Золя Эмиль - Жак Дамур

Жакъ Дамуръ.

Изъ новыхъ разсказовъ Э. Зола.

Переводъ П. И. Вейнберга.

Тамъ, въ Нумеѣ, когда Жакъ Дамуръ смотрѣлъ на пустой горизонтъ моря, ему казалось, что онъ видитъ тутъ по временамъ всю свою исторію, бѣдствія осады, гнѣвные взрывы коммуны, потомъ то, что вырвало его изъ среди, своихъ и бросило такъ далеко пораненымъ и какъ бы убитымъ. Это не было видѣніе опредѣленное, не были воспоминанія отрадныя и трогательныя для него, а глухое пережевываніе затемненнаго ума, который самъ собою возвращался къ нѣкоторымъ фактамъ, удѣлѣвшимъ и сохранившимъ опредѣленную форму среди разрушенія всего остальнаго.

Двадцати шести лѣтъ Жакъ женился на Фелиси, восемнадцатилѣтней красивой дѣвушкѣ, племянницѣ одной фруктовщицы, у которой она нанимала комнату. Онъ былъ рѣзчикъ по металу и зарабатывалъ до двѣнадцати франковъ въ день; она занималась сперва шитьемъ, но такъ какъ у нихъ тотчасъ же родился сынъ, ей стало хватать времени только на то, чтобы кормить ребенка и смотрѣть за хозяйствомъ. Эженъ росъ молодцемъ. Черезъ девять лѣтъ явилась на свѣтъ и дочка; но она, Луиза, долго оставалась такою хилою, что они много тратили на докторовъ и лекарства. Несчастья однако въ домѣ не было. Дамуръ правда справлялъ по временамъ понедѣльники; но онъ велъ себя въ этихъ случаяхъ благоразумно, ложился спать, если было выпито черезъ край, и на слѣдующій день снова принимался за работу, обзывая самъ себя бездѣльникомъ. Двѣнадцати лѣтъ Эжена посадили за токарный станокъ. Мальчишка едва умѣлъ читать и писать, а уже зарабатывалъ себѣ хлѣбъ. Фелиси, очень чистоплотная, вела хозяйство какъ женщина ловкая и благоразумная, немного "по собачьи" пожалуй -- какъ выражался отецъ -- потому что она кормила ихъ овощами чаще, чѣмъ мясомъ, для того, чтобы откладывать гроши на черный день. То была лучшая пора ихъ жизни. Они жили въ Менильмонтанѣ, занимая въ улицѣ des Envierges квартиру изъ трехъ комнатъ -- спальни отца и матери, спальни Эжена и столовой, гдѣ были помѣщены станки, не считая кухни и каморки для Луизы. Квартира помѣщалась во дворѣ, въ маленькомъ зданіи; но въ воздухѣ у нихъ все таки не было недостатка, потому что ихъ окна выходили на большой пустырь, гдѣ съ утра до вечера телѣжки выгружали кучи всякихъ обломковъ и старыхъ досокъ.

Когда вспыхнула война, Дамуры жили въ улицѣ des Envierges уже десять лѣтъ. Фелиси, хоть ей было уже подъ сорокъ, оставалась молодою, немножко дородною, обладая тою круглотою плечей и бедръ, которая дѣлала ее самою красивою женщиной въ кварталѣ. Напротивъ того Жакъ какъ бы высохъ, и восемь лѣтъ разницы между супругами дѣлали его, въ сравненіи съ ней, старикомъ. Луиза оправилась настолько, что была внѣ опасности, но осталась слабенькой и по своей дѣвичьей худобѣ пошла въ отца; между тѣмъ какъ Эженъ, въ ту пору девятнадцатилѣтній юноша, унаслѣдовалъ высокій ростъ и широкую спину своей матери. Они жили въ очень тѣсномъ семейномъ кругу, если не считать; нѣсколькихъ понедѣльниковъ, когда отецъ и сынъ засиживались у виноторговцевъ. Фелиси надувала губы, бѣсясь на лишнюю трату грошей. Раза два-три супруги даже подрались; но это не имѣло послѣдствій, тутъ виноватымъ оказывалось вино, и во всемъ домѣ не было семьи болѣе порядочной. Ихъ выставляли какъ хорошій примѣръ. Когда пруссаки двинулись на Парижъ и началась страшная пора бездѣйствія, у Дамуровъ лежало въ сберегательной кассѣ больше тысячи франковъ. Это было весьма не дурно для рабочихъ, вскормившихъ двоихъ дѣтей.

Поэтому три первыхъ мѣсяца осады оказались для нихъ не слишкомъ тяжелы. Въ столовой, гдѣ станки спали, на столъ подавались еще бѣлый хлѣбъ и говядина. Тронутый нищетой сосѣда, красильщика Беррю, который издыхалъ отъ голода, Дамуръ могъ даже благотворить ему, приглашая отъ времени до времени обѣдать; и скоро товарищъ сталъ являться утромъ и вечеромъ. Это былъ шутникъ, у котораго всегда находилось смѣшное словце, такъ что онъ наконецъ обезоружилъ Фелиси, встревоженную и возмущенную этимъ широкимъ ртомъ, пожиравшимъ лучшіе куски. Вечеромъ играли въ карты, хлеща пруссаковъ. Беррю, патріотъ, предлагалъ рыть за городомъ мины и подземелья и подойти такимъ образомъ подъ ихъ батареи въ Шатильонѣ и Монтрету, чтобы затѣмъ взорвать все это. Затѣмъ онъ обрушивался на правительство -- шайку негодяевъ, которые, чтобы вернуть Генриха V, хотѣли отворить ворота Парижа Бисмарку. Республика этихъ измѣнниковъ заставляла его пожимать плечами. Ну, ужъ республика! И облокотившись обѣими руками на столъ, покуривая свою короткую трубочку, онъ объяснялъ Дамуру свой собстенный идеалъ правительства -- гдѣ всѣ братья, всѣ свободны, у всѣхъ богатство, и справедливость и равенство господствуютъ всюду, вверху и внизу.

-- Какъ въ 93 году, прибавилъ онъ сплеча, не зная, что говоритъ.

Дамуръ оставался серьезнымъ. Онъ тоже былъ республиканцемъ, потому что съ колыбели слышалъ вокругъ себя, что республика сдѣлается нѣкогда торжествомъ рабочаго, всемірнымъ блаженствомъ. Но у него не было установившагося взгляда на счетъ того, какъ все это должно было осуществиться. Поэтому онъ слушалъ Беррю со вниманіемъ, находя, что тотъ разсуждаетъ очень хорошо и что навѣрно республика устроится именно такъ, какъ онъ желаетъ. Дамуръ воспламенялся, онъ былъ твердо убѣжденъ, что если бы весь Парижъ -- мужчины, женщины и дѣти двинулись на Версаль, распѣвая "Марсельезу", они уничтожили бы пруссаковъ, протянули руку провинціи и основали народное правительство -- то, которое должно было давать пожизненный доходъ всѣмъ гражданамъ.

-- Берегись,-- повторяла Фелиси, полная недовѣрчивости, -- съ твоимъ Беррю плохо кончится. Корми его, коли это доставляетъ тебѣ удовольствіе; но пусть ломаетъ себѣ голову онъ одинъ.

Она тоже желала республики. Въ 48 г. ея отецъ погибъ на баррикадѣ. Но это воспоминаніе не одуряло, а образумливало ее. Будь она на мѣстѣ народа, она, по ея словамъ, знала, чѣмъ заставить правительство поступать справедливо: она повела бы себя очень хорошо. Разглагольствованія Беррю приводили ее въ негодованіе и устрашали, потому что она не находила ихъ честными. Она видѣла, что Дамуръ измѣнился, усвоивалъ такіе пріемы, употреблялъ такія слова, которыя ей нисколько не нравились. Но еще болѣе тревожило ее пламенное и мрачное выраженіе, съ которымъ слушалъ Беррю Эженъ. Вечеромъ, когда Луиза засыпала на столѣ, Эженъ скрещивалъ руки, медленно пилъ рюмку водки и, не говоря ни слова, не спускалъ глазъ съ красильщика, который каждый разъ приносилъ изъ Парижа какое нибудь необычайное повѣствованіе объ измѣнѣ: то бонапартисты дѣлали изъ Монмартра сигналы нѣмцамъ, то въ Сенѣ находили мѣшки съ мукой и боченки съ порохомъ, опущенные туда, чтобы поскорѣе сдать городъ.

-- Вотъ-то сплетни!-- говорила Фелиси своему сыну, когда Беррю рѣшался наконецъ уходить.-- Ты смотри, не очень-то увлекайся! Знаешь вѣдь, что онъ лжетъ!

-- Я знаю, что знаю, отвѣчалъ Эженъ съ страшнымъ жестомъ.

Въ половинѣ декабрѣ всѣ сбереженія Дамуровъ были уже истрачены. Каждый часъ газеты объявляли новое пораженіе пруссаковъ въ провинціи, побѣдоносную вылазку, которая должна была наконецъ освободить Парижъ -- и на первыхъ порахъ семья не тревожилась, безпрерывно надѣясь, что работа возобновится. Фелиси дѣлала чудеса, со дня на день жили чернымъ хлѣбомъ той поры, котораго не могла переваривать только маленькая Луиза. Тутъ-то Дамуръ и Эженъ окончательно потеряли голову, какъ выражалась мать. Оставаясь праздными съ утра до вечера, выйдя изъ своихъ привычекъ, вялые съ тѣхъ поръ, какъ руки ихъ не прикасались къ станку, они жили въ болѣзненномъ состояніи, растерянные, полные причудливыхъ и кровавыхъ фантазій. Оба записались въ походный батальонъ; но этотъ батальонъ, какъ и многіе другое, не вышелъ даже изъ укрѣпленій, оставаясь въ казармахъ, гдѣ солдаты проводили дни за картами. И здѣсь-то Дамуръ, съ пустымъ желудкомъ, съ сердцемъ, стѣсненнымъ отъ мысли, что въ домѣ его нищета, пришелъ къ убѣжденію, слушая разныя новости, что правительство рѣшилось истребить народъ, чтобы завладѣть республикой. Беррю былъ правъ: всѣ знали, что Генрихъ V находился въ С. Жерменѣ, въ домѣ, надъ которымъ развѣвалось бѣлое знамя. Но этому прійдетъ конецъ: въ одно прекрасное утро влѣпятъ ружейные заряды въ этихъ гадинъ, которыя заставляютъ голодать рабочихъ и позволяютъ бомбардировать ихъ -- лишь бы, изволите видѣть, очистить мѣсто для баръ и поповъ! Когда Дамуръ возвращался съ сыномъ домой, оба были точно въ горячкѣ отъ заражавшаго ихъ безумія, оба только и говорили что объ убійствахъ, въ присутствіи Фелиси, блѣдной и безмолвной, ухаживавшей теперь за маленькой Луизой, которая снова заболѣла отъ дурной пищи.

Между тѣмъ осада кончилась, перемиріе было заключено, и пруссаки промаршировали Елисейскими Полями. Въ улицѣ des Envierges подали на столъ бѣлаго хлѣба, который Фелиси сходила купить въ С. Дени. Но обѣдъ прошелъ мрачно. Эженъ, ходившій смотрѣть пруссаковъ, разсказывалъ подробности, когда Дамуръ, махая вилкой, бѣшено закричалъ, что слѣдовало бы гильотинировать всѣхъ генераловъ. Фелиси разсердилась и вырвала у него изъ рукъ вилку. На слѣдующіе дни, такъ какъ заказы все еще не являлись, Дамуръ рѣшился сѣсть за станокъ для своей собственной работы: у него было нѣсколько литыхъ вещей, и онъ намѣревался отдѣлать ихъ, надѣясь затѣмъ продать. Эжену не сидѣлось на мѣстѣ и черезъ часъ онъ кинулъ работу. Что касается Беррю, то онъ исчезъ тотчасъ же послѣ перемирія; по всей вѣрояности, ему удалось наткнуться на болѣе сытный столъ.

Но разъ утромъ онъ снова появился, сильно разгоряченный, и разказалъ про дѣло съ Монмартрскими пушками. Баррикады воздвигались всюду, народъ являлся наконецъ побѣдителемъ -- и Беррю пришелъ звать Дамура, говоря, что оказывается надобность во всѣхъ хорошихъ гражданахъ. Дамуръ оставилъ свой станокъ, не смотря на сильно встревоженное лице Фелиси. Это наступила коммуна.

Тутъ пошли мартовскіе, апрѣльскіе и майскіе дни. Когда Дамуръ сильно уставалъ и жена умоляла его посидѣть дома, онъ возражалъ:

-- А мои тридцать су? Кто жё намъ дастъ хлѣба?

Фелиси опускала голову. Они существовали только на тридцать су отца и тридцать су сына -- жалованье національной гвардіи, къ которому по временамъ добавлялись порціи вина и солонины. Впрочемъ Дамуръ былъ убѣжденъ въ правотѣ своего дѣла, онъ стрѣлялъ по версальцамъ точно также, какъ стрѣлялъ бы по пруссакамъ, въ увѣренности, что спасалъ республику и обезпечивалъ счастье народа. Послѣ утомленій и бѣдствій осады, междуусобная война безпрерывно держала его въ кошмарѣ тираніи, подъ гнетомъ котораго онъ бился и метался безвѣстнымъ героемъ, рѣшившимся умереть для защиты свободы. Онъ не входилъ въ теоретическія усложненія коммунальной идеи. Въ его глазахъ коммуна была просто давно возвѣщенный золотой вѣкъ, начало всемірнаго счастья; въ тоже самое время онъ еще упорнѣе былъ убѣжденъ, что гдѣ-то, въ С. Жерменѣ или Версали, сидитъ король, готовый возстановить инквизицію и права привилегированнаго класса, если его впустятъ въ Парижъ. У себя дома, Дамуръ не былъ бы способенъ раздавить малѣйшее насѣкомое; но на аванпостахъ онъ истреблялъ жандармовъ съ совершенно спокойной совѣстью. Возвращаясь къ себѣ, истомленный, покрытый потомъ и порохомъ, онъ проводилъ цѣлые часы у кроватки маленькой Луизы, прислушиваясь къ ея дыханію. Фелиси теперь уже не пыталась удерживать его дома; она ждала, со спокойствіемъ умной женщины, конца всей этой передряги.

Разъ однако она рѣшилась замѣтить, что этотъ долговязый чортъ Беррю, такъ много разглагольствовавшій, былъ не настолько глупъ, чтобъ подставлять свой лобъ подъ пули. Онъ съумѣлъ добыть себѣ тепленькое мѣстечко въ интендантствѣ, но это не мѣшало ему, каждый разъ, какъ онъ являлся къ Дамурамъ въ своемъ мундирѣ, съ галунами и перьями, разгорячать Жака рѣчами о томъ, что надо будетъ непремѣнно разстрѣлять министровъ, палату и всю ихъ "лавочку" въ тотъ самый день, когда ихъ заберутъ въ Версали.

-- Чѣмъ посылать туда другихъ, что бы ему самому отправиться? говорила Фелиси.

Но Дамуръ отвѣчалъ:

-- Молчи. Я дѣлаю свое дѣло. Тѣмъ хуже для тѣхъ, которые не исполняютъ своего!

Однажды утромъ, въ концѣ апрѣля, Эжена принесли домой на носилкахъ. Пуля хватила его прямо въ грудь на баррикадѣ Мулино. Въ то время, когда его несли вверхъ по лѣстницѣ, онъ умеръ. Вернувшись вечеромъ домой, Дамуръ засталъ Фелиси сидѣвшею безмолвно надъ трупомъ ихъ сына. Это былъ страшный ударъ, Дамуръ упалъ на полъ, и она слушала его рыданія, не произнося ни слова, потому что не находила словъ, и потому что, заговори она, у нея прежде всего вырвался бы крикъ: "Это ты надѣлалъ!" Она затворила дверь маленькой каморки, она не шумѣла, боясь испугать Луизу, и сходила посмотрѣть, не разбудили ли ребенка рыданія отца. Когда Дамуръ наконецъ поднялся съ пола, онъ долго смотрѣлъ на фотографическій портретъ Эжена, гдѣ молодой человѣкъ снялся въ мундирѣ національнаго гвардейца. Дамуръ взялъ перо, написалъ внизу карточки: "я отомщу за тебя", выставилъ число мѣсяца и подписался. Это облегчило его. На слѣдующее утро дроги, украшенныя большими красными знаменами, свезли тѣло на кладбище Père-Lachaise, въ сопровожденіи громадной толпы. Отецъ шелъ съ обнаженной головой, и видъ этихъ знаменъ, этотъ кровавый пурпуръ, дѣлавшій еще болѣе мрачнымъ мрачное дерево дрогъ, наполнялъ его душу суровыми мыслями. Въ улицѣ des Euvierges Фелиси осталась подлѣ Луизы. Вечеромъ того же дня Дамуръ вернулся на аванпосты убивать жандармовъ.

Наконецъ наступили майскіе дни. Версальская армія вошла въ Парижъ. Дамуръ два дня не возвращался домой, онъ оставался при своемъ батальонѣ, защищая баррикады среди пожаровъ. Онъ уже ни въ чемъ не отдавалъ себѣ отчета, онъ выпускалъ выстрѣлы одинъ за другимъ, потому что это былъ его долгъ. Утромъ третьяго дня онъ снова появился дома, весь въ лохмотьяхъ, шатаясь какъ пьяный. Фелиси раздѣвала его и мыла ему руки мокрой салфеткой, когда одна изъ сосѣдокъ принесла извѣстіе, что коммунары еще держались на Pére Lachaise и что версальцы не знали, какъ ихъ выбить оттуда.

-- Сейчасъ иду, сказалъ онъ.

Онъ снова одѣлся и взялъ ружье. Онъ смутно надѣялся быть убитымъ на могилѣ сына. Но дойти туда не оказалось возможнымъ. Ядра летали одно за другимъ, портя большія гробницы. Спрятавшись между двумя вязами, позади мраморныхъ памятниковъ, бѣлѣвшихъ на солнцѣ, нѣсколько національныхъ гвардейцевъ стрѣляли еще въ солдатъ, красные панталоны которыхъ подвигались все ближе и ближе. И Дамуръ дошелъ до этого мѣста какъ разъ во-время для того, чтобы его арестовали. Тридцать семь его товарищей было разстрѣляно тутъ же. Онъ избавился отъ той же участи какимъ-то чудомъ. Можетъ быть, его пощадили потому, что жена только что передъ тѣмъ вымыла ему руки, и съ тѣхъ поръ онъ уже не стрѣлялъ. Впрочемъ, ошеломленный усталостью, разбитый столькими ужасами, онъ рѣшительно не сознавалъ, что происходило съ нимъ и вокругъ него въ слѣдовавшіе затѣмъ дни. Смутными кошмарами сохранялось въ немъ все пережитое: длинные часы, проведенные въ темныхъ мѣстахъ, тяжкіе переходы подъ палящимъ солнцемъ, крики, удары, глазѣющая толпа. Когда онъ вышелъ изъ этого безсмысленнаго состоянія, то былъ уже въ Версали, плѣнникомъ.

Фелиси пришла его навѣстить; она по прежнему оставалась блѣдною и спокойною. Когда она сообщила ему, что Луизѣ лучше, они замолчали, не имѣя больше ничего сказать другъ другу. Уходя, чтобы ободрить его, она прибавила, что за него хлопочатъ, и онъ будетъ освобожденъ. Онъ спросилъ:

-- А Беррю?

-- О,-- отвѣчала она,-- Беррю въ безопасности... Онъ удралъ за три дня до вступленія войскъ, его даже никто не побезпокоитъ.

Черезъ мѣсяцъ послѣ того Дамуръ отправился въ Каледонію. Его приговорили къ простой ссылкѣ. Такъ какъ онъ не занималъ въ коммунѣ никакой должности, то военный совѣтъ, можетъ быть, совсѣмъ оправдалъ бы его, если бы онъ не сознался совершенно спокойно, что не переставалъ стрѣлять съ самаго перваго дня. Въ послѣднемъ свиданіи съ Фелиси, онъ сказалъ ей:

-- Я вернусь. Жди меня съ нашей дѣвочкой.

И вотъ эти слова Дамуръ слышалъ яснѣе, чѣмъ что либо, въ путаницѣ своихъ воспоминаній, въ тѣ часы, когда отяжелѣвшая голова его опускалась передъ пустымъ горизонтомъ моря. Ночь часто заставала его здѣсь. Вдали долго не исчезало свѣтлое пятно, похожее на борозду, пролагаемую кораблемъ и прорѣзающую сгущающіяся сумерки; и Дамуру казалось, что онъ долженъ встать и двинуться по волнамъ, чтобы отправиться этою свѣтлой дорогой домой, потому что онъ обѣщалъ вернуться.

II.

Въ Нумеѣ Дамуръ велъ себя хорошо. Онъ досталъ себѣ работы, ему подавали надежду на скорое помилованіе. Это былъ человѣкъ очень кроткій, любившій играть съ дѣтьми. Онъ не занимался больше политикой, мало сообщался со своими товарищами, жилъ одиноко; только и можно было его упрекнуть въ томъ, что онъ по временамъ выпивалъ, но и во хмѣлю въ немъ не было ничего задорнаго, онъ горько плакалъ и ложился спать безъ всякаго принужденія. Такимъ образомъ его помилованіе представлялось несомнѣннымъ, какъ вдругъ однажды онъ исчезъ. Съ великимъ изумленіемъ узнали, что онъ бѣжалъ съ четырьмя товарищами. За два предшествовавшихъ года онъ получилъ много писемъ отъ Фелиси; сперва она писала регулярно, потомъ стала писать рѣже. Онъ посылалъ письма довольно часто. Но вотъ три мѣсяца прошли безъ всякихъ извѣстій. Тогда, въ виду этого помилованія, котораго ему пришлось бы ожидать, можетъ быть, еще два года, отчаяніе овладѣло имъ, и въ одну изъ тѣхъ лихорадочныхъ минутъ, въ которыхъ раскаеваешься на другой же день, онъ отважился на все. Недѣлю спустя, на берегу, въ нѣсколькихъ миляхъ отъ мѣста ссылки, нашли разбитую лодку и трупы трехъ бѣглецовъ, голые и уже разложившіеся, между которыми, какъ утверждали свидѣтели, находился узнанный ими трупъ Дамура. Тотъ же ростъ, та же борода. Послѣ короткаго слѣдствія и окончанія формальностей, составили протоколъ о смерти, который затѣмъ былъ отправленъ во Францію по желанію вдовы Даыура, получившей отъ администраніи Нумеи увѣдомленіе о случившемся. Вся пресса занималась этимъ происшествіемъ, очень драматическій разсказъ о бѣгствѣ и его трагической развязкѣ прошелъ по газетамъ всего міра.

Дамуръ однако продолжалъ жить. Его смѣшали съ однимъ изъ его товарищей, и это произошло тѣмъ болѣе удивительно, что они не были нисколько похожи другъ на друга; тотъ и другой носили длинную бороду -- вотъ и все. Дамуръ и четвертый изъ бѣглецовъ, спасшіеся чудомъ, разстались, какъ только очутились на англійской землѣ; съ тѣхъ поръ они никогда уже не встрѣчались -- вѣроятно тотъ умеръ отъ желтой горячки, которая чуть не унесла и Дамура. Первою мыслью Жака было -- предупредить Фелиси письмомъ. Но въ случайно попавшейся ему газетѣ онъ нашелъ описаніе своего бѣгства и извѣстіе о своей смерти. Съ этой минуты, писать казалось ему неблагоразумнымъ: письмо могли перехватить, прочесть, узнать такимъ образомъ истину. Не лучше ли было остаться мертвымъ для всѣхъ? Никто не заботился больше о немъ, онъ безпрепятственно вернулся бы во Францію и тамъ ждалъ бы амнистіи, чтобы послѣ нея перестать скрываться. И вотъ въ это-то время жесточайшая желтая горячка кинула его въ какой-то невѣдомый госпиталь и продержала тамъ нѣсколько недѣль.

Когда Дамуръ сталъ выздоравливать, имъ овладѣла непопобѣдимая лѣность. Въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ онъ оставался еще очень слабымъ и безъ всякой воли. Горячка какъ бы опорожнила его отъ всѣхъ прежнихъ желаній. Онъ ничего не хотѣлъ, онъ спрашивалъ себя -- для чего желать. Образы Фелиси и Луизы стерлись. Онъ все еще видѣлъ ихъ, но очень издалека, въ туманѣ, среди котораго не рѣшался узнавать ихъ. Безъ сомнѣнія -- думалъ онъ -- какъ только я окрѣпну, тотчасъ же поѣду къ нимъ. Потомъ, когда онъ наконецъ оправился, другой планъ поглотилъ всѣ его мысли. Ему захотѣлось разбогатѣть прежде, чѣмъ вернуться къ женѣ и дочери. Что онъ станетъ дѣлать въ Парижѣ? Околѣетъ съ голоду. Работы, очень можетъ быть, не найдется, потому что онъ чувствовалъ себя страшно постарѣвшимъ. Напротивъ того, перебравшись въ Америку, онъ въ нѣсколько мѣсяцевъ соберетъ какую нибудь сотню тысячъ франковъ -- скромная цифра, на которой онъ останавливался среди жужжавшихъ въ его ушахъ волшебныхъ исторій о несчетныхъ мильонаахъ. Въ золотыхъ рудникахъ, на которые ему указывали, всѣ, не исключая самыхъ смиренныхъ землекоповъ, черезъ полгода ѣздили уже въ собственныхъ каретахъ. И Дамуръ уже устраивалъ свою будущую жизнь: онъ возвращается во Францію со своею сотнею тысячъ франковъ, покупаетъ маленькій домикъ около Венсенъ, живетъ тамъ на три или четыре тысячи франковъ дохода, съ Фелиси и Луизой, забытый всѣми, счастливый, избавившійся отъ политики. Мѣсяцъ спустя, Дамуръ былъ уже въ Америкѣ.

И тутъ началось тревожное существованіе, кидавшее его изъ стороны въ сторону, въ потокѣ приключеній и странныхъ и обыденныхъ. Онъ узналъ всѣ бѣдствія, прикоснулся ко всѣмъ удачамъ. Три раза ему казалось, что сто тысячъ франковъ наконецъ въ его рукахъ; но все проходило у него между пальцевъ, его обкрадывали, онъ самъ обкрадывалъ себя въ послѣднемъ усиліи обогатиться. Въ итогѣ -- онъ много страдалъ, много работалъ и остался безъ рубашки. Послѣ странствій по всѣмъ краямъ свѣта, обстоятельства забросили его въ Англію. Оттуда онъ очутился въ Бельгіи -- на самой границѣ Франціи. Но во Францію онъ уже не думалъ возвращаться. Немедленно по пріѣздѣ въ Америку онъ сталъ писать къ Фелиси. Три письма остались безъ отвѣта, пришлось ему дѣлать предположенія: или перехватывали его письма, или его жена умерла, или ея самой не было уже въ Парижѣ. Черезъ годъ онъ сдѣлалъ снова такую же безполезную попытку. Чтобы не выдать себя -- на тотъ случай, еслибы на почтѣ читали его письма -- онъ писалъ подъ вымышленнымъ именемъ, говорилъ съ Фелиси о выдуманныхъ дѣлахъ, разсчитывая, что она узнаетъ его почеркъ и пойметъ. Это полное безмолвіе какъ бы усыпило его воспоминанія. Онъ умеръ, у него не осталось никого на свѣтѣ; до ничего больше не было ему дѣла. Въ продолженіе почти цѣлаго года онъ работалъ въ угольныхъ копяхъ, подъ землею, не видя солнца, совершенно упраздненный, ограничиваясь ѣдою и сномъ и не желая ничего больше.

Однажды вечеромъ въ кабакѣ кто-то разсказалъ при немъ, что только что вотирована амнистія и коммунары возвращаются во Францію. Это разбудило его. Онъ получилъ толчокъ, онъ ощутилъ надобность отправиться вмѣстѣ съ другими, снова увидѣть улицу, гдѣ онъ когда-то жилъ. Сперва это было просто инстинктивное влеченіе. Потомъ, въ вагонѣ, препровождавшемъ его на родину, голова его стала работать; онъ пришелъ къ мысли, что если ему удастся найти Фелиси и Луизу, для него явится возможность снова занять свое мѣсто на глазахъ у людей. Въ сердце его подымались надежды; онъ теперь свободенъ и потому станетъ искать своихъ открыто; и ему наконецъ думалось, что онъ найдетъ ихъ совершенно спокойными, въ прежней квартирѣ улицы des Envierges, за накрытымъ столомъ, какъ будто онѣ ожидали его. Все объяснится -- вѣроятно какое нибудь очень простое недоразумѣніе. Онъ отправится въ свою мерію, назоветъ себя, и семья заживетъ по прежнему.

Въ Парижѣ, станція Сѣверной дороги была наполнена шумною толпой. Какъ только показались прибывшіе пассажиры, раздались крики, безумный энтузіазмъ, руки махали шляпами, раскрытые рты орали то или другое имя. Дамуру на минуту стало страшно; онъ не понималъ, онъ воображалъ, что вся эта толпа собралась, чтобы издѣваться надъ нимъ. Потомъ онъ разслышалъ одно, громко привѣтствовавшееся имя -- имя одного изъ членовъ коммуны, который пріѣхалъ въ томъ же поѣздѣ, знаменитаго дѣятеля и которому народъ дѣлалъ теперь овацію. Онъ прошелъ мимо Дамура -- очень потолстѣвшій, съ влажными глазами, съ улыбкой, взволнованный этимъ пріемомъ. Когда герой сѣлъ въ фіакръ, толпа затѣяла было распречь лошадь. Они давили другъ друга, человѣческій потокъ ринулся въ улицу Лафайетъ, заколыхалось цѣлое море головъ, надъ которыми долго можно было видѣть медленно подвигавшійся фіакръ -- точно тріумфальная колесница. И Дамуръ, толкаемый, опрокидываемый, съ большимъ трудомъ добрался до внѣшнихъ бульваровъ. Никто не обращалъ вниманія на него. Всѣ его пережитыя страданія, Версаль, переѣздъ, Нумеа -- горько отрыгнулись ему.

Но на внѣшнихъ бульварахъ онъ растрогался. Онъ забылъ все, ему казалось, что онъ возвращается въ Парижъ съ работой и спокойно направляется къ улицѣ des Envierges. Однако ему причиняли нѣкоторое удивленіе эти былыя привычки, къ которымъ онъ возвращался съ такимъ отсутствіемъ стѣсненія. Внѣшніе бульвары должны бы быть шире; онъ останавливался для чтенія вывѣсокъ, съ изумленіемъ усматривая ихъ здѣсь. Это не была искренняя радость при сознаніи, что ставишь ногу на оплакиваемый уголокъ земли; это была смѣсь нѣжности и глухаго безпокойства -- безпокойства отъ неизвѣстности въ виду этихъ старыхъ, знакомыхъ вещей, которыя опять появлялись предъ его глазами. Смущеніе его еще усилилось, когда онъ приблизился къ улицѣ des Envierges. Онъ чувствовалъ, что размягчается, ему приходило желаніе не идти дальше, какъ будто его ждала катастрофа. Для чего возвращаться? Что ему тамъ дѣлать?

Наконецъ, очутившись въ улицѣ des Envierges, онъ три раза прошелъ передъ домомъ, не имѣя силы войти. Насупротивъ лавка угольщика исчезла -- теперь тутъ помѣщалась торговка фруктами; и эта женщина, стоявшая на порогѣ, показалась ему такою здоровой, такъ совсѣмъ у себя дома, что онъ не посмѣлъ обратиться къ ней съ разспросами, какъ намѣревался до того. Онъ предпочелъ рискнуть всѣмъ, направившись прямо къ помѣщенію привратника. Сколько разъ онъ тутъ, бывало, поворачивалъ налѣво и стучалъ въ маленькое окошечко!

-- Мадамъ Дамуръ, позвольте узнать...

-- Не знаю... Такихъ у насъ нѣтъ.

Онъ не двигался. Вмѣсто прежней привратницы, женщины громадныхъ размѣровъ, передъ нимъ стояла маленькая, сухая, злющая женщина, смотрѣвшая на него съ подозрительнымъ видомъ. Онъ продолжалъ:

-- Мадамъ Дамуръ жила во дворѣ, десять лѣтъ назадъ...

-- Десять лѣтъ!-- крикнула привратница.-- Ого! Много воды утекло... Мы здѣсь только съ января...

-- Мадамъ Дамуръ, можетъ быть, оставила свой адресъ.

-- Нѣтъ. Не знаю такихъ.

Видя, что онъ упрямится, она разсердилась, погрозила, что позоветъ мужа:

-- Проваливайте! Перестанете вы шпіонить?.. Ходятъ тутъ всякіе...

Онъ покраснѣлъ и отошелъ, бормоча что-то, стыдясь своихъ обтрепанныхъ штановъ и грязной блузы. Понуривъ голову, направился онъ по тротуару; но потомъ опять вернулся, потому что не могъ рѣшиться уйти такимъ образомъ. Точно прощанье навѣки терзало его. Надъ нимъ вѣрно сжалятся, ему дадутъ какія нибудь свѣдѣнія. И онъ подымалъ глаза, смотрѣлъ въ окна, разсматривая лавки, стараясь признать мѣстность. Въ этихъ убогихъ домахъ, гдѣ отказы отъ квартиры сыпятся градомъ, десяти лѣтъ было достаточно, чтобы перемѣнить почти всѣхъ жильцовъ. При томъ, въ немъ сохранилась осторожность, смѣшанная со стыдомъ -- что-то въ родѣ испуганной дикости, которая заставляла его дрожать при мысли о возможности быть узнаннымъ. Возвращаясь назадъ по улицѣ, онъ увидѣлъ наконецъ знакомыя лица -- торговку табакомъ, бакалейщика, прачку, булочницу, у которой они когда-то забирали хлѣбъ. И вотъ съ четверть часа онъ колебался, ходилъ передъ лавками, спрашивая себя, въ какую изъ нихъ онъ осмѣлится войти, обливаясь потомъ -- до такой степени онъ страдалъ отъ происходившей въ немъ борьбы. Съ замираніемъ сердца рѣшился онъ обратиться къ булочницѣ, сонливой женщинѣ, всегда бѣлой, какъ будто она только что вылѣзла изъ мучнаго мѣшка. Она взглянула на него и осталась неподвижна за своей конторкой. Конечно она не узнала стараго знакомаго, съ его загорѣлой кожей, голымъ черепомъ, сожженнымъ палящими лучами, длинной и жесткой бородой, съѣдавшей почти половину лица. Это обстоятельство придало ему нѣкоторую смѣлость, и платя за хлѣбецъ, онъ рискнулъ спросить:

-- Нѣтъ ли между вашими покупательницами женщины съ маленькой дѣвочкой?.. Мадамъ Дамуръ?..

Булочница задумалась; потомъ своимъ вялымъ голосомъ сказала:

-- Да... прежде когда нибудь... можетъ быть... Но давно. Не помню право... Много у насъ бываетъ...

Ему пришлось удовольствоваться этимъ отвѣтомъ. Въ слѣдующіе дни онъ приходилъ смѣлѣе, разспрашивалъ; но повсюду встрѣчалъ то же равнодушіе, то же забвеніе, и слышалъ разнорѣчивыя свѣдѣнія, еще болѣе сбивавшія его съ толку. Въ итогѣ оказывалось несомнѣннымъ, что Фелиси выѣхала изъ этого квартала года черезъ два послѣ его отправленья въ Нумею, какъ разъ въ тѣ дни, когда онъ убѣжалъ оттуда. И никто не зналъ ея адреса; одни говорили въ Гро-Калью, другіе -- въ Вереи. Маленькую Луизу никто даже и не помнилъ. Все, стало быть, кончено. Онъ сѣлъ разъ вечеромъ на скамейкѣ внѣшняго бульвара и плакалъ, говоря себѣ, что не станетъ искать больше. Что съ нимъ будетъ теперь? Парижъ казался ему пустымъ. Нѣсколько грошей, позволившихъ ему вернуться во Францію, истощались. Была минута, когда онъ рѣшился вернуться въ Бельгію, въ свои угольныя копи, гдѣ было такъ темно и гдѣ онъ жилъ безъ единаго воспоминанія, счастливый, какъ животное, подавленный сномъ земли. Но онъ остался -- и остался жалкимъ, голодающимъ, лишеннымъ возможности добыть себѣ работу. Всюду его отсылали прочь, вездѣ находили его слишкомъ старымъ. Ему было всего пятьдесятъ пять лѣтъ; но онъ такъ опустился за десять лѣтъ страданій, что ему давали семьдесятъ пять. Онъ бродилъ какъ волкъ, ходилъ осматривать деревянные заборы вокругъ сожженныхъ коммуною памятниковъ, искалъ той работы, которая поручается дѣтямъ и недужнымъ. Одинъ каменотесъ, работавшій въ Hôtel de Ville, обѣщалъ доставить ему мѣсто сторожа ихъ инструментовъ; но это обѣщаніе не осуществлялось, и онъ издыхалъ отъ голода.

Однажды, стоя на мосту Notre Dame и глядя на воду съ головокруженіемъ бѣдняковъ, привлекаемыхъ самоубійствомъ, онъ вдругъ быстро отскочилъ отъ перилъ и этимъ движеніемъ чуть не опрокинулъ проходившаго мимо человѣка въ бѣлой блузѣ.

Тотъ заругался:

-- Животное проклятое!

Но Дамуръ стоялъ, разинувъ ротъ, не спуская съ него глазъ.

-- Беррю! крикнулъ онъ наконецъ.

Это былъ дѣйствительно Беррю -- Беррю, измѣнившійся только къ своей выгодѣ, съ цвѣтущимъ выраженіемъ лица, помолодѣвшій. Со времени своего возрващенія Дамуръ часто думалъ о немъ; но гдѣ найти товарища, который перемѣнялъ квартиру каждыя двѣ недѣли? Между тѣмъ маляръ таращилъ глаза, и когда Дамуръ дрожащимъ голосомъ назвалъ себя, онъ не захотѣлъ вѣрить.

-- Не можетъ быть! Что за чепуха!

Наконецъ однако онъ его узналъ, съ такими восклицаніями, которыя начали приводить въ волненіе улицу.

-- Но вѣдь ты было умеръ!.. Вотъ ужъ не ожидалъ!.. Нельзя же, братецъ, такъ издѣваться надъ людьми!.. Да постой, постой... неужто вправду ты живъ?

Дамуръ говорилъ тихо, умоляя его молчать. Беррю, находившій, что это все въ сущности очень потѣшная штука, взялъ его подъ руку и повелъ въ погребокъ въ улицѣ С.-Мартенъ. И тутъ онъ осыпалъ его вопросами, онъ хотѣлъ все знать.

-- Сейчасъ -- сказалъ Дамуръ, когда они усѣлись въ отдѣльной комнатѣ.-- Прежде всего, что моя жена?

Беррю посмотрѣлъ на него съ великимъ изумленіемъ.

-- Какъ, твоя жена?

-- Ну да, гдѣ она? Знаешь ты ея адресъ?

Изумленіе маляра усиливалось. Онъ медленно отвѣчалъ:

-- Конечно я знаю ея адресъ... Но ты... ты, стало быть, не знаешь исторію?..

-- Что? Какую исторію?

Тутъ Беррю разразился.

-- Ну, уже это совсѣмъ черезъ чуръ... Какъ, ты ничего не знаешь?.. Да вѣдь твоя жена замужъ вышла, старина!

Дамуръ, державшій въ рукѣ стаканъ, поставилъ его на столъ, дрожа такъ сильно, что вино лилось у него между пальцевъ. Онъ отиралъ ихъ о свою блузу и повторялъ глухимъ волосомъ:

-- Что ты говоришь такое?.. Замужемъ, замужемъ... Ты увѣренъ?

-- Еще бы! Ты умеръ, она вышла замужъ -- что же тутъ удивительнаго?... Только все это смѣшно, потому что ты вотъ воскреснуть вздумалъ!...

И между тѣмъ какъ бѣднякъ сидѣлъ блѣдный, невнятно шевеля губами, маляръ сообщалъ ему подробности. Фелиси теперь была очень счастлива. Она вышла за мясника въ улицѣ Воробьевъ, въ Батиньоль -- вдовца, котораго дѣла она вела какъ нельзя лучше. Саньяръ -- мясника звали Саньяръ -- былъ толстякъ лѣтъ шестидесяти, но вполнѣ сохранившійся. На углу улицы Нолле лавка, одна изъ наиболѣе посѣщавшихся въ околодкѣ, была снабжена выкрашенными красной краской рѣшеточками, а по бокамъ вывѣски помѣщались вызолоченыя бычачьи головы.

-- Стало быть, что же тебѣ тутъ дѣлать? повторялъ Беррю послѣ всякой подробности.

Несчастный, котораго описаніе лавки ошеломляло, отвѣчалъ неопредѣленнымъ движеніемъ руки. Посмотрю, молъ.

-- А Луиза? вдругъ спросилъ онъ.

-- Дѣвочка-то?.. Про нее не знаю. Должно быть, они помѣстили ее куда нибудь, чтобъ избавиться отъ нея -- потому что я никогда не видалъ ее съ ними... Ну, дочку они конечно отдадутъ тебѣ, такъ какъ она имъ ни на что. Только что ты станешь дѣлать съ двадцатилѣтней дѣвчонкой, коли у тебя богатство, кажись, не большое?.. Да, братъ, оскорбить тебя не хочу, а право у тебя такой видъ, что готовъ тебѣ подать два гроша на улицѣ.

Дамуръ сидѣлъ, опустя голову, задавленный, не находя ни слова больше. Беррю принялся за второй стаканъ и началъ утѣшать пріятеля.

-- Ну, полно! Коли ты живъ, покути немного. Не все потеряно -- дѣло уладится... Что ты думаешь дѣлать теперь?

И оба пустились въ нескончаемое разсужденіе, въ которомъ одни и тѣ же доводы повторялись безпрестанно. Объ одномъ маляръ умолчалъ -- что немедленно послѣ отправленія ссыльнаго, онъ старался сойтись съ Фелиси, полныя плечи которой его соблазняли. Потому-то онъ въ душѣ и злился на нее за то, что она предпочла ему мясника Саньяра -- безъ сомнѣнія по причинѣ его богатства.

Заказавши еще третій литръ вина, онъ закричалъ:

-- Я бы на твоемъ мѣстѣ отправился къ нимъ, расположился бы тамъ и вытолкалъ бы Саньяра, если бы онъ сталъ надоѣдать мнѣ... Вѣдь что тамъ ни говори, а мужъ все-таки ты. Законъ за тебя.

Мало по малу Дамуръ пьянѣлъ, вино заставляло вспыхивать его блѣдныя щеки. Онъ повторялъ, что надо погодить. Но Беррю все подстрекалъ его, хлопалъ по плечамъ, спрашивалъ -- мужчина ли онъ. Ну конечно мужчина! И какъ вѣдь онъ любилъ эту женщину! Онъ и теперь еще любитъ ее такъ, что поджегъ бы Парижъ, чтобы увидѣть ее! Такъ, стало быть, чего же онъ ждетъ? Коли она принадлежитъ ему -- ему остается только взять ее. Оба совсѣмъ пьяные орали другъ другу въ лицо.

-- Иду туда! вдругъ сказалъ Дамуръ, съ трудомъ поднимаясь на ноги.

-- Давно бы пора! А то совсѣмъ было подло!-- крикнулъ Беррю.-- Я иду съ тобою.

И они отправились въ Батиньоль.

III.

На углу улицы Воробьевъ и улицы Нолле лавка съ ея красными рѣшетками и бычачьими головами выглядѣла богато. Большіе куски говядины висѣли на бѣлыхъ скатертяхъ, а ряды заднихъ частей баранины, завернутыя въ бумагу съ вырѣзанною въ видѣ кружевъ бумагой, точно цвѣточные букеты, составляли гирлянды. Груды мяса лежали на мраморныхъ столахъ,-- разрѣзанные и украшенные куски, розовый теленокъ, пурпурная баранина, багровый быкъ. Мѣдные бассейны, стрѣлка вѣсовъ, рѣшетка -- ярко блестѣли. Изобильемъ, полнымъ здоровьемъ дышала эта лавка -- свѣтлая, выложенная мраморными плитами, открытая прямо на солнце, съ вкуснымъ запахомъ свѣжаго мяса, которое, казалось, придавало крови щекамъ всѣхъ, жившихъ здѣсь.

Въ глубинѣ, прямо противъ входной двери, Фелиси сидѣла за высокой конторкой, гдѣ зеркала защищали ее отъ сквознаго вѣтра. Здѣсь подъ веселымъ отраженіемъ солнца, въ розовомъ свѣтѣ лавки, она была полна свѣжести -- сочной и зрѣлой свѣжести женщинъ, которымъ перевалило за сорокъ. Чистенькая, гладкая, со своими черными бандо и бѣлымъ воротничкомъ, она обладала улыбающеюся и дѣловою серьезностью хорошей комерсантки, которая, держа въ одной рукѣ перо, а другою распоряжаясь въ денежномъ ящикѣ конторки, представляетъ собою честность и благосостояніе торговато заведенія. Прикащики рѣзали, вѣшали, выкрикивали цифры; покупательницы проходили поочередно передъ конторкой, и хозяйка получала деньги, дружески обмѣниваясь съ ними новостями околодка. Именно въ эту минуту маленькая женщина съ болѣзненнымъ лицемъ платила за двѣ котлеты, на которыя она кидала грустные взгляды.

-- Пятнадцать су? Такъ, кажется?-- спросила Фелиси.-- Что же, все не лучше, мадамъ Вернье?

-- Нѣтъ, не лучше, все желудокъ. Меня рветъ, чуть возьму въ ротъ что нибудь. А теперь докторъ говоритъ, что надо мнѣ ѣсть мясо. Но мясо такъ дорого!.. Вы знаете, что угольщикъ умеръ.

-- Не можетъ быть!

-- Да. Онъ хворалъ не желудкомъ, а животомъ... Двѣ котлетки -- пятнадцать су!.. Птица дешевле.

-- Что же станешь дѣлать, мадамъ Вернье? Это не наша вина. Мы ужъ и не знаемъ, какъ самимъ выпутываться... Что тамъ, Шарль?

Разговаривая и давая сдачи, она не переставала окидывать глазами лавку -- и въ эту минуту замѣтила, что одинъ изъ прикащиковъ разговаривалъ съ двумя человѣками, стоявшими на тротуарѣ. Такъ какъ прикащикъ не услышалъ ея вопроса, она возвысила голосъ:

-- Шарль, что тамъ спрашиваютъ?

Но она не стала ждать отвѣта. Она узнала одного, изъ двоихъ, входившихъ въ лавку -- того, который шелъ впереди.

-- А, это вы, мосье Беррю!

И повидимому это было ей не особенно пріятно, губы ея сжались съ выраженіемъ легкаго презрѣнія. Беррю и Дамуръ, по пути изъ улицы Сенъ-Мартенъ въ Батиньоль, неоднократно останавливались въ погребкахъ, потому что дорога была длинна, и говорили все громче и громче, не переставая разсуждать и спорить. Оба совершенно опьянѣли. У Дамура сильно кольнуло въ сердце, на противоположномъ лавкѣ тротуарѣ, когда Беррю рѣзкимъ жестомъ указалъ ему въ зеркалахъ конторки Фелиси, такую красивую и молодую, и сказалъ:-- Гляди, вотъ она!-- Не можетъ быть -- это вѣрно Луиза, которая такъ сильно похожа на мать! Фелиси навѣрно должна быть гораздо старше. И вся эта богатая лавка, кровяное мясо, ярко блестящая мѣдь, потомъ эта женщина, такъ хорошо одѣтая, съ такимъ буржуазнымъ видомъ, около такой кучи денегъ -- все это уничтожало въ Дамурѣ его гнѣвъ и смѣлость и поселило въ немъ настоящій страхъ. Его охватилъ стыдъ, онъ поблѣднѣлъ при мысли, что надо войти сюда, и ему захотѣлось убѣжать, убѣжать, не оглядываясь. Никогда эта барыня не захочетъ вернуться къ нему -- съ его очень ужъ невзрачной наружностью, длинной бородой и грязной блузой. Онъ уже поворачивалъ пятки и старался проскользнуть въ улицу Воробьевъ, чтобъ его даже не замѣтили, когда Беррю задержалъ его.

-- Тысяча чертей! У тебя, стало быть, крови нѣтъ въ жилахъ!... Ну, я на твоемъ мѣстѣ заставилъ бы ее поплясать! Я ужъ не ушелъ бы, не подѣливши пополамъ... Да, подавай мнѣ половнину этихъ всѣхъ жиго и остальнаго.... Ступай же, говорятъ тебѣ, мокрая курица!

И онъ заставилъ Дамура перейти черезъ улицу. Потомъ спросилъ одного изъ прикащиковъ, дома ли Саньяръ, и узнавъ, что мясникъ уѣхалъ на бойню, онъ вошелъ въ лавку первымъ, чтобы не задерживать дѣла. Дамуръ слѣдовалъ за нимъ, со сдавленнымъ горломъ, съ идіотическимъ выраженіемъ лица.

-- Что прикажете, мосье Беррю? спросила Фелиси не особенно привѣтливо.

-- Мнѣ ничего, -- отвѣчалъ маляръ, -- а вотъ мой товарищъ имѣетъ кое-что вамъ сказать.

Онъ отступилъ въ сторону, и теперь Дамуръ очутился лицемъ къ лицу съ Фелиси. Она смотрѣла на него; онъ, жестоко смущенный, перенося пытку, стоялъ съ опущенными глазами. Сперва у ней появилась гримаса гадливости, ея спокойное и счастливое лице выразило отвращеніе къ этому старому пьяницѣ, отъ котораго пахло нищетой. Но она продолжала смотрѣть на него -- и вдругъ, не обмѣнявшись съ нимъ ни однимъ словомъ, поблѣднѣла, заглушила крикъ, выпустила деньги, которыя держала въ рукахъ и которыя со звономъ упали на дно ящика.

-- Что случилось? Вы больны? спросила мадамъ Бернье, остававшаяся въ лавкѣ изъ любопытства.

Фелиси сдѣлала движеніе рукой, чтобы отдалить всѣхъ. Говорить она не могла. Съ трудомъ поднялась она на ноги и направилась къ столовой, въ глубинѣ лавки. Оба пріятеля, безъ приглашенія съ ея стороны, послѣдовали за нею -- Беррю, скаля зубы, Дамуръ, не подымая глазъ съ покрытаго опилками мраморнаго пола, какъ будто онъ боялся упасть.

-- Чудновато что-то! прошептала мадамъ Бернье, когда осталась въ лавкѣ съ прикащиками.

Прикащики перестали на время рѣзать и вѣшать и обмѣнивались удивлеными взглядами. Но они не хотѣли компрометировать себя и скоро снова принялись за работу съ равнодушнымъ видомъ, не отвѣчая мадамъ Бернье, которая поэтому ушла со своими двумя котлетами, изучая ихъ съ очень сердитымъ видомъ.

Въ столовой Фелиси повидимому не сочла еще себя достаточно одной. Она отворила вторую дверь и ввела обоихъ пріятелей въ свою спальню. Это была комната, державшаяся въ большомъ порядкѣ и изяществѣ, съ бѣлыми занавѣсками надъ кроватью и на'окнахъ, позолоченными столовыми часами, мебелью изъ краснаго дерева, съ блестящей политурой, безъ малѣйшей пылинки. Фелиси опустилась въ обитое голубымъ репсомъ кресло и повторяла:

-- Это вы... это вы...

У Дамура не нашлось ни одной фразы. Онъ осматривалъ комнату и не смѣлъ сѣсть, потому что стулья казались ему очень ужъ роскошными. Поэтому разговоръ началъ Беррю:

-- Да, вотъ уже двѣ недѣли, какъ онъ васъ ищетъ... Но встрѣтился со мной, и я привелъ его сюда.

Затѣмъ, какъ будто ощутивъ потребность извиниться передъ нею. прибавилъ:

-- Вы понимаете, иначе я не могъ поступить. Это старый товарищъ, и когда я увидѣлъ его такимъ оборванцемъ, у меня все сердце перевернулось.

Между тѣмъ Фелиси немного оправилась. Когда первое сильное волненіе прошло, она захотѣла выйти изъ невыносимаго положенія и приступила къ страшному объясненію.

-- Ну, Жакъ, скажи, чего ты требуешь?

Онъ не отвѣчалъ.

-- Да, -- продложала она -- это правда, я вышла замужъ. Но тутъ не моя вина, ты самъ знаешь. Я считала тебя умершимъ, а ты ничего не сдѣлалъ, чтобы вывести меня изъ ошибки.

Дамуръ наконецъ заговорилъ:

-- Неправда, я тебѣ писалъ.

-- Клянусь тебѣ, что я не получала твоихъ писемъ. Ты знаешь меня, ты знаешь, что я никогда не лгала... Да вотъ, здѣсь у меня въ ящикѣ свидѣтельство о твоей смерти.

Она открыла бюро, лихорадочно вынула оттуда бумагу и подала ее Дамуру, который сталъ читать съ видомъ ошеломленнаго человѣка. Она прибавила:

-- Послѣ этого я увидѣла себя на свѣтѣ совершенно одинокою и согласилась на предложеніе человѣка, который захотѣлъ избавить меня отъ моей бѣдности и моихъ мученій.... Вотъ вся моя вина. Меня соблазнила мысль, что я еще могу быть счастлива. Вѣдь это не преступленіе?

Онъ слушалъ ее, опустивъ голову, болѣе пришибленный и смущенный, чѣмъ она. Но потомъ онъ поднялъ голову: -- А моя дочь?

Фелиси снова задрожала. Она чуть слышно проговорила: -- Твоя дочь?.. Не знаю, она уже не у меня.

-- Какъ!...

-- Да, я ее помѣстила у моей тетки... Она убѣжала.... она пошла по скверной дорогѣ...

Дамуръ съ минуту молчалъ и оставался повидимому очень спокойнымъ, какъ будто не понялъ. Потомъ, вдругъ, выйдя изъ своего смущенія, такъ сильно хватилъ кулакомъ по комоду, что ящичекъ изъ раковинъ заплясалъ на мраморѣ. Но онъ не успѣлъ ничего сказать, потому что двое дѣтей -- шестилѣтній мальчикъ и четырехлѣтняя дѣвочка -- въ эту минуту отворили дверь и бросились на шею къ Фелиси съ шумными заявленіями радости.

-- Здравствуй мама! Мы ходили въ садъ, туда, на концѣ улицы... Франсуазъ сказала, что пора домой... Ахъ, когда бъ ты знала! Тамъ песокъ, курочки въ водѣ...

-- Хорошо, хорошо ступайте отсюда,-- сказала мать рѣзко. И позвавъ няню, прибавила: -- Франсуазъ, уведите ихъ... Какъ это глупо приводить дѣтей домой въ такой часъ!

Дѣти печально удалились, а няня, оскорбленная тономъ барыни, сердилась и толкала ихъ впередъ. На Фелиси напалъ безумный страхъ, что Жакъ украдетъ малютокъ: онъ могъ взвалить ихъ себѣ на плечи и убѣжать. Беррю, котораго не приглашали садиться, спокойно протянулся во второмъ креслѣ, прошептавъ на ухо пріятелю:

-- Малые Саньяры... Быстро растетъ мелюзга!...

Когда дверь затворилась, Дамуръ вторично треснулъ кулакомъ по комоду, крича:

-- Подавайте мнѣ мою дочь! Я пришелъ за нею и за тобою!..

Фелиси вся побледнѣла.

-- Садись здѣсь и поговоримъ -- сказала она.-- Крикомъ дѣла не подвинешь впередъ... Такъ ты пришелъ за мною?

-- Да, и ты сейчасъ же пойдешь со мной... Я твой мужъ, настоящій, и другаго у тебя нѣтъ. О, я знаю свои права... Правда. Беррю, что я въ своихъ правахъ?... Ну, надѣвай чепчикъ, будь умница, коли не хочешь, чтобъ всѣ узнали про наши дѣла.

Она смотрѣла на него, и страшно встревоженное лице ея ясно говорило, что она не любила его больше, что онъ внушалъ ей страхъ и отвращеніе своею ужасною старостью нищаго бродяги. Какъ! Ей, такой бѣлой, такой полненькой, прикыкшей теперь ко всѣмъ сладостямъ буржуазной жизни, начать снова прежнюю тяжелую и бѣдную жизнь, вмѣстѣ съ этимъ человѣкомъ, который казался ей привидѣніемъ!...

-- Ты не хочешь?-- заговорилъ снова Дамуръ, читавшій на ея лицѣ.-- О, я понимаю, ты привыкла разыгрывать барыню за конторкой, а у меня нѣтъ богатой лавки, нѣтъ ящика съ деньгами, гдѣ ты можешь распоряжаться, сколько душѣ угодно... Ну, а за тѣмъ у тебя вотъ эти малютки, которыхъ ты, какъ видно, бережешь лучше, чѣмъ Луизу... Когда дочка пропала, на какаго дьявола возиться съ отцемъ!.. Но мнѣ ни до чего этого нѣтъ дѣла. Я хочу, чтобъ ты шла за мной, и ты пойдешь, или я позову полицейскаго коммисара, чтобъ онъ отправилъ тебя ко мнѣ съ жандармами... Вѣдь это мое право, такъ, что ли, Беррю?

Маляръ утвердительно кивалъ головой. Эта сцена очень забавляла его. Но когда онъ увидѣлъ Дамура разъяреннымъ, опьянѣвшимъ отъ своихъ собственныхъ словъ, а Фелиси -- лишившеюся силъ, готовою разрыдаться и упасть въ обморокъ, ему показалось, что наступила для него минута разыграть великодушную роль. Онъ вмѣшался, сказавъ поучительныхъ тономъ:

-- Да, да, ты въ своемъ правѣ; но надо поглядѣть, надо обсудить... Я всегда велъ себя прилично... Прежде, чѣмъ на что нибудь рѣшиться, слѣдуетъ переговорить съ мосье Саньяромъ, а такъ какъ его нѣтъ дома....

Онъ остановился, потомъ, измѣнившимся и дрожавшимъ отъ притворнаго волненія голосомъ продолжалъ:

-- Только ему некогда. Въ его положеніи ждать тяжело. Ахъ, сударыня, когда бъ вы знали, сколько онъ выстрадалъ! А теперь -- ни куска хлѣба, онъ издыхаетъ отъ голода, его отовсюду прогоняютъ... Когда я его встрѣтилъ часа два тому назадъ, онъ не ѣлъ со вчерашняго дня.

Фелиси, быстро перейдя отъ страха къ жалости, не могла сдержать душившихъ ее слезъ. То была безпредѣльная печаль, чувство сожалѣнія и отвращенія къ жизни. У нея вырвался крикъ:-- Прости мнѣ, Жакъ!-- И когда она снова могла говорить, то продолжала:-- Что сдѣлано, то сдѣлано. Но я не хочу, чтобъ ты былъ несчастенъ... Позволь мнѣ помочь тебѣ.

Дамуръ сдѣлалъ порывистое движеніе.

-- Ну конечно, -- поспѣшилъ замѣтить Беррю -- въ домѣ этомъ довольно достатковъ, чтобъ твоя жена не оставила тебя съ пустымъ желудкомъ... Положимъ, что ты откажешься отъ денегъ, но подарокъ ты всегда можешь принять. Вѣдь если бы вы дали ему хоть кусокъ мяса, онъ сварилъ бы себѣ бульонцу -- правда, сударыня?

-- О, все, чего онъ захочетъ, мосье Беррю!..

Но Дамуръ снова сталъ колотить по комоду, крича:-- Покорнѣйше благодарю, мы этого хлѣба не кушаемъ!..-- И смотря женѣ прямо въ глаза, прибавилъ:-- Мнѣ тебя одну надобно, и тебя я получу... А мясо свое держи при себѣ!..

Фелиси отступила, снова ощутивъ отвращеніе и боязнь. Тогда Дамуръ сдѣлался страшенъ, грозилъ все переколотить, разразился гнусными обвиненіями. Онъ требовалъ адреса своей дочери, онъ трясъ кресло, гдѣ сидѣла его жена, кричалъ, что она продала дѣвушку; а она, не защищаясь, ошеломленная всѣмъ случившимся, медленно повторяла, что адресъ ей неизвѣстенъ, но что несомнѣнно его можно добыть въ полиціи. Наконецъ Дамуръ, расположившійся было въ креслѣ съ клятвой, что самъ чортъ не сдвинетъ его оттуда, стремительно всталъ и въ послѣдній разъ, сильнѣе, чѣмъ во всѣ предыдущіе, треснувъ кулакомъ, сказалъ:

-- Ну, тысяча чертей, я ухожу... Да, ухожу, потому что это доставляетъ мнѣ удовольствіе... Но ты не безпокойся -- я вернусь, когда твой будетъ дома, и ужъ тогда отдѣлаю васъ всѣхъ -- его, тебя, мелкоту вашу, всю твою компанію проклятую!... Bon погоди немного, увидишь!..

Онъ вышелъ, грозя ей кулакомъ. Въ душѣ онъ чувствовалъ себя облегченнымъ, что покончилъ дѣло такимъ образомъ. Беррю, оставшійся позади, сказалъ примирительнымъ тономъ, въ восхищеніи, что ему удалось попасть во всѣ эти исторіи:

-- Не бойтесь, я его не оставлю... Надо предотвратить несчастіе.

Онъ простеръ свою смѣлость даже до того, что схватилъ ея руку и поцѣловалъ. Она не препятствовала ему, она была совсѣмъ разбита; еслибы ея мужъ взялъ ее за руку, она послѣдовала бы за нимъ! Однакожъ она прислушивалась къ шагамъ двухъ пріятелей, проходившихъ черезъ лавку. Тамъ одинъ изъ прикащиковъ громко отсѣкалъ часть баранины. Голоса выкрикивали цифры. И тутъ ея инстинктъ хорошей комерсантки помогъ ей снова вернуться за конторку -- очень блѣдною, но очень спокойною, какъ будто равно ничего не произошло.

-- Сколько слѣдуетъ подучить? спросила она.

-- Семь франковъ пятьдесять сантимовъ, сударыня.

И она дала сдачу.

IV.

Не слѣдующій день Дамуру повезло: каменотесъ доставилъ ему мѣсто сторожа на постройкахъ въ Hôtel de Ville. И такимъ образомъ онъ сталъ охранять то самое зданіе, которое помогъ сжечь десять лѣтъ тому назадъ. Должность эта была тихая -- одна изъ тѣхъ работъ, которыя приводятъ въ животное состояніе. Ночью онъ ходилъ вокругъ помостковъ, прислушиваясь къ разнымъ звукамъ, по временамъ засыпая на мѣшкахъ съ известкой. О возвращеніи въ Батиньоль онъ больше не заговаривалъ. Разъ однако, когда Беррю угостилъ его завтракомъ, онъ за третьимъ стаканомъ закричалъ, что все разразится завтра утромъ. Но на слѣдующее утро онъ ни шагу не сдѣлалъ со своихъ помостковъ. И съ тѣхъ поръ такъ уже завелось, что онъ выходилъ изъ себя и требовалъ своихъ правъ только когда бывалъ пьянъ. На тощакъ онъ всегда оставался мрачнымъ, озабоченнымъ и какъ бы пристыженнымъ. Маляръ сталъ наконецъ подтрунивать надъ нимъ, повторяя, что онъ не мужчина. Но Дамуръ не терялъ своей серьезности. Онъ шепталъ:

-- Стало быть, надо ихъ убить!.. Я жду, чтобъ это заговорило во мнѣ!..

Однажды вечеромъ онъ отправился, дошелъ до площади Монсе; потомъ, посидѣвъ часъ на скамейкѣ, вернулся на свои постройки. Въ этотъ день, какъ ему показалось, онъ встрѣтилъ свою дочь въ чудесной коляскѣ. Беррю предлагалъ ему пуститься на поиски, высказывая увѣренность, что они найдутъ адресъ Луизы въ двадцать четыре часа. Но Дамуръ не хотѣлъ. Къ чему узнавать? А между тѣмъ мысль, что его дочь могла быть эта красивая барыня, такъ прекрасно одѣтая, которую пронесли передъ нимъ два большихъ бѣлыхъ рысака -- переворачивала ему сердце. Грусть его отъ этого усилилась. Онъ купилъ ножъ и показалъ его пріятелю, сказавъ, что это для того, чтобы пустить кровь мяснику. Это словце ему понравилось, онъ постоянно повторялъ его съ шутливымъ смѣхомъ.

-- Я пущу кровь мяснику... Каждый въ свою очередь -- правда?

И Беррю по цѣлымъ часамъ держалъ его въ одномъ кабачкѣ, чтобы убѣдить, что пускать кровь не слѣдуетъ никому. И онъ бралъ его за руки, требовалъ отъ него клятвы не навязывать себѣ на шею скверную исторію. Дамуръ повторялъ съ упрямымъ смѣхомъ:

-- Нѣтъ, нѣтъ, каждый въ свою очередь. Я пущу кровь мяснику.

Дни проходили, крови онъ не пускалъ.

Случилось происшествіе, долженствовавшее повидимому ускорить катастрофу. Его отставили отъ должности, какъ неспособнаго: разъ ночью, въ бурю, онъ заснулъ и допустилъ покражу лопаты. Съ этой минуты онъ снова сталъ издыхать отъ голода, шляясь по улицамъ, еще слишкомъ гордый, чтобы просить милостыни, смотря сверкающими глазами на лавки съ съѣстными припасами. Но нищета, вмѣсто того, чтобы возбуждать его, подавляла. Онъ сгибался, весь уходилъ въ печальныя размышленія. Можно было подумать, что теперь, когда у него не было чистой блузы для того, чтобы явиться въ Батиньоль, онъ не смѣлъ рискнуть на это посѣщеніе.

Въ Батиньоль Фелиси жила въ безпрерывной тревогѣ. Вечеромъ того дня, когда явился къ ней Дамуръ, она не захотѣла разсказать объ этомъ Саньяру; но на слѣдующее утро, мучимая своимъ молчаніемъ, почувствовала угрызеніе совѣсти и уже не нашла въ себѣ силы говорить. Поэтому она дрожала каждую минуту, что вотъ-вотъ войдетъ ея первый мужъ, представляла себѣ страшныя сцены. Хуже всего было то, что въ лавкѣ вѣроятно что нибудь подозрѣвали, такъ какъ прикащики посмѣивались, а мадамъ Бернье, являвшаяся регулярно по утрамъ за своими двумя котлетами, каждый разъ брала сдачу съ такимъ видомъ, который могъ обезпокоить. Наконецъ однажды вечеромъ Фелиси кинулась на шею къ Саньяру и, рыдая, призналась ему во всемъ. Она повторила то, что сказала и Дамуру: ея вины тутъ нѣтъ, потому что коли человѣкъ умеръ, ему возвращаться не слѣдуетъ. Саньяръ, еще очень свѣжій по своимъ шестидесяти годамъ, и человѣкъ съ славной душой, сталъ утѣшать ее. Ну что жъ такое? Конечно исторія не веселая, но дѣло уладится. Развѣ не улаживается въ концѣ концовъ все? Онъ -- молодецъ, имѣвшій деньги и плотно стоявшій на ногахъ въ жизни -- ощущалъ главнымъ образомъ любопытство. Поглядимъ на это привидѣніе, потолкуемъ съ нимъ. Эта исторія интересовала его -- и до такой степени, что когда недѣля прошла, а Дамуръ все не являлся, онъ сказалъ женѣ:

-- Ну, что жъ это? Оставилъ онъ насъ, что ли?.. Знай ты его адресъ, я бы самъ пошелъ къ нему.

Когда же она стала умолять его сидѣть спокойно, онъ прибавилъ:

-- Да вѣдь это, моя милая, чтобъ тебя успокоить... Я вижу, что ты совсѣмъ чахнешь. Надо это покончить.

Фелиси дѣйствительно худѣла подъ безпрерывною угрозою драмы, ожиданіе которой увеличивало ея волненіе. Наконецъ однажды, въ ту минуту, когда мясникъ бранилъ прикащика, забывшаго перемѣнить воду у одной бычачьей головы, Фелиси прибѣжала страшно блѣдная и съ трудомъ произнося: -- Вотъ онъ!

-- А! очень хорошо!-- сказалъ Саньяръ, тотчасъ же успокоившись;-- веди его въ столовую.-- И, не торопясь, снова обратился къ прикащику: -- Вымой ее хорошенько, она тутъ все отравляетъ.

Онъ вошелъ въ столовую, гдѣ засталъ Дамура и Беррю. Если они пришли вмѣстѣ, то это была чистая случайность. Беррю встрѣтилъ Дамура въ улицѣ Клиши: онъ ужъ не видался съ нимъ такъ часто -- надоѣла его нищета. Когда же онъ узналъ, что пріятель идетъ въ улицу Воробьевъ, то разразился упреками, потому что вѣдь это дѣло было и его собственное дѣло. И онъ снова принялся читать ему нравоученія, крича, что не позволитъ ему идти туда дѣлать глупости; онъ загораживалъ ему тротуаръ, старался вырвать у него ножъ. Дамуръ пожималъ плечами съ упрямымъ видомъ, держа въ головѣ мысль, которую онъ не хотѣлъ высказывать. На всѣ замѣчанія онъ возражалъ:

-- Коли хочешь, иди со мной, но не надоѣдай мнѣ.

Въ столовой Саньяръ не пригласилъ пріятелей сѣсть. Фелиси убѣжала къ себѣ въ комнату, унеся дѣтей; и сидя за дверью, запертою на ключъ, въ страшномъ волненіи прижимала къ груди малютокъ, какъ бы желая защитить ихъ и удержать при себѣ. Но уши ея, вытянутыя и полныя тревожнаго безпокойства, не слышали еще ничего, потому что оба мужа въ сосѣдней комнатѣ были смущены и безмолвно смотрѣли другъ на друга.

-- Такъ это вы? спросилъ наконецъ Саньяръ, чтобъ только сказать что нибудь.

-- Да, это я, отвѣчалъ Дамуръ.

Онъ находилъ Саньяра весьма приличнымъ и казался себѣ умаленнымъ передъ нимъ. Мяснику на видъ не было больше лѣтъ пятидесяти; это былъ мужчина очень красивый, съ свѣжимъ лицемъ, гладко остриженными волосами и безъ бороды. Молодостью и свѣжестью дышало отъ него теперь, когда онъ стоялъ передъ ними безъ сюртука, въ большомъ бѣломъ, сверкавшемъ какъ снѣгъ передникѣ.

-- Мнѣ-то -- сказалъ Дамуръ нерѣшительно -- не съ вами надо поговорить, а съ Фелиси.

Тутъ къ Саньяру вернулась вся его увѣренность: -- Послушайте, товарищъ, объяснимся. Чортъ возьми! вѣдь намъ не въ чемъ упрекнуть другъ друга. Изъ-за чего поѣдать одинъ другаго, коли тутъ никто не виноватъ?

Дамуръ, опустивъ голову, упорно смотрѣлъ на одну изъ ножекъ стола. Онъ глухо проговорилъ: -- Я на васъ не сержусь, оставьте меня въ покоѣ, ступайте себѣ... Мнѣ съ Фелиси надо поговорить...

-- Ну ужъ этого не будетъ, съ нею вамъ говорить не прійдется,-- спокойно возразилъ мясникъ;-- я не желаю, чтобы она черезъ васъ заболѣла, какъ въ прошедшій разъ. Мы можемъ потолковать безъ нея... Притомъ же, если вы будете разсудительны, все пойдетъ хорошо. Такъ какъ, по вашимъ словамъ, вы ее все еще любите, то обсудите положеніе дѣла, подумайте и поступите, какъ нужно для ея счастья.

-- Молчите!-- перебилъ Дамуръ, охваченный внезапнымъ бѣшенствомъ;-- не мѣшайтесь ни во что, или выйдетъ плохая штука!

Беррю, вообразивъ, что товарищъ хватается за ножъ, кинулся между собесѣдниками, выказывая большое рвеніе. Но Дамуръ оттолкнулъ его.

-- Ступай и ты къ чорту!.. Чего испугался? Идіотъ!

-- Успокойтесь!-- повторялъ Саньяръ; -- когда человѣкъ разгнѣванъ, онъ самъ не знаетъ, что дѣлаетъ... Послушайте, если я позову Фелиси, обѣщайте мнѣ, что вы будете вести себя разсудительно -- потому что она очень чувствительна, вы это знаете не хуже меня. Вѣдь ни вы, ни я не хотимъ убивать ее?.. Будете вести себя хорошо?

-- Э, чортъ возьми, захоти я вести себя дурно, такъ началъ бы съ того, что задушилъ бы васъ со всѣмъ вашимъ краснобайствомъ!

Онъ произнесъ эти слова такимъ задушевнымъ и печальнымъ тономъ, что мясникъ былъ повидимому сильно пораженъ.

-- Въ такомъ случаѣ -- сказалъ онъ -- я позову Фелиси... О, я человѣкъ очень справедливый, я понимаю, что вы хотѣли обсудить дѣло съ нею. Это ваше право.

Онъ подошелъ къ дверямъ спальни и постучалъ: -- Фелиси! Фелиси!-- Но такъ какъ тамъ ничто не шевелилось, такъ какъ Фелиси, поледѣнѣвшая при мысли объ этомъ свиданіи, оставалась пригвожденною на своемъ стулѣ, крѣпче прижавъ дѣтей къ груди, то онъ началъ раздражаться:-- Фелиси, иди же сюда... Ты глупости дѣлаешь. Онъ обѣщаетъ вести себя благоразумно.

Наконецъ ключъ повернулся въ замкѣ, она вошла и старательно затворила за собою дверь, чтобы оставить дѣтей въ безопасности. Наступили новыя минуты молчанія, очень тяжелыя для всѣхъ...

Дамуръ заговорилъ медленно, перепутывая фразы, между тѣмъ какъ Саньяръ, стоя передъ окномъ и приподымая пальцемъ одну изъ бѣлыхъ занавѣсокъ, дѣлалъ видъ, что смотритъ на улицу, чтобъ показать, что онъ дѣла ведетъ на широкую ногу:

-- Послушай, Фелиси, ты знаешь, что я никогда не былъ злой человѣкъ. Это ты можешь засвидѣтельствовать... Ну, такъ не начну же я сегодня быть злымъ. Сперва мнѣ захотѣлось перерѣзать всѣхъ васъ здѣсь. Потомъ я спросилъ себя, къ чему мнѣ это пригодится... Лучше предоставить тебѣ самой выборъ. Мы поступимъ такъ, какъ ты захочешь. Да, такъ какъ суды со всѣми своими законами для насъ не могутъ ничего сдѣлать, то ужъ рѣшай ты сама, чего тебѣ больше желательно. Отвѣчай... Съ которымъ изъ насъ хочешь ты остаться, Фелиси?

Но она не могла отвѣтить. Волненіе душило ее.

-- Ну хорошо -- продолжалъ Дамуръ тѣмъ же глухимъ голосомъ,-- я понимаю, ты его выбираешь... Идя сюда, я зналъ, какой оборотъ приметъ дѣло... И не сержусь на тебя: ты въ концѣ концевъ права. Я человѣкъ порѣшеный, у меня ничего нѣтъ, наконецъ ты больше не любишь меня... А онъ дѣлаетъ тебя счастливою, не говоря уже о томъ, что тутъ еще двое малютокъ...

Фелиси, сильно потрясенная, плакала.

-- Ты напрасно плачешь, это не упреки. Дѣло такимъ манеромъ повернулось -- вотъ и все... И пришло мнѣ на мысль повидаться съ тобой еще разъ, чтобы сказать тебѣ, что ты можешь спать спокойно. Теперь, когда ты выбрала, я тебя больше мучить не стану... Дѣло рѣшеное, ты никогда уже не услышишь обо мнѣ...

Онъ направился къ двери, но Саньяръ, очень взволнованный, остановилъ его, крича: -- Славный вы человѣкъ, чортъ возьми!... Такъ намъ разстаться невозможно. Вы отобѣдаете съ нами.

-- Нѣтъ, спасибо, отвѣчалъ Дамуръ.

Беррю, изумленный, находившій, что исторія кончилась смѣшно, повидимому оказался очень скандализированнымъ, когда пріятель не согласился принять приглашеніе.

-- По крайней мѣрѣ, выпьемъ,-- продолжалъ мясникъ;-- вѣдь не откажетесь же вы распить у насъ стаканъ вина?

Дамуръ не сразу согласился. Онъ обвелъ медленнымъ взглядомъ столовую, чистую и веселую съ ея мебелью изъ бѣлаго дуба; потомъ, остановивъ глаза на Фелиси, которая умоляла его лицемъ, омоченнымъ слезами, сказалъ:-- Пожалуй.

Саньяръ пришелъ въ восхищеніе. Онъ кричалъ: -- Фелиси, скорѣе стакановъ! Намъ не нужно горничной... Четыре стакана! Надо, чтобы и ты выпила... Ахъ, товарищъ, съ вашей стороны очень мило, что вы не отказываете; вы не знаете, какое удовольствіе доставляете мнѣ этимъ -- потому что я люблю добрыхъ людей, а вы. человѣкъ добрый, ужъ за это я отвѣчаю!

Между тѣмъ Фелиси нервно-дрожащими руками искала въ буфетѣ стаканы и графинъ съ виномъ. Она была совсѣмъ растеряная, ничего не могла найти. Саньяру пришлось помочь ей. Когда стаканы наполнили, общество, усѣвшееся вокругъ стола, чокнулось.

-- За ваше здоровье!

Дамуръ, помѣщавшійся противъ Фелиси, долженъ былъ вытянуть руку, чтобъ прикоснуться къ ея стакану. Оба смотрѣли другъ на друга, безмолвные, съ прошедшимъ въ глазахъ. Она дрожала такъ сильно, что хрусталь въ ея рукахъ звенѣлъ, какъ стучатъ зубы въ сильной лихорадкѣ. Они уже не говорили одинъ другому ты, они были какъ мертвые, живя съ этой минуты только воспоминаніями.

-- За ваше!

И между тѣмъ какъ всѣ четверо пили, голоса дѣтей долетали изъ сосѣдней комнаты, среди общаго безмолвія. Дѣти принялись играть, они гнались другъ за другомъ съ криками и смѣхомъ. Потомъ стали колотить въ дверь, крича: "Мама, мама!"

-- Готово! Поклонъ всей компаніи! сказалъ Дамуръ, поставивъ стаканъ на столъ.

Онъ ушелъ. Фелиси, вся выпрямившаяся, вся блѣдная, смотрѣла ему вслѣдъ, между тѣмъ какъ Саньяръ вѣжливо провожалъ этихъ господъ до дверей.

На улицѣ Дамуръ зашагалъ такъ скоро, что Беррю трудно было поспѣть за нимъ. Маляръ бѣсился. На батиньольскомъ бульварѣ, когда его товарищъ, совсѣмъ разбитый, упалъ на скамью и остался на ней съ блѣдными щеками, съ неподвижными глазами -- онъ разразился всѣмъ, что у него было на сердцѣ. На мѣстѣ Дамура онъ по крайней мѣрѣ надавалъ бы плюхъ хозяину и хозяйкѣ. Его возмущало, какъ это мужъ уступалъ такимъ образомъ свою жену другому, даже не предложивъ никакихъ условій. Ужъ это совсѣмъ по дурацки! Да, по дурацки, чтобъ не сказать другаго слова! И онъ приводилъ примѣръ -- другаго коммунара, который нашелъ свою жену замужемъ за другимъ; ну, и оба эти человѣка, и жена жили теперь вмѣстѣ, въ полномъ согласіи и мирѣ. Надо улаживать дѣло, нельзя давать водить себя за носъ -- а вѣдь его повели во всемъ этомъ какъ нельзя лучше!

-- Ты не понимаешь,-- возразилъ Дамуръ.-- Ступай себѣ, потому что ты не другъ мнѣ.

-- Я не другъ тебѣ, когда я разрывался на четверо?... Обсуди-ка немножко. Что съ тобой станется? У тебя нѣтъ нного, ты теперь очутился на мостовой, какъ собака, и околѣешь, если я не выручу тебя... Не другъ тебѣ! Но коли я тебя покину, тебѣ останется вѣдь только доложить голову подъ лапу, какъ тѣ куры, которымъ конецъ пришелъ.

Дамуръ сдѣлъ жестъ отчаянія. Да, это прида -- ему осталось только кинуться въ воду или дать себя подобрать полицейскимъ.

-- Ну, такъ знай -- продолжалъ маляръ -- я такой тебѣ другъ, что сведу тебя въ такое мѣсто, гдѣ ты получишь и уголъ, и угощенье.

И онъ всталъ, какъ бы принявъ внезапное рѣшеніе. Затѣмъ силою повелъ пріятеля, который говорилъ:-- Да куда? да куда?

-- Увидишь... Не хотѣлъ ты обѣдать у твоей жены, пообѣдаешь въ другомъ мѣстѣ... Вбей себѣ хорошенько въ мозги, что я не позволю тебѣ сдѣлать двѣ глупости въ одинъ день.

Онъ шелъ быстро, спускаясь по Амстердамской улицѣ. На Берлинской улицѣ онъ остановился передъ маленькимъ роскошнымъ домомъ, позвонилъ и спросилъ у отворившаго двери лакея, дома ли мадамъ де Сувиньи. А такъ какъ лакей колебался, онъ прибавилъ:-- Доложите ей, что пришелъ Беррю.

Дамуръ машинально слѣдовалъ за нимъ. Это неожиданное посѣщеніе, этотъ роскошный домъ окончательно помутили ему голову.. Онъ поднялся на лѣстницу -- и вдругъ очутился въ объятіяхъ маленькой блондинки, очень хорошенькой, едва одѣтой въ кружевной пенюаръ. И она кричала:-- Папа, это папа!... Ахъ, какъ это мило, что вы уговорили его прійти!

Она была добрая, ее ни сколько не смущала гр язная блуза старика, она въ восторгѣ хлопала въ ладоши, застигнутая внезапнымъ кризисомъ дочерней нѣжности. Отецъ, совершенно пораженный, даже не узнавалъ ея.

-- Да вѣдь это Луиза! сказалъ Беррю.

Тогда онъ прошепталъ:-- А, да... Вы очень добры...

Онъ не смѣлъ говорить ей ты. Луиза усадила его на диванъ, потомъ позвонила, чтобъ приказать не принимать никого. Онъ въ это время оглядывалъ комнату, обитую кашмиромъ, меблированную съ изящною роскошью, которая приводила его въ умиленіе. А Беррю торжествовалъ, хлопалъ его по плечу, повторяя: -- Ну что? Скажешь ты еще, что я не другъ?.. Я хорошо зналъ, что тебѣ понадобится твоя дочка. Оттого и добылъ ея адресъ и разсказалъ, ей твою исторію. Она чуть услышала, какъ сказала:-- Приведите его!

-- Еще бы! Бѣдный отецъ!-- нѣжно прошептала Луиза.-- О, знаешь, я вѣдь ненавижу твою республику! Все тутъ грязный народъ, коммунары, которымъ только дай свободу -- они разорятъ весь міръ!.. Но ты -- ты мой милый папа. Я помню, какой ты былъ добрый, когда я, совсѣмъ маленькая, хворала. Ты увидишь, мы сойдемся отлично, лишь бы намъ съ тобой никогда не говорить про политику... А прежде всего, мы отобѣдаемъ втроемъ. Ахъ, какъ это мило!

Она усѣлась почти на колѣни отца, смѣясь своими свѣтлыми глазами, закинувъ за уши тонкіе блѣдные волосы. Онъ, совсѣмъ безъ силы, чувствовалъ, что имъ овладѣваетъ восхитительное состояніе довольства. Ему хотѣлось бы отказаться отъ приглашенія, потому что онъ считалъ не совсѣмъ порядочнымъ угощаться въ этомъ домѣ. Но онъ уже не находилъ въ себѣ той энергіи, съ которою за какой нибудь часъ до того ушелъ онъ отъ жены мясника, даже не повернувъ головы послѣ того, какъ было выпито въ послѣдній разъ. Дочь его была слишкомъ нѣжна, и ея бѣлыя ручки, положенныя на его руки, привязывали его къ этому мѣсту.

-- Ну что же, ты соглашаешься? повторяла Луиза.

-- Да, отвѣчалъ онъ наконецъ, между тѣмъ какъ двѣ слезы текли по изрытымъ нищетою щекамъ.

Беррю нашелъ, что онъ поступаетъ очень разсудительно. Когда они проходили въ столовую, лакей доложилъ барынѣ, что "баринъ" пріѣхали.

-- Я не могу его принять -- спокойно отвѣчала она;-- скажите, что у меня мой отецъ... Завтра въ шесть часовъ, если онъ желаетъ.

Обѣдъ былъ очаровательный. Беррю развеселялъ его всяческими смѣшными словцами, отъ которыхъ Луиза хототала до слезъ. Ей казалось, что она снова въ улицѣ des Envierges и у нихъ пиръ. Дамуръ ѣлъ много и отяжелѣлъ отъ усталости и пищи; но на губахъ его появлялась глубоко нѣжная улыбка каждый разъ, какъ взглядъ его дочери встрѣчался съ его глазами. За десертомъ они пили сладкаго и пѣнистаго вина въ родѣ шампанскаго, отъ котораго всѣ трое опьянѣли. И когда слуги ушли, у нихъ зашла бесѣда о прошедшемъ. Беррю свернулъ папироску, которую Луиза курила, полузакрывъ глаза, съ меланхолическою истомою на лицѣ. Она путалась въ своихъ воспоминаніяхъ, заговаривала о своихъ любовникахъ -- о первомъ изъ нихъ, высокомъ молодомъ человѣкѣ, который весьма хорошо велъ себя относительно ея. Потомъ она высказала очень строгое мнѣніе на счетъ своей матери.

-- Ты понимаешь,-- сказала она отцу,-- я не могу съ ней больше видѣться, она слишкомъ дурнаго поведенія... Если хочешь, я скажу ей все, что думаю про ея скверный поступокъ съ тобою.

Но Дамуръ серьезно заявилъ, что она больше не существуетъ. Вдругъ Луиза встала, крича: -- "Кстати, я покажу тебѣ вещицу, которая доставитъ тебѣ удовольствіе".-- Она исчезла, но сейчасъ же вернулась, не переставая курить папироску, и вручила отцу старый фотографическій портретъ, пожелтѣвшій и сломанный по угламъ. Это потрясло рабочаго, который, устремивъ тусклые глаза на портретъ, шепталъ: "Эженъ, мой бѣдный Эженъ"! Онъ передалъ фотографію Беррю, и тотъ, охваченный волненіемъ, тоже прошепталъ: "Очень похоже!" Затѣмъ пришла очередь Луизы. Она подержала портретъ съ минуту; но слезы душили ее, она отдала его, говоря:-- О, я помню его... Онъ былъ такой хорошенькій!

Всѣ трое, уступая своему умиленью, вмѣстѣ плакали. Портретъ еще два раза обошелъ столъ среди самыхъ трогательныхъ размышленій. Но повернувъ его, отецъ прочелъ слова, нѣкогда написанныя имъ: "я отомщу за тебя" -- и махая надъ головой десертнымъ ножемъ, онъ потвердилъ свою клятву: "Да, да, я отомщу за тебя!"

-- Когда я увидѣла, что мама повертываетъ на скверную дорогу,-- разсказала Луиза, я не захотѣла оставить у ней портретъ бѣднаго брата и разъ вечеромъ стащила его... Это для тебя, папа. Я дарю тебѣ его.

Дамуръ прислонилъ портретъ къ своему стакану и продолжалъ смотрѣть на него. Но вотъ заговорили и о дѣлахъ. Луиза искренно хотѣла вывести отца изъ стѣсненнаго положенія. Она было заговорила о переселеніи его къ ней -- но это оказалось совершенно невозможнымъ. Наконецъ, ей пришла мысль: она спросила, согласится ли онъ управлять имѣньицемъ, которое одинъ господинъ на дняхъ купилъ ей около Мантъ. Тамъ находился павильонъ, въ которомъ Дамуръ могъ бы жить очень хорошо, получая двѣсти франковъ въ мѣсяцъ.

-- Еще бы! Да это рай!-- воскликнулъ Беррю, принимая предложеніе за товарища; -- если онъ соскучится тамъ, я буду навѣщать его.

Недѣлю спустя Дамуръ поселился въ Bel-Air, имѣньи своей дочери, и тамъ онъ живетъ теперь, въ спокойствіи, которое Провидѣніе должно же было ниспослать ему послѣ всѣхъ несчастій, которыми оно удручало его. Онъ толстѣетъ, онъ снова цвѣтетъ, у него, при костюмѣ буржуа, добродушное и честное лице отставнаго военнаго. Крестьяне кланяются ему очень низко. Онъ охотится и ловитъ рыбу удочкой. Его встрѣчаютъ на дорогахъ, наблюдающимъ за ростомъ хлѣба въ поляхъ, съ спокойной совѣстью человѣка, который не обокралъ никого и живетъ доходами, заработанными кровью и потомъ. Когда дочь его пріѣзжаетъ сюда съ господами, онъ знаетъ свое мѣсто. Большіе праздники для него тѣ дни, когда она вырывается изъ Парижа одна, и они завтракаютъ вмѣстѣ въ маленькомъ павильонѣ. Тутъ онъ разговариваетъ съ ней какъ нѣжная кормилица, онъ съ какимъ то обоготвореніемъ разсматриваетъ ея туалеты, и это такіе изящные завтраки, со всевозможными славными вещами, которыя заказываетъ онъ самъ, не считая десерта, пирожковъ и конфектъ, которыя Луиза привозитъ въ своихъ карманахъ!

Дамуръ никогда уже не пытался снова повидаться съ женой. У него осталась только дочь, сжалившаяся надъ старикомъ-отцемъ и составляющая его гордость и его радость. Сверхъ того, онъ точно также отказался отъ всякихъ хлопотъ для возстановленія своего гражданскаго положенія. Къ чему перерывать архивы правительства? Это увеличиваетъ окружающее его спокойствіе. Онъ теперь въ своей норѣ, потерянный, забытый, не будучи никѣмъ, не краснѣя отъ подарковъ своей дочери; а воскреси его -- очень можетъ быть, что завистники дурно заговорили бы о его теперешнемъ положеніи, и оно заставило бы наконецъ страдать и его самого.

По временамъ однако въ павильонѣ подымается шумная возня. Это Беррю пріѣзжаетъ провести четыре -- пять дней на дачѣ. Онъ нашелъ наконецъ у Дамура уголокъ, о которомъ мечталъ, какъ о пріютѣ для себя. Онъ охотится, ловитъ рыбу съ пріятелемъ; онъ проводитъ цѣлые дни, лежа на спинѣ, на берегу рѣки. Потомъ, вечеромъ, оба пріятеля бесѣдуютъ о политикѣ. Беррю привозитъ изъ Парижа анархистскія газеты, и прочитавъ ихъ, они вдвоемъ соглашаются на счетъ радикальныхъ мѣръ, которыя слѣдовало бы принять: разстрѣлять правительство, повѣсить всѣхъ буржуа, сжечь Парижъ, чтобъ на мѣстѣ его построить другой городъ -- истинный городъ народа. Они по прежнему мечтаютъ о всемірномъ счастьи, которое должно получиться посредствомъ всеобщаго истребленья. Наконецъ, отправляясь спать, Дамуръ, вставившій въ рамку портретъ Эжена, подходитъ къ нему, смотритъ на него и, размахивая трубкой, кричитъ:-- Да, да, я отомщу за тебя!

И на слѣдующее утро, довольный и спокойный, онъ снова идетъ удить рыбу, между тѣмъ какъ Беррю, растянувшись на берегу, спитъ, уткнувшись носомъ въ траву.

"Изящная Литература", No 11, 1883