Мишле Жюль - Ипполит Тэн. Критические опыты по истории

Мишле.

(Taine: "Essais de critique et d'histoire").

I.
Возрожденіе*).

*) Histoire de France, томъ VII.

Кантъ говорилъ, что наши идеи происходятъ частью отъ предметовъ, частью отъ насъ самихъ, что предметы, поражая нашъ умъ, находятъ въ немъ врожденную форму, что этотъ первоначальный изгибъ измѣняетъ полученный образъ и что, вслѣдствіе этого, паша истина не есть истина. Оказалось, что это ученіе было предположеніемъ въ философіи; оказывается, что оно -- правило въ критикѣ. Наши способности направляютъ насъ; наши дарованія вводятъ насъ въ заблужденіе или поучаютъ насъ; наша первобытная организація внушаетъ намъ какъ наши ошибки, такъ и наши открытія. Разложить умъ,-- это значитъ вкратцѣ и заблаговременно указать его открытія и его ошибки.

Мишле -- поэтъ, поэтъ высокаго полета; какъ таковой, онъ постигаетъ факты въ ихъ совокупности и заставляетъ постигать ихъ. Это столь впечатлительное воображеніе трогается какъ общими событіями, такъ и событіями частными, и симпатизируетъ съ жизнью вѣковъ, какъ и съ жизнью отдѣльныхъ личностей; онъ видитъ страсти цѣлой эпохи такъ же отчетливо, какъ страсти человѣка, и съ такою же живостью рисуетъ средніе вѣка или Возрожденіе, какъ Филиппа Красиваго или Франциска I. Всѣ эти блестящіе образы, страстныя движенія, остроумные анекдоты, размышленія и разсказы управляются одною главною мыслью, и все произведеніе, какъ восторженное войско, несется однимъ ряженіемъ къ одной цѣли.

Это движеніе увлекательно; напрасно стали бы мы сопротивляться,-- мы должны прочесть до конца. Книга поражаетъ умъ съ первой страницы; вопреки возраженіямъ и сомнѣніямъ, она, завладѣвъ вниманіемъ, уже не выпускаетъ его. Она написана съ поразительною страстностью, часто болѣзненною, заставляющею страдать читателя и, однако, очаровывающею его: мы удивляемся, чувствуя, какъ насъ волнуютъ столь внезапныя и сильныя движенія; мы хотѣли бы вернутся къ спокойствію разсужденія я логики -- и не можемъ этого; вдохновеніе сообщается нашему уму и увлекаетъ его; мы думаемъ о томъ діалогѣ, въ которомъ Платонъ изображаетъ бога, притягивающаго къ себѣ душу поэта, и поэта, притягивающаго къ себѣ души своихъ слушателей, какъ цѣпь намагниченныхъ колецъ, которыя сообщаютъ другъ другу магнитное свойство поднимаются высоко на воздухъ, соединенныя другъ съ другомъ и привѣшенныя къ первому магниту. Ни одинъ поэтъ не проявляетъ въ болѣе сильной степени, чѣмъ Мишле, этой чудной власти; когда впервые начинаешь мыслить и встрѣчаешь его, невольно признаешь его своимъ наставникомъ; онъ созданъ плѣнять открывающіеся умы и управлять ими, и онъ доказалъ это.

Что же это за всесильныя чары и какими звуками умѣетъ онъ такъ глубоко смущать сердца? Въ немъ живетъ нѣсколько поэтовъ; каждый изъ нихъ видитъ особую сторону жизни человѣческой, и всѣ они соединяются какъ бы въ гармоническомъ хорѣ, чтобы воспѣвать ее въ ея совокупности и выражать всѣ ея красоты. Въ немъ таятся смутные пантеистическіе инстинкты, и онъ какъ бы слышитъ въ самомъ себѣ отголосокъ гигантскихъ эпопей, въ которыхъ индусскіе поэты восхваляютъ обновленіе всемірнаго Бога. "Чрезъ Салерно, чрезъ Монпелье, чрезъ арабовъ и евреевъ, чрезъ ихъ учениковъ, итальянцевъ, совершалось славное воскресеніе Бога природы. Погребенный въ теченіе не трехъ дней, а тысячи, или тысячи двухъ сотъ лѣтъ, онъ, однако, пробилъ головой своей могильный камень. Онъ восходилъ, побѣдоносный, неизмѣримый, съ руками, полными плодовъ и цвѣтовъ,-- Любовь, утѣшительница міра".

Это неясное созерцаніе природныхъ силъ, это мистическое смятеніе чувствъ, это непроизвольное воскрешеніе величественныхъ и фантастическихъ образовъ древняго Востока не препятствуютъ удивительному чародѣю возвратиться къ "благородной, ясной, героической древности" рисовать съ изумительною ясностью столь отчетливыя черты художественной и прелестной Греціи. "Древность показалась юной, -- говоритъ онъ,-- и по своему странному очарованію, и по своей глубокой гармоніи съ нарождавшеюся наукой. Болѣе горячая кровь, пламя любви вернулось въ наши старыя жилы вмѣстѣ съ чуднымъ виномъ Гомера, Эсхила и Софокла, и, столь же мужественный, какъ и обольстительный, греческій геній руководилъ Коперникомъ и Колумбомъ". Мишле безъ усилій становится современникомъ цивилизацій и людей; ихъ чувства мгновенно и сами собою переходятъ въ него; его душу, какъ лиру, приводятъ въ колебаніе и сотрясеніе звуки всѣхъ страстей и всѣхъ скорбей; когда онъ говоритъ о Вергиліи, его проза внезапно принимаетъ гармонію стиховъ Виргилія, а его сердце -- печаль Вергилія; я не рѣшился бы сказать, что онъ создаетъ исторію; она создается въ венъ; пѣсни и мысли другихъ воспроизводятся на его устахъ и въ его умѣ, хотя онъ ихъ и не ищетъ; онъ самъ походитъ на то всеобъемлющее существо, о которомъ, онъ только что говорилъ, которое принимаетъ всякія формы и въ безконечномъ разнообразіи остается само собою, и которое всюду, куда ни проникаетъ оно, приноситъ съ собой жизнь и красоту. "Святой Виргилій, говорили нѣкогда, молись обо мнѣ! У меня самого эти слова лежали на сердцѣ гораздо раньше, чѣмъ я узналъ, что другой говорилъ ихъ въ XVI вѣкѣ. А кто болѣе, нежели я, въ правѣ произносить ихъ,-- я, воспитанный на твоихъ колѣнахъ, такъ долго не имѣвшій иной пищи, кромѣ древности, услащенной тобою; я, жившій твоимъ молокомъ, прежде чѣмъ почерпнулъ у Гомера кровь, молоко и жизнь? Часы меланхоліи въ юности я проводилъ близъ тебя; въ старости, когда являются печальныя думы, любимые напѣвы невольно звучатъ еще въ моихъ ушахъ; голоса нѣжной сивиллы довольно для того, чтобъ отогнать отъ меня черный рой злыхъ сновидѣній".

Возможно ли сохранить тонъ разсказа, когда событія и люди такъ живо представляются въ воспламененномъ воображеніи? Нѣтъ; мало-помалу авторъ начинаетъ ихъ считать дѣйствительными, они живутъ передъ нимъ, онъ говоритъ съ ними, слышитъ ихъ отвѣты; діалогъ и драма со всѣхъ сторонъ входятъ въ исторію; узкая рамка повѣствованія сломана; воззванія, восклицанія, всѣ движенія вдохновенія, дифирамбъ, проклятія, личныя признанія, увѣщанія тѣснятся толпой; исторія становится поэмой. Если она порой и соглашается ограничиться простымъ повѣствованіемъ, ея полетъ не ослабѣваетъ. Образы такъ ярки, обороты такъ быстры, струя изобрѣтенія такъ удачна и такъ стремительна, что предметы какъ бы возрождаются съ своими красками, движеніями и формами.и проходятъ передъ нами, подобно фантасмагоріи лучезарныхъ картинъ. Самыя мелкія событія, подробность, касающаяся костюмовъ, анекдотъ, относящійся къ книгопечатанію, оживотворяются, и намъ кажется, что передъ нами какое-то видѣніе, когда историкъ разсказываетъ намъ, "какъ въ 1500 г. Альдъ оставилъ форматъ, избранный учеными, и распространилъ in octavo, родоначальника маленькихъ форматовъ, книгъ и летучихъ памфлетовъ, безчисленныхъ легіоновъ невидимыхъ духовъ, которые пробирались во мракѣ, пролагая путь свободѣ на глазахъ у тирановъ".

Это пламя воображенія согрѣваетъ стиль и разгорячаетъ его до какого-то неистовства. Перо Мишле подобно кисти Делакруа и карандашу Доре: историкъ не останавливается передъ самыми грубыми тонами, онъ отыскиваетъ въ грязи страстныя выраженія, извлекаетъ изъ медицины и народнаго языка подробности и термины, которые поражаютъ и устрашаютъ, и покрываетъ все это великолѣпными метафорами, бросающими какъ бы пурпуровый отблескъ на всѣ разоблаченныя имъ пятна. Было бы несправедливо по отношенію къ нему выдѣлить я представить въ отталкивающей рельефной картинѣ черты, собранныя имъ для изображенія нравовъ и войнъ Италіи. Читатель помнитъ въ его Histoire de la Révolution убійства 2 сентября и Авиньонскій ледяной погребъ; никогда,-- думается мнѣ,-- человѣческое краснорѣчіе не доходило до такого избытка отчаянной страсти, чтобъ заклеймить убійство и преисполнить и удручить душу читателя ужасомъ и негодованіемъ. Подобные разсказы встрѣчаются въ Histoire de la Renaissance и тамъ слѣдуетъ искать ихъ. Но что можно привести здѣсь, такъ это портреты, въ которыхъ, съ прозорливостью живописца и физіолога, онъ видитъ характеръ сквозь темпераментъ и возсоздаетъ нравственныя свойства на основаніи физическихъ. Это портретъ кардинала д'Амбуазъ: "Вы подумали бы, что видите передъ собой крѣпкую фигуру нормандскаго крестьянина; судя по этому широкому лицу и густымъ опущеннымъ бровямъ, вы поклялись бы, что это одинъ Изъ тѣхъ выскочекъ, которые, благодаря глупой хитрости, усиленному труду, не особенно разборчивой совѣсти, взобрались наверхъ на четверенькахъ". Это портретъ соперника Савонаролы: "Отправились въ la Pouille за однимъ изъ тѣхъ уличныхъ проповѣдниковъ, у которыхъ горитъ въ крови пламя ихъ родины, за однимъ изъ тѣхъ безстыдныхъ, наглыхъ францисканскихъ монаховъ, которые на ярмаркахъ Италіи силою своихъ легкихъ и громогласной глотки побѣждаютъ соревнованіе фигляра и гаера". Проза, мнѣ кажется, стоитъ здѣсь живописи, и нѣтъ картины болѣе яркой, нежели этотъ портретъ.

Въ сущности, какъ видите, этотъ восторженный пылъ насмѣшливъ; Мишле художникъ въ самыхъ глубокихъ свойствахъ своей природы, а есть ли во Франціи художникъ, лишенный остроумія? Что бы мы ни дѣлали, мы всегда сродни Вольтеру и Мольеру; сарказмъ невольно является на нашихъ устахъ; смѣшное поражаетъ насъ прежде всего; среди лиризма и своихъ сердечныхъ изліяній Мишле на каждомъ шагу встрѣчается съ комедіей. Это портретъ Людовика XII, влюбленнаго обладателя своего миланскаго наслѣдства, ведущаго на колѣнахъ войну съ папой, робкаго и терпѣливаго предъ первою своею супругой, выносящаго отъ англичанки, своей второй владычицы, Богъ знаетъ, да и чортъ также, какое обращеніе. Это исторія императора Максимиліана, великаго охотника, "у котораго были ноги оленя, да и мозгъ тоже оленя. Рыцарь (искатель приключеній) и подъ конецъ кондотьеръ въ лагерѣ англичанъ, императоръ, служащій за сто талеровъ въ день". Еще черта, достойная Аристофана; Мишле часто походитъ на великаго комика оригинальною смѣлостью своихъ изобрѣтеній, вольностью своихъ аллегорій, легкостью и ловкостью, съ которыми онъ побиваетъ своихъ противниковъ. Рѣчь идетъ объ умѣренныхъ мистикахъ. "Другіе (схоластики) ступали неуклюже, съ путами на ногахъ, жалкія четвероногія, которыя, однако, хоть сколько-нибудь могли двигаться. Но мистики умѣренные были крылатыя животныя. Они представляли удивительное зрѣлище крылатыхъ существъ, которыя изрѣдка распускаютъ маленькія, стянутыя, вздернутыя крылья, вспархиваютъ съ завязанными глазами къ небу на футъ отъ земли и снова падаютъ внизъ, безпрестанно взлетая и отдыхая отъ своего гусинаго полета на птичьемъ дворѣ ортодоксіи и въ отечественномъ навозѣ".

Таковъ этотъ талантъ, столь богатый и гибкій, смѣсь остроумія и энтузіазма, учености и философіи, нѣжной прелести и иронической запальчивости, творческій умъ, какихъ мало, огненная душа, въ которой вѣчно пламенная страсть вызываетъ вѣчно живые образы,-- душа, проносящаяся однимъ стремительнымъ полетомъ чрезъ всѣ контрасты, съ движеніями, столь разнообразными и противуположивши, которыя всѣ одинаково объясняются господствомъ высшей силы, вдохновенія.

Все ли этимъ сказано? И развѣ нѣтъ мѣста порицанію? Всегда находится что-нибудь, достойное порицанія. Вдохновенное воображеніе, породившее здѣсь столько красотъ, служитъ, въ то же время, причиной несовершенствъ произведенія и смущаетъ читателей, которыхъ оно очаровало.

Какое впечатлѣніе оставляетъ эта книга и что говоритъ себѣ читатель, разставаясь съ ней? Одно слово, и слово роковое: сомнѣваюсь.

Что авторъ чистосердеченъ и очень ученъ, всѣ признаютъ это. Былъ ли онъ достаточно проницателенъ и остороженъ, чтобъ достигнуть истины? Никто этого не знаетъ.

Произведеніе, подобное Исторіи Англіи Маколея, имѣетъ при себѣ свои доводы. Я не говорю о цитатахъ и выноскахъ, которыя являются отъ времени до времени внизу страницы, какъ доказательства самыхъ поразительныхъ фактовъ, и указываютъ читателю средства для провѣрки текста: я буду говорить о ходѣ идей и о стилѣ; событія сгруппированы въ правильные отдѣлы, всѣ эти группы въ естественномъ порядкѣ расположены около одной главной мысли, каждый фактъ окруженъ объясненіями, подтвержденъ другими фактами и присоединенъ къ цѣлому видимою и прочною связью, всѣ выраженія точны и разсчитаны, всѣ страстныя движенія доказаны разсужденіями и фактами; никогда ни декламаціи, ни гипотезъ; общія мысли такъ же твердо установлены, какъ и частныя событія; всюду разсудокъ, здравый смыслъ, критика и логика,-- вотъ основанія, на которыхъ зиждется довѣріе читателей и авторитетъ историка. Когда въ восьми томахъ, на каждой страницѣ и въ каждой строкѣ, въ вопросахъ всякаго рода, въ безчисленныхъ фактахъ, въ несмѣтныхъ подробностяхъ, человѣкъ вамъ показываетъ, что онъ остороженъ, что онъ дѣйствуетъ не иначе, какъ съ документами въ рукахъ, что онъ даетъ имъ вѣрное толкованіе, что никогда его сужденіе не колеблется, никогда страсть не увлекаетъ его, тогда мы бросаемъ всякое недовѣріе, принимаемъ всѣ его изслѣдованія, раздѣляемъ его убѣжденіе и каждый изъ насъ, въ свою очередь, говоритъ: Я вѣрю.

Должны ли мы вѣрить Мишле? Что касается меня, то, на основаніи личнаго опыта, я отвѣчаю "да", ибо, изучая документы эпохи, которую онъ изучилъ, мы испытываемъ ощущеніе, сходное съ его ощущеніемъ, и находимъ, что конечные выводы его провидящаго лиризма почти такъ же точны, какъ заключенія терпѣливаго анализа и медленнаго обобщенія. Но эта провѣрка имѣетъ значеніе лишь для того, кто самъ производилъ ее, и только въ тѣхъ пунктахъ, въ которыхъ она была имъ сдѣлана. Кто поручится за истину всего остальнаго и какое довѣріе читатели, не предпринимавшіе этихъ изслѣдованій, могутъ имѣть къ идеямъ, относительно которыхъ имъ не даютъ доказательствъ и которыя выражены такимъ образомъ, что должны внушать имъ самое справедливое и основательное недовѣріе? Этотъ порывистый тонъ, эти нервныя вспышки пламеннаго вдохновенія, эти вопли, идущіе отъ сердца, этотъ безпрерывный дифирамбъ,-- можетъ ли все это установить въ нашемъ разумѣ твердое убѣжденіе? Авторъ говоритъ какъ пророкъ, а въ исторіи пророкамъ не вѣрятъ. Мы видимъ, что люди, событія, чувства возрождаются передъ нимъ, что онъ описываетъ ихъ по мѣрѣ того, какъ они проходятъ передъ его глазами, что онъ видѣлъ ихъ при такомъ же яркомъ свѣтѣ, какъ настоящіе и осязательные факты; но что это: воскрешеніе или вымыселъ? Оживляетъ ли этотъ поэтическій методъ умершія существа, или же онъ создаетъ существа воображаемыя? Какимъ доказательствомъ подкрѣпляютъ свой авторитетъ это историческое провидѣніе и смѣлое откровеніе? Что долженъ я подумать о критической и разсудочной способности автора послѣ слѣдующей фразы: "Вакхъ, святой Іоаннъ и Джоконда устремляютъ къ вамъ свои взоры; вы очарованы и смущены; что-то безконечное вліяетъ на васъ страннымъ магнетизмомъ. Искусство, природа, грядущее, духъ тайны и открытій, властелинъ нѣдръ вселенной, бездны, невѣдомой вѣкамъ, говорите, чего вы требуете отъ меня? Эта картина притягиваетъ меня, призываетъ меня, овладѣваетъ мною, поглощаетъ меня; я иду къ ней противъ води, какъ птица приближается къ змѣѣ!" Это голосъ умственной галлюцинаціи. Могу ли я повѣрить, что человѣкъ, умъ котораго такъ омрачается поэтическими и мистическими видѣніями, будетъ всегда въ состояніи держать твердою рукой эти столь чувствительные и колеблющіеся вѣсы, на которыхъ критика такъ осторожно взвѣшиваетъ идеи и факты исторіи? Прочтите мѣсто, относящееся къ Микель-Анджедо, странный отрывокъ, написанный какъ бы Крейцеромъ или Нибуромъ, величественный и фантастическій, восхитительный, какъ комментарій къ живописи, но въ которомъ гипотеза преизобилуетъ и льется черезъ край и который исторія отвергаетъ, потому что она допускаетъ только достовѣрность и доказанную истину. Точно также отвергаетъ она и эти смѣлыя предположенія, заранѣе и рѣшительнымъ тономъ объясняющія характеръ Максимиліана, Карла V и многихъ другихъ сочетаніемъ свойствъ пяти или шести расъ, изъ которыхъ происходили ихъ предки. Историки должны бы научиться отъ естествоиспытателей, что законы о видахъ, вѣрные по отношенію къ цѣлымъ массамъ, въ высшей степени сомнительны, если прилагать ихъ къ отдѣльнымъ личностямъ, и что наше сужденіе теряетъ свой авторитетъ, если мы приписываемъ семейственнымъ сопряженіямъ всѣ дѣйствія и чувства человѣка, происшедшаго отъ этого смѣшенія. Опять-таки въ насъ возбуждается недовѣріе, когда мелкій фактъ возводится передъ нами въ символъ цивилизаціи, частный человѣкъ превращается въ представителя эпохи, такая-то личность преобразовывается въ миссіонера Провидѣнія или необходимости, идеи воплощаются въ лицахъ, люди теряютъ свой дѣйствительный обликъ и настоящій характеръ для того, чтобъ сдѣлаться историческими моментами. Умъ читателя путается; онъ видитъ, какъ факты становятся идеями, а идеи фактами; все сливается и смѣшивается въ его глазахъ въ какую-то смутную поэзію, убаюкивающую его воображеніе пѣніемъ гармоническихъ фразъ, между тѣмъ какъ ну одинъ точный и доказанный законъ не можетъ найти себѣ опоры среди столькихъ шаткихъ гипотезъ и рискованныхъ утвержденій. Болѣе того, смѣлый насмѣшникъ порою подаетъ поводъ къ насмѣшкамъ другихъ; онъ дерзновененъ, даже наперекоръ здравому смыслу; онъ забываетъ, что извѣстные образы смѣшны, и, право, не знаешь, печалиться или смѣяться, когда онъ намъ представляетъ символомъ религіозныхъ изобрѣтеній IV вѣка церковный инструментъ, называемый серпентомъ. Прибавимъ еще, что этотъ натянутый стиль, эти удивительныя сочетанія словъ, эта привычка жертвовать вѣрнымъ выраженіемъ въ пользу сильнаго выраженія производятъ впечатлѣніе ума, котораго страсть превратилась въ болѣзнь и который, добровольно извративъ языкъ, можетъ невольно извратить и истину. Говорить, что "Италія таитъ федерализмъ въ самыхъ костяхъ своихъ", писать, что "Максимиліанъ Сфорца, обобранный, издерганный, истощенный до послѣдней капли, былъ довершенъ и не могъ ничего болѣе дать",-- вотъ странныя преувеличенія, тѣмъ болѣе, что этотъ лихорадочный стиль не повидаетъ Мишле и что опьяненіе, изступленіе и экзальтація такъ же свойственны ему отъ природы, какъ другимъ спокойствіе, умѣренность и здравый смыслъ. Не могутъ нравиться и эти парадоксы, эти слишкомъ замысловатыя остроты, скорѣе достойныя какого-нибудь Клавдіана или Авзонія, чѣмъ великаго историка, часто повторяющіяся и отзывающіяся софистомъ и писателемъ временъ упадка. Чувствуется какое-то шарлатанство, когда очень простая мысль, что судьи объявлены отвѣтственными за свои приговоры, выражается слѣдующимъ образомъ: "Правосудіе, правосудное для самого себя, карающее себя, если оно неправильно караетъ, и заточающее себя въ тюрьму, если оно рѣшаетъ несправедливо!" Слышится какая-то притязательность, когда говорится о спокойствіи (ataraxie) духа Леонардо да-Винчи. Вы помните, что въ другомъ мѣстѣ онъ представилъ гусаровъ Булье, "раскаленныхъ до бѣла" обѣщаніями своего генерала: эти стилистическія ухищренія заставляютъ читателя подозрѣвать, что писатель хочетъ во что бы то ни стало возбудить удивленіе, что онъ менѣе занятъ своимъ сюжетомъ, нежели самимъ собою, и что въ исторіи онъ искалъ не столько истины, сколько того, что патетично и занимательно.

Исторія -- искусство, это правда, но она, въ то же время, наука; она требуетъ отъ писателя вдохновенія, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, требуетъ отъ него и размышленія; если ея работникомъ является творческое воображеніе, то орудіемъ ей служатъ осторожная критика и осмотрительное обобщеніе; ея картины должны быть такъ же живы, какъ поэтическія изображенія, но ея стиль долженъ быть такъ же точенъ, ея раздѣленія такъ же опредѣленны, ея законы такъ же строго доказаны, ея выводы такъ же ясны, какъ и въ естественной исторіи. Мишле воспиталъ въ себѣ поэтическое воображеніе. Оно покрыло собой или заглушило другія дарованія, которыя въ началѣ развились вмѣстѣ съ нимъ. Его исторія обладаетъ всѣми преимуществами вдохновенія: движеніемъ, граціей, остроуміемъ, красками, страстностью, краснорѣчіемъ; она лишена преимуществъ науки: ясности, точности, увѣренности, чувства мѣры, авторитета. Она чудесна и, въ то же время, несовершенна; она плѣняетъ, но не убѣждаетъ. Быть можетъ, черезъ пятьдесятъ лѣтъ, когда пожелаютъ опредѣлить ее, скажутъ, что она лирическая эпопея Франціи.

II.
Реформація *).

*) Histoire de France, томъ VIII.

Въ чемъ состоитъ это вдохновенное воображеніе, которое признаютъ за Мишле его друзья и враги и которое служитъ источникомъ его преимуществъ и недостатковъ? Другіе, напр., Викторъ Гюго, видятъ внутреннимъ взоромъ, съ величайшею ясностью и удивительною отчетливостью, цвѣта и формы; дѣйствительные предметы, существующіе въ природѣ, не могутъ имѣть ни болѣе опредѣленныхъ чертъ, ни болѣе законченныхъ подробностей, чѣмъ фантастическіе предметы, проносящіеся предъ ихъ умственными очами. Но они больше живописцы, чѣмъ поэты; они лучше понимаютъ обликъ предмета, чѣмъ его сокровенную мысль; они лучше представляютъ себѣ ощущенія, чѣмъ чувства; у нихъ скорѣе воображеніе глазъ, чѣмъ воображеніе сердца. У Мишле скорѣе воображеніе сердца, чѣмъ воображеніе глазъ; его величайшая сила -- это способность быть взволнованнымъ; онъ смотритъ на формы и цвѣта для того лишь, чтобъ проникнуть въ душу и въ страсть, которую они выражаютъ; онъ никогда не описываетъ для того, чтобы описывать; онъ воображаетъ лишь для того, чтобъ чувствовать. Доказательствомъ этого могутъ быть его пейзажи: сравните пейзажи Виктора Гюго {On entendait gémir Simoun meurtrier,

Et sur les cailloux blancs les écailles crier

Sous le ventre des crocodiles.

Les obélisques gris s'élanèaient d'un seul jet;

Comme une peau de tigre au couchant s'allongeait

Le Nil jaune tacheté d'îles.

(Слышались завыванія смертоноснаго самума; по бѣлымъ камнямъ ползли крокодилы, скрипя своею чешуей. Сѣрые обелиски возвышались, какъ стрѣлы; желтый Нилъ, испещренный островами, какъ тигровая шкура, тянулся на западѣ).} съ страницей Мишле о Фонтенбло, которое избралъ мѣстомъ своихъ прогулокъ больной и состарившійся Францискъ I.

"Фонтенбло преимущественно осенній пейзажъ, самый оригинальный, самый дикій и самый пріятный, самый уединенный. Его скалы, согрѣтыя солнцемъ и дающія пріютъ больному, его фантастическіе тѣнистые уголки, окрашенные октябрскимъ пурпуромъ и заставляющіе мечтать раньше зимы; въ двухъ шагахъ маленькая Сена между золотистыхъ виноградниковъ: это -- прелестное послѣднее гнѣздышко, гдѣ можно отдохнуть и допить остатокъ жизни, каплю, сбереженную отъ сбора винограда".

Онъ приводилъ туда своихъ итальянскихъ художниковъ, которые, будучи предоставлены сами себѣ, предались случайностямъ своего генія и всѣмъ прихотямъ искусства. "Отсюда эти Меркуріи, эти страшныя искривленныя лица въ cour Ovale, отсюда эти удивительные Атласы, охраняющіе купальни въ cour du Cheval, люди-скалы, въ теченіе трехъ сотъ лѣтъ еще не нашедшіе своей формы и своей души, свидѣтельствующіе, по крайней мѣрѣ, о томъ, что въ камнѣ заключена врожденная мечта о бытіи и желаніе достигнуть его".

Развѣ не поразительна эта послѣдняя фраза? Онъ открылъ ихъ жизнь; онъ страдаетъ ихъ порываніями. Внѣшній и ощутительный образъ, проходя чрезъ воображеніе художника, поразилъ его въ самое сердце.

"Россо снялъ узду съ своего бѣшенаго коня. Имѣя дѣло съ властелиномъ, требовавшимъ только забавы и постоянно говорившимъ "дерзайте", онъ съ самою причудливою смѣлостью слилъ для маленькой любимой галлереи больнаго всѣ искусства въ одно. Нѣтъ ничего болѣе безумнаго, болѣе забавнаго. Трибуде, Брюске, безъ всякаго сомнѣнія, помогли ему своими мудрыми совѣтами. Прекрасное, отвратительное, чудовищное примиряются, однако же, и не обнаруживаютъ противорѣчія. Вы сказали бы, что это Гаргантуа, приведенный въ соотвѣтствіе съ Аріостомъ. Ожирѣвшіе священники, двусмысленныя весталки, смѣшные герои, смѣлыя дѣти,-- все это французскія фигуры. Ни одного воспоминанія объ Италіи. Эти рѣзвыя и красивыя дѣвушки -- нѣкоторыя взволнованы и съ трудомъ переводятъ дыханіе, одна страдаетъ, и подруга, стоящая рядомъ съ нею, прикасается къ груди ея нѣжною сестринскою рукой,-- всѣ эти прелестные образы, это -- наши французскія дѣвушки, которыхъ Россо призывалъ и заставлялъ позировать и играть передъ собой. Стыдливыя, тревожныя, улыбающіяся при мысли, что онѣ очутились въ королевскомъ дворцѣ, иныя съ сердитымъ выраженіемъ лица и плачущія, безъ сомнѣнія, оттого, что ими слишкомъ любуются,-- онъ взялъ все. Это -- природа, и это -- восхищеніе".

Эта вторая картина рисуетъ душѣ то, что картина Россо рисуетъ взору. Ни одного эпитета, заимствованнаго изъ мастерской; ни одного слова, опредѣляющаго форму очертанія или оттѣнокъ цвѣта; всѣ слова выражаютъ душевныя движенія, радости, страданія, мысли, дѣйствія внутренняго и невидимаго существа. Ощущенія переложены въ чувства, живопись въ поэзію; и это переложеніе, столь точное, столь непроизвольное и удачное, указываетъ и объясняетъ самую глубокую потребность и самую главную способность автора.

Первое слѣдствіе этого рода воображенія, это -- краснорѣчіе. Мишле такъ сильно взволнованъ, что онъ не можетъ не волновать другихъ. Событія, разсказываемыя имъ, глубоко захватываютъ его; онъ борется съ своими дѣйствующими лицами; болѣе того, онъ борется съ философскими идеями, которыя онъ любитъ и которыя на глазахъ его входятъ въ міръ, чтобы управлять имъ. Эта книга, напримѣръ, длинная защитительная рѣчь въ пользу духа новаго времени, стремящагося появиться на свѣтъ и ведущаго за собою искусство, науку, свободу и человѣколюбіе.

Враги, которыхъ встрѣчаетъ этотъ новый духъ,-- личные враги автора. Онъ чувствуетъ каждую рану, которую они наносятъ его кумиру, и мститъ за нее. Горькія насмѣшки, оскорбительныя поношенія, жгучее презрѣніе, ненависть и гнѣвъ, всѣ сильныя страсти скопляются въ немъ, льются черезъ край и обрушиваются на нихъ, чтобъ ихъ уничтожить. Въ то же время, восторги любви, радостныя восклицанія, порывы нѣжности, криви удивленія рождаются сами собою при появленіи божества, которое онъ защищаетъ и которому поклоняется. Эта исторія -- ода; она составлена, какъ ода, изъ воззваній, смѣлыхъ оборотовъ, разбитыхъ предложеній, ослѣпительныхъ метафоръ; всюду слышится лирическое пѣніе. Онъ чувствуетъ больше, чѣмъ остальные люди, и я не знаю, могъ ли женевскій фанатизмъ превзойти экзальтацію слѣдующаго отрывка:

"Противовѣсомъ громадной и мрачной западнѣ, въ которую готова была пасть Европа, покинутая Франціей, могъ быть только этотъ геройскій разсадникъ. Всякому народу, находившемуся въ опасности, Спарта, вмѣсто войска, посылала спартанца. То же было и съ Женевой. Англіи она дала Петра Мученика, Нокса -- Шотландіи, Марникса -- Нидерландамъ: трехъ человѣкъ и три революціи.

"И теперь начинается борьба! Пусть внизу Лойола роетъ подземелья! Пусть вверху испанское золото, шпага Гизовъ обольщаютъ или подкупаютъ! За этою тѣсною оградой, въ темномъ саду Божіемъ, на защиту правъ души разцвѣтаютъ кровавыя розы подъ рукой Кальвина. Если гдѣ-нибудь въ Европѣ нужна кровь и казни, если нуженъ человѣкъ для сожженія или колесованія, то этотъ человѣкъ въ Женевѣ, готовый бодро идти на зовъ, вознося Богу благодаренія и воспѣвая Ему псалмы".

Эта чувствительность воображенія даетъ историческій инстинктъ, я хочу сказать -- искусство распознавать среди множества фактовъ и причинъ главный фактъ и главную причину. Она замѣняетъ строгій анализъ и инымъ путемъ достигаетъ той же цѣли. Каждая рукопись, которую разбираетъ авторъ, каждая гравюра, которую онъ просматриваетъ, оставляютъ въ немъ, послѣ тысячи впечатлѣній, одно, преобладающее надъ всѣми. Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ это постоянно увеличивающееся волненіе становится страстью, и естественнымъ образомъ оказывается, что это страсть эпохи. Дѣлаясь современникомъ угасшихъ поколѣній, онъ невольно усвоилъ ихъ способъ получать ощущенія; своею способностью быть взволнованнымъ онъ принялъ въ себя чувства, казавшіяся уничтоженными навѣки и погребенными въ пыли старыхъ книгъ. Способность страдать и радоваться такимъ образомъ при соприкосновеніи съ прошедшимъ для ума то же самое, что химическій воспріимчивый составъ для блестящей пластинки, которую имъ покрываютъ. Одна сохраняетъ нравственные отпечатки, другая -- отпечатки физическіе; и одинъ и тотъ же механизмъ производитъ искусство фотографа и талантъ историка.

Въ примѣръ возьмемъ проповѣдь Лютера. Разсматривая въ немъ только ученіе его и слѣдуя обыкновенному методу, мы станемъ считать его врагомъ свободы и истребителемъ человѣчества. Онъ преувеличиваетъ догматъ первороднаго грѣха; онъ пишетъ трактатъ о несвободной волѣ; онъ превозноситъ благодать болѣе, чѣмъ самые суровые янсенисты; онъ. доводитъ до крайности крайнія ученія св. Августина и св. Павла. Но возьмите другой методъ: вслушайтесь, какъ Мишле, въ грубый голосъ, въ страстныя изліянія, въ могучую и смѣлую простоту рѣчей народнаго трибуна, вы увидите, что пагубная система превращается въ спасительную проповѣдь, что деспотизмъ въ теоріи имѣетъ слѣдствіемъ независимость на дѣлѣ и что умозрительный мистицизмъ порождаетъ активную добродѣтель. Этотъ мужественный нѣмецъ, чувственный, грубый, щедрый на ругательства, этотъ человѣкъ, котораго терзаетъ плоть, кровь котораго волнуется и бродитъ, какъ вино, этотъ музыкантъ, пѣвецъ, поэтъ, добрый отецъ семейства, не можетъ ввести аскетическаго ученія. Пусть французскіе логики, судьи, книжные, ученые люди въ Port-Royal возсоздадутъ въ тиши методъ умерщвленія плотя и духовной власти и вновь покажутъ міру "блѣдный ликъ Распятаго".

"Каковъ человѣкъ, таково и ученіе. Провозглашенное этимъ чистымъ и сильнымъ, искреннимъ, героическимъ голосомъ, оно стало пищей сильныхъ, подкрѣпленіемъ передъ битвой; оно дало человѣку чудную мечту: ощутить въ груди своей, вмѣсто своего сердца, біеніе сердца Божія.

"Величественное недоразумѣніе! Когда своимъ громовымъ голосомъ, потрясавшимъ троны, Лютеръ восклицалъ: Человѣкъ ничто, народъ слышалъ: Человѣкъ -- все. Передадимъ простою рѣчью его проповѣдь, освѣтимъ ее истинно народнымъ свѣтомъ:" Добрые люди, вамъ продаютъ разрѣшеніе отъ дѣлъ. Положите деньги назадъ въ карманы, Богъ спасаетъ васъ даромъ. Изъ дѣлъ единственно необходимое, это -- вѣровать въ Него, любить Его".

"Любопытная вещь! Папа внушалъ дѣла, и все ограничилось дѣлами денежными. Лютеръ разрѣшаетъ отъ дѣлъ, и они возобновляются, дѣла истинно нравственныя, дѣда благочестія и добродѣтели. Онъ говорилъ: "Люби и вѣруй". Кто любитъ, тотъ не имѣетъ нужды, чтобъ на него возлагали и предписывали ему дѣла, угодныя тому, кого онъ любитъ. Онъ будетъ ихъ дѣлать вполнѣ добровольно и сталъ бы дѣлать ихъ вопреки вамъ".

Возьмемъ для втораго примѣра открытіе Мишле, очень любопытное. Вы читали у Робертсона описаніе послѣднихъ лѣтъ жизни Франциска I. Отчего король измѣняетъ свою политику? Отчего предается онъ своему сопернику? Откуда эта возростающая нерадивость, это безсиліе, эта потеря вліянія? Положительныя разсужденія англійскаго священника объясняли намъ лишь немногое. Чтобы понять этотъ упадокъ, требовалась привычка становиться на мѣсто дѣйствующихъ лицъ и познавать ихъ чувства, испытывая ихъ. Выйдемъ изъ совѣта, въ которомъ Робертсонъ слушаетъ рѣшенія политиковъ; войдемъ въ спальню короля, за которымъ ухаживаетъ Гунтеръ, которому Барбаросса посылаетъ ртутныя пилюли. Уже въ 1535 году онъ говоритъ съ трудомъ: жестокій недугъ лишилъ его горловаго язычка; больной и угрюмый, онъ ищетъ нѣкоторой отрады въ Фонтенбло. Вынужденный съ этихъ поръ довольствоваться лишь наслажденіями, доставляемыми зрѣніемъ, онъ читаетъ Раблэ или смотритъ на вакханаліи и карнавалъ, которые Россо изображаетъ на стѣнахъ. Въ 1538 г. страшный нарывъ приводитъ его къ краю могилы; его едва излечиваютъ такими же ужасными средствами, какъ и самая болѣзнь. Онъ остается опухшимъ, съ расшатаннымъ организмомъ, съ полумертвою душой. Отнынѣ онъ предоставляетъ власть Монморанси, потомъ кардиналамъ; онъ только пробуждается отъ времени до времени и безпрестанно опускается и вновь впадаетъ въ забытье.

"Таковы странные фазисы монархическаго правленія. Царствованіе Людовика XIV раздѣляется на двѣ части: До фистулы, послѣ фистулы.

До нея Кольберъ и завоеванія; послѣ -- m-me Скарронъ и пораженія, изгнаніе 500,000 французовъ. Францискъ I точно также видоизмѣняется: До нарыва, послѣ нарыва. До него союзъ съ турками и т. д.; послѣ -- возвышеніе Гизовъ и избіеніе ваадтландцевъ, которымъ кончается его царствованіе.

"Когда Августъ напивался, Польша бывала пьяна".

Охваченный отвращеніемъ ори видѣ послѣднихъ портретовъ этого государя, историкъ понялъ двѣ фразы Гюбера и Брантома. Онъ увидалъ жалкаго "galant", истощеннымъ, обезображеннымъ, бормочущимъ запутанныя фразы, подписывающимъ, не читая, приказъ объ истребленіи ваадтланцевъ, между тѣмъ какъ Діана де-Пуатье и дофинъ играютъ въ короля при его жизни. Этотъ альковъ, гдѣ трудятся врачи, гдѣ интригуютъ любовницы, возбудилъ въ немъ чувство омерзенія; его ощущеніе послужило ему вмѣсто критики, и хорошо послужило.

Этотъ даръ проникать въ душу дѣйствующихъ лицъ дѣлаетъ автора психологомъ. Отмѣчать мимоходомъ самыя тонкія, самыя странныя, самыя непонятныя чувства, слѣдить за изгибами ихъ прихотливой и ломаной линіи, безъ утомленія, безъ усилій, безъ ошибокъ, добровольно примѣняться къ безпрерывнымъ волненіямъ перемѣнчивой и извилистой страсти, подобно тому, какъ легкій листокъ скользитъ и кружится вмѣстѣ съ непостояннымъ водоворотомъ, увлекающимъ его,-- мы уже видѣли въ Histoire de la direction au XVII siècle, до какой степени этотъ родъ воображенія является въ немъ естественнымъ и могучимъ. Мы узнаемъ его здѣсь, въ его разсказѣ о страсти, которую бѣдная Маргарита питала къ своему брату, Франциску I. Внучка поэта, Карла Орлеанскаго, сама поэтесса, ученая, безконечно любознательная и восхитительно остроумная, нѣсколько мистически настроенная, слабая, нервная, болѣзненная, она любила короля безраздѣльно, въ теченіе всей своей жизни, какъ брата, какъ сына, какъ бога. "Что удивляетъ и озадачиваетъ въ ней, это -- неизмѣнное постоянство чувства, всегда одинаковаго, не представляющаго ни переходовъ, ни кризисовъ, въ которые бы оно уменьшалось или усиливалось, ни возвышенія, ни пониженія; никогда лукъ не былъ такъ прочно натянутъ". Живое и пламенное воображеніе было увлечено, и навѣки: она сдѣлалась жертвой, по общему правилу; она страдала безпрерывно; это доля тѣхъ, кто много любитъ. Объ этомъ можно было бы догадаться заранѣе, при видѣ противуположности, которую составляло это нѣжное, прелестное и мечтательное созданіе здоровому весельчаку, охотнику, воину, втройнѣ эгоисту, по праву балованнаго ребенка, чувственнаго волокиты и короля. Онъ грубъ, неровенъ съ нею; отъ времени до времени появляются приливы нѣжности, напр., когда онъ несчастливъ; потомъ онъ забываетъ о ней или обращается съ ней сурово, не понимая, что для такой чувствительной души каждый ударъ равняется ранѣ. Однажды, въ минуту каприза, съ сердцемъ, оскверненнымъ низменными наслажденіями, "онъ возымѣлъ постыдную мысль посмотрѣть, до какихъ предѣловъ можетъ дойти его власть надъ особой, столь преданной ему". Ей удалось убѣжать, разбитой, "хуже, чѣмъ мертвой", и, опасаясь еще, что она оскорбила это жестокое и грубое существо, она написала ему смиренное, жалобное письмо, умоляя его быть великодушнымъ, пощадить ее, требовать отъ нея лишь того, что онъ уже имѣетъ, полнаго, совершеннаго, вѣчнаго обладанія ея сердцемъ. Король, выведенный изъ терпѣнія и желавшій угодить своей любовницѣ, кончилъ тѣмъ, что выдалъ замужъ ту, которая спасла его въ мадридской тюрьмѣ, за молодаго д'Альбре, короля безъ королевства. "Она должна была принять на себя изгнаніе, бѣдность, гибель; ея слезы, по ея словамъ, могли бы пробить кремень". Правда, въ видѣ благодарности, ей назначили пенсію. Вы уже видѣли эти тонкіе и трогательные анализы и узнаете въ историкѣ Маргариты историка madame де-Шанталь.

Но чувствительность воображенія столь же опасное, сколько полезное орудіе. Она направляетъ и вводить въ заблужденіе; она смѣшиваетъ въ одну груду открытія и ошибки. Никакое другое дарованіе не вызываетъ въ читателѣ болѣе глубокихъ и противорѣчивыхъ впечатлѣній. Восхищаешься авторомъ и возмущаешься противъ него на той же страницѣ. Съ досады бросаешь книгу и снова съ восторгомъ принимаешься за нее. Онъ изумляетъ во всемъ, въ дурномъ, какъ и въ хорошемъ. Онъ походитъ на тѣхъ шотландскихъ слѣпыхъ, чудесное зрѣніе которыхъ пронизывало стѣны, переступало за предѣлы пространства, постигало тайны силой пророческаго откровенія, и которые спотыкались о первый камень, лежавшій на дорогѣ.

Можно ли понять его, когда, объясняя религію ваадтлапцевъ, онъ говоритъ слѣдующимъ образомъ объ Альпахъ: "Ихъ глетчеры, благодѣтельные въ своей ужасной суровости, дающіе Европѣ воды и плодородіе, вливающіе въ нее, въ то же время, свѣтъ, нравственную силу". Какъ! если въ Германіи, Англіи, Франціи есть люди мужественные и разумные, то эти ихъ свойства должно приписать вліянію глетчеровъ?

Можно ли понять его, когда, исчисляя результаты восшествія на престолъ Карла V и соединенія столькихъ государствъ, онъ говоритъ объ Испанія: "Испанія, какъ раненый быкъ, проколовшій себя собственными рогами, разъярена, противъ кого?-- противъ себя. Ограбленная фламандцами, она готовится ограбить себя. Неимущая черезъ нихъ, она становится нищей, истребляя мавровъ". Можете ли вы представить себѣ, чтобы быкъ прокололъ себя собственными рогами, и можете ли повѣрить, чтобъ Испанія изгнала мавровъ изъ ярости противъ себя?

Можно ли понять его, когда историкъ народа, апостолъ мудрости въ массахъ, прозорливый провозвѣстникъ великихъ причинъ объявляетъ, что если бы курфюрстъ предалъ Лютера, то будущность міра измѣнилась бы? "Реформація, снова подавленная, оставила бы старую систему мирно гнить своею гнилью. Не было бы поэтому ни протестантовъ, ни іезуитовъ. Не было бы ни янсенистовъ, ни Боссюэ, ни Вольтера; міръ, представлялъ бы иное зрѣлище". Знали ли вы, что причиной появленія протестантской религіи во Франціи были опустошенія, произведенныя Карломъ V?

"Эти ужасныя бѣдствія, униженіе и самопрезрѣніе, въ которыя впала Франція, стремительно повергли ее въ мистическое отчаяніе и обращеніе къ Богу, называемыя реформаціей".

Механизмъ этихъ странныхъ утвержденій очевиденъ. Какая-нибудь идея внезапно входитъ въ эту столь чувствительную душу, приводитъ ее въ такое же смятеніе и восторгъ, какъ если бы это было видѣніе. На другаго человѣка она бы не подѣйствовала. Онъ преспокойно остался бы въ своемъ креслѣ, сталъ бы изслѣдовать гипотезу и, наконецъ, отвергнулъ бы ее, находя ее слишкомъ шаткою. На него же она дѣйствуетъ такъ же сильно, какъ явная истина; волненіе превращаетъ ее въ убѣжденіе; онъ чувствуетъ такъ горячо, что не можетъ не вѣрить; причины сомнѣнія уничтожены; онъ видитъ только свою мечту; и вотъ она доказана для него. Онъ утверждаетъ свою идею, какъ если бы она была дѣйствительна и видима; для него, въ самомъ дѣлѣ, она дѣйствительна и видима, и онъ не могъ бы лучше видѣть ее, если бы въ этотъ моментъ она находилась предъ его глазами.!

Слишкомъ сильное волненіе препятствуетъ ему сомнѣваться, когда онъ обдумываетъ свои сочиненія. Слишкомъ сильное волненіе препятствуетъ ему быть яснымъ, когда онъ пишетъ. Ибо вообразите человѣка, чувствующаго слишкомъ глубоко: можетъ ли онъ принудить себя слѣдить, какъ логикъ и повѣствователь, за нитью событій, излагать эти послѣднія такъ, какъ они происходили, отражать прошедшее, какъ въ чистомъ зеркалѣ, не прибавлять къ нему ни малѣйшей доли своего личнаго волненія, отрѣшиться отъ самого себя, не проявляться въ своемъ разсказѣ? Напротивъ, онъ поминутно будетъ прерывать повѣствованіе, онъ будетъ перескакивать отъ одного столѣтія къ другому и отъ одной страны къ другой, чтобы отмѣчать неожиданныя сближенія, предъ которыми не останавливается его необузданная фантазія; онъ будетъ объяснять портретъ Маргариты портретомъ Фенелона, впутывать толкованіе текстовъ въ разсказъ о сраженіи, призывать Анкветиля Дюперрона и Эжена Бюрнуфа на помощь Рейхлину и Пику де-ла-Мирандодь; онъ будетъ пробѣгать въ своихъ внезапныхъ и изумительныхъ странствованіяхъ все царство фантазіи и всѣ области дѣйствительности; сбитаго съ толку читателя, который съ великимъ трудомъ тащится по землѣ и на большой расчищенной дорогѣ подвигается тихимъ шагомъ, этого читателя онъ подниметъ съ собой въ воздушныя пространства и заставитъ его однимъ взмахомъ крыльевъ перелетать чрезъ горы и пропасти, оглушеннаго, ослѣпленнаго стремительностью своего полета и причудами своего путеводителя; и читатель, не понимая, гдѣ онъ находится, будетъ неспособенъ къ воспринятію какихъ-либо ощущеній, кромѣ неистовой быстроты своей непроизвольной скачки и огненнаго дыханія крылатаго генія, который увлекаетъ его за собой. Съ естественною послѣдовательностью событій исчезаетъ и ихъ естественная окраска. Они превращаются въ восклицанія, въ крики радости, въ кровавыя ругательства. Я только что говорилъ, что они образуютъ собою оду: легко ли понять оду? Возьмите песку, минераловъ, желѣза, известняку въ томъ видѣ, въ какомъ вы находите ихъ въ природѣ и въ какомъ вамъ представляютъ ихъ горы и долины; бросьте ихъ въ пылающее горнило; они загораются, трещатъ, расплавляются; пламя извивается и кружится, шипитъ и грохочетъ въ величественномъ освѣщеніи, которое бросаетъ багровый отблескъ на ревущій вертепъ. Это странный и ужасный хаосъ, гдѣ всѣ породы измѣняются, всѣ формы смѣшиваются, гдѣ не существуетъ ничего изъ того, что вы видѣли въ первоначальномъ состояніи, гдѣ только глазъ химика можетъ узнать въ ихъ новомъ видѣ пережженые, превращенные или переработанные камни и металлы. Таково подобіе этой исторіи; необходимо упростить ее. Чтобы понять ее, надо лишить факты ихъ ораторской внѣшности, надо разорвать ихъ украшеніе, сверкающее аллегоріями и метафорами,-- украшеніе, которое прикрываетъ и затемняетъ общія мысли, и превратить фантасмагорію образовъ въ простые разсказы я голыя разсужденія.

Я списываю начало IV главы и спрашиваю читателя, легко ли понять его сразу? Рѣчь идетъ о продажѣ индульгенцій и объ избраніи Карла У.

"Если Плутусъ слѣпъ, какъ говорили, то онъ долженъ былъ сожалѣть объ этомъ. Эпоха, исторію которой мы разсказываемъ, могла бы порадовать его взоры. Счастливое расширеніе всякаго рода дѣятельности, казалось, имѣло единственною цѣлью распространеніе его владычества. Для него земля была вдвое увеличена. Для него, чрезъ него, рождаются три великія современныя явленія: бюрократія, дипломатія и банкъ; ростовщикъ, канцеляристъ, шпіонъ.

"Будемъ откровенны, будемъ справедливы. И пусть боги древности сойдутъ съ своего престола. Довольно ненужныхъ тайнъ. Болѣе скромны и болѣе правдивы греческіе боги у Аристофана. Они добровольно вводятъ своего преемника, добраго Пдутуса. Они откровенно признаются, что безъ него умерли бы съ голоду. Меркурій покидаетъ свое божественное ремесло, которое не идетъ болѣе на ладъ; вмѣсто Олимпа, онъ отправляется въ кухню промываетъ кишки и говоритъ, какъ мудрецъ: "Гдѣ намъ хорошо, тамъ и отечество".

"Это откровенно и ясно. Но какъ отвратительно современное лицемѣріе! Это усиліе согласовать старое и новое, зашивать и зачинивать финансовую хищность фанатическою жестокостью!"

Чтобы уяснить себѣ этотъ отрывокъ, надо, прежде всего, знать, и очень хорошо знать, Аристофана. А, между тѣмъ, многіе ли изъ читателей изучали Аристофана?

Затѣмъ надо съ давнихъ поръ умѣть обращаться съ идеями, чтобы догадаться, что эта аллегорія и эти миѳологическіе намеки просто-напросто означаютъ, что въ XVI вѣкѣ потребность въ золотѣ и могущество золота сильнѣе, чѣмъ въ прежнее время.

Надо знать, кромѣ того, древнюю и новую исторію, чтобы сразу понять это лирическое изображеніе фанатизма и алчности испанцевъ, алчности и терпимости древнихъ народовъ.

Надо, наконецъ, имѣть навыкъ къ стилю, чтобы не испугаться такого сильнаго, страннаго выраженія: зачинить фанатическою жестокостью финансовую хищность. И въ особенности надо имѣть умъ, отъ природы очень спокойный, ибо тотъ, кто поддастся энтузіазму и язвительному пылу этого отрывка, почувствуетъ смятеніе въ самой глубинѣ души своей, и идеи потонутъ въ немъ подъ ощущеніями.

Между тѣмъ, весь этотъ томъ и всѣ томы Histoire de France написаны этимъ стилемъ. Мишле, безъ сомнѣнія, пишетъ не для нѣсколькихъ ученыхъ любителей анализа. Онъ хочетъ убѣдить читающую публику, болѣе того -- народъ. Онъ считаетъ исторію народною шкодой патріотизма и нравственности. Вѣроятно ли, чтобы съ этимъ способомъ изложенія онъ былъ понятъ рабочимъ, выходящимъ съ фабрики или въ видѣ отдыха раскрывающимъ книгу на своемъ станкѣ?

Еще одно слово о стилѣ. Онъ составленъ изъ преувеличеній. Чувствительность сдѣлалась у автора болѣзненною. Толчки, которые мы едва ощущаемъ, заставляютъ его вскрикивать. Многіе скажутъ даже, что онъ кричитъ намѣренно и по привычкѣ. Эта горячка души изливается въ судорожныхъ выраженіяхъ. Онъ доводитъ до крайности избытокъ страсти. Онъ пишетъ не иначе, какъ маленькими, отрывистыми фразами, похожими на болѣзненные припадки. Я беру ихъ наудачу; ихъ цѣлыя тысячи. "Въ 1517 году возгорается споръ Ласъ-Казеса и Сепульведы, ужасный день, открывающій могилу, въ которую, ради золота, были брошены два міра, негры вслѣдъ за индѣйцами". Нѣсколько далѣе, послѣ избранія Карла V: "Создано было чудовище: Испанія и Германія, прилѣпленныя другъ къ другу, и, лицомъ къ лицу, Торквемада противъ Лютера". Эти фразы только сильны. Но, разъ, что сильное становится прекраснымъ, нѣтъ болѣе предѣловъ, и, наконецъ, впадаешь въ риторику и даже въ странности. Неужели это Мишле пишетъ въ видѣ вывода, изложивъ отвратительную грубость Франциска I и бѣгство Маргариты, эту неопредѣленную фразу, которая ничто иное, какъ фраза: "Земля побѣдила небо и принизила его до своего уровня"? "За неимѣніемъ идеи,-- говоритъ Беранже,-- онъ собирался написать оду". Безъ сомнѣнія, къ подобной одѣ такъ неудачно переходитъ авторъ, разсказывая о смерти Цвингди: "Его другъ Миконій, чтобы спасти его сердце отъ оскорбленій, бросилъ его въ струи Рейна; рѣка древнихъ героевъ стала, благодаря этому, еще болѣе героической". Наконецъ, не любопытно ли видѣть историка, который, исчерпавъ всѣ выраженія, ищетъ метафоръ въ открытіяхъ современной физики и говоритъ стилемъ "Précieuses", что Гишарденъ описалъ прибытіе Бурбона и его наемниковъ настолько холодными чернилами, что въ нихъ могла бы замерзнуть ртуть! Только онъ способенъ набирать такіе контрасты и представлять воображенію маркиза Маскариль я Ге-Люссака, идущихъ рука въ руку.

Могъ ли онъ избѣжать этихъ пятенъ? Нѣтъ; къ несчастію, его талантъ находится въ зависимости отъ его недостатковъ. Онъ подобенъ живописцу, захватывающему съ палитры вмѣстѣ съ ярко-красною краской отвратительное масло, которое замазываетъ и пачкаетъ его картину. Нашъ умъ, это -- машина, такого же математическаго устройства, какъ часы. Если перевѣсъ оказывается на сторонѣ такой-то пружины, то она ускоряетъ или портитъ движеніе другихъ, и впечатлѣніе, которое она имъ сообщаетъ, ускользаетъ отъ власти нашей воли, потому что оно и есть наша воля. Данный толчокъ увлекаетъ насъ; мы неотразимо идемъ по начертанному пути, и искусно устроенный автоматъ, составляющій наше существо, останавливается лишь для того, чтобы разбиться. Всемогущій двигатель у Мишле, это -- та восторженная чувствительность, которую называютъ воображеніемъ сердца. Она даетъ ему краснорѣчіе, инстинктъ исторической правды, психологическій смыслъ, способность воскрешать души. Она съ равною неизбѣжностью возлагаетъ на него обязанность принимать сомнительныя гипотезы за непреложныя истины, превращать факты въ восклицанія, общія идеи въ аллегоріи, затемнять свой стиль, преувеличивать и искажать свои выраженія. Она ставить передъ нимъ, какъ модель и какъ владычицу, идеальную красавицу" скорбную, страстную, нѣжную, съ ужасною или прелестною, порою божественною улыбкой, но болѣзненную и хромую. Счастливъ, однако, тотъ, у кого есть подобная красавица, кто можетъ въ нее вѣрить и не утратилъ еще своей прежней вѣры, изучая механизмъ удивленія!

III.
Птица.

Бываютъ прекрасные солнечные дни; даже въ Парижѣ, и иногда испытываешь желаніе отправиться въ десять часовъ утра въ Jardin des Plantes. Никого еще нѣтъ; животныя одни; мы находимся въ пріятномъ обществѣ. Между ламами и медвѣдями протекаетъ прозрачный ручей. Двѣ полоски воды, бѣгущія между вѣтвями акацій, изливаются въ маленькое озеро, поднимая длинныя, свѣтлыя струйки. Лоснящіяся утки, съ причудливыми очертаніями, съ великолѣпными перьями, крякаютъ въ немъ и плещутся ногами и крыльями. Нумидійскій журавль, тонкій и деликатный, приближается, какъ застѣнчивая дѣвица, и тревожно присматривается къ этой бурной забавѣ. Чахлая цапля выбираетъ своимъ остроконечнымъ клювомъ червяковъ, извивающихся въ тинѣ, потомъ, стоя на одной ногѣ, глядитъ съ покорнымъ видомъ впередъ, сама не зная на что. Цѣлые флоты азіатскихъ гусей важно пристаютъ къ берегу. Веселыя чайки взлетаютъ, вспархиваютъ, говорливыя, неутомимыя, неистово ныряя, покрывая брызгами весь прудъ; онѣ кувыркаются, болтаютъ, барахтаются въ водѣ и пескѣ, даже между ногъ черныхъ быковъ, своихъ добрыхъ друзей, даже на вѣтвяхъ молодыхъ наклоненныхъ изъ, начинающихъ одѣваться пушистою зеленью. На самой вершинѣ деревьевъ чирикаютъ воробьи; изъ глубины сада доносится глухой шумъ: крики ягнятниковъ, клохтанье куръ, пискъ фазановъ, дергачей, жаворонковъ, пѣніе пѣвчихъ птицъ, отдаленный хоръ всего крылатаго міра, собраннаго со всѣхъ концовъ свѣта, хохлатыхъ, перепончатыхъ птицъ,-- птицъ, населяющихъ воду, воздухъ и землю,-- птицъ, каркающихъ и поющихъ,-- всѣхъ этихъ пернатыхъ, душа которыхъ трепещетъ при видѣ скользящаго свѣта, прекрасныхъ струящихся водъ, молодыхъ раскрывающихся побѣговъ, растительнаго сока, заставляющаго распускаться красныя почки, весенней жизни, украшающей землю цвѣтами и проникающей вмѣстѣ съ сладостнымъ воздухомъ въ самую глубину ихъ сердца. Черезъ часъ приходится удаляться. Вотъ идетъ непріятное двуногое созданіе -- человѣкъ, подагрики, ребятишки, солдаты и служанки. Но, вернувшись въ свою комнату и открывъ эту книгу, мы можемъ вообразить себѣ, что снова находимся передъ прудомъ, въ обществѣ цапли, соловья и лебедя. Она стоитъ птичника и музея. Какимъ образомъ Мишле сдѣлался естествоиспытателемъ? По волѣ случая, по добротѣ сердечной и по чувству товарищества. Будучи самъ болѣнъ и ухаживая за больною особой, онъ вмѣстѣ съ ней любовался окружающею природой. Соловей, реполовъ въ его комнатѣ, куры на дворѣ, вороны, ласточки подъ крышей обратили его взоры къ птицамъ. Ееводьно онъ полюбилъ ихъ и, вотъ, вступается за ихъ права, е Что надо сдѣлать, чтобъ защитить ихъ? Представить птицу какъ душу, показать, что она личность. И такъ, птица, одна только птица -- это вся книга, но во всѣхъ видоизмѣненіяхъ своей судьбы, привыкающая и примѣняющаяся къ тысячѣ земныхъ условій, къ тысячѣ предназначеній крылатой жизни... Такою предстала она намъ въ своей горячей идеѣ,-- идеѣ первоначальнаго союза, созданнаго Богомъ между твореніями, завѣта любви, положеннаго всеобщею матерью между своими дѣтьми".

Мишле, слѣдовательно, остается здѣсь въ своей сферѣ. Это произведеніе, исполненное поэтической психологіи, не противорѣчигь другимъ; оно ихъ дополняетъ. Историкъ, котораго вы знаете, проглядываетъ въ естествоиспытателѣ, котораго вы открываете. Книга о Птицѣ ничто иное, какъ глава, прибавленная къ книгѣ о Авторъ не покидаетъ своего поприща; онъ расширяетъ свое поприще. Онъ вступался за слабыхъ, простыхъ, за дѣтей, за народъ,-- онъ вступается за животныхъ и за птицъ.

Нѣтъ философіи, болѣе соотвѣтственной его генію. Этотъ геній -- страстное вдохновеніе, чрезвычайная поэтическая чувствительность, способность открывать душевныя движенія и, испытывая ихъ, познавать существа, превращаясь въ нихъ. Для него наука и исторія -- не произведенія анализа, а произведенія инстинкта. Вмѣсто того, чтобъ утверждать фактъ за фактомъ съ осмотрительностью, разсуждать шагъ за шагомъ, доказывать каждое предложеніе, установлять правильныя классификаціи, медленно выводить общіе законы, отмѣчать ихъ посредствомъ сухихъ формулъ и двадцать разъ провѣрять ихъ съ сомнѣніями скептика,-- вмѣсто того, чтобы кропотливо исправлять каждое выраженіе, стараясь достигнуть совершенной точности,-- онъ бурно входитъ въ исторію съ криками гнѣва или энтузіазма, разгадывая характеръ по одному слову, судя о человѣкѣ по портрету, горячій другъ или ожесточенный врагъ своихъ дѣйствующихъ лицъ, руководствуясь своими симпатіями и чувствомъ раздраженія, прибѣгая, вмѣсто критики, къ лирическому восторгу оды и устремляясь къ истинѣ путемъ душевнаго волненія. Другіе отстраняютъ страсть, какъ завѣсу; онъ принимаетъ ее, какъ свѣтъ. Другіе отвергаютъ инстинктъ, какъ слабость; онъ соблюдаетъ его, какъ силу. Другіе избѣгаютъ дифирамба, какъ обманщика; онъ отдается ему, какъ носителю откровенія.

Отсюда его философія и философія этого произведенія. Каждый изъ насъ создаетъ свою философію по своему подобію. Каждый предписываетъ наукѣ привычки своей мысли. Каждый предлагаетъ міру идеалъ, который ставитъ себѣ самому. Каждый навязываетъ природѣ потребности, которыя носитъ въ себѣ самомъ. Для Мишле инстинктъ служитъ методомъ; вотъ почему онъ прославляетъ инстинктъ вчера въ народѣ, сегодня въ животныхъ. Онъ принижаетъ разсужденіе и анализъ; онъ возвышаетъ произвольное вѣрованіе и необдуманное прорицаніе. Вчера онъ предпочиталъ здравый смыслъ крестьянина теоріямъ ученаго и требовалъ, чтобы народъ высказалъ правду о французской революціи. Сегодня онъ негодуетъ противъ тѣхъ, кто считаетъ инстинктъ слѣпою силой, кто не видитъ, "насколько этотъ разумъ въ зачаткѣ мало разнится въ природѣ отъ высокаго разума человѣческаго", кто не умѣетъ распознать въ птицѣ генія воднаго, художника, музыканта, способности учить и поучаться, глубокой любви, самоотверженія, мужества, лучшихъ чувствъ и лучшихъ силъ нашей души, наконецъ, кто не умѣетъ распознать въ нихъ души, родственной нашей. Для Мишле симпатія служитъ талантомъ; вотъ почему онъ прославляетъ симпатію, вчера -- симпатію между людьми, сегодня-симпатію между людьми и животными. Онъ ненавидитъ гордость, жестокость, одинокую жизнь. Онъ превозноситъ доброту, братство, жизнь общественную. Вчера онъ называлъ отечество "великою дружбой", провозглашалъ, что долгъ человѣка состоитъ въ самоотверженіи и любви, призывалъ враждующіе классы къ примиренію, давалъ девизомъ будущей революціи не гордую свободу, не нивелирующее равенство, но великодушное братство. Сегодня онъ пытается установить миръ между птицами и человѣкомъ, показывая, что многія изъ нихъ -- наши слуги, почти всѣ -- ваши союзники и друзья, что эти юныя души, едва очерченныя, дѣтскія, должны быть какъ сестры для нашей души, и что назначеніе человѣка, еще жестокаго и грубаго, это -- возсоединить всѣхъ живущихъ въ великую республику дыханіемъ всеобъемлющей любви.

Даетъ ли истину эта философія? По меньшей мѣрѣ она представляетъ талантъ. Если она не соотвѣтствуетъ наукѣ, то она соотвѣтствуетъ поэзіи. Если она не творитъ ученыхъ, то она творитъ художниковъ. Какой даръ познавать всѣ чувства, проникать въ душу всѣхъ существъ, воспроизводить въ тѣсной оболочкѣ своего "я" всѣ формы жизни и безконечное разнообразіе вселенной! Этотъ даръ кажется великимъ уже тогда, когда онъ примѣняется къ возсозданію мыслей и страстей человѣческихъ, столь простыхъ, обыкновенныхъ, которыя мы видимъ въ себѣ самихъ и которыя не имѣютъ для насъ прелести новизны. Насколько же этотъ даръ возвышается, когда его прилагаютъ къ тому, чтобы уяснить душу безмолвныхъ существъ, отдѣленныхъ отъ насъ бездной видовъ, открыть таинственную жизнь животныхъ, лѣсовъ и волнъ!

Прежде всего, птицы-рыбы, пингвины, неподвижно стоящіе длинными рядами на ледяныхъ островахъ, среди остроконечныхъ кристалловъ южнополярныхъ странъ. ихъ вертикальному положенію, по бѣлому цвѣту, перемѣшанному съ чернымъ, можно было бы принять ихъ за многочисленныя толпы дѣтей въ бѣлыхъ передникахъ. Эти старшіе сыны природы, хранящіе тайну древнихъ вѣковъ превращенія, показались первымъ людямъ, увидавшимъ ихъ, странными іероглифами. Своимъ кроткимъ, но столь же тусклымъ и блѣднымъ взоромъ, какъ ликъ океана, они какъ бы смотрѣли на человѣка, младшее дѣтище планеты, изъ глубины своей древности". У другихъ крыло постепенно развивается, увеличивается, становится воздушнымъ; птица уже не плаваетъ, она летаетъ, и вы видите красивыхъ морскихъ чаекъ, невозмутимо парящихъ надъ волнами Бискайскаго моря, между тѣмъ какъ морская зыбь, все возрастая по мѣрѣ удаленія отъ Америки, съ ропотомъ взбирается по отлогостямъ берега. "День или ночь, югъ или сѣверъ, море или берегъ, мертвая или живая добыча, для нихъ все одно. Пользуясь всѣмъ, всюду чувствуя себя привольно, онѣ безцѣльно носятъ между волнами и небомъ свой бѣлый парусъ. Измѣнчивый вѣтеръ, поворачивающій въ разныя стороны, для нихъ всегда попутный вѣтеръ, дующій туда, куда онѣ хотѣли летѣть". Ихъ свѣтлый и холодный взоръ напоминаетъ цвѣтомъ Сѣверное море, сѣрое, равнодушное. "Что говорю я? Это море болѣе, чѣмъ онѣ, способно къ волненію. Подъ блѣднымъ ликомъ старика Океана, угрюмаго, гнѣвнаго, часто какъ бы проносится цѣлый рядъ мыслей. Его дочери, морскія чайки, кажутся менѣе живыми существами, нежели онъ".

Гораздо выше, "первый изъ крылатой породы, отважный мореплаватель, никогда не свертывающій своего паруса, властелинъ бури, презирающій всѣ опасности", морской орелъ раскачиваетъ свое маленькое тѣльце на огромныхъ крыльяхъ и отъ Европы до Америки несется съ быстротою молніи, такимъ ровнымъ полетомъ, что кажется спящимъ. Безъ сомнѣнія, Мишле, когда писалъ эти строки, не разъ воображалъ себя птицей. Онъ желалъ этой награды естествоиспытателю Уильсону. Какъ-то, слушая пѣніе малиновки, онъ сказалъ: "Я самъ, крылатый въ это мгновеніе, вторилъ ея грезамъ". Онъ бесѣдовалъ съ животными, какъ древніе брамины; однажды, видя меланхолическую цаплю, которая, стоя на одной ногѣ, созерцала въ тусклой водѣ свой тощій образъ, онъ сталъ допрашивать эту мечтательницу:

"Я обратился къ ней издали съ слѣдующими словами, которыя ея тонкій слухъ воспринялъ въ точности: "Другъ рыболовъ, не скажешь ли ты мнѣ (не покидая своего поста), почему, всегда столь печальный, ты кажешься еще печальнѣе сегодня? Твоя добыча ускользнула отъ тебя? Слишкомъ проворная рыбка обманула твой взоръ? Насмѣшливая лягушка, можетъ быть, дразнитъ тебя изъ глубины струи?"

"Нѣтъ, ни рыба, ни лягушка не смѣялись надъ цаплей... Но цапля сама смѣется надъ собой, презираетъ себя, углубляясь въ мысль о томъ, чѣмъ была ея благородная порода, раздумывая о птицѣ прежнихъ дней...

"Земля была нашимъ владѣніемъ, царствомъ водяныхъ птицъ въ тотъ переходный вѣкъ, когда, юная, она выплывала изъ водъ. Время битвъ, борьбы, но изобильнаго существованія. Всякая цапля добывала себѣ пищу. Не было нужды ни поджидать, ни преслѣдовать: добыча преслѣдовала охотника; она шипѣла, квакала со всѣхъ сторонъ. Тысячи существъ неопредѣленнаго вида, птицы-жабы, крылатыя рыбы, опустошали плохо проведенныя границы двухъ стихій. Что сдѣлали бы вы, слабыя созданія вселенной, явившіяся подъ конецъ творенія? Птица подготовила вамъ землю. Исполинскія сраженія были даны огромнымъ чудовищамъ, дѣтямъ тины; дитя воздуха, птица, приняла гигантскіе размѣры. Если ваши неблагодарныя исторіи не сохранили обо всемъ этомъ никакого воспоминанія, то великая исторія Бога повѣствуетъ объ этомъ изъ глубины земли, куда она сложила побѣжденныхъ, побѣдителей, чудовищъ, истребленныхъ нами, и того, кто уничтожилъ ихъ.

"Ваши лживыя сказки толкуютъ вамъ о человѣческомъ Геркулесѣ. Что сдѣлалъ бы онъ съ своею палицей противъ плезіозавра? Кто сталъ бы ожидать, лицомъ къ лицу, этого ужаснаго левіафана? Тутъ требовался полетъ, сильное, неустрашимое крыло, которое съ непомѣрной высоты бросало бы, приподнимало и вновь бы несло Геркулеса-птицу, тутъ нуженъ былъ орелъ въ двадцать футовъ вышины и пятьдесятъ футовъ ширины, безпощадный охотникъ, который, господствуя надъ тремя стихіями,-- въ воздухѣ, въ водѣ, въ глубокой тинѣ,-- неустанно преслѣдовалъ дракона".

Пожираемый этою гигантскою борьбой, онъ уменьшился, когда уменьшилась влажная стихія. Птицы, населявшія тину, съ длинными, какъ ходули, ногами, незамѣтно исчезли. Ихъ братья, пеликаны, лебеди, становятся рѣдкими. "Напрасно стали бы искать бѣлые флоты, покрывавшіе своими парусами воды Минчіо, болота Мантуи, оплакивавшіе Фаэтона подъ тѣнью его сестеръ, или, въ своемъ величественномъ полетѣ, преслѣдуя звѣзды гармоническимъ пѣніемъ, приносившіе имъ имя Вара".

Нѣжность поэта оживотворяетъ его созданія. Этотъ поэтъ любитъ ихъ, слишкомъ любитъ. Соловей -- богъ въ его произведеніи, а Мишле -- его пророкъ. Слушая его, онъ имѣлъ видѣнія, точь въ точь какъ Магометъ. По поводу соловья онъ пишетъ діалоги, похожіе на діалоги въ коранѣ. Онъ видитъ, какъ пролетаетъ соловей, робкій, безмолвный, въ своемъ темномъ одѣяніи, подъ краснѣющею осеннею листвой. Зачѣмъ ты улетаешь? Отчего не остаешься ты въ Провансѣ, въ ущельяхъ, гдѣ мягкое зимнее солнце такъ же нѣжно свѣтитъ, какъ и въ прекраснѣйшіе весенніе дни?

"Нѣтъ, я долженъ улетѣть. Другіе могутъ оставаться: имъ нечего дѣлать на востокѣ. Меня же призываетъ моя колыбель; я хочу снова увидать это ослѣпительное небо, эти свѣтлыя и красивыя развалины, гдѣ пѣли мои предки; я хочу прикоснуться къ моей первой любви, азіатской розѣ, я хочу погрузиться въ солнечные лучи... Тамъ тайна моей жизни, тамъ плодотворное пламя, въ которомъ возродится моя пѣснь; мой голосъ, моя муза, это -- свѣтъ".

Онъ улетаетъ, и вотъ онъ у воротъ Италіи, предъ холодными и бѣлыми Альпами, населенными всѣми воздушными хищниками, которые поджидаютъ его.

"Онъ останавливается у входа, надъ дружественнымъ, хорошо мнѣ извѣстнымъ домомъ, или въ священномъ лѣсу Charmettes, начинаетъ раздумывать и говоритъ себѣ: "Если я пролечу днемъ, то они всѣ здѣсь: они знаютъ, какое теперь время года; орелъ набросится на меня, и я погибну. Если я пролечу ночью, филинъ, сычъ, цѣлое войско ужасныхъ привидѣній съ глазами, расширяющимися во мракѣ, схватитъ меня, отнесетъ своимъ дѣтенышамъ... Увы! что дѣлать мнѣ? Я попытаюсь избѣжать и ночи, и дня. Въ темные часы утра, когда громадное, свирѣпое созданіе, не умѣющее свить себѣ гнѣзда, ослабѣваетъ и зябнетъ въ сво* енъ холодномъ и сыромъ убѣжищѣ, я пролечу незамѣченный... И еслибъ даже оно увидало меня, я пролечу, прежде чѣмъ оно успѣетъ привести въ движеніе тяжелый снарядъ своихъ мокрыхъ крыльевъ.

"Хорошо разсчитано. Однако-жь, происходитъ множество случайностей. Вылетѣвъ среди ночи, въ этой безконечной Савойѣ онъ можетъ натолкнуться на восточный вѣтеръ, который устремляется изъ тѣснинъ на встрѣчу ему, задерживаетъ его, разбиваетъ его усилія и его крылья... Боже! насталъ уже день... Эти угрюмые исполины, уже въ октябрѣ облекшіеся въ бѣлые плащи, показываютъ на необозримыхъ снѣгахъ своихъ черную точку, летящую съ неимовѣрною быстротой. Какой у нихъ уже унылый и зловѣщій видъ, у этихъ горъ, подъ громаднымъ саваномъ, который стелется длинными складками. Какъ ни неподвижны ихъ остроконечныя вершины, подъ собой и вокругъ себя онѣ создаютъ вѣчное смятеніе, бурныя, враждебныя другъ другу теченія, которыя борются между собой и порой бываютъ такъ яростны, что приходится остановиться. Если я спущусь ниже, потоки, завывающіе во мракѣ, шумомъ своимъ какъ бы грозящіе все потопить, увлекутъ меня своимъ вихремъ. Если я поднимусь къ высокимъ и холоднымъ областямъ, которыя начинаютъ озаряться, я самъ добровольно предамъ себя гибели; отъ инея застынутъ мои крылья, остановится мой полетъ".

Развѣ это не цѣлая драма? Кто не тронется мученіями бѣднаго маленькаго путника, затерявшагося среди снѣжныхъ бурь? Кому не представится въ этомъ волшебномъ описаніи осень въ горахъ, черныя бездны ущелій, гдѣ ползутъ тучи, безплодные хребты, освѣщающіеся на варѣ печальною, оледенѣлою улыбкой? Драма кончается одой -- гимномъ, соловья. То, что онъ воспѣваетъ, это -- его любовь, его горе, его радости, его нескончаемыя надежды. Бюффонъ отмѣтилъ, расточивъ множество возвышенныхъ словъ, рулады, переливы, трели, арпеджіи его пѣнія. Хорошій наблюдатель, внимательный аналистъ, онъ опредѣлилъ всѣ процессы этого голоса, его взору была доступна лишь внѣшняя сторона гимна. То, что доступно взору Мишле, это -- внутренній источникъ, это -- музыкальная страсть, это -- творческая душа. "Соловей видитъ лѣса, любимый предметъ, который преображаетъ ихъ; онъ видитъ его нѣжную живость и тысячу прелестей пернатой жизни, которыхъ наша жизнь не можетъ замѣнить. Онъ говоритъ съ ней, она отвѣчаетъ ему; онъ беретъ на себя двѣ роли: сильному мужскому и звучному голосу онъ возражаетъ нѣжными, слабыми криками. Что далѣе? Я нисколько не сомнѣваюсь въ томъ, что ему представляются уже восторги его жизни, нѣжная задушевность гнѣзда, бѣдный маленькій домикъ, который былъ бы его небомъ. Приблизьтесь, это любовникъ; но удалитесь, это богъ. Мелодія, здѣсь трепещущая и звучащая горячимъ призывомъ къ чувствамъ, тамъ разростается и расширяется дѣйствіемъ легкаго вѣтерка; это благоговѣйное пѣніе, наполняющее весь лѣсъ. Вблизи рѣчь шла о гнѣздѣ, о возлюбленной, о сынѣ, который долженъ родиться; но издали эта возлюбленная уже иная, сынъ -- иной: это природа, мать и дочь, вѣчная возлюбленная, воспѣвающая и прославляющая себя; это безконечность любви, которая любитъ во всѣхъ и голосъ которой слышится во всѣхъ; это умиленныя чувства, священныя пѣснопѣнія, благодаренія, которыми обмѣниваются земля и небо". Вотъ тотъ глубокій, страстный, мистическій пантеизмъ, къ которому приводитъ этотъ талантъ, которымъ кончается эта философія. Художникъ во всемъ видитъ любовь и жизнь. На самой низшей ступени бытія инертныя вещества сливаются одно съ другимъ подъ вліяніемъ неотразимой силы химическаго сродства, стремясь съ пламенною жаждой къ тѣмъ, которыя должны преобразить и дополнить ихъ существованіе, и міръ, кажущійся неподвижнымъ, есть непрерывное, таинственное, невидимое сочетаніе тѣлъ, направляемыхъ другъ къ другу силой слѣпаго желанія. Скрытая воля, прикрѣпляющая къ землѣ тяжелый камень и удерживающая вокругъ солнца планетную систему, развиваясь въ растеніи вслѣдствіе болѣе сложныхъ потребностей и болѣе искусной работы, еще прозябаетъ въ немъ, заключенная въ матерію, и распространяется только вмѣстѣ съ организмомъ, который она составляетъ и поддерживаетъ. Освобожденная въ животномъ, она обитаетъ въ немъ, въ образѣ инстинкта и сновидѣнія. Въ человѣкѣ она превращается въ идею, и поэтъ, видя черезъ нее всеобщее родство предметовъ, узнаетъ безконечную душу, безсмертную создательницу, великую мать, безпрерывно заботящуюся о томъ, чтобы выводить живущихъ на дневной свѣтъ. Въ глубинѣ лѣсовъ, въ лѣтніе дни, когда душистыя испаренія поднимаются въ воздухѣ, когда долгій шепотъ листьевъ, птицъ, насѣкомыхъ наполняетъ слухъ, когда густой воздухъ опьяняетъ, какъ вино, и облако свѣта окутываетъ хребетъ холмовъ, мы испытываемъ желаніе, подобно ему, слить всѣ предметы въ одно существо, и понимаемъ, что художникъ, передъ которымъ мелькнулъ ликъ вѣчной богини, угадалъ, что она называется Любовью.

Пусть предается онъ своей восторженной чувствительности, своей страстной симпатіи, своему нервному волненію: вмѣстѣ съ животными онъ воскреситъ бездушныя существа. Съ мыслью птицъ онъ намъ покажетъ мысль деревьевъ и камней. Какіе пейзажи! и насколько сердце лучшій живописецъ, чѣмъ глава! Напрасно вашъ умъ былъ бы зеркаломъ, въ которомъ вы видѣли бы точную форму каждаго очертанія и точный оттѣнокъ каждаго цвѣта. Напрасно вы будете называть мнѣ зеленый и синій цвѣта, ломаную и извилистую линіи. То, что вы мнѣ покажете, незначительно. Вы должны открыть чувство подъ формой, которая выражаетъ его, и единственное средство вызвать во мнѣ образы, это -- возбудить во мнѣ душевныя движенія. Если мы видимъ пейзажи Мишле, то потому,что мы ихъ чувствуемъ, и онъ ихъ чувствуетъ. Онъ ихъ чувствовалъ, когда описывалъ свой нантскій холмъ, простирающійся между сѣрыми водами Вандеи и желтыми -- Бретани, старинный заброшенный садъ съ длинными грабовыми аллеями и красными вишневыми деревьями, гдѣ дождевая вода, не находя истока, питаетъ роскошную зелень, густыя высокія травы, пышную запущенную растительность, "мягкую плѣсень, которая всюду расползается подъ влажнымъ, теплымъ и нѣжнымъ небомъ". Онъ чувствовалъ ихъ, когда рисовалъ эти американскія болота, широкіе заливы, замкнутые въ спокойныхъ водахъ, гдѣ отпрыски кедровъ погружаютъ свои корня въ тихо волнующуюся тину, распространяя подъ своими пересѣкающимися стрѣлами зловѣщій сумракъ. Но настоящая родина этого пламеннаго воображенія, это -- страна солнца, раскаленная область земнаго шара, пожирающая природа тропиковъ; его горячность, его лихорадочная концентрація представляютъ подражаніе ея безумной энергіи, ея необычайныхъ крайностей. Мери тоже изобразилъ ее, но его богатое воображеніе и энтузіазмъ не могутъ сравниться съ болѣзненнымъ и нервнымъ упоеніемъ, съ припадками судорожной поэзіи, съ трепещущими фразами, съ короткими словами, бросаемыми, какъ огненныя стрѣлы, съ трескомъ молній, которыя здѣсь вспыхиваютъ. Художникъ говоритъ объ этихъ насѣкомыхъ, ожесточенныхъ охотникахъ, ненасытныхъ, обжорливыхъ, возбужденныхъ, раздраженныхъ жаромъ, множествомъ возбуждающихъ пряностей и острыхъ веществъ, которыя распложаются въ дѣвственныхъ лѣсахъ, "гдѣ все говоритъ вамъ о жизни, гдѣ кипучее горнило природы находится въ вѣчномъ броженіи".

"Здѣсь и тамъ ихъ живой мракъ сгущается тройнымъ сводомъ, образуемымъ и исполинскими деревьями, и переплетающимися ліанами, и тридцати-футовыми злаками съ широкими и великолѣпными листьями. Мѣстами эти злаки опускаются въ старую, первобытную тину, между тѣмъ какъ на сто футовъ выше, поверхъ глубокой тьмы, горделивые и могучіе цвѣты любуются собою въ знойномъ солнцѣ.

"Въ прогалинахъ, въ узкихъ проходахъ, куда проникаютъ его лучи, сверкаютъ, неумолкаемо жужжатъ жуки, бабочки, медососы и колибри, одушевленные и подвижные алмазы, находящіеся въ вѣчной суетѣ. Ночью еще болѣе изумительное зрѣлище. Начинается волшебная иллюминація свѣтящихся мухъ, которыя милліардами милліоновъ производятъ причудливые арабески, страшные, блестящіе призраки, огненныя магическія письмена. Среди всего этого великолѣпія внизу копошатся темныя существа, грязный міръ каймановъ, водяныхъ змѣй. На стволахъ огромныхъ деревьевъ висятъ и какъ бы летаютъ фантастическія орхидеи, любимыя дочери лихорадки, дѣти испорченнаго воздуха, странныя растительныя бабочки. Въ этихъ смертоносныхъ пустыняхъ онѣ наслаждаются гнилыми міазмами, погружаются въ нихъ, упиваются смертью, которая составляетъ ихъ жизнь, прихотью своихъ неслыханныхъ красокъ изображаютъ опьяненіе природы.

"Не увлекайтесь, берегитесь, чтобы ваша отяжелѣвшая голова не поддалась очарованію. Вставайте, вставайте! Въ самыхъ разнообразныхъ формахъ опасность окружаетъ васъ. Желтая лихорадка скрывается подъ цвѣтами и votito nero. У вашихъ ногъ ползаютъ гады. Если бы вы поддались утомленію, безмолвное войско безпощадныхъ анатомовъ овладѣло бы вами и посредствомъ милліона ланцетовъ сдѣлало бы изъ всѣхъ вашихъ тканей чудесное кружево, газъ, дуновеніе, ничто.

"Какъ! это вы, одушевленные цвѣты, крылатые топазы и сапфиры, вы будете моими избавителями? Ваша спасительная жадность, ожесточенно стремящаяся къ очищенію этого преизобилующаго и необычайнаго плодородія, одна только дѣлаетъ доступнымъ входъ въ эту опасную волшебную область".

Тѣ, къ кому о|ъ здѣсь обращается, его братья. Колибри, медососъ -- живое подобіе его генія. Онъ обладаетъ ихъ ослѣпительнымъ блескомъ, ихъ безумною страстью, ихъ быстротою, ихъ пыломъ, ихъ крыльями. Онъ заставляетъ умолкнуть критику и самъ изображаетъ себя въ слѣдующемъ портретѣ:

"Жизнь у этихъ крылатыхъ огней такъ горяча и такъ сильна, что презираетъ всѣ яды. Взмахи ихъ крыльевъ такъ живы, что глазъ не можетъ воспринять ихъ; медососъ кажется неподвижнымъ, совершенно инертнымъ. Безпрерывное "гуръ! гуръ!" исходитъ изъ него, пока стремглавъ онъ не погрузитъ своего клюва, остраго, какъ кинжалъ, сперва въ одинъ цвѣтовъ, потомъ въ другой, извлекая соки, а вмѣстѣ съ ними и маленькихъ насѣкомыхъ, все это такимъ быстрымъ движеніемъ, которое нельзя сравнить ни съ чѣмъ; жаднымъ, гнѣвнымъ движеніемъ, въ высшей степени нетерпѣливымъ, порою доходящимъ до ярости -- противъ кого? Противъ большой птицы, за которою онъ гонится, которую безпощадно преслѣдуетъ, противъ цвѣтка, уже попорченнаго, которому онъ не прощаетъ, что тотъ не дождался его. Онъ съ озлобленіемъ набрасывается на него, уничтожаетъ его, пускаетъ по вѣтру его лепестки.

"Листья поглощаютъ, какъ извѣстно, яды, находящіеся въ воздухѣ; цвѣты ихъ вторично всасываютъ. Эти птицы питаются цвѣтами, этими ѣдкими цвѣтами, ихъ жгучими и острыми соками, въ дѣйствительности ядами. Эти кислоты какъ бы даютъ имъ и ихъ рѣзкій крикъ, и вѣчное безпокойство ихъ гнѣвныхъ движеній. Они, быть можетъ, болѣе непосредственно, нежели солнечный свѣтъ, содѣйствуютъ ихъ окраскѣ въ тѣ странные переливы, которые скорѣе напоминаютъ сталь, золото, драгоцѣнные камни, чѣмъ перья и цвѣты".

И мы тоже скажемъ, что не свѣтъ искусства и не чувство красоты окрашиваютъ этотъ стиль, ау пожирающая страсть, которою онъ упивается и воспламеняется. Другаго она лишила бы разсудка; его она одаряетъ геніемъ, и безпрерывное напряженіе нервной системы, вмѣсто того, чтобъ изнурить его, питаетъ его силы.

Отсюда эти странныя формы рѣчи, которыя кажутся нарушеніемъ синтаксиса и ниспроверженіемъ грамматики. Когда онъ дѣлаетъ ошибки въ языкѣ, онъ ихъ дѣлаетъ съ сознаніемъ, почти всегда основательно. Никто болѣе его не овладѣлъ въ такой степени языкомъ. Скажутъ, что онъ извратилъ его; это значитъ, что онъ передѣлалъ его на свой ладъ. Онъ говоритъ иначе, чѣмъ другіе, потому что мыслитъ иначе, чѣмъ другіе. Его фраза сокращается, чтобъ сравниться съ концентраціей его мысли. Глаголъ покидаетъ ее, исчезаетъ. Пущенная съ быстротою стрѣлы, какъ откровеніе, она перескакиваетъ черезъ него, чтобы летѣть скорѣе. Она то принимаетъ тяжеловатый видъ и вся состоитъ изъ перестановокъ словъ, то небрежна и состоитъ изъ повтореній. Она передаетъ идею такъ, какъ она является, подражая естественному движенію ума и неровному усиленію вдохновенія. "Эти птицы, -- только что говорилъ онъ,-- питаются цвѣтами, этими ѣдкими цвѣтами, ихъ жгучими и острыми соками, въ дѣйствительности ядами" {"Ces oiseaux vivent des fleurs, de ces pénétrantes fleurs, de leurs sucs brûlants et âcres: en réalité, de poisons".}. Три раза первоначальное слово исправлено, развито. Поставьте вмѣсто этого: "Эти птицы живутъ въ цвѣтахъ, питаясь острыми и жгучими соками, которые ядовиты". Вы съ перваго разу написали окончательное выраженіе, но вы не выразили колебаній и страстныхъ порывовъ ума, который ищетъ и находитъ. Въ другомъ мѣстѣ, для того, чтобы выразить движеніе, онъ принужденъ употребить одинъ предлогъ вмѣсто другаго. "La longue belette s'insinue au nid sans frôler une feuille" (Длинная ласочка вкрадывается въ гнѣздо, не задѣвъ ни одного листочка). Еслибъ онъ поставилъ: "La longue belette s'insinue dans le nid", фраза не была бы подражаніемъ дѣйствію животнаго. Для передачи чувствъ ощущеніями, для подтвержденія впечатлѣній души, впечатлѣнія слуха, онъ является художникомъ даже въ предлогахъ и членахъ: нѣтъ стиля болѣе подражательнаго. "Le chant-huât vole d'une aile silencieuse, comme étoupée de ouate" (Сова летитъ безмолвнымъ крыломъ, какъ бы подбитымъ ватой). Благодаря этимъ подавленнымъ гласнымъ, сталкивающимся между собою, фраза скользитъ такъ же безмолвно, какъ птица. У него порядокъ словъ не грамматическій, а логическій порядокъ. Онъ отмѣчаетъ различныя части своего видѣнія по мѣрѣ того какъ онѣ проходятъ въ немъ, поочередно, и построеніе обозначаетъ ихъ послѣдовательность. Обратите лучше вниманіе на эту фразу: "Но пасмурная погода проясняется, снова появляется день, я вижу маленькую голубую точку на небѣ. Счастливая и ясная область, хранившая миръ надъ грозой. Въ этой голубой точкѣ царственно плыветъ маленькая птица съ громаднымъ крыломъ, на высотѣ десяти тысячъ футовъ. Морская чайка?-- Нѣтъ: крыло черное. Орелъ?-- Нѣтъ: птица маленькая" {Mais le temps noir же dissipe, le jour reparaît, je vois un petit point bleu dans le ciel. Heureuse et sereine région qui gardait la paix au-dessus de l'orage. Dans ce point bleu, royalement, un petit oiseau d'aile immense nage à dix mille pieds de haut Goéland? Non: l'aile est noire. Aigle? Non: l'oiseau est petit".}. "Счастливая" должно быть первымъ словомъ, потому что первое преобладающее движеніе, это -- порывъ счастія. Тою же причиной объясняется обратное построеніе слѣдующей фразы. Что касается этихъ словъ: "орелъ? морская чайка?", то это вопросительные крики, которыхъ нельзя было отмѣтить иначе. Другое мѣсто, касающееся ласточекъ, показываетъ, какъ сокращеніе фразы и положеніе слова вводятъ ощущеніе въ душу и въ зрѣніе. "Souvent elles же précipitaient tombant presque, rasant la terre, mais si vite relevées, qu'on les aurait crues lancées d'un resort ou dardées d'un arc" (Часто онѣ устремлялись, падая почти, задѣвая землю, но такъ быстро приподнимаясь, что можно было подумать, что онѣ пущены пружиной или изъ лука). Правильный писатель раздѣлилъ бы фразу послѣ слова "terre" и фраза, потерявшая свою безпрерывность, не выразила бы уже безпрерывности полета. Послѣдній слогъ "presque", нѣмой и усѣченный, изображаетъ съ удивительною силой паденіе, внезапно остановленное; если бы было поставлено "par un ressort, par un arc", то исчезъ бы весь подражательный полетъ. Сверхъ всего этого, его фраза -- пѣніе. Всякій поэтъ -- музыкантъ. Этотъ же, другъ Виргилія, болѣе музыкантъ, чѣмъ другіе. Ему необходимо убаюкивать свою мысль мѣрными звуками періода, и мелодія, которую онъ встрѣчаетъ или которую развиваетъ, печальная или нѣжная, придаетъ мечтательность идеѣ и поэзію страсти.

Я отмѣтилъ много отрывковъ, которые показались бы изумительными въ другомъ,-- наивныя странности германскаго пантеиста, уподобленіе птицъ Мессіи, "участіе ихъ въ божественномъ преимуществѣ Святаго Духа быть вездѣсущими", благословенія, посылаемыя тюленямъ, порывы зависти по поводу китовъ, множество воззваній, криковъ, восторговъ, изступленіе факира, безволіе нервной женщины, привычку думать громко и слишкомъ громко. Должно ли порицать эти крайности? Красоты искупаютъ ихъ и безъ этихъ крайностей ихъ бы не было; его страсть составляетъ его геній. Притомъ же, этотъ видъ ума есть типъ, онъ имѣетъ право существовать наравнѣ со всякимъ другимъ; то, что было бы въ иномъ случаѣ безуміемъ, у него является разумомъ. Каждый типъ хорошъ такъ, какъ онъ есть, въ мірѣ мыслящемъ, какъ и въ мірѣ животномъ. Его совершенство и его законъ заключаются въ развитіи его бытія, и если когда-нибудь былъ умъ, совершенный въ своемъ родѣ, такъ это умъ Мишле. Никто не ставитъ въ упрекъ цаплѣ ея длинныхъ, тонкихъ ногъ, ея худаго тѣла, ея созерцательной и неподвижной позы. Никто не порицаетъ въ приморской ласточкѣ огромныхъ крыльевъ, короткихъ йогъ: эта худоба -- красота въ цаплѣ; эта несоразмѣрность -- красота въ приморской ласточкѣ. И та, и другая обнаруживаютъ идею природы, и дѣло естествоиспытателя постигнуть ихъ, а не осмѣивать. Критикъ -- естествоиспытатель души. Онъ принимаетъ ея различныя формы; онъ не осуждаетъ ни одной изъ нихъ и описываетъ всѣ; онъ полагаетъ, что страстное воображеніе столь же законная и чудная сила, какъ метафизическая способность или ораторское дарованіе; вмѣсто того, чтобы съ презрѣніемъ отбросить его, онъ осторожно его расчленяетъ; онъ опредѣляетъ ему мѣсто въ одномъ музеѣ съ другими и наряду съ другими; онъ радуется при видѣ разнообразія природы; онъ не требуетъ отъ нея, чтобъ "на уменьшилась, подчинилась власти противуположныхъ силъ, сдѣлалась разумною и осмотрительною; онъ любитъ даже ея нелѣпости и слабости. Онъ дѣлаетъ еще болѣе: постоянно наблюдая ее, онъ превращается въ нее; постоянно объясняя себѣ ея дѣйствія и находя ихъ основательными, онъ невольно повторяетъ ея дѣйствія. Жоффруа Сентъ-Илеръ говорилъ, что въ Египтѣ, лежа на нильскомъ пескѣ, онъ чувствовалъ, какъ въ немъ пробуждались инстинкты крокодила. Постоянно анализируя страстное воображеніе, критикъ до такой степени участвуетъ въ его видѣніяхъ и въ его страсти, что находитъ его страсть и его видѣнія разумными. Если онъ судитъ его, то не для того, чтобы рѣшить, прекрасно ли оно, или безобразно, а чтобы показать, годно оно или негодно для такого-то употребленія. Естествоиспытатель заявляетъ, что цапля создана для жизни въ болотахъ, что приморская ласточка должна парить надъ морями и что цапля, перенесенная на сухую равнину, и приморская ласточка, заключенная въ лѣсъ, не могутъ жить. Критикъ думаетъ, что страстная чувствительность, примѣненная, какъ пособіе, къ философіи и исторіи, должна открывать высшія истины, совершать много ошибокъ, прибѣгать къ множеству гипотезъ, мало доказывать, много преувеличивать, но что, примѣненная къ искусству, она создаетъ самые живые характеру, самыя трогательныя драмы, самый привлекательный стиль, самые яркіе пейзажи. Что огненнымъ дыханіемъ она оживитъ инертныя существа, что, переносясь отъ полюса къ экватору, отъ Америки къ Азіи, она вызоветъ въ нашемъ умѣ фантасмагорію лучезарныхъ видѣній, всюду творческая, стремительная, пламенная, всеобъемлющая, подобная великой природѣ, которая въ неистовой жизни своихъ тропиковъ представляетъ образъ своей силы и своего великолѣпія. Говорятъ, что въ настоящее время (1856 г.) три поэта {Альфредъ де-Мюссе, Ламартинъ, Викторъ Гюго, Беранже -- великій прозаикъ, подобравшій риѳмы къ своей прозѣ.} во Франціи; Мишле четвертый, и его проза, по отношенію къ искусству и генію, стоитъ ихъ стиховъ.

"Русская Мысль", кн. XII, 1886