Л. Н. Андреев. Полное собрание сочинений и писем в двадцати трех томах
Том первый
М., "Наука", 2007
(л. 18)
Это было осенью, в Москве.
На одной из низеньких, старинных церквей, грубо сжатой между двумя громадными каменными домами, раздался тихий и робкий благовест, возвещавший об окончании вечерни. Колокол словно охрип от старости и одиночества и, как человек, переживший самого себя и тяготящийся ненужною и безрадостною старостью, глухо и равнодушно выстукивал однообразное: дон-дон-дон. В тусклом и пустом звуке его медного языка слышалось старческое бессилие и полная безнадежность перекричать улицу, которая посылала к вечернему небу тысячу своих живых2, властных и дерзких голосов. Звонко чекали о камни железные подковы лошадей; дребезжали в отчаянной разноголосице расхлябанные экипажи и, точно хор дьяволов, железными голосами кричали тонкие полосы, наваленные на телегу и стукавшиеся друг о друга своими гибкими концами. Железо и камень бесконечно вариировали все одну и ту же песнь, и в этой песне, заглушавшей все остальные, живые и мертвые звуки, трепетало гордое сознание победы. В минуты3 затишья мягко и ровно журчала человеческая речь. Не видно было ртов, которые говорят, нельзя было разобрать и слов, но речь лилась ровною и постоянною струею.
(л. 19) Побежденный улицею, умолк одинокий звук колокола, но никто не обратил внимания на его печальную смерть. Потирая загоревшиеся от веревки руки, сошел вниз звонарь и запер колокольню. Скоро наступит осенняя долгая ночь, и холодный ветер будет пробираться между стропилами, пробегать по черному ряду спящих колоколов и вызывать из их старой4 груди печальные,5 никем не слышимые, жалобы.
А внизу дерзко и весело продолжала шуметь6 беспокойная азалась доктору ужаснее всего, что могло бы создать самое разнузданное воображение. Он277 шел по панели, и его толкали, обгоняли, кричали над его ухом, ругались и плакали сотни, тысячи темных, грязных фигур278. Все лица у этих279 беспокойных фигур были серые, озабоченные, тусклые, морщинистые, плохо выбритые; никто не думал друг о друге, и все бежали куда-то, бежали, как черные тени, гонимые призраком нужды, голода и смерти. Скрипят и хлопают двери винных лавок; вонючий пар поднимается из окон съестной, и видно, как за липким столом, в туче мух, жадные рты поглощают какую-то мерзость. Через улицу бежит девчонка с бутылкой постного масла и просаленной бумагой, откуда торчит хвост селедки, и доктор представляет себе место, куда она бежит и где ее нетерпеливо ждут -- там не280 знают о лунных ночах. Заплывший жиром, красный, как сургуч, плывет по панели купец, как большая сонная акула в стае мелкой рыбешки, и доктор видит большие амбары, набитые хлебом, мощеный двор с высокими стенами и (л. 56) рвущуюся с цепи злую собаку. Вот шатается пьяный, лицо его замазано кровью и серою пылью; один глаз совсем заплыл, другой смотрит жалобно и дико. Он ругает кого-то отвратительными словами, грозит грязным кулаком, потом облокачивается на частокол садика и плачет, вызывая смех и грубые шутки. Городовой, утомленный, потный, заворачивает лошадь ломовика и, обернув руку обшлагом рукава, бьет ее по морде. В этом море кричащей грязи скользят, приподнимая белые платья и брезгливо сторонясь от прохожих, нарядные, свежие женщины; с такою же осторожностью пробираются хорошо одетые мужчины с сытыми, самодовольными физиономиями. В281 сетчатой оболочке их глаз отражается улица с всею ее ужасающею простотою, но она не в силах погасить в них довольного282, светлого, радостного283 огонька. Доктору начало казаться, что люди внезапно ослепли и не видят друг друга. Разве мыслимо было бы то, что есть сейчас, если бы они видели? И он, этот внезапно прозревший слепец, чувствует, что ему становится страшно. Он затрудняется перевести увиденное им на язык слов, он284 слепнет опять и не понимает, что он такое страшное и285 омерзительно гадкое увидел286 за минуту перед этим, -- но как будто камень какой опустился ему на душу и давит, давит ее. Не торгуясь, доктор нанял извозчика и бежал и дорогой старался не смотреть287 на выцветшую спину возницы, в которой он замечал каждую потертую нитку, и эта нитка рассказывала ему длинную повесть серой задавленной жизни. Весь день доктор чувствовал тогда то же как будто физическое недомогание и тошноту, которые мучат его теперь, и с нетерпением ожидал ночи, когда он вернется домой. И вот была ночь, когда он возвращался на вокзал по тем же улицам, такая же ночь, как теперь, серая, теплая и сырая. И так же безлюдны и молчаливы были улицы, (л. 57) как и теперь, и угрюмо прямы и строги высокие дома. Доктор радовался безлюдию и шел, успокоенный, когда ничтожное, самое ничтожное обстоятельство обратило его внимание, снова как будто сняло с его глаз пелену и наполнило тем же288 хаосом тягостных чувств. Он увидел высокую прямую стену дома, выходившую на соседний двор. Стена была белая, глухая и только в одном месте была сильно закопчена дымом. И вот по какой-то странной игре мысли эта копоть, на которую, быть может, он первый обратил внимание из миллиона едущих и идущих мимо, эта копоть сказала ему все. С клоунской289 быстротой его мысль вызвала жалкие фигуры дня, провела их290 перед изумленными глазами доктора, и распихала по высоким и угрюмым домам. И доктор видел их в их беспокойном сне, слышал291 хрипение их грудей, и вся эта бесконечная площадь безмолвных292 домов, составляющих город, и сверху донизу набитых293 этими хрипящими фигурками, показалась ему чем-то еще более ужасным, чем сама кричащая и жалующая<ся> улица.
-- Как их много! -- думал доктор, садясь в вагон. -- Как их много, -- думал он, подходя к своей даче.
Тогда впервые, после двух лет безоблачного счастья, он снова испытал хандру и сперва испугал ею, а потом рассердил жену. Она не294 хотела или не могла понять того, что он увидел, и говорила, что видит то же каждый раз, когда ездит в город, и что здесь нет ничего ни странного, ни ужасного, ни нового. Постепенно295 у доктора исчезла ясность того представления, а потом он и совсем забыл о нем, но с тех <пор> он возненавидел улицу и боялся ее. И с тех <пор> в его сознании счастья явилась брешь, через которую входила тревога и странное ощущение постоянной лжи.
И вот теперь через три года эта ночь, этот пустынный переулок и (л. 58) отчаянно веселый крик органа напомнили ему ту ночь и те печальные картины. В нем еще с самого выхода из дома начался процесс возникновения этих полузабытых образов и тревожил его и вот теперь сразу дал им296 плоть и кровь и жизнь. Полозов297 поднял глаза кверху и увидел мрачный ряд домов, безмолвных, прямых, строго хранящих тайну заключенных в них жизней, подобных смерти, и смерти, полагающей начало жизни. Опять встали перед его глазами серые, жалкие фигурки, храпящие в беспокойном сне, и имя им было легион.
-- Как их много! -- думал доктор, поворачивая обратно к дому и торопливо проходя298 мимо освещенного трактира. -- Как их много! -- думал он, садясь на извозчика.
К мучительному чувству тоски и страха, которые испытывал доктор, примешивается2" доза радости. Ему думается300, что он нашел теперь, кто его враг, кто скрывался за этими неопределенными порывами тоски и неудовлетворенности, и, как крот, подкапывал его счастье301, счастье, которое теперь302 рухнуло ему на голову и придавило его к земле. Вот кто его враг -- эти серые, жалкие фигурки. И как много этих врагов, и как разнообразны они! Художница-нищета303 с неистощимостью злобной фантазии украсила их всем, что есть ужасного и отвратительного в мире, вооружила их полчища из своего богатого арсенала и выпустила на свет, и они идут на доктора, неумолимые, жестокие, непобедимые в своей слабости. Доктору начинает казаться, что и раньше, до этого случая на даче, он боялся улицы и не любил ее, хотя не видел в ней304 того, что дается видеть нечасто и что каменит, как голова Медузы. Но нет, это неправда, он не боялся улицы, он только не любил ее, как не любят305 люди все грязное и некрасивое. Доктор помнит то глубокое и спокойное безразличие, с которым его взгляд скользил по серым (л. 59) фигуркам, во всем их подавляющем разнообразии. И, думается ему, причина этого безразличия лежала в сфере его бессознательного, сфере, на которую так любит ссылаться Посконский во всех трудно разрешимых загадках жизни.306 Долгим путем у доктора установилось строго натуралистическое миросозерцание, в котором все живущее и дышащее падало ниц перед всемогущим законом: так есть, так должно быть. Закон эволюции существовал где-то в прошлом, а в настоящем все казалось неподвижным, отлитым в определенные формы. Быть может, они когда-нибудь и изменятся, но сейчас они таковы, и спорить с этим нелепо. И осел, и лошадь происходят от одного корня, но это не мешает ослу оставаться ослом, а лошади -- лошадью. И доктору кажется, что этот взгляд он бессознательно переносил с мира животных307 на разнообразный мир людей. Ведь и у них это разнообразие повелось откуда-то издавна, а теперь приходится только констатировать различия в надежде, что все тот же могучий закон эволюции внесет желательные перемены. А пока доктор совершенно спокойно смотрел на двух людей, идущих по улице,308 на одном из которых понадеты меха, а другой идет почти голый, смотрел так же спокойно, как на двух обезьян, из которых одна лохмата, а другая полугола. Он видел бесконечное разнообразие шкурок -- 309 и думал, или чувствовал, что шкурки эти пришиты к телу, -- а уж это не его вина, что у одного шкурка теплая, а другого не греет и в летние дни. Но, вероятно, уже тогда им чувствовалась ложность этого взгляда, потому что жизнь на каждом шагу противоречила ему, и, не в силах добиться разгадки, он предпочел уйти от улицы.
Доктору кажется -- и уже не в первый раз, -- что он напал на мысль, разрешающую все. Улица с ее серыми фигурками -- вот кто враг его благополучия. И эта мысль бросает яркий свет на прошлую жизнь (л. 60) доктора и делает ее понятною. Она вся заключалась в борьбе с людьми310, у которых пришиты плохо греющие шкурки. Они со всех сторон нападали на доктора и говорили: дай нам другие шкурки, нам холодно, -- а он прятался от них. Как епископ Гаттон, спасающий<ся> от мышей в башне, он также взобрался на высокую башню и думал, что он там в безопасности. Чувство самосохранения заставляло доктора уйти от этих фигурок, не думать о них -- и311 доктор долгое время думал, что это удалось ему сделать, хотя не покидавшее его беспокойство уже тогда говорило ему, что это невозможно. Путем бессознательного приспособления и переработки окружающей среды доктор и его жена окружили себя плотным кольцом таких же счастливых и хороших людей, как и они. Кто их знакомые? Посконский, никогда не унывающий и свободно и легко плавающий в море красноречия; профессор Станков с супругою; три доктора с семействами; учитель, несколько студентов, артист И<мператорских> Т<еатров> Волынский с супругою. Все это люди312 умные, хорошие, не совершающие ни преступлений, ни проступков, охотно заменяющие313 винт314 разговорами о марксистах. Доктор даже гордился, что вот ему удалось подобрать такой хороший кружок знакомых. И отличительным свойством всех этих людей было то, что все они более или менее счастливы. Доктор не понимает сейчас, как это могло так случиться, что вокруг них собрались только счастливые люди;315 и он, и316 жена очень добры и никогда не отвертывались от несчастных. А правда ли это? Доктору вспоминается фигура одного длинноволосого, сухого и тощего психопата, у которого галстук всегда был на боку, волосы и борода в пуху и брюки обязательно подвернуты. Он забывал их отвернуть, входя с улицы, так как тотчас же начинал говорить о Ницше, о сильных и жестоких. Он317 проповедовал презрение к слабости и был318 сам так слаб, (л. 61) жалок и несчастен. Он краснел, как девушка, и извинялся, когда ему, смеясь, указывали на его брюки, и бормотал что-то непонятное, а через полчаса уже снова лилась его319 скучная, нескладная речь. Сперва он забавлял, потом начал тяготить своей жалкостью, тем более, что он не сумел или не захотел скрыть ее и иногда прорывался жалобами на себя, и потом исчез, спугнутый, вероятно, холодным молчанием. И все они облегченно вздохнули, когда от них убрался этот нескладный юноша с вечно подвернутыми брюками и презрением к слабости. Потом он, кажется, застрелился или утопился, что-то в этом роде. Доктор продолжает искать тех, кого они удалили от себя -- и перед ним всплывает лицо девушки с массой вьющихся волос и широко открытыми, испуганными глазами, точно она испугалась, впервые взглянув на мир, и так и осталась в этом положении... Выперли они и девушку эту: не подходила она к их стаду.
-- Ах, какие же мы скоты! -- думает доктор, щуря глаза, и нагоняет извозчика. -- Поживее320, голубчик, скорее!
Ему кажется теперь, что дома, в своих стенах, где он так долго и так удачно боролся с осаждающею его жизнью, он найдет успокоение. Ах, как отчаянно боролись они! Они знали, что на карте стоит их благополучие, самая возможность жизни. И старательно, настойчиво, с жестокостью бессознательно действующих они удаляли от себя все, что слишком громко говорило о горе, о преступлении. На их глазах погибал возле, запутавшись во лжи и правде, человек, совершил проступок -- и они не боролись с ним или за него, они бежали от него, точно боясь, что вот через него войдет к ним жизнь со всеми ее страданиями, бежали от него, как от зачумленного, и забивали досками всякую память о нем. Всякий, заходящий в своих стремлениях дальше, чем конка, им ненавистен; утонувшие во лжи, они побивали шутками и, (л. 62) наконец, закрытыми дверями всех ищущих правды. Ах, эта девушка с испуганными глазами!321 Где она, что с нею, первою осмелившеюся сказать доктору слово "мерзавец!"? Оно было только в глазах ее, доктор не понял тогда его -- теперь он понимает.
Да, отчаянно боролись они! Все было пущено в ход, чтобы не пустить за порог улицу с ее жалкими, пошлыми и требовательными фигурками. Они выписывали умеренно либеральную газету, и она с эпическим спокойствием искусившего<ся> в битвах мудреца, сменившего меч на туфли и ночной колпак, сонным голосом рассказывала "Слово о полку Игоря, Игоря Святославича"322. Рой мелких газеток с их отражением жизни толпы, с их грабежами, убийствами, кражами шумел где-то вдали от них: они не хотели знать, что думает и чувствует настоящая улица. Им так хорошо чувствовалось в обществе этой старой газеты, этого старого друга, увеличивавшего лишь около них число счастливцев, умеренно вздыхающих и умеренно радующихся, и, подобно <им>323, открещивающегося от жизни. Доктор вспоминает свою нежную привязанность к этому старому другу, милому и во дряхлости своей, и то, как он дал однажды аннибалову клятву никогда324 не менять его на другого. А книги? Ведь их читалось много, и не все они звали ко сну и желали покойной ночи. Доктор325 становился в тупик перед этим вопросом. Книги? Щедрин, напр<имер>, или Г. Успенский? Щедрина они даже компанией перечитывали: он с женою, профессор с супругою и два доктора. Ну так как же? Но мысль, бросившая свет на прошлое, помогает доктору и здесь. Он понимает, что без улицы совсем обойтись им было нельзя: она их кормит и одевает, она же -- претворенная в художественные образы -- дает им и развлечение. Но неужели это чтение (л. 63) было только развлечением? Ведь они и волновались, и негодовали, и плакали -- да плакали -- созерцая326 чудные творения могучей и страдающей мысли. Хотя бы тот же Иудушка -- какое чувство омерзения, какую невольную дрожь вызывал он в них. И разве не плакали они над Соней, этим типичным порождением улицы? Плакали, негодовали, да. А потом ложились спать или ужинали и ели с большим аппетитом, чем всегда. Доктору вспоминается, как однажды Щедрин допек их своим Иудушкою, и им стало невмоготу. И тогда они -- закрыли книгу. И Иудушка исчез. Вот чем и удобна книга, что ее всегда можно закрыть. С одной стороны, она как будто и вводит в жизнь и ведет на улицу, а с другой -- ведет она дотуда, докуда доктор хочет, как раз до того предела, когда организм воспримет необходимую дозу327 волнения, содействующего правильному обмену328 материй. А свяжись с живым Иудушкою или Сонею -- как потом от них отвяжешься. Иудушку еще поколотить можно, а Соню -- Соню ведь спасать нужно? А за книгами музыка, живопись, театры...
Доктор мысленно созерцает высокую стену, которою они оградили себя от улицы. Как хорошо и спокойно было за нею!329 Ни звука не доходит, ни крика, ни плача, не переложенного на музыку или художественные образы. Хорошо, спокойно. Только почему он и тогда330 как будто боялся улицы? Что это было за минуту душевного прозрения, тогда на даче? И почему он теперь чувствует, что улица как будто вошла в него, завладела им, как чаном? Скорее домой, за привычные милые стены! Ведь еще не поздно возвратиться к хорошему прошлому.
-- Куда ты едешь, братец! -- сердито крикнул доктор на возницу, повернувшего на улицу, памятную доктору по студенческим воспоминаниям, (л. 64) Не раз он ночью ездил по ней, веселый, пьяный и шумный, но уже несколько лет не видал ее.
-- А331 тут поближе332 будет, -- ответил извозчик.
-- Ну поезжай.
Да, вот она, эта улица. Вон и333 студенты едут. Двое сидят, третий стоит перед ними, дико поет и334 пьяно размахивает руками. На панели толчется какой-то темный народ. Горят огни трактиров и закусочных. Женские крики, пьяная ругань и смех. Вот и лавочка, где доктор покупал всегда папиросы, а против нее поднимается на гору переулок. Туда заворачивают студенты и останавливаются у подъезда с ярким фонарем.
-- Пошел по бульвару, -- кричит доктор.
Извозчик, обогнув городового, наблюдающего за порядком и правильным течением разврата335, покорно сворачивает в другой переулок. Здесь всюду фонари и гостеприимно, настежь распахнутые двери с прихожими, которые, с намеком на искусство, грубо размалеваны фресками. В открытое окно несется336 визг скрипки и слышатся крики танцоров и топот их ног. Нагло и смело кричит разврат, не боящийся света.
Наконец, кончался этот переулок. Ряд других, темных и светлых, улиц -- и доктор дома. Жены еще нет. Полозов раздевается, идет в кабинет и ложится на диван. Да, здесь спокойнее. Но вот доктор приподнимается на диване и снова со стоном валится назад.
-- А про него-то я и забыл! -- шепчет он, чувствуя возле себя невидимое присутствие337 вора. -- Ах, зачем я пошел тогда пешком!
Да, зачем он пошел пешком, услыхал этот крик "держите вора!", схватил его. Зачем он сделал это? Он понимает теперь, почему ему теперь так гадко, как никогда раньше, что он так (л. 65)338 не может успокоиться. В этот тихий и мирный приют, который доктор с таким трудом создал для себя, откуда он гнал все темное и горькое -- в этот приют ворвался человек с улицы. Даже не ворвался, а доктор сам, сам -- и это ужасно -- привел его сюда, и он теперь не хочет уходить, и не уйдет. Он уже не отвлеченное что-то, не образ художественный, не создание беспокойной страдающей мысли -- он одет плотью и кровью, одет самим доктором. Он вошел в самое святая святых приюта, он стоит здесь, в кабинете доктора, стоит, как судья, которому недоступна милость, смотрит своими равнодушными глазами и упорно повторяет все одно и то же дикое, ужасное слово:
-- Мерзавец!
А.П. Полозова к А.Г. Посконскому:
"Прежде всего извиняюсь за свое письмо, которое, вероятно, будет очень плохо, так как я не люблю и не умею писать. Благодарю вас за то, что вы не оставляете Мишу. Вы пишете, что он339, на ваш взгляд, чувствует себя лучше и был даже с вами в театре. Я очень рада этому, потому что он сильно меня беспокоит. Мне жаль теперь, что я резко обошлась с ним, когда уезжала, но я не хочу писать ему об этом и прошу вас, чтобы и вы не говорили ему, что я с вами переписываюсь о нем. Я думаю, что у него это прямо блажь, оттого, что у него много свободного времени и он ничем не хочет его заполнить. Мне кажется, что ему следует читать более систематично, чем делает это он теперь, а то чтение является только (л. 66) забавой. Мне самой340 в Москве наскучили все эти чтения, а тут я читаю с удовольствием, хотя здесь341 книг совсем342 нет. Мать и сестры кланяются вам и благодарят вас за память. Сестрам очень хочется в Москву, и это я вполне понимаю, так как здесь очень скучно. Я веду усиленную агитацию в пользу343 Кати, мне хочется, чтобы мать отпустила ее на курсы. Папа уже согласен, но скоро обломаю и маму. Вы думаете, что для Миши лучше было бы, если бы я осталась с ним, но скажу вам правду, что мне самой было тяжело оставаться возле него. Смотреть равнодушно, как он мучится, я не могла, а вмешиваться в его жизнь я, конечно, не имею права. И если бы я вмешалась, то думаю, у нас кончилось бы очень плохо, потому что раз я начну что-нибудь, я уже довожу до конца. А Миша, мне кажется, всегда останется таким, очень добрым и очень бесхарактерным человеком. У него бывают хорошие мысли, но он совсем не умеет работать и оттого он так мучается. В последний раз когда344 мы говорили с ним, он жаловался, что жизнь в большом городе345, где так много собрано не<с>частных, очень нехорошо действует на него, и хоть я сама хотела бы остаться в Москве, и ему необходимо для кафедры, и несчастных везде много346, но я предложила ему ехать в провинцию. Но он испугался этого предложения и сказал, что там будет еще хуже. Вообще я не понимаю, чего он хочет. Он очень нападает на нашу жизнь и говорит, что она слишком буржуазна,347 но тогда почему он не ищет другой? Я ему ни в чем не мешаю, и если бы даже он сказал, что хочет бросить медицину, я ничего бы ему не сказала, пот<ому> ч<то> у нас, слава Богу, есть средства прожить и так. Но он говорит, что так жить нехорошо, и сам иначе ничего делать не хочет, и это меня возмущает. Мне раньше казалось, (л. 67) что у Миши это временное, но348 теперь я думаю, что я ошибаюсь. И я уехала еще потому, что мое присутствие раздражало Мишу, который думает, что я виновата в том, что наша жизнь пошла так, как ему не нравится. Это оскорбляет меня, п<отому> ч<то> я ему всегда хотела добра и теперь готова исполнить, что он захочет, но он ничего не хочет и только хандрит и ругается. В последний раз он наговорил мне много всякой чепухи о том, что женщины неспособны к справедливости и не понимают ее, а он понимает и оттого так скучает, что видит, что все устроено несправедливо. Я ему сказала, что я хорошо сама вижу всякую несправедливость, а он спросил, справедливо ли, что он доктор и получает за визит пять рублей, а не вор или не нищий. Я ему ответила, что если по его мнению справедливее, чтоб он был вором или нищим, то пусть идет в воры, а он рассердился и закричал, что если бы я понимала справедливость, то не стала бы жить на награбленные деньги, потому что все деньги награблены. Я ему сказала, что его пиджак349 сшит на те же деньги, что и мое платье, только свое платье я еще сама шила, а он платил еще портному. Зачем говорил о том, чего нельзя изменить -- это меня возмущает. Я больше уважала бы его, если бы он350 снял пиджак и пошел в нищие. Разве мне самой не тяжело думать, что у меня много всего, а у других ничего нет, но я не называю своего куска ворованным,351 раз все равно потом проглочу его.352 Вы пишете, что вы тоже скучаете и жалеете, что у вас нет такой жены, как я. Честное слово, вы ошибаетесь. Я хороша только издали, и если бы я была вашею женою, то вы так же ругались бы со мною, как и Миша, и скоро сбежали бы от меня, п<отому> ч<то> вам-то я уж не дала бы хандрить, а засадила бы за работу. Вы любите искусство, а я женщина очень сухая (л. 6S)353 и прозаическая и ненавижу, когда люди сидят сложивши руки и ноют. До свидания. Не знаю еще, когда приеду, (это) будет зависеть от того, что вы напишете мне о Мише. Извините за то, что у меня не везде есть запятые, я их не умею ставить. Пишите же, не ленитесь.
А. Полозова.354
P.S. Здесь очень много говорят о голоде, у вас там ничего не слышно?"
Прочтя письмо, Посконский улыбнулся и подумал, что А<нтонина> П<авловна> права и с такою женою он едва ли бы прожил долго.
От Посконского к Полозовой:
"...Разве могут быть счастливы такие люди, как я? Дорогой друг мой, если верить вам и я далек от истинного понимания вашего характера, то тем355 с большею основательностью упрек этот может быть обращен к вам. Или вы не верите моим словам? Они искренни, поверьте мне, ибо нет смысла лгать человеку, перед которым уже мелькает в отдалении разверстая пасть могилы. Я понимаю, что обмануло вас во мне: внешность счастливого человека, та внешность, которую я надеваю по утрам вместе с фраком и которую снимаю, ложась в постель. Я враг чувствительных излияний, но не могу оставить вас, именно вас, в заблуждении. Как-то раз, давно, вы упрекнули меня в слабости к громким и жалким словам, но неужели вы не видите моей искренности! "Томит меня, томит, как цепи, как тюрьма356, бессмысленная жизнь без цели и призвания!" -- помните вы этот чудный стих безвременно угасшего Надсона? Он ответит вам полнее, чем мог бы то сделать я, на вопрос, почему я несчастлив при тех данных, которые вы делаете мне честь усмотреть у меня. Но мимо, мимо! Зачем будить дьявола!357 К чему мне ум, когда его приходится тратить на то, чтобы переложить одну-другую тысячу из кармана одного богача в358 карман другого? (л. 69) Последние дни я не видал Миши -- занят был по горло. Как-то забегал к вам, вечерком, но мне ваша глупая Лукерья, до сих пор называющая меня Лопоном Григ<орьичем?>, сказала, что он ушел с утра и не сообщил, когда вернется. Вчера, впрочем, я встретился с Волынским, и тот сообщил, что М<иша> был вечер<ом> у него и играл в винт. Отсюда я заключаю, что он на дороге к выздоровлению. А я, признаюсь, был уже несколько напуган вашим письмом, именно тою его частью, которая говорит о размышлениях М<иши> по вопросу о справедливости. Вы помните морщины, которые бороздят чело вашего покорного друга и вернейшего слуги? Вы помните те серебряные нити, которые сверкают в его шевелюре? То не морщины -- то проклятый вопрос "к чему?", над которым в бессонные ночи томилась эта бедная, горячая голова; то не седина -- то проклятый вопрос о справедливости. "Вот она, роковая задача!359 Кто над ней не томился, тоскуя и плача, чья от дум не ломилась над ней голова!" Ломилась и моя -- и как ломилась, А<нтонина> П<авловна>. Череп трещал и грозил разлететься по швам от хаоса ужасных мыслей. Но зачем будить дьявола? И из двух этих вопросов, которых не может обойти никто из мыслящих людей нашего времени, которых они360 встречают361 при рождении, как Сфинкс, и с роковою улыбкою говорят: ответь, иначе ты умрешь! -- вопрос "к чему" является менее страшным. Призыв жизни слишком властен, борьба за жизнь слишком ожесточенна, чтобы можно было362 пытаться объять необъятное. Этот вопрос похож на крикливого и надоедливого ребенка, который так утомляет мать своим бесцельным криком, что она в один прекрасный момент совершенно незаметно и приспит его. Не то вопрос о справедливости.363 Стоит только появиться одной мысли -- и как микроб, попавший в питающую среду, (л. 70)364 через день она обратится в сотни мыслей, через месяц365 в миллионы. Сама жизнь питает эту мысль своими соками. Всегда существовала несправедливость, но теперь она дошла до неистовства. И роковая загадка жизни. Как скорпион, доведенный до бешенства, несправедливость жалит самоё себя. Да, "были хуже времена, но не было подлее!" Но тсс!.. не нужно будить дьявола. Ах, зачем вы расстроили меня! Вы знаете, я теперь закручусь на неделю. Бейте литавры, гремите кимвалы!366 (в переводе на современный язык это значит: "пой, Стеша, про черные очи, звени цыганская гитара!)
Ваш А. Посконский.
P.S. О голоде здесь ничего не слышно".
-- Рисуешься, голубчик! -- подумала А<нтонина> П<авловна>, прочтя письмо. -- Но что за удивительная потребность рисоваться своею дряхлостью.
От Полозовой к Посконскому:
"Как же вы поступили с "справедливостью"?"
Ответ:
"Прислал и ее?"
От Ивана Петровича Полозова к брату М.П. Полозову: "С.-Петербург. Миша. Обращаюсь к тебе с большою просьбою. Нас несколько человек студентов367 сговорилось ехать368 в Берлин. Ты понимаешь, что родитель и руками, и ногами запротестует и не даст денег. Обломай369 его, брат, тебя он слушается. Ты, конечно, понимаешь, что у меня есть достаточные основания, чтобы уходить отсюда. Это твоя знакомая: А370.С. Пинская? Славная девица. Она тоже едет. Похлопочи, голубчик, напиши старику. На днях, вероятно, буду у вас, тогда поговорим поподробнее. Линская кланяется".
Полозов вернулся домой злой и сердитый. Он отправился вечером к доктору Иванову, чтобы играть в винт, но там, оказалось, была произведена крупная реформа: винт по настоянию жены доктор(а)372 был изгнан. Полозов выпил стакан чаю и, когда заговорили о373 марксистах, удрал. Все, привыкшие с представлением о Полозове сочетать представление о голубчике и других ласкательных именах, были бы удивлены, услыхав его теперь. Заложив руки за спину, он ходил по374 кабинету, хмурил брови и энергично произносил:
-- Черти тупорылые!
Плюнув в угол, Полозов лег на диван, и как только его борода приняла обычное положение под углом 45°375, успокоился.
-- Ведь нельзя же на самом деле пичкать все марксистами да Дрейфусом. Утром Дрейфус, вечером марксисты -- да убирайтесь все вы к черту на рога!
Письмо брата снова взволновало его. Ему было безразлично, что брат хочет ехать в Берлин -- у них никогда не было особенно хороших отношений с этим черноволосым юношей, утрированно резким в обращении и как будто слегка презрительно и свысока своих двадцати лет смотревшим на него -- его взбудоражили слова брата о Линской. Линская была та самая девушка с испуганными глазами, которую он считал жертвою своего бессердечия и которая впервые назвала его мерзавцем. Доктору было как будто немного жаль, что <она> не погибла, как он думал, и обидно, что она теперь знакома с его братом и, вероятно, очень дружит с ним. Кланяется ему она нарочно, чтобы подчеркнуть (л. 72) свое великодушие и его свинство. А почему непременно он свинья, а не Посконский, не А<нтонина> П<авловна>, не все? И почему у доктора такая подлая память, что хранит именно самое скверное?
Глупый, и смешной, и ужасно неприятный был то случай. Ант<онину> Павловну стала навещать одна из прежних гимназических ее подруг, Анна Станиславовна Линская. Когда и как она пришла впервые, доктор не помнит. В то время у них много бывало пришлого народа, таких, что посидит один вечер, поговорит или помолчит, а потом исчезнет и даже фамилии своей на памяти не оставит; этот белокурый или этот долговязый. Из этого пришлого элемента незаметно организовался тот самый кружок счастливцев, который составляют доктор и его знакомые. Последние в то время еще не были связаны с ним и его женой такими тесными узами соединства и содовольства376, только присматривались друг к другу. Быть может, благодаря этому с внешней стороны царило согласие, с которым они разделывали народников и марксистов, и так как Дрейфуса в то время еще не было, то значительную долю разговоров посвящали внутренней политике, вопросам о мужике и школах, фабрике и роли интеллигенции в ее желательном развитии и видоизменении. Мужик мелькал больше вскользь, и все заботы обращались главным образом на фабрику. Особенную прелесть и значительность этим разговорам придавало то обстоятельство, что все они, как помнит377 доктор, считали себя людьми очень опасными и вообще такими, над существованием которых в самом сердце России стоит призадуматься. Насколько опять-таки помнит доктор, они были несколько даже односторонни и видимо склонялись в пользу марксистов, а над народниками смеялись. Особенно огорчал их Михайловский, которому они не могли отказать (л. 73) в уме и таланте и который вместе с тем отказывался понять самые простые вещи. Тогда они раза два или три ходили целой компанией в заседания одного ученого общества и слушали там одного очень молодого, но очень талантливого марксиста, причем во второй раз у доктора кто-то переменил совсем новые калоши. В тот вечер, помнит, все отправились к ним чай пить, веселые и возбужденные, откуда-то прихватив какого-то студента, и очень смеялись, узнав про несчастье Полозова. Особенно удивлялись тому, где еще могли найтись ноги, подобные ногам доктора, ибо эти его принадлежности находились в полном соответствии с его тучным телом. Линская378 бывала тогда часто, и на нее начали смотреть уже, как на родную, и так как общепринятой манерой было легкое подшучивание друг над другом,379 имевшее целью подчеркнуть серьезность того, что происходило на самом деле, то и над нею слегка подшучивали. У нее были не то удивленные, не то как будто испуганные глаза и масса вьющихся черных волос, над которыми она не занималась, и они прядями спускались ей на глаза и иногда попадали даже в рот. Чтобы избавиться от надоедавших380 волос, она часто взмахивала головой, и тогда на один миг ее голову окружал черный ореол, в котором лицо ее казалось очень бледным и очень красивым. Она больше молчала, но когда кто-нибудь говорил, она381 не сводила с него глаз, и он часто невольно оборачивался в ее сторону. И если то, что он говорил, нравилось ей,382 в ее глазах, терявших выражение удивленности, являлось что-то такое хорошее, милое, славное, благодарное, что не жаль было лишней пары слов, чтобы получить на свою долю такой взгляд и перебить его у другого. Доктор, вообще говоривший меньше всех, часто любовался этим взглядом и подталкивал Посконского, который тихо восклицал: "чудная девушка!"
(л. 74) И он начинал говорить сам, и так он умел говорить, что постепенно оттирал всех других, увлекался сам и увлекал всю аудиторию. Так как он чаще выступал в гражданских делах, чем уголовных, то в его речи часто встречались выражения "удостоверяю", и другие, несколько казенного характера, придававшие речи некоторую сухость, но минутами он возвышался до истинного пафоса. Тогда взгляд Линской383 иногда обращался к доктору и говорил ему: "ведь и ты думаешь то же?", а он отвечал своим взглядом: "каков мой Леня-то, а!" И, довольные друг другом, они отвертывались, пока новый оратор и новая речь не соединяли на минуту их взоров. И хотя они совсем почти не говорили друг с другом, но эти взгляды так сблизили их, что Л<инская>, приходя, всегда спрашивала, дома ли М<ихаил> П<етрович>, и если его не было дома, сидела недолго и не так хорошо смотрела на говорящих. А он смотрел иногда вокруг себя и думал, кто из всех достоин того384, чтобы навсегда соединить свою жизнь с жизнью этой девушки. И все казались ему тогда пустыми говорунами, и ему становилось грустно, что нет никого достойного девушки и что он сам недостоин ее. Жене он говорил, что прямо влюблен в ее подругу, и усиленно расхваливал ее, думая385 доставить жене386 удовольствие, но та молчала и только изредка пожимала плечами с387 видом, говорившим: не знаю, посмотрим еще.
И вот помнит доктор, как в воздухе пахнуло чем-то беспокойным и возбуждающим. Проносился один из российских сирокко, неведомо откуда появляющихся и исчезающих так же бесследно. На этот раз388 причина была, кажется, в у<ниверсите>те, где что<-то> творилось. Связанный с обществом тысячами нитей, университет передавал ему свое тревожное состояние. Тучи над головою темнели, и чувствовалось приближение грозы. У Полозов<ых> (л. 75) волновались особенно сильно, и не то чтобы боялись, но считали389 возможным все, так как считали себя на виду. Поэтому особенно много шутили и чаще старались390 держаться391 вместе. В один из таких вечеров сидели все вместе, не хватало одной Линской. Посконский рассказывал один комический эпизод из последнего времени, остальные смеялись и всё спрашивали, чем это кончится. Сильный звонок заставил всех встрепенуться, и все тронулись к передней, где послышался голос Линской. Не здороваясь, она прошла в гостиную, и все заметили, что она сильно взволнована, щеки ее горели, а волосы из-под шапочки лезли на глаза, и она нетерпеливо отмахивала их рукой. Она не раздевалась, и ее нескладное ватное пальто, обезображивающее ее фигуру, было внизу забрызгано грязью.
-- Ну что? Что? Что случилось?
-- Завтра готовится большая сходка, -- торопливо и радостно заговорила девушка. -- Приглашают на нее всех, не только студентов. Всех сочувствующих. Я пришла сообщить вам. Нужно еще кое-куда забежать. Завтра в 8 ч(асов) утра Я зайду опять к вам. Спать, по-моему, не стоит ложиться. Ох, как я392 запыхалась! -- она улыбнулась всем и опустилась на стул. Увидев доктора, она протянула ему руку и с той же улыбкой сказала: -- Здравствуйте, Михаил Петрович!
Все молчали. Это была ужасно тяжелая, мучительная минута. Предложение Линской было нелепо, ребячески наивно и смешно; до него могла дойти только393, имея семнадцатилетнюю голову, согретую в обществе таких же голов, только пробежав пешком десяток улиц. Не спать всю ночь! И утром идти на сходку, горланить и быть загнанным вместе с безусыми ребятами в манеж394 -- ему, доктору Полозову, ему, прис<яжному> пов<еренному> Посконскому, и, наконец, ему, проф<ессору> Уточкину! И главное, не спать всю ночь! Хороши были бы физиономии этих заговорщиков, этих революционеров!
(л. 76) -- Ну, что же в<ы> замолкли все? Михаил Петрович?
Все молчали. Полозов отвернулся в сторону и смотрел на жену, прося у нее помощи. В голосе девушки звучала такая уверенность, что придуманный ею план будет встречен с восторгом, что все сейчас закричат, заговорят, будут, быть может, целовать ее и расспрашивать, как и что. А395 как ночью они будут сидеть и говорить, быть может шептать, и пить чай с колбасою.
-- Ну что же вы?
Посконский закуривал папиросу. Профессор машинально достал часы, но, поняв, что смотреть сейчас на них неудобно, приставил их к уху и довольно покачал головою: идут396! Антонина Павловна взяла девушку за руку и ласково приказала:
-- Раздевайтесь-ка, голубчик. Попьемчаю и поговорим.
Но Линская поняла и сразу оробела и растерялась до жалости. Волосы продолжали лезть ей на глаза и в рот, но она не решалась отмахнуть их и только улыбалась сконфуженной улыбкой: ничего не поделаешь с этими волосами! Она позволила раздеть себя и усадить и усердно пила стакан за стаканом чай, обжигаясь и конфузясь и не решаясь налить на блюдце, как делала раньше. Наконец А<нтонина> П<авловна> сама налила ей в блюдце, и она засмеялась, и тогда стали смеяться все, всё громче и веселее, и шутить. Посконский стал было серьезно упрекать ее за ее легкомыслие, но не выдержал серьезного тона и стал изображать в лицах, как сидят у печишки заговорщики, точат кинжалы и бросают свирепые взгляды. Полозов будет у них предводителем: если надеть на него красную рубашку, он очень похож на Стеньку Разина. Профессор мал ростом -- он будет Маратом. А сам Посконский, конечно, Мирабо. И все смеялись так громко и (л. 77) весело, что прибежала даже глупая Лукерья, сбегала назад и привела за собою горничную. Профессор смеялся тоненьким баском и кудахтал, как курица; психопат с подвернутыми брюками и презрением к слабости397 -- он тоже был здесь, ржал как лошадь и взвизгивал: ему, видимо, процесс смеха причинял боль. Михаил Петрович смеялся неслышно; глаза его сузились и наполнились слезами. Один Посконский старался, для усиления эффекта, сохранить серьезность, но глаза его горели, и все новые и398 новые картины, одна смешнее другой, рисовались его воображению.
-- Ну будет, господа.399
И тогда все перестали смеяться и увидели, что400 Линская плачет.
-- Это ничего, это так, -- говорила она и брала блюдце401, но руки дрожали, и расплескивали чай, и слезы капали в него. Посконский искренно огорчился и стал извиняться за себя и за других, и вскоре Линская улыбнулась, п<отому> ч<то> он был очень402 комичен. Ант<онина> П<авловна> оставляла ее у себя ночевать и даже заарестовала ее шубку, но Линская настояла на своем и ушла, дав слово, что она не пойдет на сходку. Ее пошел провожать психопат, впавший в подавленное настроение и все время вздыхавший. Он подавал ей шубку и извинялся, что это чужая, и пока он искал настоящую, Л<инская> была уже совсем одета. Когда они сходили по лестнице, он поддерживал ее под руку, хотя она не нуждалась в поддержке, заглядывал ей в глаза и чуть не упал, наступив на подол ее платья. Полозов пошел проводить вниз, до швейцара, и очень жалел, что с ними увязался психопат: ему хотелось сказать Л<инской> что-нибудь хорошее, но чтобы это было наедине. Когда заспанный швейцар отворил дверь, он вышел на минуту на улицу и, прощаясь, удержал руку Линской.
(л. 78) -- Какая вы славная, -- сказал он.
Линская403 выдернула руку, и доктору показалось, что она ударит его взглядом, который сверкнул на него из-под черных волос. И не он один, но и психопат заметил этот взгляд, заторопился и долго жал обеими потными404 руками руку доктора и обещал прийти завтра, непременно завтра, пока нескладное ватное пальто не остановилось и не крикнуло:
-- Ну что же вы?
Еще раз нежно ртия уже463 бежит, отчаянно крикнул:
-- Миск-а! Погоди, я помогу!
А<нна> Д<аниловна> рассмеялась, показывая Полозову глазами на мальчика. Полозов сам смеялся, особенно потому, что в глазах А<нны> Д<аниловны> увидел то464 милое465 выражение понимания и близости, что бывало у нее когда-то. Он помог ей сойти на реку и весело сказал, показывая по направлению466 на467 Дорогомиловский мост, где сквозь решетку виделись движущие силуэты468 саней, прохожих и конки:
-- Пойдем в ту сторону.
-- Пойдем! -- так же весело ответила А<нна> Д<аниловна>. -- Какая прелесть этот469 мальчуган! "Миска, я тебе помогу!" -- передразнила она и снова засмеялась.
Они прошли под мостом, таким странным, когда на него смотреть снизу470. Далеко впереди белым горбом поднимались Воробьевы горы. Налево стоял крутой, гористый берег, весь усыпанный постройками, лепившимися по косогору. Далее, по линии берега, дымился ряд высоких фабричных труб. Река здесь была широкая, и на ней было так же тихо, как в поле.
-- Как хорошо здесь, -- вздохнул Полозов.
(л. 93) -- Да, хорошо, -- отозвалась471 А<нна> Д<аниловна> и спросила: -- ну так что же думаете вы делать?
Точно ничего еще не было сказано, Полозов повторил с начала историю своих сомнений и говорил теперь хорошо и сильно, так что ему нравилось самому. Он сказал, что его душит та жизнь, которую он ведет и которую ведут другие около него, душит так, что он долее не в силах оставаться в этом положении. Минутами он как будто засыпает, и тогда все вокруг кажется естественным и простым, таким, как должно быть, и он тогда не понимает самого себя. Но бывают моменты, когда он с ужасною ясностью видит бессмысленность и фальшь такой жизни, и тогда ему хочется бежать куда-нибудь, даже убить себя.
-- И я убил бы себя, -- прибавил он, -- если бы не надеялся на какой-нибудь другой472 исход.
-- Но чего же вы хотите?
Этот вопрос, который поочередно предлагали ему жена, Посконский, рассердил его. Чего он хочет? Это понятно всякому, кто хоть раз видел улицу такою, какою он видел ее. Его подавляет, отнимает возможность жить и работать та неизмеримая несправедливость, которая на все наложила свою печать, начиная с характеров и лиц, кончая платьем. Ему противно читать книжку, когда он знает, что миллионы не читают ее и не могут так же наслаждаться ею473, как он. Ему иногда хочется снять с себя богатую шубу, стать пьяным, гря<з>ным, скверным, идиотом, только б сравняться с теми, кто обездолен. Он долее не в силах жить так.
-- Да, это ужасно! -- сказала А<нна> Д<аниловна>. -- Такая несправедливость!
И она стала474 с массой подробностей, которые казались Полозову ненужными, рассказывать о курсистке, которая умерла с голоду, (л. 94) и никто не пришел ей на помощь. Полозов перебил ее и продолжал:
-- Я не знаю, что это. Я не неженка, не сентиментален, но меня душит моя жизнь. Я не знаю, совесть ли это говорит во мне, потому что странная была бы совесть, которая молчит столько лет и вдруг начинает говорить. Сказать, что я люблю всех этих обездоленных, я тоже не могу. Скорее, они возбуждают во мне ненависть или отвращение, среди них есть такие пошляки! Но неужели же отвлеченная идея справедливости может так мучить? Нет, не думаю. Все, что я передумал по этому поводу, сводится к одному: я не могу этого выносить!
-- Но вы доктор, вы можете сделать так много добра, -- сказала А<нна> Д<аниловна>.
-- Ах, не475 напоминайте мне, что я доктор, -- с отчаянием жестоко сказал Полозов и повторил то, что он передавал Посконскому о бессмыслии лечения бедных. Но А<нна> Д<аниловна> не понимала его. Она спросила:
-- Неужели, если тот мальчик заболел бы, не стали бы лечить его?
-- Стал бы! Но к чему это? Вы видите, что он выбежал из Проточного пер(еулка), этого приюта нищеты и мерзости. Ну если б я вылечил его, что выйдет из него? Несчастный, жалкий человек, может быть, пьяница или вор, которого нужно хватать за шиворот! И вот вылечивши его маленьким, я должен его, взрослого, хватать за шиворот и сажать в тюрьму. Ложь! Мучительная ложь!
-- Но что же тогда делать? -- задумчиво сказала А<нна> Д<аниловна>.
-- Вот и я спрашиваю: что же делать? А так я сидеть не могу. Мне хоть бы краешек, краешек подломить этой треклятой стены, -- доктор показал пальцами, сколько ему хотелось бы отломить.
(л. 95) А<нна> Д<аниловна> спросила, что это за стена, и Полозов передал ей слова Посконского.
-- Ах, как это верно! -- вздохнула девушка. -- Сколько голов!
-- А лечи я бедняков 24 ч<аса> в сутки, я и краешка этого не отломлю, -- с отчаянием сказал476 доктор. -- Что делать, что делать!
-- Ей-богу, ничего не могу вам присоветовать, -- с сожалением сказала девушка.
-- А вы?..
-- Я-то? Это дело другое.
И Полозов услышал то, что мало обрадовало его. Отчаянная изворотливость, храбрость, геройство, подвижничество, вечный страх, доводящий до потери рассудка,477 -- все это давало такие крохи.
-- Пусть крохи, но ведь вы-то, вы-то довольны? Вы спокойны? Вам не хочется умереть?
А<нна> Д<аниловна> улыбнулась жалкою улыбкою, напоминавшею тот момент, когда она предложила478 не спать всю ночь и над ней все479 стали смеяться.
-- Ну? -- нетерпеливо сказал доктор.
А<нна> Д<аниловна> отвернулась. Доктор заглянул в ее лицо и увидел, что480 на глазах ее слезы. Волосы вились, и одна прядь их коснулась лица доктора, когда он наклонился.
-- Что с вами? Дорогая моя?
-- Не бойтесь, это нервы, -- прошептала А<нна> Д<аниловна>. -- Погодите, не говорите со мною. Идите сзади.
Доктор послушно исполнил приказание. Ему самому хотелось плакать. Он моргал, пыхтел и свирепо смотрел по сторонам, раздавливая своими ногами маленькие следы ног девушки.
-- Ну вот, я успокоилась, -- сказала А<нна> Д<аниловна>, взглянув на доктора тем понимающим взглядом, который он так любил. -- О чем задумались?
Доктор молчал и сердито сопел, избегая взгляда А<нны> Д<аниловны>. Потом (л. 96) взял ее руку и поцеловал.
-- Что вы это? -- удивилась А<нна> Д<аниловна>.
-- Так. Вы едете за границу?-- Да.
-- Ну а я поеду к черту на рога!
А<нна> Д<аниловна> остановилась и схватила481 М<ихаила> П<етровича> за руку.
-- Голубчик, вы, <за>чем это?
-- Так.
-- Слушайте, -- строго сказала А<нна> Д<аниловна>, -- дайте мне слово, что ничего с собою не сделаете. Ну? Ну же, говорю!
-- Даю, -- коротко и сердито ответил доктор.
-- Но что же вы хотите делать?
-- А я почем знаю. Вот взойду сейчас на Дор<огомиловский> мост и закричу: -- караул, душат!
Они повернули и шли к мосту. Короткий день уже кончался, и все посерело и помутнело. На мосту уже зажглись фонари.482
(л. 97) Все более сгущался мрак. Похолоднело. Небо очистилось и начали зажигаться звезды.
26483 окт<ября>
1 В верхнем правом углу л. 18 помета: 15 окт<ября> <18>99 г.
2 Далее было: и
3 Далее было:, когда [эти] затихали эти
4 Далее было:, бессильной
5 Далее было: и
6 Далее было начато: не<спокойная?>
7 Было: шел <незач. вар.>
8 Было: Танбурзин.
9 Далее было начато, тя<желой>
10 Далее было начато: кр<епкий>
11 Вместо: своего маленького сына -- было: сынишки
12 Было: сыну
13 В рукописи: Танбурзина <незаверш. правка>
14 В рукописи: не
15 Далее было: от
16 найдется вписано.
17 Было: сынишке
18 Далее было: ему
19 Было начато: х<отел>
20 отдельные вписано.
21 Было: выделилась
22 Было: ясная
23 Было: Танбурзин
24 Было: Черневшая
25 Далее было: особенно
26 Было: чернела
27 от вписано.
28 Было: толпой
29 Было: выделился
30 Было: из
31 Было: Танбурзин
32 Далее было: с поразитель<ной>
33 без шапки вписано.
34 Было: а. Орлову б. Танбурзину
35 Далее было: ему
36 Далее было: и растеряно
37 Далее было начато: сд<елавший?>
38 его вписано.
39 Было: Танбурзин
40 В рукописи: Танбурзина (незаверш. правка)
41 Текст: рассмотреть его лицо. ~ побежал дальше. -- отчеркнут красным карандашом на полях.
42 В рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)
43 как-то подчеркнуто красным карандашом.
44 Было начато: св<истело?> (незач. вар.)
45 Было: выходить
46 между запекшимися губами вписано.
47 Вместо: покрылось серым налетом -- было: приняло выражение (незач. вар.)
48 Было: Танбурзина
49 Далее было: панель
50 В рукописи: Танбурзина (незаверш. правка)
51 спокойно вписано.
52 Далее было: как-то
53 Вместо: сверху вниз -- было: снизу вверх
54 Было: Танбурзина
55 Было: а. О<рлов> б. Танбурзин
56 Было: да еще
57 Текст: давно известный и ему, и доктору: -- подчеркнут красным карандашом.
58 Текст: Вор ответил ~ ты мерзавец. -- отчеркнут красным карандашом на полях.
59 В рукописи: Танбурзина (незаверш. правка)
60 Было: нети
61 Далее было: в
62 Было: Танбурзин
63 но делал вид, что не замечает этого вписано.
64 еще вписано.
65 В рукописи: Танбурзина (незаверш. правка)
66 Далее было: Эх
67 В рукописи: Танбу<р>зин (незаверш. правка)
68 Текст: участвующих в участок ~ Чего его бить! -- отчеркнут красным ка-рандашом на полях.
69 На л. 22 об. напротив слов: -- Да я так ~ кричал -- помета: Черт карманный.
70 При ихнем положении вписано.
71 Было: шел
72 Текст: точно он ступал ~ как мокрое полотно. -- отчеркнут на полях ручкой с пометой "NB".
73 Текст: шел и щелкал пальцами одной руки -- подчеркнут красным карандашом.
74 Текст: Вероятно, вор знал ~ щелкал пальцами одной руки. -- вписан на л. 23 об.
75 Далее было (с абзаца): Когда знакомые говорили доктору, что он счастливый человек
76 Далее было: без покупок
77 В рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)
78 он вписано.
79 Далее было: мешало (незач. вар.)
80 Далее было: наивными
81 Далее было: с
82 Вместо: задумчивой мечтательности -- было: мечтательной задумчивости
83 В рукописи: которая
84 Было: горячих
85 Текст: Эта мысль ~ впившихся в тело. -- отчеркнут на полях.
86 В рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)
87 Далее было:, что
88 Далее было начато: О<н?>
89 В рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)
90 Вместо: Михаил Петрович -- было: Аполлон Григорьевич
91 Вместо: Михаил Петрович -- было: Аполлон Григорьевич
92 скомканные вписано.
93 Было: позлить
94 Далее было: помещает<ся>
95 В рукописи: был
96 Далее было: доктор<а>
97 Далее было: Танбурзин
98 Далее было: извиняю<щимся?>
99 же вписано.
100 Было: Танбурзин
101 Далее было: Аполлон Григорьевич!
102 Было: Танбурзин
103 Далее было: ее
104 Было: глазах
105 Было: Танбурзин
106 казалось ему вписано.
107 меня вписано.
108 Далее было начато: лас<ково>
109 Далее было: ему
110 голубчик вписано.
111 Далее было: докто<ра>
112 Было: Танбурзина
113 Далее было: называ<ли>
114 Было: быть
115 Было: счастливым
116 В рукописи: Танбурзина (незаверш. правка)
117 Далее было: несе<т>
118 Текст: Иногда доктору казалось ~ выльет всю ее. -- отчеркнут красным карандашом на полях.
119 Далее было:, когда если
120 Было: говорили
121 Далее было: богат<ых>
122 когда вписано.
123 в жизни доктора вписано.
124 Было: Танбурзин
125 Было: поймать (незач. вар.)
126 и вписано.
127 Было: уходили
128 Было: ней
129