Книговод

Франк Гельм

Краг Томас


   

ФРАНКЪ ГЕЛЬМЪ.

Исторія одного одинокаго.

Романъ въ трехъ частяхъ.

Томаса Крага.

Съ норвежскаго.

   

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Дѣтскіе и студенческіе годы.

I.

   Я живу уединенной, замкнутой жизнью въ тихомъ домѣ на окраинѣ большого города. Вокругъ дома садъ. Одну комнату въ этомъ домѣ я особенно люблю. Передъ окнами покачивается зелень, и когда до меня доносится тихій шелестъ листвы, мнѣ кажется, что природа нашептываетъ мнѣ что-то успокоительное. Здѣсь я люблю сидѣть и читать. Здѣсь я изучаю человѣческую жизнь въ историческія времена... И иногда мнѣ кажется, что я подмѣчаю связь между тѣмъ, что я переживаю въ настоящее время, и тѣмъ, что случилось съ кѣмъ-нибудь другимъ много лѣтъ тому назадъ. Да, по временамъ у меня является даже такое чувство, будто я близокъ къ разгадкѣ...
   Мой отецъ былъ директоромъ гимназіи въ С. Звали его Бенедиктъ Іельмъ. Впрочемъ, объ отцѣ я буду еще говорить позже. А теперь я разскажу кое-что о моемъ дѣтствѣ.
   Моя мать умерла, когда я былъ еще совсѣмъ маленькимъ. Въ моемъ воспоминаніи лишь смутно встаетъ образъ блѣдной женщины, которая нѣжно ласкала меня. Я не могу припомнить даже ея голоса.
   Вотъ почему въ дѣтскіе годы я былъ почти исключительно предоставленъ самому себѣ. И я широко пользовался своей свободой. Гдѣ я только ни бродилъ, куда ни заглядывалъ! Я очень любилъ ходить на старыя верфи, гдѣ такъ вкусно пахло смолой и гдѣ такъ весело стучали молотки. Я стоялъ и смотрѣлъ на все широко раскрытыми глазами и удивлялся всему, что я видѣлъ. Но я пользовался своей свободой не только для прогулокъ. Одно время моимъ любимымъ мѣстопребываніемъ былъ нашъ чердакъ. Тамъ я игралъ во всевозможныя игры. Сундуки и ящики были городами, сломанные стулья кораблями. Все на чердакѣ было такъ своеобразно, все дѣйствовало на мое воображеніе. На маленькихъ зеленыхъ оконцахъ во множествѣ жужжали мухи и осы, а по угламъ подъ балками неподвижно сидѣли среди своихъ паутинъ большіе пауки-крестовики. Иногда они высасывали большую муху и уже высматривали себѣ новую добычу.
   На чердакъ за мной заходила наша старая служанка Вирта.
   -- Ты опять здѣсь на темномъ чердакѣ, карапузъ? Не хочешь ли лучше прогуляться, пока не вернется домой папа?
   -- Хорошо, Вирта. Но ты должна пойти со мной.
   -- Пойдемъ, пойдемъ, я согласна,-- отвѣчала Вирта успокоительно.
   И мы отправлялись съ ней вдвоемъ, и мнѣ было съ ней очень весело. Вирта была очень добра и терпѣлива со мной, и какихъ только игръ я ни придумывалъ съ ней!
   Подъ вечеръ я любилъ забираться къ ней въ комнату, и тогда она играла для меня на гармоникѣ. Она широко, широко растягивала гармонику и при этомъ закрывала глаза, наслаждаясь своей игрой. Часто я засиживался у нея до самаго прихода отца.
   -- А, ты наслаждаешься игрой Вирты?-- говорилъ отецъ добродушно.-- Ну, а теперь пойдемъ поболтать съ отцомъ по-латыни.
   Правда, я очень любилъ, когда Вирта, играла на гармоникѣ, но я ничего не имѣлъ и противъ того, чтобы "поболтать по-латыни" съ отцомъ. Подъ этимъ понятіемъ скрывалось такъ много интереснаго для меня. Отецъ болталъ со мной о самыхъ разнообразныхъ предметахъ, поучая меня въ то же время. Часто онъ самъ такъ увлекался этими бесѣдами со мной, что я насыпалъ, сидя возлѣ него.
   Мы сидѣли обыкновенно на большой кушеткѣ, и онъ обнималъ меня одной рукой. Онъ разговаривалъ со мной такъ серьезно и такъ просто, будто онъ былъ моимъ старшимъ другомъ. Такая же манера была у него и въ гимназіи во время уроковъ, на которыхъ онъ предпочиталъ сидѣть за небольшимъ столикомъ подъ каѳедрой, точно ему хотѣлось быть поближе къ намъ.
   Я такъ и вижу его передъ собой, какимъ онъ бывалъ на урокахъ. Блѣдное лицо, обрамленное почти совсѣмъ сѣдыми волосами и бородой, и кроткіе глубокіе глаза. Его предметами были латинскій и греческій языки. Онъ преподавалъ въ старшихъ классахъ и давалъ ученикамъ какъ бы послѣднюю шлифовку для аттестата зрѣлости. Тихимъ, задушевнымъ голосомъ разсказывалъ онъ намъ о грекахъ и римлянахъ.
   У него была стройная и худая фигура, лицо его дышало безпредѣльной добротой. Глубокіе глаза легко принимали мечтательное выраженіе. Онъ былъ въ одно и то же время далекъ отъ жизни и считался съ дѣйствительностью. Онъ шелъ своимъ особымъ путемъ, но онъ прислушивался къ голосу жизни. Онъ могъ, какъ никто другой, говорить о современныхъ соціальныхъ движеніяхъ и борьбѣ, но на всемъ, что онъ говорилъ, лежалъ уже отпечатокъ суда исторіи. До его кабинета доносились лишь заглушенные отголоски жизни, но зато болѣе ясные.
   Въ его преподаваніи оживали мертвые языки, и даже сухая грамматика становилась интересной. Онъ облагораживалъ все, чего только касался. Это былъ настоящій патрицій въ лучшемъ смыслѣ этого слова.
   Я радъ, что этотъ благородный и прекрасный образъ съ самыхъ юныхъ лѣтъ запечатлѣлся въ моей душѣ; это первое впечатлѣніе человѣка съ благороднѣйшей душой уже никогда больше не изглаживалось во мнѣ. Быть можетъ, оно-то и было моимъ первымъ впечатлѣніемъ о людяхъ вообще. Оно способствовало тому, что во мнѣ появилась спокойная сила, твердое сужденіе, а въ необходимые моменты жизни и непреодолимое презрѣніе. И если я -- какъ это ни печально сознавать -- и измѣнилъ многому впослѣдствіи, то этотъ образъ изъ давно прошедшаго остался во мнѣ неприкосновеннымъ.
   

II.

   Теперь я разскажу о бургомистрѣ Крусэ и его семьѣ. Эта семья особенно выдѣлялась въ нашемъ маленькомъ приморскомъ городкѣ, и съ ней я сошелся особенно близко.
   Когда я былъ еще совсѣмъ маленькимъ, я постоянно слышалъ разговоры о бургомистрѣ Аркибальдѣ Крусэ. Да и зналъ я его очень хорошо, такъ какъ онъ былъ нашимъ ближайшимъ сосѣдомъ.
   Домъ отца былъ маленькій и непритязательный, но въ немъ царили порядокъ и уютъ. Въ нѣсколькихъ небольшихъ комнатахъ стояла солидная мебель, находившаяся тамъ уже много лѣтъ. Тутъ и тамъ пріятно нарушали строгость обстановки или изящно расшитая ширма -- рождественскій подарокъ какой-нибудь родственницы -- или красивый коврикъ ручной работы, преподнесенный отцу въ день его рожденія. Вообще же домъ отца былъ тихимъ убѣжищемъ ученаго.
   Зато у сосѣдей, въ домѣ бургомистра Аркибальда Крусэ, все было иначе. Тамъ процвѣталъ романтизмъ. Домъ, называемый "Боргомъ", былъ очень большой, но онъ находился въ стадіи постепеннаго и неукоснительнаго разрушенія. Мебель была оригинальная, она состояла изъ неудобныхъ, а иногда даже излишнихъ предметовъ. Стили были смѣшанные -- тутъ была и роскошная мебель изъ краснаго дерева въ стилѣ "ампиръ" и дубовая въ стилѣ "ренесансъ". Были вещи совсѣмъ простыя и были такія, которыя стоили всей меблировки вмѣстѣ.
   И все-таки многаго самаго необходимаго недоставало. Я это чувствовалъ, когда входилъ въ обширныя комнаты. Въ нихъ было собрано много красивыхъ вещей, но комнаты производили холодное впечатлѣніе и казались неуютными и нежилыми.
   У бургомистра Крусэ былъ дядя, который въ теченіе многихъ лѣтъ жилъ въ этомъ домѣ. Этотъ дядя оставилъ послѣ своей смерти бургомистру Крусэ въ наслѣдство свой домъ со всѣмъ инвентаремъ, а также довольно значительную сумму денегъ. Такъ что когда-то бургомистра можно было считать даже богатымъ человѣкомъ. Къ тому же онъ былъ необыкновенно пріятный человѣкъ въ обществѣ, онъ много путешествовалъ и могъ многое поразсказать изъ своихъ переживаній. Кромѣ того, онъ былъ очень музыкаленъ и игралъ на скрипкѣ, какъ настоящій виртуозъ. А его жена, высокая дама съ благороднымъ римскимъ носомъ, прекрасно играла на роялѣ, а также на арфѣ.
   Да, эта пара, Аркибальдъ и Лоренца Крусэ, была во многихъ отношеніяхъ совершенно особенная. Уже одни только ихъ имена придавали ихъ личностямъ оригинальный отпечатокъ. Они были точно изъ другой эпохи, изъ другихъ странъ. Впрочемъ, люди и говорили, что ихъ предки были откуда-то съ юга. Нѣкоторые увѣряли, что это были пираты, появившіеся изъ Испаніи и затѣмъ снова бѣжавшіе въ Испанію, такъ какъ имъ грозила кара за то, что они убили множество людей.
   Бургомистра Крусэ и его жену не очень-то уважали въ городѣ. Нѣкоторые улыбались, а другіе покачивали сомнительно головами, когда заходилъ разговоръ о нихъ. Но для этого были достаточно уважительныя причины: во-первыхъ, бургомистръ былъ очень плохимъ хозяиномъ. Ему повезло болѣе, чѣмъ многимъ другимъ, онъ получилъ хорошее наслѣдство, да и доходы у него были недурные, но къ чему все это повело? Унаслѣдованныхъ отъ дяди денегъ ему хватило всего только на десять лѣтъ. Такъ что же, семья могла хорошо жить на доходы бургомистра. Однако, этихъ доходовъ хватало только наполовину. И вотъ, бургомистру Крусэ пришлось писать письма своимъ роднымъ и друзьямъ, которые и помогали ему. Немало денегъ посылали ему люди, которые когда-то, въ дни его блеска и богатства, посѣщали его домъ и теперь не могли отказать ему въ его просьбѣ. А свои просьбы онъ всегда излагалъ въ шутливой и веселой формѣ, называя себя "бѣднымъ норвежскимъ чиновникомъ", хотя это не мѣшало ему просить очень настоятельно.
   Такъ бургомистръ жилъ нѣкоторое время. Онъ всегда оставался изящнымъ, представительнымъ мужчиной. А фру Лоренца была его вѣрной женой и подругой, которая не только аккомпанировала его прекрасной игрѣ на скрипкѣ волшебными звуками своей арфы, но также искренно восхищалась всѣмъ, что бы ни дѣлалъ ея мужъ. Такъ, напримѣръ, когда они вмѣстѣ бывали гдѣ-нибудь въ обществѣ или на балу, фру Лоренца только и смотрѣла на своего мужа. А когда этотъ старый, слегка накренившійся уже фрегатъ проносился мимо нея въ вальсѣ съ молоденькой дѣвушкой, она довольно кивала головой и говорила:
   -- Нѣтъ, вы посмотрите только на Аркибальда! Вѣдь онъ уже сѣдой, но развѣ онъ не моложе всей молодежи, взятой вмѣстѣ? Ну развѣ онъ не очарователенъ?
   Однажды до нея дошли слухи о томъ, что одна красивая дѣвушка была предметомъ усиленныхъ ухаживаній бургомистра. Она спросила:
   -- Ну, а какъ отнеслась къ этому дѣвушка?
   -- Она рѣшительно отклонила его ухаживанія,-- отвѣтили ей.
   -- Что за дура!-- воскликнула фру Лоренца обиженно.-- Подумать только, отвергнуть такого человѣка!
   Бургомистръ былъ не менѣе легкомысленъ, чѣмъ его жена. Это особенно рѣзко проявлялось по отношенію къ его дѣтямъ. Онъ строго слѣдилъ за тѣмъ, чтобы они были хорошо одѣты и чтобы у нихъ были хорошія манеры, и красота ихъ была постояннымъ источникомъ его искренняго восхищенія. Беззаботность и шалости его дочерей всегда радовали его. Напрасно было бы жаловаться ему на нихъ,-- онъ только смѣялся на все. Но больше всего онъ радовался плохимъ отмѣткамъ, которыя получалъ въ школѣ его сынъ Карло. Онъ увѣрялъ, что изъ "зубрилъ" никогда не выходитъ ничего путнаго. А когда Карло однажды вечеромъ угостилъ своихъ товарищей дорогими сигарами папаши, Крусэ пришелъ въ восторгъ: "Гмъ, такъ онъ взялъ мои Анри Клей! Чортъ возьми! Въ этомъ мальчикѣ видна раса!" Однако, былъ случай еще хуже этого: бургомистру пожаловалась какъ-то одна старая дѣва, содержавшая кондитерскую, что Карло слишкомъ ухаживаетъ за ея легкомысленной приказчицей. "Гмъ... вотъ какъ,-- отвѣтилъ бургомистръ,-- а дѣвушка хорошенькая?... А, вы говорите, она кокетка, у нея черные глаза и чолка на лбу... о, я такъ и представляю себѣ эту маленькую плутовку! Ну, могу только сказать, что въ этомъ отношеніи Карло въ меня, онъ такъ же рано началъ свои похожденія".
   Итакъ, семья бургомистра не походила на другія семьи. Конечно, люди могли относиться къ ней снисходительно и прощать имъ то и другое, но понимать ихъ они не могли.
   Одно только понимали почти всѣ: что оба, бургомистръ и его жена, играютъ прекрасно. И благодаря этому оригинальной парѣ прощалось многое. Случалось иногда, что люди, проходившіе во время прогулки мимо "Борга" и съ досадой и огорченіемъ говорившіе о безуміи бургомистра, вдругъ останавливались, точно очарованные, и прислушивались къ звукамъ, доносившимся изъ открытыхъ оконъ. "Ахъ, этотъ бургомистръ!-- говорили они.-- Правда, онъ мотъ и въ головѣ у него гуляетъ вѣтеръ, но зато какъ онъ играетъ!" -- И дѣйствительно, скрипка его пѣла и рыдала. Въ окно можно было видѣть его стройную фигуру съ гордо вскинутой благородной головой и профиль его жены, сидѣвшей за арфой. И оба они казались торжественными и серьезными, словно совершали богослуженіе. Фру Крусэ обыкновенно носила платья съ низкимъ вырѣзомъ и прекрасно гармонировала съ вызолоченной арфой.
   Лукка, младшая дочь бургомистра, была моей пріятельницей и товарищемъ. Лукка была маленькая черноволосая проказница, которая ни одной минуты не могла смирно простоять на мѣстѣ и вѣчно бѣгала и прыгала.
   И какъ она бѣгала! И какъ она кричала! Я всегда слышалъ ея пронзительные крики издали и вблизи. То она качалась на качеляхъ, то на какой-нибудь длинной вѣткѣ, то взлѣзала на дерево, то проносилась по крутымъ склонамъ, покрытымъ порослью, словно лѣсная русалочка. Въ природѣ она была, какъ въ родной стихіи: она знала, гдѣ водятся пчелы, гдѣ злыя осы, и въ какое время поетъ чижикъ, и когда снигирь вылетаетъ изъ чащи лѣса, чтобы полакомиться красной рябиной вблизи людскихъ жилищъ.
   Она умѣла удить рыбу и ставить силки. Но послѣ того, какъ она видѣла, какъ умираетъ зябликъ въ силкахъ, она перестала ловить птичекъ. Весь день она была печальна и не могла забыть взгляда умирающей птицы. Съ тѣхъ поръ она сдѣлалась другомъ лѣсныхъ птичекъ. Она знала, гдѣ находятся ихъ гнѣзда, нѣкоторыхъ птичекъ ей удалось даже приручить, и онѣ ѣли у нея изъ рукъ.
   Сестеръ Лукки, Паулу и Лолу, я зналъ очень мало. Онѣ были гораздо старше меня. Я помню только, что онѣ были тогда молодыми дѣвушками, которыя очень наряжались и торжественно прогуливались по улицамъ въ туфляхъ съ высокими каблуками. Помню также, что онѣ вѣчно смѣялись и находили жизнь ужасно веселой. Съ ихъ братомъ Карло я учился въ одномъ классѣ, онъ былъ моимъ ровесникомъ, и все-таки я зналъ его гораздо меньше, чѣмъ Лукку, которая была на четыре года моложе меня. Между мной и Карло не было ничего общаго. Но въ одномъ отношеніи я восхищался имъ! Онъ былъ необыкновенно ловокъ въ своихъ движеніяхъ, въ этомъ отношеніи онъ доходилъ до совершенства акробата. Это было настоящимъ представленіемъ, когда онъ исполнялъ свои упражненія во время урока гимнастики. Онъ продѣлывалъ это лучше всѣхъ другихъ учениковъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ Карло вовсе не отличался физической силой. Напротивъ, въ немъ было что-то мягкое, что-то женственное. Онъ былъ необыкновенно красивъ, въ его красотѣ было что-то-экзотическое, все въ его внѣшности было изящно и благородно.
   Но зато къ наукамъ онъ былъ на рѣдкость неспособенъ. Да, повидимому, онъ и не хотѣлъ вовсе заниматься науками. Его интересовали только папиросы да книги съ картинками. Читать онъ не хотѣлъ, но картинки онъ разсматривалъ охотно. И курилъ онъ очень много. Гимназистамъ не разрѣшалось куреніе, но онъ пользовался каждымъ удобнымъ случаемъ, чтобы покурить "контрабандой".
   Лукка восхищалась имъ. Во-первыхъ, какъ своимъ старшимъ братомъ, а во-вторыхъ, потому, что онъ былъ ловокъ, и она всегда старалась продѣлывать то же самое, что и Карло. Разъ какъ-то мы гуляли втроемъ, Лукка, Карло и я. Лукка сказала:
   -- Карло, вонъ хорошая крѣпкая вѣтвь, продѣлай на ней какіе-нибудь фокусы.
   Карло ухватился за вѣтвь съ равнодушнымъ видомъ и въ слѣдующее мгновеніе завертѣлся на вѣткѣ, вися на ней то на обѣихъ ногахъ, то на одной ногѣ, то на одной рукѣ.
   -- Посмотри, посмотри на него!-- восхищалась Лукка.-- Посмотри, какъ онъ быстро вертится!-- И она хлопала въ ладоши и кричала:-- Браво, Карло! Ура, Карло!-- Потомъ она прибавила:-- Ахъ ты, мой милый мальчикъ!-- И она съ обожаніемъ посмотрѣла ему въ глаза и пожала ему руку.
   Лукка была моимъ хорошимъ товарищемъ, но когда она смотрѣла такъ на Карло, во мнѣ просыпалось чувство зависти, мнѣ становилось досадно и обидно.
   

III.

   Мальчики быстро подрастали въ глухомъ приморскомъ городкѣ. Они думали только о своихъ урокахъ да объ играхъ и книгахъ, которыя давали просторъ ихъ воображенію и мыслямъ. Они не думали и никогда не разговаривали о любви и любовныхъ дѣлахъ. Мы, мальчики, считали даже неприличнымъ водиться съ дѣвочками. Мальчика, который вздумалъ бы гулять съ дѣвочкой, сейчасъ прозвали бы "бабникомъ" и всѣ презирали бы его.
   Одняко, я очень много бывалъ съ Луккой, но къ этому мои товарищи относились снисходительно. Во-первыхъ, мы были сосѣдями, а главное, Лукка была хорошимъ товарищемъ для всѣхъ мальчиковъ, она продѣлывала много такого, что открыло ей доступъ въ замкнутый кругъ мальчиковъ. Такъ, она говорила иногда: "Дай затянуться разокъ!" И она глубоко затягивалась, беря, въ ротъ общую сигару, которую намъ удавалось гдѣ-нибудь раздобыть. Она умѣла даже драться, а иногда и ругалась. Однимъ словомъ, въ обществѣ мальчиковъ она была настоящимъ мальчикомъ, хотя, въ сущности, была дѣвочкой за двоихъ -- съ прекрасными сіяющими глазами и мягкими граціозными тѣлодвиженіями, какія могутъ быть только у настоящей женщины.
   Время шло. Мнѣ минуло семнадцать лѣтъ, а Луккѣ пошелъ четырнадцатый годъ, когда мы однажды пережили нѣчто такое, что приподняло передъ нами завѣсу жизни, обдало насъ горячей волной и заронило въ насъ жуткое предчувствіе любви и смерти.
   Былъ знойный лѣтній день, мы шли по большой дорогѣ за городомъ. Солнце стояло высоко и жарко пекло, а раскаленная земля наслаждалась подъ живительными лучами.
   Мы наполовину уже поднялись на высокій пригорокъ, и вдругъ Лукка остановилась и сказала:
   -- Посмотри, какая здѣсь масса бабочекъ!.. Посмотри, вонъ здѣсь желтыя и бѣлыя, и всѣ онѣ собрались на дорогѣ.
   И дѣйствительно, дорога была сплошь усѣяна бабочками. Нѣкоторыя взлетали невысоко вверхъ, но большая часть медленно и тяжело ползала по землѣ. Въ этомъ было что-то непріятное. Именно ихъ неподвижность производила какое-то отталкивающее впечатлѣніе. Казалось, будто бабочки опьянѣли, будто ихъ прекрасныя легкія крылышки имъ въ тягость. Только ихъ черныя безобразныя тѣльца двигались, а иногда онѣ приближались другъ къ другу. Повидимому, ими овладѣло какое-то опьянѣніе. Изящныя легкокрылыя бабочки превратились въ червей, въ пресмыкающихся. Онѣ ползали, смѣшивались въ общую кучу, копошились...
   Мы стояли въ недоумѣніи и не сводили съ нихъ глазъ. Мы дышали коротко и отрывисто. Въ жизни было такъ много таинственнаго, о чемъ мы лишь смутно догадывались, но чего мы не могли понять.
   Вотъ она была передъ нами. Мы чувствовали это. Мы чувствовали, что въ этомъ есть элементъ того, что когда-нибудь будетъ дѣлать насъ злыми или добрыми, или огорченными и опьяненными; что это то, о чемъ мы читали въ стихахъ и романахъ; что мы видѣли на картинкахъ, все это мы видѣли теперь живымъ.
   Что-то въ этомъ было мнѣ противно. Я чувствовалъ, какъ во мнѣ поднимается глухой гнѣвъ. Внутренній голосъ говорилъ во мнѣ: раздави ихъ, раздави ихъ!
   Вдругъ раздался шумъ колесъ... онъ все приближался... Ахъ, телѣга подъѣзжала все ближе, ближе... Мы оба вскрикнули... "Посмотри!-- крикнули мы человѣку, сидѣвшему въ телѣгѣ,-- тутъ бабочки, ты ихъ раздавишь!" Но крестьянинъ не разслышалъ нашихъ голосовъ изъ-за шума тяжелыхъ колесъ, онъ только слегка повернулъ голову въ нашу сторону, и колеса телѣги врѣзались въ живую массу... Опьяненные червяки съ золотистыми и бѣлыми крылышками были раздавлены въ самый разгаръ любовнаго опьянѣнія.
   Я замеръ на мѣстѣ. Лукка плакала. Она сѣла на краю дороги. Немного спустя я сѣлъ рядомъ съ ней. Я и теперь не могу отдать себѣ отчета въ томъ, что это такое было, но меня охватило какое-то невѣдомое чувство. Почти безсознательно я крѣпко обхватилъ ее, крѣпко прижалъ къ себѣ, словно въ какомъ-то безуміи, и сталъ страстно цѣловать ее. Она посмотрѣла на меня, залилась новымъ потокомъ слезъ, но безвольно отвѣчала на мои поцѣлуи. Нѣкоторое время мы сидѣли молча, на насъ напало какое-то странное оцѣпенѣніе, быть можетъ, такое же, которое охватило бабочекъ, раздавленныхъ тяжелыми колесами толѣги. Впервые въ наши нетронутыя сердца повѣяло опьянѣніемъ любви, жизни и смерти.
   Съ того дня мы оставались подъ впечатлѣніемъ какого-то страннаго чувства, которое охватывало насъ каждый разъ, когда мы бывали вмѣстѣ. Это чувство то тлѣло, то разгоралось. Иногда оно совсѣмъ угасало, и мы встрѣчались и разставались, какъ два добрыхъ товарища. Но вдругъ неожиданно для насъ обоихъ оно вспыхивало и опьяняло насъ. Достаточно было быстраго взгляда или прикосновенія, и оно снова охватывало насъ.
   Пока я жилъ всѣ эти годы въ маленькомъ городкѣ, гдѣ жизнь текла такъ мирно и тихо, я сталъ мало-по-малу понимать, что въ жизни таится много чудеснаго. Я смутно догадывался, что любовь въ жизни играетъ большую роль и что это одинъ изъ самыхъ прекрасныхъ миѳовъ. Но когда я думалъ о предстоящемъ отъѣздѣ изъ этого мирнаго уголка и о томъ, что въ большомъ городѣ передо мной раскроется широкій свѣтъ, мнѣ становилось страшно. А иногда у меня даже являлось желаніе никуда не уѣзжать и остаться навсегда въ родномъ городѣ.
   Но вотъ настала весна, я сдалъ экзамены на аттестатъ зрѣлости. Прошло и лѣто, а осенью я отправился въ Христіанію. Начиналось мое студенчество.
   Я стоялъ на палубѣ парохода и кивалъ на прощаніе отцу и старой Биртѣ и Луккѣ. Лукка пришла проводить меня съ розами, она долго стояла на пристани и кивала мнѣ головой.
   Но вотъ пароходъ свернулъ за большой островъ, и мой родной городъ скрылся изъ вида.
   

IV.

   Въ Христіаніи я жилъ, какъ большая часть студентовъ, пріѣхавшихъ изъ провинціи, уединенной и однообразной жизнью.
   Я поселился въ "первоклассномъ пансіонѣ" фру Саксъ въ Пилестрэдѣ. Это былъ типичный христіанійскій пансіонъ. Обстановка "элегантно меблированныхъ" комнатъ была во всѣхъ комнатахъ одна и та же и состояла изъ продавленнаго дивана, трехъ или четырехъ стульевъ, узкой желѣзной кровати, съ покрываломъ сомнительной чистоты, и круглаго стола посреди комнаты, съ висячей лампой надъ нимъ.
   Въ пансіонѣ всегда неизмѣнно пахло кушаньемъ и студенческимъ табакомъ. Къ этому примѣшивался невыносимый запахъ сыра, доносившійся съ нижняго этажа, гдѣ была лавка съ сыромъ.
   Въ пансіонѣ была и своя достопримѣчательность. Каждый, входившій въ первый разъ въ переднюю, останавливался въ недоумѣніи: какъ разъ противъ входной двери на шкапу сидѣла черная кошка и смотрѣла на входившихъ своими желтыми круглыми глазами. Это было чучело покойной кошки фру Саксъ, замѣчательной кошки, погибшей славною смертью въ борьбѣ съ собакой. Каждый новый посѣтитель пансіона долженъ былъ выслушать исторію о томъ, какъ кошку переѣхалъ и разрѣзалъ пополамъ трамвай во время ея схватки съ собакой, когда кошка, уже разрѣзанная пополамъ, проявила необычайное мужество и бросилась на собаку на однѣхъ переднихъ ногахъ, и какъ собака испугалась этого страшнаго зрѣлища и бросилась бѣжать.
   Ахъ, этотъ пансіонъ въ мрачной узкой улицѣ Христіаніи! Въ комнатѣ, выходившей на улицу, въ "гостиной", воздухъ былъ еще болѣе или менѣе сносный, и вообще эта комната была свѣтлѣе и чище остальныхъ. Но зато комнаты, выходившія во дворъ, прибирались какъ слѣдуетъ только передъ большими праздниками, и пыль скоплялась въ углахъ изо дня въ день. Запахъ кухни такъ и висѣлъ въ этихъ комнатахъ, и зимою онѣ едва ли когда-нибудь провѣтривались, потому что хозяйка не хотѣла выпускать тепла и берегла топливо.
   Вотъ какъ проходилъ день въ пансіонѣ. Около половины шестого просыпалась фру Саксъ и сейчасъ же начинала кричать на свою служанку, такъ какъ надо было поскорѣе приготовить ранній завтракъ для двухъ кадетъ и одного механика. Немного спустя обѣ эти женщины бродили уже по дому и хлопотали съ завтракомъ и уборкой. Лучше всего я помню ихъ, какими онѣ бывали въ холодныя зимнія утра. Фру Саксъ ходила вѣчно въ одномъ и томъ же затрапезномъ платьѣ и войлочныхъ туфляхъ. Служанка же напоминала свертокъ поношеннаго платья или чернаго взъерошеннаго крота, который какъ-то въ прискачку передвигался съ мѣста на мѣсто. Время отъ времени изъ кухни доносились громкіе голоса. Это хозяйка бранила Олаву, торопя ее съ работой, а та отгрызалась и увѣрила, что она и такъ слишкомъ проворна.
   Такъ вотъ,-- гдѣ я жилъ. И все, что я переживалъ и предпринималъ -- а много ли можетъ переживать студентъ въ Христіаніи?-- все, все какъ будто сливалось въ первоклассный пансіонъ фру Саксъ въ Пилестрэдѣ. Здѣсь я просыпался каждое утро и смотрѣлъ на зеленые обои съ желтыми вѣночками, здѣсь я читалъ свои книги, пока не начинало смеркаться, а потомъ зажигалъ лампу и снова принимался за занятія. Ѣлъ я всегда за общимъ овальнымъ столомъ, за которымъ я, въ качествѣ постояннаго пансіонера, сидѣлъ рядомъ съ фру Саксъ. По вечерамъ я игралъ въ карты въ комнатѣ Крысы или Ходячей Спички.
   Да, но я долженъ описать Крысу и Ходячую Спичку, а также и другихъ наиболѣе достойныхъ вниманія пансіонеровъ. Ибо безъ этого первоклассный пансіонъ будетъ недостаточно ярко очерченъ.
   Ходячая Спичка было прозвище фармацевта Бьярне Бру. Прозвали его такъ за его тощее длинное тѣло. Крысой звали немолодого уже студента-теолога, по имени Ола Глэсель. Онъ былъ черномазый и всегда какой-то потный. Онъ давалъ уроки въ одной частной школѣ. Кромѣ того, онъ занимался репортерствомъ въ какой-то газетѣ. Онъ былъ завзятый картежникъ.
   Слѣдуетъ упомянуть еще о Харри Даніелсенѣ, прозванномъ "Даннельсенъ". {Даннельсенъ -- по-норвежски сотвореніе.} Онъ былъ агентомъ по продажѣ трубокъ для куренья, главнымъ образомъ чубуковъ.
   По мѣрѣ того какъ осенніе дни становились все темнѣе и приближалась зима, мы все чаще и чаще собирались по вечерамъ въ комнатѣ Крысы или Ходячей Спички на стаканъ тодди и партію въ карты. Иногда мы играли по нѣсколько вечеровъ подъ-рядъ. Впрочемъ, такъ проводили вечера почти всѣ студенты. Уже поздно вечеромъ, когда игра, наконецъ, прекращалась, Крыса обычно предлагалъ пройтись немного и провѣтриться. Если же Крыса выпивалъ въ такіе вечера по нѣсколько стакановъ тодди, то съ нимъ не такъ-то легко было справляться. Повидимому, у него была какая-то врожденная наклонность къ дракѣ. Да, несмотря на то, что Крыса былъ теологомъ и вѣрилъ даже въ дьявола, его вечернія похожденія поистинѣ представляли собою нѣчто дьявольское. Иногда мы провожали его недалеко, а иногда увлекались и бывали свидѣтелями его дикихъ выходокъ. Этотъ немолодой уже человѣкъ превращался въ настоящаго мальчишку. Можно было подумать, что когда онъ былъ юнымъ, то не успѣлъ перебѣситься и теперь спѣшилъ нагнать потерянное. Онъ заходилъ въ самыя темныя и отдаленныя улицы, заставлялъ насъ слѣдовать за собою въ темныя ворота, а самъ взбирался въ верхніе этажи и звонилъ куда попало на темной лѣстницѣ. Ему доставляло неизмѣнное удовольствіе разбудить мирно спавшихъ людей и заставить ихъ вскочить съ постелей. Конечно, по большей части такія похожденія кончались дракой. Однако, бывали и такіе случаи, что насъ приглашали войти и принимали очень любезно. Такъ, однажды Крысѣ открыли дверь очень веселые люди. Оказалось, что въ домѣ гости. Насъ начали угощать, и за нами ухаживали молодыя дѣвушки и сама хозяйка дома. Всѣ были немножко навеселѣ отъ выпитаго вина, и мы очень весело провели эту ночь.
   Помню я еще и такой случай. На нетерпѣливый звонокъ Крысы вышелъ добродушнаго вида господинъ, который, повидимому, очень обрадовался незванымъ гостямъ.-- Кто тутъ?-- спросилъ.-- Пожалуйста, входите... Васъ тамъ нѣсколько человѣкъ?... Идите, идите всѣ, сколько васъ есть.-- Мы всѣ ввалились гурьбой, и насъ встрѣтилъ толстый, веселый господинъ самымъ любезнымъ образомъ.-- Милости просимъ... садитесь, пожалуйста... позвольте отрекомендоваться... Мортенсенъ, гласный Мортенсенъ!-- Оказалось, что онъ сидѣлъ въ обществѣ своей "невѣсты", какъ онъ представилъ намъ особу, сидѣвшую у него. Фрекенъ Аксела, очень хорошенькая и привѣтливая молодая дѣвушка, сейчасъ же обратила вниманіе на элегантнаго Даніельсена. Гласный Мортенсенъ былъ чрезвычайно любезенъ съ нами и началъ усердно угощать насъ всякими напитками, конечно, крѣпкими. Повидимому, онъ до нашего прихода успѣлъ уже изрядно напиться. Между тѣмъ Даніельсенъ замѣтилъ, что произвелъ благопріятное впечатлѣніе на фрекенъ Акселу, и тотчасъ же принялся ухаживать за ней. Онъ галантно предложилъ ей погадать на рукѣ. Однако гаданье это продолжалось такъ долго и Даніельсенъ производилъ такія странныя манипуляціи, что Мортенсенъ, наконецъ, вскочилъ и крикнулъ:-- Оставьте Ханну!... Оставьте Ханну, говорятъ вамъ!-- И онъ разразился самой ужасной руганью по адресу Даніельсена и фрекенъ Акселы и насъ всѣхъ. Крыса не стерпѣлъ такой обиды и продѣлалъ одинъ изъ своихъ замѣчательныхъ фокусовъ. Мы всѣ знали, что онъ отличается необыкновенной физической силой, и все-таки мы были поражены, когда увидали, что онъ спокойно взялъ въ охапку толстаго Мортенсена и отнесъ его въ небольшую смежную каморку, гдѣ и швырнулъ его на полъ, а затѣмъ быстро заперъ за нимъ дверь на ключъ. Гласный очутился въ плѣну. Зато и поднялъ онъ возню въ каморкѣ! Онъ ругался, колотилъ ногами въ дверь и билъ по стѣнѣ кулаками. Крыса взялъ стулъ, усѣлся передъ дверью и сталъ вести переговоры съ плѣнникомъ сквозь замочную скважину. Мало-по-малу голосъ Мортенсена становился все мягче и сталъ наконецъ совсѣмъ кроткимъ.
   Немного спустя Крыса обернулся къ намъ и заявилъ:
   -- Милостивыя государыни и милостивые государи, гласный Мортенсенъ ходатайствуетъ о томъ, чтобы ему разрѣшили выпить пьольтеръ. {Виски съ горячей водой.} Находите ли вы возможнымъ удовлетворить его ходатайство, въ скобкахъ сказать, выраженное самымъ приличнымъ образомъ?
   Всѣ были теперь въ благодушномъ настроеніи и охотно согласились удовлетворить просьбу плѣнника. Однако тутъ вмѣшалась фрекенъ Аксела:
   -- Нѣтъ, не давайте ему пьольтера. Это только уловка съ его стороны. Онъ хочетъ вырваться оттуда, а намъ онъ вовсе не нуженъ здѣсь.-- И она бросила нѣжный взглядъ на Даніельсена.
   -- Вотъ вамъ женская вѣрность!-- воскликнулъ Крыса.-- Э, что я вижу! Да это великолѣпныя трубочки для сосанія изъ стакана.-- И онъ вынулъ изъ вазы съ сухими макаронами, стоявшей на столѣ, одну длинную макарону.-- Чудесно! Теперь намъ не зачѣмъ отпирать дверь, и мы можемъ напоить его черезъ замочную скважину.
   Ключъ былъ тотчасъ же вынутъ, кто-то подалъ стаканъ съ пьольтеромъ, Крыса просунулъ одинъ конецъ макароны въ скважину, а другой опустилъ въ стаканъ, приставленный вплотную къ двери.
   -- Ну, вотъ тебѣ добрый стаканъ крѣпкаго пьольтера,-- крикнулъ Крыса.-- Пей, Мортенсенъ! Пожалуйста, не стѣсняйся, будь какъ дома!
   Всѣ столпились у дверей и съ напряженіемъ смотрѣли на стаканъ,
   -- Онъ пьетъ, онъ пьетъ!
   -- Ей Богу, пьетъ!
   -- Да, онъ здорово сосетъ!-- подтвердилъ и Крыса.
   Немного спустя стаканъ былъ осушенъ до послѣдней капли. Черезъ нѣсколько времени плѣннику такимъ же образомъ дали второй стаканъ.
   Однако, Мортенсенъ не отказался отъ попытки вернуть себѣ свободу. Въ передней вдругъ раздался рѣзкій звонокъ. Всѣ затихли и стали прислушиваться. Позвонили во второй разъ. Фрекенъ Аксела шикнула на насъ и пошла отпереть.
   -- Кто тамъ?-- спросила она.
   -- Слесарь,-- послышался отвѣтъ по другую сторону двери.
   -- Что за слесарь? Зачѣмъ?
   -- Да меня позвалъ въ окно человѣкъ, который нечаянно заперся въ комнатѣ.
   Однако фрекенъ Аксела не растерялась.
   -- Ахъ, вотъ какъ, -- проговорила она равнодушнымъ голосомъ.-- Вы хотите выпустить этого человѣка? Въ такомъ случаѣ ужъ берите на себя отвѣтственность.
   -- Отвѣтственность? Почему?
   -- Да потому, что его надо отвезти въ сумасшедшій домъ.
   -- Господи, спаси и помилуй! Неужели дѣло такъ плохо?
   И слесарь моментально исчезъ.
   Между тѣмъ настроеніе у всѣхъ понемногу падало, усталость давала себя знать. Въ окна уже брезжилъ сѣрый разсвѣтъ.
   -- Ну, что же, пора и по домамъ.
   Мы начали выходить гурьбой, Аксела пошла съ нами. Она не рѣшилась остаться, боясь справедливаго гнѣва Мортенсена. Кромѣ того, она все больше и больше подпадала подъ чары сердцеѣда Даніельсена.
   Прежде чѣмъ уйти, Крыса выпустилъ на свободу гласнаго Мортенсена. Онъ вышелъ изъ заточенія тихій и кроткій и боязливо осматривался по сторонамъ, прищуривъ глаза.
   Когда мы спустились уже съ лѣстницы и стояли на нижней площадкѣ, мы вдругъ услыхали съ лѣстницы дикій хохотъ. Это Мортенсенъ вышелъ насъ провожать и хохоталъ надъ забавной шуткой.
   

V.

   Изъ всѣхъ тѣхъ людей, съ которыми я тогда сталкивался, на меня особенно сильное впечатлѣніе произвелъ Силасъ Свеенсъ. Это былъ хорошій пріятель Ола Глэселя, который и познакомилъ меня съ нимъ. Когда именно этотъ странный человѣкъ появился на нашемъ горизонтѣ и откуда онъ пришелъ, я не знаю. Мы, какъ-то повстрѣчались съ нимъ въ одну изъ нашихъ ночныхъ прогулокъ. Крыса весь просіялъ, увидя его, и въ голосѣ его послышались сердечныя нотки, когда онъ воскликнулъ:
   -- Господи, да вѣдь это Силасъ! Какъ давно, давно я тебя не видалъ!
   -- Я уѣзжалъ домой,-- тихо отвѣтилъ тегъ, кого Крыса называлъ Силасомъ.
   -- Ты былъ въ самомъ Люрёйѣ?
   -- Да, въ самомъ Люрёйѣ.
   -- А гдѣ ты теперь живешь?
   Силасъ отвѣтилъ, что живетъ въ каморкѣ на чердакѣ въ Меллергате, и сказалъ номеръ дома.
   -- Мы придемъ къ тебѣ какъ-нибудь вечеромъ,-- сказалъ на прощаніе Крыса.
   -- Да, да, приходите непремѣнно... Только помните, что я живу очень высоко.
   Въ одинъ изъ ближайшихъ вечеровъ, когда мы бродили по городу, не имѣя въ виду ничего опредѣленнаго, я вспомнилъ Силаса Свеена.
   -- Пойдемте къ этому странному Человѣку изъ Люрёйя въ Нордландѣ,-- предложилъ я.
   Остальные сейчасъ же подхватили мою мысль, и мы отправились на Меллергате. Мы разыскали домъ и долго лѣзли наверхъ по безконечной лѣстницѣ, пока, наконецъ, не очутились на темномъ чердакѣ.
   -- Должно быть, это здѣсь,-- сказалъ Крыса, чиркая спичкой.
   Въ концѣ-концовъ намъ удалось найти низкую дверь, на которой была прибита карточка "Силасъ Свеенъ". Мы постучали, никто не отвѣтилъ, но слышно было, что кто-то возится за дверью.
   -- Знаете, время-то вѣдь такое позднее, что какъ-то неловко безпокоить человѣка,-- прошепталъ Вру.
   -- Пустяки,-- отвѣтилъ Крыса,-- онъ такой добрякъ.
   Въ эту минуту кто-то спросилъ за дверью:
   -- Кто тамъ?-- и немного спустя въ дверяхъ появился высокій, красивый Силасъ.
   Видно было, что онъ успѣлъ уже улечься спать и поднялся съ постели. Онъ былъ въ шерстяной фуфайкѣ и брюкахъ.
   -- А, это ты, Ола Глэсель,-- сказалъ онъ, привѣтливо кивая головой,-- Съ тобой пришелъ еще кто-нибудь?... Ахъ, пожалуйста, входите!... Только ужъ разсаживайтесь сами, куда хотите.
   Самъ онъ усѣлся на своей узкой кровати и закурилъ трубку. Онъ сидѣлъ, опираясь локтями о колѣни, въ позѣ охотника, который отдыхаетъ.
   -- Ты, кажется, одинъ живешь здѣсь на этомъ темномъ чердакѣ?-- спросилъ Крыса.
   -- Да, теперь. одинъ,-- отвѣтилъ Силасъ Свеенъ,-- По другую сторону есть такая каморка, какъ и эта. Тамъ жилъ одинъ старикъ... такъ мѣсяцъ тому назадъ онъ повѣсился. Онъ былъ кучеромъ и плохо видѣлъ. Такъ вотъ онъ какъ-то въ пьяномъ видѣ завезъ кого-то въ море, и экипажъ опрокинулся... Его-то спасли, но несчастные пассажиры утонули... Это такъ подѣйствовало на старика, что онъ повѣсился... Теперь весь чердакъ въ моемъ распоряженіи.
   -- Я думаю, здѣсь жить не очень-то пріятно,-- замѣтилъ Крыса.
   -- Напротивъ, очень пріятно. Правда, мнѣ нехватаетъ немного стараго кучера. Когда-то въ молодости онъ былъ морякомъ, и онъ разсказывалъ мнѣ много интереснаго о томъ, какъ ему приходилось сражаться съ акулами и спрутами...
   Силасъ Свеенъ говорилъ тихо и спокойно, и все время онъ поддерживалъ разговоръ. Когда Крыса разсказалъ ему, какъ онъ ходитъ по ночамъ и будитъ звонками мирныхъ обывателей, онъ покачалъ головой и сказалъ:
   -- Неужели ты не выросъ еще изъ того возраста, когда люди забавляются такой безсмыслицей? Ты долженъ былъ бы стыдиться, старый, долговязый проказникъ!
   Это Крысѣ не понравилось, и онъ отвѣтилъ съ раздраженіемъ:
   -- Мнѣ и въ голову не приходитъ стыдиться! Такія шалости полируютъ кровь, голубчикъ.
   Силасъ Свеенъ ничего не отвѣтилъ на это. Вообще его невозможно было вывести чѣмъ-нибудь изъ равновѣсія.
   Но иногда, когда онъ говорилъ что-нибудь значительное, онъ медленно поднималъ глаза, и въ глубинѣ ихъ загорался огонекъ. Онъ плотно сжималъ губы, и въ голосѣ его слышна была легкая дрожь, придававшая тому, что онъ говорилъ, какую-то проникновенность. Это бывало особенно замѣтно, когда онъ разсказывалъ о своемъ житьѣ на далекомъ сѣверѣ въ дикихъ горахъ. Въ его разсказахъ было что-то непосредственное, и онъ часто говорилъ о колдовствѣ и о власти тьмы.
   Послѣ той ночи, когда мы въ первый разъ посѣтили Силаса Свеена, онъ сталъ бывать время отъ времени у Крысы въ нашемъ пансіонѣ. Если онъ приходилъ вечеромъ, когда мы сидѣли за картами, онъ тоже принималъ участіе въ игрѣ. Онъ игралъ спокойно, но онъ былъ прекраснымъ игрокомъ, а потому опаснымъ партнеромъ.
   Иногда къ нашему обществу присоединялись и другіе посѣтители, и тогда мы бросали карты, и у насъ завязывались безконечные споры на самыя разнообразныя темы. Впрочемъ, я по большей части ограничивался ролью слушателя и не принималъ участія въ спорахъ.
   Да, студентъ изъ тихаго приморскаго городка на югѣ не игралъ никакой роли въ шумной жизни столичныхъ студентовъ. Въ землячествѣ онъ оставался незамѣтнымъ и не любилъ принимать участія въ словопреніяхъ и въ пустословіи бѣлоусыхъ юнцовъ. Онъ всегда держался отдѣльно отъ другихъ, и на него смотрѣли, какъ на оригинала. Его акцентъ, свойственный уроженцамъ южныхъ приморскихъ городовъ,-- смѣсь норвежскаго съ датскимъ,-- вызывалъ у товарищей маленькую усмѣшку.
   Съ Христіаніей онъ не могъ сжиться, и мысли его часто уносились въ родной приморскій городокъ; онъ вспоминалъ школу, тихія улицы, живописныя окрестности и обиліе досуга, который онъ могъ тратить на чтеніе любимыхъ книгъ. Вспоминалъ онъ маленькія событія, разнообразившія тихую, мирную жизнь. Къ такимъ событіямъ относилось, напримѣръ, прибытіе большого заграничнаго парохода, приносившаго вѣсти изъ широкаго свѣта.
   А здѣсь, въ Христіаніи, вѣчная улица Карла-Іохана да еще нѣсколько улицъ, на которыхъ постоянно всѣ толкались. Эти улицы всегда оставались для него чужими, ничего не говорящими его сердцу. А дальше -- попойки, карты и богема, богема. Онъ близко видѣлъ эту богему, приходилъ даже въ непосредственное соприкосновеніе съ нею, но онъ оставался холоденъ и безучастенъ къ ней. Она скользила мимо него, какъ вереница отдаленныхъ картинъ.
   Такъ неужели же въ его жилахъ не переливала молодая горячая кровь, какъ у другихъ юношей? Неужели у него не было желаній, стремленій? О, да, все это у него было, но онъ желалъ другого, стремился къ другому.
   Ему не разъ грозила опасность остаться одинокимъ, изолированнымъ отъ всѣхъ. Эти столичные люди, эти бравые товарищи, которые вѣчно спорили и всегда оставались сухими и холодными... что же, они могли быть забавными малыми и даже добрыми и благородными, но они оставались чужими для него.
   А когда онъ бывалъ въ обществѣ христіанійскихъ дамъ, хотя бы очень красивыхъ и интересныхъ, онъ съ любовью вспоминалъ простосердечныхъ, милыхъ дѣвушекъ изъ своего родного города, дѣвушекъ съ добрыми глазами и капризнымъ нравомъ, какъ море или корабли, плавающіе по далекимъ океанамъ.
   Лучше всего я чувствовалъ себя въ большой университетской читальнѣ да еще вечеромъ, при огнѣ. Въ просторной комнатѣ царила такая торжественная тишина. Длинные ряды книгъ по стѣнамъ пріятно ласкали глазъ. Иногда я обращалъ вниманіе на молодыхъ студентовъ, сидѣвшихъ гдѣ-нибудь въ отдаленномъ уголку. Я узнавалъ въ нихъ съ перваго же взгляда провинціаловъ. Я видѣлъ это по ихъ глазамъ, ихъ взоры такъ ясно говорили: "Мы здѣсь чужіе, мы одиноки... Мы пріѣхали сюда издалека".
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Лукка.

I.

   Однажды въ началѣ апрѣля, когда въ воздухѣ уже пахло весной, но зимняя стужа еще напоминала о себѣ время отъ времени, я шелъ вдоль набережной по направленію къ крѣпости. Вдругъ я совершенно неожиданно встрѣтилъ художника Брусэ, только что возвратившагося изъ Парижа. Онъ остановился, и мы начали съ нимъ оживленно бесѣдовать по поводу того, что ему пришлось пережить и перечувствовать въ чужихъ странахъ.
   Въ самый разгаръ нашей бесѣды, когда онъ съ увлеченіемъ описывалъ французскую женщину, онъ вдругъ остановился и сказалъ:
   -- Посмотрите на эту... Кто это? Она совсѣмъ не похожа на здѣшнихъ дѣвушекъ. Она какая-то особенная.
   Я посмотрѣлъ въ ту сторону, куда онъ кивалъ головой. Къ намъ приближалась молодая дѣвушка. Она была дѣйствительно какая-то совсѣмъ особенная. Красива? Нѣтъ, подъ это понятіе не совсѣмъ-то подходила ея наружность. Главное, что въ ней бросалось въ глаза, это краски. И не румяныя щеки и небесно-голубые глаза. Нѣтъ, она была блѣдная. Волосы у нея были темные съ рыжеватымъ оттѣнкомъ. И что за удивительные глаза у нея были! Когда она подошла поближе, я разсмотрѣлъ, что глаза ея не были какого-нибудь опредѣленнаго цвѣта, но они сіяли и сверкали. Брусэ сказалъ шопотомъ:
   -- Кто это? Посмотрите, она улыбается вамъ!
   Да, она дѣйствительно улыбалась, подходя къ намъ. Вдругъ я вскрикнулъ:
   -- Лукка!
   Она была уже возлѣ меня и крѣпко пожимала мнѣ руку.
   -- Здравствуй. Ты не хочешь признавать меня?
   Я стоялъ совершенно ошеломленный.
   -- Здравствуй, Лукка! Ты здѣсь?
   Она засмѣялась.
   -- Да, представь себѣ, я здѣсь!
   Я представилъ ей Брусэ. Никогда не видалъ я такого деликатнаго человѣка! Этотъ милый Брусэ пробормоталъ что-то о неотложныхъ дѣлахъ, распрощался съ нами и ушелъ.
   -- Что за неожиданная встрѣча, Лукка!
   -- Да, вотъ я здѣсь. А ты-то хорошъ! Не узналъ меня!
   -- Ты такъ измѣнилась... но я даже не знаю, въ чемъ именно. Гдѣ ты была все это время?
   -- Гдѣ? Ахъ, гдѣ только я ни побывала! Полгода тому назадъ я возвратилась домой послѣ далекаго путешествія.
   -- Вотъ какъ!... Господи, подумать только, что ты та самая Лукка изъ родного города. Знаешь, въ тебѣ появилось что-то чужестранное, что-то экзотическое.
   Она засмѣялась.
   -- Неужели?... Скажи-ка лучше, куда ты направляешься?
   -- Я, въ сущности, никуда опредѣленно не направляюсь. А ты куда идешь?
   -- Я ѣду къ сестрѣ... къ Лолѣ... Да, она здѣсь... А впрочемъ, вѣдь ты ничего не знаешь. Она живетъ недалеко за городомъ во фьордѣ. Она замужемъ за Перомъ Хейомомъ. У него тамъ большая целлулозная фабрика... и еще многое другое... Вотъ туда я и ѣду. Поѣдемъ вмѣстѣ.
   -- Неловко. Вѣдь я съ нимъ не знакомъ.
   -- Ахъ, какіе пустяки! Ты знакомъ съ Лолой.
   Мнѣ очень хотѣлось поѣхать съ Луккой, и я сдался.
   -- Хорошо,-- сказалъ я со смѣхомъ,-- но ты берешь всю отвѣтственность на себя.
   -- Съ удовольствіемъ. Но мы должны торопиться. Пароходъ отходитъ черезъ десять минутъ.
   Мы быстро пошли къ пристани, гдѣ уже стоялъ подъ парами маленькій пароходъ.

-----

   По дорогѣ Лукка разсказывала мнѣ про себя и про свою семью. И все почти было для меня ново. Когда я пріѣзжалъ домой на каникулы, я слышалъ только, что бургомистръ Крусэ уѣхалъ куда-то въ восточную Норвегію. Какъ это ни странно, но людская молва ничего не знала о томъ, что мнѣ теперь разсказала Лукка.
   -- Ты знаешь,-- сказала она,-- отецъ въ молодости растратилъ массу денегъ. Потомъ ему помогали друзья и родные. Но подъ конецъ все пошло прахомъ.-- Произнося эти слова, она невольно понизила голосъ.-- И знаешь, онъ подъ конецъ раздобывалъ себѣ деньги очень опаснымъ способомъ. Тебѣ я могу разсказать это. Мнѣ кажется, что онъ самъ не сознавалъ, какъ это ужасно... Что именно онъ дѣлалъ, этого я и сама хорошенько не знаю. Да и не все ли равно? Довольно, если я тебѣ скажу, что растраченныя деньги были пополнены, но отцу дали понять, что это не должно больше повторяться. Однако, едва ли онъ понялъ это. Мнѣ кажется, что онъ просто никакъ не могъ взять въ толкъ, что онъ не имѣетъ права пользоваться всякими деньгами. Онъ былъ неостороженъ во второй разъ. Кажется, онъ бралъ деньги отъ людей, которые не должны были бы ему ничего платить. Однимъ словомъ, это имѣло видъ взятки. Ахъ, конечно, онъ взялъ эти деньги не для того, чтобы обогатиться, а только потому, что онѣ ему были такъ горько нужны. Бѣдный отецъ!
   Она подняла голову и повела плечами, какъ отъ озноба.
   -- Да, не очень-то было пріятно въ то время у насъ дома! Я хорошенько и не знала, въ чемъ дѣло, но въ домѣ стало такъ тихо. Я замѣтила это больше по матери, чѣмъ по отцу... Все было несравненно хуже, чѣмъ въ первый разъ... Тогда деньги были раздобыты, но на этотъ разъ ничего нельзя было подѣлать. Какъ разъ тогда я уѣхала на прекрасномъ пароходѣ въ Новый Орлеанъ... Но Лола и Паула разсказали: мнѣ всѣ подробности. О, въ домѣ у насъ дѣйствительно было невесело. Случалось, что мать говорила отцу вечеромъ: "Аркибальдъ, не поиграть ли намъ немного?" -- "Конечно",-- отвѣчалъ онъ, кивая головой. И они играли, но въ ихъ музыкѣ не было уже больше прежняго радостнаго настроенія. Они играли только для того, чтобы заполнить пустоту.
   Но вотъ однажды въ городъ пріѣхалъ братъ матери, дядя Петрусъ. Повидимому, мать написала ему и сообщила о ихъ тяжеломъ положеніи.
   -- Послушай, зять,-- сказалъ дядя Петрусъ, спокойный и практичный человѣкъ, немного холодный, но въ сущности очень добрый,-- послушай, зять, мы съ тобой никогда не были закадычными друзьями, но твоя жена -- моя сестра, а ваши дѣти -- ея дѣти. Хорошо. Такъ вотъ что я тебѣ предлагаю. Вотъ деньги на покрытіе... пусть та скотина успокоится, получивъ хорошіе проценты. А ты возьмешь отставку и поселишься въ томъ городѣ, гдѣ я живу. Тамъ у меня за городомъ свой домъ, ты будешь жить въ немъ даромъ. Кромѣ того, тебѣ будетъ открытъ кредитъ въ моей лавкѣ, а вѣдь я старый купецъ, и въ складѣ у меня много всякаго добра. И если ты будешь платить мнѣ что-нибудь изъ пенсіи, которую ты можешь получить при благопріятномъ исходѣ твоего недоразумѣнія, то хорошо. А если ты не будешь платить, то Богъ съ тобой.
   Конечно, отецъ сейчасъ же согласился на все. И когда я возвратилась изъ-за границы полгода спустя, то мнѣ пришлось ѣхать въ восточную Норвегію. Отецъ и мать жили въ небольшомъ домикѣ дяди Петруса. Все въ этомъ домѣ было такое маленькое и тѣсное, что намъ было трудно привыкнуть къ нему послѣ нашего "Борга".
   Паула уѣхала отъ насъ въ первый же годъ, она обручилась съ гласнымъ Янсеномъ, Кристіаномъ Янсеномъ, служившимъ у карабельщика Бюлова. Ты, навѣрное, помнишь его еще?
   Я съ минуту подумалъ.
   -- Маленькій, бѣлокурый, блѣдный юноша? Съ красивыми, живыми глазами?
   -- Вотъ именно... И онъ былъ очень добрый и хорошій... Но,-- прибавила она нѣсколько рѣзко, -- въ этомъ и заключались всѣ его достоинства. Но Паула была влюблена въ него, да, пожалуй, и онъ въ нее. Такъ вотъ насъ осталось меньше... Карло тоже не было дома,-- онъ уже задолго до этого уѣхалъ. Дядя опредѣлилъ его въ одну контору въ Буэносъ-Айресѣ... Я такъ и не знаю, гдѣ онъ теперь... Да, но тутъ случилось нѣчто особенное, очень важное для насъ всѣхъ. Вотъ слушай. Намъ всѣмъ жилось тогда очень тяжело. Правда, лучше, чѣмъ раньше, потому что у насъ не было заботъ о насущномъ хлѣбѣ, но жизнь для насъ была очень печальна, и мы во всемъ зависѣли отъ дяди Петруса, а это было не особенно пріятно. И вдругъ, въ одинъ прекрасный день, когда отецъ, мать и я сидѣли въ гостиной, входитъ Лола.
   -- Послушайте, мать и отецъ,-- сказала она,-- я вамъ сообщунѣчто интересное.
   -- Въ чемъ дѣло?-- спросили они.
   -- Я обручилась,-- отвѣтила она коротко и ясно.
   -- Ты обручилась, Лола?-- воскликнули отецъ и мать въ одинъ голосъ. Они не хотѣли этому вѣрить.
   -- Да, милые отецъ и мать, намъ надо, наконецъ, вылѣзти изъ всего этого. И потому я должна была что-нибудь предпринять. И обручилась я не съ кѣмъ другимъ, какъ съ Перомъ Хейомомъ... Да, да, съ этимъ кутилой, сорви-головой, и милліонеромъ,-- это главное.
   -- Перъ Хейомъ -- твой женихъ? Да вѣдь ты его почти совсѣмъ не знаешь!-- воскликнули отецъ и мать.
   -- Совершенно вѣрно, до вчерашняго дня я его почти совсѣмъ не знала. Я пошла вчера прогуляться и встрѣтила его, онъ поздоровался со мной и какъ-то смутился и спросилъ меня, нравится ли мнѣ жить здѣсь. "Нѣтъ, здѣсь можно помереть съ тоски", отвѣтила я. Мы пошли съ нимъ вмѣстѣ, и онъ сталъ мнѣ разсказывать всякія подробности о своихъ фабрикахъ, имѣніяхъ и лѣсахъ, которые онъ скупилъ за послѣднее время. Говорилъ онъ очень-интересно и былъ очень забавенъ. Всѣ эти купли и продажи такъ и жили въ его пересказѣ, и глаза его сверкали. И какими суммами онъ ворочалъ! Онъ такъ забавно передавалъ. все это, что я не могла удержаться отъ смѣха. "Ахъ, говорите еще,-- попросила я,-- мнѣ доставляетъ громадное удовольствіе слушать объ этихъ громадныхъ суммахъ денегъ". И онъ продолжалъ говорить. "Теперь скажите мнѣ, -- спросила я его серьезно,-- неужели дѣйствительно существуютъ такія суммы денегъ?" -- "Существуютъ?-- спросилъ онъ съ такимъ свирѣпымъ видомъ, точно хотѣлъ прибить меня. И вдругъ онъ лихо подпрыгнулъ и крикнулъ: "Ну-ка, Перъ Хейомъ, не ударь лицомъ въ грязь!" И онъ вытащилъ изъ бокового кармана свой бумажникъ, толщиной въ библію и съ такимъ же количествомъ листковъ, какъ въ библіи... "Вотъ посмотрите,-- сказалъ онъ, -- вотъ онѣ деньги, а деньги -- это сила!"
   Сказавъ это, Лола замолчала. Потомъ она продолжала:
   -- Да, ей-Богу, этимъ онъ побѣдилъ меня! Не деньгами, которыя онъ мнѣ показалъ, но въ немъ было что-то притягательное, когда онъ говорилъ такъ. Я готова была крикнуть: "ура!" и на душѣ у меня стало весело и беззаботно!...
   Да, вотъ какъ Лола обручилась. И разсказывала она объ этомъ очень весело... Правда, Перъ Хейомъ вовсе не походилъ на героя ея романа, но, конечно, она старалась увѣрить и самое себя и насъ, что именно онъ-то и есть ея герой. Однако, пока они были женихомъ и невѣстой, она была всегда очень нервна, а въ день свадьбы у нея сдѣлался истерическій припадокъ.
   -- Такъ къ этому-то Перу Хейому мы и ѣдемъ теперь?-- спросилъ я.
   -- Да, да, къ нему. И, представь себѣ, все вышло гораздо лучше, чѣмъ мы ожидали. Правда, онъ человѣкъ грубый, но зато во многихъ другихъ отношеніяхъ онъ прямо великолѣпенъ. Какъ онъ позаботился о насъ всѣхъ... Впрочемъ, мать умерла вскорѣ послѣ ихъ свадьбы. Она приняла слишкомъ близко къ сердцу всѣ непріятности отца... Да, Перъ Хейомъ все наладилъ и устроилъ для насъ! "Вамъ не очень-то хорошо жить въ этой хижинѣ дяди Петруса,-- сказалъ онъ, -- такъ выселяйтесь оттуда поскорѣе". Мы не заставили себя просить два раза. Въ особенности отецъ поторопился воспользоваться этимъ предложеніемъ. И какъ быстро онъ ожилъ послѣ этого. Онъ сталъ такимъ же беззаботнымъ, какъ и прежде, и съ такимъ же удовольствіемъ игралъ на своей скрипкѣ. Онъ какъ будто и не понималъ даже, что у него есть чего стыдиться. Напротивъ, онъ даже заразился жаргономъ Пера Хейома и какъ ни въ чемъ не бывало говорилъ о "томъ времени, когда я жилъ бургомистромъ въ этомъ паршивомъ городишкѣ". А своихъ родственниковъ и друзей, которые въ послѣдній разъ отказались выручить его, онъ попросту называлъ свиньями... А вотъ, мы сейчасъ и пріѣдемъ. Видишь, вонъ тотъ большой бѣлый домъ... на опушкѣ сосноваго лѣса?...

-----

   Я былъ принятъ въ роскошной виллѣ самымъ любезнымъ и радушнымъ образомъ. Мы пріѣхали какъ разъ къ ужину, и, кажется, никогда я еще не видалъ столько ѣды и столько питья на столѣ.
   Лола была прелестна и очень мила, и роль хозяйки въ богатомъ большомъ домѣ придавала ей извѣстную солидность, которая очень шла ей. Глядя на нее, я иногда не могъ удержаться отъ улыбки, вспоминая, какимъ она была сорванцомъ, когда ходила уже въ длинномъ платьѣ.
   -- За ваше здоровье, фру Лола,-- сказалъ я.
   Она отвѣчала съ улыбкой:
   -- За ваше здоровье! И спасибо за то, что вы пріѣхали къ намъ.
   

II.

   Если правду говорить, то я велъ очень неспокойную жизнь, когда гостилъ въ Гранлю, въ имѣніи Пера Хейома. Тутъ царило какое-то грубое богатство и изобиліе. Отъ Пера Хейома можно было ожидать всегда всякихъ выходокъ, въ особенности послѣ ужина, когда бывали гости, и когда онъ злоупотреблялъ виномъ и виски. Часто всѣ сидѣли, какъ на иголкахъ, со страхомъ поглядывая на пылающее лицо Пера Хейома и ожидая, что онъ выкинетъ. Онъ былъ способенъ иногда подарить свой золотой мундштукъ гостю, который похвалилъ этотъ мундштукъ. "А онъ тебѣ нравится? Такъ бери его себѣ, голубчикъ мой! Недаромъ же ты въ гостяхъ у Пера Хейома!" Но онъ и другимъ способомъ давалъ людямъ понять, у кого они въ гостяхъ. Въ первый же вечеръ, который я провелъ у нихъ, я услыхалъ, какъ онъ сказалъ кому-то: "Все это враки, свинья ты этакая!" Да, фабрикантъ Перъ Хейомъ не стѣснялся въ выборѣ своихъ выраженій. Если же кто-нибудь отваживался деликатно замѣтить ему, что это слишкомъ сильно сказано, то онъ нагло отвѣчалъ: "Чортъ возьми, я говорю, что хочу. Это мой домъ, и за все, что на столѣ, я заплатилъ самъ!"
   Я побесѣдовалъ съ нимъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ. Мы заговорили о томъ, что было понятно для насъ обоихъ,-- о парусномъ спортѣ. Но вдругъ онъ перебилъ меня и сказалъ:
   -- Да, вѣдь вы кандидатусъ, философусъ или какъ васъ тамъ, такъ ужъ я покажу вамъ шкафъ съ книгами.
   И онъ повелъ меня въ комнату, гдѣ стоялъ большой шкафъ, наполненный томами въ "роскошныхъ переплетахъ", которые такъ и бросались въ глаза издали.
   -- Вотъ посмотрите,-- сказалъ Перъ Хейомъ,-- не правда ли, красивыя книги?
   -- Да, это здорово! Вы долго ихъ собирали?
   -- Долго собиралъ?-- переспросилъ Перъ Хейомъ, свистнувъ при этомъ.-- Нѣтъ, ужъ извините! Мнѣ некогда "собирать" все то, чѣмъ надо наполнить такой здоровый шкафъ. Я во всемъ люблю быстроту и натискъ. Вотъ я и началъ съ того, что купилъ этотъ шкафъ, ну, а потомъ его надо было наполнить чѣмъ-нибудь. Такъ вотъ, я смѣрилъ полки: длина шесть метровъ съ четвертью. Затѣмъ я позвонилъ въ книжный магазинъ: "Перъ Хейомъ... пришлите немедленно шесть метровъ съ четвертью литературы! Въ роскошныхъ переплетахъ! Поняли? Нѣтъ?.. Пришлите немедленно шесть метровъ съ четвертью литературы! Въ роскошныхъ переплетахъ!" Насилу-то они поняли меня... Въ тотъ же вечеръ все было въ порядкѣ... Ну, а теперь пойдемте ужинать! А главное -- пить... Идемте же, философусъ!
   Но. какое доброе сердце было у Пера Хейома. Хотя.бы взять его отношеніе ко мнѣ. Онъ ужасно обрадовался, когда узналъ, что я знаю Лолу и Лукку съ дѣтскихъ лѣтъ.
   -- Чортъ возьми, вотъ это здорово! вы должны у насъ погостить, живите, сколько хотите! Для ночлега у васъ будетъ хорошая комната, а днемъ весь домъ въ вашемъ распоряженіи.
   И я согласился погостить у него. Дни быстро смѣнялись одинъ за другимъ, а когда я заговаривалъ о томъ, что мнѣ пора отправляться домой, Перъ Хейомъ грозилъ мнѣ кулакомъ и грозно кричалъ:
   -- Попробуйте только!
   Съ ранняго утра въ домѣ начиналась возня и суета. Приходили дѣловые люди, которыхъ необходимо было угощать. Весь день доносился говоръ и хохотъ изъ конторы въ нижнемъ этажѣ. Очень часто Перъ Хейомъ уѣзжалъ въ городъ и возвращался домой въ самомъ радужномъ настроеніи.
   -- Ну, философусъ, пока вы читали тутъ ваши умныя книжки, я зашибъ деньгу. Знаете, сколько я заработалъ? Сорокъ тысячъ кронъ, голубчикъ вы мой! А это надо спрыснуть шампанскимъ. Лола, дѣвочка моя, или сюда! Лукка, сахарная ты моя куколка! Идите всѣ сюда! Послушай, Лола, сегодня у насъ соберется нѣсколько человѣкъ гостей. Ты согласна?
   О, Лола была далека отъ того, чтобы отказываться принимать гостей. Сейчасъ же по телефону сообщалось во всѣ концы и заказывался роскошный. обѣдъ, и шампанское всегда лилось рѣкой. Иногда послѣ обѣда устраивали пикникъ. Послѣ пикника всѣ пріѣзжали на тяжеловѣсный ужинъ, и среди всего этого полугара въ конторѣ внизу продолжалась гонка, телефонъ то и дѣло звонилъ, кто-то что-то покупалъ, что-то продавалъ. И во всемъ этомъ Перъ Хейомъ былъ далеко не дуракъ. Голова его оставалась ясной среди всѣхъ этихъ оргій, съ изобиліемъ яствъ и всякихъ возліяній. Нерѣдко онъ дѣлалъ крупныя сдѣлки въ самый разгаръ веселья. Онъ дѣлалъ помѣтки на своихъ манжетахъ въ то время, какъ угощалъ какого-нибудь спекулянта. Жизнь въ этомъ домѣ напоминала жизнь на золотыхъ пріискахъ.
   И во всемъ этомъ принимала участіе Лола. Быть можетъ, ей никогда въ голову не приходило, что она можетъ жить такой жизнью, ахъ, да не все ли равно? Это было во всякомъ случаѣ очень весело! Ея жизнерадостная натура немало соотвѣтствовала такому образу жизни. И она была прекрасной хозяйкой. И она умѣла удерживать все хоть въ какихъ-нибудь границахъ приличія. И все-таки благородная Лола, очутившаяся въ домѣ плебея Пера Хейома, становилась иногда подъ вечеръ слишкомъ развязной. Она напоминала гетеру въ разгулѣ оргій. Однако, она всегда оставалась стильной.
   Съ Луккой за это время я очень подружился, и въ моихъ чувствахъ къ ней произошла перемѣна... Я замѣтилъ это въ то утро, когда долженъ былъ уѣзжать домой. Перъ Хейомъ былъ въ городѣ, и Лола, Лукка и я завтракали втроемъ. Это былъ день разставанія. Лола приготовила крюшонъ, которому мы отдали должное. Всѣ мы развеселились, да и утро было ясное и солнечное.
   Но настало время отъѣзда. Лукка вдругъ предложила проводить меня до города.
   -- Мнѣ хочется показать тебѣ мою комнату въ башнѣ,-- сказала она.
   Лола одобрила ея намѣреніеи проговорила:
   -- Да, да, проводи его.
   Мы попрощались съ Лолой и отправились на пароходъ.
   Пассажировъ на пароходѣ было очень мало. Мы сидѣли вдвоемъ въ курительной каютѣ, на диванѣ. Я взялъ руку Лукки и потихоньку сжималъ ее. И вдругъ я увидалъ, что Лукка какъ-то вся съежилась и закусила губы. Я отпустилъ ея руку и тутъ только замѣтилъ, что кольцо съ шлифованнымъ камнемъ на ея рукѣ врѣзалось ей въ кожу и до крови расцарапало ее. Мнѣ стало жаль ее, и я воскликнулъ:
   -- О, какъ это ужасно! Тебѣ, вѣрно, было очень больно?
   Она посмотрѣла на меня съ улыбкой и отвѣтила:
   -- Да, мнѣ было очень больно, но это ничего.
   Мы долго сидѣли молча.
   Въ городѣ мы пошли по улицѣ Карла-Іохана. Лукка возбуждала всеобщее вниманіе, на нее оглядывались, ею восхищались открыто. А она только улыбалась,-- повидимому, ей нравилось это. Я посмотрѣлъ на нее и тоже залюбовался ею. Она была такая стройная и изящная, казалось, что она распространяетъ свѣтъ вокругъ себя. Ея черный костюмъ казался особенно элегантнымъ на ея стройной фигурѣ, а широкая шляпа съ бѣлыми перьями мягко оттѣняла прекрасный овалъ лица. Она не походила ни на одну изъ женщинъ, которыхъ мы встрѣчали.
   Мы пообѣдали вмѣстѣ въ одномъ кафэ.
   -- Пусть намъ подадутъ пива,-- попросила Лукка съ улыбкой.-- Такъ пріятно будетъ выпить стаканъ пива послѣ шампанскаго.
   Я также ничего не имѣлъ противъ пива. Отчасти и потому, что это было дешево.
   -- Должно быть, Перъ зарабатываетъ громадныя деньги,-- сказалъ я.-- Вѣдь такая жизнь чего-нибудь да стоитъ.
   -- О, да, это стоитъ немало,-- отвѣтила Лукка.-- Но знаешь, меня часто охватываетъ непреодолимый страхъ за него. Вѣдь онъ ведетъ опасную игру. Если когда-нибудь счастье измѣнитъ ему, онъ останется голымъ. Я боюсь даже думать объ этомъ.
   Послѣ обѣда я хотѣлъ заказать кофе, но Лукка остановила меня.
   -- Нѣтъ, кофе мы будемъ пить у меня, я умѣю его хорошо приготовлять.
   Мы пошли къ ней. Она жила въ красивой виллѣ недалеко за городомъ. Все въ ея комнатѣ было такъ же изящно, какъ и она сама. Мебели было немного, но она была хорошая, на стѣнахъ висѣли хорошія гравюры извѣстныхъ мастеровъ.
   -- Ну, вотъ и моя комната,-- сказала она.
   -- Какъ здѣсь уютно! Сколько вкусу видно во всемъ! Это Перъ Хейомъ устроилъ все?
   -- Нѣтъ, только не Перъ,-- отвѣтила она со смѣхомъ.-- Все это я сама устроила.-- Она взяла со стола небольшой флаконъ и дала его мнѣ понюхать.-- Правда, хорошо пахнетъ? Это я тоже сама придумала.
   Духи были необыкновенно крѣпкіе.
   -- Что же, эти духи мнѣ нравятся,-- отвѣтилъ я.
   -- Нравятся? И только?--спросила она, приподнявъ брови. И она глубоко вдохнула въ себя сильный запахъ духовъ.-- Нѣтъ это головокружительно хорошо!
   -- Да, но они, пожалуй, слишкомъ крѣпки,-- возразилъ я.
   -- Ну, ты такъ же глупъ въ этомъ отношеніи, какъ и Перъ... онъ не хочетъ, чтобы въ его домѣ пахло этими духами.-- Она подошла къ шкафу и открыла дверцу.-- Вотъ посмотри, всѣ мои платья пахнутъ этими духами. Только не тѣ, которыя я надѣваю, когда бываю у Пера... А теперь я покажу тебѣ нѣчто знакомое!
   И она вышла въ сосѣднюю комнату и возвратилась съ фотографіей.
   -- Узнаешь?-- спросила она съ улыбкой.
   -- Конечно. Вѣдь это "Боргъ",-- сказалъ я.
   -- Да, это нашъ старый "Боргъ",-- проговорила она тихо.
   Я долго смотрѣлъ на фотографію. Сколько благородства было въ линіяхъ этого стараго зданія, обросшаго вьющимися розами.
   -- Послушай,-- сказалъ я,-- помнить ты легенду, которую разсказывали объ этой виллѣ? Когда я смотрю на тебя, Лукка, то я начинаю вѣрить въ нее. Говорятъ, будто твой предокъ былъ испанцемъ. Я увѣренъ, что въ твоихъ жилахъ дѣйствительно течетъ испанская кровь. Вы такъ долго жили здѣсь, что стали свѣтлѣе, но и въ волосахъ вашихъ, и въ цвѣтѣ лица проглядываетъ южный колоритъ.
   Лукка заваривала кофе и зажигала спиртовку, но она улыбнулась мнѣ и сказала:
   -- Да, эта легенда... Но папа разсказалъ мнѣ какъ-то другую легенду и увѣрялъ, что истинная правда.
   -- Что именно?
   -- Вотъ послушай. Имѣй только въ виду, что во всѣхъ этихъ исторіяхъ повторяется одно и то же; что нашъ предокъ былъ родомъ изъ Кордовы и что онъ былъ ужасный человѣкъ. Попросту говоря, это былъ настоящій бандитъ. Такъ вотъ, онъ какимъ-то образомъ пріѣхалъ изъ Кордовы въ Норвегію и построилъ этотъ самый "Боргъ". Тамъ онъ жилъ и занимался тѣмъ, что грабилъ корабли, которые терпѣли крушеніе у его опаснаго берега. Въ тѣ времена городъ не доходилъ еще до самаго берега и вилла стояла особнякомъ. Въ ночи, когда онъ бывалъ занятъ грабежомъ, его жена и его три прекрасныя дочери...
   -- Паула, Лола и Лукка,-- вставилъ я.
   -- Ну, пусть будетъ такъ... Такъ его жена и его три прекрасныя дочери радовались и говорили о тѣхъ сокровищахъ, которыя ихъ ожидали. Но вотъ что ужасно: въ слѣдующіе затѣмъ дни и недѣли рыбаки находили утопленниковъ съ отрубленными пальцами. И они клялись, что это было дѣломъ рукъ испанца, который обрубалъ у утопленниковъ пальцы съ кольцами. И какое множество кораблей терпѣло крушеніе на подводной скалѣ у того берега, гдѣ стоялъ "Боргъ". И мѣсто это было такое опасное, что никто не находилъ себѣ спасенія. Многіе недоумѣвали, почему столько кораблей погибаетъ именно здѣсь. А рыбаки и простые люди перешептывались и покачивали головами, намекая на то, что тутъ кроется какое-то ужасное преступленіе. И вдругъ все открылось. Да, да! Въ бурныя ночи этотъ дьяволъ испанецъ разводилъ большой костеръ въ ущельѣ на разстояніи мили отъ подводной скалы. Корабли принимали этотъ костеръ за маякъ, находившійся къ западу отъ этого мѣста, и направлялись къ нему, не подозрѣвая, что идутъ на вѣрную гибель... Да, въ концѣ-концовъ испанца приговорили къ колесованію. Но онъ былъ ловкій разбойникъ,-- онъ во-время бѣжалъ и исчезъ безслѣдно.
   Лукка остановилась и съ улыбкой смотрѣла передъ собой, поглощенная воспоминаніями.
   -- Я такъ хорошо помню отца,-- продолжала она,-- когда онъ разсказывалъ окончаніе. Онъ всегда дѣлалъ театральный жестъ рукой и говорилъ торжественно: "Куда же дѣвался испанецъ со своей прекрасной женой и тремя прелестными дочерьми? Они, навѣрное, уѣхали въ Испанію и разгуливали тамъ по улицамъ, сверкая драгоцѣнными кольцами съ отрѣзанныхъ пальцевъ утопленниковъ"... Ну, вотъ тебѣ легенда. Интересно?
   -- Да,-- отвѣтилъ я,-- какъ и всѣ легенды, въ которыхъ есть смыслъ.
   -- Смыслъ?-- спросила она, взглянувъ на меня.
   -- Да, потому что въ ней есть доля правды. Посмотри хоть на Карло. Посмотри, какъ онъ красивъ и строенъ... и безчувственъ. Богъ знаетъ, можетъ быть, онъ способенъ быть очень жестокимъ, если подойдетъ такой случай.
   Она помолчала немного, потомъ сказала:
   -- Да, Карло... кстати, ты знаешь, гдѣ онъ теперь?
   -- Нѣтъ. Но развѣ онъ не въ Буэносъ-Ай ресѣ?
   Она пожала плечами и отвѣтила:
   -- Онъ избралъ себѣ профессію, которая для него не хуже и не лучше всякой другой. Онъ артистъ... акробатъ.
   Я не могъ удержаться отъ улыбки.
   -- Какъ, Карло акробатъ?
   -- Да, да. Ему надоѣла конторская работа. И вотъ онъ сдѣлался акробатомъ. На этомъ поприщѣ онъ дѣйствительно могъ проявить свои способности. Ахъ, да и не все ли равно? Хорошій акробатъ зарабатываетъ большія деньги, а это въ наше время главное. Но у него есть большой недостатокъ.
   -- Онъ лѣнивъ,-- замѣтилъ я.
   Она отрицательно покачала головой.
   -- Нѣтъ, какъ акробатъ онъ не лѣнивъ. Вообще онъ очень лѣнивъ, но въ этомъ дѣлѣ онъ достаточно прилеженъ. Тутъ другое: онъ помѣшанъ на женщинахъ... Это уже какая-то болѣзнь. И это дѣйствуетъ на тѣхъ женщинъ, къ которымъ онъ приближается. Одинъ его взглядъ опьяняетъ ихъ... Впрочемъ, ты, можетъ быть, находишь, что некрасиво съ моей стороны говорить объ этомъ?
   Послѣднія слова она проговорила съ какимъ-то страннымъ огонькомъ въ глазахъ.
   -- Некрасиво? Нѣтъ... когда ты это говоришь такъ, какъ ты это говорить.
   -- Это очень мило съ твоей стороны... Но скажи мнѣ, не думаешь ли ты, что всѣ мы -- дегенераты въ нашей семьѣ? Вѣдь мы совершенно особенные.
   -- Дегенераты? Ну, всѣ мы до нѣкоторой степени дегенераты. А что касается твоей семьи, то всѣ вы красивые и здоровые. А это что-нибудь да значитъ.
   -- Да, но всѣ мы такіе экспансивные. Мы способны на самые невѣроятные поступки. Вотъ хотя бы я. Я способна на самое ужасное... Да, иногда для меня даже становится непонятнымъ, почему люди не дѣлаютъ всего того, что имъ приходитъ въ голову и чего они хотятъ. Вѣдь всякіе запреты и общепринятыя правила заставляютъ страдать человѣка. Мнѣ кажется, что все то, чѣмъ наслаждается человѣкъ въ жизни, относится именно къ тому, что идетъ вразрѣзъ съ общепринятымъ и запретнымъ.
   -- Милая моя Лукка! Да вѣдь ты анархистка!
   -- Что же, очень можетъ быть... Но ты развѣ не согласенъ со мной?
   -- Не совсѣмъ. Люди старательно въ теченіе многихъ тысячелѣтій завоевывали понятія и принципы, и было бы неразумно отвергать ихъ.
   -- Ты говоришь, какъ настоящій профессоръ. А я нахожу, что люди скоро утонутъ въ старыхъ заплѣсневѣлыхъ понятіяхъ и что они слишкомъ мало считаются съ прекрасными, здоровыми желаніями и наклонностями и со всѣмъ тѣмъ, чего проситъ живая кровь, когда она какъ слѣдуетъ переливается въ жилахъ... Скажи, испытывалъ ли ты когда-нибудь такое сильное желаніе, что оно насквозь пронизывало твое тѣло... и могъ ли ты тогда владѣть собой? Испыталъ ли ты это когда-нибудь?.. Ну, въ такомъ случаѣ не говори о подчиненіи принципамъ и понятіямъ.
   Я сидѣлъ и курилъ ея папироску. Я чувствовалъ, что Лукка вся во власти мыслей и настроеній, о которыхъ я не имѣлъ представленія. Что она чувствовала, что она переживала? Что-то въ ней возбуждало во мнѣ глубокое и смутное недовольство.
   Стало смеркаться. Мы сидѣли рядомъ. Глаза Лукки казались необыкновенно большими на ея блѣдномъ лицѣ. И вдругъ она сдѣлала то, чего я никогда не могъ забыть. Она взяла мою голову обѣими руками и слегка коснулась своими губами моихъ губъ. Сперва это было только робкое прикосновеніе, которое прошло по моему тѣлу электрической искрой, потомъ оно перешло въ горячій безконечный поцѣлуй... я летѣлъ въ какую-то бездну... меня охватило горячей волной...Лукка, неужели это она?
   Мы неподвижно сидѣли и смотрѣли другъ на друга, и вдругъ я, въ свою очередь, схватилъ ее въ свои объятія... и я цѣловалъ ее со всей страстью молодого, необузданнаго чувства, какъ бы мстя ей за то, что она чувствовала и чего я не могъ раздѣлить съ ней.
   

III.

   Наступилъ счастливый мѣсяцъ. Я почти не разлучался съ Луккой. Мы встрѣчались каждый день. Она брала уроки пѣнія у одной знаменитой пѣвицы. Я выходилъ къ ней навстрѣчу, когда она возвращалась съ урока. По вечерамъ мы вмѣстѣ ходили въ театры или въ концерты въ загородныхъ садахъ. Конечно, мы не забывали навѣщать также и Лолу и Пера Хейома. Однажды мы отправились вмѣстѣ съ Перомъ далеко въ горы. Онъ рѣшилъ купить тамъ золотыя розсыпи! Да, да, дѣло въ томъ, что въ одинъ прекрасный день къ Перу пришелъ парень и показалъ ему камень съ золотыми жилками, и у Пера разгорѣлись глаза. Позже оказалось, что жилки были не золотыя, да и вообще о золотѣ и помину не было, но тѣмъ не менѣе наша поѣздка показалась очаровательной какъ мнѣ, такъ и Луккѣ.
   Какъ хорошо осталась у меня въ памяти одна свѣтлая лѣтняя ночь на озерѣ. Мы выѣхали въ лодкѣ въ сопровожденіи стараго Ола Бё, чтобы половить рыбу. Ола гребъ и помогалъ намъ приготовлять снасти, но онъ больше молчалъ и мало обращалъ на насъ вниманія, а потому мы чувствовали себя такъ, будто были вдвоемъ...
   -- Греби... но тише, чтобы не испугать рыбу, -- говорю я.-- Вонъ подпрыгнула рыба... а вонъ другая вырисовалась подъ самой поверхностью воды. А, Лукка поймала рыбу!-- Лукка испускаетъ крикъ радости и быстро вытягиваетъ изъ воды бечевку.-- Осторожнѣй, Лукка,-- говорю я,-- ты упустишь рыбу, и она снова упадетъ въ воду.-- Однако Лукка не можетъ совладать съ собой и быстро вытягиваетъ изъ воды бечевку, на ней виситъ рыба. Она поймала великолѣпнѣйшую форель! А потомъ и мнѣ удается также поймать большую рыбу. Лукка въ восторгѣ.
   Смеркается. Мы гребемъ къ берегу. Ола разводитъ костеръ, который распространяетъ кругомъ свѣтъ и тепло. Мы жаримъ рыбу на сливочномъ маслѣ, заранѣе припасенномъ. Свѣжая горная форель вкуснѣе всего, когда она приготовлена именно такъ. Къ рыбѣ у насъ есть сотернъ, поставленный для охлажденія въ ключъ. Какъ все это казалось вкусно на свѣжемъ воздухѣ.
   Чистый, прохладный воздухъ, зеркальная поверхность темнаго озера, чувство отдаленности отъ всего свѣта, что-то цѣломудренное во всемъ окружающемъ... Но Лукка... она нарушаетъ гармонію. Ея тѣло прекрасно и полно соблазна, а на стройной лебединой шеѣ красуется изящная головка съ темными волосами и прекраснымъ лицомъ съ едва замѣтно искривленной линіей рта... Да, я открылъ, что лѣвый уголъ губъ Лукки слегка опущенъ внизъ. Эта маленькая особенность на блѣдномъ лицѣ, несомнѣнно, указывала на то, что ея губы легко могли исказиться или въ рыданіи, или въ безумныхъ поцѣлуяхъ.
   На слѣдующій день мы продолжали нашу прогулку. Только на утро третьяго дня мы должны были встрѣтиться въ условленномъ мѣстѣ съ Перомъ, чтобы затѣмъ вмѣстѣ отправиться въ обратный путь. Подъ вечеръ мы добрались до небольшой усадьбы, пріютившейся за склономъ высокой горы. Я попросилъ у хозяевъ ночлега и постарался внушить имъ, что мы не мужъ и жена. Тѣмъ не менѣе намъ все-таки дали одну комнату. Я улегся одѣтый и рано утромъ вышелъ изъ комнаты. Мнѣ и въ голову не могло прійти поступить какъ-нибудь иначе. Я не былъ аскетомъ, не былъ я также и рыцаремъ. Я былъ просто очень молодымъ человѣкомъ, настолько беззавѣтно влюбленнымъ, что уже одна только любовь сама по себѣ съ ея обожаніемъ доставляла ему величайшее счастье. Я поздно развился и выросъ въ заброшенномъ уголкѣ въ тихомъ старомъ домѣ... Увы, позже я столкнулся лицомъ къ лицу съ суровой дѣйствительностью и отвѣдалъ также прославленныхъ и носящихъ въ самихъ себѣ разочарованіе прелестей жизни. Но пусть въ моей памяти навсегда сохранятся эти дни, такіе свѣтлые и чистые, и полные сладостнаго опьянѣнія отъ одного только чувства любви. О, волшебный опьяняющій напитокъ! О, сколько невыразимой прелести въ немъ!
   

IV.

   Я попрежнему жилъ въ пансіонѣ фру Саксъ, но я пересталъ принимать участіе въ карточной игрѣ съ товарищами и въ собраніяхъ на стаканъ тодди. Большая часть комнатъ стояли пустыя. Теперь въ пансіонѣ было просторно. Всѣ окна и двери стояли раскрытыя настежь. Солнце ярко свѣтило, воздухъ былъ знойный.
   Съ каждымъ днемъ зной становился невыносимѣе. Все раскалилось, и даже ночь не давала прохлады.
   Лукка не могла больше выносить удушливой атмосферы въ своей комнатѣ въ башенкѣ и переѣхала къ Перу Хейому. Она поселилась въ небольшомъ лѣтнемъ домикѣ въ саду, въ которомъ обыкновенно было холодно и сыро, но теперь въ жару тамъ царила пріятная прохлада. Она чувствовала себя очень хорошо въ этомъ домѣ-бесѣдкѣ и находила его очаровательнымъ. И дѣйствительно, онъ стоялъ среди благоухающаго сада и былъ сплошь покрытъ вьющимися розами и дикимъ виноградомъ. А по вечерамъ, когда садилось солнце, заходящіе лучи обливали его огнемъ и воздухъ кругомъ точно наполнялся искрами, а изъ сада поднимались благоухающія испаренія.
   Однажды вечеромъ я сидѣлъ у Лукки въ ея домикѣ. Случилось такъ... обыкновенно я чрезвычайно рѣдко говорилъ съ ней объ археологіи... но на этотъ разъ случилось такъ, что я увлекся и началъ разсказывать ей о древней Мексикѣ. Я заговорилъ о своеобразной культурѣ инковъ, о соединеніи утонченной роскоши съ варварствомъ: золото и граненая яшма на стѣнахъ домовъ князей инковъ, а за трапезой фантастическіе фрукты и рѣдкостныя птицы, приготовленные съ величайшимъ искусствомъ, и, какъ самое изысканное блюдо -- человѣческое мясо.
   Лукка слушала меня довольно равнодушно, но когда я заговорилъ о блюдѣ изъ человѣческаго мяса, она вдругъ нервно засмѣялась.
   -- Вотъ какъ, человѣческое мясо!-- крикнула она.-- И это-то ты называешь культурой! Животныя!
   Она снова засмѣялась какъ-то зло и прибавила:
   -- А впрочемъ, было бы очень интересно отвѣдать такого блюда... приготовленнаго изъ мяса любимаго, безумно любимаго человѣка!
   Вскорѣ я пожелалъ ей спокойной ночи и вышелъ. Мнѣ было не по себѣ съ нею въ этотъ вечеръ. Она представлялась для меня какой-то загадкой. "Она просто нервничаетъ сегодня",-- подумалъ я, выходя изъ домика. Но я остановился за порогомъ, мною овладѣло какое-то тревожное чувство, и я стоялъ въ нерѣшительности. Она, должно быть, замѣтила, что я не ушелъ. Немного спустя она слегка пріотворила дверь. Она стояла въ бѣломъ фланелевомъ пенюарѣ.
   -- Спокойной ночи,-- сказала она,-- не сердись на меня за то, что я была сегодня такая странная.-- И она протянула ему руку. Изъ широкаго рукава выглядывала бѣлая, обнаженная до локтя рука.
   -- Спокойной ночи, Лукка!-- сказалъ я.
   -- Спокойной ночи,-- отвѣтила она какимъ-то страннымъ голосомъ и какъ будто улыбаясь.-- Спи спокойно... ты, способный только на болтовню!-- Она кивнула мнѣ, и на мгновеніе ея глаза встрѣтились съ моими... и дверь затворилась.
   "Способный только на болтовню!"
   Я медленно направился домой. Кто была Лукка? Въ ней было что-то особенное, что-то загадочное, чего я не могъ понять... чего я не зналъ.
   На слѣдующій день я съ ней снова встрѣтился. Она была весела и оживленно разсказывала мнѣ о послѣдней удачной сдѣлкѣ Пера Хейома. Онъ выигралъ на перепродажѣ имѣнія въ Швеціи пятьдесятъ тысячъ кронъ. Слѣдовательно, вечеромъ предстоитъ пиршество. Дорогое веселье. Что же, чѣмъ дороже, тѣмъ лучше.
   И дѣйствительно, вечеромъ въ домѣ Пера Хейома поднялся дымъ коромысломъ. Шампанское лилось рѣкой, подъ конецъ бутылки откупоривали только ради удовольствія услышать, какъ хлопаютъ пробки. Я и Лукка весело болтали другъ съ другомъ, смѣялись и шутили. Я подшучивалъ надъ ней, а она отвѣчала мнѣ тѣмъ же.
   Я.-- Какъ ты смѣла смѣяться надо мной... ты сказала, что я способенъ только болтать...
   Она.-- Да ты и вправду умѣешь болтать... нельзя сказать, чтобы языкъ у тебя былъ на привязи...
   Я.-- Вздоръ, Лукка!... Развѣ было бы лучше, если бы я молчалъ, какъ рыба, и только ухаживалъ бы за тобой?... Нѣтъ, ты насторожѣ... все равно, я остался бы не при чемъ...
   Она.-- Какъ тебѣ не стыдно! Неужели ты думаешь, что я такая?
   И мы оба расхохотались.
   Я.-- Ты бываешь иногда презабавная, Лукка!
   Она.-- Да... Но это именно такъ... я не такая. Когда я посмѣялась надъ тобой и сказала, что ты умѣешь только болтать, я подумала про себя: ну, теперь-то онъ понялъ наконецъ... и я оставила дверь открытой, такъ, на всякій случай...
   Мы снова оба расхохотались, и намъ было очень хорошо вмѣстѣ. Пиръ продолжался долго, и въ теченіе вечера мы нѣсколько разъ сталкивались и расходились. И каждый разъ мы весело кивали другъ другу. Что же, хорошо, когда всякіе сентиментальные пустяки кончаются весельемъ.
   Когда окончилось празднество, я ушелъ въ небольшую гостиницу и тамъ улегся спать. Я погрузился въ тяжелый сонъ, но вдругъ я проснулся отъ одного сновидѣнія. Конечно, изобиліе яствъ и вина были причиной моего неспокойнаго сна, но это тревожное состояніе сказалось также и въ томъ, что я увидалъ во снѣ Лукку. Я видѣлъ, будто она прошла мимо меня. На ней былъ бѣлый фланелевый пенюаръ, и одной рукой она опиралась на какого-то страннаго звѣря, на какое-то сказочное чудовище съ рогами и дико вращающимися глазами... Лукка была печальна, но щеки ея пылали и губы были ярко-красныя...
   Казалось, будто она направлялась на вакханалію!... Смутно, точно въ туманѣ, въ моемъ сознаніи промелькнула мысль: этотъ невѣдомый звѣрь ведетъ ее на необузданныя и низменныя радости!
   Я проснулся и долго лежалъ и думалъ. И я оправдывалъ свое поведеніе по отношенію къ Луккѣ. Она была невыразимо прекрасна, и ея красота производила чарующее впечатлѣніе, но въ то же время въ ней было что-то необузданное и дикое, и мнѣ это не нравилось и отталкивало меня. Чего она, въ сущности, хотѣла? Хотѣла она быть лэди? Или гетерой?... Или вѣрнѣе: чѣмъ она была сама по себѣ?
   Теперь, когда я пишу эти строки, я разсуждаю очень просто: я былъ сыномъ отца. Я былъ сыномъ стараго, тихаго городка. Я не видѣлъ, не понялъ, что передо мной горитъ костеръ жизни...
   Когда же я, наконецъ, понялъ это, то было уже поздно,-- оставалось лишь нѣсколько дымящихся головней.
   

V.

   Однажды утромъ я получилъ отъ отца письмо, въ которомъ онъ просилъ меня поскорѣе пріѣхать домой. "Вѣдь твои каникулы уже начались,-- писалъ онъ.-- Чѣмъ скорѣе ты пріѣдешь, тѣмъ пріятнѣе это мнѣ будетъ. Я очень ослабѣлъ, а раньше я никогда не испытывалъ этого, хотя силъ у меня никогда не было много. Если бы ты не откладывалъ своего пріѣзда, то ты могъ бы быть со мной, когда я буду разставаться со школой. Это будетъ для меня очень тяжелый день. Онъ будетъ моимъ разставаніемъ съ жизнью. Потомъ меня будетъ томить чувство одиночества. Ты несказанно порадовалъ бы меня, если бы пріѣхалъ немедленно".
   Я долго сидѣлъ, держа въ рукахъ письмо отца. Да, конечно, въ этомъ году онъ долженъ былъ покинуть школу. Я чуть не забылъ про это. И оставалось уже немного дней до этого тяжелаго для него дня.
   Но Лукка... Покинуть ее теперь?... О, какъ ясно я почувствовалъ, что только вблизи нея и могу дышать. Развѣ я могъ покинуть ее теперь?
   Вдругъ передо мной встало блѣдное лицо отца. Его большіе серьезные глаза пристально смотрѣли на меня... ихъ взоръ какъ бы манилъ меня вдаль... и мнѣ почудился даже тихій шопотъ: "Мнѣ уже недолго осталось жить".
   Я разсказалъ Луккѣ о письмѣ отца. Я хорошо замѣтилъ, что мысль о разлукѣ со мной была ей непріятна.
   -- Намъ было такъ хорошо вдвоемъ, -- сказала она.-- Но я, конечно, понимаю, что тебѣ необходимо ѣхать.
   На слѣдующій же день я уѣхалъ домой.
   Лукка владѣла всѣми моими мыслями, каждой каплей моей крови, каждымъ біеніемъ моего сердца. И все-таки разставаніе моего отца съ школой произвело на меня глубокое впечатлѣніе, я снова почувствовалъ, что я его сынъ, что онъ мой любимый, родной, а я -- его послушное дитя.
   Прощаніе отца со школой происходило въ актовомъ залѣ, гдѣ собрались всѣ учащіе и учащіеся, а также и родители учениковъ. Торжество началось съ того, что преподаватель закона Божія взошелъ на каѳедру и, сложивъ свои толстыя руки на животѣ, произнесъ трогательную рѣчь. Послѣ этого на каѳедру взошелъ отецъ. Онъ былъ очень блѣденъ, и его наружность поражала своей духовной красотой. Онъ говорилъ немного, но слова его дышали искренностью и глубокимъ чувствомъ. Затѣмъ онъ роздалъ ученикамъ въ послѣдній разъ аттестаты и каждому изъ нихъ сказалъ нѣсколько прочувствованныхъ словъ.
   -- Мое дѣло кончено,-- сказалъ онъ въ заключеніе.-- И я приношу глубокую благодарность вамъ всѣмъ: родителямъ, довѣрившимъ мнѣ своихъ дѣтей, ученикамъ, приходившимъ сюда, чтобы показать, на что они годятся и на что не годятся. И вамъ, преподавателямъ, моимъ друзьямъ и коллегамъ, избравшимъ скромную карьеру педагога, я приношу мою искреннюю благодарность. Спасибо вамъ всѣмъ, всѣмъ!
   Послѣ этого произнесъ рѣчь старшій преподаватель. Подъ конецъ его голосъ такъ задрожалъ, что онъ едва могъ говорить, а отецъ поблѣднѣлъ еще больше. Среди родителей послышались всхлипыванія, а нѣсколько учениковъ изъ младшихъ классовъ громко расплакались и бросились къ своимъ матерямъ, какъ бы ища у нихъ утѣшенія.
   Отецъ стоялъ все время молча и неподвижно. Я понялъ, что онъ боялся, что не выдержитъ и расплачется, если только заговоритъ.
   Власть отца надъ моей душой продолжалась только до слѣдующаго утра, когда я получилъ первое письмо отъ Лукки. Она писала, что очень скучаетъ по мнѣ и что ничто ее больше не веселитъ и не занимаетъ. По вечерамъ она выходитъ на берегъ и смотритъ на западъ, куда я уѣхалъ. О, она любитъ меня такъ сильно и беззавѣтно! Когда она читаетъ о какихъ-нибудь далекихъ прекрасныхъ краяхъ, она неизмѣнно представляетъ себѣ, что мы съ ней тамъ вдвоемъ. "Ахъ, какъ мнѣ хотѣлось бы быть съ тобой гдѣ-нибудь далеко!-- писала она.-- Я жду тебя, пріѣзжай скорѣе. Я встрѣчу тебя, я буду такъ счастлива снова увидать тебя! Съ тобой мнѣ такъ хорошо и спокойно. Порою мнѣ дѣлается страшно, когда я думаю о жизни, которую мнѣ предстоитъ пережить. Но съ тобой вмѣстѣ я ничего не боюсь. Ты долженъ всегда, всегда любить меня"...
   Я отвѣтилъ на это письмо горячо и задушевно. Отъ нея пришло еще письмо. Оно было еще прекраснѣе перваго. Страстныя слова, которыя я прочелъ въ немъ, звучали въ моихъ ушахъ непрестанно, они вызывали во мнѣ головокруженіе. Впервые я почувствовалъ желаніе обладать той, которую я любилъ. Раньше мнѣ было достаточно только чувства любви. Уединеніе, въ которомъ я жилъ дома, эти письма, полныя страстныхъ рѣчей, сознаніе, что она тоскуетъ по мнѣ и ждетъ меня,-- все это пробудило во мнѣ безумную страсть, которой я раньше не зналъ.
   Однажды отецъ сказалъ мнѣ:
   -- Я знаю, что ты часто видишься съ Луккой Крусэ... Ну да, ты понимаешь, что въ такомъ маленькомъ городкѣ все становится извѣстнымъ... Но разъ ты ничего не сказалъ объ этомъ, то, значитъ, это не серьезно...
   Съ минуту онъ молчалъ, потомъ продолжалъ:
   -- Скажу тебѣ только одно: ты никогда не могъ бы быть счастливымъ ни съ одной изъ дочерей бургомистра Крусэ. Вѣдь я довольно хорошо зналъ ихъ. Какъ онъ самъ, такъ и фру Лоренца были очень оригинальными людьми. Но такіе люди во всѣхъ отношеніяхъ діаметрально противоположны намъ... Для насъ непонятно и чуждо ихъ отношеніе къ жизни. Я не говорю уже о ихъ легкомысленномъ отношеніи къ денежнымъ дѣламъ, но я не могу забыть такого же легкомысленнаго отношенія бургомистра Крусэ къ своимъ дочерямъ. Какъ могъ онъ, напримѣръ, отпустить Лукку одну въ качествѣ гостьи на кораблѣ въ Новый Орлеанъ, когда всѣмъ было извѣстно, что капитанъ корабля отличается необычайной галантностью по отношенію къ женщинамъ. Нѣтъ, этого я не понимаю!... Тебя, должно быть, удивляетъ, что я, вопреки своимъ правиламъ и привычкамъ, интересуюсь чужими дѣлами. Но я заговорилъ объ этомъ только для того, чтобы пояснить тебѣ, что ты принадлежишь совсѣмъ къ другому міру, что тебѣ не мѣсто тамъ, среди нихъ... во всякомъ случаѣ до тѣхъ поръ, пока въ тебѣ не произойдетъ извѣстный переломъ... пока ты остаешься тѣмъ мальчикомъ, котораго я взрастилъ, пока ты остаешься моимъ сыномъ. Ты жилъ бы среди нихъ, печальный и чужой, какъ въ чужой странѣ, и ты никогда не могъ бы проникнуться ихъ легкомысліемъ.
   Весь глубокій смыслъ этихъ словъ я понялъ только позже. Теперь же я сознавалъ и чувствовалъ только одно: я невыразимо тосковалъ по Луккѣ. Мое пребываніе дома въ эти каникулы было для меня мученіемъ. Каждый новый день казался мнѣ новымъ бременемъ. Повидимому, отецъ замѣчалъ это и скорбѣлъ объ этомъ. Быть можетъ, онъ думалъ такъ: "Господи, что такое отецъ? Какъ только юношу начинаетъ звать и манить жизнь, любовь отца является для него лишь тягостью".
   Разъ какъ-то онъ позвалъ меня къ себѣ и сказалъ:
   -- Уѣзжай, мой мальчикъ... Да, да, я самъ хочу, чтобы ты уѣхалъ.
   Я не противорѣчилъ ему.
   Два дня спустя отецъ стоялъ на пароходной пристани и провожалъ меня въ обратный путь. Онъ понялъ причину моего внезапнаго отъѣзда, но онъ ничего не сказалъ мнѣ по этому поводу. Онъ долго смотрѣлъ мнѣ вслѣдъ своими большими, серьезными глазами.
   Я въ волненіи ходилъ взадъ и впередъ по палубѣ. Я думалъ о Луккѣ и о томъ, что отецъ разсказалъ мнѣ про нее. Значитъ, о Луккѣ ходили уже сплетни... Ея поѣздка въ Новый-Орлеань... Но вѣдь она сама разсказывала мнѣ объ этой поѣздкѣ. О "волшебномъ городѣ", и о прекраснѣйшихъ людяхъ въ мірѣ, и объ оперѣ, въ которой пѣли, какъ нигдѣ на всемъ, свѣтѣ. Да, она была въ восторгѣ отъ этой поѣздки... Бугомистръ Крусэ не хотѣлъ, чтобы она присутствовала во время катастрофы, разразившейся надъ нимъ, а потому онъ и отправилъ ее въ далекое путешествіе. Ну, а люди обрадовались такому случаю и распустили сплетни.
   "Странные эти старики! Какъ они легко поддаются меланхоліи и какъ они умѣютъ распространять ее вокругъ себя", думалъ я.
   Меня охватило какое-то лихорадочное настроеніе. Тревога все болѣе и болѣе овладѣвала мною. У меня явилось даже непріязненное чувство противъ отца, который до сихъ поръ былъ для меня святымъ. "О,-- думалъ я,-- ради него я разстался съ Луккой... но этого мало, я долженъ безконечно долго томиться въ разлукѣ съ ней... я долженъ остаться дома при отцѣ... потому что ему, быть можетъ, уже недолго осталось жить... Да, да, онъ смотрѣлъ на меня такимъ пытливымъ взоромъ..."
   Господи, но вѣдь я былъ молодъ и полонъ жизни! Я былъ опьяненъ любовью. "Нѣтъ, въ этомъ нѣтъ смысла,-- думалъ я въ волненіи.-- Черезъ сто лѣтъ система воспитанія будетъ совершенно иная. Вотъ хотя бы я... я только что разстался съ моимъ старымъ, надломленнымъ отцомъ, и я все еще нахожусь подъ вліяніемъ его меланхолической старости. Совѣсть укоряетъ меня въ томъ, что я покинулъ его, а не остался съ нимъ. Мой домъ и воздухъ, которымъ я тамъ дышалъ, всегда будутъ дѣйствовать подавляющимъ образомъ на мое желаніе широко раскрыть свои объятія передъ жизнью... О, я знаю... когда-нибудь въ будущемъ воспитаніе будетъ поставлено на совершенно иныхъ началахъ. Родителямъ не будетъ разрѣшено возиться съ дѣтьми. Они не будутъ портить ихъ по-своему: кто чрезмѣрнымъ баловствомъ, кто чрезмѣрной строгостью. Нѣтъ, дѣти будутъ воспитываться въ общемъ родномъ домѣ, въ большихъ прекрасныхъ садахъ? Они будутъ расти на свободѣ и на солнцѣ, окруженныя разумной лаской и вниманіемъ. Воспитатели будутъ стараться вызвать въ нихъ все хорошее и прекрасное, что только заложено въ человѣческой природѣ. И воспитанныя такимъ образомъ дѣти будутъ входить въ жизнь, не чувствуя надъ собой гнета старческой сентиментальности.
   "А я воспитанъ среди старыхъ книгъ и въ тихихъ комнатахъ! Да благословитъ Богъ отца! Но вѣдь уже теперь жизнь представляется мнѣ совершенно въ другомъ свѣтѣ, а не въ томъ, въ которомъ я привыкъ видѣть ее дома и въ школѣ. Какъ все измѣнилось для меня съ нѣкоторыхъ поръ!...
   "Лукка... она успѣла увидать жизнь и широкій свѣтъ. Сколько въ ней жизнерадостности, и какъ легко и просто она смотритъ на жизнь! Лукка! Гдѣ она теперь? Обрадуется ли она, когда увидитъ меня снова? О, навѣрное! Вѣдь она писала мнѣ... О, эти милыя, горячія письма!"
   И съ радостью на душѣ я усѣлся перечитывать ея письма.
   

VI.

   Вотъ что случилось затѣмъ.
   Когда я сошелъ съ парохода на пристань, я увидѣлъ на берегу Лукку. Она стояла вмѣстѣ съ какимъ-то господиномъ, котораго я никогда раньше не видалъ. Это былъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, черноволосый и съ южнымъ типомъ. "Но отчего Лукка не подошла ко мнѣ?" подумалъ я. А впрочемъ, она просто боялась, что этотъ господинъ привяжется къ намъ, и хотѣла сперва отдѣлаться отъ него.
   Хотя... этотъ человѣкъ не производилъ такого впечатлѣнія, будто онъ способенъ навязываться.
   Я пошелъ своей дорогой. Вдругъ она побѣжала за мной.
   -- Здравствуй! Какъ я рада, что ты вернулся! Спасибо за то, что ты поспѣшилъ пріѣхать!... Послушай... иди впередъ. Я догоню тебя скоро. Дѣло въ томъ, что мнѣ необходимо быть любезной съ этимъ человѣкомъ и сказать ему нѣсколько словъ. Ты знаешь... это тотъ капитанъ, который уговорилъ меня поѣхать съ нимъ въ годъ несчастія въ нашей семьѣ... Такъ иди же прямо къ Лолѣ въ Гранлю... Какъ всегда, тамъ вечеромъ собирается большое общество. Скажи, что я скоро приду. До свиданія!
   И она убѣжала.
   Я пошелъ по направленію къ виллѣ. Я былъ въ нѣкоторомъ смущеніи и колебался, не зная, итти ли мнѣ къ Лолѣ. У меня не было для нея даже поклона отъ ея сестры, фру Паулы. Я не успѣлъ заглянуть къ ней передъ отѣздомъ. Письма Лукки заставили меня бросить все очертя голову. И вотъ, я шелъ одинъ, а она гуляла съ галантнымъ капитаномъ. Повидимому, о немъ-то отецъ и говорилъ. Странно, что я встрѣтилъ именно его, едва сошелъ на берегъ. Неужели это предзнаменованіе?... Вздоръ! Я просто разнервничался!
   Фру Лола была очень мила и любезна со мной.
   -- Какъ это хорошо, что вы пріѣхали!-- крикнула она, увидя меня.-- Какъ разъ сегодня вечеромъ у насъ будетъ нѣчто грандіозное... Но вы видѣли Лукку?
   -- Да, -- отвѣтилъ я, -- она была на пристани... съ какимъ-то темноволосымъ господиномъ... кажется, капитаномъ...
   -- Ахъ, это, должно быть, Лео Андерсенъ,-- проговорила фру Лола, пожавъ плечами.-- Такъ, значитъ, онъ опять здѣсь? Да, но онъ ни въ какомъ случаѣ не будетъ у насъ сегодня вечеромъ. Я его не хочу... Послушайте! вы должны заворожить ее... Да, да, Лукку... вы должны одурманить ее страстью! Вѣдь вы ей очень нравитесь. Это вѣрно. Такъ не дайте же Лео Андерсену одержать побѣду. Я говорю съ вами совершенно серьезно. Лукку надо взять штурмомъ! Тутъ платоническія воздыханія не имѣютъ смысла. вы должны просто одурманить ее страстью. Такъ и знайте!
   Я ничего не отвѣтилъ ей на это. Что-то нарастало во мнѣ, жгло меня. Раньше я никогда ничего подобнаго не испытывалъ. Странное поведеніе Лукки и беззастѣнчивыя слова ея сестры зажгли во мнѣ кровь и привели мои чувства въ смятеніе.
   Вскорѣ начали собираться гости. Это было очень смѣшанное общество: тутъ былъ и разукрашенный орденами капитанъ, принимавшій участіе въ нѣсколькихъ войнахъ, и старый пробстъ, занимавшій общество множествомъ анекдотовъ изъ своей пастырской практики. Были тутъ и двое художниковъ, и нѣсколько адвокатовъ, а также множество всевозможныхъ дѣльцовъ и спекулянтовъ. Послѣдніе тотчасъ же завели оживленную бесѣду о куплѣ и продажѣ. Въ этой бесѣдѣ то и дѣло упоминались цифры въ десять тысячъ, сто тысячъ, полмилліона.
   Общество было, дѣйствительно, очень смѣшанное, но Лола была хорошей хозяйкой и умѣла создать должное настроеніе. Вскорѣ она позвала гостей къ столу, и тогда все пошло какъ нельзя лучше. Были поданы изысканныя блюда, и полилось шампанское. И священникъ, и воинственный капитанъ, и адвокатъ, и темный дѣлецъ соединились въ общей веселой бесѣдѣ. Со всѣхъ сторонъ раздавался смѣхъ и забавные анекдоты.
   -- Нельзя сказать, что общество здѣсь изысканное, но зато оно очень забавное.
   Это сказала Лукка. Я засмѣялся и отвѣтилъ:
   -- Да, здѣсь презабавно.
   Я былъ кавалеромъ Лукки. Она сама выбрала меня и была со мной чрезвычайно мила. Она сказала между прочимъ, чтобы я не сердился на нее и понялъ бы ее. Капитанъ былъ съ нею очень любезенъ въ тяжелое для нея время, а здѣсь, въ домѣ ея сестры, его не любили. Она встрѣтила его совершенно случайно передъ тѣмъ, какъ я пріѣхалъ, и онъ попросилъ ее пройтись съ нимъ.
   Я простилъ ей все. Между нами царило полное согласіе, мы пили и ѣли и весело болтали другъ съ другомъ.
   Послѣ ужина гости еще больше развеселились. Были устроены танцы и игры. Неудержимѣе всѣхъ отдалась веселью Лукка. Она танцовала и модные танцы, и деревенскіе. Никто не могъ улыбаться такъ обворожительно, какъ она, никто не умѣлъ съ такой нѣгой смотрѣть полузакрытыми глазами во время упоительнаго вальса. И никто не умѣлъ такъ твердо и легко отбивать тактъ ногами въ лихой деревенской пляскѣ, въ которой она сама напѣвала себѣ. О, она была очаровательна!
   Но позже вечеромъ она вдругъ стала разсѣянной. Раза два она подходила ко мнѣ и говорила нѣсколько задушевныхъ словъ, говорила, что съ нетерпѣніемъ ожидала меня именно сегодня... что она предчувствовала, что я возвращусь сегодня... и она любовно смотрѣла мнѣ прямо въ глаза... Но въ слѣдующее мгновеніе она какъ будто уходила отъ меня въ невѣдомую даль со всѣми своими помыслами.
   Меня охватило грустное чувство. Черезъ нѣсколько времени я потихоньку ушелъ изъ виллы, ни съ кѣмъ не попрощавшись. Я рѣшилъ переночевать въ маленькой гостиницѣ тутъ же невдалекѣ, и направился туда.
   Однако я не могъ заставить себя войти въ гостиницу. Я былъ весь охваченъ волненіемъ и рѣшилъ сдѣлать большую прогулку, чтобы успокоиться немного и навѣять на себя сонъ. Но волненіе мое не проходило, сонливости не было и слѣда. Наконецъ, я усѣлся на берегу и сталъ смотрѣть на фіордъ. Лукка... Боже, какъ безумно я ее любилъ! Я былъ весь въ огнѣ, и сердце мое больно замирало. Лишь только мои мысли сосредоточивались на ней, меня душило, и я глубоко вдыхалъ въ себя воздухъ. Меня обуревали самыя разнообразныя чувства. Я любилъ ее и сомнѣвался въ ней, не вѣрилъ ей. Она была такъ непостоянна, такъ легкомысленна. Нѣтъ, лучше мнѣ было остаться дома. Бѣдный отецъ!
   Я всталъ и снова пошелъ къ гостиницѣ.
   Нѣтъ, я и на этотъ разъ не могъ заставить себя войти и успокоиться. Я почувствовалъ непреодолимое желаніе еще разъ увидать ее. Быть можетъ, гости уже разошлись. Пойду посмотрю.
   Я направился къ виллѣ. Тамъ все было погружено въ покой. Гости разошлись, веселье на этотъ разъ окончилось.
   Ея сестра сказала мнѣ: одурманьте ее страстью. О, недостатка въ безумномъ, страстномъ чувствѣ не было! Если бы даже я сталъ ей говорить самыя обыкновенныя слова, она, все равно, почувствовала бы пылъ страсти.
   Гдѣ она? Должно быть, уже поздно. Я посмотрѣлъ на часы. Былъ уже третій часъ. На сѣверо-востокѣ небо становилось уже свѣтлѣе, предвѣщая утро.
   Въ саду было прохладно. Деревья и цвѣты стояли неподвижно, омытые росой. Сквозь листву виднѣлся небольшой домъ. Тамъ жила она. Она спала теперь сладкимъ сномъ... Но что это? Свѣтъ въ ея комнатѣ. Можетъ быть, она еще и не ложилась?... Я подошелъ ближе. Штора на окнѣ была спущена. Подойдя къ входной двери, я увидѣлъ, что она была отворена. Въ длинныхъ сѣняхъ было темно. Я вошелъ и нащупалъ дверь въ ея комнату. Дверь оказалась запертой, и я прошелъ впередъ. Вдругъ изъ комнаты послышался голосъ:
   -- Это ты, Катрина? Тебѣ что-нибудь нужно?
   Катрина... Такъ звали служанку, которая спала обыкновенно въ этомъ же домѣ наверху... Нѣтъ, это не Катрина... И вдругъ мнѣ захотѣлось подшутить надъ Луккой... Мысли мои путались отъ непривычныхъ блюдъ и выпитаго вина, и я былъ молодъ и сходилъ съ ума отъ любви... Богъ знаетъ, быть можетъ, и слова Лолы повліяли на меня... какъ бы то ни было...
   Но я долженъ сказать два слова, чтобы стало понятнымъ то, что затѣмъ произошло. Какъ-то въ отсутствіи Лукки я заглянулъ въ этотъ домъ. Между прочимъ, я открылъ въ немъ маленькую каморку, въ стѣнѣ которой была небольшая фрамуга, открывавшаяся въ комнату Лукки. Я потихоньку прокрался туда. Дверь была отворена. Я вошелъ въ каморку, служившую, повидимому, складомъ для всякаго хлама, пробрался ощупью черезъ сундуки и корзины и тихо-тихо взлѣзъ на какой-то ящикъ, стоявшій подъ фрамугой. Я хотѣлъ подшутить надъ ней, немного испугать ее... Быстрымъ движеніемъ отворилъ я фрамугу и съ веселымъ окрикомъ, громко смѣясь, я заглянулъ къ ней въ комнату.

-----

   Когда-то я читалъ про человѣка, котораго должны были казнить. Въ мгновеніе, когда падала сѣкира, онъ чему-то улыбнулся, и когда голова отдѣлилась отъ туловища и лежала безжизненная, на лицѣ сохранилась улыбка, застывшая, словно маска, на чертахъ казненнаго.
   Я убѣжденъ въ томъ, что на моемъ лицѣ застыла гримаса улыбки и не сходила тѣ нѣсколько мгновеній, пока я смотрѣлъ въ комнату Лукки. Ибо зрѣлище, открывшееся передъ моими глазами, какъ бы парализовало мое сознаніе. Я не двигался, я окаменѣлъ... Я стоялъ, вперивъ неподвижный взоръ въ уягасную картину... Я увидѣлъ Лукку и темноволосаго капитана... А я былъ молодъ и слѣпо вѣрилъ, и это зрѣлище убило мою душу...
   Шатаясь, спустился я съ ящика и пробрался черезъ сундуки и корзины. Мнѣ хотѣлось скорѣе вонъ, вонъ!
   Послѣднее, что запечатлѣлось въ моей памяти изъ этой отвратительной картины, было то, что Лукка вскочила и растерянно смотрѣла на меня широко раскрытыми глазами изъ-подъ цѣлой гривы распущенныхъ волосъ. Въ ея взорѣ было что-то безумное, и она даже вскрикнула. Когда я вышелъ въ сѣни, она была уже тамъ.
   -- Не уходи,-- крикнула она и крѣпко обвилась своими руками вокругъ моей шеи.-- Не уходи! Не сердись! Не сердись!...
   -- Оставь меня!-- удалось мнѣ, наконецъ, крикнуть послѣ нечеловѣческихъ усилій, но я самъ услыхалъ, что у меня былъ какой-то чужой голосъ.-- Оставь меня!
   Я выбѣжалъ изъ дома и бросился къ садовой калиткѣ. Но Лукка не отпускала меня, и я поволокъ ее за собой. Она все еще висѣла на мнѣ въ какомъ-то припадкѣ безумія, точно блѣдное животное.
   -- Оставь меня!-- крикнулъ я опять.
   И я изо всѣхъ силъ оторвалъ ее отъ своей шеи и швырнулъ въ сторону. Послѣ этого я бросился бѣжать. Я успѣлъ замѣтить, что она посмотрѣла на меня съ отчаяніемъ и мольбой.
   Я пошелъ по запущенной тропинкѣ черезъ еловый лѣсъ. Я смотрѣлъ передъ собой остановившимся взоромъ и ничего не видѣлъ и громко говорилъ съ самимъ собою. Ужъ не сошла ли она съ ума? Бѣжать за мной, преграждать мнѣ путь, точно ничего не было, точно я ничего не видѣлъ. "Не уходи,-- говорила она,-- не уходи!" И еще: "Не сердись!" Ха-ха-ха! Да, да, такъ она именно сказала: Не сердись!
   Я остановился. Что это такое было?... Такъ, значитъ, вотъ она, высшая цѣль любви! Ну, развѣ это не небесная насмѣшка надъ всѣми нашими небесными стремленіями: "Ты животное, и животнымъ ты и останешься!"
   Любовь! Фу! Я отвернулся, и у меня даже перекосило ротъ отъ чувства отвращенія. Фу! И вдругъ я дико расхохотался и хохоталъ до тѣхъ поръ, пока мой хохотъ не перешелъ въ какой-то лай. Хо-хо! Какъ знать, можетъ быть, и я такое же животное. Хо, мой добрѣйшій, толстый Мартинъ Лютеръ! Это ты сказалъ, что аскетъ подобенъ свиньѣ... Нѣтъ, ужъ меня-то, пожалуйста, избавьте отъ этого!... Или это вѣрно? Можетъ быть, ты отвѣтишь. Попытайся, но вѣдь ты уже зараженъ... Ха-ха-ха! Видѣлъ ты ее? Лукку! Ее, которая была для тебя самымъ святымъ на свѣтѣ... Видѣлъ ты ее въ ея элементѣ любви? Фу!
   И я безъ конца кружился на одномъ мѣстѣ, издавалъ какіе-то нечеловѣческіе звуки, дико хохоталъ, а лицо мое передергивали гримасы.
   Черезъ нѣсколько времени я вдругъ затихъ. Я испугался, что теряю разсудокъ, что я буду строить гримасы всѣмъ и на все, потерявъ послѣдніе остатки разума.
   

VII.

   Теперь я уже не безъ чувства удовольствія думалъ о тихомъ домѣ отца, и я тосковалъ по этому мирному уголку, до котораго не доходила волна страстей и лжи широкаго свѣта. А потому для меня было большой отрадой, когда я получилъ отъ отца письмо, въ которомъ онъ писалъ, что очень скучаетъ по мнѣ и чувствуетъ себя одинокимъ и покинутымъ съ тѣхъ поръ, какъ я уѣхалъ отъ него. Письмо было стариковское и хныкающее, и будь я счастливъ въ своей любви къ Луккѣ, когда я получилъ его, то я нарисовалъ бы въ своемъ воображеніи картину воспитанія будущаго человѣчества еще ярче, чѣмъ когда я ходилъ по палубѣ парохода, спѣша къ Луккѣ. Теперь эта система воспитанія въ общихъ домахъ представлялась мнѣ далеко не въ такомъ розовомъ свѣтѣ, и меня неудержимо тянуло въ тихій отчій домъ въ маленькомъ отдаленномъ городкѣ.
   "Дорогой отецъ,-- написалъ я ему въ отвѣтъ,-- я все-таки закончу свои каникулы у тебя. Я выѣзжаю немедленно. Здѣсь я себя чувствую не совсѣмъ-то хорошо. У тебя мнѣ будетъ спокойнѣе".
   Въ послѣднихъ числахъ августа я снова былъ дома. День былъ на рѣдкость холодный для этого времени года, и я засталъ отца сидящимъ передъ топящейся печкой.
   -- Да, я сижу и грѣюсь,-- сказалъ онъ, кутаясь въ пледъ.-- Скажи, сегодня дѣйствительно холодно, или меня просто лихорадитъ?
   -- Конечно, сегодня очень холодно,-- отвѣтилъ я.-- Посмотри, я въ пальто.
   На этотъ разъ я почти все свое время проводилъ дома въ обществѣ отца. Я видѣлъ, что доставляю ему этимъ большое удовольствіе. Мы много читали и занимались вмѣстѣ.
   Но, несмотря на то, что по внѣшности я былъ добрымъ сыномъ и прилежнымъ студентомъ, внутри меня все время пылалъ огонь. Однако, я не распускалъ себя, я былъ жестокъ къ самому себѣ и думалъ: "Не сдавайся! Держись крѣпко и не поддавайся ни единой мысли! Такъ скорѣе все пройдетъ". И я не сдавался. Я читалъ и бесѣдовалъ съ отцомъ и могъ даже иногда бывать веселымъ. Но огонь въ моей груди не погасалъ. Онъ продолжалъ бушевать. Онъ жегъ меня нестерпимо, и я страдалъ.
   Хуже всего было то, что съ той злополучной ночи мысли мои были заражены. Мое воображеніе было отравлено. Я былъ вѣренъ, и душа моя была мягка, какъ воскъ, и въ ней Лукка запечатлѣла отвратительную картину. Она наложила на нее клеймо, и клеймо это никогда уже не могло больше изгладиться.
   И все-таки я любилъ ее. Я не могъ не сознавать этого. Иначе зачѣмъ мнѣ было бы отыскивать тѣ мѣста, гдѣ мы играли вмѣстѣ, когда были дѣтьми. О, какъ я ни старался быть твердымъ, я все-таки дѣлалъ себѣ уступки. Я не хотѣлъ сознаваться въ этомъ даже самому себѣ, но это было несомнѣнно. Такъ, напримѣръ, я очень часто посѣщалъ Паулу Янсенъ. Въ сущности, говорить съ ней мнѣ было не о чемъ. И я долго думалъ, прежде чѣмъ рѣшился пойти къ ней въ первый разъ. Ходили слухи, что за послѣднее время она стала очень странной. Но для меня она была сестрой Лукки. И я пошелъ къ ней. Правда, позже я привыкъ къ ней и нашелъ въ ней много хорошаго, я убѣдился даже въ томъ, что она была гораздо лучше своихъ двухъ сестеръ.
   Странно складывается жизнь. Лола плакала въ день свадьбы, и все-таки была по-своему счастлива со своимъ грубымъ мужемъ, за котораго вышла замужъ по расчету. Паула была счастлива въ день свадьбы, она радовалась, что выходитъ замужъ за скромнаго гласнаго. Но она была несчастлива съ нимъ. Я это видѣлъ. Она была вѣрна и предана своему мужу, но онъ былъ слишкомъ ничтоженъ для нея. Она должна была все время сдерживать свои порывы и стремленія. Благодаря этому у нея выработался странный характеръ, по манерамъ она была рѣзка и груба, но душа у нея была прекрасная. Я думаю, что на нее часто нападало отчаяніе. Приходилось ей также терпѣть лишенія и бороться съ нуждой. А она была еще красива, стройна, и ея черные глаза сохранили прежній блескъ.
   Я сталъ посѣщать ее довольно часто, и она приходила также къ намъ. Мало-по-малу она и отецъ стали хорошими друзьями, и отецъ часто говорилъ: "Да, Паула Янсенъ хорошій человѣкъ въ лучшемъ смыслѣ этого слова". Онъ прощалъ ей даже то, что она курила сигары! Случалось даже, что онъ самъ предлагалъ ей свои сигары. Кончилось тѣмъ, что она гораздо охотнѣе разговаривала съ отцомъ, чѣмъ со мной. Она говорила совершенно откровенно:
   -- Вашъ отецъ мнѣ очень нравится, но вы... на васъ я не обращаю вниманія! Вѣдь вы приходите ко мнѣ только для того, чтобы говорить о Луккѣ! Нѣтъ, нѣтъ, молчите! Меня вы не проведете!
   Что же, она была права. Въ ней я, дѣйствительно, видѣлъ, главнымъ образомъ, сестру Лукки. И когда я видѣлся съ ней, то имя Лукка то и дѣло поминалось въ нашихъ разговорахъ. Мнѣ стоило прямо-таки громаднаго напряженія удерживаться отъ того, чтобы не произносить это имя ежеминутно.
   За послѣднее время я запустилъ свои занятія и теперь рѣшилъ нагнать потерянное время и уѣхать въ Христіанію, чтобы тамъ продолжать правильныя занятія. но какъ разъ наканунѣ моего отъѣзда отецъ серьезно заболѣлъ. Была ранняя весна, и онъ повѣрилъ обманчивому теплу, одѣлся слишкомъ легко и простудился. Врачъ опредѣлилъ у него воспаленіе легкихъ и сказалъ, что возрастъ паціента заставляетъ опасаться дурного исхода болѣзни.
   Нѣсколько дней отецъ былъ очень плохъ, но потомъ наступило улучшеніе. Онъ ласково смотрѣлъ на меня и понемногу сталъ снова интересоваться всѣмъ.
   Однажды онъ долго говорилъ со мной. Я нѣсколько разъ заставлялъ его замолчать, но мнѣ жалко было прерывать его, такъ какъ онъ разсказывалъ много интереснаго о нашемъ родѣ и нашихъ предкахъ. Наконецъ, онъ самъ замолчалъ, безсильно облокотился о подушки и сказалъ, тяжело вздохнувъ:
   -- Знаешь, мною овладѣла вдругъ смертельная усталость... да, да, такую усталость чувствуетъ человѣкъ только передъ смертью...
   Я старался ободрить его, но онъ только ласково улыбался мнѣ.
   На другой день онъ сказалъ мнѣ:
   -- Ты какъ-то писалъ мнѣ, что чувствуешь себя чужимъ въ Христіаніи. Это вѣрно. Тѣ цѣнности, которыми я выучилъ тебя дорожить, тамъ не имѣютъ большого значенія... Да, я выучилъ тебя любить книгу и сущность книги. Быть можетъ, я повліялъ на тебя также и въ томъ отношеніи, что показалъ тебѣ путь къ созерцанію, къ мышленію и мечтамъ. Очень можетъ быть, что мы живемъ въ такое время, что эти качества скорѣе будутъ тебѣ не въ пользу, чѣмъ въ пользу. Но зато это дастъ тебѣ счастье, которое ничѣмъ не можетъ быть поколеблено. Ибо человѣкъ, нашедшій свою душу, не можетъ быть несчастнымъ.
   Сказавъ это, онъ углубился въ думы, и взоръ его становился все болѣе далекимъ, все болѣе отсутствующимъ. Наконецъ, онъ закрылъ глаза и пробормоталъ едва слышно:
   -- Теперь я засну.
   И онъ заснулъ и во снѣ перешелъ въ лучшій міръ.
   Врачъ сказалъ, что онъ умеръ отъ паралича сердца.
   

VIII.

   Я одинокъ. У меня нѣтъ никого родныхъ. Впрочемъ, гдѣ-то въ медвѣжьемъ углу живутъ двѣ старыя тетки... да живы ли онѣ еще? Я уже давно не видалъ ихъ, да, должно быть, и не увижу больше никогда.
   Итакъ, я одинокъ. Въ сущности, въ этой мысли нѣтъ ничего непріятнаго. Никто не навязывается мнѣ съ чужимъ горемъ, никто не считаетъ своей обязанностью говорить мнѣ сочувственныя и неискреннія слова. Я похоронилъ отца и сохраняю память о немъ, какъ нѣчто священное. Я посѣщаю единственнаго человѣка, который еще остался мнѣ близокъ, -- Паулу Янсенъ. У насъ такъ много, о чемъ поговорить. Она успѣла искренно полюбить моего отца, и мы подолгу говоримъ съ ней о немъ.
   Разъ какъ-то, когда я пришелъ къ ней, я засталъ ее очень взволнованной.
   -- Знаете, Перъ Хейомъ разорился!-- крикнула она.
   -- Что вы говорите? Перъ Хейомъ разорился?-- спросилъ я, не вѣря своимъ ушамъ.
   -- Да, Перъ Хейомъ разорился окончательно! Онъ бѣднѣе меня,-- отвѣтила она.
   -- Но какимъ же образомъ?
   -- Въ Христіаніи произошелъ грандіозный крахъ. Вотъ, читайте.
   Я взялъ газету, которую она мнѣ протягивала, и прочелъ статью о "грандіозномъ крахѣ". Оказалось, что одна изъ самыхъ крупныхъ фирмъ прекратила платежи. Въ статьѣ говорилось, что этотъ крахъ повергнетъ въ нищету тысячи несчастныхъ, и что благодаря ему разорятся нѣсколько банковъ, погибнетъ множество мелкихъ фирмъ. А короли дѣльцовъ превратятся въ нищихъ,-- нѣтъ, они будутъ бѣднѣе нищихъ.
   -- Почему же вы думаете, что все это имѣетъ отношеніе также и къ Перу Хейому?
   -- Я въ этомъ не сомнѣваюсь, -- отвѣтила она коротко.-- За послѣднее время я получала отъ Лолы письма, въ которыхъ она высказывала, тревогу за будущее. Вотъ посмотрите, въ газетѣ упоминается о двухъ банкахъ. Всѣ капиталы Пера Хейома были вложены въ эти банки. Лола писала мнѣ объ этомъ,-- и она бросила газету на полъ.
   -- Но развѣ можно было ожидать другого?-- воскликнула она послѣ нѣкотораго молчанія.-- Вѣдь они вели себя, какъ безумные.
   -- Что же они теперь будутъ дѣлать?-- спросилъ я.-- Что будетъ съ Луккой?
   -- Не знаю. Въ своемъ послѣднемъ письмѣ Лола писала мнѣ между прочимъ: "Если намъ придется очень плохо, то мы попросимъ у тебя для насъ людскую". Она, конечно, шутила, но я сейчасъ же почувствовала, что въ этой шуткѣ есть серьезная подкладка.
   Съ минуту мы оба молчали. Потомъ она вдругъ посмотрѣла на меня и проговорила съ нѣкоторымъ смущеніемъ:
   -- Вы... вы... вы только что упомянули о Луккѣ. Вы спросили, что съ ней будетъ... Вѣдь вы безумно любите Лукку... Нѣтъ, нѣтъ, не говорите ничего... Но не сердитесь на меня за то, что я касаюсь этого... Я хочу, чтобы вы знали это... Лукка несчастна изъ-за васъ. Лола писала мнѣ это много разъ.
   Я молчалъ. Я не могъ выговорить ни слова. Я почувствовалъ, какъ кровь бросилась мнѣ въ голову, мои щеки горѣли, и въ ушахъ нестерпимо шумѣло.
   -- Да, да, фру Паула,-- произнесъ я наконецъ съ трудомъ.-- Не стоитъ говорить объ этомъ. Кстати... не понимаю, какъ Лола могла написать это... Лукка не могла... никакъ не могла быть несчастна изъ-за меня... Это ложь!
   Я весь дрожалъ. У меня перехватило въ горлѣ, и я не могъ больше выговорить ни одного слова. Я пытался сказать еще что-то, но моя пересохшая гортань не издавала ни единаго звука. Я тщетно глоталъ воздухъ.
   -- Послушайте, милый, дорогой,-- сказала Паула.-- Вѣдь я ничего не знаю, ничего. Можетъ быть, мнѣ не слѣдовало заговаривать объ этомъ. Но мнѣ уже раньше часто приходило въ голову поговорить съ вами откровенно. Вѣдь я видѣла, что что-то мучитъ васъ, что вы думаете о чемъ-то., что произошло между вами и Луккой. Да, я увѣрена, что между вами и Луккой что-то произошло. Но я молчала, потому что боялась, что скажу не то, что слѣдуетъ, потому что, я повторяю, я ничего не знала. Но теперь, когда вы съ такой тревогой спросили, что будетъ съ Луккой, я рѣшила поговорить съ вами откровенно. Господи, если вы любите другъ друга... зачѣмъ же создавать какія-то ненужныя препятствія?... Хорошо, хорошо, я молчу, я молчу!... Дорогой другъ, вы совсѣмъ невмѣняемы, -- значитъ, объ этомъ совсѣмъ нельзя говорить!
   Она нѣжно провела рукой по моей рукѣ, но вдругъ разразилась слезами и быстро вышла изъ комнаты.
   Немного спустя она возвратилась. Она сидѣла блѣдная и печальная. Я всталъ, собираясь уйти.
   -- Вы хорошо знаете,-- сказалъ я,-- что если бы я имѣлъ какую-нибудь возможность... то я сдѣлалъ бы для Лукки все на свѣтѣ... Но я ничего не могу сдѣлать... А то, другое... о чемъ вы думаете,-- невозможно. Прощайте, фру Паула.
   -- Прощайте,-- отвѣтила она тихо, провожая меня.
   Нѣсколько дней спустя я уѣхалъ. Въ день отъѣзда я пошелъ къ фру Паулѣ, чтобы попрощаться съ ней. Меня встрѣтилъ ея мужъ. Онъ сказалъ, что его жена получила телеграмму отъ Лолы, которая просила ее немедленно пріѣхать, и она уѣхала наканунѣ.
   -- Должно быть, Лолѣ приходится теперь очень тяжко, -- закончилъ онъ.
   Въ этотъ же день я уѣхалъ.
   Прошло двадцать лѣтъ съ тѣхъ поръ, и за все это время я не видалъ больше фру Паулы. Но ея красивое, оригинальное лицо, ея доброта и душевная красота навсегда сохранились въ моей памяти.
   

IX.

   Лѣто было въ разгарѣ, когда я покинулъ родной городъ и предпринялъ маленькую прогулку въ горы.
   Я отправился въ глубь страны, и все то время, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь, я былъ одинъ. Но мнѣ было хорошо, мнѣ никого не хотѣлось видѣть, ни съ кѣмъ встрѣчаться. За это время одиночества я выяснилъ себѣ одно: воспоминанія о моемъ отцѣ запечатлѣлись въ моей памяти, но они были гармоничны, они не мучили меня. Но меня призывалъ другой голосъ... порою онъ звалъ такъ страстно и настоятельно: "Приди ко мнѣ! Я одна! Я тоскую по тебѣ!" Я молчалъ на этотъ призывъ, и голосъ умолкалъ.
   Въ этомъ году было прекрасное и долгое лѣто. Лѣтнія ночи были ясны и прозрачны. Было свѣтло почти круглыя сутки. Я жилъ въ Нордландѣ, въ глубинѣ лѣса у одного лѣсника. Никогда не забуду я этихъ волшебныхъ, свѣтлыхъ ночей.
   Лукку я почти совсѣмъ забылъ... Но однажды въ свѣтлую ночь я вдругъ увидалъ ея загадочные глаза, которые улыбались мнѣ и казались такими невинными... Съ тѣхъ поръ я каждую ночь видѣлъ эти глаза и не могъ уже больше отогнать отъ себя этого видѣнія.
   Я замѣтилъ, что у жителей Нордланда очень выразительные глаза и что они способны иногда выражать во взглядѣ непримиримую злобу. Какъ-то разъ я видѣлъ двухъ людей, которые несомнѣнно ненавидѣли другъ друга. Они встрѣтились, и по мѣрѣ того, какъ они приближались другъ къ другу, ихъ глаза все болѣе и болѣе разгорались злобой. Но когда они проходили другъ мимо друга, они не сказали ни одного злого слова. Одинъ не сказалъ: "Дьяволъ!", а другой не отвѣтилъ: "Негодяй!", какъ это сдѣлали бы люди въ другомъ краю. Нѣтъ, они едва лишь пошевелили губами... зато у обоихъ въ глазахъ можно было прочесть затаенную мысль: "Я желаю тебѣ смерти!"
   Однажды я слышалъ странную исторію. Ее разсказалъ мнѣ Силасъ Свеенъ, и мнѣ кажется, что онъ самъ пережилъ ее. Это было поздней ночью, и онъ немного выпилъ, должно быть, съ горя. Его разсказъ произвелъ на меня глубокое впечатлѣніе, но на слѣдующій день я рѣшилъ, что это было лишь плодомъ его фантазіи. А затѣмъ я забылъ о его разсказѣ.
   Но теперь я вспомнилъ исторію Силаса, и я подумалъ про себя: "Могъ бы ты убить чернаго капитана?" И я вдругъ такъ ясно представилъ его себѣ, я вспомнилъ его манеру говорить съ такой небрежностью, будто онъ всѣхъ презираетъ...
   Я представилъ себѣ, что встрѣтилъ чернаго капитана... О, я знаю, что если бы встрѣтилъ его, то убилъ бы однимъ своимъ взоромъ, насыщеннымъ всей той смертельной ненавистью, которая зародилась во мнѣ въ одиночествѣ... Какъ знать, можетъ быть, я сглазилъ бы его, этого молодцеватаго капитана, и убилъ бы его.
   Да, я излилъ бы на него всю свою ненависть, и она отравила бы его, какъ укусы черныхъ ядовитыхъ мухъ... Какъ назвать его поступокъ? Онъ заманилъ ее съ собой на пароходъ и увезъ далеко... и, должно быть, онъ заранѣе радовался мысли, что она будетъ въ его власти... она была у него одна на кораблѣ, а наглые матросы фыркали и все понимали... Потомъ онъ пріобрѣлъ власть надъ ней, она была въ его рукахъ, на нее находило иногда безуміе, и въ такія мгновенія она забывала и меня и все на свѣтѣ.
   Да, а вотъ Рокка, о которой разсказывалъ Силасъ Свеенъ, убила! Она убила ту, которая разлучила ее съ любимымъ человѣкомъ. Она была женщиной, но въ ея жилахъ текла финская кровь... Она пришла откуда-то съ сѣвера, съ границы Россіи.
   Вотъ что разсказалъ мнѣ Силасъ Свеенъ.
   -- То лѣто я проводилъ въ Нордландѣ. Я уже раньше разсказывалъ тебѣ о немъ. Весной я разстался съ Оготъ... вѣдь ты знаешь ее. А такъ какъ мнѣ трудно было забыть ее совсѣмъ, то я рѣшилъ жить въ полномъ одиночествѣ. Да, мнѣ захотѣлось пожить лицомъ къ лицу съ могучимъ лѣсомъ, меня неудержимо потянуло къ нему. Города съ суетными радостями и горячкой страстей и желаній -- это была Оготъ, а такъ какъ Оготъ для меня исчезла, то и города стали для меня пустыми и безсмысленными... Дѣло, видишь ли, въ томъ, что нельзя топить горе и страданіе въ сутолокѣ и радостяхъ, потому что это помогаетъ лишь на мгновеніе, горе возвращается, а иногда его ничѣмъ не отогнать. Вотъ почему лучше всего сразу пройти черезъ энергичное лѣченіе, посмотрѣть горю въ глаза, встрѣтить его одинъ на одинъ, пройти черезъ него... Это жестоко, это очень тяжело, но если справишься съ этимъ, тогда все спасено.
   Да, такъ вотъ, я уѣхалъ на сѣверъ. Я работалъ надъ землей, какъ простой крестьянинъ, я разводилъ овощи и ходилъ на охоту и на рыбную ловлю. Такая жизнь была мнѣ по сердцу, не было ни волненій, ни горячки. Дни проходили тихо и однообразно. Меня занимала только мысль: будетъ завтра ведро или дождь? Я чувствовалъ родственную связь съ лѣсами и полями, я слышалъ и понималъ голосъ пустыни.
   И вдругъ я встрѣтилъ Рокку. Она часто проходила черезъ лѣсъ въ обществѣ старика и старухи. Я узналъ, что она пришла съ границы Россіи. Должно быть, она была лопаркой или финкой. Впрочемъ, она была свѣтлорусая, а потому я думаю, что она скорѣе была финка, чѣмъ лопарка. У нея были узкіе глаза, но они сіяли и сверкали, да, именно сверкали.
   Время отъ времени я встрѣчался съ ней. Однажды вечеромъ она зашла ко мнѣ и разговорилась со мной. Я шутилъ и смѣялся и наговорилъ ей много пріятнаго. На слѣдующій вечеръ я опять говорилъ съ ней очень ласково. Она сразу очаровала меня. Ея оригинальная красота подѣйствовала притупляющимъ образомъ на мою больную душу. Наконецъ, однажды вечеромъ, я оставилъ ее у себя. У нея было смуглое и упругбе тѣло, и она была необузданна и страстна.
   Но странно, съ этого вечера она стала какой-то робкой. И все-таки она приходила чаще прежняго. Она приходила каждый день и всегда одна. Она стояла, застѣнчивая и въ то же время смѣлая, на пригоркѣ и старалась казаться равнодушной. Я долженъ былъ подходить къ ней и просить ее подойти ближе.
   О, съ моей стороны это было очень нехорошо. Я любилъ другую, а между тѣмъ я разговаривалъ съ Роккой, я просилъ ее приходить ко мнѣ и говорилъ ей много нѣжныхъ словъ. Я не долженъ былъ видѣться съ нею, не долженъ былъ шептать нѣжныхъ словъ этой дикой, непосредственной дѣвушкѣ. Потомъ я сожалѣлъ объ этомъ, но тогда было уже поздно. Вѣдь это была не вѣтреная городская дѣвушка, я не долженъ былъ забывать этого.
   Немного спустя она уже не стояла больше на пригоркѣ. Она приходила ко мнѣ безъ зова. Она приходила ко мнѣ, какъ женщина, которая имѣетъ право приходить. Она садилась и смотрѣла на меня, и взоръ ея становился все болѣе и болѣе серьезнымъ и вызывающимъ.
   Силасъ Свеенъ помолчалъ съ минуту, потомъ продолжалъ:
   -- Но вотъ случилось нѣчто неожиданное. Однажды я сидѣлъ у себя въ хижинѣ, вдругъ кто-то постучалъ: "Войдите!" крикнулъ я. И, какъ ты думаешь, кто вошелъ? Оготъ! Я вскочилъ и крикнулъ: "Что тебѣ здѣсь надо?" Она бросилась мнѣ на шею и отвѣтила: "Я разыскала тебя, я не могу жить безъ тебя!" О, она сказала еще много другого. И я забылъ всю горечь и злобу. Я забылъ свое лошадиное лѣченіе... Я всасывалъ въ себя каждое ея слово. Да, я упивался безпредѣльнымъ счастьемъ, я наслаждался ея близостью.
   Съ этого времени я сталъ избѣгать Рокку. У меня нехватало духу сказать ей правду. Я не изъ трусовъ, но на этотъ разъ я боялся, я боялся затронуть эту дикую натуру. Я пытался быть съ ней ласковымъ, я ходилъ къ ней даже на свиданія, но иногда ей приходилось напрасно ждать меня. Порою во мнѣ зарождалась надежда на то, что она, наконецъ, выйдетъ изъ себя и уйдетъ, уйдетъ отъ меня навсегда. Но она не уходила. Она сидѣла молча и слушала, когда я выворачивался и объяснялъ, почему опоздалъ. Она на все молчала и только смотрѣла на меня, и этотъ взглядъ былъ для меня тяжелѣе всего. Казалось, будто она видитъ меня насквозь, проникаетъ взоромъ и видитъ истину, которую я старался скрыть отъ нея, притворяясь веселымъ и беззаботнымъ.
   Однажды я ушелъ очень далеко на свиданіе съ Оготъ, а потомъ мы вмѣстѣ пошли еще дальше... въ заброшенную лѣсную хижину. Мы надѣялись, что тамъ уже никто не потревожитъ насъ.
   Подъ вечеръ я вышелъ изъ хижины, чтобы принести дровъ. Собравъ дрова, я пошелъ обратно и по дорогѣ думалъ о томъ, что скоро я уѣду изъ этой мѣстности. Войдя въ хижину, я остановился на мѣстѣ, какъ вкопанный. Передъ очагомъ сидѣла Рокка! Она сидѣла, молчаливая и блѣдная, время отъ времени она смотрѣла на Оготъ, а потомъ переводила взглядъ на меня. Оготъ также смотрѣла на меня. Взволнованная, блѣдная, съ широко раскрытыми мечтательными глазами, она смотрѣла на меня и какъ бы хотѣла дать мнѣ понять, что знаетъ, какъ мнѣ тяжело.
   -- Да, Рокка,-- сказалъ я,-- теперь ты должна узнать истину: вотъ та, которую я любилъ всю жизнь. Изъ-за нея я и бѣжалъ сюда. Я думалъ, что забуду ее... одно время я надѣялся даже, что ты замѣнишь мнѣ ее. Но, видитъ Богъ, Рокка, это не повело ни къ чему. Я думалъ уже, что начинаю забывать ее, но стоило ей появиться, какъ сердце мое снова запылало. Дай мнѣ свободу, Рокка! Тебѣ придется дать мнѣ свободу.
   И все время, пока я говорилъ, Оготъ въ тревогѣ смотрѣла на меня, она держала мою руку въ своей и гладила ее, словно боялась, что кто-нибудь отниметъ меня отъ нея. Время отъ времени она переводила на Рокку испуганный взоръ.
   То была пора свѣтлыхъ ночей, когда солнце не знаетъ отдыха ни на минуту. Въ такія ночи все пріобрѣтаетъ призрачный оттѣнокъ, не знаешь, дѣйствительность это или сонъ.
   Послѣ этого случая мы старались избѣгать Рокку и иногда подолгу не видали ея. Я каждый день говорилъ о томъ, что намъ пора уѣхать, но Оготъ просила отложить отъѣздъ. Да, странно, почему она хотѣла остаться? Быть можетъ, она думала, что побѣда останется за Роккой, если мы уѣдемъ? Или она боялась, что Рокка сглазитъ насъ, если мы уѣдемъ. А вѣдь сглазить легче всего, когда человѣкъ поворачиваетъ спину.
   Однажды ночью Рокка опять пришла къ намъ, она не хотѣла уходить.
   -- Кажется, надвигается непогода,-- сказала она. Она сидѣла молча и наводила уныніе однимъ только своимъ присутствіемъ. Въ воздухѣ почувствовалось какое-то напряженіе. Мнѣ было не по себѣ.
   Одно время казалось, будто дѣйствительно надвигается непогода, но потомъ небо разъяснѣло. "Ну, сказалъ я, небо очистилось отъ тучъ". Я сказалъ это въ первый разъ такъ, между прочимъ. Но когда я сказалъ это во второй разъ, то я почти безсознательно посмотрѣлъ на Рокку. Она тоже посмотрѣла на меня злыми глазами и сказала: "Не бойся, я скоро уйду, не бойся". Я хотѣлъ было отвѣтить ей: "Я не къ тому это сказалъ", но промолчалъ.
   Однако она не уходила. Она продолжала сидѣть неподвижно. Мы всѣ сидѣли и молчали. Въ воздухѣ было напряженное ожиданіе.
   Былъ уже іюль мѣсяцъ. Солнце каждую ночь хоть не надолго исчезало съ горизонта, и тогда на нѣкоторое время становилось темнѣе. И вотъ, пока мы сидѣли и молчали, солнце какъ разъ зашло. И вдругъ на стѣнѣ что-то засвѣтилось,-- это взошла большая желтая луна и освѣтила противоположную отъ окна стѣну. Это лунное сіяніе лишь усугубило тишину. Мы всѣ сидѣли вмѣстѣ, но каждаго обуревали различныя мысли.
   Но слушай, что было дальше. Ты этого не поймешь. Знаешь что случилось?... Я сидѣлъ и смотрѣлъ на Оготъ. Она сидѣла тихо, тихо, словно заснула. Пока я смотрѣлъ на нее, я замѣтилъ, что она становится все блѣднѣе и блѣднѣе, и наконецъ поблѣднѣла, какъ смерть. Господи; она умирала тутъ же у меня на глазахъ! Кожа на ея лицѣ стала синеватой. О, мнѣ казалось даже, Что я вижу, какъ ея тѣло разлагается.
   Меня охватилъ непреодолимый страхъ. Что это? Я вскочилъ и сталъ осматриваться по сторонамъ. Я увидалъ только Рокку. Она сидѣла и улыбалась, улыбалась, какъ гіэна... Мнѣ показалось, что изъ ея глазъ сыплются искры на Оготъ. Сглазила! Сглазила.
   -- Оготъ!-- крикнулъ я.-- Оготъ, проснись!
   Она вскочила, словно сомнамбула, которую разбудили. Дико озиралась она по сторонамъ. "Что случилось?" воскликнула она. "Развѣ я спала? Мнѣ казалось, будто въ мои глаза все время проникаетъ какой-то огонь... Мнѣ было такъ страшно"... Она обернулась, и въ это время желтые лучи мѣсяца упали на ея лицо. "Можетъ быть, это лунный свѣтъ", пробормотала она медленно, какъ бы про себя. Немного спустя она разразилась слезами. "Уѣдемъ отсюда, Силасъ,-- сказала она.-- Здѣсь такъ жутко, мнѣ страшно".
   Мы уѣхали. Какъ ты знаешь, Оготъ умерла въ прошломъ году. Это было осенью, вскорѣ послѣ того, какъ мы вернулись изъ Нордланда. Въ одинъ прекрасный день ея сердце перестало биться. Никто не ожидалъ этого. Я меньше другихъ. Я почти потерялъ разсудокъ, я сидѣлъ возлѣ ея гроба и бормоталъ что-то про себя.
   Ее похоронили здѣсь. До той хижины въ Нордландскомъ лѣсу, въ которомъ живетъ Рокка, сотни миль, но когда я сижу у могилы Оготъ, мнѣ всегда кажется, что взоръ злыхъ глазъ проникаетъ до самой могилы...
   Нѣтъ, хотя нордландскія ночи и прекрасны, но я не люблю ихъ больше. Эти свѣтлыя ночи, съ солнечными лучами, устремленными въ зенитъ, вызываютъ во мнѣ головокруженіе... Онѣ точно увлекаютъ меня туда вверхъ, въ бездну.
   Вотъ что разсказалъ мнѣ Силасъ Свеенъ въ тотъ вечеръ у себя въ каморкѣ въ Христіаніи. И я часто вспоминалъ его разсказъ въ свѣтлыя нордландскія лѣтнія ночи, пока я жилъ тамъ въ одиночествѣ и велъ борьбу съ самимъ собой,-- борьбу, кототорой такъ и не было конца.
   

X.

   Прошелъ цѣлый мѣсяцъ.
   Я пришелъ въ Христіанію и пошелъ посмотрѣть пансіонъ фру Саксъ. Все было по-старому. Въ нижнемъ этажѣ попрежнему была лавка съ сыромъ, и запахъ остался тотъ же самый...
   Я поднялся по лѣстницѣ. Позвонилъ. Мнѣ отворила горничная. А, кошка все еще сидитъ на шкапу въ передней... Я вошелъ въ пріемную. И воздухъ все тотъ же. Пахнетъ ѣдой и табакомъ. Да, я сейчасъ же узналъ "первоклассный пансіонъ фру Саксъ", онъ ни въ чемъ не измѣнился.
   Фру Саксъ не было дома, а изъ старыхъ пансіонеровъ остался только одинъ Бьярне Бру. Минуту спустя я сидѣлъ противъ него въ его комнатѣ.
   -- Вотъ не ожидалъ увидѣть васъ!-- запищалъ своимъ тоненькимъ голоскомъ "Ходячая спичка". И онъ улыбался и радостно кивалъ головой.-- Куда же вы теперь направляетесь, Іельмъ? Оставайтесь-ка лучше здѣсь.
   -- Нѣтъ, здѣсь я не останусь. Я только что возвратился изъ большого странствія пѣшкомъ. Въ концѣ этого странствія у меня вдругъ явилось сильное желаніе совершить настоящее путешествіе... Подъ настоящимъ путешествіемъ я подразумѣваю путешествіе за-границу. Къ счастью, это желаніе осуществимо, такъ какъ я получилъ послѣ отца небольшую сумму денегъ...
   -- Отъ души завидую вамъ.
   -- Да вѣдь такое путешествіе въ высшей степени необходимо для меня также и въ цѣляхъ образованія.
   -- Да, конечно. Я васъ вполнѣ понимаю.
   -- Здѣсь я собираю нѣкоторыя свѣдѣнія для моего путешествія. Навожу справки относительно библіотекъ, профессоровъ, которыхъ мнѣ было бы полезно послушать, и тому подобное. Кромѣ того, я забираю съ собой отсюда нѣкоторыя книги.
   -- Да, да, конечно... но какъ пріятно снова васъ увидать!
   -- И я тоже былъ искренно радъ повидаться съ вами, Бьярне Бру... Вы, кажется, единственный изъ всѣхъ, кого я зналъ, остались въ этомъ пансіонѣ.
   -- Да, больше никого нѣтъ.
   -- Куда же дѣвались всѣ?... Крыса?... Даніельсенъ?
   -- Ола Глесель теперь редакторомъ газеты въ одномъ провинціальномъ городкѣ. Ну, и ренегатъ же онъ! Въ то время какъ онъ жилъ здѣсь, онъ участвовалъ въ лѣвыхъ органахъ и писалъ зажигательныя статьи. А теперь онъ не болѣе и не менѣе, какъ редакторъ праваго органа.
   -- Ну, а Даніельсенъ?
   Бьярне Бру весело засмѣялся и отвѣтилъ:
   -- Даніельсенъ? О, онъ прекрасно устроился. У него на окраинѣ города лавочка, въ которой онъ торгуетъ сигарами и виномъ. Онъ все такой же франтъ и такой же сердцеѣдъ. Недавно я встрѣтилъ его съ одной молодой дѣвушкой. Онъ не могъ удержаться, перебѣжалъ ко мнѣ и сказалъ вполголоса: "Дорогой Бьярне, вы видите эту молодую дѣвушку? Не правда ли, красавица? Да еще дочка бургомистра!... О, это уже послѣдняя любовь... Хотя, милый Бьярне, согласитесь, что я бѣдовый!-- И при послѣднихъ словахъ онъ хитро подмигнулъ мнѣ.
   Мы оба засмѣялись.
   -- Но въ общемъ все осталось здѣсь по-старому,-- сказалъ я.-- Даже кошка неизмѣнно сидитъ въ передней на шкапу. И въ столовой все тотъ же запахъ... Но скажите, что дѣлается вообще въ городѣ?
   -- На это трудно отвѣтить что-нибудь хорошее... Послѣ послѣдняго грандіознаго краха всѣ какъ будто немного притихли. Шампанское уже не льется такимъ широкимъ потокомъ. Дѣльцы не царятъ больше такъ самодержавно въ гостиницахъ "Грандъ" и "Рояль". Многіе изъ ихъ королей стараются теперь пройти гдѣ-нибудь незамѣтно по закоулкамъ. Нѣкоторые сошли съ ума. Одинъ бывшій директоръ банка сидитъ у себя дома и кричитъ по-пѣтушиному,-- онъ вбилъ себѣ въ голову, что превратился въ пѣтуха. А другой заперся въ темной комнатѣ и никого не впускаетъ къ себѣ. Гмъ, вѣдь вы, кажется, знали одного изъ тузовъ, Іельмъ... Пера Хейома?... Вѣдь онъ также пропащій человѣкъ.
   -- Вотъ какъ!-- сказалъ я тихо.-- Съ нимъ такъ плохо?
   -- Да, конечно... Вѣдь онъ потерялъ все рѣшительно. Какъ-то недавно я видѣлъ его. Онъ сталъ такимъ худымъ и точно общипаннымъ, и ротъ у него слегка перекосился. Онъ былъ въ обществѣ другого такого же падшаго туза. И тотъ, другой, еще говорилъ о томъ и о семъ. Что же касается Пера Хейома, то онъ только молча кивалъ головой да изрѣдка вставлялъ: "Да, да... конечно... совершенно вѣрно".
   -- Бѣдный,-- проговорилъ я,-- неужели ему такъ плохо пришлось?...
   И я задумался. Перъ Хейомъ... безшабашное, грубо-веселое время... полугаръ вѣчнаго праздн ика... Лола... стройная, красивая и безконечно добрая въ глубинѣ души... И Лукка... единственная. Прекрасная и безстыдная... Какія сладостныя и горькія воспоминанія!...
   Немного спустя я всталъ и сталъ прощаться.
   -- До свиданія, Бьярне Бру. Желаю вамъ всего хорошаго... У меня есть еще кое-какія дѣла въ городѣ...
   Бьярне Бру ласково улыбнулся и проговорилъ своимъ тоненькимъ голоскомъ:
   -- Всего хорошаго, Іельмъ. Счастливаго пути. Пусть всѣ ваши непріятности -- если таковыя у васъ имѣются -- утонутъ въ прекрасномъ, широкомъ свѣтѣ, "какъ черносливина въ Атлантическомъ океанѣ", по выраженію одного стараго боцмана.
   -- Спасибо за доброе пожеланіе, Бьярне Бру! Всего хорошаго!

-----

   Нѣсколько часовъ спустя я закончилъ всѣ свои дѣла и былъ готовъ къ отъѣзду. Наступилъ вечеръ. Поздній, синій августовскій вечеръ. Въ этотъ вечеръ я рѣшилъ въ послѣдній разъ сдѣлать себѣ уступку и отдаться во власть сентиментальныхъ воспоминаній. Здѣсь было только одно мѣсто, связанное съ этими воспоминаніями, и къ нему я и направился. Однимъ словомъ, я рѣшилъ пойти посмотрѣть съ улицы на комнаты Лукки въ башенкѣ.
   Когда я бывалъ у нея тамъ, между нами всегда царила полная гармонія. Тамъ она разсказала мнѣ однажды о происхожденіи "замка" и о своемъ предкѣ, жестокомъ испанскомъ разбойникѣ.
   Я задумчиво шагалъ по Драмменсвейенъ. Дулъ тяжелый лѣтній вѣтеръ. Трамвайные вагоны проносились мимо, зажигая синія молніи... Вотъ ея домъ.
   Я ходилъ взадъ и впередъ по тротуару и думалъ о томъ, какимъ хорошимъ другомъ она умѣла быть. Какъ обворожительно она улыбалась. Она улыбалась уже издали. А ея ротъ, ея глаза, ея стройное тѣло!... Казалось, будто она носитъ въ себѣ неистощимыя сокровища, которыми она можетъ щедро одарять всѣхъ...
   Однѣ только руки ея были совершенствомъ красоты. Ея руки нельзя было назвать маленькими, скорѣе онѣ были большія. Послѣднее время она усердно ухаживала за ними, и онѣ были изнѣженныя, но въ то же время сильныя и выразительныя. Когда она говорила и объясняла что-нибудь, она дѣлала мягкія движенія руками... О, какъ эти руки умѣли, должно быть, обнимать и ласкать!...
   Я долго еще ходилъ взадъ и впередъ противъ дома Лукки и предавался воспоминаніямъ. Наконецъ, я очнулся. Ужъ не хотѣлъ ли я поймать лѣтній день, когда лѣто давно миновало? Что же, пусть останутся хоть воспоминанія о лѣтнихъ дняхъ...
   Завтра, завтра я буду нестись въ широкій свѣтъ. Скоро я буду въ міровомъ городѣ, я услышу гулъ милліоновъ.
   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
Въ міровомъ городѣ.

I.

   Міровой городъ... не "большой городъ", не озеро... а міровое море. Океанъ.
   Міровой городъ съ его милліонами.
   Гулъ отъ него разносится далеко кругомъ, онъ гудитъ и вблизи. Душа міроваго города... она чувствуется въ самомъ послѣднемъ закоулкѣ.
   Въ первое мгновеніе я былъ изумленъ и ошеломленъ. Но потомъ я понялъ, что жизнь въ этомъ океанѣ даетъ своеобразный покой. Даетъ покой уже одно только то, что живешь и двигаешься среди безчисленнаго множества людей. Эти милліоны людей волнуются словно волны на морѣ,-- поднимаются и опускаются, бурлятъ и разбиваются.
   Міровой городъ не думаетъ, не размышляетъ, онъ живетъ вовсю. Вчера я случайно очутился за городомъ и вдругъ увидалъ звѣздное небо, простиравшееся надъ моей головой. Я удивился. Звѣздное небо! Какъ давно я его не видалъ!
   Звѣздное небо мнѣ не нужно,-- говоритъ міровой городъ. Звѣзды навѣваютъ набожность и наводятъ на мысли о вѣчности. Я же -- всепожирающая жизнь. И самъ я достаточно сіяю. Посмотри на мои милліоны фонарей и огней. Посмотри на огненныхъ змѣй, большихъ и живыхъ, извивающихся надъ крышами домовъ вокругъ именъ міровыхъ торговыхъ фирмъ.
   Вагоны электрическихъ трамваевъ то и дѣло проносятся по улицамъ. Безчисленное множество автомобилей ревутъ и трубятъ. Кинематографы собираютъ толпы переутомленныхъ и отупѣвшихъ людей, которые стремятся залпомъ просмотрѣть забористую драму, подобно тому какъ залпомъ выпиваютъ въ барѣ рюмку крѣпкаго ликера.

-----

   Нѣкоторое время я былъ очень прилеженъ. Я усердно занимался, посѣщалъ библіотеки, разыскивалъ библіографическія рѣдкости у букинистовъ. Но, наконецъ, я почувствовалъ нѣкоторое утомленіе и сказалъ себѣ:
   "Ты проявилъ такое усердіе и прилежаніе, что пора тебѣ и передохнуть".
   И вотъ я сталъ бродить по городу наудачу. Я заходилъ на незнакомыя улицы и шелъ все дальше и дальше. Однажды я забрался на улицу, которая такъ понравилась мнѣ, что я невольно остановился. Изящныя виллы съ садами поразили меня своей красотой. Глядя на нихъ, трудно было бы предположить, что находишься въ Берлинѣ. Скорѣе можно было бы подумать, что это кусочекъ стараго нѣмецкаго города..
   Я подумалъ, что, живя здѣсь, я могъ бы гораздо продуктивнѣе работать, чѣмъ въ интернаціональномъ пансіонѣ, въ которомъ я жилъ. Да, но здѣсь, повидимому, трудно было бы достать себѣ комнату... О, до чего привлекательными показались мнѣ эти виллы съ садами... Но что это? Объявленіе, вывѣшенное у воротъ! Отдаются комнаты внаймы!... Великолѣпно!
   Въ объявленіи было сказано, что комнаты во второмъ этажѣ. Я поднялся по лѣстницѣ; на дощечкѣ, прибитой къ двери, я прочелъ "Гьёртцъ". Я позвонилъ. Мнѣ отворила пожилая дама, очень почтенная, съ высокой прической изъ сѣдыхъ волосъ.
   -- Здѣсь отдаются комнаты внаймы?
   -- Да, желаете посмотрѣть? Пожалуйста! Подождите минутку.-- Она ушла и принесла связку ключей.-- Будьте такъ добры,-- сказала она и повела меня наверхъ.
   Она растворила передо мной дверь, и я очутился въ просторной свѣтлой комнатѣ... За окнами разстилалось цѣлое море зелени. Мебель была прекрасная, какая бываетъ въ почтенныхъ семьяхъ. Я спросилъ, что стоитъ комната, и сѣдая дама назвала мнѣ очень скромную сумму. Я обрадовался и поспѣшилъ уплатить впередъ. На другой же день я переѣхалъ въ эту комнату.
   Итакъ, я поселился у госпожи Гьёртцъ. Она и ея сынъ были единственными моими знакомыми въ этомъ большомъ городѣ. Она была, должно быть, когда-то красавицей, но она и теперь еще казалась очень моложавой, всегда была весела и дѣятельна, несмотря на то, что ей было подъ семьдесятъ лѣтъ.
   Сынъ, жившій съ ней, былъ полной противоположностью матери. Онъ былъ не высокій и не низкій, волосы у него были неопредѣленнаго цвѣта, возрастъ его также было бы трудно опредѣлить. Онъ служилъ въ судѣ мелкимъ чиновникомъ.
   Странный это былъ человѣкъ! Онъ былъ чужимъ на улицѣ, чужимъ у себя дома и чужимъ въ холодномъ мрачномъ зданіи суда.
   Мать не любила его. Мнѣ даже кажется, что она стыдилась его. Я это нѣсколько разъ замѣчалъ. Такъ однажды я сидѣлъ и перелистывалъ ея альбомъ. Въ немъ было много фотографій красивыхъ людей. Въ особенности меня поразила красота ея сестры и ея брата, который умеръ совсѣмъ молодымъ.
   И вдругъ я увидѣлъ маленькаго уродца, не имѣющаго ничего общаго со всѣми ея родственниками. Это былъ маленькій мальчикъ, онъ стоялъ въ напряженной позѣ и казался какимъ-то испуганнымъ и растеряннымъ.
   -- Кто этотъ карапузъ?-- спросилъ я.
   -- Это... это мой сынъ, когда онъ былъ еще совсѣмъ маленькимъ,-- отвѣтила госпожа Гьёртцъ такимъ тономъ, словно она хотѣла сказать: "Извините, тутъ ужъ я ничего не могу подѣлать".
   Послѣ нѣкотораго молчанія она прибавила со смѣхомъ:
   -- Нѣтъ, вы можете себѣ представить, что онъ мой сынъ!
   И голосъ ея прозвучалъ такъ горестно, словно она коснулась несчастія всей своей жизни.
   Ея сынъ чувствовалъ это. Я хорошо видѣлъ это. У него всегда былъ такой удрученный и растерянный видъ, какой бываетъ у людей, сознающихъ себя лишними, никому ненужными. И въ немъ было много дѣтскаго, какъ это часто бываетъ у людей, съ которыми никогда не обращаются, какъ со взрослыми.
   Мнѣ было очень интересно разговаривать съ нимъ. Иногда въ сумеркахъ онъ вдругъ отрѣшался отъ своей замкнутости и бесѣдовалъ со мной просто и откровенно. Говорилъ онъ коротко и образно. Часто въ его словахъ слышалась горечь и озлобленіе. О своемъ начальствѣ въ домѣ Правосудія онъ старался не упоминать. Но онъ любилъ бесѣдовать о несчастныхъ и обиженныхъ судьбой. Тогда въ его монотонномъ, нѣсколько хриповатомъ голосѣ слышались нотки глубокой симпатіи. Въ такихъ случаяхъ госпожа Гьёртцъ возмущалась и говорила:
   -- Перестань.... Фу!
   Она ничего не понимала. Разъ она сказала, обращаясь ко мнѣ, въ полномъ отчаяніи:
   -- Нѣтъ, вы послушайте его! Право, можно подумать, что онъ на сторонѣ этого сброда!
   Онъ расхохотался нервнымъ смѣхомъ и возразилъ:
   -- Нѣтъ, это не такъ! Я вовсе не беру сторону сброда... Я только позволю себѣ замѣтить, что въ офиціальныхъ общественныхъ учрежденіяхъ есть много всякой дряни... Какъ, напримѣръ, мой начальникъ... Нѣтъ, кажется, такой мошеннической продѣлки, на которую онъ бы не пошелъ, если бы только зналъ, что ничѣмъ не рискуетъ... Ну, а что касается сброда, о которомъ ты говоришь... Господи, конечно, среди нихъ есть и воры, и мошенники... но большая часть изъ нихъ просто обиженные судьбой и беззащитные люди... Жалкіе козлы отпущенія.
   -- Ахъ, мой бѣдный сынъ! Онъ кончитъ тѣмъ, что сдѣлается соціалистомъ!
   Да, мать не любила его, да и онъ не очень-то любилъ ее. Я видѣлъ это уже только по одному его удивленному взгляду, который онъ иногда останавливалъ на матери. Казалось, будто онъ спрашивалъ:
   "Неужели это моя мать?"
   Молодой Гьёртцъ,-- у котораго было некрасивое имя Вольфъ,-- очень любилъ крысъ; это была какая-то необъяснимая страсть этого страннаго человѣка. Однажды я возмутился и сказалъ ему откровенно, что не понимаю, какъ можетъ онъ любить этихъ отвратительныхъ животныхъ, которыя способны подкрасться къ маленькому ребенку, когда тотъ спитъ, и укусить его за щеку или за носъ. Но Гьёртцъ обезоружилъ меня своимъ отвѣтомъ:
   -- Всѣ ненавидятъ ихъ... а между тѣмъ я замѣтилъ въ глазахъ этихъ животныхъ какое-то странное выраженіе, точно они сознаютъ это... Да, да. Эти животныя заставляютъ меня быть до нѣкоторой степени суевѣрнымъ.
   Больше я ничего не могъ добиться отъ него.
   Иногда онъ высовывался изъ окна на чердакѣ, откуда открывался видъ.на большой дворъ, и кричалъ: "Мари, Карла, Якобъ, Авраамъ!" -- и немного спустя изъ всѣхъ угловъ выползали крысы и бѣжали на его зовъ.
   -- Газъ какъ-то у меня пропалъ Мартынъ,-- сказалъ онъ мнѣ однажды.-- Когда я звалъ Мартына, онъ всегда моментально являлся на мой зовъ. А вотъ разъ какъ-то онъ не пришелъ. Я долго звалъ его и такъ и не дозвался. "Гдѣ Мартынъ?" спросилъ я другихъ крысъ, когда онѣ прибѣжали ко мнѣ. И вы представьте себѣ: онѣ подняли мордочки кверху и запищали. Тогда я понялъ, что Мартынъ погибъ... въ одной изъ крысоловокъ.
   Кончилось тѣмъ, что я примирился со страстью молодого Гьёртца. Я понялъ, что онъ болѣзненно сочувствовалъ всѣмъ тѣмъ, кого преслѣдуютъ, и ненавидятъ.
   

II.

   Однажды я гулялъ по бульварамъ. Я остановился передъ громаднымъ фонтаномъ, состоявшимъ изъ нагроможденныхъ другъ на друга дельфиновъ, водяныхъ съ длинными бородами и русалокъ съ рыбьими хвостами и полными грудями. Этотъ фонтанъ какъ нельзя лучше гармонировалъ съ мощной и грубой красотой мірового города.
   Я долго ходилъ и усталъ, а потому я сѣлъ на одного изъ дельфиновъ и сталъ смотрѣть на пѣнящуюся струю воды. Мой взглядъ гипнотизировали радуги и милліоны сверкающихъ брызгъ, превращавшихся во влажную пыль.
   Наконецъ, я оторвалъ свой взглядъ отъ фонтана и какъ разъ въ эту минуту увидалъ въ аллеѣ молодую женщину, приближавшуюся ко мнѣ. Я сразу догадался, что это актриса или артистка, да еще стилизованная и афектированная. Но до чего она была красива!
   Вдругъ она подняла глаза, взглянула на меня... и улыбнулась. На меня нашелъ какой-то столбнякъ, точно я мало-по-малу застылъ и окаменѣлъ. Лукка! Вѣдь это она! Да, да, сомнѣнья нѣтъ, это она! Зачѣмъ она здѣсь? Что она дѣлаетъ, кто она?... О, какъ прекрасно ея блѣдное узкое лицо!... А ея глаза! Они стали миндалевидными, загадочными... въ нихъ скрытый огонь и истома... И въ то же время въ ея взглядѣ, которымъ она посмотрѣла на меня, было что-то неувѣренное, точно она спрашивала: "Узнаетъ ли онъ меня? Сердится ли онъ еще на меня?" Да, въ этой винова. той улыбкѣ было такъ много чисто-женственнаго, она спрашивала: "Ты все еще сердишься?"
   И она имѣла полное основаніе спрашивать такъ. Вѣдь, въ сущности, она никогда ни къ кому не предъявляла никакихъ требованій. Она оставалась вѣрна себѣ съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ была маленькой необузданной дѣвочкой, которая бѣгала, рѣзвилась и кричала. У нея уже тогда были огненные глаза и быстрыя ноги -- ее тянуло только въ лѣсъ. А позже, нѣсколько лѣтъ спустя, она стояла у полуотворенной двери садоваго дома и говорила: "Обними меня... я стосковалась". А теперь... кто она, что она? Она походила на женщину, которая не стремится пріобрѣсти положеніе въ обществѣ, не жаждетъ богатства, но хочетъ только наслажденія, экстаза, которая живетъ только ради чувства, составляющаго ея родную стихію.
   Я продолжалъ сидѣть на дельфинѣ у фонтана. Она давно уже прошла мимо. А я все сидѣлъ, отдаваясь старымъ воспоминаніямъ. Я думалъ о томъ счастливомъ, благоухающемъ лѣтѣ. О, отчего не овладѣлъ я ею тогда... не запечатлѣлъ навсегда въ ея сердцѣ своего образа....
   Наступилъ періодъ времени, когда я почти безсознательно погрузился въ воспоминанія о ней. Я долженъ сознаться, что и та... ужасная картина... часто вставала передо мною... Я мучительно перебиралъ въ своей памяти всѣ подробности той ночи, когда она дала волю своимъ страстямъ... бросилась въ объятія грубаго человѣка, быть можетъ, только для того, чтобы удовлетворить грубый инстинктъ и познать горечь униженій... Что же, и въ этомъ есть своя доля прелести... Я это самъ испыталъ за послѣднее время. Такъ что въ этомъ отношеніи... мы одинъ другого стоили. Ахъ, нѣтъ, въ ней гораздо болѣе жестокости. Она хочетъ побѣждать и наслаждаться. Я это прочелъ въ ея глазахъ, когда встрѣтилъ ее у фонтана. И какую колеблющуюся походку она пріобрѣла; она напомнила змѣю, извивающуюся среди зелени и цвѣтовъ. Въ ея движеніяхъ чувствовалось что-то затаенное, что-то низменное... и вмѣстѣ съ тѣмъ эти движенія были такъ невыразимо привлекательны и прекрасны.
   Я бродилъ по улицамъ и высматривалъ ее. Каждый день я искалъ ее. Мнѣ неудержимо хотѣлось снова увидать ее, ея улыбку, скрытую ласку ея темныхъ глазъ.
   Я старался напасть на ея слѣдъ, спрашивалъ о ней своихъ соотечественниковъ, просматривалъсписки норвежцевъ въ скандинавскихъ кафе, но я нигдѣ не могъ найти ея имени.
   Однажды я сидѣлъ въ винномъ погребкѣ за стаканомъ мозеля. Передо мной зеленѣлъ небольшой скверъ, разбитый посреди площади, и вдругъ я увидалъ вдали фигуру, показавшуюся мнѣ знакомой. Минуту спустя я убѣдился въ томъ, что это дѣйствительно была Лукка. Она шла въ обществѣ господина и дамы. Я быстро всталъ, расплатился и вышелъ на улицу. Они еще разъ мелькнули вдали, но потомъ исчезли. Однако я быстро пошелъ въ томъ же направленіи, хотя и потерялъ надежду догнать ихъ. Наконецъ, я остановился передъ зданіемъ какого-то театра. Подойдя къ подъѣзду, я прочелъ вывѣшенную на стѣнѣ афишу. Давали старую итальянскую оперу. Имени Лукки на афишѣ не было. Но зачѣмъ же она пошла въ театръ? Я успѣлъ замѣтить, что она исчезла именно тутъ. И я чувствовалъ какъ-то безотчетно, что она имѣетъ отношеніе къ этому театру, что она дышитъ воздухомъ сцены, для которой она была создана.
   Съ тѣхъ поръ этотъ театръ на окраинѣ города получилъ въ моихъ глазахъ какую-то притягательную силу. Случайно или преднамѣренно, но мой путь лежалъ всегда мимо него. Не проходило дня, чтобы я не зашелъ въ тѣ края. Иногда я говорилъ себѣ: "Вотъ здѣсь она появилась, вотъ сюда она свернула... Она, навѣрное, вошла въ театръ".
   Часто я видѣлъ, какъ въ боковую дверь театра входили и выходили изъ нея актеры. Среди нихъ были разные типы, и я догадывался по ихъ наружности, какую степень они занимаютъ въ іерархіи театральнаго міра. Среди нихъ я обратилъ вниманіе на одну молодую актрису, которую я нѣсколько разъ видѣлъ также въ моемъ кафе. Я былъ почти увѣренъ въ томъ, что съ нею-то и шла Лукка, когда я увидалъ ее изъ окна кафе. У этой дѣвушки была необыкновенно оригинальная наружность. Лицо у нея было не блѣдное, а бѣлое. Можетъ быть, она покрывала его слоемъ бѣлой пудры -- не знаю, но такого бѣлаго лица я еще ни у кого никогда не видалъ. И при этомъ у нея были громадные черные глаза и черные волосы, густые, словно лошадиная грива. И среди этого бѣлаго лица ярко выдѣлялись пунцовыя губы. Въ этомъ лицѣ было что-то возбуждающее... эта дѣвушка была воплощеніемъ пороковъ и испорченности мірового города... Да, Лукка была въ ея обществѣ тогда. Теперь я былъ увѣренъ въ этомъ. Немного спустя я убѣдился въ томъ, что не ошибался. Разъ какъ-то, когда я сидѣлъ въ кафе, я снова увидалъ Лукку съ бѣлой дѣвушкой. Онѣ шли по улицѣ и направлялись къ кафе. Я замеръ на мѣстѣ и ждалъ. Но онѣ прошли мимо, весело болтая и улыбаясь. Видно было, что онѣ хорошія подруги. Бѣлая дѣвушка была въ темно-красномъ костюмѣ, а Лукка въ черномъ бархатномъ, на головѣ у нея была кокетливая синяя шапочка.
   Я долго сидѣлъ и думалъ... Да, да, такъ это была Лукка... Теперь она, навѣрное, въ театрѣ... Она хорошо знакома со всѣми этими странными людьми... бѣлая дѣвушка -- ея интимная подруга.
   

III.

   Мои занятія не двигались въ это время. Я могъ сидѣть и читать что-нибудь довольно долго, но потомъ я вдругъ ловилъ себя на томъ, что думаю о другомъ. Тогда я откидывался на спинку стула и начиналъ думать о Луккѣ. Я задавалъ себѣ все тѣ же вопросы: какъ живетъ теперь Лукка, что она дѣлаетъ? Затѣмъ я подолгу ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, останавливаясь время отъ времени передъ окномъ, и смотрѣлъ на зеленый садъ, не видя его. По вечерамъ я шелъ прогуляться и долго бродилъ все по тѣмъ же мѣстамъ вблизи театра. Изрѣдка я предлагалъ Гьёртцу пройтись со мной. Разъ какъ-то вечеромъ мы вышли съ нимъ и направились къ театру. Я остановился у входа и сказалъ:
   -- Здѣсь выступаетъ моя соотечественница.
   -- Вотъ какъ,-- проговорилъ Гьёртцъ, кивая головой.
   -- Да, она не только моя соотечественница, она также другъ моего дѣтства... и даже моей юности.
   -- А,-- Гьёртцъ снова кивнулъ головой, но на этотъ разъ внимательнѣе.-- И теперь она здѣсь?
   -- Да. Но я даже не знаю, какъ она попала сюда. Я уже нѣсколько лѣтъ даже не говорилъ съ ней.
   Гьёртцъ посмотрѣлъ на меня своими умными, печальными глазами. Казалось, будто онъ понялъ кое-что.
   -- Вотъ какъ, -- сказалъ онъ какъ-то осторожно, точно боясь быть неделикатнымъ.-- Вы не говорили съ ней нѣсколько лѣтъ?
   -- Да... произошло нѣчто такое... вы знаете, въ жизни бываютъ всевозможныя обстоятельства.
   Онъ опять кивнулъ:
   -- Еще бы, чего только въ жизни не бываетъ!
   -- Я только не понимаю,-- продолжалъ я,-- чего ей здѣсь надо... почему она не выступаетъ у себя на родинѣ?
   -- Ну, здѣсь много иностранцевъ, которые создаютъ себѣ артистическую карьеру. И они имѣютъ успѣхъ. Къ тому же, быть можетъ, она бѣдна, а въ Берлинѣ можно жить на невѣроятно скромныя средства. Во многихъ небольшихъ, но приличныхъ ресторанахъ можно получить хорошій кусокъ жаркого за десять пфенниговъ... А вѣдь это цѣлый обѣдъ для маленькаго желудка молодой дѣвушки,-- добавилъ онъ съ улыбкой.-- Да, многіе молодые артисты и студенты живутъ здѣсь, почти ничего не тратя на свое пропитаніе. Послушайте... а какъ зовутъ вашу соотечественницу?
   -- Лукка Крусэ.
   -- Этого имени я не слыхалъ...
   -- Это вполнѣ понятно, она вовсе не знаменитость какая-нибудь.
   Я все чаще гулялъ съ Гьёртцомъ. Онъ былъ такой деликатный и говорилъ такимъ тихимъ задушевнымъ голосомъ. Я замѣтилъ, что во время нашихъ прогулокъ онъ любилъ наводить разговоръ на Лукку. Почему? Потому, должно быть, что и въ его жизни былъ эпизодъ, о которомъ ему было тяжело говорить, но который все еще такъ же занималъ его, какъ Лукка меня. Черезъ нѣсколько времени -- ахъ, онъ былъ такой деликатный и внимательный собесѣдникъ,-- я разсказалъ ему кое-что о себѣ и о Луккѣ. А разъ вечеромъ... да, разъ вечеромъ я разсказалъ ему все. Онъ внимательно слушалъ меня и отвѣчалъ тихо и умно. И вотъ и онъ въ свою очередь разсказалъ мнѣ такую же исторію, которая "произошла "съ однимъ изъ моихъ друзей", прибавилъ онъ.
   Этотъ другъ былъ безумно влюбленъ въ очаровательную молодую дѣвушку. Да, она была молодая, но ей все-таки было уже двадцать шесть лѣтъ, такъ что отъ нея можно было бы ожидать извѣстнаго благоразумія. И ихъ соединяло такъ много. Но однажды вечеромъ она не пришла къ нему. Онъ не понималъ ничего, сидѣлъ и ждалъ ее. Какъ разъ въ этотъ вечеръ они рѣшили устроить маленькій пиръ. Часъ спустя послѣ назначеннаго времени посыльный принесъ ему письмо отъ нея. Письмо было короткое и ясное: она никогда не придетъ больше. Она внезапно влюбилась въ другого... Онъ сидѣлъ у стола, накрытаго по-праздничному, печальный и неподвижный, и въ его ушахъ звенѣла тишина. "Неужели она не придетъ больше?" думалъ онъ. "Неужели она не вернется?" Она такъ и не вернулась къ нему больше. Они прожили долгій, дивный годъ -- и вдругъ она исчезла.
   Я замѣтилъ, что Гьёртцъ поблѣднѣлъ и весь дрожалъ отъ волненія, когда разсказывалъ мнѣ это. Я не сомнѣвался больше въ томъ, что "другъ", про котораго онъ разсказывалъ, былъ не кто иной, какъ онъ самъ.
   -- Она тоже играла въ театрѣ, -- заговорилъ онъ снова рѣзкимъ голосомъ.-- Конечно, и актрисы бываютъ добрыя и хорошія женщины, но по большей части онѣ никуда не годятся. Настоящія актрисы по натурѣ -- потаскухи. Онѣ совсѣмъ не той породы, что мы. Рампа, гримъ, полуголыя тѣла, напыщенность, ложь, мишура и дешевые эфекты -- все это лишаетъ ихъ чувствительности, и мало-по-малу онѣ привыкаютъ смотрѣть равнодушными и холодными глазами на такія явленія, которыя поражаютъ насъ. Неужели вы думаете, что какая-нибудь другая женщина могла уйти такъ, какъ ушла она? Нѣтъ, такъ могла поступить только актриса.
   Помолчавъ немного, онъ продолжалъ:
   -- Я долженъ сдѣлать поправку. Когда простая обывательница порочна, то она гораздо порочнѣе актрисы, разнузданнѣе. Актриса поверхностнѣе въ своей порочности. Она какъ было ту сторону порочности и невинности. Въ концѣ-концовъ онѣ бываютъ настолько порочны, что дѣлаются невинными. Онѣ почти невмѣняемы. А, кромѣ того, многія обстоятельства служатъ въ ихъ оправданіе. Вѣдь онѣ такъ часто подвергаются грубостямъ и пошлостямъ и со стороны директора, и со стороны своего любовника-актера, и со стороны наглыхъ саврасовъ изъ публики... Мало-по-малу въ душѣ актрисы собирается отрава, сладкая для того, кого она любитъ, но убійственная и губительная для того, кто любитъ ее выше всего на свѣтѣ.
   -- Пожалуй, вы и правы,-- замѣтилъ я.-- Но я не знакомъ съ театральными нравами.
   Онъ отвѣтилъ тихо:
   -- Ну, что касается этого... то и я не такъ ужъ хорошо знакомъ съ ними. Но я какъ бы чувствую, что это именно такъ.

-----

   Въ концѣ-концовъ мы съ Гьёртцомъ искренно подружились. Я цѣнилъ его все больше и больше. У него было золотое сердце и нѣжная любящая душа. Подкупалъ онъ меня также своимъ вниманіемъ и заботливостью. Такъ однажды послѣ обѣда онъ вошелъ ко мнѣ и сказалъ:
   -- Сегодня выступаетъ ваша соотечественница.
   -- Лукка Крусэ играетъ сегодня?
   -- Да. Ея имя стоитъ на афишѣ.
   -- Въ такомъ случаѣ я пойду въ театръ.
   -- Конечно, вы должны итти. И вы, навѣрное, предпочитаете итти одинъ.
   Я подумалъ съ минуту и отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ, мнѣ не хотѣлось бы итти одному. Не пойдете ли вы со мной, господинъ Гьёртцъ?
   Онъ улыбнулся:
   -- Конечно, я пойду съ удовольствіемъ! Мы такъ много говорили о ней, что я заинтересовался ею. Понятно, что мнѣ хочется увидать ее.
   -- Я очень радъ. Повторяю, что мнѣ пріятнѣе всего было бы пойти съ вами.
   

IV.

   Я пошелъ съ Гьёртцомъ въ театръ. Мы сѣли въ маленькой ложѣ бенуара съ низкими бархатными креслами и тотчасъ же принялись изучать программу "Джана Раджа". Драма съ пѣніемъ. Изъ жизни индусовъ. Авторъ пьесы былъ мнѣ незнакомъ, но Гьёртцъ пояснилъ мнѣ, что онъ принадлежитъ къ школѣ молодыхъ романтиковъ. Въ программѣ были приведены образцы его стихотвореній. Въ нихъ не было ничего выдающагося, ничего опьяняющаго. Временами они были даже искусственны, стилизованы. Но тамъ и сямъ попадались искорки, яркая строфа, мѣткое слово.
   Ахъ, да не все ли мнѣ было равно, какая пьеса идетъ! Главное было то, что выступаетъ Лукка. Я никакъ не могъ представить себѣ, что увижу ее, не могъ постигнуть этого!
   Меня бросало то въ жаръ, то въ холодъ. Мой взглядъ остановился на круглыхъ отверстіяхъ въ занавѣсѣ. Быть можетъ, она смотрѣла въ одно изъ нихъ. Можетъ быть, она видѣла меня и угадывала истину: что я пришелъ въ театръ не для того, чтобы познакомиться съ произведеніемъ молодого романтика, а только для того, чтобы увидать ее... Можетъ быть, она поняла, что всѣ эти годы въ моей душѣ звучала одна и та же струпа: безысходная тоска по ней. Лукка, моя подруга съ давнихъ, давнихъ поръ... и моя любовь въ теченіе одного лѣта... и моя ненависть, порожденная злой, отвратительной минутой...
   Занавѣсъ поднялся. Бѣлокаменный городъ въ тропической странѣ. Храмы божества солнца и божества луны. А на заднемъ планѣ, за тропическими растеніями и цвѣтами, возвышается гора къ самымъ небесамъ. На ея вершинѣ сверкаютъ синевато-бѣлые ледники.
   Появляется раджа и возвѣщаетъ о своемъ могуществѣ. Никто не можетъ и представить себѣ, какъ велико его могущество. "У меня солнечные сады, говоритъ онъ.-- Тамъ горитъ солнце. Тамъ растутъ золотые цвѣты. Жрицы солнца оберегаютъ ихъ".
   И, озаренные багровыми лучами солнца, жрицы направляются въ храмъ солнца. Онѣ свѣтлы, какъ день, лица ихъ сіяютъ счастьемъ. Онѣ поютъ хвалебную пѣснь жизни и всему тому, что создаетъ солнце.
   Онѣ исчезаютъ въ храмѣ. Быстро наступаетъ тропическая ночь. Мракъ окутываетъ все черной дымкой, восходитъ луна и щедро обливаетъ своими голубыми лучами всю мѣстность.
   Снова раджа оповѣщаетъ о своемъ могуществѣ:
   -- У меня также лунные сады,-- поетъ онъ, и ему акомпанируетъ только тихозвучная гитара.-- Тамъ солнце никогда не свѣтитъ. Но луна озаряетъ своимъ свѣтомъ растенія и цвѣты, и они теряютъ свои, яркія краски и становятся призрачно-бѣлыми. Бѣлѣе покойниковъ... Или же они становятся лучезарно-голубыми. И ихъ охраняютъ жрицы луны. Онѣ ходятъ ночью по лунному саду, и луна покрываетъ блѣдностью ихъ щеки. Глаза ихъ становятся неподвижными и томными. Онѣ никогда не улыбаются и никогда не краснѣютъ. Когда я обнимаю ихъ, черты ихъ застываютъ и глаза ихъ меркнутъ".
   Въ то время какъ раджа поетъ послѣднюю строфу, на сцену медленно выходятъ длинной вереницей жрицы луны. Онѣ поютъ монотонную пѣснь лунѣ и восхваляютъ ее: "Мы любимъ тебя, прекрасная! Едва ты взойдешь, какъ поднимается легкій вѣтерокъ и прохлаждаетъ наши разгоряченныя тѣла. Мы ходимъ среди твоихъ цвѣтовъ, и на нашу долю выпало счастье смотрѣть на знаменіе неба, на вѣчныя звѣзды. Мы тайно живемъ въ безсознательныхъ мысляхъ и сновидѣніяхъ людей. Мы -- друзья всѣхъ говорящихъ правду и всѣхъ, кто поклоняется поэзіи".
   Одна за другой выступаютъ онѣ впередъ и простираютъ руки къ зеленоватому свѣту... Но вотъ появилась Изабелла. Медленно выступаетъ она своей волнующейся постудью, изящно изогнувъ прекрасную шею... Странная дѣвушка, она поразила меня. Она бодрствуетъ, но въ то же время она въ родствѣ съ міромъ сновидѣній. Она могла бы жить въ лунномъ саду, быть добровольно жрицей волшебнаго ночного міра... и только благодаря своему врожденному инстинкту. Вѣдь она всегда была безсознательнымъ, непосредственнымъ существомъ...
   Но вотъ она повернулась къ зрителямъ. Ея большіе глаза сомнамбулы смотрѣли равнодушно передъ собой... Но вдругъ ея взглядъ остановился на томъ мѣстѣ, гдѣ я сидѣлъ, и ея глаза ожили. На мгновеніе она нагнула голову, вся ея фигура точно окаменѣла. Потомъ она пошла дальше, гибкая и прозрачная, какъ лунный свѣтъ.
   Ее охватила какая-то тревога. Я это видѣлъ, я почувствовалъ это. Даже и тогда, когда она принимала участіе въ хорѣ и въ пляскахъ, эта тревога не покидала ея. А когда она запѣла, казалось, будто она поетъ подъ сурдинку, хотя она пѣла громко. И какой прекрасный голосъ у нея былъ! Чистый и страстный. О, если бы ее могли слышать ея родители! Бургомистръ Аркибальдъ Крусэ и фру Лоренца. Этотъ поклонникъ богемы, этотъ бургомистръ не спросилъ бы, какъ она живетъ, онъ былъ бы въ восторгѣ, если бы увидалъ на ней живописный костюмъ и услыхалъ бы ея серебристый голосъ. И если бы кто-нибудь сказалъ ему: "Ваша дочь актриса... она одна въ большомъ городѣ. И она ни въ чемъ себѣ не отказываетъ. Она наслаждается жизнью и беретъ отъ нея все, что только можетъ", онъ отвѣтилъ бы навѣрное: "Да, я надѣюсь, что моя прекрасная дочь ведетъ себя именно такъ".
   -- Это она,-- шепнулъ мнѣ вдругъ Гьёртцъ.-- Я сразу узналъ ее. Вонъ она, высокая и стройная, налѣво... О, да, это настоящая женщина! Это жаръ-птица. Я понимаю, что вы не можете выкинуть ея изъ вашего сердца. Чего стоитъ одинъ только поворотъ ея шеи! А ея бездонные глаза!
   Занавѣсъ опустился. Первое дѣйствіе кончилось. Я сидѣлъ неподвижно. Я слышалъ, какъ вокругъ меня аплодировали. Лукка оставалась на сценѣ послѣдняя, а потому вызывали именно ее. И вдругъ я тоже началъ аплодировать. Я аплодировалъ такъ сильно, что мои аплодисменты выдѣлялись изъ всѣхъ. Мнѣ хотѣлось, чтобы Лукка имѣла успѣхъ. Занавѣсъ поднялся. Вышло нѣсколько человѣкъ. Лукка была одна изъ первыхъ. Я хлопалъ и старался дѣлать это такъ, чтобы она не замѣтила.
   -- Она увидала васъ,-- сказалъ мнѣ Гьёртцъ немного спустя.-- Вы замѣтили, какъ она посмотрѣла на васъ? Она даже растерялась на мгновеніе. О, вы еще увидитесь съ ней. Я хотѣлъ бы сказать: вы не избѣгнете ея. Вы... несмотря на то, что вы съ ней совершенно разные люди, вы по духу все-таки родные съ ней...
   Во второмъ дѣйствіи опять Лукка придавала всему жизнь. Я прислушивался къ ея пѣнью и къ тишинѣ, царившей въ зрительномъ залѣ. Конечно, всѣ находили ее восхитительной. И мнѣ показалось даже, что когда пѣла Лукка, то въ залѣ наступала какая-то напряженная тишина, чего не было, когда пѣли другіе.
   Ея близость подѣйствовала на меня. Меня пронизывало горячей струей каждый разъ, когда она смотрѣла въ зрительный залъ. А когда молодой раджа схватилъ ее въ свои объятія и она въ экстазѣ смотрѣла въ его глаза и отвѣчала на его ласки, мнѣ показалось, что мое сердце пронзило раскаленное желѣзо. Я едва замѣтилъ, что занавѣсъ опустился.

-----

   Тутъ случилось нѣчто странное. Изъ прохода на меня пристально смотрѣла странная; старая фигура. Я скользнулъ по ней взглядомъ и не обратилъ на нее вниманія. Я подумалъ, что это кто-то изъ публики смотритъ на меня. Позже я узналъ, что это былъ старый посыльный при театрѣ, Хансингъ Хеннихенъ.
   Въ антрактѣ мы вышли пройтись по коридору. Заинтересовавшій меня человѣкъ подошелъ ко мнѣ съ поклономъ и сказалъ:
   -- Вѣдь вы, кажется, господинъ Іельмъ?
   -- Да.
   -- Вотъ мнѣ приказано передать вамъ письмо.
   Гьёртцъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ:
   -- Прочтите его въ одиночествѣ. Мы еще увидимся, когда начнется слѣдующее дѣйствіе.
   И онъ кивнулъ мнѣ съ серьезнымъ лицомъ.
   Я стоялъ, держа въ рукахъ ея письмо. Да, у меня въ рукахъ было письмо отъ Лукки. Я распечаталъ его и замѣтилъ, что руки у меня сильно дрожатъ. Она писала:
   "Ты не позволишь мнѣ поговорить съ тобой? Сегодня по окончаніи представленія. Встрѣть меня у выхода налѣво.

Лукка".

   Раздался звонокъ. Начиналось третье дѣйствіе. Я вошелъ въ залъ и сѣлъ рядомъ съ Гьёртцомъ.
   

V.

   Я стоялъ передъ театромъ. Невдалекѣ отъ лѣваго выхода. Представленіе окончилось. Актеры и служащіе при театрѣ начали понемногу выходить.
   Мнѣ стало какъ-то не по себѣ, пока я стоялъ на открытомъ мѣстѣ и ждалъ. Мнѣ казалось, что всѣ понимаютъ, чего я жду. А потому я отошелъ немного въ сторону и притаился въ тѣни фонарнаго столба. Это былъ одинъ изъ тѣхъ толстыхъ столбовъ, за которымъ могъ бы спрятаться человѣкъ и потолще меня.
   Я стоялъ и ждалъ. Въ головѣ моей проносились самыя разнообразныя мысли, но всѣ онѣ сосредоточивались вокругъ Лукки. Я не могъ проникнуться сознаніемъ, что дѣйствительно увижу Лукку вблизи, буду говорить съ ней, услышу ея голосъ.
   Но тутъ случилось нѣчто такое, что нарушило мое настроеніе и испортило все. Среди радостнаго опьянѣнія я вдругъ вспомнилъ то, что особенно запечатлѣлось въ моей памяти. Мнѣ вдругъ такъ ясно представилось, какъ молодой раджа хватаетъ ее въ свои объятія, а ея гибкое тѣло такъ и льнетъ къ нему... Но я представилъ себѣ не только эту сцену. Въ моей памяти воскресла также и ужасная картина, которую я увидалъ въ садовомъ домикѣ въ то лѣто... въ ту ночь, когда Лукка бросилась въ объятія чернаго капитана... послѣ того дня, когда я, слушаясь ея призыва, бросилъ отца и пріѣхалъ къ ней. Она писала, что любитъ меня... Ахъ, вздоръ! "О, какъ я тоскую каждый часъ!" Нѣтъ, это была ложь!... Такая же беззастѣнчивая ложь, какъ и записка, которую она написала мнѣ въ этотъ вечеръ.
   Нѣтъ, я не увижусь съ ней! Нѣтъ, я не хочу видѣться съ ней! А какъ она была увѣрена, что я послушаюсь ея. Она даже не попросила меня отвѣтить, приду ли я. Она ни минуты не сомнѣвалась въ томъ, что я приду въ назначенное мѣсто и буду ждать ее.
   А я вотъ не послушался! Никто не будетъ ожидать ее!
   Раздумывая такъ, я отошелъ отъ фонаря. Я очутился на темной площади какъ разъ передъ театромъ, потомъ я пошелъ дальше.
   Но разъ я обернулся назадъ. И я остановился. Небольшая площадка передъ лѣвымъ входомъ была еще ярко освѣщена. И при свѣтѣ фонарей я увидѣлъ женскую фигуру. Это была Лукка. Она стояла и осматривалась по сторонамъ. Мнѣ казалось даже, что я вижу на ея лицѣ глубокое удивленіе...
   Меня вдругъ охватило желаніе вернуться обратно и обнять ее, но я сейчасъ же овладѣлъ собой. Я стоялъ въ темнотѣ и со злорадствомъ, смѣшаннымъ съ горькимъ чувствомъ, смотрѣлъ, какъ она ждетъ. Немного спустя я увидѣлъ, какъ она быстро пошла впередъ, словно бѣжала отъ кого-то.
   

VI.

   На слѣдующій день у меня было такъ тихо на душѣ. Я такъ хорошо думалъ о ней. И я нѣсколько разъ перечитывалъ ея записочку. Она сама написала эти слова, написала ихъ дрожащей рукой... Почеркъ былъ неувѣренный, буквы неровныя и линіи дрожащія. А потомъ она стояла у театральнаго подъѣзда и ждала, и всматривалась въ темноту, она съ удивленіемъ вытягивала свою темную, изящную головку и долго всматривалась въ темноту.
   Вечеромъ я снова пошелъ въ театръ, на этотъ разъ одинъ. Я сидѣлъ неподвижно и ждалъ ея выхода. Наконецъ, она появилась на сценѣ, и съ этого мгновенія меня охватилъ какой-то блаженный покой. Я не замѣчалъ никого, я забылъ даже, что нахожусь въ театрѣ. И я понялъ, что она была подготовлена къ моему приходу. Она исполняла свою роль и играла вмѣстѣ съ другими, ея голосъ звучалъ мягко и задушевно. Никогда не слыхалъ я, чтобы она пѣла такъ отъ всей души. Я чувствовалъ, что всѣ ея мысли были со мной, я чувствовалъ, что струя жизни, исходящая отъ нея, вливается въ меня. Время отъ времени она поворачивала свое лицо ко мнѣ, и ея большіе, точно освѣщенные изнутри луннымъ свѣтомъ, глаза встрѣчались съ моими. А я не отрывалъ отъ нея глазъ, все вокругъ меня исчезло, и я тонулъ въ ея взорѣ, когда она смотрѣла на меня.
   По окончаніи спектакля я вышелъ изъ театра. Прохладный ночной воздухъ освѣжилъ меня. Я нанялъ одну изъ каретъ, стоявшихъ невдалекѣ отъ театра, и велѣлъ кучеру подъѣхать къ "лѣвому подъѣзду". Сѣвъ въ карету, я сталъ ждать. Изъ театра начали выходить актеры и актрисы. Одинъ изъ актеровъ подошелъ къ каретѣ, точно это была его собственность, и былъ очень обиженъ, когда кучеръ ему заявилъ, что карета занята.
   Скоро она должна выйти. Ее можно ждать каждую минуту.
   Наконецъ, дверь растворилась, и появилась она. Я вышелъ изъ кареты и приблизился къ ней. Она улыбнулась, точно поняла все. И то, что было вчера, и то, что произошло сегодня.
   Съ минуту мы стояли другъ противъ друга, не разнимая дрожащихъ рукъ. Наконецъ, я повелъ ее къ каретѣ. Дверца захлопнулась за нами, и въ слѣдующее мгновеніе мы соединились въ страстномъ, безконечномъ объятіи. Я помню только ея глаза и ея губы, которыя ни на секунду не отрывались отъ меня.
   

VII.

   Эта ночь была майская ночь. Лѣто было еще совсѣмъ юное, но воздухъ былъ напоенъ тепломъ. Когда мы проходили черезъ садъ, на насъ пахнуло ароматомъ рано распустившагося желтаго жасмина, а соловей встрѣтилъ насъ пѣсней. А когда мы, войдя въ мою комнату, растворили окно, то въ него хлынула волна благоуханія тысячи цвѣтовъ. Неужели домъ окруженъ садами, которыхъ я раньше не замѣчалъ? подумалъ я. Но теперь мнѣ кажется, что это были духи Лукки, которые смѣшивались съ благоуханіемъ жасмина. Ночью пѣло нѣсколько соловьевъ. Наконецъ, я сказалъ:
   -- Ты слышишь, какъ они поютъ?
   Она только кивнула головой.
   -- А ты слышишь того, который отвѣчаетъ издали?-- спрашивалъ я.
   Самъ я такъ ясно слышалъ, какъ гдѣ-то вдали раздавались трели и рулады. Но, Богъ знаетъ, можетъ быть, счастье свело меня съ ума, и подъ конецъ мнѣ казалось, что весь воздухъ напоенъ благоуханіемъ и соловьиными трелями.
   Она была у меня, моя Лукка, моя возлюбленная! Лукка, которая причинила мнѣ зло, молодая и безстыдная, какой она и была отъ природы. Лукка, которая въ сущности была также и добрая, и сердечная. Она одна выбилась въ большомъ городѣ, беззащитная и одинокая. Моя Лукка, которую я любилъ такъ безпредѣльно, которая завладѣла каждымъ моимъ фибромъ, каждой каплей моей крови! Ея овальное лицо, обрамленное темными волосами, сіяло передъ моими глазами! О, оно было для меня краше всѣхъ алыхъ розъ на свѣтѣ! Ея красота, ея прекрасное тѣло ослѣпляли меня и обдавали меня горячей волной.
   Я нашелъ ее не въ благоухающемъ саду, не на зеленой равнинѣ. Я нашелъ ее въ знойной пустынѣ. Правда, въ пустынѣ были цвѣтущіе оазисы, но вокругъ нихъ простиралась пустыня. Иногда я замѣчалъ въ ея глазахъ знойный огонекъ пустыни. Разъ я въ страстномъ порывѣ схватилъ ее въ свои объятія и крикнулъ:
   -- Я способенъ былъ бы убить тебя за то, что ты сдѣлала тогда... лѣтомъ... въ садовомъ домѣ!
   Она ничего не отвѣтила, быть можетъ, не поняла даже, о чемъ я говорю, она только обвилась вокругъ меня, какъ молодая тигрица.
   -- Возьми меня!-- просилъ ея взоръ.
   И въ это мгновеніе я вспомнилъ совѣтъ Лолы: одурманить ее страстью... Да, вотъ ея стихія... напряженіе, восторгъ, необузданная страсть... Въ ея распустившихся волосахъ висѣла еще сѣтка съ красными камнями... Передъ моими глазами мелькнули ея бѣлыя, алчныя руки. Она напоминала мнѣ прекрасное ненасытное божество изъ религіи древнихъ, давно уже вымершихъ племенъ, божество, которое скрывается въ пустынѣ, наполовину левъ, наполовину змѣя.
   Я сигалъ ее въ своихъ объятіяхъ съ такой силой, словно хотѣлъ задушить, и я замѣтилъ на ея лицѣ сладострастную гримасу... Вотъ она, моя подруга дѣтскихъ лѣтъ, которую я потомъ полюбилъ такъ чисто и беззавѣтно, и которую я теперь -- познавъ жизнь съ ея грѣхомъ и страстями -- люблю до самозабвенія, которую я унижаю и браню въ любовномъ порывѣ, обуреваемый жаждой мести. А она только улыбалась этой бурной вспышкѣ, которая была для меня губительна, какъ смерть, а ей представлялась чѣмъ-то вполнѣ естественнымъ.
   Въ слѣдующіе затѣмъ дни она каждый вечеръ уходила въ театръ. И каждую ночь я приводилъ ее къ себѣ. Прошло болѣе недѣли, и мы ни разу не разлучались съ ней, никого не видѣли и ни съ кѣмъ не разговаривали.
   Разъ какъ-то раннимъ утромъ, когда только начало свѣтать, мы ненадолго встали и сѣли на диванъ -- Лукка въ своемъ зеленомъ кимоно. Первые лучи заглянули въ окно и упали на персидскій коверъ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ ковровъ, на которыхъ молятся мусульмане. Я пріобрѣлъ его случайно, и онъ былъ единственнымъ украшеніемъ моей комнаты. Солнце оживило на немъ краски, и рисунокъ рельефно выступилъ.
   -- На немъ изображены ландшафты въ Азіи,-- замѣтилъ я.-- И тебѣ, жрицѣ луны, они, навѣрное, знакомы?
   Она посмотрѣла на коверъ и кивнула головой:
   -- Да, я знаю эти ландшафты, они очаровательны. Послушай,-- продолжала она серьезно,-- ты не думаешь, что то счастье, которое мы теперь испытываемъ, мы испытывали уже раньше?
   -- Ты хочешь сказать, что въ одной изъ твоихъ предыдущихъ жизней ты жила въ Азіи?
   -- Да, я такъ думаю.
   -- А мнѣ казалось, что ты жила въ Испаніи. Вѣдь твои предки были родомъ изъ Испаніи.
   Она улыбнулась своими темными глазами, и въ глубинѣ ихъ вспыхнула золотая искорка:
   -- Представь себѣ... я все-таки думаю, что я изъ Азіи.
   -- Ты просто не можешь забыть, что ты -- жрица луны,-- сказалъ я со смѣхомъ.-- Но скажи мнѣ вотъ еще что: гдѣ ты была все это время, пока мы съ тобой не видѣлись? И какъ ты сюда попала?
   И она начала разсказывать мнѣ о томъ ужасномъ времени которое имъ пришлось пережить послѣ разоренія Пера Хейома Лола оказалась очень дѣльной и разсудительной, когда на нее свалилось несчастье. Она открыла маленькое кафе, и дѣла ея пошли прекрасно противъ всѣхъ ожиданій. Лукка улыбнулась и прибавила:
   -- Знаешь... нѣтъ, это я скажу тебѣ на ушко... мнѣ кажется, что Лола успѣла припрятать кучу денегъ въ хорошія времена. Она-то и отправила меня сюда. О, мы съ Лолой очень дружны... Она понимаетъ меня.
   

VIII.

   Однажды Лукка сказала съ улыбкой:
   -- Хотѣла бы я знать, что думаетъ обо мнѣ тетя Лидія... а, впрочемъ, она предупреждена.
   -- Тетя Лидія?
   -- Да, мы называемъ ее "тетей". Это хозяйка того пансіона, въ которомъ я живу.
   -- Тамъ много пансіонеровъ?
   -- Да, человѣкъ двадцать-тридцать. Все актеры. Тетя Лидія не любитъ другихъ. Она великолѣпная женщина. Страшно добрая и хорошая. Она сама была актрисой... такъ, незначительной, но она была когда-то очень красива. "Какъ дьяволъ", говоритъ она сама. И это правда. Я видѣла ея фотографію. Стройная, тонкая и съ прелестной бѣлокурой головкой. А теперь она хозяйка пансіона. "Когда я не могла больше быть стройной и красивой,-- говоритъ она,-- я сдѣлалась толстой и добродушной и рѣшила приносить пользу театральной братіи. Вѣдь я осталась по душѣ актрисой и знаю, что такимъ людямъ нужно". И она дѣйствительно по-матерински заботится о насъ. Она ждетъ платы до послѣдней возможности. Но зато она требуетъ, чтобы мы платили ей, когда у насъ есть деньги. Если бы ты зналъ, какъ досталось отъ нея бѣдной Изабеллѣ! Изабелла -- это танцовщица... она ужасно легкомысленная дѣвушка. Ну, ея легкомысліе въ томъ или другомъ отношеніи -- это еще ничего. Но скверно то, что у нея отвратительный любовникъ, Луи Ашаръ... да, подумай, настоящее французское имя!... Да, можетъ быть, онъ дѣйствительно французъ. По крайней мѣрѣ, по наружности онъ похожъ на француза. У него красивое блѣдное лицо, черные усы, большіе глаза... онъ всегда носитъ широкополую плюшевую шляпу слегка набекрень, и галстуки у него самыхъ яркихъ цвѣтовъ... Однимъ словомъ, мужчина хоть куда... Знаешь, что сказалъ бы о немъ честный норвежецъ? Что его физіономія такъ и просится подъ оплеуху!... Да, но никто не бьетъ его, а, напротивъ, онъ бьетъ ее, Изабеллу. Мнѣ это разсказывала хозяйка, у которой она теперь живетъ. Онъ приходитъ къ ней, и она ласково принимаетъ его, она готова унижаться передъ нимъ, а онъ обращается съ ней, какъ какой-нибудь паша со своей рабыней. Если они бываютъ гдѣ-нибудь на балу или вообще въ какихъ-нибудь общественныхъ мѣстахъ и она вздумаетъ съ кѣмъ-нибудь пококетничать или танцуетъ слишкомъ много съ однимъ и тѣмъ же кавалеромъ,-- "Вотъ подожди, Белла!" говоритъ онъ ей. И она уже знаетъ, что дома ее ждутъ побои. И вотъ, по возвращеніи домой, онъ снимаетъ съ себя ремень... ну, да, онъ хочетъ быть во всемъ настоящимъ мужчиной... настоящимъ Луи, а потому носитъ ремень... Да, такъ онъ снимаетъ ремень и начинаетъ стегать ее, такъ что въ воздухѣ раздается свистъ. Онъ ее бьетъ по чемъ попало, до крови. И она кричитъ... конечно, она кричитъ. Но я думаю, что она въ то же время наслаждается... Да, я думаю, что Изабелла такая... О, она извращена, испорчена до мозга костей!
   -- Но, Боже мой, Лукка. Откуда знаешь ты все это? И ты говоришь объ этомъ съ видомъ настоящаго знатока.
   Она покачала головой:
   -- Ахъ, вѣдь я знаю Изабеллу. А, кромѣ того, ты самъ понимаешь, чего только не слышишь и не видишь, когда приходится вращаться среди театральной братіи... Да, но я хотѣла разсказать тебѣ, какъ Изабеллѣ досталось отъ тети Лидіи. Вотъ какъ дѣло было. У Изабеллы долго не было ангажемента. И все это время она въ кредитъ питалась у тети Лидіи. Тетя относилась къ ней очень хорошо. "Кушай себѣ на здоровье, Изабелла, сколько хочешь. Когда-нибудь найдешь же ты себѣ работу", говорила она. И дѣйствительно, въ концѣ-концовъ Изабелла получила выгодное предложеніе. Это былъ очень хорошій ангажементъ. И вотъ для нея наступилъ, наконецъ, счастливый день, когда она должна была получить круглую сумму въ тысячу марокъ. По правдѣ сказать, тетя Лидія очень обрадовалась этому, такъ какъ ей въ это время очень нужны были деньги, которыя, ей должна была Изабелла. Но тутъ этотъ негодяй, Луи Ашаръ, который за послѣднее время, пока Изабелла нуждалась, совсѣмъ забросилъ ее... какимъ-то образомъ пронюхалъ о ея удачѣ и снова появился на горизонтѣ... Онъ явился къ ней какъ разъ въ ту минуту, когда она собиралась итти за своими деньгами. "Здравствуй, Белла... давненько мы не видались,-- сказалъ онъ ей.-- Что, если бы мы съ тобой слегка кутнули? Дѣло въ томъ, что я сегодня получилъ малую толику денегъ, и, конечно, я сейчасъ же подумалъ о тебѣ". Разумѣется, Изабелла растрогалась. Она выразила полное согласіе на то, чтобы покутить съ нимъ вмѣстѣ. Вѣдь и она соскучилась по немъ, а кромѣ того, и у нея также оставалась свободной маленькая сумма денегъ послѣ того, какъ она расплатится съ тетей Лидіей и другими долгами. И вотъ эта сумасшедшая дѣвушка идетъ и беретъ свои деньги, а потомъ отправляется съ нимъ кутить. Онъ не стѣсняется ничѣмъ, заказываетъ и то, и другое, но о деньгахъ молчитъ. Наконецъ, онъ начинаетъ жаловаться на свою горькую судьбу и говоритъ: "Ахъ, Белла, какъ хорошо было бы имѣть много денегъ! Когда я бываю съ тобой, мнѣ всегда хочется угостить тебя по-праздничному". А она взяла да и разложила передъ нимъ всѣ свои деньги. "Вотъ посмотри, Луи, сколько у меня денегъ! Вотъ эти мнѣ нужны, а остальное бери себѣ, мой другъ!..." Два дня спустя Изабелла снова появилась въ пансіонѣ. Видъ у нея былъ самый жалкій. Луи придрался къ первому случаю, чтобы отдѣлаться отъ нея. А твои деньги, Изабелла? спросила я. "У меня ничего больше нѣтъ,-- отвѣтила она.-- Луи взялъ послѣднія на храненіе. И больше я ихъ отъ него не получила... Я сказала ему, что боюсь итти къ тетѣ Лидіи, и попросила у него хоть десять марокъ на пропитаніе, но онъ не далъ мнѣ ни одного пфенига... Ахъ, да въ сущности все это пустяки!" закончила она со смѣхомъ. Да, но это все не было пустяками. Когда тетя Лидія узнала все, она окаменѣла отъ негодованія. "Фу, чортъ!" плюнула она. Больше она ничего не сказала... Но когда Изабелла появилась на слѣдующій день въ столовой и тихо сѣла на свое мѣсто, тетя Лидія вскочила съ мѣста, точно она собиралась крикнуть на нее. Но потомъ она только съ сердцемъ швырнула Изабеллѣ кусокъ жаркого на тарелку. "Пожалуйста... Я дарю тебѣ это... Но, помни, сегодня въ послѣдній разъ. Больше ты отъ меня ничего не получишь. Иди побираться въ другое мѣсто", сказала она.
   Это было жестоко, въ особенности потому, что это было сказано въ присутствіи другихъ. Но трудно осуждать за это тетю Лидію. Вѣдь она не очень-то наживается на васъ. Она едва едва только сводитъ концы съ концами, когда мы аккуратно платимъ ей.
   Съ минуту я сидѣлъ молча. Я посмотрѣлъ на нее. Передъ тѣмъ, какъ она начала мнѣ разсказывать, она читала роль, и теперь она снова углубилась въ тетрадь съ ролью. Она читала и курила папиросы... Видно было, что она уже забыла и тетю Лидію, и Изабеллу. Мнѣ предстояло прослушать, хорошо ли она заучила роль, она выучила уже почти все. Она необыкновенно легко заучивала наизусть.
   Но я все еще находился подъ впечатлѣніемъ того, что услыхалъ отъ нея. Во мнѣ все дрожало отъ волненія. Я долго молчалъ, но подъ конецъ я не выдержалъ. Я долженъ былъ поговорить съ ней.
   -- Не понимаю, Лукка,-- сказалъ я,-- какъ можешь ты жить въ такомъ пансіонѣ. Среди всѣхъ этихъ людей. Почему не наймешь ты себѣ комнаты и не приносишь себѣ ѣду домой?... Или почему ты не поселишься въ какомъ-нибудь приличномъ пансіонѣ?
   Она опустила на столъ тетрадь съ ролью и долго смотрѣла передъ собой, ничего не говоря. Она только курила. И вдругъ я замѣтилъ, что по ея лицу промелькнула едва замѣтная улыбка. Хитрая, маленькая улыбка.
   -- Ну, нѣтъ,-- сказала она наконецъ,-- этого я не хочу. Я вовсе не хочу сидѣть въ хорошей комнатѣ и умирать въ полномъ одиночествѣ отъ зеленой тоски да еще ѣсть что-нибудь такое, что я сама принесла домой въ бумажномъ сверткѣ! И не хочу я жить въ другомъ пансіонѣ,-- ни въ дорогомъ и скучномъ, ни въ дешевомъ и мѣщанскомъ... кстати, я жила когда-то въ дорогомъ и скучномъ пансіонѣ... и тамъ мнѣ жилось такъ хорошо, что однажды ночью ко мнѣ въ комнату постучался какой-то типъ... Нѣтъ, я останусь у тети Лидіи. И какая тамъ интересная жизнь! Какіе замѣчательные люди тамъ бываютъ! Иногда туда заходятъ великіе артисты и художники. Кто только не знаетъ пансіона тети Лидіи!
   Я отвѣтилъ горячо, прерывающимся голосомъ:
   -- Да, Лукка, но вѣдь тамъ ты сталкиваешься, Богъ знаетъ, съ кѣмъ. У такихъ людей нѣтъ ничего святого. Они думаютъ только о томъ, какъ бы сорвать отъ жизни побольше.
   Она помолчала съ минуту, потомъ сказала:
   -- Могу тебѣ отвѣтить на это только вотъ что: не привязывайся ко мнѣ слишкомъ сильно, Франкъ! Я недостойна того, чтобы меня кто-нибудь любилъ такъ, какъ ты, любишь меня. Въ сущности, я добрая. Я никому не желаю зла. Но, говоря откровенно, я немногаго стою. На меня нельзя полагаться. Я не могу быть вѣрной. Да, если ужъ говорить правду, такъ я прямо-таки не понимаю, что такое вѣрность. Можетъ быть, это извѣстная выдержка, умѣнье владѣть собой... исполнять свой долгъ?... Значитъ, нѣчто принужденное? Или это то же самое, что быть вѣрнымъ тому, что любишь. На первое я не способна. Ну, а второго я и придерживаюсь... чтобы меня чортъ побралъ за это!
   -- Стыдись, Лукка,-- сказалъ я шутливо, грозя ей пальцемъ.-- Неужели ты выучилась ругаться?
   -- Да, -- отвѣтила она небрежно.-- Я научилась многому нехорошему.
   -- Ну, не буду больше тебя мучить. Но я во многихъ отношеніяхъ не понимаю тебя. Вотъ хотя бы то лѣто у Пера Хейома... Ты любила меня тогда?
   -- Да, я любила тебя. Въ то лѣто я очень любила тебя. И самое удивительное это то, что больше всего я, кажется, любила тебя въ ту ночь... въ ту ужасную ночь. Понимаешь ли ты это?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ я рѣзко.-- Это недосягаемо для моего пониманія.
   Она приблизила ко мнѣ свое лицо и посмотрѣла мнѣ прямо въ глаза. Глаза ея расширились и пріобрѣли жаждущее выраженіе.
   -- Въ то лѣто я стремилась къ тебѣ со всей силой моей молодой страсти... какъ чувственная и испорченная дѣвушка, какой я тогда была... А такъ какъ ты не понималъ меня и не шелъ на мой призывъ... то я и отдалась другому... тому, которому я отдавалась уже раньше... И все время я чувствовала, какъ что-то во мнѣ рыдаетъ по тебѣ...
   Я молчалъ. Она снова заговорила. Ея голосъ звучалъ рѣзче:
   -- Въ сущности, я вовсе не чувствую себя такъ, будто я совершила нѣчто очень низкое. Конечно, ты считаешь, что я провинилась въ эту ночь вдвойнѣ, такъ какъ я думала о тебѣ... Такъ что же... такъ это бываетъ, и случается это, быть можетъ, и съ женщинами, и съ мужчинами. Во всякомъ случаѣ, съ женщинами. Ахъ, многія ли изъ насъ могутъ отдаваться любимому человѣку и жить съ тѣмъ, кого мы любимъ? На это ты, пожалуй, отвѣтишь, что мы получаемъ за это валютой. Законный бракъ, дѣти, столъ, квартира и прочее... Да, но мнѣ-то не надо ничего этого! А потому я боюсь давать какія-нибудь обѣщанія. Я слишкомъ хорошо знаю себя.
   Она сидѣла неподвижно и смотрѣла передъ собой.
   -- Я никогда не могу ничего обѣщать тебѣ, Франкъ. Не могу увѣрять тебя ни въ чемъ. Я знаю только, что въ то лѣто, когда я жила у Пера Хейома, я любила тебя. И я знаю, что послѣ этого я никогда не забывала тебя. Да, да, когда я мѣсяца два тому назадъ увидала тебя у большого фонтана, то по моему тѣлу прошла сладкая дрожь, и въ то же время сердце больно сжалось во мнѣ. Я сперва долго смотрѣла на тебя и потомъ не могла удержаться отъ улыбки. А теперь... Когда я увидала тебя въ театрѣ... я никого уже больше и не видала. И въ каждомъ антрактѣ я плакала. Ты могъ бы прибить меня до крови, и я не двинула бы пальцемъ. О, мнѣ показалось тогда, что стоитъ мнѣ только позвать тебя, и ты будешь около меня. И я написала тебѣ нѣсколько словъ и послала со старымъ Хансингомъ. А потомъ, когда я вышла изъ театра и не нашла тебя... мнѣ показалось, что почва ускользаетъ изъ-подъ моихъ ногъ. Я бросилась домой и легла въ постель. Мнѣ было холодно, и я стучала зубами. Я думала, что совсѣмъ разболѣюсь. На слѣдующій день я едва доползла до театра. но какъ только я увидала тебя, какъ поняла, что мы увидимся. Я прочла это въ твоемъ взглядѣ. О, какъ ты смотрѣлъ на меня! И я знала, что ты будешь ждать меня... А когда я увидала тебя у подъѣзда, то у меня подкосились ноги... Но я боюсь тебя, Франкъ. Я боюсь измѣнить тебѣ. Я не могу забыть твоихъ глазъ съ той ночи... ты знаешь...-- Она посмотрѣла на меня печальнымъ взглядомъ и покачала головой.-- А потому, прошу тебя, не привязывайся ко мнѣ слишкомъ сильно, Франкъ. Лучше мнѣ оставаться одной. Если я привяжусь къ какому-нибудь хорошему спокойному человѣку, то я не смогу долго сохранить свое чувство свѣжимъ и сильнымъ... Пожалуй, скорѣе я могла бы полюбить человѣка, который обворожилъ бы меня и который любилъ бы меня меньше, чѣмъ я люблю его, потому что тогда я должна была ежедневно бороться изъ-за его чувства ко мнѣ.
   Я вставилъ:
   -- Или такого, который умѣлъ бы унижать тебя. Можетъ быть, такимъ же образомъ, какъ французъ Луи, который такъ хорошо умѣетъ издѣваться надъ Изабеллой.
   Она поблѣднѣла и пристально посмотрѣла на меня. Ея ноздри дрогнули.
   -- Можетъ быть, и такъ,-- отвѣтила она.
   -- Лукка!... Иногда, когда я слушаю тебя, мнѣ кажется, что я заглядываю въ бездонную пропасть. У меня кружится голова. Или, вѣрнѣе, я погружаюсь въ какую-то глубину... Странно себѣ представить, Лукка, что ты выросла въ маленькомъ провинціальномъ городкѣ. Можно подумать, что ты -- дитя большого города. Ты носишь на себѣ печать его. И все-таки ты -- моя маленькая подруга дѣтства...
   Она ничего не сказала, по ея глаза наполнились слезами.
   -- Это вѣрно. Я твоя маленькая подруга, которая настолько глупа, что поддается всякимъ сквернымъ побужденіямъ и которая думаетъ, что то, что послѣднее, то самое лучшее... И въ концѣ-концовъ я несчастная женщина, которая вовсе не хочетъ дѣлать несчастнымъ кого-нибудь другого.
   

IX.

   Лукка говорила правду; она дѣйствительно никому не желала зла. И какое у нея было доброе сердце! Она готова была помочь всѣмъ и каждому. Она не могла пройти мимо старухи съ апельсинами или мимо какого-нибудь калѣки, продающаго спички, чтобы не купить у нихъ. А потому у нея всегда былъ громадный запасъ спичекъ.
   Настроеніе ея мѣнялось по нѣсколыц разъ въ день: то она была весела и забавна, шутила, бѣгала и громко говорила. То она замыкалась въ себя, точно ее что-нибудь мучило, а потомъ она становилась опять легкомысленной и беззастѣнчивой, а иногда лицо ея дѣлалось печальнымъ, какъ у ребенка, и на глазахъ легко навертывались слезы.
   Однажды, какъ разъ въ тотъ день, когда Лукка и я какъ-то особенно ясно чувствовали близость другъ къ другу, какъ разъ въ такой день пришла бѣлая дѣвушка. Та самая бѣлая дѣвушка, о которой я раньше упоминалъ. Я не имѣлъ понятія о томъ, что она -- Изабелла, пока Лукка не представила ея мнѣ. Я сейчасъ же понялъ, что Лукка и Изабелла -- хорошіе друзья. Интимныя подруги. Неразлучныя подруги, и какъ тамъ еще это называется... Между мужчинами никогда не бываетъ такой дружбы. Дружба мужчинъ -- это механическая смѣсь, тогда какъ дружба женщинъ -- химическое соединеніе.
   Я уже раньше видѣлъ бѣлую дѣвушку. И хотя я видѣлъ ее мимоходомъ, но этого было вполнѣ достаточно составить о ней болѣе или менѣе вѣрное представленіе. А теперь, когда я видѣлъ ее вблизи, видѣлъ, какъ мѣняется выраженіе ея лица, слышалъ ея болтовню, я составилъ о ней настолько опредѣленное понятіе, что это вызвало во мнѣ непріятное чувство. У меня больно сжалось сердце отъ какого-то предчувствія. Я былъ увѣренъ, что ея приходъ не принесетъ счастья.
   Господи, какъ могла Лукка избрать ее своей подругой! Въ нихъ не было ничего общаго.
   Въ Луккѣ чувствовалась порода. Она была артистка, цыганка. Но бѣлая дѣвушка -- она была настоящей пролетаркой. Хитрая и алчная. И извращенная. Для нея существовало только два рода мужчинъ. Во-первыхъ, ея другъ дѣтства, но не молодой, честный рабочій, котораго она втайнѣ презирала за его трудолюбіе и грубую одежду, а праздношатающійся парень, нахальный и съ претензіей на элегантность, альфонсъ, наглая физіономія котораго съ прилизанными усами и напомаженными кудрями представляется такой дѣвушкѣ верхомъ красоты; неопредѣленный запахъ, который распространяется отъ него, напоминаетъ ей ея дѣтство на заднемъ дворѣ. Она любитъ его. Его низменная, лѣнивая натура привлекаетъ ее. Это ея идеалъ. Ея другой идеалъ -- это состоятельный господинъ. Молодой онъ или старый, красивый или безобразный -- это не имѣетъ для нея значенія. Ее привлекаетъ главнымъ образомъ его чистоплотность, его хорошая одежда, его золотые часы, его брилліантовое кольцо, но больше всего -- его туго-набитый бумажникъ.
   Она не любитъ его, но онъ приводитъ ее въ восторгъ. Его близость опьяняетъ ее, потому что онъ благородный и богатый господинъ. Вчера она видѣла въ окнѣ шляпу съ тремя плерезами, какихъ она никогда раньше не видала. Ну вотъ, она и любитъ богатаго господина за то, что онъ можетъ купитъ ей эту шляпу... въ этомъ для нея смыслъ жизни...
   И какъ у нихъ было много секретовъ, о которыхъ онѣ перешептывались другъ съ другомъ, Изабелла и Лукка. И какъ фрекенъ Изабелла смѣялась! Однимъ уголкомъ рта съ прищуренными глазами и въ самое ухо подругѣ. Въ ея смѣхѣ было что-то противное, зловредное и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ такъ невиненъ! Право, она вела себя, въ сущности, такъ невинно, что если-бъ какой-нибудь мужчина выгналъ эту дѣвку за дверь, то сказали бы, что онъ поступилъ не какъ благовоспитанный человѣкъ.
   Время отъ времени до меня доносились обрывки ихъ разговора. Между прочимъ я поневолѣ услышалъ, что господинъ Луи Ашаръ получилъ ангажементъ.-- Онъ талантливый, -- повторила Изабелла нѣсколько разъ. Вотъ какъ, значить, этотъ пресловутый Луи былъ актеромъ. Объ этомъ Лукка умолчала, когда разсказывала мнѣ о немъ. Мало того, онъ даже "талантливый".
   Фрекенъ Изабелла едва ли знала, что я посвященъ въ ея маленькія тайны, а потому она болтала безъ стѣсненія. Но, быть можетъ, Лукка не хотѣла, чтобы я слышалъ ихъ бесѣду. Она вдругъ сказала:
   -- Послушай, Франкъ, я пойду проводить немного Изабеллу. Къ обѣду я буду дома... я вернусь часа черезъ два.
   Черезъ два часа посыльный принесъ мнѣ записку отъ Лукки. Она писала, что приглашена на обѣдъ съ нѣсколькими товарищами. "Такъ что сегодня мы уже не увидимся больше, Франкъ. Потерпи до завтра".
   На слѣдующій день она пришла рано и принесла съ собой цвѣты. Она была весела и забавна и точно спѣшила разсказать мнѣ, какъ она провела предыдущій день. Мнѣ показалось даже, что въ этомъ было что-то натянутое.
   -- Дорогая Лукка, -- сказалъ я, -- вѣдь все это не касается меня.
   Она съ минуту промолчала, потомъ отвѣтила:
   -- Нѣтъ, это касается тебя, Франкъ. Ты долженъ знать все, что я дѣлаю.
   Голосъ ея прозвучалъ очень искренно. Я подошелъ къ ней и сказалъ:
   -- Конечно, я долженъ знать все, что ты дѣлаешь, разъ это касается насъ. Но ты вольна ходить, куда тебѣ угодно -- это меня не касается.
   Она посмотрѣла на меня внимательно и проговорила:
   -- Ты сегодня какой-то невеселый.
   -- Нѣтъ, не въ томъ дѣло. Мнѣ было только непріятно, что она помѣшала намъ... вчера.
   -- Тебѣ не нравится Изабелла?
   -- Да, она мнѣ не нравится. Но она очаровательна, какъ женщина. И если-бъ я былъ веселящимся молодымъ человѣкомъ и встрѣтилъ ее гдѣ-нибудь въ варьетэ, то я былъ бы очень доволенъ! Но когда видишь ее рядомъ съ любимымъ человѣкомъ, то она производитъ совсѣмъ другое впечатлѣніе. По правдѣ говоря, Лукка, я не понимаю, какъ могла ты избрать ее своей подругой.
   Она отвѣтила медленно:
   -- Да, иногда и мнѣ кажется это непонятнымъ. По временамъ я думаю: что ты за противное животное, Изабелла! Но мало ли странностей бываетъ у людей. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ она мнѣ все-таки очень нравится.
   Я затрудняюсь объяснить это, я не могъ бы сказать ничего опредѣленнаго, но я знаю только, что Лукка стала какой-то нервной и неспокойной послѣ своего свиданія съ Изабеллой. Быть можетъ, она стремилась какъ можно чаще видѣться съ своей подругой, а я стѣснялъ ее? Или же причина крылась глубже? Можетъ быть ее привлекало къ Изабеллѣ нѣчто такое, чего я не зналъ? Ахъ, если бы я могъ узнать всю истину! Вѣдь Лукка раньше уже обманывала меня. Въ общемъ, она была доброй и мужественной дѣвушкой. И я увѣренъ, что на нее можно было полагаться почти во всемъ, но только не въ любви. Нѣтъ, въ этомъ я не полагался на нее. Въ этомъ отношеніи она была скрытна, молчалива и лжива. Даже ея ласки, которыя должны были доставлять счастье, доставляли только тревогу. О, казалось иногда, что тѣнь пережитыхъ ею раньше страстей ложилась на ея черты, и любовь ея становилась еще пламеннѣе и пагубнѣе.
   Я заговорилъ съ нею объ этомъ:
   -- Съ тѣхъ поръ какъ у тебя побывала Изабелла, ты стала какой-то разсѣянной.
   Она расхохоталась громко и чистосердечно, и я повѣрилъ ей. Ну, подумалъ я, оставимъ въ сторонѣ бѣлую дѣвушку. Но тогда есть другая причина ея перемѣны.
   Въ это время она отдалась музыкѣ, какъ никогда раньте. Прежде она спокойно относилась къ своему пѣнію, а теперь она пѣла со страстью и огнемъ. Когда она сидѣла за фортепіано въ своей комнатѣ, то воздухъ наполнялся мощными звуками, это была оргія тоновъ. Иногда, когда я приходилъ въ ея пансіонъ, я останавливался въ коридорѣ и слушалъ ея пѣніе. Ея голосъ разносился мягкими волнами, для которыхъ не было преградъ. Но стоило мнѣ только войти въ ея комнату, какъ все прекращалось. Она не замолкала, она продолжала пѣть, но оргіи уже больше не было. Въ звукахъ не было больше того пыла. Казалось, будто ее застали голой и она спѣшила надѣть на себя платье. Да, она скрывала свои алыя губы и свои бѣлыя руки... Она скрывала ихъ отъ меня.
   Въ это время меня напали преслѣдовать злыя предчувствія. Это было невыносимо. Не было ничего опредѣленнаго, были только злыя предчувствія. Пойди въ лѣсъ, звѣри скрываются въ немъ, ты не видишь ихъ. Но они тамъ. Ты чувствуешь, что они тамъ. Они скрываются въ берлогахъ, за стволами деревьевъ, мало ли гдѣ... но они тамъ.
   

X.

   Однажды, возвращаясь домой изъ библіотеки, я остановился передъ столбомъ съ объявленіями и на одной изъ афишъ прочелъ имя Исаи. Я хорошо помнилъ его, такъ какъ онъ произвелъ на меня большое впечатлѣніе своей игрой, когда давалъ концертъ въ моемъ родномъ городѣ. Это было много лѣтъ тому назадъ. Бургомистръ Аркибальдъ и фру Лоренца, а также всѣ ихъ дѣти были на этомъ концертѣ. Отецъ разрѣшилъ и мнѣ пойти послушать знаменитаго скрипача, и я сидѣлъ рядомъ съ Луккой. Съ какимъ напряженіемъ мы ждали появленія Исаи! Но вотъ онъ вышелъ. Мы нашли его прекраснымъ и величественнымъ. На эстрадѣ былъ приготовленъ для него пюпитръ для нотъ. Повидимому, сторожъ, приготовлявшій эстраду, не могъ себѣ представить, что можно играть безъ нотъ. Исаи съ улыбкой посмотрѣлъ на пюпитръ, слегка тряхнулъ своей черной гривой и отставилъ пюпитръ въ уголъ...
   -- Лукка, сегодня вечеромъ играетъ Исаи!-- сказалъ я, возвратясь домой.
   -- Да неужели!-- радостно воскликнула она.
   И она вся оживилась и стала вспоминать тотъ концертъ, на которомъ мы были съ ней вмѣстѣ.
   -- Помнишь, какъ мы радовались этому концерту?... Помнишь, какъ дивно онъ игралъ? Я была тогда еще маленькая, но я помню все такъ хорошо... Ахъ, какъ я рада, что снова услышу его вмѣстѣ съ тобой!
   Она развеселилась, болтала и пѣла безъ конца. Потомъ она принесла тетрадь со стихами и читала мнѣ вслухъ стихи, которые ей особенно нравились. Я сдѣлалъ открытіе, что она и сама пишетъ стихи.
   -- А я и не зналъ, что ты поэтесса, Лукка!
   -- Ну, поэтесса... Я просто позволяю себѣ время отъ времени пофантазировать... Иногда я передѣлываю свои роли...
   Въ эту минуту раздался стукъ въ дверь. Вошелъ Гьёртцъ и подалъ письмо Луккѣ. Онъ молча и смущенно поклонился и сейчасъ же исчезъ.
   Гьёртцъ былъ необыкновенно застѣнчивъ. Нѣсколько разъ зазывалъ я его къ себѣ, когда у меня была Лукка, но онъ не шелъ. Быть можетъ, онъ дѣйствительно боялся женщинъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, увѣряла Лукка.
   Я задумался надъ странностями Гьёртца и въ первую минуту не обратилъ вниманія на письмо, полученное Луккой. Это письмо могла ей переслать тетя Лидія, принявъ его за спѣшное. Или же письмо было отъ режиссера...
   -- Письмо изъ театра?-- спросилъ я.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила Лукка,-- отъ одного товарища.-- И она быстро сунула письмо въ карманъ.
   Тогда я не обратилъ вниманія ни на ея странный тонъ, ни на поспѣшность, съ которой она спрятала письмо. Какъ разъ въ тотъ день я былъ въ особенно радужномъ настроеніи. Но позже въ моей памяти такъ ясно встало все. Теперь я припоминаю, что она смутилась и растерялась, точно хотѣла что-то скрыть.
   Послѣ нѣкотораго молчанія она сказала:
   -- Знаешь что, Франкъ, въ этомъ платьѣ я не могу итти въ концертъ. Я съѣзжу домой и переодѣнусь. Назначимъ другъ другу свиданіе въ кафе возлѣ концертнаго зала. Я буду тамъ безъ десяти минутъ восемь. А пока до свиданія!
   Съ этими словами она протянула мнѣ руку. И она бросила на меня такой очаровательный взглядъ, что я крѣпко поцѣловалъ ее. Теперь я знаю, почему она такъ посмотрѣла на меня, и если бы я зналъ это тогда, я не поцѣловалъ бы ея.
   Разъ Лукка рѣшила принарядиться, то и мнѣ не слѣдовало отставать отъ нея. Я надѣлъ свою новую визитку и красивый шелковый жилетъ. По дорогѣ въ концертный залъ я купилъ двѣ орхидеи, одну для Лукки, другую для себя.
   Я пришелъ въ кафе задолго до назначеннаго времени, велѣлъ подать себѣ вина и сталъ ждать. До восьми часовъ оставалось уже не долго, а Лукки все не было. Ахъ, до чего дамы любятъ наряжаться! И сколько хлопотъ онѣ сами себѣ устраиваютъ,-- тутъ крючки, тамъ пуговицы, здѣсь ленточки, тесемочки... Конечно, Лукка опоздаетъ къ началу концерта... если только она не придетъ сейчасъ.
   Она не пришла. Пробило восемь часовъ. Я всталъ, подошелъ къ оберкельнеру, объяснилъ ему, въ чемъ дѣло, и далъ ему билетъ для Лукки.
   -- Барышня должна прійти съ минуты на минуту,-- сказалъ я ему,-- такъ вы будьте добры и передайте ей этотъ билетъ.
   Кельнеръ обѣщалъ исполнить мое порученіе.
   Я вошелъ въ концертный залъ и сѣлъ на свое мѣсто. Конечно, мнѣ было не по себѣ, но вѣдь она должна прійти... она могла прійти каждую минуту... сейчасъ она сядетъ радомъ со мной на свободный стулъ... Милая...
   Громкіе аплодисменты заставили меня очнуться отъ моихъ мыслей.
   Маэстро взошелъ на эстраду. Фигура у него стала нѣсколько тяжеловѣснѣе, да и въ волосахъ появилось много сѣдины. Онъ стоялъ, спокойный и увѣренный, окруженный ореоломъ своей славы. Но это былъ все тотъ же великій художникъ. Когда онъ заигралъ, мнѣ показалось, что въ залѣ разлился ослѣпительный свѣтъ, который почти обжигалъ. Потомъ, по мѣрѣ того какъ онъ игралъ, становилось все темнѣе и, наконецъ, все погрузилось въ непроницаемый мракъ, со стонами и вихремъ мрачныхъ звуковъ. Я слушалъ, притаивъ дыханіе и замеревъ на мѣстѣ. Я увѣренъ, что въ тѣ мгновенія, когда я былъ въ такомъ тревожномъ состояніи, ничто другое не могло бы такъ захватить меня. Но волшебная скрипка Исаи зачаровала меня. Она точно пѣла о моемъ счастьѣ и моемъ страданіи. Она же подсказала мнѣ мучительную мысль: что-нибудь случилось... случилось что-нибудь злое, иначе она пришла бы.
   Я оставался въ концертѣ до самаго конца. Со всякаго другого концерта я ушелъ бы раньше, такъ какъ тревога моя все усиливалась, но этотъ міръ восторга и горя, создаваемый звуками, дѣйствовалъ на меня цѣлительно. И, странно, чѣмъ больше я слушалъ, тѣмъ больше я проникался увѣренностью: Лукка не придетъ, Лукка никогда больше не придетъ... все кончено!
   Это говорила мнѣ скрипка, а онъ, геніальный художникъ, игравшій человѣческими сердцами, словно у его ногъ сидѣли не живыя существа, а глиняныя изваянія, онъ оставался невозмутимымъ. Кажется, не было ни одного человѣка въ залѣ, который оставался бы равнодушнымъ. У каждаго воскресло въ памяти что-нибудь прекрасное или печальное изъ его жизни. А самъ волшебникъ стоялъ, спокойно двигая смычкомъ, и наполнялъ залъ дивными звуками, то радостными и ликующими, то печальными и задушевными, замирающими гдѣ-то въ глубинѣ.
   Я очнулся только послѣ того, какъ замеръ послѣдній звукъ. Теперь скорѣе въ кафе! Конечно, тамъ ничего не узнаю, но какъ знать... можетъ быть... Можетъ быть, она сидитъ тамъ... можетъ быть, она поднимется ко мнѣ навстрѣчу, улыбающаяся и раскаивающаяся... Простить ее? Что же, можетъ быть, я и прощу ее, если она объяснится...
   Мысль, что она сидитъ тамъ и ждетъ меня, настолько овладѣла мною, что я чуть ли не вбѣжалъ въ кафе. Тамъ собралось уже множество посѣтителей. Я внимательно осмотрѣлся по сторонамъ. Ея нигдѣ не было. Я спросилъ оберкельнера, приходила ли барышня, которой надо было передать билетъ. Нѣтъ. Конечно, нѣтъ.
   Я быстро прошелъ до первой трамвайной остановки и поѣхалъ домой. Тамъ меня ждало что-нибудь... навѣрное, что-нибудь ждало...
   Меня встрѣтилъ Гьёртцъ. Онъ посмотрѣлъ мнѣ прямо въ глаза. Но я притворился совершенно равнодушнымъ.
   -- Вотъ вамъ письмо,-- сказалъ онъ.-- Я зналъ, что вы пошли въ концертъ и что я услышу, когда вы возвратитесь.
   -- Благодарю васъ, милый господинъ Гьёртцъ,-- отвѣтилъ я спокойно.-- Когда принесли письмо#
   -- Вскорѣ послѣ того, какъ вы ушли.
   Я взялъ письмо и пошелъ къ себѣ въ комнату. Письмо было отъ Лукки. Я зажегъ лампу и сѣлъ къ столу. Потомъ я распечаталъ письмо и прочелъ:
   "Дорогой Франкъ! Случилось нѣчто такое, что помѣшало мнѣ прійти къ тебѣ сегодня вечеромъ. Когда я уходила отъ тебя, я думала еще, что пойду съ тобой въ концертъ. У меня было немного тревожно на душѣ, но я не знала о томъ, что должно было случиться. Придя къ себѣ, я нашла записку, за мной присылали. Я не могу больше прійти къ тебѣ. И я не могу сказать тебѣ, что произошло. Скажу только, что я во власти чего-то ужаснаго. Что будетъ дальше -- не знаю. О, Франкъ! Я не хочу, чтобы ты ненавидѣлъ меня!

Лукка".

   Я долго смотрѣлъ на письмо. Потомъ я всталъ. Здѣсь мнѣ нехорошо оставаться, подумалъ я, лучше уйти.
   Трудно описать то состояніе, въ которомъ я находился, пока я бродилъ по улицамъ. Въ груди у меня горѣло, я тысячу разъ задавалъ себѣ все одинъ и тотъ же вопросъ: что это означаетъ? Кто за ней посылалъ? Она во власти чего-то ужаснаго. Чего? Да договори же до конца! Раскажи все! И скажи, гдѣ ты? Чтобы я могъ найти тебя этой же ночью... Чтобы я могъ схватить тебя... прекратить твою грѣшную жизнь, Лукка!
   Была прохладная ночь, и широкая улица кишѣла народомъ. Можетъ быть, я встрѣчу ее здѣсь, весело и беззаботно гуляющую? О, нѣтъ, когда на Лукку нападаетъ любовный экстазъ, она предпочитаетъ оставаться съ нимъ вдвоемъ. Хе-хе, я хорошо знаю ее, голубушку! Она захочетъ обжечь его своимъ любовнымъ пыломъ... Или нѣтъ?... Да, да, а ты бѣгаешь, какъ безумный, и ужасно серьезно и торжественно относишься къ ней! Во второй разъ въ твоей жизни! А что, если бы ты могъ увидѣть ее въ эту секунду? Что же, она ничуть не удивила бы тебя. И, навѣрное, она бросилась бы за тобой и стала бы просить, чтобы ты не сердился на нее... а потомъ она увѣряла бы, что именно въ эту-то ночь она больше всего и любила тебя... О!... О!
   Мною все больше и больше овладѣвала злоба. Мнѣ бросился въ глаза сіяющій огнями трактиръ. Мнѣ захотѣлось подкрѣпиться, и я зашелъ туда. Сколько тамъ было всякой отравы! Всѣ восемь полокъ стойки были сплошь заставлены бутылками и графинами. Отравы было сколько угодно. За стойкой распоряжался человѣкъ, страдавшій пляской св. Витта. Этотъ несчастный былъ совершенно отравленъ алкоголемъ, руки у него тряслись такъ сильно, что, казалось, будто онъ не въ силахъ удержать стакана, а между тѣмъ онъ превосходно справлялся со своимъ дѣломъ,-- онъ разливалъ и очень искусно дѣлалъ всевозможныя смѣси.
   -- Что вамъ угодно?-- спросилъ онъ меня..
   Я самъ не зналъ, чего мнѣ хочется. Выборъ былъ большой. Тутъ были всевозможные водки, ликеры, сладкіе, горькіе, крѣпкіе... Наконецъ, мой взглядъ остановился на графинѣ съ какой-то зеленой жидкостью. Навѣрное, эта жидкость опьяняетъ сразу, превращаетъ человѣка въ животное... А вонъ та розовая жидкость дѣлаетъ человѣка блаженно-равнодушнымъ... Такъ мнѣ казалось. Тутъ былъ и шартрезъ, и бенедиктинъ, миндальный ликеръ и ванильный -- и всѣ съ примѣсью яда. Они стояли красивыми, пестрыми рядами и сверкали въ яркомъ освѣщеніи.
   -- Дайте мнѣ рюмку ликера... самаго крѣпкаго!
   -- Самаго крѣпкаго? Пожалуйте!
   И человѣкъ съ пляской св. Витта подалъ мнѣ стаканъ. Чортъ до чего мнѣ обожгло внутренности!
   -- Что это такое?-- спросилъ я.
   -- О, ничего особеннаго. Шартрезъ съ маленькой примѣсью.
   -- Шартрезъ съ крѣпкой водкой... прекрасно. Дайте еще рюмку.
   Человѣкъ засмѣялся.
   -- Ну, крѣпкую водку на улицѣ не найдешь,-- сказалъ онъ спокойно.
   Я выпилъ еще двѣ рюмки отравы и вышелъ на улицу. Гм. Какъ странно подѣйствовалъ на меня ликеръ. Я почувствовалъ какую-то особенную тяжесть въ головѣ, не непріятную... Мыслей не было больше... тоска также куда-то испарилась... Я сознавалъ только, что наверху воздухъ, а дальше эѳиръ, а дальше ничего...
   Я пошелъ домой. Мнѣ вдругъ пришла въ голову одна мысль... Я нашелъ для себя занятіе дома. Я сдѣлалъ открытіе, что моя комната вовсе не такъ неинтересна, какъ это мнѣ казалось. Она могла мнѣ разсказать кое о чемъ. Вчера, когда я, возвратясь домой, вошелъ въ свою комнату, я замѣтилъ, что Лукка кончала рвать какую-то бумажку на мелкіе клочки и потомъ бросила ихъ въ печку. Конечно, это была не какая-нибудь незначительная бумажка, какъ я это тогда подумалъ. Иначе она не рвала бы ея на такіе мелкіе клочки. Теперь я понялъ, что это была записка, которую было бы опасно хранить.
   Разыскать мнѣ эти клочки? Неужели я буду рыться въ грязной печкѣ? Неужели я буду доискиваться, выслѣживать?
   Да, да, я хочу добиться хоть какой-нибудь правды! Да, да, я хочу этого! Потому что ко мнѣ въ комнату вползло пресмыкающееся, оно ползаетъ тамъ! А пресмыкающееся слѣдуетъ раздавить! Или же пресмыкающихся не слѣдуетъ давить? А разъ ихъ надо давить, то ихъ приходится выслѣживать...
   Я однимъ духомъ вбѣжалъ по лѣстницѣ къ себѣ въ комнату. Я былъ весь въ жару, меня трясло отъ нетерпѣнія поскорѣе найти хоть какую-нибудь руководящую нить, открыть тайну Лукки. Я подошелъ къ печкѣ -- кажется, я подкрался къ ней. Отворивъ дверцу, я дѣйствительно увидалъ нѣсколько клочковъ бумажки. Я сѣлъ на корточки и сталъ рыться въ золѣ. Нѣкоторые изъ клочковъ были отъ другой бумажки. О, Боже, она, должно быть, сожгла часть своего письма! Должно быть, она бросила въ печку зажженную спичку, думала, что такъ будетъ вѣрнѣе... А, вотъ клочокъ съ ея почеркомъ! Остались даже цѣлыя слова. Я еще не прочелъ словъ, но я чувствовалъ, что въ нихъ скрывается истина. И вдругъ мнѣ стало ясно, что если я не нападу на слѣдъ, то я сойду съ ума! И снова я началъ рыться въ золѣ. Я рылся въ каждомъ уголку печки. Руки у меня стали черными, какъ у трубочиста, и я расцарапалъ ихъ до крови о неровную поверхность кирпича. Я нашелъ еще два-три клочка и снесъ ихъ на столъ. Пока я очищалъ ихъ отъ золы и раскладывалъ на столѣ, я такъ волновался, что мой языкъ прилипалъ къ гортани, кровь стучала въ вискахъ и руки стали влажными. Я пронизывалъ взоромъ эти жалкіе клочки... О, это были лишь незначительныя крохи! И вотъ я началъ складывать эти кусочки на всевозможные лады. Но все было тщетно, я не могъ найти хоть какой-нибудь смыслъ. И я снова и снова принимался перекладывать и складывать. О, если бы узнать хоть что-нибудь! Нѣтъ, надо узнать все, все! Я до боли напрягалъ зрѣніе, стараясь проникнуть въ тайну этихъ клочковъ, но я такъ ничего и не добился. Разъ я поднялъ голову и закричалъ въ безсильной злобѣ. О, какая мука сознавать, что никогда ничего не узнаешь! Вотъ тутъ написано ясно: "когда меня влечетъ", а продолженія нѣтъ? Къ кому ее влечетъ? Ко мнѣ? Нѣтъ, не ко мнѣ, вѣдь я весь принадлежу ей. "Если бы я жила, когда ты"... что это... гдѣ же слѣдующее слово? О, что за пытка! Все покрыто мракомъ! Загадка такъ и останется неразгаданной... О, Лукка, Лукка, почему ты не сказала мнѣ все начистоту!
   Эту ночь я не сомкнулъ глазъ. Я лежалъ въ какомъ-то тяжеломъ полузабытьѣ. Но на слѣдующій день я былъ сравнительно спокоенъ. Я всталъ и сѣлъ за письменный столъ. Я сдѣлалъ попытку заниматься.
   

XI.

   За послѣднее время я запустилъ свои занятія. Моя диссертація, которую я началъ здѣсь, застыла на одномъ мѣстѣ. Я поста рался теперь снова заинтересоваться своей работой. Тема сама по себѣ была очень интересная: судебные процессы въ Норвегіи по обвиненію въ колдовствѣ.
   Я изучалъ суевѣріе тѣхъ временъ, какъ одно изъ звеньевъ жизни и, между прочимъ, я особенно углубился въ изученіе страшнаго "Malleus maleficiarum" Якоба Спенгера.
   Я такъ ясно видѣлъ передъ собой темныя дѣла колдуній и ихъ дьявольскія ухищренія. Мнѣ чудились тихіе шаги тѣхъ, кто выслѣживалъ ихъ и подсматривалъ за ними. Я слышалъ голоса инквизиторовъ, приговаривающихъ ихъ къ пыткамъ ада. Я не отрицаю, что все это возбуждало во мнѣ сильный интересъ. И все-таки... Иногда по ночамъ, когда я бывалъ весь окутанъ туманомъ суевѣрія, когда я чувствовалъ на себѣ власть тьмы и мнѣ чудились "шлепающіе шаги дьявола", какъ я гдѣ-то прочелъ... я вдругъ приходилъ въ себя и сердце мое пронзала щемящая боль, всѣмъ моимъ существомъ овладѣвала безграничная тоска.
   О, до чего все кругомъ меня было пусто! Какъ мною все болѣе и болѣе овладѣвало чувство одиночества, несмотря на то, что я всѣми силами боролся съ нимъ. Въ комнатѣ моей было пусто и тихо. Казалось, будто послѣдніе признаки жизни покинули ее, когда она ушла отъ меня. Мебель молчала. Картины на стѣнахъ и персидскій коверъ ничего не говорили больше. Только въ воздухѣ постоянно раздавался шопотъ: гдѣ она? Ея нѣтъ, ея нѣтъ! А когда раздавался бой часовъ, то онъ производилъ такое впечатлѣніе, будто доносился откуда-то изъ подземелья. Все, все въ моей комнатѣ напоминало о ней! Письменный столъ, за которымъ она такъ часто сидѣла, читала или писала письма. И я видѣлъ надъ нимъ ея склоненную голову съ узломъ прекрасныхъ волосъ. А вонъ старое піанино, которое Гьёртцъ далъ намъ и которое она сумѣла воскресить. Теперь оно стояло нѣмое и покинутое. А круглый столъ съ лампой казался такимъ пустымъ. Бывало на немъ такъ часто бѣлѣли письма и записочки, которыя она оставляла мнѣ, когда не заставала дома. Никогда, никогда не увижу я больше на немъ записочки!
   Тоска и чувство пустоты преслѣдовали меня и днемъ, и ночью. Я пошелъ въ маленькое кафэ, гдѣ мы въ первую недѣлю послѣ того, какъ нашли другъ друга, завтракали вмѣстѣ. Наше мѣсто въ углу у полукруглаго дивана бывало или пусто, или же тамъ сидѣли чужіе люди, которыхъ я не зналъ. Воспоминанія о Луккѣ жили повсюду, но ея нигдѣ не было. А по вечерамъ, когда я возвращался домой, меня всегда встрѣчали темныя окна моей комнаты. Теперь въ нихъ всегда темно. А бывало прежде въ нихъ горѣлъ свѣтъ,-- я зналъ, что Лукка уже тамъ, ждетъ меня и зажгла лампу. Иногда у меня въ головѣ мелькала безумная мысль: что, если сегодня я увижу къ окну свѣтъ? Но окна были всегда темны. Она не приходила.
   Теперь ко мнѣ снова часто заглядывалъ Гьёртцъ. Онъ тихо стучалъ въ дверь и спрашивалъ, не помѣшаетъ ли мнѣ. Когда я отвѣчалъ ему, что очень радъ побесѣдовать съ нимъ, онъ входилъ ко мнѣ и садился. Мы разговаривали съ нимъ, и, въ качествѣ благовоспитанныхъ людей, болтали обо всемъ, только не о томъ, чѣмъ были заняты наши мысли. Я видѣлъ, что Гьёртцъ боится малѣйшаго намека на Лукку. Должно быть, онъ думалъ, что рана моя еще слишкомъ свѣжа. Я самъ положилъ начало и однажды спокойно заговорилъ о Луккѣ. Я сказалъ, что, по всей вѣроятности, она нашла другого, съ которымъ она болѣе гармонируетъ, чѣмъ со мной.
   -- Мнѣ кажется,-- сказалъ Гьёртцъ,-- что она несчастная натура... все равно, съ кѣмъ бы она теперь ни была... Но вы, вы заняли сильное положеніе именно потому, что она покинула васъ. Вы не такой человѣкъ, котораго легко забыть. Но знаете... я видѣлъ это по ея глазамъ, по выраженію ея лица... она не принадлежитъ къ числу спокойныхъ женщинъ. Она всегда будетъ къ чему-нибудь стремиться, тосковать по чему-нибудь. О, для нея жизнь никогда не будетъ стоячей водой. Но будьте увѣрены, что теперь ей нехорошо. Вы имѣли на нее слишкомъ большое вліяніе. Она страдаетъ. И я знаю, что теперь она любитъ васъ гораздо больше, чѣмъ тогда, когда она была съ вами.
   -- Что же, очень можетъ быть, что вы и правы, господинъ Гьёртцъ, но вы должны согласиться, что отъ такой любви мужчина долженъ когда-нибудь освободиться, раньше или позже.
   -- Да, да... быть связаннымъ съ такой женщиной не легко. Но хуже всего то, что другихъ женщинъ можно забыть... но выкинуть изъ своего сердца Лукку Крусэ не такъ-то легко.
   Я ничего не отвѣтилъ. Онъ быстро прибавилъ:
   -- Однако, я заболтался. Вѣдь это только мои мимолетныя мысли. Я философъ. Я приставляю психологическіе кубики къ маленькому зданію... какъ дѣти, которыя строятъ домики изъ деревянныхъ кубиковъ. Я строю не настоящіе дома. Я не говорю о плоти и крови... Это только мысли...
   Съ минуту онъ молчалъ, а потомъ продолжалъ:
   -- Вотъ вы изучаете теперь судебные процессы по обвиненію въ колдовствѣ. Повѣрите ли, въ Германіи многія должны въ средніе вѣка были совершенно опустошены. Повсюду горѣли костры, сжигавшіе колдуній. Это было хуже всякой чумы. Но теперь, много вѣковъ спустя, не думаете ли вы теперь, что обвиненіе въ колдовствѣ имѣло свое основаніе? Въ тѣ времена широко примѣнялся злой гипнозъ. Взглядъ, полный ненависти, могъ погубить человѣка.
   -- Весьма возможно, -- сказалъ я съ улыбкой.-- Но, дорогой господинъ Гьёртцъ, зачѣмъ вы такъ стараетесь...
   Онъ поднялъ голову и съ удивленіемъ спросилъ:
   -- Я не понимаю, что вы хотите сказать?
   -- Я именно хотѣлъ сказать, что вы напрасно такъ стараетесь... Что вы гораздо охотнѣе говорили бы о Луккѣ Крусэ, чѣмъ о колдуньяхъ.
   Онъ вдругъ поблѣднѣлъ. Потомъ весь вспыхнулъ. И посмотрѣлъ на меня съ изумленіемъ. Меня поразила мысль, что онъ могъ принять мои слова за инсинуацію, безтактную инсинуацію. Я вскочилъ и ласково похлопалъ его по рукѣ.
   -- Господинъ Гьёртцъ, не поймите моихъ словъ превратно. Я просто хотѣлъ только сказать, что, въ сущности, вы гораздо больше интересуетесь живыми людьми, чѣмъ мертвыми. Только это я и хотѣлъ сказать, и больше ничего. И я хотѣлъ дать вамъ понять, чтобы вы не стѣснялись и говорили о томъ, о чемъ вамъ хочется говорить.
   -- Ахъ, дорогой мой, вы сами знаете... вѣдь я только что говорилъ о моей дѣтской игрѣ...
   -- Да, но ваша дѣтская игра такая умная, господинъ Гьёртцъ... И вы знаете, для меня самого даже легче говорить о томъ, что меня больше всего занимаетъ.
   Гьёртцъ кивнулъ головой, и мнѣ показалось, что все было улажено. Мы заговорили о всякой всячинѣ. Говорили также и о Луккѣ. Но Гьёртцъ былъ все же смущенъ. Онъ сталъ вдругъ такимъ же робкимъ, какимъ бывалъ при Луккѣ. Немного спустя онъ попрощался, и прошло нѣсколько дней, прежде чѣмъ онъ снова появился у меня.
   Все это время я жилъ въ полномъ одиночествѣ. Вокругъ меня грохоталъ міровой городъ, и время отъ времени я бродилъ по его улицамъ, я сливался съ шумящей толпой -- и все-таки я былъ одинокъ..
   Это одиночество въ связи съ усидчивыми занятіями и изученіемъ старинныхъ фоліантовъ, а также безысходная тоска по Луккѣ окончательно разстроили мои нервы и измучили меня. Хуже всего было то, что мнѣ стали являться "видѣнія". Впрочемъ, не знаю, какъ назвать то, что я опишу ниже.
   Однажды вечеромъ я вошелъ къ себѣ въ комнату. Слѣдуетъ замѣтить, что комната произвела на меня особенно неуютное впечатлѣніе. Горѣла лампа, но она освѣщала неприбранную постель, на которой я валялся днемъ. На полу были разбросаны листы, на кровати также, такъ какъ я просматривалъ рукопись. Помню, что этотъ безпорядокъ произвелъ на меня особенно тяжелое впечатлѣніе. Я перевелъ свой взглядъ на противоположную стѣну и вдругъ увидалъ незнакомую даму. Она сидѣла у окна, я замѣтилъ, что она была очень блѣдна и одѣта во все черное. Конечно, эта дама могла проникнуть ко мнѣ какимъ-нибудь сверхъестественнымъ образомъ, но я зналъ, я хорошо сознавалъ, что ея вовсе не было здѣсь. И именно вслѣдствіе того, что я былъ въ этомъ такъ увѣренъ, я громко поздоровался съ ней. Послѣ этого я сѣлъ и сталъ смотрѣть на нее.
   Меня удивляло только одно,-- что я никогда ее раньше не видалъ. Ея внѣшность не будила во мнѣ и искры какихъ-нибудь воспоминаній или представленій.
   Въ этотъ вечеръ я былъ очень храбръ. Однако, я способенъ былъ и трусить. Вотъ другой случай.
   Дня два спустя я просыпаюсь ночью. Разсвѣтъ едва брезжилъ. Вдругъ я вижу, что черезъ мою комнату идетъ тощій, необыкновенно высокій франтъ. Онъ небрежно вертитъ въ трехъ пальцахъ тросточку, какъ это одно время было въ модѣ среди франтовъ въ Христіаніи. Господи, да вѣдь это Педеръ Стольцъ, который былъ когда-то въ военной школѣ и съ которымъ я былъ знакомъ! Я такъ хорошо помнилъ его: онъ бывалъ всегда разодѣтъ по послѣдней модѣ, губы у него были красныя... это былъ настоящій сердцеѣдъ. Говорилъ онъ нараспѣвъ и любилъ говорить о томъ, что хочетъ постранствовать по бѣлу-свѣту и "протереть денежкамъ глаза". Однако, это не могъ быть молодой Педеръ Стольцъ, какимъ я видѣлъ его уже давно: въ франтоватомъ костюмѣ, съ алыми губами, розой въ петлицѣ и прочими прелестями, потому что теперь Педеръ долженъ былъ быть гораздо старше, если онъ былъ живъ. Но я все-таки смутился... я просто испугался. И вдругъ въ сѣромъ разсвѣтѣ поднялась цѣлая толпа странныхъ людей и образовъ. Я видѣлъ, какъ эти призраки говорятъ, жестикулируютъ, вертятъ головами, разсуждаютъ о чемъ-то, нѣкоторые изъ нихъ подняли головы вверхъ и хохотали. А Педеръ Стольцъ, этотъ красивый хлыщъ, спрятался тѣмъ временемъ за занавѣской.
   Я боялся пошевельнуться и притаилъ дыханіе, я не могъ заставить себя встать и подойти къ этимъ страннымъ фигурамъ. Я плотно закрылъ глаза и ждалъ. Немного спустя, когда я открылъ глаза, все исчезло... Мракъ разсѣивался...
   На слѣдующій день я много думалъ объ этихъ видѣніяхъ. Я зналъ, что это нехорошій признакъ. Я рѣшилъ уѣхать домой.
   

XII.

   Однажды ночью я проснулся, потому что почувствовалъ, что кто-то вошелъ въ мою комнату. На столѣ горѣла свѣча. Я поднялся въ кровати и сталъ протирать себѣ глаза. Возлѣ меня стоялъ кто-то. Это былъ Гьёртцъ. Онъ былъ полуодѣтъ.
   -- Вы проснулись?-- спросилъ онъ.
   -- Да. Что случилось?
   -- Тамъ пришли... хотятъ говорить съ вами...
   -- Кто хочетъ говорить со мной?... Теперь? Ночью?
   -- Да, у дверей долго звонили... тихо, но долго... сперва я слышалъ это во снѣ, но, наконецъ, проснулся. Никто во всемъ домѣ не слыхалъ этого звонка.
   -- Кто же тамъ?
   Онъ посмотрѣлъ на меня серьезно и открыто.
   -- Мнѣ кажется... это Лукка Крусэ.
   -- Лукка Крусэ!... Среди ночи?
   -- Да... Можетъ быть, она не посмѣла прійти въ другое время.
   -- Я ничего не понимаю.
   -- О, я только хотѣлъ сказать, что одно уже то, что она пришла, настолько значительно, что все остальное несущественно. Не все ли равно, въ какое время она пришла и при какихъ обстоятельствахъ.
   -- Она хочетъ говорить со мной?
   -- Да.
   Я молчалъ. Тогда онъ прибавилъ:
   -- Господинъ Іельмъ, поговорите съ ней... не будьте жестоки. Вѣдь она не такая, какъ другія.
   -- О, въ этомъ отношеніи вы, пожалуй, и правы... Что же, скажите, что она можетъ войти черезъ нѣсколько минутъ... Я только одѣнусь.
   Гьёртцъ ушелъ.
   Я сталъ быстро одѣваться. Я ничего не соображалъ, я ходилъ, какъ въ туманѣ... Лукка, она пришла, наконецъ!... Что же, пусть будетъ то, чему суждено быть... Я ни за что не отвѣчаю.
   Въ дверь постучали. Я пошелъ и отворилъ дверь. Я увидалъ ее передъ собой, высокую и блѣдную. Ея прекрасные глаза были затуманены и взоръ ихъ былъ неспокойный и блуждающій.
   -- Лукка! Ты?...
   Она вошла. Неувѣренными, медленными шагами.
   Я стоялъ и смотрѣлъ на нее, какъ на какое-то прекрасное опьяняющее видѣніе, которое было для меня непостижимо.
   -- Лукка, зачѣмъ ты пришла?
   -- Я хочу быть у тебя, только у тебя...
   Я молчалъ.
   -- Позволь мнѣ остаться у тебя... Я была такъ несчастна съ тѣхъ поръ, какъ ушла отъ тебя.
   Я не ожидалъ ничего подобнаго. Ея покорность, ея кротость были для меня чѣмъ-то новымъ. Меня также охватилъ какой-то непонятный покой.
   -- Такъ оставайся здѣсь, Лукка. Вонъ тамъ есть маленькая комнатка, въ которой никто не живетъ... тамъ стоитъ кровать. Иди туда и постарайся заснуть.
   И я подошелъ къ ней и нѣжно провелъ рукой по ея волосамъ. Сердце мое сжалось отъ состраданія...
   Быть можетъ, на нее подѣйствовала моя ласка... а она ожидала чего-нибудь другого... но она разразилась неудержимыми рыданіями. Она плакала долго и безутѣшно. Все ея тѣло судорожно вздрагивало, каждый фибръ дрожалъ. Эти рыданія исходили изъ самой глубины ея наболѣвшаго сердца. И сквозь рыданія слышались отрывочныя слова:
   -- О, я не стою ничего... я погибшее созданіе... дурная, легкомысленная дѣвушка... но вѣдь я ничего и не требую...
   Эта ночь... На столѣ горѣла свѣча, скупо освѣщая комнату неровнымъ, колеблющимся свѣтомъ... Я истосковался по ней... А она, Лукка, стояла возлѣ меня, молодая и прекрасная и печальная... У меня нехватило силъ бороться съ собой. Я привлекъ ее къ себѣ въ безумномъ, страстномъ порывѣ... Я не спрашивалъ ни о чемъ... Я былъ счастливъ, и она была счастлива... Она вдругъ вся просіяла отъ ликующаго счастья! Когда начало свѣтать, я увидалъ ея глаза и услыхалъ ея голосъ.
   -- Я у тебя... Я въ твоихъ объятіяхъ... О, мнѣ кажется, что я всю жизнь была у тебя, только у тебя...
   

XIII.

   Трудно ссылаться на факты, когда рѣчь идетъ о любви и о вѣрности. Но я могу сказать только съ увѣренностью, что послѣдовавшій затѣмъ періодъ времени Лукка принадлежала мнѣ всецѣло, какъ никогда раньше. Она стала какой-то тихой и смиренной. Она была внимательна и послушна. Она была влюблена. А я въ первые дни былъ ошеломленъ и опьяненъ. Я владѣлъ всѣмъ ея существомъ безраздѣльно, она чувствовала только меня, весь остальной міръ исчезъ для нея. И моя страсть къ ней все разгоралась и, наконецъ, превратилась въ настоящее безуміе, которое ведетъ только къ гибели и смерти. Раньше она была стыдлива въ своей любви въ сравненіи съ тѣмъ, чѣмъ она стала теперь. Она всегда отдавалась радостно и беззавѣтно, забывая все.
   Какое странное чувство любовь. Именно ея-то покорность и способствовала тому, что мое чувство стало сильнѣе и увѣреннѣе.
   Къ этому надо еще прибавить, что она съ первой же минуты отдалась мнѣ на гнѣвъ и милость, склонила колѣни, унизилась.
   -- Помни одно, Лукка,-- сказалъ я ей,-- что, если ты теперь останешься у меня, послѣ всего того, что произошло, то ты уже не будешь для меня тѣмъ, чѣмъ была раньше.
   -- Я останусь у тебя тѣмъ, чѣмъ ты сдѣлаешь меня.
   -- Да, но я во всякомъ случаѣ не хочу больше подчиняться тебѣ, Лукка.
   Это рѣшеніе съ тѣхъ поръ отражалось на моемъ отношеніи къ ней. Я не былъ уже больше въ такой зависимости отъ нея, и я не проявлялъ больше по отношенію къ ней такого вниманія, какъ прежде. Когда въ одинокихъ и замкнутыхъ натурахъ пробуждается чувство самолюбія и когда его оскорбляютъ, то оно пріобрѣтаетъ надъ человѣкомъ мучительную власть. Такъ это было со мной, чувство уязвленнаго самолюбія не покидало меня больше, напротивъ, оно все больше и больше овладѣвало мною и мучило меня. И я думаю, что это привораживало Лукку ко мнѣ, связывало ее, грубо швыряло ее на землю къ моимъ ногамъ. Она была ошеломлена, она отдавала себя всю, дрожащая и готовая пресмыкаться.
   Но, по мѣрѣ того какъ я все болѣе и болѣе становился ея господиномъ, я самъ все сильнѣе и сильнѣе чувствовалъ надъ собою ея чары. Ея страсть не знала границъ, не знала отказа.
   И вотъ меня началъ грызть одинъ неотступный вопросъ: кто смѣлъ владѣть ею, пока она не была со мною? Какой человѣкъ наслаждался ея ласками? Изъ чьихъ объятій она пришла, опьяненная, ко мнѣ?... И дьяволъ нашептывалъ: быть можетъ, ее оттолкнули? Не потому ли она и вернулась къ тебѣ? Эти вопросы мучили меня день и ночь, у меня захватывало духъ отъ этихъ мыслей. Ужъ не играешь ли ты роль утѣшителя? Съ кѣмъ она была, радостная и ликующая? Кого ласкала она, пока ты бродилъ, какъ безумный, въ ту ночь? Она должна отвѣтить на это!
   -- Лукка, я хочу знать все!
   Онъ смотритъ на меня широко раскрытыми испуганными глазами.
   -- Ты не можешь узнать все, Франкъ! Ты видишь, я люблю тебя. Ты видишь, что ради тебя япереродилась. Пусть все другое будетъ забыто, Франкъ.
   -- Нѣтъ, я хочу знать все! Вѣдь можно предположить, что если бы я зналъ все, я не хотѣлъ бы больше тебя.
   Лицо ея застываетъ, и она бормочетъ что-то непонятное, потомъ прибавляетъ:
   -- Франкъ... не будь жестокимъ.
   -- Это ты, Лукка, сдѣлала меня жестокимъ. Подумай о насъ обоихъ.
   -- Я не могу разсказать тебѣ всего, Франкъ.
   -- Ты молчишь, потому что то, что ты должна сказать, слишкомъ ужасно! Иначе ты сказала бы все, и это было бы забыто.
   -- Но, можетъ быть, ты ушелъ бы отъ меня.
   -- Ну, смотри... если ты будешь слишкомъ упрямиться, то я все равно уйду отъ тебя.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не покидай меня... ты никогда не долженъ уходить отъ меня!
   -- Такъ сдѣлай же попытку... Будь мужественна. Скажи все.
   Она глубоко вздыхаетъ. Потомъ изъ ея груди вырывается крикъ:
   -- Я не скажу ни слова!
   -- Такъ, значитъ, ты настаиваешь на своемъ, Лукка.
   Опять она кричитъ, словно отъ физической боли:
   -- Я не могу, я не могу!
   

XIV.

   Въ самый разгаръ моей безумной любви я вдругъ почувствовалъ, что въ сердцѣ у меня назрѣваетъ злоба. И эта злоба пускала во мнѣ все болѣе глубокіе корни, когда я думалъ о тайнѣ Лукки. Меня неотступно преслѣдовала мысль о томъ времени, о которомъ Лукка отказывалась говорить. И моя любовь поддерживала эту злобу. Мало того, одно чувство питало другое. И я далъ волю своей необузданной страсти и бралъ то, что могъ взять. Но и злобѣ я далъ также волю, я не сдерживалъ ея и удовлетворялъ, чѣмъ могъ. И страсть моя всегда находила удовлетвореніе, но злоба, благодаря упорному молчанію Лукки, блуждала, какъ въ пустынѣ. Вотъ почему злоба мало-по-малу все нарастала и становилась необузданной. Моя злоба ни на минуту не упускала Лукку изъ виду. День и ночь она владѣла мною, даже во снѣ. Она была слѣпа, глуха и стремилась только къ разрушенію. Я самъ чувствовалъ, какъ моя злоба все больше окутывала Лукку, все крѣпче сжимала ее въ своихъ ужасныхъ объятіяхъ.
   Это время Гьёртцъ чаще бывалъ у насъ. Онъ уже не былъ больше такъ застѣнчивъ. Мнѣ кажется, что онъ видѣлъ страданія Лукки и старался, какъ могъ, утѣшить ее. Иногда, когда я возвращался домой, я заставалъ ихъ за мирной бесѣдой. А когда онъ уходилъ, она говорила мнѣ:
   -- До чего добръ этотъ странный человѣкъ!
   И все-таки онъ-то въ невинности души и былъ причиной того, что я, какъ мнѣ показалось, напалъ на вѣрный слѣдъ. И если только я дѣйствительно былъ правъ въ своихъ подозрѣніяхъ, то я понимаю молчаніе Лукки.
   Разъ какъ-то, когда мы были съ Гьёртцомъ вдвоемъ, онъ сказалъ мнѣ, какъ бы стараясь защитить Лукку:
   -- Знаете, вѣдь фрекенъ Лукка Крусэ и эта... какъ ее... Изабелла... онѣ уже не друзья больше...
   Я отвѣтилъ:
   -- Про это я ничего не слыхалъ.
   -- Вы не знаете? Какъ-то на дняхъ, когда онѣ прощались передъ домомъ, я былъ свидѣтелемъ большого недоразумѣнія между ними. Кажется, Изабелла поджидала фрекенъ Крусэ. Да, разговоръ между ними былъ далеко не дружескій. Изабелла очень бранила фрёкенъ Крусэ за что-то. Что касается фрёкенъ Крусэ, то она была болѣе спокойна.
   Послѣ ухода Гьёртца я долго сидѣлъ неподвижно. Этотъ добрый человѣкъ, не сознавая этого, далъ новую пищу моей злобѣ. Я смотрѣлъ, словно въ желтый туманъ, въ которомъ вырисовываются смутныя, безобразныя очертанія... Онъ... Французъ Луи!... Не за него ли Изабелла бранила Лукку? Да, да, едва ли могла быть какая-нибудь другая причина ея разрыва съ любимой подругой!... И вдругъ изъ тумана выступила фигура... я увидалъ блѣднаго парня... Какъ-то разъ, когда. я провожалъ Лукку въ театръ, онъ попался намъ навстрѣчу. Это было за нѣсколько дней до того, какъ она ушла отъ меня. У парня было блѣдное, холодное лицо или, вѣрнѣе, рожа съ донъ-жуановскимъ выраженіемъ. Онъ поклонился Луккѣ съ оттѣнкомъ интимности. Она отвѣтила на его поклонъ.
   -- Кто это?-- спросилъ я.
   Она бросила мнѣ въ отвѣтъ совершенно равнодушно:
   -- Это мой знакомый актеръ.
   Да, кого она только не знала.
   Этотъ французъ Луи, который билъ своихъ любовницъ... Неужели же она почувствовала непреодолимое желаніе испытать на себѣ его кулаки? А, можетъ быть, то обстоятельство, что ея подруга была влюблена въ него, особенно подзадорило ее...
   Въ этотъ день я ждалъ ея возвращенія, дрожа отъ нетерпѣнія и волненія. Я долженъ былъ употребить надъ собой всю силу воли, чтобы не наброситься на нее, когда она вошла. Она возвратилась довольно поздно, послѣ утомительной репетиціи.
   Я пошелъ къ ней навстрѣчу.
   -- Послушай, Лукка, теперь ты должна, наконецъ, все сказать!
   Она вошла съ радостной улыбкой на лицѣ. Улыбка мгновенно исчезла.
   Я продолжалъ:
   -- Все равно, я все знаю.
   Она прошептала:
   -- Нѣтъ, Франкъ, этого не можетъ быть!
   -- Говорю тебѣ, что знаю.
   Она какъ-то безпомощно пробормотала прерывающимся голосомъ:
   -- Вспомни, Франкъ... я тебя знала... когда мы оба были еще маленькими... какъ можешь ты такъ мучить меня?...
   -- Такъ пойди же и отыщи себѣ кого-нибудь подобрѣе! Такихъ найдется сколько угодно.
   Она отвѣтила только:
   -- Я люблю тебя. И ты говоришь это не серьезно. Но знай. одно: ты убиваешь меня, но ты убиваешь этимъ и себя. Ты отравленъ злобой...
   Я твердилъ свое:
   -- Я знаю все. Я хочу, чтобы та сама разсказала мнѣ это.
   Она молчала.
   Но я замѣтилъ, что мои слова произвели на нее ужасное дѣйствіе. Она какъ будто стушевалась послѣ этого. Если я входилъ въ комнату, въ которой она сидѣла, она сейчасъ же вставала и уходила въ самый отдаленный уголъ или же сворачивалась въ комочекъ на диванѣ. И вообще она стала молчаливѣе и блѣднѣе; я видѣлъ хорошо, что моя злоба дѣйствуетъ на нее. Въ любви между мужчиной и женщиной можетъ пробудиться демонъ. Да, я увѣренъ въ томъ, что происходитъ много непонятныхъ убійствъ, которыя такъ и остаются скрытыми.
   Не буду долго останавливаться на этомъ времени. Скажу только одно: я убѣжденъ въ томъ, что замучилъ ее до смерти. Правда, она умерла нѣсколько позже и отъ болѣзни, и все-таки я увѣренъ, что убилъ ее своей злобой, своимъ холодомъ и молчаніемъ. Когда люди убиваютъ другъ друга злобой, то первымъ признакомъ такого убійства служитъ холодное молчаніе. Если вы увидите когда-нибудь, что одинъ изъ тѣхъ, кто связанъ другъ съ другомъ любовью, блѣднѣетъ и какъ бы застываетъ, то не ждите тутъ ни криковъ, ни брани. Сцены шумныя и бурныя бываютъ обыкновенно невиннаго свойства. Но молчаніе и холодъ создаютъ въ своемъ соединеніи массу, крѣпкую и непроницаемую, какъ скала. А за этой скалой можетъ скрываться самая дикая страсть. И нѣжность и ласка разбиваются о нее, какъ о панцырь.
   Бывали минуты, когда въ мою душу вдругъ вселялся миръ. Но ни одна добрая мысль не успѣвала назрѣть во мнѣ. Что-то мелькало въ моемъ измученномъ мозгу... я дѣлалъ попытку остановить свое вниманіе на хорошей мысли... поймать ее... Но это мнѣ де удавалось. Иногда мнѣ неудержимо хотѣлось почувствовать, какъ къ моему сердцу приливаетъ теплая струя, но передо мной вставали картины и образы изъ того времени, когда Лукка уходила отъ меня,-- и все пропадало... Въ мое сердце снова вползала змѣя.
   

XV.

   Я очнулся ночью отъ тяжелаго сна. Вокругъ меня было темно. Я почувствовалъ, что кто-то дотрогивается до меня. Я вскочилъ:
   -- Кто здѣсь?
   Раздался ея голосъ. Во мракѣ онъ прозвучалъ такъ одиноко и боязливо:
   -- Мнѣ стало страшно тамъ, въ маленькой комнатѣ... Позволь мнѣ посидѣть здѣсь.
   -- Ты боишься? Почему же ты не зажгла свѣчи?
   -- Это не помогло бы.
   Я привлекъ ее къ себѣ, сперва изъ состраданія. Но я почувствовалъ, какъ она вся горитъ... что въ ней пылаетъ страсть... И вотъ послѣдовала одна изъ тѣхъ ужасныхъ оргій, которыя обрекали насъ и впредь не разлучаться другъ съ другомъ и впредь мучить другъ друга. Но въ эту ночь во мнѣ вспыхнули съ такой силой, какъ никогда раньше, и любовь, и ненависть. Я шепталъ ей на ухо безумныя слова и она отвѣчала мнѣ, она смѣялась и рыдала отъ счастья. Вдругъ я прервалъ себя и сказалъ рѣзко:
   -- Ну, Лукка, теперь признавайся во всемъ!
   Мнѣ показалось, что ея тѣло окоченѣло и она перестала дышать... Она лежала неподвижно, какъ мертвая.
   Но я былъ въ страстномъ возбужденіи. Я крѣпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и крикнулъ:
   -- Ты не хочешь? Такъ уходи! Слышишь, я говорю тебѣ: уходи!
   Въ темнотѣ раздались ея слова, тихо и отчетливо:
   -- Такъ ты хочешь, чтобы я ушла? Ты это говоришь серьезно?
   -- Да, я хочу, чтобы ты ушла. Я говорю серьезно. Иди къ нему, да, да, именно къ нему!... Ты, конечно, знаешь, про кого я говорю... къ тому, котораго ты когда-то такъ живо описала мнѣ!... Неужели ты еще не стосковалась по его хлысту?... Уходи же! А если бы тебѣ не посчастливилось и ты не застала бы его, то не приходи въ отчаяніе. Обрати вниманіе на такъ называемые "винные погребки", передъ дверьми которыхъ вывѣшенъ красный фонарь. Вотъ туда и иди. Туда заходитъ много парней со здоровыми кулаками... Они сидятъ вдоль стѣнъ, словно звѣри...
   Она вскочила. Я слышалъ, какъ она прошла въ маленькую комнату. Я слышалъ, что она возится тамъ... Прошло еще немного времени... Я услыхалъ, какъ затворилась дверь въ передней. Затѣмъ раздались легкіе шаги по лѣстницѣ... Потомъ я разслышалъ еще, какъ она съ минуту вставляла въ дверной замокъ ключъ... А потомъ наступила тишина.
   Я всталъ и отворилъ дверь въ маленькую комнату. Тамъ было пусто. Отъ этой комнатки на меня пахнуло нѣмымъ укоромъ. Узкая кровать... два стула... больше ничего.
   Вдругъ я услыхалъ чьи-то шаги. Это былъ Гьёртцъ. Онъ былъ блѣденъ и съ укоромъ смотрѣлъ на меня.
   -- Она ушла! Вы знаете, что она ушла?
   -- Да.
   -- Я видѣлъ ее, когда она уходила. Она казалась обезумѣвшей! Куда она ушла?
   Меня охватилъ страхъ. Но возбужденный тонъ Гьёртца меня раздражалъ. Я отвѣтилъ съ досадой:
   -- Такъ вы видѣли, что она ушла? Развѣ вы не спите по ночамъ?
   Онъ подошелъ ко мнѣ ближе и произнесъ, глядя мнѣ прямо въ глаза:
   -- Не особенно хорошо, если это васъ интересуетъ... Но знайте одно: это тиранство, неслыханное тиранство! Неужели вы хотите, чтобы она умерла?
   Онъ выбѣжалъ изъ комнаты, спустился внизъ, и я услыхалъ, что онъ вышелъ на улицу.
   Я пробормоталъ про себя:
   -- Пустяки... Она, вѣрно, пошла домой къ тетѣ Лидіи.
   Я быстро одѣлся и пошелъ къ тетѣ Лидіи. Съ большимъ трудомъ мнѣ удалось войти въ домъ, была еще глухая ночь. Сонная служанка сказала мнѣ, что Лукки нѣтъ дома. Что ея не было въ пансіонѣ со вчерашняго дня. Я пошелъ обратно. Только теперь мною овладѣли угрызенія совѣсти. Я больно почувствовалъ всю свою вину передъ нею. Чѣмъ я былъ для нея? Для этой дѣвушки, выросшей въ странной семьѣ, съ ея неспокойнымъ темпераментомъ? Развѣ я пытался приручить ее? О, нѣтъ, я сошелся съ ней, оставаясь вѣрнымъ своимъ понятіямъ, своимъ унаслѣдованнымъ принципамъ, и я требовалъ отъ нея такой же уравновѣшенности, какая была у меня отъ самаго рожденія...
   Я не могу долго останавливаться на томъ времени, которое затѣмъ послѣдовало, и не изъ трусости, а потому, что объ этомъ слишкомъ больно разсказывать. Лучше молчать, не трогать этого...
   Лукка, моя добрая, благородная Лукка въ одномъ изъ этихъ винныхъ погребковъ съ краснымъ фонаремъ, которые кишатъ альфонсами и ихъ возлюбленными! Лукка является туда одна, она производитъ сенсацію своей наружностью, которая такъ не подходитъ къ этому притону... Луккѣ подаютъ вина, она сидитъ, вялая и равнодушная, и пьетъ... Наконецъ, она уходитъ изъ красной комнаты, но попадаетъ въ другой такой же притонъ. Подъ конецъ она начинаетъ улыбаться, она пьетъ и чокается съ остальной компаніей... Это такъ хорошо заглушаетъ щемящую боль въ сердцѣ! Отчаяніе притупляется, и кажется, будто все еще не такъ ужасно...
   Вѣдь это я самъ прогналъ ее туда... Послушалась она меня, чтобы отомстить мнѣ? Или она пошла туда, слушаясь своего рока? Притупила ли ночная оргія ея горе?
   Гьёртцъ нашелъ ее при помощи полиціи. И онъ подоспѣлъ въ послѣднюю минуту. Если бы не его знакомство съ полиціей, то Лукка попала бы въ лапы полицейскихъ.
   Когда ее нашли, она вела себя такъ странно, что сперва подумали, что она пьяна. Но потомъ оказалось, что она была уже больна. Вслѣдствіе нервнаго потрясенія она потеряла сознаніе. Ее отнесли въ больницу, и тамъ врачъ нашелъ ея состояніе опаснымъ, такъ какъ у нея оказался порокъ сердца.
   Она долго не приходила въ себя. А когда сознаніе вернулось къ ней, то она металась въ тревогѣ и говорила что-то. Иногда она вдругъ оживала, на ея щекахъ появлялся румянецъ и глаза блестѣли, но немного спустя она снова блѣднѣла и на нее нападало полузабытье... а потомъ опять она надолго впадала въ безсознательное состояніе.
   Гьёртцъ и я были у нея въ больницѣ. Мы съ трудомъ добились разрѣшенія видѣть ее. Она лежала съ лихорадочно пылающими щеками, но мнѣ показалось, что она была тогда въ сознаніи. Она даже сдѣлала попытку улыбнуться, прошептала что-то. Она хотѣла поднять руку, но не могла. Немного спустя черты ея лица опять стали вялыми, но глаза были еще широко раскрыты. Эти большіе, темные глаза какъ будто всасывали въ себя свѣтъ. Потомъ они понемногу потухли и потеряли блескъ. И она погрузилась въ тяжелое забытье.
   Нѣсколько дней ея жизнь находилась въ опасности, но врачъ надѣялся на ея выздоровленіе.
   Однажды утромъ Гьёртцъ вошелъ ко мнѣ. Онъ очень измѣнился за послѣднее время, щеки его ввалились и глаза лихорадочно блестѣли.
   -- Дѣло очень плохо,-- сказалъ онъ тихо.-- Сегодня ночью она выбѣжала на улицу. Она пробралась такъ тихо, что сидѣлка не слыхала, а, можетъ быть, сидѣлка просто спала... Какъ бы то ни было, но утромъ ее нашли въ холодномъ сараѣ... Теперь надежды на ея выздоровленіе уже нѣтъ больше... Какъ знать?-- И онъ посмотрѣлъ на меня пристальнымъ взоромъ.-- Можетъ быть, она сдѣлала это нарочно... Вѣдь она любила жизнь, но потому-то она и не хотѣла больше жить, разъ все вокругъ нея стало такъ безнадежно и мрачно...
   Лукка умерла подъ вечеръ этого же дня. Она съ утра впала въ безсознательное состояніе, которое перешло въ смерть.
   Теперь передо мной развертывается вся ея жизнь, съ той самой поры, когда она, шаловливая и рѣзвая, бѣгала по полямъ и лѣсамъ и по улицамъ нашего родного городка. Я вспоминаю, какъ она была добра съ бѣдными, какъ она любила птицъ и животныхъ. Жизнь, какой она представлялась ей, она не понимала и не чтила ея заповѣдей. Она любила природу и свободу, она слушалась только своего инстинкта.
   О Боже, сколько было въ ней прелести и красоты!
   

XVI.

   Прошло много дней и много ночей. Мучительныхъ дней, которымъ не было конца. Не помню, уѣхалъ ли я, или остался... Единственно, что осталось у меня въ памяти,-- это красота Лукки, когда она лежала въ гробу. Я снялъ съ нея фотографію и всегда ношу ее съ собой.
   Немного спустя послѣ похоронъ Лукки я уѣхалъ на родину. Была осень, и наступили короткіе, темные дни. На мрачномъ небѣ точно висѣли темныя тучи.
   Приходится жить, хотя и нѣтъ больше того, кого любилъ... Я сталъ давать уроки въ школѣ. Дни проходятъ одинъ за другимъ, однообразные и сѣрые. Въ свободное время я брожу по улицамъ. Я не встрѣчаю ни одного знакомаго, точно я очутился не въ Христіаніи, а въ какомъ-то незнакомомъ городѣ. Куда дѣвались всѣ мои друзья и товарищи? Всѣ разбрелись по бѣлу свѣту.
   На краю города я нашелъ одинокій домъ, въ которомъ и поселился. Кругомъ -- поля и пустыри, а возлѣ дома садъ. Я уже говорилъ, какой покой навѣваетъ на меня тихій шопотъ листвы. И я живу одинъ съ моими книгами и моими мечтами.
   Такъ я проживу, вѣроятно, всю жизнь. Я буду жить той сѣрой жизнью, которой живутъ многіе и многіе. Было время, когда Лукка освѣщала мою жизнь яркимъ огнемъ. Онъ погасъ, и жизнь стала сѣрой.

Перев. М. П. Благовѣщенская.

"Русская Мысль", кн.I--IV, 1916

   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов