Книговод

Картинки школьной жизни

Крюков Федор Дмитриевич


  

Картинки школьной жизни.

  
   Въ классѣ было жарко и душно. Дребезжащій стукъ проѣзжавшихъ по мостовой экипажей лился вмѣстѣ съ томительнымъ августовскимъ зноемъ въ раскрытыя окна и совершенно заглушалъ иногда голосъ экзаменующагося. И тогда курчавый, толстый учитель исторіи, мокрый отъ пота, громко сопѣвшій носомъ и блѣдный отъ утомленія, волновался, сердился и требовалъ, чтобы отвѣчающій говорилъ громче.
   -- Не закрыть ли окна? -- предложилъ было разъ благодушный старикъ-инспекторъ, мирно дремавшій въ предсѣдательскомъ креслѣ.
   -- Покорно благодарю! воздуху и такъ нѣтъ... Чѣмъ же прикажете тогда дышать? -- отрывисто, рѣзкимъ тономъ, возразилъ "историкъ".
   Инспекторъ побаивался его, этого грузнаго, грубоватаго человѣка съ большими, близорукими глазами, какъ боялся вообще всего большого, грубаго, громко говорящаго, какъ боялся гимназистовъ старшихъ классовъ, швейцара, городовыхъ, директора и своей жены. Онъ робко и виновато поглядѣлъ на "историка", потомъ на учениковъ, сидѣвшихъ въ ожиданіи вызова къ отвѣту, съ потными, напряженными лицами, поморгалъ глазами и вздохнулъ. Горячая, влажная волна проползла по его тѣлу подъ суконнымъ вицмундиромъ, жилетомъ и двумя рубашками.
   -- Хорошо бы теперь, того... въ одномъ бѣльѣ... на диванѣ... газетку почитать,-- помечталъ онъ и, вздохнувши еще разъ тяжело и покорно, снова погрузился въ дремоту.
   Окна остались раскрытыми, и въ классъ безцеремонно забѣгали прыгающіе, рѣзкіе звуки городской трескотни. Иной разъ они усиливались положительно до нестерпимости... Казалось, будто кто-то разбойничалъ на улицѣ, съ остервенѣніемъ схватывалъ сбѣжавшіяся со всѣхъ угловъ пролетки, разсыпалъ ихъ въ дребезги и отбрасывалъ въ сторону. И только когда на минуту замолкалъ этотъ пестрый, разсыпчатый, неугомонно-наглый грохотъ,-- въ классѣ можно было слышать робкій и монотонный голосъ отвѣчающаго.
   -- Кривцовъ! Вы... для безопасности... ступайте къ окошку!..-- сказалъ "историкъ" черному, красивому гимназисту, который сдѣлалъ, какѣ ему показалось, попытку подсказать отвѣчающему.
   -- Тамъ, кстати, на проходящихъ гимназистокъ посмотрите... тогда мнѣ скажете,-- добавилъ онъ сердито, когда Кривцовъ, одѣтый въ щегольской мундирчикъ, въ бѣлыхъ воротничкахъ, съ независимой усмѣшкой лѣниво поднялся и пошелъ къ окну.
   Кривцовъ сѣлъ у окна, демонстративно засунулъ руки въ карманы, слегка развалился и, повернувшись затылкомъ къ "коммиссіи", уперся скучающимъ взглядомъ въ улицу. Яркій свѣтъ знойнаго солнца застылъ на облѣзшихъ, ржавыхъ крышахъ домовъ, на бѣлыхъ и бурыхъ стѣнахъ, на пыльной листвѣ тощихъ, жалкихъ, зеленовато-сѣрыхъ деревьевъ. Тѣни были коротки, отчетливы и душны. По истомленной, высушенной и избитой мостовой уныло-покорно рысили вялыя, апатичныя извозчичьи лошадки, глядя передъ собой грустно-усталымъ взглядомъ. Пѣшеходы, погруженные въ свои неясныя, утомительно-скучныя, какъ пыльный зной этого дня, мысли, ожесточенно-серьезно скребли ногами разогрѣтые тротуары. Скука и тяжелая истома лежала на всемъ.
   -- Как-кая раз-ни-ца между открытіемъ и изобрѣтеніемъ, я васъ спрашиваю!? -- слышится нетерпѣливый, раздраженный голосъ "историка".
   Другой голосъ, робкій и замогильно-глухой, чуть слышно отвѣчаетъ:
   -- Открытіе... это... когда... какая нибудь страна... э...
   -- Безъ мно-го-сло-вія! Къ чему это многословіе?! Ну, скажите, пожалуйста, къ чему?!.. къ чему, я васъ спрашиваю!?..
   Робкій голосъ виновато и чуть слышно бормочетъ что-то, чего ужъ никакъ нельзя разобрать, и, наконецъ, угасаетъ совсѣмъ.
   -- Поясните примѣромъ!
   Томительная пауза.
   -- Ну... зашли вы, скажемъ, къ вашему папашѣ въ кабинетъ... или въ комнату, однимъ словомъ,-- поправился "историкъ", заключая по убогому виду отвѣчающаго еврея о томъ, что кабинета у его папаши можетъ и не быть:-- зашли... и усмотрѣли въ столѣ, скажемъ, папиросы... Сейчасъ ихъ... того... Это будетъ что такое: открытіе или изобрѣтеніе?
   -- .... Открытіе...
   -- Вѣрно. Хорошо-съ. Теперь такой случай... Не знаете вы какихъ нибудь формъ аориста, скажемъ, а вамъ задано спряженіе глаголовъ. Великолѣпно-съ. Тогда, какъ образованный молодой человѣкъ, вы что дѣлаете? Вы прорѣзываете перочиннымъ ножичкомъ отверстіе въ партѣ, подкладываете вотъ такимъ манеромъ этимологію и въ случаѣ, если васъ не вызываютъ къ доскѣ, преспокойно можете считать или списать... Даже при случаѣ лапку можете поднять: "я, дескать, знаю"... Это что будетъ: открытіе?.. или изобрѣтеніе?..
   -- .... Изобрѣтеніе...-- робко и неувѣренно отвѣчаетъ экзаменующійся.
   -- Прекрасно-съ. Вамъ въ соображеніи отказать нельзя... Теперь говорите дальше о...
   Кривцову отъ окна лучше было видно экзаменующагося еврея-экстерна. Онъ былъ жалокъ со своими приглаженными жидкими волосами, съ впалою грудью, съ черными, глубоко сидящими глазами, глядѣвшими робко, боязливо-покорно, съ волненіемъ и страхомъ за исходъ испытанія. Третій годъ уже онъ стучится въ двери гимназіи, но не можетъ попасть въ конкурсъ и все числится кандидатомъ. Видно было, что онъ много работалъ и, вѣроятно, работалъ одинъ,-- судя по его поношенной, бѣдной одеждѣ, безъ посторонней компетентной помощи, которая требуетъ оплаты. И не все одолѣвала его голова. Было жалко глядѣть на него, жаждущаго образованія, загнаннаго и робкаго, съ молитвеннымъ выраженіемъ во взорѣ. Суровый "историкъ" не любилъ "жидовъ", но, должно быть, видъ этого бѣдняка все-таки трогалъ его: тонъ его, всегда грубоватый, рѣзкій и отрывистый, звучалъ теперь какъ будто мягче и доброжелательнѣе.
   -- Го-спо-динъ Благово! -- съ ироніей въ голосѣ провозгласилъ "историкъ", отпустивши экстерна и поставивъ ему четверку.
   Невысокій брюнетъ въ очкахъ, съ длинными, безпорядочно торчащими вихрами, вышелъ изъ-за партъ и почтительнымъ баскомъ кашлянулъ въ руку. Кривцовъ поглядѣлъ на него сочувственно и подумалъ: "срѣжется! всѣ каникулы въ любительскихъ спектакляхъ игралъ... талантливый комикъ..."
   "Историкъ" тоже зналъ его за прекраснаго комика и лѣнтяя и извѣдалъ много раздраженій отъ его остротъ и каррикатуръ.
   -- Вотъ попрошу васъ внимательно прислушаться къ отвѣту сего господина,-- сурово сказалъ онъ дремавшему инспектору:-- это необходимо... на случай оправданія, если вздумаетъ подать попечителю округа...
   Благово посмотрѣлъ на историка снисходительно добродушнымъ взглядомъ. Онъ часто слышалъ отъ него подобныя рѣчи и не разъ самъ въ шутку поддерживалъ опасенія этого нервнаго ворчуна относительно "жалобы попечителю": получивъ единицу и уходя на мѣсто, онъ неизмѣнно говорилъ угрожающимъ тономъ:
   -- Что-жъ... Земля наша не безсудна!..
   -- Можетъ быть, онъ хорошо знаетъ? -- сказалъ неувѣренно инспекторъ, съ усиліемъ стряхивая съ себя дремоту.
   -- Д-да... хорошо-о!.. Вотъ вы услышите, какъ онъ хорошо знаетъ... Состояніе Рима во второмъ столѣтіи до Рождества Христова! -- буркнулъ "историкъ" угрожающе-отрывистымъ голосомъ въ сторону Благово.
   Благово вскинулъ глаза вверхъ и пошевелилъ губами. На лицѣ его появились признаки усиленнаго соображенія, а взоръ безпокойно обыскалъ потолокъ и устремился на улицу.
   Пауза тянулась слишкомъ долго даже для начала.
   -- Н-ну... знаешь или нѣтъ? -- бросилъ вопросъ "историкъ", упорно уставясь своими бычачьими, близорукими глазами въ пробивавшіеся усики Благово.
   Благово чувствовалъ, что земля уходитъ изъ-подъ его ногъ. Онъ поглядѣлъ на двери, точно ожидая оттуда помощи,-- въ дверяхъ торчали лица любопытствующихъ учениковъ, уже отъэкзаменовавшихся,-- потомъ бросилъ взглядъ налѣво, въ сторону Кривцова, и попробовалъ даже незамѣтно подмигнуть ему, а затѣмъ глухо проговорилъ:
   -- Я начать не могу...
   Не было слышно, что сказалъ на это историкъ,-- опять оглушающая трескотня потопила всѣ звуки, ворвавшись весело и нахально въ классъ, затѣмъ убѣжала, разростаясь вширь, переходя въ ровный, затихающій рокотъ и утопая въ другихъ звукахъ городской улицы. Звуки эти безпрестанно мѣнялись. Уныло завылъ гудокъ и смолкъ, точно сконфуженный, и уже веселый, звучно предостерегающій звонокъ вагона трамвая смѣнилъ его, раскатившись по улицѣ звонкой болтовней; заржали подравшіяся лошади, лязгая копытами; прошла на обѣдъ толпа штукатуровъ, и шаги ихъ тяжело и мѣрно скребли камни тротуара; гдѣ-то оторвались мягкіе и грустные звуки шарманки и утонули въ трескучей трели городской ѣзды...
   Безпокойная, живая, настоящая жизнь бѣжала мимо классныхъ стѣнъ съ черными досками, съ таблицами и картинами, изображающими голыхъ, мускулистыхъ людей, чужіе города, живописныя развалины... Въ классѣ все было тихо, однообразно, серьезно и скучно...
   -- Не знаешь,-- сказалъ безапелляціоннымъ тономъ "историкъ", когда Благово, путаясь и заикаясь, пробормоталъ нѣсколько словъ объ оптиматахъ и пролетаріяхъ.
   -- Перечисли племена, владѣвшія Италіей послѣ паденія Западной Римской имперіи.
   Благово опять вскинулъ глаза въ. потолокъ, ища тамъ указанія насчетъ этихъ племенъ, потрогалъ дрожащими пальцами правый усъ и неувѣренно проговорилъ:
   -- Я средней исторіи не повторялъ.
   -- Гм... Почему же?
   -- Все равно,-- она въ седьмомъ классѣ повторяется...
   -- Гмм... Такъ ты, значитъ, предваряешь событія?.. Какой предусмотрительный молодой человѣкъ!
   "Историкъ" весело улыбнулся, обнаруживая отсутствіе нѣсколькихъ зубовъ.
   -- Что же ты повторялъ?
   -- Грецію... Я войны знаю...
   -- Грецію? Заглянемъ въ Грецію... О Периклѣ говори.
   "Историкъ" сжалъ губы и комически изобразилъ видъ самаго напряженнаго вниманія. На лицѣ Благово выступила испарина.
   -- Периклъ... украсилъ городъ Аѳины постройками...
   -- Кто такой былъ Периклъ?
   -- Одинъ изъ десяти стратеговъ.
   -- Кто это такое -- стратеги?
   -- ... Это... судьи...
   -- Судьи? Гмм...
   Краснорѣчивая пауза. "Историкъ" искоса смотритъ на Благово, Благово исподлобья на "историка" и нервно ерошитъ волосы на головѣ.
   -- Чей былъ сынъ Периклъ?
   Опять глаза Благово ищутъ помощи на потолкѣ.
   -- Не знаешь? Ксантиппа... Изъ какого рода?
   Глаза Благово, скользнувъ грустно по лысинѣ инспектора, опускаются въ полъ.
   -- Не знаешь? Алкмеонидовъ... Чѣмъ знаменитъ Ксантиппъ?
   Слипшіяся губы Благово силятся расклеиться, но звукъ, который онѣ издаютъ, похожъ и на осторожный кашель, и на мычаніе соннаго человѣка.
   -- Не знаешь? Одержалъ побѣду при Микале. Въ какомъ году?
   -- Въ четыреста семьдесятъ девятомъ! -- вдругъ торопливо, громко и радостно проговорилъ Благово.
   -- Как-кая и гдѣ еще битва была въ тотъ же день и въ томъ же году? -- еще торопливѣе кинулъ вопросъ "историкъ".
   Оживленіе радости опять потухло въ глазахъ Благово, и онъ устремилъ ихъ съ тоской на лысину инспектора. Сѣроватый пушокъ, торчавшій въ вершинѣ этой лысины, придавалъ ей видъ грозный и внушительный, но на уныломъ, скучающемъ лицѣ застыло выраженіе кроткаго стараго барана.
   -- Не знаешь? -- продолжалъ кидать вопросы "историкъ":-- при Платеѣ!.. Кто съ кѣмъ сражался?
   -- ...Аѳиняне... побѣдили... спартанцевъ...
   -- Спартанцевъ? Такъ и запишемъ... На случай жалобы попечителю округа я все запишу, чтобы было на что опереться!..
   Онъ грозно потрясъ клочкомъ бумажки, на которомъ неразборчиво были написаны какіе-то таинственные іероглифы.
   -- Я думаю, онъ обстоятельно показалъ свои знанія?-- обратился "историкъ" къ инспектору.
   Инспекторъ встряхнулся отъ одолѣвавшей его дремоты и сказалъ, сочувственно глядя на Благово -- того самаго Благово, который достаточно-таки поиздѣвался и надъ нимъ, инспекторомъ:
   -- Булванъ!.. ничего не дѣлалъ... нераха!.. И волосы... сколко разъ говорылъ: острычь!.. Не разговарывай! Я тебѣ не товарыщъ!..
   Благово и не пробовалъ возражать. Онъ съ благодушнымъ презрѣніемъ глядѣлъ на инспектора, въ маленькихъ глазкахъ котораго теперь свѣтвлась, вмѣстѣ съ робкимъ сочувствіемъ, безпредѣльная отвага трусливаго человѣка, чувствовавшаго себя въ безопасности при грозномъ "историкѣ". Онъ, вѣроятно, долго еще насѣдалъ бы на Благово, но "историкъ" безцеремонно прервалъ потокъ его краснорѣчія.
   -- До пріятнаго свиданія! -- сказалъ онъ, съ иронической любезностью кивнувъ головой въ сторону Благово и начертавъ на лежавшей предъ нимъ бумажкѣ какой-то новый іероглифъ.
   -- Уходи, булванъ! -- съ сожалѣніемъ прибавилъ инспекторъ, и сѣрый пушокъ на его лысинѣ какъ будто грозно зашевелился.
   Благово забралъ съ парты свои тетради-конспекты и пошелъ къ двери. Около нея онъ остановился, комически-низко откланялся и вышелъ, подрыгавши одной ногой, точно отрясая отъ нея прахъ.
   -- Въ теченіе года постоянно отпрашивался съ урока и не возвращался,-- началъ въ полголоса историкъ, придвинувшись къ инспектору и загибая одинъ палецъ:-- уклонялся отъ отвѣтовъ (онъ загнулъ другой палецъ и побагровѣлъ), надѣвался надъ преподавателемъ... Грубилъ... Устраивалъ каверзы...
   Когда всѣ пять пальцевъ были загнуты и образовали мягкій, толстый кулакъ, "историкъ", жестикулируя имъ передъ носомъ инспектора, спросилъ глухимъ и шипящимъ голосомъ:
   -- Какъ же онъ будетъ смотрѣть на преподавателя, если теперь перевести его?
   Благодушному и робкому инспектору было немножко жаль Благово, этого остроумнаго и бойкаго лѣнтяя. Онъ и бранилъ-то его съ тою цѣлью, чтобы смягчить немножко "историка". Но возражать этому сердитому человѣку было страшно: лицо его теперь было багрово, и онъ свирѣпо вращалъ глазами...
   -- А я долженъ перевести его! -- придушенно-визгливымъ голосомъ заговорилъ историкъ, не дождавшись отвѣта на свой вопросъ:-- я долженъ... да! второгодникъ-съ, видите-ли... да-съ!.. куда его выкинуть изъ сего прекраснаго заведенія?! некуда! да-съ... И я долженъ поставить тройку, иначе всякій сукинъ сынъ будетъ тыкать мнѣ въ глаза пальцемъ и называть меня палачемъ... да!..
   Тогда инспекторъ, принимая видъ рѣшительной свирѣпости, съ трусливой радостью въ голосѣ воскликнулъ:
   -- Березовой бы каши ему... канальѣ!..
   "Историкъ", взволнованный и покраснѣвшій, молчалъ нѣсколько минутъ, тяжело сопя носомъ и обтирая мокрое лицо и шего платочкомъ, свернутымъ въ правильный квадратикъ.
   -- Кого-то сейчасъ попретъ? -- подумалъ Кривцовъ не безъ тревоги и оглянулся.
   Человѣкъ пять еще сидѣло за партами,-- съ потными, напряженными лицами. Погруженные въ какія-то свои соображенія, они вяло перелистывали книжки и тетрадки конспектовъ, работали пальцами въ волосахъ и по лицу, воровливо и робко поглядывали на коммиссію и изрѣдка незамѣтно кивали головами по направленію къ двери, въ которую поглядывали любопытствующіе.
   -- Ну-съ... Кривцовъ, пожалуйте сюда,-- усталымъ голосомъ сказалъ "историкъ".
   Кривцовъ вышелъ и, чтобы скрыть охватившее его невольное волненіе, котораго онъ стыдился, съ чуть замѣтной улыбкой поглядѣлъ на "историка". Онъ любилъ этого умнаго, грубаго, безнадежно раздраженнаго человѣка, любилъ его брань, острыя слова и, въ концѣ концовъ, самую настоящую, самую цѣнную доброту, скрывавшуюся за этой шероховатой, колкой оболочкой наружной свирѣпости. Онъ зналъ, что по своему предмету "историкъ" никого не оставлялъ на второй годъ и ограничивался лишь угрозами. Правда, иногда онъ доводилъ до крайней истомы бранью и насмѣшками, отводя на ученикахъ свою уязвленную безрадостной жизнью душу. Правда, его побаивались и нерѣдко уклонялись отъ его уроковъ. Но, оставляя гимназію, никто не уносилъ о немъ враждебнаго воспоминанія, и всѣ считали его самымъ интереснымъ, самымъ цѣннымъ и самымъ честнымъ учителемъ.
   -- Вы держите въ седьмой классъ? Болтались цѣлый годъ и ничего не дѣлали?..-- сказалъ "историкъ", свирѣпо глядя на изящнаго, чисто одѣтаго и улыбающагося Кривцова.
   -- Нѣтъ, я... занимался немного...
   -- Ммм... немного?.. Поэтому экзаменъ будетъ произведенъ основательно. Людовикъ XIV?..
   Кривцовъ хотѣлъ-было сказать, что онъ провалился уже по-гречески и не претендуетъ на переходъ въ седьмой классъ, но вмѣсто этого какъ-то невольно началъ, запинаясь и путаясь, говорить то, что смутно помнилъ о Людовикѣ XIV.
   -- Сейчасъ видно, что вы не готовили! -- оборвалъ его историкъ съ первыхъ же словъ.
   -- Нѣтъ, я готовилъ,-- совралъ Кривцовъ почти машинально и самъ улыбнулся надъ своимъ малодушіемъ.
   -- Да вы не смѣйтесь! Вотъ я засажу васъ на второй годъ...
   -- Я не смѣюсь...
   -- Дальше!
   Кривцовъ продолжалъ выкладывать свои скудныя свѣдѣнія, не рѣшаясь сознаться въ своей невинности по части исторіи.
   -- Вы мнѣ не о Кольберѣ, а о Людовикѣ разсказывайте. Нечего вилять! -- прервалъ его историкъ съ раздраженіемъ.
   Кривцовъ сочинилъ еще фразы двѣ съ упоминаніемъ Людовика и остановился. То самое выраженіе усиленно-напряженнаго, но безнадежнаго соображенія, которое казалось ему смѣшнымъ въ лицѣ Благово, теперь появилось и на его лицѣ. Онъ такъ же шевелилъ губами и искалъ помощи на потолкѣ, въ углахъ класса и на улицѣ...
   -- По чистой совѣсти, Кривцовъ: разъ прочитали? для очистки совѣсти? -- сказалъ "историкъ" уже мягче, чѣмъ прежде.
   -- Нѣтъ, я раза три, кажется, прочиталъ,-- совралъ Кривцовъ, самъ удивляясь безцѣльности своего лганья, и добавилъ:-- у меня только конспекта не было, какой вы диктовали...
   -- Это ужъ не мое дѣло, -- быстро и съ оттѣнкомъ нѣкотораго злорадства возразилъ историкъ:-- лишь бы я свое дѣло сдѣлалъ, а вы ужъ какъ хотите... Не лучше-ли вотъ что: не отнимайте у насъ напрасно времени: спустите флагъ, ударьте на погребеніе... а?..
   -- Да извольте... Я, все равно, по-гречески срѣзался,-- мужественно сознался, наконецъ, Кривцовъ.
   -- О?! -- въ голосѣ "историка" зазвучала неподдѣльная радость.-- Такъ что-же вы давно этого не скажете? Вотъ человѣкъ... Тогда... до пріятнаго свиданьица!..
   Кривцовъ поклонился и вышелъ.
   -- Вотъ,-- вздыхая съ облегченіемъ, сказалъ "историкъ" инспектору:-- былъ какой ученикъ! любоваться надо было: способенъ, прилеженъ, аккуратенъ... И что это такое?.. Объясните мнѣ, пожалуйста,-- вы опытный педагогъ: какъ въ пятый классъ перевалитъ мальчишка, обзаведется сейчасъ знакомой гимназисткой, научится мерзавчика распечатывать и ничего, ровнымъ счетомъ ничего не дѣлаетъ!.. Палецъ о палецъ не хочетъ ударить!..
   Инспекторъ глубокомысленно пошевелилъ бровями, помолчалъ и сказалъ, вздохнувши:
   -- Времена...
  

II.

  
   Въ результатѣ экзаменовъ, Кривцовъ остался на второй годъ въ шестомъ классѣ.
   Онъ занялъ мѣсто въ самомъ отдаленномъ углу "камчатки", и на стѣнѣ, какъ разъ надъ его головою, красовалась крупная надпись чернилами:
  

Сверхчеловѣкъ
Петръ Ивановичъ Кривцовъ
Одинокій!

  
   Въ подражаніе ему, сосѣдъ его по партѣ надъ своимъ мѣстомъ изобразилъ:
  

Человѣкъ
Станиславъ Казимировичъ Пржеторжевичъ
Сикамбръ!

  
   Надписи эти приводили въ негодованіе инспектора, надзирателей и нѣкоторыхъ преподавателей, особенно батюшку, который очень возмущался Сверхчеловѣкомъ-Одинокимъ. И Одинокій, и Сикамбръ сидѣли нѣсколько разъ подъ арестомъ, хотя упорно отрицали свои авторскія права на эти надписи. Самыя надписи и стирали, и замазывали, но онѣ появлялись снова, въ новомъ блескѣ, съ новыми виньетками. Всѣ дежурные по классу тоже "отсидѣли" за эти надписи, но никакія драконовскія мѣропріятія не могли уничтожить ихъ.
   Классъ былъ большой -- пятьдесятъ два человѣка,-- шумный, шаловливый и очень пестрый по составу. Были въ немъ мужи, уже носившіе бачки, скоблившіе усы и подбородки и говорившіе солиднымъ басомъ, но были и совсѣмъ еще зеленые мальчики. Первый ученикъ едва возвышался надъ партой. Худенькій, блѣдный, тихій, необычайно серьезный, съ большими, мечтательными глазами, онъ говорилъ чуть слышнымъ дѣтскимъ голоскомъ и былъ общимъ -- и учитетелей, и товарищей -- любимцемъ за свою талантливость и конфузливость.
   Не менѣе половины класса имѣли уже нѣкоторый опытъ относительно женщинъ. Такъ называемые "кавалеристы", ходившіе въ узенькихъ брючкахъ со штрипками и въ туго обтянутыхъ курткахъ, достовѣрно знали,-- кто съ кѣмъ живетъ, съ какою актрисой близокъ полиціймейстеръ, кто назначаетъ офицерамъ свиданія въ глухихъ аллеяхъ сада...
   Были добросовѣстные зубрилы, скромные, тупые и вѣчно озабоченные. Впрочемъ, такихъ было немного.
   Были, наконецъ, артистическія натуры,-- поэты, художники, музыканты, актеры,-- самая слабая по успѣхамъ категорія.
   Замыкающей группой являлись мальцы, не вышедшіе еще изъ переходнаго, дѣтски-шаловливаго возраста, вѣчно ссорившіеся, дравшіеся, получавшіе снисходительные шлепки отъ болѣе солидныхъ товарищей, подымавшіе руки "съ мѣста", какъ въ младшихъ классахъ, и даже унижавшіеся до слезъ при полученіи единицы.
   Изъ пятидесяти двухъ человѣкъ своего класса Сверхчеловѣкъ-Одинокій дружилъ только съ немногими второгодниками, а душою принадлежалъ прошлогоднимъ своимъ товарищамъ, бывшимъ теперь въ седьмомъ классѣ. Но и тамъ далеко не всѣ были ему симпатичны. Онъ примыкалъ къ немногочисленному кружку самообразованія, въ которомъ участвовало не болѣе тридцати человѣкъ изъ всей гимназіи,-- большинство восьмиклассниковъ. Кружокъ былъ, такъ сказать, интернаціональный: дѣятельными членами его состояли также реалисты, гимназистки и семинаристы. Кривцовъ любилъ посѣщать рѣдкія, но увлекательно-интересныя собранія этого кружка, любилъ прислушиваться къ горячимъ и безпорядочнымъ спорамъ, улавливать въ нихъ что нибудь новое для себя, учиться этому новому, хотя то, чѣмъ интересовалось большинство членовъ кружка,-- общественныя науки,-- не имѣли такой животрепещущей важности въ его глазахъ: онъ былъ, главнымъ образомъ, художникъ и при томъ -- поклонникъ чистаго искусства, увлекался горячо и страстно его новыми теченіями, но скрывалъ это отъ другихъ.
   Еще въ третъемъ классѣ онъ началъ читать. Читалъ запоемъ и безъ разбора, тратилъ на книги всѣ "собственныя" деньги, лишая себя завтраковъ, простаивалъ по цѣлымъ часамъ предъ витринами книжныхъ магазиновъ, мѣнялъ и продавалъ книги, разыгрывалъ даже ихъ въ лотерею (въ пансіонѣ), пускался и въ другія коммерческія предпріятія (открывалъ, напримѣръ, библіотеку, абонементъ -- пять копѣекъ въ мѣсяцъ) -- все съ единою цѣлью,-- чтобы изыскать средства на покупку новыхъ книгъ. Въ четвертомъ классѣ онъ уже прочиталъ Тургенева, Достоевскаго, Л. Толстого, Гончарова, почти всѣхъ новыхъ беллетристовъ. Въ пятомъ погрузился въ философскія сочиненія Толстого и, увлекшись его ученіемъ, сдѣлался вегетаріанцемъ (только не на долго), пересталъ молиться Богу по утрамъ, какъ это дѣлалъ раньше, на урокахъ Закона Божія сталъ смущать законоучителя казуистическими вопросами. Потомъ прочиталъ книгу "Такъ говоритъ Заратустра" и, познакомившись одновременно съ разсказами М. Горькаго, рѣшилъ стать босякомъ и сверхчеловѣкомъ.
   Незадолго передъ тѣмъ онъ влюбился и началъ писать стихи. Одна маленькая, жизнерадостная гимназистка огорчала его своимъ легкомысліемъ: книги читала только такія, въ которыхъ были "разговоры", терпѣть не могла "философіи", т. е. серьезныхъ бесѣдъ, къ его сверхчеловѣчеству относилась съ веселою и остроумною насмѣшливостью, никогда не грустила о немъ, но любила назначать свиданія, на которыя выбѣгала, накрывшись большимъ теплымъ платкомъ своей горничной. Ея хищный, точеный носикъ мило морщился, глаза искрились плутовствомъ и вызывающимъ, непобѣдимымъ кокетствомъ, а тонкія брови чудно выдѣлялись подъ тяжелыми складками сѣраго платка, окутывавшаго ее до колѣнъ. Онъ терялся передъ ней: хотѣлъ говорить серьезно, а выходило ужасно глупо; она смѣялась, сверкая глазами и зубами, любила нечаянно трогать его своими тонкими руками, задѣть плечомъ, пощекотать волосами его лицо... Сладкій трепетъ пробѣгалъ по его тѣлу отъ этого шелковистаго, нѣжнаго, мгновеннаго прикосновенія, и онъ тогда совсѣмъ глупѣлъ... Онъ былъ влюбленъ въ нее до мая. Въ маѣ пріѣхали студенты, и Кривцову въ какую-нибудь недѣлю пришлось убѣдиться въ непостоянствѣ и коварствѣ женской натуры...
   Еле-еле перелѣзъ онъ въ шестой классъ. И то, кажется, во вниманіе къ его прежнимъ успѣхамъ и примѣрному поведенію,-- въ младшихъ классахъ онъ учился отлично... Въ шестомъ классѣ онъ уже окончательно забросилъ гимназическія науки и отдался цѣликомъ своимъ литературнымъ опытамъ. Онъ долго скрывалъ ихъ отъ товарищей, но слава уже стерегла его: мѣткія эпиграммы его на учителей стали популярны среди гимназистовъ и даже въ городѣ, а затѣмъ получили извѣстность и у гимназическаго начальства. И, конечно, обычная участь русскихъ писателей не обошла и его: онъ претерпѣлъ... Съ тѣхъ поръ всѣ мечты его сосредоточились, главнымъ образомъ, около гармоніи сладкихъ звуковъ и красивыхъ вымысловъ.
   Теперь гимназическими науками онъ уже почти не занимался. Лишь по русскому языку да по физикѣ, которая его интересовала, онъ получалъ пятерки; по другимъ предметамъ еле-еле плелся. Въ нынѣшнемъ году "грекъ" былъ другой, снисходительный и трусливый; новый математикъ, человѣкъ молодой и робѣвшій передъ учениками. Тройки обезпечить было легко, но Кривцовъ ничего не дѣлалъ и питался лишь кое-какими крохами, пріобрѣтенными въ младшихъ классахъ.
   На урокахъ онъ скучалъ до отчаянія, за то издавалъ совмѣстно съ нѣкоторыми семиклассниками журналъ "Лучи Зари", а въ пансіонѣ выпускалъ разъ въ недѣлю газету "Пансіонскія Извѣстія". Этимъ литературнымъ опытамъ онъ посвящалъ большую часть своего времени. Гулялъ мало, пересталъ ухаживать за гимназистками и позволялъ себѣ "развлекаться" только въ классѣ.
   Развлеченія эти стали носить характеръ исключительнаго нарушенія порядка и дисциплины. Учителя негодовали, а классъ покатывался со смѣху, восторгался, удивлялся и долго разсказывалъ объ его остроумныхъ выходкахъ. Въ кондуитномъ журналѣ фамилія Кривцова фигурировала очень часто и на лѣвой сторонѣ -- въ числѣ отсутствующихъ, и на правой, гдѣ значились записи проступковъ.
   Весь персоналъ инспекціи и большинство учителей считали теперь Сверхчеловѣка "заразой" класса и даже всей гимназіи. Онъ, съ своей стороны, проклиналъ это заведеніе, громилъ его въ своихъ журнальныхъ статьяхъ, издѣвался и мечталъ, какъ о высшемъ праздникѣ, о томъ днѣ, когда онъ разстанется съ "мертвымъ домомъ".
   Эти чувства, конечно, раздѣлялись читателями... Это была изумительная по искренности и единодушію ненависть, прочно установившаяся во всѣхъ ученическихъ сердцахъ. Это общее чувство заставляло радоваться болѣзни каждаго учителя, скорбѣть о томъ, если какой-нибудь праздникъ падалъ на воскресенье, съ трепетомъ нетерпѣнія ждать вакацій.
   Учителя объясняли это тѣмъ, что большинство этихъ юношей интересуется не наукой, а лишь средствомъ получить дипломъ. Гимназія требуетъ упорнаго труда, а дѣти, большинство которыхъ принадлежитъ къ сытымъ и празднымъ семействамъ, склонны къ бездѣлью и ненавидятъ трудъ. Однако тѣ же дѣти иногда положительно удивляли ихъ терпѣніемъ, настойчивостью и усердіемъ, отдаваясь самообразованію по интересующимъ ихъ предметамъ, корпя надъ какими-нибудь опытами или машинами, составляя рефераты, разучивая отрывки для литературныхъ вечеровъ, музыкальныя и драматическія пьесы,-- или, наконецъ, изготовляя самыя подробныя и усовершенствованныя "шпаргалки" по всѣмъ предметамъ. На изготовленіе ихъ требовалось времени, во всякомъ случаѣ, больше, чѣмъ на самое добросовѣстное приготовленіе уроковъ, и самое пользованіе ими, обставленное массою затрудненій и риска, все-таки не исключало необходимости учить уроки.
   Міръ гимназіи былъ странный, оригинальный міръ...
   Казалось иногда, что не только главнымъ признакомъ, но и всѣмъ содержаніемъ его была борьба двухъ враждующихъ лагерей. Во имя чего шла эта глухая, безпрестанная, безсмысленная вражда съ ея взаимнымъ недовѣріемъ, озлобленіемъ, подкапываньемъ, насмѣшками и, наконецъ, ненавистью; какая таинственная, неустранимая сила постоянно и неуклонно поджигала и раздувала ее,-- это ни тому, ни другому лагерю не было вполнѣ ясно... Выходило все какъ-то непроизвольно, почти безсознательно, и закутанные сухими, мутными туманами наползающими извнѣ, оба лагеря упорно враждовали, даже не пытаясь присмотрѣться другъ къ другу.
   Одинъ лагерь состоялъ изъ людей усталыхъ, невеселыхъ, замкнутыхъ, робкихъ, иногда до крайности смѣшныхъ.
   Имъ надо было притворяться образованными, развитыми, знающими, но они были, въ большинствѣ, невѣжественны и тупы, задавленные постояннымъ трепетомъ, нуждой и вѣчной заботой о кускѣ.
   Они дѣлали видъ, что убѣжденія ихъ -- ясны, тверды и непогрѣшимы. Но когда въ любознательныхъ юныхъ головахъ рождались интересные вопросы и требовали разъясненія, то на нихъ не было отвѣта, какъ на "не относящіеся къ дѣлу". Изрѣдка лишь кто-нибудь пробовалъ разъяснять и наставлять, но выходила изъ этого только путаница, очевидныя для всѣхъ противорѣчія и трусливое подтасовыванье... На религіозные вопросы, на сомнѣнія молодого духа -- слѣдовали сухо-формальные отвѣты. Вопросы гражданской жизни тщательно обходились. Свободнѣе говорили лишь по вопросамъ морали. Впрочемъ, не тогда, когда ученики спрашивали: въ вопросахъ всегда подозрѣвалась какая-нибудь подковырки, и они строго останавливались. Учителя не говорили, не убѣждали, а изрекали безусловно авторитетныя моральныя истины. Въ младшихъ классахъ эти поученія сводились къ слѣдующимъ категоріямъ: держи себя смирно, старайся, будь внимателенъ и послушенъ, не ковыряй пальцемъ въ носу. Въ старшихъ: имѣй страхъ Божій, ибо онъ есть начало всякой премудрости; не высокоумствуй и не гордись, памятуя, что выше лба уши не растутъ и яйца курицу не учатъ; будь почтителенъ къ начальству, къ старшимъ и къ своимъ наставникамъ; занимайся только своимъ дѣломъ и исполняй въ точности то, что приказываютъ начальники и наставники, ибо повиновеніе есть высшая власть и побѣда, побѣда надъ самимъ собой; будь честенъ, т. е. не пользуйся подстрочниками и "шпаргалками", не списывай задачъ и сочиненій прошлыхъ годовъ, не обманывай преподавателей; будь трудолюбивъ, т. е. аккуратно готовь заданные уроки...
   Но, говоря о честности, они сами были не всѣ честны... Говоря о мужествѣ, почти всѣ были трусы. Страхъ висѣлъ надъ ними постоянно, испугъ и недоумѣніе передъ какими-то карающими призраками сквозили въ ихъ словахъ, въ ихъ поступкахъ, держали ихъ въ безвыходныхъ, удручающихъ тискахъ... Они знали, какъ легко лишить ихъ даже того мизернаго положенія, при которомъ они съ семьями ведутъ полусытое, полуголодное существованіе. Между тѣмъ нѣсколько лѣтъ этой службы съ ея однообразнымъ, безтолковымъ толченіемъ воды въ ступѣ, съ полной изолированностью отъ остальной жизни,-- дѣлало ихъ рѣшительно непригодными ни къ какому другому труду...
   И это сознаніе безвыходнаго плѣна, унижающаго личность, притупляющаго мысль, заполняло все ихъ существованіе изнурительными мелочами, смиреніемъ безнадежности, рабьими инстинктами... Оно рождало нескончаемую, скрытую душевную боль и тупую злобу ко всей отравленной жизни, диктовало самоограниченія всякаго рода, вселяло боязнь самостоятельныхъ мнѣній, искореняло мечту о свободѣ, о тѣхъ порывахъ души, которые когда-то сладко волновали ее и давали красивый смыслъ жизни...
   Все это видѣли ихъ ученики,-- молодой, безжалостный и жестокій въ своемъ судѣ народъ,-- и не прощали имъ ничего, ни единой ихъ слабости.
   Не было среди нихъ героевъ. Героизмъ въ этой средѣ весь ушелъ-бы на то, чтобы сохранить душу въ затхлой атмосферѣ условностей и показной благонадежности.
   Нужна была только изворотливость, чтобы благополучно плавать среди этой массы предписаній и предначертаній, совсѣмъ не выполнимыхъ на дѣлѣ, изгоняющихъ живую душу изъ школьнаго обихода и заражающихъ его ядомъ показной добродѣтели. И въ этой изворотливости многіе доходили до виртуозности, превосходно примѣняясь ко вкусамъ всѣхъ лицъ, могущихъ поощрить или погрозить перстомъ и очами. Эти преуспѣвали... И хотя этотъ успѣхъ давалъ не Богъ вѣсть какое благополучіе,-- но онъ вызывалъ подражаніе и соревнованіе у остальныхъ. Гимназическое преподаваніе было сведено къ формамъ, исключавшимъ всякій интересъ и смыслъ. И было непонятно ни ученикамъ, ни учителямъ, какое значеніе могутъ имѣть тѣ жалкіе, ничѣмъ не связанные и безпорядочной кучей сваливавшіеся въ ученическихъ головахъ обрывки знаній, которые вбивались имъ въ гимназіи...
   Никто изъ учителей ни разу не могъ привлечь одушевленною рѣчью свободнаго вниманія въ классѣ, при которомъ нѣтъ надобности въ зоркомъ наблюденіи за дисциплиной. Никто не вдохнулъ возбуждающей искры интереса къ предмету, хотя многіе умѣло, даже артистически -- съ точки зрѣнія программы -- вели уроки, умѣло разучивали ихъ въ классѣ, умѣло и неуклонно тормошили дремавшихъ учениковъ, искусственно возбуждая ихъ вниманіе "летучими" вопросами.
   И ученики учились вяло, подгоняемые отмѣтками, накопляя въ душѣ отвращеніе къ труду, теряя интересъ къ знанію, развращаясь бездѣльемъ, плутовствомъ и мелкой борьбой съ начальствомъ и учителями. На этой борьбѣ, на ея перипетіяхъ, на всевозможныхъ уловкахъ, обманахъ, массовыхъ шалостяхъ, или "бенефисахъ", и сосредоточивался наиболѣе живой интересъ. И тѣ невеселые, замкнутые, робкіе, иногда смѣшные, скудно одѣтые и уязвленные жизнью люди, которые поочередно приходили въ классы и уходили изъ нихъ, съ недоумѣніемъ, грустью, иногда съ отчаяніемъ и злобой думали и говорили о той "темной силѣ", которую представляло собой молодое поколѣніе...
   При взглядѣ со стороны, сквозь стеклянныя двери класса на эту многолюдную, неспокойную, копошащуюся за партами, щебечущую толпу малышей со стрижеными головенками, съ свѣтлыми, веселыми, плутоватыми глазками, съ перепачканными въ чернилахъ руками, которыя то толкали въ бокъ сосѣда, то строили изъ бумажки пѣтушковъ, то бросали тихомолкомъ шарики,-- становилось весело и забавно... Они сами и ихъ движенія напоминали маленькихъ, веселыхъ животныхъ, подвижныхъ, веселыхъ, забавныхъ и невинныхъ.
   -- Какія милыя дѣтишки! -- невольно думалось, глядя на нихъ:-- надежда родины...
   Но тому усталому человѣку въ очкахъ, который съ каѳедры обводитъ строгимъ взглядомъ эту милую, слишкомъ многочисленную и тѣсно посаженную компанію, который долженъ заставить ихъ сидѣть смирно, быть внимательными, не вскакивать съ мѣста, не отпрашиваться то и дѣло "выйти", не толкаться, не бросать катышки бумаги, не дразниться и проч.,-- этому человѣку они уже не кажутся такими милыми. Онъ знаетъ, какъ они портятъ воздухъ, какъ нечистоплотны, неряшливы, какъ большинство изъ нихъ тупы, лѣнивы, неугомонно, а иногда зло-шаловливы и неуживчивы... И какъ мало въ нихъ мягкости: съ какой непонятной злобою эти милыя дѣти щиплютъ и дразнятъ какихъ-нибудь товарищей неудачниковъ, заморышей, евреевъ; какъ часто стараются взвалить собственную вину на другого, тихомолкомъ нагадить, иной разъ даже украсть.. И часто усталый и озлобленный учитель съ грустью думаетъ:
   -- Будущая надежда родины... А сколько изъ нихъ прохвостовъ выйдетъ!..
   Крайняго предѣла шаловливость достигаетъ въ четвертомъ и пятомъ классахъ. Это -- переходный, критическій возрастъ, когда дѣтская подвижность сочетается съ юношескою амбиціей и заносчивостью, съ преувеличеннымъ сознаніемъ правъ и забвеніемъ обязанностей. Этими классами совершенно ниспровергается авторитетъ надзирателей, появляется особая грубость и дерзость по отношенію къ преподавателямъ, устраиваются ехидныя и злостныя шалости...
   Въ слѣдующихъ классахъ начинаютъ держать себя уже болѣе солидно, но тутъ новое горе: мятежное безпокойство мысли, упорное уклоненіе отъ тѣхъ обязательныхъ рамокъ благонравія, которыя выработаны такъ обстоятельно программами и указаны циркулярами. Тутъ-то и начинается наиболѣе упорная война между двумя лагерями. Одинъ предлагаетъ обильную и неудобоваримую духовную пищу, увѣряя, что она полезна и необходима для жизни, для будущей самостоятельной дѣятельности. Другой сомнѣвается въ этомъ и увертывается отъ навязываемыхъ ему даровъ. Первый лагерь приходитъ къ горькому убѣжденію, что учащіеся лѣнивы, что имъ всякая работа противна, а по душѣ только бездѣлье, пустословіе, повѣсничаніе, грязныя удовольствія, всякаго рода нарушенія порядка... И недоумѣваетъ, за что же ихъ, учителей, винятъ въ томъ, что ученики ихъ выходятъ безграмотными, невѣжественными, неразвитыми?
   Забитый, усталый, отупѣвшій отъ однообразной утомительной, часто лишенной одушевленія и смысла работы -- учитель приходитъ къ заключенію, что матеріалъ, находящійся въ его рукахъ, по преимуществу -- дешевый матеріалъ... Это -- булыжникъ и мусоръ, въ которомъ дорогіе камни теряются по чисто фатальнымъ причинамъ и, можетъ быть, выкидываются вонъ вмѣстѣ съ мусоромъ. Когда же они бросаются въ глаза, то ихъ все-таки требуется вогнать туда же, куда и булыжникъ, и придать имъ окраску и свойства этого прочнаго и малоцѣннаго камня.
   Такъ дѣло и тянется безсмысленно и вяло, насильственно, безплодно, однообразно и скучно. И учителя тяготятся своимъ дѣломъ, обманувшимъ ихъ надежды, и молодое поколѣніе учится безъ интереса, плутуетъ, остается лѣнивымъ и невѣжественнымъ. Оно не любитъ учителей, не желаетъ понять ихъ, бранитъ, не знаетъ, сколько терзающей боли и недоумѣній лежитъ тяжкимъ бременемъ на ихъ усталыхъ душахъ, отравленныхъ стыдомъ безсилія. Оно не понимаетъ и не хочетъ понять ихъ, да и они сами постепенно теряютъ чутье и пониманіе молодежи...
  

III.

  
   15 го октября оканчивалась первая четверть. Нѣкоторые учителя приходили въ классъ съ аттестаціонными списками, на урокахъ выставляли четвертныя отмѣтки, "поправляли" и писали свои отчеты. Эти уроки были не такъ скучны, даже интересны, потому что каждому можно было заниматься своимъ дѣломъ. Но это было не у всѣхъ учителей. Нѣкоторые неуклонно занимались обычнымъ порядкомъ.
   Въ шестомъ классѣ шелъ урокъ по латинскому языку. Учитель, большой, кудластый, глухой и потому сердитый человѣкъ, въ темныхъ очкахъ, велъ его монотонно, глубоко-серьезно, почти съ религіозной важностью. Неодолимая дремота овладѣла всѣми въ классѣ. Преподаватель зорко посматривалъ черезъ темныя очки, чтобы ученики не играли въ шашки, въ карты, не грызли подсолнуховъ, не болтали... Классъ цѣпенѣлъ отъ скуки, зѣвалъ и дремалъ. Болѣе трудолюбивые ученики готовили уроки къ слѣдующему дню. Кривцовъ занимался своей литературой. Онъ написалъ начало стихотворенія, которое давно уже слагалось у него въ головѣ. Неясные и легкіе образы и мысли мелькали передъ нимъ, какъ знакомыя прекрасныя видѣнія, но на бумагу онъ не могъ ихъ передать такъ, какъ они возникали въ душѣ, и выходили они блѣдные, слишкомъ ординарные, будничные, въ убогомъ нарядѣ изношенныхъ словъ, тусклыхъ, потертыхъ, какъ старая монета.
   Онъ написалъ заглавіе: Утромъ. Вывелъ красиво подзаголовокъ: Стихотвореніе. Первые четыре стиха онъ написалъ скоро:
  
   Улетатютъ тихія видѣнья;
   Тускло сѣрый день глядитъ въ окно...
   На душѣ моей уныло,
   Странно-холодно, печально и темно...
  
   Дальше стихи не давались, выходили неуклюжими, громоздкими и никакъ не хотѣли ложиться въ размѣръ. Было досадно...
   -- А поди-ка, брать, вонъ! -- вдругъ послышался басъ Митрофорова.
   -- За что, Петръ Петровичъ? -- раздался въ отвѣтъ недоумѣвающій и заикающійся голосъ Человѣка-Сикамбра.
   -- Ты чего тамъ?... болтать?.. разговоры?.. Усы свои вытягиваешь?.. Думаешь, выростутъ скорѣе?..
   -- Я ничего, Петръ Петровичъ...
   -- Самъ не слушаешь и другимъ мѣшаешь сосредоточиться!... Поди-ка, братъ, вонъ!..
   -- Я слушаю, Петръ Петровичъ...
   -- А повтори-ка послѣднюю фразу!
   Сикамбръ прежде всего выразительно раза два кашлянулъ, чтобы выиграть время, а подъ партой толкнулъ ногой Кривцова и впереди сидѣвшаго Сахарова. Сахаровъ приложилъ ладонь къ губамъ и началъ суфлировать, что у тугого на ухо Митрофорова продѣлывалось всегда не безъ успѣха.
   -- Итакъ... царь Денотаръ... пришелъ... -- суфлировалъ Сахаровъ.
   -- Итакъ... царь Денотаръ...-- неторопливо, съ разстановкой, какъ вдумчиво и сознательно относящійся къ дѣлу человѣкъ, началъ Сикамбръ и внушительно кашлянулъ.
   -- Пришелъ... кхмъ... кхмъ...-- продолжалъ онъ.
   -- Въ эту несчастную и роковую войну,-- прошипѣлъ суфлеръ.
   -- Въ эту... несчастную... и роковую... войну... э-кхмъ... кхмъ...
   Въ это время скомканная бумажка была всунута въ полусжатый кулакъ Сикамбра доброжелательной рукой сосѣда, а черезъ мгновеніе оказалась уже въ книгѣ. Расправивъ ее, Сикамбръ также вдумчиво и неторопливо, но уже безъ покашливанія продолжалъ:
   -- Приходитъ... къ этому человѣку, которому раньше того помогалъ въ справедливыхъ внѣшнихъ войнахъ, съ которымъ былъ соединенъ не только дружбой, но и родствомъ...
   -- Что за обороть: quem -- quocum? -- отрывистымъ и сердитымъ голосомъ задалъ вопросъ Митрофоровъ, когда Сикамбръ кончилъ фразу и поглядѣлъ на него торжествующимъ взглядомъ.
   -- Безсоюзіе,-- проворно прошипѣлъ суфлеръ.
   -- Экхмъ... это... без...союзіе?
   -- Didicisset -- форма?
   -- Pplusquamperrrfectum conjunctivi,-- эффектно произнесъ Сикамбръ, уже безъ всякаго заиканія и покашливанья.
   -- Почему здѣсь -- conjunctivi?
   -- Э... кхмъ... кхмъ...
   -- Побужденіе,-- доносится авторитетное разъясненіе суфлера.
   -- Означаетъ здѣсь... кхмъ... кхмъ... побудительную причину,-- тономъ глубокаго убѣжденія отвѣчаетъ Сикамбръ.
   -- Н-ну, сма-атри ты у меня!.. -- сказалъ угрожающе и не безъ досады Митрофоровъ; видя, что Человѣкъ-Сикамбръ не можетъ скрыть торжествующаго и насмѣшливаго блеска въ глазахъ, онъ грозно крикнулъ:
   -- Сядь!!!
   Мысли Кривцова теперь получили другой оборотъ. Онъ рѣшилъ закончить давно начатую статью "О реформѣ средней школы", предназначенную для журнала "Лучи Зари". Онъ отложилъ стихи и погрузился въ публицистику.
   "Приступая къ учебнымъ занятіямъ въ нынѣшнемъ году,-- писалъ онъ,-- большинство учащихся думало, что занятія будутъ производиться по новой программѣ, по усовершенствованному методу, и что школа станетъ для нихъ не печальной и скучной необходимостью, а опытной и сердечной руководительницей... Но и эти розовыя мечтанія не сбылись. Классическая система, которую такъ пышно хоронила русская пресса, опять живетъ и торжествуеть"...
   Перечитавши это начало, Кривцовъ съ увлеченіемъ принялся громить классическую школу и ея дѣятелей. Онъ писалъ объ исчезновеніи вѣры въ добро, въ науку, въ красоту и радость жизни; ругалъ начальство, нивеллирующее и обезличивающее индивидуальныя черты учащихся, всыпалъ на орѣхи преподавателямъ, которые не хотятъ говорить "живымъ, человѣческимъ языкомъ, съ интересомъ и убѣжденіемъ"...
   Онъ съ удовольствіемъ сталъ перечитывать свое произведеніе, но урокъ кончился. Еще не вышелъ Митрофоровъ, а въ классѣ уже поднялся пестрый и неудержимый гамъ самыхъ разнородныхъ звуковъ: захлопали крышки партъ, зашаркали ноги, кто-то запѣлъ, кто-то громко зѣвнулъ и грубо выбранился, разнообразные голоса пошли перекликаться... Клокочущій, бурливый потокъ шумныхъ звуковъ, наполнивъ длинные, серьезные, полутемные корридоры, выбѣгалъ и на улицу, гдѣ прохожіе съ недоумѣніемъ и любопытствомъ оглядывались, а на лицахъ у нихъ какъ будто было написано раздумье: какъ можно жить и работать взрослымъ въ такомъ неистовомъ, оголтѣломъ кипѣніи оглушительныхъ и безпощадныхъ звуковъ.
   Рѣзкій звукъ колокольчика пронзаетъ этотъ хаосъ и шумъ; медленно колыхнувшись, направляется въ обратную сторону, раздробляется, становится глуше и вливается въ тѣ душные ящики, которые именуются классами. Здѣсь онъ, стиснутый тѣсною каменною броней, сокращается и, постепенно слабѣя, наполняетъ глухимъ жужжаніемъ каменный ящикъ и дробно бьется въ стѣны, потолокъ и окна. Среди громкаго говора, перебранки, перекликаній, смѣха, искусственнаго басового гудѣнія и пѣсенъ, различныхъ звукоподражаній, барабаннаго боя о парты, хрястѣнья партъ отъ возни и выпиранія другъ друга,-- безсильно и жалко тонетъ окрикъ надзирателя... Угрожающая жестикуляція его перста свидѣтельствуетъ о призывѣ къ порядку, но въ усталомъ и страдальчески озлобленномъ лицѣ видна безнадежность и невѣріе въ свои силы
   На второмъ урокѣ былъ "историкъ". Его уроки были всегда самые страшные, но въ то же время интересные. Легко было схватить единицу, но вмѣстѣ съ тѣмъ пріятно и чрезвычайно любопытно было слушать, какъ онъ, разсказывая урокъ или спрашивая, находилъ случай остроумно ругать всѣхъ и вся. Онъ ругалъ полицію, ругалъ "жидовъ", нѣмцевъ и англичанъ, ругалъ русскіе порядки и -- что было всего пріятнѣй -- ругалъ гимназію, гимназическое начальство, учителей и гимназистовъ. Его нервная, отрывистая рѣчь носила рѣзкій тонъ всегда,-- говорилъ ли онъ съ ученикомъ, или съ директоромъ. Онъ всегда волновался, кипѣлъ, сопѣлъ, подергивалъ плечомъ, сердился, даже когда разсказывалъ анекдотъ. Эта одинаковость тона по отношенію ко всѣмъ безъ различія привлекала къ нему ученическія сердца, хотя на него часто злились за его щедрыя единицы и еще болѣе за рѣзкую ругань и издѣвательства.
   Послѣ него приходилъ въ классъ большой и неуклюжій человѣкъ съ черной повязкой на головѣ, съ желтымъ, больнымъ лицомъ, съ роскошной черной бородой и грустными глазами. Это былъ словесникъ, по прозванію Черноморъ,-- человѣкъ кроткій, смѣшной и скучный, а учитель совсѣмъ архаическій. Его даже дразнили рѣдко,-- онъ никому не мѣшалъ заниматься, чѣмъ угодно,-- и ему не мѣшали говорить что-то быстрое и непонятное, барабанить кистями рукъ по каѳедрѣ, вопрошать и не получать отвѣта.
   Его смѣнилъ послѣ большой перемѣны молодой, румяный математикъ, преподававшій первый годъ. Послѣ завтрака, какъ бы онъ ни былъ скуденъ и малозначителенъ, всегда особенно одолѣвала дремота. Математикъ говорилъ тихо, объяснялъ слабо и сбивчиво, краснѣлъ. Его не слушали, или слушали только тѣ, кому нравилось сбивать его.
   -- Не такъ! -- слышалось иногда изъ за партъ:-- въ книгѣ не такъ!..
   Всѣ знали, что молодой преподаватель пока самъ учился и не отступалъ ни на іоту отъ учебника.
   -- Виноватъ,-- конфузливо говорилъ математикъ и торопливо стиралъ доску -- иногда даже не губкой, а прямо рукой.
   Онъ чувствовалъ ужасъ передъ этими большими классами, въ которые онъ попалъ, по волѣ судебъ, въ первый же годъ своей службы. Онъ недоумѣвалъ передъ этой бездной злорадной наглости, безпощадныхъ и безжалостныхъ насмѣшекъ и грубостей, особенно при полученіи отмѣтокъ, которыя онъ ставилъ щедро, и за которыя чуть ни ежедневно дѣлалъ деликатныя замѣчанія директоръ. Два мѣсяца назадъ онъ вступалъ въ это шумное заведеніе румяный, свѣжій и жизнерадостный, а теперь все больше и больше сжимался, ежился, озлоблялся и худѣлъ.
   Пятымъ и послѣднимъ урокомъ былъ урокъ греческаго языка. Шесть разъ въ недѣлю былъ греческій языкъ -- все на пятыхъ часахъ,-- и никто изъ учениковъ шестого класса не тяготился этимъ: это были самые интересные уроки.
   -- Марекъ! -- раздавался голосъ дежурнаго, стоявшаго у дверей класса.
   Этотъ возгласъ извѣщалъ о приближеніи преподавателя греческаго языка. Классъ сквозь пестрый гамъ не слышалъ его, но когда мелкими шажками вкатывалась фигурка коротенькаго, аккуратнаго человѣчка, съ подкрашенной въ каштановый цвѣтъ квадратной бородкой, и пугливо-растерянно оглядывалась, классъ усиливалъ гудѣніе. Радостные, дружескіе возгласы неслись изъ всѣхъ угловъ къ этой чистенькой и робкой фигуркѣ.
   -- Младочехъ! какъ здоровье? -- оралъ одинъ.
   Кто то взвизгивалъ поросенкомъ; другой кричалъ: "тпру!" Слышался короткій, пронзительный свистокъ и одновременно неприличное пѣніе. Кто-то декламировалъ дикимъ басомъ изъ "Демона".
   Фигурка катилась къ каѳедрѣ, сопровождаемая толпой, растерянная, оглушенная и безпомощная.
   -- Са-адитесь, пожалюста, господа! -- умоляюще говоритъ она:-- садитесь по мѣстамъ!
   Бѣдный Марекъ!.. Онъ оглянулся кругомъ и съ нѣкоторымъ опасеніемъ поглядѣлъ на дверь... Эта дверь со стеклами всегда таила въ себѣ нѣчто страшное... Какъ часто черезъ эти стекла глядятъ строгіе, наблюдающіе глаза директора, какъ они угнетаютъ своимъ молчаливымъ и безстрастнымъ контролемъ... А тутъ безпорядокъ... Человѣкъ пять стоятъ около каѳедры, улыбаются, что-то говорятъ одновременно и громко, что нельзя разобрать. Что имъ нужно? И какіе крупные и буйные мальчики... Въ глазахъ у всѣхъ огоньки насмѣшки, злонамѣреннаго лукавства и буйной шалости...
   -- Уже не шумите! -- возвышая свой трескуче-рѣзкій голосъ, особеннаго, спеціально чешскаго тембра, кричитъ Марекъ, сохраняя просительное выраженіе:-- господа, директоръ уже ходить! потьише!.. Уже не пойте тамъ такъ громко басомъ, господа! можно потьише!.. Кривцовъ, вы наиболѣе тамъ шумите...
   -- Нѣтъ, Францъ Антонычъ, я наименѣе тутъ шумлю...
   -- Уже, господа, садитесь, наконецъ!-- еще повышая голосъ, кричитъ Марекъ.
   Нарочно спотыкаясь, стуча ногами, толкая другъ друга и вскрикивая, толпа удаляется отъ каѳедры. Еврей Штейнъ все-таки еще разъ возвращается и, забирая журналъ въ руки, говоритъ:
   -- Позвольте мнѣ посмотрѣть, по математикѣ сколько?
   -- Са-а-дитесь уже! -- вырывая журналъ и прижимая его къ груди, строго кричитъ Марекъ.
   -- Да позво-о-льте... что вамъ стоитъ?..
   -- Уже на мѣсто.
   Въ рѣзкомъ, пронзительномъ голосѣ Марека слышатся, наконецъ, ноты подлиннаго негодованія. Штейнъ, демонстративно шатаясь изъ стороны въ сторону, цѣпляясь за парты и гремя, водворяется на мѣсто.
   -- Къ слѣдующему разу запишите,-- говоритъ Марекъ, ныряя носомъ то въ журналъ, то въ записную книжку, то въ лежащаго передъ нимъ Ксенофонта:-- грамматика... параграфы 32-й и 33-й... переводъ параграфъ 8-й... польовину...
   -- Мно-о-го! -- слышится гудѣніе сперва съ камчатки, у которой даже книги не раскрыты, потомъ, ширясь и распространяясь, захватываетъ весь классъ.
   -- Всего девять строчекъ...
   -- Мно-о-о... о-о-о... у-у-у... э-э... о-о-о...-- гудитъ воздухъ, потолокъ, стѣны класса.
   Марекъ опять бросаетъ боязливый взглядъ на дверь. А что если тамъ директоръ?! "У васъ на урокахъ никакой дисциплины нѣтъ"... Онъ уже говорилъ это... и не разъ...
   -- Петровъ! -- произноситъ Марекъ рѣшительнымъ тономъ:-- пожалюйте къ доскѣ, запишите слова!
   -- Ла-ла-ла-ла-ла...-- завываетъ вдругъ Кривцовъ, безсмысленно вытаращивъ свои красивые черные глаза.
   Этотъ однообразный вой выдѣляется изъ смутнаго гомона и рѣетъ назойливо и уныло надъ классомъ, какъ испуганный и тоскливый звукъ отдаленнаго набата.
   -- Кривцовъ!! -- пронзительно и сердито вскрикиваетъ Марекъ и смотритъ пристально и долго на Сверхчеловѣка, который не сразу замолкаетъ и встаетъ, такъ же безсмысленно выпучивши глаза.
   -- Уже пьерестаньте!
   -- Это сзади, Францъ Антонычъ! -- киваетъ Кривцовъ на стѣну.
   Слышится взрывъ смѣха,-- классъ привѣтствуетъ остроту Сверхчеловѣка громко, намѣренно-громко и безпощадно-оглушительно, дико... Марекъ опять съ испугомъ оглядывается на дзерь. Слава Богу, какъ будто тамъ никого не видно...
   -- У васъ уже завернется скоро тутъ,-- съ угрожающимъ сожалѣніемъ говоритъ онъ, адресуясь къ Кривцову и вертя пальцемъ вокругъ лба.
   И затѣмъ весь погружается въ диктовку словъ, не обращая вниманія на продолжающійся шумъ. Петровъ старательно выводитъ буквы, стучитъ мѣломъ, стираетъ зачѣмъ-то и опять пишетъ, склонивъ голову на бокъ. Явственно затягиваетъ время. Его комически-серьезная и почтительная физіономія располагаетъ къ себѣ Марека, и онъ ставитъ ему въ журналъ 4.
   -- Кащеевъ! -- вызываетъ Марекъ:-- возьмите Ксенофонта и пожалюйте къ каѳедрѣ.
   Кащеевъ лѣниво поднимается и что-то очень долго копается въ партѣ.
   -- Съ мѣста отвѣчать! -- раздается чей-то басъ:-- къ каѳедрѣ не пойдетъ!..
   И тотчасъ же глухой гулъ дружно начинаетъ расти и перекатываться по классу; парты смыкаются: Кащеевъ запертъ, и его не пускаютъ, хотя онъ еще и не дѣлалъ попытки выходить.
   -- Тамъ уже подсказываютъ! -- строго говоритъ Марекъ, стараясь покрыть гудящіе голоса:-- идите къ каѳедрѣ!
   -- Гу-у... оо-о... у-у-у...-- слышится въ отвѣтъ неопредѣленный гулъ.
   -- Будете кричать -- хуже будетъ! Позову директора и.. сторожа!..
   -- Гу-У-у... о-о-о.. у-у-у... э-э-э... о-о-о...
   -- Ну, хорош-шо... отвѣчайте уже съ мѣста... Н-но... только уже не подсказывать! Хорош-шо, хорош-шо... хуже будетъ! Отвѣчайте уже тамъ...
   Кащеевъ начинаетъ съ грѣхомъ пополамъ что-то мямлить. Ему отчаянно и неудачно подсказываютъ,-- въ этомъ случаѣ наибольшимъ усердіемъ отличаются тѣ ученики, которые сами почти ничего не знаютъ. Шумъ стоитъ въ классѣ и отъ дружныхъ подсказокъ, и отъ разговоровъ. Марекъ обводитъ классъ строго недоумѣвающимъ взглядомъ.
   -- Ничего уже не слышу, господа! -- говоритъ онъ.
   -- И я ничего не слышу,-- бормочетъ Кащеевъ.
   -- Ну, теперь по грамматикѣ...
   И Марекъ обстоятельно и съ знаніемъ дѣла доѣзжаетъ Кащеева на грамматикѣ.
   -- Уже довольно,-- произноситъ онъ съ грустью сожалѣнія и дѣлаетъ быстрое, едва уловимое движеніе перомъ:-- са-дитесь...
   -- Пару? за что-же? Я переводъ зналъ!
   Въ тонѣ Кащеева слышится искреннее недоумѣніе и протестъ.
   -- Плохо Лизочкѣ будетъ, если пары будешь ставить! -- раздается чей-то угрожающій басъ.
   -- Кто въ четвергъ дежурный по пансіону? -- долетаетъ до Марека новый голосъ: -- Марекъ? А-га! надо принять къ свѣдѣнію... Бенефисъ за-да-димъ!..
   Однако Марекъ дѣлаетъ видъ, что не слышитъ этихъ возгласовъ, и все свое вниманіе устремляетъ въ записную книжку, изрѣдка, для прочистки своего голоса, покашливая -- коротко и пронзительно-рѣзко.
   -- Кривцовъ! -- вызываетъ онъ съ рѣшительнымъ видомъ.
   -- Не могу, Францъ Антонычъ.
   -- Почему-у?
   -- По разнымъ причинамъ...
   -- Н-ню... такъ я вамъ единичку напиш-шу?..
   -- Сдѣлайте одолженіе. Если вамъ это доставитъ удовольствіе,-- пожалуйста!..
   Марекъ опять устремляетъ свое вниманіе въ записную книжку и быстро дѣлаетъ въ ней какой-то значекъ.
   -- Застрѣлись, братъ! -- сочувственно говоритъ Человѣкъ-Сикамбръ, подавая Кривцову пеналъ, искусно сдѣланный въ видѣ револьвера.
   Кривцовъ, всклокочивъ волосы, береть пеналъ и съ рѣшительнымъ видомъ идетъ къ каѳедрѣ.
   -- Умереть... уснуть...-- говоритъ онъ глухимъ голосомъ и подноситъ револьверъ-пеналъ къ виску. Нѣсколько человѣкъ бросаются къ нему и хватаютъ его за руки. Поднимается крикъ, гвалтъ, смѣхъ, свистъ... Марекъ смотритъ растерянно, ничего не понимая, и, пугаясь этого неистоваго гама, не можетъ оторвать глазъ отъ двери.
   -- Францъ Антонычъ! вѣдь дѣло одного момента... А на вашей душѣ грѣхъ будетъ,-- говоритъ Человѣкъ-Сикамбръ очень убѣдительно.
   -- Н-ню, хорош-шо! Уже я вычеркну единичку! Садитесь! пожалюста, садьте!.. уже я васъ очень попрошу!..
   -- Чѣмъ вычеркивать, журналъ марать,-- лучше переправьте ее на четверку,-- дружелюбно совѣтуетъ кто то.
   -- Садьте, пожалюста!
   -- Въ такомъ случаѣ, позвольте выйти.
   -- Извольте...
   Выходитъ одинъ; за нимъ еще двое, уже не отпрашиваясь. Потомъ кто-то изъ нихъ, отворивши дверь, звонко кричить изъ корридора: ку-ку!
   -- Ку-ку! ку-ку! -- сейчасъже откликаются ему голоса изъ класса.
   Кто-то хлестнулъ кого-то по физіономіи, и въ отвѣтъ раздался тоже звонкій шлепокъ, сопровождаемый поросячьимъ визгомъ. Это Штейнъ визжитъ -- неподражаемо искусно и нагло -- и въ награду сзади опять получаетъ подзатыльникъ.
   -- Не дурачьтесь, господа,-- безсильно и жалобно, страдающимъ и умоляющимъ голосомъ кричитъ Марекъ:-- не ссорьте... Пржеторжевичъ! вы уже каждый день завтракаете!
   Человѣкъ-Сикамбръ, сосредоченно уписывающій булку на первой партѣ, говоритъ съ достоинствомъ:
   -- Я даже и обѣдаю каждый день, Францъ Антонычъ!
   Кривцовъ лежитъ на партѣ ничкомъ и снова тянетъ свою монотонную пѣсню: ла-ла-ла-ла-ла... Раздается благодѣтельный звонокъ и прерываетъ этотъ веселый урокъ. Марекъ быстро выкатывается изъ класса, окруженный молодой, безпредѣльно-шумной и ужасной толпой.
  

IV.

  
   Въ воздухѣ стояла пыль отъ только что подметеннаго пола. Пансіонеры еще не совсѣмъ успокоились послѣ вечерней получасовой рекреаціи. Нѣсколько керосиновыхъ лампъ -- давняго, первобытнаго устройства -- льютъ скудный свѣтъ на парты.
   Вмѣстѣ съ пылью въ воздухѣ носятся жужжащіе звуки, неровно колышется и плещетъ въ стѣны болтовня, шумно срывается погромыхиванье передвигаемой парты, прозвучитъ быстрымъ, трепещущимъ каскадомъ звонкій смѣхъ...
   Потокъ этихъ звуковъ, гибкихъ, звонкихъ и кудрявыхъ, сплетающихся между собой и одинокихъ, безостановочно течетъ, течетъ, течетъ... Проворные и пестрые, они вьются столбомъ мошекъ, смутно звенятъ, какъ рой мухъ, монотонно шлепаютъ, словно плескъ рѣчной волны, бунчатъ подобно разстроеннымъ басамъ гитары...
   Вотъ ученикъ-мечтатель и лѣнтяй мѣрно пощелкиваетъ карандашомъ по листамъ открытой книги и въ унисонъ съ этимъ пощелкиваньемъ раздается подзатыльникъ, данный исподтишка второклассникомъ Мазухинымъ первокласснику Вертоградову. Вотъ вполголоса ссорятся между собой малыши-приготовишки. Ихъ голосовъ почти не слышно, они тонутъ въ общемъ потокѣ звуковъ,-- но видно, какъ шевелятся ихъ челюсти; губы закрыты ладонями -- изъ опасенія, чтобы не замѣтилъ разговора воспитатель (этотъ народъ еще не утратилъ страха передъ воспитателями). Четвертоклассникъ Шлябинъ доказываетъ теорему у доски, и его однообразный, мягко-настойчивый, добросовѣстно зубрящій голосъ плыветь въ общій потокъ и сливается съ болтовней театрала Благово и съ звуками шаговъ трудолюбиваго и сосредоточеннаго Повадскаго. Изъ угла, съ заднихъ партъ, гдѣ сидятъ тѣсно сдвинувшейся группой старшіе ученики,-- несутся волны солидно-бунчащихъ басовъ и покрываютъ негромкій, сдержанный смѣхъ третьеклассника Плисова, которому удалось попасть бумажной стрѣлкой въ лицо толстаго и серьезнаго поляка Козловскаго.
   Кривцовъ сидѣлъ и переписывалъ номеръ "Пансіонскихъ Извѣстій". Дежурилъ по пансіону Ной Николаевичъ Конди, добродушнѣйшій, толстенькій старичекъ съ бритымъ лицомъ, круглый, какъ шаръ, на короткихъ ножкахъ. Его день считался самымъ удобнымъ для выпуска газеты и совмѣстнаго,-- всѣмъ пансіономъ,-- чтенія и обсужденія ея.
   "Пансіонскія Извѣстія" были органомъ, по преимуществу, сатирическимъ, хотя въ нихъ иногда попадались и серьезныя статьи полемическаго характера, направленныя противъ "Лучей Зари". Самыми обширными отдѣлами "Пансіонскихъ Извѣстій" были "Смѣсь" и "Объявленія", въ которыхъ сотрудничали всѣ пансіонеры. Кривцовъ давалъ для "Извѣстій" большею частью стихи, редактировалъ газету и самъ же переписывалъ ее (газета выпускалась въ единственномъ экземплярѣ), юмористическую же часть главнымъ образомъ поставлялъ Благово. Онъ же и читалъ, или, точнѣе, декламировалъ передъ пансіонерами газету, когда Ной Николаевичъ засыпалъ.
   Ной Николаевичъ сидѣлъ теперь, подперши пухлую, бритую щеку рукой, и дремалъ. Передъ нимъ лежалъ старый номеръ "Московскихъ Вѣдомостей", выписываемыхъ на казенныя средства въ гимназію. Но строки этой газеты сливались въ его глазахъ, уплывали куда-то въ сторону, и медленно возвращались назадъ, когда онъ, высоко поднявши свои сѣдыя, кудряныя брови и напрягая засыпающіе глаза, устремлялъ на нихъ строгій, пристальный взглядъ, призывая ихъ къ порядку. Но голова тяжелѣла, и звуки, которые плавали, колыхались и плескали въ нагрѣтомъ и испорченномъ воздухѣ классной комнаты, уходили далеко вмѣстѣ съ строчками газеты.
   Для развлеченія Ной Николаевичъ всталъ и прошелся по классной комнатѣ. Кто-то визгливо смѣялся въ столовой. Тамъ же басомъ сердито покрикивалъ Хмѣлевичъ на своего тупого ученика Мазунина, который повторялъ плаксивымъ голосомъ и ошибаясь какія-то мудреныя нѣмецкія слова. Ной Николаевичъ направился было въ столовую, но въ это время одинъ изъ приготовишекъ коротко взвизгнулъ, и Ной Николаевичъ быстро и строго повернулся къ нимъ, такъ какъ для объясненій это была болѣе удобная публика.
   -- Ной Николаевичъ, чего Грибовскій тутъ лѣзетъ? -- поднявъ ладонь къ носу, заговорилъ одинъ изъ нарушителей порядка, гипнотизируемый пристальнымъ, строгимъ взглядомъ Ноя Николаевича.
   -- Я ничего! -- быстро и звонко говоритъ Грибовскій, вскакивая съ мѣста и тоже поднявши къ носу лапку съ выпачканными въ чернилахъ пальцами. Въ его лицѣ, веселомъ, живомъ и бойкомъ, такъ и игралъ съ усиліемъ сдерживаемый смѣхъ.
   -- Онъ все смѣется тутъ... За ухо дергаегъ...
   -- Я не смѣюсь... Онъ спросилъ, а я засмѣялся...
   -- Штэ-э онъ спросилъ? -- строго прошамкалъ Ной Николаевичъ.
   Грибовскій слегка замялся.
   -- Онъ спросилъ.. Что бишь?.. Э... мм... А я ничего... ей-Богу, ничего, Ной Николаевичъ... Я засмѣялся... Я не дергалъ его за ухо...
   -- Пэр-шивецъ! -- говоритъ спокойно Ной Николаевичъ, и звонкій шлепокъ его мягкой, пухлой ладони коротко и отрывисто запечатлѣвается на затылкѣ Грибовскаго.
   Грибовскій фыркаетъ отъ смѣха,-- ему вторитъ его удовлетворенный сосѣдъ. Ной Николаевичъ самъ не можетъ сдержать улыбку удовольствія. Кто-то съ заднихъ партъ кричитъ: "браво!" и потомъ раздаются жидкіе апплодисменты.
   -- Ной Николаевичъ, поговорите по-болгарски! -- проситъ Грибовскій, привставши съ мѣста и стараясь изобразить на своемъ плутоватомъ лицѣ самую почтительную мину.
   Ной Николаевичъ вывезенъ изъ Болгаріи въ 1831 году. Когда-то онъ самъ разсказывалъ объ этомъ гимназистамъ -- какъ говорятъ, въ опроверженіе легенды, гласившей, что онъ вылупился изъ яйца.
   -- Сядь, бэлванъ! -- говоритъ Ной Николаевичъ любознательному болгарофилу.
   -- Это на русскій похоже...
   Ной Николаевичъ опять размахивается рукой, но на этотъ разъ Грибовскій пригибается и счастливо ускользаетъ отъ подзатыльника. Зажавъ носъ двумя пальцами, Грибовскій силится удержаться отъ смѣха, но прорывается и, открывши парту, ныряетъ въ нее головой, дѣлая видъ, что занятъ разысканіемъ тетради.
   Безучастный къ этой обычной, надоѣвшей ему жизни пансіона, Кривцовъ перечитываетъ свою рецензію о концертѣ заѣзжей пѣвицы. За этотъ концертъ онъ сидѣлъ шесть часовъ въ карцерѣ, ибо ушелъ не только безъ разрѣшенія, но даже вопреки прямому запрещенію инспектора.
   Теперь онъ читалъ:
   "Она пѣла о любви, о веснѣ, о прощальной улыбкѣ вечерней зари, о потухающихъ звѣздахъ передъ утромъ, объ огонькѣ, который горитъ и мерцаетъ во мглѣ душистой ночи... Она пѣла, и голосъ ея свободно и плавно носился надъ залой, душныя стѣны ея были тѣсны для него, и казалось, что онѣ раздвигались, а онъ улеталъ къ далекому, молчаливому небу и звенѣлъ тамъ въ широкомъ просторѣ. А вслѣдъ за дивными звуками и я уносился въ мечтахъ туда, куда они звали, къ тому, о чемъ они пѣли"...
   Онъ вздохнулъ, вспомнивъ, что, волею судебъ, ему пришлось все время прятаться отъ инспектора, который съ непостижимымъ упрямствомъ разыскивалъ его въ залѣ Собранія, твердо вознамѣрившись, вѣроятно, накрыть его на мѣстѣ преступленія. Приходилось сначала улизнуть на хоры, но тамъ увидѣлъ его надзиратель и сказалъ инспектору. Инспекторъ тоже забрался на хоры и своими близорукими глазами смѣшно присматривался къ публикѣ, неловко обходя дамъ и наступая имъ на ноги. Кривцовъ былъ спасенъ группой реалистовъ, которые окружили его плотнымъ кольцомъ, и онъ, присѣвши на корточки въ ихъ ногахъ, благополучно миновалъ ужасную Сциллу...
   Задребезжалъ звонокъ. Въ классную внесли подносы, на которыхъ стояли кружки съ молокомъ и блюдо чернаго хлѣба. Пансіонеры шумно бросились съ мѣстъ и окружили столъ, толкаясь и напирая другъ на друга. Малыши сновали подъ ногами взрослыхъ, бросались хлѣбомъ и расплескивали свои кружки. Ной Николаевичъ сдѣлалъ нѣсколько удачныхъ взмаховъ, но въ такой кутерьмѣ порядокъ установить было очень трудно.
   Второй звонокъ продребезжалъ -- на молитву, и бурливая, копошащаяся, шумная толпа стихла и заняла свои мѣста. Одинъ изъ старшихъ пансіонеровъ прочиталъ главу изъ евангелія, и затѣмъ Благово далъ тонъ:
   -- Доо-ли-фа...
   Малыши -- дисканты и альты -- съ напряженнымъ и боязливымъ вниманіемъ, полуобернувшись, глянули на руку Благово. Басы и тенора стояли серьезные и сосредоточенные въ темномъ углу, у окна. Благово взмахнулъ рукой, и стройные звуки молитвеннаго пѣнія, сначала тихіе, робкіе, нѣсколько неувѣренные, потомъ постепенно выростающіе, словно издали приближаясь, полились въ душный, нагрѣтый и испорченный воздухъ пансіона.
   Шумливая, неугомонная, буйная, непокорная толпа теперь слилась воедино и стала неузнаваемо-серьезна, сосредоточенно-внимательна и торжественна, безъ всякихъ внѣшнихъ побужденій, инстинктивно покоряясь привычному акту, который требовалъ стройности, порядка, дисциплины. И вмѣсто дикихъ, разбивающихъ голову и нервы звуковъ возни, скаканья, ссоры,-- теперь колыхали воздухъ гармоническіе, торжественно-спокойные и свѣтлые, ласкающіе слух ъ звуки...
   Вертоградовъ, маленькій, хорошенькій, склонивъ голову на бокъ, имѣлъ видъ скорбнаго херувима; бѣлокурый и конопатый Гадаевъ старательно звенѣлъ прекраснымъ альтомъ, весь уходя въ потокъ звуковъ; отчаянный Гамовъ иногда выдѣлялся своимъ рѣзкимъ дискантомъ и тотчасъ же оглядывался съ опасеніемъ въ сторону Благово. Сдержанно и серьезно гудѣли басы, переплетаясь съ яркими, нѣжно-грустными струйками теноровъ, то уходящими въ высь, то широко и красиво покрывающими весь хоръ.
   Звуки наполняли всю эту большую комнату, бились и звенѣли, и пѣли въ ней, и отраженные стѣнами долго не умирали, проникая собой весь этотъ разгоряченный лампами, испорченный испареніями воздухъ. И казалось иногда, что они не двигались и застывали гдѣ-то въ далекой высотѣ... Ною Николаевичу, когда онъ прислушивался къ нимъ въ полудремотѣ усталости, представлялся знойный полдень съ горячимъ сіяніемъ солнца и съ застывшимъ въ воздухѣ звономъ, жужжаніемъ и пѣніемъ невидимыхъ пѣвцовъ въ высокой травѣ, въ цвѣтахъ, въ зеленыхъ вѣтвяхъ...
   Кончилась молитва. Малыши гурьбой побѣжали въ спальню, старшіе опять сѣли за парты. Въ классной стало тише, но за то въ спальнѣ кипѣлъ шумный говоръ, смѣхъ, возня. Маленькій Кащеевъ, перемѣняя бѣлье, находитъ, что рубаха ему велика. Согнувши руки и выпустивъ на показъ длинные рукава, онъ кричитъ на дядьку:
   -- Петръ! смотри...
   -- Эхъ, господинъ офицеръ! чѣмъ же я-то виноватъ?-- говоритъ убѣдительнымъ голосомъ юркій дядька.
   -- Чѣмъ! Я тебѣ покажу, чѣмъ!..
   -- А вы станьте хорошенько да вберите ее въ штаники, вотъ она и будетъ какъ разъ... Рубашка дюже приличная... даже трухмальная!..
   Петръ потрогалъ рукава, ощупалъ спину и животъ Кащеева. Новое полотно рубахи торжественно погромыхивало.
   -- У васъ сроду такого свѣжаго бѣлья не было,-- продолжалъ Петръ, гипнотизируя Кащеева своимъ увѣреннымъ тономъ:-- ежели галстучекъ подвязать, то даже къ приличнымъ господамъ въ гости можно въ ней пойтить... Просто какъ менинникъ на менинахъ...
   Кащеевъ постоялъ въ раздумьи на койкѣ, поглядѣлъ на рукава, которые закрывали ему руки совсѣмъ съ пальцами, вздохнулъ и легъ.
   -- Петръ! это что за носки?! -- слышится новый голосъ. Протестуетъ "приготовяшка" Мореходовъ.
   -- Хорошіе носки... Носки пре-отличные, просто какъ сичасъ изъ магазина...
   -- Всѣ рваные! -- негодующе говоритъ Мореходовъ.
   -- Ваше благородіе! гдѣ же ихъ крѣпкіе-то взять? -- съ искреннимъ недоумѣніемъ разводитъ Петръ руками.
   -- Я жаловаться буду инспектору!
   -- Слушаю-съ. А я дилехтору буду докладывать... Эхъ, господа, господа! Барчуки,-- одно слово...
   -- Довольно съ разговорами! -- кричитъ Ной Николаевичъ въ полутемное пространство спальни,гдѣ копошатся съ птичьимъ гамомъ безпокойныя дѣтскія фигурки въ одномъ бѣльѣ.
   Онъ самъ усталъ, и его тянетъ прилечь на койку. Но эту публику сразу не уложишь. Вонъ кто-то шлепнулъ подушкой сосѣда. Слышится негодующій голосъ:
   -- Ушковъ! водовозка!...
   Гамовъ изображаетъ собой "человѣка безъ костей" и выкидываетъ на койкѣ какіе-то гимнастическіе фокусы, а койка подъ нимъ дребезжитъ и кряхтитъ.
   -- Перестать! -- грозно кричитъ Ной Николаевичъ.
   -- Водовозка! -- опять слышится негодующій, обиженный голосъ изъ подушки.
   -- А ты кто? купецъ, что-ль? -- возражаетъ, повидимому, "водовозка".
   -- А ты?.. крестьянинъ или мѣщанинъ?..-- раздается изъ дальняго угла новый голосъ.
   -- Купцомъ можетъ быть всякій христіанинъ,-- докторальнымъ тономъ говоритъ кто-то въ противоположномъ углу.
   Маленькій Мореходовъ, который уже сталъ-было дремать, приподнялъ голову и громко заявляетъ, обращаясь въ пространство:
   -- Всѣ люди могутъ быть купцами... всякій человѣкъ. У насъ есть крестьянинъ -- купецъ первой гильдіи.
   -- Разговоры! -- снова крикнулъ Ной Николаевичъ.
   И его жирный, дребезжащій стариковскій голосокъ сердито прокатился по спальнѣ. Волны разговора понижаются почти до шепота.
   -- Ты у меня смотри! -- слышится угрожающій громкій шепотъ:
   -- Смотри самъ! -- шипитъ кто-то въ отвѣтъ вызывающимъ тономъ:-- гусь!..
   -- Сорока!..
   -- Купчишка...
   -- Ты у меня...
   -- Раз-гэ-вэ-ры...-- кричитъ Ной Николаевичъ и черезъ минуту ложится на койку съ газетой въ рукахъ, придвинувши къ изголовью свѣчку, поставленную на тумбочкѣ.
   Онъ полежалъ минутъ десять, держа передъ собою газету. Потомъ она закрыла его лицо, и тѣ, кто не спалъ, услышали характерное, скромное посвистыванье воспитательскаго носа.
   Изъ классной по временамъ доносились взрывы смѣха, и затѣмъ, когда все затихло, слышался одинокій голосъ, что-то читавшій. Нѣсколько малышей потихоньку сползли съ своихъ коекъ и пробрались туда, въ классную, на звуки этого смѣха и чтенія.
   Тѣсная группа,-- всѣ старшіе пансіонеры, остававшіеся въ классной комнатѣ,-- окружала Благово плотнымъ кольцомъ, а онъ, сидя высоко на партѣ, читалъ номеръ "Пансіонскихъ извѣстій".
   -- "Раздумье". Стихотвореніе въ прозѣ Одинокаго,-- возгласилъ Благово.
   И среди водворившейся глубокой тишины театральный голосъ его зазвучалъ грустно, торжественно и красиво:
   "Я долго шелъ дорогою тернистой... Куда! зачѣмъ? -- не зналъ я самъ... Въ лицо мнѣ били снѣгъ и вѣтеръ, туманъ до сердца проникалъ... А я все шелъ во тьму сѣдую безъ думъ, безъ цѣлей, безъ желанья...
   "Тяжелый мракъ окутывалъ меня; лишь вѣтра заунывный плачъ кругомъ былъ слышенъ, и въ тонъ ему души моя рыдала...
   "И вотъ теперь во мракѣ я наткнулся на стѣну..."
   Малыши, сбившись въ тѣсную кучку въ нѣкоторомъ отдаленіи, съ напряженіемъ крайняго любопытства заглядывали въ ротъ Благово и ловили быстро пробѣгавшій свѣтъ въ его очкахъ. Для нихъ все было непонятно и немножко таинственно, а потому чрезвычайно интересно. Имъ было холодно стоять босикомъ, въ одномъ бѣльѣ, на холодномъ полу, и они жались другъ къ другу, согнувшись и дрожа мелкой дрожью, и блестящими, трусливыми глазенками окидывали большую, теперь уже на половину пустую классную комнату, когорая казалась новой и незнакомой отъ того, что половина лампъ была въ ней погашена, и туда уже прокрался молчаливый и таинственный сумракъ.
   -- Пошли вонъ! -- крикнулъ на малышей кто-то изъ старшихъ, проходя изъ "курилки".
   Но они глядѣли такъ кротко, трусливо и просительно, что ему стало жалко выгонять ихъ. Онъ далъ покровительственный шлепокъ Гамову и прошелъ къ остальнымъ. Пріободренные, они пробрались ближе и забрались на парты, чтобы лучше видѣть читавшаго Благово. Хотя они ничего почти не понимали, но когда поднимался смѣхъ среди старшихъ, то и они смѣялись, звонко и заливисто, звонче всѣхъ.
   -- Мѣстная хроника,-- торжественно возглашалъ Благово: -- "Поистинѣ чудныя дѣлишки совершаются у насъ въ пансіонѣ: не смотря на частыя посѣщенія высшаго начальства, молоко почти ежедневно подается кислое.
   "Съ верхняго балкона постоянно свѣшиваются юбки и тому подобныя прелести инспекторской квартиры, и часто случалось, что кому-нибудь на голову сыпались крошки и вообще всякая дрянь.
   "Попечитель учебнаго округа намѣревается посѣтить пансіонъ и гимназію. Въ особенности онъ хочетъ прослѣдить за однимъ очень умнымъ администраторомъ и полюбоваться на его рукодѣліе"...
   Намекъ былъ на благодушнаго инспектора, который имѣлъ слабость хвастать своими техническими изобрѣтеніями. Дружный взрывъ хохота прервалъ на минуту чтеца.
   -- Внѣшнія извѣстія,-- снова торжественно провозгласилъ Благово.
   "Ходятъ слухи, что у учителя французскаго языка вздувается новая шишка на лбу. Изъ достовѣрнаго источника, однако, намъ извѣстно, что, къ сожалѣнію, никакой шишки не видно...
   "Во вторникъ, 5-го ноября, состоится торжественное открытіе портерной у г. Гамаюрова. Многіе пансіонеры получили почетные пригласительные билеты..."
   Опять взрывъ смѣха. Портерная Гамаюрова пользуется большою популярностью среди пансіонеровъ.
   Благово выждалъ, пока смѣхъ унялся, и возгласилъ снова:
   -- Объявленія. "У директора пропала его милая Пашка -- (корова). Кто приведетъ ее,-- получитъ "спасибо" отъ его превосходительства.
   "Шью хорошіе сапоги за двѣ съ половиной бутылки водки. Надзиратель гимназіи Птицынъ.
   "Ученикъ іезуитской школы Симонъ Шато-де-Флеръ даетъ уроки издѣвательствъ."
   Благово читалъ съ большими паузами, давая возможность своей аудиторіи оцѣнить мѣткость остроумія, направленнаго по адресу непріятелей, всѣмъ хорошо знакомыхъ. Даже малыши увлеклись, слыша знакомыя фамиліи и прозвища, и по временамъ просто визжали отъ восторга.
   -- Отвѣты редакціи,-- провозгласилъ Благово:-- "Новосиль. Баклушѣ-Бею. Совѣтуемъ оставить вашу страсть къ стихотворсгву, ибо ваши стихи очень похожи на воззваніе одного портного къ своей возлюбленной: "О, ты, которая пришила заплату къ сердцу моему... и т. д."
   Гамовъ фыркнулъ особенно громко. За нимъ разсыпался звонкимъ горохомъ Гадаевъ, и завизжалъ отъ восторга Вертоградовъ.
   -- Тише вы! дрянь!.. Пошли вонъ! -- опять послышался чей-то строгій голосъ въ сторону малышей, и они, какъ испуганная стая воробьевъ, вспорхнули и быстро исчезли въ темной столовой.
   Старинные пансіонскіе часы пробили одиннадцать. Вошелъ Петръ.
   -- Тушу, господа,-- сказалъ онъ.
   Группа не сразу стала расходиться. Петръ погасилъ лампы, оставивши только одну маленькую у стѣны. Пансіонеры поболтали еще минутъ пять, сходили покурить и пошли наверхъ, въ спальни. Кривцовъ остался. Ему не хотѣлось идти наверхъ, слушать обычную болтовню, обмѣнъ остротами, иногда сальные разсказы, и онъ сидѣлъ, задумавшись, и смотрѣлъ въ окна. Свѣтъ отъ лампы жидко падалъ на поознобленные и безсильно болтавшіеся листья тополей за окномъ, и они казались кремовыми. Иногда въ темнотѣ мелькалъ фонарикъ извозчика, съ громомъ прокатывалась его пролетка, какіе-то темные силуэты проплывали вмѣстѣ съ ней. Мысль бѣжала за ними. Кто эти люди? Счастливы ли они? свободны ли? чѣмъ озабочены? любятъ ли, наслаждаются ли? Грустятъ ли отъ того, что жизнь тѣсна? И что такое, вообще, жизнь, ихъ жизнь, его, учителей и всѣхъ?..
   Длинный, узкогрудый восьмиклассникъ Кудринъ съ рѣдкою, курчавою растительностью на бородѣ, подсѣлъ къ лампѣ и погрузился въ чтеніе книги "Прогрессъ и бѣдность". Подошелъ и остановился поближе къ скудному свѣту лучшій математикъ гимназіи -- Пѣхотинъ. Въ рукахъ у него было какое-то объемистое руководство по физикѣ, не гимназическое.
   Кривцову хотѣлось задать имъ безпокоившіе его вопросы, но, взглянувши на ихъ лица, сосредоточенно-серьезныя, осмысленныя, симпатичныя, онъ не рѣшился оторвать ихъ отъ занятій. Онъ началъ писать свою поэму "Сверхчеловѣкъ и люди". Она начиналась такъ:
   "Раскинулось поле. И вѣтеръ шумѣлъ въ нескошенной травѣ. Волновалась поспѣвшая рожь. И мѣсяцъ плылъ по небу, ясный, холодный, безстрастный, и съ трепетомъ билась былинка у пыльной дороги, и въ далекомъ селѣ чуть мерцалъ огонекъ изъ окраинной хаты... Было тихо, темно и тепло; пахло вечеромъ, свѣжестью ночи и рѣчнымъ тростникомъ. Онъ шелъ... онъ все шелъ... Онъ не видѣлъ ни неба, ни тьмы, ни лучей, ни былинки, ни встрѣчныхъ людей на повозкѣ съ снопами, и шелъ безъ оглядки въ невидную даль, въ широкую даль... Онъ шелъ отъ людей, отъ угла, отъ покоя... Ему было чуждо ихъ мелкое горе, грошевыя радости, совѣсть... ихъ чуткая совѣсть и жалость къ страдающимъ, слабымъ, и страхъ передъ силой, предъ смертью и горемъ... Непонятый ими, онъ самъ ихъ понять не хотѣлъ или не могъ..."
   Его волновала музыка словъ, волновало желаніе выразить въ этой музыкѣ то неясное и безпокойное, что бродило въ его душѣ и искало выхода, свѣта, ясныхъ, точныхъ и красивыхъ звуковъ. Но когда ему казалось, что онъ уловилъ уже нить этихъ смутныхъ грезъ и темныхъ вопросовъ,-- красивыя, гармоническія слова какъ разъ ускользали отъ него, и на мѣсто ихъ выступалъ простой и скучный языкъ знакомой невеселой жизни... И онъ падалъ духомъ, терялся въ безплодныхъ и долгихъ мечтаніяхъ.
   -- Ну, хорошо,-- задумчиво и не обращаясь ни къ кому, сказалъ онъ вслухъ:-- жизнь... вотъ какъ она есть... что она такое? въ чемъ ея гвоздь?.. И можно ли ее повернуть по своему и... куда?..
   То, что онъ задалъ эти вопросы, какъ бы продолжая начатый разговоръ или отвѣчая своимъ мыслямъ, не удивило его сосѣдей и даже не сразу оторвало ихъ отъ чтенія.
   -- Когда наука откроетъ способъ камни обращать въ хлѣбъ, жизнь можно будетъ повернуть въ любую сторону,-- сказалъ, наконецъ, Пѣхотинъ, не поднимая головы отъ книги.
   Кудринъ быстро закрылъ свою книжку и, любя поспорить, сейчасъ же возразилъ, немного заикаясь:
   -- Хлѣба тебѣ мало? На всѣхъ, братъ, хватитъ!.. Но суть то самая въ томъ, что у однихъ переизбытокъ всѣхъ благъ земныхъ, а у другихъ -- избытокъ тяжелаго труда и темноты... И, дѣйствительно, иногда -- ни крохи хлѣба... Кажется, ясно, что не о наукѣ надо мечтать съ ея камнями-хлѣбами, а о другомъ...
   -- Развѣ только въ этомъ вся суть жизни? -- возразилъ Кривцовъ.
   И между ними загорѣлся споръ, не первый и не послѣдній, никогда не приводившій ихъ къ согласнымъ выводамъ, но все-таки занимавшій ихъ всѣхъ. Голоса ихъ, хотя они говорили не громко, звучно раздавались въ пустой классной комнатѣ; звуки бились о стѣны, гулко звенѣли и перекликались въ углахъ и забѣгали даже въ нижнюю спальню, гдѣ Петръ будилъ Ноя Николаевича.
   -- Вашескобродье! а-а, вашескобродье! -- говорилъ Петръ, деликатно тормоша посвистывавшаго носомъ Ноя Николаевича:-- пожалуйте раздѣваться.
   -- Мм... ммм?..
   -- Раздѣваться извольте. Камашики давайте почистить.
   Ной Николаевичъ поднялся, сѣлъ на кровати и съ удивленіемъ оглянулся кругомъ.
   -- Двѣнадцатый часъ, вашескобродье! -- почтительно допожилъ Петръ.
   -- Потушилъ лампы?
   -- Такъ точно.
   -- Все въ порядкѣ?
   -- Точно такъ. Легли. Вотъ Гамовъ тамъ только, въ столовой... "Человѣка безъ костей" представляетъ. Разстелилъ одѣяло на полу... Я ихъ просилъ: "Ной Николаичъ", молъ... не слухаются... Пожалуйте камашики. Брючки извольте снять.
   Ной Николаевичъ покорно разоблачился, посидѣлъ съ минуту на койкѣ въ раздумьи и сказалъ:
   -- Дай-ка туфли.
   Петръ проворно нырнулъ подъ койку и извлекъ оттуда вязаныя туфли. Ной Николаевичъ въ одной рубахѣ, на цыпочкахъ, направился къ столовой и, подкравшись къ дверямъ ея, сдѣлалъ стойку, какъ хорошій охотничій песъ. Изъ столовой доносился тихій говоръ дѣтскихъ голосовъ, осторожныхъ, понижаемыхъ иной разъ почти до шепота.
   -- А то у насъ въ Трубчевскѣ былъ циркъ...-- говорилъ кто-то, повидимому, "человѣкъ безъ костей":-- такъ тамъ одинъ черепаху представлялъ... вотъ такъ...
   -- Эг-тэ штэ тэ-кое?! -- строгимъ, слегка придавленнымъ голосомъ прикрикнулъ Ной Николаевичъ, дѣлая шагъ въ столовую.
   Испуганныя фигурки въ бѣлыхъ рубашкахъ и подштаникахъ заеѣменили-было въ классную, но въ дверяхъ перенялъ ихъ Петръ, и онѣ быстро, какъ мышенята, заюркали мимо Ноя Николаевича. Онъ взмахнулъ ладонью, и звонкіе шлепки одинъ за другимъ пронеслись по столовой. "Человѣкъ безъ костей" попробовалъ было присѣсть и увернуться. Ной Николаевичъ, дѣйствительно, промахнулся въ первый разъ, но успѣлъ сдѣлать второй взмахъ, взялъ пониже, и "человѣку безъ костей" за его коварство достался самый звонкій шлепокъ по мягкимъ частямъ. Должно быть, было больно, потому что "человѣкъ безъ костей", закрывшись одѣяломъ, чуть слышнымъ, но все-таки протестующимъ голосомъ сказалъ:
   -- Вы не имѣете права драться, Ной Николаевичъ...
   -- Бэл-ва-ны! -- сказалъ въ пространство Ной Николаевичъ, укладываясь съ кряхтѣньемъ на койкѣ.
  

V.

  
   За длиннымъ, массивнымъ дубовымъ столомъ, покрытымъ краснымъ сукномъ съ золотой бахромой,-- засѣдалъ педагогическій совѣтъ.
   Участвовало около двадцати человѣкъ, но высокая актовая зала въ два свѣта казалась пустою, молчаливою и скучною. Народъ въ ней сидѣлъ тихій, усталый, разгова ривавшій вяло и неохотно. Было похоже, что каждый, точно противъ воли, вытягивалъ изъ себя слова, и почти всѣ говорили нескладно, безъ всякаго ораторскаго искусства, коротко и нерѣшительно.
   Странное состояніе полудремоты и усталаго равнодушія было написано на всѣхъ лицахъ, когда классный наставникъ какого нибудь класса читалъ обычный отчетъ о количествѣ учениковъ въ началѣ и въ концѣ четверти, о числѣ пропущенныхъ уроковъ по уважительнымъ причинамъ и по причинамъ неуважительнымъ, о средней успѣшности и объ успѣшности по отдѣльнымъ предметамъ, о количествѣ учениковъ въ первомъ и во второмъ разрядѣ, о количествѣ таковыхъ внѣ разряда и т. п.
   При обсужденіи поведенія класса разсматривались лишь случаи отдѣльныхъ нарушеній дисциплины. Этотъ вопросъ иногда нѣсколько оживлялъ засѣдавшихъ людей въ синихъ форменныхъ сюртукахъ,-- схватывались между собою два-три преподавателя или помощники классныхъ наставниковъ,-- но и эти схватки были также вялы и неоживленны, если не носили личнаго характера. Остальные члены совѣта интересовались ими лишь постольку, поскольку онѣ затягивали время и отдаляли конецъ засѣданія.
   Эти люди, сидѣвшіе теперь за краснымъ сукномъ съ золотой бахромой, пришли сегодня домой въ четвертомъ часу, усталые, раздраженные и голодные. Пообѣдали кое-какою дрянью, приправленною размышленіями о дороговизнѣ жизни, и въ половинѣ шестого отправились опять въ гимназію -- на совѣтъ, который никому изъ нихъ не былъ интересенъ, ибо нельзя въ теченіе цѣлаго ряда годовъ или десятковъ лѣтъ сохранить интересъ къ вопросамъ, которые обсуждать приходилось съ оглядкой и съ оговорками, соображаясь съ обстоятельствами, примѣняясь къ духу руководящихъ лицъ, начальственныхъ распоряженій и проч., и проч.
   И вотъ они сидятъ здѣсь, равнодушно-покорные и погруженные въ свои скучныя мысли, усталые и тупо раздраженные. Все то, что они здѣсь видятъ, слышатъ, говорятъ,-- старо, старо и до послѣдней черточки извѣстно, избито, обсуждено со всѣхъ сторонъ,-- все повторяется аккуратно изъ года въ годъ, даже эти -- непонятные на первый взглядъ для свѣжаго человѣка -- проступки и шалости учениковъ... А время уходитъ, унося съ собой рѣдкіе и блѣдные цвѣты ихъ молодости, и бросаетъ ихъ въ сумеркахъ разбитой, безрадостной, неинтересной жизни тупѣть, боязливо сжиматься и безжалостно, одинъ за другимъ, отсѣкать порывы сердца и запросы ума...
   Гимназія была большая,-- свыше пятисотъ человѣкъ. И хотя директоръ не затягивалъ преній по вопросамъ о мелочныхъ проступкахъ, но все-таки на эти вопросы ушло много времени, и конецъ засѣданія казался далекимъ.
   Около двадцати минутъ, напримѣръ, было потеряно на обсужденіе проступка первоклассника Игнатьева, который написалъ на доскѣ "неприлично-похабныя слова", какъ значилось въ кондуитномъ журналѣ. Устнымъ сообщеніемъ класснаго наставника было выяснено, что Игнатьевъ, имѣвшій непреололимую склонность къ калиграфіи, написалъ на доскѣ во время перемѣны, послѣ урока естественной исторіи: "листъ г...но-фіолетоваго цвѣта". Надпись эту усмотрѣлъ помощникъ классныхъ наставниковъ Благоглаголевъ и притянулъ къ отвѣту дежурнаго. Дежурный смалодушествовалъ и выдалъ Игнатьева. Классный наставникъ, Митрофоровъ, по этому вопросу держался того мнѣнія, что Игнатьеву слѣдуетъ сбавить баллъ по поведенію до 3-хъ, такъ какъ надпись свидѣтельствуетъ уже о значительной испорченности мальчика. Нѣкоторые преподаватели возражали, что достаточно съ него и тѣхъ двухъ часовъ, которые "отсидѣлъ" за свою калиграфію этотъ простоватый и добродушный малый. Они вяло пикировались нѣкоторое время. "Историкъ", всегда нервный и какъ бы обиженный чѣмъ-то, сказалъ съ раздраженіемъ:
   -- И охота вамъ, господа, терять время... Двадцать человѣкъ насъ,-- почти всѣ убѣленные сѣдиной,-- проводимъ время... надъ чѣмъ-же -- надъ пустымъ проступкомъ какогото мальчишки!..
   Черноморъ, сидѣвшій рядомъ съ нимъ въ глубокой задумчивости, грустный и больной, приставилъ ладонь къ уху и спросилъ потихоньку и робко:
   -- А о комъ это рѣчь-то?.. Извините, я не вслушался...
   -- Какой-то первоклассникъ...
   -- А-а... да, да... Такъ въ чемъ же дѣло?
   -- Да вотъ... какой баллъ по поведенію поставить: четверку, пятерку или тройку?..
   -- Такъ, такъ...
   -- А не все ли равно этому щенку, какой у него баллъ по поведенію?
   -- Совершенно вѣрно! совершенно вѣрно! Намъ это безразлично...
   -- Для него -- плевать на это дѣло! -- продолжалъ историкъ съ раздраженіемъ,-- а мы черезъ него теряемъ время... Придешь домой во второмъ часу, ляжешь спать не въ обычную пору... Часа два проворочаешься въ постели, пока заснешь, потому что нервы ужъ ни къ чорту не годны... А то иной разъ и до утра не заснешь... Потомъ вставай въ половинѣ седьмого, съ больной головой или на пять -- на шесть уроковъ. Кому это нужно, скажите, пожалуйста? кому и для чего?..
   -- Совершенно вѣрно... Совершенно вѣрно...-- грустно согласился Черноморъ, погруженный въ свои собственныя думы и плохо слышавшій раздражительную, нервную, шипящую рѣчь сосѣда.
   И когда директоръ поставилъ вопросъ объ Игнатьевѣ на баллотировку (голосами), то Черноморъ уже забылъ, о комъ шла рѣчь, и удивленно посмотрѣлъ на директора, услышавши его вопросъ:
   -- Ваше мнѣніе, Семенъ Егорычъ?
   -- Э-э... ммм... я согласенъ съ мнѣніемъ класснаго наставника,-- наудачу сказалъ онъ, послѣ значительной паузы.
   -- Т. е. тройку?
   -- Какъ съ?..
   -- Тройку въ поведеніи Игнатьеву?
   -- Да, да... совершенно вѣрно... Виноватъ! а какого класса?..
   -- Перваго.
   -- Ну, тогда... пусть четверка... Виноватъ... да, да... совершенно вѣрно: пусть четверка... Перваго класса?.. да, конечно... Помню, въ Ивановѣ-Вознесенскѣ былъ такой случай...
   Онъ долго еще бормоталъ что-то, изрѣдка наклоняясь къ сосѣдямъ то съ правой, то съ лѣвой стороны, но замѣтивъ, что его никто не слушалъ, вздохнулъ и опятъ грустно опустилъ глаза на свою роскошную черную бороду.
   Затѣмъ возникъ продолжительный обмѣнъ мыслей между батюшкой и директоромъ по поводу проступка второклассника Маслакова. Проступокъ заключался въ томъ, что Маслаковъ показалъ "носъ" при проѣздѣ архіерейской кареты мимо воротъ гимназіи. Опять таки тотъ же всевидяшій Благоглаголевъ усмотрѣлъ этотъ "носъ" и притянулъ Маслакова къ отвѣту. Маслаковъ увѣрялъ, что онъ сдѣлалъ этотъ носъ кучеру архіерея, котораго хороше зналъ, живя на архіерейскомъ дворѣ. Товарищи Маслакова подтверждали на "слѣдствіи", что Маслаковъ раскланялся очень вѣжливо вмѣстѣ съ другими, когда карета архіерея поровнялась съ воротами гимназіи, а "носъ" показывалъ, когда карета была еще далеко.
   Но батюшка подвергалъ сомнѣнію всѣ эти дружныя показанія и настаивалъ на исключеніи Маслакова изъ гимназіи, такъ какъ изъ него толку, вѣроятно, не будетъ, если ужъ съ такой ранней поры отличается "разнузданностью мыслей и поступковъ".
   Изъ учителей никто не рѣшался возражать,-- предметъ былъ слишкомъ деликатный. Одинъ директоръ,-- и то въ выраженіяхъ очень осторожныхъ,-- говорилъ, что нѣтъ основаній для такихъ предположеній, какія высказывалъ батюшка, и что показаніямъ товарищей Маслакова можно повѣрить.
   -- Кучеру... Онъ говоритъ: кучеру...-- возражалъ о. протоіерей проницательно и тонко, какъ прокуроръ:-- а я достовѣрно знаю, что у владыки уже нѣсколько кучеровъ за годъ перемѣнилось...
   -- Что-жъ такое? Онъ со всѣми можетъ быть на короткой ногѣ,-- отвѣчалъ директоръ:-- вѣдь онъ живетъ гдѣ-то тамъ... близко... Отецъ его -- какой-то консисторскій чиновникъ, кажется.
   -- Все можетъ быть,-- смиренно и покорно вздохнувши, сказалъ батюшка:-- положимъ, что я -- неправъ, а Маслаковъ -- чистъ и непороченъ, яко агнецъ... я же лгу на него, онъ же говоритъ лишь одну правду,-- положимъ... Но какъ владыка взглянетъ на это дѣло?.. Вотъ, скажетъ, какъ религіозно-нравственное воспитаніе поставлено въ классической гимназіи...
   -- Владыка, вѣроятно, никакъ не взглянетъ, потому что "носъ" этотъ былъ показанъ издали... Общія показанія -- и товарищей Маслакова, и помощника классныхъ наставниковъ -- единогласно утверждаютъ, что Маслаковъ показывалъ "носъ", когда карета его преосвященства была еще около коммерческаго банка... Разстояніе почтенное... Разсмотрѣть "носъ" въ толпѣ мальчиковъ едва ли можно и на болѣе близкомъ разстояніи. А если его преосвященству угодно будетъ потребовать объясненій, мы покажемъ ему нашъ протоколъ...
   -- Итакъ,-- директоръ обратился ко всѣмъ членамъ совѣта,-- ставится на баллотировку вопросъ: исключать-ли Маслакова, или ограничиться пониженіемъ отмѣтки въ поведеніи до 3-хъ и карцеромъ на десять часовъ?
   Подавляющее большинство голосовъ высказалось противъ исключенія.
   Было уже полчаса двѣнадцатаго, когда дошли до шестого класса. Классный наставникъ монотоннымъ и безучастнымъ голосомъ прочиталъ обычный отчетъ и затѣмъ сказалъ:
   -- Что касается выдающихся проступковъ въ классѣ, то самый длинный мартирологъ ихъ за Кривцовымъ. За нимъ шесть записей въ кондуитѣ.
   -- Кривцовъ!.. да... ммм... высокоумный господинъ... Сверхчеловѣкъ...-- сказалъ дипломатическимъ тономъ батюшка.
   -- Пожалуйста,-- произнесъ директоръ, обращаясь къ классному наставнику съ своей обычной оффиціальной, суховатой манерой:-- потрудитесь прочитать.
   -- Запись о. протоіерея отъ 23-го августа,-- началъ классный наставникъ съ нѣкоторой торжественностью:-- "Кривцовъ, спрятавшись за доску, каркалъ вороной и кудахталъ курицей..." Былъ арестованъ за это инспекторомъ на три часа.
   -- Три часа,-- смиренно-грустнымъ тономъ сказалъ батюшка, вздыхая:-- что такое для Кривцова три часа!.. Эххъ-ма-а...
   -- Отъ 2-го сентября запись г. инспектора: "Кривцовъ безъ уважительной причины не явился на уроки. Въ тотъ же день отлучился самовольно изъ пансіона и замѣченъ былъ катающимся на лодкѣ."
   -- Нагуливалъ здоровья, значитъ,-- съ мрачной ироніей замѣтилъ "историкъ".
   -- Запись преподавателя французскаго языка отъ 15-го сентября,-- продолжалъ между тѣмъ классный наставникъ:-- "Кривцовъ принесъ въ классъ нюхательнаго табаку и роздалъ ученикамъ, отъ чего на урокѣ происходимъ шумъ и безпорядокъ. Во время урока Кривцовъ кряхтѣлъ, мычалъ и громко кашлялъ..."
   На безстрастныхъ и усталыхъ лицахъ нѣкоторыхъ учителей мелькнула-было на одинъ моментъ улыбка, но сразу потухла опять.
   -- Отъ 16-го сентября запись инспектора: "Кривцовъ издѣвался надъ преподавателемъ французскаго языка".
   -- Въ чемъ же, собственно, дѣло? -- спросилъ директоръ, обращаясь къ преподавателю, молодому человѣку съ рябымъ лицомъ самаго настоящаго русака, очень обстоятельному и аккуратному.
   Склонивъ голову на бокъ и умѣренно жестикулируя одними пальцами, преподаватель сказалъ:
   -- Собственно говоря... просто мальчишество. Но въ шестомъ классѣ оно имѣетъ... пожалуй... уже злостную окраску. Да. Я вхожу въ классъ, а Кривцовъ -- у каѳедры. Въ тотъ моментъ, какъ я подошелъ къ каѳедрѣ, онъ становится въ театральную позу, руки вверхъ и дѣланнымъ басомъ возглашаетъ: "помолимся здѣшнимъ идоламъ..." Ну... затѣмъ кланяется мнѣ въ поясъ... Классъ, конечно, хохочетъ... Порядокъ водворить при такихъ условіяхъ,-- судите сами,-- трудно...
   -- Возможно-ли держать такого, Яковъ Романычъ? -- заговорилъ, глядя поверхъ темныхъ очковъ, Митрофоровъ:-- вѣдь онъ весь классъ заражаетъ. Въ интересахъ класса слѣдовало бы исключить... Все равно, ничего не дѣлаетъ...
   -- Виноватъ, я еще не кончилъ,-- сказалъ классный наставникъ:-- еще есть записи.
   -- Пожалуйста,-- обратился въ его сторону директоръ.
   -- Отъ 2-го октября запись помощника классныхъ наставниковъ Степана Иваныча Благоглаголева: "Кривцовъ съ дикою кровожадностью бросался на скамью и кричалъ: нѣмца не будетъ! заболѣлъ милостію Божіей!"
   Какъ ни были серьезно настроены члены совѣта, но засмѣялись,-- главнымъ образомъ, надъ редакціей записи.
   -- Съ дикой кровожадностью? -- переспросилъ директоръ, улыбаясь подъ своими густыми и длинными усами.
   -- Точно такъ, Яковъ Романычъ,-- сказалъ, почтительно поднимаясь съ мѣста, Благоглаголевъ:-- просто изувѣрски оралъ!.. До такой степени пронзительно... однимъ словомъ... какъ рѣзаный баранъ!..
   Это былъ юркій брюнетъ съ просѣдью и съ лысиной, тщательно закрытой уцѣлѣвшими волосами, съ благообразнымъ, елейнымъ лицомъ, съ черными, масляными, чрезвычайно юркими глазами, постоянно мѣнявшими свое выраженіе -- грозное по отношенію къ первоклассникамъ и приготовишкамъ, проницательное и выслѣживающее по отношенію къ начальству. Когда онъ говорилъ, то помогалъ себѣ глазами, бровями, головой и руками. Очень любилъ выраженія высокаго стиля и злоупотреблялъ ими на потѣху ученикамъ и отчасти даже учителямъ.
   -- Наконецъ, послѣдняя запись отъ 16-го октября,-- сказалъ классный наставникъ:-- "Кривцовъ сидѣлъ подъ партой во время общей молитвы..."
   -- Отъ какого числа? -- спросилъ директоръ.
   -- Отъ 16-го октября.
   -- Это ко второй четверти относится.
   Потомъ директоръ помолчалъ, покрутилъ свои длинные усы и обратился къ Митрофорову:
   -- Такъ ваше мнѣніе, Петръ Петровичъ?..
   -- Я говорю, Яковъ Романычъ, можно-ли такого держать?-- заговорилъ Митрофоровъ своимъ глухимъ басомъ, сильно смягченнымъ при обращеніи къ директору:-- вѣдь надо принять во вниманіе интересы не одного, а большинства... Интересы класса... А тамъ есть слабохарактерные ученики, которые всегда потянутся за такимъ вожакомъ.
   -- Да, въ интересахъ класса не мѣшало бы...-- кротко присоединился батюшка.
   Онъ говорилъ всегда мягкимъ, маслянистымъ голоскомъ и во взглядахъ былъ чрезвычайно дипломатиченъ, почти неуловимъ.
   -- Вѣдь способенъ шельмецъ!.. Но...
   Батюшка развелъ одними перстами и склонилъ голову къ лѣвому плечу, а взоръ пустилъ вправо.
   -- Эти разные казуистическіе вопросы его... Конечно, для потѣхи класса... Насчетъ Толстого, напримѣръ. Да, какъ-же!.. Большой почитатель великаго таланта!..
   -- У меня однажды на урокѣ заявилъ: "признавать собственность есть мѣщанство и пошлость",-- мрачно сказалъ "историкъ".
   -- А-а,-- съ изумленіемъ и дѣланнымъ ужасомъ прошипѣлъ шепотомъ батюшка, высоко поднявъ брови и вытягивая шею.
   -- За такія слова,-- говорю ему,-- тебѣ перо слѣдуетъ вставить!.. А онъ и ухомъ не повелъ.
   -- Да, замысловатый мальчикъ! -- почтительно приподнявшись, опять замѣтилъ надзиратель Благоглаголевъ.
   -- Замысловатый? -- переспросилъ директоръ съ неопредѣленнымъ выраженіемъ.
   -- Съ душкомъ! Съ ба-а-льшимъ душкомъ!..
   Усы директора зашевелились отъ усилія сдержать улыбку.
   -- Не смѣю...-- заговорилъ Благоглаголевъ, значительно шевеля бровями:-- не смѣю навязывать своего, такъ сказать, внутренняго размышленія, но... думаю, что онъ даже въ Бога не вѣритъ.
   Голосъ Благоглаголева сталъ при этомъ таинственнымъ и понизился почти до шепота:
   -- Въ церкви, напримѣръ, когда стоитъ, то нѣтъ того человѣка, чтобы онъ, такъ сказать...
   Тутъ голосъ и глаза Степана Иваныча приняли вдругъ зловѣще-грозное выраженіе.
   -- ...Не пронзилъ бы взглядомъ!.. Съ насмѣшкой съ такой... съ презрѣніемъ!.. Просто, какъ говорится, насквозь пронзитъ взглядомъ!.. Пропаганду порядочную можетъ развести въ гимназіи... Под-зе-мель-ный человѣкъ!..
   Благоглаголевъ тонко и хитро прищурилъ лѣвый глазъ и погрозилъ въ пространство указательнымъ перстомъ.
   -- А вѣдь способный гоноша,-- робко заявилъ Черноморъ: -- обстоятельныя сочиненія подаетъ... превосходный слогъ... ясно, сжато и картинно...
   Но онъ не былъ поддержанъ никѣмъ.
   -- Все это такъ, господа,-- сказалъ директоръ, помолчавъ:-- только къ какимъ же мѣрамъ мы можемъ прибѣгнуть, по вашему мнѣнію?
   -- Конечно, устранить надо изъ гимназіи,-- сказалъ мрачно Митрофоровъ:-- вѣдь это, такъ сказать, зараза... нельзя же...
   -- Исключить теперь нельзя,-- сказалъ директоръ.
   -- Почему же?
   -- Да потому, что нѣтъ достаточныхъ основаній. Проступки, правда, многочисленные, но вмѣстѣ съ тѣмъ -- не такіе, чтобы они влекли за собой исключеніе. Округъ можетъ сдѣлать намъ внушеніе... и порядочное!.. Какъ вы думаете?
   -- А сколько онъ у насъ народу перепортитъ? Интересы другихъ?..
   -- Ну... надо какъ нибудь парализовать его вліяніе... Вѣдь нельзя сказать, чтобы онъ и злой былъ малый... И неглупый. Я говорилъ съ нимъ нѣсколько разъ. И классный наставникъ тоже. Даже интересный малый, я вамъ скажу. Но декадентъ, повидимому.-- "Я",-- говоритъ,-- "къ красотѣ стремлюсь". А подъ красотой онъ другое что-то разумѣетъ, чѣмъ всѣ мы... понять, впрочемъ, мудрено, что именно. Да. Все-таки потерпимъ. Учится онъ не вполнѣ удовлетворительно и къ концу учебнаго года, можетъ быть, подъ 34-й параграфъ попадетъ... За неуспѣшность... Тогда ужъ и разстанемся съ нимъ. А теперь... такъ я полагаю: въ поведеніи ему 3 поставить, засадить на 24 часа въ карцеръ и сдѣлать выговоръ отъ имени педагогическаго совѣта? передъ классомъ?.. Нѣтъ возраженій, господа?
   -- И родителямъ предупрежденіе сдѣлать... поставить ультиматумъ,-- прибавилъ Митрофоровъ.
   -- Можно, пожалуй, и отца вызвать еще разъ. Я ужъ вызывалъ его какъ-то...
   Былъ уже второй часъ ночи, когда учителя расходились изъ гимназіи. Тротуары были мокры и скользки. Тускло горѣли рѣдкіе керосиновые фонари. Лунная ночь, закутанная тучами, глядѣла огорченной, больною старухой. Въ воздухѣ сырая мгла сѣялась съ неба, похожаго на промасленную бумагу. Усталымъ, мрачнымъ людямъ было далеко идти. Почти всѣ жили въ глухихъ, отдаленныхъ улицахъ города: Мѣщанскихъ, Пуховыхъ, Пеньковыхъ, Посадскихъ и т. п., а гимназія находилась въ центрѣ города. Никто не взялъ извозчика -- изъ экономіи, и всѣ шлепали тяжело и сердито по мокрымъ камнямъ тротуаровъ и по лужамъ перекрестковъ.
   -- Да, вотъ вѣчный вопросъ: отцы и дѣти,-- говорилъ Черноморъ, съ трудомъ поснѣвая въ своихъ высокихъ калошахъ за старымъ математикомъ и батюшкой, которые не слушали его и вели свой разговоръ: -- вотъ подите, поймите ихъ... Вѣчный протестъ -- противъ кого же? Противъ тѣхъ, кто все имъ отдаетъ, все... Противъ родителей, учителей, воспитателей, начальства... И вѣдь ужъ если бы на своихъ ногахъ стояли... А то на чужія средства еще живутъ... на средства тѣхъ же отцовъ... ничего своего еще нѣтъ, а какая гордость... какой протестъ...
   -- На обѣщаніяхъ однихъ пока выѣзжаютъ... Ну, что-жъ, смиренно удовольствуемся и этимъ... Хотя я, за болѣзнь попадьи, завязъ на сотню цѣлковыхъ въ кассу и никакъ не могу раздѣлаться...-- долетѣли до Черномора слова батюшки, адресованныя не къ нему, но онъ, привыкшій со всѣми соглашаться, грустно согласился и здѣсь:
   -- Да... совершенно вѣрно, со-вер-шенно вѣрно...
   И потомъ все время поддакивалъ математику, который, сердито отплевываясь и ругаясь, продолжалъ развивать свои мысли передъ батюшкой, закутавшимся въ высокій воротникъ своей ватной рясы.
   Математикъ умѣлъ ругаться крѣпко и со вкусомъ, какъ умѣлъ въ веселыя минуты превосходно разсказывать пряные анекдоты.
   -- И вѣдь что обидно? Всѣ знаютъ -- эти предначертанія тамъ разныя,-- не выполнимы и не нужны... Однако, когда нужно согнуть нашего брата въ бараній рогъ, то ужъ не безпокойтесь: и дисциплина слаба, и единицъ много, и пренебрегъ мѣрами кротости, и въ то же время былъ слишкомъ снисходителенъ въ требованіяхъ... все, все можно найти, при добромъ желаніи...
   -- Мѣры кротости... да, это теперь модное...-- вздохнулъ батюшка:-- а въ прежнее время пучекъ хорошей лозы... тоже не плохо выходило... Пожалуй, оно бы и теперь... того...
   -- Да, да... совершенно вѣрно...-- поддакнулъ кроткій Черноморъ.
   -- Посидѣли бы они въ нашей шкурѣ! -- продолжалъ яростно математикъ:-- попробовали бы... Да!.. Возложили вотъ: сдѣлай такъ, чтобы учащіеся видѣли, что пища, предлагаемая ихъ уму въ стѣнахъ заведенія, питательнѣе той, которую они ищутъ у разныхъ злонамѣренныхъ людей... Ха-ха... Хорошо-съ. Я -- математикъ. Что я сдѣлаю съ такимъ, напримѣръ, с-мъ с-мъ, какъ Кривцовъ? Онъ гораздо развитѣе меня! Ему есть время и возможность и почитать, и поговорить... Онъ слѣдитъ за литературой, за современностью... А я, при восьми душахъ дѣтей... Ха-ха... Я начну ему разводить политику... Неумѣло, грубо, бѣлыми нитками пришью къ какому-нибудь вопросику... И онъ сейчасъ же, съ перваго же шагу, уловитъ эту фальшь, собьетъ меня, на потѣху своимъ товарищамъ, и просвѣтитъ ихъ куда лучше меня... Ибо я... какъ загнанный заяцъ! конечно... да... Только о кускѣ и думаешь... Какая ужъ тутъ политика,-- книжки не на что купить и прочитать ее некогда... Только о прибавкѣ и толкуешь... А о ней лишь поговорили... Тьфу!..
   Онъ крѣпко выругался, а Черноморъ, развеселившись и конфузливо хихикнувъ, сказалъ:
   -- Да, совершенно вѣрно... совершенно вѣрно... Ночи просиживали... Какіе славные проекты составлялись... Помню, въ Ивановѣ-Вознесенскѣ покойный директоръ... даже о квартирахъ для учителей была рѣчь... все подробно.. приличные оклады, пенсіи... да... Однако, до свиданія, господа!
   И онъ повернулъ налѣво, въ грязный переулокъ, опасливо обходя большую лужу, смутно блестѣвшую на перекресткѣ. Въ сыромъ, мглистомъ, угрюмомъ воздухѣ онъ еще нѣсколько минутъ слышалъ, какъ ему казалось, сердитые звуки осипшаго, простуженнаго голоса математика, перемежавшіеся съ звучнымъ шлепаньемъ тяжелыхъ калошъ батюшки. И нѣсколько разъ, останавливаясь среди безмолвнаго переулка, погруженнаго въ крѣпкій сонъ, онъ говорилъ грустно и кротко:
   -- Да, да... совершенно вѣрно... совершенно вѣрно...

А. Березинцевъ.

"Русское Богатство", No 6, 1904

Ко всем произведениям автора К списку авторов