осталось гнить на лугу до следующего года, до следующего туристского сезона.
   -- Вы, вероятно, думаете, что меня необходимо развеселить,-- сказала она с улыбкой,-- что я очень несчастна? Напротив, он даже слишком хорош для меня, во всяком случае так думает его сестра, потому что она изо всех сил противилась этому. Но мне доставит особенное удовольствие торжествовать над этой сестрой. Да, я не несчастна, и я не потому пришла к вам. И, право, он мне нравится более, чем кто-нибудь другой... раз я не могу получить того, кого я хочу.
   -- Дитя, вы говорили это уже раньше... да, зимой, вы упоминали об этом. И вы, кажется, говорили, что не подходите к нему, то есть, что он не подходит к вам... я хочу сказать...
   -- Подходит? Но ведь я то ни к кому не подхожу. Неужели вы думаете, что я подхожу х тому, за кого я выхожу замуж? К сожалению, я ни к кому не подхожу, такого человека нигде не найти. Но вопрос в том, справлюсь ли я, сможет ли он ужиться со мной. Правда, я приложу все старания, это я обещала самой себе.
   -- Но кто же это? Я его знаю? Вы не подходите? Странно. Он, наверное, без ума от вас, и вы отвечаете на его любовь. Послушайте, фрекен Ингеборг, вы одержите в этом блестящую победу, вы такая умная и здравая...
   -- Да, да,-- сказала она устало и поднялась. Но она медлила, хотела сказать что-то и раздумала. Наконец, она подошла к двери и спросила оттуда, отвернувшись и теребя свои перчатки:
   -- Так вам кажется, что я должна согласиться на это? Я очень удивился этому вопросу и сказал:
   -- Согласиться? Но ведь вы уже согласились?
   -- Да. Впрочем... да, я согласилась, я обручена. И все время вы твердите мне, что я поступила правильно.
   -- Нет, уверяю вас... я же ничего не знаю,-- ответил я, подойдя к ней.- Кто же это?
   -- О, Боже, довольно об этом! Я не могу больше! Спокойной ночи!
   Она наугад протянула руку, но, так как она не поднимала глаз, то наши руки не встретились, она отворила дверь и исчезла. Я крикнул ей вслед, просил подождать, потом схватил шляпу и бросился вслед за ней. На лестнице никого нет, я спустился и отворил дверь на улицу -- улица пуста. Она, конечно, убежала.
   "Постараюсь повстречаться с ней завтра", подумал я.

* * *

   Прошел день, два дня, я нигде не встречал ее, хотя ходил повсюду, где она обыкновенно бывала. Еще прошел день... нигде нет!
   Я решил было пойти к ней на квартиру и навести справки. Вначале мне казалось, что в этом не могло быть ничего странного, но потом я раздумал. Право, немного теряешь, когда делаешься смешным. Но разве я не дядя ей? Нет... а впрочем, да, но...
   Проходит неделя, две недели, три -- она исчезла бесследно. Уж не случилось ли какое-нибудь несчастье? Я взбираюсь по лестнице в ее квартиру и звоню.
   Она уехала сейчас же после свадьбы, на прошлой неделе. Она вышла замуж за Николая, за столяра Николая.

* * *

   Март... о, что это за месяц! Зима прошла, но на дворе март месяц и нельзя с уверенностью сказать, сколько времени будет стоять зима. Только для этого и существует март месяц.
   Я прожил еще одну зиму и видел пресловутые негритянские увеселения в англосаксонском театре. Ведь и ты там был, дружок, ты видел, как ловко мы там выделывали фокусы, ведь ты принимал даже в этом участие, у тебя осталось даже милое маленькое воспоминание о сломанном ребре.
   Вскоре я буду читать отчеты амтманов об осеннем урожае в нашей стране, то есть о доходах с театра "Норвегия" -- у-у! доллары, стерлинги!
   И шутник профессор будет вращаться в своей излюбленной стихии. Вот он идет, уверенный и самодовольный, господин Заурядный, во всем своем величии. На будущий год он добьется того, чтобы вместе с ним и другие близорукие люди еще больше вырядили Норвегию, сделали еще более притягательной для англосаксов. Больше долларов, больше стерлингов, у-у!
   Что, кто-то ворчит?
   Швейцария.
   В таком случае пригласим на обед Швейцарию и произнесем в честь ее тост: коллега, мы преследуем великую цель уподобиться тебе. Кто, подобно тебе, имеет такой доход со своих Альп, кто делает такие часовые колесики! Швейцария, будь как дома, мы не обворуем тебя, здесь за столом нет карманных воров. За твое здоровье!
   Но если это не поможет, нам придется подтянуться и бороться, норвежцев еще достаточно в старой Норвегии, мы конкурируем с... Швейцарией.

* * *

   Мадам Хенриксен принесла мне в стакане подснежников.
   -- Что такое? Уже весна?
   -- О да, теперь дело идет к весне.
   -- В таком случае я отправляюсь в путь. Вот видите ли, мадам Хенриксен, мне очень хотелось бы остаться, потому что в сущности здесь мое место; но что здесь делать? Я не работаю, я только бездельничаю. Понимаете ли вы это? Я все время тоскую, сердце мое покрылось морщинами. Моей любимейшей игрой стала "решетка и орел". Я подбрасываю монету и жду. Когда я пришел к вам осенью, я не был еще на таком низком уровне, далеко нет, я был всего на полгода моложе, но в сущности я был на десять лет моложе.- Что же со мной случилось? Ничего. Все дело только в том, что я уже не такой больше, каким был осенью.
   -- Но вы прекрасно чувствовали себя всю зиму? А три недели тому назад, когда вы вернулись из деревни, у вас был очень счастливый вид.
   -- В самом деле? Я этого больше не помню. Ну, это уж и не так быстро делается и со мной ничего особенного не случилось за эти три недели. А теперь довольно, довольно об этом. Итак, я отправляюсь в путь. Когда наступает весна, я иду странствовать, это я всегда делал. И теперь я поступлю, как раньше поступал. Садитесь же, мадам Хенриксен.
   -- Нет, благодарю вас, мне некогда.
   -- Вам некогда, да, вы работаете, вы не состарились на десять лет. Я заметил даже, что для вас большое мученье отдыхать по воскресеньям. Милая мадам Хенриксен! Вы и ваша маленькая дочка вяжете чулки на всю семью, вы отдаете внаймы ваши комнаты, вы, как истинная мать, соединяете всю семью. Вы, конечно, не заставите малютку Ловизу двенадцать лет сидеть за школьной скамьей. Нет, потому что иначе вы никогда не увидите ее в течение всей юности, дающей основу всему, и потому что иначе она не будет подражать вам и учиться у вас. Когда-нибудь она выучится иметь ребенка, но она не выучится быть матерью, и когда ей впоследствии придется стать во главе собственного дома и собственной семьи, она не сумеет этого. Она будет знать только "языки" и математику, но это не даст питания ее женской натуре. Это -- непрестанная двенадцатилетняя голодовка для ее натуры.
   -- Простите, что я спрашиваю, но куда вы отправляетесь?
   -- Я сам не знаю, я просто иду странствовать. Куда я иду? Я сяду на пароход и отправлюсь, куда глаза глядят, а когда я некоторое время проеду на пароходе, я сойду на берег. Если же, сойдя на берег, я осмотрюсь кругом и найду, что я уехал слишком далеко или недостаточно далеко, я снова сяду на пароход. Когда-то я пешком прошел в Швецию, я пришел в Кальмар и посмотрел на Эланд, я нашел, что ушел слишком далеко, и повернул обратно. Никого не интересует, где я, и меньше всего меня самого.

ГЛАВА XXXVI

   К чему только не привыкаешь? Привыкаешь и к тому, что проходит еще целых два года.
   Опять весна...
   В пограничном городке ярмарка, в моем углу все в волнении, на лугу играет музыка, вертится карусель, канатный плясун болтает перед своей палаткой и всевозможные люди толпятся повсюду в городе. Здесь большое стечение народа, через горы пришли также и норвежцы, раздается ржанье лошадей, коровы мычат, торговля идет шибко.
   В окне золотых дел мастера, как раз над моим углом, на этих днях появилась серебряная корова, о, прекрасная племенная корова, на которую крестьяне любуются с разинутыми ртами.
   -- Она слишком хороша для моих гор,-- говорит один и смеется.
   -- Интересно, сколько она стоит?- говорит другой и тоже смеется.
   -- Хочешь купить ее?
   -- Нет, в этом году у меня слишком мало корма. Но вот подходит еще один человек, подходит, не торопясь, размеренным шагом и останавливается у окна. Я вижу его спину, у него широкая спина. Он долго стоит и, по-видимому, раздумывает о чем-то, потому что время от времени он почесывает себе бороду. Но вот, помоги ему Бог, он вваливается в лавку. Неужто он собирается купить серебряную корову?
   Проходит целая вечность, он все не выходит, что он там делает? Раз уж я стал подкарауливать его, то доведу это дело до конца; я беру свою шляпу, спускаюсь вниз и также останавливаюсь перед окном золотых дел мастера. Я стою вместе с другими и подкарауливаю у дверей.
   Наконец-то человек выходит -- ну да, это Николай. Это была его спина и его руки, но теперь у него прибавилась борода, и он производит очень выгодное впечатление. Что за неожиданность, столяр Николай здесь!
   Мы здороваемся, и он медленно и неловко протягивает мне руку. Мы болтаем, разговор идет вяло, но мы все-таки говорим. Да, конечно, он приехал в некотором роде торговать.
   -- Уж не заходили ли вы в лавку для того, чтобы купить серебряную корову.
   -- Конечно, нет. Я ходил в лавку так, из-за пустяков. Да и покупка моя не удалась...
   Мало-помалу я узнаю, что он приехал покупать себе лошадь, он решил, наконец, приобрести лошадь. Я узнал также, что он обработал новый луг, а кроме того, я узнаю -- спасибо за внимание,-- что жена его здорова.
   -- Да, что я хотел сказать... вы пришли сюда через горы?- спрашивает он.
   -- Да, зимой, в декабре.
   -- Если бы я только это знал!
   Я объяснил ему, что мне некогда было зайти к нему, я торопился, у меня было дело...
   -- Ну, конечно,-- сказал он.
   В общем разговор у нас не налаживался, Николай остался тем же молчаливым человеком, каким был раньше. К тому же у него кое-какие дела в городе, надолго отлучаться из дому ему нельзя, завтра он уже отправляется домой.
   -- Что же, купили вы себе лошадь?
   -- М-нет, не купил.
   -- Так из этого ничего не выйдет?
   -- Не знаю. Я хочу, чтобы мне скинули половину, двадцать пять крон.
   Немного спустя, днем, я опять увидал, что Николай входит в лавку золотых дел мастера. Народу там было очень много.
   Теперь у меня мог бы быть хороший попутчик через горы, -- подумал я. Теперь весна, а разве я не отправляюсь всегда странствовать весною? И я начинаю укладывать свой мешок.
   Николай выходит из лавки с такими же пустыми руками, с какими вошел туда.
   Я отворяю окно и спрашиваю, купил ли он лошадь?
   -- М-нет, он не уступает, тот человек.
   -- А вы не можете уступить ему?
   -- Да,-- отвечает он нерешительно.- Но у меня не хватает шиллингов.
   -- Не могу ли я ссудить вам несколько шиллингов? Николай улыбается и качает головой, словно я ему предложил невесть что.
   -- Спасибо!- сказал он, уходя.
   -- Куда же вы теперь идете?- спросил я.
   -- Хочу посмотреть другую лошадь. Она старая и не очень-то хорошая, но...
   Уж не слишком ли я интересуюсь лошадью Николая и не навязываюсь ли я ему? Я? Почему? Не понимаю. Он обиделся, что я прошел мимо его дома зимой, и теперь мне надо загладить это, вот и все.
   Н просила она вдругъ. А, такъ какъ я не понялъ, къ чему она это спрашиваетъ, и только смотрѣлъ на нее, она продолжала:-- Вѣдь вы жили у матери Николая, не правда ли?
   -- Да.
   -- Какая она?
   -- Она васъ интересуетъ?
   -- Ахъ, нѣтъ. О, Боже!-- говоритъ она съ усталымъ видомъ.
   -- Полно, полно, развѣ говорятъ такимъ тономъ новообрученныя! Какъ мнѣ жилось въ деревнѣ? Знаете, тамъ я познакомился съ однимъ учителемъ, старымъ холостякомъ, онъ прямо великолѣпенъ. Онъ сказалъ, что знаетъ меня, и въ первый день ужасно важничалъ. Я съ своей стороны отвѣтилъ, что пріѣхалъ исключительно ради него. Неужели!-- удивился онъ.-- Почему-бы и нѣтъ?-- сказалъ я,-- сорокъ лѣтъ учителемъ, почтенный человѣкъ, постоянный посѣтитель церкви, предсѣдатель, и прочее, и прочее. Да, потомъ я присутствовалъ на урокѣ. Безподобно! Учитель говорилъ все время, вѣдь на этотъ разъ у него былъ слушатель, это было нѣчто вродѣ экзамена: Педеръ! Гм... На дорогѣ лошадь и человѣкъ, одинъ ѣдетъ верхомъ на другомъ, кто на комъ ѣдетъ, Педеръ?-- Человѣкъ! отвѣчаетъ Педеръ. Пауза.-- Совершенно вѣрно, Педеръ, верхомъ ѣхалъ человѣкъ. Точь въ точь то же самое съ грѣхомъ, ибо сатана ѣздитъ на насъ...
   Она опять отвернулась и посмотрѣла на стѣну, и какъ будто снова ушла отъ меня. Я сдѣлалъ неловкій прыжокъ:
   -- Быть можетъ, вамъ пріятно будетъ услышать кое-что о знакомыхъ, хотя-бы изъ Торетинда. Здѣсь была Іозефина.
   -- Да,-- сказала она, кивая головой.
   -- А помните вы старичка изъ Торетинда? Мнѣ кажется, я никогда не забуду его. Черезъ столько-то и столько-то лѣтъ я сдѣлаюсь такимъ же, какъ и онъ, хотя, можетъ быть, и не черезъ такъ много лѣтъ. Я снова превращусь въ ребенка, впаду въ дѣтство. Этотъ старичокъ разъ какъ-то забрался въ поле, я видѣлъ его, на рукахъ у него были варежки, вѣдь онъ ѣлъ все, что попало, и вотъ онъ началъ ѣсть сѣно.
   Она бросила на меня вопросительный взглядъ.
   -- Но казалось, будто онъ никогда не ѣлъ сѣна. Очень можетъ быть, что это происходило отъ того, что сѣно на лугу было испорченное. Вы помните, это было то сѣно, которое никакъ не могли убрать и которое такъ и осталось гнить на лугу до слѣдующаго года, до слѣдующаго туристскаго сезона.
   -- Вы, вѣроятно, думаете, что меня необходимо развеселить, -- сказала она съ улыбкой -- что я очень несчастна? Напротивъ, онъ даже слишкомъ хорошъ для меня; во всякомъ случаѣ, такъ думаетъ его сестра, потому что она изо всѣхъ силъ противилась этому. Но мнѣ доставитъ особенное удовольствіе торжествовать передъ этой сестрой. Да, я не несчастна и я не потому пришла къ вамъ. И, право, онъ мнѣ нравится болѣе, чѣмъ кто-нибудь другой... разъ я не могу получить того, кого я хочу.
   -- Дитя, вы говорили это уже раньше... да, зимой, вы упоминали объ этомъ. И вы, кажется, говорили, что не подходите къ нему, то-есть, что онъ не подходитъ къ вамъ... я хочу сказать...
   -- Подходитъ? Но вѣдь я-то ни къ кому не подхожу. Неужели вы думаете, что я подхожу къ тому, за кого я выхожу замужъ? Къ сожалѣнію, я ни къ кому не подхожу, такого человѣка нигдѣ не найти. Но вопросъ въ томъ, справлюсь ли я, сможетъ ли онъ ужиться со мной. Правда, я приложу всѣ старанія, это я обѣщала самой себѣ.
   -- Но кто-же это? Я его знаю? Вы не подходите? Странно. Онъ, навѣрное, безъ ума отъ васъ и вы отвѣчаете на его любовь. Послушайте, фрёкенъ Ингеборгъ, вы одержите въ этомъ блестящую побѣду, вы такая умная и здравая...
   -- Да, да,-- сказала она устало и поднялась. Но она медлила, хотѣла сказать что-то, но раздумала. Наконецъ, она подошла къ двери и спросила оттуда, отвернувшись и теребя свои перчатки:
   -- Такъ вамъ кажется, что я должна согласиться на это?
   Я очень удивился этому вопросу и сказалъ:
   -- Согласиться? Но вѣдь вы уже согласились?
   -- Да. Впрочемъ... да, я согласилась, я обручена. И все время вы твердите мнѣ, что я поступила правильно.
   -- Нѣтъ, увѣряю васъ... я-же ничего не знаю,-- отвѣтилъ я, подойдя къ ней.-- Кто-же это?
   -- О, Боже, довольно объ этомъ! Я не могу больше! Спокойной ночи!
   Она наугадъ протянула руку, но, такъ какъ она не поднимала глазъ, то наши руки не встрѣтились, она отворила дверь и исчезла. Я крикнулъ ей вслѣдъ, просилъ подождать, потомъ схватилъ шляпу и бросился вслѣдъ за ней. На лѣстницѣ никого нѣтъ, я спустился и отворилъ дверь на улицу -- улица пуста. Она, конечно, убѣжала.
   Постараюсь повстрѣчаться съ ней завтра, подумалъ я.

* * *

   Прошелъ день, два дня, я нигдѣ не встрѣчалъ ее, хотя ходилъ повсюду, гдѣ она обыкновенно бывала. Еще прошелъ день... нигдѣ нѣтъ!
   Я рѣшилъ было пойти къ ней на квартиру и навести справки. Вначалѣ мнѣ казалось, что въ этомъ не могло быть ничего страннаго, но потомъ я раздумалъ. Право, немного теряешь, когда дѣлаешься смѣшнымъ. Но развѣ я не дядя ей? Нѣтъ... а впрочемъ, да, но...
   Проходитъ недѣля, двѣ недѣли, три -- она исчезла безслѣдно. Ужь не случилось ли какое-нибудь несчастье? Я взбираюсь по лѣстницѣ въ ея квартиру и звоню.
   Она уѣхала сейчасъ-же послѣ свадьбы, на прошлой недѣлѣ. Она вышла замужъ за Николая, за столяра Николая.

* * *

   Мартъ... о, что это за мѣсяцъ! Зима прошла, но на дворѣ мартъ мѣсяцъ и нельзя съ увѣренностью сказать, сколько времени будетъ стоять зима. Только для этого и существуетъ мартъ мѣсяцъ.
   Я прожилъ еще одну зиму и видѣлъ пресловутыя негритянскія увеселенія въ англосаксонскомъ театрѣ. Вѣдь и ты тамъ былъ, дружокъ, ты видѣлъ, какъ ловко мы тамъ выдѣлывали фокусы, вѣдь ты принималъ даже въ этомъ участіе, у тебя осталось даже милое маленькое воспоминаніе о сломанномъ ребрѣ.
   Вскорѣ я буду читать отчеты амтмановъ объ осеннемъ урожаѣ въ нашей странѣ, то-есть, о доходахъ съ театра "Норвегія" -- у-у! доллары, стерлинги!
   И шутникъ профессоръ будетъ вращаться въ своемъ любимомъ элементѣ. Вотъ онъ идетъ, увѣренный и самодовольный, господинъ Заурядный, во всемъ своемъ величіи. На будущій годъ онъ добьется того, чтобы вмѣстѣ съ нимъ и другіе близорукіе люди еще больше вырядили Норвегію, сдѣлали еще болѣе притягательной для англосаксовъ. Больше долларовъ, больше стерлинговъ, у-у!
   Что, кто-то ворчитъ?
   Швейцарія.
   Въ такомъ случаѣ пригласимъ на обѣдъ Швейцарію и произнесемъ въ честь ея тостъ: коллега, мы преслѣдуемъ великую цѣль уподобиться тебѣ. Кто, подобно тебѣ, имѣетъ такой доходъ со своихъ Альпъ, кто дѣлаетъ такія часовыя колесики! Швейцарія, будь, какъ дома, мы не обворуемъ тебя, здѣсь за столомъ нѣтъ карманныхъ воровъ. За твое здоровье!
   Но если это не поможетъ, намъ придется подтянуться и бороться, норвежцевъ еще достаточно въ старой Норвегіи, мы конкурируемъ съ... Швейцаріей.

* * *

   Мадамъ Хенриксенъ принесла мнѣ въ стаканѣ подснѣжниковъ.
   -- Что такое? Уже весна?
   -- О, да, теперь дѣло идетъ къ веснѣ.
   -- Въ такомъ случаѣ я отправляюсь въ путь. Вотъ видите-ли, мадамъ Хенриксенъ, мнѣ очень хотѣлось бы остаться, потому что въ сущности, здѣсь мое мѣсто; но что здѣсь дѣлать? Я не работаю, я только бездѣльничаю. Понимаете ли вы это? Я все время тоскую, сердце мое покрылось морщинами. Моей любимѣйшей игрой стала "рѣшетка и орелъ". Я подбрасываю монету и жду. Когда я пришелъ къ вамъ осенью, я не былъ еще на такомъ низкомъ уровнѣ, далеко нѣтъ, я былъ всего на полгода моложе, но въ сущности я былъ на десять лѣтъ моложе. Что-же со мной случилось? Ничего. Все дѣло только въ томъ, что я уже не такой больше, какимъ былъ осенью.
   -- Но вы прекрасно чувствовали себя всю зиму? А три недѣли тому назадъ, когда вы вернулись изъ деревни, у васъ былъ очень счастливый видъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Я этого больше не помню. Ну, это ужь и не такъ быстро дѣлается и со мной ничего особеннаго не случилось за эти три недѣли. А теперь довольно, довольно объ этомъ. Итакъ, я отправляюсь въ путь. Когда наступаетъ весна, я иду странствовать, это я всегда дѣлалъ. И теперь я поступлю, какъ раньше поступалъ. Садитесь же, мадамъ Хенриксенъ.
   -- Нѣтъ, благодарю васъ, мнѣ некогда.
   -- Вамъ некогда, да, вы работаете, вы не состарились на десять лѣтъ. Я замѣтилъ даже, что для васъ большое мученье отдыхать по воскресеньямъ. Милая мадамъ Хенриксенъ! Вы и ваша маленькая дочка вяжете чулки на всю семью, вы отдаете внаймы ваши комнаты, вы, какъ истинная мать, соединяете всю семью. Вы, конечно, не заставите малютку Ловизу двѣнадцать лѣтъ сидѣть на школьной скамьѣ. Нѣтъ, потому что иначе вы никогда не увидите ее втеченіе всей юности, дающей основу всему, и потому что иначе она не будетъ подражать вамъ и учиться у васъ. Когда-нибудь она выучится имѣть ребенка, но она не выучиться быть матерью, и когда ей впослѣдствіи придется стать во главѣ собственнаго дома и собственной семьи, она не сумѣетъ этого. Она будетъ знать только "языки" и математику, но это не дастъ питанія ея женской натурѣ. Это -- непрестанная двѣнадцатилѣтняя голодовка для ея натуры.
   -- Простите, что я спрашиваю, но куда вы отправляетесь?
   -- Я самъ не знаю, я просто иду странствовать. Куда я иду? Я сяду на пароходъ и отправлюсь, куда глаза глядятъ, а, когда я нѣкоторое время проѣду на пароходѣ, я сойду на берегъ. Если же, сойдя на берегъ, я осмотрюсь кругомъ и найду, что я уѣхалъ слишкомъ далеко или недостаточно далеко, я снова сяду на пароходъ. Когда-то я пѣшкомъ прошелъ въ Швецію, я пришелъ въ Кольмаръ и посмотрѣлъ на Эландъ, я нашелъ, что ушелъ слишкомъ далеко, и повернулъ обратно. Никого не интересуетъ, гдѣ я, и меньше всего меня самого.
   

XXXVI.

   Къ чему только не привыкаешь? Привыкаешь и къ тому, что проходитъ еще цѣлыхъ два года.
   Опять весна...
   Въ пограничномъ городкѣ ярмарка, въ моемъ углу все въ волненіи, на лугу играетъ музыка, вертится карусель, канатный плясунъ болтаетъ передъ своей палаткой и всевозможные люди толпятся повсюду въ городѣ. Здѣсь большое стеченіе народа, черезъ горы пришли также и норвежцы, раздается ржанье лошадей, коровы мычатъ, торговля идетъ шибко.
   Въ окнѣ золотыхъ дѣлъ мастера, какъ разъ надъ моимъ угломъ, на этихъ дняхъ появилась серебряная корова, о, прекрасная дойная корова, на которую крестьяне любуются съ разинутыми ртами. "Она слишкомъ хороша для моихъ горъ",-- говоритъ одинъ и смѣется. "Интересно, сколько она стоитъ?" -- говоритъ другой и тоже смѣется. "Хочешь купить ее?" "Нѣтъ, въ этомъ году у меня слишкомъ мало корма".
   Но вотъ подходитъ еще одинъ человѣкъ, подходитъ, не торопясь, размѣреннымъ шагомъ и останавливается у окна. Я вижу его спину, у него широкая спина. Онъ долго стоитъ и, повидимому, раздумываетъ о чемъ-то, потому что время отъ времени онъ почесываетъ себѣ бороду. Но вотъ, помоги ему Богъ, онъ вваливается въ лавку. Неужто онъ собирается купить серебряную корову?
   Проходитъ цѣлая вѣчность, онъ все не выходитъ, что онъ тамъ дѣлаетъ? Разъ ужь я сталъ подкарауливать его, то доведу это дѣло до конца; я беру свою шляпу, спускаюсь внизъ и также останавливаюсь передъ окномъ золотыхъ дѣлъ мастера. Я стою вмѣстѣ съ другими и подкарауливаю у дверей.
   Наконецъ-то человѣкъ выходитъ -- ну да, это Николай. Это была его спина и его руки, но теперь у него прибавилась борода и онъ производитъ очень выгодное впечатлѣніе. Что за неожиданность, столяръ Николай здѣсь!
   Мы здороваемся и онъ медленно и неловко протягиваетъ мнѣ руку. Мы болтаемъ, разговоръ идетъ вяло, но мы все-таки говоримъ. Да, конечно, онъ пріѣхалъ въ нѣкоторомъ родѣ торговать.
   -- Ужь не заходили ли вы въ лавку для того, чтобы купить серебряную корову?
   -- Конечно, нѣтъ. Я ходилъ въ лавку такъ, изъ-за пустяковъ. Да и покупка моя не удалась...
   Мало-по-малу я узнаю, что онъ пріѣхалъ покупать себѣ лошадь, онъ рѣшилъ наконецъ пріобрѣсти лошадь. Я узналъ также, что онъ обработалъ новый лугъ, а, кромѣ того, я узнаю -- спасибо за вниманіе,-- что жена его здорова.
   -- Да, что я хотѣлъ сказать... вы пришли сюда черезъ горы?-- спрашиваетъ онъ.
   -- Да, зимой, въ декабрѣ.
   -- Еслибы я только это зналъ!
   Я объяснилъ ему, что мнѣ некогда было зайти къ нему, я торопился, у меня было дѣло...
   -- Ну, конечно,-- сказалъ онъ.
   Въ общемъ разговоръ у насъ не налаживался, Николай остался тѣмъ же молчаливымъ человѣкомъ, какимъ былъ раньше. Къ тому же у него кое-какія дѣла въ городѣ, надолго отлучаться изъ дому ему нельзя, завтра онъ уже отправляется домой.
   -- Что же, купили вы себѣ лошадь?
   -- М-нѣтъ, не купилъ.
   -- Такъ изъ этого ничего не выйдетъ?
   -- Не знаю. Я хочу, чтобы мнѣ скинули двадцать пять кронъ.
   Немного спустя днемъ я опять увидалъ, что Николай входитъ въ лавку золотыхъ дѣлъ мастера. Народу тамъ было очень много. Теперь у меня могъ бы быть хорошій попутчикъ черезъ горы,-- подумалъ я. Теперь весна, а развѣ я не отправляюсь всегда странствовать весною? И я начинаю укладывать свой мѣшокъ.
   Николай выходитъ изъ лавки съ такими же пустыми руками, съ какими вошелъ туда. Я отворяю окно и спрашиваю, купилъ ли онъ лошадь?
   -- М-нѣтъ, онъ не уступаетъ, тотъ человѣкъ.
   -- А вы не можете уступить ему?
   -- Да, -- отвѣчаетъ онъ нерѣшительно.-- Но у меня не хватаетъ шиллинговъ.
   -- Не могу ли я ссудить вамъ нѣсколько шиллинговъ?
   Николай улыбается и качаетъ головой, словно я ему предложилъ не вѣсть что.
   -- Спасибо!-- сказалъ онъ, уходя.
   -- Куда же вы теперь идете?-- спросилъ я.
   -- Хочу посмотрѣть другую лошадь. Она старая и не очень-то хорошая, но...
   Ужь не слишкомъ ли я интересуюсь лошадью Николая и не навязываюсь ли я ему? Я? Почему? Не понимаю. Онъ обидѣлся, что я прошелъ мимо его дома зимой, и теперь мнѣ надо загладить это, вотъ и все. Но, чтобы не упрекать себя ни въ чемъ, я перестаю укладывать свой мѣшокъ и принимаю рѣшеніе не навязываться Николаю въ попутчики. Вслѣдъ за этимъ я иду бродить по городу. Кажется, я имѣю право на это, какъ и всякій другой.
   На улицѣ я встрѣчаю Николая, онъ ведетъ подъ уздцы молодую кобылу. Мы перекидываемся нѣсколькими словами:
   -- Купили?
   -- Да, кончилось тѣмъ, что я купилъ. Тотъ наконецъ сдался,-- отвѣчаетъ онъ съ улыбкой.
   Мы идемъ вмѣстѣ, отводимъ лошадь въ конюшню, задаемъ ей корму, похлопываемъ ее. Это кобыла, ей два съ половиной года, она рыжая, грива и хвостъ у нея почти бѣлые, прелестная дамочка.
   Вечеромъ Николай по своему собственному почину приходитъ въ мой уголъ и начинаетъ болтать о кобылѣ и о дорогѣ черезъ гору, потомъ онъ прощается и направляется къ двери.
   -- Что я хотѣлъ сказать,-- говоритъ онъ вдругъ,-- я не хочу вамъ навязываться, но теперь вамъ было бы удобно отправить вашъ мѣшокъ. Мы были бы уже на мѣстѣ послѣ завтра,-- прибавляетъ онъ.
   Неужели же мнѣ еще разъ обижать его!

* * *

   Мы прошли цѣлый день, переночевали въ пограничной избушкѣ въ горахъ и снова пошли дальше. Николай всю дорогу несъ мой мѣшокъ, а, кромѣ того, свои собственные свертки; когда я предложилъ ему раздѣлить ношу, онъ отвѣтилъ, что это пустяки, что и нести-то нечего. Дѣло въ томъ, что Николай берегъ свою рыжую дамочку.
   Въ полдень мы увидали внизу фіордъ. Николай останавливается и еще разъ необыкновенно нѣжно гладитъ кобылу. По мѣрѣ того, какъ мы спускаемся, мною все болѣе и болѣе овладѣваетъ чувство тоски, какого-то угнетенія,-- это морской воздухъ. Николай спрашиваетъ, что со мной, но я отвѣчаю, что ничего.
   Но вотъ мы у него на дворѣ; дворъ чисто подметенъ, въ дверяхъ мы видимъ спину женщины, которая стоитъ на колѣняхъ и моетъ полъ. Сегодня суббота.
   -- Тпрру!-- говоритъ Николай излишне громко и останавливается.
   Женщина въ дверяхъ оборачивается, она сѣдая. Но это она, это фрёкенъ Ингеборъ, фру Ингеборгъ.
   -- Господи!-- говоритъ она и быстро кончаетъ вытирать полъ.
   -- Да, здѣсь моютъ полы хоть куда!-- говоритъ Николай шутливо.-- Это ей нравится!-- говоритъ онъ.
   А я-то думалъ, что столяръ Николай никогда не шутитъ. О, но всю дорогу онъ былъ въ такомъ прекрасномъ настроеніи духа, онъ такъ гордился своей дамой, которую теперь привелъ домой, и онъ продолжаетъ похлопывать ее.
   Фру Ингеборгъ встаетъ съ колѣнъ, юбка у нея мокрая и мѣстами потемнѣла. Все это мнѣ такъ нравится, она совсѣмъ сѣдая, мнѣ надо нѣкоторое время, чтобы придти въ себя, да и ей надо дать опомниться, а потому я отворачиваюсь.
   -- Что за прелестная лошадка!-- говоритъ она.
   Николай все хлопаетъ кобылу.
   -- Я привелъ также и гостя,-- замѣчаетъ онъ.
   Я подхожу къ ней и, кажется, стараюсь быть слишкомъ развязнымъ, впрочемъ, не знаю.
   -- Здравствуйте, -- говорю я, пожимая ея мокрую руку, которую она стѣсняется мнѣ подать. Я хочу быть учтивымъ человѣкомъ, не выпускаю ея руку и повторяю: -- Здравствуйте, здравствуйте!
   -- Здравствуйте! Какой сюрпризъ!-- отвѣчаетъ она.
   Я выдерживаю свѣтскій тонъ:
   -- Пеняйте на вашего мужа, это онъ затащилъ меня сюда.
   -- Добро пожаловать,-- отвѣчаетъ она.-- Какъ хорошо, что я окончила уборку!
   Наступаетъ минутное молчаніе. Мы смотримъ другъ на друга,-- прошло два года съ тѣхъ поръ, какъ мы не видались. Чтобы прекратить неловкое молчаніе, мы всѣ трое начинаемъ осматривать кобылу и Николай готовъ лопнуть отъ гордости. Вдругъ въ открытыя двери слышится крикъ ребенка и молодая мать бросается къ нему.
   -- Пожалуйста, войдите!-- крикнула она, оборачиваясь на ходу.
   Я сейчасъ же замѣтилъ, войдя въ комнату, что она измѣнилась съ тѣхъ поръ, какъ я былъ въ ней послѣдній разъ: въ ней появилось много украшеній, которыя такъ любятъ средніе классы: бѣлыя занавѣси на окнахъ, картинки на стѣнахъ, висячая лампа, круглый столъ посреди комнаты, стулья вокругъ стола, бездѣлушки на этажеркѣ, розовая самопрялка, цвѣты,-- комната была наполнена всѣмъ этимъ. Все это были вещи, къ которымъ фру Ингеборгъ привыкла у себя дома и которыя она находила красивыми. Ну, что же. Но въ дни Петры эта комната была свѣтлая и просторная.
   -- А гдѣ ваша мать?-- спрашиваю я Николая.
   Онъ по своему обыкновенію медлитъ съ отвѣтомъ. Его жена отвѣчаетъ:
   -- Ничего, она живетъ хорошо.
   -- Но гдѣ она?-- хочу я спросить, но воздерживаюсь отъ этого.
   -- Посмотрите сюда, мнѣ хочется показать вамъ кое-что,-- говоритъ фру Ингеборгъ.
   Она хотѣла показать ребенка, мальчугана, большого, красиваго. Ему не болѣе года, но это настоящій мужчина. Увидя меня, онъ состроилъ плаксивую гримасу, но лишь на мгновеніе; когда же мать взяла его на руки, онъ. посмотрѣлъ на меня безъ всякаго страха.
   -- Да это настоящій молодчина!-- восхищаюсь я мальчикомъ.
   -- Ну, еще-бы!-- говоритъ мать.

* * *

   Къ чему только не привыкаешь? Морской воздухъ не дѣйствуетъ на меня больше, я говорю безъ одышки съ ней, хозяйкой дома. И она также охотно говоритъ со мной, она какъ-то нервно разражается цѣлымъ потокомъ словъ, будто ей уже давно не удавалось раскрывать рта. О чемъ мы говорили? Мы не касались ни градусовъ угла, ни грамматики Шекспира.
   Думала-ли она когда-нибудь, что со своимъ дипломомъ попадетъ въ хлѣвъ и на субботнюю уборку?
   О, что за милый уродъ! Двѣнадцать лѣтъ училась она всякимъ дѣтскимъ наукамъ, но стоило ей повстрѣчаться съ человѣкомъ, обладающимъ жизненнымъ опытомъ, какъ она становилась втупикъ. Теперь у нея были другія заботы: о домѣ, семьѣ и домашнихъ животныхъ. Правда, животныхъ было не такъ много, такъ какъ половину взяла съ собой мать Николая...
   Петра уѣхала?
   Вышла замужъ. За учителя. Да, Петра не захотѣла оставаться въ домѣ послѣ того, какъ появилась молодая хозяйка. Однажды вечеромъ на дворѣ появился чужой человѣкъ, котораго Петра вздумала пріютить; фру Ингеборгъ не соглашалась на это, нѣтъ, потому что она знала его, она требовала, чтобы онъ шелъ дальше. И вотъ между молодой и старой хозяйкой начались недоразумѣнія. Кромѣ того, Петра находила, что молодая хозяйка ничего не смыслитъ въ хлѣвѣ. И въ этомъ она была права: молодая хозяйка ничего не понимала, но понемножку она училась всему, ей самой было пріятно сдѣлаться хорошей хозяйкой. Она не разспрашивала ни о чемъ, она понимала, что это неудобно, она до всего доходила сама, а, кромѣ того, она прислушивалась ко всему, когда бывала въ сосѣднихъ дворахъ. Она была непонятлива въ сельскомъ хозяйствѣ не потому, что никогда этому не училась, а просто потому, что у нея не было прирожденныхъ способностей къ этому. Жены чиновниковъ въ деревнѣ часто изъ маленькихъ городковъ и онѣ не знаютъ деревенской жизни, онѣ изучаютъ ее, но онѣ никогда не могутъ научиться ей. Онѣ знаютъ какъ разъ столько, сколько имъ необходимо для каждодневнаго обихода. Чтобы хорошо ткать, необходимо вырости среди стука ткацкой машины; чтобы хорошо ходить за скотомъ, необходимо привыкнуть къ этому съ дѣтства и помогать матери. Этому можно научиться отъ другихъ, но это не будетъ въ крови. И не у всѣхъ есть Николай, съ которымъ такъ хорошо жить! Молодая женщина въ восторгѣ отъ Николая, этого сильнаго и здороваго животнаго, который въ свою очередь безъ ума отъ нея; къ тому же Николай такъ терпѣливъ и находитъ, что жена его отличная работница и безподобна во всѣхъ отношеніяхъ. Правда, она прилагаетъ всѣ старанія, чтобы сдѣлаться хорошей хозяйкой и это оставило на ней слѣды,-- она недаромъ посѣдѣла. А тутъ она еще, къ довершенію всего, потеряла передній зубъ, вотъ этотъ, мѣсяца два тому назадъ, сломала его о косточку куропатки, въ которой застряла дробь. Она боится посмотрѣть въ зеркало, она не узнаетъ себя больше. Но это пустяки, лишь бы Николай... Вотъ что онъ купилъ ей въ городѣ, эту булавку, онъ купилъ ее у золотыхъ дѣлъ мастера на ярмаркѣ, развѣ она не прелестна? Ахъ, ужь этотъ Николай, онъ совсѣмъ съ ума сошелъ! Но за то она постарается отблагодарить его и будетъ во всемъ слушаться его. Подумайте только: удѣлить часть денегъ на подарокъ, тѣхъ денегъ, которыя должны были пойти на лошадь! Но гдѣ же онъ, куда онъ дѣвался? Онъ навѣрное опять въ конюшнѣ и ласкаетъ свою кобылу, ха-ха!
   -- Николай!-- крикнула она на дворъ.-- Ну, такъ и есть, онъ отвѣтилъ изъ конюшни!
   Она снова сѣла и заложила одну ногу на другую. Она немного раскраснѣлась, быть можетъ, отъ какой-нибудь мысли или отъ какого-нибудь воспоминанія,-- это было такъ прелестно, она была возбуждена и это очень шло къ ней. Юбка плотно облегала ея тѣло и его линіи ясно обрисовывались; она сидѣла и гладила себѣ колѣно.
   -- Мальчикъ спитъ?-- спросилъ я, чтобы что-нибудь сказать.
   -- Онъ спитъ... Да, и этотъ мальчикъ!-- воскликнула она.-- Можете ли вы себѣ представить что-нибудь болѣе очаровательное? Извините, но... И вѣдь ему только годъ. Никогда не знала я, что дѣти такъ прелестны.
   -- Да, вотъ видите.
   -- Правда, когда-то я думала иначе, я это помню, и вы еще спорили со мной. Конечно, я была просто глупа тогда. Дѣти? Это что-то необыкновенное! Когда наступитъ старость, они будутъ единственной отрадой, послѣдней отрадой. У меня будутъ еще дѣти, много дѣтей, о, дорогой, я хотѣла бы имѣть столько дѣтей, чтобы они стояли рядышкомъ, знаете, какъ трубы въ органѣ, одинъ выше другого. Это такая прелесть... Но должна признаться, мнѣ очень непріятно, что я потеряла зубъ, теперь у меня зіяетъ темное пространство между губами. Увѣряю васъ, это искренне огорчаетъ меня изъ-за Николая. Я могла бы вставить зубъ, но я ни за что не сдѣлаю этого,-- я слышала, что это очень дорого стоитъ. А, кромѣ того, я не хочу больше прибѣгать ни къ какимъ фокусамъ, чтобы казаться лучше; хорошо было бы, еслибы я гораздо раньше бросила это, я пришла къ этому слишкомъ поздно. Подумать только, что я потратила на это все свое дѣтство, всю молодость. И вѣдь я была уже взрослой, когда шаталась по санаторіямъ лѣтомъ! Я искала отдыха послѣ школьныхъ занятій и я попадала въ полное бездѣлье и стыжусь каждаго дня, который я провела въ праздности. Я готова кричать отъ раскаянія. Я могла бы выйти замужъ десять лѣтъ тому назадъ, имѣть свой домъ и много дѣтей и имѣть мужа все это время; а теперь я уже старая, я сама себя обокрала на десять лѣтъ. И волосы у меня сѣдые, и зуба нѣтъ...
   -- Послушайте, вы потеряли одинъ зубъ, а у меня скоро останется всего только одинъ зубъ.
   Но не успѣлъ я произнести этого ей въ утѣшеніе, какъ раскаялся въ своихъ словахъ. Зачѣмъ я дѣлаю себя хуже, чѣмъ я на самомъ дѣлѣ? Въ этомъ не было ничего хорошаго, о, я сидѣлъ передъ ней и зеленѣлъ отъ досады, я улыбался и оскаливалъ зубы,-- вотъ смотрите, смотрите хорошенько! Мнѣ кажется, она замѣтила, что я ломаюсь,-- все, что я ни дѣлалъ, выходило не такъ.
   Тутъ она принялась въ свою очередь утѣшать меня, какъ это всегда дѣлаютъ люди, которые могутъ это дѣлать.
   -- Вотъ какъ, такъ вы находите себя такимъ дряхлымъ, ха-ха?
   -- Видѣлись вы съ учителемъ?-- спросилъ я коротко.
   -- Конечно. Я не забыла, что вы мнѣ о немъ разсказывали: по дорогѣ идутъ лошадь и человѣкъ... Но онъ умный и жадный на деньги, о, и такой хитрый, онъ беретъ у насъ борону, потому что у насъ она новая и хорошая. Они выстроили домъ и отдаютъ комнаты проѣзжающимъ; это цѣлая гостинница, служанки въ національныхъ костюмахъ. Да, мы съ Николаемъ были на ихъ свадьбѣ, Петра была очень нарядна и красива. Не думайте, что мы съ Петрой все еще въ ссорѣ: она стала относиться ко мнѣ лучше съ тѣхъ поръ, какъ я сдѣлалась хорошей хозяйкой, а прошлое лѣто меня даже нѣсколько разъ звали къ нимъ, чтобы разговаривать съ англичанами... вѣдь я знаю, какъ по-англійски мыло и ѣда, и лошадь, и "на-чай". О, Господи!.. Но я никогда и не разсорилась бы серьезно съ Петрой, еслибы не Софія, знаете, учительница въ городѣ. Она очень возставала противъ меня, а потому она не очень-то нравилась мнѣ, я откровенно признаюсь въ этомъ; но вотъ она пріѣхала домой, стала важничать и задирать передо мной носъ. Я же была вся увлечена желаніемъ выучиться всему тому, что имѣло для меня жизненное значеніе, а она приходитъ и кичится передо мной. Она говорила о Семилѣтней войнѣ, она такъ хорошо изучила Семилѣтнюю войну, она даже сдала экзаменъ по Семилѣтней войнѣ. И вотъ она нашла, что мы говоримъ не такъ, какъ надо, потому что Николай говоритъ на деревенскомъ нарѣчіи. Но Николай и безъ того достаточно говорилъ съ ней, и чего она задирала носъ передъ нимъ, эта фря? Ко всему впридачу, она пріѣхала домой съ прибылью... она, видите-ли, была обручена и взяла отпускъ на полгода. Ребенокъ у Петры, у бабушки, такъ что ему хорошо; это тоже мальчикъ, но онъ почти совсѣмъ безъ волосъ, а у моего густые волосы. Конечно, Софію все-таки жалко, потому что она истратила все свое наслѣдство и погубила всю свою молодость на то, чтобы сдѣлаться учительницей, а потомъ она вернулась домой съ такимъ несчастьемъ. Но она пренесносный человѣкъ, и она напирала на то, что ее, во всякомъ случаѣ, не прогнали съ мѣста, какъ меня. Тогда я попросила ее уйти отъ насъ. И онѣ ушли, и Софія, и мать. Но, какъ я уже вамъ говорила, съ матерью у меня все обошлось, вы не должны однако думать, что она помогла намъ купить лошадь. Ничего подобнаго. Деньги мы взяли въ долгъ въ банкѣ. Но это ничего, вѣдь это единственный нашъ долгъ. Все, что вы видите здѣсь, сдѣлалъ самъ Николай, и столъ, и этажерку, намъ этого не приходилось покупать. Самъ онъ также обработалъ большой лугъ. Скота у насъ также довольно, вотъ посмотрѣли бы вы на нашу красивую корову... Да, Софіи не годилось также и наше кушанье; она требовала консервовъ, покупайте консервы,-- говорила она намъ. Прямо тошно было! Я выучилась вязать чулки, меня выучила одна сосѣдка, и я навязала себѣ чулокъ. Но Софія покупала себѣ чулки въ городѣ. О, нечего сказать, хороша она. Вонъ!-- сказала я ей. И онѣ перебрались отъ насъ. Ха-ха-ха!
   Вошелъ Николай:
   -- Ты звала меня?
   -- Нѣтъ... Ахъ, да, пойдемъ со мной на минутку туда, наверхъ, мнѣ надо прикрѣпить веревку возлѣ печки, или сюда...
   Я остался одинъ и подумалъ:
   "Лишь бы все такъ шло, лишь бы такъ шло! Она такъ нервна, она живетъ нервами. Къ тому же она снова беременна. Но сколько силы воли она проявляетъ, и какъ она созрѣла за эти годы! Но чего ей это стоило!"
   Крѣпись, дитя, крѣпись!
   Какъ бы то ни было, но она побѣдила учительницу Софію, это глупое созданье, которое такъ противилось ея браку съ Николаемъ. Вонъ! О, какое нравственное удовлетвореніе далъ фру Ингеборгъ этотъ маленькій тріумфъ! И какъ измѣнилась жизнь, разъ нѣчто подобное такъ занимаетъ ее, она была въ возбужденіи, когда говорила объ этомъ, складывала и разнимала руки,-- эта привычка осталась у нея отъ школьныхъ дней. И почему бы ей не быть довольной? Это маленькое торжество имѣлъ для нея то же самое значеніе, какое прежде имѣлъ для нея большой тріумфъ. Правда, исходная точка стала другая, но удовлетвореніе было не меньше.
   Что это? Она читаетъ что-то наверху, оттуда раздается тихое бормотанье. Ну, да, вѣдь сегодня воскресенье, а, такъ какъ она болѣе свѣдуща въ чтеніи, то на ея обязанности лежитъ чтеніе молитвъ. Браво, восхитительно, и въ этомъ отношеніи также она вымуштровала себя, вѣдь въ этой мѣстности народъ все религіозный. Нельзя желать, чтобы люди были вѣрующими, но взамѣнъ этого у нихъ нѣтъ ничего другого, такъ какъ же быть? Читаютъ молитвы... Ловко она придумала съ веревкой.
   Кушанья также она стала готовить очень хорошо, на крестьянскій ладъ, конечно. Этому едва-ли она научилась въ школѣ кулинарнаго искусства. Я сижу и вспоминаю все, чему она когда-нибудь училась, а училась она многому. Можетъ быть, было нѣчто преувеличенное въ томъ, что она сказала о дѣтяхъ и о трубахъ въ органѣ? Право, не знаю, но ноздри ея раздувались, когда она говорила объ этомъ, и она напоминала кобылу. Она знала, какъ мало дѣтей бываетъ у супруговъ, принадлежащихъ къ среднему классу, какъ скоро наступаетъ конецъ ихъ любви: днемъ они бываютъ вмѣстѣ, чтобы люди ничего не замѣтили, а ночью они разлучаются. Она же хочетъ превратить свой домъ въ дѣтскій заводъ: она и ея мужъ очень часто въ разлукѣ весь день, каждый за своей работой, но ночью они всегда вмѣстѣ.
   Браво, фру Ингеборгъ!
   

XXXVIII.

   Собственно говоря, я долженъ былъ бы уйти отъ нихъ или переселиться къ Петрѣ и учителю, которые отдаютъ комнаты въ наймы. Такъ это должно было бы быть...
   Николай пустилъ въ ходъ свою рыжую даму, онъ запрягъ ее въ прелестную одноколоку, которую онъ самъ смастерилъ и обилъ желѣзомъ. И вотъ дама возитъ въ поле навозъ. Надо сказать, что этого добра не такъ ужь много на этомъ дворѣ съ небольшимъ количествомъ скота, такъ что эта работа была скоро окончена. Послѣ этого даму заставили пахать и, подумайте, казалось, будто она волочитъ за собой только тяжелый шлейфъ, не болѣе. Никогда еще Николай не слыхивалъ о такой лошади, да и жена его также.
   И вотъ иду я на новь и осматриваю ее со всѣхъ сторонъ. Я беру въ руки комъ земли, щупаю ее и киваю головой, словно я очень много смыслю въ разновидностяхъ почвы. Мергель, прямо великолѣпно!
   Потомъ я иду дальше и дохожу до того мѣста, съ котораго видны драконьи головы ни крышѣ гостинницы Петры,-- но вдругъ я круто поворачиваю и иду въ лѣсъ, чтобы не видѣть жилыхъ домовъ и гусятъ и тра-ла-ла-ла. Здѣсь тихо, здѣсь наступила весна.
   А дни идутъ.
   Мнѣ живется очень хорошо, я чувствую себя прекрасно, лишь бы я могъ остаться здѣсь. Я хорошо платилъ бы за себя, старался бы приносить пользу и быть покладистымъ, я не обидѣлъ бы ни одной кошки. Но вечеромъ я говорю Николаю, что пора мнѣ уходить, что такъ дольше не можетъ продолжаться... Пусть онъ передастъ объ этомъ кому слѣдуетъ.
   -- Вы не можете остаться еще немного?-- говоритъ онъ.-- Но здѣсь, конечно, нѣтъ ничего особеннаго, такъ что...
   -- Богъ съ вами, Николай, здѣсь много особеннаго, но... Вѣдь настала весна, а весной я всегда странствую и мнѣ придется очень состариться, прежде чѣмъ я откажусь отъ этого. А, кромѣ того, я думаю, что надоѣлъ вамъ, въ особенности же вашей женѣ.
   Это также онъ могъ передать кому слѣдуетъ.
   Я укладываю свой мѣшокъ и жду. Нѣтъ, никто не идётъ и не отнимаетъ отъ меня моего мѣшка и не запрещаетъ мнѣ укладывать мои вещи. Значитъ, Николай не передалъ никому что слѣдуетъ. Этотъ человѣкъ, кажется, никогда не раскрываетъ рта. И вотъ я беру свой мѣшокъ, кладу его на стулъ, а стулъ выставляю посреди комнаты; мѣшокъ лежитъ на стулѣ увязанный на показъ всѣмъ,-- теперь мы отправляемся въ путь. Я жду все-таки до слѣдующаго утра, мѣшокъ увидали, но ничего за этимъ не послѣдовало. Придется подождать, когда хозяйка дома позоветъ обѣдать, и тогда сказать ей, что такъ-то и такъ-то, и показать на стулъ посреди комнаты:
   -- Я рѣшилъ отправиться въ путь сегодня.
   -- Неужели? Зачѣмъ же?-- говоритъ она мнѣ.
   -- Зачѣмъ? Вамъ не кажется, что мнѣ пора?
   -- Ну, да. Но почему бы вамъ не остаться еще, вѣдь теперь коровъ выпустятъ на пастбище и тогда у насъ будетъ много молока!?
   Больше она ничего не сказала и ушла.
   Браво, фру Ингеборгъ, чортъ возьми, вы настоящее золото! Меня поразило, какъ и нѣсколько разъ уже раньше, что между ею и Іозефиной въ Торетиндѣ очень мало разницы, какъ въ ходѣ мыслей, такъ и въ выраженіи ихъ, онѣ очень походили другъ на друга. Двѣнадцатилѣтнее ученіе не повліяло дурно на ея юный умъ, это способствовало, пожалуй, даже тому, что она избавилась отъ многихъ предразсудковъ. Пусть будетъ такъ или иначе, но держись крѣпче!

* * *

   Николай отправился въ торговое мѣстечко, а, такъ какъ ему надо привезти домой муку, то онъ рѣшаетъ ѣхать на лошади. Я хорошо знаю, что мнѣ слѣдовало бы уѣхать съ нимъ, потому что я тогда могъ бы сѣсть на пароходъ послѣ завтра; я говорю объ этомъ Николаю, уплачиваю за свое содержаніе. Пока онъ запрягаетъ, я усердно упаковываю свои вещи.
   О, это вѣчное странствіе! Не успѣешь устроиться на одномъ мѣстѣ, какъ уже снова живешь въ безпорядкѣ въ другомъ,-- ни дома, ни настоящаго прибѣжища. Что это за звонъ? Ахъ, да, вѣдь это фру Ингеборгъ въ первый разъ выпускаетъ коровъ на пастбише! Теперь будетъ много молока... Приходитъ Николай и ждетъ чего-то. Ахъ, да, мѣшокъ...
   -- Послушайте, Николай, не слишкомъ ли рано выпускать коровъ?
   -- Пожалуй. Но и въ хлѣву ихъ оставлять больше не стоитъ, онѣ скучаютъ.
   -- Вчера я былъ въ лѣсу, хотѣлъ сѣсть, но побоялся сидѣть на снѣгу. Да, теперь это опасно, но десять лѣтъ тому назадъ я сидѣлъ. Придется подождать, пока можно сидѣть на чемъ-нибудь. Камень -- это хорошее дѣло, но и на камнѣ сидѣть долго нельзя въ маѣ.
   Николай въ безпокойствѣ посматриваетъ въ окно на кобылу.
   -- Да, да, пойдемте... Да и бабочекъ тамъ еще не было. Вы знаете, тѣхъ бабочекъ, у которыхъ крылышки напоминаютъ троичную траву. И если въ лѣсахъ живетъ отрада, я хочу сказать, если самъ Богъ... то Онъ еще не поселился въ лѣсахъ, еще слишкомъ рано.
   Николай не произноситъ ни звука на мою болтовню. Да и слова-то мои представляютъ собой очень безсвязное выраженіе извѣстнаго настроенія.
   Мы выходимъ въ дверь.
   -- Николай, я остаюсь!
   Онъ оборачивается и смотритъ на меня, на лицѣ его появляется добрая улыбка.
   -- Видите ли, Николай, мнѣ кажется, что въ головѣ моей зародилась одна мысль, я такъ и чувствую, что у меня зародилась мысль, изъ которой я могу выковать желѣзо. Въ такихъ случаяхъ я долженъ оставаться въ покоѣ. Я остаюсь.
   -- Какъ это хорошо!-- говоритъ Николай.-- Если вамъ только здѣсь сносно жить, то...
   Четверть часа спустя я вижу, какъ Николай катитъ по дорогѣ на своей кобылѣ. Фру Ингеборгъ стоитъ на дворѣ съ мальчикомъ на рукахъ и показываетъ ему, какъ рѣзвятся коровы.
   Такъ я и остался. Да, нечего сказать, хорошъ старикъ!

* * *

   Николай привозитъ мнѣ почту, ея накопилось очень много за эти нѣсколько недѣль.
   -- Вѣдь вы не имѣете обыкновенія читать ваши письма?-- говоритъ фру Ингеборгъ съ лукавой улыбкой. Николай сидитъ тутъ же и слушаетъ.
   Я отвѣчаю:
   -- Хорошо, сдѣлайте мнѣ знакъ и я сожгу ихъ, не прочитавъ.
   Она вдругъ поблѣднѣла, какъ бы въ шутку положила свою руку на письма, а частью также и на мою руку. Я почувствовалъ, какъ меня обожгло, на мгновеніе меня обожгло, какъ горячимъ потокомъ крови, нѣтъ, горячѣе, чѣмъ потокомъ крови, на мгновеніе, потомъ она отняла свою руку и сказала:
   -- Лучше поберечь ихъ.
   Яркая краска на ея лицѣ смѣнилась блѣдностью.
   -- Я видѣла, какъ онъ однажды сжегъ всѣ свои письма,-- сказала она Николаю. Послѣ этого она подошла къ плитѣ и начала возиться съ чѣмъ-то. Она стала разспрашивать мужа о томъ, какъ онъ съѣздилъ, какова дорога, хорошо ли себя вела кобыла. Оказалось, что кобыла вела себя хорошо.
   Маленькій эпизодъ, безъ всякаго значенія для кого бы то ни было. Не стоило бы упоминать о немъ.

* * *

   Прошло нѣсколько дней.
   Стало тепло, мое окно открыто, моя дверь также раскрыта въ большую горницу, повсюду тишина. Я стою у окна и смотрю на дворъ.
   Вдругъ я вижу человѣка, который входитъ на дворъ съ громадной безформенной ношей на спинѣ. Подъ ношей я не могъ разсмотрѣть, кто это, и я подумалъ, что это Николай; я отошелъ отъ окна и сѣлъ за столъ.
   Немного спустя я услыхалъ, что въ большую горницу кто-то вошелъ и поздоровался.
   Фру Ингеборгъ ничего не отвѣчаетъ, но я слышу, какъ она спрашиваетъ громко и рѣшительно:
   -- Зачѣмъ ты пришелъ сюда?
   Незнакомый мужской голосъ отвѣчаетъ:
   -- Чтобы навѣстить васъ.
   -- Моего мужа нѣтъ дома.
   -- Это ничего.
   -- Это не ничего,-- кричала она,-- убирайся вонъ.
   Не знаю, какое у нея было лицо въ эту минуту, но голосъ у нея былъ сѣрый, отъ слезъ и волненія онъ былъ сѣрый. Въ слѣдующее же мгновеніе я былъ въ горницѣ.
   Незнакомый гость былъ Солемъ.
   Вотъ какъ, Солемъ здѣсь? Онъ вездѣсущъ. Наши глаза встрѣчаются.
   -- Тебя развѣ не попросили уйти?-- говорю я.
   -- Потише, потише!-- отвѣтилъ онъ, ломая слова на шведскій ладъ.-- Я торгую шкурами, хожу изъ двора во дворъ и скупаю шкуры. Нѣтъ ли и здѣсь чего-нибудь?
   -- Нѣтъ!-- кричитъ хозяйка; голосъ измѣняетъ ей. Она внѣ себя, она вдругъ рѣзкимъ движеніемъ сунула ковшикъ въ какую-то жидкость, кипѣвшую на плитѣ,-- можетъ быть, она хотѣла плеснуть ею...
   Въ эту минуту въ дверяхъ появился Николай.
   У этого неповоротливаго человѣка въ глазахъ вдругъ появился огонекъ, онъ, вѣроятно, увидалъ, что тутъ дѣло неладно. Зналъ онъ Солема и видѣлъ ли онъ, какъ тотъ вошелъ во дворъ? Онъ слегка улыбнулся. Хе-хе,-- сказалъ онъ, и продолжалъ улыбаться, улыбка не сходила съ его лица. Стало жутко, онъ былъ блѣденъ, какъ полотно, и губы какъ бы застыли въ судорожной улыбкѣ. Да, на этотъ разъ Солемъ повстрѣчался съ равнымъ себѣ, со своимъ коллегой по полу, съ лошадью по силѣ и по норову. Николай продолжаетъ улыбаться.-- Ну, да, значитъ, здѣсь шкуръ нѣтъ,-- говоритъ Солемъ, пробираясь къ двери. Николай съ улыбкой слѣдуетъ за нимъ. На дворѣ онъ начинаетъ помогать Солему взваливать на спину ношу.-- Ахъ, спасибо!-- говоритъ Солемъ и видно, что ему не по себѣ. Это цѣлая груда шкуръ. Николай поднимаетъ ее и наваливаетъ на спину Солема, наваливаетъ и какъ-то странно налегаетъ на нее, у Солема подгибаются колѣни и онъ падаетъ ничкомъ на землю. Послышался стонъ. Ему больно: земля на дворѣ твердая, какъ скала. Съ минуту Солемъ лежитъ неподвижно, потомъ встаетъ. Онъ не похожъ больше на себя: все лицо его разбито, кровь струится ручьями. Онъ дѣлаетъ попытку передвинуть тяжелую ношу на середину спины, но она продолжаетъ свѣшиваться немного на бокъ, тогда онъ все-таки идетъ со двора, Николай за нимъ, продолжая улыбаться. Они идутъ по дорогѣ до самаго лѣса, одинъ за другимъ, потомъ они исчезаютъ съ моихъ глазъ.
   Ну, теперь будемъ человѣчнѣе, удариться лицомъ о камень не очень-то пріятно. Да и больно было смотрѣть, какъ тяжелая ноша оттягивала одно плечо,
   Въ горницѣ раздаются рыданія. Фру Ингеборгъ сидитъ на стулѣ, вся поникнувъ. И это въ ея-то положеніи!
   Да, понемногу все уладится, хотя на это надо время, все пройдетъ. Мы начинаемъ говорить, я задаю ей маленькіе вопросы и она понемногу приходитъ въ себя:
   -- Онъ, этотъ человѣкъ... бродяга... вы не знаете, что это за человѣкъ... я убью его. Это онъ... онъ первый... о, но теперь ему достанется, вотъ увидите, онъ получитъ то, чего заслуживаетъ. Онъ первый воспользовался... правда, я сама виновата, но онъ первый... И для меня это тогда не имѣло особаго значенія, я вовсе не хочу выставить себя въ лучшемъ свѣтѣ, мнѣ было совершенно безразлично. Но потомъ мнѣ все стало ясно. И это повело за собой такія дурныя послѣдствія, я такъ низко опустилась. Во всемъ виноватъ онъ. А потомъ мнѣ все стало ясно. Но теперь, какой бы то ни было цѣной, а я хочу имѣть покой отъ этого человѣка, пусть онъ не показывается мнѣ больше на глаза. Ужь не находите ли вы, что я требую слишкомъ многаго? Лишь бы Николай не совершилъ чего-нибудь непоправимаго! Его будутъ судить... Послушайте, пойдите туда, бѣгите за нимъ, умоляю васъ! Онъ убьетъ его...
   -- Нѣтъ. Онъ -- человѣкъ разумный. Да вѣдь онъ и не знаетъ, вѣроятно, что Солемъ провинился передъ вами въ чемъ-нибудь?
   Тутъ она посмотрѣла на меня:
   -- Вы спрашиваете изъ любопытства?
   -- То-есть, какъ...?
   -- Вы спрашиваете изъ любопытства? Иногда мнѣ кажется, что вы хотите разгадать меня. Нѣтъ, я ничего не говорила мужу. Теперь вы можете думать все, что вамъ угодно, о моей честности. Но кое-что я все-таки сказала, сказала въ томъ родѣ, что мнѣ не было бы покоя отъ этого человѣка. Онъ и раньше уже здѣсь бывалъ, его-то Петра и хотѣла принять въ нашемъ домѣ, а я воспротивилась этому. Я сказала Николаю:-- Этому человѣку не мѣсто въ нашемъ домѣ!-- И я еще кое-что прибавила. Но себя я оставила въ сторонѣ,-- что вы скажете о моей честности? Впрочемъ, я и теперь ничего не скажу Николаю, я никогда не скажу. Почему? Я не обязана отдавать вамъ въ этомъ отчета. Но мнѣ хотѣлось бы, чтобы вы это знали, да, позвольте вамъ это сказать, пожалуйста! Вотъ, видите ли, я не боюсь, что Николай придетъ въ ярость, если я ему разскажу объ этомъ, но я боюсь, что онъ проститъ меня и что мы будемъ продолжать жить, какъ ни въ чемъ не бывало. А онъ, навѣрное, проститъ меня,-- ужь такая у него натура, да и любитъ онъ меня... къ тому же, онъ крестьянинъ, ну, а крестьяне не придаютъ этому особаго значенія. Но онъ былъ бы дурнымъ человѣкомъ, еслибы простилъ меня, а я не хочу, чтобы онъ былъ дурнымъ -- видитъ Богъ, я не хочу этого, пусть лучше я буду дурная. Вѣдь намъ обоимъ приходится кое-что прощать другъ другу, это необходимо, когда живешь вмѣстѣ. Мы не должны быть животными, мы должны быть людьми... я думаю о будущемъ, о нашихъ дѣтяхъ... Впрочемъ, зачѣмъ вы заставляете меня говорить все это? Зачѣмъ вы спросили меня объ этомъ?
   -- Я только хотѣлъ сказать, что, если Николай ничего не знаетъ, то ему не придетъ въ голову убивать этого человѣка, чего вы такъ боялись. Я просто хотѣлъ успокоить васъ.
   -- Да, вы всегда такъ хорошо придумаете, вы выпытываете у меня. Я раскаиваюсь, что сказала вамъ, что вы узнали это, я хотѣла сохранить это въ глубинѣ души до самой смерти. А теперь вы находите, что во мнѣ нѣтъ и капли чести.
   -- Напротивъ.
   -- Что? Развѣ это не такъ?
   -- Напротивъ. То, что вы сказали, такъ глубоко справедливо. Вы сказали нѣчто въ высшей степени справедливое. А, кромѣ того, это было такъ прекрасно.
   -- Да благословитъ васъ Богъ!-- сказала она и снова разразилась рыданіями.
   -- Нѣтъ, теперь мы не будемъ больше плакать. Посмотрите, вонъ по дорогѣ идетъ Николай, онъ такой же добродушный и спокойный, какъ и всегда.
   -- Правда? О, какъ это хорошо! Видите-ли, мнѣ нечего ему прощать, это я неправду сказала. Нѣтъ, какъ бы я ни думала объ этомъ, я не нашла бы ничего. Правда, иногда онъ произноситъ слова на крестьянскій ладъ... я хочу сказать, не такъ выговариваетъ ихъ; но вѣдь это такіе пустяки и это только его сестра могла придраться къ этому. Я пойду къ нему на встрѣчу.
   Она стала искать, что бы накинуть на себя. Это взяло нѣсколько времени, она была такъ взволнована; не успѣла она собраться, какъ Николай уже вошелъ во дворъ.
   -- Ты пришелъ! Надѣюсь, ты не натворилъ никакой бѣды?
   На лицѣ Николая все еще оставались слѣды возбужденія, но онъ отвѣтилъ:
   -- Я просто проводилъ его только къ его сыну.
   -- Такъ у Солема есть здѣсь сынъ?-- спрашиваю я.
   Никто не отвѣчаетъ мнѣ. Николай уходитъ и принимается за свою работу, жена идетъ за нимъ въ поле.
   Вдругъ у меня проносится въ головѣ: это ребенокъ Софіи!
   Я вспомнилъ тотъ день въ Торетиндѣ, когда учительница Софія вошла въ гостиную и сообщила послѣднюю новость о Солемѣ: о тряпкѣ на пальцѣ и что ему некогда отрубить себѣ этотъ палецъ, такой онъ молодчина! Тогда-то они и познакомились, а потомъ встрѣчались въ городѣ. Солемъ былъ вездѣсущъ.
   Да, и хороши были дамы въ этой туристской гостиницѣ въ Торетиндѣ! Солема и раньше нельзя было назвать ангеломъ, а онѣ окончательно испортили его. Потомъ онъ встрѣтилъ это несчастное созданье, которое выучилось только быть учительницей.
   Я долженъ былъ бы понять это раньше, но я ничего не понимаю больше.
   Вотъ что со мной было дальше.
   Совершенно случайно я начинаю подозрѣвать, что меня держатъ здѣсь главнымъ образомъ изъ-за шиллинговъ; деньгами, которыя я плачу за свое содержаніе, хотятъ уплатить за кобылу. Такъ оно и есть.
   Я долженъ былъ бы догадаться объ этомъ раньше, но я состарился. Кромѣ того я долженъ прибавить, -- но пусть этому не придаютъ иного значенія,-- что мозги увядаютъ раньше сердца. Это видно по всѣмъ дѣдушкамъ и бабушкамъ.
   Вначалѣ я на свое открытіе сказалъ только "браво":-- браво, фру Ингеборгъ, вы настоящее золото!-- Но такова ужь человѣческая натура: это начинаетъ оскорблять меня. Но вѣдь въ такомъ случаѣ гораздо проще заплатить за кобылу сразу и уйти. О, это я сдѣлалъ бы съ удовольствіемъ. Но изъ этого ничего не выйдетъ: Николай покачаетъ головой, словно я ему разсказываю сказку. Однако я высчитываю, что, въ сущности, осталось уже немного, чтобы полностью уплатить за кобылу, можетъ быть, и ничего больше, можетъ быть, все уже покрыто...
   Да, фру Ингеборгъ хлопочетъ и работаетъ -- лишь бы это не было слишкомъ судорожно. Она почти никогда не садится, хотя, быть можетъ, она теперь больше, чѣмъ раньше, нуждалась бы въ покоѣ, она стелитъ постели, стряпаетъ, ходитъ за скотомъ, шьетъ, платаетъ, стираетъ. Часто случается, что сѣдыя космы падаютъ ей на лицо, такъ она хлопочетъ. Пусть волосы висятъ, они слишкомъ коротки и ихъ нельзя прикрѣпить шпилькой. Но она такая красивая и въ ней столько материнскаго, прекрасный цвѣтъ лица, красивый ротъ... когда она вмѣстѣ съ ребенкомъ, то это сама красота. Конечно, я помогалъ ей носить воду и дрова все это время, но все-таки я доставлялъ ей лишнюю работу.. Когда я думалъ объ этомъ, къ головѣ моей приливала кровь.
   Но какъ могъ я вообразить себѣ, что гдѣ-нибудь меня будутъ держать ради меня самого? Въ такомъ случаѣ я еще слишкомъ мало прожилъ и имѣлъ слишкомъ мало увлеченій. Хорошо, что я въ концѣ-концовъ дошелъ до этого.
   Мое открытіе облегчило до нѣкоторой степени мое рѣшеніе уйти; на этотъ разъ я самымъ серьезнымъ образомъ уложилъ свои вещи въ мѣшокъ. Правда, ребенокъ, ея мальчуганъ, очень привязался ко мнѣ, постоянно просился ко мнѣ на руки, потому что я ему показывалъ такъ много занятнаго. Въ ребенкѣ говорилъ инстинктъ по отношенію къ доброму хорошему дѣдушкѣ.
   Вскорѣ должна была пріѣхать одна изъ сестеръ фру Ингеборгъ и она, конечно, поможетъ ей. И вотъ я упаковываю свои вещи, я удрученъ самимъ собой, но я уложился Чтобы поберечь кобылу Николая, я хочу одинъ отправиться къ мѣсту остановки парохода, а, кромѣ того, я хочу избавить насъ всѣхъ отъ прощанья, рукопожатій и всякихъ пожеланій,-- замѣть это!
   Но случилось такъ, что я все-таки каждому пожалъ руку и каждаго отдѣльно поблагодарилъ. Я стоялъ въ дверяхъ съ мѣшкомъ на спинѣ, слегка улыбался и вообще велъ себя молодцомъ.-- Да, да,-- говорилъ я,-- пора и мнѣ немножко размяться.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Вы уходите?-- спрашиваетъ фру Ингеборгъ.
   -- Да.
   -- Какъ же это такъ вдругъ?
   -- Я говорилъ объ этомъ вчера.
   -- Да, но... А развѣ Николай не отвезетъ васъ?
   -- Нѣтъ, благодарю васъ.
   Тутъ я опять обратилъ на себя вниманіе мальчугана,-- вѣдь у меня на спинѣ мѣшокъ, а кромѣ того на моей курткѣ въ высшей степени интересныя пуговицы, онъ сталъ проситься ко мнѣ. Ну, иди, что ли, на минутку! Но это было не на минуту и не на двѣ. Вѣдь у меня на спины былъ мѣшокъ и его надо было раскрыть. Тутъ вошелъ Николай.
   Фру Ингеборгъ говоритъ:
   -- Можетъ быть, вы думаете, что, такъ какъ пріѣзжаетъ моя сестра... но вѣдь у насъ есть еще одна комната. Дакъ тому же теперь лѣто, она можетъ спать на чердакѣ.
   -- Но, дорогая моя, надо же когда-нибудь... да вѣдь у меня и дѣло есть.
   -- Да, да,-- говоритъ фру Ингеборгъ, сдаваясь.
   Николай предложилъ отвезти меня, но, когда я отказался, онъ не настаивалъ на этомъ.
   Всѣ вышли проводить меня во дворъ и смотрѣли мнѣ вслѣдъ, мальчикъ былъ на рукахъ у матери.
   На поворотѣ я обернулся и хотѣлъ помахать, -- мальчугану, конечно,-- никому другому, только мальчику. Но на дворѣ никого уже больше не было.
   

XXXVIII.

   Все это я написалъ тебѣ.
   Зачѣмъ я написалъ это? Потому что душа моя вопіетъ отъ тоски, передъ каждымъ Рождествомъ, отъ тоски, которую навѣваютъ на меня тѣ же книги, написанныя по-старому. Я хотѣлъ было писать на народномъ нарѣчіи, чтобы быть истиннымъ норвежцемъ; но, такъ какъ я зналъ, что ты понимаешь также и литературный языкъ, то я оставилъ нарѣчіе, тѣмъ болѣе, что оно вышло изъ употребленія.
   Но зачѣмъ я заключилъ столько разновидностей въ одну рамку? Дружокъ, одно изъ знаменитѣйшихъ міровыхъ произведеній написано во время чумы, ради чумы, -- вотъ мой отвѣтъ. И еще вотъ что, дружокъ: когда долго держишься вдали отъ людей, которыхъ знаешь вдоль и поперекъ, то позволяешь себѣ, въ концѣ-концовъ, провиниться и снова заговорить, просто заговорить. Такой человѣкъ чувствуетъ въ себѣ неиспользованную силу, голова его полна невысказанныхъ мыслей. Въ этомъ мое оправданіе.
   Если я хорошо тебя знаю, то ты будешь наслаждаться той или другой изъ моихъ вольностей и больше всего удовольствія тебѣ доставитъ одна ночная сцена, читая которую, ты будешь потирать себѣ руки. Но, говоря объ этомъ съ другими, ты будешь качать головой и удивляться: какъ могъ онъ написать нѣчто подобное! Ахъ, ты, милая, простая душа! Отойди и постарайся посмотрѣть на эту сцену со стороны,-- вѣдь и мнѣ самому кое-чего стоило показать ее тебѣ.
   Пожалуй, ты поинтересуешься также мною, и спросишь, что подѣлываетъ мое желѣзо? Ну, такъ что же, могу тебѣ только сказать, что желѣзо у пятидесятилѣтнихъ всегда одно. Разница между мною и моими сверстниками заключается лишь въ томъ, что я совершенно откровенно признаюсь въ этомъ: мое желѣзо не можетъ быть инымъ. Желѣзо должно было бы быть большое и раскаленное, такъ оно было задумано; но вышло оно маленькое и лишь слегка подогрѣтое. Да, такъ-то. Теперь вопросъ только въ томъ, отличается ли оно хоть чѣмъ-нибудь отъ ничтожества другихъ!? Этого ты не можешь рѣшить, ты, новый духъ Норвегіи, и надъ тобой-то я и смѣюсь.
   Съ однимъ ты долженъ согласиться: ты не потерялъ время даромъ въ "образованномъ обществѣ", я не собирался усладить твое маленькое сердечко выскочки "дамой". Я написалъ о людяхъ. Но подъ тѣми словами, которыя произносятъ вслухъ, звучатъ другія, они напоминаютъ жилы, скрывающіяся подъ кожей, романъ въ романѣ. Я слѣдовалъ шагъ за шагомъ за начинающимся семидесятилѣтіемъ литературы и показалъ ея процессъ разложенія. Я долженъ былъ сдѣлать это раньше, но я не насчитывалъ достаточнаго количества годовъ. Я долженъ былъ это сдѣлать, когда страна шла ощупью долгіе годы подъ тѣнью бездарности перезрѣлыхъ старцевъ,-- я дѣлаю это теперь, когда меня самого начинаютъ надѣлять способностью бросать тѣнь. Сенсація, скажешь ты, погоня за славой! Мой милый дружокъ, съ меня хватитъ славы на мои послѣднія двадцать лѣтъ, а потомъ я умру. А ты? Живи дольше, ты заслуживаешь этого, пожалуй, переживи меня... плотью!
   Только что я читалъ о томъ, что сказалъ одинъ человѣкъ, стоящій на наивысшей точкѣ культуры: опытъ показалъ, что, когда культура распространяется, она становится жидкой и безцвѣтной. Въ такомъ случаѣ не надо орать противъ новыхъ дѣятелей возрожденія. Я не способенъ ни къ какому возрожденію, теперь уже не способенъ больше, я запоздалъ. Въ то время, когда я былъ способенъ на многое и хотѣлъ многаго, посредственность была слишкомъ всемогуща. У меня не хватило силъ, это участь многихъ молодыхъ. Но тебѣ. милый дружокъ, слѣдовало бы оглядѣться: повсюду, куда глазъ хватаетъ, появляются фигуры тутъ и тамъ, богатые расточители, таланты подъ открытымъ небомъ,-- ты и я, мы должны были бы привѣтствовать ихъ. Я доживаю вечернюю пору и съ трепетомъ чувствую ихъ нарожденіе, это молодость съ драгоцѣннымъ камнемъ въ глазу, -- тебѣ досадно, что ее признаютъ, ты завидуешь, что ее узнаютъ. Потому что ты самъ -- ничто.
   Тебѣ пишу, я, новый духъ Норвегіи! Я написалъ это во время чумы, ради чумы. Я не могу остановить чумы, нѣтъ, ее уже не побороть больше, она царитъ подъ защитой націи, среди тарарабумбіи. Но когда-нибудь она прекратится. А пока я дѣлаю то, что могу, возставая противъ нея. Ты дѣлаешь противоположное.
   Конечно, я говорилъ на площади, а потому мой голосъ звучалъ иногда сипло, время отъ времени,-- быть можетъ, онъ даже измѣнялъ мнѣ. Но это еще не худшее. Хуже всего, еслибы онъ совсѣмъ не звучалъ. Развѣ въ этомъ была бы опасность? Нѣтъ, дружокъ, не для тебя, ты будешь жить, пока не умрешь, успокойся.
   Но почему писалъ я именно тебѣ? Да, какъ ты думаешь? Вѣдь тебя не переубѣдить и не заставить повѣрить въ истину моихъ умозаключеній. Но я все-таки заставлю тебя понять, что я близокъ къ истинѣ. Въ такомъ случаѣ я сдѣлаю тебѣ уступку и не назову тебя идіотомъ.

"Русское Богатство", No 12, 1912, NoNo 1--3, 1913

   
   
   
о, чтобы не упрекать себя ни в чем, я перестаю укладывать свой мешок и принимаю решение не навязываться Николаю в попутчики. Вслед за этим я иду бродить по городу. Кажется, я имею право на это, как и всякий другой.
   На улице я встречаю Николая, он ведет под уздцы молодую кобылку.
   Мы перекидываемся несколькими словами:
   -- Купили?
   -- Да, кончилось тем, что я купил. Тот наконец, сдался,-- ответил он с улыбкой.
   Мы идем вместе, отводим лошадь в конюшню, задаем ей корму, похлопываем ее.
   Это кобыла, ей два с половиной года, она рыжая, грива и хвост у нее почти белые, прелестная дамочка.
   Вечером Николай по своему собственному почину приходит в мой угол и начинает болтать о кобыле и о дороге через гору, потом он прощается и направляется к двери.
   -- Что я хотел сказать,-- говорит он вдруг -- я не хочу вам навязываться, но теперь вам было бы удобно отправить ваш мешок. Мы были бы уже на месте послезавтра,-- прибавляет он.

* * *

   Неужели же мне еще раз обижать его!
   Мы прошли целый день, переночевали в пограничной избушке в горах и снова пошли дальше. Николай всю дорогу нес мой мешок, а, кроме того, свои собственные свертки; когда я предложил ему разделить ношу, он ответил, что это пустяки, что и нести-то нечего. Дело в том, что Николай берег свою рыжую дамочку.
   В полдень мы увидели внизу фиорд. Николай останавливается и еще раз необыкновенно нежно гладит кобылу. По мере того, как мы спускаемся, мною все более и более овладевает чувство тоски, какого-то угнетения,-- это морской воздух. Николай спрашивает, что со мной, но я отвечаю, что ничего.
   Но вот мы у него на дворе; двор чисто подметен, в дверях мы видим спину женщины, которая стоит на коленях и моет пол. Сегодня суббота.
   -- Тпрру!- говорит Николай излишне громко и останавливается.
   Женщина в дверях оборачивается, она седая. Но это она, это фрекен Ингеборг, фру Ингеборг.
   -- Господи!- говорит она и быстро кончает вытирать пол.
   -- Да, здесь моют полы хоть куда!- говорит Николай шутливо.- Это ей нравится!- говорит он.
   А я-то думал, что столяр Николай никогда не шутит. О, но всю дорогу он был в таком прекрасном настроении духа, он так гордился своей дамой, которую теперь привел домой, и он продолжает похлопывать ее.
   Фру Ингеберг встает с колен, юбка у нее мокрая и местами потемнела. Все это мне так нравится, она совсем седая, мне надо некоторое время, чтобы прийти в себя, да и ей надо дать опомниться, а потому я отворачиваюсь.
   -- Что за прелестная лошадка!- говорит она. Николай все хлопает кобылу.
   -- Я привел также и гостя,-- замечает он.
   Я подхожу к ней и, кажется, стараюсь быть слишком развязным, впрочем, не знаю.
   -- Здравствуйте,-- говорю я, пожимая ее мокрую руку, которую она стесняется мне подать. Я хочу быть учтивым человеком, не выпускаю ее руку и повторяю:
   -- Здравствуйте, здравствуйте!
   -- Здравствуйте! Какой сюрприз!- отвечает она. Я выдерживаю светский тон:
   -- Пеняйте на вашего мужа, это он затащил меня сюда.
   -- Добро пожаловать,-- отвечает она.- Как хорошо, что я окончила уборку!
   Наступает минутное молчание. Мы смотрим друг на друга,-- прошло два года с тех пор, как мы не виделись. Чтобы прекратить неловкое молчание, мы все трое начинаем осматривать кобылу, и Николай готов лопнуть от гордости.
   Вдруг в открытые двери слышится крик ребенка, и молодая мать бросается к нему.
   -- Пожалуйста, войдите!- крикнула она, оборачиваясь на ходу.
   Я сейчас же заметил, войдя в комнату, что она изменилась с тех пор, как я был в ней последний раз: в ней появилось много украшений, которые так любят средние классы: белые занавеси на окнах, картинки на стенах, висячая лампа, круглый стол посреди комнаты, стулья вокруг стола, безделушки на этажерке, розовая самопрялка, цветы,-- комната была наполнена всем этим. Все это были вещи, к которым фру Ингеборг привыкла у себя дома и которые она находила красивыми. Ну, что же. Но в дни Петры эта комната была светлая и просторная.
   -- А где ваша мать?- спрашиваю я Николая.
   Он по своему обыкновению медлит с ответом. Его жена отвечает:
   -- Ничего, она живет хорошо.
   -- Но где она?- хочу я спросить, но воздерживаюсь от этого.
   -- Посмотрите сюда, мне хочется показать вам кое-что,-- говорит фру Ингеборг.
   Она хотела показать ребенка, мальчугана, большого, красивого. Ему не более года, но это настоящий мужчина.
   Увидя меня, он состроил плаксивую гримасу, но лишь на мгновение, когда же мать взяла его на руки, он посмотрел на меня без всякого страха.
   -- Да это настоящий молодчина!- восхищаюсь я мальчиком.
   -- Ну, еще бы!- говорит мать.

* * *

   К чему только не привыкаешь? Морской воздух не действует на меня больше, я говорю без одышки с ней, хозяйкой дома. И она также охотно говорит со мной, она как-то нервно разражается целым потоком слов, будто ей уже давно не удавалось раскрывать рта. О чем мы говорили? Мы не касались ни градусов угла, ни грамматики Шекспира.
   Думала ли она когда-нибудь, что со своим дипломом попадет в хлев и на субботнюю уборку?
   О, что за милый урод! Двенадцать лет училась она всяким детским наукам, но стоило ей повстречаться с человеком, обладающим жизненным опытом, как она становилась в тупик. Теперь у нее были другие заботы: о доме, семье и домашних животных. Правда, животных было не так много, так как половину взяла с собой мать Николая...
   Петра уехала?
   Вышла замуж. За учителя. Да, Петра не захотела оставаться в доме после того, как появилась молодая хозяйка. Однажды вечером на дворе появился чужой человек, которого Петра вздумала приютить; фру Ингеборг не соглашалась на это, нет, потому что она знала его, она требовала, чтобы он шел дальше. И вот между молодой и старой хозяйкой начались недоразумения. Кроме того, Петра находила, что молодая хозяйка ничего не смыслит в хлеве. И в этом она была права: молодая хозяйка ничего не понимала, но понемножку она училась всему, ей самой было приятно сделаться хорошей хозяйкой. Она не расспрашивала ни о чем, она понимала, что это неудобно, она до всего доходила сама, а кроме того, она прислушивалась ко всему, когда бывала в соседних дворах. Она была непонятлива в сельском хозяйстве не потому, что никогда этому не училась, а просто потому, что у нее не было прирожденных способностей к этому. Жёны чиновников в деревне часто из маленьких городков и они не знают деревенской жизни, они изучают ее, но они никогда не могут научиться ей. Они знают как раз столько, сколько им необходимо для каждодневного обихода. Чтобы хорошо ткать, необходимо вырасти среди стука ткацкой машины; чтобы хорошо ходить за скотом, необходимо привыкнуть к этому с детства и помогать матери. Этому можно научиться от других, но это не будет в крови. И не у всех есть Николай, с которым так хорошо жить! Молодая женщина в восторге от Николая, этого сильного и здорового животного, который в свою очередь без ума от нее, к тому же Николай так терпелив и находит, что жена его отличная работница и бесподобна во всех отношениях. Правда, она прилагает все старания, чтобы сделаться хорошей хозяйкой и это оставило на ней следы,-- она недаром поседела. А тут она еще, к довершению всего, потеряла передний зуб, вот этот, месяца два тому назад, сломала его о косточку куропатки, в которой застряла дробь. Она боится посмотреть в зеркало, она не узнает себя больше. Но это пустяки, лишь бы Николай... Вот что он купил ей в городе, эту булавку, он купил ее у золотых дел мастера на ярмарке, разве она не прелестна? Ах, уж этот Николай, он совсем с ума сошел! Но зато она постарается отблагодарить его и будет во всем слушаться его. Подумайте только: уделить часть денег на подарок, тех денег, которые должны были пойти на лошадь! Но где же он, куда он девался? Он наверное опять в конюшне и ласкает свою кобылу, ха-ха!
   -- Николай!- крикнула она на двор.- Ну, так и есть, он ответил из конюшни!
   Она снова села и заложила одну ногу за другую. Она немного раскраснелась, быть может, от какой-нибудь мысли или от какого-нибудь воспоминания,-- это было так прелестно, она была возбуждена и это очень шло к ней. Юбка плотно облегала ее тело и его линии ясно обрисовывались; она сидела и гладила себе колено.
   -- Мальчик спит?- спросил я, чтобы что-нибудь сказать.
   -- Он спит... Да, и этот мальчик!- воскликнула она.- Можете ли вы себе представить что-нибудь более очаровательное? Извините, но... И ведь ему только год. Никогда не знала я, что дети так прелестны.
   -- Да, вот видите.
   -- Правда, когда-то я думала иначе, я это помню, и вы еще спорили со мной.
   Конечно, я была просто глупа тогда. Дети? Это что-то необыкновенное! Когда наступит старость, они будут единственной отрадой, последней отрадой. У меня будут еще дети, много детей, о, дорогой, я хотела бы иметь столько детей, чтобы они стояли рядышком, знаете, как трубы в органе, один выше другого. Это такая прелесть... Но должна признаться, мне очень неприятно, что я потеряла зуб, теперь у меня зияет темное пространство между зубами. Уверяю вас, это искренне огорчает меня из-за Николая. Я могла бы вставить зуб, но я ни за что не сделаю этого,-- я слышала, что это очень дорого стоит.
   А, кроме того, я не хочу больше прибегать ни к каким фокусам, чтобы казаться лучше; хорошо было бы, если бы я гораздо раньше бросила это, я пришла к этому слишком поздно. Подумать только, что я потратила на это. все свое детство, всю молодость. И ведь я была уже взрослой, когда шаталась по санаториям летом! Я искала отдыха после школьных занятий, и я попадала в полное безделье и стыжусь каждого дня, который я провела в праздности. Я готова кричать от раскаяния. Я могла бы выйти замуж десять лет тому назад, иметь свой дом и много детей, иметь мужа все это время; а теперь я уже старая, я сама себя обокрала на десять лет. И волосы у меня седые, и зуба нет...
   -- Послушайте, вы потеряли один зуб, а у меня скоро останется всего только один зуб.
   Но не успел я произнести этого ей в утешение, как раскаялся в своих словах. Зачем я делаю себя хуже, чем я на самом деле? В этом не было ничего хорошего, о, я сидел перед ней и зеленел от досады, я улыбался и оскаливал зубы,-- вот смотрите, смотрите хорошенько! Мне кажется, она заметила, что я ломаюсь,-- все, что я ни делал, выходило не так.
   Тут она принялась в свою очередь утешать меня, как это всегда делают люди, которые могут это делать.
   -- Вот как, так вы находите себя таким дряхлым, ха-ха?
   -- Виделись вы с учителем?- спросил я коротко.
   -- Конечно. Я не забыла, что вы мне о нем рассказывали: по дороге идут лошадь и человек... Но он умный и жадный на деньги, о, и такой хитрый, он берет у нас борону, потому что у нас она новая и хорошая. Они выстроили дом и отдают комнаты проезжающим, это целая гостиница, служанки в национальных костюмах. Да, мы с Николаем были на их свадьбе, Петра была очень нарядна и красива. Не думайте, что мы с Петрой все еще в ссоре: она стала относиться ко мне лучше с тех пор, как я сделалась хорошей хозяйкой, а прошлое лето меня даже несколько раз звали к ним, чтобы разговаривать с англичанами... ведь я знаю, как по-английски мыло и еда, и лошадь, и "на чай". О, Господи!.. Но я никогда и не рассорилась бы серьезно с Петрой, если бы не София, знаете, учительница в городе. Она очень восставала против меня, а потому она не очень-то нравилась мне, я откровенно признаюсь в этом но вот она приехала домой, стала важничать и задирать передо мной нос. Я же была вся увлечена желанием выучиться всему тому, что имело для меня жизненное значение, а она приходит и кичится передо мной. Она говорила о Семилетней войне, она так хорошо изучила Семилетнюю войну, она даже сдала экзамен по Семилетней войне. И вот она нашла, что мы говорим не так, как надо, потому что Николай говорит на деревенском наречии. Но Николай и без того достаточно говорил с ней, и чего она задирала нос перед ним, эта фря? Ко всему в придачу, она приехала домой с прибылью... она, видите ли, была обручена и взяла отпуск на полгода. Ребенок у Петры, у бабушки, так что ему хорошо; это тоже мальчик, но он почти совсем без волос, а у моего густые волосы. Конечно, Софию все-таки жалко, потому что она истратила все свое наследство и погубила всю свою молодость на то, чтобы сделаться учительницей, а потом она вернулась домой с таким несчастьем. Но она пренесносный человек, и она напирала на то, что ее во всяком случае не прогнали с места, как меня. Тогда я попросила ее уйти от нас. И они ушли, и София, и мать. Но, как я уже вам говорила, с матерью у меня все обошлось, вы не должны, однако, думать, что она помогла нам купить лошадь. Ничего подобного. Деньги мы взяли в долг в банке. Но это ничего, ведь это единственный наш долг. Все, что вы видите здесь, сделал сам Николай, и стол, и этажерку, нам этого не приходилось покупать. Сам он также обработал большой луг. Скота у нас также довольно, вот посмотрели бы вы на нашу красивую корову... Да, Софии не годилось также и наше кушанье; она требовала консервов, покупайте консервы,-- говорила она нам. Прямо тошно было! Я выучилась вязать чулки, меня выучила одна соседка, и я навязала себе чулок. Но София покупала себе чулки в городе. О, нечего сказать, хороша она. Вон!- сказала я ей. И они перебрались от нас. Ха-ха-ха!
   Вошел Николай:
   -- Ты звала меня?
   -- Нет... Ах, да, пойдем со мной на минутку туда, наверх, мне надо прикрепить веревку возле печки, иди сюда...
   Я остался один и подумал:
   "Лишь бы все так шло, лишь бы так шло! Она так нервна, она живет нервами. К тому же она снова беременна. Но сколько силы воли она проявляет, и как она созрела за эти годы! Но чего ей это стоило!"
   Крепись, дитя, крепись.
   Как бы то ни было, но она победила учительницу Софию, это глупое создание, которое так противилось ее браку с Николаем. Вон! О, какое нравственное удовлетворение дал фру Ингеборг этот маленький триумф! И как изменилась жизнь, раз нечто подобное так занимает ее, она была в возбуждении, когда говорила об этом, складывала и разнимала руки,-- эта привычка осталась у нее от школьных дней. И почему бы ей не быть довольной? Это маленькое торжество имело для нее то же самое значение, какое прежде имел для нее большой триумф. Правда, исходная точка стала другая, но удовлетворение было не меньше.
   Что это? Она читает что-то наверху, оттуда раздается тихое бормотание. Ну да, ведь сегодня воскресенье, а так как она более сведуща в чтении, то на ее обязанности лежит чтение молитв. Браво, восхитительно, и в этом отношении она также вымуштровала себя, ведь в этой местности народ весь религиозный. Нельзя желать, чтобы люди были верующими, но взамен этого у них нет ничего другого, так как же быть? Читают молитвы... Ловко она придумала с веревкой.
   Кушанья также она стала готовить очень хорошо, на крестьянский лад, конечно. Этому едва ли она научилась в школе кулинарного искусства. Я сижу и вспоминаю все, чему она когда-нибудь училась, а училась она многому. Может быть, было нечто преувеличенное в том, что она сказала о детях и о трубах в органе? Право, не знаю, но ноздри ее раздувались, когда она говорила об этом, и она напоминала кобылу. Она знала, как мало детей бывает у супругов, принадлежащих к среднему классу, как скоро наступает конец их любви: днем они бывают вместе, чтобы люди ничего не заметили, а ночью они разлучаются. Она же хочет превратить свой дом в детский завод: она и ее муж очень часто в разлуке весь день, каждый за своей работой, но ночью они всегда вместе. Браво, фру Ингеборг!

ГЛАВА XXXVIII

   Собственно говоря, я должен был бы уйти от них или переселиться к Петре и учителю, которые отдают комнаты в наймы. Так это должно было бы быть...
   Николай пустил в ход свою рыжую даму, он запряг ее в прелестную одноколку, которую он сам смастерил и обил железом. И вот дама возит в поле навоз. Надо сказать, что этого добра не так уж много на этом дворе с небольшим количеством скота, так что эта работа была скоро окончена. После этого даму заставили пахать и, подумайте, казалось, будто она волочит за собой только тяжелый шлейф, не более. Никогда еще Николай не слыхивал о такой лошади, да и жена его также.
   И вот иду я на новь и осматриваю ее со всех сторон. Я беру в руки ком земли, щупаю ее и киваю головой, словно я очень много смыслю в разновидностях почвы. Мергель, прямо великолепно!
   Потом я иду дальше и дохожу до того места, с которого видны драконьи головы на крыше гостиницы Петры,-- но вдруг я круто поворачиваю и иду в лес, куда меня манят укромные уголки, молодые почки на деревьях и веселое тра-лала-ла птиц. Здесь тихо, здесь наступила весна.
   А дни идут.
   Мне живется очень хорошо, я чувствую себя прекрасно, лишь бы я мог остаться здесь. Я хорошо платил бы за себя, старался бы приносить пользу и быть покладистым, я не обидел бы ни одной кошки. Но вечером я говорю Николаю, что пора мне уходить, что так дольше не может продолжаться... Пусть он передаст об этом кому следует.
   -- Вы не можете остаться еще немного?- говорит он.- Но здесь, конечно, нет ничего особенного, так что...
   -- Бог с вами, Николай, здесь много особенного, но... Ведь настала весна, а весной я всегда странствую и мне придется очень состариться, прежде чем я откажусь от этого. А, кроме того, я думаю, что надоел вам, в особенности же вашей жене.
   Это также он мог передать кому следует.
   Я укладываю свой мешок и жду. Нет, никто не идет и не отнимает от меня моего мешка и не запрещает мне укладывать мои вещи. Значит, Николай не передал никому, что следует. Этот человек, кажется, никогда не раскрывает рта. И вот я беру свой мешок, кладу его на стул, а стул выставляю посреди комнаты; мешок лежит на стуле увязанный напоказ всему,-- теперь мы отправляемся в путь. Я жду все-таки до следующего утра, мешок увидали, но ничего за этим не последовало. Придется подождать, когда хозяйка дома позовет обедать, и тогда сказать ей, что такто и так-то, и показать на стул посреди комнаты:
   -- Я решил отправиться в путь сегодня.
   -- Неужели? Зачем же? -- говорит она мне.
   -- Зачем? Вам не кажется, что мне пора?
   -- Ну, да. Но почему бы вам не остаться еще, ведь теперь коров выпустят на пастбище и тогда у нас будет много молока!?
   Больше она ничего не сказала и ушла.
   Браво, фру Ингеборг, черт возьми, вы настоящее золото! Меня поразило, как и несколько раз уже раньше, что между ею и Жозефиной в Торетинде очень мало разницы, как в ходе мыслей, так и в выражении их, они очень походили друг на друга. Двенадцатилетнее учение не повлияло дурно на ее юный ум, это способствовало, пожалуй, даже тому, что она избавилась от многих предрассудков. Пусть будет так или иначе, но держись крепче!

* * *

   Николай отправился в торговое местечко, а так как ему надо привезти домой муку, то он решает ехать на лошади. Я хорошо знаю, что мне следовало бы уехать с ним, потому что я тогда мог бы сесть на пароход послезавтра; я говорю об этом Николаю, уплачиваю за свое содержание. Пока он запрягает, я усердно упаковываю свои вещи.
   О, это вечное странствование! Не успеешь устроиться на одном месте, как уже снова живешь в беспорядке в другом,-- ни дома, ни настоящего прибежища. Что это за звон? Ах, да, ведь это фру Ингеборг в первый раз выпускает коров на пастбище! Теперь будет много молока... Приходит Николай и ждет чего-то. Ах да, мешок...
   -- Послушайте, Николай, не слишком ли рано выпускать коров?
   -- Пожалуй. Но и в хлеву их оставлять больше не стоит, они скучают.
   -- Вчера я был в лесу, хотел сесть, но побоялся сидеть на снегу. Да, теперь это опасно, но десять лет тому назад я сидел. Придется подождать, пока можно сидеть на чем-нибудь. Камень -- это хорошее дело, но и на камне сидеть долго нельзя в мае.
   Николай в беспокойстве посматривает в окно на кобылу.
   -- Да, да, пойдемте... Да и бабочек там еще не было. Вы знаете, тех бабочек, у которых крылышки напоминают троичную траву. И если в лесах живет отрада, я хочу сказать, если сам Бог... то он еще не поселился в лесах, еще слишком рано.
   Николай не произносит ни звука на мою болтовню. Да и слова-то мои представляют собой очень бессвязное выражение известного настроения.
   Мы выходим в дверь.
   -- Николай, я остаюсь!
   Он оборачивается и смотрит на меня, на лице его появляется добрая улыбка.
   -- Видите ли, Николай, мне кажется, что в голове моей зародилась мысль, из которой я могу выковать железо. В таких случаях я должен оставаться в покое. Я остаюсь.
   -- Как это хорошо!- говорит Николай.- Если вам только здесь сносно жить, то...
   Четверть часа спустя я вижу, как Николай катит по дороге на своей кобыле. Фру Ингеборг стоит на дворе с мальчиком на руках и показывает ему, как резвятся коровы.
   Так я и остался. Да, нечего сказать, хорош старик!

* * *

   Николай привозит мне почту, ее накопилось очень много за эти несколько недель.
   -- Ведь вы не имеете обыкновения читать ваши письма? -- говорит фру Ингеборг с лукавой улыбкой. Николай сидит тут же и слушает.
   Я отвечаю:
   -- Хорошо, сделайте мне знак и я сожгу их, не прочитав.
   Она вдруг побледнела, как бы в шутку положила свою руку на письма, а частью также и на мою руку. Я почувствовал, как меня обожгло, на мгновение меня отожгло, как горячим потоком крови, нет, горячее, чем потоком крови, на мгновение, потом она отняла свою руку и сказала:
   -- Лучше поберечь их.
   Бледность на ее лице сменилась яркой краской.
   -- Я видела, как он однажды сжег все свои письма,-- сказала она Николаю.
   После этого она подошла к плите и начала возиться с чем-то. Она стала расспрашивать мужа о том, как он съездил, какова дорога, хорошо ли себя вела кобыла. Оказалось, что кобыла вела себя хорошо.
   Маленький эпизод, без всякого значения для кого бы то ни было. Не стоило бы упоминать о нем.

* * *

   Прошло несколько дней.
   Стало тепло, мое окно открыто, моя дверь также раскрыта в большую горницу, повсюду тишина. Я стою у окна и смотрю на двор.
   Вдруг я вижу человека, который входит на двор с громадной бесформенной ношей на спине. Под ношей я не мог рассмотреть, кто это, и я подумал, что это Николай; я отошел от окна и сел за стол.
   Немного спустя я услыхал, что в большую горницу кто-то вошел и поздоровался.
   Фру Ингеборг ничего не отвечает, но я слышу, как она спрашивает громко и решительно:
   -- Зачем ты пришел сюда? Незнакомый мужской голос отвечает:
   -- Чтобы навестить вас.
   -- Моего мужа нет дома.
   -- Это ничего.
   -- Это не ничего,-- кричала она,-- убирайся вон.
   Не знаю, какое у нее было лицо в эту минуту, но голос у нее был серый, от слез и волнения он был серый. В следующее же мгновение я был в горнице.
   Незнакомый гость был Солем.
   Вот как, Солем здесь? Он вездесущ. Наши глаза встречаются.
   -- Тебя разве не попросили уйти?- говорю я.
   -- Потише, потише!- ответил он, ломая слова на шведский лад.-Я торгую шкурами, хожу из двора во двор и скупаю шкуры. Нет ли и здесь чего-нибудь?
   -- Нет!- кричит хозяйка; голос изменяет ей. Она вне себя, она вдруг резким движением сунула ковшик в какую-то жидкость кипевшую на плите, может быть, она хотела плеснуть ею...
   В эту минуту в дверях появился Николай.
   У этого неповоротливого человека в глазах вдруг появился огонек, он, вероятно, увидал, что тут дело неладно. Знал ли он Солема и видел ли он, как тот вошел во двор? Он слегка улыбнулся. Хе-хе,-- сказал он и продолжал улыбаться, улыбка не сходила с его лица. Стало жутко, он был бледен, как полотно, и губы как бы застыли в судорожной улыбке. Да, на этот раз Солем повстречался с равным себе, со своим коллегой по полу, с лошадью по силе и по норову. Николай продолжает улыбаться.
   -- Ну, да, значит, здесь шкур нет,-- говорит Солем, пробираясь к двери.
   Николай с улыбкой следует за ним. На дворе он начинает помогать Солему взваливать на спину ношу.
   -- Ах, спасибо!- говорит Солем и видно, что ему не по себе.
   Это целая груда шкур. Николай поднимает ее и наваливает на снегу Солема, наваливает и как-то странно налегает на нее, у Солема подгибаются колени, и он падает ничком на землю. Послышался стон. Ему больно, земля на дворе твердая, как скала. С минуту Солем лежит неподвижно, потом встает. Он не похож больше на себя: все лицо его разбито, кровь струится ручьями. Он делает попытку передвинуть тяжелую ношу на середину спины, но она продолжает свешиваться немного на бок, тогда он все-таки идет со двора, Николай за ним, продолжая улыбаться. Они идут по дороге до самого леса, один за другим, потом они исчезают с моих глаз.
   Ну, теперь будем человечнее, удариться лицом о камень не очень-то приятно. Да и больно смотреть, как тяжелая ноша оттягивала одно плечо.
   В горнице раздаются рыдания. Фру Ингеборг сидит на стуле, вся поникнув. И это в ее-то положении!
   Да, понемногу все уладится, хотя на это надо время, все пройдет. Мы начинаем говорить, я задаю ей маленькие вопросы, и она понемногу приходит в себя:
   -- Он, этот человек... бродяга... вы не знаете, что это за человек... я убью его. Это он... он первый... о, но теперь ему достанется, вот увидите, он получит то, чего заслуживает. Он первый воспользовался... правда я сама виновата, но он первый... И для меня это тогда не имело особого значения, я вовсе не хочу выставить себя в лучшем свете, мне было совершенно безразлично. Но потом мне все стало ясно. И это повело за собой такие дурные последствия, я так низко опустилась. Во всем виноват он. А потом мне все стало ясно. Но теперь, какой бы то ни было ценой, а я хочу иметь покой от этого человека, пусть он не показывается мне больше на глаза. Уж не находите ли вы, что я требую слишком многого? Лишь бы Николай не совершил чего-нибудь непоправимого! Его будут судить... Послушайте, пойдите туда, бегите за ним, умоляю вас! Он убьет его...
   -- Нет. Он человек разумный. Да ведь он и не знает, вероятно, что Солем провинился перед вами в чем-нибудь?
   Тут она посмотрела на меня.
   -- Вы спрашиваете из любопытства?
   -- То есть как?..
   -- Вы спрашиваете из любопытства? Иногда мне кажется, что вы хотите разгадать меня. Нет, я ничего не говорила мужу. Теперь вы можете думать все, что вам угодно, о моей честности. Но кое-что я все-таки сказала, сказала в том роде, что мне не было бы покоя от этого человека. Он и раньше уже здесь бывал, его-то Петра и хотела принять в нашем доме, а я воспротивилась этому. Я сказала Николаю:- Этому человеку не место в нашем доме!- И я еще кое-что прибавила. Но себя я оставила в стороне,-- что вы скажете о моей честности? Впрочем, я и теперь ничего не скажу Николаю, я никогда не скажу. Почему? Я не обязана отдавать вам в этом отчета. Но мне хотелось бы, чтобы вы это знали, да, позвольте вам это сказать, пожалуйста! Вот, видите ли, я не боюсь, что Николай придет в ярость, если я ему расскажу об этом, но я боюсь, что он простит меня и что мы будем продолжать жить, как ни в чем не бывало. А он, наверное, простит меня,-- уж такая у него натура, да и любит он меня... к тому же, он крестьянин, ну, а крестьяне не придают этому особого значения. Но он был бы дурным человеком, если бы простил меня, а я не хочу, чтобы он был дурным -- видит Бог, я не хочу этого, пусть лучше я буду дурная. Ведь нам обоим приходится кое-что прощать друг другу, это необходимо, когда живешь вместе. Мы не должны быть животными, мы должны быть людьми... я думаю о будущем, о наших детях... Впрочем, зачем вы заставляете меня говорить все это? Зачем вы спросили меня об этом?
   -- Я только хотел сказать, что если Николай ничего не знает, то ему не придет в голову убивать этого человека, чего вы так боялись. Я просто хотел успокоить вас.
   -- Да, вы всегда так хорошо придумаете, вы выпытываете у меня. Я раскаиваюсь, что сказала вам, что вы узнали это, я хотела сохранить это в глубине души до самой смерти. А теперь вы находите, что во мне нет и капли чести.
   -- Напротив.
   -- Что? Разве это не так?
   -- Напротив. То, что вы сказали, так глубоко справедливо. Вы сказали нечто в высшей степени справедливое. А кроме того, это было так прекрасно.
   -- Да благословит вас Бог!- сказала она и снова разразилась рыданиями.
   -- Нет, теперь мы не будем больше плакать. Посмотрите, вон по дороге идет Николай, он такой же добродушный и спокойный, как и всегда.
   -- Правда? О, как это хорошо! Видите ли, мне нечего ему прощать, это я неправду сказала. Нет, как бы я ни думала об этом, я не нашла бы ничего. Правда, иногда он произносит слова на крестьянский лад... я хочу сказать, не так выговаривает их; но ведь это такие пустяки и это только его сестра могла придраться к этому. Я пойду к нему навстречу.
   Она стала искать, что бы накинуть на себя. Это заняло некоторое время, она была так взволнована; не успела она собраться, как Николай уже вошел во двор.
   -- Ты пришел! Надеюсь, ты не натворил никакой беды?
   На лице Николая все еще оставались следы возбуждения, но он ответил:
   -- Я просто проводил его только к его сыну.
   -- Так у Солема есть здесь сын?- спрашиваю я. Никто не отвечает мне. Николай уходит и принимается за свою работу, жена идет за ним в поле.
   Вдруг у меня проносится в голове: это ребенок Софии!
   Я вспомнил тот день в Торетинде, когда учительница София вошла в гостиную и сообщила последнюю новость о Солеме: о тряпке на пальце и что ему некогда отрубить себе этот палец, такой он молодчина! Тогда-то они и познакомились, а потом встречались в городе. Солем был вездесущ.
   Да, и хороши были дамы в этой туристской гостинице в Торетинде! Солема и раньше нельзя было назвать ангелом, а они окончательно испортили его. Потом он встретил это несчастное создание, которое выучилось только быть учительницей. Я должен был бы понять это раньше, но я ничего не понимаю больше.
   Вот что со мной было дальше.
   Совершенно случайно я начинаю подозревать, что меня держат здесь главным образом из-за шиллингов; деньгами, которые я плачу за свое содержание, хотят уплатить за кобылу. Так оно и есть.
   Я должен был бы догадаться об этом раньше, но я состарился. Кроме того, я должен прибавить,-- но пусть этому не придают иного значения,-- что мозги увядают раньше сердца. Это видно по всем дедушкам и бабушкам.
   Вначале я на свое открытие сказал только "браво", браво, фру Ингеборг, вы настоящее золото! Но такова уж человеческая натура: это начинает оскорблять меня. Но ведь в таком случае гораздо проще заплатить за кобылу сразу и уйти.
   О, это я сделал бы с удовольствием. Но из этого ничего не выйдет: Николай покачает головой, словно я ему рассказываю сказку. Однако я высчитываю, что, в сущности, осталось уже немного, чтобы полностью уплатить за кобылу, может быть, и ничего больше, может быть, все уже покрыто...
   Да, фру Ингеборг хлопочет и работает -- лишь бы это не было слишком судорожно. Она почти никогда не садится, хотя, быть может, она теперь больше, чем раньше, нуждалась бы в покое, она стелит постели, стряпает, ходит за скотом, шьет, платает, стирает. Часто случается, что седые космы падают ей на лицо, так она хлопочет. Пусть волосы висят, они слишком коротки и их нельзя прикрепить шпилькой. Но она такая красивая и в ней столько материнского, прекрасный цвет лица, красивый рот... когда она вместе с ребенком, то это сама красота. Конечно я помогал ей носить воду и дрова все это время, но все-таки я доставлял ей лишнюю работу. Когда я думал об этом, к голове моей приливала кровь.
   Но как мог я вообразить себе, что где-нибудь меня будут держать ради меня самого? В таком случае я еще слишком мало прожил и имел слишком мало увлечений. Хорошо, что я в конце концов дошел до этого.
   Мое открытие облегчило до некоторой степени мое решение уйти, на этот раз я самым серьезным образом уложил свои вещи в мешок. Правда, ребенок, ее мальчуган, очень привязался ко мне, постоянно просился ко мне на руки, потому что я ему показывал так много занятного. В ребенке говорил инстинкт по отношению к доброму, хорошему дедушке.
   Вскоре должна была приехать одна из сестер фру Ингеборг, и она, конечно, поможет ей. И вот я упаковываю свои вещи, я удручен самим собой, но я уложился. Чтобы поберечь кобылу Николая, я хочу один отправиться к месту остановки парохода, а кроме того, я хочу избавить нас всех от прощания, рукопожатий и всяких пожеланий,-- заметил это!
   Но случилось так, что я все-таки каждому пожал руку и каждого отдельно поблагодарил. Я стоял в дверях с мешком на спине, слегка улыбался и вообще вел себя молодцом.
   -- Да, да,-- говорил я,-- пора и мне немножко размяться.
   -- В самом деле? Вы уходите?- спрашивает фру Ингеборг.
   -- Да.
   -- Как же это так вдруг?
   -- Я говорил об этом вчера.
   -- Да, но... А разве Николай не отвезет вас?
   -- Нет, благодарю вас.
   Тут я опять обратил на себя внимание мальчугана,-- ведь у меня на спине мешок, а кроме того на моей куртке в высшей степени интересные пуговицы, он стал проситься ко мне. Ну, иди, что ли, на минутку! Но это было не на минуту и не на две. Ведь у меня на спине был мешок и его надо было раскрыть.
   Тут вошел Николай.
   Фру Ингеборг говорит:
   -- Может быть, вы думаете, что, так как приезжает моя сестра... но ведь у нас есть еще одна комната. Да к тому же теперь лето, она может спать на чердаке.
   -- Но, дорогая моя, надо же когда-нибудь... да ведь у меня и дело есть.
   -- Да, да,-- говорит фру Ингеборг, сдаваясь.
   Николай предложил отвезти меня, но, когда я отказался, он не настаивал на этом.
   Все вышли проводить меня во двор и смотрели мне вслед, мальчик был на руках у матери.
   На повороте я обернулся и хотел помахать,-- мальчугану, конечно,-- никому другому, только мальчику. Но на дворе никого уже больше не было.

ГЛАВА XXXIX

   Все это я написал тебе.
   Зачем я написал это? Потому что душа моя вопиет от тоски перед каждым Рождеством, от тоски, которую навевают на меня те же книги, написанные постарому. Я хотел было писать на родном наречии, чтобы быть истинным норвежцем; но так как я знал, что ты не разучился еще понимать отечественный язык, то я оставил наречие, тем более, что с ним далеко не уйдешь.
   Но зачем я заключил столько разновидностей в одну рамку? Дружок, одно из знаменитейших мировых произведений написано во время чумы, ради чумы,-- вот мой ответ. И еще вот что, дружок: когда долго держишься вдали от людей, которых знаешь вдоль и поперек, то позволяешь себе в конце концов провиниться и снова заговорить, просто заговорить. Такой человек чувствует в себе неиспользованную силу, голова его полна невысказанных мыслей. В этом мое оправдание.
   Если я хорошо тебя знаю, то ты будешь наслаждаться той или другой из моих вольностей и больше всего удовольствия тебе доставит одна ночная сцена, читая которую ты будешь потирать себе руки. Но, говоря об этом с другими, ты будешь качать головой и удивляться: как мог он написать нечто подобное! Ах, ты, милая, простая душа! Отойди и постарайся посмотреть на эту сцену со стороны,-- ведь и мне самому кое-чего стоило показать ее тебе.
   Пожалуй, ты поинтересуешься также мною, и спросишь, что поделывает мое железо? Ну, так что же, могу тебе только сказать, что железо у пятидесятилетних всегда одно. Разница между мною и моими сверстниками заключается лишь в том, что я совершенно откровенно признаюсь в этом: мое железо не может быть иным. Железо должно было бы быть большое и раскаленное, так оно было задумано; но вышло оно маленькое и лишь слегка подогретое. Да, так-то. Теперь вопрос только в том, отличается ли оно хоть чем-нибудь от ничтожества других!? Этого ты не можешь решить, ты новый дух Норвегии, и над тобой-то я и смеюсь. С одним ты должен согласиться: ты не потерял время даром в "образованном обществе", я не собирался усладить твое маленькое сердечко выскочки "дамой". Я написал о людях. Но под теми словами, которыми произносят вслух, звучат другие, они напоминают жилы, скрывающиеся под кожей, роман в романе. Я следовал шаг за шагом за начинающимся семидесятилетием литературы и показал ее процесс разложения. Я должен был сделать это раньше. Но я не насчитывал достаточного количества годов. Я должен был это сделать, когда страна шла ощупью долгие годы под тенью бездарности перезрелых старцев,-- я делаю это теперь, когда меня самого начинают наделять способностью бросать тень. Сенсация, скажешь ты, погоня за славой!
   Мой милый дружок, с меня хватит славы на мои последние двадцать лет, а потом я умру. А ты? Живи дольше, ты заслуживаешь этого, пожалуй, переживи меня... плотью!
   Только что я читал о том, что сказал один человек, стоящий на наивысшей точке культуры: опыт показал, что когда культура распространяется, она становится жидкой и бесцветной. В таком случае не надо орать против новых деятелей возрождения. Я не способен ни к какому возрождению, теперь уже не способен больше, я запоздал. В то время, когда я был способен на многое и хотел многого, посредственность была слишком всемогуща. У меня не хватило сил, я был колоссом на деревянных ногах, это участь многих молодых.
   Но тебе, милый дружок, следовало бы оглядеться: повсюду, куда глаз хватает, появляются фигуры тут и там, богатые расточители, таланты под открытым небом,-- ты и я, мы должны были бы приветствовать их. Я доживаю вечернюю пору и с трепетом чувствую их нарождение, это молодость с драгоценным камнем в глазу, тебе досадно, что ее признают, ты завидуешь, что ее узнают. Потому что ты сам -- ничто.
   Тебе пишу я, новый дух Норвегии! Я написал это во время чумы, ради чумы. Я не могу остановить чумы, нет, ее уже не побороть больше, она царит под защитой нации, среди тарарабумбии. Но когда-нибудь она прекратится. А пока я делаю то, что могу, восставая против нее. Ты делаешь противоположное.
   Конечно, я говорил на площади, а потому мой голос звучал иногда сипло, время от времени, быть может, он даже изменял мне. Но это еще не худшее. Хуже всего, если бы он совсем не звучал. Разве в этом была бы опасность? Нет, дружок, не для тебя, ты будешь жить, пока не умрешь, успокойся.
   Но почему писал я именно тебе? Да, как ты думаешь? Ведь тебя не переубедить и не заставить поверить в истину моих умозаключений. Но я все-таки заставлю тебя понять, что я близок к истине. В таком случае я сделаю тебе уступку и не назову тебя идиотом.

------------------------------------------------------

   Первое отдельное издание перевода: Последняя отрада. Роман / Кнут Гамсун; Авториз. пер. с норв. М. Благовещенской и А. Каарана. -- Москва: "Польза" В. Антик и Ко, 1913. -- 304 с.; 17 см. (Универсальная библиотека, No 1. No 936-938).
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов