Книговод

La mouche

Лундегорд Аксель


   

LA MOUCHE.

Романъ на смертномъ одрѣ. Акселя Лундегорда.

(Съ шведскаго.)

   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Матеріалъ для этой повѣсти взятъ главнымъ образомъ изъ вышедшей въ свѣтъ въ 1884 году книги Камиллы Сельденъ: "Les derniers jours de Henri Heine", изъ сочиненія Альфреда Мейснера: "Geschichte meines Lebens" и, наконецъ, изъ произведеній самого Гейне.
   Я старался воспроизвести картину умирающаго поэта и той загадочной женщины, которая сидѣла у его изголовья въ послѣдніе часы его жизни. Я старался психологическимъ путемъ объяснить ихъ отношенія другъ къ другу.
   То время, на фонѣ котораго вырисовываются эти двѣ главныя фигуры, представляетъ собою, въ духовномъ смыслѣ, не мало общаго съ нашимъ временемъ. Вотъ это-то и придало въ моихъ глазахъ предпринятой мною работѣ еще болѣе увлекательности.
   Стихотворенія, которыя приводятся въ этой повѣсти, за исключеніемъ одного, представляютъ собою переводы стихотвореній Гейне; и мнѣ кажется, что всѣ они имѣютъ извѣстное значеніе для характеристики духовной жизни обоихъ героевъ. То же самое можетъ отнестись и къ переводамъ отрывковъ прозы. Послѣдніе, кромѣ того, представляютъ собою интересъ въ смыслѣ граціи и изящества индивидуальнаго слова, особенно въ такое время, когда объективизмъ возведенъ въ достоинство догмы и когда многіе современные писатели до такой степени прониклись демократическими идеями о равенствѣ, что литературный слогъ опустился до самаго объективнаго уровня ремесла.
   Что касается источниковъ, относящихся къ литературѣ о "La mouche", то я обязанъ этимъ любезнымъ указаніямъ одного изъ главнѣйшихъ нѣмецкихъ авторитетовъ въ этомъ вопросѣ, доктору Эрнсту Эльстеру.

Аксель Лундегордъ.

   

Прологъ.

I.

   Это было подъ вечеръ въ одинъ изъ послѣднихъ дней августа 1847 г.
   На самомъ концѣ длиннаго дугообразнаго гаврскаго мола, который, словно рука, вытягивался по направленію къ судамъ на рейдѣ, стоялъ молодой человѣкъ, мечтательно смотрѣвшій на западъ, гдѣ раскаленный дискъ солнца медленно опускался къ мглистой линіи горизонта.
   Ему можно было дать лѣтъ двадцать пять. Лицо у него было блѣдное и смуглое и привлекало не столько своими красивыми чертами, сколько выраженіемъ. Волосы у него были темные.
   Долго стоялъ онъ, не отрывая взора отъ синей полосы воды, которая исчезала вдали, гдѣ, какъ ему казалось, начинался океанъ. Эта безбрежная вода, которую онъ видѣлъ въ первый разъ, вызвала въ немъ странное настроеніе,-- онъ почувствовалъ себя привязаннымъ къ одной крошечной точкѣ во всей вселенной. Вѣдь онъ былъ молодъ, и кровь въ немъ кипѣла, и онъ былъ всегда проникнутъ стремленіемъ взмахнуть крыльями и полетѣть навстрѣчу грядущему, навстрѣчу прекрасному, царству счастья, что присуще молодости во всѣ времена, какъ въ прошедшемъ, такъ и въ будущемъ.
   Онъ слѣдилъ глазами за всѣми судами, которыя на надутыхъ парусахъ неслись вдаль, и за всѣми пароходами, исчезавшими на горизонтѣ въ маленькомъ облачкѣ дыма. Всѣ эти суда стремились вдаль, въ широкій свѣтъ, къ солнцу и простору. Его путь лежалъ въ противоположную сторону, во внутрь страны, на родину, гдѣ было сумрачно и тѣсно.
   Имъ овладѣло безотчетное чувство подавленности. Онъ не могъ оторвать своихъ взоровъ отъ этой безконечной дали. Казалось, онъ хотѣлъ запечатлѣть ее въ себѣ и унести съ собой, и потому впивался въ нее глазами.
   Но время шло, а онъ долженъ былъ въ этотъ же вечеръ возвратиться въ Парижъ, чтобы оттуда продолжать свое путешествіе по направленію къ востоку.
   Онъ повернулся и медленно пошелъ вдоль набережной, а оттуда по оживленной Rue de Paris, главной артеріи Гавра, къ желѣзнодорожному вокзалу. Здѣсь онъ купилъ себѣ билетъ и сѣлъ въ купэ. Поѣздъ тронулся.
   Онъ долго сидѣлъ, не оглядываясь по сторонамъ. Когда онъ, наконецъ, поднялъ глаза, то встрѣтился со взоромъ другой пары глазъ, которые, повидимому, съ любопытствомъ разглядывали его, но сейчасъ же отворачивались, какъ только онъ замѣчалъ ихъ взглядъ на себѣ.
   Оказалось, что онъ находился наединѣ въ купэ съ молодой дѣвушкой. По наружности ей можно было дать около двадцати лѣтъ. У нея было свѣжее лицо съ задорно вздернутымъ носомъ и умными, голубыми глазами. Ея свѣтло-каштановые волосы красиво завивались; она была одѣта съ изящной простотой, что обличало въ ней женщину съ ярко выраженной индивидуальностью и изысканнымъ вкусомъ. Она сидѣла, положивъ ноги на край противоположнаго дивана; а ноги у нея были такія маленькія, и вся внѣшность была такая обаятельная, что мрачное настроеніе молодого человѣка вдругъ исчезло.
   Онъ вступилъ въ разговоръ со своей попутчицей и сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній по-французски, на что она отвѣтила на томъ же языкѣ. Но вдругъ ея губы раздвинулись въ улыбку -- и онъ увидалъ два ряда бѣлыхъ зубовъ -- и она сказала:
   -- Давайте говорить другъ съ другомъ по-нѣмецки. Я ваша соотечественница.
   Въ первое мгновеніе онъ немного смутился. Ему казалось почти обиднымъ, что въ немъ такъ скоро открыли германца, тогда какъ онъ былъ увѣренъ, что говорилъ на галльскомъ нарѣчіи безъ малѣйшаго акцента. Однако онъ самъ засмѣялся въ отвѣтъ на ея добродушную улыбку.
   -- Надо вамъ сказать, что нѣчто подобное случается со мной уже не въ первый разъ,-- сказалъ онъ.-- Я пріѣхалъ въ Парижъ въ началѣ февраля, и мой первый визитъ былъ къ одному соотечественнику, котораго и вы навѣрное знаете, хотя бы только по имени. Онъ уже пятнадцать лѣтъ живетъ въ Парижѣ.
   Она улыбнулась тонкой, нѣсколько иронической улыбкой, которая обидѣла его. Онъ прочелъ въ этой улыбкѣ нѣчто вродѣ сознанія своего превосходства, присущее дѣтямъ мірового города. Казалось, она хотѣла сказать: "Ну, еще бы, какъ мнѣ не знать вашего господина Шульце, который прожилъ въ Парижѣ цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ! Вѣдь Парижъ -- это такой городъ, гдѣ такъ легко встрѣтиться другъ съ другомъ".
   -- Его зовутъ Генрихъ Гейне,-- поторопился онъ прибавить, чтобы поскорѣе избавиться отъ ея подозрѣнія въ нѣмецкой наивности, которое онъ только что прочелъ въ ея улыбкѣ.
   И дѣйствительно, ея улыбка тотчасъ же исчезла, и ея голубые глаза устремились на него съ любопытствомъ и интересомъ, когда онъ продолжалъ:
   -- Я позвонилъ у его двери, и меня приняла его прелестная жена, которая осмотрѣла меня съ ногъ до головы своими карими глазами гризетки. "Monsieur Эйне нѣтъ дома", объявила она поспѣшно. Я выразилъ, конечно, сожалѣніе по поводу моей неудачи, назвалъ себя Альфредъ Мейснеръ -- и сказалъ, что пріѣхалъ изъ Лейпцига съ рекомендательнымъ письмомъ отъ Генриха Лаубе. Въ это мгновеніе самъ Гейне собственной персоной высунулъ голову въ полуоткрытую дверь и пригласилъ меня войти. Онъ только что возвратился домой.
   -- Жена никогда не впускаетъ ко мнѣ нѣмцевъ,-- сказалъ онъ смѣясь.-- Она узнаетъ васъ съ перваго взгляда.
   Госпожа Гейне, стоявшая рядомъ, натянуто улыбнулась и сказала:
   -- Да, я сейчасъ же увидала, что вы нѣмецъ.
   -- По какимъ же признакамъ вы узнаете насъ?-- спросилъ я.
   -- О, mon Dieu, по одеждѣ, по сапогамъ.
   Гейне засмѣялся.
   -- Нѣмецкій сапогъ всегда имѣетъ такой видъ, какъ будто его шилъ самъ Гансъ Саксъ.
   Мейснеръ слѣдилъ за оживленной игрой личика своей попутчицы и замѣтилъ, что она слушаетъ его съ возрастающимъ интересомъ. И онъ спросилъ себя мысленно съ легко возбуждающимся тщеславіемъ молодого поэта: знакомо ли ей мое имя?
   -- Разскажите еще что-нибудь о Гейне!-- сказала она довѣрчивымъ тономъ избалованнаго ребенка.-- И о васъ самихъ также,-- прибавила она.
   Его сердце сильно забилось. Вѣдь это начинало походить на приключеніе! А онъ былъ молодъ.
   Однако онъ принудилъ себя улыбнуться съ тѣмъ же оттѣнкомъ ироніи, которую онъ только что замѣтилъ въ ея улыбкѣ.
   -- Сперва позвольте сдѣлать одинъ вопросъ! Ужъ не узнали ли вы во мнѣ нѣмца также по отечественному покрою моего сюртука или по моимъ саксонскимъ сапогамъ?
   Всѣ принадлежности его костюма съ головы до могъ были французскаго происхожденія.
   -- Нѣтъ, по вашему саксонско-французскому языку,-- отвѣтила она также съ улыбкой.
   -- Позвольте отвѣтить вамъ комплиментомъ на комплиментъ! Вы очень долго жили во Франціи, не правда ли? Я замѣтилъ бы это по вашему нѣмецкому языку, если бы даже ваша внѣшность имѣла менѣе парижскій видъ.
   Ея сдержанность, которую она проявляла вначалѣ, несмотря на всю свою любезность, понемногу исчезла. Онъ замѣтилъ, что съ той минуты, какъ онъ назвалъ свое имя, она какъ-то невольно приблизилась къ нему.
   -- Да, я живу здѣсь уже давно-давно,-- отвѣтила она,-- и прошло много лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ я въ послѣдній разъ говорила на своемъ родномъ языкѣ. Я была еще ребенкомъ, когда поселилась во Франціи.
   Въ Гавръ она пріѣзжала, чтобы проводить нѣсколькихъ друзей, отправлявшихся въ далекое путешествіе черезъ океанъ.
   -- Я могла бы уѣхать съ ними,-- сказала она, и въ голосѣ ея прозвучала грустная нотка.-- Быть можетъ, было бы и лучше для меня, если бы уѣхала. Но когда проживешь такъ долго въ Парижѣ, то трудно разстаться съ этимъ городомъ.
   Они заговорили о далекой странѣ на Западѣ, куда ежегодно уѣзжали тысячи людей изъ родного нѣмецкаго края. Удивительно ли, что они искали счастія въ далекой странѣ, когда не было никакой возможности жить на родинѣ подъ гнетомъ ужасной реакціи.
   На этомъ мнѣнія ихъ сошлись, и онъ сталъ краснорѣчивъ. Онъ замѣтилъ, что эта молодая дѣвушка была воодушевлена той же жгучей жаждой свободы, какъ и онъ. Каждое ея слово свидѣтельствовало объ этомъ. Все, что она говорила, казалось ему такимъ своеобразнымъ и умнымъ, такимъ задушевнымъ и знакомымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ продуманнымъ и яснымъ.
   Онъ сидѣлъ и смотрѣлъ на лицо этой двадцатилѣтней дѣвушки, которое дышало свѣжестью первой молодости, и на душѣ у него стало такъ хорошо. Это молодое лицо и этотъ зрѣлый умъ представляли собою въ соединеніи существо, какого онъ еще никогда раньше не встрѣчалъ.
   Становилось поздно, и вечеръ былъ холодный. Онъ нѣжно завернулъ въ свой пледъ ея маленькія ножки, которыя все еще оставались на краю противоположнаго дивана. Стало темнѣть, и казалось, точно лицо ея поблѣднѣло. Но ея глаза выдѣлялись въ сгущавшихся сумеркахъ и смотрѣли на него ласково и довѣрчиво, и она прислушивалась къ его словамъ, затаивъ дыханіе.
   Онъ чувствовалъ себя растроганнымъ, на сердцѣ у него стало такъ хорошо, и онъ сталъ разсказывать ей свою жизнь.
   Онъ былъ поэтомъ, родомъ изъ Богеміи. Онъ родился въ маленькомъ, бѣломъ домикѣ вблизи теплыхъ источниковъ Теплица, а выросъ онъ въ червонной Прагѣ, столицѣ Богеміи, богатой воспоминаніями.
   Тамъ, годъ тому назадъ, онъ получилъ степень доктора медицины въ старинномъ актовомъ залѣ Каролинума. Одѣтый, какъ молодой Фаустъ, въ черномъ плащѣ, короткихъ панталонахъ, шелковыхъ чулкахъ, со шпагой на боку и беретомъ со страусовыми перьями подъ мышкой, принялъ онъ тяжелую золотую цѣпь и надѣлъ ее на шею, а на безымянный палецъ лѣвой руки онъ надѣлъ золотое кольцо въ знакъ того, что отнынѣ онъ посвящаетъ свою жизнь наукѣ.
   Но возлюбленной его юности была вовсе не медицина. Давно уже онъ находился въ свободной связи съ богинями пѣсни. Ему было двадцать лѣтъ, когда онъ выпустилъ въ свѣтъ свой первый сборникъ стихотвореній. Въ Лейпцигѣ находились два издателя, которые принимали участіе въ молодыхъ начинающихъ писателяхъ, печатали ихъ произведенія на тонкой бумагѣ и давали имъ въ видѣ гонорара шесть даровыхъ экземпляровъ ихъ произведенія. Оба они носили многозначительныя имена. Казалось, будто сама судьба поставила ихъ по обѣ стороны у входа въ нѣмецкую литературу -- подобно двумъ устрашающимъ аллегорическимъ фигурамъ, стоящимъ у входа въ адъ Данте. Одного звали Куммеръ {Горе.}, другого -- Хунгеръ {Голодъ.}. Что касается до него самого, то онъ избралъ на свою долю господина Куммера, и его первыя стихотворенія были "Дѣти горя".
   Окончивъ научныя занятія, онъ поселился въ Карлсбадѣ, но не въ качествѣ практикующаго врача, а въ качествѣ творящаго поэта. Тамъ онъ въ прошлое лѣто написалъ одно изъ болѣе крупныхъ поэтическихъ произведеній "Жишка", сюжетъ для котораго онъ заимствовалъ изъ исторіи Богеміи, изъ временъ тридцатилѣтней войны.
   "Жишка" появился въ концѣ прошлаго года. Это произведеніе обратило на себя вниманіе, и его тотчасъ же запретили въ Австріи. Въ немъ былъ горючій матаріалъ. Возможно ли было быть молодымъ въ это время насилія и не ненавидѣть отъ всего сердца это насиліе, которое, подобно желѣзной рукѣ, давило всю Европу -- и больше всего Австрію, гдѣ властвовалъ Меттернихъ.
   Онъ заранѣе былъ увѣренъ въ томъ, что "Жишка" приведетъ его къ конфликту съ австрійскимъ правосудіемъ. Онъ зналъ также, что появленіе этого произведенія въ печати будетъ причиной разрыва между нимъ и его отцомъ. Да и его общественное положеніе должно было пострадать. Гоненіе, нужда, оскорбленія подстерегали его со всѣхъ сторонъ. Но онъ, несмотря ни на что, все-таки выпустилъ въ свѣтъ свою книгу. И вотъ, онъ долженъ былъ взяться за странническій посохъ.
   Онъ разсказалъ о своемъ пребываніи въ Лейпцигѣ, гдѣ онъ познакомился съ извѣстными въ литературѣ лицами, и о своемъ пребываніи въ Дрезденѣ, гдѣ онъ познакомился съ Ауэрбахомъ, Рихардомъ Вагнеромъ, Робертомъ Шуманомъ, Карломъ Гуцковомъ, Генрихомъ Лаубе и др. "Тангейзера" Вагнера только что исполняли въ первый разъ. Онъ разсказалъ въ нѣсколькихъ словахъ содержаніе этой оперы. Онъ присутствовалъ также на первомъ исполненіи "Карлсшюлеръ" Лаубе и "Уріеля Акосты" Гуцкова.
   Молодая дѣвушка слушала его, затаивъ дыханіе. Она была хорошо знакома съ нѣмецкой литературой, и ни одно изъ названныхъ имъ именъ не было ей чуждо. Было такъ понятно, что онъ росъ въ ея воображеніи по мѣрѣ того, какъ говорилъ. Ея взоръ становился все теплѣе, а когда онъ разсказывалъ про свое бѣгство изъ Дрездена, то онъ замѣтилъ, что на глазахъ ея навернулись слезы.
   Это было вечеромъ въ началѣ января. Онъ провелъ этотъ вечеръ въ обществѣ Вагнера и другихъ артистовъ и литераторовъ и возвращался домой. Невдалекѣ отъ его дома къ нему подошелъ незнакомый мужчина, какой-то цирульникъ добродушнаго вида, который сказалъ ему, что часа два тому назадъ два полицейскихъ агента вошли въ его квартиру и завладѣли всѣми его бумагами. А передъ воротами его дома уже былъ приготовленъ экипажъ, чтобы перевезти его въ болѣе вѣрное помѣщеніе.
   Добрый цирульникъ поджидалъ его болѣе двухъ часовъ на дождѣ и въ холодѣ, чтобы предупредить его объ этомъ.
   Въ этотъ же вечеръ онъ уѣхалъ изъ Дрездена, въ то время какъ два полицейскихъ агента продолжали ждать его возвращенія въ его комнатѣ.
   Съ начала февраля онъ поселился въ Парижѣ и находился въ постоянномъ общеніи съ однимъ человѣкомъ, на котораго онъ смотрѣлъ съ безграничнымъ восхищеніемъ и безпредѣльной любовью. Онъ восхищался въ Генрихѣ Гейне не только его великимъ геніемъ, но также и его гордымъ, безупречнымъ характеромъ и его сердечной добротой!
   Послѣднія слова онъ произнесъ съ особеннымъ удареніемъ, какъ если бы онъ заранѣе ожидалъ услышать возраженіе съ ея стороны. Но она только кивнула ему и улыбнулась.
   Онъ продолжалъ:
   Да, этотъ человѣкъ, о злобѣ котораго такъ много толковали корреспонденты въ нѣмецкихъ газетахъ, добръ и сердеченъ. Онъ -- самый преданный и самоотверженный другъ для тѣхъ немногихъ, которые стали ему дѣйствительно близки,-- для всѣхъ тѣхъ, кто искалъ сближенія съ нимъ изъ болѣе чистыхъ побужденій, нежели его соотечественники, которые въ его счастливые дни втирались въ его домъ съ цѣлью завладѣть золотомъ или изъ его кошелька, или изъ его устъ.
   Теперь Генрихъ Гейне былъ бѣденъ и одинокъ; всѣ тѣ мошки, которыя плясали въ ореолѣ его имени, понемногу исчезли. Онъ уже не былъ больше популярнымъ поэтомъ, какимъ нѣкогда былъ. Обширная родина изгнала его, и вокругъ его имени и справа, и слѣва шипѣла ненависть. Тотъ кружокъ поэтовъ, который гордился его именемъ, какъ величайшимъ среди нихъ, былъ разсѣянъ, уничтоженъ, задушенъ въ самомъ зародышѣ забравшей въ свои руки власть реакціей. Всѣ члены этого кружка отправились въ Каноссу цѣловать руку, которая ихъ била. Только одинъ изъ нихъ не согнулся подъ ударомъ,-- а на немъ-то ударъ и отразился тяжелѣе всѣхъ. Вотъ почему въ глазахъ молодого поколѣнія этотъ изгнанникъ стоялъ на цѣлую голову выше всѣхъ другихъ, которые выпросили себѣ, какъ милостыню, кусокъ хлѣба у своего отечества.
   Онъ говорилъ очень горячо, потому что ему казалось, что онъ долженъ побороть предубѣжденіе. Онъ думалъ, что у этой молодой дѣвушки не могло не остаться впечатлѣнія отъ всѣхъ тѣхъ некрасивыхъ слуховъ, которые циркулировали о Гейне устно и письменно по всей Германіи.
   Однако вмѣсто удивленія онъ видалъ глубокую симпатію, которая озарила ея лицо, и она протянула ему руку въ знакъ благодарности.
   Оказалось, что онъ высказалъ ея самую задушевную мысль. Она восхищалась Гейне съ тѣхъ поръ, какъ себя помнила. Когда она была еще ребенкомъ, то ея мать подарила ей "Книгу пѣсенъ" въ день рожденія. Эти стихотворенія произвели на нее впечатлѣніе, которое никогда больше не изглаживалось. Съ тѣхъ поръ она читала каждое слово, которое выходило изъ-подъ его пера, а также и все то, по возможности, что писали о немъ. Ей приходилось также читать много недоброжелательнаго о немъ въ нѣмецкихъ газетахъ, но она не вѣрила имъ. Она любила его, она боготворила его. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ она видѣла, когда онъ проѣзжалъ по Champs Elysées въ коляскѣ рядомъ съ дамой, очевидно его женой. Коляска проѣхала мимо нея, какъ видѣніе -- она замѣтила только черный цилиндръ и блѣдное лицо.
   Она была такъ прекрасна, говоря горячо и восторженно о томъ, что было такъ близко ея сердцу. Ему казалось, что ея горячая рѣчь вливается ему прямо въ сердце и согрѣваетъ его; онъ былъ гордъ и счастливъ.
   Онъ сѣлъ рядомъ съ нею, снялъ съ нея шляпу и прислонилъ ея голову къ своей груди. Ока не препятствовала этому. Отъ времени до времени онъ нѣжно гладилъ ея щеки. Казалось, будто она этого не замѣчаетъ, будто онъ отвлекаетъ ея вниманіе всѣмъ тѣмъ, что онъ разсказывалъ.
   -- Разсказывайте еще, еще!-- говорила она, едва онъ замолкалъ. И онъ продолжалъ говорить. Тотъ интересъ, съ которымъ она его слушала, возбуждалъ его.
   Поѣздъ несся впередъ среди ночного мрака. Часы летѣли одинъ за другимъ. И въ продолженіе этихъ немногихъ часовъ онъ раскрылъ всю свою душу передъ этой чужой женщиной, которую видѣлъ въ первый разъ,-- онъ отдалъ ей безъ колебанія и беззавѣтно все свое молодое, пылкое сердце.
   Она тихо сидѣла, прижавшись къ нему; только грудь ея равномѣрно поднималась и опускалась отъ дыханія. Онъ недоумѣвалъ, спитъ она или нѣтъ. Онъ хотѣлъ уже склониться и поцѣловать ее въ губы... какъ вдругъ увидалъ на нѣкоторомъ разстояніи мерцающій свѣтъ надъ Парижемъ. Онъ вздрогнулъ отъ неожиданности,-- этотъ долгій путь показался ему такимъ невѣроятно короткимъ. Она очнулась при его движеніи и подняла голову, слегка вскрикнувъ: "Какъ время пролетѣло!"
   Да, время пролетѣло! И такъ быстро, что онъ не успѣлъ даже поцѣловать ее -- теперь было уже поздно. Раздался свистокъ, и поѣздъ сталъ приближаться къ дебаркадеру Сѣвернаго вокзала.
   Она встала, надѣла шляпу и привела въ порядокъ волосы передъ маленькимъ зеркальцемъ, которое вынула изъ кармана. Онъ протянулъ ей перчатки; но прежде чѣмъ надѣть ихъ, она сняла съ своего пальца маленькое золотое колечко съ зеленымъ камнемъ.
   -- Вотъ, возьмите,-- сказала она, глядя на него своими прекрасными, блестящими глазами.-- Оно ничего не стоитъ, но сохраните его на память о нашемъ путешествіи. Вспоминайте меня изрѣдка, когда будете мечтать, сидя у себя дома въ Германіи.
   -- Это совсѣмъ, какъ въ романахъ,-- сказалъ онъ, надѣвая кольцо на свой мизинецъ.
   -- Да, и въ жизни бываютъ маленькіе романы!
   Она сказала это очаровательнымъ тономъ ребенка, играющаго во взрослаго.
   Онъ улыбнулся:
   -- А ваше имя? Вы, по крайней мѣрѣ, скажете мнѣ, какъ васъ зовутъ. Это полагается -- въ романахъ.
   Она покачала головой.
   -- Зачѣмъ вамъ знать мое имя? Вѣдь вы завтра уѣзжаете. Если бы вы остались здѣсь, то было бы другое дѣло. Но -- вы дѣйствительно уѣзжаете?
   Казалось, она хотѣла уговорить его остаться; ея голосъ былъ полонъ ласки и заманчивыхъ обѣщаній -- и его охватило желаніе получить тотъ поцѣлуй, котораго онъ не успѣлъ взять во время этого долгаго путешествія. Онъ посмотрѣлъ на нее страстнымъ взоромъ, но сейчасъ же опустилъ глаза. Онъ вспомнилъ свою мать тамъ дома, въ Прагѣ; она ждала его съ нетерпѣніемъ, прикованная болѣзнью къ кровати.
   -- Да, я уѣзжаю завтра,-- сказалъ онъ твердо, употребивъ надъ собою усиліе.-- Или послѣзавтра, прибавилъ онъ съ безотчетной надеждой.
   -- И вы больше не возвратитесь?
   -- По крайней мѣрѣ, не скоро.
   -- Тогда вамъ незачѣмъ знать мое имя.
   -- Нѣтъ я долженъ знать!-- протестовалъ онъ горячо. Я долженъ знать, чтобы связывать эти воспоминанія съ какимъ-нибудь именемъ.
   -- Ну, въ такомъ случаѣ называйте меня Марго. Этого достаточно. Моей фамиліи вамъ знать не надо. Меня зовутъ Марго.
   -- Прощайте, милая Марго.
   -- Прощайте!
   Поѣздъ остановился, и дверь купэ растворилась. Она пожала ему руку и вышла на дебаркадеръ, гдѣ ее встрѣтило нѣсколько дамъ.
   Онъ стоялъ и смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока она не исчезла въ толпѣ; потомъ онъ самъ пошелъ съ вокзала медленными шагами. На сердцѣ у него была такая странная пустота. Казалось, словно птичка, которая несла ему счастье, пролетѣла мимо него, а онъ даже не попытался поймать ее.
   

II.

   Стояло ясное весеннее утро въ началѣ апрѣля 1849 года.
   Альфредъ Мейснеръ былъ снова въ Парижѣ. Онъ сидѣлъ въ своей скромной комнатѣ въ Cour du Commerce sa скромнымъ завтракомъ, которому онъ, повидимому, удѣлялъ гораздо менѣе вниманія, нежели газетѣ, развернутой передъ нимъ. Это былъ Голосъ Народа Прудона, издаваемый теперь, послѣ бѣгства Прудона, Александромъ Герценомъ.
   Въ томъ номерѣ, который лежалъ развернутымъ передъ нимъ, находилась статья Прудона, написанная, какъ всегда, присущимъ ему огненнымъ слогомъ. Вотъ почему кофе стылъ нетронутымъ на столѣ, вотъ почему первый легкій стукъ Жана въ дверь остался безъ отвѣта. Мгновеніе спустя слуга вошелъ, стараясь ступать тише, и, поклонившись, остановился передъ погруженнымъ въ чтеніе Мейснеромъ. Мейснеръ поднялъ голову.
   -- Одна молодая дама желаетъ поговорить съ вами, monsieur.
   -- Молодая дама?
   -- Да, молодая, красивая дама!-- прошепталъ Жанъ таинственно.
   -- Такъ проси же ее войти. А это убери,-- сказалъ Мейснеръ, указывая на подносъ съ завтракомъ.
   Онъ всталъ и окинулъ взоромъ свою бѣдную комнату. Онъ недоумѣвалъ, кому могло придти въ голову отыскать его здѣсь. Знакомыхъ дамъ у него въ Парижѣ не было.
   Но вотъ дверь растворилась, и онъ тотчасъ же узналъ въ вошедшей молодой дамѣ свою милую попутчицу изъ Гавра.
   Она устремилась къ нему, какъ если бы хотѣла броситься ему въ объятія, но когда она увидала на его лицѣ удивленіе, которое онъ тщетно старался скрыть, то она вдругъ остановилась и только протянула ему свою руку.
   -- Хотѣла бы я знать, помните ли вы еще вашу попутчицу изъ Гавра?
   -- Но... но... какимъ образомъ узнали вы, что я въ Парижѣ? Какъ вы узнали, гдѣ я живу?
   Она пожала плечами.
   -- Случайно! Я заглядываю иногда въ нѣмецкій книжный магазинъ, чтобы узнать, не появилось ли чего-нибудь новаго въ области литературы. Мнѣ тамъ сказали, что вы въ Парижѣ. Я спросила вашъ адресъ, и вотъ -- я здѣсь.
   Только теперь онъ опомнился настолько, что взялъ ея руку и пожалъ ее съ восторгомъ влюбленнаго, въ то время какъ его глаза съ нѣжностью смотрѣли на ея прелестное личико.
   -- И вы отыскали меня здѣсь, въ этомъ отдаленномъ кварталѣ? Такъ, значитъ, вы не забыли меня за это долгое время? И вамъ дѣйствительно хотѣлось видѣть меня?
   -- Да,-- отвѣтила она нѣжно и немного шаловливо.-- Но это было очень глупо съ моей стороны. Я вижу, вы не носите больше моего кольца.
   -- Оно мнѣ стало мало.
   Онъ стоялъ и смотрѣлъ на это таинственное и обворожительное существо, которое во второй разъ встало на его жизненномъ пути. Онъ вспомнилъ ихъ первую встрѣчу, и онъ вспомнилъ ея кольцо, которое онъ оставилъ у себя дома въ Прагѣ среди другихъ сувенировъ въ серебряномъ ящичкѣ, въ которомъ хранились ленточка, принадлежавшая знаменитой пѣвицѣ Маріеттѣ Альбони, и маленькій локонъ съ прекрасной головки Целесты. Никогда онъ не мечталъ о томъ, что когда-нибудь одно изъ этихъ воспоминаній снова воскреснетъ.
   И вотъ теперь она стоитъ передъ нимъ, эта загадочная, эта прелестная маленькая Марго! Она пришла къ нему по собственному желанію, пришла къ нему съ такимъ видомъ, какъ если бы хотѣла сказать, что она принадлежитъ ему, что она любила его все это время и что она тосковала по этой минутѣ, которая наконецъ настала. Ужъ не это ли означало ея кольцо, этотъ тонкій золотой ободокъ съ зеленымъ камнемъ? Что она такъ явится къ нему, въ одно прекрасное весеннее утро, когда онъ меньше всего будетъ ожидать этого -- свалится съ неба прямо къ нему въ объятія?
   Онъ протянулъ къ ней руки и произнесъ только: "Марго!", и въ слѣдующее мгновеніе она была въ его объятіяхъ. Она обвила его шею руками и прильнула своей прелестной головкой къ его груди.

-----

   Наступилъ очаровательный весенній мѣсяцъ.
   Каждый день встрѣчались они подъ темной зеленью каштановъ въ Люксембургскомъ саду и предпринимали вдвоемъ прогулки -- въ Auteuil, въ St. Cloud, въ Enghien, въ Fontenay aux Roses.
   Она была веселаго и живого нрава. Казалось, словно у нея былъ неистощимый запасъ жизнерадостности, и она уже давно стремилась излить его на кого-нибудь. И вотъ она теперь щедрой рукой изливала его на него. Она какъ будто была создана для прекрасной и свободной жизни. Ея мысли никогда не останавливались на будущемъ.
   Но она была для него загадкой. Онъ замѣтилъ, что туалетъ ея былъ теперь богаче, чѣмъ раньше; онъ замѣтилъ также, что она избѣгала ходить пѣшкомъ по улицамъ Парижа. А имя свое она такъ же тщательно скрывала, какъ и прежде.
   -- Какой смыслъ знать мое имя?-- сказала она.-- Что тебѣ за дѣло до того, кто я такая и какъ меня зовутъ? Я твоя Марго,-- развѣ тебѣ этого не довольно?
   Онъ долженъ былъ обѣщать ей никогда ничего не разузнавать про нее, никогда не слѣдить за ней, когда она уходитъ отъ него. И онъ сдержалъ свое слово.
   Но онъ постоянно раздумывалъ объ этомъ загадочномъ существъ. Кто она такая? Обыкновенной женщиной ее нельзя было назвать. По образованію и уму она стояла несравненно выше всѣхъ тѣхъ женщинъ, съ которыми ему приходилось встрѣчаться до сихъ поръ. Но зачѣмъ эта таинственность? Какія причины могли побуждать ее такъ энергично отстаивать свое инкогнито даже передъ нимъ, которому она отдалась съ первой же минуты съ такой безграничной любовью и довѣріемъ? Онъ даже не зналъ, въ какой части города она жила. Когда она разставалась съ нимъ, то исчезала тотчасъ же въ полномъ мракѣ и дѣлалась для него недосягаемой. Ему оставалось только ожидать, когда она по своему собственному почину и добровольно снова появится изъ мрака.
   Онъ ломалъ себѣ голову надъ этой загадкой, но такъ и не разрѣшилъ ея. И въ немъ просыпались сомнѣнія. Любитъ ли она его дѣйствительно? И неужели одинъ только слѣпой случай свелъ ихъ другъ съ другомъ? Неужели она на самомъ дѣлѣ съ первой ихъ встрѣчи въ продолженіе полутора года хранила въ своемъ сердцѣ настоящую, искреннюю привязанность къ нему? Онъ не вѣритъ этому.
   А между тѣмъ въ ихъ отношеніяхъ было такъ много духовной гармоніи. Оба они были проникнуты тѣмъ же живымъ интересомъ ко всему молодому и сильному, что нѣкогда держало голову такъ высоко, но что теперь было прижато къ землѣ грубой рукой насилія и самовластія. Оба они съ той же тоскливой надеждой взирали на Европу, въ которой возникали пожары за послѣдній годъ. Она на близкомъ разстояніи наблюдала за революціей въ Парижѣ; а онъ принималъ активное участіе въ мартовскомъ движеніи на своей родинѣ въ Прагѣ. Съ іюня мѣсяца онъ слѣдилъ за дѣятельностью Франкфуртскаго парламента; и теперь онъ долженъ былъ бѣжать отъ преслѣдованій правосудія за то, что во время бурныхъ октябрьскихъ дней онъ пропѣлъ пѣсню о свободѣ въ честь своей нѣмецкой родины.
   Онъ могъ безъ конца разсказывать о борьбѣ за свободу у себя на родинѣ, и она всегда слушала его съ тѣмъ же нѣмымъ восторгомъ, какъ и тогда, во время путешествія изъ Гавра, когда ея голова покоилась на его груди. На ихъ отношеніяхъ вообще лежалъ тотъ же отпечатокъ, какъ и на ихъ первой встрѣчѣ. Но теперь къ этому прибавилось еще нѣчто другое: онъ никогда не забывалъ ловить птичку, которая пролетала мимо него, неся ему счастье.
   Ея интересъ къ нѣмецкой литературѣ и къ знаменитымъ людямъ въ этой области былъ живѣе, чѣмъ когда-либо. Онъ долженъ былъ разсказывать ей о всѣхъ тѣхъ замѣчательныхъ личностяхъ, съ которыми ему приходилось сталкиваться за послѣдній годъ. Онъ говорилъ о несравненномъ Фейербахѣ, съ которымъ ему приходилось ежедневно встрѣчаться въ одной изъ пивныхъ въ Франкфуртѣ, о Робертѣ Блумѣ, лидерѣ лѣвыхъ въ Франкфуртскомъ парламентѣ, котораго недавно разстрѣляли по приказанію князя Виндишгреца; это насиліе было настолько возмутительно, что должно было бы вызвать гнѣвъ, способный воспламенить Европу отъ Рейна до Дуная. Онъ разсказывалъ про Карла Маркса и про Фердинанда фонъ-Фрейлигграта, котораго онъ видѣлъ въ Кёльнѣ, и про Георга Гервега, съ которымъ познакомился въ Парижѣ. Онъ описалъ своего друга, доктора Шютте, буревѣстника революціи; но первымъ и послѣднимъ въ его разсказахъ всегда являлся Генрихъ Гейне, котораго онъ снова увидалъ въ Парижѣ страдающимъ, умирающимъ.
   Онъ разсказалъ ей, какъ въ первый разъ посѣтилъ умирающаго лебедя въ Rue d'Amsterdam.
   Онъ описалъ страданія больного поэта его собственными словами: эти безконечныя ночи, когда его тѣло сводили нечеловѣческія страданія, когда изъ мрака всплывали неотвязчивыя мысли о самоубійствѣ, сулившія ему освобожденіе отъ страданій, покой. "Надъ поэтами Германіи тяготѣетъ проклятіе!"
   Когда она со слезами на глазахъ спросила его о причинѣ страданій Гейне, то онъ поцѣловалъ ея дрожащія губы и отвѣтилъ ей словами, полными грусти, самого Гейне:
   -- Женщины! Посмотрите на нихъ! Какъ онѣ цвѣтутъ! Это цвѣты, которымъ не вредятъ ни жгучіе лучи солнца, ни холодная ночная роса. Въ чашечкахъ этихъ цвѣтовъ опьяняются тысячи бабочекъ, но благоуханіе цвѣтовъ не испаряется, а краски ихъ не тускнѣютъ. Наступаетъ осень; цвѣты все еще пестрѣютъ во всей своей красѣ, но бабочекъ больше не видно.
   Она была ненасытна, когда слушала о Гейне. Постоянно наводила она разговоръ на своего любимаго поэта. Она хотѣла знать про него все, все до мельчайшихъ подробностей, каждое слово, которое выходило изъ его устъ.
   И Мейснеръ описывалъ ей безъ конца словами, проникнутыми самой горячей симпатіей, своего умирающаго друга и учителя, описывалъ его блѣдное, страдальческое лицо, его удивительную улыбку, которая постоянно играла въ углахъ его губъ, внѣшнее проявленіе ироніи, подъ которой скрывалось безгранично-доброе сердце. Часто, когда онъ видѣлъ, какъ она, затаивъ дыханіе, слушаетъ его съ пылающимъ лицомъ и блестящими глазами, его пронизывало болѣзненное чувство. Ему казалось, что во время своего разсказа самъ онъ становится все меньше и меньше въ ея глазахъ и что она интересовалась имъ только ради великаго человѣка, съ которымъ онъ находился въ хорошихъ отношеніяхъ.
   Однажды онъ вдругъ склонился къ ней, заглянулъ ей прямо въ глаза и спросилъ:
   -- Кого ты больше любишь: Гейне или меня?
   И она отвѣтила съ лукавой улыбкой:
   -- Тебя,-- потому что ты мой.
   И она обхватила его шею руками и крѣпко прижалась къ его груди въ горячемъ порывѣ.
   Онъ посмотрѣлъ ей въ глаза задумчивымъ и испытующимъ взоромъ:
   -- Ты принадлежишь къ числу тѣхъ женщинъ, которыя любятъ литературу больше всего на свѣтѣ и которыя должны дарить свою любовь одному изъ поэтовъ своей родины.
   -- Литературу?-- сказала она въ раздумья,-- о, да! Но свободу еще больше!
   -- Свободу?-- замѣтилъ онъ шутливо.-- Ну, конечно! Разъ любовь къ свободѣ сдѣлала тебя возлюбленной одного изъ борцовъ за свободу твоего отечества.
   При этихъ словахъ она вдругъ вся вспыхнула.
   Утромъ 5 мая она стояла на дебаркадерѣ Сѣвернаго вокзала и дрожащими руками прикрѣпляла маленькій букетикъ фіалокъ къ отвороту его сюртука.
   -- Думай обо мнѣ, пока онѣ благоухаютъ,-- сказала она, стараясь скрыть свое волненіе подъ шуткой.
   -- Онѣ будутъ благоухать долго-долго!
   -- Какъ знать? Развѣ можно сказать что-нибудь заранѣе?
   -- Нѣтъ, нельзя. Нельзя даже сказать, когда мы снова увидимся. Быть можетъ, это случится раньше, чѣмъ мы предполагаемъ.
   -- Быть можетъ! Въ жизни такъ много страннаго.
   -- Но ты забудешь меня, Марго.
   Она покачала головой.
   -- Нѣтъ!
   И поѣздъ отошелъ.
   

III.

   Однажды въ знойный лѣтній день въ іюлѣ 1850 года Альфредъ Мейснеръ шелъ по Регентстриту въ Лондонѣ. Это было въ такое время дня, когда дамы большого свѣта дѣлаютъ покупки въ элегантныхъ модныхъ магазинахъ. Троттуары кишѣли гуляющими, которые то и дѣло останавливались передъ окнами магазиновъ, чтобы полюбоваться богатыми шелками, кружевами, золотомъ и драгоцѣнными камнями, сверкавшими на выставкахъ.
   Посреди улицы дефилировала безконечная вереница роскошныхъ экипажей. Одинъ изъ экипажей остановился передъ магазиномъ золотыхъ дѣлъ мастера, и двѣ дамы, одна пожилая, другая молодая, вышли изъ экипажа. Лакей въ ливреѣ со шляпой въ рукахъ стоялъ у дверцы кареты, пока выходили дамы.
   При первомъ же взглядѣ Мейснеръ узналъ, въ молодой дамѣ Марго.
   Онъ быстро подошелъ къ ней и поклонился:
   -- Вотъ, чего никакъ не ожидалъ!-- сказалъ онъ радостно,-- что встрѣчу васъ здѣсь въ Лондонѣ!
   -- Вы ошибаетесь, сударь,-- сказала молодая дама, окидывая его высокомѣрнымъ взглядомъ.-- Я не имѣю удовольствія васъ знать!
   И она исчезла въ магазинѣ.
   Онъ стоялъ на троттуарѣ и смотрѣлъ ей вслѣдъ. Неужели онъ могъ ошибиться? Нѣтъ! Онъ слишкомъ хорошо зналъ ее. Этотъ голосъ принадлежалъ Марго, эти движенія были Марго, каждая черточка въ лицѣ, каждая линія маленькой изящной фигурки могли принадлежать только ей. Она была одѣта въ шелкъ и дорогія кружева, какъ дама большого свѣта. Она каталась въ экипажѣ, запряженномъ четырьмя лошадьми, съ кучеромъ и лакеемъ въ ливреяхъ. И все-таки это была та самая Марго, которая такъ часто дѣлила съ нимъ его незатѣйливый завтракъ въ одномъ изъ ресторановъ въ Quartier latin въ Парижѣ. Это она прикрѣпляла дрожащими руками букетикъ фіалокъ къ отвороту его сюртука, когда покидала Парижъ. "Думай обо мнѣ, пока онѣ благоухаютъ!"
   Вслѣдствіе какихъ побужденій она отреклась отъ него теперь? Вслѣдствіе присутствія пожилой дамы? По всей вѣроятности. И все-таки! На ея маленькомъ личикѣ не промелькнуло ни малѣйшаго луча. На немъ нельзя было прочесть ничего иного, кромѣ ледяного удивленія, съ которымъ свѣтская дама встрѣчаетъ навязчивость чужого человѣка.
   И снова передъ нимъ всталъ старый вопросъ, надъ которымъ онъ такъ часто ломалъ себѣ голову. Кто она?
   Она увѣряла, что любитъ его. Она покоилась въ его объятіяхъ. Она плакала, когда они разставались. А теперь?
   Онъ улыбнулся, но въ улыбкѣ его были горечь и состраданіе.
   "Въ жизни такъ много страннаго". Ему казалось, что онъ слышитъ еще ея голосъ и выраженіе, съ которымъ она произнесла эти слова. Да, въ жизни есть много страннаго. Но женщины страннѣе всего!
   Онъ засвисталъ и пошелъ дальше.
   

I.

   Это было въ іюнѣ 1855 г. Надъ Парижемъ простиралось блѣдно-голубое небо, по которому плыли легкія облачка; солнце стояло высоко и изливало массу тепла и свѣта на песчаныя дорожки и сочныя зеленыя лужайки сада Тюльери.
   На одной изъ каменныхъ скамеекъ въ тѣни цвѣтущей акаціи, листва которой вырисовывалась въ воздухѣ, какъ цѣлая охапка искусно сплетенныхъ кружевъ, сидѣла въ полномъ одиночествѣ молодая женщина и смотрѣла большими задумчивыми глазами на струйки фонтана, разсыпавшіяся въ тысячи алмазовъ высоко въ воздухѣ.
   Повидимому, она устала отъ ходьбы по люднымъ бульварамъ мірового города и зашла сюда, чтобы отдохнуть въ тишинѣ и прохладѣ. Здѣсь было спокойно. Лихорадочная жизнь на улицахъ, шумъ и крики, грохотъ экипажей и топотъ торопливыхъ шаговъ тысячъ людей -- все это доносилось сюда, какъ глухой неопредѣленный рокотъ; а воздухъ подъ густой листвой деревьевъ былъ чистый и про хладный.
   На мокрой травѣ скакали и перепархивали съ мѣста на мѣсто воробьи, на скамьяхъ расположились няньки съ дѣтскими колясочками. Тамъ и сямъ сидѣли блузники и пользовались свободной минутой, чтобы прочесть газету. Кое-гдѣ граждане въ военной формѣ любезничали съ хорошенькими боннами. Все это напоминало собою идиллію, которая нашла себѣ мѣсто въ самомъ сердцѣ шумнаго мірового города.
   Отъ времени до времени мимо скамьи, на которой сидѣла молодая женщина, проносилась ватага дѣтей, и она слѣдила за ними со смѣшаннымъ выраженіемъ ласки и застѣнчивости въ голубыхъ глазахъ.
   Ей было лѣтъ 25. Ея птичье личико съ большими мечтательными глазами и задорно вздернутымъ носикомъ обрамляли густые каштановые локоны. Это лицо представляло собою какое-то соединеніе всевозможныхъ контрастовъ: задора и грусти, бьющей ключомъ жизнерадостности и тихой покорности судьбѣ. Оно отличалось мягкими, какъ у ребенка, чертами и было болѣзненно-блѣдно; маленькій ротъ былъ красиво очерченъ, а красныя губы, казалось, жаждали счастія; но въ углахъ этого рта, полнаго жизнерадостности, неумолимая рука жизни уже провела, какъ рѣзцомъ, двѣ тонкія черты.
   Большіе голубые глаза озаряли, какъ лучами, маленькое лицо и отражали каждое движеніе души.
   Она была одѣта по модѣ того времени. Поверхъ темнаго шелковаго платья на ней была накинута черная кружевная мантилья. Нижніе рукава изъ бѣлаго батиста широкимъ пуфомъ спускались съ локтя на кисть руки. Воздушное произведеніе искусства изъ черныхъ кружевъ легко лежало на волосахъ. Въ одной рукѣ она держала зонтикъ, а въ другой -- свернутую въ трубку тетрадку нотъ, изящно перевязанную розовой шелковой ленточкой.
   Все въ ея одеждѣ и внѣшности обличало въ ней парижанку; лишь мечтательное выраженіе въ ея германскихъ глазахъ не соотвѣтствовало этому.
   Она долго сидѣла на каменной скамьѣ. Но потомъ она посмотрѣла на часы, сейчасъ же встала и пошла по главной, средней аллеѣ маленькими быстрыми шагами. Ея стройная фигура въ черномъ платьѣ вырисовывалась, какъ маленькое насѣкомое на фонѣ бѣлаго песка въ безконечной перспективѣ.
   Она прошла черезъ раскаленную отъ солнца "Place de la Concorde", гдѣ струились фонтаны, а обелискъ, подобно гигантскимъ солнечнымъ часамъ, устремлялся въ небо. Мимо нея двигалась безконечная вереница экипажей, большая часть которыхъ направлялась въ Champs Elysées.
   Нѣкоторое время она шла подъ тѣнью старыхъ деревьевъ. Напротивъ только что выстроеннаго Дворца Промышленности она свернула направо и остановилась наконецъ у высокаго пятиэтажнаго дома въ Avenue Matignon.
   -- Monsieur Гейне?-- спросила она швейцара.
   -- Въ пятомъ этажѣ, сударыня.
   Она стала медленно подниматься по лѣстницѣ и остановилась наконецъ съ сильно бьющимся сердцемъ передъ указанной дверью. Она дернула за шнурокъ звонка, вслѣдъ затѣмъ за дверью послышались шаги, дверь растворилась, и въ ней появилась коренастая женщина съ сѣдѣющими волосами, полуприкрытыми чернымъ платкомъ.
   -- Господинъ Гейне принимаетъ?
   Старуха покачала головой и пробормотала нѣсколько неразборчивыхъ словъ.
   -- Кто тамъ?-- послышался изъ комнатъ женскій голосъ, отличавшійся рѣзкими высокими нотами, и вслѣдъ затѣмъ въ дверяхъ показалось полное женское лицо.
   -- Моя фамилія Сельденъ, и я...
   -- Пожалуйста, войдите.
   Госпожа Сельденъ вошла въ комнату, которая представляла собою нѣчто среднее между гостиной и столовой. Обстановка была болѣе, чѣмъ простая, и мебель, повидимому, видала виды. Надъ диваномъ висѣлъ портретъ, писанный масляной краской, и изображавшій, какъ это можно было догадываться, ту самую матрону въ года ея юности, которая теперь стояла передъ ней, живая, полная и вульгарная.
   -- Къ сожалѣнію, мой мужъ не можетъ принять васъ. Онъ такъ боленъ, что...
   Итакъ, это растолстѣвшее существо съ глупымъ выраженіемъ лица и румяными щеками было его женой. Госпожа Сельденъ съ трудомъ скрыла свое удивленіе. Какъ мало соотвѣтствовалъ дѣйствительности тотъ образъ, который она создала въ своемъ воображеніи, образъ Матильды Гейне, парижской гризетки, залучившей въ свои сѣти на всю жизнь избалованнаго донъ-Жуана нѣмецкой литературы. Блѣдная красавица, съ темными загадочными глазами, нѣчто воздушное, неземное -- вотъ какою она себѣ представляла ее. А вмѣсто этого передъ ней стояло воплощеніе самой прозы -- толстая, расфранченая женщина -- и она-то была женою умирающаго лебедя романтизма.
   Госпожа Гейне вопросительно смотрѣла на посѣтительницу своими карими глазами. Казалось, она хотѣла воспрепятствовать всякой попыткѣ незнакомой дамы пройти дальше.
   -- Одинъ молодой композиторъ, съ которымъ я познакомилась въ Вѣнѣ, поручилъ мнѣ передать эту маленькую тетрадь поэту, произведенія котораго вдохновили его къ музыкальному творчеству.
   Незнакомая дама говорила отрывисто и однозвучно. Она до послѣдней минуты надѣялась, что увидитъ хоть на одно мгновеніе великаго поэта, котораго она любила и которымъ восхищалась съ тѣхъ поръ, какъ себя помнила. Она не строила никакихъ иллюзій относительно этого посѣщенія,-- она знала, что онъ боленъ, умираетъ. Однако въ глубинѣ души она питала надежду на то, что на ея долю выпадетъ хоть двѣ секунды постоять у его кровати. И уже это представлялось ей такимъ великимъ счастіемъ, что сердце ея начинало усиленію биться, когда она только думала объ этомъ. Теперь все было кончено. Теперь она знала, что не увидитъ его; и горечь разочарованія наполнила ея сердце.
   -- Очень вамъ благодарна; моему мужу навѣрное доставило бы это удовольствіе... но онъ такъ боленъ.
   Незнакомая дама собралась уходить. Съ этой женщиной, которая была его женой, у нея не могло быть ничего общаго. Онѣ почувствовали другъ къ другу съ перваго же мгновенія обоюдную безотчетную антипатію.
   Изъ сосѣдней комнаты послышался громкій звонокъ. Госпожа Гейне не обратила на это никакого вниманія, но старуха въ черномъ платкѣ поспѣшила туда и оставила дверь въ гостиную пріотворенной.
   -- Попроси чужую даму войти сюда,-- раздался изъ сосѣдней комнаты мужской голосъ съ рѣзкими и нервными нотками.
   Госпожа Гейне удалилась, оставляя путь свободнымъ, и молодая дама направилась къ полуоткрытой двери въ глубинѣ гостиной.
   Она вошла въ комнату, въ которой царилъ такой мракъ, что въ началѣ она ничего не могла различить. Отъ тепличной температуры въ этой комнатѣ у нея кровь бросилась въ голову. Двигаясь впередъ, она водила рукой передъ собой и наконецъ ухватилась за какой-то предметъ, оказавшійся ширмой. Она сдѣлала еще шагъ и различила въ полумракѣ низкую кровать, а на изголовьѣ, на фонѣ бѣлой подушки, увидала неясныя очертанія головы мужчины. Съ одѣяла поднялась рука и протянулась къ ней.
   -- Вы пріѣхали оттуда?-- слышалъ я.-- Онъ произнесъ эти слова съ оттѣнкомъ грусти, и ей показалось даже, что она слышитъ нѣчто похожее на подавленный вздохъ.
   -- Да, мнѣ поручили передать...
   Она не могла больше произнести ни слова. Она едва сознавала, что говоритъ,-- такъ она была взволнована въ это мгновеніе. Она протянула ему свертокъ нотъ, изящно перевязанный шелковой лентой, и онъ принялъ его той же прозрачной рукой больного, мягкое пожатіе которой она только что почувствовала на своей рукѣ.
   -- Вы француженка?-- спросилъ онъ.
   -- И да и нѣтъ. По происхожденію я нѣмка, но почти всю свою жизнь я провела въ Парижѣ.
   Ея глаза привыкли къ полумраку, и она увидала, какъ больной въ кровати развязалъ ленту на сверткѣ нотъ и поднялъ голову съ подушки, чтобы прочесть надпись.
   Она не могла оторвать взора отъ этой удивительной головы, которая напоминала ей голову страдающаго Христа на картинѣ одного изъ итальянскихъ мастеровъ. Лобъ его былъ che d'oeuvre'омъ скульптурнаго искусства природы, правильныя черты лица были чарующей красоты и казались моложавыми; но парализованныя вѣки придавали безжизненное и мертвое выраженіе всему лицу, выдѣлявшемуся на бѣлой подушкѣ въ рамкѣ коротко подстриженной сѣдѣющей бороды и густыхъ темно-русыхъ волосъ, въ которыхъ также тамъ и сямъ сверкали серебряныя нити.
   -- Скажите что-нибудь,-- прервалъ онъ молчаніе съ тѣмъ же нервнымъ и нѣсколько нетерпѣливымъ выраженіемъ въ голосѣ, какъ и раньше.-- Мнѣ очень нравится вашъ голосъ,-- въ немъ такія мягкія и красивыя ноты.
   Она просіяла.
   -- О чемъ мнѣ говорить?-- сказала она тихо и нерѣшительно.-- Я испытываю такое же желаніе говорить на языкѣ эллиновъ, какое испытывали вы, какъ вы сами разсказывали, въ Веймарѣ, въ обществѣ Гёте. А взоры мои невольно блуждаютъ по вашей комнатѣ въ надеждѣ услыхать соловья, который здѣсь гдѣ-нибудь прячется.
   По блѣдному лицу, похожему на ликъ Христа, промелькнула улыбка.
   -- Увы! Соловьевъ вы здѣсь не найдете. Но если вы хотите видѣть болтуна, то пойдите въ комнату моей жены -- тамъ сидитъ въ своей мѣдной клѣткѣ зеленая птица, которую зовутъ Кокотъ и пронзительные крики которой десять разъ въ день раздираютъ мои нервы.
   Какъ бы въ подтвержденіе его словъ изъ другой комнаты донесся рѣзкій крикъ попугая. Больной вздрогнулъ, и его лицо передернула гримаса страданія.
   -- Вотъ, вы сами слышите,-- сказалъ онъ голосомъ, въ которомъ грусть боролась съ ироніей, злой и уничтожающей.-- Да, рука Зевса падаетъ тяжело на того, кого онъ хочетъ покарать!
   -- Но развѣ Геркулесъ-освободитель никогда, хотя бы мимоходомъ, не заходилъ сюда?
   -- Геркулесъ?-- вокругъ тонкихъ блѣдныхъ губъ появилась мефистофелевская улыбка.-- Безъ сомнѣнія, Геркулесъ былъ великимъ человѣкомъ! И сильнымъ человѣкомъ! Но онъ никогда не ушелъ бы отсюда съ цѣлыми глазами, если бы онъ только осмѣлился дотронуться до попугая моей жены!-- онъ помолчалъ немного и потомъ прибавилъ:-- у женщинъ острые ногти, и онѣ умѣютъ пускать ихъ въ ходъ, въ защиту того существа, которое онѣ любятъ!
   -- Вотъ именно, потому-то,-- сказала она тихо, но вдругъ остановилась, такъ какъ подумала, что дѣлаетъ безтактность.
   Онъ уловилъ сердечный тонъ ея голоса и вдругъ приподнялся на локтѣ, открылъ указательнымъ пальцемъ правой руки правое парализованное вѣко и посмотрѣлъ на нее.
   -- Нагнитесь немного ко мнѣ,-- сказалъ онъ.
   Она послушалась и когда нагнулась, то посмотрѣла прямо въ темно-синій глазъ, ясный и прекрасный, какъ у ребенка.
   Онъ молча разсматривалъ ее нѣсколько секундъ; потомъ онъ тихо положилъ свою руку на ея голову, пригнулъ ее еще ниже къ себѣ и поцѣловалъ въ лобъ.
   -- На правахъ умирающаго,-- сказалъ онъ, снова опускаясь на подушки.
   Все это произошло такъ просто и естественно, какъ если бы это и не могло быть иначе. Казалось, словно она знакома съ нимъ уже много-много лѣтъ, очень часто сидѣла у его кровати и давно привыкла къ его поцѣлуямъ въ лобъ. Она чувствовала непреодолимую и глубокую симпатію, которая притягивала ее къ нему. Все, что ни потребовалъ бы отъ нея этотъ умирающій человѣкъ во имя ея преданности ему, она отдала бы ему безъ размышленія, безъ колебаній.
   Но вотъ съ низкой кровати снова раздался его голосъ:
   -- Я радъ, что увидалъ васъ. Вы вѣдь придете еще разъ, не правда ли?-- онъ опять съ трудомъ приподнялся на локтѣ и посмотрѣлъ на нее.-- Вѣдь вы придете снова? Вы живете въ Парижѣ?
   -- Да.
   Она встала и протянула ему на прощаніе руку.
   -- Au revoir!-- сказалъ онъ.
   Она не нашлась сказать ничего другого, какъ: "Благодарю!" Потомъ она повернулась и пошла къ двери. Но едва она дотронулась до ручки двери, какъ онъ окликнулъ ее:
   -- Подождите минутку! Сдѣлайте мнѣ одолженіе и дайте одну изъ тѣхъ книгъ,-- и онъ указалъ на письменный столъ,-- и карандашъ также, который вы тамъ найдете.
   Она подошла къ письменному столу, взяла первую попавшуюся ей подъ руку книгу, нашла также и карандашъ и передала ему и то, и другое.
   -- Подождите минутку и снимите перчатку.
   Она машинально послушалась его, не задумываясь надъ тѣмъ, зачѣмъ онъ заставилъ ее это сдѣлать. Снимая перчатку съ правой руки, она слѣдила за тѣмъ, какъ онъ, сидя въ кровати, медленно писалъ нѣсколько словъ на заглавномъ листѣ книги.
   -- На память,-- сказалъ онъ, протягивая ей книгу. А когда она въ знакъ благодарности протянула ему свою руку, то онъ ласково взялъ ее своими обѣими руками и потомъ поцѣловалъ.-- Аи revoir, слышите?
   Онъ произнесъ послѣднія слова довѣрчивымъ тономъ стараго друга.
   

II.

   Госпожа Сельденъ возвращалась домой во власти страннаго настроенія.
   Мысленно она переживала все, что произошло за этотъ короткій часъ, и ей казалось, что это былъ сонъ. Передъ ея глазами стояло блѣдное лицо страдающаго Христа; то она чувствовала на своемъ лбу и на своей рукѣ легкое прикосновеніе его губъ, то она слышала его голосъ, не рѣзкій и саркастическій, а ласковый и добрый:
   -- Au revoir, слышите?
   Дни шли, а слова эти продолжали звучать въ ея ушахъ.
   Ничего не желала она такъ сильно, какъ отвѣтить на его приглашеніе, которое означали эти слова, но она не рѣшалась на это. Она боялась, что второе посѣщеніе принесетъ съ собою разочарованіе, которое испортитъ или даже вытѣснитъ изъ ея сердца прекрасное воспоминаніе о ея первой и послѣдней встрѣчѣ съ умирающимъ поэтомъ цвѣтущихъ липъ и соловьевъ.
   Помимо этого и ея собственная скромность играла тутъ нѣкоторую роль. Она казалась самой себѣ такой ничтожной, а онъ былъ такъ великъ. Развѣ ея общество могло доставить ему хоть какое-нибудь удовольствіе? Быть можетъ, ея присутствіе будетъ только мучительно для него, какъ напоминаніе о жизни внѣ четырехъ стѣнъ его комнаты, въ которую его заточила болѣзнь; быть можетъ, она напомнитъ ему лѣто и солнце, голубое небо и зеленыя деревья, свѣжій воздухъ, благоуханіе цвѣтовъ -- все! Онъ просто хотѣлъ быть съ ней любезнымъ, а потому и попросилъ ее снова придти къ нему. Но она не будетъ злоупотреблять его любезностью.
   А между тѣмъ, какъ часто ее искушала мысль о томъ, что ему было пріятно ея общество, что ему понравилась ея внѣшность, все ея существо. И эта мысль все росла и росла и превращалась въ источникъ радости, схороненный въ самой глубинѣ души, источникъ, въ существованіи котораго она даже самой себѣ не признавалась или не отдавала себѣ отчета, но который отъ времени до времени утолялъ ея женское тщеславіе.
   Она жила воспоминаніемъ. Безъ конца перечитывала она книгу, которую онъ ей подарилъ -- Романцеро, которую она раньше часто читала. Часто перечитывала она также свои любимыя стихотворенія въ "Книгѣ пѣсенъ" и нѣкоторыя части его "Путевыхъ картинокъ". Казалось, словно всѣ эти цвѣты поэзіи пріобрѣли совершенно другое благоуханіе съ тѣхъ поръ, какъ она узнала того, кто создалъ ихъ; и воздухъ въ ея комнатѣ былъ насыщенъ этимъ благоуханіемъ, какъ воздухъ въ католической церкви насыщенъ ѳиміамомъ. А маленькій письменный столикъ въ ея кабинетѣ былъ алтаремъ, у котораго она преклоняла колѣни и молилась.
   Въ продолженіе всѣхъ этихъ дней она чувствовала себя какъ бы изолированной отъ всего внѣшняго міра. Она жила со своей матерью въ маленькой квартиркѣ на Монмартрѣ въ Rue Navarin. У нея никогда не было много друзей, но теперь она не видалась даже и съ ними, и она совсѣмъ не выходила изъ дому.
   Такъ прошла недѣля, когда она вдругъ получила письмо. Она сейчасъ же узнала почеркъ, которымъ былъ написанъ адресъ, и сердце ея сильно забилось отъ ликующей радости. Письмо было отъ него.
   Она осторожно разрѣзала ножомъ конвертъ и прочла:

3 Av. Matignon, 20 іюня 1855 г.

   Глубокоуважаемое и милое созданье!
   Очень сожалѣю, что мнѣ удалось видѣть васъ лишь короткій мигъ вашего послѣдняго посѣщенія. У меня осталось послѣ него самое отрадное воспоминаніе. Если это только возможно, придите завтра же или во всякомъ случаѣ, какъ только вамъ позволитъ досугъ. Я готовъ принять васъ въ любое время днемъ, когда бы вы ни пожелали. Но самое удобное для меня это -- отъ 4 часовъ дня и до какого угодно часа вечера. Несмотря на мою глазную болѣзнь, я пишу это письмо самъ, такъ какъ въ настоящее время у меня нѣтъ секретаря. А между тѣмъ у меня страшный шумъ въ ушахъ, и вообще я чувствую себя очень плохо. Не знаю почему, но ваше сердечное участіе такъ хорошо подѣйствовало на меня, что я, суевѣрный человѣкъ, вообразилъ себѣ, что меня посѣтила добрая фея въ часы страданій. Вы появились какъ разъ во-время... Или вы не добрая фея?
   Я очень хотѣлъ бы узнать это -- и скорѣе.

Вашъ Генрихъ Гейне.

   На слѣдующій день ровно въ 4 часа она снова позвонила у дверей маленькой квартиры въ Avenue Matignon. Служанка въ черномъ платкѣ отворила ей дверь и сейчасъ же попросила войти. Госпожи Гейне нигдѣ не было видно, но попугай Кокотъ прокричалъ свое хриплое "Bonjour!"
   -- Наконецъ-то вы пришли!-- сказалъ больной, поднимаясь въ постели и протягивая ей свою бѣлую мягкую руку.-- Сколько времени вы можете оставаться здѣсь?
   -- О, сколько хотите,-- отвѣтила она съ улыбкой.
   -- Въ такомъ случаѣ снимите шляпу и перчатки.
   Она послушалась его. Повидимому, онъ съ первой минуты ихъ знакомства распредѣлилъ между ними роли такъ, что онъ приказывалъ, а она слушалась,-- и это казалось ей настолько естественнымъ, какъ если бы и не могло быть иначе.
   Сегодня въ комнатѣ было значительно свѣтлѣе. Изъ двухъ оконъ одно было въ то же время и дверью, выходившей на маленькій балконъ. Эта дверь была немного пріотворена, и въ комнату врывался свѣжій воздухъ, наполненный благоуханіемъ деревьевъ въ Champs Elysées. У одной стѣны стоялъ письменный столъ изъ орѣховаго дерева; на другой стѣнѣ висѣло нѣсколько гравюръ. За китайской ширмой лежалъ больной, который имѣлъ почти кокетливый видъ въ своей ночной рубашкѣ изъ тончайшаго полотна.
   Она сняла съ себя верхнее платье, снова подошла къ постели больного и сѣла на свободное кресло. Онъ протянулъ руку и, поймавъ ея руку, поднесъ ее къ своимъ губамъ.
   -- Я стосковался по васъ,-- сказалъ онъ.-- Почему не пришли вы раньше?
   -- Я боялась безпокоить васъ, я не думала, что мое присутствіе можетъ доставить вамъ хоть какое-нибудь удовольствіе.
   -- Но теперь вы это знаете,-- онъ произнесъ эти слова коротко и рѣзко, почти какъ приказаніе. Однако рѣзкость его тона смягчалась улыбкой, которая появилась на его губахъ, когда онъ продолжалъ:
   -- Съ людьми происходитъ то же самое, что и съ книгами; ихъ существуетъ два сорта: однѣ доставляютъ удовольствіе, другія не доставляютъ удовольствія. Первая категорія очень рѣдкая, и когда я отдаю почитать кому-нибудь подобную книгу, то мнѣ никогда больше не возвращаютъ ея. А если человѣкъ изъ подобной категоріи случайно появится у моей кровати, то онъ ужъ никогда больше не придетъ ко мнѣ. Что же касается до дурныхъ книгъ и людей, то отъ нихъ никакъ не отдѣлаешься. Семь разъ отдавалъ я на прочтеніе произведенія Густава Пфицера, и каждый разъ мнѣ возвращали эту книжку. Что за фатальная неудача! А княгиня В. посѣщаетъ меня болѣе усердно, чѣмъ когда-либо!
   Съ минуту онъ лежалъ тихо, и въ углахъ его рта играла улыбка, которая перешла изъ злой насмѣшки въ дѣтское добродушіе. Потомъ онъ продолжалъ:
   -- Княгиня В., надо сказать, совмѣщаетъ въ себѣ и книгу, и человѣка -- она ходячая книга проповѣдей.
   Опять онъ замолчалъ и такъ лежалъ нѣсколько мгновеній. Потомъ на лицѣ его появилось другое выраженіе, и онъ сказалъ самымъ задушевнымъ тономъ:
   -- Вы принадлежите къ рѣдкой категоріи.
   Она чувствовала, что должна что-нибудь отвѣтить, но радость лишила ее способности говорить.
   -- Если бы я знала, что... что -- вамъ это пріятно, то я пришла бы раньше,-- пробормотала она.
   -- Это чувствуешь своими нервами. Я почувствовалъ съ перваго мгновенія, что вы добрая фея, какая вы на самомъ дѣлѣ и есть.
   -- Да, но вы не были въ этомъ увѣрены,-- сказала она съ улыбкой, намекая на его письмо.
   -- О, мнѣ стоитъ лишь услышать вашъ голосъ, чтобы проникнуться увѣренностью въ этомъ. Да, я въ этомъ такъ же увѣренъ, какъ и въ томъ, что я скоро умру.
   Снова въ его голосѣ послышалась затаенная грусть и покорность судьбѣ, но безъ малѣйшей примѣси ироніи илы насмѣшки, которыми онъ обыкновенно маскировалъ свои чувства.
   Она была тронута почти до слезъ. Ей захотѣлось погладить его блѣдное лицо, покоившееся на подушкахъ. Ея желаніе не показалось ей страннымъ -- напротивъ. Онъ не былъ для нея чужимъ. Ей казалось, что онъ ея братъ, ея сестра, ея сынъ.
   -- На правахъ умирающаго!-- сказалъ онъ, цѣлуя ее.-- У васъ такой прелестный голосъ,-- продолжалъ онъ.-- Вашъ голосъ -- какъ старое, давно минувшее воспоминаніе.
   Онъ лежалъ неподвижно, съ опущенными вѣками, словно онъ прислушивался къ этимъ давно минувшимъ воспоминаніямъ, и она едва осмѣливалась дышать, боясь помѣшать ему. Но вдругъ онъ поднялся и сѣлъ въ постели; одной рукой онъ поднялъ парализованное вѣко, а другую протянулъ къ ней и привлекъ ее къ себѣ. Онъ смотрѣлъ на нее долго, какъ если бы хотѣлъ запечатлѣть въ себѣ каждую черту ея лица.
   -- Тише, тише!-- прошепталъ онъ.-- Не говори ничего и не двигайся! И твое лице также пробуждаетъ во мнѣ тѣ же воспоминанія, и мое старое, глупое сердце снова бьется отъ щемящаго предчувствія горя и счастья, какъ и раньше... когда я былъ молодъ... и здоровъ...
   Онъ опустился на подушки; глаза его снова закрылись, но на его лицѣ появилось мечтательное и кроткое выраженіе.
   -- Я вспомнилъ маленькое, ангельское личико съ блестящими волосами цвѣта рейнвейна -- блѣдную, тихую, печальную дѣвушку, которую я увидалъ тамъ, въ водахъ Сѣвернаго моря, одиноко сидящую у окна въ покинутомъ домѣ одного изъ потопленныхъ городовъ... Какъ тебя зовутъ?
   Она не знала навѣрное, къ кому онъ обращается: къ ней или къ той, другой, созданной его фантазіей, которую она знала по его стихотвореніямъ изъ цикла Сѣвернаго моря. Но она увидала по выраженію его лица, что онъ ждетъ отвѣта, и она сказала тихо:
   -- Мои друзья называютъ меня Марго.
   -- Такъ и я буду называть тебя.
   Опять онъ лежалъ тихо нѣсколько минутъ; она, не отрываясь, смотрѣла на его лицо, и ей казалось, что она уже читаетъ его мысли по едва замѣтнымъ оттѣнкамъ выраженія на этомъ блѣдномъ лицѣ. Но вотъ мечтательное выраженіе понемногу изгладилось, углы рта задвигались и приподнялись кверху, и снова на лицѣ, напоминавшемъ ликъ Христа, появилась язвительная улыбка Мефистофеля. Въ этой улыбкѣ не было, впрочемъ, ничего злого и злораднаго, она носила на себѣ только отпечатокъ состраданія и насмѣшки. Это было лишь какъ бы реакціей послѣ минутъ чувствительности, которой онъ поддался,-- онъ смѣялся надъ своими собственными мечтами.
   Онъ приподнялся въ постели и, облокотясь на руку, сталъ снова смотрѣть на ея лицо съ такимъ вниманіемъ, какъ если бы хотѣлъ прочесть на немъ исторію ея жизни.
   -- Мнѣ кажется, что твой ротъ созданъ богомъ любви для поцѣлуевъ и улыбокъ,-- онъ сдвинулъ брови,-- но можно подумать, что дьяволъ уже уничтожилъ его твореніе, прибавивъ къ угламъ рта эти черточки, придающія ему скорбное выраженіе, которое такъ не соотвѣтствуетъ характеру твоего лица.
   -- Быть можетъ, это такъ и есть,-- сказала она тихо.
   -- Теперь исповѣдуйся. Разскажи мнѣ что-нибудь о себѣ самой.
   -- Я не могу.
   -- Начинай! Я лежу, слушаю и жду. Разскажите, что хочешь, и умолчи о томъ, чего не хочешь разсказывать.
   Она должна была послушаться. Для нея это было такъ же тяжело, какъ если бы она должна была собственными руками разбередить свою старую рану. Но она принуждена была сдѣлать это, разъ онъ этого хотѣлъ.
   Она постаралась собрать свои мысли. Нѣсколько мгновеній царило молчаніе. Но она чувствовала своими нервами, что онъ ждетъ, и она начала, ничего не соображая, какъ если бы бросилась съ вышины:
   "Я родилась въ Германіи въ одномъ юъ небольшихъ городовъ въ прусской семьѣ стариннаго дворянскаго рода. Мой отецъ умеръ рано, но моя мать еще жива. Съ десятилѣтняго возраста я живу здѣсь, въ Парижѣ. Не буду утомлять васъ описаніемъ моего дѣтства. Я упомяну только мимоходомъ, что уже съ дѣтскихъ лѣтъ я познакомилась съ нѣмецкой литературой и полюбила ее -- и въ особенности ваши произведенія.
   "Я была единственнымъ ребенкомъ моихъ родителей, и, конечно, меня избаловали, какъ я думаю. Мое образованіе представляетъ собою смѣсь нѣмецкаго и французскаго образованія. Но я рано увидала свѣтъ, и это расширило мой кругозоръ. Съ малыхъ лѣтъ я мечтала о всемъ великомъ и о свободѣ; а вокругъ себя я видѣла только низость и притѣсненія. Вѣдь я ровесница іюльской революціи, но когда я выросла, то источенные червями плоды этой революціи уже упали на землю, и моя молодость совпала съ самымъ тяжелымъ временемъ европейской реакціи. Это, вѣроятно, немало способствовало развитію во мнѣ безграничной любви къ свободѣ.
   Я помню, какое неизгладимое впечатлѣніе произвело на мою душу, когда я еще была ребенкомъ, чтеніе "Путешествія по Гарцу". Въ особенности вторая горная идиллія потрясла меня такъ глубоко, что я не могла спать ночью. Я лежала съ широко раскрытыми глазами, вперивъ взоръ въ темноту, и думала о томъ святомъ духѣ, который долженъ исцѣлить раны всѣхъ временъ и создать новое поколѣніе благородныхъ людей, которые населятъ землю. И съ этихъ поръ я только и мечтала о томъ, чтобы когда-нибудь въ жизни встрѣтить одного изъ тысячи гордыхъ рыцарей этого святого духа, которыхъ онъ избралъ для выполненія своей воли и которые уже шествовали со сверкающими мечами подъ развѣвающимися знаменами, чтобы вступить въ борьбу съ низостью и притѣсненіями".
   -- И вы встрѣтили его, не правда ли?
   -- На нѣсколько мимолетныхъ мгновеній -- въ желѣзнодорожномъ купэ -- во время путешествія изъ Гавра въ Парижъ. Это былъ молодой поэтъ, который горѣлъ восторгомъ ко всему, что онъ любилъ. Онъ говорилъ о положеніи дѣлъ у насъ на родинѣ, въ Германіи. Уже нѣсколько лѣтъ я не слыхала своего родного языка: я тогда только что вышла изъ монастыря и жила исключительно французскими интересами. Но вѣдь вызнаете, какъ человѣкъ созданъ... всегда тоскуешь... Я читала тайкомъ нѣмецкія газеты и слѣдила за нѣмецкой литературой, и каждое слово этого человѣка ласкало мое нѣмецкое сердце.
   "Онъ зналъ такъ много рыцарей святого духа на нашей великой родинѣ; онъ былъ самъ однимъ изъ нихъ. Онъ разсказывалъ такъ много,-- но больше всего онъ говорилъ о васъ,-- онъ тогда только что видѣлся съ вами въ Парижѣ,-- и онъ восхищался вами. Мы были одни въ купэ. Часы летѣли, но мы этого не замѣчали".
   Она умолкла.
   -- Дальше?-- поощрялъ онъ.
   -- Дальше ничего не было -- это была мелодія, которая на мгновеніе прозвучала въ воздухѣ и затѣмъ пронеслась мимо. Онъ долженъ былъ уѣхать на слѣдующій день, и мы разстались.
   -- И вы никогда больше не встрѣчались?
   На мгновеніе она какъ бы въ нерѣшительности задумалась. Ея щеки покрылись густымъ румянцемъ, и грудь тяжело опускалась и поднималась.
   "Я еще никогда ни съ кѣмъ не говорила объ этомъ,-- сказала она.-- Но съ вами,-- на мгновеніе она умолкла но потомъ продолжала отрывисто, роняя короткія фразы, какъ если бы ей было очень тяжело формулировать словами грустныя воспоминанія.
   "Да, мы встрѣтились еще разъ. Два года спустя. За это время я успѣла выйти замужъ. Мой мужъ былъ французъ. Онъ былъ поверхностенъ, какъ и всѣ французы.
   Бракъ былъ заключенъ на тѣхъ же основаніяхъ, какъ и всѣ браки во Франціи. Женятся, не зная другъ друга. Мы имѣли такъ же мало общаго другъ съ другомъ, какъ огонь и вода. Онъ жилъ той же жизнью, какою живутъ всѣ молодые люди въ Парижѣ; онъ не зналъ никакого удержу въ своихъ любовныхъ похожденіяхъ. Мнѣ было всего 18 лѣтъ, я была почти ребенкомъ. Я всегда стремилась къ теплу и задушевности, а онъ былъ только грубъ. Не знаю, была ли бы я въ состояніи переносить его при другихъ обстоятельствахъ? Быть можетъ, это моя нѣмецкая кровь возставала противъ его французской. Годъ спустя послѣ того, какъ я вышла за него замужъ, я ненавидѣла его; онъ это, конечно, замѣтилъ, потому что и онъ отвернулся отъ меня. dd>   "Съ этого времени наше супружество было не что иное, какъ борьба. Онъ не гнушался никакими средствами, чтобы сдѣлать для меня жизнь невыносимой. Повидимому, я оскорбила его самолюбіе, и это было видно даже по такимъ признакамъ, какъ ревность съ его стороны. Онъ старался изолировать меня отъ общества всѣхъ другихъ мужчинъ, а самъ въ то же время третировалъ меня самымъ невозможнымъ образомъ.
   "У него было множество кратковременныхъ связей всевозможнаго рода, и онъ никогда не старался скрывать это. Напротивъ! Онъ напоминалъ мнѣ объ этомъ при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, какъ если бы онъ хотѣлъ оскорбить меня этимъ!
   "Не могу описать вамъ того, что я перенесла за это время. Не знаю, поймете ли вы меня, если я вамъ скажу, что для меня не существовало на всемъ свѣтѣ такого средства, которымъ я погнушалась бы, чтобы освободиться отъ всей этой грязи. Страдать и молчать? Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Я должна была нарушить супружескую вѣрность! Я это сдѣлала бы, чего бы мнѣ это ни стоило, если бы мнѣ даже грозила смерть за это!"
   Онъ тихо, не произнеся ни слова, пожалъ ея руку. Отъ этого рукопожатія ея сердце наполнилось чувствомъ признательности и довѣріемъ. Онъ былъ первымъ человѣкомъ, которому она довѣрила тайну своей жизни, и онъ не отвернулся отъ нея, онъ пожалъ ей руку въ знакъ того, что понимаетъ ее. Она почувствовала себя какъ бы чище, лучше отъ этого. До сихъ поръ она говорила съ раздраженіемъ, рѣзко и нѣсколько вызывающимъ тономъ; но когда она продолжала, то голосъ ея звучалъ мягко и нѣжно.
   "Какъ разъ въ то время я узнала, что онъ въ Парижѣ. И я отыскала его и пошла къ нему. Еще и теперь я затрудняюсь сказать, была ли это любовь съ моей стороны, или же мною руководило чувство озлобленности. Я знаю только, что этотъ мѣсяцъ, который мы провели вмѣстѣ, былъ самымъ прекраснымъ во всей моей жизни.
   "Потомъ онъ уѣхалъ...
   "Вѣдь я съ самаго начала знала, что это неизбѣжно, и я не пролила ни единой слезы. Зачѣмъ плакать о томъ, чего не миновать. Но послѣ того, какъ онъ уѣхалъ, жизнь моя потеряла послѣднюю искру смысла. Казалось, словно все содержаніе, весь смыслъ моей жизни сосредоточились со всѣмъ тепломъ и всѣмъ свѣтомъ, какіе она могла содержать, въ этомъ короткомъ весеннемъ мѣсяцѣ. Не помню, чтобы солнце еще когда-нибудь сіяло такъ ярко, какъ въ тѣ дни. Да и на всемъ тогда лежалъ отпечатокъ свѣта и счастья. Она замолкла, и потомъ прибавила съ горькой улыбкой:-- А впрочемъ, не буду утомлять васъ лирическими изліяніями".
   Послѣ этого она снова заговорила тѣмъ же ровнымъ и спокойнымъ голосомъ, какъ и въ началѣ:
   "Я стала равнодушна ко всему. Я даже не замѣтила, что обращеніе моего мужа со мной понемногу измѣнилось. Онъ старался между прочимъ быть со мной внимательнымъ и предупредительнымъ. Позже я узнала, почему онъ такъ измѣнился. Онъ вступилъ въ связь съ одной дамой, на которой хотѣлъ жениться. Но для этого онъ долженъ былъ предварительно убрать меня съ дороги. Мнѣ кажется, что онъ остановился передъ обыкновеннымъ преступленіемъ, для этого онъ былъ слишкомъ трусливъ. Онъ придумалъ другой исходъ.
   "Однажды онъ спросилъ меня, не желаю ли я сдѣлать путешествіе въ Лондонъ. У него тамъ были дѣла. Я не удивилась, такъ какъ онъ подготовилъ все очень ловко. Но я не повѣрила ему и ни за что не поѣхала бы съ нимъ, еслибы не была равнодушна ко всему на свѣтѣ. Я приняла его предложеніе, такъ какъ всегда стремилась увидать свѣтъ, а кромѣ того, я надѣялась, что это путешествіе разсѣетъ меня.
   "Во время путешествія онъ прилагалъ всѣ усилія къ тому, чтобы быть со мной какъ можно любезнѣе и ласковѣе. Но едва мы прибыли въ Лондонъ, какъ его обращеніе со мною совершенно измѣнилось. Онъ меня заперъ въ какой-то жалкой конурѣ и морилъ голодомъ въ продолженіе нѣсколькихъ дней въ видѣ подготовленія къ тому, что потомъ послѣдовало.
   "Не буду утомлять васъ описаніемъ того, что я пережила. Однажды онъ привелъ ко мнѣ врача. Я сказала, что чувствую себя здоровой, но говорить съ врачомъ я не могла, такъ какъ онъ не понималъ французскаго языка. Нѣсколько дней спустя мужъ пригласилъ меня на прогулку въ коляскѣ. Я отказалась, старалась забаррикадироваться въ своей конурѣ, но онъ взялъ меня на руки и снесъ внизъ. Коляска повезла меня куда-то.
   "Она остановилась передъ великолѣпной виллой, и навстрѣчу намъ вышелъ пожилой, любезный господинъ. Онъ предложилъ мнѣ руку и привелъ въ прелестную, свѣтлую комнату, окна которой выходили въ садъ. Мой мужъ съ притворной нѣжностью поцѣловалъ меня въ лобъ и сказалъ: "Прощай, милое дитя!" -- и ушелъ.
   "Оказалось, что онъ привезъ меня въ домъ умалишенныхъ.
   "Голодовка возымѣла свое дѣйствіе, а потрясеніе, которое я испытала, когда узнала, куда меня привезли, закончило это дѣло. У меня сдѣлалось нѣчто вродѣ паралича, я лишилась языка.
   "Прошло нѣсколько мѣсяцевъ; я стала понемногу поправляться. Я разсказала главному доктору все, что касалось отношеній между мною и моимъ мужемъ. Черезъ нѣкоторое время меня выписали изъ больницы, и при посредствѣ того же доктора я поселилась въ одной англійской семьѣ. Онъ помогалъ мнѣ также совѣтами и всѣмъ, чѣмъ могъ, во время моего бракоразводнаго процесса.
   "Я не хотѣла возвращаться въ Парижъ. Только очень недавно я снова поселилась здѣсь. Моя мать была при смерти, я пріѣхала къ ней. Однако она поправилась, и съ тѣхъ поръ я осталась жить съ ней въ Парижѣ".
   Госпожа Сельденъ ни разу не взглянула на больного въ продолженіе своего разсказа; она говорила, вперивъ свой взоръ въ одну точку. Легкое пожатіе его руки было единственнымъ признакомъ того, что живое существо слушаетъ ея исповѣдь. Но теперь она посмотрѣла на него, и страдальческое выраженіе его блѣднаго лица поразило ее. И въ то же мгновеніе эгоистическое чувство возмущенія противъ несправедливостей, которыя она испытала лично на себѣ, чувство, наполнявшее ея сердце, пока она говорила, уступило мѣсто всепоглощающему чувству состраданія къ тому, кто лежалъ уже семь долгихъ лѣтъ, прикованный къ одру болѣзни.
   Онъ вдругъ приподнялся въ постели, привлекъ ее къ себѣ и запечатлѣлъ на ея губахъ долгій поцѣлуй.
   -- Бѣдное дитя!-- сказалъ онъ.
   И онъ произнесъ эти слова глубокимъ, задушевнымъ тономъ.
   Она опустилась на колѣни у его изголовья. Крупныя слезы текли изъ ея глазъ и падали на его лицо, въ то время какъ она нѣжно проводила рукой по его волосамъ. Все ея существо было до такой степени проникнуто состраданіемъ, что она не сознавала больше ничего другого. Частица страданій и горя, которая выпала на ея долю, показалась ей такой незначительной въ сравненіи съ нечеловѣческими страданіями этого мученика. Но онъ не думалъ о себѣ самомъ; изъ его устъ не вырвалось ни жалобы, ни даже вздоха.
   Ей показалось въ это мгновеніе, что нѣтъ ничего на свѣтѣ, чего она съ радостью не принесла бы въ жертву этому умирающему страдальцу. Она почувствовала, какъ сердце ея сжимается съ щемящей болью и вотъ-вотъ готово разорваться.
   -- Если бы я могла быть вамъ хоть чѣмъ-нибудь полезна,-- произнесла она сквозь рыданія, не думая о содержаніи словъ, смущаясь лишь внутренняго.голоса, который повелѣвалъ ей: давать.
   -- Ты можешь,-- сказалъ больной.-- Приходи ко мнѣ часто и сиди у моей кровати, чтобы я чувствовалъ твою близость. Ты не можешь себѣ представить, какъ это меня успокаиваетъ.
   Онъ вдругъ замолкъ, и по всему его тѣлу прошла судорога. Наступилъ припадокъ. Она поддерживала его обѣими руками въ то время, какъ онъ тихо опустился на подушки.
   Долго лежалъ онъ неподвижный, мертвенно-блѣдный, съ каплями холоднаго пота, выступившими на лбу. Онъ продолжалъ держать ея руку въ своей рукѣ, и она боялась перемѣнить положеніе, чтобы не потревожить его. Часы на каминѣ тикали, торопливо отмѣчая неустанный полетъ времени.
   Ей показалось, что она сидитъ такъ уже цѣлый часъ. Изъ сосѣдней комнаты послышались голоса двухъ спорящихъ женщинъ; на жестяномъ полу балкона прыгало нѣсколько воробьевъ, слегка чирикая; въ комнату врывался глухой шумъ уличной сутолоки большого города, гулъ непрерывной вереницы экипажей, проѣзжавшихъ по Champs Elysées, крики и смѣхъ и торопливый топотъ тысячи ногъ. Но вдругъ все это утонуло въ волнахъ мелодіи марша. Музыка слышалась все ближе и ближе, можно было различить барабаны и духовые инструменты, отъ которыхъ дребезжали окна; но понемногу маршъ замеръ, музыка прошла мимо.
   Ей показалось, что онъ спитъ. Тихо и осторожно попыталась она высвободить свою руку изъ его руки, но онъ держалъ ее судорожно-крѣпко. И она продолжала сидѣть въ томъ же неудобномъ положеніи, стараясь уловить на его лицѣ выраженіе, которое указывало бы на то, что припадокъ прошелъ.
   Черезъ нѣсколько времени она увидала, что черты лица потеряли свое напряженное выраженіе, и по едва замѣтной перемѣнѣ въ линіяхъ рта она поняла, что онъ хочетъ что-то сказать.
   -- Не пугайся, что я такъ крѣпко держу твою руку,-- произнесъ онъ тихо.-- Мнѣ казалось, что темная волна уже готова унести меня и что твоя рука удержитъ меня и мою уходящую жизнь.
   Онъ нѣжно держалъ ея руку между обѣими своими руками. Вдругъ растворилась дверь, и въ комнату вошла госпожа Гейне. Она была одѣта въ элегантный костюмъ для прогулки, на головѣ у нея была шляпа, руки были въ перчаткахъ. Съ выраженіемъ самаго искренняго горя на цвѣтущемъ лицѣ она подошла къ кровати и воскликнула жалобнымъ тономъ:
   -- Я хотѣла поѣхать кататься съ Полиной, но не знаю, право, какъ мнѣ быть. Кокотъ заболѣла.
   По лицу больного промелькнула странная усмѣшка, смѣсь нѣжности и состраданія съ легкимъ оттѣнкомъ ехидства.
   -- Бѣдная Кокотъ!-- сказалъ онъ.
   -- А что, если она умретъ?-- продолжала госпожа Гейне со слезами на глазахъ.
   -- Тогда ты останешься круглой сиротой на бѣломъ свѣтѣ, мое бѣдное, толстое дитя! Но милосердный Богъ не будетъ такъ жестокъ и не отыметъ у тебя заразъ и Кокотъ, и меня!
   Она, повидимому, не поняла сарказма въ его словахъ. Всѣ ея мысли были всецѣло поглощены заботой о здоровьѣ попугая. Съ минуту она озабоченно смотрѣла на больного, какъ бы обдумывая что-то. Но ей ни за что не хотѣлось лишить себя обычной прогулки въ коляскѣ по Champs Elysées и по Булонскому лѣсу, и она рѣшилась, наконецъ, покинуть своего любимца.
   -- Пусть Катерина присмотритъ за Кокотъ,-- распорядилась она. Но вдругъ ее осѣнила одна мысль.-- А что, если...-- она на мгновеніе остановилась въ нерѣшительности,-- а что, если я перенесу клѣтку сюда? Это было бы такъ хорошо на случай, если бы что-нибудь случилось.
   Гейне сдѣлалъ движеніе комическаго отчаянія.
   -- Боже сохрани!-- воскликнулъ онъ.-- Но мы присмотримъ за Кокотъ во всякомъ случаѣ,-- прибавилъ онъ успокоительно.
   -- И обѣщай мнѣ, если ей станетъ хуже, послать Катерину за докторомъ.
   -- Да, да, да.
   Тогда, окончательно успокоенная, она нагнулась надъ кроватью, поправила своей рукой въ перчаткѣ подушки, отогнула воротъ рубашки и слегка прикоснулась губами ко лбу больного.
   -- Прощай, мой бѣдный другъ!
   И она торопливо вышла изъ комнаты, не удостоивъ Марго даже взглядомъ.
   Марго стояла у окна и смотрѣла на то, что происходило передъ нею, широко раскрытыми глазами. Эта сцена поразила ее глубоко... Какъ странно было видѣть это воплощеніе здоровья рядомъ съ блѣдной тѣнью человѣка въ постели. Съ одной стороны -- сильное, здоровое тѣло безъ души, съ другой стороны -- сломленныя физическія силы и душа такая сильная и здоровая, что она во всѣ эти годы заботилась о платьѣ, пищѣ и домѣ для большого, здороваго тѣла безъ души.
   Марго оторвалась отъ своихъ мыслей и тихо подошла къ кровати. Снова почувствовала она почти до боли потребность женщины быть полезной, давать.
   Онъ съ чувствомъ довольства прислушивался къ ея шагамъ.
   -- Я люблю прислушиваться къ тому, какъ ты тутъ возишься въ комнатѣ,-- сказалъ онъ.-- Это дѣйствуетъ на меня такъ успокоительно. Слышала ли ты когда-нибудь о пожизненно заключенномъ, который въ одно весеннее утро нашелъ у себя въ камерѣ муху? Она была первымъ живымъ существомъ, которое онъ увидалъ послѣ долгихъ зимнихъ мѣсяцевъ. Развѣ удивительно, что онъ съ радостью прислушивался къ ея веселому, беззаботному жужжанію, и что вскорѣ она стала ему очень дорога? Когда въ камерѣ было холодно, она сидѣла у него на пальцѣ, и онъ согрѣвалъ ее своимъ дыханіемъ. Онъ сдѣлалъ ей маленькую куколку изъ ваты, въ которой она спала; а когда онъ слегка свистѣлъ, то она прилетала и садилась ему на носъ.
   Онъ началъ говорить самымъ задушевнымъ тономъ, но, какъ всегда, когда его увлекало чувство, онъ сдерживалъ себя тѣмъ, что смѣялся надъ собственной сантиментальностью.
   -- Мнѣ такъ хотѣлось бы доставить вамъ хоть сколько-нибудь радости,-- сказала она.
   -- Я это знаю. Я чувствую каждымъ первомъ своего больного тѣла, какъ всѣ лучшія мысли и пожеланія переходятъ отъ тебя ко мнѣ. Въ твои руки я отдалъ бы безъ малѣйшаго колебанія все, что у меня есть самаго драгоцѣннаго на свѣтѣ -- я это почувствовалъ съ перваго мгновенія.
   Наступило молчаніе. Она боролась съ волненіемъ, которое овладѣло ею.
   -- Не почитать ли вамъ?-- спросила она. Она это сказала лишь для того, чтобы прервать молчаніе и овладѣть собой.
   -- Да, почитай что-нибудь, все равно что -- лишь бы мнѣ слышать твой голосъ. Онъ дѣйствуетъ на мои нервы, какъ музыка.
   Она взяла книгу, которая лежала раскрытой на его ночномъ столикѣ, и хотѣла положить ее обратно, когда увидала, что это библія. Онъ это замѣтилъ и улыбнулся -- добродушной, дѣтской улыбкой, которая освѣтила все его лицо.
   -- Я теперь часто читаю библію,-- сказалъ онъ.-- Это прекрасная книга, которая по справедливости называется книгой книгъ. Я разумѣю чисто-литературную точку зрѣнія, я сужу, какъ спеціалистъ. Я, напримѣръ, съ удовольствіемъ читаю "Пѣснь пѣсней" Соломона по-еврейски и "Книгу Іова" также,-- это свидѣтельство о томъ, что на свѣтѣ когда-то было такое же несчастное существо, какъ и я. Повидимому, это посмертное произведеніе... Послѣ меня также останется "Книга Іова!"
   Онъ замолкъ на мгновеніе.
   -- Какое странное чувство лежать больнымъ,-- продолжалъ онъ.-- Да, это нѣчто совершенно иное, нежели разгуливать на свободѣ сильнымъ и здоровымъ. Лежать въ одиночествѣ и пристально смотрѣть передъ собой,-- и вдругъ въ одинъ прекрасный день оказывается, что ты очутился лицомъ къ лицу съ блѣднымъ, серьезнымъ господиномъ, съ которымъ ты какъ будто только что познакомился. А это твое собственное второе я. Въ продолженіе долгихъ tête à tête съ этимъ серьезнымъ господиномъ легко вступаешь въ разговоръ на серьезныя темы. Разговоръ касается Бога и религіи. Когда лежишь вытянувшись на спинѣ, то такъ естественно обратить взоры на небо. Когда люди безсильны помочь, то живучая надежда обращаетъ свои взоры на Бога. Богъ всемогущій и всеблагій. Богъ поможетъ.
   -- Я обратился къ нему безъ лицемѣрія. Я предсталъ предъ нимъ съ улыбкой сомнѣнія на лицѣ -- такимъ ужъ Богъ создалъ меня, и я не могу не улыбаться даже самому великому,-- а вѣдь Богъ долженъ понимать свои творенія! Да, я не отрекся даже отъ своихъ старыхъ, языческихъ боговъ. Но я излилъ передъ нимъ свое сердце и сказалъ: "Что сдѣлалъ я Тебѣ, о Боже, что Ты караешь меня всѣми несчастіями людскими? Развѣ я не прославлялъ Тебя и не воспѣвалъ въ газетѣ барона Котты? Это какой-нибудь дьяволъ или Менцель оклеветали меня передъ Тобою. Не вѣрь имъ, о Боже, ибо это лишь происки, къ которымъ я отнесся такъ же, какъ Аполлонъ отнесся нѣкогда къ проискамъ Марсія. Смотри, я признаю свое ничтожество передъ Твоимъ, Владыко, держащій въ рукахъ своихъ нити всѣхъ людскихъ маріонетокъ и разыгрывающій комедіи и драмы съ участіемъ насъ, чадъ земли, для времяпрепровожденія ангеловъ въ небесномъ Твоемъ театрѣ. Быть можетъ, я былъ дурнымъ комедіантомъ. Я сознаюсь, что я разгуливалъ на земномъ маскарадѣ съ фальшивымъ носомъ. Но не слишкомъ ли тяжко Твое наказаніе, о Боже? Я былъ такъ счастливъ въ то время, когда одинъ изъ моихъ издателей Кампе или Котта прислалъ мнѣ шесть тысячъ марокъ,-- которыя, впрочемъ, были уже заранѣе съѣдены. Быть можетъ, Ты хочешь лишь испытать меня? Пусть же наступитъ конецъ испытанію, возврати мнѣ то, чѣмъ я обладалъ!"
   Онъ говорилъ тихимъ голосомъ безъ малѣйшаго напряженія. Повидимому, ему доставляло удовольствіе говорить, и Марго наслаждалась каждымъ его словомъ. Она знала, что этотъ великій аристократъ души не говорилъ бы съ ней такъ, если бы не признавалъ въ ней избранную и родную по духу. И это сознаніе наполняло ея сердце гордостью.
   Она ничего не говорила, она только слушала; и онъ продолжалъ:
   -- Впрочемъ, была еще и другая причина, вслѣдствіе которой я поднялся на небо. Я обратился къ Богу изъ чувства досады, какъ я изъ чувства досады раньше отвернулся отъ Него. Въ дни моей молодости свободомысліе еще не было опошлено; невѣріе представляло собою вѣру духовной аристократіи, что составляло ея гордость. Теперь это перемѣнилось. Невѣріе перешло въ систему. Атеизмъ сталъ доктриной; и у него есть свои фантастическіе монахи и великіе инквизиторы, которые строили костры для меня и жарили меня на своихъ маленькихъ брошюрахъ и газетныхъ статьяхъ, какъ только заподозрѣвали, что духъ мой не хочетъ связать себя узами ихъ догматовъ. Мой духъ разорвалъ ихъ узы -- изъ чувства противорѣчія и понесся къ Богу.
   Въ устахъ его рта снова заиграла тонкая улыбка. Онъ на мгновеніе остановился, потомъ продолжалъ:
   -- Однако духъ мой недолго оставался тамъ наверху. Онъ оставался тамъ лишь настолько, чтобы почувствовать себя освобожденнымъ отъ тираніи догматовъ атеистовъ. Тамъ со всѣхъ сторонъ стали выходить ко мнѣ учителя христіанства и выражать свою радость по поводу того, что я вѣрилъ, какъ и они. Среди другихъ я увидалъ также и архиреакціонера брата Густава, который вышелъ изъ-за одного облака и сказалъ: "Милый Генрихъ, такъ ты, значитъ, признаешь существованіе высшаго существа!" Тогда мнѣ стало вдругъ очень тѣсно на небѣ, и я помню, что отвѣтилъ ему приблизительно такъ: "Если и есть высшее существо, то оно должно быть одарено всѣми совершенствами: всезнаніемъ, всемогуществомъ и всеслабостью. Зачѣмъ же этому великому, бѣлому колоссу заботиться о томъ, вѣритъ или не вѣритъ въ него какая-то маленькая крыса въ одномъ изъ парижскихъ переулковъ".
   Нѣсколько мгновеній онъ лежалъ молча; повидимому, онъ переживалъ впечатлѣніе этой сцены. Потомъ онъ сказалъ, вдругъ переходя на другой предметъ:
   -- Тайна всѣхъ неудачъ моей жизни заключается въ томъ, что я не могъ выносить стѣсненія самихъ легкихъ узъ. Я былъ слишкомъ проникнутъ духомъ свободы для какихъ бы то ни было партій: республиканскихъ или роялистскихъ, христіанскихъ или языческихъ: вѣдь всѣ онѣ требуютъ, чтобы люди заключали свой духъ въ извѣстную схему. Мой духъ былъ слишкомъ независимъ для этого! Потому-то я свободно понесся по житейскому морю съ моимъ собственнымъ пестрымъ флагомъ на кораблѣ. Вотъ почему вокругъ меня раздавался свистъ пуль, и корабль мой потерпѣлъ аварію. Но я не сдался! Мой духъ до сихъ поръ еще гордо стоитъ на обломкахъ корабля и размахиваетъ трехцвѣтнымъ знаменемъ независимости и свободы мысли.
   И онъ прибавилъ съ усталой улыбкой:
   -- Я никогда не могъ сдѣлаться человѣкомъ догматовъ. Мнѣ кажется, что можно отстаивать всякое убѣжденіе, точно такъ же, какъ можно танцовать со всѣми дѣвушками на балу. Есть такіе кавалеры, которые пресытились всѣмъ и которые приглашаютъ танцовать сидящихъ дѣвушекъ. Я это вполнѣ понимаю! Я самъ всегда чувствовалъ непреодолимое желаніе танцовать съ тѣми дѣвушками -- убѣжденіями, которыя дольше всѣхъ не сходятъ со сцены.
   Поздно вечеромъ Марго сидѣла у себя въ комнатѣ и читала книгу, объявленную въ высшей степени еретической,-- это была книга о Бёрне. Она читала хорошо извѣстныя послѣднія страницы, и ей казалось, что въ этихъ гордыхъ словахъ она видитъ самого Генриха Гейне, какъ живого:
   -- Какъ бы то ни было, я вполнѣ убѣжденъ въ искренности моей воли и моихъ взглядовъ; и стоитъ мнѣ только бросить взглядъ на мое прошедшее, какъ въ груди моей поднимается почти радостное чувство гордости, когда я подумаю о той значительной части дороги, которую я уже прошелъ. Будетъ ли мое будущее свидѣтельствовать о подобныхъ успѣхахъ?
   Откровенно говоря, я въ этомъ сомнѣваюсь. У меня такое странное чувство душевной усталости; если я за послѣднее время и не много создалъ, то я все-таки былъ постоянно на ногахъ. Хорошо ли, дурно ли было то, что я вообще создалъ за свое земное существованіе,-- объ этомъ мы спорить не будемъ. Довольно того, что это было велико; я замѣчаю это по болѣзненному расширенію моей души, породившей эти творенія... я замѣчаю это также по миніатюрности тѣхъ карликовъ, которые стоятъ передъ моими твореніями и тщетно стараются измѣрить ихъ взорами, пока не закружится голова. Но взоры ихъ не могутъ достичь верхушекъ, и они только натыкаются носами на пьедесталы тѣхъ памятниковъ, которые я воздвигъ въ европейской литературѣ въ вѣчную славу нѣмецкаго генія. Безукоризненны ли эти памятники? Неужели въ нихъ нѣтъ никакой ошибки, никакой погрѣшности? Не берусь и по этому поводу выразить какое-нибудь опредѣленное сужденіе. А что касается до сужденій маленькихъ людей относительно этого, то ихъ сужденія доказываютъ только ихъ собственную надутую ограниченность. Они напоминаютъ мнѣ маленькихъ парижскихъ зѣвакъ, которые при возведеніи обелиска на Place Louis XVI выражали свои сужденія по поводу стоимости и пользы этой громадной солнечной стрѣлки. По этому поводу можно было услыхать самыя неожиданныя филистерскія мнѣнія. Въ толпѣ стоялъ тощій, чахоточнаго вида портной, который увѣрялъ, что красный камень недостаточно твердъ, чтобы долго противостоять сѣверному климату, и что тающій снѣгъ очень скоро его подточитъ, а вѣтеръ его повалитъ. Человѣка этого звали Petit Jean, онъ шилъ очень скверные сюртуки, отъ которыхъ въ назиданіе потомству не осталось ни одного лоскутка; а самъ онъ уже давно покоится на кладбищѣ Père la Chaise. А красный камень до сихъ поръ еще крѣпко стоитъ на Place Louis XVI и простоитъ тамъ еще цѣлыя столѣтія, наперекоръ тающему снѣгу, вѣтру и болтовнѣ портного!
   При возведеніи обелиска произошелъ слѣдующій смѣшной случай.
   Передъ поднятіемъ большого камня, на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ лежалъ, нашли нѣсколько маленькихъ скорпіоновъ; по всей вѣроятности, вмѣстѣ съ упакованнымъ камнемъ въ Парижъ попало изъ Египта нѣсколько яицъ скорпіона, изъ которыхъ и вылупились на солнцепекѣ маленькія насѣкомыя. При этомъ открытіи зѣваки подняли страшный крикъ и стали проклинать большой камень, которому Франція обязана появленіемъ скорпіоновъ, этого новаго бича страны, отъ котораго будутъ страдать ихъ дѣти и дѣти ихъ дѣтей... И они положили маленькихъ чудовищъ въ ящики и отнесли ихъ въ полицейское управленіе квартала Мадлэнъ, гдѣ по этому поводу сейчасъ же было произведено слѣдствіе... и... "поспѣшишь -- людей насмѣшишь", -- маленькіе звѣрки нѣсколько часовъ спустя издохли...
   Случается, что при возведенія обелиска духа также появляются различные скорпіоны, маленькія ядовитыя насѣкомыя, которыя, быть можетъ, тоже египетскаго происхожденія и скоро умираютъ и забываются, тогда какъ великій памятникъ возвышается во всей своей неприкосновенности и служитъ предметомъ восторга грядущихъ поколѣній.
   Какъ странно подумать, что Луксорскій обелискъ, который французы вывезли изъ древняго Мизраима, стоитъ въ видѣ украшенія посреди той самой роковой площади, гдѣ тѣ же французы отпраздновали свой ужасный разрывъ съ прошедшимъ 21 января 1793 года. При всемъ своемъ легкомысліи французы въ данномъ случаѣ, быть можетъ, воздвигли памятникъ, который выражаетъ проклятіе всякому, покушающемуся на священную голову фараона!
   Кто откроетъ тайну этого голоса давно минувшаго времени, этихъ древнихъ іероглифовъ? Быть можетъ, они вовсе не содержатъ въ себѣ проклятія, а представляютъ собою лишь рецептъ для излѣченія раны нашего времени! О, если бы кто-нибудь могъ прочесть ихъ! Если бы кто-нибудь могъ произнести эти цѣлительныя слова, высѣченныя на этомъ камнѣ... Быть можетъ, на немъ написано, въ какой странѣ струится тотъ таинственный источникъ, воду котораго должно пить человѣчество, чтобы исцѣлиться; гдѣ найти эту живую воду, о которой такъ часто упоминалось въ старыхъ сказкахъ нашихъ кормилицъ и которой мы теперь жаждемъ, какъ немощные старики. Гдѣ же струится живая вода? Мы ищемъ и ищемъ...
   Увы, пройдетъ еще много времени, прежде чѣмъ будетъ открыто великое цѣлительное средство! А до тѣхъ поръ надо пережить еще долгій періодъ болѣзни, во время котораго будутъ выступать всевозможные знахари съ домашними средствами, только усугубляющими болѣзненное состояніе. Первыми выступятъ радикалы и пропишутъ радикальный курсъ лѣченія, который, пожалуй, возъимѣетъ нѣкоторое внѣшнее дѣйствіе и въ самомъ лучшемъ случаѣ уничтожитъ общественные струпья, но не излѣчитъ внутренней гнили. А если бы даже имъ и удалось избавить человѣчество хоть на короткое время отъ самыхъ нестерпимыхъ страданій, то этого можно было бы достигнуть лишь цѣною утраты послѣднихъ слѣдовъ красоты, которая до сихъ поръ еще оставалась у паціента. И безобразный, какъ вылѣчившійся филистеръ, поднимется онъ со своего одра болѣзни и долженъ будетъ таскаться до конца своихъ дней въ безобразной, больничной одеждѣ, въ пепельно-сѣромъ костюмѣ равенства. Вся радость, все наслажденіе, все благоуханіе цвѣтовъ, вся поэзія -- все выкачаютъ изъ жизни, и отъ всего этого ничего не останется, кромѣ похлебки полезнаго Румфорда. Для красоты и для генія не найдется мѣста въ общинѣ нашихъ новыхъ пуританъ. Ихъ будутъ поносить и притѣснять, и гораздо энергичнѣе, нежели во времена стараго порядка. Ибо красота и геній представляютъ собою также нѣчто вродѣ королевства, и имъ не можетъ быть мѣста въ обществѣ, гдѣ каждый, недовольный своей собственной посредственностью, старается принизить до банальнаго уровня всякое выдающееся дарованіе.
   Короли исчезаютъ, а съ ними вмѣстѣ исчезаютъ и послѣдніе поэты. "Поэтъ долженъ идти рука объ руку съ королемъ",-- эти слова должны были бы теперь имѣть совершенно другое значеніе. Гдѣ нѣтъ вѣры въ авторитетъ, тамъ нѣтъ мѣста великому поэту. Какъ только его частную жизнь начинаютъ освѣщать немилосерднымъ свѣтомъ прессы и ежедневная критика начинаетъ точить и глодать его слова, пѣснь поэта не можетъ больше внушать должнаго уваженія. Когда Данте ходилъ по улицамъ Вероны, то народъ указывалъ на него пальцами и шепталъ: "Этотъ былъ въ аду!" Развѣ иначе онъ могъ бы изобразить адъ такъ вѣрно со всѣми его муками? Насколько глубже, при такомъ уваженіи и непоколебимой вѣрѣ, дѣйствовали разсказы Франчески ди-Римини, Уголино и всѣхъ тѣхъ образовъ, которые создалъ геній великаго поэта...
   Нѣтъ, ихъ создалъ не одинъ его геній, онъ не выдумалъ ихъ, онъ самъ пережилъ ихъ, прочувствовалъ, онъ видѣлъ ихъ, осязалъ, онъ дѣйствительно былъ въ аду, онъ былъ въ городѣ обреченныхъ... онъ былъ въ изгнаніи.
   Опустошительныя будничныя убѣжденія современныхъ пуританъ распространяются уже по всей Европѣ, словно сѣрыя сумерки, предвѣщающія суровую, зимнюю погоду... Что означаютъ пѣсни бѣдныхъ соловьевъ, которые вдругъ запѣли еще болѣе скорбно, но и еще нѣжнѣе, и наполняютъ рощу нѣмецкихъ поэтовъ своимъ мелодичнымъ рыданіемъ? Они поютъ печальное прости! И послѣднія нимфы, которыхъ пощадило христіанство, бѣгутъ въ непроходимыя лѣсныя чащи!
   

III.

   Ты сидишь подъ бѣлой вѣткой...
   Слышишь,-- вѣтеръ гдѣ-то злится...
   Облака плывутъ безмолвно,
   И туманъ густой клубится...
   
   А кругомъ, въ поляхъ и рощахъ,
   Все мертво теперь, уныло,
   И въ душѣ -- лишь зимній холодъ,
   Сердце грустное застыло...
   
   Вдругъ... съ вѣтвей, что надъ тобою,
   Хлопья бѣлые слетѣли,--
   И ты ждешь уже съ досадой
   Снѣжной бури иль метели!
   
   Но не снѣгъ тебя осыпалъ,--
   Убѣдиться сладко въ этомъ,--
   Тебя дерево покрыло
   Ароматнымъ, нѣжнымъ цвѣтомъ!...
   
   Что за сладостныя чары!
   Свѣтлый май сіяетъ снова,
   Все цвѣтетъ... зимы не стало...
   Сердце вновь любить готово *)!...
   *) Перевелъ Юрій Веселовскій.

-----

   Марго еще разъ прочла эти строфы, которыя она перевела на французскій языкъ и переписала на листъ лучшей веленевой бумаги.
   Солнечные лучи врывались въ окна ея будуара, гдѣ она сидѣла за маленькимъ письменнымъ столомъ, одѣтая въ широкій пеньюаръ, который свободными складками ниспадалъ съ ея стройнаго стана. Свѣтлорусые волосы падали богатыми локонами на ея плечи и мягко выдѣлялись на матовомъ фонѣ ея голубого шерстяного пеньюара. Ея щеки покрылись легкимъ румянцемъ отъ напряженной умственной работы и отъ наклоннаго положенія ея головы. Глаза ея сверкали, какъ вода на солнцѣ.
   Еще разъ прочла она эту пѣснь о веснѣ, которая снова пробуждается, о первыхъ признакахъ возрожденія сердца, которое застыло отъ стужи жизни. Ей показалось, что она читаетъ исторію своей собственной жизни въ этихъ безъискусственныхъ строфахъ. Казалось, словно это стихотвореніе было написано именно для нея -- въ ея настоящемъ положеніи. Въ немъ не было ни одной мысли, ни одного оттѣнка, ни единаго слова, которые не пробуждали бы отзвука въ ея душѣ.
   Она встала и начала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Ритмическія строфы превратились понемногу въ аккомпанементъ къ ея собственнымъ мыслямъ, которыя появлялись и исчезали.
   То радостныя, то печальныя мысли проносились у нея въ головѣ, и всѣ онѣ касались его и тѣхъ дней, которые только что прошли.
   Изо дня въ день сидѣла она у постели умирающаго поэта; изо дня въ день она становилась къ нему все ближе и ближе. Эта гордая душа поэта, которая по отношенію къ другимъ была насмѣшлива и недовѣрчива, раскрылась передъ ней съ первой минуты, потому что онъ съ первой минуты почувствовалъ къ ней инстинктивную симпатію.
   -- Ты будешь моей правой рукой, ты будешь для меня всѣмъ,-- сказалъ онъ ей какъ-то.-- Хочешь?
   Хочетъ ли она!
   -- Мнѣ нечего скрывать отъ тебя. Ты мой задушевный другъ, возлюбленная моей души!
   Его сердечный, глубокій голосъ еще звучалъ въ ея ушахъ; она слышала также переходъ его тона въ насмѣшливый и рѣзкій и видѣла наполовину игривую, наполовину грустную улыбку, которая змѣилась вокругъ его рта, когда онъ продолжалъ:
   -- Съ любовью дѣло обстоитъ очень плохо на этой глупой землѣ. Любишь или только тѣломъ, или только душой. Идеально было бы любить и тѣломъ и душой, но вѣдь идеалы бываютъ обыкновенно недосягаемы, по крайней мѣрѣ, для меня.
   Однажды, когда она склонилась надъ его изголовьемъ, онъ, какъ дитя, протянулъ руку и взялъ маленькое кольцо съ печатью, которое висѣло на ея цѣпочкѣ отъ часовъ. Это было сердоликовое кольцо, въ камнѣ была выгравирована муха. Онъ держалъ кольцо передъ глазами и пристально смотрѣлъ на него изъ-подъ своихъ полузакрытыхъ вѣкъ. Потомъ онъ тихо сказалъ, противъ своего обыкновенія, по-французски:
   -- La mouche -- муха, ты муха! Я пожизненно заключенный, а ты муха въ моей камерѣ.
   Съ этого времени онъ всегда называлъ ее "La Mouche".
   Онъ требовалъ, чтобы она приходила къ нему каждый день хоть на нѣсколько мгновеній. Когда страданія его становились невыносимыми, онъ писалъ ей собственноручную записку, въ которой просилъ окончить посѣщеніе.
   "Было бы непростительнымъ эгоизмомъ съ моей стороны заставлять тебя приходить сюда, моя милая Mouche".
   La Mouche приняла на себя ту роль, которую онъ далъ ей; и она исполняла ее самымъ добросовѣстнымъ и серьезнымъ образомъ, стараясь поступать такъ, какъ она думала, что онъ этого желаетъ. Нѣсколько преувеличенной холодности госпожи Гейне она какъ будто не замѣчала. Она чувствовала, что ея посѣщенія доставляютъ ему радость, и она сознавала, что полезна ему. Секретарь Гейне былъ все еще боленъ, и La Mouche приняла его обязанности на себя. Больной привыкъ къ ея любвеобильному женскому вниманію и уже не могъ больше обходиться безъ нея. Она писала письма подъ его диктовку, читала ему вслухъ, когда онъ нуждался въ покоѣ, и держала корректуру его стихотвореній, которыя тогда издавалъ одинъ французскій издатель.
   Когда у него наступали припадки судорогъ, то она должна была сидѣть рядомъ съ нимъ молча и не двигаясь, и держать его руку въ своей,-- это успокаивало его. Когда страданія покидали его, онъ любилъ прислушиваться къ ея легкимъ шагамъ по ковру. Обыкновенно такой чувствительный къ малѣйшему шуму, онъ наслаждался тихимъ жужжаніемъ маленькой мухи, которая летала вокругъ его постели.
   Отношенія между ними были самаго задушевнаго свойства съ первой же минуты. И эта задушевность носила на себѣ какъ съ той, такъ и съ другой стороны оттѣнокъ нѣкотораго превосходства и стремленія покровительствовать. Однако это чувство превосходства не могло вызвать недоразумѣніе или внести дисгармонію въ ихъ отношенія, ибо оно было естественнымъ результатомъ ихъ отношенія другъ къ другу. Она была, сравнительно, наиболѣе здоровая изъ нихъ двоихъ; и онъ, какъ безпомощное дитя, принималъ ея заботы, которыми она окружала его и которыя носили на себѣ оттѣнокъ материнскаго покровительства. Но вмѣстѣ съ тѣмъ духовно она была наиболѣе слабая изъ нихъ двухъ. Этотъ человѣкъ съ тѣломъ безпомощнаго ребенка былъ величайшимъ писателемъ своего времени; и онъ это сознавалъ. Въ его манерѣ говорить съ ней просвѣчивало превосходство генія, но всегда съ примѣсью духовной галантности, что исключало возможность обиды. Ей никогда и въ голову не приходило, что могло быть иначе. Онъ былъ такъ великъ въ ея глазахъ, что ихъ интеллектуальныя отношенія другъ къ другу не могли не носить характера субординаціи, и она настолько же наслаждалась этимъ духовнымъ подчиненіемъ, насколько онъ наслаждался ея материнскими заботами.
   Онъ училъ ее и называлъ себя ея "учителемъ"; и то время, которое она провела у его постели, было временемъ ея ученія. "Сегодня школа закрыта", писалъ онъ ей иногда, когда страданія не позволяли ему принимать ее. Однако подъ тономъ насмѣшливаго превосходства скрывалось нетерпѣніе влюбленнаго.
   Это проглядывало также и во всей его манерѣ обращенія съ ней; казалось, словно подъ тономъ насмѣшливаго превосходства онъ хотѣлъ скрыть свое серьезное чувство глубокой привязанности. Онъ критиковалъ въ ней все: ея манеру ходить, стоять, говорить, писать. Но когда онъ поднималъ свое вѣко, чтобы посмотрѣть на нее строгимъ взглядомъ и какъ бы еще яснѣе выразить порицаніе всѣмъ ея недостаткамъ и недохватамъ, то въ его взорѣ подъ дѣланнымъ упрекомъ всегда таилось другое выраженіе, въ значеніи котораго никогда не ошибется ни одна женщина. И она улыбалась ему, обѣщая покаяться и исправиться; тогда строгій учитель протягивалъ къ ней свою прекрасную бѣлую руку, привлекалъ ее къ себѣ и цѣловалъ.
   Въ ихъ отношеніяхъ была какая-то болѣзненная и неуловимая прелесть. Оба они хорошо знали, что ихъ отношенія навсегда останутся цѣломудренными, какъ любовь между двумя дѣтьми, которыя вмѣстѣ играютъ, вмѣстѣ купаются, ласкаютъ другъ друга и засыпаютъ въ одной постели. Это сознаніе дѣлало ихъ отношенія совершенно свободными. Казалось, словно они перешли въ состояніе духовной невинности, когда нѣтъ необходимости ни въ какихъ фиговыхъ листьяхъ. Для умирающаго поэта не могли больше существовать тѣ законы, которыми руководствовались живые люди. Нечего было скрывать, нечего таить, нечѣмъ стѣсняться,-- вообще эти любовныя отношенія выходили изъ рамокъ всего обыденнаго.
   Это было первое время ихъ знакомства,-- медовый мѣсяцъ ихъ уховнаго брака.
   Но по мѣрѣ того, какъ они становились другъ другу ближе, она замѣчала все яснѣе и яснѣе, что онъ страдаетъ отъ половинчатости въ ихъ отношеніяхъ. Его грустныя, полныя горечи слова о немощи своего тѣла производили на нее тяжелое впечатлѣніе, и она догадывалась, что онъ терпитъ муки Тантала отъ ея близости, отъ постояннаго соприкосновенія съ молодостью и красотой. Его фантазія должна была постоянно развертывать передъ нимъ картины того, что было въ дѣйствительности, и того, что могло бы быть. Во всѣ эти годы, въ продолженіе которыхъ онъ былъ прикованъ къ одру болѣзни, его тоска по невозвратному ничуть не притупилась отъ подтачивающей его организмъ болѣзни. Потому-то его творенія за послѣдніе годы были до такой степени проникнуты чувствомъ, какъ если бы это было чарующее пѣніе соловья въ сумеркахъ лѣтней ночи. Пока поэтъ можетъ любить, до тѣхъ поръ онъ творитъ,-- а-его творенія доказывали, что сердце въ этомъ разрушенномъ тѣлѣ можетъ любить и страдать.
   Вначалѣ ей это не приходило въ голову, но потомъ, когда ея глаза раскрылись, она испугалась. Таинственное сродство ихъ душъ было до такой степени велико, что она чувствовала малѣйшіе оттѣнки его настроенія, и ея сердце то радостно билось отъ счастья, то сжималось отъ боли. Когда она сидѣла у его постели, а онъ лежалъ передъ ней блѣдный и тихій, какъ всегда, и его раздирали физическія страданія во время какого-нибудь припадка, то ей казалось, что и ея нервы раздираютъ тѣ же невыносимыя страданія. А когда боли утихали и онъ успокаивался, въ то время, какъ духъ его возмущался или приходилъ въ отчаяніе отъ того, что не могъ передать хоть искру своего пламени умирающему тѣлу -- она видѣла отблески досады и гнѣва въ его взглядѣ, обращенномъ на нее,-- то ее охватывалъ смутный, безотчетный страхъ, который ей иногда бывало трудно побороть, и она должна была отворачиваться, чтобы выраженіе ея лица не выдало ея.
   Такимъ образомъ сидѣніе у постели больного, заботы о немъ, чтеніе его мыслей -- все это мало-по-малу превратилось для нея и въ наслажденіе, и въ страданіе. И то, и другое возрастало въ одинаковой пропорціи; и страданіе пугало ее столько же, сколько наслажденіе манило.
   Съ возрастающимъ страхомъ чувствовала она, какъ тысячи невидимыхъ нитей привязывали ее все крѣпче и крѣпче къ этому умирающему человѣку. И она уже предчувствовала, что будетъ, когда всѣ эти нити вдругъ разомъ оборвутся.
   Тогда инстинктъ самосохраненія громко взывалъ къ ея благоразумію и требовалъ, чтобы она не такъ беззавѣтно отдавалась этимъ отношеніямъ, которыя должны были скоро порваться и вызвать страданіе, уже предвкушаемое ею.
   Но она не могла больше рѣшиться на разрывъ, потому что и въ этомъ случаѣ ее ждали душевныя муки. И эти муки были бы для нея еще невыносимѣе, такъ какъ она сознавала бы тогда себя виновной въ томъ, что безсердечно и эгоистично покинула того, послѣдніе часы котораго она скрасила своимъ присутствіемъ, котораго она озарила блѣднымъ отблескомъ вечерней зари, для котораго она была послѣднимъ привѣтомъ молодости и жизни, и благоуханіемъ фіалокъ, и цвѣтомъ липы.
   Состояніе ея здоровья ухудшалось. Эти ежедневно возобновляющіяся душевныя терзанія окончательно разстроили ея нервы, которые никогда не были крѣпкими. Когда она вечеромъ возвращалась домой послѣ того, какъ провела все послѣобѣда у постели больного, то она чувствовала себя совершенно разбитой отъ усталости. Но спать она не могла. Невыносимая боль, какъ отъ прикосновенія раскаленнаго желѣза, сосредоточивалась въ одномъ опредѣленномъ мѣстѣ мозга, и она ворочалась въ своей постели, приходя въ отчаяніе отъ того, что не было никакихъ средствъ прекратить эту боль между глазами.
   А мысли проносились въ ея наболѣвшемъ мозгу, какъ завывающіе дервиши: злыя мысли, безобразныя, эгоистичныя, безсердечныя, какія порождаетъ страданіе и которыхъ стыдится душа.
   У нея не было въ достаточной степени ни мужества, ни силы, ни выдержки, чтобы нести хоть малѣйшую долю страданій другого. Она должна была освободиться отъ этого! Жизнь была слишкомъ жестока по отношенію къ ней! Она взвалила на ея плечи слишкомъ много страданія и дала ей слишкомъ мало радости въ обмѣнъ. Ея душа жаждала хоть сколько-нибудь радости, а между тѣмъ, если на ея долю и выпадала хоть капля счастья, то ей приходилось расплачиваться за это въ сто кратъ большими страданіями! Она стремилась къ свѣтлому, спокойному счастью, которое даетъ отдыхъ отъ всѣхъ тревогъ и ласкаетъ въ то же время. Какъ часто приходилось ей видѣть людей, которые валяются и нѣжатся въ тепломъ пескѣ, довольные и счастливые, и не знаютъ ни страданій, ни тоски. Почему же жизнь такъ жестока къ ней, какъ если бы она была ея падчерицей, почему ее не щадитъ ни холодъ, ни осенній дождь?
   Но вдругъ въ ея воображеніи вставалъ образъ больного поэта, который уже семь лѣтъ велъ безнадежную борьбу со смертью. На его блѣдномъ лицѣ лежалъ страдальческій отпечатокъ покорности. И ей стало стыдно за себя, за свой эгоизмъ, за свою безсердечность и за то, что у нея нехватаетъ силы противостоять физическимъ страданіямъ.
   Но нехорошія мысли снова брали верхъ. Вѣдь онъ все-таки успѣлъ пожить! И его жизнь вставала передъ ней въ освѣщеніи тѣхъ его произведеній, которыя она больше всего любила. Въ нихъ были и печаль, и тоска, и погибшія иллюзіи, но также и счастье взаимной любви и поцѣлуи подъ благоухающими липами въ тихія лѣтнія ночи, полныя грезъ. Въ нихъ были слезы и вздохи, но также шутка и смѣхъ. Это былъ цѣлый міръ, въ которомъ веселый задоръ разгуливалъ съ высоко поднятой головой и беззаботно насвистывалъ, и гдѣ чувство покоилось среди благоухающихъ розъ подъ голубымъ весеннимъ небомъ.
   Вотъ по этому-то міру она и тосковала, къ нему-то она и рвалась подобно птицѣ, привязанной желѣзной цѣпью къ землѣ.
   Жизнь, которая могла бы быть такъ богата, протекала въ вѣчномъ однообразіи. Она не хотѣла принимать тѣхъ крохъ, которыя перепадали ей отъ этой жизни! Она стремилась жить полной, богатой жизнью, пока кровь ея еще горячо переливалась въ жилахъ, пока въ ушахъ ея раздавались обворожительные, таинственные напѣвы, пока весь ея капиталъ молодости, силы и красоты -- несмотря ни на что -- былъ еще богатъ и неисчерпанъ.
   Эти постоянныя душевныя терзанія, постоянные переходы отъ скорби къ радости измучили ее, и она не въ силахъ была больше переносить ихъ!
   Докторъ посовѣтовалъ ей хоть на часть лѣта покинуть Парижъ и поѣхать въ какой-нибудь курортъ, чтобы вылѣчить свои больные нервы. Ея мать осаждала ее просьбами послѣдовать совѣту доктора. Но она долго не могла принять никакого рѣшенія. Однако за послѣднее время нервныя страданія въ долгія безсонныя ночи стали невыносимы, и она должна была рѣшиться на что-нибудь,-- она рѣшила уѣхать.
   Гейне она ничего не говорила объ этомъ. Она дѣлала свои приготовленія тайкомъ, какъ если бы готовилась къ побѣгу; и она трепетала при мысли о той минутѣ, когда она будетъ принуждена заговорить съ нимъ объ этомъ. Она знала, что своимъ отъѣздомъ причинитъ ему страданіе, а она была проникнута такимъ глубокимъ чувствомъ благоговѣнія передъ нимъ, что одно только это чувство связывало ее по рукамъ и по ногамъ. Напрасно разумъ ея возмущался и требовалъ, чтобы она порвала эти узы; они вросли въ ея сердце, и она не могла порвать ихъ, не нанеся сердцу кровавой раны.
   Но теперь она приняла твердое рѣшеніе. Сегодня она пойдетъ къ нему въ послѣдній разъ.
   Она остановилась передъ сундукомъ съ упакованными вещами, который стоялъ въ углу комнаты,-- да, все приготовлено къ отъѣзду, но предстояло пройти еще черезъ самое тяжелое.
   Она старалась представить себѣ выраженіе его лица, когда она скажетъ ему о своемъ рѣшеніи, и при одной только этой мысли ее пронизывала дрожь съ головы до ногъ.
   Она еще разъ сѣда за свой письменный столъ и, чтобы хоть немного успокоить нервы, еще разъ пробѣжала глазами стихотвореніе, которое лежало передъ ней. И вдругъ въ связи съ этимъ стихотвореніемъ въ ней зародилась одна надежда. Ей пришло въ голову, что она могла бы продолжать переводить стихотворенія Гейне и перевести весь циклъ подъ заглавіемъ "Новая весна" на французскій языкъ. Она знала, что за переводъ всѣхъ этихъ стихотвореній уже взялся кто-то другой, и что они должны были быть напечатаны въ Revue des deux Mondes. Но тѣмъ не менѣе она все-таки исполнитъ эту работу! Тогда связь между поэтомъ не будетъ порвана съ ея отъѣздомъ. Тогда она будетъ имѣть право писать ему и, можетъ быть, будетъ получать отъ него отъ времени до времени нѣсколько строкъ въ отвѣтъ.
   Но приметъ ли онъ ея работу?
   Какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что онъ приметъ. Онъ пойметъ, что она будетъ работать для то, а не изъ-за личныхъ интересовъ.
   А хватитъ ли у нея силъ для этого?
   Она надѣялась, что хватитъ. Она была убѣждена въ томъ, что понимаетъ его лучше, чѣмъ кто-либо другой, такъ какъ любитъ его больше, чѣмъ кто-либо другой.

-----

   Все послѣобѣда Марго провела у больного. Она написала подъ его диктовку письмо къ его матери-старушкѣ, жившей въ Дамтхорстштрасе въ Гамбургѣ. Письмо это было веселое и забавное и полно самой нѣжной лжи о здоровьѣ сына и прочихъ обстоятельствъ его жизни; а потому-то оно и произвело такое глубокое и непреодолимое впечатлѣніе на ту, которая писала его. Она сидѣла за его письменнымъ столомъ спиной къ его кровати; изрѣдка она оборачивалась и смотрѣла на это мертвенно-блѣдное, страдальческое лицо, изъ устъ котораго изливались лживыя, любвеобильныя слова. Онъ сочинялъ.
   -- Никогда мнѣ не нужна была моя фантазія такъ, какъ теперь,-- сказалъ онъ съ оттѣнкомъ горькой ироніи.-- Бѣдная старушка! Если бы она знала, въ какомъ ужасномъ положеніи я нахожусь, то она умерла бы отъ горя.
   -- Но какъ это возможно, что она ничего не знаетъ?
   -- Ты забываешь, что у насъ въ Германіи есть такое благодѣтельное учрежденіе, которое называется цензурой,-- отвѣтилъ онъ съ улыбкой.-- Вотъ эту-то систему мы примѣняемъ и въ частной жизни. Старушкѣ за 80 лѣтъ и она никуда не выходитъ изъ дому. Моя сестра Шарлотта живетъ неподалеку отъ матери,-- вотъ она и конфискуетъ всѣ газеты, въ которыхъ есть хоть что-нибудь о состояніи моего здоровья. И никому не разрѣшается посѣщать старушку безъ предварительныхъ инструкцій со стороны моей сестры.
   -- А твои книги?
   -- Для моей матери выпускается отдѣльное изданіе -- маленькое изданіе, состоящее изъ одной книги, изъ которой тщательнымъ образомъ изъяты всѣ произведенія, содержащія въ себѣ какіе-нибудь намеки на тяжелое состояніе моего здоровья.
   И онъ продолжалъ диктовать свое веселое письмо. Но въ то время, какъ рука ея механически писала слова на бумагѣ, мысли ея были неотступно заняты этими странными отношеніями между матерью и сыномъ. Въ продолженіе семи лѣтъ онъ каждый мѣсяцъ сочинялъ подобное письмо. Сколько трогательной сыновней нѣжности скрывалось въ этихъ лживыхъ словахъ! Сколько вниманія, какого изощренія ума понадобилось, чтобы такъ ловко, до мелочей ввести въ заблужденіе материнскую чуткость! И сколько силы воли у этого больного, который никогда не проронилъ ни единой жалобы, не испустилъ ни одного вздоха подъ гнетомъ своихъ страданій!
   Письмо было окончено.
   -- Теперь прочти мнѣ его вслухъ,-- сказалъ онъ.
   Она прочла письмо. Когда она окончила, то на губахъ больного появилась довольная улыбка.
   -- Дай перо, я подпишусь.
   Онъ съ трудомъ сѣлъ въ постели, а она поддерживала его за плечи въ то время, какъ онъ медленно выводилъ свое имя большими, неестественно вычурными буквами. Это былъ послѣдній актъ этого святого обмана.
   -- Я писалъ ей, что мое зрѣніе ослабѣло, и что поэтому я прибѣгаю къ помощи секретаря.
   Онъ снова опустился на подушки и долго лежалъ такъ, молча и неподвижно.
   Сердце Марго забилось сильно и неспокойно. Минута наступила, неизбѣжное должно было случиться. Все время, пока она сидѣла у больного, признаніе жгло ея языкъ, но у нея нехватало мужества выговорить необходимыя слова. Но теперь они вырвались изъ ея устъ внезапно, безсознательно, какъ бы подъ напоромъ судорожнаго проявленія воли:
   -- Я собираюсь уѣхать!
   По его тѣлу прошла дрожь, какъ если бы его ударили по самому чувствительному мѣсту. Она уже испугалась, что вотъ-вотъ начнется одинъ изъ судорожныхъ припадковъ, но этого не случилось.
   -- Уѣхать?-- повторилъ онъ, словно не отдавая себѣ отчета въ значеніи этого слова.
   -- Да, -- проговорила она тихо, какъ бы стыдясь своего признанія.
   -- И ты ничего не говорила?-- Этотъ упрекъ поразилъ ее въ самое сердце.
   -- Я не могла,-- сказала она дрожащимъ голосомъ, и ея голубые глаза наполнились слезами, грозя вылиться изъ нихъ и потечь по щекамъ.-- Мнѣ казалось, что я не имѣю права на это -- на то, чтобы думать о своемъ здоровьѣ, когда... когда ты...
   Казалось, словно онъ не слыхалъ ея послѣднихъ словъ.
   -- Ты завтра придешь?
   Онъ говорилъ отрывисто, напряженно, и его вопросъ производилъ впечатлѣніе приказанія. Если бы отъ этого зависѣла ея жизнь, то и тогда у нея нехватило бы духу отвѣтить ему, что она собиралась уѣхать въ этотъ же день.
   -- Да,-- отвѣтила она,-- я приду завтра. И если хочешь, то я останусь...
   Ея сердце больно сжалось и на мгновеніе перестало биться. Она увидала, какъ двѣ крупныя прозрачныя слезы вытекли изъ-подъ парализованныхъ вѣкъ и покатились по мраморному неподвижному лицу съ застывшимъ выраженіемъ, какъ если бы въ немъ не было и искры жизни. Это производило такое же впечатлѣніе, какъ если бы плакалъ мертвецъ.
   Она бросилась на колѣни передъ кроватью, склонилась надъ нимъ и стала ласкать его голову своими руками.
   -- Прости!-- рыдала она.-- Я такая эгоистка и такая нехорошая. Но я останусь, если только ты этого хочешь!
   Онъ приподнялъ вѣко своимъ указательнымъ пальцемъ и взоръ его яснаго, голубого глаза проникъ прямо въ ея глазъ съ выраженіемъ глубокой любви и доброты.
   -- Дитя!-- сказалъ онъ только.
   На слѣдующій день она снова пришла къ нему, чтобы попрощаться съ нимъ.
   Было удушливо жарко. Дверь на балконъ стояла раскрытой, но воздухъ, который проникалъ въ комнату, не приносилъ съ собой ни прохлады, ни свѣжести.
   Онъ лежалъ на своей кровати въ томъ же положеніи, въ какомъ она такъ часто раньше видѣла его,-- но теперь ее вдругъ поразила мысль объ ужасномъ однообразіи его жизни. Никогда не сознавала она такъ ясно, какъ теперь, что она была единственной радостью въ этой бѣдной жизни.
   Его обращеніе съ ней было сдержанно. Прежней экспансивной сердечности не было больше. И она вдругъ съ болью почувствовала, что они отдалились другъ отъ друга, что разстояніе между ними будетъ все расти и расти, и она станетъ для него тѣмъ же, чѣмъ были всѣ другія женщины, которыя приходили къ нему, останавливались на одно мгновеніе у его постели и исчезали.
   -- Я прочелъ твой переводъ,-- сказалъ онъ дѣловымъ тономъ.-- Если хочешь, то попробуй перевести также и другія стихотворенія изъ "Новой весны" и пришли ихъ мнѣ; я сравню твой переводъ съ другими переводами и затѣмъ приму рѣшеніе.-- Во всякомъ случаѣ прими мою благодарность за всѣ тѣ доказательства твоей преданности, которыя ты уже дала мнѣ.
   Онъ говорилъ такъ холодно, чтобы сдѣлать прощаніе менѣе тягостнымъ. Онъ боялся, что иначе его сердце разорвется отъ горя.
   Въ его тонѣ было нѣчто такое, что до боли заставило сжаться ея сердце. Она подумала, что онъ хочетъ наказать ее этимъ.
   -- Я знаю, что моя работа не многаго стоитъ. Но это во всякомъ случаѣ займетъ меня, пока меня не будетъ здѣсь, и...
   Она боялась продолжать. Она боялась, что въ ея словахъ и въ интонаціи ея голоса будетъ слишкомъ много чувства. А она уже больше не имѣла права на проявленіе своихъ чувствъ.
   На мгновеніе наступило молчаніе. Она отвернула свои глаза,-- Неужели это такъ кончится!
   Итакъ, все то, что выросло за эти послѣднія недѣли на почвѣ ихъ дружескаго общенія, должно отнынѣ исчезнуть, должно быть вырвано съ корнемъ. Когда она снова возвратится къ нему, то она уже будетъ для него не болѣе, какъ одна изъ другихъ -- одна изъ многихъ. Ея сердце разрывалось на части отъ нестерпимой боли. Ей казалось, что только въ это мгновеніе она поняла, что она теряетъ.
   Она сидѣла и пристально смотрѣла на тонкій лучъ солнца, который проникалъ въ комнату сквозь щель маркизы за окномъ. Пылинки плясали, какъ живые міазмы въ этомъ тонкомъ солнечномъ лучѣ. Въ ея глазахъ замелькали всѣ цвѣта радуги.
   -- Какъ я буду одинокъ, когда ты уѣдешь,-- сказалъ онъ тихо. Но когда онъ услыхалъ, что она борется съ рыданіемъ, онъ сейчасъ же снова перешелъ на холодный, почти рѣзкій тонъ:
   -- Ты доставляла мнѣ много радости. Если намъ не придется больше встрѣтиться, то прими теперь мою благодарность за все. Эта благодарность горячая, хотя и немногословная.
   Она закусила губы, чтобы подавить рыданія, которыя готовы были вырваться изъ ея горла.
   -- Теперь уходи,-- сказалъ онъ, протягивая ей свою руку.-- Прощай!
   Но когда онъ почувствовалъ ея руку въ своей, то онъ не могъ больше владѣть собой. Онъ привлекъ ее къ себѣ и поцѣловалъ. А когда онъ увидалъ ея лицо, искаженное страданіемъ, онъ нѣжно провелъ по нему своей рукой.
   -- Ну, полно, полно.-- Его принужденный, холодный тонъ уступилъ мѣсто ласковой ироніи, чѣмъ онъ обыкновенно старался успокоить свое и чужое душевное волненіе.
   -- Моя маленькая Mouche,-- сказалъ онъ.-- Мы, конечно, еще увидимся. Но спасибо тебѣ за все! Ты была послѣднимъ крылатымъ насѣкомымъ въ моемъ лѣтѣ. Мнѣ будетъ недоставать твоего жужжанія, которое раздавалось вокругъ меня. И я буду тосковать по тебѣ.
   Она ничего не могла отвѣтить. Но въ первый разъ ея трепещущія губы искали его губъ.
   Наконецъ она употребила надъ собой всю силу воли и поднялась. Подойдя къ двери, она еще разъ обернулась и въ послѣдній разъ обвела взоромъ комнату.
   -- Au revoir,-- прошептала она.
   

IV.

   За окномъ лилъ дождь и раздавались непрерывные и однообразные звуки отъ милліоновъ падающихъ капель воды.
   Лихорадочная жизнь громаднаго города какъ будто замерла, залитая новымъ всемірнымъ потопомъ. Въ комнату больного въ пятомъ этажѣ въ Avenue Matignon доносился съ улицъ лишь заглушенный шумъ, похожій на морской прибой, когда море тихо; это походило также на таинственный шопотъ лѣса, когда вѣтеръ не играетъ въ верхушкахъ деревьевъ... или на мольную симфонію безъ рѣзкихъ звуковъ, на звуковую картину въ сѣрыхъ, неопредѣленныхъ тонахъ...
   Въ большомъ креслѣ у одного изъ оконъ сидѣлъ Генрихъ Гейне въ толстомъ, мягкомъ халатѣ, въ которомъ почти совершенно скрывалось его маленькое съежившееся тѣло.
   Карандашъ бездѣйствовалъ въ его рукѣ, а голова его опустилась на столъ какъ разъ въ томъ мѣстѣ, куда горящая лампа бросала кругъ свѣта.
   Больной писалъ въ продолженіе двухъ часовъ, и теперь силы его истощились. Въ головѣ было пусто, въ ней не было больше ни единой мысли, которую можно было бы превратить въ золото; мозги были такъ утомлены, что не могли больше удерживать тѣхъ отрывковъ мыслей, которые сила воли выдавливала изъ нихъ, какъ капли крови.
   Казалось, словно всѣ способности воспринимать внѣшнія впечатлѣнія умерли; словно остался только одинъ проводникъ, слухъ между внѣшнимъ міромъ и этой головой Христа въ бѣломъ вѣнцѣ ламповаго свѣта, прислушивающейся къ однообразной беззвучной симфоніи падающихъ дождевыхъ капель.
   Однако подъ блѣднымъ лбомъ работала фантазія и жила своей особой жизнью. Надъ пустыней, лишенной всякихъ мыслей, простиралось блѣдно-голубое небо безъ солнца, и на это небо взиралъ продолговатый и прозрачный, какъ человѣческій глазъ, кусочекъ зеркальной водяной поверхности.
   Этотъ глазъ увидалъ странный зимній путь, который тянулся по тусклому небу отъ одного края горизонта до другого.
   Онъ начинался на востокѣ блѣдной полосой и потомъ все расширялся, по мѣрѣ того какъ приближался къ цѣлому потоку изъ туманныхъ образовъ и переливающихся неясныхъ очертаній; и каждая волна, каждая струя въ этомъ потокѣ, каждое очертаніе подъ дымкой тумана было лицомъ, воспоминаніемъ, тоской желанія изъ его прошедшей жизни.
   Безъ конца, безъ перерыва плылъ этотъ караванъ по безжизненному голубому небу. Вдали на западѣ туманъ становился гуще и собирался въ темную тучу, которая падала на землю въ видѣ дождя. И каждая капля этого дождя была погибшей иллюзіей, притупившейся тоской, охладѣвшимъ воспоминаніемъ. А капли падали и падали безъ конца и во время паденія оставляли за собою сверкающій слѣдъ и образовали какъ бы струны на невидимой арфѣ. И на этой арфѣ невидимыя руки играли однообразную, беззвучную симфонію.
   Безъ конца тянулась свѣтлая вереница по безжизненному голубому небу; туманные образы на мгновеніе отражались въ зеркальной поверхности воды и затѣмъ проносились мимо... И большое печальное око взирало на нихъ съ той же мертвой скорбью, какъ и на пустынное небо.
   Но вотъ блѣдный потокъ съ туманными образами заструплся какъ будто живѣе. Казалось, словно что-то старается пробиться сквозь волны потока; все быстрѣе и быстрѣе струился потокъ, и, наконецъ, изъ него поднялась женская фигура; она склонилась надъ зеркальной поверхностью и посмотрѣла въ самую глубину своими вдумчивыми голубыми глазами.
   По всей нервной системѣ больного прошелъ трепетъ, какъ отъ прекраснаго, волшебнаго акорда. Симфонія дождевыхъ капель какъ будто замолкла; безжизненное, голубое небо какъ будто вдругъ освѣтилось золотистымъ отблескомъ солнечныхъ лучей. Пустыня превратилась въ цвѣтущую страну со множествомъ самыхъ разнообразныхъ пестрыхъ цвѣтовъ, покрытыхъ сверкающей росой; въ воздухѣ раздавалось пѣніе птицъ, а по лугу проносился мягкій, ласкающій вѣтерокъ, наполненный благоуханіемъ фіалокъ и ландышей.
   Казалось, что всѣ умершія мысли вдругъ на мгновеніе воскресли.
   А она стояла передъ нимъ съ выраженіемъ мольбы на прекрасныхъ чертахъ. Бѣлая шелковая одежда мягкими складками спускалась съ ея волнующейся груди и обрисовывала ея стройную фигурку. Она протягивала ему свои руки, а изъ-подъ бѣлокурыхъ волосъ, которые свѣшивались на ея лобъ, подобно весеннему облачку, сверкали глаза -- двѣ голубыя звѣзды, которыя сіяли безграничной преданностью.
   Но вотъ онъ услыхалъ ея голосъ, мелодичный и прекрасный, напоминавшій изображеніе страсти въ исполненіи маэстро на альтовой скрипкѣ изъ Кремоны: "Я люблю тебя! Я твоя! Держи меня крѣпче... не отпускай меня, какъ другихъ! Я люблю тебя!"
   Онъ почувствовалъ, какъ сильно, до боли, въ его собственной груди прозвучало: "Я люблю тебя". Онъ хотѣлъ протянуть къ ней руки и привлечь ее къ себѣ, онъ хотѣлъ броситься къ ней... но сила его воли разсѣялась въ воздухѣ, какъ дымъ. Отъ всего его существа не осталось ничего, кромѣ большого печальнаго глаза, въ которомъ на одно мгновеніе отразилась ея красота.
   И вотъ все вдругъ завяло вокругъ него; пѣніе птицъ замолкло; цвѣты перестали благоухать; на небѣ угасли золотые отблески. Образъ бѣлой женщины погрузился въ туманъ, формы и очертанія исчезли... наконецъ остались только большіе голубые глаза, которые съ выраженіемъ мольбы смотрѣли изъ-за завѣсы тумана, и потокъ понесся дальше.
   Онъ поднялъ свою отяжелѣвшую голову со стола, и работа мышленія, которая на мгновеніе замерла, началась снова въ его неутомимомъ мозгу.
   Уже много лѣтъ прикованный къ кровати, лишенный ногъ и полуслѣпой, онъ такъ мало имѣлъ точекъ соприкосновенія съ внѣшнимъ міромъ, что вся жизнеспособность, которая еще оставалась въ его разрушенномъ тѣлѣ, сосредоточивалась на душевной работѣ и на фантазіи. Когда одна рука или нога отсыхаетъ или не можетъ больше работать, то другая нога или рука пріобрѣтаетъ двойную силу. Такъ и его тѣло увядало въ продолженіе семи лѣтъ, пока онъ лежалъ прикованный къ кровати, тогда какъ міръ фантазіи, въ которомъ онъ жилъ, принялъ гигантскіе размѣры. Эти размѣры пугали его. Онъ боялся, что наступитъ минута, когда разумъ его окажется недостаточно сильнымъ для того, чтобы укротить эту возрастающую фантазію, и тогда...
   Уже и теперь случалось иногда, что граница между фантазіей и дѣйствительностью сглаживалась, и плодъ его воображенія выступалъ съ такою ясностью и такъ отчетливо, какъ это только бываетъ въ дѣйствительной жизни. Но плодъ его воображенія являлся ему всегда въ болѣе яркихъ краскахъ, нежели это бываетъ въ жизни; по этому-то признаку онъ и узнавалъ плодъ своего воображенія.
   То же самое было и теперь.
   Онъ сидѣлъ и прислушивался къ монотонному шуму дождя за окномъ и въ то же время онъ наслаждался тишиной и покоемъ, царившими вокругъ него. Матильда ушла къ своей подругѣ въ обществѣ Полины, а Кокотъ мирно спала на нашестѣ въ своей клѣткѣ. Во всей квартирѣ не слышно было ни единаго звука, и эта необыкновенная тишина была такъ же цѣлительна для его больныхъ нервъ, какъ освѣжающая повязка для наболѣвшей раны.
   Его охватило чувство уюта и тепла. Этотъ день былъ для него праздникомъ, давно желаннымъ отдыхомъ среди буденъ страданій. Онъ даже не думалъ о томъ, что завтра наступитъ конецъ отдыху, такъ онъ отдался наслажденію этими минутами полнаго освобожденія отъ страданій.
   Онъ откинулся на спинку кресла и наклонилъ голову на край спинки. Онъ думалъ о той, которую только что видѣлъ въ туманѣ и которая старалась какъ бы воскреснуть къ дѣйствительной жизни и устремлялась къ нему, какъ живое существо съ горячей кровью среди всѣхъ другихъ безжизненныхъ образовъ въ хаосѣ его воспоминаній. Онъ улыбнулся.
   Вѣдь она была не чѣмъ инымъ, какъ воскресшимъ идеаломъ, воплотившимся воспоминаніемъ о той женщинѣ, которой онъ отдалъ самое сильное и глубокое чувство первой молодости. Правда, ничего не было опредѣленнаго, бросающагося въ глаза въ сходствѣ между Марго и Амаліей Гейне; но если бы и было что-либо подобное, то онъ не могъ бы сказать, въ чемъ именно заключается это сходство, такъ какъ черты возлюбленной его юности съ теченіемъ времени стали очень туманными въ его памяти. Послѣ долгой разлуки онъ снова увидалъ идеалъ своей юности въ видѣ полнотѣлой матроны, и когда грубый образъ послѣдней заслонялъ собою тонкую фигуру дѣвушки, то онъ напрягалъ всю силу своей фантазіи, чтобы сохранить неприкосновенными первыя прекрасныя воспоминанія. А потому-то Амалія осталась для него тѣмъ, чѣмъ была: головкой ангела на золотистомъ фонѣ цвѣта рейнвейна,-- блѣдной, тихой, печальной дѣвушкой у окна въ одномъ изъ безлюдныхъ домовъ затонувшаго на морской глубинѣ города.
   Тѣмъ болѣе во всемъ существѣ Марго было нѣчто такое, что напоминало этотъ образъ изъ міра поэтическихъ грезъ въ соединеніи съ дѣйствительностью; и воображеніе его останавливалось на сходныхъ чертахъ и проходило мимо несходныхъ, не замѣчая ихъ.
   Самое сильное впечатлѣніе производилъ на него ея голосъ. Онъ былъ всегда необыкновенно чувствителенъ къ людскому голосу, къ его оттѣнкамъ и выраженію; часто самыя глубокія его симпатіи и антипатіи, происхожденіе которыхъ онъ самъ не могъ себѣ объяснить, возникали вслѣдствіе его тонкаго слуха и нервовъ, а не вслѣдствіе зрѣнія и сердца. А за послѣдніе годы, когда онъ наполовину потерялъ зрѣніе, его слухъ достигъ невѣроятной степени чувствительности. Онъ наслаждался красивымъ человѣческимъ голосомъ, какъ самой прекрасной музыкой,-- онъ находилъ, что никогда еще не слыхалъ такого чарующаго голоса, какъ ея голосъ: въ немъ слышались и подавленная страсть и нѣжная ласка.
   И ему вдругъ почудилось, что въ тиши раздался ея голосъ, подобно отдаленной мелодіи, и всѣмъ его существомъ овладѣло блаженное оцѣпенѣніе. Ему показалось, что онъ въ первый разъ въ жизни испытываетъ то великое счастье, о которомъ онъ мечталъ въ дни молодости,-- любить и быть любимымъ.
   Но едва это сознаніе вылилось въ форму мысли, какъ въ углахъ рта мечтательной головы Христа появилась насмѣшливая улыбка Мефистофеля.
   Въ первый разъ! Да, такъ это кажется каждый разъ, когда любишь, или думаешь, что любишь. Всегда кажется, что это въ первый или въ послѣдній разъ. То, что остается позади, всегда получаетъ другую окраску и другое названіе. Любовью называютъ всегда только тотъ настоящій, безпредѣльный хаосъ, надъ которымъ паритъ духъ Купидона.
   Мысленно онъ окинулъ взоромъ длинный рядъ предметовъ своей любви, и всѣ они, какъ безжизненныя тѣла, смотрѣли на него широко раскрытыми, безжизненными глазами. И при этомъ мысленномъ обзорѣ его сердце слегка сжалось, какъ отъ отзвука тѣхъ страданій и мукъ, которыхъ всѣ эти женщины ему стоили.
   Въ этомъ отношеніи не могло служить исключеніемъ и самое продолжительное изъ его любовныхъ приключеній -- его бракъ.
   Онъ вспомнилъ всѣ тѣ вечера, которые онъ провелъ въ мучительной тревогѣ во власти безумныхъ пытокъ ревности. Матильда уходила въ какой-нибудь театръ или въ концертъ, а дома лежалъ онъ безпомощно на своей постели, лишенный ногъ, и воображеніе рисовало ему молодыхъ, красивыхъ мужчинъ, которые бросали жгучіе взоры, полные желанія, на молодую женщину, его жену. Могъ ли онъ, жалкій калѣка, ставить себя наравнѣ со всѣми этими здоровыми, сильными мужчинами? Эта мысль заставляла его такъ страдать, что холодный потъ выступалъ у него на лбу. И въ то же время ему было стыдно невыразимо своихъ подозрѣній,-- ему было стыдно также и того, что скрывалось подъ этими подозрѣніями: что его жена была тѣломъ безъ души.
   Но онъ ее выбралъ такою, какою она была, и думалъ, что онъ дѣлаетъ выборъ, вполнѣ соотвѣтствовавшій его вкусу. Онъ всегда питалъ отвращеніе къ "ученымъ", образ ованнымъ женщинамъ, которыя, выставляя напоказъ ту малую долю души, какой обладаютъ, предлагаютъ такъ называемое духовное общеніе съ другой душой, величіе которой онѣ неспособны даже измѣрить. Идеалъ женщины, который онъ создалъ, благодаря своему житейскому опыту, былъ полной противоположностью тѣхъ одухотворенныхъ женскихъ идеаловъ его молодости; въ этомъ случаѣ, какъ и во многихъ другихъ, его натура пошутила надъ нимъ, и онъ впалъ въ крайность. Онъ ненавидѣлъ синіе чулки и передовыхъ женщинъ, но онъ боготворилъ тѣхъ, которыя были прекрасны и тупы,-- чѣмъ прекраснѣе и тупѣе, тѣмъ лучше. Онъ смотрѣлъ на женщину, какъ на низшее существо, предназначенное природой дѣлить съ мужчиной радости любви, но не его духовную жизнь. Пожалуй, еще услаждать его въ часы досуга своей болтовней, которая должна успокоительно дѣйствовать на его утомленные нервы, какъ и ея звонкій, беззаботный смѣхъ и легкое прикосновеніе ея рукъ, ласкающихъ шею, волосы и бороду.
   Матильда дала ему все это и даже гораздо больше. Она была его куклой, которую ему доставляло удовольствіе наряжать въ красивыя платья; она была его маленькимъ домашнимъ животнымъ, которое ѣло изъ его рукъ и спало у него на груди; она была его обезьянкой, которая забавляла его своими выходками и освѣжала его душу своей очаровательной глупостью,-- его звѣркомъ, на котораго онъ смотрѣлъ съ высоты своего человѣческаго достоинства, но котораго онъ тѣмъ не менѣе любилъ горячо и искренно, съ благороднымъ порывомъ, вызваннымъ нѣжной благодарностью. Онъ и теперь еще мысленно благодарилъ ее за все то счастье, которое она подарила ему, и онъ былъ радъ, что могъ обезпечить ея жизнь и послѣ того, какъ его не будетъ больше на свѣтѣ.
   И все-таки... все-таки...
   Онъ вспомнилъ ту ужасную ночь семь лѣтъ тому назадъ, ту ночь, которая навсегда осталась въ его памяти, какъ нѣчто самое ужасное изъ всего того, что ему когда-либо приходилось переживать, какъ высшая степень человѣческихъ страданій и униженія человѣческаго достоинства. Матильда ушла къ своей подругѣ, madame Arnault, и долго не возвращалась домой. Было уже поздно. Одинъ часъ проходилъ за другимъ. А онъ лежалъ на своей постели безъ сна, мучимый лихорадкой, обезумѣвшій отъ ревности. Постель жгла его, какъ если бы онъ лежалъ на раскаленной плитѣ, но онъ не могъ подняться. Каждый фибръ въ его наболѣвшей нервной системѣ былъ напряженъ до послѣдней крайности; малѣйшій звукъ заставлялъ его вздрагивать, какъ отъ укола иголки. Пробило двѣнадцать часовъ; пробило часъ; Матильда не возвращалась.
   Онъ принялъ морфію, стараясь успокоить себя; но тщетно, это не принесло ему облегченія. Онъ принялъ вторую дозу, болѣе сильную, нежели обыкновенно; и тогда, наконецъ, натянутые нервы подались, и онъ впалъ въ забытье, потерявъ сознаніе.
   Онъ не зналъ, долго ли онъ находился въ этомъ состояніи; но тревога была только притуплена, а не уничтожена. Среди ночи онъ вдругъ весь вздрогнулъ, какъ отъ удара, и проснулся. Его лобъ, волосы, все тѣло было'въ поту. Онъ притаилъ дыханіе, стиснулъ зубы, чтобы они не стучали другъ о друга, и сталъ прислушиваться: ему показалось, что изъ комнаты его жены доносится какой-то шорохъ, какіе-то странные звуки. Онъ не могъ встать, не могъ пойти туда; но онъ употребилъ надъ собою страшное усиліе, перевернулся въ постели и далъ своему тѣлу упасть съ постели на полъ. Со стиснутыми зубами, чтобы помѣшать стономъ выдать свое мучительное состояніе, онъ поползъ на рукахъ черезъ свою комнату, потомъ черезъ гостиную къ двери той комнаты, гдѣ спала Матильда. Тамъ онъ остановился, прислушиваясь съ сильно бьющимся сердцемъ и шумомъ въ вискахъ. Онъ услышалъ только храпѣнье Матильды. Она спала.
   Въ то же мгновеніе онъ почувствовалъ, какъ всѣ части его тѣла точно размягчились, руки согнулись, колѣни подогнулись, и онъ впалъ въ глубокій обморокъ, растянувшись на полу и положивъ голову на порогъ комнаты своей жены. Въ такомъ положеніи его нашла служанка на слѣдующее утро.
   Еще и теперь, когда онъ вспоминалъ это, семь лѣтъ спустя, по его спинѣ проходила холодная струя и все его тѣло содрогалось. Но онъ не хотѣлъ думать объ этомъ теперь, не хотѣлъ терзать себя этими воспоминаніями въ этотъ день отдыха отъ страданій. Онъ хотѣлъ думать только свѣтлыя, пріятныя мысли -- думать о La Mouche.
   Онъ видѣлъ ея милое лицо передъ собою; ея жизнерадостный ротъ со скорбными чертами въ углахъ губъ, ея большіе голубые глаза и русые вьющіеся волосы, которые она отбрасывала назадъ задорнымъ движеніемъ своей маленькой птичьей головки. Она любила его. Быть можетъ, въ это мгновеніе она сидѣла въ своей комнатѣ въ Вильдбадѣ и переводила одно изъ его стихотвореній на французскій языкъ.-- На его лицѣ промелькнула улыбка, прекрасная, добрая улыбка, хотя и съ маленькимъ оттѣнкомъ ироніи и превосходства. Вѣдь она принадлежала къ презрѣнному классу образованныхъ женщинъ! Она была синимъ чулкомъ! Но она сдѣлалась имъ изъ любви къ нему и къ его поэзіи,-- и... и... она была такъ обворожительна, какъ женщина.-- Онъ самъ, ненавистникъ синихъ чулковъ par excellence, часто принужденъ былъ хвалить ея писательскій талантъ -- подъ вліяніемъ ея чарующей прелести. Не далѣе, какъ въ послѣднемъ письмѣ онъ хвалилъ ее. Но развѣ это могло быть иначе? Она переводила его стихотворенія только изъ-за любви къ нему, неужели же у него могло бы хватить мужества порицать ее за недостатокъ геніальности въ ея переводахъ! Единый волосокъ изъ ея шелковистой шевелюры былъ для него дороже всѣхъ геніевъ на землѣ.
   Она была такая добрая, такая нѣжная. И сердце у нея было геніальное,-- оно было геніально по своей чуткости, вслѣдствіе которой она понимала сердцемъ, а не разумомъ. Чего же можно было желать еще больше? Развѣ геніальность горячаго сердца не стоитъ гораздо больше, нежели холодный разумъ головы? Эта геніальность сердца привлекала такъ же, какъ мягкія, любящія объятія, въ которыхъ ищетъ отдыха усталая голова поэта. Какой блаженный отдыхъ можно было бы найти въ такихъ объятіяхъ! Какое наслажденіе было бы сознавать себя понятымъ!
   Понятымъ? Это слово поразило его. Это и было то смутное желаніе его юныхъ лѣтъ, страстное стремленіе слиться съ женщиной душой и тѣломъ въ объятіи горячаго, беззавѣтнаго порыва, и въ этомъ же объятіи найти успокоеніе. Понятымъ? не головою, а нервами и сердцемъ. Имѣть возможность дѣлиться всѣмъ, радостью и горемъ, мыслями и чувствами! Находить всегда дружескій отзвукъ на свои слова; сойти съ олимпійской высоты своего генія, не быть остроумнымъ, геніальнымъ, великимъ, но простымъ, естественнымъ, правдивымъ, мягкимъ и сердечнымъ. Такая любовь была бы райскимъ отдыхомъ безъ терзаній и безъ борьбы. Покой, покой, безграничное довѣріе, постоянный источникъ тепла и ласки вмѣсто измѣнчивой температуры страсти въ зависимости отъ внѣшнихъ вліяній.
   Онъ подумалъ о томъ, какъ немыслима была бы та сцена, которую онъ только что воскресилъ въ своей памяти, въ любовныхъ отношеніяхъ съ женщиной, которая представляла собою не одно только тѣло. У него было бы всегда чувство безграничнаго права собственности, если бы онъ зналъ, что привязалъ ее къ своей душѣ каждой ея мыслью.
   Какъ могло случиться, что онъ никогда раньше не подумалъ объ этомъ во время своей погони за женщинами? Ему никогда не приходилось встрѣчаться съ такой женщиной, какъ она. Но развѣ онъ искалъ такую женщину? Нѣтъ, онъ всегда проходилъ мимо того, чего теперь такъ страстно желалъ, онъ, какъ дитя, протягивалъ свои руки за пустой и прекрасной оболочкой.
   И вотъ теперь, на краю могилы, когда онъ уже не былъ больше живымъ человѣкомъ, теперь его охватила жгучая, мучительная жажда того, чего ему никогда раньше не приходилось переживать. Его страданія были такъ глубоки и велики, что ему казалось, что вся его жизнь пропала даромъ, потому что онъ долженъ былъ уйти отъ стола жизни, не отвѣдавъ самаго роскошнаго и изысканнаго блюда.
   Онъ любилъ ее. И въ своемъ воображеніи онъ видѣлъ новую жизнь и новое счастье, о которомъ онъ раньше не мечталъ; но едва онъ протягивалъ руки къ дѣйствительности, какъ приходилъ въ себя и видѣлъ себя прикованнымъ болѣзнью къ кровати въ темной комнатѣ, въ борьбѣ со смертью.
   Напрасно приходили въ смятеніе его мысли, напрасно онѣ возставали въ безсильномъ изступленіи передъ неумолимой дѣйствительностью. Напрасно онъ проклиналъ мысленно ту жизнь, которой жилъ, обстоятельства, свою натуру -- и прежде всего женщинъ, женщинъ.
   Его жизнь была -- женщины, женщины и снова женщины. Она представлялась ему теперь въ видѣ длиннаго ряда цифръ между двумя чертами, которыя обозначали собою начало и конецъ. Въ его жизни было два эпизода, которые носили на себѣ печать судьбы и служили какъ бы предзнаменованіемъ той великой, непреодолимой силы, во власти которой онъ находился съ самой ранней молодости и до послѣднихъ часовъ своей жизни возмужалаго человѣка съ ненадломленными душевными силами.
   Первый изъ этихъ эпизодовъ произошелъ, когда онъ былъ еще ребенкомъ въ школѣ Шалльмейера въ Дюссельдорфѣ. Онъ увидалъ себя мальчикомъ въ своемъ самомъ нарядномъ платьѣ на торжественномъ годичномъ актѣ по окончаніи весенняго термина въ лицеѣ. Какъ свѣтилу класса, ему поручили продекламировать "Кубокъ" Шиллера передъ собравшейся публикой, для повышенія праздничнаго настроенія и для укрѣпленія славы лицея. Онъ зналъ поэму наизусть, слово въ слово, и не чувствовалъ ни малѣйшаго смущенія. Въ то время, какъ стихи легко изливались изъ его устъ, онъ скользилъ взоромъ по собравшимся слушателямъ и съ чувствомъ удовлетворенія и торжества увидалъ, что его слушаютъ съ благоговѣніемъ. Но вдругъ его взоръ остановился, и онъ встрѣтился глазами съ другой парой глазъ, которые принадлежали бѣлокурой дѣвушкѣ, и ему показалось, что онъ никогда раньше не встрѣчалъ существа болѣе прелестнаго. А между тѣмъ онъ часто встрѣчался съ этой же дѣвушкой и хорошо зналъ ее; это была шестнадцатилѣтняя дочь военнаго совѣтника фонъ-А. Съ самаго начала акта она сидѣла на томъ же самомъ мѣстѣ, прямо передъ нимъ. Но такого выраженія въ ея глазахъ онъ никогда еще не замѣчалъ; это выраженіе притягивало, очаровывало, привязывало къ себѣ всѣ его мысли. Онъ вдругъ остановился и замолкъ, какъ если бы его нервы были парализованы. Три раза начиналъ онъ безсознательно ту же строфу, но останавливался, заикаясь, и смотрѣлъ, не отрываясь, широко раскрытыми глазами на молодую дѣвушку. Напрасно учитель старался придти ему на помощь,-- онъ не слышалъ его. Вся эта сцена начала возбуждать непріятное удивленіе среди публики, когда наконецъ его спасло забытье. Въ глазахъ у него потемнѣло, и онъ безъ сознанія свалился на скамью.
   Это было первое проявленіе той могучей силы, которой подчиняла его себѣ жестокая богиня любви въ его послѣдующей жизни.
   Второй эпизодъ произошелъ семь лѣтъ тому назадъ во время его послѣдней прогулки по бульвару въ Парижѣ въ годъ революціи 1848 г. Стоялъ солнечный майскій день и весь городъ былъ какъ бы охваченъ лихорадкой. Съ лихорадочной поспѣшностью двигались толпы народа по главнымъ улицамъ, въ воздухѣ стояли шумъ, крикъ и грохотъ экипажей. А онъ, уже во власти жестокой болѣзни, съ трудомъ тащился среди водоворота этой бьющей ключомъ жизни. Но шумъ раздражалъ его, терзалъ его больные нервы, какъ ударами хлыста по открытой ранѣ; и чтобы хоть ненадолго отдохнуть, онъ пошелъ искать себѣ убѣжища въ Луврѣ.
   Тамъ было спокойно; не видно было ни одного посѣтителя въ нижнемъ этажѣ музея, по которому онъ медленно шелъ, наслаждаясь тишиной и не обращая ни малѣйшаго вниманія на античныхъ боговъ и богинь, мимо которыхъ проходилъ.
   Но вдругъ въ концѣ длинной галлереи онъ очутился лицомъ къ лицу съ богиней любви, изваянной изъ мрамора, передъ красавицей безъ рукъ, обворожительной Венерой Милосской. Казалось, она смотрѣла на него взоромъ, полнымъ грусти и ласки въ одно и то же время. Каждая черта ея лица носила отпечатокъ божественнаго величія и божественной серьезности; и все-таки губы ея выражали такую живую ласку, что если и не улыбались, то почти переходили въ улыбку.
   Онъ отступилъ назадъ при видѣ этого лица и опустился на скамью, охваченный тѣмъ же параличомъ нервъ, какъ и тогда, когда онъ увидалъ выраженіе глазъ молодой дѣвушки на актѣ въ Дюссельдорфскомъ лицеѣ.
   Долго-долго сидѣлъ онъ одинъ въ безлюдной галлереѣ, вперивъ глаза, наполненные слезами, въ это изображеніе божественной красоты, высѣченное изъ мрамора рукою неизвѣстнаго человѣка. Наконецъ ему показалось, что ея грудь поднимается, а губы раздвигаются въ улыбку, полную состраданія и доброты къ тому, кто посвятилъ на поклоненіе ей всю свою жизнь и кто теперь въ послѣдній разъ притащился сюда, чтобы съ обожаніемъ посмотрѣть на нее глазами, на которые ея рука уже наложила печать паралича...
   Между этими двумя эпизодами его жизнь рисовалась его воображенію въ видѣ безконечнаго ряда цифръ, изображавшихъ собою женщинъ, которыхъ онъ любилъ. Внѣ рамокъ этихъ двухъ эпизодовъ стоялъ образъ только одной женщины -- La Mouche.
   Онъ выпрямился въ своемъ креслѣ, взялъ письмо, которое лежало передъ нимъ, и началъ перечитывать его въ двадцатый разъ. Онъ читалъ его и улыбался надъ самимъ собой. Вѣдь онъ былъ дуракъ, старый, выжившій изъ ума дуракъ. Развѣ его глупое сердце не билось такъ же сильно, какъ въ былые дни, когда онъ былъ молодъ и глупъ. А теперь онъ былъ старъ и глупъ, и долженъ былъ бы пережить возрастъ иллюзій, кромѣ того, онъ былъ параличенъ и умиралъ... и все-таки даже на краю могилы онъ чувствовалъ, какъ сильно бьется его глупое сердце только при чтеніи нѣсколькихъ безсодержательныхъ строчекъ, написанныхъ маленькой ручкой, которую онъ обожалъ.
   И теперь еще желаніе, написанное этой маленькой ручкой, могло заставить его взяться за работу, которая, быть можетъ, превосходила его силы.
   Она пожелала узнать что-нибудь изъ его жизни, что-нибудь болѣе подробное, нежели то, что давали его біографіи, которыя зналъ весь свѣтъ. Потому-то онъ и вынулъ желтѣющіе листы своего большого произведенія, свои "мемуары", и выбралъ изъ нихъ нѣсколько отдѣльныхъ отрывковъ: нѣсколько набросковъ изъ его дѣтства, нѣсколько анекдотовъ объ отцѣ и матери и о дядѣ, и, наконецъ, нѣсколько чертъ изъ его первой любовной исторіи -- его любви къ рыжей Іозефѣ, блѣдной, застѣнчивой дочери палача.
   Онъ работалъ часа два, приводя въ порядокъ эти отдѣльные листы; теперь ему оставалось только написать маленькое вступленіе и посвященіе.
   Карандашъ медленно двигался въ его безсильной прозрачной рукѣ больного. Онъ съ трудомъ выводилъ на бумагѣ одну букву за другой; онъ не могъ поспѣть за полетомъ вплели.
   Но вотъ больной кончилъ. Онъ положилъ карандашъ и откинулся на спинку кресла. Отъ напряженія кровь бросилась ему въ голову; его щеки и глаза горѣли; въ вискахъ лихорадочно стучала кровь.
   Онъ сидѣлъ и пристально смотрѣлъ въ темный уголъ комнаты. Его мысли перегоняли другъ друга, кружились въ какомъ-то водоворотѣ, какъ рой комаровъ, вокругъ единой мысли, которая теперь всегда была центромъ всѣхъ его фантазій: что онъ умирающій человѣкъ и что онъ любитъ и любимъ молодой женщиной, самой прекрасной изъ всѣхъ, которыхъ ему приходилось встрѣчать въ жизни.
   И снова душа его возмутилась противъ злой судьбы; его руки судорожно сжались, и въ узкой щели парализованнаго вѣка лихорадочно сверкнулъ глазъ.
   И вотъ имъ овладѣла галлюцинація. Изъ темнаго угла комнаты вдругъ выступили контуры лица и фигуры человѣка. Онъ не былъ старъ; онъ былъ въ расцвѣтѣ своихъ силъ; лицо его казалось закаленнымъ; черты были опредѣленныя, рѣзкія, будто вылитыя изъ бронзы. Лобъ его былъ широкій, но не высокій, носъ крупный, глаза глубокіе; узкія сжатыя губы выражали твердую, непоколебимую силу воли; а передъ собой онъ держалъ желѣзную палку въ мускулистыхъ, стальныхъ рукахъ.
   Все это видѣніе -- неподвижное, спокойное и тяжелое -- производило впечатлѣніе непреодолимой силы въ спокойствіи. Но спокойствіе это было не мертвое; все это существо жило, оно дышало; каждую минуту оно могло двинуться и раздавить высокомѣрнаго человѣка, положивъ ему на плечо свою стальную руку.
   Передъ этимъ Голіаѳомъ, надъ головой котораго пылало слово "Ἀνάγκη", судьба, написанное греческими огненными буквами, стоялъ духъ умирающаго поэта, который, подобно новому Давиду, готовъ былъ вступить въ борьбу, смѣлый и дерзновенный, въ сознаніи своей ловкости и силы.
   Онъ былъ силенъ, силенъ. Въ это мгновеніе онъ чувствовалъ себя самодержцемъ всѣхъ фибръ своего существа. Невозможное казалось возможнымъ, недостижимое достижимымъ. Давидъ стоялъ передъ Голіаѳомъ со сверкающими глазами и дерзко поднятой головой. Иди, вступи со мной въ борьбу или дай мнѣ то, что я прошу. Возврати мнѣ власть надъ моимъ тѣломъ. Влей свѣжей крови въ мои высохшія жилы. Дай мнѣ встать съ одра болѣзни, дай мнѣ прожить еще годъ, или хоть полгода, или даже одинъ мѣсяцъ -- но прожить полной, богатой жизнью! а потомъ пусть я умру. Я не буду жаловаться. Но подари мнѣ нѣсколько часовъ счастья, прежде чѣмъ я уйду изъ жизни. Вѣдь до сихъ поръ я еще не зналъ, что значитъ настоящая любовь. Я не хочу умирать, пока не испытаю этого. Все то, другое, было ничто, ничто. Возьми мое прошлое и мое будущее! Возьми мою славу, мое имя. Возьми все, все... но за эти послѣднія минуты счастья я вступаю съ тобой въ борьбу!
   Человѣкъ въ темномъ углу не двигался; ни одна черта не измѣнилась, не дрогнула на его лицѣ; глаза смотрѣли все такъ же неумолимо и строго изъ-подъ нависшаго лба, а губы были судорожно сжаты.
   Но въ слѣдующее мгновеніе съ него какъ будто спалъ покровъ, и онъ появился во всемъ своемъ нечеловѣческомъ, сверхъестественномъ величіи... у его ногъ лежалъ комочекъ, представлявшій собою безжизненное тѣло человѣка.
   

V.

   Въ шварцвальдскихъ горахъ протекаетъ маленькая рѣчка Энцъ, притокъ Неккара, впадающаго въ свою очередь въ столь воспѣтый Рейнъ.
   Энцъ носитъ характеръ горныхъ рѣчекъ, представляющихъ собою широкое каменистое русло, которое раза два въ годъ наполняется бурлящей, цѣнящейся и шумной массой воды. Эта вода стремительно несется впередъ, понемногу успокаивается и, наконецъ, превращается въ маленькій, тихій ручеекъ съ несоразмѣрно широкимъ русломъ.
   Тогда большіе, отшлифованные водой, голыши, сухіе и какъ бы подгорѣвшіе отъ солнца, кажутся разбросанными по усыпанной пескомъ аллеѣ сада, громадными каштанами, между которыми спокойно и медленно струится горный ручеекъ со студеной, прозрачной, зеленоватой водой.
   Въ королевствѣ Вюртембергѣ, недалеко отъ баденской границы, на склонѣ горъ, спускающихся къ Энцу, лежитъ маленькій городокъ Вильдбадъ, извѣстный своими теплыми щелочными источниками, къ которымъ каждое лѣто съѣзжаются тысячи немощныхъ людей въ надеждѣ возстановить здоровье и пріобрѣсти силы.
   Выборъ скоро остановился на Вильдбадѣ.
   Это былъ тихій курортъ, не представлявшій собою лѣтняго центра для европейской роскоши, европейской highlife'а и европейской жизни авантюристовъ, какъ сосѣдній Баденъ-Баденъ. Въ Баденъ-Баденѣ процвѣтали всѣ эти рода европейской общественной жизни; туда-то и стекался штабъ фешенебельныхъ кокотокъ и игроковъ, минуя
   Вильдбадъ и оставляя его въ полное владѣніе тѣмъ, кто ищетъ здоровья и покоя.
   Марго провела тамъ уже три недѣли, но ей не нравилась жизнь въ Вильдбадѣ. Ей казалось, что время ползетъ тамъ очень медленно. Она вставала каждый день въ 6 часовъ утра, а въ 7 она уже брала ванну. Потомъ она дѣлала небольшую прогулку вдоль берега Энца и затѣмъ шла къ утреннему кофе въ свой отель, гдѣ въ это время уже выходили изъ своихъ комнатъ, одинъ за другимъ, мужчины и дамы со слѣдами сна въ углахъ глазъ.
   Предобѣденнымъ часамъ, которые затѣмъ слѣдовали, казалось, не было конца. Она принималась за работу, но мозги отказывались служить ей. Она пробовала читать, но мысли разбѣгались во всѣ стороны. Глаза машинально скользили по печатнымъ строчкамъ, потомъ перебѣгали черезъ бѣлое поле страницы и устремлялись черезъ комнату въ окно... Они ничего не видѣли, но продолжали пристально смотрѣть передъ собой съ выраженіемъ безотчетнаго удивленія и застывшаго горя,-- горя, которое не носило характера остраго ощущенія, не причиняло боли или страданія, но которое было безжизненно и мертво и лишь лежало, какъ тяжесть, на днѣ души. Быть можетъ, это было не что иное какъ утомленіе послѣ ваннъ, принявшее такую форму. Она чувствовала страшную усталость. Но спать она не могла. Едва она закрывала глаза, какъ передъ ней безъ конца проносились пестрыя картины, вызванныя фантазіей и воспоминаніями, и заставляли страдать ея больные нервы. Нѣтъ, спокойнѣе всего было отдаваться во власть полнаго разслабленія, сидѣть у окна неподвижно, какъ каменное изваяніе, ничего не чувствовать и пристально смотрѣть широко раскрытыми глазами на поросшій сосною склонъ горы и ничего не видѣть.
   Но теперь, сидя въ тишинѣ и покоѣ, она не могла устоять противъ искушенія. Медленно, какъ бы нехотя, она разстегнула свое платье на груди и вынула маленькій, элегантный шелковый мѣшочекъ, въ которомъ лежало письмо... и въ сотый разъ она углубилась въ чтеніе этого письма:
   "Несравненная, очаровательная Mouche! Третьяго дня я получилъ твое посланіе; les pattes de mouche у меня постоянно въ головѣ, пожалуй, и въ сердцѣ также. Прими мою горячую благодарность за малѣйшее доказательство твоей преданности. Переводъ стихотвореній великолѣпенъ, и я ссылаюсь на то, что я говорилъ тебѣ передъ твоимъ отъѣздомъ. Я радуюсь также, что скоро мнѣ можно будетъ увидать тебя и запечатлѣть поцѣлуй на твоемъ миломъ личикѣ насѣкомаго. Ахъ, эти слова получили бы гораздо менѣе платоническое значеніе, если бы я до сихъ поръ оставался человѣкомъ! Но -- увы!-- теперь я лишь духъ; для тебя, быть можетъ, это и кстати, но для меня это въ высшей степени неудобно.
   "Французское изданіе моихъ произведеній только что вышло изъ печати и производитъ фуроръ. Тѣ изъ моихъ стихотвореній, которыя такъ же, какъ и "Новая весна", еще не были напечатаны, появятся черезъ три или четыре мѣсяца въ одномъ изъ послѣднихъ томовъ французскаго изданія. Какъ видишь, я не тратилъ времени напрасно! Да, я радуюсь, что скоро снова увижу тебя, моя сердечно любимая Mouche! Ты самая очаровательная маленькая кошечка, прелестная и въ то же время ласковая и кроткая, какъ ангорская кошечка,-- тотъ родъ кошечекъ, который я больше всего люблю! Долго предпочиталъ я кошекъ-тигровъ, но онѣ опасны, и тѣ поцѣлуи, которые онѣ давали мнѣ, были все, что угодно, но только не пріятны. Со мной дѣло продолжаетъ обстоять очень плохо: однѣ только непріятности, припадки ужасныхъ страданій, бѣшенство противъ моего состоянія и его безпомощности! Мертвецъ, жаждущій самыхъ жгучихъ наслажденій жизни! Это ужасно! Всего хорошаго! Желаю, чтобы ванны укрѣпили тебя и принесли тебѣ пользу. Сердечный привѣтъ отъ твоего друга

Генриха Гейне".

   Первое время по своемъ пребываніи въ Вильдбадѣ Марго еще могла работать. Она перевела нѣсколько стихотвореній Гейне и отослала ихъ ему. Въ отвѣтъ она получила это письмо. Тогда она послала ему по почтѣ глубокій, безконечный вздохъ изъ самой глубины трепещущаго сердца. Она написала ему, съ какимъ страстнымъ нетерпѣніемъ ждетъ отъ него малѣйшей вѣсточки, она просила его дать ей прочесть его мемуары, это большое произведеніе, надъ которымъ онъ такъ часто работалъ; ей казалось, что этимъ она будетъ вознаграждена за то, что лишена личнаго общенія съ нимъ. Ахъ, она не помнила, что именно она написала ему въ минуту возбужденія, она знала только, что умоляла его хоть однимъ словомъ успокоить ея жгучую тоску. Съ тѣхъ поръ она каждый день ждала отъ него хоть какихъ-нибудь признаковъ жизни, но напрасно.
   Она не могла сидѣть спокойно. Она ходила и ходила, гонимая какимъ-то внутреннимъ, безотчетнымъ уныніемъ, которое она не могла ничѣмъ заглушить. Она ходила и ходила, какъ если бы это избавляло измученное тѣло отъ душевныхъ страданій. Но въ то время, какъ она бродила по дорогамъ и тропинкамъ, ея мысли неотлучно находились у постели больного въ Avenue Matignon,-- она чувствовала нѣжное прикосновеніе двухъ прозрачныхъ рукъ и слышала слова, которыя пронизывали всю ея душу... и, наконецъ, тоска овладѣвала всѣмъ ея существомъ; она все росла и росла; не было никакой возможности убѣжать отъ этой тоски, и Марго опускалась на скамью или на камень и сидѣла такъ часами, не отдавая себѣ отчета въ томъ, сколько времени она сидитъ.
   И вотъ, наконецъ, всѣ ощущенія потонули въ одномъ всеобъемлющемъ сознаніи горечи разлуки и страданія, вызваннаго этой разлукой, страданія глубокаго и захватывающаго, которое такъ просто и такъ сильно выражено въ двухъ четверостишіяхъ. Эти четверостишія она повторяла про себя безъ конца со слезами на глазахъ, какъ монахиня, которая въ религіозномъ порывѣ повторяетъ Ave Maria:
   
   На сѣверѣ дикомъ стоитъ одиноко
             На голой вершинѣ сосна,
   И дремлетъ, качаясь, и снѣгомъ сыпучимъ
             Одѣта, какъ ризой, она.
   
   И снится ей все, что въ пустынѣ далекой,
             Въ томъ краѣ, гдѣ солнца восходъ,
   Одна и грустна, на утесѣ горючемъ
             Прекрасная пальма растетъ *).
   *) Переводъ М. Ю. Лермонтова.
   
   Но вдругъ Марго услыхала удары желѣзнаго молотка на колокольнѣ, который пробилъ двѣнадцать часовъ; она быстро встала и пошла домой.
   За столомъ въ длинной столовой отеля сидѣли мужчины и дамы въ оживленной бесѣдѣ. Гулъ отъ ихъ рѣзкихъ голосовъ и звуки ихъ безсмысленнаго смѣха поразили ее, какъ грубый диссонансъ. Тамъ были всевозможные люди, молодые и старые, женатые и не женатые, и во время общаго разговора каждый изъ нихъ радостно голопировалъ на своемъ конькѣ, и всѣ они смѣялись; даже, когда говорили о своихъ недугахъ, всѣ старались быть веселыми и дѣлали видъ, что находятъ жизнь очень легкой. И въ этомъ-то веселомъ обществѣ она должна была занять мѣсто между испещреннымъ шрамами и неестественно краснымъ отъ употребленія пива бонскимъ студентомъ и комичнаго вида плѣшивымъ, толстощекимъ торговцемъ сыра изъ Франкфурта, лицо котораго представляло изъ себя полную луну съ вѣчной приторной улыбкой, зародившейся еще во времена добраго студенчества. Тихо проскользнула она на свое мѣсто, и все время ее мучило сознаніе, что она стѣсняетъ другихъ, что ею недовольны, такъ какъ она не смѣется, какъ другіе. Она попробовала вначалѣ поддаться общему настроенію и слушала разсказы изъ жизни буршевъ съ улыбкой на лицѣ; но, повидимому, студентъ почувствовалъ, что душа ея не представляетъ благопріятной почвы для его настроенія, потому что онъ потомъ все время отворачивался отъ нея и обращался къ своей другой сосѣдкѣ, маленькой купчихѣ изъ Пфорцхейма. Та вознаградила его остроты цѣлой руладой серебристаго смѣха, такъ что торговецъ сыромъ съ жадностью вытянулъ свою шею съ круглой, какъ тыква, головой, стараясь уловить хоть отзвуки этого заразительнаго смѣха. Его приторное лунообразное лицо рѣзко выдѣлялось надъ скатертью, и видно было, что онъ ждетъ малѣйшаго предлога, чтобы прыснуть со смѣху.
   У Марго раздавался гулъ въ ушахъ отъ всѣхъ этихъ анекдотовъ, которые разсказывалъ боннскій студентъ своимъ хриплымъ голосомъ, и она съ каждой минутой все больше желала перемѣниться мѣстами съ толстымъ торговцемъ сыра. Но она побоялась поднять этотъ вопросъ, такъ какъ знала, что обидчивый студентъ принялъ бы это за личное оскорбленіе. И она принуждена была сидѣть на своемъ мѣстѣ и выслушивать всѣ эти разсказы о глупыхъ любовныхъ приключеніяхъ, переданныхъ съ плохо скрытымъ хвастовствомъ,-- всѣ анекдоты о пьяныхъ дракахъ, неудачныя остроты, эпизоды съ дуэлями и другими безсмыслицами изъ жизни нѣмецкаго студенчества. Но въ то время, какъ все это раздавалось у нея въ ушахъ, ей казалось, что уже раньше ей кто-то разсказывалъ это слабымъ голосомъ съ оттѣнкомъ остраго сарказма, съ убійственной насмѣшкой надъ всѣмъ тѣмъ, что студентъ старался представить въ самомъ выгодномъ и соблазнительномъ свѣтѣ, и дѣйствительность исчезла вокругъ нея, она снова очутилась у постели умирающаго поэта, она чувствовала въ своей рукѣ его блѣдную мягкую руку и слушала его разсказы объ университетской жизни въ Боннѣ и Гёттингенѣ. Онъ лежалъ въ удобной позѣ, облокотившись о подушки, и, какъ бы въ видѣ отдыха послѣ страданій, давалъ просторъ своему геніальному остроумію, которое находило богатую пищу въ глупой и смѣшной студенческой жизни, въ общественной жизни,-- да и повсюду на его милой родинѣ.
   На другомъ концѣ стола раздался взрывъ хохота, здороваго и сильнаго, который, какъ лавина, покатился по столу, все возрастая и увлекая за собой одного за другимъ изъ сидѣвшихъ за столомъ, пока не дошелъ, наконецъ, до купчихи изъ Пфорцхейма и до краснощекаго студента, которые сейчасъ же подхватили его. А толстый торговецъ сыромъ какъ будто только и ждалъ этого сигнала, чтобы дать вырваться наружу всему неистощимому веселью, которое у него накопилось внутри: онъ выпустилъ изъ рукъ фруктовый ножичекъ, который упалъ на тарелку, откинулся на спинку стула и, сложивъ руки подъ круглымъ трясущимся животомъ, началъ хохотать во все горло, не сознавая хорошенько, надъ чѣмъ смѣется.
   Обѣдъ былъ оконченъ. Марго встала съ мѣста и ушла. Она поднялась въ свою комнату въ надеждѣ найти письмо, которое она такъ ждала. Но она ничего не нашла; она не могла оставаться въ комнатѣ и снова пошла бродить.
   Она шла вдоль безлюднаго берега Энца медленными шагами и съ согбеннымъ станомъ. Вся ея внѣшность производила впечатлѣніе безсилія и утомленія. На блѣдномъ лицѣ нельзя было замѣтить и слѣда живой мысли; большіе голубые глаза смотрѣли безъ всякаго выраженія куда-то вдаль, за предѣлы, доступные человѣческому зрѣнію; но тѣмъ рѣзче выдѣлялось выраженіе унынія въ углахъ жизнерадостнаго рта.
   Надъ зубчатыми хребтами горъ на востокѣ и на западѣ растилалось голубое небо, прозрачное и затканное золотыми лучами и яркимъ отблескомъ солнца, стоявшаго высоко на небѣ въ разгарѣ полуденнаго зноя. Оно уже успѣло раскалить воздухъ, которымъ было тяжело дышать.
   Въ этомъ удушливомъ воздухѣ цѣпенѣли чувства, засыпали мысли, тяжелѣли всѣ ощущенія.
   Среди камней въ руслѣ рѣки играло нѣсколько босоногихъ дѣтей; Марго прошла мимо, не обративъ на нихъ вниманія. Немного дальше нѣсколько женщинъ стояли на берегу на колѣняхъ и, склонившись надъ прозрачной водой, полоскали въ ней бѣлье. Это были единственныя живыя существа, которыя видны были на берегу. А кромѣ нихъ выдѣлялась еще на раскаленной бѣлой дорогѣ темная, одинокая фигура Марго.
   Марго вышла за городъ и свернула на тропинку, которая поднималась вверхъ по горному скату. Усиліе, которое она дѣлала надъ собою, чтобы подниматься на гору, заставило ее выпрямить свое тѣло, и вялость понемногу исчезла. Кровь стала скорѣе переливаться въ жилахъ, походка и движенія стали болѣе упругими, на блѣдномъ лицѣ появилась краска, а въ усталыхъ глазахъ появился блескъ. Она проходила черезъ небольшую группу лиственныхъ деревьевъ, среди которыхъ воздухъ былъ освѣжающій и прохладный, какъ вода въ лѣсномъ источникѣ. На мгновеніе она остановилась тамъ и нѣсколько разъ глубоко вздохнула; потомъ она продолжала подниматься на гору.
   Тамъ находилось ея любимое мѣсто, которое она сама открыла во время одной изъ своихъ ежедневныхъ прогулокъ. Утомленная восхожденіемъ, она опустилась, наконецъ, на камень, покрытый мохомъ и представлявшій собою удобное сидѣніе; съ этого камня открывался великолѣпный видъ на городъ и долину.
   Внизу дома дремали въ полуденной истомѣ съ закрытыми зелеными ставнями, а между ними извивалось каменистое сухое русло рѣки, по которому тамъ, и сямъ сверкая, струилась узкая полоска прозрачной воды. Прачки на берегу казались маленькими жуками, а играющія дѣти походили на крошечныхъ муравьевъ.
   Мысли Марго стали снова яснѣе послѣ здороваго физическаго упражненія. Она чувствовала, какъ кровь стучитъ въ ея жилахъ, и на мгновеніе въ ней даже проснулось нѣчто похожее на жизнерадостность.
   Казалось, словно все ея существо возстало противъ страданій, горя, житейскихъ невзгодъ; словно душа ея вслѣдствіе рѣзкой реакціи захотѣла сбросить все это.
   Она не хотѣла связывать свою жизнь съ жизнью этого умирающаго человѣка. Не далѣе, какъ два мѣсяца тому назадъ, онъ былъ для нея ничѣмъ инымъ, какъ отвлеченностью, плодомъ ея воображенія, возникшимъ на почвѣ настроенія, которымъ проникнуты были любимыя ею стихотворенія поэта. И вотъ судьба привела ее къ постели умирающаго, и она собственными глазами увидала это воплощеніе страданія и покорности судьбѣ. И сердце ея широко раскрылось, и больной поэтъ поселился въ немъ и зажилъ съ эгоизмомъ больного ребенка. Можетъ быть, именно вслѣдствіе своего эгоизма это дитя стало ей такъ дорого, это больное дитя съ тѣломъ десятилѣтняго ребенка и лицомъ мужчины, удивительное дитя съ головой страдающаго Христа и блѣднымъ лбомъ, скрывавшимъ мозги творческаго генія, произведенія котораго она обожала.
   Она хорошо знала, что не что иное какъ материнскій инстинктъ, заставилъ ее полюбить это больное дитя, которое лежало такъ безпомощно и которое ни на что больше не могло надѣяться въ жизни и ждало только смерти. Женскій инстинктъ заставлялъ ее ухаживать за этимъ больнымъ существомъ, которое нуждалось въ ней, заботиться о немъ и быть съ нимъ ласковой. Ея естественное стремленіе посвятить свою жизнь продленію рода проявилось неестественнымъ образомъ въ любви къ умирающему человѣку. Въ ея молодые годы, когда это стремленіе должно было бы окрѣпнуть и расцвѣсти, грубая, жестокая рука вырвала его... но оно пустило слишкомъ глубокіе корни въ ея сердцѣ, и ихъ нельзя было вырвать совсѣмъ.
   О, она не разъ замѣчала, какъ сильно и ускоренно бьется ея сердце, когда она встрѣчала на улицѣ быстроглазаго малыша, который ласково и открыто смотрѣлъ на нее своими ясными глазами. У нея являлось сильное желаніе подойти къ нему, взять его за руку и поговорить съ нимъ. Или еще охотнѣе она привела бы его къ себѣ и оставила бы навсегда у себя; особенно, если бы это былъ мальчикъ лѣтъ десяти, здоровый и крѣпкій, изъ котораго она могла бы воспитать хорошаго человѣка и оставить ему въ наслѣдство частицу своей души.
   Какъ часто, когда она сидѣла на скамьѣ въ саду Тюльери, ей хотѣлось поиграть и побѣгать вмѣстѣ съ дѣтьми, быть ихъ другомъ и товарищемъ, мирить ихъ, когда они ссорятся, утѣшать ихъ, когда они плачутъ, и помогать имъ въ ихъ маленькихъ непріятностяхъ.
   Да, она была увѣрена въ этомъ: инстинктъ бездѣтной женщины вылился въ форму застѣнчивой, боязливой любви къ чужимъ дѣтямъ, потому что у нея не было своего ребенка, котораго она могла бы любить. У нея было также сознаніе того, что она не имѣетъ права ни на одного изъ этихъ малютокъ, что она не имѣетъ права завладѣвать ихъ привязанностью и отнимать ихъ у ихъ матерей, которыя родили ихъ въ страданіяхъ и выкормили ихъ своей грудью.
   Вдругъ ея мысли приняли другое направленіе, и она вспомнила ту женщину, которой онъ принадлежалъ, и она почувствовала отвращеніе. Неужели она снизойдетъ до борьбы съ этой глупой, толстой гризеткой, которая была его женой? Никогда!
   Борьба? Не могло бы быть и рѣчи о какой-нибудь борьбѣ. Эта женщина, быть можетъ, любила его тѣло, и онъ любилъ ее тѣломъ. Такъ что же изъ этого? Теперь этому насталъ конецъ; къ его душѣ она никогда не имѣла ни малѣйшаго отношенія да и ни одна женщина, быть можетъ, никогда не имѣла ничего общаго съ его душой, во всякомъ случаѣ не больше, нежели она сама.
   Эта женщина, которая называлась его женой -- это слово казалось насмѣшкой,-- чѣмъ была она для него? Тѣмъ же, чѣмъ и всѣ другія, внѣшними ласками которыхъ онъ старался заполнить пустые антракты въ своей жизни. Какого-нибудь соприкосновенія съ его внутреннимъ "я" она никогда не имѣла, никогда не отдавалъ онъ ей и искры своей души, никогда не дѣлила она съ нимъ его горя. Она была для него лишь бездушной самкой и ничего больше.
   Ея лицо вдругъ покрылось яркой краской и черезъ нѣсколько секундъ снова поблѣднѣло. Она подумала о своемъ собственномъ супружествѣ. Не та же ли причина породила ея отвращеніе къ этому человѣку, которому она -- юное, восемнадцатилѣтнее дитя, торжественно обѣщала "любить" его, не понимая даже значенія этого слова,-- ее оттолкнула отъ него именно его грубая страсть, тотъ животный эгоизмъ, который многіе мужчины не стыдятся проявлять передъ женщиной, которую считаютъ своею. Своею,-- это означаетъ: своей собственностью, своей бездушной гетерой, которой недоступно ни одно изъ человѣческихъ чувствъ и которая должна быть только живымъ манекеномъ, обязаннымъ всегда склоняться, едва въ жилахъ мужчины загорится страсть!
   Она не была въ состояніи склониться передъ узаконенной страстью, которая являлась передъ нею съ налитыми кровью глазами и съ пѣной у рта; она не могла отдаться "любви" -- это слово показалось ей теперь злой насмѣшкой,-- которую ей предлагали безъ малѣйшаго оттѣнка красоты или утонченности, безъ малѣйшей примѣси того, что должно облагораживать интимную жизнь въ супружествѣ между людьми, что отличаетъ это супружество отъ грубой животности.
   И вотъ она обратилась въ другую сторону и превратилась въ колодку на его ногѣ, а онъ стряхнулъ эту колодку на свой грубый ладъ.
   И въ глубинѣ своего сердца онъ думалъ, быть можетъ, что онъ оскорбленный супругъ, и что она первая нарушила обѣтъ. Ему, конечно, никогда не приходило въ голову, что онъ самъ растопталъ каждый зеленый побѣгъ, который, быть можетъ, расцвѣлъ бы въ ихъ супружествѣ. И онъ не догадывался даже, что она жаждала ласки и любви, поцѣлуевъ и объятій и всего того, о чемъ можетъ мечтать женское сердце... именно того, что онъ предложилъ ей выпить изъ грязной чаши, протянутой ей грязными руками. Вѣдь она возненавидѣла его только потому, что онъ внушилъ ей отвращеніе ко всему тому, къ чему ее влекло всѣмъ существомъ,-- и ея отвращеніе было потому такъ сильно, что предметомъ его была мечта ея сердца.
   Еще и теперь сердце ея сжималось отъ горькаго чувства, когда она оглядывалась на свою жизнь и думала о томъ, какою она стала и какою могла бы быть. Ея молодые годы были бѣдны на счастье, такъ бѣдны, что въ нихъ былъ единственный солнечный лучъ, да и то краденый, единственный весенній мѣсяцъ, о которомъ можно было вспоминать и о которомъ стоило мечтать.
   Нѣтъ, нѣтъ, даже и его не стоило вспоминать и о немъ нельзя было мечтать, ибо она сама однажды отреклась отъ этихъ воспоминаній, убила ихъ собственной рукой,-- она вспомнила встрѣчу въ Регентъ-Стритѣ въ Лондонѣ. Много слезъ пролила она послѣ этой встрѣчи. Но къ чему это было? Развѣ могло хоть сколько-нибудь уменьшить ея вину все то, что она приводила въ свое оправданіе?
   Что она была въ ненормальномъ состояніи, когда все это случилось, что она раскаивается, что она страдала? Того, что было мертво, уже не могли больше воскресить ея слезы!
   Но Немезида, богиня возмездія, недаромъ ходитъ по свѣту, и больше всего она оставляетъ слѣдовъ едва ли не въ Эдемѣ любви, гдѣ рядомъ съ поломанными и увядшими цвѣтами часто лежитъ умирающая бабочка.
   Того, къ чему она стремилась всю свою жизнь, того, что она испытала лишь въ продолженіе одного короткаго весенняго мѣсяца, того, отъ чего она отреклась,-- ей уже никогда больше не придется пережить. Она мечтала о счастьѣ отдаться и тѣломъ и душой, и теперь она видѣла съ чувствомъ безграничнаго страданія, что мечты ея разлетаются, какъ дымъ,-- ибо она чувствовала себя уже связанной съ душою безъ тѣла, прикованной тысячами тонкихъ нитей нервовъ къ умирающему человѣку.
   О, если бы она встрѣтила его въ дни его здоровья! Насколько иначе сложилась бы тогда жизнь ихъ обоихъ! Она дала бы ему все то, что онъ тщетно искалъ у другихъ -- и чего тѣ не могли ему дать. И ему пришлось довольствоваться суррогатомъ. Онъ искалъ утѣшенія въ купленомъ и краденомъ любовномъ опьянѣніи, подобно отчаявшемуся пьяницѣ, который ищетъ утѣшенія въ рюмкѣ. Своимъ тонкимъ, женскимъ инстинктомъ она поняла, что это внѣшнее проявленіе тщеславія и чувственности было ничѣмъ инымъ, какъ изнанкой всего самаго глубокаго и лучшаго, что было въ его натурѣ,-- точно также, какъ безсердечная насмѣшка была лишь искаженнымъ отраженіемъ его внутреннихъ чувствъ. Его внутреннія чувства отличались мягкостью и сердечной добротой, но эти чувства слишкомъ рано получили жестокій ударъ отъ жизни, а потому онѣ скрылись подъ оболочкой насмѣшки и стали недосягаемы, какъ ежъ подъ защитой своихъ иглъ. Онъ былъ созданъ для идеальнаго міра, населяемаго существами, одаренными болѣе благородными качествами, нежели грубые фарисеи, населяющіе нашу землю; отъ нихъ-то онъ и защищался своими иглами, и они-то и возмущались его безсердечіемъ и насмѣшкой. А насмѣшка служила ему лишь броней, защищающей то, что было самаго чувствительнаго и идеальнаго въ его натурѣ; эта насмѣшка оскорбляла именно то, что его сердце больше всего любило и къ чему оно больше всего стремилось, потому что все это было слишкомъ низко для того, чтобы вызвать любовь.
   Этимъ объясняется все скользкое и легкомысленное, что встрѣчается въ его произведеніяхъ и въ его жизни. Она знала, что онъ когда-то любилъ всей своей душой и что его глубокое чувство потерпѣло крушеніе. И вотъ, обезумѣвъ отъ горя, онъ съ тѣхъ поръ бросался отъ женщины къ женщинѣ, стараясь утолить свою жажду суррогатомъ любви. Прекрасныя формы, бѣлыя руки -- и ничего больше. Все для тѣла, ничего для души, и мало-по-малу онъ сталъ презирать женщину, какъ низшее существо, а въ концѣ-концовъ онъ неразрывно связалъ свою жизнь съ этой бездушной куклой.
   Какъ все сложилось бы иначе, если бы онъ встрѣтилъ ее, La Mouche -- это слово всегда вставало въ ея памяти съ той ласковой интонаціей, съ которой его произносилъ Гейне,-- если бы они встрѣтились, когда онъ былъ молодъ и здоровъ!
   Она привязала бы его къ себѣ тѣломъ и душой. Все, что въ немъ было самаго благороднаго и лучшаго, всѣ свои самыя смѣлыя, самыя неуловимыя мысли, всѣ свои мечты -- всѣмъ онъ дѣлился бы съ нею, и она понимала бы его, если бы даже и не была въ состояніи слѣдить за полетомъ его мыслей.
   Какъ все могло бы быть иначе!
   Она научила бы его понимать внутреннее содержаніе любви, глубокой, спокойной и сильной,-- той любви, которая представляетъ собою не опьянѣніе или экзальтацію, а великое, здоровое счастье; не вспыхивающее пламя страсти, которое пожираетъ, а постоянный, ровный огонь, который свѣтитъ и грѣетъ. Она показала бы ему, что значитъ обладать женщиной, съ которой можно дѣлить и горе и радость,-- обладать существомъ, которое было бы, быть можетъ, и ниже его какъ по уму, такъ и по душевнымъ качествамъ, но которое все-таки во всемъ понимало бы его, потому что она любила бы его выше всего на свѣтѣ.
   А она, она нашла бы въ немъ того человѣка, о которомъ мечтала, человѣка, стоящаго выше всѣхъ другихъ, дворянина души и мысли, который нѣжными руками сорвалъ бы цвѣты, выросшіе на плодородной почвѣ ея чувствъ.
   Но теперь было поздно, слишкомъ поздно!
   Она наклонилась и сорвала листъ папоротника, росшаго по сторонамъ тропинки, и стала обмахивать имъ свое разгорѣвшееся лицо. Мысли проносились въ ея головѣ, и вдругъ ходъ ихъ измѣнился; и съ оттѣнкомъ ироніи надъ своими чувствами,-- съ ироніей, присущей ему,-- она твердила себѣ, что только что строила воздушный замокъ, что она слишкомъ поздно родилась, чтобы когда-нибудь имѣть возможность поселиться въ этомъ замкѣ.
   Но въ слѣдующее мгновеніе наступила реакція.
   Нѣтъ, нѣтъ! она не можетъ, не хочетъ любить его!
   Она вдругъ поднялась. На лицѣ ея появилось выраженіе задора, и она начала спускаться съ горы быстрыми, увѣренными шагами. У подножія горы она побѣжала быстро, какъ двѣнадцатилѣтняя дѣвочка. Но вдругъ она остановилась и стала озираться по сторонамъ, но нигдѣ не было видно ни одного живого существа.
   Она пошла по направленію къ городу быстрой, какъ у молодой дѣвушки, походкой, но съ достоинствомъ свѣтской женщины. Она сама слышала, какъ бодро постукивали о каменистую дорогу каблуки ея маленькихъ туфель, и при этомъ ее охватило чувство жизнерадостности и сознанія своей молодости. Вѣдь ей было всего 26 лѣтъ. Передъ ней лежала еще долгая жизнь и манила ее возможностью пережить то, что она еще не переживала. Она могла еще найти человѣка, достойнаго ея любви, человѣка сильнаго и здороваго, который привязалъ бы ее къ себѣ всѣми силами своей души не для смерти, а для жизни. Вѣдь и у осени есть свои цвѣты -- благоухающія, яркія розы -- бытъ можетъ, осень вознаградитъ ее за все то, что она претерпѣла въ холодную весну съ морозами во время перваго расцвѣта.
   Но когда она, приближаясь къ отелю, увидала нѣсколькихъ мужчинъ-пансіонеровъ, сидѣвшихъ на террасѣ, и услыхала ихъ рѣзкіе голоса и грубый смѣхъ, то ею снова овладѣло сомнѣніе. Неужели она когда-нибудь встрѣтитъ въ жизни человѣка, который походилъ бы на Генриха Гейне по своей тонкой чувствительности и по добротѣ? Никогда! И развѣ воспоминанія объ умирающемъ поэтѣ, чьимъ сердцемъ она владѣла въ послѣдніе дни его жизни, чьи послѣднія мысли, послѣднія желанія, послѣдніе вздохи относились къ ней одной, развѣ воспоминанія эти не будутъ всегда становиться между нею и всякой возможностью любить?
   И снова сердце ея сжалось отъ чувства безпомощной, нестерпимой тоски, которое такъ часто овладѣвало ею и которое она не имѣла силы побороть. Стоило ли бѣжать! Вѣдь онъ былъ всегда, вездѣ мысленно съ нею.
   А за этой тоской скрывалась еще болѣе невыносимая мысль. Онъ могъ умереть, пока она была въ отсутствіи. Вѣдь его привязывала къ жизни такая неуловимо-тонкая нить. Что, если страшная, блѣдная старуха воспользуется ея отсутствіемъ и перерѣжетъ эту нить? Вѣдь у умирающаго не было больше руки, которая помогала бы ему "цѣпляться за уходящую жизнь".
   Что, если она, входя въ свою комнату, увидитъ на столѣ письмо съ чернымъ бордюромъ! Ея сердце сильно забилось, и она бѣгомъ вбѣжала по лѣстницѣ.
   Едва она отворила дверь въ свою комнату, какъ глаза ея быстро окинули столъ: тамъ лежало письмо. Ею овладѣло такое сильное волненіе, что она отступила назадъ и ухватилась за косякъ двери; ноги отказывались служить ей, и она едва не упала. Однако природная энергія поборола минутную слабость, она съ шумомъ захлопнула дверь и бросилась къ столу.
   Письмо было толстое, и на конвертѣ была надпись, сдѣланная собственной рукой Гейне. Она сломала печать и вынула изъ конверта цѣлую пачку исписанныхъ листовъ.
   Она сѣла читать ихъ въ креслѣ у окна, въ томъ видѣ, въ какомъ пришла съ прогулки, въ бѣлой шляпѣ и въ перчаткахъ на трясущихся рукахъ.
   

VI.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "...Изъ этого вы легко можете заключить, что я не могу исполнить ваше желаніе и дать вамъ для прочтенія мои мемуары и письма.
   Но я всегда былъ рабомъ вашего обаянія, а потому я не могу наотрѣзъ отказать вамъ въ какой бы то ни было просьбѣ. Чтобы доказать искренность своего желанія, я нашелъ другой способъ удовлетворить то милое любопытство, которое возникло изъ вашего нѣжнаго участія къ моей судьбѣ.
   Съ этой цѣлью я написалъ нижеслѣдующія страницы, и тѣ біографическія замѣтки, которыя могутъ имѣть для васъ интересъ, вы найдете здѣсь въ изобиліи. Все характерное и имѣющее значеніе передано здѣсь точно и вѣрно, а по той связи, которая существуетъ между внѣшними событіями и душевными движеніями, вы можете судить о малѣйшихъ оттѣнкахъ и проявленіяхъ моей жизни. Душа обнажится передъ тобою, и ты можешь созерцать ее во всей красотѣ ея наготы. На ней нѣтъ пятенъ, однѣ лишь раны. Ахъ, и раны эти нанесены руками друзей, а не враговъ!
   Ночь тиха. Только за окномъ барабанитъ дождь по крышамъ и жалобно стонетъ осенній вѣтеръ.
   Въ моей комнатѣ больного въ это мгновеніе почти весело и уютно, и я сижу въ своемъ большомъ креслѣ, отдыхая отъ страданій.
   Но вотъ передо мною появляется твой прелестный образъ; ты вошла, но дверь не шевельнулась и ты садишься на подушку у моихъ ногъ. Положи твою прекрасную головку на мои колѣни и слушай, но не смотри на меня.
   Я разскажу тебѣ сказку моей жизни.
   Если иногда на твою кудрявую головку упадетъ тяжелая капля, то на безпокойся и сиди смирно: это не дождь, который просочился черезъ крышу. Не плачь, лишь молча пожми мнѣ руку.

-----

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ мелкихъ чертахъ давно прошедшаго времени мы часто находимъ объясненіе позднѣйшимъ событіямъ. На ходъ моего умственнаго развитія, несомнѣнно, имѣло вліяніе то, что уже съ 13-лѣтняго возраста меня ознакомили со всѣми системами свободныхъ мыслителей; и сдѣлалъ 9то одинъ почтенный пастырь, про котораго никоимъ образомъ нельзя сказать, что онъ пренебрегалъ своими пастырскими обязанностями; такимъ образомъ, я рано пришелъ къ убѣжденію, что религія и сомнѣніе могутъ спокойно, безъ всякаго лицемѣрія идти рука объ руку, и это убѣжденіе породило во мнѣ не только довѣріе, но вмѣстѣ съ тѣмъ и самую индифферентную терпимость.
   Мѣсто и время представляютъ изъ себя также очень важные факторы: я родился въ концѣ скептическаго XVIII столѣтія, въ городѣ, гдѣ во времена моего дѣтства царили не только французы, но и ихъ Духъ.
   Тѣ французы, съ которыми мнѣ приходилось встрѣчаться, признаюсь, познакомили меня съ книгами довольно грязнаго содержанія, которыя возбудили во мнѣ предубѣжденіе противъ всей французской литературы.
   Позднѣе я также никогда ее особенно не любилъ, какъ она того заслуживала бы; но, главнымъ образомъ, я остался несправедливымъ къ французской поэзіи, которая мнѣ опротивѣла съ юныхъ лѣтъ.
   Въ этомъ, конечно, больше всѣхъ виноватъ проклятый аббатъ Донуа, который преподавалъ французскій языкъ въ дюссельдорфскомъ лицеѣ и который, во что бы то ни стало, хотѣлъ заставить меня сочинять французскіе стихи. Еще немного, и я возненавидѣлъ бы не только французскую поэзію, но и всякую вообще.
   Аббатъ Донуа, эмигрировавшій священникъ, былъ маленькій старичокъ съ подвижнымъ лицомъ; онъ носилъ русый парикъ, который каждый разъ, когда онъ сердился, съѣзжалъ совсѣмъ набокъ.
   Онъ составилъ нѣсколько грамматикъ и хрестоматій для различныхъ классовъ, въ которыхъ онъ преподавалъ; въ хрестоматію входили отрывки изъ нѣмецкихъ и французскихъ классиковъ для переводовъ. Для старшаго класса онъ составилъ двѣ книжки: "Art oratoire" и "Art poétique". Въ первой изъ этихъ двухъ маленькихъ книжечекъ были собраны рецепты краснорѣчія изъ Квинтиліана съ примѣрами изъ проповѣдей Флешье, Массильона, Бурдалу и Боссюэ, которые мнѣ были не слишкомъ противны.
   Но зато нельзя того же сказать про другую маленькую книжечку съ опредѣленіями поэзіи: l'art de peindre par les images. Она содержала въ себѣ также прозодію и вообще всю теорію французской поэзіи. Это были настоящіе Альпы, которые приходилось переходить!
   И до сихъ поръ еще я не знаю ничего безвкуснѣе метрической системы во французской поэзіи.
   Эту систему изобрѣлъ никто иной, какъ Прокрустъ. Это настоящая смирительная рубашка для мыслей, которыя при ихъ кротости ни въ чемъ подобномъ не нуждались бы. Что красота поэтическаго произведенія зависитъ отъ успѣха въ борьбѣ съ трудностями метрической системы,-- это, конечно, смѣшное опредѣленіе, происходящее изъ того же источника. Французскій гекзаметръ,-- это отрыгиваніе (hoquet) въ риѳму, внушаетъ мнѣ непреодолимое отвращеніе. Французы сами всегда понимали всю отвратительную противоестественность гекзаметра, въ сравненіи съ которымъ всѣ мерзости Содома и Гоморры ничто, и ихъ лучшимъ актерамъ всегда внушалось читать стихи такъ, какъ если бы это была проза. Но къ чему же въ такомъ случаѣ весь этотъ лишній трудъ стихосложенія?
   Такъ я думаю теперь и такъ я чувствовалъ, будучи еще мальчикомъ. А потому легко себѣ представить, что мои отношенія со старымъ темно-русымъ парикомъ стали враждебными, когда я ему объявилъ, что никакъ не могу писать французскіе стихи. Онъ призналъ во мнѣ полную неспособность понимать поэзію и назвалъ меня варваромъ изъ Тевтобургскаго лѣса.
   Я еще теперь съ ужасомъ вспоминаю, какъ меня заставили переводить изъ хрестоматіи профессора рѣчь Каіафы, обращенную къ синедріону, изъ "Мессіады" Клопштока; я долженъ былъ перевести гекзаметры французскимъ александрійскимъ стихомъ! Это была утонченная пытка, которая превзошла всѣ страданія самого Мессіи и которую онъ даже едва ли могъ бы вынести. Да проститъ мнѣ Богъ, я проклялъ весь свѣтъ и всѣхъ чужестранныхъ притѣснителей, навязывающихъ намъ метрическое стихосложеніе, и тогда я чуть было не превратился во франкоѣда (Frazosenfresser).
   Я готовъ былъ умереть за Францію, но писать французскіе стихи -- никогда!
   При посредничествѣ ректора и моей матери недоразумѣніе было улажено. Мать моя вообще была недовольна тѣмъ, что меня учатъ писать стихи, хотя бы это и были французскіе. Надо сказать, что въ то время она очень боялась, что изъ меня выйдетъ писатель; это было бы, говорила она, самое ужасное изъ всего, что со мною могло бы случиться.
   Понятіе, которое въ тѣ времена соединяли съ названіемъ писателя, было не очень-то почетное, а поэта представляли себѣ въ видѣ несчастнаго бѣдняка въ рубищахъ, который изготовляетъ за пару талеровъ стихи, пріуроченные къ какому-нибудь торжественному случаю, и въ концѣ-концовъ умираетъ въ госпиталѣ.
   Что же касается до моей матери, то она мечтала о чемъ-то очень высокомъ и великомъ для меня, и всѣ ея планы моего воспитанія соотвѣтствовали этимъ мечтамъ. Она играла главную роль въ исторіи моего развитія, она составляла программы всѣхъ моихъ занятій, и планъ моего воспитанія былъ у нея готовъ уже до моего рожденія. Я послушно слѣдовалъ всѣмъ высказаннымъ ею желаніямъ, но я долженъ сознаться, что она виновата въ томъ, что большая часть моихъ попытокъ на гражданскомъ поприщѣ оставались безуспѣшными, ибо это поприще ничуть не соотвѣтствовало моей натурѣ. Послѣднее гораздо болѣе, нежели обстоятельства жизни, повліяло на мою судьбу.
   Звѣзда счастья находится въ насъ самихъ.
   Прежде всего мою мать прельстилъ и ослѣпилъ блескъ императорскаго двора. Хорошая подруга моей матери, дочь желѣзнаго фабриканта въ нашей мѣстности, сдѣлалась герцогиней; и вотъ она-то разсказала моей матери, что ея мужъ выигралъ очень много сраженій и скоро будетъ королемъ. Ахъ, тогда моя мать стала мечтать о золотыхъ эполетахъ для меня и расшитыхъ мундирахъ придворнаго при императорскомъ дворѣ, куда она намѣревалась опредѣлить меня на службу.
   Поэтому я долженъ былъ начать изученіе тѣхъ наукъ, которыя необходимы для этой карьеры. И хотя въ лицеѣ я уже довольно продолжительное время возился съ математикой, и любезнѣйшій профессоръ Бреверъ пичкалъ меня геометріей, статикой, гидростатикой, гидравликой и т. п., и я уже плавалъ въ логариѳмахъ и алгебрѣ, но, тѣмъ не менѣе, мнѣ пришлось еще брать частные уроки какой-то дисциплины, которая дала бы мнѣ возможность сдѣлаться великимъ стратегомъ и въ крайнемъ случаѣ администраторомъ завоеванныхъ провинцій.
   Съ паденіемъ имперіи моя мать должна была отказаться отъ блестящей карьеры, о которой она мечтала для меня. Относящіяся къ этому занятія прекратились, и, странно!-- они не оставили въ моей душѣ ни малѣйшихъ слѣдовъ,-- до такой степени они были мнѣ чужды! Это былъ только искусственный налетъ, который я сбросилъ съ себя подобно безполезному хламу.
   Теперь моя мать начала мечтать для меня о блестящемъ будущемъ въ другомъ направленіи.
   Въ то время домъ Ротшильда, съ главой котораго отецъ находился въ хорошихъ отношеніяхъ, былъ въ началѣ своего сказочнаго расцвѣта; и другіе князья банковъ и промышленности въ нашихъ краяхъ пошли въ гору. Моя мать увѣряла, что наступилъ часъ, когда свѣтлая голова, посвятившая себя коммерческому дѣлу, можетъ достичь невѣроятнаго и возвыситься до европейскаго могущества. А потому она рѣшила, что я долженъ сдѣлаться денежнымъ королемъ; и вотъ я началъ изучать иностранные языки, особенно англійскій, а кромѣ того географію, бухгалтерію,-- однимъ словомъ, всѣ науки, необходимыя въ торговлѣ и промышленности.
   Для того, чтобы изучить маклерское дѣло и торговлю колоніальными товарами, я долженъ былъ позже посѣщать контору одного банкира моего отца и магазинъ одного большого торговца колоніальными товарами. Посѣщеніе конторы продолжалось не больше трехъ недѣль, а въ магазинъ я ходилъ самое большее четыре недѣли; тѣмъ не менѣе я успѣлъ за это время выучиться, какъ изготовляютъ вексель, а, кромѣ того, я узналъ, какой видъ имѣетъ мускатный орѣхъ.
   Одинъ знаменитый купецъ, у котораго я собирался быть apprenti millonaire, сказалъ, что у меня нѣтъ коммерческой жилки, и я со смѣхомъ подтвердилъ, что онъ вполнѣ правъ.
   Такъ какъ вскорѣ послѣ этого наступилъ большой кризисъ въ торговлѣ и такъ какъ многіе изъ нашихъ друзей, а также и мой отецъ потеряли свое состояніе, то и мой коммерческій мыльный пузырь лопнулъ еще скорѣе и печальнѣе, нежели имперскій, и моей матери пришлось придумывать новую карьеру для меня.
   Она рѣшила, что мнѣ необходимо изучать юриспруденцію.
   Она замѣтила, насколько въ Англіи, а также и во Франціи и даже въ конституціонной Германіи могущественны юристы, а, главнымъ образомъ, адвокаты, которые, благодаря своей привычкѣ говорить публично, играютъ главныя роли, требующія болтливости, и занимаютъ отвѣтственныя должности въ государствѣ. Моя мать сдѣлала совершенно вѣрное наблюденіе.
   Боннскій университетъ тогда только что началъ свою дѣятельность, и такъ какъ на юридическомъ факультетѣ читали знаменитые профессора, то мать немедленно отослала меня въ Боннъ, гдѣ я вскорѣ, сидя въ ногахъ у Маккельдея и Белькера, глоталъ манну ихъ премудрости.
   Изъ семи лѣтъ, которыя я провелъ въ нѣмецкомъ университетѣ, я истратилъ три лучшихъ года расцвѣта моей жизни на изученіе римской казуистики, юриспруденціи, этой самой либеральной изъ всѣхъ наукъ.
   Что за ужасная книга "Corpus juris" -- библія эгоизма?
   Какъ римляне сами, такъ и ихъ сводъ законовъ остались для меня навсегда ненавистными. Эти разбойники хотѣли обезпечить за собой свою добычу, и то, что они пріобрѣли мечомъ, они старались защитить закономъ; потому-то у нихъ разбойники были въ то же время и адвокатами, и отъ этого произошло смѣшеніе самаго отвратительнаго свойства.
   Воистину этимъ римскимъ ворамъ мы обязаны теоріей права собственности, которая раньше существовала только какъ фактъ; а развитіе этого ученія со всѣми его зловредными послѣдствіями и есть то пресловутое римское право, которое лежитъ въ основѣ всѣхъ нашихъ современныхъ сводовъ законовъ и государственныхъ учрежденій, хотя оно и находится въ злѣйшемъ противорѣчіи съ религіей, нравственностью, гуманностью и здравымъ смысломъ.
   Я привелъ къ благополучному концу этотъ проклятый курсъ науки, но я никогда не могъ рѣшиться сдѣлать какое-нибудь примѣненіе изъ пріобрѣтенныхъ мною познаній; быть можетъ, это происходило также и оттого, что я чувствовалъ, что другіе далеко превзойдутъ меня въ крючкотворствѣ и словоизверженіи, а потому я повѣсилъ на гвоздь свою шляпу доктора юриспруденціи.
   Моя мать сдѣлала при этомъ еще болѣе серьезное лицо, нежели обыкновенно. Но я сдѣлался уже вполнѣ взрослымъ человѣкомъ, который находился въ возрастѣ, въ которомъ приходится обходиться безъ материнскаго попеченія.
   Къ тому же добрая старушка состарѣлась, а такъ какъ она послѣ неоднократныхъ фіаско отказалась отъ руководства моей жизнью, то она сожалѣла только о томъ, что не посвятила меня духовной карьерѣ.
   Теперь она уже матрона 87 лѣтъ, а духъ ея ничуть не пострадалъ отъ годовъ. Надъ моими убѣжденіями она никогда не старалась употреблять насилія, и въ этомъ отношеніи она всегда была сама деликатность и любовь.
   Ея вѣра была строгій деизмъ, что вполнѣ соотвѣтствовало направленію ея яснаго ума. Она была послѣдовательницей Руссо, читала его Эмиля, сама кормила своихъ дѣтей, и воспитаніе было ея конькомъ. Сама она получила прекрасное образованіе, такъ какъ была товарищемъ по ученію своего брата, который былъ отличнымъ докторомъ, но рано умеръ. Будучи еще совсѣмъ молоденькой дѣвушкой, она должна была читать своему отцу латинскія диссертаціи и другія ученыя сочиненія, причимъ она часто ставила втупикъ старика своими вопросами.
   Ея разумъ и чувства были самаго здраваго свойства, и ужъ никакъ не отъ нея унаслѣдовалъ я любовь къ романтизму и ко всему фантастическому. Какъ я уже упоминалъ, она очень боялась поэзіи и отбирала у меня всѣ романы, какіе мнѣ только попадались въ руки; она не позволяла мнѣ посѣщать театръ, слѣдила за тѣмъ кругомъ знакомыхъ, въ которомъ я вращался, бранила служанокъ, которыя въ моемъ присутствіи разсказывали исторіи о привидѣніяхъ,-- однимъ словомъ, она дѣлала все, чтобы отдалить меня какъ можно больше отъ суевѣрія и поэзіи.
   Она была бережлива, но только по отношенію къ себѣ самой, но ради удовольствія другихъ она способна была быть расточительна. Такъ какъ она не любила денегъ, а только знала имъ цѣну, то она дарила ихъ щедрой рукой, и часто она приводила меня въ изумленіе своей щедростью.
   Какое самопожертвованіе выказала она по отношенію къ своему сыну, которому не только составляла программы его занятій, но доставляла также и деньги для занятій. Когда я отправлялся въ университетъ, то дѣла моего отца были въ очень печальномъ состояніи, и мать продала свои драгоцѣнности, ожерелье и серьги большой стоимости, чтобы обезпечить мнѣ пребываніе въ университетѣ за первые четыре года.
   Надо сказать, что я былъ не первый изъ нашей семьи, которому пришлось съѣсть драгоцѣнности и проглотить жемчуга. Отецъ моей матери, какъ она однажды мнѣ это разсказывала, продѣлалъ этотъ же фокусъ. Драгоцѣнные камни, которые украшали молитвенникъ его покойной матери, пошли на уплату издержекъ по'университету, такъ какъ отецъ его, старый Лазарь де-Гельдернъ, находился тогда въ большой бѣдности вслѣдствіе проигрыша процесса о наслѣдствѣ съ одной изъ своихъ замужнихъ сестеръ. А между тѣмъ этотъ самый Лазарь де-Гельдернъ когда-то унаслѣдовалъ отъ своего отца несмѣтныя богатства, о которыхъ моя старая прабабушка разсказывала мнѣ такъ много невѣроятно.
   Эти разсказы казались мальчику сказками изъ "Тысячи и одной ночи". Старушка разсказывала о великолѣпныхъ дворцахъ и персидскихъ обояхъ и о посудѣ изъ массивнаго золота и серебра, которые этотъ добрый человѣкъ, осыпанный почестями при дворѣ курфюрста, такъ плачевно потерялъ. Онъ жилъ въ большомъ отелѣ на Рейнской улицѣ, который тогда ему принадлежалъ; тотъ домъ въ новой части города, въ которомъ въ настоящее время помѣщается лазаретъ, принадлежалъ также ему, какъ и замокъ въ Гравенбергѣ; а между тѣмъ къ концу жизни ему почти негдѣ было прислонить свою голову.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Кромѣ моей матери, большое участіе въ моемъ воспитаніи принималъ ея братъ, мой дядя Симонъ де-Гельдернъ. Онъ умеръ двадцать лѣтъ тому назадъ. Это былъ оригиналъ съ непредставительной, почти смѣшной внѣшностью. У него была приземистая, полная фигура съ строгимъ лицомъ, украшеннымъ хотя и греческимъ носомъ съ безукоризненными линіями, но носомъ, по крайней мѣрѣ, на одну треть длиннѣе тѣхъ носовъ, которые обыкновенно носили греки.
   Въ молодости, какъ говорили, его носъ былъ обыкновенныхъ размѣровъ, и только, благодаря его противной привычкѣ постоянно тянуть себя за носъ, онъ пріобрѣлъ носъ такой невѣроятной длины. Когда мы, дѣти, спрашивали дядю, правда ли это, то онъ очень горячился и запрещалъ намъ дѣлать такіе неуважительные вопросы и при этомъ онъ снова тянулъ себя за носъ.
   Онъ одѣвался на старо-французскій ладъ, носилъ короткія панталоны, бѣлые, шелковые чулки, башмаки съ пряжками и, по старой модѣ, довольно длинную косу. Когда этотъ маленькій человѣчекъ сѣменилъ ногами по улицамъ, то косичка его перелетала съ одного плеча на другое, дѣлала самые смѣшные прыжки и движенія и какъ будто смѣялась надъ своимъ собственнымъ хозяиномъ.
   Случалось иногда, когда добрый дядя сидѣлъ, погруженный въ мысли, или читалъ газету, то мною вдругъ овладѣвало преступное желаніе потихоньку дернуть его за косичку, какъ если бы это былъ шнурокъ отъ звонка у входной двери. Это выводило его изъ себя, онъ въ отчаяніи потрясалъ руками и возмущался молодымъ поколѣніемъ, у котораго нѣтъ уваженія ни къ чему на свѣтѣ и которое не признаетъ ни божескаго, ни человѣческаго авторитета и готово посягнуть на самое святое.
   Если внѣшность этого человѣка и не внушала особеннаго уваженія, то душа его и сердце его тѣмъ болѣе заслуживали самаго глубокаго уваженія, и сердце у него было самое до брое и самое благородное, какое я когда-либо встрѣчалъ на землѣ. Онъ былъ настолько проникнутъ чувствомъ чести, что напоминалъ собою по ригоризму чувства чести героевъ изъ старыхъ испанскихъ драмъ; и по своей вѣрности онъ также напоминалъ этихъ героевъ. Ему никогда не приходилось быть "Врачомъ своей совѣсти", но "Вѣрнымъ рыцаремъ" онъ несомнѣнно былъ, несмотря на то, что не декламировалъ четверостопными трахеями, не жаждалъ посмертныхъ лавровъ и, вмѣсто живописнаго рыцарскаго плаща, носилъ невзрачный фракъ съ фалдочками, напоминавшими хвостикъ трясогузки.
   Онъ вовсе не былъ сухимъ аскетомъ, онъ любилъ праздники, любилъ винный погребокъ трактирщика Розіа, гдѣ онъ съ особеннымъ удовольствіемъ ѣлъ жареныхъ дроздовъ, приправленныхъ можжевеловыми ягодами. Но всѣми дроздами на свѣтѣ и всѣми радостями земными онъ жертвовалъ съ гордой рѣшимостью, разъ дѣло касалось какой-нибудь идеи, которую онъ считалъ благородной и справедливой. И онъ дѣлалъ это такъ просто, съ такой скромностью и почти приниженностью, что никто не замѣчалъ, что подъ этой комической наружностью скрывается мученикъ.
   По общепринятымъ понятіямъ, это былъ неудачникъ. Симонъ де-Гельдернъ изучалъ такъ называемыя гуманистическія науки въ іезуитской коллегіи, однако, когда, вслѣдствіе смерти родителей, онъ получилъ полную свободу въ выборѣ своей карьеры, то онъ не выбралъ никакой, отказался окончательно отъ изученія "хлѣбныхъ" паукъ въ заграничныхъ университетахъ и поселился у себя въ Дюссельдорфѣ въ "Ноевомѣковчегѣ", какъ назывался маленькій домикъ, который ему достался въ наслѣдство отъ отца и надъ дверьми котораго красовалось изображеніе Ноева ковчега, тщательно вырѣзанное и раскрашенное пестрыми цвѣтами.
   Со свойственнымъ ему прилежаніемъ, отдался онъ своимъ любимымъ занятіямъ, библіоманіи и въ особенности своей страсти къ писательству, которую онъ удовлетворялъ на страницахъ политическихъ и обскурантныхъ газетъ.
   Надо упомянуть, между прочимъ, что ему стоилъ громаднаго напряженія не только процессъ писанія, но также и процессъ мышленія.
   Быть можетъ, эта страсть къ писательству возникла на почвѣ желанія принести общественную пользу? Онъ слѣдилъ за всѣми современными вопросами, а чтеніе газетъ и брошюръ онъ довелъ до маніи, и вовсе не ради себя самого, а просто потому, что его отецъ и братъ были докторами медицины. Старыя бабы, жившія по сосѣдству, ни за что не хотѣли вѣрить, что сынъ стараго доктора, который ихъ такъ часто лѣчилъ, не унаслѣдовалъ отъ отца его лѣкарскія способности, и, когда онѣ заболѣвали, то онѣ прибѣгали къ дядѣ съ бутылками, наполненными уриной, и умоляли его помочь имъ, изслѣдовать урину и сказать, какой болѣзнью страдаютъ. Когда такимъ образомъ нарушали покой бѣднаго дяди, занятаго своей работой, то онъ приходилъ въ бѣшенство, посылалъ къ чорту всѣхъ старухъ съ ихъ бутылками и выгонялъ ихъ вонъ.
   Вотъ этотъ-то дядя и имѣлъ громадное вліяніе на мое духовное развитіе, и въ этомъ отношеніи я ему безконечно обязанъ. Какъ ни были различны наши взгляды, какъ ни были жалки его попытки на литературномъ поприщѣ, но, тѣмъ не менѣе, онъ пробудилъ во мнѣ желаніе писать.
   Дядя писалъ старымъ, сухимъ канцелярскимъ слогомъ, которому онъ выучился въ іезуитской школѣ, гдѣ латынь -- главный предметъ; а потому ему трудно было примириться съ моей манерой выражать свои мысли. Ему казалось, что мой стиль слишкомъ игривый, слишкомъ легкій и необстоятельный. Но готовность, съ которой онъ предоставлялъ мнѣ вспомогательныя средства для моего духовнаго развитія, была для меня очень цѣнна.
   Еще когда я былъ мальчикомъ, онъ задаривалъ меня прекрасными, дорогими книгами; онъ предоставилъ въ мое распоряженіе свою библіотеку, которая была такъ богата классическими произведеніями и интересными брошюрами на злобы дня; онъ позволилъ мнѣ даже рыться въ сундукахъ на чердакѣ Ноева ковчега, гдѣ хранились старыя книги и бумаги покойнаго дѣдушки.
   Можно себѣ представить, какая радость овладѣла мною, когда я, будучи еще мальчикомъ, попадалъ на этотъ чердакъ, представлявшій собою нѣчто вродѣ комнаты, въ которой можно было проводить цѣлые дни.
   Нельзя сказать, чтобы это было особенно пріятное мѣстопребываніе, а единственная обитательница этой каморки, толстая ангорская кошка, не отличалась чистоплотностью, и только изрѣдка она обмахивала своимъ хвостомъ немного пыли и паутины со стараго хлама, который былъ тамъ наваленъ.
   Но сердце мое было такъ юно, а солнышко свѣтило такъ ярко сквозь маленькое слуховое окно, что все представлялось мнѣ въ фантастическомъ освѣщеніи; даже старая кошка казалась мнѣ заколдованной принцессой, которая вотъ-вотъ освободится отъ внѣшности животнаго и снова явится во всей своей былой красотѣ и во всемъ своемъ великолѣпіи, тогда какъ каморка на чердакѣ превратится въ роскошный дворецъ, какъ это и дѣлается обыкновенно во всѣхъ сказкахъ.
   Однако доброе старое время сказокъ прошло, кошки остаются кошками, а каморка на чердакѣ въ Ноевомъ ковчегѣ осталась каморкой со старымъ хламомъ, покрытымъ пылью; она была госпиталемъ для неизлѣчимой домашней утвари, сальпетріеромъ для старой мебели, которая достигла послѣдней степени убожества, но которую не рѣшаются вышвырнуть за дверь изъ-за сантиментальной привязанности и уваженія къ завѣтнымъ воспоминаніямъ, связаннымъ съ нею.
   Тамъ стояла истлѣвшая, сломанная колыбель, въ которой качали мою мать; теперь въ ней лежалъ парадный парикъ моего дѣдушки,-- этотъ парикъ былъ старомодный и какъ будто впалъ въ дѣтство отъ старости.
   На стѣнѣ висѣла заржавѣвшая парадная шпага дѣдушки, щипцы для завивки волосъ съ одной половинкой и другой желѣзный хламъ. Возлѣ этой стѣны на валкой доскѣ стояло чучело попугая покойной бабушки; на немъ почти совсѣмъ больше не было перьевъ и зеленаго цвѣта онъ не сохранилъ, а былъ сѣрый, какъ зола; если еще прибавить, что у него остался только одинъ стеклянный глазъ, то легко себѣ представить, что онъ производилъ очень непріятное впечатлѣніе.
   Здѣсь же стоялъ большой зеленый мопсъ изъ фарфора, пустой внутри; на задней части у него былъ выломанъ кусочекъ фарфора. Повидимому, кошка питала къ этому японскому или китайскому произведенію искусства большое уваженіе; она продѣлывала передъ нимъ всевозможныя кошачьи ужимки и, чего добраго, считала его за божество,-- вѣдь кошки такъ суевѣрны!
   Въ одномъ углу валялась флейта, которая принадлежала когда-то моей матери. Она играла на ней, когда была молодой дѣвушкой, и какъ разъ эту-то каморку на чердакѣ она выбрала себѣ въ концертный залъ, чтобы ея музыка не безпокоила во время работы ея стараго отца, или же для того, чтобы скрыть отъ него, что его дочь тратитъ время на такія сентиментальныя занятія. А теперь эта флейта стала любимой игрушкой кошки, и она катала ее по всей каморкѣ, хватаясь лапками за вылинявшую розовую ленточку, прикрѣпленную къ флейтѣ.
   Въ этомъ антикваріи на чердакѣ находились также глобусы, какія-то необыкновенныя картины планетъ, колбы и реторты, напоминавшіе объ астрономическихъ и алхимическихъ занятіяхъ.
   На днѣ сундука подъ книгами дѣдушки лежали рукописи, свидѣтельствовавшія объ этихъ таинственныхъ наукахъ. Большая часть книгъ, конечно, были медицинскимъ старьемъ. Однако и въ философскихъ книгахъ недостатка не было; но рядомъ съ архиразумнымъ Картезіемъ находились такіе фантазеры, какъ Парацельсій, ванъ-Хельмонтъ и Агриппа фонъ-Неттесхеймъ, съ сочиненіемъ котораго "Philosophie occulta" я здѣсь въ первый разъ познакомился. Еще когда я былъ мальчикомъ, то меня очень забавляло въ этомъ сочиненіи посвященіе, обращенное къ аббату Тритэму, и отвѣтъ послѣдняго, напечатанный тутъ же, въ которомъ этотъ compère съ процентами возвращалъ другому шарлатану его напыщенные комплименты.
   Но самая лучшая и драгоцѣнная находка, которую я сдѣлалъ въ пыльномъ сундукѣ, была книга съ замѣтками, сдѣланными рукою одного брата моего дѣда, извѣстнаго подъ названіемъ "шевалье" или "восточнаго человѣка", и о которомъ такъ много разсказывали старыя тетки.
   Этотъ братъ моего дѣда, котораго также звали Симонъ де-Гельдернъ, былъ какимъ-то замѣчательнымъ святымъ, какъ разсказывали. Прозвище "восточнаго человѣка" онъ пріобрѣлъ вслѣдствіе того, что долго путешествовалъ по восточнымъ странамъ и по возвращеніи въ Европу всегда одѣвался по-восточному.
   Дольше всего, повидимому, онъ оставался въ береговыхъ городахъ сѣверной Африки и, главнымъ образомъ, въ Марокко, гдѣ онъ у одного португальца выучился ковать холодное оружіе, чѣмъ онъ впослѣдствіи съ успѣхомъ занимался.
   Онъ совершилъ паломничество въ Іерусалимъ, гдѣ ему въ минуту молитвеннаго экстаза на горѣ Моріа явилось видѣніе. Что онъ видѣлъ? Этого онъ никогда никому не разсказывалъ.
   Одно независимое бедуинское племя, которое не придерживалось ислама, а исповѣдывало нѣчто вродѣ іудейской вѣры, и которое сдѣлало своей главной квартирой одинъ изъ неизвѣстныхъ оазисовъ въ пустынѣ сѣверной Африки, избрало его своимъ предводителемъ, или шейхомъ. Этотъ воинственный народецъ, враждовавшій со всѣми сосѣдними племенами, наводилъ ужасъ на всѣ караваны. Выражаясь по-европейски: покойный братъ моего дѣда, тотъ благочестивый пилигримъ, которому явилось видѣніе на горѣ Моріа, сдѣлался атаманомъ разбойничьей шайки. Въ этой-то прекрасной странѣ изучилъ онъ уходъ за лошадьми, а также искусство наѣздника, которымъ онъ по возвращеніи въ Европу возбуждалъ такой восторгъ.
   При различныхъ дворахъ, гдѣ онъ долго жилъ, онъ отличался также своей прекрасной и представительной внѣшностью, а также и великолѣпіемъ своей восточной одежды, которая производила особенное, чарующее впечатлѣніе на женщинъ. А главнымъ образомъ онъ импонировалъ, конечно, своимъ мнимымъ знакомствомъ съ черной магіей, и никто не осмѣливался низвергнуть всемогущаго некроманта съ высоты, на которой онъ стоялъ въ глазахъ своихъ высокихъ покровителей. Духъ интриги боялся духовъ черной магіи.
   Только его собственное высокомѣріе и дерзкая отвага погубили его. Старыя тетки какъ-то особенно таинственно качали своими сѣдыми головами, когда бормотали что-то относительно любовныхъ отношеній "восточнаго человѣка" съ одной очень высокопоставленной дамой; открытіе этихъ отношеній и заставило его самымъ спѣшнымъ образомъ покинуть дворъ и страну. Только благодаря своему поспѣшному бѣгству и благодаря тому, что онъ бросилъ все свое имущество, онъ избѣгъ вѣрной смерти. Своимъ спасеніемъ онъ былъ обязанъ своему искусству наѣздника.
   Послѣ этого приключенія онъ, повидимому, поселился въ Англіи, гдѣ нашелъ вѣрное пристанище, но не беззаботное существованіе. Это я заключаю изъ одной брошюры брата моего дѣда, напечатанной въ Лондонѣ, которую я открылъ однажды совершенно случайно въ дюссельдорфской библіотекѣ, когда залѣзъ на самую верхнюю полку. Это была ораторія, написанная французскими стихами и озаглавленная: "Моисей на Хоривѣ". Быть можетъ эта ораторія имѣла отношеніе къ пресловутому видѣнію; предисловіе однако было написано поанглійски и помѣчено Лондономъ. Стихи, какъ и всѣ французскіе стихи, представляли изъ себя тепленькую, риѳмованную водицу; что же касается до англійской прозы предисловія, то она обличала гнѣвъ гордаго человѣка, попавшаго въ тиски нужды. Изъ его книги съ замѣтками я не могъ вынести многаго; замѣтки были по большей части, быть можетъ, изъ предосторожности, написаны арабскими, сирійскими и коптскими буквами, и между ними особенно рѣзко выдѣлялись французскія цитаты;такъ напр., очень часто повторялось изрѣченіе:

Où l'innocence périt c'est un crime de vivre.

   Меня поражали также и другія изрѣченія, написанныя по-французски; повидимому этотъ языкъ былъ его обычнымъ разговорнымъ языкомъ.
   Загадочное и непонятное существо былъ братъ моего дѣда. Онъ велъ такую удивительную жизнь, какую можно было вести только въ серединѣ восемнадцатаго столѣтія. Это былъ наполовину мечтатель, который пропагандировалъ космополитическія, дающія всеобщее счастье утопіи; наполовину онъ былъ искатель приключеній, который въ сознаніи своей индивидуальной силы ломаетъ истлѣвшія преграды истлѣвшаго общества или перепрыгиваетъ черезъ нихъ. Во всякомъ случаѣ это былъ человѣкъ въ полномъ смыслѣ этого слова.
   Его шарлатанство, котораго мы не будемъ отрицать, не было вульгарнаго свойства. Онъ не принадлежалъ къ числу обыкновенныхъ шарлатановъ, которые на рынкахъ выдергиваютъ у мужиковъ зубы, нѣтъ, онъ мужественно влѣзалъ во дворцы великихъ людей, у которыхъ вырывалъ самые крѣпкіе коренные зубы, какъ это сдѣлалъ рыцарь Гюонъ съ султаномъ Вавилонскимъ. Въ ремеслѣ не обойтись безъ шуму, говоритъ пословица, а развѣ жизнь не такое же ремесло, какъ и всякое другое?
   И развѣ можно найти хоть сколько-нибудь значительнаго человѣка, который не былъ бы немножко шарлатаномъ? Скромные шарлатаны съ ихъ притворной покорностью хуже всѣхъ! Кто хорошо хочетъ дѣйствовать на толпу, долженъ прибѣгать къ нѣкоторой долѣ шарлатанства.
   Цѣль оправдываетъ средства. Даже самъ Господь Богъ, когда объявлялъ свои заповѣди съ горы Синайской, не погнушался при этомъ удобномъ случаѣ погремѣть весьма основательно и посверкать молніей, хотя заповѣди сами по себѣ были такъ божественно совершенны, что отлично могли бы обойтись безъ бенгальскаго огня и оглушительныхъ звуковъ цимбалъ. Но Господь зналъ свою публику, которая стояла подъ горой со своими волами, баранами и съ широко розинутыми ртами и у которой гораздо легче было возбудить восторгъ физическимъ фокусомъ, нежели чудесами вѣчной мысли.
   Какъ бы то ни было, но этотъ братъ моего дѣда необыкновенно сильно занималъ мое дѣтское воображеніе. Все, что про него разсказывали, производило такое неизгладимое впечатлѣніе на мою молодую душу, и я такъ глубоко проникался всѣми его неудачами и злоключеніями, что меня иногда среди бѣлаго дня охватывало жуткое чувство и мнѣ казалось, что я самъ покойный братъ моего отца и продолжаю жизнь этого давно умершаго родственника!
   А ночью это чувство отражалось въ моихъ снахъ. Въ то время мою жизнь можно было сравнить съ листомъ большой газеты, на которомъ верхняя часть содержала злобы дня съ обсужденіемъ происшествій и перечнемъ новостей, тогда какъ въ нижней части листа изображалось поэтическое прошедшее въ послѣдовательныхъ снахъ, какъ фантастическій романъ въ цѣломъ рядѣ фельетоновъ.
   Въ этихъ снахъ я совершенно отождествлялся съ братомъ моего дѣда и въ то же время я съ ужасомъ сознавалъ, что былъ другимъ человѣкомъ и принадлежалъ другому времени. Во снѣ я видѣлъ мѣста, которыя я никогда раньше не видалъ, я видѣлъ отношенія, о которыхъ раньше не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, и все-таки я ходилъ въ этомъ мірѣ твердыми шагами и съ полной увѣренностью.
   Тамъ я встрѣчалъ людей въ ослѣпительно пестрыхъ и необыкновенно странныхъ одѣяніяхъ и со сказочными, совершенно чуждыми физіономіями, и все-таки я пожималъ имъ руки, какъ хорошимъ старымъ знакомымъ. Ихъ чуждый, никогда раньше не слыханный мною языкъ я понималъ и, къ моему удивленію, я отвѣчалъ имъ на томъ же языкѣ и при этомъ съ увлеченіемъ жестикулировалъ, что мнѣ вовсе не было свойственно, и выражалъ мысли, которыя представляли самый невѣроятный контрастъ съ моими обычными мыслями.
   Это странное состояніе продолжалось по крайней мѣрѣ годъ, и хотя моя душевная раздвоенность потомъ совершенно прекратилась, но въ моей душѣ все-таки остались скрытые слѣды. Нѣкоторыя проявленія идіосинкразіи, роковыя симпатіи и антипатіи, которыя совершенно не соотвѣтствуютъ моей натурѣ, и даже нѣкоторыя дѣйствія. которыя противоречатъ моему образу мыслей,-- все это я считаю послѣдствіемъ того времени сновидѣній, когда я самъ былъ братомъ моего дѣда.
   Когда я дѣлалъ какія-нибудь ошибки, происхожденіе которыхъ для меня было непонятно, то я охотно сваливалъ вину на моего восточнаго двойника. Однажды я подѣлился съ отцомъ этой гипотезой, чтобы оправдать одну свою маленькую оплошность; отецъ замѣтилъ на это съ насмѣшкой, что онъ надѣется, что его дядя не подписалъ какого-нибудь векселя, который мнѣ когда-нибудь представятъ къ уплатѣ.
   Мнѣ подобныхъ восточныхъ векселей никогда не представляли, да у меня достаточно было хлопотъ и со своими собственными западными векселями.
   Но есть долги похуже денежныхъ, которые намъ оставили наши праотцы и за которые намъ приходится расплачиваться. Каждое поколѣніе есть не что иное, какъ продолженіе предыдущаго, и оно отвѣчаетъ за дѣянія своихъ отцовъ. Въ писаніи сказано: отцы ѣли незрѣлый виноградъ, а у потомковъ болятъ и гніютъ зубы.
   Между поколѣніями, слѣдующими другъ за другомъ, существуетъ извѣстная солидарность; даже между народами, выступающими другъ за другомъ на арену, существуетъ такая солидарность, и въ концѣ-концовъ все человѣчество ликвидируетъ большой долгъ, доставшійся ему по наслѣдству отъ прошедшаго. Великое долговое обязательство будетъ уничтожено въ Іосафатской долинѣ, если только оно не будетъ уничтожено раньше посредствомъ мірового банкротства.
   Законодатель евреевъ былъ глубоко проникнутъ сознаніемъ этой солидарности, и это отразилось на его законѣ о правахъ наслѣдства; для него, быть можетъ, не было индивидуальнаго продолженія жизни послѣ смерти, и онъ вѣрилъ только въ безсмертіе рода; все имущество было неотъемлемой собственностью одной семьи, и никто не могъ завладѣть имъ настолько, чтобы оно въ опредѣленное время снова не перешло въ собственность членовъ той же семьи.
   Въ этомъ отношеніи римскій законъ представляетъ рѣзкій контрастъ съ человѣколюбивыми идеями іудейскаго законодательства; въ римскомъ законѣ о правахъ наслѣдства ярко проявляется эгоизмъ римскаго характера.
   Не буду останавливаться на этомъ и высказывать свои соображенія по этому поводу; я предпочитаю продолжать свои личныя воспоминанія и воспользоваться удобнымъ случаемъ, чтобы привести примѣръ того, какъ иногда самые мои невинные поступки служатъ въ рукахъ моихъ враговъ предметомъ самыхъ злостныхъ инсинуацій на мой счетъ. Дѣло въ томъ, что враги мои сдѣлали открытіе, будто бы я въ своихъ біографическихъ замѣткахъ очень много говорю о своей роднѣ со стороны матери и совершенно умалчиваю о роднѣ со стороны своего отца; они объяснили это преднамѣреннымъ замалчиваніемъ и чванствомъ съ моей стороны и обвиняли меня въ томъ же пустомъ тщеславіи, въ которомъ обвиняли нѣкогда моего покойнаго коллегу Вольфганга Гёте.
   Правда, послѣдній въ своихъ мемуарахъ очень часто и съ особеннымъ удовольствіемъ упоминаетъ о своемъ дѣдѣ со стороны отца, о строгомъ бургомистрѣ, предсѣдательствовавшемъ во франкфуртской ратушѣ, и ни слова не говоритъ о своемъ дѣдѣ со стороны матери, который въ качествѣ маленькаго портняжки сидѣлъ, поджавъ ноги, у себя на столѣ на Бокенгеймгской улицѣ и чинилъ старыя штаны республики.
   Не буду въ этомъ отношеніи брать на себя роль защитника Гёте, но что касается до меня самого, то я хотѣлъ бы уничтожить всѣ эти злостныя нападки и инсинуаціи тѣмъ доводомъ, что не моя вина, если въ моихъ писаніяхъ ни разу не упоминается о моемъ дѣдѣ со стороны отца. Причина этого весьма простая: у меня никогда ничего не было, что я могъ бы сказать о немъ. Мой покойный отецъ появился въ моемъ родномъ городѣ Дюссельдорфѣ совершенно чужимъ человѣкомъ, и здѣсь у него не было никакихъ родственниковъ, не было тѣхъ старыхъ бабушекъ и тетушекъ, которыя служатъ въ качествѣ бардовъ-женщинъ и изо дня въ день разсказываютъ подрастающему поколѣнію съ эпической монотонностью семейныя легенды, причемъ неизбѣжный аккомпанементъ шотландскихъ бардовъ, волынку, онѣ замѣняютъ сопѣньемъ своихъ носовъ. Только великіе витязи со стороны материнскаго клана могли производить впечатлѣніе на мое юное воображеніе, и я съ благоговѣніемъ слушалъ разсказы старой Брейнле или Брунгильды.
   Что касается до моего отца, то это была замкнутая натура, и говорить онъ не любилъ. Разъ какъ-то, когда я былъ совсѣмъ маленькимъ мальчикомъ и когда я проводилъ будни въ скучной францисканской монастырской школѣ, а на воскресенье приходилъ домой, я воспользовался удобнымъ случаемъ, чтобы спросить моего отца, кто былъ мой дѣдъ. На этотъ вопросъ отецъ отвѣтилъ мнѣ, наполовину смѣясь, наполовину нетерпѣливо: "Твой дѣдъ былъ маленькій еврей съ большой бородой".
   На слѣдующій день, когда я вошелъ въ школьный залъ, гдѣ уже собрались мои маленькіе товарищи, то я поспѣшилъ сообщить имъ тотчасъ же великую новость: что мой дѣдъ былъ маленькій еврей съ большой бородой.
   Едва я сдѣлалъ это сообщеніе, какъ оно стало перелетать изъ устъ въ уста со всевозможными интонаціями и съ сопровожденіемъ звукоподражательныхъ звѣриныхъ криковъ. Маленькіе шалуны начали прыгать по столамъ и скамьямъ, срывали со стѣнъ таблицы, которыя валялись по полу вперемѣшку съ чернильницами, и при этомъ въ воздухѣ стояли хохотъ, визгъ, лай, пѣтушій крикъ, мяуканье -- это было нѣчто адское, а ко всему этому безконечно повторяющимся припѣвомъ былъ дѣдушка, который былъ маленькимъ евреемъ съ большой бородой.
   Учитель, который преподавалъ въ этомъ классѣ, услыхалъ шумъ и вошелъ въ залъ съ пылающимъ отъ гнѣва лицомъ и сейчасъ же спросилъ, кто зачинщикъ всего этого безпорядка. Какъ это всегда въ такихъ случаяхъ бываетъ, каждый старался выгородить себя, и въ концѣ слѣдствія оказалось, что всѣ свидѣтельскія показанія сводились къ тому, что это я, несчастный, вызвалъ весь этотъ шумъ своимъ сообщеніемъ о моемъ дѣдушкѣ. Я былъ наказанъ за это изряднымъ количествомъ палокъ.
   Это были первые побои, которые мнѣ пришлось перенести въ жизни. И при этомъ удобномъ случаѣ я тогда же сдѣлалъ философское наблюденіе, что Богъ, который придумалъ это наказаніе, въ своемъ безконечномъ милосердіи позаботился также и о томъ, чтобы производящій экзекуцію въ концѣ-концовъ уставалъ, ибо въ противномъ случаѣ палки были бы, пожалуй, невыносимы.
   Палка, которой меня били, была камышъ желтаго цвѣта, однако полосы, которыя она оставила на моей спинѣ, были темно-синія. Я ихъ не забылъ.
   Я не забылъ также и имени того учителя, который меня такъ немилосердно билъ: это былъ патеръ Диккершейтъ; онъ былъ вскорѣ послѣ этого удаленъ изъ школы по причинамъ, которыя я также не забылъ, но о которыхъ я не хочу говорить.
   Либерализмъ часто совершенно несправедливо обливалъ грязью духовенство, и теперь пора было бы пощадить его немного, если даже какой-нибудь недостойный сочленъ его совершилъ преступленіе, свойственное въ концѣ-концовъ человѣческой натурѣ или, вѣрнѣе, извращенной человѣческой натурѣ.
   Насколько хорошо я помню имя того человѣка, который въ первый разъ произвелъ надо мною экзекуцію камышомъ, настолько неизгладима осталась въ моей памяти и причина всего этого, а именно: мое несчастное генеалогическое сообщеніе. H впечатлѣніе отъ этого было такъ сильно, что каждый разъ, когда потомъ при мнѣ заходила рѣчь о маленькихъ евреяхъ съ большими бородами, то по спинѣ моей пробѣгали мурашки. "Пуганая ворона и куста боится", говоритъ пословица, и каждый легко пойметъ, что у меня съ тѣхъ поръ пропала охота собирать болѣе подробныя свѣдѣнія объ этомъ подозрительномъ дѣдушкѣ и его предкахъ; не было у меня также особаго желанія дѣлиться по этому поводу какими бы то ни было свѣдѣніями съ большой публикой, какъ я это сдѣлалъ нѣкогда по отношенію къ маленькой.
   О моей бабушкѣ со стороны отца я также знаю очень мало, но я не хочу совсѣмъ умолчать о ней. Она отличалась необыкновенной красотой и была дочерью одного гамбургскаго банкира, который славился своимъ богатствомъ. Это обстоятельство заставляетъ меня предполагать, что маленькій еврей, который получилъ руку красавицы отъ такихъ богатыхъ родителей и привезъ ее къ себѣ въ Ганноверъ, обладалъ еще, кромѣ своей большой бороды, и другими весьма вѣскими качествами и вообще былъ очень уважаемымъ человѣкомъ.
   Онъ умеръ рано, оставивъ послѣ себя молодую вдову съ шестью дѣтьми, мальчиками, въ самомъ нѣжномъ возрастѣ. Она возвратилась въ Гамбургъ и умерла тамъ также сравнительно молодой.
   Въ спальнѣ моего дяди Соломона Гейне я видѣлъ однажды портретъ моей бабушки. Художникъ, который, подобно Рембрандту, питалъ пристрастіе къ эффектамъ свѣтотѣни, изобразилъ бабушку въ черномъ монашескаго вида головномъ уборѣ, въ темномъ платьѣ почти такого же строгаго стиля и на черномъ, какъ смола, фонѣ, такъ что толстощекое лицо съ двойнымъ подбородкомъ выдѣлялось на темномъ фонѣ, какъ полная луна среди ночныхъ тучъ.
   Ея черты носили еще слѣды большой красоты; онѣ были въ одно и то же время серьезны и кротки, а болѣзненная блѣдность лица придавала всему портрету отпечатокъ какой-то важности. Если бы художникъ нарисовалъ на груди у этой почтенной дамы большой брилліантовый крестъ, то можно было бы съ увѣренностью-сказать, что это портретъ какой-нибудь титулованной настоятельницы протестантской дворянской общины.
   Изъ всѣхъ дѣтей моей бабушки, насколько я знаю, только двое унаслѣдовали ея необыкновенную красоту: мой отецъ и мой дядя, Соломонъ Гейне, покойный шефъ гамбургскаго банкирскаго дома этого же имени.
   Въ красотѣ моего отца было что-то мягкое, безхарактерное, почти женственное. Красота его брата была болѣе мужественна; да и вообще это былъ человѣкъ, въ благородныхъ чертахъ котораго ярковыражаіась сила его характера, а иногда эта сила проявлялась поражающимъ образомъ и внушала глубокое уваженіе.
   Всѣ его дѣти безъ исключенія были поразительной красоты, но смерть похитила ихъ въ расцвѣтѣ ихъ молодости и изъ всего этого букета красивыхъ людей остались въ живыхъ до сихъ поръ только двое: настоящій глава банкирскаго дома и его сестра, странное существо съ... {Эта фраза прервана въ нѣмецкомъ подлинникѣ мемуаровъ Г. Гейне. Примѣч. переводч.}.
   Я такъ любилъ всѣхъ этихъ дѣтей, а также и ихъ мать, которая тоже отличалась красотой и рано умерла, что всѣ они стоили мнѣ не мало слезъ. Признаюсь, что и въ настоящее мгновеніе еще я долженъ употребить громадное усиліе надъ собой, чтобы побороть плаксивое настроеніе, вызванное печальными воспоминаніями.
   Я только что сказалъ, что красота моего отца была нѣсколько женственная. Этимъ я вовсе не хотѣлъ дать понять, что въ немъ не было мужественности; послѣднее качество онъ очень часто проявлялъ въ своей молодости; а въ концѣ-концовъ вѣдь и я самъ служу живымъ доказательствомъ этого. Мое опредѣленіе не надо понимать въ превратномъ смыслѣ; я имѣлъ въ виду только его внѣшность, которая не отличалась строгими и рѣзкими чертами, а, напротивъ, изобиловала закругленными и изящными линіями. Въ чертахъ его не хватало опредѣленности и онѣ расплывались. Въ позднѣйшемъ возрастѣ онъ сталъ тучнымъ, но и въ молодости онъ, повидимому, не былъ худъ.
   Это мое предположеніе подтверждаетъ одинъ портретъ, который позже сгорѣлъ у моей матери во время пожара. Этотъ портретъ изображалъ моего отца молодымъ человѣкомъ восемнадцати или двадцати лѣтъ въ красномъ мундирѣ, съ напудренной головой и съ косичкой.
   Портретъ былъ написанъ пастелью къ его великому преимуществу. Я говорю "къ преимуществу", такъ какъ пастель несравненно лучше масляной краски съ ея лаковымъ глянцемъ передастъ ту цвѣточную пыль, которую мы видимъ на лицахъ людей, употребляющихъ пудру; а кромѣ того пастель очень выгодно скрадываетъ неопредѣленность чертъ. Заключивъ розовое лицо въ рамку изъ добѣла напудренныхъ волосъ и бѣлаго шарфа на шеѣ, художникъ достигъ посредствомъ этого контраста болѣе сильнаго колорита, и лицо выдѣлялось ярче.
   Также и ярко-красный мундиръ, который въ масляной краскѣ такъ рѣзко бросался бы въ глаза, написанный пастелью, напротивъ, производилъ хорошій эффектъ и пріятно смягчалъ розовый цвѣтъ лица.
   Типъ красоты, выражавшійся въ чертахъ лица, не напоминалъ ни строгой, цѣломудренной идеализаціи произведеній греческаго искусства, ни мечтательно-спиритуалистическаго, хотя и проникнутаго языческимъ здравомысліемъ, стиля ренессансъ; нѣтъ, скорѣе всего этотъ портретъ вполнѣ носилъ характеръ того времени, которое, какъ разъ, отличалось отсутствіемъ какого-либо характера и менѣе цѣнило красоту, нежели миловидность и кокетливое изящество,-- того времени, которое возвеличило приторность до поэзіи,-- того сладкаго, вычурнаго времени, извѣстнаго подъ именемъ рококо, или также подъ названіемъ времени косичекъ. Если бы этотъ портретъ моего отца былъ нѣсколько миніатюрнѣе, то можно было бы сказать, что его написалъ несравненный Ватто, который вставилъ его въ фантастическую рамку изъ арабесковъ, украшенную драгоцѣнными камнями и позолотой, и предназначилъ его для украшенія одного изъ вѣеровъ Madame de Pompadour.
   Быть можетъ, не безыинтересно то обстоятельство, что мой отецъ даже въ преклонномъ возрастѣ остался вѣренъ старой французской модѣ и до послѣднихъ дней своей жизни ежедневно пудрилъ себѣ волосы, несмотря на то, что у него была прекраснѣйшая шевелюра, какую только себѣ можно представить. И у него были бѣлокурые волосы золотистаго цвѣта и такіе мягкіе, что ихъ можно было сравнить только съ китайскимъ шелковымъ сырцомъ.
   Косичку онъ также охотно сохранилъ бы, но время шло впередъ и было неумолимо. Однако онъ нашелъ выходъ изъ этого затруднительнаго положенія. Онъ пожертвовалъ только формой, т.-е. шелковымъ мѣшечкомъ, въ которомъ помѣщалась коса; а длинные локоны онъ носилъ въ видѣ широкаго шиньона, который онъ прикрѣплялъ къ головѣ маленькими гребешечками. При мягкости волосъ и при употребленіи пудры это было незамѣтно, а мой отецъ въ концѣ-концовъ не былъ отступникомъ старой моды на косички и только, подобно многимъ крипто-ортодоксамъ, внѣшнимъ образомъ покорился духу времени.
   Красный мундиръ, въ которомъ мой отецъ былъ изображенъ на портретѣ, указываетъ на его ганноверскую службу. Въ началѣ французской революціи онъ находился въ свитѣ принца Эрнеста Кумберландскаго и принималъ участіе въ фландрскомъ и брабантскомъ походахъ въ качествѣ провіантмейстера, или коммисара, или въ качествѣ "officier de bouche", какъ выражаются французы; пруссаки называютъ служащихъ въ этой должности "Mehlwurm".
   Однако настоящая должность этого зеленаго юноши заключалась въ томъ, что онъ состоялъ при принцѣ въ качествѣ его любимца, съ которымъ принцъ былъ на дружеской ногѣ; кончилась эта дружба тѣмъ, что мой отецъ испыталъ на себѣ самомъ участь, выпадающую на долю игрушекъ, которыми забавляются принцы. Впрочемъ отецъ мой чуть ли не до конца жизни былъ твердо убѣжденъ въ томъ, что принцъ, сдѣлавшійся позже королемъ ганноверскимъ, никогда не забывалъ его; однако онъ никакъ не могъ объяснить, почему принцъ никогда не посылаетъ за нимъ, почему никогда не наведетъ справокъ о своемъ бывшемъ любимцѣ и не узнаетъ, не нуждается ли тотъ въ его помощи.
   Во время этихъ-то походовъ мой отецъ и пріобрѣлъ тѣ маленькія, не совсѣмъ удобныя страсти, отъ которыхъ моей матери удалось отучить его только понемногу. Такъ, напримѣръ, онъ охотно предавался азартной игрѣ, покровительствовалъ драматическому искусству или, вѣрнѣе, его жрицамъ, а кромѣ того лошади и собаки были также его страстью. Когда онъ переселился въ Дюссельдорфъ, гдѣ онъ изъ любви къ моей матери сдѣлался купцомъ, то у него было двѣнадцать великолѣпныхъ лошадей; однако вскорѣ онъ избавился отъ нихъ по настоятельной просьбѣ своей молодой жены, которая убѣдила его въ томъ, что этотъ четвероногій капиталъ истребляетъ слишкомъ много овса и не приноситъ никакого дохода.
   Труднѣе моей матери было отдѣлаться отъ конюха, приземистаго бездѣльника, который цѣлые дни валялся въ конюшнѣ и дулся въ карты съ какимъ-нибудь оборванцемъ, котораго ему удалось залучить къ себѣ. Въ концѣ-концовъ онъ ушелъ самъ въ обществѣ золотыхъ часовъ съ репетиціей моего отца и другихъ драгоцѣнностей высокой стоимости.
   Когда моей матери удалось наконецъ отдѣлаться отъ этого негодяя, то она дала отставку также и охотничьимъ собакамъ моего отца за исключеніемъ одной, которую звали "Joly", но которая была невѣроятно безобразна. Эта собака потому снискала себѣ милость моей матери, что она ничѣмъ не напоминала охотничьей собаки и могла сдѣлаться вѣрной обывательской домашней собакой. "Joly" поселилась въ пустой конюшнѣ, въ старой коляскѣ моего отца, и когда они оба, мой отецъ и собака, встрѣчались здѣсь другъ съ другомъ, то они обмѣнивались многозначительными взглядами. "Такъ-то, Joly", вздыхалъ мой отецъ, а Joly печально помахивала ему въ отвѣтъ хвостомъ.
   Мнѣ кажется, что собака эта была притворщица; разъ какъ-то даже мой отецъ, находясь въ дурномъ настроеніи духа, сказалъ про Joly, когда та слишкомъ жалобно выла изъ-за того, что ей наступили на лапу, что каналья притворяется. Въ концѣ-концовъ Joly совершенно опаршивѣла, а такъ какъ она, кромѣ того, превратилась въ ходячую блошиную казарму, то ее пришлось утопить, противъ чего мой отецъ не возставалъ.-- Люди приносятъ въ жертву своихъ четвероногихъ любимцевъ съ такою же легкостью, какъ принцы двуногихъ.
   По всей вѣроятности походная жизнь развила также въ отцѣ его безграничную любовь къ военщинѣ, или, вѣрнѣе, къ игрѣ въ солдаты, его страсть къ веселой, беззаботной жизни, внутренняя пустота которой скрывается подъ золотой мишурой и краснымъ тряпьемъ, и которая выдаетъ взвинченное тщеславіе за мужество.
   Въ той военной средѣ, въ которой онъ вращался, не было ни серьезнаго военнаго духа, ни истиннаго честолюбія, а о какомъ-нибудь героизмѣ и рѣчи быть не могло. Вахтпарады, звенящая сабля, узкій мундиръ, который такъ идетъ красивымъ мужчинамъ, вотъ что отецъ больше всего цѣнилъ въ военномъ искусствѣ.
   А потому легко себѣ представить, какъ счастливъ былъ мой отецъ, когда въ Дюссельдорфѣ также учредили національную гвардію, и онъ, какъ офицеръ послѣдней, могъ надѣть на себя синій мундиръ съ небесно-голубыми бархатными отворотами и во главѣ своей колонны дефилировать мимо нашего дома. И онъ съ очаровательной галантностью отдавалъ честь моей матери, которая съ вспыхнувшимъ румянцемъ на щекахъ стояла у окна; султанъ изъ перьевъ на его треугольной шляпѣ развивался тогда такъ гордо, а золотыя эполеты такъ ярко и весело сверкали на солнцѣ.
   Еще счастливѣе былъ мой отецъ, когда до него доходила очередь въ качествѣ начальствующаго офицера держать караулъ и оберегать городъ. Зато въ такіе дни на гауптвахтѣ лилось рѣкой вино, Рюдесеймеръ и Асмансхейзеръ старыхъ годовъ, и все это на счетъ начальствующаго офицера, щедростью котораго его національные гвардейцы не могли нахвалиться.
   Не удивительно, что мой отецъ пользовался среди нихъ популярностью, значительно превосходившей то воодушевленіе и восторгъ, съ которыми старая гвардія встрѣчала императора Наполеона. Послѣдній, конечно, также умѣлъ опьянять своихъ людей, хотя и инымъ способомъ. Нельзя отказать въ извѣстномъ мужествѣ гвардейцамъ моего отца, въ особенности, если дѣло шло о томъ, чтобы атаковать цѣлую батарею бутылокъ самаго крупнаго калибра. Однако мужество ихъ было совершенно другого рода, нежели то, которое проявляла старая гвардія. Послѣдняя умирала, но не сдавалась, тогда какъ гвардейцы моего отца всегда оставались въ живыхъ и часто сдавались.
   Что касается до спокойствія и безопасности въ городѣ Дюссельдорфѣ, то, повидимому, это обстоятельство вызывало большія сомнѣнія въ тѣ ночи, когда на гауптвахтѣ начальствовалъ мой отецъ. Правда, онъ разсылалъ патрули, которые со звономъ и пѣньемъ ходили по различнымъ частямъ города. Однажды случилось, что двое такихъ патрулей встрѣтились въ темнотѣ и хотѣли другъ друга арестовать, какъ пьяныхъ нарушителей тишины и порядка. Къ счастью, мои земляки безобидный и добродушный народецъ, и въ пьяномъ видѣ они кротки, "ils ont le vin". Вотъ, и все обошлось благополучно; они другъ другу сдались.
   Безграничная жизнерадостность была главной чертой въ характерѣ моего отца: онъ жаждалъ наслажденій, былъ веселаго нрава и все видѣлъ въ розовомъ свѣтѣ. Настроеніе у него было всегда праздничное, и если въ душѣ у него и не всегда раздавалась опьяняющая полковая музыка, то во всякомъ случаѣ скрипки были всегда на строены, всегда раздавались фанфары, призывающія къ легкомыслію, небо надъ нимъ всегда было безоблачно и бодрость духа не покидала его. Онъ былъ проникнутъ беззаботностью, которая заставляетъ забывать "вчера" и не позволяетъ думать о "завтра".
   Вообще его характеръ представлялъ собою самый разительный контрастъ съ тѣмъ выраженіемъ важнаго достоинства, которымъ отличалось его строгое, спокойное лицо и что проявлялось во всѣхъ его тѣлодвиженіяхъ и манерѣ держать себя. Тѣ, кто не знали его и видѣли въ первый разъ этого напудреннаго и серьезнаго человѣка съ важной миной, легко могли бы принять его за одного изъ семи мудрецовъ древней Греціи. Но при болѣе близкомъ знакомствѣ люди скоро замѣчали, что передъ ними не Ѳалесъ и не Ламисакъ, который рѣшаетъ космогоническія проблемы. Однако эта важность была не напускная, она скорѣе напоминала тотъ античный барельефъ, на которомъ изображенъ веселый ребенокъ, держащій передъ своимъ лицомъ большую трагическую маску.
   Да и на самомъ дѣлѣ мой отецъ былъ большимъ ребенкомъ, съ присущей дѣтямъ наивностью, которую узколобые виртуозы ума легко принимаютъ за ограниченность, а между тѣмъ очень часто люди, обладающіе такой наивностью, выражаютъ такія глубокія мысли, которыя указываютъ на самое широкое міросозерцаніе (intuition).
   Мой отецъ посредствомъ своихъ духовныхъ щупалецъ воспринималъ то, до чего умные люди доходили медленнымъ процессомъ мышленія. Онъ менѣе думалъ головой, нежели сердцемъ, а сердце у него было самое доброе, какое себѣ только можно представить. Улыбка, которая иногда играла на его губахъ и которая представляла такой странный и милый контрастъ съ его важностью, была лишь очаровательнымъ отраженіемъ его душевной доброты.
   Даже голосъ его, хотя мужественный и звучный, имѣлъ въ себѣ нѣчто дѣтское, нѣчто такое, сказалъ бы я, что напоминало лѣсные звуки, крикъ рѣполова; когда онъ говорилъ, то его голосъ проникалъ въ самое сердце, какъ если бы для него лишнее было идти обычнымъ путемъ черезъ ухо.
   Онъ говорилъ на ганноверскомъ нарѣчіи, а въ Ганноверѣ и въ южныхъ окрестностяхъ этого города лучше всего говорятъ по-нѣмецки. Для меня было большимъ преимуществомъ, что ухо мое такимъ образомъ съ самого дѣтства привыкло къ правильному нѣмецкому языку, тогда какъ въ моемъ родномъ городѣ говорили на ужасномъ нижнерейнскомъ нарѣчіи...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ говорѣ дюссельдорфцевъ уже замѣчается переходъ въ лягушечье кваканье голландскихъ болотъ. Я никоимъ образомъ не посягаю на оригинальную красоту голландскаго языка, я констатирую только тотъ фактъ, что мое ухо не понимаетъ его. Я даже допускаю, что нашъ нѣмецкій языкъ, какъ это увѣряютъ голландскіе патріоты-лингвисты, не что иное, какъ испорченный голландскій языкъ. Все можетъ быть.
   Это напоминаетъ мнѣ увѣренія одного космополитическаго зоолога, который считаетъ обезьянъ за прародителей человѣка; и человѣкъ, по его мнѣнію, ни болѣе, ни менѣе, какъ цивилизованная, даже сверхцивилизованная обезьяна. Если бы обезьяны могли говорить, то онѣ по всей вѣроятности настаивали бы на томъ, что люди не что иное, какъ выродившіяся обезьяны, что человѣкъ -- испорченная обезьяна, какъ, по увѣренію голландцевъ, нѣмецкій языкъ -- испорченный голландскій.
   Я сказалъ: если бы обезьяны могли говорить, а между тѣмъ я вовсе не увѣренъ въ томъ, что онѣ не обладаютъ способностью говорить. Сенегальскіе негры увѣряютъ самымъ рѣшительнымъ образомъ, что обезьяны тѣ же люди, но гораздо умнѣе насъ, потому что онѣ воздерживаются отъ говора, чтобы ихъ не признали за людей и не принудили бы работать; ихъ обезьяньи ужимки не что иное, какъ остроумная выдумка,-- онѣ хотятъ въ глазахъ владыкъ земли показать себя ни на что негодными,чтобы не быть эксплоатируемыми, какъ мы всѣ.
   Такое отсутствіе всякаго тщеславія внушаетъ мнѣ очень высокое мнѣніе о людяхъ, которые соблюдаютъ свое нѣмое инкогнито и, можетъ быть, сверхъ того еще смѣются надъ нашей глупостью. Они остаются въ своихъ лѣсахъ и никогда не измѣняютъ своему первобытному состоянію. Воистину, они могли бы смѣло утверждать, что человѣкъ -- это выродившаяся обезьяна.
   Быть можетъ, наши предки въ восемнадцатомъ столѣтіи уже догадывались объ этомъ; быть можетъ, они инстинктивно чувствовали, что наша прилизанная сверхцивилизація не что иное, какъ покрытая лакомъ гниль, что необходимо вернуться къ природѣ, а потому они и старались снова приблизиться къ нашему прототипу -- обезьянѣ. Они сдѣлали для этого все, что было возможно, и когда, наконецъ, чтобы совсѣмъ превратиться въ обезьяну, имъ не хватало только хвоста, то они замѣнили этотъ недохватъ косичкой. Итакъ, мода косичекъ весьма важный симптомъ удовлетворенія серьезной потребности, а вовсе не проявленіе легкомыслія... Однако я тщетно стараюсь звономъ шутовскихъ бубенчиковъ заглушить ту глубокую печаль, которая сжимаетъ мое сердце каждый разъ, когда я думаю о моемъ покойномъ отцѣ.
   Онъ былъ тѣмъ человѣкомъ, котораго я любилъ больше всѣхъ людей на землѣ. Прошло уже больше 25 лѣтъ со дня его смерти. Я никогда не думалъ о томъ, что мнѣ придется его потерять, да и теперь еще я не могу примириться съ мыслью, что я его дѣйствительно потерялъ. Такъ трудно примириться со смертью людей, которыхъ мы глубоко любимъ. Но они и не умираютъ, они продолжаютъ жить въ насъ самихъ, въ нашей душѣ.
   Съ тѣхъ поръ не прошло ни одной ночи, когда я не думалъ бы о моемъ отцѣ, а когда я просыпаюсь утромъ, то часто мнѣ чудится его голосъ, какъ эхо сновидѣнія. Тогда мнѣ хочется поскорѣе одѣться и бѣжать внизъ къ моему отцу, въ большой залъ, какъ я это дѣлалъ, когда былъ мальчикомъ.
   Мой отецъ имѣлъ обыкновеніе и зимою и лѣтомъ вставать очень рано и сейчасъ же приниматься за дѣла; обыкновенно я заставалъ его уже за письменнымъ столомъ; я подходилъ къ нему и цѣловалъ его руку, которую онъ мнѣ протягивалъ, не поднимая головы отъ стола. У него была прекрасная, изящной формы, аристократическая рука, которую онъ мылъ миндальными отрубями. Я еще вижу эту руку передъ собою, я вижу еще каждую голубую жилку, которая вырисовывалась на этой бѣлоснѣжной мраморной рукѣ. Мнѣ кажется, что запахъ миндаля щекочетъ мнѣ носъ, и глаза мои становятся влажными.
   Иногда случалось, что дѣло не кончалось однимъ цѣлованіемъ руки, и отецъ ставилъ меня между колѣнями и цѣловалъ въ лобъ. Однажды утромъ онъ обнялъ меня какъ-то необыкновенно нѣжно и сказалъ: "Сегодня ночью мнѣ снилось нѣчто очень хорошее о тебѣ, и я очень доволенъ тобой, мой милый Гарри". При этихъ наивныхъ словахъ на его губахъ появилась улыбка, которая какъ будто говорила: пусть Гарри шалитъ въ дѣйствительности сколько ему угодно, а я буду видѣть во снѣ о немъ всегда что-нибудь прекрасное, чтобы моя любовь къ нему всегда оставалась непоколебимой.
   Гарри -- у англичанъ сокращенное имя Генриха, и оно вполнѣ соотвѣтствуетъ моему нѣмецкому имени. Всѣ сокращенія этого имени на моемъ родномъ языкѣ въ высшей степени неблагозвучны, даже смѣшны, какъ, напр., Хейнцъ, Хейнцхенъ, Хинцъ. Хейнцхенъ -- такъ очень часто называютъ маленькихъ домашнихъ кабольдовъ, а "Котъ въ сапогахъ" въ сказкѣ, да и вообще котъ въ народныхъ басняхъ, извѣстенъ подъ кличкой "Хинце".
   Однако, не только во избѣжаніе недоразумѣній, мое имя инглизировали, а также и потому, что моему отцу хотѣлось почтить своего лучшаго друга, жившаго въ Англіи. Мистеръ Гарри былъ агентомъ и корреспондентомъ моего отца въ Ливерпулѣ. Онъ хорошо зналъ тамъ всѣ фабрики, на которыхъ изготовлялся вельветинъ; а къ этому мануфактурному товару мой отецъ питалъ особое пристрастіе, обусловливаемое гораздо больше тщеславіемъ, нежели корыстолюбіемъ. И хотя онъ увѣрялъ, что на этомъ товарѣ зарабатываетъ много денегъ, но это было довольно проблематично. Мнѣ даже кажется, что онъ готовъ былъ бы прибавлять еще своихъ денегъ, чтобы только продавать вельветинъ лучшаго качества и въ большемъ количествѣ, нежели его конкуренты. Вообще у моего отца не было коммерческой жилки, хотя онъ и считалъ постоянно, и торговля для него была больше игрой, въ которую онъ игралъ, какъ дѣти, играющія въ солдатики или повара.

-----

   Дѣятельность моего отца заключалась, главнымъ образомъ, въ томъ, что онъ былъ всегда въ хлопотахъ. Что касается до вельветина, то это была его игрушка, и онъ чувствовалъ себя счастливымъ, когда разгружались большія фуры съ товаромъ. И тутъ же къ разгрузкѣ собирались торговцы-евреи изъ ближайшихъ окрестностей и наполняли переднюю дома. Это были его лучшіе покупщики, и они не только охотно и въ большомъ количествѣ скупали у него вельветинъ, но также отдавали должное прекраснымъ качествамъ товара.
   И вотъ вслѣдствіе того, что друга моего отца, который такъ хорошо умѣлъ закупать вельветинъ, звали Гарри, получилъ и я это имя, и меня звали Гарри какъ всѣ мои родные, такъ и друзья дома, а также и сосѣди.
   И теперь еще мнѣ доставляетъ большое удовольствіе, когда меня называютъ этимъ именемъ, хотя оно причинило мнѣ много непріятностей, самыхъ чувствительныхъ въ моемъ дѣтствѣ. Только теперь, когда я не живу больше среди живыхъ людей, и общественные предразсудки совершенно угасли въ моей душѣ, я могу говорить объ этомъ безъ стѣсненія.
   Здѣсь, во Франціи, сейчасъ же по моемъ прибытіи въ Парижъ мое нѣмецкое имя "Heinrich" передѣлали въ "Henri", и я долженъ былъ съ этимъ примириться и въ концѣ-концовъ самъ называлъ себя такъ, потому что французскому уху слово "Heinrich" ничего не говоритъ, да и вообще потому, что французы всегда умѣютъ устроить все такъ, чтобы имъ было какъ можно удобнѣе. Имени "Henri Heine" они не сумѣли выговорить какъ слѣдуетъ, и у большей части изъ нихъ я слыву подъ именемъ "Mr. Enri Enn"; многіе это двойное имя произносятъ, какъ одно: "Enrienne", а нѣкоторые называли меня Mr. Un rien.
   Это часто вредитъ мнѣ въ литературномъ отношеніи, но даетъ и нѣкоторыя преимущества. Такъ, напримѣръ, среди моихъ благородныхъ соотечественниковъ, посѣщающихъ Парижъ, есть многіе, которые охотно оклеветали бы меня, но такъ какъ они произносятъ мое имя на нѣмецкій ладъ, то, конечно, французамъ и въ голову не приходитъ, что этотъ злодѣй и отравитель колодцевъ невинности, котораго такъ много бранятъ, никто иной, какъ ихъ другъ Monsieur Enrienne; и добродѣтельное рвеніе этихъ благородныхъ душъ напрасно закусываетъ удила; французы и не догадываются, что рѣчь идетъ обо мнѣ, и зарейнская добродѣтель тщетно выпустила всѣ стрѣлы клеветы.
   Но, какъ я уже говорилъ, есть нѣчто и раздражающее, когда ваше имя произносятъ неправильно. Есть люди, которые въ такихъ случаяхъ выказываютъ большую обидчивость. Однажды я, ради шутки, спросилъ Керубини, правда ли, что императоръ Наполеонъ всегда произносилъ его имя "Шерубини", а не "Керубини", несмотря на то, что императоръ совершенно достаточно зналъ итальянскій языкъ для того, чтобы правильно произносить слова. При моемъ вопросѣ старый маэстро разразился самымъ комичнымъ гнѣвомъ.
   Ничего подобнаго я въ такихъ случаяхъ не испытывалъ.
   "Heinrich", Harry, Henri -- всѣ эти имена звучатъ прелестно, когда ихъ произносятъ прекрасныя губы. Но лучше всего, конечно, звучитъ Signor Enrico. Такъ меня звали въ лѣтнія ночи подъ голубымъ небомъ, усѣяннымъ большими серебряными звѣздами, въ той благородной и несчастной странѣ, которая считается отчизной красоты и въ которой родились Рафаэль Санціо, Іоахимъ Россини и принчипесса Кристина Бельджіоджозо.
   Какъ я уже сказалъ, я могу теперь безъ всякаго стѣсненія говорить о тѣхъ непріятностяхъ, которыя мнѣ причинило мое имя "Гарри" и которыя испортили и отравили лучшую пору моей ранней весны.
   Дѣло заключалось вотъ въ чемъ. Въ моемъ родномъ городѣ жилъ человѣкъ, котораго звали "Помойный Михель". Звали его такъ потому, что онъ каждое утро разъѣзжалъ по улицамъ съ телѣжкой, запряженной осломъ, останавливался передъ каждымъ домомъ и подбиралъ кучки съ соромъ, которыя служанки заранѣе аккуратно собирали; затѣмъ онъ вывозилъ всю собранную грязь за городъ въ поля съ навозомъ. Человѣкъ этотъ по внѣшности вполнѣ подходилъ къ своему ремеслу, а оселъ его въ свою очередь вполнѣ подходилъ къ своему хозяину. Оселъ останавливался передъ домами или бѣжалъ рысцой въ зависимости отъ тона, которымъ Михель ему кричалъ слово "Гаарю".
   Дѣйствительно ли звали такъ осла, или это былъ только окрикъ, не знаю. Знаю только, что благодаря сходству этого слова съ моимъ именемъ Гарри я перенесъ невѣроятныя мученія со стороны моихъ школьныхъ товарищей и сосѣдскихъ дѣтей. Они выговаривали мое имя совершенно такъ, какъ Помойный Михель выкрикивалъ его, обращаясь къ своему ослу. А когда это выводило меня изъ себя, то плуты дѣлали самыя невинныя физіономіи и требовали во избѣжаніе недоразумѣнія, чтобы я научилъ ихъ, какъ надо произносить мое имя и имя осла. Но при этомъ они притворялись страшно непонятливыми и увѣряли, что Михель произноситъ первый слогъ очень протяжно, тогда какъ послѣдній обрываетъ; а въ другой разъ говорили они, бывало, какъ разъ наоборотъ, и тогда этотъ окрикъ совершенно походилъ на мое имя. Въ концѣ-концовъ получалась страшная путаница, мальчики смѣшивали меня съ осломъ, а осла со мной, и этотъ безумный coq-à-l'âne могъ насмѣшить кого угодно, только не меня.
   Когда я жаловался на это моей матери, то она совѣтовала мнѣ учиться какъ можно больше, чтобы сдѣлаться умнымъ, и тогда никто не будетъ смѣшивать меня съ осломъ.
   Однако сходство моего имени съ именемъ отвратительнаго длинноухаго животнаго осталось для меня крестомъ. Большіе мальчики, проходя мимо меня, кричали въ видѣ привѣтствія "Гаарю!" а маленькіе кричали это же привѣтствіе, но на почтительномъ разстояніи. Въ школѣ эта тема разработывалась съ утонченной жестокостью; едва только заходила рѣчь о какомъ бы то ни было ослѣ, какъ всѣ начинали коситься на меня, а я весь вспыхивалъ. Прямо невѣроятно до чего изобрѣтательны школьники въ своихъ жестокостяхъ.
   Такъ, напримѣръ, одинъ спрашивалъ другого: "Какая разница между зебромъ и Валаамовымъ осломъ?" Отвѣтъ получался слѣдующій: "Первый говоритъ по-зебрски (zebräisch), а послѣдній говорилъ по-еврейски (häbräisch)". А потомъ слѣдовалъ вопросъ: "А какая разница между осломъ Помойнаго Михеля и тезкой этого осла?" На это былъ дерзкій отвѣтъ: "Разницы мы никакой не знаемъ". Тогда я лѣзъ въ драку, но меня укрощали, а мой другъ Дитрихъ, который рисовалъ прелестныя картинки изъ священной исторіи и впослѣдствіи сдѣлался знаменитымъ художникомъ, успокоилъ меня однажды тѣмъ, что обѣщалъ подарить мнѣ картину. Онъ нарисовалъ мнѣ святого Михаила, но злодѣй недостойнымъ образомъ насмѣялся надо мной. Онъ придалъ архангелу черты Помойнаго Михеля, конь архангела, какъ двѣ каши воды, походилъ на осла, а мечъ его пронзалъ не дракона, а дохлую кошку.
   Даже свѣтлокудрый, нѣжный, женственный Францъ поступилъ со мною однажды, какъ предатель: онъ обнялъ меня, ласково прижался своей щекой къ моей, долго покоился у меня на груди въ сантиментальной позѣ и потомъ вдругъ съ хохотомъ крикнулъ мнѣ въ самое лицо "Гаарю!" и, убѣгая отъ меня, продолжалъ выкрикивать это слово на разные тоны, а эхо повторяло его подъ сводами монастыря.
   Еще грубѣе обходились со мной нѣкоторыя сосѣдскія дѣти, уличные мальчишки изъ низшаго класса городского населенія, которыхъ мы въ Дюссельдорфѣ называли "халутами"; господа этимологи навѣрное произвели бы это слово отъ спартанскихъ гелотовъ.
   Вотъ такимъ халутомъ былъ маленькій Юппъ, котораго звали Іосифомъ и котораго я буду называть такъ же по фамиліи его отца Фладеромъ, чтобы, Боже сохрани, его не смѣшали съ Юппомъ Рёршъ, который былъ примѣрнымъ мальчикомъ, и, какъ я случайно узналъ, въ настоящее время служитъ въ качествѣ почтоваго чиновника въ Боннѣ. Юппъ Фладеръ всегда носилъ съ собою длинную удочку, которой онъ меня билъ при встрѣчѣ. Ему доставляло также громадное удовольствіе бросать мнѣ въ лицо лошадиный пометъ, который онъ тутъ же въ горячемъ состояніи, въ какомъ онъ выходитъ изъ печи природы, подбиралъ съ улицы. И при этомъ онъ никогда не забывалъ кричать на всѣ лады злосчастное "Гаарю!"
   Злой мальчишка былъ внукомъ старой госпожи Фладеръ, которая принадлежала къ числу кліентокъ моего отца. Насколько золъ былъ мальчикъ, настолько добра была бѣдная бабушка, представлявшая собою воплощеніе бѣдности и несчастья, но при этомъ она не производила отталкивающаго впечатлѣнія, а вызывала только самое глубокое состраданіе. Ей было навѣрное за 80 лѣтъ, у нея была высокая согбенная фигура, бѣлое кожаное лицо съ выцвѣтшими скорбными глазами и мягкій, хрипловатый, тягучій голосъ, который просилъ милостыню совсѣмъ просто, безъ рисовки, что всегда производитъ жуткое впечатлѣніе.
   Мой отецъ всегда предлагалъ ей стулъ, когда она приходила за своимъ пособіемъ въ дни дежурства отца, какъ члена благотворительнаго общества.
   О такихъ дежурствахъ моего отца у меня въ памяти остались только тѣ, которыя происходили зимою раннимъ утромъ, когда было еще темно. Мой отецъ сидѣлъ въ такихъ случаяхъ передъ большимъ столомъ, покрытымъ свертками денегъ всевозможной величины; вмѣсто серебряныхъ подсвѣчниковъ съ восковыми свѣчами, которыми обыкновенно пользовался отецъ, въ этотъ день на столѣ стояли два мѣдныхъ подсвѣчника съ сальными свѣчами, ибо сердце у моего отца было деликатное, и онъ не хотѣлъ хвастать своимъ богатствомъ передъ бѣднотою. Красное пламя толстыхъ прокоптившихся фитилей печально освѣщало собравшееся общество.
   Это были бѣдняки всевозможнаго возраста, которые стояли хвостомъ до самой передней. Одинъ за другимъ они подходили къ столу и получали свертокъ, а нѣкоторые два: большой свертокъ заключалъ въ себѣ подаяніе лично отъ моего отца, а маленькій свертокъ -- вспомоществованіе отъ благотворительнаго общества.
   Я сидѣлъ на высокомъ стулѣ рядомъ съ моимъ отцомъ и подавалъ свертки. Дѣло въ томъ, что отецъ мой хотѣлъ, чтобы я научился давать. А въ этомъ отношеніи можно было многому поучиться у него.
   Есть много людей, которымъ нельзя отказать въ томъ, что у нихъ есть сердце, но они не умѣютъ давать, и проходитъ много времени, прежде чѣмъ воля ихъ сердца найдетъ путь къ ихъ карману; между желаніемъ и исполненіемъ желанія время ползетъ медленно, какъ почтовая лошадь. Между сердцемъ моего отца и его дѣлами была уже проведена желѣзная дорога. Что онъ не разбогатѣлъ на акціяхъ такой желѣзной дороги, само собою разумѣется. На сѣверной или ліонской желѣзныхъ дорогахъ наживаютъ гораздо больше.
   Большая часть кліентовъ моего отца были женщины и почти все старыя. И позже также, когда дѣла его были далеко не блестящи, у него была группа такихъ кліентовъ, состоявшая изъ престарѣлыхъ женщинъ, которымъ онъ выдавалъ небольшую пенсію. Онѣ подстерегали его вездѣ, гдѣ только лежалъ его путь, и такимъ образомъ у него была тайная лейбгвардія изъ старыхъ женщинъ, какъ нѣкогда у покойнаго Робеспьера.
   Въ этой убѣленной сѣдинами гвардіи было много нищенокъ, которыя бѣгали за нимъ не изъ-за желанія получить подачку, а только изъ симпатіи къ его личности, къ его ласковому и любвеобильному сердцу.
   Къ тому же онъ былъ воплощенной любезностью, не только по отношенію къ молодымъ, но также и къ пожилымъ женщинамъ; а старыя бабы, которыя проявляютъ такую же стойкость, когда ихъ оскорбляютъ, самый благодарный народъ, когда имъ оказываютъ хоть маленькое вниманіе и предупредительность. Кто хочетъ получить награду за свою ласку, тотъ найдетъ въ нихъ благодарный матеріалъ, онѣ не будутъ ломаться, тогда какъ молодыя кривляки едва удостоятъ васъ кивка головы за всю вашу предупредительность.
   Такъ какъ красивые мужчины, спеціальность которыхъ заключается въ томъ, чтобы быть красивыми мужчинами, испытываютъ большую потребность въ лести, и при этомъ для нихъ безразлично, исходитъ ли воскуреніе изъ розовыхъ устъ или изъ увядшихъ, лишь бы оно было крѣпко и въ изобиліи, то легко понять, что мой милый отецъ, вовсе не желая спекулировать на этомъ, дѣлалъ хорошія дѣла въ смыслѣ обмѣна любезностей со старыми дамами.
   Прямо невѣроятно, до чего велика была доза ѳиміама, который онѣ воскуряли передъ нимъ, и какъ хорошо онъ это переносилъ въ самыхъ большихъ порціяхъ. Это происходило вовсе не отъ его неразвитости, а просто отъ его темперамента. Онъ отлично понималъ, что ему льстятъ, но онъ также зналъ, что лесть сладка, какъ сахаръ, и онъ въ этомъ отношеніи походилъ на ребенка, который сказалъ своей матери: приласкай меня немножко, и даже немножко слишкомъ много.
   Отношенія моего отца къ вышеупомянутымъ женщинамъ имѣли также и серьезную подкладку. Онъ былъ ихъ совѣтчикомъ, и странно то, что этотъ человѣкъ, который былъ такимъ дурнымъ совѣтчикомъ для самого себя, являлся воплощеніемъ жизненной премудрости, когда надо было дать совѣтъ другимъ людямъ, попавшимъ въ тяжелыя обстоятельства. Онъ сейчасъ же выяснялъ себѣ всю картину, и когда его кліентка жаловалась ему на то, что дѣла ея идутъ все хуже и хуже, онъ кончалъ тѣмъ, что говорилъ одну пословицу, которую я не разъ слышалъ изъ его устъ въ тяжелыя минуты жизни: "въ такомъ случаѣ надо начать новый боченокъ". Этимъ онъ хотѣлъ сказать, что не надо упрямо продолжать то, что безнадежно потеряно, а лучше поискать чего-нибудь новаго въ другомъ направленіи.
   Когда старая Ханна жаловалась моему отцу, что работа ея все уменьшается и скоро ей нечего будетъ ѣсть и, что для нея было еще чувствительнѣе, нечего будетъ пить, то онъ сперва далъ ей талеръ, а потомъ задумался. Старая Ханна была раньше извѣстной акушеркой, но въ послѣдніе годы она начала попивать, а главное, стала въ изобиліи употреблять нюхательный табакъ; а такъ какъ вслѣдствіе этого въ ея красномъ носу была постоянная оттепель, и на бѣлое бѣлье роженицъ падали коричневыя капли изъ ея носа, то она понемногу совсѣмъ лишилась практики.
   Послѣ того, какъ мой отецъ серьезно обдумалъ все, онъ сказалъ: "Придется начать новый боченокъ, и на этотъ разъ боченокъ будетъ съ водкой; я совѣтую вамъ открыть на одной изъ главныхъ улицъ въ гавани, гдѣ больше всего бываютъ матросы, маленькую лавочку съ ликерами, маленькій кабачекъ".
   Эксъ-акушерка послушалась этого совѣта, она открыла въ гавани маленькій кабачекъ и стала дѣлать хорошія дѣла; она навѣрное составила бы себѣ цѣлое состояніе, если бы не была сама самой усердной своей потребительницей. Она продавала также и нюхательный табакъ, и я часто видѣлъ ее передъ ея лавочкой, гдѣ она стояла со своимъ распухшимъ отъ нюхательнаго табака краснымъ носомъ, изображая изъ себя живую рекламу и привлекая слабохарактерныхъ моряковъ.
   Къ прекраснымъ качествамъ моего отца надо отнести главнымъ образомъ также и его вѣжливость, которую онъ, какъ это и подобаетъ человѣку дѣйствительно благороднаго происхожденія, проявлялъ какъ по отношенію къ богатымъ, такъ и по отношенію къ бѣднымъ. Это особенно бросалось мнѣ въ глаза во время раздачи бѣднымъ ихъ пособій: когда онъ выдавалъ бѣднымъ людямъ ихъ денежную помощь, то онъ никогда не забывалъ сказать нѣсколько вѣжливыхъ словъ.
   Я могъ при этомъ кое-чему выучиться, да и тѣ пресловутые благодѣтели, которые швыряли бѣднымъ свертокъ съ деньгами, такъ что каждый талеръ ранилъ ихъ въ голову, могли бы многому поучиться у моего вѣжливаго отца. Почти у всѣхъ старыхъ бабъ онъ освѣдомлялся относительно ихъ здоровья, и онъ до такой степени привыкъ къ формулѣ: "честь имѣю", что употреблялъ ее даже и тогда, когда ему приходилось указывать на дверь какой-нибудь недовольной и назойливой нищенкѣ.
   Со старой Фладеръ онъ обращался особенно вѣжливо и всегда предлагалъ ей стулъ. Да и дѣйствительно она была очень слаба на ноги и еле ковыляла при помощи своей клюки.
   Когда она въ послѣдній разъ пришла къ моему отцу за своимъ ежемѣсячнымъ пособіемъ, то она была такъ слаба и хила, что ее долженъ былъ привести ея внукъ Юппъ. Послѣдній, увидя меня за столомъ рядомъ съ моимъ отцомъ, бросилъ на меня странный взглядъ. Старушка получила помимо маленькаго свертка съ деньгами и большой свертокъ лично отъ моего отца и она стала изливать цѣлый потокъ благодарныхъ слезъ и благословеній.
   Это ужасно, когда такая старая бабушка такъ горько плачетъ, и я самъ чуть было не расплакался. Старушка, повидимому, замѣтила мое волненіе, и она не могла нахвалиться на мою красоту и сказала, что будетъ молиться Матери Божіей и будетъ просить ее, чтобы я никогда не испыталъ голода и никогда не былъ принужденъ просить подаянія.
   Ея слова вызвали въ моемъ отцѣ нѣкоторое недовольство, но вѣдь они были сказаны съ добрымъ намѣреніемъ. Въ глазахъ старушки было какое-то таинственное выраженіе, но въ то же время взглядъ ея былъ полонъ любви и благочестія. Кончилось тѣмъ, что она сказала своему внуку: "Юппъ, пойди и поцѣлуй ручку милому дитяти". Юппъ состроилъ кислую гримасу, но онъ послушался приказанія бабушки; когда я почувствовалъ прикосновеніе его горячихъ губъ къ моей рукѣ, то мнѣ показалось, что меня ужалила ехидна. Затрудняюсь сказать, зачѣмъ я это сдѣлалъ, но я вынулъ изъ кармана всѣ свои мѣдяки и отдалъ ихъ Юппу, который съ суровымъ выраженіемъ на своемъ тупоумномъ лицѣ пересчиталъ одну монету за другой и спокойно сунулъ ихъ въ карманъ штановъ.
   Старуха Фладеръ вскорѣ послѣ того умерла, по Юппъ навѣрное еще живъ, если только его съ тѣхъ поръ не успѣли повѣсить. Злой мальчишка такъ и не исправился. Уже на слѣдующій день послѣ нашего свиданія у моего отца я повстрѣчался съ нимъ на улицѣ. Онъ шелъ по своему обыкновенію со своей длинной удочкой въ рукахъ. Онъ опять ударилъ меня удилищемъ, бросилъ мнѣ въ лицо лошадиный пометъ и закричалъ злосчастное слово "Гаарю!" и закричалъ такъ громко и при этомъ такъ хорошо передразнилъ голосъ Помойнаго Михеля, что оселъ послѣдняго, который случайно стоялъ со своей телѣжкой въ сосѣдней улицѣ, принялъ его крикъ за окрикъ своего хозяина и испустилъ громкое и радостное і-я-а! въ отвѣтъ.
   Какъ я уже говорилъ, бабушка Юппа вскорѣ послѣ того умерла, оставивъ за собой славу вѣдьмы, что, конечно, не имѣло ни малѣйшаго основанія. Однако наша Циппель самымъ категорическимъ образомъ настаивала на томъ, что эта правда.
   Циппель -- было имя одной еще не очень старой женщины, которую собственно звали Сибилла; она была моей первой няней и потомъ осталась у насъ въ домѣ. Она присутствовала случайно при вышеописанной мною сценѣ, когда старая Фладеръ осыпала меня похвалами и восхищалась моей красотой. Въ Циппель проснулось при этомъ старое, народное повѣрье, заключающееся въ томъ, что для ребенка опасно, когда его такъ расхваливаютъ, что это навлечетъ на него болѣзнь и всякія непріятности. И, чтобы избавить меня отъ грозящей мнѣ опасности, она прибѣгла къ рекомендуемому народнымъ повѣрьемъ испытанному средству: три раза плюнуть на ребенка, который былъ предметомъ похвалы. А потому-то она сейчасъ же бросилась ко мнѣ и три раза плюнула мнѣ въ голову.
   Однако оплевыванье было лишь временнымъ средствомъ. Люди опытные увѣряютъ, что для того, чтобы уничтожить зловредное дѣйствіе похвалы вѣдьмы, необходимо содѣйствіе другой вѣдьмы, ибо только вѣдьма можетъ совершенно уничтожить злыя чары. И вотъ Циппель рѣшилась въ тотъ же день отправиться къ одной женщинѣ, которая слыла вѣдьмой и которая, какъ я позже узналъ, ей не разъ оказывала услуги своимъ таинственнымъ и запрещеннымъ искусствомъ. Эта вѣдьма помочила слюною свой большой палецъ и потерла имъ маковку моей головы, предварительно вырѣзавъ на ней нѣсколько волосковъ; она терла мнѣ также и другія мѣста тѣла, бормоча при этомъ какую-то безсмысленную абракадабру. Такимъ образомъ я, быть можетъ, уже съ раннихъ лѣтъ былъ посвященъ въ священослужители дьявола...
   ...Эту женщину звали мейстершей, или Гёшинъ (Göshin), потому что она была родомъ изъ Гоша, гдѣ она жила прежде со своимъ покойнымъ мужемъ, занимавшимся предосудительнымъ ремесломъ палача; онъ пользовался извѣстностью и часто выѣзжалъ для исполненія своихъ обязанностей то туда, то сюда. Ходили слухи, что онъ оставилъ своей вдовѣ нѣкоторыя тайны, и вдова сумѣла извлечь пользу изъ этихъ слуховъ.
   Лучшими ея кліентами были содержатели пивныхъ, которымъ она продавала пальцы мертвецовъ, полученныхъ ею въ наслѣдство отъ мужа. Пальцы повѣшеннаго вора служили для того, чтобы улучшить качество пива, а также увеличить его количество. Если, напримѣръ, палецъ повѣшеннаго,-- а еще лучше невинно-повѣшеннаго -- привязать на ниточку и опустить въ боченокъ съ пивомъ, то пиво не только станетъ лучше и вкуснѣе отъ этого, но и количество его увеличится вдвое, даже вчетверо противъ прежняго. Просвѣщенные содержатели пивныхъ знаютъ болѣе раціональный способъ увеличивать количество пива, но тогда оно теряетъ свою крѣпость.
   Молодые люди съ нѣжными сердцами также очень часто обращались къ мейстершѣ за помощью. Она снабжала ихъ любовнымъ напиткомъ, который она въ своемъ шарлатанскомъ рвеніи къ латинскому языку назвала Philtrarium, желая придать латинскому языку еще болѣе латинскій видъ. Человѣка, который давалъ этотъ напитокъ своей возлюбленной, она называла Philtrarius, а даму его сердца Philtrariata.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Что касается до меня, то никоимъ образомъ не колдовство Гёшинъ заставляло меня иногда посѣщать ее. Я поддерживалъ съ ней зна комство и сталъ посѣщать ее еще чаще, когда мнѣ уже было шестнадцать лѣтъ; меня привлекали въ ея домъ чары, гораздо болѣе сильныя, нежели всѣ ея напыщенныя латинскія Philtraria. Дѣло въ томъ, что у нея была племянница, которой также едва минуло шестнадцать лѣтъ, но которая вдругъ вытянулась въ высокую стройную дѣвушку и казалась старше своего возраста. Ея чрезвычайная худоба развилась по всей вѣроятности также вслѣдствіе ея быстраго роста. У нея была такая тонкая талія, какую можно увидѣть только у квартеронокъ въ Вестъ-Индіи, а такъ какъ она не носила ни корсета, ни дюжины юбокъ, то она походила въ узко облегавшемъ ея тѣло платьѣ на статую, обернутую въ мокрое покрывало. Ни одна статуя, конечно, не могла бы равняться съ ней въ красотѣ, ибо она была самой жизнью, и каждое ея движеніе обличало въ ней ритмическую красоту ея тѣла, мнѣ хотѣлось бы сказать, музыку ея души. Ни у одной изъ дочерей Ніобеи не было лица съ болѣе изящными чертами; цвѣтъ ея лица, да и вообще вся ея кожа была бѣлая съ нѣкоторыми оттѣнками. Ея большіе глубокіе и темные глаза имѣли такое выраженіе, какъ будто они только что задали загадку и спокойно ждали, чтобы ее разгадали; а ротъ съ узкими завороченными губами, которыя обнажали бѣлоснѣжные немного продолговатые зубы, казалось, говорилъ: ты слишкомъ глупъ и напрасно будешь разгадывать.
   Волосы у нея были рыжіе, кроваво-рыжіе, и длинными локонами свѣшивались съ плечъ, такъ что она могла завязывать ихъ подъ подбородкомъ. Тогда казалось, будто ей перерѣзали горло и изъ него цѣлыми потоками лилась кровь.
   Голосъ Іозефы, или рыжей Сефхенъ, какъ звали прекрасную племянницу Гёшинъ, былъ негромкій, а иногда, когда она говорила, онъ дѣлался почти беззвучнымъ. А между тѣмъ, когда въ ней просыпалась страсть, то въ голосѣ ея вдругъ прорывались металлическія нотки, что производило на меня особенно сильное впечатлѣніе, такъ какъ въ такихъ случаяхъ голосъ Іозефы очень походилъ на мой.
   Когда она говорила, то меня иногда вдругъ охватывало жуткое чувство, такъ какъ мнѣ казалось, что это я самъ говорю; а ея пѣніе напоминало мнѣ мои сны, въ которыхъ я самъ пѣлъ совершенно такъ же, какъ она пѣла.
   Она знала много народныхъ пѣсенъ и, быть можетъ, она-то и пробудила во мнѣ вкусъ къ этого рода поэзіи; по всей вѣроятности она же имѣла громадное значеніе въ пробужденіи во мнѣ поэтическаго таланта. Вотъ почему мои первыя стихотворенія "Сновидѣнія" (Traumbilder), которыя я вскорѣ послѣ этого написалъ, носятъ мрачный и грозный колоритъ, что объясняется обстоятельствами, обволакивавшими кровавымъ туманомъ мою молодую жизнь и мои думы.
   Между пѣснями, которыя пѣла Іозефа, была одна народная пѣсня, которой она выучилась у Циппель и которую послѣдняя и мнѣ пѣвала въ моемъ дѣтствѣ, такъ что у меня остались въ памяти двѣ строфы... Вотъ онѣ,-- сперва говоритъ злой Трагисъ:
   
   "Оттилія красотка, Оттилія моя!
   Не будешь ты послѣдней,-- то знаю вѣрно я!
   Скажи -- висѣть ты хочешь среди листвы густой,
   Плыть озеромъ безмолвно,-- что блещетъ синевой?
   Иль цѣловать согласна блестящій, острый мечъ,
   Когда угодно Богу тебя на смерть обречь?
   
   На это Оттилія отвѣчала:
   
   Нѣтъ, не хочу висѣть я среди листвы густой,
   Плыть озеромъ безмолвно,-- что блещетъ синевой:
   Я цѣловать согласна блестящій, острый мечъ,
   Когда угодно Богу меня на смерть обречь!" *)
   *) Перевелъ Юрій Веселовскій.
   
   Однажды, когда рыжая Сефхенъ кончала пѣть послѣднюю строфу и я замѣтилъ ея волненіе, то самъ я былъ такъ потрясенъ, что вдругъ разразился слезами, и мы оба съ рыданьями бросились другъ другу въ объятія; мы стояли такъ, не говоря ни слова, по крайней мѣрѣ цѣлый часъ, въ то время какъ слезы лились ручьемъ изъ нашихъ глазъ и мы смотрѣли другъ на друга сквозь завѣсу изъ слезъ.
   Я попросилъ Сефхенъ записать мнѣ эти строфы, что она и сдѣлала, но она написала ихъ не чернилами, а своей кровью. Красный автографъ я впослѣдствіи потерялъ, но строфы остались неизгладимо въ моей памяти.
   Мужъ Гёшинъ былъ братомъ отца Сефхенъ, также палача, но такъ какъ послѣдній рано умеръ, то Гёшинъ взяла маленькую дѣвочку къ себѣ. Но когда вскорѣ послѣ этого умеръ ея мужъ и она переселилась въ Дюсельдорфъ, то она отправила дѣвочку къ дѣдушкѣ, который также былъ палачомъ и жилъ въ Вестфаліи.
   Здѣсь, въ домѣ палача, Сефхенъ изнывала до четырнадцати лѣтъ, когда дѣдушка умеръ и Гёшинъ снова взяла къ себѣ круглую сироту.
   Вслѣдствіе своего низкаго происхожденія отъ палача Сефхенъ вела одинокую жизнь съ ранняго дѣтства и до юныхъ лѣтъ, такъ какъ въ домѣ своего дѣда она была лишена всякаго общества. Потому-то она такъ дичилась людей, потому-то она безсознательно уходила въ себя при каждомъ соприкосновеніи съ чужими людьми. Этимъ же объясняется и ея загадочная мечтательность въ связи съ упорствомъ и задоромъ и ея дикій и неукротимый нравъ.
   Странно! даже въ своихъ сновидѣніяхъ она жила не съ людьми, а видѣла во снѣ только животныхъ, какъ она мнѣ однажды разсказывала.
   Въ уединенной жизни палачей она могла имѣть общеніе только со старыми книгами дѣда. Послѣдній выучилъ ее читать и писать, но на слова онъ былъ очень скупъ.
   Случалось иногда, что онъ уѣзжалъ со своими помощниками на нѣсколько дней, и дѣвочка оставалась тогда одна въ домѣ палача, который стоялъ очень уединенно, невдалекѣ отъ мѣста казней, въ лѣсистой мѣстности. Въ домѣ оставались только три сѣдыя старухи съ трясущимися головами; онѣ не переставая пряли на своихъ прялкахъ, покашливали, ссорились другъ съ другомъ и пили много водки.
   Въ особенности въ зимнія ночи, когда вѣтеръ на дворѣ раскачивалъ вѣтви старыхъ дубовъ, а громадный каминъ съ пылающимъ огнемъ такъ странно завывалъ, Сефхенъ охватывало жуткое чувство въ этомъ уединенномъ домѣ, потому что въ такія ночи можно было опасаться еще и воровъ, не живыхъ, а мертвыхъ, висѣльниковъ, которые сорвались съ висѣлицы и стучатъ въ низкія окна дома и требуютъ, чтобы ихъ впустили погрѣться. Отъ холода ихъ лица искажаются такой жалкой гримасой. Для того, чтобы прогнать ихъ, надо принести изъ оружейной комнаты мечъ палача и погрозить имъ мертвецамъ; тогда они уносятся съ быстротой вѣтра.
   Иногда ихъ привлекаетъ не только огонь въ очагѣ, но также и желаніе взять обратно пальцы, которые у нихъ укралъ палачъ. Если дверь не заперта какъ слѣдуетъ, то можетъ случиться, что мертвецами снова овладѣетъ страсть къ воровству и они крадутъ простыни изъ шкаповъ и кроватей. Одна изъ старухъ замѣтила однажды во время такую покражу, она бросилась за воромъ-мертвецомъ, за которымъ по вѣтру развѣвалась простыня, и ей удалось ухватиться за уголъ и вырвать простыню у похитителя въ ту минуту, когда тотъ уже приближался къ висѣлицѣ и хотѣлъ спастись отъ преслѣдованія на перекладинѣ.
   Только по такимъ днямъ, когда дѣдушка готовился къ большимъ казнямъ, у него въ домѣ собирались изъ окрестностей его коллеги, и тогда поднималась въ домѣ возня: пекли, жарили, варили. Гости ѣли, пили, мало говорили и совсѣмъ не пѣли. Въ такихъ случаяхъ всѣ пили изъ серебряныхъ кубковъ. А между тѣмъ какъ подлому мастеру, такъ и его помощникамъ въ гостиницахъ, куда они заходили, подавали напитки только въ кружкахъ съ деревянными крышками, тогда какъ другіе гости пили изъ кружекъ съ жестяными крышками. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ разбиваютъ стаканъ, изъ котораго пилъ палачъ; никто не разговариваетъ съ нимъ, всякій старается избѣгнуть малѣйшаго соприкосновенія съ нимъ. Этотъ позоръ переходитъ на всю семью, почему и браки въ семьяхъ палачей заключаются только въ кругу семей, занимающихся однимъ и тѣмъ же страшнымъ ремесломъ.
   Сефхенъ разсказала мнѣ, между прочимъ, что когда ей было восемь лѣтъ, то въ одинъ прекрасный осенній день къ нимъ въ домъ собралось необыкновенно много гостей по приглашенію дѣдушки, хотя не предстояло никакой большой казни или какого бы то ни было другого исполненія непріятныхъ обязанностей. Гостей набралось болѣе дюжины; все это были очень старые люди съ сѣдыми головами или совсѣмъ плѣшивыми; у нихъ висѣли подъ длинными красными плащами мечи, которыми они казнили; одѣты они были по-праздничному и на старо-французскій ладъ. Они пришли, какъ они выразились, "погостить", и все, что только было лучшаго въ кухнѣ и въ погребѣ, было имъ подано къ обѣду.
   Тутъ были въ сборѣ всѣ старѣйшіе палачи изъ самыхъ отдаленныхъ мѣстностей; повидимому, они давно не видались, они той дѣло пожимали другъ другу руки. Говорили они мало и по большей части таинственнымъ, условнымъ языкомъ, и, казалось, имъ было весело на ихъ особый ладъ,-- они "moulaient tristement", какъ выразился Фруассаръ объ англичанахъ, когда тѣ пировали послѣ битвы подъ Пуатье.
   Когда наступила ночь, то хозяинъ отослалъ изъ дома всѣхъ своихъ работниковъ, потомъ онъ приказалъ старой ключницѣ принести изъ погреба три дюжины своего лучшаго рейнвейна и поставить бутылки на каменный столъ, который стоялъ на дворѣ подъ группой дубовъ, образовывавшихъ полукругъ. Онъ велѣлъ поставить тамъ же и желѣзныя подставки для смоляныхъ факеловъ, послѣ чего онъ подъ какимъ-то предлогомъ отослалъ изъ дому и старую ключницу съ обѣими старыми нищенками. Даже собачью конуру, доски которой образовывали щели, онъ тщательно прикрылъ лошадиной попоной; собака была крѣпко привязана.
   Рыжую Сефхенъ дѣдушка оставилъ дома; онъ поручилъ ей вычистить и вымыть большой серебряный кубокъ, на которомъ были изображены морскіе боги съ дельфинами и трубами изъ раковинъ, и поставить его также на каменный столъ, а послѣ этого, прибавилъ дѣдушка съ нѣкоторымъ смущеніемъ, Сефхенъ должна немедленно удалиться въ свою свѣтелку и лечь спать.
   Кубокъ съ Нептуномъ Сефхенъ выполоскала самымъ добросовѣстнымъ образомъ, она поставила его также на каменный столъ, гдѣ стояли бутылки съ виномъ, но спать она не пошла. Побуждаемая любопытствомъ, она спряталась въ кустахъ невдалекѣ отъ дубовъ, откуда она плохо слышала, но хорошо видѣла все, что происходило.
   Гости во главѣ съ дѣдушкой торжественно вышли изъ дому попарно и разсѣлись полукругомъ у стола на высокихъ деревянныхъ обрубкахъ. Смоляные факелы были зажжены и они мрачно освѣщали серьезныя, каменныя лица стариковъ.
   Долго сидѣли они молча, или вѣрнѣе, бормоча что-то, можетъ быть, молитву. Потомъ дѣдушка наполнилъ виномъ кубокъ, который всѣ поочереди выпивали и, наполнивъ снова виномъ, передавали сосѣду. Каждый разъ, когда кубокъ опоражнивался, всѣ дружески пожимали другъ другу руки.
   Наконецъ дѣдушка сталъ говорить рѣчь, изъ которой немного доходило до слуха Сефхенъ и которую она совсѣмъ не поняла; но, повидимому, рѣчь касалась очень печальныхъ обстоятельствъ, такъ какъ изъ глазъ старика текли крупныя слезы, да и гости начали горько плакать. Это было страшное зрѣлище, такъ какъ всѣ эти люди имѣли обыкновенно такой суровый видъ и походили на вывѣтрившіяся сѣрыя каменныя фигуры передъ порталомъ церкви; а теперь изъ неподвижныхъ каменныхъ глазъ лились слезы, и старики рыдали, какъ дѣти.
   Луна бросала меланхолическій свѣтъ изъ-за дымки тумана на эту печальную картину, и у маленькой Сефхенъ сердце разрывалось на части отъ состраданія. Особенно ее тронула скорбь одного маленькаго старичка, который рыдалъ сильнѣе другихъ и такъ громко изливалъ свою печаль въ словахъ, что она совершенно ясно разслышала нѣсколько словъ,-- онъ безпрестанно выкрикивалъ: "О Боже, о Боже! Несчастье продолжается слишкомъ долго, этого дольше не вынести человѣческой душѣ. О, Боже, это несправедливо, да, несправедливо!" Его товарищамъ лишь съ трудомъ удалось успокоить его.
   Наконецъ собравшіеся снова поднялись со своихъ мѣстъ, они сбросили съ себя красные плащи и, держа подъ мышками свои мечи, направились попарно къ одному дереву, гдѣ уже приготовленъ былъ желѣзный заступъ. Этимъ заступомъ одинъ изъ нихъ вырылъ въ нѣсколько мгновеній глубокую яму. Послѣ этого выступилъ впередъ дѣдушка Сефхенъ, который не снялъ съ себя своего краснаго плаща, и онъ положилъ въ вырытую яму бѣлый свертокъ, который былъ очень узокъ, но длиною онъ былъ приблизительно въ брабантскій локоть; онъ былъ завернутъ въ простыню. Послѣ того, какъ дѣдушка положилъ этотъ свертокъ въ яму, онъ быстро закопалъ его.
   Бѣдная Сефхенъ не могла больше вынести этого зрѣлища; при видѣ таинственныхъ похоронъ волосы у нея стали дыбомъ. Бѣдняжку охватилъ такой ужасъ, что она бросилась въ свою каморку и спряталась подъ одѣяломъ въ постели и заснула.
   На слѣдующее утро Сефхенъ казалось, что все это она видѣла во снѣ, но когда она увидала за знакомымъ ей деревомъ свѣжевзрыхленную землю, то она поняла, что то, что она видѣла наканунѣ, было дѣйствительностью. Она долго раздумывала надъ тѣмъ, что могло быть похоронено въ ямѣ: ребенокъ? Животное? Кладъ?-- но никогда не проронила она ни звука относительно этого, а такъ какъ года шли, то понемногу все происшествіе стало забываться.
   Только лѣтъ пять спустя, когда умеръ дѣдушка и Гёшинъ пріѣхала, чтобы взять съ собой дѣвушку въ Дюссельдорфъ, послѣдняя рѣшилась открыть свою тайну теткѣ. Однако тетка не испугалась и ничуть не удивилась, услыша эту странную исторію; напротивъ, она очень обрадовалась и сказала, что въ ямѣ не похоронены ни кошка, ни ребенокъ и не кладъ, а тамъ зарытъ старый мечъ дѣда, которымъ онъ казнилъ и которымъ онъ отрубилъ головы цѣлой сотнѣ несчастныхъ грѣшниковъ. А у палачей есть такой обычай, который требуетъ, чтобы они не употребляли больше того меча, которымъ они сто разъ казнили; потому что такой мечъ уже перестаетъ быть обыкновеннымъ мечомъ, онъ съ теченіемъ времени пріобрѣтаетъ сознаніе и требуетъ, наконецъ, отдыха въ могилѣ, какъ человѣкъ.
   А кромѣ того, такіе мечи, какъ увѣряютъ многіе, вслѣдствіе того, что имъ приходилось проливать такъ много крови, становятся жестокими и жаждутъ иногда крови. Часто въ полночь можно ясно слышать, какъ они въ шкапу, гдѣ ихъ повѣсили, жалобно звякаютъ и производятъ возню. А нѣкоторые дѣлаются такими злыми и неугомонными, что вводятъ въ соблазнъ того, кто ихъ держитъ въ рукахъ, и тотъ способенъ нанести рану своему лучшему другу. Нѣчто подобное случилось однажды въ семьѣ самой Гёшинъ; одинъ братъ закололъ другого такимъ мечомъ.
   Тѣмъ не менѣе Гёшинъ увѣряла, что такимъ мечомъ, которымъ совершено сто казней, можно дѣлать самыя удивительныя колдовскія штуки; и въ эту же ночь она поспѣшила вырыть въ указанномъ мѣстѣ подъ деревомъ мечъ палача. Потомъ она хранила его, какъ и другія принадлежности колдовства, въ комнатѣ съ разнымъ хламомъ.
   Разъ какъ-то, когда ее не было дома, я попросилъ Сефхенъ показать мнѣ эту рѣдкость. Сефхенъ не заставила себя долго просить, пошла въ каморку съ хламомъ и вскорѣ вышла оттуда съ огромнымъ мечомъ, которымъ она, несмотря на свои худыя руки, сильно размахивала и, принявъ шутливо-грозный видъ, она запѣла:
   
   "Иль цѣловать согласенъ блестящій, острый мечъ,
   Когда угодно Богу тебя на смерть обречь?"
   
   Я отвѣтилъ ей въ томъ же тонѣ:
   -- Нѣтъ, не хочу я цѣловать блестящій мечъ,-- я хочу цѣловать рыжую Сефхенъ!
   А такъ какъ изъ боязни ранить меня страшнымъ мечомъ, она не могла сопротивляться, то ей пришлось покориться, и я съ большой смѣлостью обхватилъ ея тонкую талью и поцѣловалъ ее въ задорныя губы. Да, я поцѣловалъ прекрасную дочь палача, несмотря на страшный мечъ, который обезглавилъ уже сто несчастныхъ мошенниковъ, и несмотря на позоръ, который падаетъ на голову каждаго, соприкасающагося съ этими низкими людьми.
   Я поцѣловалъ ее не только изъ нѣжной страсти, но также и потому, что мнѣ хотѣлось насмѣяться надъ старымъ обществомъ и его темными предразсудками. И тогда же, въ то мгновеніе, во мнѣ впервые вспыхнуло пламя тѣхъ двухъ страстей, которыя въ позднѣйшей жизни овладѣли мною: любовь къ прекраснымъ женщинамъ и любовь къ французской революціи, къ современной furor fraucese, которая и меня охватила въ борьбѣ съ ландскнехтами среднихъ вѣковъ.
   Не буду подробно описывать мою любовь къ Іозефѣ. Одно только я долженъ сказать, что она была не болѣе, какъ прелюдіей, которая предшествовала великимъ трагедіямъ моего болѣе зрѣлаго возраста. Такъ Ромео мечтаетъ сперва о Розалиндѣ, пока не увидитъ свою Юлію.
   Въ любви, какъ и въ римско-католической религіи, есть своего рода предварительное чистилище, въ которомъ грѣшники понемногу пріучаются къ тому, что ихъ будутъ жарить, прежде чѣмъ они попадаютъ въ настоящій вѣчный адъ.
   Адъ? Можно ли такъ непочтительно отзываться о любви? Ну, если хотите, я сравню ее съ небомъ. Къ сожалѣнію, въ любви никогда нельзя точно опредѣлить, когда она начинаетъ походить на небо и когда на адъ. Точно такъ же трудно бываетъ опредѣлить, не переодѣтые ли черти тѣ ангелы, которыхъ намъ приходится встрѣчать въ любви, и наоборотъ, не ангелы ли черти?
   Скажу откровенно: что за ужасная болѣзнь любовь къ женщинѣ! Никакое лѣченіе не помогаетъ отъ этой болѣзни, какъ мы видѣли. Очень умные и опытные врачи совѣтуютъ перемѣну мѣста; они думаютъ, что съ удаленіемъ отъ волшебницы нарушаются чары. Пожалуй, принципъ гомеопатіи, который предписываетъ отъ женщины лѣчиться женщиной, самый дѣйствительный.
   Однако ты, вѣроятно, замѣтилъ, дорогой читатель, что предупредительныя противъ любви средства, которыя пускала въ ходъ моя мать въ моемъ дѣтствѣ, не имѣли надлежащаго дѣйствія. Мнѣ было суждено болѣе, чѣмъ кому-либо изъ смертныхъ, пострадать отъ великаго недуга, сердечной оспы, а потому мое сердце носитъ плохо зажившіе слѣды этой болѣзни въ такомъ количествѣ, что оно похоже на гипсовую маску, снятую съ Мирабо, или на фасадъ дворца Мазарини послѣ славныхъ іюльскихъ дней, или на репутацію самыхъ великихъ трагическихъ актрисъ.
   Неужели же нѣтъ никакого средства противъ роковаго недуга? Недавно одинъ психологъ увѣрялъ, что эту болѣзнь можно побороть, если сейчасъ же въ самомъ началѣ принять нѣкоторыя мѣры. Этотъ рецептъ напоминаетъ мнѣ одинъ старый наивный молитвенникъ, въ которомъ можно найти всѣ молитвы противъ всѣхъ несчастій, которыя только могутъ угрожать человѣку. Между прочимъ въ этомъ молитвенникѣ есть одна длинная молитва на нѣсколькихъ страницахъ, предназначенная для кровельщиковъ: когда кровельщикъ почувствуетъ головокруженіе и ему угрожаетъ опасность свалиться съ крыши, то онъ долженъ прочесть эту молитву.
   Настолько же безразсудно совѣтовать влюбленному бѣжать отъ дамы его сердца и искать выздоровленія въ одиночествѣ на груди природы. Увы,-- на этой зеленой груди онъ найдетъ одну скуку. Гораздо болѣе раціонально, если только въ немъ не угасла окончательно всякая энергія, искать забвенія на другой груди, и очень бѣлой, гдѣ можно найти не покой, а цѣлебное волненіе. Ибо самое вѣрное противоядіе противъ женщины это -- женщина. Правда, это было бы то же самое, что изгонять дьявола Вельзевуломъ; а кромѣ того бываетъ, что въ такихъ случаяхъ лѣкарство является еще болѣе вреднымъ, нежели болѣзнь. Однако шансъ на выздоровленіе всегда есть, и въ безнадежныхъ любовныхъ обстоятельствахъ перемѣна предмета самое дѣйствительное средство. Мой отецъ могъ бы очень кстати сказать въ такихъ случаяхъ: надо начать новый боченокъ.
   Однако возвратимся къ моему милому отцу. Какая-то доброжелательная старая женская душа донесла моему отцу, что я часто посѣщаю Гёшинъ и имѣю склонность къ рыжей Сефхенъ. Однако послѣдствіемъ этого доноса было только то, что отецъ мой лишній разъ показалъ свою изысканную вѣжливость. Сефхенъ разсказала мнѣ вскорѣ послѣ этого, что во время прогулки она встрѣтила одного очень важнаго, напудреннаго господина въ сопровожденіи другого, который прошепталъ ему нѣсколько словъ; послѣ этого напудренный господинъ ласково посмотрѣлъ на нее и съ поклономъ снялъ передъ ней шляпу, когда проходилъ мимо нея.
   Когда она подробнѣе описала мнѣ наружность напудреннаго господина, то я узналъ въ немъ моего милаго, добраго отца.
   Однако онъ не выказалъ той же снисходительности, когда ему передали нѣкоторыя мои антирелигіозныя насмѣшки, которыя у меня вырвались по неосторожности. Меня обвинили въ богоотступничествѣ, и мой отецъ держалъ мнѣ по этому поводу рѣчь, самую длинную, которую онъ когда-либо держалъ, и содержаніе которой было приблизительно слѣдующее: "Милый сынъ! по настоянію матери ты изучаешь философію у ректора Шалльмейера. Это ея дѣло. Что касается до меня, то я не люблю философію, такъ какъ она не что иное, какъ суевѣріе; а я купецъ, и мнѣ моя голова нужна для моего дѣла. Ты можешь быть философомъ, сколько твоей душѣ угодно, но прошу тебя, не высказывай публично своихъ мыслей; если мои покупщики узнаютъ, что у меня есть сынъ, который не вѣритъ въ Бога, то это можетъ повредить моимъ дѣламъ. Въ особенности евреи перестали бы у меня покупать вельветинъ, а они люди честные, платятъ безъ задержки и имѣютъ полное право придерживаться религіи. Я твой отецъ и, слѣдовательно, старше тебя, а потому и опытнѣе; ты можешь повѣрить мнѣ на слово, если я позволю себѣ сказать тебѣ, что атеизмъ великій грѣхъ". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Долго еще послѣ того, какъ Марго кончила читать, она сидѣла у окна, устремивъ неподвижный взоръ на склоны горъ, которыя виднѣлись вдали. Солнце успѣло уже скрыться за ихъ вершинами. Темныя сосны вырисовывались на хребтѣ, словно вырѣзанные черные зубцы на фонѣ сверкающаго серебра. Изъ курзала доносилась мелодія задорнаго вальса, на улицѣ шуршали башмаки пѣшеходовъ о песокъ аллеи, отъ времени до времени въ воздухѣ проносился громкій голосъ, восклицаніе или смѣхъ. На колокольнѣ раздался бой часовъ.
   Она не видала, не слышала ничего этого. Всѣ внѣшнія ощущенія тщетно искали доступа къ ея сознанію, до такой степени она была въ эти минуты во власти того настроенія, которое пробудило въ ней чтеніе этихъ листовъ. Ничто въ этомъ настроеніи не вырисовывалось рѣзкими контурами, ничто опредѣленное не сосредоточивало на себѣ ея мыслей хотя бы на одно мгновеніе. Внутри у нея былъ цѣлый хаосъ картинъ и ощущеній, которыя переплетались другъ съ другомъ, чередовались, перепутывались, пробуждали то радость, то печаль, переходили въ разные оттѣнки и вдругъ исчезали, давая мѣсто новымъ.
   И изъ этого хаоса прорвалась ея тоска съ двойной мощью, подобно высокому, ясному, неумолкающему звуку.
   

VII.

   Недѣлю спустя Марго была снова въ Парижѣ.
   Въ продолженіе всего путешествія она ждала первой встрѣчи съ радостнымъ нетерпѣніемъ молодой дѣвушки. Но едва она пріѣхала домой, какъ ея настроеніе перешло въ мрачную, гнетущую тоску, и прошло нѣсколько дней, прежде чѣмъ она рѣшилась пойти къ Гейне. Казалось, словно ее подстерегаютъ великія страданія тамъ, въ хорошо знакомой ей комнатѣ въ Avenue Matignon. Эти страданія были неизбѣжны; она могла только отдалить рѣшительное мгновеніе. Она думала объ этомъ мгновеніи съ тѣмъ же смѣшаннымъ чувствомъ озноба и желанья броситься въ воду, когда стоишь въ нерѣшительности передъ холодной водой. Сомнѣнія не было, это должно было случиться; но необходимъ былъ толчокъ извнѣ, чтобы заставить ее сдѣлать этотъ шагъ.
   Этотъ толчокъ явился въ видѣ маленькой записочки, которая была написана такъ хорошо знакомымъ ей крупнымъ, вычурнымъ почеркомъ.

Парижъ, 20 іюля 1855 г.

Мой дорогой другъ!

   Ты въ Парижѣ и медлишь придти пожать мнѣ руку. Мнѣ такъ невыразимо хочется слышать звуки твоего голоса, чувствовать благоуханіе твоихъ перчатокъ и запечатлѣть поцѣлуй на твоей физіономіи насѣкомаго.-- Не сердись: какъ ты ни очаровательна, ты все-таки напоминаешь маленькое крылатое насѣкомое.
   Приходи же скорѣе! Преданный тебѣ

Г. Гейне.

   Это письмо произвело на нее особенно сильное впечатлѣніе главнымъ образомъ потому, что оно было новымъ доказательствомъ той таинственной духовной связи между ними, которую она уже раньше замѣчала. Она не давала ему знать о своемъ прибытіи въ Парижъ, и все-таки онъ сейчасъ же почувствовалъ, что она пріѣхала! Его голосъ призывалъ ее,-- она должна была слушаться.
   Послѣ обѣда она пошла къ нему.
   Все было попрежнему. Казалось, словно время въ этой комнатѣ больного стояло неподвижно. Госпожа Гейне была на своей обычной прогулкѣ, но сидѣлка Катерина привѣтствовала Марго съ довольной улыбкой, а Кокотъ просунула свою зеленую головку между прутьями клѣтки и прокричала свое: "Bonjour! Bonjour!"
   -- Наконецъ-то ты пришла, -- сказалъ Гейне, быстро поднимаясь въ постели и протягивая ей руку. Въ его голосѣ была замѣтна маленькая рѣзкая нотка, напоминавшая собою нервное нетерпѣніе ребенка; и, подобно нетерпѣливому ребенку, онъ взялся за ленты ея шляпы, давая понять, что хочетъ, чтобы она сняла ее.
   Потомъ онъ долго смотрѣлъ на нее своимъ прекраснымъ голубымъ глазомъ, какъ бы желая воскресить въ своей памяти ея лицо, черту за чертой.
   -- Ты похудѣла,-- сказалъ онъ,-- привлекая ее къ себѣ...
   Снова потекли дни одинъ за другимъ своимъ обычнымъ порядкомъ. Ей казалось, что всѣ другіе жизненные интересы все больше и больше отступали на задній планъ, оставляя ихъ двоихъ, его и ее, въ полномъ одиночествѣ, въ полутьмѣ этой маленькой комнатки, въ безконечномъ tête-à-tête.
   Она снова взяла на себя всѣ обязанности любящей женщины: она была его секретаремъ и его правой рукой, его сидѣлкой и его интимнымъ другомъ. Онъ былъ для нея великимъ духомъ, и она прислушивалась къ его словамъ съ такимъ же благоговѣніемъ, съ какимъ вѣрующій христіанинъ слушаетъ Евангеліе.
   Ей казалось, что она теперь только узнала, какъ онъ великъ. Абстрактный образъ поэта, о которомъ она мечтала въ молодые годы, давно уже исчезъ; онъ не былъ для нея больше тѣмъ легкомысленнымъ, то веселымъ, то меланхоличнымъ трубадуромъ любви, который странствовалъ въ нѣмецкой литературѣ, перебирая искрящіяся струны своей лиры. Въ своемъ воображеніи она представляла его себѣ здоровымъ и веселымъ Аполлономъ, съ печатью генія на челѣ; но никогда не воображала она его себѣ великимъ, какимъ онъ теперь лежалъ передъ ней на своей постели, къ которой былъ прикованъ болѣзнью. Никогда не думала она, что страданія и болѣзнь могутъ вознести душу до такого трагическаго величія, передъ которымъ она теперь въ безмолвномъ восхищеніи ежедневно преклонялась. Она видѣла, какъ онъ безъ единой жалобы переносилъ свои непрерывныя страданія, какъ въ немъ постоянно происходила борьба между жизнью и смертью; она видѣла, что вслѣдъ за тѣмъ, какъ пламя жизни уже совсѣмъ угасало, послѣ припадковъ оно снова разгоралось ярко и сильно. Все это производило на нее впечатлѣніе сверхчеловѣческой духовной силы, которая часто пугала ее своимъ таинственнымъ величіемъ. То же самое она чувствовала и по отношенію къ мыслямъ, которыя переходили къ ней изъ глубины этой души: онѣ заставляли ее содрогаться, какъ если бы она стояла на краю открытой шахты и заглядывала въ ея черную глубину... Но бывало также, что ей казалось, будто она видитъ ландшафтъ съ безграничнымъ горизонтомъ, громадное пространство, залитое солнцемъ, безъ человѣческихъ преградъ и человѣческихъ предразсудковъ... это была его свѣтлая улыбка, это былъ его прекрасный взоръ, это было все то задушевное и великое, чѣмъ было проникнуто его существо и что иногда прорывалось наружу; и это были для нея самыя дорогія минуты, которыя навсегда остались неизгладимыми въ ея памяти.
   Какое наслажденіе было сидѣть у его постели и слушать его разсказы о его дѣтствѣ и о самыхъ интимныхъ подробностяхъ его жизни! Одна за другой вставали картины, вызванныя въ памяти волшебной палочкой фантазіи; онѣ были то озарены теплымъ свѣтомъ самой глубокой преданности, какъ, напримѣръ, когда онъ говорилъ о своей матери, или объ отцѣ, или о сестрѣ Лоттѣ,-- то меланхоличнымъ луннымъ сіяніемъ, въ которомъ двигались, какъ блѣдныя, безкровныя привидѣнія, тѣ женщины, которыхъ онъ любилъ.
   Однако его настроеніе мѣнялось съ быстротой молніи, и волшебная палочка, которая двигалась по мановенію фантазіи, вдругъ превращалась въ бичъ ненависти, насмѣшки и злой ироніи, которыя, подобно огненному дождю, изливались на человѣческую пошлость и человѣческое тупоуміе. Тогда на его лицѣ часто появлялось демоническое выраженіе, и онъ превращался въ духа отрицанія и разрушенія, который самъ наслаждался своей работой. И въ такія мгновенія у этого умирающаго человѣка вырывался иногда холодный, жесткій смѣхъ, который пронизывалъ ее до мозга костей. Однако это никогда не продолжалось долго, и добрая, сердечная улыбка снова появлялась на лицѣ и прогоняла непріятное выраженіе.
   Но эти рѣзкіе контрасты въ его внутренней жизни, эти вѣчныя колебанія между крайностями, между сердечной симпатіей и холодной, мрачной ненавистью, между самымъ ужаснымъ цинизмомъ и безпредѣльной нѣжностью, между лаской и задоромъ, а также переходы отъ свѣта къ тѣни, отъ добра къ злобѣ -- все это производило на нее настолько сильное впечатлѣніе, что она чувствовала себя подавленной и разбитой. Съ возрастающимъ страхомъ чувствовала она, что власть его души надъ нею была безгранична. По ея желанію или противъ ея желанія, но она всегда была съ нимъ, всегда она находилась подъ волшебной властью его мыслей. Она съ ужасомъ сознавала, что не была свободна, что этотъ умирающій человѣкъ могъ увлечь ее куда хочетъ, даже въ ту великую тьму, куда онъ самъ долженъ былъ скоро уйти...
   Она отгоняла отъ себя эти неотвязчивыя мысли, но онѣ снова возвращались. Она пыталась высвободиться изъ его власти, не приходить къ нему больше, но не могла. Словно какой-то волшебной силой покорялъ онъ ея волю своей. Если она не приходила, то стоило ему лишь написать ей одну изъ тѣхъ милыхъ записочекъ, въ строкахъ которыхъ проглядывала его трепещущая, какъ больная бабочка, любовь, и которыя производили тѣмъ болѣе сильное впечатлѣніе, что онъ едва касался въ нихъ своихъ нечеловѣческихъ страданій, какъ она опять спѣшила къ нему, чтобы снова опьяниться чудеснымъ напиткомъ, который состоялъ изъ смѣси любви и страданій, и который она въ изобиліи получала ежедневно у постели больного.
   Онъ всегда былъ съ нею. Гдѣ бы она ни была, куда бы ни пошла, ее повсюду преслѣдовалъ этотъ блѣдный ликъ Христа, и мысли его слѣдовали за ней шагъ за шагомъ. А ея мысли были всегда заняты только имъ, имъ однимъ: то она вспоминала одно изъ его стихотвореній, то думала надъ его словами, то представляла себѣ выраженіе его лица въ то или другое мгновеніе.
   Она раздумывала надъ всѣмъ тѣмъ, что онъ разсказывалъ ей -- ей одной! о своемъ дѣтствѣ, и ее охватило непреодолимое желаніе узнать его мать, эту старушку, къ которой онъ питалъ такую глубокую любовь. Она написала длинное нѣжное письмо этой старой, незнакомой женщинѣ; и когда она получила въ отвѣтъ нѣсколько строкъ, вложенныхъ въ письмо къ сыну, то она спрятала ихъ у себя на груди, какъ реликвію.
   -- Ты маленькая влюбленная дурочка!-- сказалъ онъ, посмотрѣвъ на нее взоромъ наставника, въ которомъ изъ-подъ напускной серьезности проглядывала глубокая нѣжность.
   -- Влюбленная?-- улыбнулась она.-- Да, въ твою мать!
   Иногда ею овладѣвало мучительное чувство, похожее на ревность, которую она испытывала къ той или другой женщинѣ изъ его прошлой жизни.
   Однако она никогда не чувствовала ничего подобнаго по отношенію къ госпожѣ Гейне.
   А онъ съ своей стороны какъ будто угадывалъ, что Марго презираетъ его жену, и это повидимому раздражало его. Онъ всегда тщательно старался скрывать недостатокъ ума у Матильды и ея духовное убожество. Подобно тому, какъ онъ наряжалъ ея тѣло въ шелкъ, кружева и драгоцѣнности, такъ и душу ея онъ одѣвалъ въ богатый нарядъ, сотканный изъ благодарности за то счастье, которое она ему подарила. И онъ хотѣлъ, чтобы и другіе также видѣли ее въ этомъ нарядѣ.
   Однажды онъ далъ Марго слѣдующее стихотвореніе въ рукописи и попросилъ ее прочесть его:
   
   Мнѣ было велѣно судьбой
   Смотрѣть, ягненокъ, за тобой;
   Съ тобой дѣлился я ѣдой,
   Въ ручьѣ поилъ тебя водой,
   Тебя я грѣлъ, ягненокъ мой,
   У груди собственной зимой,
   Когда дожди лились потокомъ,
   Ручей ревѣлъ въ руслѣ глубокомъ
   И, словно чередуясь съ нимъ,
   Волкъ завывалъ. Но мной хранимъ,
   Ты не дрожалъ и не боялся,
   И если даже раздавался
   Надъ нами громъ, ты мирно спалъ
   И блеска молній не видалъ.
   Теперь жить мало мнѣ осталось,
   Я чую -- смерть ко мнѣ подкралась,
   И пастуху пришелъ конецъ.
   Тебѣ я отдаю, Творецъ,
   Свой посохъ... Моего барашка
   Оберегай ты, чтобъ бѣдняжка
   Съ знакомой не сходилъ тропы,
   Не укололся о шипы,
   Руно не портилъ, беззаботный,
   И грязи избѣгалъ болотной;
   Пусть подъ ногами круглый годъ
   Кормъ сочный онъ всегда найдетъ.
   Пусть спитъ спокойно, безмятежно,
   Какъ спалъ, ко мнѣ прижавшись нѣжно *).
   *) Переводъ Д. Д. Минаева.
   
   -- Это стихотвореніе изъ моего религіознаго періода,-- сказалъ онъ, когда она кончила читать. И онъ прибавилъ съ маленькой усмѣшкой, какъ бы поддразнивая ее.-- Знаешь ли ты, кому я написалъ его?
   -- Да. Тому, кто никогда не читалъ его,-- отвѣтила она также съ улыбкой.
   -- Нравится ли тебѣ это стихотвореніе?
   -- Да.
   Она еще разъ прочла стихотвореніе тихо, про себя, и нашла, что въ немъ много искренняго чувства. Ему удалось передать словами чувство глубокой и горячей благодарности, которой онъ былъ проникнутъ въ то мгновеніе, когда писалъ это стихотвореніе. Оно понравилось ей также и потому, что показывало въ такомъ прекрасномъ свѣтѣ того, кто писалъ его. О ней она вовсе не думала. Госпожа Гейне даже и не читала его, такъ мала была духовная связь между ними.
   Но зато была другая женщина, которая часто занимала ея мысли; это была Катарина, или Китти, которой онъ написалъ нѣсколько небольшихъ стихотвореній, уже напечатанныхъ. Какъ ни были они проникнуты игривымъ скептицизмомъ, но все-таки чувствовалось, что ихъ продиктовало горячее чувство любви. Когда она читала эти стихотворенія, то она чувствовала, какъ сердце ея сжимается отъ острой боли; они представляли собою такой поразительный контрастъ съ другими чувственными и игривыми стихотвореніями, посвященными или Діанѣ, или Іолантѣ, или Анжеликѣ.
   -- Кто была эта Катарина?-- спросила она однажды.
   -- Катарина?-- переспросилъ онъ. Повидимому это имя не вызвало у него тотчасъ никакихъ воспоминаній.
   -- Катарина, мы Китти -- та, которой ты посвятилъ такъ много прекрасныхъ стихотвореній, она тщетно старалась говорить равнодушнымъ тономъ. Голосъ звучалъ не совсѣмъ естественно, и въ немъ слышалась нотка ироніи.
   На губахъ его появилось мечтательное, меланхолическое выраженіе.
   -- Прочти мнѣ нѣкоторыя изъ этихъ стихотвореній,-- сказалъ онъ.
   Снова почувствовала она щемящую боль въ сердцѣ, и первымъ ея безотчетнымъ желаніемъ было какъ-нибудь избѣгнуть этого чтенія. Но потомъ ее вдругъ охватило сильное желаніе что-нибудь узнать про эту женщину. Если она исполнитъ его желаніе, то, быть можетъ, она заставитъ его потомъ разсказать что-нибудь о ней!
   Она подошла къ письменному столу, взяла одну книжку, перевернула въ ней нѣсколько страницъ и потомъ, сѣвъ на свое мѣсто, прочла:
   
   Въ объятьяхъ моихъ ты у сердца
   Покоишься сладко всегда!
   Твое я родимое небо,
   Моя ты родная звѣзда.
   
   Подъ нами внизу копошится
   Дурацкое племя людей;
   Кричатъ и бранятся, и каждый
   Увѣренъ, что онъ всѣхъ умнѣй.
   
   На каждомъ звенятъ погремушки;
   Всѣ спорятъ, а споръ безтолковъ;
   Они разбиваютъ другъ дружкѣ
   Безумныя головы въ кровь.
   
   Какое намъ счастье съ тобою!
   Отъ насъ далека ихъ вражда --
   Головку ты въ небѣ родимомъ
   Покоишь, родная звѣзда! *)
   *) Переводъ О. Н. Чуминой.
   
   -- Какъ это прелестно!-- сказала она.
   Онъ былъ повидимому погруженъ въ воспоминанія, вызванныя въ немъ стихотвореніемъ.
   -- Читай еще,-- попросилъ онъ.
   Она послушалась:
   
   Мнѣ недавно сонъ приснился,
   Будто я въ раю гуляю;
   Я съ тобою -- безъ тебя
   Былъ бы рай мнѣ хуже ада.
   
   Видѣлъ праведныхъ я тамъ,
   И смиренныхъ, и избранныхъ,
   Плоть губившихъ на землѣ
   Для спасенья душъ на небѣ.
   
   Тамъ встрѣчались мнѣ попы,
   И монахи, и аскеты,
   И отцы церквей различныхъ --
   Молодые хуже старыхъ.
   
   Много тамъ сѣдыхъ бородъ,
   Длинныхъ лицъ, широкихъ лысинъ
   (Между ними и евреи)
   Мимо насъ прошли рядами.
   
   Но отъ нихъ тебѣ ни взгляда,
   Какъ къ плечу ты мнѣ ни жалась,
   И шаля, и улыбаясь,
   И кокетничая мило.
   
   Лишь одинъ тебя замѣтилъ --
   Онъ, единый между всѣми,
   Былъ божественно прекрасенъ,
   Дивенъ обликомъ и взоромъ.
   
   Кротость смертнаго вкругъ устъ,
   Бога вѣчный миръ во взорѣ;
   Былъ когда-то взоръ подобный
   Обращенъ на Магдалину.
   
   Знаю я всю святость взора!
   Чей, какъ этотъ, чистъ и честенъ?
   Но меня, меня,-- увы!
   Все-жъ коснулась тайно ревность.
   
   Каюсь я и признаюсь --
   Стало мнѣ въ раю неловко,
   О, прости мнѣ, Боже!...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . *)
   *) Переводъ А. Я. Мейснера.
   
   Онъ долго лежалъ молча, послѣ того, какъ она кончила читать, и она боялась потревожить его своими вопросами.
   -- Это было такъ давно,-- сказалъ онъ наконецъ. Глубокій, невольно вырвавшійся вздохъ дополнилъ его слова.
   Она поняла этотъ вздохъ. Ей такъ часто приходилось стоять лицомъ къ лицу со вспышками любви къ жизни у этого приговореннаго къ смерти, подавлявшаго ихъ силой своей воли.
   Вопросъ, который уже былъ у нея на губахъ, такъ и остался непроизнесеннымъ. Ей стыдно стало своего эгоистическаго мелкаго самолюбія, которое снова направило его мысли на безконечный путь страданій, гдѣ онѣ такъ часто изнемогали.
   Но вечеромъ, когда она направлялась по шумнымъ улицамъ къ себѣ на Монмартръ, она мысленно переживала всѣ тѣ моменты этой любовной исторіи, о которыхъ онъ упоминалъ въ своихъ произведеніяхъ. Въ своемъ воображеніи она видѣла блестящее общество, собравшееся въ княжескомъ салонѣ; она видѣла высокихъ, важныхъ мужчинъ и прекрасныхъ дамъ въ великолѣпныхъ туалетахъ, и прекраснѣе всѣхъ была она, Китти. Въ отдаленіи, въ нишѣ окна стоитъ человѣкъ и слѣдитъ за ней своими большими, синими глазами. "Хотите быть представленнымъ ей?" -- говоритъ герцогиня съ лукавой усмѣшкой. И поэтъ отрывается отъ своихъ мечтаній и оборачивается къ говорящей съ уклончивымъ, шутливымъ отвѣтомъ. Онъ боится. Онъ инстинктивно защищается, какъ отъ грозящей опасности. Онъ хочетъ держаться вдали отъ нея, но его непреодолимо притягиваетъ къ ней. Онъ смотритъ на нее и уже предчувствуетъ приближающіяся страданія. Чело ея ясно, по видно, что его можетъ омрачить вихрь страсти. Выраженіе рта кротко, но это ротъ женщины: онъ можетъ цѣловать и обманывать... Странная сила заставляетъ его подойти къ ней -- онъ слышитъ ея голосъ -- голосъ этотъ глубокій и въ немъ звучатъ нотки затаенной страсти. Но вотъ она оборачивается къ нему и спрашиваетъ, какъ зовутъ пѣвицу, которая поетъ... и онъ отвѣчаетъ заикаясь, что онъ не слыхалъ даже, чтобы кто-нибудь пѣлъ.
   И вотъ онъ снова, какъ старый волшебникъ Мерлинъ, попалъ въ сѣти своихъ собственныхъ чаръ, онъ у ея ногъ, онъ мечтаетъ о ея глазахъ, онъ мечтаетъ о ея поцѣлуяхъ... пока, наконецъ, въ одинъ прекрасный день мечты не превращаются въ дѣйствительность,-- каріе глаза смотрятъ на него съ выраженіемъ пламенной любви, алыя губы сливаются съ его губами въ страстномъ поцѣлуѣ. Онъ въ ея объятіяхъ, она любитъ его, она не хочетъ выпускать его изъ своихъ объятій... и онъ связываетъ, наконецъ, ея руки ея же прекрасными, черными волосами...
   Марго шла быстро, не глядя по сторонамъ, и черезъ нѣсколько времени она очутилась на углу Rue de la Paix и Boulevard des Capucines. По широкой площади проносились взадъ и впередъ цѣлыя вереницы экипажей съ элегантными мужчинами и дамами, которые разговаривали, смѣялись и смотрѣли другъ на друга сверкающими глазами. Мимо нея проносилась жизнь, полная наслажденій, удовольствій,-- жизнь большого свѣта, богатая и легкомысленная, напоминающая собою рои комаровъ, кружащихся въ солнечномъ сіяніи. Это были избранники счастья -- они проѣзжали мимо нея въ великолѣпныхъ экипажахъ, запряженныхъ цугомъ кровными конями, и быстро неслись дальше по улицѣ. Она остановилась у угла, выжидая перерыва, чтобы перейти черезъ улицу безъ риска попасть подъ колеса.
   Наконецъ она благополучно перешла черезъ площадь и продолжала свой путь, погрузясь въ мечты.
   Вотъ тотъ свѣтъ, къ которому ее тянуло непреодолимо, но который навсегда останется для нея закрытымъ. Но онъ жилъ въ немъ. Онъ вращался въ этомъ свѣтѣ увѣренно, молодой, веселый и здоровый, въ ореолѣ славы и извѣстности, съ карманомъ, наполненнымъ звонкими луидорами, за которые онъ могъ купить все.
   Все? Нѣтъ, не все. Онъ не могъ купить истинную, беззавѣтную преданность... и все-таки:
   
   "Какое намъ счастье съ тобою!
   Отъ насъ далеко ихъ вражда --
   Головку ты въ небѣ родимомъ
   Покоишь, родная звѣзда!"
   
   Да! Эти слова были подсказаны беззавѣтной преданностью, не только подъ вліяніемъ чувственнаго опьяненія, но также и подъ вліяніемъ глубокаго, истиннаго чувства, которое, какъ она думала, онъ впервые испыталъ по отношенію къ ней...
   Онъ любилъ прекрасную Китти. Она склонила свою головку къ нему на грудь, и такъ они сидятъ тихо, молча, утонувъ другъ въ другѣ, высоко, высоко надъ людскимъ тщеславіемъ, надъ людской борьбой и надъ суетой земной...
   Настала весна. Все расцвѣло и зазеленѣло; блестящій экипажъ катится по дорогѣ, въ экипажѣ сидятъ она и онъ. Она смотритъ на него взоромъ полнымъ любви; онъ обнялъ ее за талью и чувствуетъ своей рукой біеніе ея сердца.
   Утренняя роса. Прохладный утренній воздухъ. Птицы щебечутъ, солнце сіяетъ. Роса сверкаетъ въ зеленой травѣ. Цвѣтущее вишневое дерево медленно покачиваетъ своей верхушкой.
   И цвѣты съ любопытствомъ взираютъ съ земли на прекрасную женщину, которую онъ избралъ своей невѣстой, и на него самого, этого счастливца, которому она отдалась...
   ...Но въ роскошныхъ дарахъ весны уже кроется духъ разрушенія. Онъ не вѣритъ въ долговѣчность счастья. Весна пройдетъ -- она измѣнитъ...
   Весна проходитъ, проходитъ лѣто, наступаетъ осень. Она не измѣнила; она умерла. Съ рыданіями отрывается онъ отъ ея смертнаго одра. Еще и теперь въ послѣднюю минуту ея черты озаряетъ блѣдная улыбка. До самой послѣдней минуты заботится она о его благополучіи съ трогательной нѣжностью. Ея послѣдняя просьба заключается въ томъ, чтобы онъ, когда наступитъ зима, надѣвалъ теплые чулки, которые она связала ему изъ мягкой шерсти...
   Марго почувствовала, что у нея на глазахъ навернулись слезы. Эта женщина была для него тѣмъ, чѣмъ она мечтала бытъ для него. Та, другая, встрѣтилась съ нимъ въ то время, когда онъ былъ здоровъ, онъ любилъ ее, онъ воспѣлъ ее. А теперь онъ лежитъ съ надломленными силами и протягиваетъ руки за послѣднимъ мыльнымъ пузыремъ, который ему попался на глаза. Но она не хочетъ, не хочетъ, не хочетъ примириться съ этимъ! Она молода, она хочетъ жить! Она не можетъ допустить, чтобы этотъ умирающій человѣкъ увлекъ ее за собой въ могилу. Она должна бороться съ этимъ ужаснымъ чувствомъ, съ этой страшной, все возрастающей страстью къ живому трупу.
   Она возвратилась домой въ возбужденномъ состояніи и легла спать съ твердымъ рѣшеніемъ не посѣщать его такъ часто, не думать о немъ и всегда быть на стражѣ своихъ чувствъ къ нему, такъ какъ любовь и состраданіе, которыя она испытывала къ нему, слишкомъ нарушали ея душевный покой.
   Прошло нѣсколько дней, и она дѣлала все, чтобы не измѣнить своему рѣшенію. Она сидѣла дома и углубилась въ работу. Но самая работа, за которую она судорожно цѣплялась, чтобы забыться, постоянно напоминала ей того, о которомъ она не хотѣла думать. Работа ея состояла въ томъ, что она переводила его стихотворенія. Она замѣтила, что постоянно выбирала такія слова и выраженія, которыя соотвѣтствовали бы его вкусу, а не ея, и это было вполнѣ естественно, но это не освобождало ея мыслей, не давало ей той духовной независимости, которую она хотѣла отвоевать себѣ, и она бросила переводы. Она принялась за одинъ разсказъ, планъ котораго у нея уже давно былъ составленъ въ головѣ. Но въ то время, какъ она исписывала одну страницу за другой, она поймала себя на томъ, что постоянно прислушивается къ его мнѣнію, слышитъ даже выраженіе его голоса, что она на свою работу смотритъ съ точки зрѣнія его личной критики. Она никогда не спрашивала себя, хорошо это или дурно? Ея вопросъ былъ всегда одинъ и тотъ же: понравится это ему или нѣтъ? Вотъ та формула, которая если и не всегда выражалась въ словахъ, то во всякомъ случаѣ всегда лежала въ основѣ ея личной критики.
   Она попыталась достать переписку, и это удалось ей. Она надѣялась, что эта механическая, бездушная работа убьетъ ея воображеніе. Но результатъ получился обратный: въ то время, какъ она механически водила рукой по бѣлому листу бумаги, мысли ея улетали далеко и въ концѣ-концовъ всегда останавливались тамъ, куда разумъ и воля запретили имъ направляться.
   А кромѣ того, имѣли также свое дѣйствіе и маленькія записочки, которыя появлялись подобно бѣлымъ голубямъ съ вѣстями отъ умирающаго; и каждая такая вѣсть была равносильна приказанію, котораго она не могла ослушаться. И вотъ она снова пошла къ нему,-- та свобода, которую она старалась отвоевать себѣ при помощи всей своей силы воли въ продолженіе нѣсколькихъ дней, проведенныхъ въ разлукѣ съ нимъ, пропала безслѣдно.
   Въ этихъ маленькихъ запискахъ всегда было нѣсколько строкъ, которыя оказывали на нее непреодолимое вліяніе. По большей части это было лаконическое извѣщеніе о состояніи своего здоровья, и эти строки всегда вызывали ея состраданіе. Часто подъ этими лаконическими извѣщеніями о своихъ страданіяхъ проглядывало подавленное чувство, которое невольно вырывалось наружу; и тогда она чувствовала, какъ сердце ея сжимаютъ двѣ мягкія руки. Иногда это чувство скрывалось подъ тономъ ироніи, которую она такъ хорошо знала. А иногда онъ говорилъ съ ней тономъ строгаго учителя, который обращается къ ученику, и это невольно вызывало у нея улыбку, потому что она такъ ясно представляла себѣ его лицо съ наставническимъ выраженіемъ, подъ которымъ неизмѣнно скрывалась любовь. Случалось также, что онъ игралъ на струнахъ ея самолюбія, и это льстило ей:
   "Пользуюсь случаемъ, чтобы послать тебѣ рукопись стихотвореній, и прошу тебя просмотрѣть ихъ и потомъ принести съ собой сюда; мы прочтемъ ихъ вмѣстѣ, и ты выскажешь мнѣ свое мнѣніе относительно измѣненій, которыя, быть можетъ, придется сдѣлать".
   Великій поэтъ съ всемірной славой обращался къ ней, какъ къ равной себѣ по духу, и просилъ у нея совѣта. Это довѣріе увеличивало ее въ ея собственныхъ глазахъ, и все остальное отступало на второй планъ и казалось мелочью въ сравненіи съ сознаніемъ чего-то великаго: что она сотрудница Генриха Гейне.
   О ея собственныхъ литературныхъ попыткахъ онъ всегда отзывался съ деликатностью снисходительнаго судьи. Личная его симпатія къ ней заставляла его видѣть ея произведенія въ болѣе благопріятномъ свѣтѣ, нежели другія подобныя мелочи, которыя ему приходилось читать. Онъ ласково проводилъ по нимъ рукою и заканчивалъ свой отзывъ восхваленіемъ ея личныхъ достоинствъ. Но переходъ былъ всегда такъ игриво граціозенъ,-- а Марго была женщиной,-- что она не находила обиды въ томъ, что онъ придавалъ значеніе ея женской прелести.
   "Твою маленькую рукопись я перечитывалъ нѣсколько разъ съ удовольствіемъ,-- писалъ онъ ей однажды.-- При свиданіи я еще выскажусь относительно этого. Итакъ, приходи завтра, если это возможно. Я жажду вновь увидѣть тебя и всегда думаю о тебѣ, моя очаровательная Mouche".
   Въ другой разъ онъ писалъ:
   "Сердце мое.
   "Состояніе моего здоровья очень плохо, и я нахожусь въ страшно угнетенномъ состояніи. Мое правое вѣко взяло примѣръ съ лѣваго и закрылось окончательно; я едва могу писать. Но я люблю тебя болѣе безгранично, чѣмъ когда-либо, и всегда думаю о тебѣ, моя ненаглядная. Разсказъ ничуть не показался мнѣ скучнымъ, напротивъ, онъ подаетъ надежды на будущее. Ты вовсе не такъ глупа, какъ это можно было бы подумать; но ты очаровательна невыразимо, и въ этомъ моя радость. Удастся ли мнѣ повидать тебя завтра? Я этого еще не знаю; если мои страданія будутъ упорствовать, то я дамъ тебѣ знать.
   "Я нахожусь во власти самаго ужаснаго плаксиваго настроенія. Мое сердце разверзто въ судорожномъ припадкѣ. Я долженъ былъ бы быть или мертвымъ, или сильнымъ человѣкомъ, который не нуждается ни въ какихъ цѣлебныхъ средствахъ.

Несчастье, имя твое
Г. Гейне".

   Его нервная система представляла изъ себя самый чувствительный барометръ. Во время свѣтлыхъ, ясныхъ лѣтнихъ дней состояніе его здоровья было сравнительно хорошо, и припадки болей мучили его рѣже.
   Но теперь время шло къ осени; погода испортилась, и сырой, тяжелый воздухъ понизилъ его жизненную энергію. Припадки мигрени становились все чаще и чаще, и въ такихъ случаяхъ онъ никогда не хотѣлъ, чтобы она видѣла его.
   Она часто думала надъ причиной этого. Ужъ не было ли это послѣдними остатками мужского кокетства? Этотъ умирающій человѣкъ имѣлъ всегда такой изящный видъ въ своей бѣлой элегантной постели и въ своемъ элегантномъ туалетѣ больного. Въ его манерѣ одѣваться осталось еще много безсознательнаго, врожденнаго изящества свѣтскаго человѣка. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ всегда безъ малѣйшаго смущенія принималъ отъ нея самыя интимныя дружескія услуги, какія оказываютъ сидѣлки своимъ паціентамъ. Такъ, значитъ, причина скрывалась не въ мужскомъ кокетствѣ?
   Нѣтъ, скорѣе всего причина была та, что онъ хотѣлъ избавить ее отъ зрѣлища своихъ страданій. Она имѣла слишкомъ много доказательствъ его вниманія и любви, чтобы считать это объясненіе самымъ правдоподобнымъ,
   Въ тѣхъ случаяхъ, когда страданія овладѣвали имъ, онъ писалъ ей обыкновенно записку, въ которой просилъ или отмѣнить, или отложить предполагаемое посѣщеніе. Но въ этихъ письмахъ его страстное желаніе видѣть ее вырывалось часто въ видѣ вздоха, который доказывалъ, что его желаніе еще сильнѣе и мучительнѣе для него, нежели физическія страданія, скрываемыя имъ подъ тономъ игривой ироніи.
   Одна изъ подобныхъ записочекъ гласила слѣдующее;
   "Несравненная, очаровательная моя киска.
   "Я не хочу, чтобы ты приходила завтра (въ среду), ибо я уже чувствую наступленіе мигрени, но если ты можешь посвятить мнѣ нѣсколько мгновеній въ пятницу, то это вознаградитъ меня за то долгое время, которое я не видалъ тебя. Съ пятницы я готовъ каждый день принимать тебя, и чѣмъ чаще ты будешь приходить, тѣмъ больше ты мнѣ доставишь счастья. Моя милая, хорошая, очаровательная Mouche, приди, я хочу услышать легкій шорохъ твоихъ маленькихъ ножекъ въ моей комнатѣ. Я знаю одну пѣсню Мендельсона съ припѣвомъ: "приди скорѣе". Эта мелодія постоянно звучитъ у меня въ ушахъ -- "приди скорѣе".
   "Цѣлую обѣ твои милыя ножки, но не заразъ, а сперва одну, потомъ другую.
   "Всего хорошаго.

Г. Г."

   Всегда, всегда всѣ эти письма были проникнуты нѣжностью, и это всегда дѣйствовало на ея сердце. Къ чему было принимать рѣшеніе не видаться съ нимъ? Развѣ могла она противустоять, когда онъ писалъ ей:
   "Мнѣ такъ хочется видѣть тебя, послѣдній цвѣтокъ моей непроглядной осени, мою безгранично любимую".
   Нѣтъ, она не могла слышать выраженія его голоса и не послушаться его,-- и она спѣшила къ нему. И каждый разъ она чувствовала, какъ онъ отвоевывалъ себѣ понемногу ея сердце у холоднаго разсудка, который требовалъ, чтобы она бѣжала отъ него.
   Онъ варьировалъ выраженія въ этихъ записочкахъ на всевозможные лады. Часто, когда она получала послѣднюю записку, то ей казалось, что онъ прошелъ всѣ оттѣнки ласкательныхъ выраженій, и она съ нѣкоторымъ скептицизмомъ ждала, что слѣдующее письмо будетъ повтореніемъ предыдущаго. Но всегда она находила въ письмахъ новыя выраженія, новыя ласкательныя слова, новые оттѣнки. Лишь краткія сообщенія о состояніи его здоровья всегда носили одинъ и тотъ же мрачный характеръ.
   Во всемъ, даже въ мелочахъ его нѣжность проявлялась иногда самымъ трогательнымъ образомъ.
   Разъ вечеромъ, когда она возвратилась отъ него домой, она замѣтила, что забыла у него свою вуаль. На слѣдующій день она хотѣла уже идти къ нему за вуалью, какъ вдругъ получила отъ него одну изъ его маленькихъ записочекъ. Она распечатала письмо и прочла:
   "Сегодня я чувствую себя такъ плохо, что боюсь, какъ бы завтра мнѣ не стало еще хуже. А потому я долженъ просить тебя только въ субботу или въ воскресенье доставить мнѣ счастье твоимъ посѣщеніемъ. Твоя вуалетка, тщательно сложенная, лежитъ на моемъ письменномъ столѣ.
   "Я люблю тебя со всей нѣжностью умирающаго, то-есть съ величайшей искренностью, какую только вообще можно вообразить себѣ".
   Въ одинъ ненастный, дождливый осенній день онъ писалъ ей: "Погода нехорошая, и мнѣ нехорошо, и я не хочу, чтобы мой цвѣтокъ лотоса подвергался непріятностямъ этого сырого, холоднаго тумана. Ахъ! съ какой радостью я подарилъ бы тебѣ одинъ изъ тѣхъ сіяющихъ дней, какіе можно пережить только на берегахъ Ганга, и которые собственно и принадлежатъ цвѣтку лотоса. Приходи скорѣе!-- но еще разъ: не сегодня".
   -- Я чувствую себя разжалованной,-- сказала она съ улыбкой послѣ того, какъ онъ въ первый разъ назвалъ ее цвѣткомъ лотоса.-- Муха опустилась изъ царства животныхъ въ царство растеній.
   Онъ также улыбнулся, но потомъ протянулъ свою руку, поймалъ ея руку и, лаская ее между обѣими своими, онъ сказалъ:
   "Въ своей молодости я мечталъ объ Индіи. Въ своемъ воображеніи я шелъ по берегу священной рѣки, слышалъ, какъ шумятъ ея волны и видѣлъ, какъ маленькія газели утоляютъ жажду въ ея струяхъ. Большіе, красные цвѣты благоухали и, какъ языки пламени, выдѣлялись по краямъ тропинки, то тутъ, то тамъ въ травѣ извивалась ящерица, сверкая на солнцѣ мѣдью, небо было голубое, воздухъ раскаленный... и бокъ-о-бокъ со мной шла она, та, которую я любилъ.
   "Это была голубоглазая и златокудрая дѣвушка, какъ ты. Изъ-за нея я пролилъ много горькихъ слезъ и написалъ много дурныхъ стиховъ. Она была королевой въ странѣ моей мечты -- первымъ цвѣткомъ лотоса въ моей юности. Ты -- послѣдній въ моей жизни".
   Иронія и печаль боролись въ его словахъ, какъ двое рѣзвящихся дѣтей -- печаль подъ конецъ побѣдила:
   -- Всегда въ моихъ отношеніяхъ съ этими королевами изъ міра моей фантазіи мнѣ приходилось довольствоваться нищенскими крохами любви, которыя называются поцѣлуями и ласками. Слова, мысли, воображеніе -- ничего больше!
   Онъ замолкъ, и скорбное выраженіе окончательно овладѣло его лицомъ. Она знала почему.
   Наступилъ ноябрь. Растяженіе жилы въ ногѣ продержало Марго нѣкоторое время дома. Онъ звалъ ее въ каждомъ письмѣ, но она не могла придти. Сама она страдала отъ тоски по немъ, и эта тоска росла съ каждымъ днемъ и возбуждалась отъ каждой его маленькой записочки.
   Она отвѣчала ему въ томъ же легкомъ тонѣ, къ которому онъ прибѣгалъ, когда говорилъ о своихъ собственныхъ страданіяхъ, и писала, что не владѣетъ ногами, но скоро выздоровѣетъ и будетъ возлѣ него.
   Слѣдующая его записка содержала лаконическое увѣдомленіе о томъ, что онъ не можетъ ее принять. У него начался тяжелый припадокъ мигрени. "Я не вижу даже, что я пишу", заканчивалъ онъ свою записку.
   Прошло дня два. Она получила новую записку:
   "Дорогой другъ.
   "Я продолжаю быть очень боленъ и не могу тебя видѣть сего дня. Но я надѣюсь, что ты можешь придти завтра, въ воскресенье. Если ты даже и послѣзавтра не можешь придти, то напиши мнѣ нѣсколько словъ.

Твой бѣдный другъ Навуходоносоръ II".

   "Дѣло въ томъ, видишь ли, что я также не благоразуменъ теперь, какъ вавилонскій царь, и ѣмъ только рубленую траву, которую моя кухарка называетъ "шпинатомъ".
   Отрывистый, нервный тонъ въ этихъ записочкахъ говорилъ ей яснѣе всякихъ жалобъ, какъ тяжело онъ страдалъ. Въ сравненіи съ этими страданіями ея собственныя маленькія казались ей такими незначительными, что она не хотѣла даже и говорить о нихъ. но какъ бы то ни было, ея нога отказывалась служить ей, и она не могла пойти къ нему ни въ воскресенье, ни въ понедѣльникъ. А потому она написала ему коротенькое письмо и обѣщала въ выраженіяхъ, которыя дышали любовью и состраданіемъ, скрытыми подъ игривымъ тономъ, что она скоро придетъ къ нему.
   Въ отвѣтъ на это она получила письмо и стихотвореніе:
   "Дорогой другъ.
   "Благодарю тебя за твои строки, полныя любви. Я радъ, что скоро ты снова будешь здорова; но,-- увы!-- самъ я чувствую себя очень плохо -- слабъ и печаленъ; часто малѣйшая неудача, самая пустая злая выходка со стороны судьбы, которая насмѣхается надо мною, вызываетъ у меня слезы. Каждый больной человѣкъ -- идіотъ. Я вовсе не люблю, чтобы ненавидѣли въ такомъ состояніи,-- и все-таки! Мнѣ необходимо слышать, какъ моя Mouche возится вокругъ меня. Приходи скорѣе!-- какъ только милостивая государыня пожелаетъ этого, или лучше, какъ только это будетъ возможно,-- слышишь, моя милая, маленькая мордочка! Посылаю тебѣ стихотвореніе, которое я кое-какъ нацарапалъ: это не что иное, какъ поэзія больничнаго паціента.
   "Мужчина-глупецъ къ женщинѣ-дурочкѣ!

Г. Г."

   Стихотвореніе было слѣдующее.
   

Цвѣтокъ лотоса

   Поистинѣ странной четою
   Насъ вѣрно бы каждый назвалъ:
   Чуть двигаетъ милая ножки,
   Разслабленнымъ другъ ея сталъ!
   
   Она ослабѣвшій котенокъ,
   Онъ болью измученъ, какъ песъ,
   И здравъ ли разсудокъ обоихъ --
   Еще не рѣшенный вопросъ?
   
   За лотосъ, стыдливо цвѣтущій,
   Себя она выдать не прочь...
   Онъ, блѣдный, увѣренъ, что сталъ онъ,
   Какъ мѣсяцъ въ безмолвную ночь!
   
   Открывъ свою чашечку, лотосъ
   Привѣтствуетъ мѣсяца свѣтъ --
   Но вмѣсто блаженства и жизни
   Находитъ стихи лишь въ отвѣтъ *).
   *) Перевелъ Юрій Веселовскій.
   

VIII.

   Наступили тягостные, сумрачные зимніе дни. Они исчезали одинъ за другимъ подобно чернымъ кисейнымъ завѣсамъ, поднимающимся одна за другой, а она сидѣла и смотрѣла на этотъ волнующійся мракъ въ состояніи ужаснаго, раздирающаго нервы напряженія. Скоро поднимется послѣдняя завѣса, и ей прямо въ глаза заглянетъ окостенѣлое лицо смерти, искаженное страшной, блѣдной гримасой. Она встрѣчала каждый новый день съ широко раскрытыми отъ ужаса глазами и съ трепещущимъ сердцемъ отъ сдерживаемаго крика отчаянія, который замеръ у нея въ горлѣ. Сегодня? Завтра? Она трепетала, предчувствуя ужасъ одиночества, которое распространится на всю ея жизнь съ той минуты, когда его не станетъ больше на свѣтѣ.
   Этотъ день былъ уже близокъ. Блѣдный призракъ, разрушитель, уже поселился въ комнатѣ больного, терпѣливо ожидая, когда пробьетъ его часъ. Блѣдный призракъ, освободитель, стоялъ уже съ натянутымъ лукомъ, какъ костлявый Геркулесъ, прицѣливающійся смертоносной стрѣлой, чтобы прекратить страданія, которыя, подобно коршуну, раздирали измученное тѣло больного. Она ясно слышала стоны, которые вырывались иногда сквозь судорожно сжатыя губы умирающаго поэта,-- какъ бы подъ давленіемъ посторонней силы.
   Также и въ запискахъ, которыя онъ присылалъ Марго, прорывался этотъ болѣзненный стонъ почти помимо его воли.
   Разъ какъ-то она принесла ему съ собой нѣсколько конвертовъ съ надписаннымъ на нихъ своимъ адресомъ,-- она сдѣлала это, что бы избавить его слабую руку отъ излишняго труда ясно вырисовывать на конвертѣ ея адресъ и имя; и уже на слѣдующее утро онъ послалъ ей одинъ изъ этихъ конвертовъ обратно.
   "Спѣшу воспользоваться однимъ изъ этихъ хорошенькихъ конвертовъ,-- писалъ онъ,-- и цѣлую руку, которая такъ изящно написала адресъ.-- У меня была очень тяжелая ночь; я кашлялъ такъ, что уже думалъ, что умираю, и теперь я не могу говорить.-- Благодарю также за прекрасную копію съ письма къ госпожѣ фонъ-Р.
   "Привѣтъ, ласки! Я смѣюсь отъ боли, я скрежещу зубами, я теряю разсудокъ.

Г. Г.".

   Мгновенія, въ которыя онъ былъ совершенно свободенъ отъ страданій, становились все рѣже и рѣже. Сонъ бѣжалъ отъ него по ночамъ, но зато усталость тѣмъ болѣе брала верхъ днемъ. Онъ могъ лежать цѣлыми часами безъ сознанія, растянувшись на постели, и въ это время подъ вліяніемъ жара воображеніе создавало въ его мозгу одну картину за другой. Эти картины тѣснились въ его головѣ и перегоняли другъ друга: воспоминанія о пережитыхъ приключеніяхъ, о бурныхъ ночахъ любви, о страданіяхъ и борьбѣ -- грозные призраки и улыбающіяся, свѣтлые образы -- все проносилось передъ нимъ пестрой, безпрерывной вереницей. Онъ то вздыхалъ, то стоналъ, какъ подъ гнетомъ кошмара, то протягивалъ руки въ пустомъ пространствѣ и молилъ небо о пощадѣ.
   Въ такихъ случаяхъ она должна была часами сидѣть у его постели. Если она поднималась, чтобы уйти, то на его лицѣ появлялось выраженіе безпокойства, и онъ дѣлалъ движеніе, доказывавшее, что сознаніе его было только подавлено, но что оно не вполнѣ угасло.
   А когда онъ наконецъ приходилъ въ себя послѣ такого забытья, то онъ разсказывалъ ей, что ему грезилось.
   "Я видѣлъ своего отца,-- разсказалъ онъ ей однажды. Онъ долго леж:алъ тихо и спокойно дышалъ; но вдругъ по всему его тѣлу прошла дрожь, онъ глубоко вздохнулъ и проснулся.-- Я видѣлъ его, какъ бы сквозь облако пудры -- его причесывали. Я такъ обрадовался, увидя его, что бросился къ нему. Но чѣмъ больше я приближался къ нему, тѣмъ туманнѣе становился его образъ, а когда я взялъ его руку, чтобы поцѣловать, то меня охватила дрожь: пальцы на рукѣ были сухими сучьями, а самъ отецъ былъ не что иное, какъ бездушный стволъ дерева, вѣтви котораго были покрыты инеемъ".
   Во всѣхъ его видѣніяхъ было нѣчто фантастическое и въ то же время страшное. Они производили на нее странное, смѣшанное впечатлѣніе леденящаго ужаса и чего-то прекраснаго. Въ то время, какъ она сидѣла у постели больного, она испытывала двойное ощущеніе: ей казалось, что ее привлекаютъ къ себѣ двѣ нѣжныя руки и въ то же время ее отталкивало чувство ужаса, какъ передъ призракомъ. Душа ея разрывалась между этими двумя крайностями, и, наконецъ, все превратилось въ ней въ какой-то хаосъ, мракъ котораго порождалъ поступки, являвшіеся не результатомъ ея воли, а инстинктивной реакціей нервовъ.
   Однако ее привязывали къ поэту не только его горячечныя видѣнія. Случалось часто, что онъ дрожащей рукой протягивалъ ей нѣсколько пожелтѣвшихъ листовъ и просилъ прочесть ему ихъ. Это были неизданныя стихотворенія, относящіяся къ времени страданій, къ вздохамъ и галлюцинаціямъ заживо погребеннаго Лазаря, воспѣтаго поэтомъ.
   -- Вотъ посмотри,-- сказалъ онъ ей однажды, протягивая нѣсколько пожелтѣвшихъ листовъ.-- Прочти мнѣ эти стихотворенія -- я хочу еще разъ услышать ихъ передъ смертью.
   Она взяла верхній листокъ и прочла:
   
   Ахъ, какъ медленно ползетъ
   Ужасная улитка -- время!
   А я недвижно здѣсь лежу,
   Влача болѣзни тяжкой бремя.
   
   Ни солнца, ни надежды лучъ
   Не проскользнетъ въ мое жилище;
   Я знаю: мрачный мой пріютъ
   Замѣнитъ мнѣ одно кладбище.
   
   Быть можетъ, я давно ужъ мертвъ,
   И лишь мечты воображенья,
   Ночные призраки одни
   Творятъ въ мозгу свое броженье.
   
   Не духи ль это древнихъ лѣтъ
   Въ лучахъ языческаго свѣта?
   И мѣстомъ сборища теперь
   Имъ черепъ мертваго поэта.
   
   И страшно сладкую игру,
   Безумный пиръ ночной ватаги,
   Поэта мертвая рука
   Передаетъ потомъ бумагѣ *).
   *) Переводъ Ф. Б. Миллера (сборникъ Нивы за 1904 г., т. VI, книга 15, изд. А. Ф. Маркса).
   
   Послѣ того, какъ она кончила читать, онъ лежалъ нѣсколько мгновеній молча. Казалось, словно онъ ждалъ, чтобы она сказала что-нибудь. Но она не могла произнести ни слова, а онъ не видалъ, что глаза ея полны слезъ.
   -- Это во всякомъ случаѣ такъ,-- сказалъ онъ наконецъ съ нѣкоторой горечью.
   Опять на нѣсколько минутъ воцарилось молчаніе. Онъ лежалъ тихо и ждалъ, чтобы она читала дальше.
   И она продолжала:
   

Morphine.

   Двухъ юношей прекрасныхъ близко сходство,
   Хотя одинъ блѣднѣе и на видъ
   Какъ будто строже, царственнѣе даже,
   Чѣмъ тотъ другой, который заключилъ dd>   Такъ ласково меня въ свои объятья.
   О, какъ тогда плѣнительна была
   Его улыбка нѣжная и кроткій,
   Спокойный взглядъ!
   Не мудрено, что могъ
   Его вѣнокъ изъ маковыхъ цвѣтовъ
   И моего чела слегка коснуться
   И, испуская чудный ароматъ,
   Прогнать мою печаль... но ненадолго.
   Поправиться вполнѣ я лишь тогда
   Могу, когда потушитъ тоже факелъ
   И братъ другой, такой серьезный, блѣдный..
   Прекрасенъ Сонъ, Смерть краше -- хоть, конечно,
   Всего бы лучше вовсе не родиться*).
   *) Переводъ Д. Д. Минаева (сборникъ Нивы за 1904 г., т. VI, книга 16, изд. А. Ф. Маркса).
   
   Тихо повторилъ онъ послѣднюю строфу. Голосъ его звучалъ глухо, какъ замогильное эхо. Въ этихъ пяти маленькихъ стихахъ какъ будто сосредоточивалось глубочайшее человѣческое отчаяніе; а голосъ, которымъ онъ ихъ повторилъ, прожегъ ими ея сердце.
   Но она боялась дать волю своему волненію. Это слишкомъ сильно подѣйствовало бы на его нервы, если бы онъ услыхалъ, что она плачетъ, и она собрала все свое мужество, чтобы не выдать себя.
   -- Онъ былъ моимъ лучшимъ другомъ,-- сказалъ онъ немного спустя. но какъ и всѣ друзья, онъ измѣнилъ мнѣ теперь. Теперь можетъ помочь только другой.
   -- Друзей рѣдко имѣешь даромъ,-- продолжалъ онъ съ оттѣнкомъ старой ироніи.-- Этотъ другъ стоилъ мнѣ болѣе 500 франковъ въ годъ -- не думаю, чтобы я проглотилъ пищи хотя бы на половину этой суммы.
   Она слушала его слова съ рыданіями въ горлѣ. Она боялась что-нибудь сказать, такъ какъ голосъ ея могъ выдать, какъ глубоко она была взволнована.
   -- Читай дальше. Я наслаждаюсь, прислушиваясь къ звукамъ твоего голоса: онъ похожъ на прекрасную мелодію,-- это аккомпанементъ къ моимъ стихотвореніямъ.
   Она взяла новый листокъ и начала читать:
   

Воспоминаніе.

   О, грустно милое мечты моей созданье!
             Затѣмъ ко мнѣ пришла ты вновь?
   Ты смотришь на меня: покорная любовь
   Въ твоихъ глазахъ -- твое я чувствую дыханье...
             Да, это ты! Тебя, ахъ знаю я,
   И знаешь ты меня, страдалица моя!
   
             Теперь я боленъ, сердце сожжено,
   Разбито тѣло, все вокругъ темно...
   Но не такимъ я былъ въ тѣ дни былые,
   Когда тебя увидѣлъ я впервые.
             Исполненъ свѣжихъ, гордыхъ силъ,
             Я быстро шелъ дорогой шумной
             Вослѣдъ мечтѣ моей безумной!
             Весь міръ моимъ владѣньемъ былъ --
   Сбирался шаръ земной я растоптать ногами
   И свергнуть сводъ небесъ, усыпанный звѣздами!
   
   О, Франкфуртъ! Много ты ословъ и злыхъ людей
   Въ стѣнахъ своихъ хранишь; но, несмотря на это,
             Люблю тебя: ты далъ землѣ моей
   Хорошихъ королей и лучшаго поэта,
   И ты -- тотъ городъ, гдѣ въ былыя времена
             Со мною встрѣтилась она...
   
   По главной улицѣ бродилъ я. Это было
   Во время ярмарки. Толпа вокругъ меня
   Волнами двигалась... Брань, пѣсни, болтовня,
   Все это голову мою ошеломило
             И я смотрѣлъ, какъ будто сквозь туманъ,
             На этотъ пестрый океанъ.
   
   И вдругъ -- она! Съ блаженнымъ изумленьемъ
   Увидѣлъ я небесный свѣтъ очей,
             И дуги мягкія бровей,
   И станъ, колеблемый чарующимъ движеньемъ...
             Она взглянула и прошла --
   И сила страстная за ней меня влекла.
   Все далѣе и далѣе тянуло...
   Вотъ уличка, таинственно темна;
   Здѣсь съ милою улыбкою она
             Ко мнѣ головку повернула
             И въ домъ вбѣжала. Я скорѣй
             Туда послѣдовалъ за ней.
   
   Старуха-бабушка своей корыстной страсти
   Цвѣтущее дитя на жертву принесла;
             Но милая себя мнѣ отдала
             Не подъ напоромъ этой власти --
             Нѣтъ, добровольно; и въ душѣ
   Помина не было у ней о барышѣ.
   
   Нѣтъ, нѣтъ, клянусь; во всемъ прекрасномъ полѣ,
   А не въ однихъ лишь музахъ знатокомъ
   Я сталъ давно, и не обманетъ болѣ
   Меня никто смазливенькимъ лицомъ.
   Такъ биться грудь притворная не станетъ,
   И такъ свѣтло ложь никогда не взглянетъ.
             Какъ хороша она была!
             Богиня пѣною морскою
             Рожденная, не превзошла
             Ее небесной красотою.
   Ахъ, это не она ль еще въ дни дѣтства мнѣ,
             Какъ чудный духъ, являлася во снѣ?
   
   Я не узналъ ея. Какой-то тьмою странной
   Подернулся мой умъ... Спала душа моя
   Въ оковахъ чуждыхъ чаръ... То счастіе, что я
   Искалъ вездѣ, всегда, такъ жадно, неустанно,
   Лежало, можетъ быть, у сердца моего,
             И я -- я не узналъ его!
   
   Съ чудеснымъ существомъ, въ чудесномъ упоеньѣ
             Прогрезилъ я три цѣлыхъ дня,
             И -- вновь безумное стремленье
   Идти впередъ проснулось у меня...
   Ахъ, милая еще прекраснѣй стала,
   Когда предъ ней вѣсть страшная упала;
   
   Когда, проснувшись вдругъ отъ сладостнаго сна,
   Вся обезумѣвши отъ безысходной муки,
   Съ распущенной косой, ломая дико руки,
             Отчаянно звала она меня
             И съ воплемъ пала предо мною,
             Къ моимъ ногамъ приникнувъ головою.
   
   Ахъ, Господи! Въ желѣзѣ шпоръ моихъ
   Несчастная своими волосами
   Запуталась... Я видѣлъ кровь на нихъ...
   И -- вырвался... Все кончилось межъ нами...
   Я потерялъ тебя, ребенокъ мой,
   И болѣе не встрѣтился съ тобой...
   
   Минувшихъ дней безумное стремленье
   Исчезнуло; но гдѣ бы ни былъ я,
             Малютка бѣдная моя
   Передо мной, какъ грустное видѣнье...
   Гдѣ ты теперь, въ какомъ глухомъ краю?
   Я растопталъ, убилъ всю жизнь твою*)?...
   *) Переводъ П. И. Вейнберга (сборникъ Нивы за 1904 г., т. VI, кн. 15, изд. А. Ф. Маркса).

-----

   Въ то время, какъ она читала, она иногда поднимала глаза отъ рукописи и бросала бѣглый взглядъ на его лицо; ей показалось, что подъ застывшими чертами отражаются всѣ оттѣнки чувствъ, выраженныхъ въ стихотвореніи: любовь, горе, угрызенія совѣсти. И вдругъ она почувствовала, что на сердцѣ у нея стало такъ холодно.
   -- Ты не находишь, что это прекрасно?-- Казалось, будто онъ догадывается, что это стихотвореніе не произвело на нее такого впечатлѣнія, какъ другія.
   -- Н-да.
   Она протянула этотъ отвѣтъ и въ голосѣ ея прозвучала холодная нотка.
   -- Н-да?-- переспросилъ онъ съ маленькой усмѣшкой.
   -- Тутъ есть нѣкоторая идеализація.
   -- Ты находишь?-- сказалъ онъ, какъ бы забавляясь ея замѣчаніемъ.
   -- Да. Я нахожу, что это было очень...-- она искала слова -- ...очень обыкновенное приключеніе, которое позолочено фантазіей, позабавившейся въ одиночествѣ.
   -- Обыкновенное?-- Онъ засмѣялся тихимъ, сухимъ смѣхомъ. Но вдругъ онъ обратилъ вниманіе на то, что голосъ ея былъ необыкновенно рѣзокъ, когда она высказала ему свое мнѣніе.
   -- Почему ты такъ думаешь?-- спросилъ онъ.
   -- О,-- это такъ кажется.
   -- Кажется?-- Ея холодъ, повидимому, раздражалъ его. Онъ помолчалъ нѣкоторое время, какъ бы обдумывая, какая могла быть этому причина.
   -- Это происходитъ оттого, что ты сама вкладываешь что-нибудь въ это стихотвореніе,-- прибавилъ онъ наконецъ.
   Его слова прозвучали сарказмомъ, и она почувствовала себя оскорбленной.
   -- Я не вѣрю въ эту позолоту,-- сказала она почти рѣзко. И съ отчаянной попыткой подавить свое волненіе она поднялась съ мѣста, подошла къ окну и начала перелистывать корректуру, которая тамъ лежала. Она чувствовала, какъ у нея со дна души поднимается горькое чувство, похожее на ненависть, нѣчто тяжелое, сумрачное, какъ декабрьскій воздухъ, обволакивавшій обнаженныя деревья на Champs Elysées. И въ то же время всю ее охватило чувство одиночества и тоски; ей страстно захотѣлось, она сама не отдавала себѣ отчета, чего именно,-- чистаго, свѣжаго воздуха, солнечнаго свѣта, благоуханія цвѣтовъ и пѣнія птицъ, и еще чего-то другого, чего-нибудь живого, какое-нибудь живое существо, горячее и отзывчивое, внушающее довѣріе, въ которомъ можно было бы найти поддержку и къ которому можно было бы привязаться.
   Она чувствовала смертельную усталость. Она устала отъ всего темнаго, мрачнаго, что окружало ее, ее утомила эта комната больного, она устала быть вѣчно скованной волей этого умирающаго человѣка -- быть прикованной къ трупу.
   И подъ всѣмъ этимъ, въ самой глубинѣ ея души копошилось сознаніе, что у нея нѣтъ силъ освободиться отъ этого гнета, что стоитъ ему только дотронуться до одной изъ тысячи нитей, которыя привязывали ее къ нему, и она снова будетъ возлѣ него, полная преданности, любви и состраданія.
   Но вотъ съ постели раздался его глухой, надтреснутый голосъ съ нервной интонаціей, которая придавала его словамъ выраженіе приказанія.
   -- Ты не хочешь больше читать?
   Она должна была употребить надъ собою страшное усиліе. Она снова сѣла на свое мѣсто, взяла желтые листы и прочла:
   

Обманчивый сонъ.

   Мнѣ снился сонъ: я бодръ и свѣжъ душою,
   Я молодъ вновь... Вотъ мирный, скромный домъ,
   За нимъ обрывъ... Тропинкою крутою
   Съ Оттиліей бѣжали мы вдвоемъ...
   
   Какъ строенъ станъ у этой чудной крошки!
   Мнѣ свѣтитъ вновь волшебный блескъ очей...
   Какъ быстро вдаль ее уносятъ ножки!
   Все прелестью и силой дышитъ въ ней...
   
   И вновь звучитъ свободно и правдиво,
   Какъ откликъ сердца, чистый голосокъ.
   Въ ея рѣчахъ все такъ умно и живо,
   Ея уста прекрасны, какъ цвѣтокъ.
   
   То не любовь, не сладкое томленье!
   Я страстныхъ грезъ въ душѣ не нахожу...
   Въ моей груди царитъ лишь умиленье,
   Я руку ей цѣлую и дрожу...
   
   И помню я, какъ сорванную мною
   Я лилію ей подалъ -- и сказалъ:
   "Утѣшь меня и будь моей женою,
   Чтобъ счастливъ былъ и чистъ я сердцемъ сталъ"!..
   
   Я не узналъ, какой отвѣтъ былъ милой...
   Проснулся я безсильнымъ и больнымъ,--
   На ложѣ скорби, въ комнатѣ унылой,
   Ужъ много лѣтъ въ страданьяхъ недвижимъ *)...
   *) Перевелъ Юрій Веселовскій.

-----

   То горькое, тяжелое настроеніе, во власти котораго она только что находилась, разрѣшилось горячими слезами. Она плакала тихо, не произнося ни слова. Но, повидимому, онъ это почувствовалъ, хотя онъ ничего не видѣлъ и не слышалъ.
   -- Нравится тебѣ это?-- спросилъ онъ ее съ гордостью и съ примѣсью укоризны.
   -- Да.
   Ей казалось, что каждое слово, кромѣ этого единственнаго, было бы дерзостью съ ея стороны. Она чувствовала себя такой маленькой, а онъ такъ неизмѣримо высоко стоялъ надъ ея похвалой.
   Но вотъ онъ протянулъ свою руку за стихотвореніями, выбралъ два изъ нихъ и передалъ ей.
   -- Прочти также и эти два. А потомъ ты освободишься отъ меня на этотъ день. Одно изъ нихъ религіознаго содержанія, а другое политическаго.
   Она прочла:
   
   Брось свои иносказанья
   И гипотезы пустыя!
   На проклятые вопросы
   Дай отвѣты намъ прямые!
   
   Отчего подъ ношей крестной,
   Весь въ крови влачится правый?
   Отчего вездѣ безчестный
   Встрѣченъ почестью и славой?
   
   Кто виной? Иль силѣ правды
   На землѣ не все доступно?
   Иль она играетъ нами?
   Это подло и преступно!
   
   Такъ мы спрашиваемъ жадно
   Цѣлый вѣкъ, пока безмолвно
   Не забьютъ намъ рта землею...
   Да отвѣтъ ли это, полно *)?
   *) Переводъ М. Л. Михайлова (сборникъ Нивы за 1904 г., т. VI, кн. 15, изданіе А. Ф. Маркса).

-----

   -- Ну?
   Ей нечего было сказать. Въ этихъ безхитростныхъ строфахъ вопіяло само страданіе; это были гордыя, пламенныя слова, направленныя въ пустое пространство побѣжденнымъ, побитымъ, который корчился въ судорогахъ въ лужѣ собственной крови подъ тяжелой стопой злого рока.
   Онъ чувствовалъ всѣми своими нервами, что она была увлечена; и онъ наслаждался этимъ сознаніемъ. Его опьяняла мысль, что эти стихотворенія переживутъ его, что они, какъ жгучіе вздохи страдальца, облетятъ весь свѣтъ, свидѣтельствуя о его безграничномъ несчастьи и о той силѣ, съ которой онъ переносилъ его, и что это заставитъ дѣтей грядущаго времени склонить свои головы отъ чувства восторга.
   Съ какимъ-то лихорадочнымъ, нервнымъ нетерпѣніемъ онъ ждалъ, чтобы она продолжала.
   Она взяла слѣдующій листъ и начала читать:
   

Enfant perdu.

   Забытый часовой въ войнѣ свободы,
   Я тридцать лѣтъ свой постъ не покидалъ;
   Побѣды я не ждалъ, сражаясь годы;
   Что не вернусь, не уцѣлѣю -- зналъ.
   
   Я день и ночь стоялъ, не засыпая,
   Пока въ палаткахъ храбрые друзья
   Всѣ спали, громкимъ храпомъ не давая
   Забыться мнѣ, хоть и вздремнулъ бы я.
   
   А ночью -- скука, да и страхъ порою:
   Дуракъ лишь не боится ничего...
   Я бойкимъ свистомъ или пѣснью злою
   Ихъ отгонялъ отъ сердца моего.
   
   Ружье въ рукахъ, всегда на стражѣ ухо,
   Чуть тварь какую близко разгляжу --
   Ужъ не уйдетъ: какъ разъ дрянное брюхо
   Насквозь горячей пулей просажу.
   
   Случалось -- и такая тварь, бывало,
   Прицѣлится и мѣтко попадетъ.
   Не утаю -- теперь въ томъ проку мало --
   Я весь израненъ, кровь моя течетъ.
   
   Гдѣ-жъ смѣна? Кровь течетъ, слабѣетъ тѣло...
   Одинъ упалъ -- другіе подходи!
   Но я не побѣжденъ: оружье цѣло,
   Лишь сердце порвалось въ моей груди *).
   *) Переводъ М. Л. Михайлова (сборникъ Нивы за 1904 г., т. V, кн. 14, изд. А. Ф. Маркса).

-----

   Наступило долгое молчаніе послѣ того, какъ она кончила читать.
   -- Да, да,-- сказалъ онъ наконецъ,-- долго это не можетъ больше тянуться. Въ одно прекрасное утро, когда ты придешь сюда, ты найдешь меня мертвымъ.
   Слова вырывались у него нервно, лихорадочно, подъ давленіемъ мыслей, которыя перегоняли другъ друга.
   -- Для меня это будетъ самое лучшее и для тебя, быть можетъ, также. Эта долгая борьба со смертью утомила тебя, но когда меня не станетъ больше, то вспоминай обо мнѣ съ любовью, и много, много лѣтъ спустя вспоминай это время съ чувствомъ гордости, потому что ты поняла меня лучше другихъ и любила меня больше.
   Онъ снова замолкъ и лежалъ тихо; на блѣдныхъ, страдальческихъ чертахъ появилось выраженіе величія и серьезности, и голосъ звучалъ полнѣе и глубже, когда онъ продолжалъ:
   -- Настанетъ время, когда свистъ и оскорбленія замолкнутъ вокругъ моего имени, когда моя великая, дорогая родина протретъ свои глаза и проснется, когда молодое поколѣніе пойдетъ на поклоненіе на кладбище бѣдныхъ и несчастныхъ въ Парижѣ, и возложитъ на могилу изгнанника тотъ лавровый вѣнокъ, который нѣкогда мнѣ протянула Германія, и который за послѣдніе годы такъ усиленно старались вырвать у меня. Наступитъ время, когда меня будутъ лучше понимать и больше любить, и которое будетъ снисходительнѣе относиться ко мнѣ, и проститъ мнѣ мои недостатки и ошибки, ибо оно пойметъ, что я никогда не измѣнялъ святому долгу человѣчества и свободы.
   И онъ тихо прибавилъ:
   -- Это видно изъ моихъ произведеній... Не знаю, заслужилъ ли я, чтобы на мою могилу возложили лавровый вѣнокъ... Но пусть на мой гробъ положатъ мечъ, ибо я былъ храбрымъ солдатомъ въ великой войнѣ человѣчества за свободу.
   Послѣднія слова замерли во мракѣ и воцарилось молчаніе, но въ ея душѣ они повторились, какъ дрожащее эхо, нѣсколько разъ.
   Лампа горѣла на маленькомъ ночномъ столикѣ возлѣ кровати и бросала слабый, неясный свѣтъ на блѣдный ликъ страдающаго Христа, покоившійся на подушкѣ; лицо это было такъ неподвижно и безжизненно, какъ если бы все уже было кончено, какъ если бы покинутая, убитая жертва излила уже послѣднюю каплю крови въ песокъ.
   Она взяла его тонкую, блѣдную руку, поцѣловала ее на прощанье и тихо, на цыпочкахъ, вышла изъ комнаты.
   

IX.

   Однажды утромъ въ декабрѣ, когда Марго вошла въ комнату больного, то она нашла свое кресло у постели занятымъ: въ креслѣ сидѣла бѣлокурая дама съ добрымъ лицомъ лѣтъ 40 слишкомъ, которая, повидимому, чувствовала себя тамъ, какъ дома. Облокотившись о письменный столъ, стоялъ господинъ съ наружностью военнаго, и всѣ трое вели оживленный разговоръ.
   Больной находился въ очень возбужденномъ состояніи; на его чертахъ лежалъ тотъ же отблескъ свѣтлой радости, который каждый разъ появлялся, когда Марго входила къ нему въ комнату. При видѣ этого сердце ея больно сжалось: вотъ настало то, чего она такъ боялась!
   Она подошла къ больному, тотъ протянулъ ей руку, привлекъ ее къ себѣ и поцѣловалъ въ лобъ, нимало не смущаясь присутствующими.
   -- Вотъ это моя Mouche,-- сказалъ онъ.-- А это моя сестра Лотта и мой братъ Густавъ.
   Дама встала и протянула Марго руку съ ласковымъ и довольнымъ выраженіемъ на лицѣ, а господинъ вѣжливо поклонился. У обоихъ въ манерѣ держать себя съ нею было что-то довѣрчивое, какъ если бы она была ихъ старой знакомой. И ее охватила ликующая радость при мысли о томъ, что она не была для нихъ чужою, что Гейне писалъ имъ о ней, говорилъ, говорилъ и писалъ съ чувствомъ благодарности и преданности.
   Казалось, словно онъ немного ожилъ за это время. Маленькая Лотта проводила ежедневно по нѣсколько часовъ у постели больного брата; и по отношенію къ La Mouche Лотта была сама нѣжность. Дружелюбное и задушевное отношеніе родныхъ Гейне къ Марго представляло собою самый рѣзкій контрастъ съ тѣмъ бросающимся въ глаза непріязненнымъ отношеніемъ, которое госпожа Матильда съ самаго начала нашла нужнымъ выказывать ей. Марго сознавала, что сестра Гейне любитъ ее, потому что онъ любилъ ее; она чувствовала, что Лотта смотритъ на нее его глазами, что она благодарна ей за любовь и нѣжную заботливость, которыми она окружала больного.
   La Mouche не была чужой въ этомъ семейномъ кружкѣ, чужой была та, которая называлась его женой. Госпожа Матильда вносила съ собой холодъ, когда входила иногда въ комнату больного, гдѣ всѣ собирались вокругъ его постели; дружеская бесѣда замирала и замѣнялась пустой болтовней; а когда она уходила, то у всѣхъ вырывался вздохъ облегченія.
   Гейне старался сгладить это нѣсколькими ласковыми словами, относящимися къ "бѣдному, толстому дитяти", нѣсколькими словами сожалѣнія по поводу того, какъ она будетъ одинока, когда его не станетъ больше на свѣтѣ. И въ основѣ всего того, что онъ о ней говорилъ, звучала искренняя нота настоящей преданности, какъ и во всѣхъ стихотвореніяхъ, посвященныхъ ей. Но эта преданность казалась лишь слабымъ отблескомъ того, что было, въ сравненіи съ глубокой горячей любовью, которую онъ питалъ къ ней -- къ La Mouche.
   Это сознаніе дѣлало ее счастливой и невыразимо гордой. Да! Да! Это такъ! И эта милая женщина, его сестра, знала, что это такъ, потому-то она и полюбила La Mouche. А въ такомъ случаѣ, какое ей дѣло было до грубой ревности другихъ!
   Эти любовныя отношенія, благородныя и цѣломудренныя, представятся послѣдующимъ поколѣніямъ въ гораздо болѣе прекрасномъ свѣтѣ, нежели его отношенія къ той, которая была его законной женой!
   Маленькая Лотта была солнечнымъ лучомъ въ продолженіе тѣхъ нѣсколькихъ недѣль, которыя она провела у постели своего брата; и эти недѣли были самыми спокойными, которыя когда-либо переживала Марго съ тѣхъ поръ, какъ она впервые переступила порогъ комнаты умирающаго поэта. То непріятное чувство страха, которое она часто испытывала, когда сидѣла одна у постели умирающаго, совершенно исчезло. Она также замѣтила, что вспышки безсильной страсти, которая готова была навсегда поработить ее и увлечь за собою въ черную бездну, бывали теперь рѣже. Онъ сталъ тише, кротче и ровнѣе, и нервозность его стала слабѣе.
   Но едва уѣхала сестра, какъ тяжелое время снова наступило. Онъ походилъ на обнаженный музыкальный инструментъ съ тонкими натянутыми струнами, которыя звучали отъ малѣйшаго прикосновенія вѣтерка. Онъ былъ жертвой постоянно возраставшаго безпокойства. Онъ не могъ лежать спокойно въ своей постели, по его тѣлу отъ времени до времени безъ всякой видимой причины пробѣгала судорога, и онъ вздрагивалъ при малѣйшемъ шумѣ. Если случалось, что Марго опаздывала и приходила хоть на двѣ минуты позже, нежели было уговорено, то она находила его въ состояніи крайняго нервнаго возбужденія, напоминавшемъ припадокъ истерической женщины. И это тотчасъ же отражалось на ея собственныхъ нервахъ; она переносила точь въ точь всѣ тѣ же болѣзненныя ощущенія, которымъ подвергался онъ. Постоянное возбужденное состояніе, которое являлось слѣдствіемъ этого, тяжело отозвалось на ея здоровьѣ. Она понемногу потеряла все то, что ей удалось пріобрѣсти въ смыслѣ здоровья во время ея пребыванія на водахъ. Снова начались нервныя боли и безконечныя безсонныя ночи. Возбужденное состояніе не покидало ея днемъ ни на одно мгновеніе. Она старалась проводить меньше времени у постели больного, но и это волновало ее. Когда она получала одну изъ хорошо знакомыхъ записокъ, то она начинала трепетать съ ногъ до головы, и ей казалось, что у нея отнимаются ноги. Эти письма волновали ее еще больше, нежели ежедневныя посѣщенія,-- настолько они были проникнуты крайнимъ нетерпѣніемъ пишущаго. Даже буквы носили ясные слѣды нервной, дрожащей руки, а содержаніе!
   Однажды это нервное нетерпѣніе вылилось въ формѣ стиховъ; вмѣсто письма онъ послалъ ей стихотвореніе, но что это было за стихотвореніе!
   
   Вели мнѣ тѣло рвать клещами.
   Терзай и раны растравляй,
   Меня избить вели бичами,
   Но ждать меня не заставляй.
   
   Прибѣгни къ пыткамъ всевозможнымъ,
   Вели мнѣ кости изломать,
   Но ждать не заставляй напрасно:
   Нѣтъ хуже пытки ждать и ждать.
   
   Вчера до вечера прождалъ я
   Тебя, волшебница моя,
   Но ты не шла -- часы бѣжали,
   И обезумѣлъ словно я.
   
   Меня душило нетерпѣнье,
   Какъ змѣю; дрогнетъ лишь звонокъ --
   Бросался я къ тебѣ навстрѣчу,
   Но ты не шла... я ждать не могъ.
   
   Ты не пришла -- я бѣсновался,
   А демонъ мнѣ шепталъ не разъ:
   Какъ надъ тобой, безумецъ старый,
   Смѣется лотосъ въ этотъ часъ *)!
   *) Переводъ Д. Д. Минаева (сборникъ Нивы за 1904 г., т. VI, кн. 15, издан. А. Ф. Маркса).

-----

   Онъ не написалъ ей ни одного слова за исключеніемъ этой импровизаціи, но по неровному тону стихотворенія она догадалась, что онъ былъ во власти крайняго нервнаго возбужденія, когда писалъ ихъ. Она пошла въ свою комнату, заперла за собою дверь и разразилась истерическими рыданіями.
   Но у него бывали еще свѣтлые часы, хотя они становились все рѣже и рѣже,-- часы, кагда онъ, казалось, забывалъ свои страданія, когда тѣло его лежало неподвижно на постели въ то время, какъ духъ сверкалъ и искрился надъ развалинами. Въ такія минуты у нея вдругъ являлась мимолетная надежда на свиданіе послѣ смерти. Казалось такъ невѣроятно, чтобы этотъ великій, сильный духъ умеръ, изгладился, исчезъ только потому, что жизненные соки изсякли въ этомъ маленькомъ, слабомъ тѣлѣ. Вѣдь это тѣло не было его "я"; ей оно было совершенно чуждо; то, что она знала, что любила, чѣмъ восхищалась, была душа, которая жила въ этой развалинѣ.
   Старый годъ пришелъ къ концу, наступилъ новый. Въ первый день новаго года онъ былъ настолько боленъ, что не могъ принять ее; однако, онъ послалъ ей новогодній подарокъ, элегантную, маленькую бонбоньерку. Подарокъ сопровождался письмомъ:
   "Милое дитя!
   Посылаю тебѣ по случаю наступленія новаго года пожеланія счастья и коробочку съ шоколадомъ -- надѣюсь, что содержимое придется тебѣ по вкусу. Я хорошо знаю, что тебѣ не доставитъ особеннаго удовольствія то обстоятельство, что я исполняю по отношенію къ тебѣ долгъ вѣжливости; но я это дѣлаю главнымъ образомъ ради окружающихъ насъ людей, чтобы не дать никому ни малѣйшаго повода заподозрѣть насъ въ недостаткѣ уваженія другъ къ другу; а потому я пользуюсь всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы выказать тебѣ маленькое вниманіе, предписываемое обычаемъ. Что касается до меня самого, то я люблю тебя такъ безгранично, что нахожу совершенно лишнимъ давать особыя доказательства моего уваженія къ тебѣ. Ты моя милая Mouche, и я легче переношу страданія, когда думаю о твоей красотѣ и о твоихъ душевныхъ качествахъ. Къ сожалѣнію, я ничего не могъ сдѣлать для тебя и мнѣ остается только послать тебѣ эти теплыя слова. Мои лучшія пожеланія къ новому году я не высказываю.-- Слова! Слова!
   Завтра мнѣ удастся, быть можетъ, снова принять мою Mouche. Во всякомъ случаѣ послѣ завтра она должна навѣстить своего

Навуходоносора II,
бывшаго королевскаго прусскаго атеиста, въ настоящее время поклонника цвѣтка лотоса".

   Его творческая способность какъ будто возрастала съ каждымъ днемъ. Онъ писалъ, писалъ безъ остановки до тѣхъ поръ, пока карандашъ не выпадалъ изъ его онѣмѣвшей руки и не наступалъ нервный припадокъ. Все новое, что онъ писалъ за послѣднее время, она должна была всегда прочитывать ему вслухъ. "Переложи на музыку мое стихотвореніе", говорилъ онъ.
   Его воображеніе всегда вращалось только вокругъ нея и ихъ отношеній другъ къ другу, а также вокругъ его близкой кончины. Повидимому, онъ смутно предчувствовалъ приближеніе конца. Это предчувствіе, по всей вѣроятности, никогда не было вполнѣ сознательно, но то лихорадочное возбужденіе, въ которомъ онъ жилъ, было слѣдствіемъ этого предчувствія.
   Однажды онъ попросилъ ее прочесть одно стихотвореніе, которое произвело на нее болѣе сильное впечатлѣніе, нежели какое-нибудь другое, которое она читала раньше. Въ этомъ стихотвореніи была страшная увѣренность въ приближеніи смерти и вмѣстѣ съ тѣмъ оно было проникнуто торжествомъ -- поэтъ какъ будто улыбался съ состраданіемъ -- но въ то же время его улыбка наводила ужасъ -- надъ тѣмъ, что она не переживетъ его. Та жизнь, которой она будетъ жить послѣ его смерти, будетъ однимъ лишь прозябаніемъ. Ея мысли, ея чувства, ея стремленія, ея мечты -- все послѣдуетъ за нимъ въ черную бездну.
   Вотъ это стихотвореніе, которое она ему прочла:
   

Обрученные судьбою.

   Ты молча слезы льешь -- и думаешь порою,
   Что плачешь надъ моей страдальческой судьбою...
   Но нѣтъ! когда слеза туманитъ взоръ очей,
   Повѣрь, что плачешь ты надъ участью своей.
   
   Иль, можетъ, ты сама всю правду поняла,
   Догадку смутную въ душѣ своей нашла?
   Быть можетъ, и тебѣ предчувствіе открыло,
   Что сблизить насъ съ тобой судьбѣ угодно было,
   Что наша жизнь вдвоемъ счастливой быть должна,
   Пробьетъ разлуки часъ -- намъ гибель суждена?
   
   Стояло съ давнихъ поръ въ великой книгѣ рока,
   Что суждено любить другъ друга намъ глубоко!
   Ты лишь со мной однимъ могла счастливой быть;
   Я могъ въ твоей душѣ сознанье пробудить,
   Тебя я призванъ былъ спасти отъ прозябанья,
   Тебѣ, о мой цвѣтокъ, отдать свои лобзанья,
   Передъ тобой раскрыть жизнь новую, иную,
   И до себя поднять, и душу дать живую!...
   
   Теперь, когда былыхъ загадокъ нѣтъ для насъ,
   Когда мнѣ смерть грозитъ, насталъ послѣдній часъ,
   О, не рыдай, молю! Свершиться все должно!
   Ты отцвѣтешь одна,-- такъ было суждено!
   Раскрыться не успѣвъ, завянешь, какъ цвѣтокъ,--
   Угаснетъ твой огонь,-- хоть вспыхнуть онъ не могъ!
   Ты грозной смерти власть не отразишь ничѣмъ,
   Ты умереть должна, хоть не жила совсѣмъ!
   
   Я понялъ все теперь, и все мнѣ стало ясно.
   Я въ жизни лишь тебя любилъ!... О, какъ ужасно --
   Въ тотъ мигъ, когда душа всю правду познаетъ,
   Разстаться навсегда!... Но часъ разлуки бьетъ!
   Прощаньемъ грустнымъ сталъ мой пламенный привѣтъ!
   Сегодня я навѣкъ покину этотъ свѣтъ,
   Простимся же,-- и знай: напрасны ожиданья --
   Не будетъ въ небесахъ желаннаго свиданья!...
   Здѣсь -- участь красоты, какъ жалкій прахъ истлѣть,
   Разрушиться навѣкъ, исчезнуть, умереть...
   Удѣлъ пѣвцовъ иной, и доля ихъ прекрасна:
   Ихъ побѣдить и смерть сама не властна!
   Нѣтъ гибели для нихъ, и нѣтъ уничтоженья;
   Да, вѣчно будемъ жить мы въ царствѣ вдохновенья,
   Пріютъ нашъ -- чудныхъ грезъ волшебная страна!
   Прости-жъ навѣкъ, о ты, что трупомъ стать должна! *).
   *) Переводъ Юрія Веселовскаго.

-----

   Съ трудомъ, едва владѣя собою, она закончила послѣднюю строфу. Она отвернулась, и слезы тихо, одна за другой, покатились по ея щекамъ. Въ ея горлѣ остановилось рыданіе, которое готово было каждое мгновеніе вырваться наружу; и лицо ея исказилось, какъ въ судорогахъ, отъ усилій сдержать рыданія.
   Онъ этого не видалъ. Хриплымъ, глухимъ голосомъ повторилъ онъ отрывистой прозой послѣднія строфы стихотворенія:
   -- Разстаться мы должны навѣкъ!-- Не будетъ въ небесахъ желаннаго свиданья.-- Красота твоя превратится въ прахъ -- исчезнетъ.-- Но удѣлъ пѣвцовъ -- иной.
   Въ этихъ словахъ было нѣчто ужасающе безсердечное. По ея спинѣ прошла леденящая струя, и мало-по-малу все ея тѣло заледенѣло. У нея появилось странное чувство въ корняхъ волосъ, и она посмотрѣла на него широко раскрытыми, испуганными глазами.
   -- Прости-жъ навѣкъ, о ты, что трупомъ стать должна!-- произнесъ онъ заключительныя слова. На его увядшихъ, блѣдныхъ губахъ играла безобразная улыбка. Ей казалось, что она видитъ передъ собой одного изъ сказочныхъ вампировъ, которые выходятъ въ полночь изъ могилъ, впиваются въ тѣло живыхъ и высасываютъ кровь изъ ихъ жилъ...
   Она хотѣла встать и бѣжать, но у нея не было силъ сдѣлать ни одного движенія. Ея тѣло было какъ бы парализовано, и эта улыбка вампира гипнотизировала, сковывала ее какой-то демонической силой. Въ это мгновеніе онъ внушалъ ей отвращеніе, она ненавидѣла его, какъ голубь ненавидитъ коршуна, когда бьется въ судорогахъ подъ его когтями. И въ то же время она сознавала, что ненависть ея безсильна, что она никогда не освободится... вотъ почему она сидѣла, какъ въ столбнякѣ, и не могла бѣжать.
   Чувство ужаса сжало ея горло, какъ въ судорогахъ; ей казалось, что если бы только она могла говорить, сказать хоть одно слово, то эта судорога прошла бы; но, несмотря на всѣ усилія, она не могла выдавить изъ своего горла этого единаго слова.
   Въ это мгновеніе онъ сѣлъ въ постели, приподнялъ правымъ указательнымъ пальцемъ свое парализованное вѣко и посмотрѣлъ на нее. И вдругъ выраженіе его лица измѣнилось: безпокойство, нѣжность, скорбь отразились на его чертахъ подобно отблеску невидимаго свѣта.
   -- Прости,-- промолвилъ онъ только.-- Но скоро все это кончится.
   Если бы онъ позволилъ себѣ въ это мгновеніе одну изъ обычныхъ ласкъ, то она была бы способна прибить его по лицу. Но то глубокое отчаяніе, которымъ были проникнуты эти нѣсколько словъ, совершенно обезоружило ее.
   Она чувствовала, что должна во что бы то ни стало сказать ему хоть что-нибудь въ утѣшеніе, и она ухватилась за первую мысль, которая пришла ей въ голову. Она стала развивать мысль, вложенную въ стихотвореніе; она заговорила о геніи и о славѣ, о томъ, что мысли поэта переживаютъ его, что пѣсни его долго еще будутъ пѣть грядущія поколѣнія... которыя въ восхищеніи будутъ склоняться передъ его геніемъ...
   Онъ тихо лежалъ и прислушивался къ ея словамъ; на его губахъ играла печальная и усталая улыбка.
   -- На что все это,-- сказалъ онъ,-- если завоевываешь весь свѣтъ, но губишь свое тѣло.
   Онъ произнесъ эти слова съ грустной ироніей, стараясь скрыть свое глубокое отчаяніе.
   Когда Марго шла домой, то она находилась въ такомъ ужасномъ нервномъ состояніи, что все ея тѣло потрясала дрожь. Ея зубы стучали другъ о друга и она чувствовала ознобъ. Она шла быстро, желая согрѣться; у нея было такое чувство, какъ если бы кто-нибудь гнался за ней и хотѣлъ схватить ее. Нѣсколько разъ она невольно оглядывалась и затѣмъ ускоряла шаги. Но когда она дошла до Rue de la Paix, то силы измѣнили ей, и она сѣла въ фіакръ и велѣла везти себя домой.
   Ночью у нея сдѣлался жаръ, и во снѣ ей казалось, что за ней гонится какая-то тѣнь. Она бросилась бѣжать, все быстрѣе и быстрѣе неслась она по комнатамъ, почти не касаясь пола, пока наконецъ не упала куда-то внизъ -- тогда она проснулась со вздохомъ облегченія, вся въ испаринѣ. Потомъ ей грезилось, что она лежитъ на землѣ и не можетъ двинуть ни однимъ членомъ, а у нея на груди сидитъ вампиръ и давитъ ее свинцовой тяжестью, вытягивая свои блѣдныя, увядшія губы. Но вотъ онъ склоняется впередъ и губы его приближаются къ ней медленно, медленно, въ то время какъ онъ гипнотизируетъ ее своимъ взоромъ... онъ все приближался, становился все тяжелѣе... она уже видѣла его отвратительную, кровожадную улыбку... О, Боже!... Она подняла свою руку и ударила... и въ то же мгновеніе она почувствовала, что ее уноситъ куда-то назадъ съ головокружительной быстротой...
   -- Что съ тобой, дитя мое?-- спросила ея мать, которая стояла, склонясь надъ ея кроватью, въ своемъ ночномъ костюмѣ.-- Я услыхала, что ты кричишь, стонешь такъ страшно,-- и потомъ ты размахивала руками.
   -- Это ничего. У меня, кажется, маленькій жаръ... простуда...
   Весь слѣдующій день она бродила, какъ во снѣ. Жаръ не проходилъ, въ вискахъ у нея стучало, голова болѣла. Малѣйшій шумъ заставлялъ ее вздрагивать; иногда ей казалось, что въ воздухѣ раздается свистъ, какъ отъ порыва вѣтра -- и тогда вся кровь приливала ей къ сердцу и оно начинало биться съ такой скоростью, что грозило разорваться, и она ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, чтобы хоть немного успокоиться. Но даже и тогда, когда она двигалась, ей казалось, что ее подстерегаетъ кто-то, и что она безсильна бѣжать...
   Послѣ обѣда она получила одну изъ обычныхъ записокъ:

"Милое дитя!

   У меня припадокъ мигрени; боюсь, что онъ будетъ продолжаться и завтра, и даже усилится, быть можетъ. Спѣшу увѣдомить тебя объ этомъ, чтобы ты знала, что завтра тебѣ не надо приходить въ школу, и что ты можешь располагать своимъ днемъ. Но зато я разсчитываю увидать тебя послѣ завтра (воскресенье). Если ты не можешь придти въ этотъ день, то увѣдомь меня объ этомъ, мое милое, прелестное дитя. Я не буду тебя бить, если бы ты даже и заслужила это какой-нибудь слишкомъ большой глупостью. Я недостаточно силену, чтобы владѣть тростью. Я угнетенъ, боленъ и печаленъ.
   Цѣлую les pattes de Mouche.

Твой другъ
Г. Г.".

   Она съ облегченіемъ вздохнула, когда прочла это письмо. Итакъ, не сегодня и не завтра! Если бы онъ приказалъ ей придти сейчасъ, то она должна была бы послушаться.
   Послѣдующіе дни она сдѣлала послѣднюю попытку вырваться изъ власти умирающаго. Она употребила всѣ усилія, чтобы разорвать оковы...
   Казалось, словно онъ почувствовалъ, что происходило въ ней. Вотъ какимъ посланіемъ онъ далъ ей понять это:
   
   Своими думами тебя я оковалъ,
   И все, что думалъ я, и все, о чемъ мечталъ,
   Должна ты думать, ты должна мечтать --
   Отъ духа моего тебѣ не убѣжать.
   
   Онъ вѣетъ на тебя всей страстью огневой;
   Куда ты ни идешь -- онъ слѣдомъ за тобой.
   И днемъ, и ночью, и на тихомъ ложѣ сна
   Лобзаніямъ его ты отдана.
   
   Умру я, и тебя покину навсегда;
   Зато мой духъ тебя не кинетъ никогда.
   Я знаю это... Словно домовой,
   Онъ будетъ жить въ твоемъ сердечкѣ, ангелъ мой!
   
   Устрой тамъ тепленькое гнѣздышко ему,
   Мой другъ, блажному духу моему;
   Хотя-бъ въ Японію бѣжала ты, въ Китай --
   И тамъ дастъ знать себя несчастный негодяй.
   
   Онъ будетъ вѣдь всегда въ твоемъ сердечкѣ жить,
   И будешь ты всегда его съ собой носить,
   И думать станешь то, чѣмъ я свой умъ питалъ,
   Своими думами тебя я оковалъ *).
   *) Переводъ А. Гилярова. (Сборникъ Нивы за 1904 г., т. VI, кн. 15, изд. А. Ф. Маркса.)
   
   Съ тѣхъ поръ эти строфы неотступно звучали у нея въ ушахъ. Да, это было такъ. Она была окована силою его думъ. И ей не было спасенья. Гдѣ бы она ни была, куда бы ни пошла, она всегда слышала могучіе взмахи крыльевъ его духа.
   Ей показалось, что прежде она не знала, что значитъ страдать. Какая-нибудь положительная боль -- это есть нѣчто опредѣленное; тогда знаешь, что это такое, можно на это указать... Но этотъ ужасъ, это постоянное нервное напряженіе, это метаніе изъ стороны въ сторону... это была невыносимая пытка! Порою ей казалось, что она желаетъ... чего? Она боялась формулировать свою мысль до конца. Она представляла себѣ, что онъ умеръ... и на мгновеніе она дышала какъ будто легче отъ сознанія, что сама она осталась среди живыхъ. Но въ слѣдующее мгновеніе ей казалось, что все ея существо свернулось въ комочекъ. Его нѣтъ больше, онъ ушелъ, ушелъ навѣки! Она никогда больше не увидитъ его! Никогда! При этой мысли сердце ея разрывалось на части. Въ одно мгновеніе лобъ покрылся холоднымъ потомъ, а потомъ и все тѣло... Никогда больше не видѣть его! Весь свѣтъ представлялся ей темной, замерзшей, безлюдной пустыней. Никогда больше у нея не будетъ ни одной свѣтлой минуты... ея жизнь была окончена.
   И вотъ она переживала мысленно -- съ молніеносной быстротой -- всѣ свѣтлыя и прекрасныя воспоминанія того времени, когда она была его единой радостью... и ее охватила тоска. Она почувствовала неудержимое желаніе быть возлѣ него, видѣть его еще разъ, пока не поздно. Она взяла фіакръ и поѣхала къ нему. Ей казалось, что лошади ползли, какъ улитка, и что она никогда не пріѣдетъ къ нему. Она не видала кипучей жизни, которая происходила вокругъ нея. Она сидѣла и смотрѣла прямо передъ собой и въ головѣ у нея была только одна мысль: что если онъ уже умеръ?
   Она стала бѣгомъ подниматься по лѣстницѣ; но на площадкѣ третьяго этажа въ глазахъ у нея потемнѣло. Она нащупала скамью, опустилась на нее... и потеряла сознаніе.
   Когда она пришла въ себя, то не могла дать себѣ отчета, долго ли пролежала тамъ; но ей стало гораздо легче. Тревожное состояніе прошло. Медленно и осторожно, шагъ за шагомъ, поднялась она въ пятый этажъ.
   -- Наконецъ-то ты пришла,-- встрѣтилъ онъ ее словами, когда она вошла въ его комнату. Онъ узналъ ея шаги.
   И вотъ она снова сѣла на свое обычное мѣсто, говорила и слушала, какъ онъ говорилъ, и читала ему вслухъ тѣ стихотворенія, которыя онъ написалъ за послѣднее время:
   
   Двѣ птицы со злобою страстной
   Борьбу надо мною ведутъ,
   То борются бѣлая съ красной,--
   Ихъ жизнью и смертью зовутъ.
   
   Ихъ споръ изъ-за тѣла больного,
   Что двинуться можетъ съ трудомъ!
   Онѣ пожираютъ глазами
   Другъ друга въ презрѣньѣ нѣмомъ.
   
   Вотъ, острые вытянувъ когти,
   Сцѣпились, сплелись онѣ вновь...
   На бѣлой рубашкѣ я вижу
   Соперницъ озлобленныхъ кровь.
   
   Какъ хлопаютъ страшныя крылья!
   Изъ глазъ моихъ искры летятъ,--
   Концы ихъ такъ остры, что слезы
   Въ глазахъ ослабѣвшихъ блестятъ.
   
   Въ слѣпомъ увлеченьи борьбою
   Садится, какъ хищникъ, на грудь
   Зловѣщая красная птица...
   Мнѣ больно и тяжко вздохнуть!
   
   Могу лишь стонать я безсильно...
   А тамъ, надо мной, впереди --
   Все бѣлыя, красныя перья...
   Кончай же, о смерть! пощади!
   
   О, красная птица! ты когти
   Вонзи въ мое тѣло скорѣй,
   Чтобъ кровью истекъ я, и распрю
   Покончилъ я смертью своей!
   
   Ты-жъ, бѣлая, борешься смѣло!--
   Но ты не осилишь въ борьбѣ!
   Пусть та растерзаетъ мнѣ тѣло --
   Возьми-жъ мою душу себѣ *)!
   *) Переводъ Юрія Веселовскаго.
   
   Послѣднее стихотвореніе, написанное его рукой, носило посвященіе:
   

Къ La Mouche.

   Мнѣ приснилось, что въ лѣтнюю ночь вкругъ меня,
   Въ лунномъ свѣтѣ, вдали отъ движенья,
   Видны были развалины храмовъ, дворцовъ,
   И обломки временъ возрожденья.
   
   Изъ-подъ груды камней выступалъ рядъ колоннъ
   Въ самомъ строгомъ дорическомъ стилѣ,
   Такъ насмѣшливо въ небо смотря, словно имъ
   Стрѣлы мрлній невѣдомы были.
   
   Тамъ лежали порталы, разбитые въ прахъ,
   На массивныхъ карнизахъ скульптуры,
   Гдѣ смѣшались животныя вмѣстѣ съ людьми --
   Сфинксъ съ Центавромъ, Сатиръ и Амуры...
   
   Тамъ ничѣмъ не закрытый стоялъ саркофагъ,
   Пощаженный вполнѣ разрушеньемъ,
   И лежалъ въ саркофагѣ мертвецъ, какъ живой,
   Блѣдный, съ грустнымъ лица выраженьемъ,
   
   Съ напряженіемъ вытянувъ шеи, его
   На ладоняхъ несли карьятиды;
   И изваяны были съ обѣихъ сторонъ
   Барельефовъ различные виды.
   
   Вотъ Олимпъ съ цѣлымъ сонмомъ безпутныхъ боговъ,
   Сладострастно раскрывшихъ объятья:
   Вотъ Адамъ рядомъ съ Евой, и фиговый листъ
   Замѣняетъ имъ всякое платье;
   
   Вотъ паденіе Трои, Елена, Парисъ,
   Гекторъ самъ предъ воинственнымъ станомъ;
   Моисей съ Аарономъ, Юдиѳь и Эсфирь,
   Олофернъ тоже рядомъ съ Аманомъ;
   
   Вотъ Меркурій, Амуръ, Аполлонъ и Вулканъ,
   И Венера съ кокетливой миной,
   Вотъ и Бахусъ съ Пріамомъ, и толстый Силенъ,
   И Плутонъ со своей Прозерпиной.
   
   И оселъ Валаама былъ тутъ же (оселъ
   Былъ со сходствомъ большимъ изваянный)
   Испытанье Творцомъ Авраама, и Лотъ
   Съ дочерьми, окончательно пьяный;
   
   Съ головою Крестителя блюдо; за нимъ
   Въ танцѣ бѣшеномъ Иродіада;
   Петръ Апостолъ съ ключами отъ райскихъ воротъ,
   Сатана и вся внутренность ада;
   
   И развратникъ Зевесъ въ похожденьяхъ своихъ
   Былъ представленъ здѣсь -- какъ онъ побѣду
   Надъ Данаей дождемъ золотымъ одержалъ,
   Какъ сгубилъ, въ видѣ лебедя, Леду;
   
   Тамъ съ охотою дикой Діана спѣшитъ,
   А вокругъ нея нимфы и доги;
   Геркулесъ въ женскомъ платьѣ за прялкой сидитъ
   И кудель онъ прядетъ на порогѣ.
   
   Тутъ же рядомъ Синай, у подошвы его
   Вотъ Израиль съ своими быками;
   Тамъ ребенокъ Христосъ съ стариками ведетъ
   Богословскіе споры во храмѣ.
   
   Миѳологія съ библіей рядомъ стоятъ,
   И контрасты намѣренно рѣзки,
   И, какъ рама, кругомъ обвиваетъ ихъ плющъ
   Въ видѣ общей одной арабески.
   
   Но не странно-ль? Межъ тѣмъ какъ смотрѣлъ я, въ мечты
   Погруженный душою дремавшей,
   Мнѣ казалось, что самъ я тотъ блѣдный мертвецъ,
   Въ саркофагѣ открытомъ лежавшій.
   
   Въ головѣ же гробницы моей росъ цвѣтокъ
   Ярко-желтый и вмѣстѣ лиловый,
   Онъ по виду причудливъ, загадоченъ былъ,
   Но дышалъ красотою суровой.
   
   "Страстоцвѣтомъ" его называетъ народъ,
   Выросъ будто -- о томъ есть преданье --
   Тотъ цвѣтокъ на Голгоѳѣ, когда Іисусъ
   На крестѣ изнемогъ отъ страданья.
   
   Какъ свидѣтельство казни, цвѣтокъ, говорятъ,
   Всѣ орудія пытки Христовой
   Отразилъ въ своей чашкѣ среди лепестковъ,
   Обличить постоянно готовый.
   
   Атрибуты Христовыхъ страстей въ томъ цвѣткѣ,
   Какъ въ застѣнкѣ иномъ сохранились;
   Напримѣръ: бичъ, веревки, терновый вѣнецъ,
   Крестъ и чаша тамъ вмѣстѣ таились.
   
   Надъ моею гробницею этотъ цвѣтокъ
   Нагибался и, трупъ мой холодный
   Охраняя, мнѣ руки и лобъ, и глаза
   Цѣловалъ онъ съ тоской безысходной.
   
   И по прихоти сна, тотъ цвѣтокъ страстоцвѣтъ
   Образъ женщины принялъ мгновенно...
   Неужели я, милая, вижу тебя?
   Это ты, это ты несомнѣнно!
   
   Ты была тѣмъ цвѣткомъ, дорогая моя!
   По лобзаньямъ я могъ догадаться;
   У цвѣтовъ нѣтъ такихъ жаркихъ, пламенныхъ слезъ,
   Такъ не могутъ цвѣты цѣловаться.
   
   Хоть глаза мои были закрыты, но я
   Все же видѣлъ съ нѣмымъ обожаньемъ,
   Какъ смотрѣла ты нѣжно, склонясь надо мной,
   Освѣщенная луннымъ мерцаньемъ,
   
   Мы молчали, но сердцемъ своимъ понималъ
   Я всѣ мысли твои и желанья:
   Нѣтъ невинности въ словѣ, слетающемъ съ устъ,
   И цвѣтокъ любви чистой -- молчанье.
   
   Разговоры безъ словъ! Можно вѣрить едва,
   Что въ бесѣдѣ безмолвной, казалось,
   Та блаженно ужасная ночь, словно мигъ,
   Въ сновидѣньѣ прекрасномъ промчалась.
   
   Говорили о чемъ мы -- не спрашивай, нѣтъ!...
   Допытайся, добейся отвѣта,
   Что волна говоритъ набѣжавшей волнѣ,
   Плачетъ вѣтеръ о чемъ до разсвѣта;
   
   Для кого лучезарно карбункулъ блеститъ,
   Для кого льютъ цвѣты ароматы?...
   И о чемъ говорилъ страстоцвѣтъ съ мертвецомъ --
   Не старайся узнать никогда ты.
   
   Я не знаю, какъ долго въ гробницѣ своей
   Я плѣнительнымъ сномъ наслаждался...
   Ахъ, окончился онъ -- и мертвецъ со своимъ
   Безмятежнымъ блаженствомъ разстался.
   
   Смерть! Въ могильной твоей тишинѣ только намъ
   И дано находить сладострастье...
   Жизнь страданья одни да порывы страстей
   Выдаетъ намъ безумно за счастье.
   
   Но -- о, горе!-- исчезло блаженство мое;
   Вкругъ меня шумъ внезапный раздался --
   И въ испугѣ бѣжалъ дорогой мой цвѣтокъ...
   Съ бранью топотъ ужасный смѣшался.
   
   Да, я услышалъ кругомъ ревъ, и крики, и брань
   И, прислушавшись къ дикому хору,
   Распозналъ, что теперь на гробницѣ моей
   Барельефы затѣяли ссору.
   
   Заблужденія старыя въ мраморѣ плитъ
   Стали спорить кругомъ неустанно;
   Моисея проклятья въ токъ спорѣ слились
   Съ бранью дикаго лѣшаго Пана,
   
   О, тотъ споръ не окончится! Споръ красоты
   Съ словомъ истины -- онъ безпредѣленъ;
   Человѣчество будетъ разбито всегда
   На двѣ партіи: варваръ и эллинъ.
   
   Проклинали, шумѣли, ругались они,
   Увлеченные гнѣвомъ стариннымъ;
   Но оселъ Валаамскій боговъ и святыхъ
   Заглушилъ своимъ крикомъ ослинымъ.
   
   Слушать дикіе звуки его, наконецъ,
   Отвратительно стало и больно,
   Возмутилъ меня этотъ глупѣйшій оселъ,
   Крикнулъ я и -- проснулся невольно *).
   *) Переводъ Д. Д. Минаева (сборникъ Нивы за 1904 г., т. VI, кн. 15, изданіе А. Ф. Маркса).
   

X.

   Наступилъ февраль и принесъ съ собой ненастные, сырые зимніе дни.
   Марго должна была прекратить свои посѣщенія больного. Она сама заболѣла и слегла. Ея нервы были издерганы до послѣдней степени, а теперь къ этому присоединилась еще и простуда. Каждую ночь она горѣла въ сильномъ жару. Кашель не давалъ ей ни минуты покоя, и она мысленно рѣшила, что легкія ея затронуты; но у нея не было ни малѣйшаго проблеска силы, чтобы противостоять болѣзни.
   Да, теперь она умретъ. Онъ увлечетъ ее съ собой въ великій мракъ. Она думала о своей близкой смерти съ ледянымъ чувствомъ, какъ о чемъ-то неизбѣжномъ. Она чувствовала фатальное спокойствіе. Ею овладѣла страшная усталость -- да и стоило ли бороться противъ неизбѣжнаго?
   Мать сидѣла у ея постели, тихая и молчаливая, какъ всегда, со своимъ рукодѣліемъ. Онѣ мало разговаривали другъ съ другомъ, но Марго чувствовала себя спокойнѣе, когда старушка сидѣла возлѣ нея.
   Дни проходили, какъ въ какомъ-то туманѣ. Казалось, словно всѣ ощущенія, внѣшнія и внутреннія, потеряли форму и окраску. Казалось, словно само время стало уже блѣднѣть и увядать. Она жила, собственно, только ночными сновидѣніями.
   И всегда ее преслѣдовалъ ужасный страхъ, видоизмѣнявшійся на тысячу ладовъ, но въ основѣ остававшійся всегда однимъ и тѣмъ же: ей всегда казалось, что ее преслѣдуетъ тѣнь. Тѣнь была смертью, уничтоженіемъ. Она бѣжала съ головокружительной быстротой по громаднымъ, пустымъ пространствамъ безконечности; ея грудь тяжело дышала, каждый нервъ былъ натянутъ отъ безумнаго страха -- впередъ! впередъ! Этотъ сонъ, который неизмѣнно повторялся, по своему страшному, потрясающему дѣйствію на нервы напоминалъ предсмертныя мгновенія. Каждый разъ, когда ея сердце сжимала ледянящая рука, она переживала все, что переживаетъ приговоренный къ смерти въ то безконечно краткое мгновеніе, когда сѣкира падаетъ на него.
   Часто по ночамъ ея мать слышала, какъ она кричитъ; а когда старушка спѣшила къ дочери, то она находила Марго сидящей въ постели, блѣдную, съ крупными каплями холоднаго пота на лбу и съ дико устремленными въ пустое пространство, испуганными глазами. Тогда матери приходилось оставаться возлѣ нея: Марго боялась одиночества, не рѣшалась заснуть.
   Долго оставались нервы послѣ такого сна въ состояніи болѣзненнаго напряженія. А въ мысляхъ ея то и дѣло поднимался одинъ и тотъ же леденящій вопросъ: не умеръ ли онъ? Она перестала получать письма, и волненіе ея росло съ каждымъ днемъ. Неизвѣстность стала невыносимой. Воображеніе работало постоянно, стараясь создать какое-нибудь представленіе о его состояніи, нѣчто конкретное, на что можно было бы опереться: но это значило работать безъ результата, стараться создать картину изъ тьмы. Ей стало казаться, что страданія ея облегчились бы, если бы она только узнала нѣчто опредѣленное, хотя бы самое худшее,-- и это сознаніе стало, наконецъ, такимъ сильнымъ и всеподавляющимъ, что оно пробудило въ ней силу дѣятельности. Она должна была предпринять что-нибудь, чтобы прекратить мучительную неизвѣстность.
   Она сѣла въ постели и начала писать письмо. Но когда интимныя, полныя любви слова стали выливаться на бумагу, то ее вдругъ охватилъ страхъ: что, если онъ уже умеръ? Тогда это письмо попадетъ въ чужія руки, и...
   Она разорвала письмо на мелкіе клочки, которые остались въ ея судорожно сжатой рукѣ.
   Послѣ полудня она встала. Она дрожала всѣмъ тѣломъ и должна была употребить всю свою силу воли, чтобы удержаться на ногахъ; однако она одѣлась безъ посторонней помощи, и когда мать вошла въ ея комнату, то она стояла уже въ пальто и поправляла вуалетку передъ зеркаломъ.
   Старушка поспѣшно подошла къ ней и посмотрѣла на нее безпокойнымъ, испытующимъ взоромъ, какъ если бы она заподозрѣла, что дочь не въ полномъ своемъ разумѣ.
   -- Ты собираешься выходить изъ дому?
   Марго обернулась къ ней:
   -- Да.
   Она произнесла это такимъ тономъ, который исключалъ всякую возможность противорѣчія. Мать слишкомъ хорошо знала, какъ тонъ, такъ и складку между бровями -- не стоило и пытаться отговаривать ее.
   -- Нельзя ли мнѣ, по крайней мѣрѣ, проводить тебя?-- попросила старушка.
   Марго ласково провела рукой по ея щекѣ.
   -- Не надо,-- сказала она.-- Я возьму фіакръ.
   Она спустилась съ лѣстницы твердой походкой.
   -- Avenue Matignon, 3. Поѣзжайте скорѣе!-- приказала она кучеру, тотъ хлопнулъ бичомъ, и лошади тронули.
   Она почувствовала вдругъ, что ея напряженное, тревожное состояніе прошло. Лихорадочное возбужденіе смѣнилось ледянымъ спокойствіемъ. Казалось, что вся ея сила зависѣла отъ этого ледяного спокойствія, но вмѣстѣ съ тѣмъ она чувствовала, что ледъ легко могъ проломиться, а потому она старалась отдалять отъ себя всѣ тяжелыя мысли. Она заставляла себя думать только о томъ, что скоро мучительная неизвѣстность прекратится. Подобно гипнотизеру, который сосредоточиваетъ всѣ зрительныя впечатлѣнія того, кого онъ усыпляетъ, на одной свѣтящейся точкѣ, она старалась направить всѣ свои мысли на одинъ пунктъ: скоро прекратится неизвѣстность.
   Она медленно поднялась по лѣстницѣ, отдыхая на каждой площадкѣ. Чтобы не потерять власти надъ собой, она старалась избѣгать также и всякаго физическаго переутомленія; и ей удалось это.
   Скоро она снова стояла съ бьющимся сердцемъ на порогѣ его комнаты. Она вошла къ нему и сейчасъ же услыхала хорошо знакомыя слова:
   -- Наконецъ-то ты пришла!
   Быть можетъ, это было случайно, или же это былъ обманъ слуха, но ей показалось, что голосъ его былъ такой необыкновенно серьезный и строгій. И въ то же мгновеніе она почувствовала, что ледяное спокойствіе, которое ее до сихъ поръ поддерживало, вдругъ прекратилось. Все ея тѣло вдругъ надломилось, и она, какъ подкошенная, упала въ кресло у его постели. Она не потеряла сознанія, но усталость, безсиліе овладѣли ею. Она не могла двинуть ни однимъ фибромъ. Мысль о томъ, какъ несправедливъ былъ его упрекъ, породила въ ней горькое чувство, которое до боли сжало ея сердце, и она разразилась слезами. Она плакала тихо, беззвучно, безъ рыданій; по ея щекамъ катились, одна за другой, крупныя, прозрачныя, какъ роса, слезы.
   По его безжизненнымъ чертамъ пробѣжала тѣнь глубокой скорби; онъ почувствовалъ ея страданія своими нервами, хотя его закрытые глаза ничего не видали. Онъ протянулъ свою руку, взялъ ея руку и привлекъ ее къ себѣ. Безвольно склонилась она къ нему на постель, и ея горячія слезы закапали прямо на его лобъ.
   И вотъ казалось, словно это мраморное лицо вдругъ ожило, и на немъ появилось выраженіе глубокаго, безмолвнаго состраданія и неутѣшнаго горя. Онъ поднялъ свою дрожащую руку и взялъ ленты, которыми была завязана ея шляпа.
   -- Сними шляпу, чтобы я могъ тебя лучше видѣть,-- сказалъ онъ.
   Она отвела его руку; опираясь обѣими руками объ его изголовье, она склонила свое лицо къ его лицу, и долго сдерживаемая буря, наконецъ, разразилась. Изъ ея груди вырвались громкія, отчаянныя рыданія. Она плакала, какъ плачутъ дѣти, съ тѣми глухими звуками, которые напоминаютъ журчанье лѣсного ручья и которые исходятъ изъ самой глубины сердца. Двѣ крупныя, прозрачныя капли вытекали также изъ-подъ закрытыхъ вѣкъ больного, но ни одна черта не измѣнилась на мраморномъ лицѣ, какъ если бы его уже коснулось холодное дыханіе смерти.
   Такъ они лежали долго-долго, щека къ щекѣ и грудь на грудь,-- страданіе, которое трепетало и стонало, и это нѣмое горе. Не слышно было ни одного звука за исключеніемъ ея истерическаго рыданія. Онъ нѣсколько разъ ласково проводилъ своей дрожащей рукой по ея щекѣ, желая успокоить ее.
   Мало-по-малу вспышка горя стала ослабѣвать и рыданія прекратились. Она продолжала лежать все въ томъ же положеніи, съ закрытыми глазами, прижавшись своей щекой къ его щекѣ. Отъ времени до времени по ея тѣлу проходила дрожь -- остатки волненія послѣ душевной бури.
   Но вдругъ она почувствовала, что онъ положилъ обѣ свои руки на ея щеки. Потомъ онъ поднялъ ея голову и, когда она подняла глаза, то встрѣтилась со взоромъ его голубого глаза, который смотрѣлъ на нее съ выраженіемъ нѣжнаго и скорбнаго вниманія. Потомъ онъ снова привлекъ ее къ себѣ и запечатлѣлъ на ея лбу долгій, горячій поцѣлуй.
   -- Теперь уходи,-- сказалъ онъ съ покорной рѣшимостью, дѣлая надъ собой усиліе. Въ голосѣ его было что-то надтреснутое.
   Она встала, машинально надѣла на себя пальто, шляпу и пошла къ двери. На порогѣ она обернулась, и ея взоръ быстро и внимательно облетѣлъ всю эту комнату, которая заключала въ себѣ самыя прекрасныя, самыя счастливыя и самыя печальныя воспоминанія ея жизни. Въ ея душу закралось безотчетное, гнетущее предчувствіе: она была увѣрена, что въ послѣдній разъ видитъ эту комнату, въ которой все носило отпечатокъ души поэта, и которая навсегда останется въ ея памяти такою, какою она тогда была.
   "Приходи завтра, слышишь? Непремѣнно!" -- раздалось еще разъ съ его постели. Она вздохнула съ облегченіемъ и въ то время, какъ она проходила по наружной комнатѣ, она подумала: Да, да! Завтра! Казалось, словно надеждѣ необходимо было это "завтра", чтобы было къ чему-нибудь прицѣпиться и держать въ отдаленіи мрачныя предчувствія.
   Но на слѣдующій день она лежала въ страшномъ жару и произносила безсвязныя рѣчи. Она то говорила нѣжныя и теплыя слова, напоминавшія любовный шепотъ, то у нея вырывался рѣзкій, испуганный крикъ, то голосъ ея дрожалъ отъ невыразимой тревоги, то въ немъ слышались бурныя ноты страсти.
   Руки ея безостановочно двигались поверхъ одѣяла. То онѣ ласкали нѣчто невидимое, то онѣ протягивались въ воздухѣ, какъ если бы она хотѣла защититься своими тонкими растопыренными пальцами отъ чего-то страшнаго. Тогда ея лихорадочно сверкавшіе и широко раскрытые отъ ужаса глаза дико всматривались въ пустое пространство и смертельный ужасъ отражался въ каждой чертѣ пылающаго лица, обрамленнаго цѣлымъ руномъ бѣлокурыхъ волосъ.
   Часто борьба съ чѣмъ-то невидимымъ принимала такіе ужасающіе размѣры, что походила на борьбу со смертью. Она стонала, какъ если бы ее угнетала непосильная тяжесть. Это бывало тогда, когда блѣдный вампиръ сидѣлъ у нея на груди и протягивалъ къ ней свои увядшія, синія губы. Она отбивалась отъ него руками.-- Нѣтъ, нѣтъ! Она не хочетъ умирать, не хочетъ! О, Боже! Неужели же никто не можетъ помочь ей? И дрожащимъ отъ волненія голосомъ она начинала бормотать молитву, которой выучила ее мать, когда она еще была ребенкомъ. Но среди молитвы она вдругъ умолкала, искаженное отъ ужаса лицо мѣняло выраженіе и оно дѣлалось свѣтлѣе. Ей чудилось, что она видитъ Христа, который идетъ по поверхности необозримаго моря. Маленькій и согбенный, шелъ онъ впередъ усталыми, тяжелыми шагами, какъ бы придавленный людскими грѣхами, которые онъ несъ. Его голова рѣзко вырисовалась на фонѣ горизонта, а вокругъ нея сіяло багровое сѣверное сіяніе подобно вѣнцу изъ огня, крови и пурпура,-- и все это отражалось въ сверкающей водѣ, по которой шелъ его путь. Небо было темное безъ звѣздъ и безъ луны. Она стояла на берегу и смотрѣла на него, и вдругъ онъ повернулся къ ней и сдѣлалъ ей знакъ рукой. Онъ не взглянулъ на нее, такъ какъ вѣки его были закрыты, но онъ зналъ, что она здѣсь стоитъ, и онъ сдѣлалъ знакъ.Иди! Онъ хотѣла броситься къ нему, но ноги ея были прикованы къ землѣ, и она не могла двинуться съ мѣста. Онъ ждалъ -- но она все не шла. Тогда онъ склонилъ голову, какъ подъ ударомъ -- голова на мгновеніе исчезла и на горизонтѣ переливало только багровое сѣверное сіяніе -- но вотъ на фонѣ сіянія снова показалось блѣдное лицъ -- изъ-подъ закрытыхъ вѣкъ выкатились двѣ крупныя капли крови -- онъ повернулся и пошелъ дальше, и вдоль зеркальной поверхности воды пронесся его вздохъ, какъ порывъ вѣтра. Тогда она собрала всѣ свои силы, оторвалась отъ земли и бросилась за нимъ по водѣ; но вода разступилась подъ ея ногами, и она, какъ камень, пошла ко дну,-- но въ то время, какъ она опускалась въ глубину, она искала его взоромъ -- онъ росъ съ каждымъ шагомъ, который дѣлалъ -- и надъ горизонтомъ возвышалась его голова, какъ пылающее солнце, высоко-высоко на голубомъ небѣ -- и лучи этого солнца кололи, раздражали, жгли ея мокрые, расширенные отъ ужаса глаза.
   Она проснулась вся въ слезахъ.
   Два дня спустя насталъ кризисъ, вслѣдъ за которымъ наступило медленное выздоровленіе. Бредъ прекратился, тревожныя мысли исчезли, безпокойное состояніе прошло. Казалось, что туманъ снова покрылъ своей мягкой дымкой всѣ внѣшнія и внутреннія ощущенія. Неестественно напряженные нервы потребовали покоя. Всѣмъ своимъ существомъ почувствовала она ласкающую усталость, ту благодѣтельную усталость, которую чувствуетъ поденщикъ послѣ дня тяжелой работы, которую чувствуетъ измученный страданіями человѣкъ, когда страданія вдругъ прекращаются послѣ того, какъ они достигли высшей точки напряженія.
   Съ тихой грустью думала она о томъ времени, которое прошло. Все казалось ей такимъ отдаленнымъ. Если бы она пролежала въ постели больная десять лѣтъ сряду, то и тогда всѣ воспоминанія не казались бы ей такими далекими, какъ теперь. Но воспоминанія эти остались довольно слабыми въ ея воображеніи, а воображеніе освѣщало ихъ такимъ прекраснымъ свѣтомъ; и они отошли такъ далеко -- это было тако давно, такъ давно!
   Однако по мѣрѣ того, какъ шли дни и силы прибавлялись, ей стало казаться, что она снова приближается къ тому, что прошло, шагъ за шагомъ.
   Но вотъ наступило 17 февраля. Это было воскресенье; солнце сіяло на лазурномъ весеннемъ небѣ и привѣтствовало одинъ изъ тѣхъ благодатныхъ дней, которые вдругъ появляются со своей бодрящей улыбкой среди зимней ненастной погоды, и заставляютъ каждое живое существо стремиться на волю, въ высь, къ теплу и свѣту; къ болѣе синему небу, къ болѣе чистому воздуху, стремиться страстно, безотчетно къ чему-то, неизвѣстно къ чему. Такіе дни являются праздниками природы; тогда духъ обновленія и духъ разрушенія справляютъ свои свадьбы и свои похороны; тогда на многихъ губахъ горитъ первый, трепещущій поцѣлуй любви; тогда не изъ одной груди вырывается послѣдній дрожащій вздохъ умирающаго.
   Около восьми часовъ утра солнечные лучи врывались въ щели ставенъ спальни Марго. Она лежала въ постели съ закрытыми глазами; она находилась въ неопредѣленномъ состояніи полусна и прислушивалась къ странному звуку, который раздражалъ ея слухъ: это было нѣчто, похожее на шумъ легкихъ крыльевъ, какъ если бы въ комнату влетѣла бабочка, которая бьется и ищетъ выхода, натыкаясь на окна, въ тщетныхъ поискахъ свободы, въ стремленіи къ воздуху и свѣту. Этотъ трепещущій шумъ легкихъ крыльевъ безостановочно раздавался у нея въ ушахъ, и ея воображеніе породило сонъ, который остался у нея въ памяти съ поразительною ясностью галлюцинаціи.
   Ей грезилось, что она видитъ землю въ видѣ необозримой, замерзшей равнины. Тамъ и сямъ виднѣлись города и деревни, оголенные лѣса, покрытыя снѣгомъ горы, замерзшія озера и лѣнящіеся потоки; но все было такъ мало, такъ мало; живыя существа двигались среди всего этого, какъ муравьи.
   Высоко надъ всѣмъ простирался безконечный небесный сводъ, ярко синій и освѣщенный сверху сіяющимъ солнцемъ, лучи котораго не могли проникнуть до самой земли, но которое все-таки давало представленіе о безконечномъ теплѣ и безконечномъ свѣтѣ; а до замерзшей земли доходили только блѣдные отблески яркихъ лучей.
   Къ сіяющему, голубому небесному своду летѣло маленькое насѣкомое, которое безпокойно махало крыльями и сновало взадъ и впередъ, какъ бы отыскивая что-то. Оно летѣло снизу, гдѣ небо было холоднаго, голубого оттѣнка, и съ жужжаніемъ поднималось все выше, гдѣ солнечные лучи разливали блѣдный свѣтъ, и, наконецъ, оно достигло зенита, гдѣ находился солнечный дискъ, и когда насѣкомое достигло зенита, то оно вдругъ исчезло съ щппящихъ звукомъ, какъ это бываетъ, когда комаръ налетаетъ на пламя.
   Марго открыла глаза и встрѣтила солнечный лучъ, который проникалъ въ окно,-- и на фонѣ золотого луча ясно вырисовывалось насѣкомое, гигантскихъ размѣровъ съ темными, распростертыми крыльями.
   И въ то же мгновеніе ее вдругъ пронзило сознаніе, что онъ умеръ.
   Увѣренность въ этомъ не поразила ея своей неожиданностью,-- она уже давно примирилась съ этой мыслью. Она отдавала себѣ ясный отчетъ только въ томъ, что она должна встать. Было не болѣе половины девятаго утра. Она одѣлась, не торопясь, почти безсознательно. У нея было только ощущеніе чего-то темнаго и тяжелаго, что наполняло все ея существо, притягивало всѣ ея мысли и чувства, топило ихъ въ какомъ-то неподвижномъ, безжизненномъ хаосѣ.
   Она пошла пѣшкомъ черезъ Парижъ, ничего не видя и ничего не слыша, ее велъ какой-то безсознательный инстинктъ по той дорогѣ, по которой она такъ часто раньше ходила. Она шла быстро, потому что ей было холодно. Она не замѣтила, что солнце сіяетъ, не почувствовала его теплыхъ лучей, она совсѣмъ не думала о себѣ, она только шла и шла. Около десяти часовъ она позвонила у его дверей. Госпожа Матильда сама отворила ей дверь; она была въ траурѣ и глаза ея носили слѣды слезъ.
   Обѣ женщины не обмѣнялись ни однимъ словомъ, но госпожа Гейне отступила въ сторону, оставляя проходъ свободнымъ. Марго прошла мимо нея въ комнату, гдѣ лежалъ покойникъ.
   Сидѣлка Катерина хлопотала вокругъ его ложа; а когда она увидала Марго, то она сейчасъ же начала разсказывать о его послѣднихъ минутахъ:
   Въ среду онъ еще проработалъ шесть часовъ. "Теперь мнѣ осталось работы только на четыре дня, и тогда мое произведеніе будетъ окончено",-- сказалъ онъ. Въ четвергъ у него сдѣлался сильный припадокъ головной боли; въ пятницу его состояніе ухудшилось. Когда въ субботу къ нему пришелъ врачъ, то больной замѣтилъ, что въ голосѣ послѣдняго звучали печальныя, безнадежныя ноты. "Такъ, значитъ, я теперь умру",-- спросилъ онъ. Въ субботу вечеромъ его состояніе еще ухудшилось -- сдѣлался припадокъ судорогъ. Катерина просидѣла у него всю ночь -- госпожа Гейне ушла въ свою комнату и легла. Въ пять часовъ утра онъ испустилъ послѣдній вздохъ.
   Весь этотъ разсказъ, переданный плаксивымъ тономъ, произвелъ на Марго впечатлѣніе какого-то посторонняго звука, который только ударялъ по ея барабанной перепонкѣ; она ничего не понимала, она ничего не соображала.
   Она опустилась въ кресло. Она сидѣла и пристально смотрѣла на это тѣло, которое лежало передъ ней на постели въ своемъ бѣломъ покойницкомъ одѣяніи,-- на это дѣтское тѣло, высѣченное изъ мрамора. Лицо едва ли было блѣднѣе, нежели какимъ она его раньше видѣла много разъ; но смерть наложила величественное спокойствіе на прекрасныя черты и изгладила страдальческое выраженіе своей любящей, нѣжной рукой. Это лицо Христа было идеально по своей неземной красотѣ.
   Она сидѣла и смотрѣла на него безъ единой слезы, все еще во власти тяжелаго, безжизненнаго горя, изъ глубины котораго, казалось бы, не можетъ прорваться наружу никакая мысль и никакое чувство. Слезы жгли ея глаза подъ вѣками, но глаза были сухи. Машинально протянула она свою руку и взяла бѣлую, тонкую руку покойника; она была холодна и неподвижна; по всему тѣлу Марго, съ головы до ногъ, прошла дрожь; она встала и вышла изъ комнаты.
   Она вышла, не бросивъ прощальнаго взгляда на эту комнату, которая за эти мѣсяцы была для нея раемъ счастья и горя. Теперь комната была мертва, мертва, какъ и мраморное лицо покойника, который въ дни жизни наполнялъ ее своей душой.
   

Эпилогъ.

   Наступила весна. Послѣ гнетущихъ, мрачныхъ, зимнихъ февральскихъ дней мартъ принесъ съ собой борьбу тепла съ холодомъ и потоки горячихъ солнечныхъ лучей, прорывающихся сквозь разорванныя снѣговыя тучи и чередующихся съ ливнемъ и градомъ. Подъ вліяніемъ дождя земля оттаяла, растенія пустили побѣги, почки на деревьяхъ разбухли. А когда, наконецъ, въ началѣ апрѣля солнце серьезно принялось за свою работу обновленія, то земля и деревья вдругъ зазеленѣли, какъ по мановенію волшебнаго жезла.
   Весеннее солнце сіяло во всемъ своемъ блескѣ надъ цвѣтущими каштанами тюльерійскаго сада, надъ сверкающими фонтанами и надъ зелеными газонами съ разбросанными по нимъ яркими весенними цвѣтами самыхъ разнообразныхъ оттѣнковъ. Цѣлый отрядъ нянекъ съ дѣтскими колясочками, въ которыхъ спали малютки, выступилъ для завоеванія своей лѣтней резиденціи; тамъ и сямъ сидѣли блузники и читали газеты на свѣжемъ воздухѣ, наслаждаясь первымъ тепломъ послѣ долгой зимней стужи. Играющія дѣти снова носились взадъ и впередъ по аллеямъ, а на скамьѣ подъ Спартакомъ Фуатье сидѣла Марго съ раскрытымъ зонтикомъ; глаза ея были внимательно устремлены на песчаную аллею, теряющуюся среди зеленыхъ группъ деревьевъ и кустовъ.
   Для нея этотъ день -- 13 апрѣля -- былъ первымъ весеннимъ днемъ.
   За все то время, которое прошло съ тѣхъ поръ, какъ она въ послѣдній разъ была въ Avenue Matignon и узнала, что его не было больше въ живыхъ, всѣ ея внѣшнія ощущенія были совершенно парализованы. Она погрузилась въ бездну горя и лежала тамъ, неподвижная, безчувственная, мертвая. Правда, отъ времени до времени та или другая одинокая мысль пробивалась изъ этой тьмы и взирала на будущее безъ всякой надежды; потому что мысли ея не видали впереди ничего, кромѣ долгаго, темнаго пути, которымъ ей предстояло идти одиноко среди жизненной пустыни. Ея тревожное состояніе прошло, но его замѣнило безнадежное отчаяніе, какое овладѣваетъ потерпѣвшимъ крушеніе, послѣ того какъ онъ избѣгъ смерти въ волнахъ для того, чтобы быть выкинутымъ одному на необитаемый островъ.
   Это состояніе остраго отчаянія было настолько невыносимо, что она съ тоской вспоминала тѣ тревожные дни, когда нервы ея были болѣзненно напряжены, и она горячо желала вызвать эти дни къ жизни изъ своего мертваго прошедшаго. Смертельный, терзающій нервы ужасъ, непреодолимый страхъ -- все это казалось ей ничѣмъ въ сравненіи съ чувствомъ пустоты, съ сознаніемъ безграничнаго, непоправимаго одиночества, которое обволокло теперь все ея существованіе безпроглядными, холодными, сѣрыми сумерками.
   За послѣдніе мѣсяцы она пережила тотъ кризисъ, который переживаютъ женщины, когда онѣ съ сердцемъ, полнымъ еще желаній, вступаютъ въ извѣстный возрастъ и имъ приходится примириться съ мыслью, что онѣ не будутъ больше любимы. Этотъ осенній переходъ для женщинъ опаснѣе и болѣзненнѣе, и болѣе потрясаетъ всѣ основы ихъ внутренняго существа, нежели то безотчетное весеннее пробужденіе, которое имъ приходится переживать въ ранней юности. Въ это осеннее время жизни сердце горитъ послѣдними вспышками пламени, содрогается отъ послѣднихъ приступовъ лихорадки; и чувства становятся багровыми, рыжевато-красными, огненно-желтыми, оранжевыми и блѣдно-желтыми, наподобіе листвы въ природѣ, когда она переноситъ послѣднюю борьбу съ морозомъ, прежде чѣмъ съ покорностью склоняется передъ неумолимой, все уничтожающей зимой, послѣ того какъ послѣдніе, замерзшіе листья отрываются осеннимъ вѣтромъ и безпомощно падаютъ на землю.
   Марго прошла черезъ этотъ кризисъ. Она была еще молода, ей не было и тридцати лѣтъ; тѣмъ труднѣе ей было заставить покориться свое трепещущее сердце.
   Но теперь оно покорилось; оно было мертво. Въ немъ не пробудилось ни малѣйшаго мимолетнаго чувства за эти мѣсяцы, съ того самаго дня, какъ она въ галлюцинаціи увидала его душу, которая, подобно темному насѣкомому, исчезла въ пламени подъ голубымъ небеснымъ сводомъ. Она знала хорошо: никогда, никогда не будетъ она больше любима, ибо сама она не способна больше любить. Всѣ лучшія чувства, на какія только была способна ея душа, сосредоточились въ этой болѣзненной любви къ умирающему, какъ горько, какъ горько было это сознавать! На благодатной, плодотворной почвѣ ея сердца не взросло ничего, кромѣ этой единой малокровной орхидеи, этого прекраснаго цвѣтка безъ запаха, съ болѣзненной, блѣдной окраской, онъ выросъ, какъ по волшебству, между двумя безполыми руками -- черной рукой смерти и бѣлой рукой жизни.
   Она знала, что отнынѣ жизнь ея будетъ не чѣмъ инымъ, какъ вазой для этого увядшаго цвѣтка, урной, въ которой медленно истлѣетъ это воспоминаніе.
   Сознаніе этого уже какъ будто отразилось на ея лицѣ. Оно состарилось за эти короткіе мѣсяцы. Правда, волосы ея не посѣдѣли и морщины не успѣли еще обезобразить ея черты, но впечатлѣніе старости производило, главнымъ образомъ, выраженіе лица. Въ немъ не было больше того, что не поддается опредѣленію, и что разливаетъ особенный свѣтъ на все существо женщины, когда сердце ея еще молодо: въ глазахъ не было блеска, цвѣтъ лица и волосы потускнѣли, не было больше той свѣжести, которая свидѣтельствуетъ, что сердце способно еще надѣяться и любить.
   Ея сердце потеряло способность любить, ему не на что было больше надѣяться. Но съ того дня, какъ передъ ея глазами прошла погребальная процессія подъ обнаженными деревьями Champs Elysées, въ ея сердцѣ зародилось непреодолимое желаніе поговорить съ какимъ-нибудь человѣкомъ, который былъ дѣйствительно близокъ къ нему; и какъ-то безотчетно, подъ впечатлѣніемъ минуты, она написала письмо Альфреду Мейснеру. Онъ любилъ его также, какъ и она; онъ понималъ его, онъ былъ единственнымъ человѣкомъ, съ которымъ она могла бы говорить о немъ. Она попросила его пріѣхать въ Парижъ; и онъ отвѣтилъ, что пріѣдетъ въ этотъ день.
   Это была та внѣшняя побудительная причина, которая заставила ее выйти изъ состоянія апатіи и глубокой грусти, въ которой она жила. Потому-то она сидѣла теперь тамъ, гдѣ они прежде часто встрѣчались -- на скамьѣ подъ бронзовой статуей Спартака.
   Какъ все было иначе въ былыя времена! Но она раскрыла ему въ письмѣ все свое сердце и она знала, что онъ понялъ ее.
   Но вотъ онъ идетъ, быстро шагая по бѣлому песку аллеи, извивавшейся между купами деревьевъ и кустовъ. Онъ былъ еще въ дорожномъ платьѣ; его темные волосы покрывала широкополая мягкая шляпа, изъ-подъ которой уже издали мягко блестѣли глаза съ выраженіемъ нѣжности и участія.
   Она поднялась. Ея стройная, тонкая фигура въ простомъ, черномъ платьѣ мягко вырисовывалась на зеленомъ фонѣ. Когда она протянула ему руку, то ея большіе голубые глаза наполнились слезами.
   Онъ быстро подошелъ къ ней и, взявъ ея руки въ обѣ свои, посмотрѣлъ ей въ лицо тѣмъ же участливымъ и нѣжнымъ взоромъ. Онъ сейчасъ же замѣтилъ, что она состарилась съ тѣхъ поръ, какъ они видѣлись въ послѣдній разъ.
   -- Марго,-- сказалъ онъ только.
   Но она поняла по его голосу и по выраженію его глазъ, что то, что было между ними, не оставило ни малѣйшей капли горечи въ его душѣ, и что въ будущемъ онъ будетъ любить ее именно такъ, какъ она этого хотѣла, не требуя того, чего она не могла ему больше дать.
   Ее охватило чувство глубокой благодарности и спокойствія. Она взяла его подъ руку, и они пошли по аллеямъ сада.
   Она разсказала ему о своемъ первомъ посѣщеніи Гейне.
   -- Помнишь, какъ часто ты говорилъ со мною о немъ? И ты знаешь, конечно, что я любила его съ тѣхъ поръ, какъ себя помню. А потому ты можешь себѣ представить, какое всеподавляющее впечатлѣніе онъ произвелъ на меня, когда я его увидала.
   Они пошли дальше. Одно воспоминаніе за другимъ получали очертанія и окраску и благоуханіе, выливаясь въ ея словахъ. Она разсказала о послѣднихъ дняхъ умирающаго поэта, разсказала о ихъ отношеніяхъ другъ къ другу въ тѣхъ теплыхъ выраженіяхъ, которыя вкладывало въ ея уста ея глубокое чувство. Какъ безгранично онъ любилъ ее! Ея лицо снова стало молодымъ, пока она говорила объ этомъ. А она!-- и выраженіе ея лица сразу измѣнилось -- она скорбѣла, что не умерла вмѣстѣ съ нимъ!-- глаза ея наполнились слезами.
   Однако по мѣрѣ того, какъ она углублялась въ подробности и различные эпизоды изъ своей прошедшей жизни, она становилась спокойнѣе. Повидимому на нее благотворно вліяла возможность высказаться. Отъ времени до времени она даже улыбалась прозрачной, блѣдной улыбкой.
   Онъ слушалъ ее съ величайшимъ вниманіемъ, затаивъ дыханіе. Интересъ ко всему тому, что она разсказывала, притягивалъ его съ такой непреодолимой силой, что онъ забылъ все другое и превратился въ слухъ. Но когда эта странная любовная исторія получила опредѣленные контуры и все стало для него яснымъ, то въ душѣ у него стало понемногу пробуждаться чувство любопытства. Это было то же самое чувство, которое овладѣвало имъ раньше по отношенію къ этой загадочной, таинственной женщинѣ, и онъ ждалъ съ нервнымъ нетерпѣніемъ, чтобы она приподняла хоть край той завѣсы, за которой скрывалась ея прошедшая жизнь.
   -- Ты писала въ своемъ письмѣ,-- сказалъ онъ, наконецъ, когда она замолкла на мгновеніе,-- что познакомилась съ Гейне сейчасъ же послѣ того, какъ возвратилась изъ Англіи.
   На послѣднемъ словѣ онъ сдѣлалъ особенное удареніе.
   -- Да.
   По ея лицу прошла тѣнь смущенія, и онъ понялъ, что она догадалась, что скрывалось подъ его вопросомъ.
   -- Спасибо тебѣ!
   Онъ произнесъ эти слова отрывисто и рѣзко, съ маленькимъ оттѣнкомъ ироніи, которая не могла скрыть укора, таившагося въ словахъ.
   Она ничего не отвѣтила. Она шла съ опущенными глазами, и рука ея, которая лежала на его рукѣ, стала вдругъ такой легкой. Онъ почувствовалъ, что она дрожитъ.
   Его настроеніе вдругъ измѣнилось.
   -- Извини, что я коснулся этого! Но ты понимаешь... мнѣ такъ хотѣлось знать...
   -- Это меня ты встрѣтилъ въ Регентъ-Стритѣ.
   Она произнесла это такъ тихо и покорно, но въ то же время въ ея голосѣ было нѣчто такое, что говорило ему, что она никогда больше не произнесетъ ни одного слова по этому поводу.
   Онъ постарался перемѣнить разговоръ:
   -- Мнѣ было тогда очень больно, но что дѣлать, вѣдь ты всегда была для меня загадкой.
   Нѣсколько минутъ они шли молча. Потомъ она снова начала разсказывать про Гейне, про письма, которыя онъ ей писалъ. И понемногу она снова завладѣла его вниманіемъ.
   Онъ въ то время былъ какъ разъ занятъ тѣмъ, что заканчивалъ книгу о Генрихѣ Гейне, книгу, въ которой онъ описывалъ своего еретическаго друга и учителя въ самыхъ яркихъ краскахъ и съ самой глубокой симпатіей. Онъ написалъ эту книгу въ пику общественному мнѣнію, онъ старался освѣтить характеръ, на которомъ не было пятенъ, показать сердце, которое подъ кажущейся холодностью скрывало цѣлыя сокровища доброты и человѣколюбія, онъ хотѣлъ первый очистить память, запятнанную злословіемъ тысячи языковъ. И теперь ему пришло въ голову, что эти письма могли бы быть ему очень полезны при созданіи картины послѣднихъ дней умирающаго поэта, послѣдней стадіи его восьмилѣтней борьбы со смертью.
   -- Если ты посѣтишь меня когда-нибудь, то я покажу тебѣ всѣ мои реликвіи.
   При этихъ словахъ его глаза заблестѣли.
   -- Нельзя ли мнѣ пойти къ тебѣ сегодня? Къ тебѣ на домъ?
   Итакъ, завѣса, скрывающая ея жизнь, наконецъ, приподнимается!
   -- Да,-- она отвѣтила нерѣшительно.-- Теперь ты можешь посѣтить меня. Старыхъ узъ не существуетъ больше. Я живу теперь у моей матери, госпожи де К.
   Это было старинное прусское дворянское имя, которое она назвала; только нѣмецкое фонъ было замѣнено французскимъ де.
   -- Тебя зовутъ?
   -- Меня зовутъ Элиза де-К.
   Его охватило чувство радости при доказательствѣ этого довѣрія съ ея стороны. У него вдругъ стало весело на душѣ, и онъ заговорилъ съ той беззастѣнчивой легкостью, съ которой онъ говорилъ съ ней въ былыя времена, когда онъ питалъ ея душу анекдотами изъ литературнаго міра.
   -- Знаешь ли ты исторію о возлюбленной Людовика Тика? У которой было два имени?
   -- Нѣтъ.
   -- Старый Тикъ написалъ разсказъ, и его рукопись отправили прямо въ типографію. Въ одинъ прекрасный день издатель Брокгаузъ замѣтилъ, что героиня, которая сперва является подъ именемъ Евгеніи, на послѣднихъ страницахъ неукоснительно называется Эмиліей. Брокгаузъ испугался и поспѣшилъ къ автору. Однако Тикъ принялъ непріятное извѣстіе съ величайшимъ спокойствіемъ. Онъ вставилъ только въ продолженіи разсказа слѣдующую великолѣпную реплику: "Милая Евгенія, которую я называлъ также иногда и Эмиліей, ты дорога мнѣ одинаково подъ обоими именами".-- Этотъ анекдотъ можно прочесть въ одномъ изъ старыхъ номеровъ Ураніи.
   Она улыбнулась. Казалось, что тотъ тонъ, на который онъ перешелъ, разогналъ тяжелое настроеніе, вызванное воспоминаніями, и возстановилъ между ними старое довѣріе.
   -- Я говорю, какъ Тикъ: Милая Элиза, которую я прежде называлъ Марго -- не поѣдемъ ли мы теперь къ тебѣ домой?
   -- Да, какъ хочешь.
   Они взяли фіакръ и поѣхали въ Rue Navarin. Она ввела его въ маленькую, изящно меблированную квартирку, и представила его своей матери, старой дамѣ съ почтенной наружностью, которая сидѣла у окна за рукодѣліемъ. Онъ обмѣнялся нѣсколькими словами со старушкой и затѣмъ вошелъ въ будуаръ Марго, свѣтлую, элегантную комнату съ мебелью, картинами и драпировками, свидѣтельствовавшими о вкусѣ ихъ обладательницы.
   -- Какъ у тебя уютно!
   Но у нея на лицѣ появилась недовольная гримаса, и она отвѣтила, слегка пожимая плечами:
   -- У тебя, право, слишкомъ мало претензіи на уютъ! Я нахожу, что эта комната ужасна. Такія ли комнаты у меня бывали прежде!
   Ея слова и тонъ снова пробудили то принужденное настроеніе, которое разсѣялось подъ впечатлѣніемъ ея маленькаго довѣрія. У него явилось сознаніе, что онъ былъ совершенно чужой для нея. Это сознаніе породило мучительную увѣренность въ томъ, что эта женщина ни для кого, даже для него, не выступитъ изъ того таинственнаго мрака, которымъ она окружила себя съ первой минуты. При этой мысли на душѣ у него появилось чувство горечи. Всѣ только что отогнанныя мысли, догадки всплыли снова, всѣ старыя подозрѣнія снова воскресли. Кто она такая? Да, теперь онъ это зналъ, и все-таки! Что ему думать?
   Онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, глядя передъ собой отсутствующимъ взоромъ; а она съ безпокойствомъ слѣдила за нимъ глазами, какъ бы угадывая его мысли.
   -- Отчего ты замолкъ?
   Выраженіе ея лица измѣнилось, стало мрачнымъ и грустнымъ. Она какъ будто хотѣла сказать: "Я не могу заставить тебя вѣрить мнѣ; но на моей чести нѣтъ пятна".
   Онъ вперилъ свой испытующій, горящій взоръ въ ея большіе голубые глаза, какъ если бы хотѣлъ въ самой глубинѣ ихъ почерпнуть тайну ея жизни; и онъ получилъ непреодолимое впечатлѣніе душевной красоты, ума и сердечной доброты; передъ этимъ отвѣтомъ замолкли всѣ вопросы.
   -- Хочешь теперь просмотрѣть письма?-- спросила она наконецъ.
   -- Да, благодарю.
   Она принесла маленькую шкатулку, отперла ее маленькимъ ключомъ, который она носила у себя на груди, и протянула ему ее. Съ чувствомъ благоговѣнія онъ увидалъ, что шкатулка была наполнена записками, написанными такъ хорошо извѣстнымъ почеркомъ Гейне.
   -- Цѣлая сокровищница, полная реликвій! И, поднимая на нее влажный взоръ, онъ спросилъ:-- Можно мнѣ прочесть?
   -- Да. Тебѣ можно.
   Ея голосъ дрожалъ отъ сдерживаемыхъ слезъ... "Едва ли нужно прибавлять, что ты первый и единственный, кому придется читать ихъ".
   Онъ уже углубился въ чтеніе писемъ; и онъ читалъ ихъ съ возрастающимъ волненіемъ, одно за другимъ.
   Она сидѣла и слѣдила за выраженіемъ его лица, которое становилось все мягче и печальнѣе послѣ каждаго письма, которое онъ прочитывалъ. Когда онъ кончилъ, онъ снова посмотрѣлъ ей глубокимъ взоромъ прямо въ глаза, но не испытующимъ и строгимъ, какъ только что передъ чтеніемъ писемъ, а кроткимъ и мягкимъ и какъ бы съ сознаніемъ своей вины. Онъ упрекалъ самого себя въ томъ, что мысленно только что отказалъ въ уваженіи этой женщинѣ, которая такъ заслуживала его. Теперь она уже не была больше легкомысленной, молодой дѣвушкой, которую онъ когда-то любилъ -- отъ этихъ писемъ исходилъ свѣтъ, который, подобно сіянію, собирался вокругъ ея головы; теперь она была для него святыней, такой же святыней, какой бываетъ глубокая, серьезная скорбь.
   Они долго сидѣли молча, погруженные въ тихую печаль, которая всегда овладѣваетъ человѣкомъ, когда онъ видитъ дорогія воспоминанія прошедшаго въ освѣщеніи настоящаго; и особенно, если это случается въ то время его жизни, когда въ его душѣ въ первый разъ поднимается смутное чувство, или, вѣрнѣе, неопредѣленное, безотчетное предчувствіе того, что майскіе дни его жизни прошли и никогда-никогда больше не возвратятся.
   Ему первому удалось сбросить съ себя гнетъ этого настроенія, стряхнуть его силой своей воли.
   -- Не могу ли я списать нѣкоторыя изъ этихъ писемъ?-- спросилъ онъ.
   -- Зачѣмъ тебѣ все это?
   -- Я написалъ книгу, посвященную памяти Гейне. Я думаю, что эти записки во многихъ отношеніяхъ пополнили бы тѣ свѣдѣнія, которыя я сообщаю относительно послѣднихъ годовъ его жизни.
   Она задумалась на мгновеніе. Ей было такъ тяжко представить себѣ, что содержаніе этихъ интимныхъ писемъ будутъ читать глаза профановъ.
   -- Ну, хорошо,-- сказала она наконецъ,-- если ты думаешь, что это можетъ быть полезно, то я не имѣю права хранить ихъ только для себя.
   -- Можно?-- переспросилъ онъ съ радостнымъ изумленіемъ, какъ если бы не вѣрилъ, что она рѣшится позволить.-- Подумай о сплетняхъ! И о госпожѣ Гейне!
   Тогда она гордо подняла голову и сверкнула своими голубыми глазами.
   -- Въ нашихъ отношеніяхъ не было ничего такого, что надо было бы скрывать, а что касается до госпожи Гейне, то мнѣ совершенно безразлично, что она подумаетъ и что скажетъ. Я ни въ чемъ не могу упрекнуть себя. Ни въ чемъ! На мою долю выпало счастье разлить немного солнечнаго свѣта на его послѣдніе часы. Развѣ я могу не гордиться этимъ -- и не быть благодарной за это?
   Она умолкла. Огонь потухъ въ ея большихъ глазахъ, но на ея лицѣ лежалъ еще странный блѣдный отблескъ, какъ бы отражавшій пламя, тихо горѣвшее внутри.
   -- Списывай, что хочешь,-- сказала она тихо,-- и опубликовывай, что хочешь. Что могутъ подумать по этому поводу другіе, меня ничуть не заботитъ.
   Онъ низко склонилъ свою голову передъ величіемъ этого горя. Онъ ничего не могъ сказать, но онъ взялъ ея руку и горячо поцѣловалъ ее.

-----

   Много лѣтъ спустя можно было встрѣтить въ салонахъ выдающихся членовъ нѣмецкой колоніи въ Парижѣ даму, которую представляли подъ именемъ госпожи Сельденъ.
   Она была уже не молода. Она давно оставила позади себя ту границу, которая раздѣляетъ весну отъ лѣта, и ту, которая раздѣляетъ лѣто отъ осени. Она была уже въ октябрѣ своей жизни.
   Художникъ избралъ бы эту женщину въ натурщицы, если бы онъ захотѣлъ изобразить на своемъ полотнѣ осень. Онъ написалъ бы ее лицо такимъ, какимъ оно было въ дѣйствительности: блѣдное лицо женщины среднихъ лѣтъ съ парой большихъ, голубыхъ глазъ, печальныхъ, меланхолическихъ, мечтательныхъ. Въ каштановыхъ вьющихся волосахъ уже сверкала не одна серебряная нить...
   Такой онъ нарисовалъ бы ее безъ всякихъ символическихъ атрибутовъ, безъ винограднаго вѣнка въ волосахъ и съ пустыми руками,-- выраженія глазъ было бы совершенно достаточно, чтобы произвести впечатлѣніе осенняго одиночества.
   Быть можетъ, если бы онъ былъ великимъ Мастеромъ, то ему удалось бы оживить свою картину той дымкой тихой печали, которая всегда покрывала всѣ ея черты.
   "-- Я не могу представить себѣ ее иначе,-- пишетъ одинъ нѣмецкій писатель, который встрѣчался съ ней въ Парижѣ передъ самымъ объявленіемъ франко-прусской войны,-- какъ озаренную какой-то необыкновенной серьезностью, что присуще людямъ, перенесшимъ великія страданія и живущимъ болѣе въ прошедшемъ, нежели въ настоящемъ. Эта элегія, которой вѣяло отъ всего ея существа, не носила характера чего-то бросающагося въ глаза; въ ней было что-то скромное, какъ это всегда бываетъ со всѣмъ, что истинно и благородно. Ничто не было ей такъ чуждо, какъ претенціозная внѣшность мученика, въ которую люди живописно драпируются при помощи жалкихъ лоскутьевъ своего горя".
   Вотъ какія впечатлѣнія вынесъ тотъ же авторъ послѣ посѣщенія ея.
   "Она жила въ то время въ маленькой, хорошенькой квартиркѣ по близости Avenue des Fernes. Я такъ живо помню тотъ холодный февральскій вечеръ, когда я, пройдя по пустыннымъ аллеямъ Champs Elysées, свернулъ къ отдаленному дому, въ которомъ она жила. Съ очаровательной любезностью исполняла она свои обязанности хозяйки. Она вела разговоръ оживленнѣе, чѣмъ когда-либо. Она заставляла даже забыть ту загадку, которая всегда скрывалась въ выраженіи ея мечтательнаго лица, и надъ разгадкой которой невольно хотѣлось раздумывать. Она съ любовью говорила объ англійской литературѣ, а также и о нѣмецкой; изъ англійскихъ поэтовъ Байронъ былъ, повидимому, ея любимцемъ. Имя Генриха Гейне никогда не произносилось ея устами. Сердечная рана, которую нанесла ей его смерть, казалось, никогда вполнѣ не заживала. Только этимъ и можно объяснить ея молчаніе, ея сдержанность, ея упорное скрываніе своего инкогнито".
   Мракъ, которымъ окружена была ея жизнь, никогда не разсѣялся. Быть можетъ, она еще жива, а можетъ быть она уже умерла -- тихо, какъ и жила.
   Въ 1884 году она выпустила въ свѣтъ свою книгу: "Послѣдніе дни Генриха Гейне". Какъ авторъ, была обозначена: "Камилла Сельденъ".

-----

   Нѣсколько лѣтъ тому назадъ раздался пистолетный выстрѣлъ, эхо отъ котораго пронеслось по нѣмецкой литературѣ -- Альфредъ Мейснеръ палъ жертвой отъ своей собственной руки.
   "Надъ писателями Германіи тяготѣетъ проклятіе".

Перевела М. Благовѣщенская.

"Русская Мысль", кн.V--IX, 1908

   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов