Книговод

Грызуны

Салов Илья Александрович


   

ГРЫЗУНЫ.

(РАЗСКАЗЪ).

   
   Грызуны обитаютъ частію на деревьяхъ, частію на поверхности земли и даже въ землѣ; нѣкоторые же живутъ въ домахъ, по темнымъ угламъ. Многіе, живущіе въ домахъ, наносятъ значительный вредъ человѣку.

(Естественная исторія для первоначальнаго ознакомленія съ природою).

   Въ концѣ прошлаго сентября, погода, послѣ долго продолжавшагося ненастья, установилась великолѣпная. Утренніе морозы, доходившіе до шести, семи градусовъ Реомюра, живо подсушили землю, а солнце, свѣтившее не хуже лѣтняго и обильно осыпавшее землю искристыми лучами, оживляло природу и такъ хорошо нагрѣвало воздухъ, что можно было выходить безъ теплой одёжи. Мужики засуетились. На гумнахъ застучали цѣпы; пошла молотьба и вѣйка, и каждый торопился воротить упущенное по случаю ненастья. Грязныя дороги накатались и, сдѣлавшись словно свинцовыми, ярко свѣтились на солнцѣ. Загремѣли по нимъ телеги и далеко въ воздухѣ разносился стукъ колесъ.
   Въ одно именно такое-то утро, рано проснувшись и увидавъ ворвавшіеся въ окна лучи солнца, а главное замѣтивъ, что дымъ изъ трубъ поднимался совершенно прямыми столбами (что означало отсутствіе даже малѣйшаго вѣтра), я рѣшился, въ туже минуту, воспользоваться этой восхитительной погодой и отправиться на охоту за зайцами по узерку. Наскоро одѣвшись и напившись чаю, я взялъ ружье, перекинулъ черезъ плечо патронташъ и отправился въ графскій боръ. Такъ назывался боръ, принадлежавшій графу Иксъ.
   Охотой по узерку въ нашей мѣстности называется то время, когда заяцъ выцвѣтетъ, то есть, перемѣнитъ свою грязно-сѣрую шерсть и, нарядившись въ зимнюю шубу, дѣлается совершенно бѣлымъ. Пока снѣгъ еще не выпалъ, бѣлая шуба эта выдаетъ его и даетъ охотнику возможность подозрить его на далекомъ пространствѣ. Заяцъ таится, поджимаетъ уши, но охотникъ, замѣтивъ добычу, идетъ къ нему смѣло и, если принадлежитъ къ числу шкурятниковъ, то прямо бьетъ его лежачаго, а если къ числу таковыхъ не принадлежитъ, то спугиваетъ его и бьетъ на бѣгу. Охота эта очень веселая, въ особенности въ чистыхъ сосновыхъ лѣсахъ, въ которыхъ видно кругомъ далеко.
   Графскій боръ раскинулся на десятки верстъ и, соединяясь съ казенными лѣсами, представляетъ богатое убѣжище для зайцевъ и бѣлокъ; въ немъ даже изрѣдка попадаются медвѣди, забирающіеся полакомиться медомъ на пчельники, лѣнившіеся по опушкамъ бора. Я очень люблю сосновые лѣса. Что за прелесть эти прямыя сосны, словно колоны, поддерживающія зеленый шатеръ вѣтвей, и какъ роскошенъ и величественъ этотъ шатеръ, сквозь который даже солнце съ трудомъ пробиваетъ свои огненные лучи! Воздухъ пропитанъ запахомъ смолы и такъ легко дышется этимъ воздухомъ! А что за чистота кругомъ! Подъ ногами словно коверъ изъ низкой травы, брусники и мха; идете вы неслышно и только изрѣдка хрустятъ подъ вами свалившіяся сосновыя шишки и сухія вѣтки. И вдругъ трескъ этотъ пугаетъ бѣлку: стремглавъ бросается она на дерево, вбѣгаетъ по гладкому стволу его и, быстро достигнувъ вѣтвей, въ одно мгновеніе изчезаетъ, перелетая съ одного дерева на другое. Изрѣдка въ лѣсахъ этихъ разбросаны болотца съ кочкарникомъ, окруженныя густо поросшимъ тальникомъ и березками! Болотца эти служатъ самымъ любимымъ прибѣжищемъ зайцевъ и можно смѣло разсчитывать, что въ кочкахъ этихъ охотникъ непремѣнно найдетъ двухъ, трехъ зайцевъ.
   Я еще ни разу не былъ въ графскомъ бору и, откровенно сказать, очень былъ доволенъ, попавши въ него. Боръ былъ дѣйствительно замѣчательный. Сосны достигали необычайной вышины и были прямы, какъ свѣчи. Самый легкій вѣтерокъ, пробѣгая по ихъ верхушкамъ, заставлялъ ихъ колыхаться, при чемъ вѣтви, стукаясь другъ о друга, наполняли тишину бора какими-то волшебными звуками. Точно сотни невидимыхъ существъ стучали гдѣ-то палочками и дразнили васъ этой странной музыкой... Клюква и брусника попадались на каждомъ шагу; кое гдѣ, раскинувъ красиво свои шляпки, бѣлѣли грузди. Отрывавшіяся съ деревьевъ сосновыя шишки падали иногда прямо на голову и заставляли вздрагивать. Красивые дятлы перелетали съ дерева на дерево, прицѣплялись къ стволу, и торопливо долбили носами...
   Удачная охота и примѣшавшаяся къ этому новизна картины сдѣлали то, что я даже и не замѣтилъ, какъ прошло время и какъ наступило два часа. Пора было возращаться домой. Я повернулъ по направленію къ дому, но не прошло и десяти минутъ, какъ, проходя мимо небольшаго болотца, окаймлявшагося густымъ березникомъ, я поднялъ зайца. Я схватилъ ружье и только-что успѣлъ выстрѣлить, какъ въ березнякѣ, какъ разъ по направленію выстрѣла, раздался испуганный крикъ и изъ кустовъ опрометью выскочилъ толстенькій мужчина со спущенными желтыми панталонами.
   -- Убили! кричалъ онъ.
   И въ тоже время, изъ тѣхъ же кустовъ гремѣлъ чей то оглушительный хохотъ, сопровождавшійся хлопаньемъ въ ладоши и криками: браво, брависсимо! прелестно!.. это -- превосходно!..
   Все это было дѣломъ одной минуты. Я подбѣжалъ къ незнакомцу и, по правдѣ сказать, перетрусилъ не на шутку.
   -- Что съ вами? спросилъ я.
   Но, вмѣсто отвѣта, незнакомецъ продолжалъ корчиться, поджиматься и стонать. Я взглянулъ ему въ лицо и, несмотря на всю серьёзность минуты, чуть не покатился со смѣху. Смѣшнѣе этого лица и вообще всей этой несчастной фигурки я еще ничего не видывалъ. Это былъ маленькій, толстенькій, кругленькій мужчина, лѣтъ сорока, на коротенькихъ кривыхъ ножкахъ, съ коротенькими ручками, съ круглымъ краснымъ лицомъ, посреди котораго, вмѣсто носа, торчала какая-то шишечка съ двумя раздутыми дырочками. Огромный ротъ съ толстыми губами, доходившими чуть не до ушей; круглые сѣрые глаза, какъ будто собиравшіеся выскочить вонъ; все это смотрѣло до того смѣшно и до того смѣшно перекосилось, что трудно было придумать что нибудь уморительнѣе. На незнакомцѣ была форменная фуражка съ кокардой, какой то рыженькій пиджакъ и желтыя лѣтнія панталоны. Черезъ плечо висѣлъ патронташъ.
   -- Что съ вами? повторилъ я.
   -- Ничего, ничего! раздался вдругъ голосъ другого незнакомца, выходившаго изъ тѣхъ-же кустовъ, и затѣмъ опять тотъ самый хохотъ, который раздался вслѣдъ за выстрѣломъ.-- Ничего, пустяки!..
   -- Пустяки, какъ-же! Тебѣ хорошо смѣяться!
   -- Конечно, пустяки! Лёгонькій обжогъ, и только!
   -- Тебя-бы обжечь этакъ...
   -- Да гдѣ-же вы были? спросилъ я.-- Я не видалъ васъ.
   -- Тутъ-же за кустами! подхватилъ хохотавшій.-- Евстафій Кузьмичъ хлопочетъ объ уменьшеніи объема своего живота и пьетъ разрѣшающія воды.
   Я было принялся извиняться, но товарищъ Евстафія Кузьмича опять перебилъ меня.
   -- Да ничего-же, говорятъ вамъ! басилъ онъ.-- Евстафій Кузьмичъ очень хорошо понимаетъ, что запрещено бить лежачаго, а сидячаго дозволяется.
   Я былъ въ самомъ неловкомъ положеніи; но, сообразивъ разстояніе, на которомъ я былъ отъ кустовъ, убѣдился, что ничего серьёзнаго быть не могло, и если я и попалъ нѣсколькими дробинами въ Евстафія Кузьмича, то ужь никакъ не могъ ранить его, а только напугать развѣ. Осмотрѣвъ затѣмъ совершенно неожиданно подвернувшуюся мнѣ мишевь, я увидалъ три, четыре красныя пятнышка, но никакихъ ранъ не было/ Дробь была на излетѣ и не пробила кожи.
   -- Ранъ нѣтъ? допрашивалъ между тѣмъ Евстафій Кузьмичъ.
   -- Ни малѣйшихъ! отвѣтилъ за меня товарищъ его.
   -- Батюшка, Валеріанъ Иванычъ! У тебя водка есть; примочи, отецъ родной!
   -- Можно! хоть и жаль тратить водку на такой ничтожный предметъ.
   Мы прошли нѣсколько шаговъ по березняку и вышли на небольшую полянку, на которой тотчасъ-же увидалъ я приставленное къ дереву ружье, а неподалеку разостланную на травѣ салфетку съ остатками отъ закуски. Валеріанъ Иванычъ примочилъ ранки и опять принялся хохотать, а Евстафій Кузьмичъ, успѣвшій тѣмъ временемъ поуспокоиться, приподнялъ фуражку и отрекомендовался:
   -- Ласточкинъ, Евстафій Кузьмичъ, землемѣръ.
   -- А меня что-же не представили?
   -- И самъ можешь.
   -- Мѣстный адвокатъ Верхолётовъ.
   Я назвалъ себя, и мы пожали другъ другу руки.
   -- Не прикажете-ли? проговорилъ Верхолётовъ, взявъ стаканчикъ и приложивъ къ нему бутылку.
   -- Съ удовольствіемъ.
   Мы выпили и закусили калёнымъ яйцомъ.
   -- А вы-то что-же? спросилъ я землемѣра.
   Онъ отрицательно покачалъ головой.
   -- Я говорилъ вамъ, замѣтилъ адвокатъ:-- что Евстафій Кузимичъ воды кушаютъ; а спросите его: зачѣмъ?
   -- Затѣмъ, что нужно.
   -- А зачѣмъ это нужно?
   -- А затѣмъ, что печень страдаетъ и катаръ желудка.
   -- Ахъ, Боже мой, важность какая! У какого же порядочнаго человѣка не страдаетъ печень и нѣтъ катара!.. Нѣтъ, вы воды пьете для женщинъ съ... хочете быть граціознѣе, воздушнѣе...
   -- Пожалуй, и для этого. Развѣ красота портитъ человѣка?
   -- Понятно, что красота ничего не можетъ портить, проговорилъ Верхолёговъ, и кстати за красоту выпилъ еще стаканчикъ.
   По всему было замѣтно, что адвокатъ былъ пьянъ и что только сейчасъ случившееся его немного пріободрило. Онъ закурилъ папиросу и, прислонившись спиной къ дереву, замолчалъ. Напротивъ, Ласточкинъ, убѣдившись, что раны его несмертельны, видало развеселился и даже какъ будто обрадовался новому знакомству. Посмотрѣвъ на адвоката, онъ подмигнулъ мнѣ и, щелкнувъ себя по галстуку, проговорилъ:
   -- А знаете ли, что я вамъ доложу-съ!.. Мое такое счастіе, что всѣ по мнѣ стрѣляютъ... ей богу, не шучу!
   -- Это странно!
   -- Однажды даже цѣлый день въ меня паляли! подхватилъ онъ и молодецки разбилъ яйцо о каблукъ сапога.
   -- Неужели?
   -- Такъ таки цѣлый день и палили! И вотъ какъ дѣло было. Пошли мы однажды съ пріятелемъ на озёра за утками. Разошлись въ разныя стороны: я пошолъ направо, онъ -- налѣво. Подхожу къ озеру, смотрю -- сидятъ утки. Я началъ подкрадываться (а кругомъ озера кусты и камыши), подкрался, приложилъ ружье... вдругъ: пафъ! и мнѣ въ щеку пятъ дробинъ!.. Оказывается, что пріятель то съ другаго берега хватилъ въ тѣхъ-же самыхъ утокъ, въ которыхъ и я цѣлилъ... Ну, конечно, оба перепугались, однако, вышло на повѣрку, что ничего особеннаго не было и тоже, какъ сегодня, покончилось однѣми ссадинами. Я снялъ шляпу, подвязалъ щеку носовымъ платкомъ, и мы опять разошлись.. Подошелъ лѣсъ. Я иду себѣ по лѣсу, а на грѣхъ подвернись клюква. Я присѣлъ, знаете ли, и сталъ себѣ собирать ягоды; вдругъ: пафъ! и опять мнѣ въ щеку три дробины. Оказывается, что мы опять съ пріятелемъ сошлись и, такъ какъ я, собирая клюкву, присѣлъ, то концы бѣлаго платка, которымъ была подвязана щека, пріятель принялъ за заячьи уши да и выстрѣлилъ. Спасибо, далеко стрѣлялъ, а то на повалъ-бы убилъ. Я опять принялся кричать, а пріятель даже плюнулъ. "Чортъ тебя побирай! говоритъ.-- Отъ тебя, дурака, ничѣмъ не отдѣлаешься, хоть бы убить тебя поскорѣе, чтобы ты не подвертывался! " -- И опять ничего, тоже примочили водкой и разошлись. Прошло часа два, я успѣлъ къ стану сбѣгать, перекусилъ немного и, оставивъ тамъ ружье, взялъ ястреба... А ястребъ былъ у меня отличный, самъ вынашивалъ и перепеловъ ловилъ превосходно! Попалось мнѣ просянье; просо было уже въ снопахъ, значитъ -- самое перепелиное мѣсто! И дѣйствительно, перепеловъ оказалось пропасть, и до того были они жирны, что насилу летѣли. Въ какихъ нибудь полчаса я штукъ тридцать накаталъ ихъ; право, не лгу...
   -- Я вѣрю.
   -- День былъ жаркій; ястребъ мой пріусталъ, да и я тоже. Надо было отдохнуть... Выпилъ я рюмку водки (я еще тогда вкушалъ), прилегъ на снопы и руку-то съ ястребомъ тоже на снопъ положилъ; улегся великолѣпно, задремалъ... вдругъ: бацъ! и мой ястребъ наповалъ, а рука вся въ крови...
   -- Неужели опять пріятель? спросилъ я.
   -- Онъ, подлецъ! вскрикнулъ Евстафій Кузьмичъ.-- Увидалъ моего ястреба да и выстрѣлилъ въ него... Ей-ей, не лгу, и вотъ вамъ доказательства...
   И Ласточкинъ покачалъ мнѣ слѣды дробинъ на щекѣ и на рукѣ.
   -- Въ рукѣ, добавилъ онъ, до сихъ поръ еще одна дробянка сидитъ, не вытащили. И онъ далъ мнѣ пощупать то мѣсто, гдѣ сидѣла дробина.
   -- Ну съ, а вы, спросилъ онъ:-- много убили сегодня?
   -- Шесть зайцевъ.
   -- Гдѣ же они?
   -- Спряталъ, а завтра пріѣду за ними. Лѣнь было носить.
   -- Какая охота! Однако, мой дровокатъ-то заснулъ, кажется; вишь какъ захрапываетъ! И, указавъ на спящаго Верхолётова, опять подмигнулъ мнѣ.
   -- Усталъ, должно быть...
   -- Водку-то пить! подхватилъ Евстафій Кузьмичъ и залился самымъ добродушнѣйшимъ и звонкимъ хохотомъ. Онъ съ собой цѣлую бутылку взялъ и всю осушилъ! И потомъ, нагнувшись ко мнѣ, прибавилъ шопотомъ:-- муху убить любитъ и пьетъ сухо.
   -- Онъ только и занимается однимъ адвокатствомъ? спросилъ я.
   -- Только этимъ и занимается, ѣздитъ по судьямъ, по съѣздамъ, у него и свидѣтельство отъ съѣзда есть. Мужиковъ обираетъ ненадо лучше, да некуда... Онъ изъ священныхъ, отецъ его протопопомъ. И все, что выработаетъ, все пропиваетъ. Жаль, способный малый, и, не будь этой водки, далеко пошелъ бы. Разъ какъ-то отецъ вздумалъ было вытрезвлять его; держалъ у себя на глазахъ, водки давалъ понемногу... не вытерпѣлъ! Напился лодеколономъ, надѣлъ на голову отцовскую комилавку -- и маршъ въ кабакъ!..
   И Евстафій Кузьмичъ опять захохоталъ.
   -- Однако, началъ онъ немного погодя и посмотрѣвъ на солнышко:-- время и о ночлегѣ подумать.
   -- Да, пора! проговорилъ я, вставая.
   Евстафій Кузьмичъ тоже всталъ и, подойдя къ Верхолётову, крикнулъ:
   -- Эй! пріятель! amice!
   Но amicus только сопѣлъ, какъ то особенно надувъ губы и какъ то сердито наморщивъ брови.
   -- Вставай.
   -- Вы его не добудитесь!
   -- Нѣтъ, онъ -- чуткій; вскочитъ разомъ. У него хмѣль скоро проходитъ; стоитъ вздремнуть немного и опять какъ встрепаный. Эй, адвокатъ, вставай!..
   Верхолётовъ открылъ глаза и безсмысленно посмотрѣлъ на насъ.
   -- Вставай, пора идти.
   Адвокатъ сталъ протирать глаза.
   -- Что это? говорилъ онъ.-- Я никакъ заснулъ?!
   -- Похоже на то.
   -- Долго?
   -- Да съ полчасика будетъ... И храпѣлъ во всѣ носовыя завертки.
   -- Это называется: потолки поднимать! замѣтилъ Верхолётовъ и, быстро вскочивъ на ноги, потянулся.
   -- Есть у тебя вода? спросилъ онъ Ласточкина.
   -- Сельтерская? переспросилъ тотъ.
   -- Ну, понятно.
   -- Одна бутылочка осталась еще!
   -- Дай-ка мнѣ!
   -- А какъ же я-то безъ воды останусь?
   -- Одну-то бутылку, полагаю, можно уступить, Аполонъ ты бельведерскій.
   -- Ну, такъ ужь и быть, возьми, подавись, только пойдемъ поскорѣе.
   Верхолётовъ отбилъ горлышко и залпомъ выпилъ всю бутылку.
   -- Хорошо, отлично освѣжаетъ! проговорилъ онъ.-- Ну-съ, куда-же мы пойдемъ?
   -- Домой идти поздно, подхватилъ Ласточкинъ.-- Надо идти на кордонъ къ графскому лѣсничему.
   -- Что-о? промычалъ адвокатъ.-- Ты хочешь идти къ лѣсничему, къ Трампедаху!
   -- А что-же, забормоталъ Евстафій Кузьмичъ.-- Почему-же не идти? Кстати, я съ женою повидаюсь...
   -- Кажется, послѣднее запрещено тебѣ! замѣтилъ Верхолётовъ.
   -- Кто-же посмѣетъ мнѣ запретить?
   -- Тотъ, у кого она живетъ -- Трампедахъ.
   Ласточкинъ даже захохоталъ.
   -- Нѣтъ, все это кончилось! проговорилъ Ласточкинъ.-- Жена со мной примирилась и, послѣ моего послѣдняго свиданія съ нею, даже просила меня навѣщать ее.
   -- Вотъ какъ! А давно это было?
   -- Съ недѣлю тому назадъ. Она убѣдилась теперь, что ссориться намъ неизчего.
   -- А вы тоже, конечно, съ нами? спросилъ Верхолётовъ, обращаясь ко мнѣ.
   -- Конечно, конечно, заговорилъ Ласточкинъ.-- Намъ будетъ веселѣе, и, кромѣ того, домой засвѣтло вы не дойдете, а ночевать въ лѣсу, да еще осенью, не очень-то пріятно.
   -- Совѣтую слѣдовать за нами! проговорилъ Верхолётовъ.
   -- Что же это за кордонъ такой? спросилъ я.
   Верхолётовъ снялъ фуражку, отмахнулъ назадъ волосы и, скова надѣвъ ее на бекрень, спросилъ:
   -- Кордонъ-то?
   -- Да.
   -- Кордонъ, это -- разбойничье гнѣздо сихъ окружающихъ насъ лѣсовъ, атаманомъ котораго прусскій подданный Фридрихъ, Адольфъ, Августъ Трампедахъ (котораго, впрочемъ, мужики перековеркали и просто называютъ Астраханскій тарантасъ), одѣтый въ костюмъ лѣсничаго, т. е. сѣрый пиджакъ съ зелеными кантами, таковымъ-же воротникомъ и зелеными аксельбантами, на концахъ которыхъ висятъ свистокъ и карандашъ. Это -- мужчина высокаго роста, съ длинными усами, довольно красивый, курящій отличныя сигары и получающій жалованья 2400 въ годъ на всемъ на готовомъ. Мужчина этотъ весь пропитанъ могуществомъ Пруссіи (отъ войны съ Франціей, впрочемъ, отвильнулъ, пославъ свидѣтельство о болѣзни), на Францію смотритъ съ пренебреженіемъ, а на своего довѣрителя, какъ на дурака. Послѣдній взглядъ, впрочемъ, пожалуй, и вѣренъ. Разбойникъ этотъ 2400 ежегоднаго жалованья отлично рубитъ и продаетъ мачтовые лѣса, а взамѣнъ ихъ сѣетъ на грядахъ елки и сосны, имѣются уже трехъ и четырехлѣтные экземпляры, которые скоро будутъ высаживаться изъ грядокъ. На грядахъ этихъ, весьма красиво обдѣланныхъ, торчатъ ерлычки съ надписями: пинусъ абіесъ, пинусъ сильвестрисъ, пинусъ цембра и т. д... Разбойникъ этотъ, наконецъ, человѣкъ холостой, отбившій жену у сего юноши...
   Ласточкинъ, покачивавшій до тѣхъ поръ неодобрительно головой, услыхавъ послѣднее, въ одинъ прыжокъ подскочилъ къ Верхолётову:
   -- Прошу не забываться! крикнулъ онъ.
   И въ ту же секунду лицо его побагровѣло, щеки надулись, какъ будто ротъ его былъ полонъ воды; глаза выкатились, какъ у жабы; онъ стиснулъ кулаки, но Верхолётовъ, не обращая на все это ни малѣйшаго вниманія, продолжалъ, какъ ни въ чемъ небывало:
   -- Но для меня лично -- человѣкъ хорошій. Угощаетъ меня водкой, коньякомъ и другими тонкими винами, которыя я пью, сколько душѣ угодно; угощаетъ прелестными сигарами; дарить чужія дрова и даже брусья и, покровительственно хлопая меня по плечу, называетъ добрымъ малымъ. Словомъ, свинья въ полномъ смыслѣ...
   -- Чудесно, прелестно, превосходно... горячился Ласточкинъ съ пѣной у рта и брызгая во всѣ стороны слюнями.-- Человѣкъ и поитъ, и кормитъ его, одолжаетъ дровами и лѣсомъ, а онъ называетъ его свиньей!..
   -- И свинья можетъ быть щедрою.
   -- А насчетъ жены моей, перебилъ его Евстафій Кузьмичъ:-- вы напрасно такъ изволите выражаться... Моя жена ему не чужая-съ; она его кузина-съ; и если оставила меня и переѣхала жить къ нему-съ, то этимъ она хотѣла наказать меня-съ, за мою вѣтренность и за любовь къ хорошенькимъ женщинамъ.
   Дѣло становилось интереснымъ, и я рѣшился слѣдовать за моими новыми знакомыми, тѣмъ болѣе, что добраться засвѣтло додома дѣйствительно не было возможности.
   Немного погодя, мы подходили къ кордону лѣсничаго.
   Трудно было-бы представить себѣ, что нибудь восхитительнѣе этой мѣстности и вообще того ландшафта, который раскинулся передъ нами. Кордонъ лѣсничаго, т. е. домъ и необходимыя службы былъ построенъ на довольно большой площади, со всѣхъ сторонъ окруженной темно-синимъ боромъ. Площадь эта, зеленѣвшая прелестной зеленью недавно скошеннаго рей граса, пересѣкалась небольшой, но водной рѣкой, берега которой были искуственно срыты и устланы дёрномъ. Все, помѣщавшееся на берегу, какъ въ зеркалѣ, отражалось въ этой рѣкѣ. На противоположномъ берегу рѣки, на небольшомъ отлогомъ холмикѣ, возвышался домъ лѣсничаго. Домъ былъ самой затѣйливой архитектуры, съ пристроечками, башенками; мѣстами въ одинъ, мѣстами въ два этажа, и со множествомъ балкончиковъ и террасъ. Онъ былъ срубленъ изъ прекраснаго сосноваго лѣса, украшенъ многочисленной и разнообразной рѣзьбой и покрытъ толемъ. На главной конусообразной башнѣ развѣвался флагъ (обозначавшій, что самъ лѣсничій дома), а затѣмъ на остальныхъ торчали или флюгера, или оленьи рога, или какія нибудь другія украшенія. Я не знаю, что это была за архитектура, но знаю, что домъ своею оригинальностію чрезвычайно поразилъ меня. Службы были расположены неподалеку отъ дома и тоже не походили на обыкновенныя строенія въ этомъ родѣ. Онѣ не тянулись въ линію, какъ это всегда бываетъ, но были, напротивъ, разбросаны здѣсь и тамъ среди кустовъ и деревьевъ, разсаженныхъ съ большимъ вкусомъ по роскошному газону. Чистота повсюду была неимовѣрная; затѣйливо вьющіяся дорожки были усыпаны золотистымъ пескомъ; кое гдѣ виднѣлись диванчики и скамейки и пестрѣли клумбы осеннихъ цвѣтовъ. Перейдя мостикъ, мы приблизились къ воротамъ. Ворота были затворены, но тутъ-же на столбѣ виднѣлась ручка отъ звонка, а подъ ручкой надпись: звонокъ къ л 23;сному кондуктору. Я хотѣлъ было позвонить, но Верхолётовъ удержалъ меня.
   -- Это совершенно лишнее, проговорилъ онъ:-- ворота никогда не запираются, и, толкнувъ ногою, онъ отворилъ ихъ.-- Здѣсь правды нѣтъ, продолжалъ онъ.-- Здѣсь все только для виду и все одна декорація. Правду увидите вы за полверсты отсюда, гдѣ, вмѣсто мачтовыхъ лѣсовъ, словно ульи на пчельникѣ, торчатъ пеньки, слѣды разрушительныхъ подвиговъ ученаго лѣсничаго, ловко набивающаго себѣ свои нѣмецкіе карманы...
   -- А! вотъ, кстати, очень кстати! долетѣлъ до насъ чей то рѣзкій голосъ.
   Я оглянулся и въ нѣкоторомъ разстояніи увидалъ высокаго мужчину въ сѣромъ пиджакѣ съ зелеными аксельбантами. Передъ нимъ, на колѣнахъ и безъ шапки, стоялъ оборванный мужичишка. По костюму, въ первомъ узналъ я лѣсничаго. Увидавъ его, Верхолётовъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, снялъ фуражку и, почтительно наклонивъ голову, проговорилъ, указывая на себя и на насъ:
   -- Вельможный господинъ! Бродившіе по лѣсамъ вашимъ охотники, убившіе несравненно болѣе драгоцѣннаго времени, чѣмъ дичи, утомились и просятъ васъ великодушно дозволить имъ отдохнуть и провести ночь хотя-бы подъ одной кровлей съ вашими слугами и рабами.
   И, принявъ театральную позу, онъ съ наклоненной головой и опущенными глазами покорно ждалъ отвѣта.
   -- Мой домъ, проговорилъ лѣсничій, подходя къ намъ и тоже принявъ театральную позу: -- всегда открытъ усталымъ путникамъ. Путники могутъ войти въ него и быть увѣренными, что найдутъ у меня и ночлегъ, кусокъ мяса и кружку добраго вина.
   -- Вельможный господинъ! проговорилъ опять Верхолётовъ, указывая на меня рукою.-- Я не назову вамъ имени этого путника, потому что забылъ и не знаю, откуда онъ; но этого, продолжалъ онъ, указывая ни Ласточкина:-- могу назвать. Это -- Евстафій Ласточкинъ, ищущій въ лѣсахъ этихъ своей Дульцинеи!
   Ласточкинъ послѣ словъ этихъ сдѣлалъ комическій книксенъ и произвелъ всеобщій хохотъ, каковымъ и заключилась разыгранная сцена, въ продолженіи которой ободранный мужичишка, съ растрепавшимися волосами, держа обѣими руками шапку, словно одной онъ не могъ удержать ее, продолжалъ стоять на колѣнахъ, безсмысленно посматривая на всѣхъ на насъ. Ласточкинъ познакомилъ меня съ лѣсничимъ, который, крѣпко пожавъ мнѣ руку и проговоривъ обрывисто: очень радъ! обратился къ Верхолётову.
   -- Вы очень кстати подошли; я хотѣлъ было посылать за вами нарочнаго.
   -- Что прикажете?
   -- Хочу опять просить васъ съѣздить къ мировому и подать жалобу на этого мерзавца.
   -- Что же сдѣлалъ онъ, несчастный? спросилъ Верхолётовъ.
   -- Осьмушку дровъ увезъ, и пойманъ съ поличнымъ. Надо-же, наконецъ, прекратить это воровство и заставить ихъ уважать чужую собственность.
   -- Отецъ родной, прости! вопилъ мужикъ, бухаясь въ ноги.
   -- Я передамъ тебя въ руки правосудія и прощать теперь не могу, проговорилъ Трампедахъ и принялъ торжественно серьёзную позу.
   -- Да, несчастный! заговорилъ Верхолётовъ, подбоченясь и нахмуривъ брови.-- Ты теперь въ моихъ рукахъ, и я тебѣ покажу правосудіе! Что ты сдѣлалъ, несчастный? на что посягнулъ? на что рѣшился? Сообразилъ-ли, куда ты заѣхалъ? У кого укралъ дрова? У графа... понимаешь-ли, у графа!.. Графъ и -- ты, презрѣнный! Сообрази, какая между вами разница! Сообрази и отвѣчай!...
   -- Прости, родимый! вопилъ мужикъ.-- Лукавый попуталъ... Другу недругу закажу, избёнку нечѣмъ топить было!
   -- Вѣдь, тебя въ тюрьму, понимаешь-ли? продолжалъ Верхолётовъ:-- потому-что ты, вѣдь, не дерево съ корня срубилъ, а похитилъ лѣсное произведеніе, заготовленное и сложенное!
   Мужикъ снова бухнулся въ землю и завопилъ въ голосъ.
   -- Я надѣюсь, продолжалъ между тѣмъ адвокатъ, обращаясь къ Трампедаху: -- что вашъ кондукторъ записалъ имя и прозванье этого несчастнаго?
   -- О, это все оформлено, составлена сказка, которую я вамъ передамъ, и о поимкѣ вора мною донесено уже конторѣ рапортомъ.
   -- Превосходно! Имѣя все это подъ руками, можно считать дѣло оконченнымъ и прѣнія прекратить. Прошу васъ передать мнѣ сказку.
   -- Покорнѣйше прошу въ домъ, проговорилъ лѣсничій, и мы направились къ дому, а слѣдомъ за нами поплелся и мужикъ, всю дорогу голосившій, что его попуталъ лукавый и что онъ другу недругу закажетъ воровать графскія дрова. Мужикъ не унялся даже и тогда, когда мы вошли въ переднюю. Онъ тоже вломился туда, опять упалъ въ ноги и дождался таки того, что его вытолкали въ шею.
   Мы вошли въ огромную комнату съ квадратными большими окнами и стеклянной дверью на балконъ, выходившій въ садъ. Комната эта оказалась кабинетомъ лѣсничаго. Чѣмъ-то министерскимъ выглядѣла эта щегольски-убранная комната. Полы были устланы коврами. Массивныя драпировки оконъ, съ бахрамой и кистями, сообщали кабинету какой-то таинственный полумракъ Посреди комнаты стоялъ большой письменный столъ съ изящными письменными принадлежностями, тутъ были и бронзовыя статуэтки Бисмарка и Мольтке, и гипсовыя куколки дамъ, ищущихъ блохъ, и красавицъ въ однѣхъ сорочкахъ, обувающихъ ноги, и массивные счеты, и щегольскія конторскія книги. Вдоль одной стѣны тянулись полки съ красиво уложенными образцами бревенъ и на каждомъ изъ образцовъ этихъ отпечатана была цѣна, толщина, длина и даже возрастъ дерева. Задняя стѣна положительно закрывалась оружіемъ; тутъ были и ружья, и штуцера, и карабины, и пистолеты, и шашки, и сабли, и всевозможныя охотничьи принадлежности, развѣшенныя на оленьихъ и буйволовыхъ рогахъ. Тутъ же неподалеку, въ простѣнкѣ между двумя окнами, помѣщалось пьянино. Мягкіе турецкіе диваны заставляли остальныя стѣны, а надъ диванами висѣли въ золотыхъ рамахъ картины весьма плохой живописи, но зато пикантнаго содержанія. Превосходныя чучела лисицъ, зайцевъ, бѣлокъ и разныхъ птицъ разставлены со вкусомъ здѣсь и тамъ, а огромный каминъ съ мягкими передъ нимъ креслами довершалъ убранство этого изящнаго кабинета.
   Войдя въ комнату и еще разъ крѣпко тряхнувъ намъ руки, лѣсничій свиснулъ, и въ комнату влетѣлъ мужчина съ солдатской наружностію и тоже въ форменномъ пиджакѣ съ зелеными кантами, но только съ бляхой на груди, на которой (бляхѣ) была надпись "лѣсной сторожъ". Влетѣвъ въ комнату, онъ вытянулся въ струнку, вытаращилъ глаза и растопырилъ усы.
   -- Вели подать намъ чаю...
   -- Слушаю-съ.
   -- Да скажи, чтобъ изготовили ужинъ...
   -- Слушаю-съ.
   -- Я очень хорошо понимаю, продолжалъ лѣсничій съ улыбкой, потирая руками:-- что у людей, цѣлый день ходившихъ по лѣсу, апетитъ рождается отличный, а потому скажи, чтобы намъ изготовили хорошій бифштексъ...
   -- Слушаю-съ.
   -- Тушеныхъ грибовъ въ кастрюлѣ...
   -- Слушаю-съ.
   -- И разварнаго судака съ той подливкой, дѣлать которую я недавно научилъ повара.
   -- Слушаю-съ.
   -- Ну, ступай.
   Сторожъ сдѣлалъ налѣво кругомъ и вышелъ.
   -- Дуракъ, но исполнителенъ! замѣтилъ лѣсничій, и потомъ, усадивъ насъ всѣхъ и похлопавъ насъ по плечамъ, добавилъ:-- я тоже сегодня много шатался по лѣсу и тоже буду кушать съ удовольствіемъ. Кстати я сегодня отъ Депре получилъ такой портеръ, что чудо! И лѣсничій поцѣловалъ кончики своихъ пальцевъ.
   -- У меня даже теперь текутъ слюнки! замѣтилъ Верхолётовъ.
   -- Водка у насъ тоже отличная...
   -- Еще бы! имѣя свой винокуренный заводъ! вздохнулъ Верхолётовъ.
   -- Пятьдесятъ градусовъ и рисовая очистка... Недурно?
   -- Что можетъ сравниться съ этимъ! проговорилъ адвокатъ.
   -- Мы прикажемъ отпустить вамъ ведра два.
   Верхолётовъ въ знакъ благодарности сдѣлалъ глубокій поклонъ и приложилъ руку къ сердцу.
   -- Вы знаете, какая штука! заговорилъ вдругъ лѣсничій, обращаясь ко мнѣ.-- Нашъ графъ, кромѣ этой водки, никакой другой пить не можетъ -- изжога съ нимъ отъ другой водки. Недавно получили мы отъ него письмо.-- "Все идетъ хорошо, пишетъ онъ:-- только одно скверно, что постоянно страдаю изжогой отъ здѣшней противной водки".
   -- Отчего же вы ему не высылаете? спросилъ я.
   -- Куда! вскрикнулъ лѣсничій:-- на Шибку-то!
   -- А онъ -- на Шибкѣ?
   Лѣсничій даже съ мѣста вскочилъ.
   -- Да, на Балканахъ, на Шибкѣ. А вы и не знали этого? Ахъ! это великолѣпнѣйшій человѣкъ, это такая добрая, широкая натура! Вы представьте себѣ: у него французъ поваръ, и у графа каждый день и обѣдаютъ, и ужинаютъ всѣ бѣдные офицеры... Подумайте, чего это стоить!
   И взявъ меня за бортъ сюртука, лѣсничій слегка потрёсъ меня.
   -- О, зато графъ и бомбардируетъ насъ письмами о деньгахъ! Боже мой, какъ бомбардируетъ! И, вынувъ сигару, онъ откусилъ ея конецъ.-- То и дѣло требуетъ денегъ, а денегъ нѣтъ! Кабацкое дѣло идетъ плохо, мужики пьютъ мало...
   -- А я думалъ, напротивъ, что они пропиваютъ послѣднее, замѣтилъ Верхолётовъ.
   -- Да, это -- правда, совершенная правда! перебилъ его лѣсничій.-- Но, такъ какъ у нихъ очень мало или, лучше сказать, ничего нѣтъ, то натурально и пропивать нечего. Отъ этого самаго и малъ доходъ, а между тѣмъ, нашъ графъ... о! онъ требуетъ!
   -- Такъ надо это разъяснить мужикамъ! замѣтилъ Верхолётовъ.-- Пусть они почувствуютъ и уразумѣютъ, и пусть пьютъ... Словомъ, пусть поступаютъ, такъ, какъ я...
   Лѣсничій захохоталъ грубымъ нѣмецкимъ хохотомъ.
   -- О, еслибъ всѣ были такіе, какъ мы съ вами!
   -- Не щажу ни жизни, ни живота, такъ сказать, для пользы графа и... и надѣюсь получить за это сигару...
   -- Ахъ, виноватъ, виноватъ! вскрикнулъ вдругъ лѣсничій.-- Я и забылъ предложить... Но, позвольте, затормошился онъ:-- эти сигары -- такъ себѣ. Я предложу вамъ лучшихъ.
   И, опустивъ въ карманъ руку, лѣсничій вынулъ цѣлую связку ключей, отперъ письменный столъ и вынулъ непочатый еще ящикъ сигаръ.
   -- Эти будутъ превосходнѣе! проговорилъ онъ и, взявъ со стола соотвѣтствующій инструментъ, вскрылъ ящикъ, понюхалъ его, закрылъ отъ восхищенія глаза и предложилъ намъ по сигарѣ.
   -- Прошу! А вотъ, кстати, и чай подаютъ.
   .Дѣйствительно, знакомый уже намъ сторожъ вошелъ въ комнату съ подносомъ, на которомъ стояли стаканы съ чаемъ, лимонъ, сливки и графинчикъ съ ромомъ. Усѣвшись въ мягкія кресла, мы закурили сигары и принялись за чай.
   Лѣсничій оказался самымъ любезнымъ и радушнымъ хозяиномъ. Это былъ мужчина, лѣтъ тридцати пяти, высокаго роста, плечистый, съ высокой грудью, съ руками мускулистыми, длинными крѣпкими пальцами и лицомъ грубымъ, но цвѣтущимъ здоровьемъ. Одѣтъ онъ былъ почти щегольски: бѣлье снѣжной бѣлизны, длинные сапоги прекрасной работы, костюмъ сшитъ безукоризненно, словомъ, по всему было видно, что лѣсничій пощеголять любитъ. Длинные усы, смазанные фиксатуаромъ, онъ закручивалъ по-наполеоновски, на затылкѣ носилъ англійскій проборъ, движенія имѣлъ развязныя, съ нѣкоторой даже претензіей на изящество, но тѣмъ не менѣе справедливость требуетъ сказать, что все это было какъ-то не то грубо, топорно. Насколько наполеоновскіе усы приличествуютъ французскому типу, настолько они неуклюжи подъ носомъ нѣмца, тѣмъ болѣе, что нѣмецъ всегда какъ-то пересолитъ.
   Напившись какъ слѣдуетъ чаю и опорожнивъ при этомъ графинчикъ съ ромомъ, лѣсничій предложилъ намъ немного пройтись и освѣжиться. Онъ опять свиснулъ и на свистъ, какъ послушная собака, опять влетѣлъ лѣсной сторожъ и, остановясь у притолки, словно сталъ на заднія лапы.
   -- Мы пойдемъ немного прогуляться, командовалъ лѣсничій:-- а ты пока накрой на столъ.
   -- Гдѣ прикажете-съ?
   -- Ахъ, какъ ты глупъ; конечно, въ столовой.
   -- Слушаю-съ.
   -- Да скажи Софьѣ Ивановнѣ, что господа эти будутъ здѣсь ночевать, такъ чтобы она потрудилась распорядиться насчетъ постелей.
   -- Слушаю-съ! и солдатъ повернулся.
   -- Постой, куда! Передай эти ключи Софьѣ Ивановнѣ.
   -- Слушаю-съ.
   -- Теперь ступай.
   Сторожъ повернулся и скрылся.
   -- Ну, господа, прошу! проговорилъ лѣсничій, указывая жестомъ руки на дверь.
   Мы вышли.
   -- Я покажу вамъ свое хозяйство: питомникъ и пильню.
   -- А какъ здоровье многоуважаемой Софьи Ивановны? спросилъ Верхолётовъ, обращаясь къ лѣсничему.
   -- Изъ рукъ вонъ! Все по немъ тоскуетъ! проговорилъ лѣсничій, кивнувъ головой на Ласточкина.
   -- О, чувствительная женщина! И въ вознагражденіе за все это имѣть столъ безчувственнаго мужа! замѣтилъ Верхолётовъ.
   -- Ну, ужъ пожалуйста! подхватилъ Евстафій Кузьмичъ, закуривая папироску.-- Можетъ быть, почувствительнѣе другихъ еще!
   -- Это то и горе! продолжалъ грызть Верхолётовъ.-- Ты, какъ мотылекъ порхаешь съ одного цвѣтка на другой, нисколько не заботясь о томъ, нравится ли это или нѣтъ той, которой ты поклялся въ постоянствѣ.
   Между тѣмъ, мы подошли къ питомнику. Онъ состоялъ изъ нѣсколькихъ десятинъ земли, огороженной живой изгородью кратегуса. Небольшая калитка вела внутрь питомника, отворивъ которую лѣсничій немного отстранился и, опять-таки, жестомъ руки пригласилъ насъ войти.
   Мы вошли.
   Все пространство, обсаженное кратегусомъ, было разбито ма правильныя красивыя гряды, усаженныя разными породами елей и сосенъ. Маленькія деревца эти, изъ которыхъ самыя большія достигали аршина, весело смотрѣли и зеленѣли самой молодой, свѣжей зеленью. Всѣ гряды были тщательно подпушены и на каждой изъ нихъ торчали ерлыки съ надписью о породѣ дерева. Весело было смотрѣть на это молодое поколѣніе растительнаго царства!
   -- Что за прелесть! невольно вскрикнулъ я, глядя на эти веселыя, кудрявыя деревца!
   -- Не правда ли? спросилъ лѣсничій съ нѣжной улыбкой.
   -- Прелесть.
   -- Это -- мои дѣти! продолжалъ онъ.-- Я ихъ сѣялъ, я ростилъ, я ухаживалъ за ними, я лѣчилъ ихъ и, право, вслѣдствіе всего этого, привязался къ нимъ, сжился съ ними, и теперь не безъ горести думаю о томъ, что скоро съ нѣкоторыми изъ нихъ придется разставаться!
   -- Отчего? спросилъ я.
   -- Нѣкоторыя изъ нихъ достигли уже того возраста, когда онѣ должны жить самостоятельно, безъ няньки, безъ ухода. На будущій годъ многіе изъ этихъ моихъ питомцевъ покинуть школу и пересадятся въ лѣсъ, поступятъ, такъ сказать, на службу... Но, Боже мой! Сколько хлопотъ положилъ я, защищая ихъ отъ разныхъ невзгодъ, а главное, отъ нападеній этихъ докучливыхъ грызуновъ. Ихъ обижали и зайцы, и хорьки, и мыши, и крысы, и кроты... Ахъ, что за надоѣдливая, что за назойливая тварь эти грызуны.
   -- Да, подхватилъ Вертолётовъ: -- съ этими подлецами не скоро справишься...
   -- И трудно вести войну съ ними, потому что они -- вездѣ. Они и въ поляхъ, и въ лѣсахъ, и въ комнатахъ, и подъ поломъ, и, чортъ знаетъ, гдѣ только нѣтъ ихъ. Идешь на медвѣдя, напримѣръ: вооружаешься -- берешь штуцеръ, рогатину, ножъ; идешь на волка -- тоже самое, а тутъ что вы сдѣлаете? Нарочно весь питомникъ густо обсадилъ колючимъ кратегусомъ, такъ нѣтъ-съ! И сквозь кратегусъ пробираются.
   Осмотрѣвъ питомникъ, мы отправились на пильню. Пильня приводилась въ движеніе водою и построена была на той самой рѣкѣ, на которой былъ и кордонъ. Еще далеко не доходя до пильни, до слуха нашего долетѣлъ стонъ и шумъ водяныхъ колесъ. Какъ-то особенно величаво стонъ этотъ царилъ въ окружавшемъ насъ лѣсу, то замиралъ, то раскатывался шаровой волной въ колонадѣ сосенъ, молча внимавшихъ ему. То этотъ стонъ какъ будто убѣгалъ, куда-то далеко, далеко, и тогда, взамѣнъ его, слышался лязгъ стальныхъ пилъ, рѣзавшихъ стройные стволы деревъ. И заслыша лязгъ этотъ, живыя еще деревья словно содрагались... "Убійство! убійство!.." словно шептали они, но, не имѣя силъ бѣжать, только махали своими вѣтвями, протестуя противъ насилія. Такъ, вѣроятно, ждутъ своей очереди еще недорѣзаные члены семьи, въ домъ которой забралась шайка разбойниковъ и выходъ изъ котораго обложенъ.
   Пильня имѣла видъ громаднаго фабричнаго заведенія. Вокругъ нея, точно на пристани, былъ повсюду наваленъ лѣсъ. По одну сторону пильни возвышались ярусы брусьевъ, комли которыхъ были заклеймены и носили на себѣ какіе-то красные знаки въ видѣ крестовъ и буквъ; а по другую сторону словно улица стояли выстроившіяся въ линію треугольныя стопы досокъ и тёса. Громадныя кучи опилокъ возвышались здѣсь и тамъ, а позади ихъ, и тоже правильными рядами, цѣлыя сотни сложенныхъ въ сажени дровъ.. Среди всего этого, словно на ярмаркѣ, суетился народъ. Тамъ, подтаскивая брусья, распѣвали здѣсь наваливали дрова, швыряли полѣньями словно пряниками. Повсюду суетились какія-то чуйки съ бумажками въ рукахъ, муслили обгрызенные карандаши, и карандашами этими что-то записывали на бумажкахъ. Стонъ и гамъ царили повсюду и только изрѣдка заглушались шумомъ колесъ и лязгомъ стальныхъ пилъ. Пропитанный смолой воздухъ довершалъ эту картину лѣсного промысла.
   -- А что означаютъ эти красныя буквы? спросилъ Верхолётовъ указывая на помѣченныя бревна.
   -- Это -- мѣтки, кому именно лѣсъ принадлежитъ, т. е. кѣмъ купленъ, отвѣтилъ лѣсничій.
   -- Чаще всего встрѣчается буква Т.
   -- Это означаетъ, что лѣсъ проданъ купцу Требухину.
   -- Я такъ и думалъ.
   -- О, онъ много покупаетъ лѣса, очень много!-- Онъ нашъ главный покупатель.
   -- Да у него и денегъ много.
   -- Много денегъ и мало совѣсти! вскрикнулъ вдругъ молчавшій до того времени Евстафій Кузьмичъ, да такъ смѣшно, что всѣ невольно разхохотались.
   Пильня была устроена по самой послѣдней системѣ и не оставляла желать ничего лучшаго. Насколько было много народа вокругъ пильни и насколько было много тамъ суеты и крику, настолько мало было того и другого внутри. Люди замѣнялись тамъ колесами, сила человѣка силою воды и гдѣ только можно было оттолкнуть человѣка, тамъ человѣкъ это сдѣлалъ и воткнулъ шестервю. По милости шестеренъ этихъ, колесъ и води, пилы поднимались и опускались, и брусья, какъ будто самі, своей волей, ползли къ этимъ пиламъ, подставляли свои головы и молча дозволяли рѣзать себя на части.
   Осмотрѣвъ пильню, мы пошли домой, а минутъ черезъ двадцать снова входили въ садъ, окружавшій кордонъ. Но только что успѣли войти въ калитку, какъ услыхали дробное побрякиванье бубенчиковъ и увидали стоявшій возлѣ каретника тарантасъ, запряженный тройкой сѣрыхъ толстыхъ лошадей съ громаднѣйшею дугой, разрисованной яркими букетами. Лошади были разнузданы и, привязанныя къ яслямъ, жевали сѣно.
   -- А! вотъ и Требухинъ пріѣхалъ! вскрикнулъ лѣсничій. Деньги привезъ.
   Дѣйствительно, это былъ Требухинъ. Войдя въ кабинетъ, мы увидали его сидящимъ рядомъ съ Софьей Ивановной и попивающимъ чаекъ. При видѣ Софьи Ивановны, Евстафій Кузьмичъ немного смутился, но, вскорѣ оправившись, подлетѣлъ къ ней мелкой рысцой, шаркнулъ своими кривыми ножками и приложился къ ручкѣ. Всего этого Трампедахъ не замѣтилъ, потому что какъ только увидалъ Требухина, такъ въ ту же минуту растопырилъ руки и, прокричавъ: -- "А! вотъ онъ, вотъ онъ, почтеннѣйшій Акимъ Саватичъ!" принялся обнимать его.
   -- Давно-ли пожаловали?
   -- Съ полчаса небольше-съ.
   -- Чаю не хотите ли?
   -- Я пью-съ, вотъ и стаканъ мой. Софья Ивановна меня угостили.
   -- Отлично, отлично! сейчасъ буду благодарить ее...
   Но, взглянувъ на Софью Ивановну и увидавъ стоявшаго предъ нею съ сіяющимъ лицомъ Евстафія Кузьмича, разразился громкимъ хохотомъ.
   -- А! вотъ оно что значитъ! проговорилъ лѣсничій.-- Вотъ оно что значитъ!...
   И, подойдя къ Софьѣ Ивановнѣ, онъ заговорилъ, повертывая ее передъ собою.
   -- Посмотрите ка, разфрантилась какъ!... Вотъ что значитъ муженька то увидать...
   -- Какъ это глупо! проговорила она и, надувъ губки, усѣлась въ кресло, а Евстафій Кузьмичъ растерялся окончательно. Бѣдный не зналъ, что дѣлать. Оборачиваясь то въ одну, то въ другую сторону, онъ краснѣлъ, какъ ракъ, вертѣлъ въ рукахъ фуражкой и съ какимъ-то особенно жалкимъ видомъ хлопалъ своими смѣшными глазами. Но на смѣшные глаза эти нельзя было смотрѣть безъ состраданія. Онъ хлопалъ ими, и тѣмъ не менѣе въ нихъ проглядывала мольба о пощадѣ, объ оставленіи въ покоѣ тѣхъ чувствительныхъ струнъ сердца, грубое прикосновеніе къ которымъ коробитъ человѣка. Но мольбы этой никто не хотѣлъ прочесть и всѣ, глядя на эти смѣшные глаза и на всю смѣшную фигурку Евстафія Кузьмича только хохотали. Хохоталъ лѣсничій, хохоталъ Верхолётовъ, хохоталъ мужикъ Требухинъ, и только одна Софья Ивановна продолжала сидѣть, нахмуря личико и протестуя противъ этой грубой выходки. Евстафій Кузьмичъ былъ весь мокрый, потъ ручьями катился съ его лица, онъ видимо изнемогалъ и опустился наконецъ на стоявшее возлѣ него кресло.
   -- Свой своему поневолѣ другъ! острилъ лѣсничій.
   -- Недаромъ говорится, подхватилъ Верхолётовъ:-- оставь отца и мать свою и прилѣпися къ женѣ.
   -- А жена, да боится, забасилъ Требухинъ, подражая дьякону: -- своего м...у..у..жа...а...а...
   Но тутъ Евстафій Кузьмичъ не вытерпѣлъ и, не давъ даже Требухину дотянуть какъ слѣдуетъ "мужа" въ одинъ прыжокъ подскочилъ къ нему и поднялъ сжатые кулаки.
   -- И ты туда-же, алтынникъ! закричалъ онъ, брызгая слюнами.-- И ты туда-же! Ты бы лучше мои деньги отдалъ!
   Хохотъ мгновенно утихъ.
   -- Какія такія деньги-съ? тихо спросилъ Требухинъ, улыбаясь мягкой улыбкой.
   -- А такія, которыя ты мнѣ долженъ! кричалъ Евстафій Кузьмичъ.-- Я тебѣ пять тысячъ десятинъ обмѣрилъ, пять тысячъ десятинъ на клѣтки разбилъ, планъ тебѣ нарисовалъ... Договоръ у насъ былъ по десяти копеекъ съ десятины, а ты сколько мнѣ отдалъ? а? сколько? говори!...
   -- Кажется, всѣ сполна-съ...
   -- Врешь, ты мнѣ только сто рублей далъ, а четыреста зажилилъ.. халдейская твоя харя!
   -- Кажется, неправда-съ.
   -- Лжешь, правда. У нищаго суму отнялъ, а еще потомственный почетный гражданинъ! Воръ ты и грабитель!
   -- Господа-съ прислушайте-съ! проговорилъ мягкимъ голосомъ Акимъ Савятичъ, приложивъ руку къ сердцу и обращаясь ко всѣмъ намъ.-- Прислушайте-съ....
   И сдѣлавъ общій поклонъ, онъ отошелъ къ окну, возлѣ котораго сидѣла Софья Ивановна.
   -- Воръ! воръ! гремѣлъ Ласточкинъ.
   И Богъ знаетъ, скоро ли кончилась-бы вся эта сцена, еслибы лѣсничій не принялъ мѣръ умиротворенія. Онъ прикрикнулъ на Евстафія Кузьмича, приказавъ ему замолчать; пожалъ крѣпко руку Акиму Саватичу, шепнувъ на ухо, что на дураковъ не обижаются, и затѣмъ, обратившись къ перепугавшейся Софьѣ Ивановнѣ, приказалъ ей распорядиться насчетъ водки и закуски. Всѣ какъ будто переконфузились и только одинъ Верхолётовъ съ радостной улыбкой потиралъ руками.
   -- Отлично! шепнулъ онъ мнѣ.
   -- Что именно? спросилъ я.
   -- Тутъ все есть; и клевета, и оскорбленіе, и халдейская харя...
   -- Такъ неужели Требухинъ будетъ судиться?
   -- Всенепремѣнно!
   Акимъ Саватичъ Требухинъ былъ старичекъ, лѣтъ шестидесяти, благообразной наружности, средняго роста, сухопарый, съ лицомъ юнымъ и свѣжимъ. На лицѣ этомъ постоянно играла мягкая и пріятная улыбка; точно такъ-же улыбались и голубые глаза Акима Саватича, но, улыбаясь, глаза эти заглядывали какъ-то особенно глубоко, словно сверлили и выпытывали, что именно имѣется у васъ на душѣ, выказывая явное недовѣріе ко всему вами произносимому. Сѣдые волосы и борода, начавшіе даже желтѣть отъ времени, хотя и производили рѣзкій контрастъ со свѣжимъ и юнымъ лицомъ Акима Саватича, но тѣмъ не менѣе придавали ему еще болѣе благообразности. Походку имѣлъ онъ мягкую, каблуковъ не носилъ и потому ступалъ неслышно. словно подъѣзжалъ къ вамъ. Встрѣтившись съ вами, онъ еще издали начиналъ улыбаться, какъ будто и невѣсть какъ доволенъ повидаться съ вами, и, улыбаясь, торопился какъ можно поскорѣе получить удовольствіе пожать вашу руку, которую за тѣмъ пожималъ крѣпко, не одною, а обѣими руками, долго не выпускалъ и даже слегка сверху поглаживалъ. Одѣвался онъ съ нѣкоторой претензіей на моду и хотя не могъ совершенно отрѣшиться отъ длиннополыхъ купеческихъ сюртуковъ, но всё таки шилъ ихъ у модныхъ портныхъ по новѣйшему фасону, съ большими лацканами и модными низенькими воротниками. Панталоны тоже носилъ модныя и за сапоги не пряталъ. Платье его всегда было сшито изъ тонкаго хорошаго сукна, но зато всё то, что было подъ платьемъ и что дѣлалось не на показъ, особенной доброкачественностію не отличалось. Такъ напримѣръ: когда изъ подъ рукава сюртука выбивался нечаянно рукавъ сорочки, то можно было убѣдиться, что сорочка эта грязная и ситцевая. Дома, однако, въ своемъ имѣніи, Акимъ Саватичъ костюмомъ не стѣснялся и ходилъ просто или въ засаленной поддевкѣ, кли-же въ курпейчатомъ нанковомъ тулупчикѣ.
   Акимъ Саватичъ былъ однимъ, изъ очень богатыхъ землевладѣльцевъ уѣзда; онъ имѣлъ тысячъ восемь десятинъ земли и жилъ въ большомъ барскомъ домѣ. Однако, многіе помнятъ, когда Акимъ Саватичъ былъ еще простымъ тарханомъ и когда онъ, разъѣзжая по селамъ и деревнямъ, скупалъ шкуры, пеньку, тряпки и торговалъ разнымъ крестьянскимъ товаромъ, а равно помнятъ и то время, когда, бросивъ тарханство, онъ занимался гуртами, каждый годъ отправляясь въ орду для закупки скотины. Всѣ, помнившіе вышеприведенное, смотрѣли и дивились, какъ это Акимъ Саватичъ изъ тархановъ вдругъ сдѣлался именитымъ купцомъ. Но именитый купецъ не зѣвалъ. Поѣздивъ лѣтъ пять, шесть въ орду, онъ бросилъ гурты, сталъ покупать земли, а сдѣлавшись землевладѣльцемъ, вскорѣ былъ возведенъ въ званіе потомственнаго почетнаго гражданина, получилъ за что-то (кажется за постройку женскаго монастыря) двѣ медали на шею и, несмотря на свою безграмотность, былъ избранъ въ члены училищнаго совѣта, въ уѣздные и губернскіе гласные и даже въ почетные мировые судьи. Нечего говорить, что на судейскій мундиръ и знакъ Акимъ Саватичъ денегъ не пожалѣлъ и расфрантился лучше всѣхъ судей. На съѣзды однако онъ ѣздилъ рѣдко и только тогда, когда нужно было выручить своего брата-купца, совершившаго какую нибудь пакость, какъ напримѣръ: пустившаго въ продажу солонину изъ дохлой скотины, подмѣшавшаго песку въ муку и т. д. Въ торжественныя минуты, Акимъ Саватичъ, блестя золотомъ, являлся на съѣздъ судей, улыбался, пожималъ всѣмъ руки, шаркалъ ногами и затѣмъ, принявъ глубокомысленный видъ, проповѣдовалъ, что засадить потомственнаго почетнаго гражданина въ кутузку, человѣка, сверхъ того, ворочающаго мильйонами, будетъ скандалъ и позоръ на весь уѣздъ; что если обвиняемый, по недоразумѣнію, и посолилъ какого-нибудь дохлаго быка, то поступокъ этотъ не настолько еще важенъ, чтобы сажать за это въ кутузку вмѣстѣ со всякой сволочью; надо притомъ принять въ соображеніе, что всякому своего добра жалко, не говоря уже о томъ, что дохлая скотина даже слаще убитой и вреда отъ этого никакого нѣтъ, доказательствомъ чего можетъ служить, что въ ордѣ киргизы завсегда употребляютъ въ пищу дохлыхъ барановъ, и за всѣмъ тѣмъ отличаются примѣрнымъ здоровьемъ. Приводя въ примѣръ орду, онъ при этомъ совершенно справедливо доказывалъ, что мировой судъ потому и называется мировымъ, что обязанъ всячески умиротворять, а не раздражать и не допекать людей почетныхъ; что обвинить мильйонера значитъ досадить ему, возстановить его, такъ сказать, противу общества, которому онъ всегда можетъ быть полезенъ своими денежными пожертвованіями. Акимъ Саватичъ, въ отношеніи къ подобнымъ людямъ, приводилъ даже принципъ неприкосновенности, и ясно доказывалъ, что если человѣкъ носить званіе неприкосновенности, потомственнаго почетнаго гражданина, имѣетъ медали на шеѣ и мильйоны за пазухой, то онъ долженъ быть неприкосновененъ. Иначе, къ чему бы служили и на какой лядъ почетное званіе и медали, если такое лицо будетъ имѣть одинаковыя привиллехіи съ какимъ-нибудь паршивымъ мужичишкой; что равнять людей нельзя никоимъ образомъ, что подобное выравниваніе и построеніе людей разныхъ сословій въ одну шеренгу будетъ большой политической ошибкой, могущей отозваться весьма тяжело какъ на нравственномъ, такъ и на финансовомъ положеніи страны...
   По поводу быстраго и затѣмъ постояннаго обогащенія Акима Саватича, въ уѣздѣ ходили, конечно, самые нелѣпые и разнорѣчивые слухи. Помнившіе прошлое Акима Саватича, когда онъ въ грязной поддевкѣ, постукивая кнутикомъ въ мужичьи окна, выкрикивалъ:-- "Нѣтъ ли продать чего!", и взиравшіе на настоящіе хоромы Акима Саватича и на ежегодное разширеніе его владѣній, только руками разводили. Люди же опытные, искусившіеся все это оставляли безъ вниманія, ничему не удивлялись и съ усмѣшкой объясняли, что въ ордѣ дураковъ до пропасти, потому ордынецъ или тамъ киргизъ чего въ степи видятъ, ни какой фабрикаціи не понимаетъ, ничего отличить не можетъ и съ роду настоящихъ денегъ и въ глаза-то не видывалъ!
   Въ настоящее время, въ орду Акимъ Саватичъ уже не ѣздитъ, а преспокойно живетъ себѣ въ своемъ барскомъ домѣ, выписываетъ "Саратовскій Справочный Листокъ" и "Дневникъ" и, наслаждаясь полемикой этихъ двухъ достопочтенныхъ органовъ мѣстной прессы, ведетъ торговлю хлѣбомъ, лѣсомъ, дѣлаетъ громадные посѣвы и расточаетъ благодѣянія. Дѣйствительно, Акимъ Саватичъ былъ патріархомъ своей мѣстности и, занимаясь торговлей и посѣвомъ, онъ не забывалъ и нуждающихся и одолжалъ окрестныхъ мужиковъ всѣмъ, что только имъ требовалось, даже деньгами, а затѣмъ заключалъ съ ними въ волостныхъ правленіяхъ условьица, ставилъ неустойки и, одолживъ такимъ образомъ, успокоивался. Въ рабочую пору за жнитво пшеницы люди платили по 40, по 50 рублей за сотенникъ, а Акиму Саватичу жали такую же пшеницу за взятую баранью требуху. Люди, бывало, плачутъ, что пахарей нѣтъ, а у Акима Саватича все поле усѣяно пахарями за какую-нибудь гречишную солому. И все это Акимъ Саватичъ дѣлалъ не свысока, не съ обычной купеческой грубостію, но со свойственной ему пріятной улыбкой и мягкими движеніями. Насколько Акимъ Саватичъ былъ благодѣтелемъ окрестныхъ мужиковъ, которыхъ онъ подъ веселую руку остроумно сравнивалъ съ киргизами, настолько былъ онъ и религіознымъ человѣкомъ. Религіозностію онъ отличался съ малыхъ лѣтъ, а когда достигъ сорокалѣтняго возраста, то даже выстроилъ небольшую женскую обитель, сдѣланъ былъ попечителемъ этой обители, а чтобы благочестивыя сестры не проводили время въ праздности (этой матери всѣхъ пороковъ), онъ возлѣ обители построилъ себѣ мельницу и кирпичный заводъ. И нужно было видѣть какъ искусно чернички, за ничтожную поденную плату, мяли ногами глину, подвозили песокъ и воду, выдѣлывали кирпичи, обжигали ихъ и какъ проворно таскали на мельницѣ кули съ хлѣбомъ и мукой -- только бывало пятки сверкаютъ до лѣстницамъ.
   Однако, Акимъ Саватичъ выручалъ и не однихъ мужиковъ. Со свойственной ему предупредительностью онъ являлся на выручку и къ помѣщикамъ. Ему было все извѣстно и стоило только прослышать, что такой-то проигрался въ карты, у такого-то описанъ хлѣбъ, тому то надо ѣхать за-границу, какъ Акимъ Саватичъ спѣшилъ уже на выручку даже и тогда, если нуждавшійся ему совершенно незнакомъ и живетъ не въ имѣніи, а гдѣ-нибудь или въ Москвѣ, или въ Петербургѣ. Съѣздить въ Москву или въ Питеръ ему было всегда кстати, а попавъ туда, кстати розыскивалъ и обрѣталъ нуждавшагося. Такъ пріобрѣталъ онъ прилегавшія къ его участку лѣсныя дачи, луга, пахотную землю и другія угодья.
   Несмотря, однако, на то, что Акимъ Саватичъ, въ настоящую минуту, богатый землевладѣлецъ и пользуется почетомъ, онъ все таки не возгордился; къ происхожденію своему отвращенія не питалъ и своего прошлаго не стыдился, а даже напротивъ любилъ разсказывать про свою жизнь и невзгоды первыхъ лѣтъ тарханства. Онъ только умалчивалъ про орду, какъ будто въ воспоминаніяхъ этихъ не было ничего ни любопытнаго, ни остроумнаго, а ограничивался тѣмъ только, что, описывая киргизовъ, говорилъ, что эти самые киргизы какъ есть свинья, нечистый народъ, живутъ въ кибиткахъ, чай варятъ въ котлахъ и съ бараньимъ саломъ, но что всякаго скота, какъ то: лошадей, коровъ, овецъ у нихъ до пропасти и что киргизская овца для нагула не въ примѣръ лучше русской.
   Тоже самое случилось и въ описываемый вечеръ. Какъ только подана была водка и приличная къ ней закуска, состоявшая изъ колбасы, сыра, икры, семги и балыка, и какъ только общество пропустило по рюмочкѣ, такъ Акимъ Саватичъ тутъ же повеселѣлъ, щеки его зарумянились, а повеселѣвъ, онъ припомнилъ прошлое, и принялся разсказывать намъ анекдотъ за анекдотомъ, и надо сказать правду, что какъ разсказъ Акима Саватича, такъ и самые анекдоты были до того своеобразны и любопытны, что всѣ слушали ихъ съ большимъ удовольствіемъ. Когда же было выпито еще по другой рюмкѣ, а немного погодя по третьей, то Акимъ Саватичъ разошелся окончательно и какъ будто забылъ про непріятное столкновеніе свое съ Евстафіемъ Кузьмичемъ. Подсѣвъ къ Софьѣ Ивановнѣ, онъ даже началъ съ нею любезничать, любовался ея ручками, ея маленькой ножкой, ея костюмомъ и выразилъ при этомъ удивленіе, что купчихи какъ бы много ни тратили денегъ на тряпки, а никогда не могутъ одѣться съ такимъ вкусомъ, съ какимъ одѣваются другія барыни. Софья Ивановна все это слушала и посмѣивалась.
   Однако, какъ ни болталъ Акимъ Саватичъ, какъ ни былъ онъ веселъ и разговорчивъ, но, все-таки, помнилъ, что лясы точить можно, а дѣло забывать не слѣдуетъ, и потому, выпивъ еще рюмку водки и закусивъ ломтемъ балыка, обратился къ лѣсничему.
   -- Изъ Питера ничего не получали-съ? спросилъ онъ.
   -- Отъ кого?
   -- Отъ главнаго управляющаго?
   -- Ничего-съ. А что?
   -- Такъ, я спросилъ только; думалъ насчетъ лѣса нѣтъ ли распоряженій какихъ? И Богданъ Иванычъ тоже ничего не получали? допытывалъ Требухинъ.
   -- Ничего. Я сегодня утромъ былъ у него.
   -- Слухи до меня дошли, проговорилъ Акинъ Саватичъ, посмотрѣвъ на насъ и понизивъ голосъ: -- что графъ тысячу десятинъ лѣсу продать желаетъ...
   -- На срубъ? спросилъ лѣсничій.
   -- Зачѣмъ на срубъ! съ землей въ вѣчность.
   Лѣсничій какъ будто смутился.
   -- Не слыхалъ! сказалъ онъ.-- А вы отъ кого слышали?
   -- Одинъ человѣкъ изъ Питера писалъ мнѣ; вишь графъ изъ Турціи приказъ такой прислалъ главному управляющему: продай, говоритъ, немедленно тысячу десятинъ лѣса, потому мнѣ до зарѣзу деньги нужны. Только это значитъ вздоръ выходитъ, потому вамъ ужъ безпремѣнно было бы извѣстно.
   И потомъ, снова осмотрѣвъ насъ, добавилъ:
   -- Мнѣ бы съ вами поговорить надо.
   -- Такъ что-жь, пойдемте сюда въ эту комнату... Ахъ, да! прибавилъ лѣсничій: -- деньги привезли за дрова?
   -- Еще бы, конечно-съ...
   -- Всю тысячу?
   -- Всѣ до копеечки-съ! съ улыбкой проговорилъ Акимъ Саватичъ.
   -- Отлично.
   И лѣсничій, обнявъ Акима Саватича за талію, повелъ его въ сосѣднюю комнату.
   -- Достопочтенный человѣкъ! проговорилъ Верхолётовъ, когда лѣсничій и Требухинъ вышли изъ комнаты.-- Достопочтенная и многоуважаемая особа! И посмотрите что купитъ...
   -- Что?
   -- А эту тысячу десятинъ лѣса.
   -- Но, вѣдь, неизвѣсіно еще, назначенъ ли лѣсъ въ продажу?
   -- Это намъ неизвѣстно! подхватилъ Верхолётовъ: -- а они-то знаютъ отлично. Ужь если Акимъ Саватичъ слышалъ, такъ ужъ это вѣрно. А лѣсъ-то ему кстати, межа къ межѣ.
   И потомъ, нагнувшись ко мнѣ, прошепталъ:
   -- Я пари готовъ держать, что онъ теперь нѣмца подкупаетъ, чтобы не препятствовалъ, а напротивъ помогалъ бы дѣльце обдѣлать.
   Между тѣмъ, Евстафій Кузьмичъ продолжалъ бесѣдовать съ Софьей Ивановной. Усѣвшись рядомъ съ всю возлѣ окна, онъ что-то разсказывалъ ей, а она съ работою въ рукахъ слушала, изрѣдка улыбаясь самой пріятной дѣтской улыбкой. Евстафій Кузьмичъ былъ видимо счастливъ. Лицо его сіяло, губы слагались въ какую-то самодовольно-сладкую улыбку, глаза блестѣли. Не спуская ихъ съ Софьи Ивановны, онъ безпрестанно передвигалъ ножками и какъ-то судорожно потиралъ руками. Счастье и довольство проглядывало во всей его фигурѣ.
   Мнѣ чрезвычайно понравилась Софья Ивановна.
   Это была женщина, лѣтъ двадцати пятя, тоненькая, маленькая, живая, веселая и вмѣстѣ съ тѣмъ весьма симпатичная и пріятная. Какъ-то весело становилось, глядя на нее, на это нѣжное симпатичное личико и на эти голубые глаза, окаймленные черными длинными рѣсницами... Точно вѣкъ былъ съ нею знакомъ и точно съ незапамятныхъ временъ находился съ нею въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ. Какъ теперь помню, бѣлокурые волосы, перемѣшанные съ шиньономъ, были убраны изящно, но просто, даже небрежно, а пробранный на боку рядъ придавалъ еще болѣе веселости и безъ того уже веселому личику ея. Свѣтлое шерстяное платье, сшитое со вкусомъ, весьма пикантно обрисовывало ея нероскошныя, но хорошенькія формы; маленькія ножки были обуты въ щегольскія ботинки съ высокими каблуками, которыми она какъ-то особенно шикозно потопывала, прохаживаясь по мягкому ковру. Ходила она скоро, словно летала, быстро вставала, быстро садилась и, усѣвшись, закидывала одну ножку на другую, посматривала на эту ножку и какъ будто сама любовалась своею щегольскою обувью.
   Словомъ, Софья Ивановна была женщина весьма симпатичная, съ которой весьма пріятно можно было провести время.
   И дѣйствительно, вечеръ былъ проведенъ очень весело.
   Акимъ Саватичъ какъ только покончилъ свои секреты съ лѣсничимъ, такъ сталъ собираться домой, предупредивъ, однако, что на всякій случай онъ завернетъ къ управляющему Богдану Иванычу узнать, нѣтъ-ли какой телеграммы изъ Питера отъ главнаго управляющаго. Затѣмъ, со свойственной ему пріятной улыбкой, онъ пожалъ намъ руки, поцѣловалъ ручку Софьи Ивановны и, сдѣлавъ холодно-вѣжливый поклонъ Евстафію Кузьмичу, взялъ подъ руку Верхолётова, и вмѣстѣ съ нимъ вышелъ въ переднюю. Лѣсничій пошелъ провожать.
   -- Ну полноте, будетъ вамъ, ну охота, бросьте! послышался изъ-за двери передней голосъ лѣсничаго.
   -- Не могу-съ, ей-ей не могу-съ! раздавался голосъ Акима Саватича.-- Для меня честь дорога-съ...
   -- Онъ, кажется, хочетъ прошеніе подать на васъ! заговорила Софья Ивановна, прислушиваясь къ разговору.
   -- Чорта съ нимъ, пускай подаетъ! вскрикнулъ Ласточкинъ.
   Немного погодя, загремѣлъ тарантасъ, зазвенѣли бубенчики я Акимъ Саватичъ уѣхалъ.
   Дѣла своего съ Евстафіемъ Кузьмичемъ онъ дѣйствительно не бросилъ, а напротивъ поручилъ Верхолётову привлечь Ласточкина къ отвѣтственности, и тутъ-же, въ передней, вынувъ пятьдесятъ рублей, передалъ ихъ Верхолётову, и объявилъ, что остальные пятьдесятъ онъ выплатитъ ему по окончаніи дѣла. Верхолётовъ торжествовалъ. Что-же касается до Евстафія Кузьмича, то, осчастливленный свиданіемъ съ Софьей Ивановной, онъ, какъ говорится, даже и ухомъ не повелъ, а напротивъ объявилъ, что, такъ какъ все высказанное имъ Акиму Саватичу есть истинная правда, то онъ и въ камерѣ судьи назоветъ Требухина воромъ и подлецомъ. Все это очень возмутило Софью Ивановну, и она не на шутку вспылила на Верхолётова.
   -- И вамъ не совѣстно, проговорила она, возвысивъ голосъ: -- браться за подобныя дѣла?..
   -- Нисколько.
   -- Очень вѣрю, потому что въ васъ нѣтъ ни совѣсти, ни чести. Вы очень хорошо знаете, что Требухинъ дѣйствительно не додалъ мужу четырехсотъ рублей.
   -- Совершенно вѣрно.
   -- А также понимаете и то, что неумѣстная выходка Требухина не только могла, но даже должна была вызвать гнѣвъ Евстафія Кузьмича?
   -- Понимаю очень хорошо.
   -- Но для васъ деньги выше всего?
   -- Дѣйствительно, они имѣютъ большое значеніе.
   -- И ради ихъ вы не стѣсняетесь ничѣмъ?
   -- Зачѣмъ-же я буду стѣсняться въ своемъ отечествѣ.
   Съ какимъ-то презрѣніемъ взглянула Софья Ивановна на глумившагося Верхолётова, быстро отвернулась отъ него и усѣлась снова въ кресло.
   -- Циникъ! проговорила она довольно громко и принялась опять за свою работу.
   Евстафій Кузьмичъ былъ на верху блаженства. Онъ подошелъ къ женѣ, поцѣловалъ ея руку и даже объявилъ, что сердиться изъ-за такихъ пустяковъ и безпокоить себя не стоитъ.
   Отъѣздъ Акима Саватича подѣйствовалъ на общество благотворно: точно гора съ плечъ свалилась, а такъ, какъ и гнѣвъ Софьи Ивановны тоже продолжался недолго, то вскорѣ все было уже забыто и веселое настроеніе общества не замедлило вернуться. Софья Ивановна, какъ только подали свѣчи, усѣлась за пьянино, разложила ноты, и веселый голосокъ ея раздался по кабинету. Ставъ позади ея стула, Евстафій Кузьмичъ перевертывалъ ноты, но такъ какъ ноты онъ зналъ плохо, то часто перевертывалъ листы невпопадъ, тогда Софья Ивановна, ко всеобщему удовольствію, хлопала его по рукамъ и принималась хохотать. Голосокъ Софьи Ивановны оказался пріятнымъ, а веселыя пѣсенки, которыя распѣвала она, какъ разъ подходили подъ ея веселый видъ. Евстафій Кузьмичъ былъ самъ не свой: лицо его становилось все яснѣй и яснѣй; стоя за стуломъ жены, онъ впивался глазами и въ ея шею, и въ ея грудь, и глаза эти разгорались все болѣе и болѣе. Видно было, что человѣкъ и счастливъ, и въ тоже время страдаетъ! Страданіе это не ускользнуло ни отъ лѣсничаго; ни отъ Верхолётова. Глядя на него, они перешептывались, подсмѣивались, и кажется, еслибы видѣла все это Софья Ивановна, то имъ очень-бы досталось отъ нея.
   Между тѣмъ, водка, конечно, убавлялась; лѣсничій, какъ оказалось, насчетъ выпивки былъ не дуракъ, и по мѣрѣ того какъ выпивалъ, становился все веселѣе и веселѣе. Розыскавъ флейту (извѣстно, что нѣмецъ безъ флейты не мыслимъ), онъ сталъ акомпанировать Софьѣ Ивановнѣ, но такъ какъ по случаю выпивки плохо потрафлялъ дуть въ дыру флейты, то и счелъ за благо музыку эту прекратить, а взамѣнъ того, попросилъ Софью Ивановну уступить ему мѣсто и, усѣвшись за пьянино, забарабанилъ польку.
   Однако, духота комнаты и выпитое вино потребовали чего-нибудь освѣжающаго... Я вышелъ на балконъ подышать свѣжимъ воздухомъ. Нельзя было подумать, чтобы сентябрь подходилъ къ концу, до того воздухъ былъ лѣтній. Ночь была темная, но вѣтра ни малѣйшаго; все было тихо, только изрѣдка съ пильной долеталъ шумъ колесъ и лязгъ пилъ. Прямо передъ балкономъ, на темной синевѣ неба, чернѣли два пирамидальныхъ тополя, между тѣмъ какъ рѣшетка балкона, освѣщенная свѣтомъ, падавшимъ изъ окна, блестѣла серебристымъ блескомъ... Очень эффектно бросалась въ глаза эта посеребренная рѣшотка на темномъ фонѣ листвы тополей. Я спустился въ садъ и пошелъ по дорожкѣ. Чуть слышно хрустѣлъ песокъ подъ ногами; я шелъ, и точно призраки двигались мимо меня, здѣсь и тамъ разбросанныя красивыми трупами деревья; въ особенности ели съ своими густыми, мохнатыми вѣтвями, начинавшимися вплоть отъ земли, кончавшіяся шпилемъ, были красивы. Я оглянулся назадъ; освѣщенныя окна дома среди мрака блестѣли еще ярче; цѣлые снопы свѣта вырывались оттуда, серебря ближайшіе кусты я деревья. Весьма изящно выглядывалъ этотъ необыкновенный домъ; точно фантастическая иллюминація возвышался онъ съ своими башенками и ломаными линіями среди зелени деревъ. Я пошелъ дальше, и вскорѣ былъ на берегу рѣки. Спокойно и обильно струилась вода, шелестя и покачивая прибрежнымъ камышемъ. На противуположномъ берегу чернѣлъ боръ, наполненный таинственнымъ гуломъ. Все было тихо, а гулъ между тѣмъ все таки былъ. Точно эти мохнатыя сосны и ели, пользуясь ночнымъ мракомъ, а главное отсутствіемъ людей, могущихъ ихъ подслушать, сдержанно роптали, и ропотъ этотъ тревожилъ нервы и невольно заставлялъ вздрагивать. Вдругъ балконная дверь отворилась; фортепіанные звуки, чуть слышные до сихъ поръ и сдерживаемые внутри дома, хлынули на свободу, послышалась серенада Шуберта, но дверь снова хлопнула, звуки опять замерли и еле еле долетали до меня. "Кто-то вышелъ", подумалъ я, и пошелъ назадъ, но немного не дохода дома въ кустахъ сирени послышался шопотъ, изрѣдка прерываемый сдержаннымъ смѣхомъ. Я остановился и увидалъ лѣсничаго и Верхолётова. Оба они, сидя на скамейкѣ, курили папиросы.
   -- Какъ-бы только Софья Ивановна не узнала! гудѣлъ Верхолётовъ.-- Узнаетъ -- плохо будетъ...
   -- Почему она узнаетъ! бормоталъ нетвердо лѣсничій.
   -- Боюсь я ее.
   -- Не узнаетъ... За то потѣха-то какая!
   -- Вы только подготовьте его хорошенько; скажите, что онъ сегодня увлекъ Софью Ивановну, а ужъ остальное мое дѣло... У насъ есть стряпуха, солдатка шустрая... цѣлковый ей въ зубы...
   Верхолётовъ захохоталъ.
   Вслѣдъ за тѣмъ они встали и пошли къ дому. Когда я вернулся, все общество было уже въ столовой. Посреди комнаты стоилъ столъ совсѣмъ уже накрытый, а у стѣны -- другой, небольшой, съ водкой и закуской. Мы сѣли ужинать. Бифштек съ, тушеные грибы и разварной судакъ съ подливкой, о которой такъ хлопоталъ лѣсничій, были изготовлены на славу, а хорошее вино, которымъ обильно заливалось все это, какъ нельзя лучше довершили дѣло. Ужинъ прошелъ незамѣтно. Поблагодаривъ хозяина и Софью Ивановну, мы всѣ ожидали скорѣйшаго указанія ночлега.
   Указавъ назначенную мнѣ комнату и пожелавъ мнѣ покойной ночи, лѣсничій вышелъ, а вскорѣ на сосѣдней перегородкой послышались его шаги и голосъ Верхолётова.
   -- Ну что? спросилъ лѣсничій шопотомъ:-- повѣрилъ?
   -- Нетолько повѣрилъ, но даже объявилъ, что онъ и безъ меня это знаетъ, потому де что ссориться намъ съ женою нечего...
   Раздался сдержанный хохотъ.
   -- Ну-съ, а теперь я пойду командовать! проговорилъ лѣсничій опять-таки шопотомъ.
   -- Вы тогда разбудите меня.
   -- Непремѣнно.
   И лѣсничій снова затопалъ мимо моей комнаты, заскрипѣлъ гдѣ-то дверной блокъ, хлопнула дверь и все замолкло. Я сталъ раздѣваться, но, заслышавъ подъ окномъ чьи-то шаги, отворилъ осторожно окно и увидалъ лѣсничаго. Онъ шелъ скоро, съ сигарой въ зубахъ, и немного погодя скрылся въ сѣняхъ одного изъ флигелей.
   Я затворилъ окно, поспѣшно раздѣлся, потушилъ свѣчу и улегся въ постель. Все затихло, а усталость брала свое; глаза мои стали закрываться... гдѣ-то запищалъ комаръ... гдѣ-то въ углу за комодомъ завозился мышенокъ и принялся что-то грызть... Я заснулъ.
   Вдругъ въ комнатѣ Верхолётова хлопнула дверь, я вздрогнулъ и проснулся.
   -- Вставайте! крикнулъ лѣсничій.
   -- Что? отозвался Верхолётовъ.
   -- Тамъ.
   -- А я и забылъ, заснулъ.
   -- Идемте слушать..
   Они ушли и всё стихло. На часахъ пробило три часа и сонъ опять склонилъ меня. На этотъ разъ я спалъ, какъ убитый, и проснулся только часовъ въ семь утра. Солнце было уже довольно высоко и весело освѣщало комнату. Утро также, какъ и наканунѣ, было восхитительное. Я отворилъ окно; теплый воздухъ, пропитанный запахомъ смолы, ворвался въ комнату. Я сталъ умываться, какъ вдругъ дверь отворилась и ко мнѣ вошелъ Евстафій Кузьмичъ, чистенькій, умытый, напомаженный и съ лицомъ, сіяющимъ отъ радости.
   -- Хорошо ли почивали? спросилъ онъ, улыбаясь.
   -- Отлично, а вы?
   Но вмѣсто отвѣта Ласточкинъ только закрылъ глаза и вздохнулъ.
   Минутъ черезъ десять, я былъ уже одѣтъ и такъ какъ всѣ еще спали, то я попросилъ Евстафія Кузьмича поблагодарить отъ меня хозяина за гостепріимство и пошелъ домой. Ласточкинъ проводилъ меня до воротъ.
   -- До свиданья, проговорилъ я.
   -- До свиданья.
   -- А вы скоро домой?
   -- Нѣтъ, теперь ужъ лѣсничій не скоро меня выживетъ отсюда! проговорилъ Ласточкинъ и залился смѣхомъ.
   -- О чемъ вы смѣетесь? спросилъ я.
   -- Да смѣюсь надъ тѣмъ, въ какихъ онъ дуракахъ остался! И Ласточкинъ снова захохоталъ.
   -- Этого только недоставало! подумалъ я и еще разъ простился съ Ласточкинымъ.
   -- До свиданья-съ! проговорилъ онъ и, напѣвая какую-то игривую пѣсенку, пошелъ по направленію къ дому.
   Недѣли черезъ двѣ послѣ описаннаго, я получилъ отъ мироваго судьи повѣстку, которою вызывался въ камеру въ качествѣ свидѣтеля, по дѣлу объ оклеветаніи коллежскимъ регистраторомъ Ласточкинымъ, потомственнаго почетнаго гражданина Акима Саватича Требухина. Хотя до камеры судьи и было отъ меня верстъ сорокъ, но, все-таки, я съ удовольствіемъ собрался въ путь, желая узнать, чѣмъ окончится эта исторія. Не доѣзжая версты полторы до камеры, я догналъ Верхолётова и Ласточкина. Оба ѣхали въ тарантасѣ. Верхолётовъ былъ одѣтъ щегольски, на немъ былъ цилиндръ и совершенно новое пальто, подъ мышками виднѣлся раскрашенный разноцвѣтными полосками уставъ.
   -- Здраствуйте! крикнулъ я, поровнявшись съ ними.-- Въ камеру?
   -- Да, въ камеру тащитъ, мерзавецъ! отвѣчалъ Ласточкинъ, указывая на Верхолётова.
   -- Нельзя-съ, отвѣчалъ тотъ серьёзно, не поворачивая головы.-- Оскорблять людей почтенныхъ запрещено-съ... И вы тоже въ камеру? добавилъ онъ, важно раскланиваясь со мной. И тоже по нашему дѣлу?
   -- Да.
   -- Отлично-съ!.. впрочемъ, вы меня извините, что я васъ потревожилъ... наша профессія такая! Можете просить судъ о вознагражденіи за отвлеченіе васъ отъ занятій, и съ него взыщутъ...
   И онъ ткнулъ пальцемъ въ плечо Ласточкина.
   -- А вы повѣреннымъ?
   -- Да-съ. Повѣренный обвинителя.
   -- И вмѣстѣ ѣдете? спросилъ я.
   -- Это ничего, отвѣчалъ Верхолётовъ съ тою же серьёзностью.-- Я, все-таки, питаю къ этому несчастному чувство непритворной дружбы, и хотя и буду хлопотать сегодня, чтобы его засадили въ арестантскую, но, имѣя въ своемъ полномъ распоряженіи покойный тарантасъ, принадлежащій Требухину, заѣхалъ къ другу, дабы избавить его отъ лишнихъ расходовъ нанимать подводу, или же отъ непріятности сверлить сей путь терновый по образу пѣшаго хожденія. Я не говорю уже о томъ, что въ тарантасѣ онъ, все-таки, ѣдетъ бариномъ и что всѣ встрѣчающіеся мужики передъ его какардой почтительно снимаютъ шапки.
   Позади послышался быстрый конскій топотъ. Я оглянулся и увидалъ лѣсничаго. Крупной рысью и въ сопровожденіи трехъ лѣсныхъ сторожей, летѣвшихъ въ карьеръ, ѣхалъ онъ верхомъ на превосходномъ конѣ и, догнавъ насъ, осадилъ немного лошадь и расхохотался.
   -- Собирается сила, рать великая! проговорилъ Верхолётовъ.
   -- Боже мой, въ цилиндрѣ! кричалъ, между тѣмъ, лѣсничій, глядя на Верхолётова, продолжавшаго съ комической важностію сидѣть въ тарантасѣ, съ законами подъ мышкой.
   -- Это онъ все на требухинскія деньги накупилъ.
   -- А вы все получили съ него? спросилъ я.
   -- Всѣ впередъ-съ; иначе я не соглашался. Довѣрять-ему я считаю неумѣстнымъ.
   Немного погодя, мы были уже въ камерѣ. Судья еще не выходилъ, но народу было много. Въ числѣ мужиковъ я замѣтилъ и того, котырой изъ графскаго лѣса укралъ осьмушку дровъ. Въ углу камеры стоялъ какой-то священникъ въ ваточной расѣ, повязанный шерстянымъ шарфомъ, съ торчавшей, вслѣдствіе этого бородой кверху. Онъ назидательно объяснялъ что то двумъ мужикамъ, стоявшимъ передъ нимъ; оказывается, что и священникъ и мужики тоже пріѣхали судиться.
   -- Батюшка! брось ты дѣло это, ради Господа! упрашивали мужики.
   -- Я бы его и не началъ, говорилъ священникъ, богобоязненно закрывая глаза: -- если бы вы не загнали моихъ поросятъ, изъ коихъ одинъ оказался съ проломленной ногой. Я нарочито засвидѣтельствовалъ это сосѣдямъ, которые все это подтвердятъ
   -- Мы, батюшка, не ломали.
   -- Это мнѣ неизвѣстно.
   -- Вотъ тѣ Христосъ не ломали! Мы только загнали ихъ въ хлѣвъ съ огорода; вѣдь, они у насъ картошку всю какъ есть выкопали; вѣдь, поросята съ добрую свинью будутъ, а ихъ одинадцать штукъ. Ты погляди-ка, какъ они огородъ нашъ перекопали.
   -- Заявили бы объ этомъ старостѣ?
   -- Да гдѣ-жъ его найдешь, старосту! Вѣдь, пора рабочая была, самъ знаешь, въ полѣ всѣ... брось, ради Бога, давай мириться!
   -- Я не прочь. Перевезите мнѣ на огородъ мое сѣно...
   -- Да вѣдь сѣна-то у тебя восемь стоговъ.
   -- Вотъ ихъ перевезите, и я дѣло прекращу.
   -- Да вѣдь этакъ обидно, батюшка! говорили мужики.-- Перевести съ луговъ восемь стоговъ сѣна, плохо стоитъ шестнадцать рублей, а поросенку цѣна рублевка.
   -- Всякому свое добро жалко! поучительно проговорилъ священникъ и продолжительно вздохнулъ.
   -- Вѣстимо, жалко! Нѣтъ, а ты вотъ какъ давай мириться -- чего намъ до большаго суда доходить! ты съ насъ за поросенка не ищи, вѣдь нога-то срослась у него, ужъ опять на огородѣ былъ, а мы, значитъ, тебя за картошку не станемъ тревожить. Нужды нѣтъ, что безъ картошки остались.
   -- Нѣтъ, я такъ не согласенъ.
   -- Грѣхъ, батюшка, ей Богу, грѣхъ! Мы и сами тебѣ можетъ пригодимся. Тоже, вѣдь, къ намъ часто ходишь: то топорикъ, то веревочка поводится... дѣло сосѣдское...
   Священникъ опять вздохнулъ и, набожно закрывъ глаза, замолчалъ. Мировая не состоялась.
   -- Эхъ, головушка горькая! простонали мужики и сѣли.
   Верхолётовъ снялъ пальто. Оказалось, что онъ былъ во фракѣ, оправивъ который, онъ сложилъ по-наполеоновски руки и съ какимъ-то олимпійскимъ видомъ прислонился къ стѣнѣ. Ласточкинъ, какъ только вошелъ въ камеру, такъ въ ту же минуту упалъ духомъ.
   Наконецъ, вошелъ и судья. Всѣ встали.
   -- Прошу садиться, проговорилъ судья, и, надѣвъ знакъ, сѣлъ на свое мѣсто, поковырявъ языкомъ въ зубахъ. Взявъ изъ лежавшей на стелѣ пачки верхнее дѣло, онъ громко прочелъ: Дѣло о похищеніи осьмушки дровъ изъ лѣса графа Икса крестьяниномъ деревни Гривокъ Петромъ Чуркинымъ. И, перевернувъ листъ, началъ вызывать: лѣсничій Трампедахъ!
   -- Здѣсь.
   -- Обвиняемый Чуркинъ?
   -- Есть.
   -- Свидѣтели: Дергачовъ, Горбачевъ, Левинъ, Митинъ...
   -- Здѣсь, здѣсь...
   -- Я довѣряю стать за себя г. Верхолётову! проговорилъ лѣсничій.
   Верхолётовъ подошелъ и раскланялся.
   -- Свидѣтели! прошу васъ оставить камеру и пожаловать въ эту комнату. Канатниковъ! удалите свидѣтелей.
   Писарь Канатниковъ вывелъ свидѣтелей.
   Начался разборъ дѣла, наконецъ дошла очередь и до свидѣтелей.
   -- Освобождаете ли вы свидѣтелей отъ присяги? спросилъ суди, обращаясь къ тяжущимся.
   -- Я желаю, чтобы они были спрошены съ присягой, проговорилъ Верхолётовъ и, откинувъ назадъ волосы, заложилъ руку за жилетъ.
   Свидѣтели были приглашены въ камеру, и по допросу оказалось, что никто изъ нихъ ни въ родствѣ, ни въ тяжбѣ со сторонами не состоитъ и что всѣ вѣры православной.
   Судья оглянулъ публику и, замѣтивъ священника, спросилъ его:
   -- Вы, кажется -- священникъ?
   -- Точно такъ-съ.
   -- Потрудитесь привести свидѣтелей къ присягѣ. Вотъ здѣсь въ эпитрахилѣ крестъ и Евангеліе, проговорилъ онъ, указывая на лежавшую на столѣ свернутую эпитрахиль, и кстати немного отодвинулъ тутъ же стоявшую пепельницу.
   Священникъ, неожидавшій, что его вызовутъ, сконфузился, засопѣлъ носомъ, но все-таки всталъ, подошелъ къ столу, надѣлъ эпитрахиль и разложилъ на столѣ крестъ и Евангеліе.
   -- Приглашаю встать! проговорилъ судья и тоже всталъ, подавъ священнику клятвенное обѣщаніе.
   -- Свидѣтели, подойдите къ священнику.
   Свидѣтели подошли, кромѣ одного крестьянина.
   -- Вы что же не подходите? спросилъ его судья.
   -- Нельзя.
   -- Почему?
   -- Я безъ присяги...
   -- Что же вы, сектантъ что ли? допрашивалъ судья.
   -- Нѣтъ.
   -- Православный?
   -- Православный.
   -- Почему же не желаете принять присягу?
   -- Не могу.
   -- Вы обязаны объяснить причину.
   Мужикъ переминался, вздыхаль и чесалъ въ затылкѣ. Священникъ, немного ободрившійся, поднялъ глаза къ небу и приложилъ лѣвую руку къ эпитрахилю; борода продолжала торчать кверху.
   -- Объясните, почему вы не можете присягнуть? продолжалъ приставать судья.
   Мужикъ мялся, мялся и наконецъ проговорилъ.
   -- Рубаху не смѣнялъ.
   -- Я васъ не понимаю, проговорилъ судья.
   -- Вечёрушну рубаху не смѣнялъ.
   Священникъ подошелъ къ судьѣ и шепнулъ ему что-то на ухо.
   -- Свидѣтель! проговорилъ потомъ священникъ: -- я разрѣшаю вамъ и благословляю васъ. Свидѣтели подошли къ священнику. Онъ перекрестился и, откашлянувшись, проговорилъ:
   -- Сложите пальцы, какъ молитесь, подымите руки вотъ такъ и говорите за мной. И священникъ звонкимъ теноромъ сталъ читать на о клятвенное обѣщаніе! "Обѣщаюсь и клянусь предъ Всемогущимъ Богомъ...
   -- "Богомъ", повторяли свидѣтели.
   -- "И животворящимъ крестомъ Господнимъ въ томъ, что, не увлекаясь ни дружбою, ни родствомъ...
   -- "Ни родствомъ", повторяли свидѣтели.
   -- "Я по совѣсти покажу въ семъ дѣлѣ всю сущую о всемъ правду...", читалъ священникъ и, докончивъ присягу, проговорилъ:-- Аминь. Ну, теперь прикладывайтесь къ Евангелію и къ кресту.
   -- И говорите: клянусь! добавилъ судья.
   Свидѣтели стали прикладываться, причемъ одинъ изъ нихъ, а именно тотъ, который не смѣнялъ рубахи, приложился, сверхъ того, и къ пепельницѣ, почему и воротился въ публику съ пепломъ и окурками папиросъ на бородѣ.
   -- Ну, смотрите, говорите правду, не лгите и помните, что Господь Богъ за лживое показаніе строго васъ накажетъ, говорилъ священникъ, закрывъ глаза.
   Одинъ изъ свидѣтелей былъ оставленъ въ камерѣ, а прочіе удалены. Начался допросъ свидѣтелей. Свидѣтели изъ солдатъ подходили къ столу бойко, становились на вытяжку и руки по швамъ и въ показаніяхъ своихъ безпрестанно повторяли: значитъ, выходитъ, такимъ манеромъ, точно такъ ваш-діе, никакъ нѣтъ-съ и, затѣмъ, когда судья отпускалъ ихъ, дѣлали налѣво кругомъ и садились на свои мѣста. Свидѣтели же изъ мужиковъ подходили съ перевалкой, шлепали лаптями, чесались, рыгали и все останавливали судью, требуя, чтобы онъ ихъ не перебивалъ и что они сами разскажутъ съ конца какъ дѣло было, а судью называли то ваше выкопревосходительство, то братецъ ты мой.
   Наконецъ, разборъ кончился и обвиняемый Чуркинъ былъ приговоренъ къ тюремному заключенію на три мѣсяца.
   Затѣмъ, вынувъ изъ пачки слѣдующее дѣло, судья опять, громко прочелъ: дѣло объ оклеветаніи коллежскимъ регистраторомъ Ласточкинымъ потомственнаго почетнаго гражданина Акима Саватьева Требухина.
   -- Вотъ оно! шепнулъ Евстафій Кузьмичъ.
   -- Обвиняемый Ласточкинъ?
   -- Здѣсь.
   -- Обвинитель Требухинъ?
   -- Имѣю отъ него довѣренность, проговорилъ Верхолётовъ и, подойдя къ столу, подалъ судьѣ довѣренность. Затѣмъ были вызваны свидѣтели: я и Трампедахъ.
   Минутъ черезъ десять по отобраніи отъ насъ обычныхъ вопросовъ, судья обратился къ Ласточкину и Верхолётову.
   -- Какъ желаете спрашивать свидѣтелей, съ присягой, или безъ присяги?
   Осмѣлившійся священникъ привсталъ было съ своего мѣста, чтобы снова пофигурировать, но Верхолётовъ и Ласточкинъ великодушно отъ присяги насъ освободили.
   Я взглянулъ на Ласточкина, и мнѣ даже стало жаль бѣднягу. Онъ былъ красенъ, какъ ракъ, потъ ручьями катилъ съ лица его, между тѣмъ какъ Верхолётовъ посматривалъ на него съ какой то убійственно-холодной ироніей.
   Трампедахъ былъ удаленъ, я же остался въ камерѣ. На предложеніе. судьи разсказать все мнѣ извѣстное по этому дѣлу, я передалъ все какъ было.
   -- Такъ вы сами слышали, какъ Ласточкинъ обозвалъ Требухина воромъ?
   -- Да, отвѣчалъ я.-- Укоряя Требухина въ неотдачѣ ему четырехсотъ рублей за межевую работу, г. Ласточкинъ выразился такъ: ты у нищаго суму отнялъ, а еще потомственный почетный гражданинъ, ты просто воръ и грабитель!
   Священникъ вздохнулъ и неодобрительно покачать головой.
   -- Я и не отпираюсь, бормоталъ Ласточкинъ.
   -- Скажите, обратился ко мнѣ судья:-- не было ли предварительно передъ этимъ какой-либо ссоры между Требухинымъ и Ласточкинымъ?
   -- Требухинъ передъ этимъ подшутилъ надъ супружескими отношеніями Ласточкина и жены его.
   -- Въ какихъ выраженіяхъ?
   -- Требухинъ привелъ изреченіе апостола, что жена должна бояться своего мужа и изреченіе это прочелъ громкимъ басомъ, какъ обыкновенно читается оно дьяконами при вѣнчаніяхъ.
   Священникъ скромно закрылъ глаза рукою.
   -- Конечно, это показалось мнѣ насмѣшкой! забормоталъ Ласточкинъ, заикаясь и картавя.-- Требухину были извѣстны мои бывшія отношенія къ женѣ, продолжалъ Ласточкинъ, налегая на слово бывшія:-- и потому, понятно, меня это затронуло, оскорбило... Я не давалъ Требухину повода подтрунивать надо иной... ну, и назвалъ его воромъ и грабителемъ. А что Требухинъ дѣйствительно зажилилъ у меня четыреста рублей, такъ это извѣстно и г. Верхолётову, и онъ, вѣроятно, подтвердитъ это...
   -- Вы ошибаетесь, мнѣ ничего неизвѣстно, и думаю, что довѣритель мой не сдѣлаетъ столь безчестнаго поступка.
   Проговоривъ это и попросивъ у судьи дозволенія сдѣлать мнѣ нѣсколько вопросовъ, Верхолётовъ сталъ ко мнѣ придираться. Просилъ меня пояснить то и другое; просилъ припомнить съ азартомъ или безъ азарта была произнесена клевета; называлъ ли Ласточкинъ Требухина халдейской харей, поднималъ ли при этомъ кулаки, былъ ли пьянъ, или нѣтъ, извѣстно ли мнѣ, что Требухинъ зналъ о холодныхъ отношеніяхъ, существующихъ или существовавшихъ между Ласточкинымъ и его женой; приведено ли Требухинымъ помянутое изреченіе апостола съ намѣреніемъ уколоть или оскорбить Ласточкина, или же просто безнамѣренно: гдѣ я въ то время стоялъ, то есть далёко ли или близко отъ ссорившихся, словомъ, засыпалъ меня вопросами и нѣкоторые изъ отвѣтовъ моихъ просилъ занести въ протоколъ.
   Точно также былъ допрошенъ и Трампедахъ, съ тою только разницею, что послѣдній, не желая, вѣроятно, распространяться о супружескихъ отношеніяхъ Ласточкина съ женой, объявилъ, что въ это время онъ былъ настолько подкутивши (онъ видимо стѣснялся произнести слово пьянъ), что рѣшительно ничего не помнитъ.
   -- Виноватъ, перебилъ его Верхолётовъ:-- въ моментъ ссоры вы были еще трезвы, опьяненіе произошло гораздо позднѣе.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я былъ подкутивши...
   -- Помилуйте, настаивалъ Верхолётовъ: -- мы даже ничего еще не пили.
   -- Нѣтъ, мы пили чай съ ромомъ, и я очень иного подливалъ рому.
   -- Все-таки, отъ чая съ ромомъ нельзя потерять память.
   -- Я еще до вашего прихода былъ готовъ.
   Судья попросилъ перейти къ дѣлу, и Верхолётовъ принялся обвинять. Отавъ въ приличную позу, онъ началъ съ того, что клевета въ общепринятомъ значеніи этого слова есть ложь, помрачающая честь и доброе имя человѣка, и что потому, согласно съ значеніемъ этого слова, наши уголовные законы считаютъ клеветою несправедливое обвиненіе кого-либо въ дѣяніи, противномъ правиламъ чести, что въ данномъ случаѣ клевета выразилась въ лживомъ возведеніи Ласточкинымъ на потомственнаго почетнаго гражданина Требухина, неучиненнаго имъ безчестнаго дѣянія. Что, хотя законъ и не опредѣляетъ, что именно должно разумѣть подъ дѣяніемъ, противнымъ правиламъ чести, но что взамѣнъ того подчиняетъ это опредѣленію, общепринятому понятію и что поэтому несправедливое или неосновательное распространеніе между людьми, считающими, напримѣръ, безчестнымъ не полный разсчетъ съ кредиторомъ, заключаетъ въ себѣ, конечно, несомнѣнное намѣреніе оскорбить это лицо. Затѣмъ, немного помолчавъ, Верхолётовъ перешелъ къ разсмотрѣнію оправданій, представленныхъ обвиняемой стороной, и объявилъ, что оправданія эти, какъ не имѣющія подъ собою почвы, не заслуживаютъ никакого вниманія. Что судъ тогда тонко можетъ дать нѣкоторое значеніе оправданіямъ г. Ласточкина, когда онъ убѣдится, что дѣйствительно г. Требухинъ, выражаясь словами апостола, имѣлъ намѣреніе посмѣяться надъ отсутствіемъ боязни у госпожи Ласточкиной къ ея мужу, и тогда только, когда судъ убѣдится, сверхъ того, въ существованіи такихъ отношеній между супругами, а равно и въ томъ, были ли отношенія эти, если только они существовали, извѣстны г. Требухину. Въ виду всего этого, а равно и того, что г. Ласточкинъ ничѣмъ не доказалъ, что будто г. Требухинъ не додалъ ему какихъ-то денегъ за какую-то межевую работу, Верхолётовъ просилъ подвергнуть Ласточкина наказанію, предусмотрѣнному 136 ст. Устава о наказаніяхъ, и при томъ имѣть въ виду то высокое положеніе, которое занимаетъ въ обществѣ его кліентъ.
   -- Вы не имѣете ли сказать что-либо въ свое оправданіе? спросилъ судья, обращаясь къ Ласточкину.
   -- Что мнѣ говорить! забормоталъ онъ совершенно уничтоженный краснорѣчіемъ Верхолётова и оглядываясь кругомъ, какъ бы ища помощи:-- что могу сказать я? обидѣлъ онъ меня... покрайней мѣрѣ, а такъ понялъ. Требухинъ три года не отдаетъ мнѣ денегъ... четыреста рублей для меня не бездѣлица... Однако, несмотря на это, я прежде никогда не называлъ его ни воромъ, ни грабителемъ; а тутъ, какъ онъ меня обидѣлъ, у меня я сорвалось съ языка!
   И голосъ Ласточкина дрогнулъ.
   -- Не желаете ли покончить дѣло миромъ, спросилъ судья.
   -- Что же, если г. Требухинъ оскорбилъ меня неумышленно, то я готовъ попросить у него прощенія! проговорилъ Ласточкинъ и слезы хлынули изъ глазъ его.
   -- Я не желаю-съ, проговорилъ Верхолётовъ, вставая.
   Судья сталъ писать приговоръ, и немного погодя, пригласимъ всѣхъ встать, прочелъ его и, ко всеобщему удовольствію публики, объявилъ Ласточкина оправданнымъ.
   Верколётовъ заявилъ неудовольствіе.
   Мы вышли.
   Насколько Ласточкинъ былъ убитъ въ камерѣ, настолько онъ торжествовалъ и, такъ сказать, воспрянулъ, очутившись на воздухѣ. Его нельзя было узнать; откуда взялась бойкость! Онъ уже не хныкалъ, а напротивъ, надѣвъ картузъ на бекрень и подбоченясь фертомъ, допрашивалъ Верхолётова:
   -- Что, шляпа! чья взяла! Нѣтъ, братъ, врешь, вѣдь теперь не старыя времена!
   Я былъ радъ за Ласточкина и отъ души поздравилъ его.
   -- Не преждевременно ли поздравленіе ваше! замѣтилъ Верхолётовъ, закуривая папиросу:-- дѣло это я перенесу на съѣздъ, и увѣренъ, что приговоръ будетъ отмѣненъ, а юношу сего посадятъ въ арестантскую.
   -- Неужели вы будете переносить это дѣло? спросилъ а.
   -- Всенепремѣнно-съ я даже радъ очень, что судья оправдалъ его! По крайней мѣрѣ, дѣло пойдетъ дальше, и я опять получу сотенную.
   -- Требухинъ броситъ, я увѣренъ.
   -- Нѣтъ ужъ этого я ему не дозволю.
   -- Почему это?
   -- А потому, что наше дѣло разсѣевать раздоры, а не умиротворять оные.
   И увидавъ лѣсничаго, Верхолётовъ вскрикнулъ:
   -- Хорошъ свидѣтель! а? Помнитъ, что пилъ чай съ ромомъ, а ссоры не помнитъ!
   Лѣсничій, вмѣсто отвѣта, захохоталъ во все горло.
   -- Ну, да Богъ съ вами! проговорилъ Верхолётовъ.-- А вотъ позвольте-ка съ васъ заполучить....
   -- За что?
   -- А за веденіе дѣла о дровахъ. Или тоже забыли?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это я помню. Сколько прикажете?
   -- Такъ какъ дѣло это было кстати, то, сверхъ обѣщанной водки, достаточно и десяти рублей.
   -- И трёшницы довольно! подхватилъ Ласточкинъ.
   Лѣсничій передалъ Верхолётову десять рублей, которые тотъ небрежно сунулъ въ карманъ жилета.
   -- А знаете что! почти вскрикнулъ Трампедахъ, обращаясь къ вамъ.-- Поѣдемъ ко мнѣ. Вчера мужики какимъ-то образомъ убили лося, и я васъ такимъ накормлю блюдомъ, что пальчики оближите!
   Какъ ни соблазнительно было предложеніе, но я отказался.
   -- А ты какъ думаешь? обратился Ласточкинъ къ адвокату.
   -- Я никогда не имѣю привычки отказываться отъ хорошаго.
   -- И прекрасно! проговорилъ лѣсничій.
   Сторожъ, между тѣмъ, подвелъ ему лошадь. Лѣсничій ловко вспрыгнулъ въ сѣдло.
   -- Ну, маршъ!
   -- Стойте! кричалъ Ласточкинъ. Надо узнать прежде, посадитъ-ли меня съ собой сей баринъ въ шляпѣ?
   -- Ага! проговорилъ Верхолётовъ, усѣвшись въ тарантасъ.
   -- Возмешь что-ли?
   -- Пожалуй, садись на козлы.
   -- Что я, лакей что ли!
   -- А иначе не возьму.
   -- Не хочу а на козлахъ....
   -- Какъ знаешь! И Верхолётовъ крикнулъ кучеру: трогай!
   Лошади тронули, а Ласточкинъ пустился за тарантасомъ.
   -- Да будетъ вамъ шутить-то!.. кричалъ Ласточкинъ, силясь догнать тарантасъ.-- Будетъ вамъ, въ самомъ дѣлѣ!... Ну, какъ-же я, съ кокардой и буду сидѣть на козлахъ.... Да остановитесь же! Кучеръ! остановись!...
   Въ это время изъ камеры вышелъ священникъ.
   -- Ну какъ ваше дѣло о поросенкѣ? спросилъ а его.
   -- Отказали! проговорилъ онъ, махнувъ рукой.-- Я это предвидѣлъ, ибо нѣтъ чести пророку въ отечествѣ своемъ. Обидно, весьма обидно....
   Вышли и мужики и рѣшительно ничего не поняли, какъ разсудилъ ихъ судья.
   -- Теперь какъ же мы, батюшка? спросили они священника.-- Теперь чего-же намъ дѣлать.
   -- Вы слышали рѣшеніе! сухо проговорилъ священникъ, отвязывая свою лошадь.
   -- Слышать-то слышали, да поди-ка, какіе мы грамотѣи-то!
   -- Ну вотъ и прекрасно! Чего-же вамъ еще!
   -- Такъ. Значить, опять повѣстка будетъ?
   -- Какая-же теперь повѣстка!
   -- А копію просить надоть?
   -- Если желаете имѣть, то попросите, вамъ не откажутъ! вроговорилъ священникъ, налегая на слово вамъ.
   -- И ко дворамъ тоже можно?
   -- И ко дворамъ можно!
   -- Ну, благодаримъ!
   И мужички пошли, все-таки, недоумѣвая, чѣмъ кончился судъ, Я сѣлъ въ тарантасъ и поѣхалъ домой.
   На слѣдующій день, я отправился въ Москву, гдѣ и провелъ зиму, а въ среднихъ числахъ марта, снова возвратился въ деревню.
   Весна была ранняя: 12 марта санный путь уже рушился и незначительный снѣгъ, не имѣвшій зимой осадки, таилъ не по днямъ, а по часамъ. Когда я пріѣхалъ домой, рѣка была въ полномъ разливѣ; успѣла уже прорвать двѣ, три плотины; поснести нѣсколько мостовъ и гатей и шумно разливалась по раздольнымъ лугамъ. Погода была восхитительная, воздухъ теплый, пролётъ дичи большой. Въ небѣ звенѣли стаи журавлей, кричали гуси, утки; скворцы вились по скворечнямъ и, разсѣвшись по-парно на вѣткахъ, распѣвали, потряхивая крылышками. Словомъ, все, что такъ украшаетъ и дѣлаетъ восхитительнымъ пребываніе въ деревнѣ, было на лицо. Мужички оживѣли, принялись за прилаживаніе сохъ и боронъ. На возвышенныхъ мѣстахъ, на бахчаньяхъ сѣяли уже арбузы; все кипѣло дѣятельностію.... Война съ Турціей со славой окончена; въ рѣдкомъ городѣ не было плѣнныхъ турокъ; народъ смотрѣлъ на нихъ и торжествовалъ патріотической гордостію. Все ликовало вмѣстѣ съ пробудившейся природой, и даже слухи о тифѣ и козняхъ Англіи и Австріи не такъ уже возмущали народъ. Раненые, вернувшіеся на родину, передавая о славныхъ подвигахъ, собирали вокругъ себя толпы слушателей...
   Въ концѣ марта, поля уже настолько просохли, что всѣ принялись за посѣвъ. Я тоже началъ сѣять и потому нигдѣ не успѣлъ еще побывать. Правда, ходилъ раза два по вальдшнепамъ, но такъ какъ пролётъ ихъ былъ незначителенъ, то и пришлось на время оставить ружье въ покоѣ. Весной хлопотъ много и потому ничего нѣтъ удивительнаго, что вставалъ я вмѣстѣ съ солнцемъ, садился на лошадь и ѣхалъ въ поле, гдѣ и проводилъ почти весь день. И зато какъ отлично спалось ночью! Заблеститъ заря и опять за тоже!-- И все это среди этой ликующей природы, среди труженика-народа, муравьями разсыпавшагося по необозримымъ полямъ. Глядя на этихъ тружениковъ, забываются невольно всѣ мелочи и дрязги праздной жизни. Предавшись дѣлу, я забылъ про все случившееся осенью, по крайней мѣрѣ ни разу не вспоминалъ о немъ, какъ вдругъ пришлось опять все припомнить и всему случившемуся подвести итогъ.
   Это было такъ.
   Возвратившись однажды домой, я къ немалому изумленію увидалъ у себя Евстафія Кузьмича. Онъ сидѣлъ въ кабинетѣ и читалъ газету. Къ Евстафію Кузьмичу я питалъ симпатію и потому даже обрадовался, увидавъ его. Онъ былъ одѣтъ совершенно по лѣтнему, въ парусинномъ платьѣ.
   -- Извините, проговорилъ онъ, подавая мнѣ руку.-- Я. кажется, не во время пришелъ... такая пора, что всѣ заняты?
   -- Напротивъ, очень радъ, перебилъ я его, усаживая на кресло.-- Ну какъ вы поживаете, весело-ли провели зиму?
   -- Какое-же можетъ быть веселье! Отсидѣлъ двѣ недѣли въ арестантской!
   -- Какъ, за что?
   -- Да все по дѣлу Требухина.
   -- Что вы говорите! Но, вѣдь, вы были оправданы?
   -- Судья точно оправдалъ, а съѣздъ засадилъ.
   -- И все Верхолётовъ дѣйствовалъ?
   -- Все онъ! Что жъ дѣлать! вѣдь это хлѣбъ его насущный: онъ за это дѣло съ Требухина двѣсти рублей взялъ.
   -- А гдѣ теперь Верхолётовъ?
   -- Незнаю, право, пропалъ куда-то!
   Я велѣлъ подать чаю. Евстафій Кузьмичъ былъ видимо не въ духѣ, и какъ ни старался я развеселить его, всѣ старанія были напрасны. Онъ безпрестанно вздыхалъ и на всѣ вопросы давалъ самые короткіе отвѣты. Это былъ какъ будто совсѣмъ не тотъ Евстафій Кузьмичъ, котораго видѣлъ я осенью.
   -- А вы что то не въ духѣ? спросилъ я его, наконецъ.
   -- Горе у меня большое.
   -- Что такое?
   -- Жена больна очень.-- Вотъ уже цѣлый мѣсяцъ съ постели не встаетъ....
   -- Чѣмъ-же больна Софья Ивановна?
   -- Боюсь, не чахотка-ли съ ней.-- Незнаю, что и дѣлать. Доктора-бы надо.
   -- Такъ что-жь, зачѣмъ дѣло стало? Вѣдь, здѣсь есть земскій врачъ.
   -- Что-что есть, все одно, что нѣтъ его. Для бѣдныхъ людей земскихъ врачей нѣтъ, не ѣздятъ они къ нимъ и знать не хотятъ...
   -- Гдѣ-жь теперь Софья Ивановна?
   -- У меня дома лежитъ.
   -- Такъ она не у Трампедаха, не у брата своего? поспѣшилъ я добавить.
   -- Нѣтъ, гдѣ же! И Трампедаха-то ужъ нѣтъ давно... Онъ теперь въ Оренбургѣ гдѣ-то землю купилъ! Вѣдь, графъ все свое имѣніе продалъ; и винокуренный заводъ, и землю, и лѣсъ...
   -- Что вы говорите! Кому же?
   -- Требухинъ купилъ, не одинъ, а съ кѣмъ-то въ товариществѣ; человѣкъ пять, вишь, ихъ собралось... Сначала, графъ только одинъ лѣсъ хотѣлъ продать, а потомъ видитъ, что имѣніе дохода, не даетъ, что наживаются только одни управляющіе, винокуры, лѣсничіе, подвальные -- ну, и рѣшился обратить все въ капиталъ.
   Извѣстіе это было для меня совершенною новостью.
   -- Отчего же захворала Софья Ивановна?
   -- Простудилась, должно быть, отвѣчалъ онъ, глубоко вздохнувъ.-- Вы знаете ее; видѣли, какой живой и веселый характеръ. Вѣдь, она на мѣстѣ покойно не посидитъ, все бы ей рѣзвиться, бѣгать -- вотъ и дорѣзвилась! И помолчавъ немного, онъ началъ: на послѣдній день масляницы было это дѣло. Пристала она ко мнѣ: поѣдемъ, да поѣдемъ въ городъ турокъ плѣнныхъ посмотримъ, да кстати и въ клубъ на танцовальный вечеръ. А погода, надо вамъ сказать, дурная была, дожди все шли. Я было не соглашался, но она такъ пристала, что пришлось уступитъ. Мы поѣхали; она въ одной коротенькой шубкѣ была. Въ клубѣ пробыли часовъ до двухъ ночи; надо бы переночевать въ городѣ, а мы поѣхали въ ночь, да еще на грѣхъ заплутались да вплоть до свѣту и проплутали. Она прозябла, сдѣлалась лихорадка, а черезъ недѣлю слегла и съ той поры все хуже и хуже.
   -- И докторъ ни разу не былъ.
   -- Не былъ. Фельдшеръ земскій ходитъ; да что! проговорилъ Евстафій Кузьмичъ, махнувъ рукой.-- Одинъ грѣхъ только!
   -- А что?
   -- Пьяный всегда! Того и гляди, съ пьяныхъ глазъ-то, вмѣсто леіарства, яду какого-нибудь закатитъ!
   -- А лекаря-то вы приглашали?
   -- Сколько разъ! Разъ пять самъ ѣздилъ къ нему!
   -- И что же?
   -- Пріѣду, говоритъ -- и не ѣдетъ. Знаетъ, что за визитъ платать нечѣмъ, ну и не ѣдетъ.
   -- Неужели же у васъ денегъ нѣтъ, столько-то хоть?
   -- Откуда же я ихъ возьму! какъ-то глухо проговорилъ Евстафій Кузьмичъ.-- Сами знаете, теперь нашему брату, землемѣру, вовсе плохо, не то, что во время освобожденія крестивъ, когда мы надѣлы отводили! А зимой-то и вовсе ужъ сложа руки сидишь. Было у меня рублей полтораста, на черный день берегъ, а тутъ, какъ переѣхала ко мнѣ жена, пришлось обзаводиться кое чѣмъ, надо было тоже и жену потѣшить, удовольствія ей кое-какія дѣлалъ... денегъ и не стало. Жить, вѣдь, тоже нужно. Вѣдь, оно не видно, а расходъ-то каждый день... и такъ ужъ по мелочи кругомъ задолжалъ. Въ лавочкѣ даже вѣрить перестали.
   -- И у Софьи Ивановны нѣтъ денегъ?
   -- Ничего у нея нѣтъ, кромѣ нарядовъ да бездѣлушекъ разныхъ. Можно было бы кое-что продать лишнее, да языкъ какъ-то не поворачивается объявить ей, что нужда, крайность подошла.
   -- А она сама не догадывается?
   -- Почему же она догадается, когда я изъ кожи вонъ лѣзу, чтобы только скрыть отъ нея все это. Вѣдь, жалко мнѣ ее... вѣдь, не чужая она мнѣ!
   И вдругъ слёзы градомъ хлынули изъ глазъ его, и онъ упалъ мнѣ въ ноги.
   -- Пожалѣйте!
   -- Что вы, что вы! вскрикнулъ я.
   -- Выручите, дайте рублей пятьдесятъ... я заработаю.
   Я насилу поднялъ его, насилу уговорилъ его успокоиться, обѣщавъ помочь горю, насилу усадилъ его въ кресло. Закрывъ лицо руками, онъ ревѣлъ, какъ ребенокъ.
   И вотъ опять передо мною этотъ смѣшной человѣкъ, вся фигурка котораго какъ будто соединила въ себѣ все, что только можетъ возбудить смѣхъ. Вотъ онъ, это посмѣшище, издѣваться надъ которымъ доставляетъ столь великое удовольствіе любителямъ пошутить! Вотъ онъ, этотъ шутъ гороховый! Но отчего же глядя на этого шута, сердце сжимается и обливается кровью?
   Въ слѣдующее же воскресенье, я поѣхалъ въ село Песчанку, гдѣ нанималъ Ласточкинъ квартиру.
   Домикъ, или лучше сказать небольшой флигель, въ которомъ квартировалъ Евстафій Кузьмичъ, былъ окруженъ палисадникомъ, деревья котораго только-что распускали свои нѣжныя листья, наполняя воздухъ ароматомъ. Вымазанный и выбѣленный мѣломъ, флигель этотъ какъ-то особенно вёсело выглядывать и блестѣлъ на солнышкѣ своими небольшими окнами съ зелеными ставнями. Просторныя сѣни раздѣляли флигель на двѣ половины; въ одной половинѣ квартировалъ Евстафій Кузьмичъ, въ другой -- хозяинъ съ своей семьей. Небольшое крылечко съ скворечной, привязанной къ колонкѣ, вело въ сѣни. Какая-то женщина въ сарафанѣ и съ лоханкой въ рукахъ встрѣтилась мнѣ.
   -- Что, матушка, здѣсь живетъ Ласточкинъ? спросилъ я.
   -- Межевой, что ли?
   -- Да, межевой.
   -- На-лѣво, сударикъ, на-лѣво.
   Я отворилъ дверь, и только-что успѣлъ войти въ крохотную комнатку, служившую, какъ видно, прихожей, какъ изъ-за перегородки послышался продолжительный и съ какимъ-то захлебываніемъ кашель. Я остановился.
   -- Кто тамъ? послышался слабый голосъ, прерываемый этимъ кашлемъ.
   Я отозвался.
   -- Да кто вы? войдите...
   Я вошелъ и увидалъ Софью Ивановну. Маленькая, худенькая, сидѣла она въ большомъ креслѣ, обложенная подушками, и, нагнувшись надъ стеклянной плевальницей, вся багровая отъ напряженія, съ синими надувшимися на лбу жилами, продолжала хрипло кашлять, силясь освободиться отъ душившей ее мокроты. На ней былъ сѣренькій изящный капотъ; ноги, обутыя въ теплыя ботинки, помѣщались на скамейкѣ. Батистовый платокъ, обшитый кружевомъ, лежалъ на маленькомъ столикѣ. Превосходные волосы зачесаны все такъ же изящно-небрежно; должно быть, иначе Софья Ивановна и не умѣла причесывать ихъ.
   Припадокъ кашля не позволялъ ей поднять головы и потому мнѣ пришлось нѣсколько минутъ простоять незамѣченнымъ. Наконецъ кашель кончился, мокрота отдѣлилась, и больная, вздохнувъ свободнѣе, поставила плевальницу на столъ. Огаревъ ротъ платкомъ, она взглянула на меня, и удивленіе выразилось на ея лицѣ.
   -- Какими судьбами? проговорила она.-- Вотъ не ожидала-то!
   -- Пріѣхалъ навѣстить васъ, слышалъ, что больны.
   -- Отъ кого это вы слышали?
   -- Евстафій Кузьмичъ говорилъ мнѣ, что вы простудились.
   -- А вы его видѣли?
   -- Да, онъ былъ у меня.
   -- Онъ мнѣ ничего не говорилъ. Ну, благодарю, что вспомнили. Садитесь-ка и побесѣдуемъ. Мужа дома нѣтъ; онъ еще чуть свѣтъ къ лѣкарю побѣжалъ; впрочемъ, скоро долженъ вернуться. Такой, право, уморительный! заговорила она съ веселой улыбкой.-- Вообразилъ, что я при смерти, и не даетъ покоя этому несчастному лѣкарю. И представьте, все пѣшкомъ бѣгаетъ, хоть бы лошадь нанялъ, а, вѣдь, до лекаря десять верстъ, не забудьте. Тотъ уже смѣялся мнѣ.-- "Я, говоритъ, на вашего мужа мировому прошеніе подамъ. Онъ, говоритъ, мнѣ покоя не даетъ; нарушаетъ чуть ли не каждое утро мое супружеское спокойствіе. Привяжите, говоритъ, его за ногу что-ли къ чему-нибудь!"
   -- У васъ веселый докторъ!
   -- Прелесть, я отъ него въ восторгѣ, и когда онъ бываетъ у насъ, я постоянно хохочу. Однако, соловья баснями не кормятъ, проговорила она и позвонила въ колокольчикъ.
   -- Вы чего хотите, кофею или чаю?
   -- Я буду пить тоже, что и вы?
   -- Ну, батюшка, меня, вѣдь, ячменнымъ кофеемъ поятъ.
   -- И я буду пить ячменный.
   -- Впрочемъ, я могу вамъ дать подправу, какъ называетъ лекарь, ромъ.
   -- И прекрасно.
   Вошла дѣвочка босая, съ востринькими плутовскими глазками, въ коротенькомъ ситцевомъ платьицѣ, съ дрянными бусами на шейкѣ, вошла и, остановившись среди комнаты, выпятила впередъ животикъ.
   -- Вѣрочка! проговорила Софья Ивановна: -- свари-ка намъ кофею; только поскорѣе.
   -- Ячменнаго или простого?
   Софья Ивановна улыбнулась.
   -- Она настоящій-то простымъ называетъ!-- Да, свари намъ ячменнаго и рому подай.
   -- Рому, такъ чуть на донышкѣ. Намѣдни лекарь всю охолостилъ.
   -- Ну, подай сколько есть.
   Дѣвочка бросилась за перегородку, постучала тамъ посудой и, немного погодя, промчалась съ кофейникомъ, топая и какъ-то вывертывая босыми ножками.
   -- Прелестный ребенокъ! задумчиво проговорила Софья Ивановна.-- Это дочь нашего хозяина. Отъ скуки я ее грамотѣ учу, и такая понятливая, что въ самое короткое время читать выучилась и теперь очень порядочно читаетъ.
   И потомъ вдругъ перемѣнивъ тонъ, Софья Ивановна спросила:
   -- Вы что же не курите? Вы кажется курили!.. Да, да, конечно, курили... я помню...
   -- Хорошо ли это будетъ для вашего кашля?..
   -- Ахъ, вздоръ какой!.. Докторъ всегда курить... Вы отворите окно, и дыма не будетъ...
   Я отворилъ окно. Чистый воздухъ ворвался въ комнату и заколыхалъ слегка бѣлыми коленкоровыми занавѣсками оконъ.
   -- Ахъ, какъ хорошо! проговорила Софья Ивановна.-- Съ какимъ удовольствіемъ пошла бы я теперь погулять! Да вотъ ноги что-то... Не то чтобы болѣли, не то что слабы... а какъ-то плохо ходятъ! А въ комнатѣ, да еще вдобавокъ, въ этой, прибавила она, махнувъ рукой:-- тоска, мученье! Какъ только выздоровлю, такъ переѣдемъ отсюда въ городъ, а здѣсь, въ этомъ противномъ селѣ, лучше этой и квартиры нѣтъ.
   Квартира дѣйствительно была незавидная и состояла только изъ одной комнаты, раздѣленной перегородкой на три части. Комната, въ которой мы сидѣли, была, какъ видно, самой большой и рѣзко бросалась въ глаза своими контрастами. Мебель бѣдная, соломенная, старинный диванъ съ рыжимъ ободраннымъ сафьяномъ, а надъ диваномъ фотографическіе портреты въ дорогихъ орѣховыхъ рамахъ. Разложенный ломберный столъ, приставленный къ простѣнку и накрытый зеленымъ запачканнымъ сукномъ, замѣнялъ письменный, а на столѣ красовались прекрасной работы бронзовая чернильница, такая же статуэтка Минина и Пожарскаго и роскошный массивный альбомъ для фотографическихъ карточекъ. Орѣховое кресло, обитое синимъ сукномъ, на которомъ сидѣла Софья Ивановна, тоже не подходило какъ-то къ остальной мебели. Направо, небольшая дверка вела за перегородку, и дверь эта позволяла видѣть желѣзную односпальную кровать, накрытую изящнымъ шерстянымъ одѣяломъ; висѣвшее надъ кроватью распятіе изъ слоновой кости и стоявшій въ ногахъ кровати орѣховый гардеробъ, изъ-за котораго торчали грязныя ножки астролябіи. Видно было по всему, что все это хорошее было принесено послѣ и не принадлежало хозяину этой квартиры, да и сама Софья Ивановна словно была не дома, а на почтовой станціи въ ожиданіи перемѣны лошадей: перемѣнить лошадей, напьется кофею и поѣдетъ дальше.
   Немного погодя, мы пили уже кофей. Рому дѣйствительно было мало, но недостатокъ этотъ вскорѣ загладился, такъ какъ къ крылечку флигеля подкатилъ тарантасъ, въ которомъ увидалъ я Евстафія Кузьмича, съ бутылкой въ рукахъ, и рядомъ съ нимъ толстенькаго мужчинку въ поярковой шляпѣ и сѣромъ пальто.
   -- А вотъ и докторъ! почти вскрикнула Софья Ивановна.
   -- И не одинъ, а съ ромомъ! подхватилъ врачъ, входя въ комнату, и подойдя къ Софьѣ Ивановнѣ, не снявъ даже верхняго пальто, подалъ ей руку.
   -- Ну что, какъ, моя хорошенькая паціентка?
   -- Да что, проговорила она.-- Ваша хорошенькая паціентка скучаетъ; хочется ей на воздухъ, на волю...
   -- Понятное желаніе, моя красавица, понятное желаніе, но... весьма непріятно для меня. Ей Богу, жаль выпустить изъ клѣтки такую прелестную птичку.
   Воителѣ Евстафій Кузьмичъ съ бутылкой въ рукахъ и, увидавъ меня, словно просіялъ.
   -- Ахъ, здравствуйте! проговорилъ онъ.-- Насилу-то навѣстили!
   -- Что это у тебя за бутылка? спросила Софья Ивановна.
   -- Ромъ, ромъ, подхватилъ докторъ.-- Я уже имѣлъ честь докладывать вамъ объ этомъ. Въ прошлый разъ я замѣтилъ, что рому оставалось очень мало -- ну, и порекомендовалъ почтеннѣйшему Евстафію Кузьмичу запастись новой бутылкой. Вѣдь, великолѣпно придумано?
   -- Великолѣпно.
   -- Очень радъ, что угодилъ. Гораздо лучше угодить человѣку, нежели дать ему подзатыльникъ.
   Съ появленіемъ доктора, все мгновенно измѣнилось. Тяжелая картина какъ будто освѣтилась совершенно новымъ свѣтомъ: точно начался веселый водевиль послѣ тяжелой слезливой драмы. Докторъ оказался дѣйствительно развеселымъ малымъ и большимъ говоруномъ. Онъ болталъ безъ умолку и городилъ всякую ерунду; разсказывалъ анекдотъ за анекдотомъ, передавалъ уѣздныя сплетни, потребовалъ, чтобы ему немедленно, прежде кофею, дали водки и кусочекъ чернаго хлѣба на закуску, и только выпивъ водки и стакана два кофею съ ромомъ принялся разспрашивать Софью Ивановну о здоровьѣ, началъ щупать пульсъ и выслушивать грудь. Чтобы не мѣшать ему, мы вышли съ Евстафіемъ Кузьмичемъ на крылечко.
   -- Ну что, какъ нашли вы жену?
   Я началъ утѣшать, но видно не успѣшно, потому что Евстафій Кузьмичъ слушалъ меня и вмѣстѣ съ тѣмъ недовѣрчиво покачивалъ головой. Вдругъ, изъ комнаты послышался веселый, звонкій хохотъ доктора. Евстафій Кузьмичъ встрепенулся.
   -- Должно быть кончилъ, проговорилъ онъ.-- Пойдемте.
   Мы вернулись въ комнату и убѣдились, что выслушиваніе груди докторъ дѣйствительно покончилъ, потому что онъ стоялъ уже посреди комнаты и, держа въ одной рукѣ рюмку водки, а въ другой обильно посоленный кусочекъ хлѣба, докрашивалъ Софью Ивановну, указывая на рюмку.
   -- Это что?
   -- Водка.
   -- Нѣтъ; говорите: aqua vita.
   -- Ну, aqua vita.
   -- Изъ чего? говорите: изъ жита.
   -- Ну, изъ жита.
   -- А паспортъ ма? говорите: не ма.
   -- Не ма.
   -- Тамъ вотъ ей тюрьма! проговорилъ докторъ и, выпивъ залогомъ водку, добавилъ:-- Не ходи бежъ паспорта, строго запрещено!
   Послѣ этого, докторъ взялъ шляпу и сталъ прощаться.
   -- Вы теперь куда? спросила его Софья Ивановна.
   -- Къ Алексѣю Семенычу.
   -- Неужели онъ боленъ?
   -- Да, флюсомъ страдаетъ! Нѣтъ, я шучу. Просто ѣду поздравить его съ прошедшимъ ангеломъ. На Алексѣя Божьяго, по случаю вскрытія рѣкъ, не могъ попасть къ нему, такъ ѣду теперь воротить упущенное.
   -- Итакъ, лекарство тоже самое?
   -- Тоже самое-съ.
   -- А на воздухъ можно?
   -- Конечно, можно. Погода восхитительная; прикажите вынесть кресло на крылечко и посиживайте себѣ да любуйтесь природой. Вонъ какой у васъ прелестный видъ! говорилъ онъ, посматривая въ окно.-- Вонъ огородъ передъ глазами, капустники, вонъ свинья съ поросятами... Что можетъ быть восхитительнѣе этого ландшафта? А въ маѣ, красавица моя, кумысъ примемся пить. Въ Вековѣ кумысъ великолѣпный, и спектакли, и музыка, и танцы, и даже въ кегли можно играть. Однако, до свиданья! вашу прелестную ручку!
   Онъ пожалъ руку и вышелъ. Евстафій Кузьмичъ былъ уже въ сѣняхъ.
   -- Ну что? спросилъ онъ робко.
   -- Отлично, превосходно.
   -- Мнѣ кажется, ей хуже.
   -- Съ чего это взяли? Ахъ вы, трусишка... ну, однако, до свиданья.
   Евстафій Кузьмичъ протянулъ руку и, поблагодаривъ доктора, передалъ ему пять рублей, которые докторъ и препроводилъ въ карманъ панталонъ.
   -- Эхъ, тяжела ты служба ученая! проговорилъ онъ, кряхтя и усаживаясь на подушки.-- Ну, валяй! крикнулъ онъ ямщику.
   И еще ранъ поклонившись, онъ уѣхалъ, а изъ комнаты послышался снова тотъ ужасный кашель, свидѣтелемъ котораго я уже былъ.
   Евстафій Кузьмичъ бросился въ комнату, а я остался на крылечкѣ и, закуривъ папиросу, присѣлъ на скамейку.
   Но не прошло и четверти часа, какъ къ крылечку подошелъ какой-то мужчина съ бородой, въ лаптяхъ и въ женской ваточной кацавейкѣ, подпоясанной бечевкой; на головѣ былъ изодранный картузъ, изъ-подъ котораго выбивались вьющіеся черные волосы; лицо опухшее и съ синякомъ подъ глазомъ. Увидавъ меня, незнакомецъ остановился, продолжительно посмотрѣлъ на меня и вдругъ крикнулъ хриплымъ голосомъ:
   -- Не узнаете?
   -- Не узнаю.
   -- И не мудрено, потому что лѣта измѣняютъ человѣка.
   Снявъ фуражку, онъ отрекомендовался:
   -- Мѣстный адвокатъ Верхолётовъ.
   -- Вотъ тебѣ разъ! невольно вскрикнулъ я.-- Что же это съ вами?... Давно ли я видѣлъ васъ во фракѣ, въ цилиндрѣ...
   -- Полинялъ! Перемѣнилъ зимнюю шерсть на лѣтнюю.
   И, подсѣвъ во мнѣ, Верхолётовъ вынулъ изъ кармана ситцевый кисетъ и коротенькую трубочку.
   -- Ну что, какъ нашъ общій другъ поживаетъ? спросилъ онъ, высѣкая огонь.
   -- Какой другъ?
   -- Ласточкинъ Евстафій?
   -- Жена у него умираетъ.
   -- Слышалъ-съ.
   -- Оть кого?
   -- Отъ господина земскаго врача, котораго имѣлъ честь только-что встрѣтить.
   -- Что же онъ вамъ сказалъ?
   -- Сообщилъ, что скоро должна отправиться ad patres, сирѣчь засохнуть на вѣка.
   И Верхолётовъ пыхнулъ дымомъ, дымомъ отвратительнѣйшей махорки,
   -- Какъ нравится вамъ моя сигара? спросилъ онъ, искоса взглянувъ на меня; но, не дождавшись отвѣта, проговорилъ какъ будто про себя:
   -- Да, много было дѣла, очень много!
   -- Когда?
   -- А когда мы лѣсничаго провожали! промычалъ онъ, сплюнувъ сквозь зубы.-- Чуть было не оттягали у него всю движимость. Тутъ какой-то изъ Питера ревизоръ пріѣзжалъ, сталъ доказывать, что вся движимость принадлежитъ графу; но мы этого не допустили и съ помощію лжесвидѣтелей доказали діаметрально противуположное. Да-съ, тутъ я рублей триста заработалъ, изъ коихъ, впрочемъ, рублей пятнадцать роздалъ свидѣтелямъ...
   -- Говорятъ, онъ имѣніе купилъ?
   -- Да-съ, женился и купилъ имѣніе въ Оренбургѣ, чуть ли не десять тысячъ десятинъ.
   -- Развѣ Трампедахъ женился?
   -- Совершенно законнымъ образомъ, хотя и тайно отъ Софьи Ивановны. Слезъ было очень много; слезы лились потоками, а затѣмъ всё кончилось дракой, такъ какъ лѣсничій, видя неистовства Евстафія Кузьмича, заступавшагося за жену, счелъ необходимымъ отлупить его нагайкой и выпроводить вонъ изъ дома. Я его и выпроваживалъ.
   -- Какъ такъ?
   -- Въ качествѣ повѣреннаго Трампедаха, просилъ судъ объ очищеніи квартиры и получилъ за это четвертной билетъ; а потомъ и Трампедаха выпроводилъ.
   -- А его-то какъ же?
   -- Точно также судомъ, но только уже по просьбѣ Требухина, купившаго имѣніе, и тоже получилъ четвертной.
   -- Всѣхъ разогнали!
   -- Положительно. А вотъ теперь плохо дѣло, рабочая пора... Эти подлые мужичишки уткнулись въ землю, помѣщики и купцы -- тоже, и судбищъ нѣтъ никакихъ. Впрочемъ, вчера одного купца съ попомъ поссорилъ; попъ богатый и ужь просилъ меня сочинить челобитную.
   Въ это время вышелъ на крылечко Ласточкинъ. Увидавъ Верхолётова, онъ даже забылъ про свое горе и захохоталъ звонкимъ раскатистымъ хохотомъ.
   -- Верхолётовъ, ты ли это? Да что ты на богомолье, что ли, собрался? кричалъ онъ, разведя руками и выпучивъ отъ удивленія и безъ того уже выпуклые глаза свои.
   -- Нѣтъ, отмолился, и возвращаюсь домой.
   -- А синякъ-то гдѣ поднялъ?
   Верхолётовъ усмѣхнулся.
   -- Подлецы дьячки отдули! проговорилъ онъ.
   -- Съ дьячками воевать началъ? Гдѣ же это?
   -- Въ Гороховѣ въ селѣ. Застали меня въ банѣ въ хорошемъ обществѣ -- ну, и отлупили и меня, и общество... насилу вырвался! тамъ же утратилъ и верхнюю одежду, въ замѣнъ которой уже вечеромъ, тайно, получилъ отъ дьячихи сію кацавейку. Однако, вотъ что, любезный другъ, проговорилъ онъ, вставая.-- Такъ гостепріимные люди не дѣлаютъ. Я пришелъ къ тебѣ въ гости, а ты даже меня и въ комнату не приглашаешь!
   -- Ну, братъ, извини; въ комнату, въ которой лежитъ жена, не приглашаю, потому что она тебя видѣть не можетъ, но и хозяйскую половину пойдемъ и даже водочкой тамъ угощу! А что же это у тебя, кромѣ этой дьячихинской кацавейки, ничего развѣ нѣтъ?
   -- Да, я немного пообносился.
   -- И сапогъ нѣтъ?
   -- Сапоги слишкомъ жали ноги, и я промѣнялъ, ихъ...
   -- На лапти? подхватилъ Ласточкинъ.
   -- Да.
   Ласточкинъ снова захохоталъ.
   -- Ну да ничего! Не унывай! проговорилъ онъ.-- Мы это дѣло поправимъ. Пойдемъ, у меня есть сапоги и парусинная пара; всё это мнѣ узко, а тебѣ будетъ въ самую пору.
   -- Благородный другъ! перебилъ его Верхолётовъ.-- Только предупреждаю, что въ моей конторѣ денегъ нѣтъ.
   -- Ахъ, ты свинья! вскрикнулъ Ласточкинъ.-- Да хоть бы они и были! Неужели же ты думаешь, что я взялъ бы съ тебя деньги?
   Немного погодя, распростившись со всѣми, я уѣхалъ домой.
   Черезъ нѣсколько дней и какъ разъ на первый день Паси является ко мнѣ Верхолётовъ. Онъ успѣлъ уже снова обриться и принять прежній видъ. На немъ былъ лѣтній пиджакъ, такія же панталоны, смазные сапоги и даже пуховая шляпа. Войдя въ комнату, онъ небрежно бросилъ шляпу на столъ и, пожавъ мнѣ руку, проговорилъ:
   -- А вѣдь Ласточкина-то умерла!
   Хотя я и ожидалъ этого, но, всё-таки, тѣмъ не менѣе извѣстіе это меня поразило.
   -- Когда? спросилъ я.
   -- Передъ заутреней.
   Я велѣлъ запречь лошадей и вмѣстѣ съ Верхолётовымъ отправился къ Евстафію Кузьмичу.
   Сѣни его квартиры были полны народомъ. По случаю праздника, всѣ были расфранчены и веселы. Шумъ происходилъ неимовѣрный. Тутъ были подвыпившія попадьи, дьяконицы, дьячихи, попы, мелкія купчихи, какіе-то молодцы въ суконныхъ чуйкахъ, съ нахальными лицами и съ гармоніями въ рукахъ, дьячки, горничныя, хихикавшія съ чуйками, словомъ -- всякій разночинный сбродъ. Весело разговаривая и христосуясь, вся эта толпа грызла орѣхи, сѣмечки, рожки и съ красными, лоснящимися лицами тѣснилась вокругъ Евстафія Кузьмича, державшаго въ рукахъ разныя шубки, бурнусы, платья, шляпки и другія принадлежности женскаго туалета. Волосы его были растрепаны, опухшіе красные глаза растерянно бѣгали. По требованію публики, онъ поднималъ то шубку, то платье. И всё это щупалось, гладилось руками, осматривалось съ лица, выворачивалось на изнанку, оцѣнивалось и корилось. Оказалось, что вся эта давка и этотъ шумъ происходили по случаю распродажа вещей покойницы. Торгъ былъ самый живой. Всѣ другъ друга толкали, стараясь долѣзть до Евстафія Кузьмича, а добравшись до него, разсматривали продаваемое.-- "За шубку-то сколько?" -- "Бурнусу то какая цѣна?" -- "Платье-то матеревое дорого, что ли?"--"Покажите-ка шляпку-то!" И всѣ эти попадьи, купчихи, мѣщанки и молодцы въ поддёвкахъ, не имѣвшіе даже и понятія объ этихъ изящныхъ вещахъ, кричали:-- "Дорого! дорого! Куда это! Развѣ можно!.. Это въ губерніи, въ магазинѣ -- и то дешевле!.. Куда это годится! Даже совѣстно такъ запрашивать!"
   -- Однако, покойница-то, говорила попадья мужу: -- наклевала много кое чего... видно, нѣмецъ-то добрый былъ!
   -- Злѣ пріобрѣтено, злѣ и расхищено! назидательно проговорилъ священникъ.
   -- Вотъ бы вы мнѣ шляпочку-то купили! шептала горничная суконной чуйкѣ.
   -- Можно; а свиданье гдѣ назначаете для передачи этого самаго предмета?
   -- За мельницей, въ кустахъ! шепнула горничная.-- Мы тамъ съ дѣвушками яйца катать будемъ, такъ я какъ нибудь увернусь.
   -- Слушаю-съ, очень восхитительно будетъ.
   Чуйка принялась торговать шляпку.
   Я протолкался сквозь эту толпу и вошелъ въ комнату.
   Тамъ всё было тихо.
   Среди той самой комнаты, въ которой я такъ недавно еще бесѣдовалъ съ Софьей Ивановной, на столѣ, покрытомъ бѣлымъ каленкоромъ, убраннымъ съ боковъ голубыми бантами, лежала теперь она, недвижимая, вся въ бѣломъ, со сложенными, какъ будто восковыми, руками и накрытая прозрачной кисеей. Кончились ея страданія! Три свѣчи коптѣли вокругъ нея, а неподалеку всторонѣ, возлѣ самаго окна, разложивъ на маленькомъ столикѣ большую грязную церковную книгу съ мѣдными застежками, стояла Вѣрочка и дѣтскимъ голосочкомъ, водя по книгѣ пальчикомъ, читала псалтырь.
   "Учительница и ученица", подумалъ я и подошелъ къ столу.
   Точно спала Софья Ивановна; точно отдыхала, лежа на этомъ столѣ и положивъ голову на подуши, обшитыя кружевомъ. Таже веселая улыбка, также волосы причесаны, тотъ-же рядъ на боку. Вѣнокъ изъ голубыхъ подснѣжниковъ, первыхъ вѣстниковъ весны, лежалъ на подушкѣ, окружая ея голову; муравей силился забраться подъ вѣку глаза. "Тоже и этотъ грызть собирается!" И я прогналъ муравья. "Вѣрочка! Свари-ка намъ кофе!-- Какого прикажете, ячменнаго или простова?" -- вдругъ вспомнилось мнѣ, и дрожь пробѣжала по тѣлу.
   За дверью раздавался торгъ, а тутъ дѣтскій голосокъ Вѣрочки, серьёзно читавшей псалтырь. Нахмуривъ брови, она словно урокъ твердила. И внимательно прислушиваясь къ голоску босоногой ученицы своей, Софья Ивановна улыбалась и какъ будто хотѣла сказать:-- "Вѣрочка! Ты не такъ ударенія дѣлаешь. Не муки, а муки адскія. Мука -- это изъ чего лепёшки пекутъ, а муки -- это значитъ мученія!"
   -- Нѣтъ никакой возможности!.. Нѣтъ силъ никакихъ!.. раздался вдругъ голосъ Евстафія Кузьмича, ворвавшагося въ комнату.-- Люди эти ничего не понимаютъ; ни цѣнности вещей, ни нужды человѣка! Я все бросилъ, все передалъ Верхолётову, пускай его продаетъ!
   И потомъ, взглянувъ на жену, закрылъ лицо руками, упалъ на стулъ и зарыдалъ.
   -- Нѣтъ у меня жены! вскрикивалъ Ласточкинъ.
   -- И какъ неожиданно! какъ неожиданно! проговорилъ онъ, немного успокоившись. Утромъ вчера дурно сдѣлалось ей, очень дурно; кровь хлынула изо рта, такъ что она сама даже перепугалась и просила послать за докторомъ. У меня былъ Верхолётовъ; я его сейчасъ на лошадь верхомъ: скачи, говорю. Часамъ къ двѣнадцати дня ей сдѣлалось лучше, легко очень; она встала, ходила по комнатѣ и даже пожалѣла, что за докторомъ послала; но при этомъ высказала желаніе причаститься -- постомъ-то ей не пришлось говѣть! Часовъ въ восемь вечера пришелъ священникъ, причастилъ ее, а къ тому-же времени подъѣхалъ и докторъ съ Верхолётовымъ. Докторъ подъ куражемъ былъ. Посмотрѣлъ на нее, пульсъ пощупалъ и расхохотался.-- Пустяки! говоритъ, вздоръ! И такъ знаете ли успокоилъ, такъ обнадежилъ, что даже и я повеселѣлъ. Стали чай пить, священника пригласилъ остаться, болтали, шутили; докторъ про кумысъ заговорилъ. "Въ Беково говорить, поѣдемъ", и даже объявленіе прочелъ, что два, три спектакля будетъ тамъ, на которые больныхъ будутъ пускать даромъ; посмѣялись еще, что изъ-за одного этого надо въ Беково лечиться ѣхать, и жена даже шутила. Часамъ къ девяти она начала дремать, священникъ съ нею въ комнатѣ остался, а мы, чтобы не мѣшать, пошли на хозяйскую половину. Докторъ велѣлъ подавать лошадей и попросилъ на дорогу водки. Рюмочка за рюмочкой, да такъ развеселились, что даже и про лошадей забыли. "Давайте, говоритъ онъ Верхолётову:-- на дуэль выйдемъ!" -- "Можно, говоритъ.-- На какомъ инструментѣ?" -- "На водкѣ, говоритъ:-- кто кого уложитъ?" -- "Отлично!" Послали за водной, и пошла у нихъ дуэль, и достигли до такого градуса, что даже плясать затѣяли. "Евстафій Кузьмичъ, отецъ родной! кричитъ мнѣ Верхолётовъ.-- Ты, говоритъ, отлично барыню на губахъ играешь; утѣшь, съиграй, а мы попляшемъ!" Я и руками, и ногами. И хозяинъ-то увѣщевать сталъ; сегодня де -- великая суббота, въ церкви страсти Христовѣ читаются! Не тутъ-то было! пристали такъ, что я и барыню заигралъ. Я сижу -- играю, а они въ плясъ пустились, въ присядку, дробь ногами выколачиваютъ. Вдругъ въ комнату священникъ входитъ... "Что вы, говорить, дѣлаете?.. Вѣдь Софья то Ивановна отходитъ!.." Я бросился къ ней въ комнату, схватилъ ее за руку, а она такъ испуганно смотритъ на меня, сжала мнѣ руку, ротъ у нея открытый... а тамъ внутри-то, въ горлѣ-то клокотаніе, какого я сроду не слыхивалъ... Говорятъ, въ сѣняхъ слышно было это клокотаніе.. Словно какъ все у нея внутри перегнило, обратилось къ жидкость и прихлынуло къ горлу... Минуть пять прохрипѣла -- и конецъ...
   И снова раздалось его истерическое рыданіе.
   Въ комнату вошелъ Верхолётовъ.
   -- Ну вотъ, на тебѣ! проговорилъ онъ, положивъ передъ Ласточкинымъ пачку мелкихъ ассигнацій.
   -- Сколько тутъ?
   -- Сто двадцать рублей.
   -- Одна шубка двѣсти рублей стоила!
   -- Мало-ли чего! Всѣмъ извѣстно, что тебѣ крайность!.. Ужъ это, брать, въ порядкѣ вещей! Всякій человѣкъ пользуется случаемъ; тутъ претендовать нечего!
   -- Даже и похоронить то не удалось мнѣ ее на собственныя деньги!.. Даже въ гробѣ-то будетъ лежать она въ чужомъ, а не въ моемъ! Вѣдь, не мое все это! Не мною куплено, не мною подарено!
   И снова комната наполнилась рыданіями, и снова смѣшались они съ звонкимъ голосочкомъ Вѣрочки, продолжавшей читать псалтырь.
   Дня черезъ три послѣ похоронъ Софьи Ивановны, встрѣтилась мнѣ надобность въ брусьяхъ, и я поѣхалъ къ Требухину на тотъ самый кордонъ, въ которомъ были когда-то у Трампедаха и на которомъ познакомился съ дѣйствующими лицами настоящаго разсказа. У Требухина засталъ я Верхолётова. Оба они, попивая водочку и закусывая пасхальными яйцами и ветчиной, сидѣли въ томъ самомъ кабинетѣ, въ которомъ принималъ насъ лѣсничій. Но кабинета этого узнать ужъ было невозможно: ни ковровъ, ни мёбели -- ничего не было. Передъ окномъ стоялъ столъ, обтянутый черной клеенкой, а на столѣ двѣ-три ободранныя конторскія книги, массивные счеты и пузырекъ съ ализариновыми чернилами; тутъ-же стоялъ и графинъ съ водкой, и тарелка съ яйцами и ветчиной. Стѣны были голыя, и только одни темныя пятна на обояхъ, да большіе невыдернутые гвозди обозначали тѣ мѣста, гдѣ висѣли когда-то картины. Требухинъ встрѣтилъ меня съ тою-же мягкой ласковой улыбкой и, похристосовавшись, точно такъ-же обѣими руками пожалъ мнѣ руку. Покончивъ съ нимъ дѣло о брусьяхъ, рѣчь зашла о новокупленномъ имъ имѣнія. Акимъ Саватичъ даже рукой махнулъ.
   -- Столько хлопотъ, что я даже вамъ и разсказать не могу. Ну, конечно, купилъ я его не одинъ, а въ товариществѣ со сватомъ, зятемъ и шуриномъ, а все-таки и четверо то не поспѣваемъ. Вотъ вы теперь и подумайте! продолжалъ онъ:-- ужъ коли сами мы, хозяева, и то не усмотримъ, такъ какъ же можно было графу-то наемными-то глазами усмотрѣть! Я, признаться, все это отписалъ ему. Онъ сначала, вѣдь, только тысячу десятинъ лѣсу думалъ продать. Ну, я и написалъ ему, что лѣсъ я куплю, но что отъ ефтаго толковъ для него будетъ не много, а что лучше всего имѣніе обратить въ капиталъ и получать себѣ проценты. Помилуйте, скажите, ради Бога! Вѣдь, кому другому, а мнѣ-то всё это видно было. Вѣдь, здѣсь, доложу вамъ, грабежъ шелъ, чистый грабежъ! Вѣдь, всѣ эти управляющіе, лѣсничіе, винокуры, подвальные, вѣдь, это все одна шайка грабителей была. Вѣдь, они съ графомъ-то пополамъ дѣлили -- посмотрите-ка какія имѣнія накупили! А что у нихъ было? Вѣдь я помню, какъ и Богданъ отъ Иванычъ сюда пріѣхалъ, и какъ Трампедахъ. Вѣдь, чисто шарманщики, въ одномъ карманѣ вошь на арканѣ, а въ другомъ, дыра въ горсти! вѣдь -- только всего и имѣнія-то у нихъ было! Нѣтъ, ты, какъ не трудись, а такихъ имѣній безъ грабежа не купишь. Вы вотъ сами хозяйничаете, сами до всего доходите, свой участокъ имѣете -- а ну-те-ка: много ли у васъ денегъ то? Тоже, чай, иной разъ пятишницы нѣтъ! А вѣдь они -- гдѣ же! Ни одинъ помѣщикъ такъ не жилъ, какъ они! Помните, тогда, какъ вмѣстѣ-то здѣсь были, какая закуска была? А лошади-то, а экипажи то? Вѣдь, подлецы, на лежачихъ ресорахъ, да на рысакахъ ѣздили; мужикъ съ дороги не свернетъ, такъ, вѣдь, въ зубы. Вѣдь, вотъ они что; эти нѣмцы за русскую-то за хлѣбъ-то за соль дѣлали! Вѣдь, вчужѣ зло брало!.. Наконецъ, не вытерпѣлъ?-- Стой, говорю, собачьи дѣти, ужь я распишу васъ! И расписалъ, да все подробно, до тонкости всѣ ихъ продѣлки выставилъ. Войска наши въ тѣ поры ужъ за Дунаемъ были; я такъ на тотъ берегъ Дуная и письмо къ графу послалъ. Коли, говорю, не вѣрите, ваше сіятельство, то извольте благороднаго человѣка прислать. Я думалъ, не дойдетъ письмо; однако, дошло: смотрю, и ревизоръ пріѣхалъ, родственникъ какой-то графскій. Да помилуйте, скажите, вѣдь, жалко смотрѣть! Ну, ужъ я и отдѣлалъ ихъ, разбойниковъ. Конечно, такъ, открыто дѣйствовать не ловко мнѣ было, потому что, все-таки -- пріятели: управляющій-то, Богданъ ать Иванычъ, даже кумъ былъ мнѣ, потому воспреемникомъ его дочки былъ -- такъ я, значитъ, черезъ стороннихъ указывалъ... Вотъ тутъ-то, молъ, провѣрь! Вотъ здѣсь-то гляди. И довелъ дѣло, какъ есть, какъ слѣдуетъ такъ, что къ ихъ имуществу было приступлено! За то ужь я ругали меня!
   -- Да, вѣдь, вы тайно, черезъ людей дѣйствовали!..
   -- Догадались, собачьи дѣти! Ну, да пёсъ съ ними! Покрайности, я знаю, что я его сіятельству графу заслужилъ и выручилъ его! Вѣдь, имѣніе-то съ укціону бы пошло! въ дѣлишкахъ-то тоже позапутался, бѣднякъ! А теперь, по крайности, у него капиталъ хорошій, съ котораго процентъ получать будетъ. Только вотъ горе-то! прибавилъ онъ, покачавъ головой.-- Какъ бы капиталъ-атъ эфтотъ не ахнулъ!
   -- Какъ такъ?
   -- А вотъ какъ-съ. Положилъ онъ его въ одинъ банкъ, а въ банкѣ этомъ, читалъ я намѣдни въ вѣдомостяхъ, растрата! Казначей, вишь, какой-то на нѣсколько мильйончиковъ нагрѣлъ. Жалко будетъ! Вѣдь, вотъ какой народъ нынѣ сталъ! совсѣмъ набаловался, другъ друга грызутъ... ей-Богу! Что ты будешь дѣлать! Дуда дѣваться-то и съ деньгами! Жалко, жалко! ужь больно человѣкъ-отъ хорошій, души самой добрѣйшей. Я даже прослезился, когда поразсказалъ онъ мнѣ про эту самую про войну, какъ они эту Плевну брали, да черезъ эти, стало быть, снѣговыя горы переходили! Господи! Вотъ гдѣ страсти-то! бѣды!
   -- Да гдѣ же вы графа видѣли? спросилъ я.
   -- Вѣдь, я туда къ нему ѣздилъ..
   -- Куда? не безъ удивленія спросилъ я.
   -- Да въ этотъ самый городъ, гдѣ они теперь стоятъ... Какъ бишь его... возлѣ Царьграда-то...
   -- Сан-Стефано?
   -- Вово-во...
   -- Вы туда ѣздили?
   -- Туда. Я въ Царьградѣ былъ.
   -- Что вы говорите?..
   -- Съ мѣста не сойти! Меня туда самъ графъ возилъ... Поѣдемъ, говоритъ, я тебѣ Царьградъ покажу... Пущина лейтенанта, что къ туркамъ въ полонъ попалъ, тоже видѣть. Теперь ничего, на свободѣ, по улицамъ ходитъ.
   -- Да зачѣмъ же вы туда ѣздили?
   -- Самое это имѣніе покупать. Вѣдь, какая штука-то! Прослышалъ я, что это самое имѣніе собирается купить Кособрюховъ, Пуплій Егорычъ -- слыхали, можетъ? Купецъ богатый, денежный. И прослышалъ я, что онъ ужь въ Питеръ собирается, къ главному управляющему. Ахъ, думаю себѣ, я хлопоталъ, трудился, все дѣло какъ слѣдоваетъ подстроилъ, а онъ за чужой канонъ родителевъ поминать лѣзетъ! Постой, думаю! Кои ты въ Питеръ -- такъ, вѣдь, мы и дальше махнемъ! И въ ту же минуту, пятьдесятъ тысячъ на задатки въ карманъ -- и маршъ! А тутъ, знаете ли, какъ миръ-то заключили, такъ проѣздъ слободный вышелъ -- на Одесту, а тамъ Чернымъ Моремъ. Докатилъ живо и въ два дня съ графомъ все покончилъ! А кабы не поѣхать, такъ бы имѣніе это Кособрюхову и досталось. И какъ чудно вышло! Только-что я въ обѣдъ графу передалъ пятьдесятъ тысячъ, а вечеромъ телеграмма отъ главнаго управляющаго насчетъ Кособрюхова! Ужь и натерпѣлся же я только муки! прибавилъ онъ, немного погодя:-- когда по морю-то плылъ! Я думалъ, по морю то плыть все одно -- что по Волгѣ. Куда тебѣ!.. Думалъ, что и нутро-то все изъ меня повыскочитъ! Какъ начало это насъ швырять, какъ начало... волны это, вѣтеръ, свистъ, а самого-то тебя по кораблю-то такъ изъ угла въ уголъ и перебрасываетъ! Въ кровь избился весь! Ну, думаю, Требухинъ! Пропала твоя головушка; покорыствовался на имѣніе, а какъ бы, на мѣсто того, въ пучину не угодить! Ей-Богу, и не чаялъ доѣхать!.. Да чего! вотъ диковина-то!.. На берегъ-то когда вышелъ, такъ и на берегу-то, на землѣ-то все качало!.. Вотъ провалиться, не лгу; дня два качало; такъ вотъ земля изъ-подъ ногъ и уходитъ! Ужь графъ и то смѣялся: -- "Что ты, говоритъ, словно пьяный ходишь!"
   И потомъ, вдругъ перемѣнивъ тонъ, Акимъ Саватичъ спросилъ меня:
   -- Посѣвецъ-то свой покончили?
   -- Давно.
   -- Такъ-съ. Раненько сѣять начали... Обождать бы надоть. Вѣдь, вы до Благовѣщенія еще отсѣялись?
   -- Да.
   -- Поторопились! Вонъ у сосѣда-то вашего, у Александра-то Александровича, пашеничку-то морозцемъ прихватило. Вѣдь, она какъ иголочка лѣзетъ, много ли ей надо! А что въ прошломъ году овесецъ-то у васъ плоховато зародился?
   -- Да, незавидно.
   -- Землю съ осени не подготовили.-- Зато продали хорошо; дороже всѣхъ...
   -- Да, я хорошо продалъ...
   -- Николаю Иванычу? подхватилъ Тебухинъ.-- А знаете ли, овесъ-то вашъ до сей поры еще на плацформѣ въ куляхъ валяется! И что только дѣлаютъ съ нами эти желѣзныя дороги, такъ это просто бѣды... сколько хлѣба погноили!..
   -- Все знаетъ! подумалъ я.
   -- А что, не слыхали? спросилъ онъ, обратясь къ Верхолётову.-- Ласточкинъ все пораспродалъ послѣ покойной-то?
   -- Платье все продалъ. Хоронить не-на что было.
   -- Не зналъ я, проговорилъ Требухинъ.-- Больше всего мнѣ шубку бархатную съ куньимъ воротникомъ жалко!.. Эхъ, и хороша только шубка была! Безпремѣнно дочкѣ своей купилъ бы, пускай бы щеголяла. И только вишь за четвертной билетъ пошла?
   -- Да , отвѣтилъ Верхолётовъ.
   -- Жалко; двѣсти рублей было заплачено!..
   Немного погодя, я возвращался уже домой. Дорога шла степью. Далеко и необозримо разстилалась эта степь, сливаясь съ горизонтомъ, вся уставленная прошлогодними стогами сѣна. Нѣкоторые изъ стоговъ приплюснулись, нѣкоторые покосились. Видно, что урожай травы былъ громадный и что убирали ее кое-какъ, лишь бы убрать поскорѣй. День былъ превосходный; по чистому голубому небу только кое-гдѣ носились прозрачныя бѣлыя облачка, да и тѣ какъ-то быстро таяли и исчезали, въ лучахъ солнца. Звенѣли жаворонки, кружились ястреба; плавно и величаво парили они въ воздухѣ, а, завидѣвъ добычу, мгновенно останавливались, трепетали крыльями и, козырнувъ на землю, схватывали добычу и улетали съ нею прочь. Со всѣхъ сторонъ раздавался рѣзкій, обрывистый свистъ сурковъ. Они суетились, перебѣгали, кувыркаясь, отъ одной норы къ другой, ныряли въ норы, выскакивали изъ нихъ и, взбѣжавъ на курганъ, садились на заднія лапы, скрещивали на толстомъ животѣ переднія лапки и, оглядывая кругомъ степь, отчеканивали свой посвистъ.
   -- Эко сурковъ то сколько! проговорилъ кучеръ.
   -- Да, много.
   -- Ишь вѣдь, ишь вѣдь какъ торопится! продолжалъ онъ, поглядывая на этихъ грызуновъ.-- Ужь такіе-то прокураты!..
   -- А что?
   -- Ужь больно шельмоваты. Насмотрѣлся я на нихъ достаточно, когда у барина у Вихорева въ кучерахъ былъ. У него два сурка подъ кухней жило -- такъ не повѣрите ли, житья, бывало, отъ нихъ не было. Ничѣмъ не запрешься отъ нихъ, всюду пролѣзутъ; шкафы, бывало, отворяли... ей-Богу! У барыни образница была, а подъ образницей-то шкафчикъ небольшой устроенъ, въ который барыня варенье прятала -- такъ отворятъ, бывало, дверки и все варенье полопаютъ. А ужь это сухари, хлѣбъ, сахаръ -- лучше и на столъ не ставь, все погрызутъ, изъ рукъ, бывало, вырывали! Да, вѣдь, какъ это смѣшно смотрѣть: сядетъ на заднія лапы, а передними уцѣпитъ сухарь, къ примѣру, и, словно человѣкъ, сидитъ, да погрызываеть. Все то имъ надо, и все-то это они къ себѣ въ нору тащатъ. Разъ у меня подушку да сапогъ упёрли, а ужь платье лучше въ сундукъ прячь, а то какъ разъ въ клочки изгрызутъ. Спасибо, барыня разсердилась и приказала перевести ихъ!
   -- За что же разсердилась?
   -- Да и впрямь досада возьметъ! Цвѣты барыня любила очень; вокругъ дома столько, бывало, цвѣтовъ насадятъ, что пріятно даже смотрѣть было, а заберутся эти сурки -- все и погрызутъ. Да вѣдь какъ: въ одну минуту чисто сдѣлаютъ! Звѣрокъ озорной, ну, а суслики, тѣ еще хуже -- тѣ, проклятые, какъ разъ безъ хлѣба оставятъ! Охъ, и бѣда только, бѣда, гдѣ эта тварь разведется!
   -- "Христосъ воскресе изъ мертвыхъ!" слышалось гдѣ-то вдалекѣ...
   Я оглянулся и увидалъ толпу богоносцевъ. Хоругви развѣвались въ воздухѣ, блестѣли образа на солнышкѣ, и все это двигалось такъ скоро, такъ торопливо, такъ спѣшно, что, казалось, и на лошади не догнать этихъ богоносцевъ. Ходили они изъ деревни въ деревню, изъ избы въ избу, христосывались, цѣловались, собирали яйца и пили водку.
   -- Въ Грачевку образа понесли! проговорилъ кучеръ и, снявъ купленный къ празднику картузъ, началъ набожно креститься.-- Житье теперь попамъ! добавилъ онъ, немного погодя.
   -- А что?
   -- Да какъ же! Всего домой натащёть, и денегъ, и яицъ, и хлѣбовъ, и пироговъ, и соли.
   -- "Іесущимъ во гробѣхъ животъ даровавъ!" отхватывали богоносцы, и громкіе голоса ихъ далеко разносились по широко раскинувшейся степи.

И. Саловъ.

"Отечественныя Записки", No 6, 1878

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов