Шелгунов Николай Васильевич - Творческое целомудрие

ТВОРЧЕСКОЕ ЦѢЛОМУДРІЕ.

(Своимъ путемъ. Романъ въ 4-хъ частяхъ Л. А. Ожигиной. С.-Петербургъ. 1870 г.)

(Алана-Али. Романъ Андре-Лео. Москва. 1870 г.).

Въ какомъ-то деревенскомъ захолустьи живетъ мелкопомѣстная помѣщичья семья: отецъ и мать, съ сыномъ и дочерью. Сказавъ -- живетъ, я употребилъ вѣжливое выраженіе; въ дѣйствительности же они обрекли себя на добровольную каторгу.

Отецъ до женитьбы былъ учителемъ русскаго языка въ одномъ помѣщичьемъ домѣ, но обязанность преподавателя онъ не считалъ своимъ призваніемъ. Большею частію онъ ѣздилъ отъ помѣщика къ помѣщику, гдѣ его приглашали, когда было нужно устроить домашній театръ, выдумать новую драпировку для комнатъ, сочинить узоръ для вышиванія, составить планъ для павильона или сада, написать въ стихахъ имянинное поздравленіе. Особенно онъ былъ силенъ въ сочиненіи поздравительныхъ стиховъ. За всѣ свои таланты Безсоновъ пользовался въ обществѣ репутаціей человѣка образованнаго, умнаго и любезнаго. Безсоновъ былъ что называли артистической натурой; онъ не могъ останавливаться ни на чемъ, раскидывался, хватался за все, но не имѣлъ ни ума, ни энергіи, чтобы выработать свои таланты и достигнуть чего-нибудь въ какомъ-бы то ни было родѣ. Можетъ быть, по этому то онъ и считалъ себя непризнаннымъ геніемъ. Женившись и взявъ за женой хуторъ, Безсоновъ нашелъ, что окрестности недостаточно живописны и вотъ онъ покупаетъ другой хуторъ, разбиваетъ землю на десятины, проектируетъ садъ, назначилъ бесѣдки, мостики, гроты, накупилъ экипажей, мебели, посуды, и всѣ деньги, какія только были, истратилъ очень скоро. Такъ какъ безъ денегъ дѣлать было нечего, то роль помѣщика и хозяина Безсонову скоро надоѣла и онъ началъ пить. Ему оставалось теперь только два выхода: уѣхать изъ дому или оставаться нахлѣбникомъ у своей жены. Безсоновъ предпочелъ послѣднее. Съ этого времени между супругами начинаются тѣ враждебныя отношенія, которыя и жену и мужа разбили окончательно нравственно и свели въ преждевременную могилу.

Оставшись внѣ дѣлъ, потому что все управленіе хозяйствомъ взяла жена, Безсоновъ принялся раскрашивать стѣны и потолки, клеилъ коробочки, дѣлалъ мышеловки и западни для чижей, курилъ табакъ, перечитывалъ старыя книжонки и пилъ запоемъ, когда могъ достать денегъ. Но Безсоновъ не былъ дурной человѣкъ; въ немъ недоставало только прочнаго образованія, выдержки и твердо установившагося стремленія. Безъ книгъ онъ не могъ жить ни одного дня, хотя, правда, читалъ только повѣсти и легкіе разсказы. Безсоновъ, какъ человѣкъ неглупый и человѣкъ съ чувствомъ, страдалъ той униженной ролью, какую ему приходилось играть; страдалъ своею бѣдностію, праздностію и ненужностію. Эта пришибенномъ глубоко его оскорбляла и главнымъ врагомъ своимъ, поставившимъ его въ такое положеніе, онъ считалъ свою жену, на которую смотрѣлъ какъ на дуру, неспособную понять потребностей его высокой артистической натуры.

Жена Безсонова отличалась характеромъ противоположнымъ. Она не получила ли артистическаго, ни какого-либо другого образованія и вышла за Безсонова по любви. Женщина положительнаго склада мысли, она была домовитой хозяйкой, была сострадательна къ людямъ, несдѣлавшимъ ей зла, покровительствовала богомолкамъ, и всѣмъ угнетеннымъ и несчастнымъ давала пріютъ и пособіе. Разойдясь съ мужемъ, Безсонова отдалась всею душою своему хозяйству, но хозяйство шло плохо; земля обработавшись скверно и -- пошли неурожаи. Только одинъ Богъ могъ помочь ей доправить дѣло и развязаться съ ненавистнымъ для нея человѣкомъ. И вотъ Безсонова обратилась къ Богу и стала искать утѣшенія въ молитвѣ. Послѣ каждаго неурожая, послѣ падежа скота, послѣ размолвки съ мужемъ, и вообще послѣ всякаго горя, Безсонова отправлялась на богомолье. Она окружила себя ханжами, разными побирухами, монахами и только въ средѣ ихъ искала отдохновенія и успокоенія отъ невзгодъ жизни. Повліять на своего мужа нравственно, измѣнить его у нея не доставало ни умѣнья, ни силъ; не доставало даже силы оградить себя отъ оскорбленій и побоевъ мужа. Разъ, напрасно усиливавшись разжалобить жену и выпросить у нея денегъ на водку, Безсоновъ ночью прокрался къ дверямъ спальной жены, сбилъ обухомъ топора крючокъ и, схвативъ за ноги жену, потребовалъ отъ нея ключей. "Подай ключи, вѣдьма; ключи подай"! кричитъ мужъ. Жена крѣпко держитъ ключи, стараясь защититься. Мужъ хватаетъ ее за обѣ руки, толкаетъ ее въ другой уголъ комнаты и она падаетъ головой на уголъ печи. Ключи вылетаютъ изъ рукъ, мужъ хватаетъ ихъ и бѣжитъ. Подобныя сцены повторялись не разъ. Безкровное лицо бѣдной жены осунулось, поблѣднѣло пуще прежняго; грудь впала, кашель сдѣлался чаще. Конецъ понятенъ самъ собой: Безсонова скоро умерла. Спившійся супругъ вскорѣ послѣдовалъ за нею.

У этихъ-то жалкихъ людей, неумѣвшихъ устроить своей жизни, было двое дѣтей: сынъ и дочь. Сынъ -- лицо вводное и никакой роли въ романѣ не играетъ. Дочка-же и есть именно героиня, идущая своимъ путемъ. Понятно, что родительскій, домъ могъ вліять на нее лишь отрицательно; мои" возбудить въ ней только вопросы -- неужели это жизнь, неужели такъ живутъ люди! Поставленная между двухъ огней: между отцомъ, который ее любилъ, и между матерью, которая ее любила мало, У линька уже рано пріучила себя къ сосредоточенности и стала серьезно задумываться надъ жизнію. Можетъ быть, при иныхъ обстоятельствахъ жизнь Улиньки сложилась-бы и иначе, но, оставшись послѣ смерти родителей круглой сиротой въ 12 лѣтъ, Улинька, по необходимости, должна была идти своимъ путемъ. Еще при жизни родителей у брата ея былъ учителемъ нѣкто Яковъ Ивановичъ, сынъ приходскаго дьякона. Это былъ единственный живой человѣкъ, отъ котораго она слышала хорошее слово и который разрѣшалъ ея дѣтскія сомнѣнія. Благодаря Якову Ивановичу, въ Улинькѣ заложилось желаніе учиться и она довольно рано читала книги, которыя тотъ ей давалъ, читала и о Франклинѣ, и о Ньютонѣ, и о многихъ другихъ хорошихъ людяхъ; нашла, что хорошіе люди всегда были образованы, и захотѣла сама бить образованной, какъ Колумбъ, какъ Франклинъ, какъ Яковъ Иванычъ. Но безъ средствъ и безъ поддержки У линькѣ приходилось разсчитывать только на покровительство; только на то, что найдутся люди, которые съумѣютъ оцѣнить ея стремленіе къ образованію и дадутъ ей возможность учиться. Узнавъ, что въ ихъ городѣ есть пансіонъ, содержимый француженкой, Улинька отправляется туда, проситъ доложить о себѣ содержательницѣ пансіона, М-me Лапре, и получаетъ отъ нея такой отвѣтъ: "Вижу, что вы очень любознательны, но очень жаль, что очень рано лишились вашей матушки и оставались безъ нравственнаго руководства. Вамъ никто не объяснилъ, что образованіе -- роскошь, которою не всѣ могутъ пользоваться. Я ничего не могу для васъ сдѣлать; обратитесь куда-нибудь въ другое мѣсто. Займитесь рукодѣльемъ и этотъ трудъ дастъ вамъ современемъ безбѣдное существованіе".-- "Все погибло, пропало! думала Улинька. Нѣтъ у меня защиты, никто не явится ко мнѣ на помощь: я одна". Но явился спаситель. Какая-то старая знакомая матери пристроила Улиньку въ модномъ магазинѣ. Страшная жизнь въ магазинѣ, грубость обращенія, тяжелыя отношенія между дѣвушками были для У линьки невыносимы и она рѣшилась бросить магазинъ. Улинькѣ снова является неожиданная помощь. Подошло освобожденіе крестьянъ, а съ нимъ и другіе порядки. Улинька нашла покровителей въ богатомъ семействѣ Лениныхъ, бывшемъ ей сродни, которые пристроили ее въ тотъ-же самый пансіонъ Лапре, въ который ее прежде не приняли. Окончивъ курсъ, Улинька уѣхала въ гувернантки, но и жизнь гувернантки оказалась такой-же невыносимой, какъ жизнь въ пансіонѣ и въ модномъ магазинѣ. Улинька снова бѣжитъ и на этотъ разъ снова къ Лапре въ класныя дамы. У Лапре теперь все по новому, объ аристократическомъ воспитаніи и о развитіи талантовъ нѣтъ уже и помину. Учителя новые, порядки новые и въ числѣ этихъ новыхъ учителей Улинька встрѣчаетъ Якова Ивановича: "Яковъ Иванычъ человѣкъ рѣдкій; человѣкъ, котораго надо искать днемъ съ огнемъ въ нашей печальной дѣйствительности. Я люблю его всею душою, пишетъ Улинька,-- мы одинъ человѣкъ. Я, можетъ быть, сдѣлаюсь его женою...-- но въ этомъ-ли только цѣль жизни, читательница!"...

Этимъ вопросомъ и окачивается романъ.

II.

Я передалъ общее содержаніе романа, думая, что не всѣмъ читателямъ "Дѣла" онъ извѣстенъ. Перехожу къ подробностямъ.

Отецъ Улиньки есть продуктъ отжившей Россіи, той эпохи ея. когда мы, запертые отъ всего міра, носились сами съ собой, какъ курица съ яйцомъ, и пришли, наконецъ, къ нелѣпо-преувеличенному взгляду на самихъ себя. Въ то время мы были очень богаты признанными и непризнанными геніями. Брюловъ хотѣлъ стащить небо на землю и нарисовать на немъ, какъ на полотнѣ, какую-то удивительно-большую картину; Кукольникъ воображалъ себя похитителемъ небеснаго огня и даже геніальный, скромный Глинка раздражалъ въ себѣ титаническій жаръ. Мода на демоническія силы была въ большомъ ходу и каждый носилъ въ себѣ маленькаго чортика. Чортику этому, конечно, было жить привольно, потому что о прокормленіи его заботились крѣпостные крестьяне и вино обходилось ему даромъ. Подобный-же чортикъ, но очень маленькій, сидѣлъ и въ Безсоновѣ. У Безсонова, конечно, были нѣкоторыя способности, и при выдержкѣ и систематическомъ воспитаніи онъ могъ-бы сдѣлаться сноснымъ живописцемъ, хорошимъ переплетчикомъ, пожалуй, компиляторомъ, переводчикомъ, вообще чѣмъ-нибудь второсортнымъ, требующимъ болѣе работы воображенія, чѣмъ строгой послѣдовательности мысли. Но раннее баловство, привычка къ удовольствіямъ, испортили Безсонова еще въ первой молодости, и, войдя во вкусъ безпутной жизни, выработавшись въ дилетанта, онъ, при тогдашнихъ условіяхъ, могъ только идти этимъ путемъ дальше и дальше въ тотъ непроходимый лѣсъ, изъ котораго уже нѣтъ выхода. Какъ непризнанный геній, носящій въ себѣ чортика, Безсоновъ долженъ былъ имѣть расположеніе къ пьянству. Всѣ геніи того времени пили, ибо иначе воображеніе оставалось холоднымъ и титаническій міръ превращался въ пошлую дѣйствительность. Деревенская праздность, постоянное чувство неудовлетворенія, какія-то неясныя стремленія къ чему-то неопредѣленно-хорошему и возвышенному, чувства признательности и сознанія своей полной безполезности, -- однимъ словомъ, праздность со всѣми ея послѣдствіями до того пріучили Безсонова искать счастія и довольства въ винѣ, что онъ сдѣлался, наконецъ, настоящимъ горькимъ пьяницей. Что пьяный онъ дрался съ женой, звалъ ее вѣдьмой, чертовкой, кралъ у нея ключи отъ сундука съ деньгами, кралъ все, что можно было продать цѣловальнику, -- все это очень просто и естественно. Но всего этого вамъ еще недостаточно; ибо кромѣ самого Безсонова для насъ существуетъ еще и авторъ романа, изобразившій этотъ типъ неудавшагося человѣка.

Есть два способа художественно-литературныхъ изображеній. При одномъ даютъ самое мелочное подробное внѣшнее описаніе, такъ что предъ читателемъ встаетъ живой человѣкъ во всѣхъ мелочахъ его внѣшности, привычекъ, поведенія, точно образъ близкаго знакомаго, съ которымъ и жилось долго и котораго знаешь вдоль и поперегъ. Такимъ пріемомъ пользовался, напримѣръ, Гончаровъ. Припомните Елью Ильича. Обломова. Съ какою тщательностію описываетъ г. Гончаровъ всю его внѣшность и цвѣтъ лица, и какъ лежитъ Обломовъ на постели, и какой у него халатъ, и какія складки этого халата, и какое у него убранство комнатъ, и гдѣ какая пыль; не забылъ при этомъ и полотенца на диванѣ и тарелку съ солонкой и съ обглоданной косточкой, оставшейся на столѣ отъ вчерашняго ужина. А Захаръ? Онъ заставитъ этого Захара тридцать разъ войти и выдти въ комнату и всякій разъ скажетъ вамъ, какъ кряхтѣлъ Захаръ, слѣзая съ лежанки, и какъ онъ топалъ ногами, спрыгивая, и какъ онъ стоялъ въ дверяхъ въ пол-оборота, разговаривая съ бариномъ. Долбитъ васъ г. Гончаровъ повтореніемъ одного и того-же, если это такъ было, и достигаетъ онъ своимъ долбленіемъ того, что Илья Ильичъ и его почтенный Захаръ стоятъ предъ вами, какъ живые люди. Что-же касается до внутреннихъ психическихъ процессовъ, то г. Гончаровъ ихъ, повидимому, не касается. Онъ не разсказываетъ вамъ какія души у его героевъ, и давая лишь внѣшнее описаніе, предоставляетъ самому читателю дѣлать нравственный анализъ героевъ.

При другомъ способѣ внѣшнее изображеніе отодвигается на второй планъ; оно только подспорье анализа и на первомъ планѣ -- анатомическій процессъ души. Читателя точно вводятъ въ сердце и въ голову героевъ и съ тою-же подробностію, какъ при первомъ способѣ описывается внѣшнее, здѣсь описываютъ внутреннее. Этотъ способъ значительно труднѣе; ибо требуетъ отъ автора не только болѣе сильной и послѣдовательной мысли, но и большаго навыка въ душевномъ анализѣ, въ вѣрной и подробной оцѣнкѣ всѣхъ душевныхъ ощущеній, въ подробномъ и глубокомъ знаніи психологическихъ процессовъ. Здѣсь надобно быть какъ дома въ человѣческой душѣ, какъ г. Гончаровъ дома въ квартирѣ Ильи Ильича; съ такимъ-же искусствомъ нужно умѣть показать все и сдѣлать читателя участникомъ внутреннихъ процессовъ.

Между этими двумя крайними пріемами умѣщаются всѣ остальные, приближающіеся то къ тому, то къ другому типу. У г. Тургенева, напримѣръ, было больше тяготѣнія къ анализу, къ развинчиванію души, къ обнаруживанію ея процессовъ, къ скорбнымъ изображеніямъ. Онъ былъ довольно строгъ въ выборѣ внѣшнихъ подробностей и бралъ только то, что относилось непосредственно къ міру внутреннихъ ощущеній, который стоялъ у него на первомъ планѣ. У г. Гончарова -- напротивъ; ему до того дорого все внѣшнее, что онъ легко впадаетъ въ крайность и въ злоупотребленіе, забрасывая картину излишними вводными мелочами, нисколько пепомогающими мышленію читателя въ извѣстномъ направленіи.

Нужно отдать справедливость беллетристамъ сороковыхъ годовъ, что они были лучше знакомы съ механизмомъ своего дѣла, чѣмъ наши современные беллетристы. Нѣсколько лѣтъ назадъ касаться этого вопроса было-бы безтактно; но беллетристы сороковыхъ годовъ уже окончательно сошли со сцены и мы переживаемъ теперь не моментъ борьбы, какъ тогда, а моментъ торжества новаго надъ старымъ. Слѣдовательно, съ побѣдителями можно говорить прямою рѣчью; ибо она не можетъ быть заподозрѣна ни въ предательствѣ своихъ, ни въ поддерживаніи не своихъ. Старые были слабы не талантомъ, а слабы своею отсталостію и неумѣньемъ понять новое. Что-же касается технической стороны и литературнаго образованія, то, воспитанные на чтеніи въ оригиналѣ первоклассныхъ европейскихъ писателей, они, стоятъ неизмѣримо выше современныхъ беллетристовъ, разсчитывающихъ больше на собственныя силы. Вопросъ этотъ серьезный и мы когда-нибудь посвятимъ ему особую статью.

Г-жа Ожигина тоже писатель новой школы; она тоже хочетъ черпать все изъ своихъ собственныхъ силъ, мало, повидимому, заботясь о ихъ развитіи и не зная того, что безъ внѣшняго питанія плодъ не можетъ быть ни сочнымъ, ни красивымъ. У автора "Своимъ Путемъ" мы не находимъ ни глубины анализа, ни подробнаго внѣшняго описанія. У него нѣтъ ни того, что составляло силу г. Гончарова, ни того, что составляло силу г. Тургенева. Г-жа Ожигина точно набрасываетъ общій рисунокъ, предоставляя уже самому читателю трудиться надъ его отдѣлкой. Если-же читателю этого не угодно, или этого онъ сдѣлать не въ состояніи, онъ такъ и остается на общей поверхностной идеѣ. Но не въ такихъ отношеніяхъ къ читателю долженъ находиться авторъ; онъ долженъ его затягивать, держать въ своей власти, дѣлать соучастникомъ жизни своихъ героевъ, а не постороннимъ зрителемъ, наблюдающимъ ихъ извнѣ. Эстетики бы сказали, что у г-жи Ожигиной нѣтъ глубины. И дѣйствительно, г-жа Ожигина скользитъ по поверхности и рисуетъ свои картины очень водяными красками. Она не даетъ всѣхъ необходимыхъ подробностей, не рисуетъ всѣхъ тѣней, точно въ ея ящикѣ съ красками нѣтъ ни топкихъ кистей для отдѣлки мелочей, ни красокъ всѣхъ цвѣтовъ. Ни одно лицо не встаетъ предъ вами живымъ образомъ, ни одно не оставляетъ въ васъ глубокихъ рѣзкихъ впечатлѣній, ни одно ни потрясаетъ васъ, ни успокоиваетъ. Къ людямъ, находящимся въ самыхъ глупыхъ нелѣпыхъ положеніяхъ, и къ людямъ, повидимому, очень страдающимъ, читая "Своимъ Путемъ", относишься точно къ какому-нибудь нарисованному страданію, проходящему предъ вашими глазами, какъ подвижная панорама. Возьмемъ хоть того-же Безсонова. Положимъ, что онъ безпутный пьяница, человѣкъ съ легкими способностями, но онъ все-таки человѣкъ съ живой страдающей душой. А этой-то страдающей души намъ и не показываютъ. Правда, онъ тиранъ своей жены, но онъ не родился этимъ тираномъ, а имъ сдѣлался; въ немъ совершился цѣлый рядъ мучительныхъ процессовъ, которые, наконецъ, озлобили его противъ жены и довели его до мстительности. Когда Безсоновъ не былъ пьянъ, онъ былъ кроткій и даже трусливый человѣкъ, несмѣвшій пикнуть предъ своей женою. Чтобы отважиться дразнить ее вѣдьмой, ему нужно было напиться и тогда только онъ давалъ просторъ себѣ и высказывалъ то, что въ немъ накипѣло. Для Безсонова жена его была дѣйствительнымъ мучителемъ и онъ самъ былъ дѣйствительнымъ мученикомъ и больнымъ страдальцемъ. Вотъ этихъ-то болѣзненныхъ процессовъ, которые-бы заставили читателя понять душу Безсонова, г-жа Ожигина и не показала, и Безсоновъ выходитъ отъ того какою-то неясной безразличностію, безъ точно очерченнаго внѣшняго образа и безъ точно очерченнаго внутренняго содержанія. Даже не знаешь, какого онъ былъ вида. Слабость кисти г-жи Ожигиной виднѣе еще въ изображеніи потрясающихъ сценъ. Вотъ Безсоновъ пьяный, раздраженный до нельзя и послѣ долгаго приготовленія къ открытой борьбѣ, поздно ночью, съ топоромъ въ рукѣ, крадется къ спальнѣ своей жены; вотъ онъ сбиваетъ крючокъ, схватываетъ свою жену за ноги; та кричитъ, зоветъ на помощь; наконецъ, онъ ее толкаетъ, и она, падая, ударяется головою о край печи. Вся эта сцена занимаетъ двѣ маленькія страницы въ маленькой книжкѣ, и борьба изображена такъ слабо, что какъ-будто и не вѣришь, что Безсонова дѣйствительно хватилась объ уголъ печи со всего маху и что ей было отъ этого больно. Именно вы не чувствуете никакой боли героевъ, не чувствуете ихъ страданій. Если-бы Безсоновъ былъ даже и полнѣйшимъ ничтожествомъ, если онъ, отправляясь на грабежъ, нарядился въ какое-то тряпье и надѣлъ на себя женскую соломенную шляпу, то и въ этомъ случаѣ читатель остается въ затрудненіи согласить топоръ въ рукахъ съ соломенной шляпой на головѣ, и долго задуманный планъ серьезной мести съ шутовствомъ переодѣванія. Очевидно, что это сумасшествіе, типъ желтаго дома. Но вѣдь это приходится рѣшать вамъ самому, ибо изъ описаній и картинъ автора ничего не усматривается.

Если-бы г-жа Ожигина назвала свое сочиненіе повѣстью, наши требованія были-бы слабѣе. Но вѣдь она назвала его романомъ, и даже въ четырехъ частяхъ. Романъ въ четырехъ частяхъ! сказать легко; ждешь, по крайней мѣрѣ, четыре увѣсистыхъ книжки и неожиданно получаешь маленькую книжечку въ 12-ю долю въ 322 страницы. Да вѣдь такъ дѣлалъ только г. Писемскій. Мы слишкомъ далеки, чтобы ставить г-жу Ожигину на одну доску съ авторомъ "Взбаломученнаго Моря", и потому мы объясняемъ все это только недостаточной писательской опытностію, недостаточнымъ владѣніемъ техникой, незнаніемъ пріемовъ и поспѣшностію, непозволившею накинутый брульенъ романа превратить въ дѣйствительный романъ. Читатель можетъ подумать, что этотъ отзывъ по одному Безсонову слишкомъ поспѣшнымъ; что Безсоновымъ, какъ отжившимъ типомъ, не стоило и заниматься. Въ такомъ случаѣ мы пригласимъ читателя посмотрѣть ближе и другихъ героевъ а думаемъ, что онъ не назоветъ наши слова бездоказательными.

Другой типъ, стоящій на первомъ планѣ, есть мать Улиньки. Типъ этотъ имѣетъ болѣе общія и тягучія черты, чѣмъ самъ Безсоновъ. Безсоновъ чистое порожденіе крѣпостного права: этого типа въ его первоначальной чистотѣ теперь ужъ нѣтъ. Подъ вліяніемъ новыхъ обстоятельствъ люди подобной организаціи выработались въ иную болѣе современную форму: но мать Улиньки живой человѣкъ и по сихъ поръ. Время коснулось ее мало, потому что соціально-экономическое положеніе женщины у насъ почти не измѣнилось.

Варвара Николаевна, мать Улиньки, выросла безъ всякаго образованій, т. е. свѣтскаго и теоретическаго, но получила образованіе естественное, сначала у бабушки, которая свѣтское образованіе считала дѣломъ служенія сатанѣ, и потому наставляла свою внучку молиться по нѣскольку часовъ въ сутки, голодать по три для въ недѣлю, сидѣть по сѣдымъ днямъ за вышиваніемъ по тюлю и вязаніемъ бисера и заботилась за тѣмъ больше всего о сохраненіи цѣломудренной чистоты своей внучки. По смерти бабушки, Варвара Николаевна перешла къ теткѣ. Тетушка была женщина богатая и болѣе современная: она старалась сообщить дикой Варенькѣ свѣтскій лоскъ, бранила ее за дикость и заставляла подражать манерамъ своихъ великосвѣтскихъ дочерей. Тетушкѣ очень хотѣлось видать свою племянницу замужъ, но предлагаемые ей женихи ей не нравились, потому что богобоязненная Варвара Николаевна хотѣла выдти по любви. Любовь не заставила себя долго ждать. Амуръ явился въ видѣ Безсонова... ловкаго, красиваго, талантливаго. Зачавъ ухаживать, Безсоновъ скоро перешелъ, въ перепискѣ. Пошли посланія въ стихахъ и прозѣ, въ которыхъ влюбленный называлъ Варвару Николаевну божественной Юліей, прекрасной Амандой, неземнымъ созданіемъ, ангеломъ чистоты и другими глупыми названіями. Дѣло кончилось тѣмъ, что Варвара Николаевна сбѣжала съ Безсоновымъ и обвѣнчалась противъ согласія тетушки; затѣмъ начинаются несчастія этого брака по любви, которымъ люди несходныхъ характеровъ, стремленій и наклонностей связали себя на всю жизнь.

Хотя изъ словъ г-жи Ожигиной и видно, что Варвара Николаевна человѣкъ страдающій и несчастный: но изъ отношеній Варвара Николаевна къ своему пьяному мужу слѣдуетъ заключить не то. Варвара Николаевна изъ породы доморощенныхъ кремней и кулаковъ. Наслѣдственной передачей признаковъ. Женщины слагаются вообще легко въ эту форму, мужчинамъ вообще несвойственную. Варвара Николаевна держала въ рукахъ весь домъ, начиная съ мужа до крестьянъ. "Мошенники, говоритъ она старостѣ, возвращаясь съ записной книжкой и со щетами съ поля,-- всѣхъ васъ къ становому отправлю, всѣхъ васъ перепорю!" Конечно, когда къ ней собираются ея благопріятельницы, она охаетъ, и вздыхаетъ, плачется на своего лужа и проклинаетъ свою судьбу. Но плача и охая, она держитъ въ стрункѣ своего мужа и у него только въ пьяномъ видѣ достаетъ смѣлости вступитъ въ открытую борьбу съ своей супругой, которую въ такихъ случаяхъ онъ зоветъ вѣдьмой и чертовкой. Разумѣется, не одно вино говорило въ такихъ случаяхъ въ Безсоновѣ! Авторъ, не показавши всей глубины нравственнаго міра своихъ героевъ и обошедшій молчаніемъ ихъ психическіе процессы, не позволяетъ дѣлать никакою рѣшительнаго приговора. Но если въ Безсоновѣ сидитъ ненависть къ женѣ и онъ зоветъ ее вѣдьмой, то, конечно, только потому, что кротость, о которой говоритъ авторъ романа, въ душѣ Варвары Николаевны не совсѣмъ дома. Своекорыстная жесткость этой женщины видна изъ ея отношеній къ богомолкамъ и странницамъ, видна и въ любви ея къ дѣтямъ, въ ея упованіяхъ на сына, въ которомъ она видитъ своего будущаго кормильца, видна и въ безапелляціонномъ управленіи своимъ домомъ и хозяйствомъ. У Варвары Николаевны нѣтъ только физический силы, а вся нравственная на ея сторонѣ. Если она и встрѣчаетъ иногда временное возмущеніе въ своихъ подданыхъ, то это небольше, какъ мятежъ, но власть попрежнему держитъ она въ своихъ рукахъ твердо. Отъ Варвары Николаевны можно силой отнять только ключи, но власти у нея отнять нельзя, разжалобитъ ее невозможно, также, какъ и научитъ ее понимать людей, которые ее окружаютъ. Сама Улинька говоритъ, что несмотря на любовь къ ней матушки и на превосходство ея характера надъ характеромъ отца, жизнь ея была менѣе понятной и симпатичной, чѣмъ безпутная жизнь пьянаго Безсонова. "Не понимала я ея вѣчнаго недовольства окружающимъ, ея вражды къ мужу. По моему и онъ былъ бѣденъ и онъ былъ жалокъ: не понимала я ея бесѣдъ съ монахами, ея бесѣдъ съ Пятикротовой о порчѣ и колдовствѣ; какимъ-то холодомъ вѣяло на меня отъ всего этого." И дѣйствительно, Варвара Николаевна была натура жесткая, сухая, своекорыстная и тупая. Въ ней, конечно, не было распущенности ея мужа, но зато и не было его теплоты. Считая себя несчастной, она была не въ состояніи подняться на высоту вѣрнаго пониманія своего положенія и окружавшихъ ее людей. Авторъ, поставивъ на заднемъ планѣ бабушку съ ея хожденіемъ въ церковь, какъ-бы хочетъ дать ключъ къ уразумѣнію Варвары Николаевны. Но вѣдь воспитаніе только подспорье нравственной природы человѣка. А гдѣ же эта природа: зачѣмъ-же именно ее-то вы намъ и не показали. Если-бы г-жа Ожигина смотрѣла на Варвару Николаевну не со стороны только ея внѣшняго поведенія, а указала-бы на ея нравственную почву, ея производительныя силы и средства, мы, читатели, поняли-бы лучше, почему на этой почвѣ выросли такіе, а не иные цвѣты. Вѣчное плаканье на воспитаніе и на внѣшнія помѣхи начинаетъ уже надоѣдать. Все мы ищемъ виноватыхъ, точно мы какіе-нибудь судьи и прокуроры. Такъ мы обрадовались выгодной для насъ новой мысли, что человѣкъ -- продуктъ общества, что совершенно выгородили этого человѣка и превратили его въ машину, безгласную, безсильную, безпомощную, которой двигаетъ фатализмъ однихъ внѣшнихъ вліяній. Мы знаемъ, что среда заѣдаетъ: кто объ этомъ споритъ: мы знаемъ и все могущественное значеніе воспитанія, но мы знаемъ также, что среда, на которую вы нападаете, состоитъ изъ тѣхъ единицъ, которыхъ вы выгораживаете. Десять глупцовъ обвиняютъ другъ друга и никакъ не умѣютъ понять, что каждый изъ нихъ глупецъ. Но зная могущество среды и воспитанія, мы знаемъ также, что въ каждомъ человѣкѣ есть своя нравственная сила; въ немъ есть его личное человѣческое достоинство и есть образъ божій, которымъ, вѣроятно, гордилась и Варвара Николаевна. И вотъ, отстаивая присущую каждому человѣку его человѣческую личность, мы не хотѣли-бы видѣть въ немъ автомата, котораго долженъ заводить непремѣнно кто-нибудь посторонній. Изъ поверхностнаго, скользящаго изложенія г-жи Ожигиной можно заключить, что она не видитъ природы человѣка, не видитъ въ немъ отдѣльный, естественный органическій міръ, которымъ можно руководить, но измѣнить который невозможно. Мнѣ скажутъ, что въ характерѣ У линьки она изображаетъ именно подобную самостоятельную силу, но я докажу дальше, что этого нѣтъ. Въ Улинькѣ мы не находимъ ничего стального и упругаго, что такъ поражаешь въ героинѣ "Некуда", хотя г. Стебницкій, конечно, не особенно хотѣлъ похвалить свою героиню. Авторъ-же "Своимъ Путемъ", какъ видно, желалъ преподать образчикъ энергіи и силы, и въ то-же время нарисовалъ въ У линькѣ человѣка, которому во всемъ помогли обстоятельства. При этомъ отстраненіи себя отъ изображенія внутренней жизни героевъ, всѣ дѣйствующія лица у г-жи Ожигиной выходятъ совершенно безцвѣтными и безъобразными. Въ Варварѣ Николаевнѣ тоже мы не находимъ ни одной живой черты. Варвара Николаевна, какъ типъ или художественный образъ, стоитъ далеко ниже самого Безсонова. Или это, можетъ быть, отъ того, что онъ мужчина, а она женщина? Въ этомъ есть правда: мужчина всегда больше типъ, женщина всегда больше человѣкъ. Мужчина подъ вліяніемъ среды постоянно мѣнялъ свою кожу -- Куролесовы, Чичиковы, Ноздревы, Безсоновы только болѣе рѣзкое проявленіе извѣстныхъ природныхъ силъ, выразившихся въ извѣстной формѣ, созданной даннымъ временемъ. И нынче есть Куролесовы, и нынче есть Чичиковы, Обломовы, Онѣгины, Печорины, но они надѣли другое платье. Женскій типъ не подвергался такимъ превращеніямъ. Среда его почти не измѣняла; онъ обладалъ большей живучестію и постоянствомъ, и Варвара Николаевна, въ полномъ своемъ семейномъ своекорыстіи, царитъ еще повсюду, держа твердо бразды домашняго управленія. Конечно, Безсоновъ держитъ себя теперь благопристойнѣе и полезнѣе и не заставитъ ее ударяться головой объ уголъ печи. Но Варвара Николаевна отъ этого не сдѣлалась гуманнѣе, не утратила ни на волосъ своего своекорыстія и также мало интересуется тѣмъ, что внѣ ея дома, какъ и прежде. О современной дѣвушкѣ мы много читали; читаемъ еще разъ въ романѣ г-жи Ожигиной; показывали намъ современную дѣвушку и на сценѣ; встрѣчали мы ее и въ жизни, посѣщающею гимназію, университетъ, медицинскую академію, лекціи стенографіи и юриспруденціи; видѣли ее и на службѣ: на телеграфной станціи и въ банкирской конторѣ; знаемъ, что она работаетъ въ газетахъ и журналахъ. Но о современной женщинѣ мы ничего не знаемъ, нигдѣ ее не видали, ничего о ней не читали. Гдѣ-же она? Въ чемъ ея новые признаки; въ какую форму вылилась Варвара Николаевна; какое превращеніе совершается съ современной дѣвушкой, когда она перестаетъ быть дѣвушкой и дѣлается женой и матерью? Семья Варвары Николаевны все та-же и новый Безсоновъ, покинувъ свою деревню, уже не дѣлаетъ мышеловокъ, а, по всей вѣроятности, поражаетъ своимъ краснорѣчіемъ въ качествѣ адвоката. но какъ-будто Варвара Николаевна отъ этого счастливѣе; развѣ она довольна своимъ супругомъ; развѣ она не вышла замужъ тоже по любви, развѣ ея семейныя отношенія не тотъ-же омутъ, но болѣе вычищенный снаружи; развѣ вся ея жизнь не есть непрерывное недоразумѣніе, неудовлетвореніе и недовольство; развѣ ключи отъ сундуковъ не въ ея рукахъ; развѣ она умѣетъ воспитывать дѣтей и интересуется чѣмъ-нибудь, что не касается лично ее и дѣлъ ея мужа? Если-бы г-жа Ожигина показала составъ и механизмъ души Варвары Николаевны, то, конечно, въ ея романѣ мы нашли-бы и отвѣты на наши недоразумѣнія. Намъ былъ-бы ясенъ весь принципъ внутренняго перерожденія Варвары Николаевны изъ мечтающей о счастіи дѣвушки въ жену и мать; мы узнали-бы тогда почему она именно такая, а не другая мать и жена; во всѣхъ превращеніяхъ мы имѣли-бы возможность прослѣдить человѣка, только видоизмѣнившагося подъ вліяніемъ обстоятельствъ, но остававшагося тѣмъ-же въ своей коренной сущности. Мы-бы поняли не только женщину, но и дѣвушку; не только Варвару Николаевну, но и Улиньку. Теперь-же безпомощные въ своемъ непониманіи женскаго міра, мы изъ чтенія "Своимъ Путемъ" не выносимъ ничего, точно мы этой книги и не читали. Просто даже досадно.

А между тѣмъ у г-жи Ожигиной было хорошее намѣреніе; не знаю только слѣдуетъ-ли хвалить за это. Въ нашемъ городѣ есть механикъ самоучка изъ дьячковъ. Дѣлаетъ онъ теперь птицу, которая должна полетѣть; намѣреніе хорошее, но птица все-таки не полетитъ. Любимица г-жи Ожигиной -- Улинька такая-же неудавшаяся птица.

Не думайте встрѣтить въ У линькѣ что-нибудь необыкновенное, выдающееся, рѣзкое по своимъ способностямъ или по энергіи. Улинька -- дѣвушка, какъ и всѣ, и можетъ казаться геніемъ только въ своемъ Семигорскѣ. Мы большіе мастера на кружковую жизнь и на кружковыхъ геніевъ. Общественная жизнь и общественные интересы еще не по нашимъ силамъ. И въ столицѣ, и въ захолустьяхъ мы все жмемся въ кружки въ пять, десять человѣкъ, занимаемся разрѣшеніемъ общихъ вопросовъ, играемъ въ мысли и услаждаемся самообожаніемъ и собственнымъ величіемъ. Въ кружочкѣ изъ десяти человѣкъ, конечно, всегда найдется одинъ головою выше другихъ, и этотъ-то выдающійся человѣкъ производитъ себя немедленно въ геніи, а другіе ему поклоняются. Геній забираетъ немедленно бразды правленія кружка, превращается въ пропагандиста, проповѣдника, учителя, руководителя, вообще тиранствуетъ и ломается, не понимая того, что онъ оскорбляетъ себя и другихъ. Если этотъ руководитель какимъ-нибудь случаемъ вышелъ изъ слоя болѣе низкаго или изъ положенія стѣсненнаго, клубы воскуряемаго фиміама бываютъ гуще, самъ геній растрепаннѣе и слава о немъ проникаетъ даже въ другіе кружки того-же слоя. Всѣмъ становится извѣстнымъ, что N удивительная голова. Эти удивительныя головы большею частью выдыхаются очень скоро, пошлѣютъ и глупѣютъ въ самообожаніи и превращаются въ ни на что негодныхъ тряпокъ. Улинька даже и не этого сорта; она проста, какъ всѣ, но только нѣкоторыми случайностями поставленная въ необходимость рано думать о своемъ будущемъ. Улинька -- благонравная, хорошая дѣвушка, прилежная и скромная, но перцу въ ней нѣтъ; она не нечетъ и не рветъ, а, напротивъ, плыветъ по теченію и если это теченіе приводитъ ее, наконецъ, къ Якову Ивановичу, то но потому, что она приплыла къ нему, а потому, что онъ приплылъ. Въ Улинькѣ, дѣйствительно, совершается процессъ борьбы за существованіе; только это не тотъ процессъ, которымъ тонкая, сильная, любящая натура спасаетъ свою душу, рвется къ простору, ищетъ свѣта, большаго круга дѣятельности, болѣе совершеннаго удовлетворенія, возмущается мелочами окружающей ее пошлости и изъ кружка стремится въ широкій, просторный міръ. Въ Улинькѣ нѣтъ этой безпокойной, жаждущей, непосѣдливой натуры и вся жизнь ея опредѣлилась-бы иначе, еслибы только тотъ-же Безсоновъ не былъ пьяницей и драчуномъ; еслибы онъ не отодралъ ее за косу, еслибы мать ея не умерла слишкомъ рано, и еслибы Улинька не осталась 12-ти лѣтъ круглой сиротой. Сама жизнь вытолкнула У линьку на самодѣятельность. Какой-же героизмъ въ томъ, что ребенокъ, выброшенный на улицу, начинаетъ оглядываться, думать, и чтобы не умереть съ голоду, ищетъ хлѣба. Вѣдь Улинька ужь грамотная; ей болѣе 12 лѣтъ; она кое-о-чемъ читала, кое-что слышала, привыкла немножко думать и, какъ ребенокъ съ хорошими чувствами, не можетъ-же она сломиться вдругъ такъ, чтобы навѣсить на себя суму и пойти по большимъ дорогамъ. Нищими люди не только родятся, но и воспитываются. Улинька уже усвоила себѣ привычки болѣе высшаго уровня; она уже стала на другую дорогу и, конечно, должна была прежде всего пытаться сохранить ее подъ своими йогами. Тутъ простая традиція, а не геніальность, обыкновенный порядокъ, а не исключительный, не примѣръ силы и спасительный урокъ, а комбинація обыкновенныхъ случайностей. Что Улинька при всей своей заброшенности вышла нравственной и хорошей женщиной -- вовсе не выдающаяся рѣдкая особенность, потому-что добрыхъ людей вообще на свѣтѣ больше и худые, напротивъ, составляютъ исключеніе. Возьмите какую хотите дѣвушку и поставьте ее въ положеніе Улиньки и изъ нее выйдетъ тоже. Титанизма тутъ никакого нѣтъ.

Чтобы Улинька могла обрисоваться исключительной личностью, нужно, чтобы ея папенька не пилъ, оставаясь той-же артистической натурой; нужно, чтобы онъ, вмѣсто дѣланія мышеловокъ и росписыванія стѣнъ, рисовалъ-бы картины масляными красками -- какіе-нибудь окрестные виды, коровъ, вообще производилъ-бы въ трезвомъ видѣ всякія пріятныя безполезности; нужно также, чтобы тотъ-же самый Безсоновъ ходилъ пристойно и опрятно, не колотилъ своей жены, а, напротивъ, былъ-бы съ нею вѣжливъ; нужно, чтобы и Варвара Николаевна чувствовала-бы себя болѣе удовлетворенной и счастливой, меньше плакала, меньше возилась съ богомолками, встрѣчала меньше раздражающихъ ее противорѣчій. Тогда-бы домъ Безсоновыхъ былъ чистый, пристойный, опрятный; жизнь семейная -- ровной и спокойной; дѣти не видѣли-бы скверныхъ примѣровъ, а сосѣдямъ не приходилось-бы качать головами и шушукаясь разсказывать, какъ пьяный Безсоновъ, въ женской соломенной шляпкѣ на головѣ и съ топоромъ въ рукѣ, ломалъ дверь въ спальню жены, но какъ-будто подъ этой очищенной внѣшностью скрывалось-бы другое содержаніе? Жизнь была-бы такая-же пустая и мелкая, но только убранная. И вотъ, еслибы Улинька, въ этой красивой обстановкѣ и въ царящемъ, повидимому, мирѣ и согласіи, разсмотрѣла и поняла пустоту и глубокій разладъ; еслибы она почувствовала, что ей холодно и мелко тамъ, гдѣ всѣ, повидимому, довольны и счастливы, и затѣмъ покинула-бы отчій домъ, чтобы идти своимъ путемъ, мы-бы сказали, что Улинька дѣйствительно выдающійся человѣкъ, что она -- сила. Теперьже Улиньку несетъ волна и авторъ увѣряетъ васъ, что это значитъ идти своимъ путемъ и возводитъ Улиньку въ герои за то, что она, дочь пьянаго отца, сама не сдѣлалась пьяницей, и дочь ханжи и богомолки матери, сама не сдѣлалась ханжей и богомолкой. Въ жизни У линьки есть только одинъ, повидимому, геройскій подвигъ,-- когда она убѣжала изъ родительскаго дома. Но, во-первыхъ, пьяный отецъ очень крѣпко ее напугалъ, оттаскавъ за косу. При робости характера Улинька могла бояться своего будущаго въ постоянной жизни съ пьянымъ драчуномъ отцомъ, взявшимъ къ себѣ въ домъ любовницу. Это бѣгство скорѣе было порывомъ отчаянія, очень обыкновеннымъ у дѣтей, убѣгающихъ отъ грубаго, жестокаго и запугивающаго обращенія. Развѣ мы не знаемъ случаевъ, когда запуганныя дѣти даже вѣшаются. Въ настоящемъ случаѣ Улинька, бѣжавшая отъ своего отца, бѣжала не въ лѣсъ или степь, а въ городъ, къ своему брату, который ее любилъ и въ которомъ она надѣялась найти поддержку.

Въ послѣдующей жизни Улиньки мы не встрѣчаемъ тоже ничего такого, что-бы относилось по преимуществу къ ея личности. Напротивъ, лицо Улиньки заслоняется условіями быта крѣпостной Россіи, которую рисуетъ г-жа Ожигина. Насъ знакомятъ съ великосвѣтскимъ воспитаніемъ аристократическаго женскаго пансіона, въ которомъ все направлено, чтобы дѣлать дѣвушекъ пріятными и развивать въ нихъ таланты. Что Улинькѣ не нравится эта жизнь -- понятно, ибо съ ней обращаются скверно, сажаютъ ее въ карцеръ, надѣваютъ на голову ослиный колпакъ. Что она но можетъ примириться съ должностью гувернантки -- и это понятно, потому-что на нее глядятъ какъ на горничную, какъ на наемную прислугу, и даже хотятъ купить ея любовь за деньги. Да и естьли хоть одна женщина, которая была-бы довольна должностью гувернантки. Вообще въ жизни Улиньки мы не встрѣчаемъ ничего такого, что-бы выдвигало ее изъ уровня бѣдныхъ дѣвушекъ, рано предоставленныхъ своимъ силамъ. Но, можетъ быть, все это, очень обыкновенное въ другихъ, совершалось въ Улинькѣ какимъ-нибудь особеннымъ процессомъ? Конечно, можетъ быть, но только этихъ процессовъ г-жа Ожигина намъ не показала. А между тѣмъ въ каждомъ словѣ романа чувствуется, что г-жа Ожигина видитъ въ Улинькѣ нѣчто необычайное и желаетъ, чтобы вы повѣрили ей на слово. Мы видимъ въ этомъ не больше, какъ безсиліе авторской мысли и какое-то личное я, проглядывающее въ объективномъ, повидимому, изложеніи; передъ вами какъ-будто не романистъ, разсказывающій о комъ-то постороннемъ, обобщающій извѣстныя явленія, собирающій генеральныя черты и затѣмъ наводящій на выводъ, а скорѣе человѣкъ, разсказывающій жизнь дѣйствительной Улиньки. но Улиньки. которая почему-то ему очень близка и, разсматриваемая вблизи, представляется много больше, чѣмъ она есть.

Но и не въ этомъ одномъ мы видимъ слабую сторону автора. Слабая сторона его въ томъ-же. въ чемъ и всѣхъ остальныхъ нашихъ женщинъ-писательницъ. Для нихъ "19 февраля" -- рѣшительный Рубиконъ: точно онѣ остановились на воспоминаніяхъ и утратили всякую способность наблюденія; точно онѣ остановились на томъ, что ихъ поразило въ первой молодости, и сознавъ это лишь теперь, черезъ 10 лѣтъ, хотятъ сообщить читающей Россіи результаты своей собственной зрѣлости. Для этого одного не стоитъ и писать и не только не стоитъ, но даже вредно, ибо значитъ мѣшать своему собственному дѣлу, своему собственному женскому вопросу. Что придется сказать о русской женщинѣ вообще, если вожаки ея, женщины-писательницы, не могутъ выкарабкаться изъ отсталости и не въ состояніи жить современною жизнью и современными стремленіями? Вы даете Улиньку, какъ образецъ женской силы, настойчивости и самодѣятельности, потому что для васъ Россія была всегда кружкомъ -- я отношу эти слова не лично къ г-жѣ Ожигиной, а къ нашимъ писательницамъ вообще -- но не угодно-ли вамъ выдти изъ своего кружка; не угодно-ли вамъ проѣхаться по всей Россіи, разставшись съ своимъ уѣзднымъ или губернскимъ захолустьемъ, и тогда вы въ каждомъ губернскомъ городѣ найдете 20--30 бѣдняжекъ, которыя еще и не такъ отстаиваютъ свою жизнь, какъ Улинька, Улинька передъ ними аристократъ, счастливица, балованное дитя; къ ней всегда является на помощь то братъ, то хорошая знакомая ея матери, то богатые родственники, то добродѣтельный Яковъ Ивановичъ. Нѣтъ, вы взгляните на тѣхъ, у кого ничего подобнаго нѣтъ, кого жизнь дѣйствительно гнетъ и онѣ не гнутся, кто борется и съ голодомъ и съ холодомъ, кому никто не предложитъ готоваго мѣста. Тогда частный героизмъ, который вы украшаете цвѣтными лентами и представляете въ видѣ Улиньки,-- но У линьки -- живого человѣка, можетъ быть, всѣмъ извѣстной въ Семигорскѣ, получитъ болѣе широкій всероссійскій размѣръ. Частный случай обобщится и превратится въ общій вопросъ. Г-жа Ожигина какъ-будто и теперь пытается рисовать положеніе женщины вообще, но это "вообще" ей рѣшительно не удается. Если васъ ведутъ въ пансіонъ г-жи Лапре, вы въ каждомъ словѣ видите, что вамъ даютъ фотографическую картину и именно извѣстнаго семигорскаго пансіона, что г-жа Лапре была живой человѣкъ, но только носила другую фамилію. Когда васъ ведутъ въ мастерскую, то вы чувствуете, что это тоже извѣстная мастерская, что всѣ дѣвочки и закройщицы -- портреты. Подобныя повѣсти и романы, съ портретами живыхъ людей, у насъ въ Россіи очень любятъ, и если какой-нибудь городъ знаетъ, что онъ описанъ, что въ этомъ описаніи отдѣланы такія или другія лица, городъ ликуетъ и волнуется двѣ или три недѣли, чтобы потомъ снова заснуть по-старому. Но писать такіе романы не значишь заниматься беллетристикой или быть романистомъ и если писатель не въ состояніи подняться до обобщеній, не имѣетъ способности отыскивать и группировать родственныя черты, не въ состояніи возводить человѣка въ типъ -- онъ не можетъ быть писателемъ и пусть іучше за писательство не берется. Его творенія не выйдутъ ннъ да за предѣлы скандалезной хроники. Скажите, какое дѣло намъ, жителямъ Тулы или Владиміра, до того, что дѣлается у васъ въ Семигорскѣ и будетъ-ли имѣть интересъ для васъ, семигорцевъ, мой романъ, если я представлю вамъ безцвѣтную и очень обыкновенную картину изъ жизни Пятигорска. Думайте шире, выскочите изъ своего кружка, съумѣйте жить жизнью Россіи и тогда вы этой ошибки не сдѣлаете. Тупой индивидуализмъ разъѣдаетъ даже нашу литературу и кружокъ наложилъ слою лапу на всю нашу жизнь.

Мы находимъ, что г-жа Ожигина не возбудила и не разрѣшила рѣшительно ни одного сомнѣнія, не просвѣтляетъ ни одной смутной мысли, не уясняетъ ни одного смутнаго стремленія: какъ жила Россія до романа "Своимъ Путемъ", такъ живетъ она и послѣ, только одной книжкой стало больше. Въ тысячный разъ говорятъ намъ о томъ, что мы давно уже знаемъ; а что намъ хотѣлось-бы знать, о томъ не говорятъ. Вамъ приходится прочесть 322 страницы, чтобы узнать, что Улинька, можетъ быть, сдѣлается женою Якова Ивановича. Конечно, вы этому радуетесь, потому что Яковъ Ивановичъ человѣкъ хорошій; ну, да и всякій порядочный человѣкъ радуется, когда дѣвушка выходитъ замужъ. Довольные, что все кончилось благополучно, вы уже хотите закрыть книгу и наталкиваетесь на роковой вопросъ, который совершенно нарушаетъ эфектъ счастливаго конца. "Но въ этомъ-ли только цѣль жизни, читательница?" спрашиваетъ г-жа Ожигина. О, злополучный вопросъ, зачѣмъ ты явился? Я самъ пишу и знаю, въ чемъ тутъ фокусъ, но не поступаю никогда такъ жестокосердо съ читателемъ и такъ обидно для своего авторскаго самолюбія. Вѣдь поставить подобный вопросъ и оставить его безъ отвѣта, значитъ сознаться, что у меня нѣтъ силъ его разрѣшить. Не знаю, можетъ быть, и найдутся такія читательницы, которыя задумаются надъ нимъ и даже благоговѣйно взглянутъ на г-жу Ожигину, думая, что у нея есть и готовый отвѣтъ, но только она его припрятала. Опытный читатель подумаетъ однако не то. Опытный читатель увидитъ въ этомъ вопросѣ задачу, неразрѣшимую для автора, и останется недоволенъ всѣмъ романомъ, тѣмъ болѣе, что г-жѣ Ожигиной, выдавшей У линьку замужъ 19 февраля 1861 г., затѣмъ осталось девять лѣтъ и восемь мѣсяцевъ, чтобы узнать, чѣмъ занималась Улинька съ Яковомъ Иваноіичемъ: искали-ли они цѣль жизни, нашли-ли и что именно. Узнавъ дѣвушку, читатель захочетъ узнать и женщину, а читательница захочетъ, чтобы ей разрѣшили самый важный и коренной вопросъ въ жизни: вопросъ любви, брака, семьи. До сихъ поръ всѣ наши писательницы, да пожалуй, и писатели пишутъ все о холостыхъ и незамужнихъ, все о тѣхъ, - кто учится и готовится къ жизни и всѣ, подобно г. Тургеневу, уморившему Базарова, или лишаютъ жизни своихъ героинь, или ставятъ тонну въ романѣ, когда юнъ только начинается. Г. Тургеневъ имѣлъ право поступить такимъ образомъ, потому-что онъ не пророкъ; но г-жа Ожигина поступать такимъ образомъ права не имѣла: предъ пей цѣлыя десять лѣтъ наблюденій. А если эти десять лѣтъ прошли для писателя безплодно, зачѣмъ писать и еще съ претензіей на руководительство, съ претензіей сказать новое слово, дать воображаемыхъ новыхъ людей! Но вамъ ни разу, ни однимъ намекомъ не показываютъ, чего хотятъ эти люди, къ чему они стремятся. Въ романѣ "Своимъ Путемъ" не только нѣтъ новыхъ людей, въ немъ не достаетъ даже болѣе существеннаго элемента -- нѣтъ пульса жизни.

На сочиненіе г-жи Ожигиной мы смотримъ такъ: оно не романъ въ 4-хъ частяхъ,--это очевидная корректурная ошибка. -- Разсказъ г-жи Ожигиной есть первая часть недоконченнаго романа, или прологъ, въ которомъ знакомятъ читателя съ героями, подготовляющимися къ жизни. Настоящая жизнь впереди, и весь интересъ романа въ его будущей второй части. Если эту вторую часть г-жа Ожигина когда-нибудь напишетъ, мы поговоримъ съ нею серьезнѣе.

III.

Романъ Андре-Лео совершенная противоположность роману г-жи Ожигиной.

Въ романѣ г-жи Ожигиной не видно рѣшительно ни малѣйшихъ признаковъ воображенія. Онъ -- подробная записная книжка, въ которой вы находите будничные разговоры и разсказы изъ будничной жизни, несогрѣтые ничѣмъ -- ни чувствомъ, ни идеей. У Андре-Лео, напротивъ, воображеніе есть главный элементъ и авторъ имъ даже злоупотребляетъ. Въ построеніи романа вы находите такія махинаціи, такія искуственныя сооруженія и лѣса, что вымыселъ совершенно заслоняетъ дѣйствительность и очарованіе правды изчезаетъ. Желая оказать честь роману г-жи Ожигиной, я-бы сказалъ, что "Своимъ Путемъ" есть дѣйствительность, лишенная идеи и воображенія, а Алина-Али, напротивъ, идея и воображеніе, воплощенныя въ искуственную дѣйствительность.

У г-жи Ожигиной всѣ дѣйствующія лица живутъ какою-то стихійной жизнію. Авторъ, правда, говоритъ вамъ, что вотъ такой-то хорошъ, такой-то худъ, такой-то уменъ, такой-то глупъ, и что Улинька и Яковъ Ивановичъ жемчужины русскаго царства. Но вамъ ни разу, ни однимъ намекомъ не показали, чего хотятъ эти жемчужины, какіе нравственные принципы они вырабатываютъ въ себѣ, какое новое слово культируютъ, чѣмъ недовольны въ настоящемъ, какого желаютъ будущаго -- головной элементъ въ рѣшительномъ отсутствіи. Предъ вами двигаются всякія тѣни, но думаютъ-ли онѣ сильно, прогрессивно и поучительно, или вовсе не думаютъ -- покрыто мракомъ неизвѣстности. У Андре-Лео, напротивъ, головной элементъ подавляетъ и ея герои впадаютъ нерѣдко даже въ резонерство. Герои французской писательницы не скитальцы, отыскивающіе по разнымъ мѣстамъ сухія корки хлѣба, а интеллектуальные дѣятели, разрабатывающіе извѣстныя идеи, задавшіеся извѣстною соціальною цѣлію, преслѣдующіе высшіе человѣческіе интересы и стремящіеся къ ихъ осуществленію. Андре-Лео не секретничаетъ, какъ г-жа Ожигина, она открываетъ вамъ цѣли и идеалы своихъ героевъ, такъ-что вы ихъ осязаете; можете даже принести ихъ домой и показать въ поученіе своимъ дѣтямъ, что съ заключительнымъ вопросомъ г-жи Ожигиной дѣлать совершенно безполезно.

Разсказъ г-жи Ожигиной есть прологъ будущаго романа, предисловіе изъ жизни его героевъ, а самаго романа мы, можетъ быть, никогда и не дождемся. Андре-Лео, напротивъ, даетъ полный законченный романъ, законченную мысль, строго обдуманную во всѣхъ мелочахъ, такъ-что если жизнь для читателя есть вопросъ мысли, то онъ непремѣнно задумается и результатомъ думъ будетъ нѣчто, практически полезное. Во многомъ вы можете не согласиться съ Андре-Лео, но она несомнѣнно заставитъ васъ думать и даже своими ошибками можетъ исправить ваше сужденіе. Однимъ словомъ, Андре-Лео обнаружитъ на васъ головное вліяніе; она расширитъ кругозоръ вашей мысли, заставитъ смотрѣть впередъ и даже такъ далеко, что намъ съ вами читатель никогда не дожить до этого времени. Г-жа Ожигина, напротивъ, глушитъ мысль. Ея картинки покрыты сѣрымъ туманомъ прошлаго, синей далью и прогрессивному мышленію нисколько не помогаютъ. Очень можетъ быть, что г-жа Ожигина и прогрессивный писатель для людей третьяго и четвертого сорта и кто-нибудь даже и отъ нея узнаетъ что-нибудь новое; Андре-Лео -- писатель для людей первого сорта; она собесѣдникъ умныхъ людей; съ нею очень часто можно не соглашаться, особенно намъ, русскимъ, но ее нельзя не уважать, потому что бесѣда ея всегда умна и поучительна.

Въ романѣ Андре-Лео есть однако одна своеобразность, которую читателю не слѣдуетъ упускать изъ вида. Это романъ французскій, написанный исключительно для французскаго общества и относящійся критически къ французскому міровоззрѣнію. Если русскія провинціальныя читательницы, особенно молодыя и настроенныя въ камертонъ любви, подчинятся подавляющему вліянію Андре-Лео, то могутъ уйти въ дебри такого идеализма, изъ которыхъ не воротиться имъ на свѣтъ безъ серьезныхъ царапинъ. Фанатическій идеализмъ героини романа, слишкомъ далекій отъ зрѣлой трезвости практическаго реализма, можетъ возбудить только неутолимую жажду чувства, создать неосуществимыя требованія, довести воображеніе до экзальтаціи... если, конечно, такой грѣхъ можетъ случиться съ русской читательницей и вообще съ русской женщиной. Алина-Али есть протестъ противъ французскаго мужчины и его мужского воззрѣнія на женщину и не только протестъ противъ мужчины, но и революціонная пропаганда, возбуждающая противодѣйствіе со стороны женщины. Изъ послѣдующаго изложенія читательница увидитъ лучше, въ чемъ заключается основная мысль Андре-Лео и тѣ пріемы пропаганды, къ которымъ она прибѣгаетъ.

Алина-Али дѣвушка не совсѣмъ обыкновенной породы, что и должно быть, ибо подвиги, на которые она отваживается, подъ силу только немногимъ. Можетъ быть, вся жизнь Алины сложилась-бы иначе, еслибы не ея несчастная сестра, трагическая смерть которой дѣйствуетъ на Алину, какъ громовой ударъ.

Сестра Алины, Сузанна, замужемъ за маркизомъ де-Шабрейлемъ и мучится своимъ несчастнымъ бракомъ. Разъ Алина пріѣзжаетъ къ Сузаннѣ, застаетъ ее больной, страдающей и обращается къ ней съ вопросомъ: "ты страдаешь отъ какого-то великаго несчастія, я чувствую это; не могу-ли я помочь тебѣ?-- Нѣтъ, отвѣчала Сузанна,-- но я думаю, не должна-ли я тебѣ помочь, разъяснивъ нѣкоторыя вещи. Попавъ въ западню прежде тебя, не должна-ли я предупредить тебя... Вѣковая истина, что отъ молодыхъ дѣвушекъ нужно скрывать дѣйствительность въ жизни. Даже тѣ, которыя сами стали жертвой этой истины, не рѣшаются преступить ее и изъ трусости не выводятъ изъ обмана своихъ сестеръ, дочерей, допуская ихъ приходить къ той-же роковой развязкѣ. Предразсудокъ-ли?.. глупость?.. совѣсть?.. какъ знать!.. Я сама желаю спасти тебя и я дрожу какъ-бы изъ сознанія, что дѣлаю святотатство. Ваше невѣденіе дѣйствительно священно. Но слѣдуешь-ли изъ этого, чтобы для сна жертвовать цѣлою жизнію? И когда грубая рука уже готова похитить, погубить васъ... чтобы продлить его нѣсколько долѣе -- нѣтъ, молчать было-бы безуміемъ. Алина! бракъ есть пещера, входъ въ которую закрытъ театральною занавѣскою, изукрашенною цвѣтами и амурами, но за которой неизмѣримая пропасть... Чтобы сохранить твой стыдъ, направить твою свободу, я предлагаю тебѣ свой жестокій опытъ..." Алина краснѣла, слушая это: ея сердце билось отъ страха и стыда; ей казалось, что подобная откровенность была-бы нескромностію по отношенію къ мужу Сузанны; но ее поддержала другая мысль -- не можетъ-ли она быть полезной своей сестрѣ.

Сузанна вышла замужъ, когда ей едва исполнилось 18 лѣтъ. Она знала музыку, поверхностно -- исторію, еще меньше -- природу и вовсе не знала жизни. Она была совершенной дитятей, потому что все воспитаніе ея было направлено на то, чтобы сдѣлать ее ребенкомъ. Отецъ Сузанны, выдавая ее замужъ по обычаю, по традиціи, безъ всякаго размышленія, за человѣка, котораго не зналъ хорошо и котораго еще меньше могла знать Сузанна, но который въ то-же время представлялъ блестящую партію, дѣлалъ, конечно, соціальное преступленіе. Сузанна простила отцу его грѣхъ невѣденія, ибо ограниченный старикашка поступалъ безъ размышленія, не зная, а можетъ быть, и не имѣя возможности знать, что за человѣкъ маркизъ. Отецъ безотчетно бросилъ свою дочь на постель человѣка-развратника... Есть картины, которыхъ двѣ честныя женщины не могутъ вызвать между собою; секреты, отъ которыхъ отказывается ихъ языкъ и уши. "Все, что я могу сказать тебѣ, говорила Сузанна Алинѣ,-- слѣдующее: брачная ночь есть самая ужасная, самое непріятное пробужденіе отъ того сна, который мы, благодаря искаженію нашего воспитанія, представляемъ, какъ блаженство и поэзію. Этотъ почтительный и скромный женихъ, котораго наибольшее преимущество въ томъ, что онъ можетъ поцѣловать нашу руку, этотъ любовникъ, представленный отцомъ... этотъ человѣкъ -- типъ благородства, приличія, любви... но маска спадаетъ и остается только сатиръ. Совсѣмъ наоборотъ, какъ въ сказкахъ фей; это не умное, доброе животное, обращающееся въ прекраснаго принца, увы! нѣтъ, это прекрасный принцъ, превращающійся въ скота."

Вотъ точка опоры, изъ которой развивается вся мысль романа. Андре-Лео хочетъ для женщины равенства и любви; она хочетъ, чтобы женщина была гордою и чтобы никто и ничто ее не унижало. Она знаетъ, что люди связаны съ землею крѣпкими реальными узами, за которыя нечего краснѣть. Для чего-же, въ такомъ случаѣ, эта тайна, которая должна такъ быстро разоблачиться, спрашиваетъ Сузанна, къ чему такое пареніе, чтобы свалиться въ бездну, зачѣмъ хитрить противъ неизбѣжнаго, зачѣмъ, какъ враговъ, раздѣлять цѣломудріе и истину? Въ воспитаніи, какъ и вездѣ, нѣтъ ничего полезнѣе и благодѣтельнѣе истины. Вѣчные законы природы чисты и невинны, и женщина, которой-бы открыли истину, нашла-бы въ человѣческой земной любви осмысленно и свободно цѣломудріе. Ее не покроетъ стыдъ: она женщина и мать и она была-бы гордою и счастливою. Но человѣческій духъ, руководящій жизнію, творящій, создающій ее, можетъ также легко запятнать долгъ, какъ отмыть грязь. Если онъ покидаетъ истину, то человѣческое паденіе неизбѣжно. Воспитаніе, отрѣшающее женщину отъ истины, готовитъ ей только паденіе, и чѣмъ выше идеализмъ, созданный духомъ, и чѣмъ женщина менѣе знакома съ истиной, тѣмъ паденіе и разочарованіе будетъ полнѣе. На другой-же день послѣ свадьбы Сузанна съ высоты своего царства идеальной невинности упала въ бездну самаго послѣдняго униженія и возненавидѣла своего мужа. Но возненавидѣвъ своего мужа и узнавъ, что она подвергается только обшей участи, и что всѣ остальные мужчины, болѣе или менѣе, похожи на господина Шабрейля, Сузанна почувствовала къ мужчинамъ полное недовѣріе и глубокое отвращеніе. Отрекаясь отъ любви, Сузанна въ глубинѣ души думала еще о ней,-- и она полюбила. Когда-же она сказала своему любовнику, что у нихъ будетъ дитя и предложила ему бѣжать, онъ напомнилъ Сузаннѣ о семейномъ долгѣ и о счастіи. "Мое сердце, увидѣвшее въ немъ труса, гордо поднялось и съ ужасными конвульсіями отбросило эту любовь, бывшую моею религіею, моею жизнію. Что оставалось существу, у котораго вырвали любовь и вѣру..." На другой день Алина, войдя рано въ комнату своей сестры, нашла ее мертвою. Сузанна отравилась. "Меня обманула любовь, писала она въ запискѣ, оставленной Алинѣ,-- меня погубила несправедливость. А если мнѣ отказаны любовь и правда, то для чегоже хочешь ты, чтобы я жила..."

Есть въ этомъ прологѣ, изъ котораго возникаетъ все послѣдующее развитіе романа, нѣкоторая натяжка и отсутствіе простоты. Экзальтированное требованіе Сузанны, конечно, могло привести женщину такого темперамента, какъ она, къ такому трагическому исходу. Но этимъ преувеличеніемъ погрѣшаетъ и весь романъ Андре-Лео. Въ немъ все преувеличено; всѣ дѣйствующія лица, по крайней мѣрѣ герои, какіе-то титаны, существа необыкновенныя. И этимъ преувеличеніемъ Андре-Лео сама мѣшаетъ болѣе полному и глубокому впечатлѣнію, которое-бы могъ производить ея романъ. Стремленія ея героевъ -- слишкомъ возвышенныя и идеальныя стремленія; это не простыя хорошія чувства простыхъ и хорошихъ людей, а стремленія, раздутыя въ фанатизмъ, доведенныя до экзальтаціи, до мономаніи. Конечно, чтобы заставить Алину производить тѣ необычайности, которыя она производила, нужны были и необычайныя причины. Такими-то необычайными причинами является ужасная исповѣдь сестры и еще болѣе ужасная смерть ея. Алина подавлена, испугана. Испугана и боязнію за свое будущее и ужасною смертію сестры, вызванной разбитой и погубленной жизнію. У Алины есть тоже женихъ, по ужь она ему теперь не довѣряетъ; сестра открыла ей, что онъ такой-же, какъ и всѣ, что онъ любилъ одну женщину и бросилъ ее, когда сдѣлалъ предложеніе Алинѣ. Алина старается узнать короче своего жениха, затягиваетъ свадьбу, заставляетъ Жерменя Ларрея высказаться и разоблачиться, видитъ, что онъ такой-же французъ, какъ и всѣ, что, несмотря на весь свой либерализмъ, онъ считаетъ себя неизмѣримо выше всякой женщины, что онъ не допускаетъ равенства, и Алина ему отказываетъ. Но отказывая Ларрею, Алина еще не хочетъ отказаться отъ жизни, и вотъ она рѣшается на подвигъ весьма эксцентрическій.

Въ лучшей гостиницѣ города Бекса въ Швейцаріи за столомъ сидѣли двѣ группы туристовъ. Въ одной сторонѣ помѣщались трое молодыхъ людей, которые вели шумную одушевленную бесѣду; вторая группа состояла изъ старика, фигура котораго привлекала и внушала къ себѣ уваженіе, и изъ красиваго молодого человѣка. Разговоръ скоро сдѣлался общимъ и оказалось, что обѣ группы преслѣдуютъ одну цѣль, т. е. идутъ въ Гріонъ. Было порѣшено идти вмѣстѣ, и затѣмъ послѣдовало обоюдное представленіе. Первую группу составляли Донато Банчелло изъ Болоньи, живописецъ; Леонъ Блондель, уроженецъ Орлеана, журналистъ изъ Флоренціи; наконецъ сеньоръ Паоло Выдано, о которомъ Донато сказалъ, что это удивительный умъ, ученый человѣкъ, божественный другъ, неутомимый туристъ. Во второй группѣ оказались: де-Моріонъ изъ Парижа, старый судья, и его сынъ Али.

Съ перваго-же дня между Паоло и Али явилось сближеніе болѣе тѣсное, чѣмъ простое знакомство, что-то въ родѣ сродства душъ и обоюднаго магнитнаго тяготѣнія. Въ Али было дѣйствительно что-то влекущее; это былъ красивый юноша 19 лѣтъ, въ лицѣ котораго свѣтилась душа чистая и невинная. Но странная вещь, вмѣстѣ съ мечтательной чистотой воззрѣній на жизнь и особенно на любовь, на отношенія мужчины къ женщинѣ, въ его воззрѣніи слышался какой-то суровый опытъ и во всемъ поведеніи была видна какая-то пуританская сдержанность, проникнутая благоговѣйнымъ поклоненіемъ женщинѣ.

На одномъ изъ спусковъ отецъ Али поскользнулся, упалъ и получилъ сотрясеніе мозга. Умирающій сталъ искать кого-то глазами, пока не узналъ Паоло Выдано. Тогда новый лучъ блеснулъ въ его потухающихъ глазахъ. Моріонъ взглянулъ на сына: надежда, желаніе, мольба краснорѣчиво начертались на его лицѣ, онъ хотѣлъ говорить и только могъ двигать губами. Но онъ былъ понятъ; Паоло вскричалъ: "отецъ, я обѣщаю тебѣ: я буду преданнымъ братомъ для Али". Безконечно добрая улыбка скользнула на губахъ старика; затѣмъ глаза закрылись и скоро поблѣднѣли его губы. Али все еще отказывался вѣрить своему несчастію, когда онъ почувствовалъ себя въ объятіяхъ Паоло, который, рыдая, повторилъ ему: "Али, мы братья!"

Дружба Паоло и Али нисколько не похожа на ту дружбу, которую мы привыкли встрѣчать. Для опредѣленія отношеній нашихъ молодыхъ людей, нѣтъ, пожалуй, даже слова. Это скорѣе какое-то вѣчное благоуханіе чувствъ, какое-то излученіе внутренней потребности любить, какая-то смѣсь глубоко-преданной любви съ благоговѣйнымъ поклоненіемъ, какая-то смѣсь разныхъ чувствъ -- дружбы, любви мужчины къ женщинѣ, брата къ сестрѣ и покровительственной самоотверженной любви матери, однимъ словомъ -- какое-то особенное всепоглощающее чувство, которое можетъ показаться читателю чудовищнымъ идеализмомъ и бредомъ авторскаго воображенія, если читатель еще не догадывается, что Али -- Алина, сестра злополучной Сузанны.

Настроенные въ особенный исключительный топъ, въ мечтательность и идеализмъ, точно упоенные природой, весеннимъ воздухомъ, охваченные непонятнымъ чувствомъ, которое ихъ связываетъ. друзья отправляются путешествовать въ Швейцарію. Дикая величественная швейцарская природа возбуждаетъ еще большую восторженность нашихъ друзей: имъ кажется, что они носятъ въ себѣ цѣлый міръ природы. Бога и любви, и даже пространство кажется имъ тѣснымъ. "Мнѣ нужно все пространство для поприща, и изъ всего, что есть во вселенной, часть которой составляю я, ничего не должно быть мнѣ чуждо", говоритъ Паоло. "Жадный, прошепталъ Али... такъ то, что далеко, дороже для тебя!.." -- "А, сказалъ Паоло, не ревнуй меня къ моимъ мечтамъ; ты гораздо больше привлекаешь меня, чѣмъ неизвѣстность. Я тебя не отдѣляю въ моей мысли: когда я говорю: я, это значитъ: мы". Невыразимая нѣжность зажглась въ глазахъ Али, онъ опустилъ голову на грудь своего друга и, минуту спустя, сказалъ: "Ты все мое семейство, Паоло, и точка тяготѣнія моей жизни во вселенной. Я тебя люблю и говорю это тебѣ здѣсь, какъ вѣчную клятву передъ вѣчными предметами..." Послѣ этого разговора послѣдовало маленькое непріятное событіе. Друзья спускались съ горы, Паоло шелъ впереди. Вдругъ онъ проваливается, напрасно старается удержаться, и съ ужасною быстротою свергаясь со ската горы, изчезаетъ за глыбами снѣга. Пораженный, какъ молніей, Али остановился. Напрасно онъ наклонился надъ пропастью, чтобы увидать знакъ, услышать крикъ своего друга. Али взглядомъ измѣрилъ бездну, поставилъ крестомъ позади себя свою палку и, закрывши глаза, бросился въ пропасть по слѣдамъ своего друга. Путешествіе совершилось благополучно. хотя пришлось катиться болѣе 40 минутъ. На днѣ снѣговой пропасти Али нашелъ Паоло. Друзья, придя въ себя, начали придумывать средство, какъ-бы имъ выкарабкаться изъ пропасти, но всѣ попытки были тщетны и имъ оставалось только умереть. И вотъ въ эту-то торжественную минуту Али и Паоло раскрыли впервые свою душу.

Болѣе идеально-чистыя чувства, конечно, не высказывались людьми со временъ Адама. "Мы умираемъ и мы навсегда любимъ другъ друга, не правда-ли, мой Паоло? говорилъ Али.-- Вотъ все. Болѣе ничего не существуетъ. Одинъ разъ, въ первый дай мнѣ сказать на языкѣ этого міра, какъ я тебя люблю! Это тебя я искалъ и тебя люблю съ тѣхъ поръ, какъ живу. Приходили другіе: но я чувствовалъ, что они были не ты: я оттолкнулъ ихъ и никогда никакому другому человѣку мои уста не говорили этого слова, которое я говорю тебѣ: я тебя люблю... Въ тотъ день, какъ я встрѣтилъ тебя, мое сердце забилось новымъ біеньемъ. Мнѣ захотѣлось слѣдовать за тобою. Я боялся потерять тебя. Я тебя слушалъ: то. что ты говорилъ, было благородно; твоя душа слышалась въ твоихъ словахъ... А ты также... но однако... чтобы напомнить тебѣ объ уваженіи къ самому себѣ, о любви, достаточно слова, и съ этого дня душа моя. несмотря ни въ что, стала принадлежать тебѣ. Я посвятилъ тебѣ мою жизнь; ты былъ моимъ братомъ, а въ горѣ почти моею матерью. Ты такъ добръ, такъ нѣженъ, мой Паоло... Но есть роковыя вещи, которыя навсегда ослабляютъ и убиваютъ счастіе... Да, я благословляю смерть; это -- забвеніе; это -- обновленіе существа, омытаго отъ всей грязи, какую набрасываетъ на насъ эта безславная жизнь... Пить (?) забвеніе и найти тебя, о мой Паоло!.. Ты говоришь правду: любовь есть безбрежный океанъ высокихъ наслажденій. а не бурное и смрадное болото, гдѣ погибаетъ столько существъ. Я люблю тебя, Паоло, люблю! скажи мнѣ, что ты меня любишь и мы уснемъ съ этой великой мечтой". Всѣ эти слова, прерываемыя вздохами, объятіями, божественными объятіями, мягкими или выразительными жестами и долгими взглядами сквозь блескъ слезъ, приводили Паоло въ волненіе. Онъ точно обвороженный глядѣлъ на великолѣпные глаза Али, на его блѣдныя щеки; горячее дыханіе этихъ оживленныхъ губъ опьяняло его; онъ чувствовалъ себя въ нервной горячкѣ и, сжавъ Али въ объятьяхъ, отвѣтилъ: "я люблю тебя", и покрылъ горячими поцѣлуями блѣдный лобъ своего друга.

Русскому читателю этотъ монологъ на днѣ оврага покажется, конечно, натянутымъ. Въ самомъ дѣлѣ смѣшно, когда два друга, провалившись на дно пропасти, бесѣдуютъ, точно актеры на сценѣ. Большая ошибка со стороны Андре-Лео, что онъ заставилъ своихъ героевъ расплываться въ чувствительности и говорить по всѣмъ правиламъ высокопарной реторики. Было-бы ближе къ дѣйствительности, еслибы авторъ заставилъ своихъ героевъ сидѣть молча и взялъ-бы на себя объяснить, что происходитъ въ глубинѣ ихъ души. Въ паденіи Паоло въ пропасть нѣтъ искуственности вымысла; отчаянный прыжокъ Али весьма естественный порывъ, въ которомъ если не зачѣмъ искать благоразумія, то не зачѣмъ искать и невѣроятности. Слѣдовательно, вся ошибка только въ неисправимомъ фразерствѣ, на которое такіе мастера французскіе писатели. Это ужь, такъ-сказать, народная слабость, дурное воспитаніе. Возьмите даже французскія дѣтскія книги и переведите ихъ цѣликомъ и ва мъ трудно будетъ читать ихъ безъ смѣха.

Но я-бы обвинилъ въ этомъ случаѣ не французскихъ писателей, а ихъ русскихъ переводчиковъ. Многіе думаютъ, что достоинство перевода заключается въ подстрочной точности. Точность дѣйствительно достоинство перевода, но только не подстрочная, а точность впечатлѣнія, точность въ умѣньи вѣрно передать тѣ ощущенія, которыя изображаетъ авторъ. Талантливый переводчикъ всегда знаетъ, какъ справиться съ формой и насколько нужно вѣрно сохранить ее, чтобы сохранилось вѣрное впечатлѣніе. Гете, конечно, нельзя переводить такъ, какъ слѣдуетъ переводить Андре-Лео. Это-то именно и долженъ знать даровитый переводчикъ, который самъ въ извѣстной степени является творцомъ. Поэтому-то, относиться съ русской критической точки зрѣнія къ Алинѣ-Али нельзя, во-первыхъ потому, что мы видимъ въ немъ французское построеніе и ходульность, которыя всегда намъ были чужды, какъ чуждъ вамъ складъ французской жизни; а во-вторыхъ, въ романѣ Андре-Лео мы видимъ не художественное произведеніе, а нѣчто другое, что мы цѣнимъ выше.

Сущность въ романѣ Андре-Лео заключается не въ формѣ, не въ построеніи, а въ тѣхъ идеяхъ, которыя она приводитъ. Романъ этотъ просто психологическій анализъ въ лицахъ, которому внѣшнее дѣйствіе служитъ только оболочкой. Тѣ-же самыя мысли, которыя Андре-Лео заставляетъ произносить въ монологахъ, вышлибы гораздо сильнѣе и глубже въ формѣ обыкновеннаго не беллетристическаго изложенія. Рамки романа повредили Андре-Лео потому, что сдѣлали его героевъ смѣшными. Къ чему это словоизверженіе на днѣ оврага, къ чему это переодѣваніе. Мы знаемъ, чѣмъ Андре-Лео могъ-бы намъ возразить. Онъ-бы указалъ на привычку традиціи, предразсудокъ, по которому идеалъ равенства неосуществимъ, и между женщиной и мужчиной всегда ставитъ перегородку, пока женщина въ женскомъ платьѣ. Объ этомъ говорилъ и Паоло. Но мы думаемъ, что этимъ возраженіемъ Андре-Лео нанесъ-бы окончательное пораженіе самому себѣ. Если женское платье такая помѣха равноправности, то къ чему всѣ эти проповѣди и попытки возносить мужскую и женскую мысль и чувство на идеальную высоту:-- начинайте съ перемѣны платья... Впрочемъ, я касаюсь вопроса очень щекотливаго, о которомъ вслѣдствіе его деликатности говорить пока не считаю удобнымъ.

Если мы отстранимъ все то, что касается формы и построенія романа и возьмемъ лишь сущность мыслей Андре-Лео, то найдемъ въ нихъ не больше того, что давно уже проповѣдуется европейскими мыслителями и людьми безъ предразсудковъ, что начинаешь входить больше и больше въ общее сознаніе и даже воплощается въ извѣстныхъ стремленіяхъ. Андре Лео ратоборствуетъ за женскій вопросъ, за женское достоинство и за женскую равноправность; онъ хочешь пробудить въ женщинахъ чувство гордости, которой еще имъ такъ недостаетъ; онъ хочетъ показать имъ всю мерзость торговли своимъ тѣломъ, которая и до сихъ поръ существуетъ въ разныхъ видахъ; онъ хочетъ показать въ самомъ корнѣ всю отвратительную мерзость мужского сладострастія, которая маскируется громкими фразами о граціи, красотѣ, женственности; онъ хочетъ показать всю безплодность моднаго либерализма въ тѣхъ кажущихся улучшеніяхъ отношеній, которыя, измѣнивъ форму, сохранили старую сущность. Никто, можетъ быть, не ставилъ такъ широко вопроса о женской равноправности, какъ поставилъ его Андре-Лео въ Алинѣ-Али. И чтобы подняться въ уровень съ замысломъ автора, нужно читать романъ не въ его формѣ, а въ логическомъ развитіи мысли. Построеніе мѣшаетъ идеѣ. даже вредитъ ей. и очевидно, что Андре-Лео, твердый въ сознаніи своей прочно обдуманной мысли, не нашелъ для нея оболочки и не могъ придумать удачнаго внѣшняго дѣйствія.

Тема, которую Андре-Лео избралъ для своего романа, дѣйствительно очень трудна и чтобы справиться съ нею нужно много силы. Трудность, между прочимъ, въ томъ, чтобы удержаться на реальной серединѣ и не уронить героя въ его идеальномъ сантиментализмѣ безъ входа и выхода. Андре-Лео справился съ своимъ героемъ, хотя Алинѣ-Али ея идеализмъ не обошелся ни безъ царапинъ, ни безъ борьбы. Читатель. конечно, догадывается, что герои были спасены и что потомъ обнаружилось, что одинъ изъ нихъ мужчина, а другой -- женщина. Когда Паоло узналъ кто его" другъ Али, и когда онъ припомнилъ все. что говорилъ ему его другъ на двѣ пропасти, у него пошла кругомъ голова и его итальянская природа заговорила въ немъ съ самой неукротимой силой. Алина была другого темперамента: она была почвой болѣе пригодной для культированія идеализма. И вотъ въ душѣ дѣвушки поднялась буря борьбы физіологическихъ требованій съ идеальными стремленіями. Алинѣ хотѣлось и любить Паоло я въ то-же время сохранить свою чистоту, и всѣ другія отношенія, кромѣ идеальныхъ, ее пугали и волновали. Боязнь половыхъ отношеній превратилась въ ней просто въ идіосинкразію.

Конецъ романа построенъ на этой борьбѣ, въ которой, однако, здоровыя требованія жизил взяли верхъ надъ идеализмомъ. Паоло дѣйствительно былъ тотъ мужчина -- чистый, честный, благородный, съ которымъ бракъ не казался-бы бездной и западней. Можетъ быть, никто не зналъ такъ хорошо Алины и ея требованій. какъ онъ; можетъ быть, никто такъ ни ненавидѣлъ лицемѣрія и неправды въ отношеніяхъ мужчины къ женщинѣ, ни ненавидѣлъ того обычая рутины и привычки, которые, можетъ быть, и ему не позволили-бы считать Алины вполнѣ равной, еслибы онъ не узналъ ее въ видѣ мужчины. Паоло не вѣрилъ въ спасительность формы и если его не могъ удовлетворить обрядъ, совершаемый кюре, то не могла удовлетворить его и новая французская форма союза, скрѣпляемаго гражданскимъ чиновникомъ, ибо въ новой формѣ жилъ старый духъ. Паоло шелъ дальше и также думала Алина. На одной изъ прогулокъ, вотъ что говоритъ Паоло Алинѣ: бракъ слишкомъ великъ для того, чтобы его всецѣло могла обнять даже свобода. Онъ принадлежитъ человѣческому сознанію въ томъ, что оно заключаетъ самаго высокаго и всемірнаго: онъ принадлежитъ обществу чрезъ дитя и правда онъ хорошъ, справедливъ, когда такой актъ опирается на другіе принципы, которые онъ объединяетъ, какъ-бы ни была ограниченна его роль соціальнаго догмата... Я, подобно тебѣ, вѣрю въ естественную нерасторжимость брака чрезъ живой узелъ -- дитя. Я вѣрю въ свободу, въ равенство безъ ложныхъ ограниченій и остроумныхъ оговорокъ... Я люблю тебя! хочешь-ли ты изъ нашей любви сдѣлать актъ вѣры!..." -- Какъ ты благороденъ и справедливъ... О, Паоло! я также люблю только тебя; я надѣюсь, желаю быть твоей женой... Я твоя по душѣ, по волѣ... только.... Онъ не слышалъ послѣдняго слова, совсѣмъ сказаннаго тихо. Первыя слова Алины, ихъ любящій оттѣнокъ, видимое волненіе молодой дѣвушки опьянили его; въ ушахъ его стоялъ какой-то шумъ. Онъ достигъ счастія, и въ этомъ бреду онъ схватилъ и унесъ ее въ павильонъ... Она не сопротивлялась... Но вдругъ онъ замѣтилъ на ней смертную блѣдность; онъ чувствовалъ, какъ она поледенѣла у него въ рукахъ... Онъ съ ужаснымъ крикомъ выпустилъ ее изъ рукъ и убѣжалъ..."

Сцена эта напоминаетъ "Обрывъ", но только конецъ не тотъ.

Паоло убѣжалъ безслѣдно изъ замка Алины. Начинается новая борьба идеализма съ реализмомъ и Алина кончаетъ торжествомъ рѣшимости. "Ахъ! дѣтская любовь!... Хочу-ли я спасти или потерять его, люблю-ли я его, или нѣтъ! Да, я люблю; онъ страдаетъ и моя воля не побѣдитъ всего!... Я хочу, чтобы онъ былъ счастливъ и онъ будетъ такимъ, хотя-бы мнѣ потребовалось въ тысячу разъ больше силы!"

Я не передаю конца: читательницы могутъ и сами прочесть его. Я хотѣлъ показать бездну, раздѣляющую нашихъ романистокъ, въ родѣ г-жи Ожигиной, отъ мыслящихъ женщинъ-писательницъ другихъ народовъ. Думается мнѣ. что мизерность русскаго женскаго творчества совершенно ясна изъ сдѣланной мною параллели и также очевидна узость нашего женскаго авторскаго кругозора, который никакъ не можетъ переступить границъ, указанныхъ ему представителями русской мысли начала шестидесятыхъ годовъ. Мы никакъ не въ состояніи выйдти изъ старыхъ поэмъ; мы чувствуемъ въ себѣ силу только повторять и карикатурить чужія мысли и опошлять своею безталанностію самыя свѣтлыя явленія новой жизни. Я-бы совѣтовалъ г-жѣ Ожигиной прочесть статью Писарева: "Кукольная комедія съ букетомъ гражданской скорби".

Н. Шелгуновъ

"Дѣло", No 1, 1871