Полное собрание сочинений.
Том третий.
Защитник бездомных
Роман, получивший премию от Бельгийской академии.
Перевод Марии Веселовской.
Книгоиздательство "Современные проблемы"
Москва. -- 1911.
"Я очень благодарен за присылку русского перевода моего романа "L'Autre Vue", который я получил. Я благодарен также за честь, оказываемую мне переводом моих произведений -- для ознакомления с ними русских читателей.
"Я очень охотно предоставляю книгоиздательству "Современные Проблемы" единственное право на будущие переводы моих произведений на русский язык, и хотя я знаю, что между Россией и Бельгией нет литературной конвенции, но я надеюсь, что другие издательства примут в расчёт категорически выражаемое мною желание"...
Брюссель.
1910 г.
Г. Гильом Добузье заказал Жаку Паридалю такие похороны, которые могли только заслужить одобрение у его круга знакомых и вызвать поклонение у нищеты. "Вот как надо поступать!", -- было общее мнение зрителей. Он не желал бы лучшего для самого себя: второй разряд похорон (но кто, кроме самих гробовщиков отличит первый разряд от второго?); месса при полном пении; пропуски публичного отпущения грехов (бесполезно продолжать эти церемонии, тяжёлые для близких и скучные для равнодушных присутствующих); столько-то метров чёрного сукна с белой бахромой; столько-то фунтов восковых свечей.
При своей жизни покойный, бедняк Паридаль, никогда не мог бы надеяться на подобные похороны!
Сорокапятилетний, высокий, уже с проседью, нервный и сухой, с равномерными движениями, затянутый по военному в свой сюртук, с красной ленточкой в петлице, г. Гильом Добузье выступал следом за маленьким Лораном, его питомцем, единственным сыном умершего, погружённым в острое и нервное душевное страдание.
С минуты смерти отца Лоран не переставал рыдать. В церкви он возбуждал у всех ещё большее сострадание. Печальный звон колоколов, в особенности, прерывистые звуки колокольчиков из хора, вызывали нервную дрожь во всём его маленьком существе.
Эта, бросавшаяся в глаза, печаль мальчика даже выводила из терпения кузена Гильома, бывшего офицера, тяжёлого на подъём, врага всяких преувеличиваний.
-- Послушай, Лоран, успокойся!... Будь благоразумен и встань!... Сядь!... Ступай!.. -- не переставал он говорить ему вполголоса.
Напрасный труд! Каждую минуту мальчик своими всхлипываниями и неуместными движениями, нарушал безупречный порядок церемонии. И это происходило в то время, когда воздавали столько чести его отцу!
Прежде, чем похоронное шествие из родного дома двинулось в путь, г. Добузье, всегда заранее всё обдумавший, передал своему питомцу одну монету в двадцать франокв, другую в пять и третью в двадцать су. Первая предназначалась для подноса добровольных пожертвований, остальные для собирателей подаяния.
Но этот ребёнок, действительно, столь же неловкий, каким он и казался с виду, спутал свои пожертвования; против обыкновения, он дал золотую монету представителю бедных, пять франков на церковных служащих и двадцать су -- священнику.
Он чуть не свалился в могилу, на кладбище, бросая на гроб с лопатки жёлтый, с ужасным запахом, песок, который падает на гроб всегда с столь печальным звуком!
Наконец, к великому облегчению опекуна, его посадили в карету, запряжённую двумя лошадьми, которые быстро домчали его до фабрики и до дома Добузье, построенных в предместий, за городскими укреплениями.
За семейным обедом все говорили о делах, не вспоминая об утреннем событии и уделяя очень мало внимания Лорану, сидевшему между своей бабушкой и г. Добузье. Последний обращался к нему только с напоминанием о долге, о благоразумии и рассудительности, трёх совершенно непонятных для мальчика словах, так как он только недавно в первый раз принял причастие.
Добрая бабушка сироты очень хотела бы отнестись понежнее к его горю, но она боялась быть обвинённой в слабости хозяевами дома и повредить ему. Она старалась даже заставить его замолчать из страха, что такая продолжительная печаль может показаться неприятной тем лицам, которые отныне хотели заменить ему отца и мать. Но в одиннадцать лет люди не отличаются тактом, и уговоры, произносимые вполголоса старой женщиною, вызывали у него только новый прилив слёз.
Через туманный взор своих глаз, Лоран, боязливый и дрожавший, как бесприютная птичка, украдкой изучал присутствовавших за столом.
Г-жа Добузье, кузина Лидия, точно царила за столом, сидя против своего мужа. Это была маленького роста, жёлтая, сморщенная, как чернослив, женщина, с чёрными, блестящими волосами, гладко зачёсанными на лоб и соединявшимися с густыми, чёрными бровями, которые окаймляли её большие, круглые тоже чёрные глаза на выкате. Лица почти не было видно; её черты казались мужскими, губы были тонки и бледны, нос курносый и над губой виднелись усики. У неё был гортанный и неприятный голос, напоминавший крик цесарки. Она отличалась скорее сухим, точно забронированным сердцем, чем совсем не имела его; у неё бывали проблески доброты, но отнюдь не деликатности; её ум был ограниченный, понимавший только всё земное.
Гильом Добузье, блестящий, талантливый капитан, женился на ней из-за денег. Приданое этой дочери брюссельского торговца шляпами, вынутое из дела, помогло ему, когда он вышел в отставку, построить себе фабрику и послужило первым вкладом в их быстро растущее состояние.
Взгляд Лорана останавливался с большею симпатией, даже с некоторым удовольствием, на Регине, или Гине, единственном ребёнке Добузье, старше на два года маленького Паридаля, оживлённой и нервной брюнеточке, с выразительными чёрными глазами, большими волнистыми волосами, безупречным овалом лица, немного орлиным носом, капризным, гордым ротиком, чудесными ямочками на щеках, розовым и матовым цветом лица, напоминавшим прозрачность камеи. Никогда ещё Лоран не видал столь красивой девочки!
Между тем, он не осмеливался долго смотреть ей в лицо или выдерживать огонь её шаловливых глаз. К её порывам резвого и балованного ребёнка примешивались чуть заметная торжественность и важность кузена Добузье. Что-то презрительное и неуловимо-лукавое уже чувствовалось иногда в складке её невинных губ и изменяло тембр её наивного смеха.
Лоран был ослеплён ею; она импонировала ему, как какое-нибудь важное лицо. Он смутно боялся её, в особенности, когда она в два или три приёма быстро окинула его взглядом, сопровождавшимся улыбкой, которая была полна снисходительности и превосходства.
Уверенная также в благоприятном впечатлении, которое она производила на мальчика, она выказывала себя более оживлённой и капризной, чем обыкновенно; она вмешивалась в разговор, ела неохотно, не знала, что ей сделать, чтобы обратить на себя внимание. Её мать была не в силах успокоиться, и, питая отвращение к неудовольствиям, вызываемым злобою этого маленького демона, она устремляла на Добузье отчаянные взоры.
Последний возможно дольше оттягивал исполнение безнадёжных просьб своей супруги.
Наконец, он вмешался. Не слушая замечаний своей матери, отвечая вежливо, но неохотно другим гостям, Гина, мгновенно, с каким-то забавным видом маленькой страдалицы, отнеслась наиболее ласково к уговорам своего отца. В своём отношении к Гине, глава семьи бросал всю свою выдержку. Он должен был даже заставлять себя быть строгим, чтобы не уступать шалостям своей девочки.
Какая неожиданная нежность проявлялась в этом голосе и в этих глазах! Интонация голоса и ласковые взгляды напоминали Лорану выражения лица и улыбку Жака Паридаля. Это было так ярко, что Лорки, так называл его покойный отец -- узнавал с трудом в кузене Добузье, уговаривавшем маленькую Гину, -- того самого сурового воспитателя, который приказывал ему так недавно, во время печальной церемонии, сделать то, затем другое, столько вещей, что он не знал, за что взяться. И всё это он приказывал таким быстрым и решительным тоном.
Пускай его детское сердце сжималось от этого сравнения, -- вчера ещё Лорки, а сегодня Лоран -- не сердился на свою маленькую кузину за это предпочтение. Она была слишком привлекательна!
Ах! если б дело касалось какого-нибудь другого ребёнка, например, такого же мальчика, как и он, сирота -- Лоран необыкновенно сильно почувствовал бы горечь своей потери; он ощутил бы не только печаль и отчаяние, но и отвращение и ненависть; он стал бы дурным по отношению к привилегированному ближнему; несправедливость в его собственной судьбе возмутила бы его.
Но Гина казалась ему чем-то вроде принцессы или блестящей сказочной феи, и было вполне естественно, что судьба выказывала себя более милостивой к столь высшим существам!
Маленькой фее не сиделось на месте.
-- Идите, дети, играть! -- сказал ей отец, подавая Лорану знак следовать за нею.
Гина увела его в сад.
Это было отгороженное место, правильно очерченное, словно крестьянский палисадник, окружённое оштукатуренными стенами, над которыми выделялись деревья, посаженные шпалерами, это был одновременно огород, фруктовый сад и сад для гулянья, обширный, как парк, хоть в нём не было ни широких лужаек, ни тенистых рощиц.
Однако, в этом саду была одна достопримечательность: что-то вроде башенки из красных кирпичей, которая была прислонена к холму, и у подножья которой находилась стоячая водная гладь, служившая убежищем для нескольких уток.
Дорожки, усеянные улитками, приводили к вершине холма, откуда были видны пруд и сад. Это странное украшение сада с важностью называлось Лабиринтом.
Гина показала его Лорану.
С жестами занятого чичероне, она объясняла ему предметы. Она говорила с ним покровительствующим тоном:
-- Смотри, берегись, не упади в воду! Мама не велит рвать малины!
Она смеялась над его неловкостью. Она поправила две или три его мало изящные фразы, выдававшие их местное наречие. Лоран, вообще неразговорчивый, сделался от этого ещё более молчаливым. Его смущение росло; ему досадно было на себя, что он казался смешным в её глазах.
В этот день на Гине была надета форма пансионерки: серое платье, отделанное голубым телком. Она рассказала своему товарищу, не утомлявшемуся её слушать, отдельные эпизоды из её жизни в пансионе, который содержали монахини в Мехельне; она поделилась с ним некоторыми своеобразными карикатурами, представляя с гримасами и кривляньем сестёр. Главная надзирательница была косая, сестра Вероника, заведовавшая бельём, говорила в нос; сестра Гюбертина за вечерними уроками спала и храпела.
Рассказ Гины об уродствах и недостатках её учительниц воодушевил её; она бегала, предлагала ему вопросы и она находила удовольствие в замешательстве своего слушателя: "Правда ли, что твой отец был простым приказчиком? Неужели в вашем доме были только одна дверь и один этаж?... Почему же вы никогда не приезжали к нам?... Итак, ты мой кузен?.. Это смешно, не правда ли?.. Паридаль -- это, конечно, по-фламандски. Ты знаком с Эженом и Полем, сыновьями г. Сен-Фардье, компаньона папы? Вот шалуны! Они катаются верхом, кричат и не носят фуражек. Не то, что ты... Папа говорил мне, что ты похож на маленького деревенского мальчика... с твоими розовыми щеками, большими зубами и гладко причёсанными волосами... Кто тебя так причесал? Да, папа прав, ты похож на одного из тел маленьких крестьянских мальчиков, которые прислуживают во время обедни у вас в церкви!"
Она набрасывалась на Лорана с неудержимою резвостью. Каждое её слово проникало в глубь его сердца. Покраснев более, чем когда-либо, он старался смеяться, как во время изображения добрых сестёр, и не находил слов для ответа. Она делала ему больно, но она была так красива!
Ему так хотелось доказать этой насмешнице, что можно носить скроенную, как мешок блузу, одновременно слишком широкие и длинные панталоны, предназначенные к тому чтобы их проносить в течение двух лет, со складками на коленях, что придаёт человеку вид какого-то кривоногого; накрахмаленный воротничек, откуда показывается ребяческая и сконфуженная голова того, кто его носит точно это голова Иоанна Крестителя после усекновения; фуражку, спрятанную от первого причастия, на которой траур так мало скрывал необычайные украшения, из стекляруса и бархата, бесполезные завитки, нагромождённые кисточки, словом, что можно было быть одетым как сын фермера и быть не глупее и не тупее чем какой-нибудь Сен-Фардье.
Добрая Сизка, понятно, была не первоклассным портным, но, по крайней мере, она не портила материй! Затем Жак Паридаль находил своего маленького Лорана одетым прекрасно! В день первого причастия дорогой отец сказал ему, целуя его: "Мой Лоран, ты красив, как принц!" На нём было надето теперь то же, что и тогда, -- исключая траура, украшавшего его фуражку и заменявшего на его правой руке знаменитую муаровую белую ленту, обшитую серебряной бахромой...
У насмешницы было доброе движение. Пробегая по цветнику, она нагнулась и сорвала красивую маргаритку с красноватыми лепестками, золотистым сердечком и сказала: "Держи, деревенский мальчик, вдень этот цветок себе в петлицу!" Деревенский, сколько ей угодно! Он ей прощал. Этот блестящий цветок, всунутый в его чёрную блузу, казался первой улыбкой, освещавшей его траур. Совершенно не умевший ещё выражать словами как свою радость, так и свою печаль, мальчик, если б он посмел, преклонил бы колена перед маленькой Добузье и поцеловал бы ей руку, как он видел, делали это разукрашенные рыцари на картинках Journal pourrions, который перелистывали прежде у него дома, в зимние воскресные дни, пощёлкивая жареные каштаны...
Быстрая, как козочка, Регина скакала уже на другом конце сада, не дожидаясь благодарностей Лорана.
Он почувствовал угрызения совести за то, что допустил так быстро приручить себя и, рассердившись, сорвал яркий цветок. Но вместо того, чтобы бросить его, он почтительно положил его в карман. Остановившись, он подумал о родном доме. Последний опустел и отдавался в наём. Собака, храбрый Лев, была отдана первому попавшемуся соседу, который согласился избавить от него дом покойника. Сизка, получив своё жалование, удалилась, в свою очередь. Что она теперь делала? Увидит ли он её когда-нибудь? Лорки не простился даже с ней сегодня утром. Он вспомнил её лицо, каким он видел его в церкви, в глубине, позади клироса, её доброе лицо, столь же напухшее, и расстроенное, как и его лицо.
Все выходили из церкви; он должен был пройти мимо неё, так как его подталкивал кузен Добузье, а между тем ему хотелось броситься на шею к этому чудному существу. В карете он смущённо осмелился спросить: "Куда мы едем, кузен? -- На фабрику, Боже мои. Куда же ты хочешь, чтобы мы ехали?" Значит, они не вернутся больше домой! Мальчик и не настаивал, он даже не попросил о том, чтобы проститься с прислугой! Неужели он становился суровым и гордым? Ах, нет! Он был только смущён, потрясён! Добузье обошёлся бы с ним грубо, если б он упомянул о столь мало воспитанных людях, как Сизка...
Устав звать его, Гина решила сама вернуться к мечтателю. Она потрясла его за руку: "Но ты оглох... Пойдём, я тебе покажу персики... Это мамины фрукты. Фелисите считает их каждое утро и их двенадцать... Не трогай их". Она даже не заметила, что Лоран бросил цветок. Это равнодушие маленькой феи ободрило крестьянского мальчика, хотя, в глубине души, он предпочёл бы, чтобы она спросила, что сталось с её подарком.
Он был весь захвачен Гиной, позволял ей делать с собой всё, что она хотела. Они играли в мальчишеские игры. Чтобы понравиться ей, он кувыркался, издавал дикие звуки, катался по траве и песку, запачкал свой костюм, и пыль покрыла его, влажные от пота и слёз, щёки.
-- Ах, какой ты смешной! воскликнула девочка.
Она намочила кончик своего носового платка в бассейне и пыталась умыть Лорана. Она слишком смеялась и только ещё больше испачкала его.
Он позволял ей делать всё это, счастливый от её шаловливых забот, и весёлого смеха. Вероломная Гина разрисовывала на его лице арабески так хорошо, что оно приняло татуированный вид.
Во время этой церемонии раздался резкий голос:
-- Мадемуазель, вас зовут... Гости разъезжаются. А вы, идите сюда! Пора ложиться спать. Завтра вы отправитесь в пансион. Достаточно уже таких каникул!
При виде юного Паридаля, Фелисите, грозная Фелисите, доверенная прислуга Добузье, вскричала, точно перед ней предстал дьявол: "Фи! скверный мальчик!"
Накануне она приезжала за ним в Лувенский пансион и должна была снова проводить его туда же. Ворчливая, сердитая, низкопоклонная, умевшая льстить своим господам и уменьшать их недостатки, она угадывала сразу, как будут обращаться в доме с мальчиком. Кузина Лидия поручила этой дурной прислуге заботы и присмотр за этим непрошенным гостем.
Неосторожный Паридаль предоставлял Фелисите чудесное начало для её роли гувернантки.
Злая женщина не упустила этой находки. Она дала полную свободу своим милым качествам.
Гина продолжала смеяться, как маленькая дурочка, оставила своего товарища на съедение ворчливой прислуге, вбежала в гостиную, спешила рассказать о своей проделке родителям и всему обществу.
Лоран сделал одно движение, чтобы догнать шалунью, но Фелисите не пустила его. Она толкнула его по направлению к лестнице и нарисовала ему такую картину обращения г-на и г-жи Добузье с подобными ему поросятами, что он, испуганный, поспешил в свою мансарду, куда его поместили и закутался в одеяло.
Фелисите щипала и толкала его. Он отнёсся к этому стоически, ни разу не крикнул: он сдержал себя перед этой мегерой.
Дурное окончание дня было отвлечением от печали сиротства. Волнение, усталость, свежий воздух нагнали на него тяжёлый сон, в котором самые разнообразные образы смешивались в какой-то фантастической сарабанде. Вооружённая волшебной палочкой, красивая Типа руководила танцами, то освобождала, то предоставляла терпеливого мальчика во власть старой ведьме, похожей на Фелисите. На заднем плане нежные и бледные призраки его отца и Сизки, умершего и отсутствовавшей, протягивали к нему руки. Он бросался к ним, но г. Добузье схватывал его на пути с ироническим замечанием: "Подожди, шалун!!" Колокола звонили; Паридаль бросал на поднос добровольных пожертвований красивую маргаритку, подарок Гины. Цветок падал с звоном золотой монеты, в сопровождении громкого смеха маленькой кузины, и этот шум обращал в бегство насмешливых злых духов, а также и печальные виденья.
Таково было вступление Лорана Паридаля в его новую семью...
В свой второй приезд и в последующие приезды, когда каникулы заставляли Лорана приезжать к его опекуну, он не чувствовал себя более акклиматизированным, чем в первый день. У него всегда был вид непрошенного гостя, слетевшего с луны человека и занимавшего чужое место.
Как только вносили его чемодан, его сейчас же спрашивали, надолго ли он приехал и все занимались более состоянием принадлежавших ему вещей, чем им самим. Его встречали без восторга: кузина Лидия машинально протягивала ему свою щёку, оттенка лимона. Типа, казалось, забывала его с минуты последней встречи, а что касается кузена Гильома, он вовсе не хотел, чтобы его беспокоили из-за такого пустяка, как приезд этого шалуна; достаточно того, что она, увидит его во время первой же трапезы.
-- "А! это ты! Что ж ты поумнел?.. Учишься ли лучше?" Всегда раздавались одни и те же вопросы, выраженные с каким-то сомнением; никогда не чувствовалось никакого одобрения! Если Лоран получал награды, то оказывалось, что, именно, им г. Добузье не приписывал никакого значения.
За столом, круглые глаза кузины Лидии, неумолимо наблюдавшие за ним, укоряли его за большой аппетит его двенадцатилетнего возраста. Право, она словно заставляла его выпускать стакан из рук или куски кушанья с вилки. Эти погрешности мальчика не всегда навлекали на него эпитет неловкого, нона лице кузины замечалась всегда презрительная гримаса, довольно ясно выдававшая её мысль. Эта гримаса, между тем, ничего не значила по сравнению с насмешливой улыбкой непогрешимой Гины.
Кузен Гильом, которого надо было звать несколько раз прежде, чем сесть всем за стол, наконец, появлялся, с нахмуренным лбом, с новыми планами в голове, высчитывая результаты, взвешивая те или другие преимущества, весь погруженный в расчёты.
С своей женой г. Добузье говорил о делах; опа прекрасно столковалась с ним, отвечала ему, употребляя непонятные технические термины, показывавшие в ней опытного человека.
Г. Добузье изменял своим цифрам и оживлялся только тогда, когда любовался своею дочерью, ласкал её. Лоран всё сильнее и сильнее замечал полное согласие и обожание, царившие между этими двумя существами. Если важный и положительный промышленник делался человечным, занимаясь с Гиной, то она тоже находясь с отцом, покидала свой гордый, развязный и самонадеянный тон. Г. Добузье предупреждал её желание, удовлетворяя её малейшие капризы, защищал её даже от нападок матери. Он, человек положительный и практичный, с Гиной мог забавляться пустяками.
Во время каждых каникул, Лоран находил свою маленькую кузину всё более красивой, но всё более и более далёкой от него и более холодной. Родители взяли её из пансиона. Опытные и модные учителя готовили её к её судьбе богатой наследницы.
Превратившись в высокую девушку, слишком барышню, чтобы забавляться с таким мальчиком, как Лоран, Гина принимала своих сверстниц и много выезжала. Маленькие Вандерлинг, дочери самого известного в городе адвоката, белокурые и живые болтуньи, были её подругами одновременно в занятиях и удовольствиях. Если, в виде исключения, не имея другого товарища, Гина забывалась до такой степени, что начинала играть с деревенским мальчиком, кузина Лидия находила сейчас же предлог, чтобы прекратить её досуг. Она посылала Фелисите предупредить барышню о приходе того или другого профессора, пли же она увозила её в город, или портниха ждала её мерить платье, или надо было сесть за рояль. Прекрасно вышколенная, Фелисите чаще всего предугадывала намерение своей хозяйки и исполняла с самым похвальным рвением подобные поручения. Лоран мог развлекаться, как ему хотелось.
Фабрика разрасталась до такой степени, что с каждым годом новые постройки, сараи, мастерские, магазины, овладевали садами, окружавшими жилой дом. Лоран не без сожаления узнал об исчезновении лабиринта с его башенкою, его бассейном и утками: это ужасное место было для него дорого из-за воспоминаний о Гине.
Дом тоже овладел одною частью сада. Имея в виду в будущем выезд в свет их дочери, Добузье воздвигли целый дворец, представлявший из себя анфиладу гостиных, украшенных и обставленных самыми модными поставщиками. Кузен Гильом, казалось, руководил всем этим убранством, но он всегда считался с выбором, и вкусом дочери. Он устроил уже для балованного ребёнка чудесный апартамент молодой девушки: две комнаты, серебряную и голубую, которые были наслаждением для их маленькой хозяйки.
Комната молодого Паридаля тоже не осталась без перемены. Его мансарда, под крышей, принимала всё более и более неоконченный вид. Казалось, что она никогда не [26]пользовалась расположением хозяев. Фелисите убрала её настолько, чтобы поставить там небольшую железную кровать.
Теперь чердака не хватало, чтобы разместить там все старые вещи от прежней мебели, в доме и вместо того, чтобы заполнить ими мансарды прислуги, Фелисите перенесла их в комнату Лорана. Она вкладывала в это столько рвения, что мальчику уже представлялся тот момент, когда он будет принуждён выехать жить на лестницу.
В глубине души оп не сердился на это вмешательство. При таком нагромождении предметов, его жилище дарило ему чудесные неожиданности. Между заброшенным сиротою и предметами, переставшими нравиться образовывалась некоторая симпатия, происходившая от сходства условий их жизни. Но стоило было Лорану заняться какими-нибудь старыми предметами, как Фелисите, любезный заведующий, лишала его, насколько было возможно, их близости. Чтобы оставить свои богатства и скрыть свои находки, мальчик употребляла, настоящую хитрость контрабандиста.
В этой мансарде, к великой радости непокорного юноши сохранились книги, которые г. Добузье счёл слишком легкомысленными. Это был запретный плод, подобно малине и персикам в саду! Мыши уже поглодали грязные кончики, а Лоран наслаждался тем, что оставили ему прожорливые зверки из этой литературы. Часто он до такой степени погружался в чтение, что забывал о всякой предосторожности. Фелиситэ, входившая на цыпочках, чтобы застать его врасплох, часто накрывала его. Если эта ведьма не заставала его на месте преступления, она замечала, что он нарушил порядок на полках и вызвал обвал книг. Тогда раздавались визг, точно крик птицы, жалобы, точно приговорённой к казни, которые кончались тем, что привлекали кузину Лидию.
Однажды его застали за чтением "Поля и Виргинии."
-- Дурная книга!.. Ты лучше бы учил арифметику! сказала ему кузина. Г. Добузье поддержал мнение своей жены, прибавляя, что из этого скороспелого мальчика, слишком усердного чтеца и ротозея, никогда не выйдет ничего хорошего и что он останется на всю жизнь таким же бедняком, как и Жак Паридаль. Ротозей! Сколько презрения вкладывал кузен в это слово.
В зимние вечера, во время рождественских каникул, Лоран стремился как можно скорее добраться до своей дорогой мансарды. Внизу, в столовой, где его удерживали после обеда, он чувствовал, что он надоел всем и что он стеснял всех. Почему же тогда не отсылали его спать! Если он не скрывал желания вытянуться, если он зевал, если он отрывался от учебников, прежде, чем пробьёт десять часов, кузина Лидия вращала своими круглыми глазами, а Гина гордо взглядывала на него, притворялась бодрствовавшей более, чем когда-либо, смеялась над оцепенением мальчика.
Даже в течение дня, после двух или трёх обид, Лоран бежал спрятаться под крышу.
Лишённый книг, он поднимал окно, взбирался на стул и созерцал расстилавшуюся у его ног окрестность.
Красные и низкие дома в предместий нагромождались сплошными островками. Разраставшийся город уничтожил свой пояс городских валов, угрожал и покорял окружные поля. Были намечены уже улицы верёвками, протянутыми вдоль пашен. Тротуары окаймляли земли, до последней минуты обрабатываемые крестьянином, у которого отчуждали собственность. Посреди жатвы показывалась, на конце острой палки, точно пугало для воробьёв, надпись, гласившая: земля для постройки. Истинные разведчики, часовые, посланные этой армией городских сооружений, трактиры занимали уголки на новых дорогах и созерцали, с высоты своих банальных фасадов, в несколько этажей, собранный хлеб, взывавший, казалось, о милости завоевателей. Нет ничего более тяжёлого и внушительного, как эта встреча города и деревни. Они давали друг-другу настоящее сражение.
Было что-то стеснённое и скрытое в этом пейзаже, окаймлённом откосами укреплений: в зубчатых воротах, тёмных, словно туннели, раздавленных стенах, пронзённых бойницами, казармах, жалобные трубы, которых точно отвечали на колокол фабрики.
Три ветряных мельницы, рассеянных по равнине, быстро вертелись, наслаждаясь остатком времени, в ожидании того, когда они разделят судьбу четвёртой мельницы, каменная часть которой господствовала с жалким видом над блокадою, так как этого требовали рабочие домики, и которой эти осаждавшие, с лицом паразита и мошенническим видом, точно пьяные птицеловы, срезали крылья!
Лоран сочувствовал бедной, разрушенной мельнице, хотя вовсе не стремился ненавидеть население маленьких улиц, которое окружало его, законченных драчунов и негодяев, героев тёмных происшествий, буйного народа, с которым не всегда и полиция решалась встречаться в их притонах. "Эти мельники каменной мельницы" считались в среде самых сильных развратников, подонков столицы.
Но даже не считая этой кучки беспорядочных людей, которых Лоран впоследствии должен был узнать поближе, остальная часть населения, на половину городская, на половину деревенская, занимавшаяся хлебопашеством, более сговорчивая, интересовала и занимала наблюдательного мальчика. К тому же "эти мельники," с очень повышенным тоном, фатально бросались в глаза но сравнению с их соседством; они оскорбляли, словно покрывали народным, едким помолом этих перебежчиков деревни, слуг ферм, обратившихся в грязных от извести рабочих, выгрузчиков, или наоборот, этих поддельных деревенских жителей, ремесленников, ставших огородниками, фабричных работниц, превратившихся в молочниц. Если можно было проникнуть в дровосека, то в нём находили коровника, а в мяснике, пастуха. Странная душа жестокая и фанатическая, как в деревне, циническая и буйная, как в городе, одновременно гармоническая и экспансивная, лукавая и сладострастная, религиозная и политическая, в глубине верующая, но богохульствующая на поверхности, глупая и хитрая, душа односторонних патриотов, шовинистов, с их разнообразным и малоопределённым характером, их мускулистым сложением, мясистым и полнокровным, может быть, льстила с этой поры хитрому дикарю, дрожащему и сложному, грубому существу, которым будет Паридаль...
Надолго эти хитрые души оставались в его памяти, неясные, точно инстинктивные, тайные.
Стоя на стуле перед расстилавшимся предместьем, он наслаждался, так сказать, тоской и не отрывался от своего болезненного созерцания, пока не был готов умереть; тогда падая на колени, или катаясь по кровати, он извергал из души слёзным фонтаном все эти душевные страдания и обычную злобу. Громкий шум мельниц, звонкий и отрывистый, как смех Гины, и ворчливый и глухой шум фабрики, точно выговор Фелисите, как бы аккомпанировали и возбуждали медленный и обильный поток его слёз, -- подобно тепловатым и слабым дождям изменчивого апреля месяца. Эта убаюкивавшая, печальная и терзавшая душу мелодия, казалось, повторяла: "Ещё!.. Ещё!.. Ещё!!!"
Фелисите кончила тем, что стала запирать в течение дня на ключ мансарду одинокого мальчика, и посылала его играть в сад. Последний уменьшался после каждого захвата и превратился в какой-то лужок, на который выходили окна дома. Лоран, выгнанный из своей мансарды, пользовался благоприятным моментом, чтобы очутиться на фабрике.
Полторы тысячи фабричных рабочих, были подчинены правилам, отличавшимся драконовской суровостью. За малейшую провинность назначались штрафы, вычеты из заработной платы, или расчёты рабочих, без всякой возможности жаловаться. Там царила суровая справедливость; не было беззакония, но управляли какая-то военная дисциплина, кодекс карательных мер, не пропорциональный для провинностей, весы, всегда наклонённые в сторону хозяев.
Лорана утомляли шум и движение бесчисленных работ, которые вызывались приготовлением свечей, начиная с обработки зловонных органических веществ, воловьего и бараньего сала, откуда не без труда выделяется белый и мраморный стеарин, вплоть до упаковки свечей в ящики и нагрузки на телеги.
Лоран спускался в помещения, где топят, входил в отделения машин, переходил от чанов, где очищают грубый материал, растопляя его по несколько раз, к прессам, где, избавившись от дурных веществ, этот материал, скрытый между кожами животных, снова твердеет.
Он посещал фабрику по всем её уголкам, проникал в мастерские с отравленным воздухом и оставался подолгу в смертоносных местах. Он взбирался на лестницы, проходил по узким мосткам. Котлы обдавали его лицо своим влажным дыханьем. Машины, рычаги и маховые колёса на полном ходу, свистели, ворчали, ревели, заставляли вздрагивать большие каменные клетки, в которые их медные и стальные части, уродливые и циклопические, с странными формами, погружались наполовину, точно замурованные заживо гиганты.
Там Лорану нечего было бояться. Он знал, что как раз в том месте, где чудовище расправляется, и двигается, точно Анселад, под своим вулканом, оно наименее безопасно. Неусыпность его сторожей поддерживалась его рычанием. В ту минуту, когда он хочет вырваться, разрушить и уничтожить всё, что находится вокруг его, его выдаёт счётчик, или собравшийся пар, становясь безобидным, исчезает через предохранительные клапаны.
Опасность находится дальше, -- в помещениях, где механическое чудовище точно прибегает к хитрости. Не достигая ничего своими криками и поражающими жестами, и не имея возможности отомстить за себя одним ударом, общею катастрофою тем людям, которые покорили его силу, оно скрывает свои приёмы и хватает свои жертвы одна за другой.
Через отверстия, сделанные в стенах и в потолке простые кожаные ремни направляются от главной массы, точно длинные руки спрута, и приводят в движение приборы, находящиеся наверху. Эти длинные ремни наматываются и разматываются с таким изяществом и с такою лёгкостью, что они отгоняют всякую мысль О силе И бешенстве. Они двигаются так быстро, что кажутся неподвижными. Бывают моменты, когда их совсем не видно. Они исчезают, словно улетают, исполняют с каким-то послушанием те услуги, которые от них требуют, возвращаются на место отправления, снова исчезают, не утомляясь всё одним и тем же путешествием и одними и теми работами. Они проделывают мильоны, миллиарды раз скучную операцию, с какою то очаровательную ловкостью и сдержанностью. Во время их пути, они производят шум, едва ли более громкий, чем удар крыльев птицы или мурлыканье сладострастной кошечки, а если встать вблизи их прохода, то их движение нежно и почти ласково дует на вас.
Это настолько приятно, что можно забыть об их нападениях, и подумать, что они укачивают, словно песнь за прялкой. Но они находятся всегда на стороже, терпеливы, точно подстерегающие пантеры; они пользуются малейшей рассеянностью, забывчивостью, минутою мечты и отвлечения, случайной беспечностью их укротителей, мимолётной необходимостью повернуться к ним спиной и ослабить набег.
Они могут воспользоваться даже небрежным костюмом. Достаточно для них широкой рубашки, распущенной блузы, неловкого шага, даже неудобной складки. Захватив кусок одежды, двигающиеся ремни тянут к себе человека и уносят его в своём кружении, несмотря на его крики, его вес и сопротивление. Напрасно он борется. В какую нибудь одну минуту они подвергают его целому ряду пыток. Он распластывается на колёсах, изрубленный, изрезанный, разделённый на куски, с содранной кожей, искромсанный, ампутированный, выброшенный, в виде отдельных частей, на расстоянии нескольких метров, точно камень из пращи, или выдавленный, как лимон, между зубчатыми колёсами, из которых брызжет его кровь, мозг на охваченных ужасом товарищей. Счастливы те, кто избавится от этого, лишившись только одного члена, оставшись с изуродованной рукой, сломанной в десяти местах ногой, сделавшись калекою на всю жизнь!
Бежать к убийце? Остановить его движение? Человек бывает изрезан или уничтожен прежде, чем у других рабочих будет время заметить его оплошность.
Если останавливают коварную машину, то, исключительно, чтобы вычистить её, чтобы стереть всякий след её хищения, осмотреть её зубцы, вылощить её зубчатые колёса, гладкие ремни, придать ей снова вид ручной кошки.
Можно ли удивляться тому, что рабочие, доведённые до крайности, во время стачки и красных мечтаний, уничтожают машины, которые не удовлетворяясь тем, что разоряют и обесценивают рабочия руки, раздробляют и сокращают их!
Но фабрика не всегда сводила счёты с своими слугами таким открытым и быстрым образом. В числе помещений, где растирались сала, одно отделение пользуется дурной репутацией; отделение где, вырабатывается акреолин, бесцветное и летучее вещество, едкие пары, которые наносят вред рабочим. Напрасно терпеливые работники сменялись каждые сорок восемь часов и пользовались время от времени продолжительным отпуском, чтобы побороть и обезвредить действие яда, в конце концов, ужасное вещество одерживало верх над их предосторожностями и лишало их зрения.
В тех условиях жизни, в которых находился Лоран, он быстро узнавал все изнанки промышленной жизни. В общем зрелище и сцены на фабрике внушали ему больше ужаса, чем поклонения.
Он приписывал этой фабрике, безукоризненному зданию, где были применены все успехи механики и химии, где осуществлялись чудеса изобретения -- тайное, роковое и пагубное влияние. Он почувствовал глубокое сострадание, инстинктивную и безграничную любовь к этому миру парий, трудившихся с такою храбростью и с таким самоотвержением и не боявшихся, за ничтожную заработную плату, ни увечий, ни болезней, ни уродств, ни смерти, ни ужасных орудий, которые обращались против них, ни даже той атмосферы, которой они дышали. Точно сама природа, -- вечный сфинкс, -- взбешённая за то, что у неё сумели вырвать её тайны, вымещала на этих простых помощниках те дефекты, которые причиняли ей учёные.
С этими рабочими, боязливый мальчик быстро сходился. Когда он встречал их, запачканных, потных, задыхавшихся и они снимали перед ним фуражку, он осмеливался заговаривать с ними. Их живописная и твёрдая речь, их грубые, и свободные движения, после мелочных преследований, насмешек, умалчивания, и скрытых мучений, выдержанных им в доме Добузье, вызывали у него как бы ощущение порыва свежего и быстрого ветра, после пребывания в теплице среди роскошных растений и одуряющих ароматов. Он знал, что их считали низшими существами и чувствовал себя солидарным с ними; его угнетаемая слабость сходилась с их пассивной силой; этот, выбитый из своего круга, ребёнок подходил к тем, кого эксплуатировали. А эти высокие, широкоплечие молодцы, истопники, машинисты, выгрузчики, мастера, столь здоровые и нежные, ласково обращались с одиноким мальчиком, духовно заброшенным, лишённым всякой нежности, с маленьким кузеном их патрона, Гильома, челядь которого, видя пример Фелисите, глядя на него, пожимала плечами, точно перед обузою их дома, точно перед "четвертью господина".
Таким образом, вся фабрика вскоре узнала его.
Одно из отделений, в особенности, нравилось ему, хотя несколько и смущало его.
Это был в первом этаже главного корпуса огромный зал, где работали триста работниц.
Большинство из них были свежие, толстощёкие и весёлые девушки; у всех был чистенький вид, на всех были надеты синие юбки, лиловые кофточки, а волосы, были красиво зачёсаны или спрятаны под маленький, гладкий чепчик. Так как было там жарко, над машинами, и так как они ретиво работали, то многие из них, чтобы легче дышать расстегивались, несмотря на строгие правила и на целый дождь штрафов, назначавшихся неохотно, но во имя дисциплины одним из помощником мастера, бывшим солдатом. Оживлённое щебетание господствовало на птичнике, как там над однообразным и правильным карканьем машин.
Эти женщины обязаны были придавать окончательную отделку свечам, выходившим из литейных форм, отполировать их, навести на них блеск, классифицировать их. Они быстро работали по две, три за столами, покрытыми различными приборами, свечами, доставляемыми подъёмными снарядами, переходили от одного стола к другому, и передавая из рук в руки, приближали свечи к окончательному виду, предназначенному для украшения люстр и канделябров... Паркет, постоянно навощённый обломками стеарина, был такой же скользкий, как паркет зала, предназначенного для танцев. Толстые девушки и их станки отражались в нём, как в зеркале и эти отражения, это количество людей, вместе с шумом словно ошеломляли Лорана каждый раз, как он поднимался на лестницу, покрытой улитками, столь же жирными, как и самый пол и входил в зал.
Это происходило обыкновенно вечером, после обеда. Его появление каждый раз вызывало целую сенсацию. Немного бесстыдные личики поднимались и оборачивались по направлению к маленькому непрошенному гостю. Лоран же, немного смущённый этими [40]взглядами, пробирался, однако, между длинными столами в глубину зала, где на чём-то, вроде кафедры, словно царил помощник мастера, его друг. Там, под покровительством этого ищейки, ласково встречавшего его, он овладевал собою. Он осмеливался выдерживать пытку этой тысячи чёрных или голубых глаз, и начинал также улыбаться всем этим весёлым и толстощёким лицам. Он решался даже подойти к ним и следить за быстрой работой этих розовых рук, столь же шелковистых, как самый стеарин. Часто одна из работниц, получив позволение мастера, сопровождала его в соседний зал, предлагала ему из склада взять этикетки или какой нибудь образец из многочисленных ящиков; если же он не брал, она черпала за него. Лоран уходил тогда с целым ассортиментом красивых этикеток, золочённых или хромолитографированных. К сожалению, дня через два, Фелисите отнимала их у него. Так как она намекала на присвоение без спроса, или на кражу, Лоран, в конце концов, отказывался от составления коллекций, чтобы не навлечь неприятностей на добрых лиц, даривших ему их.
Какие легкомысленные были эти работницы! Вечером их отпускали на четверть часа раньше мужчин. Лёжа на постели, Лоран слышал, как колокол возвещал о конце работы. Сейчас же подымался словно шум, подталкивание друг друга попугаев, которые устремляются вдаль. Но, выйдя наружу, они медлили, тихо ходили взад и вперёд. Колокол снова звонил. Мужчины выходили в свою очередь, более тяжеловестно, но посмеиваясь меньше громким смехом.
Через несколько минут на конце улицы, поднимались смешанные крики неистовых женщин и грубых браконьеров.
Лоран дрожал от этих криков. "Ах, жестокие! Они дерутся!" Наивный мальчик ничего не понимал из этих ругательств, из этого прерывистого и нервного смеха, из этого общего шума, который делал ещё более мрачным меланхолический характер этого позорного предместья.
На другой день, те девушки, которые сильнее всех кричали, казались весёлыми, смелыми, радостными, точно ничего и не произошло; а в залах первого этажа мужчины казались тоже спокойными, весёлыми, довольными собою, толкали друг друга под локоть в знак сочувствия, обменивались подмигиванием глаз, сочно прищёлкивая языком.
На какие таинственные подвиги намекали эти нескладные молодцы?
Однажды утром маленький Паридаль блуждал, как обыкновенно, по мастерским и сараям, как вдруг он услышал, что какой-то грубый голося., пытавшийся сделаться нежным, позвал его: "Эй, господин Лорки... Господин Лорки!.."
Лорки! Его никогда больше так не называли со времени его отъезда из отцовского дома! Он обернулся не без тревоги, точно ему предстояло увидеть какое-нибудь привидение. Какова же была его радость, когда он узнал в коренастом, смуглом человеке, с часто мигавшими тёмными глазами, кудрявой бородой. Винсана Тильбака, доброго Винсана Тильбака.
-- Винсан! воскликнул он, бледный от волнения... Вы здесь!
-- К вашим услугам, господин Лорки... Но успокойтесь. Ей-Богу, можно было бы подумать, что я вас напугал... Я состою помощником мастера здесь... в той мастерской, где работают женщины...
Вполне естественно, что Лоран был счастлив от этой встречи.
Винсан часто приходил к г. Паридалю, в гости к Сизке, большею частью, вечером, когда хозяин возвращался в контору. Лоран сидел с ними в кухне. Это был "приятель" Сизки, как назвал его отец мальчику. Лоран, разумеется, ничего не видел странного в том, что у Сизки был "приятель". Тильбак был матросом, происходя из одной деревни с Сизкой, и желал очень жениться на своей землячке и увезти её от её хозяев; но она боялась его занятия, от которого на свете является много вдов, и предпочитала своих добрых Паридалей этому загорелому брюнету, в особенности, потому, что "бедный барин" очень старел, а с минуты смерти "барыни" больной и ребёнок могли рассчитывать только на заботы Сизки.
Тильбак не унывал. Между двумя долгими путешествиями он всегда неожиданно появлялся у Паридалей. Он вносил к ним со своей одеждой какой-то порыв неустрашимого ветра, сильный запах моря, а его здоровое и крепкое тело выказывало самый хороший характер, о котором только можно было мечтать. Чтобы добиться хорошей встречи, он имел всегда карманы, наполненные разными диковинками, которые он привозил из Океана или из экзотических стран: красивыми раковинами, необыкновенными, мускусными плодами для Лорана; для Сизки какую-нибудь материю, японские драгоценности, туфли эскимосов. Тильбак рассказывал о своих приключениях, и Лорану так они нравились, что когда рассказчик исчерпывал весь свои репертуар правдивых историй, он принуждён был выдумывать их. Он не смел сокращать их или изменять какую-нибудь деталь! Лоран не допускал вариантов и неумолимо помнил первую версию рассказа.
К счастью для любезного рассказчика, с маленьким тираном случилось то, что несмотря на его бдительность и любопытство, его одолевал сон. Силка укладывала его спать в комнате, рядом с спальней господина Паридаля. Тогда обе стороны, избавившись от дорогого, но часто стеснявшего их свидетеля, могли говорить о чём-нибудь другом, кроме кораблекрушений, каннибалов, китов, белых медведей.
Однажды, когда Лорана считали крепко уснувшим, прежде, чем Сизка снесла его в первый этаж, он проснулся наполовину, от шума звонкого поцелуя и вслед за ним звука не менее грубо нанесённой пощёчины. Поцелуи принадлежал Винсану, а пощёчина Сизке. Достойный уважения Винсан! Лоран вмешался в их ссору и примирил обе стороны прежде, чем снова заснуть.
Этого-то Винсана встретил маленький Паридаль в это утро, на ужасной фабрике кузена Добузье. Как это произошло?
Он сгорал от нетерпения всё узнать. Но прежде, чем спросить объяснения этой неожиданной встречи, Лоран осведомился о Сизке. Теперь, когда больного больше не было, а ребёнок был отдан на попечение других людей, "добрые друзья" повенчались.
Несмотря на свою страсть к морю и опасным, но столь облагораживавшим душу приключениям, Тильбак решил из любви к Сизке скинуть засаленные брюки и синюю вязанную блузу, и стать снова крестьянином и рабочим. Благодаря их сбережениям, они купили небольшой магазин съестных припасов для кораблей и поселились в квартале лодочников, возле порта. Сизка занималась торговлею, а Вписан поступил, в качестве помощника мастера, к г. Добузье, по рекомендации своего прежнего капитана, очень к нему расположенного.
-- А Сизка? -- продолжал спрашивать маленький Паридаль.
-- Всё хорошеет и хорошеет, господин Лорки, т. е. господин Лоран, так как вы уже мужчина... Как она была бы счастлива видеть вас! Не проходит дня, чтобы она не говорила со мною о вас... Вот уже три недели, как я нахожусь здесь, и она спрашивала меня, по крайней мере, тысяча раз, не видал ли я вас, не узнал ли я, что с вами сталось, как выглядит теперь её Лорки, так как, уважая вас, она всё же продолжает вас называть так, как вас звали у вашего покойного отца. Но, чёрт возьми, я не знал, к кому обратиться... Здешние буржуа, -- простите меня за откровенность -- отличаются чем-то, что лишает меня охоты обращаться к ним... Правда, у капитана Добузье неприветливый вид. Но вот и вы передо мною, говорите скорее, что я должен передать Сизке от вас. И когда можно будет ждать вашего визита?
Добрый брюнет всё ещё смуглый с открытым лицом, как в добрые прежние дни, только немного более отпустивший бороду, но менее загорелый, с серебряными серьгами в ушах, считал себя обязанным восторгаться хорошим внешним видом маленького Паридаля, хотя последний не казался больше цветущим и беззаботным, как прежде. Но В эту минуту радость Лорана при встрече Вписана была так велика, что мимолётный луч счастья рассеял все тени на его задумчивом лице.
-- Я не выхожу никогда один, отвечал он, глубоко вздыхая, на последнюю просьбу его друга... Меня не пускают даже к родным... Кузен находит, что это потерянное время и что эти визиты могут отвлечь меня от моих занятий... занятий!.. Кузен стремиться только к этому...
-- Да! Жаль! сказал Вписан, сам немного расстроенный. Но если это послужит вам на пользу, Сизка подождёт. Таким образом, из вас выйдет учёный, господин Лорки?
Мальчик хотел броситься на шею к матросу и заставить передать его поцелуй доброй Сизке! Но среди этих стен жестокой фабрики, вблизи этих контор, где царил важный кузен, недалеко от мест, захваченных ужасною Фелисите и насмешливою Гиною, Лоран чувствовал себя неловко, стеснялся, сдерживал выражения своих чувств. Он ощущал точно угрызение совести, вспоминая, что с минуты похорон его отца, он ни разу не осведомился о преданной Сизке.
Винсан угадывал неловкое положение мальчика. В тот возраст, в котором находился Лоран, люди плохо скрывают свои чувства, и Винсан прочёл много страданий на этом серьёзном лице, в этом немного глухом голосе, и, в особенности, в этих взглядах, останавливавшихся с настоящею любовью на дорогом завсегдатае родного очага. Слёзы грозили показаться на этих больших печальных глазах.
-- Послушайте, господин Лорки! Не надо этим огорчаться! проговорил бывший моряк, схватывая руки мальчика и потрясая их много раз! Не надо этого!.. Приходится слушаться опекунов... Послушание и дисциплина это мне знакомо. И он заставил себя засмеяться, "По крайней мере, мы будем видаться с вами здесь, время от времени, и Сизка будет узнавать о вас через меня".
Действительно, они встречались несколько раз. Лоран исчезал из дома, как только наблюдавшая за ним Фелисите уходила, а маленькая калитка из сада на фабрику была приотворена. Он проводил всё свободное время в том корпусе, где находился Тильбак.
Однажды его большой друг спросил его, любил ли он по-прежнему истории. "Ах, более, чем когда-либо!" воскликнул Лоран. Матрос вытащил из под своей куртки две книги, которые находились у него на груди и отдал их мальчику. Это был Швейцарский Робинзон.
-- Возьмите эти книги на память о Сизке и Винсане! сказал он. Я получил их в наследство от одного кормчего, умершего от жёлтой лихорадки на Антильских островах... Я не умею читать, господин Лорки, когда мне было девять лет, я нас коров вместе с Сизкой, а в двенадцать я был юнгой".
Лоран не предвидел последствий этого подарка. Эта шпионка Фелисите вскоре отыскала обе бедные книги, столь хорошо спрятанные на дне его ученического чемодана. Он ещё не прочёл их целиком. Сильно отличаясь своим внешним видом, контрабандные книжки производили тот запах триода и табака, который чувствуется настойчиво от одежд матросов, и подозрительная Фелисите усомнилась в том, чтобы они были извлечены из герметически запертой со времени последних каникул библиотеки. Небрежно одетый народ и дух приключений этого Швейцарскаю Робинзона вызывали негодование и ужас у Фелисите. Подобные ей души выказывают себя настолько более жестокими и гордыми по отношению к несчастным беднякам, насколько им самим хотелось бы изменить собственную судьбу.
Она употребляла настоящие приёмы хитрого судьи. Лоран выдерживал допрос за допросом, и так как он настаивал в отказе назвать того, кто подарил ему эти книги, она показала их кузену Добузье. Призванный к своему опекуну, Лоран отказался отвечать на его требования. Он был лишён сладкого за обедом, его посадили на хлеб и на воду, заперли в тёмную комнату, но не добились ни слова. Донести на Тильбака! Он скорее позволил бы разорвать себя на той машине, которая убивала людей!
-- Я нашёл средство сломить упрямство вашей глупой головы! заявил г. Добузье, в конце концов, Лорану, -- вы уедете завтра в Сен-Гюбер, куда родители запирают подобных шалунов вместе с малолетними ворами!
Лоран думал, что, в исправительном заведении будет не хуже, чем под надзором такого тюремщика, как Фелисите!
Между тем Тильбак, обеспокоенный тем, что он больше не видит своего юного друга, в тот самый день, спросил о нём слуг, и, узнав в чём дело, захотел сейчас же переговорить с г. Добузье по неотложному делу.
Сидя за своим письменным столом, повернувшись спиною к двери, владетель фабрики, только что отправивший своего питомца, снова был спокоен и работал с обычною для него ясностью ума. Тильбак вошёл с фуражкой в руках, сняв свои деревянные башмаки из уважения к роскошному ковру, выписанному из Турне. Добузье слегка повернул голову в его сторону и не отрывая глаза от разложенного перед ним чертежа, произнёс:
-- Подойдите!... Что вам угодно?
-- Простите, сударь, но ото я подарил господину Лорану книги, из-за которых вы так рассердились на него...
-- Ах, это вы! -- сказал просто, Добузье и нажал кнопку электрического звонка, находившегося у него под рукой.
-- Спросите, пожалуйста, у Фелисите книги, отобранные у г. Паридаля! приказал он мелкому служащему, который вбежал из соседней комнаты.
Книги, служившие уликой, были доставлены. Г. Добузье поднялся с недовольным видом, некоторое время рассматривал с отвращением эти несчастные книжонки, точно они показались ему морскою звездою или каким-нибудь другим скользким и липким обитателем волн, и не имея щипцов, чтобы прикоснуться к ним, он сделал знак Тильбаку взять назад своё имущество.
-- Отныне, вы будете лишены возможности наделять подобною гадостью моего воспитанника...
-- Разумеется, сударь, и будьте уверены, что, если б я мог предвидеть все неприятности, которые принесли эти книги дорогому мальчику, я ни за что не подарил бы их ему... Но прошу вас, простите его... Он не виноват... Это моя вина...
Г. Добузье, видимо раздражённый этим ходатайством, повернулся спиной к надоедавшему ему человеку, снова сел, чтобы продолжать свой чертёж.
-- Послушайте меня, сударь, настаивал Тильбак, после того, как он кашлянул, чтобы привлечь внимание хозяина, ваш воспитанник вовсе не такой повеса... Вас ввели в заблуждение по отношению к нему... Моя жена знает его лучше всех! Она могла бы сказать вам, чего он стоит!... Разве вы серьёзно намерены заключить его вместе с ворами?.. Сударь, я призываю к вашей чести, к вашим чувствам бывшего военного, -- это невозможно, чтобы вы погубили этого хорошего мальчика за то, что он отказался стать предателем!.. Да Иудою!...
На этот горячо брошенный вызов, г. Добузье, с каким-то испугом, поднялся наполовину на своём стуле, и, бледнее обыкновенного, протянул руку по направлению к двери, с жестом, который прекращал весь разговор раз навсегда, и устремляя столь злобный взгляд на Тильбака, что последний, опасаясь, как бы не повредить Паридалю своею настойчивостью, решил надеть снова свои башмаки и выйти, комкая в руках фуражку.
Подействовало ли замечание Тильбака на умного Добузье? Боялся ли этот умеренный человек общей огласки по поводу этого необыкновенно сурового поступка? Но Лоран избег исправительной тюрьмы в Сен-Гюбере. Только к многочисленным запрещениям, тяготившим над мальчиком, его опекун прибавил ещё новое -- не ходить отныне по фабрике и не сообщаться с рабочими.
-- Точно он и так ещё недостаточно дурно воспитан, говорила Фелисите, которая обязана была стать ещё строже с этим непокорным ребёнком.
Лоран всё же ни раз пытался нарушить запрещение и увидеться с Тильбаком, чтобы поблагодарить его и уверить его в глубокой любви к нему, но никто не забывал ключа от калитки, соединявшей сад и фабрику, а пора возвращения в пансион наступила раньше, чем он имел возможность отыскать помощника мастера.
Паридаль был в праве беспокоиться за последствия этого разговора Тильбака с хозяином.
Когда наступила пора следующих каникул, Фелисите сообщила Лорану, в виде приветствия, что его друг не долго ещё оставался на фабрике после это и истории с Швейцарскимь Робинзоном.
В полном отчаянии от этого известия, Лоран бросился искать Типу, надеясь заинтересовать её судьбою Тильбака и его домашних, так как у них, бедняков, были дети!
Во время драмы, окончившейся изгнанием помощника мастера, Гина выказывала полное равнодушие ко всему, что происходило. Не желая найти извинения для приписываемой Винсану Тильбаку вины, она даже не вступилась за мальчика. Напротив, с тех пор, как она узнала о его сношениях с "простыми людьми", она сделалась с ним ещё холоднее и недоступнее, решалась даже говорить ему о скандале, нарушившем порядок в их доме. Во время карантина мальчика, которому подвергнули его из-за книг Тильбака, гордая барышня ни разу не осведомилась о нём. Когда же наказание было с него снято, она едва удостоила его приветствия.
Однако, Лоран утешал себя иллюзиями по отношению к характеру своей кузины! Ом приписывал эту сухость и бессердечность её воспитанию! Как она могла заинтересоваться этими рабочими, этими людьми, о существовании которых она имела смутное понятие! Никогда она не сталкивалась с ними; она слышала, как её родители говорили о них, как о четвёртом царстве природы, как о каком-то орудии, живом минерале, менее интересном, чем растения и более опасном, чем звери.
Гина находилась одна в столовой, поливала цветшие на окнах гиацинты. Чувствуя смелость из любви к Винсану, Лоран подошёл к ней и сказал ей без всякого вступления:
-- Гина, кузина, Гина, попросите вашего отца вернуть на место Винсана Тильбака...
-- Винсана Тильбака, повторила она, продолжая заниматься своими красивыми цветами, я не знаю Винсана Тильбака...
-- Помощника мастера, которого рассчитали...
-- Ах! Я понимаю теперь о ком ты говоришь... Это Швейцарский Робинзон -- человек, который поссорил нас с тобой... Тебе не стыдно говорить снова об этом молодце... Имей в виду, что я не решусь даже произнести его имени перед моим отцом!
Сь недовольным лицом, Гина прошла в другую комнату, где она начала напевать модный романс. Лоран был очень изумлён, устремив машинально свои глаза на красивые, прямые и кокетливые гиацинты, к которым Гина относилась так ласково. У него появилось мимолётное желание уничтожить эти цветы, так как он был убеждён, что отныне он навсегда разлюбил свою бесчеловечную кузину.
Эти каникулы проходили, как и все остальные, с той только разницей, что в большом, заново меблированном доме, Лоран был ещё более заброшен, и был более предоставлен самому себе, чем обыкновенно. Иногда он завидовал участи старой мебели, отставленной в сторону, и предоставленной во власть мраку и пыли на чердаках. По крайней мере, если она перестала нравиться, её не подвергали унизительным сношениям с её заместительницей, в то время, как он, который никогда не нравился, продолжал всё же фигурировать, как какое-то нескладное, жалкое уродство среди этого ассортимента нарядных вещей и красивых растений. Он чувствовал себя всё более и более неуместным в этой богатой и необыкновенной обстановке.
В ожидании того, когда он будет иметь право, свободу уйти к другим несчастным, подобным ему людям, он отправлялся ночью в свой уголок мансарды, чтобы забыться там среди ненужных и изгнанных предметов. Впрочем, как бы мрачны и продолжительны ни были эти каникулы, как только он возвращался в коллеж, он начинал сожалеть о них, даже из любви к мрачным минутам!
Из своего пребывания у опекуна, он вспоминал охотнее всего меланхолические минуты, а из фабричной жизни его захватывали сильнее всего наименее весёлые, менее приветливые, грубые и жестокие предметы, -- часто во время урока и бессонницы! Из какого-то отвращения к гиацинтам, которые казались ему символом жестокости его красивой кузины по отношению к бедным людям, он коллекционировал завядшие букеты и полевые цветы. Дорогим персикам, предназначавшимся только кузине Лидии, он предпочитал твёрдое яблоко, трещавшее на зубах.
Кроме этого, он как бы сохранял в ноздрях самый неприятный запах фабрики, в особенности, запах от этого канала, который окаймлял огороженное место для фабрики, и в который спускали маслянистые остатки, заразительные кислоты, происходившие от очищения сала. Этот маслянистый и жирный запах, поднимавшийся из едких испарений, преследовал его в течение целых недель в пансионе. Этот запах был свойственен рабочему народу, бедным людям, ослеплённым акреолином, изрезанным паровыми машинами; он напоминал Лорану о том зале, где работали женщины, о Тильбаке и об истории с Швейцарским Робинзоном; он внушал ему мысль о необыкновенном предместий, о пьяных и сладострастных ночах обитателей "Каменной мельницы".
Когда он возвращался в родной город, то этот канал раньше всех встречал его.
Из всего того, что принадлежало фабрике и жило в ней, этот капал издалека встречал его, когда он только что сходил с поезда, приветствовал его с некоторою поспешностью, прежде, чем мальчик мог различить над вырисовывавшимися деревьями, крышами и мельницами предместий, высокие, красные и суровые трубы, насмешливо выпускавшие целые столбы дыма, точно в знак его приезда. Этот ужасный капал был также последним, кто провожал его, точно бездомная, покрытая паршью собака, упорно шествующая по следам жалостливого гулявшего человека.
Ужасный капал с тёмною поверхностью, отличавшеюся бесцветными струйками, протекал на открытом воздухе вдоль заразительной дороги, которая вела на фабрику. Он выказывал какую-то дерзкую медлительность, пока не достигал рукава реки, чистую воду которой он обесчещивал. Бедняки, жившие на берегу канала, зависевшие от богатой фабрики, роптали втихомолку, не смели жаловаться громко. Пользуясь этой покорностью, патроны откладывали огромную затрату, которую требовала ассенизация этого канала. Однако, холерная эпидемия, вспыхнувшая в середине августа месяца, заставила их призадуматься. Насыщенный и возбуждённый миазмами канала, страшный бич набросился на фабричных людей с большею жестокостью, чем в каком либо другом густо населённом квартале. Прибрежные люди падали, как мухи. Хотя остававшиеся в живых боялись нагнать на себя голод, открыто протестуя против болезни, семья Добузье сочла своим долгом приласкать население, втихомолку настроенное против них, и устроила помощь среди семейства, где были холерные больные. Но эти щедроты, почти вырванные силою, производились без настоящей милости, без всякого такта, без этого сочувствия, которое возвышает доброе дело и всегда будет отделять евангелическое сострадание от филантропии и приказания. Эту самую Фелисите назначали для раздачи милостыней. Погруженная в эти дела, она теперь меньше следила за Лораном, и последний пользовался иногда этим, чтобы отправиться гулять далеко.
В один тёмный вечер, он медленно возвращался по предместью фабрики. Когда он вступил на длинную улицу рабочих, скудно освящённую, на большом расстоянии, всегда коптившими фонарями, которые висели на крючках, его внимание, более утончённое, чем когда-либо, было поражено каким-то продолжительным шёпотом, тягучим и таинственным гудением.
Сначала он подумал, что это концерта, лягушек, но он тотчас же вспомнил, что никогда ещё ни одно живое существо не поселялось в канале! По мере того, как он приближался, эти звуки становились яснее. Повернув за угол, возле перекрёстка, близкого ка" фабрике, он нашёл объяснение.
В глубине маленькой нише с кронштейном, украшавшем угол двух улиц, выделялась, по антверпенскому обычаю, деревянная, разрисованная мадонна, ярко освещённая сотнею маленьких восковых и сальных свечей.
Глубокий мрак на остальной части дороги делал это освещение ещё более фантастичным. У подножья сверкавшей дарохранительницы, кишела, копошилась, падала -- ниц толпа бедных женщин этого квартала, в чёрных плащах и белых головных уборах, перебирая чётки, произнося молитвы печальным голосом. Они сложились, чтобы устроит это освещение, в надежде через посредство Богородицы умилостивить Бога, Который по своему желанию исцеляет и успокаивает смертельные раны...
Можно было предвидеть, что освещение не протянется так же долго, как чтен ие молитв Блеск нарушался уже чёрными пятнами. И каждый раз, когда какая-нибудь свеча угрожала погаснуть, молившиеся усиливали свои мольбы, жаловались громче и быстрее.
Разумеется, дорогие души какого-нибудь брата, мужа, ребёнка соответствовали этим угасавшим огням. Последние могли перестать дрожать в то самое время, когда умирающие окончат своё хрипение. Точно последние вздохи задували один за другим эти дрожавшие огоньки. Мрак густел, отягчённый умершими в течение дня.
В нескольких шагах от этого места возвышалась фабрика, ещё более -- мрачная, чем окружавшие её тени, похожая на храм зловредного божества. В этот мучительный час, ужасный канал, более кипучий, чем обыкновенно, уничтожал своими смертоносными испарениями ладом этих молитв и святую воду этих рыданий!
Точно для того, чтобы усилить это печальное и мучительное, впечатление, Лорану показалось, при взгляде на улыбавшееся лицо небольшой мадонны, что ото лицо походило на властный и слишком правильный профиль его кузины Гины. Неужели ради разрушения этих надежд, душа фабрики Добузье слилась с Небесной Царицей. Действительно, бедные матери, жены, сёстры, дочери, маленькие дети вторили священнику, распевая жалобно Regina Coeli!
Лоран больше не мог сомневаться. Он узнавал эту самонадеянную гримасу, этот надменный и насмешливый взгляд. Он даже поклялся бы, что дыхание слетало с уст лживой мадонны и что она ощущала скрытую радость, когда гасила сама последние огоньки!
Лоран хотел броситься между идолом и толпой и крикнуть всем: -- Остановитесь. Вы жестоко ошибаетесь, бедные сёстры! Та, которую вы призываете, другая царица, столь же красивая, но самая безжалостная!..
Остановитесь! Это Регина, Нимфа канала, цветок клоаки; канал обогащает её, делает её здоровой и красивой; но вас он отравляет; вас он убивает!
Псалом вдруг превратился в взрыв общего рыдания. Ни одна свеча больше не горела. Маленькая мадонна скрылась от умолявших взоров этих несчастных женщин. Последний больной холерою скончался.
В эту зиму m-lle Добузье вступала в свет. Дни проходили в разъездах и покупках. Гина заказывала себе дорогие и красивые туалеты. Мать, принуждённая всюду сопровождать её, почувствовала какой-то прилив кокетства. Она стремилась одеться, как молоденькая, носить яркие цвета, делать себе платья и причёски, сходные с платьями и причёсками дочери. Доводя до чего-то чрезмерного любовь к искусственным цветам и кричащим лентам, она перерывала магазин своей модистки, разворачивала все ленты, раскрывала все картоны с птицами, точно погружалась в ванну из перьев петуха, морабу и страуса. Если бы Регины не было там, чтобы в минуту ухода отвести в сторону продавщицу, тихонько отменить половину украшений, выбранных матерью, она водружала бы на своих шляпах столько предметов, что их могло хватить на убранство ваз в соборе, или на обогащение целого музея ботаники или орнитологии. Не без борьбы и не без огорчений удавалось Гине, очень чувствительной ко всему смешному, сокращать целые кустарники и сады, которые г-жа Добузье готовя была купить к удовольствию большинства торговцев.
Гина выказывала женское нетерпение, проявляла стремление к эмансипации. Для той среды, в которой она вращалась, её девичьи туалеты были лишены некоторой скромности, -- как выражается провинциальное ханжество -- нов них было много скрытой прелести, и Гина носила их с таким смелым и величественным видом! Лоран чувствовал себя всё более и более очарованным блестящей наследницей, и он не мог ещё решить, испытывал ли он по отношению к ней зависть или любовь.
Иногда случалось, из-за перспективы развлечений и новых успехов, захватывавших Гину, что она становилась более любезной и общительной с окружающими. Пользуясь этим мирным и весёлым настроением, Лоран сам иногда оставался около неё. Когда он прятался в угол, она подзывала его к себе, рассказывала ему о своих планах, о числе приглашений, которыми её забрасывали для первого бала, показывала ему покупки, удостаивала его совета по поводу оттенка или складок какой-нибудь материи, по поводу выбора какого-нибудь кольца: "Послушай, подожди, мужичок! Покажи, что у тебя есть вкус". Она награждала его этим эпитетом мужичка с такою грацией, что он не мог обижаться на неё. Могла ли продолжительна эта близость? Лоран пользовался ею, как бродяга обогревается в углу гостеприимного очага, забывая, что через час ему придётся снова выйти на снег и мороз!
Когда Лоран присутствовал в передней или на подъезде, в минуту отъезда дам, Гина допускала с его стороны всякое внимание, соглашалась брать из его рук сорти-де-баль, веер, зонтик. Он видел, как она быстро садилась в карету, очаровательно подобрав свои юбки и говорила: "Ты идёшь мама?.. Прощай, мужичок!" Кузина Лидия, задыхаясь, влезала в карету; подножка скрипела под её тяжестью и весь экипаж наклонялся в её сторону.
Наконец, со вздохом она усаживалась. Нервным движением, ручка Гины в перчатке опускала окно; швейцар с фуражкой в руке затворял дверцы кареты и кланялся дамам... Она уезжала!..
Пришлось также подумать и об одежде молодого Парндаля, которого отсылали далеко от родины в один интернациональный коллаж, откуда он должен был вернуться только после окончания своих занятий.
Кузина Лидия и неизбежная Фелисите занялись поисками в гардеробе г. Добузье. С какою-то мелочностью они рассматривали одну вещь за другой, старые одежды, которые тот больше не носил, передавая их из рук в руки, взвешивая, советуясь. Захваченная атмосферою будущих празднеств, г-жа Добузье заявила готовность пожертвовать, чтобы их переделал для мальчика мелкий портной из предместья, почти новым сюртуком и вышедшими из моды, но вполне крепкими брюками своего мужа.
Но Фелисите находила все одежды слишком хорошими для такого небрежного к своим вещам мальчика. "Право, сударыня, ему гораздо больше пойдут деревянные башмаки, блуза, фуражка и грубые панталоны, как у наших рабочих!"
Кузина Лидия заставляла почти клясться счастливого Паридаля, что он будет беречь свою одежду. Это было так тягостно для мальчика, что он предпочёл бы, действительно, одеться в некрасивый, но удобный костюм рабочих, его друзей.
В это время Гина, искавшая свою мать, показалась на ступеньках лестницы, ведущей на чердак.
-- Ах, мама, какой ужас! -- сказала она. -- Я надеюсь, что ты не наденешь этого тряпья на Лорана. Он, действительно, тогда выглядит "мужичком".
И, в порыве какого-то доброго братского расположения, Гни а принялась рассматривать кучу старья, предназначенного для её кузена, и заявила, что из этого всего можно было ещё выкроить несколько простых вещей, на каждый день, но не из чего было ему устроить порядочного костюма: "Возьмём его с собою, мама, мне надо поехать в город; мимоходом мы побываем у поставщиков кузенов Сен-Фардье. Там сумеют украсить этого человечка; пойдём скорей с нами!"
Не было возможности противиться Гине! Фелисите осталась одна, скрывая своё неудовольствие...
В первый раз Лоран сопровождал своих кузин в экипаже! Сидя рядом с кучером, он время от времени оборачивался в сторону Гины, чтобы показать своё хмурое лицо, которое он чувствовал менее хмурым, чем обыкновенно и поблагодарить её. Наконец, он считался за кого-нибудь в семье Добузье! Эта неожиданная милость могла сделать его тщеславным. Он чувствовал, как его сердце понемногу наполняется гордостью, и он смотрела, на прохожих с высоты своего величия. Под впечатлением минуты он забыла, пережитые до сих пор презрение и обиды, жестокость Гины и её родителей по отношению ка, Тильбаку, он вспоминал не без угрызений совести свои богохульства, которые он произносил против нимфы канала в тот печальный вечер богослужения, во время холеры.
Ах! холерные больные, израненные парии были далеко! Он не отрекался от них, но больше не интересовался ими!.. Он готов был перечислить благодеяния своего опекуна, находить очень ласковой кузину Лидию, он не сердился больше на злую Фелисите.
Чудное утро примирения! Погода была прекрасная, улицы, казалось, приняли праздничный вид, проезжавшие мимо их экипажа дамы точно кланялись и маленькому Паридалю в своих приветствиях!
Они останавливались по очереди у портного, у магазина белья, у башмачника и шляпочника, у которых покупали кузены Сен-Фардье, представители высшего изящества. Портной снял мерку с Паридаля для полного костюма, материал к которому, самый дорогой и красивый, выбрала Гина, несмотря на протесты матери, начинавшей находит заботливость дочери о бедном родственнике слишком разорительной. Чего ещё не придумает капризная девочка, прежде, чем они вернутся домой? Каждую минуту кузина Лидия смотрела на часы: "Тина, пора завтракать... твой отец нас ждёт!" Но Типе пришло в голову заняться туалетом кузена, и она вкладывала в осуществление своего желания свою обычную настойчивость. Когда она решала что-нибудь, ома не допускала ни отсрочки, ни размышления. Сейчас или никогда! вот каков мог бы быть её девиз.
В магазине белья, кроме шести рубах из тонкого полотна, заказанных по мерке кузена, она купила ещё несколько красивых галстуков. У шляпочника он переменил свою старую фетровую шляпу на более элегантную, а у башмачника купил ботинки по ноге; он надела, сейчас же новые башмаки и новую шляпу. Это было начало метаморфозы. В перчаточном магазине Гина впервые заметила, что он отличался тонким вкусом, имел маленькие руки и ноги. Она радовалась всё увеличивавшейся метаморфозе в мальчике.
-- Посмотри, мама, у него больше не такой деревенский вид, он почти выглядит хорошо?
Это почти немного портило счастливое настроение Лорана; но он мог надеяться, что, когда он оденется во всё новое, с головы до ног, Гина найдёт его безупречным.
Иллюзия, обольщение, мираж... по всё же этот день был одним из самых приятных в жизни Лорана. Так как Гина давала тон всем жившим на фабрике, то даже кузен Гильом, даже непримиримая Фелисите были ласковее с мальчиком и не так часто останавливали его.
-- Барышня точно ещё играет в куклы! -- Не могла не заметить злая Фелисите, когда Гина заставляла Лорана повёртываться взад и вперёд перед кузеном Гильомом.
Надо думать, что эта игра занимала молодую девушку, так как портной, но её приказанию, доставил новый костюм Лорану накануне одной экскурсии по воле в Эмиксем, где Добузье имели дачу, и она потребовала, чтобы мальчик ехал с ними. К тому же, он должен был уехать на другой день за границу и родители Гины уступили этой новой её фантазии, при условии, что он будет хорошо себя вести.
Решительно, Лоран чувствовал, как его последние предубеждения рассеиваются. Счастливый возраст прощения всех обидь, когда малейшее внимание уничтожает из памяти ребёнка годы ненависти и равнодушия!
Сегодня огромная суматоха на верфи судов Фультон и Ко состоится спуск нового парохода, оконченного но заказу "Южного Креста", для навигационного пути между Антверпеном и Австралией. Торжество назначено в одиннадцать часов. Последние приготовления оканчиваются. Подобно огромной бабочке, долго время находившейся в своей куколке, пароход, окончательно готовый, был освобождён от покрывавших его лесов.
Верфь, украшенная мачтами, арками, исчезала под множеством павильонов, всевозможных разноцветных флагов, всех национальностей, среди которых выделяется красный, жёлтый и чёрный флаг Бельгии. Красивые надписи и вензеля указывают на имена парохода, его строителя и владельца: Гина, Фультон, Бежар. Выделяется также год закладки парохода и год окончания.
Возле парохода возвышается трибуна, над которой натянуто парусное полотно, громко потрясаемое порывами ветра.
Недалеко от воды покоится, точно вытянутый на мель кит, огромное сооружение. Его могучий остов, поддерживаемый подпорками, покрыт ещё свежими чёрною и красною красками. На корме, золотыми буквами, среди какого-то скульптурного украшения, изображающего сирену, можно прочесть одно слово: Гина.
С самого утра верфь наполняется любопытными. Приглашённые по билетам занимают места на трибуне. В первом ряду кресла из утрехтского бархата предназначены для властей, крёстной матери и её семьи. Малозначащие зеваки и рабочие размещаются наудачу вдоль берега и парохода.
Солнце сверкает, как в тот день, когда почти год тому назад, состоялась экскурсия в Эмиксем. Все, которые имеют претензию задавать тон, руководить умами, модою, и политикою, находятся здесь, точно случайно.
Дюпуасси сияет и напускает на себя важный вид, точно он является одновременно создателем, собственником и капитаном парохода.
Дамы блистают чудными туалетами. Анжела и Клара Вандерлинг жеманятся перед своими женихами, молодыми Сен-Фардье, одетыми в синие лёгкие костюмы с золотыми пуговицами, точно по форме морских офицеров.
Дор Бергман тоже присутствует на празднестве, в сопровождении своих друзей, художника-реалиста Виллема Марболя и музыканта Ромбо де Вивелуа.
Однако, всё готово. Экипаж парохода собирается, по обычаю, на палубе: матросы, приодетые и приглаженные, смелые и здоровые молодцы, могли бы напомнить Лорану, если б он был здесь, его доброго Винсана Тильбака. Они не знают, что делать с своими руками, точно можно было бы подумать, что этот способ парадировать на пароходе, стоящем ещё на земле, не нравится им. Смешавшись с экипажем, зеваки хотели бы тоже очутиться на пароходе, при его спуске. Хитроумный Дюпуасси хотел бы тоже присоединиться к ним, но важные обязанности привязывают его к берегу. В ожидании приезда хозяина, он должен принимать гостей, провожать дам под шатёр, исполнять роль комиссара и, по необходимости, выставлять посторонних. Сияющий Дюпуасси убеждён в своей важной роли. Посмотрите, как он подводит к пароходу барышень Вандерлинг и объясняет им, в технических словах, подробности постройки. Он поверяет им, с таинственным видом, что приготовил чувствительные стихи.
Чтобы избавиться от злого болтуна, редактор большой коммерческой газеты обещал напечатать их в своём отчёте.
Некоторые группы самых сильных и наиболее декоративных рабочих, на верфи, ждут возле парохода, той минуты, когда они должны будут выпустить его на свободу. Не достаёт только властей и главных участников готовящейся церемонии. За верфью, на набережных, вниз по реке, по направлению к городу, тысячи любопытных размещаются, чтобы принять участие в зрелище, ждут, весело болтая.
Внимание! Дюпуасси, привязав платок к кончику трости, подал сигнал...
Артиллеристы, скрытые позади сараев, неожиданно открыли пальбу. Пушки! восклицает толпа, вздрагивая, в каком-то приятном ожидании. Молодые Сен-Фардье смеются над подпрыгнувшими Анжелой и Кларой.
Оркестр заиграл брабансонну.
-- Едут! едут.
Действительно, они едут. Вот выходит из экипажа бургомистр, крёстный отец парохода, подавая руку крёстной матери, Гине Добузье, сверкающей в своём газовом розовом платье; затем г. Бежар ведёт под руку г-жу Добузье, помолодевшую, разряжённую, более, чем когда-либо, так как Гина не останавливала её. Позади них выступает г. Добузье, сопровождающий жену строителя. Народ, с трудом сдерживаемый полицией в пределах отведённого ему места, наивно восторгается красотой Типы Добузье. Он устроил встречу Дору ден Бергу, но несколько ворчал по адресу проходившего Бежара. Ни в одной только группе из толпы народа, но и на местах трибуны, встречаются лица, которые рассказывают, чтобы провести параллель между блестящей церемонией, происходящей сейчас на верфи Фультон, и ужасами, которые совершались, двадцать пять лет тому назад, под ответственностью Бежара-отца, и с участием Фредди Бежара, будущего судохозяина. Но мало сдерживаемые ворчания тонут в общем веселье толпы.
Когда важное шествие достигло назначенных мест, раздаётся новый залп пушек. Музыка хочет заиграть, но Дюпуасси делает сердитый знак, чтобы заставить её замолчать. Выступив перед трибуной, на расстоянии нескольких шагов от парохода, он вынимает из кармана розовую бумагу, развёртывает её, кашляет, кланяется и произносит своим сдавленным голосом длинный ряд александрийских строк, которых никто не слушает.
Он кончил. Раздаётся несколько хлопков. Восклицания "недурно!" вполголоса; большинство облегчённо вздыхает. Наконец, наступает действительно, захватывающий момент. Музыка играет арию Гретри, а г. Фультон, строитель, бежит отдавать приказание своим рабочим.
Под властными ударами водоподъёмной машины, предназначенной сдвинуть огромное сооружение, до сих пор неподвижное, оно начинает незаметно раскачиваться. Взоры всех, не без тревоги, следят за движениями рабочих, собранных перед пароходом, и поддерживавших его при помощи шестов, чтобы заставить его скользить быстрее. Конечно, последние подпорки падают, исчезают.
Между тем Бежар проводил Гину Добузье к месту, где был привязан парохода. Взяв изящный топорик с ручкой, обвёрнутой в плюш, -- острый как бритва, г. Бежар подаёт его крёстной матери и приглашает её перерезать сильным ударом последний канат, удерживающий пароход. Красавица Гина, всегда такая ловкая, не умеет взяться за это, она наносит удар канату, но он держится. Она ударяет ещё раз, два, выражает нетерпение, её губки раздражённо щёлкают. Тишина царит в толпе такая, что волнующиеся зрители, удерживая дыхание, замечают упрямый порыв и дурное настроение балованной девушки. Весельчаки смеются.
-- Дурное предзнаменование для парохода! -- говорят между собою моряки.
-- И для крёстной матери! -- прибавляют зрители.
Гина Добузье не могла ничего сделать, и Бежар, в свою очередь, теряя терпение, берет упрямое орудие и, на этот раз, твёрдым и нервным ударом, перерезывает канат. Огромная масса точно вскрикивает на своих досках, медленно двигается и величественно направляется к своему окончательному жилищу.
Патетический момент! Что же было во всём этом, чтобы заставить биться все сердца, не только простые, но также и наиболее чёрствые и скрытые, которые ещё труднее взволновать, чем этот самый колосс?
Достигнув реки, пароход, который предназначается неизвестной жизни, продолжает вскрикивать и реветь. Нет ничего более величественного, чем этот громкий и продолжительный рёв "Гины". Некоторые лошади ржут так от удовольствия и гордости, когда человек испытывает их живость и скорость. Затем внезапно, одним движением, он, подобно нетерпеливому пловцу, минует расстояние, отделявшее его от волнующейся глади и устремляется в Шельду, которая содрогается от его вторжения и, казалось, отстраняет для его встречи, свои пенистые воды.
Ропот парохода тогда прекращается, со стороны толпы раздаются громкие и продолжительные возгласы "ура". Музыка снова играет, восторги возобновляются, огромное трёхцветное знамя поднимается на верхушке высокой мачты. Экипаж Гины, в свою очередь, выражает свои приветствия, а её пассажиры, для смеха, машут платками и шляпами.
Вскоре пароход выходит на середину реки и красиво поворачивается, с достоинством и лёгкостью победителя. Это уже не тяжёлая, неприятная и немного жалкая масса, которую приветствовали на берегу из доверия к ней, так как пароход на суше всегда имеет вид выброшенного на берег, но она кажется лёгкой и оживлённой, как только коснулась своей стихии. Как только приводят в движение машину, тяжёлые гребные винты ударяют по воде, дым валит из огромной трубы. Огромный организм парохода функционирует, его железные и стальные мускулы двигаются, он ворчит, вздыхает, живёт... Раздаётся громкое "ура". Между тем, на суше, в шатре, поверенный г. Фультона велел разносить бокалы шампанского и бисквиты; мужчины добродушно-чокались, желая богатства и счастья Гит. Все собрались вокруг красивой крёстной матери, чтобы выразить свои пожелания ей и её блестящему крестнику. Гина подносила к губам свой бокал, благодарила за каждый тост с гордой и тонкой улыбкой.
Бежар увеличил своё ухаживание за Гиною. -- Вы теперь связаны с моей судьбой, говорил он ей, не без подчёркивания. В лице этой Гины, которые принадлежит мне и добьётся славы, -- я не сомневаюсь в этом, -- я буду счастлив находить что-то, напоминающее вас. К тому же, англичане, наши учителя в торговле, оказали честь судам, сливая их с женщиной. Для них все предметы среднего рода. Только суда принадлежат прекрасному полу...
-- Я чувствуя себя такой маленькой рядом с такой важной матроной! -- отвечала Гина, смеясь. -- Мне даже не верится, что я участвовала в крестинах; скорее всего, это она берёт меня под своё покровительство... Этим и объясняется моё недавнее волнение... Действительно, я была очень смущена...
Г. Добузье, в порыве благородства, по поводу успеха своей дочери, всегда стараясь выполнять все обычаи и не скупиться в общественных местах, подозвал к себе помощника мастера.
-- Вот, сказал он, передавая ему пять луидоров, вот драже на крестинах! Разделите между вашими людьми и пусть они выпьют...
После того, как